«Зори над Русью»

ЗОРИ НАД РУСЬЮ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Татаро–монгольское иго налегло на Русь почти за полтора столетия до Куликовской битвы и было окончательно сброшено спустя целое столетие после нее. И все же для современников и для потомков 1380 год, год неслыханной битвы за Доном, стал крупнейшей вехой в истории русского народа.

Поэты XIV — XV веков складывали вдохновенные поэмы о Задонщине, историки спустя восемь десятков лет отсчитывали годы от битвы за Доном, как от новой эры.

В тягостное время татарщины, когда баскаки увозили последние запасы, уводили пленных в Орду, когда разрушались и горели города, люди, дома, библиотеки, русские люди любовно сберегали память о лучших временах Киевской Руси. Тогда еще сияли золотом своих теремов такие города, как Киев, Чернигов, Рязань, Переславль, тогда Русь шла одним путем с передовыми странами Европы и вызывала восхищение приезжих иноземцев; тогда не перевелись еще богатыри на Руси, отражавшие половцев и прокладывавшие далекие пути через Дикое поле в сказочные страны Востока…

Теперь, в XIV веке, готический Запад, не знавший обескровливающих татарских грабежей, ушел далеко вперед, его искусство вступило в тревожное «треченто», предвещающее конец средневековья, а разоренная Русь задыхалась в дыму усобиц и набегов.

Русскому народу оставались только воспоминания о величественном прошлом. И народ бережно хранил и былины, и «Повесть временных лет», и «Слово о полку Игореве», откуда черпал осуждение усобиц.

Сопоставление прошлого с безрадостным настоящим заставляло с тревогой думать о будущем: если продлится татарское иго, если не прекратятся ослабляющие Русь кровавые усобицы, то какая глубина падения ожидает русские земли? И вот, опережая жизнь, но вытекая из живой действительности, в умах русских людей XIV века рождается смелая, ведущая вперед мысль: нужно сплотиться, как встарь, нужно сбросить с себя унизительное иго завоевателей.

Эта мысль о настоятельной необходимости борьбы за будущее и привела русских на Куликово поле.

Сознание своей правоты, благородство цели и непоколебимая твердость духа дали победу нашим войскам над несметной армией Мамая.

М. А. Рапов посвятил свой роман «Зори над Русью» интереснейшей эпохе объединения русских сил при Дмитрии Донском и первой победы над татарами.

Автор сумел проникнуть в древнюю жизнь и показать ее читателю во всем ее многообразии и своеобычности. Не поучая читателя, не подавляя его выписками из исторических трудов, автор при посредстве своих героев и серии жизненных ситуаций раскрыл основное в истории замечательного XIV столетия.

Академик Б. А. Рыбаков

ЗОРИ НАД РУСЬЮ Повесть лет, приведших Русь на Куликово поле

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НОВЫЕ ЛЮДИ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

1. ГОНЕЦ

Лесная бескрайная дремучая ширь русской земли.

На закате догорает холодная полоска зари, над ней — тяжелые, осенние тучи.

Глухо стучат копыта по кочковатой, прихваченной первым морозцем земле, усыпанной поверх мхов опавшими листьями.

Семка Мелик торопит коня: приедешь поздно — закроют городские ворота — ночуй в слободе. Семке не до зловещих закатов, горящих над Русью, и печаль неволи татарской ему неведома: он молод и весел, скачет на добром коне гонцом к князю Дмитрию Костянтиновичу Суздальскому, и пусть там, в вершинах столетних елей, плачет студеный ветер, пусть рвет он сердито клочья зеленой, лешачьей бороды, мшистыми прядями которой опутаны еловые лапы, — Семену все нипочем, — конец пути близок!

Тропа повернула вправо, и между деревьев четким узором на закатной полосе неба встал Суздаль: купола и кресты соборов, тяжелые, из вековых сосен рубленные башни кремля, резвые коньки на высоких крышах княжьих палат, а внизу, у старых стен, во все стороны рассыпавшиеся, почерневшие от дождей избы слободы, плетни, огороды, грачиные гнезда на голых березах, покосившиеся церквушки, шатровые верха колоколен, обросшие серебристо–серой чешуей лишайников.

Миновав влажный холод оврага, Семка погнал коня по улице слободы, повернул раз, другой, за третьим поворотом показалась насыпь, на ней — бревенчатый палисад городской стены и низкая башня над плотно закрытыми воротами.

Семка чуть было не обругался по–черному, вспомнил: дело к ночи — прикусил язык. Со злости вытянул коня плетью. На мосту, перекинутом через неширокий ров, соскочил с коня, перекрестился на темный образ, висевший под голубцом [1] над воротами, стал стучать.

С той стороны послышались шаги.

— Чего ломишь в эдакую пору? Аль неведомо, коли врата на запоре — жди до утра!

В узкой щели настороженно поблескивал глаз.

«Уставился! — Вздохнув, Семка мельком взглянул на фонарик, зажженный перед образом. — Хошь и слаб свет, а виден я весь, как на ладони… Не приглянусь — не откроет…»

Пришлось напустить на себя смирение. Сняв шапку, Семен просил:

— Издалече я, из Москвы гонцом послан. Допусти, отец, до князя: весть бо важная.

— Весть, весть… кто тя знает, может, ты лиходей… — Старик помолчал: — Обожди, схожу за караулом.

Семка ухмыльнулся: «Эге! Московских вестей в Суздале, как видно, ждут!»

Парень осмелел, и, когда, немного времени спустя, стоял он перед высоким красным крыльцом на княжом дворе, робости как не бывало, будто и не впервой ему ко князю гонцом скакать. Увидев Дмитрия Суздальского, поклонился и промолвил, как было приказано:

— Государь, холоп твой, торговый гость Некомат–Сурожанин [2] тебе челом бьет и весть шлет: великий князь Московский Иван Иванович в день святого Иоанна Златоуста приказал долго жить. [3]

Князь снял шапку, перекрестился на главы собора:

— Упокой, господи, новопреставленного раба твоего князя Ивана…

Уголками глаз Семка подметил: князь Дмитрий Костянтинович зело рад; Еще бы! Довольно сидеть в суздальском захолустье — дорога на великокняжеский стол [4] открыта!

2. ПОСОЛЬСТВО

И недели не прожил Семка в Суздале. Князь Дмитрий заметил его — парень смел, расторопен — и, посылая в Новгород Великий двух бояр своих, приказал Семке, вместе с десятком дружинников, ехать для охраны.

А Семке что? В Новгород так в Новгород! На княжной службе не худо, а почет выпал великий.

Как видно, парень спешил из Москвы недаром…

В тот день в Новгороде шел снег. Тяжелые, мокрые хлопья медленно кружились в воздухе, весь город был белый, пушистый. На мостовой, мощенной поперек улицы широкими, гладко тесанными сосновыми плахами, снег размесили ногами — он таял. Под копытами коней хлюпала вода, и дивно — большой грязи не было, видать, мостовые деньги при въезде взяли не зря.

Семка ехал, оглядывался по сторонам, присматривался.

Любопытно, конечно, посмотреть, как это народ живет по своей воле, нигде на Руси такого не осталось. Что говорить, город богат и многолюден. Совсем худых изб на улицах было мало, зато ни в Москве, ни в Суздале не видывал Семка таких хором боярских. Особенно приглянулись одни, парень даже коня приостановил, загляделся на высокие кровли, белые стены, резные по камню наличники окон. Все подворье под пышными шапками снега было седым, сказочным.

«Эх! Жить бы так–то вот! Да где там… За высокий тын боярской усадьбы не перемахнешь!»

Семка поскакал догонять своих, а в голове крутились тайные мысли, в каких парень сам себе боялся признаться.

«Ладно, Семен, ужо посмотрим, нынче ты вдруг нежданно–негаданно княжьим воином стал, а там, кто знает, может, и в эдаких хоромах жить доведется. Может статься, воеводой али боярином будешь, была бы молодецкая удаль, да голова на плечах, да удача!»

Улица кончилась. Встали тяжелые, сложенные из плитняка и булыги зубчатые стены Детинца — кремля новогородского. Из стены выдалась вперед каменная же башня с воротами под ней. Ров у стены затянуло льдом; мальчишки бегали по нему, задорно кричали, свистели пронзительно; тонкий лед потрескивал, а в двух местах был проломан, мелкие льдинки плавали в зеленой воде — видать, кое–кто из озорников тут успел окупаться.

Через ворота под Спасской башней выехали Пискуплей улицей на Софийскую площадь. Бояре остановили коней, поснимали шапки, крестясь. Семка, вытянув шею, рассматривал собор из–за боярского плеча.

Чем–то древним и мудрым веяло от этих могучих, лишенных украшений стен, над которыми в вышине за крутящимися хлопьями снега едва угадывались богатырские шлемы огромных куполов. Стали понятны недавно слышанные торжественные слова: «Где святая София, тут и Новгород…». [5]

Переехали площадь. За поворотом, совсем близко от собора, было богатое подворье боярина Василия Данилыча. Послов приняли честь честью, сам хозяин вышел к воротам, троекратно облобызался с боярами суздальскими, повел гостей наверх, крикнув челяди, [6] чтоб затопили баню, простых воинов–дружинников сажал за боярский стол! Это ли не честь?!

Когда же вечером, напарясь в бане, сытый и пьяный Семка спал на полатях, к архиепископу Моисею стали сходиться именитые люди Великого Новгорода. Василий Данилыч вошел вместе с послами, спесиво оправил на толстом чреве золотошвейный пояс, надетый по случаю сбора Совета господ, погладил холеную бороду, оглянулся на суздальцев и не спеша пошел ко владыке благословляться. Послы потянулись следом.

Боярин Лазута шепнул Онцифору Жабину:

— Ишь Василий–та, доволен!

Онцифор только бровями повел:

— Васька ловок, небось князь Дмитрий его услуг не забудет.

Завистливо поглядывали суздальцы на богатое убранство палаты, на затейливые кубки со столетними медами, расставленные по узорчатой парчовой скатерти, на серебряные подсвечники хитрой немецкой работы, а особливо на бояр, толковавших о их деле. Ну люди! Смелы и горды: силу свою знают. Чудно даже! О князьях говорят вольно, как о подручных своих, а на черных людей оглядываются, судят да рядят, что сказывать завтра на вече. [7]

— Придется исхарчиться на угощение своих уличан!

— Ладно! Дело обычное.

— Только уговор: вплелись в дело, потом не вилять, на вече стоять всем заодно.

— Не выйдет так–то: из бояр Михайло Поновляев единого озорства ради перечить почнет, из гостей торговых Микула да Ванька Усатой супротивничать примутся.

— Известно — московские доброхоты.

— Беда не велика — глотку им заткнут… я про то кое–кому словечко молвлю, — сказал посадник. — Вот только б Гюргий Хромый в спор не впутался, боярин млад, горяч, разума настоящего нету, говорит, что думает, народ его любит…

Владыка Моисей перебил:

— Не дело говоришь, Семен Ондреич! Юрья красным словом улестить надо: загорится парень, за суздальцев слово молвит — тогда дело верное; за Юркой Чудинова и Иворова улицы пойдут, да и во всех пяти концах Нового города друзья у него найдутся. — Архиепископ обвел оком совет: — А сказать такое слово должон ты, боярин Василий, ты всю кашу заварил, да и говорить красно ты умеешь.

Час поздний. На дворе непроглядная ночная тьма, видно лишь, как ветер швыряет мокрые хлопья на круглые заморские стекла, из которых набраны окна. Белые комочки снежинок, освещенные изнутри, из палаты, свечами, тотчас же тают, исчезая бесследно. Но и свечи горят тускло — шапкой навис нагар. И в Совете господ говор все тише. Час поздний, пора по домам. Завтра на площади все будет так, как решили сегодня здесь, в доме святой Софии.

Будет ли?..

Об этом думал боярин Василий, идя с послами к себе домой.

Суздальцам не терпелось, приставали: «Ну как, Василий Данилыч, что скажешь? Верить–то можно ли? Не солживят бояре завтра?»

Василий Данилыч молчал. «Эк их разбирает, того невдомек, что холопы рядом идут, фонарями светят, небось слушают! Привыкли бояре там у себя под князем жить, на людишек не смотреть, а у нас так нельзя». И, косясь на слуг, он промолвил, притворно зевнув:

— Довольно, бояре, гадать. Утро вечера мудренее. Того, какова Господина Великого Новгорода воля будет, никто наперед знать не может, а сейчас спать пора…

На другой день в полдень из–за реки загудел колокол на вечевой башне. Бирючи пошли по всем пяти концам города скликать народ на вече.

Семка увязался было за своими боярами, да тут же и отстал, шел, открыв рот, дивясь на виденное.

С Торга, [8] от святой Софии, со всех концов Великого Новгорода по узким улицам спешили толпы народа.

Вышел к Волхову. На том берегу, на Ярославовом дворище, [9] черно от людей. За Софийским собором у моста давка.

Какой–то конник в широком малиновом плаще, по всему видно, человек богатый, притиснул Семку да еще двух новогородцев боком коня к перилам. Хотя всадник и угодил Семке коленом по затылку, едва не сбив шапку, парень смолчал: не ругаться же с таким человеком, а новогородцы вмиг облаяли боярина последними словами. У Семки мурашки пошли по спине от страха, скорее стащил с головы шапку. На крик всадник обернулся, сказал миролюбиво:

— Не серчайте, люди добрые, сами видите — тесно.

Семка понял — худого не будет, боярин веселый, ласковый, даже драться не стал, чудно! Парень нахлобучил шапку по самые брови: дескать, знай наших! А новогородцы вдруг заулыбались:

— Прости, боярин, не признали. Тесно, это верно, у моста перила трещат.

Когда выбрались на торговую сторону, Семка спросил одного из них:

— Кто это?

— Не знаешь? — удивился тот. — Да его весь Новый город знает: то боярин Юрий Хромый. — И, видя, что Семка все еще ничего не понял, продолжал: — Да ты не здешний, что ли? Суздальский, вот оно что! Второго такого у нас нет. Боярам он давно поперек горла костью стал. Не любят его страсть!

— Что так?

— А как же? Черным людом не гнушается, правду на вече говорит в глаза кому хошь: будь ты посадник, али тысяцкий, али кто из первейших бояр — ему все едино.

Следом за Хромым добрались до Никольского собора, стали. Новогородец продолжал, вздохнув:

— И в ратном деле молодец, и хром потому, что в битве его покалечили. Вот попутал бес — обругал я на мосту хорошего человека.

В это время смолк колокол на вечевой башне. На высокий помост поднялся боярин, снял шапку, на все четыре стороны поклонился народу. Шуба на нем узорчатого зеленого бархата, цены ей нет. Под солнцем полуденным в бобровом воротнике золотые искры поблескивают.

Семка дернул новогородца за рукав:

— Кто таков?

— Посадник! [10] Вишь, взошел на степень, [11] слушай теперь…

— Господин Великий Новгород, прикажи начинать вече! — громко сказал посадник.

С разных концов площади закричали:

— Начинай!

Народ затих.

— Люди новогородские, ведомо вам будет: великий князь Иван Московский ноября в тринадцатый день преставился. — Посадник перекрестился на Параскеву–Пятницу, [12] продолжал: — А ныне князь Дмитрий Костянтинович Суздальский шлет нам грамоту, хочет он идти в Орду, кланяться царю Бердибеку. [13]

С площади закричали:

— Зря деньги бросит! В Орде смута, что год, то новый царь!

— Не зря! — Посадник поднял руку и, дождавшись тишины, повторил: — Не зря! Бердибек свиреп, крови пролил много, ворогов своих извел и на семя не оставил. Ныне он сидит крепко. Потому князь Дмитрий и хочет искать отчину свою — великокняжеский стол, и просит помочи нашей.

Кто–то за Семкиной спиной вздохнул:

— Тоже сказал! Когда великокняжеский стол отчиной Дмитрия Суздальского был? Ох, посадник, брешет, греха не боится.

Семен оглянулся, увидел кудлатого старика, связываться не стал — не дома.

— Судите сами, — гудел голос посадника, — князь Суздальский наш давний друг, Москва нас теснит, сами знаете, а теперь на Москве князем остался сын Ивана — Дмитрий, мальчонко млад, ему, почитай, и десяти годков нет…

В толпе зашумели. Старик говорил сокрушенно:

— На Москве, стало быть, власти нет… беды! Уж как бы князь–от сильный на Москве нужен был — нашим боярам для острастки…

— Ну чего разворчался, дед! Ну, сядет Дмитрий Суздальский на великое княженье, тоже небось спуску не даст!

Старик повернулся к возражавшему, затряс бородой:

— Спуску не даст? Нам с тобой — это точно! А с боярами ему не рука ссориться! Нам сильный князь нужен, от покойного князя Ивана толку мало видали — вельми [14] добёр и тих был, этот покруче, а толк тот же.

На спорщиков закричали:

— Тише вы! Вон суздальцы кланяются, а вы орете, не слышно.

И хотя старика оттерли в сторону, до Семки ясно донеслось его бормотание:

— Мне–то что? Дмитрия так Дмитрия! Все одно податься некуда: на Москве власти нет.

Суздальцы «напустили меду» — бери ложку, черпай.

Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу: рвать начнут — заступников не скоро сыщешь, князя на Москве нет, а шубы купецкой не жалко.

Однако и за суздальцев ломать шею охотников мало. «Кто его знает, князя–то Дмитрия? Дорвется до великого княжения, в силу войдет, пожалуй, тоже себя покажет». В народе пошли сторонние разговоры.

Василий Данилыч решил: «Самое время». Продрался к Хромому, который, давно спешившись, стоял невдалеке от Семки. Парень навострил уши.

— Ты бы, Гюргий Михалыч, слово молвил, что ли. Дело великое — помочь надо.

— Надо ли, Василий Данилыч? Нам–то что? Новому городу какая корысть?

Вот тут–то боярин Василий и ввернул нужное слово:

— Кто говорит — корысть? Честь велика! Выходит, Новгород распорядится столом Ондрея Боголюбского, [15] как сам захочет! Честь–то какая! — брови боярина полезли вверх для пущей важности.

Тряхнул кудрями Юрий:

— Будь по–твоему, Василий Данилыч!

Бросив коня, пошел через толпу к степени. Семка подметил: боярин и в самом деле хром — на левую ногу припадает.

Мало ли краснобаев в Новом городе, а никого так не слушают люди. И кто его знает, чем берет? Вроде и говорит попросту, и не ново даже, ведь про волю вечевую да про славу новогородскую последнему мальчишке все известно, так вот нет же, бросит слово, другое, теплой рукой возьмет за сердце.

Над площадью такая тишина, что слышно, как под карнизом у Николы хлопают крыльями и воркуют голуби.

Семка с опаской поглядывает вокруг, рука сама собой лезет под шапку скрести затылок. «Ишь ты, ну народ! Гордость–то, гордость! К любому смерду не подступись! Вот он, Господин Великий Новгород!»

Василий Данилыч тоже поглядывает по сторонам, спрятал улыбку в бороду, лишь у глаз лучатся смешливые морщинки: «Хорошо говорит Юрка, язык без костей! И выгода прямая, Юрку покупать не надо. Ишь как красно бает, и народ ему верит, и сам себе верит. Потеха! Не иначе выйдет, поклонится царю Бердибеку Дмитрий Костянтинович новогородскими рублями, а его, боярина Василия, надо думать, не забудет своей милостью! Дело такое прибыльней, чем с немцами торговать, ей–богу, прибыльней!»

3. ШАКАЛ ПОШЕЛ НА ВОЛКА

Ночь была холодной, лунной.

Кутаясь в теплый верблюжий плащ, Кульна, сын хана Бердибека, неслышно крался по улицам и переулкам Сарай–Берке. [16] Столица Золотой Орды давно уже спала, но Кульна был осторожен, шел с оглядкой, выбирал самые темные места, где падали глубокие черные тени.

Улица круто повернула; особенно яркими показались освещенные луной белые стены домов. «Хоть бы тучка прикрыла луну. Верблюжий след на сухой пыли и тот ясно виден!»

Кульна остановился в тени, чутко прислушался, выглянул из–за угла: впереди темной громадой высился ханский дворец — Алтын–таш — Золотой камень.

«Вот он, желанный, как солнце, и недоступный, как небо, дворец! Вот он — Алтын–таш!.. Но почему недоступный? Пора прах боязни кровью смыть». Кульна коротко передохнул. «Кровью… Чьей? Золотой кровью золотого рода Чингис–хана. [17] Пусть! Или сердце в моей груди гонит по моим жилам не ту же золотую кровь Чингиса, Великого Предка, Потрясателя Вселенной? Нет! Ту же! Ту!.. Ишь колотится!..»

Кульна замер, вслушиваясь в торопливые, тревожные толчки сердца.

«Трепещет, бьется, только его и слышно, а вокруг тихо… как тихо! Как страшно! Нигде ни огонька, только лунный свет чуть поблескивает над дворцом на золотом полумесяце. К добру ли это? Свет холодный, зловещий…»

В соседнем переулке послышались осторожные шаги. Прижался к стене, рука сама собой схватила рукоять кинжала.

— Челибей, ты?

— Я, Кульна–хан! — Молодой рослый татарин показался из–за угла.

Чуть заметная судорога пробежала по губам, шевельнула редкие усы; Кульна усмехнулся обычной скрытной усмешкой, как улыбался всегда только для себя, скрывая от других и усмешку, как привык скрывать глаза и мысли.

Сказал хрипло:

— Ханом меня не зови — рано! Готовы ли вы?

— Все готовы. Прикажи начинать.

Кульна оглянулся по сторонам — никого. Оглянулся еще раз, подошел к Челибею вплотную, зашептал на ухо.

Осторожен, ай как осторожен ханский сын! Может быть, так и надо, но ему, баатуру [18] Челибею, это не по сердцу — не богатырское то дело.

Стало противно от влажного горячего шепота. Не дослушав, Челибей выпрямился, сказал спокойно:

— Все будет сделано так, как велишь ты, Кульна–хан, — в упор взглянул на сверкнувшие в темноте глаза Кульны, кончил тем же ровным голосом: — Все помню, повторять не надо.

Недобрым взглядом посмотрел ему вслед ханский сын.

«Когда душа ужалена сомнением, не надо другому об этом знать. А Челибей? Знает! Догадывается! Ну что ж! Будет время, он пожалеет о своей догадливости! А сейчас — пора!»

Кульна вышел из тени и пошел, не прячась, прямо к резным воротам дворца, чувствуя, как тревожно колотится в груди сердце. Показалось, что, услышав его стук, с порога вскочили стражи и, скрестив копья, загородили вход.

— Зачем ты здесь, Кульна?

Отвечать не пришлось; вдоль стены ползли удальцы Челибея. Короткая схватка, и две головы покатились по площади. Первая кровь и первая удача слегка опьянили, стало легче дышать. Новые воины сели на пороге…

«Проклятая дверь — визжит, как побитая собака! Буду ханом… оставлю по–прежнему, тогда пусть скрипит».

Вошел внутрь, остановился, приглядываясь. В большом зале, чуть освещенном догоравшими курильницами, спала стража; воздух после вечернего ханского пира был теплый, душный.

«Спят, чтоб души их взяли джинны, [19] хороша же ханская стража!»

Свернул в боковой проход, где в темноте, шипя по–змеиному, догорал забытый светильник; по–змеиному в душе шевельнулся, поднял плоскую голову страх. Постояв немного, Кульна собрался с духом, вышел к дверям опочивальни — здесь его ждал подкупленный Челибеем воин. Не показав перед ним волнения, коротко бросил:

— Зажги факел. Идем…

Разбуженный ярким светом, Бердибек–хан поднялся с ложа, искал рукой оружие, выкраденное еще с вечера.

— Сын! Кульна! Что случилось?

А рука все шарит и шарит по пустому месту; следя за ней, Кульна почувствовал, что страх уполз, стало даже весело. Усмехнувшись второй раз за эту ночь, отвечал, стараясь, чтобы голос был спокоен (выходит же это у Челибея):

— Я решил стать ханом, отец.

Бердибек от изумления даже не понял:

— Ханом?!

Короткой вспышкой мелькнула в памяти ночь, когда он сам вкусил сладкий яд ханской власти. В ту ночь в степи подкупленные им эмиры [20] задушили его отца: теперь сын его пришел сам! «Почему сам?» И вдруг понял: «Трус! Выродок! Даже убийц нанять побоялся! Шакал пошел на волка? Ну, погоди!»

Бердибек вскочил. Лицо его было так свирепо, что у воина, державшего факел, затряслись руки. Враги стояли несколько мгновений неподвижно. Темные лица их казались воину совсем одинаковыми, и одинаковая жилка напряженно вздрагивала у того и у другого на виске. Потом Кульна кинулся на отца; тот встретил его тяжелой бронзовой курильницей. В неверном, колеблющемся свете факела заметались две тени.

Удар хана был страшен: лопнули ремни, шлем слетел с головы и со звоном покатился по полу. Кульна покачнулся, в глазах поплыли красные круги, горячая волна подкатила к горлу, и в ярости, забыв обо всем, он второй раз прыгнул вперед, полоснул по темени, но удар пришелся вскользь; хан успел выбить саблю из его рук и сам бросился на сына, споткнулся — кровь заливала ему глаза.

Кульна увернулся, отскочил, сорвал со стены лук…

Длинная стрела проткнула хану горло и задрожала, вонзившись в позвонки.

Кульна тяжело дышал и тут только заметил жену Бердибека, спрятавшуюся за коврами. Он подошел к ней, посмотрел на маленькое испуганное личико. Хатунь [21] была мила, а Кульна любил красивых женщин, он постарался улыбнуться, хотел что–то сказать и… вздрогнул — вспомнил: великого Чингиса пырнула ножом молодая жена, отнятая им у другого хана.

Выхватив кинжал, Кульна покончил с ханшей одним ударом.

Где–то совсем близко полыхал пожар, на стене, изрезанной тенями от узорного переплета окна, плясали огневые отсветы, слышались крики.

В третий раз усмехнулся Кульна: «Лихо старается Челибей… на свою голову».

Накинув ханский халат поверх кольчуги, забрызганной кровью, он вышел в зал, шелестя китайским шелком. Здесь при виде его все упали на колени, приветствуя нового властелина.

И тут только Кульна почувствовал боль, поднял руку, пощупал: на бритой голове вздулась огромная шишка, след последней ярости Бердибек–хана.

4. В МОСКВЕ

Всенощная кончилась. Сторож, шаркая подшитыми валенками, торопливо переходил от иконы к иконе, вытягивая жилистую шею, тушил лампады и свечи; вслед за ним в Архангельский собор вползал тяжелый мрак зимней ночи.

У самого выхода княгиня остановилась и тихо окликнула ушедшего вперед сына:

— Митя, сходи к отцу Петру, пусть отслужит панихиду на могиле князя Ивана.

К княгине подошел старый боярин Бренко, заглянул в темные тени, упавшие на глаза от низко опущенного вдовьего плата, не увидел — угадал в них слезы, сказал ласково:

— Княгиня–матушка, в животе и смерти бог волен, опять будешь убиваться о своем князе, упокой, господи, его душу, — боярин широко перекрестился. — Пойдем лучше, княгинюшка, не томи, не надрывай душу.

Еще ниже опустила княгиня голову, прошептала беззвучно:

— Пусть Митя сходит к отцу Петру.

Бренко вздохнул, в раздумье посмотрел на князя; тот, круто повернувшись, пошел к алтарю.

Отошла и панихида, особенно печальная в пустом и темном соборе, а княгиня все не вставала с колен; прижавшись лбом к холодному дубовому полу, она тихо всхлипывала. Хотелось попросту, по–бабьи заголосить, выплакать тоску, сдавившую сердце.

«Муж в могиле, сыновья млады, а кругом лютые вороги: татары, Литва, Тверь. Господи, помоги! Господи, вразуми! Страшно, тоскливо…»

Опять слезы туманят глаза:

«Князь! Ваня! Ванечка!.. Жизнь миновала, осталась лишь горечь вдовьей доли. Так жалко сына, так трудно взвалить на его слабые плечи тяжкое бремя княжеской власти, и неизбежно сие: не быть Москве без князя».

Не отряхнув снега с валенок, вбежал меньшой княжич — Иван, закричал громко, на весь собор:

— Матушка, Митя, идите скорее: гонец из Орды прискакал!

— Тише ты, разве можно тут кричать. — Княгиня поднялась с колен, опираясь на руку Бренка, вышла из собора и пошла к терему узкой тропой между сугробами снега.

Ваня, захлебываясь, с горящими глазами, шептал на ухо брату:

— Понимаешь, бояре всполошились, шепчутся. А гонец еле добрался, говорит, все врата на запоре — ночь. А на усах у него сосульки выросли, во! А мне не говорят, что за весть такая, точно и не князь я. Да ты меня не слушаешь, Митя!

Увидев княгиню с сыновьями, бояре затихли, поклонились уставно — в пояс. Гонец бросился в ноги:

— Беда, княгиня! Царя Бердибека убил сын его, безбожный Кульна! В Орде одних знатных мурз [22] человек полтораста перерезали. В Москву татарские послы едут, не иначе на неделе будут здесь. Во граде Сарае люди в страхе пребывают, бо царь Кульна зело лют, пуще отца свово!

У княгини подкосились ноги, грузно села на лавку; Ваня испуганно прижался к матери. Бояре качали головами: «Ах, грехи, грехи».

Пламя свечи задрожало, смутные тени метнулись по стенам, расписанным травами, тускло блеснуло темное золото на поручнях кресла, в котором сидел митрополит.

Митя стоял посредине палаты, волчонком посматривал по сторонам.

О нем забыли! Думают — маленький, так и не князь! Ваня–то прав, что на них серчает, ну Ванька и на самом деле еще мал, а он, Митя, чай, все понимает.

Митрополит наблюдал за ним с улыбкой. «Что ж, спросить мальчонку не худо — ему Русь блюсти, когда нас на свете не будет». Ласково окликнул:

— Митя! — Тут же поправился: — Князь Дмитрий, что ты скажешь?

Вся кровь бросилась в лицо, все мысли свои забыл: еще бы, сам митрополит Алексий его совета спросил! Надо было говорить разумно, как большому, а голос дрожит от волнения, того гляди зазвенит по–ребячьи, а тут еще бояре уставились, смотрят, бороды вперед выставили, но княжое слово молвить надо! Отвечал, как умел, и сам не заметил, что повторяет недавно от митрополита Алексия услышанное. Впрочем, не заметил того и митрополит.

— Не о том думаю, владыко, что свиреп и лют новый царь. Бердибек тоже, говорят, был не больно милостив, думаю о другом: плохи дела в Орде, коли сын на отца руку поднял. Тому радоваться надо. Подумать только: ведь это сущий разбой. Если такое у них творится, одолеет Русь татарву! — и, разгорячаясь, закричал во весь голос, звонко: — Говорю вам, бояре, радоваться надо!

«Ишь ты, какой шустрый! — Глаза митрополита тепло засветились. — Этому мальчишке неведомы нашествия Батыевы и страх предков неведом; видать, новое племя подрастает на Руси…»

И ничего не стало: ни терема, ни свечи нагоревшей; открылись поля, перелески, нищие деревни, зазвенели тоскливые песни родной земли — замученной, растоптанной. «Хорошо ответил князь, разодолжил старика…»

Митрополит очнулся, только сейчас заметил перед собой боярина Вельяминова, увидел нахмуренные лохматые брови, услышал резкий голос:

— …И тебе, владыко, грех, не прогневись; князь млад, его вразумить надо. Такое вымолвить! Татар одолеть! Вельми соблазн велик в сих словесах! За грехи отцов наших покарал нас бог, — боярин поднял перст указующий, — терпеть надо, ибо сказано в писании: «Несть власти, аще не от бога»…

Митрополит встал. Грозно стукнул посохом:

— За грехи, говоришь? Нет такого греха, который не искупили бы кровь и слезы ига татарского. Города в развалинах, поля запустели, волчцом поросли, кости русские непогребенные дожди моют, а ты мне от писания? Ты меня не учи, писание я и сам знаю!..

Ворча что–то себе в бороду, Вельяминов повернулся, не прощаясь, вышел на улицу, остановился на верху крыльца, сердито запахнул шубу: «На Москве мальчишки стариков учить начали — добра не жди!»

Снег на ступеньках крыльца заскрипел под тяжелыми шагами.

5. ЛАДА

А Семка опять на коне, но теперь уже по своему делу.

После удачи с Новгородом Великим, который, известно, сам себе господин и потому мог ни полушки не дать да в придачу еще князя осрамить, Дмитрий Костянтинович на радостях все посольство одарил щедро. Семке гривну кун [23] пожаловал. Отродясь не держал парень в руках такой казны, разбогател во как! Разбогатев, поклонился князю, просил отпустить на недолгое время и вот теперь скачет на родину.

Осталась у Семки в родном селе зазноба. Эх, Настя! Вспомнишь — сердце всколыхнется: уж больно красна девица, высокая да ладная, как вон та елочка, что стоит на пригорке, запушенная снегом. Весело скакать так–то. Любо на белый свет взглянуть. Вокруг леса, в иней одетые, не шелохнутся; зимняя дрема одолела их. Морозное солнце, да искры снежные, да тени по снежным увалам протянулись синие–синие, посмотришь на них — и Настин взор вспомнишь.

Сам на себя удивлялся Семка: другим человеком с ней становился, и озорства как не бывало, и к вину не тянет, и мысли в голове бродят хорошие, ласковые.

Давно приглянулась ему Настя, но до поры до времени и думать было нечего засылать сватов — отец ее богат и горд, а Семка кем был? Бобыль — ни кола ни двора. Теперь иное дело. Легко вымолвить — княжой человек! Князь Дмитрий Костянтинович до него ласков. Конь под парнем добрый. Кольчуга, шелом, меч, нельзя сказать, чтобы очень богатые, но в люди показаться не стыдно: доспех справный. Эх!

Семка встал на стременах, гикнул молодецки. Еловая лапа больно хлестнула его по глазам, засыпала снегом: не кичись, дескать. А все невтерпеж скорее приехать — охота, конечно, перед односельчанами покрасоваться, да и о Насте сердце ноет.

Как–то она там? Может, замужем. От такой мысли пот прошиб, несмотря на мороз… Да нет, не бывать тому! Любит его Настя, клялась ждать, уходил из села — плакала.

Тревожно и сладко вспомнить лицо ее и тяжелую косу цвета мытого льна.

Нет, Настя не забудет! Но все же, кто знает? Отец суров, а ее дело девичье, не спрося могли выдать…

Когда въезжал в село, заметил на отшибе под знакомой березой черный обрушенный избяной сруб, голые жерди вместо крыши, от соломы помина не осталось. Здесь прошло веселое и горькое сиротское детство.

Из–за изб увидел прокопченную клеть соляной варницы, а немного поодаль полузанесенную снегом узорную резьбу по коньку крутой крыши над расписными воротами, за ними новые хоромы и заморскую диковину: окно в светлице, набранное из мелких кусков стекла, подумал: «Знать, Андрей Спиридонович идет в гору, богатеет на соляном промысле».

Не слезая с коня, застучал в ворота. В ответ залаяли, загремели цепями собаки.

Случилось так — хозяин был на дворе, сам пошел к воротам, окликнул. Семка узнал его по голосу, отвечал вежливо:

— Здрав будь, Андрей Спиридонович, как живешь можешь, как тебя бог хранит? Прими гостя!

Соскакивая с коня, спросил:

— Не признал? Где признать! Семку–пастушонка помнишь? Он самый!

Вошли в горницу, помолились на образа, сели. Разговор повели издалека — о здоровье, о делах деревенских, об урожае. Хозяин не утерпел, первый спросил гостя про жизнь его, про удачу, а сам все глядел, глядел. Точно, он, Семка. Меч при бедре в красных сафьяновых ножнах со светлыми бляхами. Кольчугой позвякивает. Ну дела! Привалило парню счастье!

О том же говорил и Семен:

— Так, значит, и жил. Торговый гость Некомат удаль мою знал, не один раз доверял блюсти мечом обозы свои. Вроде дело и неплохое, а только и сейчас ходить бы мне за купецким добром, кабы не случай. Некомат меня к Суздальскому князю гонцом послал, я у князя и остался. Вот так–то: на селе коров пас, теперь княжим гриднем [24] стал. — Семка замолк, приосанился.

Андрей Спиридонович своим ушам не верил. «Ишь ты, гриднем! Слово–то какое! Старое слово, звонкое. Ныне скажут проще: воином, дружинником, а он гриднем назвался. Вот те и пастух…»

И только тут опомнился старик, засуетился:

— Что же я? Человек с дороги устал, проголодался, а я, старый, одурел совсем. Да, правду молвить, Семен, не ждал тебя таким увидеть.

Семка встал. Отвечал просто:

— Не хлопочи, Андрей Спиридонович, не за угощеньем к тебе приехал, — и вдруг бухнулся старику в ноги.

— Отдай дочь свою за меня. Прости, не по обычаю сделал — сам с поклоном пришел, да ведь прогнал бы ты моих сватов.

Андрей Спиридонович нахмурился было, да быстро сообразил: лучшей пары не сыскать, велел встать, отвечал строго:

— Не порядок так–то, но твоих сватов, Семен, я поворотил бы, это ты правду говоришь… — Помолчал, подумал. — Иное дело ты сам, такому соколу отказать грех. Постой, постой, Семен, я не все сказал. Дочь моя Анастасия Андреевна — чадо любимое, холеное, неволить ее не буду. Надо Настиного согласия спросить, — и, видя, как брызнула радость из Семкиных глаз, добавил уже совсем сурово:

— Погоди радоваться, парень, Настя не больно льстится на женихов, а сама не пойдет — не прогневайся…

Не весела спускалась Настя из светлицы.

«Нарядиться заставил. Не иначе опять сваты. И чего батюшка хочет? Сказала нейду — и нейду! Лучше в монастырь!»

Вошла потупясъ, поклонилась, не подняла глаз, и вдруг такой знакомый, такой ласковый голос:

— Настенька, лада [25] моя…

Ахнула. «Он и не он. Нет, нет, померещилось». — Провела рукой до глазам, а ноги сами собой понесли к нему: «Он! Он! Желанный! Любимый! Жданный!..»

«Ах, бесстыжая! Сама к парню целоваться полезла! Совсем ополоумела девка, бесстыжая и есть! Настя! Настька!..» Хотел было прикрикнуть на дочь построже Андрей Спиридонович, да где там: глядя на них, почуял — слеза прошибает. Осталось сидеть на лавке, утирать глаза рукавом рубахи.

— Ну довольно, довольно вам. Хоть ты, Семен, постыдись малость… Вставайте на колени… — Андрей Спиридонович полез в красный угол снимать образ.

6. МИЗГИРЬ

На следующий день с утра в дом к Андрею Спиридоновичу стал набиваться народ. Покрасовался–таки Семка перед односельчанами. Ахали и дивились мужики, а некоторые даже щупали добротную Семенову одежду. Конечно, не обошлось и без чарочки. В самый разгар веселья ввалился боярский тиун. [26] Шапки не снял, снега с валенок не отряхнул. Не отвечая на приветствие хозяина, он застучал суковатым посохом об пол и принялся кричать:

— Наконец–то, Семка, ты мне попался! Где шлялся, собачий сын?

Андрей Спиридонович попытался унять тиуна, но тот пуще прежнего расшумелся. Тогда Семка шагнул вперед, легонько отстранил Андрея Спиридоновича, ответил негромко, видимо, сдерживаясь:

— Почто, Микита Петрович, посохом стучишь? Почто грозишь мне? Воли твоей надо мной нет.

— Как нет, чертово отродье? Был твой батька в закупах [27] у боярина аль не был?

— Ну, был. В голодный год твой боярин взял отца в кабалу. А только напрасно вы с боярином надеялись, что знаменитый на всю округу кузнец так у вас в кабале и останется. Кабальные куны отец уплатил по уставу, сиречь вдвое.

— С него сверх того еще лихву [28] взяли, — подсказал кто–то из гостей.

— Так! Так! — заговорили мужики. — С него без устава было взято. Не по правде. Он и помер с того. Надорвался на работе.

Тиун сверкнул на них глазами, и мужики смолкли. Но Семен не замолчал, хотя и говорил мирно.

— Так что, Микита Петрович, с меня взятки гладки. Иди себе подобру–поздорову, а то так садись к столу, не побрезгуй нами.

Но тиуна не так–то легко было утихомирить.

— О том я не спорю. Батька твой выкупился. А ты кем стал? Изгоем. [29] Не было у тебя ни плуга, ни животины, ни кузни.

— Твоя правда, Микита Петрович, после смерти батюшки вы с боярином не промахнулись, ободрали меня, как липку, благо в те поры я был несмышленышем. Ненасытно брали!

— Что старое поминать, — отмахнулся тиун, — был ты мал, коров пас, старался, тебя и драли не часто, а в возраст вошел — избаловался. Почто из села ушел?

— Захотел и ушел! Ты своих холопов стереги, собака боярская, — ответил Семка, начиная сердиться, — нечего к вольным людям цепляться!

— Вольный? — тиун засмеялся. — Тоже мне — вольный! Беспортошный ты был, это точно. Как умные люди делают? Попал человек в изгои, гол как сокол, жить нечем, ну и идет к боярину с поклоном. Тот его и на землю посадит, и коня даст…

— И сам верхом на мужика сядет! Облагодетельствует, одним словом! Твоя правда, часто так бывает. Пока человек из кабалы вылезает, его так оберут, что ему одно остается — в новый хомут лезть. На это бояре горазды. Облагодетельствуют, потом ходи да чеши затылок. А со мной у вас сорвалось. Нашлось у меня дело и без вас. Промахнулись вы, не все у меня отняли. Это видал? — Семен наполовину вытащил свой меч из ножен. — Старый мечишко, батькиной работы. Я ему только ножны новые справил. С него и в гору пошел.

Тиун, увидев меч, которого он сгоряча сперва и не заметил, сразу как–то остыл, однако не отстал от парня. Хитро прищурясь, сказал:

— Ладно, давай по–хорошему. Плати долг и живи, как знаешь.

— Какой долг?

— Как, какой долг? А ведомо тебе, Семка, сколько ты боярину за годы сиротства должен? Чай, тебя поили–кормили.

Семка побелел. Угроза кабалы, будто петля, сдавила ему горло, но тут вмешался Андрей Спиридонович:

— Полно врать! Он мирских коров пас, мир его и кормил. Ничего он боярину не должен. Ах ты, мизгирь, вот куда паутину вздумал протянуть! Да что ты, Семен, с ним толкуешь, нешто забыл, что ты княжой гридень?

Семен рукавом отер пот со лба. «В самом деле забыл! С детства пуган, а как увидел у этого пса боярского посох его суковатый, так и разум отшибло».

Семен вдруг кинулся на тиуна, вырвал у него посох, сломал о колено. Мужики схватили Семку, но он легко отшвырнул их.

— Не замайте! Счастье его, что у него борода седая, а то я бы не о колено, об него посох сломал бы. Уходи, пока цел, мизгирь, и мне на пути не попадайся…

Микита не слышал последних слов Семена. Он выскочил на крыльцо, кубарем скатился вниз. Сидя на последней, оледенелой ступеньке, только перхал да охал. Потом, отдышавшись, с трудом поднялся на ноги и, отряхивая снег, погрозил:

— Дай срок, Семка, я те покажу вольного человека, будет тебе ужо…

7. МУРЗА АХМЕД

Вечерело. Семка и Настя сидели у окна. В горнице было тепло и тихо–тихо.

Вдруг на улице зашумели: бежали мальчишки, кричали истошными голосами: «Татары! Татары!»

У околицы скакали первые верхоконные. С посвистом, с гиком летели они по селу, низкие лохматые лошаденки были на удивление резвы. Показался возок, крытый белым войлоком, сотня, если не больше, всадников окружала его.

Настя, увидев татар, замерла, лицо стало белее плата. Похолодевшими пальцами сжала Семкину руку.

— Настенька, беги наверх, схоронись, не ровен час… — парень не сумел скрыть тревогу.

Настя убежала, а Семка натянул кольчугу, опоясался мечом, — черт их знает, так–то спокойнее.

Посол ханский мурза Ахмед ехал злой: все бока обломало на ухабах. Выглянул: «улус [30] большой». Решил здесь отдыхать. Татары рассыпались по селу, кололи баранов, телят, кое–где запалили костры. Через забор перелетела недорезанная курица, отчаянно кудахтая, заметалась по снегу, оставляя кровавый след. У изб на коленях стояли мужики с чадами и домочадцами.

Узкими, подслеповатыми глазками смотрел мурза вокруг. Вот навстречу к его возку направился старик в добротной лисьей шубе.

«Содрать с него шубу», — подумал мурза, но старик шел смело, и мурза решил повременить: «Содрать шубу никогда не поздно».

— Челом бью, государь. Что прикажешь? Тиун я здешний, и твои повеления рад выполнить.

— Веди на боярскую усадьбу.

— Далековато будет до усадьбы. Версты три аль четыре. Да ты, государь, не тревожься. Мы тя и тут ублаготворим, — указал на дом Андрея Спиридоновича. — Чем тебе не хоромы?

Мурза выглянул из возка. Дом Андрея Спиридоновича ему приглянулся, а больше того приглянулось испуганное девичье лицо, мелькнувшее из–за занавески в окне светлицы. Мурза крикнул:

— Заворачивай!

Ковыляя вслед за возком по сугробам, тиун злобно ухмылялся. Андрей Спиридонович встретил гостя честно, у ворот. Кланялся земно, седой головой в снег. В горнице, на коленях же, с хлебом–солью на чистом расшитом полотенце встретил его Семка. Кольчуга и меч пришлись не по сердцу мурзе Ахмеду, но татарин смолчал. Обратись к старику, спросил по–русски довольно чисто:

— Кто таков? Сын твой будет?

— Сын, государь, сын. Гриднем у Дмитрия Костянтиныча князя Суздальского служит.

— Сын у тебя карош. А девка, дочь, у тебя есть? — и, видя, как передернулся от этого вопроса Семка, мурза порешил: «Девка ему сестра иль невеста».

Старик кланялся опять и опять.

— Дочерей нет, государь, не обессудь. Сядь за стол, чем богаты, тем и рады.

Мурза сел. Распахнул полы теплого, подбитого волчьим мехом халата, велел, чтобы сам хозяин с сыном вместе служили ему. Что поделаешь? И служили татарину с поклоном, с приговором, с честью.

Чем сытее наедался старый мурза, тем веселее становился, шутил, посмеивался, лукаво поблескивал узким прищуром глаз. Наелся. Со вкусом облизал жирные персты и сам, как кот, облизнулся. Сказал, уставясь на хозяина:

— Теперь поспать надо. Проводи наверх. Там спать буду.

Побелел Андрей Спиридонович, задрожали колени, не помнил, что и говорил — и плохо в светлице, и не топлено, и не подметено, — вдруг поперхнулся, замолк, глядя в хитрые, злые глаза мурзы. Лютым змием зачаровал он старика, лютым змием зашипел, теребя редкую бороденку:

— Девку наверху прячешь! Хитрить, обманывать вздумал меня, раб! — Хлопнул в ладоши: — Эй! Привести девку!

Два татарина побежали из горницы, застучали по лестнице сапогами. Как плетью ударил Семку Настин крик, донесшийся сверху, помнил одно: молчать, терпеть надо, авось пронесет грозу. Мурза стар. Авось только покуражится. Не тронулся с места, лишь дыхание перехватило, когда отворилась дверь и татары швырнули Настю к ногам мурзы.

Ахмед подошел. Остро загнутым носком сапога тронул ее в плечо:

— Встань. Опусти, опусти руки — посмотреть на тебя хочу. — Отошел в сторону, зашел с боку, мигал красными веками, что–то сказал по–своему…

Кинулись татары, Настя забилась в сильных руках, кусалась, царапалась, кричала пронзительно.

Семка услышал треск разрываемого сарафана, сразу не понял даже, глядел оторопело на обнаженную, упавшую на пол девушку, на мурзу, который стоял над ней, потирая руки, любуясь розовым молодым телом, а поняв, забыл обо всем, выхватил меч, с ревом бросился на Ахмеда.

Белым огнем сверкнуло перед глазами. Боль в плече отрезвила, понял: саблей полоснули, кольчуга спасла. Рубился сразу с полуторадесятком татар, озверел, не помнил, скольких врагов зарубил, сколько ударов принял…

Когда очнулся, первое, что увидел, — остекленелые глаза Андрея Спиридоновича и сивую бороду его в сгустках запекшейся крови.

Душил дым.

Собрался с силами, выполз на крыльцо, свалился в сугроб, окровавив снег. Если бы у Семена не застлало глаза кровавой мглой, он увидел бы, что в соседнем сугробе валяется тиун Микита. Подвернулся под горячую руку. Шел он к мурзе, хотел натравить его на Семена, да и попал в сечу. Ну и зарубили. Не его одного. Рубили всех, до кого сабля доставала.

Село, подожженное с четырех концов, пылало. Ни Насти, ни татар нигде не было.

8. В ОГНЕВИЦЕ

Не помнил Семка, как нашли его мужики, прибежавшие на пожар, как свезли в соседнюю деревню.

Вечером пришла бабка, что–то жгла на шестке, помешивая клюшкой, что–то шептала. По избе шел медвяный запах, в котелке булькало: варились травы. В темноте зловеще вспыхивал огонь, озаряя седую косматую голову старухи, острыми искрами плясал в умных, глубоко запавших глазах ее.

Семка лежал на лавке мертвец мертвецом: голова закинута, сам белый, а кровь все шла и шла, чистая холстина на ранах набухла, порыжела.

— Бабушка, а бабушка, остановишь ли руду–то? [31]

Хозяйка склонилась над Семкой, откинула русую прядь, прилипшую ко лбу.

— Тише ты! Нашла время болтать. Сорока!

Хозяйка под строгим бабкиным взглядом испуганно подалась в темноту, в угол.

Старуха долго молчала, мешала зелье, не мигая глядела на летящие искры. Хозяйка шевельнулась в своем углу, бабка покосилась на нее, укоризненно качнула головой.

— Ох, баба, сказала тоже. Парень не разбойник какой, не вор, за правое дело порублен, такому ли руду не остановить?!

И помогла: кровь–руда стала. Семка открыл глаза, глядел на синий свет утра, скупо пробивавшийся в окно, затянутое бычьим пузырем. Опамятовался, нестерпимая боль полоснула сердце: «Настя!» Сознание опять захлебнулось в темном омуте горя…

Страшны были ночи душные, горячечные. Все тело в огне, руки силятся и не могут скинуть тяжелую овчину. Настя стала бредом, тоской неуемной.

Слыша его стоны, хозяйка вздувала лучину, давала испить водицы. До слез было жалко смотреть, как посиневшие губы жадно ловили край деревянного ковшика, вода проливалась, голова бессильно падала, и опять черная тень ночная, и опять в бреду, в огневице: «Настя! Настя! Настя!»

Едва немного оправился, стал собираться в Суздаль, поклонился добрым людям, приютившим его, с трудом открыл дверь, белый клуб морозного пара пошел по избе; собрался с силами, шагнул через порог. Ноги держали плохо, покачнувшись, схватился за косяк, на мгновение задержался, потом тряхнул головой, плотно закрыл дверь и ушел, обмотанный тряпицами, в стужу и пургу январскую. Побирался христовым именем, не замечал, как текли и мерзли слезы на щеках. В Суздаль пришел обмороженный.

На княжеском дворе едва узнали удальца и забияку Семку.

Бросился князю в ноги, просил заступы от обид и разбоя татарского и увидел вдруг, что страх округлил глаза князя, это было хуже вражьей сабли: лишь на князя и надеялся.

Дмитрий Костянтинович заговорил строго, наставительно:

— Бог дал, бог и взял. Смирись. Жаль тебя, парень, но помочь не могу. Кто я перед послом царским? — Князь опустил очи долу, а когда вновь взглянул на Семена, вздрогнул, не ждал увидеть на лице смерда [32] такого гнева и скорби, попытался уговорить: — Не горюй. Знать, судьба. Не клином сошлось. Другую девицу найдешь, краше Насти.

Света не взвидел Семка, вскочил с колен, все раны заныли, бросил шапку к ногам князя, поклонился.

— Прости, Дмитрий Костянтинович, хотел служить тебе верой и правдой, больше не хочу! Эк сказал: «Найдешь краше». А Настя как? Погибать девке? Так, что ли?

И князь и хоромы поплыли, как в тумане.

— Искал, княже, суда у тебя, да оскудела Русь судом княжим! Прощай!

— Постой, постой! — князь приподнялся даже, опершись о подлокотники кресла. — Ты, парень, недоброе задумал, говори до конца.

Семен был уже на пороге, повернулся, не выпуская дверной скобы, порывисто выпрямился, расправил плечи — прежнего Семку узнал князь.

— Таиться не буду. Ты, князь, не помог, помогут ночка темная да дорога лесная. Жив не буду, а переведаюсь мечом с ордынцем поганым! — И столько ненависти, столько боли кровавой было в этом крике, что князь понял: не остановить! И словно неведомая сила толкнула Дмитрия Костянтиновича. Князь встал, поклонился парню в пояс. Семка глазам своим не верил.

— Горю твоему кланяюсь, Семен сын Михайлович, истину молвил ты — оскудела Русская земля правдой, а только и я, чай, русский человек аль нет? Будь что будет — помогу, чем в силах: бери коня! Бери доспех добрый! Казны дам! — голос князя дрогнул. — Не поминай только лихом меня. Ведь на верную смерть идешь, Семен.

Семка шагнул с порога.

— Прости и меня, княже, ежели в чем обидел. Спасибо на добром слове и за доспех спасибо.

Князь обнял его, поцеловал по–русски, трижды.

Отпуская Семку, Дмитрий Костянтинович опомнился, сказал:

— Еще об одном прошу тебя: стереги мурзу где хошь, но не в Суздальском княжестве.

9. ПОЛОНЯНКА

Возок швыряет на дорожных рытвинах из стороны в сторону. Завернутая в овчину, связанная, с забитым ртом, у ног мурзы лежит Настя. Татарин, скосив глаза, наблюдает, как с каждым толчком Настина голова бессильно ударяется о деревянный край саней.

Изредка полонянка открывает глаза, и тогда послу ханскому чудится, что в помутневших синих глубинах он видит тяжелый осадок непримиримой русской ненависти. Ему ли, старому, видевшему виды мурзе, не знать ее! Проклятый народ! Больше ста лет прошло со времен Бату–хана, [33] а ненависть тлеет под пеплом, ничем ее не погасишь.

Мурза откинул полость кабитки, посмотрел по сторонам — уже и до Москвы недалеко, а вокруг все те же дремучие леса. Не любит их Ахмед, ох не любит! Много удальцов татарских сложило головы в этих непроходимых трущобах. Зимой снега да морозы, а летом и того хуже: болота, гари… Видывал он лесные пожары, не приведи Аллах еще раз увидеть, не то что деревья — земля горит! А какова земля, таков и народ! Тушить, кровью огонь тушить надо!

Что ни ночь, свирепее становился мурза. «У… волчица! Ни добром, ни плетью не добьешься от нее покорности. Давно пора отдать на потеху воинам, будет знать, как воле Ахмед–мурзы противиться!»

Часто так бормотал Ахмед, а все не отдавал, и Настю, и себя измучил.

«Раньше русские хоть боялись, ненавидели, да покорны были, а теперь с молодыми все хуже и хуже: ни покорности, ни страха… Вот девка — кажется, в чем душа держится: вся плетью исполосована, а каждую ночь царапается, как кошка. Ну, поначалу, конечно, девичью честь берегла, а теперь за что муку терпит? — Мурза скверненько ухмыльнулся: — Беречь ей, кажись, больше нечего. Непонятно!..»

— Ну скажи… — Ахмед наклонился, вытащил кляп из Настиного рта. — Ну, скажи, долго ли противиться мне будешь? Как ты смеешь противиться? Еще Чингис–хан говорил: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, целует их жен и дочерей», а с вами, с русскими бабами, нет радости, нет счастья! Обдерешь так–то девку, посмотришь — гурия, а утехи нет, молчит, зверем смотрит, а недогляди за ней, она — в омут. И ты молчишь! Тоже топиться задумала? Так знай: тебя не простерегу! — Мурза дышал тяжело, был гневен, потом вдруг разгладил злые морщины на лбу, стал ласковый, приторный: — Приглянулась мне ты.

Настя с трудом повернула голову, сказала спокойно:

— Руки на себя наложу… только сперва тебя, мурза, зарежу!

— Замолчи!

Ахмед начал засовывать в рот Насте тряпки, цепкими сухими пальцами рвал губы, старался разжать плотно стиснутые зубы ее, вдруг взвизгнул:

— А!.. Русская собака!..

Настя снизу смотрела, как мурза трясет прокушенным до кости пальцем.

— Покорности моей ищешь? Отца с женихом убил, меня опоганил, груди мои искусал — не притронешься, пес старый! Так не жди, не жди покорности! Палец прокусила, глотку перегрызу!

Мурза пнул сапогом ей в лицо, высунулся, схватил горсть снегу, положил на палец. Впереди на дороге заметил сгорбленного старика, заорал:

— Дави! — Глядел, как понеслись лошади, как растерянно заметался старик.

Оглоблей ударило его по голове, сбило с ног. С гиком мчались татары, на ходу жгли упавшего плетьми, просекая ветхое рядно. Сзади закричали. Оглянулся, заметил каких–то всадников, выезжавших из лесу, потом все заволокло снежной пылью…

Первым подскакал к упавшему княжич Иван, глядел большими, испуганными глазами на красное пятно, расползавшееся на дороге вокруг головы старика.

— Что же ты, Ваня, даже с коня не слез? — Князь Дмитрий соскочил наземь, наклонился над раненым.

— Дедушка, а дедушка, жив?

Вокруг столпились княжьи отроки. Дмитрий сам осматривал рану, коротко приказывал:

— Давай чего–нибудь, голову ему замотать… Вина давайте… Трубите князю Володимиру, куда он запропастился? Лов звериный кончать надо — не до потехи, человек пропадает.

Ваня все не решался слезть с седла, посматривал на ловкие движения брата, думал завистливо: «Немногим, кажись, Митя старше, а как это он все умеет…»

Подъехал двоюродный брат князь Владимир [34] со своим дядькой боярином Акинфом Шубой. Взглянув на Митю, возившегося со стариком, боярин Акинф зашумел:

— Вставай, Митя, со снега, простынешь. Княжеское ли дело с каким–то смердом возиться!

Митя взглянул на боярина, попытался объяснить:

— Татары его затоптали…

Но Акинфа этим не проймешь, долбит свое:

— Вставай, княже! Захотел ты помочь человеку — воля твоя, но пошто в снегу сидеть? Вели отрокам поднять его и перевязать. Боярин Бренко, а ты где был? Пошто дозволил князю о какого–то бродягу мараться?

Старый Бренко ничего не ответил, только подумал, усмехаясь: «Будет сейчас Акинфу баня».

Так и случилось. Князь Дмитрий резко вздернул голову, но не крикнул, сдержался, сказал негромко:

— Оглох ты, боярин? Тебе говорят — русского человека ордынцы затоптали, а ты его бродягой обзываешь. Не люблю я таких слов. Попомни о том. Помолчи.

Шуба оторопел, замолк, но про себя подумал: «Млад князь и неразумен. Ишь, с мужиком возится…» — презрительно сощурился, глядя на старика, потом засопел обиженно: «А боярину такие слова…» — однако спорить не посмел. Молчал и Митя, перевязывая голову старика. Все вокруг поняли — князь осерчал, никто не проронил ни слова, только Ваня сказал невпопад:

— Старик нам на гуслях будет играть. Он не бродяга, он гусляр. Вон татары у него гусли растоптали.

— Скажи лучше: если жив будет, — ответил Дмитрий, поднимаясь с колен, и не стерпел, пнул ногой снег, закричал, срывая голос:

— Ну, посол, поговорю я с тобой ужо! Будешь знать, как разбойничать! — Детские кулаки князя Дмитрия, одетые в теплые рукавички, крепко сжались.

Боярин Бренко замахал на него:

— Что ты, Митя, что ты! И думать не моги царскому послу перечить!

10. ПОСОЛЬСКИЙ БАРЫШ

На следующий день к вечеру с ордынского подворья посол ханский торжественно выехал в кремль.

На берегу Москвы–реки мурза Ахмед попридержал лошадь, глядел на тот берег, где в морозном тумане высился кремль князей московских.

Над городом в розовом небе стояли столбы дыма, вся Москва топила печи, мороз был лютый. Лошади и люди давно успели прозябнуть, воины татарские нетерпеливо поглядывали на мурзу, а посол, весь белый, заиндевевший, смотрел и смотрел на дубовый палисад кремля, наконец, обратись к сотнику Тагаю, указал на стены и башни:

— Лесные люди. Медведи. Крепости и те из дерев складывают. Лет двадцать всего, как кремль поставлен, а стал худым, бревна потрескались, высохли, стоит он до первого огня… Для наших осадных работ его на три дня едва ли хватит.

Тагай оскалил желтые зубы, весело мотнул башкой, остроконечная меховая шапка слезла на одно ухо.

— Этих стен осаждать не придется, князья московские — смиренные улусники великого хана, это издавна известно.

Мурза шевельнул поводьями, лошадь стала спускаться вниз, скользя копытами по разъезженному скату; на мосту мурза ответил не столько Тагаю, сколько своим мыслям:

— Кульна–хан плохо верит в смирение московское и хорошо делает. — Замолк, думал: «Погляжу, каков новый князь. Не худо бы княжонка Московского с малых лет к Орде приручить».

За мостом дорога пошла круто в гору; там на холме перед стеной кремля открылась площадь — Великий Торг. [35] Вокруг тесно громоздились высокие хоромы, терема, избы. Навстречу неторопливо поднимавшимся татарам повсюду стали распахиваться яркие расписные ворота, из них с опаской глядели люди.

Кажется, только мальчишки не страшились ордынского посла. Они бежали за татарскими лошадьми, залезали на березы, забирались на такие крутые и высокие крыши, что, думалось, на них и не удержишься. Мальчишки держались, сидели по брюхо в снегу, уцепившись за что придется: за застрехи, коньки, причелины, кокошники. Мурза косился на них, ждал — сейчас какой–нибудь сорванец крикнет срамное слово, тогда… Но ребята береглись, шептались между собой, фыркали в рукавицы. Смех был обидным, но не прицепишься.

Мурза отвернулся от них и невольно загляделся на пестрый, причудливой стройки город, казавшийся узорочьем искусным, где блеск золотых и белых луженых крестов и маковок церквей, часовен, звонниц вплетался в ярко горящие краски нарядных ставней и наличников красных окон. За синеватой, опушенной инеем сеткой ветвей проглядывали кружевные очелья кровель и резные — в перехватах, жгутах, дыньках — столбики гульбищ [36] вокруг горних [37] теремов. Повсюду высокие крыльца — то двухъярусные, поставленные на подрубы, то легкие, неведомо каким чудом держащиеся лишь на паре выпущенных из стены бревен. Даже у простых черных изб концы застрех, торчащие из–под снега, покрывшего соломенные кровли, и те, резные, в виде голов неведомых чудищ, скалились на посла зубастыми раскрытыми пастями.

«Красна [38] площадь!» — подумал посол и пуще нахмурился, осердясь на себя: «Нашел, чего хвалить! Русский город, дерево да солому».

На площади посла встретил перезвон всех колоколов кремлевских. Народ при приближении татар падал на колени, молча кланялся. Это молчание бесило мурзу. Чтобы не уронить чести ханской, Ахмед наливался спесью, надменно поглядывал с высоты седла на народ.

«Лиц не видно, все мордами в землю уткнулись, кто их знает, какие у них глаза, какие мысли? Покорны? По мне лучше бы бунтовали. Запалить бы всю Москву для острастки, спокойней было бы».

Мурза опять посмотрел на стены кремля, прикинул мысленно: «Вот здесь на этой площади поставить стенобитные машины. Избы и терема — все это веселое убранство — сломать, из бревен к стенам примет [39] сделать. Против Фроловской башни [40] огнеметный снаряд установить, чтобы запалить ее, и, когда глиняные ядра начнут с треском разбиваться о стены и черная кровь земли, [41] пылая, поползет по бревнам, когда в дыму и огне, под ударами таранов затрещат дубовые стены, лишь тогда станет на душе веселее».

Еще раз взглянул на народ: «Тогда молчать перестанут… Собаки!»

Фроловскими воротами посольство въехало в кремль, где мурзу встретила княгиня с боярами и толпившейся поодаль челядью. Впереди стояли три отрока. Ахмед догадался — князья, пристально посмотрел на каждого, искал в глазах у них страх и трепет перед именем ханским. И не нашел. Стоявший средним высокий для своих лет широкоплечий отрок глядел на мурзу не по–детски внимательным, суровым взглядом. Темные кудри его были откинуты и открывали высокий лоб, который сейчас бороздила строгая морщинка. Мурза догадался: «Старший, Дмитрий. Этого не приручишь». Ахмед перевел глаза направо и тут же отвернулся, встретившись взглядом с Владимиром. Если Дмитрий уже умел не показать мурзе своих чувств, смотрел не ласково, не подобострастно, но так, что мурзе привязаться было не к чему, то Владимир не умел, да и не хотел скрыть от ордынца своей ненависти. Он весь подался вперед, тонкий и гибкий, весь напрягся в струнку. Дай ему волю — кинулся бы на мурзу. А взгляд… Ахмед даже вздрогнул, прочтя в голубых глазах Владимира и гнев и издевку. Казалось, князь был бы рад, если бы мурза полез на рожон, но Ахмед предпочел смолчать. Задери, пожалуй, и разорвут, потом хан разгромит взбунтовавшийся город, но ему, Ахмеду, от того легче не станет. Посмотрев на Ваню, мурза немножко отмяк. Младший из князей смотрел испуганным волчонком. «И то ладно! Хватит глядеть на княжат, смотри не смотри — добра не высмотришь!» Коротким, властным движением посол указал на землю. Русские люди вместе с князьми своими опустились на колени. Мурза следил, как нахмурился Дмитрий, как опустил голову Владимир. Щеки князя горели.

Пока читали грамоту Кульны, посол сидел истуканом, подбочась надменно. Куда как грозен посол, не подступись! Однако, когда поднесли ему богатые дары, мурза заметно повеселел, зашевелился. Кривя душой, решил остаться в Москве до весны, обманул себя: «Надо узнать князей получше, ведь Кульна–хан так и приказывал все о них выведать. — Тут же прикинул барыш: — Дольше жить — подарков больше, а Кульна подождет». Не утерпел, соскочил с коня, присел над дарами, схватил чашу, украшенную каменьями, прикинул ее на руке, попробовал металл зубом.

Князья переглянулись. Володя мигнул — дескать, одурел посол от жадности.

Мурза на сей раз ничего не заметил.

11. ВОКРУГ ОРДЫНСКОГО ПОДВОРЬЯ

Третью неделю бродит Семка по Москве. От русских людей, бывавших по торговым делам на ордынском подворье, удалось выведать: Настя жива, мурза над ней лютует.

Кажется, лучше и не знать. Кабы сказали: «Умерла», легче было бы и ему и ей. Да, и ей! Это Семка знал хорошо.

От вестей этих, от дум тоска душила. Нестерпимо было знать, что здесь она, рядом, за этим проклятым тыном, притаясь, прижавшись к которому не первую ночь стоит Семка, слушает. В ночной тьме невесть что мерещиться начинает; показалось, Настин крик услышал, точь–в–точь как тогда из светлицы. Как стоял, уткнувшись лицом в бревна, так и вцепился в них зубами, не закричал, себя не выдал.

Зубы соскользнули с бревна, лязгнули, впился вновь, во рту почувствовал смолистый сосновый привкус; так молча, в бессильной ярости и грыз дерево, пока не раскровянил десны, пока под сломанные ногти заноз не насажал.

«Ну что, что делать? Как Настю вызволить? В лесах татарина подстеречь? Когда нечистый мурзу из Москвы понесет — неведомо, а если и понесет, как быть? Убить поганого на большой дороге, конечно, можно, а Насти все равно не добыть — где это видано, от татарских коней уйти?»

Чтоб случаем не попасться мурзе на глаза, Семка рядился нищим. Целыми днями просиживал на паперти у Николы, что на Ордынке, [42] отсюда все подворье ханское было как на ладони. Здесь в разговоры, в расспросы не вступал, молчал, таился.

Поначалу нищие, кормившиеся у Николы, встретили Семку неласково. Бабка Марья как с заутрени начнет, бывало, изводить его, так до конца всенощной и мудрит, плюется, щиплется, забьет клюкой в угол. Потом совсем осмелела и той же клюкой все деньги, что бросали ему, к себе понемногу пригребать стала. Семка как воды в рот набрал, шуму стерегся, да и не до старухи было. Сперва молчание смешило, думали: дурачок какой, бабке Марье поддался. Потом безответность стала пугать: кто его знает, может, он божий человек, обидеть которого грех незамолимый.

Поп Иван и тот Семку заметил, стал приглядываться, головой мотал недоверчиво, когда ему о божьем человеке шептали, отвечал басом:

— Глядеть надо лучше, как бы этот человек божий церковь не спалил, взгляд у него недобрый.

А Семка и в самом деле приглядывался, с какого места на ханскую усадьбу красного петуха пустить. Только руки не поднимались на такое дело, того гляди, раздует ветер пожар, пойдет полымя гулять по Москве. Разве можно? Разве будет тебе удача, если ты столько народу обездолишь!

Но сегодня почти решился, дождался, когда кончится длинная великопостная всенощная, вышел из церкви последним, обошел ордынское подворье вокруг. Всюду тихо, только собаки брешут. В котомке нащупал кремень и трут, но вынуть не вынул, стоял, слушал, как затихает понемногу город; откуда–то издалека в вечернем воздухе донеслась песня: весна скоро, только по весне так далеко песню услышишь. И точно сломалось что–то внутри — ни сил, ни удали не осталось, махнул рукой, понуро побрел прочь. «Что толку? Запалишь татарское подворье, ударят в набат, сбегутся ордынцы со всей татарской слободы, разве выручишь?»

Перешел через Москву–реку; миновав площадь, спустился вниз к Неглинной, за рекой свернул направо на мост, протянувшийся на добрых пятьдесят сажен через болото. [43] Место глухое, пустынное. Темно и тихо, только порой под ногами скрипнет доска. Семка бредет, слушает, как стонут доски, и будто в душе тоже что–то стонет. Короткий, пронзительный свист заставил очнуться, да поздно было: из–под моста выскочили тати, [44] сбили с ног, навалились. Шапка полетела куда–то в темноту, в болото. На губах почувствовал соленый привкус: по зубам дали, дьяволы! Вывернулся, вскочил, пнул кого–то ногой в живот, побежал и вдруг, ахнув, повернул обратно.

— Ребята, ребятушки! Вас–то мне и надо. Ах, дурак, давно бы сюда прийти!

Услыша такое, станичники [45] попятились: «Чудно! Человека бьют и грабят, а он радуется».

Семка споткнулся, упал, шмыгнул носом.

— Ребятушки, давно бы мне к вам. Привел господь, наконец–то! Вразумите, как быть? Никогда на такое дело не хаживал. — Тут же, не вставая со снега, рассказал разбойникам о своем горе, замолк, всхлипнул, мокрой ладонью утер разбитый рот.

Здоровенный детина наклонился к нему:

— Вставай, парень, пойдем. Мы хошь и тати, а все же люди крещеные. Пойдем, пойдем, што плюешься? Небось здорово я те по зубам треснул. Ничяво! До свадьбы заживет, а свадьбу сыграешь! Научим, как невесту от поганых выручить!

Эту ночь Семка бражничал под мостом у костра станичников.

12. ВЕСНА

По–весеннему звенит капель. Воздух такой, что дышишь — не надышишься: не то весной пахнет, не то просто навозом с побуревших дорог. А все любо!

И на душе у Семки полегчало: вызнал — скоро мурза в Орду едет, значит, и его, Семкин, час близок. Тати научили такому, что или удача, или смерть неминуемы.

Удача так удача!

А если нет?.. Что ж, в весеннюю землю и лечь не так страшно!

На всякий случай Семка решил на страстной неделе говеть. Ходил ко Всем святым на Черторье, [46] выстаивал длинные великопостные службы. Но ни дым ладанный, ни рыданья скорбных напевов не заглушали в сердце радости весенней, горела она, как луч солнечный, упавший из узкого окна.

Древний мрак в церкви этим лучом надвое разрезало, а пламя свечей потускнело, светить перестало.

Далеко свечке до солнышка! Но бывает и от грошовой свечи светло, если на душе радость.

Так и Семен, придя на исповедь, сперва в темном углу только трепетный огонек увидел, вдруг с внезапным умилением, торопливым шепотом рассказал попу, ничего не затаив, и о горе, и о замыслах своих.

Поп спросил тихо, постно:

— Девка жива, говоришь? — Лицо его в полумраке не было видно.

Семка радостно:

— Жива, отец, жива! Отобью, к тебе венчаться приедем.

В ответ сокрушенный вздох:

— Ах, неразумный, неразумный! Великий грех задумал ты совершить, — опять вздох горше прежнего. — Легко сказать, на царского посла напасть. Экая татьба! Экое воровство! Обиды прощать надобно, аль не знаешь? — Несет поп совсем непонятное — тошно слушать.

— Как хошь, батюшка, а только прав я в этом деле. Что ты меня грехом стращаешь? Где это видано, чтоб за невесту да не вступиться?

Поп возвысил голос, шагнул тяжко, грузно, надвинулся, задышал.

— Перечить мне?!

Пятиться Семка не стал.

— Вестимо, перечу! По–твоему — татьба, а я чаю: то удаль! Я, может, головы на этом деле не снесу, а ты мурзу поганого простить велишь. Обидно!

Поп упрямо:

— Нет тебе на то моего пастырского благословения! Потолковали, баста! Не моги и думать на разбой идти. Грех!

Семка попритушил вспыхнувший гнев, но отвечал совсем не смиренно:

— Грех, говоришь? Все одно, отец, приму и грех на душу, а Настю вызволю, — дерзко тряхнул кудрями.

Поп озлился:

— В геенну огненную [47] захотел? Прокляну, анафема!

В свою очередь озлился Семка:

— Испужал! Я на тя управу найду! Не благословишь? И не надо! Ужо спрошу, так ли ты рассудил.

Поп двинулся на Семку, ну вот–вот в волосья вцепится, зарычал:

— Ты загадками говоришь? К кому пойдешь спрашивать, еретик?

— И спрошу! — Семка, не замечая того, не слыша себя, орал во весь голос: — В Троицу [48] пойду, у тамошнего игумена отца Сергия спрошу: грех аль нет человека спасти? Он мне и грехи отпустит: все про него говорят — милостив…

— К Сергию? — Поп отступил на шаг, сразу осекся. В голове мелькнуло: «Вестимо, сей ересиарх [49] все грехи вору отпустит, ибо сам смутьян, царю ордынскому супротивник и нам, отцам духовным, досадчик, а князь Митя по младости, по неразумию Сергия любит…» Куда и гнев девался. Схватил парня за руку.

— Ты чего осерчал? Постой, куда ты?

Семка не слушал, двинул попа плечом, вышел на улицу. Вечерело. Острый, сырой холодок полз по земле. Воздух пьяный, весенний. После духоты церковной дышалось особенно, легко.

«Чего канителить? Сейчас же поеду к Троице!»

Отвязал коня, вскочил в седло, чмокнул губами. Застоявшийся конь весело поскакал по улице, тонкие льдинки, затянувшие лужи, хрустели под копытами. Над голыми березами кружились тучи грачей, кричали весело.

Весна!

13. ОТЕЦ СЕРГИЙ

Чем ближе к Троице, тем пуще разыгрывалась непогодь. Вспоминая вчерашний солнечный денек, Семка вздыхал невесело. Свинцовые тучи, низкие, тяжелые, в клочья разодранные ветром, торопливо обгоняли одна другую. Подобная белому покрывалу, которое волокла за собой туча, застилая дали белесой мглой, шла метель. Стало совсем холодно. Посыпалась снежная крупа, белые шарики запрыгали по дороге, застревали в складках плаща, сухими щелчками ударяли по шлему.

Семен свернул с Ярославской дороги в лес. Сразу вокруг потемнело. Слушал, как сосны гудят под ветром, и страх холодной струйкой тек в душу: «Ишь шумит бор, как живой стонет, гневается. Хорошо, днем ехать довелось, а ночью… Не приведи бог, как пить дать, закружил бы леший, ведь как там ни прикидывай — прав ты аль нет, еще не ведомо, а попа облаять успел. И понес же меня лукавый к нему! Коли за разбой вздумал взяться, почто к попу идти. Тоже станишник выискался! Э… да и какой из меня станишник — не дал бог медведю волчьей смелости!»

Приехал в Троицу продрогший, лихоманка била. В церкви немного отогрелся, а к отцу Сергию пошел — опять дрожь пробрала: чаял увидеть грозного владыку — вся Русь его знает. Увидел простого чернеца, улыбнувшегося ему ласково из полумрака. Ни мантии шелковой, ни парчи златотканой, только вечерний луч, пробившись сквозь тучи, бросил узкую полоску красного золота на его грубую холщовую ризу.

От этой простоты и бедности потеплело на душе. Опять повторил рассказ о ранах, о горе своем, о станичниках… Замолк, собрался с духом, потупясь, кончил:

— А вчерась, на исповеди у Всех святых, что на Черторье, повздорил я с попом тамошним, не благословил он меня на такое дело, а за то, что поперечил ему, чуть не проклял, от него и к тебе пришел…

Замолк на полуслове, не смел поднять глаза.

А Сергий смотрел на парня тревожно и радостно. В памяти встали давным–давно ушедшие дни. Вспомнилась своя юность, и с прежней, знакомой болью шевельнулась мысль о судьбах Руси. «Тогда еще, — думал Сергий, — от жалости к родной земле кровью изошло сердце. Не видел спасения, да и не было его, ушел в леса, стал отцом Сергием, как умел, врачевал людское горе, глядел в души обездоленных и ничего, кроме холодного ужаса, не находил там, а вот когда близится старость, когда первый иней упал на виски, довелось узнать новых людей.

Кажись, и горе старое, и люди те же — русские, ан нет! То у того, то у другого в непроглядной мгле, затянувшей очи, вспыхивают искры, как воск, тает рабья покорность!

Эх, Русь! Русь! Когда же белый саван туманов ночных, непроглядных падет на травы твои росою? Хоть бы на старости лет довелось зорю новых дней над твоими лесами увидеть!»

— Что ж, паренек, попа ты, видать, обидел, ну да повинную голову меч не сечет, а Настю свою… — замолк на мгновение, подумал: «Парня крепким словом ободрить надо, чтоб в удачу поверил, чтоб в бою не споткнулся», — Настю иди спасай! — И твердо добавил: — Спасешь невесту свою! Знаю!

Семка только ахнул негромко, упал на колени. Наклонясь над ним, Сергий продолжал:

— За то, что не гнушаешься ею, мурзой опоганенной, многое тебе простится. А мурзу не убивай. Уж коли тебе на роду написано быть за Настю, за Русь мстителем, в честном бою сведет вас судьба, а нежданным, разбойным ударом меча не позорь!

14. ЧЕСНОК

Потрепав по шелковистой шее коня, Семка привязал его к столбу. Взглянул на низкую, ушедшую в землю кузницу. На буром дерне, покрывавшем ее, чуть заметно пробивалась зеленая травка. Дверь в кузню открыта. Внутри тьма. Окликнул:

— Эй, дед! С поклоном я до твоего кузнечного ремесла.

Из темноты вылез кузнец, выпрямился, низкая дверь была ему по плечо, бросил щипцы в деревянную кадушку, стоявшую у дверей, вода в ней зашипела, вышел из–под навеса, зажмурился от весеннего солнышка, погладил опаленную в двух местах бороду, да только зря — борода у деда свалялась, гребнем не причешешь, не то что рукой. Из–под косматых бровей кузнец посмотрел на Семку, на коня, привычно скользнул взглядом вниз на копыта.

— Подковать?

— Нет, другое. Скуй ты мне чесноку.

Кузнец удивленно поднял голову, потом глаза его сузились, засмеялись:

— Не туда попал, парень, у меня кузня, а не огород, — простачком прикинулся старый.

Семка ему укоризненно:

— Ну что, дед, хитришь? Мастер ты известный: не только подковы — шеломы и мечи куешь, знаю. Нешто никогда на своем веку чеснока не ковал?

Старик покачал головой.

— Не пойму, что городишь. Что за чеснок такой? — И опять хитринка в глазах. Что с ним поделаешь? Вроде врет дед, а может, и впрямь чеснока не знает? Только что же тати–то говорили — дескать, старым кузнецам этот снаряд ведом.

Семка стал объяснять, чертил палкой по земле:

— Ну, понимаешь, рогулька такая о четырех шипах вострых. Как ее на земь ни кинь, на три рога встанет, четвертый торчком вверх.

Кузнец хмуро поглядел на Семку, отошел к двери, на ходу поднял с земли кувалду:

— Отстань, парень, чеснок я знаю, но ковать такой разбойный снаряд не стану. Ну тя в болото! По одёже глядеть — честной человек, а выходит — тать.

Семка стоял обескураженный.

— Ты чего серчаешь? Мне чеснок для доброго дела нужен.

— Хо–хо–хо! — лешачьим басом загромыхал старик. — Доброе дело — коней калечить! — И, совсем распалясь, закричал: — Уходи подобру–поздорову, станишник!

Семка не ушел. Стоял, повесив голову, мял в руках шапку. Заговорил тихо, с запинкой:

— Мурза ордынский… невесту у меня отнял… Настю… Выручить ее хочу… отбить… Для того и чеснок понадобился, а надоумили меня станишники, это ты правду сказал…

Теперь старик слушал уже без усмешки, подошел к Семке:

— А не врешь, парень? — заглянул в глаза, улыбнулся просто, без лукавства. — Ин будь по–твоему. Вроде не врешь: очи у тебя добрые. Приезжай через три дня, будет тебе чеснок.

Семка схватил старика за руки:

— Спасибо, дедушка, чем и отблагодарить тебя, не знаю!

Кузнец опять нахмурился:

— Это ты брось. За такое дело ни казны, ничего не возьму, для души сделаю… Так приезжай. Мешок кожаный припаси.

Поднял брошенную кувалду, ушел в кузницу.

Семка постоял немного на месте, услышал, как заскрипели, задышали меха. Заглядывая в открытую дверь, увидел огненную вьюгу искр над горном.

«Ехать надо, а то прогневишь старика — прогонит прочь».

Не дожидаясь этого, подошел к коню, еще раз оглянулся на кузницу, там уже не искры, а синеватое пламя дрожало над жарко разгоревшимися углями.

Семен стал в стремя, легко прыгнул в седло, повернул коня обратно к Троице.

Кузница стояла недалеко от монастыря, на Ярославской дороге.

15. ПО СОВЕТУ СТАНИШНИКОВ

Казалось мурзе, что добился он покорности Настиной, сломил девку.

«Грозила меня зарезать, — думал Ахмед, — а сил и не хватило. Смириться пришлось. Не плачет больше, не кусается. Сникла.

Вот и ныне, поехали из Москвы, девку вязать не пришлось».

Эй, мурза, остерегись! Надела на себя Настя личину. [50] Не ведаешь ты замыслов ее! Думаешь, кругом заколдованным замкнул ты Настю в безысходность, думаешь, нет в живых удала добра молодца, что пошел бы выручать ее из полона, думаешь, заворожил ее, в очи ее заглянув Кощеем Бессмертным? Не видел ты глаз ее, когда о тебе думает она, а увидел бы — похолодел. Вот она бок о бок с тобой сидит покорная, тихая, слушает, как пронзительно скрипят на немазаных осях тяжелые сплошные колеса арбы, а сама молчит, затаилась, думает.

«Вот и рубежи московские близятся, а там Рязань, а дальше и Руси конец…» Мысли обрывались. Слишком страшно было подумать, что ждет ее чужбина, неволя да поганые ласки старого мурзы. И так навсегда! Страшное это слово. Одно и утешение, что полон ее не будет долог. Уже сейчас мурза настороженность с ней почти вовсе растерял, а приедет в Орду — и совсем приглядывать за ней перестанет, а тогда нож она добудет… Горше всего было то, что не удалось ей в Москве оружием запастись, и мурзе придется татарского ножа отведать, а значит, ей суждено в чужую землю лечь, значит, и смерть не избавит ее от ордынского полона…

По весенней распутице мурза ехал не торопясь; грузная арба иной раз до самых осей вязла в грязи. Под лошадиными копытами хлюпала вода. Проклятущая дорога! А Настя порой поглядит на нее, на колеи, полные мутной воды, таким взором, что вся ласка весеннего солнышка заиграет в нем. Дорого дал бы мурза, согрей его Настя таким взглядом, да куда там, дождешься от нее, как же!

Горек Настин мед для мурзы, но так чудесны эти синие, слезами омытые очи, что расстаться с ними не мог старый. Ехал рядом, тайно любовался — тешил душу и не знал, что от самой Москвы вокруг его поезда кречетом кружит Семка.

Все вызнал парень: когда мурза на ночлег становится, когда поутру трогается в путь, узнал даже, с какой стороны Настя в арбе сидит, а потом ускакал вперед, дня на два опередил татар. Нанял мужиков. Засеку [51] сделали. Лишь узкая тропа выходила из лесу на дорогу. Тут же у тропы повалили вековую ель, так что легла она вершиной на деревья, нависла над дорогой, мурзе один путь — под этой елью проехать.

На тропе Семка чеснок рассыпал, а через него на два чурбашка доску положил. Дальше в лесу, за поворотом, коня привязал и забрался на ель поджидать гостя. Прождал целый день, нет и нет мурзы! Вечереть стало. Семка хотел уже вылезать из засады. Прислушался — тихо в лесу, лишь неподалеку где–то ручей журчит… Но что это?

Издалека послышался скрип: «Арба!»

Парень затаился, замер. Сперва на дороге показались татары передового десятка, не заметили, проехали мимо. Потом увидел и арбу. Спереди и сзади сильные конные отряды, с боков никого: дорога узка. Ближе… ближе… Уже виден колыхающийся войлочный верх арбы.

Скоро!

У Семки похолодели руки, напрягся весь, как лук с натянутой тетивой, вот–вот стрелу кинет, и, когда арба поравнялась с елью, кинулся вниз.

Татары сперва даже не разобрали, — что такое рухнуло сверху.

Семка рванул войлок.

— Настя!!!

На всю жизнь запомнилось перекошенное ужасом лицо мурзы. Схватил Настю, бросил через плечо, кинулся на тропу. Вдогонку засвистели стрелы. Худым поросенком визжал на дороге мурза. Перебежав по доске, Семен ударил ногой по свисающему краю, доска перевернулась, легла по эту сторону. Конь рядом. Бросил добычу поперек седла, вскочил сам, ножом, заранее воткнутым в дерево, полоснул по поводьям — тати правду сказали: «Отвязывать некогда».

Тут же рядом за поворотом кричали враги — пять лошадей у них сразу же напоролись на чеснок. Татары сунулись в обход. Куда там! Чаща, засека — ни пройти ни проехать.

— Ах, шайтан!.. — Тагай выругался, махая плетью, заорал: — Встали! Расчищай дорогу! Руками расчищай! У… верблюды! Ведь уйдет, уйдет он!..

Пригнувшись к седлу, скачет Семка, закрыл обмершую Настю щитом, чтоб глаза ей ветками не выхлестало.

За спиной нарастает топот — погоня!..

На полном скаку лошадь сотника Тагая упала на колени, всадник перелетел через голову.

— Опять чеснок! Лошадей портить! Ну погоди!

За лошадей своих рассвирепели монголы, кажется, на части разорвут парня, догнать бы только, да как догонишь, если он позади себя чеснок кидает.

Бросая покалеченных лошадей, Тагай упорно вел татар по тропе: чеснок у парня когда–нибудь да кончится!

Так и есть. Все реже напарываются лошади. Татары пошли быстрее, а Семкин конь стал сдавать: как–никак двоих везти пришлось, не считая чеснока, в котором тоже вес немалый.

Парень оглядывается: ордынцы близко! Только за деревьями не видать. Бросил последнюю горсть, почти сейчас же за спиной услышал злобный рев: напоролись, чуть поотстали, и опять тяжелое дыхание коня, и где–то совсем рядом топот погони.

Семка напряженно смотрит вперед: скорей бы! Скорей! Ух! Наконец–то! Соскочив с коня, парень бросился в сторону, где, подпертая двумя толстыми кольями, наклонилась подрубленная ель. Тут же в пеньке топор. Одним ударом обуха Семка вышиб кол, ель качнулась, пошла вниз на тропу вершиной навстречу татарам, тяжело ухнула, хлестнула верхними мутовками по земле…

Тагай осадил лошадь. Посмотрел по сторонам: справа чаща была реже — болото. В темной воде плавают прошлогодние бурые листья. Сотник повернул погоню направо, но едва его лошадь вошла в воду, как тут же дернулась в сторону, испуганно заржав, начала валиться.

Опять!

Тагай спрыгнул в трясину и сам напоролся на чеснок, упал, приподнялся, закричал о помощи, плевался коричневой жижей. Ему протянули копье. Ухватился, сорвался, ухватился вновь. Пока вызволяли его из болота, трижды цеплялся халатом за подводные коряги. Выволокли сотника всего в грязи, драного…

Узнав, что погоня вернулась ни с чем, мурза озверел, полоснул Тагая жестоко, с оттяжкой, плетью по лицу, страшно ругаясь, повернул весь отряд к Москве.

Десяток татар, оставленных с покалеченными лошадьми, слушали, как многокопытный топот становится все тише, тише.

В лесу стали слышней ночные шорохи.

С земли поднялся Тагай. Отвел руки от окровавленного лица. Воины столпились вокруг, принесли ему воды из ручья, сочувственно качали головами.

16. ЕВПАТИЙ КОЛОВРАТ

В среду, на пасхе, после полудня в кремле, в палатах княжьих, собрались бояре. Время праздничное, о мирских делах толковать, пожалуй, грех, да как не толковать, когда опять из Орды ползут тревожные вести.

А на дворе денек весенний, солнечный, княгиня посмотрела: пляшут пылинки в лучах, тошно стало думать о делах, о татарах, сказала сыну:

— Ты бы, Митя, гусляра своего позвал, пусть споет боярам песню. — И, обратясь к собравшимся, добавила:

— Добрый гусляр у нас. Зимой подобрали его князья на дороге: татары затоптали, чуть не помер старик, да нет, отлежался, теперь нас песнями радует…

Вслед за князем в палату вошел дед Матвей, не торопясь поклонился митрополиту, княгине, боярам, сел, куда указали, откинул седые пряди со лба, посмотрел вокруг, улыбнулся глазами Дмитрию.

— Спою вам, добрые люди, не сказку, спою быль о погибели Рязанской земли да о богатыре удалом Евпатии Коловрате. [52]

Тронул струны.

Голос у деда глуховат, мало что от былого соловья осталось, но гусли в руках его певучи:

«Вспомним, братья, славу прожитую, Добрым словом о былом помянем. Запоем, смешаем песен злато С жемчугом — тугой [53] горючих слез, Были веки богатырской славы, Ныне лихо проросло бурьяном, Заглушило добрые посевы И густой чащобой непролазной На путях–дорогах залегло. За великий грех несем мы кару, Мы забыли прадедов заветы — Брат на брата поднял меч булатный, Брат для брата лютым волком стал. И князья в усобицах [54] кровавых О родные, русские шеломы [55] Затупили острые мечи… На заре кровавой той порою Налетел на Русь с ордой несметной Черным враном царь Батый поганый, Посылал он женку–волховницу К князю Юрью, что княжил в Рязани, Требовал покорности и даней, Требовал себе он десятину [56] От князей, простых людей и дев, От коней, от белых, карих, пегих, Вороных, и в яблоках, и сивых… Десятину ото всех достатков! Отвечал князь Юрий волховнице: «Приходите! Коли нас не будет, Вашим будет все, что есть у нас!»

Митрополит пристально смотрел на князей. До того сидели смирно, а услышали ответ князя Юрия — и Дмитрий и Владимир встрепенулись. Володя вспыхнул весь, сразу, дыханье у него захватило: удалой князь растет! Митя поднял голову медленно, очи его открывались шире и шире, гневная складка появилась в уголках губ: этот глубоким накалом силен.

Вот оно, вещее слово, славное дело: давным–давно истлели кости князя Юрия, а для молодой поросли, что встает над Русской землей, слово его живо!..

Торжественно поют гусли, но в напев их вплетаются скорбные звуки, нарастают, ширятся. Отблески дальних пожаров легли на лицо гусляра, сильной, короткой хваткой рвет он струны…

Рушатся в пламени стены Рязани. Последняя кровь последних защитников града пролита на русскую землю. Пируют варвары. Жен и девиц обдирают до наготы — глумятся. Ребят–несмышленышей бросают в огонь…

Потом только клочья сизого дыма стелются над пожарищем, только ветер пересыпает пепел Рязани, мешая его со снегом, только тоскливый волчий вой да вороний грай рушат тишину над мертвым градом.

Тихо, совсем тихо стонут гусли…

Внезапно горячо и сильно взметнулась песня.

Над черным пепелищем родного града стоит вернувшийся из Черниговской земли воевода Евпатий Коловрат. Не считая силы вражьей, с одним полком своим кинулся Евпатий вдогонку за татарами.

«Налетели лётом соколиным На орду, не чаявшую их… Затрубили трубы боевые, Застонала мать–земля сырая, Дождь упал калеными стрелами, О доспехи копья преломились. Сеча зла! О вражие шеломы Затупились звонкие мечи…»

Голос деда окреп, очи сверкнули.

Забыв обо всем, князья не сводили глаз с гусляра.

«…Если меч твой в битве ощербател, Вырви острый меч из рук татарских, Замахнись ударом молодецким, Чтобы вражий меч рубил врага! Так сражались удальцы рязанцы! Так учил Евпатий Коловрат!»

И опять стихли гусли. Покрытые кровью и прахом, стоят перед Батыем пятеро пленных…

«…Посмотрел на них Батый свирепый И, дивяся, вопрошал: «Откуда, Кто такие? Уж не мертвецы ли Поднялись из выжженной Рязани? Уж не крылья ли за их спиною? Не бессмертьем ли они богаты? Коли этак с ворогами бьются, Что на тысячу один выходит, Что вдвоем они идут на тьму. [57] Много царств я затоптал конями, Много видел воинов могучих, Но таких богатырей удалых Увидать впервые довелось». Отвечали пленники Батыю: «Мы полка Евпатьева дружина, И с тобой, великим государем, Покорившим многие народы, Мы сразились, чтобы с громкой славой, Чтобы с честью проводить тебя, Как всегда, своим мечом крыжатым [58] Провожали русские врагов!!!»

Близок конец и песне, и битве.

Костьми полег полк рязанский. Смертью воина и мужа пал в бою и сам Коловрат. Но еще высоко в небе алый стяг русский. Последняя горсть храбрецов столпилась вокруг. Прикрылись червлеными [59] щитами. Бьются русичи. С ревом несутся на них волны татарских конных сотен и вновь откатываются вспять, и поле устилается их трупами. Батыевым приказом выставлены против рязанцев метательные машины. Град камней и стрел засыпает богатырей, падают щиты, падают люди… Упал стяг…

Несколько мгновений было совсем тихо. Поникнув головой, сидел дед Матвей, руки его неподвижно лежали на гуслях, потом пальцы дрогнули, казалось, вздохнули гусли, и у людей вырвался вздох.

«…Встал Батый над телом Коловрата И промолвил: «Знатной смертью умер Этот славный русский богатырь. Эх! Кабы такой могучий батырь [60] Народился и в моем народе, Был бы мне он самым первым другом, Против сердца моего сидел бы И водил бы в бой мою орду». Молвил пленным: «Уходите с миром. Ваши раны славою омыты, Ваших мертвых хороните с честью. Хороните с честью Коловрата. Пусть никто из всей орды великой Никакого зла вам не чинит».

Гусли зарокотали, смолкли. Как от сна, пробудились русские люди. Хвалили гусляра, хвалили былину. Вельяминов говорил княгине:

— Воистину добрый гусляр: чисто Боян [61] поет.

Дед Матвей оглянулся на Митю, а у того еще стоят в глазах слезы, еще мысли далеко–далеко отсюда, в Суздальской земле, где когда–то сражался и погиб полк Евпатия Коловрата.

Вдруг Вельяминов замолк на полуслове, прислушался.

— Ты что, Василь Васильич?

Боярин подошел к двери, распахнул ее. Издали, из Замоскворечья, неслись частые удары.

Бам! Бам! Бам!

Набат!

17. БАСМА ХАНА КУЛЬНЫ

Еще какая–то колоколенка вмешала дребезжащий голос в общий гул. Набат нарастал, приближался.

— Никак пожар! — Княгиня закрестилась, ахая.

Столпившись на крыльце, бояре рассуждали: «На пожар не похоже: дыма нет… Ишь звонят!.. И все ближе и ближе…»

К Вильяминову подошел митрополит.

— Что стоишь, Василий Васильич, тебе ли здесь гуторить? Твое дело ратное. По Москве набат гудит, а в кремле врата настежь, аль забыл, что ты тысяцкий? [62]

Вельяминов очнулся; расталкивая бояр, спустился с крыльца, тяжело, по–медвежьи побежал к Фроловской башне.

Тут только спохватилась княгиня:

«А где же князья?» .

Их и след простыл; все трое давно были под самой крышей наугольной башни. Пока добирались до верхних бойниц, распугали голубей, теперь птицы возвращались, гулко хлопали крыльями, с верхних балок сыпался сухой голубиный помет.

Внизу широко разлилась Москва–река, весенняя, мутная, а дальше все Замоскворечье как на ладони. Совсем близко гудели колокола.

Ваня протиснулся между братьями, глядел на тот берег, на улочки, запруженные встревоженными толпами людей.

— Ровно бы муравейник.

Вдруг Ордынку как вымело. Народ бросился врассыпную, Издалека показались всадники.

— Татары! Ведь это татары, Володя?

— Они!

Ваня подался назад, тянул братьев от бойницы, хныкал:

— Митя, Володя, страшно… домой, к матушке…

— Отстань, Ванька, чего ревешь? А еще князь!

— Не пойдете? — Ваня отпустил братьев. — И не надо, и сидите тут наверху с голубями, я один побегу. — И уже с лестницы: — Первый скажу про татар боярам…

Братья, прыгая через три ступеньки, кинулись вниз: в самом деле, первый скажет!..

У Фроловской башни мурза Ахмед рванул удила, поднял лошадь на дыбы. В дубовые, кованые ворота ломились спешившиеся татары.

— Царский посол! — Вельяминов сразу вспотел. — А мы–то закрылись. — Срывающимся голосом закричал стоявшим внизу воинам:

— Отворяй! Отворяй скорей!

Заскрипели петли, ворота подались, распахнулись. Татары ворвались в кремль. Полосуя лошадь плетью, скакал мурза Ахмед, у Красного крыльца соскочил с седла, ругаясь последними словами, побежал наверх.

— Где ваша княгиня? Попа вашего главного подавайте сюда!

Из толпы бояр вышел митрополит Алексий, встал на верху лестницы, на две ступеньки выше Ахмеда.

— Здравствуй, мурза. Чего тебе надобно?

«Сейчас владыка с ним поговорит, ишь гневен!» Митя протиснулся вперед, встал рядом, руку положил на рукоять меча (когда только успел мечом опоясаться!), глядел во все глаза на мурзу, на митрополита, за спиной слышал шепот матери:

— Митя, иди назад. Иди сюда.

Дмитрий, казалось, не слышал. Назад идти, за боярские спины прятаться? Как же! Небось Евпатий Коловрат не прятался!

Мурза кричал про разбой, про то, как в лесу у него девку отбили.

Митрополит сочувственно:

— Так, так, ишь грех какой! — и вдруг добавил: — Видать, не перевелись удальцы на Руси! — Потом уставился на мурзу, седые брови сошлись в одну черту:

— А что за девка такая? Откуда ты ее добыл? Нам ведомо, как ты села жег да русских людей губил!

Мурза рассвирепел, брызгая слюной, заорал:

— Ты что, поп, одурел? Забыл ты, с кем разговариваешь?

Алексий ему спокойненько:

— С послом небось? А только кто тебя знает, посол ты аль нет? Басмы [63] твоей я не видел.

Мурза сунул руку в халат.

— Пайцзе? На!

Митрополит взял, взглянул мельком — серебряная пластинка, тонкий узорный чекан. Протянул Мите.

— Князь Дмитрий, посмотри.

— Владыко, а что тут за завитушки такие?

— Надпись басурманская. Эй, посол, читай, чего здесь сказано?

Ахмед выпрямился, расправил плечи, точно вырос у всех на глазах, прочел без крика, торжественно:

— Силою вечного неба! Всякий, кто с трепетом и послушанием не исполнит повеления Кульны–хана, пусть будет убит!

Бешено затопал ногами:

— Слышал ты! Слышал?!

— Что говорить, грозно! А только… — Митрополит смолк на миг. Митя так и впился в него глазами. — Только ты, мурза, полегче топай аль не слышал, что Кульну твоего, как барана, зарезали? Царем у вас нынче в Сарай–городе сидит Навруз.

Мурза попятился, оступился:

— Науруз?!

— Что, княже, не поклониться ли нам царю Наврузу послом Кульниным? Забить его в колодки [64] да и отправить в Орду!

— Так его! — Дмитрий швырнул басмой в Ахмеда.

Владимир, которого до того старый Бренко крепко держал за плечо, вдруг вырвался, оттолкнул бояр, прыгнул вперед:

— Бей ордынцев!

Мурза, выхватив саблю, пятился с крыльца:

— Меня в колодки? Ордынцев бить?!

Не задержи Володю Дмитрий, спознался бы он с татарской саблей.

Митрополит шагнул за мурзой, тесня его вниз, говорил спокойно, но страшно:

— Поберегись, мурза, вложи саблю в ножны, не то в самом деле в колодки забью… Ну, то–то же. Уноси ноги, пока цел, да разбойничать на Руси зарекись — как бы худо не было!

Глядя вслед татарам, Дмитрий сказал:

— И что, владыко, ты их отпустил? Забить бы мурзу в колодки.

— Нельзя, Митя. — Митрополит погладил кудрявую вихрастую голову мальчугана. — Кто его знает, царя–то? Как бы Навруз на такое дело взглянул? Ворон ворону око не выклюнет.

Только в полях под Москвой мурза немного опамятовался, поехал шагом.

Кто–то из татар, призвав на помощь Аллаха, решился спросить мурзу:

— Куда же теперь поедем?

Ахмед поднял голову, ответил негромко, печально:

— Путь остался один — в Крым, к генуэзцам, в Каффу. [65]

ГЛАВА ВТОРАЯ.

1. РАССВЕТ

Семка проснулся от холода. Утро. На лесной прогалине белеет туман. Из–за густого осинника виден краешек огромного красного солнца. Парень поднялся со мха потихоньку, чтоб не разбудить Настю. Пошел в лес.

Благодать–то какая! Посмотришь на землю против солнца — трава стоит, жемчужная от росы, и блеска в ней мало, зато паутинка, сетью растянутая меж сосен, самоцветами унизана.

Пока собирал хворост, вроде легко на душе было, а вернулся на поляну, запалил костер, дымной струей заволокло сердце. Глядел на Настю, думал: «Печаль ты моя, я ли тебя не люблю, головы своей за тебя не жалел, а ты… Не иначе околдовал татарин девку, напустил порчу. Как новую напасть избыть, на черный морок с мечом не пойдешь!»

Не заметил, что Настя проснулась; когда шевельнулась она, поднял голову, пытливо заглянул в тихие, глубокие озера ее печальных очей. Потемнела их прозрачная лазурь, тишина стала обманчива, и ждешь тревожно — поднимется из синей бездны неведомое, холодным плёсом [66] сверкнет.

Неведомое! Когда–то думал, что все мысли Настины изведал, а ныне… Гадай о них по потаенному блеску очей, жди беды. Вот и сейчас прозрачные искры дрожат у нее на камышинках ресниц. Кабы искры эти только лесной росой были!..

И опять спор, и опять то же.

— Лада моя, доколе мучить меня будешь? Неужто вправду в монастырь от меня уйдешь? Невмоготу мне это.

Долго, долго смотрела она на Семена, — вот ведь, кажется, близкий, родной, а по–прежнему не прижмешься к парню: ужасом зимним изошла душа, и Семкиных ласк ей не надо. Страшно! Вдруг он мурзу напомнит. Скинула плащ, подхватила упавшую косу.

— Не мучь меня, Сема. Нет у меня никого, кроме тебя, только и к тебе пути мне заказаны, для такой одна дорога — в черницы, грех замаливать.

— Да где он, грех–то? Мурза грешил, а ты виновата? Настенька! — хотел обнять. Настя рванулась прочь, спасаясь от сомнений своих, полоснула парня по сердцу:

— Небось попрекнешь потом, что порченую в жены взял…

И ушла, приминая моховые кочки. Семка глядел ей вслед: пошла к ручью — умыться… не оглянулась даже. Туман! Туман!

Лесам скоро конец, по всем приметам, жилье людское близко, надо бы помаленьку выбираться из дебрей, да неведомо: ушел мурза в Орду аль нет?

Но хлебушко на исходе, каждую крошку беречь приходится, не выйти нельзя.

А потом куда?

Настя в монастырь, а ему, Семке, и идти некуда.

Дрогнули под утренним ветром листья осин, розоватые космы тумана шевельнулись, поползли, цепляясь за ветви, обволокли Семку, стали студеной, беспросветной, белесой мглой… И опять тишь в лесу, только птицы щебетать начинают.

Вдруг сучок треснул. В ельнике мелькнула серая тень.

Волк?!

Настя хотела крикнуть, позвать Семку, но промолчала: обрадуется парень, невесть что подумает, почто ему сердце зря бередить — стояла, затаясь, и только тут разглядела, что это не лютый зверь [67] лесной, а просто бездомный пес вышел на поляну и сел недалеко от костра.

За шелестом осин едва разобрала Настя негромкую речь Семена:

— Что, пес, чаю, голоден ты? Эк брюхо у тебя подвело.

Парень вынул из–за пазухи ломоть хлеба, взвесил на руке, подумал, отломил половину, швырнул псу; тот испуганно бросился в сторону, потом понял, кинулся обратно к хлебу, жадно проглотив кусок, растерянно повел носом по пустому месту, взглянул на Семку, вильнув хвостом, доверчиво подошел к нему.

Настя глядела из–за сосны. Ей ли Семена не знать, а таким никогда его не видывала.

«Вот он каков, с бродячим псом последним куском поделился, пожалел, да и сам он какой–то понурый, жалкий».

— Эх, псина, видать, солоно тебе пришлось, и драный, и голодный, — тихо говорил Семка, — ишь и репей прошлогодний в шерсти у тебя запутался, а у меня в сердце горе репьем сидит. — Смолк, гладил собаку, вздохнул: — Вот покинет меня Настя, я таким же бездомным бродягой стану. — Обнял пса за шею, ткнулся лицом в косматую шерсть.

Что–то давно потерянное, теплое, девичье шевельнулось в груди у Насти, бросилась к Семену, только и смогла вымолвить:

— Сема, милый, прости!

— Настя!

Взглянул ей в глаза — прежние! Привлек Настю к себе, поцелуями осушил ей глаза, целовал дрожащие губы, тяжелые кольца снова упавшей косы.

По–старому, по–доброму смеялась Настя, но вдруг будто опомнилась, сказала строго:

— Отпусти меня. Доброй женой тебе буду, а пока отпусти.

Семен послушно откинулся, пристально посмотрел на Настю, потом взглянул на пса, сидевшего рядом.

— Друг, ведь это ты мне Настю вернул! — И вдруг, ухватив удивленного пса за уши, притянул к себе и крепко поцеловал в холодный, мокрый нос.

2. В СТЕПЯХ ОРДЫНСКИХ

Наконец–то над головой не серый войлок московских туч, а высокий, промытый дождями, синий–синий шатер родного неба. Под ним степи лежат ковром зеленеющим.

Тагай не стал дожидаться мурзы — пока старый пес скачет в Москву да обратно, можно поспеть в Орду. Оболгать посла перед ханом дело страшное, но… Кульна поверит, и неизвестно еще, кому удача будет — мурзе или сотнику: пути Аллаха неисповедимы, а плетку Ахмед–мурзы Тагай не забыл. Когда же в первых кочевьях узнали татары, что Кульны нет в живых, еще больше обрадовался Тагай. Весть о новом хане арканом упала на шею Кульниного посла, осталось затянуть петлю. Добыв свежих коней, Тагай спешил в Сарай–Берке.

Вечером с высокого берега татары увидели излучину Итиля. [68] Широко разлились полые воды великой реки. Отложив переправу до утра, Тагай велел разводить костры, сам пошел к реке. Встав наверху у края обрыва, зорко вглядывался в темнеющие заречные низины, где медленно расползались молочные пятна тумана.

Из низин души поднялись, поползли оробелые, смутные мысли: «Кто скажет, кому знать дано, что ждет тебя, Тагай? Дороги твои холодной мглой заволокло. Ой, как бы за мурзу да и головой не поплатиться».

Небо на закате потухло, не разберешь, где вода, где туман. С реки потянуло сыростью.

Сотник поежился. «Самое время теперь для джиннов. Жуть!» Еще раз взглянул на реку и пошел к весело трещавшим кострам. У огня было тепло, в котлах варилась конина, вкусно пахло бараньим салом. Все опять стало легко и просто. После дня пути крепко хотелось есть.

Пока ужинали — стемнело. Татары стали укладываться. Растянувшись на кошме, задремал и Тагай. Вокруг тихо, но и сквозь сон чуткое ухо кочевника ловит привычные звуки: шелестит слабый ночной ветер в травах да где–то совсем рядом слышно — жуют и переступают с ноги на ногу стреноженные лошади.

Сотника разбудило звонкое тревожное ржание. Лошади беспокоились неспроста: из степи, на огонь костров, кто–то шел. Выслав навстречу дозор, Тагай напряженно вслушивался. Издалека донесся оклик, ответа не разберешь. Сотник лег, примял ухом сухую колючую траву, слушал землю. Понял — воины повернули обратно, с ними идет пеший.

Подойдя, пришелец низко поклонился:

— Благословение Аллаха и мир над вами.

Тагай ответил радушно:

— И над тобой пребудет милость его. Садись к огню, будь гостем нашим.— А сам взглянул зорко и быстро. Перед ним стоял древний старик, одетый в рваный халат. Кто он? Нищий? Дервиш? [69] Нет! Тагая не проведешь, он и сам хитрый, от его глаз не ускользнуло, что лохмотья на госте были когда–то драгоценным китайским пурпуром.

Старик сел перед костром. Глубокие тени упали на властные складки, таившиеся в уголках его губ.

Нет и нет! Этот человек никогда не просил милостыни у дверей мечети!

Накормив гостя, сотник достал узкий медный кувшин, пару чарок. Старик поглядывал искоса, укоризненно. Видя это, Тагай засмеялся:

— Ты не думай — я закон помню, вина у меня нет. [70] — Открыл кувшин, потянул носом, прищелкнул: — Тут у меня буза, [71] ай хороша! Не простая, не из проса, рисовая! — Налил гостю чарку. Выпили. Буза была хмельной, пенной.

Тагай повел хитрый расспрос издалека, старик отвечал охотно, только имени своего не назвал; изредка, вместо ответа, сам спрашивал Тагая, и незаметно так вышло, что старик ничего ему не сказал, а все дела сотника выведать сумел.

Костер догорел, горячие угли подернулись пеплом, и, как сквозь пепел, помнил потом Тагай, старик наклонился над ним, сказал тихо:

— Запомни мои слова, сотник. Милость Науруз–хана прими, но знай — жить Наурузу недолго. Жди нового хана из–за Яика. [72]

К утру старик ушел, никем не замеченный.

3. КНЯЗЬЯ СУЗДАЛЬСКИЕ

— Смотри, брат, смотри! Никак басурмане за Волгу норовят перебраться? — говорил князь Дмитрий Костянтинович Суздальский, наклонясь над обрывом.

— Так и есть, в половодье, через Волгу, вплавь. Ну и ну! А я чаю, не выгребут, потопнут. Как думаешь?

Андрей Костянтинович подъехал к краю, не слезая с коня, заглянул вниз, потом перевел глаза на брата.

— Потопнут? Тоже сказал! Виданное ли дело, чтоб конный татарин потоп? А хвосты у коней на что? Так и поплывут, за хвосты держась, кони и вывезут.

— Это так. Да ведь широко ишь разлилась Волга и холодно, поди?!

Андрей усмехнулся:

— Что ты об ордынцах печалишься! Дни теплые стояли, воду малость прогрело. — И, поглядев на татар, добавил: — А ловко управляются, собаки! Всю поклажу в турсуки [73] помечут, сыромятными ремнями затянут, ни капли воды в мешок не попадет.

В последний раз проверил Тагай, хорошо ли приторочены на лошадиных боках турсуки, провел рукой и по своему мешку: кожа добротная — не промокнет.

Прежде чем пустить лошадь в воду, посмотрел по сторонам и только тут заметил на верху обрыва князей с дружиной. «Тоже, поди–ка, в Сарай–Берке к новому хану спешат». Какое ему до того дело, пусть едут князья в Орду, сотнику они не мешают — степь широка.

Тагай повернулся к реке. Волны Итиля мыли лошадиные копыта. Сказал негромко:

— Да поможет пророк нам и лошадям нашим. — Первым вошел в холодную воду.

Дно уходило круто вглубь, еще несколько шагов, и лошадь поплыла, отфыркиваясь, потянула за собой сотника, Тугай подгребал одной рукой, помогая ей…

Дмитрий вскочил в седло, погнал коня. Догнав брата, молча поехал рядом, искоса поглядывая на него; тот ехал, мерно покачиваясь в седле, смотрел в сторону.

«Авось промолчит брат, корить больше не станет».

Но Андрей не промолчал. Все еще отворотясь, точно в пустой степи что углядел, Андрей Костянтинович спросил:

— Так–таки и будешь у Навруза–царя ярлык [74] на великое княжение просить?

Дмитрий упрямо мотнул головой.

— Эк пристал! Сказал буду — и буду. Мое слово крепко!

Андрей Костянтинович засмеялся невесело, скрипуче:

— Мне ли не ведомо, сколь крепко твое слово! Покойному князю Ивану Московскому ты крест целовал — клялся, а ныне о том забыл. В Орду едешь, у Москвы ярлык перекупать. С Наврузом–царем, с поганым норовишь сторговаться. Не по отчине и дедине [75] великое княжение добывать идешь. Послушай брата старейшего, не греши. На сем воровстве шею сломаешь.

Как же, уломаешь Дмитрия! Упрям. Ишь подбоченился, на стременах привстал, глаголет бесстыдно:

— Не пужай ты меня грехом. Я под князем Иваном смирно сидел, ну, а коли он помер, стало быть, я чист перед Митькой. Что хочу, то творю. Что нам Москва–то? Чем Суздаль хуже? Ты зеваешь, так я урву.

— Урвешь! Обдерут тебя в Орде, как липку.

— Тебе, брат, на меня глядеть завидно, вот и каркаешь, казны жалко, вот и лукавишь.

Андрей нахмурился:

— А хоть бы и казны, — уколол Дмитрия, — тебе–то серебра не жалко — не свое.

Рассердясь, Дмитрий крикнул:

— А тебе какое дело? Ты новогородских рублей не трожь! — рванул уздечку, поскакал вперед.

Глядя ему вслед, Андрей думал: «Ладно, Митя, добывай себе ярлык, ужо подрастет Дмитрий Иваныч, в силу войдет, тебя все едино с великого княжения сгонит…»

Далеко позади остались княжьи люди; Дмитрий и не заметил, что конь его давно пошел шагом, да и ничего не замечал. В голове клином засела одна злая, кичливая мысль: «Чтоб я да Митяйке московскому поддался, великое княжение уступил? Тому не бывать!»

Конь встал как вкопанный, Дмитрий поднял голову. Старик татарин, одетый в рваный пурпурный халат, держал коня под уздцы.

— Куда едешь?

Князь замахнулся плетью, но ударить не посмел, крикнул только:

— Ты кто такой, чтоб с князей ответ спрашивать?!

Старик не моргнул даже.

— Знать хочу, куда едешь.

— Вот привязался! В Орду еду к царю Наврузу, отпусти уздцы, пока цел!

— Ярлык добывать? — сощурился. — Смотри, князь, побереги казну: скоро дары иному хану подносить будешь.

Бросил уздечку, не оглядываясь, пошел прочь.

— Что за притча такая? Единым словом оплел, как паутиной, старый леший. Что он мне сказал? Иному хану. Какому же иному, коли Навруз только что царем стал?

Князь Дмитрий смотрел, как в чаще кустов мелькает халат старика, спускающегося по скату оврага, потом оглянулся: «Надо подождать Андрея, посоветоваться. Тут дело нечисто!»

4. СТЕПНОЙ КОРШУН

До столицы оставался день пути, когда татары увидели в степи богатое кочевье: табуны лошадей, юрты, в прозрачном воздухе синеватые струйки, поднимающиеся от костров.

Тагай жадно нюхал воздух: запахи лошадиного пота, овечьей шерсти, дыма и степных трав перемешались, неодолимо влекли его к себе.

В середине кочевья стояла богатая юрта с красным верхом. К ней и направил свой отряд сотник. Встреченный конной стражей, Тагай подъехал к юрте, на правах гостя вошел первым.

— Селям! — слова приветствия завязли в горле, — Челибей? Ты жив? Я думал, что ты давно в раю вкушаешь ласки гурий; еще зимой в Москве нас известили, что ты бежал из Орды, что тебя повсюду ищет Кульна–хан, да забудется его имя.

Казалось, Челибей не заметил гостя. Сжавшись в комок, охватив руками колени, сидел он, глубоко задумавшись. Чуть видные морщинки, обозначившиеся под редкими усами, были незнакомы Тагаю. Наконец, оторвавшись от своих дум, Челибей взглянул на сотника, сказал с горечью:

— То правда, как за зверем, охотился за мной Кульна.

И вдруг вскочил, рассмеялся:

— Кто видел, чтоб ишак за коршуном угнался? Кульна мертв, а я большим тарханом [76] стал. Науруз–хан мне под начало тысячную орду отдал, с табунами, с юртами, с воинами, с женщинами, с детьми.

Повезло Тагаю — встретил старого друга, все узнал, что в Сарай–Берке творится, кто в силе теперь, кто без головы остался, и, лишь когда спросил он про самого Науруза, Челибей опять помрачнел, сказал громко:

— Велик и грозен доблестный господин наш Науруз–хан. — Приглушенно добавил: — Помолчи об этом, Тагай, лишние уши вокруг. — Тревожно взглянул на вход юрты, покосился на Тагая, опять оглянулся и не утерпел:

— Поедем в степь…

Суслик, столбиком стоявший на вершине кургана, метнулся прочь, заслышав топот копыт.

Здесь остановили лошадей. Степь лежала внизу весенняя, буровато–зеленая, кое–где блестели полые воды, в дальней балке белел последний снег.

Тагай после Москвы все не мог надышаться степью, раздувая ноздри, жадно внюхивался в сладковатые ароматы прошлогодних трав. Ветер шевелил лисий мех на его шапке.

Челибей без слов понимал сотника и не мешал ему: пусть его глядит в степь — знать, добрый татарин, коли так жадно, как крепкий кумыс, пьет он ветер степных просторов.

Наконец, тронув Тагая, заговорил:

— Спросил ты меня о Наурузе. Золотая кровь великого Чингис–хана течет в его жилах, но много ли крови этой — не знаю! Убить Кульну он сумел, сумеет ли свою голову на плечах уберечь — не знаю! Милостив он или жесток — не знаю! — И, злобно ощерясь, бросил: — Да он и сам того не знает!

Тагай удивленно взглянул на друга:

— Ты что невесел ныне? Придумал тоже — о Наурузе тревожиться, — и, вспомнив ночного гостя, добавил: — Мало ли ханов было, мало ли будет еще, а по мне — лишь бы кус больше достался.

Челибей круто повернулся к сотнику, и, увидев его лицо, Тагай поперхнулся, смолк, лишь забытая улыбка осталась на губах.

— Тебе бы только брюхо набить да жиру нагулять! У–у–у!.. Баран курдючный. И все вы бараны, вас бьют, режут, а вы… — Челибей судорожно теребил повод.

Тагай подъехал к нему вплотную, заглянул в лицо:

— Что с тобой: какое горе гложет твою душу? Я не узнаю тебя, степной коршун.

— Затупился клюв у коршуна. Не знаю, кого клевать, не себя ли? Вот посадил я Кульну на белый войлок ханский , [77] он мне за это крылья обломал. Теперь Науруз–хан. Лучше, что ли? Разве ханы это? Шакалы, трусы, хорьки!

Тагай оглянулся:

— Слава Аллаху, вокруг пусто.

— Хоть ты пойми, Тагай, от этой резни ханской слабеет сила татарская! Орда слабеет! Пойми! — И сразу смолк: ничего он не поймет, рожа у дружка глупая.

Взмахнул плеткой. Лошадь присела на задние ноги, всхрапнула и пошла с кургана крупной рысью. Тагай скакал сзади, поглядывая на затылок Челибея, посмеивался беззвучно: «Бердибек–хана резал, об Орде не думал, у Кульны в когтях побывал, иное запел. Эх, Челибей, лихим был баатуром, стал ишаком вислоухим». Посмотрел вокруг, улыбнулся: «Пока шумят ковыльи степи, мощь Золотой Орды не иссякнет, и страшиться нечего». Весело взглянул вперед. Вздрогнул. Осадил лошадь.

— Челибей, смотри! Кто это?

Около красноверхой юрты сидел старик в рваном пурпурном халате.

— Ты не знаешь? — казалось, искренне удивился Челибей. — Это же сам святой Хизр — человек, которому Аллах подарил бессмертие… — И добавил со зловещей усмешкой: — Радуйся, Тагай, встреча с ним сулит правоверному удачу.

Зорко вглядывался старик в подъезжавших. Все pa зглядел, весь разговор их понял. Когда всадники остановили лошадей, Хизр встал, сказал властно:

— Не слезай с лошади, сотник, место твое не здесь. Зови людей своих, скачи в Сарай–Берке. Служи Науруз–хану служи верно, чтоб он полюбил и поверил в тебя. Да не забудь, если счастье дорого тебе, молчи о наших встречах. Молчи и помни и жди меня.

Презрительно, с холодной усмешкой глядел Челибей на пожелтевшее от страха лицо Тагая.

5. БОЯРИН БРЕНКО

Киличей [78] московский Василий Михайлович вернулся от Науруза с пустыми руками.

Целый день спорят бояре: ехать князю в Орду или нет. Из приоткрытой двери доносятся их голоса. У окна в сенях стоит Митя, прислушивается, что говорят в думной палате. Опять Вельяминов с Василием Михайловичем вздорят:

— Роздал ты и казны и соболей немало, а ярлыка на великое княжение не добыл: не сумел, видать, прислужиться к царю Наурузу, — корит тысяцкий киличея. Тот обиженно отговаривается:

— Толковал я тебе, Василь Васильич, многажды толко вал, а ты все свое. Коли не захотел царь Навруз ярлыка мне в руки дать, моя ль в том вина? Так и сказал: «Пусть сам князь в Орду придет, будет ему ярлык».

— А ты поганому поверил? Нешто не знаешь — верить царям ордынским нельзя!

— Порой, Василь Васильич, и знаешь, да не взлаешь. Царь–то, он…

Вельяминов перебил:

— Немедля князю в Орду ехать надо, не то перекупят, как бог свят, перекупят у нас ярлык! Цари ордынские до казны жадны, это всем ведомо.

Бояре заговорили все враз:

— Правду речет Василь Васильич! Ехать князю!

— Почто Ваську–то Михайлова киличеем посылали? Только время провел!

— Ты бы небось поболе добился?

— Вестимо, поболе! Ваське что: сгибает — не парит, сломает — не тужит.

— Легко другого корить. Сам небось тоже наломал бы…

— Это я–то?

— Ты! Помнишь, как…

— Полно, бояре, лаяться. Думать надобно, чего ныне делать.

— Думать нечего, ехать надо!

— Что за беда, коли князь у нас отрок? А бояре на что? Да если на то пошло, все в Орду поедем!

— Нешто уступать кому стол великокняжеский? Не бывать тому!

— Ехать надо!

В гул боярских голосов ворвался звенящий крик княгини:

— Не пущу сына в Орду! Слышите, бояре, не пущу!..

— Ты что, Митя, не в думе?

Дмитрий оглянулся, увидел подошедшего Мишу Бренка, улыбнулся другу.

— Отпустил меня владыка — душно в палате.

— Так идем на двор, поиграем.

— Нет, не до потехи сейчас, я здесь постою, послушаю.

— Полно, пойдем… — Миша вдруг смолк. — А ведь это батюшка речь держит.

Старый Бренко говорил душевно:

— О княгине подумайте, бояре, совсем извелась, не осушая глаз, плачет. Но и ехать князю вроде бы надо, — замолчал в раздумье, — а может, и нет? Митю тоже поберечь не грех. От слова худого не сделается, чур нас, а случись с князем в Орде недоброе, что с Москвой будет? Подумать страшно! Обескняжим — погибнет дело, отцами и дедами начатое.

В палате опять зашумели бояре. Миша взглянул на князя.

— А тебе, Митя, охота в Орду поехать?

Дмитрий долго молчал, думал, потом улыбнулся, блеснул зубами:

— Коли надо — поеду! Поглядел бы, как татары живут…

— Да ведь страшно небось?

Дмитрий сразу перестал улыбаться, поднял глаза (Бренко был чуть повыше князя), пристально взглянул на сверстника:

— Вестимо, страшно, еще убьют там поганые, — и вдруг улыбнулся с задором: — Хочу помереть в битве, как князю пристойно. А ты?

Бренко расправил худенькие плечи:

— Не посрамлю земли Русской! [79] — запнулся. — Только бы вырасти поскорей.

— Ха!.. Ха!.. Ха!.. — подошедший сзади Иван Вельяминов, старший сын Василия Васильевича, с силой оттолкнул Бренка. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — повернулся к князю и через плечо на Бренка: — Святослав какой сыскался. Сопляк! Не слушай его, княже, поедем лучше на соколиный лов. [80] А здесь пошто стоять? Бояре и без тебя все удумают.

— Как это без меня удумают?

Князь старался поглядеть на Ивана строго, но такого взглядом не проймешь. Стоит высокий, статный. Лихо заломленной шапкой едва не касается матицы. [81] Поглядывая на князя с ухмылкой, сверху вниз, Вельяминов и не приметил, что князь нахмурился, заговорил опять свое:

— Будешь ты в думе аль нет — все едино. Слышишь, как мой батюшка посла донимает? Как батюшка скажет, так бояре и приговорят. Тысяцкому, чаю, виднее.

— Так… — протянул Митя, — значит, все по слову тысяцкого делается. Ему виднее, говоришь! Конечно, стар и премудр Василий Васильевич.

— Стар, это само собой. Есть бояре и старее его, а вровень с ним ни одному не стоять, ибо тысяцкий над всеми полками московскими воевода. Его батюшка твой, князь Иван, всегда слушал. Тебе тож пристало — так от старины ведется.

— Так уж и от старины? Вон великий князь Семен мало кого слушал.

— За это дядюшку твоего бояре и прозвали Гордым. Нешто хорошо? Подожди, Митя, придет время — не с Мишкой Бренком, но со мной совет держать будешь.

Митя посмотрел на Бренка, потиравшего ушибленное плечо, вздохнул: «Плохо ли мы с Мишкой толковали, так нет же, принес черт Ваньку. Осмелел пес, говорит такое, что и слушать обидно». Дрогнувшим голосом начал было:

— Что ты смеешься, дьявол… — Замолк, шмыгнул носом.

«И заплакать–то нельзя — князь». Украдкой смахнул набежавшую слезинку, продолжал строго:

— Нашел время для потехи… — И только сейчас догадался, чем Ваньку пронять, лишнего не сказав. Обратясь к Мише, изрек важно:

— Боярин Бренко Михайло Андреевич, пойдешь со мной в думу, совет держать.

У самых дверей новоявленный боярин чуть поотстал от князя, оглянулся и шепнул Ивану то, чего не хотел раньше времени говорить Дмитрий:

— Не жди, Ваня, что будет с тобой Дмитрий Иванович совет держать. Не жди! Не бывать тебе тысяцким!

— Не бреши, Мишка, — крикнул Иван, — кому же после отца тысяцким быть? Чин сей в нашем роду — Вельяминовых!

— А никому! Василия Васильевича Митя терпит, а после тысяцких на Москве не будет. Митя намедни про то говорил.

С торжествующей рожицей Миша показал Ивану кукиш, и, не заметив, как мертвенно побледнел Вельяминов, он повернулся к нему спиной и, приосанясь, вошел в думную палату.

6. СТЫД И ГНЕВ

Блям–блям–блям… — монотонно бренчат колокольчики. Мерно качая головами, засыпанные пылью тысячеверстного пути, проходят верблюд за верблюдом. Полынная тоска солончаковых степей затаилась в глазах у них, и она же надрывно звенит бронзовыми языками колокольцев — блям–блям–блям…

А может, это лишь чудится? Вглядеться, так ничего и нет в равнодушных серых мордах верблюдов, что им за дело до встречного всадника, что им до тоски его?

С трудом пробивается конь князя Андрея Костянтиновича через толпу. Татары, кыпчаки [82] — медный загар лиц, гортанный говор. Изредка в пестроте ярких халатов — белый бурнус араба, пронзительный, черный взгляд и тут же бесстрастное желтое лицо китайца, и наши тут, косматые, оборванные — рабы. Сарай–Берке! То ли Вавилон нечестивый, то ли просто толчея базарная. Пожалуй, много чести будет Вавилоном его звать, но, правда, многоязычен он, в шуме этого пестрого базара каких языков не услышишь, и все они сливаются в один ровный гул, точно мухи гудят. Мух и на самом деле тучи, облепили снедь в лавках, лезут в ноздри и в очи коню, садятся на потное лицо. Князь Андрей то и дело смахивает их. А они лезут вновь. И так же назойливо, по–мушиному лезут в голову мысли, только не смахнешь их нетерпеливо.

В середине площади цветастый людской прибой плещет в желтоватые, обожженные солнцем стены мечети, по которым убегают вверх, к небу, фиолетовые и лазоревые узоры, сплетаются в хвалы Аллаху и Магомету, пророку его. Цветная глазурь, сплошным ковром покрывающая кирпич, блестит на солнце, и нет ей погибели — не выгорит узор и дождем не смоет его. Андрей Костянтинович с тоской глядит на эти чудесные сплетения неведомых букв, на ярко горящие в свете полдня краски, а душа далеко отсюда, там, на Руси, где сквозь сизоватую, как будто чуть заиндевевшую хвою сосен проглядывают серые, изведавшие и дожди, и снега, и беды бревенчатые стены русских городов.

Ограбили Русь, оголили. На костях рабов русских воздвигнут сей новый Содом. Теперь вольно им богатыми узорами украшать мечети — славить Аллаха своего.

Андрей Костянтинович опять взглянул на пестрые изразцы, и вдруг глаза его широко раскрылись. Наш! Ей–богу, наш! Вон, где кончается переплет азиатских звезд, по краю вытянулся явно русский узор. Травы и звери. Это на мечети–то! А им пророк их настрого запретил изображать живых тварей, дескать, то человеку не по чину, един Аллах властен тварей творить. А тут — травы и звери! Эх, удальцы–умельцы! Озорной, страха не ведающий люд! Может, кто из мастеров и головой за этих зверей поплатился, а вот ныне поди выковырни изразцы, как бы не так! Теперь князь смотрел на мечеть по–иному. Глаза сузились презрительным прищуром. Ограбили, затоптали народы. Мастеров–умельцев увезли в Орду. У нас на Руси рухнуло искусство, перевелись каменных дел мастера, захирело ремесло, сгорели книги, грамотеев среди простого люда ныне лишь в Новгороде Великом сыщешь, а Орда напилась крови, раздулась, как клещ, но что толку? Клочья искусства Китая, Руси, Хорезма смешались, перепутались в Орде, а своего, ордынского, только и есть, что грубые узоры на войлоке ханских юрт. Не пошло в прок награбленное! Были варварами, варварами и остались!

Князь гордо выпрямился в седле, не оглядываясь больше ни на мечеть, ни на толпу, поехал прочь, и вдруг, будто удар стрелы, короткая, острая мысль: «А может, так и надо нам? Вместе с волей мы и честь и стыд потеряли!»

Андрей Костянтинович головой замотал, да разве мысль стряхнешь, не слепень она, укус ее хуже, больней! Стыд и гнев!

Зарделись щеки князя Андрея. Даже сквозь клочковатую бороду, которой все лицо его мало не до глаз заросло, видно, как покраснел князь. Вспомнить стыдно! Сейчас только что было: ему, Андрею, давал царь Навруз ярлык великокняжеский, а он отказался, взял свой, нижегородский, с легким сердцем выходил из царского покоя, да черт попутал оглянуться, увидел горящий, гневный взгляд царский. Встретил его не дрогнув, спокойно, в спокойствии этом была насмешка. Навруз опустил глаза и… ужалил — посмотрел на князя Дмитрия, стоявшего перед ним на коленях. А Дмитрий, брат… теми же устами, что Москве на верность крест целовал, к поганым сапогам Навруза приложился.

Поднял Андрей коня на дыбы, погнал его по улицам и площадям Сарай–Берке. Завидев взмыленного княжного коня, люди шарахаются в стороны, понимают: встань сейчас ему поперек пути, забудет про гнев ханский, своей головы не пожалеет, затопчет супостата!

Страшен русский человек в гневе!

7. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

В каждом селе Дмитрия Суздальского трезвоном встречают. Еще бы — великий князь! Что за беда, что с ним вместе и татары едут? Царь ордынский ярлык на великое княжение дал, а к ярлыку и татар в придачу, для крепости. Кто посмеет худо сказать про князя Дмитрия? Только не Семка, он смолчит: парню деться некуда!

Пришлось–таки с Настей расстаться, куда пойдешь с девкой? Продал Семка коня и доспех, сделал вклад в монастырь и оставил там Настю, мыслил на год, не больше, только бы опериться малость.

Для себя лишь меч сберег и пошел к Дмитрию Суздальскому на поклон, помнил княжью ласку. Здесь, на дороге в стольный град Владимир, решил он подойти к стремени князя Дмитрия, бить ему челом, вновь проситься на службу.

Отовсюду сбегаются люди, толпятся по обочинам дороги, веселый, праздничный говор вокруг, но ничего не слышит Семка, не отрываясь смотрит вдаль, ждет своего князя.

За селом встали тучи пыли.

Едут!

Из–за последней избы показались пестрые стяги княжьи, а рядом бунчук. [83]

При виде этого крашеного хвоста, неведомо от какой ордынской кобылы, смолкли люди, а ветер играл и бунчуком и стягами. Что ему!

Шевельнулась мыслишка: «Зазорно эдак–то», — оглянулся вокруг на народ и по лицам, вдруг помрачневшим, понял — все про одно думают: «Как встречать, как честить такого князя? По древним ли обычаям нашим, кланяясь истово в пояс, или рабьим поклоном о земь лбом?!»

И все прахом пошло: не окликнешь князя и к стремени его не подойдешь — по эту сторону дороги бок о бок с Дмитрием едет мурза татарский.

Зло плюнул Семка, глядел на плевок свой, свернувшийся шариком в дорожной пыли, стоял не шевелясь, как будто не видел, что вокруг весь народ упал на колени. Услышав гортанный окрик, дерзко дернул голову вверх, не сторонясь, не сгибаясь, ждал удара.

Князь Дмитрий схватил мурзу за руку.

— Не тронь его. Не тебе, а мне не хочет поклониться этот человек: старая хлеб–соль забывается.

Проехали мимо.

Семка повернулся, ни на кого не взглянув, пошел прочь, в первом же овине ткнулся в кучу прелой соломы. То ли от горечи прошлогодней ржаной пыли, то ли от мыслей горьких запершило в горле. Уныло думал о своем насущном: «Куда же ныне податься?!»

И не знал, что ни укоры князя Андрея, ни собственный стыд так больно не обжигали совесть Дмитрия, как запыленный, ободранный, не похожий на себя он, Семка Мелик, гридень князя Суздальского, злобным взглядом встретивший взмах плети татарской.

8. УШКУЙНИКИ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

— Фомка, гляди–ко! Лапти!

— Ну и дурак! Лапти! Я чаю, тут не одни лапти, а и ноги.

— Ну дак што?

— Што! Дурак ты, Куденей, только и есть! Ежели ноги из сена торчат, стало быть, под стогом человек спит.

— Ну дак што?

— Опять што. Выташшыть мужика надоть, боле ничяво!

— Пошто?

— А поглядеть! Ну, берись за ногу…

Выдернутый одним рывком из стога, Семка крепко треснулся головой о землю. Вскочил, ошалело глядел на хохотавших во все горло обидчиков. Вдруг Фома, вглядевшись, оборвал смех:

— А ведь я тебя знаю, парень, я ж тебе в Москве по зубам дал. Помнишь?

Все еще злой, ощетинившийся Семка, сжимая кулаки, повернулся к говорившему и враз остыл:

— Фома! Ты! Мне ли тебя забыть! — расцвел улыбкой. — По зубам, говоришь, дал? Как же, помню! Помню и иное, как ты мне чесноку под татарских коней подсыпать присоветовал.

Фома захохотал:

— Было и это! Ну и как, подсыпал? Добыл невесту? Где же она?

— В монастыре.

— Чяво?

Тут, глядя на разинувшего рот Фому, захохотал Семка:

— Не насовсем Настя в монастырь схоронилась. На время.

В коротких словах рассказал Семен о делах своих.

— Теперь на север в Белозерск пробираюсь, от татарвы подале, — закончил он.

Фома внимательно слушал.

— Вот и добро! Ты, парень, не горюй, плюнь на князя–то на Митрия, иди к нам в товарищи.

Прямо в глаза Фомке посмотрел Семен:

— Нет, атаман, не серчай, в станишники я не пойду.

— В станишники? Так ведь мы ноне не тати! Аль не видишь, я кистень эвон на што сменил?! — Фома с силой воткнул в землю тяжелый кованый багор. — Зрячий ты али нет? Протри очи! Ушкуйники [84] мы ноне! Боярин Великого Новгорода Анифал Мекешин ратью идет на Каму, татар грабить, ну и мы с ним.

— Татар?!

Волчьим огнем загорелись глаза Семки:

— Это по мне!..

За тонкими березками у самой Волги вспыхнул костер, и лишь сейчас заметил Семен, что с берега доносится шум, что в слабом свете июньской полуночной зари по зеленой слюдяной воде скользят ушкуи, один за другим врезаются с хрустом в песчаные косы, будят на спящей реке неторопливые гладкие волны. Отражения звериных резных морд, вытянувших длинные шеи и зорко глядящих красными глазками вперед, вдаль, не ломаясь, изгибаются на волнах, и кажется — к берегу плывут не ушкуи новогородцев, а стадо живых диковинных зверей.

Кто–то у костра свистнул пронзительно, зычно гаркнул:

— Эй, Фомка–а–а!.. Куденейка–а–а!.. Куда вас нечистый занес?

Фома оглянулся на Семена:

— Пойдем, слышь, боярин кличет.

9. В НОВГОРОДЕ НИЖНЕМ

В дребезги пьяны ушкуйники.

Хозяйка совсем уморилась, угощая гостей, нет времени смахнуть широким расшитым рукавом пот с разомлевшего лица. А гости с норовом. Иной кулаком по столу хватит, ковши, как живые, подпрыгнут, вино на пол.

— Наливай полней! Скареда!

Третьи сутки гуляет в нижегородских кабаках Фома с товарищами. Другой от такого пира околел бы, — ему ничего, только глотку сорвал, хрипит:

— Куденей, заводи песню! Куденей, слышь?

На конце стола, ткнувшись головой в лужу меда, с присвистом храпит Куденей: умаялся.

— А, так ты спать! — Кадушка с огурцами опрокинулась на голову Куденея. Хлебнув рассола, тот вскочил, фыркнул, тряся мокрой бородой, заголосил:

— Потопаю!

Ушкуйники захохотали:

— Потоп Куденейка!

— В Хвалынском море [85] потоп. Вода, чай, соленая, а?

Увидав свои огурцы на полу, хозяйка засучила рукава:

— Аспид! Помешали тебе огурцы!

Фома медленно поворотился к бабе:

— Чяво? Огурцы?.. — Увидав пухлые руки хозяйки, пустил слюни на бороду:

— Ах ты, огурчик!

— Отпусти, тать. Отпусти, бесстыжий! Куды лезешь?

— Куды? А за огурцами!

— Какие тут огурцы, бесстыжий! Нешто можно при людях…

Фомка не слушал, мял хозяйку; шепотом, от которого пьяные ушкуйники зашевелились под столом, уговаривал:

— Полюби меня, лада! Привезу гостинца от татар. Чяво хошь проси! Полюби!

Отталкивая ушкуйника, баба заливисто хохотала, дразнила:

— Пусти, змий–искуситель. Задавил.

— Какой я змий, я добрый молодец.

— Добер! Василиск черный!

Фома еще крепче стиснул бабу:

— Пойдем, что ли, в подклеть, лада.

— Ох, грех ты мой…

Заметив, что хозяйку Фома уволок, Семка на свободе вышиб дно у новой бочки. Потеха! В избе дым коромыслом! Пьют, горланят песни, дерутся. Весело!

Лишь Куденей, сидя на полу в углу кабака, горько плачет, жалеючи спьяна свою удалую головушку, потопшую в море Хвалынском.

И Семке не пьется. От медов в голове туман, а веселья нет и нет. Зря и дно у бочки вышибал. Плюнул Семка, шагая через храпящих ушкуйников, выбрался из избы. Сразу охватил холодок волжской ночи, по потному хребту пробежала дрожь. В тени избы заметил человека, лица не разберешь, только рубаха белеет.

— Чего не гуляешь? Аль мед не сладок? — окликнул он Семку.

Парень узнал новогородского боярина Юрия Хромого. От того времени, как был он в Великом Новгороде, запомнил его речи Семен, давно хотел подойти, да все робел: Юрий на боярском ушкуе вместе с Анифалом Мекешиным плыл.

Семка спрыгнул с крыльца, ноги держали крепко. Взглянул на боярина — видать, тоже не пьян.

— Чего медов не пьешь, парень? — повторил Хромый.

— Не пьется, боярин, все наши хмельны, зело хмельны, а мне смотреть тошно.

Юрий удивленно поднял брови:

— Ишь ты, какой строгий. Не в монахи, в ушкуйники шел! До Нижнего доплыли целы, ныне не гулять нельзя. Напоследок гуляем. Здесь рубеж Русской земли. Ниже Волга не наша.

Семка отмахнулся:

— Я не про то, боярин, как на прощанье не выпить, а только, мыслю, пора и меру знать. Когда же на Каму, татар бить?

— Не терпится?

— А тебе терпится, боярин? Думал я, вы, новогородцы, за землю Русскую вступились. Какое там! Боярин Анифал вина не жалеет. То неспроста. До дележа дойдет — боярин с добычей, мы во хмелю, вот и поделились, а Русь…

Хромый взглянул в лицо Семке, у того только глаза в лунном свете блеснули зловеще. Медленно пошел в гору. Семен за ним.

Вдоль Волги холодно серебрилась, чуть рябя, лунная дорожка. Чем выше они поднимались, тем дальше расстилалась она.

Но Семен смотрел не на Волгу, смотрел вперед, на дорогу, где металась растянутая темная тень боярина.

Бывает же так, изъян в человеке не велик, привыкнешь — его и вовсе не замечаешь, а тут нежданно–негаданно все проявится. Чуть–чуть хромает боярин, а тень его так и припадает, так и припадает.

Юрий думал примерно то же: «Вот человек как человек, на веслах сидит, паруса ставит, в кабаках прибрежных гуляет, как все, а заглянешь в душу — нежданно–негаданно глубь откроется. Осудил, всех нас осудил парень…» Юрий остановился. «А ведь прав он!» И вдруг здесь, на этой узкой улочке, круто ползущей вверх, к кремлю, Юрий понял, что злая горячность парня понятней ему мудрой, может быть, неторопливости боярина Анифала, и, всматриваясь в поблескивающие глаза Семки, сказал:

— Немало о тебе, Семен, ушкуйники толковали. Жизнь твоя пернатой стреле подобна. Болтался ты по земле, как стрела в колчане, а обидели тебя, тетиву натянули, и летишь ты теперь прямо, никуда не свернешь. Отбил ты невесту, показал ратную удаль, ныне тебя любой князь на службу с радостью примет, а ты настоящего дела мечу своему ищешь…

Впервые такие красные слова услышал о себе Семен, отвернулся смущенно и… тревожно воскликнул:

— Смотри, боярин!

Далеко внизу на подоле горы полыхнуло полымя, ярче, ярче. Можно было уже рассмотреть, что занялась соломенная крыша избы. Багровые клубы дыма уходили вверх, медленно растекаясь над градом. Неподалеку тоскливо завыла собака.

— Это наши, не иначе, — сказал Юрий Хромый. — Ишь бесовы дети, подожгли кабак!

— Догулялись! — поддакнул Семен.

10. СТРИЖИ

День выдался знойный. Кама лежала синяя, отражая безоблачное небо, в котором кружились снежно–белые чайки. Низко над волнами стремительно проносились стрижи, иногда задевая крыльями воду, дробя в ней солнечные искры.

Но Фомке было не до стрижей. С той поры, как высокий берег остался позади за камским устьем, ушкуйники плыли с оглядкой, но татар нигде не было видно, и только тут, под городом Джуке–тау, напоролись на засаду.

Стрела щелкнула о край борта, оторвала щепу, булькнув, ушла в воду.

Упираясь веслом в дно, Фомка старался отпихнуть от берега засевший на прибрежной мели ушкуй, орал зычно:

— Подымай щиты, робята! Ставь парус, черти! Будет ужо потеха под Жукотинь–градом! [86]

С берега, с поемных лугов, дул теплый медовый ветер, и по ветру легко летели на ушкуйников стайки татарских стрел. Одна из них сбила шапку с головы Фомы. Он бросил весло, ругнувшись, присел на щиты.

— Семка, дай–ко мне лук потуже.

Семен даже не оглянулся, натянув тетиву, он быстро поднялся над поставленными вдоль бортов щитами, почти не целясь, пустил стрелу. Фомка, оттолкнув Куденея, сам припал к щели между щитами.

— Передового сбил! А ну еще! — и, увидев, как второй татарин упал с лошади и затих в прибрежной траве, Фома захохотал:

— Семка! Ты же ему в глаз угодил! Ловок, дьявол!

Семка, оглянувшись через плечо, ответил:

— Куда же и бить кольчужника, как не в око…

Татары поскакали назад, рассыпались по всему берегу и внезапно повернули обратно, на новогородцев.

— В багры, други! — закричал Куденей. — В багры!

Ушкуй, как еж, ощетинился выставленными вперед копьями и баграми. Только Семка, ощерясь, посылал без промаха стрелу за стрелой в наседавших врагов. Сквозь брызги и мокрый песок, летевший из–под конских копыт, Семен нашел последнюю цель, выстрелив почти в упор, бросил лук и вырвал меч из ножен.

Стоявший на самом носу Куденей сбил в воду налетевшего первым татарина. Другой, в алом халате, поднял лошадь на дыбы, перегнулся с седла, саблей достал Куденея, и сам тут же ткнулся в гриву коня — не успел уберечься от шестопера. [87]

Лязг! Ругань! Стоны!

И сразу стало тихо. Татары повернули вспять. На выручку разведчиков из–за поворота мчались ушкуи новогородцев.

Мотая окровавленной головой, тяжело поднялся на ноги Фома.

— Порубили! Всех робят моих порубили басурмане… — Увидев лежащего Куденея, охнул: — Никак и друга мово Куденеюшку кончили поганые…

Поднял валявшийся на дне ушкуя шлем, зачерпнув им воду, плеснул Куденею в лицо, тот застонал.

— Жив! Слава те, господи!

За порубленных товарищей озлились ушкуйники, с гиком кинулись к башням Джуке–тау, но, встреченные стрелами и кипящей смолой, откатились прочь.

На второй приступ новогородцев повел боярин Хромый. Пытался обойти главные врата, залезть на стены, где пониже, но и тут ушкуйники получили крепкий отпор.

Вытаскивая раненых из–под обстрела, Юрий и сам был подбит стрелой в грудь, его замертво унесли к ушкуям.

Семка наклонился над Хромым:

— Ну как, боярин?

Юрий хотел сказать что–то — воздуха в груди не хватало, откинулся на кошму, закашлялся, сплюнул кровью.

У городских стен вновь зашумели. Семка, вслушиваясь, поднял голову.

— Никак опять наши на приступ пошли? Пойти и мне. Прости, боярин. — Шлепая лаптями по воде, Семка побежал к берегу.

Хромый попытался сесть, хотел взглянуть, что делается у стен. Сил не было, повалился на бок.

Стриж, летевший у самой воды, круто взмыл над ушкуем. Боярин Анифал проследил за ним взглядом. Заметив это, Юрий опять плюнул, закрыл глаза. Во рту было солоно от крови, на душе тоже не слаще. Зло брало, глядя на спокойствие боярина Анифала: там люди бьются, а он на стрижей смотрит.

Без толку прошел день. Только и сделали дела, что слободу сожгли, а прок какой? Стены града стояли неприступно.

Вечером Анифал велел садиться на ушкуи, плыть вниз.

Видя, что новогородцы спихивают ладьи в воду, татары распахнули врата, поскакали к берегу. На полном скаку метко били из луков.

Ушкуйники невольно оглядывались. Птицами летят басурмане, визжат не по–человечески. Мороз по коже дерет. Ух!

Анифал весело покрикивал:

— Живей, робята! Живей!

Юрий со стоном поднялся. Сидевший рядом с ним Семка прикрыл его щитом:

— Лежи, боярин!

Юрий все силился встать, глазами искал боярина Анифала, хрипел:

— Наших бьют, а он… чему радуется? Ирод!

— Лежи, боярин, лежи. Не замай. — Семка силой удержал его, бережно положил на дно. Хромый затих, только под рукой у Семена мелкой дрожью билось его плечо.

Засыпаемые стрелами с высоты обрывистых камских берегов, ушкуйники плыли вниз.

Татар все прибывало.

На ушкуях никто даже не ругался, гребли, угрюмо смолкнув. Юрий открыл глаза, заметался, потом замер, смотрел на медленно темневшее небо.

Светлой летней ночи не прикрыть, не уберечь от свистящих повсюду вражьих стрел.

Заметив тоску в воспаленных глазах Юрия, боярин Анифал окликнул его:

— Что, Гюргий Михалыч, болит грудь? Что? Тошно? Потерпи. Чего? Не о том ты? О чем же? Татары? Авось бог милостив. Глянь, из–за леса тучка идет. — Анифал довольно хмыкнул, погладил холеную бороду. — Ты не кручинься. Недаром сегодня стрижи низко летали, да и мои старые раны ноют, ненастье сулят.

Непогодь пришла вовремя.

По потемневшей Каме побежали белые барашки. Косая стена дождя закрыла берег. Мрак сгущался.

Боярин встал, перекрестился на восточный край неба, по которому ползли тучи, полыхая зеленоватыми слепящими молниями. В промежутках между двумя громами он окликнул ближайшие ушкуи:

— Робята! Остальным передайте, только не орите, назад, к Жукотиню поворачивай! Пусть нас татарове внизу поищут, а мы тем временем…

11. ТАТАРЧОНОК

Татарские караулы, оставшиеся в Джукетау, не ждали в такую ночь гостей, заметили их слишком поздно, когда многие новогородцы уже добрались до верхних бойниц. Под деревянной крышей, накрывавшей городскую стену, в темноте началась резня.

Едва Семка протиснулся в узкую щель бойницы, его ошеломили [88] чем–то тупым и тяжелым. Парень упал в кучу тел. Кто–то грузный навалился ему на спину, подергался, замер. Рядом кто–то глухо стонал.

Немного опамятовавшись, Семка приподнялся, снял шелом, потрогал голову. «Хошь и гудит, но цела». Провел рукой по лицу, лоб и щеки мокрые, липкие. «Кровь! Не своя!» Это показалось почему–то особенно страшным.

Нахлобучив шелом, лязгая зубами, метнулся без разбора в полную воплей и звона оружия тьму, наступил на человека, тот взвыл и захлебнулся от боли. Семка шарахнулся в другую сторону, но чьи–то пальцы цепко схватили его за ногу, он упал, яростно отбиваясь от неведомо откуда насевшего на него врага.

Только сейчас опомнился окончательно, но так и не понял, те ли пальцы, которые вцепились ему в онучу, теперь душили его. Боролся, забыв обо всем.

Вдруг татарин отнял руки. Семка глотнул воздух и тут же почувствовал, что враг зубами пытается схватить его за горло, только борода помешала сразу вцепиться в глотку. Семен рванулся прочь и сам укусил противника. Сцепившись клубком, кусаясь, царапаясь, хрипя русские и татарские ругательства, они катались, подминая под себя трупы и раненых, пока татарин, изловчась, не ударил Семена в переносье.

Зеленые искры брызнули из глаз, казалось, на миг единый зажмурил очи, но, когда открыл их, вокруг крутились иные, красные искры.

Лязг сечи ушел неведомо куда. Пылали стены Жукотинь–града.

Еле выбрался из пекла, спустился вниз, в город. Куда же иначе, когда ярость горячим углем грудь жжет!

Тут же столкнулся со своими. Пьяный от вина и битвы, Фомка махал багром, на котором болталось зеленое полотнище, орал во всю глотку:

— Семен! Ты што, как упокойник? Гляди веселей! Всех, как есть, басурман побили!

Ушкуйники засмеялись:

— Полно врать, Фомка. Пока мы на стенах бились, все татары в поля ушли. Град пуст!

— Пуст? — Семка рванул ворот рубахи. — Выходит, по–вашему, мне и бить некого?

Фомка опять заржал:

— Неймется ему! Мало ты их ныне с коней стрелами посымал? А во граде в самом деле пусто. Я последнего супостата покончил.

— Так уж и последнего?

— Вот те крест, — Фомка перекрестился. — Иду я переулком, не берегусь. Вдруг… жик! Стрела! Ну, я, конешно, к стене, а над головой опять… жик! жик! Откуда бьет — не поймешь, только слышу, в одной избе кто–то поет, гнусаво эдак. Коли поет, значит, к Аллаху в рай просится; думаю, надо помочь басурману… высадил дверь… так он на меня сверху — кошкой!

— Ну?

— Чяво ну? Ждать, что ли, чтоб он мне кишки выпустил? Кинжал у него во! Вострый! Я его багром по башке. Упокоил! А чалма на крюке застряла, так я ее и не сымаю! Знай наших!

Фомка довольно шмыгнул носом:

— Робята, пойдем, что ли, на добычу!

Много богатств нашли ушкуйники в брошенном городе.

Семка нашел другое. В одном из домов, в подклети, увидел он человека, сидевшего на земле, привалясь к стене. Деревянная колодка охватывала ему шею и кисти рук, космы волос закрывали лицо. Семен тронул его, тот поднял голову, посмотрел тупым взглядом, разлепил губы и срывающимся шепотом сказал:

— Господь привел… своих увидеть.

— Русский?!

Семка схватился было ломать колодку. Пленник тихо застонал:

— Не тронь, добрый человек, кончаюсь я. Эвон нож в боку, хозяин меня на прощанье угостил. Не тронь.

Парень стоял над умирающим, голова которого опять упала, открыв шею, в кровь стертую колодкой, вглядывался в последнее трепетание жизни. И самому дышать нечем, какой–то комок сдавил горло.

«Мало сжечь и разграбить вражий город! Мало! Мало! Мало! Кровь нужна!»

А тут откуда ни возьмись Фома.

— Семка, ты здесь? Иди скорее, я тебе татарина припас! Бей!..

С обнаженным мечом ворвался Семен в дом.

— Где?

— Эвон!

На полу, забившись в угол, плакал татарчонок лет пяти. Увидев меч, он взвизгнул пронзительно, затрясся всем телом. Семка глядел на грязные ладошки, которыми малыш закрыл мокрую от слез слюнявую мордочку, потом, оглянувшись на Фому, бросил меч в ножны, плюнув на пол.

— Смотреть не на что, не то что рубить такого — сопляк.

И тут же почувствовал, что и плевок, и слова сказаны только для Фомы, — чтоб стыдно не было, а на самом деле в глубине шевельнулось что–то такое, что не позволило поднять меч.

У Семки чесались кулаки дать другу по зубам, сверкнувшим из–под усов.

— Это ты мне в насмешку! Нешто я большего не стою? Тоже орал: «Татарин! Ордынец!» Ты эдак вместо татарина мне куренка подсунешь! — и, в самом деле озлясь, схватил Фому за бороду: — Подавай мне татарина, сукин сын!

Фома все понял, заржал беспечно:

— Окстись, Семен, ишь очертел, — и, высвобождая бороду из Семкиных лап, продолжал: — И кошкино котя — тоже дитя, а этого разве зарубишь! Правду молвить, не за тем я тебя сюда привел, глянь, ковер у них важный.

— Ковер?

Семка отпустил Фому, взглянул на стену:

— Иное дело, коли так. Ковер надобно содрать!

— Разбогатеем мы, Семка!

— Разбогатеем! Боярин ковер оттягает, а нам по медной денге [89] татарской, да, гляди, еще по обрезанной [90] достанется.

— Полно врать! Так уж и по денге.

— Ну, ковшик медку в придачу.

12. БЫЛИ ВЕЛИКИЕ ХАНЫ

Белым полуденным зноем заволокло Сарай–Берке.

Городской водоем лежит бронзовым зеркалом, только около шлюза дрожат желтые струйки воды, пробивающиеся из верхних прудов.

Над ними могучие стены караван–сарая. [91] Поверхность их, покрытая сплошь полукруглыми массивными выступами, хранит во впадинах лиловые тени.

Плохо сгибая колени, старческой, неспешной походкой из переулка вышел тот, кого Тагай знал под именем святого Хизра. Подойдя к берегу, старик взглянул на караван–сарай, прищурил слезящиеся глаза.

«Умели в мое время строить! Ныне гладкие стены многоцветным изразцом, как ковром, покроют и радуются — тешат глаз. В мое время из простой глины, из кирпича–сырца строили, и само солнце украшало стену».

Полюбовавшись на игру светотеней, старик, неторопливо миновав площадь, вошел в караван–сарай.

Здесь можно отдохнуть от зноя, от нестерпимого блеска белых стен, от шума и толчеи улицы.

Старик сел на пол, прислонясь к холодному камню колонны. Дремлет старик. В сумраке никому не видно, как из–под опущенных век нет–нет да и блеснет короткий, пристальный взгляд.

Здесь, в караван–сарае, куда собрались купцы из Египта и Хорезма, Ирана и Крыма, многое можно услышать, но лишь когда речь зашла о заяицком хане Хидыре, старик встал и подошел к говорившим.

Те смолкли — не годится в Сарай–Берке при незнакомом человеке о Хидыре толковать: чужие уши ушами Науруз–хана могут быть.

Опираясь на посох, старик заговорил нараспев:

— Были великие ханы в Орде! От могучего Темучжиня ведут род свой властелины улуса Джучи… — Смолк, задумался, сморщенной, иссохшей ладонью прикрыл глаза, потом выпрямился, взглянул вокруг — слушают. — Помню непобедимые орды Чингис–хана. Помню, мурзы и эмиры, тарханы и баатуры были верными псами его. Железной цепью была для них воля хана, железные сердца бились в груди у них; они пили росу, мчались по ветру, в битвах терзали человечье мясо. Помню!

Старый толстый купец поднялся с ковра:

— Помолчи, дервиш! Я тоже стар, но не помню времен Чингис–хана. Как можешь их помнить ты? Полтора столетия прошло с тех времен. Сколько же лет тебе?

Старик улыбнулся широкой, ясной улыбкой:

— Не ведаю. Зачем я буду считать свои годы? Имя мне Хизр.

И, видя, как широко открылись глаза слушателей, продолжал:

— Видел я славу Чингис–хана, видел дела других могучих ханов: Джучи, Бату, Узбека…

Старик стукнул посохом и полным голосом бросил мятежные слова под гулкие своды караван–сарая:

— Были великие ханы! Будет великий хан! Ждите!

Сквозь толпу, звякая доспехами, проталкивались воины, ругаясь, схватили старика, ветхий пурпур его халата с треском лопнул на плече.

Окружившая их толпа с грозным рычанием надвинулась на ханских нукеров. [92]

Хизр поднял руку, шум стих.

— Мир с вами, правоверные, не тревожьтесь. Что может сделать мне, бессмертному Хизру, называющий себя ханом Науруз? Не тревожьтесь, ждите великого хана, мир с вами! — и, протянув руки сотнику, добавил:

— Вяжи!

13. ТРЕВОГА

Не может заснуть Науруз–хан. Душно! Смутно!

Сегодня днем, когда нукеры приволокли и бросили в теплую пыль перед ним Хизра, ярость обожгла хана. Сам бил старика, сам клок бороды у него вырвал, хотел тут же отрубить ему голову и… хан старается не вспоминать дальше, и не потому ли особенно ясно помнит он спокойный взгляд, которым смотрел на него Хизр?

Что было в этих выцветших, слезящихся стариковских глазах, Науруз не понял, но только, сразу обессилев, упала ярость, а сжатые губы эмиров, стоявших вокруг, сжались еще плотнее. Их–то хорошо понял Науруз–хан. Сжали губы, спрятали насмешку, Хидыря ждут.

Только Тагай стоял, чуть приоткрыв рот, с интересом смотрел то на хана, то на Хизра, ждал, что будет дальше. Лицо Тагая было, как всегда, глупым.

Может, поверит Тагаю Науруз–хан? Был Тагай простым сотником, волею ханской стал знатным мурзой. Тагай глуп и предан.

Ему приказал Науруз–хан отвести старика за город, там отрубить ему голову и немедля с головой его возвращаться во дворец!

Душно!

Хан вышел на внутренний двор, взглянул наверх, уже ясно стал виден золотой полумесяц на крыше дворца — светает, а Тагая все нет.

Хан помнит: вот здесь у стены стояла лошадь Тагая, помнит, как, гикнув пронзительно, мурза бросил аркан. Петля затянулась. Вздулись желваки на жилистой шее Хизра, старик дернулся вслед за рванувшейся с места лошадью. Помнит хан звонкий топот копыт по камню…

Что это?

Ясно слышен в предутренней тиши лошадиный топот. Бешеным скоком мчится кто–то ко дворцу.

— Тагай?!

Хан хотел крикнуть, чтобы немедля открыли ворота, голоса не было, хватил воздух ртом, а слов так и не нашел.

Под аркой мелькнула тень всадника. Остановленная на всем скаку, лошадь с храпом поднялась на дыбы, на камни упали белые клочья пены.

Гонец спрыгнул с седла:

— Тревога, Науруз–хан! Несметные орды Хидырь–хана переправились через Яик–реку!

Только тут понял Науруз, что Тагай не вернется.

14. ГОЛОВА ХИЗРА

Пыль, поднятая бесчисленными копытами, золотым маревом стоит над далекими еще ордами Хидыря.

Над степью тусклым красным углем висит солнце.

С высоты кургана Науруз–хан следит за движениями врагов, а сам думает свое: «Куда делся Тагай? Нигде его не нашли. Или вправду нищий старик святым Хизром был? Тогда…»

На вершине кургана древняя каменная баба глядит мертвыми глазами на приближающиеся орды. Какой неведомый народ поставил над степью эту грубо отесанную глыбу? И народа того нет, и память о нем с пылью степей смешалась, а баба глядит и глядит каменным взглядом на быстротечные века человеческие, усмешка, неведомо над чем, кривит ее серые губы. Не над ним ли, Науруз–ханом, смеется сейчас ведьма?

Хану начинает чудиться, что именно таким мутным и пустым взглядом смотрел на него Хизр. Именно пустым! Точно и не было хана, точно ничего не было перед его глазами.

Тревожно вглядывается вперед Науруз–хан, потом опускает глаза вниз, туда, где у подножья кургана в боевом порядке стоят его орды.

Кто посмеет сказать, что проклятый Хидырь сильнее Науруз–хана?

Хан озирается вокруг. Под зловещим взглядом ханским опускаются глаза эмиров, только Челибей, привалясь спиной к плоским, свесившимся на живот грудям каменной бабы, спокойно посматривая вперед, покусывает травинку и будто совсем не замечает тревоги ханской.

«Этого волка не приручишь! Сам ханов резал! Добро, хоть прям нравом, не то что Будзий, ближний тархан. Шакал! Трепет бровей моих ловит, а придет пора — продаст и выдаст!» — думает Науруз, опять глядит на эмиров и тут не разумом, — нутром, шкурой своей, по которой под теплым стеганым халатом пробежала дрожь, понимает, что Хидырь сильнее его, сильнее тем, что еще никому неведом, а он, Науруз–хан, известен во всем: и в гневе, и в милости.

Хан побледнел, запыленное лицо его стало серовато–желтым, пергаментным, явственней проступили синеватые тени подглазин.

«Прочь! Ускакать прочь от медленно приближающейся в клубах пыли смерти!»

Рука дрогнула, чуть не рванул удила.

В золотистом мареве вспыхнули белые искры обнаженных сабель. Хан пристально вглядывается, но вдали мало что видно, понятно лишь — после первых коротких схваток передовые сотни быстро отходят вспять. Так и должно быть, а Наурузу кажется, что его воины бьются слабо, с неохотой.

«Почему вон тот дальний курган бросили? Почему мало дрались?»

Ему и самому ясно — цепляться за этот курган нет смысла, но вражий бунчук на вершине кургана бесит Науруз–хана.

В это мгновение Челибей встал и подошел к Наурузу:

— Смотри, хан, кто–то скачет оттуда. Видишь? Видишь, как летят вслед ему стрелы?

Ничего не видит Науруз: не у всех такие ястребиные глаза, как у Челибея.

— Да! В самом деле… скачет! Кто? Кто это?

И, как всегда спокойно и потому насмешливо, Челибей ответил:

— Я вижу. Отруби мне голову, хан, если я лгу, это скачет Тагай…

— Да, теперь ясно — он!

Припав к лошадиной гриве, мурза мчится во весь опор сюда, к кургану, а в турсуке бьется о лошадиный бок что–то круглое, величиной с голову человека. Тагай!

Хан оглянулся. Все вокруг смотрели туда, на круглый мешок, притороченный к седлу Тагая.

Недаром верил хан Тагаю! Недаром опоясал мурзу мечом службы! Вот он, воистину преданный ему мурза, простой, даже, может, не очень умный, но верный, который десяти мудрецов стоит. Он! Он! Тагай с головой Хизра!

Издалека долетел печальный звук трубы. Орды Хидырь–хана замерли на месте.

«Велик Аллах! Как река в пустыне, не дойдя до моря, иссякает в песках, так до битвы иссякла храбрость Хидыря!»

Подскакав, Тагай крикнул:

— Смотри, Науруз–хан!

Ханская лошадь, о копыта которой ударился желтый шар, вытряхнутый Тагаем из турсука, испуганно дернулась в сторону. Перегнувшись с седла, хан взглянул вниз и в последнее мгновение понял, что в траве у ног его лежит большая тыква. В следующий миг Тагай вонзил кривой нож в шею Науруза.

Хан уже не видел, как кинулся на Тагая Будзий, как, сбитый мурзой с седла, он упал рядом, единственный верный ему тархан, единственный, кому мог верить и не верил Науруз.

В оцепенении смотрели эмиры, как последняя судорога пробежала по телу хана, как качнулись и затихли метелки ковыля, среди которых лежал он.

Лишь каменная баба глядела мертвыми глазами в степь, откуда вновь печально запела труба и медленно двинулись к кургану полчища Хидыря, ставшего ныне ханом Золотой Орды.

15. ПОД СТРЕЛАМИ СВОИХ

Край льдины обломился под ногами, и Семка с головой окунулся в полынью, вынырнул, фыркая и отплевываясь, поплыл среди завивающихся мелкими водоворотами бурых от мути струй.

Схватившись за кромку льда, он с трудом вытащил из воды одеревеневшее от стужи тело, и тотчас же в льдину ударила стрела, брызнула в лицо колючими иглами трухлявого весеннего льда.

Лежать нельзя — пристрелят.

Семка поднялся. Страшно далеким показался мутно синевший в тумане правый берег.

За спиной, у самой полыньи, толпились преследователи, что–то кричали и били стрелами в Семку.

«Свои!»

Это было обидней всего. Свои заодно с татарами!

Скользя и спотыкаясь, Семка карабкался по взломанным и нагроможденным льдинам.

В середине реки, на самом стрежне, лед шел; сквозь туман стало видно, как лезли одна на другую, переворачивались и крошились льдины.

Стрелять перестали — далеко!

Семка оглянулся, увидел врагов, следящих за каждым шагом его. Задор подхлестнул парня.

«Ждут ордынские собаки, когда потопну. Не бывать тому! Назло им не потопну!» И, торопливо перекрестясь, Семен прыгнул на движущуюся льдину.

Что было дальше, Семка потом никак не мог вспомнить, только треск ломающихся, крутящихся льдин гудел в ушах…

Добравшись до неподвижного ледяного вала, нагромоздившегося на правом берегу, парень устало подумал: «Так и околеть не долго». И тут же вновь хлестнула мысль:

«Вражьи дети на том берегу чают — пропал. Так нет же, цел!»

Щелкая зубами, срываясь вниз — окоченевшие руки не слушались, — Семка все–таки влез на высоко вздыбившуюся льдину, погрозил кулаком за Волгу:

— Пусть знают, пусть видят — жив!

Спрыгнул вниз на мокрую, чавкнувшую под ногами землю.

Без малого год назад где–то здесь неподалеку встретил Семка Фому. И тогда был он нищим, но на бедре висел меч, а в голове гнездились молодецкие мысли. Потом дрался с татарами, вернулся с Камы, веселый, богатый, и вот, едва зима миновала, опять на этом же берегу стоит Семен, только стал беднее, чем прежде: ни меча, ни замыслов, ни товарищей. Один кулак остался, а много ли голым кулаком сделаешь, пусть даже праведный гнев сжимает его?

16. ЛЕТОПИСЕЦ

Монах неторопливо отложил перо в сторону, отодвинул летопись, старчески дальнозоркими глазами полюбовался на только что законченную заглавную букву «Веди». Буква горела киноварью, диковинные травы оплелись вокруг нее, неведомый красный зверь крался, извиваясь меж трав.

Монах заточил перо и уже черным цветом, не торопясь, стал выводить: « …лето 6868 [93] из Великого Новогорода разбойници приидоша в Жукотинь, и множество татар побиша и богатства их взяша и за то разбойничьство христиане пограблени быша в Болгарах от татар. То же лета князи Жукотинстии поидоша в Орду ко царю и биша челом царю, дабы царь оборонил себе и их от разбойников, понеже много убийства и грабления от них сотворяшеся беспрестани.

Царь же Хидырь послал трех послов своих на Русь: Уруса, Каирбека, Алтынцибека ко князем русским, чтобы разбойников поимали и к нему прислали. У бысть всем князем съезд на Костроме… и поимаша разбойников, и выдаша их всех послам царевым и со всем богатством их и тако послаша их в Орду ».

Скрип пера смолк. Тихо. Лишь теплый ветер, врываясь в открытую створку слюдяного оконца, чуть шуршит уголком пергамента.

О том, что один из ушкуйников в Орду не пошел, о том, что Семен Мелик перетер путы и ранней весной 1361 (6869) года, бросившись в пасть ледохода, перешел Волгу и избегнул неволи татарской, об этом летописец не ведал.

17. НА ЗОВ ЗЕМЛИ

Когда окоём тесно сомкнется вокруг и поперек пути встанет Лихо, разные люди встречают его по–разному.

Иные покорно склоняются под ударом, радуясь, что их презренная, исполосованная кнутом шкура все же осталась цела. Иные, не дрогнув, идут на Лихо, встречая и погибель бестрепетно, не думая о зорях славы, разгорающихся над ними, и даже обреченные, даже упав, погибают не бесплодно, но обрекая тех, кто идет за ними, на трудный подвиг, властно требующий великого мужества.

Лишь таким людям, способным единым часом героически лечь костьми, способным и на суровые годы, на суровые века сопротивления, труда, борьбы, когда сердца превращаются в горячие угли и ветер времени все ярче и ярче раздувает их жар, лишь таким людям, лишь таким народам принадлежит грядущее.

Таким всегда был русский народ. Не на радость себе покорили его татаро–монголы, не на радость себе пытались поработить его и другие, прочие бесчисленные хищники.

Сыном Руси был и Семен Мелик.

Сколько раз обрушивались на него удары! Сбитый с ног, вновь и вновь вставал он. Только губы сжимались все строже, ну да в бороде не видать. А люди говорят: «Изгой!»

Рано!

Не изжил себя Семен! Не покорился! Вновь и вновь поднимался с земли!

Сперва думал пойти в Новгород к Юрью Хромому, которого ещё по осени увезли домой, да не знал, жив ли боярин после стрелы татарской, а так, с пустыми руками, без гривны в мошне, в Новом городе делать нечего.

В Литву надумал бежать, подальше от татар и князей — подручных их.

Пошел было от Волги на закат, да и сам не заметил, как очутился в знакомых местах, под Москвой, невдалеке от монастыря, где Настя схоронилась, и тут прояснилось на душе у него, понял: некуда ему с Руси идти!

Шумом родных елей, смолистым дымом дальних лесных костров, чуть кислым запахом весеннего, влажного перегноя властно позвала его земля.

Пришел в первую попавшуюся на пути деревню, поклонился миру, просил помочь, и ныне радостно было вспомнить, как сразу смолкли мужики, когда кто–то крикнул: «Дед Микула идет». Дед шел неспешно, легко раздвигая могучими плечами столпившихся людей. По белой холщовой рубахе его расстилалась такая же белая мягкая борода. Снежным венцом вокруг головы лежали легкие завитки седых кудрей, а на лице сияли серые, чистой воды спокойные очи.

Подойдя, старик посмотрел на парня пристально, будто в самую глубь заглянул, потом промолвил:

— К земле пришел? То благо! Только рано тебе, детинушка, о сошке думать, — подал ему топор. — Прими Христа ради! Эвон леса кругом. Руби и жги лес, расчищай малое поле.

Семен поднял голову:

— Почему малое, дед?

— Да где ж тебе больше–то расчистить? Миру недосуг будет тебе помогать — весна, хрестьяне поля орать почнут, тут только поворачивайся: и боярское поле вспаши, и свою землю успей поднять, а ты един на един с лесом, где уж тут много расчистить, хошь с малого почин сделай, годок–другой перебьешься, а там помаленьку и все три поля заведешь. [94] А как с полем управишься, сошку там, конька вспахаться мужики наши тебе выделят. Зернышек тож дадим. Правду, что ль, говорю, мужики? Он потом отдаст. Не идти же ему к боярину, тот не промахнется, за четверик два спросит и закабалит человека. Ему и без того достанется осенью: и княжью, и ордынскую дани подай, боярину за землю, которую парень своими руками от леса расчистит, дань отдай тож, а тут ежели еще долг боярину на нем висеть будет — пропадет он, не выдюжит, кабальным холопом станет. Пусть он лучше миру должен будет. Поможем человеку, мужики?

И хотя по глазам видел Семен, что плохо верят мужики в его затею — времени мало, — но ни один не возразил, не обескрылил надежд его.

А дед продолжал учительно:

— Меч потерял — топор возьми. Руби и жги лес, расчищай поле. От прапрадедов так повелось — лес под поля рубим, на том Русь стоит, в труде пахаря мощь ее!

Старик пошел прочь, да вернулся, сурово нахмурясь, сверкнул глазами из–под седых бровей, добавил:

— Береги топор! Придут супостаты, сменишь топорище на боевое, длинное — он тебе не хуже меча послужит. Так спокон веков у нас, у мужиков русских, деется. Когда надо, и мы биться с ворогами умеем. Так–то! Береги топор!

18. НА ОГНИЩЕ

Новая ночь минула.

Семен тяжело поднялся с пня, нагнулся с трудом, с болью в пояснице, взял с земли топор, подошел к костру. Мокрые от росы онучи задымились, просыхая.

Жар костра и теплые клубы дыма приятной истомой охватили усталое, озябшее тело.

Снова лег на еловые лапы, рукавом прикрыл глаза от близкого, обжигающего лицо огня. Не помнил, как заснул.

Солнце подходило к полдню, когда мужики заметили его. Один из них крикнул:

— Дедко Микула, гляди–ко, ушкуйник–то — Семка Мелик по сию пору спит, бесстыжий!

Подойдя, Микула долго смотрел на Семена, все гуще, все ласковее ложились улыбчатые морщинки на лице старика.

— Какой он ушкуйник! Что ж, что спит! Почто обидел человека? Ты, Ванька, орешь, а без толку, аль невдомек тебе, умаялся он, — в раздумье покачал головой. — Не мудрено и умаяться. Труженик! С весны начал ломить…

Микула посмотрел вниз на скат холма, где на расчищенной от леса поляне зеленел Семкин посев.

— В весну одну, один–одинешенек, успел и лес вырубить да сжечь, и жито посеять. Благо труд богатырский не пропал даром — добрая ярь колосится. Видать, и наши мужики зерна ему не пожалели, от чистого сердца дали… не сглазить бы, чур нас! — дед плюнул трижды.

— Учись, Иване, как землю и труд любить надо. Глянь, еще ярь не созрела, а у него и под озимь экая поляна готова! — Покачал головой. — Костры–те какие запалил! Чисто медведь, целые деревья в огонь валит. Такие поворочаешь! — И закончил, строго взглянув на парня: — Учись, Иване, а Семена не замай, пущай спит — умаялся сердешный.

Холодная вечерняя роса разбудила Семку.

Костры прогорели и даже в сгущающейся синеве поздних сумерек светились тускло. Парень шевельнул их, подбросил валежнику, разгреб белый пепел. В повалившем густом дыму затрещало, потом пробилось пламя, жарко, даже с легким посвистом охватило трескучую хвою.

Давно так не отдыхал Семен, давно так спокойно ему не было.

Посмотрел на поле свое.

Неподвижно, черной стеной стоял вокруг лес, а поле, как чаша, наполняясь молоком тумана, сулило изобилие.

С глубоким мирным удовлетворением думал Семка: «Скоро свой урожай будет…» И радостно: «Без Насти не уберешь. Надо за ней идти! Наконец–то! Дожил!»

Все преходяще: и удача и удаль, одна земля и труд на ней вечны.

19. БЕЛЫЙ КРЕЧЕТ

Ранним росным утром ушел отец Сергий из обители, бродил еле заметными тропами, собирая лечебные травы, а сам тем временем вздыхал украдкой.

«Не уйти от мирских соблазнов, как ни старайся. Вот жил тихо, уединенно, так нет — пошла слава: «Святой! Святой!»

Сергий сердито фыркнул.

«Монастырь растет, братии прибывает, кормить, поить их надо. Сперва жили в бедности, трудились, а теперь…»

Игумен опять вздохнул.

«Богомольцы милостыню несут, бояре дары жертвуют, а на днях князь Дмитрий Иванович деревеньку подарил. И начался разлад. Сказал князю Дмитрию, что рабов монастырю не надо — куда там, Митя и слышать ничего не хочет, а в монастыре братия возроптала, отец–ключарь вчера после всенощной с паперти Троицкой церкви кричал в голос: «Игумен от мужиков отмахивается неспроста, он в святые лезет, а мы–де люди грешные, нам–де больно кстати деревенька, чем мы других монастырей хуже!» Что тут будешь делать? Повсюду так. Князья из–за мужиков дерутся, бояре друг у друга смердов переманивают да еще норовят кабалить и холопить их. Ну и монастыри от них не отстают. Хищничает братия злее иного боярина, наседает скопом, дружно. Где же тут мужику силы взять, дабы устоять супротив ее алчности? Грехи!.. И сам я тож вельми грешен. Небось в писании как заповедано: «Не судите да не судимы будете». Вот и выходит: аз — первый грешник, ибо сужу, осуждаю. Но где, где в писании сказано, чтоб на человеков ярем кабалы надевать?!!»

Под бурей горьких раздумий Сергий уходил все дальше в гущу леса. Думал, думал.

Хуже всего было то, что сам он ясно видел: против рожна не пойдешь. Были до него рабы, будут и после. Осталось смириться да уйти в лес от греха.

В дремучей лесной глуши пышно и сумрачно росли папоротники. Сергий наклонился, сорвал молодой завиток чешуйчатого побега, растер его на ладони, от пальцев пахнуло чуть слышным сладковатым ароматом. Полдень, а здесь даже сейчас сумерки. На земле лежит влажный слой потемневшей старой хвои вперемешку с бурыми листьями осин, и кое–где поднялись на белых, как будто немочью тронутых бахромчатых ножках ядовито–яркие шапки мухоморов. Отец Сергий сел на поваленный ствол, примял зеленый мягкий кукушкин лен (весь ствол оброс этим мхом), из берестяной плетеной кошелки вынул ломоть хлеба, хотел полдничать, но вдалеке хрустнул сучок, игумен поднял голову, прислушался. Годы жизни в лесах научили его ловить шорохи дремучих дебрей, и сейчас он понял: человек идет без дороги.

«Никак плутает? Долго ли до греха?» Встревоженный за неведомого путника, игумен встал, сунул надломанный кус хлеба обратно в кошелку и пошел навстречу. Вскоре за деревьями мелькнула белая рубаха. Сергий остановился, ждал.

Продираясь сквозь чащу, пришлец не заметил его и, лишь выйдя на чистое место, внезапно остановился, увидев черного инока, стоявшего па пути.

— Чур меня! — торопливо крестясь и пятясь обратно в чащу, воскликнул человек.

С первого взгляда узнал его Сергий, хоть и видел давно в доспехах, в плаще алом, а ныне стоял он перед ним в холщовой мужицкой рубахе.

— Ты что чураешься, Семен, чего испугался? Далече ли путь держишь? По добру ли? — молвил Сергий, и в голосе его была незабываемая для парня ласка и спокойная сила.

Понял Семка, с кем встретился в лесном буреломе, радостно бросился к игумену, бормотал невнятно:

— Отче, ты? Прости, не признал, спужался. Гляжу, стоит под сосной человек, сам черен. Не чаял я встретить тебя в чащобе. Заблудился я, а шел по добру, к тебе шел. Как тогда сказал ты, все сбылось по твоему слову, а дальше стал я плутать в жизни, как в лесу, лишь ныне на новый путь вышел. Благослови на путь сей…

Далече было до обители. Все успел рассказать отцу Сергию парень, и вновь жизнь его развернулась перед игуменом.

Начал Семен исповедь свою порывистой, быстрой речью, потом стих, заговорил неторопливо, ясно.

Был он пастушонком, гриднем был, ушкуйником… «Ныне, — спокойно и удовлетворенно кончил Семен, — простым мужиком–смердом задумал стать».

Говорил парень и не замечал, что словами своими в глубокое раздумье ввел Сергия Радонежского. Говорил про то, что изгоем называли его люди, а он не поддался, головы не склонил и духом не иссяк. Говорил про деда Микулу, про топор, подаренный им. Вновь и вновь твердил про добрый мужицкий труд.

— От тебя, отче, к Насте пойду. Будет у меня жена, будет хлеб, будет мир на душе, чего же боле?

Сергий молчал. Парень, отстав на шаг, шел за ним, ждал, что ответит игумен.

«Что ответить Семену?» Ему ли, Сергию Радонежскому, не знать, что мир душевный обретает человек в труде. У самого поныне мозоли с рук не сходят, и пусть себе отец–ключарь кричит, будто, трудясь, он славы ищет, ему не понять, что и слава Сергию неспроста нужна, но чтоб верили в его слово люди, чтоб шли, куда он укажет, без сомнений, что настанет же день, когда Русь поднимется на зов боевых труб, тогда слово его острым мечом станет. Бог да простит ему, что, не ведая сам грядущего, он смел говорить с людьми языком пророка и провидца, что в час, когда сомнения жгли душу, он смел учить и направлять людей. Разве сам он верил в слова свои, сказав Семену: «Спасешь невесту»?.. Нет! Почти на верную смерть послал тогда парня, но кто знает, быть может, в самую трудную минуту его твердое слово помогло парню не споткнуться? Ну, а ныне Семен каждому его слову верить будет. А что сказать ему? Как запретить Семену работать на родной земле? Дед Микула сказал парню: «На том Русь стоит», — и правду сказал.

Трудно отнять у человека радость и покой, запретить ему работать на ниве. Трудно! Но нужно!

Полно, нужно ли?

Как бабочка вокруг свечи, все над одним местом кружит мысль. Вот–вот огонь сомнения опалит ей крылья.

«Нужно ли? — думает Сергий. — Нужно.! Ныне ратному труду приспело время, и каждый, кто, подобно Семену, владеет мечом, выронить его не должен».

Сергий оглянулся, встретил горящий вопросом, надеждой, верой взгляд Семки и опустил низко голову: трудно!

В это время сразу кончился лес. Из чащи они вышли к обрывистому берегу реки. Там, за рекой, широко и радостно раскинулись сочные поемные луга.

Сергий остановился.

Солнца–то сколько! Зной, безветрие. Лишь горячий воздух колеблющимися столпами поднимается ввысь. Тишина, только кузнечики стрекочут да пчелки трудятся. Экая благодать!

По травам прошли две неясные тени. Сергий поднял глаза. Низко над лугами летела пара журавлей, лениво помахивая крыльями. Заслышав их курлыканье, игумен повторил вслух:

— Благодать–то какая, тишина и мир!

Но в синем спокойном небе, значительно выше журавлей, широко и властно кружил ястреб.

Глубокая складка легла на лоб инока: и тут не все мирно.

Сомнения вновь взметнулись вверх, и, не найдя на них ответа, Сергий искал желанный ответ в приметах. Ну, а если ответ уже известен, то найти нужную примету не так уж трудно. Так случилось и сейчас. Из–за леса, свечкой уходя в небо, взмыл белый кречет.

Журавли закричали тревожно, заспешили прочь, низко прижимаясь к земле, а кречет все шел и шел ввысь и вдруг, сложив крылья, ринулся вниз, но не на журавлей, а на ястреба.

Глазам своим не верил Семка: не видано, не слыхано, чтобы сокол ястреба, как простого селезня, бил.

А Сергий, схватив парня за руку, сжимал ее все сильнее и шептал срывающимся голосом:

— Знамение! Знамение! — В эти мгновения игумен и сам был убежден в чудесном ответе на свой вопрос.

Не успел ястреб приготовиться к отпору, как сокол пролетел мимо него, вниз, сверкнул на солнце белыми крыльями и вновь пошел в небо — ставку сделал.

Не торопясь бить врага, кречет играл в воздухе, вновь и вновь делая все учащающиеся ставки. Вдруг ястреб метнулся в сторону, и Сергий и Семка поняли: сейчас! Кречет ударил мгновенным прямым ударом, в синем небе мелькнули темные перья, кувыркаясь и бессильно трепыхая крыльями, стал падать ястреб, а кречет взмыл ввысь и через несколько мгновений превратился в белую искру, чуть сверкающую где–то там, в недосягаемых просторах неба.

Просветлевшим взглядом посмотрел Сергий на парня:

— Видел? Это про тебя знаменье. Быть тебе белым кречетом, ибо ястребы кружат над Русью! Труд мужицкий не про тебя! Покой и мир не про тебя! Урожай нищим раздай. Миру поклонись, что помог тебе; деду Микуле поклонись, а топор обратно отдай, ибо твое дело — мечом работать, — и, заметив на лице Семена не сомнение, а лишь мелькнувший мгновенно намек на него, Сергий Радонежский закончил: — Князей нет! Истинно, нет их! Будут!.. — взглянул вдаль, внезапно строгие морщинки ушли с его лба. — Гляди, парень, вот князь твой, беды нет, что млад, из сего отрока выйдет для Руси князь добрый. Такие люди, как ты, Семен Мелик, ему надобны.

Из леса один за другим выезжали соколятники московских князей. Дмитрий издалека заметил игумена, поскакал к нему, на левой руке князя, вцепившись когтями в шитую рукавицу, сидел белый кречет, кожаный колпачок закрывал ему глаза. Князь кликнул соколятника, передал кречета. Птица тревожно взмахнула крыльями, но соколятник, ласково приглаживая перья, быстро успокоил ее.

Дмитрий соскочил с коня, подбежал к Сергию, глаза у него так и сверкали веселым задором, торопливо сказал:

— Благослови, отче. — Потупился, но едва игумен перекрестил его, он тряхнул густой шапкой черных кудрей, крикнул звонко:

— Отче, видел? Кречета моего нового видел? Гамаюном [95] звать. До чего же лих! Какого матерого ястребищу сбил! А?

С улыбкой слушал веселую, торопливую мальчишечью речь князя Сергий Радонежский, потом, положив ему руку на голову, молвил:

— Добрая птица твой Гамаюн, Митя, а только и сам ты не ведаешь, какую службу он тебе сослужил. Неспроста он на ястреба кинулся.

— Что ты, отче, как так неспроста? Да он за три дни четвертого ястреба так сшибает. Это у него повадка такая. Он всегда так…

Но Сергий строго перебил князя:

— Твержу тебе, Митя, что неспроста он кинулся, а ты слушай, — игумен говорил искренне, веря в свои слова, — слушай да умом пораскинь. Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда! На веселых звериных ловах, на пирах, в думе боярской, в походах и трудах воинских — всюду, всегда про ястребов помни. Собирай соколиную рать. Приспело время!

Как всегда, жадно слушал игумена Дмитрий. Многие ближние люди твердят ему то же, но никто из них так любовно и властно не обрекал его на подвиг, никто, кроме Сергия, не умел внушить ему, что он — отрок Митя — надежда и чаянье Русской земли. Никто так сурово и заботливо не смел открывать перед ним всю тяжесть бремени, которое ему — великому князю Московскому — поднять суждено.

Сергий повернулся к Семке:

— Подойди–ко сюда. — Положил ему руку на плечо, подвел к князю.

— Вот тебе, Митя, добрый дружинник. Лихим кречетом будет он, лишь ты о ястребах не забудь.

Наклонившись к князю, он расстегнул серебряную чеканную пряжку его пояса, снял меч и, протягивая его Семену, сказал:

— Владей, Семен, мечом с княжого бедра да на мече же поклянись мне служить, себя не жалеючи, великому князю Московскому Дмитрию Иванычу. — Оглянувшись на Митю, добавил строго: — Но и ты, княже, попомни: коли, не дай бог, забудешь про ястребов степных, ордынских, свободен будет Семен от клятвы своей.

Тихим, но внятным голосом клялся Семен. Дмитрий выслушал, с чуть заметной обидой сказал, обратись к Сергию:

— Уж коли на то пошло, отче, так и я на том же мече клянусь перед тобой и дружиной быть подобным Гамаюну моему…

Сергий Радонежский с радостью увидел, как на мгновение твердо, по–взрослому сомкнулись уста князя Дмитрия Ивановича.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. КАФФА ГЕНУЭЗСКАЯ

Ни звезды в небе, ни огня на земле, затихшей перед надвигающейся непогодой, лишь прибрежный песок чуть белеет и, нарушая тишину, в него все злее и злее ударяют валы, идущие издалека, из непроглядного мрака моря.

Усталые лошади бредут понуро, давно пора на отдых и им, и людям, но в Ахмед–мурзу злые джинны вселились — гонит и гонит свой отряд вперед.

Когда бежал он из Москвы, также без пощады гнал свой караван; многие лошади тогда пали, а живые шатались от слабости. Однажды утром мурза точно впервые заметил оскаленные ребра на лошадиных боках и… свершилась милость Аллаха: пробормотав что–то про себя, Ахмед–мурза вдруг вернулся в шатер, сел на кошму и весь день не тронулся с места.

Безмятежны недели отдыха, когда на тучных травах отъедаются табуны, а в неподвижном теплом мареве, висящем над степью, тоскливо звенит старинная, близкая сердцу степная песня.

Приволье! Приволье всем, лишь мрачно молчавший Ахмед не ведал, не хотел отведать безмятежности. Настал день, и, гонимый своими темными думами, мурза сорвался с места и вновь помчался вперед, не жалея ни лошадей, ни людей, ни себя, чтобы через некоторое время опять, запутавшись в тенетах сомнений, потерять ярость и вновь начать бесцельное кружение по степи, вытаптывая лошадиными копытами пастбища.

Ныне джинны снова овладели душой мурзы — от Гнилого моря, [96] через весь спаленный солнцем простор Крыма, лошади прошли почти без отдыха.

Куда спешит мурза?

И Каффа близко, и ночь темна, и отдых давно нужен, а Ахмед, грузно осев в седле, не плетью — упрямством гонит свою кобылу вперед.

Было далеко за полночь, когда остановились наконец татары. Ахмед–мурза ни есть, ни пить не стал, сидел у костра, зябко кутаясь в ватный халат, не замечая, что от моря и медленно остывающих скал тянет теплом.

Утро было веселым. Последние тучи, так и не уронившие дождя, торопливо уходили прочь, открывая глубокую синеву неба, и лишь за вершину Карадага зацепилось белое облако, как бараньей шапкой, покрывая ее.

Темная зелень дубов, проглядывая сквозь облако, казалась совсем черной (не в такое ли утро Черная гора — Карадаг — получила свое имя?).

Солнце уже успело поднять над Крымом колеблющиеся струи зноя, когда на прибрежных увалах увидел мурза серые, сросшиеся с камнями башни Каффы. Меж зубцами, закутанные от солнца цветными плащами поверх стальных доспехов, стояли генуэзцы–часовые.

Сверху окликнули по–татарски.

— К синьору консулу, — важно ответил мурза.

Консул встретил Ахмеда так, будто ничего не случилось, будто не беглец, а гость почетный для него Ахмед–мурза: глупо терять старую дружбу только из–за того, что сейчас он в опале.

Бердибек, Кульна, Науруз… — кому ныне гнев ханский страшен?

Потягивая вино из граненого венецианского бокала, консул говорил:

— Не тревожься, мурза, много дней пути от Каффы до Сарай–Берке, — поднял бокал, прищурясь, вглядывался в лучи солнца, ломавшиеся в янтарном вине, сказал небрежно, мимоходом:

— У нас в Каффе часто путают имена ханов Золотой Орды, но никто ни в Крыму, ни в далекой Генуе не забудет имени эмира Крыма.

Ахмед понял — насторожился:

— Почему?

— Потому что он силен и с каждым месяцем становится все сильнее, а сенат Генуэзской республики привык иметь дело только с действительно сильными людьми. — И, видя, что Ахмед–мурза его внимательно слушает, консул, закручивая острые стрелки усов, добавил:

— Этого человека зовут Мамай.

2. В ПАСТЬ ЗВЕРЯ

Орда!

Зловещий отсвет в дымных тучах, низко нависших над Русской землей. Беспросветность судеб порабощенного народа в этом коротком слове.

Орда!

Но в тревожных снах княгини Орда — это кровь замученных князей русских. Едва смежила она очи, как перед ней открылась излучина реки Калки и мутные, как пылью отошедшей битвы подернутые, виденья поползли одно за другим. На окровавленном поле пьяная от кумыса и победы орда, и где–то вверху, на досках, покрытых пестрыми коврами, беснующиеся в нечестивом ликовании эмиры и мурзы. Дикий посвист, дикие крики, а снизу, из–под помоста, чуть слышный хрип князей русских.

Княгиня открыла глаза, стерла холодный пот со лба. В душной тьме спальной палаты исчезло пиршество свирепых варваров, и лишь в ушах, замирая, еще звучит все тот же последний, предсмертный хрип князей, задавленных помостом, на котором пировали ордынцы после победы над Русью.

— Господи боже, помилуй и спаси… — шепчет княгиня. Но и привычная молитва не гасит тревоги.

Полтора века минуло со времен Батыевых, полтора века порабощенные русские люди молят помиловать и спасти их, но отвернулся, забыл бог о земле Русской. Княгиня переворачивает горячую подушку, ложится ничком, а червь грызет, грызет изнутри. Разве найдешь покой, если только вчера, вцепившись в стремя сына, она в последний миг хотела удержать его. Все, все запомнилось! Вот Митя наклонился к ней с седла, темная прядь волос упала ему на лоб, вот сказал:

— Матушка родная, надо!..

Ускакал Митя в Орду добывать у нового царя ярлык на великое княжение, тягаться с Дмитрием Костянтиновичем за дело князей московских. Так говорят бояре. Им тоже тревожно за молодого князя, а ей каково? Им он князь, а ей сын, которого, кажется, совсем недавно она под сердцем носила, а теперь отпустила! Отпустила в пасть зверя!

Орда! Кровь князей русских!

3. ПИР ХАНСКИЙ

Вторую неделю дует горячий ветер. С востока, с черных песков Кара–Кума несет он пыль. С высот посеревшего неба жестокое, кровавое око солнца глядит на степи, жжет их, ломает и дробит тусклые лучи свои в свинцовых, мутных водах Ахтубы.

От зноя даже на воле деваться некуда, а в палатах саранского епископа и вовсе дышать нечем. В полутемных покоях — великое смятение. Тревожно шепчутся монахи, попы, служки, и лишь в келье, занятой митрополитом Московским Алексием, тишина нерушима.

Много раз заглядывал туда послушник, но, видя все ту же глубокую морщину на челе владыки, в страхе прикрывал дверь.

Смутен и непонятен, подобен неверному мареву степному, стоит перед глазами митрополита царь Хидырь.

Рады бояре — Хидырь кроток, а сын его Темир–ходжа и совсем благочестивый царевич, недаром ходжой [97] зовется, ездил он в град Мекку, на богомолье, ныне тих и духом светел.

Рад и Митя. Щедро швыряет князь казну и соболей, всех эмиров купил, и ярлык на великое княжение Москве обещан.

Но глубже и глубже ложится складка на лбу владыки: Митя млад, Орды не знает, бояре легковерностью своей веселы, но не весел Алексий, митрополит Московский и всея Руси; он на своем веку Орду вот как изведал и хотел бы, да не может поверить кротости Хидыревой.

Кроток?! Не иначе от кротости он и царицу Тайдулу прикончил: помешала зверю старуха! Со времен царя Чжанибека жила царица на покое. Резались ханы; от ужаса к веселью и обратно к ужасу колебалась Золотая Орда, а царица Тайдула жила в тиши, мирно.

Вспомнились далекие дни, когда на Москву пришло Чжанибеково грозное слово: «…грехами нашими прогневали мы Аллаха: ослепла мать наша, царица Тайдула. Пришли, князь, в Орду главного попа вашего Алексия, пусть помолится о царице моей».

Текут и текут воспоминания. Вся Москва провожала митрополита плачем, да и сам он шел в Орду, как на смерть, а в Орде, увидав слезящиеся, гнойные глаза царицы, совсем пал духом, ужаснулся, готовился встретить смерть и в молитвах своих просил уже не за себя, лишь от Руси молил отвратить гнев ханский.

Вспоминается митрополиту раннее мглистое утро в Орде, когда прислал к нему в юрту царь Чжанибек знатных мурз сказать, что открылись глаза царицы Тайдулы.

То ли сама собой пошла болезнь на убыль, то ли татарские колдуны помогли, думает митрополит Алексий, то ли бог землю Русскую пожалел — набег татарский отвел, кто знает? Но все меньше гноя становилось в глазах у царицы, увидела она свет, решила — помог он, митрополит, и милостивый ярлык дала.

Выпросил он тогда у Тайдулы Царев Посольский двор, просил для бога — Чудов монастырь строить, другого места в Кремле не нашлось, — на лице митрополита тихой тенью проходит улыбка: схитрил, выжил татар из Кремля, за Москву–реку, на Ордынку.

С той поры много лет минуло. Свирепые волки были царями ордынскими, но никто из них не тронул седин царицы Тайдулы, кроме… кроме Хидыря, коего нарекли кротким.

Очнувшись от своих дум, владыка постучал об пол посохом.

Склонясь в смиренном поклоне, на пороге появился послушник.

— Где князь Дмитрий? — спросил митрополит.

— Не ведаем, отче, все подворье в страхе. Вчера с обеда уехал Дмитрий Иванович во дворец, с той поры не бывал.

Алексий резко вздернул голову:

— А во дворце что творится?

— Тож не ведаем, владыко. Слышны оттоле шум и бубны, аки пир велий идет, токмо вкруг стража стоит и к палатам царским никого не подпускает.

Митрополит поднялся встревоженный. Подхватил упавший было посох, сказал послушнику:

— Прихвати мягкой рухляди. [98] Со мной пойдешь.

— Сороковичок собольков [99] взять? — спросил послушник.

— Одного сороковичка мало, чай, в царский дворец пойдем, аль неведомо тебе ненасытство их? Три сороковичка возьми.

Не доходя до дворца, в ближнем переулке оставил митрополит воинов и слуг своих, сам пошел к ханскому дворцу.

«Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…» — шептал послушник, чувствуя, что ноги с каждым шагом будто свинцом наливаются, а под коленками возникает противная дрожь. В голову лезли грешные мысли: «Что проку в кротости Давидовой, от кротости иль свирепости царя Хидыря все сейчас зависит. Вон владыка идет бесстрашно, — митрополит стар, свое пожил, а мне каково в лог зверя за ним лезть!»

Послушник норовил идти, прячась за спину митрополита.

Прямо на стражу по пустой площади шел владыка, острие посоха глубоко врезалось в сухую, потрескавшуюся землю, бледное лицо его и потемневшие глаза были строги, и стража, забыв ханское повеление, не посмела закрыть ему дорогу.

У деревянного кружева резных ворот митрополит твердо посохом отстранил вставшего было ему на дороге сотника. Вошел во дворец. Давно знакомыми переходами прошел на внутренний двор, где на коврах, у каменного бассейна с цветущими египетскими лотосами пировал Хидырь–хан.

Оставаясь в тени, из–за тонкой колонны взглянул владыка на двор: царь Хидырь и князья ордынские упились, многие спали тут же, на заплеванных, мокрых от вина и кумыса коврах, посреди поваленных золотых кубков, обглоданных костей и венецианского хрусталя.

Около Хидыря, охватив колени руками, сидел князь Дмитрий.

«Не умеет сидеть по–татарски — ноги калачом, устал небось князь на пиру царском», — умилился Алексий, но, вглядевшись в осунувшееся, напряженное лицо Дмитрия, сразу помрачнел, понял, что князю пир этот труден иным.

Хидырь, наполнив кубок, протянул его Дмитрию, тот, многословно благодаря и отнекиваясь, явно тянул время, наконец, уступая уговорам, взял кубок и тут же уронил его.

Митрополит вздрогнул — беда царский кубок пролить, тревожно посмотрел на Хидыря, а тот, сощурясь, так что его маленьких глазок совсем не стало видно, не отрываясь уставился на князя; из–под редких рыжеватых ресниц, не мигая, горели две злые колючие искры.

Так и не поняв, вправду ли князь до того пьян, что и кубка удержать не в силах, Хидырь большим чеканным ковшом русской работы вновь зачерпнул вино и упрямо протянул его князю.

Дмитрий со вздохом взял.

Владыка подметил: руки князя дрожат, вино через край льется, даже слишком льется — ко рту князь поднес его самую малость. Видит ли Хидырь ухищрения князя, не разберешь — пьян царь зело, но улыбка и очи по–трезвому хмуры.

В разгаре пир царский, гремят трубы и бубны, эмиры кто во что горазд песни горланят. За таким весельем многого не расслышал митрополит, понял только — Хидырь выспрашивал у князя сокровенное, а Митя, борясь с хмелем, порой встряхивая головой, порой с силой жмурясь, чтобы преодолеть кружение, и чувствуя, что с каждой новой чарой хмелеет все более, старался лишнего слова не сказать.

Алексий вышел из тени. Увидев его, Митя вскочил, пошатнулся и, не разбирая дороги, пошел к нему прямо по ковру, спотыкаясь об утварь и спящих эмиров.

Хидырь гневно окликнул его, князь не оглянулся. Хидырь повторил угрозу, приподнялся, пытаясь пойти следом — ноги отказали; хан ткнулся в подушки, схватил все тот же тяжелый кубок, хотел бросить им в князя, но вместо того неловко перекатился на бок и у самого лица увидал голубой цветок лотоса. Швырнув кубок в водоем, Хидырь, ломая стебель, потянул цветок к себе, вдохнул аромат лотоса, почувствовал свежесть росы, упавшей ему на лицо, и слепая радость от сознания, что он, убивший Науруз–хана, он ныне сам хан Улуса Джучи, что ныне он может лежать на ковре, здесь, во дворце сарайском, пировать и нюхать заморские цветы — дары далекого Нила, — эта пьяная радость хмельнее вина затуманила голову хана, заставив его забыть о князе Московском, о митрополите, о кознях эмиров, обо всем.

А Митя шептал:

— Отче, спаси! Сил моих больше нет, хмель с непривычки забирает, а царю любо, ждет, поганец, когда я язык развяжу.

— Где, князь, бояре твои? — тревожно и строго спросил митрополит.

— Бояре?

Митя устало провел рукой по глазам:

— Где бояре — не ведаю.

Дремавший поблизости на ковре сын царев Темир–ходжа поднялся, сказал отнюдь не сонным голосом:

— Отец мой велел бояр связать и запереть в башню, чтобы князю пировать не мешали. Не тревожьтесь, худа им не будет.

Князь изумленно взглянул на него: чудеса, все пьяны — царевич трезв.

А Темир–ходжа, потеряв на миг личину смирения, спесиво следил, как перед ним гнул спину владыка всея Руси, как на сухое, строгое лицо митрополита наползает странная для него заискивающая улыбка.

Алексий шептал:

— Спасибо на ласковом слове, царевич, иного не ждал от тебя, о твоем благочестии мы наслышаны. Помоги, царевич, освободить бояр.

Темир–ходжа опомнился, поправил зеленую чалму на голове, отвернулся: «Благочестие? Да, конечно! Но не для русских псов оно!» Не отвечая, отошел прочь.

Князь, глядевший в лицо митрополита, увидел, как все глубже, мрачнее пошли по нему морщины. Митрополит тревожно искал разгадку: куда так спешит царевич? Не к добру такая скромность! Алчны цари ордынские на лесть, иные злато меньше любили, а Темир–ходжа красное слово услыхал — и в сторону. Этот святой поопаснее, чем батюшка его царь Хидырь будет; тот по крайней мере и пьет, и радуется, и разбойничает в открытую, а этот…

Дмитрий тронул митрополита за широкий рукав:

— Владыко, ты что серчаешь, чего хмуришься?

Не отвечая на вопрос князя, митрополит взял его за руку:

— Пойдем поскорее отсюда, Митя.

Но тут дорогу им загородил ханский брат Мюрид.

— Куда?

Мгновение митрополит Алексий хмуро смотрел на Мюрида, потом, опомнясь, не пожалел спины для поклонов.

— Отпусти нас, Мюрид, приустал князь, пора ему на покой. Что тебе князя удерживать, он млад, а ты эвон какой батырь, ишь как нас подстерег лихо, точно из–под земли вырос!

Мюрид икнул, рожа его расплылась в улыбку. Качнувшись вперед, он вцепился в плечи митрополита, навалился всей тяжестью и, вновь икнув, спросил, лукаво прищурясь:

— А скажи, поп, о чем вы тут с Темиром шептались? Хан пьян, так ты с сыном его шептаться вздумал! Так? Я тоже пьян, но все слышал, я тут в холодке за колонной лежал, — и вдруг с перекошенным, бешеным лицом рыкнул:

— Признавайся, или сейчас стражу кликну! Ну!

Алексий, чуть отступив от наседавшего на него Мюрида, покривил губами, не то улыбнуться хотел, не то отвращения не сдержал, и, не отвечая на угрозы, протянул Мюриду сороковичок соболей.

— Прими собольков, мех отборный, не серчай.

Схватив связку собольих шкурок, Мюрид обмяк и уже милостиво начал плести такое, что не только митрополиту, а и татарину не понять было: язык у него спьяна за зубы цеплялся.

Видя это, митрополит решился схитрить.

— Скажи, Мюрид, небось по твоему слову бояр моих из башни не выпустят?

Мюрид от тех слов осерчал, осерчав, заговорил яснее:

— Как не выпустят? Ты, поп, забыл, что Хидырь–хан брат мне? Вот увидишь, — Мюрид остановился и вновь хитро прищурился: — Только без подарка не видать тебе бояр твоих.

Смиренно склонясь в поясном поклоне и подавая новый соболий сороковичок, митрополит сказал по–русски:

— Подавись ты, нечистый дух, этими соболями! — и вновь усердно поклонился.

Немного времени спустя, когда митрополит с князем и боярами уже подходили к выходу, увидели они в воротах Челибея. Бояре, проходя мимо, невольно озирались на него. Дмитрий прошел тихо, присмиревший, и только митрополит, идя последним, точно не замечал хмурого взгляда Челибея.

Тот внезапно шагнул ему навстречу.

— Уводишь?

Митрополиту, видимо, очертели низкие поклоны, заговорил своим голосом:

— Тебе какое дело?

— До тебя у меня дело. Вы отойдите, — кивнул от Дмитрию и боярам, не оглянулся, зная, что его приказ будет выполнен. Покосись на караульных, стоявших по бокам входа неподвижно, как истуканы, неожиданно перешел на русский язык:

— Скажи мне, поп, почему вы, русы, до сих пор русы?

Сперва после такого вопроса митрополит подумал, что и этот ордынец от царского пира еще не очухался, но нет, Челибей тверд в ногах и, видимо, головой ясен.

— Кем же нам быть прикажешь?

— Кем быть? Почему были булгары, стали татары, были кыпчаки — тоже стали татары, а вы, русы, все русы?

— Брешешь! Лишь по имени стали кыпчаки татарами. Вот ты, батырь, монгол чистых кровей, а по–монгольски, чаю, говоришь худо. Половецкая речь у тебя. Ну, а нам половецкий обычай перенимать не пристало, ибо темный и дикий он, а ваш и того темней. Чему же нам у Золотой Орды учиться?

Челибей, потемнев от гнева, схватился за рукоять сабли.

— Успеешь меня зарубить. Вся и беда в том, что даже то доброе, что было у вас, вы в своих юртах попрятали. Воров у вас не было, меж собой жили полюбовно, без драк, без пьянства, лжи татарин не ведал, в любую сечу шел бесстрашно, лишь бы хан приказал, а разве мы видели это? Не было такого зла, коего против нас вы не оборотили. Друг с другом были добры, к нам люты, лютее волка, коварней рыси, ядовитей, смертельней змеи всегда был для нас ордынец. Чего же ты хочешь от нас? А ныне и подавно учиться у вас нечему. Может, где в дальних кочевьях доброе–то и живо, а у вас здесь — слышишь?

Из пиршественной залы доносился шум обычной в конце пира пьяной драки.

Челибей стоял, тяжело опустив голову. Тяжелые мысли о том, что Алексий говорит правду, и невольное уважение к этому бесстрашному старику против воли закрадывались ему в душу. Все еще не желая признать себя побежденным, он торопливо искал, что ответить, как возразить митрополиту, и нашел.

— Не хвастай, поп, самого главного нет и не было у вас — единства! Нет у вас на Руси своего Чингис–хана!

Накипело на сердце у митрополита, забыл об осторожности, резко, почти ударом, поднял он голову Челибея и, сблизив его глаза со своими, крикнул, уже не сдерживаясь:

— Единство! Ты скольких царей прикончил, двух али боле?

Челибей рванулся на Алексия: никто такого ему говорить не смел, но, увидев насмешку в глазах митрополита, сразу стал как вкопанный: пусть не думает поп, что он баатура Челибея взбесить сумел.

— Были у нас свои Чингис–ханы! — страстно говорил Алексий. — Был Олег Вещий, ладьями своими покрывал он Русское море. [100] На вратах Царя–града [101] щит его! Был Святослав храбр, аки пардус, [102] князь–богатырь, князь–воин. В смертном бою его завет Русь вспоминает: «Мертвые сраму не имут». Были у нас Владимир Святой, Ярослав Мудрый — устроители, законодатели Русской земли. Не у Чингиса, у старых князей наших учимся мы поныне!

— Поныне? Я тебя понял, поп! Правду про тебя молва идет: неукротим ты и непокорство на Руси от тебя. Каких–то князей с великим Темучжином равняешь, а о том забыл, что волею его — Чингис–хана — вам, попам, мы честь воздаем и дани с вас не берем.

Алексий сразу стих, спросил, как будто даже спокойно, смирно:

— А знаешь ли ты, батырь, что написано в летописи нашей о чести, возданной в Орде победителю шведов и немцев князю Александру Невскому?

— Нет, этого не знаю, — просто ответил Челибей.

— Так узнай… — резко, непримиримо бросил ему митрополит: — «Злее зла честь татарская!» — И, отстранив баатура, твердым шагом вышел из дворца ханов Золотой Орды, оставив Челибея в глубоком раздумье. Уже на площади он оглянулся. Послушника сзади не было. Митрополит хотел вернуться, но тут резные ворота дворца распахнулись, и стражи вышвырнули послушника. Он покатился по земле, вскочил. Поперек лица у него шла глубокая царапина. Всхлипывая и утирая кровь, забормотал:

— Владыко, не гневайся. Последний сороковичок соболей отнял у меня тот вельможа, которому ты поперечил.

Митрополит вдруг засмеялся резким, дребезжащим смехом:

— Дивного в том нет, что тебя ордынский вельможа во дворце царском ограбил. Спасибо, живым отпустил. Иди, умойся.

Оборотясь к князю, он спросил:

— Долго ли царь Хидырь ярлык только сулить будет? Даст–то его когда, же?

— А он у меня, — ответил Митя, вытаскивая из–за пазухи скомканный свиток пергамента, — я его поглубже запрятал, чтоб царь не раздумал, назад не отнял, — добавил Дмитрий, стараясь поправить расколотую и смятую печать красного воска, подвешенную к ярлыку на шелковом шнуре.

4. НАГОРНЫЙ БЕРЕГ

Ордой, пирами, поклонами по горло сыт Дмитрий. Ярлык добыл и будет! С него довольно и вельмож ордынских, и царя их. На следующий день он поехал прочь, домой — в Москву. И лишь вечером, когда после переправы через Волгу отряд остановился на ночлег и княжьи люди начали шатры ставить, Дмитрий удосужился оглянуться назад.

С высоты правого, нагорного берега весь Сарай–Берке открылся, как на ладони.

Но не успел князь Дмитрий поглядеть на зелень садов, на купола мечетей, на тонкие столпы минаретов, как Семен Мелик тронул его за рукав:

— Не туда смотришь, княже. Эвон куда взгляни!

Внизу, по темным, лиловатым водам вечерней Волги, скользила вереница разукрашенных ладей. Пестрые паруса их цвели в закатных лучах небывалыми райскими цветами, а червленые щиты, прикрывавшие борта, алели густой яркой кровью.

— Семен, так это же суздальцы! — воскликнул князь. — Костянтиновичи! На первой ладье стяги их, Дмитрия и Андрея, а на другой — Ивана Белозерского. А дальше чей стяг, не признаю?

— Это Дмитрия Галицкого стяг полощется, — ответил Семка и хитро подмигнул Дмитрию: — За ярлыком князья едут!

Взглянув друг на друга, князь и воин весело засмеялись.

— Ярлык–то теперь у нас, опоздали!

— Не туда глядишь, Дмитрий Иванович, — сказал князю только что взобравшийся на верх обрыва молодой боярин.

Князь улыбнулся:

— Опять не туда? Куда же глядеть мне прикажешь, Федор Андреич?

— Смотри, что в степи творится, — ответил боярин.

Но сколько ни глядел Дмитрий и стоявшие вокруг бояре, в быстро темнеющей дали ничего не было видно, один боярин Федор божился, что к Волге подходят несметные конные рати, и лишь когда на дальнем мысу стали загораться бесчисленные искры костров, ему поверили.

— Кошачье око у тебя, боярин, — сказал ему Дмитрий, — во тьме и в дали видит. Отца твоего, боярина Андрея, Кобылой звали, а тебя, Федор Андреевич, я Кошкой отныне звать стану.

В ладьях тоже заметили костры и круто свернули к левому берегу, подальше от огней неведомого войска.

— Суздальцы берегутся, — заметил Семка.

— Береженого бог бережет, — ответил князь, — неведомо, кто там.

Вышедший из шатра митрополит Алексий посмотрел на дальние костры, на ладьи суздальцев и молвил:

— Полки эти крымского эмира Мамая: он давно грозил прийти в Сарай–Берке, кому иному там быть? — И, отвернувшись от огней, владыка Алексий обеими руками оперся на посох и стал смотреть в сторону града.

Быстро темнея, клубясь и спускаясь все ниже над столицей Золотой Орды, шли грозовые тучи. Поминутно вспыхивал лиловый огонь молний, сердитым рыком катились дальние раскаты грома.

Митрополит глядел как зачарованный. Налетавший порывами ветер играл его черной рясой, относил назад через плечо длинную бороду владыки, тот ничего не замечал, глядел и глядел на Сарай–Берке и невольно верил, хотел верить, что неспроста над ним разыгралась непогода, что неспроста клочья туч озаряются слепящими вспышками молний, неспроста зверем рычит над Золотой Ордой гром. Когда наконец первые тяжелые капли дождя упали и здесь, митрополит поднял посох и, указав им на тучи и город, сказал:

— Гнев божий над этим нечестивым градом! Вовремя выбрались мы из Вавилона сего.

Свет почти непрерывно сверкавших молний озаряя черную фигуру владыки, порождая жуткие отблески в его расширенных гневом глазах.

5. ЦЕРКОВЬ–ОБЫДЁНКА

— Поберегись! — кричали ратники, бердышами [103] расталкивая толпу: по улице шел обоз.

Народ теснился к заборам. Мальчишки лезли на крыши, спорили чуть не до драки, какой припас везут.

Не сторонясь, не замечая ничего, бродил Семка по толчее московских улиц, напрямик лез сквозь толпу, ненароком какую–то старушонку подшиб, та ойкнула, поднявшись с земли, заголосила вдогонку:

— Чтоб тебя! Чтоб самого так зашибли!

Семен не оглянулся, не слышал, шел, крепко задумавшись, лишь порой, когда мешали пройти, окольчуженным плечом прокладывал себе путь.

Думал об одном: «Не пора ли обет исполнять?» Еще в Троице отцу Сергию обещал поставить церковь–обыдёнку, [104] коли все хорошо будет. Сейчас, воротясь из Орды, Семен вдруг понял, что все у него хорошо, — испугался своего счастья.

Нечаянно занесло его на Неглинный верх; оттуда в эти дни звонкий гул шел по всей Москве. Над тихими водами речки Неглинной [105] лихие жили кузнецы; здесь тебе и шелом скуют, я кольчугу свяжут, и шестопер на дубовую рукоять насадят. Поднимаясь от реки, Семен забрел меж столбов, где коней куют, оперся на перекладину, задумался.

Стоявший под навесом кузнец оглянулся на него, хотел что–то сказать, но в это время подмастерье положил на наковальню раскаленную полосу металла.

Семен загляделся на работу кузнецов; следил, как под меткими, сильными ударами молота металл принимал знакомые очертания меча.

Кончив ковать, кузнец опять оглянулся на Семку, спросил деловито:

— Эй, дядя, тебя заместо коня подковать, что ли? Это можно! Козла подкуешь — коню легше…

Семка попятился, вылез из–за столбов, побежал прочь. Вслед хохотали молотобойцы, а у Семена не шел из головы только что виденный лиловатый от окалины меч. Понял: не раздумывать — спешить надо.

Дмитрий Иваныч в поход собирается — великокняжеский стол отвоевывать. В походе может быть всякое, в Семку вражьих стрел полетит немало: поставил его князь во главе сторожевой сотни.

Вернулся домой, вошел в новые, еще пахнущие смолой хоромы, снял кольчугу, торопливо, не вдруг попадая в рукава, надел кафтан, схватил шапку: загорелось парню скорее, завтра же срубить церковь, богу долг уплатить, а там и Настю можно из монастыря выручить, а там… Семка улыбнулся: после свадьбы и в поход идти веселее, и стрелы суздальцев не страшны.

Сперва Семен поладил с богомазами, потом пошел на лесной торг; здесь торговали строевым лесом и дранью, резали деревянное кружево для оконных наличников, коньков и причелин. Куда ни глянь, повсюду светлое, только что окоренное дерево бревенчатых стен. Срубы и клети, избы, целые хоромы с переходами, высокими резными крыльцами, со стрельчатыми кокошниками крыш стояли по всей площади как попало, громоздясь и налезая друг на друга.

Дробный стук нескольких десятков топоров спорил с мерной песней артели, тащившей на верх сруба тяжелое бревно, а несколько далее под веселые, предостерегающие крики рушили проданную избу, и бревна, скатываясь вниз, мягко ложились на землю, засыпанную на несколько вершков чешуей сосновой коры, красными скользкими волокнами оболони и остро пахнущей смолистой щепой.

Семен не сразу пошел плотников нанимать, сперва походил по площади, полазал по узким закоулкам между срубами, приглядывался к работе артелей, наконец решил подойти к одной: показалось, что эта артель бойчее других, да и староста артельный, здоровый рыжебородый мужик, с первого взгляда по нраву Семке пришелся: и весельчак и ругатель, значит, дело знает. Ишь, басит такое, что и не выдумаешь, — от его словес и топоры стучат звончее.

— Кто у вас тут старшой? — подходя к работавшим, спросил Семен.

— Дядя Петр, тебя кличут!

— Слезай, дядя Петр! — закричало сразу несколько голосов.

Рыжебородый воткнул топор в дерево, посмотрел на Семку прищурясь, оценивая, спросил сверху:

— Тебе чего, дядя, избу продать? То к купцу надо, а избы есть, сколько хошь, эвон они стоят готовенькие, под крышу подведенные. У нас без обмана, товар лицом показываем, выбирай только, а купишь — раскатить и обратно на месте собрать — наше дело.

— Нет, мастер, мне церковь по обету срубить надо, — ответил Семен.

Рыжебородый легко спрыгнул со сруба.

— Церкву, какую?

— Немудрящую такую, чтоб об один день поставить можно было.

— Обыденку, значит. — И, обратясь к артели, Петр спросил:

— Как думаете, робяты?

Плотники отвечали разноголосо:

— Валяй, дядя Петр, торгуйся!

— Дело святое.

— И выгодное.

Сговорились в нескольких словах, пошли покупать лес.

Купец схватился за шапку, косясь на Петра, потащил Семку к бревнам.

— Уж и лес у меня! Такого поискать! Сосна кондовая, сто лет простоит, почернеет только, а чтоб гнили — ни боже мой, вот на эстолько не будет!

Петр молча слушал купца, но, когда Семен взялся за кошель, он шагнул вперед, ухватив купца за ворот, потащил к бревнам:

— Ты што, толстосум, врешь? Где тута кондовая сосна? Эта?

Купец опять забожился, но артельщик залез на бревна, всадил топор в комель, легко повернул тяжелый кряж.

— А ну, купец, полезай сюды, это тоже, скажешь, доброе дерево? У кондовой сосны слой мелкий, оболонь малая, а это што? Нет у тебя хорошего дерева, пойдем, Семен Михайлович, дале.

Купец побежал за ними, как полагается, ухватил за полу, уговаривал, божился, но, пока хорошей сосны не показал, Петр был неумолим, а когда деньги были уже заплачены, он вдруг вернулся к купцу:

— Ты с кем связался? С плотником! Так помни: плотника на дереве не проведешь, помни! — приговаривал он, тряся оробевшего купца. Потом, довольный, точно и дело сделал, пошел с Семеном поглядеть место, где церковь ставить.

Тут досталось Семену. Петр загонял его, заставил шагами землю мерить, велел колышки вбивать, а сам, делая хитрые, ему одному понятные зарубки на палке, поглядывал на дорогу: не везут ли лес.

Когда бревна привезли, изругал возчиков — долго канителились, потом на прощанье строго наказал Семену:

— Завтра с рассветом будь, хозяин, на месте. Проспишь — плюну. Ищи другую артель. Топор захвати — подручным работать будешь.

Семка послушно кивал головой. Поспорь с таким, сразу видно — мастер!

6. СЛОМАННАЯ ПЕЧАТЬ

Еще не просохла роса, когда столпы под церковь были готовы, рубили их клетцами, [106] для пущей верности в две стены.

Семка, не жалея сил, лихо рубил топором, только щепа в стороны летела. Увидев, что Петр–артельщик поглядывает на его труды, Семка спросил с задором:

— Ну, мастер, как я с топором управляюсь?

Петр подошел, помолчал, переступил с ноги на ногу, в раздумье подмял под лапоть головку ромашки.

— Что ж, хозяин, работаешь ты, конешно, со старанием, а только, не в укор будь сказано, если бы мои молодцы так рубили, то церкву твою и завтра не кончить. Брось топор, иди берестой венцы прокладывать.

Семка стоял перед ним красный, опустив ненужный топор, а Петр, хлопнув его по плечу, забасил:

— А ты не робей! Береста тоже дюже нужна: она от гнили помогает,

Петра окликнули плотники, делавшие алтарные прирубы, он побежал на зов. Работы ему было много: везде угляди — чтоб бревна хорошо подобрали, чтоб связали их на совесть, чтоб уложили правильно. Поспевал он всюду, всюду его рыжая борода мелькала, был неутомим и весел. Лишь когда что–нибудь не ладилось, он хмурился и, бормоча, поспешно отходил в сторону.

Плотники ухмылялись, понимали — по привычке хотелось ему выругаться зычно с высоты сруба, так, чтобы далеко слышно было, а тут нельзя: церковь строили.

Береста шла на прокладку лишь нижних венцов, и, когда эта работа кончилась, Семка, стараясь не попадаться на глаза Петру, пристроился работать на выкалыванье досок.

Работа эта требовала и сноровки и силы.

Парень присматривался, как мастера по слоям выбирали бревно — чтобы кривощела не было, как намечали место, куда клип вбивать, прорубали желобок, потом, когда первая узкая щель шла по стволу, наставала очередь Семки. Обухом топора он бил наотмашь по клину, и щель, после каждого удара расширяясь, уходила все дальше, в нее загоняли новые клинья, пока бревно не раскалывалось до конца.

Едва отдышавшись, Семка начинал обкалывать доску с другой стороны. Отдыхать было не время: стены к полудню успели вырасти высоко, а досок на острую шатровую крышу еще не хватало.

Только в обед, усевшись между плотниками у котла с кашей, Семен понял, как он успел вымахаться.

После еды, когда артель отдыхала в холодке, начав на разные лады похрапывать, Петр остановился около Семкиной работы.

— Мало, хозяин, досок, что и делать, не знаю: и крышу крыть, и пол стелить, и на двери, и на крыльцо — всюду доска нужна.

Семка задумался.

— Вот что: давай бревна лишь с одной стороны обкалывать, так половинками бревен пол и застелем.

Петру этого только и надо было: работы вдвое меньше, а лесу пойдет больше, так ведь лес–то хозяйский, но сделал вид, что удивился Семкиной сметливости, разахался:

— А я–то, рыжий дурак, и того удумать не мог, ты, хозяин, хошь и плотник никудышный, а мужик хитрющий.

Эту похвалу принял Семен за чистую монету.

— Ты сам, дядя Петр, себе на уме, — ответил он артельщику, — как бревна–то подбирал: что потоньше, полегче, на верхние венцы положил.

Мастер забрал бороду в кулак и теперь уже бесхитростно, задумчиво поглядел на сруб, серые глаза его, отражая чистое небо, поголубели.

— Нет, Семен, тут другое! Высокий мы сруб сложили?

— Еще бы не высокий!

— А кажется он еще выше, чем на самом деле. Ты вот знаешь, что наверху бревна тоньше положены, а око наше того не ведает: для него все бревна равны, а если вверху бревна тоньше, так оку нашему храм твой выше казаться будет.

Семен с изумлением смотрел на только что срубленные стены. Просто и премудро!

А Петр говорил без конца, любовно про то, как он на простую четырехстенную избяную клеть восьмерик поставит, а потом шатер, как высоко–высоко в небо будет поднята чешуйчатая главка.

— Ты, Семен, о премудрости обмолвился. Какая же тут премудрость? Ставим по старине, попросту, как от дедов пошло, сверху донизу храм одним топором срубим.

Слова его были прерваны конским топотом. Княжой отрок осадил коня, подняв облако пыли, и крикнул:

— Семен Михайлович, к князю скорее: неладно там наверху. — Ускакал дальше.

Семка взглянул на стройку и перевел сокрушенный взгляд на Петра, тот, поняв его, добродушно подтолкнул и сказал:

— Беги в кремль, хозяин, о церкви не печалься, без тебя к вечерне закончим, без тебя и вечерню отстоим, беги.

Как был, в лаптях, в пропотевшей рубахе из небеленого полотна, прибежал Семка в кремль.

В думе боярской митрополит читал вслух письмо саранского епископа: «…и бысть в Орде замятия: убиен бысть царь Хидырь от сына своего Темир–ходжи, и сяде на царство он на четвертый день, а на седьмой день царства его тёмник [107] его Мамай замяте всем царством его.

Побеже Темир–ходжа за Волгу и тамо убиен бысть, а князь Мамай прииде за Волгу на горнюю сторону и орда вся с ним, и царь бе с ним Авдула именем.

А иные князи сарайские затворишася в Сараи, царя у себя имеюще Мурата, брата Хидырева.

А князь Андрей Костянтинович побеже в то время из Орды, и ударись на него князь ордынский Рятюковь, но слух есть, поможе бог князю Андрею, прибеже на Русь здрав.

Тогда же князей ростовских во Орде пограбиша, пустиша на Русь нагими…»

Когда митрополит, переводя дыхание, на минуту смолк, Семен взглянул на князя; тот сидел на лавке, на коленях у него лежал пергамент, в котором Семен узнал ярлык, теперь уже бесполезный ярлык на великое княжение.

Нахмурясь, сосредоточенно князь мял и комкал красный воск той самой печати, которую он сломал еще в Орде, спасая на царском пиру от Хидыря Хидырев ярлык.

7. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Из Кремля Семка ушел лишь на следующий день: до утра ближние люди проспорили, к кому из двух новоявленных царей посылать киличеев, да так и не решили. Кто из них сильнее? Который другого задавит? Только гадать оставалось, а пока надо ухо востро держать, чтобы не прозевать, которому из царей кланяться. Подходя к дому, заметил Семен на крыльце человека — кому б тут быть, хоромы у Семки пока пусты, а незваный гость — хуже татарина.

Человек стоял в тени под высоким шатром крыльца, прислонясь к резному столбику, парню лишь плечо его да сурового полотна рубаху видно было.

Заслышав шаги, гость оглянулся. Семка узнал смоляные хмурые брови и белесые глаза, глядевшие прямо и пронзительно: «Некомат! Купец Некомат! Хозяин!»

Семка рванулся было вперед, хотел резво взбежать на крыльцо, но сдержался: был ему Некомат хозяином, да время то минуло, а ныне сотнику князя Московского, пожалуй, и не пристало перед купчишкой шапку ломать.

Семен взошел по ступеням не торопясь, степенно поздоровался с купцом, радушно позвал в хоромы. Зачем гость пожаловал, Семен не спешил спрашивать.

Некомат тоже помалкивал, да и дела у него особого не было, просто, приехав в Москву, прослышал он о Семке и вздумал через него в доверие к князьям московским влезть. С какой стороны к Семену подойти удастся, купец еще не знал, потому и молчал, выжидая.

Осрамился Семка — гостя в хоромы позвал и тут только вспомнил, что угощать его нечем: жил Семка бобылем.

Некомат, зорко следивший за парнем, сразу смекнул: что–то не ладно! Но вида не подал, а Семка, ругая себя чуть не вслух, полез в подполье, где у него бочонок меду был поставлен.

Присев перед ним, Семка выбил затычку. В свете фонаря сверкнула чистая сильная струя, ароматом солнечного меда наполнилась низкая тьма подклети. Семка забил пробку, подумал и выпил мед сам, потом, нацедив второй ковш, он быстро поднялся и с маху ударился теменем о матицу: подклеть была ему не по росту. Не утерпел, помянул черта, да и как не помянуть, когда шишка на башке вздулась! Потирая ее, Семен полез наверх и, входя в горницу, опять стукнулся головой о косяк.

«Вишь, нечистая сила, хоромы свои, а привычки к ним нет».

Некомат и это подметил, а Семка поднес ему ковш, просил откушать и за скудость простить.

Принимая угощенье, гость взглянул — ковш богатый, в серебро оправлен, хорошего мастера работа, да и вся утварь в хоромах у Семена новая, добротная, только навалена кое–как в кучу. Выпил, вытер усы. Тут бы за угощение благодарить да Семкины богатства хвалить, а Некомат вместо «спасибо» назло, чтоб язык Семке развязать, подзадорил:

— Бедно живешь, Семен, не по чину бедно.

Семка от слов Некомата нахмурился, глаза потемнели, однако ничего — сдержался.

Некомат и это на ус намотал: поумнел парень, раньше Семка удержу не знал, особенно после меда, да ежели подзадорить, беда!

Пришлось масла в огонь подлить:

— Для тебя, Семен, на Москве у князей, видимо, и казны не нашлось. Иди ко мне в работники, авось так нищё жить не будешь.

Семен, чуть прищурясь на Некомата, думал: «Не зря купец язвит. Неспроста! Какого ему лешего от меня нужно?» Трудна служба у князя, рассерчать бы сейчас в свое удовольствие, ан нельзя — беды натворить недолго: человек во гневе слеп. А все же обидно. И не сдержался, ответил купцу:

— Видимо, ты заплутался, Некомат. Я не боярин, не воевода. Куда там! Я простой сотник. Богачеством куражиться мне не пристало. Однако и роптать грех. Взыскан и обласкан не по чину. Князю Дмитрию я верен, и князь мне верит, потому и не забывает своей милостью.

— Аль деревеньку какую князь тебе пожаловал? — спросил, будто подсказал, Некомат — пора, дескать, просить деревеньку, но Семен подсказку пустил мимо ушей.

— Деревеньками князья московские швыряться не любят, да и рылом я не вышел, чтоб о деревеньке челом бить. [108] Пожаловал меня князь иным.

Семен поднялся из–за стола, пошел в угол к поставцу, порылся в нем. Купец опять про себя отметил: «Никак поставец–то у него тисовый?» Сощурился, приглядываясь, потом вздохнул облегченно: «Нет, помстилось, а так — ничего, богатый у него поставец…»

Семен тем временем, захлопнув дверки поставца, вернулся к столу и бросил прямо на скатерть пару железных шипов.

— Древолазные шипы? — удивился Некомат.

— Они самые. Княжой дар. А вместе с шипами мне князь в своем заповедном Васильцевом стане, промеж Марьиной и Сокольничьей рощами, бортные угодья отвел. [109]

— Что ж, и сей мед с твоих бортей? — спросил купец, легонько щелкнув ногтем по ковшу.

— Сказал! Недосуг было мед сбирать. Только и успел на бортных деревьях свое знамя высечь, вот эдакое: стрела наискось, жалом вверх. Ну, там, где колоды висят, слазал на сосны, поправил, укрепил их, чурбаны подвесил — медведям на угощенье.

Некомат опять щелкнул по ковшу.

— Смотри, парень, после эдакова ковшика на дерево полезешь да спьяна заместо медведя с чурбаном и подерешься, сверзишься, сломаешь шею. Тоже мне бортник выискался. Пчелка любит степенных людей, а не таких вертопрахов, как ты. Вишь, и в дому у тя все вверх дном…

— Это ты зря, — отвечал Семен, — до ковша я не больно охоч, а что во дворе и в дому порядка у меня нет, то правда. Хозяйки в дому нет… а посему прошу милости пожаловать на свадьбу, авось тогда корить не придется, на свадьбе князья будут, так что в грязь лицом не ударим.

Некомату только того и надо было, сразу подобрел, убранство палат Семеновых хвалить начал и долго еще просидел у парня, вспоминая былое.

Хотя Семка за это время спускался к бочонку не раз и не два и под конец они оба еле лыко вязали, а все же холодная настороженность так и не покидала парня. Знал: купец шагу не шагнет без корысти — и наконец начал понимать, чего купцу от него надо было. В полдень, провожая гостя, Семен думал, глядя с крыльца ему вслед: «Попутал черт, позвал купца на свадьбу. Раззадорил он меня, хвастнуть захотелось! Обошла меня, дурака, старая лисица!»

8. СВАДЬБА

О Семеновой свадьбе говорила вся Москва. Сам князь Дмитрий был в дружках у Семена Мелика. Дивились люди: с чего бы такая милость?

Когда выехали из хором Семена в церковь, свадебный поезд заполонил всю улицу, прохожие жались к заборам, береглись от брызг грязи, летевших во все стороны из–под копыт коней.

Сентябрьское солнышко порадовало, выглянуло из–за туч, озарило парчу и бархат кафтанов, которые особенно ярко горели златом и багрецом, [110] лазорием чудным и зеленью узорных трав среди московской осенней улицы с намокшими, темными стенами изб. Лишь березы да клены пожаром листопада вторили ярким краскам свадебного поезда, весело, с песнями скакавшего вниз к Неглинной.

Но на мосту песня оборвалась — случилась беда. Конь жениха попал ногой в щель между бревен.

Семка соскочил с седла, забыв о новом кафтане, присел у конского копыта, стараясь высвободить завязшую ногу коня, засучив рукава, пытался поднять бревно.

Вокруг столпился весь свадебный поезд. Конь испуганно мотал головой, роняя на окруживших его людей клочья пены, покуда купец Некомат не догадался взять его под уздцы и, ласково похлопывая, успокоить.

Сваты и дружки, кряхтя и переругиваясь, осторожно тянули тяжелое, осклизлое бревно.

Князь Дмитрий остался в седле. Был он весел: успел хлебнуть малость Семкиных медов и потому, глядя сверху на шумную толпу, кричал:

— Эй вы, чудаки! Чудь белогла–за–я! Завязли средь бела дня! Невеста в церкви ждет, а они копаются. Жених, вылазь! Полно под конем сидеть! Срам!

Некомат откликнулся:

— Срам, княже, ништо. Он очей не ест, не дым, а вот примета худая.

Князь сразу потемнел, схватился за плеть, да одумался, огрел своего ни в чем не повинного жеребца и прямо конской грудью наехал на Некомата.

Купец оробел. Не смея отойти в сторону, он только отстранился немного, а князь, наклонившись с седла, кричал ему прямо в лицо:

— Тебе, старый кошель, срам — не дым, а мне он глаза вот как ест! Довольно с меня этой бесстыжей премудрости! Довольно!

Некомат сразу и не понял, с чего гневается князь, глядел на него снизу вверх; сухое лицо его с глубокими морщинами и узкой с проседью бородой было неподвижно и чем–то напоминало лики святых пустынников на образах старого византийского письма, а когда понял, как рукой сняло благообразную святость, искривленная лукавой улыбкой плутовская рожа старого мошенника мелькнула перед глазами Дмитрия, но тут же купец, бросив уздечку, склонился перед князем смиренно, а когда поднял голову, лицо его было опять неподвижно и благообразно.

— Коли что неладно молвил, прости, княже, — сказал он, — я о примете говорил, примета, мол, плохая, а что до сраму, так ведь то народ бает, на пословицу что ж серчать, а впрочем, прости.

— Приучили народ к сраму, — проворчал князь и отъехал в сторону. — Теперь жди! И матушка и бояре начнут корить, дескать, крутенек растешь, княже. Не пристало эдак стариков лаять! Хуже всего, что все это верно, а только рожи его бесстыжей ведь никто из них не видал.

В церкви все переполошились, узнав, почему задержался жених, пошли шепоты о лихой примете. У невесты слезинка упала и, не омочив парчи, по сарафану скатилась, но взглянула Настя на Семку, а тот смеется беспечно, и сразу полегчало — забыла она о примете зловещей, забыла о горе минувшем.

Люди, глядя на нее, шептались изумленно. Как будто светом озаренная, стояла под венцом Настя, окрыленно и радостно молясь о выстраданном счастье.

Лишь потом, когда после венчанья надо было поцеловать мужа, Настя вспомнила о людях, смутилась, но Семен понял ее, ласково привлек к себе и поцеловал в дрогнувшие губы.

Настя подняла опущенные ресницы — Семкины глаза, заботливо глядевшие на нее, так близко!

Молодых обсыпали хмелем и пшеницей. С курчавой бороды Семена, озорно крутясь, упал лепесток хмеля, и где–то тут же рядом была у него запрятана озорная улыбка. С таким жизнь пройдешь, как крылом взмахнешь.

Вновь забыв о людях, нежданно для себя, Настя промолвила:

— Ладо мое!

И прошедшее метнулось прочь, в небыль, в забвение, навсегда!

9. ВОЛКИ И ВОРОНЫ

Поздней осенью по пути в Каффу и Сурож Некомат проезжал степями ордынскими. Пасмурный дождливый день разгорелся под вечер пожаром. Невольно заглядевшись на зорю, купец заметил на пылающем небе несметные стаи птиц.

Черным–черно в небе!

Некомат остановил коня, сощурясь, глядел вдаль.

Работники его каравана заговорили о теплых странах, в которые перелетные птицы летят.

Некомат открыл было рот, хотел обругать людей своих за глупость, какие такие перелетные птицы — осень глубокая, но промолчал, только на ночлег раньше времени остановиться велел, а сам с коня не слез, нахмурясь, чтоб, не ровен час, не пристали с расспросами, кратко приказал ждать его на месте, поехал вперед.

Бывают такие вечера: свинцовые тучи тяжело накрыли все небо, а из–под них низкое солнце бросает лучи, в которых то ли пожара отсвет, то ли крови поток, кто их разберет, но на душе от этого света тревожно.

Поднимаясь на холм, Некомат оглянулся, ясно увидел дальний, пронизанный светом розоватый дымок костра и сидящих вокруг работников, накрывшихся от лениво крапающего дождя рогожами, светлое лыко которых в закатном зареве почервонело, горело углем раскаленным.

Перевалив за вершину кургана, старик невольно натянул поводья: прямо перед ним лежали кости человеческие, а чуть поодаль череп в рассеченном шлеме вцепился зубами в землю — нижней челюсти у него недоставало. Дальше, насколько хватал глаз, было видно, что по полю рассыпаны кости, щиты, брони, среди ковыля торчали вонзившиеся в землю стрелы, валялись сломанные татарские сабли.

Повсюду бесчисленные волчьи следы, а немного в стороне, выжидательно поглядывая на купца, сидели на костях вороны — их–то и видел купец на закатном небе. Сюда, на место отшумевшей битвы, привели они Некомата. Ждал этого купец, но сейчас на поле, окровавленном вечерней зарей, старику, заглянувшему в пустые глазницы черепа, стало не по себе. Однако, совладав с собой, купец, старчески кряхтя, слез на землю и пошел полем, ведя на поводу храпящего и упирающегося коня.

Подойдя к черепу, Некомат легонько толкнул его носком сапога. Так и есть! Ехал сюда не зря! Полуистлевшую чалму, обмотанную вокруг шлема, удерживала изумрудная пряжка.

Купец наклонился, трепещущими, похолодевшими пальцами отстегнул ее, сунул за пазуху. Металл и мокрые камни могильным холодом легли на сердце.

— Свят, свят, свят… — зашептали тонкие губы Некомата, но тут же купец и страх и молитву забыл — в порыжевшей траве сверкнули каменья на рукояти сабли. Несколько шагов — и опять что–то блеснуло.

Купец обезумел. С горящими глазами метался он по полю, задыхаясь, наклонялся к земле, ворошил мертвые кости.

Лязг и звон спугнули воронов, со зловещим карканьем поднявшихся к темнеющим тучам.

Некомат и остерегаться забыл, видел лишь золото и каменья мертвецов, их добром торопливо набивал он мешок, притороченный к седлу.

Наконец, когда совсем стемнело, купец выпрямился, натруженная спина ныла, пот на лбу и роса в бороде холодили, провел рукавом по лицу да так и замер с поднятой рукой: над полем пронесся заунывный вой. Конь дернулся в сторону, купец опомнился, бросился к нему, не попадая ногой в стремя, еле влез на седло, поскакал. Куда? Разве знал Некомат! Пригнувшись к гриве, он мчался без дороги, один среди мертвецов, слыша лишь волчий вой, да лязг доспехов, да хруст человечьих костей под тяжелыми подковами коня.

— Старый дурень! Жадность одолела! Свят, свят, свят… господь бог Саваоф, — шептал Некомат, с ужасом оглядываясь назад и видя во тьме бесчисленные огоньки волчьих глаз.

— А может быть, это ограбленные мертвецы волками обернулись? Не уйти!.. Наседают оборотни! Вот она, лютая смерть!

А мешок, как живой, подпрыгивает, бьет по колену. Тяжел мешок! То ли встречный ветер хлещет по глазам, застилая их слезами, то ли мешка жаль, но рука сама собой срезает ремни, и вся добыча со звоном срывается вниз. Были сокровища и нет их, только застежка, снятая первой с мертвой головы, порой сквозь рубаху покалывает грудь.

А волки скачут вровень с конем…

— Пропал! Пропал! — твердит старик, полосуя плетью конские бока. Выкаченные глаза его уже ничего не видят, но замечает купец, что измученный конь прибавил ходу, не слышит, как ржет он, и, лишь увидев костер так близко, что даже искры разглядеть можно, старик вопит не своим голосом и валится с седла.

Лают собаки, гортанно кричат люди, ничего не слышит Некомат: обмер старик. Когда подняли его, поволокли к костру, идти он не мог, косолапо загребал землю ногами, на вопросы ничего не отвечал, икал только.

— Очухался, что ли, дед? Ишь очами хлопает, аки сыч! — услышал он над собой голос, поднял трясущуюся голову, тупо уставился на говорившего, и хотя тот окликнул его по–русски, но узкие глаза над острыми скулами, редкая бороденка и остроконечная, отороченная волчьим мехом шапка говорили за себя.

— Откуда? Куда едешь? Как тебя на мертвое поле занесло? Нечисто там, мы туда ходить боимся, — говорил татарин.

Некомат отвечал односложно, потом, невольно вздрогнув, спросил:

— Что за кости там в поле? Чьи?

Татарин нахмурился, но ответил:

— Была битва. Мюрид–хан, что ныне в Сарай–Берке сидит, посек орды наши.

— Чьи?

— Абдулла–хана, — с запинкой ответил татарин, потом добавил: — Правду сказать, орды эти не Абдуллы, а Мамая. Эмир это дело затеял, из Крыма ушел, его наговором Темир–ходжа Хидырь–хана убил, Темир–ходжу убил Мамай же, да вот с братом Хидыря не поладил, ну Мюрид и разбил нас, вот теперь мы в степях и бродим.

Некомат навострил уши.

Еще в Москве на Семкиной свадьбе, желая загладить окрик свой, был с ним князь Дмитрий ласков, рядом посадил, вина подливал, о делах торговых беседовал, а узнав, что Некомату путь лежит в Сурож, в великой тайне поручил разведать, который из двух царей ордынских сильнее. Обещал трудов не забыть и задаток дал, а тут сама собой тайна в руки шла.

По обычаю своему, чтоб татарину язык развязать, Некомат ужалил:

— Коли Абдулла не хозяин у вас, коли Мамая Мюрид разбил, что же вы в степях под дождем мыкаетесь, что к царю Мюриду с повинной не идете?

Татарин пристально приглядывался — не Мюридов ли то лазутчик, не нужно ли его кинжалом пырнуть, — но старик выглядел простецки, сидел у костра съежась, на лице плохо стертая грязь, глаза испуганные, рот приоткрыт, сомнения у татарина исчезли.

— Я еще не о двух головах, чтобы в Сарай–Берке к Мюриду идти, — ответил он, — не знаешь ты, гость, нашего эмира, потому так и спрашиваешь. Не человек — волк. Во что вцепится, то зубами держит. Крым бросил, мало ему, весь Улус Джучи подай. Помяни мое слово, Мюрида он слопает.

— Что же Мамай–то ваш, — опять незаметно кольнул Некомат, — воевода, эмир, вроде царя, что ли? Только как же тогда Абдулла царствует?

— Абдулла–хан? — татарин сплюнул в костер через редкие зубы. — Как это у вас на Руси говорят — «рыба — не мясо», только и есть, что щенок Чингисхановых кровей. В том и беда Мамая, что с родом Чингиса он никак не в родстве, а то давно бы быть ему ханом… только все равно и так он себя покажет.

Засыпая у огня под попоной, пропахшей конским потом, Некомат уже не жалел о брошенном мешке.

В самую середину Мамаевой орды угодил, теперь только вынюхать, а там князя Дмитрия и за мешок заплатить можно будет заставить.

10. ИУДА

Золотой халифский динар [111] в руках Мамая блеснул и исчез.

Некомат не отрываясь следил за тонкими, подвижными пальцами эмира, не чуял, что Мамай сам наблюдает за ним.

В недобрый час привел купец свой караван в становье Мамаевой орды. Только что вернувшийся из степи с ханской охоты эмир сидел усталый, мрачный. Узнав о приезде московского торгового гостя, Мамай потребовал его к себе немедля, послал за ханом, но Абдулла не пришел, велел сказать, что хочет отдохнуть, выспаться.

Сейчас, сидя в теплой юрте, эмир чувствовал, как горят у него щеки, исхлестанные за день осенним степным ветром, но, видя, что купец свеж и хитер, подбадривал себя, злобясь на хана.

«Щенок, гаденыш», — думал Мамай, не отвечая на вкрадчивые речи Некомата, а сам вертел и вертел меж пальцами золотой динар.

Некомат, поглядывая на хмуро сведенные брови Мамая, хвалить Московского князя остерегался: не ко времени — эмир, помилуй бог, сердит, выгоднее топить, ну и плел паутинку.

— Не во гнев будь тебе сказано, смеялся над тобой князь Московский, дескать, побил тебя Мюрид и в степь выгнал. Известно, князь–то Митя млад, неразумен.

Эмир поднял голову, прищурясь, посмотрел на Некомата.

Купец в страхе увидал, как на лице у Мамая под скулами желваки ходят, точно Мамай слова гостя на зуб положил, жует — пробует. Потом мало–помалу все на лице его застыло, окаменело, кожа стала пергаментной.

Некомат пуще перетрусил (сердит сегодня эмир), а еще страшнее, что под этой мертвой маской ничего не стало видно, как тут за мыслью Мамая уследить?

Но вот на лбу у эмира появились две–три поперечные морщинки, одна бровь полезла выше другой.

— Говоришь, на пиру все это тебе Московский князь сказал?

Купец кивнул утвердительно.

— Значит, другом своим считал тебя князь, а ты его мне продаешь… был бы он врагом тебе — иное дело... — Мамай помолчал, продолжая всматриваться в лицо Некомата. — Впрочем, морда у тебя, купец, постная — святоша! Князь Дмитрий по младости своей тебе доверился. Вижу — зря. — Мамай вдруг улыбнулся, у Некомата отлегло от сердца, а эмир сказал, спокойно бросая слова: — Все ты врешь, купец!

Некомат вздрогнул. На самом деле, в угоду Мамаю оболгал он князя. Как вышло, и сам не знал, во всем золотой блеск динара виноват.

Купец опустился на колени:

— Повелитель, сурожанин я — с Сурожем генуэзским торговлю веду и через степи твои езжу в Крым постоянно, изловить меня просто. Посмею ли я лгать тебе?

— А врешь! С чего бы Дмитрию ругать меня? Заврался, купец, не с этим ты сюда ехал. С чем же?

Медленно сползла морщинка со лба Мамая, медленно опустилась бровь, лицо опять окаменело. Некомат в страхе ждал, что еще скажет эмир.

— Глуп был бы князь, если бы тебе, сурожанин, он не велел все и здесь и в Сарай–Берке пронюхать. Так, что ли, дело было? Был с князем сговор?

«Вызнал!» — горло перехватило от страха.

— Был! — хриплым шепотом промолвил Некомат.

— Так я и говорил, ты человек торговый — князя продаешь.

Мамай распахнул халат, не торопясь вынул из–за пояса мешочек, слегка подкинул его. Некомат жадно слушал — звенеть так могут только монеты.

— Я твой товар покупаю, тебя, купец, покупаю. Понял? Только… — в голосе Мамая прозвучала угроза, — меня не вздумай продать, кошель. Я попомню, что ты через мои степи ходишь! — И уже деловито закончил: —Поедешь теперь же в Москву, князю Дмитрию присоветуешь не у Мюрида, у меня ярлык просить. Держи!

Купец на лету подхватил брошенный ему мешочек — почувствовал его звонкую тяжесть.

— Это задаток, серебром. Сделаешь — получишь золотом! Понял?

— Как не понять, — ответил Некомат, торопливо пряча добычу и пятясь к выходу.

11. ПОХОД

Некомат перестарался, в Москве так нахвалил Мамая, что бояре насторожились. Когда же в азарте он ляпнул:

— По всему граду Сараю только и разговору, что Мюрида скоро зарежут…— Поняли: врет!

Вельяминов, кряхтя, поднялся с лавки, опираясь на посошок, подошел к купцу и, точно нехотя, точно надоел он ему, тихо сказал:

— Брешешь!

Некомат заюлил, но Василий Васильич легонько стукнул его посохом по голове. Купец лязгнул зубами, смолк.

Вельяминов все так же не спеша забрал в кулак купцову бороду:

— Брешешь! Брешешь! — палкой показал на стол. — Вон они, грамотки послухов [112] наших из Орды. Пишут — Мюрид сидит крепко, туго сейчас Мамаю. Что делать с вором [113] прикажешь, Дмитрий Иваныч?

Некомат понял: и тут попался. Не давая князю ответить, он рванулся к нему, завопил:

— Почто сгубил меня, княже? Я гость, не боярин. Мое ли дело в лазутчиках быти? Что мне сказали, то и я повторил, люди набрехали — я набрехал, а меня за бороду да того и гляди под стражу, — заплакал непритворно: дело шло о шкуре купецкой.

Дмитрий смутился.

Вельяминов все так же жестко спросил вторично:

— Что прикажешь делать с вором, княже?

— Выкиньте вон… Чтоб духу его в Москве не было!

— Да что ты, княже, ведь явного вора отпускаешь… — возмутился Вельяминов, но Дмитрий уперся.

— Выкиньте, говорю. Я сам во всем виноват. Нашел место на свадьбе с неизвестным человеком о таких делах толковать.

Василий Васильич вздохнул, покосился на своих людей. Стражники подбежали, поволокли купца из палаты и на крыльце отвели душу, пустив купца вниз головой по ступенькам.

Некомат вскочил резво, как слепой, пометался, ища тут же на снегу лежащую шапку, и, так и не найдя, побежал, не разбирая дороги, увяз с разбегу в сугробе.

Воины свистели ему вслед.

Москва просила ярлык у Мюрида, тот долго не ломался, опасаясь соперничества Мамая, продал ярлык задешево.

На Москве раздумывать не стали — ярлык в руках, а от которого царя — все равно. Надо не мешкая, пока Мюрида и в самом деле не зарезали, князя Дмитрия на великокняжеский стол сажать.

По первому снегу стали сходиться в Москву рати. В декабре тронулись в поход.

Под бархатным княжьим знаменем ехал, окруженный боярами, младший князь Иван. Укутан был князь так, что лишь кончик порозовевшего носа торчал наружу: материнская рука одевала князя.

Дмитрий и Владимир смеяться над Ваней не посмели, но и кутать себя не дали и сейчас с ближними отроками веселой ватагой ускакали вперед, туда, где шла легкоконная сотня Семена Медика.

Сотня шла боевым порядком, окруженная дозорами, и когда вдалеке показались князья, дозорные, не мешкая, донесли о том сотнику.

Семен повернул коня, погнал его назад, издали разглядел среди других конников Дмитрия, но вскоре князь скрылся из глаз в глубине оврага, куда уходила дорога.

Семен остался на холме ждать.

Первым из оврага показался всадник в зеленом кафтане — князь Владимир. Поднявшись в гору, Володя осадил коня, но большой вороной жеребец, на котором князь выглядел совсем мальчуганом, упрямо плясал на месте, не слушаясь повода, бросая из–под копыт комья снега.

Занятый конем, Володя не видел, как из–за ели, стоявшей над оврагом, мелькнул алый кафтан Дмитрия. Его белый конь, казавшийся на снегу чуть желтоватым, шел ровным широким шагом. Митя повернул его, стал бок о бок с Семеном.

Вдали за оврагом медленно двигались московские полки. По узкой дороге тесно, стремя к стремени шли конные дружины. Крайние кони оступались с дороги, глубоко вязли в снегу, то ж дело сбивая строй.

Пешие полки шли толпами — целиной. Закинув щиты и колчаны с луками за плечи, они быстро скользили на лыжах, с гиком скатывались в овраг, оставляя на снегу широкие следы.

Кто–то там на полном ходу не устоял на ногах, полетел кубарем, поднимая тучи снежной пыли. Снизу из оврага с хохотом кричали:

— Берегись, робята! Сам Михайло Топтыгин из сугроба лезет. — Упавший рявкнул на крикунов по–медвежьи и под улюлюканье товарищей и лай ввязавшихся в это дело псов полез за укатившейся на дно оврага лыжей.

Семен тоже взял Друга с собой.

Все это время не расставалась со псом Настя, а тут, когда уходил, сказала мужу:

— Возьми Друга, чур нас, случись с тобой недоброе, пес тебе в самом деле другом будет. — Прижалась к Семену, спрятала лицо у него на груди, плечи ее задрожали.

Целуя жену в мокрые от слез щеки, Семен начал ее уговаривать, и тут, зардевшись, Настя вымолвила:

— Береги себя. Так надо теперь… я дитя понесла… не хочу, чтоб оно сиротинкой росло…

На крыльце она долго, будто с человеком, говорила со псом, наказывала беречь Семку.

Сейчас пес, молодецки задрав одно ухо, лаял на лыжников, которые медленно взбирались по круче, упираясь в снег древками копий.

Миша Бренко подъехал к князю, тронул его за рукав:

— Княже, что я скажу тебе.

— Что, боярин?

— Знаешь ли ты, Митя, что сделал князь Святослав, когда так же вот отроком довелось ему дружины в битву вести?

Дмитрий чуть улыбнулся, подумал: «Опять Миша про Святослава».

— Не знаю, Миша. А что?

— При встрече с врагом он первым пустил стрелу, и дружина его сказала: «Вон князь наш начал битву, значит, и наше время приспело!» — и, наклонясь к Дмитрию, зашептал:

— Сделай, очень прошу, сделай и ты так же, княже.

Боярин Федор, с легкой руки Дмитрия прозванный Кошкой, сказал Бренку:

— Ты, Миша, недобрый совет князю подаешь. Чтобы первым стрелу пустить, надо в челе войска быть, самому под вражьи стрелы встать. Да и не долетела стрела Святослава.

«Вот всегда так, кто–нибудь да помешает».

Дернув презрительно плечом, Дмитрий ответил Кошке:

— Что же, по–твоему, князьям в задних рядах быть?

— Не пустят вас бояре наперед, — возразил Кошка, — вон на кого первым стрелам лететь, — кивнул он на Семена, — на то он и разведчик.

Дмитрий запальчиво возразил:

— Бояре не пустят? Как бы не так! Да мы с братом Володей давно сговорились первыми в битве быть! Володя, правда?

К удивлению Дмитрия, Владимир ему ничего не ответил.

12. СТРЕЛА СВЯТОСЛАВА

Дмитрий Костянтинович Суздальский вышел навстречу, вломился в Московское княжество, жег деревни, ныне стоял под Переяславлем–градом, что на Плещееве озере.

Как сказал Кошка, так и вышло, — начали полки к Переяславлю подходить, бояре и спорить не стали, просто запретили князьям в передовую сотню соваться.

— Шуми не шуми, а плетью обуха не перешибешь — боярское упрямство мне ведомо, — сказал Дмитрий Бренку. Тот тоже притих. Старый Бренко долго толковал с сыном, запретил в разговорах с князем даже поминать о стреле Святослава.

— Беречь князя твое боярское дело, — твердил ему отец.

Миша понял — молчал.

Больше, чем на бояр, сердился Дмитрий на Владимира. Брат был лих только на словах, а до дела дошло — смирен стал, боярам слова поперек не молвил, послушно ехал в самой середине полков. На упреки Дмитрия Владимир отвечал спокойно:

— А что поделаешь? Вы–то с Мишкой — богатыри, тоже рядом со мной под стягом едете.

Не в бровь, а в глаз попал брат! Потому и было так обидно.

Семку князья не видали давно, Семка был впереди.

Случилось это под вечер.

На самом берегу Плещеева озера, притаясь за соснами, стоял Семен, следил, как, увязая в глубоком снегу, по замерзшей шири озера медленно двигался конный дозор суздальцев. Сам Семен был на лыжах и суздальцев не очень–то опасался, но на рожон лезть не приходилось, из–за сосен куда как сподручнее было наблюдать за ничего не подозревавшим врагом.

Внезапно суздальцы встали, смотрели все в одну сторону.

Семен взглянул туда же и похолодел: навстречу врагам от берега скакал всадник. Семка хорошо разглядел его ярко–зеленый кафтан, вороной конь под ним тяжело шел по сугробам.

Семен забыл об осторожности, выскочил на обрыв берега.

— Князь! Володимир Андреевич! Вернись!

Владимир не оглянулся. Суздальцы скакали ему навстречу, разворачиваясь широкой подковой, явно стремясь охватить князя, полонить его.

Владимир остановил коня, поднял лук, пустил стрелу в суздальцев.

Семен соскользнул вниз, побежал целиной к князю. Тот, видимо, и сам понял, что пора уходить, погнал коня.

Суздальцы пустили по первой стреле. Одна из них попала княжьему коню в шею, он встал на дыбы, захрапел, понес всадника.

Увлеченный битвой, князь Владимир лишь сейчас заметил Семена, который, упав на колено за щит, воткнутый в снег, бил стрелами в суздальцев, отвлекая их на себя. Владимир пытался повернуть к Семке, но раненый конь, не слушаясь детской руки князя, умчался прочь.

Суздальцы двинулись на Семена. Надо было уходить скорее, но Семен пошел в сторону, подальше от того места на берегу, куда конь унес князя Владимира. На гладкой поверхности озера Семен не подпускал врагов к себе, но, подойдя к прибрежным обрывам, понял: дело плохо, — суздальцы быстро стали настигать.

Прикрывшись щитом, полез на кручу. Стрелы начали долетать, густо падали вокруг, глубоко, по самое оперенье, вонзалась в снег. Одна, пробив валенок, попала в ногу. Семка выдернул ее. Лезть в гору стало труднее, но был он уже высоко, почти на самой вершине, и тут стрела, пущенная с близкого расстояния, из–под самого обрыва, пройдя сквозь щит, ударила Семена в бок, он дернулся, потерял равновесие и с криком полетел вниз.

Прискакавший к своим Владимир поднял тревогу.

Князь Дмитрий сам повел погоню. Перечить ему сейчас не посмели: понимали — потерять Семена Мелика для него горе.

В том месте, где Семка упал с обрыва, нашли только сломаную лыжу. Было уже поздно. Над озером сгущалась вечерняя синь. Боярин Кошка первый разглядел в недосягаемой дали, почти у противоположного берега озера, черные точки — вражий дозор. Хотя всем было ясно, что суздальцы ушли, князь велел идти в погоню. Шли по следу, пока совсем не стемнело, лишь тогда Дмитрий понял — не догнать. Повернул людей обратно.

Володя, ехавший сзади, не мог спокойно смотреть на сутуло опустившиеся плечи брата, поравнялся с ним, сказал тихо:

— Митя!

Князь медленно поднял голову, лицо его было сурово.

— Да, братец, порой и стариков не худо послушаться, — и замолчал угрюмо.

Утром разведчики Семеновой сотни на лыжах прошли до того берега, были обстреляны суздальцами и, ни с чем вернувшись восвояси, донесли, что от того места, где вчера повернул князь Дмитрий, к стану суздальцев идет собачий след, теряющийся в прибрежных кустарниках.

13. СКВОЗЬ ВОЛОКОВОЕ ОКОНЦЕ

Дмитрий Костянтиныч, узнав о поимке пленника, велел привести его к себе, но, увидев Семку, помрачнел, отвернулся. Семена доставили во Владимир, посадили в подклеть [114] княжеского терема.

В первые дни Семен не в силах был отодвинуть забухшую дощечку, которой закрывалось волоковое окошко [115] в подклети, так и лежал во тьме.

Потом, когда бок немного зажил, Семка встал, с натугой отодвинул доску; в узкую щель окна ударило солнце, ярким золотом заблестела во мраке трухлявая солома Семкиной подстилки. Семен теперь целыми днями глядел в окно.

Первое время на воле было тихо, но однажды Семена разбудил колокольный звон. Парень, забыв про боль в боку, так и кинулся к окну, отодвинул доску.

По двору бегала княжья челядь, потом на красном крыльце распахнулась дверь, толпой вышли бояре. Семен понял — встречают князя.

Вскоре двор наполнился всадниками. Звеня кольчугами, надетыми по зимнему времени поверх полушубков, они соскакивали с седел, толпились вокруг крыльца. Бояре поснимали шапки, но Дмитрия Костянтиныча Семен увидел лишь тогда, когда тот взошел на крыльцо.

Был князь бледен, борода не чесана. Быстро сквозь расступившуюся толпу бояр прошел он в сени.

Двор опустел, а над городом грозно нарастал гул колоколов. Вдруг вплотную к стене, заслонив на мгновение свет в окошке, прошел какой–то человек, за ним другой, третий…

Семка увидел, что и еще какие–то люди, одетые просто в армяки, в нагольные тулупы, лезут через тын, бегут к воротам.

Княжьи воины перечить не посмели, ушли в терем.

Люди отвалили дубовые засовы. Ворота распахнулись. Во двор ворвались толпы народа. Семен вплотную прильнул к окну. Из толпы кричали:

— Не хотим, чтобы Митрий Иваныч град приступом взял!

— Князю что, он в Суздаль сбежит, а нас москвичи на щит возьмут [116] — разграбят!

— Не хотим!

— Пусть князь подобру–поздорову убирается вон из града!

— Потягался с Москвой, хватит!

— Истинно! Кобыла с волком тягалась, ин хвост да грива осталась!

Все злее, настойчивее нарастал шум.

— Пущай уходит из Володимира! Не хотим Митрия Суздальского!

Терем притих, как вымер, и лишь когда толпа, разметав стог, стоявший за княжеской конюшней, потащила к терему охапки сена, грозя запалить хоромы, на крыльцо вышел князь. Хотя и был Дмитрий Костянтиныч в златотканом княжом плаще, застегнутом на левом плече серебряной пряжкой в виде львиной головы, но простоволос и скорбен.

Горожане затихли, многие поснимали шапки.

— Не рано ли отрекаетесь от меня, володимирцы? Не рано ли, Митьке Московскому в угоду, на меня посягать вздумали? Я еще…

Удар по уху откинул Семку от окошка. Княжеский тиун стоял над ним, мрачно насупясь.

— Вяжи его!

Когда холопы начали скручивать Семену руки, он сказал:

— Чего меня вяжете? Куда я из подклети сбегу?

Тиун в ответ ударил его в лицо:

— Не век те тута гнить. Князь тя за собой тащит.

Сплюнув кровь себе на бороду, Семка через плечо сказал:

— Вяжите меня крепче, робята. Одно вам осталось. Видать, наклали вам наши… — И по тому, как остервенело заругался тиун, как еще туже затянули путы, Семен понял: Дмитрий Суздальский разбит и бежит с великокняжеского престола.

14. СТОЛЬНЫЙ ГРАД ВЛАДИМИР

Отзвонили колокола стольного града Владимира. [117]

Сел на великокняжеский стол князь — отрок Дмитрий Иваныч, а потом уехал в Москву, и ныне тишь и скука повисли над столицей Руси. Да полно, правда ли, что Владимир — столица русская?

Не призрак ли это, в лесных туманах почудившийся два века тому назад князю Андрею Боголюбскому? Не во имя ли призрака князь Андрей ушел на север, забыл, покинул древнюю славу нашу — Киев–град? Не во имя ли призрака пытался Андрей наложить свою тяжелую десницу и на Новгород Великий, да не вышло: наломали новогородцы бока великому князю Владимирскому.

Что вписал Владимир в летопись русской славы? Чем помянуть его? Традициями ли вольности вечевой, подобно Господину Великому Новгороду? Богатырством ли и воинской доблестью, подобно Киеву, который грозен был для степных хищников, который грозен был и вселенской столице — Царьграду.

Нет! Иным славен стольный град Владимир.

Когда в поисках мирного житья ушел русский человек с теплых днепровских берегов в северные леса, где с незапамятных времен селились русские люди, когда по берегам Верхней Волги, Оки, Клязьмы стали расти и богатеть города и села, казалось, настало время покончить с дроблением Руси, собрать воедино клочья уделов. Новый город Владимир поднялся тогда над Русью, начав собирание Русской земли. Кичливые бояре древнего Ростова презрительно звали его городом псарей, но простые люди с надеждой смотрели на усиление новой столицы Руси, надеялись и ждали: кончится княжья усобица и Русь вновь станет единой и могучей. Еще только началось дело объединения, а гениальные народные умельцы стали воздвигать вдохновенные каменные сказы храмов, дворцов, башен, невиданным взлетом искусства отметив свое время и на века прославив Владимиро–Суздальскую землю.

Но велики были еще силы, рвавшие Русь на удельные лоскутья, и далеко, далеко было до завершения замыслов объединения, когда налетела гроза Батыева нашествия и прахом упали мечты. Разрозненная удельная Русь встретила татарские орды. И, как все тогда на Руси, рать великого князя Владимирского одиноко, славно и бесплодно полегла под татарскими саблями, напоив кровью своей поемные луга речки Сити, но не сумев спасти Русь от ига чужеземцев.

Что осталось граду Владимиру, бессильной столице порабощенного народа? Пустота, туман, пыль! Лишь дивные камни древних соборов говорят о былом, славном.

По–прежнему озаряет скупое солнце севера гладь белых стен, играет в нарядном каменном узоре резных поясков, опоясывающих храмы на половине их высоты, а тени от ближайших деревьев падают тонкой сетью на алтарные полукружья. Отзвуком дальней романской Европы кажутся глубокие, массивные арки входов. Как далека стала ныне Европа, заслоненная от нашествий монгольских живой грудью русского народа, идущая дальше, вперед, забывшая о спасшей ее Руси.

Когда–то приняв и переплавив наследие Византии, полностью взяв, смягчив, по не нарушив цельности и мощи, завещанной Новгородом и Псковом, Владимиро–Суздальская земля сумела создать свое, новое.

Теперь вокруг храмов Владимира залегла дрёма.

Истлели кости строителей, и самое искусство давно потеряно.

Так мечтой несбывшейся, пустым, заброшенным стоит стольный град, а великий князь, согнав соперника, ушел обратно к себе, в деревянный городок Москву, которая неведомо когда и как над старшими городами встала.

Хотя и нет в Москве чудесных храмов, хотя и деревянные стены окружают кремлевский холм, а Дмитрий Иваныч уехал домой, и лишь изгнанный им Дмитрий Суздальский пасмурно посматривает в сторону ему одному желанной, но недоступной и покинутой всеми столицы.

15. ХОЛОП

Когда против воли своей мирился Суздальский князь с Москвой, потребовал от него Дмитрий Иваныч освобождения Семена Мелика, и тут слукавил Дмитрий Костянтинович — сказал, что умер Семен от ран, что схоронили его в пустыне на берегу Плещеева озера. Не мог князь простить Семену меча, против него поднятого, похолопил вольного человека, сослал в одно из самых глухих лесных поместий своих.

Весна в тот год стояла холодная, в темных углах леса долго лежали осевшие, грязные сугробы снега.

Поместье это совсем недавно заселил Дмитрий Костянтинович. Жилось здесь туго. Изб не хватало, ютились в наскоро сделанных мокрых землянках. Леса вокруг стояли вековые, а пашни было еще мало. Холопы валили лес, расчищая место под поля.

Семка, подрубив старую березу, попытался ее повалить, нажал плечом, но лапти соскользнули в хрустящем снегу, а береза не подалась.

Семен наклонился, взял пригоршню снегу, бросил несколько смерзшихся крупинок в рот, тут же поперхнулся, потому что подошедший сзади тиун толкнул батогом в спину.

— Работай!

Прошло то время, когда Семен огрызался, теперь он послушно взялся за топор. Огрызнулся за него Друг, подвернувшийся под ноги тиуну и получивший в свою очередь пинок.

Тиун вдруг расшумелся:

— Долго ли ты мои приказы сполнять не будешь? Сказано те, чтоб духу собачьего тута не было, а ты все пса прикармливаешь. Убью! — Снова пнул собаку.

Холопы, зная, что Семен непременно за Друга вступится, побросали топоры, смотрели издалека — что будет?

В Семена и на самом деле как бес вселился — не стерпел, рявкнул на весь лес:

— Ты, княжой пес, мово пса не замай! Нашел он меня в беде, вдругорядь нашел в беде пущей, когда вы, вражьи дети, надо мной измывались, и будет со мной!

— Но! Но! Потише!.. — начал было тиун, однако, поглядев на Семена, опустил палку.

— Сам потише будь! В лесах живем, попомни это, не доводи до греха, — выкрикнул Семка и, плюнув, сел на пень, подтащил взъерошенного, рычащего пса к себе, гладил его.

Тиун тоже плюнул, пошел прочь.

Беда с такими. То ли дело с тем, кто в холопстве родился, с измалетства к рабству привык.

Но, оглянувшись, все–таки прикрикнул:

— Ты што на пне, как на печи, расселся! Отдыхать вздумал?

Семен успел поостыть, понуро поднялся, лениво дорубил березу, повалил, не спеша стал обрубать сучья — труд рабий! В прошедшую весну так же вот лес валил, но был вольным смердом, работал на себя, а тут только и ждать осталось, когда потемнеют холодные, низко летящие тучи, когда еще один постылый день минет. Но ждал этого часа Семен, не только об отдыхе да о каше думая…

Когда тиун, погасив лучинку, ушел и в пропахшей грязным потом землянке говор постепенно сменился храпом, Семен тихо окликнул лежавшего рядом холопа.

— Ну как, Иван, сказывал?

Спрошенный хотел отвечать, но зашелся натужным кашлем, сел на нарах, скинул овчину, кашлял, кашлял.

Семен накрыл его, укутал. Иван шевельнулся, захрипел:

— Говорю, да с оглядкой — опасаюсь. Сегодня я кривого Ваську подговорил. Его десятник по башке палкой огрел. Васька и упади замертво, а десятник, греха не боится, перешагнул через него и пошел дале драться. Тут я к Ваське и подсунулся: доколе, говорю, терпеть муку будем? А Васька на меня единым оком взглянул и ответил эдак:

— Чего лезешь, Иван, без тебя тошно. Терпеть нам вечно — холопы мы кабальные…

Закашлялся снова. Семка терпеливо ждал.

— Тут я про московские слободы Ваське и скажи, — отдышавшись, вымолвил Иван. — Васька верит плохо, но, говорит, бунтовать зачнете — пристану, потому все одно — пропадать!

— Тише! — толкнул Семка Ивана и в темноту: — Кто тут? Ты, Илья?

— Не пужайся, я! — ответил подошедший. — Все людей искушаешь, Семен? Вот и я тебя слушаю и через тебя рабом неверным становлюсь. Ох! Тяжел грех!

Семен, вздохи Ильи мимо ушей пустив, сказал убежденно:

— Знаю я Дмитрия Суздальского, не успокоится он, на Москву опять полезет, знаю и Москву, там взятый кус из рук не выпустят, а посему жди, робята, драки. Тогда не зевай!

Илья засопел, слышно было — отошел, потом сказал из темноты с угрозой:

— Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит — Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?

— У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено,— откликнулся Семка. — Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты за Москву горой стоять будешь. Ты раскинь мозгами–то…

— Я раскинул. Ну, скажем, сцепятся два князя Дмитрия, а вы тем временем здесь стражу перебьете и утечете, а потом что? В слободе будете жить без оброков, без даней?

— Я того не говорил, — откликнулся Семен, — татары подушную дань как драли, так и в слободе драть будут, да и без дани князю не обойдешься, спасибо скажи, что хошь боярина над тобой не будет.

— Иным словом, по–московски, значит, слобода — это когда над тобой одним кровососом меньше?

— Нет, Илья, ты раскинь мозгами. Здесь ты холоп — сиречь раб, ничего у тебя нет, окромя рук да спины, батогом избитой, а там тебя на землю посадят, хозяйствуй, обрастай добром.

— Так, так, — хмыкнул Илья, — в Москве, стало быть, барану шерстью гуще обрастать дают, чтоб стричь было чего. Вестимо, Дмитрий Суздальский по старинке живет, холопов палкой к труду приохочивает, в Москве люди хитрее, холопа ослобонят, на землю посадят, он сдуру из кожи лезть начнет, ан, глянь, князь какому–нибудь боярину слободу–то и пожалует за службу, ну боярин и почнет драть с мужиков три шкуры.

После этих слов Ильи в землянке все притихли, ждали, что ответит Семен, ибо из одного хомута в другой никому головы совать охоты не было. Семка сидел, думал, ответил не сразу.

— Обманывать не хочу, может такая беда стрястись, на грех, говорят, мастера нет, но только навряд. Московские князья землю собирают и раздаривать ее ой как не любят. — Вдруг, озлясь, закричал: — Чего ты ко мне пристал! Что я тебе — молочные реки, кисельные берега сулю? Ты бы небось хотел, чтоб тебя на печь посадили, брагой напоили да печатными пряниками угощали, а ты с боку на бок переваливался. Так ты, мил человек, спутал, эдак лишь в раю будет, да ты и в рай–то придешь — небось с апостолом Петром у ворот торговаться почнешь, дескать, много ли с меня в раю оброка спросят, не лучше ли в ад податься, там, говорят, теплее.

Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:

— Не хошь — как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.

— Хорошо тебе лаяться, Семен, — крикнул в ответ Илья, — ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька — суздалец, Васька — белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?

Семен присвистнул:

— Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое — тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.

— Я в Рязань подамся!

— Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…

Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:

— Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.

— Не гневись, государь, — угодливо откликнулся Илья, — я за нуждой иду, — и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.

А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.

16. ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ

На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.

С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», — рассуждал Фома.

Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.

«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» — завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.

«Чего это он?»

Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.

«Голоден», — догадался Фома и окликнул:

— Эй! Человече! — Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.

— Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!

Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.

— Ты што, дурень, не узнал?

Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:

— Фомущка! Друже!

— Откуда ты взялся, Куденейка? Постой, голоден ты? — Фома вытащил из–за рубахи несколько ячменных лепешек. — Ешь!

— Так откуда ты?

Куденей, давясь едой, ответил медленно:

— Есть такой батырь — Челибеем звать…

— Ну есть.

— Орда у него большущая.

— И это так.

— Челибей со царем–то, со Мюридом, повздорил. К Мамаю со всей ордой своей побежал.

— Да знаю я все это! Вон и пирует Мамаева орда на радостях, что Челибей от Мюрида отложился. Ты–то как здесь?

— Я–то?.. Я у него в орде рабом живу… да хозяин лихой мне попался, богатей, самому Челибею друг, а нас, рабов, не кормит, пес. А ты?

— А я рабом в Мамаевой орде, у Ахмед–мурзы.

— У какого Ахмед–мурзы?

— У того самого, што нашего чеснока отведал. Семкин кум! Тоже лих, да и я лют! Вот мы с ним и тягаемся — кто кого.

— Ой, Фома, ты и врать! Видано ли такое, штоб раб да с господином тягался.

— Не веришь? Об заклад бьюсь! — Махнул рукой: — Чего с тебя, окромя вшей, взять. Да вот как раз, слухай!

— Фомка–а–а!.. — кричал Ахмед, выйдя из юрты. Не дождавшись ответа, пошел к реке.

Растянувшись в траве, Фома притворно храпел. Куденей еще до прихода татарина забился в кусты. Подойдя к Фоме, мурза замахнулся, но не ударил, только закричал:

— Оглох?

— Зачем оглох, — Фома лениво повернул голову. — Чяво те от меня надобно?

— Почему опять кизяка [118] не насбирал?

— Неохота мне кизяк собирать, — повернулся к мурзе спиной.

— Фома!

— А ты, Ахмед, не серчай, — Фома зевнул сладко, со слезой, не спеша сел. — Ну что серчаешь? Штоб работал я на тя, того не жди, так разве, для баловства когда, самую малость, — Фома опять зевнул. — Драться зачнешь — так и знай: подстерегу и зарежу; разбойник я, а тебе тати ведомы! А? — сплюнул в траву, метко сбив пух одуванчика. — В колодки меня забьешь — отомкну! Потому — слово знаю. Продашь — тебе вестимо, што тогда будет… Ну ладно уж, ишь пожелтел от злости, так и быть, нынче поработаю.

Фома встал, потянулся, хрустнул суставами, внезапно схватил татарина за плечи, заглянул ему в глаза, захохотал:

— Ой, берегись меня, мурза! Лихое у меня око! Ой, не на радость купил ты раба, Ахмед!

Мурза попятился. Закрыл глаза. Фома наконец смилостивился, отпустил.

— Ладно! Сегодня порчи напускать не буду, а только смотри, не замай! — Отвернулся от Ахмеда, крикнул в кусты:

— Куденей, пойдем, што ли. Пособи.

Когда отошли подальше от мурзы, Фома спросил:

— Видал?

— И хошь убей — не пойму. Кто же у кого в рабах ходит?

Фома оглянулся, вздохнул:

— Пожалуй, все же я у него, но держу его в страхе.

— Колдун ты, Фома!

— Я–то? Не! Я колдуном только прикидываюсь. Тут случай подошел — сегодня он меня купил, а на завтра купца, што меня продал, чума забрала, пять суток помучился — помер, а перед смертью почернел весь. Меня Ахмед убить хотел, заразы боясь, а я, живот свой спасая, и надумал пригрозить — напущу, дескать, порчу, как на старого хозяина напустил. Он сдуру и поверь, тут я его и оседлал. Да и все кругом верят — боятся. Известно, у страха око велико: чума по орде ходит. Вот те и раб! Ин вышло — тот же медведь, да в другой шерсти!

Набив мешок сухим конским навозом, друзья приволокла его к юрте Ахмеда, но едва Фома хотел пристроиться к котлу с кашей — накормить Куденея, как на Волге поднялся такой шум и крик, что все, бросив еду, побежали к берегу.

Фома поспел первым, остановился, заглянул вниз.

— Битва? — спросил подбежавший Куденей.

— Не! Татары купецкий караван перехватили, эвон струги грабят… Однако што это?

Фома разглядел — какого–то купца с криком тащили наверх, туда, где стояла юрта Мамая.

— Бежим!

— Да пошто? И так видно,— попытался удержать Фому оробевший Куденей, но тот и слушать не стал.

На площади шумела толпа. Шла расправа. Пленник, сухой длиннобородый старик, вопил — два татарина били его плетьми. У юрты неподвижно стоял Мамай.

После удара кафтан на пленнике, как ножом, прорезало.

«С оттяжкой бьют, здорово!» — подумал Фомка.

Мамай подошел к пленнику, заговорил язвительно:

— Я из тебя, Некомат–купец, кишки выпущу. Продал ты мне князя Дмитрия, а меня Мюриду продал. Москва у Мюрида ярлык взяла! Степи хотел миновать, берегся, Итиль–рекой плыл. Опять к Мюриду пробирался? Знаю! Все знаю!

Старик сел, харкнул кровью, поднял глаза на Мамая, охнул: лишь сейчас уразумел, к кому в лапы попался. Повалился эмиру в ноги. Запричитал:

— Батюшко, пощади, государь, помилосердствуй! Служил тебе верой и правдой, ан не вышло. А что до ярлыка, так его и сейчас послать Москве не поздно.

— Опять лукавишь! — возмутился Мамай. — Князь Дмитрий от Мюрида ярлык получил.

— Батюшко, и ты пошли! — купец уж не молил, говорил деловито. Мамай невольно стал его слушать. — Пошли! Не посмеют на Москве твово ярлыка не взять, глядишь, Мюрида ты и обойдешь!

— Не посмеют! — повторил за ним Мамай и, велев взять старика под крепкую стражу, в раздумье пошел к юрте.

Фомка толкнул Куденея локтем:

— Видал? Этот не пропадет! На што хитер Мамай, а купец из–под плети вывернулся и Мамая взнуздал. Вот увидишь, Мамай по купецкому слову сделает,

17. МЮРИД–ХАН

Едва молодой князь Иван Белозерский въехал в Сарай–Берке, татарский караул преградил ему дорогу.

Князь посмотрел на красные древки копий, на лошадиные хвосты, висевшие на них кистями, на смуглые, загорелые лица татар и послушно остановил коня. Сзади сгрудились бояре, воины, обоз.

К князю подошел татарин. Взглянув на него, князь Иван затрепетал: одноглазый, со шрамом поперек лица татарин был воистину страшен.

Иван Белозерский тайком сотворил крестное знамение, зашептал, как на черта:

— Сгинь! Сгинь!

Татарин не сгинул, высокомерно спросил:

— Князь? Откуда?

— С севера, с Белого озера мы, — чуть слышно ответил князь.

— Тебя–то и нужно. Поворачивай к хану во дворец.

— Помилуй, воевода, — вступились бояре, — дай князю хоть умыться с дороги.

Татарин не взглянул на них даже, его люди окружили князя, оттеснили бояр.

— Во дворец! — повторил мурза и вскочил на свою лошадь.

Князь только по сторонам озирался испуганно. Мурза, видя то, огрел плетью княжого коня. Конь фыркнул, присел под ударом, переступил копытами и рванулся вперед, мурза поскакал следом.

Мюрид–хан сидел в саду под деревьями, спасаясь от зноя, пил кумыс. Увидев князя, вздумал напоить кумысом и его.

«Опоганит! Ей–богу, опоганит!» — думал князь Иван, стоя перед ханом на коленях. Юноша, оторванный от своих бояр, совсем оробел, только отнекивался односложно да кланялся, кланялся.

Хану надоело наконец без толку угощать гостя. Отставив кумыс в сторону, он заговорил. О чем? Непонятно! Разобрал князь только, что часто Мамая он поминает.

Хан говорил все громче, переходя на крик, головой крутил да бледнел, понемногу свирепея. Вдруг подскочил с подушек, опрокинул длинноносый медный кувшин с кумысом, как будто выплюнул все то же слово:

— Мамай!

Прибежали двое татар — толмачи–переводчики. Сели по бокам хана на корточки. Уставились на него черными бусинами глаз.

Мюрид смолк, потом заговорил спокойно, твердо. Князю перевели:

— В дни, когда мои победоносные орды разбили за Итиль–рекой вероломного Мамая, Московский князь вымолил у меня ярлык на великое княжение, а ныне Дмитрий же принял ярлык и от Мамая тож!

Хан вновь закричал. Переводчики сидели молча, понимали — толмачить дальше не надо. Переведя дух, хан продолжал:

— Велю тебе, князь Иван, ехать теперь же ко князю Дмитрию, что во граде Суздале сидит ныне. Ему отвезешь ярлык на великое княжение.

Князь Иван потупился: «Вот напасть! Нынче с Москвой ссориться нельзя, и царя ослушаться нельзя».

Не смея шевельнуться, стоял он на коленях, а хан, заметив, как понуро склонился перед ним князь, оглянулся, позвал:

— Иляк!

Кривой татарин, доставивший князя во дворец, торопливо подошел к хану.

— Поедешь вместе с Иваном–князем. Изгонишь Дмитрия Московского из Владимира, посадишь Дмитрия Суздальского! Понял?

Иляк, как кот, выпустил когти.

— Изгоню, Мюрид–хан! Пеплом положу всю Московскую землю! Чьи орды прикажешь в поход вести?

Мюрид, уже потянувшийся к кумысу, остановился, оглянулся на Иляка.

— Орды? Нет орд! Пусть Дмитрий своими силами управляется. Мне орды против Мамая нужны.

Князь Иван, еле сдерживая улыбку, глядел на Иляка:

«Ну кот, чистый кот, у коего мышь из–под носа ушла. Так тебе, кривому черту, и надо! Ишь какой прыткий, сразу же: «Чьи орды брать?» Не вышло! Не вышло!» — все еще стоя на коленях, радовался князь.

В горле у Мюрид–хана уже булькал кумыс.

18. НОЧНОЕ НЕНАСТЬЕ

Давно ли, кажется, перед князем Суздальским открылись отраженные в тихой Клязьме стены Владимирского собора!

Давно ли, стоя на струге, он не вытерпел — стал втолковывать варвару и азиату, цареву послу Иляку, о высоком искусстве строителей этого дивного храма.

Все напрасно!

Как Иляка не проймешь красотой городов русских, так в судьбу не уговоришь…

А дождь так и льет, все небо закрыло тучами. Такая тьма в лесу, что даже мурза Иляк притих, а уж на что лют ругаться.

Дмитрий Костянтинович откидывает плащ, оглядывается.

Там, где остался Владимир, сквозь летящую дождевую пыль пробивается слабое зарево.

Князь отворачивается, накрывает голову плащом и опять, в который раз, вспоминает, силится понять происшедшее.

Все шло хорошо. Привез Иван Белозерский ярлык на княжение Володимирское. С ним мурза Иляк с тридцатью татарами. Князь Иван сразу уехал, сказал, что домой, в Белозерск, а на самом деле, как донесли, в Москву свернул.

Дмитрий поднимает голову, вглядывается в темную муть впереди. Не отсюда ли все беды пошли? Ускакал Белозерский князь, значит, в удачу суздальцев не верил.

Дмитрий опять тяжело задумывается, бормочет:

— Ускакал! Как сглазил все! Только нет! Разве потом удачи не было?

И вновь встает в памяти Дмитрия солнечный зной полдня, когда он явился во Владимир.

Веселый был день, а кончился он и того веселее — пиром. Впрочем, трудно упомнить, что было потом — все семь дней, пока сидел на великом княжении, пировал, с пьяных же глаз навстречу московским ратям полез. Семь дней пировал, пять дней воевал, а теперь пришлось ненастной ночью уходить лесами восвояси, в Суздаль, а во Владимире снова Митька Московский засел.

Вновь оглянулся князь на тихо полыхавшее зарево.

Хорошо еще, если только во Владимире, а если следом идет?! Беда! А с него станется!..

Над самым ухом князя мурза Иляк вдруг айкнул как–то по–своему — гортанно, испуганно схватил князя за плечо.

— Что это?

Мокрые пальцы татарина мелко дрожали.

— Чего ты испугался, мурза? — спросил князь, а у самого сердце бессильно упало.

— Свет! Свет!.. Земля… дорога светится! — повторял Иляк, крепко сжимая плечо князя.

В самом деле, по обеим сторонам дороги во тьме тлело слабое синеватое свечение.

Дмитрий скинул с плеча руку татарина.

— Гатью едем. Чего ты боишься, Иляк?

— Свет! Свет! — твердил мурза.

— Говорю — гать, — повторил Дмитрий, — хворост поперек дороги навален, землей прикрыт, с боков концы видны, хворост старый, гнилой, а гнилушка всегда в такую мокреть светится.

Татарин ничего не понял, ехал где–то близко сзади, бормотал свои молитвы, сдавленным голосом поминал Аллаха.

Слушая его, князь почувствовал, что и ему не по себе от этого тихого света, а тут еще холодная капля упала за шиворот, наводя дрожь, покатилась по хребту.

Иляк понемногу затих, зато далеко позади, там, где терялся хвост отходящих суздальских полков, раздались крики.

Князь остановил коня. Иляк в темноте наткнулся на него, встал тоже. Стали слушать.

Сперва было слышно лишь хлюпанье копыт по дорожной жиже да шум ветра в лесу, потом явственно донеслись крики и лязг оружия.

«В такую ночь, в такую непогодь Дмитрий Иваныч следом идет!» Тут же Дмитрий Костянтинович заметил, что впервые, невольно для себя, мысленно назвал соперника не Митькой, как привык называть, а Дмитрием Иванычем, и тут же понял, что Суздалю с Москвой больше не тягаться.

Дмитрий Костянтинович с ненавистью оглянулся на Иляка. От промокшего халата мурзы пахло псиной. Дмитрий поехал вперед, забыв и про страхи свои: все равно теперь! За ним тронулся присмиревший Иляк, все еще косясь на светящиеся гнилушки…

Придя в Суздаль, город подняли набатом.

С фонарями, с факелами, в непролазной грязи бежали суздальцы в кремль, тащили рухлядь. Ревели ребята. Мычала испуганная скотина. Вороньи стаи, потревоженные среди ночи, зловеще граяли в небе. Над посадами Суздаля, вокруг кремля разгоралось пламя: то суздальцы, садясь в осаду, жгли их, чтобы врагам к стенам примет делать было не из чего.

Клубы дыма, мешаясь с дождем, падали вниз на город, а Суздаль тревожно и скорбно продолжал бросать в мокрую мглу все те же медные звуки набата.

19. ТАРАН

— Навались, ребята! — крикнул Дмитрий Иванович.

Сразу же сотня воинов, спрятанных под навесом тарана, налегла грудью на балки. Снаряд заскрипел, медленно пополз к стенам Суздаля.

Навстречу со стен, с раскатов [119] башни полетели стрелы, вонзались в крышу и боковые щиты тарана; пакля на стрелах горела дымным пламенем, но бревна крыши и щитов, нарочно перед тем хорошо политые водой, не загорались.

Прошли времена, когда бояре оберегали Дмитрия от каждой стрелы, ныне князь сам знал, где нужно лезть наудалую, а где разумнее и поберечься.

Сейчас, зайдя под навес тарана, князь шел вместе с воинами, приглядываясь, правильно ли идет снаряд. Тяжелое боевое бревно тарана, висевшее на цепях, чуть качалось, его острый окованный конец выдавался далеко вперед, по бревну направляли снаряд прямо на угол башни.

Стены все ближе, но тут переднее колесо попало в яму, весь снаряд осел вниз, набок, боевое бревно, звякнув цепями, качнулось в сторону, его подхватили десятки рук.

Спереди закричали:

— Вагу давай!

— Подсовывай, вывешивай, еще, еще… еще…

Таран, поскрипывая в такт тяжелому дыханию людей, вылезал из ямы.

— Навались! — страшными голосами разом гаркнули несколько глоток. Снаряд пошел вперед. Встал. На минуту все стихло, только с близких теперь стен слышались крики суздальцев да посвисты стрел, с легкими щелчками впивавшихся в крышу.

Прижимаясь к боковым щитам, чтоб не мешать людям, Дмитрий пошел вперед.

Воины начали раскачивать на цепях боевое бревно; размахи его становились все больше, наконец по команде «Бей!» бревно пошло дальше, вперед, его окованный железом конец ударил в угол стрельни. [120] Полетела щепа, видно было, как вся башня дрогнула.

Воин, стоявший первым, на мгновение высунулся из–под навеса и тут же со стоном повалился на землю, подбитый стрелами.

Дмитрий прыгнул вперед, не забыл прикрыться щитом, по которому тут же ударили две стрелы, оттащил раненого.

А таран продолжал бить все в тот же угол. Наконец, когда одно из бревен, треснув, вылетело прочь и башня со скрипом осела, сверху закричали:

— Челом бьем Митрию Иванычу! Помилуй, княже!

Еще опасаясь выйти из–под навеса, Дмитрий пристально следил, как окованные железом ворота медленно открылись, как в их темном чреве сверкнуло золото хоругвий и риз. Тогда, не таясь, князь вышел навстречу попам суздальским, которые с крестами и иконами шли к нему, Московскому князю, молить о мире и пощаде града.

Князь оглянулся. К нему спешили московские бояре, а рядом, утыканный стрелами, похожий на громадного ежа, стоял таран. Боевое бревно его продолжало мерно качаться.

20. КНЯЖНА

В открытое окно терема ветер нес черный пепел с пожарища. Дмитрий Иванович стоял у окна, глядел с высоты на погоревший Суздаль. За спиной послышались легкие, быстрые шаги. Дмитрий оглянулся. Перед ним, смущенно потупясь, стояла девушка в василькового цвета летнике, щеки ее рделись румянцем.

— Прости, князь, не чаяла тебя встретить, — проговорила она.

Князь молчал.

Она подняла на него глаза, не зная, сердиться или нет за его молчание, и поняла: князь смутился больше ее.

«Очи у нее васильковые, как летник», — только и мог подумать Дмитрий. Еле совладав с собой, ответил:

— Не чаял и я встретить тебя… княжна иль боярышня, не знаю, прости.

Девушка отмахнулась от его несвязных слов.

— Княжна я. Дуней звать…

И тут князь, увидев, как гневная морщинка легла у нее между пушистыми бровями, подумал торопливо: «Аль обидел ее чем? Дурак! Двух слов связать не смог!» А она, подойдя поближе, взглянула строго, пристально, но и со скрытым любопытством:

— Доволен, княже?

— Чем, княжна?

Собольи брови ее удивленно взметнулись.

— Он еще спрашивает! Отца моего, князя Дмитрия Костянтиновича со стола великокняжеского согнал! Посады суздальские сжег! Грамота написана, в ней отец мой тебе молодшим братом нарекся, а ты не знаешь, чем довольным быть. Бесстыжий! Холопей и тех против отца поднял. Вон вчера донесли: пока мы в осаде сидели, поместье у батюшки наши же холопы сожгли и в московские слободы подались, все дело твоих людей — атаманом у них московский сотник был.

— Какой сотник, княжна?

— Почем я знаю. Семка какой–то. Его зимой наши в полон взяли на Плещееве озере.

— Ой, княжна, сама ты не ведаешь, какую радость мне принесла. Он это — Семен Мелик!

Она еще строже посмотрела на него.

— Совесть у тебя есть, князь? Я ему про бунт, а он… хороша радость! Видимо, все вы на Москве воры, что холопы, то и князья! У отца моего седина в голове, а ты с ним тягаешься. Не рано ли, княже?

Дмитрий забыл о смущении и, когда она захлебнулась от гнева, смолкла, сказал тихо, но твердо:

— Не я тягаюсь с отцом твоим! Не я, но дело мое!

Она отвернулась, насмешливо дернула плечом и, чуть оглянувшись, через плечо же спросила:

— Что за дело такое у тебя, князь Московский? — Хотела уйти, Дмитрий шагнул вслед, спросил торопливо:

— Что стал бы делать отец твой, доведись ему сесть на великое княжение?

Она удивленно повернулась к нему. Дмитрий опять невольно проследил за взмахом ее бровей.

— Княжить бы стал… Как все. Как и ты ныне…

— Не так, княжна…

Долго говорил ей Дмитрий о Руси, о свече дела его, [121] еще дедом зажженной, о великом бремени и о долге великом своем. Кончил смущенно:

— Не сочти за похвальбу, княжна, а только быть мне кречетом до тех пор, пока стервятники степные кружат над Русью. За то и голову положу. — Со страхом взглянул на девушку: верит ли? А она сидит на лавке — не шелохнется, потом подняла к нему лицо.

— Страшное дело задумал ты, княже. — Отвернулась, помолчала, наконец вымолвила печально и смущенно:

— И за тебя мне страшно стало…

21. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Настя подошла к двери — скребется кто–то снаружи, отодвинула засов, приоткрыла… и тут же с воплем схватилась за сердце:

— Друг!

Пес визжал, радостно юлил вокруг, стараясь лизнуть Настю в лицо, а она, опустившись на колени, рыдала о том, кто, как сказали ей, похоронен на берегу Плещеева озера.

Так и нашел Семен Настю в сенях на полу, рядом с собакой, когда вслед за псом вошел в дом.

— Настя!

Она отняла руки от лица и, не веря глазам своим, затуманенным слезами, глядела на него.

Он улыбнулся, наклонился к ней, и тут, узнав улыбку его, Настя кинулась ему на грудь.

— Жив!

Он удивленно взглянул на нее.

— Живехонек. Что ты меня хоронить вздумала?

— Не я, Дмитрий Суздальский тебя похоронил. Так и велел Дмитрию Иванычу сказать, что помер ты.

Семка тихо свистнул.

— А я–то на Дмитрия Иваныча серчал, что он меня из полона не выручает. Ну княже! Ну Дмитрий Костянтиныч! Хитер! — И, заискрясь лукавством, спросил:

— Ты меня, чаю, отпела?

Она утвердительно кивнула головой. Семка захохотал, начал целовать жену.

— Теперь что хошь делай, не помру! Никакая стрела меня отныне не возьмет! Говорят, если живого–то отпеть — к долголетию это!

Настя только крепче прижималась к мужу, а он, взглянув через ее плечо в приотворенную дверь горницы, оборвал смех, сказал даже с упреком:

— Что же ты молчишь, Настя?

Вошел.

Вместе они наклонились над люлькой. Он спросил тихо:

— Кто?

И так же тихо откликнулась она:

— Сынок! Иванушко.

Тут Семен не утерпел, схватил сына в охапку, потащил к окну, к свету — смотреть.

— Раздавишь, медведь! — кричала Настя, отнимая ребенка, а сын, вторя хохоту Семена, заливался ревом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. СТАРЫЙ ОБЫЧАЙ

Над одинокой, покинутой в степи юртой, чуя поживу, неотступно парит коршун. Спускается все ниже, ниже, вглядывается: нет ли обмана? Напрасно! Юрта мертва, лишь в темной глубине ее слабо шевелится пережившая всех старуха, но и ей недолго осталось хрипеть. Когда она затихнет, коршун спустится к открытому входу юрты, сядет на закопченный край медного котелка, опрокинутого в остывшую золу, и, вглядываясь желтыми глазами в глубь жилья, будет хищно щелкать клювом, предвкушая обильный пир. Никто не спугнет коршуна. Никто не подойдет к оставленной юрте. Черная смерть [122] упала на степи, навалилась, одолевает Орду.

Выдал Фомка себя за колдуна и сам не рад. Теперь, когда мор идет по Орде, зверем смотрит на него Ахмед. «Долго эдак не продержишься, — смекает Фомка, — пока что боятся, но, того гляди, прикончат».

А беда тут как тут — одним днем помер хозяин Куденея, тархан был знатный, такого в пустой юрте на расклев коршунам не бросишь; надо хоронить, а кому охота в чумную юрту войти?

В Орде поднялся вой. Слушая его, Фомка почесал за ухом, поглядел на татар да и порешил: будет благо подобру–поздорову в кусты убраться, с очей долой, а то, не ровен час, попадет волк в капкан — муха во щи.

Оставаясь в засаде, Фомка не чуял, что пуще прежней стряслась беда: в Орду пришел шаман.

Еще благочестивый Узбек–хан, приказав монголам принять закон Магомета, начал гнать и бить шаманов, но сейчас, когда демоны «черной смерти» вырвались на волю, колдун без страха пришел в становье, громко бил в бубен, плясал вокруг юрты мертвеца, кружился перед входом до исступления, до пены: гнал злых джиннов прочь, а чтобы колдовство было крепче, велел свершить древний, уже полузабытый обычай.

Когда из становья пошли татары в степь, Фома ветви раздвинул и исподтишка за ними проследил. Вырыли они в степи могилу и ушли, оставив яму пустой. Было это еще поутру, и до самого вечера никого больше не увидел Фома, а когда поздние сумерки засинели над степью, меж юртами замелькали огни факелов. В степь, к могиле, потянулись толпы народа, тащили покойника. Впереди метался, бил в бубен кто–то черный, аки дух нечистый. Но не это смутило Фому, который, забравшись на холмик, залег в сухом бурьяне (росы которую ночь не было), — за покойником волокли кого–то связанного, он кричал дурным голосом, порой заглушая даже звонкий бубен шамана.

Ящерицей скользнул Фома по земле, подполз совсем близко и обмер: в свете факелов признал он в кричавшем человеке друга и товарища — Куденея.

«Зачем шаману Куденей понадобился?»

Хоронясь от татар, Фома на брюхе полз вслед, но у могилы народу скопилось — мало не вся Орда, ничего не разглядишь.

Вдруг Куденей взвыл не своим голосом, от крика его у Фомы мороз пошел по хребту, а татары внезапно шарахнулись в стороны, в степи сразу стало тихо, лишь бубен шамана гудел. Куденей голосил откуда–то снизу, из могилы — глухо. Фома понял одно: Куденей жив.

Колдун все еще плясал в опустевшей темной степи над раскрытой могилой, когда Фома подкрался к нему вплотную.

Куденей уже не орал — выдохся, только хрипел с захлебом, но хрип этот, мешаясь с бубном и заунывной песней шамана, был, пожалуй, страшнее крика.

Не раздумывая долго, Фома вскочил, рявкнул и бросился на шамана, тот швырнул прочь зазвеневший бубен, скользнул в сторону, нагнулся, выхватил нож, встал, ожидая нового нападения.

Косматый, заросший черными волосами, в драном татарском халате, лопнувшем на могучих плечах, Фома шел на колдуна медленно, чуть нагнувшись вперед, прикрываясь, вместо щита, согнутой в локте левой рукой, а сам приговаривал этак ласково:

— Подь сюды, подь сюды, милай. Я тя употчую, болезный.

Шаман приговора послушался, прыгнул вперед, пырнул ножом в мякоть руки повыше кисти. Тотчас же Фома ударил его под вздох, колдун скрючась упал на землю. Медведем навалился на него Фома, схватил за горло, сдавил. Шаман побился, затих.

Поднявшись с земли, Фомка засучил рукав, посмотрел, потрогал рану. «Попортил руку колдун. Благо шуйца. [123] Было б хуже, кабы он мне так десницу [124] располосовал». Присыпал рану землей, пошел к могиле.

Яма не зарыта, внизу тьма, и тут Фома оробел — кто его знает, может быть, там и не Куденей вовсе, а оборотень Куденеев голос подает: заманивает! Фома отошел на десяток шагов в степь, постоял, повздыхал, потом все же повернул обратно, вновь заглянул в черный мрак могилы и окликнул несмело:

— Куденей!

Но Куденей, видать, обезумел, не признал друга, взвыл громче прежнего. Фома вдруг повеселел:

— Ишь вопит! Где там оборотню быть, то Куденей, без обмана. — И перекрестясь, прыгнул в могилу.

Пусто! Ни покойника, ни Куденея! Под ногами земля. И голос Куденея смолк.

Наваждение!

У Фомы подкосились от страха ноги, обессилев, прислонился к стенке могилы, провел рукой по лбу, стирая капли холодного пота. Так прошло несколько мгновений. Оборотня нет, не набрасывается, не душит, а в тишине чуть слышно слабое, с хрипотой дыхание. «Жив чертяка!» — обрадовался Фома.

— Куденей, где ты?

Тихо. Даже дыхания не стало слышно.

«Затаился!»

Фома пошарил руками по стенкам могилы. Татарин был положен не прямо на дно, а в подрытую сбоку в стенке могилы яму. Дрогнувшими пальцами он тронул, потом, осмелев, шевельнул мертвеца. В ответ послышался слабый лязг, рука опустилась бессильно.

Мертвец зубами скрежещет, легко ли! И опять откуда–то из глубины затаенный вздох.

Фома вдруг осерчал и на Куденея, и на нечистую силу, а пуще всего на себя. Видимо, оттого и страх как рукой сняло. «Это все Куденейка! Дышит, бес, зубами со страху щелкает, а сам таится!»

— Дурья башка! Друга не признал! Дам в морду, будешь молчать! Где ты, так тебя, разэдак и опять так!

Куденей, видимо, понял, что ни черту, ни мертвецу не под стать так ругаться, стоя в могиле, признал Фомкин медвежачий рык, отозвался со стоном:

— Тута я. Под мертвяка положен, задыхаюсь!

Фома рывком выдернул тело татарина, бросил на дно, перешагнул через него, нагнулся над ямой. Выволок Куденея. Тот даже пошевельнуться не мог: так был затянут путами — одеревенел.

— Погоди! Там у колдуна где–то нож остался…

Распутав Куденея, Фома скинул в могилу тело шамана, потом, обращаясь к другу, сказал:

— Вставай, Куденей, до света подальше надо уйти.

— Нету моей моченьки, — слабо откликнулся тот.

— Беды! Так нас враз пымают. Небось утречком сюды придут, могила–то не зарыта. — Силой поднял Куденея на ноги, поволок в степь.

— Шагай, шагай! Двигай лаптями, лешай!

Понемногу Куденей размялся, пошел сам, но уйти далеко не пришлось, уже к полудню он вновь обессилел, брел, спотыкаясь. Под скулой у него, постепенно чернея, вздувался желвак. Наконец он ойкнул, упал.

— Что с тобой, Куденеюшка? — наклонился над ним Фома. Куденей повернул к нему вымазанное землей лицо, даже сквозь грязь было видно, как оно побледнело. Бормотал он что–то бессвязное, еле разобрал Фома.

— Смертушка пришла по мою душу.

Потом, глядя тоскующим оком, Куденей заговорил яснее:

— Аки рогатиной меж крыл ударило. Огонь жжет! Тяжко! Видать, зря ты меня из могилы тащил, все одно хворь пристала. Иди прочь, Фома, не подходи ко мне. Тебе говорю аль нет?

Фома будто и не слышал Куденеевых слов, набрал сухой травы, ложе ему сделал, потом для костра стал огонь высекать.

Куденей твердил:

— Чумной я, сам видишь. Уйди!

Фома посмотрел на него, потом отмахнулся:

— Чему быть, тому не миновать! А мне от тебя уходить поздно, я и хозяина твово в могиле ворошил и с тобой целый день шел. — Взглянул на огниво, заворчал: — Заговорился с тобой, ан трут и погас. Лежи, чего там.

Ночью Куденей бредил, дрожал от озноба, не чувствуя жара костра, разведенного Фомой. К утру вроде полегчало малость, рубаха смокла от пота, затих, но ненадолго, проснулся от кашля, что–то стояло у него в горле, душило. Наконец с болью, с надрывом Куденей отхаркнул кровавый сгусток, изо рта потекла по бороде темная струйка крови.

Солнце вставало все выше, все горячее становился день, а Куденея опять бил озноб. Сняв с себя рубаху, Фома накрывал трясущиеся плечи друга, когда знакомый посвист стрелы заставил его поднять голову.

Прямо на них скакали татары.

— Погоня! Вон и мурза Ахмед тут! Ишь орет, сатана. Озлился! Подожди, ужо ты у меня очумеешь! — И, встав во весь рост, Фома гаркнул зычно:

— Поворачивай, татарове! Черная смерть тута!

Натянув поводья, так что лошадиные головы задрались кверху, татары, привстав на стременах, смотрели вперед, разглядев Куденея, поняли — Фома не брешет.

Как ветром сдуло погоню, лишь сухая пыль еще клубилась в степи.

Фома свистнул им вслед, захохотал:

— Все одно, казнь сия послана от бога, скачи не скачи, от смерти не ускачешь! Так ли я говорю, Куденей? — и, оглянувшись на друга, увидел, что Куденей лежит тихо, отмаявшись навеки.

2. ХОЗЯЮШКА

Фома вышел на берег Волги, загляделся на дрожащий лунный свет, бегущий по воде, и сказал сам себе вслух:

— Ну вот и добро! Через рубеж Русской земли перешагнуть довелось, и Орда, слава те, господи, позади осталась, и Новгород Нижний недалече.

Было хорошо знать, что не надо озираться назад, что вражья стрела не ударит в спину, что шею не стянет петля татарского аркана. Дома! На родине! На Руси!

Фома плотнее запахнул татарский халат, подобрал его длинные полы, заткнул за кушак и пошел вперед.

Месяц успел уже опуститься к прибрежным кустам и бросал медно–красный свет на Волгу, которая, проснувшись от предутреннего ветерка, слабо плескала в берег, а Фома все шагал, оставляя на мокром песке следы своих разбухших, разбитых в дальней дороге лаптей. Изредка, когда усталость морила, ложился ничком на землю, хорошо было растянуться, дать отдых ногам, щекой почувствовать ночной холод прибрежного песка. Но долго отдыхать он не мог, неведомая ему самому сила гнала вперед, и, когда утренний туман оторвался от воды и студеным белым пологом повис над ней, озаренный первыми, еще холодными лучами солнца, на высокой вершине откоса стали видны башни Нижегородского кремля.

Но не на них смотрел Фома, да и по сторонам не смотрел, торопливо проходя по улицам Подола, [125] туда, где резные столбики поддерживали высокое нарядное крыльцо знакомого кабака.

Только взойдя наверх и взявшись за тяжелую кованую скобу, Фома остановился: дух перевести, а может, робость нежданная напала.

На стук отклика не было.

— Эк до какой поры хозяюшка спит!

Толкнул дверь, нагнулся, вошел в сени, прошел в избу — пусто. Невольно взглянул в угол: «Здесь Куденей когда–то сидел, спьяна плакал, что в Хвалынском море потоп». Улыбнулся своему воспоминанию, вздохнул. Пошел в подклеть, и едва открыл дверь, как на него пахнуло тяжелым, густым смрадом. В полутьме разглядел, что та, к которой он шел, лежит на голом полу без памяти, в крови, в нечистотах.

Уже на свету в горнице разглядел на шее своей лады черный вздувшийся желвак, такой же, какой был под скулой у Куденея. Фома бессмысленно глядел на искаженное мукой, постаревшее лицо и все не мог понять, она ли это лежит перед ним — хозяюшка, лада, красавица!

Эх! Может, и не бывала никогда лада его красавицей, но такой желанной была она для него там, в неволе, что Фома никак не мог осмыслить того, что видел. Сейчас казалось самым нужным, чтоб ожила она, встала прежняя, задорная, здоровая, улыбчивая. Но черный желвак — признак верный, страшный, неумолимый…

Как ни ходил за своей ладой Фома, мучилась она недолго — на другой день померла.

Бревно из нижнего венца хозяйкиного погреба по толщине и добротности приглянулось Фоме. Не раздумывая, развалил он погреб и, вырубая из целого ствола домовину, [126] все вспоминал и вспоминал тот короткий час, когда пришла лада в себя. Сначала, увидев на Фомке татарский халат, помертвела от страха, потом… Удивляется на себя Фома — слеза очи застилает. Даже сердиться начинает. И не было ничего, кажись, ну признала, ну Фомушкой назвала, ну улыбнулась через силу… Чего же слеза–то катится? Обабился!

После таких мыслей Фомкин топор крепче, тверже врезается в дерево, но… несколько взмахов, и стук его опять стихает. Долго возился Фома над домовиной!

С этими же думами повез свою ладу на кладбище. Сидел на телеге, не замечая ни притихших улиц города, ни встречных людей, пугливо сторонившихся его воза.

Не заметил и князя, с которым довелось повстречаться. Андрей Костянтинович окликнул его:

— Эй, басурман, жену, что ли, хоронишь?

Фома потянул рукой к голове — снять шапку, забыл, что ехал простоволосый, остановил коня.

— Будь здоров, княже. — Слез с телеги, кланяясь, попенял: — Пошто обижаешь? Пошто басурманом зовешь?

— Одежда на тебе татарская. Нешто крещеные люди в таких полосатых халатах ходят!

— А коришь все же зря. Я из Орды убег, пришел сюды в чем был, да вот поспел только похоронить ее, — Фома оглянулся на ладу.

Князь зорко, по–хозяйски приглядывался.

— Пришлый ты, значит. То–то я тебя не припомню. Вот покойницу твою вроде знавал. Как ее звать–то?

Фома посмотрел на князя, опять оглянулся на ладу и, не отвечая, начал заворачивать воз обратно.

— Ты куда?

Фома отвечал угрюмо:

— Не знаю я, как звать ее. Звал хозяйкой, ладой звал, а имени не ведаю. Чего я попу скажу? Соседей надо спросить.

Андрей Костянтинович принялся бороду гладить, чтоб Фома улыбки не заметил. Поехал рядом.

— Люди к своим родичам подступиться боятся, непогребенные мертвецы лежат, а ты чужую обрядил справно. Аль смерти не боишься? Аль жизнь не мила стала?

— Я, княже, татарам набрехал, што колдун я заговоренный, а может, и впрямь так, только не пристает ко мне зараза. А жизнь… — неожиданно Фома улыбнулся светлой улыбкой. — Как можно, штоб жизнь не мила стала? Скажешь, княже!

Князь подумал, прикинул и так и этак, сказал:

— Тебя, детинушка, судьба ко мне привела. Погляди, что у меня в Новом городе в Нижнем деется! Мор на люди силен и лют! Вишь, лежит. Подобрать некому… — князь показал на мертвеца, валявшегося в придорожной канаве. — А вон еще. Повсюду так! Погребешь свою ладу, принимайся за дело, потрудись для бога, трупия подбирай, вози на кладбище, опрятывай. За труд пожалую. Согласен? Не испугаешься мертвяков?

— Будь по–твоему, княже, — ответил Фома.

3. «МОР НА ЛЮДИ»

Фомкина телега завязла в грязи. Бился, бился Фома — ни с места! Бросив воз посреди улицы, он отошел, шлепая по лужам, к ближайшим воротам, сел на скамейку. Конь стоял, понуро склонив голову, на мокрой спине темные полосы от кнута, с боков пар идет.

Фома зябко повел плечами. Пока над возом бился, жарко было, а сейчас, в промокшем, изодранном халате, стало студено.

Поглядел вдоль улицы — пусто: осень, слякоть — подмоги не жди, все по домам, как тараканы в запечье, да и народу в Нове–городе мало осталось, страсть сколь за лето перемерло!

Фома устало закрыл глаза. Удар над головой по забухшему засову заставил его вздрогнуть, оглянуться.

Открылась калитка. Вышел нижегородец. Мужик дюжий. Вот и подмога!

Нижегородец снял шапку, стряхнул с меховой оторочки капли дождя, поклонился и вновь нахлобучил шапку по самые брови.

— Бог на помочь тебе, Фома.

— Спасибо. Отколь меня по имени знаешь?

Мужик вздохнул.

— Как вас не знать. Не больно много таких–то, как ты, в Новом городе. Поглядишь на вас из–за тына — дрожь возьмет! Вон Ивашко — человек божий — покойничков везет. Вон Васька Беспутный. Этот хошь пьян без просыпа, да прав перед господом по делам своим. Вон Никола Убивец ради спасения души старается. Да еще ты, Фома — веселая голова. Про тебя так и говорят: «Этот не унывает. С этим и помирать вроде легше. Хоша и ругатель, но свят человек».

— Свят?! Ты, дядя, не бреши! Кой к бесу свят — всем ведомо, станишник я. Знают, говоришь, меня? Вестимо! Как не знать! Я и живым и мертвым ведом, вот мор минует, тогда забудут, а пока в подпечье, и помело — большак… Да ты, дядя, што с ноги на ногу переминаешься, чаво тебе?

— Прости меня, Фома, — мужик снова вздохнул, — не со зла, но со страху, вот те хрест не со зла, но только прошу — не сиди у моих ворот, тебя зараза не берет, а мы, по грехам нашим, боимся.

Фома помрачнел.

— Будя. Побрехали! Сам ты меня святым назвал, я в угодники не лез, а ныне, значит, меня, как пса, прочь гнать! — Глаза у Фомы загорелись, шагнул к нижегородцу, схватил за кушак, тряхнул: — Я те покажу святого, станишник я! Иди, пока цел, чертов кум, помоги мне воз выволочь, вишь, по ступицу завяз.

Мужик задохнулся от страха, рванулся и, оставив в руках у Фомы кушак, юркнул к себе во двор, захлопнув калитку.

Фома по обычаю своему плюнул, швырнул кушак в канаву и, не слушая причитаний мужика, доносившихся из–за забора, пошел к возу.

Нижегородец, припав к щели меж бревен тына, мелко закрестился, видя, как Фома сбрасывает покойников в грязь.

Когда конь вытащил наконец облегченный воз из рытвины, Фома, побросав трупы на телегу, оглянулся на мужика, оцепенело глядевшего на него из–за тына, крикнул:

— Покуда прощай, дядя! Скоро тебя так–то повезу!

Тот охнул, взмолился:

— Что ты, Фомушка, не пророчь, можно ли такое вымолвить!

— Ладно, живи покуда! А пуще не бойся ни чумы, ни Фомы, тогда не пропадешь!

— Ох, искушение! Ох, озорник Фома — пугает и бояться не велит! — вздыхал вслед ему нижегородец.

А дождь все шел да шел, даже грязь с лиц покойников стала сползать, смываться. Вода, скапливавшаяся во впадинах глаз, при каждом толчке телеги выплескивалась, стекала по щекам, казалось, что покойники плачут, и Фома, сам не замечая того, оглядываясь на них, бормотал:

— Пошто так–то? Отмаялись и ладно! Будет уж, чего там, довольно.

Горький плач живого человека заставил его забыть о слезах мертвецов. Остановив коня, пошел к воротам — так и есть: отсюда. Вошел. На лестнице, упав ничком, с крыльца, лежала женщина. Над ней, на корточках, сжавшись в комочек, сидела девочка лет восьми, по–бабьи низко повязанный плат закрывал лицо, лишь покрасневшую пуговку носа разглядел Фома.

Девочка подняла голову: черен! лохмат! простоволос! Закричала:

— Татарин! Нехристь! — Под широкой бородой не разглядела в распахнутом вороте халата тяжелого, кованого нательного креста.

— Татарин! — Упала на труп матери, замерла.

Фома заглянул в дом — пусто. Вернулся на крыльцо, покачал головой. Лицо покойницы искажено мукой, глаза приоткрыты, а девчурка лежит рядом, не отрываясь глядит в мертвые очи матери. Не гоже так–то.

Пошел к соседям. Два дома стояли пустые — выморочные. В третьем на стук долго никто не откликался, в сердцах хотел калитку высадить, но тут она открылась. Загораживая путь, перед ним стояла баба, глядела хмуро:

— Чего тебе?

Под этим взглядом Фома забыл, что хотел калитку высаживать, ответил тихо:

— Померли твои соседи, тетушка. Малая девчонка одна осталась. — И, чуя, что робеет, попросил: — Прими девчонку.

Баба ответила кратко:

— Уйди.

— А сиротку как же?

Баба спросила:

— Приютить? Чтоб и мои ребята померли? — Захлопнула калитку. Фома отошел, не посмел осудить. Тут его окликнули:

— Фомушка!

Оглянулся. На крыльце церкви увидел знакомого старика Митрича.

— Ты чего с бабой вздоришь?

Фома рассказал. Пожевав в раздумье старческим беззубым ртом, переспросив, в какой избе сирота осталась, Митрич сказал:

— Я тебя не зря позвал. Двое у нас лежат. Прибери.

Церковь была темна, лишь выставленный на середину канун жарко сиял свечами; шла общая панихида.

Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.

Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.

Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.

Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.

Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.

Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.

Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:

— …Новопреставленного князя отрока Ивана…

— Кого? — переспросил он.

— Нешто не знаешь? — ответили ему. — Третьего дни на Москве князь молодший — Иван — помер.

Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.

Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.

Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:

— Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?

— Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? — спросил один из толпившихся на крыльце нищих. — Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.

4. В КРЕМЛЕ МОСКОВСКОМ

Метель! Который день метет, воет.

Переплет окна холодит лоб. И без того тусклые стекла от дыхания запотевают, скрывая декабрьскую метельную мглу.

Княгиня тыльной стороной ладони провела по стеклам. Вновь перед глазами хоромы, службы. Совсем близко внизу ветер рвет ярко расписанную ставню. Дальше — тесно нагроможденные по скату кремлевского холма избы, занесенные белыми увалами снега, а чуть в стороне — острый верх теремного крыльца; снегу на нем нет, лишь внизу, во впадине между стеной и кровлей, намело сугроб; над свисающим краем его снежная пыль тучкой летит, дымится.

И опять на стеклах муть. Нет, муть не в окне — в очах. Княгиня тронула влажной, холодной рукой лоб, устало пошла в глубь горницы.

Сломило лихо княгиню. За эту осень она заметно осунулась с лица, потемнела. Не мудрено, давно ли мужа схоронила, а осенью рядом с отцом в Архангельском соборе княжич Иван лег, а ныне и Митя занемог. Черная смерть мерещится княгине. Нет, у Мити не чума — она с людьми расправляется быстрее, а Митя вторую неделю лежит, но после Ваниной кончины, как Митя слег, и утешить княгиню никто не смел, шептались потихоньку стороной, боясь громко слово сказать, лишь ветер выл над кремлевским теремом в полную свою лютость.

Потому ли, что задумалась княгиня, потому ли, что тишину все строго блюли, но когда услышала она крик за дверью, вздрогнула, сердце в комок сжалось.

Вбежал Владимир, что есть силы хлопнул за собой дверью.

Он и всегда–то тихо говорить не умел, а тут такое услышать довелось… Как же! Только что Ванька Вельяминов с улыбочкой подошел да и посмел сказать: «Везет же тебе, княже». А когда Володя не понял, Ванька пояснил бесстыдно: «Было–де три князя на Москве, княжич Иван помер, а ныне ежели, волею божией, князь Дмитрий помрет, ты, князь, Володимир Андреевич, единственным Московским князем будешь».

— Я ему едва в очи его бесстыжие не наплевал. Пусть Ваньку самого мор… — Владимир остановился на полуслове.

Княгиня сидела согнувшись, закрыв лицо ладонями, потом, точно толкнуло ее чем в спину, она поднялась, судорога пробежала по телу. Страшно, коротко вскрикнув, княгиня грохнулась на пол.

Володя понял — Черная смерть! Невольно попятился, опомнился, побежал звать на помощь.

Дмитрий, лежавший в соседней горнице, сбросил с себя одеяло, как был босой, ступил на холодные половицы. Волна озноба прошла по телу, от слабости пошатывало. Митя по стенке добрался до двери, увидев лежащую посреди горницы мать, забыл о своем недуге, кинулся к ней, споткнулся на ровном месте, ища опоры, ухватился за угол печи, но пальцы скользили по глади изразцов. Перед глазами извивались какие–то страшные, небывалые, но такие знакомые цветы. Промигался. Цветы застыли неподвижно, окаменели. Только теперь понял, что перед глазами пестрые изразцы печи. Повернулся, опять увидел лежащую на полу мать, хотел подняться, звал:

— Матушка! Матушка! — Но голос перехватило, будто кто мертвой хваткой в горло вцепился.

Прибежавшие люди нашли Митю в забытьи. Очнулся, когда клали его на постель.

В голове муть, только где–то далеко в сознании осталось:

«Матушку хворь ударила, как тогда Ваню… Значит… Значит…»

5. КНЯЗЬ

Лишь через три недели здоровье Мити пошло на поправку. Часто теперь звал он к себе Владимира. Тот приходил, болтал о разной разности, не замечая, что Дмитрий смотрит на него по–новому. Не знал Владимир, что Митя слышал его разговор с княгиней, не знал, что ищет в нем Дмитрий уже не сверстника, но друга.

Однажды вечером, оставшись вдвоем, Дмитрий заговорил о Иване Вельяминове:

— Был он у меня сегодня. О здоровье моем сокрушался. Переметная сума этот Ванька. — Высказал давно решенное: — Отец его тысяцкий, а Ваньке тысяцким не бывать, ибо лукав очень. Умрет Василий Васильевич, чин тысяцкого порешу! Не дело, Вельяминовы во главе ратей стоят, а князей оттеснили.

Володя, оберегая покой больного, отмахнулся:

— Полно, Митя, не все бояре такие, как Ванька, что о нем думать.

Дмитрий сказал твердо, значительно:

— Знаю, что не все. Знаю — есть верные други, не о том речь.

— О чем же, брат?

— Вот об этом. Братья мы с тобой. Тебе, князь Володимир, пуще всех верю. Все теперь иным стало, и быть нам отныне заодно, до скончания.

— Всегда так было. Почему отныне?

Дмитрий приподнялся на локте и, пристально вглядываясь в лицо Володи, спросил:

— Знаю сам, что так, скажи только, когда… — запнулся, — когда матушка померла?

Володя начал было отнекиваться: кто, дескать, тебе сказал, что померла, но Митю обмануть не смог, да и не хотел.

— Сам, поди, помнишь. Худо ей в сочельник стало, а три дня спустя преставилась.

Митя откинулся на подушку. Когда тяжелая слеза скатилась у него по щеке, Володя начал уговаривать, но Дмитрий попросил тихо:

— Не надо, не замай, ты иди лучше.

Володя послушно ушел, осторожно прикрыл за собой дверь, а Дмитрий всю зимнюю долгую ночь пролежал, глядя во тьму широко открытыми глазами.

Знал же, догадывался, что осиротел, но сейчас стало так трудно, так одиноко! Зачем Володю услал? Вдвоем легче. Нет, это горе надо было пережить одному.

Забрезжил рассвет. Князь приподнялся, стал одеваться. Заметив на подушке пятна от слез, повернул ее мокрым вниз. Зачем так сделал, и сам не знал. Надел валенки, простой тулуп, вышел крадучись, чтоб не разбудить кого ненароком. На дворе дрожь охватила, превозмогая ее, пошел к конюшне, там велел оседлать коня.

Садясь в седло, Дмитрий сорвался.

Поддерживая его, конюх ворчал:

— Нет сил у тя, Митрий Иваныч, на коне скакать. — Отошел к двери, загородил выход. — Далече ли, княже?

Митя ответил нехотя:

— В Троицу.

— Помилуй, Митрий Иваныч, опомнись! Насмерть простынешь. Коли нужда какая, отец Сергий сам придет.

— Доберусь как–нибудь. Не могу в тереме лежать — тоска.

Конюх понял — тоска!

— Ты боярам сказать про меня не вздумай. Слышишь?

Мужик вздохнул:

— Ладно. Помолчу.

Спустя некоторое время в тереме поднялся шум. Конюх подсыпал коням овса, поворошил сено, присел в угол, начал чинить седло. Работа валилась из рук. Плюнул в сердцах на себя, пошел к боярам.

— О чем ты думал, дурень? Тоска, говоришь. То князя хворь до изумления довела, а ты где разум растерял? — набросился на него старый Бренко.

Мужик стоял понуро, мял в руках шапку. Бренко повернул его, слегка, для острастки ткнул в загривок костяшками пальцев,

— Чего стоишь! Беги, запрягай сани! Догонять надо! Медвежью шубу тащите!

В погоню послали Семена Мелика, с ним князь Владимир увязался. Бояре не пускали его. Володя, рассердясь, пообещал:

— Сам уйду!

Пришлось призадуматься: сбежит, угляди за ним — бегал. Уступили. Пусть лучше в санях едет. Теплее: сани крытые.

Едва выбрались из Москвы, Семен понял — быстро не поедешь: дорогу за ночь перемело, беда! Оставалось надеяться, что настигнут князя на полпути в ямском стане, но, приехав туда, узнали: князь отдыхать не стал, только коня переменил да сбитня [127] горячего напился.

Семен погнал дальше. Стало смеркаться. А впереди все пусто. Наконец Володя, не спускавший глаз с дороги, толкнул локтем Семена:

— Гляди! Небось он!

Семка принялся нахлестывать тройку.

Но всадник приближался быстро — ехал навстречу. Поравнявшись, Семен окликнул его.

Встречный остановил коня, настороженно положил руку на рукоять меча.

Семен узнал в нем одного из дружинников Дмитрия Суздальского. Тот, тоже разглядев Семена, успокоился, опустил руку.

— Куда едешь?

Оказалось, гонец в Москву.

— Князь в Троице, мы следом спешим, поворачивай.

Посол заколебался.

— Мне, поди–ко, до бояр дойти надо, князь–то у вас отрок, что он без бояр в делах смыслит? Опять же и без князя нельзя, кому я речь говорить буду? [128]

Из глубины возка выглянул Володя, закричал:

— Али ты забыл, как сей отрок к вам в Суздаль пожаловал? Тряхнули мы тогда князя Дмитрия Костянтиновича. Али в Суздале у вас память не крепка? Забыли?

— Помнят, — неохотно ответил гонец, поворачивая коня вслед за санями.

Далеко за полночь Семен Мелик с князем Владимиром да с послом добрались до Троицы. Там, несмотря на поздний час, не спали.

Отец Сергий встретил их в сенях, сразу с мороза в келью не пустил, попенял:

— Как это вы там в Кремле не устерегли князя, худо ему теперь, простыл. Я его малинкой горяченькой напоил, сейчас спит он.

Посмотрел на посла:

— А ты кто таков, человече? Гонец? С чем послан?

Посол замялся:

— Послан я в Москву, а не в Троицу.

Но Володя дернул его сзади за кушак:

— Очумел? Таиться вздумал! Перед отцом–то Сергием! Говори!

Посол переступил с ноги на ногу, подумал, вздохнул и начал речь:

— Князь Дмитрий Костянтинович речет тебе, великий князь Володимирский Дмитрий Иванович… — Смолк.

— Что же ты?

— Не гневись, отче, мысли спутались, не могу я речи сказать, ибо князя Дмитрия Ивановича не вижу, говорить ее некому.

Сергий улыбнулся:

— Ты речь после князю скажешь, сейчас лишь суть передай.

Посол молчал.

— Да о чем речь–то? Приехал–то с чем?

— С тем и приехал, что нашему князю опять из Орды ярлык привезли… Он и раздумался…

— Что так?

— Вестимо! И хочется и колется, а только сраму такого мы не ждали.

— Какого сраму? Говори толком.

— А такого… ярлык царский я Дмитрию Ивановичу привез.

Сергий посмотрел на образ. «Слава те, господи». Потом, увидев, как враждебно смотрит на него посол, он подошел к нему:

— Серчаешь? Утишь сердце свое. Али ты хотел бы, чтоб снова Суздаль в осаде сидел да посады свои жег? Не срам, но мир избрал князь Суздальский. Тому я радуюсь, а больше за Митю рад.

Сергий говорил негромко, как бы про себя, но с такой глубокой убежденностью, что мрачные складки на лбу посла невольно разгладились.

— Ведомо ли тебе, посол, как ты мне помог?

— Нет, отче.

— Дело! Княжий долг вновь зовет Дмитрия Ивановича! Не мальчонко–сиротинка, а великий князь спит у меня в келье.

— Не сплю я, отче.

Сергий оглянулся. В дверях стоял Дмитрий. Широко раскрытые глаза его блестели в полумраке. Тулупчик, который накинул он, сполз с одного плеча, рука твердо держит скобу двери. Сквозь расстегнутый ворот рубахи видно, как торопливо, взволнованно дышит князь.

Князь! Это поняли все.

6. ЯРЛЫК АЗИС–ХАНА

А было так. Сын князя Дмитрия Костянтиновича Василий Кирдяпа в Сарай–Берке был, когда чума Мюрид–хана прикончила. Кирдяпа, не долго думая, к новому хану с дарами пошел, не поскупился да и охлопотал дельце. Азис–хан дал Дмитрию Костянтиновичу ярлык на великое княжение. Василий не мешкая поскакал домой да еще мурзу с собой в Суздаль приволок.

Узнав об этом, Дмитрий Костянтинович набросился на сына:

— Без головы ты! Казну на царей переводить горазд, а о том не думал, каково мне с Москвой тягаться!

Кирдяпа такого от отца не ждал, заспорил:

— Я, чай, не один приехал — с мурзой. Что князь Митрий против мурзы может?

Отец пуще распалился.

— А ты припомни, дурень, со мной мурза Иляк тоже небось был, а из Владимира нам с ним вместе ноги уносить пришлось, да и в осаду сели, да и слободы пожгли вместе. Твоего–то мурзу как звать–величать? Навязался он на мою голову!

Василий молчал обескураженный. Князь все вздыхал:

— Ну что я с татарином делать буду? Чего молчишь? Как звать его прикажешь?

— Урусмандыем зовут мурзу, — откликнулся Василий.

Князь поморщился.

— Имечко! Не выговоришь, ежели с мороза. — Заходил по палате, заложив руки за спину.

Тем временем стали сбираться бояре. Как сговорились, хвалили Кирдяпу. Дмитрий боярских речей наслушался, сперва ходить перестал, потом помягчал с сыном. После думы с боярами вышел из палаты, голова опять шла кругом, опять показалось — стол великокняжеский близок.

В темном переходе его поджидала дочь.

— Батюшка!

— Чего тебе, Дуня?

— Батюшка, не слушай ты бояр, не слушай Васьки, не замай Москву.

Князь пристально посмотрел на дочь, взял ее за руку повыше кисти, больно сжал, увел Дуню в свою опочивальню, задвинул засов на двери.

Дуня, оробев, глядела на отца.

Он сел, помолчал, потом спросил строго, но без злости:

— Отца вздумала учить? Довольно с меня и Васьки! В княжецкие дела ввязываться девке самая стать! Отколь у тебя эдакая прыть взялась, говори?

Хотела Дуня отвечать по–хорошему, ответилось дерзко:

— Тебя жалко, мало тебя московские били.

Князь и рассердиться не успел, как она вдруг добавила:

— И с Дмитрием Ивановичем вздорить не след. Таких князей, как он, поискать. — И покраснела.

— Так, так, — начал понимать князь, — в терем тебя, девка, запереть пора, от греха.

— Запирай! Только зря это, я и без того… — Запнулась, не договорила, со страхом поглядела на отца.

Тот прикрикнул:

— Говори, где? Как с Митькой Московским успела дружбу свесть? Срамница! Вот я тебя за косу!

Дуня подошла затихшая, ласковая, перекинула косу через плечо на грудь, протянула ее отцу. Тот не взял. Она села на подлокотник кресла, заглянула в глаза. Князь отвернулся. Тогда Дуня стала гладить его по руке, потом, наклонясь, зашептала на ухо:

— Ты, батюшка, не серчай.

— Я не серчаю, Дуня, — ответил он и сам с удивлением подумал, что и вправду не сердится.

Дочь шептала:

— Когда он у нас в Суздале был, встретила я его ненароком, срамить начала. Мальчишка, говорю, старика обижаешь, тебя, значит. Он мне такое сказал…

Дмитрий Костянтинович насторожился.

— Обольстил?! Красоту твою хвалить начал? Всегда так! А ты поверила?

Зажав ладони между колен, княжна сидела неподвижно, опустив голову, только коса с вплетенной в нее алой лентой чуть покачивалась.

— Ни словечка он мне про то не молвил, не посмотрел даже… — И по тому, как дрогнул Дунин голосок, Дмитрий Костянтинович понял: дочь говорит правду. — Совсем иное говорил он: о Руси, об иге татарском, о долге своем княжеском. Хорошо говорил, только не пересказать мне.

Дмитрий Костянтинович уже не слушал, погладив дочь по голове, сказал:

— Вижу — в терем тебя запирать непошто. Ты, Дуня, иди да не горюй, авось все ладно будет. Василия ко мне пришли.

Дуня ушла. Найдя брата, сказала, задорно изломив брови:

— Васька, иди, тебя батюшка кличет.

Войдя к отцу, Кирдяпа сразу, от двери не отойдя, начал толковать про то, откуда дружины сбирать, но Дмитрий Костянтинович встал, отодвинул кресло.

— Вот что, Василий, с Дмитрием Ивановичем ссориться я не буду, иная мысль у меня сегодня в голову запала. Ярлык этот я ему отошлю, а с татарином — как его? С Урусом, что ли? — ты кашу заварил, ты и расхлебывай, одари его, и скатертью дорога!

Василий ничего не понял, но перечить не посмел, пошел из горницы. Князь крикнул вслед:

— На дары больно не разоряйся, жирно будет!

7. КНЯЖНА И ХОЛОП

Дмитрию Костянтиновичу думка запала, зорче стал приглядываться к дочери. Дуня после того зимнего разговора стала отца дичиться. Князь о том не печалился: в самой поре девка. Задумываться ей самая стать пришла.

Когда по весне Дуня запросилась в деревню, он перечить не стал: пусть погуляет. Может, в последний раз на воле. Пусть.

Раскрылись перед Дуней молодые весенние леса. На целые дни она уходила туда, благо никто не докучал надзором — время горячее, весна, посадка, все на работе. Разве что нянька княжны — старуха Патрикеевна ворчала, так, для порядка.

На Арину Рассадницу Дуня вздумала вместе со всеми, но обычаю, капусту высаживать. Оделась в простой сарафан, пошла на огород. Было хорошо сидеть в бороздке меж грядками, раскапывая ямку для кустика рассады, чувствовать под пальцами теплоту и влажность весенней земли. Хорошо покрикивать на девушек, чтоб не ленились, бойчее таскали воду.

Те шли, чуть согнувшись под тяжестью коромысел, покачивая на ходу деревянными ведрами. Солнце светило ярко — даже старые, состиранные сарафаны на девушках, как цветы, цвели.

Легким липовым ковшичком Дуня аккуратно зачерпывала воду, лила ее в лунку, под корень рассады. Скоро, однако, с непривычки княжна устала, разломило и ноги и спину. Тогда, поднявшись, она стряхнула с пальцев землю, оглянулась на гряду, где рядами темнели мокрые лунки со стебельками синеватой капустной рассады, потом, закинув руки за голову, потянулась. Тонкая холстина сарафана плотно облегла тело. Случайно оглянувшись, увидела она парня.

Дуне сразу стало как–то не по себе. От беспечной радости и следа не осталось. Парень стоял, тяжело опершись на заступ, низко опустив кудрявую голову, и, видимо, не замечал, что к нему кошкой крадется княжеский тиун Прокоп. Перепрыгнув через гряду, Прокоп с размаху ударил парня кулачищем в зубы, у того только голова мотнулась.

— Ты чего, собачий сын, прохлаждаешься?! — зарычал тиун, норовя ударить второй раз. Парень принялся торопливо копать, со страхом оглядываясь на тиуна.

Дуня бросила ковшик, пошла прочь, заметила свою няньку, смотревшую, пригорюнясь, на паренька.

— Патрикеевна, за что он его?

— Не замай, Дунюшка, — ответила нянька, — за дело, конешно, копай, не ленись, а все равно парнишку вот как жаль.

— Что это за паренек? Я его на усадьбе раньше не видала.

— Он здесь недавно, третий день. Крестник мой, Бориско, хороших родителей сынок, а вот пришлось холопьей доли испытать. В третьем годе корову у них медведь задрал, а недельку спустя град весь посев выбил. Прошлой весной они оголодали и сеяться было нечем, а татарам дань подай. Ну и пришлось отцу его сюда на усадьбу идти, челом бить. А Прокоп мужик дошлый, батюшки твово добро бережет, да и о себе не забывает, он помочь помог, но, зная, что Борискиному отцу — куму моему Пахому — податься некуда, с него лихву взял без совести, а осенью, как на грех, все дождем залило, урожай собрали худой, вот Пахом и не расплатился. Прокоп их до весны не трогал, а нынче, как нужда в рабах подошла, он и взял парня за долг, а лихву еще отрабатывать придется.

— Что ж ты, Патрикеевна, о беде мне раньше не шепнула?

— Полно, Дунюшка, да нешто один он — Бориско. Вот и вчерась пятнадцать человек пригнали, и сегодня то ж будет. Время весеннее, голодное, а мужики вокруг как есть все твоему батюшке задолжали.

— Всем, конечно, не поможешь, а это твой крестник. Ты ему шепни, чтоб он мне челом бил. Авось что и сделаю.

— Ах ты, касатка, ах, радельщица... — запричитала нянька, а Дуня сказала да и позабыла о парне и в полдень, проходя мимо артели, где Бориско сидел вместе с другими вокруг артельного котла со щами, она даже и не взглянула на холопов.

Но Бориско ее не прозевал.

«Самое время, — подумал он, — обед, можно и с усадьбы отлучиться, а княжна, кажись, в лес идет, можно будет ей поклониться так, чтоб никто не видал». — И, облизав ложку, он встал, не говоря никому ни слова, пошел за княжной следом.

Празднично встретил Дуню лес, наряженный в зеленый новый сарафан.

«Хорошо–то как!» — думала Дуня, полной грудью вдыхая лесные ароматы. Птицы на разные голоса щебечут. Листочки клейкие на солнце, как парча, блестят. Сосенки выбросили молодые побеги. Разотри такой побег на ладони, пахнет лесным, чудесным. Княжна пошла к оврагу, круто сбегавшему к Клязьме. Весь скат его утопал в белой черемухе.

Дуня сперва стояла завороженная, потом подошла к самой круче; здесь вершины растущих внизу деревьев оказались почти вровень с ней. Ухватившись за сучок, повиснув над обрывом, она дотянулась, стала обрывать свободной рукой пушистые ветви. Душа тонула в такой же мягкой, пушистой радости. Как хорошо!

В миг единый наваждение пропало. За спиной Дуня услышала шорох, оглянулась, сразу увидела сквозь светлую зелень березняка меж белых стволов такую же белую рубаху, лишь красная вышивка на вороте выдавала ее.

«Что за человек в лесу — разве разглядишь, но коли следом крадется, добра не жди!»

От страха ослабели руки, разжались пальцы, державшие сучок, и, ломая ветви, Дуня полетела вниз с обрыва.

— Княжна!

Бориско продрался сквозь березняк, подбежал к обрыву.

— Княжна!

На дне у корявых темных корней увидел ее неподвижное тело. «Убилась!» Торопливо полез вниз.

Дуня лежала оглушенная. Сарафан в клочьях, повыше виска светлые волосы потемнели от крови.

Бориско встал на колени, начал тормошить ее, повторяя одно и то же:

— Княжна! Княжна! Опомнись!

Отклика не было.

Парень посмотрел вверх. Круто! Не втащишь!

Поднял Дуню на руки, стал осторожно спускаться по дну оврага. Мелькнула мысль: «Спасу княжну, князь отблагодарит, долг простит, из холопов отпустит».

Выбрался на берег, осторожно положил княжну, зачерпнул пригоршню воды, плеснул ей в лицо. Она только вздрогнула, застонала, но глаз не открыла.

«Что делать? На усадьбу бежать? Негоже ее здесь оставить, а нести сил не хватит — на княжеских харчах отощал».

По счастью, на реке показались рыбаки, их–то и повернул Бориско к усадьбе.

Дуня лежала на дне лодки в забытьи, не слышала, как нос ладьи ткнулся в берег, как Бориско, соскочив прямо в воду, побежал в гору к усадьбе. Когда подняли ее на руки, открыла глаза, увидела испуганное лицо тиуна Прокопа. Трясущимися губами он еле выговаривал:

— Княжна, Евдокия Дмитриевна, помилуй!..

Жгло висок, в голове мутилось, и Дуня ничего не ответила Прокопу, закрыла глаза. Но тиун не отставал, бормотал, бормотал неотвязно.

— Что я батюшке твоему скажу? Помилуй, княжна, ответь, как ты сорвалась?

Дуня наконец очнулась, сказала с раздражением:

— Отстань, Прокоп, и без тебя худо, и дело вовсе пустое. Сорвалась, и все тут, вон Бориски испугалась, подумала — чужой кто.

Княжну подняли, неосторожно тряхнули, от острой боли в виске она опять впала в полузабытье, не разобрала, с чего вдруг свирепо закричал Прокоп, не видела, как он сорвал с себя кушак, повалил Бориску на землю и, притиснув коленом, начал вязать ему руки за спиной…

Узнав о беде, князь Дмитрий разгневался, приказал:

— Холопа в узы!

Через день новый приказ:

— Княжну в город! Посажу дочь в терем, — решил князь, — нечего ей по лесам одной бродить, долго ли до греха.

Но тронуть ее сразу нельзя было: по лесным дорогам больную не повезешь.

Ходила за ней Патрикеевна. Старуха была хитрющая, тянула время, на все приказы князя один ответ: «Нельзя трогать княжну: хворая».

Когда княжьи люди очень нажимали, старуха стучала на них своей клюкой и шамкала беззубым ртом:

— Берите ее, голубушку, берите, псы! До Суждали не довезете, отвечать вам. Ироды!

Спорить с ней поостереглись: ей лучше знать — ворожея.

Так и жила Дуня в деревне, но в июле все повернулось по–иному.

В горницу к Дуне пришел тиун Прокоп, крестясь на образа, он тем временем покосился на няньку, проворчал беззлобно:

— У–у–у… лиса! Недаром батюшку твово Патрикеем звали, в самый раз пришлось. — Поклонился Дуне. — Ты меня, княжна, прости, но больше покрывать вас с нянькой не могу, боюсь своей спиной ответить. Придется в Суздаль ехать немедля.

— Прокоп, голубчик… — начала было Дуня.

Прокоп перебил:

— Не проси, княжна, боле нельзя. Худые вести. Дядюшка твой, старшой братец нашего князя, Андрей Костянтинович, волею божьей, помер. Вестимо, беда одна не ходит: другой твой дядюшка, князь Борису не посмотрев на то, что батюшке твоему он брат молодший, в Нижнем сел. Сама понимаешь, нашему князю Нижегородский стол потерять — нож вострый, бо Новгород Нижний не в пример богаче Суздаля. Дмитрий Костянтинович походом на Бориса Костянтиновича идти сбирается.

— Опять усобица! Пропасти на них нет! — причитала Патрикеевна.

Дуня молчала. Доводы Прокопа падали в пустоту. Не знала раньше, что так вот, всем сердцем, любила она князя Андрея. Встал он в памяти как живой, чуть сутулый, борода клочковатая и сам такой же, вроде ощетинившийся. За суровый нрав и смелый язык многие его не любили, а батюшка пусть самую малость, но побаивался. Горяч был князь Андрей, как отцу–то от него за Москву доставалось… Москва… Митя… Тоже горяч и тоже из памяти не уходит.

Княжна задумалась и забыла о Прокопе. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наконец стал покашливать, не решаясь иначе напомнить о себе. Княжна наконец подняла на него глаза, улыбнулась:

— Ладно, поеду, но не тотчас, а завтра поутру. Видно, терема мне не миновать.

8. В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ

Своих бед и забот у княжны было вдосталь: и болезнь, и терем, в который отец обещал запереть ее, а потому о Бориске она и не вспомнила.

Но не забыла о парне Патрикеевна. Услышав ответ княжны Прокопу, старуха подумала: «Или нынче в ночь выручу парня, или никогда».

Незаметно, будто за делом, спустилась в подклеть, прошла мимо чулана, где Бориско был заперт, осталась разведкой довольна: дверь заперта простым деревянным засовом, замка нет, а стражу Прокоп снял. Из подклети старуха вышла на двор, обошла хоромы кругом и, выждав, когда никого не было, кряхтя потащила небольшую лесенку, стоявшую у сарая, бросила ее в траву в заулок и тут только вздохнула свободно.

«Дивного нет, что меня никто не видал, — рассуждала она, пробираясь сторонкой в светелку княжны, — Прокоп эвон холопов в поход собирает».

Тиун и в самом деле был занят. Стоял он в открытых дверях сарая, вокруг теснились холопы, которым он выдавал оружие и доспехи. Кое–кто из молодых, отходя с мечом, рогатиной иль топором в руках, весело скалился: «Довольно гнуть спину на князя, ныне погуляем!» Однако таких было мало, остальные отходили хмурясь. Драться, а может, и помирать за Дмитрия Суздальского охоты не было.

Прокоп видел это и только головой качал, и, конечно, ему было не до старухи няньки, проковылявшей мимо.

Пропели первые сонные петухи, когда Патрикеевна поднялась с постели. Прислушалась. Княжна дышит ровно — спит. Как была босиком, старуха прошла через горницу, постояла перед дверью, боясь открыть, скрипнуть. Толкнула ее сразу и, не закрывая дверь за собой, ощупью пошла по темному переходу, спустилась по лестнице и опять остановилась перед второй дверью, ведущей в подклеть. Прислонясь к косяку, перевела наконец дыхание; вошла внутрь, нащупала засов на Борискиной двери, с трудом отодвинула его.

Взвизгнув ржавыми петлями, дверь тяжело открылась. Патрикеевна вошла внутрь.

Чуть светится узкое окошко. Из угла хриплый голос:

— Кто тут?

Шагнула вперед, опрокинула кувшин с водой, замочила ноги.

— Бориско!

Сразу же из угла послышался шелест соломы: значит, вскочил на ноги.

— Неужто ты, Патрикеевна?

— Тише, касатик, тише!

Парень сразу смолк. Старуха, вытянув вперед руки, осторожно пошла к нему в угол, тронув концами пальцев рубаху у него на груди, остановилась.

— Бориско, беги! Ловить не будут, не до тебя нынче. Беги сей час, завтра поздно, завтра меня здесь не будет.

Не слыша ответа, Патрикеевна спросила:

— Аль оробел? Аль тут в подклети сидеть слаще?

— Нет! Нет! — торопливо зашептал он. — Ты иди, чтоб тебя кто вместе со мной не увидел; а то за такое дело князь твоей старой головы не пощадит.

— Ах, касатик, ах, жалостливый, — вздохнула старуха, послушно поворачивая к двери.

Ушла. Парень дождался, когда за Патрикеевной, тихо скрипнув, закрылась наверху дверь, и вышел наружу. Выбраться из хором было легко, но на дворе парень сразу понял, что уйти из подклети — это еще полдела. У ворот горел яркий костер, толпились и шумели явно хмельные холопы.

Прижавшись к стене, Бориско стал обходить хоромы вокруг, чтобы уйти подальше от света; за углом, в темноте, остановился.

До заулка парень не дошел и лестницы, притащенной Патрикеевной, не видал. А в этот час наверху в светлице, ворочаясь с боку на бок, старуха тяжко вздыхала:

— Дура я, старая дура. Забыла парню про лестницу сказать.

Бориско стоял затаясь, а сам все глядел и глядел на тын. Вбитые в землю бревна с заостренными наверху концами были высоки. Разбежаться, допрыгнуть, ухватиться за верх тына, как сперва предполагал, нечего было и пытаться.

«Чего ждать от старухи, — с горечью думал Бориско, — отвалила засов и думает — выручила. И я–то, дурень, послушался ее!»

Парень и стеречься перестал, а потому не заметил подошедшего, и лишь когда сильная рука легла ему на плечо, Бориско вздрогнул, рванулся, но не вырвался из цепких пальцев холопа. Взглянув на него, парень понял: незнакомый.

А тот его сразу признал:

— Никак, Бориско? И ты, брат, в поход идешь?

Парень стоял, опустив голову: кинуться, ударить, сбить с ног! Но человек, остановивший его, был в кольчуге и шлеме, а в руке держал топор, на такого с голыми руками не полезешь.

Холоп, чуть прищурясь, смотрел на парня.

— Так! Так! Понятно. Доспех нам сегодня днем выдали, а ты безоружен… Значит… — холоп помолчал. — Значит, в поход тебя Прокоп и не думал брать.

Вдруг, приблизив свое лицо к лицу парня, холоп зашептал чуть слышно:

— Ты, видно, под шумок удрать задумал?

— Нет! Что ты! — также шепотом ответил Бориско.

— Ты мне, парень, не ври. Я тя насквозь вижу! — проследив за взглядом Бориски, брошенным на тын, он сказал: — Понял я твои замыслы, парень, пойдем...

Бориско чувствовал — железные пальцы холопа еще крепче сдавили плечо, сопротивляться не стал, Холоп толкнул его в сторону от ворот, провел десяток шагов и круто повернул к тыну. Здесь, отпустив парня, он повернулся лицом к бревнам, согнул спину:

— Полезай!

Бориско опешил. Боялся поверить, пока холоп яростным шепотом не выругался.

С плеч холопа парень легко достал до заостренных вершин бревен, подтянулся на руках и, так и не успев сказать спасибо, перевалился через верх тына и спрыгнул в крапиву.

Холоп, подставивший свое плечо парню, не заметил, что из–за угла на него смотрела пара глаз. Патрикеевна все же не улежала, вышла на двор исправить свой промах, но помощь пришла к Бориске раньше. Ни старуха, ни парень так и не узнали, что за человек решился рискнуть своей головой, помогая парню. А был это один из тех холопов, кто сегодня, получая из рук Прокопа боевой топор, не откликнулись на веселые прибаутки тиуна и хмуро отошли прочь, сжимая в руке дубовое топорище.

Бориско бежал задыхаясь, но не остановился, не перевел дух. Лишь в деревне у своей избы он немного отдышался. Постучал. За дверью встревоженный голос отца:

— Кто там?

— Тише, батюшка, сбежал я!

Отец долго не мог совладать с засовом — руки тряслись. Открыл. Навстречу кинулась простоволосая плачущая мать:

— Бориско, родимый!

Обнимая старуху, парень сказал:

— Уходить надо не мешкая, пока не хватились меня.

Отец спросил тревожно:

— Ты без душегубства сбежал?

— Что ты, батюшка! Меня Патрикеевна выпустила.

Парень устало опустился на лавку. Рядом примостилась мать, припала к плечу сына, всхлипывала.

Но отец долго сидеть ему не дал:

— Довольно, Бориско! То говорил — бежать надо, а теперь на лавке сидишь. Рассвет близко.

Парень послушно встал, начал помогать матери укладывать в лубяной короб немудрящий мужицкий скарб. Отец на дворе ладил волокушу: [129] телеги в хозяйстве не было.

Сломав плетень, вывели лошадь на задворки, пошли прямиком к лесу, проминая полозьями глубокие следы в траве. На опушке отец отпрукал коня, оглянулся назад. Мать, тоже поворотясь к покинутой деревне, мелко и быстро крестилась, невнятно шептала молитву.

Бориско глядел в другую сторону, туда, где над лесом темнел чуть заметный отсюда княжий терем. Там изведал он рабьей доли, и сейчас, вырвавшись на волю, вдыхая полной грудью лесную прохладу, парень с трепетом вспоминал запах плесени, пропитавший насквозь тьму подклети.

9. ЗНАКИ НА СОЛНЦЕ

Предвещая и на завтра бездождье, в вечернем воздухе плясали звенящие тучи комаров.

Отец и мать Бориски брели, истомленные зноем. Парень обогнал их немного и сейчас стоял у поворота дороги под большим темным крестом, как двускатной крышей, накрытым парой почерневших трухлявых досок. Бориско глядел на стариков. Отец шел понурясь. Седые волосы его стали желтыми от пыли. Мать отстала, тащилась еле–еле, тяжело опираясь на посошок.

В это лихое, моровое лето особенно тяжко было вот таким — бездомным. Коня и скарб проели, теперь побирались по деревням, но подавали скудно. Второй год засуха, голод. Второй год свирепое солнце жжет посевы. Люди, скотина, зверье мрут от бескормицы, страдают от жажды. Одним комарам веселье.

Подошел отец. Бориско, отмахиваясь от надоедливо лезущих в лицо комаров, сказал:

— И завтра дождя не будет, ишь расплясались долгоногие, звенят. Сколько их тут? Тьмы и тьмы.

Старик поднял воспаленные глаза, — в уголках их скопилось по комочку черной, смоченной слезой пыли, — вглядываясь в толкучее облако, возразил:

— Не тьмы, больше. Их тут колода неисчислимая, [130] ее же ведает един господь. Пакостная тварь комар, а и через него бог свою премудрость открывает, бо несть числа больше колоды, а сколько в нем — сие от человеков утаено: нельзя людям тайну божию ведати. Мукам нашим тож конца несть, — закряхтел, опускаясь на серую придорожную траву. Начал развязывать лапти. — Вот што, Бориско, дале сегодня не пойдем, эвон мать еле плетется, да и куды спешить, все едино, на каком перекрестке помирать.

Так и не сняв лаптей, старик привалился спиной к кресту, закрыл глаза.

Подошла мать. На почерневшем лице ее струйки пота промыли светлые полоски, стекая по морщинам. Старуха остановилась, покачиваясь, как бы удивляясь, что все же добралась до конца пути, потом стала медленно валиться в пыль.

Пахом, глядя на сына, помогавшего матери подняться, сетовал:

— Эх, Бориско, Бориско! И сам убег, и нас сманил, а куды? Из одной кабалы ушли — все одно в другую попадем, бо нету на земле мужику доли. Чему попы–то учат? Терпеть надобно, во смирении жить, а ты… Да и я на старости лет с ума спятил, послушался тебя…

— Довольно, старик, пилить сыночка. Ушли, так тому и быть. На старом месте нам все равно было не жить — попали мы в когти князя Митрия, и доля ждала нас лютая.

— Ладно тебе, потворщица, за парня заступаться. Ныне бродим мы меж дворов, аки псы бездомные, подожди, еще хуже будет!

В красноватой мгле догорал вечер. Пахло пылью, иссохшими травами, разогретой сосновой смолой и гарью, гарью: повсюду горело.

Солнце опускалось к окоему, тонуло в сизом мареве. Бориско загляделся на его огромный, слегка сплющенный диск. За звоном комаров едва услышал шепот, оглянулся. Отец тоже глядел на солнце и, сам того не замечая, бормотал:

— Светлое и пресветлое, пошто горячие лучи свои простерло над нами? Пошто ужас и скорбь великия насылаешь на человеков? Эвон дым–то — пеленой лег. Леса, болота горят, реки пересыхают, а иные места водяные иссякли вконец. Пошто…

Зажмурился, завопил:

— Горе нам! Глядите, глядите! На солнце знаки черные, аки гвозди на багряном щите! — упал на колени, задрал бороду к небу. — Осподи, доколе карать нас будешь? И глад, и мор, и сухмень наслал ты на Русскую землю, а ныне — знамение! — ткнулся головой в теплую дорожную пыль. — Солнце — аки щит кровавый. [131] Ждите нашествия иноплеменников!

— Отец, старик, опомнись! — Мать на коленях подползла к нему, цеплялась за плечи старика, силясь поднять, страшась его исступленного поклона.

Бориско стоял неподвижно, смотрел как завороженный на солнце, не отвел глаз от знаков, пока не скрылось знамение за неровной стеной дальнего темного бора.

Что будет? Что будет?

В глазах плыли зеленые светящиеся пятна.

10. СКОМОРОХ

Кому знать дано, из каких степей золотоордынских, из–под копыт каких татарских табунов мчит ветер на Москву горячую пыль? Сухой, знойный вихрь над градом бесовский хоровод кружит, несет над крышами засохшие раньше времени листья, мусор, перья, бросает в поднебесье ошалевших голубей.

И люди тоже ошалели. На перекрестке двух московских улиц в самом узком месте, где столб звонницы вылезал мало–мало не на середину проезда, сцепились колесами две встречные телеги. Возчики спорили, густо перчили речь крепкими словцами.

В ругань божедомы [132] впутались. Они мертвеца, найденного этим утром в ближнем переулке с проломленным черепом, под звонницу выволокли для опознания, а возчики покойника едва не задавили. Хотя божедомы — люди вроде бы святые, но в смысле крепких словес от возчиков не отстали. Зеваки толпились кругом, подзадоривали. По всей видимости, дело шло к драке. Тут же в толчее, перекликая всех, скороговорками орали лотошники, и, затиснутые в угол, не замечая толчков и тычков, кричали две бабы: торговались до пота, до хрипоты, всласть. Один из божедомов тем временем уже приноровлялся заехать возчику в ухо, но тут из–за угла вывернулась куча скоморохов с дудками, с сопелками, с гудящим бубном.

Драки не вышло. Народ закрутился вокруг, даже бабы торговаться бросили, пораскрывали рты.

Бориско, прижатый толпой к тыну, стоял в самом чертополохе, изумленно следил и не мог уследить за тем, как с неуловимой быстротой прыгали ложки в руках скомороха. Их сухой треск покрывал весь шум улицы.

В очищенный от людей круг прыгнул ряженый детина. Борискин отец креститься начал: торчал у скомороха из–под рубахи песий хвост. Плясал мужик лихо. Вприсядку обошел весь круг, хвостом пыль вымел, такие коленца выкидывал, что люди вокруг только ахали.

— Ух ты!

А он все плясал да плясал, только цветистые сафьяновые сапоги мелькали, на досках мостовой след от серебряных подковок печатал, не жалел сапог, а сам одет в дерюгу, лишь сапоги княжьи.

Из толпы крикнули:

— Эй, веселый человек, с какого боярина сапоги содрал?

Скоморох сбычился, пошел на кричавшего, уставя вперед круто загнутые, выкрашенные красным рога. Надета на нем была личина из сушеной козьей головы. Морда спрятана, лишь под белой козьей бородой своя торчала — черная, дремучая.

— Содом и Гоморра, [133] — заворчал опять старик. — Бориско, мать, пойдемте. Нечего поганиться — смотреть, как люди беса тешат, ногами дрыгают да воровские песни поют.

Но уйти не пришлось.

Легко прорезая толпу, ехал конный отряд. Княжьи люди могли при случае тесноту и плетьми расчистить, народ берегся, раздавался в стороны. Бориску со стариками вконец затеснили.

Ехавший впереди десятник натянул поводья.

— Тпр–р–у…

С ним поравнялся сотник.

— Ты что?

— Семен Михайлович, надо бы поглядеть, что за человек козлом ряжен. Пошто морду прячет?

Мелик покосился на бороду скомороха, кивнул:

— Погляди.

— А ну, козел, стой! — Десятник прямо с коня кинулся на скомороха, тот нырнул под телегу, но тут же был схвачен.

Дудки смолкли. Печально зазвенев, покатился по мостовой бубен. Скоморох рванулся, выдернул нож из–за голенища, но пырнуть никого не успел — сотник сам соскочил с седла, схватил вора за руку. Нож отлетел в сторону, у ног Бориски воткнулся в бревно уличного настила.

Тем временем Семен сорвал со скомороха личину и невольно выпустил вора из рук.

— Фомка–а–а!

— Семка–а–а! — откликнулся скоморох. — Встретились! Здорово! — Фома со всей силой хлопнул Семена по плечу, только броня звякнула.

— Здорово! — Семен в ответ хлопнул Фому, у того под рубахой тоже звякнула кольчуга.

— Эге! С коих пор по Москве скоморохи в доспехах ходить стали? Ой, Фома!

— Дяденька! Дяденька вор! Возьми, — прикинулся простачком Бориско. — Ты ножичек обронил.

— Давай! — Фома схватил протянутый нож и вдруг на Бориску:

— Гав! Гав! Р–р–р!..

Парень невольно попятился. Народ захохотал, и лишь Семен успел подметить, как Фома, под шумок, сунул свой нож обратно в сапог.

— Все такой же! По–прежнему ловок, бес!

А Фома наседал уже на Семена.

— Ты што меня схватил! Другом звался, а тут боярином стал, так и хватать! Ты, Семка, меня не замай, я в Москве пока што только пляшу.

Семен смеялся в ответ:

— Нашел боярина, дурень ты, дурень! Я же не тебя хватал. Бороду твою разбойную признал, а чья — не вспомню, только знакомая, да и на! Вздумал посмотреть. А ты личиной прикрылся, а бороду выставил. Дурень!

— Приметная?! — Фома погладил свою бороду. — Ее татарове страсть как боялись. Ведь я в Орде в заправских колдунах ходил.

Толпа малость подалась назад — экие страсти человек сам на себя наговаривает!

— Так ты из Орды?

— Погодь. По порядку. Куденейку помнишь? Помер Куденей. Его, вымолвить страшно, шаман живым в могилу под мертвого мурзу бросил.

— Ну это ты запираешь!

Фома оглянулся на звонницу:

— Вот те хрест, правда. Я его ночью оттоль выволок, в степь с ним убег, там он и помер: чума от мертвяка пристала. Вдругорядь в могилу лег...

Люди уже не смеялись, слушали: даром что песий хвост сзади привязан, а человек бывалый.

— Не сладко, значит, в Орде?

Фома обернулся, не понял, кто спросил, ответил прямо народу:

— Люто! Другу–недругу закажу в полон к татарам идти. — Ткнул в грудь Семена: — Вот он вместе со мной в узах был, да, не будь плох, узы перетер да через Волгу в ледоход и ушел, а я не смог: духом слаб был, вот и хлебнул рабьей доли.

Люди теперь смотрели на Семена Мелика: «Вот какие воины у нас на Москве!» Фома продолжал басить:

— Мы лежим, ремнями стянуты, глядим, а он по льдинам, но полыньям лягухой скачет…

— Довольно про меня. Сам–то ты откуда? Из Орды?

Фома свистнул.

— Сказал! Да я после того без малого год душу спасал: в Нижнем Новгороде мертвяков, што от Черной смерти померли, сбирал да опрятывал, а теперя убег.

— От мора?

— Сказал! Не от мора, а от князя Бориса Костянтиныча, штоб ему… — Фома загнул такие словеса, что старик Пахом головой закрутил. — Как князь Андрей помер, Борис коршуном — в Новгород. Старшого брата, князя Митрия (Бориско обернулся к отцу: «Это нашего»), и ко граду не подпустил. Сам зачал кремлевский вал подновлять. Сыпь [134] повелел сыпать. На этих земляных работах конь у меня сдох, и я сдох бы. Князь спешил, пощады нам не было.

Борискин отец, глядя на богатырские плечи Фомы, сказал негромко, но язвительно:

— Такой сдохнет! Заморыш!

Фома услышал:

— Не веришь? Не верь! А я сдох бы! Вот на зло те сдох бы! Да только вот убег. — Замолк, вглядываясь через головы людей. — Чтой–то дым!

Семен был уже на коне. Народ закричал, заспорил:

— Пожар!

— У Боровицких ворот горит!

— Нет! Правее будет. То у Черторья.

— Не приведи бог: ветер сегодня…

На звоннице звякнул, забил часто, всполошно колокол. Вслед за отрядом Семена народ повалил на пожар.

Фома протискался к Бориске.

— Эй, сосунок, ты чяво в Москве делаешь? С голодухи помираешь! Это старики твои? Так! — Запустил руку за пазуху, вытащил, подбросил в воздух татарскую деньгу, поймал на лету. Монета исчезла у него в руках. — Идемте в харчевню. Накормлю за то, что ты мне нож подобрал. Взглянь!

На рукоятке ножа поблескивала простая лазоревая бусинка. Фома осторожно тронул ее заскорузлыми пальцами:

— Хозяюшки моей бусинка. Память!

11. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР

Семен Мелик со своими людьми прискакал на пожар [135] одним из первых. Сразу узнал церковь: с этого крыльца, из–под крыши которого сейчас валил дым, ушел он тогда в Троицу. И попа узнал. Сейчас поп совсем не выглядел строгим пастырем: был он красен, бестолково топтался на крыльце, совал и не попадал ключом в замочную скважину. Семен подметил: подрясник у попа мокрый, в бороде запутались капустные клочья, усмехнулся: «Видимо, второпях щами облился отче. Сморчок!» Вырвав у попа из рук ключи, отпер замок, распахнул двери и невольно попятился: жарко!

Тем временем снизу из оврага уже пошли по рукам ведра, бадьи, кадушки. Только воды в Черторье было совсем мало: сушь.

Всесвятский дьякон, вставший было первым в цепи, вскоре подался назад.

— Туши, отец дьякон, горишь! — кричали ему. Он ладонями заминал искры, застрявшие в длинных волосах. С нежданным злорадством Семен подумал: «Попа сюда поставить, он во щах намок: не сгорит». Но поп убежал свои пожитки вытаскивать. Семен оттолкнул дьякона, встал сам. Жмурясь от жара, он выхлестывал ведро за ведром, но толку видел мало: потухшие, почерневшие бревна клубились белым паром и тут же вспыхивали вновь.

Пламя под ветром гудело; шумели люди; тревожным звяком плакал со звонницы набатный колокол, пока перегоревшая веревка не упала к ногам пономаря. Сразу явственней стал слышен треск. Шатер над алтарным прирубом прогорел насквозь.

— Берегись! Берегись! Валится!

Десятник дернул Семена за руку, оттащил прочь. Шатер оседал, кренился и вдруг рухнул сразу весь, только земля ахнула. Тотчас сухими вениками вспыхнули березы на погосте, те самые, с которых когда–то Семену кричали про весну грачи. Огненными бабочками полетели горящие листья. Костром вспыхнула крыша кладбищенской сторожки. Занялся поповский дом. Пожар пошел дальше, огненной рекой растекаясь по Занеглименью. [136]

Люди бросали ведра, бежали спасать свое добро. Семен в горячке этого и не заметил, пока глухо и тяжко опять не заплакала окутанная дымом звонница.

Бам! Бам! Бам!

Он оглянулся: срываясь с подгоревших балок, грузно падали наземь колокола, звонили последним звоном.

Бам!

Только сейчас Семен увидел, что вокруг народу совсем мало осталось, увидел и то, что дымный, ржаво–красный снизу вал пожара катится прямо в тот конец города, где стоял его дом.

— Настя! Ванюшка–сынок! — Семен поискал глазами своих людей и, не найдя никого, побежал один.

Кадушки, сундуки, шубы, ревущие ребята, ревущий скот, ополоумевшие люди — все перемешалось, загромоздило улицы.

Кое–где начал гореть уже спасенный скарб. Рев пламени мешался с причитанием баб, собачьим воем, хриплой руганью, мольбами о помощи, треском рушащихся построек.

В конце улицы Семен с разбегу наткнулся на уличную решетку. По ту сторону ее стоял мужик с бердышом: сторож.

— Пусти!

— Нельзя! От лихих людей заперлись, сам, чаю, знаешь. Как пожар, так решетки мы замыкаем, на то княжой указ есть.

— Я сам княжой человек. Пусти!

Сторож был неумолим.

— Ладно ужо! — погрозил ему Семка, метнулся в переулок между горящими одним общим костром домами и опять наткнулся на решетку. Из соседнего переулка услышал шум, ругань. Человек кричал:

— Караул!

Семен невольно свернул туда, но впереди за черными клубами дыма ничего не было видно. Задыхаясь, зажав рот и нос собственной бородой, Семен бежал сквозь дым, пока не споткнулся о сломанную решетку. Тут же, головой в канаву, лежал решеточный сторож, из–под задранной к небу бороды была видна страшная рана.

«Станишники грабить пошли, сторожу горло перерезали», — мелькнула и пропала мысль. Побежал дальше.

Здесь, недалеко за углом. Кажется, еще не горит. Но за углом горело. Опять решетка! Но тут сторож знал Семена: пропустил.

— Моих не видал?

— Нет, не пробегали.

— Не грабят?

— Пока бог миловал.

Семенов дом, как шапкой, накрыло дымом. Сорвавшаяся из–под крыши причелина [137] горела ярко, с треском: доска была выдержанная для резьбы — сухая. От нее загорелась ставня. Огонь поблескивал в слюдяном оконце. Больше пламени нигде не видно.

Поспел!

Но, обогнув дом, Семен увидел, что крыльцо горит. Прикрывая лицо локтем от жара, взбежал по лестнице, распахнул дверь. Дым! Дым! Тревожно рыскал по дому.

Пусто!

Повернул к выходу, но там так разгорелось, что не пройдешь. Семен кинулся наверх; на гульбище протер глаза, откашлялся; потом, не задумываясь, прыгнул вниз на гряды. В животе екнуло, по пяткам, как палкой, ударило. Высоко!

Дышать было нечем: почерневшая кольчуга давила нестерпимо грудь. Содрал ее, бросил. У колодца стояла забытая бадья. Напился, остатки воды вылил на себя.

«Ух! Теперь легче! Где же мои?»

На дворе, в кладовой, в погребе, на сеновале — пусто.

Выбежал на улицу, тут же увидел соседа.

— Где Настя?

Тот очами хлопал обалдело.

— Настя, Настя, говорю, где?

— Семен Михайлович, ты! Как у нас все гореть начало, жена твоя парнишку схватила и туды побежала, к Неглинной, значит, видать, в Кремль.

Семен бросился к Неглинной, бежал без дороги, выбрался на берег, ахнул: там за рекой пылал Кремль, отсветы пламени плясали на воде.

— О господи, они там, в Кремле!

На мосту Семен почти ослеп и оглох от рева пожара, дыма, искр. В душе ничего не осталось, кроме страха за жену и сына.

— Где они? Где они?

А Настя была совсем недалеко.

Поняв, что пожар дойдет до них, она бросила все, хотела бежать в Кремль, сосед правду сказал. Но прямая дорога туда была уже отрезана. Свернув в сторону, Настя тут же заплуталась в дымной тесноте переулков. Где бежала, разве упомнишь? Откуда силы брались! Может быть, не упала, не задохнулась только потому, что Ванюшку к груди прижимала.

Но пламя шло кругом, охватило, настигло.

Настя рухнула в придорожную канаву, телом своим прикрыла сына. Очнулась оттого, что кто–то теребил ее. Открыла глаза. Сперва увидела, что трава вокруг пожухла, даже сочные листья лопуха покоробило жаром, только потом поняла, что теребил ее Друг.

Пес, найдя хозяйку, повизгивал, норовил, как всегда, лизнуть в лицо. Настя погладила его. Шерсть у пса во многих местах была жесткая — паленая. Хотела встать, но в глазах было темно; провела рукой по лицу, скользнула по голове, почувствовала под ладонью такие же жесткие, как шерсть Друга, пряди волос, поняла: тоже опалилась.

Пес, ухватив зубами за сарафан, тянул из канавы.

Послушалась, с трудом подняла Ванюшку, покачиваясь, побрела дальше. Шла сквозь горячий пепел, который ветер нес по улицам.

Пес оглядывался, отрывисто лаял, когда Настя останавливалась: звал и вывел к Неглинной.

Река! Спасение!

Побежала, споткнулась, упала в горячую золу. Ванюшка горько заплакал: обжегся. Поднималась и вновь падала, задыхаясь, ползла к воде. Сарафан начал тлеть. Сил оставалось только, чтобы поднять голову, пса позвать.

Между клочьями дыма, разорванного вихрем, увидела на самом берегу Неглинной какие–то избы. Там огня не было, но избы стояли без крыш: обгорели, наверно. Разглядела: вокруг метались люди — стены поливали.

Закричала, поперхнулась дымом, закашлялась. Опять очнулась от собачьего лая, казалось, из дальней дали донеслись голоса:

— Здесь она где–то.

Вдругорядь упала, изнемогла.

— И пса за дымом не видно. Эй, баба, бабонька, где ты?

— Откликнись!

Откликнулся Друг; у Насти ни сил, ни голоса не осталось, едва могла еще слабеющими, обожженными руками прижимать к груди Ванюшку, а как потащили ее — не слышала, только вдруг стало темно, на лицо полилась прохладная вода.

— Бабенка–те молоденькая, — прошамкал над ней старушечий голос.

Открыла глаза, опомнилась, рванулась:

— Ванюшка!

— Што ты, болезная, как всколыхнулась, тута он, тута, в баньке, — забормотала в ответ старуха.

— В баньке? — Настя села на лавке, безумными глазами водила вокруг.

— Ну да, не видишь, што ли? Все мы здеся хоронимся: бабы да робяты. Экие страсти господни! Как горит! Как полыхает!

Настя медленно приходила в себя, разглядела в красноватой полутьме тесно сгрудившихся женщин, детей, потянулась к Ванюшке, которого держала на руках стоявшая около старуха.

Сквозь глухой рев огненной бури близко за стеной слышались какие–то скрипы.

— Бабушка, что это! Никак банька наша валится, слышь, скрипит.

— Полно, касатка, то журавлишка скрипит. То мужики стараются, с Неглинной водицу черпают, на стены льют.

Не сразу, но вспомнила, что там, на берегу, сквозь дым она видела избы без крыш, только теперь догадалась, что это и были бани, а крыш на них как обычно, нет: сверху прямо на потолок дерн положен, чтоб в мыльне тепло держать. Сейчас дерн спасал бани от огня.

Ваня тихонько хныкал: просился к матери. Настя осторожно взяла его к себе на руки, глядела, глядела. Ванюшка был цел. Уберегла!

Старуха, посматривая на нее, вздыхала:

— Ох, мой–то, мой–то парнишка где? Может, тоже пропадает, — стояла сгорбленная, хилая, по морщинам лица медленно катились слезы. Пошла к двери, приоткрыла ее; незаглушенный рев пламени ворвался внутрь. Ваня заплакал.

— Пахом, Пахом! — кричала старуха.

В баню влез старик, под стать бабке, такой же седой, морщинистый, только борода и брови из седых стали рыжими: опалило их.

Дед повалился на лавку, долго не мог понять, что толковала ему старуха.

— Нашего, нашего сыночка не видать?

— Что ты, мать, окстись! Где его найдешь в эдакой беде, — ответил наконец старик. — Вся Москва в полыме, только што мужики кричали: огонь через Москву–реку перекинуло, Замоскворечье горит…

Старуха отмахнулась: было ей не до Замоскворечья.

— Наш–то парнишка пропадет!

— Зачем пропадать Бориске. Знаешь сама, повстречался он с веселыми людьми. Товарищи у него орлы. Поди, чичас где ни на есть пожар тушат.

12. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

— Владыко, владыко! Хошь ты ему скажи! Сам в огонь лезет… Людей у меня с теремов снял; горят терема. Костром горят! А он башни тушит. Шапку потерял, опалился. Княжеское ли это дело! — жаловался старый Бренко митрополиту.

Владыка Алексий сидел в ризнице Успенского собора, искоса поглядывал в узкое оконце на полыхавшие княжеские терема, потом косился на боярина.

— Беды не вижу. Чем не княжье дело — кремлевские башни тушить?

— А хоромы–то! Хоромы–то княжьи сгорят!

Митрополит отшвырнул посох, стремительно подошел к окну.

— Да пропади они пропадом, терема, коли на то пошло! Митя прав, что все бросил и стены отстаивает, а ты что, боярин, воешь? Не люблю! Эдак Вельяминову под стать выть, а ты…

Бренко перебил речь митрополита:

— Вельяминову? От его пакостей все и началось: ему Дмитрий Иваныч башни и стены блюсти велел — само собой, он тысяцкий; двор–то Василь Васильевича у Чушковых ворот, ну он, не будь плох, людей с других башен посымал, согнал сию стрельню хранить. Князь увидел, осерчал, Вельяминова велел выбить прочь, пихаючи за ворот, сиречь в шею; сам людей расставлять начал, сам в огонь полез. С того и пошло.

По суровому сухому лицу митрополита пробежала улыбка.

— Что пошло?

— Хоромы Вельяминова занялись, сейчас полыхают, подойти страшно, не тише княжих теремов горят.

— Так. Ну, а твой двор?

— Мой–то? — Бренко отмахнулся. — От моей усадьбы ни кола, ни двора, ни пригороды не осталось. Одни уголечки дымятся.

Митрополит вдруг осердился, закричал:

— Ты, боярин, на пожаре совсем ума решился! — шагнул к Бренку, по пути аналой опрокинул. — Сам погорел, а о Вельяминове кручинишься! — Широко развевая ризу, пошел прочь, но тут из храма донесся крик. Митрополит остановился, дернул головой:

— Вот еще кто–то ополоумел, в соборе орет.

Ополоумевшим был Семен Мелик. В поисках жены и сына метался он по Кремлю, прибежав к Успенскому собору, с разбегу бросился внутрь, протиснулся сквозь толпу; бабы, ребята закричали; перекликая их, Семен звал свою Настю.

Митрополит Алексий шел быстро, люди едва успевали расступаться, теснились, давали дорогу.

— Ты что в божьем храме орешь! — гремел, сам того не замечая, митрополит.

— Владыко, владыко, жена моя, сынок пропали!

Алексий подошел вплотную, схватил Семена за плечи, тряхнул с силой.

— Вот и видно, что обезумел. Где их сейчас найти в таком потоке огненном? Воин ты, бегать так тебе зазорно! Других спасай, авось и твои спасутся, — повернул Семена, толкнул в спину: — Иди!

Едва тот выбрался из собора, как лицом к лицу столкнулся с Федором Кошкой.

Боярин с ходу накинулся на Семена:

— Семен Михайлович, кстати приспел! Мне князь разбойными делами ведать велел, я всех гридней по граду разогнал воров бить, людей у меня нет, а тати повсюду. Вот и сейчас на торгу Парамошу грабят. Бери владычных робят и туда. Живо!..

На торгу шла потеха. Разбив лавку знаменитого золотых дел мастера Парамоши, станичники драли ризы с икон.

Самому Парамоше худа не сделали, лишь руки за спиной ему скрутили, чтоб не мешал. Мастер метался из лавки в мастерскую и обратно, умолял:

— Родимые, полегше! Родимые, не корежьте!

— Полно, дедко, выть, — смеялись тати, — образов не тронем, а ризы… не прогневайся!

Парамошу толкали, он продолжал бегать, путаясь в длинном кожаном фартуке.

— Ой, родимые, ой, воры, полегше! Вы посмотрите, работа какая! Узорочье–те, чекан–те какой! — причитал мастер и тут же ястребом налетел на одного из станичников:

— Ты што, пес, деешь? Ножом филигрань [138] колупаешь! Да я эти нити золотые сколь время скручивал, молоточком плющил, ишь зернь ровная какая получилась, а ты ножом…

Парамоша не договорил: удар шестопера положил станичника замертво. Митрополичьи люди нагрянули как снег на голову.

Крестя татей ошуюю и одесную, [139] Семен прорывался сквозь свалку в мастерскую. Там, около развороченного горна, увидел вора, по всем повадкам, атамана.

Тать повернулся, гикнул дико.

Знакомая черная борода. Неужто Фомка? Вот как опять встретились! А Фома уже прыгнул на Семена, тот не посторонился, не отступил, принял друга на щит, бросил о земь.

Фома рычал, ругался. Подоспевшие воины придавили его к земляному полу, вывернули из руки заветный Фомкин нож с бусинкой.

На площади среди связанных станичников Семен подметил одного молодого, паренек дрожал, всхлипывал.

— Вижу, не обык ответ держать?

Парень заплакал:

— Впервой, дяденька. Это он меня сманил, — кивнул на Фомку.

Фома ощерил зубы.

— За такие слова, Бориско, тебе голову отвернуть мало. Помри, а товарища не выдавай!

Семен отошел.

Фома крикнул вслед:

— Эй, Семен, погоди!

— Чего тебе, Фома?

— Вот што: со мной как хошь — заслужил! На тебя не гневаюсь, а за парня заступись. Кроме этого дела, грехов за ним нет. Сманил его я.

— То дело княжье.

— А ты, значит, в судьи еще рылом не вышел… — попробовал задрать Фома, но Семен только головой кивнул, соглашаясь. Лаю не получилось.

13. КНЯЖИЙ СУД

Утро стояло тихое, точно и не ревел вчера огненный ураган. Дымы, поднимавшиеся еще кое–где с пожарища, уходили столпами в небо.

Дмитрий шел вдоль стены, изредка оглядывался через плечо на князя Владимира да Мишу Бренка, те отстали: задерживались у каждого сруба, видимо, совещались, как чинить. Нетерпеливо встряхивая темными густыми кудрями, Дмитрий шел дальше, у Троицкой башни остановился, задрал голову кверху.

Обгорелая стрельня завалилась, весь верх ее громоздился костром. Дмитрий в раздумье тронул обугленные бревна, посмотрел на ладонь, рукавом стер пятно гари, опять оглянулся.

— Скоро вы там? — И, не дождавшись Владимира и Бренка, вошел в башню.

Сначала в ее черном чреве трудно было что–либо разобрать, но, приглядевшись, Дмитрий увидел ступеньки лестницы. Перила сломаны упавшими сверху матицами, но лестница, кажется, цела. Полез осторожно, нагибаясь под вздыбившимися черными бревнами: тронь их — придавят. В башне тихо, лишь над головой что–то поскрипывает да сверху с легким шелестом падают угольки.

Князь добрался до верхнего боя, огляделся. Через обрушенные, развороченные бойницы далеко видны прясла [140] кремлевских стен. Давно ли, вчера еще их дубовые срубы, поставленные цепью вплотную друг к другу, набитые землей и каменьями, казались неприступными твердынями?

А ныне!

Дмитрий сверху видел, как Миша Бренко на пару с Владимиром легко стронули тяжелое бревно; за ним пошло второе, третье, подняв тучу пыли, рухнул большой пласт земли.

«Не держат стены насыпи, а земля набита плотно, распор велик: только тронь — все валится». Вздохнул, отвернулся, посмотрел вдаль на черное пепелище Занеглименья. Оттуда ужо доносился стук топоров…

«Каждый раз так: построятся, обживутся, сгорят единым часом, и опять за топоры».

За спиной раздалось хлопанье крыльев: голубь.

— Что, сизячок, птенцов ищешь? Погорело твое гнездо? А у меня Москва погорела, такая напасть! Ты хоть поворкуй, что ли, все веселее будет…

Но голубь молчал, сидел нахохлившись, а когда Митя протянул руку, чтоб погладить его, пугливо сорвался с места, полетел прочь. Нет больше старых башен, где так привольно жилось голубиному племени.

Внизу Кремлем шли бояре Вельяминовы: Василий Васильевич да брат его Тимофей, этого вчера на пожаре зашибло: боярин хромал.

Тысяцкий окликнул Бренка:

— Миша, где Дмитрий Иванович, не ведаешь?

Бренко лез по осыпи на стену, поглядел сверху на бояр, кивнул на Троицкую башню.

Тимофей Васильевич что–то толковал, показывая на стены, Василий Васильевич, видимо, не слушая, косился на Троицкую стрельню, говорил свое. С высоты не слышно, о чем толкуют бояре, а понять можно: ишь Василий Васильевич себе на загривок показывает. «А ведь брешет, — хоть и велел дать боярину по шее, никто его не тронул, только с пожара попросили без большой чести. Вон и Тимофей Васильевич улыбается: не больно верит. Этот не чета брату, не унывает, а ведь тоже погорел. Да и то сказать, кто не погорел ныне в Москве? Вон около Успенского собора и нам с Володей простую избу рубят, даром что князья». Дмитрий посмотрел в сторону стройки и забыл, что спускаться хотел: терема, хоромы, простые избы служб — все лежало внизу пеплом, кое–где дымились обугленные срубы; повыше на холме стояли редкие сосны, красная, опаленная хвоя их рдела на солнце, а еще дальше над этим развалом высились каменные соборы кремлевские. Устояли! Закоптели купола, голые ребра кажут — свинец покрытий расплавился, а все же устояли соборы! Камень!

Митя побежал вниз, забыл беречься: что–то потревожил, наверху хрустнуло, поднимая тучи горелого праха, рухнуло бревно — едва отскочить успел.

Поскорее выбрался из башни, увидал: навстречу спешили Вельяминов, Миша, Володя, Тимофей Васильевич хромал последним. Василий Васильевич и обиду забыл, бежал явно встревоженный, потный, очи выпучил.

— Жив ли ты, княже? Цел ли? Как грохнуло!

Стало стыдно за вчерашнее. Досталось старику в горячке! Пусть жаден он до своего боярского добра, пусть татарами навек напуган, но по–своему предан.

Заговорил с ним ласково, совета спросил:

— Как думаешь, Василь Васильевич, со стенами? Ломать аль чинить?

Вельяминов сразу приосанился, расправил усы, вытер потное темя.

— Дед твой, князь Иван Данилыч, знал, что делал, стены сложил крепко. Недаром деда твово Калитой звали, сиречь мешок денежный, казны он не пожалел, Кремль ставил не из горючей сосны, из дуба. Бревна в поперечнике два локтя без малого. Где же ныне такую махину осилить? Надобно чинить.

Дмитрий глядел на соборы и уже не слушал: всегда тысяцкий скажет не то. Перевел взгляд на кремлевские стены.

— Сосна ли, дуб ли — равно сгорели, — поежился, как от холода. — Приди нынче вороги, голыми руками возьмут нас. — Потом, уже без раздумья, Дмитрий сказал твердо:

— Что ж, бояре, будем чинить. До снега Кремль срубим, а как санный путь станет, сызнова строиться начнем.

«И дуб ему плох, и чинить, и строиться… заговаривается князь», — думал Вельяминов, глядя вслед князю, который, не оглядываясь больше на стены, быстро пошел к Успенскому собору.

Здесь толпились связанные по двое вчерашние тати, вокруг стража, на коне Семен Мелик.

Дмитрий спросил, подходя:

— Ты почто их сюда пригнал?

— А что их так–то держать. Пусть поработают: твои хоромы, княже, строить пособят.

— Это зря: не велики хоромы.

— Поставить их на поправку стен, — посоветовал подошедший тем временем Вельяминов.

Князь будто не слышал, повернулся к станишникам:

— В Мячково пойдете, в каменоломню. Камня мне много надо. Хватит, поворовали! Теперь для Москвы потрудитесь, а там видно будет: кого навечно закабалить, кого на волю, по трудам вашим и судить вас буду.

Семен подошел к князю, ведя коня в поводу.

— А с Фомкой да с Бориской как прикажешь? — и добавил шепотом: — Просил я за них вчера. Помнишь?

— Помню. Которые они тут?

— Вон вместе связаны.

— Ишь ворище матерый! Оставь их, остальных в Мячково немедля.

Фома шагнул вперед, дернул за собой Бориску, сказал с дерзинкой:

— Пошто, княже, от товарищей отрываешь? Атаман я им.

— Атаман? Оно и видно! У мужика борода клином, у боярина — помелом. Ты, воевода разбойный, атаманом был, да сплыл.

— Твоя воля, — угрюмо проворчал Фома, пятясь и наступая пятками на Борискины лапти.

Дмитрий, прищурясь, глядел на Фому.

— Проучить бы тебя, вора, надо, да за тебя челом бил сотник мой Семен Мелик, небось знаешь такого?

Фома еще пуще помрачнел:

— Как не знать! Приятель! Сукин сын! Сперва щитом придавил, потом за меня же просит. А ты, князь Митрий Иваныч, Семку не слухай, лучше Бориску отпусти. — Чуть покосись на парня, басистым шепотом: — Кланяйся, кутенок! — И локтем его в живот: — Вчерашнее воровство у него первое.

— А с тобой как же?

— А как хошь. Любо — кабали, любо — совсем на чепь посади, все одно уйду: из Орды, из Нижнего бегал. Семке про то ведомо, вот он и бережется, за нас просит.

— Что врешь, Фомка, что мне беречься? — закричал Семен, наступая на Фому. Тот навстречу:

— И поберегись! С кем, с кем, а с тобой посчитаюсь: зарежу!

— Ах ты!..

— Эй, сотник, кто вора судит: ты али князь? — дернул Семена за полу Вельяминов.

Мелик нехотя отошел прочь.

Из–за угла княжьей избы выглянула старуха.

— Воевода–батюшка, мово–то Бориску как же?

Семен посмотрел на князя.

— Погоди.

— Да, батюшка, сыночка жалко. Попутал Бориску вор беспутный. Перед князем стоит, скалится. У–у–у!..

А Дмитрий смеялся:

— Врал мне Семен, что разум у тебя вострый! Врал! Вижу, дурак ты: на Семена грозишься, на меня волком смотришь, а того тебе невдомек, что мне такие, как ты, надобны.

— Воры?

Дмитрий сразу оборвал смех.

— Не всякие воры. И ты небось не всякий!

— Какой же я? Чудно!

— Ты с Ордой спознался? Сладко там?

Фома только зубами скрипнул.

— О том и речь. Развяжи тебя сейчас, меч на бедро повесь да с Ордой биться пусти, пойдешь?

— Вестимо! — вырвалось у Фомы, сам удивился, до чего горячо.

Князь опять засмеялся:

— Погоди. Может, и до этого доживешь, а пока меча не дам: сам сделай. К оружейнику на выучку пойдешь. — Фома стоял словно ошеломленный. — Семен, развяжи его! — крикнул Дмитрий. — А где Борискины отец с матерью? Говоришь, они твою жену вчера выручили?

— Вон они, — Семен кивнул на робко выходивших из–за угла стариков.

— Тебя Пахомом зовут? — спросил князь.

— Пахомом, Митрий Иваныч.

— Беглый?

— Грешны. Сбежали от Митрия Костянтиныча.

— Ладно, попу покаешься. Бориску, так и быть, прощу. Оголодали вы? Работу дам. Только у меня работать, не спать. Мне работники нужны, не шатуны. Оброк положу посильный, но чтоб недоимки за тобой не было. Задолжаешь — быть тебе тогда рабом–кощеем, продам без пощады.

— Да господи! Да мы… кланяйся, Бориско!..

Старик, старуха и сын бухнулись князю в ноги. Но князь не помягчал.

— Кто вас знает. Все вы, дьяволы, прибежав в Москву, плачетесь да старых хозяев клянете. Может, оно и так, может, клясть их и стоит, ибо много есть таких, кто готовы с овцы шерсть вместе со шкурой снять, но и от меня тунеяду пощады нет.

— Будем, княже, стараться! Только допусти до землицы, мы с сынком нынешней же осенью зябь подымем.

— До землицы? Нет! Нашел дурака, мужика среди лета на землю сажать! Вы до осени от лени одуреете, избалуетесь. На иную работу пойдете. Руду из болота добывать будете, чтоб вон ему, — князь кивнул на Фому, — было из чего мечи ковать…

14. КОЛЕЧКО ПАРАМОШИНОЙ РАБОТЫ

Дым застлал трепетный свет лучины. Стоял он слоями: к потолку гуще, книзу, у пола, чисто.

Сверху через волоковое окошко, открытое для выхода дыма, лился в избу, падал белым паром морозный воздух, но прокопченные, жирно поблескивавшие стены крепко держали избяное тепло.

Мать ходила тихо, дымные полосы медленно тянулись за ней. Вздыхала, посматривая на Бориску. Парень спал на полу, с головой завернулся в овчину: от дыма спасался.

— Надо будить сынка, а спит он сладко.

Старуха постояла над сыном, вздохнула. Тяжко парню. Молчит он, но мать не обманешь. На самую тяжелую работу поставили Бориску, каждый день в ледяной воде мокнет. Долго на такой работе люди не выстаивают, начинают ныть и пухнуть застуженные суставы, человеку не шагнуть, не разогнуться. Тогда его к горнам приставят, на огненной работе прогреться, да только разве прогреешься после ледяного болота. Так на век калекой и становится человек. Но податься некуда, не обратно же в кабалу, в холопы идти. Здесь воли немного, а там — прямое рабство. Здесь все же они сыты, изба теплая, мастер Демьян — человек добрый и зря не лютует. Опять же в Московском княжестве тихо, ни разбоев, ни усобиц. Вон суздальские князья до сих пор тягаются за Нижний Новгород, а здесь, на Москве, великому князю Митрию Ивановичу брат его двоюродный Володимир Андреевич — первый друг.

Мать долго стояла в раздумье, вспомнила исступленное пророчество мужа о нашествии иноплеменников, тихо улыбнулась.

«Не сбылось пророчество Пахомово, зря, видно, знамение на солнце было. — Подумала, покачала головой: — Нет, не сбылось».

Подошла к печи, сняла просушенные, нагретые онучи и лапотки. Надо будить. Нагнулась, приподняла овчину, зашептала:

— Пригрелся, родимый. Што тебе, горемышный, снится? Какие жар–птицы слетелись к тебе? Какое счастье они тебе сулят?

Нет, проще и беднее были сны Бориски. Не жар–птицы, а только летнее тепло снилось ему. Тепло — в этом одном было уже счастье для измотанного работой парня. Тепло! Лето! Вот, медленно раздвигая белые кувшинки, плот идет к середине озера. Вода коричневая, темная, но прозрачная: то и дело видно, как в глубине мгновенно сверкнет серебряным плесом рыба. И вода теплая, и солнце сквозь рубаху припекает плечи и спину, Таково хорошо! Благодатное время, стрекозиная пора — лето. До сих пор грезится.

Морозное утро ждало парня.

Когда еще теплый, как следует не проснувшийся, вышел он на двор, холод пронизал до костей. Внизу над озером лежал туман. Жутко было вот так, сразу, спуститься и войти в его студеное марево.

Бориско еще стоял на крыльце, потирая помятое сном лицо, когда с другого конца слободы раздался визгливый бабий крик. По улице широко шагал мастер Демьян. Мелко семеня ногами, еле поспевая за ним, бежала его жена. Она–то и кричала.

Бориско заспешил к озеру, норовя не попадаться бабе на глаза: заест! Пущай над своим мужиком куражится: люта!

В тумане ее визгливый крик стал глуше.

И то добро!

По низине, навстречу Бориске, узкой дорогой, пролегавшей по засыпанному снегом болоту, между редкими сосенками ехал обоз с рудой, Бориско поискал глазами местечко, куда можно было бы с дороги сойти; так сразу сторониться поостерегся: болото под снегом теплое, сойди с дороги — ухнешь в воду, работай потом в мокрых лаптях. Встал на пенек.

Вторым с конца ехал отец. Его Бориско и в тумане сразу узнал по торчащим в разные стороны ушам заячьего треуха. [141] Поравнявшись с парнем, Пахом шевельнул сосульками усов.

— Проспал? Здоров ты спать!

— Я и работать здоров!

— Ладно, здоров. У твоей продуби мы всю руду забрали. Поспешай!

В самом деле, придя на место, парень увидел на снегу санные следы, на льду, на том месте, с которого забрали руду, ржавые замерзшие потёки. Бориско отодрал примерзшую ко льду рукоятку черпака, разбил в проруби топкий ледок, принялся за работу.

Черпак ушел в воду, глубже, глубже, наткнулся на дно. Парень, навалясь на рукоять, повел накруг, наскребая зерна озерной руды, потом повернул, потащил вверх. Прозрачная коричневая вода помутнела, сразу потяжелел поднятый на воздух черпак. Струи ржавой жижи текли с него.

Вывалив руду на лед, Бориско перевел дух, шмыгнул носом и опять погнал черпак вглубь.

Хуже всего вытаскивать руду: с рукоятки бежит вода, ледяными каплями падает в прорубь, толстые овчинные рукавицы промокли, мороз крючит застуженные руки.

А руды мало. Бориско спешил, оглядывался на слободу: не едут ли по добычу? Когда туман ушел, над снежной скатертью озера стал виден крутой холм коренного берега; сизые полумертвые сосны, редко стоявшие на прибрежных болотных мхах, не заслоняли его вершины. Там копошились люди. Черный дым стлался над гребнем бора.

— Демьян новую домницу [142] запалил, — подумал вслух Бориско.

Приехали сани, забрали руду. Пожевав хлеба, парень опять затоптался вокруг проруби. Руда. Руда. Руда. Сперва распухшие суставы пальцев ныли нестерпимо, сейчас руки одеревенели, ничего не чувствовали. Полушубок, порты намокли, заледенели, стояли колом.

Руда! Ее ледяные, тяжелые комья сожрет пышущая жаром пасть домницы, а застуженное дрожащее тело какому теплу согреть?

Когда кончился день, не в силах был даже порадоваться, просто бросил черпак и побрел к берегу, скользя оледенелыми лаптями. Как трудно! Знал князь, на какую каторгу ставил, ой, знал!

За спиной заскрипели шаги, оглядываться не стал, пока не услышал оклик:

— Застыл?

Медленно повернул шею, разлепил смерзшиеся ресницы.

Чужой! Монах? В самом деле монах! Странник: котомка за плечами, поверх черной, засыпанной снегом рясы нагольный тулупчик. Недлинная, начинающая седеть борода.

Глухо дошел вопрос пришельца:

— Это Демьянова слобода?

Ответил не сразу, с заминкой:

— Она самая…

Пошли рядом. Монах, помолчав, спросил:

— Фомка–станишник от вас не сбежал?

— Не, пошто ему бегать? Он и тут не унывает. Ныне из первых подмастерьев у Демьяна стал. Да вон он сам на коне у кузни сидит.

Внутри кузницы полыхало огнем. Демьян ворошил угли; красные отсветы падали ему на лицо и грудь: казалось, борода его в огне. Вдруг мастер опустил клещи, выпрямился.

— Фомка!

— Тута я.

— Не зевай!

Фомка подался вперед.

— Сам не зевай, не перекали грехом.

Но Демьян уже показался в дверях, держа клещами раскаленный клинок.

— Живей!

Фомка ловко перехватил клещи, ткнул коня пятками лаптей, гикнул и, размахивая над головой огненным мечом, помчался вокруг озерной чаши, в которую все обильнее лилась вечерняя, темнеющая синь.

Монах остановился, хмуро проводил глазами Фому, потом повернулся к Демьяну.

— Эй, мастер, что за колдовство у вас творится? Бесов тешите!

Демьян оглянулся, не спеша снял шапку, пошел к монаху, но не успел он сделать десятка шагов, как откуда–то из переулка вывернулась баба, рысцой подбежала к пришельцу.

Бориско только вздохнул:

— Ну, пропали!

— Ты, монах, какое слово вымолвил? Бесов тешим! Сам бес! Сам! Сам! Сам! Да будь у меня муж не дурак, он бы тебе за эдакие слова да в переносицу.

Подошел Демьян, но слова сказать ему баба не дала, накинулась на мужа:

— Ах, дурак! Ах, пьяница! Монах его облаял, а он с ним честно…

Демьян начал понемногу пятиться, закрывая лицо рукавом: баба слюнями брызгала. За ее криком почти не слышно было, как он басил:

— Постыдись людей, жена. Прохожий человек — гость нам. По русским обычаям, гостя привечать надлежит.

— Привечать?! — баба уперлась кулаками в бока.

— Пропал мастер, — чуть слышно посочувствовал Бориско.

— Нашел гостя! Дурень! Такому гостю башку проломить, а ты… — Баба задохнулась и вдруг ласково: — Да Демьяша, да хоть обругай его, — и опять яростно взвизгнула: — Не то я сама ему зеньки повыцарапаю!

Демьян слабо отмахивался от бабы рукавицей.

— Да, бывает, — сказал вдруг доселе молчавший монах. — Смирен топор, да веретено бодливо!

Баба за криком не разобрала, кто сказал, накинулась на Бориску:

— Это я бодливо веретено? Ах ты!..

— Бориско, брысь! Слопает! — рявкнул со смехом Демьян. А баба тем временем выдернула из сугроба лопату.

— Я те дам веретено! Я те дам бодливо!..

Не дожидаясь, когда баба начнет драться, Бориско повернулся, побежал. Баба за ним.

— Ух, убежала! И то ладно, — облегченно вздохнул Демьян. — А ты, отец, к нам пришел, так хозяев не порочь. Да мы, ей–богу…

— Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите?

Демьян помрачнел.

— Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! — Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег.

— Отче Сергий, прости! Не признал в темноте.

— Кайся!

— Каюсь, отче, не признал, обидел.

— Не то! В колдовстве кайся!

— Да отче, мы ничего…

— Берегись! — Фомкин конь мчался тяжелым скоком, далеко назад выбрасывая снег из–под копыт.

— Берегись! Тпррру!

— Второй колдун пожаловал. Где твой меч огненный?

— Чаво? Меч? Меч остыл, — Фома швырнул клинок в снег. — О каком колдуне речь? Он колдун? — Подошел к мастеру, ухватил за шиворот, поднял с колен, только крякнул. — Чижол кузнец! — И к Сергию: — Ты где колдовство нашел? Што глядишь? Ты меня не пепели оком: я не пужливый. — Потом наставительно: — То не колдовство, а закал. Вам, монахам, сдуру везде черти чудятся.

— Легше, легше, Фомка, — дернул его сзади Демьян: — Сергий Радонежский пред тобой.

— Сергий? Коли так — добро. Сергий поймет: он хошь и угодник божий, но не юрод, ведомо — муж он умный.

Обратился к Сергию:

— Ковать тебе доводилось?

Игумен начал понимать, что бесами пугнул он напрасно: такого черномазого этим не проймешь. Этот и в пекле сатану за бороду ухватит: бывалый. Невольно подивился на Дмитрия: зорок князь на людей! Вот разбойник, душегуб, а главное в нем — непокоримость. Этот и в рабьей шкуре вольным останется. Сергий уже дружелюбно кивнул:

— Ковал.

— Ин ладно: поймешь! Калил?

— Бывало.

— Калил небось попросту? В воду?

Опять утвердительный кивок.

— А мы по арабской науке ветром калим, потому кует Демьян не простые мечи, а булатные!

Сергий поднял из снега меч, вошел в кузницу, поскоблил окалину, склонясь к огню, рассмотрел узорный рисунок металла, поднял голову.

— Истинно! Булат! По клинку узорочье идет.

Демьян взял клинок из его рук.

— Тож и я думал, дескать, премудрость не велика: все дело в узоре. Полагал так: шерсть скатай — войлок сделаешь, в металле волокна сомни, спутай, проковав, его многократно, — будет железный войлок, сиречь булат. Так и ковал. Узор тот, а ни лысого лешего не получалось. Ведь булат! Шелом или там панцирь под ним — как скорлупа яишная. Ну–ко, Фомка, покажи!

Фома распахнул полушубок, из простых грубых ножен, болтавшихся у него на поясе, выдернул небольшой кинжал, вырвал клок шерсти, бросил в воздух, на лету рассек его надвое.

Сергий задохнулся от волнения.

— Ну, умельцы! Сокровенную тайну разгадали! Как же? Как?

— Это он, — Демьян кивнул на Фому. — Увидел он, что бьюсь я над булатом, и надоумил: в Орде заприметил, как тамошние кузнецы эдак вот на ветру калят. Мы так же попытались, но выходило разно: то хорошо, то худо. Над озером туманы, сырость. Мешало. Морозцем подсушило — в самый раз пошло.

— Булат! Булат! Отныне не в басурманских, в русских руках! — шептал Сергий. Глядя на него, оба мастера улыбались и оба по–разному: Демьян сдержанно, удовлетворенно, а Фомка… того не узнать — разбойник скалился простецки, по–доброму.

Фома отцепил от пояса ножны.

— Снеси, отче, кинжал князю, скажи: «Фомка–вор булатом кланяется, пущай он на меня не гневается».

Сергий, будто вспомнил что, полез за пазуху.

— На Москве о тебе, Фома, не забыли. Я тебе от Парамоши тож подарок несу.

— От Парамоши? Я ж его грабил!

— Это промеж вас, а Парамоша, узнав, что путь мне через вашу слободку лежит, просил тебе колечко передать, его работы.

Фома взял, повертел в руках. Перстень простой, гладкий, тяжелого серебра. Повернул и обомлел: затканная тонкой, чудесной работы паутинкой, в кольцо была вделана лазоревая бусинка.

— Хозяюшкина!

Фома это слово единое так вымолвил, что Сергию невольно подумалось: «Жива душа у вора! Сколь ласково он свою покойницу вспомнил».

Фома все не сводил глаз с лазоревого шарика.

— Ну, спасибо! Кто же это Парамоше про бусинку шепнул?

— Кому же сказать, кроме Семена Мелика, — тихо откликнулся Сергий.

15. ПОСЛАНЕЦ МОСКВЫ

Сергий вышел поутру. Провожала его всей слободой, но за околицей он остановил людей, поклонился, прощаясь.

Демьян наконец осмелился спросить: куда игумен направил стопы свои?

Сергий сказал не таясь, громко, так, чтобы все слышали:

— На Новгород Нижний иду… На князя Бориса. — И уже не оглядываясь, быстро зашагал по дороге. Так и сказал игумен: «На Новгород! На князя». Не по–монашески вышло, не смиренно, точно в поход игумен собрался.

Щурясь от искристого снега, люди смотрели ему вслед, пока не скрылся он за ближайшими деревьями.

Ушел Сергий один–одинешенек. Набиваться ему в провожатые не посмели: знали — не гоже, ибо ходит он всегда один, но толки пошли:

— Чего в Москве глядели?

— Ну, наше дело помалкивать, а князья–то как же отпустили его без охраны?

— Идет игумен бесстрашно, напрямик, лесами, а время зимнее, волчье.

— Конечно, человек святой, а все–таки и на добра коня спотычка живет.

Фома об этом не вздыхал, а просто повертел кольцо на пальце да и пошел к мастеру Демьяну.

— Отпусти. Оберегать его пойду.

Демьяна уламывать не пришлось: отпустил, только побожиться заставил, что Фома вернется.

Но за Сергием разве угонишься: легок! Как ни спешил Фома, а отстал на полсуток. Когда подходил к Нижнему Новгороду, показалось — в Новгород Великий пришел: из кремля тревожно гудит колокол, народу бежит наверх, в гору видимо–невидимо. Над толпой церковные хоругвии, но несут их не благолепно, колыхают рывками из стороны в сторону, кажется, сейчас уронят.

«Чему бы такому тут быть? — ломал голову Фома. — Только на крестный ход не похоже, хоть в середине, в самой давке, попы затесались, но и их толкают без разбору. Попы в этой свалке локтями работают не хуже мирян и орут так же».

Гул стоит над градом. Вопленно голосят бабы. Нижегородцы кое–кто в кольчугах, эти смело горланят про князя Бориса, татарских послов, царский ярлык, иные начинают поминать их матерно.

Фома, конечно, знал о споре братьев Костянтиновичей за Нижегородское княжество; понятно было и то, что Сергий мирить их идет, теперь стало ясно: Бориса он не уломал, а что потом стряслось — догадайся! Людей лучше не спрашивай, орут неистово.

Еле пробился Фома в кремль, к собору. Там на паперти попы, дьяконы, причт, кругом густой толпой миряне. Впереди, в полном облачении, с золотой митрой на голове — епископ, сам красен от натуги, вопит, архиерейским посохом, как простым батогом, по ступеням колотит, а выше, спиной к закрытым вратам собора, игумен Сергий стоит столпом, весь в черном, неподвижный, твердый.

Епископ покричал, покричал, задохнулся: был он тучен и потому рыхл.

Сергий поднял руку, так стоял, ждал, когда стихнет шум, потом сказал, медленно роняя слова:

— Князь Борис Костянтиныч сел в Нижнем не по праву. Епископ княжье беззаконие покрыл, — показал на новые стены кремля, — драться вздумали, валы насыпали, Орду на помощь позвали…

Стоило Сергию Орду помянуть, по толпе пошел шумок. Игумен выждал и в мертвой тишине бросил сверху:

— Отныне на епископстве Нижегородском и Городецком тебе не быть! В Москву иди! Таково митрополичье слово.

Епископ уронил посох, замотал головой, митра, сверкнув самоцветами, сползла ему на брови.

Сквозь толпу продрался купец, залез на паперть, сорвал шапку, закричал:

— Говоришь, владыка–митрополит епископа у нас забрал? Ладно!.. То дело владычное!.. А нас за что караешь? У меня сын помер, на столе лежит, а ты церкви позакрывал, попам требы справлять запретил.

Купец распахнул шубу, рванул ворот, разодрал рубаху.

— Ты крест с меня сыми, все одно мы теперь басурманы!

— Басурманы и есть! — Сергий не кричал, но говорил так, что повсюду в толпе его услыхали. — Вон князь, вон татары, и вы с ними заодно. Великий князь Дмитрий Иваныч запретил, а Борис царским ярлыком прикрылся: в Нижнем Новгороде сел. А вы где были? Сыпь сыпали по Борисову указу — вон валы–то. Доколе Борис — здесь в церквах службам не быть!

— Так! Стало быть, князь, да Орда, да мы, нижегородцы, — все черти одной шерсти! Ладно! Ужо! — Купец повернулся к народу, расхристанный, взлохмаченный, гаркнул: — Эй, робята, мало Борис на земляных работах народ морил, теперь с татарами нас спутал. Пойдем, мужики, потолкуем с Борисом Костянтинычем! — Махнул рукой призывно и побежал вниз с паперти, споткнулся об архиерейский посох, нагнулся, схватил и, размахивая им, побежал дальше ко княжескому терему. Толпа с ревом повалила за ним.

Кругом княжой усадьбы тын. Волна людей ударилась о преграду, остановилась, взревела еще злее. Откуда–то появились бревна, их потащили к тыну, десятки рук ухватились за бревна.

— Давай! Давай! Разом!

Раскачав бревно , били им с маху в тын .

— Еще! Еще разок!

Проломы пробили скоро. Народ полез во двор. Там цепью стояли воины, щит к щиту, выставив вперед щетину копий.

Люди поостыли: на копья грудью не попрешь.

Огляделись.

На дворе позади воинов на коне князь Борис. Глаза прищурены, зубы сжаты, сам бледный, только на скулах красные пятна. Выше на крыльце пестрота ордынских халатов: в руках у татар луки с вложенными стрелами. Орут ордынцы не хуже наших.

Неподалеку от Фомы все тот же купец продрался сквозь толпу, выскочил вперед, посохом ударил по концам копий. Сверху что–то гортанно крикнул посол. Свистнуло несколько татарских стрел. Купец упал навзничь.

Народ отхлынул.

— А! Так вы стрелами!

Снаружи затрещали плетни. Над головами замелькали колья: люди вооружались чем попало.

Но до драки не дошло: сквозь толпу на князя шел Сергий.

Татары снова натянули луки. Борис завертел шеей, точно его что душило. Игумен бесстрашно шагнул на пустое пространство, пошел по истоптанному снегу прямо на копья.

Копья опустились.

Игумен властно взял княжьего коня под уздцы.

— Смирись, княже! Московские да суздальские полки на тебя идут. Боюсь, дойти не поспеют, бо люди нижегородские раньше того тебя разнесут вместе с татарами твоими.

Князь вдруг шмыгнул носом.

— Обидно, отче!

Голос Сергия потеплел.

— А ты все–таки смирись. Худой мир лучше доброй ссоры…

Но тут подбежал ханский посол, дернул игумена за рукав.

— Что, поп, князю советуешь! Ай, не хорош! Стар, а разум нет. Байрам– ходжа–хан князю ярлык давал, ты отнял! Рассердишь хана, орду пришлет. Ты, поп, о двух, головах? Ай?

Сергий ответил мурзе раздельно:

— И у тебя, татарин, только одна голова. Купца подстрелил, вон унесли его, жив ли, нет ли будет? Пошлет царь орду аль нет — тоже бабушка надвое сказала, а тебя тем временем наверняка разорвут. Погляди!

Посол воровато, быстро поглядел на рычащую толпу. Лицо его посерело. Понял: разорвут.

— Ай, рус! Ай, разбойник! Не хорош! И ты, поп, не хорош: стар, а дерзок.

— Я еще не больно стар, — Сергий на мгновение замолчал, колебался, сказать ли, не стерпел, сказал: — И пока не больно дерзок.

Фома орал вместе со всеми. Был он в первых рядах, напиравших на княжий полк. Стража, не смея пороть людей, понемногу поднимала копья. Фомка все норовил быть поближе к Сергию, особенно когда посол подбежал к нему.

— Жми, робята! Отца Сергия забижают!

Толпа надвинулась вплотную, прорвала цепь воинов. Фома воли рукам не давал, но будто невзначай что было силы наступил послу на ногу.

Мурза ойкнул. Стоя на одной ноге, схватился руками за ступню другой. Глаза у него на лоб вылезли.

Кругом захохотали. Фома стоял тут же, улыбался ласково.

— Ай, рус! Ай, вор! У меня в сапог мокро: раздавил в кровь!

— Ты што натворил, бродяга! — князь замахнулся на Фому плетью.

— А я по кобыле не попал, ин хошь по оглоблям.

— Что–о–о?..

Татарин тем временем проморгался, и по озорной роже, по черной бороде узнал ордынского колдуна. Вцепился в Фому:

— Раб!

Борис тоже узнал.

— Беглый мой! — с седла схватил Фому за шиворот, но тут кто–то кольнул княжьего коня шильцем. Конь захрапел, встал на дыбы. Борис грянулся о земь.

Фома наотмашь ударил по острой скуле посла и был таков. Воины бросились на нижегородцев, те встретили их дрекольем, началась свалка.

Князь поднялся, держась за разбитый затылок, закричал на людей, которых воины успели пооттеснить:

— Ладно, нижегородские псы! Это я вам попомню! В самом деле, пойду с братом мириться, домой в Городец уйду, а доведется, возьму град на щит. Лежать ему пусту! Ждите!.. Посол, вставай, чего в сугробе лежишь.

Мурза сел, сплюнул кровью, медленно повернув голову, посмотрел на князя. Тот опять повторил:

— Вставай… Ты, посол, не кручинься, Фомку этого мы изловим.

Мурза опять плюнул.

— Шайтана ловить? Лови сам! — ухватясь за щеку, хромая, побрел к терему.

Сергий все еще стоял неподвижно, и было непонятно, уж не смеется ли он вместе с народом.

Князь заговорил еще громче, злее:

— Ты, святой отец, людей на мятеж натравил. Ладно! Меня не купишь на кукиш! Да я… Да я… Сейчас…

— Что сейчас, княже? — Сергий говорил спокойно, даже немного устало. Борис хотел выкрикнуть: «Татар позову!» Но не сказалось, язык не повернулся такое вымолвить под пристальным взглядом Сергия. Отвернулся, посмотрел вслед послу, который, поддерживаемый нукерами, медленно поднимался на крыльцо, и… полегчало на душе у князя, лукаво мигнул Сергию:

— Ублаготворил Фомка посла. Истинно шайтан, бес!

Сергий улыбнулся.

— Нечистой силы я пока что в нем не видел, но кулак у детинушки — как заговоренный.

— Откуда он только взялся?

— Фомка–то? Он ныне Московского князя оружейник.

Борис потух: и тут Москва. Даже кулак Фомки беспутного московским кулаком оказался. Уже деловито он сказал Сергию:

— Вот что, отче, видать, плетью обуха не перешибешь, сей же час еду брату моему Дмитрию Костянтиновичу челом бить. Будь по–твоему. — Князь шагнул к крыльцу и, оглянувшись на Сергия, опять мигнул. — Татары–то не стреляют. Небось опасаются, — покосился на все еще гудевший народ: — В таких мужиков стрельни — без головы останешься.

Не отвечая князю, Сергий пристально вглядывался в лица людей. Спрашивал себя: «Почему так легко поднялись эти люди? Потому ли, что на самом деле никому не страшен князь Борис с послом одного из многих царей ордынских да с горсткой татарских воинов? А если окрепнет Орда? Притихнут? Или все эти люди, рожденные рабами ордынскими, хранят в глубинах своих темных, забитых душ неистребимую мечту о воле? Так ли это?»

Так!

Воистину не покорился и никогда, никому не покорится сто лет тому назад покоренный русский народ!

Никогда! Никому!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КАМЕННЫЙ ГРАД

ГЛАВА ПЯТАЯ

1. НАД ЗАБЫТЫМИ КОСТРАМИ

Утро. В чистые, жемчужные туманы, как обычно окутавшие в этот ранний час Волгу, сегодня впутались, медленно текли с берега черные пряди дыма. Нижний Новгород спал тяжелым, похмельным сном.

Откинув створку слюдяного оконца, княжна смотрела вниз на подол града, где еще курились забытые костры ушкуйников. Берег был пуст. Как нежданно нагрянули непрошеные гости, так же и ушли. Тряхнули градом! Новый город гостей попомнит.

Дуня зябко передернула плечиками: студено на рассвете, но от окна не отошла. Медленно, тихо плыли думы. Вот напали, начали татарских гостей грабить, потом и своих не пощадили. Пакости сотворили много, — но мысль не задержалась на этом, разбои ушкуйников обычны, и дивиться тут было нечему. Опять и опять вспоминала Дуня о подруге своей Малаше, уволок ее атаман разбойников Александр Аввакумович, имя его далеко гремело по Волге. То, что ушкуйник девицу уволок, также не диво, хотя бы и Малашу — дочь немалого боярина. В Нижнем Новгороде ушкуйники узды не ведали. Дивно было иное: отец Малаши бесстрашно к самому Александру Аввакумовичу пошел, просил, грозил, умолял. Когда возвращался он с берега, Дуне в щелку приоткрытого окна довелось увидеть, как брел боярин в кремль. Шел он простоволосый, тяжело переставляя ноги. У крыльца остановился и долго, как слепой, искал рукой перила. Дуня крадучись перебежала переходом из своей светлицы в княжий терем, там затаилась за дверью, слушала, что говорил князю Малашин отец. Думала, пришел он ко князю бить челом на ушкуйника, но об ином говорил боярин. Слышно было, как тяжело вздыхал он, как изредка всхлипывал, потом, собравшись с силами, продолжал свой медленный, трудный для него рассказ. Княжна ясно слышала каждое слово, но смысл речей его смогла понять не сразу. Сейчас у окна, глядя на потухающие костры, Дуня вспомнила, как боярин, задохнувшись, еле выговорил: «Как сказал мне вор, — ты–де, тестюшка, сам дочку спроси, пойдет ли она в терем под замок, — так у меня сердце и заколыхнуло. Ну, думаю, вор девку соблазнил, да и как не соблазнить, ежели он — детинушка здоровый, кудрявый, веселый, ох, веселый!..»

Дуня силилась представить себе веселого, кудрявого вора, ласки которого заслонили Малаше родительский дом, и чувствовала, как тревожно замирает сердце. «Что же за чары такие изведала Малаша? Что, если бы не Малашу, меня схватили ушкуйники?» Вздрогнула. Только что сотканный мечтами богатырский облик ласкового, веселого вора вдруг сник, расплылся, как грязный клок дыма в белом тумане девичьих мыслей. Дуня задорно тряхнула головкой: «Ну нет! Меня этим не полонишь!» В памяти вспыхнули горящие глаза Мити: «Не сочти за похвальбу, княжна, но только быть мне кречетом…» Нет! Малаше и теперь не понять Дуню, не понять, как можно стоять вот так, прислонясь головой к оконному косяку, и шептать самой себе: «Кречет, белый кречет…»

Сзади подошла Патрикеевна, накинула на плечи княжны плат.

— Простынешь, Дунюшка.

Княжна точно и не слышала: «Кречет, белый кречет…»

В соседнем тереме с треском распахнулась дверь. На гульбище вышел отец, заспанный, неодетый. Видимо, Дмитрий Костянтинович спешил взглянуть на Волгу, убедиться, что берег воистину пуст, что ушли наконец новгородские разбойники.

Не замечая дочери, князь быстро подошел к перилам гульбища, на ходу подхватывая спадавшие порты, перегнулся, вглядываясь. Дуня подалась в глубь светлицы, отвернулась и, пугаясь собственных мыслей, гоня их прочь, поняла, что невольно сейчас сравнила она отца с Московским князем. Старалась не думать, но знала, знала: приди так вот в Москву ушкуйники, не стал бы Митя в Кремле отсиживаться да с гульбища поглядывать, как станишники пакостят во граде.

Кречет! Белый кречет!

2. НЕ ДЛЯ НАС

Обоз понемногу втягивался в лес, под тень сосен. Фома снял шапку, вытер рукавом потный лоб.

— Ух! Хошь немного полегше, а то несть спасения от солнца: разъярилось, палит и палит.

Бор стоял на холмах вековой, богатырский. Под соснами — ни травинки, только вереск да лиловатые сухие лишайники. Из–под ног Фомы выпрыгнул черный кузнечик, распустил красные крылья, с треском полетел прочь. Хорошо в бору в знойный полдень. А запах! От этого соснового духа совсем повеселел Фома. Но радоваться было рано. Голова обоза поползла с горы, под соснами зазеленел мох, дорога пошла через болотистую низину. Оттуда вдруг послышались шум, ругань. Фома взглянул сверху, выругался. Передний воз завяз, весь обоз сбился в кучу, загромоздил узкую полосу лесной дороги. Фома, чертыхаясь, побежал в голову обоза. Возчики, шлепая лаптями по воде, топтались вокруг воза, тащили, надсаживались криком. Куда там! Тяжело: везли камень.

Еще сверху заметил Фома, что кто–то от работы отлынивает, таясь за кустами. «Вишь, подлый!» — припустясь с горки, Фома медведем вломился в кусты.

— Кто тута хоронится?! — ухватил за ворот, тряхнул. — А, это ты, Бориско! — Погнал его на дорогу, действуя коленкой, ибо руки были заняты: за шиворот парня держал. Бориско после каждого пинка только ойкал, но оглядываться на Фому поостерегся, пожалуй, в зубы заедет. Озлился медведище.

Выгнав парня на дорогу, Фома принялся его срамить. Возчики, бросив работу, столпились вокруг, глядели хмуро. Бориско понял: заступы не жди — начал отлаиваться сам:

— Ты што, Фомка, кулаками в нос суешь? Видывали мы твои кулаки! Сыты! Дали тебе под начало обоз, ты и рад над людьми куражиться. Глядите, люди добрые, какой у нас воевода сыскался — Фомка–вор. Ты перед князем выслуживаешься, а мы — люди малые, нам и в кусты схорониться не грех.

«Ишь куда загнул, идол», — удивился Фома, начал было совестить:

— Ты подумай, на какой работе мы. Камень везем! Каменный град, сиречь Кремль, на Москве строить.

Только Бориско не унялся:

— Град? Как же! Так мы его и построили! А куда обоз гоним? Въедем в Кремль и к Троицкой башне свернем. Стрельня завалилась, срамота смотреть, а камень владыка Алексий у князя отобрал и тут же рядом с развалиной Троицкой башни церковь строит.

Возчики зашептались:

— Парень правду–матку режет. Божий храм строить, конечно, дело благочестивое, но от татар али от Литвы одним благочестием не оборонишься. Можно было бы с храмом и подождать! Бог простит.

Фома, однако, не смутился, подбоченясь, шагнул на Бориску.

— И опять ты дурак!

— Лаяться ты горазд!

— Угу! А ты думать не горазд. Не понял, как есть не понял, пошто храм раньше Кремля воздвигают.

— А пошто?

— А по то... — Фома не договорил. Из толпы крикнули:

— Ой! Глядите! Солнце!..

И тут только люди увидели, что ослепительный зной августовского дня меркнет. На запрокинутые к небу лица легла празелень необычных теней. Фома как стоял подбоченясь, так и не опустил рук, приговаривал вполголоса:

— Вот те на! Солнце щербато! [143]

В наступившей тишине громко прозвучало тревожное ржание коня. Как бы в ответ, сразу закричали несколько человек, кто–то в ужасе повалился наземь, зажимая лицо руками, кто–то вопил, всхлипывал по–бабьи, тонко и пронзительно. Быстро темнело. Бориско, обезумев от страха, кинулся прямо в лес, но Фома его перехватил, грозно тряхнул:

— Стой! И вы все стойте… — загремел он и добавил такое крепкое словцо, что люди невольно попятились.

— Экий леший! Тут знамение грозное на небеси, а он такими земными словесами человеков вразумляет, что, если его на месте громом не разразит, придется вору верить.

Но грома не было, а Фомка орал бесстрашно:

— Вы што, аки овцы, сгрудились? Гляди веселей, дьяволы!

Из толпы вылез отец Бориски. Старик напустился на Фому, застучал в землю клюшкой:

— Ах ты, бесстыжий! Нашел время лаяться! Да знаешь ли ты, чем сие знамение нам грозит?

Фома опять подбоченился.

— Чем?

— Беды, глад, мор…

— Ой, Пахом, помолчи! — загрохотал опять Фома. — Не то я те, старый ворон, всю бороду выдеру. Ты у меня покаркаешь, ты у меня попужаешь людей. Я слыхивал, тебе не впервой по небесным знамениям беды пророчить. Твоя старуха сказывала, как ты единожды брехал, ныне опять за то же принялся!

Пахом невольно замолчал. Потом, переведя глаза с солнца на Фому, спросил тихо, со страхом:

— Фомушка, да нешто ты и знамениям небесным не веришь? Уж не обасурманился ли ты в Орде?

Люди враждебно и настороженно ждали ответа. Фома понял: ошибиться нельзя! Могут тут же и задавить без пощады, а потом, обезумев, в леса разбегутся. Ошибиться нельзя! И, глядя на серп солнца, он отвечал напевно:

— Не верю я, детинушка, ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а верю я, детинушка, в свой червленый вяз…

— Так то ж Васька Буслай, [144] — откликнулся Пахом, — этим словом свою дубинку славил.

— А я чем хуже Буслая? А вы все чем хуже? Носы повесили! Страшно! Солнце, аки месяц о трех дней, и лучи свои скрыло. Што с того? Не для нас то знамение!

Испуганные люди невольно потянулись к этой простой и задорной мысли: «Не для нас…» Только Пахом еще не сдавался, спросил со вздохом:

— А ты почем знаешь, что не для нас?

— Нет! Не для нас! — Фома говорил убежденно. — Сам ты сказывал: «Знамение сие грозно». А за што нам, русским людям, грозить? Не мы давим, нас давят! Не мы кровь людскую пьем, нашу кровь ханы пьют! Што Руси знамения бояться? Пусть ордынские вороги наши сию тьму разумеют! Тьма на них!

— Дай–то бог! Дай–то бог!.. — повторял Пахом, крестясь. За ним поснимали шапки и другие мужики, а Фома взглянул на солнце и весело воскликнул:

— Эге, никак светлее становится… Бориско! Не договорил я тебе с этим переполохом. Разумей: Алексий–митрополит где храм ставит? На каком месте? Ты, может, и не ведаешь. Там двор ордынский стоял. Отдала владыке то место царица Тайдула. Он там, не будь плох, церкву деревянную поскорее поставил, а церква та сгорела, а царицу Тайдулу зарезали… — Фома скорчил лукавую рожу, подмигнул. — Вот владыка и спешит место занять, обратно татар в Кремль не пустить. Смекаешь, в чем хитрость?

Фыркнул довольно, глянул лукаво. Возчики заулыбались. Тогда, толкнув Бориску в плечо, Фома добавил:

— Довольно головы загибать, шеи посворачиваете! Принимайся, робята, за дело, начинай воз вытаскивать. Будет вам на солнце глазеть, говорю, не для нас знамение, вишь, светает.

3. МАМАЕВ ПОСЛАНЕЦ

Арба с поставленными в ряд узкогорлыми кувшинами затарахтела по переулку, где целый квартал был занят ханской мастерской.

— Вода! Вода! Холодная вода! — загорланил торговец, и послушные этому призыву ханские рабы бросали работу, бежали к воде — напиться. Сразу затихло пыхтение мехов у горнов, смолкли удары молотов, скрип чигирей, [145] поднимавших воду в бассейны, откуда она самотеком шла по трубам к горнам для охлаждения их. Знал купец, куда привезти свой товар. Чистую питьевую воду нигде так не расхватывают, как тут, в кархане, [146] где около огня и горячего металла люди изнывают от жажды.

Переулок сразу запрудила толпа, так что случайный всадник, проезжавший здесь, остановил своего ишачка, — не протолкаться. Оставалось терпеливо ждать, когда очистится дорога, а очиститься она должна была скоро: вон как надсмотрщики стараются, палок не жалеют, гонят рабов обратно к горнам, да и воды у купца ненадолго хватит. Рассудив так, всадник сидел неподвижно, только его туфли без задников, свисая пятками чуть не до земли, тихо покачивались. Вдруг он вздрогнул, подобрал ноги. На другом конце переулка, привлеченные сюда шумом, показались воины ханского караула. У этих расправа коротка. Десяток ударов сплеча, десяток вскриков, рубцы на голых плечах и спинах, сразу набухшие кровью, и толпа рабов, не дожидаясь, чтобы воины обнажили сабли, рассыпалась, побежала.

Купец вскочил на арбу и погнал лошадь. Звон и дребезг сопровождали купца — денег у рабов не было, и расплачивались они кто чем — своими издельями. Купец, подгоняя лошадь, опасливо оглядывался на десятника караула, знал: попадешься — плохо будет за прямой грабеж ханской карханы.

«Держи! Держи!» — неслось вслед. Но не на того напали! Лошадь у него была резвая, дороги он не разбирал. Сбив с ног замешкавшихся на дороге рабов, купец скрылся за углом.

Еще горячий от свалки, десятник наткнулся на всадника, продолжавшего сидеть на ишаке.

— Ты кто? — прохрипел он, раздумывая, не огреть ли плетью и этого.

— Бедный уртакчи. [147]

— Уртакчи? Зачем тебе, хлеборобу, в Сарай–Берке быть?

— Подать платил. Уртакчи я, на чужой земле сижу, на земле мудрого Хизра, ему ныне и подать везу.

— Так. Поезжай, — милостиво разрешил десятник, опуская плеть. Перебирая тонкими ножками, ишак побежал неторопливой рысцой. Десятник глядел вслед. «Уртакчи? Похоже на то. Кафтан старый, выцветший и ишак полудохлый, а что–то не так. Клянусь бородой Магомета, врет он! Где я его видел?»

Всадник тем временем завернул за угол и ударил ишака пятками в брюхо, но ишаку спешить было некуда и он продолжал трусить понемножку. «Подхлестнуть ишака? Нет! Нельзя. Оглянуться? Тоже нельзя!» Спину сверлил пристальный взгляд ханского десятника. Еще колено переулка и, слава Аллаху,— дом Хизра. Всадник слез, застучал в ворота. Привратник не хотел его пускать, начал препираться:

— Станет ли с тобой, оборванцем, мудрый Хизр говорить?

Гость наконец рассердился.

— Открывай, старый верблюд, пока цел! — По властному окрику привратник сразу узнал гостя, ахнул:

— Аллах! Сам Челибей к нам приехал!

Челибей, не замечая низких поклонов, быстро прошел во двор, ведя осла в поводу, только тут он позволил себе оглянуться. В щели между закрывавшимися воротами мелькнул десятник караула, выезжавший из–за угла.

Мурза нахмурился, но тут же стер морщину со лба: негоже, если привратник тревогу баатура заметит.

— Где мудрый Хизр?

— В саду, рудник благодеяний, в саду он, преславный мурза!

Челибей сверкнул на привратника глазами:

— Когда мурза приезжает в кафтане нищего уртакчи, только ишак будет орать на весь переулок: «Мурза! Мурза!» — И, бросив повод в руки опешившему привратнику, он пошел в сад.

Там, в кружевной тени деревянной резной беседки, на алом ковре дремал Хизр. Рядом, на глиняном блюде, украшенном подглазурной росписью, кучкой лежали яблоки, груши, персики. Над ломтиком дыни гудели несколько пчел. Услышав шаги, старик приподнялся на локте, с первого взгляда узнал Челибея, удивленно поднял брови. Мурза загородил своими широкими плечами вход в беседку и, не приветствуя хозяина, сказал напрямик:

— Тебе, Хизр, достаточно хлопнуть в ладоши, позвать слуг, и проклятый отступник, ханский изменник, грязный пес Челибей будет в руках Азис–хана, ибо ханский караул узнал меня, шел следом и теперь стоит у ворот этого дома.

Хизр вскочил.

— Какая собака пролаяла тебе, что я забыл старые добрые обычаи Орды? Гость всегда гость! Если даже он враг, я буду защищать его до последнего своего дыхания. Садись!

Опускаясь на ковер рядом с Хизром, Челибей сказал:

— Хороший ты старик. Иногда я даже верю, что ты в самом деле бессмертный Хизр, так много сохранил ты в душе сокровищ нашей простой, суровой и славной древности. Я не хочу быть твоим врагом, Хизр.

— И я не хочу видеть в тебе врага, — старик, все еще хмурясь, мотнул головой. На мочке уха у него качнулась, сверкнув на солнце, массивная золотая серьга в виде кольца с осмиугольным яхонтом. [148] — Но ты изменил хану, ты перебежал к шакалу Мамаю…

Челибей вскочил, затопал на старика ногами.

— Остановись, Хизр! Ты хочешь сказать, что мы все же враги! Нет и нет! Ты поглупел, мудрый Хизр, ты разучился различать день и ночь, друга от врага!

— А ты разучился холодным словом разить противника. Раньше умел.

— Теперь не умею. — Челибей опять повалился на подушки. Дышал он тяжело, на лбу у него поблескивали капельки пота.

Мурза долго молчал. Хизр тоже молчал и следил, как, словно тучи, проносились отсветы мыслей на лице мурзы. Наконец гость заговорил:

— Ты хотел назвать меня врагом, я пришел к тебе как к другу. Меня ты не обманешь. Я же знаю, что ты, задумав посадить ханом в Орде Хидыря, назвался святым Хизром, да простит тебе Аллах твой грех. Лучше ли других был твой Хидырь?

Старик пристально глядел на мурзу.

— Ты прав! Я лгал людям, рассказывая, что дела великих ханов прошли перед моими глазами. Я думал: если бы в Орду в самом деле пришел бессмертный Хизр, хану легче было бы поднять силы Орды. Не моя вина, что измельчали ханы и Хидырь оказался таким же, как и остальные. Ныне не лгать уже нельзя, ибо люди, поверившие в мою святость, не простят мне обмана.

Старик откинулся на подушки, прищурясь, смотрел на мурзу.

— Я понял тебя, Челибей, — негромко сказал он наконец, — владея моей тайной, ты задумал грозить мне… Я…

Челибей перебил его:

— Ты не понял, святой Хизр! Я тоже думаю: приди в Орду Хизр, беды миновали бы нас. Но Хизр не приходит ни сюда, в Сарай–Берке, ни к нам, в степи… Но он должен прийти! Брось все это, — Челибей широко махнул рукой вокруг, — богатство не к лицу бессмертному Хизру. Если ты еще не устал искать сильного хана, поспеши! Надень опять свой рваный халат, иди в степи!

— Что ты советуешь мне, проклятый Аллахом изменник!

Но мурза и бровью не повел, будто и не слышал крика старика.

— Я изменник? Да! Я изменил хану, ибо Орда выше хана! Грызясь друг с другом, ханы губят силу Орды, видя это, я бежал к Мамаю, и не стану обманывать тебя: Абдулла–хан только пестрая кукла, как те расписные глиняные игрушки, что продаются на базаре. Да, хан у нас Мамай…

— Стой! — Хизр подался вперед, яхонт в его серьге сверкнул каплей живой крови. — Помнишь ли ты, как клялись наши предки Чингису?

Челибей только отмахнулся:

— Пока останется хоть один кусок мяса твоего рода или хоть немного травы, смазанной жиром его, иной не будет нам ханом! Так, что ли?

— Так!

— Вот и дожили! Ханы наши — только слава, что Чингисова рода, а что в них от Чингиса осталось? Истинно трава, смазанная жиром его. Видя это, я отрекся от клятв мертвецам!

— Что ты говоришь, Челибей?

Мурза точно и не слышал горестного возгласа Хизра. Он спросил:

— Видел ты знамение на солнце?

— Видел.

— Солнце было, как серп, и рога его смотрели на нас, на Орду смотрели. Задуматься о том надо.

— Думаешь, беды грозят нам?

— Беды? Их и без знамения много. Шайтаны вражды выпрыгнули из котла времени. В Сарай–Берке Азис–хан засел, за Итиль–рекой наши, Мамаевы, орды кочуют, в Наровчате Тагай сидит, в Булгарах — Булгат–Темир, в Цитрахане — Салычей. [149] То не беды, то гибель Улуса Джучи! А знаешь ли, что затевают в Москве? Каменную крепость возводить начали. Митя–князь пока зубы не показывает, пока смирен, пока он — верный пес ханский, подожди, из–за каменных стен он зарычит волком. Они все такие — волчье племя — урусы. Сам Бату–хан боялся их!

— Ты бредишь, Челибей! Бату–хан, да будет благословенно имя его, покорил Русь. Ты бредишь!

Мурза упрямо мотнул головой.

— Бату–хан боялся их! Он одел Русь пеплом, он покорил это злое племя, но дальше в Европу пошел, да и повернул. Даже избив русских людей и разрушив города их, он боялся оставить за спиной Золотой Орды этот упрямый лесной народ. Пока не поздно, надо завершить дело Бату–хана! Надо истребить урусов.

Челибей говорил горячо, убежденно, а главное — говорил то, что иногда приходило в голову и самому Хизру. Слова мурзы падали горячими углями в сухую траву размышлений святого Хизра. Постепенно свирепея от слов мурзы, Хизр вдруг вскочил, забыв о старости, метнулся по беседке. Челибей следил за ним с нескрываемым насмешливым интересом. Уже не гостеприимный добродушный старик, а необузданный вельможа ордынский проглянул в Хизре, что–то хищное было в этом метавшемся по беседке старике.

— Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется слезами людей, целует жен и дочерей противника… [150] — Хизр выкрикивал эти страшные слова хрипло, со злобой.

Челибей наконец прервал Хизра. Говорил он холодно и спокойно.

— Нет, Хизр, нет! Эти слова уже не годны ныне, хотя их и любил говорить великий Чингис. Перебить, разграбить, сжечь — это так, но целовать их жен и дочерей! Спаси Аллах от соблазна! Их дети, рожденные от наших воинов, все равно станут нашими врагами. Нет, Хизр, нет! Не целовать их жен, но вырезать чрева им, но лошадиными копытами топтать младенцев. Спалить леса, чтобы ни единый не схоронился в чащобах. В черную пустыню превратить всю Русь! Вот что надо сделать.

Хизр глядел на Челибея широко открытыми глазами. Тонкие искривленные губы старика беззвучно шептали:

— Не целовать жен их, но вырезать чрева, но затоптать младенцев… Правда! Звонкая, железная правда в твоих словах! Воистину, если кто и верен ныне Чингису, то это ты, Челибей. — Хизр вдруг возвысил голос. — Нет! Не Челибей! Отныне не этим темным именем будешь зваться в Орде, а Железным мурзой — Темир–мурзой! Да будет так! — Хизр замолк, задумался, потом проговорил медленно, будто с трудом, будто каждое слово его было железным, тяжким:

— Перерезать, растоптать, сжечь! Благо! Благо! Но кому под силу сделать это? Русь ныне так просто не затопчешь, времена Бату–хана миновали.

— Эта сила будет у Мамая!

— Мамай? Чем он лучше других?

— Он умней, свирепей и упрямей ханов. Он — не Чингисова рода, ему труднее, чем любому хану, достичь власти, но уже сейчас люди идут за ним. Дай срок, он перервет глотки ханам, укрепит Золотую Орду и обрушится на Русь. Пусть он не Чингисова рода, он идет путем Чингис–хана. Идя за Мамаем, я изменяю потомкам Чингиса, чтоб остаться верным делу Чингиса!

Последние слова мурзы поразили Хизра, он хотел что–то сказать, но тут вошел привратник.

— Ты что?

— Дом окружен ханским караулом, — ответил привратник.

— Хорошо, иди. — Хизр махнул рукой, потом поднял лежавший на ковре халат из лиловой парчи, обшитый золотым позументом, накинул его, поправил чалму и важно пошел к воротам.

Мурза остался в беседке, оглянулся по сторонам. Узорные, легкие стенки. Такие натиска не выдержат! Одна надежда — Хизр не выдаст. А если караул все же вломится? Мурза нахмурился, опять оглянулся на стены беседки. Капкан! Вышел в сад, прислушался. Из–за каменной ограды был слышен звяк оружия. Ничего не поделаешь — окружили!

Мурза вернулся в беседку и присел около блюда, отогнав пчел, взял ломтик дыни и, как ни в чем не бывало, начал есть, изредка вытирая рукавом рот. Кончил. Обсосал намокшие усы. Противно! Ай как противно почувствовать себя в шкуре волка, на которого охотник беркута выпустил! Закрыл глаза и ясно представил картину степной охоты. Серый мчится что есть мочи, расстилаясь по траве, а ведь знает: от орла не уйти. Тень орлиных крыльев упала на волка, еще мгновенье, и орлиные когти вопьются сразу и в загривок и в морду зверя. Два молниеносных удара, и зверь слеп, потом третий, последний удар клювом в темя… Мурза открыл глаза. Увидел идущего от ворот Хизра. Усмехнулся, почувствовав, как холодок пошел по спине. «Небось так же и у волка бывает, когда на загривке шерсть встает!» Мурза невольно тронул свой гладко бритый затылок: нет ли там вставшей дыбом волчьей шерсти?

Старик, подойдя, сказал:

— Десятник узнал Челибея, приехавшего ко мне в рубище уртакчи, а я поклялся именем пророка, что под моим кровом лишь один гость пребывает и гость этот — Темир–мурза, а потом пугнул, — старик тонко усмехнулся, — сказал им, что, видно, грехов у них много, если над ними злые джинны силу взяли, глаза отводят, Челибеем прикидываются.

Десятник ответил, что о Железном мурзе он не слыхивал, но спорить с мудрым Хизром не посмел, только стражу вокруг дома поставил...

4. КАРХАНА

Хизр и Челибей вышли из дому. На мурзе был кожаный передник мастерового и грязная, прожженная в нескольких местах рубаха, грубого полотна.

— Сюда, — прошептал Хизр, указывая на тень, падавшую от стен карханы. Они остановились под старой корявой яблоней. Мурза наклонился, всматриваясь в чуть поблескивавшие в темноте глаза старика.

— Мудро ли ты поступаешь, выручая меня, мудрый Хизр?

Старик в ответ только нахмурился. Челибей подпрыгнул, ухватился за сук и уже с дерева сказал негромко:

— Вот мы и снова друзья. Прощай! — Беззвучной тенью скользнул вниз, на двор карханы. Под ногами заскрипел уголь. Озираясь, мурза шагнул раз, другой. Сбившись в кучки по двое, по трое, прямо на земле спали рабы, и только под дальним навесом полыхало пламя да мерно поскрипывал рычаг мехов. Отойдя от яблони, Челибей выпрямился, пошел не таясь: кто его в потемках признает! Ощупал спрятанный под передником кинжал, чтоб ловчее выхватить его и без шума прирезать сторожа. До ворот оставалось каких–нибудь полсотни шагов, когда перед ним, как из–под земли, вырос человек. Мурза отступил на шаг, с первого взгляда распознал, что перед ним раб, мастер, татарин. Тот, тоже пристально приглядываясь, сказал негромко:

— Ныне с вечера в воротах карханы ханские воины встали. Не тебя ли они поджидают?

— Почему меня? Может быть, тебя!

Мастер тихо прищелкнул языком:

— Нет, я здесь старожил, а тебя до сих пор в кархане не видывал.

— Кархана велика…

Не отвечая, мастер взял мурзу за локоть, подтолкнул легонько, увел к себе под навес, где стоял потухший, холодный горн. Раб сел на кучку угля, мурза опустился рядом. Мастер помолчал, слышно было, как он дышит, посапывая. Наконец сказал:

— Ты, друг, правды от меня не таи. Мне ее сказать можно — я Азис–хану враг.

Челибей насторожился:

— А почему так?

— А за что рабу хана любить? Я татарин прирожденный. Для того ли дед моего деда в ордах Бату–хана на Русь ходил, чтоб мне рабом быть?

У мурзы мелькнула озорная мысль. «Открыться ему. Караул кликнуть он и сейчас может, так что хуже не будет». — Но не успел он рта раскрыть, как раб его спросил:

— А тебя, друг, не Челибеем зовут? Не ты ли вместе с Кульной Бердибек–хана резал? Говорили, ты к Мамаю в степи сбежал, как же ты в ханской кархане очутился?

«Узнал! Узнал! Ударить его кинжалом, но кинжал под передником, а раб глаз не спускает…» Мысли заметались, забились, потом — словно свист ястребиного крыла. «Ты же Темир! Железный мурза! Что ж мысль у тебя, как куренок, мечется?» Спокойно, чуть презрительно он бросил ответ:

— Челибея во мне признал? Зорок! Нет ныне Челибея! Темир–мурза перед тобой! — И снова метнулась мысль: «Сейчас сполох поднимет», но мастер и бровью не повел, только, отвечая, чуть–чуть усмехнулся:

— Имя–то какое тяжко–звонкое. Такое имя лишь ханам под стать. Или Хизр тебя так нарек? Что ж, старик на это мастак. Слово скажет — стрелой ударит!

— Почему Хизр?

— А кто ж еще? От Хизра идешь. Соблазнять старика ходил! Ну как, прельстил?

Темир плюнул с досады: все знает! Вместо ответа сам спросил:

— Откуда ты все вызнал?

— Вызнать не мудрено, коли эдакие коты у Хизра по яблоням лазают да к нам с дерева прыгают.

Темир–мурза молчал. Долго молчал и раб. Наконец, глубоко вздохнув, он промолвил:

— Эх, мурза! Сказано было, что Азис–хану я враг, ты слова мои по ветру в степь пустил. Скажу иначе: тебе я друг и Хизру друг. Спросишь, почему. Так ведь раб я, раб! А вы оба хотите век Чингис–хана вернуть, и я в том веке пожил бы, а то ныне жить совсем худо, покорили мы ханам половину вселенной и стали рабами. Утонули в море кыпчакском, язык монгольский потеряли, говорим по–кыпчакски, кыпчаков татарами нарекли и стали с ними едины, все рабами ханскими стали. Нет! Нет! Не туда вел нас Чингис!

— Иль при Чингисе рабов не было?

— Среди татар — не было! — Страстная убежденность зазвенела в словах раба. Мурза усмехнулся, но спорить не стал, а раб вдруг повернул речь, заговорил деловито, буднично:

— Сейчас от нас не выйдешь. День, другой поживи здесь, у моего горна, мехи качать будешь, никто тебя и не заметит, а потом, когда Аллах поможет Мамаю прикончить Азис–хана, ты, мурза, мою услугу не забудь. Зовут меня Али, запомни.

— Если не выдашь, запомню. Слову моему верь.

— Я верю, — откликнулся Али, — но и ты, Темир–мурза, зарони в сердце слово мое: обманешь, забудешь — на том свете мои руки ухватят тебя за полы кафтана, остановят, не пустят в рай!

Три дня прожил Темир в кархане, на четвертый Али шепнул ему:

— Ханский караул ушел.

В полдень, услыхав гнусавый призыв: «Вода! Вода!», Темир вместе со всеми рабами бросился в переулок, но не стал проталкиваться к арбе с водой, а метнулся в сторону, выбежал из переулка и лицом к лицу столкнулся с десятником ханского караула...

5. МАЯЧНЫЕ ДЫМЫ

Ясное, но уже не жаркое солнце стояло высоко на прозрачном небе. Над лесами раскинулась предосенняя ничем не рушимая тишина, такая, что даже и летучие паутинки бессильно повисли, опутав прозрачной сетью и траву и деревья. Первые желтые листочки, изредка срываясь с ветвей, медленно падали вниз, не относимые ветром. Тишь. Тишь…

Но что это? За чуть слышным шелестом начинающегося листопада — четкий и ясный топот копыт. Испуганно вспорхнула сорочья стая, низко над землей пересекла дорогу, мелькнула белыми пятнами в кустах и скрылась. На лесной тропе показались всадники. Красными цветами среди зелени мелькнули червленые щиты, блеснула сталь доспехов. Впереди сотни своих разведчиков скакал Семен Мелик. Воины громко переговаривались, весело смеялись. Любо в такой погожий денек русскому человеку в лесу! Один Семен молчал, вглядываясь вперед, туда, где над лесом, в синем прозрачном небе, поднимались столпами маячные дымы.

Какая беда стряслась, никто на Москве не знал. Дмитрий Иванович послал Семена на разведку. Немало маяков уже миновал Семен, но узнать, что за напасть грозит, было не у кого. Караульщики зажигали смоляные костры, видя маячный дым соседа, и больше ничего не ведали. Дымы вели к Суздалю. Невольно вспомнил Мелик, как скакал он впервые по этим же лесам с вестью о смерти князя Ивана. Много с той поры воды утекло: и князь Дмитрий вырос, и сам Семен другим стал. Воины его сотни дивились про себя: что такое с сотником? Всегда весел, а ныне — как воды в рот набрал. Не кручина ли какая?

Нет, не кручина, а раздумье овладело Семеном. Каким он был в те дни несмышленышем! Лишь удачи для себя желал. Удача! Удача! Ее выстрадать надо, да и так ли уж нужна удача только для себя тому, чей путь подобен прямому полету оперенной стрелы, как когда–то сказал Юрий Хромый…

Вечерело, когда вдали за расступившимися лесами показался Суздаль. Вспыхнула и погасла искра на каком–то дальнем кресте.

«Как тогда», — подумал Семен и ясно вспомнил: совсем не так, совсем иной был вечер, холодный, хмурый, и тучи лежали низко, а ныне — чистое, почти летнее небо, в которое столбом уходит дым ближайшего маячного костра.

Когда подъехали к маяку и стало видно лицо старика караульщика, Семен невольно подумал: «Воистину сегодня былое стучится в сердце», — в старике он признал деда Микулу. Разведчики с удивлением увидали, как их сотник, соскочив с коня, рывком скинул на землю свой богатый плащ, чтоб не путался в ногах, и, подбежав, крепко обнял старика, одетого в какую–то драную дерюгу. Микула тоже не ждал такой ласки, смутился, потом долго смотрел слезящимися глазами, наконец узнал, охнув, опустился на пень.

— Ты ли это, Семен?

— Вспомнил?

— Не сразу, а вспомнил. — Тронул меч Семенов, покивал трясущейся головой. — Так, так. Вижу, не зря мой топор ты на меч променял. Видно сокола по полету! — Мигнул в сторону воинов: — Никак подначальные твои? Куда, молодцы, путь держите?

— Скачем узнать: почто костры запалены? Почто дымы в небе?

— Костры запалены повелением князя Дмитрия Костянтиновича Суздальского. Прошли вниз на болгар новгородские ушкуйники на два ста ушкуях. В Нижнем Нове–городе они великое воровство учинили, избили множество татар, и басурман, и армян, а гостей московских да ростовских пограбили. Потом воры Камой ходили, грады повоевали, ныне плывут со многой корыстью обратно по Волге–реце, этими днями быть им в Нижнем. Дмитрий Костянтинович с силой собрался, решил ворам их воровство припомнить. В Суздаль приедешь, помощи от Москвы просить будут.

— О том немедля Дмитрия Ивановича известить надо! Немедля в Суздаль надо ехать! — Семен вскочил с бревна, но Микула остановил его.

— В Суздаль спешить непошто, я те не соврал, вестника в Москву пошли хошь сей час, а ты ночуй у меня в шалашике. Вишь засинело, запоздняете, доберетесь до града во тьме, врата вам все одно не откроют.

— Как так не откроют! Нам–то!

— Кто вы такие — ночью не видно, а в Суздаль Дмитрий Костянтинович княжну Евдокию отправил — от драки, значит, подале, ну в Суздале и стерегутся сугубо. Хошь тресни, а врат не откроют.

6. ДВЕ ВЕСТИ

Дмитрий, твердо печатая шаг, ходил из угла в угол думной палаты. Семенов гонец только головой крутил за князем. Вдруг, круто повернувшись, Дмитрий шагнул к оробевшему послу.

— Значит, так: князь Дмитрий Костянтинович единожды собрался размахнуться, да и то зря! Ушкуйники, говоришь, мимо Нижнего прошли? Князюшка побряцал мечом и на том успокоился, утомился от ратных дел, — Дмитрий презрительно фыркнул. — А Семен, говоришь, узнав об этом, князя Дмитрия помянул так, что тому икнулось, да и повернул к Ярославлю, ушкуйников перехватывать? Он что — в изумлении был али спьяна полез?

Князь Владимир не вытерпел, вскочил, закричал брату:

— И ладно, что полез! Удал Семен, только и всего!

Гонец сам такой же, как князья, молодой, горячий, повернул лицо к Владимиру, закивал сочувственно. Дмитрий опять принялся ходить, бормоча:

— Сто человек, а там два ста ушкуев! Спятил Семен! Совсем спятил!

Кто–то из старых бояр наконец сказал:

— Ты, княже, раньше времени не печалься. Семен зря на погибель не полезет.

Дмитрий остановился.

— Авось в самом деле Семка на рожон не попрет. — Посмотрел на бояр: — Свибл Федор Андреевич, — боярин поднялся с места, — поедешь в Новгород Великий, спросишь их там, почто ходили на Волгу, почто грабили и били русских людей? Спросишь грозно, на вече, пусть мне Господин Великий Новгород за разбои ответит, а до тех пор мира ему не дам! — Потом улыбнулся Владимиру, подмигнул послу: — Авось Семен и ушкуйников клюнет, и сам цел останется. Сумеет, а?

Гонец понял — гроза прошла, расцвел:

— Знамо, сумеет! Он такой, такой… — Так и не высказал, какой Семен Мелик, но и без того всем было ясно.

Видя, что князь занялся с гонцом и советов их больше не нужно, бояре стали расходиться, время было к обеду. Дмитрий окликнул Свибла:

— Федор Андреевич, будешь в Новгороде, присмотри каменных дел мастера доброго, чтоб крепостное строение разумел.

Когда Свибл ушел, гонец сказал тихо:

— Княже!

Дмитрий, стоявший в задумчивости, оглянулся:

— Чего тебе?

— Велел Семен Михайлович тебе еще одну весть донести и передать с глазу на глаз.

— Что такое?

— В Суздаль, спасаясь от ушкуйников, княжна Евдокия Дмитриевна приехала, дочь… — Гонец взглянул в лицо князю и запнулся — понял: растолковывать князю, чья дочь княжна Евдокия, — не надо.

7. РАЗЛАД

Никому не ведомо, почто великий князь с малой дружиной во Владимир ускакал. И уже совсем никто не знал, куда выехал из стольного града Владимира Дмитрий Иванович ранним осенним утром. Видели только — выехал князь сам–друг с гусляром дедом Матвеем на полночь по Суздальской дороге, а куда — спросить не посмели.

Из Москвы князь выезжал — было еще все зелено, но две ночи подряд ударили заморозки, и сразу на леса точно кто златотканый плащ накинул.

Утром небо было синее, чистое, солнышко поднялось, будто умытое, и под его светлыми лучами земля лежала в полудреме. Зачарованно стояли золотые леса, одетые сейчас в утренний наряд жемчужного, тонкого инея. Синие тени лежали в глубине леса.

— Как пригоже–то, дедушка! — то и дело говорил Дмитрий, оглядываясь на деда Матвея.

Дед в ответ улыбался. Борода и волосы гусляра, казалось, тоже покрылись инеем, и где–то в усах запряталась такой же синеватой тенью добродушная складочка, зато нос и щеки деда багрецом отливали, под стать осинам. Уйди такой в лес, опутайся мхами — лесовик и только. Но сегодня старик был одет не для леса, чисто: не в лес ехали — в город.

Выше и выше поднималось солнце, упали на мокрую траву туманы, растаял иней, тонкие струйки пара, пронизанные светом, поднимались от веток. Стало заметно теплее. Дед Матвей скинул кожушок, ехал по–летнему. Вышитый подол его белой длинной рубахи лежал у него на коленях. А Дмитрий все больше и больше хмурился.

Дед поглядел, поглядел да и спросил без обиняков:

— Ты что вздыхаешь, княже?

Дмитрий оглянулся:

— Что ты, право, дед, все сзади едешь, дорога хоть и не широка, но для двоих хватит.

Матвей догнал князя, поехали стремя в стремя. Дмитрий, хоть и велел гусляру ехать рядом, но что–то примолк, только вздыхал, а тут еще лес помрачнел, все ель да ель пошла, только изредка среди темных елей светлым зеленым кружевом вставала рябинка, отягощенная гроздьями ярких, тронутых морозом ягод, да хлопотуньи белки мелькали порой между вершинами елей, почти такие же красные под солнцем, как и гроздья рябины.

— Ты что, княже, примолк? — спросил наконец дед Матвей.

Дмитрий взглянул на гусляра.

— Ох, дедко, задумали мы с тобой такое… — покрутил головой. — Все равно из этого ничего не выйдет.

— А ты, княже, раньше времени не тужи. Кабы мы худо какое задумали, а то ведь едем честно, с добром.

— Поди там потом толкуй, а выйдет у нас так, что доброго человека да лихие люди в чужой клети поймают.

Дед не стерпел, фыркнул, улыбнулся и Дмитрий.

— Ты, дедушка, в Суздаль сходи, погляди, что и как там, а я… — замялся, покраснел: — Я не посмею.

Гусляр шевельнул усами, усмехнулся:

— Ладно уж, схожу для тя в разведку, коли ты такой сторожкий.

В последней деревне перед Суздалем князь с гусляром завернули в избушку к старому знакомцу деда Матвея, у него похлебали щец и, оставив коней, пошли ко граду. Солнце стояло еще высоко, когда они увидели городские стены. Здесь Дмитрий распрощался с гусляром.

— Так, дед, сразу на княжий двор и пойдешь?

— Так и пойду. Песенку спою, на гуслях сыграю, глядишь, и приветят, а там и княжну увижу, — дед подмигнул лукаво. — Может, шепнуть какое словечко княжне?

— Что ты, дедко, упаси бог говорить ей про меня! Узнай только, здесь ли она, не уехала ли обратно в Нижний Новгород.

— Ин ладно. — Матвей поклонился, пошел ко граду и через плечо: — А шепнуть было бы вернее…

— Нет! Нет!

— Ладно, — повторил гусляр и зашагал по дороге.

Дмитрий посмотрел ему вслед, вздохнул и побрел назад в деревню, в раздумье опустив голову. А вокруг стоял зачарованный золотыми, осенними сказками лес. Казалось, шептал он едва уловимо о чем–то хорошем–хорошем. Князь свернул с дороги, пошел какой–то тропкой. Куда? Куда глаза глядят. Смотреть, как золотой листок, смоченный каплей росы, вдруг сорвавшись, беззвучно падает на землю, как кое–где начинает редеть, становиться прозрачной лесная даль, как в высоте, курлыкая что–то по–своему, пролетают к лесным озерам собирающиеся в путь треугольники журавлей. Только журавлиный ли это разговор? Будто нет! Будто кто смеется вон за тем густым березняком.

Князь сошел с тропы, продрался сквозь белую чащу молодых березок и увидел на поляне веселую стайку девчат. Рвали они рябину, кидались тяжелыми гроздьями, смеялись.

Князь невольно засмотрелся на них. Вдруг сзади голос:

— Ты, парень, почто из–за куста девичьи игры подсматриваешь?

Оглянулся. Обомлел — княжна!

Дуня тоже не ожидала, что просто одетый паренек, тихо стоявший под березкой, князем Дмитрием окажется. Узнала его с первого взгляда, смутилась, залилась румянцем.

А он глядел, глядел и все позабыл на свете. Княжна, оправившись от смущения, или, может, чтоб смущение скрыть, напустилась на Митю:

— Как ты попал сюда, князь? Чего здесь, в лесах под Суздалем, делаешь? Княжье ли дело за девками подглядывать!

Какая–то отчаянная смелость нашла на него.

— Из–за тебя, княжна, в лесах под Суздалем я брожу… К тебе пришел, да оробел, послал в Суздаль верного человека узнать, во граде ты или уехала.

— Ишь ты, какой прыткий! Какое тебе до меня дело? — нахмурилась притворно. — Осмелел! Я, кажись, тебя не звала.

Дмитрий не понял, что в суровых словах Дуни прячется лукавый, веселый смех. Принял все за чистую монету, и смелости как не бывало. Потух. Проговорил глухо:

— Твоя правда, княжна, не звала ты меня. Осмелел, сам пришел, а почему осмелел — и не знаю. Не мог забыть я встречи с тобой, теперь вижу — забыть надо. Прости. — Низко поклонившись, Дмитрий пошел прочь, понурив голову.

«Куда же он? Вот глупый! Остановить его, окликнуть? Стыдно!»

А Митя уходил все дальше, шел без дороги. Вот за белыми стволами березок уже плохо видна его белая рубаха, Дуня вдруг с внезапной теплой улыбкой поняла, что освященное обычаем притворство падает с нее, как листья с березки, что с ним, который верит каждому ее слову, грех притворяться. Тряхнув головой, забыв лукавство девичье, она бросилась за ним, но тут из кустов кинулся какой–то человек. Дуня обомлела, не закричала, не позвала на помощь, стояла как вкопанная. Человек оглянулся и тоже стал.

— Бориско! — чуть слышно сказала княжна.

Он подошел, чинно поклонился в пояс:

— Будь здрава, княжна Авдотья Митревна. Признала беглого холопа своего? Что ж стражу не кличешь?

Узнать Бориску было действительно трудно. Там, на усадьбе, был он робким пареньком, теперь перед ней стоял костлявый, узкоплечий детина, заросший бородой, лохматый. В глазах, в усмешке появилась дерзинка.

— Как ты здесь очутился, Бориско?

— Случай привел меня сюда, княжна. Тогда у вас на усадьбе сулила ты меня пожалеть, да, видно, недосуг тебе было, и пришлось мне самому о своей голове думать. Сбежал я от горькой доли, ныне сбежал сызнова.

— От кого ты сбежал?

— От него, от Митрия Ивановича. Твой батька меня ограбил и похолопил, а Московский князь и того хуже со мной сотворил; поработал я у него в оружейной слободке, покалечился, ныне суставы к непогоде, как у старика, ломит… — Бориско вдруг прервал свою речь, пригляделся, захохотал: — Ты никак меня пожалела? Пустое! На лихую работу послал меня князь Митрий за дело, за разбой. Не ждала такого от Бориски? Я за то на князя Митрия сердца не держу. Работал, мерз, что с того? Хребет гнуть везде придется, но когда меня камни заставили возить, тут я не стерпел, сбежал.

— Тяжело?

— Нет! Камни возить много легше, чем руду из болота таскать. Не в том дело, это бы ничего, стерпеть можно, но чтоб свой брат Фомка–тать надо мной хозяином стал, того стерпеть я не мог, сбежал. Был Фома лихим удальцом, а ныне в княжецкую дуду стал играть. Чем его только князь приворожил, не ведаю!

— А сюда зачем пришел?

Бориско посмотрел на княжну искоса, подозрительно: пошто, дескать, выведывает, потом бесшабашно тряхнул кудлатой гривой волос.

— Схитрил я, княжна. Вот сбежал я, меня, само собой, ловить станут, ну, а кому в голову придет искать меня в Суздале? Вишь, Авдотья Митревна, как я разошелся, все тайны тебе открыл. А почему? Потому — ныне я страх потерял. Не поймают ныне меня и не закабалят, в Суздале я мимоходом.

— Куда же ты теперь пойдешь?

— Пока я князю в Москву камень возил, многого наслушался. Митрий Иванович не зря спешит, шибко он Тверского князя опасается, а коль так, я в Тверь пойду. Москве да и твоему батюшке, князю Митрию, стану пакостить! Прощай, княжна!

Пошел прочь, не оглядываясь, с треском продирался сквозь чащу. Княжна глядела ему вслед, стояла не шелохнувшись.

8. СЕРЕБРЯНЫЕ НЕЗАБУДКИ

На следующий день дед Матвей вновь пришел в Суздаль. Был он теперь без гусель и вид на себя напустил строгий, как и подобает княжому человеку.

Придя в кремль, дед прямо пошел к княжескому терему и, не таясь, велел вести себя «к Евдокие Дмитриевне».

— Почто тебе княжна понадобилась? — строго спросил тиун.

Матвей отвечал громко, чтоб челядь слышала:

— Послан я из града Москвы от великого князя Дмитрия Ивановича, а пошто — скажу не тебе, скажу княжне Евдокие Дмитриевне. Веди к ней.

— Кажись, в саду княжна? — оглянулся тиун на челядинцев.

— Там она. Там! — ответили ему.

Княжна сидела под березкой и так задумалась, что и не видела подошедших тиуна и деда Матвея.

— К тебе посол, княжна, от князя великого, от Митрия Ивановича, — сказал тиун.

Княжна вздрогнула, вскочила со скамьи:

— От Дмитрия Ивановича? Говори!

Матвей шагнул вперед, поклонился в пояс, потом покосился на тиуна:

— Приказано, мне, княжна, передать тебе княжьи слова по тайности. Вели слуге твоему уйти.

Тиун и руками развел.

— Да ты никак, старик, в изумлении? Да где это видано, чтоб княжна тайных послов принимала? Да меня князь Митрий Костянтинович за то со свету сживет!..

Дед прервал его строгим окриком:

— Помолчи, холоп! Я не тайный посол, а великого князя. Бесчестья на Дмитрия Ивановича не потерплю!

Княжна замахала на тиуна руками:

— Иди! Иди! — Тот пошел прочь с ворчанием, оглядываясь.

Дед Матвей расстегнул суму, вынул оттуда что–то завернутое в чистый плат, вновь поклонился.

— Тебе, княжна, шлет Дмитрий Иванович дар. Не обессудь, прими.

Княжна схватила деда за руку, гневно нахмурилась:

— Стой, старик, как смеет князь Дмитрий слать мне дар?

— В том–то и беда, — вздохнул Матвей, — что мыслил князь поднести этот дар по–иному. Взгляни! — Дед сбросил платок. В руках у него сверкнул женский головной убор: тонкая золотая дужка, два узорных височных кольца, от которых с легким звоном упали вниз тончайшие, хитрого плетения золотые цепи. — Сей убор не простой, старинный, еще до Батыева нашествия сделан. Князь потому этот убор и выбрал: княжна–де оценит, что убор сей вольным русским человеком сработан. Да, видать, ошибся Дмитрий–то Иванович. Отколь мне ведать, почему оскорбел вчера князь, из леса придя?

Склонив голову набок, дед встряхнул убор, любуясь его игрой в лучах солнца. Взглянул на княжну, замолк. В синих глазах Дуни стояли слезы, вот–вот готовые сорваться с ресниц.

— Княжна оценит, что убор сей вольным русским человеком сработан, — медленно повторила она и, чувствуя, что слезы уже льются из глаз, отвернулась.

— Вот оно что, — заговорил старик иным, сразу потеплевшим голосом, — он там, а ты здесь кручинишься. Аль повздорили с ним?

Дуня кивнула головой.

— Полно, княжна, не беда. Знаю теперь, чего мне делать. Держи–ко убор. — Сунул ей в руки подарок и, улыбнувшись, с доброй хитрецой шепнул: — Подожди до вечера. — Ушел торопливой старческой походкой, плохо сгибая колени.

Только теперь Дуня рассмотрела подарок. Трехлопастные височные кольца несли по три темно–красных самоцвета. Дуню поразила необычайная игра камней. Точно золотые искры горели в красной глуби самоцветов. Она не сразу заметила, что камни висят в тонком кружеве оправы, приподнятые над золотыми впадинами, на которые свободно падают лучи света, чтобы затем отразиться в глубине камня. А меж камней над золотым полем кольца качались, как живые, на тонких, свернутых в пружинки стебельках, серебряные цветы — незабудки. [151]

Что значит этот подарок?

9. ЧАРЫ

Дуня сидела на той же скамейке, опустив на колени руки, когда в саду появились Дмитрий с гусляром.

Дед, слегка подталкивая князя, шептал:

— Говорю, иди, не робей.

Дмитрий подошел, сказал тихо:

— Княжна!

Дуня подняла голову, пальцы ее судорожно сжали звенья цепочек убора, лежавшего у нее на коленях.

— Я оценила твой подарок, князь, как ты того хотел. Мне он воистину дорог, спасибо. Но почему ты подарил мне его, не ведаю?

Дмитрий хотел отвечать с укором, что думал подарить убор как другу, а пришлось отослать с дедом Матвеем, чтоб не так горько было домой, ехать и убор обратно везти, но ни укора, ни горечи не получилось. Какая уж тут горечь, когда смотрят на тебя лазоревые очи, когда дрожащая тень от пушистых ресниц сделала лазурь их бездонной!

Он подошел, взял из ее рук венец и, откуда смелости набрался, надел убор ей на голову. Золотой ободок потонул в пушистом золоте волос, каплями алой крови вспыхнули яхонты на висках, узорные цепочки двумя лентами упали на грудь.

Несколько мгновений он стоял, завороженный ее чарами, потом, как бы стряхнув с себя наваждение, заговорил:

— Пойми меня. За злато кос, за лазорий очей, за тонкий стан полюбит тебя и другой. Мне мало этого. Открой душу мне! Хочу верить, что ты поймешь меня, что на трудном пути моем будешь рядом со мной. Хочу верить, что ты — друг мне.

Осторожно, несмело она откинула его черные кудри, заглянула в глаза:

— Кречет мой белый, тогда же, над пеплом сожженного Суздаля, все поняла я и до конца тебе поверила. Не знала только, что и ты меня не забыл. Буду ждать тебя, а сейчас, прости, негоже нам разговаривать.

Князь хотел что–то сказать, но она с улыбкой перебила его:

— Все знаю, что скажешь. Не надо, — и, чуть слышно шепнув: — Милый… — ушла.

Броситься бы за ней. Не посмел. Так и остался стоять, раскинув руки, не в силах поверить, что так просто, так легко под осенней золотой березкой нашел он свое счастье.

10. В РЫБНОЙ СЛОБОДЕ

Вечером Дуня долго стояла у открытого окна. Легкие облачка, как перья жар–птицы, горели на вечернем небе, наливаясь розовым золотом. Дуня глядела на них, и казалось ей, что и ее жизнь становится сказкой, и воркотня старой Патрикеевны за спиной не в силах была разрушить чары.

А Патрикеевна ворчала:

— И что теперя будет? Узнает батюшка князь, разгневается. Видано ли, чтобы парень к девке так запросто пришел да и подарок дарил. Запрет князь тебя, бесстыжую, в терем, ой запрет. Давно пора! Насидишься тогда под замком.

Дуня оглянулась, засмеялась беззвучно.

— А вот и не насижусь!

Патрикеевна затрясла головой:

— Насидишься, насидишься, вот ужо…

Княжна отвернулась от окна, наклонилась к няньке и, целуя ее, тихо шепнула на ухо:

— Не насижусь. Митя сватов пришлет, замуж выйду, вот тебе и терем! — Засмеялась.

Патрикеевна села на лавку, захлопала очами.

— Ох! Что ты сказала, княжна, да нешто так водится: сватов не присламши, с девкой сговориться?

Княжна ей лукаво:

— Ты вспомни, как сама замуж выходила. Тоже небось до сватов сговорились?

Патрикеевна только рукой бессильно махнула:

— Мы — люди простые, а ты — княжна.

Дуня отвернулась. Не сладишь со старухой. Подошла к окну. Облачные перья жар–птицы разгорелись еще ярче. Сказка! Сказка! Вот она любовь!

Вспомнилась Малаша. Где–то она теперь со своим веселым вором? Счастлива ли?

Малаша была далеко. В этот вечерний час она стояла на мысу при впадении в Волгу реки Черемухи. Здесь, на нагорном, но не очень высоком берегу, беспорядочно раскинулись избы Рыбной слободки; [152] в тихих водах Черемухи среди осоки и кувшинок, чернели рыбачьи челны, на берегу растянутые на кольях сохли сети. Рыбак, сидя на корточках, копался в них, чинил прореху.

Неделя прошла с тех пор, как тихая жизнь слободки была нарушена приходом ушкуйников. Сперва новгородцы гуляли, но потом стало им не до пира. Разведчики вернулись из–под града Мологи, донесли, что путь перерезан. Моложский князь вместе с полками московскими прочно запер дорогу. Ни по реке Мологе на север не пробиться, ни вверх по Волге, к Твери, которая, известно, только чтоб Москве насолить, приняла бы новгородцев.

После таких вестей Александр Аввакумович велел ушкуи из Черемухи на Волгу вывести, ибо на Черемухе не долго и в западню попасть: речка мала. Новгородцы немало поспорили, как быть, хотя и ясно было, что путь для них один: свернуть на полночь в Шексну и добираться до Новгорода кружным путем, через земли Обонежской пятины.

Александр Аввакумович с нетерпением ждал возвращения разведчиков снизу, чтоб, собрав, всех своих людей, уйти с Волги. Сегодня они вернулись, привезли тревожные вести: от Ярославля следом за ушкуйниками шла легкоконная сотня Семена Мелика. Завтра с рассветом можно было ждать ее в Рыбной слободе.

— Ладно, пусть Мелик за нами гоняется. Нынче ночью в Шексну уйдем, — сказал Александр Аввакумович.

На том и порешили. На прощанье с Волгой ушкуйники собрались выпить как следует, да не вышло. Разведчики просчитались. Еще солнце не успело сесть, как в слободе поднялся переполох. На том берегу Черемухи, за редкими сосенками, росшими в болотистой низине, показались всадники.

С гребня берега Александр Аввакумович следил за движением врагов. Конники покружили малость меж сосен и повернули обратно. Ушкуйники загикали им вслед, пока атаман на них не прикрикнул:

— Чего орете, вражьи дети? Лиха беда почин, есть дыра, будет и прореха. Дело скверное, настигли нас, уходить надо!

Кое–кто из ушкуйников покосился на атамана удивленно. До сих пор он был не из пугливых, а тут сразу оробел. Атаман, не слушая ворчанья и пересудов, всматривался вдаль. Чего он опасался, то и случилось. Меж сосен показались конники. Скакали они быстро, развернутым строем, прямо сюда. По всему видно, решили брать Рыбную слободу приступом.

«Значит, не одна сотня у Семена Мелика, — подумал Александр Аввакумович, — совсем оплошали мои разведчики». — Он оглянулся, до сторонам, заметил выглядывавшую из–за угла ближайшей избы Малашу, нахмурился, прикрикнул:

— Иди на ушкуй! Нечего тут… — Отвернулся сердито.

Малаша не послушалась, подошла, положила ему руку на плечо:

— Ты, Сашенька, никак робеешь? Много ли их! Да мы их в Черемухе перетопим, коли полезут.

Александр сбросил ее руку с плеча.

— Дура! Стяг–то их видишь?

— Вижу. На червленом поле белый конь. [153] Что из того?

— Московский стяг! А москвичи хитры и зря не полезут на погибель. Значит, много их, значит, нам погибель. Очумел я, што ль, чтоб с Москвой связываться! — И зычно крикнул: — Эй! По ушкуям!

В слободе поднялась тревога. Ушкуйники выскакивали из изб, взглянув на врага и разглядев московский стяг, бежали к Волге.

Откуда было знать ушкуйникам, что Семен сказал своим людям:

— Ударим на них сейчас. Утром разглядят, что за нами никого больше нет, и прихлопнут. А сейчас самое время…

— Иди ты на ушкуй! — еще раз прикрикнул Александр на Малашу. — Не до тебя тут! Не успеем мы отплыть — они тут будут. — Увидев пожилого новгородца, старавшегося навести порядок, атаман окликнул его:

— Осип Варфоломеич!

Тот рысью подбежал к Александру.

— Не поспеем в ушкуи сесть?

— Не поспеем, Александр Аввакумович!

— Задержать надо! Возьми десятка два людей, ударь в них стрелами.

Осип покосился на близких уже москвичей, откликнулся спокойно:

— Что ж, можно и стрелами, — повернулся, торопливо пошел в толпу. В шуме и криках едва был слышен его негромкий голос:

— Савка, Ванька, Глеб… ну–тко берите луки, пошли…

Потому, что Осип говорил спокойно и тихо среди шума и криков, люди сразу поняли, чего от них требуют, и, похватав оружие, побежали на берег Черемухи. Рыбак, чинивший свою снасть, бросил сеть, заспешил в гору.

— Стрел на ветер не бросать, — сказал Осип, натягивая лук. — Ну–ка, робятки, с богом!

Свистнули стрелы. Один из москвичей грохнулся с седла. Под другим повалился конь.

Атаман увидел, как нападавшие тоже схватились за луки, и не успели ушкуйники пустить по второй стреле, как на них обрушился дождь московских стрел. Нападавшие стреляли все вместе — простые воины, десятники, сам Семен. Осип огляделся вокруг. Его люди, хоронясь за рыбацкими челнами, лежавшими на берегу, стреляли вразброд, не целясь.

Москвичи ударили опять. Рыбак, не успевший добежать до своей избы, ткнулся лицом вниз. В спине его торчала стрела.

Ушкуйники стали выскакивать из–за челнов, норовили убежать, несколько человек упало. К Александру подбежал Осип.

— Пора уходить, атаман. Иначе перебьют!

Александр не успел ответить, у самого уха свистнула стрела, глухо ударила во что–то сзади.

Александр оглянулся. Малаша опускалась на землю. Левое плечо у нее было пробито стрелой.

Александр схватил ее, поволок к ушкуям.

Вдогонку опять прыснули стрелы.

11. ПОГОНЯ

Осень разгулялась вовсю. Низко над Шексной неслись косматые серые тучи, заволакивая дали мглистыми полосами дождей. Дороги стали непролазны, да и какие дороги по Шексне? Край лесной, дикий.

Сотня Мелика который день пробиралась прямиком, стараясь обогнать ушкуйников, перехватить их. Где там! Выедут на берег, начнут рыбаков расспрашивать, и выходит, что опять не настигли ушкуйников.

Вот и сегодня. Лесная тропа круто свернула к реке. Кони по осклизлому спуску пошли осторожно. Лес вокруг стоял уже совсем без листьев, темный, намокший от бесконечных дождей. Сверху сыпало и сыпало мельчайшей водяной пылью да время от времени с ветвей срывались тяжелые, крупные капли. У земли тихо и пасмурно, хотя ветер гудит в вершинах. Но вот наконец сквозь сеть веток проглянула светло–серая, холодная полоса реки. Семен остановил коня, всматриваясь в пустынный берег. Никого. Выехали к воде, и тут за шумом леса, за плеском волн явственно стали слышны глухие удары. Неслись они из–за ближнего мыса. Семен спешил отряд, повел его осторожно, без шума по самому приплесну, под кустами, свисавшими с берегового обрыва. Так они дошли до поворота и тут совсем близко увидали вытащенный на берег ушкуй. По–видимому, он напоролся на камень и пробил дно. С десяток ушкуйников возилось вокруг.

Семен выпрямился и, не таясь, пошел к новгородцам. Тем и податься некуда: бежать поздно, драться — неразумно: из кустов густо лезли москвичи. Семен, подойдя к ближайшему новгородцу, сказал спокойно:

— Дай–ка секиру.

Тот протянул ему топор. Семен тремя ударами разворотил в дне ушкуя большую дыру и, бросив топор, сказал:

— Довольно, други, погуляли, пора и честь знать. — Оглянулся на своих людей. — Перевязать!

Ушкуйники не противились. Где уж тут! Поперечь — изрубят. Только один ушкуйник вдруг кинулся прочь, но его тотчас сбили с ног. Он вскочил, рванулся из рук и повалился в кусты, увлекая за собой москвичей. Отбивался он молча, но ни треск сучьев, ни ругань московских воинов не могли заглушить коротких всхлипов, с какими дышал прижатый к земле новгородец. Семен, все так же без суетни, спокойно взглянул туда, где его люди возились с беглецом, которого наконец связали и выволокли из кустов на песок. Он лежал на боку, изредка порываясь встать. Семен подошел, наклонился над ним. Лицо у вора измазано кровью: в кустах ободрал.

Мелик посмотрел на него, потом оглянулся на других ушкуйников. Одеты они все примерно одинаково, и этот не лучше: такой же бараний полушубок, только что он его в кустах извозил и разорвал. Но Семен глядел на ноги. Все новгородцы в смазных сапогах, — и не диво, в Новгороде Великом в лаптях не ходят, — но у этого на ногах расшитые сафьяновые сапожки. Добыча? Нет! Сапоги явно русской работы.

— Так, — промолвил Семен, — ты, значит, у них за главного! Боярин ты, что ли? — Ушкуйник поднял голову, но Семен ему рта раскрыть не дал. — Помолчи, и без твоих слов все понятно. Как звать?

Пленник откинулся на землю, ответил чуть слышно:

— Михайлой.

— Прозвище?

— Поновляев.

— Так. Значит, попался. Значит, придется на московских харчах пожить.

Ушкуйник вдруг изогнулся, ощерился, приподнимаясь, на лбу вздулась жила, с трудом, но все же сел и сразу закричал, захлебываясь, срывая голос. Кричал он много и все больше без толку, но под конец ляпнул:

— Смотри, сотник, как бы тебе самому на наши харчи не сесть!

Москвичи захохотали. Поновляев исподлобья оглянулся вокруг и опять уставился на Семена. Мелик стоял над ним, заложив руки за кушак. Улыбался:

— Ты, вор, меня напугал. Кто же это меня словит, уж не Александр ли Аввакумович?

Ушкуйник затряс головой:

— Нет! Сашка ныне уже в Белозерске. Он домой спешит, с девкой, с Малашкой миловаться. Словить другие люди найдутся!

Это была новость. Попасть под нежданный удар — хуже того нет. По Семен и виду не показал, что слова ушкуйника его встревожили. Отвернулся. Торопливо старался понять, на что тот намекает. Чего–то он знает, но как у него тайну вырвать? Вспомнилась повадка Некомата. Семен, подзадоривая ушкуйника, захохотал:

— Испужал! Смотрите, ребята, какого вы страшного зверя поймали! Руки, ноги у него связаны, а он пужает! Кого здесь встретишь — леса!

— Не все леса, есть и Вологда! Обратно пойдешь, как раз попадешься! В Вологде санного пути ждет боярин… — Новгородец оборвал речь, увидев, как пристально смотрит на него Семен.

Больше от него ни слова не добились.

12. НОВГОРОДСКИЕ ЗАЛОЖНИКИ

Черны бесснежные ночи поздней осени. Никто не ждал Семеновой сотни об эту пору в Вологде. Было за полночь, когда без шума москвичи подошли к городским стенам. Откуда–то с посада приволокли лестницу, хватило ее как раз до крыши вала: был он невысок. Пятеро смельчаков быстро вскарабкались наверх. На коньке крыши на миг приостановились, чуть заметно чернея на темном ночном небе, потом один за другим исчезли. Спустившись по веревке за ограду, воины не мешкая побежали отваливать засов на воротах. Под воротами на бревнышке, подняв выше головы воротник бараньего тулупа, сладко посапывал сторож. Когда на промерзших, заиндевелых петлях заскрипели ворота, он поднял голову, оторопело смотрел: в яви, во сне ли видит, как в ворота въезжают вооруженные конники. Не дав очухаться, его схватили, поволокли. Уперся — дали по шее, голова мотнулась. Тут только дрема окончательно с него соскочила, понял: дело скверное! И не во сне! Какой тут сон, коли по шее хлестать начали!

Когда притащили его к Семену, сторож вздумал повалиться ему в ноги, но оказалось, что смирением от нежданных гостей не отделаешься. Мигом две пары крепких рук вцепились в воротник, подняли, коленкой сзади крепко внушили, чтобы стоял, не валился.

— Кто у вас тут во граде Вологде гостит? — спросил Семен и, видя, как испуганно озирается по сторонам сторож, добавил: — Ты не бойся. Худа тебе не будет.

Сторож только вздохнул.

— Худа не будет? А по шее — это худо аль благо? А коленкой — это сласть?

— Ты не ори, не ори, дядя! Ишь, его чуть зацепили, он и огневался. Отвечай лучше, коли добром спрашиваю!

Голос сотника потвердел. Сторож понял: здесь дурака валять не дадут. Заговорил:

— Боярин Великого Новгорода Василий Данилыч Машков с сыном Иваном, да с Прокопием Киевом, да с людьми со своими пришли с Двины, ждут снега, чтоб в Новгород идти.

— Много у них людей?

— Да поболе трех сотен будет.

— Так… — в раздумье протянул Семен. — Где новогородцы на постое стоят?

— Стоят повсюду, по избам, а боярин Василий Данилыч у Прокопия Киева гостит, у того здесь подворье.

— Так! — еще раз сказал Семен. — Что же ты, сторож, с головой их мне выдал?

Сторож, чуя, что больше бить не будут, осмелел, заспешил скороговоркой:

— Да, батюшка воевода, прости, не ведаю, как тя звать–величать, мне–то что их оберегать? Тати! Одна слава, что с двинян дань брали, а по правде повоевали они Двину без пощады, а ныне с корыстью немалой восвояси идут, а корысть–то воровская…

Сторож еще бубнил что–то, но Семен его уже не слушал, отдавал приказания десятникам брать новогородцев быстро и тихо, чтоб кто тревоги не поднял. Потом приказал сторожу:

— Веди меня на подворье к Прокопию.

…На крыльце Семен остановился, оглянулся на своих, сказал шепотом:

— Смотрите, ребята, раньше времени не шуметь. — Рывком распахнул дверь. В сенях — никого. Дверь в горницу приоткрыта, сквозь щель виден свет. Семен, не дыша, подкрался к двери, заглянул в щель и понял, что особенно можно не стеречься: здесь непрошеных гостей не ждали, не береглись.

Боярин Василий Данилыч сидел за столом, подперев голову руками. Сбившаяся скатерть одним углом свисала до самого пола. Боярин что–то говорил. Медленно шевелилась его длинная черная борода. Глаза были в глубокой тени, и только порой две яркие искры — отражение свечи — вспыхивали в них.

Семен узнал Василия Данилыча сразу, был он все тот же: годы его не брали. Спиной к двери сидел, видимо, хозяин Прокопий Киев, низкорослый, кряжистый, лысоватый. Свет свечи поблескивал на его голом темени.

Взглянув на стол, на рассыпанные по скатерти бирки, Семен догадался: разговор у них деловой, доходы считают. Вслушался:

— Чем дальше заберешься, тем лучше. Вот, скажем, топор. В Новом городе ему красная цена одна ногата, [154] много ли серебра в ногате! Порой и хуже бывает — мортку [155] дают. Это, выходит, за гривну кун тридцать топоров отдай. Беда! А на Двине — бери, что хошь!

— Истинно! Истинно! — поддакивал Василию Данилычу Прокопий. — Уж мы и брали! Сколько через дыру топора собольих шкурок зараз пролезет, все наше! — Прокопий довольно фыркнул, но его прервал молодой звонкий голос:

— Правду говорят: от черта крестом, от свиньи пестом, а от лихого человека — ничем! Торговали! Да мы не столько топоры на соболей меняли, сколько этими самими топорами людей рубили! Аль не было того? Аль мы двинян не грабили? Аки тати в нощи…

Василий Данилыч ударил кулаком по столу.

— Довольно, Ванька! Вот, Прокопий, наградил меня бог сынком. Пойми, дурень, нехристи они, их грабить греха нет, бить тоже не жалко…

— А царям ордынским нас грабить не жалко, мы для них неверные псы. Так и живем по–звериному.

— Ну и видно, что дурак! Царям мы дань платим, и все тут! Разбойничают они на Руси, а до Новгорода далеко… — Боярин не кончил, Семен распахнул дверь, шагнул в горницу.

— А Новгород — нешто не Русь, боярин?

У Василия Данилыча и голоса не стало, смотрел на Семеновых людей, открыв рот, глотая беззвучно воздух. Прокопий сгреб со стола бирки, стоял, прижимая их к груди, и только Иван выхватил меч, кинулся вперед, остановился между Семеном и Василием Данилычем.

Семен только сейчас разглядел его. Сын боярина Василия высок ростом и крепок телом, молодое лицо бесхитростно.

— Вот это мне любо, с отцом спорил, а как до дела дошло — собой отца прикрыл! Однако, боярин, ты меч опусти, гляди — мы в броне, а ты в рубахе, где уж тут драться.

Василий Данилыч перегнулся через стол, ухватил Ивана за локти.

— Не замай! Не замай их, сынок!

Иван оглянулся на отца, бросил к ногам Семена меч, поникнув головой, ушел в угол.

Прокопий, опомнясь, спросил строго:

— Кто ты, человече? Чего те надобно?

— Сотник я великого князя Московского, — ответил Семен. — Шел за ушкуйниками Александра Аввакумовича, чаю, он вам ведом, да не настиг. Ныне беру вас заложниками! — Покосившись на бирки, которые все еще прижимал Прокопий Киев к груди, Семен усмехнулся зловеще: — Похоже, вы того стоите! По делам вашим вы тати! — Мигнул своим. Воины кинулись вязать новгородцев.

13. У СПАСА НЕРЕДИЦЫ

Медленно угасал зимний день. Снежинки, неторопливо кружась, падали в тихом воздухе. Деревья будто спали в серебряном инее. Вечерняя тишина раскрывала все шире свои крылья над Новгородом. А в душе Юрия Хромого была буря. Горьким и тяжким был для него этот тихий день. Утром на вече боярин московский Федор Андреевич Свибл молвил Господину Великому Новгороду грозное слово великого князя Дмитрия Ивановича. Страшным то слово было для Новгорода.

Сейчас Юрий шел, хромая больше обычного. Не мог забыть и не пытался забыть, как шел он на вече злой и настороженный, готовый оборвать незваного гостя, а там, на вечевой площади, слушая боярина Свибла, сразу остыл. И теперь слова Свибла укором звучали в ушах:

«…Пришли из Новгорода Великого ушкуйники на два стах ушкуях. В Новгороде Нижнем чужих и своих грабили. Паче того, сотворили в Нижнем брань люту, людей нижегородских, жен и детей их перебили, иных даже до смерти. — Боярин на этом месте своей речи остановился, посмотрел вокруг хмурыми очами, под взглядом которых затихло вече, ударил кулаком по перилам степени, крикнул: — Коли совесть у вас есть, думайте! Ребят били лиходеи. Пакости содеяли много, аки басурмане, аки ордынские волки. Разгневался на то князь великий Дмитрий Иванович и повелел спросить вас, новгородцы, почто ходили на Волгу, почто грабили и били людей русских?»

Юрий даже остановился, будто вот так, сейчас крикнул ему в лицо гневные слова боярин Свибл. Вспомнил, как тогда в Жукотине разбойник Фома татарчонка пожалел. А тут своих! Там, на вече, с мыслью о Фоме, он рванулся к степени, это только и осталось в памяти, а что кричал сверху, не упомнил, и лишь когда на вечевой площади поднялся шум, а кое–где и до кулаков дошло, он замолк. Внизу, под самой степенью, стоял Александр Аввакумович, смотрел на Юрия зверем. Тут только подумал Юрий, что врагов он себе нажил едва ли не весь Новгород. Не любит, ох не любит Господин Великий Новгород, когда ему горькую правду в глаза бросают! Сойдя со степени, Юрий пошел, не глядя на людей, толпа молча расступалась.

Ушел с веча, ушел, куда глаза глядят, и лишь сейчас, чувствуя, что ноги подкашиваются от усталости, Юрий оглянулся вокруг. «Куда меня занесло? А, Рюриково городище. [156] Как из города вышел — не заметил».

Постояв немного, Юрий направился к церкви Спаса Нередицы. [157] Сюда, в этот древний храм, где стены цвели фресками, [158] созданными еще до татарского ига, казалось, сама судьба привела Юрия. Стащив с головы шапку, Хромый шагнул через порог. Церковь была пуста, вечерня еще не начиналась. Внутри сумрак, только наверху, под куполом, горел отсвет вечерней зари. На белом поясе, идущем кольцом по барабану купола, можно было разобрать два слова: «…вси языцы…». [159]

Теперь уж мало кто в Новгороде помнил и понимал глубокий смысл этих слов. Но Юрий знал. Он стоял, глядя на надпись, пока не потух закат и наплывшая тьма не скрыла от глаз начертания букв. «Вси языцы…» — думал Юрий, — вдохновенные слова, сказанные первым русским митрополитом Илларионом еще в те времена, когда Византия, крестив Русь, пыталась наложить свою тяжелую руку на «новых ромеев». [160] Только не по плечу то было для вселенской империи. Не варвары, не дикие кочевники — народ–пахарь, народ–книголюб закладывал камни своей государственности на громадных просторах от Новгорода до Киева, отвергая рабью покорность, зная свои богатырские силы, смея отстаивать свое право на равенство с Новым Римом — Византией, право на равенство не только для себя, но и для всех народов.

«Вси языцы…»

Юрий опустил голову. Болью отозвалось на сердце: «А ныне?..»

Мимо него стремительно прошла женщина, упала перед распятием на колени, склонилась в земном поклоне.

«Ишь, другого храма не нашла, в мужской монастырь забежала, с чего бы так? Не иначе горе–злосчастье загнало ее сюда». Юрий оцепенело ждал, когда она поднимется, но женщина не поднималась, затихла. Хотел подойти, окликнуть — не посмел. В это время сбоку из–за широкого столба, поддерживающего купол, показался человек. Юрий вгляделся, узнал: московский боярин.

Свибл наклонился над плачущей, тихо сказал:

— Что ты, что ты, касатка, можно ли так убиваться? О чем ты?

Женщина поднялась с колен. Боярин взглянул, отступил, развел руками.

— Ужели Малаша? Я, девонька, батюшку твоего довольно знаю, и о тебе кое–что мне ведомо. О чем ты кручинишься?

Малаша медленно повернула голову, сказала безжизненно:

— Разлюбил он меня.

— Разлюбил?! Ах он, окаянный! Да как же так? — участливо охнул Свибл.

Малаша заговорила медленно, с горечью:

— Ранили меня на Волге стрелой. Осень, холод, москвичи по пятам гонятся. Ни перевязаться, ни зелье какое приложить. Сперва он меня жалел, а рана все хуже, гнить начала. Ну ему и надоело… — Запнулась и, смахнув слезу, кончила: — Ну и разлюбил.

Свибл в раздумье гладил бороду.

— Ну и беда, — махнул рукой: — Не гоже, конечно, княжому послу девиц умыкать, и Новгород, пожалуй, шуметь начнет, но и бросить тебя нельзя. Будь что будет, поедем со мной, я тебя в родительский дом доставлю.

Юрий отвернулся, пошел к выходу, видел мельком, как отрицательно покачала Малаша головой. На воле он остановился, нахлобучил шапку. Сверлила мысль: почему так спокойно, так деловито говорит Федор Андреевич Свибл, точно силу за спиной чует? Почему сам он не подошел к Малаше? Почему оторопь на него нашла? Одно только и знал твердо: теперь пусть Александр Аввакумович ему поперек пути не становится! Что будет? Худо будет!

Боярин Свибл вышел из церкви один. Проходя мимо Юрия, оглянулся, снял шапку.

— Прости, боярин Юрий, не ведаю, как по батюшке тебя величать. Сегодня на вече ты другом Москвы показал себя.

Юрий перебил его:

— Не был я другом Москвы и не буду! Новгородец я!

— Да ты не серчай, — улыбнулся Свибл, — ты лучше выслушай. Ваши–то дьяволы из лучших людей на вече хвосты поджали, виниться начали, дескать, пусть Дмитрий Иванович переменит гнев на милость. Ходили–де ушкуйники своей волей без новгородского слова. Ну, ладно. В этом мы еще сочтемся, а вот до дела с боярами вашими не дотолковался. Нужны мне каменных дел мастера добрые, Московский Кремль строить. Здесь они и есть, да нет.

— А с какой радости мы Москве помогать будем?

Свибл, будто не видя, что Юрий задирает, легонько похлопал его по плечу.

— А отчего же и не помочь? Вы–то себе каменный кремль взгрохали, вокруг града каменные же стены поставили. А у нас к камню народ непривычен. Были когда–то и у нас мастера, да со времен Батыевых перевелись, всех их татары в полон угнали Сарай–город строить. Хорошо вам, стоит Новгород за лесами, за болотами. А о других подумать — того вы не умеете. Татары на Русь пойдут, не на вас, на Москву нагрянут. Московских ребят осиротят, московских баб в полон погонят! — Свибл вдруг нахмурился, отвернулся. — Чего я тебе говорю? Ты же новгородец! Какое тебе дело до Руси!

Уйти ему Юрий не дал, схватил за рукав. Русь! Опять теплом обдало сердце. Заговорил торопливо:

— Не спеши, боярин. Русь не только в Москве, она и здесь, в Новгороде. На меня не обижайся, трудно мне. С Господином Великим Новгородом я повздорил ныне, а мне это нелегко, я же — новгородец коренной, мне без Новгорода не жить. Но не спеши нас, новгородцев, от Руси отделять, а меня на глупом слове прости. Дай два дня сроку, найду тебе мастера. Человек он и знающий, и верный.

Свибл положил руку на плечо Хромого.

— Горяч ты. Пошто ушел с веча? Пошто думаешь, что с Новгородом повздорил? Слышал бы ты, что поднялось на вече после того, как ты с площади ушел! Боярам и говорить не дали. Главного вора, атамана ушкуйников, едва не задавили. Народ поднялся! Русский народ. Это тебе не бояре новгородские! Перед черными мужиками они попятились.

14. КРЕМЛЬ

Лука–псковитянин — мастер каменных дел — распахнул дверь. Первыми в палату вошли князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, следом за ними митрополит Алексий, потом, теснясь в дверях, кучей полезли бояре. Нетерпение было великое. Еще бы! Как прибыл со Свиблом из Новгорода зодчий Лука, так и заперся. С осени все томились в неведении, покуда мастер работал. К себе до времени он никого не пускал. Сегодня это время настало.

На низком широком столе возвышался слепленный из глины холм, очертания которого были хорошо известны москвичам. Он! Боровицкий холм. Вон и острый мыс, обрывами спускающийся к Москве–реке и к Неглинке. Здесь Неглинная впадает в Москву–реку. Все так.

И все было не так!

За окном засыпанные снегом, обгорелые, черные стены дубового кремля Калиты тесно охватывали только вершину Боровицкого холма. Здесь белые, пока что глиняные, крашенные мелом, прясла стен спустились к берегам рек и замкнули значительно больше места. [161] Некоторое время все молчали. Лука исподлобья посматривал на Дмитрия, митрополита, бояр. Мастер, видимо, волновался, то и дело без нужды поправлял на лбу кожаный поясок, охватывавший его голову, чтоб густые стриженные под кружок волосы в глаза не лезли, не мешали. Но зодчий не юлил, не пытался раньше времени лестью задобрить князей и бояр. Худощавый, пожилой, он стоял у модели молча, с достоинством. Заговорил Вельяминов:

— Задумано широко. Ни княжой казны, ни камня, ни трудов мастер не пожалел.

Бояре зашептались между собой. Князь Владимир шагнул вперед, но Дмитрий его остановил:

— Подожди, Володя, тысяцкого выслушать надо.

Вельяминов, ободренный нежданной заступой Дмитрия Ивановича, напустился на псковитянина.

— Почто столько башен наставил? — ворчал он, хмуря седые косматые брови.

— А как же иначе, боярин? — Лука оглянулся, встретил вокруг пристальные, испытующие взгляды. Заговорил горячо, убежденно: — Как же иначе? Башен много? Их столько, сколько нужно! Расставлены они на полет стрелы. Если, божьим попущением, вороги какую башню захватят, две соседние ее стрелами засыплют. Камня я не жалел, это правда.

— В таком деле ничего жалеть нельзя, — негромко сказал Свибл. Зодчий обернулся к нему:

— И это правда, боярин. Потому и стены будут вдвое выше теперешних.

Вельяминов сердито поглядел на Свибла, но ничего ему не сказал, опять принялся за зодчего:

— Сколько же камня тебе надобно?

— А к тому, что навозили, без малого еще столько же. Да, кроме того, булыжник нужен. Ведь белый камень мягок, под ударами стенобитных машин он крошиться будет, так мы его только снаружи положим и всю середину стен булыгой забьем да известняковым раствором зальем. Вот и будет крепко. [162]

Этого никто не ждал. Все замолкли. Многие с сомнением качали головами, вспоминая, каких трудов стоило навозить и тот камень, который сейчас лежит около деревянных стен. Наконец митрополит спросил:

— А булыжника тоже много пойдет?

Лука вздохи Вельяминова с трудом терпел, а услышав в голосе митрополита тревогу, совсем рассердился.

— Дивлюсь я, владыко, почто меня боярин Свибл подрядил в Москву ехать? Коли строить кремль, так воздвигать его надо крепко, а у вас только и заботы, чтобы лишнего камня не положить.

— Тяжко, потому и тревожимся, — откликнулся митрополит. — С лета камень возим, людей измучили, коней поморили, а ты одно твердишь: «Мало да мало!»

— Мало! — Лука говорил жестко.

— Да ты глядел ли, сколько камня лежит?

— Глядел.

— Плохо глядел. Ты, чаю, под снегом его и не узрел.

— Узрел.

Дмитрий ходил вокруг модели, приглядывался, вполголоса толковал о чем–то с братом и Мишей Бренком. Услышав, что митрополит с мастером заспорили, князь сказал:

— Вот нашла коса на камень. Пойти да и посмотреть.

Зодчий молча взялся за шапку.

На воле тихо падали снежинки. Темное зимнее небо низко нависло над белой, укутанной снегом землей. Над Москвой–рекой кружились вороньи стаи. С холма издалека был виден идущий по реке обоз. На берегу полузанесенный сугробами лежал сваленный в кучи белый камень, казавшийся в снегу сероватым, грязным. Лука шагнул в глубокий снег. Дмитрий, Владимир, Мишка Бренко, Свибл пошли за ним. Бояре остались на тропе. Последним, опираясь на посох, подошел митрополит, сверкнул оком на бояр и, не раздумывая, полез в сугроб, с трудом выдирая ноги из снега. Бояре переглянулись и один за другим побрели следом.

— Судите сами, государи, здесь башне стоять с воротами, выход к Москве–реке… — Лука шагами отмерил большой четырехугольник. Повторил: — Здесь станет башня, — подумал и отмерил второй четырехугольник, снаружи примыкающий к первому. — Здесь стену поставить надо с проходом из башни поверху. То отводная стрельница будет. Ежели сквозь ее ворота к башне прорвутся вороги, в мышеловку угодят. Тут в тесноте их сверху угостят как следует, пока они ворота у башни ломать будут. На отводную стрельню, сами видите, камня совсем не напасено, а ставить ее хошь не хошь, а надо. — Лука хмуро взглянул на подошедшего той порой митрополита. Алексий будто и не заметил хмурого взгляда, заговорил с Дмитрием:

— Ты, Митя, не дивись, что я вдруг сомневаться стал. Спросим–ка зодчего, сколько времени он такую махину класть будет?

— Три года, не меньше, — откликнулся Лука.

Митрополит пуще помрачнел.

— Не можем столько времени ждать. Не можем! Придут вороги, голыми руками Москву возьмут. Пусть меньше построим, да быстрее.

Дмитрий стоял в задумчивости. Сейчас надо было решать самому. На бояр не обопрешься, оробели перед громадой нового, небывалого на Москве дела. Но и владыка правду сказал: три года ждать нельзя.

Скрип саней заставил князя обернуться к реке. Медленно поднимаясь в гору, подходил обоз с камнем. Впереди устало шагал Фома.

— Давайте простых людей спросим, — сказал Дмитрий, выбираясь из сугроба. — Эй, Фома! Поди–ка сюда.

Фома не спеша подошел к князю, шмыгнул замерзшим носом, поклонился небрежно.

— Вот, Фомушка, мастер говорит — камня мало. Что скажешь? До весны еще столько же навозим камня или нет?

Фоме давно очертело вожжаться с обозом. То ли дело, жизнь у оружейника Демьяна! Спокой дорогой! А тут от княжого доверия — обоз поручили — тошно! На этом он и сорвался, выкрикнул:

— Кой леший навозим! Сдохнем, то вернее!

— Так–таки и не станет сил?

— Ни в жисть!

Дмитрий помрачнел.

— И что ты его, княже, вопрошаешь! Вишь, вора лень обуяла…

Фома вздрогнул, оглянулся. Говорил старик Пахом.

— Ах, ты! Сын в Тверь убег, а ты здесь мутишь? — крикнул Фома.

— Ты, Фомушка, кулаки–то опусти, чего их мне к носу совать, я их нюхал. И сыном не попрекай. Бориско сам по себе, я сам по себе. — Обойдя сторонкой Фому, старик подошел к Дмитрию.

— Прости ты меня, Митрий Иванович, не серчай, послушай мужицкую речь. Каменья, говоришь, мало. И будет его мало, покуда лишь твои кабальные людишки к делу приставлены. Ты мужиков сгони со всей округи. Аль мало их? По всей Московской земле починки растут, народ сюды сбегается, селится, знать, выгоду чует, вот и пущай за то холку потрет, попотеет. Тряхни людишек по деревням, по погостам, небось по зимней поре дрыхнут дьяволы на печах, будто медведи в берлогах, а мы, холопы, надрываемся. Посадские тож — жиреют, торгуют. На Москве торг широкий, богатый, им и бог велел потрудиться. — Пахом оглянулся на бояр и, снизив голос, вымолвил: — Боярскую челядь промяться заставь. Монахам да церковному причту тож поработать не грех, бог труды любит! — Со страхом покосился на митрополита, но Алексий молчал. Пахом понял: этот и мужиков, и своих, духовных, не пощадит. Строг. Ободрясь, старик сказал громко: — Вот так, миром, что хошь одолеешь, а кремль, он всем нужен, никто своему животу не враг.

Дмитрий хлопнул старика по плечу.

— Правильно, дед! — швырнул рукавицы в снег. — Так будет! Всем миром кремль строить надо, ни камня, ни сил не пожалеем. Не малую крепостницу — большой град воздвигнем! — Смущенно взглянул на митрополита, но тот и сам был смущен: впервые в большом деле перечил ему князь и был прав. Дмитрий обернулся к Луке:

— Про три года забудь. Чтоб кремль к осени воздвигнуть! И быть ему ничем не хуже того, какой три года строить хотел!

Вельяминов не стерпел, заспорил из одного упрямства, потому что не по его слову вышло:

— Как такую ораву прокормить…

Князь отмахнулся беспечно:

— Миром строиться — миром и кормиться. У меня хлеба на них не напасено.

— У мужиков тож не напасено, — стоял на своем Вельяминов и доспорился — ответил ему митрополит:

— Понадобится — можно и в боярские сусеки заглянуть.

Василий Васильевич опешил, отвечал не сразу, но ехидно:

— В монастырских закромах, слышно, тож хлебушко есть…

15. ЛИХОДЕЙ

— Эй! Хозяин! Аль не видишь, лучина догорает, робятам гулять темно, — крикнул Фома кабатчику.

Тот, кряхтя, вылез из–за пивного бочонка, подошел к светцу, обломил угольки, они упали в воду, потухли с шипением, запалил новую лучину. В это время бухнула замокшая, тяжелая дверь кабака, дрогнуло разгорающееся пламя светца. Вошел новый гость. Кабатчик посмотрел на него, оценивая: «От такого корысти не жди, какой–то старикашка в потертом армяке».

Гость тем временем подошел к столу, где пил Фома, окруженный всяким случайным сбродом.

— Гуляешь?

Фомка поднял на гостя красные, мутные глаза, промигался, еле разглядел светлую, будто кудельную, бороду. Лица не разобрал: оно было в тени от косматой, надвинутой на самые брови шапки.

— А што мне не гулять? — Фома орал пьяно, с задором. — Князь мово слова слушать не захотел, пущай же без Фомы и строит свой кремль. Пущай! А старому козлу Пахому я еще ноги поломаю и бороду выдеру! Дай срок!..

Гость перечить не стал, даже поддакнул:

— Так, так…

Сел к столу, Фомка перегнулся через стол, налил ему полную чарку, принялся врать про обиды. По правде, Фома и сам знал, что обиды выдуманы, что ему не пристало очень–то обижаться на Дмитрия Ивановича за то, что тот, его не слушая, всю Москву поднял на работу. Тут бы Фоме за ум взяться да со своим обозом и показать, как надо камень возить, но куда там, Фома задурил, пошел по кабакам, ждал, что князь велит его схватить, на цепь посадить или еще что сделать, вот тут Фома и отвел бы душеньку — поорал бы. Но ничего такого не случилось: князь за ним не посылал, в Кремль никто Фомку не волок. Точно и не бывало на Москве Фомы–атамана. Это было непонятно и обидно. Фомка не раз уже подумывал идти к Дмитрию Ивановичу с повинной, не раз чесались руки раскидать закрутившуюся вокруг него шайку кабацкой голи, да в пьяном угаре как–то все забывалось.

Поглядев, как новый гость выпил чарку, заел ее головкой лука и больше пить не стал, Фома вдруг решил, что старик этот подослан к нему Дмитрием Ивановичем. Подумав так, Фома обрадовался, вскочил, отпихнул кого–то из подвернувшихся под руку дружков, крикнул кабатчику:

— Эй! Сколько там с меня казны спросишь? — Не дожидаясь ответа, скинул с плеча кафтан, швырнул его на стойку и пошел к выходу. Старик поднялся за ним следом. Видя то, Фома еще пуще уверился: «Подослан ко мне старик. Ну и ладно! Коли так, я еще покуражусь!»

На улице крутила метель. Над крыльцом кабака ветер раскачивал фонарь, скрипела железная петля.

Фоме без кафтана стало холодно, в голове прояснело:

— Что он, старый черт, заснул? — бормотал он, оглядываясь на дверь кабака. Наконец она открылась, вышел старик, прямо направился к Фоме.

— Давай без обиняков, старче, много разговаривать мне недосуг, зябко. Ко мне послан, от князя?

— К тебе, от князя! — откликнулся старик.

— Говори.

— Обидел тебя князь Дмитрий Иванович, крепко обидел молодца! Вижу, вижу, как ты горе вином заливаешь…

Чем дальше шептал старик, тем меньше понимал его Фома. Никак не мог в толк взять, к чему он свою речь клонит.

«С перепою, што ли, разум отшибло?» — подумал Фома, но тут старик вымолвил такое, что у Фомы и хмель из головы выскочил.

— Ты, Фома, слушай да на ус мотай. Найдутся князья и помилостивее Митьки Московского. Труды твои не забудут. Дело–то простое. Подстереги князя Митрия где–нибудь вечерком да ножичком его и пырни…

— Вор! — рыкнул Фома, схватил старика за пояс, тряхнул. Однако старик оказался нежданно сильным и увертливым. Он рванулся, ударил Фомку в скулу. Фома крякнул, сплюнул кровью и, бросив кушак, ловко перехватил врага за горло, но тут же резкая боль в груди заставила его разжать пальцы. Падая, Фома увидел в пляшущем свете фонаря внезапно ставшее молодым и знакомым лицо лиходея. Фома рванулся за ним, закричал. Из кабака выскочили люди, еще не понимая, в чем дело, подхватили Фому под руки, повели в кабак. Опять бухнула дверь.

Как в дурманном полусне, Фома слышал встревоженные голоса:

— Кровь на ё м, робята!

— В грудь, посередке, ножом!

— Ах, вор! Ах, лиходей!

В шуме голосов бормотал тихо, но настойчиво басок кабатчика:

— Очухайся, дядя. Говорю, очухайся! Ну–ка тройной перцовой…

Перцовка обожгла глотку. Фома открыл глаза. Дышать было больно и тесно. Когда успели рану перевязать, он не помнил.

Фома с трудом понял, где он. Сидел он на полу около светца. Как и раньше, в воду падали угольки с лучинки, с шипеньем гасли. Вокруг стояли все, кто был в кабаке.

— Это у тя чаво такое? — указал кабатчик.

Фома медленно поднял руку, разжал крепко стиснутые пальцы.

— Кудель, — сказал кто–то.

— Борода! — охнул Фома, только сейчас поняв, почему ему померещилось, что лицо старика стало вдруг молодым и знакомым.

Заметался, застонал.

— Борода! Борода кудельная! Робята, не глядя на ночь, волоките меня сей же час ко князю Дмитрию. Волоките, пока не помер. Меня на душегубство старик подговаривал, да и не старик он вовсе, я с него кудельную бороду содрал…

…Еле упросив открыть им ворота, ватага Фомкиных дружков с криком и шумом ввалилась на княжеский двор.

В этот поздний час Дмитрий не спал. Вместе с князем Владимиром и митрополитом Алексием сидел он в мастерской у Луки. Услышав шум, все они вышли на двор.

Кабатчик соскочил с саней, сдернул шапку.

— Беда, княже, разбой явный. На твою голову лихо задумано…

В коротких словах рассказал, что успел понять из слов Фомы.

Дмитрий подошел к саням, приподнял тулуп. Фома лежал в беспамятстве.

— Боярин… Боярин… Боярин… — твердил он, будто силился назвать имя, да так и не мог.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1 НА ТВЕРСКОЙ ЗЕМЛЕ

Крутила поземка, пересыпая сугробы сухого колючего снега. Тщетно кутался Бориско в драный тулупчик, невесть каким путем им добытый, продувало то в ту, то в другую прореху. Наклонясь против ветра, парень медленно брел по дороге. Но вот за белыми космами пурги проглянули темные башни с нахлобученными на них шлемами высоких кровель. Бориско приостановился, пошмыгал сизым, обмерзшим носом, вздохнул:

— Ух! Кажись, до града Кашина доплелся. Теперь передохну. Здесь, в Тверском княжестве, всякого московского недруга приветят.

Ободрившись, Бориско зашагал веселее, однако холод давал себя знать, поэтому еще в посаде, не дойдя до городских стен, свернул он к дверям первого попавшегося на пути кабака. Поднялся по измызганной лестнице. У порога вдруг оробел, стоял, скреб в затылке, не решался протянуть руку к деревянной дверной скобе. В самом деле, почто в кабак идти, коли в кармане денег ни полушки? Раздумывая так, Бориско долго, чтоб время провести и с духом собраться, обстукивал свои обмерзшие расхлябанные лапти. Но мороз и голод взяли свое, парень, видимо, что–то надумал, ухватился за скобу, рванул на себя дверь, вошел. Запах жирных щей ударил в нос. Проглотив голодную слюну, он сел поближе к печке, прижался хребтом к горячим кирпичам. Мелкой дрожью трясло иззябшее тело. В тепле стала морить дремота. Бориско распустил губы, стал поклевывать носом, но тут его кто–то дернул за рукав. Парень вздрогнул, поднял голову, глядел осоловело. Потом понял, что перед ним стоит хозяин кабака.

— Не здешний? — спросил кабатчик.

Бориско кивнул.

— Оно и видно. Не знаю, как там, отколе ты пришел, а у нас в Кашине так не заведено. Пришел в кабак, тряхни мошной, еды, вина потребуй. А ты в даровом тепле спать пристроился.

— Кабы у меня было что в мошне, — покривился невеселой улыбкой парень, — а коли в одном кармане блоха на аркане, а в другом вошь на цепи, так… — Парень не договорил, почувствовав, как пальцы кабатчика неторопливо, но твердо вцепились ему в воротник. Тряхнув головой, Бориско вдруг сдерзил: — Думается мне, что ты, дядя, меня и так покормишь.

Кабатчик оторопел:

— С чего бы это я тя, голодранца, кормить стал?

— А узнаешь, отколь я пришел, почто к вам пробирался, небось по–иному заговоришь.

Пальцы кабатчика так же медленно разжались. Был он осторожен и умудрен долгим опытом. Рассудив, что парня вышвырнуть он всегда поспеет, кабатчик сказал, оглядываясь на питухов, [163] завсегдатаев его кабака.

— Коли на то пошло, поведай нам, отколь пришел. Пошто?

— Иду я из Московского княжества!

Кабатчик и бровью не повел, но по его пристальному взгляду парень понял: зацепило!

— Там на Москве князь Митрий Иваныч кремль каменный строить затеял…

— Говорят об этом повсюду. Но говорят разно. Истинно ли строится? — спросил кабатчик.

— Ну, строить еще не начали, а каменья навезли неисчислимо и по сию пору возят. Мне верь, я на каменной возке хребет погнул изрядно. Оттого и из Москвы убег.

Кабатчик открыл рот, видимо, хотел что–то сказать, но передумал, промолчал. Бориско не заметил этого, продолжал говорить все громче, с явным намерением, чтоб весь кабак его слышал:

— Ох, и зол же я ныне на Москву! Вот до чего зол, — провел ребром ладони поперек горла, — а на самого князя Митрия особливо. Ну о том говорить не будем. Промеж нас свои счеты.

Услыхав такое бахвальство, кабатчик не стерпел:

— Какие у тя, прощелыги, свои счеты с великим князем Московским могут быть?

Бориско понял: заврался, не поверили, а коли так, надо уходить, пока по шее не дали и с лестницы не спустили, крыльцо у кабака высокое, и лететь с него несладко.

Встал. Медленно, жалея расстаться с теплом, стал застегивать тулупчик. С трудом сгибая ноги, пошел к двери. Не дойдя до порога, оглянулся на кабатчика:

— Прощай, добрый человек, спасибо за хлеб–соль. Брел я от Суздаля, мерз и голодал, ждал — в Кашине меня приветят, а ты… Эх! — Махнул рукой.

Кабатчик вдруг с нежданной прытью обогнал парня, заслонил собою дверь.

— Куда сейчас пойдешь?

— А тебе какое дело? — огрызнулся Бориско.

Но кабатчик будто и не слышал гневного ответа парня, схватил его за рукав, заговорил его, задержал вопросом:

— Неужто так, в такой одежонке от самого Суздаля идешь?

Бориско не понял, что его не хотят выпускать из кабака, отвечал простодушно:

— Иду. В Тверь пробираюсь. Я сперва вверх по речке Нерли Клязьминской шел, а за Переславлем по Нерли Волжской спускался. Здесь меня и зима захватила. К Волге подошел, смотрю, а она стала. Ну, перешел я ее по льду, тут уж до Кашина рукой подать, я и свернул сюда передохнуть, благо таиться боле не надо, что враг я Митрию Ивановичу. Чаю, здесь, в Тверском княжестве, я пригожусь.

— Само собой… — торопливо бормотал кабатчик, оттаскивая Бориску от двери. — Только что ж эдак–то уходить? Отдохни, перекуси, выпей.

Как–то разом оказался Бориско за столом перед миской жирных горячих щей. Первая ложка обожгла. Начал есть торопливо, давясь, утирая сразу вспотевший лоб. Лишь опорожнив миску, заметил, что в кабаке пусто: ни хозяина, ни гостей, только в углу сидел монах, перед ним стояла стопка водки и блюдо с солеными рыжиками да за стойкой взгромоздилась на винный бочонок рыхлая баба.

Бориско не подумал, куда это девался весь народ. Облизав ложку, он потянулся к вину, но тут монах поднялся, подошел, взял из рук чарку.

— Погоди пить, парень. Слово тебе надо сказать. Выйдем. Не косись на вино, сейчас вернемся, и пей тогда во здравие.

Хозяйка было зашевелилась на своем бочонке, но, услышав, что гости сейчас вернутся, успокоилась.

Бориско набросил на плечи тулуп, нахлобучил шапку. Вышли. Едва захлопнулась дверь, как монах прохрипел:

— Беги, пока цел, дурень! — схватил Бориску за руку, поволок вниз по лестнице. Бориско и сообразить ничего не успел, бежал за монахом, который хоть и путался в рясе, но был на ходу легок. Лишь свернув в какой–то переулок, отдышавшись, парень опомнился, уперся.

— Куда ты меня волочешь, отче?

— Эх ты, ворона! Кабатчик и гости куда делись?

— Дьявол их знает. Мне–то что до того?

— Ну и дурак! — в глазах монаха была неподдельная тревога. Бориско невольно поверил ему. — За караулом они пошли. Тебя в узы брать!

— Меня? В узы? За что?

— Ты о Москве как говорил? Вспомни.

— Говорил, что думал. Чай, не в Москве, в Тверском княжестве мы. Чего тут таиться?

— Ой, дурень! Дурень! — Монах свирепо тряхнул парня за плечи. — Куда ты пришел, садова голова? — передразнил: — «Тверское княжество! Тверское княжество!» А того тебе невдомек, что князь Василий Михайлович Кашинский Михайле Тверскому ворог лютый, ну, а Москве он, само собой, друг! Вот те и Тверское княжество! Такое тебя здесь ждет, что своих не узнаешь. Уходить надо!

2. МАЛАЯ ПТАХА

То ли проворен был монах, то ли просто деньгу имел человек, но в Кашине они не застряли. Монах быстрехонько раздобыл коней, и в сумерки они выехали на Тверскую дорогу. Метель к тому времени утихла. Монах сердито ворчал себе под нос, глядя, как их кони перебираются через сугробы, которые намело поперек дороги.

— След оставляем явный.

— Неужто погони за нами ждешь? — спросил Бориско. — Не велика я птаха, чтоб за мной гоняться.

Монах только фыркнул в ответ.

Быстро темнело. Из–за елей поднимался медный щит месяца. Постепенно снег поголубел, заискрился. Наступила ночь. Дорога, круто изгибаясь, полезла вверх через высокий, заросший лесом холм. На вершине его монах отпрукал коня, оглянулся. Небо с неяркими, притушенными лунным светом звездами огромным зеленовато–синим шатром висело над спящей землей. Уходя в бесконечную даль, темнели леса. Светились в прогалинах между ними снежные поляны. Но монаху было не до красот зимней ночи, он смотрел вниз на узкую змейку дороги, то взбегавшую на холмы, то прятавшуюся в тени дремучих елей. Бориско проследил взглядом один за другим все видные отсюда извивы дороги — пусто.

— Поехали, что ли, отче. Никого за нами нет.

Но монах продолжал вглядываться. Он хорошо знал весь сложный переплет дел в Тверском княжестве и не мог поверить, что нет за ними погони. Усобица! Это слово он долго вдалбливал в Борискину голову, но не мог втолковать парню, что тот для кого–то может стать завидной добычей.

— Усобица — дело княжье, — твердил Бориско, — я тут ни при чем.

— А кто в кабаке брехал, что–де у него с князем Дмитрием свои счеты?

— Сбрехнул я самую малость!

— А коли правду говорил, так нечего прибедняться. Аль думаешь, что я тебя, дурака, жалеючи в Тверь с собой везу? В Кашине я, тебя выручил потому, что князю Михайлу Александровичу ты пригодишься.

— Да на что я ему?

— Придет пора князю Дмитрию какую ни есть пакость сделать — лучше тебя и человека не сыскать. — Монах вдруг подался в тень под широкие лапы ели: — Смотри!

На темени соседнего холма, на дороге, в просвете между деревьями мелькнул всадник, за ним другой, третий, четвертый…

— Может, это так, проезжающие, — нерешительно пробормотал Бориско. Парень все не верил в погоню.

— Смотри, дурень, шеломы поблескивают.

Всего они насчитали десяток преследователей. Когда проехал последний, монах хлестнул коня.

— Видал? Уразумел? Десять соколов на тебя, на малую птаху, выпустил Кашинский князь. Теперь давай бог ноги. Близко они!..

Скакали всю ночь. Под утро шатающиеся от усталости кони начали спотыкаться. Монах с тревогой оглядывался назад.

В серой, леденящей мгле предрассветного тумана в двадцати шагах все становилось размытым, зыбким, а дальше и совсем ничего не было видно. Бориско не мог понять, по каким признакам узнает монах, что погоня не отстала, но по явной тревоге на его лице он догадывался, что это так.

Монах вдруг остановился, огляделся по сторонам.

— Здесь!

Повернул коня в лес по еле заметной среди сугробов тропе. Бориско осмелился было спросить:

— Почто мы в лес повернули?

Но монах коротко оборвал:

— Прикуси язык!

Ехали друг за другом: монах впереди, Бориско следом. Монах все время перегибался с седла, вглядывался в тропу. Внезапно резко остановил коня, так что Бориско наехал на него сзади. Соскочив в снег, монах показал на ствол сломанной сосны.

— Стой здесь. Шаг вперед — смерть! Голос подам, тогда можно вперед ехать. Вишь, там впереди столетняя ель? Как за нее завернешь, жди меня.

Повернулся, пошел в лес, нимало не заботясь, что в сугробах он оставляет явный, даже ночью хорошо видный след.

3. НА ЗВЕРИНОЙ ТРОПЕ

— Иван Степаныч, они в лес свернули.

Десятник подъехал к передовому воину, стоявшему на следу. Действительно — свернули в лес.

— Иван Степаныч, дело–то нечисто. Хитрят они. Тропа, смотри, звериная, вишь, сучки на какой высоте поломаны да обглоданы! С чего бы им на лосиную тропу свернуть?

Десятник и сам понимал, что тут какая–то хитрость, но какая? Кто ж ее знает! Можно и на засаду нарваться, но не бросать же преследование! Погоня углубилась в лесные дебри. Был самый глухой предутренний час. Месяц спустился низко. В лесу стало сумрачно, лишь наверху, над морозной мглой, на вершинах высоких елей поблескивал снег в зардевшихся теперь лучах заходящего месяца.

В морозном лесном мареве ехать пришлось с великим бережением, сторожко слушая дремучую тишину, в которой застыл, оцепенел зимний лес.

Ехавший первым десятник вздрогнул, натянув поводья.

— Иван Степаныч, — окликнули его сзади, — ты чего стал?

— Гляди! Вишь, от буреломной сосны следы разделились. Кони вперед ушли, а пеший ошуюю в лес свернул.

Молодой воин двинулся было вперед, но десятник схватил его за плечо.

— Стой! Засада тут али что другое, не ведаю. А только не на дураков напали. Явно супостаты хотят, чтоб мы на развилку следов накинулись. Стойте все. Я сам. — Соскочив с коня, десятник сошел с тропы и, сразу увязнув в снегу выше колен, исчез в заснеженном ельнике. Хрустнул два раза сучок, и все стихло, точно и не было человека.

Крался он по лесу, каждый миг ожидая нападения. Следа из виду не упускал, но сторонился его, как зачумленного.

Все может статься в лесной чащобе, так вернее на след не выходить. Пройдя шагов двадцать, укрываясь за каждым деревом, он остановился около древней корявой сосны, с опаской выглянул из–за ствола и вдруг, громко засмеявшись, смело вышел вперед. Разгадка была найдена.

— Ай да монах! Ловок!

На небольшой полянке, опертый на пенек, стоял самострел. Тяжелая, могучая дуга лука была круто согнута, на натянутой тетиве лежала длинная, припасенная на большого зверя стрела. Десятник подошел. В просвете меж деревьями виднелась буреломная сосна. Туда же, по направлению к тропе, тянулся узкий сыромятный ремешок, привязанный к защелке, удерживающей тетиву.

— Вишь, сучий сын! — качал головой десятник, рассматривая следы монаха. — Самострел он повернул, поставил его круче, вон и снег с него осыпался. Лося так не убьешь, стрела пройдет выше, а вот всадника…

Десятник тронул защелку, и стрела, свистнув, мелькнула в воздухе.

— Досталось бы мне, кабы я к этой сломанной сосне подъехал, развилку следов разгадывать. Добро! За эту хитрость с монахом я поквитаюсь.

Но десятник плохо знал, за кем ему довелось гнаться. Неспроста свернул монах на лесную тропу. Затерянное в лесной чащобе, стояло там небольшое сельцо. Туда–то, где его поджидал отряд тверских воинов, и возвращался чернец, а выдумка во стрелой была нужна ему лишь для того, чтоб оттянуть время, а при удаче и подбить одного из преследователей.

Десятник вылез на тропу и повел свой отряд быстро, неотступно, но с оглядкой: того и жди какой–нибудь пакости!

Уже утром, когда совсем рассвело, на обрыве лесного оврага увидели кашинцы человека. По всему обличию то был лесовик, охотник, Десятник проехал мимо, но тот окликнул его:

— Эй! Дядя, зря коней моришь!

Десятник остановился, подозрительно оглядел с головы до ног окликнувшего его охотника, но все же спросил:

— Это почему же зря? Тебе отколь известно, куда мы едем?

Тот, не отвечая, затряс рыжими патлами, торчавшими из–под волчьего треуха.

— Не ходи дальше, дядя. Впереди беда тя ждет.

Десятник окончательно решил: «Подослан! Монах его подослал, вот он и пугает», — но виду не подал, а даже коня повернул, будто и впрямь послушался. Подъехав к лесовику вплотную, спросил:

— А тебе какая печаль, с чего это ты нас выручать вздумал?

— Надоела мне усобица! Вот до чего надоела, — мужик провел ладонью поперек бороды. — Сыт! Страшное дело — лесное душегубство. Пока ты за монахом гнался, я бы, его выручать стал, а теперь тебя спасать пора пришла…

Десятник внезапно кинулся с седла, намереваясь схватить лесовика, но тот был настороже, пригнулся, скользнул на лыжах вниз, в овраг, и, прежде чем кашинцы успели вытащить луки, скрылся за деревьями.

— Скорей, ребята, скорей! Видали, какого лешего монах к нам подослал? Не иначе он уморился. Тут мы их и накроем. Скорей!

Осыпая снег с веток, кашинцы вновь поскакали по следу, но долго им ехать не пришлось. Нежданно–негаданно на них обрушился град стрел. Вздыбились раненые кони, сбрасывая седоков и сами валясь на них. Закричали люди. Все кончилось быстро. Долго ли из засады в упор десяток людей перебить! Когда все кашинцы полегли в снежные могилы сугробов, из кустов полезли тверские воины. На тропу вышел монах. Следом тащился Бориско. Парню от этой бойни было совсем плохо, еле на ногах стоял.

Монах оглянулся.

— Ишь позеленел, и губы трясутся. Трусоват ты, Бориско!

— Непривычен я на такие дела, — тихо откликнулся парень.

— Ладно, привыкнешь. Пойдем, поглядим, кто у них тут главным был. Этот, что ли? — Монах нагнулся над десятником. Тот, как упал навзничь, так и лежал, глубоко уйдя в снег. В груди у него торчала стрела. Монах, ухватившись за оперенный конец, с силой рванул стрелу, выдернул ее и принялся рассматривать окровавленный наконечник. В груди у десятника заклокотало, он открыл глаза, вгляделся, узнал нагнувшегося над ним монаха и, захлебываясь кровью, прохрипел:

— Почто убил мя, отче?

Монах скривился ехидно:

— Что? Не сладко подыхать–то? Всех вас, воров кашинских, перебьем, дайте срок. Будете помнить ужо, как законным тверским князьям изменять да на сторону Москвы перекидываться! — Монах совсем низко наклонился над ним, зашептал: — А тебе, друже, видно, на роду написано околеть без покаяния. Лежать тебе здесь, под кусточком, на радость волкам. Лежи!

— Лежи и ты, отче! — десятник вдруг приподнялся и ударил монаха ножом в живот.

Когда монаха подняли, он едва вымолвил лишь два слова:

— Добить… всех.

Но десятника добивать не пришлось. Он был мертв.

4. СМРАД

Тяжелым смрадом наполнилась горница, в которую принесли монаха. Был он совсем плох. Рана загнила и смердела. Желтая мертвенная кожа обтягивала его заострившиеся скулы и сухой хрящеватый нос. Открыв глаза, он пересилил себя и спросил:

— Где мы?

— В Твери, отче. Добрались. Лежишь ты в княжьих палатах.

Монах закрыл глаза, затих и, лишь услышав быстрые, четкие шаги князя Михайлы Александровича, разлепил веки.

Распахнулась дверь. Стремительно вошел князь. Воины, доставившие монаха, низко поклонились, князь лишь бровью повел, и, послушные этому немому приказу, они заспешили к выходу.

— Бориско, останься. Нужен будешь, — простонал монах. Парень нехотя вернулся, стал в сторонке, взглянул на князя Михайлу и невольно оробел. Был князь статен, молод, красив, но грозная морщинка меж темных хмурых бровей пересекала его лоб. Пока князь говорил с монахом, Бориско, поглядывая исподтишка, сравнивал его с князьями московскими. «Далеко им до Тверского князя. Володимир Андреевич тоже быстр, но против князя Михайлы он что красна девица, а князю Митрию и подавно далече — крепыш, простяк…» — думал Бориско. Очень хотелось парню, чтоб князья московские во всем были хуже Тверского князя.

Монах, не поворачивая головы, позвал:

— Бориско!

Парень подошел, стал перед князем, комкая в руках шапку.

— Вот тебе, княже, свидетель и послух. Сам для кремля каменья возил. Он много чего знает. Потому и выручил его. Твери он пригодится.

Князь Михайло все так же стремительно выпрямился, взглянул на парня. Бориско под его взглядом потупился и тут, заметив, что у него с лаптей натекло на пол, пуще прежнего оробел.

Михайло Александрович заговорил звонким, сильным голосом:

— Про каменья для града Москвы мне и без того все ведомо. Тебя, отец, я в Кашин разведчиком послал, а других верных людей в Москву отправил. Они мне все донесли. Знаю, почто князь Дмитрий каменный кремль на Москве строить затеял. Он и сейчас на других князей посягает, а кремль построит — он не то что на нас, князей, на Орду пойдет. Это и Мамай понял (у меня и в Орде людишки бывали), знаю! О другом хочу спросить парня. Не доводилось ли тебе, детинушка, на Москве встречаться с Фомкой–татем, что у Дмитрия Ивановича нынче служит?

— С Фомкой? Да я, княже, у него под началом был. Каменья возил. Да как не знать вора! Лиходей и ругатель, каких мало, каких и свет не видывал. Он и знамений небесных не боится. Он и царя ордынского порой так честить примется, что и повторить тебе, княже, непригоже, да и князей черным словом поминает, да он…

— Князей ругал, говоришь?

Бориско понял по–своему, с чего так вскинулся Тверской князь.

— Он не всех князей ругал, он только Митрия Суздальского, ну да под горячую руку и Митрия Московского помянет так, что…

— Значит, ворог он Дмитрию Ивановичу?

Бориско даже отступил на шаг.

— Ворог? Что ты, княже, окстись. Московскому князю человека вернее Фомы и сыскать трудно, а что ругал, дак он без того и жить не может.

Князь вдруг отвернулся от Бориски, кинулся в соседнюю горницу; до парня донесся его гневный выкрик:

— Слышал? Кого ты на душегубство подкупить хотел! Дурень! Не спрося броду, полез в воду, а я из–за тебя, дурака, в опалу попаду. Мамай нам сей глупости не простит!

Бориско шагнул к двери и попятился. Бледный от гнева, князь тряс за кушак человека, в котором парень с первого взгляда признал молодого московского боярина. Имени его Бориско не знал, однако головой мог поручиться, что в Москве он его видывал. Бориско ничего не понял.

«С чего бы москвичу быть в Твери? За какое неудавшееся душегубство лает его князь? При чем тут Фомка?» Раздумывать не пришлось. Князь вдруг резко оборвал крик, быстро вошел обратно и подозрительно взглянул на Бориску, но у того на лице было написано такое искреннее недоумение, что он успокоился.

«Может, и сказал я лишнее, — подумал он, — да парень, видимо, прост и, кажется, ничего не понял».

— Служить мне хочешь? — спросил он Бориску.

Валясь перед Михайлой Александровичем на колени, парень чуть слышно прошептал в ответ:

— Хочу, княже.

— Добро! — Обратясь к монаху, князь сказал: — По всему видно, верного слугу привел ты мне, отче…

Но монах не слышал. Синие тени легли ему на лицо. Глаза ввалились. И князь, и Бориско поняли: кончается.

Тяжелый смрад тек по горнице.

5. КАМНИ КРЕМЛЯ МОСКОВСКОГО

Не пошел Хизр в степи, как советовал ему Челибей. Но, спрыгнув с яблони за ограду карханы, мурза будто унес с собой покой старого Хизра. Долго метались мысли старика, не видел он пути, наконец надумал он словом, убеждением вновь соединить разорванные клочья Орды.

Сегодня Хизр по–новому, без привычного лукавства беседовал с Азис–ханом.

— Отогрели змею на своей груди, — сердито выговаривал старик, — поставили Москву выше других градов русских. Дани для Орды Москве собирать велели. Вот и разбогатели московские князья, ныне каменную крепость строить затеяли. На чьи деньги? На ханские! Кому те стены кровью орошать придется? Татарам! Рано или поздно, а придется, придется, придется!

Азис–хан сидел у очага, грелся, не отводя глаз от горячих углей, улыбался в лысоватую бороденку. Хизр стоял за его спиной и, упрямо повторяя одно и то же, вдалбливал свои мысли в голову хана, и постепенно довольная улыбка сползла с лица Азис–хана, тяжелой морщиной хмурь легла между смоленых бровей. Хизр не видел этого и уже терял надежду найти отклик в душе хана, когда тот оглянулся, встал, запахнул полы зеленого шелкового халата.

— Не знаю, старик, кто ты. Я не верю сказкам, что плетут про тебя на базарах и в караван–сараях, я не верю, что ты святой Хизр, что ты бессмертный Хизр, а вот словам твоим верю, ибо устами твоими говорит мудрость. Ты прав! Пора придушить Москву, пока она еще не загородилась каменными стенами, но ты советуешь мне мириться с Мамаем. Нет! — Хан покачал головой, зло сверкнул глазами: — Нет! Нет! Чтоб хан из золотого рода Чингиса примирился с безродным мурзой, силой захватившим власть над степями и ордами, тому не бывать!

— Тебе одному сладить с Москвой не под силу, — жестко сказал Хизр.

Хан вспыхнул, схватил старика за плечи.

— Ты потерял разум, святой Хизр, посмев сказать мне такие слова!

Но Хизр знал, как обуздать гнев ханский. На бешеный выкрик ответил спокойно и веско:

— Мамаю тоже не под силу с Русью справиться, а вместе вы Москву по бревнышку размечете, пепел ее по ветру пустите, корабли в Египет с рабынями русскими пошлете… — И, наклонясь к самому уху Азис–хана, он закончил шепотком: — Да и Мамаю глотку перекусить легче будет, когда войдет он в твою юрту.

Хан, словно обессилев, уронил руки, потом спросил:

— Думаешь, сумеем?

— Москву–то погубить?

— Нет, не Москву, а Мамая.

— Что же, можно и его.

— Хорошо! Идем…

Глухая тьма будто влилась и застыла навеки в подземелье ханского дворца.

Челибей в этой тьме давно уже не думал о воле. Порой медленно копошились воспоминания о голубом небе, о степных травах, о лошади, мчащейся навстречу ветру, но чем дальше, тем явственнее он понимал, что все это не для него, что это навеки потеряно, и начинало казаться, что все это лишь сон, привидевшийся в заколдованной тишине подземелья, тишине, в которой слышно, как изредка звякают звенья цепи, как шебуршит в истертой соломе крыса, как лениво стукает в груди сердце. И вдруг! Грохот засова. Пронзительный визг ржавых дверных петель, ослепительный свет.

Мурза закрыл глаза ладонями.

— Ты еще жив?

«Голос Азис–хана!» — Челибей отвел руки от лица. — «Он, Азис–хан!..»

Ослепивший его в первые мгновения свет стал тем, чем он был на самом деле — тусклым, красноватым светом, пробивавшимся через круглые дырки в железном фонаре.

— Ты еще жив, Челибей? — повторил хан. Мурза поднялся. Ноги подкашивались. Чтоб не упасть, он схватился за решетку: нет, падать нельзя! Нельзя показывать врагу слабость! Пусть Азис–хан не думает, что сломил баатура в этой могиле для живых. Ответил хану глухим, беззвучным голосом, но ответил дерзко:

— Нет Челибея! Темир–мурза стоит перед тобой, хан!

— Да ты, я вижу, лукавец, — засмеялся Азис–хан. — Боишься за Бердибек–хана поплатиться?

Не отвечая на насмешку, Челибей повторил упрямо:

— Темир–мурза перед тобой!..

— Ну хорошо! Хорошо! — опять засмеялся хан. — Так вот, Темир–мурза, поедешь ты…

«В мозгу мутится… Какие–то непонятные слова лезут в уши…»

— Поедешь к Абдулле–хану, поедешь к Мамаю. Скажешь им: довольно тупить татарские сабли о татарские брони! Скажешь им, пусть готовят орды к весеннему походу на Москву. Вытопчем поля на Руси, по ветру развеем пепел градов и весей [164] русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросим.

Азис хлопнул в ладоши. Вошли двое, бородатые, светловолосые.

— Ну–ка, Васютка, свети, — сказал старший по–русски. Мастера наклонились над замком, которым был замкнут железный пояс, надетый на Темира и прикованный цепью к стене.

Азис–хан тоже наклонился к замку, мешая мастерам. Старший из рабов сказал:

— Посторонись от свету, государь. Темно.

Азис выпрямился.

— Хитрый вы замок сработали.

— Истинно хитрый, — с достоинством откликнулся мастер. — Известно, русский замок, лучше его не сыщешь. Такие замки, нашими мастерами сработанные, не то что в Орде, а и у ляхов, и в Угорской земле, [165] и у чехов сыщешь, и повсюду их называют русскими… Наш замок — он везде, — и уже по–русски добавил: — Даже ордынцы ордынцев на русский замок сажать начали. Отпирай, что ли, Васютка.

Ключ с затейливой прорезью на конце вошел снизу в замок. Сжались охваченные прорезями ключа три стреловидные пружины. Дужка свободно выпала из замка. Мастер выдернул ключ. Было слышно, как звякнули расправившиеся перья пружин. [166]

— Выходи, парень, э… да и тощей же ты. Васька, помоги, вишь, он на ногах не стоит.

Мурза враждебно отстранился. Этого еще не доставало, чтоб на глазах у Азис–хана Темир–мурзу русские рабы под руки вели! Шагнул, ткнулся плечом о стену, шагнул еще раз и пошел к выходу, ступая все тверже.

И вот всего два дня минули, а над Темиром сияло голубое небо, искрились под солнцем снега на вольных просторах степи и навстречу лошадиному скоку дул морозный ветер. Сбылись видения, тревожившие его во тьме подземелья. Рядом скакал Хизр. Старик сам ехал мирить Мамая с Азис–ханом, чтоб вновь стала грозной сила Орды, чтоб весной вытоптать поля на Руси, чтоб по ветру пустить пепел городов и весей русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросить!..

6. СВАДЕБНАЯ КАША

Нежданно–негаданно привалила удача граду Коломне. Загулял весь город, ибо князь великий Дмитрий Иванович не в Москве, не в Нижнем, а здесь, в Коломне, свадебную кашу [167] заварил.

Началось с того, что Дмитрий Костянтинович вздумал русский обычай ломать — свадьбу искони в доме жениха играют, а он московским сватам сказал:

— На Москве свадьбе не бывать. Сам не поеду и дочь не пущу, ибо князь Дмитрий Иванович млад, а я — сед, и к нему на Москву ехать мне непристало.

Митя его слова мимо ушей пустил. Ему не то что в Нижний, а на край света за Дуней идти было под стать, но бояре московские уперлись, пошли наговаривать: «Не слыхано такое, чтоб великий князь к удельному [168] ехал». Митя от них отмахивался. Но бояре не унялись, пошли к митрополиту. Тот крепко задумался. Владыка Алексий хорошо понимал, что во всех этих спорах для Мити одна горечь, что трудно ему молодую, хорошую любовь сплетать с мыслями о том, какой урон Москва потерпит, если он в Нижний поедет. Думал, думал владыка и надумал — свадьбу справлять в Коломне. Хитроумно решил: вроде бы и уступить, и коготки московские показать.

Дмитрий Костянтинович, прочтя ответ, со злости московскую грамоту изорвал в клочья. Сорвал досаду на дочери.

— Твой–то ясный сокол, даром что млад, а премудр, аки змий. Дело повернул так, что мне и сказать нечего. Придется в Коломну ехать, чтоб ей в тартарары провалиться. Любить — любит, а уступить не захотел! — сказал и ушел, крепко хлопнув дверью.

Князь вскоре остыл и за свадебными хлопотами забыл о своих словах, а Дуня их не забыла и потому одна она в веселой и шумной Коломне была тиха и печальна. Когда по обычаю надо было плакать, прощаясь с девичьей волей, княжна не голосила, не причитала, но в песенных напевах дрожала у нее невыплаканная слезинка, и тем горше ей было, что Дмитрий, строго блюдя обычай, ни разу не попытался увидеть ее наедине, поговорить, рассеять думы, что мучили ее.

Князь даже не подозревал, что творится в душе у Дуни, ибо в эти дни заговорил, обошел, обольстил его коломенский поп Митяй, велеречивый, ученый, ласково–хитрый.

Говорил Митяй о том же, о чем тайно мечтала вся Москва: о борьбе с игом татарским, о восходящей звезде княжества Московского. Но если у Сергия Радонежского речи шли от простоты чистого сердца, если владыка Алексий говорил, как муж, умудренный опытом тяжкой борьбы с врагами Руси, и речи его были суровы, тверды и прямы, как тверд и прям русский меч, то Митяй шелками красноречия расшивал свои беседы: повторял он чужие мысли, а от себя вплетал тончайшие золотые нити лести. Где же было разобраться во всем этом хитросплетении Мите! Слова попа Митяя звучали ново и влекли неудержимо, а вокруг весело шумела взбаламученная Коломна, и Мите совсем не приходило в голову, что кто–то сейчас может грустить, думать горькие думы, страдать.

Потому–то грозой нежданной были для него слезы Дуни. Плакала княжна во время венчания. Дмитрий понял только: не ладно что–то, а что? Как узнать?

«Боже ты мой! Когда этот свадебный пир кончится?» — думал Дмитрий, вновь и вновь наклоняясь к Дуне и целуя ее в холодные, неподвижные губы под веселый, заливистый рев: «Горько!»

Но пир длился и длился, а нетерпение князя, проступавшее все ясней, только веселило подвыпивших гостей, они совсем не спешили кончать со свадебной кашей. Кому было понять Митю? Дуня тоже не поняла, что он тревожится из–за нее.

Наконец из–за стола поднялась сваха, гости зашумели, с грохотом упала лавка.

Митя подметил, как тревожно дрогнули ресницы Дуни.

Молодых повели в опочивальню. Когда закрыли дверь, Дуня отошла в уголок, испуганно сжалась. Нет, не только гости, но и Дуня не поняла, почему на свадебном пиру так пристально вглядывался в ее лицо Дмитрий.

«Что он скажет сейчас? Что ответить ему?» — Дуня стояла, опустив голову.

— Дунюшка, горлинка моя, что ты закручинилась? Аль я обидел тебя чем, сам того не ведая?

Каких угодно, но только не этих слов ждала она. Подняла голову. Дмитрий стоит у самой двери, не смея и шагу сделать.

Все еще робея, Дуня подошла к нему, заглянула в лицо, прошептала:

— Митя, милый, наговорили мне, что не любишь ты, что кабы любил, так отцу моему уступил бы, а я… я, дура, поверила.

Дмитрий притянул ее к себе, ответил просто и ясно:

— Нет, Дуня, я очень люблю тебя...

7. ВРАЖЬЕ ОКО

Был ветреный весенний день. Над Москвой неслись белые растрепанные ветром облака, между ними то и дело открывались ярко–синие просветы. По широкому простору Замоскворечья быстро летели тени, перемежаясь с пятнами солнечного света, вспыхивали искры слюдяных окошек, зеленели набухшие влагой мхи на старых крышах, темнело влажное дерево строений. Весь посад был как умытый.

На гульбище одного из высоких кремлевских теремов стоял новогородский боярин Василий Данилыч (до сих пор держали его в Кремле заложником). Боярину было не до игры света. Грузно опершись на перила, он смотрел вниз, на Кремль. Ветер озорно относил в сторону его черную бороду, но и этого боярин не заметил, не до того было.

Сзади подошел Прокопий Киев, посмотрел вниз, стараясь понять, что такое углядел боярин, и, не поняв, перевел глаза на Василия Данилыча.

— На что это ты взираешь так пристально?

Боярин оглянулся.

— А, это ты, Прокопий. Смотрю я, как москвичи каменный кремль закладывают.

— Все смотришь. С той ночи ты и покоя лишился.

Василий Данилыч кивнул:

— Воистину, с той ночи.

Ночь, которую вспоминали новгородцы, пришла и прошла, но Василий Данилыч ее запомнил. Была тогда ранняя весна. Скаты Боровицкого холма уже успели почернеть, но снегу повсюду было еще много. Утренники ударяли лютые, и ночами крепко схватывало землю. В ту ночь Василий Данилыч проснулся от непонятной тревоги. В горнице колыхались какие–то красноватые светы. Боярин промигался — понял, что это ему не снится.

Пожар!

Василий Данилыч встревожился. Накинув прямо на исподнее белье шубу, он с трудом открыл примерзшую дверь, вышел на гульбище. Нет, пожара не было. Но за старыми кремлевскими стенами пылали костры. Боярин смотрел и смотрел на них, не чуял, как под шубу медленно заползал мороз. И было на что заглядеться. Кремль окружало кольцо огней. Внизу у Москвы–реки костры горели правильным четырехугольником, [169] дальше, слегка изгибаясь, тянулась полоса огней до мыса, где Неглинная впадает в Москву–реку, здесь костры замыкались кольцом. [170] Налево, в стороне Великого посада, костров с гульбища не было видно. Но за стенами, за площадью из–за домов поднимались озаренные снизу клубы дыма. Боярин сверху мог разглядеть, насколько отошла здесь линия костров от старых стен. Прикинув на глаз расстояние, Василий Данилыч пробормотал: «Верных тридцать сажен будет».

Новгородец и раньше не переставал удивляться, глядя на бесконечные вереницы обозов с камнем. «Откуда князья московские столько народу и коней добыли?» — размышлял он. А теперь новая новость — костры! Для чего их разложили, Василий Данилыч так и не понял. Лишь утром, увидев множество землекопов, боярин догадался, что кострами оттаивали замерзшую землю.

— Ох, Москва, Москва! Экую казну надобно иметь! Конечно, деньги у князя есть, — считал в чужом кармане боярин, — Москва со всей Руси дани для Орды емлет, небось денежки прилипают. Опять же, как с нами обошлись: всю добычу забрали, — боярин горько вздохнул, — какие меха были! Того ли еще жди — с нас же выкуп сдерут. В Москве это водится. Деньги в московской калите есть, но чтоб так, с маху эдакую громаду поднять… Новый кремль строить затеяли, и каменный, и больше старого — деревянного. Ну! Ну!..

В эти дни опустел Кремль. Затих гомон на московских площадях и улицах. Все, кто мог держать в руках лопату, шли копать котлованы.

Боярин, не уходя с гульбища, смотрел и смотрел на толпы работающего народа. Ломал голову: с чего бы так не вовремя, так спешно работы начинать? Ну нароют котлованы, так их водой и затопит. Снегу вон еще сколько.

Так и вышло. Когда под ярким солнцем апреля пожухли, источились и рухнули снега, вода начала заливать котлованы. И опять запылали костры, теперь для того, чтоб люди могли обсушиться. Воду отливали беспрерывно. Сотни людей стояли вереницами, передавая по цепи ведра, полные рыжей, глинистой воды. Боярин глядел с опаской, глядел, злясь на себя, но не в силах побороть тревоги.

Еще на днях они с Прокопием Киевом смеялись, что–де народ в Москве в лаптях щеголяет, что–де далеко Москве до Новгорода, где лаптей и не сыскать, где ежели видят человека в лаптях, то сразу знают — чужой. Исстари повелось так в древнем торговом Новгороде, который не знал татарского погрома, который богатства копил веками. Там и последний пьяница в лаптях не пойдет — засмеют, он хоть драные, хоть со свалки, а сапоги добудет.

Иное дело Москва. Град новый. Град, где князья лишь от великой дерзости смеют со старшими городами тягаться. Давно ли Прокопий потешался над москвичами, дескать, каменный кремль строить затеяли, а сами в лапотках топают, и на тебе: строят, в ледяную воду в лаптях полезли.

Известно, как людей ни гони, а в лаптях в студеной воде много не выстоишь. Боярин подметил: «Вокруг костров народу все прибывает. Вишь, как тесно людишки к огню жмутся! Ноги–то, ноги босые, посинелые мало не в огонь суют…»

Даже до гульбища тянуло потной вонью от развешенных на кольях онуч. Боярин брезгливо морщил нос, посмеивался:

— Наработались!..

Но долго засиживаться у огня людям не позволяли. Владычные молодцы в высоко подоткнутых подрясниках, шлепая добротными сапогами по грязи, шныряли меж костров, гнали народ на работу, а подальше редкой цепью стояли княжьи дружинники. Поглядывая на них, боярин рассуждал сам с собой:

«Небось домой не сбежишь! Умеют на Москве навести порядок! Ничего не скажешь, умеют!»

Когда сын или Прокопий Киев звали Василия Данилыча с гульбища, он только отмахивался:

— Глядеть надо! Очей не смыкая, глядеть, ибо с великим поспешанием строят, и сие неспроста.

Давно подметил Василий Данилыч башню, выходившую в середине стены на Москву–реку. Ворота этой башни никуда не вели, глядели прямо на воду.

— Почто же тогда ворота строить? — ломал голову боярин.

— Ворота? Стало быть, надобны, — сказал ему Прокопий Киев.

— Да почто? — не унимался Василий Данилыч.

— Ну, скажем, — отвечал ему Прокопий после небольшого раздумья, — скажем, вылазку сделать, ежели по зимнему времени враг по льду Москвы–реки подойдет.

Объяснение Прокопия было подкупающе просто, но Василий Данилыч продолжал следить за постройкой мощной четырехугольной башни, тяжелые стены которой вставали все выше и выше. Запала Василию Данилычу мыслишка: «А может, в Кремле воды недостача, может, если этот подступ к реке перехватить, так и Кремлю не устоять? Жажда хуже голода!»

Василий Данилыч уже заранее радовался: «Продать такой секрет татарам али Твери — убытки вдесятеро возместишь».

Но чем дальше наблюдал боярин, тем труднее становилось разбираться в шумной толчее работ. Поднявшиеся стены башен загородились лесами. На берегу десятки печей жгли плитняк, добывая известь, клубами дыма заволакивало стройку.

Сегодня боярин разглядел, что в стороне от стен плотники рубили сруб.

— А колодец где же? — бормотал себе под нос боярин, перегибаясь через перила. Колодца нигде не копали. И тут боярина осенило: — Колодец будет в башне! Но в которой?

В эту тайну Московского Кремля Василий Данилыч впился клещом: смотрел, смотрел — и все без толку.

8. СТРОИТЕЛИ

В пятницу поздно вечером Дмитрий Иванович зашел к мастеру Луке. Тот, как обычно в эту пору, давал наряды на завтра артельщикам. Был это народ все больше молодой, ученики мастера, которых он от самой зимы пестовал. Здесь у Луки доходили до всякой мелочи: почему известь получилась не клеевата, как легче и быстрей тесать белый камень, как крепить леса сейчас, когда башни поднялись уже на значительную высоту, где удобнее ставить векши, [171] чтобы легче камень и растворы поднимать наверх. Мастер только успевал отвечать.

Наконец, когда артельщики ушли, Дмитрий Иванович, стоявший до того молча в стороне, подошел к мастеру. Лука только отдувался, вытирал рукавом вспотевший лоб.

— Ух, княже, дай дух перевести, заездили меня ребята.

— Переведи, переведи дух, мастер, — улыбнулся ему Дмитрий, а сам присел у модели, поднял отколовшийся от угла Троицкой башни уголок, послюнявил, поставил его на место. Мастер тем временем отдышался.

— Слушаю тебя, княже.

— Я вот с чем к тебе, — сказал Дмитрий, — завтра вокруг Кремля ты в обход пойдешь?

— А как же! Завтра суббота, неделе конец. Завтра полный обход сделать надо.

— Так вот, мастер, смотри в оба. На той неделе в Москву приедет князь Боброк Дмитрий Михайлович.

— Волынец?

— Он самый, аль слышал его имя?

— Как не слыхать, воевода он знатный. Чего ж его с Волыни в такую даль понесло?

— На службу ко мне едет Боброк, в Москву.

— Это добро, княже, воин он бывалый, и польза от него Москве будет.

— Ну вот, а кое–кто из моих бояр разворчался. Дескать, нет, что ли, своих воевод на Москве! Вон тысяцкому Вельяминову Боброк костью поперек глотки стал.

— А ты, княже, не слушай. Про Волынца слава идет, что человек он твердого слова, приедет в Москву, будет твоим воеводой — глядишь, и своим на Москве станет, такой человек не изменит и не продаст. Ты тысяцкого не слушай.

— А я и не слушаю. Но меня ты, Лука, послушай, погляди, чтобы все было на кремлевских стенах ладно. Смотри не осрамись. Боброк всякое твое упущение подметит.

— Понимаю, княже, понимаю, — кивал головой Лука.

В субботу рано утром Лука вышел из Фроловских ворот Кремля, отошел на площадь, чтоб окинуть одним взглядом всю башню. Поднялась она высоко и уже сейчас, недостроенная, выглядела грозной твердыней. Верхний край каменной кладки отсюда заслоняли леса, которые сейчас, как вчера было велено, надстраивали. Вверх, будто цепляясь за белые хлопья облаков, торчком поднимались бревна, их начинали укреплять, стягивая друг с другом поперечинами. Слышен был стук топоров, вниз летела золотистая щепа.

Только успел Лука удовлетворенно погладить бороду, как на лесах поднялся шум. Снизу кричали:

— Заело!

— Продрыхли, — неслось сверху, — а теперь орете: заело!

Кто тут виноват, разберись, а канат соскочил с блока, и подвешенная на нем тяжелая длинная жердь — ни с места, повисла на полпути и мерно качается.

— Рубить надобно! Эй, вы там, тетери, отойдите! Сейчас канат обрубим, как бы кого жердью не зашибить, — крикнули сверху, с того яруса лесов, против которого качалась жердь.

На самом верху мелькнула рыжая борода плотницкого мастера Петра, был он здесь за главного.

— Это кто там, с великого ума, канат вздумал рубить? Ты, Пантелей? Ты что, совсем сдурел аль только ополоумел? — Петр помянул и Пантелея и родителей его так, что на стенах каменщики, во рву землекопы только фыркнули.

— Силен лаяться мужик!

А тут еще Пантелей, как на грех, чихнул.

— Чихай, чихай, дурень! — крикнул сверху Петр, что есть силы дергая за канат. — Дай срок спущусь — ты у меня не так зачихаешь.

— Вот так завсегда лается! — не стерпел Пантелей. — Един раз помню тебя, Петр, тихим, когда церкву Семену Мелику рубили. Ты тогда извелся вконец, целый день не ругамшись. Вишь, дергает. Дергай не дергай, канат не выдернешь, если его на конце векши в колесе заело.

Пантелей не успел еще кончить свою речь, как Петр с кошачьей ловкостью полез вверх по стреле векши.

Кто–то снизу крикнул:

— Убьется!

Но Петр и ухом не повел, лез все выше, рыжую бороду его распушило ветром.

Лука с тревогой смотрел, как, добравшись до самого верха стрелы, Петр осматривал блок, обеими руками дергал канат, удерживаясь на стреле лишь потому, что цепко охватил ее ногами. Свесив голову, он крикнул:

— А ну, робяты, ты, Пантелей, и ты, Никола, подденьте жердь с двух сторон вагами.

Плотники поняли, забегали по помосту. Вскоре с лесов выдвинулись два рычага, их подвели под концы жерди.

— Давай подымай! — приказал Петр, а сам ухватился за канат. Несколько мгновений было тихо, Петр будто застыл там наверху, и можно было догадаться, что он изо всех сил тянет за канат, лишь потому, что лицо его сравнялось по цвету с рыжей бородой. Все с тревогой ждали, что будет. Вдруг сверху донеслось:

— Готово! Опускай ваги. Дерните за канат… легонько, черти, вы меня малость не свалили.

Скрипнула ось.

— Ладно! Вертится колесо, — донесся голос Петра. — Обождите, дайте слезть.

Лука пошел дальше. Во рву, который копали вдоль стены, работала артель землекопов. Сейчас, побросав лопаты, они смотрели на мастера Петра, который спустился уже почти к основанию стрелы. Лука нахмурился, но кричать было не в обычае мастера. С обрыва рва он окликнул негромко:

— Иван, чего твои люди работать бросили? Вон Петр слез уже, а вы все стоите, рты пораззевали…

Иван снизу:

— Не серчай, мастер, это все ямщик Васька Кривой. Вишь, единым глазом всего углядеть не поспел.

— Ладно, Иван, на других сваливать, — огрызнулся Васька, — копай, што ли, мужики. Чай, не у Митрия Костянтиновича в усадьбе. Чай, не княжью калиту казной набиваешь, а кремль строишь.

— В самом деле, ребята, — сказал Иван, берясь за заступ, — Васька–то прав. Непошто было из Суздаля бежать, коли здесь лентяйничать. Принимайся за дело!

Шагая вдоль готового глубокого рва, Лука оглянулся. Землекопов не видно, но из рва летят комья земли.

«Работают, — подумал мастер. — Работают молодцы, и погонять не надо!»

Ближе к Неглинной опять пошли участки, где ров был недорыт. Работа здесь была тяжелая — заливала вода, поэтому и людей было больше, однако копала землю только половина народу, остальные отчерпывали воду. Люди стояли цепями, передавая из рук в руки деревянные ведра. Выплескиваемая вода ручьями бежала в Неглинку по размытому глинистому скату. Здесь работали без прибауток. Глубже ров — пуще бьет вода, ползут откосы, с плеском рушатся в воду подмытые комья. Тут не запоешь, не пошутишь.

Лука не стал отрывать людей от дела, лишь мимоходом спросил:

— Лосиноостровцы?

— Нет! Те ниже копают, а здесь мытищинские мужики, — откликнулись ему.

Лука отметил для себя в памяти: здесь, на головном участке рва, надо еще людей поставить, не забыть сказать князю, пусть из дальних деревень мужиков гонит, с ближних, кажись, взять больше некого, весь народ на работе. Да ведь и лосиноостровцы и мытищинцы не очень–то ближние.

Спустившись к Неглинной, Лука пошел вниз по реке.

— Эй, мастер, что мимо идешь? Загляни к нам, — закричали ему со стены.

— К кому — к вам?

— Ты что, не узнал? Посадские люди здесь стены кладут. Все Занеглименье здесь.

— Это я знаю. Чья сотня?

— Фомкина!

— А Фома где у вас?

— Фома–то? Он к Семену Мелику пошел. Вишь, до Троицкой башни стены кладем мы, а за Троицкой башней Семенова сотня. Мы, гляди–ко, до зубцов дошли, а Семен с товарищи едва к верхним бойницам кладку подвел, вот Фома и пошел над ними покуражиться.

— Самое время, — рассердился Лука, — да и куражиться вам над Семеном нечем. У него в самом деле сотня людей, а вас тут без малого три сотни наберется.

— Наберется! Как же! Мы тебя не зря зовем. Погляди: опять торговые гости своих людей не выставили, да и боярской челяди мало. На ремесленниках, на посадских людях выезжают!

Лука поднялся по лесам.

— Ну, кого нет?

Какой–то незнакомый Луке мужик выдвинулся из толпы занеглименцев.

— А вот гляди, мастер. От этого зубца до того должны стену класть пять десятков боярских холопов, а их, гляди, тридцать два человека всего. А с купцами и еще хуже. От князя они далеко, ну и осмелели. Гляди: вот здесь купец Торакан должен свой десяток поставить, а их третий день нет как нет. Спасибо, сущевские смерды подошли, их Фомка на это место и ткнул. Что ж это, сильные люди творят себе легко, а мужикам да посадским тяжко. Нам это в обиду. Мы свои дела побросали. У меня который день дома огурцы неполиты, баба одна не справляется, а я, гляди, тружусь тут без побега.

— Еще бы ты побежал, — отозвался мастер, — чаю, Дмитрий Иванович приказал бы тебе батогов всыпать. Да и без батогов ты никуда не уйдешь.

— Это само собой. Стены класть надо, а то придут басурмане, куда я с бабой да с ребятишками денусь?

— Вот в том и суть. От татар в огурцы не схоронишься.

— Не схоронишься, нет!

— Ну и работай! Нечего языком–то чесать. — Лука пошел к спуску, оглянулся, сказал: — Боярских и купецких людей сегодня же пригонят.

— Вот это дело! — зашумели люди. Все тот же мужик опять выскочил вперед, закричал Луке вслед:

— Ты купца Торакана самого пригони! Пущай камни покладет, пущай толстым брюхом потрясет!

Лука на это ничего не ответил, знал — так не выйдет, купец всегда сумеет откупиться, а хорошо бы купца на стены пригнать.

Лука пошел к Троицкой башне. Здесь работали владычные молодцы. Было тут тихо: ни песен, ни прибауток. На берегу четыре монаха в холщовых измазанных подрясниках мешали в яме известь. Чинно поклонились Луке. Мастер в ответ едва кивнул.

«У этой ямы двоих поставить — за глаза хватит». Был Лука стройкой башни крепко недоволен: «Ох уж эти мне святые отцы, — думал он, — не спешат, и все тут!» Заглянул внутрь, в ворота. Там келарь Чудова монастыря спорил с мастером–оружейником Демьяном, который здесь, в Москве, ведал оковкой и подвеской башенных ворот. Лука прошел мимо, вошел в Кремль. Там на припеке развалились люди Демьяна. Кузнечные горны стояли холодные. Мастер вернулся под своды башни.

— Демьян, что у тебя такое деется? Я сейчас от Фроловских врат иду, там кузнецы работают с Кузнецкого верха, так они уже врата оковывать начали, гляди, после обеда кончат, а завтра, благословись, навесят. А у тебя?

Монах медленно повернулся к Луке, выпятил дородное чрево, пробасил:

— Аль ты забыл, мастер, завтра воскресенье, работать грех. Чего врешь, что на Фроловской башне врата завтра навесят!

— Эх! Отец келарь! Грех будет хоть на сутки оставить врата кремлевские открытыми. А работать никогда не грех! Почему у тебя, Демьян, работа стала?

— Станет, как свяжешься с таким толстым чертом, — зашептал Демьян. — Не дают мне монахи в Кремле горны ставить, дескать, палаты владычные недалече, а ветер в сторону Чудова монастыря дует, так, вишь, митрополита дымом и гарью обеспокою.

— А знаешь ли ты, отец келарь, где сейчас владыка митрополит? — повернулся к монаху Лука.

— Отколь мне знать?

— Ну так сходи к угловой башне, что на берегу Москвы–реки ставится. Знаешь, там у башни ров кончается, который копают от Неглинной вдоль стен по всему Великому торгу, или по Красной площади, как ныне начинают сию площадь звать. Ров в угловой башне плотиной замыкают, чтоб вода через него не ушла в Москву–реку. Плотину ставят яузские, неглименские и пресненские мельники. Сегодня с утра они бревна для ряжей смолить начали, надымили, аки в аду, смоляным дымом. Так вот, когда я из Фроловских ворот выходил, видел: владыка туда пошел, в дым и смоляной смрад.

Монах только засопел, а Лука повернулся к Демьяну, сказал:

— Чтоб к обеду все горны были раздуты. Оковывать врата начинай немедля!

Не взглянув больше на монаха, мастер вышел наружу и опять пошел вдоль стен, зорко приглядываясь к работам. Весь трудовой московский люд, все, кто мог держать заступ или топор, кузнечный молот или мастерок каменщика, — все работали на стройке кремля.

Когда мастер подходил к Боровицким воротам, он увидел, что в устье Неглинной входит караван ладей.

— Мячковские мужики камень привезли, — пробормотал мастер и стал спускаться к реке.

Из Боровицких ворот тем временем показались подводы. Оттуда сверху кричали:

— Мячковские! Слушай! Клади сходни, не тяни время. Ямская сотня, вишь, как раз подводы под камень подала.

Когда мимо Луки прогрохотали подводы, мастер удивленно поднял голову.

— Михайло Поновляев, ты?

Один из возчиков оглянулся, снял шапку, но Лука уже шагал дальше вокруг Кремля, теперь по берегу Москвы–реки.

«Нет, не ладно сделал князь Митрий, поставив пленных новгородцев на работу к ямщикам, — думал Лука. — Конечно, поработать и им не грех, нечего задаром на московских харчах сидеть, но чтоб они по всему Кремлю болтались, камень развозя, это зря. Поставить их ров копать: и помогут, и лишнего не увидят, и работки хлебнут вдосталь».

Дойдя до середины кремлевской стены, выходившей на берег Москвы– реки, Лука остановился. Перекинулся парой слов с мужиками, разбиравшими здесь леса.

— Отколе вы?

— Кудринские.

— Кончили, значит?

— Кончили! Сейчас леса растащим, и хошь вражий приступ отсюда встречай! Готово!

— Ишь башню какую сложили!

Действительно, проездная башня, выходившая к реке, возвышалась посреди стены могучим массивом, узкие бойницы нижнего и среднего боя прорезали ее стены. Бойницы верхнего боя нависали над стеной. Подойди к таким хоть вплотную, одолев ров и избегнув гибели от стрел, все равно беда. Сверху плеснут варом — крутым кипятком, своих не узнаешь! А лить вар из таких нависающих бойниц просто, понизу у них каменные желобы положены.

Мастер еще и еще раз придирчиво оглядывал готовую башню, искал изъян, но изъяна не было.

— Стрельня, можно сказать, готова, — пробормотал мастер, — кроме… — Лука не договорил, усмехнулся, поднял глаза к облачному небу: — Теперь бы ночку потемней да поненастней. В самый раз было бы, чтоб с работами на этой стрельне кончить.

9. КОЛОДЕЦ

Точно чуял зодчий Лука, что за работами следит вражье око, и для тайных работ он выжидал темной ночи. Немного дней прошло с тех пор, как заметил Василий Данилыч колодезный сруб, ан, глядь, в одну ненастную ночь он исчез. Боярин готов был волком взвыть от такого промаха и тут же порешил ночами с гульбища не уходить, чтобы еще чего не прозевать.

Сегодня боярин особенно встревожился. По всем признакам, ночь должна быть ненастной, темной. Тяжело, медленно, неотвратимо надвигались тучи. Уже давно пошабашили рабочие, а боярин все стоял у себя наверху. Вот мимо прошли Лука и князь Дмитрий: Василий Данилыч с трудом узнал их в сгущающихся сумерках. Вскоре стало совсем темно. Черные тучи облегли все небо, и только на севере оставалась красноватая, потухающая полоска, на которую свешивались мрачные клочья туч.

В этот час псковитянин вывел верных людей на берег Москвы–реки. Лука хмурился, поглядывал на небо, работы не начинал. К нему подошли двое, по голосам узнал — князья.

— Что ж ты? Пора, — сказал Владимир Андреевич.

— Повремени, княже, вишь, освещает молниями. Не ровен час, кто увидит.

— Полно, кто сейчас смотреть будет.

Но Лука стоял на своем.

Тяжелая капля упала на перило гульбища. За ней другая, третья. Осветило синим светом, но людей Василий Данилыч на берегу не разглядел, все они сидели в нише ворот той самой башни, за которой больше всего наблюдал новогородский боярин. Сразу за оглушительным грохотом грома хлынул ливень. Василий Данилыч попятился к дверям терема, но все еще не решался уйти. Вновь осветило, но, кроме колеблющейся мокрой мглы, боярин ничего не увидел и, вздохнув, ушел в терем.

— Начнем, други, с великим бережением, — сказал зодчий.

От башни к реке потянулась цепочка людей. С тихим хлюпаньем намокшая земля начала падать с заступов. Гулко стучал дождь по деревянным, просмоленным коробам, положенным на землю до самой реки. Не глядя на дождь, люди работали молча, упрямо, споро. Часа через полтора от стен башни до берега протянулся узкий глубокий ров.

Лука спустился по скользкому скату. На дне рва вода стояла выше щиколоток. Ощупав стенки рва со стороны башни, он обратился к ближайшему из работников:

— Дай–ко заступ.

Тот подал. Лука, постукивая заступом о камень, искал, где кончается основание башни. Глубже, глубже. Вот заступ пошел под нижний камень и уперся во что–то. Лука слегка постучал. Дерево.

— Вот он, короб, — сказал псковитянин и сам стал расчищать входное отверстие короба, заранее положенного ниже подстенья и ведущего внутрь башни в колодец.

— Еще на пару четвертей углубиться надо, — приказал Лука.

В этот миг опять осветило.

— Боярин, ты? — воскликнул мастер, отдавая лопату Мише Бренку.

— Аль не признал меня? А я тебя, зодчий, узнал сразу, во мраке твоя борода на темной коже передника белеется.

Лука по голосу понял: Бренко улыбается. Покачал головой.

— Негоже так–то.

— Что негоже, мастер?

— Негоже, — повторил Лука. — Я у Дмитрия Ивановича просил верных людей, но чтоб такие соколы, как Бренко, да в грязи копались…

— Чем я хуже Семки Мелика? Вон он рядом стоит, фыркает, — Бренко подтолкнул невидимого во тьме сотника. — Нынешней ночью землекопы у тебя не простые.

Лука только рукой махнул и пошел по дну рва, говоря вполголоса людям, мимо которых приходилось протискиваться:

— Еще на две четверти глубже надо. Еще на пару четвертей.

У самого берега оставалась недокопанной до воды саженная перемычка. Напор воды она держала плохо, там и тут журчали струйки. Кто–то усердно шлепал мокрой глиной, забивая щели. Лука помнил, что у самой воды он поставил Фому, рассудив, что здесь ему самый смысл стоять, — если река прорвется, то другого и зашибить может, а этому медведю что сделается? Услышав шлепанье, Лука заругался не громко, но гневно:

— Фомка, дьявол, нет, чтоб потише!

— Да это не я, — отозвался Фома приглушенным басом.

— Кто же? Ты первый стоял?

— Стоял. Оттеснили, — с явным притворством откликнулся Фома.

— Кто тебя, дьявола, мог оттеснить? — совсем рассердился Лука.

— Да князья же! — прыснул в рукав Фомка. — Я их гнал домой, нейдут.

Лука протиснулся мимо Фомы.

— Митрий Иванович, Володимир Андреевич, да нешто так делают? Да нешто место вам тут? Баловство это.

— Не скули, мастер, — весело откликнулся Владимир, — уж коли залезли, так не вылезать же. Зря время тратишь на уговоры.

— Когда будем короб закладывать? — спросил Дмитрий.

Лука полез изо рва.

Сверху все же погрозил:

— Как хочешь, Дмитрий Иванович, а княгине я на тя пожалуюсь.

— Валяй, — откликнулся изо рва Дмитрий, — все равно: семь бед, один ответ.

Уложили короб. Засыпали ров и, срыв перемычку, вывели короб в реку. Пока короб засыпали камнем, укрепляя его на дне Москвы–реки, Фома стоял на нем по горло в воде, не давая коробу всплыть. Конец короба пришелся довольно далеко от берега на полуторасаженной глубине, и камня, чтоб придавить короб, потребовалось немало. Под конец Фома стал щелкать зубами и ругаться простуженным хриплым басом. Лука хотел его сменить, но Фома заругался пуще прежнего. Наконец короб перестал всплывать. Лука помог Фоме выбраться из воды, набросил на него тулуп и заторопил людей:

— Давай, ребята, веселее! Засыпай его окончательно.

В это же время на берегу свежую землю закрывали дерном так, чтобы ничего не было видно.

— Ну, кажись, все! — сказала Лука. Люди, засыпавшие короб, полезли из воды. Последний вылезший на берег работник отфыркался и начал стряхиваться.

— Ишь ты, чисто кобель из воды вылез, — сказал с усмешкой мастер Лука, потом пригляделся, воскликнул: — Да никак это Фомка? Я за ним, как за малым дитятей, ухаживаю, тулупом укутываю, а он опять из реки лезет.

— Я под тулупом согрелся.

— Оно и видно! Горячий какой нашелся!

— Ну все, что ли? — спросил Дмитрий Иванович.

— Все, княже! — откликнулся Лука.

— А коли все, давай людей в баню…

Только к утру утихла гроза. Когда Василий Данилыч вышел на гульбище, на стройке был обычный трудовой шум.

«Ишь какой дождина лил, у башни глину размыло», — подумал новогородец, заметив рыжие пятна на прибрежном дерне. Подумал и забыл. Боярину и в голову не пришло, что кто–то мог работать здесь, на берегу Москвы–реки, в эту грозовую ночь.

10. ПОЛЕТ СТРЕЛЫ

С некоторых пор стал примечать Василий Данилыч в Кремле нового боярина. Статный, высокий, чернобородый, ходил он твердой и быстрой походкой. С князем Дмитрием все вместе да вместе. Другие бояре на него косятся, а он и в ус не дует. По осанке, по тому, как приглядывался боярин к растущим кремлевским стенам, по тому, наконец, как выслушивал его обычно строптивый зодчий Лука, Василий Данилыч сделал для себя вывод: воин!

Стороной, от слуг вызвал Василий Данилыч, что зовут нового боярина Дмитрием Михайловичем, а по прозвищу Боброк, зовут его еще и Волынцем, ибо выехал он из Волыни на службу ко князю Московскому. Некоторые говорят — воевода он бывалый, а некоторые божатся, что никакой он не воевода, а просто проходимец, ловко князя обошедший. В деле его москвичи не видали, вот и брешут кто во что горазд.

Василий Данилыч пуще прежнего принялся приглядываться к Боброку и чем дальше, тем тверже говорил себе: воин! По всем статьям воин!

А однажды летним утром Василий Данилыч и совсем в том уверился. Смотрел он со своего гульбища на трудовую суету. Все было, как всегда. Стучали каменщики, обтесывая камень. Над ними стоял клуб белой пыли. По лесам вереницами ползли носильщики — тащили камень наверх. Над башней покачивалась бадья с известковым раствором, поднятая векшей — подъемником.

Вдруг откуда ни возьмись стариковской рысцой, но все же довольно резво вдоль стен пробежал зодчий Лука. Что крикнул мастер, Василий Данилыч не разобрал, видел только, что рабочие, бросая работы, спускались с лесов, отходили прочь, садились на траву и все глядели на стены.

«На что они пялятся?» — ломал голову Василий Данилыч. А тем временем к башне подошел отряд воинов–лучников. Впереди старый знакомец Василия Данилыча, которого боярин спокойно видеть не мог, — Семен Мелик. Но сейчас боярин и отворачиваться забыл. Семен провел своих людей в башню. Следом на верх стрельни поднялись князья и молодые бояре. Все поглядывали на Волынца, тот расставлял лучников за зубцы башни и к бойницам верхнего боя, что–то толковал Семену, показывая перстом на соседнюю башню. Потом они разошлись. Семен поднялся на верх башни к своим людям, схоронился за зубцами, а Боброк ушел внутрь стрельни. Василий Данилыч разглядел — воины за зубцами подняли луки, натянули тетивы и замерли.

Несколько мгновений было тихо, но вот над Кремлем пропела труба, и тотчас дверь, ведущая из башни на стену, распахнулась с железным лязгом, и Боброк во главе отряда воинов бросился по верху стены к соседней башне. Сверху на нее обрушился град стрел.

Орали воины, бежавшие по стене, снизу неслись крики рабочих, а над всем этим гамом слышался отрывистый крик Мелика:

— Живей стреляй, ребята! Целься! Целься! Что вы, черти, как попало стреляете!.. Кончай!

Василий Данилыч увидал, что Боброк добежал до башни и стрелы могли задеть его людей. Несколько мгновений, и по лестницам, которые притащили воины Волынца, они добрались до зубцов стрельни.

Василий Данилыч только ахал, хлопая себя по бокам:

— Ах, удальцы! Ах, хитрецы! — Вдруг за спиной он услышал фырканье, кашель. Боярин оглянулся. Увидел — хохочет Прокопий Киев.

— Ты чего?

— Смехота, ей–богу! Как малые робяты, тешатся.

Василий Данилыч отошел от перил, нахмурился.

— Погляжу я на тебя, Прокопий, дурной ты. Ну, чего ржешь? — передразнил: — «Малые робяты», как бы не так. Ты гляди, как они кремль построили. Одну башню ворог захватил, с двух соседних ее стрелами засыплют. Видал, как били? Тут не игра, а большая премудрость!

— Ну да, премудрость!

— Да пойми ты! Каждая захваченная башня под обстрел двух других попадает, и тут же по стенам на приступ. Вишь, Боброк проверял, далеко ли бежать да хорошо ли лучники пошедших на приступ стрелами прикроют.

— Ладно, ладно, разумник, твоими бы устами да мед пить. А на мой взгляд, те, что на приступ пошли, так на стенах и лягут.

— Не добегут?

— Вестимо, перебьют их.

— Это ты врешь! Сам видел: в каждую бойницу по десятку стрел влетело. Из осажденной стрельни носа не высунешь.

— Ишь насел, — отмахнулся Прокопий Киев, — ну, право, будто я стрельню захватил. Ну, влетело и влетело. Не нам эти башни защищать. Ты лучше взгляни, что в Кремле деется.

Василий Данилыч взглянул вниз. У Тайницкой башни тесно сгрудился народ. В толпе не сразу разберешь, где князья, где воины, где рабочий люд. В середине толпы лежал загнанный насмерть конь, покрытый клочьями пены.

Прокопий первым разглядел в толпе князя Дмитрия и гонца, что–то торопливо говорившего ему.

Что? Что?

И вдруг над толпой, над Кремлем, над Москвой понесся все шире, все страшней короткий зловещий вопль:

— Орда идет!

11. РЕШЕНИЕ

«…Князь ордынский Булак–Темир [172] собрал силу многу и пойде в землю и во уезд Новгорода Нижнего, что по Волзе реце [173] и уезд весь, и волости, и села князь Бориса Костянтиновича Городецкого повоевал такоже и положил землю пусту. Тебе, княже великий, Дмитрий Иванович, бьют челом князья Дмитрий Костянтинович и Борис Костянтинович. Шли помогу, бо встали мы противу окаянного и безбожного Булак–Темира…»

Грамоту нижегородского посла мерно читал новый хранитель княжой печати коломенский поп Митяй. Был поп весьма книжен и в чтении искусен, и пока он медленно ронял страшные слова о вражьем нашествии, в палате было тихо, только чуть слышно всхлипывала княгиня: жалела отца.

Едва поп Митяй замолк, сразу же поднялся шум:

— В поход!

— Собирай полки, княже!

— Булак–Темир Золотой Орде враг, он в Булгарах засел, его бить можно — царь ордынский на то не прогневается.

К Дмитрию подошел Владимир Андреевич.

— Что молчишь? Бояре дело говорят. Приспело время.

Дмитрий обвел глазами друзей. Миша Бренко, Свибл, Кошка — все смотрят на него. Все ждут похода. Еще бы! Побить татар, не ссорясь с Ордой, — заманчиво.

Дмитрий еще раз оглянулся. Нет, не все хотят похода. Хмурится Вельяминов, опустив глаза, стоит Дмитрий Михайлович Боброк, молчит митрополит Алексий. Вельяминову, понятно, страшно на татар руку поднять. Боброк? Этот еще неведом, что он за человек, этого в деле надо испытать. Ну, а владыка? Уж кто–кто, а владыка перед татарами не трепещет. Нет!

Дмитрий снова взглянул на митрополита. Понял — кремль недостроен. Тверской князь только и ждет, чтобы Ольгерда Литовского на Москву натравить. Да и татары. Бросишь все силы на Булак–Темира, глядишь — Мамай либо царь Азис Сарайский нагрянут. Может, они сами с умыслом послали Булак–Темира Волгу грабить.

Князь поднял голову. Сказал твердо:

— Сейчас, когда стены Москвы раскрыты, полки московские — живые стены ее. Тронуть их без крайности нельзя. Князь Дмитрий Михайлович…

Боброк встал.

— На Волгу пойдешь ты! Дам тебе рать небольшую, но людей смелых, испытанных и на Орду злых.

— В этом суть, княже, — негромко откликнулся Боброк.

— В придачу сотню разведчиков Семена Мелика дам — это народ отчаянный, каждый двоих стоит. Ну а коли ратям нижегородским и городецким побить окаянного Булак–Темира будет не под силу, шли гонца.

Дмитрий Иванович опять поглядел вокруг. Теперь хмурились молодые. Владимир Андреевич даже спорить хотел, шагнул вперед, но владыка Алексий положил ему руку на плечо:

— Помолчи, Володя. Лучше не придумаешь.

От этой, сказанной вполголоса похвалы Дмитрий невольно покраснел, но тут же нахмурился: ишь, как Вельяминов на Волынца поглядывает. Пусть–де гость незваный на сем деле споткнется. Ох, уж эти распри!

Князь подошел к жене. Княгиня вся трепетала: и за Москву, и за отца страшно.

Дмитрий Иванович улыбнулся ей.

— Ничего, Дуня, не кручинься. Уж коли крайность придет, в обиду отца твоего не дадим, — и, ласково погладив жену по голове, князь вышел из палаты.

На крыльце его ждал Фома. Увидев князя, сдернул шапку.

— Княже!

— Чего тебе, Фома?

— Не гневись на меня, княже, на пьяницу.

— Что ты, Фомушка, старое вспоминаешь? — Дмитрий Иванович хлопнул его по плечу. — Конь о четырех ногах и тот спотыкается, а ты в трудный час крови своей не жалел. Могу ли я на тебя серчать!

— А коли так, отпусти ты меня в поход, — Фома низко поклонился. — Ныне, сам знаешь, работаю без воровства, а как подумаю, что на Волге наши с татарами бьются, так кулаки чесаться начинают.

— Это ты зря. Кулаком тут не поможешь, — сказал князь и, помолчав, добавил: — Худой из тебя холоп получился. Коли так, будь воином! А вернешься цел, ставь кузню, на Москве кузнецы тоже надобны.

12. ЗАРЕВА

«Снова зарева полыхают над Русью! Снова тропами Бату–хана идет Орда, лошадиными копытами вытаптывая русские поля! Снова волчьи стаи крадутся по следам Орды! Возвращаются, возвращаются времена Бату–хана!»

Так думал старый Хизр, сидя у походного костра.

Тогда зимой Мамай и слушать не стал Хизра, когда тот, прискакав с Темиром, про мир с Азис–ханом говорить начал. Эмир в ответ лишь зубами заскрежетал. Ничем не хотел Мамай делиться с Азис–ханом: ни улусом Джучи — Золотой Ордой, ни славой разгрома Руси. Так понял его Хизр; но старику не сиделось — каменный кремль Москвы из головы не шел. А тут поползли слухи, что Булат–Темир, захвативший Булгарскую землю и отпавший от Золотой Орды, на Русь походом собрался. Хизр, не задумываясь, бросился в Булгары.

Пока Мамай с Азис–ханом грызутся, Булат–Темир разгромит Нижний, Городец, приволжские княжества. Тут–то и не дать Булат–Темиру уйти обратно. Повернуть его на Москву, пока там кремль недостроен. Сжечь Русь, развеять пепел.

Уезжая, Хизр упорно звал Темира с собой:

— Увидишь, — говорил он, — вернется Булат–Темир победителем, задушит Азиса, пришибет Мамая, Орда вновь станет единой и могучей.

Но Темир только посмеивался:

— Нет! Нет! Премудрый Хизр, Мамай лучше нашего знает час, когда можно будет повернуть орды на Русь. Я останусь с эмиром.

Хизр плюнул и ускакал один.

И вот ныне сбывается желанное: поход, стремительные дневные переходы, короткие стычки с русскими мужиками, а по вечерам отдых от ратных трудов.

Хорошо!

Так думал Хизр, лежа на ковре перед костром.

Костер был не простой: жарко горели избы русской деревни. Хизр щурился на огонь, усмехался довольный, как сладкую песню, слушая мольбы и стоны старухи, которую он приказал запереть в горящей избе. Вон она просунула руки в волоковое окошко, ловит пустоту.

«Нет, старая, сгоришь! В окно тебе не выбраться: узко».

Сбываются заветы Чингис–хана. Грозны и горячи, как огонь, слова его: «…Счастливей всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется их слезами, слышит стоны поверженных…»

По завету Чингиса Хизр и старуху надумал сжечь, чтоб все было, как во времена Чингис–хана или Бату–хана.

Так велит Великий Джасак [174] — закон, данный монголам самим Чингисом: «Каждый, кто посмеет дать одежду или пищу полоненному без позволения победителей, да предается смерти!» Старуха свое заслужила. Вышла из леса и села у дороги. Никто ее не тронул — польститься не на что — дряхла, а когда мимо гнали русских пленников, она развязала котомку и стала подавать им куски хлеба. Нарушила закон, и да будет так, как велит Великий Джасак!

Старуха, видимо, обессилела и больше не металась по избе.

Хизр повернулся на другой бок. Жара его разморила. Лениво ползли мысли: «Надо бы в огонь молодую бросить, а еще лучше пленного руса так–то сжечь, небось и громче и дольше выли бы, но русы закоренели в непокорстве, уходят в леса, в недоступные дебри, рабов мало, и потому они дороги».

От огня сладко ныли старые кости, морила дрема, но Хизр спать не стал, дождался, когда с треском обрушилась подгоревшая крыша избы и искры взлетели, будто рой огненных пчел, в ночное небо. Из пламени вырвался последний предсмертный вопль, затих.

Хизр даже на локте приподнялся, вглядываясь. Не удастся ли различить в пламени обгорелые кости старухи. Нет! Где там! Пляшут, пляшут духи огня…

Хизр откинулся на ковер, сладко зевнул и опять пробормотал все то же:

— Вновь встали над Русью зарева грозных времен Бату–хана!

Где–то рядом за ближними кустами пировали обнаглевшие, ожиревшие от человечины волки.

Слыша их грызню, Хизр, уже засыпая, подумал: вновь волки идут за ордой. Так же вот ночами у самых костров орды Чингисовой грызлись когда–то волчьи стаи…

13. СЫН ЗЕМЛИ РУССКОЙ

— Аленушка, вороги!

Из гущи малинника за десятком ордынских воинов следили две пары ребячьих глаз.

Когда ордынцы проехали, ребята юркнули в глубь леса. Здесь было безопасно. Паренек сел на кучу валежника, взглянул на сестренку.

— Аленка, ведь они к нам в деревню идут!

Девочка только кивнула. Стояла она немного боком, прислушивалась, и брату из–под ее белого платочка, повязанного по–бабьи, узелком под подбородок, был виден только веселый вздернутый носик.

— Аленушка, — девочка оглянулась, — если тропой через болото бежать, обогнать ворогов можно?

— Нет, Павлуша, они на конях, едут по торной дороге. Где же их обогнать! — девочка запнулась на полуслове. — Придем мы из леса, батюшки с матушкой нет, а от родимой избушки одни угольки тлеют…

Павлуша сидел нахмурясь, раздумывая, потом встал, сказал, как взрослый:

— Значит, задержать ордынцев надо. Ты беги тропой, поднимай всполох. В случае чего наши мужики первый десяток ворогов перебьют, а остальных пугнуть придется.

— Что ты затеял, Павлуша? — Девочка вцепилась в холстину его рубашки.

— Ничего, сестренка, беги. Я как–нибудь выкарабкаюсь. Ордынцы в лесах, что совы в полдень.

— Что ты затеял? — повторила Аленка, не отпуская его.

Паренек хлопнул себя ладонью по колчану.

— Лук у меня с собой. Я без него в лес не хожу.

Крепко обняв сестренку, он оттолкнул ее.

— Беги!

Аленка опустила голову, мгновение стояла молча, потом в последний раз взглянула на брата и покорно пошла прочь.

— Быстрее, Аленушка!

Девочка от этого оклика рванулась вперед. Павлуша посмотрел ей вслед, вздохнул: — Козочка, — и полез в гущу ельника. Отсюда из темноты, из–под низко опущенных густых еловых лап, прогалина дороги казалась яркой, солнечной полосой. Павлуша затаился, сквозь частую сетку ветвей глядел на дорогу, тревожно прислушивался к сухому потрескиванию хвои под лаптями, точно это потрескивание враги могли услыхать.

Перехватило дыхание, руки чуть–чуть дрожали, но едва он услышал топот копыт, едва увидел врагов, сразу же стало легко: и мыслей страшных нет, и руки не дрожат. Поднял лук. Наложил стрелу. Вгляделся.

Передовому воину, видимо, было жарко: кольчужная бармица, [175] вместо того чтобы спадать от шлема на плечи, приподнята и ремешком к шлему прихвачена. Павлуше хорошо были видны смуглое, блестящее от пота лицо ордынца, его небольшая черная бородка и белая полоска шеи под ней, проглядывавшая из раскрытого ворота рубахи. В эту белую полоску Павлуша и прицелился, медленно, осторожно натянув тетиву.

Свистнула стрела.

Голова татарина дернулась в сторону. Он крикнул на весь лес каким–то странным захлебывающимся воплем и повалился с седла. Остальные стали, как вкопанные, озирались по сторонам; вдруг в задних рядах кто–то взвизгнул, пустился наутек, и так велик был страх степняков перед русским лесом, что и все остальные ордынцы помчались за ним следом.

Надо было уходить, а Павлуша с дрожью косился на лежащего в пыли врага и не в силах был сдвинуться с места, а когда опомнился, поздно было.

Подняв щиты, готовые к бою, прямо на него по дороге двигались тесные ряды врагов. Может быть, еще можно было юркнуть в чащу, где уж тут биться, но мальчишеский задор взял свое. Павлуша пустил вторую стрелу. Она щелкнула в щит передового, отскочила. В ответ полетели вражьи стрелы. Одна впилась Павлуше в плечо. Паренек не сдержался, громко охнул, попытался бежать, но ордынцы, разглядев в ельнике его белую рубаху, били уже прицельно, и новая стрела ударила в грудь. У мальчика потемнело в глазах. Он метнулся в сторону, но спрятаться за стволы не поспел, третья стрела попала ему в голову. Видимо, стрела была на излете, она только глубоко царапнула да сорвала шапку, но Павлуше и этого было довольно, и, как в черный омут, он головой вниз упал в зеленую заросль папоротников.

14. ПО ЗАКОНУ ЧИНГИС–ХАНА

К Булат–Темиру из передовой сотни прискакал гонец. Увидя его, Хизр подхлестнул лошадь и догнал хана. Булат–Темир сидел в седле вполоборота, повернув желтое, жирное лицо к гонцу. Волосы закинуты за сухие хрящеватые уши, и оттого кажется, что хан все время настороженно прислушивается.

Гонец говорил:

— Второй десяток вел храбрый нукер Газан. Он был старый и опытный воин с глазами ястреба, с ушами рыси, нюхом красной лисицы, но в проклятых русских лесах ничто не помогло Газану: едва он миновал поворот дороги, как его ударила стрела руса. Воины его десятка ускакали обратно, подняли тревогу.

Хан спросил сквозь зубы:

— Дальше что было?

— Дальше не знаю. Сотник послал меня к тебе.

Булат–Темир, ударив лошадь плетью, пустил ее во весь опор вперед. Хизр поскакал за ним. Догнать передовую сотню было не долго — хан не любил тащиться в хвосте орды. Прискакав, хан обжег взглядом сотника. Тот заюлил, начал кланяться, многословно и нудно восхвалять хана и, наконец, вымолвил, что рус, стрелявший в Газана, пойман.

— Где он? — спросил хан, хмурясь.

Один из воинов тотчас же подъехал к Булат–Темиру. Рядом с ним, на запасной лошади сидел скрученный веревками пленник. Сидел он, видимо, через силу, ордынец поддерживал его за кушак. Пленник так измазан кровью и землей, что трудно разобрать, седые или просто светлые волосы, молодое или старое у него лицо. Только потому, что не было у него бороды, а скрючившаяся на седле фигурка была уж очень мала, Булат–Темир понял: пленник — отрок, и пуще прежнего насупился. Кивнул переводчику:

— Спроси, сколько ему лет.

— С весеннего Егория пошел пятнадцатый год, — ответил мальчик.

— Зачем стрелял?

— В нашу деревню вы идете. Сестра побежала всполох поднять, а вас задержать надо было, а то нагрянули бы, как снег на голову. У нас орды не ждали.

Булат–Темир все больше мрачнел. Обратись к нойону, [176] командовавшему передовой сотней, он спросил, добрались ли разведчики до деревни.

Сотник, бледнея под пристальным ханским взглядом, указал рукой на дым, тянувшийся из–за леса.

— Деревня пуста. Русы ушли и сожгли ее.

Павлуша тоже вглядывался в дымный столб. И по тому, как боязливо смотрел в лицо хану нойон, показывая на дым, Павлуша понял: Аленушка успела опередить врагов. Откуда и силы взялись! Паренек выпрямился. Дерзко уставился на хана да еще посмел улыбаться.

— Спроси его, — вновь приказал переводчику Булат–Темир, — что ему так весело? Спроси, что он перед смертью скалится?

Парнишка, услышав вопрос, толкнул пятками коня, подъехал к хану и, превозмогая медленно наползавшую слабость, еще раз заставил себя улыбнуться прямо в глаза хану.

— Не пугай меня, князь ордынский! Когда ваши схватили меня, я уже знал, что смерть моя не за горами. Видать, так мне на роду написано. Лишь бы не зря помереть. Вот и глядел я на дым, и горько мне было. Думал я, что ордынцы жгут мою родную деревню, а теперь вижу — опоздали супостаты! Значит, не зря я муку принял! Значит, волен я нынче в свой смертный час смеяться над тобой, князь ордынский.

Мальчик говорил торжественно и напевно, словно былину слагал.

Хан не дослушал переводчика. Бешеным гневом исказилось его обычно бесстрастное, надутое важностью лицо.

— Заладил! Князь ордынский, князь ордынский! Скажи этому русскому волчонку — я не князь, а хан Булгарской Орды.

Переводчик торопливо забормотал:

— Зря задираешься, парень, зря гневишь Булат–Темира. Не князь он, а царь. Так его и величать надлежит.

Слабость, красная мгла в очах… Голос переводчика слышен будто издали. Но разве допустишь, чтоб поганый царь ордынский видел это? Чтоб торжествовал он? Как бы не так!

Через силу, чуть внятно, но с прежней дерзостью мальчуган бросил полные ненависти слова:

— Скажи царю, мне на него плевать! Честить его не стану! — Пленник качнулся и упал бы с седла, не подхвати его переводчик.

— Что он сказал?

Переводчик долго упирался, не смел перевести последние слова Павлуши, а когда наконец перевел, хан рванулся к пареньку, вынимая из ножен саблю. Но наперерез хану бросился Хизр.

— Остановись, Булат–Темир! Что радости зарубить отрока, посмеявшегося над тобой? Это сделать успеешь. Заставь его сначала плакать. Излови всех русов, что ушли из его деревни, поруби их при нем, а потом руби его самого. Дабы умер он с отчаянием в сердце!

Булат–Темир остановился, посопел, медленно вложил в ножны саблю. Потом одним движением грозно нахмуренных бровей разогнал столпившихся вокруг воинов и спросил Хизра:

— Отвечай, мудрый Хизр, что делал Чингис с воинами десятка, бросившего одного из своих?

— Казнил смертью, — не задумываясь, ответил Хизр.

— Что делал он с теми, кто бежал с поля боя?

— Если бегство не было общим, казнил смертью.

— Ты, старик, помнишь закон Чингиса. Кое–кто его забыл? Я им напомню! Позови ко мне сотника.

Нойон, подходя к хану, в мыслях призывал милость Аллаха, а увидав в желтых, рысьих глазах Булат–Темира гневный огонь, помертвел и молитвы забыл.

Но хан не кричал, не грозил, не хватался за плеть, а только сказал негромко:

— Воинов десятка нукера Газана связать и привести ко мне!

15. АЛЕНКА

Голубые стрекозы, плясавшие над тихой заводью речки Пьяны, [177] взмыли вверх. Что встревожило их? Сразу и не понять. Все так же полдневная тишина шелестела листочками осин. Но вот из–за красных чешуйчатых стволов сосен показался один всадник, за ним другой. Они переехали реку вброд и скрылись в прибрежных зарослях. И снова все тихо, будто и не было здесь людей, и снова над заводью пляс голубых стрекоз.

В бору, за рекой Пьяной тоже безмолвие. Но вдруг передний всадник натянул поводья и, оглянувшись на товарища, прошептал:

— Слышь, Фома?

Фома замер, прислушиваясь.

— Будто плачет кто–то, — мягко соскочил с седла. — Ты меня, Семен, подожди. Я единым духом… — и исчез за деревьями.

Семен Мелик остался на коне. Слушал, готовый броситься на помощь, а мысли текли своей чередой.

Вот и снова поход, и снова он в разведке, а прощаясь, дал Насте слово беречься. Семен усмехнулся: «Берегусь! Пора бы, кажется, остепениться, да где там!»

Зашумела листва. Семен встрепенулся. Привычной хваткой крепко взял рукоять меча. Но из кустов высунулась голова Фомы. Следом за Фомой на тропу вышла девочка. Платочек, завязанный под подбородком, сбился на спину. Лицо измученное, грязное, в глазах слезы.

— Как звать тебя, девонька? — спросил Семен, гладя ее по спутанным волосам.

— Аленкой.

— Откуда ты? Какая беда с тобой приключилась?

Девочка подняла красные, запухшие глазенки, будто еще раз хотела убедиться, что она у своих, потом ткнулась лицом в железный подол Семеновой кольчуги, зашептала:

— Дяденька, миленький, что они наделали, что они наделали!..

Долго они бились с девочкой, долго уговаривали ее, поили водицей. Наконец, вздрагивая, всхлипывая, запинаясь, она рассказала, как они с братцем Павлушей в лесу передовые отряды Орды повстречали, как, пробравшись болотной тропой, прибежала в деревню с криком «Орда идет», как все от мала до велика, запалив избы, ушли в глубь леса на остров посреди болота. Но год был жаркий — болота иссохли, к вечеру вороги, шедшие по следам беглецов, настигли их.

— Рубили, кололи всех… Матушку с младшим братишкой… — девочка задрожала, захлебнулась, — матушку конем затоптали… Меня в яму столкнули, я под бузиной затаилась, оттуда видела… — А что видела, — не поймешь, только и твердила она: — Павлуша, Павлуша…

— Да что такое с Павлушей? Рассказывай, девонька. Сил нет смотреть, как ты убиваешься, — говорил Семен.

— Приволокли они его на вершину холма, били, глумились, а он все одно кричал: «Отольется вам эта кровь, отольется!» — пока не зарубили его.

Девочка села на моховую кочку, закрыла лицо передником, затихла.

Семен стоял над ней молча, потрясенный, взглянул на Фому, тот угрюмо кусал хвоинку.

— Вот что, Фома, бери ее к себе на седло, скачи к боярину Боброку. Надо, чтоб в полках об этом до битвы узнали.

— А ты?

— Я поеду вперед, силы орды разведаю.

Фома молчал, зная, что сейчас подступиться к Семену трудно, однако все же решился, сказал:

— Может, мне лучше вперед ехать.

— Почему тебе?

Фома положил руку на плечо Семена.

— Я — бобыль, обо мне плакать некому, а у тебя сынок Ванюшка растет, Настя тебя поджидает.

Семен улыбнулся.

— Нет, Фомушка, спасибо на добром слове, а только вернуться мне нельзя, ответ на мне лежит, мне и вперед идти… да и конь у меня резвее.

— Ты хошь берегись.

Семен кивнул головой и пошел к коню. Настиным словом напутствовал его друг.

16. СКВОЗЬ ОРДУ

Чтобы вызнать силу Булат–Темира, Семен задумал проехать вдоль всей идущей походом орды. Сначала сотник берегся, продирался стороной по буреломам, ведя коня в поводу, но вскоре понял: никакого единого стана у орды нет и в помине; по всем дорогам расползаются разбойничьи шайки, оседают по деревням, пируют, грабят, насильничают, а чтоб стражу выставить, этого нет. Семен осмелел, бросил попытки обойти орду и теперь дерзко шел насквозь, только татарский халат поверх кольчуги накинул.

— Ишь, дьяволы, идут походом, а сами в бесстражье, [178] — ворчал он, огибая близкие костры татар. Оттуда до него долетали обрывки песен, лошадиное ржание, звяк металла. Чем дальше, тем гуще шли орды, не было числа кибиткам, коновязям, кострам. Косясь на отблески огня на вершинах деревьев, Семен ехал, останавливался, прислушивался, ехал дальше. Наконец сквозь листву Мелик увидал на широкой поляне юрту из белого войлока, украшенную золотой парчой, а рядом — воткнутый в землю треххвостый бунчук.

Семен догадался: царев шатер. Почему в этот поздний час так шумно на поляне? Тысячи татарских воинов темной массой окружили ханскую юрту. Гул голосов приглушенный, тревожный.

Семен отвел коня в сторону от поляны, сам вернулся и полез на дерево. В доспехе сделать это было нелегко, но снимать с себя меч и кольчугу сотник опасался. С вершины сосны Семен взглянул вниз, на поляну и глазам своим не поверил. Перед белой юртой в ярком свете жарко горящих костров лежали два обезглавленных трупа. Рядом на коленях со связанными руками стояли еще семь человек. Семен сперва подумал: пленники, но, вглядевшись, понял — татары. Над ними стоял могучий детина с огромным, немного искривленным, расширяющимся к концу мечом. «Палач», — решил Семен и не ошибся.

От юрты донесся короткий окрик, Семен оглянулся, увидел татарина, одетого в роскошную золоченую броню, над шлемом, охваченным по низу полотнищем чалмы, сверкало длинное перо, унизанное самоцветами.

— Булак–Темир!

Палач взглянул на хана, обеими руками поднял меч и шагнул к крайнему из стоявших на коленях татар. Тот невольно вжал в плечи опущенную голову. Толпа замерла. Взмах широкого лезвия — и голова татарина покатилась по земле. Палач поднял ее, показал толпе. Черная струйка крови бежала по его обнаженной, жилистой руке. Бросив голову, он шагнул к следующему. Этот заметался, закричал, пытаясь на коленях отползти прочь. К нему подскочили два воина и, покалывая в спину копьями, подтолкнули к палачу. И снова до Семена донесся глухой удар меча. Так были зарублены все остальные. Лишь тут сотник заметил, что рядом с Булат–Темиром стоял хилый старик, что–то беспрерывно нашептывавший хану. Глубокие тени, таившиеся в уголках его подвижного рта, делали лицо старика суровым и властным.

Булат–Темир ушел в юрту. Толпа стала расходиться. Семен решил затаиться на дереве, пока татары не разойдутся, а то долго ли до греха? Когда поляна опустела и можно было выходить из засады, Семен вдруг заметил в тени ханской юрты двоих.

«Он! Давешний старый черт. С кем это он шепчется?» — думал Семен, отгибая колючую ветку и вглядываясь.

«Никак старик гонца посылает? Вон и грамотку ему передал». Семен дождался, когда гонец вскочил в седло, запомнил и одежду гонца и его пегую лошадь и лишь после этого спустился вниз и пошел к коню.

Два дня крался Семен по следу гонца. Наконец позади остались скрипучие арбы обозов, тысячные табуны лошадей, изнуренные толпы связанных, скованных пленников. Сколько раз, видя, как ордынский кнут со свистом хлещет русских людей, Семен хватался за оружие и потом в бессильной ярости опускал руки.

Нельзя!

Когда дорога наконец опустела, Семен выехал из леса и погнал коня. Перенять гонца он решил во что бы то ни стало. Была глубокая ночь, когда Семен выехал на озаренное луной пожарище. Конь вдруг забился, захрапел, и тут Мелик увидел копающегося на пепелище волка. Сжав рукоять кистеня, [179] Семен направил к нему упирающегося коня.

Волк поднял морду. Зеленым огнем сверкнули на Семена его глаза. Мгновение зверь стоял неподвижно, потом, лязгнув зубами, прыгнул в сторону и исчез в лесу.

Сотник, подъехав к тому месту, где рылся волк, соскочил с коня, огляделся, заметил среди углей какой–то темный шар. Семен нагнулся и вздрогнул. Черными дырами пустых глазниц глядел на него обгорелый череп.

— Сожгли! Человека сожгли, дьяволы. Ну погодите ужо!.. — гневно шептал Семен.

Утром, истомив коня, Мелик все же настиг гонца. Над речкой, подернутой дымкой тумана, курился небольшой костерок. Гонец сидел у огня, мурлыкая вполголоса какую–то старинную степную песню. Рядом паслась его пегая лошадь. Заслышав конский топот, воин замолк, поднял голову, вглядывался: «Кого несет в такой ранний час?» Он совсем не встревожился: «Человек скачет открыто, значит, свой. Враг, тот крался бы. Да и какой здесь враг, когда орда весь край опустошила».

Лишь вблизи разглядев светлую бороду и русский облик лица, гонец вскочил, хотел закрыться щитом.

Поздно!

Железный многорогий шар кистеня, звякнув цепью, пробил кожаный щит, ударил гонца в голову.

Мелик наклонился над ордынцем, шевельнул его.

— Готов! Череп я ему проломил. Так те и надо, зверюга. По волку не пришлось, так по тебе кистенем прошелся! Вы людей жечь… — бормотал он, обшаривая убитого. За пазухой у гонца Семен нащупал свиток. Вытащил трубочку бересты. Развернул. По неровной берестяной полоске шли завитки и закорючки арабских букв. С одного конца береста намокла в крови, буквы расплылись. Семен покачал головой. «И как это я недоглядел. Бил в голову, а кровь за пазуху к нему протекала, вон струйка по шее, за ворот, ну и дальше, а грамотку испортил».

Семен сел на пегую лошадь гонца, своего усталого коня повел в поводу и, не оглянувшись на убитого, поехал прочь.

17. БЕРЕСТЯНОЙ СВИТОК

Черный ферзь с каждым ходом упорно продвигался вперед. Князь Дмитрий Костянтинович загородился пешкой и взглянул на брата. Князь Борис протянул руку, взял все того же ферзя. Дмитрий Костянтинович глядел на тонкую, точеную фигуру, которую крутили пальцы Бориса Костянтиновича.

С обеих сторон ферзя два коня, сзади — неприступный клин пешек. Что тут будешь делать?

Дмитрий Костянтинович подпер голову кулаком и уставился на доску. Борис посматривал на него, торжествуя.

Пола шатра откинулась. Вошел сын Дмитрия Костянтиновича, княжич Василий Кирдяпа, стал за спиной отца, сказал негромко:

— Булак–Темир перешел реку Пьяну. Орда идет в силе тяжкой. На обоих крыльях у Булак–Темира многосотенные легковооруженные конные рати.

Дмитрий Костянтинович не поднял головы, смотрел на доску. Борис тоже молчал. Следом за Василием в шатер вошли боярин Боброк и Семен Мелик. Боярин сел рядом с князем Борисом, посмотрел на доску, сказал шутливо:

— Побили Дмитрия Костянтиновича. Крепко побили. Не жди, княже, нового шаха — сдавайся.

Дмитрий оттолкнул доску. Несколько фигур упало.

— Послушай лучше, воевода московский, какие вести сын принес, — кивнул на Кирдяпу. Василий повторил:

— Булак–Темир перешел реку Пьяну, идет в силе тяжкой. Легкоконные сотни у него на обоих крыльях рати. Булак–Темир явно хочет нас окружить.

— Дела–то точь–в–точь, как на доске, — покосился Дмитрий на шахматы, которые Борис заботливо подобрал и ставил на старые места, — братин Городец уже под шахом, а теперь хан Волгу перешел и мой Нижний Новгород ныне под удар попадет. А от Москвы какая помочь? Велику ли ты рать привел, воевода?! Издевка, не рать! А Булак–Темир, сказано, идет в силе тяжкой…

Боброк прервал выкрики Дмитрия.

— Постой, княже, что ты заладил: «в силе тяжкой да в силе тяжкой», я это слово уже дважды слышал, но от того царь сильней не будет. На шахматы кивать нечего, аль ты гадать по ним вздумал? Воину–то стыдно. Не на доске, но на ратном поле нам стоять, а это не одно и то же. Ты, чем на игрушки смотреть, моего человека поспрошай.

Князь неприязненно уставился на Мелика, скромно стоявшего у входа. По всему видно, князь старой обиды не забыл, и на Семена у него зуб вострый.

— Что его спрашивать. Больше нашего он знает?

— Больше, — баском откликнулся Боброк, — он орду насквозь прошел и многое видел.

Дмитрий все еще враждебно глядел на сотника, но тут вмешался князь Борис:

— Не гневайся, брат. Выслушать его надо. Рассказывай, кмете, [180] что видел.

Семен шагнул вперед.

— То правда, что орды у Булак–Темира много, но порядка в ней нет, — махнул рукой, — такая бестолочь в орде, не приведи бог! Разбредаются они в разные стороны. Только и норовят пограбить. Булак–Темир начал их уже смертью казнить, а толку ни на грош.

Дмитрий Костянтинович вскочил.

— Завирается парень на глазах! Все послухи доносят согласно о грозной силе татарской. Брешет Семка, а ты, воевода, ему веришь!

Семен стоял молча, только побледнел, а Боброк по–прежнему спокойно возразил:

— Почто, княже, обижаешь верного человека? Не брешет он. Сотник грамотку перехватил, — боярин вытащил берестяной свиток, — а вот и перевод с нее. Погляди–ка хартейку. [181]

Дмитрий схватил протянутый кусок пергамента.

«Мудрого Хизра бесстрашному баатуру Темир–мурзе поклон и слово. Да хранит Аллах тебя от бед и напастей. Победоносные орды хана моего Булат–Темира текут, как пески Кара–Кумов, подхваченные ветром. С того самого часа, как опоясался я перед ним поясом службы, идем мы вперед. Настали времена Чингисовы. Настали времена Бату–хана. Велика честь идти у стремени грозного Булат–Темира.

Тем горше видеть, что многие и многие эмиры, мурзы, нойоны лишь о себе помышление имеют, исцарапав лик верности когтями вероломства, уходят в стороны, в села русов, на добычу. Аки вода сквозь пальцы, растекаются орды Булат–Темира в русских лесах. А русы свирепы, аки волки и пардусы. На днях малый мальчишка из кустов застрелил нукера Газана. В страхе бежали воины Газанова десятка. Слава Аллаху, Булат–Темир казнил их сегодня смертью, как велит закон Чингиса…»

Дмитрий Костянтинович поднял глаза от грамоты:

— Дальше?

— Дальше в грамоте не разберешь — кровью замазано, — ответил Боброк.

Семен взглянул на Боброка, тот кивнул, позволил говорить.

— Прошел я орду насквозь. Идет она беспечно, в бесстражье. Да не в том дело. Видел я поля потоптанные, веси выжженные, кости русских людей на пепелищах. Волчьи пиры видел. Этого простить орде нельзя!

Дмитрий Костянтинович молчал, чувствовал — слова Семена против воли запали в сердце. Этого простить нельзя! Перевел взгляд на Боброка.

— Что будем делать, воевода?

Боброк встал.

— Сам видишь, княже, у татар не все ладно. В это место и бить надо. Отряди рать небольшую, но людей смелых, пусть зайдут тайно в тыл орде. Ударим в единый час и с тыла и в чело. Голову заложить готов — Булак–Темир покажет нам спину…

Князь задумался.

— Хитро! Говоришь, в тыл идти рати небольшой, но смелой?

Боброк кивнул.

Князь усмехнулся.

— Ну, коли так, сам бог велел послать на такое дело московский полк. Рать ты привел малую, но сам же хвалился, что москвичи — народ смелый, — оглянулся на Бориса, — так я рассудил?

— Вестимо так! Воеводе Боброку ту рать вести. Слава о нем идет, ну, а мы, грешные, в чело Булак–Темиру ударим.

Будто и не замечая язвительных усмешек князей, Боброк сказал просто:

— Будь по–вашему.

18. УТРО НАД РЕКОЙ ПЬЯНОЙ

Высокие травы в лесной низине отяжелели от утренней росы. Боброк стоял под сосной, внимательно поглядывал на светлевшее небо. Рядом стоял боярин нижегородский, опустив голову и поглядывая на мокрые, потемневшие сапоги Боброка. Бормотал он что–то маловразумительное: дескать, прислан он от князя Дмитрия Костянтиновича в помочь воеводе Московскому, чтоб воевода ненароком условного часа не пропустил. Боярин явно робел. Воевода его почти не слушал: приехал боярин, и ладно. Пусть стоит.

Боброк тихо переговаривался со сторожевыми воинами, забравшимися на сосны.

— Костры позатоптали… Готовятся явно… Орды одна за другой вперед уходят. Нам–то что же достанется? Ой, все уйдут!

Боброк хмурился, наконец не стерпел:

— Хватит стрекотать, сороки!

Воины смолкли. Дмитрий Михайлович оглянулся через плечо.

— Мелик!

Семен подошел, звякнув кольчугой. Воевода поморщился.

— Аль без шума не можешь, разведчик? Выводи своих людей на опушку. Первый удар тебе. Приказа не жди, нападай, как условлено — лишь только первый луч на вершины сосен упадет. В тот же миг князья в чело орд ударят. Не прозевай смотри.

Семен поклонился, пошел к своим, придерживая меч, шагал без звука, только мокрые травы шелестели.

Когда мимо прошла сотня Мелика, воевода пытливо взглянул на ратников: первые.

Небо тем временем светлело. Все веселее становился птичий щебет, посвист, вскрик. На все лады запевали просыпающиеся птахи.

…Фома, стоявший за плечом Мелика, подумал: «Птицы поют весело, небо чисто, вечером комары плясали. Быть ведру. А в зной в бою пить — первое дело».

Отойдя на десяток шагов, он раздвинул олешняк. Под ним, как и ожидал, оказалась небольшая яма с коричневой лесной водой. Фома опустил в воду липовую баклажку.

На бульканье Семен оглянулся, прошептал сердито:

— Нашел время лягушками запасаться.

— Не!.. — Фома не сдержал голоса, пробасил: — Тута одни головастики, дак я их наперед распужал… — Замолк, увидя, как замахал на него сотник, и пошел вперевалку к своему коню, подмигивая ухмыляющимся воинам.

Семен будто не замечал проделок Фомы. Смотрел он из–за куста на небольшое росистое ржаное поле, за ним, рукой подать, шли тучами вражьи конники. Дальше высокие сосны стояли темным строем. Вот вершины их вспыхнули под лучом солнца.

Не таясь больше, резко звякнув, Семен опустил с козырька шлема стрелку, защищающую лицо от поперечных ударов, только чуть оглянулся на своих, выхватил меч и пустил коня полным скоком вперед. За спиной треск сучьев, тяжелый топот копыт. Впереди — метнувшиеся в стороны татары.

— Не чаяли!

И над ухом медвежий рев Фомы:

— Робята! Как капусту–то рубят?!

За лязгом сечи Семен чутко прислушивался, ждал. Сейчас! Сейчас! Взвоет, дрогнет орда, когда на нее нижегородские и городецкие рати ударят. Но впереди все тихо. Сейчас! Сейчас!..

Тихо…

Семен оглянулся. «Господи, что же это такое? Исчадиями бесовскими, с визгом и ревом со всех сторон наседают вражьи толпы. Наши уже не нападают. Загородились щитами, сжались, отбиваются».

«Эх! Пропали! Пропали!» — На какое–то мгновение в памяти мелькнуло заплаканное лицо Насти: «Береги себя». И тут с ослепительной ясностью Семен понял: беречься — смерть! Подняв коня на дыбы, сотник рванулся вперед, в самую гущу врагов.

— Вперед! Только вперед, ребята!

Брызгает ослепительными вспышками на солнце меч. Раз! Другой! Третий! Рубка! Работа!

Рядом рубится Фома, наскочивший зараз на троих. Сухой треск рассеченного надвое кожаного монгольского щита. Звон пробитого шелома.

Вопль!.. Удар!.. Вопль!..

И веселый рев Фомы:

— Знай наших! Мечишко–то каков?! Сам ковал, постарался!

Лязг!.. Лязг!.. Лязг!..

Сверкнувший перерубленный клинок татарской сабли. Булат в руках у Фомы.

Вдруг шлем долой! В глазах тьма! Набатный гул в треснувшем, казалось, черепе и острый укол мысли: «Ошеломили!». Ткнувшись лицом в конскую гриву, Семен судорожно вцепился в шею коня.

«Только не свалиться. Затопчут!»

Семен не видел, как прикрыл его щитом Фома, как клубком сцепились вокруг сражающиеся.

Оттеснив татар, Фома тронул Семена. Тот как вцепился в конскую шею, так и закаменел. Недолго думая, Фома вылил на голову Семена воду из своей баклажки. Тот застонал, пошевелился. Но тут вновь насели враги, и Фома кинулся в сечу.

Прошло несколько мучительно долгих мгновений, Семен поднял голову. Сквозь мглу в очах разглядел такое, что заставило его забыть о своей боли: ощерясь, выплевывая ругательства, вертясь во все стороны, рубился окруженный Фома. Кольчуга на нем в крови.

Семен тряхнул головой. Меча нет! Уронил! Сорвал привязанный к седлу кистень и молча врезался в кучу врагов. Слепая ярость стиснула глотку.

Удар!.. Вопль!.. Удар!..

Разбойный свист Фомы, и его хриплый рев:

— Круши их, Семка!

…Откинувшись на высокую спинку седла, Боброк сидел неподвижно. Рука, окостенев, сжимала рукоять меча.

«Какой к черту первый луч! Сосны наполовину озарены светом. Сеча в облаке пыли, как в золотистом мареве, а впереди тихо! — Боброк напряженно прислушивался. — Тихо! Куда подевались князья?»

Комариным зудом над ухом стонал нижегородский боярин.

— Что делает этот Мелик! Что делает! На рожон прет! На рожон прет!

— Потому и цел пока, что на рожон прет, — резко оборвал Боброк. — Ты, боярин, скачи к своим. Что они, распротак их, уснули?

Посмотрел на воинов. Последняя сотня. Все рати московского полка в сече. Все глаза обращены к нему. Бросить последнюю сотню в бой? Лишняя сотня мечей битвы не решит, а если наши побегут, кто прикроет их?

Воевода стукнул себя кулаком по колену: «Нельзя бросить в сечу последние силы!» — И вдруг осознал, что никто не побежит, что бывают минуты, когда холодный и, может быть, мудрый расчет постыден, и, выхватив меч из ножен, Боброк бросился в битву во главе последней сотни московского полка.

19. ПЬЯНА

— Васька, струсил ты, что ли? Пес! Слышишь, наши бьются, а ты?! — Дмитрий Костянтинович, прискакав в передовой полк, осадил коня, замахнулся плетью на сына.

Кирдяпа и ухом не повел:

— Успеем, батюшка, успеем! Пущай сначала московский–то воевода один с татарами подерется.

— Ты в своем уме, Василий?! — Князь даже задохнулся. — Продал! Своих продал!

— Каких своих, батюшка? Москвичей, чай. — Кирдяпа смотрел кругом, ища поддержки, но люди отворачивались от него.

Василий хлестнул коня.

— Полк…

— Стой! — Борис Костянтинович схватил его за плечо, рванул назад. — Стой, вор! Полки поведу я!

Оттиснутый к краю дороги, Василий смотрел, как рать за ратью нижегородские, городецкие, суздальские полки устремлялись вперед, в битву.

…Булат–Темир, сдуру, что ли, повернул все орды на московский полк. Удар княжеских полков пришелся в тыл и, видимо, был нежданным.

Хизр метался среди бегущей орды, хлестал лошадей, людей, кричал, надсаживая глотку.

Куда там! Под напором русской рати орды смешались и, не принимая боя, повернули вспять.

Увлекаемый потоком людей, Хизр вдруг столкнулся лицом к лицу с Булат–Темиром. Старик мгновение смотрел на трясущиеся жирные щеки хана, потом схватил его за грудь.

— Бежит орда! Без боя бежит! Слышишь ты, Чингис–хан новоявленный?

Булат–Темир — как тряпочный.

Хизр только тут понял: не Булат–Темир, а он сам выдумал себе Чингис–хана.

Отшвырнув хана, старик опять кинулся в гущу бегущих орд. Нет! Не останавливать. Не поворачивать их. Шкуру свою спасать. Скакал в тесноте, уронив голову на грудь.

«Времена Чингис–хана! Времена Бату–хана! В трусливом сброде непобедимые орды увидал!»

Крутой обрыв над рекой Пьяной.

Внизу воды не видно. Сплошная каша из человеческих и лошадиных голов. Лошадь Хизра сорвалась вниз, в омут. Кто–то под Хизром погрузился в воду. Рядом татарин, пробитый русской стрелой, вынырнул, окровавил воду, ушел на дно.

Добрая лошадь вынесла Хизра на ту сторону Пьяны.

Старик оглянулся. В реке гибла орда Булат–Темира. Сверху, с обрывов, теряя доспехи и оружие, ломая ноги лошадей и собственные шеи, в Пьяну катились татары. Над их темной массой, сверкая светлой броней, [182] на краю обрыва показались русские.

Гуще полетели стрелы. Русские били тех, кто успел выбраться на тот берег. Раненые срывались обратно в Пьяну, тонули.

Хизр уже поднялся на берег, одолев кручу, но тут лошадь под ним осела, запрокинула голову. Около левого колена Хизра из бока лошади торчала стрела.

Хизр мешком повалился на землю и, не поднимаясь, на брюхе пополз в кусты.

Сзади пели стрелы и выла гибнущая в Пьяне орда. [183]

20. В МАМАЕВОЙ ОРДЕ

Хизр, щурясь на дымную струйку потухающего костра, мерно покачиваясь, говорил:

— …Так, без чести в Пьяне–реке потопла орда Булат–Темира. Дмитрий–князь да Борис–князь по зажитьям [184] после того избили и полонили многих храбрых нукеров. Булат–Темир прибежал в Сарай–Берке с дружиной малой… — Хизр через прищуренные веки наблюдал за Мамаем.

Эмир во все время рассказа сидел на ковре около входа в свою юрту, как истукан древний. Зеленоватый лунный свет лился на неподвижное лицо эмира, и лишь красные отсветы догорающих углей поблескивали в его широко открытых глазах.

Хизр выждал мгновение и, так и не поняв мыслей Мамая, продолжал:

— Узнав, что Булат–Темир прибежал в Сарай–Берке, Азис–хан приказал его схватить и обезглавить.

Старик опять покосился на Мамая.

«Вот и пойми его. Окаменел», — подумал Хизр.

Но тут Мамай вдруг кивнул.

— Это Азис–хан хорошо сделал.

Хизр никак не ожидал, что Мамай начнет хвалить своего врага. Промолчал. Кто его поймет? Может быть, эмир просто его испытывает.

— А спутники Булат–Темира? — спросил Мамай.

— Перебиты.

— А ты как же ушел?

— Я — Хизр, — тихо, но значительно, с напором ответил старик.

Мамай только глазом на него повел.

— Теперь куда же?

— Теперь к тебе пришел. Я еще не потерял надежды вновь увидеть времена Чингис–хана. Я еще увижу, как ордынские лошади будут топтать камни Кремля Московского, — помолчал и, глядя прямо и ясно в глаза эмиру, промолвил: — Потому и пришел к тебе.

Мамай, будто не поняв:

— Значит, быть нашему Абдулле–хану новым Чингисом? Что ж, тебе видней, мудрый Хизр.

Все так же не сводя глаз с эмира, Хизр возразил:

— Нет, нет! Я говорил не про Абдуллу.

Мамай в это время поднял голову, прислушиваясь. К юрте подошел Абдулла–хан, за ним тесной кучкой шли его нукеры.

— Эмир, — голос хана юношески звенел, — ты принимаешь гостем беглеца из орды Булат–Темира! Ты удостаиваешь его беседой! Я прикажу его…

Мамай всем телом повернулся к Абдулле.

— Повремени, хан! Не отдавай приказаний, которых нельзя выполнить! Или не видишь, мой гость — святой Хизр? Тебе ли выбирать юрту, в которую он входит гостем?

Абдулла топнул и, круто повернувшись, пошел прочь.

Хизр не упустил, углядел, каким холодным, недобрым взглядом проводил его Мамай.

21. ПОБЕДИТЕЛИ

Из–за расступившихся сосен людям открылись шири и дали. Под синим небом, на котором сказочными башнями громоздились, уходили ввысь белые клубы облаков, залитая солнцем, зеленея бесчисленными садами, раскинулась родная Москва. Выезжая из леса, люди невольно придерживали коней. За знакомыми кольцами улиц, над серым деревом изб, над узорной пестротой теремов, над блестящими, лужеными главками церквей, церквушек, часовенок, над всем привычным обликом Москвы, венчая Боровицкий холм, сиял под ярким солнцем сбросивший строительные леса белокаменный Кремль. Над стенами высились могучие боевые башни. Чуть дрожали их отражения в текучем зеркале реки Неглинной.

Каменный град!

Боброк взглядом опытного воина изучал Кремль.

— Дмитрий Михайлович, хорошо–то как! — негромко сказал подъехавший к нему Мелик, и так же негромко, кратко, но вложив в это слово глубокий смысл, откликнулся Боброк:

— Твердыня!

Сверкая светлыми доспехами и алым цветом щитов, торжественно, под развернутым красным стягом, на котором колыхался снежно–белый силуэт коня, тесными рядами полк вошел в город.

Москва встретила победителей праздничным звоном колоколов, приветственным гулом народных толп. То там, то здесь в ряды воинов врывались жены, матери, отцы. И смешались ряды. Боброк сперва было нахмурился, да где там! В такой день не до хмури.

А тут еще какой–то пономарь, бросив чинный перезвон, перешел вдруг на плясовую, да так заливисто, что, казалось, вот–вот его деревянная колоколенка сорвется с места и пойдет вприсядку.

— Ишь нажаривает! — засмеялся воевода. Вокруг тоже все засмеялись.

А толпы все густели. Люди кричали, ликовали, хохотали. Потом будут и слезы о погибших, и туга–печаль над изуродованным мужем, сыном, братом, но сейчас каждый надеялся увидеть своего, если не в этом ряду, так в следующем.

Навстречу из Кремля, не сдерживая скока коней, мчались Дмитрий Иванович, Владимир Андреевич с молодыми боярами. Нет! Нет! Чинной торжественности не жди и здесь. Но столько искренней радости светилось в глазах князя Дмитрия, так пылали щеки Владимира, что воевода простил и потерянную Дмитрием шапку, и не на те петли застегнутый кафтан на Владимире.

Обнявшись и расцеловавшись с воеводой, Дмитрий посмотрел на полк и с одного взгляда понял, как сильно он поредел. И уже тревожно, уже с заботой спросил:

— Дмитрий Михайлович, знаю, что предал вас Васька Кирдяпа, знаю, что тяжко досталось тебе. Много ль наших там полегло?

— Много, княже, — тихо ответил Боброк, — был час страшный. Воистину в пекло попал полк московский. Только мужеством и спаслись. Дрогни люди, побеги… всех бы татары порубили. От сотни Семена Мелика, что первая бой начинала, едва треть осталась.

— А Семен?

— Семен на рожон полез, глядя на него, и остальные. Говорю, только тем и спаслись. Семен раненый рубился. Молодец!

Семен не слыхал этого разговора. Соскочив с коня, он обнимал жену и сына.

Настя и смеялась, и плакала:.

— Жив! Жив! А мне говорили… Слухи–то, слухи черные…

— Полно, Настенька, полно, — приговаривал Семен, гладя Настины волосы (второпях Настя забыла накинуть плат).

Настя льнула к мужу, смотрела на повязку на его голове, боялась спросить о ране, а на ресницах у нее дрожали такие знакомые Семену, такие родные слезинки.

Ванюшка сидел на отцовском седле, бил голыми пятками по бокам коня и визжал от восторга.

Подъехал Фома, потащил Ванюшку к себе. Подмигнул Насте.

— Настенька, никак ты плакала? Почто? Семка твой — отпетый, аль забыла? Чего такому сделается!.. Ванюшка, гляди, я те невесту привез.

Ванюшка и без того заметил девочку, ехавшую рядом с Фомой на небольшой татарской лошадке. Паренек задичился, глядел исподлобья. Аленка отвечала тем же.

Фома захохотал, начал тормошить Ванюшку, а Семен, нагнувшись к Насте, шепнул:

— Кабы не он, не Фома, ты бы, Настя, меня здесь не встречала.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1. НА ТУРЬЕЙ ГОРЕ

Золотая парча заката, расшитая огнистыми узорами перистых облаков, понемногу ветшала, тускнела. В этот вечерний час великий князь Тверской Михайло Александрович медленно поднимался по скату Турьей горы к замку Гедемина. Князь угрюмо молчал, и спутники его, тесной кучкой ехавшие следом, также молчали, догадывались: здесь, в Литве, князю Михайле доведется испить сраму — с поклоном приехал. Оно, конечно, Ольгерд Литовский Михайле Александровичу зять, должен, казалось бы, встретить по–родственному, но, кто его знает, чужая душа — потемки, а Ольгердова и подавно.

Вдруг князь Михайло поднял голову. Хмурь с лица у него как ветром сдуло. Навстречу тверичам от граненой башни Гедемина бежала молодая женщина.

— Сестра! Ульяша!

Князь спрыгнул с седла, обнял сестру, пытливо заглянул ей в лицо: все такая же, какой и в Твери была, — румяная, красивая. Недаром в народе поговаривают, что Ольгерд души не чает в своей молодой жене. И ожила надежда — Ульяна поможет! Никого не слушает старый Ольгерд Гедеминович, а ее авось и послушает. Михайло Александрович еще раз окинул взглядом пышную фигуру сестры.

Знала княгиня Ульяна, что дела в Твери плохи, но лишь увидев усталое, запыленное лицо брата, поняла это вполне и тревожно спросила:

— Миша, что у вас там в Твери приключилось?

Князь Михайло сразу потемнел. Помолчав, ответил с неохотой:

— Всю усобицу дядюшка Василий заварил. Надоело ему сидеть у себя в Кашине. [185] Подавай ему великое княжение Тверское. С ним заодно князь Ерема был. Ну и навалились.

— Ужель тебя одолели?

— Где там Кашину Тверь одолеть, — Михайло Александрович вздохнул невесело, — они Москве поклонились.

— А Москве какая стать в это дело соваться? То распря семейная, тверская!

— Эх, Ульяша, да Москва только и глядит, как бы в чужие владения лапу запустить. Дмитрий Иванович из молодых, да ранний! Вишь, каменный кремль построил и давай всех князей русских под свою руку подводить.

— Ужель никто и не противился? — Ульяна даже остановилась и брата за руку схватила.

— На тех, кто противился, Митя начал посягать! И на меня посягнул, благо предлог был. Владыку Тверского Василия в Москву позвали, на суд митрополичий. Зачем–де в споре моем с дядюшкой Василием он мою сторону держал.

— Так ведь владыка Василий судил по правде.

— Сказала! — князь даже рукой махнул. — Москва со времен Ивана Калиты Русь собирает. Задумано давно и накрепко. Уделам не бывать! Князьям по градам не сидеть! Почто о правде думать, почто в отчинах княжих разбираться, коли они хотят, чтоб вся Русская земля под Москвой была! По началу таились. Покойный князь Семен, даром что его Гордым прозвали, а прямо сказать про замыслы московские не решался, помирая, в духовной грамоте притчей намекнул: завещал блюсти, чтоб свеча дела московского не потухла. Многим тогда невдомек было, что за свеча такая. Ныне знаем! Ныне об этом на Москве вслух говорить начали! — Князь бросал слова горячо, зло. Видимо, наболело.

— Кто же так говорит? Неужто князь Дмитрий? — с тревогой спросила Ульяна, пристально глядя на брата.

— Нет! Митя даром что молод, а лишнего не скажет. Вот братец его Володимир Андреевич, тот удал и на язык не воздержан.

— А ты–то что же, — вдруг рассердилась Ульяна, — московским бредням поверил аль дядюшки Василия да Еремы испугался?

— Да нешто лихостью тут возьмешь. Что ж мне на рожон было лезть,— князь безнадежно махнул рукой, — с московскими полками в драку? Бежать мне пришлось!

Ульяна все так же пристально, не мигая, смотрела на брата. Тот, не замечая ее взгляда, продолжал:

— Одна надежда теперь на Ольгерда Гедеминовича.

Ульяна печально покачала головой.

— Нет, Миша, не надейся. Не поможет тебе Ольгерд.

Михайло Александрович даже остановился.

— Как не поможет? — Голос князя сорвался, судьба решалась: быть ему князем на Твери иль изгоем по свету мыкаться, искать пристанища. — Я чаял, ты, сестра, за меня замолвишь словечко.

Низко опустив голову, Ульяна прошептала:

— Как узнал он, что ты едешь, так и ускакал в леса звериным ловом тешиться.

— А ты что ж не удержала?

— Молила я его. Плакалась, дескать, нехорошо, зазорно: гость в дом — хозяин за ворота. Куда там! Не знаешь ты Ольгерда. Замыслы его никому неведомы.

Михайло Александрович стоял обескураженный. В отдалении стояли его люди, тревожно перешептываясь; по понуренной голове князя они догадались: беда!

— Видно, одно мне осталось — в Орду бежать, — проговорил он в раздумье, — открыть глаза царю на замыслы московские, авось поможет…

— В Орду тебе, княже, бежать непочто.

Князь вздрогнул, оглянулся. Будто из–под земли выросший, стоял за его спиной благообразный старик с узкой бородой. В сумерках князь не рассмотрел плутовских глаз его, спрятавшихся в тени косматых бровей. Михайло Александрович нахмурился:

— Кто ты таков, что запросто вступаешь в разговор с великим князем Тверским?

— Я–то гость торговый, Некомат, — это твердо, а вот, что ты великий князь Тверской, — это пока еще бабушка надвое сказала.

Князь даже задохнулся от такой дерзости, но купец и бровью не повел под грозным княжьим взглядом, от которого, бывало, трепетал тверской люд. Он шагнул вперед, мягко похлопал сухой старческой рукой по крепкой руке князя. Того аж передернуло, а старик, хоть бы малость смутился, куда там, словно и не с князем говорит, словно на торгу деловую речь держит:

— Ты не гневайся. Я правду–матку режу те не по дурости, а с умыслом. Не глупей нас татары и давно на Москву зуб точат, да, вишь беда какая, в Орде свои дядья Василии есть, такую усобицу заварили, о какой в Твери и не слыхивали. Пока сию кашу не расхлебают, Орду на Москву не подмять. Посему на Тверской стол тебе одна дорога, отсюда, из Литвы; однако полки литовские в деснице князя Ольгерда, и разжать эту десницу надо умеючи, вот эдак, — и купец с нежданной силой разнял пальцы княжей руки.

— Как ты это сделаешь, старик?

— О том толковать рано. Я человек торговый, корыстный. Сделаю, коли мне выгода будет, коли ты, князь, калитой тряхнешь, а как сделаю, то не твоя заботушка. Я петушиное слово знаю.

— Ой, старик, великий князь Литовский Ольгерд Гедеминович со князьями совета не держит, а тебя он и не выслушает! — воскликнула княгиня Ульяна.

— Как знать, матушка княгиня, как знать! — Старик низко поклонился. — Я намедни из Орды приехал, и петушиное слово мое я у ордынских кочетов подслушал.

Ульяна хотела что–то ответить, но князь Михайло ее перебил:

— Что ж, гость, давай торговаться! Мои деньги — твое дело!

— Давай, Михайло Александрович, поторгуемся, — с готовностью откликнулся купец.

2. ПО ЗАМЫСЛУ МАМАЕВУ

Ломая чащу, вепрь [186] продирался вперед, окруженный псами. Вот он выскочил на поляну и на мгновение остановился, тяжело поводя боками. Внезапно зверь метнулся в сторону на ближайшую собаку, та с визгом бросилась наутек. В этот миг Ольгерд спустил тетиву, но стрела только скользнула по твердой шкуре вепря. Зверь коротко хрюкнул и нырнул в гущу леса. Псы с лаем и воем кинулись туда же. Не раздумывая, Ольгерд поскакал за ними.

Михайло Александрович с тоской глядел ему вслед. Уже третий день жили в лесу тверичи, а все без толку. Ольгерд явно не хотел беседовать с глазу на глаз с Михайлой Александровичем, а купца Некомата дьявол куда–то унес вместе с задатком. Князь устало поднялся с пенька, подошел к охотникам и тут только заметил, что Ольгерд ускакал один, никто за ним не последовал.

«Вот случай потолковать с зятюшкой», — князь заспешил сесть на коня. Стоявший рядом выжлятник [187] окликнул его:

— Куда собрался, княже?

— Тебе какое дело, холоп, — рассердился Михайло Александрович. — Знай своих псов, коли ты выжлятник.

— Мое, конешно, дело малое, холопье, — откликнулся тот, с трудом удерживая рвущихся со своры собак, — одначе упредить должен: не вздумай за князем Ольгердом поехать.

— Что так? Это вам, холопьему отродью, лень за князем поскакать, а того не думали, что вепрь мог князя запороть, а мое дело родственное, — князь вздохнул притворно, — у меня за Ольгерда Гедеминовича сердце ноет.

Выжлятник и ухом не повел, перехватив сворку, он подтянул собак и шагнул к морде княжьего коня.

— Нельзя, князь Михайло! Даром, что Ольгерд Гедеминович сед, а вепрю спуска не даст. Поди, попробуй, сунься сейчас к нему с помощью, он те покажет, где раки зимуют! Взвоешь!

— Ну, может, вам и нельзя, а только медведь корове не брат, — надменно проговорил князь, — мне можно!

— Нельзя, княже! — повторил выжлятник, крепко беря коня под уздцы. — Доколе не вострубит в свой рог Ольгерд Гедеминович, — нельзя!

А в это время в глухом буреломе Ольгерд настиг вепря. Окровавленный, рассвирепевший зверь вдруг понял, что ему не уйти, и повернул на охотника. Псы тотчас вцепились ему в бока, но вепрь будто и не заметил этого, волоча псов, он кинулся на человека. Ольгерд соскочил с седла, и в тот миг, когда кабан стремительно прыгнул вперед, тяжелый меч Ольгерда рассек ему череп.

Собаки неистово теребили ткнувшегося в землю зверя. Князь стоял неподвижно, опершись на меч, любуясь добычей. Тут за его спиной послышался вздох. Ольгерд круто повернулся.

— Некомат! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?

— Молодецкий удар, княже, — сказал, выходя из–за сосны, старик, — с добычей тя!

Все еще хмуро, но уже не так грозно Ольгерд повторил:

— Кой черт занес тебя сюда?

— Известно, какой черт, наш, стариковский. — Некомат лукаво подмигнул синеватым голым веком, — тот черт, про которого сказано, что он под старость в монахи пошел.

— И чертом остался!

— Вот именно! Я в эту чащобу не зря залез да страху натерпелся, от вепря хоронясь. Надобно словечко те молвить, по тайности, а в замке твоем, что на Турьей горе стоит, к тебе приступу нет, ибо чин и обычай у тя заведен высокий.

— Ну, говори, — милостиво разрешил Ольгерд. Некомат подсунулся к самому уху князя, и точно осинка прошелестела:

— Помоги князю Михайле…

Князь сразу и слова не нашел, только ногой топнул яростно, а Некомат, как ни в чем не бывало, этак спокойненько:

— Ты чего огневался? Зря!..

Тут только к Ольгерду вернулся голос, но Некомата и это не проняло:

— Пошто надсаживаешься, княже? Как ни старайся, а доброй свиньи не переголосишь.

Ольгерд не отмяк, усмехнулся зловеще.

— Кто же эта свинья? Ты, что ли?

— Что ты, княже, куда мне! Ту свинью ты под Синими водами бил, и визг ее те ведом.

— Орда?

«Ага! Слушаешь», — подумал купец.

— Она, княже. Был я в Орде, и, поверь мне, ныне она не та стала. Ее вдругорядь и не побить, пожалуй. Слыхивал ли ты о Мамае?

— Мамай? Эх, купец, с того и начинать надо! Кабы сразу сказал, что ты от Мамая, не стал бы я с тобой и говорить. Ведь он даже не князь, не из рода Чингиса, просто мурза.

Ольгерд отвернулся, пошел к вепрю. Некомат сказал, глядя ему в затылок:

— Мамай не просто мурза. Он женат на дочери царя Бердибека и носит титул гурган, что значит зять, да не о том речь.

— О чем же? — чуть оглянулся Ольгерд.

Купец остался доволен — князь его слушает; шагнув следом, сказал:

— О том, что быть Орде под Мамаем! — И, распахнув кафтан, купец достал из внутреннего кармана серебряную пайцзу. — Вот басма его.

Ольгерд взял ее в раздумье, а Некомат, забежав сбоку, чтоб лучше видеть лицо князя, зашептал:

— На Волге видят, пригорюнясь сидит в литовском лесу Тверской князь. А ведь ты ему гурган, зять. Как же ты его в беде покинешь? — Некомат коротко передохнул и вдруг спросил:

— Если немцы Литву перестанут тревожить да на Новгород полезут, поможешь князь–Михайле?

Судорога пробежала по лицу Ольгерда,

— Ужель то возможно?

— Возможно, княже!

Ольгерд вдруг расхохотался.

— Значит, Мамай зовет меня на медвежью облаву. Обложили зверя, берлогу отыскали!

— Отыскали! У того медведя берлога каменная на Боровицком холме, что по–над Москвой–рекой в устье Неглинной.

Ольгерд оборвал смех:

— А сам Мамай что ж дремлет?

— Трудно ему еще. В Орде смута.

Ольгерд кивнул:

— Ладно, будь по–твоему! Скажи Мамаю: великий князь Литовский Ольгерд Гедеминович до медвежьей травли охотник, но пальцем не пошевельнет, пока волчьи стаи рыцарей на Новгород не повернут.

— Скажу, княже.

— Теперь куда? Немцев пойдешь на Новгород натравливать? — спросил Ольгерд.

— То мне не по чину, — с нарочитым смирением ответил Некомат. — Я торговый гость, а не папа Римский. Они, дьяволы, только папы и послушаются. Я в Каффу еду, к фрягам. [188]

— Почто?

— В Каффе слово скажу — в Авиньоне [189] услышат, а из Авиньона и до рыцарей дойдет.

— Широко задумано!

— Истинно! Не было ни чарки, да вдруг ендовой! [190] — Старик засмеялся, заперхал по–козлячьи: — Мамай думал, потому и широко.

3. БЕЗВЕСТНЫЕ МУЧЕНИКИ

За открытыми вратами храма ослепительная лазурь неба, густая, чистейших тонов синь моря, почти белый под солнцем песок прибрежья и паруса, паруса: черные, смоленые — над мелкой рыбачьей посудой, белые, сверкающие — над кораблями; прямые — византийские, косые — латинские из Генуи и тоже косые, но другого рисунка, — те из Египта.

Глаз художника невольно остановился на этой яркой картине в темной рамке врат храма, потом Феофан [191] опять повернулся к стене, где на свежей, еще не просохшей штукатурке зацветали покорные его замыслу ковры фресок. Художник углубился в работу. Приходилось спешить. Фреску можно писать только по свежей, сырой штукатурке, тогда краска соединяется со штукатуркой, и живопись становится вечной. Но в одиночестве, без помех поработать не пришлось. В церковь один за другим собирались почитатели. Еще бы — великий византийский мастер пишет здесь в Крыму, в Каффе. Кое–кто из почтенных генуэзцев пристал с вопросами (не в их привычках была обходительность с людьми не патрицианского рода).

Почему Феофан ушел из Византии?

Может быть, это тайна? Может быть, были дела, заставившие мастера покинуть родину?

— Нет, это не тайна, — ответил Феофан. — Ныне в Византии все закостенело. Там живой художник задыхается, как в темнице, среди правил и канонов. Прошли времена свободного творчества. Византия живет прошлым.

Феофан говорил сурово, непримиримо, а сам продолжал работать. Вот он остановился у одной из фигур. Теплое золотисто–коричневое пятно лика было еще слабо различимо. Феофан наклонился над красками. В горшочек с разведенным мелом он подлил несколько капель изумрудной зелени, помешал, подлил еще. Непонятно, зачем понадобился ему этот почти неуловимый зеленоватый тон.

Подойдя к фреске, художник на мгновение задумался, пристально вглядываясь в коричневое пятно лика, потом короткими точными движениями наложил несколько светлых мазков.

Почитатели невольно ахнули. Прямо на глазах у них ожил лик. Чуть зеленоватые, холодные штрихи цвели на теплой охре фона, и люди увидели изможденный лик пустынника, светящийся неотступной, глубокой мыслью. Феофан отошел на край помоста, сощурился, вглядываясь, потом, быстро подойдя к стене, положил еще два последних штриха и поставил горшочек с мелом на помост.

За спиной художника люди шептали про чудо. Чудом казалось им, что вот так, несколькими скупыми штрихами, можно сразу оживить лицо человека.

Феофан будто и не слышал шепота. Присев на корточки, он размешивал охру и поднял голову лишь тогда, когда один из генуэзцев прямо спросил его: правильны ли слухи, что из Каффы он поедет на Русь?

Феофан только вздохнул. Вот и работай, когда вокруг толпятся любопытные, чуть носы в краски не суют и в душу лезут. Все же он ответил:

— Да, правда. Я уже работал в Великом Новгороде и намерен туда вернуться.

Сразу шмелями загудели вокруг.

— Такой великий художник и поедет на Русь!

— Поезжай в Италию. Только там тебя поймут и оценят.

— Вон, спроси русского купца, думают ли на Руси об искусстве?

Феофан поглядел на старика, которого вытолкнули вперед.

— Ты в самом деле русский?

Старик склонился в подобострастном поклоне. Но ни поклон, ни благовидный, елейный облик старика Феофану не понравились. Он хмуро упрекнул купца:

— Коли так, что ж ты позволяешь генуэзцам порочить Русь?

Купец забормотал опять, низко кланяясь:

— Я только торговый гость. Зовут меня люди Некомат–Сурожанин, ибо торгую я с Сурожем, Каффой и другими городами генуэзцев в Крыму. В паволоке, [192] шелками красно испестренной, в златотканой аль в серебряной парче, в аксамите [193] аль в каком другом бархате я толк понимаю, а в живописи да в зодчестве я как в темном лесу. Фрягам виднее. У них в Генуе дворцы да храмы воздвигают, а в Москве, куда мне отсюда путь лежит, не о дворцах думают, там ныне громоздят каменные стены да боевые башни. Фрягам виднее.

— Кривишь душой, купец, — перебил Некомата Феофан, — я мало был на Руси, а видел больше тебя.

Генуэзцам надоело слушать непонятную русскую речь, и они снова зашумели:

— Русы варвары! Они осмеливаются переделывать на свой лад великое искусство Византии.

Феофан кивнул:

— Истинно так! На Руси по–своему гранят драгоценные достижения Византии. Но это для искусства и нужно, а повторять, рабски повторять достигнутое — это застой, это смерть.

Если бы генуэзцы вслушались в слова Феофана, они, может быть, и поняли бы, что художник высказал сейчас свое задушевное, глубокое, продуманное, но не в обычае патрициев было выслушивать мнение человека, не имевшего ни денег, ни товаров, ни кораблей.

Один из них шагнул вперед, поклонился небрежно, с чуть заметной иронией, взял у него из рук кисть.

— Я тоже бывал на Руси, — сказал он. — Я видел варварские искажения византийских канонов. Вот, к примеру, Русь взяла у Византии купол. Сохранила ли она строгий, геометрический образ полусферы? — Патриций начертил на досках помоста дугу окружности. — Ничего Подобного! Русы вытягивают купол вверх, создают острие. Они нарушают правильные линии полушария, и купол начинает походить на шлем воина.— Рядом с дугой генуэзец начертил шлемовидный контур.

Феофан резко оборвал:

— Чем болтать о геометрическом образе полусферы, подумал бы лучше о причинах. Смотри! — и, выхватив из рук генуэзца кисть, художник макнул ее в мел и бросил на дугу окружности грубый белый мазок. — Понял?

— Нет!

— Да смотри же, смотри, что будет с византийским куполом на Руси зимой. Ляжет снег, и от хваленой геометрии ничего не останется. А на Руси купол вытянули вверх, снег на нем не удержится. Кто же варвары? Те, кто не боятся переступить обветшалые каноны, или те, кто с патрицианской спесью судят о том, чего не понимают?! Кто?

Возражать было нечего. Феофан, точно ничего и не случилось, спокойно повернулся к фреске. Когда через некоторое время он оглянулся, на помосте никого не было.

«Обиделись! Ушли. Ну и благо». Не в натуре Феофана было заискивать перед богачами. Художник вновь принялся за работу. Писал он быстро, уверенно бросая на стену смелые мазки. Деревянный помост чуть поскрипывал под его ногами. Вокруг наконец–то стало тихо, только с моря долетали заглушенные крики команды, скрип корабельных снастей, унылая песня рабов–грузчиков.

Прописав первый раз весь кусок фрески, Феофан прислонился плечом к незаштукатуренной [194] стене, перевел дух и только хотел перейти на другой край помоста, чтоб приняться за отделку росписи, как шум у входа заставил его оглянуться. Мимо проходил караван золотоордынских невольников. Бородатые могучие телом рабы, стройные светлокудрые рабыни.

«Какой народ! — Феофан жадно глядел со своих подмостков на этих людей, одетых в небеленую холстину. — Какой народ! Русы!..»

Художник не понял, что случилось, кто в чем провинился. Он услышал только гортанный крик и увидел, как одна из девушек закрыла лицо руками под занесенной над ней плетью ордынца. Свистнула плеть, но удар пришелся на могучие плечи молодого раба, успевшего заслонить собой девушку. Ордынец остервенился. Захлебываясь бранью, он принялся хлестать парня. Десяток ударов, и иссеченная, покрасневшая от крови рубаха упала с парня, задержавшись лишь там, где за спиной у него были связаны руки. После каждого удара парень мотал головой, медленно оседая. Это было страшнее крика и стонов. Еще несколько ударов, и он упал. Ордынец соскочил с коня, носком сапога потолкал раба, сокрушенно качая головой, видимо, жалея, что сгоряча испортил товар, потом достал из–за голенища нож и запрокинул голову раба. Тогда девушка вырвалась из рук удерживавших ее рабов и кинулась на мучителя. Они покатились по камням. Но схватка была неравной. Хозяин пырнул ее ножом и бросил на землю. Потом, встав, он подошел к парню и деловито перерезал ему горло. Рабов погнали дальше.

Феофан стоял, вцепившись в перила помоста. Не было сил передохнуть, не было сил примириться с этой расправой.

— Русские говорят: «Иго!» Вот оно, это проклятое короткое и страшное слово, — шептал художник. Из рук Феофана выпала кисть, но он не поднял ее. В голове проносились жгучие мысли. «Какие узы связывали этих мучеников? Кто они? Возлюбленные, или брат и сестра, или просто чужие, узнавшие друг друга в дни скорбного, рабьего похода от берегов Волги до Каффы? Не все ли равно! Люди растоптаны! И какие люди! Таких рабами и называть не пристало».

Художник повернулся к фреске, но писать не смог: дрожали руки. Вновь отдался раздумью. «Вот она, Каффа Генуэзская — древняя Феодосия на воспетой еще эллинами благословенной земле Тавриды. [195] Ныне стала она просто воротами Золотой Орды на Черном море, воротами, через которые уходят на египетские и малоазиатские базары тысячи русских рабов».

Долго смотрели строгими очами святые мученики на написавшего их художника, он не видел фрески: иные безвестные мученики неотступно стояли перед глазами. Их образам не суждено украшать стены храмов, но образ народа–мученика, нашедшего свое величие не в смирении, но в непокоримости, ясным и смелым очерком вставал в сознании Феофана.

Лишь перед вечерней, когда церковь стала наполняться молящимися, он пришел немного в себя. Но службы стоять не стал, сошел с помоста и в дальнем темном углу в изнеможении опустился на скамью. Снова и снова вставали перед ним погибшие. «Кончу роспись — уеду на Русь», — упрямо думал Феофан, но тут тихий шепот прервал его горячие и горькие думы. Говорили два византийца, негромко ахали, возмущались. Феофан весь напрягся. То, что он услышал, переполнило чашу его терпения. Художник встал и вышел из храма, быстрой походкой пошел к предместью Каффы. Он знал, что сейчас должен сделать!

4. ГАД

В предместье Феофан спросил русского купца Некомата. Купец встревожился, когда хозяин гостиницы ввел к нему знаменитого художника. Оставшись вдвоем, Феофан заговорил по–русски, хотя и с видимым трудом подбирал слова:

— Торговый гость Некомат, сегодня в церкви, которую я расписываю, беседуя с патрициями, ты обронил слово. Оно запомнилось мне…

Некомат насторожился: «Что такое я сболтнул?» — подумал он.

Феофан не заметил этого, продолжал:

— Ты сказал, что на этих днях едешь в Москву. Так?

Купец кивнул:

— Вестимо, так.

— Поспеши! Я узнал, что в Каффу приехал какой–то человек из Золотой Орды, какой–то гад приполз сюда, на берега Черного моря, чтоб шепнуть змеиное слово. Генуэзский корабль уже вышел в море. Змеиное слово уже повезли Римскому папе. Задумано злое дело! Рыцари–тевтоны перестанут угрожать Литве и повернут свои полки против Новгорода Великого и Пскова, а Москва окажется зажатой между Ордой, Литвой и…

— Тверью! — неожиданно для самого себя подсказал Некомат.

— Да! Да! Тверью. Трудное слово. Ты москвич, ты лучше меня знаешь, чем грозят твоей родине вороги. Поспеши! Предупреди!

Некомат видел, как побледнело лицо художника, с опаской подмечал, как тонкая морщинка все глубже залегает у него меж бровей, думал, что ответить Феофану, и вдруг нашел:

— Горе горькое, — запричитал Некомат, натирая кулаком сухие глаза,— проторговался я в Каффе, задолжал, теперь, чтоб выехать отсюда, деньги нужны.

— Стой! Ты же сам сказал, что на днях в Москву выезжаешь!

Некомат, шмыгая носом, тянул время, придумывая увертку, потом вновь принялся голосить:

— Уеду, твоя правда, мастер, как не уехать. Товарища я жду, он с караваном придет, меня выручит, а до того, ни боже мой, н e выбраться мне из Каффы, а дело–то не ждет, корабль, говоришь, ушел; в Москву сей час скакать надобно.

— Велик ли у тебя долг?

— Сто золотых дукатов, [196] — не смигнув, ответил купец.

Феофан расстегнул ворот рубахи и снял с шеи небольшой кожаный мешочек. Купец и плакать забыл. Феофан взял его за плечо, молвил веско:

— Клянись, что немедля поскачешь упредить Москву о беде.

— О господи! Да вот те хрест!

Феофан был рад поверить купцу, а потому легко и поверил. Он отсчитал в скрюченные ковшиком ладони Некомата сто дукатов, затянул шнурком свой мешочек, в котором осталось только шесть или семь монет, и, сунув его за пазуху, вышел.

Размашисто шагая вниз к морю, Феофан чувствовал, что тоска, которая навалилась на него, сейчас сгинула. Нет, Феофан не жалел своих сбережений. Купец отвезет весть в Москву, там подготовятся и сумеют встретить врагов. Пусть московские мечи прольют вражью кровь за ту, которая пролита сегодня в Каффе.

А Некомат, оставшись один, весело фыркал себе в бороду, пересчитывая нежданно–негаданно свалившуюся ему в лапы добычу. «Нашел москвича! Так я и поехал упреждать Митрия Ивановича, сам на себя донос делать!» Перебирая монеты, он потешался над Феофаном: «Экая простота! Но из Каффы убираться надо немедля, а то он хоть и прост, а, видать, бешеный, попадешь ему на глаза, он и поймет, что щуку в воде топил». Некомат потянулся, хрустнул пальцами. «Да и дело сделано. Слово Мамая ушло в Авиньон».

5. НА СТЕНАХ ТВЕРИ

Фома лежал во рву в самой гуще лопухов и крапивы и медленно соображал: «Да неужто я жив?» Попробовал приподняться, сесть. Это, хотя и не сразу, но удалось. Покосился на стены Твери. «С эдакой высоты кувырнулся», — засмеялся и сам себя похвалил: «Ну, Фомка, и живуч же ты, пес! И как башку не сломал?» Опять посмотрел вверх. Над головой пели стрелы. Из–за тверских стен валил дым. Здесь, во рву, стонали раненые, валялись обломки лестниц, груды исковерканного оружия и доспехов.

«Опять отбили приступ, — сообразил Фома, — люто дерутся тверичи! Меня–то как крепко ошеломили, по сию пору в башке гудет! Сплоховал ты, Фомка! А почему?.. На самом деле, почему?» Фомка крепко задумался. Было что–то такое, что выскочило из гудящей после удара удалой Фомкиной головушки, такое, чего забывать было нельзя, а вот — забыл!

«С кем же, с кем я там на стенах повстречался? Он меня и по башке огрел лишь потому, что я удивился и пасть раскрыл, а он меня тут и ошеломил. Он, он. Кто?»

Фомка затряс башкой, но ничего не вытряс. Вместе с ударом все из памяти вылетело.

Очевидно, его заметили со стен — несколько стрел ударили рядом. Фома, не долго думая, повалился в бурьян. «Пущай тверичи думают, что подстрелили. Свечереет — выберусь». В голове мутилось. Закрыл глаза. За плотно сжатыми веками с тошнотворной медлительностью кружились туманные кольца, и как ни силился Фома, а вспомнить не мог: кто же, кто был там, на стенах?

Какой–то надоедливый скрип мешал собраться с мыслями, вспомнить. «Вишь, нежный какой стал», — ругнул себя Фома, но и это не помогло. Нудный скрип лез в уши. Обломок лестницы, повиснув на выступе бревна, медленно раскачивался и скрежетал, цепляясь за груду доспехов, лежащих внизу. Фома осторожно пошевелился, оглядываясь, но за лопухами лестницы не было видно, и он опять зажмурил глаза и, вслушиваясь, вдруг ясно вспомнил — так скрежетал фонарь над дверью кабака, вспомнил истоптанные сугробы на темной московской улочке, вспомнил лицо лиходея и даже охнул. Он! Лиходей! Тот, который Фому ножом пырнул, тот, с которого Фомка кудельную бороду сорвал. Теперь Фома твердо знал, что с этим самым лиходеем он и повстречался на гребне тверской стены! «Он! Он! А кто таков?» И опять все затягивает туманом. Да и то сказать, видел его Фома одно мгновение там, в Москве, и теперь также краткий миг в битве на стенах Твери. «Посмотреть бы еще разок, вглядеться, узнать». Было что–то странно знакомое в этом дважды мелькнувшем перед ним лице.

Фома шевельнулся, поднял голову. Болела шея, ломило все тело, но Фоме было не до этого. С опаской приподнялся.

«Эге! Наши, кажись, опять на приступ пошли».

Действительно. Задыхаясь матерным ревом, кашинцы шли к стенам, тащили веревки, лестницы, падали под ударами стрел. Фома, уже не таясь, поднялся из лопухов. На краю рва появились первые воины. Волной покатились вниз. Лязг доспехов, хриплое дыхание людей, свист стрел. Теперь, подойдя вплотную, осаждающие засыпали стены стрелами, чтоб помешать тверичам откинуть лестницы.

— Давай, ребята!

— Поддерживай!

Лестницы кое–как приткнулись к стенам.

«А ну, кто смелый?!» — и осаждающие бросились вверх. Нижние напирали на передних, которым приходилось расчищать себе место на стенах мечами. Сверху упал человек, за ним второй, третий. Потом валились уже кучами, не сочтешь, сколько, а снизу лезли и лезли новые. Там наверху кто–то все же сумел пробиться на стены, сверху сбросили веревки, и тотчас в них вцепились десятки рук, люди полезли на стены по веревкам.

В прежние времена Фоме самая стать была забраться в эту свалку, но сейчас Фома полез наверх совсем не первый.

«Ничаво, подерутся и без меня на сей раз», — рассуждал он, оправдываясь перед собой. Забравшись на стену, он не кинулся в сечу, а стал осторожно пробираться у края стены, вглядываясь в лица сражающихся. Лиходея не было. А кашинцы все напирали и напирали. Толпа тверичей поредела. Вдруг дверь из соседней башни распахнулась, и свежие силы обрушились на кашинцев. Фома оглянулся и замер. В двери стоял лиходей! У Фомки холодок пошел по хребту, наконец–то он разглядел и узнал его. Отец его ныне стоит во главе московских полков. Настанет время, сын по обычаю займет место отца. «Изменник, Иуда во главе ратей. Так не бывать тому!»

Фома принялся подкрадываться к лиходею. Но тот заметил Фому и кивнул на него тверчанам. Шестеро воинов насели на Фомку.

Фома отступил, отбиваясь, но врагов было много, они обошли Фому, к лестнице не пробиться, повернул к пролому кровли, накрывавшей стену, и, изловчаясь, полез наверх. Но едва он вылез, как на него набросились трое. Где и когда они успели забраться на крышу, Фомка не заметил.

Удержаться на крутом тесовом скате было трудно. Фома поскользнулся, и тут же враги опрокинули его, стали заламывать за спину руки. Кто–то крикнул:

— Веревку!

— Врешь! Меня скрутить! Как бы не так! — рычал Фома, но веревка уже стягивала ему локти. Тогда он головой ударил одного из врагов и, уже не думая об осторожности, хрипя ругательства разбитым в кровь ртом, рванулся вниз по скату, увлекая за собой двух воинов.

6. ПОДРУЧНЫЙ КНЯЗЯ МОСКОВСКОГО

Отфыркиваясь, Фомка сидел на земле и ругался:

— Вишь, дьяволы, пьяный я, што ли, штоб меня водой отливать!

Вокруг хохотали свои.

— Его выручили, вытащили из–под стен, водой отлили, а он лается.

— Будешь лаяться. Мало не утопили, — ворчал в ответ Фома, — а где тверичи, с которыми я вместе со стены летел?

— Оба насмерть!

— Ишь ты! А я как же уцелел?

— Тебе, дьяволу живучему, ничего не сделалось, хошь бы сломал чего.

— Сказал! Ломай сам, а мне чегой–то неохота, — огрызнулся Фомка, ощупывая себя. Все болело, и все было цело. — Как же я жив остался?

— Ты на тверечей упал, их задавил, а сам уцелел.

— Разве что так, — с сомнением согласился Фома. — А ну, робята, помогите встать.

Его подняли. Пошатываясь, он пошел к холму, на котором стояли, наблюдая за битвой, кашинские князья и московский воевода Боброк.

Подойдя, Фома с трудом согнул шею, кланяясь Боброку:

— К твоей милости, воевода. Дай коня. В Москву мне надобно немедля.

— Что так? — спросил Боброк, наклоняясь к нему с седла.

Фома придвинулся вплотную, вытянул шею и шепнул:

— Измену я открыл!

Боброк, не расспрашивая, не задумываясь, ответил:

— Бери моего гнедого. Конь резвый. Сегодня, на ночь глядя, ехать поостерегись, поезжай завтра, поутру.

Но тут вмешался князь Василий Михайлович Кашинский.

— Князь Дмитрий Михайлович Боброк, знай свое место! Московскую рать великий князь мне в помощь прислал, и хоть ты в московском полку воевода, а не волен ни в едином воине. Ишь как просто! С первого слова: «бери гнедого». Ты так всю рать по домам распустишь, меня не спросив и Твери не взяв. А ему, — князь Василий кивнул на Фому, — не то что коня давать, а кнутом по морде, чтобы знал, как от битвы бегать.

Боброк резко повернулся в седле, хотел сказать князю правду в лицо, что–де не привык воевода Боброк к таким речам, что стараниями князей Василия да Еремея стоят они под Тверью без толку, что кабы слушались его советов, так давно бы град взяли, а так, с наскока, Тверь брать — только людей переводить. Многое хотелось высказать, однако воевода сдержался, смолчал. Но не в Фомкином обычае было молчать.

— Это меня кнутом по морде?! Руки коротки, княже. Я рабом в самой Орде был и то ушел, а твоим холопом мне и подавно не бывать!

От такой дерзости князь побагровел, толкнул коня и, надвинувшись на Фомку вплотную, взмахнул кнутом. Но у Фомки от злости и силы вернулись. Уклонившись от удара, он перехватил рукоять кнута, и в его могучих пальцах она хрустнула, как соломинка.

Князь ухватился за меч, но ему на руку легла медвежья лапа Фомы, сжала кисть, и князь понял, что руки ему не поднять.

— Я же тя упреждал, княже, — спокойно, с укоризной сказал Фома, — вишь, как нехорошо получилось, а впрочем прости. — Низко поклонившись, Фома пошел с холма.

Будто ничего не заметив, воевода Боброк смотрел в сторону на башни Твери.

Князь Василий оглянулся по сторонам. Спасибо, никого на холме нет, никто сраму не видел. Рядом был только князь Еремей Костянтинович, этот сидел на земле и спокойно позевывал. Василий Михайлович спешился, сел рядом, помолчал, потом спросил негромко:

— Ерема, видел?

— Видел, — так же негромко ответил Еремей, — сам ты, Василий Михайлович, и виноват.

— Я?

— Ты! До седых волос дожил, а все куражишься.

— Что ж, от простого воина терпеть?

Еремей оглянулся на него с усмешкой.

— Ты пригляделся бы сперва, простой ли воин этот Фомка. Он даром, что татем был, а ныне только кузнец, но на Москве ему поверят, ибо князю Дмитрию он предан.

— Значит, и дерзить мне может. Воровство это!

Еремей только рукой махнул.

— Велика ты птица!

— Князь…

— Какие мы с тобой князья! Московские подручные. Вон Тверь осаждаем, этого нам племянник твой, князь Михайло, вовек не простит. Нет! Не простит! А чьими силами сражаемся? В московском полку, что нам в помощь придан, людей больше, чем у нас с тобой вдвоем. Тоже князья!

Еремей Костянтинович откинулся на спину, закрыл глаза.

7. ПЕПЕЛ ТВЕРСКОЙ ЗЕМЛИ

Из–за черных прибрежных елей выкатился краснорожий месяц. Красноватая светящаяся дорожка легла на воду и тут же раскололась, рассыпалась, разбитая волной, которую поднял плывущий конь. Придерживая одной рукой одежду, свернутую комом, другой рукой Фома направлял коня к берегу. Вскоре конь царапнул подковой по камню на дне. Соскочив на мокрый прибрежный песок, Фомка, поеживаясь от ночной прохлады, надел рубаху, порты, развязал висевшие через плечо сапоги, натянул их, кряхтя, надел кольчугу. Легла она тягой на избитое тело, да ничего не поделаешь — война, а Тверское княжество в разор разорено, и голодного люда по лесам слоняется немало. Фома не послушал Боброка — выехал вечером и теперь берегся. Раньше в Фомкину беспечную головушку и колом бы не вбить, что ночью в лесах, в краю, взбаламученном войной, надо ехать с оглядкой, теперь иное дело: Фома твердо знал, что весть об измене должна дойти до Москвы, а потому головушку надо беречь.

Вот и сейчас, поднявшись на берег, Фома остановил коня. Перед ним за росистой полосой густых, еще не тронутых косой трав на хребте холма чернели избы. В этот поздний час деревня не спала. Фома удивленно прислушался, потом поехал медленно, осторожно.

Но в деревне было не до Фомы. Бабий и ребячий плач слышался по избам и на дворах, а в конце деревни, смутно белея в темноте, гудела толпа мужиков. Черными тенями стояли вокруг воины.

Фома окликнул какую–то старуху, безучастно сидевшую на завалинке у своей вросшей в землю избушки.

— Что у вас тут за беда, бабушка?

— Истинно, родимый, беда. Вишь, наехал нонче кашинский боярин с ратниками и почал народ сгонять. Дескать, жить вам, мужики, в Кашинском уделе, быть вам, мужики, отныне моими холопами, ибо князь Михайлу мы побили и в Литву прогнали, потому, ополоним [197] всех тверичей. — Старуха вздохнула, поглядела на шумящую толпу и с чуть заметной усмешкой продолжала: — А только, видать, и на добра коня спотычка живет. Едва кашинцы почали скарб грузить, налетел московский боярин. И сам млад, и силы с ним два человека, а кашинцам спутал все дело. У москвича сил нет, так он людей небылицами прельщать стал. Жить–де вам в Московском княжестве вольно, в слободе, и бояр над вами не будет, един князь, коему и дани придется платить.

— Так то ж правда!

— Правда? — старуха посмотрела на Фому, покачала головой. — Чудно что–то! Наши, однако, прельщаются, ибо под боярином нажились, сыты.

— А ты, бабуня, как?

— Я–то? Меня ни кашинцы, ни москвичи не возьмут. Пошто им старуха? Хворая я. Мне здесь помирать. Как людей угонят, так с голодухи и подохну, аки собака.

— А нынче чем живешь?

— Сказительница я. Былинами сказываю про богатырей русских.

— Эх, бабушка, рано помирать собралась. На Москве ныне были про богатырей русских ой как слушают. — Стегнув коня, Фомка уже через плечо крикнул: — В Москву собирайся! — и поскакал к толпе.

Там шумели. Фома попал в самый разгар перепалки. Кашинский боярин, выпятив вперед огромное чрево, наседал на Мишу Бренка. Но Бренка, даром что молод, а смутить было трудно. Он больше помалкивал, лишь изредка короткими колючими словечками подливал масла в огонь. Когда боярин охрип, Миша шагнул вперед и звонко крикнул:

— И тебе, боярин, и мне известно, что великий князь Дмитрий Иванович запретил кашинцам на правый берег Волги соваться, а ты под шумок вздумал людей похолопить да в свои вотчины свести. Зря стараешься! Своевольничать я тебе не дам.

— Ты? Мне? — боярин полез чревом вперед. — У тебя воинов двое, а со мной пять десятков, да ежели я прикажу, вас и перевязать можно!

Бренку, видимо, надоел вежливый разговор. Голос у него вдруг сорвался:

— Из уважения к твоей седой голове я слушал тебя. Но угроз не потерплю! Проваливай подобру–поздорову, а то пожалуй, мужики тебя самого свяжут.

— Меня? — боярин сжал кулаки, двинулся на Бренка, но тут, как на стену, наткнулся на широкую Фомкину грудь, затянутой кольчугой.

— Это что еще за дьявол?

— Ого! — загрохотал Фома. — Был я и татем, и ушкуйником, и рабом, и воином. В дьяволах ходить не доводилось. Повысил ты меня в чине, боярин. Чего кулаками размахиваешь? Все одно мой тяжелее будет, — поднес к боярскому носу свой кулачище: — Видал? Стукну, и поминай как звали! — Потом, повернувшись к Бренку, Фома низко поклонился:

— Будь здрав, боярин Михайло. Приятно слышать, как ты с этим старым охальником разговаривал. — И, будто невзначай, прибавил негромко, но так, что все слышали: — Московский полк, Михайло Андреевич, будет здесь сей час.

Боярин за «охальника» хотел было полаяться с Фомкой, но, услышав про московский полк, стих, а Фома тем временем повернулся к мужикам, рявкнул:

— Чего стали? Чего затылки скребете? Правду вам сказал боярин Бренко. Не холопами, но вольными людьми будете в Московском княжестве.

В ответ раздались голоса:

— Сумнительно…

— Тут и набрехать недолго.

— Вестимо, брешет…

— Сам–то ты кто будешь, человече?

Фомка рыкнул:

— Я брешу?! — пошел в толпу. — Был я, робята, в Орде, так даже там про московские слободы слух идет. Цари ордынские тревожатся. В княжестве Московском людей прибывает, и народ там все верный, неподневольный и за Москву потому живот положить готовый. В Орде удумали свои слободы ставить, только русских людей не прельстили.

Мужики обступили Фому. Принялись толковать.

— Не прельстили, говоришь?

— Так русский человек и пойдет в ордынскую слободу жить. Найдешь такого дурака!

— А не брешешь ты, дядя, про ордынские слободы?

— Правду говорю, — повернулся к спросившему Фома. — Конечно, Мамай такой глупости не делал, этот понимает: что хорошо на Москве, то Золотой Орде негодно, а Азис, царь Сарайский, пытался, да без толку.

— Само собой.

— А нам как же? Страшно с места срываться.

— Ну и здесь житья не будет. Князья передрались, мужик своими боками отдувайся. Усобица.

Вдруг из толпы вылез мужичонка, заорал:

— Не верь, робяты! Заманивают! Я москвичей знаю — лукавы!

Кинулся к Бренку с истошным криком; тощая, будто мочальная, бороденка подпрыгивала у него при каждом слове. Видать, мужичонка пустобрех, а взбаламутил толпу. Но Бренко много кричать ему не дал. Спросил:

— Значит, ты в московской слободе жить не согласен!

Мужик затряс бородой:

— Ни в жисть!

— Ин будь по–твоему! — Оглянувшись на кашинского боярина, Бренко крикнул:

— Бери себе этого в холопы.

— Меня? — отступил на шаг мужик.

На него навалились кашинцы, связали. Мужик запричитал, но Бренко отвернулся, крикнул:

— Кто хочет в Кашине холопом быть? Выходи. Неволить не буду, отпущу!

Народ угрюмо молчал.

Выждав немного, Бренко сказал:

— Ну коли так — собирайтесь. С зарей выехать надобно.

К Бренку протиснулись двое, сняли шапки.

— Боярин, а с кумом как же?

— С каким кумом?

— Которого ты кашинцам отдал.

— Я не отдавал. Он сам себе судьбу выбрал. Хотите быть вместе с ним? Я кашинцев кликну, и будь по–вашему!

— Что ты, что ты, боярин, — попятились мужики, поняв, что Бренко шутить не станет. Люди повалили по избам. Цепь кашинских воинов сама по себе распалась. Где уж тут артачиться, когда московские рати подходят.

А Бренко отвел Фому в сторону.

— Откуда ты взялся? Откуда московская рать идет?

— Не жди рати, Михайло Андреевич, — фыркнул Фома, — это я их пужал.

Когда месяц, опускаясь, задел за вершины елей, Фома выехал из деревни. Светало. Отъехав немного, Фома оглянулся. Над лесом, заволакивая месяц, стлался дым. Так, уводя людей, Москва оставляла на тверской земле пепелища.

8. КОРЫСТЬ

Чаще и многолюднее стали деревни. По дорогам шли обозы, иногда навстречу мужикам, которых вел Бренко, попадались отряды воинов. Мужики переговаривались меж собой:

— Кажись, Москва недалече. — Спросить об этом боярина не посмели, спросили одного из его воинов. Тот ответил:

— Коли ничего не случится, вечером будем дома, сиречь в Москве.

Но немного времени спустя Бренко, ехавший во главе обоза, увидел воинов. Вглядевшись, боярин узнал своих людей. Его тоже узнали. К нему поскакал староста Глеб. Было время, Глеб пестовал молодого боярина, сейчас он снял перед Бренком шапку и, поблескивая на солнце круглой плешью, приветствовал его:

— Здравствуй, Михайло Андреевич! Ну и молодец ты, как я погляжу, какой обозище захватил! — Взглянув на растянувшиеся возы, он спросил: — Сколько тут народу? Чаю, не меньше сотни семей ополонил. Уж как рабы нам кстати придутся. Мы их на Гнилые Выселки направим, пусть новые места обживают.

— Что ты, Глеб, — возразил Бренко, — какие Гнилые Выселки? Я их ко князю Дмитрию Ивановичу веду. Я им посулил, что они в слободе будут жить.

Глеб только руками развел:

— Ну, боярин, не чаял я такое услышать. Слободу мужикам посулил. А у нас им чем хуже будет? Конешно, работать придется поболе, для кормления твоей боярской милости придется им оброк платить, так беда невелика, мужик к тому привык, стерпит.

— Народ–то княжий. Именем великого князя взят, — упорствовал Бренко.

Глеб рассердился.

— Опомнись, боярин, оглянись вокруг. Все бояры кто во что горазд к себе в вотчины тверичей гонят. Князья себя не обидели. Знаешь, какой полон Дмитрий Иванович и Володимир Андреевич захватили? Все княжьи села людьми переполнены. А про слободы чего вспоминать, много ли этих слобод, да и не для полона они. В слободы люди сами приходят. — Глеб еще раз посмотрел на мужиков и деловито спросил:

— Этих тверичей у тебя никто не видел?

— Нет, видеть не видели.

— Вот и ладно! В самый, значит, раз старый боярин, родитель твой, нас тебе навстречу выслал.

Бренко еще мгновение колебался. Тревожило его не столько слово, данное мужикам, сколько боязнь прогневить князя, но, услыхав, что все бояре тверичей к себе гонят, не стал больше спорить, и, хотя спешить боярину было некуда, он вдруг заспешил.

— Ладно, поворачивай их на Выселки, а я поеду прямо в Москву, недосуг мне с мужиками вожжаться.

Тверичи встревоженно сбились в кучу у первых возов. До них долетели лишь несколько слов, но все же люди поняли суть и, увидев, что боярин поехал вперед, заворчали.

Глеб оглянулся на своих людей.

Те поняли без слов, надвинулись на мужиков, только что мечей не обнажили.

Глеб закричал:

— Поворачивай, мужики, ошуюю.

Тогда из толпы выдвинулся мужик, потоптался, с оглядкой на своих шагнул к Глебу, торопливо снял шапку.

— Прости, добрый человек, не знаю, как величать тебя, что ж это будет? Обещал нам боярин волю, а теперь, выходит, похолопил нас.

— Волю? — Глеб удивленно развел руками. — Окстись, дядя, да нешто есть для мужика воля?

— Боярин сказывал — есть. Здесь в Московском княжестве, в слободах.

— Ты о слободах забудь! Приходит туда народ, который сам сумел неволю избыть, ушел от боярина какого аль от алчности монахов из монастырской деревеньки убег. А вы? В полон взяты да еще брыкаетесь. — Оборотясь к народу, староста крикнул: — Чего раздумались? Боярин у нас хороший, не обидит, а заупрямитесь — спознаетесь с кнутом!

9. БОЯРСКИЙ КОРЕНЬ

Поп Митяй взял из рук писца перо, царапнул острием по ногтю, строго нахмурился, сказал в сердцах:

— Перо доброе, павье, [198] а ты, сонное рыло, и того отточить не сумел. Исправь.

Писец вздохнул и, пачкая пальцы в чернилах, принялся, перетачивать перо, изредка косясь на отошедшего к окну Митяя.

На княжеских хлебах в Москве поп раздобрел, отрастил брюшко. Черная расчесанная борода попа блестела, как шелковая. Житья не стало от попа. Пуще и пуще спеси набирается. Ныне, даром что грамотей знатный, а сам писать не хочет, писцов мучает. Вот и сейчас, на ночь глядя, вздумал летописанием заниматься. Писец зевнул. Митяй оглянулся.

— Готово? Пиши: «Того же лета новгородцы прислали, — написал? — ко князю великому на Москву с челобитьем и со дары, просяще, дабы гнев отложил…»

Митяй медленно ходил из угла в угол. Дубовый паркет чуть поскрипывал под его тяжелой стопой. Писец старательно выводил буквы, таращил глаза, борясь с дремой.

— Готово, что ли?

— Готово, отец, — писец икнул и испуганно прикрыл рот ладонью.

— Эк как тебя, — заворчал Митяй, — объелся. Пиши дале: «Он же сотвори по молению их и отпусти к ним боярина их Василия Данилыча с сыном Иваном и Прокопия Киева и наместника своя послал к ним в Новгород; тако бысть мир и покой новгородцам».

Вслушиваясь в размеренные слова Митяя, писец усердно писал полууставом, [199] изредка прерывая работу и зажимая рот рукой, чтобы Митяй не услыхал икоты и опять не укорил бы во грехе, именуемом чревоугодием, а в просторечии — обжорством. Укорять поп был великий мастер, и писцу эти укоры давно поперек глотки стояли.

— Ну, написал «бысть мир и покой новгородцам»? — спросил Митяй, наклонясь над писцом, но тут глаза попа округлились.

— Ты что же это пишешь, ослище!

За концом летописной записи стояло: «Како не объестися — поставят кисель с молоком».

— Ах, ты, дурень, дурень, — гневно твердил поп, ухватив писца за вихры, — кому, подумаешь, надобно ведать, что ты киселем объелся!

— Прости, отче, — стонал писец, дергаясь головой вслед за рукой Митяя.

— Выскобли.

— Выскоблю, отче, ни словечка на пергаменте не останется.

— Чернило–то [200] доброе, а писал ты жирно.

— Выскоблю, не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Попробуй, выскобли плохо! Я тебя поклоны бить на всю ночь поставлю.

— Помилуй, отче. Все будет ладно. Я с усердием. Может, записать еще, что мастер Лука, окончив кремль, с новгородцами уехал восвояси?

— Почто? Не велика птица мастер Лука.

— Мастер он знатный, и дело сотворил на Москве великое, — писец пугливо глядел на Митяя: будет еще за вихры таскать или нет? — Мне записать не в труд.

— Не надо! — оборвал поп. — Подумаешь, какой боярин. Жирно будет, чтоб об мастеришке Лукашке да в летопись писать.

Писец вынул нож, принялся скоблить пергамент, сам думал: «Мудрит поп. Где это на Руси видано, чтоб кремль каменный построили и в летопись имя строителя не внесли? Мудрит. Ниже, чем о боярине, и писать не хочет, а что бояре без народа?» Однако, опасаясь новый трепки, писец свои мысли вслух не высказывал. Продолжал скоблить. Митяй стоял над ним. Украдкой поглядывая на попа, писец думал: «Осподи! Неужто он епитимью [201] наложит, поклоны бить заставит?» — И, чтоб задобрить попа, спросил:

— Может, про Фому записать, что с тайной вестью прискакал он от Твери ко князю Дмитрию Ивановичу, что князь после того весьма скорбел, а что надумал делать, то неведомо, и что за весть такая, неведомо тож.

— Дурак ты тож! — прикрикнул Митяй. — Неведомо, неведомо! Коли так, и писать не о чем. Учить меня вздумал. Много ты знаешь! Кому неведомо, а кому и ведомо.

Писец с готовностью поддакнул:

— Само собой, ближним людям тайна известна. Скажем, князю Володимиру Ондреевичу, владыке митрополиту…

— Помолчи! — топнул ногой Митяй. Упоминание о митрополите вконец рассердило попа. — Не только митрополичьих, а и моих советов спрашивает Дмитрий Иванович. Не веришь? О лиходее слышал, что Фомку подговаривал князя убить? Так того лиходея Фома на Тверских стенах повстречал и опознал. Лиходей–то оказался роду немалого — Ванька Вельяминов.

— Сын тысяцкого! — ахнул писец.

Только тут спохватился поп Митяй, что сболтнул лишнее, попытался нахмуриться, пристрожить:

— Ну, ты, не болтай.

Писец встал, насмешливо взглянул на испуганное, сразу вспотевшее лицо попа.

— Не тревожься, отче, я–то промолчу. Похвальбы ради такой тайны никому не сболтну. — Отложив в сторону невычищенный пергамент, писец пошел вон. Ушел, не поклонясь, не спрашиваясь, зная: теперь поп не вернет, не укорит и поклоны бить не поставит — не посмеет.

10. ГОСТЬ БОЯРИНА ВАСИЛИЯ

От мелкопорубленных еловых веток, устилавших пол бани, тянуло душистым теплом. Боярин Василий Данилыч, багровый, исхлестанный веником, сладко постанывал на верхнем полке. Рядом с ним лежал, сунув веник под голову, мастер Лука. Приехав в Новгород, Лука хотел идти искать земляков–псковичей, но Василий Данилыч сказал ему:

— Обидишь меня, мастер. Вместе из Москвы ехали, так что ж ты нынче моим хлебом–солью гнушаешься?

Пришлось Луке остаться в гостях у боярина.

Василий Данилыч, как вернулся домой, так первым делом приказал затопить баню, что стояла у него в глубине усадьбы, на огороде, заросшая кустами бузины. Сейчас боярин веником выгонял истому московского плена, а Лука — тот просто радовался хорошей бане. Здоров был париться мастер, вот они и тягались с боярином.

— Эй, Ваня, ну–ка еще плесни на каменку! — крикнул Василий Данилыч сыну.

— Что ты, батюшка, и без того дышать нечем.

— Давай, давай! Это вы с Михайлой с полка сбежали, упарились, а нам, старикам, в самый раз. Пар костей не ломит.

— Крепкий старик, — промолвил Михайло Поновляев, поднимаясь с лавки. — Открывай, Ваня, кадушку.

Иван поднял тяжелую, намокшую крышку кадки, потянул носом: от темной, настоенной на травах воды пахло цветущим лугом. Полным ушатом хлестнул Михайло на раскаленные камни. Отскочил в сторону. Белый клуб пара ударился в стену. Пахнуло горячим душистым жаром. На полке опять заработали веники.

— Эй, Михайло, полезай к нам, не гляди на Ваньку!

— Невмоготу, Василий Данилыч.

— Эх, ты! А еще ушкуйник, — Василий Данилыч тяжело перевалился на мокром сеннике с боку на бок и спросил:

— Что, мастер, хороша банька? А вот в Москве бани на берегу Неглинной ставят, к воде поближе. И то сказать, не таскать же воду в Кремль, высоко. — Помолчав, Василий Данилыч будто невзначай спросил: — А ежели, не дай бог, враги осадят, как быть в Кремле без воды? Колодцев я там не приметил.

Лука, будто не слыша вопроса, полез вниз: жарко.

Василий Данилыч проводил его недобрым оком и проворчал в мокрые усы:

— А, так ты так! Ну, погоди, ужо…

А вечером того же дня у ворот боярской усадьбы Михайло Поновляев, прощаясь с Иваном, сказал:

— Прости, Ваня, сдружились мы с тобой в московском плену, так и дома в Новгороде перед тобой кривить душой не стану. Злое дело учинил твой отец. Где это слыхано, чтоб гостя связать и в подклеть бросить? Я еще в бане слышал, как боярин Василий у мастера Луки выпытывал, где в Кремле воду берут. Мастер промолчал, Иудой быть не захотел. Так его за это в подклеть. Грех это.

Иван угрюмо молчал. Что тут скажешь? Знал, что прав Михайло, но вслух осудить отца не смел.

11. КОГДА ОТКРЫВАЮТСЯ ОЧИ

Михайло Поновляев шел по улицам Новгорода, раздумывая, куда ему деться. Намерение прожить первые дни у Василия Данилыча рухнуло. Михайло не жалел, что поругался с боярином. Разбойничий захват гостя был Михайле противен. Но сейчас скверно. Думал ли он, что ему, сыну боярина новгородского, в родном городе не будет где голову приклонить? А вышло так. Отец торговал с немцами, да, видно, проторговался; после его смерти Михайлу долговыми записями мало не задушили, все богатство пошло прахом. Подался Михайло на Волгу, в ушкуйники, и тут не повезло. Александр Аввакумович, худо ли, хорошо ли, до Новгорода добрался и добычу привез, а Михайлу захватил на Шексне Семен Мелик. Правда, московский плен многому научил, но пока сидел Михайло в Москве, здесь и дом и двор его за долги продали. Когда–то из дальних вотчин дани придут, а сейчас пить–есть надо. В долг в Новгороде Поновляеву ныне никто не поверит. Вот и выкручивайся.

Михайло вышел к Волхову. Давно он не видал родной реки. Спустился к самой воде, сел на камень. Серые осенние волны приплескивали клочья пены к его ногам. И здесь, под серыми тучами, у серой, хмурой реки, стало вдруг спокойно на сердце: дома!

Михайло поднялся с камня, еще раз благодарно взглянул на хмурь Волхова, повернулся и лицом к лицу столкнулся с Малашей.

Да полно! Она ли? Помнил ее Михайло нарядной, веселой, румяной, а сейчас, одетая во все черное, с платом, низко опущенным на брови, Малаша была совсем иной. Узнала она его сразу, улыбнулась. Было в этой улыбке что–то от прежней Малаши, и Михайло подошел к ней.

— Ты ли это, Малаша?

— Ты ли это, Миша? — как эхо, откликнулась Малаша. — Откуда ты появился?

И сам не знал Михайло, как это случилось, а только, не долго думая, он все свои беды ей и выложил.

— Ты бы к Александру Аввакумовичу сходил. Он, говорят, старых друзей не забывает, — сказала Малаша, глядя куда–то в сторону, на Волхов.

Михайло задумался. «В самом деле, Александр выручит», но тут же понял, что на поклон к атаману ушкуйников он теперь не пойдет. Так и ответил Малаше.

— Что так? — вскинула на него большие, печальные глаза Малаша.

— Пожил я в Москве, — начал Михайло в раздумье, — попригляделся, открылись очи, иным человеком стал. Вот где люди! Вот где Русь! Единой мыслью ныне живет Москва — скинуть иго. Там каждый знает: рано аль поздно, а смертельной схватки с Ордой не миновать. Как они каменный кремль строили! А мы здесь о Руси забыли.

— Не все о Руси забыли в Новом городе, — тихо сказала Малаша.

Михайло как–то не вслушивался в ее слова. Говорил свое:

— Вспомню наши разбои на Волге, так не то что к Сашке идти, самого себя стыдно. Пойми, открылись у меня очи. А здесь, в Новгороде, все по–старому. Вон, с Москвой помирились, а боярин Василий, едва в Новгород вернулся, за разбой принялся.

— Что такое натворил боярин Василий?

Михайле и ни к чему, что спросила Малаша не просто, что зорко приглядывалась она к Поновляеву.

— Луку–мастера, что Московский Кремль строил, захватил лукавством и теперь выпытывает, где москвичи воду в случае осады будут брать.

Малаша схватила его за руку, резко дернула к себе, шепнула:

— Так ведь эта вода кровью может обернуться!

— Кровью! — Михайло кивнул. — Попадет эта тайна в лапы боярину Василию, он ее в оборот пустит. Кто больше посулит, тому и продаст!

Малаша все еще сжимала руку Михайлы,

— Нельзя этого допустить.

— Нельзя, Малаша!

— Пойдем.

— Куда?

— Говорю тебе — не все в Новгороде о Руси забыли. Как бы боярину Василию этой костью не подавиться. Идем!

— Куда?

— К Юрию Хромому.

Михайло, послушно шагавший за Малашей, при этих словах остановился, сказал тревожно:

— Ты ведешь меня к Юрию Хромому? А Сашка что скажет?

Малаша повернулась и, глядя прямо в глаза Михайле, ответила, раздельно роняя слова:

— Ничего не скажет! Давно я от Александра Аввакумовича ушла. Была глупой девчонкой — плакала, что он меня разлюбил. Юрий Хромый открыл мне глаза на атамана. Ныне знаю, никогда Сашка меня не любил. Ныне я к нему ни ногой.

— А если позовет?

— Звал!

— Так… — протянул Михайло, соображая, — значит, Александра Аввакумовича на Юрку Хромого променяла.

Малаша не смутилась, не покраснела, сказала так, что Михайло сразу ей поверил:

— И в мыслях такого нет. Довольно с меня греха с Александром Аввакумовичем.

12. ГНЕВ ГОСПОДИНА ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

— Я подожду, когда тебе жажда язык развяжет, — сказал боярин Василий, поднимая с полу фонарь.

Боярин вышел, долго за дверью возился с замком, наконец ушел. Лука медленно опустился на песок, пополз к стене, начал обшаривать углы, соскабливая с камня плесень, жадно припадал к сырым комочкам, пытаясь высосать капли влаги, освежить пересохший рот. Но все напрасно, не то чтобы утолить — обмануть жажду не удавалось, и Лука без сил повадился на пол…

— Подождем! Сейчас боярина Василия не ухватишь — скользкий, что твой налим, — молвил Юрий Хромый, выслушав рассказ Михайлы Поновляева о разбое, учиненном над Лукой.

И Михайло и Малаша вскочили:

— Как так?

Но Юрий слегка прихлопнул по столу ладонью.

— Подождем до первого веча, а там с боярином Василием потолкуем…— и пальцы Юрия медленно сжались в кулак, смяв в комок концы парчовой скатерти.

Ждать пришлось недолго. Уже на третий день к вечеру Новгород был взбудоражен страшной вестью: немцы осадили Псков и Изборск!

Кое–кто из горячих голов, на ночь глядя, с факелами собрались на Ярославовом дворище: хотели ударить в вечевой колокол, но их отговорили. Пусть, дескать, Совет господ с псковичами сперва дело обсудит, а завтра и вечу быть. Утро вечера мудренее.

Но утром никто не услышал крика бирючей. Молчал вечевой колокол. Люди сами сходились на Ярославовом дворище, но, когда сунулись к вечевому колоколу, оказалось, там стоят владычные молодцы в кольчугах.

— Вечу сегодня не быть! — кричали они.

Народ начал ворчать. Известный всему Новому городу острослов Микула — торговый гость — выскочил вперед, лаяться.

— Почему вечу не быть?

— Совет господ так решил.

Микул швырнул шапку о земь, оглянулся на народ, подмигнул.

— И что это у нас в Нове–городе за господа завелись? — Развел руками, будто и вправду удивлен. — Совет господ да Совет господ! А я знать не хочу никаких господ!

— Эй, ты! Прикуси язык!

— Знать не хочу никаких господ, — повторил Микула, — окромя Господина Великого Новгорода.

Так повернул, что и сказать нечего. Однако один из владычных молодцев все же прикрикнул:

— Тише ты!

— Что ты на меня шикаешь, владычный кобель! Ишь окольчужился, так, думаешь, тебя и испугались!

Народу все прибывало. К Микуле протиснулись дружки — Иван Васильич Усатой, да Митрий Клочков, да Митрий Завережский.

Иван Васильич сказал Микуле:

— Ты шапку–то подбери. Нечего перед ними без шапки стоять, чаю, ты вечник, а не холоп.

Микула быстро подобрал шапку, хватил ею о колено — пыль стряхнул и, нахлобучив на самые брови, полез к колоколу.

— Вече!

— Вече! Вече! — гудела площадь, но владычные молодцы свое дело знали и первое, что сделали, спустили Микулу с лестницы. Внизу он с размаху ткнулся лицом в костяную мостовую, чешуей коровьих лопаток покрывавшую Ярославово дворище. Поднялся, рукавом вытирая разбитый нос. Погрозил:

— Погодите, попадетесь! — оглянулся на толпу. Люди, хотя и шумели, по народ пришел на площадь мирно, без доспехов, и лезть на копья владычных ребят не приходилось.

Михайло Поновляев понял: дело может кончиться ничем, завопил:

— Коли на то пошло, идемте, други, к святой Софии!

— Дело! — тотчас откликнулся Микула.

— Идем, ребята, к Софии… — зашумели в толпе. Новгородцы повалили через Волховский мост к собору. Там их не ждали. Владычных молодцев не было, а поймать софийского пономаря и заставить его открыть двери на звонницу было проще простого. Пономарь, взбираясь к колоколам, бубнил себе под нос:

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его. Будет мне ужо от владыки. А я чем виноват? Наши дьяволы не посмотрят, что осень и вода холодная, сбросят в Волхов. Пусть уж владыка гневается…

И вот над Новогородом тревожно и гулко поплыл звон главного колокола Софийской звонницы.

Посадник, прибежав к собору, и не пытался уговаривать народ разойтись. Сердиты. Могут и по шее накласть. Кряхтя, полез на телегу, которую вместо степени выкатили на площадь, начал вече. Потом на телегу встал псковский гонец.

Дымом сожженных сел, горячей золой спаленных посадов Пскова и Изборска пахнуло на новгородцев от слов псковитянина.

— Братья, вон солнце у вас за тучку спряталось, — солнце и в самом деле светило сквозь редкую тучу зловещим красноватым светом, — а у нас над Псковом солнце дымом закрыто.

Люди слушали, сурово нахмурясь. Всем было ведомо, что от рыцарского набега и солнце меркнет.

— Мы тут рыцаря одного полонили, — кричал псковитянин с телеги,— поначалу рыцарь заартачился, а как повели его к дыбе, [202] так и пытать не пришлось. Все рассказал, сучий сын! — Псковитянин передохнул, отер платком покрасневшее от натуги лицо. — Рыцарь сказывал, что неспроста немцы полезли на Псков, что–де собирались они ударить по Литве, но пришло послание от папы. Он приказал отнюдь Ольгерда не трогать, а идти воевать Русь. Подумайте об этом, братья новгородцы, рассудите.

На телегу вскочил один из добрых мужей новгородских Захар Давыдович. Был он сед, и через лицо у него проходил красный рубец — старый след немецкого меча. Захар поклонился народу и загудел басом:

— У Ольгерда ныне в Литве зять его Михайло сидит, его из Твери погнали, так ныне не иначе они с Ольгердом на Москву собираются. А давно ли нижегородцы набег орды Булак–Темировой отбили! Смотри, Господин Великий Новгород, как дело оборачивается, со всех сторон на Русь вороги лезут. Нынче на Псков пошли, завтра и до Нового города доберутся, коли мы Пскову не поможем.

Площадь на эти слова откликнулась грозным гулом.

Бояре пришли на вече поодиночке, а сейчас, собравшись у Корсунских врат Софийского собора, они встревоженно перешептывались между собой. Вчера Совет господ решил помощи Пскову не давать, а на площади дело оборачивалось иначе.

Слушая, что кричали на вече, Василий Данилыч только вздыхал. Прошли времена, когда Юрку Хромого можно было вытолкнуть на степень. От рук отбился парень, поумнел. Придется самому кричать. Боярин протолкался вперед, кряхтя, залез на телегу, набросился на Захара Давыдовича:

— Чего зря народ с толку сбиваешь, Захар? Отколь тебе ведомо, что Ольгерд на Москву пойдет? Да и опять же не на нас — на Москву. А Булак–Темира в реке Пьяне утопили, так что и поминать его нечего! Я по–иному скажу. Двадцать лет тому назад господ псковичей гордость обуяла, не захотел Псков быть младшим братом Великому Новгороду. Мы тому не перечили. Хотят псковичи жить по своей воле, быть по сему. И договор написали, и посадник и владыка тот договор от имени Новгорода скрепили. Что ж ныне Псков к нам лезет? Помогите! Как бы не так! Мы псковичам ответим: «Не плюй в колодец: пригодится воды напиться»… [203]

— О каком колодце толкуешь, Василий Данилыч, — звонко, закричала Малаша, — не о том ли московском, ради которого ты псковитянина Луку полонил и пытаешь?

Василий Данилыч даже поперхнулся, но быстро оправился, взревел:

— Где это видано, чтоб гулящие бабы да с бояр ответа спрашивали? — обругал Малашу срамным словом.

Но тут на телегу полез Юрий Хромый. Давно так близко не глядел Юрий в хорьи глаза Василия Данилыча. Прямо в упор Юрий спросил:

— А это где видано, чтоб перед вечем душой кривить? А ты кривишь, боярин Василий! Малаша правду сказала, ты лаяться начал. Брехней правды не закроешь! — Отвернувшись от Василия Данилыча, Юрий коротко рассказал вечу о его разбое. Василий Данилыч еле сдержался, чтобы не всадить нож в спину Хромому, но, хотя и трясло боярина от бешенства, с собой совладал и за нож хвататься поостерегся.

А Юрий кончил вопросом:

— Будешь ли ты, Господин Великий Новгород, слушать советы того, кто корысти ради на такое воровство пошел?

Захар Давыдович опять по–молодому вскочил на телегу, толкнул Василия Данилыча: уйди, пока цел! Крикнул:

— Аль мы малодушнее дедов наших, что били рыцарей под знаменами Александра Невского? Аль мечи у нас щербаты? Аль броню ржа съела? Быть походу!

— Быть походу! Посадник, пиши приговор! — взревел народ. Никто не посмел пойти против вечевого слова, никто не захотел, чтоб его в Волхов бросили. Бояре молчали. Приговор написали, народ с шумом повалил по домам, собираться в поход. Черный люд был доволен: «Утерли нонче нос боярам. Не часто так бывает. Здорово!»

Вдруг Юрий Хромый, все еще стоявший на телеге, крикнул:

— Эй! Новгородцы, а о мастере Луке забыли!

— Вишь, куцая память, на самом деле забыли!

— Вали, ребята, на двор к Василию Данилычу.

— Боярин гостям, чай, рад!..

Под напором толпы дубовые ворота боярской усадьбы рухнули. В окна терема полетели камни. Заморские стекла брызнули на солнце осколками. Никто из боярской челяди и не пытался сопротивляться, один только сын боярина выскочил на крыльцо с обнаженным мечом, но Василий Данилыч схватил сына за плечи, потащил внутрь.

— Опомнись, Иван, брось меч. Разорвут!

13. КОНИ

Василий Данилыч ходил по разгромленным палатам, беззвучно всхлипывал, грозил кулаком. «Ладно, Юрка, кому–кому, а тебе, хромому псу, я этот разор припомню». Спустился вниз в опочивальню. Посмотрел на клочья ковра, висевшего на стене, покачал головой. «Дурни! Дурни! Надо же было ковер ножами пороть. Уволоки они его, не так было бы обидно».

Боярин сел в кресло, каким–то чудом уцелевшее от погрома, прикрикнул на ходившего за ним следом дворецкого.

— Ишь, стервец, развздыхался! Подумаешь, и впрямь ему боярского добра жалко.

Боярин оперся локтями на подлокотники кресла, сжал голову ладонями. За спиной опять осторожно вздохнул дворецкий. Но вздохами делу не поможешь. Боярин упрямо повторил себе: «Надо что–то сейчас придумать. Надо как–то выпутаться из беды. Надо! Надо!» Но в башке гудело, как в пустой корчаге. И ничего не придумывалось. Долго сидел так Василий Данилыч, уставясь глазами в одну точку, и ничего не видел, кроме каких–то пестрых, черно–белых осколков. Боярин с трудом понял, что это растоптанные шахматы из драгоценного рыбьего зуба, [204] вывезенные с берегов Студеного моря. Шевельнув осколки носком сафьянового [205] сапога, боярин пробормотал:

— Все вдребезги! — И тут заметил ребристую, затейливую фигурку черного коня. Василий Данилыч кивнул дворецкому: — Подними.

Взяв поданного ему коня, боярин держал его на вытянутой руке и даже голову отклонил на спинку кресла, стараясь разглядеть своими стариковскими дальнозоркими глазами, нет ли где изъяна. Но конь был цел. Боярин тяжело поднялся с кресла и увидел второго коня, белого, откатившегося в сторону. Василий Данилыч сам проворно наклонился, схватил коня, повертел его в пальцах. «И этот цел!» Два коня — черный и белый — из всей игры. Зажав обоих коней в кулак, боярин сделал несколько шагов к двери, потом круто повернулся и рявкнул на дворецкого:

— Вздыхаешь?! Что толку от твоих вздохов? Позови ко мне Ивана и Прокопия Киева. Чтоб единым духом были здесь…

Едва сын и Прокопий переступили порог, боярин сказал:

— За этот разор заплатят мне немцы и литовцы! Может, оно и к лучшему, что Луку новгородцы вчера освободили, чтоб им, станишникам, околеть. Чует мое сердце, от Луки мы все равно ничего не добились бы. А ныне, когда мастер Лука на воле, будем немцев и Ольгерда на живца ловить. Ты, Прокопий, поедешь к рыцарям, ты, Иван, в Литву. Скажите там, что–де в Кремле московском водяной тайник сделан, что строитель его Лукашка–псковитянин. Пусть они Луку хошь из–под земли выроют и тайну добудут. Скажите там, дескать, Василий Данилыч и сам бы ее добыл, да погромили его, а посему пусть рыцари и Ольгерд заплатят. Да имя мастера не сболтните, пока деньги в кошель не положите! — Боярин стукнул обоими кулаками по подлокотникам: — Не продешевите! — В каждом кулаке у него было по коню. — Ты, Иван, возьми белого коня, того, что Соколом кличут. Ты, Прокопий, поедешь на Диве.

Прокопий переспросил:

— На Диве? Какая она из себя, я ее что–то не припомню.

— Вороная кобыла, — ответил Василий Данилыч, усмехаясь своим мыслям. — Не сомневайся, Прокопий, стрелой помчишься. Дива — конь резвый.

14. ХОД КОНЕМ

— Отец Сергий, к тебе.

— Кто?

— Не ведаю. Прискакал какой–то, просится.

— Коли так, зови его.

Послушник вышел. Вскоре в келью к игумену вошел человек. Лицо его темное от грязи, было плохо различимо.

— Ты кто? — спросил Сергий, вглядываясь.

— О том после, отец. Прискакал я издалече. Великое сомнение на душе у меня. Разреши его.

— Ты садись, — Сергий указал ему на лавку. Тот сел. Было хорошо вытянуть ноги, прислониться к стене, почувствовать лопатками неровности бревен.

— Слушаю тебя, сыне.

Человек встрепенулся:

— Не обессудь, отец, ежели неладно скажу о духовных людях. У троих попов я был со своей докукой. Как сговорились они. Все по книгам да по книгам, а в суть не вникают. В народе говорят, ты — не в пример другим попам — за чужие писания не цепляешься, сам решаешь.

Сергий протестующе отмахнулся, но человек не дал ему рта раскрыть, торопливо спросил:

— Скажи, приказ отца нарушить — велик грех?

— Грех, конечно, велик. Но каков приказ.

— О том не скажу! — резко ответил незнакомец.

— А я и не спрашиваю. Рассуди сам со своей совестью.

Человек, потупясь, молчал. Сергий сказал мягко:

— На злое дело послал тебя отец?

— Отколь ты знаешь? — вскинулся пришелец.

— Догадаться не мудрено.

— Может, ты знаешь, на какое дело послал меня отец? — В словах пришельца сквозил суеверный страх.

— Что ты! Отколь мне знать?

— Ну так я тебе скажу. Скажу не все, а лишь то, что можно. Дело то кровавое. — Пришелец провел рукой по лицу, поднялся с лавки. — Знаешь ли ты, отец, как шахматный конь ходит? Вперед и наискось. Вот и я. Поскакал прямо приказ отца исполнять, да раздумался, да и свернул наискось. К тебе и попал.

— Ты, милый человек, притчи оставь. Говори суть.

Пришелец задумался, потом кивнул:

— Будь по–твоему. Есть человек. Знает он тайну — ключ к одному русскому граду. Пытали его — промолчал. Теперь вырвался он на волю. Вот и послан я за рубеж. Врагов на его след натравить. Захватят его, замучат. А может, и тайну вырвут. Что тогда будет? Вороги кровью зальют град. Пламя пожрет труды людские. Живых в рабство!

Сергий не раздумывал над ответом. Шагнув вперед, он порывисто схватил человека за плечи.

— Нашел над чем голову ломать! Нашел грех! — Коротко, взволнованно передохнул. Потом приказал: — Скачи во град тот. Предупреди. Спеши. Не одного тебя могли послать.

— Уж послали, отче!

— Скачи!

Пришелец пошел к двери. На пороге оглянулся.

— Полегчало у меня на душе. — Хотел выйти, но игумен остановил его. Подойдя вплотную, он заглянул человеку в глаза, сказал негромко:

— Слушай, не спрашиваю, что за град, не пытаю. Но видел я, как прискакал ты. Конь у тебя заморен. Обожди.

Сергий подошел к двери, приоткрыл ее, приказал послушнику:

— Ко мне отца ключаря!

Немного времени спустя в келью вошел отец ключарь. Был он поджар и костляв, на обтянутом худом лице бегали маленькие, острые глазки.

— Вот что, отец, — сказал Сергий, — дай этому человеку самого резвого коня, что есть в монастыре.

Монах пожевал тонкими кривыми губами. Редкие усы и борода клином не могли закрыть их.

— Нет у нас таких коней, отец игумен, ты в Москву, смиренства ради, пешой ходишь, а мы люди махонькие, нам не пристало, да и некуда на конях скакать.

— Как так нет коней? Я на конюшне добрых коней видел!

«Ничего–то ты, отец игумен, не ведаешь, — ехидно ухмыляясь, подумал отец ключарь, — вместо того, чтобы о царях ордынских молиться, ты крамолу супротив них сеешь. «Русь, Русь!..» — только от тебя и слышно, где же тебе в монастырских конях разбираться. Так я и дам какому–то прощелыге лучшего монастырского коня! Жди!» Но сказал совсем не то, что думал:

— То кони рабочие, тяжелые, на них далеко не уедешь.

Игумен задумался, потом хмуро приказал:

— Коли так, возьми доброго коня в деревне.

— Возьму, отец Сергий, тотчас же за конем пошлю.

Уходя из кельи, монах не утерпел, сказал:

— Видишь, отец игумен, как ладно получается. Дал нам князь деревеньку, а ты отказывался да на меня серчал, ан, глядь, и тебе деревенька пригодилась. Коня–то у мужиков велел забрать.

Сергий нахмурился:

— Иди, отец ключарь, и приведи коня, а что с деревенькой у тебя ладно получается — не думай, что я того не знаю. Три шкуры с мужиков дерешь.

15. КНЯЗЬ МИХАЙЛО

Последние ржавые намокшие листья, подхваченные ветром, низко кружились над землей, липли к отсыревшим доспехам, устилали обочины дороги и тонули в дорожной грязи, затоптанные конскими подковами. Этой ненастной осенней порой, когда хмурь и непогодь разгулялись над разоренным усобицей Тверским княжеством, князь Михайло возвращался из Литвы во главе полков, данных ему Ольгердом. Своих ратей у Михайлы Александровича была самая малость. Поход, хотя и без боев, был тяжким. Деревни спалены, а где и целы, так обезлюдели. Ни обсушиться, ни передохнуть. Урожай загублен. Рожь или потравлена, или осыпалась на корню, так и не дождавшись серпа. Кое–где навстречу войску из лесов выходили ободранные, отощавшие с голодухи люди, падали на колени прямо в грязь, молили о помощи. Но рати шли мимо. Где там помогать, у самих припаса было в обрез. К князю Михайле и не подступиться — ехал чернее тучи, глядя на это разорение. Не то что тверичи, но и литовские воеводы остерегались яростного нрава князя, а казалось бы, чего литовцам страшиться — шли сажать его на Тверской стол. Однако нашелся человек, не испугавшийся княжей свирепости. Было то в двух днях пути от Твери. Ломая завалы валежника, на дорогу выбрался косматый старик, стал на пути княжого коня. Посмотрел вдаль, навстречу войску. Медленно ползла темная змея рати, извиваясь по изгибам дороги, то скрываясь в перелесках, то появляясь на пустых побуревших прогалинах, то видимая сквозь сизую, по–осеннему прозрачную поросль кустарника, над которой там и тут поднимались темно–зеленые дремучие ели. А ветер все так же нес хлопья листьев, рябил воду в дорожных лужах.

Старик стоял, тяжело опершись обеими руками на суковатый посох. Одет он был совсем плохо. Почерневшая, прокопченная у лесных костров рубаха во многих местах разодрана. В прорехи синело изможденное тело. Дед, видимо, уже давно голодал, был он — кожа да кости, щеки провалились, лицо испитое, помертвелое, только глаза горели живым огнем.

Наехав на него, князь невольно остановил коня.

— Чего тебе, старик?

Дед медленно снял шапку, низко, с кряхтеньем поклонился, с трудом разогнул поясницу, выпрямился. Оказался он росту немалого и, несмотря на худобу, широк в плечах. Ответил тихо, с хрипотцой.

— Мне–то для себя ничего не нужно, я свое отжил и помирать собрался, а потому и вышел к тебе на дорогу, княже. Люди перед тобой трепещут, ибо человек ты лютый, и сердце у тя, аки львиное. [206]

Князю по душе пришлись такие слова, он хмуро, но со вниманием посмотрел на старика, а тот продолжал:

— Не обессудь, княже, правду–матку резать буду. Судят тя, Михайло Александрович, в народе, а некоторые и проклинают. Затеял ты усобицу.

— Не я ее затеял! — отозвался князь. — Дядюшка Василий Михайлович всему виной. Не сиделось ему в Кашине.

— Обожди, княже. Василия Михайловича ежели спросить, он, поди–ко, на тя сваливать будет. Не в том суть! Усобица — княжий грех, старинный, кровавый и для народа привычный. Не за нее проклинают тя. Почто сбежал в Литву, почто вотчину свою бросил на разграбление?

— Твое ли рабье дело у князя отчета спрашивать? — Князь прищурился, говорил с издевкой и чуть кольнул коня шпорой. Но старик тонкими, иссохшими пальцами с трудом, но все же цепко ухватил коня под уздцы.

— Выслушай меня, княже, не гневись. Моими устами народ говорит с тобой. — Старик вытянул худую, жилистую шею и тихо, с оглядкой, чтоб княжьи люди его слов не услыхали, прошептал: — Винись, княже, перед Москвой.

Князь даже в лице изменился. Хотел что–то сказать, крикнуть, но старик все и без слов понял и повторил твердо:

— Есть на тебе вина аль нет, все одно винись! Ибо сил у тя нет, чтоб с Москвой сладить. С Литвой али без нее, а быть Твери битой! Лучше мирись!

Князь несколько мгновений еще сдерживал гнев, потом, всадив шпоры в конские бока, сшиб старика и, не оглянувшись, рванулся вперед.

С опаской косясь на князя, воины объезжали распростертое в грязи тело. Страшен был княжий гнев, но затоптать старика люди все–таки не могли.

16. В ТВЕРИ

Холодный дождь шел всю ночь. Не утих он и к утру. На лужах под ударами тяжелых студеных капель вскакивали пузыри.

«К ненастью!» — подумал, глядя на них, князь, и на душе стало еще пасмурней.

Вода в лужах черная от гари, густо покрывшей землю сожженного Тверского посада. Вокруг развалины. Голые печные трубы, черные стволы опаленных берез, груды покореженного огнем скарба. Но вот из–за развалин стали видны такие же черные, кое–где обгорелые стены Твери. Князь, не отрываясь, глядел на следы осады. Кровля на стенах и башнях пробита, а местами и вовсе снесена, торчат обугленные стропила. На бревнах стен застывшие потёки смолы. Врата избиты местами в щепу.

«Неужели не устояли?»

Медленно, со скрежетом в поврежденных петлях ворота открылись. Князь не дал выйти навстречу защитникам, помчался сам. Под сводом ворот стоял воевода. Конь фыркнул, наехав на него, заплясал на месте. Воевода обеими руками снял шапку:

— Будь здрав, князь Михайло Александрович! Весь град радуется, тебя встречая.

— Не пристало, ныне радоваться, — глухо откликнулся князь. — От Твери одни уголья остались!

Воевода ответил обиженно:

— Не Тверь спалили — посад. В том беды не чаю. Людишки зиму и в землянках перебьются, а если кто и помрет от хвори да сырости, на то божья воля. А град мы обороняли, животов не жалея. Град мы почти что отстояли.

— Как почти? — вздрогнул князь. Нагляделся он на разгром своего княжества и теперь ждал худа повсюду.

— А как же. Ни дядюшку твово Василия Михайловича, ни двоюродного братца князя Ерему мы во град не пустили. Только княгинь, — ответил воевода.

— Каких княгинь?

— Тетушку твою княгиню Елену да Еремееву княгиню со бояры кашинскими пришлось в Тверь пустить. На том князья Василий да Еремей только и согласились с Твери осаду снять.

Михайло Александрович нагнулся к нему с седла, сам не веря удаче, спросил сдавленным голосом:

— Где же они?

— Бояры по дворам, а княгини в твоих хоромах, — ответил воевода и улыбнулся. Знал хитрец, чем угодить князю.

Все тем же не своим голосом князь приказал:

— Бояр перевязать! Немедля! — И, хлестнув коня, поскакал к княжескому двору. У красного крыльца соскочил с коня, взбежал наверх, распахнул двери, стремительно вошел в сени.

Там его ждали. Толпилась челядь. Много было не знакомых князю людей. Он понял: кашинцы. Не задерживаясь, князь пробежал мимо в женскую половину. Без стука распахнул дверь в опочивальню. С лавок испуганно вскочили обе княгини.

— Рад видеть вас во Твери! Тебя, тетушка Елена, и тебя, сестрица. — Эти приветливые слова были сказаны князем так зловеще, что обе княгини побледнели. — Не прогневайтесь, княгини, запру вас в тереме, а то, не ровен час, что случится, мне с Василием Михайловичем да с Еремеем Костянтиновичем и не разделаться. — И, низко, низко кланяясь, вложив в этот поклон все свое торжество над противниками, князь Михайло добавил: — Бояр ваших я велел перевязать, не прогневайтесь!

17. НА РАСПУТЬЕ

«Михайло Александрович перенял у князя Ольгерда повадку, — толковали меж собой воеводы, — сказал: «Через два дни быть походу!» А куда пойдем — не поведал». Но воеводы ошибались. Не в Ольгердовой повадке было дело. Просто Михайло Александрович и сам не знал, куда вести рати. На Москву иль на Кашин?

Отпустив воевод, князь приказал позвать к себе Ивана Вельяминова, и, пока за ним бегали, Михайло Александрович так глубоко задумался, что и не заметил его прихода. Иван стоял у порога, мял шапку, потихоньку покашливал, а князь все сидел, положив локти на стол и медленно поворачивая в пальцах гусиное перо.

«На Москву иль на Кашин?»

Князь понимал, что только удар по Москве решит спор, но Москва, Москва — каменный орешек, разгрызешь ли его? Вот и сиди и думай, а боярам велел к походу быть готовыми, и сие правильно, ибо сидеть в полуразрушенной Твери, давать врагам время собраться с силами — уже совсем не разумно.

Князь наконец поднял глаза, увидел Вельяминова и строго нахмурился: никто не должен видеть раздумья князя!

— Разведал?

Под этим грозным окликом Иван льстиво согнулся, сделал три шага к столу и зашептал скороговоркой:

— Дядюшка твой, князь Василий, в великом страхе заперся в Кашине. Князь Ерема метался по уделу, собирал рати, но сил собрал мало. Ныне заперся у себя в Дорогобуже. [207] На рубеже дела такие: новогородцы в силе тяжкой пошли на выручку Пскову. Полки ведет муж храбрый и испытанный Захар сын Давыдов. Немцы с Новгородом и Псковом сцепились накрепко, а тем временем Ольгерд Гедеминович послал рать ко граду Ржеве и, по слухам, взял его, а сын его, Андрей Ольгердович, князь Полоцкий, повоевал Ховрич да Родень. [208] На то не взирая, Дмитрий Иванович собирает полки в Москву, а Ржеву, да Ховрич, да Родень выручать не спешит, ибо тебя, княже, поджидает и опасается…

— Ну! Ну! Этого ты не знаешь! — оборвал разболтавшегося Вельяминова князь. — Ждет меня Дмитрий Иванович аль нет — тебе неведомо. Иди!

Когда обескураженный Вельяминов вышел, князь Михайло снова взял перо. Хотел писать письмо Ольгерду, звать с двух сторон ударить по Москве, но перо так и осталось сухим. Чего писать трудиться, когда и так все ясно: Ольгерд на Москву сейчас не пойдет. Вишь, он задирает по мелочам, воюет пограничные грады, выманивая московские рати из каменного кремля. Но Ванька Вельяминов, видать, прав, зря его оборвал. Михайло Александрович отбросил перо, встал, вышел на крыльцо. Сырой ветер кинул в лицо князю несколько капель. Князь посмотрел на небо. Ни просвета! Недаром пузыри на лужах были. Вёдра не жди. А дороги, поди, совсем раскисли.

Сам того не замечая, князь скоблил ногтем зеленую набухшую влагой плесень, которой зарос резной столбик, поддерживающий крышу когда–то нарядного, а теперь обветшалого крыльца.

— Ишь, сырость какая, — пробормотал князь, взглянув на плесень, набившуюся под ноготь. — Дороги раскисли, ну да как–нибудь доберемся. Идти недалече, — князь вздохнул. Видимо, он все же решил, куда ударить, но решением своим вряд ли был доволен.

18. ПОД СЕЛОМ АНДРЕЕВСКИМ

Довелось малой птахе — Бориске — в больших птицах полетать. Князь Михайло, собираясь в поход, сказал ему:

— Верности твоей ради поручаю стеречь кашинских и дорогобужских бояр. Будет у тебя под началом тридцать литовцев.

У Бориски от этакой чести голова закружилась. Поклонился князю в ноги, но князя Михайлу этим не пронял. Не размяк он, не улыбнулся. Пригрозил:

— Смотри! Хоть единого боярина проворонишь, не сдобровать тебе!

Сейчас бояре тесной кучкой сидели на обочине дороги. Бориско с коня зорко поглядывал, чтоб литовцы, стоявшие на страже, не зевали, чтоб бояре ни с кем и никак общаться не могли. Но, кажется, бояре и не замышляли крамолы, [209] а больше смотрели на свои ноги. Далеко ли в сафьяновых сапожках уйдешь по такой осенней распутице, а их погнали в поход, в чем в Твери захватили, и теперь бояре шли босы. Лаптей и тех не выпросили они у Михайлы Александровича.

Сегодня Бориско был милостив — позволил разложить костерок и, поглядывая, как жмутся к огню бояре, ухмылялся. Голова кружилась у Бориски от спеси. Вдруг Бориско сделался строгим — и морщины на лоб напустил, и глаза сощурил. Таким он видел князя Михайлу в гневе и старательно подражал ему. Получалось похоже. Бориско в это твердо верил, хотя, правду сказать, никто, кроме его самого, этого не замечал.

От костра к Бориске шел боярин. Бориско пуще и пуще хмурился. Должно быть, получилось страшно — издалека боярин стащил шапку и, кланяясь, сверкнул мокрой лысиной.

— Борис Пахомыч, — начал боярин, но закашлялся, — ты не морил бы людей, Борис Пахомыч, гнал бы нас дальше. Село — вот оно. Все по избам нам было бы теплее. Что ж людям в поле мерзнуть?

— Как же, — подбоченился Бориско, — так для вас избы и припасены.

— Авось где уголок и сыщется, село–то большое.

— Отколь тебе знать, какое село, до него не дойдя?

— Как не знать, Борис Пахомыч, ведь это вотчина [210] моя. Зовется селом Андреевским. Село большое, и от Кашина рукой подать.

Бориско вдруг заорал, поднимая плеть:

— Проболтался, лысый пес! Думаешь, в вотчину попадешь, выкрутишься. Не бывать по–твоему. Я теперь и селом вас не погоню. Стороной обойдете. Иди! Чего стоишь? А то… — Бориско не договорил. За спиной знакомым лешачьим басом захохотал кто–то. Парень круто повернулся в седле и обомлел.

— Фома!

— Он самый! — Фома ловким, сильным прыжком перебросил свое могучее тело через широкую придорожную канаву и принялся кланяться: — Здравствуй, воевода новоявленный Борис сын Пахомов.

Похоже, что в черной Фомкиной бородище ухмылка спряталась, да разве в такой дремучей роще ее углядишь. А Фома продолжал:

— Вот и тебе довелось над людьми командовать. Помнишь, на меня забижался, когда я тебя камни возить заставлял да из кустов коленкой выпроваживал? Только, воевода, я так, — Фома кивнул на бояр, — я так людей не мучил.

«Опять воеводой обозвал. Явная издевка!» — думал Бориско, пытаясь напустить на себя строгость. Но хмурый Борискин вид Фому не напугал, а парня вдруг как осенило: «Фомка, москвич, враг — гуляет здесь, будто дома, да еще посмеивается».

Бориско заулыбался как можно шире, медленно подъехал к Фоме и внезапно схватил его за ворот, заорал:

— Люди, ко мне! Держи вора!

Фома, будто невзначай, будто легонько, толкнул плечом Борискиного коня, да так, что тот всхрапнул и осел на задние ноги. Бориско невольно выпустил ворот Фомы.

— Еще раз руку протянешь, с коня стащу и в канаве утоплю, а допреж рыло те в кровь разобью! Аль забыл? — и Фома показал Бориске свой богатырский кулачище. Обернулся к окружавшим его воинам: — Вы чего рты поразевали? Оглохли? — кивнул на село.

Действительно, оттуда несся веселый, праздничный перезвон.

Воины переглянулись в недоумении, а Фома им наставительно:

— Вам, дурням, чай, и невдомек, с чего это пономарь на колокольне в будний день старается? Князь Михайло Тверской с дядюшкой своим князем Василием замирился. Походу конец и усобице конец! Договор промеж них написан, и послы московские тот договор сегодня утвердили. Только… — Фома взглянул на пленников, — нечего делать, бояре, пришлось князю Василию в том договоре звать князя Михайлу великим князем Тверским. Видно, и вам тверскими боярами не суждено быть!

Скорчил постную рожу, вздохнул, будто и вправду сокрушенно. Но бояре того и не заметили. Зашумели все разом. Лысый боярин сразу забыл, как он перед Бориской без шапки стоял и по отечеству парня величал. Сейчас он вылез на дорогу и кричал хрипло, простуженно и радостно:

— Добро пожаловать, бояре, в село. Отогреемся!

Бояре полезли через канаву, бодро зашлепали по грязи к селу.

— Твои гости! Твои гости, боярин Матвей.

А на бревнышке около покинутого боярами костра присел Фомка и, поглядывая на Бориску, фыркнул:

— Скреби, скреби затылок–то! Кончилось, парень, твое воеводство!

Вдруг Бориско вспомнил угрозу князя Михайлы, сорвался с места, закричал литовцам:

— Не отставай от бояр. В селе разберемся, а пока держи их под караулом! — Погнал коня в деревню. Там, действительно, был праздник.

На радостях, что ли, но Бориску сразу допустили до князя Михайлы. Озираясь на сидевшего тут же князя Василия Кашинского, Бориско путанно рассказал о встрече с Фомой.

— Литовского караула я без твоего приказа снять не посмел, — кончил он свой рассказ.

Михайло Александрович все выслушал до конца, потом обратился к князю Василию:

— Что, дядюшка, боярин Матвей богат? У него, чаю, поместий не одно село Андреевское?

Князь Василий утвердительно качнул головой.

— Вот и ладно, — кивнул на Бориску: — Вишь, дядюшка, какие у меня слуги верные? Не наградить такого нельзя, — продолжал Михайло Александрович. — Хочу его тиуном в деревеньку посадить, а где ее возьмешь, деревеньку–то, коли вы с братцем Еремой все как есть деревни в Тверском княжестве опустошили. Так я, дядюшка, возьму сельцо Андреевское себе и посажу сюда Бориску тиуном, пусть он княжое добро блюдет да и сам жиреет. Боярину Матвею убыток, ну на то и война.

Василий Михайлович задумался: «Под самый Кашин сажает князь Михайло своего человека». Но спорить не посмел. Заставил себя улыбнуться, вымолвил:

— Будь по–твоему, Михайло Александрович. Перечить тебе не стану.

— Вот и ладно, — сказал Михайло Александрович примирительно. — Иди–ка, Борисушка, принимай бояр в гости. Да смотри не скупись. Ныне ты богат.

Будто хмельной, вышел Бориско встречать бояр.

«Село! Целое село с мужиками, с угодьями, с хоромами отдал мне князь!»

19. МИР И ЛЮБОВЬ КНЯЖЕСКИЕ

Расплавленный воск, сбегая по свече, повисал тяжелой прозрачной каплей, готовой сорваться и упасть, но в последнее мгновение капля мутнела, застывая. На свече медленно росла восковая сосулька.

— Ишь сколько воску зря пропадает, — ворчал поп Митяй, поглядывая на свечу. В черных, пристальных глазах попа блестело по яркой свечечке.

Писец только вздыхал. Совсем житья не стало от попа. Ворчит и ворчит.

— Долго ты там скрипеть будешь? Готово, что ли? Пиши?

«…Месяца октября 27 дня князь Михайло Александрович Тверской прииде из Литвы со своей и литовской ратями и княгинь Васильеву и Еремееву и бояр их всех поимал во граде Твери и пошел на Кашин. В селе Андреевском послы князя Василия Кашинского встретили князя Михайлу, и тамо господь бог утишил ярость его и милость возложил на сердце его. Мир и любовь сотвори он в том месте с дядею князем Василием Михайловичем Кашинским. И такоже князь Еремей Костянтиныч прииде и взял мир со князем Тверским. И бысть мир и любовь посреди их великия…»

Писец с хрустом сломал перо.

— Ты это что же затеял? — накинулся на него Митяй.

— Перо такого не пишет. Сам подумай, отец Митяй, статочное ли дело так писать. Ну помирились князья, что ж с того? Ребятам ясно: у Твери нет сил на Москву идти, а в Москве, на Орду и Ольгерда оглядываясь, по Твери ударить опасаются, но чтоб любовь меж князьями была великая… — писец только руками развел.

— Пиши, что приказано!

— Ну нет, отец Митяй! Русские летописи я читывал. Нет такого обычая на Руси, чтобы в летопись ложь писать.

Митяй сверкнул на писца гневным взглядом, но тот глаз не опустил, только побледнел. Митяй устало махнул рукой:

— Уходи!

Писец поклонился и вышел. Митяй поднял изломанное перо, долго его затачивал, сопел от усердия, а сам думал про писца: «Дерзок стал. С того самого часа, как я лишнее сболтнул, так у него ни страха, ни смирения. Ладно, дай срок — счеты я с тобой сведу, додерзишься!»

Митяй сел поудобнее, подвинул к себе летопись, и, хотя где–то в глубине души шевелилась мыслишка, что писец по сути дела прав, поп все же обмакнул перо и упрямо вписал в летопись елейные слова о мире и любви княжеской.

Аккуратно отложив перо, Митяй хотел посыпать еще не высохшую надпись песком, но раздумал — песок хоть и сушит, но и смазать им надпись больно просто. Митяй только подул на лист и, дождавшись, когда все высохло, закрыл летопись, зевнул, перекрестил рот. Медленно поднялся с лавки, не то чтобы у попа сил не было, но к важной медлительности он приучил себя уже давно: от людишек так больше почета. Надев добротную шубу, надвинув шапку поглубже, поп дунул на свечу и вышел на крыльцо.

Над Москвой чуть брезжил холодный зимний рассвет. По насту поземка мела сухую снежную пыль. Митяй спускался с крыльца, когда из–за Архангельского собора вынырнул возок, крытый рогожей. Тройка разномастных коней с трудом тащила его.

— Кого это черт несет в такую рань? — пробормотал поп.

Возок тем временем подъехал к крыльцу. Из возка полез человек, укутанный в тяжелый бараний тулуп. Пока человек откидывал стоявший выше головы воротник и отдирал сосульки с усов, Митяй вглядывался в него и глазам своим не верил. В простом мужичьем тулупе стоял перед ним князь Ерема. Заметив попа, он пошел к нему навстречу.

— Ты ли это, князь Еремей Костянтинович? Почто на Москву пожаловал? — приветствовал его Митяй.

Лицо князя покривилось, но улыбки так и не вышло. Шумно вздохнув, он сказал:

— Суди меня как хочешь, отец Митяй, но сложил я с себя крестное целование, [211] данное князю Тверскому, и ныне бежал в Москву. Буду бить челом великому князю Дмитрию Ивановичу, ибо терпеть обиды и насилия князя Михайлы нет больше мочи.

20. ПСКОВИТЯНИН

Еще до заморозков, до желтых листьев вернулся Лука во Псков. Пришел он вместе с новгородскими полками, вел их на рыцарей храбрый муж Захар Давыдович.

Новгородцы ударили с тыла, псковичи сделали вылазку, зажали захватчиков с двух сторон, погнали от Пскова прочь.

Лука, как вошел во Псков, так, не задерживаясь в Кремле, поспешил в Завеличье. Весь посад за рекой Великой лежал одним сплошным пожарищем. Лука все убыстрял шаг, потом побежал. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались, старик задыхался и все же бежал из последних сил. Вот знакомая березка, колодец… Лука стал, не узнавая родного места, не веря своим глазам. Обгорелый пустырь! Печь и та обрушилась!

Долго стоял на пепелище старый мастер, будто окаменел. Слабо моросил дождь. Мелкие капли запутались у него в волосах, покрыв голову будто мельчайшим бисером. Шапку Лука потерял, когда бежал сюда.

Надо было пойти к соседям, расспросить, узнать, но мастер не мог сдвинуться с места. Тяжкое предчувствие навалилось на сердце, сковало.

Соседи сами увидели его. Откуда–то сбоку, из землянки выглянула женщина, узнала: «Он! Сосед!» — вылезла наружу, подошла к нему.

— Ты ли это, дедушка Лука? Здравствуй!

Мастер вздрогнул, оглянулся. Несколько мгновений в глазах у него, кроме тоски, ничего не было, потом зрачки дрогнули, ожили, Лука узнал соседку:

— Здравствуй, Аннушка. Скажи, куда мои подевались?

Соседка, глядя себе под ноги, невнятно забормотала. Лука только и понял одно: «не ведаю».

Он схватил ее за руки:

— Анна, не лги! Скажи правду!

Женщина отстранилась, отступила на шаг.

— Не знаю… — Дальше говорить не смогла, закрыла лицо концом платка, всхлипнула.

По одному подходили знакомцы, соседи, окружали Луку. Мастер дико озирался вокруг, не отвечал на приветствия, не узнавал людей, твердил одно:

— Скажите, скажите, куда мои подевались?

На мастера больно было смотреть, но люди, как сговорились, только головами качали да руками разводили, и все наперебой звали к себе:

— Пойдем. Обогрейся, покушай. Не обессудь, сосед, хоромы наши в земле вырыты, а все теплее, чем на дожде мокнуть. Пойдем.

— Где мои? — вместо ответа спрашивал Лука, и люди опускали глаза. Наконец кто–то не выдержал:

— Он, братцы, так–то и ума решиться может. Лучше сказать…

Лука кинулся к говорившему, и тут сразу раздалось несколько голосов:

— Мужайся, Лука!

— Не ты один терпишь. Горе ныне всенародное.

— Схоронили мы твою старуху. Не поглядели рыцари на ее седины, убили.

— А сын?

Соседи опять замолкли. Вдруг сквозь толпу протискался молодой воин.

— Прости, дедушка Лука, молод я, и вылезать с речами впереди старших мне вроде бы и не пристало, да молчать невмоготу. С сыном твоим плечо к плечу стояли мы на псковских стенах, когда вражья стрела угодила ему в грудь.

— В сердце? — упавшим голосом спросил старик.

Парень вздохнул:

— То–то что нет. Двое суток он мучился, пока богу душу отдал.

Парня дернули сзади за кушак.

— Почто говоришь такое?

— Говорю, как надо, — откликнулся он. — О том, что сын твой помер не сразу, а вдосталь смертной муки хлебнул, не кручинься. Зато довелось ему своими очами видеть, как мы последний приступ отбили и телами рыцарей псковский ров завалили. А до того страшно было! Казалось, не устоять Пскову. Не позволил сын твой унести себя со стены. Ему перечить не стали, думали, все равно жизни ему час остался, а он, не ведаю, какие силы в себе нашел, какой огонь горел в душе его, только до победы дожил, а как отбили приступ, он мне и прошептал: «Ну вот и ладно. Теперь и умереть не страшно». Отошел он тихо, спокойно. Ровно бы и муки его отпустили.

Воин говорил негромко, изо всех сил старался, чтоб голос его не дрогнул, но скупые слезы против воли катились у него по щекам. В толпе всхлипывали, сморкались. Женщины плакали, не стыдясь. Воистину горе было всенародным, и каждый не досчитывался кого–нибудь из близких. Только у Луки глаза были сухи, но лучше бы он плакал, а так и поглядеть в лицо ему было тяжко, такая мука была на нем.

Еле волоча ноги, шатаясь, старый мастер подошел к воину, положил руки ему на плечи, тихо молвил:

— Спасибо тебе, сынок… — и пошел прочь.

Никто не посмел остановить его.

21. В ПОХОД

Настал день, когда Лука с высокого седла взглянул под темные своды Смердьих ворот. За воротами дорога, выйдя из Псковского Кремля, круто шла вниз к реке Великой. Сверху хорошо было видно, как полки новгородцев и псковичей вереницами тянулись по льду, поднимались на тот берег, где в Завеличье, среди занесенного снегом пепелища, там и тут желтели свежим деревом срубы новых изб.

Вместе с народом Лука выехал из ворот. Оглянулся. В последний раз пристальным взглядом мастера окинул стены и башни.

На потемневшем от времени известняковом плитняке белели следы недавней заделки. Мастер слез с коня, подошел к стене вплотную, стащил рукавицу, положил руку на камень. Здесь после рыцарей осталась глубокая выбоина, ломились захватчики в Смердьи ворота и ушли, не солоно хлебавши. Эту свежетесанную белую плиту положил он сюда своими руками. Сейчас можно вот так стоять у стены и думать: «Хоть вновь приходите, непрошеные гости! Милости просим. Стены Пскова готовы. Смотрите, стенобитные машины не поломайте!»

В это время из ворот вышли новые ряды воинов. Показались стяги новгородские, псковские. Следом ехал Захар Давыдович в богатом боевом доспехе. Шелом новгородского воеводы сверкал золоченым узором. Рядом с ним ехал псковский посадник Пантелей в лихо заломленной высокой собольей шапке. Седая борода посадника снежной волной рассыпалась по алому сукну шубы, Заметив у стены мастера Луку, он повернул к нему.

— Никак и ты, Лука, в поход?

— В поход, — коротко ответил Лука.

— Твое ли это дело! — воскликнул посадник. — Ты и без того потрудился, стены Пскова починил. Весь град у тебя в подручных ходил, пока кремль укрепляли. Баста! В поход идти тебе не след. Вишь, и я дома остаюсь — стар, а мы с тобой сверстники. Молодые и без нас Изборск выручат.

Пантелей говорил участливо, но Лука, слушая посадника, все больше хмурился. Наконец не стерпел, перебил его:

— На добром слове спасибо тебе, Пантелей, но в поход я пойду. Слыхал, как меня рыцари обидели? Душа горит!

Посадник понял Луку, замолк, торопливо отъехал прочь. А зодчий сел на коня и стал спускаться к Великой. И тут–то на скате горы к Луке подъехал Прокопий Киев. Сидел он на какой–то низкорослой лохматой коняге, и потому заглядывать в лицо мастера ему пришлось снизу. Лука не ответил на его приветствие, отвернулся, но Прокопий ехал следом, не отставая. Потом он сказал:

— Не гневайся, мастер. Видел ты меня в Москве верным слугой злодея твоего, боярина Василия, ныне врагами мы с ним расстались.

Лука откликнулся совсем не приветливо:

— Сомнительно что–то. Разбойничали вы вместе.

Прокопий обрадовался даже этому. Закивал головой.

— Истинно вместе! Но когда боярин тебя заточил, я ему поперечить посмел. С той поры меж нами черная кошка пробежала. — Лука только головой покачал, а Прокопий, не давая ему раскрыть рта, заспешил, зачастил:

— Господа новгородцы, когда тебя вызволяли, боярина Василия пощипали малость. Сам ведаешь. Он и задумал свои дела поправить, и, пока Новгород на немцев сбирался, боярин рыцарям целый обоз припасов послал. Ну и угадал, поторговал на славу.

— Вот пес! — вырвалось у Луки.

— Истинно, — опять закивал Прокопий, — истинно пес! Да не о нем речь. Суть в том, что с обозом он меня послал. Вишь, опытнее Прокопия Киева приказчика у него не сыскалось. А я, как проезжал по Псковской земле, поглядел на разорение, что немцы учинили, так у меня сердце кровью и облилось. Вернулся в Новгород, честно перед боярином отчитался, а потом плюнул ему в бороду…

— Ну и что же боярин? — спросил Лука.

— Известно, прогнал, не заплатив ни полушки. Я на то рукой махнул да и подался во Псков, вот и поспел к походу. Только доспех у меня по бедности худ.

Доспех, действительно, на Прокопий был скудный. Кольчужка с ободранным подолом, шлем в рыжих пятнах ржавчины и самодельный кистень — цепь, прикрепленная к грубостроганной рукоятке. На другом конце короткой цепи простая гиря, видимо, добытая в какой–то новгородской лавке. Только и хорош был щит. Большой, прямоугольный, чуть выгнутый. С широкими ременными лямками. Но когда Прокопий повернулся к Луке так, что мастер смог увидеть наружную поверхность щита, он невольно отшатнулся при виде черного рыцарского креста на белом поле. [212]

Прокопий усмехнулся:

— Ты чего?

— Зазорно латинский крыж на щите носить. Брось этот щит, Прокопий.

— Что ты, мастер! Да у меня вся надежа на этот щит. Пока не добуду в бою другого, буду носить этот.

22. ЩИТ КРЕСТОНОСЦА

По снежной равнине прямо на новгородские и псковские полки мчались тяжеловооруженные рыцари. Грозно нарастал железный лязг. Рыцари шли клином.

«Свинья! Свинья!» [213] — как шелест, пронеслось над русскими рядами. Рыцари надвигались. Уже хорошо были видны черные кресты на белых щитах, направленные вперед острия копий и нечеловеческие железные личины вражьих шлемов.

Захар Давыдович оглянулся на своих. Побледневшие, суровые лица.

— Что ж, братья, настал час битвы! — громко сказал он. — Встретим ворогов, как деды наши на Чудском озере их встретили. Тогда тоже немцы на рати Александра Невского свиньей шли. Выходит, не впервой! Не забывай, ребята, главное — строй у них разбить, а там тащи дьяволов с седел. Упадет — с земли не поднимется, доспехи на них тяжелые. — Повернувшись лицом к врагам, воевода вынул меч.

Стремителен удар рыцарской «свиньи»! Сжимается тоскливо сердце, когда в лязге и грохоте накатывается безликий тесно сомкнутый клин панцирной конницы. Но когда сердце опалено праведным гневом, не остается в нем места для страха. Ни один человек русской рати не попятился, не дрогнул, не побежал. Твердо уперев копья в землю, встретили новогородцы врагов, на щиты приняли удар вражьих копий и… не устояли… Первые ряды были смяты и затоптаны подковами тяжелых, бронированных коней.

Тут бы, казалось, и битве конец. Руби бегущих! Ан нет! Никто врагам хребта не кажет, и чем глубже врезалась немецкая «свинья» в русский строй, тем чаще начали опрокидываться рыцари. Теперь длинные копья им только мешали, а мужицкие топоры делали свое дело.

Еще немного, и от немецкого клина ничего не осталось, сражающиеся перемешались. Лука, стоявший в стороне от чела войск, ждал, когда волна сечи дойдет и до его ряда. Наконец прямо перед ним оказался рыцарь. Лука спокойно, деловито встретил щитом рыцарский меч, отступил на шаг и сам обрушил секиру на шлем врага. Рыцарь качнулся, но усидел.

«Эх! Прав был посадник Пантелей, стар я!» — подумал Лука. Рыцарь, видя седую бороду Луки, понял, что сила на его стороне, насел, перестал беречься. Мастер медленно отступал, чувствуя, как гнев охватывает его всего. «Рвануться бы вперед, забыть о расчете! Нельзя!»

На какое–то мгновение рыцарь не закрылся щитом, и Лука, вложив всю силу в удар, влепил ему топором прямо в лоб. Рыцарь опрокинулся, загремел, как пустое ведро.

— Это тебе за сына! За сына! За сына! — кричал Лука, стараясь заглушить шум битвы. По–молодому спрыгнув с седла, мастер кинулся на врага, силившегося подняться и опять и опять опрокидывавшегося под тяжестью доспеха.

Сквозь узкие прорези забрала рыцарь увидел над собой занесенную секиру. Откуда в памяти рыцаря нашлось нужное русское слово, но только оно нашлось.

— Пощада! Пощада! — взвизгнул он не своим голосом.

— А, сволочь, по–нашему заговорил! — рявкнул Лука и рассек–таки шлем врага. Но тут же покатился сам, сбитый с ног нежданным ударом. Кошкой вскочил на ноги и уже без расчета стал отбиваться, не понимая, что удары его неверны, не чувствуя, что силы его оставляют.

«Конец! Щит треснул!» — Лука оглянулся. Вокруг свалка, сеча, треск ударов, вопли раненых. «Выручать некому!» — Лука отшвырнул бесполезный щит и бросился навстречу верной смерти. Ослеп от ярости. Только искры из–под лезвия топора видел. Но где же устоять пешему против конного! Рыцарь сверху ошеломил Луку. Старик рухнул в снег. Рыцарь перегнулся с седла, пытаясь достать его мечом, но кто–то прикрыл Луку щитом, и рыцарь, уже взмахнувший мечом, почему–то не ударил.

Мастер не видел, как на рыцаря налетели двое конников и ему оставалось только спасать свою шкуру.

Лука сел в сугробе. Стирая кровь и снег с лица, он силился понять, что произошло.

Сеча откатилась куда–то в сторону. Над Лукой, улыбаясь, стоял Прокопий Киев.

— Вишь, зодчий, пригодился мой щит тебя прикрыть, а ты его лаял.

Лука на это ничего не ответил, но за него ответил кто–то другой:

— Может, оно и так, но ныне ты, Прокопий, можешь русский щит подобрать. А этот брось.

Прокопий вздрогнул, оглянулся.

— Боярин Гюргий!

— Он самый, — откликнулся Юрий Хромый, подъезжая вплотную к сугробу, где еще сидел Лука. — Аль не приметил, что рыцаря, от которого ты Луку прикрыл, мы с Мишей Поновляевым отогнали?

Прокопий закивал:

— Спасибо. Выручили.

— Ну, ну! Может, выручили, а может, и нет. Ты иди щит себе поищи.

Прокопий покорно пошел прочь.

Оглянувшись на его сгорбленную спину, Лука сказал с укоризной:

— Зря обидел человека, боярин Юрий!

Юрий промолчал, только поглядел вслед Прокопию, но взгляд его не смягчился.

23. ПРОКОПИЙ КИЕВ

Ночь была тихой, морозной. Вызвездило. Сквозь черные ветки берез на темно–синем небе горели Стожары. [214]

Под мерцающим светом звезд, казалось, мерцают и увалы снежных сугробов, меж которыми змеилась еле заметная дорога.

Понуро опустив голову, по дороге тащилась старая кляча, и так же понуро, согнув спину и ежась от холода, на ней сидел человек.

— Стой!

Из–за стволов на дорогу выскочили два воина. Человек покорно остановил свою клячу, взглянул на воинов. Дрожащей рукой стянул с лысой головы шапку, перекрестился:

— Слава богу, к своим попал.

Но воины не спешили признать его своим — человек ехал с заката, с вражьей стороны.

— Почему от немцев едешь?

— От каких немцев, братцы? Немцев далече отогнали. А я заплутался.

— Как ты мог в тех местах, отколь едешь, заплутаться? Как туда попал, коли вот здесь мы самые что ни есть передовые в стороже стоим. Откуда едешь?

— Кабы я знал. Говорю, заплутался.

— Сам кто таков?

— Новгородец. Прокопием Киевом меня люди кличут.

Воины переглянулись. Старший из них, родом псковитянин, спросил другого — новгородца:

— Ты про такого ведаешь?

— В Новом городе точно есть такой. Только сомнительно… — Новогородец посмотрел на потертый тулупчик всадника, покачал головой:— Прокопий Киев боярина Василия Данилыча правая рука, сам он из житьих людей, [215] человек не бедный, а этот, гляди, оборванец.

Всадник, боясь, что его перебьют, зачастил:

— Так, так, так! Все так, добрый человек. Только повздорил я с боярином. Против его воли в поход пошел, он меня за то в разор разорил.

— Все может быть, — согласился новогородец, однако твердо взял под уздцы коня незнакомца. — Все может быть, но в лице мне Прокопий Киев неведом. Новгород велик, всех не упомнишь. Тебя, дядя, опознать надобно.

Всадник с готовностью согласился:

— Надобно! Надобно!

— Знает тебя кто из наших?

— А как же! Чаю, не один, так другой новогородец меня признает. Ведите.

— В том–то и беда для тебя, что у нас в стороже все больше псковитяне.

— Из псковитян меня мастер Лука признает.

— Зодчий!

— Он! Он!

— Ну повезло тебе. Лука–то здесь.

Псковитянин сказал своему подручному:

— Ты, Вася, сведя его, а я на стороже останусь.

За поворотом дороги из–за кустов брызнул красноватый огонь костра. Вокруг на груде еловых лап сидели воины.

— Эй, зодчий!

Навстречу подходившим от костра поднялся мастер Лука.

— Тебе этот человек ведом?

— А как же! Зовут его Прокопием, а прозвище Киев.

Прокопий оглянулся на воина: «Ну, доволен?» — а сам быстро, краем глаза пересчитал людей у костра: «Восемь душ».

Воины потеснились, и гость уселся у огня, протянул к костру скрюченные от холода пальцы, потом облегченно вздохнул и принялся разматывать веревку, которой, вместо кушака, был затянут его тулуп.

Воин, провожавший Прокопия, пошел обратно. Выйдя из–за кустов, он остановился: под березами пусто. Крикнуть не успел; стрела, пущенная почти в упор, разорвала его кольчугу и пробила сердце.

Потом все свершилось по–задуманному. Ничего не подозревавшие русские воины были незаметно окружены врагами. Когда затрещали кусты и немцы, с обнаженными мечами бросились на сидевших, Прокопий быстро вскочил и, прежде чем Лука успел понять его замысел, ударил зодчего в висок. Лука упал замертво.

Русские отбивались упорно и яростно. Сбитый прямо в костер, кнехт [216] взвыл диким голосом. Следом за ним полетел другой. Но силы были слишком неравны. Более тридцати кнехтов и двое рыцарей вскоре перебили всю стражу. После того как последний псковитянин рухнул в снег, Прокопий наклонился над Лукой, ослабил путы и принялся растирать ему лицо снегом.

Зодчий открыл глаза. Чуть алели угли затоптанного костра. Вокруг толпились враги. На корточках перед ним сидел Прокопий. Превозмогая боль, зодчий отвернулся, лишь бы не видеть рожи предателя.

Невысоко над кустами по–прежнему спокойно и ясно горели, переливаясь, разноцветными огнями Стожары. Словно предвидя, что ждет его мрак темницы, Лука жадно смотрел на мерцающие огни звезд, а в уши лезла торопливая речь Прокопия…

— Дурак ты, дурак, зодчий! Волосом сед, а ума нет! Не хотел Василию Данилычу тайну Московского Кремля выдать, тебе же хуже. Юрка тебя в битве выручил, так ты здесь попался. Мы–то с боярином свое взяли, рыцарям тебя продав, а тебе, дай срок, немцы язык развяжут!

24. ПРАВНУК ИЛЬИ МУРОМЦА

Еле держась на ногах, мастер Лука медленно поднимался в узкой щели лестницы, проложенной в толще каменной стены. За спиной вплотную шагали два кнехта, дышали прямо в затылок. Каждый шаг был мучителен, в голове мутилось, и лестница, и стены колыхались. Хотелось ухватиться за неровности валунов, из которых была сложена каменная башня, но рук поднять Лука не мог — вчера их вывернули на дыбе. Старик сам дивился, откуда у него берутся силы, чтобы одолеть эти проклятые два десятка ступеней. Бодрили шаги кнехтов, ибо показать врагам, что силы иссякли, хуже и быть ничего не может. Ну вот, наконец, последние ступени. Щель расширилась. В глубокой полукруглой нише дубовая дверь, поперек ее узорные полосы петель. Один из кнехтов протиснулся вперед, распахнул дверь.

Войдя в мрачную сводчатую залу, мастер в изнеможении остановился. Голова его начала понемногу запрокидываться, так что узкая борода, ставшая за эти дни, проведенные в застенке у рыцарей, совсем белой, задиралась все выше. Наконец затылок коснулся холодного камня. Немного полегчало. Зодчий выпрямился и молча посмотрел на трех рыцарей, сидевших в полутемном конце зала. Тут же сбоку, опершись локтем на стол, сидел закутанный в черное монах.

Средний рыцарь поднялся, громыхнул железной перчаткой по столу, закричал, как залаял, по–своему:

— Долго ли ты будешь упорствовать, псковитянин?

Лука оглянулся, только сейчас заметил стоявшего в стороне переводчика. Тот частил:

— Ты испытал пытку, испытаешь горшую!

Зодчий молчал.

— Пора понять: ты в наших руках, и мы вырвем у тебя тайну московского замка.

Словно какая–то сила отбросила мастера от стены. Рванулся навстречу железным маскам рыцарей, крикнул хрипло:

— Нет, дьяволы, не вырвете! По–вашему не будет! — Переводчик едва успевал переводить слова Луки.

Рыцарь грузно сел, еще раз громыхнул кулаком по столу, что–то сказал своим. Теперь к Луке повернулся монах. Мастер разглядел морщинистое лицо, ястребиный нос. Прочел холодную свирепость в маленьких, колючих глазках.

Заговорил монах тихо, но так зловеще, что Лука невольно больше прислушивался к его скрипучему голосу, чем к словам переводчика. Тот поминутно покашливал, пищал по–комариному, надоедно:

— Ты, псковитянин, заблуждаешься. Ты еще не изведал всех наших пыток. Мы раздавим тебе пальцы в тисках, мы будем пытать тебя водой и огнем, мы изломаем тебя на колесе. Средства испытанные. Мы умеем заставить человека говорить.

Лука молчал. Не спорить же с иродом. Пытка покажет! Монах начал повышать голос, но Луку криком было не пронять, вырваться отсюда он не надеялся и хотел лишь одного, чтобы враги не заметили, как дрожат у него колени, как подгибаются ноги от слабости. Мастер оглянулся. Заметил у стены грубо сколоченную скамью. Пошел к ней, пошатываясь, касаясь плечом стены. Сел.

Переводчик закричал, поперхнулся и снова принялся кричать:

— Опомнись, старик, ты посмел сесть перед магистром Ордена. [217] Встань, сейчас же встань! Худо будет!

— Хуже не будет! — твердо сказал Лука. — Пощады не жду! А ты, кочет, не петушись. Переведи им: чем о Московском Кремле меня пытать, они бы лучше про Псков спросили, а то замахнулись на Москву, а сами о Псков зубы сломают.

— Ты прав, зодчий, — сказал магистр после короткого раздумья. — Воевода ваш убит, войско новогородцев и псковичей отступило, близок час, Орден вновь пойдет на Русь. Мы слушаем, что ты расскажешь о Пскове.

— Убит Захар Давыдович? — переспросил Лука.

— Убит! Скоро мы пойдем на Псков!

— Брешешь, немец! На Псков вам скоро не пойти, ибо положили мы рыцарей без счету. А впрочем, милости просим. Я стены Пскова починил. Милости просим! Псковичи вас на стенах мечами встретят, горячей смолой обольют. Ошпаренными псами прочь побежите.

— Мы придем! — Рыцарь поднялся, повторил торжественно: — Мы придем! Не сегодня, завтра мы растопчем и Псков и Новгород. Не сейчас, так через век, через два мы превратим каждого из вас в раба. Ты хвалишься, что починил стены Пскова. Настанет день на вашей земле, вашими руками будут воздвигнуты каменные твердыни рыцарских замков, откуда мы или потомки наши будем властвовать над русскими племенами!

Магистр вдруг смолк, потому что Лука, откинувшись к стене, громко смеялся.

— Он сошел с ума от пыток, — пробормотал монах, но Лука, вдруг оборвал смех, подался вперед и бросил презрительно:

— Совсем худо для вас, рыцари, если и наибольшие из вас так слепы. Надо узнать врага, прежде чем выходить на бой, а вы… — Лука опять засмеялся. — Экую чушь сморозил — над русскими племенами вздумал властвовать! Нешто есть такие? Знай, немец, есть русский народ, не племена, но народ великий и непокоримый…

Рыцарь опять со всей силы хватил кулаком по столу.

— Замолчи, старый пес! Расхвастался! Вам на загривок монгол уселся, а ты смеешь русских непокоримыми называть! Непокоримы и непобедимы только мы, рыцари, Нибелунги, потомки Зигфрида, [218] который убил дракона и, выкупавшись в его крови, стал неуязвимым. Знаешь ли ты это?

— Знаю! — ответил Лука. — Нам, псковичам, хошь не хошь, а надо про вас все знать — на рубеже живем. Слыхали мы и про Зигфрида. Славный был богатырь…

Рыцари не ждали таких речей от пленника, закивали головами.

— Однако как дело–то было? — продолжал зодчий. — Кажись, так: когда купался Зигфрид в крови драконьей, ему на спину листок упал, и единое местечко осталось на нем уязвимым. Так, что ли? Коварством выведали враги про то место и предательски убили Зигфрида. Копьем в спину! К чему же похвальба ваша? Кровь и грязь, коварство и измена — вот чем полны ваши песни о Нибелунгах! — Лука вздохнул и печально закончил: — А Зигфрида мне жаль…

Этого враги не стерпели. Монах сделал знак кнехтам, те бросились к зодчему, рванули вывихнутые руки. Все поплыло перед глазами старика, и зодчий с воплем рухнул на пол.

…В уши назойливо лез скрипучий голос. Слов не разобрать — немецкие. Лука открыл глаза. У самого лица пестрая каменная плита с кривой трещиной с угла на угол. Зодчий поднял голову. Рыцари и монах стояли над ним.

Лука не понял, о чем они говорили.

Заметив, что мастер пришел в себя, монах что–то сказал кнехтам. Луку подхватили сильные руки, подняли и грубо, рывком поставили на ноги, но старый мастер не мог стоять, кнехтам пришлось бросить его на лавку.

— Будешь ли ты говорить? — закричал магистр.

— Буду! — Лука выпрямился. — Не все я сказал! Вот погубили вороги вашего богатыря — Зигфрида, и дивиться тут нечему! С того самого часу, как ему листок на спину упал, был Зигфрид обреченным. А ведомо ли вам, что нашему богатырю Илье Муромцу во бою смерть не написана?! Не корите Русь, что насел на нас ордынец. Не корите! Идолище поганое тож на груди у Ильи Муромца сидело, тож хвалилось, что побило Илью–богатыря, да от удара Ильи полетело выше дерева стоячего, ниже облака ходячего! Так было! Так будет! Ни Орде, ни вам не задушить русский народ! Все мы правнуки Ильи Муромца!

Магистр пытался прервать Луку, куда там! Мастер кричал свое, магистр гаркнул на переводчика:

— Как ты посмел такие слова нам переводить? Замолчи, пока шкура у тебя цела!

Но монах думал о другом — замахал на магистра широкими рукавами:

— Слова и мысли врага надо знать! — И переводчику: — Ты что замолчал? Продолжай!

А Лука кричал:

— Не Зигфриду, но Илье, но народу русскому во бою смерть не написана! — повалился без сил на лавку. Монах только головой повел. Кнехты кинулись на зодчего, опять рванули вывернутые руки.

— Убрать! — крикнул монах. Бесчувственного старика уволокли. Едва захлопнулась дверь, рыцари заговорили все вдруг.

— Упрямый, дьявол!

— Таких не покорять, а избивать надо.

— Всех их не перебьешь, много их.

— Что же делать с зодчим?

— Пытать!

— На колесе изломать!

Монах, до того молчавший, застучал костяшками пальцев, заворчал:

— Слушайте вы, крикуны. Позволили псковитянину глумиться над вами, а теперь шумите.

Магистр начал было возражать, что не они, а сам святой отец велел переводчику переводить мятежные речи, но монах так взглянул на него, что рыцарь сразу смолк: не спорить же с легатом папы. [219]

Монах продолжал:

— В словах псковитянина есть зерно истины. Что мы вцепились в тайну Московского Кремля? На что она нам? Что нам до Москвы? На пути у нас пока Псков и Новгород, но сейчас и на эти города мы не пойдем, ибо храбрейшие рыцари Ордена погибли. Обескровлен Орден! Обманул нас новгородец Прокопий, обольстил. Деньги большие взял, а за что? За упрямого старика, которого и пытать как следует нельзя — сдохнет.

— Что же вы предлагаете, святой отец?

Монах откинул капюшон. На его тонких бесцветных губах скользнуло подобие улыбки.

— Что предлагаю? Предлагаю вернуть затраченные деньги. Вернуть с прибылью. Найдутся люди, которым тайна Московского Кремля нужнее, чем нам.

— Про кого вы говорите, святой отец?

— Это ясно и младенцу. Про великого князя Литовского Ольгерда.

— Но Ольгерд враг Ордену, он не станет и говорить с нами. Ольгерд помирился с Москвой. Слух есть, шурин его, Тверской князь, в Москву собирается ехать, о мире договариваться накрепко. Зачем нужен теперь Ольгерду зодчий Лука?

Монах не удостоил магистра ответом, только презрительно отмахнулся.

А в это время кнехты стащили Луку в подземелье замковой башни, швырнули вниз.

Ударившись головой о стену, Лука опомнился. Постанывая, поднялся с сырого каменного пола, голова уперлась в осклизлый свод.

Тьма.

Только напротив двери в стене слабо светится небольшая отдушина. Стены с боков сдвинуты тесно: то одно, то другое плечо упирается в камень.

Зодчий в изнеможении опустился на пол, но лежать можно было лишь скорчившись.

Каменный мешок. Каменная могила.

Бейся, кричи — никто не услышит.

Старик опять поднялся, шагнул к двери, прижался лицом к железу, заговорил не для врагов, для себя:

— Заточили! Так тому и быть! Видно, отсюда мне уже не выйти, а коли выйти, так только в застенок, на пытку. Пусть так! А все же, господа рыцари, черта с два вы из меня что вытянете!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1. МОСКВА

Новый белокаменный венец Кремля, охватывающий Боровицкий холм, открылся тверичам вдруг сразу, на повороте улицы. Князь Михайло так и подался вперед, так и впился жадными глазами в это каменное великолепие. За озаренным солнцем Кремлем, медленно клубясь, поднималась лиловатая грозовая туча. Солнце зажгло на ней яркую радугу, и все это — белокаменный Кремль, и темная туча, и яркая радуга — как в зеркале, опрокинулось в речке Неглинной, что протекала перед самыми стенами Кремля. Михайло Александрович, заглядевшись на Кремль, совсем остановил коня. Бояре столпились сзади. Все выше громоздилась туча, все ярче разгоралась радуга, и все темнее становился Тверской князь. Бояре, до того громко разговаривавшие, с интересом поглядывавшие вокруг на богатые терема, на толпы народа, сейчас почуяли недоброе — смолкли.

Как туча, надвинулась на сердце Михайле Александровичу зависть, и не было радуги, чтобы разбить ее мрачную хмурь.

«Мне так Тверь не укрепить, — думал князь Михайло. — Где на это казны возьмешь?»

На берегу Неглинной, перед самым мостом князь снова натянул поводья. Мрачно покосился направо. Там на обрыве, над Неглинной, шла «битва». Десяток мальчишек, не жалея вконец обожженных ног, яростно рубили деревянными мечами крапиву, что успела весенними днями разрастись на берегу за банями. Клочья крапивы летели в реку. Мальчишки весело орали.

— Что у них там? — хмуро спросил князь.

— Эй! Ребята! Что вы разорались, стервецы? Чего вы тут творите? — в несколько голосов закричали им тверские бояре.

Мальчишки смолкли, опустили деревянные мечи. Вперед вышел вихрастый белоголовый мальчуган. Поддернув съехавшие порты, он весело побежал к нарядным всадникам. Махнул торопливый поклон. Михайло Александрович не привык, чтобы к нему подходили так запросто, без страха. Нахмурился, спросил:

— Кто ты такой?

— Я–то? — мальчишка шмыгнул носом. — Я Ванюшка, а по прозвищу Мелик.

— Отец у тебя кто?

— Батюшка мой сотник князя Дмитрия Ивановича. Зовут его Семен Михайлович Мелик.

— Отец твой, стало быть, воин?

— Ага! На реке Пьяне он татар бил. Он и под Тверь ходил князя Михайлу Тверского бить.

— Так, так.

Ванюшка, хотя и почуял в голосе всадника что–то недоброе, но, привыкнув жить на воле и если опасаться, то лишь татар, пустил все мимо ушей. Да и не знал он, с кем разговаривает.

— А река эта как называется?

— Эта? — Ваня махнул рукой в сторону Неглинной. — Это Волга–река. Вишь, мы князя Михайлу с его тверичами сечем.

— Ты зубоскалить! — князь взмахнул плетью. Ваня отступил на шаг, зажмурился, но чья–то рука за спиной князя перехватила конец плети. Бледный от гнева, князь повернулся в седле. Конец плети держал в могучей лапе чернобородый детина. Его тотчас окружили бояре: «Кто таков да как смел?»

— Посмел, потому что не из пужливых, — ответил с усмешкой чернобородый. — Да чего вы насели? Брысь!

Бояре от такой невиданной дерзости даже растерялись. «Ну и москвичи! Не видано, не слыхано, чтоб честных бояр, как котов, шугать!»

Детина даже усмешки не спрятал, смело укорял князя:

— У нас так не заведено, чтоб робят да плетью. Аль ты, княже, забыл, что не в Твери? — С этими словами он выдернул из рук князя плеть и бросил ее в реку.

Михайло Александрович еще больше побледнел и тронул рукоять меча:

— Как тебя зовут, молодец? Кого в поминанье записывать?

Богатырь только фыркнул:

— Ну, до поминанья еще далеко! Ты, Михайло Александрович, за меч не хватайся. Стыдно на безоружного да с мечом лезть, да и худа бы не было, я, гляди, толкну, так ты и с мечом и с конем в Неглинную свалишься. А зовут меня Фомой.

— Вор?!

— Было и это прозвище. Теперь так не зовут, ну, а ежели твоей княжеской милости угодно меня Фомкой–вором звать–величать, так зови, пожалуй. Я не обижусь.

Михайло Александрович и дерзостей Фомкиных не слыхал, глядел и глядел ему в лицо. «Так вот он каков, этот самый Фома, коего Ванька Вельяминов, с великой дурости, на душегубство толкал. Такого толкнешь! Пожалуй, сам толкнет, и в самом деле под мостом очутишься!»

Фома стоял не шевелясь, заложив правую руку за кушак, и сколько ни жег его князь взглядом, а пронять не мог. Прямо в лицо князю улыбался чернобородый дьявол.

Бояре глухо ворчали, но рук распустить не смели. Вот и приходилось испить сраму. И от кого же? От станишника! От беглого ордынского раба! Что с ним делать? Не придумаешь!

Но тут мост через Неглинную загудел под конскими копытами. Навстречу тверичам скакали Дмитрий Иванович да Владимир Андреевич с боярами.

— Ты что здесь шумишь, Фома? — строго спросил Дмитрий.

— Да как же, княже, не шуметь? Вишь, Тверской князь в Москву въехать не успел, а уже безобразить принялся… — Фома вкратце рассказал, как было дело.

Тем временем Володя, наклонясь к уху Миши Бренка, шептал с плохо скрытой улыбкой:

— Каков Фомка! Мне князь Ерема сказывал, как Фомка с князем Василием под Тверью поговорил, ну я это на ус намотал, а ныне заехал к нему в кузню да и шепнул Фоме: дескать, ты шел бы на Тверскую, гостей встречать. Он, видишь, понял и сразу с Михайлы Александровича спесь сбил.

Миша Бренко прятался за спины бояр, давился смехом, Владимир тоже закрыл рот рукавом, а Дмитрий, учтиво поклонясь, сказал:

— Ты, Михайло Александрович, Фому на радостях прости и не серчай! Не привык у нас на Москве народ к плетям. Ордынские и те через силу терпим. Так ты оставь все без внимания. Добро пожаловать в Москву.

2. КНЯЖИЙ СПОР

У распахнутого настежь окна стоял Михайло Александрович, смотрел на Кремль, призрачно белевший в лунном свете.

Нет! Не призрак! Камень! Плечи князя Михайлы передернулись, он со вздохом, который не сумел удержать, отвернулся. В палате была полутьма. Тускло горели две оплывшие свечи, на них черными шапками висел нагар, снимать его все позабыли. Михайло Александрович, вглядываясь в полумрак, думал: «Вот они — враги!» Перевел взгляд с одного на другого. Князь Дмитрий сидел в глубокой задумчивости, подперев голову рукой, под локтем скатерть смялась, пошла складками. Князь Михайло и сам не знал, почему он заметил этот пустяк. «Задумался! Прикидывается, что огорчен моим отпором, прикидывается, что мира и дружбы со мной ищет. Нет, не обманешь, Дмитрий Иванович! Насквозь тебя вижу, С Владимиром легче, ишь вытянулся столбом, не сидится ему. Этот хоть сейчас готов в драку». Михайло Александрович перевел взгляд в угол, где еле виден был митрополит.

«Судия праведный! Вчера и благословил, и обнадежил, а сегодня…»

Князь вдруг сорвался с места, выбежал на середину палаты, вцепился тонкими пальцами в край стола, подался вперед, к Дмитрию.

— Ответь мне без обиняков, — голос Михайлы Александровича звенел, — ответь, по какому праву ты требуешь, чтобы великий князь Тверской назвался твоим меньшим братом? По какому праву пытаешься рассудить меня с предателем и изменником — князем Еремой? Право твое на каменных стенах Кремля лежит. Воздвиг твердыню и посягаешь на соседей. — Михайло Александрович задохнулся, смолк, потом, отдышавшись, сказал твердо:

— В подручные к тебе не пойду!

Дмитрий ответил мягко:

— Гнев омрачил твой разум, Михайло Александрович. Пойми! Говорю, как с братом. Сокровенное открываю. Пойми! Подумай: пока мы будем тягаться друг с другом, ига нам не избыть. Долго ли нам терпеть неволю татарскую? Пока Русь разорвана на клочья уделов, будут и будут поработители пить живую кровь народа! Москва стяг поднимает, Москва всю Русь стягивает во единую рать на смертную борьбу, на победу. Аль тебе твоя княжецкая спесь дороже судеб Руси? Аль забыл, что и твоего предка князя Михайлу в Орде лютой смерти предали?

Михайло Александрович отшатнулся.

— Хитришь, княже! На слове меня ловишь. Думаешь, поверю тебе, уши развешу, поддакну, а ты меня за крамолу ордынскому царю выдашь. Так лучше я сам на тебя донесу.

Тут не стерпел Владимир. Не ладонью — кулаком так трахнул по столу, что обе свечи подпрыгнули и с обеих нагар соскочил.

— Ах ты!.. — Сдержался, худого слова не вымолвил.

Михайло Александрович трясущимися пальцами разорвал ворот рубахи.

— Ты, волчонок, на кого стучать кулаком посмел? Зазнался! Думаешь, этой весной литовцев из Ржевы выгнал, так ты и воин, так тебя и испугались. Дай срок, Ольгерд Гедеминович спесь с тебя собьет!

Володя хотел отвечать, но Дмитрий нахмурился, чуть заметно качнул головой, заговорил сам:

— Братья, не для свары мы сюда собрались, для мира. Ты, Володя, не шуми, но и ты, князь Михайло, не грози. Мне не веришь, владыку спроси, покривил ли я перед тобой душой?

Князья оглянулись на митрополита, но Алексий не поднял головы, не сказал ни слова, сидел суровый, хмурый. Не верил он, что князя Михайлу словами о судьбах Руси проймешь. С шурином Ольгерда Гедеминовича следовало говорить, на меч опираясь, на каменные стены Кремля оглядываясь. Заупрямится — анафемой пригрозить, а Митя с ним добром. Ну и не жди добра!

Так и вышло. Михайло Александрович вдруг откинул голову, захохотал громко, нагло, явно притворно.

— По–иному запел, великий князь Володимирский! Оробел, как Ордой пригрозили! Теперь ты в моих руках, помни! Чуть что — я единым духом в Орду… — Князь не договорил, Дмитрий Иванович встал, быстро пошел к двери, с силой пнул ее и крикнул:

— Эй! Стража!

3. НА ТОРГУ

Еще только порозовели в первых лучах солнца верхние зубцы на Фроловской башне, еще тонкие струйки тумана тянулись над водой в глубоком рву под кремлевскими стенами, [220] а Великий торг уже проснулся, зашумел. Скрипели телеги, на которых везли из ближних деревень всякую снедь; с Москвы–реки в больших мокрых корзинах тащили свежую рыбу; визжали петли открываемых ларей.

Купцы, помолясь на крест ближайшей часовенки, принимались зазывать покупателей, расхваливали товар, божились, переругивались друг с другом. Тут же толкались, липли к прохожим толпы гнусаво причитающих нищих. Их перекликали разносчики товара с рук. Эти за словом в карман не лезли, частили скороговоркой, пересыпали речь прибаутками.

Некомат, пыхтя, отомкнул пудовый замок на дверях своего ларя, начал раскладывать шелковые узорчатые ткани византийских и арабских мастеров. Купец не спешил, раскладывал своя товар не кое–как, а с умыслом: товар лицом показать, сам любовался драгоценными узорами, а спешить было некуда, сюда в Сурожский ряд [221] черных людей и палкой не загонишь, а те, у кого мошна тугая, не спешат и рано вставать обыкновения не имеют. Утром Сурожский ряд пуст.

Некомат не успел разложить свои товары, когда к его ларю робко подошел нищий, принялся жалобно причитать.

— Иди прочь, убогий. Много вас тут, — закричал на него Некомат, но нищий не уходил. Вооружившись железным посохом, купец вышел из ларя, чтобы огреть покрепче бродягу, но, вглядевшись, сразу замолк и даже в лице изменился. Сунул посох за спину.

— Ну зайди, что ли, — сказал он нищему.

Тот, не прерывая причитаний, заковылял за хозяином. Но едва дверь за ними закрылась, нищий выпрямился и сказал приглушенно, но грозно:

— Очумел, старый дурень, посохом размахался, на виду у всех заставил меня перед твоим ларем топтаться!

— Не признал я тебя, Иван Васильевич, прости.

— Не признал? Глядеть надо, а то, не ровен час, другие признают.

— Ох, Иван Васильевич, и я того опасаюсь. С огнем играешь. Сын Василия Васильевича Вельяминова на Москве известен. Попадешь, как заяц в тенета.

— Знаю! Не скули! Нынче в тенета не заяц, красный зверь попал. Аль ты ничего не слышал?

Купец только руками развел.

— Нынче ночью князь Михайло повелением великого князя захвачен и на Гавшине дворе заключен. Бояр тверских всех поимали, развели врозь и держат во истоме.

У Некомата притворно подкосились ноги, охнул, сел на лавку.

— Ехать тебе, Некомат, в Орду, немедля! — приказал Вельяминов.

Некомат и сам подумал, что лучше от греха убраться подальше, но мысли мыслями, а слова словами.

— Что ты, боярин! А товар лежать будет? Не расторговался я.

— Молчи, бес! Князя Михайлу выручишь, он тебе сторицей воздаст.

— Воздаст! Жди! У меня еще с Мамая не получено за Литву да за Каффу.

— Вот и поезжай к Мамаю. А товар распродать приказчика найми.

— Легко сказать. На что нанимать, коли я вконец обнищал? Что кун, то все в калите. Что порт, [222] то все на себе.

На сей раз хитрость Некомату не удалась. Вельяминову надоело с ним препираться, он ухватил купца за бороду и принялся таскать. Некомат не смел и отбиваться, только охал.

— Артачиться, куражиться, сучий сын? Обнищал! Знаю я, как ты обнищал!

Некомат охал все громче. Вельяминов наконец бросил его. Приказал:

— Нынче выедешь… Донесешь о разбое князя Дмитрия Мамаю. Михайло Александрович в долгу не останется. Понял?!

Тут к прилавку подошел покупатель. Ивана тотчас скрючило. Закивал униженно, запричитал:

— Воздай тебе господь за милостыню, спаси тя Христос.

— Ладно, иди, иди, — выталкивал его Некомат, норовя незаметно толкнуть нищего покрепче. Тот смолчал и, поминая святителей и угодников, заковылял, опираясь на клюку, и затерялся в толпе.

Некомат, разворачивая перед покупателем парчу, нет–нет да и погладит бороду, вздохнет украдкой: «Бешеный, ей–ей, бешеный. Увидел бы кто, что нищий купца да за бороду таскает, ну и конец. Небось сразу понял бы, что тут дело не чисто. Быть бы нам в мышеловке!»

4 МАМАЕВ ЯРЛЫК

Некомат, отказываясь ехать, кривил душой, а сам был радехонек, надеясь сорвать и с Мамая, и с князя Михайлы, а потому уже на следующий день налегке, с небольшим обозом он отправился в Орду.

Все было бы хорошо: и погода пригожая, и дорога легкая, да заметил Некомат, что за ним следят. Два дня, не приближаясь к каравану, неотступно маячили на дальних курганах всадники. Люди Некомата встревожились. По каравану поползли шепоты. «Беда, братцы! Вишь, на шеломянах [223] конники? Выслеживают нас, окаянные, а потом как налетят! Порубят аль в полон заберут. Вестимо! У нас и людей–то два десятка. Попадем, как чижи в перевесище, [224] как сетью нас накроют».

Некомат ослеп и оглох, татар не видит, шепота холопов не слышит, и, лишь когда никого поблизости не было, он зорко приглядывался к татарским караулам.

На третий день в степи стали попадаться голые, вытоптанные места, покрытые лошадиным пометом. Вдали, в колеблющемся от зноя голубом мареве, проносились бесчисленные табуны. Сторожевых караулов стало заметно больше. По всем признакам близко кочевье. Люди Некомата с тревогой глядели на хозяина: «Как он?»

А он никак! В полдень по–обычному велел делать привал и, поев гречневой каши с бараньим салом, завалился в холодок, под телегу, вздремнуть.

В этот послеполуденный час и напали ордынцы. Видя, что их много больше сотни, в купецком караване никто и не сопротивлялся, покорно дали себя перевязать.

Ничего не слыша, Некомат посапывал себе под телегой и проснулся лишь после того, как получил крепкий пинок сапогом.

Старик выглянул из–под телеги, ворчливо спросил по–татарски:

— Это еще что за разбой?

— Вылезай, старый ишак!

Некомат покосился на петлю из сыромятной кожи, что была в руках у татарина, и, не торопясь, полез за пазуху. Татарин, видя, что старик медлит, замахнулся было на него ремнем, но тут Некомата будто ветром выдуло из–под телеги. Вскочив на ноги, он закричал:

— Остерегись, шайтан! [225] Это ты видал?

Татарин замер.

— Пайцзе?

— Она самая! Басма царя Абдуллы! — Некомат высоко поднял серебряную дощечку с вырезанной на ней головой тигра.

Как волна прошла по толпе татар. Все сразу стихли и торопливо принялись развязывать людей Некомата. Сотник, пнувший купца, срывающимся от страха голосом молил о пощаде.

Некомат зевнул, проворчал:

— Поспать не дали, черти. — И, обратись к своим, крикнул: — Запрягай, что ли, ребята!

Окруженный татарами, обоз Некомата с почетом въехал в кочевье.

Купец спросил сотника:

— Кто у вас тут старшой?

— Тагай–мурза. Тархан великого хана.

Некомат и бровью не повел. Видали, дескать, и не таких зверюг. Не страшно. Приказал вести себя к мурзе.

Тагай стоял у своей юрты, ждал добычи, а увидав, что купец едет на свободе, весь сморщился, будто уксусу отведал.

Некомат взглянул на Тагая и про себя ахнул — знавал Тагая раньше, до того, как ему мурзой стать. Он самый! Только постарел, морда стала как печеное яблоко, а дурость на морде старая, только ныне жирно покрытая лаком важности. Ишь расперло черта.

Видимо, признал купца и Тагай, но тоже, виду не подал. И тот и другой приличий не нарушали. Купец кланялся. Мурза кланялся. Оба так и сыпали льстивыми речами.

Сотник успел шепнуть мурзе про пайцзу, и Тагай что было сил старался ублажить гостя. Думал посадить его на цепь, а пришлось усадить в свою юрту и угощать. Впрочем, Тагай был доволен, ибо купец не отказывался, пил кумыс, а Некомат пил и думал: «Даром, что ли, я кобыльим молоком поганюсь?»

— Слышал я, — начал по своему обыкновению издалека Некомат, — что Азис, царь Саранский, помер. Не знаю, правда ли?

Будто о самом обыденном деле, Тагай ответил:

— Помрешь, коли глотку перережут.

«Ишь, как у них просто! Режут своих царей татарове», — подумал про себя Некомат, а вслух спросил:

— Вот еду я к Мамаю. Стало быть, теперь мне в Новый Сарай [226] путь лежит? Я чаю, Мамай нынче там, коли царь Азис помре?

Мурза только головой покачал.

— Абдулла–хан давно рвется в Сарай–Берке, но Мамай его не пускает.

— Что так?

— Западня! Разберись там во дворце, кто тебе враг, кто друг. Скольких ханов в Сарай–Берке прикончили! То ли дело в степях! Отсюда, с приволья, Мамай над всей Ордой властвует.

Некомат схитрил, поправил Тагая:

— Ты хотел сказать, царь Абдулла властвует над всей Ордой.

— Я сказал — Мамай! Этот шайтан ханом распоряжается, как своим данником; ну это еще не велика беда была бы, — Тагай вздохнул, — беда, что он и до нас добираться стал.

— Как так?

— Больно просто! Вот нынче мне на шею Мамай аркан накинул и затянул. Не передохнешь.

Некомат, сидевший до того опустив глаза, поднял голову, невольно посмотрел на жирные складки на шее мурзы и повторил недоуменно:

— Как так?

А сам подумал: «С первых же слов да о своей беде. По–прежнему прост Тагай».

Но купец ошибался. Мурза начал свой рассказ неспроста.

— Видел ты, купец, орды мои? Народу много! Лошадей много! В степях приволье. Чем не жизнь?

Некомат кивнул.

— А главное, хану даней я не плачу, ибо я тархан и охранный ярлык ханский у меня есть. — Тагай привстал, из красной лакированной шкатулки достал пергамент, начал медленно читать:

«Мое Науруз–хана слово: правого крыла и левого крыла огланам, тысяцким, сотникам, бегам, внутренних селений даругам, казням и муфтиям, шейхам и суфиям, писцам, таможенникам и сборщикам податей, мимохожим и мимоезжим послам, дозорам, заставам, ямщикам, кормовщикам, сокольникам и барсникам, лодочникам и мостовщикам, базарному люду. [227]

Понеже держатель сего ярлыка Тагай–мурза великие услуги нам оказал, объявляем мы: быть Тагаю–мурзе под нашим покровительством, быть ему вольным тарханом. Землям и водам его, кочевьям и пастбищам, садам и мельницам, людям его, кто бы они ни были, не причинять насилия. Повинности с табунов и садов, амбарные пошлины, плату за гумно, ясак с арыков, подать, называемую каланом, да не взимают с него. Если он приедет в Сарай–Берке, в Сарай–Бату и Хаджи–Тархан и купит там что–либо или продаст, да не берут с него ни пошлин, ни весовых, не требуют дорожной платы, ни платы за караулы. Пусть с него не требуют подвод, не назначают постоя, не требуют с него ни пойла, ни корма, да будет он свободен и защищен от всякого притеснения, поборов и чрезвычайных налогов. Для того, чтобы это было исполнено, дан сей ярлык с золотым знаком и красной тамгой». [228]

Действительно, на шнурке качалась привешенная к пергаменту ярлыка печать красного воска. Купец глядел на нее, когда Тагай повторил свой вопрос:

— Чем не жизнь?

Некомат очнулся от задумчивости и опять кивнул.

— Я и жил. А ныне Мамай ханский ярлык не признает.

— Как так?

— Правду сказать, зацепочка у него есть. В ярлыке написано, что я Науруз–хану услуги великие оказал, а я… — Тагай будто поперхнулся, — я, сдуру, Науруз–хана ножом пырнул, отчего он и умер.

— Н–да. Услуга! — глубокомысленно заметил Некомат.

— А ныне Мамай прислал ко мне Темир–мурзу. Знал, кого дослать! На его глазах я Науруз хана резал. Привез Темир–мурза ярлык от Абдулла–хана, подтверждающий мое тарханство, а за это Мамай требует дань и немедля. Думал я тебя, купец, распотрошить. Ты пайцзей загородился. А деньги надобны. — Тагай вдруг замолк, пристально взглянул па купца бусинками своих маленьких, заплывших жиром глаз. — Купи у меня, купец, девок. В Каффе ты их египтянам в гаремы продашь. С барышом будешь.

Некомат только тут понял, с чего это мурза с ним разоткровенничался, сразу сообразил всю выгоду сделки. «Мурзе деньги нужны, прижму», — но по купецкой повадке стерва поломался, дескать, непривычен я к такому товару, шелками торгую, и согласился смотреть товар лишь после того, как Таган пообещал:

— Я девок задешево уступлю.

5. ДЕЛА КУПЕЦКИЕ

По одной в юрту мурзы на осмотр купцу вводили девушек. Некомат, видя густую толпу народа вокруг юрты, сначала безобразить опасался, но потом, решив по угрюмому молчанию народа, что никто не нападет и на рожон не полезет, что все стерпят, купец разошелся, Развалясь на ковре, он заспорил с Тагаем:

— Эту не возьму — кривобокая.

Мурза, конечно, принялся расхваливать свой товар. Тогда купец приподнялся и приказал девушке:

— Раздевайся! Совсем.

Девушка рванулась из юрты, но Тагай цепко ухватил ее, отшвырнул обратно. Однако приказ купца мурза не повторил. Некомат только фыркнул сердито, повалясь на ковер, потянулся к кувшину с бузой и, будто между прочим, сказал:

— Я же говорил, что кривобокая, боишься показать ее. Давай другую, эту не возьму. У тебя они, поди–ко, все с изъяном.

Тагай озлился, начал сам сдирать с девушки одежду. Она залилась слезами, вскрикнула. Мурза ударил ее по лицу, зажал ладонью рот.

Купец тянул сквозь зубы бузу, ухмылялся, мотал себе на ус:

«Ишь как боятся татары своих больших людей. Нашей бы девке так рот зажать, укусила бы, а эта смолкла. Ишь дрожит вся, слезами умывается, а молчит».

Тагай толкнул обнаженную девушку к купцу.

— Где кривобокая? Где изъян?

Девушка закрыла лицо руками, выставила вперед острые локотки, будто обороняясь от взгляда купца. Он встал, обошел ее вокруг, погладил вздрагивающие плечи.

— Ладно, одевайся. Беру.

Девушка, с ужасом косясь на купца, кое–как накинула на себя одежду и бросилась вон.

Мгновение было тихо, потом в юрту донесся крик девушки, ответный рев толпы, ругань, угрозы.

Купец помертвел: «Пересолил я!» А мурза, схватив плеть, выскочил наружу, закричал на людей тонко, пронзительно, противно. Некомат плюнул, заметался по юрте. Сейчас его замнут. Нешто можно таким голосом с народом разговаривать! С мурзой покончат и за меня примутся.

Но толпа замолкла. Некомат подкрался к выходу, осторожно отогнул занавес, в щель увидел мурзу, работающего плетью, и татар, валящихся ему в ноги. Купец поскорее опустился на ковер, и, когда запыхавшийся, красный мурза вернулся в юрту, Некомат, как ни в чем не бывало, наливал себе бузы.

Нукеры втолкнули новую жертву.

Мурза сел рядом с купцом, прильнул к кувшину с бузой. Наконец, отвалясь, он взглянул на девушку, стоявшую неподвижно, нахмурился.

— Ну!

Девушка вздрогнула, медленно, медленно подняла руки и дрожащими пальцами расстегнула первую застежку, помедлила, взглянула на мурзу, опустила голову и расстегнула вторую…

«Ну и народ! — думал купец, разглядывая по всем статьям помертвевшую от стыда и страха девушку. — У них дочерей продают, да и позорят к тому же, а они терпят! Не дурак был царь Чингис, что приучил народ к покорности. Он, говорят, непокорных в котлы с кипятком бросал. Тут будешь покорным! — Купец вздохнул. — Наших бы так скрутить. Да куда там! Бешеные. Года не проходит, чтоб где–нибудь кто–нибудь на Руси не бунтовал. Бьют их ханы, жгут города и села, а они все не поймут, что быть нам под Ордой навечно. А умненько себя вести, так и под татарами жить не худо. Вон я татарок в рабство покупаю, и нет среди них никого, кто решился бы поперечить».

Но купец ошибался. Если задавленные трудом и поборами издольщики–уртакчи молчали, если Тагай–мурза был рад получить за живой товар деньги, то Темир решил с купцом разделаться. Правда, и Темир был уже иным. Скованный пайцзей Абдулла–хана, он до времени молчал. Раньше он, не поглядев на пайцзу, зарезал бы купца, теперь решимости не хватало. Хан и без того на него косится, считая его сторонником Мамая. Темир едва дождался конца торга. Некомат еще не успел нагрузить живым товаром свои арбы, а Темир, получив с Тагая деньги за ярлык, ускакал в ставку Абдулла–хана, стараясь опередить Некомата.

В ханскую юрту Темир–мурзу пустили не сразу. Хан заставил его пожариться на солнцепеке. Когда наконец его ввели к хану, он после полуденного света ничего не мог разобрать в сумраке юрты и, лишь приглядевшись, увидел хана, лежащего среди подушек. После обычных приветствий Темир сразу начал рассказывать про Некомата.

— Что ж дальше будет? Пусть арабские купцы скупают наших девок, но позволить это русам! Нельзя! — решительно заключил он.

Абдулла–хан не знал Некомата. Пайцзу его дал купцу Мамай, но признаться в этом перед Темиром хан не хотел, а резкие, горькие слова Темира совсем не тронули Абдуллу. Поэтому хан повернул беседу в другую сторону.

— Говоришь, раздевал девок купец?

Темир промолчал. Впрочем, хан и не ждал ответа, а, лакомо прищурясь, он продолжал думать вслух:

— Видно, не дурак старик. Знает, что к чему.

— Девки плакали, — сказал негромко Темир.

— Плакали? Что за беда! По глупости плакали. Дочери уртакчи, дочери нищих пойдут в жены к вельможам и купцам египетским. В гаремах жить будут — смеяться станут.

— Он их позорил.

— Пустое! Ты лучше скажи, зачем ты к Тагаю ездил?

Темир встревожился. Вдруг хан успел что–либо разнюхать? Отвечал осторожно:

— Послан был.

— Эмиром?

— Да.

Хан оперся локтем на подушку, долго смотрел на стоявшего перед ним Темира. Вдруг отшвырнул подушку, сел.

— Куда деньги дел, что от Тагая за ярлык привез?

— Мамаю отдал.

Хан будто с цепи сорвался.

— Ну и иди к Мамаю! Иди! Иди!

Темир, пятясь, выбрался из юрты, а хан все еще кричал и швырял подушки. Его именем пишутся ярлыки, раздаются пайцзы! «Довольно! Был молод, подчинялся эмиру. Хватит! Вырос! Я покажу себя Мамаю». Все эти мысли, будто столб пыли на дороге, крутились в голове хана, но, тиская подушки, он в глубине души понимал, что сам себя обманывает, что не покажет он себя Мамаю. Вот ведь не хватило духа велеть схватить Темира, и по–настоящему сцепиться с Мамаем храбрости не хватит. Оставалось рычать в глубине юрты, пускать пух из подушек и знать, знать, что ты подставной хан, что в жилах твоих течет кровь Чингис–хана, но сила и власть у Мамая.

Темир лишь сейчас понял, что Некомат с Мамаем, а не с ханом дела ведет. Теперь он ждал, что из одной ненависти к Мамаю хан как–нибудь да напакостит купцу. Но ничего не случилось. Купец приехал, долго беседовал, с глазу на глаз с Мамаем и спокойно повез рабынь в Каффу. Идти к Мамаю, говорить о купце Темир поостерегся.

6. ОРДЫНСКАЯ СТРЕЛА

— На Ордынке хоть шаром покати. Народ стороной обходит ордынское подворье. Разбойничают татары, бьют с тына в людей стрелами. Троих уже убили, [229] одного даже до смерти, — ворчал митрополит Алексий.

— А все ты, княже! Погорячился, запер Михайлу Александровича, вот из Орды и нагрянули послы. Нашелся какой–то Иуда, донес.

— Отколь, владыко, ты знаешь, что послы приехали по доносу? — пытался возражать Дмитрий Иванович. Но митрополит стоял на своем: — Донос явный. Так разбойничать на Москве ордынцы давно перестали, а ныне знают, что ты насамовольничал, вот и безобразят. Да и посольство небывалое. Сразу три посла с тысячным караулом.

Что же делать? Над этим ломали голову и Дмитрий Иванович, и Владимир Андреевич, и митрополит. Ответ не находился. Тихо сидела в уголке княгиня Евдокия, ждала, что же придумает Дмитрий. На душе у княгини было смутно.

«Оробел мой белый кречет перед ордынскими коршунами», — невольно думала она, гнала эти мысли, а они лезли и лезли в голову. Но тут в палату вошел воин.

— Дозволь, княже?

— Да.

— Просится к тебе Фомка.

— Нашел время, — нахмурился Дмитрий, — не до него сейчас.

— Я ему то ж твердил, а он свое: «Самое сейчас время», — говорит.

Евдокия поднялась с лавки, подошла к Дмитрию, положила ему руки на грудь:

— Поговори с Фомой. Он зря не скажет, а на выдумки он горазд.

Дмитрий ласково усмехнулся, погладил руку жены.

— Делать нечего, пусти.

На пороге показался Фома, видать, стоял тут же за дверью. Поклонившись всем, он сказал:

— Чаю, ведомо тебе, Дмитрий Иванович, что послы царевы Андор, да Тетюкаш, да Карач на Москве охотой занялись, людей подстреливают?

— Не новость говоришь, Фома.

— Вот, вот. Я с тем к тебе и пришел. Тебе, княже, с ними, дьяволами, связываться не пристало, а мне в самый раз. Дозволь, я того Карача укорочу.

Все, кто были в палате, уставились на Фому, а Фомка, поглаживая свою дремучую бороду, сказал негромко:

— Выйдем, княже, из горницы на малое время, скажу тебе одному.

— Что ты, Фома, очумел. Кого здесь опасаться? Говори!

— Негоже получится, княже. Задумал я воровство, а посему владыке митрополиту лучше о нем не слышать, а то вдруг он не благословит, вот все дело и пропало. Может, у них, у попов, по–ученому так делать не положено, я не знаю, я попросту.

— Да говори ты, мудрец, — засмеялся митрополит,

— Нет, владыко, не прогневайся. Лучше я князю одному скажу. Што тебя во грех вводить. И не мудрец я, и дело не мудреное.

Дмитрий переглянулся с митрополитом, встал:

— Ну что с тобой делать, идем.

Хотя дверь за князем закрылась не плотно, но шепота Фомки было не разобрать, зато явственно донеслось громкое восклицание князя:

— Ты в своем уме, Фома?! Или пьян?

— Отнюдь нет, княже! Ума я не растерял, а выпил самую малость для храбрости. — И Владимир, и княгиня, и митрополит, услышав ответ Фомы, невольно улыбнулись.

Князь вошел обратно, держа в руках три наконечника от стрел, бросил их на стол. Владимир Андреевич наклонился над ними, потом взглянул на брата.

— Татарские стрелы. Со свистульками.

— На этом Фома все и построил, — ответил Дмитрий и, подумав, добавил: — Нынче ночью князя Михайлу придется отпустить.

— А что же Фома затеял? — не утерпев, спросила княгиня.

— Вестимо, разбой! А я, Дуня, не стал ему перечить.

7. УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

На следующее утро Фома, одетый в тяжелый боевой доспех, вышел на Ордынку и не торопясь пошел мимо ордынского подворья. Прошел. Ничего. Фома выругался, повернул обратно. Из–за тына стали выглядывать татары. Фома с явной дерзостью подошел еще ближе и, поворачиваясь другой раз, плюнул через плечо в сторону подворья. Тотчас с пронзительным свистом в Фому полетела стрела, угодила в щит. Фоме только того и нужно было, юркнул в ближайший переулок. Там он осторожно вытащил стрелу, привязал к ней клок пакли, пропитанной жиром, высек огонь, поджег и, выскочив на Ордынку, пустил горящую стрелу в крышу ордынского терема. Стрела впилась в дранку, горела. Задымилась крыша. Татары с криком полезли тушить пожар, а Фома был таков.

Час спустя все три посла поскакали в Кремль. Мчались они во весь опор. Народ шарахался в стороны. В руках у Карача обгорелая стрела. Ворота Кремля были открыты. Князь Дмитрий встретил послов на Красном крыльце. Грозно нахмурясь, послы прошли в палату. Там Карач бросил на стол стрелу и закричал, зачастил так, что переводчик едва успевал за ним.

Дмитрий взял в руки стрелу, в раздумье качал головой, показывая стрелу Владимиру, ткнул пальцем в наконечник, Потом прервал посла, который все не мог угомониться.

— Напрасно гневаешься на нас, посол. Поищи среди своих людей, кто хотел спалить ваш терем.

Все три посла закричали в один голос:

— Какие наши люди? Все видели чернобородого руса, пустившего стрелу.

— Не может того быть. — Дмитрий возражал твердо, без крика. — Смотрите, стрела свистящая, а всем ведомо, что эти стрелы делают в Орде. На Руси таких не сыщешь, мы свистом врагов не пугаем.

Карач понял, швырнул стрелу в сторону, сказал гневно:

— Что ждать от людей русских, когда сами князья козни строят.

Дмитрий ответил сурово:

— Попридержи язык, посол!

— Как бы не так! Тебе говорю! Про тебя говорю! Кто Михайла–князя в Москву заманил? Кто его в заточении держит? — не унялся посол.

Карач не видел, как чуть заметно улыбнулся Дмитрий Иванович:

— Ты ошибаешься, посол. Князь Михайло Александрович Тверской со бояры уехал восвояси.

Татарин в полном недоумении обвел всех глазами.

— Так было дело, — сказал Владимир Андреевич.

— Воинстину так, — подтвердил митрополит.

На том бы и кончить, но тут вылез вперед князь Еремей, не утерпел:

— Так, так! Князь Михайло из удела покойного князя Семена мне Городень [230] выделил, ибо податься ему было некуда. Князь Михайло уезжал, весьма оскорбяся и негодуя наипаче на владыку Алексия, тот его крестным целованием крепил. Хочешь не хочешь… — Еремей поперхнулся, смолк, поморщился и зашептал Владимиру: — Одурел ты! На ноги наступаешь. Больно ведь!

— Это ты одурел! — шепотом же ответил Владимир.

Тем временем вперед выдвинулся Тетюкаш, хотел что–то сказать, да не поспел: в палату входили отроки, несли подарки.

8. БОРИСКИНА БЕДА

Иван Вельяминов держал Бориску за бороденку и, дергая сверху вниз, приговаривал:

— Сказано было тебе, пес, быть недреманным оком тверским, следить за всем, что делается в Кашине. А ты… — Иван рванул Борискину бороду: — Говори, сучий сын, небось в Кашине только и разговору, что в Москве князю Михайле пришлось назваться молодшим братом Дмитрия Ивановича. О той брехне князю Михайле ведать надобно! За тем он меня к тебе и послал. А ты… Ах, стервец! Ах, вор! — Иван выпустил Борискину бороду. — Ну, честью тебя прошу, говори!

Но Бориско только мычал. Да и что скажешь, коли он забыл даже, когда и в Кашин ездил. Врать? Опасно!

Вельяминов с ненавистью смотрел, как шмыгает носом Бориско, но оправданий его не слушал: невразумительны.

«Как мне быть? — думал он. — Толку от Бориски не добьешься, а что я князю скажу?» От этой мысли на душе сразу стало муторно, а рука сама собой сжалась в кулак.

Бориско опять шмыгнул.

Иван надвинулся на него, взглянул еще раз в красное, испуганное лицо парня и со всей силы ударил Бориску по шмыгающему носу. Отвернулся, плюнул и пошел на крыльцо. Там оперся на перила, задумался. «С пустыми руками возвращаться в Тверь нельзя: князь не помилует. Завтра же погоню Бориску в Кашин, пусть все разнюхает…»

Понемногу остывая, Иван Вельяминов вздохнул, сел на перила, оглянулся вокруг. Был тихий вечерний час. Из–за Волги полыхала зарницами дальняя туча. С высоты крыльца Вельяминов взглянул на село. Было уже темновато, но все же боярин подметил, что богатое когда–то село выглядело запущенно.

«С чего бы это?» — подумал Вельяминов, но тут его негромко окликнули:

— Боярин, а боярин…

Внизу, сняв шапки, стояли трое мужиков. По белым бородам Вельяминов понял — старики.

— Чего вам?

— Спустись, милостивец, слово тебе молвить нужно.

«Черт их знает, может, что и дельное», — подумал Вельяминов и, сойдя вниз, сел на последнюю ступеньку.

— Чего вам?

Старики закланялись:

— Заступись, боярин. С того часу, как боярина Матвея прогнали, житья нам не стало. Боярин брал с нас оброк, мы не обижались, а нынче от Бориса Пахомыча нам пощады нет.

— Что ж он, запашку увеличил?

— Нет. Княжой жребий не велик, мы его взгоном пашем, так и раньше было. Не в том беда.

— В чем же?

— Тянули мы тягло [231] по старинке, не жаловались, а ныне совсем замучены. Борис Пахомыч велит и терем его наряжати, и двор тынити. [232] Задумал новые хоромы ставить. Сады велит оплетать, на невод ходить, пруды прудить, на бобры в осенине ходить, [233] и рожь молотить, и пиво варить. Обещает на всю зиму бабам дать лен прясти. А уж поборы без конца.

— Значит, тиун не зевает, наживается, — сказал Вельяминов, начиная понимать, почему Бориско о княжьем наказе забыл. — Чего же вы от меня хотите?

— Сделай милость, боярин, скажи о нас князю Михайле.

— Что же вы ко князю ходоков не послали? Пожаловались бы на тиуна.

— Посылали. Худо вышло нашим ходокам. Перехватили их люди Василия Михайловича, били и в Кашин увели. Лишь намедни отпустил их князь из неволи.

Вельяминов насторожился.

— Отпустил? С чего бы это? Уж не вздумали ли они челом бить Кашинскому князю на Тверского? Уж не затеял ли Василий Михайлович вновь с Михайлой Александровичем тягаться? Уж не посмел ли он ваши дела разбирать?

Старики только руками замахали.

— Куда там! Где уж князю Василию наши дела разбирать.

— Али Твери Кашинский князь боится?

— Чего ему Твери бояться? Он ныне одного бога боится — помирает он.

— Как помирает?

— Как люди мрут. Нешто не слыхал, весь Кашин о том гуторит.

Вельяминов вскочил и, забыв про мужиков, бросился наверх, в терем. Бориско сидел на лавке, прикладывал мокрую тряпку к разбитому носу. При виде Вельяминова он съежился.

— Ты, дурень, слыхал аль нет, говорят, князь Василий помирает?

— Болтали тут, да мне ни к чему.

— Ни к чему?! Ну погоди!..

Еще не успевшие уйти с господского двора старики были изумлены скорым и, как они думали, праведным судом. Приезжий боярин вытащил тиуна на крыльцо и крепким ударом скинул его вниз.

— Эй, люди!

Со всех сторон бежали приехавшие с Вельяминовым тверичи.

— Вяжите его! В Тверь! На суд к князю! — кричал сверху Вельяминов.

Старики переглянулись. Один из них прошамкал:

— Вот что, ребята, давай отсюда подале. Что к чему не знаю, а только не за нас Бориса Пахомыча бьют. Как бы и нам не влетело по загривкам.

— Вестимо, пошли. Нам о Борисе Пахомове не тужить. Сухой по мокрому не тужит, а кошки грызутся — мышам приволье.

9. ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ ВАСИЛИЯ КАШИНСКОГО

В этот самый душный, предгрозовой вечер князю Василию стало совсем плохо. Исхудавшими, будто восковыми пальцами он пытался расстегнуть давно расстегнутый ворот рубахи, потом впадал в забытье.

С ковшиком в руках у изголовья стоял княжий сын Михайло, вокруг толпились родичи, бояре, попы. В низкой спальной палате до того надышали, что свечи еле горели, чадили и потрескивали, вот–вот потухнут.

К Михайле Васильевичу протискался протопоп. Шумно дыша и обливаясь потом, он пробасил:

— Соборовать [234] князя надо. Что медлим?

Михайло посмотрел на отца и, заметив, как дрогнули у него веки, понял, князь пришел в себя. Наклонясь над ним, княжич сказал:

— Батюшка, вон попы пришли. Соборовать тебя хотят. Разреши.

Василий Михайлович откликнулся еле слышно:

— Потом. Сейчас пусть все выйдут. С тобой одним буду говорить.

Протопоп наклонился над ним.

— Оставь, раб божий Василий, помышления о земном. В смертный час думать надлежит…

Княжич Михайло не дал ему договорить.

— Помолчи, поп. Слышал, что князь велел? Иди! И вы все уйдите!

Когда все вышли, князь велел:

— Замкни дверь.

Михайло лязгнул засовом, потом подошел к постели отца. Но князь, видимо, опять впал в забытье. Михайло постоял, вздохнул и, подойдя к окну, распахнул его. Было совсем тихо и темно. Грозовая туча добралась из–за Волги до Кашина, закрыла все небо. Вдруг ослепительно осветило. Будто небосвод раскололся. Дрогнули огни свечей.

— Что это? — тихо спросил князь Василий,

— Гроза, батюшка.

— И над твоей головой, Миша, гроза собралась. Я помру, жди от Михайлы Тверского козней. Один на один тебе с ним не сдобровать. Он с тобой расправится. Держись, Миша, Москвы. Держись Москвы… Москвы…— В горле Василия Михайловича заклокотало, судорога прошла по телу.

Княжич зажмурился. Почти ощупью нашел дверь, отвалил засов. В палату тотчас втиснулся протопоп, взглянул на Василия Михайловича, перевел глаза на княжича.

— Кончается!

Михайло закрыл лицо руками.

— Не плачь, княже, — впервые так назвал княжича, — не плачь, все там будем…

За окном шумел дождь.

10. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Ночь заволокла землю темной и теплой мглой. Сверху лениво падали редкие капли дождя. Тускло горел костер, давно уже в него не подбрасывали свежего хворосту. Бориско лежал, укрытый конской попоной, и сквозь прищур глаз настороженно наблюдал, как все чаще клевал носом караульный, сидевший по ту сторону костра.

«Завтра будем в Твери!» — От одной этой мысли Бориско холодел. Встреча с Тверским князем не сулила ничего доброго, и парень с упорством, но почти без надежды опять и опять начинал шевелить связанными за спиной кистями рук. Медленно, страшно медленно, но путы ослабевали. Наконец одна рука повернулась. Обдирая о веревку кожу, парень вытащил руку из петли. И чуть было не испортил все дело, заспешил распутать другую руку, зашуршал веревками. Караульный поднял голову, прислушался, глаза прояснели. Парень замер. Караульный подбросил хворосту, шевельнул палкой костер. Огонь вспыхнул ярче. Долго пришлось лежать неподвижно, коченея от напряжения. Наконец Бориско чуть приоткрыл один глаз.

«Нет! Сторож даже не дремлет! Чего ему, черту, не спится?» — подумал Бориско, но тут же зажмурил глаз, потому что сторож встал и принялся расталкивать одного из спавших у костра воинов. Тот поднялся, сладко зевая, почесываясь. Сел у огня. Пока менялся караул, Бориско успел высвободить и вторую руку. «А дальше как?» Парень шевельнулся, будто во сне, и чуть придвинулся к костру. Караульный сразу поднял голову.

«Эх, тверичи, тверичи! От них оплошки не жди. Знают: князь Михайло за все взыщет! Лютый человек князь Михайло! А что же со мной будет?» Бориску, несмотря на тепло, озноб начал бить. Караульный бросил в костер сразу большую охапку хворосту. Повалил густой дым: хворост был сыроват и не загорелся сразу. Бориско, не раздумывая, скользнул ужом из–под попоны и сунул ноги прямо в горячие угли. Это движение не укрылось от сторожа, он приподнялся на пеньке, но за дымом ничего не разобрал. Бориско лежал неподвижно. Стиснув зубы, он чувствовал, как сквозь сапоги жар костра добирается до ног, но встреча с Тверским князем была страшнее обожженных пяток, терпел и наконец почувствовал, что веревка, стягивавшая ноги, перегорела.

Бориско вскочил и ринулся в темноту.

— Стой!

Мимо, совсем близко, свистнуло пущенное вслед копье.

Впереди густые кусты ивняка, которыми зарос крутой спуск к речке. Парень, не разбирая дороги, кинулся вниз. На сучках оставил клочья кафтана, ободрал лицо и руки в кровь, едва не выколол глаз, но зато ушел от погони. Вот в темноте светлой полоской легла прибрежная песчаная отмель. Дальше жутко темнела вода. Но раздумывать некогда — тверичи тоже не разбирают дороги, ломятся сквозь кусты.

Парень вошел в воду, поскользнулся на камне. Тотчас сверху на звук всплеска посыпались стрелы, но Бориско, не задерживаясь, шел дальше. Вода по грудь. Еще несколько шагов, и стало мельче. Какие–то стебли опутали ноги, парень споткнулся, и опять на всплеск — стрелы. За спиной крики, плеск. Враги с размаху кидаются в воду, но берег уже близко. Впереди лес…

Бориско бежал долго, прямиком, без дороги. Дышать стало нечем, сердце норовило выпрыгнуть из груди, под ложечкой нестерпимо кололо. Но сзади голоса, треск — погоня.

«Нет! Не уйти!»

Вдруг Бориско полетел куда–то вниз. С силой ткнулся лицом в мокрый песок и, оглушенный, потерял сознание…

На рассвете холодная роса помогла парню очнуться. Сначала Бориско никак не мог понять, где он: перед глазами висели какие–то коряги. Но, оглянувшись, парень увидел, что лежит он в яме под корнями вывороченной столетней сосны. Сознание приходило медленно, вместе с болью в избитом, изодранном теле. Как израненный зверь ищет укромного логова, где можно отлежаться, так и Бориско заполз поглубже под корни и затих. С корней вдруг сорвалась большая глыба слежавшегося светло–серого песка, упала на дно ямы, рассыпалась. Бориско вздрогнул. Забился еще глубже. И вовремя. Захрустел валежник. К яме подошли двое. Бориско расслышал звяканье металла: «Люди одеты в доспехи. Тверичи!» Затаился, не дышал.

— Подержи–ко щит. Я слезу, посмотрю, нет ли его под корнями, — сказал один из тверичей, судя по голосу, молодой воин.

Бориско задыхался от злобы. «Спустись, спустись в яму. Голыми руками задушу, а там будь что будет!»

Но тут другой голос (Бориско понял: говорил старик) откликнулся:

— Лезть в яму непошто. Нет там никого.

— Почем ты знаешь?

— А вон, гляди. В самой середке колокольчик растет. Будь он там, непременно смял бы цветок, да и следов на песке нет, вишь, как осыпался песок, так и лежит.

— У тебя и глаз, Пантелей Митрич! — восхищенно воскликнул молодой.

— Поживи с мое, и у тебя глаз зорок будет… Пошли дальше. Искать его надо. Здесь он где–то, далеко ему не уйти.

Опять звякнули кольчуги, несколько раз хрустнул валежник, потом хруст затих. Ушли!

Бориско покосился, увидел одним глазом: со дна ямы тянется к свету высокий стебель лесного колокольчика. Нежные, бледно–лиловые цветы его тихо покачивались. Как уцелел колокольчик, Бориско и сам не мог понять…

Весь день шарили тверичи по лесу. Их голоса стихли только вечером, когда в лесу стемнело. Но парень решился покинуть свою берлогу лишь на следующее утро.

Бориско плохо соображал, куда он бредет. Может быть, шел прямо, может быть, кружил, кто знает, только на третьи сутки он вышел к жилью. Посреди поляны, засеянной овсом, стояла покосившаяся избушка, из открытой двери валил дым, изба была курная, да и какой же ей быть в лесной глуши? Парень совсем ослабел от голода и с тупым равнодушием напрямик по овсу пошел к избе. Навстречу с лаем кинулся пес. Из двери выглянул хозяин. Что–то странно знакомое было в его лице.

Парень остановился, присматриваясь. Где он видел эти живые глаза на испитом лице? Эти руки с тонкими, иссохшими пальцами, опирающиеся на суковатый посох?

— Откуда ты, болезный? — спросил старик.

— Заблудился я.

— Заблудился?.. Сумел. Дорога–то рядом.

— Куда дорога? — с тревогой спросил Бориско.

— А в Тверь.

Старик увидел, как гостя шатнуло, будто готов он был сорваться с места и бежать без оглядки. Дед сказал примирительно:

— А ты, друг, не тревожься. Не надобно тебе в Тверь, иную дорогу найдем. Заходи в избу.

Передохнув и поев, Бориско собрался уходить. Старик покачал головой.

— Куда спешишь? Ночуй.

— Нельзя мне.

— Почему?

Бориско уже понял, что старику можно верить, сказал откровенно:

— Тверь рядом. Князь Михайло меня там ждет не дождется, а мне что–то боязно с ним встречаться. Боюсь, велит шкуру спустить кнутами.

— Что и говорить, — откликнулся старик. — Тверской князь человек лютый, и сердце у него аки львиное.

Бориско поднял голову. Слышал он эти слова!

— Дед, да не ты ли той осенью вышел из лесу князя Михайлу обличать?

Старик ответил вопросом:

— Аль и ты с ним походом из Литвы в Тверь шел? Побывал я под копытами княжого коня. Спасибо, воины объехали, не затоптали.

— Дед! — Бориско схватил старика за руки: — Дед, спаси меня, выведи на дорогу.

— Да куда тебе надобно?

— Все равно куда, лишь бы от Твери подальше…

— Ишь ты какой. Ну что ж, пойдем…

Не смел Бориско спрашивать встречных, куда ведет дорога, на которую поставил его старик, но чем дальше он шел, тем больше ему казалось, что идет он в Москву.

«Москву мне, пожалуй, лучше стороной обойти», — подумывал Бориско, но, вконец измучившись, он даже и не попытался свернуть с дороги. А дорога и впрямь вела в Москву.

«Куда же и идти, коли не в Москву, человеку, который от Тверского князя бежит», — рассуждал старик сам с собой, когда выводил Бориску на московскую дорогу.

И вот настало утро, когда Бориско медленно подходил к Москве. Котомка, в которую сунул старик пресных лепешек, давно была пуста. Парня шатало с голодухи.

А Москва тянула к себе, здесь можно затеряться в толпе, можно промыслить еды, москвичи тароваты. «Кто меня здесь узнает?» — думал Бориско, но вышло совсем по–иному.

В Занеглименье он пробрался на ближайший базар и только было приноровился в обжорном ряду попросить милостыню, как вдруг чья–то рука ухватила его за космы волос. Голову рванули кверху.

— Так и есть, он!

— Государь, Семен Михайлович, помилуй… — зашептал, заикаясь, Бориско.

— Чего тебя миловать? Откуда ты? — спросил Семен Мелик.

— Из сельца Андреевского.

— Ишь тиун! Чего же ты нищенствуешь?

— Вышибли меня из села.

— Кто? Кашинцы?

— Зачем меня кашинцам трогать? Выбил меня Ванька Вельяминов с тверичами. За худую разведку кашинских дел поволокли меня на расправу в Тверь. Я от них еле ноги унес.

— А не брешешь? Не Михайло Васильевич, новый князь Кашинский, тебя выбил из села?

— Что ты, Семен Михайлович, я Михайлу Кашинского и в глаза не видал.

— Пойдем со мной, — коротко приказал Семен.

Понуро шагая перед Семеном, Бориско даже вздыхать боялся. Унылые мысли ползли медленной, угрюмой чередой: «Вот и пропал! Давно ли путы с рук содрал, глядь, руки вновь скручены и конец веревки Семен держит… Что только со мной и будет? Ой, что будет?..»

Когда подходили к Кремлю, Бориско поднял голову, взглянул округлившимися от страха глазами на белокаменную твердыню и опять поник головой.

«Построили! А я от работы сбежал. Что мне теперь будет? Попал я из огня да в полымя».

11. ЖДИ ПОЛКИ МОСКОВСКИЕ

Бориско так и не понял, зачем Семен Мелик потащил его к митрополиту, зачем владыка Алексий заставил его повторить, что выгнали его из села не кашинцы, а тверичи. Потом парня накормили и заперли в подклети митрополичьих палат. Бориско и этому был рад, потому что боялся попасть в подземелье какой–либо из кремлевских башен.

А Семен Мелик ускакал в Тверь.

Когда Михайле Александровичу доложили о приезде московского посла, князь велел его ввести тотчас.

Первое, что увидел Семен, переступив порог горницы, это устремленные на него, казалось, прожигающие насквозь глаза князя.

Едва после низкого поклона Семен выпрямил спину, князь спросил:

— Грамота?

— Нет, княже, владыка Алексий грамотой тебя не удостоил. Велел свою речь на словах передать.

Князя передернуло от такого ответа. Он еще раз пристально поглядел на Семена. Тот стоял молча, глядел прямо навстречу князю. Шлем Мелик держал на согнутой левой руке. Вошел к князю с доверием, с открытой головой. Это понравилось Михайле Александровичу.

«Богатыря какого послали», — подумал он, косясь на широкую грудь посла, покрытую простой, но крепкой кольчугой.

— Владычный боярин [235] аль сын боярский?

— Нет, княже, я только сотник великого князя Дмитрия Ивановича.

— Почему же тебя послал ко мне митрополит? Своих слуг у него не стало?

— Про то я не ведаю. Послал владыка, я и поехал.

— Ладно! — отмахнулся князь. — Зато я больно хорошо понял владыку. Хочет он показать, что у него с Дмитрием Ивановичем замыслы, как и люди, едины. Это мы давно знаем. Все знаем, чего от митрополита ждать! Князьям и тем далеко до владыки Алексия. Властен! Одно слово — владыка! Неведомо токмо, праведный он владыка аль нет… — Князь вдруг оборвал, вспомнил: москвич перед ним, посол митрополичий. Уже без шума, спокойно, властно приказал, будто мечом звякнул:

— Говори речь…

Семен откашлялся и начал говорить затверженное наизусть:

— От митрополита всея Руси Алексия князю Тверскому слово…

— Я великий князь Тверской! — гневно перебил посла Михайло Александрович.

Семен нахмурился.

— Не обессудь, княже. Говорю, как приказано. Мне–то все едино, как велишь, так назвать тебя могу, а только какая тебе корысть, если сотник тебя великим князем назовет, коли во владычной речи того слова нет? А кричать пошто? Может, в Орде аль в Литве на послов кричат, а на Руси такого обычая нет.

«Явно с издевкой Литву приплел!» — подумал князь, а Семен, выждав малое время, спросил:

— Дозволишь говорить?

Князь сквозь зубы проворчал:

— Говори.

— Жалуешься ты, князь Михайло, на князя Кашинского Михайлу Васильевича, дескать, едва помер отец его князь Василий, как Михайло Васильевич, нарушив крестное целование, изгнал из села Андреевского, что под градом Кашином, твово верного слугу Бориса сына Пахомова. Грозишь ты, князь Михайло, вновь пойти на Кашин и изгнать князя Кашинского. Ныне стало нам ведомо, что не кашинцы, а тверичи изгнали тиуна твово Бориску Пахомова из сельца Андреевского. — Семен повысил голос: — Пошто кривишь душой, князь Тверской Михайло Александрович? Пошто ищешь, как бы начать распрю? Пошто, аки волк–сыроядец, жаждешь пролития крови людей русских? Пошто разжигаешь пожар усобицы?! — Последние слова Семен бросил гневно, с напором, весь подавшись вперед. На мгновение переведя дух, он закончил сурово и веско:

— Ныне пеняй на себя, ибо сказано: «…взявшие меч, мечом и погибнут». Зри писание от Матфея, глава двадцать шестая, стих пятьдесят второй.

Семен ждал, что князь опять поднимет шум. В самом деле, в последних словах была явная угроза, но князь молчал. Молчал и Семен, с затаенным интересом посматривая на Михайлу Александровича. Наконец тот поднял опущенную в раздумье голову.

— Иди, посол, восвояси. Поздно! Тверские полки уже пошли на Кашин.

Семен шагнул вперед.

— Если так, то есть у меня слово к тебе, Михайло Александрович, от великого князя Дмитрия Ивановича.

Лицо Тверского князя медленно побелело. Пересохшими губами он едва вымолвил:

— Скажи это слово, сотник.

— Коли Тверь на Кашин пошла, жди, княже, полки московские под стенами Твери.

Семен поклонился и, круто повернувшись, быстро вышел на двор. Вскочил на коня и с места пустил его крупной рысью. Князь вдруг опомнился, вскочил, ударом кулака распахнул створки окна, так что несколько круглых стеклышек выпали из свинцовой оправы рамы, крикнул:

— Задержать посла! Не выпускать его за ворота!

Захлопнул окно, пошел к креслу, да так и не дошел. Одолели думы. Захватив холеную бороду в кулак, князь шагал из угла в угол. Из раздумья вывел его осторожный шепот, доносившийся чуть слышно из–за двери. Разговаривай там громко, не таясь, князь, наверное, и не услышал бы ничего, но шепот насторожил.

Михайло Александрович с силой толкнул дверь, с порога увидел склонившихся перед ним бояр. Заметив в руках у Вельяминова стрелу, взял ее. Наконечник был в крови. Князь все понял:

— Упустили посла?

Бояре ответили все вместе:

— Упустили княже.

— Не прогневайся.

— Конь под ним — ветер.

— Вишь, стрелой его достали. В плечо угодила, а он стрелу вырвал, да и был таков.

— Прикажи послать погоню. Давай самых борзых коней с княжой конюшни.

Князь стоял в оцепенении. Потом устало махнул рукой.

— Не надо, — закрыл дверь.

Оставшись один, князь подошел к креслу, тяжело сел, закрыл глаза.

«Не поймали посла — и ладно. Может, оно и к лучшему… Не ждал я, что Москва так круто перейдет в наступление. Думал, приезд трех послов Мамаевых заставит Дмитрия Ивановича быть осторожным, а он, видно, послов дарами купил. На это москвичи не скупятся: знать, есть в калите казна. Не помогли Мамаевы послы. «Жди полки московские под стенами Твери!» Остается одно: опять бежать к Ольгерду…»

12. КНЯЗЬ СЕРПУХОВСКИЙ

Тоскливо было в Твери. Князь бежал в Литву, московские рати стояли под стенами. Правда, на сей раз москвичи на приступы не ходили, а лишь обложили град со всех сторон. Далеко было видно со стен. Над землей медленно текли тучи, знать, осень уже не за горами. То там, то тут над лесами поднимались в небо клубы дыма. Тверичи хорошо понимали, что это за дымы. Бояре, вглядываясь в даль, гадали: чью деревню ныне разорили москвичи, чьих кабальных мужиков угоняют сегодня в Московское княжество. Разор да и только от этой усобицы!

Вечерело, когда в московском стане поднялась суматоха. Там, где в долине речки Тьмаки расступились густые тверские леса, подходила рать. Тверичи повалили на стены, спорили, чья рать: одни говорили, что на выручку осажденной Твери идут микулинцы, [236] другие спорили, что зубцовцы, [237] некоторые клялись, что видят литовские стяги. Сейчас бы открыть ворота, ударить по московским полкам, зажать врагов с двух сторон. Но князя нет, воеводы перелаялись, где уж тут биться!

Навстречу подходившим из стана москвичей вышли рати. Вел их князь Владимир Андреевич Серпуховский. Его узнали на стенах по стягу, который везли рядом с ним, да по золоченому шлему, сверкавшему яркими искрами.

Победитель литовцев под Ржевом, молодой и горячий князь Владимир весело поскакал на врага. Дмитрий Иванович смотрел вслед. Стяг Серпуховского князя колыхался в самом челе передовых конных ратей.

«Ох, горяч! Ох, бесстрашен!» — с тревогой думал про брата князь Дмитрий.

Оглянувшись по сторонам, он увидел Фому, стоявшего невдалеке в рядах спешившейся сейчас сотни Семена Медика.

— Эй, Фома! — крикнул князь.

Фома вскочил на коня, подъехал.

— Кто вас здесь поставил?

— Боярин Бренко Михайло Андреевич. Мы врата стережем на случай, если тверичи на вылазку полезут.

— Вот что, Фомушка, смутно у меня на душе. За брата тревожусь. Горяч он! Худа бы не было. Скачи–ко ты к серпуховцам, в битве будь рядом с князем, убереги Володимира.

Фома даже на стременах привстал:

— Великая честь для меня, княже!

Честь и в самом деле была большая. Все знали, что двоюродный брат Дмитрия Ивановича князь Серпуховский его ближайский и вернейший друг. Фома огрел плетью своего коня. Конь с места ринулся огромным прыжком и помчался вдогонку за серпуховскими ратями, и было как раз время — микулинская рать подошла на полет стрелы.

Битва была скоротечной. Город Микулин смог выставить совсем небольшую рать, и микулинский воевода рассчитывал, что осажденные сделают вылазку. Но ни одни тверские ворота не открылись. С оглушительным грохотом, звоном и лязгом сшиблись конные рати. Началась сеча, и сразу же стало ясно, что натиск микулинцев ослабел, еще немного, и они стали подаваться назад.

Воевода микулинский, весь трясясь от гнева, сыпал проклятья на головы тверичей, поминал и бояр, и воевод, и даже князя вместе с их родителями, но это мало помогало. Кое–где микулинцы начали поворачивать коней. Воевода бросился вперед, пытаясь увлечь людей за собой, и в гуще битвы наткнулся на самого князя Владимира. Только что подоспевший Фома сквозь густую свалку пробивался к князю, стараясь не упустить из виду его золоченый шлем. Но пробиться было не так–то просто. Фома, почти не думая, отбивал сыпавшиеся на него удары, а сам смотрел на князя. Тонкий и легкий Владимир бился весело, не замечая опасности. Могучий телом, грузно сидевший на коне воевода обдуманно обрушивал тяжкие удары. У Владимира чеканные оплечья были покрыты вмятинами, щит пробит в двух местах, но он не замечал этого. Фома уже почти добрался до князя, когда противники сцепились вплотную. Кони под ними закружились, и от этой карусели шарахнулись в стороны дравшиеся рядом бойцы. Воевода все старался ударить Владимира кинжалом, но тот ловко отбивал удары щитом. Оба они тяжело дышали. А кони все кружились и кружились, наконец конь воеводы рванулся в сторону, и тотчас три молниеносных удара, три красноватых отблеска закатных лучей солнца на полированной поверхности меча — и воевода повалился с седла. Сейчас же на князя со всех сторон насели микулинцы, и плохо пришлось бы Владимиру, если бы в самую гущу врагов с ревом не вломился Фома:

— Я вам покажу, собачьи дети! Я вас порасшвыряю, куды куски, куды милостыньки полетят!.. — неистово орал он.

Враги на миг ослабили натиск, а тут подоспели другие москвичи. Микулинцам только и удалось, что своего воеводу утащить да в суматохе с князя плащ сорвать. Фома тем временем оттеснил Владимира от свалки.

— Жив? Цел, княже?

Владимир несколько мгновений молчал, потом повел плечами.

— Жив и цел, кажется. Помяли только.

— Ну, это не беда, — говорил Фома, а сам, выведя князя из сечи, зорко осматривал, не рассечен ли где доспех, нет ли крови. Князь начал тем временем оглядываться да вдруг как завопит:

— Ворог хребет кажет! Вперед, братцы! — и, повернув, направил коня в самое пекло. Фома кинулся за ним. Куда там! Горячий от битвы Владимир скакал, забыв обо всем.

13. УСОБИЦА

— Опомнись, княже! Подожди!.. — еле догнал Владимира Фома, схватил его за плечи. Владимир вырвался.

Фома увидел свирепо ощеренный рот, острые точки глаз и занесенный над головой меч. Однако, узнав Фому, князь успел удержать руку. Тяжело переводя дыхание, он спросил:

— Чего тебе?

— Опомнись, Володимир Андреевич! Куды мчишься? Ворогов давно нет, гнали их, рубили, теперь и рубить некого стало, а ты летишь через кусты и буераки, не разбирая дороги. Стемнело, возвращаться пора.

Владимир снял шлем, рукавом стер пыль и пот со лба, сказал:

— Пожалуй, ты прав. Поедем.

Усталые кони шли медленно, то и дело спотыкаясь о какие–то невидимые в темноте коряги. А темень все сгущалась. Звезд не видно, небо покрылось тучами. Принялся моросить дождь. С намокших веток падали тяжелые капли.

— Володимир Андреевич, мы, видно, не туды едем. Вишь, лес? И реки нет как нет, — встревожился Фома.

— Да, заплутались. Переждем до света, костер разложим.

— Нет, костер разводить опасно. Пустят стрелу из темноты, и пойдем мы волкам на закуску. Лучше ехать.

Но в мокрой тьме, в бездорожной глуши лесов не очень–то поедешь. Пришлось слезть с седел, вести коней в поводу. Идти было трудно, ветки хлестали по лицу. Остывший металл доспеха холодил промокшую одежду. Начала пробирать дрожь.

Фома, идя впереди, вдруг оступился, ощупал ногой рытвину.

— Батюшки, да никак колея! Княже, сюды иди, на мой голос, на дорогу мы выбрались. — Затрещали кусты, это Владимир пробирался к Фоме. — По дороге поедем? — спросил Фома.

— А куда?

— Куда глаза глядят.

— Ой, Фома, не доведет тебя лихость до добра! Поедем неведомо куда да и попадем к черту в зубы. Сейчас микулинцев по лесам много шляется, не всех мы перебили.

Фома засмеялся:

— Авось беду минуем. А если и попадемся, что поделаешь! Мы их побили, они нас побьют. А лиса волку не зря говорила: «Встретимся, кум, у скорняка на колочке».

Владимир с трудом сел на коня, усталость сковывала все тело, болели плечи, кольчуга их совсем отдавила. Ехали лесной дорогой, и конца ей не было.

— Ночь–то темная, а лошадь черная. Я еду, еду да и пощупаю, здесь ли лошадь–то, — пытался балагурить Фома, но Владимир не откликался, его одолевала дремота. Князь с усилием поднимал отяжелевшую голову — вокруг все то же: тьма, дробный стук дождевых капель по шлему и хлюпанье воды под копытами коней.

И вдруг окрик:

— Стой! Кто такие?

Из кустов на дорогу полезли люди.

— Эй, кто–нибудь, высеките огня! — Послышались удары по кремню, брызнули искры, потом из тьмы выступило красное напряженное лицо: кто–то раздувал трут. Когда в руках людей запылали еловые ветки, стали видны мужики, вооруженные кто чем: луком, топором, просто рогатиной.

— Кто такие? — повторил свой вопрос могучий мужик с пегой от седины бородой.

— А ты что за леший? — настороженно спросил Фома.

— Я мужик, смерд. Люди кличут дядей Карпом.

— Мне плевать, как тя кличут. Все одно величать не стану. Кто вы такие, чтоб в лесу ночью путников перехватывать?

— Мы–то? Мужицкая застава мы.

— Кого же вы охраняете?

— Робятишек да баб. Кого же еще нам охранять?

Владимир догадался:

— Вы, мужики, от усобицы в лес схоронились?

— Схорониться–то схоронились, — отвечая мужик, а потом добавил дерзко: — Да вишь, и тут тоже всякие ночные шатуны нас достигают! — И уже с угрозой: — Почто к нам забрались?

— Заплутались мы, как к Твери попасть, не знаем.

— А сами кто будете?

Фома еще раздумывал, как бы соврать поскладнее, когда Владимир выехал вперед, врезался конской грудью в самую гущу мужиков и, выхватив меч, крикнул:

— Москвичи мы!

Мужики отхлынули в сторону, глухо заворчали, однако их предводителя эта весть, видимо, не смутила. Он оглянулся на своих, те сразу замолкли. Тогда Карп вплотную подошел к Владимиру, как был с непокрытой головой, встал под занесенным мечом.

— Нехорошо, государь, прости, не знаю, как тебя звать–величать. Почто меч поднял? Коли вы москвичи, так тому и быть. Мы от усобицы схоронились, так нешто будем с тобой драться? Ты нас только не замай.

Пристыженный Владимир опустил меч в ножны.

— Вот и ладно. Просим милости, передохните у нас.

— А вы, робята, не заманиваете? — спросил Фома.

Карп обиделся.

— Грех тебе, детина, так думать. Где это на Руси видано, чтоб гостя обидеть?

Фома сразу поверил мужику, но все же сказал:

— А может, вы нам дорогу на Тверь покажете, а то тревожатся там о нас?

— Какая тебе Тверь в такую пору! Да и притомились вы. Вон и доспехи на вас иссечены.

Пришлось подчиниться. Лесной тропой повел их Карп к жилью.

Жилье! Вырытые под соснами землянки. Сверху жерди, дернина. Владимир Андреевич едва не задохнулся от дыма, спустившись в землянку. Глаза заволокло слезами.

— Не обессудь, друже, топим по–черному, [238] — сказал Карп, — а ты, видать, в курных избах жить не обык. Ты сядь, внизу–то полегше.

Князь сел на земляную ступеньку, служившую лавкой, в изнеможении прислонился к сырой земляной стене. Промигался. В слабом свете горящей лучины разглядел нары, на которых под драными овчинами спали ребятишки. Жена Карпа поднялась с трудом, закашлялась и долго не могла выговорить ни слова.

— Аль хворая у тебя хозяйка? — спросил Фома.

Карп только головой покачал, а женщина откликнулась чуть слышно:

— И, касатик, совсем я занемогла. Грудь заложило, все суставы ломит. Долго ли простыть в наших хоромах! — На полу землянки действительно хлюпала грязная жижа.

— Что же вы такое сырое место выбрали?

Карп усмехнулся невесело.

— Мало ли сухих мест, да не про нас они. Добраться до них просто, а в лесных болотах чужому не пройти, вот и спасаемся по брюхо в трясине.

Хозяйка тем временем захлопотала:

— Чаю, вы голодны? Кажись, щец у меня немного осталось. — Заглянула в горшок, покачала головой: — Нет, разве ребятишки что оставят. Хлебца нашего пожуйте.

Сбросив броню, Владимир думал, что ему больше ничего сейчас и не надо, но едва хозяйка завела речь о еде, как сразу же есть захотелось нестерпимо. Хозяйка протянула ему сырой, разваливающийся на крошки кусок хлеба. Князь с жадностью откусил и тут же поперхнулся.

— Что, боярин, мужицкий хлеб поперек горла встает? — заметил Карп.— С нас и до усобицы наш боярин три шкуры драл, а как усобицу князь затеял, так разорили нас вчистую. Хлебушко наш овсяный, пополам с корешками да корой.

Хозяйка отошла к нарам. Сдерживая рвущийся из груди кашель, наклонилась над ребятами. Тронула лоб девочки тыльной стороной ладони.

— Горит.

— Меньшого парнишку схоронили, и эта в могилу ляжет, — отозвался Карп. Хозяйка повернулась к гостям.

— И все вы, москвичи! Деревню спалили, вот мы и вымираем! — Уткнулась в передник лицом, глуша рыдания.

Владимир и Фома угрюмо молчали.

Карп подошел к жене, с задушевностью, какой не ожидал от него Владимир, сказал:

— Не плачь, мать, слезами горю не поможешь, и москвичей клясть нечего. На то она и усобица. Наш–то князь Михайло Александрович в том, что мы ребят в могилы опрятываем, не меньше москвичей виноват.

14. КУСОК ХЛЕБА

Утром Карп вывел князя и Фому к Твери. На опушке леса Владимир соскочил с седла, подошел к мужику.

— Ну, Карп, спасибо. Сам не знаешь ты, кого из беды выручил.

Карп засмеялся, глаза у него сощурились лукаво.

— Знаю, Володимир Андреевич! Знаю, княже!

Владимир даже отшатнулся.

— Отколе тебе знать было, кто я таков?

— В злачёных доспехах простые люди не ездят. Спутник твой, не глядя на младость твою, тебя Володимиром Андреевичем зовет. Доспех на тебе иссечен, а после Ржевы молва об удали младого князя Серпуховского дошла и до наших лесов. Бишь, княже, узнать тебя хитрость не велика.

— А коли так, что же вы, мужики, не захватили меня в полон? Чаю, князь Михайло вас озолотил бы!

Карп вздохнул, переступил с ноги на ногу, стоял он в разбитых лаптях прямо в луже.

— Эх, княже, поглядел ты на наше житье, нашего хлеба поел, а так ничего и не понял. Да какой мужик по своей воле в княжецкую драку полезет? И злата князя Михайлы нам не надобно!

— Чем же отблагодарить тебя?

— И от тебя казны не возьму. — Карп вдруг замолк, полез за пазуху, вытащил тряпицу, развернул и протянул Владимиру Андреевичу кусок хлеба.

— Вот, отдай великому князю Дмитрию Ивановичу, пусть и он отведает, пусть знает, каково народу от усобицы. Вот мы и квиты. Прощай!

Еще не доехав до московского стана, Владимир Андреевич и Фома повстречали один за другим три отряда, посланные на их поиски.

Владимир, не задерживаясь, пошел в шатер Дмитрия Ивановича. Тот бросился ему навстречу.

— Брат, где ты пропадал?

— Заблудился. В землянке у мужиков ночевал, они и на дорогу вывели.

— Где же они? Их наградить надо!

Владимир испытующе поглядел на Дмитрия: «Поймет ли?»

— Награды они не взяли. Об ином речь. Видел я, брат, в землянке ребят в огневице, видел людей, чахнущих от голода и сырости, ел хлеб их, а тот человек, что меня на дорогу вывел, велел и тебе ломтик мужицкого хлеба передать. Отведай!

Дмитрий взял кусок, разломил, понюхал и принялся жевать. Владимир молча смотрел. Дмитрий Иванович проглотил хлеб, повертел вторую половину куска и принялся за нее. Съел, взглянул на брата. У того лицо пошло красными пятнами.

— Митя, свои, русские люди мрут от такого хлеба! И нас, князей, за усобицу клянут. Повоевали мы Тверскую землю, хватит! Пойдем домой!

Дмитрий ответил не сразу. Подумав, он вздохнул, взглянул в очи Владимиру, не опустил глаз.

— Эх, Володя! — Дмитрий говорил печально, с укоризной. — Иль и ты в битвах с Тверью простую усобицу видишь? Князь Михайло на всю Русь кричит, что я на него посягаю, что на отчину его руку наложил. По–древнему, по–удельному — так оно и есть, прав он. А я перед Русью прав, ибо лишь единая Русь татарское иго сбросит! А впрочем, уходить восвояси все равно нам придется. Вести есть: Ольгерд Гедеминович собирает воинства много.

Владимир спросил тревожно:

— А из Пскова вести есть?

— Вот то–то и оно, что немцы напор на Псков не ослабляют, и у Ольгерда руки развязаны.

— Значит…

— Значит, Михайло Александрович не зря в Литву ушел!

15. ПЕТЛЯ

Все чаще на Луку находило оцепенение. Скрючившись в три погибели в своем каменном мешке, мастер часами лежал неподвижно, сам не зная, открыты или закрыты у него глаза (все равно темно), жив он или умер (все равно в каменной могиле). Нет! Лука не каялся, что промолчал перед рыцарями. Ведь и сейчас достаточно подняться, загрохотать в железную дверь, и начинай торговаться! Жизнь, свободу и богатство выторговать у немцев можно. Нет! Нельзя!!! Пусть рыцари ждут от него измены. Долгонько им придется ждать! Отрадно было сознавать, что враги ничего от него не получат. Но мысли все чаще и чаще обрывались. Как черный нагар, нарастая на свече, медленно глушит пламя, так и неволя нависла над Лукой, и в редкие миги прояснения мыслей мастер сознавал, что жизнь его гаснет.

«Ну что ж! Когда–нибудь и умирать надо, а коли пришел твой час, умри честно. Что, взяли, рыцари?» — думал мастер. Такие мысли бодрили, но сил было мало, и все чаще кусок черствого хлеба, который бросали ему, доставался крысам.

Нежданно–негаданно шум, возня с замком и струя свежего воздуха из открытой двери. Пляшущий свет факела.

— Вставай!

Лука не пошевелился.

— Спишь, что ли? Вставай!

«Сейчас пнут», — подумалось Луке, но пинать его не стали, а неожиданно бережно подняли и понесли наверх.

Тусклый свет серого осеннего денька, лившийся в узкие окна–бойницы верхнего этажа башни, показался Луке ослепительно ярким. Истомленное тело манила мягкая постель, покрытая медвежьим одеялом, а голодное брюхо тянуло к столу, уставленному яствами. Лука, не раздумывая, с чего это на него рыцарские милости посыпались, накинулся на еду.

«Мучили — не сказал. Холить станут — и подавно не скажу!» — ухмылялся зодчий, уплетая за обе щеки добро, стоявшее на столе. А вот на постель мастер не пошел.

Немцы удивились: «Чего ему нужно?» Позвали переводчика. Лука сказал с укором:

— Неужто вы не понимаете, окаянные, что я обовшивел и коростой зарос? Помыться надо!

Переводчику велели сказать:

— Хорошо, мастер, помоешься. Тебе принесут ушат теплой воды.

Луку такой ответ отшатнул. С обиды он плюнул.

— Что вы, сволочи неумытые, придумали! Держали человека в хлеву да ушат воды сулят. Нешто и бани на землях Ордена не найдется?

Магистр, которому доложили о неслыханных претензиях пленника, скривился презрительно.

— Пусть моется глупый старик, как хочет. Найти у русских мужиков баню! Приказать натопить по всем варварским обычаям! Пусть даже пучок березовых веток ему будет дан!..

Эти слова перевели Луке, он недоверчиво спросил:

— Пучок веток — это веник, что ли?

— Да, веник.

— Вот это добро! Помоемся…

Мягкий белый пар заполнил всю мыльню. Лука только кряхтел на полке, пока мужик — хозяин бани — парил его.

— Хватит, хватит, мил человек, — взмолился наконец Лука, — дай передохнуть.

Мужик слез, украдкой поглядывая на мастера, вздыхал. Живой скелет мылся у него в бане.

Когда кнехты вломились в избу и без разговоров велели топить баню, мужик не на шутку испугался, не мог и придумать, зачем немцам вдруг баня понадобилась. Но потом привели к нему Луку, и тогда, глядя, как он в предбаннике скидывал с себя истлевшие лохмотья, мужик догадался, кто у него будет мыться. Слухи о том, что рыцари захватили псковского мастера, ползли по деревням. Раздевшись, мужик пошел следом за мастером и принялся усердно ему помогать. Лука был рад русскому человеку и не ждал подвоха. Спустившись с полки, мужик подошел к котлу, в котором крупными пузырями бурлила кипящая вода. Мужик опять поглядел наверх, где на полке, обессилев, растянулся Лука.

Хозяин вздохнул, протянул руку к голому горлу, казалось, ворот рубахи сдавил, душит. Пальцы скользили по мокрому телу, не находя пуговицы. Никакими силами нельзя было унять в них дрожь.

«Вот не чаял беды, — думал мужик, — век прожил смирно, а теперь без душегубства не обойтись… И самому не сдобровать. Страшной смертью кончу в рыцарском застенке, и с дыбой, и со спицами [239] спознаюсь».

Мужик с ужасом оглянулся на дверь, в предбаннике звякало железо, там была стража. Страшно, а делать надо! Протянул руку к ушату, но ослабевшие пальцы соскользнули по мокрому дереву. «Вишь, ослаб! Пустого ушата не подыму!» — с закипающей злобой проворчал он и, круто повернувшись, распахнул забухшую дверь, одним прыжком миновал узкий предбанник и, как был нагишом, выскочил под студеный октябрьский дождь.

Кнехты и разглядеть не поспели, кто выскочил из бани в клубе пара, бросились к дверям и с изумлением увидели, как хозяин бани, сбежав по скользкой тропке к речке, кинулся вниз головой в свинцовую глубь омута. Холод ожег тело. Вынырнув, мужик увидел кнехтов, стоявших на обрыве. Не обращая внимания на немцев, он выскочил на берег и припустил рысью в гору, в баню. Со всей силы бухнул тяжелой дверью, зачерпнул полный ушат, плеснул на каменку, ловко уклонился от прямой струи пара. Ледяное купанье взбодрило. Банный жар уже не расслаблял. В голове стало ясно. Зачерпнув полный ушат крутого кипятку, мужик быстро вскарабкался на полок, занес ушат над Лукой.

— Рыцарям продался, гад! Получай!

Лука рванулся навстречу:

— Я продался?! Ах ты… — В крике Луки была такая обида, такая боль, что мужик сразу поверил. Едва успел отшвырнуть ушат. Лишь несколько капель обожгли мастера. Вслед за грохотом скатившегося вниз ушата распахнулась дверь, и кнехт, дребезжа латами, влез в мыльню.

— Ну куда ты вперся? — закричал на него сверху Лука. — Заржавеешь! — А мужик бойко скатился вниз и один за другим хлестнул на каменку два ушата воды. Кнехт дохнул горячего пара, и глаза у него полезли на лоб. Широко открытым ртом он силился захватить воздух, но дышать было нечем. Шагнув назад, он зацепился шпорой за порог и со звоном опрокинулся в предбанник.

Лука, которого пар согнал с полка, толкнул дверь, но сил у старика было мало, дверь захлопнулась не плотно. За паром Лука того не заметил, повернулся к мужику. Тот поднял глаза на мастера, увидел на груди Луки красные пятна ожогов, сказал скорбно:

— Прости ты меня.

— За что тебя прощать? Что думал — с Иудой расправляешься? Так предатель лучшего и не стоит.

— Непонятно мне только, за что же тебя немцы помиловали?

— Вот этого я и сам не знаю.

— Не знаешь? Постой! Постой! — мужик схватил Луку за руку. — Постой!

— Стою! Говори, коли о чем догадался!

Мужик часто закивал головой. С мокрых волос у него летели брызги.

— В самом деле, кажется, догадался! Ведомо ли тебе, мастер, что нонче осенью москвичи сызнова князя Тверского побили?

— Откуда мне про то знать?

— Ведомо ли тебе, что князь Михайло ныне сидит у Ольгерда в Литве?

Лука отрицательно покачал головой.

— А слышал ли, что намедни к немцам Ольгердовы послы приехали?

— Когда они приехали? — насторожился Лука.

— Вчера!

— А сегодня немцы надо мной смилостивились!

— Во, во! Смекаешь?

Лука повалился на лавку.

— Ты думаешь, литовцы… за мной? Слушай, ведь это значит — Ольгерд на Москву собрался.

Мужик спросил:

— Что же теперь делать?

Мастер поднял голову. Живым огнем вспыхнули его глаза.

— Скачи в Москву, — Лука не просил, не советовал — приказывал. — Скачи, не мешкая. Повадка Ольгерда известна — напасть врасплох. Предупреди! Обо мне Митрию Ивановичу, князю великому, скажи: пусть не тревожится, скажи, псковский мастер–де помрет под пыткой, а тайны Кремля не выдаст… Все сделаешь, как я велел?

— Не тревожься, мастер, сделаю! Нынче ночью выеду по смоленской дороге.

— Смотри, гляди в оба! Рыцарям не попадись, — наставлял мужика Лука.

А в это время в предбаннике немецкий переводчик, прильнув к двери, шепотом повторял слова русских людей. Рыцарь и кнехты слушали его, не проронив ни слова.

Переводчик вдруг оборвал, отскочил от двери.

— Кажется, они выходить собрались.

Рыцарь отошел, сел на лавку, отодвинув приготовленную для Луки одежду. Брезгливо сморщась, показал пальцем на рубище, валявшееся на полу.

— Подобрать!

Два ближайших кнехта с готовностью наклонились над тряпьем.

— Глупцы! Веревку подобрать! Вы оба останетесь в бане. Как только мастера уведем, мужика вы повесите, — кивнул на балку под потолком, — есть и веревку через чего перекинуть, — зафыркал хриплым, лающим смехом, — и мыло ту веревку намылить здесь найдется!

16. КНЯГИНЯ УЛЬЯНА

Узкий пучок вечерних лучей, врывавшихся в бойницу, обливал камни стен зловещим кровавым светом. Вглядываясь в вечернее зарево, Михайло Александрович думал: «Закат багряный. Это к ветру, но ветер и без того летит над литовскими лесами, воет над Турьей горой, над Гедеминовым замком, будто хочет повалить его граненую башню, и, обессилев в неравной борьбе с каменной твердыней, злобно швыряет охапки мокрых листьев. К чему же такой багряный закат? — гадал князь. — Коли не к ветру, так, может, к войне?» От одной мысли дух захватило. Но гаснул багрец заката, и вместе с ним гаснул и пыл князя.

«Нет, войне не бывать! Какие сейчас походы — осень, грязь, бездорожье, да и князь Ольгерд молчит, как воды в рот набрал. Так и жить мне изгоем в Литве, у Ольгерда из милости. Эх, думы, думы. Будто осенний ветер, будто осенняя непогодь».

Закат успел догореть и погаснуть. Засинели сумерки. Князь будто застыл у бойницы, знал, что надо, а не мог набраться смелости пойти к зятю, не мог спросить Ольгерда напрямик: поможет он или нет в борьбе с Москвой? Наконец, когда, казалось, он совсем решился, открылась дверь соседнего покоя, из нее вышел Ольгерд. Чего бы проще подойти и спросить! Но Михайло Александрович так и остался стоять у стены, так и не шелохнулся. А вдруг Ольгерд скажет: «Не жди заступы». Страшно такой ответ услыхать. Пока раздумывал князь Михайло, зять его неторопливо прошел мимо. То ли не заметил он Михайлу Александровича, то ли не захотел увидеть, только бровью не повел, прошел и по узкой внутренней лесенке стал спускаться вниз. Едва затихли его шаги, из покоя вышла княгиня Ульяна, шла она следом за мужем. Михайло Александрович бросился к ней, схватил за руку.

— Сестра!

Ульяна охнула.

— Испугал ты меня!

— Говорила?

Княгиня нахмурилась.

— Говорила, а что толку? Молчит он.

— Про зодчего Луку вызнала?

— Вызнала. Неделю тому назад привезли его из немец.

— Слава богу! Где он? В застенке?

— Нет. Ольгерд его пытать не велел и про тайну града Москвы не спрашивал.

Лицо князя Михайлы передернулось. Ульяна вслушивалась в прерывистое дыхание брата, вглядывалась в чуть видное в сумраке палаты лицо его. Как–то не замечала она раньше, до чего исхудал и осунулся князь Михайло. Стало нестерпимо жаль брата. Ульяна положила ему руки на плечи, приподнялась на носки и, заглядывая в его потухшие глаза, прошептала:

— Не убивайся так, Миша. Уговорю я мужа. Заступится он за тебя.

Михайло Александрович только рукой махнул.

— Полно, Уля, не уговорить тебе его. Не любит чужих советов князь Литовский.

Ульяна усмехнулась лукаво.

— Многого ты еще не знаешь, Миша. Ольгерд стар, но лаком. Я не просто к нему с советом пойду, я к нему с лаской подкрадусь. — Сказала и ушла, тихонько напевая какую–то не знакомую Михайле Александровичу литовскую песенку, а князь так и остался у бойницы слушать, как воет осенний ветер, думать свою горькую думу: «Нет! Нет! Не пойдет на Москву Ольгерд».

17. ОЛЬГЕРД

Этой ночью плохо спалось Михайле Александровичу, и утром, выходя из опочивальни, князь чувствовал гнетущую усталость, каждый сустав ломило. Проходя мимо знакомой бойницы, князь вдруг услышал со двора замка шум, бряцание оружия, конский топот. Михайло Александрович вернулся к бойнице, прильнул щекой к холодному камню. На виске у него вздрагивала жилка в такт тревожно бьющемуся сердцу. Князь увидел: со двора замка один за другим умчались за ворота пятнадцать всадников, одетых по–дорожному, в бараньих кожухах, накинутых на кольчуги. Михайло Александрович проследил: поскакали они в разные стороны. Гонцы!

Не смея поверить в удачу, князь дрожащими пальцами теребил когда–то холеную, а теперь запущенную, окосматевшую темную бородку и глядел, глядел на опустевший двор замка. Внезапно ему на голову мягко легла рука. Князь вздрогнул, обернулся:

— Уля!

Княгиня Ульяна улыбнулась ему:

— Видел?

Князь кивнул.

— А ты говорил, не послушает меня Ольгерд Гедеминович, а вот, видишь, гонцы поскакали к князю Кейстуту, к Смоленскому князю, к сыновьям — Ольгердовичам — и к иным князьям литовским. Всем им великий князь один приказ послал: рать собрать не мешкая.

Михайло Александрович задохнулся, прислонился к стене.

— Сестра! Одну тебя князь Ольгерд Гедеминович слушает!

— Винись! Не верил, — засмеялась она в ответ.

— Винюсь, винюсь…

И никто из них не заметил, что поднимавшийся по лестнице Ольгерд увидел их, остановился и слушает с усмешкой. Потом великий князь Литовский повернулся и, стараясь не шуметь, пошел вниз.

«Что ж, если замысел нанести Москве удар глубокой осенью, когда никто в походы не ходит, совпал с мольбами жены заступиться за князя Михайлу, и теперь они думают, что, вняв мольбам ее, он погнал нынче гонцов, пусть так! Пусть думают! Жена ласковей будет!»

18. ВСПОЛОХ

Золотая метель листопада несется над Москвой, засыпает улицы и переулки мокрой листвой, обнажает сады. А тучи ползут и ползут без конца и края, темные, тяжелые, низкие. Вот–вот зацепят за коньки теремов, за кресты колоколен. Непогодь такая, что, как говорится, хороший хозяин собаки не выгонит; в такую пору только дома сидеть, но на улицах полно людей.

Из Кремля то и дело добрые кони выносят пригнувшихся к луке седла всадников, они мчатся не разбирая дороги, только грязь летит из–под копыт, только успевай сторониться. Мерным шагом проходят отряды ратников. Народ расступается перед ними и сзади смыкается вновь. Ни смеха, ни шуток. С затаенной тревогой смотрят люди. Ратники проходят с суровыми лицами. Струи воды бегут по стали доспехов; войлок, надетый под кольчуги, намокает. Холодно. Женщины, толпясь у калиток, вздыхают им вслед, но ни те, у кого на плечах панцирь, ни те, кто кутается в промокший плат, и не думают прятаться от дождя. Сурово гудит потревоженный улей Москвы.

В этой уличной толпе медленно пробирается к дому Семена Me лика Фома со своей приемной дочкой.

— Эй, Оленка, чего на воинов загляделась? Рано тебе, мала! Ты лучше под ноги гляди да к тыну прижимайся, там посуше…

Фома ворчит, а сам заботливо посматривает на девочку.

— Замараешься, тети Насти стыдно будет.

— Ничего. Я с кочечки на кочечку прыг–скок, — отвечает Аленка, с улыбкой поглядывая на Фому. Тот сразу мягчает.

— Так, так, умница.

Но вот и дом Семена. Аленка загляделась на кружевную резьбу, на высокое крыльцо под острым чешуйчатым шатром. Свежая дранка на нем едва успела потемнеть и сейчас отливает серебром.

— Хороший дом у дяди Семена, — шмыгнув носиком, серьезно, будто и впрямь разбирается, заявила Аленка, поднимаясь вместе с Фомой на крыльцо.

Открыла им Настя. Обрадовалась.

— Заходите, гости дорогие! Заходите!

Но Фома лишь переступил порог — сразу сказал:

— Не в гости пришли мы к тебе, Настя, а с поклоном.

— Что такое, Фомушка? Чем могу — услужу.

— Да вишь, какая беда, старушка соседка, у которой я Оленушку оставлял, померла намедни. Вот и пришел к тебе. Приюти на время похода дочку мою названую. Кланяйся, Оленка.

Девочка поклонилась низко, степенно:

— Возьми меня, тетенька Настя! Я баловаться не буду. Только пусть твой Ванюшка меня не обижает. Я мальчишек боюсь.

Прятавшийся за спину матери Ваня, услышав, что речь пошла о нем, выдвинулся бочком, поглядел на Аленку, улыбнулся. Та улыбнулась ему. Ваня сразу осмелел:

— И говорить о том нечего, дядя Фома. Коли ты в поход уходишь, куда же девчонке деться, кроме как к нам? Аленка, пойдем котят смотреть.

— Пойдем, Ваня.

Фома и Настя только переглянулись.

— Видал, как решили? — засмеялась Настя. — Мой–то каков! То от него девчонкам проходу нет, только и знает, что за косы дергать, а здесь — на тебе… Твоя стрекоза враз захороводила моего пострела. Ой, девка! Что из нее только будет, как подрастет.

Настя повела Фому в горницу.

— В поход?

— В поход, Настя. Так ничего, что я тебе Оленку подкинул?

— Вестимо, ничего. Трудно тебе с ней, не твое это дело с ребенком возиться… — Настя запнулась. — Ты на меня, Фома, не посерчай, давно хотела спросить, долго ли ты будешь бобылем жить. Глядеть на тебя жалко. Неужто до сих пор свою «хозяюшку» помнишь?

Фома смутился.

— Помнить помню, да не в этом суть. Сперва не до того было, а теперь остепенился, своим домом зажил, достаток пришел…

— Как достатку не быть, — откликнулась Настя, — такой кузнец везде проживет безбедно, а у нас на Москве и подавно. У нас доброе рукомесло не захиреет — живой город Москва. Вот и ты московским мастером стал, сам говоришь, остепенился…

— И подавно не женюсь! Говорю, не в том суть…

— В чем же?

Левая бровь Фомы дернулась кверху. Строптиво мотнув головой, он рыкнул:

— Не бывать у Оленки мачехе!

— Вон ты какой... — тихо откликнулась Настя, но не договорила: скрипнула калитка. Настя переменилась, в лице, торопливо поднялась. Во все время, пока они говорили, Фома в простоте душевной и не заметил Настиных наплаканных глаз, Настя будто муху неотвязную отогнала, тряхнула головой и пошла в сени, Фома за ней. Едва в дверях показался Семен, Фома сразу закричал:

— Ну как, Семен, в поход?

Семен молча обтер сапоги, молча прошел в горницу. Сел.

— Ну как, идем в поход? Решено?

Семен взглянул на Настю, стоявшую в дверях, вцепившись рукой в косяк.

— Идем, да не все…

Фома от удивления разинул рот, но Семен не улыбнулся, как бывало.

— Не пустил меня князь в поход.

Настя схватилась рукой за грудь. Не сразу поверила своему счастью, а Семен, взглянув на жену, хмуро добавил:

— Дмитрий Иванович и слушать меня не стал, а Володимир Андреевич одно твердит: «Сиди в Москве, коли у тебя плечо тверской стрелой пробито».

— Вот оно что, — Фома присвистнул, — а ведь и правда! Ты, чай, и меч не удержишь?

Семен ему хмуро:

— Уж если и на тебя благоразумие напало, делать нечего.

— Во! Во! А ты не кручинься. Литву и без тебя побьем.

— Ой, не хвались, Фома!

Фомка встал фертом, руки в боки.

— Што мне не хвалиться? На том стою!

— Не хвались, не время. Вести плохие.

— Какие вести?

— Несметная сила идет на нас. Под стягами Ольгерда не только литовские, но и русские полки. Ведет он с собой брата своего Кейстута. Идут на нас рати сыновей Ольгердовых и сына Кейстута Витовта, идет князь Лев Смоленский, да и Михайло Тверской наскреб полчишко. Вражьи рати уже перешли рубежи, жгут и грабят порубежные места. В волости Хохлове убит князь Стародубский Семен Крапива, с ним вместе легла и рать его. Вчера еще были вести, что подошел Ольгерд к Оболенску, [240] а сегодня гонцы прискакали — Оболенск взят на щит, разграблен дочиста, рать посечена, князь Костянтин Юрьевич Оболенский погиб в битве.

Фома забыл и руки опустить, так и стоял фертом, слушая страшную повесть. Семен заметил это и невольно улыбнулся, потом, оглянувшись на жену, сказал:

— Настенька, собери чего–нибудь. Надо Фому на прощанье попотчевать.

Настя вышла. Тогда Семен быстро встал и обнял Фому за плечи.

— Простимся на всякий случай, друже, — сказал он задушевно, — если прогневил тебя, прости.

Фома легонько оттолкнул Семена, спросил удивленно:

— Ты чего панихиду запел? — Весело фыркнул. Но Семен не развеселился, и, глядя на его хмуро сведенные брови, Фома притих.

— Сегодня Дмитрий Иванович приказал быть воеводой над московским полком Дмитрию Минину, Серпуховским воеводой будет Акинф Шуба. Смекай. Князья в поход не идут. Значит, встречать будем Ольгерда здесь, на каменных стенах. Сил–то собрать мы не поспеем, чтобы в открытом поле бой принять. Ну, а вашей передовой рати большой кровью придется заплатить. А удержите ли ворогов — бог весть.

У Фомы на языке вертелся укор — дескать, сам в бой просился, не пустили, так меня пугать начал, но в глазах у Семена было такое суровое спокойствие, что Фома понял: друг не пугает его, но, зная, что не многие вернутся домой из тех, кто уйдет навстречу Ольгерду, он просто прощается с ним, как пристало воину и мужу в час перед битвой.

19. НА РЕКЕ ТРОСНЕ

«Семка–то! Вещун!» — эта мысль пронеслась в мозгу у Фомы, когда он, скрючившись под ивовым кустом, выдирал из груди литовскую стрелу. Наконечник с обратными шипами не выходил.

— А ну вылезай! Вылезай! — бормотал Фома, обращаясь к стреле, но за шумом битвы и сам своих слов не слышал. Стрела не выходила. Рассердясь, рванул без пощады. Перед глазами мелькнул окровавленный наконечник, потом свет померк для Фомы, и он без памяти повалился в куст, тонкие ветки не сдержали тяжелое тело, и Фома покатился с обрыва прямо в реку.

Студеная вода обдала холодом, Фома опомнился, начал карабкаться на берег. Несколько раз срывался в воду.

«А ведь я захлебнусь, — подумал он и опять обозлился на себя: — От одной стрелы обабился!» — полез опять и вылез. А в это время теснимые литовцами москвичи стали отходить к реке Тросне. [241] Фома вспомнил, как гибла Орда на реке Пьяне, хотел приподняться, рявкнуть: «Стойте! Отступать за реку — смерть!» Но с пробитой грудью не рявкнешь, а тут еще ноги не держат, подкашиваются. Фома опустился на песок.

Мимо по самому приплеску пробежал воевода Акинф Шуба, был он без щита и шлема. В руках простая секира. Воевода кричал как раз то, что хотел крикнуть Фома.

— Стойте! В реке всех перетопят! Назад не… — Тут вражья стрела ударила воеводу в голову повыше левого уха, и он рухнул лицом вниз.

Фома знал — Дмитрий Минин убит в самом начале битвы, а теперь этот. Рать осталась без воевод.

«Надо крикнуть! Надо остановить!» — мучился Фома. Через силу он приподнялся, широко открытым ртом захватил воздух, захлебываясь кровью, крикнул одно слово:

— Стойте! — и упал, как подкошенный.

Но москвичи и без того поняли, что за реку не уйдешь. Сброшенные с обрывов люди поворачивались и лезли вверх, прямо на копья литовцев. На береговом скате с новой силой закипела сеча, но Фома уже не видел, как русские изрубили отборную конную рать Ольгерда, как катились кони и всадники в воду и устилали своими телами берег, как старый Ольгерд, осерчав, сам повел свои рати на упорно отбивающихся москвичей, как едва вытащили князя из битвы.

Фома лежал на мокром песке, и только подрагивание век показывало, что он еще жив.

Жив был Фома и тогда, когда затих шум боя, и вороны сперва с опаской, потом все смелее спускались на трупы и принимались равно выклевывать и русские и литовские очи.

Фома лежал неподвижно. Но вот он почувствовал, что острые когти царапают его лоб. Ворон сел прямо на лицо и нацелился клюнуть глаз.

Дрожь пошла по телу Фомы, и птица, почуяв, что села на живого, испуганно взмыла вверх.

20. ТВЕРДЫНЯ БЕЛОКАМЕННАЯ

Вновь Лука глядел на созданную его замыслом белокаменную твердыню Москвы. Не чаял он, что так доведется увидеть эти башни и стены. И не белыми были они в багровом зареве ночного пожара. И Замоскворечье, и Занеглименье, и Великий торг, и Черторье — все горело. Ветер раздувал пожар, зажженный москвичами, уходившими за каменные стены в осаду, ветер нес красно–черные клубы дыма, ветер трепал гриву пегого конька, на котором сидел Лука. Коню наскучило стоять на одном месте, он переступал с ноги на ногу, встряхивал головой, тихо ржал, но Лука будто окаменел, не сводил глаз с Кремля. Рядом на громадном вороном жеребце сидел князь Ольгерд.

— Построил, — бурчал он. — С одной стороны Москва–река, с другой — Неглинка, а за реками круча. Тут и снаряда не подвезешь.

— Не трудись, княже, — откликнулся Лука, — твоим таранам эти стены не пробить.

— А это ты сейчас увидишь, мастер! Со стороны Великого торга подступ гладкий, а ров, вырытый тобой, мы завалили.

— Напрасно, только людей загубишь, — опять откликнулся Лука.

Ольгерд сердито фыркнул в седые усы. Помолчав, сказал:

— Ну что ж, поедем, мастер, к Великому торгу, посмотрим, крепки ли твои стены, — и пустил жеребца вверх по берегу Неглинной. За ним поскакали князья и бояре. В их толпе пришлось ехать и Луке.

«Скоро ли Ольгерд станет меня мучить? — думал он. — Боярин Василий пытал, немцы пытали, а этому все время перечу, задираю, а он меня на коня посадил, за собой таскает. Когда же пытать начнет?»

«Конечно, — думал Ольгерд, искоса поглядывая на мастера, — в застенок отправить его не долго, да что толку? Рыцари его пытали и то ни до чего не допытались, а палачи у них свое дело знают. Да и про что сейчас узнавать? Где в Кремле водяной тайник спрятан? Осень — дожди да снега. Москвичи в случае чего и на дождевой водице проживут. Нет, мастера надо взять хитростью, рано аль поздно, а проболтается же он, может, во хмелю, может, в задоре. Только бы сторожиться перестал!»

На Великом торгу, разметав не успевшие сгореть лари и балаганы, воины заваливали ров. Со стен в них прыскали стрелами, и много тел уже валялось на подступах ко рву. Взглянув на них, Лука по–стариковски ворчливо промолвил:

— Говорил я тебе, Ольгерд Гедеминович, не послушал ты меня. Эк сколько людей зря погубил.

— Ничего, ничего, мастер! Подожди, снаряд подвезут! Да вот и он!..

Лука оглянулся. Поперек площади полз таран. Люди, катившие его, спрятались внутри под двускатной крышей, за деревянными щитами стен, и потому казалось, что тяжелое чудовище само ползет по площади, направляя свое бревно прямо на стены кремля. Князь взглянул на мастера: «Как он?» А он будто и не встревожился, а, казалось бы, встревожиться было от чего: таран не простой. Бревно для него выбирали изо всего леса, вековая сосна без малого в два аршина толщиной. Конец бревна был окован острым стальным наконечником. Подвешенное на цепях бревно плавно качалось. Вот таран подошел вплотную ко рву, остановился, как бы раздумывая, и тронулся дальше, подминая своими сплошными колесами весь тот скарб, которым забросали ров. Во рву он все–таки застрял, и Ольгерд погнал людей на выручку. Литовцы облепили снаряд, как муравьи, и прямо на руках перетащили его на ту сторону рва. Переход тарана через ров дорого достался литовцам: москвичи засыпали их стрелами, но Ольгерд и бровью не повел, видя своих воинов, падающих в ледяную воду рва.

Князь смотрел только на бревно тарана. Вот снаряд остановился, бревно начало раскачиваться и, наконец, нанесло удар. И сразу же из–под стального наконечника брызнули осколки белого камня.

— Видал! — Ольгерд кричал, забыв всю свою важность.

— То облицовка летит, — спокойно откликнулся Лука, но князь его не слушал. Таран бил и бил, расширяя отверстие, и вдруг вместо треска разлетающихся камней послышался пронзительный скрежет металла. Ольгерд вздрогнул. Новый удар, и князь явственно разглядел искры, выбитые наконечником тарана.

— Ну вот и до настоящей стены дошло, — по–прежнему спокойно сказал Лука.

Ольгерд яростно повернулся к нему, губы его тряслись.

— Из чего же ты эти стены построил?

— Из булыги, княже. Ее же никаким тараном не возьмешь. Не бывать тебе, Ольгерд Гедеминович, в Кремле Московском…

Лицо Ольгерда исказилось. В зареве пожара оно казалось совсем красным, черные тени морщин прорезали его.

— Дай срок, зодчий, и в Кремль войду, и тебя заставлю эти стены срыть! — крикнул Ольгерд и, пришпорив коня, помчался к тарану. Литовцы замерли. Ольгерд мчался навстречу стрелам. Но кто посмеет остановить, образумить разъярившегося великого князя Литовского? Казалось, во всем литовском войске нет такого человека. Нет! Такой человек нашелся. Это был брат Ольгердов, Кейстут. Пустив своего скакуна на всю прыть, он успел перехватить Ольгерда.

— Стыдно, брат! Горячность пристала юнцам, но не тебе, у коего борода в снегу!

Ольгерд с размаху, как на стену налетел, стал.

— Стыдно! — сурово повторил Кейстут. — Прочь от стен!

Ольгерд повернул обратно. Вне обстрела он долго молча смотрел, как с бесплодным упорством таран бил в стену. Князь не сразу заметил, что в глухой звук удара стал вплетаться какой–то скрип, но люди, качавшие таран, тотчас поняли, что в бревне появились трещины, однако никто не посмел его остановить, а трещины росли, и наконец с громким треском бревно расселось: глубокая щель прорезала его.

Ольгерд сквозь зубы посылал проклятья неприступным стенам, он потемнел, увидев, что таран начали отводить от стен. Во рву снаряд опять застрял. Кейстут, подъехав к Ольгерду, тихо, чтобы другие не слыхали, посоветовал:

— Пошли помощь: им самим снаряд не вытянуть.

Ольгерд, не отвечая, поехал к Фроловским воротам, а оставленный таран, постепенно оседая, начал медленно валиться набок, в ров. Люди выскакивали наружу и попадали под стрелы. Никто не смел помочь им. Все понимали, что князь казнит своих воинов, посмевших отступать.

Ольгерд приказал подвести новый таран и бить по воротам Фроловской башни.

Будто про себя, но явно с расчетом, что князь услышит, Лука пробормотал:

— Пустая затея!

Ольгерд молчал, только желваки на щеках у него заходили. Однако оказалось: неудачу с первым тараном он учел, и, когда другой таран стал подходить к воротам, как тараканы изо всех щелей, полезли лучники. Они принялись бить стрелами в бойницы башни, так что защитникам и носа было не высунуть. Литовцы зашумели одобрительно.

Ольгерд сказал:

— Поедем, мастер, к башне. Увидим — пустая затея аль нет.

— Поедем, княже, а затея пустая…

И вот под ударами тарана загудели дубовые ворота отводной стрельни — четырехугольника стен перед башней. Таран, предназначенный для каменных стен, сравнительно легко корежил массивный узор железных петель, покрывавший ворота. Летела щепа. Наконец таран пробил ворота насквозь, бревно пошло глубже и застряло. Его дергали, видно было, как сотрясался корпус тарана, но бревно застряло крепко.

Ольгерд не заметил, что он вместе с Лукой подъехал слишком близко к башне, москвичи напомнили ему об этом: несколько стрел ударили в лужу у самых копыт коня. Князь повернул, ускакал из–под обстрела и послал к воротам смоленских мужиков с топорами и ломами, прикрывать их должны были лучники. Лука только вздыхал, видя, как падали мужики, далеко не добежав до башни. Москвичи стреляли из–за каждого зубца, ловко укрываясь от стрел литовцев.

— Ну, пошто людей губишь? — твердил Лука. — Вот увидишь, башню ты не возьмешь.

Но Ольгерд не слушал старика, он глядел, как добравшиеся до ворот мужики освобождали бревно. Наконец оно пошло обратно, но от ворот не вернулся никто. Ольгерд приказал бить в самую середину, в окованные створки ворот, нащупать балку засова, разбить ее и раскрыть ворота, а сам поехал прочь к своему шатру, стоявшему на Лубянке. Вослед ему несся грохот, визг и скрежет металла — таран начал разбивать створку ворот. Всю ночь этот грохот долетал до княжеского шатра, и лишь под утро ему сообщили, что засовы ворот разбиты и ворота держатся лишь потому, что их изнутри подперли бревнами.

Ольгерд с князьями поскакал к воротам. Луку Ольгерд опять потащил за собой.

На площади князья остановились. Было странно тихо. Висело неподвижное бревно тарана. Со стен — ни одной стрелы. Ольгерд вглядывался в искореженные ворота, опять покосился на мастера, но ничего не сказал ему, а, обратясь к Кейстуту, приказал:

— Скажи сыну, полки на приступ поведет он.

Кейстут оглянулся на стоявшего поодаль Витовта, но тот и сам услышал слова Ольгерда и уже садился на коня. Идти первым на приступ — большая честь, и Витовт напрасно старался сделать спокойное и строгое лицо, улыбка против воли дрожала в уголках его губ. Сыновья Ольгерда и Михайло Александрович смотрели на него с завистью, и лишь один затерявшийся среди князей мастер Лука глядел не на Витовта, а на стены отводной стрельни — он хорошо знал, что значит тишина на стенах, что значит дымок, поднимавшийся из–за зубцов. Но отговаривать и предупреждать Лука не стал.

Вскоре стали подходить полки. Таран медленно откатился от ворот, слегка развернулся и двинулся обратно, нацелив бревно немного наискось, чтобы легче было выбить подпиравшие ворота бревна, они хорошо были видны сквозь пролом. Десятка ударов оказалось достаточно, чтобы ворота раскрылись, и тотчас, с обеих сторон огибая таран, в ворота хлынул поток литовцев. Витовт поскакал следом. С высоты седла он увидел вторые ворота уже в самой башне и тесно сгрудившихся перед ними литовцев.

Витовт сразу понял: западня! Но было уже поздно. Сверху на осаждавших хлынули потоки кипящей смолы. Люди заметались в тесном четырехугольнике стен, а сверху полетели бревна, они сразу придавили много народу; три бревна сбросили наружу, на таран, послышался треск дерева, таран осел, его бревно ткнулось в землю.

Витовт повернул коня навстречу подбегающим ратникам, рванул поводья так, что конь встал на дыбы.

— Назад! Назад! — кричал он, но никто его не слышал.

Потоки смолы вдруг иссякли. Черные сосульки, застывая, повисли на концах каменных желобов. Литовцы еще гуще полезли внутрь отводной стрельницы. По воротам башни застучали топоры, но тут сверху хлестнули кипятком, а на искореженный, облитый смолой таран полетели клочья горящей пакли, и он занялся костром.

Внутри стрельни поднялся такой вой, что у Витовта мороз пошел по коже.

Ошпаренные, обожженные люди выскакивали наружу, катались по земле, но большинство осталось внутри стрельни, их добивали со стен стрелами. Стрела ударила в панцирь на груди Витовта, но он не заметил этого, сквозь дым он смотрел на мечущийся в западне клубок человеческих тел, сквозь дым он увидел, как распахнулись ворота башни и на литовцев ринулись москвичи.

Витовт повернул коня, поскакал прочь, но тут конь, подбитый стрелой, ткнулся мордой в землю. Витовт полетел через его голову, вскочил и, прихрамывая, побежал к князьям, стоявшим на другой стороне площади.

Витовт не знал, как он посмотрит в глаза только что завидовавших ему князей, но смотреть не пришлось, все глядели мимо него на ворота.

Витовт тоже оглянулся. Перед стенами жарко горел таран; озаренные пламенем метались люди. Витовт понял: москвичи добивают тех, кто не успел уйти от ворот, кто не сразу выбрался из–под навеса тарана.

И вдруг сквозь крики людей, сквозь треск пожара до литовских князей донесся обыденный стук топоров: москвичи принялись чинить искореженные ворота.

Ольгерд отвернулся от башни. Резко крикнул:

— Лука!

Расталкивая князей, подошел мастер, не поклонился, не опустил глаза под гневным взглядом Ольгерда.

— Все ворота так защищены?

— Все, Ольгерд Гедеминович!

Князь дернул плечом.

— Про водяной тайник мне болтали. Вправду ты его построил?

— Построил, Ольгерд Гедеминович!

— Ход к реке?

— Нет, хитрее. Колодец неиссякаемый.

— Почему неиссякаемый?

— Он под землей с рекой соединен.

Ольгерд схватил мастера за рубаху на груди, притянул к себе, тряхнул:

— Где он? С какой рекой соединен? С Москвой аль с Неглинной?

Лука высвободился из рук князя, ответил спокойно, твердо:

— Этого я тебе не скажу.

— На дыбе изломаю!

— Все одно не скажу! Пытки от тебя давно жду.

— Ладно, без тебя обойдусь, а там — пеняй на себя. Ты, пес, все же проболтался. Я велю ров вдоль стен прорыть и воду перехвачу. Тогда не жди пощады!

— Не жду, княже! А ров под самыми стенами тебе не прорыть. Стрелами твоих людей засыплют. Пока ты до тайника доберешься, и воинов, и землекопов кипятком, как клопов, вышпарят — воды в Кремле хватит.

Ольгерд и сам понял: не прорыть. Помолчав мгновение, он кинулся на старика, сбил его на землю и, наступив ногой ему на грудь, приставил к горлу острие меча.

— Скажешь?

— Не скажу!

— Иль не видишь, Ольгерд Гедеминович, старик легкой смерти ищет,— сказал Михайло Александрович.

Ольгерд швырнул меч в ножны.

— Связать его!

Князья окружили мастера. Он молча дал стянуть себе руки, но, когда потащили с площади, Лука внезапно вырвался и, повернувшись к Фроловской башне, крикнул:

— Стоит каменный Кремль Московский и стоять будет!

И, как будто в ответ, с кремлевской стены зазвучала песня. Ни крики людей, ни звон оружия, ни треск пожара не могли заглушить ее, она лилась, как чистая прозрачная струя, высокий юношеский голос пел древнюю богатырскую песню, сложенную еще до татар и нынче почти забытую.

«…Не бывать Руси под ворогом…» — только и понял Лука, но и этого старику было достаточно. Родина откликнулась ему, по–матерински напутствуя на муки, на подвиг, на бессмертие.

Всего несколько мгновений стоял старый мастер лицом к Кремлю, потом петля аркана упала на плечи, стянула горло, но и в последний миг, когда уже омрачилось сознание, для него все еще звенел родной напев, летящий над Русской землей со стен Москвы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КУЛИКОВО ПОЛЕ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1. ПАНЦИРЬ

Фома очнулся, открыл глаза. Вокруг тьма. Попытался подняться, но пробитую стрелой грудь резанула острая боль. Стиснув зубы, Фома сдержал стон — опыт воина заставлял его таиться.

«Вороги рядом, найдут и добьют!» О том, что московский полк на реке Тросне разбит и если кто и есть поблизости, то только враги, — Фома знал крепко.

«Авось, к рассвету отдышусь, тогда уйду, схоронюсь», — решил он и остался лежать, глядя в темное небо. Тучи, тучи — тяжелые, черные, ночные. Медленно, но неотвратимо надвигаются они, закрывают голубой луч звезды, потом так же медленно расходятся, и вновь над Фомой горит одна–единственная звезда. Фома думает долго, мучительно: «Почему только одна? Куда подевались остальные? Вот опять сомкнулись тучи. Полно, сомкнулись ли? Как висели, так и висят тяжелыми клубами, и звезда горит, как горела, а если и исчезает ее луч, так ведь это просто в очах свет меркнет. Видно, мне совсем худо», — понял наконец Фома и принялся себя подбадривать: «Ах, чертов кум, от одной стрелы обабился». Но если в горячке боя эта же мысль помогла вырвать из груди стрелу, то сейчас — ни злости, ни задора. Мысли не летели — ползли, старые, помертвевшие, а звезда опять начала меркнуть.

Вдруг где–то рядом шаги. Фома отчетливо разобрал хруст промерзшей, покрытой инеем травы, и мглы как не бывало, и звезда сразу стала яркой. Кто–то встал над ним, наклонился, заслонил звезду. Фома опустил веки, следил за подошедшим вприщур. Человек простуженным, хриплым голосом сказал:

— Глядикось, Евдоким, а этот вроде бы помер.

Тяжелой походкой подошел второй, положил руку на грудь Фоме, послушал, сказал:

— Еще жив! Дышит! Видать, не зря мы его с поля подобрали.

Начал шарить где–то рядом. Зашуршала солома, потом звякнул доспех. Фома лишь сейчас догадался, что лежит он не на голой земле и что броня не давит ему на грудь — сняли!

А Евдоким тем временем басил:

— Ежели сего мужа доставить жива, боярыня за него пожалует. Вишь, богатырь какой! Поправится, свое отработает, хошь в кузне молотобойцем, хошь в поле пахарем, а коли удача, так и выкуп за него будет. Видал, какой на нем доспех? На простых воинах такого не узришь.

Опять звякнули кольца панциря.

— Кольчуга добротная! [242]

— Кольчуга, — презрительно фыркнул Евдоким. — Эх, Васька! Ты сам с него доспех сымал, а не разглядел: то не кольчуга, а коробчатый панцирь.

— Какой такой коробчатый?

— Э–эх! А еще оружейник! — ворчал Евдоким. — Нешто не приметил, как легко панцирь сей ты с полумертвого содрал?

— Это так, — согласился Васька, — я еще подивился: едва принялся его стягивать, а доспех будто шире стал.

— Вестимо, шире. У него кольца вытянутые, — объяснил Евдоким. — Ежели их поперек раздернуть, панцирь станет короче, но просторней, и снять его просто, а наденешь, кольца вдоль повернутся, панцирь сузится, как влитый в нем будешь. Наши бронники таких делать не умеют. Привезем панцирь боярыне, будет бронникам докука. — Евдоким помолчал, перебирая кольца панциря, потом бросил его рядом с Фомой и сказал: — Однако пора и в путь.

Отошли. Едва их шаги стихли, Фома протянул руку, пощупал.

«Так и есть, в телеге лежу. Куда везут — неведомо, да и не в том беда, иное худо — в полон захватили». Фома даже задохнулся от этой мысли: «Опять холопство! Опять неволя!»

Едва брезжил рассвет, когда обоз раненых тронулся с привала. Телегу кидало на замерзших кочках дороги. В глазах у Фомы темнело от боли, но мысли были холодными, ясными.

Вот дорога пошла вниз, впереди зашумела вода.

Кряхтя, Фома приподнялся на локте, в полумраке разглядел плотину мельницы. Справа река лежала мертвым, белесым пятном. «Лед!» Но слева, под мельничным колесом, в темной промоине шумела вода. «Вот и ладно!» — откинулся на солому.

Колеса телеги загремели по деревянному настилу.

«Пора!»

Фома приподнялся, схватил панцирь, но в нем будто сто пудов. Напрягая все свои силы, Фома с трудом поднял доспех и, швырнув его в омут, в изнеможении повалился в телегу.

Откуда–то, будто издалека, донесся крик Евдокима:

— Ах, пес смердящий! Панцирь утопил. Окаянный ты…

Фома, захлебнувшись болью, ничего не слышал.

2. В ПАУТИНЕ

Когда тиун Евдоким привез раненых, боярыня приказала расселить их по избам мужиков. Конечно, не обошлось без шума: кому охота возиться с больным, выхаживать его ради боярской выгоды, если боярыня и без того мужиков ободрала так, что одним освяным киселем приходилось пробавляться. Фоме повезло. Пока мужики ворчали да поругивались, к тиуну подошел молодой мастер и, скомкав в кулаке свою шапку, сказал:

— Дозволь, Евдоким Иваныч, забрать этого воина ко мне.

— Бери, Горазд, бери! — Евдокиму некогда было раздумывать, почему Горазд добровольно шею в хомут сует. Так Фома очутился в избе златокузнеца Горазда.

Медленно проходили короткие, темные дни. Медленно текла лютая, вьюжная зима. Медленно заживала пробитая грудь.

Фома просыпался каждый раз задолго до рассвета и поглядывал с печи, как хозяйка, вытащив на шесток еще не совсем потухший уголь, начинала его раздувать, осторожно подкладывая сухой мох. Вот она наклонилась к шестку, дует, что есть силы, по ее лицу пробегают красноватые отсветы, потом все лицо озаряется, слышится треск занявшейся бересты. Фома невольно любовался круглым задорным лицом молодой женщины, хлопотавшей внизу. Не замечая Фомы, хозяйка зажигала лучину, закрепляла ее над кадушкой с водой в железный зажим светца и начинала затапливать печь. Только тут, возясь с глиняным горшком или деревянной плошкой, она обычно вспоминала о Фоме, вскидывала на него глаза и принималась причитать:

— Ох, дедушка! Ох, болезный! Каково тебе там, на печи, в дыму–то?

А дым и вправду валил сизыми клубами. Изба была курная.

— Не кручинься, Машенька, — откликнулся сверху Фома. — Сказано: горести дымные не терпев, тепла не увидишь, — и закрывал глаза, чтоб спастись от дыма. Да и на что смотреть? И без того тусклый свет лучины меркнул в дыму, чуть мерцало отверстие волокового оконца над дверью, через которое уходил из избы дым, только прокопченные доски потолка да в углу черные, обросшие сажей клочья паутины были ясно видны с того места, где лежал Фома. А тут еще хворь. Слабость наваливалась тяжким грузом, будто куча плотной сырой земли давила на грудь, и скинуть ее не было сил. И думы брели невеселые: «Горазд намедни сказывал, что хотя князь Ольгерд Гедеминович обломал зубы о Московский каменный Кремль и Москвы, не взял, однако заставил Дмитрия Ивановича отдать Михайле Тверскому все завоеванное. Значит, Москва побита… Значит, никто полоненных москвичей не выручит». Но тут мысль вспыхивала, обжигала: «Холопом умереть? Да не бывать тому!»

И будто падала на опаленную душу капля живой воды и не давала Фоме успокоиться, ослабеть, смириться. Весь декабрь метался он в своем углу, свирепо цепляясь за жизнь, и наконец, всем на удивление, пошел на поправку.

Сегодня, когда хозяйка опять заахала, что ему дым глотать придется, Фома ответил по–новому:

— Помоги–ко, Машенька, мне с печи слезть. Надоело лежать колодой.

— Что ты, дедушка Фома, что ты, — забеспокоилась хозяйка, — лежи, лежи! Я тебе молочка у суседей попросила. Своей–то коровки нет у нас. Испей молочка, дедушка, во здравие.

— Говорю, помоги встать. Силу в себе чую. А молоком меня отпаивать жирно будет, сама впроголодь живешь. И какой я тебе дедушка? — ласково упрекнул Фома.

— А как же! Вестимо — дедушка. Вишь, борода–то у тя чалая.

Фома захватил в кулак бороду, загнул ее кверху. В черных завитках бороды даже при слабом свете лучины было видно много белых нитей. Фома разжал кулак.

— В самом деле чалая!

Без помощи хозяйки полез с печи.

— Подожди! Подожди! — закричала она, но Фома уже слез, и только тут, когда он выпрямился и расправил плечи, хозяйка поняла, какой богатырь всю зиму валялся еле жив у нее на печи, а Фома тем временем, пусть еще нетвердой походкой, но сам, ни за что не держась, дошел до лавки, сел у светца. Тут отворилась дверь. Горазд застыл на пороге, забыв скинуть полушубок.

— Дедушка Фома, да никак ты встал?

— Вишь, и этот меня дедом крестит, — захохотал во все горло Фома, но тут же схватился за грудь, смолк, сказал тихо: — Это меня стрелка так ублаготворила, вот я стариком вам и показался, а в дедах мне ходить еще рано.

— Сколько же тебе от роду лет будет?

— Мне–то? Сорок три лета мне. Я еще в силе, а вишь, жена твоя меня бородой корит, дескать, с сединой борода–то. Но не в том кручина. Ты мне, Гораздушка, лучше скажи: далеко ли меня завезли? В чьи когти я угодил?

— Завезли в Тверское княжество. На речку Ламу, недалече от града Микулина. — Горазд осекся, помолчал, потом спросил: — Ты с чего так вскинулся, едва я про Микулин помянул?

— Знавал я здешние места, — угрюмо ответил Фома. — Говори дале.

— А про что говорить–то?

— Про боярыню.

— Ну что ж, можно и про боярыню. Поп крестил ее Василисой, а с той поры как муж ее, микулинский боярин Авдей Рыжий, помер и боярыня сама хозяйствовать начала, пристало к ней прозвище — Паучиха. Работные люди так прозвали. Смекаешь?

Фома ничего не ответил. Встал, пошел к печи. Горазд подскочил, помог ему влезть.

— Осьмнадцать лет! Осьмнадцать лет! — бормотал про себя Фома, валясь на овчину.

Ясно вспомнилась ему та ночь, когда он, не стерпев плетей боярина Авдея, сбежал в станичники, и вот через восемнадцать лет опять влип в старую боярскую паутину!

3. ШМЕЛЬ

Апрельское солнце пробилось через замерзшую слюду оконца, озарило Горазда, склонившегося над работой. Фома спустился с полатей, подошел к мастеру, заглянул ему через плечо и невольно залюбовался на гибкие пальцы мастера, с великим терпением сплетавшие тонкие провощенные веревки в чудесный сквозной узор.

— Давно, Гораздушка, хотел я тебя спросить: пошто ты эдак хитро вервие сплетаешь?

Мастер вздрогнул, отдернул руки и, лишь убедившись, что ни один завиток плетенья не пострадал, оглянулся на Фому, засмеялся.

— У, домовой! Сижу, работаю, в избе тихо, и вдруг над ухом рык медвежачий. Это я накладку на ножны делаю.

— Веревочную?

— Сказал! Я вервие сплету, потом узор глиной закрою, высушу, прокалю. Пенька и воск сгорят…

— Зола останется.

— Нет! Золу вытряхнуть надо да продуть как следует, чтоб ни порошинки не осталось.

— А потом?

— Потом, известно, серебро расплавлю, залью. На сафьяновых ножнах узор серебряным кружевом ляжет. Паучиха с великой корыстью ножны продаст, а мне шиш пожалует, на тот шиш и жить буду.

— Во! Во! — откликнулся Фома. — Довольно мне твой хлеб есть.

Горазд и руками развел.

— Окстись, Фома, нешто я про тебя.

— Знаю, не упрекнешь, да ведь и я не слеп, все вижу. Меня вы подкармливаете, а у самих, окромя пареной репы, ничего нет. Машенька твоя совсем осунулась, в лице ни кровинки не осталось, а была бабенка, как яблочко наливное. Опять же, и обносились вы, вишь, ни у тебя, ни у нее и валенок нет, в лаптях всю зиму топаете.

— Ну, это ты зря, — возразил Горазд, — в валенках у нас только тиун Евдоким да еще малое число боярских псов щеголяют, а мастеровщина вся в лапотках. И про репу зря. Весеннее время — голодное, что мужика, что волка спроси, одно скажут. Мы с Машенькой о том и не кручинимся. А работать тебе рано, болящий ты.

Фома положил руку на грудь, надавил, весело тряхнул косматой головой:

— Был болящий, хватит!

— Неужто совсем зажила рана?

— Совсем не совсем, надавишь — так больно, а все же хватит!

— Вот медведище упрямый! Заладил: хватит да хватит, а того не подумал, что до весны тебе делать нечего.

— Это почему?

— Господь тебя упаси в кузню попасть! На землю просись. На земле смердам куда легше, а в кузнях — смерть. Еще мне в полбеды, я мастер, златокузнец, на всю усадьбу единственный, меня боярыня подкармливает, а в кузнях молотобойцам или там подмастерьям, прямо говорю, — смерть!

Фома с сомнением покачал головой:

— Полно, Гораздка, не все ли равно, на каком деле холку мять.

Но Горазд стоял на своем:

— Не погуби себя, Фома, просись на землю. Смерда боярыне пошто вконец разорять, ей справный мужик нужен — вот и дерет она с мужиков одну шкуру, а в кузнях с людей семь шкур сдерут и смотрят: нельзя ли осьмой поживиться. Паучиху бес попутал — торгует она боевым припасом с Ольгердом Литовским, а потому, сколько ни сработай, — все туда уйдет, и несть алчности Паучихиной ни конца, ни края.

— Ладно, поберегусь, — обещал Фома и добавил: — Я на улицу выйти хочу.

— Иди, подыши на воле, но пуще всего берегись тиуна Евдокима. Этот Змий Горыныч на сажень под землю видит, ему попадешься — вмиг поставит к мехам горн раздувать. Ты посошок возьми, будто еще совсем немощный, а меня спросят, я тебя не выдам.

— Ладно, возьму… — Фома взялся за дверную скобу, но вдруг оглянулся, постоял в раздумье и спросил: — Коли пошло у нас с тобой начистоту, так скажи, Гораздушка, почему, когда нас привезли, ты меня сам выбрал да как за родным ходил?

Горазд ответил сразу, не задумываясь, словно давно ждал этого вопроса:

— А потому, что ругал тебя Евдоким, дескать, коробчатый панцирь ты утопил.

— Ну, утопил. А тебе в том корысть какая?

— За корысть такие дела и не делают. Ты пошто его утопил?

— Чтоб ворогам не достался!

— Во, во! И я про то ж. Кабы не ты, облачился бы Ольгерд в коробчатый панцирь.

— Вишь ты каков, — сказал Фома и, толкнув дверь, вышел из избы. Несколько мгновений стоял он зажмурясь, не в силах сразу после сумрака избы вынести блеск снега, покрытого ледяной корочкой.

«Уж до чего пригожи такие предвесенние лазоревые дни», — думал Фома, шагая по селу. У ближайшей кузницы свернул с тропы, зашел в раскрытые двери, поклонился. Кузнец торопливо кивнул ему в ответ, но от наковальни не отошел. Молотобоец даже не оглянулся, продолжал ковать.

«Правильно, — подумал Фома, — куй железо, пока горячо». Но и потом, когда меч был откован, молотобоец не взглянул на Фому. Уйдя в глубину кузни, он зачерпнул из кадушки воды и жадно припал к ковшику. Кузнец ворошил раскаленные угли в горне, прикрикнул на мужиков, качавших меха. Те, будто пара коней под кнутом, рванулись из последних сил. Только и видны были их сгибающиеся спины да летящие, мокрые от пота патлы волос. Пламя над горном поднялось сильным, гудящим столбом. Кузнец повернул полосу железа в горне и только теперь оглянулся на Фому.

— Ты бы шел, добрый человек, недосуг нам. Не дай бог, налетит тиун, и тебе и нам попадет от толстого дьявола. — Отвернулся, выхватил поковку из горна, бросил на наковальню. Молотобоец швырнул ковш. Тот, булькнув, ушел на дно кадушки.

Фома только головой покачал и пошел из кузни. «Гораздка–то прав. Людей здесь не щадят». И лишь сейчас заметил, что на улице пустынно, только три костлявых мужика сидели на завалинке. Зато из всех кузниц несся дробный стук молотов. Повернул к мужикам, подойдя, снял шапку. Мужики глядели настороженно. Фома будто того и не заметил, присел рядом, первый заговорил:

— Што, ребята, видать, весна скоро?

— Знамо, весна! С чего ты эдакий веселый?

— Как с чего? Весна — солнышко, теплынь…

— Тебе Паучиха покажет теплынь, вспотеешь. Жди, скоро пахать, к тому времени и таких, как мы, полудохлых, боярыня на землю посадит.

— А я в кузню задумал проситься, — сказал Фома, а сам зорко взглянул на мужиков: «Как они?» — Мужики ахнули.

— В кузню? Очумел ты аль нет? Да ты давно ли тут живешь?

— С осени.

— Ну, значит, из москвичей!

Фома даже удивился. Откуда мужики могли о том узнать?

— А как же, — зачастил один из них, точно читая его мысли, — таким, как ты, после битвы подобранным, и невдомек, что коли попал ты под боярский жернов, ищи ямку, иначе измелет. Я вот к кабале привычен, еще батька мой закупом был, а ныне продал меня боярыне Василисе мой боярин…

— Замолол, — сердито прервал его Фома. — Ты суть говори! Почему на земле лучше?

— А как же? Вот, к примеру, посадит меня боярыня на землю. Осенним временем спросит с меня оброк. Отдам я ей жита да гречи сполна. Теля с меня по первому году не спросят. Окромя того, пошлют на усадьбу поработать, ну да и татарские деньги, само собой, припасти придется. Конешно, поначалу запашку большую не осилишь, и жита останется мне маловато. Годик, а то и два хлебец пополам с корой поесть придется, а там, авось, подымусь, окрепну.

— Позавидовала кошка собачьему житью, — засмеялся Фома. — Жито боярыне отдашь, сам хлеб с корой лопать станешь. Живи да радуйся. Не за это ли боярыню Паучихой прозвали?

Мужик не понял насмешки:

— Паучихой ее кузнецы зовут. Она их… — не договорив, мужик всполошился: — Святители! Никак боярыня сюды едет!

Обитый красным сукном боярский возок под ярким солнцем пламенел, будто яхонт. Ничего не скажешь — богатый у боярыни возок! Мужики упали на колени. Будто из–под земли вынырнул тиун Евдоким, стоял на дороге простоволосый; по прогону резво, не жалея ног, спешили два десятника, шапок на них тоже не было.

Фома посмотрел на эту суматоху и… повернувшись к возку спиной, принялся мух ловить. Немало их сидело на теплой от солнца стене избы. Ожили, грелись. По храпу коней понял: возок близко!

Мужики заговорили вразброд:

— Будь здрава, боярыня!

— Будь здрава, боярыня Василиса!

Тиун злыми глазами следил, как Фома, затаив дыхание, подводил пригоршню к дремавшей на стене мухе. Рука тиуна сама ухватилась за плеть. Только мигни боярыня! Но Паучиха, вылезая из возка, бровью повела. Евдоким понял, опустил плеть. С привычной притворной ласковостью боярыня откликнулась на приветствие холопов:

— И вы, мужички, здравствуйте! Будь и ты здрав, детинушка! — обратилась она к Фоме.

Тот махнул рукой, сцапал муху и, будто только сейчас заметил боярыню, оглянулся, сдернул левой рукой шапку. Боярыня пристально поглядела на него. Поджала тонкие губы старушечьего, ввалившегося рта:

— Ты чего, детинушка, кулак сжал? Аль на кулачки со мной биться вздумал, бесстыжий?

— Нет, боярыня! Такой дурости мне и в ум не взбредало. Добыча у меня в кулаке. Слышишь? — Фома поднес кулак к самому уху боярыни. Василиса сердито топнула.

— У, ненадобный! Совсем чина не знаешь. Нешто пристойно боярыне в ухо эдакую дрянь совать?

Фома отступил на шаг:

— Прости, боярыня Василиса, чаял я, нет слаще тебе слышать, как пойманная муха жужжит.

Знала боярыня, что кузнецы ее Паучихой зовут, и намек поняла сразу. Хотелось ткнуть Фому посохом, да нельзя при холопах показать, что насмешку поняла. Подумала: «Погоди… ужо поквитаемся», а вслух сказала:

— Больно ты игрив, Фомушка. Аль должок принес?

— Какой должок? — спросил Фома, разом стихнув.

— Ах! Ах! Память–то у тебя коротка. Аль забыл, что мужу моему, боярину Авдею, ты три рубли с полтиной остался должон, да и убег, не отработав? Ну, а ныне, ежели считать в год росту рупь на рупь, с тебя за осьмнадцать лет, окромя долгу, еще шестьдесят три рубли причитается. — Боярыня прищурилась. — Опознать мы тебя, Фомушка, давно опознали.

Фома стоял оглушенный. Старая кабала паутиной охватила его. Рядом шептались мужики, видно, о его горькой доле. Но годы воли не прошли даром. Фома зло стряхнул с себя липкую паутину страха, сказал:

— Было такое — ловил паук муху, а поймал шмеля, ну паутина и лопнула! Ты, боярыня, меня ее пужай. Ты вон их пугани, — кивнул он на мужиков, — вишь, как мухи, жужжат, шепчутся, не приведи, дескать, бог разгневать боярыню. Боятся, в кузню пошлешь.

— А ты, небось, не боишься?

Фома взглянул в злобно прищуренные глаза старухи, отвечал спокойно, веско:

— Нет! Не боюсь!

— Ин будь по–твоему, Фомушка! Мужичков я в поле пошлю, а тебе быть молотобойцем! Кувалдочкой помахаешь, авось спесь с тебя посойдет!

Мужики только вздохнули: «Сам себя загубил человек», — а Фома вдруг подбоченился, захохотал:

— Ой, боярыня, пощади! Меня? Молотобойцем? Не бывать тому! Не бывать!

Старухе надоело слушать, как Фома куражится, оглянулась на тиуна, приказала:

— В кузню его, немедля! Работу спрашивать без пощады!..

— А харчи? — перебил ее Фома.

— Ты никак рядиться со мной вздумал? Каков? На хлеб, на воду посажу. Будешь работать, пока долг не отработаешь, а только, пожалуй, так и помрешь — должником.

— Зря огневалась, боярыня Василиса, — уже без смеха сказал Фома. — И молотобойцем мне не быть, и щец наваристых ты мне пожалуешь, ибо кузнец я изрядный, каких ты и не видывала. Твоим кузнецам у меня в молотобойцах ходить не зазорно, но не каждого я к своей наковальне допущу.

Старуха насторожилась:

— Чем же ты, кузнец, знаменит?

— Ведома мне тайна булата. Мечи мои…

Боярыня не дослушала, махнула на него рукой, затряслась беззвучным смехом:

— Брешешь!

— Отродясь не брехал, да и какая мне в этом выгода, суди сама, за брехню ты меня, чаю, не погладишь?

— Погладить поглажу, да только против шерсти. Обдеру кнутом.

— Не обдерешь, боярыня. Сказал я правду.

— Ну, а коли правду, коли ты мне тайну булата откроешь — озолочу.

Фома опять захохотал:

— Пошто? Кому я, золоченый, нужен? — Разжал кулак, выпустил муху, пробормотал: — Вот и разорвал шмель паутину! — Потом сказал сурово, деловито: — Ты, боярыня, не сулись. Меня на посулы не купишь, да и не обещал я тебе тайну булата открывать…

И так же деловито откликнулась Паучиха:

— Половину долга тебе прощу!

— Это за тридцать три рубли тебе тайну продать? За весь долг тайны не открою!

Грозно нахмурилась Василиса, но все же спросила:

— Чего же ты хочешь?

— Приставь мне молотобойца из пленных москвичей. Твоих людей мне не надобно, ибо булатные мечи ковать тебе буду, а тайны булата, сказал, не открою, не прогневайся. Чаю, и без тайны тебе корысть будет великая.

Старуха хмуро глядела на Фому: «С холопом, с рабом торговалась, стыдобушка!» — Спросила, как оборвала:

— Когда первый меч скуешь?

— Недельку дай на разгон. Приспособиться надо.

— Быть посему! А как меч будем испытывать?

— Известно, как булат пытают. Ты плат кинешь, а я его на лету рассеку.

— Рассечешь?

— Рассеку!

— Ну, смотри, берегись! — Пошла вперевалку к возку, а Фома прищурился, сказал ей вслед, будто так, без умысла, будто само вырвалось:

— Эх! И здоров шмель! Лопнула паутина!

4. ТАЙНА БУЛАТА

На околице усадьбы, там, где дорога из Волока Ламского давала развилку на Тверь и на Микулин, холопы по приказу боярыни Василисы спешно, в пару дней, построили для Фомы новую кузницу.

«Вот и ладно, — рассуждал сам с собой Фома, — здесь простор, не то что в тесноте на усадьбе, и речка рядом, и от боярских хором подальше. Хорошо!» — Фома возился в кузне, ладил мех к горну, когда в дверях показались три парня.

— Вы пошто сюды забрели? — спросил неласково Фома.

Парень, стоявший первым, бойко зачастил:

— К твоей милости, мастер Фома. Боярыня нас прислала. Мне велено быть молотобойцем, а вон они меха качать станут. Уж и наслышаны мы про твое искусство, уж и наслышаны…

— Ладно, — прервал его Фома. — Москвичи?

— А как же! Само собой! Все по твоему слову.

— Вот это дюже складно получается, — сразу помягчал Фома. — Как звать тебя, парень?

— Ванькой.

— Ты, Ванька, отколь?

Парень не понял:

— Из Москвы, мастер Фома.

— Москва велика, Ванюша. В Москве отколь?

— С Кузнецкого верху. Может, слышал двор кузнеца Есифа?

Фома задумался.

— Нет, не припомню. Далеко ли Есифин двор от реки?

— От Москвы–реки? — спросил парень.

Фома удивленно поднял голову:

— От Москвы–реки знаю, что далече. От Неглинной далеко ли? От Кузнецкого моста?

— А… от моста! Нет! От моста недалече. Туточки, на подъеме.

Фома пристально посмотрел на парня. Стоит пригожий, ладный. Темные волосы аккуратно схвачены ремешком, глаза смышленые, каждое движение мастера ловят. Фома присел на наковальню, задумался, потом тряхнул головой:

— Нет, не припомню. Где же это? В Замоскворечье, што ли?

— Во, во! В Замоскворечье!

— Ну, тогда другое дело, — сразу согласился Фома и повернулся к другому. — Ты тоже из кузнецов?

Парень молча кивнул.

— Как же это ты брюхо, у горна стоя, отрастил? Откуда ты, толстомордый?

Парень не торопясь шагнул вперед:

— А мы с Ванькой по соседству.

— Ладно, коли так, — Фома соскочил с наковальни, шагнул к третьему. Этот стоял как–то на отшибе. Был он высок, жилист и костляв. Лицо испуганное, желтое.

— Ты им тоже сусед, небось?

— Нет! Я и не московский даже. Серпуховский я. Звать Никишкой.

Парень говорил каким–то надтреснутым голосом. Фома приглядывался к нему все строже:

— А ранен ты куда?

Сухими, чуть подрагивающими пальцами Никишка расстегнул ворот рубашки, открыл на груди багровый, едва успевший зарубцеваться шрам. Парни начали перешептываться.

— Вы чего? — оглянулся на них Фома.

— Мы ничего. Ты мастер, ты и гляди, много ли у тебя такие мощи наработают.

— Поработает, сколь мочи будет. Вишь, он от раны не оправился. А вы, кузнецы московские, в какие места ранены? Показывайте!

Парни переглянулись и подались к двери, но уйти им Фома не дал. Будто и не ходил еще недавно скрюченный. Одним прыжком он настиг парней, ухватил обоих за волосы, стукнул лбами, потом так пнул первого, что тот вылетел головой в сугроб. Толстомордый вывернулся из рук Фомы, кубарем перелетел через своего приятеля и с воем припустился вдоль села.

— Держи его! — рявкнул вдогонку Фома…

— За что ты их так? — робко спросил Никишка.

— А как же! Они, вишь, замоскворецкие, с Кузнецкого моста, а за Москвой–рекой такого моста и нет! Подосланы, гладкие дьяволы, тайну булата выведать. Да не на того попали! Накося, выкуси!..

5. ИСПЫТАНИЕ МЕЧА

Тиун Евдоким попал меж двух огней. Боярыня его посохом попотчевала, когда он на бесчинство Фомы пришел жаловаться. Не столько обидно было, что боярского посоха отведал — без этого под боярской рукой не проживешь, сколько солоно показалось, что боярыня дурнем обругала, а он–то думал, что нет его хитроумнее на всей усадьбе. Пришлось по приказу боярыни вести к Фоме подлинных москвичей. Но тут Фома отрезал:

— Никого мне не надо, один с Никишкой управлюсь!

Евдоким принялся уговаривать. Куда там! Фома и его обещал… башкой в сугроб воткнуть.

Теперь боярыня с мечом торопит, а Фома тянет. Никишка ему помощник слабый: только и знает, что кашляет, рыжеватыми патлами трясет, да руками пот отирает.

Сейчас Евдоким опять шел к Фоме. Не идти нельзя, боярыня послала, но почему–то все на сугробы глядится, и мысли в голову лезут нелепые: «На снегу наст. Если мордой да об такую корку, так и в кровь можно ободрать…»

Но постепенно страх сменялся злостью: «Что за оторопь на меня тогда нашла? Перед холопом попятился. Нет, так нельзя!» — Около кузни тиун отдышался, чтоб можно было войти приосанясь. Так и вошел, по–хозяйски. Остановился на пороге, спесиво выпятив вперед жирное чрево, перетянутое нарядным кушаком.

Фома на пару с Никишкой качал меха и навстречу тиуну не спешил. Евдоким забыл наставления боярыни говорить с Фомой человечно, заложил руки за кушак, надулся, заорал:

— Эй ты, сатана, подь сюды!

Фома подошел.

— Боярыня Василиса велела тебе сказать — завтра срок, — продолжал кричать тиун. — А меча, гляжу , ты не сработал. Ой, чую, потружусь я завтра над твоей спиной! Прогнал помощников, а сам–друг с Никишкой много ли ты сделаешь?

Фома чуть усмехнулся. Где бы, казалось, увидеть усмешку, но тиун увидел, взбесился:

— Ты скалиться? Я тебя, бахвала, сразу раскусил. Погоди вот ужо… Ой! — Евдоким отшатнулся. Да и как не отшатнуться, если перед глазами клинок сверкнул и за бороду рвануло. Когда меч в руках у Фомы очутился, Евдоким не заметил. Опомнясь, тиун завопил дурным голосом:

— Ты что, мечом махаться!? — Но тут же смолк: Фома нежданно склонился перед ним в низком поклоне. Чего–чего, а этого тиун не ждал. Понравилось. Но оказалось, что Фома и не думал кланяться, он шарил рукой по полу. Нашел, выпрямился, фыркнул, не прячась.

— Нешто мечом махаются? Мечом рубят. Возьми, снеси боярыне. — И сунул в руки тиуна клок волос.

— Что это?

— Никишка, видел дурней? Я ему полбороды отрубил, а он и не почуял.

Евдоким схватился за бороду: «Обкромсан наискосок!» — Невольно попятился из кузни. Фомка свистнул разбойным посвистом.

— Ты, тиун, бороды не жалей: жидкая у тя бороденка. К такому брюху и такая бороденка — срам! — И залился веселым хохотом.

Потом посмотрел на Никишку, опросил сурово:

— Неужто ты оробел?

— Оробеешь. Что–то теперь с нами будет?

— Теперь гостей жди. Непременно боярыня к нам в гости пожалует.

— О, господи! — закрестился Никишка…

Боярыню долго ждать не пришлось. Вылезая из возка, старуха покосилась на народ, вошла в кузню. У дверей встал тиун Евдоким, прикрывая рукой бороду: «Надо бы прикрикнуть на холопов. Сбежались, работу побросали, однако разумнее помолчать. Не ровен час, осмеют».

Боярыня тем временем, войдя в кузню, говорила Фоме:

— Ну, мастер Фома, исполать тебе! Покажи меч.

Фома положил ей на протянутые руки клинок. Старуха так и впилась глазами в булатный узор на полированной поверхности меча. Не выпуская клинка из рук, крикнула:

— Евдоким!

Тиун опасливо просунул голову в дверь. Фома подмигнул Никишке. Подмастерье и сам видел: «Струсил, струсил Евдоким! Вон как трясутся заплывшие жиром щеки…»

— Позови Горазда, — приказала боярыня, — он у кузни с мастерами стоит, я видела.

— Это истинно, матушка боярыня, стоят бездельники, стоят, а горны стынут. Может, пугнуть их?

Но боярыне было сейчас не до этого.

— Позови Горазда, — повторила она.

Златокузнец явился немедля. Едва он вошел, боярыня протянула ему клинок.

— Рукоять велю выточить из рыбьего зуба, а ты ее жемчугом и самоцветами укрась, да и накладки на ножны приготовь, какие побогаче. Понял?

— Как не понять, — ответил Горазд, рассматривая клинок, а старуха опять повернулась к Фоме:

— Ну, мастер, чем наградить тебя?

Фома поклонился, сказал смиренно:

— Не вели, боярыня Василиса, тиуну своему ко мне в кузню ходить. Он, вишь, не может человека не облаять, а я к тому не привык, я ему, псу, в другой раз не бороду, а башку отсеку.

— Будь по–твоему, мастер, — сказала боярыня, выходя из кузни.

Едва за ней закрылась дверь, как к Фоме кинулся Горазд.

— Фомушка, Фомушка! Как же так? Аль в самом деле продался ты?

— Ты што околесицу плетешь! — нахмурился Фома.

Горазд ответил запальчиво:

— Доспех топил, а ныне мечи булатные для литовских князей куешь. Эх, ты! А мы с Машенькой души в тебе не чаяли. Она как услышала про твои дела, аж заплакала.

— Эх, Горазд! — покачал головой Фома. Затаенная обида прозвучала в этих словах и заставила Горазда насторожиться, но Фома замолк, понурился, отвернулся. Горазд опять узнал в нем того Фому, которого они с Машенькой дедом звали. Следя за ним глазами, Горазд стоял не шелохнувшись, ждал, не скажет ли еще чего Фома. Нет! Молчит. И лишь когда Горазд повернулся к двери, Фома промолвил негромко:

— Ты Машеньке скажи: пусть не кручинится.

6. ВЕСТИ

За днями дни, за неделями недели проходили над усадьбой Паучихи, а новых вестей так и не было. Фома вдвоем с Никишкой ковал, закаливал, оттачивал, полировал мечи. Торопить его опасались. Миновала весна, кончался сенокос, а в кузне все то же. Фома понемногу мрачнел. Однажды сырым, пасмурным утром он вышел из прируба. Никишка остался спать на соломе, не слышал, как ушел Фома. Пройдя через кузницу, Фома отворил дверь, постоял на пороге, поглядел на серые облака, повисшие над сизой далью лесов, перевел взгляд на сороку, стрекотавшую на плетне, и пошел к реке напрямик, без тропы, по мокрой траве.

«Сорочьи вести идут, будто князь Михайло новый кремль вокруг Твери строит, будто на Москве об ответном ударе и не помышляют, будто вконец одолел Ольгерд силу московскую. Сорочьи вести! А настоящих вестей нет как нет!» — Фома тяжело вздохнул, оглянулся. Сорока никуда не улетала, продолжала стрекотать, вертела хвостом. Не то сороке, не то себе сказал вслух убежденно:

— Все, все сорочья болтовня. Быть того не может! — И точно полегчало. Спустился к реке, раздвинул круглые листья кувшинок, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Студеная вода взбодрила, но посмотрел на отразившиеся в речке серые тучи, да и остался сидеть на сырой траве у самой воды.

«Тверди не тверди сам себе, что все ладно будет, а боярыня Паучиха знай торгует мечами да бронями, и хоть от Паучихиной усадьбы до Москвы куда ближе, чем до Литвы, а видно, у Москвы руки коротки». И опять, как голубой прорыв в серых тучах, мысль: «Да не может того быть!»

Фома не слышал поскрипывания ведерных дужек, не заметил, что на верху берега на тропинке показалась Машенька.

С той поры, как начал Фома мечи Паучихе ковать, вокруг него будто заколдованное кольцо легло. Свои москвичи иначе как продажной шкурой его и не честили. Горазд отмалчивался, а боярские кузнецы попросту завидовали, и только Машенька, после того как Горазд передал ей наказ Фомы, была с ним по–прежнему доверчива и ласкова. Сейчас, заметив Фому, она остановилась на тропке, смотрела на него, чуть отогнув веточку. Сперва Машенька пожалела его по–женски за бездомность: «Бедняга, даже полотенца у него нет, рукавом утирался», потом поняла, что если и жалеть Фому, так надо по–иному. Не таясь больше, она стала спускаться к реке. Из–под ног вниз покатились камешки, зашелестел песок. Должен был услышать Фома, но он не шелохнулся, и лишь когда Машенька опустила рядом с ним ведра, Фома медленно повернул голову, но и тут он уставился не на нее, а на расписное коромысло — думы были далеко.

— Здравствуй, дедушка! — Это приветствие заставило его наконец улыбнуться.

— Здравствуй, Машенька. Все еще дедушкой меня величаешь?

— По–иному не называется у меня. Вон ведь ты какой хмурый сидишь, сутулишься. С чего бы? Иль последних вестей не слышал?

— Какие вести? О тверском кремле, об Ольгерде? Все знаю!

— Знаешь, — лукаво протянула Машенька, — а слышал ли ты, что вечор Васька–десятник сломя голову из Волока Ламского прискакал? Провели его прямо к Паучихе. О чем он ей доложил, никто и знать бы не должен, а все же просочилось. Болтают, будто князь Дмитрий Иванович решил поквитаться со Смоленским князем, чтоб ему впредь неповадно было на Москву с Ольгердом ходить. Болтают, московские и волоцкие полки на Смоленск пошли.

— Машенька!

— Ожил? Видно, зря говорят: баба с пустыми ведрами к худу. Вон у тебя и глаза просветлели. Вот такого дедушкой не назовешь. Такого и попросить можно: зачерпни мне воды, я сама непременно весь подол у сарафана вымочу.

7. В КОЛЬЧУЖНОЙ МАСТЕРСКОЙ

Утро было все таким же хмурым, когда Фома следом за Машенькой поднялся по круче берега, но ни серой пелены облаков, ни мокрой травы, ни сороки, которая так и не улетела, Фома уже не видел. В дверях кузни его встретил Никишка.

— Без тебя Евдоким заходил, ругался, что тебя куда–то черти унесли.

— Ладно! Пусть его лается. Дождется, я ему шею сверну, — весело ответил Фома.

— Авось остережешься.

Фома оглянулся. Сзади стоял Евдоким. Тиун заговорил твердо, не давая Фоме и слова вымолвить.

— Велено тебе сделать волочильную доску с глазками. Сходи к бронникам, посмотри на старые доски и приступай к ковке, да не медли. Боярыне проволоки много нужно.

— Аль железную паутину боярыня плести задумала?

— Ты зубы–то не скаль!

— А што? — Фома говорил с явным вызовом, но тиун собачиться не стал, сказал жестко:

— Ты попомни, взбрыкивать тебе нынче не дадут. Рядом усобица началась, и Смоленскому князю много доспехов понадобилось. — Ушел, даже не оглянулся.

«Ишь как пуганул я его», — удовлетворенно думал тиун.

Фома, не споря с тиуном, послушно пошел к бронникам.

— Ну, други, чего вам от меня надобно? — спросил он, входя в кольчужную избу. Навстречу ему поднялся старый мастер.

— Вот и ладно, что пришел. Пойдем в волочильню.

— Ладно, поспеем в волочильню. Ты мне все покажи. Надо мне знать, какая проволока на какие кольца в кольчугах идет.

Кольчужник поморщился. «Занимайся тут с ним, а дело стоит», — однако, вспомнив боярский наказ «Фоме не перечить», сказал радушно:

— Ну что ж, милости просим, — и повел в дальний угол избы. Там, склонясь над небольшой наковаленкой, сидел молодой парнишка.

— Это подмастерье, — произнес кольчужник. — Он, гляди, на простой работе сидит, проволоку рубит.

Парень поднял голову:

— Что ты, дедко, меня перед мастером Фомой срамишь? Будто и дела у меня — только проволоку рубить? Я, чай, и другое делаю. Смотри, мастер Фома, — он отложил в сторону зубильце, которым только что отсекал от большого мотка кусочки проволоки: — Вот проволоку я нарубил, из каждого куска потом колечко согнут, но я сперва над ним еще поколдую.

Парень схватил небольшими клещами отрезок проволоки, прижал к наковальне и несколькими ударами расплющил конец, ловко перевернул, расплющил конец с другой стороны, отложил клещи и наставил острый конический стерженек на расплющенный конец проволоки, прищурился, ударил молоточком, и на проволоке появилось отверстие. Фома только тут заметил, что проволочку парень заложил в канавку на наковальне. Парень ударил второй раз, пробил отверстие на другом конце проволочки. Когда он вынул ее из канавки, Фома разглядел на концах канавки углубления в наковальне.

«Это чтобы пробойник не тупился, когда он проволочку пробьет», — догадался Фома, а парень, показывая ему готовый отрезок, говорил:

— Вот теперь все. Гляди, как быстро. Раз! Раз! И кольцо готово.

— Колец я пока что не вижу, — возразил Фома.

— Только согнуть осталось, так это дело пустое. Вон Мишка, — парень кивнул на соседа, — их в круглое гнездо заложит, молоточком пристукнет, колечко и готово. То дело плевое, а вот у меня поколдуешь…

— Ладно ты хвастаться, — нахмурился мастер, — тоже колдун выискался. Пойдем дале, Фома.

Но Фома не спешил.

— Много ли таких проволочек на кольчугу пойдет? — спросил он.

— Какова кольчуга, — уклонился от ответа мастер.

А парень тотчас вставил словцо:

— Тысяч эдак двадцать, а то и тридцать. Ну, если сеченые кольца вплетены будут, тогда помене.

— А сеченые кольца тоже в работу идут?

— Ладно уж, пойдем, покажу, как их высекают, — сказал кольчужный мастер. Перед входом в прируб он глянул на Фому, проворчал: — Пригнись, не вышиби лбом притолоку: дверь–то у нас низка, а ты вон какой верзилище, прости господи. — Старик толкнул дверь раз, другой, она не поддавалась.

— Забухла, видно, ну–тко я. — После Фомкиного толчка дверь не то что распахнулась настежь, а смаху хрястнула скобой о стену.

— Ну и медведище же ты, не говоря худого слова, — опять заворчал старик, — видно, и стрела тя не проняла.

— Силенка еще есть, однако… — Фома тронул рукой грудь, сквозь рубаху прощупал рубец.

— Аль побаливает?

— Бывает. Пойдем все–таки, а то встали в дверях и орем, — засмеялся Фома. Не орать было нельзя: из прируба шел такой грохот, что хоть уши зажимай.

Сперва Фома ничего не мог разглядеть, кроме пламени и мечущихся перед ним прокопченных людей. В низком бревенчатом прирубе клубился дым, хотя дверь на волю была открыта. Только приглядевшись, Фома понял, отчего такой грохот. На огромных, как столы, наковальнях четыре мастера рубили кольца. От раскаленных железных листов несло жаром. Когда мастера наклонялись над листами, чтобы точнее наставить острую вырубку, им на лица снизу ложились красные отсветы. Потом следовал меткий и сильный удар молотом по вырубке. Листы гудели, как колокола. Раскаленные кольца одно за другим вылетали из–под вырубок, сыпались с наковален, отскакивали от кожаных передников мастеров, падали со звоном на пол, в кучу, остывали, делались сизо–воронеными. Старик мастер толкнул Фому в бок, показал на людей, тащивших из горна раскаленный лист железа:

— Гляди, Фома, у нас, аки в преисподней.

Но Фома ничего не услышал — два молотобойца принялись расковывать этот лист. Одетые только в холщовые порты и валяные опорки, они, казалось, играючи били тяжеленными кувалдами, и только сверкающие отсветы пламени на их голых плечах говорили о том, что тела их облиты потом, что каждый взмах кувалдой требует напряжения всех сил. Еще раз взглянув на них, Фома махнул мастеру рукой:

— Пойдем.

Когда вошли в кольчужную избу и мастер захлопнул дверь прируба, Фома сказал:

— Недаром от древности идет слава про кузнецов. По повериям языческим, кузнецы — дети бога Сварога, он же людям огонь дал и первый плуг сковал. До Сварога человек жил звериным обычаем… Славен труд кузнецов. Вот оно, богатырство, не в чистом поле, не на добром коне, а в дымной кузне над раскаленным железом. Воистину, кузнецы — сыны Сварожьи.

Старик, слушая Фому, насмешливо щурился, наконец не стерпел, сказал:

— Ну какие они сыны Сварожьи, просто сукины сыны, обельные холопы, сиречь рабы.

Фома гневно свел брови, ответил сразу, без обиняков:

— Ну, а ты, видно, боярский кобель! Раскусил я тебя. Чего на меня пялишься? Што о тебе подумал, то и сказал… и веди ты меня дале, а иначе как бы нам не разлаяться.

Старик испуганно покосился на Фому. Перечить не посмел.

«Такой под горячую руку и пришибить может, — подумалось ему, — лучше медведя не дразнить, свиреп!» — и, словно не замечая нахмуренных бровей Фомы, сказал:

— Будь по–твоему, Фомушка. Пойдем к кольчужникам. У них корень всего нашего дела.

Подведя Фому к кольчужным мастерам, старик принялся рассказывать:

— Ну, у Емели глядеть нечего. Он кольчугу только намедни плести начал, он еще только ворот плетет, а вот у Петрухи — дело к концу. Кольчужная рубаха готова, он, вишь, для наряда медными кольцами подол оплетает. Рукава тож готовы, приплести осталось — и все.

Фома подошел, поднял тяжелую кольчатую ткань, невольно остановил взгляд на узоре из цельносеченных колец, темной полосой протянувшихся по блестящему доспеху от ворота до подола. Петруха глядел на Фому, ждал, что тот скажет, но Фома не стал хвалить затейливой отделки, он рассмотрел более существенное.

— Сразу видно мастера, — сказал Фома. — Грудь и спину ты из толстых колец сплел, а на плечи, где сверху вторым слоем кольчатая бармица шлема ляжет, проволоку потоньше поставил и кольчугу облегчил. Мудростно бита кольчуга!

Петруха даже покраснел от этих слов, а Емеля обиженно забормотал:

— Я тож не хуже Петрухи кольца подобрать сумею, да как их подберешь, если волочильные доски износились и тонкой проволоки у нас не стало. Сделай ты нам, мастер Фома, волочильную доску, без тонкой проволоки — беда! Доспех получается тяжкий, поболе пуда весом, а ведь над ним посидишь, с петухами встаем, от зари до зари спины не разгибаем.

— А эту долго ли плел? — спросил Фома.

— После рождества начал.

— Так! Значит, восьмой месяц плетешь?

— Значит, восьмой, — подтвердил Петруха, сосчитав по пальцам.

Фома постоял над мастерами, посмотрел, как они быстрыми, привычными движениями закладывали в отверстия колец гвоздики, как расклепывали их на наковаленках, как сцепляли кольца друг с другом. Наконец спросил:

— Двойного плетения не делаете?

— Нет! Мы навыкли на простом, чтобы, значит, каждое кольцо с четырьмя другими сцеплялось. Так и плетем.

Вертелся у Фомы на языке вопрос: «Что ж, дескать, вы кольчуги вяжете? Нет того, чтоб на панцири перейти — кольца заклепывать не гвоздями, а суживающимися к одному концу шипами. Такой шип заложишь узким концом наружу да и расклепаешь так, что головка только с одной стороны будет, а внутри плетенье получится гладкое».

Фома наконец заметил, что в мыслях он уже почти рассказал, как панцири делать. Сердито плюнув, сказал:

— Ну, старик, пойдем в волочильню.

— Пойдем, — робко откликнулся тот, не понимая, на что рассердился Фома. А Фома сердился на себя: «Вот ведь сатанинское наваждение! Еще немного, и разболтал бы я им все. Ну нет! Пущай делают Ольгерду кольчуги, не велик урон! Внутренние головки кольчужных заклепок поддоспешную одежду рвут, ну и пущай рвут!»

Волочильня была в соседней избе. Едва они вышли из кольчужной, как нос к носу столкнулись с тиуном Евдокимом. Красный, потный тиун дышал, как мех у горна, но, увидев Фому, и об одышке забыл, накинулся лютым зверем.

— Другой раз в кузню прихожу — пусто! Горн холодный, Никишка дрыхнет, а мастер вон где прохлаждается!

— Ты никак очумел? — Фома явно издевался. — Кто мне велел в кольчужную мастерскую идти? Ты! А теперь лаяться вздумал? Так я тогда, пожалуй, пойду, у меня два меча лежат не точены.

— А доски волочильные?

— А пущай их леший делает!

— Эй, Фома, поберегись!

— Эй, Евдоким, не замай!

— Тянешь ты. Пошто всю кольчужную облазил? Шел бы прямо в волочильню.

— Вот те на! Он меня еще учить вздумал. Вот уйду мечи точить.

Тиун махнул рукой, пошел прочь. Фома еще долго стоял на месте, поминая тиуна Евдокима крепкими слонами. Вокруг топтался старик кольчужник, никак не решаясь подойти к обозленному Фоме, наконец мастер тихонько дернул Фому сзади за рубаху, тот круто повернулся:

— Ты чего?

Мастер, пятясь от Фомы, попросил:

— Пойдем, Фомушка, в волочильню.

— Пойдем. Да ты не пяться, нешто я старика ударю, хошь ты и Паучихин пес, а тиуну Евдокиму я ноги еще поломаю! — Фома опять начал шуметь, и опять мастер дернул его за рубаху:

— Пойдем!

Фома вновь повернулся к нему и тут вдруг расхохотался, да так весело, точно и не он это сейчас стоял ощетинившийся и ругался на всю усадьбу. «А тиун–то прав! — подумал старик, впритруску поспевая за широко шагавшим Фомой. — Это Фомка нарочно тянет, и ругался он не столько со зла, а чтоб в волочильню не идти».

В волочильной мастерской посреди избы стояли два столба, врытые в земляной пол, а сверху закрепленные в круглых вырубках матицы. Между столбами — волочильная доска с глазками разного размера. Перед доской подвешены к потолку качели, на которых сидел косматый мужик.

— Бог на помощь! — приветствовал его Фома, но волочильщик не откликнулся, только взглянул на вошедших глубоко запавшими глазами, а тут подмастерье, подбежав к доске, ловко сунул заостренный конец раскаленного стержня в самый большой глазок. Волочильщик ухватил его клещами, уперся ногами в доску и принялся тянуть. Видно было, как напряглось все его тело, как бледное лицо сперва покраснело от натуги, потом стало даже как–то буреть. Качели понемногу отходили от волочильной доски. Вдруг волочильщик опустил ноги, качели качнулись обратно, он перехватил клещами стержень и вновь потянул на себя. Металл, проходя через глазок, вытягивался в толстую проволоку. Мастер тянул и перехватывал, тянул и перехватывал, пока не был протянут весь стержень и подмастерье потащил проволоку в горн отжигать. Волочильщик не слез с качелей — ухватившись за веревку, он сидел, уронив голову, и дышал, дышал со всхлипом. Плечи и спина его рубахи потемнели от пота.

— На эдаких качелях покачаешься, небось, взмокнешь, — заметил вполголоса Фома. Волочильщик поднял голову, ответил чуть слышно:

— Потом легче станет, как потоньше пойдет.

— Зато и подлиннее будет. Тянуть дольше. То ж на то ж и выйдет.

— И то правда, — еще тише откликнулся волочильщик и полез с качелей.

— Ты, мужик, не уходи. Покажи нам доску, — старик мастер кивнул на Фому, — вот он новую доску делать будет.

— Глядите сами, — отмахнулся волочильщик и, присев в сторонку на чурбашек, закрыл глаза.

Фома не дал мастеру поднять волочильщика, взглянув на доску, присвистнул:

— Еще немного, и вся доска к чертям пойдет! Малые глазки износились вконец!

— В том беда, — печально покачал головой мастер.

— Вот и ладно! — вдруг сказал Фома. И старик кольчужник и подмастерье у горна уставились на Фому, не понимая, чего тут ладного, и только волочильщик не поднял головы и даже глаз не открыл.

8. ПОБЕГ

Вечерело, когда Фома вернулся к себе. Никишка встретил его испуганным шепотом:

— Нет в тебе, Фома, никакого страху. Два раза Евдоким приходил. Уж он и ругал тебя, уж и грозился!

— Ничего, пускай его.

— Когда доску делать будем?

— А пущай ее бес делает.

— Не сделать? — не понял Никишка.

— Почему не сделать? Сделать ее просто, а делать… пущай бес делает!

— Боярыня огневается.

— А пущай ее гневается, — смеялся Фома, видя, что Никишка ничего не понимает, но вдруг, став серьезным, сказал:

— Я нарочно сегодня весь день промешкал. Не буду я боле на Паучиху работать. Пора настала!

— Какая пора?

— Сбежать! Побежишь со мной аль в холопах останешься?

Никишка сначала онемел, потом сдернул с головы прожженную во многих местах войлочную шапку и хватил ею о землю.

— Вот это удумал! Да хошь сейчас!

— Ну, сейчас не сейчас, а ныне в ночь.

— Ныне в ночь? — протянул Никишка. Фоме показалось, что парень оробел.

— Эх, ты!.. — Фома не успел выругаться, Никишка ответил:

— Ты не серчай. Сказано тебе, хошь сейчас!

— Сейчас рано, надо тьмы дождаться, ночью я к боярским хоромам проберусь, там у коновязи пару коней отвяжу.

— Вместе пойдем.

— Вместе непошто. А то выйдет у нас, что вор–воробей проскочил, а гусь в уху [243] угодил.

Никишка только головой покачал:

— Это, значит, я гусь? Ну, жира с такого гуся в ухе не будет. А ты воробушек? — Прищурился на могучие плечи Фомы, хмыкнул: — То–то птичка! — Но спорить с Фомой не стал.

Когда стемнело, Фома, поднявшись с соломы, шепнул:

— В случае чего, ты, Никишка, ничего не ведал.

— А ты един в ответе будешь? — тоже шепотом отвечал Никишка.

Фома промолчал, скользнул в полуоткрытую дверь и растаял в темноте.

Ночь была словно пеплом подернута, и где–то там, где за лесами стоял городок Волок Ламский, вспыхивали тихие зарницы. Фома, подкравшись к коновязи, затаился за старой березой. При слабом свете зарниц разглядел темные, чуть шевелящиеся пятна. «Кони!»

Знал Фома, что на боярском дворе должен бродить сторож, стучать в колотушку. Но сторожа не видно, и колотушки не слышно, только кони пофыркивают.

Теперь Фома уже неодобрительно поглядывал на полыхание зарниц. «Разыгрались! Вон на полуночной стороне, над градом Микулином, тьма, а над Волоком так и играет. Ну да авось».

Фома ползком скользнул к коновязи, там, поднявшись, он огладил рванувшегося было в сторону коня и начал торопливо отвязывать повод. Пальцы скользили по туго затянутому узлу ремня, а конь тихо заржал. Тут только удалось развязать узел, но как бы в ответ коню во тьме тявкнула собака.

Фома вскочил на коня, наклонился, чтоб отвязать повод у второго, однако было поздно: к коновязи с криком бежал сторож. За ним будто огромная черная птица крыльями взмахнула — то сорвался у него с плеч и упал на землю азям. [244]

Залились лаем псы. Из подклетей лезли боярские челядинцы, в темноте замелькали факелы. Фома ударил коня, но какой–то холоп повис на поводе, конь закрутился на месте.

Соскочив на землю, Фома сшиб с ног подвернувшегося сторожа, пнул вцепившегося ему в ногу пса и, расшвыряв холопов, вырвался из свалки. «Свободен!»

Наперерез ему с неожиданной резвостью прыгнул тиун Евдоким. Направив на Фому медвежью рогатину, тиун кинулся всей тяжестью вперед. Фома схватился за лезвие, порезал обе руки, но все же в каком–нибудь вершке от груди остановил острие, удержав напор непомерной туши Евдокима. Тут только тиун узнал Фому. Он рванул рогатину на себя, и Фома не удержал ее в пораненных руках. Евдоким отскочил, мгновенно повернул рогатину и тупым концом рожна, что было сил, ударил Фому. Знал Евдоким, где грудь Фомы была пробита стрелой, туда без ошибки и направил удар.

Фома слабо охнул, опрокинулся навзничь.

Челядинцы скопом навалились на него.

9. ГРОЗА

Медленно, медленно ползет время, как будто цепями скованное. Только так ли это? Нет! Время не ползет — летит. А цепь, та и в самом деле ползет, звякает ржавыми звеньями, едва Фома сделает шаг, давит на щиколотку его правой ноги кольцо, под которым давно уже гноится застарелая, незажившая язва. Оттого бродит по кузне Фома прихрамывая, а не ходить нельзя — мечи ковать надо. Паучихе теперь только и дохода, что от мечей, ибо с кольчугами стало совсем туго. Старая волочильная доска прохудилась, а новую Фома так и не сделал, сославшись на неуменье.

«Оттого–де и бежать хотел, гнева боярыни Василисы страшился». Паучиха тогда же велела посадить его на цепь, а чтоб работать мог, приказала с угла на угол в кузне железный прут протянуть да на этот прут последнее кольцо цепи надеть. Когда приковывали Фому, он и бровью не повел. Лишь промолвил:

— Завела себе Паучиха нового цепного кобеля. Ну и пусть будет так… Никишка! — вдруг взревел Фома. — Чаво башку повесил?! Погодь, заживут мои руки, мы горн разведем да и примемся сызнова матушке–радельщице боярыне Паучихе мечи ковать, чужую мошну казной набивать…

И вот с того дня год прошел, а Фома все на цепи, и поди там разбери, медленно иль быстро летит время. Быстро, ой как быстро намяло кольцо на ноге у него язву. А вот как язва раздумий кровоточить начнет, когда от тоски деться некуда, тогда время ползет скользким, медлительным гадом.

Только и отрады Фоме, когда Машенька в кузню забежит, пощебечет да принесет чего–нибудь полакомить Фому — то пару яичек, то кринку молока. По весне березового соку притащила, потом землянички лубяное луконце, а вчера берестяной туесок меду принесла.

Правда, Фома мед есть не стал. Промолвил только:

— Спасибо, доченька, за ласку, только сперва сама медку отведай. Мне твой мед и не сладок будет, пока ты его не попробуешь.

— Полно, дедушка Фома, — она его так и звала дедушкой, — много ли меду в туеске, а ты еще с Никишкой поделишься. Не буду я мед есть!

Но Фома стоял на своем, и пока она туесок не почала, сам к меду не притронулся. Да и что ему мед. Не в меде суть. Убежит Машенька, а Фома работает, работает да и улыбнется так, что все хмурые морщины вдруг веселыми станут. Потом вспомнит он свою Аленку, и словно туча на него найдет.

«Увижу ли ее?» — думает Фома. На это в Машенькином щебете ответа не было. Ответил ему Горазд. Пришел он поздно вечером, пряча под полой что–то такое, чего под грубым сукном армяка совсем не было видно. Горазд подошел было к наковальне, но потом вернулся, выглянул в дверь, послушал и только тогда, распахнув армяк, положил перед Фомой роскошные, красного сафьяна ножны для меча. Снизу вверх по ним протянулась серебряная накладка в виде судорожно изогнувшегося дракона. Фома взял в руки ножны, повернул. Точно такой же дракон был наложен и с другой стороны.

— Что это? — спросил Фома.

— Это тебе.

— Да пошто мне пустые ножны?

— Я чаю, меч ты сам для них скуешь.

— Да пошто меч цепному псу?

— Эх ты! Пошто меч! Дракона видишь? Что сие обозначает?

— Дракон спокон веков значит зло!

— Вот, вот, — согласился Горазд, — а теперь смотри: тело дракона на ножнах с обеих сторон, и когда ты свой меч в ножны вложишь, ты дракона, сиречь зло, пронзишь насквозь. Такова старая русская примета. Потому я на ножны, что для Паучихи делал, ни одного дракона не положил.

Фома глубоко задумался, потом посмотрел в глаза Горазду:

— Значит, по–твоему, мне на цепь не глядеть и меч для себя сковать?.. И мечом тем зло пронзить!

Горазд в такт речи Фомы только головой кивал: «Так! Так!»

Но Фома вдруг спросил:

— А с цепью как быть? Кажный вечер тиун приходит, проверяет, все ли звенья целы, а ночью сторожам наказано слушать, не рублю ли я цепь…

Горазд ответил твердо:

— О том поразмысли сам. Сейчас вон солнце садится, а сказано — утро вечера муренее, вот ты и поразмысли на досуге, авось, к утру чего и придумаешь.

Не сказав больше ни слова, Горазд ушел, а ночью Фому разбудил спавший рядом с ним Никишка. Фома завозился на соломе, заворчал:

— Ну, чего тебе не спится?

— Слушай, мастер, что на воле творится.

Фома сел, зевнул, сказал недовольно:

— Какого черта ты колобродишь? Ну, гроза, ну, ливень, так ведь тебя не мочит, а я после Гораздовых слов до полуночи с боку на бок ворочался и сейчас только забылся, а ты и разбудил.

— Да ты проснись, мастер, гроза грозе рознь. Слушай! Гремит–то как! Боюсь, твердь небесная раскалывается, ну как небеса да на нас рухнут…

— Полно ты, пустомеля! Говоришь, небо раскололось, ну и ладно. Мы завтра железные скрепы скуем и на небо наложим, чтоб оно совсем не расселось.

Никишка от таких слов даже в сторону от Фомы подался, зашептал:

— Замолчи, мастер, замолчи, пока цел. Да тебя за такие слова громом убьет.

Фома зазвенел цепью, поднимаясь, смачно зевнул, даже зубы лязгнули, пошел к двери, толкнул ее. За распахнувшейся настежь дверью дрожали озаренные почти непрерывными молниями голубоватые струи дождя.

Фома оглянулся, крикнул:

— Иди сюды, заячья душа! Ну и здорово! Ну и хорошо! Смотри, опять озарило, вот славно! А ливень–то, ливень хрустальный… — Фома не договорил. Под оглушительным ударом дрогнула земля, и едва стих последний перекат грома, как опять ночь вспыхнула от синего света молнии. Выглянув из–под навеса, Фома закричал:

— Никишка, гляди! От неба ломоть откололся, валится!

— Врешь ты! — плачущим голосом отозвался Никишка.

Новый раскат грома заглушил задорный хохот Фомы:

— Не веришь? Сам не веришь, что твердь небесная расселась, а брешешь… — Мастер смолк, весь подался вперед, закричал: — Эй! Кого там леший несет без времени? Сворачивай сюды, схоронись от дождя под навесом.

Никишка сквозь шум дождя расслышал чавканье грязи под конскими копытами, выскочив к Фоме, он разглядел на дороге несколько всадников и пару возов, накрытых кожами.

— Сюды! Сюды! — кричал Фома, потом коротко Никишке: — Раздуй горн.

Всадники подъехали, спешились, вошли внутрь. Высокий статный человек сбросил прямо на землю плащ и спросил Фому:

— Куда мы заехали?

— В поместье к боярыне Паучихе.

— Что? Как ты смеешь, холоп, боярыню порочить, Паучихой звать? Да знаешь ли ты, кому ответ такими воровскими словами держишь? — насели на него гости.

— Чую, он не из простых мужиков, — ответил Фома, — мужики, вишь, плащей не носят, а кто он такой, почем мне знать.

Тотчас к Фоме подскочили двое, толкнули в загорбок, зашептали яростно и испуганно:

— Вались на колени, холопское отродье! Князь Тверской Михайло Александрович перед тобой.

Фома их легонько отстранил и, не понизив голоса, ответил:

— Пошто на колени? Да я только перед Спасом на колени встаю, — и, повернувшись к князю, нарочно неторопливо поклонился ему поясным поклоном.

— Коли ты в самом деле Тверской князь, в кузне у меня оставаться тебе не гоже. Поезжай к боярыне Василисе, у нее хоромы побогаче моих… Мой подмастерье тебя проводит.

— Проводишь сам!

— Нет, Михайло Александрович, сам я тебя не провожу, пойдет Никишка.

— А ну, поучите невежу! — приказал князь. Но Фома дело до кнута не довел — подхватив цепь, звякнул ею, засмеялся:

— Не гневайся, князь Михайло, обиход мне ведом, да, вишь, у Паучихи я на железной паутинке сижу, так што хошь не хошь, а придется тебе в провожатые подмастерье взять.

Князь, не отвечая, повернул к выходу. На плечи ему набросили плащ. Никишка ушел в одной рубахе. Ходил он долго, Фома его не дождался, опять завалился на солому и захрапел. Но поспать ему не пришлось. Вернувшись, Никишка, как был промокший до нитки, рубахи не переменив, кинулся к Фоме, затормошил:

— Мастер, проснись! Мастер Фома!..

— Опять спать не даешь, неугомонный ты парень, Никишка!

— Слушай, Фома, ведь князь–то Михайло заблудился: ему в Микулин надобно.

Фома зевал, кряхтел и все пуще сердился:

— Ну и пусть едет в Микулин, а я спать буду.

— Да он не в самый Микулин едет.

— Ну и пусть!

— Нет, не пусть! Он в Литву бежит!

С Фомы сон как рукой сняло. Схватил Никишку за плечи , затряс:

— Как бежит?

— А как зайцы бегают. К Твери московские полки подошли.

— Врешь?!

— Не вру! Стоя у боярского крыльца, все своими ушами слышал. Князь о том боярыне Паучихе сам сказал и ей поберечься присоветовал, а то–де, не дай бог, и сюда москвичи нагрянут… Ой! Ой! Пощади!.. — взвыл Никишка, освобождаясь от объятий Фомы.

10. МЕЧ ФОМЫ

— Да што она, рехнулась, дура баба?

— Рехнулась аль нет, а холопы на берег Ламы согнаны, и каждому в руки по луку дано.

— Ой, Никишка, брешешь!

— Не брешу!

— Князь Михайло от московских ратей сбежал, а она одурела на старости лет, москвичей остановить задумала.

— Так–таки и задумала. Ей, слышь, сам князь Михайло биться присоветовал. Дескать, придут москвичи, разорят, а у Ламы берег крут, значит, москвичей можно с берега спихнуть и в Ламе утопить.

— В Ламе? — Фома ухватился за живот, хохотал: — Уморишь ты меня, Никишка. Московский полк в Ламе топить, а речушка старому воробью по колено.

— Ныне осень дождлива. Река вздулась.

Фома повалился от смеха на солому, а Никишка, больше не споря, зачерпнул ковшик воды и пошел в темный угол кузницы. Фома повернулся, позвал:

— Никишка!

— Чего тебе, мастер Фома?

— Давно я приметил, что ты с ковшиком в угол ходишь. Пошто?

Никишка вылез из тьмы, сел рядом с Фомой. Испитое лицо его стало веселым и лукавым. Все морщины, пропитанные сажей, сжались в хитрый узор:

— Я столб гною.

— Какой столб?

— А тот, который тебя держит. Довольно тебе по пруту цепь таскать. Столб–то осиновый. Ежели осину мочить, так и сгноить ее недолго, а там мы прут из бревна выворотим, цепь без шума сымем, и — ищи ветра в поле!

Фому тронула забота парня, но Никишке он о том не сказал. Буркнул только:

— Хитер!

А тут от реки послышался такой крик, что Фома вскочил, едва мигнуть успел Никишке, парень понял, опрометью бросился из кузни — смотреть, Фома и сам кинулся к двери. От топота множества ног гудела земля, от реки врассыпную мчались боярские холопы. Над ними посвистывали стрелы.

«На излете, — догадался Фома, — москвичи из–за речки бьют». Вот когда в полной мере почувствовал Фома тяжесть Паучихиной цепи: «Выглянуть бы сейчас. Увидеть на красном бархате белого коня — стяг московский. Своих увидеть… Как бы не так! Сиди псом в конуре». Фома метнулся из угла в угол, метнулся опять и… стал как вкопанный, потому что дверь в кузню, взвизгнув несмазанными петлями, распахнулась. На пороге стоял Евдоким. Увидев в руках у тиуна меч, Фома сразу все понял, отпрянул назад, а тиун стоял и приговаривал:

— Ну вот, Фомушка, и настал час мне с тобой, с цепным кобелем, поквитаться. За бороду мою!

Евдоким замахнулся мечом, медленно пошел на Фому, приговаривая:

— Не обессудь, попа звать ныне некогда. Знать, тебе на роду написано помереть без покаяния. Зарублю я тебя твоим же мечом.

— Моим? Вот и ладно! — ответил Фома и, подхватив с пола небольшую кочережку, двинулся навстречу тиуну.

— Ты обороняться?! — Голос тиуна сорвался на нелепый визг. — Бросай кочережку. Кузнец, а лезешь с мягким железишком супротив булата. Бросай кочергу! Бей челом в землю! Моли пощады!

Фома не шелохнулся.

— Ну, пеняй на себя! — Евдоким ударил. Но навстречу мечу свистнула кочерга, и меч, булатный меч, хрустнул. Клинок сверкнул полированной гранью и упал к ногам Фомы. Мгновение тиун стоял ошеломленный, но, увидев над своей головой кочергу, опомнился, отшвырнул рукоять меча и выскочил наружу.

Фома, рванулся за ним. Цепь не пустила. Высунувшись, сколько мог, в дверь, он крикнул:

— Што, взял? Боров боярский! Каков булат сковал я вам, литовские приспешники. Думали и вправду меня заставить мечи Ольгерду ковать? Как же, ждите!..

Тиун забежал за угол кузни, присел на корточки, из–за пазухи потащил огниво. Зацепился кресалом за подкладку, рванул, принялся высекать огонь. Однако то ли руки у него дрожали, то ли глядел тиун не столько на трут, сколько по сторонам озирался, но трут никак не хотел загореться. А в голову лезли мысли: «А ну как Фома с цепи сорвется?» Знал, что глупость, а невольно прислушивался, как в кузнице звенит цепь. Наконец искры упали на трут и не потухли. Осторожно раздувая их, Евдоким, не глядя, пошарил рукой, сорвал пучок сухой травы, положил ее на трут, опять подул, трава вспыхнула, и тиун сунул ее в соломенную крышу кузни.

Фома не видел, что делал Евдоким, но когда из–под крыши повалил дым — понял все. Настал час, когда жизнь доконала Фому. Впервые он испугался до дрожи в коленях. Умел Фома взглянуть смерти в лицо и не попятиться, но тут… сгореть заживо, извиваясь на боярской цепи… Схватить бы зубило, разрубить цепь, а Фома ополоумел, бросился в угол, ухватился за прут, пытаясь выломать его из бревна: «Не зря же Никишка его гноил», — но дерево не поддавалось. Вернулся к двери, закричал, но кто услышит? Москвичи прошли левее, шумели где–то в середине усадьбы, а пламя брало свое. Вскоре вся крыша горела костром. Схватив кувалду, Фома опять кинулся к столбу. После первого же удара полетела щепа. Задыхаясь от дыма, он бил, бил и бил. В глубине дерево было крепким, столб трещал, гудел, но не поддавался. А огонь уже лизал стены. В темном углу кузни было теперь светло, горели балки потолка. Сверху, через прогоревшие доски, сыпалась горячая земля. «Вот–вот рухнет крыша. Тогда — конец!» Фома видел, что со столбом ему не справиться, чувствовал, что, наглотавшись дыма, он слабеет, но не ждать же смерти, покорно склонясь перед судьбой, не монах он — воин и от жизни не отрекался. Слабеющими руками поднимал кувалду, обрушивал удар и, не в силах удержать ее, ронял на землю. Не чувствовал, что в бороде застряли искры, что подол рубахи тлеет, бил и бил по столбу.

…С топором в руках в кузню вбежал Никишка. Десяток ударов по разбитому столбу — и, обжигая руки о горячий прут, они выворотили его из бревна, сорвав кольцо цепи, бросились вон из кузни. На пороге Фома упал. Никишка пытался поднять его, но было не под силу. Тяжел Фома!

Сквозь дым Никишка заметил каких–то людей, завопил:

— Помогите!..

Или от крика, или просто с силами собрался, но Фома поднялся сам, спотыкаясь вышел из–под навеса, обгорелый, всклокоченный, дико озираясь по сторонам, гремя цепью, сделал еще несколько шагов и, как подкошенный, рухнул перед конем, на котором сидел всадник, одетый в боевой доспех.

Всадник узнал его и, не веря глазам своим, воскликнул:

— Тебя ли вижу, Фома?

Фома открыл глаза, посмотрел сперва бессмысленно, потом на черном, опаленном лице его дрогнула бровь, из–под нее сверкнул уже осмысленный взгляд. Приподнялся, упал, приподнялся вновь и наконец встал. Несколько мгновений молча смотрел на всадника, потом ответил хрипящим шепотом:

— Меня, княже!

— Обгорел!

— Опалился малость. Мне бы водицы.

Пока Фома пил из ковша поднесенную ему воином воду, бояре за спиной князя начали перешептываться. Дмитрий Иванович оглянулся. Тотчас к нему подъехал боярин Свибл.

— Княже, тебе ведомо, что мы в здешней усадьбе многих москвичей и серпуховцев освободили. Так вот, все они согласно показывают, что Фомка как вором был, так им и остался. Продался он боярыне Василисе и булатные мечи для Ольгерда ковал.

Князь Дмитрий кивнул:

— Знаю, слышал, а только — взгляни. — И Дмитрий показал на цепь, волочившуюся за ногой Фомы. — Не больно похоже, чтоб человек сей боярыне продался. Говори, Фома, по чести, как дело было?

Фома отдал воину ковш, посмотрел на князя, на Свибла, покачал головой:

— Говорить? Нет, княже, то дело пустое… Ты не обессудь, обожди…

Повернулся, покачиваясь, пошел к кузнице. На крыльце с видимым трудом поднял кадушку воды, опрокинул ее на себя.

— Остановись! Опомнись! — кричали ему, но Фома даже не оглянулся, ушел в огонь, за ним в дверь кузни змеей ползла цепь.

Дмитрий молчал. Будто не слышал он шепота бояр, будто не ему сказал Свибл:

— В огне свой грех искупить задумал Фома.

В вихре искр рухнуло крыльцо. Громко, не стыдясь, заплакал Никишка:

— Погиб! Погиб Фома!

Князь молчал. Знал он Фому. Знал: удерживать его нельзя. Верил: не погибнет Фома, но и для Дмитрия Ивановича время тянулось мучительно долго.

Но вот в дверях кузни что–то мелькнуло.

— Фома! — закричал Никишка, бросаясь навстречу.

Действительно, это был он. Попытался выйти и попятился от жара, на мгновение скрылся в дыму и одним прыжком выскочил сквозь пламя на волю. Цепь, придавленная упавшими бревнами, не пустила его. Фома упал. К нему подбежали воины. Сразу несколько человек схватились за цепь, выдернули из–под бревна. Фому оттащили от огня, подняли на ноги. Он постоял, отдышался, вытер рукавом лицо, шагнул к князю. В левой руке у него были красные ножны. Во многих местах сафьян на них почернел, обуглился, свисал клочьями, но драконы были целы. Правой рукой Фома судорожно сжимал осколок меча. Его–то он и протянул князю…

— Держи, Дмитрий Иванович!

— Что это?

— Один из мечей моих.

Странно было видеть на опаленном, измазанном сажей, измученном лице Фомы задорную улыбку, но именно так, по–своему, с веселой хитрецой улыбнулся Фома:

— Боярыне я в самом деле ковать булат обещал, ну и ковал, а вот правильной закалки — на коне против ветра — этого я Паучихе не показал. Я их просто–напросто перекаливал, и меч получался твердый, но хрупкий. Плат в воздухе им рассечешь, ну, а по железу… да что говорить, смотри сам. Этим мечом здешний тиун меня зарубить хотел, а я кочережкой оборонился.

Дмитрий протянул Свиблу обломок меча:

— Полюбуйся, боярин. Да распорядись, чтоб расковали воина Фому, одели и накормили.

Князь вдруг откинулся на седле, засмеялся:

— Ты что, Фома, рожу скорчил? Иль с цепью жаль расставаться? Что? Ты не про цепь! Одевать и кормить не время! Пусть так, но чего же ты хочешь?

— Назвал ты меня воином, княже, а какой я воин, коли у меня, вишь, только и есть что ножны, да и те пустые.

— Ладно, Фома, не кручинься. Жалую тебя полным доспехом, какой воину нужен, а меч у моих оружейников сам подбери к ножнам своим. Отколь такие ножны у тебя?

— Подарок. Друг, златокузнец Горазд подарил. Он меня и болящего выходил, и в час, когда не видел я пути, чтоб из кабалы вырваться, он же велел мне дракона мечом пронзить.

11. МАШЕНЬКА

Несмотря на язву на ноге, Фома, будто на крыльях, летел к Горазду и поспел вовремя. Около Гораздовой избы на коне сидел боярин Кошка. За ним целый обоз. На телегах мужицкий скарб: кадушки, горшки, немудрящая мягкая рухлядь, овчины да медвежины, дерюжные зипуны да армяки. Все кучей. Сверху ревущие бабы, ребята. Около телег — толпой угрюмые мужики. Кое–кто из них связан. Кругом стража.

«Ишь сколько народу полонил боярин», — едва успел подумать Фома, да и стал как вкопанный. В воротах он увидел Горазда. За ним — два воина. Горазд шел, запрокинув голову вверх, но не от спеси, а просто от того, что руки ему стянули веревкой, так что локти за спиной сошлись. Конец веревки был в руках у одного воина, другой подталкивал Горазда древком копья в спину.

Всего мгновение стоял Фома, потом выхватил жалованный князем меч из Гораздовых ножен, одним прыжком очутился рядом с Гораздом, обрубил веревку, рассек путы.

— Разбой! — закричали воины, хватаясь за оружие.

Боярин Кошка мигом очутился рядом, замахнулся плетью:

— Ты кто таков?! — Выпучил глаза. — Святители! Да неужто Фома?

— Он самый! Здрав будь, Федор Андреевич!

Но Кошка не стал слушать Фомкиных приветствий:

— Ты что вытворяешь? Какое тебе дело, станишник, кого я в полон беру!

Фома на крик боярина возразил спокойно:

— Тебе, боярин, не плетью мне грозить, а спасибо сказать самое время.

— За что? За разбой?

— Твои люди разбойничают. Ведомо ли тебе, кого связали?

— Кого хочу, того и вяжу!

— Человек этот великий искусник. Златокузнец. А ты: на него с веревкой. Зазорно это.

— Вот удача! Пескаря ловил — сома вытащил! Вяжи его, ребята!

Увидев, как воины опять навалились на Горазда, Фома неожиданно для самого себя рявкнул:

— Прочь, псы! Великий князь Дмитрий Иванович берет его за себя! — И, увидев, как опустил плеть боярин, как сразу отступили воины, Фома даже удивился: «До чего складно соврал!» — С веселым лицом повернулся он к другу да и замер. Горазд стоял как каменный, глядел широко открытыми глазами, но вряд ли что видел. В лице у него — ни кровинки, под глазами — синие пятна.

«Пока я с боярином воевал, — вспомнил Фома, — Горазд ни слова не вымолвил. Будто все равно ему: свободным быть иль опять на боярина спину гнуть».

— Что с тобой, Гораздушка?

— Не со мной, а с Машенькой, — глухо ответил Горазд, повернулся и пошел во двор. Фома следом.

Еле отдирая ноги от земли, шел Горазд, шел к Машеньке. Лежала она в мокрой траве, странная, неподвижная. Фома не верил, не мог поверить тому, что видел.

Горазд подошел, остановился, застыл и вдруг рухнул на землю, ткнулся лицом в Машенькины ноги и весь сотрясся от рыданий. Рядом на земле Фома увидел окровавленную стрелу. Все понял. Нет, не умел, да и не хотел утешать Горазда Фома. В голове не укладывалась гибель Машеньки. «Ведь и боя настоящего не было, а слепая свистящая смерть настигла ее. Доколе так будет? Долго ли русской крови литься на Русскую землю? Задавила бы поскорее Москва всю свору князей удельных». Фома стукнул себя кулаком по лбу: «Какие мысли: в башку лезут! Машенька московской стрелой убита, а я…»

Но других мыслей не было. Знал Фома, как и все на Руси знали: если кто и соберет клочья уделов воедино, то только Москва. Ни Михайле Тверскому, ни Олегу Рязанскому, ни Дмитрию Суздальскому такое не под силу, да и не думают они о том. О своих шкурах мыслят князья, сидя на престолах удельных. А Русь? Что им до Руси! Но когда еще победит Москва, а сейчас, пронзенная стрелой, лежит на сырой земле Машенька. И не встанет, не встанет…

Фома закрыл лицо заскорузлой черной ладонью, но разве удержишь рукой слезы, они, не спросясь, текут по щекам, скатываются в бороду.

Долго стоял Фома, не в силах если не утешить, так хоть ободрить Горазда, который в слепом отчаянье бился головой о землю у ног своей Машеньки.

12. БЕРЕСТЯНАЯ ГРАМОТА

Фома сидел на куче сена около поваленного, наполовину обгоревшего стога, вертел в руках кусок бересты, вздыхал:

«Вот удумал! Грамотку оставил, а сам утек. Да и вправду ли это грамотка?»

Фома снова принялся рассматривать бересту:

«Грамота! Вот чем–то острым буквы нацарапаны. [245] А что в ней написано, — поди угадай. Чудак Горазд, думает, как сам он новгородец и грамоту разумеет, так и все другие «аз» да «буки» ведать должны, а того невдомек ему — было время да прошло, на Руси теперь грамотеи в подрясниках ходят, попы да монахи, а простой люд грамоты не ведает». — Фома опять уставился на бересту.

«По–новгородски рассудил Горазд. Там, в Великом Новгороде, бабы и те грамоте обучены, так ведь то Новгород! Татары туда не доходили, там от древности Русь стоит почитай что не тронута, а в остальных местах… — Безнадежно махнул рукой: — До грамоты ли, если только и дум у людей, чтобы татарские дани выплатить. Ребят с малых лет на работу ставят. Попам — тем можно: они даней не платят».

Гляди на грамоту сколько хочешь, а если прочесть ее не умеешь, то толку в ней мало. Так Фома ничего из грамоты и не углядел. Сидел, думал, вспоминал. Поместье Паучихино москвичи сожгли, мужиков и кузнецов полонили, боярыня с тиуном куда–то запропастились, да их не очень и искали. Князь долго задерживаться в поместье не позволил. После обеда повел полки дальше, на град Микулин. Стараньем Фомы Дмитрий Иванович Горазда в великокняжеские златокузнецы определил и велел, как похоронят Машеньку, в Москву ехать, а Фоме полки догонять.

«Ну, Горазд, удружил! — чесал в затылке Фома. — Чего я теперь князю скажу? Небось он меня не погладит. Я за Горазда ручался, а он — накося!»

Долго так сидел Фома, потом поднялся, сунул за пазуху берестяную грамоту, начал надевать доспех. Чувствовал, что рот расплывается в улыбке, и не мог удержать ее, так было радостно, когда звонкая тяжесть доспеха опять легла на плечи. От рабства в тенетах Паучихи остались у него лишь ножны Гораздовой работы. Подошел к коню, невольно залюбовался: «Добрый коняга! По всем статьям хорош, вот только повыгорел за лето, посерел малость, ну, это не беда, пусть будет вороной в загаре. — Фома привычно, легко вскочил на заплясавшего под ним коня. — Не разучился еще на седло садиться», — подумал он и опять улыбнулся. Пустил коня крупной рысью. Но долго так гнать коня не пришлось. Лесная дорога была размыта дождями, грязь к тому же размесили московские полки.

Конь вскоре пошел шагом, хлюпая копытами в непролазной слякоти. Дорога уходила в дождливый серый туман, сквозь который, еле различимые, темнели дальние деревья. В небе ни просвета, серая пелена повисла до самой земли. Кажется, и дождя настоящего нет, так, моросит, а вскоре все на Фоме промокло. Свернуть бы, поискать жилье. Нельзя. Дождь пережидать — рати не догонишь.

Однако случилось так, что он все же свернул с микулинской дороги. В дождливой мгле, немного в стороне, показались поднимающиеся над лесом церковные купола: «Монастырь! Здесь мне Гораздову грамоту прочтут», — подумал Фома, поворачивая на узкую лесную дорожку…

В монастыре поднялся переполох. Фома догадался об этом потому, что в смотровое окошко его то и дело разглядывали, пока он стоял перед воротами. Слышны были встревоженные женские голоса. Опрашивали его с пристрастием:

— Кто таков? Зачем стучал?

Но когда Фома сказал, что просит грамотку прочесть, ворота открылись. Фома снял шлем, вошел за монастырские стены, ведя коня за собой. На дворе монастыря монахини стояли толпой. Среди них выделялась властным видом старуха, грузно опиравшаяся на посох. К ней с поклоном и подошел Фома. Монахини испуганно подались назад. Старуха не спеша благословила его, сказала строго:

— Где твоя грамотка? Подай сюда!

Фома вытащил из–за пазухи бересту. Старуха взяла ее, принялась читать, держа грамоту на вытянутой руке и голову откинув назад:

«От Горазда к Фоме…» — медленно, с трудом прочла она, потом, посмотрев на монахинь, окликнула:

— Мать Анна!

К старухе приблизилась тучная высокая монахиня. Она с опаской косилась на Фому и поминутно вздыхала. Лицо ее покрылось крупными каплями пота.

— Что прикажешь, мать игуменья? — спросила она.

— Что ты, мать моя, — ворчливо отвечала игуменья, — пыхтишь да отдуваешься. Опять чревоугодием грешишь! Смотри!.. Прочти вот грамоту, трудно мне, совсем плохи глаза стали.

«От Горазда к Фоме. Не ладно мне в Москве служить, ибо стрела была московская. Ухожу на родину, в Новый город Великий. Прости меня, Фома».

— Все?

— Все, мать игуменья.

— Ты что–то не так прочла. Непонятно, о какой стреле речь идет?

— Все понятно, мать игуменья, — вмешался в разговор Фома. — Спасибо. Прости, потревожил обитель.

Взяв грамотку, повернул к воротам, но тут его будто обухом по башке треснули. Еще бы! Из–за резного деревянного столбика с высокой паперти выглядывала на него Паучиха. Черницей вырядилась. Нет! И под монашеским одеянием не спрячешь боярыню от глаза Фомы!

«Вот ты где! — подумал он. — Дай срок, я с тобой поквитаюсь. Только бы до Дмитрия Ивановича добраться. Он ей литовские мечи припомнит!»

То и дело встречая вереницы микулинцев, бредущих в сторону Москвы под зоркими взглядами приставленных к ним доверенных боярских челядинцев, Фома спешил к Микулину. Еще издалека почуял он запах гари, а когда подъехал к городу, понял, что опоздал. Закутанный дымом, Микулин был еле различим из ближайшей болотной низинки, и только кое–где сквозь низкие темные клубы пробивалось пламя. Проехав мимо черных, курящихся едким дымком пепелищ, Фома выбрался к обрушенным стенам города. Дорога привела его к башне, под которой недавно были ворота. Сейчас башня лежала грудой обгорелых бревен, пересыпанных жарко светящимися во мгле пасмурного и дымного полудня углями, на которых повсюду вспыхивали, пробегали и тухли синеватые огоньки. Тут же несколько воинов варили кашу, поставив котел в эти горячие угли. Видно, жара было от башни много, каша начинала густеть; над ней то и дело вздувались и опадали пузыри.

Остановив коня, Фома спросил, где ему найти князя.

— А тебе который князь надобен? — спросил воин, продолжая помешивать кашу. — Ежели Володимир Андреевич, так его здесь нет, он град Зубцов жжет, а Дмитрий Иванович — тот намедни от Зубцова вернулся, эвон его шатер виднеется, — воин показал ложкой в серую даль.

«Эка силища, одним днем два города взять», — думал Фома, направляясь к княжескому шатру.

Дмитрия Ивановича он увидел около шатра разговаривающим с Бренком. Тот о чем–то говорил с жаром, и Фома, не посмев нарушить их беседу, слез с седла и стал поодаль. Но князь его заметил, крикнул:

— Фома! Подойди! Ты–то мне и нужен!

— Я к тебе с вестью, княже.

— Говори.

— Боярыня Василиса, Паучихой нареченная, та, что с тобой биться надумала, в монастыре спряталась. Дал бы ты мне, княже, десяток людей, я бы тебе ее завтра же представил.

Князь засмеялся:

— Да мне она ненадобна.

— Как ненадобна, княже, коли она Ольгерду оружие ковала. Чаю, враг она тебе и работным людям враг, такая кровопивица, каких свет не видывал, одно слово — Паучиха. Дай, княже, десяток воинов.

Дмитрий Иванович нахмурился:

— Нет, Фома, не ладно ты удумал. Сам говоришь: в монастыре она. Тронь его, на всю Русь раззвонят, что–де Московский князь обители зорит.

— С людей она три шкуры драла, — яростно прошептал Фома, но князя тем не пронял.

— Бывает, бывает. Не она первая, не она последняя. — И уже строго добавил: — Выкинь ее из головы. Дело для тебя есть поважней, чем за Паучихой гоняться.

Видно, много воды утекло для Фомы, если вместо того, чтобы по своей старой повадке, услышав отказ князя, полезть на рожон и идти самому сводить счеты с Паучихой, он, хотя и хмуро, но ответил:

— Слушаю, Дмитрий Иванович.

— Бери второго коня на смену, скачи без отдыха в Москву, тысяцкому Василию Васильевичу грамоту отвезешь.

Фома не смел спросить, что случилось, но князь и сам понял его немой вопрос. После мгновенного раздумья Дмитрий Иванович сказал:

— Князь Михайло Тверской ушел из Литвы в Орду, к Мамаю. Значит, жди пакостей, значит, поостеречься надо…

13. КОСТРЫ МАМАЯ

Под 6878 (1370) годом летописцы записали: «Тоя же осени дожди были многи и поводь была велика…» И вдруг нежданно–негаданно нагрянула ранняя зима. Резкие порывы ветра несли над степью мокрый снег, лепили его тяжелыми гроздями на помертвелые заросли бурьяна. Сперва снегом занесло буераки да колдобины, потом и вся степь побелела, окуталась мокрой летящей мглой метели, исчезла из глаз.

За юртами, в становье Орды, было чуть потише, но все же и здесь ветер прибивал к земле гудящее пламя огромных костров. Между кострами медленно шел к ханской юрте князь Михайло Александрович Тверской. Иногда он совсем исчезал в дыму, чтоб через какое–нибудь мгновение вновь стать видимым во весь рост. Князь знал — тысячи глаз наблюдают за ним. Надо было идти с гордой осанкой, но будто неведомая сила заставляла его сутулиться, низко опустить голову. Муторно было на душе у князя. Горели щеки. Нет! Не от резкого ветра. Устроил Мамай позорище. Несметные толпы ордынцев любуются, как Тверской князь идет меж двух огненных валов.

— Огонь очистит твою душу от черных замыслов, буде они есть у тебя,— сказал ему вчера Хизр.

Князь крепко подозревал, что именно Хизр и посоветовал Мамаю свершить этот языческий обряд. В мозг острой занозой вонзалась мысль: «Где–то здесь, в этих же ордынских степях, за отказ пройти через огонь был замучен тоже князь Михайло, только был он князем Черниговским и посмел поперечить самому Батыю». Были времена на Руси, честь превыше жизни ставили гордые люди, а ныне он, князь Михайло Тверской, покорно идет меж огней на поклон даже не к хану, к эмиру Мамаю… «А ордынцы–то, ордынцы веселятся!» Вот наконец и юрта Мамая. Два воина настороженно, внимательно осмотрели князя и отрока, который, идя следом, нес серебряное блюдо с дарами. Убедившись, что оружия у русских нет, один из стражей откинул полу над входом, другой подтолкнул князя внутрь. От такого толчка князь дернул голову вверх, лоб прорезала гневная морщинка, но, взглянув в узкие смеющиеся глаза татарского воина, сразу сник. Вошел в полумрак юрты, увидел красные отсветы факелов на неподвижном, будто из кости вырезанном лице Мамая, опустился на колени.

— Будь здрав, государь! — каким–то не своим, приглушенным голосом сказал Михайло Александрович, касаясь лбом ковра у ног эмира. Нет! Князь не колебался, он знал: этого земного поклона не избежать. «И то благо, что зима. Кланяться пришлось в юрте, а не на виду у всей орды».

Поднялся, повернулся, чтобы взять из рук отрока блюдо, но Мамай проговорил сквозь зубы:

— Спешишь, князь Михайло. Повремени с дарами. Тебе надлежит поклониться еще Гияс–ад–дин–Мухаммед–хану.

Князь растерянно поглядывал то на Мамая, то на толмача, переводившего ему слова эмира. Лишь сейчас в темной глубине юрты князь разглядел хана. Знал Михайло Александрович: у Мамая в Орде новый, подставной хан, а прежнего хана Абдуллу, который часто стал вспоминать, что Мамай только эмир, не то отравили, не то каким другим способом в рай отправили, но не ждал князь, что придется и этому новому хану кланяться. Однако делать было нечего, приходилось снова испить сраму. Князь опять опустился на колени, опять коснулся лбом шершавой поверхности ковра, поднимаясь, успел разглядеть хана. Молодой, но уже обрюзгший, с заметным даже в просторном халате брюхом, хан сидел неподвижно, явно подражая Мамаю.

Дело дошло наконец до даров. На низенький, черного лака столик с причудливо изогнувшимся золотым драконом росписи китайских мастеров князь поставил серебряное блюдо. Посредине его стоял большой, золоченого серебра ковш. Мамай хмуро глянул на скудные дары, но, видимо, невольно залюбовался плавными линиями, очертавшими прекрасную, ладьевидную форму ковша, украшенного лишь по краю пояском из узорной черни, Мамай и не посмотрел на стоявшую рядом с ковшом небольшую чару, покрытую сплошь чеканным узором трав. Мельком заглянув в открытые мешочки с деньгами, поставленные вокруг по блюду, и, убедившись, что во всех мешочках насыпаны только серебряные монеты, Мамай вновь остановил взгляд на ковше. Михайло Александрович почувствовал, что у него гора с плеч свалилась: «Эмир понял — ковш один всего остального дара стоит, не разгневается за скудость». А Мамай тем временем взял ковш, оглядел его со всех сторон и, вынув кинжал, глубоко царапнул по мягко мерцавшей поверхности. Белым грубым шрамом легла царапина. На языке князя вертелось одно слово: «Варвар!» — но разве скажешь его вслух. А Мамай, разглядев под слоем позолоты серебро, презрительно бросил ковш на ковер. Быстро сказал несколько слов. Не скрывая насмешки, толмач перевел:

— С такими дарами не приходят в Орду за ярлыком на великое княжение.

«Дожил! Толмач и тот глумится», — подумал князь и снова опустился на колени:

— Не клади опалы на меня, государь, пред тобой изгнанник. Отколь мне взять богатые дары? Дашь мне ярлык на великое княжение, прикажешь собирать дани со всей Руси — будет не только серебро, будет и злато. Платить тебе дань буду, какую платил Иван Калита царю Узбеку. Прикажи! Обдеру мужиков без пощады.

Князь еще не успел разогнуть спины, он еще не видел, что Мамай перестал смотреть на него с издевкой.

«Этот князь не чета Московскому, смирен и за ярлык Руси не пощадит…»

Дани времен Узбека уже мерещились Мамаю, и ни князь, ни Мамай не замечали, как из темной глубины юрты за ними злобно следили прищуренные глаза хана Мухаммеда, о котором в этот час забыли и князь и эмир.

14. КНЯЖЕСКИЕ ПЕРСТНИ

Темнело, когда князь Михайло вышел из юрты Мамая. Ветер дул свирепее прежнего, поднимая пепел прогоревших костров, нес его в степь, мешая со снегом. Едва князь отошел от юрты и его темная фигура исчезла за космами метели из глаз татарских стражей, как перед ним из снежной завирухи вынырнул человек и поклонился неторопливым поясным поклоном. Несмотря на густые сумерки и метель, князь узнал его сразу, а узнав, не удивился:

— Некомат! Носит тебя нелегкая! Меня, что ли, подстерегал?

— Тебя, Михайло Александрович. Замерз я, тебя поджидаючи. — Некомат шмыгнул носом, но князя не разжалобил.

— Ты, купец, свою повадку со мной брось, я ее знаю. Ишь взял обычай вылезать нежданно.

— Да что ты, княже…

— Брось, говорю! Ольгерд Гедеминович мне рассказал, как ты к нему из чащи вылез. С чем пришел? Говори без утайки!

— Можно и без утайки, — сразу согласился Некомат. — Ну как, дал тебе Мамай ярлык на великое княжение?

Михайло Александрович рассмеялся:

— Я тебя понял, старик. С Дмитрия Ивановича хочешь мзду сорвать. Что ж, сорви! Скачи в Москву, первый порадуй князя Дмитрия, что отныне не он, а я великий князь Володимирский! Вот он, ярлык!

— Ишь беда–то какая! — вздохнул Некомат.

Князь твердо взял его за плечо:

— О какой беде говоришь ты, москвич? Кому беда?

Но Некомата грозные слова князя совсем не смутили.

— Ты меня отпусти, князь Михайло. Добром–то лучше со мной. Для тебя беда! Гроза на твою голову собралась, и, чтоб тебя громом не убило, я сломя голову скакал из Москвы.

Князь отпустил старика, спросил, какой грозой он пугает. Но Некомат только головой покачал.

— Нет, Михайло Александрович, дело о твоей голове идет, и задаром я такую тайну не выдам.

— Нет у меня казны. Все там оставил, — ответил князь, махнув в сторону Мамаевой юрты.

— Так уж и нет? Вон пара перстней у тебя каких! Ты мне их и пожалуй!

Не такой был человек князь Михайло, чтоб опешить от дерзости. Без крика, точным ударом сбив старика в снег, он наступил ему на грудь. Некомат и не пытался сопротивляться. Приглушенным, но удивительно спокойным голосом он сказал:

— Аль ты оглох, князь Михайло? О твоей голове речь идет!

Кричи купец, умоляй, князь придавил бы его без пощады, но купец говорил спокойно, и князь медленно отступил в сторону и, поглядывая, как с кряхтеньем поднимается со снега старик, медленно стащил с пальца массивный перстень, украшенный изумрудом, протянул его купцу. Тот алчно схватил перстень, поднес его к самым глазам: «Эх, жаль, темно! Не видно, как камень играет!»

— Говори! — мрачно промолвил князь.

Но купец подал ему перстень обратно.

— Ты что?..

— Возьми, Михайло Александрович. Ежели ты за свою голову только один перстенек с изумрудишком отдаешь, мне с тобой и говорить не о чем.

— Говори! — Князь произнес это слово так, что Некомат сразу понял: «Надо остеречься!»

— Говори! Если весть того стоит, отдам и второй перстень!

Некомат воровато оглянулся и, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу князя, шепнул несколько слов.

— Врешь, сатана! — вырвался громкий крик у князя.

— Не вру, Михайло Александрович!

Несколько мгновений князь стоял неподвижно, будто оглушенный, потом дрожащими пальцами сдернул второй перстень, сунул его в пригоршню Некомата и пошел прочь, прямиком, без дороги, спотыкаясь на замерзших кочках.

Некомат даже не взглянул ему вслед. Купец силился разглядеть перстни и тихо ахал:

— Ну и камни! Давно я к княжьему изумруду приглядывался, но не смел и помыслить, что князь Михайло мне его сам с перста снимет. А яхонт! Яхонт! Жаль токмо, не видно, как он кровавым огнем горит.

15. ОВРАГИ

Серое слоистое небо над ровной заснеженной степью. На всем бескрайнем просторе ни души не видать. Почему же князь Михайло Александрович остановил коня и вглядывает ся, вглядывается в белую пустыню? Ближний боярин Никифор Лыч подъехал к князю, тихонько окликнул его.

— Ну чего тебе, Никифор? — с явной неохотой ответил князь.

Но Лыч и этому обрадовался. Заговорил горячо, сам убежденный в том, что говорил:

— Негоже так князю поступать! Негоже! Поверил ты извету купца. Иль тебе жадность Некоматова неведома? Сорвал он своими лукавыми речами два перстня с твоих княжеских перстов и доволен небось. А ты поразмысли, Михайло Александрович, ведь сказал он явно несообразное. Не бывало того, чтоб князья смели против царского ярлыка идти.

— Бывало! — коротко откликнулся князь.

— Да когда? Да где?

— Забыл, как тот же Дмитрий Московский, когда еще щенком был, Дмитрия Суздальского с великого княжения согнал?

— Ну, так! Ну, было. Так ведь то усобица — дело бывалое. А тут срам какой — захватить князя вместе с царским ярлыком по пути на Русь. Да ведь это разбой на большой дороге.

— Разбой или нет, а впереди овраг. Вон чернеет. Пошли двух отроков на разведку.

Никифор Лыч только головой покачал. Вскоре вперед ускакали два брата Вельяказы. Послал их Лыч, а сам подумал: «Если, паче чаяния, и попадутся в западню, не так жаль — карелы».

Подъехав к оврагу, старший попридержал коня и сказал:

— Ты, Мика, тут постой. Если крикну, скачи, что есть силы у коня, обратно.

Тихо зимней порой в овраге. Лишь корявые низкорослые дубки шелестят мертвыми неопавшими листьями да внизу, в глубине оврага, чуть журчит еще не успевший замерзнуть ручей. Вельяказ, сдерживая коня, осторожно спускался по петляющей тропе, слушал, всматривался в гущу зарослей. Тихо! Спустился до самого дна. Конь потянулся к воде, но Вельяказу было не до водопоя. Когда конь на середине ручья поскользнулся на крупных камнях, вспенил воду, воин подумал: «Если обратно скакать, от погони спасаясь, здесь в ручье недолго и ноги коню поломать. Вон опять подковой по камню скрежещет! Скользко! Плохо, что ручей за спиной останется. — На берегу остановился, вслушивался: — До чего тихо. Подозрительно тихо! — Усмехнулся такой мысли, медленно, с оглядкой начал подниматься. Вот впереди что–то зашуршало, стихло. Замер, долго слушал. Но шорох не повторился. — Видно, зверя какого вспугнул», — подумал Вельяказ, поехал дальше и сразу же схватился за меч — за спиной совсем рядом треснул сучок. Конь шарахнулся. Вельяказ едва удержал его, поскакал назад, но когда увидел поперек тропы цепочку волчьих следов, выругался беззвучно и опять повернул вперед. И опять было тихо в овражной глубине, только все так же дубки шелестели. Наконец выбрался наверх, увидел на том берегу брата, далеко в степи отряд Тверского князя. Крикнул:

— Скачи, Мика, назад. Зови князя. Пуст овраг.

…Десять оврагов миновали так, и каждый раз, видя весело скакавшего от оврага Мику, князь ехал вперед, не оглядываясь на спутников, не прислушиваясь, знал: никто из тверичей не посмеет шепнуть о нем ни словечка, а думы… думы у них ясно какие: «Оробел князь Михайло!» Пусть так думают. На груди у князя спрятан царский ярлык, и рисковать сейчас нельзя. Вот опять впереди темнеет овраг.

Когда старший Вельяказ, подъехав к оврагу, велел брату ждать, Мика сказал:

— Я с тобой. Ведь все равно никого в овраге нет, мерещится беда князю.

— Конечно, мерещится, но то не наша печаль. Ты свое дело делай.

Мика послушно остался на месте, но едва брат скрылся из глаз в глубине оврага, он начал спускаться следом. Все было как обычно: и тишина, и шелест мертвой листвы на дубках, только ручья внизу не было. Мика уже хотел бросить игру в прятки, хотел догнать брата и ехать вместе, как вдруг тишину оврага разорвал вопль:

— Мика, назад!

И грозный рев:

— Стой, чертов сын!

Один только князь Михайло напряженно смотрел вдаль. Он и увидел раньше всех тверичей, как вылетел из оврага, пригнувшись к конской гриве, Мика Вельяказ, как вслед за ним показались всадники, как, сбитый стрелой с седла, Мика покатился в снег…

Доскакав до брошенных тверичами саней, Семен Мелик соскочил с седла. Подоспевший тут же Фома весело гаркнул:

— Семен, аль ты на обоз польстился? Главная добыча убегает!

— Она уже убежала, — мрачно ответил Мелик.

— Скачем в угон! Догоним князя Михайлу!

— Догонишь его, как же! Не разглядел ты, что ли, у них по татарскому обычаю на каждого по два коня? Нет, спугнули мы зверя, теперь ищи ветра в поле! А все ты…

— Так ведь он меня первый заметил…

— Схорониться надо было получше, а ты всегда по своему нраву медвежьему — рад на рожон лезть!

— Ладно, Семен, ворчать. Не мы, другие его поймают. Много сторож послал Дмитрий Иванович князя Михайлу встречать.

— Травленого волка в капкан не заманишь. Тверской князь дурнем никогда не был, так он и полезет тебе опять в московскую западню…

Семен внезапно смолк, задумался:

— Фома, а ведь он на Русь шел и стерегся. Какой–то Иуда предупредил его!

Фома широко раскрыл глаза:

— Может ли такое быть! Нет, Семен, нет!

16. ЛИСТ ТВЕРСКОЙ ЛЕТОПИСИ

Вызвездило. Горят вечные звезды над заснувшей Тверью, отражаются в водах речки Тверцы, отражаются в водах Волги. Инок Отроча монастыря Агафангел долго смотрит в окно кельи, потом со вздохом опускает глаза на лист пергамента, лежащий перед ним.

«Вот привез отец Исайя из Москвы список с великокняжеской летописи. Ничего не скажешь, москвичи о событиях прошедшей зимы записали подробно».

Агафангел вновь вчитывается в запись, набросанную торопливо, полууставом:

«…Князь Михайло испроси себе в Орде ярлык на великое княжение и пойде на Русь. Слышав же то, великий князь Дмитрий Иванович не только не восхотел уступить ему великого княжения, но и заставы разослал на все пути, хотел изымати его; и много гоняще, но не настигоша его, а он бежал опять в Литву. Toe же осени и зимы тое по многи ночи были знамения на небеси: аки столпы по небу и небо аки кроваво, от того же и снег видяшеся, аки кровию полит. Князь же Михайло прибег в Литву и начал намолвливать великого князя Ольгерда, зятя своего, дабы мстил за него великому князю Московскому. Ольгерд же послушал князя Михайлу и пойде в другий ряд в силе тяжкой, с ним же брат его Кейстутий и все князи Литовские и князь Святослав Смоленский и князь Михайло с тверичи. Прииде Ольгерд со всеми силами ко граду Волоку, и, Волока не взяв, пойде от него на Москву и пришел и встал около Москвы декабря шестого на Николин день; а князь великий Дмитрий Иванович затворися во граде…»

«Ну разве можно в Тверскую летопись записать о позоре князя Михайлы, о том, как его, будто зверя, ловцы московские гнали. Узнает Михайло Александрович, не посмотрит, что на мне чин ангельский, — думает тверской летописец. — Нет, не посмотрит. Самое малое — кнутом шкуру обдерет, а то так и в подземелье насидишься. Нет ничего страшнее монастырского подземелья».

Чувствуя, как холодная дрожь от таких мыслей пробежала у него по спине, Агафангел отложил московский пергамент, долго, дольше чем нужно было, чинил гусиное перо и наконец записал все по–своему:

«В лето 6878 по многыя ночи бысть знамения на небеси, небо аки кроваво и столпы по небу. На ту же зиму прииде Ольгерд Литовский князь к Волоку и с Волока к Москве на Николин день…»

Монах встал, потянулся, зевая, перекрестил широко открытый рот, потом задул свечу. «Пора спать. Как это хитро у меня получилось: и запись о 6878 годе есть, и о позоре князя Тверского ни слова. Теперь можно и уснуть спокойно». Но тут Агафангел вздрогнул, торопливо принялся высекать огонь.

— Безумец, как есть безумец, — шептал он, комкая лист московского пергамента и засовывая его в печь, — спать собрался, а такой страшный лист в келье оставил. Да проговорись Исайка во хмелю, а он к ночи всегда хмельной, да нагрянь игумен, что бы и было! Сжечь! Сжечь крамольный лист московский.

17. В НОЧЬ НА ЗИМНЕГО НИКОЛУ

Пятого декабря поутру нагнало теплым ветром туч. Вперемежку с дождем повалил мокрый снег, а в ночь на зимнего Николу слегка подморозило, небо очистилось. Был поздний час.

На верху Боровицкой башни стоял князь Дмитрий. Прислонясь плечом к каменному зубцу, он задумчиво глядел на тихое движение розоватых столпов, полыхавших на полуночной стороне неба. Рядом стоял поп Митяй и бормотал, бормотал, бормотал о знаменье, «что полыхает на небеси».

Чуть поодаль стоял Семен Мелик. Ведал он верхним боем Боровицкой башни и сейчас волей–неволей слушал попово бормотание. Когда же поп договорился до пророчества: «…Беда граду сему…», — Семен не стерпел, сказал сурово:

— Полно тебе, отче, брехать. И что у вас, у попов, за повадка — нас, грешных, за суеверие корите, а сами хуже нашего? — Не обращая внимания на гневный возглас попа, Семен обратился к князю: —Приходилось мне, Дмитрий Иванович, бывать зимней порой в Новгороде Великом, так там такие столпы не в диковинку, их там позорями зовут, а дале на полночь позори и вовсе обычны.

— Снег кровав… — твердил свое поп, но Семен и тут обрезал:

— Еще бы на снегу кровавым отсветам не лежать, когда опять мы посады московские жжем.

— А твой дом как, Семен Михайлович, сгорел? — спросил князь. — В том конце посада и огня больше не видно.

— Все дотла сгорело, — мрачно откликнулся Семен.

Князь хотел как–то ободрить Мелика, но, случайно бросив взгляд вдаль, он сразу забыл о бедах Семена.

— Смотрите! Это на Волоколамской дороге! — воскликнул он.

Заслоняя слабые столпы света на небе, снизу от земли поднималось, разгораясь, тихое зловещее зарево. Перед его красноватыми отсветами стал ясно виден зубчатый черный гребень ближнего леса.

— Это Три горы [246] полыхают, — охнул Митяй, — усадьба князя Володимира Андреевича, а правее…

— Правее Большое Кудрино [247] занялось,— сказал князь и властно окликнул:

— Семен!

— Понимаю, княже! — отозвался Мелик и бросился к внутренней стороне башни. Там он высунулся между зубцами и изо всей силы крикнул:

— Литва идет!

Несколько мгновений было тихо, потом Кремль отозвался на крик Семена тревожно и сурово медным ревом набата.

18. В ОСАДЕ

Утром шестого декабря было опять сумрачно. Дул промозглый ветер. Литовцы, подошедшие на рассвете вплотную к Кремлю, боя не начинали. За Неглинной, за Моховым торгом, где бывало, мох для конопатки изб продавали, на расстоянии, недоступном для стрелы, они крушили обгорелые избы, поднимая тучи гари, которую даже сюда, на Боровицкую башню, заносило ветром. Слышен был стук топоров, треск раскалываемых бревен. Семен Мелик не отходил от проема между зубцами, упорно глядел, стараясь понять, что делают враги. Видно было плохо: снег лепил прямо в глаза. Ванюшка, прибежавший утром к отцу, совсем высунулся наружу, закричал:

— Батюшка, они лестницы мастерят!

Мальчишка глядел вдаль и не видел, что по тому берегу Неглинной, вдоль кремлевских стен, скачут вражьи конники. Зато Семен был настороже. Рывком он отдернул Ванюшку за зубец, и вовремя: три стрелы чиркнули по зубцам, одна залетела внутрь башни. Семен оглянулся на своих.

— А ну, ребята, попотчуйте дорогих гостей!

Несколько лучников встали за зубцами, затаились, ждали, когда всадники поскачут обратно. Семен им строго:

— Да вы очень–то не прячьтесь. Высовываться никому не след, но и стеречься особенно не к чему, над башней шатер, снаружи посмотреть — между зубцами темно и почти ничего не видать.

— Батюшка, а ну как они приступом нас возьмут? — спросил Ваня, поднимая глаза на отца.

Семен засмеялся:

— Пусть попробуют! Нет, Ваня, наш новый кремль — твердыня неприступная. Вон в Твери новый кремль поставили, так галки на него смеются.

— А что?

— А как же! Подходим мы к Твери, смотрим: что такое? Белокаменный кремль! А мы на Москве и не слыхали, что тверичи каменную крепость взгрохали. Подошли, пригляделись — животы надорвали, смеясь. Они деревянный кремль глиной обмазали да мелом покрасили. Вот тебе и твердыня.

Ваня засмеялся таким звонким смехом, что, глядя на него, засмеялись и воины. В это время, хлюпая по незамерзшему болоту, от Москвы–реки вновь показались всадники. Семен сразу согнал улыбку с лица:

— Поравняются с башней — бей! — приказал он.

Ваня следил, как лучники натягивали тетивы луков, как целились, щуря глаз, а самый выстрел прозевал. Свистнули стрелы, Ваня рванулся смотреть — Семен ухватил его за шиворот.

— Стой ты, пострел! Будешь высовываться, прогоню. Подобьют ведь.

— Кому подбивать? Вон они как врассыпную брызнули, — возразил ему сын, поблескивая на отца глазенками.

— Ладно, ладно! Тоже выискался Аника–воин, — ласково журил Семен. — Ты запомни: труса убьют первым, а лихача вторым. Биться надо храбро и мудро.

— Воистину разумная речь! Э, да ты сына обучаешь. Добро, сотник, добро! — Говорил это воевода Боброк, поднявшись вместе с боярином Тимофеем Вельяминовым на верх башни.

Семен привычно поднял руку, чтобы снять шапку, но, дотронувшись до холодной стали шлема, отдернул ее обратно. Даже смутился немного. Боброк заметил это, чуть улыбнулся и спросил уже деловито:

— Ну, что от вас сверху видно?

— Видно мало, но понять можно. Раздумал Ольгерд Гедеминович стены и врата крушить, как в прошлый раз. Литовцы ныне через стены полезут, лестницы они делают.

— Лестницы? — Боброк подошел к зубцам. Долго вглядывался. Потом сказал: — Твоя правда, Семен Михайлович. Значит, будем ждать приступа на стены. Ты помни, башня — башней, а за оба прясла стен, что справа, что слева от башни, ты тож в ответе.

— Это само собой, — кивнул Семен и только было раскрыл рот, хотел о чем–то спросить воеводу, как на верху башни появилась Настя. Под высоким шатром гулко раздался ее крик:

— Семка, совесть у тебя есть аль нет?! Как был ушкуйник, так им и остался!

Одним духом выпалила и только тут, заметив Боброка и Вельяминова, махнула им торопливый поклон:

— Простите, бояре, а только стерпеть такого я не могла!

— Оно и видно, Анастасия Андреевна, что тебе невтерпеж, — засмеялся Боброк. — Боровицкую башню ты раньше Ольгерда приступом взяла.

Воины Семеновой сотни, столпившись вокруг, ухмылялись. Настя сверкнула на них глазами и Боброку:

— Тебе, воевода, шутки, а он, медвежья душа, мальчонку на башню забрал. Ванька, — вдруг снова закричала она, — чтоб духу твоего здесь не было.

— Настя, постыдись, — вполголоса уговаривал Семен жену. — Жизнь прожили — худого слова в доме не слышно было, а тут на людях ты свару затеяла.

Настя горько заплакала:

— Мальчонке осьмой годок только еще пошел, а он его под стрелы… Хоть вы, воеводы, образумьте Семена.

Тимофей Вельяминов вдруг сказал::

— А ведь Настенька права! Мальчонка мал, долго ли до греха. — И, нахмурясь, будто и вправду сердит, прикрикнул на Ванюшку: — А ну! Брысь отсюда!..

…В трапезной Чудова монастыря было полно беженцев. Здесь, в уголке, на узлах с вещичками сидела Аленка. Увидав входящих Настю и Ванюшку, девочка вся просветлела:

— Наконец–то!

Ваня сел рядом с Аленкой, хмурый, молчаливый. Настя сказала твердо:

— Сиди на месте! А ты, Аленка, пригляни за ним. — И ушла узнавать, где прикажут кормиться: при монастыре или на княжом подворье. Аленка долго молчала, исподлобья поглядывала на Ваню, потом тихонько толкнула его. Ваня оглянулся, сказал грубо:

— Беда с вами, с бабами. Осрамила меня матушка перед воеводами и воинами. И все вы такие. Летящей стрелы не видали, а крику — беда!

— Я их видела, Ванюшка, — кротко возразила Аленка, потом, помолчав, добавила: — Да и тете Насте их свист больше, чем тебе, знаком.

Ваня молчал, сидел, отвернувшись, но Аленка видела, как у него уши зарделись, и сразу все поняла: «Стыдно Ваньке стало! Тетя Настя мурзы не боялась, а он такие слова». Но тут она неожиданно для себя сказала:

— Моя бы воля, Ванюша, я бы тебя на стены сама послала.

Ваня так и подскочил:

— Послала бы?

Аленка кивнула, улыбнулась лукаво и шепнула:

— И сама пошла бы.

19. ПРИСТУП

Над Кремлем летел грозный звон осадного колокола. Не в пример первым дням обложения, когда Ольгерд только пытался нащупать слабое место в кремлевской обороне, сегодня враги пошли на приступ сразу со всех сторон. Крик и лязг битвы кольцом охватили Кремль. Все, кто мог держать в руках меч, бились сейчас на стенах, но пусто оттого в Кремле не стало, ибо женщин и ребят, севших в осаду, было, пожалуй, больше, чем воинов.

На Кремль отовсюду летели стрелы, и потому хочешь не хочешь, а приходилось хорониться. Народ прятался по избам, подклетям, церквам. В Чудовской трапезной палате тоже набилось полно людей. Там же была и Настя с Ваней и Аленкой. Сидела она прямо на полу и неотступно смотрела на вход, словно ждала чего–то.

И дождалась. Дверь распахнулась. На пороге показались два ратника.

— Помогите, бабоньки, не удержу я! — с натугой прохрипел один из них, поддерживая валящегося товарища. Женщины подхватили раненого. Кто–то сказал:

— Водицы ему дайте.

Подняли окровавленную голову, пытались влить через стиснутые зубы хоть каплю воды, но раненый вновь и вновь ронял голову на грудь, а тем временем его товарищ, прислонясь спиной к косяку двери, стоял неподвижно с закрытыми глазами. Настя в каком–то оцепенении смотрела на него, видела, как тяжело он дышит, как постепенно становится мертвенно–желтым его лоб. Надо бы подойти, помочь, но своя тревога будто камнем придавила ее. И не она подошла к раненому. Опираясь на клюку, медленно вошла в палату старуха, оглянулась на воина, спросила:

— Откуда ты, болезный?

— С Троицкой башни, — прохрипел он.

Старуха окинула взором палату, увидела женщин, склонившихся над раненым, зашамкала:

— Бабы, али вы ослепли? Али не видите — худо человеку.

И словно в подтверждение этих слов раненый, скользнув вдоль косяка, грохнулся на пол прямо под ноги двум входившим в палату воинам, которые несли третьего. У этого два лоскута рассеченной кольчуги свисали с плеча, по ним на пол стекали две струйки крови.

Ваня уже давно наблюдал за матерью. «Вот не знал, — думал он, — что матушка так крови боится. Вон как она побледнела…»

Но долго раздумывать над этим не пришлось. С улицы кто–то крикнул:

— Дмитрий Иванович сам–друг с воеводой Боброком к Боровицкой башне поскакали!

Настя от этого крика и совсем побелела, а тут рыдающий женский вопль прорезал шум битвы:

— Литовцы на стене! Меж Боровицкой и Конюшенной башнями литовцы на стену прорвались!

Настя вскочила, рванулась к двери. Ваня бросился ей наперерез:

— Куда ты, матушка?

Настя нагнулась, схватила Ваню, прижала к себе. Он чувствовал, как на шею капают теплые слезы.

— Невмоготу мне сидеть здесь. На Боровицкую башню я! Может, там перевязать кого надо, а случится, так ведь кипяток лить да горящий лен на головы супостатов бросать и я сумею.

Ваня слушал торопливый шепот матери и чувствовал, как начинают гореть у него щеки.

«Я–то думал, матушка крови боится, а она на бой уходит…»

В это время с треском распахнулась дверь, вбежал княжий отрок, закричал на всю палату:

— Есть, тут парнишки? Литовцы по шатровым кровлям, где круча и снегу нет, горящими стрелами бьют. Туда только мальчишкам и забраться. Полезай, ребята, выдирай вражьи стрелы! Спасай Кремль от пожара!

— Матушка!

Многое вложил Ваня в это единственное слово, и Настя сразу поняла его:

— Полезай, родимый, полезай!.. — не сказала — простонала она, вдогонку торопливо крестя метнувшегося к дверям сына, и сама побежала под вражьи стрелы.

И ни Настя, ни Ваня не видели, как следом за ними вместе с другими ребятами выскользнула из Трапезной палаты Аленка.

«Что я, хуже мальчишек по крышам лазать умею?» — думала Аленка, взбегая по узкой деревянной лесенке колокольни. Взбежать–то взбежала, но задохнулась. Под колоколами остановилась, чтоб перевести дух. Подошла к перилам, да так и замерла.

Вонзясь в дранку шатра над крыльцом Трапезной палаты, дымным пламенем горела стрела. «Загорится шатер, займется крыльцо, запылает вся палата, а в нее одних раненых сколько натащили! Надо туда бежать…» Но тут она увидела — из слухового окна на крышу палаты полез мальчишка. Едва он выпрямился и пошел вниз, увязая в снегу, Аленка узнала его: Ванюша!

Дойдя до края, Ваня спрыгнул на крышу, накрывавшую лестницу крыльца, качнулся, взмахнул руками… нет, устоял на крутом скате и стал проворно спускаться вниз. Остановился у основания шатра, переступил в сторону и полез на шатер. Тут только разглядела Аленка, что на скате шатра лежит легкая железная лестница, сделанная, как цепь, из отдельных звеньев.

Наверху Ваня дотянулся до стрелы, но вытащить ее из дранки было не так–то легко. Аленка видела, как он раскачивал стрелу, наконец вырвал ее и швырнул вниз. В то же мгновение новая стрела, обмотанная горящей паклей, ударила в шатер, едва не угодив Ване в лицо. Он отшатнулся, обеими руками заслонился от пламени и… рухнул вниз.

— Ваня! — срывая голос, закричала Аленка.

Ваня упал на крышу крыльца, задержался на скате, хотел подняться, но тут огромный пласт снега пополз с крыши, увлекая за собой мальчишку. Ваня тяжело упал в сугроб. Аленка видела: он силится встать — не может. Не чуя ног под собой, она помчалась по лестнице вниз, выбегая, зацепилась полой полушубка за дверной крюк, даже не заметила, как с треском разорвалась старенькая овчинка.

— Ванюша, Ванюша! — захлебываясь слезами, кричала она. Ухватилась, что было силы, потащила Ваню из сугроба.

— Тише, Аленушка, — проговорил Ваня негромко, стараясь не застонать, — тише, я ногу себе свернул…

Сверху падучей звездой упала горящая литовская стрела, вырванная из шатра каким–то другим мальчишкой…

Нет, не запылала Москва костром — много еще мальчишек в Москве.

Один за другим разбиваются о камень стен вражьи приступы: стоят на стенах москвичи, и ярость вражья — как стрела, пылающая в сугробе.

20. ВСПЯТЬ

Не очень–то весело сидеть зимней ночью в промерзшем шатре, когда на воле бушует мокрая метель и ветер рвет полотнища шатра, силясь сорвать и унести его во тьму. Нет, не весело! А что поделаешь, если вокруг ни одной деревушки целой не осталось? И пенять Ольгерду не на кого: сам все пожег, когда на Москву шел, а теперь худо.

Князь Ольгерд зябко кутается в шубу. Напрасно! И в медвежьей шубе сыро и холодно, а в довершение бед еще князь Михайло мотается перед глазами. Два шага по шатру туда, два обратно. Речей шурина Михайлы лучше и не слушать. Ольгерд устало закрывает глаза, но в уши упрямо заползают язвительные слова Тверского князя:

— Вот, простояли мы восемь ден под Москвой, а ныне уходим не солоно хлебавши. С великой опаской уходим. Срам!

Ольгерд из–под нахмуренных седых бровей сверкнул на Михайлу Александровича темным, злым взглядом. Сказал с хмурой насмешкой:

— Может, тебе ведомо, как московские стены проломить? Ты бы нас поучил, неразумных.

— Перелезть надо было через стены! Перелезть, и для такого дела людей не жалеть! — запальчиво ответил князь Михайло.

Ольгерд опять принялся запахивать шубу. Михайло Александрович с нескрываемой ухмылкой смотрел, как кутается старый Ольгерд. В мозгу копошилась ядовитая мыслишка: «Великий князь Литовский, гроза Тевтонских рыцарей, а шуба у него на плечах, как на последнем смерде, из медвежины», — и опять на язык запросилось все то же колючее словечко: «Срам!»

Сам князь Михайло был в алом суконном кафтане, подбитом соболями, и, казалось, не чувствовал холода. Да и до холода ли тут, когда тяжкая, как обледенелый камень, дума навалилась и давит, давит: «Ольгерду–то ладно! Разбил бодливый лоб о московские стены и бежит домой, в Литву, а мне в Тверь не вернуться!»

Ольгерд кончил укутываться и глухо из–за поднятого воротника заворчал:

— Ну что брешет человек, ну что брешет? Кто людей жалел? Все рвы вокруг Кремля доверху литовскими мужиками завалены. А что поделаешь с москвичами? Люты! Бабы и те со стен кипяток лили. Чаю, знаешь?

— Коли так, Москву надо было измором брать.

— Да ты, князь, в своем уме? Володимир Серпуховский под Перемышлем ополчался, к нему на помощь Володимир Пронский с рязанцами шел. Они бы нам измор показали. Гляди, как бы они нас сейчас не догнали.

Ольгерд угрюмо замолк, молчал и Тверской князь, все так же продолжая метаться по шатру, не находя покоя от своих дум.

Вдруг рядом за шатром сквозь завывание ветра окрик:

— Кто идет? Стой!

Несколько мгновений было слышно лишь, как гудит промерзшее полотно шатра под напором ветра, потом отчаянный, с каким–то противным визгом вопль:

— Москвичи!

Ольгерда будто ветром выдуло из шатра; за ним кинулся Михайло Александрович, на ходу вынимая меч.

Сперва в ночной вьюжной тьме трудно было что–либо разобрать. Где–то рядом в молодом ельнике метались люди, слышен был звон оружия, крики, ругань, стоны. Потом красное мечущееся пламя факелов осветило сражающихся и сразу несколько голосов закричало:

— Свои! Свои!

— У страха глаза велики, — пробормотал Ольгерд, злясь на себя, чувствуя, что и у него самого велики глаза от страха. Плюнув, он круто повернулся, вошел в шатер и повалился на постель из еловых лап, накрытых ковром.

Следом вошел князь Михайло. Остановился в раздумье.

«Ольгерд Гедеминович явно не спит — дыхание неровное, но лицо закрыто воротником шубы, и тревожить его, пожалуй, не гоже». — Михайло Александрович зло дунул на дрожащее пламя свечи, словно оно во всем виновато, и пошел из шатра.

Все так же заунывно выл ветер. Тут же поблизости стонал раненый, порубленный в этой глупой схватке. В лицо лепило холодными скользкими хлопьями, и такие же скользкие мысли летели в мозгу:

«Вот! Бежим от Москвы! Победители! Ольгерду горя мало, Ольгерд в Литву уйдет, а мне куда?.. — Стало вдруг холодно и душе и телу, соболя и те не спасали от стужи, а мысли, мысли летели, как хлопья снега, подхваченные ночным ветром. — Ольгерду горя мало, закутался в медвежий тулуп, а мне… — Взглянув на костры, князь вздрогнул. Нет, увидел он не людей, жмущихся к огню, увидел, как ветер прибивает пламя к земле, вспомнил: — Так же точно прибивало пламя костров перед юртой Мамая, — и понял: — Опять в Орду придется идти! Опять кланяться земно Мамаю. И неизбежно сие!»

Князь шел, не видя расположившихся на ночлег воинов, но и людям, дрожавшим в сугробах у тусклых и дымных костров, было не до князя Тверского. А вьюга то горько плакала, то будто смеялась, проносясь над станом литовского войска.

Есть над чем смеяться зимнему ветру. Там, позади, откуда летит он по просторам Русской земли, там, на Боровицком холме, высится так и оставшаяся неприступной каменная твердыня Московского Кремля, а Ольгерд в великом страхе уходит вспять.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1. СУД ИВАНА ВЕЛЬЯМИНОВА

Тоскливо воет ледяной ветер над сумрачной пустыней зимних степей. Под ветром гнутся редкие кусты, похрустывая тяжелыми, оледенелыми ветками. Вокруг них, завиваясь, слабеют, падают вихри поземки. Сугроб изгибается, как застывшая в крутом приплеске волна, растет на глазах. Его вершина дымится белым, снежным дымом, и дым этот уносится вдаль по тусклому, будто слюдяному насту.

Чуть заметной переметенной тропой уходит в глубь степей дорога. Дорога в Орду! Единственный путь на великокняжеский престол, оставшийся князю Михайле Тверскому.

Пусть хмурятся воины! Пусть угрюмо молчит старый верный боярин Никифор Лыч! Пусть Ванька Вельяминов, едущий впереди, сутулится, будто старик, пряча лицо от льдистых уколов ветра в высокий воротник тулупа. Пусть у самого князя Михайлы смутно на душе! Пусть! Вновь, сломив княжескую гордость, он поклонится земным поклоном эмиру, но своего добьется: в бараний рог согнет Москву, не тверскими и литовскими, так татарскими руками!

Иван Вельяминов изредка оглядывается, украдкой посматривая на князя, и только головой качает.

«Куда что девалось? Исхудал Михайло Александрович, щеки ввалились, лицо потемнело. Из–под овчины распахнутого на груди тулупа выглядывает соболий воротник алого кафтана. Поистерлись княжеские собольки! Поистерлись! Уж не зря ли я из Москвы утек?.. — думает Вельяминов. — Вон дядюшка Тимофей Васильевич имеет окольничество [248] — тож чин немалый…»

Иван горько усмехается. «К чему такие мысли? К чему себя обманывать?» Не нужен Ивану чин окольничего. С малых лет привык он считать себя тысяцким, и даже если князь Михайло с Дмитрием Ивановичем помирится, он, Иван Вельяминов, князю Дмитрию враг до конца, до смертного часа.

Уже давно впереди на дороге маячили три черные точки, сейчас можно было разглядеть: навстречу неторопливо ехали два всадника, за ними бежал пеший. Иван Вельяминов до того задумался, что хотя и ехал передовым, а ничего не видел. Наконец князь окликнул его:

— Ванька, аль ты ослеп? Навстречу татары едут.

Иван вздрогнул, потянулся за луком, но князь прикрикнул:

— Ты, никак, одурел!

Тем временем подъехали ордынцы. Молодой и старый. Оба на сытых лошадях. Одеты в добротные кожухи. Видимо, оба — люди с достатком, особенно старый. У этого шапка с опушкой из темных соболей, у молодого попроще — лисья. Сзади его лошади стоял раб. Петля аркана, привязанного к седлу, надета ему на шею. Татары соскочили с лошадей. Старший снял шапку, низко поклонился Вельяминову, сказал что–то по–своему. К Ивану подъехал толмач, [249] перевел:

— Государь! Бьет тебе челом сотник Абдулла. Рассуди наш спор, и да будет так, как ты решишь.

Иван оглянулся на князя, ответил ворчливо:

— Невежи! Вон князь великий Тверской Михайло Александрович. Ему и надлежит быть судьей.

Но татарин стоял на своем:

— Государь! По старому доброму обычаю монголов судить должен первый встречный. Первым был ты…

Вельяминов со страхом опять поглядел на князя, но Михайло Александрович только усмехнулся.

— Ты был первым, тебе и судить.

Сотник тем временем говорил:

— Тому назад семь дней обрушился на меня гнев Аллаха — снежная буря разметала в бескрайной степи мои стада. Отара овец в две сотни голов пристала к стадам Бурхана–сотника… — кивнул на молодого.

— Понятно, — перебил ордынца Вельяминов, — сотник Бурхан прихватил твоих овец.

Татарин отшатнулся, хлопнул рукавицами по бокам.

— Что ты, государь! Может ли быть такое? Бурхан–сотник приставил к моим овцам руса Петри–раба, но раб был ленив и лукав, и через три дня, ночью, стая волков уволокла двенадцать баранов.

Вельяминов не вытерпел и вновь перебил Абдуллу:

— Эко, двенадцать баранов волки заели, когда он тебе два ста спас. А ты, жадный пес, еще недоволен!

Татарин опять удивился.

— Государь, не таков Бурхан–сотник, чтоб остаться в долгу, он отдает мне двенадцать баранов.

— Так о чем же спор?

— Я прошу только десять, а взамен двух баранов прошу отдать нерадивого Петри–раба.

Иван Вельяминов только головой покачал.

— Дешево больно — раба за двух баранов.

— Больше нельзя, раб совсем худой.

Иван взглянул на раба. Тот стоял, низко опустив косматую голову. Связанные руки его, перехваченные у запястий веревкой, распухшие, будто налитые водой, были странного синевато–бурого цвета. Стоял он в снегу босой. Ноги были обморожены еще страшней — черные, покрытые струпьями. Пальцы на ногах отвалились, и культяпки кровоточили.

Сотник Бурхан, до того молчавший, вдруг сказал:

— Два барана за такого раба цена правильная.

Вельяминов рассердился:

— Черт вас разберет. О чем же вы спорите?

Медленно поднял голову раб. Повел глазами на старшего ордынца, сказал с трудом, хрипло:

— Он покупает меня, чтоб бросить в степи, чтоб волки меня сожрали, а Бурхан не согласен: сам хочет волкам скормить.

Вельяминов строго нахмурил брови:

— Ты бы, раб, помолчал, тебя не спросили! — И, обратясь к ордынцам, сказал:

— Спор ваш решить просто. Ты, Бурхан, отдашь ему одиннадцать баранов, а волкам вы его бросите вместе.

Раб рванулся, упал на колени перед копытами коня Вельяминова. Конь испуганно отпрянул в сторону.

— Боярин, помилуй! Боярин, прикажи меня копьем пронзить! Не обрекай столь страшной смерти.

Сдержанный шепот пошел по череде тверских воинов. Никифор Лыч, побледнев, надвинулся на Ваньку и, видимо, еле сдерживался, чтобы не ухватиться за меч.

Раб, задыхаясь, молил:

— Боярин, вспомни, и тебе умирать придется! Боярин… — Он на коленях полз по снегу за конем Вельяминова, но Иван не слушал раба. Страшнее было тяжелое дыхание Лыча за спиной, приглушенные голоса воинов и непонятное молчание Михайлы Александровича. Ванька испуганно покосился на князя. Михайло Александрович уже руку протянул за плетью, но взглянул в глаза татарских сотников, и под их темными, пристальными взглядами рука обмякла, упала. «Разнесут по Орде, что Тверской князь рабов выручает, поди после того кланяйся Мамаю». Стыдясь признаться самому себе, князь испытал даже какую–то темную радость: «Мамаю не в чем будет упрекнуть меня», а потому он крикнул на своих:

— Молчите! Приговор произнесен, и да будет он на совести судии.

Опустил голову Никифор Лыч. Смолкли воины и тронулись вслед за князем, стараясь не глядеть, как два ордынца на обочине дороги вяжут русского человека.

То ли, связывая раба, сотник Бурхан ослабил путы, то ли раб в отчаянии разорвал их, только вдруг руки Петра оказались свободными. Подумать — какая может быть сила у изнуренного, обмороженного человека, но Петр вырвался, дернул из–за пояса Бурхана кинжал. Сотник не успел отскочить, не успел крикнуть, повалился с распоротым животом. В тот же миг Петр и сам упал на Бурхана — старый Абдулла вогнал ему свой кинжал между лопаток.

Сотник Абдулла с любопытством смотрел, как дергается, постепенно затихая, Бурхан, придавленный мертвенно–тяжелым телом Петра. Внезапно молодой тверской воин, поравнявшись с Абдуллой, взмахнул копьем. Ордынец охнул, захлебнулся. Тяжелое копье вошло ему в грудь. Он отшатнулся, но тверич рванул копье обратно, и Абдулла ничком рухнул в снег.

Молча в ужасе смотрели тверичи.

«Что с парнем будет? Князь Михайло на расправу скор».

Но князь ехал вперед, не оглядываясь. Видел ли Михайло Александрович побоище? Ехал он молча, потом неожиданно сказал:

— Лихой был раб Петр, двух ордынцев уложил!

Князь говорил громко, ясно, будто вкладывал эти слова в память всем своим людям, чтобы знали они, как при случае отвечать татарам. К воину подъехал его десятник, прошептал:

— Вытри корье, дурень. Я чаял, князь велит те голову снести.

А Михайло Александрович тем временем подхлестнул коня и, догнав Ивана Вельяминова, поехал рядом.

Иван оробел, украдкой поглядывая на князя, ждал, что он скажет, и дождался. Михайло Александрович холодно усмехнулся, разлепил плотно сжатые губы.

— Не везет тебе, горе–судия. Не сбываются твои приговоры. Сейчас не вышло по твоему слову, и раньше так же было. Помнишь, вел ты Бориску ко мне на расправу, и тож не вышло. Нет, Иван, не везет тебе…

2. СНЕГ

Князь Михайло не зря помянул про Бориску. Сейчас, когда не только великое княжение Владимирское, но и своя вотчина — Тверской стол для него недосягаем, здесь, в зимних ордынских степях, он все чаще вспоминал о людях, которых мог считать своими сторонниками, на которых мог опереться и не оперся, кичась тем, что люди шептали о львиной свирепости княжого сердца. Вспомнил он и о Бориске. Но Бориске ныне был в дальней дали, в глухих мордовских лесах. Еще до первого похода Ольгерда на Москву повелением митрополита Алексия сослали его в отдаленный монастырь. Когда вели владычных холопов из Кремля, увидел Бориско самого владыку Алексия. Стоял митрополит на крыльце, опираясь на посох, глядел на кабальных людишек.

Дивился потом на себя Бориско, откуда смелости набрался, только рванулся он из толпы, упал на колени перед крыльцом, завопил:

— Помилуй, владыко! Помилуй! Пошто меня вкупе с кабальным народом гонят? Не должен я те ни алтына, ни денежки, ни полушки! Помилуй, возьми на службу во владычный полк, вот те хрест, буду служить верно!..

Грозным оком ожег его митрополит, потом словом добил:

— Не суйся в волки с собачьим хвостом! Выпустили тебя из подклети — радуйся! Гонят тебя ко святым инокам на исправу — иди смиренно, а меч не про таких!

Запомнился, ой как запомнился Бориске путь от Москвы до мордовских лесов. Толпа кабальных холопов на осклизлой дороге, хмурь осеннего неба, хмурые лица владычных молодцов вокруг. «Поглядеть на них — монахи, иноки смиренные, а чуть шевельнется такой инок — и сразу звяк стали слышен. Еще бы не звенеть, коли подрясники у них поверх брони надеты, шлемы клобуками прикрыты. Знать волка и в овечьей шкуре. В руках, небось, у них копья, на бедрах мечи аль сабли висят. Копейщики копейщиками и останутся. Одно слово: владычные робята! Владычные!..»

И в монастыре был владычный люд, но иного склада. Игумен, выйдя к холопам, первым делом благословил их, потом тихим, ласковым баском приказал:

— А ну, мужички, у кого жены есть, отойдите одесную, холостежь и вдовцы ошуюю подайтесь.

Толпа загудела тревожно. Кто–то решился спросить:

— Отче чесной, пошто?

— Расходитесь, голуби, расходитесь, как сказано, — негромко откликнулся игумен.

Люди заметались. Хоть и нет, и не было у тебя жены, а попробуй отойди ошуюю! Боязно! Вестимо, на Страшном суде ошуюю грешников погонят прямиком в адское пекло. Небось, монахи людишек так же делят. Нет, уж лучше одесную податься…

Только несколько молодых парней отошли налево. В последний миг переметнулся к ним и Бориско. «Хитрит монах, — подумал он, — так я ж его сам перехитрю!» И перехитрил, хоть не монаха, а свою судьбу.

— Вот и славно, вот и добро, касатики, — подлил медку игумен, — всю холостежь мы поженим, дабы жили они без блуда, жили в законе, трудились и плодились к вящей пользе святой обители отныне и вовеки веков. Есть у нас девки молодые, есть вдовицы нестарые. Немного, но есть. Бабенки на наделах сидят, им без мужиков никак, да и обители чистый разор от земли пустопорожной. А про вас, мужички, — обратился он к стоящим направо, — свободной землицы не припасено, не прогневайтесь. Будете лесок под пашню рубить.

Толпа угрюмо молчала.

«Обошел, перехитрил! Придется теперь кровавым потом умываться, отвоевывая землю у лесных дебрей, а что поделаешь? Не говорить же монаху, что соврал, что нет у тебя жены. Поверит он! Жди! Небось, сразу скажет:

— Ты что же, двоеженцем стать хочешь? Иди–ко поклоны бить, грех замаливать… — Нет уж, лучше так, все равно свободных бабенок в монастырских деревнях, видать, нехватка».

Бориско беззвучно смеялся: «Полезли в праведники, подались одесную, теперь поработайте, потрудитесь, бог труды любит, а нам, грешным, и бабеночка и пашенка достались…»

Бориске сразу приглянулась молодая черноглазая вдовушка, к которой привел его послушник.

— Пошепчитесь пока, — сказал послушник, ухмыляясь, — а в колоколо ударят, идите в церковь, там вас и повенчают…

Послушник ушел, а парень со вдовушкой быстро столковались и, когда загудел над полями монастырский колокол, пошли в церковь без супротивства…

Прошел год с небольшим, и в чистой, веселой Борискиной избе совсем весело стало, ибо запищала в люльке у него дочка. Иноки крестили девчурку и нарекли ее Нунехией. То ли так по святцам [250] подошло, то ли иеромонах [251] отец Мефодий, выпив на радостях лишнее, выбрал имя спьяна, кто знает. Бориско покачал головой, услышав такое небывалое имя, и стал звать дочку попросту Нюрой. Так и стали жить в избе две Нюры: жену–то Борискину звали Анной. Была она труженица, и монастырское тягло тянуть на пару с ней было легко. Казалось, все ладно, пока не пришла мокрая осень.

С начала августа зарядили дожди.

С тоской вспоминал Бориско, как синие тучи волокли мокрые подолы дождей над землей, как потом слились они в серое марево, как размокла от дождей пашня, склонились мало не до земли тяжелые, набухшие колосья.

Будто сейчас видит Бориско, как Анна, подобрав выше колен подол промокшего сарафана, тяжело хлюпает по жидкой грязи, увязая босыми ногами по щиколотку. Плат у Анны сбился, лезет на глаза, но не поправишь его: руки заняты, тащит она на обоих плечах по набрякшему, только что сжатому снопу. Оставлять снопы в поле и думать нечего: все вымокнет, ляжет в грязь, прорастет.

Дома в те дни стоял промозглый туман, в нос бил запах прелой ржи. Снопы приходилось сушить прямо на печи. Вдруг новая беда! Осень еще только начиналась, было тепло, кончился осенний день в сырой тьме, а утром Бориско, еще не успев открыть дверь, с ужасом прислушивался к волчьему вою ветра. Выйдя на крыльцо, он так и замер, ухватясь сразу закоченевшей рукой за косяк. Мимо неслись хлопья снега, вперемежку с зелеными, не успевшими пожелтеть листьями. Этой кашей из снега и листьев забило окаменевшие колеи, листья скользили по льду луж, крутились в воздухе, завивались вихрями.

Сзади послышалось всхлипыванье. Бориско оглянулся на Анну, цыкнул:

— Чего разнылась! Завтра отпустит. Видно ли, чтоб зима с сентября наступила.

Но завтра не отпустило. Снег продолжал валить. Бориско навернул теплые онучи, обул лапти, надел овчинный полушубок. Нахлобучив облезлый колпак, пошел в поле. Сзади, отстав на шаг, потянулась за ним Анна. На меже они остановились, не веря глазам, не в силах сразу понять, что весь урожай лежит, заметенный увалами белого, по–зимнему сухого снега.

3. ШИРОКАЯ МАСЛЕНИЦА

И мягкая, сиротская зима сурова для людей, урожай которых замело снегом. Страшны бесконечные зимние ночи, когда над деревней кружит дикую карусель мокрая метелица и тоскливый вой несется над заснеженными полями, а кто воет — поди разбери: то ли метель, то ли стая голодных волков из ближнего перелеска, а еще страшней, когда по избам начинается плач ребят, разбуженных ночной непогодой.

— Мамонька, хлебца… — стонут ребятишки.

Стонут! И слава богу, что стонут, а каково, когда стон затихает, и мать, тронув заскорузлой ладонью ребенка, отдергивает руку, не в силах поверить, что коснулась захолодевшего, мертвого лба.

Но всему приходит конец. Протекла и эта голодная зима, от первого снега до солнцеворота, от солнцеворота до широкой масленицы. Именно об этом прозвище масленицы вспомнил Бориско, растирая между ладонями колосья последнего из спасенных снопов. Высыпал он две с половиной пригоршни зерна в круглое отверстие деревянного жернова, сел, закрыл глаза. Со стороны взглянуть — забылся. Нет, в ушах будто завязло негромкое, хрустящее шипение: то Анна с натугой крутит мельницу. Хруст все явственнее, перемололось зерно, нет его под жерновом. Железные планки, набитые на тяжелый деревянный жернов, вырезанный из ствола столетнего дуба, скрежещут по таким же планкам нижнего жернова. Звук стих. Бориско открыл глаза.

— Все?

— Все, — тихо откликнулась Анна. Она подошла к полке, сняла небольшой мешочек, долго копалась, развязывала, наконец вытащила пригоршню покоробленных коричневых комочков. Бориско опять закрыл глаза, слушая, как вновь зашебуршала мельница, думал:

«Знать бы, что урожай под снег ляжет, можно было бы рогоза [252] и поболе надергать».

В памяти всплыл один из минувших августовских дней. Холодный ветер несет косые струи дождя, шелестящие в болотных зарослях. Клонятся стебли рогоза. На темных бархатных шишках — мелкий бисер водяной пыли. Даже сейчас вспомнить, так дрожь пробирает: холодно было лезть в воду, чувствуя, как лапти уходят в илистую жижу, да и выдирать рогоз, вцепившийся корнями в дно, не легко. Дома, нарезав корни, Анна сушила их на противне, на легком жару. Чистого хлеба есть не пришлось совсем, а сейчас кончилось зерно, подходил к концу и рогоз.

Бориско вдруг встал, снял с колышка полушубок.

— Ты куда?

— В монастырь. Пущай святые отцы помогут. У них, чаю, в закромах хлебушка немало припрятано.

— Зря, Боря: не дадут монахи хлеба.

Бориско не стал слушать, отмахнулся, вышел из избы.

У закрытых монастырских ворот толпились мужики, переговаривались приглушенными голосами:

— Вконец отощали…

— Сосновую кору едим…

— Вчерась, говорят, монахи хлеба давали…

На этот голос сразу откликнулись.

— Давали, говоришь?

Долго стояли мужики. Наконец, не скрипнув на жирно смазанных петлях, приоткрылись ворота. К народу вышел отец вратарь. Был он могуч в плечах и, несмотря на густую седину, румян.

Люди сдернули шапки. Кое–кто опустился на колени.

— Чего вам, мужики, надобно? — спросил он густым сытым басом.

— Погибаем, отец, голодной смертью.

— Одна надежа на монастырь.

— За нами не пропадет.

Монах кашлянул, будто труба иерихонская, глаза его добродушно сузились.

— Вставайте, мужики, с колен. Не мне — отцу ключарю кланяйтесь, ибо он анбарами ведает. Да не толпитесь вы! Вишь, народ беспонятный. Отец игумен приказал пускать по пяти людишек, не боле, штоб воровства не было, штоб вас во грех не вводить. Пятеро проходи, остальные ждите.

Когда первые пять человек вышли из ворот, неся по мешку с зерном, к ним бросились остальные.

— Ну как?

— Значит, дают хлебушка!

— Шибко куражится отец ключарь?

Первый из идущих мужиков скинул свой мешок в сани и, вытирая пот, ответил:

— А пошто ему куражиться? Здесь не боярская усадьба. Здесь все со Христовым именем делается, только вот на кабальной записи крест пришлось поставить, о том отец ключарь не забыл, нет, не забыл. Тут на тя и хомут надевают со смиренной молитвой.

— Следующие пятеро, заходи, — рявкнул отец вратарь.

Долго ждал Бориско, но, наконец, дошла и до него очередь. За воротами поблизости была трапезная палата. Когда Бориско проходил мимо, оттуда гурьбой валили монахи. Лица у всех строгие, постные, но голодного не обманешь: губы у иноков маслянистые, поблескивают, да и из открытых дверей трапезной такой сытый блинный дух шел, что Бориско невольно сглотнул слюну. Голова от жирного горячего духа кружилась, где уж тут думать о кабальной записи, в мыслях другое:

«Снесу ли мешок? Оголодал, ослабел…»

Когда стоявший впереди мужик взвалил мешок с зерном на спину и, пошатываясь, вышел из монастырского амбара, Бориско шагнул вперед, упал перед ключарем на колени. Монах повернул к нему сухое, изрезанное тонкими морщинами лицо, мгновение медлил, глядя на затылок Бориски, уткнувшегося перед ним лбом в снег, потом спросил ласково, вкрадчиво:

— Чего тебе, чадо?

— Помоги, отец, оголодали!

Монах вздохнул сочувственно:

— Не обессудь, сыне, но не про тебя припасен монастырский хлеб.

Бориско как стоял на коленях, так и не поднялся: пришиб его монах словом, оглушил.

— Другим же даешь. Я чем хуже?

Отец ключарь раскатился смешком, кивнул двум здоровенным послушникам, стоявшим с деревянными ковшами у закромов.

— Видали? Чем он хуже? Да ты, я вижу, шутник. Хлеб я даю вольным смердам, они за то кабальные записи подписывают, а ты и без того монастырский, кабальный холоп. — Опять усмехнулся с издевкой и, подняв очи к небу, заговорил по–иному, елейно:

— Согрешил я с тобой! Иди, сыне, с миром, до весны перебьешься, не помрешь, весна недалече, вишь, уже масленая наступила. Тебе, сыне, зерна дать, а ты блины печь почнешь, а что такое блин? Сие есть образ поганого языческого бога Ярилы–солнца. С сытого брюха мужик до сих пор на масленой игрища творит, бесов тешит. Какой нынче день? Четверг на масленой, а кто его четвергом называет? Никто! Одно занятие разгулом четверг величать, а среда у них — лакомка, пятница — тещины вечерки, субботний день — золовкины посиделки. Тьфу! — Монах плюнул, вытер тонкие губы и вновь принялся укорять:

— А воскресенье придет, вы его проводами величать станете. Нешто не поганство? Да и в самом деле масленицу провожать почнете. Нешто не грех? Ты што стоишь? Говорю, иди! Говорю, до весны перебьешься.

4. ЯРИЛО

Придя домой, Бориско молча снял колпак, швырнул его под лавку. Анна все поняла без слов, расспрашивать не стала, только взглянула большими, ставшими вдруг бездонными глазами.

«С чего бы это? Не было у нее таких глаз! Словно омуты. Горе да голодуха красят Анну. Ну и баба, сколько сил в ней!» — так думал Бориско, вглядываясь в глаза жены.

— Не дали монахи хлеба, — сказал он, потом сел, прислонился спиной к печи, задумался.

«Житье монахам! Сами блины жрут, а нам грех. Уйти бы в монахи, так ведь и там не посадят. Привольно живут только чины ангельские, но для того надо в монастырь вклад сделать, а так без вклада до седых волос послушником промучаешься. Вот если бы каким ни на есть подвигом прославиться, людей удивить!»

Эта мысль будто уколола. Взглянул на жену, боясь, что она по глазам догадается о его думах, но Анна сидела за прялкой, глаза опущены, нога, обутая в маленький лапоток, нажимая на веревочную петлю, плавно покачивала зыбку. Бориско скинул валенки, полез на печь, лег лицом к стене.

— Ты, Боря, не занемог ли?

— Так, простыл малость, — притворно слабым голосом ответил Бориско, а самого трясло от мысли: «Прославиться! Непременно прославиться надо! Тогда только и видали кабального холопа Бориску сына Пахомова!»

Анна ничего не заметила. В избе тихо жужжало веретено да время от времени с коротким шипением падали в воду, тухли угольки с подгоревшей лучины. Тоска! Тоска!

Тихо, бесшумно, печально проходили дни масленицы. Блинов никто не пек, пива и браги не варил. Не до гулянья в голодный год. Но в последний, воскресный вечер молодежь все же не утерпела, собралась за околицу проводить масленицу.

Бориско только того и ждал. Куда и хворь девалась. Змеей соскользнул с печи, прокрался на край деревни. Там сквозь сетку ельника плясало пламя, мерно проходили, заслоняя его, парни и девчата.

«Хоровод!»

Нет, не простую палюшку разложили парни. На холмике посреди костра, охваченный струей пламени, стоял столб, а наверху пылало солнце. Что из того, что солнцем было старое колесо со сбитым ободом! Растопырясь во все стороны горящими спицами, будто лучами, оно являло образ древнего бога Ярилы, весеннего, возвращающегося к людям солнца. Бориско долго стоял, зачарованный пляской огня, слушая веселые хороводные песни. В душе тихонько шевелилась радость:

«Конец зиме. Возвращается солнце, тепло».

Но вот одна из спиц, подгорев, вывалилась из гнезда и, оставляя за собой дымный след, полетела вниз. Ее проводили криками, хохотом. Подбадривая себя, Бориско сказал вслух:

— Надобно начинать.

Полез через ельник. В гуще сучков застрял, оцарапал щеку и, рванувшись, с треском выбрался на поляну. Там, увязая в сугробах, он побежал прямо к масленичному костру, на ходу подхватив валявшуюся жердь. Никто такого не ждал. Разорвав хоровод, Бориско шагнул к огню, задержался, поняв, что от страха дрожат руки.

Закричали девчата, Бориско вздрогнул и, зажмурясь, чувствуя, что сердце, похолодев, укатилось куда–то в живот, хлестнул жердью по горящим спицам. Они жар–птицами полетели в разные стороны.

Девчата с визгом шарахнулись прочь. Парни поразевали рты, глядя, как Бориско продолжает сбивать подгоревшие спицы, потом кто–то смачно выругался.

Бориско повернулся к парням, увидел сжатые кулаки. Коленки дрогнули, подгибаясь. Спине жарко от огня, а по телу ползет отвратительный, холодный пот. Еще немного, и Бориско, как заяц, метнулся бы с холма, но парни шли на него несмело, не понимая, зачем он нарушил их веселье, а лицо Бориски было в тени, и никто не разглядел, как дрожат у него побелевшие губы.

— Стойте! — еле вымолвил он, опираясь на жердь, как на посох. Казался он черным и мрачным, а из–за спины его вылетали всплески пламени. Все необычно и страшно, а кому же знать, что пророк, заслонивший черной тенью костер, сам был еле жив от страха.

— Стойте! — повторил Бориско, и парни, не дойдя трех шагов, стали.

— Было мне видение, — начал он нараспев, с гнусавинкой, — лежал я на печи хворый, глядь, разверзлась крыша, и вошел муж светел. Страшным гласом приказал он: «Встань, иди, потуши бесовский костер. Засыпало снегом ваш хлеб, а вы, слепцы, кары господней не поняли и вновь поганые игрища играете». Во искупление грехов ваших на месте бесовского костра сегодня ночью срубите мне келью, дабы мог я, молясь за вас, отвратить от вас беды!

Парни хмуро молчали, вдруг плачущий, срывающийся девичий голос прервал тишину ночи:

— Ребята, чего раздумались? Аль мало вам, что снегом хлеб замело? Новые беды хотите накликать? Страшно! Страшно! Не гневите Бориса Пахомыча, рубите ему келью!

5. СВЯТОЙ ОТШЕЛЬНИК

В ночь на Чистый понедельник [253] срубили Бориске келью, а во вторник на первой неделе Великого поста хлынул теплый дождь, и свершилось небывалое — рухнули снега. [254]

Стоя на пороге кельи, Бориско глядел на бегущие ручьи, вдыхал теплый воздух, думал:

«Неужто вправду чудо? С чего бы? Наврал им про видение, и вот на тебе», — и тут же, хитро посмеиваясь, корыстился: «Теперь, мужики, вы от меня не отвертитесь, чудотворца кормить придется». Но еще раньше мужиков подумали о том монахи. На околице показался отец ключарь, торопливо шлепал по грязи, в руках у него что–то черное. «Ряса, что ли?» Следом послушники тащили снедь.

Бориско не стал напускать на себя смирение, еле кивнул отцу ключарю, прикрикнул на послушников и, лишь попробовав квасу да понюхав соленые рыжики, помягчал.

Так поститься было можно: и хлеб мягкий, и караси важные, а про бочонок рыжиков и говорить нечего — объедение.

Отец ключарь с Бориской много толковать не стал и, лишь уходя, сказал строго:

— Чудо чудом, а ты понимай…

Бориско не дал ему договорить, закивал головой:

— Понимаю, отче, ты и отцу игумену скажи, чтоб не тревожился, коли вы со мной так, — кивнул на монастырскую снедь, — и от меня обители урона не будет.

Тем временем по деревне шумела весть, что молитвами нового святого согнало снег и можно идти собирать хлеб, оставшийся в поле. Повезло Бориске: даже те, кто вчера кричал о новом дармоеде, сегодня смолкли.

А вечером в келью тихонько постучали. Бориско распахнул дверь и невольно отступил назад. Перед ним, прижав к груди завернутую в обрывок овчинки дочку, стояла Анна.

— Боря! — Бориско еле расслышал ее слова. — Боря! На кого же ты нас покинул?

Видя, что жена не кричит, не зовет людей, Бориско сразу оправился, сказал надменно:

— Не замай, Анна. Нет Бори. Вот приму постриг, и уж не Бориской, отцом Варсисом будут звать люди меня. Отец ключарь обещал, так и будет. Не соблазняй меня. Мне ныне с бабой наедине и говорить–то не пристало. Было мне во сне видение…

Уголки губ у Анны дрогнули. Бориско невольно залюбовался ее бледным лицом.

— Полно, Боря. — Анна сощурилась презрительно. — Говори о том людям, не мне. Не мог ты со светлым мужем беседовать, храпел ты на всю избу.

Бориско шагнул навстречу жене, стал на пороге, заговорил напыщенно, с напором:

— Моими молитвами людям хлеб возвращен, а ты, еретица, меня смущаешь. Изыди!

Анна засмеялась невесело:

— Полно, отец Варсис! Была ранняя осень, настала ранняя весна, а хлеб… — Анна безнадежно махнула рукой. — Зря люди радовались. Видел бы ты, что от хлеба осталось. Колосья черные, а в колосе два–три зерна еле держатся, да и те прелые. С голодухи люди и это подбирают, а только… — Анна замолкла, вглядываясь, не узнавая в закутанном в черную рясу монахе своего Бориску.

— Что — только? Говори, еретица! — наступал он.

— Убогое, нищенское чудо у тебя получилось.

Анна говорила смело. Стояла она в грязи, строгая, прямая, а потом словно сломалась, давясь слезами, зашептала:

— Боря, ведь я тебя любила! Боря, меня забыл, хоть дочку пожалей! Вернись!

Тихим воплем прозвучало это последнее слово. Бориско даже заколебался на мгновение, но вспомнил о даровом бочонке рыжиков, о сладком монастырском квасе — отвердел. Откинув широкий рукав, поднял руку.

— Дай благословлю чадо.

Анна рванулась в сторону, всем телом заслонила дочь от благословляющей руки Бориски.

— Прочь, святоша! Забыл, отрекся, ну и сиди здесь черным вороном, набивай монастырскими харчами брюхо!

Разбуженная криком Анны, заплакала Нюра. Анна, стоя спиной к келье, ласково уговаривала ее:

— Не плачь, сиротинка, не плачь. Чего о таком плакать…

Оглянулась, обожгла Бориску взглядом и пошла прочь, а Бориско, опаленный неистовым блеском ее темных глаз, так и стоял истуканом, забыв опустить руку. Дивной красавицей показалась ему Анна в этот сумрачный вечер, и тоскливо сжималось у него сердце, пока глядел он ей вслед. Но вот скрылась она в ельнике, затихли шаги. Бориско медленно опустил руку, как во сне, закрыл дверь, задвинул деревянный засов.

Тяжело вздохнув, сел на лавку, понурился. Долго ли он просидел так? Нет. Не очень. Вскоре почувствовал — левый локоть упирается во что–то. Взглянул. «Бочонок!»

Осторожно сняв деревянную крышку, Бориско потянул носом. Из бочонка пахнуло смородинным листом. Бориско не спеша запустил в бочонок руку, двумя пальцами ухватил скользкий, мокрый рыжик, вытащил, поднес к самому носу. Во рту полно слюней.

«Скусно!» — подумал он. Ни жены, ни дочери больше и в мыслях не было.

6. ВЕЧЕ

Быстро схлынули в ту весну полые воды, а дела людские продолжали бурлить. Едва начали просыхать дороги, из Орды вышел князь Михайло, а несколько дней спустя, в ясный холодноватый вечерний час, к белокаменному массиву Золотых ворот стольного града Владимира подъехали всадники. Легкий мост через ров загудел от ударов подков, кони были борзы, на месте не стояли, а вот всадники не по коням: бродяги не бродяги, а похоже, одеты в сермяжные кафтаны, в дерюжные порты. Вожак щеголял в драном бараньем кожушке, который ему еле–еле удалось напялить на могучие плечи, на широкой груди кожух не сходился, там проглядывала посконная латаная рубаха. Только и наряда на нем, что шапка соболья с малиновым бархатным верхом.

Гости спешились, принялись, не жалея кулаков, грохотать в дубовые, кованные узорной медью ворота. Когда–то в дотатарские времена медь эта была позолочена, ныне медь прозеленела, некоторые узоры отвалились, от позолоты следа не осталось, лишь в памяти народной ворота оставались «Золотыми».

Под высоким двухъярусным проемом ворот удары гудели набатным гулом. Наверху, между зубцами башни, показалась голова в старом, ржавом шлеме, надетом криво, второпях.

Нахмурив белесые брови, страж завопил во всю глотку, стараясь перекричать грохот:

— Кто у ворот безобразит? Аль стрелы захотели? Гляди, пущу!

Снизу ответили без страха да еще и с глумлением:

— Кто это нам грозит?

— Никак сапожник Юрища? Ставят сапожников в караул!

— Нашли воинов.

— Эй, Юрища, не узнал?!

Юрища опять выглянул меж зубцами.

Снизу хохот:

— Не узнал! Не узнал!

Караульный наконец ахнул:

— О господи! Сам князь! Митрий Иванович, богатым быть, в самом деле не узнал я ни тебя, ни людей твоих. Что ж ты, княже господине, каким оборванцем вырядился? Чай, ныне апрель, святки миновали.

— Вырядишься! Мост на Колокше снесло, владимирцам невдомек починить, ну и пришлось вброд перебираться. Спасибо, мужики одежонку нам дали, в ней и едем, сушиться недосуг. Да открывай ты, пока батогов не отведал…

Юрищу этот окрик будто сдунул с верха башни. Заскрипели петли ворот. Едва въехав в город, князь приказал:

— Семен Михайлович, бери два десятка людей, скачи в Ветчаной город, пройдешь его насквозь до Серебряных ворот. Боярин Кошка, ты тут в Новом городе останешься тож с двумя десятками, остальные со мной в Мономахов город. [255] Время не теряйте, гоните пономарей на колокольни, пусть во всех церквах звонят набатным звоном. Сами скачите по улицам, скликайте людей владимирских в Детинец, к Успенскому собору, кричите: князь Дмитрий на вече зовет.

Фома, проезжая мимо караульного, хлопнул его по плечу.

— Ты чего уставился? Дивишься, что князь вече собирает? Оно, конешно, дивно, но рот разевать не время, запирай ворота да и беги к Успенскому собору.

Юрища бочком обошел Фому, снял перед князем шлем.

— Время позднее, государь, вон солнышко село, куда в такую пору вече собирать, темно будет.

Князь ответил сурово:

— А я до утра ждать не могу, — и погнал своего коня в гору, к Торговым воротом Мономахова города.

Юрища, забыв надеть шлем, смотрел ему вслед, качал головой:

— Ишь не могу! Аль беда какая? На то похоже, вон людишки княжьи надо мной потешались, а сам князь хмур, видать, не до потехи ему.

Пока владимирцы собирались, стемнело. У Успенского собора зажгли факелы, их пляшущий свет бросал беглые красноватые отблески на белоснежные стены древнего храма. Толпа густела. Над площадью перекатывался сдержанный гул. Он сразу смолк, едва на невысокое крыльцо собора взошел князь Дмитрий. Несколько мгновений он вглядывался в лица ближайших, освещенных факелами, людей (дальше толпа тонула в полумраке), потом, сняв шапку, поклонился народу. Переодеться он не поспел или не захотел, стоял в посконной рубахе, еле возвышаясь над толпой, вплотную придвинувшейся к крыльцу.

— Мужи владимирские! — Голос князя громко прозвучал в вечерней тишине над затихшей площадью. — Князь Михайло Тверской вышел из Орды с ярлыком на великое княжение. С ним посол царский Сарыхожа идет сажать Михайлу на стол Владимирский.

По толпе будто ветер пробежал, стих. Люди слушали.

Дмитрий опустил голову, вымолвил с горечью, с трудом:

— Значит, я не князь вам боле. — Помолчал, вздохнул. — По–ордынски выходит так, — и вдруг крикнул на всю площадь напряженно зазвеневшим голосом: — Думайте, мужи владимирские! Хотите ли вы, чтоб князем вашим стал шурин Ольгердов, столько раз литовскими полками разорявший русские земли? Хотите ли, чтоб князем ставленник ордынский стал, готовый ради ярлыка великокняжеского платить Мамаю выход, [256] сколько тот спросит?

Я с вас беру дани тяжкие — ждите, князь Михайло напомнит вам время Батыево, выход даст Мамаю, какой царю Узбеку платили, исподнюю рубаху с вас снимет и ордынцам отдаст.

Вновь гул прошел по толпе и опять стих.

— Поддержите меня, владимирцы! — Князь замолк, явно борясь с волнением, не решаясь высказать задуманное, потом тряхнул головой, осилил себя, вымолвил: — Закройте ворота перед послом и князем Михайлой.

Народ молчал. Страшно было подумать идти против ханского ярлыка, но и сказать Дмитрию «Нет!» языки не поворачивались.

Тут, расталкивая людей, из толпы вырвался боярин. Матерый, грузный, он задохнулся, взбежав на три ступеньки, несколько мгновений стоял перед князем молча, только пыхтел и глаза пучил, потом сразу взревел:

— А ярлык? А царев посол? Знаю, что скажешь! Сил у Михайлы немного, а брат твой Володимир Андреевич полки в Переславле собирает. Тебе не впервой царских послов гнать! Мы помним! Было! От нас посол Иляк вместе с Митрием Суздальским бежали. Так ведь у кривого черта мурзы Иляка ярлык был чей? Мюридов. А ныне Сарыхожа с Мамаевым ярлыком идет! С Мамаевым! Быть граду Володимиру пусту. На мятеж зовешь нас, княже!

— Посла я купить попытаюсь, а не удастся… ты, боярин Есиф, прав, быть тогда Владимиру пусту… — Подняв руку, Дмитрий остановил нарастающий крик. — Только прежде здесь, под стенами владимирскими, я со всеми полками моими костьми лягу. В том клянусь вам, владимирцы!

Дмитрий разодрал ворот рубахи, сорвал с шеи нательный крест из массивного серебра, поцеловал его и застыл, подавшись вперед, жадно слушая, что кричит народ.

На крыльцо поднялся костлявый старик. Город его знал. Сидел он обычно здесь, на этом же крыльце, просил милостыню. Нищий закричал с натугой:

— Собрал нас князь на вече, а на вече, известно, люди равны. Слышал ты, град Владимир, боярскую речь, дозволь и нищему старику слово молвить.

— Говори! Говори, дедко!

— Помолчите, братцы, не перекричать деду веча!

— Вестимо! Старик ветхий.

— Глотка у него не Есифова.

— И брюхо не боярское.

— Говори, дед!

Старик посохом отстранил боярина Есифа, поднялся еще на ступеньку, зашамкал беззубым ртом:

— Чаю, помните, как в песне про ордынские поборы поется?

У кого денег нет — У того дитя возьмет; У кого дитя нет — У того жену возьмет; У кого жены нет — Того головой возьмет…

Указал посохом на Есифа.

— Боярину горя мало, он, известно, от царя откупится. Ордынцы и с него и с меня одинаковую дань спросят. Есифово богачество вам ведомо, мое тож… — Старик поднял над головой суму. — Будет под князем Михайлой, как встарь было, боярам легко, а малым людям невтерпеж. По мне лучше в битве помереть, чем с голодухи, отдав царю ордынскому последнее. Думайте, мужи владимирские, что до меня, так я князю Митрию верю, ибо ему без нас податься тож некуда…

Площадь загудела от криков. Кого–то волокли прочь из Детинца, кому–то по шее дали. Что кричат — ни слова не разберешь, но Дмитрий понял: бьют Есифовых сторонников. Значит, кончено вече, значит, народ решил. Облегченно вздохнув, князь вытер рукавом со лба крупные капли пота.

7. «ПРИШЕЛ НЕ ЗВАН, УЙДИ НЕ ГНАН!»

Два дня спустя, тоже вечером, к Владимиру подошла рать Тверского князя. Лиловато–синие тени сгущались в долине реки Лыбеди, лиловато–синие тени лежали на покрытых дерном крутых откосах валов. Далеко наверху суровыми громадами высились бревенчатые стены, темнела грузная, приземистая башня Медных ворот, и только острый шатер кровли над ней ярко пламенел, озаренный лучами заката.

Еще не доехав до пояса надолб, вкопанных в землю у подошвы вала, татарский посол бросил поводья. Закинув голову, он глядел на медно–красный шатер башни, потом засопел презрительно, крикнул:

— Эй, Софоний–толмач, сюда!

Переводчик подъехал, молча взглянул на мурзу. Лицо у толмача испитое, щеки, как два темных треугольных провала. Видно, никого не красит рабья доля, а когда–то был детина не из последних: высок и плечист. Был! А ныне, казалось, не человек — костлявый остов сидел на маленькой захудалой лошаденке.

— Это те самые Медные ворота, к которым мы должны были выехать?

— Те самые, мурза.

Сарыхожа затрясся от беззвучного смеха. Мотнул головой.

— Ай–ай! Ложь, бахвальство! Какие же они медные! Закатится солнце, и чешуя крыши потухнет. Деревянная она.

Переводчику давно опротивели разговоры мурзы, но не отвечать нельзя. Вздохнув, он сказал с зевком:

— То не чешуя, а лемех.

— Лемех? — Мурза беззвучно зашевелил сухими, шершавыми губами.— Лемех… Лемех… Что ты врешь? Лемех — это чем пашут, это у сохи. Это слово я по–вашему знаю.

— А не разумеешь. Гляди, шатер набран из узких дощечек, снизу каждая заострена, ни дать ми взять лемех.

Мурза принялся смеяться.

— Ну вы и земляной же народ. Шатер на башне лемехом покрывают. Диковина!

— Тебе, мурза, деревянный шатер, может, и в диковину, ну, а на Руси такие шатры обычны. С великим искусством их делают. Подумать, поглядеть — простая осина на лемех пошла и от непогод посерела, но днем, под солнцем, лемех стоит, словно серебряный, а в закатных лучах — как медный, но «Медными» ворота прозваны не за кровлю — за медную обивку ворот, вон в нее тверичи колотят, кулаки отбивают.

Действительно, тверичи старались, стучали, но только ворон разбудили. Птицы черной тучей поднялись над башней, с карканьем кружили в небе. Город молчал.

Отсвет заката потух на шатре башни, когда к мурзе подъехал князь Михайло. Даже в вечернем сумраке, даже издалека Софоний разглядел глубокую гневную морщину, прорезавшую сверху вниз лоб князя.

— Переводи! — приказал, будто ударил словом, Михайло Александрович. Видно, князь еле сдерживал гнев, но, обратясь к послу, заговорил иным голосом.

— Не прогневись на меня, мурза, не откликается нам стража Медных ворот. Перепились, наверное, дьяволы, и дрыхнут. — Князь погрозил башне кулаком. — Ужо разберусь… а сейчас придется нам к Орининым воротам ехать, в них постучать. Тут недалече.

Посол заворчал, но все же поехал за князем. К Орининым воротам подъехали в темноте, опять громыхали так, что, думалось, весь город должен всполошиться, и опять хоть бы кто в ответ голос подал, только псы брехали из–за стен.

Посол, сощурив и без того узкие глаза, глядел, как к нему опять подъезжал князь Михайло. Князь не доехал, соскочил с седла, поклонился поясным поклоном.

— Не клади гнев на меня, государь, не отворяют ворот, так заведено на Руси — после заката врата не открывать.

Мурза сопел, потом заговорил скрипучим голосом:

— Если бы с тобой были мужи, сокрушающие ряды врагов, и храбрецы, низвергающие их, врата были бы открыты. Мамай давал тебе орду, ты не взял.

— Проще простого взять орду, — горько усмехнулся князь, — а знаешь ли ты, посол, сколько казны за орду надо было отдать Мамаю?

— А тебя жадность одолела! Над златом, как пес над костью, сидишь.

— Было бы над чем сидеть. Где мне взять злато?

— Меха, мед, рабы — то же злато.

— С каких холопов или смердов я меха да мед возьму, кого в рабы поведу, если сам в Орду пришел изгнанником из Литвы.

— Нет казны, нет и орды!

— Знаю! Кабы со мной орда шла, я с владимирцами поговорил бы, а ныне… Ты уж не серчай, мурза, по моему приказу воины для тебя сыскали избу. Не в чистом же поле тебе ночевать.

Тревожно взглянул на Сарыхожу, тот как воды в рот набрал. Однако к избе поехал. Здесь князь Михайло подошел, бережно взял в руки стремя, чтоб помочь мурзе слезть с лошади. Навалясь всей тяжестью на плечо князя, посол сходил с седла не торопясь, а едва ступил на землю, сразу сварливо залопотал:

— Почему хозяин избы меня не встречает? Где хлеб–соль? Где полотенце расшитое?

«Вот и угоди послу. Ишь причуда — подавай ему хозяина с хлебом–солью, а откуда его возьмешь, если хозяин, не дожидаясь гостей, ушел». — Так подумал князь Михайло и принялся Сарыхожу уламывать.

— Ты, государь, не кручинься, ты в избу ступай. Избенка невеличка, но жилая, добрая. Переводи, переводи, Софоний. Да не тараторь ты! Вежливей говори с послом царским. — Забежал вперед, открыл дверь. — Пожалуй, государь Сарыхожа, пригнись только, притолка низка.

Сарыхожа вошел, громко потянул носом и повернул к двери. Князь спросил, не скрывая тревоги:

— Аль что не по нраву?

— Щами пахнет!

— Щи пища добрая…

Мурза ничего не ответил, только поморщился, велел своим слугам ставить юрту, а потом бросил князю три слова:

— Вели избу крушить.

— Зачем?

— Костер жечь. Дерево сухое.

Не хотелось Михайле Александровичу так начинать свое княжение на Владимирском столе, но с мурзой не поспоришь. Избу пришлось ломать. Поднялась пыль. Сарыхожа отошел в сторону, позвал Софония.

— Отсюда до Золотых ворот далеко ли?

Софоний удивленно взглянул на посла.

— О Медных воротах я тебе сказывал, а отколь ты про Золотые проведал?

Сарыхожа разгладил тонкие, как крысиные хвостики, усы, свисавшие на голый подбородок, хитро подмигнул.

— Я вас знаю. Вы, русы, нас втихомолку варварами зовете. Спорить не буду: Мамай — варвар, новый хан — варвар, однако… — Посол сложил тонкие холеные руки на животе, надменно выпятил раздутое чрево… — Однако не все такие. Мне довелось видеть не только степи да кочевья. Бывал я в Египте, видел каменного льва с человечьей головой, видел каменные горы, сложенные над могилами древних царей… Этими руками… — посол расцепил руки и перед носом Софония пошевелил сухими пальцами, — я разворачивал свитки, в которых записана мудрость арабов. И о вашей земле расспрашивал я знающих людей. Хоть ты и грамотей и толмач, а варваром меня ты не назовешь. Завтра во Владимире я поеду на высокую гору смотреть каменных зверей на стенах собора… какого собора?

— Дмитриевского, [257] — тихо откликнулся Софоний.

Посол важно кивнул.

— Завтра я прикажу выломать каменного льва из стены собора, я увезу его в Орду.

«Вот варвар!» — ахнул про себя Софоний, а мурза продолжал похвальбу:

— Я всегда вижу странные и глупые обычаи чужих народов. Вот и сейчас. Скажи, зачем зажжены вон те костры? Видишь, один близко, другой на вершине дальнего холма, третий еще дальше.

Софоний молчал. Посол испытующе взглянул на него, заговорил с какой–то кошачьей вкрадчивостью:

— Молчишь, Софоний–толмач! Значит, я понял! Эй, Михайл–князь!

Михайло Александрович, точно ждал крика мурзы, вынырнул как из–под земли.

— Ослеп! — затопал на него Сарыхожа. Ткнул пальцем в сторону огней. — Какой град лежит там?

— Переславль.

— Переславль! А в нем полки Митри–князя! Не видишь, не видишь, слепец, здешние людишки о нас москвичам весть подают!

Князя как и не бывало у костра, только топот конский утонул во мраке. Мурза не успел еще остыть, а князь уже вернулся, с ним конники. С седла сбросили перед мурзой связанного старика.

— Взят у костра, — кивнул князь, — допрашивай его сам! Софоний, переводи!

Софоний подошел, помог связанному подняться, сесть.

— Отвечай, дедушка, как звать тебя?

— Русские люди зовут дедом Микулой.

— Спроси его, кому он о нас весть подавал?

— Скажи, кому ты о них… — Софоний кивнул на мурзу и на князя, стоявших рядом, — весть подавал?

— Великому князю Митрию Ивановичу.

Князь Михайло пнул старика в грудь, Микула повалился, охнул.

— Кто тебе приказал? Кто приказал?

Старик поднял светлые, выцветшие глаза и в ответ на бешеные выкрики князя ответил с силой:

— Приказал мне стольный град Владимир! Мы, владимирцы, князю Московскому крест целовали на том, что тебя во Владимир не пустим, а ты… пришел не зван, уйди не гнан… а то… прогоним!

Княжья плеть взвилась над стариком и… повисла в воздухе.

— А то прогоним, — повторил князь Михайло и, швырнув плеть в огонь, ушел во тьму.

8. НОЧЬ У СТЕН ВЛАДИМИРА

Сарыхожа никак не мог заснуть. Ворочаясь с боку на бок, он лениво почесывался, лениво думал:

«Душно в юрте, что ли? Или годы давят — старикам всегда не спится. Нет, не годы, блохи виноваты, великое множество развелось их в кошме».

Мурза сел, принялся скрести ногтями грудь, потом плюнул, надел халат и вышел из юрты. Тьма становилась прозрачней: близок рассвет, но и в этот глухой час костер горел ярко.

Два татарских воина сидели перед огнем, один шевелил палкой угли, струйки искр улетали вверх. Увидев Сарыхожу, воины вскочили. Он подошел, вглядываясь.

«Оба бодры, караулят по закону Чингиса».

Хмыкнул удовлетворенно, спросил, позевывая:

— А где старый рус, пленник?

Воины удивленно переглянулись.

— По твоему приказу толмач увел старика рубить ему голову. Вот пайцзе твоя, нам ее Софоний отдал…

Мурза взвыл, коршуном налетел на воинов, вырвал из рук татарина щит, вырвал копье, с силой отшвырнул ордынца. Пайцзе, мелькнув серебряной рыбкой, упала в огонь, а мурза неистово колотил копьем по щиту. Со всех сторон сбегались ордынцы. Посол сломал копье, бил обломком, бесновался, кричал:

— Толмач украл пайцзе! Сбежал! Руса увел! Догнать их! Содрать с живых шкуры!..

На берегу Клязьмы, на мокрых камнях, лежал Софоний. Услышав звон щита, он приподнялся на локтях, прошептал:

— Уходи, Микула. Почто двоим погибать.

Дед и головы не поднял, ощупывая ногу Софония, бормотал:

— Эк угораздило тя ногу свернуть. Да и то сказать — камни склизкие, в воде их не видно. Ночью, вброд… Долго ли до греха. Терпи, терпи, стонать не моги. Мы ее выправим.

Софоний скрипнул зубами, когда дед сильным рывком поставил кости на место. Из–за Клязьмы неслись крики, собачий лай.

— А ну вставай!

Дед силком поднял Софония, тот осторожно ступил на больную ногу и, не сдержав стона, ничком повалился на берег. Дед только головой покачал, взглянул на мелькающие вдали факелы и пробормотал:

— Так и пропасть недолго, — старческой, мелкой рысцой потрусил прочь. Софоний с тоской посмотрел ему вслед, закрыл глаза. «Уползти бы! Сил нет! Собаки на том берегу до воды дойдут, а там заплутаются. Все равно, рассветает — найдут… Будь что будет! Да вот уже и шаги близко… Быстро сыскали…»

Софоний так и не открыл глаз, пока над ним не прозвучал тихий оклик Микулы:

— Давай к воде! Я потащу, а ты здоровой ногой подпирайся, да нишкни ты. Не дай бог, услышат. Я челн добыл. Давай, давай, подпирайся, тащить мне тя не под силу…

Софоний тяжело перевалился через борт прямо в воду, плескавшуюся на дне челна. Дед проворно оттолкнул хлипкую посудину, взгромоздясь на корме, принялся быстро работать веслом.

Софоний шевельнулся. Челн сразу черпнул бортом.

— Лежи! — цыкнул Микула. — Ты эдак нас утопишь, челн верткий, долбленка.

— Куда мы плывем?

— Обратно, на тот берег. Под носом у ордынцев проскочим, а там и Волжские ворота недалече.

— Не пустят нас. Князь Михайло и в Медные и в Оринины ломился, не открыли ему врат.

— Молчи! Аль те невдомек, потому нас и пустят, что князя не пустили.

Софоний ухватился за борт, преодолевая боль, сел на дне. Глядел на близкие факелы ордынцев. Дед беззвучно греб. Время от времени и он поглядывал назад, но не на татарские огни, а на слабо мерцающую точку второго маячного костра.

«Ванька там! Молодец, внучек, костра не потушил», — думал дед и чуть кивал головой в лад взмахам весла, а может, в лад своим думам.

Но Ваньки у костра не было. Завидев, что костер деда Микулы потух, он пошел к нему и сейчас стоял у холодного пепла. В сером предрассветном сумраке можно было уже разобрать, что костер не сам потух, а затоптан. Пригнувшись, Ванька принялся разбираться в путанице следов.

«Вот здесь деда волокли, здесь след обрывался, а рядом следы от подков, значит, на коня подняли…»

Ваня не успел выпрямиться, на плечи упал аркан, стянул руки. Веревка змеиным движением скользнула в траве, рванула, опрокинула навзничь.

До слуха дошел окрик:

— Тот, второй, костер потушить!

Откуда было знать парню, что сам князь Михайло кричал о его костре.

9. НА ЯРИЛИНОЙ ГОРЕ

С Ярилиной плеши [258] была видна вся круглая чаша Плещеева озера. По темно–синей воде, покрытой пенными беляками, быстро летели тени облаков. Там, где в озерном просторе отражались лучи солнца, вспыхивали тысячи искр. Князь Владимир Андреевич, взглядывая на озеро, невольно жмурился от этого бегучего блеска. Ветер с озера теребил его светлые волосы. Шлем князь снял. Рядом, около потухающего костра, стояли Дмитрий Иванович и воевода Боброк.

— Значит, — расспрашивал Боброк мужика дозорного, — ты увидел, что соседний костер потух, и свой потушил. Как он потух — сразу или просто прогорел?

— Нет, Митрий Михайлович, не прогорел костер, светил ярко, глядь — нет как нет. Потушили. Ну и я на свой две бадьи вылил.

Боброк задумчиво потер лоб, поглядел на мокрую золу костра.

— И с той поры ни огня, ни дыма?

— Нет, не было.

— А не прозевал?

— Да што ты, боярин, — начал сердиться мужик, — чего меня пытаешь? Сколько годов дозорную службу несу. Нет от града Владимира знаков, не обессудь.

Боброк помолчал, похмурился на свои мысли, наконец сказал:

— Тверичи с ордынцами к Владимиру подошли, а что дальше? Почему маячные костры потухли? Ужель владимирцы испугались и ворота открыли?

— Нет, — возразил Дмитрий, — владимирцам верю. Может, дозорных побили?

— Может статься…

— Тогда маяков ждать нечего, — вмешался в разговор князь Владимир и тут же сам себя перебил: — Вон из Переславля два конника скачут, не иначе гонцы. Э, да никак это Игнашка Кремень да Карп Олексин.

— Они, — согласился Дмитрий, — а за ними следом еще кто–то поспешает.

Гонцы мчались, не жалея коней. Еще с полгоры Карп закричал:

— В Переславль татары от посла Сарыхожи приехали, с ними тверской боярин, он татар уговорил сюда к тебе, княже, ехать. Спешат супостаты, а нас Семка Мелик послал в обгон, чтоб тебя упредить.

— Ладно, пусть едут, авось, и узнаем, почему костры потухли.

Боброк подошел с плащом.

— Надень, Дмитрий Иванович, не гоже послов встречать по–походному в простой броне.

Дмитрий Иванович проворчал в ответ:

— Много чести, — отстранил протянутый плащ и опустил вниз стрелку шлема, предохраняющую лицо от поперечных ударов, — пусть видят, что мы не шутки шутить вышли.

Глядя на него, и Владимир надел свой шлем, опустил стрелку по–боевому.

Поднимаясь в гору, послы перевели лошадей на шаг. Одолев подъем, остановились: ждали — князья подойдут, придержат стремя, помогут ордынским вельможам слезть.

Ни Дмитрий, ни Владимир не шевельнулись. Тверской боярин взглянул на ордынцев, те кивнули, боярин выехал вперед, не поклонясь, о здоровье не спросив, начал сразу:

— Посланы мы к тебе, князь Московский, от Великого князя Володимирского и Тверского и всея Руси Михайлы Александровича и от посла царева мурзы Сарыхожи. Скажи, Дмитрий Иванович, доколе еще терпеть твои беззакония? Великий князь ярлык на великое княжение привез, а владимирцы, твоего наущения послушавшись, в бесовской гордыне врата закрыли. Теперь расхлебывай кашу, как знаешь. Мурза Сарыхожа осерчал, зовет тебя во Владимир к цареву ярлыку.

Дмитрий несколько мгновений молчал, на него смотрели и враги и свои, ждали, что он ответит. Слегка побледнев, Дмитрий промолвил:

— Передай послу — к ярлыку не поеду!

Боярин откинулся на седле, отпрянул от такого слова, а Дмитрий продолжал негромко, но твердо:

— Передай Михайле Тверскому — на великое княжение его не пущу. — Выдернув меч наполовину из ножен, Дмитрий спросил: — Видал? Скажи о мече князю. — Со звоном бросил меч обратно в ножны.

— Передай мурзе Сарыхоже, да смотри передай, не слукавь, — ему, послу, путь чист, прошу его милость ко мне на Москву. Передашь?

— Передам.

— То–то! А соврешь, рано или поздно до тебя доберусь, тогда пеняй на себя и милости не жди.

— Но ярлык… — начал было боярин.

— Довольно! — перебил его Дмитрий. — Поезжай прочь. Бога благодари, что, уважая посольский чин, я твое невежество стерпел, когда ты о моем здравии спросить позабыл. Нечего поминать ярлык! Сказано: к ярлыку не еду!

10. ТРИ КОСТРА

Трясущимися руками дед Микула ударял стальным кресалом [259] по кремню. Звезды искр, летевших от огнива, казались под солнцем бледными, немочными, падали на трут, тухли. Дед терпеливо продолжал высекать огонь, наконец тонкая струйка дыма поднялась над трутом.

Раздув трут, он склонился над костром, зажег, потом запалил второй и, отойдя к северу на двадцать шагов, развел третий. Присев на чурбашек, посматривал вдаль.

«Ага! Запалил, — улыбнулся дед, увидав над лесом три дымных столба. — Побежали дымы ко граду Переславлю. Добро!..»

Вечером того же дня Фома ворвался в собор Спаса, где шла вечерня.

— Княже! Митрий Иванович! На Ярилиной плеши дымы!.. — рявкнул он на весь собор. Люди шарахнулись в стороны, дьякон оборвал возглас, уронил кадило. Угли и ладан рассыпались по майоликовому [260] полу. Князь вздрогнул, повернулся всем телом к Фоме, несколько мгновений смотрел на его потное, напряженное лицо, потом шагнул без разбора прямо на дымящиеся угли и, оставляя на желтых и зеленых плитах черные следы, пошел к выходу. Народ повалил за ним.

С переславского вала ясно были видны три дыма, поднимающиеся в тихое вечернее небо над Ярилиной горой. Не проронив ни слова, Дмитрий стоял, смотрел в проем заборола. [261] Так же молча стояли на стене ближние люди князя. Наконец Владимир Андреевич нарушил молчание:

— Похоже на то, брат, что меч, который ты тогда только наполовину вытянул, князю Михайле знаком.

— И страшен, — вставил свое слово Боброк.

Владимир засмеялся:

— Именно страшен! Ушел Михайло Александрович от Владимира и, нас убояся, на полуночь подался, вон третий дым куда отодвинут.

Дмитрий будто ничего не слышал, молчал. Владимир наконец не утерпел, толкнул брата:

— Да скажи хоть слово. Уставился!

Дмитрий медленно провел тыльной стороной ладони по глазам.

— Мне за самовольство еще держать ответ перед Мамаем. Потому рано веселиться. Посла Сарыхожу, пока он на Руси, во что бы то ни стало надо на Москву залучить и купить, иначе и голову потерять недолго. Но кого послать за ним? Надо, чтоб муж был умудренный опытом, ибо Сарыхожа, как слышно, волк травленый.

— Пошли Боброка, — быстро ответил Владимир Андреевич.

— Нельзя! Дмитрий Михайлович здесь при полках нужен. Молодых бояр сейчас нет.

— Ты про кого?

— Ну, скажем, Бренко, он Москву блюдет, Кошка в Ростов Великий послан, Свибл Суздаль от князя Михайлы стережет. Кого послать?

— Пошли меня, княже господине, — выдвинулся вперед Василий Васильевич Вельяминов.

«Нельзя послать Вельяминова! Где ему с послом Мамаевым совладать, оседлает его Сарыхожа. Да и не дело: сын из Москвы в Тверь бежал, а отца послом к тверичам послать — разум потерять».

Но сказать так — врага нажить, пришлось найти отговорку.

— Не по годам тебе, Василий Васильевич, такой труд. Ехать придется быстро. Михайло Тверской не иначе на Волгу подался. Путь не малый.

Василий Васильевич с ворчанием отошел, а Дмитрий Иванович пошарил глазами, остановил взгляд на Захаре Тютчеве, скромно стоявшем поодаль.

— Ехать тебе, Захар!

Тютчев кратко передохнул, выпрямился, сдернул шапку.

— Спасибо за честь, княже!

Дмитрий Иванович повторил:

— Ехать тебе. Возьми для охраны сотню воинов. Зря с Михайлой не задирайся, однако и спуску ему не давай, а на Сарыхожу даров не жалей, волоки его в Москву.

Вельяминов стоял, тяжело опираясь на посох, вцепившись, что было силы, костлявыми руками в серебряный набалдашник. Пепелил гневным оком Захара. Будь его воля, этим самым посохом разразил бы он Тютчева. Но руки коротки… От этого еще горше стало. Словно клубок змей, копошились мысли:

«Боярину, тысяцкому отказал, а княжого писца, человека без роду, без племени, посылает к цареву послу. Легко ли! А Тютчев–то, Тютчев, рад, пес! Ишь стоит плечо о плечо с Семкой Меликом. Этому тоже давно пора посохом в морду ткнуть, тоже воевода выискался. Тать! Шпынь ненадобная!»

А Захар тем временем просил:

— Дозволь, Дмитрий Иванович, взять сотню Семена Мелика. Мы с Семеном дружим, оно как раз придется.

Князь засмеялся:

— У тебя губа не дура! Ладно, бери. Ребята лихие. В поход сегодня же.

— Я мыслю в Ярославле мурзу перехватить.

— Нет! Не поспеешь. Князя Михайлу без боя побили, он теперь борзо побежит. Иди прямиком на Мологу. Спеши.

Дмитрий вдруг подмигнул Тютчеву с веселой хитринкой:

— Пойдем сейчас дары для мурзы выбирать.

— Пойдем, княже.

Вельяминов, не шелохнувшись, глядел им вслед.

«И вечерню стоять не стал. Греха не боится Митя. Млад и глуп. Со смердами якшается…» Но тут взгляд Вельяминова упал на быстро спускавшегося со стены Боброка. «Со смердами? Нет! Вон Боброк, не то что боярин — князь, а в Москву на службу пришел и к Мите куда как близок. Значит, не в смердах суть, не в Захарке и Семке. Значит, он мне… не доверяет!»

Земля поплыла из–под ног боярина Вельяминова.

11. МУРАВЬИ

Глухой, темный лес стоял вокруг. Нижние сучья мертвые, серые сплелись в колючую сеть, рвали одежду, норовили выколоть глаз, сорвать шапку. Лес сырел, дорога терялась во мхах. Да и какая дорога — бортничья тропа, петлявшая меж буреломных завалов. Семен который раз спрашивал мужика–проводника:

— Далече осталось до Волги?

Мужик отмалчивался, только вздыхал, явно заблудился. Наконец проводник остановился около древней сосны, склонился над крестообразной зарубкой, затянутой смолой, запустил пятерню в затылок.

— Вишь ты, куда он завел.

— Кто он? Куда завел? Далече до Волги?

Мужик укоризненно посмотрел на Семена из–под лохматой опушки шапки.

— Кто он? Вестимо кто…

— Полно врать! Сам запутался, а на лешего валишь, да и хохота лешачьего мы не слышали.

Мужик насупился, строго прикрикнул:

— Помолчи! Не поминай его. Накликаешь лихо. А что до хохота, так он эдак разве бабенку какую заведет, а нас, лесовиков, этим не возьмешь. Он норовит глаза отвести, там на тропе корягой станет, здесь туманом ляжет. Вот и ныне завел нас на проклятое место. Ты о Волге спрашивал, далече ли. Рукой подать, пяти верст не будет, а все без толку. Перед нами зыбучее болото, а посреди его озеро Лушма, Святое тож.

— Святое? Это к добру.

— К добру, — передразнил мужик, — как же, держи карман шире. Кто его Святым прозвал, не ведаю, но самое это гиблое место. И не велико озеро, а глубь преужасная. В зыбуне [262] окна, а в воде он…

Мужик не договорил. Фома толкнул проводника, тот плюхнулся на моховую кочку, а Фома загремел:

— Кто это он? Водяной, што ли? Подавай его сюды! Я ему соминые усища повыдергаю! Где тут зыбун непроходимый? Нет такого болота, штоб я через него не перебрался!

Фома быстро пошел к озеру, следом потянулись остальные воины. Вскоре открылась зеленая, яркая, как ковром бархатным покрытая низина, на ней редкие низкорослые сосны, посредине, за сизыми стволами, густо–синяя узкая полоска озера, за ней такие же зыбуны, а еще дальше золотые, песчаные откосы коренного берега.

Фома шел, беззаботно посвистывал. Вскоре мох под ним начал качаться. Фомка отстегнул меч, скинул броню, присел на корягу, стал проворно стаскивать сапоги, с хитрецой подмигнул дружкам:

— Пошто водяному добро отдавать. — И крикнув: — Стойте здесь, — двинулся вперед.

— Зря ты его отпустил, Семен Михайлович, того гляди погибнет Фома, гляди, как он во мху вязнет, — пенял Мелику Захар Тютчев.

Семен лишь плечом повел. Дескать, поди, не пусти такого. И только успел посмотреть на Захара, как единым вздохом ахнули люди. Пронзительно закричал Фомкин друг Никишка. Семен взглянул и похолодел. Надо мхом виднелась лишь голова да плечи Фомы. Провалился он и держался на широко раскинутых руках. К нему бросились на помощь.

— Назад! — заревел Фома, но никто его и не думал слушаться.

— Назад, говорю! Меня водяной за пятку держит!

Люди стали, а Фома давай куражиться:

— Не суйтесь, пропадете. Я с ним, с мокрым бесом, и сам расправлюсь!

«Кто его знает, Фому–то. Может, так чудит, может, и впрямь водяной его держит, а утащить сил не хватает».

А Фома балагурил, орал:

— Ну ладно, дядюшка водяной, поймал меня, так и топи, а пятки щекотать это уж баловство. Ой, щекотно! Ой, невмоготу!

Повернулся, лег на грудь, пополз. Видно было, как раздается под ним мох, но Фома полз и полз, поварчивая на все болото:

— Ничаво! Ничаво! Чистая вода меня держит, вода со мхом и подавно. Ничаво!

Вылез–таки! Сел на бугорок, заросший пушицей, смачно сморкнулся, зажав одну ноздрю, захохотал:

— Робяты! Я водяного в морду лягнул, он и был таков, пошел восвояси, к носу лягуху прикладывать…

Никишка не вытерпел, закричал:

— Прикуси язык, Фомка. Тебе–то ничего: ты в нечисть не веришь, она над тобой и не властна, а нам каково?! Раззадоришь его, всех перетопит в болоте.

Фома, сморкнувшись из другой ноздри, ответил с ухмылкой:

— Будя скулеть, Никишка, аль забыл, как мы с тобой железными скрепами небо латали, когда оно в грозу лопнуло?

— Не было такого, не было!

— Ну вот! Может, и водяного не было? — Фомка с явным озорством наклонился над окном во мху и давай честить водяного да так, что бывалые воины, сами умевшие садануть крепкое словцо, удивились, а Фома, расправясь с водяным, лег на брюхо и пополз дальше, огибая озеро.

Солнце уже успело подняться к полудню, когда вернулся Фома, мокрый до нитки, через прореху рубахи видна глубокая царапина, ободрался во мху о корягу, но был доволен.

— Нашел я обход! Мох плотный, даже кони пройдут, но доспех все же сымайте да на волокуши кладите, а то, кто его знает… — подмигнул Никишке, — вдруг водяной пошалит.

Со смехом да с прибаутками перевел Фома сотню через болото, а когда под босыми ногами захрустел горячий песок и чешуйчатые, как из бронзы отлитые, стволы сосен могучим станом встали перед людьми, Фома вернулся взглянуть на зеленый ковер зыбунов, потянул носом сладковатый запах мха.

— Хорошо!

Но сверху уже покрикивал Семен:

— Вооружайся, ребята, да побыстрей, побыстрей! И так сколько времени потеряли. Может, обогнал нас посол. Узнать бы, да кого спросишь: в лесу ни одной живой души нет.

Оказалось иначе. На полуживую душу набрел Семен. Уже проглядывала между стволами голубоватая полоса Волги, когда Семен услышал в стороне от тропы не то плач, не то стон. Свернув и проехав несколько сажен, Семен окаменел. Прикрученный веревками к стволу сосны, стоял по колено в муравейнике человек. Рот у него забит кляпом. Человек бился головой о ствол, корчился, обессилев, повисал на веревках и снова бился в корчах. Живого места на нем не было. Сплошной бурой шевелящейся массой облепили его рыжие муравьи.

Семен схватился за меч, несколькими ударами рассек путы, подхватил бессильно повалившееся тело. На зов первыми прибежали Карп Олексин и Фома.

— В Волгу его! Смыть нечисть! — коротко приказал Семен. Горло сдавило. Преодолевая тошноту и внезапно навалившуюся слабость, Мелик ухватился за сучок, зажмурился, замотал головой. Едва открыв глаза, увидел у себя на руке муравья. С омерзением сбил его щелчком на землю. Пошел к воде.

Берег в этом месте был закован в сплошную гряду огромных валунов. Человек лежал на большом плоском камне. Рубаху, порты с него сорвали, муравьев смыли, только несколько штук их еще копошилось в бороде да один впился, застыл в правом уголке губ.

Над человеком заботливо хлопотал Никишка, а чуть в стороне скорчился на камне Фома. Богатырские плечи его изредка вздрагивали. Фома, готовый поговорить по–своему и с лешим и с водяным, стыдливо отворачиваясь, неумело, кулаками вытирал глаза.

А на человека страшно было взглянуть: так он был изъеден. Лежал он, странно оскалясь, Семен не сразу понял, что губ у него нет. Мелик окликнул его. Человек дрогнул обрывком века, приоткрыл налившийся кровью глаз. На месте другого глаза — язва. Мутный глаз его вдруг ожил. Человек пошевелился, попытался приподняться, повалился, простонал:

— Сем... ка… ты?

— Отколь знаешь меня?

— Внук… я… деду Микуле… парнем был… над… тобой смеялся… ты… костры запалил… да и проспал… А ныне…

Смолк, впал в забытье. Призадумайся Семен, он, может быть, и вспомнил бы о внуке деда Микулы, деда он помнил и топор его никогда не забывал, но сейчас было не до раздумий. Мелик, став на колени, тормошил бесчувственное тело.

— Кто тебя так? Кто? Скажи, болезный!

— Подожди, Семен, — сказал, подходя, Тютчев, — Никишка, подними голову, разожмите зубы ему.

В руках Тютчева была чарка со столетним медом. Семен и Никишка помогли, человек проглотил мед, поперхнулся, закашлялся и открыл глаз.

— Ну вот! Медок крепок, для посла припасен. Действует!

— Кто тебя, болезный? — повторил свой вопрос Семен.

Человек снова начал приподниматься и снова опрокинулся на руки Никишке, но глаз у него не замутился, не потух. Ответ был хотя и тихий, но явственный:

— У Владимира меня захватили… у костра… маячного… Посол вкупе с князем Михайлой… подбивали идти… на… Москву… Коренья давали… князя Митрия… отравить… Я плюнул мурзе в морду, а он… меня… — замолк, будто забылся, но Семен, склонясь еще ниже, расслышал шепот —… он меня… в… муравейник.

Тут сорвался Фома.

— Семен, оставь меня с ним! Не могу я посольскую службу служить! Не стерплю! Беды наделаю! Зарублю мурзу, зарублю князя!

Семен вспомнил нож Ваньки Вельяминова, понял Фому. Переглянувшись с Тютчевым, ответил:

— Ладно, оставайся. Человека тож нельзя бросить помирать одного, кому–нибудь при нем быть надо. Никишку возьми себе в помощь.

12. БЕЛОЙ НОЧЬЮ

Светлое, зеленоватое небо холодным прозрачным куполом опрокинулось над землей. За Волгой над широкими поемными лугами, горела бледная полуночная заря. Из–за кружева задремавших в ночной прохладе елей виднелись и Волга и впадавшая в нее Молога, на них — ни волны, ни струйки. Будто зеленое зеркало лежало внизу, и, как в зеркале, в воде отражался тот берег, а на нем темный городок Молога.

Кто знает, спала ли Молога в ту ночь или только затаилась, потушила огни и поглядывала на правый берег Волги, где на прибрежных песках дымили костры татар и тверичей?

Сегодня вечером не открыли мологжане ворот перед князем Михайлой, и он вместе с Сарыхожей заночевал на берегу. Что замыслил князь Михайло? Может, поутру татары и тверичи пойдут на приступ? Пожалуй, сил справиться с Мологой у них хватит, но до утра было еще далеко, когда волжскую тишь прорезал крик стражи:

— Стой! Кого несет нелегкая? Стой!

Явственно донесся громкий отклик:

— Едет посол великого князя Володимирского Дмитрия Ивановича Захарий Тютчев со товарищи к послу цареву мурзе Сарыхоже.

На опушке показался Семен Мелик. Шлем он снял, ехал с доверием, простоволосый. Не глядя на это, тверской воин кинул аркан. Но то ли тверич не научился еще у татар кидать аркан, то ли Семен был настороже, только петля аркана в воздухе встретилась с мечом и, рассеченная надвое, упала на землю. Меч у Мелика Фомкиной работы — булат!

В стане поднялся переполох. Сбегались воины, смотрели, как спокойно по трое в ряд ехали прямо к юрте посла москвичи. Важно приосанясь, сидел на седле Захар Тютчев. Перед ним Игнат Кремень вез небольшой стяг. Красное поле, белый конь были памятны Михайле Александровичу.

Князь стоял у юрты Сарыхожи заспанный, взлохмаченный, а Сарыхожа, видимо, еще и не ложился: бессонница мучила старого мурзу, и поговорить, поиздеваться над послами мятежника он был даже рад. Зато князь встревоженно бормотал:

— Гони его, мурза, гони в шею, гони, говорю тебе…

Сарыхоже надоело. Посол оскалился:

— Плетей захотел? Посла великого хана вздумал учить, ты, князек, в улусе ханском ханскою милостью сидящий! Ты заблудился в пустыне неведения и не видишь, что Митри–князь хочет прах боязни смыть влагой покорности. Поздно! Я возьму его дары, но он не уйдет o т расправы!

В десяти шагах Тютчев спешился, поклонился, коснувшись пальцами холодного песка, потом, прямо, без страха взглянув в глаза Сарыхожи, сказал:

— Великий князь Володимирский Дмитрий Иванович послал спросить о твоем здравии, царев посол мурза Сарыхожа.

Мурза про себя отметил: «Тверскому князю ни слова…»

Тютчев между тем говорил:

— Велел Дмитрий Иванович попенять тебя. Звал он тебя, посол, в Москву, дары припас, а ты не поехал. Что ж, на то твоя посольская воля, а дары прими, почто им зря в московских кладовых лежать.

Не успел мурза и глазом моргнуть, как москвичи разостлали пестрый ковер, на нем веером легли пять сороковичков соболей, а посредине оказался дубовый бочонок и деревянный ковш, украшенный тонкой резьбой.

Мурза метнул взглядом на дары, заворчал:

— Закон Магомета запрещает правоверным пить вино. Иль князю Московскому то не ведомо?

Тютчев не ждал перевода, ловким ударом выбил затычку, только чуть оглянулся на своих, тотчас Семен Мелик поднял бочонок, наполнил ковш с краями.

Захар, протянув его мурзе, сказал по–татарски:

— Мед столетний, Магомет о нем и не ведал, а ты отведай, и душа твоя возрадуется.

Сарыхожа медленно, нерешительно протянул руку к ковшу, но тут ему в локоть вцепился Михайло Александрович:

— Остановись! Погибнешь! Отрава в меде московском!

Тютчев в ответ сказал, как отрубил:

— Брехня! — и не спеша выпил весь ковш, провел рукой по усам, крякнул с таким смаком, что Сарыхожу проняло.

— Наливай!

Мелик и без переводчика понял. Нацедил ковш. Мурза выпил, облизнулся, а в руках у Тютчева была уже полная чара. Захар с поклоном поднес ее мурзе. Сарыхожа все еще хмуро взял чару, хотел выплеснуть мед под ноги, но тут Михайло Александрович с советом сунулся:

— Не пей!

Назло князю Сарыхожа выпил и чару. В голове начало шуметь, но обещанное веселье куда–то запропастилось. Мурза одинаково мрачно поглядывал и на московского посла и на Тверского князя. Чара, конечно, получше, чем деревянный ковш, но все равно дар не ахти какой — серебришко с цветной эмалью. Рука привычно тянулась к плети. Хотелось кого–то огреть без пощады, чтоб взвыл собакой. Кого? Князя, чтоб не бормотал на ухо, или посла, пусть не думает, что мурза Сарыхожа забыл, как его, ханского посла, во Владимир не пустили. Мурза поднял плеть и… наотмашь хватил татарина–переводчика. Тот взвыл. Мурза захохотал, затрясся всем телом, глядя, как переводчик на карачках уползает за юрту, а Тютчев, времени не теряя, поднес вторую чару, лучше первой, из массивного серебра с чернью, с врезанными в серебро золотыми нитями хитрого узора.

Мурза не стал задумываться, давясь смехом, вылил в глотку и эту чару. В глазах поплыло. Шагнул вперед, а шарахнуло в сторону. Оттолкнулся от князя Михайлы и плюхнулся на песок, повалился бы навзничь, но Захар услужливо поддержал, вкрадчиво принялся уговаривать.

— Поедем в Москву, мурза.

Сарыхожа хитро подмигнул одним глазом, забормотал свое:

— Хочу из золотой чары мед пить.

— Поедем в Москву, там и золотую чару получишь.

— Не поеду!

Михайло Александрович начал полегоньку отталкивать Захара от мурзы.

— Что, взял! Зря послу мед спаивал. Ужо на Москву мы вместе с послом пожалуем, тогда все тебе припомню, дай срок!

Мурза с явным интересом ждал, когда же князь Михайло с посланцем московским сцепятся, но Тютчев спокойно отступил на шаг, сказал с достоинством:

— Милости просим на Москву, княже. Для бодливых лбов кремлевские стены ой как хороши, — и, не обращая внимания на крик и угрозы князя Михайлы, обратился к Сарыхоже: — А ты, посол, не хочешь ехать к нам, не надо, была бы честь предложена, неволить грех. Пей во здравие медок из бочонка, а тверские меды пить остерегись, как бы со злости, что от Владимира ему оглобли поворотили, Тверской князь тебя не отравил.

Огрел Захар мурзу словами и давай гвоздить дальше:

— На Великом княжении ему не бывать! Ты ему не помог и впредь не поможешь, он, гляди, и на тебя озлится, так ты берегись.

— Не слушай, посол, наговора! — завопил князь. — Не слушай!

Тютчев в ответ с чуть заметной издевкой:

— На себя пеняй, княже, об отраве у нас и в мыслях не было, а ты проговорился.

Посол крутил шеей, смотрел то на князя, то на Захара, наконец, бормоча проклятия, полез за пазуху, вынул круглый пенал черного лака с золотыми китайскими драконами, ткнул его в руки князю:

— Держи ярлык Мамаев, промышляй великое княжение как сам знаешь, а я… в Москву, а то и вправду отравишь… — и пьяно заорал своим:— Эй! Свертывай табор!..

13. ЭТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ

На прибрежном камне, странно съежившись всем своим огромным телом, понуро сидел Фома. Он смотрел и не видел, как наступает рассвет, не слышал, как начинают подавать голоса птицы, и только когда сверху доносилось позвякивание металла о камень, Фома поднимал голову, в бессильном гневе сжимал кулаки. Там наверху Никишка мечом рыл могилу.

Вновь и вновь вспоминал Фома, как мучился, как трудно умирал человек, заеденный муравьями.

«Отомстить! Как? Нельзя зарубить поганого мурзу! Бед для Руси не оберешься. Душно!..»

Фома пошел наверх, взглянул на тело, покрытое кафтаном, на Никишку, копавшегося в могиле. Подошел к вековой сосне, что стояла у самой ямы, вытащил засапожный нож, начал вырезать старинный осьмиконечный крест.

— Нет! Не то! Не того душа требует!

Фома сорвался с места, кинулся в лес. Никишка удивленно взглянул ему вслед. Прошло еще немного времени, парень опять высунулся из ямы, встревоженно принюхивался.

Из леса явно тянуло дымом.

Наконец на берег вышел Фома, постоял молча, вдруг, что было силы, хватил кулаком по стволу.

— Ну вот! Спалил я проклятый муравейник! Спалил людоедов дотла, а толку что? Мураши, чай, и не виноваты. Мурзу бы сюда! Князя бы Михайлу!

14. ЧЕРНЫЙ БОР

Бедовое местечко — старый колодец на Ордынке. Здесь, под ветлой, утром соберутся хозяйки — и пошли языками чесать. Плещется вода, плещется смех, но сейчас у колодца тихо. Собравшись в тесную кучку, пугливо озираясь, женщины перешептывались меж собой:

— Всяких царевых послов видали на Москве, но такого не видывали.

— Мужики говорили, под Мологой Захар Тютчев мурзе меду поднес, так он гневался, пить не хотел, а ныне что творит!

— С цепи сорвался царев посол, с утра пьян.

— Мурза в Кремле, а простые ордынцы у себя на подворье гуляют. Бабам лучше и не показываться, того гляди в лапы им угодишь.

— Тоже накормить, напоить, ублажить их надобно.

— У князя и харчей и подарков хватит.

— А не хватит — с нас возьмет.

— Ох, бабы, возьмет! Чует сердце!

Внезапный крик:

— Бабы! Мурза! — и будто не было никого у колодца, только одно липовое ведерко катилось с пригорка, марая мокрые бока в дорожной пыли.

Летевший полным скоком вдоль Ордынки Сарыхожа остановил лошадь, крикнул по–своему. Тотчас же ему подали копье. Когда брал мурза древко, на солнце сверкнули самоцветы, на каждом пальце по одному, по два перстня. Попятив лошадь, мурза свистнул, лошадь прижала уши, рванулась вперед. Сарыхожа с налету пробил копьем дно ведерка, пригвоздил его к земле и ускакал довольный, слыша позади громкий шепот слуг, хваливших меткий удар, но не слышал посол русских слов, посланных вслед:

— Богатырь! С копьем на бабье ведро напал. Испортил ведерко, собачий сын.

Еще глядели в щелку тына испуганные женские глаза, еще не решалась хозяйка выйти, подобрать изуродованное ведерко, когда к калитке подошел человек, властно постучал.

Хозяйка робко подняла щеколду. Человек шагнул во двор.

— Зови мужа.

Женщина торопливо пошла в избу, а человек тем временем вытащил из–за пазухи измятый свиток, развернул, повел пальцем по бумаге. На крыльцо вышли хозяева. Чиркнув ногтем под строкой, человек спросил:

— Ты Васькой Кривым прозываешься?

— Я, государь.

— Ямщик?

— Ямщик.

— Два алтына с тебя.

Ямщик попятился:

— Чур меня! Аль ты, писец, белены объелся? Взгляни в свою грамотку, недоимки за мной нет. Все дани выплачены. Ты взгляни.

Но писец уже свернул свиток, отвечал равнодушно, с зевком:

— Тоже сказал, «недоимки нет»! Нешто я за недоимкой пришел? Великий князь Дмитрий Иванович приказал собрать Черный бор, то есть со всех вас, черных людишек, поголовную дань взять.

— Да за что?

— Очи есть, так гляди, — писец кивнул в сторону улицы. Сквозь раскрытую калитку виднелось воткнутое в землю татарское копье.

— Да нет у нас двух алтын!

— Все так говорят. Ты прислушайся.

С соседнего двора доносились всхлипывания, по всей Ордынке слышались крик, плач, ругань.

Васька посмотрел на жену, на писца, вздохнув, пошел в избу.

Писец присел на скамейку, вынул ножик и принялся обстрагивать палочку. Ямщик все не выходил.

— Сходи, поторопи мужа, — приказал хозяйке писец, но тот вышел сам, протянул писцу деньги. Взглянув, писец нахмурился.

— Тебе, Кривой, что сказано? Два алтына, а ты алтын без векши [263] даешь. Мало!

Голос Васьки Кривого дрожал:

— Батюшка, государь, помилуй… нет у меня больше. Нет!

— Коли нет, продай чего. Вон купец едет. Эй, почтенный!

Купец подъехал, замотал повод о столб, вошел в калитку по–хозяйски, как к себе на двор. Васька встретил его злым смехом.

— Иди, купец, в избу. Выбирай в моих хоромах чего хошь!

А купцу хоть бы что, привык. Отстранив Ваську, вошел в дом, острым взглядом окинул всю горницу, вышел во двор, спустился в подклеть. Криво ухмыляясь, Васька шагал за ним следом. Купец, не проронив ни слова, вышел наружу, обратился к писцу:

— Пошто звал? Мужик гол как сокол.

— Так–таки ничего?

— Битые горшки да тряпицы, да старый ухват, да драная уздечка — вот и все его богачество.

— А в долг дашь? — спросил писец.

— Почему не дать. Пиши кабальную запись. С алтына за лето алтын росту.

Васька толкнул с крыльца торгового гостя. Захрипел:

— Запись! Ушел я от кабалы Митрия Суздальского, а ныне ты, писец, меня в купецкую петлю суешь. Не на того напал!

Но писца Васька не пронял, ответил он Ваське с угрозой:

— Князь Дмитрий Иванович приказал брать дань без пощады. Поработаешь лето, сил не жалеючи, вот денежки и скопишь, авось, бог милостив, и расплатишься с купцом.

— Так ведь он мне еще чего–нибудь насчитает.

— Не без того. Ты сразу три алтына припасай. На то и лихва.

— Не бывать тому! — закричал Васька и полез на писца с кулаками. — Ах ты, баскак!

Писец легонько оттолкнул его, сказал без шума:

— Негоже такие слова говорить. Баскак! Цари ордынские баскаков на Русь посылали дани брать. Баскак, по–нашему, — давитель…

— Ты и есть давитель! Ты…

— Помолчи, пока цел! Сказано — брать дань без пощады. Со всех берем, и здесь, в Москве, и по другим княжествам. Ты Дмитрия Суздальского поминал, с него Дмитрий Иванович полторы тыщи рублев [264] требует. Тоже, значит, с хрестьян драть будут. Слыхать, по полтине с деревни. А ты не упирайся, спасибо, что еще так обошлось, а сел бы Михайло Тверской на Великое княжение, тогда бы с баскаками спознался, взвыл. Великая истома была б.

Васька закрыл лицо заскорузлой ладонью, молчал. Слышал он писца или нет, кому о том знать. Стоял, дышал тяжело. Писец, выждав, спросил:

— Ну как? Писать кабальную запись? Только ты мне за труды денежку дай.

Васька с силой швырнул на землю все свои медяки.

— Грабь, крапивное семя! Грабь!

Жена бросилась на колени, торопливо собирала монеты, испуганно взглядывая на писца. Протянула ему монету, сказала сквозь слезы:

— Пиши нам кабалу, пиши. А ты, Вася, не кручинься. Я в поденщицы пойду, на огородах работать. Потрудимся — авось, выплатим и долг и лихву. Ставь крест на грамотке, ставь, Васенька.

Васька трясущимися руками поставил крест.

— Ну вот и ладно. — Взяв выстроганную палочку, писец сделал на ней две зарубки и, расколов бирку вдоль, протянул одну половинку Ваське.

— Держи, Кривой, не потеряй, смотри, чтоб с тебя другой писец снова денег не спросил. Тоже и среди наших найдутся ловкачи. Прощай.

Васька не ответил. Он так и остался стоять с зажатой в кулак половиной бирки. [265]

Мешаясь с плачем и проклятиями, издалека, с ордынского подворья, летели над Ордынкой, над горем и бедой русских людей нестройные пьяные песни.

Весело было ордынцам!

15. АЛЬ–ГОЛЬ

Сверкало звездным песком полуночное небо над степями. Под копытами мягкая пыль дороги. Чуть слышен дремотный перестук подков. Посол Сарыхожа мерно покачивался на седле. Дремал? Нет! Глядя широко открытыми глазами во тьму, мурза будто сон наяву видел:

«Белая ночь, прозрачная празелень неба. За Волгой темный городишка Молок… Молог… Забыл! Оттуда уехал в Москву. Эх! Сладки меды московские! Щедр Митри–князь! Вон они, арбы–то…»

Позади чуть виднелись темные горбы накрытых кожами возов, темные тени охраны.

«Велики дары московские, а радости нет…»

Идут и идут лошади, с каждым шагом ближе юрта Мамая, с каждым шагом тяжелее глыба страха, придавившая веселье. В тревожном раздумье посол, а дорога стелется впереди бесконечно, а вон в непроглядной дальней тьме огонек, другой, все больше их, и вот уже в темной степи россыпь бесчисленных огней, точно звездное небо упало на землю.

«Нет! Небо наверху, а на земле Мамаево становье. Уже!»

Сарыхожа подобрал поводья, остановил лошадь, глядел на ордынские костры, глядел, пока зубы не начали лязгать от страха. Взглянул на небо. Там спокойно мерцали звезды, низко у окоема горела звезда. Ее луч будто уколол глаз мурзы.

«Аль–Голь? Да, он! Не надо смотреть, злая звезда! Арабы назвали ее демоном Аль–Голем, [266] арабы говорят, что временами блеск ее меркнет, что увидеть в этот час Аль–Голь не к добру. Не надо смотреть!» — так убеждал сам себя посол, но не в силах был оторваться, не видеть луча злой звезды.

«Померк Аль–Голь! Померк, явно…»

Но пришлось забыть и Аль–Голь, и страхи, и предчувствия. Какие там предчувствия, когда впереди замаячил всадник. Вот уже близко. Вглядевшись, Сарыхожа помертвел:

«Челибей! Этого баатура знает Золотая Орда. Ох, знает! Кровь потомков Чингис–хана на руках у него… Встретить его хуже, чем свет Аль–Голя увидеть. Недаром его Темир–мурзой прозвали!»

Зловещим был смех Темира, когда, вглядевшись в трясущееся лицо Сарыхожи, он сказал:

— Спеши, посол, спеши! Невзирая на полуночный час, эмир ждет тебя в своей юрте.

— Что ты! С дороги да прямо к Мамаю… — начал посол, но посмотрел в глаза Темира и смолк. «Вот он, демон — Аль–Голь…»

Темир, повторив все то же слово: «Спеши!», — огрел лошадь плетью…

Вокруг юрты Мамая кольцом горели костры. Кольцом вокруг юрты стояли нукеры. Их цепь безмолвно распалась, пропустила посла и сомкнулась вновь. Чувствуя, что ноги сами собой подгибаются, посол вошел в юрту. Первое, что он сумел разглядеть в полумраке, было стальное жало стрелы, направленное прямо на него.

Посол рухнул на ковер, завопил. Молчание. Сарыхожа приподнял голову. Мамай медленно натягивал тетиву лука.

Сарыхожа вскочил, распахнул халат, крикнул:

— Бей прямо в сердце, которое принадлежит тебе, эмир! Во всей Орде не сыскать вернее. Бей! — Посол увидел: рука Мамая, тянувшая тетиву, остановилась. Не давая ей двинуться вновь, посол зачастил:

— Знаю, чем упрекнешь! Бросил ярлык ханский. В Москве бражничал. Все правда! — Рука Мамая двинулась. — Все ложь! Когда малый городок Молог закрыл перед Тверским князем ворота, я понял: сила на стороне Митри–князя. Я поехал в Москву. Гулял? Гулял! Но и глядел. Не жди даней от князя Тверского, нет у него казны! Жди Митри–князя, он ныне Черный бор со всей Руси берет и к тебе с дарами ехать собирается. Жди!

Мамай уронил стрелу, но лука из рук не выпустил. Задумался. Ободрившись, Сарыхожа сделал шажок, другой, третий. Подойдя к Мамаю вплотную, начал торжественно:

— Знаю, непобедимый, знаю! Слава Бату–хана не дает тебе спать. Верю! Тебе суждена блистательная судьба повторить поход Бату–хана!

Наклонился к уху Мамая:

— Не спеши! Не спеши! Я видел белокаменные стены кремля. Ольгерд дважды поливал их кровью литовцев и дважды поворачивал назад. Подумай, нужно ли орошать их и татарской кровью? Не вернее ли обессиливать Русь данями? На Москве боятся тебя. На Москве сделают все по твоей воле. Митри–князь привезет тебе несметные сокровища. Обессиливай, обессиливай Русь поборами, а потом обрушь на непокорных гнев Аллаха.

Мамай, слушая Сарыхожу, отбросил лук и, как бы про себя, промолвил:

— Кажется, Сарыхожа, ты прав… а может… — Не договорив, замолчал. Посол, как стоял, согнувшись, так и застыл, боялся дохнуть, а Мамай так посмотрел на него, что мурзу опять потянуло упасть на колени.

— А не лучше ли Московского князя в Орде прикончить, — продолжал думать вслух Мамай, — да сразу и ударить на Русь, а посла, возлюбившего мир и подарки московские, послать в рай… погрузив его в котел с кипятком. Что посоветуешь мне, мурза?

Взглянув, как Сарыхожа ловит ртом воздух, эмир начал растягивать тонкие губы. Улыбка на лице Мамая или гримаса гнева — Сарыхожа не понял, не смел понять. Мамай наконец сказал:

— Иди, посол, отдыхай, с дороги. Варить тебя пока подожду.

16. В ОРДУ

Толпы народа стояли перед Фроловскими воротами, теснились на спуске к Москворецкому мосту, ждали.

Наконец окованные железом ворота начали открываться, под сводами башни показались всадники. Первым выехал сухощавый смуглолицый воин, над ним колыхнулся, вспыхнул в лучах солнца небольшой стяг. В народе узнали знаменосца.

— Игнат Кремень.

— Из сотни Семена Мелика.

— Значит, Семен опять в поход.

— Сызнова.

— Захороводили Семку вконец. Мне по суседству ведомо, ему и борти обойти недосуг, а чтоб мед переварить… куды там! Он, что было у него цельного меду, все купцам задешево спустил.

— Купцы, глядишь, сыченый мед продадут, не проторгуются.

— Ну, Семен — княжой человек, небось, Митрий Иванович в таком разе ему поможет, да и Черный бор с него, чаю, не брали?

— Нет, не брали!

— А с меня, небось, взяли…

— Не скули! Один ты, што ль!..

Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.

— Володимир Ондреевич тоже в Орду?

— Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь — тот к Мамаю на поклон.

— Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать — головы там потерять.

— Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.

— Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите — коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.

Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.

Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.

— Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.

— Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.

— Бабы всегда… — зазвенел женский голос, — о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!

— Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.

Перекликая хохот, кума кричала:

— И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.

— Будет вам ржать! Нашли время.

— А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.

— Ну, бог милостив.

— А Мамай свиреп.

Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.

— Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.

— Тоже тревожится.

— Дмитрий Иванович ему заместо сына. Мальчонкой сиротой остался, он его выпестовал.

— Митрополит Орду знает, вот и сумный.

— Бывал.

— Он, болтают, ныне только до Оки князя проводит.

— Что так?

— Нельзя ему. Посла из Ерусалима ждут, митрополита. Милостыни ради едет он на Русь, ибо оскудела Святая земля от безбожных сарацин. На Царьград сарацины лезут, а нас Орда давит.

— А в Орде владыка был бы нужен.

— Обойдутся. Митрий Иванович и сам не маленький.

За митрополичьей колымагой повалили бояре, причт, монахи. Потом двинулись возы, и будто ветром унесло шум. Народ молча провожал глазами воз за возом. Кто–то горестно прошептал:

— Дары.

— Да, дары! Увозит князь казну. Денежки кровные. У меня последнее взяли.

Сразу сердито откликнулось много голосов:

— Не береди!

— У тебя одного, што ль?

— С меня самого только порты не содрали.

— Со всех так!

— Ну не со всех, вон князь в золоченом доспехе.

— Так нешто я про князя. А людей ободрали.

— И провальная же яма эта Орда. А возы–то, возы, неужто все с серебром?

— Ну и дурень! Где столь серебра взять. Тут одной мягкой рухляди сколько: соболей, куниц, горностаев, а ордынцам поплоше — белка.

— А шеломы злачены, а чарки узорны, а царицам кольца да сережки, да много еще чего. Вон Парамоша стоит, его спросите.

Старый златокузнец Парамоша взглянул на говорившего:

— Сколько добра мы перевели, сколько потрудились. Подумаешь — аж оторопь берет. А нешто одна моя мастерская в Москве.

Из–за плеча Парамоши выдвинулся парень.

— А я бы, братцы, не серебром царю глотку заткнул, а булатом. Пошто терпим? Выйти бы всем миром.

Парамоша сердито отмахнулся.

— Помолчи! Как ты всем миром выйдешь?

— Всей Русью, значит.

— Вот тут и споткнешься. Мы, скажем, выйдем, а Михайло Тверской нам в спину нож аль еще кто.

— Супостатов не искать стать!

— В том и беда! Чтоб Орду одолеть, спервоначала надо своих князей обуздать. Вон Митрий Иваныч на князей посягает, то благо.

— Потому и поборы его терпим.

— А тяжко, — всхлипнула женщина, — пить–есть надо. Ребятишки ревмя ревут, а денежки наши в Орду уплывают.

— Не только в Орду. Купцы и бояре не прозевали, нажились на нашей беде. С меня запись взяли.

— С меня тож.

— Дождутся красного петуха.

— Дождутся ли? Сумнительно! Тоже и Митрий Иванович шалить не позволит, а на княжьи мечи не полезешь.

— Скудно и тяжко черному люду, а вон попам раздолье, с них царь дани брать запретил…

Внизу у моста Дмитрий остановился.

— Попрощаемся, Дуня.

Княгиня, прильнув к нему, шепнула:

— Смотри, помни…

Он сразу понял недомолвку.

— Не горюй, все ладно будет. — И, наклонившись к уху жены, шепнул: — Ты уж как–нибудь расстарайся, чтоб сын был.

Она вспыхнула, опустила голову. Дмитрий поцеловал ее в завиток волос, выбившийся на виске из–под плата…

«Удержать его! Не пустить! Нельзя. Уже далеко он, на мосту, взглянуть бы в последний раз!»

Но не глядят глаза, слезами их залило, только стук подков слышен…

У каждого свое. Недалеко от моста стояла Настя, тоже глядела на уходящих, искала взглядом Семена, и тоже слезы текли у нее по щекам. Ваня чувствовал, как рука матери все крепче сжимает его руку. Ему плакать нельзя — воин, то есть будет воином; он и не плакал, ну, а если пришлось носом шмыгать, так его ли в том вина?

«Вон Аленка улыбается дяденьке Фоме, машет ему платком. Дядя Фома веселый, кивает, и Аленка веселая… Но почему же она тем же платом, которым сейчас только что махала, вдруг глаза утирает?»

У каждого свое. У каждого свое горе.

17. НА ЖИВЦА

Травы еще не успели отцвести. Вечерами нагретая за день степь обдавала путников медовым духом. Кажется, что может быть лучше степи в пору раннего лета, но москвичам было не до красот. Для них степь лежала враждебным, диким полем, откуда надо ждать только беды. Вот и сейчас князь Дмитрий, остановив коня, смотрел на желтое облачко пыли, клубившееся вдалеке.

— Вокруг нас кружат, — сказал Семен Мелик, подъезжая.

Князь не откликнулся, смотрел.

— Только того и жди, что нападут, — продолжал Семен.

— Вели воинам быть наготове, — сквозь зубы промолвил князь.

— Давно все готовы, княже, кольчуги и шеломы надеты, колчаны открыты. Пусть сунутся, мы их…

— А зря!

И князь и Мелик обернулись. Сзади стоял Фома, улыбался беспечно.

— Что зря, Фома?

— Зря ждете, когда поганые сунутся.

— А по–твоему как же? — нахмурился князь.

— А по–моему, княже, щуку надобно на живца ловить. — Фома ухмыльнулся, мигнул: — Вишь, впереди овражек с леском, здесь живца и оставить на приманку.

— Ой, Фома!

— Да уж будь, княже, спокоен.

Фома и Семен отъехали в сторону, пошептались, потом Семен поскакал вперед, а Фома к хвосту обоза. По знаку князя обоз двинулся дальше. Вот и овраг, и шелест листвы над головой. Лес не лес, так, перелесок, а хорошо. Нет, ни на какие степи не променяют северяне даже плохонький лесок. Почти весь обоз уже скрылся в лесу, когда перед самым оврагом у последнего воза свалилось колесо. Обоз продолжал неторопливо двигаться вперед, и вскоре в пустой степи около одинокого воза остались три человека: возчик да два воина. И тотчас из глубины степи стало приближаться пыльное облачко.

Поздно, ах как поздно заметили люди у воза мчавшихся на них татар. Они заметались, но вскоре поняли: «Не уйти!» Покорно стали на колени.

Ордынцы налетели с веселым гиком. Мигом перевязали людей, бросились к возу, но развязать поклажу не поспели.

С треском ломая сучья, из леса вылетела на них сотня Мелика. Ордынцы забыли и о пленниках, и о добыче, кинулись врассыпную, следом скакали москвичи.

— Попались на живца, сволочи! — орал на всю глотку Фома, подгоняя своего коня.

Семен недолго преследовал ордынцев. Вечерело, а на ночь глядя скакать в глубь степей опасно. Запела труба. Воины, пустив для острастки по стреле, повернули обратно. Фома не повернул.

— С цепи сорвался чертов сын… — ругался Семен. — Карп, слышишь, Карп, возьми пяток людей, скачи следом.

— Может, еще раз потрубить? — спросил Никишка.

— Пустое! Сейчас архангел трубным гласом на Страшный суд позови Фому — он не остановится, еще, гляди, облает архангела, а уж нас, грешных, и подавно. Гляди, настигает Фома татарина!

На самом деле, Фома догонял и уже мог достать ордынца копьем. Видя это, он отшвырнул копье.

«Штоб не смущало!»

Конь еще немного наддал, и Фома поравнялся с татарином. Тот повернулся. Фома успел разглядеть хищный оскал врага, а боевого топорика, занесенного над головой, Фома не видел, не поберегся, но, раньше чем татарин успел опустить топорик, сам хватил его кулаком по уху. Нелепо взмахнув руками, ордынец повалился с седла.

На всем скаку Фома спрыгнул с коня, выхватил меч, бросился к врагу. Тот лежал без движения.

«Убил? Нет, дышит!»

Фома легонько потолкал его носком сапога.

— Эй, как тебя, очнись!

Услышав родную речь, татарин вздрогнул, открыл глаза.

— Отвечай, — Фома приставил острие меча к горлу пленника, — как звать? Кто твой мурза? Кто тя разбойничать послал?

Кося взглядом на меч, пленник ответил:

— Псу волка не понять. Над тобой князь, а надо мной нет хозяина. Вам на Руси отколь знать, а в Орде о разбойнике Али знают!

Фома опустил меч.

— Чаю, с веселой жизни ты в разбойники пошел!

Али не понял, завопил:

— Бей! Чего мытаришь? Не поймешь ты меня!

— То не твоя печаль, а ты отвечай, коли спрашивают. Вишь, козел, на земле лежит, а все еще взбрыкивает!

— Рабом я в ханской кархане работал. Выручил Темир–мурзу, думал, и он меня выручит. Только разве мурза о рабе упомнит. Бежал я на волю. Теперь хоть здесь меня зарежь, хоть в Орду свези — все одно смерть, так лучше сразу.

Фома схватил татарина за руку, дернул.

— Вставай, Али, иди с миром. — И захохотал прямо в лицо оторопевшему татарину. — Аль не разглядел? Мы с тобой звери одной масти. И я в станишники от кабалы бежал, и из ордынского рабства бежал вдругорядь, да сызнова из тенет Паучихи ушел. Мне ли тя не понять, парень? Иди!

Татарин медлил, не уходил, спросил вполголоса:

— Как звать тебя?

— Меня–то? Фомой!

— Колдун?

— Вот черт! Неужто слышал обо мне?

Татарин кивнул.

— Ты в Орде поберегись. О тебе там, не забыли.

— Пусть ордынцы меня берегутся. Не забыли, говоришь? А о Черной смерти нешто забыли? Так я, гляди, напомню.

Фома спохватился, что перед Али врать о Черной смерти ему нет нужды, замолчал, а Али отошел, нагнулся и, подняв из ковыля свой топорик, протянул его Фоме.

— Возьми. Топорик этот будет моей пайцзе. Отныне никто из моих товарищей тебе худа не сделает. Прощай.

Отошел на несколько шагов, остановился:

— Фома!

— Чего тебе?

— Дошел до моих ушей замысел эмира. Коли хочешь, скажи своему князю, пусть не пьет первой чарки в юрте Мамая.

18. РАБ СВЯТОГО ХИЗРА

Солнце село в сизую муть, в глухом сумраке погасли багровые отсветы заката, погасли и звезды. Дым! Дым! Вся степь утонула в дыму. Нет, пахло не ордынскими кизячьими кострами; необычный для степи горьковатый запах опаленной хвои заставлял тревожно сжиматься сердце:

«Беда! Горят на Руси леса! Горят не в одном, не в двух местах. Если здесь в степях все дымом заволокло, значит, на сотни верст охватил пожар лесные дебри.

Беда!»

Так думали стражи, стоявшие у княжеского шатра, так думал и Дмитрий Иванович. Не до сна было князю. Казалось, легкие полотнища шатра тяжело нависли над самой головой. Душно было в шатре, тревожно на сердце.

Лишь один русский человек радовался, что ночь выдалась темной и мглистой. Осторожно крался он по ордынскому становью, а когда в темноте забрезжило белесое пятно шатра, припал к земле, пополз. Вот перед шатром темной тенью прошел воин. Человек приподнялся на локтях, зашептал:

— Эй! Друже, слушай!

— Кто тут? — тревожно откликнулся караульный.

— Тише! Свой! Только тише…

Воин по голосу понял: «Русский» — и, невольно подчиняясь его шепоту, тихо спросил:

— Чего тебе надобно?

— Веди к Дмитрию Ивановичу.

— Спит князь.

— Разбуди! Надо!

Короткое это словечко, но порой умеет русский человек так сказать его, что невольно веришь: «Надо!»

Воин отступил на шаг, позвал:

— Игнат, а Игнат! Поди разбуди князя, тут человек к нему просится.

Введенный Кремнем в шатер, человек на мгновение заслонился от света свечи, но едва он опустил руку, Дмитрий, взглянув ему в лицо, понял: «Наш!»

Человек шагнул вперед, забыв поклониться князю, торопливо зашептал:

— Дмитрий Иванович, завтра в юрте Мамая не пей первой чары.

Дмитрий вздрогнул. Человек повторил слова татарского разбойника. Нет дыма без огня.

— Почему? — с запинкой, встревоженно спросил князь.

— Намедни в юрту Мамая пришел старый дьявол — святой Хизр. Он говорил: «Отрави князя Дмитрия». А посол Сарыхожа говорил свое: «Дай ярлык Дмитрию». Тебе, значит. Хизр говорил: «Дай ярлык князю Михайле, он верным псом будет». А Сарыхожа свое. «Пес псом и останется, овчины с него не сдерешь. От Тверского князя получишь шиш. Ярлыка ему не давай». Оттого мозги у Мамая раскорячились, он и скажи: «Поднесу Дмитрию первую чару с отравой. Выпьет князь — так Аллах хотел, не выпьет — ярлык ему дам». А Сарыхожа, не будь дурак, об этом по Орде раззвонил.

Человек коротко передохнул.

— Не пей, княже, первой чарки.

Дмитрий несколько мгновений сидел, глубоко задумавшись, потом встал, сказал просто:

— Спасибо! Кто ты такой, человече?

— Раб ордынский.

— Чем же наградить тебя?

— Ничего мне не надо! — В горячем шепоте раба слышна была страстная, неукротимая ненависть к Орде.

— Так я и знал, что не корысти ради пришел ты ко мне в шатер. Скажи, как звать тебя? Кто твой господин? Я выкуплю тебя из рабства.

Раб отрицательно покачал головой.

— Пустое, княже! Господин мой святой Хизр, чтоб ему… Из его когтей меня не вырвешь. Он лучше убьет русского раба, но на волю не отпустит. Прощай!

Человек беззвучно выскользнул из шатра, растаял во тьме. Стоя у открытого полога шатра, князь все еще вглядывался в пустую ночь. К нему подошел Игнат Кремень.

— Слышал, Игнат?

— Слышал, Дмитрий Иванович.

— Каковы рабы в Орде живут! А!

— Рабы эти русские люди, — задушевно сказал Кремень, — их же никаким ярмом ордынским не согнешь!

19. ПЕРВАЯ ЧАРА

Мамай откинулся на подушки, гневно полоснул темным взглядом по лицу Дмитрия. Откажись Дмитрий от первой чары, сославшись на то, что не в русском обычае пить кумыс, Мамай не стал бы настаивать, но Дмитрий ответил, как ножом обрезал:

— Не буду!

Этого простить Мамай не мог. Забыл он слова Сарыхожи, забыл свою хитрую повадку, захлебываясь, твердил:

— Ты, ты посмел так ответить мне! Ты посмел отказаться выпить чару в мое здравие! Я тебя раздавлю, как червя! Я тебя…

Дмитрий, усмехаясь неуловимо, одними глазами, сказал:

— Ну, раздавить меня не так–то просто.

Действительно, стоял он над Мамаем такой могучий, широкий, спокойный, что Мамай казался перед ним щуплым, ничтожным. Но все понимали: «Сейчас Мамай крикнет нукеров, сейчас начнется расправа». Однако Дмитрий до этого не довел. Он наклонился, взял чару. Мамай стих, впился глазами в князя. Дмитрий, подняв чару на уровень глаз, со спокойной укоризной попенял:

— Если ты сам о своей чести не печешься, не перечь в том мне. Аль ты большего не стоишь, чтоб за твое здравие кобылье молоко из медной чарки пить?

Презрительно отбросил чару, залил кумысом ковер. Мурзы ахнули на такую дерзость, а Дмитрий, как ни в чем не бывало, оглянулся, кивнул своим. Княжеская свита, толпившаяся у входа в юрту, распалась на две части, пропуская отроков. Шли они попарно, одетые, как один, в алые кафтаны, несли в дар Мамаю полный воинский доспех. Чуть позвякивали кольца драгоценного панциря, украшенного золоченым узором. В полумраке юрты слабо мерцал золотой узор, врезанный в темный булат наручей, зато меч, на треть длины вытянутый из бархатных ножен, сверкал светлой сталью.

Мурзы, тянувшие шеи из–за плеч Мамая, зашептались между собой:

— Струистый булат!

— Меч струистого булата!..

Немало было среди мурз знатоков оружия.

Отроки несли и несли дары. Из саадака, расшитого шелками и горевшего, как павлинье перо, выглядывал мощный, усиленный сухожилиями лук. Кое–кто из мурз чуть заметно ехидно скривил уголки рта. Лук богатырский — и явно не для Мамаевых рук. Не согнуть такой лук эмиру. Что ж, можно и улыбнуться, ибо русские смотрят на Мамая, а Мамай на дары, и глаз у эмира на затылке нет.

Князь взял у отрока шлем, перевернул его, тотчас другой отрок налил в шлем немного меду. У Мамая дрогнули тонкие ноздри. В юрте явно пахнуло цветущей липой.

Подняв шлем, как чашу, Дмитрий сказал:

— Пью во здравие твое, Мамай, пью из булатного шлема, ибо ты великий воин, и не кумыс пью, а столетний мед, да будут твой разум и сила так же крепки на многие лета.

Выпил, с поклоном подал шлем. Мамай принял дар слишком торопливо, откинул стальную, кольчатую ткань бармицы, впился взглядом в золотую насечку, ярко сверкавшую на темном булате. Из толпы мурз послышался голос Сарыхожи:

— Таких даров от князя Тверского мы не видели.

Мамай обернулся, что–то пробормотал. Стоявший за спиной князя Тютчев шепотом перевел:

— Мамай говорит, что и чести такой он не видывал. Доволен.

Дмитрий взглянул на Тютчева веселым прищуром глаз.

— Доволен? Ну и ладно!

— Проси у него ярлык, княже, самое время.

— Да что ты, Захар! — Веселого прищура как не бывало, князь шептал деловито: — Прежде чем ярлык дать, и Мамай и мурзы сколько даров еще сдерут. Ну и пусть их дерут, не в том корень.

— На что ты, Дмитрий Иванович, намекаешь?

— А ты гляди! Вон меж мурз парень в русской одеже сидит. Ведаешь, кто таков?

— Нет!

— Княжич Иван, сын Михайлы Тверского. Приехал в Орду, сулит за ярлык дани Батыевы.

— Это худо!

— Худо, да не дюже! Казны у него кот наплакал, даров богатых ему не сделать. Вот мы и будем с ним тягаться, он посулом, а я серебром да соболями.

— А дани Батыевы?..

— Платили во времена Батыевы. Хватит Мамаю даров. Батыевы дани отдать — всю Русь по миру пустить и мою казну повытрясти до конца.

Князь замолк, приметив, что Мамай начал прислушиваться к его шепоту.

20. ТЬМА РУБЛЕВ

На пестром красно–синем ковре сидели два старых татарина, благодушно попивая кумыс. У края ковра на выжженной серой траве стоял княжич Иван. Оттого ли, что солнце даже сейчас, в полдень, смотрело на землю через дымную мглу мутным, багровым глазом, то ли просто от стыда, но лицо тверского княжича было красным. Глядя исподлобья на стариков, он в мыслях честил их: «Мизгири! Паучье племя! Рады глумиться над человеком! Расселись на ковре, кровососы, а ты стой перед ними, забыв о княжеской чести, не смея на край ковра ступить. Уйти бы! Нельзя…»

Старики посматривали на княжича, переглядывались меж собой. Были они родными братьями и знали повадку друг друга. Один веком чуть дрогнет, другой уже на ус мотает, но сейчас перед княжичем они и не пытались скрывать развеселой издевочки: была она как хорошая приправа к холодному кумысу. Можно потешиться за свои денежки! Можно! Княжич за деньгами пришел, к ростовщикам пришел, должен терпеть.

Долго молчали старики. Булькал кумыс. Наконец старший из братьев заворчал:

— Мы думали, ты, княжич, долг принес, а ты опять за деньгами. Откуда нам казны взять, если должники будут вот так по два раза с поклоном приходить? И без того много, много денег пропадает.

— Полно врать, пропадет у вас, как же! — угрюмо возразил Иван.

Старики, как по команде, хлопнули себя по коленям.

— Он еще не верит! Вон Абдуллу–хана убили на охоте, теперь долг с него где получать? В раю? Мамай, велев хана прикончить, о нас не вспомнил, хан помирал — радовался, что долга ему не платить, а нам убыток, и не малый.

— С вами свяжись, в самом деле смерти обрадуешься! Полно вам прибедняться, есть у вас деньги.

— Как деньгам не быть, только не про тебя. Тебе мы уже шесть тысящ дали.

— Ну, дали вы только пять, а на шесть кабальную запись сделали.

— А лихва на что? Да с тебя не то что с лихвой, а и своих денег не получишь. Ишь пришел! Дай еще!

— Получите и лихву возьмете.

— Ой ли!

Иван понял: «Так мы будем препираться, и денег они не дадут. А деньги нужны дозарезу, ибо Дмитрий Иванович задарил и Мамая, и хана, и мурз. Того гляди, он ярлык получит. Деньги нужны, а смирением ростовщиков не разжалобишь».

Ступив пыльным сапогом прямо на ковер, княжич сказал:

— Все получите сполна. Аль вы не слыхали, что отец мой, князь Михайло Александрович, походом на Волгу пошел?

— Слыхали! Пошел князь Кострому грабить, да не дошел, вспять повернул. От такого похода корысти не жди.

— Пусть отец до Костромы не дошел, а потом что было, знаете? Град Мологу он взял и огнем пожег. Углече Поле [267] взял, пожег. Бежецкий Верх [268] повоевал и боярина Никифора Лыча в сем граде наместником посадил.

Иван видел, как дрогнули, расплылись в льстивых улыбках лица ростовщиков, понял: «Весть о победах отца для них новость». Княжич и сам не заметил, когда обеими ногами стал на ковер. Заговорил с пауками твердо:

— Три тысящи рублев серебра нужны мне! Пошевеливайтесь! Хватит меня мытарить!

Старики поднялись с ковра, старший ответил:

— Через два дня из Рязани приедет наш человек. Ежели правда, что ты говоришь…

— Правда, не сомневайся! — перебил его Иван, но ростовщик еще раз повторил:

— Ежели правда, что ты сказал о победах князя Тверского, будут тебе три тысящи, а запишем четыре, чтоб, значит, за тобой было ровно десять тысящ серебра, еже есть тьма.

— За три тысящи ты четыре спрашиваешь. Побойся Аллаха, старик. Ведь это гребеж!

— Истинно грабеж, но и ты, княжич, платить будешь тем серебром, что твой отец Михайл–князь в повоеванных городах награбил. Значит, так на так! Значит, за тобой серебра тьма рублев.

21. «СИНИЦА В РУКИ»

В намокшие, обвисшие полотнища шатра стучал дождь. В шатре, тяжело опершись локтями о стол, ссутулясь, сидел князь Дмитрий. Перед ним лежал развернутый свиток — письмо попа Митяя, но князь забыл о нем, слушая частый перестук капель. Думал он невеселую думу: «Все лето до осенних дождей просидел в Орде, просидел без толку. Даров роздал не счесть, а ярлыка Мамай не дает…» Мысль трепыхалась бессильно: «Не дает! Не дает!»

Дмитрий Иванович поднялся, задел головой мокрый свод шатра, понурился, сказал вслух, убеждая самого себя:

— И не даст!

Трудно и горько было подумать, что придется уехать из Орды удельным князем, и совсем нестерпимой была мысль, что Мамай задумал отдать великое княжение врагу — князю Михайле. Весь поход в Орду показался ошибкой.

«Сидел здесь, разорялся, а дома, на Руси, тем временем князь Михайло разбойничал, да леса горели, да люди бедовали. Вот и поп Митяй то же пишет…»

Дмитрий Иванович опять опустился на скамью, взял свиток.

«…Мгла стояла по ряду два месяца, — читал князь, с трудом разбирая полуустав письма. — Столь велика мгла была, яко за две сажени перед собой не видно было человека в лицо, а птицы по аеру не видяху летати, а падоху на землю с воздуха».

Князь вздохнул. «Знает поп, что книгам я учен мало, а не может без того, чтоб свою премудрость не показать. Он, вишь, по–русски не может, на греческий сбивается, ввернул словечко «аер». Дмитрий опять повел пальцем по строке:

«Ныне жито на Руси дорого, лето было сухо, жита посохли…»

Отбросив свиток, князь снова задумался, меж густых бровей обозначилась острая морщина.

«Домой! Скорее домой! Довольно вымаливать в Орде ярлык! На Руси мечом надо принудить князя Михайлу отказаться от великого княжения. На Руси недород, а станет Михайло великим князем, он на то не поглядит, заплатит Мамаю дани сверх меры. Серебра не хватит — рабами доплатит, обессилит, обезлюдит всю Русь!»

Поднялся рывком, сжал кулаки. Постоял, похмурился, потом, глубоко вздохнув, распустил морщину на лбу, позвал:

— Эй! Кто там на страже?

Вошел Фома, накрытый мокрым мешком. Князь вскинул на него глаза, спросил гневно:

— Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!

— Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.

— Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».

— Да никого вокруг нет, — стоял на своем Фома.

— Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.

— Опять к Мамаю пойдешь? — Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.

Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:

— Опять дары жадному волку понесешь?

Князь круто повернулся, по всему видно — сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:

— Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки — пол–ушка не дам.

— Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…

Дмитрий быстро спросил:

— За что взяли Ивана?

— По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.

Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.

— Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.

— Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, — ответил Фома, выходя из шатра.

Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:

— Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи — всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…

Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:

— Пусть придет.

Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:

«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»

Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.

«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…

Не дешева была ордынская хлеб–соль, за которую сейчас приходилось благодарить Мамая, но, поглядывая на его тонкие, поджатые губы, Дмитрий злорадно думал:

«Что, алчный пес, еле терпишь? Спросить охота, почему даров не получил. Получишь, как же! Жди!»

Поднимаясь с подушек, Дмитрий сказал:

— Прощай, государь, завтра на рассвете уезжаю восвояси, не поминай лихом. Ежели чем не угодил твоей милости, прости!

Мамай не ждал такого поворота и о дарах забыл — уплывало важнейшее. Сверкнув на князя взглядом, приказал:

— Сиди! Рано прощаешься! Ты еще не сказал, какую дань платить будешь.

— Что тебе о том кручиниться, государь. Сегодня Тютчев по неразумению назвал меня великим князем всея Руси, а на поверку выходит — уеду я из Орды князьком городишка Москвы, а Москва, известно, град младший, с древними градами где уж нам тягаться, с меня и взятки гладки. Вон князь Андрей Ростовский из Орды уезжал, о данях с тобой не толковал. Так и со мной. Тебе Михайло Тверской великие дани посулил, пусть он и платит, а я ему буду выход платить, сколько сил хватит. Много не дам, ибо жита на Руси посохли… — Князь замолчал, пристально следил за Мамаем. Тот скривился в улыбке:

— Я жду, Михайл–князь с тебя многонько спросит.

— Пусть его спрашивает, от спроса у меня не убудет.

— А ежели силой возьмет?

— Пусть берет, лишь бы сил достало!

Мамай сумел понять в словах Дмитрия скрытую вежливой улыбкой угрозу, задумался:

«Тверской князь на посулы щедр, а денег у него нет; через то и сын его в кабалу попал, но и у Московского князя тож, видать, казны не осталось, если он без ярлыка домой бежит».

Дмитрий Иванович, как будто только сейчас вспомнил, сказал небрежно:

— Дозволь, государь, княжича Ивана с собой взять. Жалко парня.

— Бери, только должок за него заплати.

— Это само собой…

Мамай уставился на Дмитрия.

— Да ты знаешь ли, сколько он должен?

— Знаю. Десять тысящ рублев.

Сказал, не моргнув, словно речь о десяти кунах шла.

Не ждал таких слов Мамай. Глядя на него, Дмитрий подумал:

«Ишь пасть открыл, а закрыть позабыл! Совсем из памяти вон, что лицо ордынского владыки должно быть как из камня высеченным, неподвижным и высокомерным».

Мамай наконец очухался и сразу упрекнул:

— Дани платить хочешь малые, а за княжонка тьму рублев отдаешь. Со мной скуп, а тут сверх меры щедр.

— Не щедр я, — возразил Дмитрий Иванович, — деньги, чаю, не пропадут, чаю, Михайло Александрович за сына заплатит мне все до полушки.

— Гляди, полушку–другую и лихвы прихватишь.

Мамай захохотал, оборвал смех, захохотал вновь и вновь смолк.

— А если я тебе ярлык на великое княжение дам, сколько платить будешь?

— Сколько и раньше платил. Это, конечно, много меньше батыевых даней, но… — Дмитрий замолчал, мгновение выжидал и наконец сказал, будто гривну Мамаю бросил: — Но зато деньги верные. А у нас на Руси присказка есть: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки…»

На следующий день Мамай сказал Хизру, когда старик посмел его укорять, что князь Дмитрий все же увез ярлык на великое княжение:

— Давал я Тверскому князю орду, он отказался; казны у него на орду нет, ну и пусть промышляет о себе, как сам знает, а московские деньги верные, а русы говорят: «Лучше синицу зажать в кулаке, чем ждать журавля, летящего под облаками».

Мамай оскалился хитрой улыбкой, сказал доверительно, почти шепотом:

— К тому же и дань, что Митри–князь платить станет, синицы поболе.

— Со скворца? Так и в скворце корысть невелика!

Мамай затрясся от беззвучного смеха:

— Нет, поболе. С жирного гуся .

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1. ОПЯТЬ МЕЧ ФОМЫ

С той осени до весенних дней много воды утекло, а вернее, много утекло крови. Ходили московские рати изгонять тверичей из Бежецкого Верха, да в середине зимы Олег Рязанский с большой силой на Москву шел — тоже на великое княжение зарился. Пришлось и Олега попотчевать: едва ушел с малой дружиной Рязанский князь. Суровой и кровавой была зима, но сейчас под апрельским солнцем хирели снега, и, казалось, настало, наконец, время течь не крови — воде. Какие уж тут походы да битвы. На реках разлив, в каждом овраге ревет ручей.

Но Дмитрий Иванович не верил затишью и потому после пасхи разогнал верных людей по городам посмотреть, не подмыло ли где разливом стены и башни. Семену Мелику довелось ехать в Переславль. Добрался он туда поздно вечером и, переночевав, вышел на осмотр укреплений.

Пригоже весеннее утро. На ярко–синем, будто умытом, небе белые облака, и на таком же синем, только чуть потемнее, озере кое–где белые пятна льдин. Кусты вдоль берега ожили, покраснели, зимней черноты в них как не бывало, издали казалось, что голубое зеркало озера охвачено узорной рамкой из красноватой бронзы.

Семен шел не торопясь, зорко приглядываясь к стенам, иногда подходил вплотную, трогал рукой сырые, темные бревна. Тихо было вокруг, только снизу изо рва неслось веселое, разноголосое кваканье лягушек, и невольно вздрогнул Семен, когда тишина рухнула, расколотая всполошным боем колокола.

Над угловой башней, закрывавшей от Мелика посад, заклубился дым; подхваченный ветром, он распластался по голубому небу.

«Пожар?!»

Семен, увязая в мокрой глине, побежал к угловой башне.

«Ух! Наконец! Но что это?»

Горело на посаде за стенами града, но Семен, забыв про пожар, глядел на людей, толпами бежавших к городским воротам.

«Тушить огонь надо, а люди прочь бегут». И вдруг понял: «Вражий набег! Скорее в город!»

Скользя, спотыкаясь, кинулся к воротам. Из переулка на него выскочил тяжело вооруженный конник, а у Семена ни меча, ни панциря, один шлем на голове.

Кольнула мысль: «Зря пропадаю!»

Свистнул рассеченный мечом воздух, удар обрушился на голову Семена. Мгновение он не мог понять, как остался цел, потом озарило: «Меч о шлем сломался!»

Конник тем временем, ошалело взглянув на рукоять меча, кинул ее и, помянув черта, схватился за кистень. Но и Семен не зевал. Засапожным ножом он успел ткнуть врага снизу под кольчугу, шар кистеня ударил Семена, шипами ободрал плечо, но силы в ударе уже не было. Столкнув врага с коня, Семен вскочил на еще теплое седло, погнал коня к воротам, едва успел: ворота закрывали.

Уже в Переславле, оглянувшись и увидев, как шестеро воинов накладывают на ворота дубовую балку засова, Семен начал соображать: «Меч сломался. Неужто Фомкиного закала? Значит, напали на нас литовцы. Быть того не может! Этой зимой Ольгерд дочь Олену за князя Владимира Серпуховского замуж выдал. В Москве так прямо и говорили:

— Ольгердовым набегам конец!

А меч все–таки сломался!

2. В СТАНЕ КНЯЗЯ КЕЙСТУТА

Прислонясь к косяку бойницы, Семен смотрел со стены Переславля. Тишина, хрупкая, как льдинки, затянувшие лужи, охватила в этот вечер посад. Невольно думалось: хрустнет тишина, разорвется криками, стонами. Но тихо было внизу на посаде, шуметь там некому, враги ушли, пленных угнали, остались лишь мертвецы на захолодевшем пепелище. Тихо было и в городе: затаился Переславль, не веря, что враг в самом деле ушел, что на развалинах посада не пряталась в засаде вражья сила.

К бойнице подошел переславский воевода, оттеснил плечом Семена, тяжело посапывая, вздыхал, глядя со стены вниз на разоренный посад. Семен взглянул в его снулые глаза и, хотя знал, что поступает не по чину, слушать притворные вздохи не захотел, вымолвил все, что в душе накипело:

— Было бы тебе, воевода, выйти из града да и ударить на захватчиков. Так вот нет же, оробел, за стенами отсиделся, а ныне вздыхаешь. Снявши голову — по волосам не плачут.

Взгляд воеводы ожил.

— Знай свое место, сотник! Никак ты меня, воеводу, учить вздумал?

— Я свое место знаю: оно на коне. Прикажи открыть мне ворота.

— Очумел? — Воевода обеими руками начал отмахиваться от Семена.

— Куда сейчас на коне скакать? Темнеть скоро начнет. Враги уйти далеко не успели. Пропадешь!

— Враги уйдут — поздно будет. С чем я к Дмитрию Ивановичу приду? — Семен со злости заговорил елейно, голосом воеводы:

— Напали, княже, на град твой Переславль неведомые люди. Народу угнали не счесть, а куда угнали, неведомо тож.

Плюнул, пошел к спуску со стены, на лестнице снизу вверх взглянул на воеводу.

— В разведку пойду. Прикажи открыть ворота.

Уже совсем стемнело, когда Семен выехал из Переславля. Он еще на стене, прикидывая и так и этак, наконец догадался, куда ушли враги.

«Уходили они от Переславля, по берегу огибая озеро, а напротив Переславля из озера Векса вытекает. Дойдут до нее и пойдут вдоль, не станут же они через реку в разлив переправляться. А там и до озерка до Сомина недалече, а за озерком та ж река зовется Нерлью, и течет Нерль к Волге, а за Волгой Кашин».

Туда, к Кашину, и направил коня Семен и не ошибся. Еще не потух закат, когда на берегу Нерли увидел он первые костры. Пустив коня неторопливым шажком, Семен ехал не таясь, потому никто и не окликнул его. У костра говорили не по–нашему.

«Значит, в самом деле набег литовские князья учинили. Кому же другому быть — повадка Ольгердова, любит он напасть врасплох».

Так думал Семен, а сам все ехал, слушал, наконец до ушей долетела русская речь. Семен остановил коня, нарочно долго копался, привязывая повод. Со стороны взглянуть, никак не подумаешь, что каждая жилка в нем напряжена, что глаз зорок, ухо чутко. Увальнем, косолапо подошел к костру.

— Дозвольте, други, к огоньку присесть, устал я ноне, как пес.

Люди раздвинулись. Семен видел: приглядываются. Пусть.

— Издалече ли едешь?

Семен взглянул украдкой. Спросил, видимо, десятник: доспех на нем настоящий, воинский, а остальные вооружены кто чем — мужики.

— Издалече, — ответил Семен и понял: люди ждут, что он дальше скажет. «Молчать нельзя!»

— Тверич я, послан князем Михайлой Александровичем к вам, да вот позаплутался, мало к переславцам в лапы не попал… — Опять взглянул. «Поверили…»

Десятник спросил:

— Грамота у тебя?

— Нет, на словах велено передать. — А в мыслях: «Обошлось, и этому поверили. Гонец без грамоты — дело обычное».

— Кому передать? Кого ищешь?

— Ольгерда Гедеминовича, — ответил Семен и сразу понял, что сказал не то, но было уже поздно.

— Ты, друг, и впрямь заплутался, далече тебе до Ольгерда Гедеминовича скакать, в Литве он, а здесь с нами брат его Кейстут.

Семен попытался свалять дурака.

— Какого Ольгерда? Я к Кейстуту еду. Неужто я Кейстута Ольгердом назвал? Уж эти мне литовские имена.

Говорил, а сам вглядывался в улыбающееся лицо десятника. Но мало что было видно, сидел десятник за костром, и смотреть приходилось сквозь огонь. Так и не успел разглядеть Семен, какой торжествующей стала улыбка десятника.

Сзади лязгнула сталь. Семен осторожно оглянулся. За спиной трое. И мечи успели вынуть. Худо! А десятник подходит осторожно, бочком, в руках у него ремень.

— Ты это брось, князю пожалуюсь, — прикрикнул Семен, но десятник ответил с коротким смешком:

— Авось Михайло Александрович на нас не прогневается. Да ты не тревожься. Ты, чай, знаешь: князь Михайло идет от града Дмитрова и будет у нас не сегодня — завтра. Он тя опознает, а пока давай руки, а то хуже будет!

3. НЕ БЫВАТЬ ВОЛКУ В ПАСТУХАХ

Семен медленно шагает по дороге. Встреча с князем Кейстутом не сулила доброго, так что и торопиться ему было некуда. Сзади тяжело топает воин, в левом кулаке у него повод Семенова коня, а к поводу привязан конец ремня, которым руки Семена стянуты. Так и ведет обоих: Семен впереди, конь сзади. Мелик несколько раз оглядывался на своего стража. Рожа у мужика мрачная, борода бурая, будто из медвежины, шлем бурый: ржа его изъела, а из–под шлема упали на самые брови такие же ржавые патлы. Как такого окликнешь? Семен все же сказал, как бы про себя:

— Вот ведет русский человек русского человека к литовскому князю. Связанного ведет. Срам!

Мужик промолчал, только кашлянул сердито, но Семен и этому был рад, спросил:

— Сам ты отколь?

— Полоцкие мы. Холопы князя Андрея Ольгердовича.

«Так! — подумал Семен, — Сам Ольгерд не пошел, так сродственников послал. Значит, вся свора Ольгердовой родни на нас напала. Кейстут и Андрей Переславль зорили, а Тверской князь разбой в Дмитрове учинил, а ныне, коли он сюда придет, значит, Михайлу Кашинского начнут в свою волю вводить. Все замыслы врагов как на ладони лежат, да только своей ладони не увидишь, руки за спиной связаны».

Мужик опять кашлянул, потом спросил:

— А ты, гонец, откуда родом?

— Я же сказал, из Твери!

Мужик обругался, замолчал. Молчал и Мелик. Шли они в темноте, костры полоцкой рати кончились, а до костров, блестевших на берегу Нерли, где был стан Кейстута, еще далеко. Вдруг мужик дернул за ремень, остановил Семена, надвинулся вплотную, пригрозил:

— Вот ужо придет князь Михайло, он тя опознает. Погляжу, каков ты тверич.

— Погляди, погляди, — ответил Семен, заставляя себя улыбнуться, чтоб враг не понял его мыслей, а у самого занозой в мозгу сидела дума: «Увидит меня князь Михайло — узнает. Нет, до этого доводить нельзя. Сейчас надо добираться до Кейстута, надо пугнуть, что, дескать, Тверская рать под Дмитровом разбита и сюда москвичи идут. Надо уговорить Кейстута сейчас же, ночью, перейти на другой берег Нерли, а там видно будет. Авось, на переправе руки развяжут, в воде можно повернуть коня вниз по течению…»

Семен прибавил шагу, но мужик опять дернул его за ремень:

— Стой, куды спешить на свою погибель?

— Пойми, дурья башка, разбит князь Михайло. Враги подходят!

— Ой, врешь! Ты погляди вперед.

Действительно, там, где горели теперь уже недалекие костры, показались всадники. Семен вгляделся и невольно остановился. Озаренный светом, меж костров ехал князь Михайло. И белый конь под ним, и даже стяг Твери, который везли следом, ясно различимы.

Мужик начал кряхтеть, перхать: смеялся.

— Ну, што ж ты, гонец тверской, спеши встречать князя Михайлу, там тебе и руки развяжут, а то, чаю, они затекли.

Семен молчал.

— Эх, гонец! Хоша ты, видать, волк матерый, а вижу я тя насквозь…

Семен и в самом деле почувствовал себя волком, попавшим в капкан.

— Веди, черт! Веди! — крикнул он, наступая на мужика, да тут же и осекся, опустил голову. — Веди!

Мужик с любопытством смотрел на искаженное лицо Семена, а Мелик, совладев с собой, сказал с достоинством:

— Москвич я! Разведчик! Веди меня на расправу!

— Вот давно бы так, — ответил мужик и потащил кинжал из ножен.

«Конец!»

Нет еще. Мужик чего–то медлит, сопит за спиной, и вдруг Семен понял, что мужик разрезает ремень у него на руках.

Свободны руки! Мелик обернулся, с безмолвным вопросом взглянул на мужика. Тот стоял все таким же медведем. Отвечая на взгляд Семена, сказал:

— Укорил ты меня, что русский русского на расправу ведет, будто мечом в сердце ткнул. Мы и без того пакости в Переславле натворили много, а над кем? Над такими же смердами да холопами, как и мы сами. Мужики пахать выехали, а мы их в узы да в рабство. В Переславле ныне не одна бабенка убивается, детишки о кормильцах плачут. Нечего на меня смотреть. Не бывать волку в пастухах, и холоп для княжей добычи не сторож! Садись на коня, плыви за Нерль. Будешь на середине — я кричать почну, потому мне и о своей шкуре подумать надо.

Семен взял мужика за руки.

— Спасибо!

Одно слово сказано, но разве нужно еще чего говорить. Только здесь, близко взглянув под нависшие брови, Семен разглядел вдумчивый и теплый взгляд мужицких глаз.

4. ЧЕРЕЗ НОЧНУЮ НЕРЛЬ

Стремительные потоки черной ледяной воды подхватили коня, понесли. Вода шла тяжелым валом. Семен чувствовал, как нарастает ее напор. Жутко было взглянуть в неверную, текучую, непроглядно темную глубь. Белые пятна пены мелькали одно за другим, закручивались в воронках водоворотов. Коня развернуло по течению, сносило вниз. Семен видел: конь медленно погружается, не в силах справиться с ледяными струями. Вода дошла Семену до пояса. Он сорвал шлем, швырнул в воду. Одеревенелыми пальцами расстегивал, рвал застежки панциря, а тугой напор воды уже наваливался на грудь. Пальцы скользили по мокрым кольцам доспеха, панцирь застрял на плечах, и не было сил скинуть его. А конь тонул, вместе с ним уходил вглубь и Семен. Тяжелый удар воды повалил его набок, выбросил из седла. Уже в воде Семен скинул панцирь, он мгновенно ушел в темную пучину. Конь, освободившись от груза, стал выплывать, ржал призывно. Почти теряя сознание, Семен судорожно вцепился ему в шею. Казалось, холод проник до сердца, стиснул его, и только тревога, что течение несет и несет, что близятся огни литовского табора, бодрила, заставляла бороться с водой.

«Сейчас мужик поднимет сполох, а берега не видно…»

Но мужик почему–то молчал и, лишь когда конь достал дна и зашуршал в прибрежных кустах, позади раздался крик. Семен и головы не повернул, обессилел, окоченел. Конь вытащил его на берег, встал, раздувая бока. Мелик не мог отдышаться, стоял в оцепенении. На том берегу замелькали факелы, несколько стрел, пущенных наудачу, свистнули через Нерль.

«Надо уходить!»

Семен не знал, как он сумел взобраться на седло. Повернул коня в сторону озера. Мокрая одежда начала похрустывать, замерзая.

Конь шел сам без дороги, без повода, сам и вышел к жилью.

Деревня. Семен с трудом разлепил смерзшиеся ресницы. У ближайшей избы он почти свалился с коня, из последних сил принялся стучать в ворота. Открыли ему не сразу, долго переспрашивали: кто да откуда?

Наконец ворота распахнулись. Мужик с топором в руке исподлобья смотрел на Семена. Мелик онемевшими губами еле вымолвил:

— Обиходить коня надо…

Шатаясь, как хмельной, пошел в избу. Только здесь, разглядев, что одежда на незваном госте замерзла и стоит коробом, хозяева захлопотали, переодели в сухое, закутали в полушубок. Мужик поднес чарку. После меда придя немного в себя, Семен спросил:

— Как ближе в Переславль добраться?

— Ближе всего озером.

Семен поднялся с лавки.

— Вези!

— Что ты, человече! Одежа твоя едва оттаивать начала, да и ночь на дворе.

— Вези! — упрямо повторил Семен. — Одежу себе оставь, я в твоей.

— Это, выходит, грабеж. У тя кафтан суконный, а мой дерюжный, сапоги кожаные, а я тя в лапти обул. Так нельзя…

Лишь когда Семен прикрикнул: — Вези! Черт с ним, с кафтаном! — Мужик догадался: спешит человек по великой надобности, и сам заспешил.

Потом шумели волны на ночном озере под пронизывающим, холодным ветром. Запах гари от сожженного переславского посада в памяти стал неотделим от запаха чадящих под черным нагаром сальных свечей. В их тусклом свете мотался переславский воевода, ругал за утопленный доспех.

Семен слушал, слушал — и ахнул кулаком по столу, со свечи свалился нагар, подпрыгнуло пламя.

— Коня!

Воевода остановился, заморгал…

Как потом скакал в Москву — будто дымом застлало. То жгло жаром, то тряс озноб. В Кремле на Красном крыльце силы оставили. Семен ухватился за резной столбик, прижался к нему горячим лбом.

«Эх! Высоко Красное крыльцо! Сил нет, как высоко…»

В глазах улыбающаяся рожа боярина Вельяминова. Не сразу понял, что Василий Васильевич злорадствует, думает: «Упился Семен Мелик». Пусть!..

Кто–то подхватил под руки, потащил наверх. Семен не знал, что он бормочет себе под нос:

— Пока в памяти… пока в памяти… сказать Дмитрию Ивановичу…

Потом перед глазами появилось и уплыло куда–то лицо князя.

Дмитрий Иванович побледнел, услышав про набег Кейстута. О походе Михайлы Тверского на Дмитров он уже знал.

Все спуталось в голове Семена, и лишь когда сквозь надвигающееся марево бреда увидел склоненное над ним лицо Насти, даже не разобрав слов, голос ее узнал — понял: «Дома я! С Настей, с Ванюшкой. Ну и ладно!»

5. ЗАБОТЫ

— Совсем худая охота!

— И куды это дичь подевалась? Намедни дичи всякой было полно, а ныне нет как нет!

— Без лешего тут не обошлось.

— А што?

— Иль не слыхивал? Лешим в бабки на зверей играть первая забава. Наш, видно, промотался: всю дичь проиграл.

— Разве што леший, а то стыдно: в кои веки князь Митрий выбрался на охоту, и накося — остался без добычи.

Из всей охотничьей ватаги, кажется, один Дмитрий Иванович не унывал.

«Плохо поохотились, зато надышались черемуховым духом».

Поперек седла у Дмитрия Ивановича лежал целый веник из цветущей черемухи. Дмитрий то и дело поглядывал, не помялись ли цветы. Хотелось привезти их княгине свежими.

«Вот говорят: «Черемуха цветет — холод и ненастье будут…», а нынче теплынь, солнце».

Но не долго так думал Дмитрий Иванович. Заботы обступили его и ушли из памяти еще не огустевшие леса, брызги росы с задетой ветки, кисленькие трилистники заячьей капустки, сорванные сегодня утром. Заботы, заботы. Много их! Чем ближе к Москве, тем дум и забот больше. В Москве со всех сторон слышался стук топоров.

«Строятся! Не глядя на вражьи набеги, строятся повсюду».

Так думалось Дмитрию Ивановичу, и в мысли прокралось успокоение: «Нет! Народ не уходит из Москвы, верит в силу Москвы», а глаз невольно подмечал там черное, опаленное бревно, положенное в новый сруб, здесь сухую, горелую березу, которую так и не удосужились свалить.

«Еще явственно проступают следы Ольгердова нашествия. А ныне Кейстут побывал, значит… опять будь настороже, опять жди литовских набегов…»

Дмитрий Иванович так задумался, что даже не сразу услыхал, как его окликают.

— Князь Дмитрий! Дмитрий Иванович! Здрав будь!

Князь наконец очнулся, увидел на высоком крыльце Семена Мелика и Фому, отозвался:

— Как сам здрав, Семен Михайлович? Фому о здравии не спрашиваю, ему хворь — как седло корове, а тебе каково?

— Ничего, княже, спасибо! Жена малиной да медом отходила. Вот на солнышко вышел погреться.

— Так ты здоров, Семен?

Мелик понял, согнал улыбку.

— Коли мне дело есть, считай меня, княже, здравым.

— Хорошо! Поглядел я на тебя да и вспомнил: ты ведь Великий Новгород знавал?

— А как же, бывал там.

— Вот и поедешь с Захаром Тютчевым, он посаднику грамоту повезет, а ты с полусотней воинов охранять его будешь.

Князь не видел Насти. Стояла она в сенях. При последних словах князя шагнула к открытой двери, хотела крикнуть: «Нельзя ему ехать! Кашель его бьет…»

А князь тем временем продолжал:

— Михайло Александрович выбил из Торжка новогородских наместников, а своих посадил. Ужель Господин Великий Новгород обиду стерпит? Аль уже всю Русь запугал князь Михайло набегами Ольгердовыми, набегами Кейстутовыми? Так завтра выезжать, Семен.

Князь тронул повод. Конь его пошел вниз, к Неглинной.

Настя стояла в темных сенях, плакала потихоньку.

«Надо было крикнуть: хворый еще Семен! Куда ему ехать, еще до лета красного далеко, настоящего тепла нет, застудится, пошли кого другого!

Но как крикнешь? Разве посмеешь князю перечить…»

6. ДВА ВЕЧА

Запомнился Великий Новгород Семену под ранним снегом, а сейчас новгородские сады, как от снега, белели, утопая в цветущей черемухе. Семен ехал и сам дивился, как глубоко запал ему в память Новгород. Точно вчера слышал он цокот копыт по дереву мостовой, точно вчера любовался белокаменными нарядами боярских хором. Нет, не довелось ему жить в таких палатах и не доведется, и кручиниться о том не стоит. Сын Великого Новгорода Юрий Хромый назвал жизнь Семена стрелой летящей, и тревожную судьбу свою не променяет он ныне на богатство и покой боярских палат.

Хорошо иногда оглянуться на пройденный путь. Хорошо понять, что путь этот и вправду стремителен и прям, как полет стрелы. Глубоко задумался Мелик, так глубоко, что, услышав оклик Захара Тютчева, даже вздрогнул.

— Семен, туда ли мы едем? Говорили, Новгород многолюден, а погляди: на улицах ни души.

— Как так едем неправильно, когда вон впереди уже и башни Детинца видны, вот и поворот знакомый, вот и ворота и ров. Отсюда Прискуплей–улицей прямой путь к святой Софии. А людей в самом деле нет…

Семен выехал вперед, в воротах задержался.

«Что такое? — уже с тревогой думал он. — Даже стража в воротах куда–то подевалась».

Поехали дальше.

Тишина и безлюдье, и только у самой Софии до них донесся гул. Семен увидел запруженную народом площадь.

«Вече!»

Семен решительно остановил коня, к нему подъехал Тютчев.

— Ты чего, Семен, ровно бы встревожился?

— Встревожишься! Вишь, вече собралось у святой Софии, а место ему за рекой — на Ярославовом дворище.

— Что за беда?

— Беда аль нет, не знаю, а, не спрося броду, в воду лезть нечего. Обожди, надо разведать.

Семен соскочил с коня, подошел к новгородцу, сидевшему на лавке около забора.

— Эй, друг! Почему вече собралось не на месте?

Новгородец нехотя повернул голову.

— Приезжий?

Семен кивнул:

— Да.

— Отколь наши порядки знаешь?

— Я в Новом городе не впервой.

— По торговому делу?

— Нет, с грамотой к посаднику.

— Ну и поезжай к посаднику. Вон он на площади.

Семен почуял в ответе плохо скрытую вражду. Спросил без обиняков:

— Аль неладно у вас в Новгороде?

— Не твоя печаль, — оборвал новгородец и закрыл глаза, точно ему на Семена и глядеть тошно стало. Откинув голову, он приткнулся затылком к забору и застыл, замер, только под задранной бородой изредка двигался кадык. Семен вгляделся: лицо серое, на тонкой шее кожа висит складками, глаза запали, и как–то сразу все понял, повернулся, пошел к обозным телегам. Мимоходом увидев нетерпеливый взгляд Тютчева, предупреждающе поднял руку:

— Не замай!

Покопавшись в телеге, Семен вернулся к новгородцу с караваем хлеба.

— Ну–тко, дядя, отведай нашего московского.

Новгородец вздрогнул, открыл глаза.

— Вижу, вижу, оголодал, — говорил ему Семен.

В лице мужика что–то дрогнуло, будто заплакал он, но глаза остались сухими. Схватив каравай, он отломил краюшку, давясь, принялся глотать непрожеванные куски, а сам, тревожно озираясь, запрятывал каравай под кафтан.

— Ребятишки дома у меня…

Потом шепнул Семену на ухо:

— Не ходи к святой Софии! Не ходи! Там москвич может и головы не сносить.

Семен расправил плечи, засмеялся:

— Посмотрел бы я на того новгородца, который посмеет на послов московских напасть. Ты зря не пугай.

Мужик вцепился Семену в рубаху.

— Да не пугаю я! Аль не видишь: у святой Софии боярское вече собралось, мы, вишь, не желаем у тверичей Торжок отбивать.

— Испугались господа новгородцы!

— Нет, иное! Князь Михайло подвоз хлеба перехватил. Ныне в Новом городе хлеб дорог, меньшим людям от того зло, а вятшим благо. Мы втридорога хлеб продаем, мошны набиваем.

— Кто мы–то? Что–то не похоже, чтоб ты боярином или купцом был.

— Я? Я–то, конешно, боярский холоп. Вон мне боярин Онцифор Жабин приказал быть у святой Софии, я и пришел, как не пойдешь. А только тошно мне слушать боярскую брехню. Плетут тенета народу, а послушать, так о Новгороде пекутся. Вишь, с князем–де Михайлой бороться мы немочны. Срам! Ну да ничего! Бог даст, бока нам наломают.

— Кому нам–то?

— Кому? Коли до драки дойдет, то мне попадет всяко раньше, чем боярину Онцифору. Для того он меня сюда и пригнал. Будь я вечником, ушел бы за Волхов, там вольные люди на Ярославовом дворище собрались. Там с Михайлой Тверским мириться не хотят! Впрочем, и там не без сучьих сынов. Вон боярин Александр Аввакумович ныне с боярами разлаялся и, к народу за Волхов пошел. А почему? В Торжке у него онбары, а тверичи, не будь плохи, онбары те повыгребли. У Сашки заместо товаров одни ключи остались. Сашка, само собой, взвыл.

Подталкивая Мелика в спину, мужик твердил:

— Туды поезжайте, за Волхов, переулочком.

Семен только головой покачал, подошел к коню, вскочил на седло, повернул в переулок. За ним тронулись остальные москвичи. Мелик тревожно озирался по сторонам.

«Весь переулок в сажень шириной, в такой щели нападут — беда!»

Однако ничего, обошлось. Дома расступились, за углом блеснул Волхов. Новгородец сказал правду: переулок выводил к мосту. «Но что это?»

Семен, натягивая удила, начал пятить коня за угол последнего дома. Рука сама потянулась к мечу, и, лишь тронув рукоять, Семен опомнился, отдернул руку.

— Что такое? Что такое? — твердил Тютчев.

Но Семен молчал, глядел, как толпы народа валили с Софийской площади навстречу толпам, катившимся с того берега. На мосту они столкнулись. Рев повис над Волховом. Какого–то новгородца вскинули над толпой, швырнули в воду…

— Что такое? — повторил Захар.

Мелик наконец оглянулся. В глазах у Семена плясали веселые искры.

— Гляди, два веча сошлись. Господа новгородцы друг друга кулаками вразумляют. Теперь смотри, чья возьмет…

7. НА ВОЛХОВСКОМ МОСТУ

— Бей, братцы, боярских приспешников!

— Круши ребра!

— Ой, други, раскровянили!

— Сашка, очумел? Своих бьешь!

В самом деле: Александр Аввакумович, норовя ударить противника покрепче, так развернулся, что с двух приятелей шапки сшиб, а третьего и совсем употчевал, угодил кулаком в глаз. А кулак в рукавице, а в кулаке медная гирька зажата. От такого кулака глаз сразу заплыл багровым фонарем.

Не успел Александр Аввакумович оглянуться да плюнуть с досады, как ему самому в челюсть въехали. Сашка взревел зверем и давай ломить.

Прячась за своих холопов, Онцифор Жабин кричал:

— Сашка, срамник! На лучших людей пошел, с голодранцами связался. Эх ты, боярин! Рожу те разбили, жди — башку оторвем!

На Сашкином пути встал ледащий мужичонко. Сзади его толкал Онцифор:

— Вдарь!

Мужичонко вдарил. В ответ Александр Аввакумович хватил его кулаком под вздох. Мужичонки как не было, скрючило его в три погибели, повалился на помост. Так и вышло по слову, которое он Семену Мелику сказал: до драки дошло — попало ему раньше, чем боярину Онцифору. Но и сам боярин драки не миновал. Столкнувшись лицом к лицу с Сашкой, он злобно захрипел:

— На своих пошел, вражий сын!

Александр Аввакумович на мгновение остановился.

— Не гоже мне бить тебя, боярин, иди прочь!

— Сам, сам иди! — Боярин прыгнул на Сашку, тот вздернул удивленно левую бровь.

— Ты это что ж? С ножом!

Уже не щадя боярского чина, Александр Аввакумович встретил Жабина сокрушительным ударом. Онцифор опрокинулся. Сашка шагнул через него, но далеко не ушел, кто–то из боярской челяди огрел его по затылку балясиной, выдранной из перил моста. Александр Аввакумович закачался. Второй удар кинул его через полуразрушенные перила моста в Волхов. Вода заставила опомниться. Ухватился за осклизлую сваю, сорвался. Быстрое течение понесло. Рядом какой–то муж новгородский попытался выплыть, ловил ртом воздух, хватал окровавленной рукой пустое место, потом, будто кто утянул его, ушел вглубь, и только пузыри по воде понесло.

Александр Аввакумович, теряя силы, упорно подгребал к берегу. Вот и дно. Встал, отплевываясь. С берега навстречу сбежала женщина, зайдя по колено в воду, крикнула:

— Давай руку…

Вытащила, посадила на прибрежный песок и пошла прочь. Сашка опустил голову на согнутый локоть, закрыл глаза, чтоб не видеть, как и Волхов, и Новгород, и бегущие с моста боярские холопы кружатся в диком хороводе.

«Лечь бы, отдышаться. Но нельзя! Нельзя! Надо понять! Что понять, что понять?..» Наконец пришел ответ: «Понять, кто вытащил из воды!»

Женщина успела уже подняться по скату берега, когда он рванулся за ней следом.

— Малаша!

Тронул нестерпимо болевший затылок, вихляясь из стороны в сторону, побрел по Малашиным следам и не устоял, подкосились ноги, упал лицом в песок. Будь он в полной силе, не остановил бы его крик Малашу, но сейчас, оглянувшись, увидев, что лежит он ничком, Малаша шагнула обратно, шаг этот и решил ее судьбу. Против воли оказалась рядом с Сашкой, силясь поднять его, встретилась с ним взглядом. Отступила на шаг. Холодными, мокрыми ладонями зажала горящие щеки, глядела, глядела, глядела в Сашкины воспаленные глаза, в которых вновь засветилась знакомая и милая для нее буйная удаль.

— Вспомнила, стерва… — Сашка добродушно обругался. Она только мигнула, а Сашка вдруг с нежданной лаской добавил:

— Любушка моя…

Ни Александр Аввакумович, ни Малаша не видели, что на мосту, сейчас уже опустевшем, стоит, опершись локтями в перила, Юрий Хромый. О чем шел разговор там, на прибрежном песке, Юрий не слышал, но понять было немудрено.

Понял все и Горазд, когда, подойдя к Юрию, он раскрыл рот, чтоб спросить:

«Ты, боярин Гюргий, с чего эдак побледнел? Аль на мосту помяли? Так ты, кажись, не дрался». — Но, проследив за взглядом Юрия, он так ни слова и не вымолвил, только головой покачал.

«Вот ведь беда какая! Присушила Малашка доброго человека, а сама и не смотрит на него».

Представясь, что ничего не видел, Горазд весело окликнул:

— Здорово, боярин! Дела–то как поворачиваются! Лихо побили мы боярское вече. Не часто так бывает, чтоб бояре да верха не взяли, а ныне так. Любо!

Юрий понял нехитрую хитрость Горазда, улыбнулся, словно и на самом деле весел, потом спросил:

— Ты мой заказ делать начал?

— Это ожерелье–то? Нет еще. Никак доброго жемчуга не сыщу.

— Повремени. Скоро в поход идти. Не до ожерелья сейчас.

«И дарить его некому, — про себя добавил Горазд, — Малашка и раньше твоих подарков не брала, а ныне и подавно не возьмет».

Тяжелое раздумье Юрия Хромого было оборвано радостным криком:

— Боярин Юрий!

Хромый не поверил своим глазам, но сердце сразу радостью дрогнуло.

— Господи! Ужели это ты, Семка?

— Признал?

— Еще бы! Помнил я тебя парнишкой, а ныне ты матерый муж, да и пометы новые.

Хромый указал на шрам, рассекавший бровь Семена.

— Эта зарубка в самом деле новая. Нынче в декабре рязанцы поставили.

— Значит, довелось тебе видеть побоище под Скорнищевом?

— Именно побоище! Хвастали рязанцы: они–де москвичей перевяжут, а дошло до сечи…

— Злая сеча была?

— Злая! Дрались рязанцы люто, но против московских ратей не выстояли. Князь Олег первый бахвалился, а с битвы едва утек.

— А ныне почто к нам в Новгород приехал?

Семен кивнул на Захара Тютчева.

— Письмо он везет от князя Дмитрия вашему посаднику.

— О Торжке?

— О Торжке! На Москве чают: Новгород обиды тверской не стерпит.

Улыбка Юрия заставила Мелика обиженно смолкнуть. «С чего бы новгородскому боярину зубы скалить? Над чем? Уж не над Москвой ли, что не сама она за меч взялась, а Новгород толкает?»

Юрий понял настороженный, вопрошающий взгляд Мелика.

— Опоздали, послы московские! Видели, как здесь, на мосту, мы спор решали? То–то оно и есть. Больше алчность боярская нам не помеха, ныне и без московских грамот пойдем Торжок вызволять, а впрочем… — Юрий протянул руку к Тютчеву, — давай сюда грамоту.

— Мне ее посаднику надо вручить.

Горазд выдвинулся из–за Юрьева плеча, засмеялся:

— Отдай ему грамоту, посол, отдай! Сегодня на вече стал Юрий Хромый посадником новгородским, а старого посадника мы скинули.

8. НОВГОРОДЦЫ ПРИШЛИ

Купец Некомат бурчал:

— Как бы корысти не быть — Торжок ныне под рукой Тверского князя, а у меня грамота Михайлова, я торговать могу беспошлинно. Теперь только и жди корысти, а ее нет как нет.

Некомат, вздыхая, отпер замок, с натугой отвалил железную, грубой ковки накладку. Годы за спиной большие, сил мало — пора бы отдохнуть, но как довериться приказчикам? Так рассуждал купец и норовил всюду сам поспеть. Вот и сейчас, чуя поживу, кинулся он в захваченный князем Михайлой Торжок. Но, видно, начал и нюх сдавать у купца. Некому стало в Торжке покупать византийские бархаты и парчи. Вон площадь пуста, только у собора Спаса задремали пятеро нищих, так им, небось, парча не надобна.

«Эх! — думает Некомат. — Даже настоящего нищего в Торжке не стало, чтобы вопил, чтоб за полы хватал».

Раньше здесь новгородских гостей было полно, торговали и сами покупали, а ныне… новоторжцы — людишки худые. Вон избушки в землю вросли. На всю площадь лишь одни палаты боярина Цёрта доброй постройки, а остальное труха да гниль, худо!»

Купец смотрел на торговую площадь и глазам не верил: «Неужто зарастать начала площадь? В самом деле, вон зеленеет».

От безделья Некомат начал позевывать, наконец зевнул всласть, поднял руку открытый рот перекрестить, чтоб нечистая сила в нутро не забралась, да тут же и забыл об этом.

Сквозь частые тревожные вопли набата рос, перекидывался с колокольни на колокольню веселый трезвон. Откуда ни возьмись, толпы народа запрудили площадь. Из соседних лавок выглядывали тверские купцы, окликали бегущих. Им никто не отвечал. А трезвон все веселее, звонари, как на пасху, лупили во все колокола.

Некомат не стал долго раздумывать, оставив дверь настежь, он отошел от лавки, замешался в толпе.

«Звонарям с колоколен виднее, почто надо было с набата на трезвон переходить», — думал Некомат. И не ошибся — по толпе пошел говор:

— Новгородцы идут!

— Воевода Александр Аввакумович рать ведет!

— Хватит терпеть тверское засилье!

— Хватит!

Говор нарастал, становился суровей, грозней, метнулись вскрики:

— Бей, робята, тверских!

Народ хлынул к лавкам. Ухнули чем–то тяжелым в запертую дверь, потом удары, треск, вопли, причитания — все смешалось. Матерый купец выскочил с секирой; только было начал витиевато поминать родителей новоторжцев, как тут же замолк.

«Хорошо, если просто рот заткнули, а ну как кулаком да в зубы…» — Некомат старался только, чтоб нижняя челюсть не дрожала, чтоб люди не заметили. Но народу было не до него. Вверх полетели шапки.

Когда над толпой сверкнули доспехи новгородцев, въезжавших на площадь, Некомат совсем оробел. Мимо с криком и хохотом волокли тверских купцов, кафтаны у них клочьями, да то полбеды, а беда, что клочьями были у купцов и бороды. Досталось!

Некомат изо всех сил вцепился в плетень, ноги подкашивались, но падать нельзя: заметят, признают, также поволокут. Не устоять бы ему, но тут с порога его лавки какой–то новогородец закричал:

— Малаша! Эй, Малаша!

Некомат не понял, откуда перед новгородцем появилась молодая женщина, понял другое, когда тот окутал ее серебряной парчой. От злости у Некомата и силы вернулись: «Византийская парча задаром вертихвостке, сороке досталась!»

Новогородец обнял женщину, что–то шептал ей, но долго им миловаться не пришлось: расшвыривая не успевших посторониться, к лавке прорвался воин. Потрясая мечом, он вопил:

— Удача, Александр Аввакумович! Удача! Наши тверского наместника словили!

«Александр Аввакумович! — Лицо Некомата скривилось в ехидной улыбочке. — Значит, сам воевода новогородский меня ограбил, значит, он, бесстыжие зенки, в поход с бабой пошел. Ну! Ну!» — Некомат бочком, бочком стал выбираться из толпы.

«Ладно, — думал он, — с новогородских разбойников за серебряную парчу, само собой, платы не спросишь. Ладно! За весть о Торжке заплатит князь Михайло, вот я, глядишь, с Господином Великим Новгородом и сквитаюсь. Теперь только бы из Торжка поскорее выбраться да первым с вестью в Тверь попасть».

9. ОВЕЧЬИ НОЖНИЦЫ

Высокое крыльцо у палат новоторжского боярина Цёрта. На резных столбиках, крашенных охрой и киноварью, легкий шатер, а над ним поскрипывает, поворачиваясь по ветру, золоченый петушок.

С этого крыльца тверской посол читал новоторжцам грамоту князя Михайлы. Старался посол на совесть, кричал так, что лицо у него от натуги багровело. Чуть не после каждого слова он останавливался, набирал воздуха, пучил глаза, потом опять выкрикивал слово, будто копьем в толпу метал:

«…Выдайте мне тех, кто моих тверич… поимал… и бил… и грабил… и наместника моего… посадите… во граде сызнова… А иного ничего… от вас не хочу… и жду мира и чистосердечного покорения… Жду от утра… до полудня…»

Тверич исподлобья взглянул на людей и принялся сворачивать свиток; слышно было, как сухо шуршит пергамент.

Было от чего задуматься новоторжцам. За милостивыми словами грамоты скрывался грозный смысл, не зря же князь Михайло подошел к Торжку со всей силой тверской. Ох, не зря!

За спиной тверского посла приоткрылась дверь. Нырнув под притолоку, на крыльцо вышел сам хозяин — боярин Цёрт. Высок боярин, но тщедушен. Лицо желтое, смиренное. Тонкие губы еле прикрыты редкой седоватой бородкой.

— Градники новоторжские, поразмыслим, как нам быть, — зашамкал он, — как быть? Кому охота ко князю Тверскому под начало идти! Никому! Однако стоит и мозгами раскинуть. Сил у князя много, а говорит он с нами милостиво. Значит, не так страшен бес, как его малюют.

К крыльцу протиснулся молодой купец, топая серебряными подковками, взбежал по ступенькам.

— Твоя правда! Не так страшен боярин Черт, как его…

Слова купца потонули в хохоте. Прозвище боярина повернулось против него.

— Нечего пихаться! — кричал купец. — Я, пожалуй, тож пихну, так ты, кощей, своим хребтом все ступеньки пересчитаешь!

— Это с моего–то крыльца?

— С твоего! Потому стоишь того! Ты чего народ обиняком, обиняком, а пужаешь! Чего нам много думать! В поле, может, мы и не выстоим супротив князя, а на стенах мы Михайле Александровичу такую хлеб–соль поднесем, что ему солоно станет, а тем временем посадник новогородский Юрий Хромый рать подведет.

— Тебе с Новгородом торговать надо! — шамкал боярин.

— Истинно! — кричал в ответ купец. — Без Нового города нам, купцам, разор. А ты, боярин, небось без корысти? А шапка на тебе откуда такая? — Купец сорвал с боярина шапку и, перегнувшись через перила, закричал: — Глядите, новоторжцы, у боярина Черта шапка кунья! Много ли у вас таких? Шапка эта — подарок князя Михайлы. Смекайте! Покоритесь Твери, так ждите, князь не то что шапкой, шубой пожалует, только не вас, а боярина Черта, а с вас на ту шубу три шкуры сдерет…

Купец не кончил, боярин Цёрт, изловчась, дал ему по шее.

— Ты так! Ты драться! Да я тебя!

Куда там, боярин одолевал не силой, злостью. Ругаясь, брызгая слюнями, он с кулаками лез на купца, тот пятился, заслонял лицо не столько от кулаков, сколько от слюней боярских, а, пятясь, оступился на лестнице, боярин подтолкнул, купец загремел вниз.

Зря боярин тронул купца. Думал пугнуть людишек, ан не тут–то было. Началась распря. Новогородцы, новоторжцы лезли на крыльцо, колотя себя в грудь, вопили оттуда, что костьми лягут за святого Спаса, [269] что шеи в княжий хомут никто не сунет. Боярину Цёрту одно осталось: махнув на все рукой, убираться подобру–поздорову. Вместе с тверским послом он ушел в терем, и никто не заметил, как мимо бояр из терема выскользнул монах.

— Что за монах? Откуда? — переговаривались люди. В Торжке его не знали. А монах закричал дребезжащим голоском:

— Братия новоторжцы! Иду я ныне дорогой и мыслю: «До Торжка недалече». Иду полями, солнышко светит, в лазоревом небе жаворонок поет, благодать. Только гляжу… над Торжком туча черным–черна. С нами крестная сила! Что за наваждение? Подошел, разглядел. То не туча: то дым. Эвон он.

Люди невольно посмотрели на дым, поднимавшийся над тверским станом, невольно прикинули, сколько же костров горит у тверичей, сколько ратников привел с собой князь Михайло. А монашек продолжал дребезжать:

— Вот тут кричали про княжий хомут. Грех и слушать такие речи. Князь к вам со смирением, а враг–диавол возмяте вас злобой…

Долго бы еще старался монашек, да пришлось завопить:

— Отпусти рясу! Чего ты меня с крыльца тянешь!

Александр Аввакумович, не слушая крика, продолжал тащить лягающегося монаха. Стащил, дал затрещину, хотел сам идти кричать с крыльца, но на первой же ступеньке остановился.

«Эх, нет Юрки Хромого. Он бы сумел ответить и послу, и боярину, и монаху. Надо такие слова вымолвить, чтоб проняло людей. А где их взять? В башке хоть шаром покати!»

Прячась за спины, монах верещал:

— Бесстыжий! Ушкуйник! Тать! Бейте его, православные! Вяжите новогородцев! Князь Михайло вас пожалует!

«Надо ответить монаху, а слов нет…»

Пока Александр Аввакумович стоял, раздумывал, к Малаше протолкался Горазд, сунул ей в руки сверток.

— Отдай ему. Пусть народу покажет.

Удивленно вскинув тонкие брови, Малаша спросила:

— А что там?

— Отдай, говорю! Пусть кричит, чтоб князю дары готовили, и это в дар.

«Горазд худого не посоветует», — Малаша локтем толкнула высунувшегося вперед монаха и пробилась наконец к ступенькам. Александр Аввакумович только нахмурился, только хотел прикрикнуть, чтоб не лезла она не в свое дело, но не успел: сунув ему в руки сверток, Малаша повторила слово в слово все, что велел сказать Горазд.

Александр Аввакумович послушно пошел наверх.

«Велела сказать, что ж, и скажу, все равно свои слова на языке завязли».

— Граждане новоторжские, готовьте дары великому князю Тверскому Михайле Александровичу, а это ему первый дар!

Сдернул плат с Малашиного свертка. Толпа ахнула. Александр Аввакумович держал в руках тяжелые овечьи ножницы и сам не понимал, с чего по площади катится гул.

— Чтоб новоторжцев стричь! — крикнул ему Горазд. Только тут Александра Аввакумовича как озарило, потрясая ножницами, он взревел:

— Хорош дар князю Михайле! Стричь вас, как баранов. Чего орете? Не по нраву пришлось, тогда острите мечи, ладьте доспех! Чего нам на стенах стоять да Юрку ждать. Когда еще он, хромой пес, до Нового Торга доковыляет. В поле побьем князя Михайлу! В поле!

Сашка щелкал овечьими ножницами, в ответ толпа рычала потревоженным зверем.

10. СЕЧА

Князь Михайло не мигая смотрел вперед. От Торжка на строй тверских ратей, застывших в напряженном ожидании, двигались толпы новогородцев и новоторжцев. Подбадривая себя криками, размахивая оружием, они шли все быстрее и быстрее, наконец побежали. Вот уже близко. Уже различимы всклокоченные бороды, налитые кровью глаза, широко раскрытые рты. Рев, ругань, похвальба, кажется, земля качается от топота множества ног. Враги надвигались все яростней, все страшней. Князь Михайло невольно оглянулся, по привычке ища глазами Ольгерда, но его не было. Тверской полк стоял один на один с врагами. Вот тут Михайло Александрович и почувствовал, что даже пальцы на ногах у него подгибаются, что больше он не в силах видеть эту накатывающуюся на него ярость. Он и сам не заметил, как начал пятить коня, и, только натолкнувшись на стоявших позади бояр, поспешно отпустил натянутый повод.

Строй тверских ратей стоял незыблемо, лишь лица у людей побелели. Вдруг воины подняли луки и начали их натягивать. Кто из воевод отдал приказ, князь Михайло прослушал, но, оглянувшись по сторонам, увидел, что племянник, князь Иван Холмский, застыл на седле, напряженно подняв руку.

«Он!» — подумал Михайло Александрович. Надо бы оборвать племянничка — не лезь вперед, но было уже поздно, оставалось молча слушать скрип сгибаемых луков.

— Бей! — крикнул Иван, резко опустив руку.

Прыснули стрелы. Кое–кто повалился, но враги не остановились. Тверичи опустили копья.

Вперед, прямо на щетину копий кинулся новогородец. Михайло Александрович успел заметить лишь красную шелковую рубаху, выглядывавшую из–под панциря.

Вложив всю тяжесть своего тела в бросок, тверич ветретил новогородца ударом копья, тот принял удар щитом, шатнулся, но устоял, ударом топора срубил древко. Из щита, застряв наконечником, торчал острый обрубок древка. Новогородец ткнул им противника прямо в лицо, опрокинул тверича.

— Лихо ткнул! Ай да Александр Аввакумович!

Новогородцы следом за воеводой кинулись на тверичей.

Но их бесшабашная удаль напоролась на острия копий. Прорваться не удалось никому, кроме Александра Аввакумовича. А дошло дело до меча — враги окружили его, стали наседать. Едва он успел долбануть по двум–трем щитам, как все было кончено: разорвав кольца панциря, в грудь и в спину ему вонзились три копья. Лих был драться Александр Аввакумович, а умереть пристойно не сумел. Заверещал, как крыса, которой кошка перекусила хребет. Упав на землю, чувствуя, что ноги омертвели и все тело обмякло, выл он, яростно и бессильно извиваясь, пока его же топором не раскроили ему череп. Тотчас тверичи, поддев на копья тело, бросили его в наседающих новогородцев.

Кто–то крикнул:

— Воеводу убили!

Но крик этот потонул в шуме сечи.

Раз за разом нестройные толпы кидались на тверичей, но тут же и откатывались назад, не в силах пробить их строя.

Отходить, не разбирая дороги, спотыкаясь о трупы, затаптывая своих же раненых — это пострашнее самой страшной сечи, а еще страшнее увидеть, что до того неподвижный строй тверичей тронулся, сминая яростные, но беспорядочные толпы. Воинский опыт брал верх над удалью, и, когда с крыльев тверского полка вырвались конники, нападавшие дрогнули, побежали.

Что было потом? Для каждого из бегущих одно и то же. Грозно нарастающий топот. Испуганный взгляд назад, и синеватая вспышка меча, занесенного над головой…

11. МИЛОСТЬ КНЯЗЯ МИХАЙЛЫ

Как коршуны, опустившись на падаль, рвут добычу и каждый зорко поглядывает, чтоб другой не урвал куска получше, так двое тверичей обдирали тело Александра Аввакумовича.

— Поддержи его за плечи, а я панцирь сыму.

— Хитер! Я держи, а он панцирь себе возьмет.

— Держи, говорю! Он уже костенеть начал. Ты шелом возьми, он цел, а панцирь в трех местах продран.

— Вот и бери себе шелом.

— Вот черт! В придачу к шелому крест возьми, он тяжелый, серебряный.

— Нешто можно у покойника с шеи крест снять! Грех!

— Ладно, ты его за плечи поднимай, а крест я сдеру, тебе отдам.

— Только, чур, грех на тебе.

— Торгуйся еще тут. Эх! Руку ему выламывать придется, закостенела…

По всему полю копошились такие же стервятники.

Конь князя Михайлы, низко опустив голову, осторожно перешагивал через трупы. Там, где тела лежали грудами, конь обходил их стороной, косил умным оком, шел неторопливо, свободно. Князь Михайло забыл о поводе. В руках князя не меч, а плеть. Губы дергает судорога.

«Вот он, Торжок! Побит!»

У крайних изб посада князя встречали попы и вятшие люди города, впереди на коленях стоял Цёрт, в руках у боярина серебряное блюдо с хлебом–солью.

Князь, подъехав, остановил коня, молчал.

Боярин Цёрт решился на мгновение поднять покорно опущенную голову: «Слава те, господи! Смотрит князь на хлеб–соль».

— Смилуйся, княже, смилуйся! — заговорили новоторжцы, становясь на колени.

Нет, не понял боярин Цёрт взгляда князя Михайлы. Не на пышный каравай смотрел князь, смотрел он, как ветер треплет концы шитого полотенца, точно хочет вырвать его из–под каравая, вырвать и унести в сторону града.

Князь не слушал мольбы новоторжских послов, отвернулся от протянутого Цёртом блюда.

Простить новоторжцев за то, что с Новгородом были заодно, что наместника тверского скинули — это бы еще куда ни шло, но простить их за то мгновение, когда на глазах у своих воинов, поддавшись страху, пятил он коня, нет, этого простить князь не мог. Отвернулся от послов, сурово нахмурясь, приказал:

— Запалить крайние избы…

Послы взвыли, били лбами в пыль у копыт княжьего коня, вопили:

— Смилуйся! Ветер–то в сторону града! Смилуйся!

Князь — как истукан, ни слова в ответ. Сзади шепот князя Холмского:

— Опомнись, пощади их…

«Молод племянник, жизни не изведал. — Опять судорога кривит губы князя Михайлы. — Не доводилось ему бегать в Литву, бросив врагам отчину, и княжество, и сам град Тверь. Молод, мягок…»

Повторив сквозь зубы: «Запалить!» — князь отыскал среди своих купца Некомата, усмехнулся криво:

— Эй, купец, чего смотришь, аль тебе добыча не надобна? Гляди, у попов кресты самоцветами усыпаны, а ты… — уколол Некомата холодным, недобрым взглядом, — ты каменья любишь.

Некомат понял: не забыл князь Михайло перстней, снятых с княжеских пальцев. Настал час искупить перед ним алчность алчностью. Не жалея старых своих костей, купец по–молодому кинулся на попов.

— Дай сюды! Дай! — хрипел он, вырывая из рук попов кресты. — Ты, поп, противиться? В рыло захотел? Я, смотри, твоим же крестом тя и ткну, обдеру рожу каменьями. Дай!

Князь поднял плеть, мгновение молчал, потом зычно завопил:

— Отдаю город на разграбление! На разграбление! На разграбление!

Смяв и затоптав посольство, тверичи хлынули в город. Следом за ними ветер нес на Торжок дым и искры от горящих изб.

12. В ПЛАМЕНИ ТОРЖКА

Торжок, охваченный огненной бурей, жарко горел; полузадохшиеся люди метались в тесноте пылающих улиц. Пытаясь спасти свое добро, кидались в огонь, многие так и оставались в горящих развалинах, не сумев выбраться из пламени. Выли обожженные, обезумевшие. Смрадом горелого мяса несло из огня.

Через это пекло, не чувствуя толчков, закрыв лицо руками, еле брела Малаша. Спасалась? Нет! Малаша не думала о спасении. Зачем? В самом начале битвы по всему городу кричали, что воевода Александр Аввакумович пал костьми за святого Спаса и за обиду новогородскую. Больно было Малаше. Нестерпимо. Больнее, чем тогда, когда показалось, что разлюбил он. Только теперь, когда ее жгла мысль: «Лучше бы в самом деле разлюбил, лишь бы жив остался», — только теперь поняла она, как любила своего Сашку. Горе навалилось непоправимое, неутешное, слепое, а кому скажешь о своей кручине? У каждого свое злосчастье, затопившее огненным половодьем Торжок.

Вон из огня тащат женщину, она отбивается, кричит:

— Ребятушки! Ребятушки!

Вырвалась, бросилась обратно в горящую избу. Малаша невольно приостановилась. В дыму что–то мелькнуло.

«Она? Спаслась!» Но пламя, будто издеваясь, охватило крыльцо. В ярком свете на пороге избы стала видна мать, державшая на руках двоих ребят. От жара она невольно попятилась. Вдруг хрустнуло подгоревшее бревно, изба качнулась. Женщина рванулась наружу. Поздно! Вся изба рухнула, взметнув бурю искр. Сквозь треск и гул огня слабо донесся ребячий крик.

Малаша, боясь сдвинуться, стояла, слушала, ждала. Молчат! Замолчали навеки.

Казалось бы, чего проще так же оборвать свою муку, кинуться в огонь — и конец! Но где взять силы? Малаша проклинала себя и все же тащилась без цели, без пути в огненно–дымном мареве. Еле узнала площадь, куда ее вынес поток людей, еле узнала собор Спаса. Не поймешь, то ли окутало его дымом, то ли дым валил из–под крыши самого собора.

Малаша не думала о том, что люди ищут спасения под его каменными сводами, но поток людей кинул ее к собору. Запнувшись о каменную ступень, она, чтоб не упасть, должна была шагнуть вверх и была уже на паперти, когда толпа внезапно рассыпалась, схлынула.

— Горит! Горит! — кричали вокруг.

Малаша не догадалась, что люди кричат о соборе, прислонясь виском к горячему закопченному камню, она застыла у входа, закрыла глаза.

«Все равно».

Вопль нестерпимой боли заставил ее вздрогнуть, очнуться, открыть глаза. На паперти крутился мальчонка лет пяти. Только на затылке у него уцелело несколько светлых прядок. С какой–то внутренней дрожью Малаша старалась смотреть только на эти прядки, а глаза видели опаленные, бурые завитки сгоревших, ломких волос. На мгновение мальчуган повернулся к ней лицом. Малаша вцепилась пальцами в каменный резной узор.

«Ни бровей, ни ресниц! На месте глаз два кровавых провала».

Малаша успела разглядеть слезы и сукровицу, текущие из пустых выжженных глазниц и теряющиеся там, где должно быть лицо, там, где был один сплошной, багровый пузырь. Не было сил глядеть на страдания такого малыша.

«Господи, его–то за что?»

— Мальчик, мальчик, подь сюды, болезный…

Мальчик слепо ткнулся Малаше в колени, метнулся в сторону, прямо в распахнутые ворота собора.

Там, в глубине, в дыму копошилась сплошная темная масса. Задыхающиеся люди рвались наружу, в дверях давили друг друга. Не разберешь, кто еще жив, кто уже задохнулся. Тяжелые клубы дыма душили Малашу, сознание мутилось. Ее сшибли с паперти. Несколько мгновений она лежала ничком. Потом боль в руке заставила очнуться. Пальцы придавила к земле чья–то нога, обутая в растрепанный лапоть, а вернее, совсем не обутая: и пятка, и пальцы торчали наружу. Малаша и сама не понимала, почему так ясно разглядела эти черные, грязные пальцы с заскорузлыми ногтями, а догадаться, что пальцы совсем рядом, перед глазами, не могла, она просто дернула руку, и лапоть исчез.

Малаша поднялась, сделала несколько неверных шагов, сквозь дым еле разглядела человека. Сидел он у тына, лицом в колени, охватив руками окровавленную голову. Что–то неуловимо знакомое было в нем. Малаша наклонилась, тронула слипшиеся волосы. Он со стоном поднял голову.

— Горазд!

Так вот, оказывается, для чего еще стоило жить! Пробиться к реке, вытащить Горазда, спасти его…

Никогда не думала Малаша, что Горазд может быть так тяжел. Тащила его, задыхалась, голыми ладонями тушила искры в волосах. Душил кашель, в горле полно дымной горечи. Много раз казалось, что не устоит на, ногах, уронит Горазда, рухнет сама. Когда в багровом дыму чуть проблеснула светлая полоса, даже не обрадовалась, не поверила, что вышла к реке. Но это была Тверца. Только у самой воды оставили силы Малашу, не опустила, уронила бесчувственное тело Горазда. Сама упала коленями на мокрый песок, зачерпнула пригоршню воды. Ее тут же рванули назад, повалили.

— Ребята! Смотри, у бабы на шее ожерелье, на руках браслеты.

— Вдарь ее, чтоб не трепыхалась. Обдирать способнее…

Малаша очнулась лишь тогда, когда, ломая пальцы, с них стали срывать перстни.

Села, дико озираясь вокруг. Увидала: двое тверских воинов с хохотом стаскивали сарафан с какой–то девушки. Она отбивалась молча, стиснув зубы. Куда там! Сорвали и уже не для добычи, для глумления рванули на ней сорочку. Один с маху припечатал свою пятерню на хрупкой девичьей спине. Полонянка шатнулась от удара, попыталась ладонями прикрыть наготу. Тверич схватил ее за запястья, выламывая руки, потянул к себе.

Лучше бы Малаше не видеть, как в молчаливой схватке девушка прокусила себе губу, как от страха, будто от холода, все тело ее покрылось гусиной кожей.

Внезапно девушка выскользнула из корявых рук тверича, он успел ухватить ее за волосы, но не удержал. Слабо вскрикнув, она бросилась вниз, в Тверцу. В руке у него остался лишь клок волос. Из глубины шапкой поднялись пузыри.

Малаша передернула плечами и вдруг поняла, что и она обнажена совсем, что и на нее, как на добычу, глядят озверелые победители. Видно, этой горечи только и недоставало.

Она вскочила. Чьи–то руки бесстыдно схватили ее. Вырываясь, Малаша укусила врага, пальцы, вцепившиеся в нее, разжались. Она кинулась к воде, ее опять схватили, вся содрогаясь от омерзения, она вырвалась еще раз.

Темная глубина рядом. Избавление от мук, от позора здесь, в омуте. Не раздумывая, не колеблясь, она бросилась в омут…

С песка медленно поднялся Горазд. Не веря себе, протер глаза.

«Нет! Явь! Жен и девиц обдирают до последней наготы. Сраму не снеся, те кидаются в воду, а тверичам забава. Вяжут пленников, бьют строптивых. Весь берег завален трупами. — Еще раз протер глаза. — Нет, не мерещится, нет, явь, которой и в больном бреду не увидишь. А князь–то, князь Михайло сидит на коне, подбоченился, хохочет, глядя на муки людей».

Горазд шел на князя, не спуская с него глаз. Только раз, наткнувшись на труп, он взглянул себе под ноги, увидел раздробленный череп и красную лужу, впитавшуюся в песок, весь содрогаясь, пошел дальше, твердо отстранил вставшего ему на дороге воина.

— Княже!

Михайлу Александровича обжег взгляд Горазда, но, едва посмотрев на него, князь понял: «Мужик не опасен, еле на ногах стоит».

Разлепив сухие губы, Горазд повторил:

— Княже! Трудился я на боярыню Паучиху. Видно, на роду мне написано снова в кабалу идти, но пока я человек вольный. Так слушай же вольное слово. Слушай! Такого разбоя, что ты с Торжком учинил, и поганые не делали! — Замолк. Широко открытым ртом схватил воздух и вдруг, ощерясь, крикнул, как плюнул: — Так будь ты проклят!

Всю силу своей ненависти метнул он в князя этим криком. В ответ княжий меч взвился над головой Горазда, стремительно падал вниз, но в какой–то миг князь рванул клинок в сторону. Свистнув над самым ухом Горазда, меч лишь слегка поранил его плечо.

— Черт! Ты же златокузнец боярыни Василисы! Так?

Горазд молчал. Не рана, нет — гнев, ярость острой болью прошли по хребту, цепко сжали сердце, а князь, хохотнув, ощерил клыки:

— Твое счастье, пес, узнал я тебя. Пригодишься! Эй! Связать его!

13. ПОД ГРОЗОВОЙ ТУЧЕЙ

Тверские рати не остались ночевать на еще курившемся пожарище Торжка. Прямо на закат уходил полк князя Михайлы. С ненавистью глядели им вслед израненные, связанные люди, последнее проклятие бросали им вслед умирающие, и долго еще народ смотрел в дымную, багровую муть, где утонула тверская рать.

Словно вдогонку за уходящей ратью, с востока поднималась туча. Чем дальше, тем чаще ее лиловые и пурпурные космы разрывала мгновенной вспышкой ослепительная молния. Издалека накатывались зловещие раскаты грома. Перед надвигающейся грозой все стихло: упал ветер, смолкли птицы, и только на берегу Тверцы не смолкали стоны раненых.

В этот час, миновав цепь неподвижно стоявших стражников, на берег вышел тот самый монах, который перед битвой уговаривал новоторжцев покориться князю Михаиле. Медленно черной тенью переходил он с места на место. Напутствовал умирающих, поправлял повязки раненым, подавал воду связанным. Горазд воспаленными глазами упорно следил за ним; ждал, когда он подойдет. Наконец монах приблизился. Облизнув сухие, потрескавшиеся губы, Горазд попросил хриплым шепотом:

— Испить бы, отче!

Монах услышал, торопливо зачерпнул деревянным ковшиком воду, протягивая ковш Горазду, заговорил с мягкой задушевностью:

— Во едином часе погиб град, а ветер пепел развеял, и ныне там, где стоял Торжок, не бысть ничегоже, лишь кости мертвых. Смиряйтесь, добрые люди, ибо кто знает меру гнева господня. Глядите, потухло пламя на земле, а с небеси огонь полыхает. Вон она, гроза–то. Сие все навел господь грехов ради наших. Разумейте, братия, не было града тверже и сильнее Ерусалима, а Тит цезарь взял Ерусалим и попленил весь град, и стоял Ерусалим пуст шестьдесят лет. Такоже и град Новый Торг погиб ныне. За высокоумие покарал господь новогородцев вкупе с новоторжцами. Смиряйтесь, смиряйтесь, братия…

Не сразу понял Горазд, о чем бормочет монах, но, когда слова его дошли до сознания, Горазд подбородком ударил в край ковша, расплескал воду.

— Замолчи, дьявол! Притчи рассказываешь, смиренью учишь, смиренные рабы князю нужны, князем ты и подослан. Мне и раньше слыхать доводилось, что князь Михайло любую пакость с молитвой делает, ибо пустосвят он, а вы, черные вороны, около вьетесь, падалью кормитесь, княжью свирепость писанием прикрываете.

Не успел монах решить, то ли ему грехом пугнуть строптивца, то ли ласковым словом смирить, как нежданно к нему подошла подмога. Сидевшая на песке старуха подняла голову, закричала:

— Не замай божьего человека!

— Божьего? — Горазд только головой покачал. — Сей божий человек от черта пришел. У тя, бабка, руки не в узах, ты сдерни с него скуфейку, посмотри, нет ли под ней рогов.

Монах попятился. Не надо было ему пятиться. Увидев это, старуха поднялась, изодранная, почерневшая, видимо, обезумевшая, пошла на него, а монах все отступал. Старуха вдруг подняла обе руки, заслонясь от монаха ладонями, взвыла:

— Рога! С нами крестная сила! Рога у него!

Стон пошел по толпе. Монах сорвал скуфейку:

— Какие рога? Где?

— Эвон! Эвон! — кривым пальцем старуха показывала на залысый лоб монаха. — Смотрите, православные, вон рога–те! Нешто не видно? То лукавый вам глаза отводит!

В ответ на вопль старухи разноголосо завопили истерзанные люди, увидев несуществующие рога.

Монах трусливо метнулся прочь. Забыв о путах, Горазд рванулся за ним, упал, едва успел приподняться, как упал вновь от удара древком копья в затылок. Стражники врывались в толпу, творили расправу, но Горазд плохо слышал крики избиваемых, он лежал ничком. Не только силы, даже мысли иссякли.

Но вот упала первая тяжелая капля, холодной змейкой скользнула по шее. Потом еще, еще, и хлынул ливень. Студеные струи заставили очнуться. Медленно, тяжело поползли мысли, и вдруг, как удар молнии:

«Тверичи на закат ушли! Значит, в Литву?! Жди теперь Ольгердова нашествия! — Горазд даже застонал от этой мыски. — Известно, Ольгерд с Михайлой на Москву кинутся. Опять разгром, кровь, пожар. — Страшным бредом всплыли картины погибели Торжка. — То же ждет Москву! И сгоревшие заживо ребята, и женщины опозоренные, и труженики–умельцы, которых первыми угонят в рабство…»

До сих пор Москва для Горазда была только стрелой, убившей Машеньку, а сейчас, здесь, связанный, избитый Горазд понял, что против воли он тревожится о неведомых ему людях, о проклятой им Москве.

14. НА ПУТИ К ТВЕРИ

— Горазд! Златокузнец!

Этот крик заставил Горазда поднять голову. На обочине дороги возок, из него высунулась Паучиха, перстом указывает на него. В первый момент Горазд даже назад подался, рванул путы, которыми был связан с соседями, опомнился: «Не уйти от боярского перста. Связан!»

А боярыня вцепилась в край возка, вопит:

— Мой холоп! Беглый!

К боярскому возку подошел десятник стражников.

— Боярыня Василиса, не гневись. Не властен я отдать тебе княжую добычу, я тож человек подневольный, мне велено гнать полоняников в Тверь, я и гоню.

— Мой! Мой! — исступленно вопила боярыня.

Десятник только головой покачал: «Старуха в холопа впилась. Вестимо, дело боярское. Вишь, напасть какая! Из Торжка гоню людишек, от побега остерегся и померло в пути всего лишь три аль четыре десятка, а тут, под самой Тверью, накося…»

— Ты, боярыня, поезжай во град, — кивнул на белевшие вдалеке стены Твери, — там люди поболе меня, там и разберут, твой это холоп али нет.

— Как это так: твой али нет? Ты это што же, на слово мне не веришь?

— Сказать всякое можно, — уклончиво отвечал десятник.

— Вестимо, наш холоп! — выдвинулся из–за возка тиун Евдоким. — Ты бы, человече, не спорил, как бы тебе за сей спор плетей не отведать.

Десятник рассердился:

— Плетей мне, княжому слуге? Коли так, самого холопа спросим. Признается он, что от тебя сбежал, быть по–твоему, боярыня, а нет, не прогневайся.

— Сдурел? Очумел? Да какой же беглый в том признается?

Спор их кончил Горазд.

— Беглый не сознается, а я хоть и беглый, да не от тебя, боярыня, убег. Свели меня от тебя москвичи, от них я и сбежал и к тебе вернуться всегда рад.

Не ждала таких слов Паучиха, оторопело глядела на Горазда, он стоял перед ней полуживой, черный от пыли, задубевшая повязка, бурая от крови, съехала ему на самые брови. Разглядев эту повязку, боярыня по–своему объяснила его слова: «Ранен! Помутилось, видно, в голове у мастера». — Все же недоверчиво взглянула в глаза Горазду, но разглядеть в них ничего не поспела, Горазд низко опустил голову и не сказал, а простонал:

— Назвала ты меня, боярыня, златокузнецом, буду ли им впредь, как знать? Рученьки мои от пут онемели, не володую я ими…

Паучиха сразу закричала:

— Евдоким, режь у него путы!

Тиун слегка оттолкнул тверского десятника и несколькими взмахами ножа освободил Горазда, слегка подтолкнув его в спину, шепнул:

— Кланяйся боярыне.

Тяжко достался Горазду путь от Торжка до Твери, от легкого толчка повалился он на колени, а, повалясь, протянул к Паучихе свои запухшие, посиневшие руки.

— Боярыня, век тебе здравствовать за твою милость! Пошли меня домой на речку Ламу, пошли скорей, пешой уйду.

Хотел подняться с колен, упал, сказал уже без лукавства, без задней мысли:

— Нет, пешим мне не дойти…

— Коня дам! Ваську–десятника с тобой пошлю!

— Я и без Васьки доберусь.

— Как можно болящего одного отпустить.

— Дозволь, боярыня, поперечить тебе. Пошто Гораздку сейчас на Ламу посылать да и Ваську с ним гонять? Пусть покамест в Твери у тебя на подворье поживет, поправится: и коня под ним морить не придется — вместе с другими холопами и его погоним.

— Нет, Евдоким, нет! Сей же час отправь Горазда. — Покосившись на тверского десятника, Паучиха докончила шепотом: — От греха подале, а то вернется князь Михайло, узнает про златокузнеца да и отберет. Мое дело вдовье — всяк норовит обидеть.

15. МЕД

Васька–десятник с упорством пьяного повторял:

— Приехали мы с тобой, Гораздка, во град Микулин, приехали трезвы. Завтра дома будем, там хошь не хошь, а трезвый будешь, там не поднесут. Потому пей, Гораздка! И святые отцы говорят, што лишь седьмая чаша богопрогневительная, с нее бесы начинают человека на свою потребу брать, с нее свары и лаяния и за власы рвания начинаются. Так то седьмая чаша, а у нас еще только пятая, да и не у нас, а у меня, а ты ни одной не выкушал. Пей, Гораздка.

Лез с чаркой, расплескивал мед, но Горазд был неумолим.

— Душа не принимает, хворый я.

Кабатчик Ваське поддакивал:

— От хвори, друже, мед — первое дело. От меда польза…

Горазд отшучивался:

— А твоей мошне и подавно польза. Ты, хозяин, не кручинься, Васька за двух выпьет, налей лучше ему богопрогневительную, а там видно будет, с нее, говорят, человек начинает на чашу глядеть, меры своей не зная.

Васька кивнул:

— Дело! — сунул руку мало не по локоть в глубокий карман портов, шарил, шарил да и распустил слюни, заплакал.

— Не надо, не наливай ты мне седьмой чары, пропил я казну, что мне дадена была. Пропил!

— Как так? — Горазд хлопнул Ваську по груди, у того за пазухой звякнули медяки. — А там что?

— Там, Гораздушка, деньга особая. Тебе на пропитание дала Паучиха, то бишь боярыня Василиса. Ты, Гораздушка, не говори боярыне, что я ее Паучихой обозвал. Спьяна я, не со зла. Язык не так у меня повернулся. Ты, Гораздушка, помолчи. Ладно? Вишь, грех какой. Скольких я людей под кнут подвел, только, бывало, и слушаешь, чтоб холоп боярыню Паучихой назвал, а тут сам. Ты, Гораздушка, помолчишь?

— Так меня и станет боярыня слушать.

— Нет, не говори так. Ты ныне в милости.

— Не скули! Выкладывай лучше казну. На что мне деньги. Я вот лучше огурчика пожую. — Мигнул кабатчику: — Наливай!

Васька выпил, полез целоваться.

«Вот черт, сколько меду вылакал, а все еще держится!» Пришлось споить Ваське и восьмую, и девятую чарку. Наконец Васька растянулся на лавке, захрапел. Горазд поднялся.

— Ты куда? — спросил кабатчик.

— Коней искупаю. Жарко.

Вышел на двор, нарочно не прикрыл дверь, будто невзначай оглянулся. В дверной щели глаз кабатчика. «Значит, ничего с собой брать нельзя». Надев лишь на своего коня седло, Горазд поехал к реке, но вместо того чтоб спускаться к воде, хлестнул коня, выехал на мост и только на другом берегу посмотрел назад, на град Микулин. От моста вверх к городу что есть духу бежал мальчишка. Горазд понял: «Соглядатай. Кабатчик послал следить. Ну и пусть ловят, о двуконь я…»

Кабатчик тряс Ваську за плечо.

— Проснись, проснись! Сбежал твой напарник.

Васька только мычал.

16. ПОДКОВКА

— Гляди, милай, конь у тя подкову потерял.

— Знаю.

— А коли знаешь, так што ж мимо моей кузни едешь? Слезай!

— Спасибо, хозяин, только зря зовешь. Нет у меня казны и на одну подковку.

Кузнец только головой покачал.

— Коня будешь портить? Эх ты. Слезай, говорят! Не обедняю я от одной подковки.

— Ну, коли так, спасибо. — Горазд слез. На душе было хорошо. Думалось: «Свет не без добрых людей. Чистой души человек этот кузнец…»

Молодой парень молотобоец угрюмо, молча отвел коня к коновязи, так же не проронив ни слова, ушел в кузню. Горазд проводил его взглядом: «Этот, небось, даром подковки не подковал бы. Ишь молчит, тошно ему доброе дело сделать».

Пока парень возился в кузнице, разводя горн, кузнец подсел к Горазду на траву. Помолчали, потом кузнец сказал с ласковой вкрадчивостью:

— А ведь я тебя признал.

Горазду такой разговор пришелся не по душе, он нахмурился, но смолчал, а хозяин опять за свое:

— От нас недалече до поместья боярыни Василисы, так нам ее мастеров не знать мудрено.

Горазд опять промолчал, только головой чуть кивнул. Кузнец обрадовался:

— Во, во! Ты златокузнец Горазд. — Широко улыбаясь хорошей, открытой улыбкой, он слегка хлопнул Горазда по плечу и, заглядывая ему в глаза, прошептал: — Вижу, убег ты от боярыни Паучихи. Так, што ли?

Горазд вздрогнул, поднял опущенную голову, и сразу пальцы кузнеца клещами впились ему в плечо.

Горазд рванулся. Куда там! Где ему, обессиленному раной, справиться с кузнецом. Навалясь всем телом, обдавая Горазда запахом пота, кузнец заламывал ему руки за спину, тяжело сопел. Затянув узел, кузнец поднялся, легонько пнул Горазда и давай похваляться перед прибежавшим на крик молотобойцем:

— Глянь, какого я карася изловил! Боярыня Василиса мне и за него, и за подковку заплатит.

Молотобоец молчал. Горазд поднял голову, не умолял, приказывал:

— Развяжи кушак.

— Как бы не так! Ведь ты — беглый холоп аль нет?

— Ну, беглый, а только все равно зря старался. Сам же и развяжешь меня.

— Ой ли?

— Ты пойми: я в Москву еду. Князь Михайло Торжок разгромил, а ныне в Литву ушел. Упредить надо, а то он и Москву так же испепелит. — Захлебываясь, сбиваясь, Горазд рассказывал о гибели Торжка. Слушая его, все больше хмурился молотобоец. А кузнец? Черт его знает! Сидит на пеньке, травинку покусывает.

— …били, глумились, грабили!

Едва смолк Горазд, как молотобоец шагнул к нему, начал развязывать туго затянутый узел.

— Не трожь! — кузнец коршуном кинулся на молотобойца, оттолкнул его. — Сдурел, сучий сын? Он брешет, а ты уши развесил!

— Не брешет он.

— А хоть бы и так! Нам какое дело до Москвы? Мы, чай, тверские. Побьет князь Михайло москвичей, ну и наша взяла!

— Чья наша–то?

— Поговори у меня еще. Я те покажу, как хозяину перечить!

Молотобоец замолк, оробел. Горазд, прищуря один глаз, словно целясь в кузнеца, сказал:

— Я тож припомню тебе, хозяин.

Кузнец оторопело поглядел на Горазда.

Тот поднялся, сел, смотрит так, что лучше бы такого взгляда и не видать.

— Продавай меня Паучихе, продавай! Она тебе и за меня, и за подковку заплатит, но помни, Иуда, Паучихина вотчина отсель недалече.

— Што с того?

— А ты не ухмыляйся, — Горазд с ненавистью смотрел на улыбку кузнеца, которая уже не казалась ему хорошей, — рано или поздно, а придут сюда москвичи…

— Чаю, не придут.

— Ну и дурень. Аль невдомек тебе, что Московский князь с Тверским схватились насмерть, а как ни верти, Москва сильнее. Жди, придут москвичи, тогда…

— Что тогда? — продолжал куражиться кузнец.

— Припомню я тебе подковку! Быть твоей кузне спаленной, а тебе самому в подковку согнуться. Будешь холопом московским, это я тебе обещаю твердо!

Горазд оборвал, смолк, закрыл глаза, не хотел смотреть на сразу осунувшуюся рожу кузнеца. Тот потоптался на месте, вздохнул и сам принялся развязывать узел. Приоткрыв глаза, Горазд заметил на лбу кузнеца капли пота.

«Проняло пса! Москвы испугался!» — Так подумал Горазд и тут же нахмурился, укорил самого себя: «О Москве думаю, Москвой грожу аль Машенькину смерть позабыл?» — Но ответом на этот упрек в памяти встал с осязаемой ясностью разгромленный, сожженный Торжок.

Может быть, именно потому, что погибла Машенька, потому, что искалечена жизнь, Горазд и смог понять с такой силой: нельзя, нельзя допустить, чтоб и Москву сожгли, чтоб так же, как в Торжке, гибли русские люди, чтоб Лихо снова гуляло по Руси, калеча судьбы и жизни.

17. В ЧУЖИХ МЕСТАХ

Кузнец все же подковал Гораздова коня, а когда на следующее утро около кузницы остановился Васька–десятник и принялся расспрашивать про Горазда, кузнец, не смигнув, соврал, что Горазд свернул с торной дороги и поехал в обход Микулина, обратно на север, в Новгород. Васька только тряс башкой, в которой гудел вчерашний хмель. Кузнец глядел на его зеленоватое лицо, вздыхал сочувственно, а сам думал: «Нет, нет! Упаси бог с Москвой связываться».

Тем временем Горазд, миновав Волок Ламский, гнал коней к Москве. За селом Кудриной дорога становилась все многолюдней. Многолюдством новогородца не удивишь: видывал. Каменные башни и стены Кремля тоже были Горазду не в диковину. Въехал он в Кремль Боровицкими воротами. Там над крутым подъемом, из–за серых изб, из–за небольшого белокаменного храма Спаса на Бору, поднимался многоцветной сказкой дворец великого князя. Легкие вышки, переходы, палаты, терема от чешуйчатых крыш до самой земли покрыты тонкой деревянной резьбой. Весь дворец как в кружеве. А крыльца! Что ни крыльцо, то диво.

«К какому крыльцу подойти? Как спросить великого князя?»

Горазд, махнув рукой, поскорее повернул обратно.

«Надо искать Фому».

Но не так–то легко было его отыскать в Москве. Лишь к полудню нашел Горазд дом Фомы. Взглянув с высоты седла за забор, он увидел в глубине двора мальчишку, низко кланявшегося небольшому столбику, поставленному торчком. Из–за столбика выглядывала девочка, она, стараясь говорить басом, спрашивала:

— Ой ты гой еси, удалой, добрый молодец Иванушка, ты скажи, пошто пришел ко мне в Орду? Чего тебе у нас надобно?

— Я скажу тебе, поганый царь, — отвечал нараспев мальчишка, вновь кланяясь, — а пришел я к тебе в Орду, штобы выручить красну девицу, свет Аленушку.

Девочка приподняла столбик и, стукнув им, закричала:

— Ах ты, дерзкий пес, неразумный ты! Я за то тебя пожалую, я сварю тебя живьем в котле, как великий царь Чингис супротивников своих варивал.

Мальчишка нахлобучил шапку и, подбоченясь, прошелся мимо столбика.

— Ты, поганый царь, не пужай меня, смотри, худа бы не было.

Девочка хлопнула в ладоши.

— Эй! Слуги мои верные, вы возьмите удала молодца, вы киньте его во кипящий котел!

Мальчишка одним прыжком оказался около столбика. Схватив его, он стремительно бросился в другой конец двора, к закопченной кузне. Горазд увидел: там, около кучи бурого, ржавого хлама, на небольшом костре кипел котелок. Мальчишка с маху ткнул столбиком в кипяток. Котел опрокинулся прямо в огонь, но мальчишке было уже не до костра, он кинулся на землю, вскочил и, хлопая руками по бокам, закричал:

— Садись мне на спину, Аленушка, полетим на Русь по поднебесью.

Девочка сразу сбилась с былинного лада.

— Ну, Ванька, напутал! Ты же в серого волка обернулся, как так лететь по поднебесью?

— То вчера я был серым волком, а нынче я сизый орел.

— Не полечу по поднебесью, еще свалишься оттуда.

— А волка ордынцы догонят.

— Вчера не догнали.

— А сегодня у них кони отъелись.

— А сизого орла стрелой подобьют. Нечего руками хлопать: ты серый волк!

— Нет, сизый орел!

— Нет, волк!

— Нет, орел!

— Кто там орет — волк аль орел? Вижу, вижу: то красна девица Аленушка богатырю Иванушке спуску не дает! Так его, Аленка! Худо твое дело, Ванюшка!

Фома, перегнувшись через перила крыльца, весело смеялся, глядя на ребят. Тут Горазд не вытерпел, крикнул:

— Фома!

Ребят как ветром сдунуло. А Фома с криком: — Горазд! Ты ли это, Горазд! — уже летел через двор к воротам. — Друг, вот одолжил!

— Не к тебе я приехал, Фома. Князь Михайло затеял недоброе…

Горазд вкратце рассказал обо всем. Фома поддакивал сочувственно:

— Ну само собой, в своих местах и у зайца прыть, а в чужих только волку выть. Ты, стало быть, не посмел в княжеский терем идти. А зря! Коли с делом, так Митрий Иванович и последнего холопа выслушает. Ты нагляделся на князя Михайлу, тот от княжой спеси, как клещ, раздулся, от спесии лопнет. У нас, в Москве, это понимают, у нас проще. Ты не слезай с коня, я своего оседлаю, поскачем в Кремль.

Вот и Кремль. Опять перед Гораздом сказкой, созданной плотничьим топором, встал дворец великого князя, но после слов Фомы он подъезжал к нему уже без трепета, однако на ступенях крыльца снова не по себе стало, сдернул шапку.

«У Фомы шапка тоже в кулаке, видно, не так уж просто в Москве, как хвастает Фома».

Наверху их встретил боярин. Стоял он в тени от шатровой крыши, свет падал только на узорные сапоги из желтого сафьяна. На них и глядел Горазд, не смея поднять головы.

— Куда? — сурово спросил боярин.

— К Митрию Ивановичу.

— Нельзя!

— Как нельзя, Михайло Андреевич? Я, вишь, человека веду, он изуверского плена сбежал, он гибель Торжка видел, с вестями он.

— Нельзя! Недосуг князю. — Взглянув через плечо Фомы, боярин спросил самого Горазда:

— Какие у тебя вести? Выкладывай.

Фома шепнул Горазду:

— Боярин Бренко это, ему можно сказать: он ближний человек у князя.

Горазд промолвил тревожно:

— Тверской князь в Литву ушел, набега литовского ждать надо!

— Только–то? — засмеялся Бренко. — А откуда ждать? Рубеж литовский велик.

Горазд смотрел в насмешливые глаза боярина, молчал. Бренко ответил сам.

— Из–под Любутска, с полдня хотят напасть Ольгерд с Михайлой. Думают, оттуда их не ждем, а мы ко встрече готовы.

«Готовы!»

Горазд дернул Фому за рубаху, пошел вниз. И спешить незачем было, и думать, и тревожиться:

«Готовы!»

18. КОГДА ОТЯЖЕЛЕЛ МЕЧ

Не мысли — искры сознания вспыхивали, гасли, вспыхивали вновь.

«Как Машеньку… стрелой… а литовцы, чай, уже овраг перешли… а Мелик ждет… а Фома…»

Голову не поднять с моховой кочки. «Тошно! То ли от раны, то ли багульника надышался, одурманило. Выбраться бы отсюда…»

Хватаясь за сухие колючие сучья, попытался подняться, упал…

Была глухая ночь, когда Горазд разлепил веки. Лес накрыло белесым туманом, сквозь который еле пробивался свет полной луны. Призрачными тенями в тумане изредка проносились совы, и такой же туманной тенью выдвинулся из–за ближних елей, тихо, крадучись проехал мимо всадник. Горазд затаился в зарослях багульника, боялся дохнуть. Вот и багульник сослужил службу. Всадник проехал, не заметил. Когда его тень растаяла в тумане, Горазд шевельнулся, но слабость по–прежнему тянула к земле, зато в голове было яснее, но разве от того легче? Тяжелее! В мозгу одна мысль: «Не доскакал, не упредил. Што теперь будет?..»

Как–то странно до мелочей вспомнил все. Вспомнил, как в густом кустарнике на краю глубокого оврага лежали они с Фомой в дозоре, как сквозь резные листья папоротника увидели поднимавшихся из темной глубины оврага литовцев. Враги озирались, вглядывались. Сердце зашлось, трепыхаясь тревожно. Увидят! Схватят! Нет, миновали. Фома зашептал:

— Скачи! Предупреди Семена.

Вспомнилось даже, как задиралась рубаха, когда пятился, отползая на брюхе в чащу орешника, где были спрятаны кони. И вот не доскакал, напоролся на литовцев. Подбили стрелой. Пока стрела в боку, легче не станет, вытащить надо стрелу.

Горазд с трудом дотянулся до обломка стрелы, тронул. От боли захватило дыхание, помутилось в голове. И то хоть ладно, что быстро в себя пришел. Быстро? А где же туман, совы? Почему светло? Неужто день наступил? Как болит голова. Багульника надышался. В ушах звон. Где–то тут, в лесу, близко, лязг, звон, крики. Бьются? Нет, мерещится, в ушах звенит. А может, вправду бьются? Не сообразишь: голова болит.

Ослабевшими пальцами Горазд сжал виски.

«Все это дурман багульника, но почему пальцы стали липкими? Кровь? Новоторжская, еще не зажившая как следует рана открылась. И Фома и Мелик отговаривали: не ходи в поход. Не по силам тебе. Сам знал, что не по силам».

Не то улыбка, не то гримаса боли на губах у Горазда. Нет, своим мыслям улыбается он.

Пусть худым кончилось, а в поход он все же пошел. Так и надо было! Не нужен оказался князю с вестью своей, с тревогой за Москву — пусть, князя он не винит. Князь о нем ничего и не знает, просто слишком высоки лестницы княжого терема, не дойти по ним Паучихиному рабу до князя. Ну и ладно! Сам он своей судьбой распорядился, сам в поход пошел. От пожара Торжка занялось сердце, стало углем пылающим, и князя Михайлу бить шел он своей волей, а вот сцепиться с тверичами в смертной схватке не пришлось — это горько. Ну да беда не велика. Вот и Машенька тож говорит. Склонилась, вкладывает в руку меч, шепчет: «Пронзи дракона!»

Вон он хищным извивом согнул серебристое чешуйчатое тело. «Только дракон ли это? Почему у него глаза, как у князя Михайлы?» А голос Машенькин шепчет с настойчивой укоризной:

«Ну подними же меч! Пронзи, пронзи дракона!»

Но нет сил. Тяжек меч. А когти дракона вцепились в голову, в бок. Конец!..

Нет! Дракон исчез. Перед глазами кривой сучок, обросший серым лишайником. И Машеньки нет. А голова! Как болит голова! Это все багульник проклятый! Одурманивает, а из дурмана снова ползет дракон, снова вонзает когти. Темно в глазах, чуть слышен шепот:

«Подними! Подними меч!»

— Машенька, ты ли это?.. Где ты, Машенька?..

19. ОЛЬГЕРДОВА СТОРОЖА

Эх, туман! Туман! Сумей разглядеть Горазд, кто проехал мимо него в тумане, может быть, по–иному и судьба Гораздова повернулась бы. А проехал не кто иной, как Фома. Когда конная сотня литовцев прошла мимо и с вестью об этом к Семену Мелику ускакал Горазд, Фома остался сидеть в засаде. И не зря. Вершины сосен еще пламенели от последних лучей солнца, а в глубине оврага было совсем темно, и вот оттуда донесся скрежет подков о камни…

«Вторая сотня!»

Прошли. Фома лежал, слушал, считал. Только глухой ночью, когда поднялась луна и снова стали различимы кружевные листья папоротников, прекратилось движение врагов.

«Легко сказать: восемь вражьих сотен перешло овраг, а Горазд послан сказать Семену, что на него идет всего лишь сотня. Ну как Семка бросит свою сотню в бой!.. Погибнут… Погибнут все!»

Фома не усидел, плюнул на засаду, укрываясь за туманом, проскользнул мимо литовского табора и добрался до стана Мелика.

Там все было тихо. Мелик поднялся с кошмы заспанный, сладко позевывая, но с первых же слов Фомы сон с него как рукой сняло. Не теряя времени, Семен погнал вестника к Боброку, стоявшему с передовой московской ратью всего в пол–поприще [270] позади Семеновой сотни. Только когда ускакал гонец, Семка сказал Фоме:

— Ты о Горазде поминал. Не приезжал он.

— Как не приезжал?

— Не было.

Фома повернулся к своему коню.

— Куда ты?

— Искать.

— Не смей, — строго сказал Семен, — где его ночью найдешь? Только сам погибнешь.

— Авось!

— Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно.

Фома коротко чертыхнулся.

20. ОВРАГ

Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку.

«Поздно!»

Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло.

«Поздно! За оврагом орущая толпа. Не полк — толпа!» Полураздетые, безоружные литовцы валились вниз с овражных обрывов, затаптывая друг друга. А вот и москвичи! Ольгерд услышал знакомый посвист, который ни с чем не спутаешь, посвист стрел. Вот одна ударила в ствол над головой, другая чиркнула по камню у самых ног, но Ольгерд не думал о московских стрелах. Размахивая обломком копья, он кричал своим конникам:

— Стой! Стой!

В самом деле, сейчас спускаться в овраг было нельзя. Разве выберешься оттуда, с десятисаженной глубины, под обстрелом москвичей?

С этого началось стояние. Ни москвичи, ни литовцы с тверичами не пытались перебраться через овраг.

Прошло несколько дней, и Ольгерд запросил мира. Слушая его посла, Дмитрий Иванович едва мог сдержать улыбку:

«Не вышло у Ольгерда Гедеминовича! Великий он любитель нападать врасплох, а тут не вышло. Вот, поди, Михайло Александрович бесится. Ольгерду что? Он взял да и повернул восвояси, а Тверскому князю худо, а будет и того хуже...»

Все эти дни Фома упорно искал Горазда, а когда заключили мир и московская рать собиралась двинуться домой, Фома сказал Семену:

— Я еще по лесу пошарю.

Семен только головой покачал.

— Шарь, пожалуй, только зря: захватили его литовцы.

— Так ведь Ольгерда о нем спрашивали, он говорит: «Такого нет».

— А ты больше верь Ольгерду.

Отойдя к своему коню, Фома задумался. «Где еще искать? Кажется, весь лес обшарили люди Семеновой сотни. Разве проехать тем путем, каким я ночью из дозора мимо литовцев пробирался?»

Давно бы проехать Фоме этим путем. Миновав густой ельник, Фома выехал в сырое редколесье и тотчас впереди в зарослях багульника увидел блеснувший доспех. Еще с коня Фома узнал Горазда. Соскочил на землю, наклоняясь, зацепился за кривой сучок, обросший серым лишайником. Сухо треснув, он сломался. Показалось, что от этого треска Горазд шевельнулся. Фома тихонько позвал:

— Гораздушка…

Молчание. Фома опустился на колени, отвел от лица Горазда ветку багульника, вздрогнул.

Глаз у Горазда не было.

— Выклевали! Выклевали, подлые! — застонал Фома, хватаясь за лук, ища глазами первого попавшегося ворона. Но вороны, чуя опасность, только каркали хрипло в отдалении.

— Горазд! Горазд, друг! — звал Фома.

Но разве разбудишь мертвого? Разве оживишь его слезой, которая сейчас скатилась по щеке Фомы и упала на грудь Горазда?

Никогда, никогда даже самые горькие слезы человеческие живой водой не были.

21. ПРОМЕДЛИТЬ — ПОГИБНУТЬ

Взглянуть со стороны — сидит князь Дмитрий, подперев рукой голову, и глаз не отведет от окна, а за окном белеют Фроловская башня да часть стены, да виден народ, идущий кто с Великого Торга в Кремль, кто из Кремля. Только и всего. Что же так смотрит Дмитрий Иванович, чего высматривает?

Ничего!

Смотрел Дмитрий Иванович в окно, но ни башни, ни людей не видел, и, только услышав быструю поступь брата, очнулся. Едва тот вошел, как Дмитрий позвал:

— Володя!

— Знаю! — хмуро отозвался Владимир Андреевич. — Все знаю и не дивлюсь, что Ванька Вельяминов пошел в Орду для Твери ярлык добывать. Ныне, после смерти Василия Васильевича, Ваньке надеяться больше не на что: тысячничество у него по усам текло, а в рот не попало, вот он вконец и озлился, и в Орду ему путь прямой. Дивлюсь я иному: как он ярлык добыл?

— Чему тут дивиться? Аль Мамай друг нам?

— Я про иное. Мамай, само собой, — враг, а только к нему в юрту так запросто не придешь: пути знать надо, а Ваньке откуда их знать? Охлопотал ярлык не столько он, сколько дружок его Некомат–Сурожанин. Этот старый змий в Орде — как рыба в воде.

— Почему именно Некомат?

— Из Твери они вместе поехали. — Владимир присел на подоконник, бросил взгляд на Фроловские ворота. — Вон там, на Великом Торгу, у Некомата ларь поставлен, а ныне, после явной измены, в Москву путь ему заказан, а где он парчи да аксамиты продаст, кроме Москвы. Не в Твери же — там бедно. Выходит, Некомат наживу почуял, вот и переметнулся, а нажива ему будет лишь тогда, когда князь Михайло в самом деле великим князем Владимирским учинится.

— Вот и я думаю: Михайло ярлык получил и к Ольгерду помчался.

Владимир строптиво дернул плечом.

— Пусть приходит Ольгерд Гедеминович, пусть попробует Михайлу на великое княжение сажать! Нам набеги Ольгердовы не в новинку.

Дмитрий промолвил будто про себя:

— Довольно терпеть набеги Ольгердовы! Довольно! Настало время всю Русь поднять. Не промедлим, так пока враги собираются, с Тверью покончить можно, если… всей Русью навалиться.

— Всей Русью?

— Ну, может, и не всей, а все же. Считай. Московская рать, да твои Серпуховские, да Боровские полки — это уже две рати. Да князь Кашинский, надо думать, не откажется с Михайлой Александровичем поквитаться.

— Углицкий князь, — подсказал Владимир.

— Нет, Углицкому князю дай бог отбиться от Тверской рати, которую князь Михайло намедни на него послал, а вот Василий Васильевич Ярославский с подручным своим князем Моложским на зов мой придут, — Дмитрий чуть улыбнулся, — им ссориться с Москвой не с руки, кольцом вокруг них московские владения лежат. Это уже пять ратей.

— Ростовских князей позовем, они тоже не поперечат, придут. — Владимир говорил, а сам поглядывал на брата. — Многие в Ростове слыхали, как князья Василий да Александр Костянтиновичи, узнав о разгроме Торжка, говорили гневно: — За этот–де разбой надо бы Михайле Александровичу воздать сторицей, — а брат их двоюродный князь Андрей на пиру однажды, лишнюю чарку хватив, обозвал Михайлу Александровича простыми словами.

— Андрей скажет, — с невольной улыбкой откликнулся Дмитрий.

Владимир Андреевич загнул шестой палец.

— Кого еще звать будешь?

— Тестя позову Дмитрия Костянтиновича с родичами, считай еще три рати: Нижегородская, Городецкая и Суздальская.

— Это уже девять!

— Теперь подручных князей считай. Федор Романович Белозерский, да Андрей Федорович Стародубский, да Федор Можайский, да Роман Новосильский, ну и твой сосед Оболенский князь Семен Костянтинович.

— У меня два соседа. Брат Семена Иван Костянтинович в Тарусе княжит, от Серпухова рукой подать.

— И то верно, позовем и Тарусского князя. Слышно, он Михайлу Тверского не больно жалует.

— А кто его жалует? Вся Русь Тверского князя проклинает!

Владимир сказал это почти шепотом, но так сурово, что Дмитрий поднял голову. Владимир будто того и не заметил, начал считать:

— Белозерская рать… Стародубская… Всего шесть, а там мы девять насчитали, значит, всего пятнадцать. Владимира Пронского позвать надо, он Москве друг.

Дмитрий отрицательно мотнул головой.

— Нет, не надо его звать. Москве он друг, а Олегу Рязанскому недруг, а живет под рукой Олега. В таком деле Рязань задирать остережемся, оно, глядишь, и будет ладно. Олег Иванович, известно, муж хитроумный и, если его не задеть, будет сидеть смирно да поглядывать из Рязани, как мы Михайлу Александровича бить будем, хотя, конечно, Рязанскому князю больше по сердцу, кабы нас Тверь побила.

Дмитрий засмеялся, потом, согнав улыбку, сказал:

— Ты жену не вздумай за Ольгерда корить.

— Что ты, она чем виновата? — Владимир нахмурился. — Что тут поделаешь? Ольгерд Гедеминович дочь за меня выдал, а разбойничает по–прежнему. Видать, молодая жена княгиня Ульяна ему, старому, родной дочери дороже.

— Полно! Не потому он Михайлу Тверского поддерживает, что брат он Ульяне, а потому, что, сядь Михайло на великокняжеский стол, Ольгерд на всю Русь лапу наложит. Ну, а князю великому Литовскому Ольгерду Гедеминовичу я подарочек припас. Пока он с Мишкой Тверским шептался, я с князем Смоленским да с князем Дебрянским сговорился.

— Ужели Смоленск и Брянск придут к нам на помощь?

— Придут! Вот тебе и подручные Ольгерда. Как дело до дружбы с Москвой дошло, так и Ольгерд не страшен!

Владимир повторил:

— Не страшен! Да, выходит так! А глядишь — это уже семнадцать ратей.

— Придет и осьмнадцатая и драться будет люто.

— Чья рать?

— Новоторжская!

— Этих только позови — злы.

— Думаю, и Господин Великий Новгород придет.

Владимир вскочил, крикнул:

— Девятнадцать ратей на Тверь пойдут! Со всех сторон! Звездой! Знал, что делал дед наш Иван Калита, начиная Русь собирать! Ныне вся Русь под рукой Москвы!

— Ну это ты через край хватил. Воины, откуда ни придут, будут биться на совесть, ибо простым людям князь Михайло насолил довольно набегами Ольгерда Гедеминовича. Так то простые люди, а князья? Князей еще поднять надо. Может, кого и пугнуть придется.

Владимир перебил:

— Надо ко князьям послать знатных людей. Пошли к Ивану Тарусскому простого человека, вроде Семена Мелика, обидится, ибо блюдет он сверх меры свою княжью честь.

— Что ж, за этим дело не станет, потешим князей, бояр к ним пошлем.— Дмитрий, помолчав, добавил: — Молодых.

— За что стариков обижаешь?

Дмитрий встал, взял брата за плечи, заглянул в глаза:

— Пошлем молодых, чтоб скакали борзо, чтоб полки подняли скоро. Промедлим — погибнем!

— А по мне, дать бы время Ольгерду подойти. Пришла мне охота с тестюшкой посчитаться.

— Не один Ольгерд рати собирает! — Дмитрий еще крепче сжал плечи Владимира. — Сегодня Владимир Пронский донес: орды Мамая начали двигаться к рубежам Руси…

Дмитрий почувствовал, как под его пальцами дрогнули плечи Владимира.

— Промедлим — погибнем! — повторил он.

22. В ПАУЧИХИНОМ ЛОГОВЕ

— Милости прошу, государь Ольгерд Гедеминович! Милости прошу! — Паучиха говорила медовым голосом, потом не сказала, каркнула: — Дары! — Но слово это было обращено не к Ольгерду. Тиун Евдоким тотчас с поклоном подал боярыне серебряное блюдо. Паучиха вновь зарокотала: — Прими, государь, хлеб–соль. Милости прошу!

Тяжело навалясь на плечо отрока, державшего стремя, Ольгерд спустился на землю, подошел к Паучихе и, не принимая блюда, сказал:

— Не узнал я твоего поместья, боярыня. Не узнал. Видать, стар становлюсь.

— И, полно, Ольгерд Гедеминович, ты стар, да зорок. Как поместье узнать! Сожгли меня москвичи, вот и хоромы, и избы, и кузни новые.

— А мастера?

— Мастеров много старых. Дай бог здравия князю Михайле Александровичу, помог беглых имать.

— А Фомка–мастер здесь? У тебя? На цепи?

— Какое на цепи. Тогда же с москвичами ушел, а намедни, когда московская рать вдругорядь шла град Микулин жечь, Фомка здесь был. Князь Митрий меня не тронул, видно, спешил, а Фомка, вражий сын, мимоходом успел анбар запалить.

Боярыня говорила, говорила, явно заговорить Ольгерда хотела. Но разве его заговоришь, если в голосе дрожь проступает. Пристало ли боярыне скулеть, но, поди ж ты, скулится, ведь хлеб–соль князь так и не взял.

Ольгерд позвал:

— Явнут!

Подошел здоровенный детина, страховидный и зверовидный, как с испуга показалось Паучихе.

Бросив косой взгляд на согнувшуюся перед ним боярыню, Ольгерд с явным умыслом сказал по–русски:

— Боярыня Василиса мастеров переловила, сие благо. Ты мастеров перевяжи да завтра же, не мешкая, гони их в Литву.

— Государь! Государь! — Василиса с воплем упала на колени.

— А хоромы и кузни сжечь!

— Государь, помилуй, за што?

Будто только сейчас Ольгерд заметил, что Паучиха ползает перед ним в пыли.

— Ты еще спрашиваешь! Знаешь ли ты, боярыня, какие воины у меня погибли лишь потому, что в руках у них были мечи Фомкиной работы?

— Виновата, государь, помилуй!

Но Ольгерд вновь забыл о Паучихе, он слушал Явнута, потом, нахмурясь, приказал:

— Не мудри! Сказано жечь — жги сейчас, а утра ждать нечего, в старухиных хоромах ночевать не буду, она там, чаю, клопов наплодила, даром, что хоромы новые. Шатер мне поставь…

Глядя, как разгораются постройки ее усадьбы, Паучиха тихо всхлипывала. И надо бы поголосить, да страшно.

Боярыня сидела на том самом месте, где стояла она на коленях перед Ольгердом. Уголком плата вытирала глаза.

А пожар полыхал все жарче. Белоснежный шатер Ольгерда мерцал розовым светом, но в ту сторону Паучиха и глядеть боялась, и только когда среди ночи к шатру прискакал запыленный всадник, навострила уши.

Из шатра вышел Ольгерд. Смерил гонца взглядом, глухо сказал:

— Слушаю. Говори.

— Великому князю Литовскому Ольгерду Гедеминовичу великого князя Тверского Михайлы Александровича слово. — Гонец перевел дух и вдруг упал перед Ольгердом на колени, заговорил с надрывом, срываясь на крик:

— Спеши, Ольгерд Гедеминович, спеши выручать князя Михайлу. Осьмнадцать ратей осаждают Тверь!

— Осьмнадцать ратей?

— И двадцать один князь стоит у стен града Твери! Да еще Новгород Великий на нас ополчился, того гляди, подойдут его рати.

Ольгерд круто повернулся, ушел в шатер. Гонец, не поднимаясь с колен, смотрел ему вслед, но полотнище, закрывавшее вход, оставалось неподвижным. Тверич встал, медленно подошел к своему коню, взял в пригоршню гриву, отер с лица пот.

Доконал Ольгерд Паучиху. С этой ночи и голова и руки у нее начали трястись, но и в трясущейся голове сидела, как клещ, набухала, раздувалась мысль: «Подойдет Ольгерд Гедеминович к Твери, в пух и в прах разнесет осьмнадцать ратей. Не я одна — двадцать один князь станет перед ним на колени. Встанут! А Фомку литовцы поймают, поймают, поймают…»

Так до самого рассвета тряслась от злобы и бессилия Паучиха. За ночь поместье сгорело до тла, лишь кое–где на пепелище мерцали потухающие угольки. С рассветом ожил стан Ольгерда. Мимо Паучихи погнали ее мастеров. Кто–то из них крикнул:

— Прощай, боярыня Паучиха! Попила нашей кровушки! Баста! Ныне Ольгерд ее пить будет…

Паучиха не подняла головы. Патлы седых волос, свисая из–под сбившегося плата, закрывали ее глаза, и кто бы подумал, что и сейчас в путающихся мыслях Паучихи, будто холодная струйка, пробивалась, текла одна думка: «С кем беды не бывает? Проживу! Мастеров угоняют, на мужиков князь не польстился. Проживу!»

Вокруг поднимались с ночлега полки литовские, и, когда земля загудела от топота, из–под растрепанных прядей сверкнул острый взгляд Паучихи. Боярыня готова была глаза протереть.

«Явь или сон?»

Литовские полки шли на запад, шли в Литву.

«Сон? Нет, явь, явь! Попятился Ольгерд Гедеминович!»

Старуха глядела, тряслась, а рядом с ней, оцепенев, смотрел на уходящие полки тверской гонец, шепча не то молитвы, не то проклятия.

23. РАСПЛАТА

Башня Тьмацких ворот вся сотрясалась от ударов тарана. Князь Михайло Александрович чувствовал, как после каждого удара вздрагивает у него под ногами полуразрушенная лестница. Оттого и шагал он неуверенно, пошатываясь. Так хотелось думать, а ведь знал: шатает его потому, что измучен он вконец, лишь сознаться себе в том не хотел.

За недели битвы истаяли ярость, отвага и доблесть начала осады, когда из этих самых Тьмацких ворот выехал он навстречу врагам. Теперь не то. Теперь вылазки не сделаешь. Подойдя к двери, ведущей из башни на стену, князь толкнул ее. Дверь не подалась. Князь толкнул сильнее. Все то же. Подошли воины, навалились, били, но дверь — как приросла. Начались толки:

— Из правого угла башни уже два бревна выбиты, осела башня, косяки перекосило, и дверь зажало. Посторонись, княже…

Воины притащили чурбан, начали бить в дверь. Полетели щепки.

Наконец разбитая дверь рухнула. Князь вышел на стену.

Взглянув в щель бойницы, подумал:

«Вон они, стенобитные машины москвичей, до сих пор валяются под стенами порубленные, обгорелые. Был день! В тот день, в среду, восьмого августа, отбив приступ, тверичи сделали вылазку, а ныне…»

Князь высунулся, хотел посмотреть на таран, бивший в угол башни, но рядом в стену ударил камень. Михайло Александрович отшатнулся. Почему–то вспомнилось, как в первые дни от ударов тарана по глиняной обмазке пошли трещины, потом глина начала осыпаться, и сейчас башня стояла облупленная, обнажив свои бревна. Только кое–где между бревен держались осколки беленой глины. Издалека казалось, что на башне высыпала сыпь. Это здесь, у Тьмацких ворот, а остальные башни все обрушены, да и эта простоит недолго: таран бьет и бьет, а сделать вылазку, как раньше, сил нет. Да и как идти на вылазку, если на месте сгоревших тверских посадов встал вражий острог, неперелазный тын кольцом охватил кремль. [271]

Князь скрипнул зубами. «Княжество разорили, городки пожгли, сейчас посягают на основу, на кремль».

Шепот, просочившийся в уши князя Михайлы, нарушил его горестное раздумье.

— Стоит дьявол, стоит на своем, до сих пор не понял, что наше дело гиблое, что супротив всей Руси Твери устоять не мочно…

В былые времена за такие речи жди расправы, сейчас князь прикинулся, что ничего не слышит.

«Люди озлоблены, а оружие в руках у каждого. Как бы худа не было». Вспомнил, что шел сюда посмотреть на стены после отбитого приступа. Отбитого ли? Сегодня на заре полезли между двух башен на стены кашинцы, белозерцы и моложцы, да ярославская рать стояла наготове, да лучники с тына били по стенам и башням, засыпали стрелами. Где уж тут было устоять! Враги без большого труда забрались на стену, порубили защитников и… ушли.

Почему? Непонятно! Почему даже не попытались вломиться в город? Чего ждет Дмитрий Иванович?

Князь Михайло пошел по стене навстречу женщинам, тащившим убитых и раненых. Князь не слышал стонов, не слышал, что внизу под стеной попы уже начали петь панихиду по убиенным, он шагал и шагал прямо на людей, зная, что дорогу ему дадут.

Поскользнулся в луже крови, запнулся за чьи–то ноги, пошел дальше, за спиной приглушенные голоса:

— Шагает, не глядит!

— Человек кончается, а ему што…

Только после этих слов услышал негромкий стон сквозь стиснутые зубы. Не оглянулся, пошел дальше, а вслед:

— Он Ольгерда с Мамаем ждет!

— Дождется, как же! С осьмнадцатью ратями биться — дураки они, што ль…

— Это мы, дураки, за что погибаем?

— За Тверь!

— Дурень ты! Аль у тя в Твери хоромы боярские, аль анбары купецкие? За князя Михайлу помираем, а он через убитых шагает и под ноги не взглянет.

— А по мне што Тверь, што Москва — все одно Русь.

— Вот возьмут нас москвичи…

— А пущай берут, лишь бы живу остаться, а тягло тянуть што Михайле, што Митрию аль другому какому князю все едино придется.

Даже после таких воровских слов князь Михайло не оглянулся, заставил себя не оглянуться, только дернул шеей.

В десятке шагов от него ломали подожженную во время приступа кровлю стены. Хоронясь от стрел, воины топорами отбивали горящие тесины, сбрасывали их наружу в воду рва.

Вдруг удар! Пудовый камень, брошенный камнеметом, выбил короткое бревно из простенка между бойницами. Осела горящая крыша. Один из воинов повалился без крика, другой, зажав разбитое лицо, глухо повторял:

— Ух! Ух! Ух!

Князь прошел мимо, чувствуя, что его охватывает дрожь.

Нет, не гибель, не раны людей ошеломили князя Михайлу, даже слова об Ольгерде и Мамае его не тронули, сам давно догадался, что помощь не придет, но слова «што Тверь, што Москва — все одно Русь», как кистенем по голове, оглушили.

«Устали люди, с пятого августа осада, а ныне августа тридцать первый день», — думал князь, а сам понимал — не только в усталости дело: многому научила осада, люди думать стали, и надежда на них плоха. «С тверских стен Русь увидели»… — В голове от таких дум муть.

Пробравшись через обгорелые развалины угловой башни, князь вышел на сторону Волги и замер у первой же бойницы.

По обоим мостам, построенным через Волгу осаждающими, шли рати. Навстречу из московского стана бежали толпы, кричали, гулко били в щиты.

Михайло Александрович силился расстегнуть ворот кольчуги, не сладил с застежками, закрыл ладонью глаза.

Над подходившими ратями колыхались стяги Господина Великого Новгорода.

«За Торжок пришли рассчитаться. Так вот кого поджидал Дмитрий! Завтра, от силы послезавтра общий приступ и… смерть. От новогородцев пощады не жди! Смерть! Или…»

Князь опустил голову. Мысль о том, что борьба кончена, что Москва оперлась на всю Русь и победила, победила не только на стенах Твери, но и в мыслях тверичан, на которых и в будущем стала надежда плоха, и надо, пока не поздно, просить милости, эта мысль была слишком горька, чтоб ее высказать даже себе, но иначе… иначе смерть.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1. ОТ СЫТОЙ СОБАКИ ПЛОХАЯ ОХОТА

С окол мурзы Бегича хотя и ударил утку, но немного промахнулся, пролетел мимо, а утка, трепыхаясь, начала падать.

— Велик Аллах! — этот шепот сорвался с губ загонщика дичи, когда, кинувшись грудью в воду, он почувствовал, что пальцы вцепились в слабо дрогнувшее утиное крыло. Свернув оглушенной утке шею, татарин вылез на сухой пригорок. В животе сосало с голодухи, и немудрено: третий день веселится Мамай с нойонами на охоте, третий день тысячи рабов и уртакчи рыскают вместо собак по болотам, выпугивают дичь.

Торопливо ощипав и выпотрошив утку, татарин развел на пригорке маленький костерок…

— От сытой собаки плохая охота! — Мамай плетью показал на дымок, чуть курившийся среди камышей. — Темир, пошли нукеров. Пусть поймают ловца, запалившего костер. — Уже вдогонку крикнул: — Ленивого пса покарать на месте!

«Не надо подгонять Темира. Коршун!» — С холма Мамай удовлетворенно проследил, как двое нукеров исчезают в болотных зарослях. Вновь подумал о Темире: «Лихой кешихтен!..» [272] — и сам не заметил, как покосился на мурз, будто они могли мысли его услышать. «Если Темира кешихтеном назвал, значит, себя с Чингис–ханом в мыслях равнять начал. А чем тысяча Темира «очередной стражи» Чингиса хуже? Лучше! Но до времени мысли такие надо таить…»

Как знать, или нукерам Темировой тысячи далеко было до стражей Чингис–хана, или века рабства научили подневольных ордынских людишек ухо востро держать, острее, чем во времена Чингиса, только, когда нукеры добрались до костра, ловца там не было. Ушел и недожаренную утку с собой унес. И следов не оставил. Какие следы в болоте, в воде!

Нукеры переглянулись.

— А Темир–мурза приказал выпороть его.

— Вернемся ни с чем, Темир–мурза нам милость окажет, своей плетью попотчует.

Воины опять переглянулись. Старший сказал:

— Снимай кольчугу, раздевайся догола, — и сам начал расстегивать ворот своего доспеха.

Почуяв недоброе, другой воин чуть слышно спросил:

— Зачем?

— Ты меня, я тебя ударю. Дрожишь? С плетью мурзы познакомиться захотел? Я не хочу! Я ее знаю! Будешь бить, не сокруши своего мужества, ударь без пощады.

Сбросив кольчугу, нукер насмешливо взглянул на товарища, потом посуровел.

— Ну! Ждать тебя! Долго? — ударил плетью по кольчуге. — Снимай!..

Кто бы мог подумать, что у нукеров, выехавших из камышовой заросли, спины в крови! Губы их улыбались. Надо бы разогнать коней, пустить их полным скоком, лихо осадить перед Темиром. Нельзя! Лошадей гнать — плети нужны, а на плетях кровь, и эту кровь надо показать мурзе.

Но Темир–мурза и не взглянул на их плети. Едва нукеры подъехали, он махнул рукой, сдавленно прохрипел:

— Прочь!

Мурза стоял у подножия холма и, не отрываясь, смотрел наверх, на Мамая. Было на что посмотреть. Наверху холма лежала загнанная лошадь, а рядом ткнулся лицом в траву вестник.

«Или тоже помирает, или от страха перед Мамаем так повалился».

Эмир и в самом деле был страшен: вцепившись обеими руками в свиток пергамента, он не читал, а пожирал горящими глазами каждую строку.

«…Признал Тверской князь князя Московского братом старейшим… за себя и за потомков своих обещал не искать ни великого княжения, ни Новгорода Великого… а если царь ордынский ярлык даст, того ярлыка не брать…» — Мамай яростно скомкал грамоту. Вестник, не поднимая головы, стал потихоньку отползать в сторону, а Мамай, с треском раздернув складки пергамента, вновь впился глазами в написанное.

«…В Кашин Тверскому князю не вступать… полоненных отпустить всех… и с достоянием их… и в Торжке пограбленное такоже возвратить…» — Мамай разразился злым смехом: — Все, все отдал Михайл–князь…

Читал дальше. Глаза его опять загорелись, когда он прочел: «…А пойдут на нас татарове или на тебя, биться нам и тебе всем вместе противу их…»

— Вот они, замыслы московские! От сытых псов не жди добра! Москвичи победой сыты…

Уже не вестник, а знатнейшие мурзы, темники и тарханы начали пятиться от Мамая. Беснуясь, захлебываясь гневом, он дочитал:

«…Или мы пойдем на татар, и тебе идти заодно с нами».

Эмир несколько мгновений стоял окаменелый, потом, глубоко вздохнув, крикнул:

— Темир!

Мурза одним духом взлетел на холм. Словно и не кричал только что Мамай. Спокойно, даже как–то устало приказал:

— Найди Хизра. Пусть придет, ибо заблудился я в солончаках сомнений и хочу испить из источника его святой мудрости. Иди!

2. НА БЕРЕГАХ СЫР–ДАРЬИ

Над умирающим жаром мангала [273] кое–где еще пляшут живые голубоватые огоньки. Но все больше пепла на углях. На решетчатых стенах юрты тускнеют отблески. По юрте ползет угарный запашок. Пора бы и на покой, но кто же уйдет, пока акын, трогая жильные струны домбры, рассказывает напевно о святом Хизре, что пришел ныне на берега Аральского моря, в самое сердце Ак–орды. [274]

— В рваном пурпурном халате идет Хизр по оснеженным пескам… Узнайте его, правоверные, откройте перед ним вход в юрту… У того, кто накормит и согреет старца, вечно будет вода в арыке, и бараны его будут жиреть, и кобылы принесут резвых жеребят. В рваном пурпурном халате идет святой Хизр по пескам Ак–орды… Узнайте его, правоверные… Мир и счастье ждет того, кто приютит его… Счастье и мир…

Опять и опять повторяет акын, как припев, слова о мире и счастье, перебирает тонкими пальцами лады на длинной шейке домбры. Только две струны у домбры, но напев акына звучит каждый раз по по–новому.

— Идет, идет святой Хизр по пескам…

И никому невдомек, почему захожие акыны ныне запели по кочевьям о святом Хизре. Почему все акыны приходят с заката, следом за верблюжьими караванами, идущими из Кок–орды? Звенят струны домбр, и, словно по ветру, летят по Ак–орде вести:

— Видели святого Хизра на берегах Яика.

— В бесплодных песках, на караванной тропе испил он солоноватой воды из заброшенного колодца.

— Там, где зимний прибой Арал–моря ревет у желтых берегов, святой Хизр провел ночь в бедной юрте.

Летят вести. Идет по пескам Ак–орды святой Хизр. Бормочут о том по кочевьям.

А тем временем старый Хизр и в самом деле подходил к столице Ак–орды. [275] Уже белели вдали, замыкая плоскую равнину, вершины хребта Кара–Тау, уже чаще попадалось жилье, но еще чаще на пути Хизра лежали развалины и сухие арыки. Хизр шел по пескам, слегка припорошенным снегом, с трудом вытаскивал ноги, увязавшие порой по щиколотку, а сам глядел и глядел все подмечающим взглядом. Мертвые камни, мертвые пески, истлевший прах былого. Второе столетие перевалило за половину, а времени и до сих пор не под силу стереть следы сокрушительного удара, нанесенного сыном Чингисовым Джучи–ханом.

Но не только развалины видел Хизр. Вон впереди голубым чудом встал ханский мавзолей Кок–Кесене. [276] Тяжелый куб, одетый в синие изразцы, над ним — восьмигранник в голубых изразцах, а еще выше — легкий шестигранный барабан, несущий остроконечный купол.

Проглянувшее на миг солнце озарило грани, углубило тени, весь Кок–Кесене вспыхнул, как драгоценный камень, но зимние тучи сомкнулись, бирюзовая сказка потухла.

У самого мавзолея Хизра окликнул караул.

— Куда идешь, старик?

Труден был путь Хизра, долго шел он, устало опустив голову, треух совсем сполз ему на брови, и, услыхав окрик, он не сразу выпрямил ноющую спину, не сразу взглянул из–под волчьего меха на нукеров, а когда распрямился, то молча распахнул бараний кожух.

Увидав под ним старый пурпур, нукеры окружили старика.

— Никак сам святой Хизр пришел к нам в Сыгнак?

— Тебя–то и надо, тебя–то и ловим.

— Давно ждут тебя в Сыгнаке!

Молча, со спокойным достоинством Хизр посмотрел вокруг и опустил голову. В спину толкнули:

— Озираешься! Почуял? Бывалый.

— Шайтанов вражды из бутылки времени выпустить задумал!

— Смуту пришел сеять, Мамаев посланец!

Хизр тяжело оперся на посох, разлепив сухие, обветренные губы, промолвил учительно:

— Сказал пророк: «Смута спит, да проклянет Аллах того, кто разбудит ее!»

Старый татарин с бурым шрамом поперек лица шагнул к Хизру и ответил в тон ему:

— Берегись, святой Хизр, как бы Аллах не проклял тебя. Да сбудется речение пророка. Идем…

Окруженный кольцом нукеров, Хизр шел к Сыгнаку. Знал он, что неладно делает, а не мог не поворачивать голову, не посматривать искоса назад. Даже бессмертному Хизру жутко чуять два копейных острия за спиной.

3. ТРИ ЗМЕИ

Нукер, охранявший ворота дворца, сказал:

— Хан велел провести святого Хизра в нижнюю палату круглой башни.

Заскрежетали петли ворот. Хизр отметил про себя: ворота новые, а петли, видно, со времен Джучиевых стоят. Окруженный плотным кольцом караула, Хизр вошел во дворец.

Запах прели. Полутемная путаница переходов. Западня, из которой не выбраться, а сзади по–прежнему два копья, готовые вонзиться в спину. Вот и двери в круглую башню, покрытые тонким резным узором. Что ждет его за этой дверью? Хизр выпрямил сгорбленную спину, надменно вздернул подбородок.

Сильный удар швырнул его через порог прямо к ногам хана. Не по летам для Хизра такие полеты. Оглушенный, лежал он, лежал слишком долго, хан даже встревожился: не убили ли Хизра раньше времени, до пытки. Но вот старик шевельнулся, со стоном взялся за голову, начал подниматься, упал, поднялся снова, а встав, резко, властно крикнул нукерам:

— Вон отсюда!

И те, кто только что сбили его с ног, в страхе перед посланцем Аллаха — бессмертным Хизром, кинулись к двери, и сам хан, заранее приказавший не ввести, а втолкнуть Хизра, услышав твердый голос старика, забыл гневные и насмешливые слова, уже готовые сорваться с языка.

Оставшись наедине с ханом, старик с достоинством опустился на подушку, пробормотал в полшепота:

— Горько видеть потомка Чингиса, увязшего в болоте безумия! — Украдкой взглянул на хана. — «Молчит! Бровью не повел! Ну хорошо же!» — Старик возвысил голос:

— Забыто древнее гостеприимство! Забыто! Шел я к тебе, Урус–хан, полную чашу блага нес в сердце. Здесь, у ног твоих, расплескал я ту чашу. Горевать о том тебе…

Стерпеть угрозу хан не мог, зарычал:

— Много акынов бродит по улусам Ак–орды, поет о бессмертном Хизре. Вот, наслушавшись их песен, я и вздумал испытать, в самом деле ты бессмертен, Хизр, или то выдумка певцов.

— Науруз–хан тоже пробовал. Худо кончил Науруз–хан.

— Помню! Было! Но в те времена Хизр ходил по свету, послушный воле Аллаха, ныне по воле Мамая пришел он в Ак–орду.

Нескрываемая угроза звучала в словах хана. Хизр ответил спокойно:

— Райская птица истины слетела с твоих уст, хан.

Сузились зрачки Хизра усмешкой, когда услышал он растерянное бормотание:

— Пыткой думал я вырвать у тебя признание, но ты, Хизр, без понуждения себя выдал. Я не понимаю тебя, старик.

Новая вспышка гнева пробежала по лицу хана.

Хизр выдержал укол ханского взгляда. Подавшись вперед, заговорил. Гнев и непритворная боль были в словах его.

— Забыли, забыли, забыли в Орде, что единым был Улус Джучи. Здесь, в Сыгнаке, левое крыло войска Джучева: Ак–орда, Белая орда. Там, на Итиль–реке, в Сарай–Берке, правое крыло: Кок–орда, Синяя орда. Все смешалось. Кок–орду на Руси Золотой Ордой зовут, Ак–орду — Синей. Так то русы; но и ханы забыли о двух крыльях единого войска, забыли о месте, назначенном им сыном Чингиса Джучи–ханом. Ты, Урус–хан, лезешь на Итиль–реку, захватил Цитрахань, заришься на Сарай–Берке, а сил у тебя мало, а у Мамая нет сил, чтобы справиться с тобой. Ты не веришь в мое бессмертие, а мне груз лет бесконечных отдавил плечи. Помню такое, что тебе и не снилось. Был я в орде Джучи–хана, когда завоевал он Сыгнак. Верь мне! Был! Ныне гляжу и вижу, вижу на песках следы кованых копыт лошади Джучи–хана. Много еще сухих арыков, много развалин в Сыгнаке. А на Руси новые города выросли, новые башни поставлены. Пока грызетесь вы без толку, поднимается Русь!

Хизр повторял и повторял одно и то же, вдалбливал в голову хана свою заветную мысль о единой силе Орды, вдалбливал, пока не дрогнул у него голос, пока с горечью не осознал он, что все бесплодно. Послал его Мамай, чтобы подговорить Урус–хана, чтобы объединить силы, а до дела дойдет — ничем не поступится эмир, и хан также своего не уступит. Вон сидит истуканом, проймешь ли его словом? Оттого и слова стали мертвыми, истлевшими, гремят без смысла.

Странно для ушей Хизра прозвучали ответные слова:

— Иди с миром, святой Хизр!

Старик вскинул на хана заслезившиеся глаза. Хан повторил:

— Иди с миром! Вижу, не опасен ты. О Руси мысли твои, а я думал, что пришел ты в Ак–орду сеять смуту.

— Какую смуту?

— Много нас, потомков Чингиса, у каждого кичливые замыслы…

Хизр, поднимаясь с подушек, спросил будто невзначай:

— Разве смеют огланы спорить с тобой?

Хан не ответил, да Хизр и не ждал ответа. Выходя из ханского дворца, он уже знал, что делать: «Расспрошу, узнаю, кто из огланов самый непокорный, к тому и пойду, ибо непокорство клубку трех змей подобно, и змеи те — свирепость, глупость и сила».

4. СНОВА В ЛЕСАХ МОРДОВСКИХ

«Снова зарева полыхают над Русью! Снова тропами Бату–хана идет орда и волчьи стаи крадутся по следам ордынским…»

Как злое наваждение, гнал Хизр такие мысли. С ними шел он в орде Булат–Темира на реку Пьяну. Десять лет прошло, но Пьяны Хизр не забыл. Ныне поднял он в Ак–орде царевича Арабшаха и идет с ним по лесам мордовским на Русь, а впереди, за лесами, Пьяна течет…

«Знакомые места и мысли знакомые. Прочь! Прочь, наваждение!»

Только и радости Хизру, когда посмотрит на Арабшаха. «Совсем не похож он на Булат–Темира, и ни на кого не похож».

Покачиваясь между горбами верблюда, Хизр глядел на оглана, дивился: «Уродится же такой. Ростом коротыш, а плечи богатырские. Молод Арабшах, а лицом сморчок. Обидел Аллах оглана, зато свирепости дал без меры, в том и суть, в том и благо».

Хизр радовался, про себя отмечая волчью повадку Арабшаха: лютость и настороженность. В самом деле, вступив в леса, орда пошла без шума, и даже зарева перестали полыхать над русскими деревнями. Арабшах наловчился нападать врасплох, поэтому и в том монастыре, около которого спасал душу Бориско, никто не знал о приближении врагов.

Спозаранку отец ключарь ушел в поле посмотреть, как бабы жнут: «Самая пора для жнивья настала: макушка лета. А не проследить, так греха не оберешся, и колоски домой унести могут, и жать будут лениво, и снопы вязать не туго».

Эх! Знать бы отцу ключарю, что ждет его, не пошел бы он в поле. Немного времени спустя по той же тропке мчался он к монастырю, подхватив полы длинной рясы. Посох потерян, важности и следа не осталось. Резво бежал отец ключарь, хотя никто за ним и не гнался.

Когда татары, налетев внезапно, кинулись вязать людей, петлю аркана накинули и ему на шею, но Хизр с высоты верблюда принялся вопить:

— Закон Чингиса забыли! Попов вяжете, а кто без них будет за Арабшаха молиться?

Пришлось монаха отпустить.

Отец ключарь, чуя ободранным горлом шершавую веревку аркана, которую скинули только после крика Хизра, наддавал и наддавал, пока не повалился замертво в монастырских воротах. Много людей закабалил на своем веку отец ключарь и крепко знал, что такое рабство.

Монахи разбежались, а крестьяне монастырские?

Что ж, перевязать людей, ограбить и разгромить деревню — дело не хитрое, ордынцы с ним справились быстро. Вскоре мимо закрытых ворот монастыря потянулась цепочка пленных. Среди них тащилась и Анна. Шагавший впереди мужик шел слепо, один глаз у него закрыт сизым волдырем, на другой набегает струйка крови, сочащаяся из–под волос, и утереть кровь нельзя: руки у него связаны за спиной, а от них тянется веревка с петлей, наброшенной на шею Анне. Запинаясь, мужик невольно дергает веревку. Петля перехватывает Анне горло, от того темнеет в глазах, но ослабить петлю нельзя, и у нее локти едва не касаются лопаток. Немея, ноют перетянутые руки.

Жарко. Солнце поднялось высоко, палит. Соленый пот сливается с такими же солеными слезами, а вокруг все смешалось: причитания, стоны, проклятия, чужая, непонятная брань ордынцев. Что кричат враги, разве разберешь! Только и можно понять — ругают, а сразу не догадался — свистнет плеть, разъяснит. В ответ скрипнет зубами мужик, пронзительным воплем ответит женка, и над всей этой бедой неизбывной в солнечной синеве дрожит, переливается немудрящая, но милая русскому сердцу песня жаворонка. Подстреленным жаворонком бьется мысль Анны:

«Дочка одна в избе… больная осталась… Ордынец вырвал из рук, швырнул в угол избы… Хворая, не нужна… Дочка! Доченька!»

Дорога свернула к лесистому холму. Ноги вязнут в песке, и в лаптях песку полно.

Отсюда, с вершины холма, в последний раз можно увидеть родную деревню, но люди шли не поднимая голов.

«Оглянешься — вместо родного гнезда Бориску увидишь. Стоит святой в дверях своей кельи. Не боится кормленый черт, что ордынцы свяжут. Нет, лучше не поднимать головы, от греха подале, а то не утерпишь, скажешь чего от горячего сердца, а вороги рядом, а в руках у них плети…»

Но Анна пройти молча не могла, поравнявшись с кельей, она рванулась из ряда.

— Бориско! Дочка осталась хворая! Позаботься о ней!

Бориско не шелохнулся, стоит истуканом, только руки перебирают узлы лестовки. [277]

«Ответишь — царевича прогневишь. — Эта мысль заставила окостенеть Борискин язык, а Анна, не получив ответа, рухнула на землю, натягивая веревку, задыхаясь в петле. Подбежавшие ордынцы не пожалели плетей, Анна поднялась. Спина, плечи иссечены. Безумными глазами поглядела туда, где стоял Бориско. Нет его. Дверь закрыта. Услышала, как он за дверью с засовом возится. До слуха дошел шепот:

— Пойдем, Аннушка, пойдем. Бог ему судия! Не противься, Анна, супротивством и нас подведешь…

Но уйти Анна не могла. Обезумев, она рванулась опять, теперь уже к деревне, и опять упала с перетянутым горлом, бесчувственная к новым ударам.

Не минуло Анну рабство ордынское. Связанную по рукам и ногам, ее бросили в арбу. Суждено ли ей стать игрушкой какого–нибудь мурзы или упасть без сил, сожженной трудом и свирепым солнцем где–то на берегу арыка, текущего из Сыр–Дарьи, кто знает! Будущее темно, как темна рабья доля вдали от родины, в Орде…

Прошло два дня. Услышав негромкий стук, Бориско подкрался к двери, припал ухом к доскам.

Опять постучали. Весь липкий от пота — от страха — Бориско слушал. Шамкающий голос произнес за дверью:

— Откройся, батюшка, откройся, святой человек!

Бориско приоткрыл дверь, выглянул в щель.

На крыльце, ухватясь сухой рукой за перильце, стояла изможденная старуха.

— Батюшка, — запричитала она, увидев Бориску, — беда, батюшка, на твою голову, померла дочка твоя…

Бориско вздохнул полной грудью: уф! Отер со лба пот и, чувствуя, что дрожь больше не бьет его, сказал старухе:

— Пойдем, бабка.

— Пойдем, отец. Почитай, батюшка, над покойницей, што положено.

В сумраке избы Бориско не сразу разглядел накрытое дерюжкой маленькое тельце. Что–то дрогнуло у него в сердце, дрогнул голос, когда, открыв книгу, начал он читать псалтырь.

Старуха притулилась на пороге у двери, понурилась; слушала чтение, изредка всхлипывала.

Голос Бориски уже не дрожал. Мерно, неторопливо читал он, и, когда на полуслове оборвал чтение, старуха встревожилась, взглянула на него.

«Тяжко ему, отец…»

А Бориско в это время зевал, со смаком, с хрустом в челюстях, потом, послюнив палец, повернул страницу и вновь забормотал лениво, привычно. Глядел в книгу осоловелыми, сухими глазами.

Старуха поднялась. Кряхтя, опираясь на клюку, подошла к Бориске.

— Уйди!

Бориска не понял.

— Ты, бабка, чего?

— Уйди, сучья душа, уйди! — дрожащей рукой старуха замахнулась на него. — Уйди, пока клюки не отведал!

Бориско нагнал спеси, приосанился.

— Ну и уйду! А ты тут бесов тешь, еретица! — Захлопнул псалтырь.

5. ПОСОЛ

Не жег деревень Арабшах, ибо и без огня разгромить деревню не мудрено, а дым над лесными просторами виден издалека.

Но быстрее дыма, подхваченного ветром, летела впереди Арабшаха молва:

— Орда идет!

Пусть чистым оставалось небо над лесами, кровью и гарью несло от этих слов.

— Орда идет!

Услышав их, русский человек надевал доспех, опоясывался мечом, трогал жало стрелы: не затупилось ли?..

Из Ярославля и Юрьевца, из Переславля, Владимира и Мурома стекались рати к Новгороду Нижнему, Здесь в грозную силу слились полки Дмитрия Костянтиновича Суздальского и Нижегородского с полками градов, подвластных Москве. Отсюда уходили рати навстречу ордам. Вот за деревьями уже не видно дубовых стен Нижегородского кремля, и только каменная громада Дмитриевской башни высится вдали. Шли рати от Нижнего к реке Пьяне, и, кто знает, может, не один нижегородец, увидав в лесном просвете сверкающую ленту Пьяны, подумал о сверкающем волжском просторе, который виден с высоты откоса там, дома, в Новом городе Нижнем.

Иными глазами глядел на Пьяну Фома. Едва сотня Мелика перешла реку, он нагнал Семена, поставил коня рядом и, толкнув колено Семена своим коленом, спросил:

— Помнишь?

— Еще бы! В этих местах, лишь пониже малость, мы Булат–Темира били.

— И ныне побьем!

Семен промолчал. Фома дернул его за рукав.

— Ты што?

Семен только рукой махнул. А спустя три дня Мелик, объезжая стан своей сотни, остановил коня у ракитового куста. Под кустом в тени сладко похрапывал Фома.

Семен, не слезая с коня, тронул его древком копья. Фома не шевельнулся.

«Ах, так! Ни гласа, ни воздыхания!» — Семен ткнул посильнее.

Фома в ответ всхрапнул громче. Мелик слез с коня, принялся трясти Фому, но тот только мычал.

— Ишь сонный медведь! Ну погоди у меня! — Семен пошарил вокруг, сорвал травинку и, не долго думая, сунул ее метелкой Фоме в ноздрю.

Морщась, будто отведал кислого, Фома разинул рот, втягивая воздух, потом так чихнул, что Семенов конь принялся встревоженно прясть ушами, а Фома открыл наконец глаза и, вытаскивая травинку из носа, заворчал:

— Не балуй, Семка, дай поспать.

— Не дам! Где у тебя доспех?

— А в телеге.

— Ты в походе аль на гулянке? Доспех в телеге, сам под кустом кверху брюхом. Что делать будешь, если татары нагрянут?

— Тю! Всем ведомо, што царевич Арапша далече, на Волчьих водах стоит, так с чего же я, скажи на милость, в экую жару панцирь на себя напяливать буду?

— Или тебе кто сказывал, что царевич Арапша на Волчьих водах?

— Не мне, а князю Ивану Митричу сказывали про то князи мордовские.

— В том и беда! — Семен сжал кулаки. — Дмитрий Костянтинович сам в поход не пошел, сына послал, а князь Иван млад, неразумен и до медов охоч. Звериным ловом тешится, а сторожи не выставлены. Обычаи воинские не в брежении, ратники ходят, вроде тебя, не окольчужены, а у иных и щиты не в исправе, и сулицы [278] не насажены.

Воин заговорил в Фоме. Он сел на траве, провел рукой по лицу, сонную одурь стер.

— Так, Семен, истинно так! Иные не то што кольчуги, рубахи поскидали, ходят голопупы. Ты бы хошь с князем Иваном потолковал.

Семен только вздохнул.

— Станет он меня слушать, как же! Все они, Дмитриевичи, забыть не могут, что я от их батюшки Дмитрия Суздальского в Москву ушел.

— Погоди–ко! — Фома схватил Семена за рукав. — Говоришь, слушать тебя князь не будет, а если мне попытать счастья?

— А ты что за воевода?

— Хошь и не воевода, а с князьями говаривал. И Василию Кашинскому надерзил, и Михайле Тверскому спуска не дал.

Семен посмотрел в смеющиеся глаза Фомы и вдруг треснул его по спине:

— И вправду так! Поезжай, лешачья душа!

Фома, хохотнув, вскочил, поддернул порты.

— И поеду! Только в доспех обряжусь…

Солнце еще не дошло до полдня, когда уехал Фома, а сейчас поляну перечеркивали вечерние тени, под соснами темнело, и лишь один мухомор, случайно озаренный закатным лучом, пламенел, даже как–то зловеще. Семен нетерпеливо ходил по поляне, ждал Фому. Было ему не до мухомора, а думалось: «Целая сотня людей на поляне станом стоит, а никто его не сшиб. Везет ядовитой гадине». Насильно оборвав мысль, Семен заворчал на себя:

— Ну куда забрел? Ну куда? Выходит, кто не ядовит, тому и не везет. Вишь, глупость…

Фома выехал из–за кустов как раз тогда, когда Семен уже отчаялся его сегодня увидеть. Ехал Фома, сидя слишком прямо на седле, и лицо у него было необычно строгим. Семен бросился к нему.

— Ну как? Ну что молчишь?

Не проронив ни слова, Фома натянул повод, с явным трудом перекинул ногу через седло, но слезть не смог, рухнул на землю. Семен опустился на колени, боясь поверить страшной догадке, искал на Фоме кровь. Но крови нигде не было видно. Подняв бесчувственную голову Фомы, Семен звал:

— Друг, очнись! Друг, откликнись!

Фома как мертвый. Судорога прошла по лицу Семена, он поднялся, крикнул:

— Воды!

Увидав Игната Кремня, повторил:

— Воды, из родника, холодной…

Схватив принесенное ведро, с силой выхлестнул его на Фому. Ухнув утробным ревом, Фома попытался подняться. Семен не дал, опрокинув ему на голову второе ведро.

— Караул! Топят!..

Еще два ведра, выплеснутые одно за другим, залили вопль Фомы. Воины, давясь от смеха, подтаскивали ведра, но после четвертого ведра Фома нашел силы сесть, выплюнув воду, сказал с укоризной:

— Вот и нахлебался. Нешто хорошо людей топить?

Но Семен был зол, хлестнул в него из пятого ведра. Фома затряс мокрой башкой, принялся утираться подолом панциря.

— Ошалел? Кто панцирем утирается? Морду обдерешь!

Фома безнадежно махнул рукой.

— Ежели друг да на сухом месте топит, што о морде кручиниться, пущай морда пропадает… — Потом, что–то сообразив, спросил доверительно, с хитрецой: — Да ты, Семен, никак вздумал, што я выпимши?

— Пьян ты! Пьян мертвецки! Лыка не вяжешь! — крикнул Семен, нацеливаясь вылить на Фому шестое ведро.

— Я, я пьян!? — возмутился Фома, потом, обмякнув, согласился: — Ну пьян, так то меня… бес попутал…

— Бес? Может, князь Иван?

— Не! Бес! — заплетаясь на каждом слове, вымолвил Фома. — До князя… я не доехал… кругом люди гуляют… ну, и… бес попутал…

Семен отшвырнул ведро, оглянувшись на воинов, приказал:

— Тащите медведя к костру сушиться.

6. ПОХМЕЛЬЕ

Фомкин поход на князя Ивана даром не прошел. Видимо, выпивая, Фома распустил язык, и кое–что дошло до княжьего слуха. Так по крайней мере понял Семен, когда на следующее утро к нему прискакал воин.

— Приказал князь Иван Митрич тебе, сотник Семенко, идти со своей сотней в тыл, стеречь брод на Пьяне–реке!

Прокричал это гонец единым духом, как велено было, а потом, наклонясь с седла, шепнул от себя:

— Ты, Семен Михайлович, поберегись, за што, про што — не ведаю, а только князь на тебя гневается.

— Спасибо на добром слове, — откликнулся Семен и сурово приказал своим:

— Собирайтесь не мешкая!

В этот день, второго августа 1377 (6885) года шумно было в Запьянье, и никто — ни хмельной князь Иван, вышедший, покачиваясь, из шатра, чтоб ехать на охоту, ни Семен Мелик, хмуро следивший за тем, как его воины на берегу Пьяны огораживали стан телегами, — никто не знал, что те самые мордовские князья, которые еще недавно клялись, будто царевич Арапша стоит на Волчьих водах, сейчас с пяти сторон подводили к русскому стану орды Арабшаха.

Увидев, что Карп Олексин пошел с топором к лесу, Семен окликнул его:

— Ты куда?

— Кольев нарубить.

— Зачем?

— Надолбы сделать. Перед телегами надолбы — дюже складно будет.

— Не надо.

— Да почему, Семен Михайлович?

— Конечно, татары навряд сюда сунутся, стоять нам в битве без дела, а вдруг… — Семен говорил с затаенной тревогой, — а вдруг свои на наши надолбы напорются.

— Что ты, что ты, Семен Михайлович, — Карп вытер рукавом сразу взмокший лоб, — ты, значит, думаешь, что наши от татар за Пьяну побегут?

Семен молчал, он стоял, вытянув шею, жадно вслушиваясь. Издали донеслись слабые разрозненные крики, потом, ширясь, они слились в вопль, от которого у Карпа мороз подрал по коже. Без приказа воины бежали за телеги, садились на коней, лишь Семен стоял, не шелохнувшись, на пригорке, зорко следя за окоемом. Над степью, над перелесками опрокинулось августовское небо — чистое, синее в высоте, а у земли чуть подернутое колеблющейся от зноя мглой. В пяти местах лиловатое марево пожелтело, замутилось. Семен посмотрел на своих. «Готовы? Вовремя! С пяти сторон ударили на нас поганые».

Пыльные столпы расширились, слились в тяжелую мутную тучу.

«Значит, нигде супостатов не остановили, значит, с пяти сторон они пронзили русский стан и сейчас бьются по всему полю».

Чуял Семен недоброе, но такой страшной беды и он не ждал. Воины глядели на Семена. Он неторопливо пошел к коню, так же неторопливо сказал:

— Помните, ребята, ныне наша честь в том, чтоб брод удержать. Нужно будет, здесь и помрем.

Игнатий Кремень возразил негромко:

— Ладно ли так будет, Семен? Там наши бьются, а мы здесь, за телегами.

— Будем держать брод. Аль не слышал? Битва от нас не уйдет, маленько подожди.

Действительно, шум битвы явно катился к Пьяне.

— Бегут наши!

— Бегут!

— Хошь бы добежали!

Сбоку из–за осинника вынырнули всадники. С первого взгляда все поняли: «Вороги!»

Ордынцы мчались на сотню Мелика. Сколько их? Не сочтешь: задние тонут в клубах сухой пыли.

Прыснули стрелы. Забились подбитые лошади. Враги, не принимая боя, шарахнулись в сторону.

Едва скрылись вражьи конники, из осинника хлынули толпы наших.

Семен, нахмурясь, смотрел, отмечая про себя: «Безоружны! В крови! Много и без доспехов. Все растеряли…»

В глаза людям лучше и не смотреть: безумные. И слов нет, один рев звериный.

— Вот оно, похмелье! — сквозь зубы ворчал Семен, глядя на закипевшую Пьяну. Брод не вмещал всех беглецов, люди сваливались в омут, барахтались, топили друг друга.

Из пыльного марева опять показались татары. Семен только глазом повел на своих. Над ухом поскрипывала натягиваемая тетива. Семен, прищурясь, вел острием стрелы за ордынцем в вороненой кульчуге. Враг близился, хотелось разжать пальцы, отпустить стрелу, но нет, нельзя, рано: кольчугу не пробьешь… Лицо врага тоже закрыто кольчужной сеткой, только глаза сверкают. Конечно, можно ударить в глаз. Нельзя! Глядя на сотника, воины тоже пустят стрелы и кольчуг не пробьют. А в глаз? Не у каждого такие послушные стрелы, как у Семена.

Мелик ждал. Наконец понял: «Пора!» — Попрыск сотни стрел, и опять вздыбились татарские лошади, повалились люди.

Снова ордынцы не приняли боя и, затаптывая своих и чужих, помчались назад.

Уже не только из осинника, отовсюду бежали русские воины. Толпа заполнила весь берег, сгрудилась у телег, взревела.

— Стой! Стой! Куда!

Крика Семена никто не слышал. Беглецы опрокинули строй Семеновой сотни. С обрыва полетели телеги, калеча людей.

Оглушенный, выбитый из седла, Семен опускался в глубину. Спасибо, нога запуталась в стремени, и конь выволок его на берег. Рядом оказались Фома и Игнатий Кремень. Взвалив Семена себе на спину, Фома потащил его в гору, сзади подталкивал Кремень. Наверху, опустив Семена на траву, Фома прильнул ухом к его груди, но где тут услышать биение сердца в аду кромешном. Вокруг ругаются, молятся, плачут.

— Ну как? Бьется? — Игнатий так и не дождался ответа на свой вопрос, а увидев, что Семен открыл глаза, сам закричал:

— Жив!

Мелика подняли. Захлебываясь кашлем, отхаркивая воду, он промолвил:

— Собирайте сотню…

За рекою, уже не встречая сопротивления, ордынцы рубили, топтали бегущих. Как во сне, мелькнул перед глазами Игнатия старик–татарин на верблюде, поднявший обе руки к небу, потом по берегу метнулся всадник. Разорванная шелковая рубаха алыми крыльями плеснула у него за плечами, вспененная волна сомкнулась над его головой.

Оттаскивая Семена в лес, подальше от стрел, Игнатий подумал: «Всадник в алой рубахе, ведь это… это князь Иван…» — подумал и забыл. Не до князя было Игнатию.

7. ВАСЬКА БЕСПУТНЫЙ

В Дмитриевские ворота ворвался всадник. Ни шлема на нем, ни кольчуги. Лицо в коросте запекшейся крови.

Сорванным, сиплым голосом он вопил:

— Орда! Орда!

Прогремев по деревянному настилу, рискуя сломать шею, погнал коня вниз, в ворота, выводящие к Волге. На берегу он бросился в первую попавшуюся лодку, рвал и не мог разорвать цепь…

Не успел улечься всполох, поднятый первым беглецом с Пьяны, а следом за ним, чем дальше, тем гуще, в город повалили новые ратники. От них только и слышно было:

— Орда близко! Арапша следом идет!

Крики людей смешались с боем набатного колокола, а на берегу первый беглец все рвал и рвал цепь, измучился, присел на мостки, хотел отдышаться, но взглянул в сторону города и охнул, увидев толпы людей, бегущие к Волге:

— Как мураши из муравейника! А цепь не поддается.

— Стой! Стой! — кричали, завидев его, люди. — Не смей уплывать!

Он весь напружился, вырвал кольцо, прыгнул в лодку.

— Стой!

Всплеск, брызги. В воде мокрая голова с обвисшей бородой и рука, ухватившаяся за цепь. Лодка качнулась, черпнула воду. Другой, такой же мокрый, упал грудью на борт, карабкается в лодку.

Конечно, не все бежали к лодкам. Нашлось немало и таких, кто кричал, что надо идти на стены и угостить с них царевича Арапшу как следует.

Васька Беспутный, известный всему городу еще со времен мора, когда он бесстрашно покойников возил, без шлема и доспеха выскочил к Дмитриевским воротам и, встав коренастым увальнем поперек дороги, заорал на беглецов:

— Куды, окаянные? Куды? Срам! На стены, други! Стены града новы!

Вокруг закрутился людской водоворот.

— Зычно кричит мужик!

— Что его слушать, беспутного!

— Нет, ты послушай: Васька правду бает!

— На стены!

— На стены, нижегородцы!

Из города к воротам бежали бронники, щитники, гончары, всякий иной мастеровой люд, вооруженный кое–как, но на врагов за набеги злой и готовый сесть в осаду. Васька, навалясь плечом, начал закрывать тяжелые башенные ворота. Старый бронный мастер, забравшись на стену, кричал:

— Сюды, братия! Измрем за Новгород Нижний! Не пустим во град ордынских супостатов! Глядите, и князь Дмитрий Костянтинович с нами!

Действительно, конь князя врезался в толпу. Вокруг закричали:

— Слава! Князь Митрий в доспехе, отроки с ним в доспехах тож! Слава!

Князь, привстав на стременах, приказал:

— Отворяй ворота!

Васька протолкнулся к нему.

— Опомнись, княже! Отроков у тя и трех десятков не наберется. Нешто можно на татар с такой силой идти? Погибнешь с честью, но без толку.

Княжий кистень взвился над головой Васьки.

— Ты, голодранец, меня учить! Вор ненадобный! Стервина! Падаль!

Крутился рогатый шар кистеня, Васька невольно пригибался, глядел на князя исподлобья, но ни слова поперек не молвил.

«На смерть человек идет, и корить его в этот час грех…»

Народ поснимал шапки, с криком распахнул ворота.

— Слава Митрию Костянтиновичу!

Князь рванулся вперед, отроки за ним. По толпе шел говор:

— Правда, аль брешут, будто княжич Иван в Пьяне утоп?

— Правда!

— Вот, значит, и князь с горя решил в битве погибнуть.

— Смерти пошел искать.

Кто–то угрюмо заметил:

— Помереть и на стенах недолго, а толку было бы поболе.

— В писании сказано: «Не судите да не судимы будете…»

Лучше бы не слышать Ваське этих слов, увидел он такое, что стало ему не до писания. Обругался черным словом, грозя кулаком вслед князю, взвыл:

— Очи протрите, тетери! Князь Митрий на Московскую дорогу свернул. В Суждаль сбежал князь Митрий!

— В Суждаль? — люди хлынули к воротам. — В самом деле!

— Повернул!

— Бежит!

— Что ж, братцы, ноне будет?

— Ежели князь сбежал, значит, града не отстоять.

— Само собой! Ему виднее.

— Почему князю виднее? — ощерился Васька. Сразу ответило несколько голосов:

— Знамо, виднее: он князь, воин.

— Што мы в битвах понимаем.

— Не воины мы, мастеровщина…

Со стены двухпалый свист:

— Эй, православные! Коли так, идем палаты княжьи грабить, княжьи меды пить! Нешто можно добро царевичу Арапше оставлять!

Дрогнула, распалась толпа, валом покатилась к княжеским палатам.

В полураскрытых воротах остался стоять один Васька Беспутный. Спускаясь со стены, его заметил старик бронник.

— Иди отселе, Вася, иди. Не ладно тут стоять, того гляди ордынцы нагрянут.

— Дед, за што он меня эдак при всем народе? Чумных мертвяков возить — Васька. Купецкие корабли грузить, хребет ломать — Васька. А ноне… сам бежит, а меня: «Голодранец, вор!» Да будь я вором, не быть бы мне голодранцем.

— Ладно, Вася, стерпи. Иди, иди из ворот.

Васька понуро побрел за стариком, поравнявшись с княжьим теремом, он, не задумываясь, свернул в ворота. У погреба шумная ватага встретила Ваську веселым гомоном.

— Эй, Вася, бери чарку, цеди!

— Первая чарка колом, вторая соколом!

— Ты в жисть не пивал такого меда. Княжий!

Но едва Васька поднес чарку ко рту, к нему подскочил пьяный дружок, из таких же грузчиков, как и сам Васька.

— Постой! — вырвал чарку, бросил на землю, пнул лаптем. — Бери ковш!

Полный ковш столетнего меда оглушит хоть кого. Земля и небо завертелись у Васьки перед глазами, но на ногах он все же устоял, по стенке пошел к воротам, зацепился ногой за древко медвежьей рогатины, [279] упал, долго возился в куче скарба, выброшенного из разгромленных палат, наконец, порезав руку о лезвие рогатины, немного отрезвел, поднялся.

На стальном наконечнике рогатины тонкая резь. «Вот человек в струпьях живой водой моется, вот он же чистый, а дальше человек с рогатиной стоит против дракона…» — Из отуманенной памяти медленно всплыло сказание о живой воде.

— Так и у меня от слов княжьих душа в струпьях, а воды живой нет, и добыть ее негде… — Васька стиснул древко: — Пусть! Нет живой воды — живая кровь есть.

Вышел на улицу, повернул обратно к воротам. Сперва шел с опаской, сторонясь канавы, потом начал шагать тверже. В воротах стал, оперся на рогатину. В голове прояснило, чередой шли мысли:

«До чего ты дошел, Новый город Нижний! Князь тебя бросил, почтенные люди на ладьях в Городец уплывают. — Посмотрел в сторону Волги. Там на блестящей полосе воды чернели точки лодок. Васька вздохнул. — Один, один Васька Беспутный вышел встречать дракона — поганого царевича Арапшу. Князь меня живого падалью назвал, а я вышел потягаться с тобой, Митрий Костянтинович, потягаться в славе и чести».

Васька услышал, как издалека начал надвигаться гул. Поднял понуренную голову.

«Стонет мать сыра земля! Стонет!..»

Сразу весь подобрался, увидев несущихся к воротам ордынцев. Еще было время закрыть ворота, но Васька шагнул вперед, выставил рогатину навстречу врагам, ждал.

Прямо перед острием — широкая лошадиная грудь. Васька дернул рогатину в сторону, стальной наконечник лишь слегка царапнул лошадь и ударил прямо в грудь ордынцу.

Стон опрокинутого врага, мгновение… и Васька тоже рухнул на землю. Он еще был жив, попытался подняться, но удары подков довершили то, что не сумела сделать сразу ордынская сабля.

8. ДОБЫЧА МОСКОВСКАЯ

Закат пламенел не только над Нижним, но и над муромскими лесами. Сюда отошли с Пьяны остатки сотни Семена Мелика. На поляне горели костры, но как не похожи были легкие струйки дыма, бегущие в закатное небо, на черную тучу гари и дыма, накрывшую развалины Нижнего Новгорода. У одного из костров сидел Петруша Чуриков. Охватил он колени руками и молча слушал, как ворчат на него воины:

— Угораздило тебя, Петруха, кашу пересолить.

— Вроде и кашевар справный, а тут — на тебе!

— В глотке дерет.

— Какой леший тебя под локоть толкнул, когда ты кашу солил?

Петруша давно сообразил, как получился пересол. Крупу он засыпал на пятерых, а посолил по привычке на весь десяток. Но сказать об этом, значит, напомнить, что от десятка Игнатия Кремня лишь пять человек осталось.

«Нельзя об этом говорить! Хоть бы уйти куда…»

Но когда к костру подошел Семен Мелик, Петруша и о пересоле забыл. В вечернем сумраке глаз Семена не видно, ввалились, а скулы обтянуло, лицо серое. Тягой легла на Семена беда: из сотни тридцать шесть человек остались на дне Пьяны, погибли, врагов как следует не увидав. Тридцать шесть воинов, друзей, соратников. Ссутулила беда Семена, придавила, только голос, как раньше, спокоен, разве что посуровел малость.

— Игнатий, кто из твоего десятка… — запнулся, — кто из твоих людей в караул пойдет?

Петруша сорвался с места.

— Пошли меня, дядя Игнатий, не в очередь пошли!

— Что ж, коли охота, иди, — согласился Кремень и, пытаясь шуткой смягчить Семенову хмурь, кивнул в сторону Петруши: — Он у нас сегодня в горе: кашу пересолил.

Но Семен не принял шутки, пристальным взглядом смутил Петрушу.

— У тебя в Москве кто остался?

— Мать и сестренка.

— Вот встанешь на засеке, о них и помни. Муромская дорога — прямой путь на Москву. Ты не думай, что ордынцы ушли Нижний зорить, это само собой.

Петруша чувствовал, что краснеет. «Дернул Игнатия черт за язык. Разболтал о пересоле. Вот Семен Михайлович и думает, что я разиня». Поскорее ушел на засеку.

Отсюда, с высоты лесного завала, видны сажен пятьдесят дороги, потом она поворачивает, скрываясь в высоких можжевельниках. Тихо погас закат, седая прядь тумана потянулась через дорогу. Петруша стоял, опершись на щит, позевывал. Только подумалось: «Как тихо в лесу…», а впереди за можжевельниками захрустел песок. Кто–то идет по дороге! Петруша и дышать перестал, осторожно начал вытаскивать лук, а за можжевельниками металл звякнул.

Сердито сморгнув слезу, набежавшую на глаз, Петруша глядел, глядел… «Вороги или свои?»

Над ухом начала чуть слышно гудеть натягиваемая тетива. Лук согнулся. «Вороги или свои?»

Медленно закрутились туманные кудери, в одном месте туман потемнел. Петруша разглядел: «На дороге всадник. Ордынец?»

Прищурясь, прицелился в круглое пятно щита, ждал. Воющий свист татарской стрелы заставил разжать пальцы.

Глухой удар, гортанный вскрик, потонувший в звонком, чуть с дребезжинкой гуле щита, по которому неистово колотил Петруша. Ордынцы кинулись к засеке. Над головой Петруши в ствол ударила сулица.

«Какая сила! А если бы в меня…» — Петруша не успел додумать, враги были под самой засекой. Парнишка схватился за меч. Рядом спокойный голос Семена:

— Зря меч вынул. На засеку им не залезть. Стрелами бей!

И вправду, разве перелезешь через высокий завал. Топорами сделана засека, а поглядеть — кажется: буря прошла, свалила, перемешала стволы, ощетинила вал острыми сучьями. Ордынцы и сами поняли, что на засеку напоролись. Осыпая защитников дождем стрел, они подхватили своих раненых и ушли в туман. Оттуда еще раз, уже не целясь, ударили стрелами. Все затихло, лишь на гребне засеки постанывали те, кто не уберегся от ордынских стрел. Впрочем, стонали не все, трое лежали убитые наповал, четвертый хрипел чуть слышно.

Склонившийся над ним Карп Олексин расстегивал ворот. Сзади подошел Семен, спросил:

— Ну как?

Карп откликнулся негромко:

— Отходит…

День спустя, Хизр, сжимая в кулаке стрелу, пущенную Петрушей, кричал:

— Было! Было! Нукера Газана мальчишка подстрелил, весь десяток назад побежал. Ныне мужики за срубленные деревья спрятались, стрелами пугнули — три сотни побежали. Я вас всех, всех…

К Хизру подошел Арабшах, взял из его рук стрелу, принялся внимательно рассматривать ее.

Хизр выкричался, замолчал, но все еще дышал тяжело, время от времени принимался топать ногами. Арабшах скосил на него глаз, сказал насмешливо:

— На кострище топчешься, все чувяки сажей измазал. Не мужики были в засаде…

— Мужики!

— Посмотри сам. Стрела из трех полос склеена, ее и сырость не покоробит, и солнце не покривит. Таких стрел у мужиков не бывает. Московскую дорогу защищали нукеры Митри–князя. А ты звал меня на Москву, сулил легкую наживу. Вот она, добыча московская — стрела.

Хизр остыл. Качнув головой, не то спросил, не то высказал свои затаенные мысли:

— Не пойдешь ты на Русь, Арабшах.

Арабшах оскалил желтые зубы — не поймешь, смеется оглан или злобится.

— Я пойду на Русь, святой Хизр, пойду! Только не на Москву, а на Рязань…

9. ВЛАДЫЧНЫЙ ПОСОХ

Бывает так: ударит гром раз, ударит другой, и полетят отголоски над дебрями и полями, над реками и озерами в синюю даль с холма на холм.

Так из сердца в сердце летела по Руси тревога.

Едва успела побуреть и впитаться в пепел Нижнего Новгорода кровь нижегородцев, как «того же лета татарове взяша град Переяславль Рязанский и множество людей побиша, и сам князь Олег едва из рук их убежал исстрелян».

Старики, умудренные опытом, и беспечные юноши, смерды и князья — все на Руси понимали: неспроста эти набеги. Недаром Мамай грозит напомнить Руси нашествие Батыево. Недаром! Еще сейчас ладно, разбушевалась метелями зима, перемела дороги, а лето придет… Не миновать смертной борьбы! Тяжелым, давним недугом было для Руси иго, а ныне старая неутихающая боль до того наболела, что стала нестерпимой. Видел это митрополит Алексий, жадно вглядываясь в посуровевшие лица людей, но, как на грех, своя хворь одолевала. Что такое боль одного человека перед горем и болью народными — песчинка, но на человека песчинка эта камнем наваливается, и под ее мертвой тяжестью иссякают силы медленно, но неудержимо.

Митрополит Алексий с трудом поднял набрякшие веки. За слюдяным окошком дрожит, переливается луч звезды, а в глубине груди, у самого сердца, напряглась, дрожит какая–то жилка.

«Только бы в одночасье не помереть, — думает митрополит, — только бы успеть посох владычный в верные руки передать».

Чуть скрипнула дверь, беззвучно ступая по мягкому половику, вошел послушник.

— Пришел он?

— Пришел, владыко.

— Пусть войдет.

— Нельзя ему к тебе войти, холодный он, в бороде снегу набилось, долго ли тебе застудиться…

Митрополит откинулся на подушки.

— Пусть войдет, какой есть, мне медлить недосуг. Мудрецы! Ухожу я туда, где «несть болезней и воздыхания», а вы тревожитесь, чтоб не застудить меня.

Послушник хотел возразить, но из сеней раздался голос:

— Полно, владыко, не от всех болезней помирают. Возраст твой преклонный, как хвори не быть.

— Хворь хвори рознь, — откликнулся Алексий, — не уговаривай меня, отец Сергий, не за тем звал тебя.

Сергий вошел, склонился перед митрополитом, ждал, когда тот благословит. Чуть звякнула цепочка. Сергий удивленно поднял глаза и, увидев в руках у Алексия золотой крест, испуганно отстранился.

— Не надо, владыко! Смолоду не был я златоносцем!

Алексий через силу улыбнулся.

— Не о злате речь. Сим крестом благословляю тебя, быть тебе по моей кончине митрополитом всея Руси.

— В Киеве митрополит Киприан сидит, он не чета мне, муж вельми ученый.

— Чужестранец он, — сказал митрополит и снова поднял крест.

Сергий обеими руками заслонился от креста.

— Не надо, владыко, пощади! Какой из меня митрополит, когда я у себя в Троице братию не осилю. Слабый я пастырь. Не волки, псы растерзают стадо мое.

Алексий обессилел, уронил руку. Росинки холодного пота блестели у него на лбу.

— Прости меня, владыко, пойми: не по силам мне посох владычный. Прости!

Алексий лежал с закрытыми глазами, на лице ни одна морщинка не дрогнет, только губы нет–нет да и прошепчут что–то беззвучно, и так же беззвучно плакал над ним Сергий, поняв, как трудно уйти из жизни человеку накануне того часа, которого всю жизнь ждал, часа смертной борьбы с поработителями. Внезапно митрополит поднялся на локтях, но силы уже оставили его, голова беспомощно запрокинулась. Сергий бросился, поддержал, встретился взглядом. В немощном, чуть слышном шепоте Алексия были для Сергия ясны и сила, и горький упрек:

— Кому отдам посох владычный? Кому? Ты оробел, отказался… смирением своим поступиться не захотел… Князь за попа Митяя просит. Не дам! Не дам ему посох, ибо пройдоха он… Господи, прости мя грешного, в смертный час свой попа обругал…

Алексий заметался, застонал. Сергий, почти припав ухом к его губам, еле понимал обрывки слов:

— …Не дам!.. Нельзя быть… Митяю владыкой…

Голос затих, потом Алексий глубоко вздохнул, глаза его прояснились. Взглянув на Сергия, он прошептал скорбно:

— Кто же ободрит Русь в час битвы? — Лицо митрополита стало строгим, голос чуть окреп: — Ты сам знаешь, с попов цари дани не берут, попы зато о здравии их молятся. Кто же алчность поповскую сломит? Кто народ ободрит, чтоб посмел он меч на Орду поднять…

Сергий выпрямился, ответил без колебаний:

— О том не кручинься. С попами мне не сладить, но, доколе жив буду, с Ордой не смирюсь, не замолкну. Но не во мне и не в попах корень. Народ русский не смирится!

Захлебываясь судорожными вздохами, Алексий повторил:

— Верю! Не смирится! Облегчил ты мне кончину… теперь иди, князя позови…

Сергий вышел, в сенях сказал Дмитрию Ивановичу:

— Владыка тебя зовет…

Едва дверь кельи закрылась за князем, к Сергию рванулся Митяй. Красные, сочные губы его сейчас дрожали и кривились подобострастной улыбкой. Сергий понял: душат попа Митяя и страх и зависть. Сказал просто:

— Не принял я, отче, посоха владычного.

Как не бывало улыбки на губах Митяевых. Поп выпрямился и, снова став статным, принялся оглаживать холеную бороду.

Сергий ушел в отведенную ему келью, открыл требник, но читать не мог. Мучили мысли: «Отказался… Так и надо было,. какой из меня митрополит… Отказался… попу Митяю власть отдал… Беда… Беда…»

Из оцепенения его вывел удар колокола.

«Свершилось». — Сергий поднялся с лавки, закрыл лицо рукой. Крупные слезы смочили ладонь.

Услышав звон колокола, народ сбегался к митрополичьей церкви Чуда архангела Михаила.

— Умер владыка?

— Знать, умер. Слышь, звонят.

— Сейчас узнаем, скажут.

На паперть поднялся архимандрит Чудова монастыря Елисей Чечетка.

Недаром так прозвали архимандрита, ходил он подпрыгивая, по–птичьи, а сейчас и головой вертел так же, поминутно оглядываясь на шагавшего за ним попа Митяя. Оба прошли сквозь толпу, скрылись в алтаре.

— Куда это, братцы, Елисей попа Митяя повел?

— Какой он тебе поп, какой Митяй? Он уже два года, как архимандрит Спасского монастыря, и во монашестве имя ему Михаил.

— Знаем, как он архимандритом стал. До обеда мирянином был, а после обеда его тот же самый Чечетка в монахи постриг и сразу же архимандритом поставил, над монахами начальником, над старцами старейшиной.

— Вестимо, так было, а на поверку — как был попом Митяем, так им и остался.

— Его князь любит.

— Вот то–то и оно. Обошел он князя. Сладкоречив.

— Льстивое слово всякому по нутру, а князю и подавно.

— А Митяй на лесть умелец.

— О себе он много думает. Видал — борода холеная, ряса шелковая.

— На то он и поп. Руки загребущие….

Внезапно разговоры смолкли, потом вся толпа загудела встревоженным ульем. На амвоне стоял Митяй, одетый в митрополичью мантию, на голове белый клобук, а на лице радость. Знал Митяй, что не тот час, чтобы радоваться, но скрыть радость не мог.

10. ВЛАДЫКИ

— Нет, Митя, зря ты уперся на том, чтоб быть Митяю митрополитом. Небось не знаешь, что в народе толкуют.

В глазах Дмитрия сверкнула лукавинка:

— Знаю! Говорят, что я книгам добре не учен, а поп Митяй зело книжен, вот он и обошел мою простоту.

Видя, что Владимир Андреевич от таких слов смутился, Дмитрий решил его доконать:

— Или и ты так же думаешь? А и в самом деле еллинской грамоты я не разумею, да и свои, русские книги читать недосуг.

— Вот это и худо.

Дмитрий только бровями шевельнул. Отвечая на его безмолвный вопрос, Владимир сказал:

— Вычитал я в летописях…

— Что такое?

— Потерпи, скажу. Вот собрались по твоему великокняжескому слову епископы русские ставить Митяя митрополитом. Казалось бы: отцы святые, владыки нездешные, вон что про них в летописях написано. — Владимир вытащил небольшой свиток.

— Нарочно для тебя велел списать, слушай. «В лето 6882 в великое говение, в первую неделю святого поста, преосвященный митрополит Алексий постави епископом Суждалю Дионисия архимандрита Печерского монастыря, мужа тиха, кротка и смиренна, мудра и разумна и изящна в божественном писании…» А вот про Митяя: «Бысть сей Митяй ростом высок, телом немал и плечист. Брада у него плоска и свершенна. На словесы Митяй речист, гласом красен, грамоте горазд, пети горазд, во всех делах поповских изящен и во всем нарочит…» — Владимир Андреевич свернул свиток.

— Не пойму, куда ты клонишь?

— А ты сходи в Чудов монастырь, послушай святых отцов. В летописании сказано: и тот изящен, и другой изящен, а на деле… Говорю, сходи, сам послушай.

Дмитрий поднялся, нахмурясь, ответил:

— И схожу.

— Что ж, пойдем вместе.

В соборе Чудова монастыря шумели, и, когда Владимир Андреевич приоткрыл дверь, никто даже не оглянулся. Схватясь обеими руками за аналой, Митяй кричал:

— Чего ради ты, епископе, придя во град Москву, не просил у меня благословения? Не ведомо ли тебе, кто есмь аз?

Дионисий вскочил, опрокинул кресло. Коломенский епископ Герасим взвыл, креслом попало ему по коленам, но Дионисий того и не заметил и голоса Герасима не слыхал. Подавшись вперед, он кричал:

— Знаю, кто ты есмь! Знаю!

Митяй, не слушая его, надрывался:

— Аз имею власть по всея Руси.

Дионисий хлопнул себя по бокам.

— Слыхали, святые отцы, что поп глаголет? Мы его еще не избрали митрополитом, а он… — Затряс бородой, наступая на Митяя: — Не имеешь ты надо мной власти! — Отбежал на середину собора, стукнул посохом. — Иди сюда! Здесь поклонись мне, моли у меня благословения, ибо аз есмь епископ, ты же поп. — Повернулся к епископам, закричал: — Кто больший есть: епископ ли, поп ли?

Епископы разноголосо зашумели, сгрудились вокруг Дионисия. Расталкивая их, Митяй лез на Дионисия, вопил:

— Ты мя попом нарече, а тебе и попом не бывать! Жди, приеду из Царьграда, жди!..

Ошалев от Митяева вопля, епископы пятились, Митяй схватил Дионисия за грудь, тряс, трещала мантия.

Дионисий в долгу не остался, схватил Митяя за бороду. Вырываясь, Митяй рычал:

— Жди! Своими руками скрижали с твоей мантии спорю! Пономарем сделаю, на колокольню звонить пошлю!

Дионисий с лица побурел, Митяй серым стал, лицо как у трупа. Оба задыхались, оба вцепились так, что и не разнять. Впрочем, епископы их и не разнимали, толкались вокруг, ждали, кто первый начнет потасовку, а Рязанский епископ Афанасий присунулся вплотную, подзадоривал:

— Ткни ему в рыло, святой отец, ткни!

Только непонятно было, кому он советует — Дионисию или Митяю.

Князь Дмитрий не стал ждать, когда владыки друг другу ткнут. Пнув дверь, он вошел в собор. Митяй первый увидел князя в настежь распахнутой двери, отпрянул от Дионисия; тот, не отпуская бороды, дернулся за ним.

— Дионисий! — загремел на него князь.

Епископ отпустил Митяеву бороду, стремительно повернулся, метнул по кругу подолом мантии, заголосил:

— Собрал ты нас, княже, а почто? Не подобает нам ставить митрополита! Была бы нужда — иное дело, а ныне путь к Царьграду есть. Патриарх Царьградский ставить митрополита должен, а не мы! Твоим наущением Елисей Чечетка из попа архимандрита сделал, а ныне, накося, митрополитом его ставь! — Дионисий стучал посохом, наскакивал на князя. — Не будет того! Не лезь в церковные дела, княже, аз говорю тебе, не лезь! Митяя прокляну! Митрополитом ему не быть!.. Сам поеду в Царьград!..

Дмитрий вырвал посох из рук Дионисия, ударил им о каменный пол, сломал:

— Только тебя в Царьграде и недоставало. Не видали там таких мужей, тихих и кротких, мудрых и смиренных. Не пойдешь ты к патриарху, владыко Дионисий! Под стражу беру тебя!

Повернулся к дверям, крикнул:

— Эй! Князь Владимир! Зови владычных отроков. Запереть владыку Дионисия в келье Чудова монастыря.

Остальные епископы после таких слов начали отступать. Князь хмуро обвел их взглядом, приказал:

— Поезжайте по домам, владыки. Не пеняйте на меня, что потревожил вас, в Москву собрав, думал вашим собором митрополита поставить, теперь вижу — надо Митяя к патриарху посылать, так–то крепче будет.

Повернулся, стремительно пошел вон. Только около Успенского собора догнал Владимир Андреевич великого князя.

— Все же Митяя в Царьград пошлешь?

Дмитрий Иванович стал, как на стену наткнулся.

— А кого послать? Каковы святые отцы? Один Матвей Саранский в стороне стоял, этот на царскую замятию в Орде насмотрелся, понимает, но митрополитом его ставить нельзя: в Орде верный человек нужен, а остальные…

— А Митяй чем лучше?

— Митяю верю!

— А почему только ему и веришь?

Дмитрий засмеялся, но взгляд его был не весел.

— Митяя без меня святые отцы загрызут. Потому и верю ему.

11. ОРДЫНСКАЯ РУСЬ

В Сарай–Берке у ворот епископского подворья толпились изможденные люди. Грязные отрепья, грязные морщины на старых и молодых лицах. Ордынская Русь, ордынские рабы.

Монах, стоявший у ворот подворья, кричал:

— Не напирайте, православные! Владыка Матвей приехал ныне и сейчас отдохнуть лег. Чай, понимаете, владыка стар, устал с дороги, не пойду его тревожить.

К воротам вышел худой, как кощей, парень, махнул низкий поклон. Кто такой, монаху объяснять не надо. Вон на щеке плохо прикрытые бородой выжжены синеватые завитки арабских букв. Клейменый раб ордынский стоял перед воротами. Вон и на спине сквозь дыры в рубахе видны узкие полосы струпьев. Монах определил без ошибки: «Парень бит плетью два аль три дня назад. Следы свежие, тройными лучами расходятся, значит, бит парень плетью–треххвосткой».

— Пусть так, отец, — начал было парень и тут же зашелся кашлем, схватился за грудь, отхаркнул кровавый сгусток. Повторил: — Пусть так! Мы владыку Матвея не потревожим, пусть другой кто выйдет из тех, кто с ним в Москву ездил. Понимаешь, душа горит! Пусть расскажет, как там дома, на Руси. Я чаю, на сосенках молодые побеги, как зеленые свечки, встали, а в лесах прохлада, не здешнее пекло. Изныла душа по родине! Пойми. — Парень прикрыл глаза заскорузлой ладонью, постоял молча, судорожно стараясь подавить новый приступ кашля, и не сладил, опять заперхал, опять сплюнул кровью, наконец отдышался, сказал тихо, но страстно:

— Пусть выйдет, пусть скажет, мечи на Москве куют ли? Аль забыли о нас и измрем мы в Орде неотмщенные? — С тоской повторил: — Позови, отец, кого–нибудь, кто в Москву ездил.

— Никого звать не надо, — откликнулся монах, — я был на Руси. Стоят, стоят сосны в зеленых свечечках, в лесах прохлада, на полях мужики пашут, ну, а следом за сохой грачи суетятся. Русь…

— В овражках еще снежок лежит?

— Мы уезжали, лежал. Синеватый, крупчатый, рассыпчатый…

В толпе вздыхали. Как шелест, шел шепот:

— Русь! Русь! Родная! Далекая, отнятая…

Парень спросил совсем тихо:

— А мечи? Про мечи скажи…

— Ты бы, парень, помолчал о том, — нахмурился монах, — не дай бог, узнает про то царевич Арапша. Гляди, тогда треххвостка тебе райской лозой покажется. За такие речи в Орде живьем варят. Не бывал я в кузнях, не по чину мне это… нет, не бывал… одно скажу: смрада этого кузнечного на Москве хоть отбавляй, и молоты по наковальням везде стучат, а что куют, про то мне неведомо.

— Может, просто подковки?

— Может, и подковки. — Монах осклабился, уронил словечко как бы невзначай: — На Москве кони на все четыре ноги кованы, с чего бы еще столько подковок ковать, бог весть. — И сразу же зачастил скороговоркой: — Расходитесь, православные, расходитесь. Служба в церкви давно отошла, хозяева вас, небось, ждут. Идите с миром, не гневите хозяев.

Люди побрели прочь, и, когда никого у ворот не осталось, к монаху подошел раб, державшийся до того в стороне.

— Буди, отец, епископа Матвея. Скажи ему: раб мурзы… нет, имени мурзы не назову, боюсь. Скажи владыке просто: раб божий, имя же его неведомо, хочет поведать великую тайну.

Видя, что монах открыл рот, чтоб возразить, раб не по–рабьи властно сказал:

— Буди владыку. Не терпит время!

Много силы вложил человек в эти слова, поверил ему монах, послушно пошел в ворота…

Торопливо окинув взглядом введенного к нему раба, Матвей промолвил:

— Слушаю тебя, чадо.

— Беда, владыко! Ноне после обедни замешкался я у церкви. Вишь, лапти у меня совсем развалились, вот и сидел я, подвязывал их. Тут поп Иван на паперть вышел. Гляжу, к нему двое подошли: старый и молодой. Поп старику кивнул, говорит: «Здрав будь, купец Некомат». — Потом вдругорядь кивнул на молодого и спрашивает: «А это кто таков будет?» — Купец ответил: «Это боярин Вельяминов». — Поп поклонился и говорит: «Здрав будь и ты, боярин Иван сын Васильев». — А боярин ему вместо ответа: «Припас?» — А как же, — это поп ответил, — припас, говорит. — Тогда боярин вытащил из–за пазухи калиту, отдал попу. Слышно было, деньги звякнули, а поп корешок вынул, отдал его Вельяминову, да и скажи такое, что я своим ушам не поверил.

— Что же сказал поп Иван?

— А сказал он: «Ты святого Хизра предупреди: будет корень толочь — пусть ступку тряпицей закроет, чтоб, значит, пылью святой Хизр не надышался, а то помрет в корчах святой Хизр…» — Думай, владыко, русский поп поганого Хизра трижды святым назвал. Выходит, продался поп Иван.

— Похоже на то. Ты про это никому не говори, а я поразмыслю. Иди, чадо…

Когда раб ушел, епископ Матвей закрыл глаза, задумался. Из памяти всплыло узенькое, лисье лицо попа Ивана с редкой бороденкой под всегда сухими губами кривого рта. Серая у попа Ивана бороденка, будто мочалка в мыльной пене. Не в почет пошла ему проседь.

То, что поп трижды Хизра святым величал, мало встревожило епископа Матвея, в другом чуял он недоброе, а в чем — понять не мог.

А недоброе было. На следующий день по Сарай–Берке покатилась весть: Арабшах вечером на пиру кричал, что он и Урус–хана из Хаджитархана выгонит, и на Мамая пойдет. Ну покричал и ладно, не в первый раз оглан о том кричит, но вышло, что в последний. Ночью Арабшах умер в корчах.

На утро хватились, обедню служить, — попа Ивана и след простыл. Епископ приказал:

— Сыскать! — Приказал, сам не веря в то, что найдут.

К обеду в Сарай–Берке новый переполох: святой Хизр исчез. Нукеры весь город обшарили. Куда там! Ищи ветра в поле. Так ни того, ни другого не нашли. По Орде поползли слухи:

— Мамаево то дело… Мамаево…

12. ВОЖА

Тих послеобеденный час теплого августовского дня. С высокого холма русским ратникам были видны в плавном изгибе реки Вожжи [280] белые громады облаков. Утонули они в реке, замерли, притаились, точно ждут чего–то. Ждут и люди. Есть чего ждать!

Не зря поп Иван корешок припасал. «Арабшах сорвался с цепи повиновения — Арабшах должен умереть!» — Так решил Мамай, так и стало по воле его. Теперь можно было послать мурзу Бегича на Русь.

Спешно собрав московские полки, князь Дмитрий бросился навстречу ордынцам, не дал перейти рубежи, встретил врагов за Окой в Рязанском княжестве. Сошлись рати, стали, четвертый день стоят, а между ними речка Вожа течет.

Но сегодня в полдень приказ князя Дмитрия всколыхнул московские полки. Отошли они от берега, поднялись на кручу: добро пожаловать, гости дорогие, сюда, через Вожу! На правом крыле во главе полков стоял князь Данило Пронский, на левом московский окольничий Тимофей Вельяминов, в середине сам князь Дмитрий.

В мареве нагретого солнцем воздуха дрожат заречные леса. Там мелькают пестрые халаты ордынцев. Все больше их. Двинулась орда! Жди удара!..

Вместе со всеми следит за врагами и Семен Мелик. Необычно бледно и сурово лицо Семена, необычны мысли его. Привык Семен к походам и битвам, привык, уходя, говорить Насте:

— Опять плакала? Аль забыла, что отпела меня? Чего отпетому сделается!..

Так повелось у них, к шутке этой и сам привык, перед битвой хотелось верить, что в бою ему смерть не написана, а в сече рубился бездумно, забыв о примете, и лишь потом вспоминал о Настином измученном лице. Так повелось. Но сегодня, завидев за Вожей всадника в золоченом доспехе, поняв, что сам мурза Бегич выехал к реке и смотрит на строй русских полков, насторожившись, как барс перед прыжком, Семен не мог думать только о битве. Стало понятным то, что всю жизнь вставало между ним и Настей, стала понятна мука Настина, вечная тревога ее. Не о себе думал Семен, о сыне:

«Парню пятнадцать лет, вытянулся он, и силенка появилась. Конечно, в битву ему рано, но разведчиком или гонцом в самый раз быть, и, не распори он намедни ногу, сорвавшись со старой сосны, из–под самой борти, стоял бы Ванюшка над Вожей, пусть не в первых рядах, а стоял бы…» — Тревога за сына сжимала сердце Семена. Покосился на соседей. Лица хмурые, губы плотно сжаты. Молчат люди, знают — подбадривать друг друга не надо, о похвальбе и думать забыли…

А внизу, за Вожей, врагов все прибывало. Семен взглянул в сторону князя Дмитрия. «Что ж он? Неужели даст врагам перейти реку?»

Дмитрий сидел на могучем белом коне. Рядом чуть колыхалось красное полотнище московского стяга. Тень от стяга то набегала на Дмитрия, то уходила прочь. Ветер слегка шевелил темные густые завитки бороды. Мерно поднималась широкая грудь, затянутая в добротный простой доспех. Князь смотрел на врагов настороженно, зорко, но спокойно.

«Да, князь решил встречать врагов здесь, на высотах».

Дикий рев донесся снизу. Сломались отражения облаков в зеркале Вожи. В вихре брызг ордынские тысячи кинулись через реку.

Семен увидел бледную радугу, вставшую в тучах водяной пыли над головами врагов. Сквозь радужную завесу виден тот берег, а на нем все новые и новые массы ордынцев.

Какая сила, какое мужество устоит перед этими разъяренными полчищами?

Бегич подъехал к самой воде, смотрел за реку, стараясь не проглядеть, когда дрогнет русская рать.

С ходу, не сдерживая лошадей, ордынцы ударили стрелами. Пронзительный, воющий свист тысяч стрел повис в воздухе.

Бегич видел, точно полымя плеснуло по русской рати: то воины прикрылись красными щитами.

Двойной удар! Две татарские стрелы, оперенные одна белыми, другая пестрыми перьями, вонзились в щит Мелика. Тотчас же за спиной насмешливо рявкнул Фома:

— Глянь, робяты! Выдохлись басурмане! Видать, своя шкура, хошь и не соболья, а темного соболя дороже!

Семен опустил щит.

«Где же стремительный поток вражий? Где же ярость его? Почему сдерживают ордынцы лошадей?..»

— Не рожала сука жеребяти, не ударить вам, поганые, в русские щиты! Так, што ли, басурмане? Али…

Фома не успел кончить своей издевки. Дмитрий поднял меч:

— Вперед, братья! За жен и детей! За Русь порадейте!

Как волна прокатилась над русским строем, опустились копья. Нет, русские ратники не сдерживали коней и о головах своих не думали. Не ради добычи мчались они на ордынские тысячи. У каждого свои счеты с Ордой. У всех общее горе — иго! Порабощенные мчались на поработителей! И не хватило ярости у ордынцев. Одно дело, — зная, что другие тумены [281] пошли на охват, — скакать на врага, поглядывая меж лошадиных ушей вперед, туда, где за строем полков дымятся костры обоза, где будет добыча, рабы, и совсем иное — видеть, что сверху, с горы, на тебя летят сверкающие броней конники, на тебя направлены острия их копий. Нет, не хватило ярости у ордынцев. Бросая копья, начали они хребты показывать, но и уйти за реку не успели.

Первый удар! Треск ломающихся копий, вспышки выхваченных из ножен мечей и черный, свистящий дождь стрел из–за Вожи.

Конь Мелика со стрелой в груди грянулся на землю. Не долго пролежал Семен оглушенный. Придя в себя, выбрался из–под судорожно бьющегося тела коня, встал.

Далеко внизу кипящая красная Вожа. Разве поймешь отсюда, с горы, от кровавого заката или от вражьей крови покраснела река. До боли стискивая рукоять меча, Семен глядел на битву, потом побежал к Воже и тут же остановился.

«Поздно!»

Горестно опустил голову и у самых ног увидел могучий татарский лук, высыпанные из саадака стрелы.

Вздрогнув от радости, схватил лук, наложил стрелу. Свистнув, она умчалась. Успел разглядеть, что стрела ударила в гущу врагов.

Семен нагнулся за следующей.

13. КОРЕШКИ ПОПА ИВАНА

Игнатий Кремень лежал на обочине дороги. На плечи накинут кафтан, а под кафтаном голое тело. Рубаху изорвал знахарь, делавший перевязку. Невольно содрогался Игнатий, вспоминая лезвие татарской сабли. Сверкнуло оно ему в глаза там, в битве на берегу Вожи. Удар пришелся поперек лица. От неминуемой смерти спасла прикрывавшая нос стрелка шлема, но конец сабли, сорвавшись со стрелки, надвое рассек щеку. Всю ночь лицо жгло, как будто раскаленный клинок вошел в рану да там и остался. К утру боль немного отупела. Видно, помогло зелье, положенное знахарем.

Игнатий поднял голову, осторожно поддерживая набрякшую кровью повязку. Взглянул на дорогу. Туман. Ничего не разглядишь, а скрип тележный слышен. Согнал князь Дмитрий мужиков из окрестных деревень везти раненых, тянутся возы по Коломенской дороге.

Ночью проситься на телегу Игнатий не посмел: в телегах везли людей так страшно изрубленных, что о своей горящей огнем ране стыдно было и говорить, но к утру слабость одолела.

«Надо проситься».

Игнатий поднялся, не сдержал стона, шатаясь, побрел к дороге.

— Подсадите, братцы, тяжко мне. — Попросил и остановился, пораженный тем, что увидеть пришлось. В телегах лежат смуглолицые, накрытые пестрыми халатами, за телегами на привязи шагают тоже одетые не по–нашему. Выходят из тумана, бредут мимо и в тумане тонут. Как в тумане, прошла неясная мысль: «Татары!» — Приглядевшись, Игнатий понял, что и возчики не те, которые проходили ночью. Эти явно не простые мужики. «Вон тот с мечом, а этот даже в шлеме».

— Подвезите, братцы…

— А ты кто таков, чтоб тебя возить? — голос громкий, сочный, веселый.

Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:

— Порублен я.

— Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.

— Ордынцев везете, а свой погибай.

— Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.

В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:

— За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят — в рабы, а от княжого человека кой прок?

Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»

Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.

— Расходится.

— Помаленьку.

— Тише! Слушайте… топот!

— Ордынцы?!

Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:

— Эй, люди! Где князь Дмитрий?

Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.

— Где князь? — задыхаясь, повторил он.

Откликнулись голоса:

— Недалече.

— Здесь Дмитрий Иванович.

— Скажи, Семен, орда где?

Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:

— Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282] и шатры, и алачуги, [283] и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…

Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:

— Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…

— Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.

Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов — окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:

— Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, — на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.

В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:

— Ишь удирали!

— Известно, у страха очи выпучены.

— Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.

— Правда, не хватило!

— Да неужто татары нас бояться стали?

— Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.

Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»

Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284] Аристотель не Аристотель — просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!

Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать — куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить — язык, как колода.

«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»

Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:

— Никак это Игнатий Кремень лежит? — Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал:

— Поднимите его, положите в телегу, пусть поп Иван потеснится.

Игнатия шевельнули, подняли, он открыл глаза. Над ним нахмуренное лицо Бренка, вокруг ратники. У телеги воины замешкались, кто–то причитал. О чем, Игнатий не понял, услышал только, как Бренко прикрикнул коротко, срыву:

— Тебе сказано, потеснись! Ну–ко, ребята, шевельните попа.

Из телеги вопль:

— Мучайте! Терзайте!

От крика этого Игнатия передернуло, он застонал, заметался. Бренко сказал ему:

— Ты, Кремень, не пеняй на меня, что кладу тебя в одну телегу с этим гадом. Нет у меня другого воза.

Поп всхлипывал:

— За што? За што?

Бренко ответил злобно, как кнутом ударил:

— Ты, Иуда, помолчи! — Передразнил: — За што! Или не ведаешь? Лютых зелий мешок не у тебя нашли? Спознался с кнутом…

Поп опять взвыл:

— Спознался, говоришь. Тебе бы, боярин, так спознаться. Вся спина у меня ободрана.

— Дай срок. На Москве пытки отведаешь. В застенок тебя везем.

— Откуда, откуда вызнали? — всхлипнул поп.

Бренко ответил и на это:

— От русских людей, что в Орде погибают. Видели, как ты корешки Ваньке Вельяминову отдавал царевича Арапшу потчевать, знали, что ты к Мамаю утек. Лучше сознайся, почто на Русь с отравой шел, а то как бы не велел тебя князь смертию казнить.

— Врешь! Врешь! — плакал поп. — Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано.

Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул:

— Поехали!

Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать:

— Поп, повинись… лучше будет…

Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.

— Думаешь, лучше будет?

Кремень молча мигнул.

— Я и сам то же думаю, — прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:

— Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…

Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:

— Не бывал я товарищем Каину…

— Именно! Именно! — кивнул поп. — Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! — Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: — Велел мне поганый Мамай идти вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.

— Небось, заплатить Мамай обещал?

Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:

— Это само собой.

Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:

— Ты бы и меня отравил, дьявол!

Поп от страха осел, мотал головой.

— Ты и Русь погубил бы!

Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.

— Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! — поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: — Не хватит!

14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ

Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285] развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.

«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»

За темной полосой озера — деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними — темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».

У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:

— Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…

— Так уж одной брусникой и живы?

— Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче — наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.

— Бог терпел и нам велел.

— Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.

— Так–таки ничего с мужиков и не взяли?

— Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.

— Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?

— В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.

Странник сурово поддакнул:

— Экий грех! Воистину соблазн и ересь!

— И не говори! — Монах вздохнул всей утробой. — Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.

Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:

— Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…

Странник на это сказал строго:

— Веди меня сей же час к отцу игумену.

— Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.

— Не твоего ума дело, — странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, — веди к игумену.

Пришлось вести.

Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:

— Святители! Никак отец Пимен!

Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:

— Брат Сысой, выйди.

Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:

— Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?

— Умею, отец Пимен.

— Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать — и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.

— Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.

Пимен круто повернул разговор:

— Поп Иван, что сослан к тебе, жив?

— Покуда жив.

— Где он?

— В срубе сидит.

— Веди к нему. Сведешь — иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?

— Как не понять, отец Пи… — Игумен поперхнулся словом.

— Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.

— И, чаю, оттуда живым не выпустите?

— Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…

— Да отколь он? Сведали?

— Из Рязани. Сам, злодей, сказывал.

Пимен насторожился.

— Значит, сие князя Олега Рязанского козни! Далече хватил князь Олег.

— Нет, отче! Нет! Еретик Илейко в давнопрошедшие годы сбежал от ныне покойного боярина Вельяминова Василия Васильевича. Вдругорядь бежал Илейко от князя Суждальского, в тот самый раз, когда князь Дмитрий Иванович Суждаль повоевал.

— Давно то было.

— Давно. Бежал Илья в Рязань и жил там долго, а как Царевич Арапша Рязань повоевал, князь Олег и вздумал, дабы казны добыть, беглых холопов имать и за выкуп хозяевам выдавать. Вызнали, что Илья беглый холоп, пошли его вязать, а Илья сызнова убег да еще и в ересь ударился.

— Ладно, — зевнул Пимен, — многословен ты, отец, а во многословии несть спасения. Веди к попу Ивану, а что до ересиарха вашего, так мне — бес с ним…

В углу монастырского двора стоял врытый наполовину в землю сруб. Пимен обошел его кругом.

— Крепко сделано. Ни окон, ни дверей.

— Одно оконце есть.

— Вижу. Как же попа в сруб упрятали?

— Подняли два бревна на потолке, попа вниз столкнули, а бревна на место положили.

— Так. Ну теперь иди, отец игумен.

Пимен подошел к волоковому окошку, принялся колотить, сдвигая доску, закрывавшую окно. Разбухшая доска туго шла по пазам. Из узкой щели оконца потянуло прелым смрадом. Пимен осмотрелся вокруг, осторожно позвал:

— Поп Иван, а поп Иван…

В глубине под окном шорох. Вглядевшись, Пимен увидел слабо белевшее во мраке лицо.

— Пошто пришел, сказывай!

— Пришел милостыню творить. Вверженных в темницу посещать надобно. Ты сам, поп, знать о том должен.

— Пошто пришел? Не томи.

— Тяжко тебе?

В ответ поп всхлипнул:

— Насыщаяся многоразличными брашнами, [286] помяни мя, сух хлеб ядущего. Егда ляжешь на мякие постели, под собольи одеяла, помяни мя, под единым рубищем лежащего, и зимой умирающего, и каплями дождевыми, яко стрелами, пронзаемого.

Пимен кашлянул.

— Ты бы, поп, не мудрствовал. Моление Даниила Заточника [287] и я знаю, так почто же ты мне из него вычитываешь?

— Здесь, в этом монастыре, Даниил в заточении пребывал.

— То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.

Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:

— Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!

Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:

— Пришел выручать тебя, но орать будешь — уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?

Из сруба так же тихо:

— Понял, отче! Имя твое я забыл.

— Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?

— Заставь век бога за тя молить! Спаси! — задохнулся поп.

Пимен совсем притиснулся к оконцу, шепнул почти беззвучно:

— А за то ты мне корешков добудешь. Но помни: сболтнешь — в сруб!

Поп молчал. Пимен почувствовал, что лоб у него опять взмок.

«Сейчас завопит поп, выдаст меня!»

Но поп не вопил. Пимен наконец спросил:

— Ну что ж ты?

Поп, давясь рыданиями, пробормотал:

— Какие сейчас корешки, где их добудешь? Осень. А до весны в срубе мне не прожить.

— Ладно, на слово поверю. В келью пойдешь сейчас, а корешки припасешь по весне. Весной снова приду.

Поп как будто проглотил последний всхлип.

— Только бы из сруба выбраться! Сырость заела. Опаршивел я. Тело в язвах. Выручишь — будут тебе весной корешки. Только выручи, отец… отец… прости, имени твоего не ведаю.

— Ладно. Понятлив ты, поп, и лукав даже слишком. Товарищ твой где?

— Не бывал мне поганый еретик товарищем, — снова завопил поп, но Пимен не стал слушать его вопли, приказал:

— Волоки его к оконцу.

Илья подошел сам, спросил хмуро:

— Зачем я тебе, отец архимандрит, понадобился?

Пимен начал было приглядываться, но Илья подался назад, только два глаза горели из полумрака. Так и не разглядев его лица, Пимен сказал:

— Мне смелые людишки надобны, а ты, еретик, не трус?

— Не трус и не еретик! Еретики вы все…

— Я с тобой не спорить пришел, — оборвал Пимен, — слушай, бери в разум: из сруба тебя монахи не выпустят.

— Нет, куды там, — подтвердил Илья.

— А я выпущу и к себе на службишку возьму, но и ты, что прикажу, сделаешь.

Злым, лающим смехом отозвался Илья:

— Значит, ножам кого пырнуть аль корешки подсыпать — мое дело будет?

— Твое. И чтоб не умствовать у меня, догадлив больно…

— К чему умствовать, — тихим голосом начал Илья, — я и без того насквозь тебя вижу, святой отец, правду я мужикам говорил: «Не кормите монахов — слуг сатанинских». Боярам да князьям учиться у вас злодействам пристало! Пауки! Аспиды! Василиски! — гремел Илья в исступлении.

Пимен сперва попятился, потом бросился к срубу, несколькими ударами задвинул доску волокового оконца. Крики Ильи стали глуше.

Осторожно, с оглядкой к Пимену подошел игумен.

— Что скажешь, отче?

Пимен круто повернулся к нему, негромко, но яростно прохрипел:

— Попа выпустить, еретика удавить!

Игумен покачал головой.

— Он и сам не долго протянет, а давить негоже: грех.

— Нельзя ждать! Язык у него длинный!

— Что ж, — понимающе откликнулся игумен, — язык укоротить можно. Небось, с резаным языком немного наговорит…

15. УТАЕННЫЙ КОРЕШОК

С тяжелым грохотом опрокидываются на берег косматые от пены валы, разбиваются, катятся назад. Вслед за ними шелестит галька. Не по–летнему разбушевалось Черное море, такая буря осенним месяцам под стать.

Поп Митяй мечется по берегу потный, злой и для спутников своих страшный. Только генуэзец–кормчий присел на камень, жует овечий сыр и с любопытством посматривает на попа. Здесь, в Каффе, генуэзец — хозяин. Сказал: «Не поведу корабль, пока не стихнет». — И сколько бы ни бесновался поп Митяй, корабль останется в гавани Каффы.

К Митяю подошел архимандрит Пимен, начал уговаривать:

— Почто, владыко, сердце себе травишь? Не век быть буре. Дай волне самую малость поутихнуть, мы не мешкая на корабль сядем, птицей он в Царьград полетит.

Митяй остановился, посмотрел пустыми глазами на Пимена.

— Дивлюсь тебе, архимандрит Переславский, дивлюсь! Ведь знаешь, что Дионисия князь отпустил.

— Знаю! И ты, владыко, знаешь, что мне про то ведомо, о чем же толковать?

— Как о чем? Ведь Дионисий…

— Знаю, Дионисий князю поклялся к Царьграду без его слова не идти, а вернулся в Новгород Нижний и солживил, недели не промедлив, в Царьград побежал. Мы вышли позже, но Дионисий кружным путем по Волге бежит, а мы прямо шли.

Митяй топнул.

— Мамай нас задержал!

— На много ли? Пустое!

Прищурясь, подозрительно поглядывая на Пимена, Митяй отошел на пару шагов, вернулся, сказал в раздумье:

— Думаешь, не обогнал нас Дионисий?

— Не обогнал.

Подойдя вплотную, Митяй неожиданно спросил о другом:

— Худо было попу Ивану в срубе сидеть?

— Худо! Как в могиле!

— Дай срок, обогнал нас Дионисий али нет, а в срубе ему сидеть!

— Твоя воля, владыко.

Митяй опять топнул.

— Ты другое разумей. Бурю пережидать ты меня уговариваешь. С каким умыслом? То ли в самом деле обо мне тревожишься, то ли за свой живот опасаешься, а может, ты с Дионисием заодно! А?

Судорога пробежала по лицу Митяя.

— Смотри, отче Пимен, не сесть бы тебе в сруб заодно с Дионисием. Вдвоем, чаю, веселее будет.

Пимен ответил побелевшими губами:

— Если сидеть мне в срубе, так одному.

— Аль Дионисий тебе не товарищ?

— Ты, владыко, и сам про это знаешь, да суть не в том, кто кому в товарищи сгодится.

— В чем?

— А в том, что не видать Дионисию сруба. Корешки от попа Ивана я тебе привез, так мне ли не знать, про кого они припасены.

Митяй недобро усмехнулся, отвел глаза в сторону:

— Ты прав, знаешь ты много, — еще раз усмехнулся, хуже прежнего, — слишком много знаешь.

Пимен отступил на шаг, положил ладонь на грудь, там, где испуганно трепетало сердце. Митяй сразу забыл о Пимене, скорым шагом пошел к кормчему.

— Не везешь?

Генуэзец только головой мотнул.

— Ладно! — возвысил голос Митяй. — Отсель до Сурожа недалече, туда пойду, авось там настоящий кормчий найдется.

Генуэзец перестал жевать.

— В Сурож?

— В Сурож! И медлить не буду.

Кормчий поднялся.

— Коли так, поп, едем. К обеду корабль будет тебе готов, но обедать своим людям запрети, все равно еда назад пойдет.

— Не твоя печаль, кормчий.

— Не моя, — кормчий хлопнул себя по животу, — мой сыр при мне и останется.

Поп Митяй засмеялся. Доволен был поп, ему и в голову не пришло оглянуться на Пимена, а тот стоял, все еще прижимая ладонь к груди, но о сердце Пимен уже забыл… под ладонью он ощущал твердый комочек: то был утаенный, на всякий случай, корешок попа Ивана.

16. У БЕРЕГОВ ВИЗАНТИИ

Черным истуканом стоял на носу корабля поп Митяй. Далеко впереди, в мерцающем зное проглядывала полоска берега. Там лежала Византия, там был Царьград. Вцепившись руками в нагретое солнцем дерево борта, Митяй глядел вперед, глядел до боли в глазах. Хотелось верить, что берег пусть медленно, но приближается, а берег был все там же, в недосягаемой дали.

Ветер! Куда делся ветер? Давно ли в Каффе ревела буря, а сейчас сонные маслянистые волны мертвой зыби поднимают и опускают, поднимают и опускают корабль до тошноты, до одури.

Митяй стоял один. Спутники его, опасаясь бешеных вспышек гнева, собрались на корме. Каждый молча думал свою думу.

Наконец архимандрит Пимен, шумно вздохнув, сказал:

— Бог не хочет, чтоб Митяй до Царьграда добрался. Не хочет явно. Сперва бурю на нас наслал, теперь тишь.

Со страхом поглядел на Пимена Дорофей — печатник митрополичий, отступил в сторону архимандрит Коломенский Мартын, а Петровский архимандрит Иван бочком, по борту стал пробираться к носу корабля.

Пимен ткнул в его сторону перстом:

— Сам то ж думает, а доносить пошел.

Иван не оглянулся, ответом не удостоил. Будто не про него сказано.

Корму этими словами как вымело, пусто стало вокруг Пимена, архимандрит Иван дернул плечом, таиться бросил, прямо пошел на нос корабля.

— Иди, иди! Не опоздай смотри, — издевался вслед ему Пимен, а сам невольно похлопывал себя по груди, там, где был спрятан корешок попа Ивана. Сейчас под ладонью ничего не прощупывалось.

Иван подошел к Митяю.

— Владыко…

Митяй вздрогнул, оглянулся, сказал глухо:

— Это ты, отец Иван? Помоги спуститься в камору. Худо мне, в глазах мутится, видно, солнцем напекло.

Митяй шагнул и повалился. Архимандрит не успел поддержать его. На корабле поднялся шум, отовсюду к Митяю бежали люди, подхватили на руки, понесли, и никто не видал, что к Пимену подошел Дорофей–печатник.

— Добыл?

— Добыл, да так чисто, что Митяй и глазом моргнуть не успел, — ответил Дорофей, сунув в руку Пимена ключи.

Пимен молча кивнул. За хлопотами с Митяем, которого начали бить корчи, некому было заметить, как Пимен спустился в кормовой чулан, где хранились ризы и казна Митяевы. Там, заперев за собой дверь, он кинулся к ларцу, торопливо искал нужный ключ в связке. Наконец ларец был открыт.

— Хартии! Хартии! — бормотал Пимен, роясь в ларце. — Может, солгали, что князь дал Митяю хартии неписанные? Нет! Вот они! Чистые, только внизу подпись Дмитрия Ивановича и печать его. — Пимен вытащил одну грамоту, схватил перо, обмакнул, но писать не мог: дрожали пальцы. Ударил себя кулаком в лоб.

— Пиши, пес смердящий! Пиши! Али захотел в сруб сесть?

Воспоминание о срубе — будто ушат холодной воды. Пимен сел, снова макнул перо, принялся выводить:

«От великого князя русского к царю и патриарху царьградским. Аз послал к вам, избрав от всей земли, архимандрита Пимена, мужа честна, да поставьте мне его митрополитом на Русь: ибо единого его избрали на Руси, иного лучше его не сыскали».

Свернув грамоту, он спрятал ее на груди и вышел с оглядкой из ризницы. На палубе было пусто, только кормчий–генуэзец стоял у мачты. Внизу, у входа в митрополичью камору, толпились люди. Пимен, спустясь на несколько ступенек, остановился, спросил:

— Как владыка?

— Кончается…

Пимену стало страшно, хотел уйти, не успел. Загородив тучным телом дверь, из каморы вышел Коломенский архимандрит. Он повторял одно слово:

— Преставился! Преставился!

Оттолкнув Мартына, на палубу выскочил архимандрит Иван.

— Митяй помер! Царство ему небесное! Кто же теперь в митрополиты ставиться будет?

— Я! — твердо ответил Пимен.

— А почему ты? — Иван оглянулся. — Отцы честные, чаю, вам ведомо: Пимен — мздоимец, Пимен — бражник, Пимен…

— Ты сам бражник, нечестивец, блудник! Всем ведомо, как ты вечерами к дьяконице ходил.

— Я?

— Ты!

Архимандрит Мартын, расталкивая толстым животом Ивана и Пимена, наскакивавших друг на друга, попытался их усовестить:

— Аль вы, отцы, всю мудрость растеряли? Митяй мертвый лежит, а вы лаетесь. Кого патриарх поставит в митрополиты, тому владыкой и быть. Я ведь тоже архимандрит.

— Ты тоже…

Пимен и Иван вместе оттолкнули Мартына и принялись за старое. Иван уже рукава у рясы засучивать начал. Вокруг шумели:

— Быть Пимену владыкой! — кричал Дорофей.

В ответ дьякон Григорий сунул ему кулаком в живот.

— Ивану!

— Пимену!

Кормчий ухватил за рукав толмача Ваську Кускова.

— О чем они? Или упились?

Васька отмахнулся, выдернул рукав, заорал:

— Пимену быть митрополитом! Пимену!

— Прокляну! — надрывался Иван.

— Проклянешь? Еретик! — Пимен выхватил грамоту, развернул.

— Читайте, отцы! Дал мне сию грамоту князь Дмитрий, на случай, ежели с Митяем какая беда приключится.

Сразу стало тихо.

— Пусть протодиакон прочтет.

— Читай, Давыд.

— Читай!

Давыд взял из рук Пимена грамоту, кашлянул, загудел:

«От великого князя…»

Никто не ждал, что у Пимена за пазухой такое припасено. Слушали с опаской, притихнув. Куда же тут спорить, если под грамотой покачивается на шелковом шнуре печать великого князя. Только архимандрит Иван, едва Давыд кончил читать, заметался, закричал:

— По лжи ходите! Ложью глаголете! Дайте срок, царю и патриарху открою глаза! Все ложь и грамота ложная!

— В железо его! — крикнул Пимен.

Святые отцы собрались в кучу вокруг отбивавшегося Ивана. Кормчий с интересом смотрел на свалку, а увидав Ваську Кускова, выскочившего из свалки и утиравшего подолом рубахи кровь на расцарапанном лице, пристал:

— Да скажи наконец, чего попы не поделили?

— Иди ты, латынец, знаешь куда… Не до тебя! — огрызнулся Васька.

17. В НИКИШКИНОЙ КУЗНЕ

Над черным заречным лесом, почти касаясь его зубчатого края, висел огромный подрумяненный блин месяца, а глубоко внизу, пересекая поперек темную полосу Оки, дрожала и дробилась красноватая маслянистая полоса. Вот на нее выползла темная тень парома, еще немного — и паром ушел со светящейся полосы, скрылся в прибрежном мраке. Слышно было, как скрипнули сходни. Один–единственный воз съехал на берег и медленно полз на кручу. Вот он остановился. Старческий голос, прерываясь кряхтеньем и кашлем, окликнул:

— Есть тут кто? Откликнись! Никак кузню вижу?

— Кузню, — отозвался человек, стоявший у ворот.

— Господи, слава те! Удача нам. Охромел коняга у нас. Подкуешь, мил человек?

— Какая ковка на ночь глядя.

— Да ты хошь погляди коня–то, а подкуешь утречком. Мы бы и в посад не поехали, у тебя заночевали.

— А кто вы такие будете?

— Мы–то? Мы, милай, торговые гости. Ты не сумлевайся, мы и за ковку, и за постой заплатим. Сворачивать, што ли?

— Ладно! Так и быть.

— Как тебя, друже, звать–величать?

После короткого молчания кузнец откликнулся:

— Никишкой.

— Вот и ладно, дорогой, вот и ладно. Ты, видать, здесь недавно? Я этот подъем к Серпухову знавал, а кузни твоей не припомню.

— Недавно.

— Отколь сам–то?

— Здешний. — Никишка отвечал с явной неохотой, но купец пристал.

— Молодой. У кого ремеслу кузнечному учился?

«Вот привязался, исподнее выворачивает, — думал Никишка. — Так я тебе и скажу, как с Фомой работал, как на Паучиху спину гнул. Хоть и дома, а помолчать лучше, как–никак, кузня стоит не за серпуховскими стенами, а на краю посада. Не ровен час, узнает Паучиха. Старуха, чтоб беглого вернуть, на любой разбой пойдет».

Видно, старик почуял тревогу Никишки и, боясь хозяина рассердить, расспросы бросил, заговорил о другом.

— Ты, Иване, покажи кузнецу Пегашкино копыто.

Пока спутник старого купца распрягал коня, Никишка проводил старика в избу, вернувшись с фонарем, кратко приказал:

— Свети. — Осматривая копыто, Никишка только головой качал: — Подкова потеряна, копыто разбито. Издалече едете?

— Из Орды, — ответил Иван, поднимая фонарь с земли. Взглянув в это мгновение на него, Никишка чуть–чуть не ляпнул:

«Ишь ты каков! Уродятся же такие — из рыжих рыжие!» — Вовремя одумался, пробормотал, косясь на красные вихры:

— Пойдем в избу.

— Я тут под возом заночую. Старик не велит добро без присмотра оставлять.

— Он тебе отец или дед?

— Нет, просто знакомец. Я у него в товарищах.

Войдя в избу, Никишка поправил лучину в светце, она вспыхнула ярче. «И этот рыжий! Такой же!» — Никишка удивленно уставился на старика.

— Ну как Пегашка?

— Повременить ковать придется.

— Что делать, что делать! Не прогонишь — поживем у тебя. Коня тоже пожалеть надобно, ибо сказано: «Блажен иже и скоты милует». А коню досталось: от Литвы до Серпухова путь немалый, ох немалый. — Разматывая онучу, старик журчал и журчал ласковой скороговоркой и вдруг спросил:

— А что, князь Владимир Андреевич ныне в Серпухове?

Никишка и сам не знал, почему вопрос старика заставил его насторожиться.

— В Серпухове, — неохотно ответил он и полез на полати. Старик потушил лучину, поворочался на лавке, затих, а Никишка долго не мог заснуть.

На следующее утро спозаранку пошел в Серпухов на княжой двор. Правду говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Перенял Никишка Фомкину повадку, поругался на княжом дворе. Еще бы, вздумали спрашивать, почто он к князю просится.

Владимир Андреевич сидел наверху, в горнице. Перед ним лежал Еллинский летописец, [288] но князь не читал. Навел на него раздумье Иосиф Флавий своим «Сказанием о трех пленениях Ерусалима». [289]

«Были мужи разумные и битвы творили с великой мудростью. А я… — Владимир Андреевич вздохнул. — Как дойдет дело до сечи, у меня ни мудрости, ни расчета, знай рублюсь…» — Услышав скрип двери, князь поднял голову от книги. Лысиной вперед, согнувшись под низкой притолокой, вошел дворецкий.

— Княже, к тебе кузнец Никишка просится, какое дело у него, не сказывает, знай себе орет, стервец.

— Пусть войдет. — Князь закрыл летопись.

Войдя, Никишка бухнул сразу:

— Вчерась ночью, княже, приехали ко мне в кузню лихие люди.

Принялся рассказывать о своих сомнениях. Владимир слушал, слушал и захохотал.

— Полно, Никишка! Один сказал — из Орды едем, другой — из Литвы, что из того? Купец не соврать не может. Обо мне расспрашивали, говоришь. Тоже дело купецкое. Князю можно продать такой товар, какой другим не по карману. Померещились тебе, кузнец, лихие люди.

Но Никишка стоял на своем:

— Пошли, Владимир Андреевич, воинов. Надобно гостей моих пощупать.

— Да зачем?

— Рыжие они! Оба рыжие!

— Ты, Никишка, никак сдурел?

Но парень упрямо тряс головой, твердил:

— Старик древний, ему давно пора седым быть, а он из красна рыж. Неспроста это.

— Ну вот что, — Владимир Андреевич говорил уже без смеха, — иди, Никишка, домой, гляди за гостями в оба. Коли что новое заметишь, приди ко мне, а рыжих хватать, это что ж будет. На себя посмотри, ты и сам рыжеватый.

Никишка насупился, небрежно поклонясь, вышел. Владимир Андреевич только было снова хотел приняться за Иосифа Флавия, как ему на плечо прыгнула ручная белка.

— А, Васька, ты чего делаешь, рыжий разбойник?

Васька залез в карман, знал, что там для него орехи припасены. Оттуда послышалось хрупанье.

— Ишь ты, в кармане — как дома. Орехи грызет.

Васька выпрыгнул. В зубах орех. Владимир только свистнул ему вслед, когда он стрелой взлетел по резному столбику под потолок горницы.

— Берегись, Васька, — смеялся Владимир Андреевич, — попадешься Никишке на глаза, возьмет под стражу: ты тоже рыжий.

Опять вошел дворецкий:

— Володимир Андреевич, там купец пришел, бочонок вина принес, вино сурожское. Может, отведаешь? Да ты, княже, не гневись…

— Как не гневиться! Ты, видно, сам к бочонку приложился, вот спьяна ко мне и лезешь. Доброе вино — бери, худое — купца в шею.

— Я, княже, порядок знаю, да, вишь, пристал купец. Говорит: «Пусть сам князь вина отведает, а понравится — целую бочку доставлю».

— Вот прихоть! Да что за купец такой?

— Кто его знает. Приезжий. Рыжий…

Владимир Андреевич насторожился.

— Пусть купец войдет.

Не будь разговора с Никишкой, Владимиру Андреевичу и в голову не пришло бы вглядываться в лицо купца, а сейчас глядел, зорко глядел.

— Князь Володимир Андреевич, здрав будь! — приветствовал купец князя, отвешивая неторопливо, истово глубокий поклон.

Князь ответил не сразу и говорил медленно, с остановкой.

— И ты будь здрав… Иван… Васильевич.

Купец вздрогнул, рукой прикрыл грудь, начал пятиться к двери.

— Стой! — железной хваткой Владимир схватил его за руки. — Стой, боярин Вельяминов!

Купец бессильно уронил голову. Запустив всю пятерню в рыжие волосы, князь рванул голову Ивана кверху, яростным взглядом заглянул ему в лицо.

— Выкрасился! Почто?

Иван молчал. Зацепив пальцем ворот его рубахи, Владимир Андреевич рванул, в стороны брызнули пуговицы.

— Так я и знал, что на груди у тебя сокровище. Рукой ты его прикрыл, себя выдал.

Сорвал кожаный мешочек, висевший на шнуре, раскрыл его.

— Коренья? Что за коренья? Что за зелье такое?

Иван молчал.

— Пытки отведать хочешь?

Иван молчал.

— Поберегись, боярин Вельяминов!

— Поздно мне беречься, — Иван, свирепо ощерясь, захрипел: — Не боюсь твоей пытки, а сказать скажу: все равно попался. Отраву вез я на Русь. Тебя, князь, отравить, и братца твоего Дмитрия, чтоб ему и на том и на этом свете… и Боброка, и дядюшку Тимофея, чтоб ему окольничество поперек глотки костью встало, а при удаче и Мишку Бренка, и Свибла, и Федьку Кошку попотчевать велено.

— Кто велел?

Не ждал Вельяминов спокойного вопроса, спокойного голоса от Владимира Андреевича, обмякнул, ответил тихо:

— Мамай велел.

— В бочонке отрава?

— Отрава.

— Значит, хотел наверняка бить, хотел, чтоб я сей час твоего сурожского винца испил?

— Хотел.

— А знаешь, почему ты во всем признаешься? След заметаешь! От товарища отводишь. Кто у тебя в товарищах?

— Никого нет! Никого!

— Сразу и голос другой стал, а то шепчет, аки помирает. Ты в Серпухове где на постой встал? На горе у кузнеца Никишки? Так?

Ивана оглушило: «Все знает!»

А Владимир продолжал наседать:

— Отвечай, пес, отвечай! Что за рыжий старик с тобой приехал?

— Не рыжий он, седой. Нас в Орде хной [290] выкрасили.

— Имя его скажи, все равно сейчас пошлю его взять, узнаю.

— Узнаешь, княже, старик тебе ведом.

— Имя!

Иван обеими руками закрыл лицо, молчал окаменело, потом вздрогнул всем телом, уронил руки, прошептал:

— Зовут его Некомат–Сурожанин.

18. ПО ЗАКОНУ ЛИХИХ ВРЕМЕН

Звякнув цепью, Иван Вельяминов шевельнулся в телеге, взглянул вокруг и еще ниже опустил голову.

Горько и тошно видеть на Красном крыльце кремлевских палат врага и супостата — князя Дмитрия да дядюшку Тимофея, который, не глядя на обиду рода Вельяминовых, Москве верен остался. Окольничий! Чин свой он заслужил! Вон и здесь, на крыльце, около князя стоит. Но тошнее всего смотреть на дородного, с такой же черной, как у князя, бородой, боярина Михайлу Бренка. Мишка еще щенком был, когда князь его впервые боярином назвал, чтоб Вельяминовых обидеть. Обиды той Иван не забыл до сих пор.

— Слезай, што ли, приехали… на свою погибель, — сказал Некомат, с кряхтеньем вылезая из телеги.

Сверху донесся голос Дмитрия:

— В подклеть их!

Владимир Андреевич повторил воинам стражи:

— В подклеть, в подклеть душегубов. Не мешкайте, ведите их.

Едва за узниками захлопнулась дверь, как Иван, ощупью найдя Некомата, толкнул его и зашептал:

— Молчи! Пытать будут, молчи!

— А про корешки скажем: «Мамай принудил», — прошелестел чуть слышный ответ.

— Само собой принудил!

Некомат почему–то догадался, что Ванька торопливо кивает головой. Так оно и было. Когда распахнулась дверь и в темноту упал свет факелов, Некомат разглядел последний кивок Ивана, но тут же забыл о нем, уставившись на княжьих слуг, угрюмые лица которых не сулили доброго.

Иван через голову Некомата, через головы слуг смотрел на князя и бояр, но ничего, кроме трех ненавистных ему лиц, не видел.

«Вон они: князь Дмитрий, Тимофей, Бренко…» — Остальные лица сливались. Даже князь Владимир, тоже враг лютый, захвативший их в Серпухове, привезший в Москву, даже он, исчез куда–то в темноте подклети. Забыл о нем Иван. А надо было помнить. Из темноты послышался голос Владимира:

— Тащите сани, ребята, сюда тащите.

В свете факелов показался Владимир, следом за ним из какого–то дальнего закоулка подклети слуги волокли розвальни.

Иван до хруста стиснул зубы, а они все равно стучат. Застучат!

Балагуря о том, что вот, дескать, и летом саночки пригодились, слуги сорвали с Некомата рубаху, бросили старика в сани. Ременные петли перехватили ему кисти рук, ноги у щиколоток. Сразу вздулись жилы. Некомат дергался, пытался встать. Куда там! Его быстро привязали к саням, повис он распластанный, как лягушка, с растянутыми руками и ногами. Увидев подходившего с кнутом палача, завопил:

— Ой! Не надо! Не надо! Винюсь! Принудил меня поганый Мамай! Принудил!

Свистнул кнут. Некомат завыл без слов. Все смотрели, как дергается под ударами кнута его спина, и только Иван Вельяминов, забыв о Некомате, видел, холодея от страха, как с каждым свистом кнута все больше звереет лицо палача.

«Что ж будет, когда до меня очередь дойдет?»

После удара палач приговаривал:

— Кайся! Рассказывай, собака!

Некомат голосил одно и то же:

— Мамай, Мамай принудил!

Палач ударил без пощады. Брызнула кровь. Некомат взвизгнул, закричал:

— Ванька Вельяминов в Серпухове душегубство затеял! Не я! Не я! В Москве я князю повиниться хотел.

Иван отпрянул прочь, ударился затылком в осклизлую стену и, словно толкнула его стена, бросился к саням.

— Врешь, змий ползучий! Врешь! Не ты ли мне присоветовал в Тверь бежать?

— Я… — Некомат оглянулся через плечо, всхлипнул, забормотал трясущимися губами: — Княже, Митрий Иванович, ты сам посуди: Ванькин батька боярин Василий взял у меня большие деньги под кабальную запись. Будь Ванька тысяцким, он бы казны сыскал и долг с лихвой заплатил, но ты, княже, решил, что Ваньке тысяцким не бывать, а мне каково? Плакали мои денежки! Князь Михайло Тверской обещал дать Ваньке чин тысяцкого, как же Ваньку было в Тверь не спровадить? Не пропадать же деньгам! — Некомат и всхлипывать забыл, речь шла о корысти.

Иван опустился на край саней, молчал, закрыв лицо руками, а старик сыпал и сыпал скороговоркой, в который раз повторяя:

— Виноват перед тобой, княже, но, сам посуди, не пропадать же казне, а наше дело купецкое…

— Конечно, купец, конечно, казне пропадать нельзя!

Иван не понял зловещего смысла в словах Дмитрия Ивановича, сорвался с места, загремев цепями, упал перед князем на колени:

— Дмитрий Иванович, волен ты надо мной, но выслушай, выслушай! Не всю правду сказал тебе Некомат. Врет он, сучий сын, в главном. Не с меня он на воровство пошел. Не ты ли, купец, князя Михайлу предупредил, что Дмитрий Иванович его изловить задумал, когда он с царским ярлыком на великое княжение шел? Не ты? И кольца с перстов князя Михайлы не ты за это выманил? Иль тож я повинен, что ты к Ольгерду ездил, Мамаево слово ему сказать, в поход на Москву его звал, да чтоб Ольгерду способнее было на Русь идти, чтоб рыцари на него с тыла не наседали, ты в Каффу ушел и оттуда Мамаево слово папе Римскому послал. Али я виновен, что в той же Каффе ты, Некомат, художника Феофана Грека ограбил, он тебе все достояние свое отдал, лишь бы ты о кознях Мамаевых Дмитрия Ивановича предупредил. Не с меня ты на воровство пошел! Не с меня! — Иван полз на коленях за отступавшим от него князем, молил: — Верь мне, княже!

— Веры ты не заслужил, Иван, — сурово откликнулся Дмитрий Иванович, — но слова твои можно проверить: Феофан в Москве. Брат, — обратился Дмитрий к Владимиру Андреевичу, — Феофан сейчас твой терем расписывает, так тебе за ним и идти.

Владимир в ответ негромко:

— Ой, Митя, лучше бы Феофана сюда не звать. Человеколюбец он, а здесь допрос, пытка.

Дмитрий не задумался, не колебнулся, ответил с ясной твердостью:

— Потому и зову Феофана, что человеколюбец он и понять должен, что кровь погибших в Ольгердово нашествие, что муки плененных Ольгердом на совести у Некомата. Иди, Володя, не сомневайся, а мы тут пока обрядим Некомата, негоже ему перед Феофаном без рубахи стоять…

Феофан сразу узнал Некомата, а услыхав о предательстве, тяжело задышал.

— Купец, купец, ведь ты в Каффе своими глазами видел долю русских людей! Или сердце у тебя лохматое? Или вовсе нет его? Как же ты, москвич, братьев своих не пожалел?

Разве мог понять Некомат слова Феофана? Выплюнув матерное ругательство, ответил бесстыже:

— С чего ты, Феофан, взял, что я москвич? И родился я в Каффе, и отец у меня византиец, только мать русская. Что мне до Москвы!

— Складно получается у тебя, купец. Русь предать тебе легко: отец у тебя грек. А, подвернись случай, ты и Византию так же предашь, ибо мать у тебя не гречанка. Выходит, мошна с казной — тебе и мать и отец, и Русь и Византия!

Как камни из пращи, летели слова Феофана. Вдруг он схватился рукой за горло, сказал побелевшими губами:

— Отпусти меня, княже, тяжко мне…

— Иди, мастер, спасибо.

Едва за Феофаном закрылась дверь, как Вельяминов вцепился в полу кафтана Дмитрия, начал умолять:

— Дмитрий Иванович, не вели меня кнутом бить, я все сказал и Некомата выдал.

Из–за князя выдвинулся побледневший, осунувшийся Тимофей Вельяминов, пнул сапогом Ивана, крикнул:

— Ты, племянничек, купец почище Некомата. И за его, и за свой грех Некоматовой спиной расплатиться норовишь.

Иван, шатаясь, поднялся с колен, загремев железом, поднял над головой кулаки:

— Бейте! Но ты, дядюшка Тимофей, попомни: не век мне сидеть в заточении! Еще придет Мамай на Русь! Тогда, гляди, о своих словах не пожалей!

Тимофей хотел ответить, но Дмитрий сказал первым:

— Ты, Иван, не жди нашествия Мамая. Кнутом бить тебя не буду, но завтра на Кучковом поле и тебе и Некомату головы отрубят.

В подклети все замерли. Князь повернулся, пошел из подклети мимо Тимофея Вельяминова, стоявшего с низко опущенной головой, мимо беззвучно расступившихся бояр. Он еще не успел открыть дверь, как тишину разорвал двухголосый вопль:

— Княже, пощади, помилуй!

Некомат и Иван Вельяминов, путаясь в цепях, ползли на коленях следом. Князь не оглянулся, распахнул дверь.

— Помилуй, кня…

Дверь захлопнулась. Сразу же навстречу Дмитрию шагнул Софоний.

— Осудил лиходеев, Дмитрий Иванович?

— Осудил!

Видел Софоний, как тяжело дышит князь, понимал, что трудно ему, однако спросил:

— На что осудил, Дмитрий Иванович?

— На смерть!

— Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, опомнись! Нет такого обычая на Руси! По Ярославовой Правде Русь живет, и смертью на Руси не казнят! Я летописец, знаю!

— Загляни в летописи, Софоний, так–таки и не проливали у нас кровь? Я первый?

— Как не проливать! Бывало! Только это разбой, душегубство. Что в народе скажут: «Изменники на князя покусились, он с ними и расправился».

Князь пристально поглядел на Софония, и тот невольно попятился. Но ошибся Софоний, ошибся! Не гнев, а горечь была в глазах Дмитрия.

— О том и я думаю, — сказал он скорбно, — но нельзя ныне жить по законам Ярослава Мудрого! Иные, страшные, лихие времена навалились на Русь, и щадить изменников я не могу. Поверь, не потому, что меня они отравить хотели, решил я их казнить. Русь они предали! В смертной борьбе предали родину. Ты понять должен! Не ты ли, головы своей не жалея, деда Микулу из лап Сарыхожи вырвал? Я москвич, ты рязанец, но те двое враги обоим. Враги!

Софоний стоял потупясь.

— Враги! Понял я, княже. Прости.

На следующий день упали головы предателей. Софоний шел с Кучкова поля в гуще народа, жадно вслушивался. Повсюду говорили одно:

— И тот и другой — Иуды. Жалеть их нечего.

— Лиходеям и смерть лихая.

— А жутко было, как Ивану голову срубили, а Некомат вопить и пятиться начал.

— А нам каково? У меня Ольгерд жену увел.

— У меня сына убил.

— А я так думаю, что сие не казнь была, а Русь битву с Ордой начала. Правильно говорю?

Софоний откликнулся:

— Правильно!

А сам думал: «Вот я, грамотей, летописец, князя укорял, а простые люди, кто, от себя отрывая последнее, Орде дани платят, кому в битве стоять, проще меня все поняли. Народ, народ, в простоте своей ты и мудрых мудрее».

19. ЗВЕНЬЯ

Осенний вечер, ранний вечер. В этот час Москву окутали серые сумерки, стихали ремесленные слободы, слышнее шелестел дождь в отяжелевших листьях. От самой слободы мастера Демьяна князь Дмитрий ехал молча, и так же молча ехали за ним спутники. Веселиться не с чего. Как ни старается Демьян, а железа добывает мало! Из других слобод такие же вести. Да еще дивятся: «Пошто столько железа?» А того невдомек, что все, какие ни есть в Москве, кузницы оружие сейчас куют. На Неглинном Верху уже из старья мечи перековывать стали.

Остановив коня у крайней избы слободы, князь приказал тиуну:

— Сходи, глянь, что лучный мастер делает.

Тиун соскочил с седла, чавкая сапогами по грязи, пошел к крыльцу. Дождь и дождь, тихий, упорный. На ветках березы, склонившейся через тын, висят прозрачные капли. Капли висят и на собольей оторочке княжеской шапки, и, когда князь нетерпеливо тряхнул головой, они брызнули в стороны.

— Заснули там, что ли?

На крыльце показался тиун, тащил он за шиворот лучного мастера, успев оторвать по целому ворот его косоворотки. Простоволосый, неподпоясанный, в серой от грязи рубахе мастер испуганно посматривал на князя. Тиун слегка толкнул его в затылок и отпустил, уверенный, что мастер упадет перед князем на колени. Лучник проворно сбежал с крыльца, влез босыми ногами в грязь, но на колени не стал, поклонился с достоинством, в пояс.

— Лодырничал? — сердито спросил князь.

— Лодырничал! — медовым голосом подтвердил тиун, а мастер выпрямил согнутую спину и сказал дерзко не дерзко, а хмуро:

— На слуг твоих, княже, у тя управы ищу. Ввалится в избу такой тиун — сразу поперек спины батогом, а другой и вдоль спины повторит, так и дерутся, а што про што — разбираться у них не заведено.

— А почему не работал?

— Ты, Митрий Иванович, сам посуди: лук луку рознь. Палку согнуть каждый сумеет, а что толку. Настоящий боевой лук — клееный. В середине дерево, снаружи сухожилия, изнутри роговые полоски. Так сделаешь — толк будет. За двести шагов доспех пробьешь. Только, вишь, заколодило, осетрового клею нет.

— Куда клей делся?

— А ты, княже, пройди по избам, глянь. По всей слободе луки ладят. Исстари заведено работать от зари до зари, а нынче при лучине работаем, таково тяжко нам достается.

— Не виляй! Почему осетрового клею не стало?

Ребятишки, выглядывавшие из двери, услышав, как сердито говорит князь, попрятались, но мастера князь не смутил.

— Я и не виляю! Дело говорю. Где на такую ораву лучных мастеров осетрового клею напасти?

— А клей из рыбьей чешуи?

— Мы к нему не привышны. Да ты, Митрий Иванович, зря сердце не береди, не кручинься. Зима впереди, за зиму сколько еще мы луков наделаем. Куды спешить?

Дмитрий не ответил. Что тут ответишь? Привыкли москвичи к тому, что татары до Москвы не доходят, привыкли на каменные стены надеяться и твердят: «Куды спешить?» — Молчал князь, молчал и мастер, оба думали об одном, и каждый по–своему. А тут, на беду или на счастье, в конце улицы показался всадник. Не глядя на грязь, гнал он коня без пощады. Подскакал, осадил коня, так что брызги полетели. Задыхаясь, только и мог сказать:

— Из Орды!

Протянул князю измятый свиток. Лучный мастер украдкой с любопытством косился на гонца, вытирал рукавом брызги грязи с лица, а когда перевел взгляд на князя, обомлел.

Гневно сошлись брови князя, пальцы медленно разглаживали свиток, лежавший на колене.

— Слушай, мастер, что пишут мне: «…С той поры, как велением Мамая убили царя, сам он, окаянный Мамай, разгордился, царем себя нарекая, и, гневясь люто за друзей своих, на реке Воже избиенных, начал злой совет творити, князей ордынских звати и рече им: «Пойдем на Русьскую землю и сотворим, якоже при царе Батые было…» Дмитрий чуть приостановился, пристально взглянул на лучного мастера и дочитал последние строки: «Послал нечестивый Мамай много злата и серебра бесерменам и арменам, фрягам, черкасам, ясам и буртасам, дабы рати их понанимать и на Русь двинуть».

Смолк и, как после тяжкой работы, сдвинул шапку на затылок, чтобы пот со лба утереть, уронил грамоту в грязь, не посмотрел даже, знал, что слуги поднимут, глядел на мастера.

— Понял ты, почто луки нужны? А понял, так и сам работай, и другим о том скажи! — Не дожидаясь ответа, хлестнул коня.

Мастер смотрел ему в спину, переступал с ноги на ногу в глубокой грязи, но было ему не до того, чтоб грязь замечать, задуматься пришлось. Так в раздумье и пошел в избу. В сенях, вытирая о рогожу ноги, услышал шепот, через открытую дверь взглянул на сына. «Стоит вихрястый, на готовые луки посматривает, пальцы загибает, будто считает, будто понимает что».

— Ты, Васютка, о чем?

— Я, тятя, про луки. Этот на фрягов, этот на бесермен, а этот на армен, тот в углу на ясов, рядом с ним на черкасов, а у входа на колонке на буртасов. Все!

— Ну вот видишь, как складно получилось, на всех мы с тобой луки припасли.

Покачав головой, мальчик возразил:

— Ты, тятя, об ордынцах забыл, для них ты лука еще не склеил.

«Ишь вихрястый, как повернул», — про себя засмеялся мастер, но вслух ничего не сказал. Поправив в светце лучину, он тяжело опустился на лавку.

«Темно. Лучину поправишь, а все равно темно. И глаза устали… Слезятся. Но вон какие грамоты из Орды шлют…» Вздохнул, взял неоконченный лук, с привычной сноровкой принялся прилаживать роговые пластинки…

Звено к звену ложились события, в разных местах, в разное время, а сцеплялись они в одну цепь. Звенья!

Пурга! Как встретила русские рати на литовском рубеже, так и метет. Рубеж! Горько подумать. Брянщина — исконная русская земля, а лежит за рубежом великого княжества Литовского, и идти по этой земле надо, щитами прикрываясь, копьями щетинясь.

Князь Владимир Андреевич Серпуховский смотрел через Десну на заснеженные стены Трубческа. [291] Вместе с ним московские, серпуховские, псковские бояре и среди них князь Андрей Ольгердович. Ольгердович! А стоит под московскими стягами, а в Трубческе родной брат его Дмитрий Ольгердович заперся. Умер старый Ольгерд, начался разброд в Литовском княжестве. Начался.

Выше и ниже города, поперек Десны, чернели темные вереницы ратей, там в челе войск шел воевода Боброк, но где он сейчас был, никто не знал. Давно Боброк не гнал вестников.

А град, притихнув, ждал приступа.

«На стенах, наверно, смолу варят». — Так думал князь Владимир, тщетно стараясь разглядеть сквозь пургу дым со стен града.

«Белым–бело над Десной, не то что дым, и град плохо виден».

— Всадник!

Слово это сказал Андрей Ольгердович. Он настороженно вглядывался в белую мглу, щурил глаза, а глубоко в прищуре улыбка спрятана.

«С чего бы? Не с чего улыбаться князю Андрею!»

Но Ольгердович не стал скрывать радости. Подойдя к Владимиру, сказал:

— То брат мой скачет!

«Еще далеко, еще лица не различишь, а Андрей говорит: «Брат!» Значит, знал заранее! Значит, ждал брата! Значит, сговорились они!»

Не мог понять Владимир Андреевич, радоваться или тревожиться от таких мыслей: одолевала тревога.

Всадник между тем приблизился, вот и лицо видно.

«Да! Дмитрий Ольгердович! Он! Как на брата похож, и очи одинаково щурят, и носы у обоих тонкие с горбинкой, и даже светлые бороды одинаково снегом запорошены».

— Володимир Андреевич, будь здрав! Здравствуй, Андрюша! И вы, бояре, здравствуйте!

Дмитрий Ольгердович сорвал шапку, трижды мотнул поклон: князю, брату, боярам и, нахлобучивая ее, сразу о деле заговорил:

— Отъедем на лед, Володимир Андреевич. С глазу на глаз потолковать с тобой надо.

Владимир тронул коня. Позади голоса бояр:

— Обожди, княже, как можно без охраны!

Владимир и ухом не повел. На льду Десны он остановил коня, поджидая отставшего Ольгердовича.

— Говори, князь Дмитрий.

— Ты, Володимир Андреевич, сам знать должен, как у нас в Литве после смерти отца моего дела обернулись. Стол великокняжеский захватил Ягайло, Андрея из Полоцка согнал, а Андрей — ему брат старший. Испил горя Андрюша. Спасибо, псковичи его приняли, а то совсем беда. Нынче беда на мою голову — Ягайло до меня добираться стал, и если ты Трубческ возьмешь, ему это на руку будет, а не возьмешь — все едино рати мои в битвах с тобой лягут, и против Ягайлы я не устою. Наградил меня бог братцем. Вот я и думаю: ты меня побьешь, я тебя побью, а мне все едино худо, и отдал бы я тебе град без боя, кабы знать, что Дмитрий Иванович меня в Москву примет.

Ждал Ольгердович, что ахнет от неожиданности князь Владимир, а он лишь подмигнул понимающе да и спросил:

— Хочешь сидеть князем во граде Переславле?

Пришлось ахнуть Дмитрию Ольгердовичу.

— В Переславле–Залесском?

— Ну да! Ждали мы, что ты на бой с нами не станешь, и на сей случай брат Дмитрий велел тебе Переславль сулить. Собирайся с женой и детьми, с боярами и ратниками. Там под Москвой никто тебя не тронет, конечно, если… если ты из воли Москвы не выйдешь.

Дрогнуло гордое лицо Ольгердовича, затрепетали тонкие ноздри, еле сдержался князь, не всхлипнул:

— Пусть верит мне Дмитрий Иванович! А чтоб знал он верность мою, скажу тебе то, о чем вам на Москве еще неведомо: Мамай ждет лета, чтобы на Русь идти…

— Нам то вестимо!

Ольгердович как будто и не слышал этих слов, продолжал:

— А чтоб вернее Русь разгромить, Мамай в поход Ягайлу позвал…

— Ягайлу?!

Или порыв ветра забил рот Владимира снегом, или тревога сдавила горло, только захлебнулся он, замолчал, а Ольгердович докончил:

— И обещал Ягайло на зов Мамая прийти!

Весной новое звено легло в общую цепь.

Смущенно переступая ногами в растоптанных лаптях, мужик украдкой косился на пол.

«Конешно, ростепель, а все же невежество, наследил в хоромах у князя, натекло с лаптей».

Дмитрий Иванович поднялся с лавки, шагнул к мужику, тяжелый, плечистый. Мужик невольно попятился, но князю было не до мокрых лаптей.

— Ты кто? — спросил он.

— Гонец. Я же тебе о том сразу сказал.

— Откуда?

— Из Рязанской земли. Деревня наша порубежная, на полдень от Рязани, а дальше степь. Узнали мы, что Мамай заповедал улусам своим, дабы ни един земли не пахал, а были бы готовы на русские хлеба. Узнали и раздумались, на миру решили меня к тебе послать. Грамотку пономарь писал, из псалтыря листок вырвал, не обессудь, хартии нам достать было негде, дело наше смердье.

— Почему ко мне пришел? Почему не в Рязань, к своему князю Олегу? Туда ближе.

— Далече от нас до Олега. Продался он Мамаю. Боярина Епифана Кореева к безбожному Мамаю и к нечестивому Ягайле посылал он, чтоб сговориться, чтоб, значит, вместе на Русь идти. Олег, конешно, себя бережет, его татары сколько раз били, а нам, смердам, каково? Улусы ордынские на русские хлебы придут, они не посмотрят, что Олег с ними заодно, нас ограбят, нас в рабство уведут. Олег свою шкуру спасает, а до нашей ему дела нет.

— Или я больше о смердах пекусь? — спросил Дмитрий Иванович.

— Кто тебя знает, княже, мы далече живем, и о том нам не ведомо, но знаем мы, что ты Бегича на Воже разбил, что татар на Русь не пускаешь, заступись и ныне. Вся надежа на рати твои.

— Ратей моих мало. Вон вы в грамоте пишете: «…Со всей степи идут к Мамаю силы». Мало княжеской рати, надо бы ополчение мужицкое поднимать, да кони ваши для битвы не гожи, а в пешей рати что толку, не устоять ей против конных орд.

— Есть толк, княже, в смердьей рати. От даней, от поборов царских обнищали мы. А набеги! Арапша после Пьяны у нас разбойничал, Бегич на Вожу шел — тож грабил, Бегича ты побил — Мамай в отместку Рязанскую землю зорил. Невтерпеж стало. Подними мужиков, княже, крепко будем стоять!

Забыв о недавнем смущении, мужик шагнул вперед, в лаптях хлюпнула вода, но сейчас он даже не заметил этого.

— Да лучше я в битве помру, чем эдак жить!

Не заметил мужик, что за спиной у него отворилась дверь, и замолк, лишь услыхав слова:

— Мечи я привез, Митрий Иванович, от мастера Демьяна. Куды складывать прикажешь? Все подклети забиты.

— Вовремя пришел, Фома, — ответил князь, — дай этому человеку меч.

— Ему? — Фома с сомнением покачал головой. — Смерду булатный меч?

— Булатный! — Мужик, как подкошенный, упал перед князем на колени, стукнул лбом об пол…

Снова заскрипела дверь.

— Здравствуй, Дмитрий Иванович! Фомка, как жив?

— Семка!

— Он самый! Кольчуги я привез, а добыл их откуда, ты, княже, и не поверишь. У Фомкиной тещи в гостях был.

— Ты, Семка, што меня морочишь? Нет у меня тещи!

— Ой ли? А боярыню Паучиху забыл?

— Дак нешто ты у Паучихи кольчуги достал?

— У нее! Крутилась, крутилась она, как лиса, а податься некуда, кузнецы у нее новые, к паучьей хватке непривычные, потому злые. От кузнецов и вызнал, что у нее полны анбары кольчуг для Ягайлы припасены. Пугнул, а боярыня Москвой пугана. Задешево отдала.

20. У ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ

— Теги! Теги! Теги! — ласково звала старуха, рассыпая зерно. С торжественной важностью через болотце к ней шагали журавли.

— Эй, бабка!

Старуха прикрыла ладонью глаза от солнца, разглядывая подъезжавшего всадника. Журавли застыли, тревожно подняв подрезанные крылья.

— Ты пошто журавлей по–гусиному кличешь?

Старуха разглядела наконец ухмылку, поняла: шутит. А всадник продолжал:

— Ты бы гусей завела. Гусятина слаще журавлятины.

— И–и, касатик, куды нам до гусей. На гусей у нас казны не напасено, вот журавлями и пробавляемся. Мы и на старом месте тоже журавельков держали.

— На каком старом месте?

— А мы, кормилец, из Тверского княжества. Пригнаны мы. И деревня наша прозывается Гнилые Выселки. Значит, выселены мы на это место. Смекаешь?

— Смекаю, баушка. Ты мне лучше скажи, мужики сейчас дома?

— Только што с сенокоса вернулись. Роса–те повысохла, они и пришли.

— Вот и ладно, што пришли.

Всадник поехал в деревню, а старуха принялась манить журавлей. «Видела я его. Где, не припомню, а видела…» — Так раздумывала она, высыпая из передника остатки зерна, и поскорее заковыляла в деревню. Там уже шумел народ.

Окружив всадника, мужики кричали:

— Эй! Мил человек, как тя звать? Уж не Фомой ли?

— Ну да! Фомой!

— Он! Он, братцы! Не признал нас? Не ты ли, сучий сын, нам московские слободы сулил?

— Слободы? — Фома сдвинул шапку на одно ухо, почесал за другим.

— Так неужто это вы, мужики? У кого же вы нынче в кабале?

— У Бренка! У боярина Михайлы сына Андреева. Тож сулился, а сам и закабалил.

— Известно, на боярский двор ворота широки, а обратно узки!

Нарочно расталкивая сразу пугливо притихших мужиков, к Фоме подошел староста, погрозил палкой:

— Прикуси язык! Ты што про боярские ворота ляпнул? Боярина лаять тебе не дам!

— Испужал! — засмеялся Фома. — Аж поджилки затряслись. — И, забыв о старосте, забыв о смущении, снял перед народом шапку.

— Выходит, наврал я вам, мужики, единожды, а ныне приехал вдругорядь и сызнова говорю: верьте мне.

По толпе пошел шум.

— Допрежь слушайте, потом языками чешите. Ведомо ли вам, что Мамай сбирает на нас великую силу?

За мужиков ответил староста:

— Ведомо! Однако ведомо и то, что побил князь Митрий злого Бегича, побьет и Мамая.

Фома хлопнул себя по колену.

— Слушай ты, баран боярский, не стригут тя, дак чего же ты блеять вздумал? Молчи! — Поднялся на стременах. — Слушай, народ! Слушай! Со времен Батыевых не было такой грозы. Окромя Орды, ведет поганый Мамай на нас многие народы, да с Ягайлом он сговорился, да в Каффу фряжские корабли, что ни день, наемников подвозят. Видя то, погнал великий князь бояр своих поднимать княжьи рати по всей Руси от Белого озера до литовского рубежа, а таких, как я, простых воинов, к простым людям послал челом бить, в поход звать. К пятнадцатому дню августа быть воинам в Коломне, там всем ратям сбор.

— Стой! Постой! — возмутился староста. — Как можно холопов в битве переводить, они люди боярские, кабальные.

Фома ответил по привычке:

— Не верещи! Пуп надорвешь! — да тут же себя в мыслях чертыхнул и заговорил торжественно, серьезно: — О кабале Русской земли речь идет, и нет ныне ни боярских людей, ни княжьих, а токмо божьи. Нет сейчас кабальных, подневольных людей, каждый из вас волен голову за Русь положить. Волен!

Громовым раскатом прозвучало последнее слово Фомы. Ждал он отклика, но люди молчали. Оглушило их. Привыкли к кабале, и даже такая воля, воля умереть в битве, казалась необычайной.

Фома взглянул из–под насупленных бровей на молчавших мужиков, взглянул на женщин, стоявших поодаль, согнал хмурь с бровей.

— Бабы, хошь вы поймите! Ныне боярской корысти не повернуть моего слова, ныне говорю правду! На смерть зову мужей и сынов ваших! Плачьте, бабоньки!..

21. НОВГОРОД БОЯРСКИЙ И НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

Ратной славой звенит Русская земля. Кони ржут в Москве, трубы трубят в Коломне, бубны гремят в Серпухове, гудит над Великим Новгородом вечевой колокол, гудит вече.

Опершись локтем на перильце, не дойдя трех ступенек до верха степени, Юрий Хромый смотрит на площадь, а сам думает:

«Глаза бы не глядели на бояр. Кольцом вокруг степени стали. Стоят. Все знатнейших родов, все в златотканых поясах, а на площади, куда ни глянь, в толпе брони сверкают. Житьи люди на вече пришли в доспехах, а вокруг них пьяный, купленый люд, кто в чем: иные тоже в шеломах и кольчугах, иные простоволосые и без брони, а иные так и в рубище, но каждый прихватил меч или топор, или, на крайний случай, засапожный нож».

Сверху со степени кричит Михайло Поновляев, зовет драться с поработителями.

Вече угрюмо затихает.

«Знали бояре, что делали. Богатеев, житьих людей подняли да охвостье свое напоили, искать, чай, не пришлось, всегда перед вечем эта рвань вокруг боярских дворов крутится. А ты где был?.. — корит сам себя Юрий. — Не знал, что боярам сильная Москва давно костью поперек горла встала? Не знал, что бояре на сей час грызню бросят и единой стаей на площадь выйдут? Единой стаей, волчьей стаей. И люди не ждали, пришли на вече безоружны, вот и молчит народ. На мечи да топоры с голыми руками не полезешь».

Михайло Поновляев кончил горьким вопросом:

— Или забыл ты о чести, Господин Великий Новгород?

В ответ всплеснулся шум и вновь стих. Михайло швырнул под ноги свою шапку, побрел вниз, а сверху, со степени, к уху Юрия наклонился Василий Данилыч:

— Видал, Гюргий Михалыч, как людишек скрутить можно? Гляди, вече–то, вече не пикнет.

«Нажрался боярин чесноку. Что ни слово — чесночная вонь».

А Василий Данилыч знай долбит свое:

— Ты бы, Юрша, не противился, не шел против бояр. Все одно Мамай Москву срубит под корень, тогда нам воля. Грозных слов от Москвы за шалости ушкуйников мы больше не услышим, и свои людишки присмиреют, забудут на вече кричать.

Юрий не слушал боярского шепота и спорить с Василием Данилычем не хотел: «Не говорить же с ним о Руси. — Иное было в думах: — Вече в боярских руках, и приговора о походе ждать нечего… Как быть? А Василий Данилыч все еще бормочет. О чем?..»

До слуха дошли слова:

— …Довольно, надоело за каждый поход молодецкий перед Москвой вилять да оправдываться, ходили–де молодые люди без вечевого слова, ходили…

Юрий больше не слушал слов боярина Василия. До верха степени три шага. Он и сделал их, оттолкнул кого–то из житьих людей, кричавшего сверху о кознях Москвы, взглянул на народ. Не знал боярин Василий, что сам он словами своими привел Юрия Хромого на верх степени.

— Слушай, Господин Великий Новгород, слушай! — Голос Юрия звенел напряженно. — Коли ничего у нас на вече не выходит, пусть! Вольны мы поднять меч за Русскую землю и без вечевого слова? Вольны! Пойдем без вечевого слова!

Загудела площадь. А Юрий бросал слова, как гудящие удары вечевого колокола:

— Мужи новогородские, не опозорит себя Великий Новгород, в грозный час о Руси не забудет! Пойдем без вечевого слова!

— Пойдем! — отозвалась площадь, глуша крики и ругань боярских приспешников. — Веди, посадник Юрий!

Со степени истошный крик Василия Данилыча:

— Не бывать отныне хромому псу на посадничестве! — крикнул так боярин и рот разинул, удивился, услыхав, как снизу откликнулся старый недруг Онцифор Жабин:

— Долой Юрку с посадничества!

Быстренько решили: Юрия Хромого долой. Решить так просто было: народ уже валил с площади, шумел:

— Правильно сказал Хромый! Аль не вольны мы?

— Пойдем! С Хромым и пойдем!

— Идите! Срамитесь! В бой с хромым воеводой идти — чести не видать!

— Худа в том нет, что хром Юрий. Ярослав Мудрый тоже был хром, а новогородцев водил, и по грамотам его вольность наша живет!

— А бояре–то, бояре! Смех, братцы!

— Ты смейся с оглядкой. Испепелит Мамай Русь, они тебе покажут смех…

Внизу, у степени, Василия Данилыча окружили бояре. Кто ругался, кто ахал, кто самого Василия Данилыча лаял:

— Не сумел ты Юрке глотку заткнуть.

Василий Данилыч устало огрызался. Отстраняя бояр, к нему подошел сын.

— Батюшка!

— Не до тебя, Ванька.

— Я, батюшка, сказать тебе хочу… — Иван набрал воздуху в грудь и словно вниз головой в ледяную воду кинулся: — Я с Юрием Хромым ухожу!

Василий Данилыч охнул, смог выдавить из глотки лишь одно слово:

— Прокляну!

— Не за благословением и пришел!

22. В ЧАСЫ ТРУДНЫХ ДУМ

И торными дорогами, и лесными тропами идут, идут, идут к Москве и Коломне рати. Каждый, кому меч под силу, поднял его. Вся Русь поднялась. А из Орды вести одна грознее другой. Сговорился Мамай с Ягайлой Литовским и Олегом Рязанским в Семенов день [292] на берегах Оки сойтись. Есть о чем задуматься. Летят и летят часы, полные дум тревожных. Еще днем терпимо. Днем рати подходят, встречать их надо, кормить, станом ставить, но минует день, стихнет все, а Дмитрий ходит и ходит по горнице. Поскрипывают половицы. Днем их и не услышишь, зато ночью… Так и думы.

Дмитрий перебирает в уме грады, княжества, земли.

«Белозерцы, даром что дальние, а уже здесь. Ярославские, устюжские, ростовские рати тоже подошли. На днях будут князья Лев Курбский и Андрей Кемский с дружинами. Пешее смердье ополчение сходится отовсюду. Сегодня тверскую рать привел Иван Холмский. Знать, кровавый труд походов на Тверь не пропал зря. Правда, князь Михайло сам не пришел, послал племянника. Что ж, беда не велика, обойдемся и без князя Михайлы. Из Новгорода Юрий Хромый с ополчением выходит, семь тысяч обещает привести. Без вечевого слова идут. Необозримые силы собираются на Руси, но… мало, мало их!» — Торопливо вспоминает Дмитрий, откуда еще идут полки, и все то же страшное, короткое слово бьет его: «Мало!»

Как стрела с обратными шипами вонзится в тело и не вырвешь ее, так и слово это: «Мало! Не хватит сил!»

Дмитрий подошел к двери, приоткрыл ее, велел разбудить и привести прискакавшего сегодня из степи Андрюшку Поповича.

Когда Андрей вошел, протирая заспанные глаза, князь встретил его уже на пороге словами:

— Повтори вести!

Явно робея, Андрей переминался и тер глаза, не понимая, зачем князь разбудил его среди ночи и велит повторить уже сказанное, но не спорить же с князем. Кашлянув, он начал:

— По твоему приказу выехали мы, пятьдесят уношей, в степь, там сведали: стоит Мамай на реке Воронеже, и мы силу его объехали за одиннадцать ден, а на двенадцатый стражи царевы меня поймали и пред царем поставили, и царь спрашивал меня… — Андрей замолк.

— Говори! — голос князя глухой, тревожный. Андрюшка вздохнул.

— Спрашивал меня Мамай: «Ведомо ль слуге моему, Мите Московскому, что иду я к нему в гости? Может ли он меня употчевать? Идут со мной двенадцать орд и три царства, а князей со мной тридцать три, опричь литовских, а сил со мной семь сот тысяч и еще три тысячи, а после того числа пришли ко мне великие орды, и тем числа не ведаю».

Сразу, едва замолк Андрей, спросил его Дмитрий Иванович:

— Слушай, Андрюшка, а не приврал тебе царь?

Такого вопроса князь утром не задавал. Андрей начал понимать, зачем князь велел весть повторить.

— Приврал! — убежденно ответил Андрей.

— На много ли?

— Раза в два.

Князь нахмурился, бороду в кулак забрал, думал и думал, забыл об Андрее, тот начал уж покашливать. Наконец Дмитрий Иванович услыхал, оставил свою бороду, выпрямился, проговорил совсем глухо, почти шепотом:

— Ты иди, Андрюша.

Закрылась за гонцом дверь. Дмитрий снова заходил из угла в угол, думал все то же: «Не хватит русских сил! Не хватит!» — Так и бродил всю ночь, а едва забрезжил рассвет, велел седлать коня. Старая, с детства оставшаяся привычка погнала его в Троицу, но там перед кельей Сергия, когда вдохнул он запах ладана и сухих трав, кольнула мысль: «Зря ехал! Мало что видно из этой лесной глуши».

Но Сергий, выйдя навстречу князю, сразу ошеломил его:

— Львиное естество в тебе, княже.

— Почему львиное, отче?

— Не читаешь ты книг, Митя. Кабы ты «Физиолог» [293] прочел, знал бы, что лев — страж, лев спит, а очи его открыты. Тако и ты стражем Русской земли стал и спать бросил и нынче не спал.

Дмитрий не понял, спрашивает или утверждает Сергий, растерянно прошептал:

— Вижу, отче, сызнова вижу, провидец ты! Так говорят, так и…

Сергий не дал ему докончить:

— Гляди, как все складывается. Ты меня провидцем назвал. Самое время теперь победу над поганым Мамаем предсказать.

Взгляд Сергия посуровел.

— Не хочу того. Знал я, что покой ты потерял, что ночи не спишь. Брат твой Владимир был, сказывал. Гляжу, а веки у тебя натруженные, красные, велика ли хитрость догадаться, что и нынче ты глаз не сомкнул? А ты сразу «провидец». — В голосе Сергия прозвучал упрек. — Говори, сомнения одолели?

— Одолели.

— То благо. Только труса сомнение повернет вспять, а храбрый лишь зорче будет.

Хотел ободрить Дмитрия Ивановича Сергий, но слова его упали, как зерна на камень. Слишком наболело у Дмитрия, слишком страшной была тяжесть.

— Отче, сил у Мамая вдвое больше собирается, а если не успеть ударить, подойдут к нему Ягайло и Олег Рязанский, втрое больше сил у врагов будет. Не устоим мы, что тогда? Что с Русью будет? Отче, другим пророчишь, не оставь и меня, открой грядущее.

— Никому я не пророчу, Митя, и грядущее мне не ведомо. Рады люди в каждом моем слове пророчество видеть, вот и плетут. Тебе то зазорно.

Дмитрий опустился на лавку, поник головой.

— На каждый наш меч три вражьих! Три!

— Тогда пошли к Мамаю посла, проси мира, время еще есть.

Дмитрий вскочил.

— Не хочу! Не могу!

— Ты о Руси подумай.

— И Русь больше не может!

— Вот ты и сам рассудил. Любого смерда спроси, и он то же скажет: «Не хочу! Не могу!» — Сергий, помолчав, добавил: — И я так же думаю. А мечи что считать, меч в руке страшен. Ты смердов поднял, вот и подойди к любому, разогни руку, взгляни. В кровавых мозолях руки у русских людей, непосильное тягло тянут мужики. Да что о том толковать, дани для Орды не кто иной — ты с людей берешь, знаешь.

Живая боль была в словах Сергия. Глубоко запавшими глазами вглядывался он в лицо князя, по которому, как тени от туч над полями, пробегали сумраки мыслей, сомнений, тревог.

Встретясь со взглядом его, Дмитрий невольно подумал:

«Знает горе людское Сергий». — Вспомнилась грызня вокруг митрополичьего престола. — «В народе говорят: «Поповские руки загребущие», а этот и на духовных не похож: как раньше, так и теперь одет в латаную холщовую ряску, а мог бы в митрополичьей мантии ходить».

А Сергий твердил:

— Не считай вражьи мечи! Не считай! В сердца людей смотри, а мечи — железо мертвое!

— Как не считать? Железом этим живые сердца пронзают.

— Пронзают, княже! Но много ныне на Руси сердец, готовых, не дрогнув, удар железа встретить. Вот они, смотри…

Сергий вышел в сени, сквозь полуоткрытую дверь слышен был его негромкий оклик:

— Братия, Пересвет, Ослябя, войдите.

Вошли два монаха. Поклонившись князю, они так и остались стоять, немного пригнувшись. Низкий потолок кельи мешал им выпрямиться во весь рост. Взглянув на их черные монашеские одежды, Дмитрий и сам не заметил, как покачал головой. Укоризненно? Да, укоризненно. Глазами воина глядел на богатырей князь, и видеть их в смиренной одежде иноков было ему противно.

«Как Сергий на отца духовного не похож, так и эти двое будто только нарядились монахами. На таких плечах не рясе, панцирю лежать».

— Их отпускаю с тобой, княже господине, в битву. Скажите, братия, как, пойдете?

— Как условлено, — прогудел Пересвет, — схиму [294] приняв.

— Схиму? — Дмитрий содрогнулся. — Нельзя так, отец Сергий, нельзя таких богатырей в гроб положить и отпеть, как покойников. Нельзя совсем отречь их от жизни, ведь не старцы они, не при смерти, им жить да жить…

Не дрогнул голос, ничто не дрогнуло в лице Сергия, когда отвечал он князю:

— На смерть идут Пересвет и Ослябя. Ни шеломов, ни доспехов не наденут они в битву. Какими перед тобой стоят, такими и в сече будут.

— Зачем? — Дмитрий схватил Сергия за руку. — Зачем так?! Клобуки [295] и поверх шеломов надеть можно.

— Так надо! Пусть видят люди пример бесстрашия. — Сергий говорил твердо, убежденно, страстно. — Нужен пример! Не только ты, господине, но и последний отрок в полках твоих знает: великой крови течь суждено, и нужно, чтоб сердца людские от ужаса не содрогнулись, чтоб каждый готов был принять в сердце удар железа ордынского. За Русь! За Русь!

Переплелись в словах Сергия скорбь с радостью свершения того, чего всю жизнь ждал.

— Нет иного пути! — повторял он. — Только мечом поразит народ иго!

Настал час для Сергия Радонежского, когда слово его мечом стало.

23. ПОРА!

— Пора!

Семен встал. Настя кинулась к нему, уронила плат с головы, прильнула щекой к холодной стали панциря на груди у Семена. Он осторожно гладил ее волосы, целовал их. Все те же они, как и смолоду были, — густые, пушистые, цвета мытого льна, только кое–где серебристые паутинки в них запутались.

«Настя! Настя! Любимая! — Семен ласково поднял ее лицо. — И слезинки знакомые на ресницах». — Жадно поцеловал, оторвался с трудом, с болью, и также с болью сказал:

— Сына благослови.

Настя побелела. Надо бы закричать, а она только губу прикусила. Качнулась… Ваня подхватил ее.

— Матушка, нельзя так. Матушка, все ладно будет.

А в другом углу к Аленке наклонился Фома. Он, как обычно, уходил в поход из дома Мелика, оставляя Аленку с Настей.

— Ну, Аленушка, прощай!

Девушка, как осинка, затрепетала.

— Не надо так, не говори «прощай». Не могу я так.

— Ну, ну, ладно. Гляди, вон Настя с сыном прощается, смотреть на них больно, а ты…

— А я с отцом!

— С отцом?

Дрогнули косматые брови Фомы. Кто бы мог подумать, что Фома, привыкший медвежьим рыком перекликать грохот битвы, может вложить в слова такую сокровенную нежность:

— Доченька моя названная…

Давясь слезами, Аленка прошептала:

— Нет, родимая!

Фома шмыгнул, неумело ладонью вытер глаза.

— Родимая, Аленушка! — Потом выпрямился, взглянул на Семена.

— Пора?

— Пора!

Настя оторвалась от Ванюшки, первой пошла к выходу, чтоб там на дворе взять под уздцы Семенова коня, проводить мужа в поход, как жене воина пристойно.

Пропустив отца и Фому вперед, Ваня замешкался в сенях, оглянулся, одно слово промолвил:

— Аленушка!

Девушка поняла все, что хотел сказать он. Давно знала, как глядит на нее Ваня, давно поняла, с чего робеть перед ней стал, но по–девичьи делала вид, что невдомек ей. Ждала — скажет. Вот и сказал, в одно слово вложил и любовь, и боль, и надежду.

— Ванюша!..

Коротким был их первый поцелуй, много горечи было в нем.

— Только вернись! Только вернись! — шептала Аленка, а со двора крик Семена:

— Ванюшка, скоро ты там? Ехать пора!

— Не мешай им, Семен, — тихо сказал Фома…

А время не ждет, в самом деле пора. Торжественный гул колоколов поплыл из Кремля.

Голосом меди звенящей провожала Москва уходивших.

— Пора!..

Осела пыль, поднятая копытами коней; надо идти домой, а Настя как слепая, слезы не каплями падают, а широким потоком заливают глаза и щеки.

— Тетя Настя, тетя Настя! — уговаривала ее Аленка, сама захлебываясь рыданиями.

Фроловскими, Никольскими и Нижними Тимофеевскими [296] воротами полки уходили из Кремля.

24. ЗАБОТА ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО

Пожухла от пыли темная листва придорожных дубов. На дороге бесконечный поток: рати, полки конные, пешие. Над ними пестрота стягов, изменчивый, подвижный лес копий. Сквозь пыль — блеск богатых доспехов и плохо соскобленная ржавчина на хрящовых [297] кольчугах смердов. Но не все спешат к Коломне. Словно боясь, что и их унесет поток, подались в сторону с дороги, спешились в придорожном дубнячке всадники. Все они воины как воины, а впереди стоит какой–то плюгавый, низкорослый в боярском лазоревом кафтане. Острый взгляд его под припухшими, сонными веками перебегает со стяга на стяг: то ли стяги боярин считает, то ли ищет чего–то. Когда от речки Коломенки показался громадный темно–красного бархата стяг с огромным образом Спаса, боярин понял: великокняжеский. Скинул шапку. Рыская глазами по рядам, искал он Дмитрия Ивановича, но князя под стягом не было. Боярин тянул шею, глядел. Нет! А тут нежданно окрик:

— Чьи такие, люди добрые?

Повернулся на голос, обомлел. Белый конь, на нем всадник в темном шлеме. По струям булата золотая чеканка. Широкая грудь покрыта коробчатым панцирем в узоре золоченых колец. Заикаясь, боярин еле вымолвил:

— Князь, Дмитрий Иванович?

Подъехавший вместе с Дмитрием боярин Бренко засмеялся:

— Не признал? Князь это, князь, не сомневайся.

Боярин поклонился.

— О здравии твоем, княже, сведать велел великий князь Рязанский Олег Иванович.

Бренко, точно пакости какой отведал, скривил губы, на язык просилось срамное слово, но посмотрел на Дмитрия — и рта не раскрыл. У князя только бровь чуть дрогнула, когда ровным голосом отвечал он послу предателя:

— Благодари князя Олега, боярин. Как звать тебя, скажи, а то так негоже.

— Епишкой.

— А прозвище как твое, боярин Епифан?

— Кореевым люди зовут.

Бровь Дмитрия опять прыгнула вверх. «Худая у ворогов разведка! Вот спросить сейчас боярина, как он от Олега к Мамаю и Ягайле ездил, сговор учинил в Семенов день на Оке сойтись, небось, побелел бы. Но нельзя. Если Епифан Кореев сюда приехал, значит, не ведают вороги, что нам о их сговоре известно, ну и пусть не ведают». — Так подумалось, а сказал Дмитрий просто:

— Что еще велел передать князь Олег?

— Велел Олег Иванович сказать: Мамай идет со всем царством в мою землю Рязанскую и на тебя, князь Дмитрий Иванович. Да ведомо тебе будет, что и князь Литовский Ягайло идет на нас со всей силой своей.

— Благодари Олега Ивановича за дружбу и заботу, только сведал он о том позднее нашего, мы вон навстречу гостям спешим. — Боярин Епифан не понял насмешки. Уверенный в своей хитрости, он чужой ум проглядел.

— Вижу, многие, великие рати ведешь, княже господине.

Дмитрий засмеялся простодушно:

— Полно, боярин, много ли ты видишь. Тремя дорогами идем мы, ибо одна дорога ратей не вместила. Белозерские князи со товарищи идут дорогой Болвановской, Серпуховекий князь Брашевской дорогой рати повел, а я с полками вышел из Москвы прямо на Котлы, да и в Коломне рати собрались, ну и Андрей Ольгердович со псковичами подходит, новогородские мужи нас настигают…

Бренко, вынув ногу из стремени, давно толкал Дмитрия, но тот словно и не чуял толчков, простовато улыбался, радушно звал Епифана отдохнуть в Коломне, рати поглядеть, но боярин вдруг заспешил:

— Прости, Дмитрий Иванович, недосуг мне.

— Ну, если недосуг, неволить грех. Прощай, боярин.

Едва рязанцы отъехали, Дмитрий повернулся к Бренку.

— Ты, боярин, с чего это конскую повадку перенял? Почто лягался?

— Зачем ворогу рассказал о силах наших?

— С умыслом. Иль ты Олега не знаешь? Эта лисица рязанская и с Мамаем сговорилась и на всякий случай передо мной очистилась, значит, Мамай его и не дождаться может, выжидать будет Олег, а Епифан приедет, расскажет, — гляди, Олег и совсем хвост подожмет. Нам он не помощник, а теперь и Мамаю наверняка помощи от него не будет.

— Того же Епишку Кореева он к Мамаю погонит с вестью о наших силах.

— А Мамай и без них о том сведал. Едем в Коломну, там Мамаевы послы ждут.

25. ПОСОЛЬСТВО ЗАХАРА ТЮТЧЕВА

Ока за спиной. Там, у впадения речки Лопасни, к ратям, идущим из Коломны, подошли рати Владимира Серпуховского. До сих пор в памяти рев ратных труб, приветствовавших подходившие полки, треск стягов, подхваченных ветром, крик ратников.

Скакавший рядом с Семеном Игнатий Кремень сказал:

— Мы уезжали, князья Глеб Друтцкий и Володимир Всеволож уже на этом берегу были, сейчас, поди, и весь их полк переправился.

— На то он и Передовой, чтоб первым Оку перейти, — откликнулся Мелик. — Ты, Игнат, другое смекни. Переправу рати начали когда? За неделю до Семенова дня. Уже не вышло по слову Мамаеву, уже в Семенов день Мамаю с Ягайлом и Олегом на Оке не стоять! Значит, и биться будем с супостатами не там, где они задумали, а там, где мы захотим.

Игнатий слушал, соглашался, а Фома вечно поперек ляпнет. Так и тут — вздохнул поглубже и заорал:

— Эй! Семка! Послушать тя — воевода! Все замыслы Мамаевы сведал, а вперед глядеть забыл, забыл, что в стороже ты…

Семен взглянул вперед, и из головы все раздумья как ветром выдуло, выхватил меч.

— Окружай!

Сразу замолк Фома. С глухим топотом рассыпалась широким полумесяцем сотня, охватывая ехавшую навстречу кучку татарских всадников.

Летят разведчики, только свист в ушах, а татары, как ехали, так и едут неторопливой рысцой. Семен понял: «Не то!» — Вгляделся, рассмотрел окруженного четырьмя мурзами Захара Тютчева, закричал Петруше Чурикову:

— Труби!

«Назад!» — печально заплакала труба.

Всадники и сами сдерживали коней, разглядев, что с татарами едет посол.

Сквозь распавшееся кольцо татар Семен подъехал к Тютчеву.

Они обнялись, трижды поцеловались. Семен подмигнул двум переводчикам:

— Здоровы ли, други, после ордынских харчей? Кумысом не опоганились?

— Там и душу опоганить недолго, — откликнулся один из толмачей. — Кумыс што, кумыс беда малая, ты, сотник, Тютчева спроси, што с ним было.

— Ладно, а ты тем временем переведи поганым мурзам, дескать, сотник Семка Мелик челом им бьет.

— Не надо! — сказал Тютчев.

— Как не надо? Чай, послы.

— Не надо! — так же упрямо повторил Захар.

— Тебе, Семен, толмач истину сказал, а ты как оглох. Хлебнули мы в Орде горя, слышишь! Чаю, знаешь — в Коломне требовали Мамаевы послы с князя дани, какие Русь при царе Джанибеке давала.

— Что ты, Захар, да отколь мне знать, о чем князь с послами говорил. Неужто Дмитрий Иванович платить согласен?

— Как можно! Это Русь по миру пустить. Но старую дань, как он с Мамаем рядился, платить князь соглашался, с тем и меня к Мамаю послал.

— Соглашался–таки! — вздохнул Семен, но Захар возразил:

— Видел ты, Семен, только наши рати.

— Великие рати, — вставил Семен. Захар согласился.

— Великие.

— Таких не бывало, — страстно шептал Семен, — к двумстам тысячам потянуло, вся Русь обезлюдела.

— Именно обезлюдела, — повторил за ним Тютчев, — а у Мамая сил вдвое.

— Брехня, чаю?

— Нет, не брехня! Ну чего они там? — Тютчев хмуро поглядел на мурз.

— Разворчались, дьяволы. Мы с тобой, Семен, вишь, долго гуторим, а им почета нет.

Семен засмеялся.

— Говорил я: надо челом бить, так оно и выходит. — И, обратясь к толмачу, сказал: — Переведи им мое челобитье да подлиннее, позаковыристей. Сотник–де великого князя всея Руси и Московского челом бьет. Князя помяни по отчеству и деда его вспомни. Да и о Мамаевом здравии спроси. Мне не жалко, пусть пока здрав будет, а еще лучше, коли чахнуть зачнет. Валяй!

Пока толмач медленно вязнул в торжественном складе речи, Тютчев, наклонясь к Семену, говорил быстро, с захлебом:

— …Поставил я дары перед Мамаем, а он в меня туфлей швырнул, а на дары плетей велел купить, а князя Дмитрия грозил поставить верблюдов пасти.

— А ты?

— Я не стерпел, ответил без смирения. Ордынцы схватили, нож к горлу.

— Ну!

— А Мамай говорит: «Бесстрашные послы и мне нужны, я, говорит, Русь сожгу, на Литву пойду, на немцев, на фрягов». Спросил меня: «Ежели к Римскому папе тебя пошлю, не сробеешь?» Я ответил: «С чего мне перед ним робеть!» Он клохтать начал, я не сразу и понял, что смеется. Велел Мамай мне в Орде остаться. Только я ему на то сказал, что посольство Дмитриево еще не завершено. Вот сейчас еду в русский стан, отдам князю грамоту да и обратно в Золотую Орду.

— Обратно!?

— Ты чего, Семен, от меня отшатнулся? Ты сперва грамоту Мамаеву послушай.

Захар развернул свиток.

— Вот что Мамай великому князю пишет: «…Ведомо ли тебе, что не своим княжеством, но нашим улусом обладаешь? Аще еще млад и не разумен, иди ко мне, поклонись, да помилую тя…»

Тютчев рванул грамоту. Прочный пергамент разорвался с сухим треском. Обернувшись к мурзам, Захар швырнул клочья грамоты навстречу их обнаженным саблям и выхватил меч.

— Нашли Иуду! Нашли! — хрипел Захар, рубясь с татарами.

Схватка была неравной. Еще немного, и Захару пришлось кричать:

— Стойте, братцы, стойте! Хошь одного мурзу жива оставьте! Кто Мамаю мой ответ свезет…

Связанного мурзу посадили на коня. Тютчев подъехал, вложил ему в ножны саблю, разрезал веревки и, подавая обрывки грамоты, сказал по–татарски:

— Свези царю.

Потом выхватил из–за пояса туфлю Мамая, хлестнул ею мурзу по лицу. Тот молчал, только зажмурился, зато Фома закричал, тоже по–татарски:

— Где же честь твоя, мурза? Ведь саблю тебе вернули, ордынец!

Мурза молчал. Затравленным волком озирался по сторонам.

Тютчев поднял над лошадью мурзы плеть.

— Скачи!

Плеть опоясала мурзу.

Ордынец взвыл, пригнулся. Испуганная лошадь понесла.

26. ПЕРЕД ДОНОМ

За узкой полоской Дона на гребень берегового ската вылетели всадники, круто остановили коней, так круто, что кони вздыбились, заплясали. Кто такие эти всадники, не разберешь — далеко и против солнца, только и можно понять по редким брызгам света, что доспех на всадниках русский.

— Наша сторожа!

— Наша к нам бы и ехала. То рязанцы.

— Сказал! Рязань у нас позади. Откуда за Доном рязанцам быть? Да и заперся Олег в Рязани.

— А ты почем знаешь?

— Сказывали — заперся.

— Ну и што? Олег лукав.

Спор кончил веселый крик:

— Наши это! Гляди, как скачет!

Действительно, вниз по скату мчался к Дону конник. Перед бродом он задержал коня, въехал в воду осторожно. Хоть и узок Дон в этих местах, а чуть сверни в сторону — попадешь вглубь.

Конь потянулся к воде, но всадник подобрал поводья, не дал ему напиться.

— Спешит!

— Не в том суть. Гляди, конь в мыле, кто ж, не дав остыть, коня поит.

— Ребята! Да никак это Семен Мелик?

— Он и есть!

Семен уже выезжал на берег. Он нетерпеливо пришпорил коня, тот вспенил воду и, вымахнув на берег, борзо пошел на кручу. Сверху сторожевые кричали:

— Семен Михайлович, поздорову ли?

— Куда эдак гонишь?

— Аль Мамай близко?

— Близко! — крикнул Семен и пронесся мимо…

В шатре великого князя Мелик не стал кланяться и спрашивать о здоровье. Молча вынул он свой меч, молча положил его к ногам князя. Увидав на светлой стали клинка бурые пятна запекшейся крови, Дмитрий вскочил.

— Далеко?

— Рукой подать, княже. Идет Мамай от Гусина брода, одна ночь между нами. За Доном разъезды ордынские рыщут, гнались они за нами и повернули у самого Дона. — Семен потупился, не скрыв боли, добавил: — Петрушку Чурикова у меня зарубили. Там и остался.

— Первый, кто голову сложил!

— Да, первый!

Князь начал креститься, шептать:

— Господи! Упокой душу воина Петра в селениях праведных… — и сам же оборвал себя: — Не время, Семен, перед битвой для скорби.

— Знаю… да невмоготу… — голос Семена срывался… — Двадцать два года парнишке… моего Ванюшки всего на пять лет старше… жить бы да жить ему…

— Место глядел? — спросил князь.

Семен сразу подобрался, заговорил твердо:

— Как ты приказал. Урочище сразу за Доном — Куликовым полем зовется, лучше места не найти, холмы пологие, просторно, в длину добрый десяток верст будет.

— То–то что просторно, а кто татарские конные тьмы остановит, когда они на охват пойдут?

— Не пойти им на охват. Налево речка Смолка течет, заросла она дубовой крепью, чем ближе к Дону, тем гуще, направо ручей Дубяк, тож в дубраве до самой реки Непрядвы, а меж ними не многим боле пяти верст.

— Значит, есть куда крылья рати опереть?

— Есть, княже.

— Твердо твое слово, Семен? Не пройдут татары?

— Сам глядел. Там не то что конник, пеший не пролезет. Дубравы дремучие.

Князь шумно вздохнул, потом спросил, точно упрекнул Семена:

— А за спиной?

— За спиной, конечно, Непрядва, отступать будет некуда.

Князь усмехнулся, чему — не поймешь, потом сказал:

— Иди, Семен Михайлович.

Семен поднял меч, вышел из шатра и начал водить своего коня. А к князю в шатер один за другим спешили князья и воеводы.

Кто закричал в шатре, Семен не знал, но крик этот заставил его замереть на месте.

— И себя, и полки, и Русь погубишь! Не слыхано в битву идти, когда река за спиной! На смерть идти!

В шатре загудело сразу несколько голосов, в бестолочь вскриков вплелись слова:

— Хочешь крепости в сердцах ратников — веди за Дон!

«Кто–то из Ольгердовичей, — понял Семен, — слова русские, а выговаривает не по–нашему».

Опять шум, спор и спокойный голос Дмитрия:

— Из Троицы мне письмо привезли. Отец Сергий твердит одно: «Вперед идти!»

И новый ворчащий голос:

— Тоже советник князьям нашелся! Мужик, мужиком и остался, в посконной рясе по сию пору ходит, воду сам носит, юрод! Тоже советчик!

Голос Дмитрия прозвучал как окрик:

— Тебе бы, князь, у этого мужика разума занять да и бесстрашия тоже! Почто и шли сюда? На Дон глядеть, на Олега озираться, ждать, чтоб Ягайло подошел, да думать, куда от Мамая бежать. Воины…

К шатру подъехал Боброк. Увидев Мелика, прикрикнул с укоризной:

— Семен Михайлович, негоже подслушивать княжой спор.

Семен очнулся. «В самом деле негоже». — Вскочил на коня, поехал к Дону. На середине брода напоил коня, неторопливой трусцой стал подниматься к своей сотне. «Спешить некуда. Того и гляди велят обратно за Дон уходить». — Наверху открылась ширь Куликова поля. Вдали, за пологой возвышенностью Красного холма, небо было мутным.

«Орда! Пыль и дым над, вражьим станом!»

В это время сзади застучали топоры. Семен сразу забыл, с какой горечью глядел он в сторону орды, теперь он смотрел на Дон, где сотни ратников принялись вязать плоты.

«Для мостов!»

Через броды густыми толпами шли конные тысячи, шли сюда, на Куликово поле.

«Значит, в шатре Дмитрия Ивановича трусам рты позатыкали. Значит, быть сече!»

27. НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

Давно потухла заря, отяжелели от росы травы, а Фома все рыскал и рыскал по темным просторам Куликова поля. В голову начинали закрадываться мысли:

«Семка ругался не зря. Не найти тела Петруши во тьме, зря вперед полков выехал, не найти! А казалось, что найти его не мудрено: остался он у истока Смолки, в небольшой дубравке. Надо поворачивать». Мысли были благоразумными, но на том благоразумие Фомы и кончалось, он упорно продолжал поиски. Вот впереди зачернело, и вода журчит. «Неужели здесь?»

Соскочил на землю, раздвинул ветки, вглядываясь. На лицо упали тяжелые капли, будто слезы, будто плачет сама земля холодными слезами. Дубки кончились. Впереди в траве Фома разглядел слабое мерцание звезд, отраженное в мокрой стали кольчуги.

«Он!»

Но выйти из заросли Фома не успел, пришлось затаиться.

«Топот! Скачут от нас, а поберечься не грех. Может, то запоздалый разъезд татарский. Напороться на ордынцев — сласть не велика».

Вблизи от дубков всадники остановились.

«Пятеро! — разглядел Фома, сжимая рукоять меча. — Вороги! Нашим здесь быть непошто». — И словно в ответ его мыслям в ночной тишине русская речь:

— Гляди и слушай, Дмитрий Иванович, замечай приметы на нашей и на их стороне.

Фома облегченно вздохнул: «Воеводы Боброка голос. Правду говорили, что он в волховании сведущ». Хотел Фома вылезать из дубняка, но раздумал: «Пошто мешать».

Князь Дмитрий долго глядел в сторону Мамаева стана, заговорил тихо. Фома и дышать перестал, вслушиваясь в еле уловимый шелест слов:

— Слышу крик великий и словно трубы, а за ордой… волки воют. С чего бы? Не время сейчас волкам выть.

— Волки поживу чуют, вот и воют. Перед битвами они всегда так.

Фома понял: сказал это брат Дмитрия Владимир. Дмитрий не откликнулся, слушал ночные звуки, потом промолвил:

— Чудится или нет? Справа от орды орлий клекот и вороний грай, а на Непрядве будто лебединые стаи кричат…

Двое отъехавших немного в сторону заговорили между собой:

— Время осеннее, лебеди на перелете, тысячными стаями собрались.

— Птицы кричат во полуночи. Не слыхано такое!

— Распугала орда птиц.

И этих двоих узнал Фома: были то братья Ольгердовичи. Боброк сказал громко:

— Теперь в нашу сторону посмотри, Дмитрий Иванович.

— Тихо у нас, только свет от костров.

— Свет к добру, а приметы с ордынской стороны худые. Шумит ордынский стан — худо, волчий вой и вороний грай — еще того хуже. Все великую грозу предвещает.

Боброк легко соскочил на землю.

— Подожди, Дмитрий Иванович, есть у меня еще примета. — Он лег ухом на землю, слушал. Не проронив ни слова, ждали князья.

Фома беззвучно опустился в траву и тоже плотно прижался ухом к земле. И от нашего и от татарского стана по земле шел гул, как будто глухим стоном стонала земля.

Боброк наконец поднялся, медленно пошел к своему коню.

— Дмитрий Михайлович, что ж ты? Что слышал?

Боброк молчал. Князь подъехал к нему вплотную. Фома слышал, как звякнул панцирь, когда князь взял Боброка за руку.

— Не молчи! Худое услышал — скажи. Назад пятиться поздно.

Боброк поднял голову.

— Зачем пятиться? Вон он, свет, победу тебе предвещает, только слушая землю…

Боброк замолчал.

— Не томи!

— Слышал я, с татарской стороны плачет татарская женщина, а с нашей — русская убивается. Значит, великое множество и наших и татар сложит головы свои на этом поле.

Фома только головой покачал: «Ведь не врет! Сам своим словам верит. В гуле земли бабий плач услыхал. Ну–ну!»

Не уронив ни слова, Дмитрий повернул коня к русским кострам, за ним поскакали и спутники.

Фома вылез из дубняка, послушал затихающий топот, пробормотал:

— Добрый человек Митрий Иванович, и воин добрый, а все же князь, по–княжьи и судит. Трудно ему, мучается, думает: устоит ли завтра народ перед напором басурманским. Ишь, гадать выезжал. Ты меня, княже, спроси, я те и без гаданья скажу: устоим! А што побьют завтра многих, тож без ворожбы ясно. А устоять устоим, ибо нестерпимо стало. Или… или все ляжем.

Фома шагнул по росной траве, наклонился над телом Петруши.

— Вот за што его так?

Опустился на колени, тронул губами холодный лоб, вглядывался в чистое, спокойное лицо убитого. Опять повторил свой вопрос:

— За што?

В темной пустыне Куликова поля не было ответа, ответ пришел из глубины сердца: «За Русь! За народ! За освобождение!»

Бережно поднял успевшее закоченеть тело, на коне положил его поперек на колени, тихо поехал к свету русских костров.

Поле начинало заволакивать туманом.

«Как поле Куликово туман, так князя сомнения обволокают», — думал Фома, а сам, суровый и грузный, ехал, прорезал туманную мглу. И в мыслях своих, чуждый туману сомнений, он сурово и просто ждал утра, ждал битвы.

28. УТРО НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

Некошеные травы, начинающие по–осеннему буреть, роняли капли росы, когда их приминало конское копыто. Холодной росой брызгало на плечи, когда шелом задевал за ветку дуба.

Князь Дмитрий ехал по дубраве, протянувшейся вдоль Дона, от устья Непрядвы до реки Смолки. Темным кружевом висели над головой резные листья дубов, но уже за пять шагов, вместо дубов, только тени проступали в тумане, а за десять и не разглядишь дуба. Так и ратники. Вон под ближними дубами влажно поблескивают доспехи, как жар, горят умытые росой щиты, а чуть подальше — светлая сталь броней сливается с туманом, и только щиты чуть виднеются через мглу да приглушенный звон металла идет по дубраве. Как звону не быть? Люди в дубраве живые, в железо одетые.

Владимир Андреевич и воевода Боброк едут следом за Дмитрием. Владимир хмурится. Боброк спокоен.

На опушке Дмитрий остановил коня. Поравнявшись с ним, Владимир сказал так, чтоб ратники не услышали:

— Брат, не поздно еще передумать. На каждый наш меч у Мамая два, а ты сюда в дубраву сорок тысяч поставил. Почти четверть русских ратей без дела будет стоять.

Дмитрий смотрел не мигая, испытующе, потом глаза и губы его дрогнули улыбкой.

— Конечно, страшно так рать обессилить, а пуще всего сам князь Серпуховский боится, что сеча мимо пройдет. О том, Володя, не тревожься: в сече будешь. Я на совете малодушным сказал, что Засадный полк в дубраву ставлю, чтоб мосты и броды прикрыть, а по правде, так пропади они, мосты эти, пропадом.

— Знаю! — Владимир забыл стеречься, заговорил полным голосом. — Не ждешь ты, что ратники побегут.

— А если и стрясется такая беда, так мосты — не спасение. Много ли через них людей пробежать успеет?

— Но кто знать может, что Мамай главный удар в полк Левой руки направит?

— Я знаю!

— Да откуда? Не с тобой, с мурзами своими советовался Мамай.

Смеха в глазах Дмитрия как не бывало.

— Со времен Чингиса татары в битвах на охват идут, а здесь, на Куликовом поле, вся наука Чингисова ни к чему…

— На непролазные дебри оперлись крылья русской рати, — негромко промолвил Боброк.

Дмитрий сорвал веточку и, покусывая листок, ждал, что еще скажет воевода, но Боброк замолк, словно ничего он и не говорил, словно только подумал вслух. Отбросив ветку, князь сказал сам:

— Значит, будет Мамай насквозь пробиваться, чтобы все же нас охватить. Где? Здесь! Он тоже, небось, как иные князья наши, на мосты глядит, тоже думает: «Отрежу Русь от мостов — мужество русских под корень срублю».

— Не срубит! — Этот страстный возглас опять заставил Дмитрия улыбнуться.

— Где срубить, — повторил он за Владимиром, — народ на смертный бой вышел, где же срубить, но Мамаю того не понять, не ему иго холку натерло. Не минует тебя бой, Володя, но смотри, помни: там, на поле, русские люди кровью и жизнями заплатят, чтобы здесь, в дубраве, Засадный полк стоял свежим. Последний удар твой! Последний! Не ударь раньше времени, слушай Боброка. В сече ты, в лесу он старший. Прощай!

Обняв и поцеловав сперва Владимира, потом Боброка, Дмитрий круто повернул коня и, роняя на себя росный дождь, выехал из дубравы. Владимир смотрел в густой, потревоженный скоком коня туман, вздыхал.

— Не кручинься, Владимир Андреевич, — сказал ему Боброк.

— Как не кручиниться? Что, если простоим зря?

— Не простоим! Будет нашим мечам работа. Увидишь, битва пойдет, как Дмитрий Иванович задумал.

Владимир понял: Боброк и сам в это верит, и вера его — как булат.

А Дмитрий ехал мимо белозерских, ярославских, моложских ратей полка Левой руки. Увидев его, ближние воины поднимали крик, из тумана им откликались многоголосо. Дмитрий останавливал коня, говорил:

— Братья, одно помните: лучше нам убитым быть, чем полоненным быть! Стойте насмерть!

Не было у Дмитрия других слов, да и ратники не ждали от него шелков красноречия. Из уст в уста передавали его слова:

«Лучше убитым быть, чем полоненным быть! Лучше!»

Дмитрий ехал полками.

Не окинешь поле Куликово глазом, туманом его накрыло в то субботнее утро, 8 сентября 1380 (6888) года, и лишь в мыслях видел Дмитрий: «В середине стоит Большой полк. Здесь москвичи, владимирцы, суздальцы, костромичи, смоленцы, новогородцы, смердьи рати, пришедшие со всех концов Руси; дальше полк Правой руки, там коломенцы, ростовцы, стародубцы, псковичи; впереди Сторожевой полк из переславских, оболенских, тарусских и друцких ратей; а позади Большого полка — конный полк Дмитрия Ольгердовича».

Едва подъехал к этому полку Дмитрий Иванович, а навстречу ему уже Ольгердович скачет.

— Обидно, княже!

— Кто обидел тебя, Дмитрий Ольгердович? — не то усмехнулся, не то встревожился великий князь. Ольгердович в том разобраться не сумел, ответил горячо, в словах непритворная обида:

— Брату Андрею ты под начало полк Правой руки дал, а меня позади Большого полка поставил. Печешься о здравии моем, княже, чтоб меня Мамай ненароком не обеспокоил. Люди биться будут, а мы?.. Изведусь я, твоего приказа дожидаясь, чтоб в битву вступить…

— Не будет приказа!

Ольгердович удивленно изломал тонкие брови. «Шутит, что ли? Нет, глядит строго, а слова, как прохладные капли росы, падают скупые, весомые».

— Подумай, зачем я тебе лучшие конные рати дал? Зачем я их за Большой полк спрятал? Или вы мне в челе полков не надобны? Подумай… Может статься, прорвут орды наш строй, а где — ни я, никто не ведает. Пуще всего беды жди с полком Левой руки, но и о Правом не забывай, гляди в оба. А хлынут вороги в прорыв, ты, не мешкая, им навстречу. Думай, Дмитрий Ольгердович, какой напор твоему полку сдержать придется, думай и на меня не гневайся…

Дмитрий отъехал на несколько шагов, остановил коня, крикнул из тумана:

— А приказа не жди, сам промышляй о полку своем! — И поехал дальше по затоптанным кострам ночных станов, навстречу все новым и новым ратям, строившимся в боевые порядки, и в обе стороны от того места, где проезжал Дмитрий, как волны, как шелест ветра в листьях, растекались по полкам и ратям все те же простые слова:

«Лучше убитым быть, чем полоненным быть!..»

Звенели слова, звенела сталь оружия, а Дмитрий ехал и ехал. Наконец впереди темным пятном в белесой мгле проступил великокняжеский стяг. Огромный, шитый шелками образ Нерукотворного Спаса еле виднелся сквозь туман. Здесь стояла пешая рать московских умельцев, тружеников ремесленных слобод. Князь подъехал, тронул темно–красное полотнище стяга, почувствовал влажность бархата, взглянул на окольничего Тимофея Вельяминова.

— Ну, Большой воевода, вижу, полк ты поставил.

— Поставил, Дмитрий Иванович, бери полк под свое начало.

— Нет, Тимофей Васильевич, ты был воеводой Большого полка, ты им и в час битвы будешь.

Тимофей не стал скрывать радости.

— Спасибо за честь, княже господине! Стяг твой на высоком месте поставлен, отсюда все видно будет, дабы после битвы честить и жаловать храбрых и творить память по убиенным.

Рука Дмитрия поднялась. Воевода увидел обшитую кожей ладонь боевой рукавицы. Дмитрий будто отталкивал слова, будто остановить их хотел.

— Нет, воевода, нет! Если пойдем в битву с мыслью о милостях великокняжеских, быть нам побитыми. Ради Руси идем, и мне под знаменем великокняжеским не стоять.

Взгляд Дмитрия упал на боярина Бренка.

— Миша! Михайло Андреевич!

Бренко подошел. Дмитрий отстегнул алый плащ свой, накинул его на Бренка.

— Княже!?

— Возьми коня моего. Надень доспех мой, — Дмитрий снимал золоченый шелом, — будь под стягом.

— А ты?

— Я в Сторожевой полк.

Бренко отстранил протянутый ему шлем.

— Опомнись, Митя!

— Я в твердой памяти. Сам посуди: полки расставлены, воеводы напутствованы, что мне под стягом делать? Вспомни, Миша, ты сверстник мой, тебя прошу как друга: стань под стягом.

— Или, как древние князья, сам в сечу дружины поведешь?

— Полно! Кого я поведу? Князья дружины водили, а здесь народ на бой вышел. Подумай, какие тьмы воинов в рукопашной схватке сойдутся! У нас без малого два легиона, [298] а у Мамая к четырем легионам число подошло. Море людское, больше полулеодра [299] народу. Кто меня в том море увидит, кого мне вести? Просто душа горит. С людьми я говорил, на смерть их звал, и ныне под стягом мне места нет. Хочу как словом, так и делом быть впереди. Не князем, воином ухожу в Сторожевой полк.

29. ПОЛЕ КУЛИКОВО

Тронул ветер конские гривы, тронул стяги, погнал с поля белую, туманную хмурь. Поголубело небо. Открылись дали Куликова поля, и по русским ратям ветер слов полетел:

— Орда идет!

Горе и беды, растоптанные судьбы людские, рабство, муки и смерть всегда шли на Русь вместе с ордой. С Батыевых времен ужас и ненависть переполняли русское сердце, едва ухо слышало грозные слова:

— Орда идет!

Но пришел час, мертвым пеплом упал ужас, сгорел он в пламени ненависти, и сейчас, видя надвигающуюся тучу ордынских полчищ, люди только крепче копья сжимали.

Вон далеко позади орд, на Красном холме, пестрят халаты, бунчуки, сверкают искры доспехов. Там Мамай. Оттуда, из безопасной дали, будет смотреть он на битву. Пусть смотрит! В его мыслях Русь на мятеж поднялась. Пусть так! Пусть на мятеж!

Руки сжимают копья, ловчее вскидывают щиты, ищут рукояти мечей. А глаза? Глаза всех смотрят вперед, в поле, на орду.

Заслонившись ладонью от солнца, Фома глядел на тесный строй генуэзской пехоты, двигавшийся прямо сюда, на Сторожевой полк.

— Ишь, дьяволы, приловчились! Гляди, робяты, как фряги идут: задние на плечи передним копья положили, и копья у них длиннее, чем у передних. Еж! Одно слово, еж!

— До шкуры того ежа достать надо.

Фома не стал смотреть, кто там его учить вздумал, кинул через плечо ответ:

— Мы–то доберемся! О себе думай! Тоже дурень, поучает…

Вокруг засмеялись. Фома только сейчас оглянулся и сразу поперхнулся.

— Княже, Дмитрий Иванович, да пошто ты сюды вперся? Нешто место тебе здесь!

— Хочу поглядеть, как ты, Фома, фряжскому ежу шкуру попортишь, — улыбнулся в ответ Дмитрий. Фома хотел возражать, но над строем врагов медной глоткой завыла труба, ее рев подхватили другие. Не дойдя нескольких десятков шагов, орды остановились, замерли.

Вперед из вражьих рядов выехал степной коршун Темир–мурза — Железный мурза. Вздыбил огромного полудикого жеребца, поскакал.

Одетый в тяжелую броню, страшный своим богатырством, своей почти звериной силой, еще страшнее был мурза ненавистью своей, когда, захлебываясь черной, грязной бранью, мчался он вдоль русских полков.

Наши поняли: на поединок вызывает.

Знал Хизр, знал Мамай, кого послать на поединок. Злоба господина к восставшим рабам переполняла сердце Челибея.

К Дмитрию подъехал Пересвет:

— Дозволь, княже, сразиться, невтерпеж слушать ордынский лай. Лучше потятым [300] быть, чем полоненным быть.

Дмитрий вздрогнул, услышав от Пересвета те же слова, которые он сам говорил людям.

— Скачи!

Пересвет пришпорил коня, крикнул своим:

— Други, не помяните лихом! Брате, Ослябе…

Слова его потонули в ответном крике русских ратников, в гуле орды, в пронзительном вопле Темира, который, повернув жеребца и выставив из–за щита копье, полетел на Пересвета. Молча мчался навстречу ему Пересвет, ветер сорвал с головы у него схиму, [301] трепал полуседую гриву волос.

Татары радостно орали, разглядев: Пересвет без доспеха, на груди у него только и железа, что кованый наперсный крест, лишь щитом может он встретить копье мурзы.

Всадники сшиблись. Громко треснули пробитые щиты. Выкинутый из седла Темир грянулся на землю, не шелохнулся.

— Наповал! — крикнул русский голос.

Упав на шею коня, Пересвет мчался к русскому строю. Кровь из пробитой груди заливала белую гриву коня. В последний миг, когда иссякали силы, Пересвет поднял голову. В глазах мелькнули светлые доспехи, червленые щиты.

— Свои!

Мертвый богатырь упал на руки русских воинов.

Князь Дмитрий выхватил меч.

— Вперед, братья!

Свист бесчисленных стрел, рев труб и первые стоны раненых. Железный, громовый лязг столкнувшихся ратей.

Прорубив копья фряжского ежа, в глубине строя генуэзцев рычал Фома:

— Из–за моря пожаловали! Из–за моря! Получайте!

Щит он бросил. Обеими руками держал рукоять меча. Клинок уже до самой рукояти в крови. Фома рубил. Выли люди. Визжала рассекаемая сталь. Знатный патриций попытался остановить, удар Фомы. Не встречаться бы рыцарскому мечу с Фомкиным булатом. Гнилым сучком хрустнул рыцарский меч, а свистящего удара не остановил. С рассеченным черепом рухнул синьор.

— Получайте, гости незваные! — хрипел Фома, углубляясь все дальше в гущу врагов, рассыпая беспощадные, разящие наверняка удары, и, как в былинах про богатырей говорится: «…Где проскачет, там и улица», так в тесноте Куликова поля перед Фомой раздался строй генуэзцев. Нет, не силой, не богатырством, — бесстрашием расколол Фома вражью тесноту.

— Эй, Фома, опомнись, вернись! Сомкнулись за тобой фряги!

Но за грохотом битвы не долетел крик Семена. Свистел меч Фомы, пока сзади, в спину, не ударило лезвие фряжского копья. Лишь тогда оглянулся Фома, достал мечом фряга, который его копьем ударил.

Семен отбивался от наседавших врагов, а сам смотрел вперед, где затравленным медведем, исколотый копьями, все тяжелее, все медленнее ворочал мечом Фома.

— Друг! Друг! Фома!.. Упал…

…Журчит, журчит над ухом, мешает понять, куда грохот битвы идет. Фома оторвал от земли чугунную голову, понял — струйка крови у самого уха журчит, бежит она из груды тел, бежит по обломку меча, срывается вниз и через дыру в пробитом щите уходит, поит землю. Но Фома тут же и забыл о крови, разглядев далеко–далеко, там, где стоял Большой полк, сверкающие сквозь пыль ордынские сабли.

— Побит Сторожевой полк! Побит!

Пересиливая себя, Фома поднялся на локтях, пытаясь ползти туда, в сечу, и тут же рухнул без памяти.

Зорок был глаз Фомы. В самом деле, костьми лег весь Сторожевой полк, и сейчас бесчисленные массы врагов навалились на Большой полк, прорубаясь к великокняжескому стягу.

Ударила стрела в сердце Бренку. Упал Ослябя. Защищая московский стяг, сложил свою голову сын Великого Новгорода Юрий Хромый. Полегли защитники стяга, полегли все до единого. Ордынцы прорвались в сердце Большого полка, подрубили древко.

Стяг упал!

Победный рев орд, ждавших, что русские дрогнут, побегут, рев, гремевший по всему полю до самого Красного холма, заставил очнуться Фому.

— Уже не те силы! Уже в глазах мешается. Стяга великокняжеского не вижу.

Фома прижался лбом к земле: «Пусть сыра земля прояснит очи». — Но не прохладой, а теплой кровью пахнуло на него от земли.

— И моя кровь, мои силы в эту же землю текут, — бормотал Фома. — Вон и уши обманывать стали: орды ревут победно, а мне вой побитых псов слышится…

Собакой, отведавшей плетки, выла орда. Пешие москвичи, мастеровщина встали на место погибших воинов, встретили ордынцев топорами, поворотили. Стяг московский вновь взмыл над ратями.

Мамай бесновался на вершине холма. Отбит натиск на Большой полк, попятились буртасы, наседавшие на полк Правой руки. Строй русских ратей стоял несокрушимо.

Не мечом — плетью грозил Мамай, в страхе пятились от него мурзы, только Хизр, не уклоняясь от свистящей плети, пошел прямо на эмира, гневно прикрикнул:

— Рабов восставших усмиряют не плетью — железом! — Ударил по сразу обмякшей руке Мамая, вырвал плеть, отшвырнул: — Повелевай!

Мамай схватил себя за горло, придушил рвущийся крик и, чувствуя, что под пристальным взглядом Хизра его охватывает холодная, расчетливая ярость, заговорил спокойно, властно.

Опять завыли трубы. Орды опять пошли в бой. Последние свежие тумены, последние свежие десятки тысяч татарских богатырей ударили в строй полка Левой руки, и на остальные полки русской рати вновь навалились все еще бесчисленные, все еще могучие орды.

В этой сече конь Семена Мелика упал с пробитым теменем. Семен успел соскочить, но на ногах не устоял, сшибли. Мимо катился вал рукопашной схватки, мимо пронесся фряг без головы, кровь хлестала из обруба шеи: зажатый сражающимися, труп не мог упасть. Как уцелел Семен, не поймешь. Видимо, глубоко завалился он в стонущий, шевелящийся холм из полуживых и мертвых тел. Пока сталкивал он с себя трупы, пока выкарабкивался, вал вражьего натиска ушел в пыльную тучу, но и передохнуть нельзя: из глубины поля мчится новая конная лава.

«Надо уходить!»

Но тут Семен увидел пешего русского воина. Прикрывшись щитом, изнемогая, он еле отбивал удары трех конных татар. Семен кинулся на помощь. Не успел. Воин упал, татары ускакали куда–то в сторону. Подбежав, Мелик не поверил своим глазам.

— Дмитрий Иванович!

Припал ухом к груди, услышал слабое трепыхание сердца, поднялся, озираясь. Вытащить князя из сечи нечего и думать: татарская лава совсем близко. Рядом шелестела молодая березка, чудом устоявшая во вражьем потоке. Несколькими ударами меча Семен подрубил ее и, повалив, густой вершиной накрыл князя. В следующий миг налетели татары. Семен подхватил с земли копье, достал им передового ордынца, отскочил, мечом сбил другого, но где устоять пешему перед конной лавой! Татарская сабля рассекла кольчужную бармицу шлема и панцирь на плече.

Семен упал.

Упала стрела жизни Семеновой, о которой когда–то еще в Новгороде Нижнем сказал Юрий Хромый. Нет, не красное слово Юрия вспомнил Семен, — о Насте своей, о Ванюшке вздохнул последним вздохом.

А Ваня в этот час с вершины дуба глядел, как тает полк Левой руки, как врубаются в него татары.

Снизу донесся вопрос Боброка:

— Ну как там?

— Не устоит полк!.. — Ваня проглотил комок, подступивший к горлу. — Не устоит! Пятеро на одного нашего!

— Пора! — твердил Владимир Андреевич.

— Рано, княже, рано! — сурово резал Боброк.

— Да пойми ты: наши гибнут, а мы стоим… — задыхался Владимир.

— На то битва, а нам рано!

За спиной громкий шепот:

— И пошто Митрий Иванович над нами такого идола поставил?

Слышит Боброк, нет ли — понимай как знаешь. Молчит, только брови насупил. А голоса все злее, все больше их. Уже не в спину, в лицо кричат:

— Оробел Боброк!

— А был лихой воевода!

— В том и беда, што был, а ныне…

— Ну как? — в который раз кричал Владимир дозорам.

Сверху, с дубов, неслось:

— Видно худо. Пыль…

— Беда, беда лютая!

Боброк наконец не стерпел, прикрикнул:

— Будет вам! Кто вы — ратники аль свиньи супоросные, что так голосите!

— Как не голосить, Митрий Михайлович, глядеть индо страшно.

— Ведь прорвут они, прорвут полк Левой руки! — Владимир уже не говорил, кричал.

— Прорвут, — соглашался Боброк, — того и дожидаюсь. Вспомни: позади Запасный полк стоит. Дмитрий Ольгердович, чаю, его уже налево сдвинул. Он и примет удар.

— А мы?

— А мы в свой черед!

Боброк хотел еще что–то сказать, но сверху закричали:

— Прорвали вороги полк! Прорвали! Рубят!

Боброк, вслушиваясь в нарастающий, злорадный рев орд, ринувшихся в прорыв, медленно вытаскивал меч. Поглядывая вокруг, он сказал:

— Тут надо старому помолодеть, а молодому чести добыть да силу плеч своих испытать…

Меч Боброка остановился, наполовину вынутый из ножен.

— Что ж медлишь?

Боброк перекатил взгляд на Владимира, усмехнулся.

— Хочу поболе зверья сетью накрыть. Слышишь: все новые орды в прорыв лезут… Ну вот!.. — Боброк на мгновение замолк, вслушиваясь, потом рванул меч и крикнул в полную силу:

— Наш час настал, братья!

Ваня видел, как плеснула приречная дубрава сталью, как закрутилась смятая ударом орда. Потом, обдирая о сучья лицо и руки, он кинулся вниз к коню, в битву.

Яростно отбивались ордынцы, но не устояли и не могли устоять перед внезапным натиском свежих, истомившихся в бездействии сил. Сорок тысяч мечей врубились в орду, прижали ее к Большому полку, рубили, рубили, рубили.

Мамай чувствовал: подкашиваются ноги. Сперва плечом прислонился, потом щекой, лицом прижался к шее своей лошади, окостенел, вцепившись в гриву. А грохот битвы близится, близится. Бегут орды! Бегут!

В ушах завяз срывающийся шепот Хизра:

— Солнце Орды померкло! Померкло!..

Мамай стряхнул наконец оцепенение, закричал, чтоб встречали русских в обозах. В последний раз с Красного холма взвыла труба, битва закипела здесь, рядом, в гуще возов.

Но Мамай вдруг понял, что и здесь не остановить напора, что нет больше у орды ни сил, ни мужества. Вопя без смысла, без слов, он кинулся животом на седло, погнал лошадь прочь, за ним кинулись мурзы, и лишь Хизр по–стариковски топтался, с трудом удерживая испуганно рвущуюся кобылу. Так и не успел Хизр сесть на седло — русские конники взлетели на вершину холма. Хизр выпустил повод, метнулся в сторону и попал под копыта коня, на котором сидел Ваня Мелик. Тяжелый удар подковы оборвал жизнь одного из злейших врагов Руси — «святого» и «бессмертного» Хизра.

Не знал Ваня, что татарин, в ужасе закрывший голову руками под занесенным над ним мечом, был мурза Ахмед, двадцать лет тому назад похитивший его мать. Как и других ордынцев, Ваня рубанул его и, не оглядываясь, поскакал дальше.

Нет, не только для лихой сечи оказался годен князь Владимир. По его приказу пели трубы, и все, кто мог сидеть на седле, устремлялись следом за ордой рубить бегущих.

В пыльную багровую мглу садилось солнце. Стихло Куликово поле, только стоны, стоны повсюду. Тысячи и тысячи лежали мертвыми, а Фома все еще был жив. Трудно умирать, когда в груди бьется богатырское сердце, бьется даже тогда, когда почти не осталось крови в теле, когда сил хватило лишь на то, чтобы поднять веки.

Издалека серебряным голосом поет труба. Издалека летят крики:

— Победа! Победа!

Наше, русское слово. Наша, русская победа! Фома облегченно вздохнул. За эту победу лег он на Куликовом поле, лег, не поднимется, не засмеется и сильным мира сего не надерзит. Трижды скидывал он с себя рабство — смерть не скинешь. Смерть надавила на веки, закрыла глаза, выпила силы…

Сколько еще сынов твоих, Русь, полегло здесь — за Доном, за речкой Непрядвой, на поле Куликовом! А труба поет и поет над живыми и павшими:

— Победа! Победа Руси!

30. ВЕЧЕР НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

Темно–красный бархат великокняжеского стяга горел багрецом в лучах заходящего солнца, а в тени казался совсем черным. Под огромное рассеченное, разорванное во многих местах полотнище стяга стал князь Владимир. Загремели трубы, собирая рассеянные рати. Замотанные кровавыми тряпицами, в иссеченных доспехах отовсюду шли воины, шли не прямиком, а пробираясь между грудами тел. Мало кто остался цел, кто не нес раны, но не о ранах думали люди. Думали другое:

«Побита Орда!»

«За Батыево разорение расквитались!»

«За горе, за слезы, за дани…»

«Побита Орда!»

Перекликая стоны, нарастали крики:

— Слава!

— Слава!

— Слава!

Кто–то помянул Мстислава Удалого. [302] Его сразу горячо, зло обругали:

— У тя на плечах голова аль кочан капустный? Сказал тоже!

— Не дай бог удали Мстиславовой!

— Мстислав на реке Калке себе славы искал, потому и побили его татары.

— На Калке начало руских бед лежит, и поминать Мстислава на поле Куликовом к чему!

— Не Удалым, а Храбрым Владимира Серпуховского надо звать!

— Истинно! Храбрым!

— Во главе Засадного полка рубился, Засадный полк орду сокрушил!

— Слава!

— Храбрым его звать!

— Хоробрым!

Но сейчас Владимиру было не до славы.

— Кто видел брата? Где Дмитрий Иванович? — спрашивал он.

Ответа не было.

По всему полю виднелись люди, искавшие своих близких. Владимир приказал:

— Пусть ищут Дмитрия Ивановича, пусть все смотрят… — Надо было договорить: «Пусть смотрят, где брат лежит», — но сил у Владимира не хватило сказать эти слова.

Совсем близко от стяга, разбирая тела убитых, Юрка Сапожник да Васюка Сухоборец увидали золоченый шлем, алый плащ. Юрка тронул ладонью грудь, в которой торчала стрела.

— Жив? — шепотом спросил Васюка.

— Какое! Похолодел.

— Зови.

Юрка поднялся, закричал:

— Здеся Митрий Иванович! Здеся!

Владимир сразу узнал плащ брата, подбежал, взглянул на убитого, протер глаза:

— Нет, не чудится! Бренко! В княжом доспехе, плаще. Бренко!

Издалека опять крик:

— Здесь Митрий Иванович!

— Жив?

Молчат. Владимир поскакал на зов. Его встретил смерд Сенька Быков.

— Где? — только и спросил Владимир.

— А вон, Гридя Хрулец с ним.

Заскорузлыми, огрубевшими от смердьей работы пальцами Гридя пытался закрыть мертвые глаза павшего, невольно он заслонил от Владимира лицо убитого, лишь борода видна из–под локтя. Борода знакомая, окладистая, вьющаяся крупными завитками.

Владимир глухо охнул. Гридя поднялся с колен, шагнул в сторону.

Владимир глядел, шептал:

— Федор Романович, ты ли это? — Потом иным, изменившимся голосом приказал: — Поднимите. То князь Белозерский. Стоял он во главе полка Левой руки, вместе с полком и лег. Он это, Федор, похожи они были с Дмитрием Ивановичем.

А по полю шли толки:

— Среди ростовцев девку нашли.

— Брешут, чай?

— Нет, правда. Лежит уноша, стонет. Ворот ему расстегнули, глядь — девка. В себя пришла, назвалась. Ростовчанка Антонида с женихом вместе в битву ушла.

— А жених?

— Тут же, недалече лежал. Голову его не сразу нашли, прочь откатилась.

— Девка вдовой стала.

— Ратник она!..

— Деда Микулу знавал? В битве нашел свой конец Микула.

— Плотника Петра едва опознали: все лицо рассечено.

— Это москвич? Знавал я его. Ругатель был покойник, не тем будь помянут.

— Мастер он был, своего дела художник.

— Это так! Умелец. Он и ругался, дело любя.

Далеко в поле махали сорванной рубахой.

— Здесь князь Митрий… — доносилось едва слышно.

Владимир послушно повернул коня, но ехал без надежды.

«Где тут сразу тело брата найти, все поле павшими усеяно. Травы от кровавой росы поникли. Конь по брюхо в крови измазан. Много битв видеть пришлось, но такой…»

Когда приблизился, ухо уловило обрывки спора:

— Нет, не князь это…

— Говорю, он! Мне ли Митрия Ивановича не знать.

— Тоже, нашли князя! Нет того, чтоб подумать, почему доспех на нем простой? Ну какой это князь!

— Нашли–то его кто? Гришка Костромич да Федька Сабур, костромич тож. Отколь им Московского князя в лицо знать?

Народ расступился перед конем Владимира.

— Брат! — Владимир почти свалился с седла, споткнулся о ствол березки, упал на колени. Подняв бесчувственную голову, звал: — Брат! Князь! Митя! — Ладонь ощутила тепло щеки. — Жив!

Сабур протянул ковш.

— Вот водицы принесли. Плесни ему в лицо. Вот так…

Дмитрий вздрогнул, открыл глаза. Попытался подняться, не мог. Все тело избито. Владимир твердо взял его за руку:

— Встань!

Дмитрий поднялся. Увидел кровавый закат над окровавленным Куликовым полем, увидел родные стяги, родные, русские лица. Взгляд его просветлел.

— Разгромлена Орда?!

— Разгромлена, княже, — ответил Федор Сабур. — Отныне будет помнить Русь побоище Мамаево, отныне не только Александра Невского, но и Дмитрия Донского помнить будут.

Дмитрий покачал головой.

— Велика честь, не по мне. Александр — полководец, а я на Куликовом поле полководцем не был.

— А битва прошла по твоему замыслу, — как всегда негромко, как всегда веско, промолвил Боброк.

Дмитрий нахмурился.

— Полки расставил, всего и заслуги. Вон ратники лежат мертвые, вон порубленные стонут. Им слава в веках.

Сабур шагнул к Дмитрию, слегка тронул иссеченный доспех на его груди.

— Как броня искорежена! Говоришь, ратникам слава, а ты, княже, кем в битве был? Кого под березой без памяти нашли? Тебя, тебя, Дмитрий Донской.

Дмитрий молчал, кружилась голова, то ли от слабости, то ли от мыслей. А поле стонало из края в край.

Одного ратника из всех назвали Донским; остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, стонали, кто в силах — ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю.

31. БЕССМЕРТИЕ

Только под утро стали возвращаться конные рати. Всадники ехали потемневшие от пыли, с запекшимися черными губами. Их встречали криками:

— Эй! Други! Далече ли орда?

Один из всадников, бережно поддерживая правой рукой порубленную левую, тяжело слез на землю, качнулся, устоял, сказал сипло:

— Еле жив.

— Испить бы.

Припал к краю бадейки, пил, пил. Вокруг говорили:

— Истомился человек.

— Еле на ногах держится.

— Все истомились. Ударь сейчас орда, худо нам будет.

Человек оторвался от бадейки, стряхнул воду с усов.

— Нет орды, и ударить некому!

— Аль далеко вороги убежали?

— Нет орды! — повторил человек упрямо. — Нет! До самой Красной Мечи [303] гнали мы ордынцев, на сорок верст трупами поля и дороги устлали, а Красная Меча и впрямь красной от крови текла. Нет орды!

Мимо скрипели телеги.

— Добыча?

— Добыча само собой, это телеги с иным. Слышишь — дребезжат.

Воин кивнул.

— Железо везут. Доспехи, оружие. Целое, ломаное — все князь Митрий собрать велел. [304]

— Ну, целого здесь мало найдешь.

— Ломаное — тож богатство. Вишь, мастер Демьян у возов крутится. Этот в железе толк знает.

Демьян, проходя мимо, ответил:

— Все в перековку пойдет.

— Само собой. Князь Митрий — муж бережливый. Хозяин.

— Есть в кого. Со времен Ивана Калиты московские князья казну копят. Умеют.

Мимо на рысях прошли всадники.

— А эти отколь?

— Ишь гонят!

Всадники на самом деле гнали. Были то остатки сотни Семена Мелика, вел их Игнатий Кремень. У шатра, увидев Дмитрия, он спешился, пошел враскачку на одеревеневших, плохо слушающихся ногах.

— Княже!

— Слушаю, Игнатий.

— Вчерась не велел мне Володимир Андреевич ордынцев гнать, велел ехать на закат, сведать, где Ягайло.

— Ну? — У Дмитрия перехватило дыхание.

— Сведал. Вчерась Ягайло был отсель в дне пути, на один день опоздал нечестивый.

Дмитрий шептал побелевшими губами:

— Значит, подходит Ягайло, значит, вновь биться русским людям. Тяжко–то как! Оскудела земля Русская ратниками, лежат они мертвые…

— Не тревожься, Дмитрий Иванович, непошто. Повернул Ягайло. Бежит без оглядки, даже блеска мечей наших не увидав, лишь про славу Куликовской битвы услышав. Бежит!

Дмитрий тряхнул головой, будто беду с шеи скинул.

— Спасибо, Игнатий. Отдохни сегодня. Чаю, устал?

— Как не устать, но и отдыхать не время.

— Что так?

— Надо Семена Мелика сыскать.

— Нашел его Ваня. Он и Фому нашел. Да вон он, видишь, недалече сидит.

Игнатий разглядел сгорбленную спину Вани, пошел, кружа между телами. Ваня сидел на корточках над телом отца. Закаменел. Игнатий, подойдя, опустил руку ему на голову. Ваня дрогнул, взглянул на Кремня, хотел что–то сказать и не сказал.

Семен лежал без панциря. На глазах, придавливая веки, две тяжелые из прозеленевшей меди татарские деньги. По обрубленным краям монет [305] Игнатий понял: «Не добыча». Понял: Ваня хочет, чтоб ничто ордынское отца не коснулось.

Глядел Игнатий в спокойное, суровое лицо Семена, чувствовал, как мутнеет в глазах от слез.

— Что делать, сынок, — тихо сказал Кремень, — слов утешения у меня нет, иное скажу тебе: будь таким же! Смотри, сумей! Будь таким же, не щадя себя, береги Русь…

Замолчал. Молчал и Ваня. В тишине до слуха Игнатия дошел шепот:

— …О, жаворонок–птица…

Игнатий увидел Софония, старик, прикрыв глаза рукой, глядел в небо, шептал:

— …О, жаворонок–птица, красных дней утеха, взлети под синие небеса, воспой славу…

Кремень хотел окликнуть, но смолчал — понял: не в небо, в грядущее смотрит Софоний, о славных делах быль слагает, от древней скорби «Слова о полку Игореве» [306] к новым, светлым напевам идет, [307] чтоб вспоминала Русь путь от поражений к победе над дикой степью, чтоб помнила Русь подвиги сынов своих, множила их в веках.

Быстро летели облака в небе. В глазах Софония то облачная хмурь отражалась, то голубели они.

Ветер летел над полем, легко трогал стяги. Русские стяги. Устояли они в битве…

…От тех дней столетия протекли, а слава народа–свободолюбца и поныне не меркнет, поныне ратной трубой поет.

СТРАНИЦЫ НАРОДНОЙ ГЕРОИКИ (О романе «Зори над Русью» и его авторе)

О книгах исторического жанра говорят порой с некоторым предубеждением:

— Дела давно минувших дней…

Так ли это?

Советский исторический роман наследует славные традиции русской литературной классики, которая всегда была связана с современностью, служила передовым общественным идеалам.

Пушкин в «Капитанской дочке» обратился к событиям полувековой давности. Однако едва ли в ту пору, когда свирепствовала самодержавная реакция, какое–либо другое произведение звучало так смело и своевременно, как эта повесть из эпохи крестьянской войны под водительством Емельяна Пугачева.

Вольная Запорожская Сечь неодолимо влекла художественное воображение Гоголя. Но воспетая им героика прошлого была и своеобразным предвестием будущего. Недаром горьковский Коновалов, слушая «Тараса Бульбу», вспоминает Степана Разина — легендарного бунтаря, заступника трудового люда.

Декабристские поэмы Некрасова меньше всего отвечали требованиям благонамеренной историографии. Каждое слово в них, по признанию самого поэта, — прославление революционного дела, вопреки «цензурному пугалу, повелевающему касаться предмета только сторонкой».

Нет, бесстрастным летописанием никогда не грешила русская классическая литература!

Тем более не свойственно это литературе социалистического реализма. Повествуя о минувшем, современные произведения исторического жанра помогают глубже осознавать настоящее, зорче всматриваться в грядущее. Разве «Петр I » А. Толстого или «Цусима» А. Новикова–Прибоя, «Переяславская рада» Н. Рыбака или «Степан Разин» С. Злобина — холодный, равнодушный слепок былого? «В том и сила марксистского мышления, — писал А. Толстой, — что оно раскрывает перед нами правду истории и ее глубину, и осмысливает исторические события».

Все это не лишне напомнить, ведя речь о книге М. Рапова «Зори над Русью». Хотя в подзаголовке автор и называет ее «повестью лет, приведших Русь на Куликово поле», произведение это, несомненно, относится к жанру эпического романа.

Михаил Александрович Рапов родился в 1912 году в волжском городе Рыбинске. Инженер–педагог по профессии, он с увлечением занимается и литературным трудом. За плечами у него — большая, интересная жизнь. «Кончил среднюю школу в 1929 году, — сообщает М. А. Рапов в автобиографии. — К тому же времени относятся мои первые литературные опыты. Между школой и институтом лежат четыре «пестрых» года, когда я работал землеустроителем, хронометражистом, младшим научным сотрудником в гидробиологической экспедиции и наконец художником… Первые строки «Зорь» написаны 8 сентября 1940 года, то есть в день пятьсотшестидесятилетия битвы на поле Куликовом… За время работы над книгой (а это без малого семнадцать лет! — В. Р.) основательно изучил XIV век, и не только с точки зрения истории: пришлось много поработать, знакомясь с памятниками материальной культуры, в частности с памятниками архитектуры, к которой я всегда был неравнодушен».

Поиски темы, присущие каждому писателю, наметились у Рапова уже в ранних стихотворных опытах:

Ну вот — и путь окончен дальний, И цел обоз, и конь не хром, И в замки знати феодальной Везу я пряности и ром; Везу сокровищ изобилье: Далекого Дамаска сталь, Испанский бархат из Севильи И из Венеции хрусталь… Но все готов отдать без стона — Лишь только б сохранить в пути Крупинки Лунного Дракона, Который спрятан на груди. Пускай крупинки эти малы, И сном волшебным он заклят — Рождают золото металлы, Когда горит драконий взгляд!..

«Философский камень» — так названо стихотворение, откуда взяты приведенные строки, — в известной степени родственен «Зорям над Русью», и в то же время между ними — резкая грань: автор остался верен избранной тематике, но на смену внешней, условной историзации пришла настоящая художественная непосредственность.

Обсуждение начальных глав будущего романа на собрании местного литературного актива вызвало горячие споры. Не всем одинаково виделись значимость произведения, его идейный размах, монументальность. Кто–то даже советовал писателю поступиться «историей» в пользу «современности».

Нет нужды доказывать, что «Зори над Русью» созвучны нашим дням могучим патриотизмом, который являл русский народ на протяжении всей своей многовековой истории. Когда пять лет назад книга впервые вышла в свет полностью (до этого, в 1954 году, были опубликованы первые две части романа из трех), эта ее примечательная особенность не оставила сомнений.

Вот некоторые из многих добрых отзывов читателей:

«Мы, рабочие, очень часто обсуждаем ту или другую книгу, и у каждого свои взгляды, но «Зори над Русью» М. Рапова понравились всем. Хоть и много веков прошло с тех пор, как бился наш народ против иноземного гнета, сердцу близки стремления и чаяния героев романа — тружеников, воинов, простых русских людей».

«Зори над Русью» — патриотическая книга, и, несмотря на отдаленность времени действия, переживания героев нам близки и понятны».

«Передайте нашу солдатскую благодарность автору повести «Зори над Русью». Побольше бы таких книг, товарищи редакторы!»

О чем же рассказывают страницы романа?

При Дмитрии Донском, — писал В. Г. Белинский, — русский народ «мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью». Художественному решению этой темы и посвящена книга Рапова. Следует заметить, что по протяженности действия во времени и пространстве, по охвату событий «Зори над Русью» значительно шире известного романа С. Бородина «Дмитрий Донской».

…Дремучими лесами, по едва приметным тропкам, кратчайшим путем скачет из Москвы в Суздаль гонец с вестью о кончине великого князя Московского — Ивана. Для одних весть эта скорбна, тревожна, для других — радостна: сын Ивана — Дмитрий — малолетен, и захватить великокняжеский стол легко. О том думают втайне и князь Суздальский, и князь Тверской, и все, кому кровопролитная междоусобица не в тягость, кому пагубное властолюбие не дает печалиться о судьбах родины, стонущей от татарского ига.

Так начинается повествование.

И тотчас же возникает другой — ведущий мотив: есть на Руси силы, способные противостоять, не щадя жизни, иноземным захватчикам. Им чужда и ненавистна дедовская вражда, как чужды и ненавистны страх и покорность татарскому нашествию. Это — новые люди, сторонники юного Дмитрия.

Большинство героев, изображенных в «Зорях над Русью», — личности исторические. Завещание Дмитрия Донского упоминает в числе верных княжеских сподвижников и Семена Мелика, и Михаила Бренка, и Дмитрия Боброка; летописи хранят имена Юрия Хромого и богатыря Фомы, митрополита Алексия и Сергия Радонежского, снискавших себе славу в борьбе с недругами Руси.

«В каждом художественном произведении, в том числе — в историческом романе, в исторической повести, — подчеркивал А. Толстой, — мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи, и осмысливающего эту эпоху…» И если в романе «Зори над Русью» возникли живые красочные характеры, привлекающие естественностью картины народной героики, — это убедительное свидетельство творческого успеха автора, который, сохраняя правду истории, доверился одновременно и полету фантазии.

Небезынтересны два следующих примера. Боярский Великий Новгород враждебно относился к Москве, собиравшей разрозненные русские земли в единое централизованное государство. Новогородское вече отказалось послать свои полки под начало князя Дмитрия. Но могли ли простые люди Северной Вольницы, потомки тех, кто некогда поверг в прах тевтонцев на льду Чудского озера, не принять участия в решающей битве с татарами? Рапов правомерно предположил иное: новогородцы были на поле Куликовом, они пришли сюда, нарушив боярский сговор. В романе это важное сюжетное ответвление закреплено запоминающимся образом посадника Юрия Хромого.

Или еще: сооружение каменного Московского Кремля. С. Бородин, например, поручает строительство мастеру–персианину Алису, а затем, придерживаясь распространенной версии, пишет, что Алис и работавшие с ним были умерщвлены по приказу Дмитрия, который не хотел, «чтобы враг распознал о тайнах Тайницкой башни…»

В «Зорях над Русью» — противоположное и, думается, более правильное толкование. Москвичи сами кладут стены Кремля, ставят его башни: народное зодчество искони славилось на Руси. Тайна же Тайницкой башни — скорее военная тайна, ведомая не только строителям, а и воеводам, и ратникам; для сохранения ее вряд ли стоило так жестоко расправляться с десятком — другим каменотесов. Народ берег эту тайну не менее заботливо, чем князь Дмитрий. «Послушай мужицкую речь, Митрий Иванович, — убежденно выговаривает князю работный человек Пахом. — Ты мужиков подними, посадских тож… Вот так, миром, что хочешь, одолеешь, а Кремль, он всем нужен, никто своему животу не враг…» Не потому ли тщетны попытки новогородского боярина Василия и предателя Прокопия Киева вызнать секрет подземного колодца, скрытого под Тайницкой башней?

В центре «Повести лет, приведших Русь на Куликово поле» — образ Семена Мелика, воплощающий типические черты народного характера: пламенное свободолюбие, беззаветный патриотизм, ратное геройство, острый и проницательный ум. Мелик выказывает свои лучшие качества не внезапно, а закономерно, в процессе становления, в непрестанном общении с жизнью.

Вначале Семену все нипочем: «он молод и весел», ему не знакомы еще в полной мере ни произвол боярский, ни неволя татарская. Но жизнь учит его, безвестного пастушонка, сурово и требовательно. «Жизнь твоя пернатой стреле подобна, — говорит Мелику Юрий Хромый. — Болтался ты по земле, как стрела в колчане, а обидели тебя, тетиву натянули, и летишь ты теперь прямо, никуда не свернешь… настоящего дела мечу своему ищешь».

И верно: обид у Семена немало. Вот татарин–мурза похитил невесту его Настю; вот боярский тиун разорил Семенова отца — крестьянина; вот Суздальский князь похолопил и самого Семена…

Судьба Мелика оказывается выражением народной судьбы, личные переживания дают исток верному пониманию общественных интересов. Глубоко в сердце западает Семену наставление деда Микулы: «Береги топор! Придут супостаты, сменишь топорище на боевое, длинное… Так спокон веков у нас, мужиков русских, деется. Когда надо, и мы биться с ворогом умеем. Так–то! Береги топор».

«Супостаты», «вороги»… Это относится, несомненно, не к одним только чужеземцам–поработителям. Бояре и князья, в народном понимании, не меньшие лиходеи, чем татары. Против тех и других приходится держать наготове боевой топор — надежное мужицкое оружие: к топору привычна рука Семена, натруженная в подневольной работе; с топором не расстается Фома, загнанный жестокой нуждой в «станишники»; за топоры берутся крестьяне, доведенные до отчаяния феодальными раздорами.

Мелик служит верой и правдой Дмитрию не потому, что считает его искренним народолюбцем. Семену дорого другое: князь Московский — непоколебимый противник татарского ига, Москва — средоточие сил народа, готовящегося дать врагу сокрушительный отпор. Выразителен спор Мелика с Ильей — беглым крепостным боярина Вельяминова. Настороженную реплику Ильи: «Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит — Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?» — Семен встречает словами, раскрывающими вынужденную демократичность политики князя Дмитрия: «У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено: Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты горой за Москву стоять будешь…»

В другом месте крестьянский ходок из Рязани ищет защиты у Дмитрия, и когда князь непонимающе спрашивает: «Или я больше о смердах пекусь?» — ходок отвечает сперва уклончиво: «Кто тебя знает, княже», а затем говорит твердо, без обиняков: «Знаем, что ты Бегича на Воже разбил, что татар на Русь не пускаешь, заступись и ныне».

Обе эти сцены — ключевые в романе. Мнением народным, выстраданной идеей освобождения от татарского ига — вот чем сильна власть князя Дмитрия. И потому так логично авторское отступление в финале повествования: «Одного ратника из всех назвали Донским, остальные, безвестные, умирали сейчас на холодеющей земле, звали близких, кто в силах, ползли на зов труб. Но в века, в память народную Дмитрий вошел не один, не вдвоем с братом Владимиром Храбрым, а со всеми, кто бился на поле Куликовом, кто крови и жизни не жалел, защищая родную землю».

С большим мастерством нарисованы в «Зорях над Русью» сложные образы митрополита Алексия и Сергия Радонежского. Первое знакомство с ними вызывает раздумье: не в чрезмерно ли светлых тонах выписаны они и, в зависимости от этого, не слишком ли сглажена деятельность церкви, не имевшей ничего общего с героической народной историей?

Нет, функции Алексия и Сергия вполне определенны: оба они действуют в качестве мирских проповедников антитатарских убеждений; их характеры, равносильно характеру Дмитрия, проявляются в прямой связи с общенациональным освободительным движением.

Вместе с тем писатель, по–марксистски освещая историю, не мог, разумеется, ограничиться только положительными образами Алексия и Сергия. Достаточно вспомнить, как приходский поп лукаво поучает Семена Мелика непротивлению злу насилием; как три разных попа, в угоду татарам, согласно оправдывают измену родине боярином–новгородцем; какую неприглядную тяжбу ведут «святые отцы» за обладание митрополичьим саном после смерти Алексия, — и станут ясны разоблачаемые в книге реакционность и корыстность церковников, пренебрегающих сплошь и рядом освободительными идеалами народа.

Наконец, значение Алексия и особенно Сергия Радонежского — в противопоставлении их золотоордынскому «бессмертному» Хизру. Как солнечный луч открывает глазу резкие контуры предмета, так и линия Сергий — Хизр способствует выявлению глубинного исторического конфликта: Русь — Орда.

Напрасны отчаянные усилия Хизра вернуть времена Чингис–хана! напрасны не только потому, что Орда уже изживает себя, а потому, прежде всего, что на пути ее встал русский народ, который можно было, превосходя силой оружия, пленить, но дух сопротивления завоеватели не в состоянии были поколебать в народных массах. Он креп от часа к часу, чтобы разразиться великой бурей.

Орда извечно страшилась Руси. «Бату–хан боялся их! — в смятении восклицает Темир–мурза, единомышленник Хизра — Он одел Русь пеплом, он покорил это злое племя, но дальше на Европу пойти не посмел. Даже избив их и разрушив города их, он боялся оставить за спиной Золотой Орды этот упрямый лесной народ». И хотя на откровение Темира Хизр выкрикивает свирепый завет Чингис–хана: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется слезами людей», хотя он грозит народу русскому черными бедами: «Перерезать, растоптать, сжечь», — в его неистовстве — бессилие Орды; волчьему сердцу Хизра недоступно ничто человеческое, оно исполнено лишь тупой ненависти — мертвой, бесплодной.

Сергий Радонежский, в противовес Хизру, страстно проповедует исторически справедливое дело — государственную самостоятельность Руси. Его зов, что будит стихию народного гнева, подобен семени в жаждущей урожая земле: вызванные им к жизни всходы стократ обильнее и плодоноснее. «Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда!.. Собирай соколиную рать. Приспело время! — вдохновенно говорит Сергий князю Дмитрию и еще повелительнее напутствует Семена Мелика: «Быть тебе белым кречетом!»

Целеустремленная контрастность свойственна всей композиции романа. Автор попеременно переносит действие в Сарай–Берке — центр Орды — и Тверь, в Литву и Каффу генуэзскую, в стан тевтонцев и Новгород Великий, изобличая лагерь, противоборствующий Москве. В злобный змеиный клубок сплетаются посягательства татарских ханов, набеги псов–рыцарей, ожесточенное сопротивление удельных князей, заговоры боярства… Тем величественнее победы молодой Руси над врагами, многочисленными и сильными.

Иго не вечно, оно должно пасть, потому что против него поднимаются не одиночные герои, а весь народ, единый и неодолимый в своем освободительном порыве; зорям, что занялись однажды, суждено разгореться вскоре незакатным огнем беспримерной Куликовской битвы, положившей начало краху татарщины, — таков пафос романа, его высокий идейный настрой.

Язык книги, свободный и от нарочитой архаики, и от излишней модернизации, сочен, многоцветен; он схож с искусным узором — простым и ясным в своей основе, — в который вкраплены детали затейливого рисунка, воскрешающего колорит далекой эпохи.

«Вече шумит полегоньку, посмеивается. Купец Микула попробовал было поперечить, но боярин Лазута мигнул своим, что с Воздвиженской улицы, те гурьбой протолкались к степени, загорланили, обещали шубу порвать. Купец через перила перегнулся, заговорил с ними добром. Куда там! Всю Воздвиженку напоил Лазута, того гляди со степени стащат. Лаяться Микула не стал, поскорее сошел долой, пожалел шубу…»

Живописная, многоплановая картина! Видишь и пассивно созерцающую происходящее, разуверившуюся в справедливости вечевых решений толпу новогородцев; и хитрого боярина Лазуту, сманившего на свою сторону посадский люд; и опасливого купца Микулу, которому шуба дороже истины… А в целом — знаменитое новогородское вече с его показным народовластием, острыми классовыми конфликтами.

Это одна из частиц добротной стилевой ткани, придающей написанному зримость, осязаемость — в патетике авторской речи, в лиризме отношений Семена и Насти, в героике Куликовской битвы. Невозможно спутать озорной, с острым присловьем говор Фомы и спокойное, по–народному мудрое изъяснение Мелика; велеречивое краснобайство попа Митяя и уверенные, насыщенные аллегорией сентенции Сергия; запальчивые тирады самолюбивого Тверского князя Михайлы и веские суждения Дмитрия, мыслящего широко, по– государственному.

Удачно дорисовывают историческую канву романа содержательные примечания, следующие в конце книги. Цель их не только в пояснении отдельных устаревших слов вроде «тиун», «изгой», «туга», «тысяцкий», но и в кратком истолковании ряда тогдашних обычаев, выражений, понятий: «церковь–обыденка», «сороковичок соболей», «ушкуйники», «басма».

Сказанное вовсе не означает, что все в «Зорях над Русью» бесспорно. Можно полемизировать, например, по поводу некоторой односторонности в оценке писателем роли князя Дмитрия. Иногда кажется, что диалектика этого характера сдержана, притушена; между тем в борьбе противоположностей и дано наиболее раскрыться столь сильной, но противоречивой натуре, какой представляется Дмитрий.

Большей художественной определенности ждешь от интересно задуманного образа Насти — верной подруги Семена Мелика; подчас (особенно во второй части повествования) ему недостает внутреннего развития, динамики, которые позволили бы полнее проявляться незаурядным качествам русской женщины–патриотки.

Несколько неожиданно, пожалуй, превращение Бориски из крестьянина, бегущего от боярской кабалы, в монаха; человек на перепутье, Бориско, вероятно, все же последовательнее в жизни, нежели в литературном бытии…

Однако достоинства романа — яркого, самобытного, проникнутого народной героикой — намного выше его частных погрешностей.

…Недавно ярославская литературная общественность отметила пятидесятилетие М. А. Рапова. А на рабочем столе писателя–коммуниста — уже рукописи новых книг: «Каменные сказы» (вот где нашла выражение его давняя любовь к народному зодчеству) и «Рыбинск социалистический» (взволнованное повествование о людях родного города, строителях коммунизма).

Пусть же и эти произведения талантливого прозаика будут отмечены таким же признанием читателей, как «Зори над Русью», легко перешагнувшие областные границы и ставшие значительным явлением советской литературы.

В. РЫМАШЕВСКИЙ.

Примечания

1

Голубец — двускатная кровелька, делавшаяся над крестами на кладбищах и над иконами, висевшими снаружи.

(обратно)

2

Сурожанин — купец, который вел торговлю с Византией через город Сурож, современный город Судак в Крыму.

(обратно)

3

Московский князь Иван Добрый, сын Ивана Калиты и отец Дмитрия Донского, умер 13 ноября 1359 года.

(обратно)

4

Стол — престол (отсюда стольный град — столица).

(обратно)

5

Святая София — главный храм Новгорода, величественный памятник древней русской архитектуры, построен в 1045—1050 годах. Он Как бы олицетворял собою Великий Новгород, отсюда и боевой клич новгородцев: «Где святая София, тут и Новгород».

(обратно)

6

Челядь — боярская дворня, несвободные домашние слуги.

(обратно)

7

Beче — высший орган власти Новгородской республики, общее собрание граждан Великого Новгорода.

(обратно)

8

Новгород делился рекой Волховом на две части: Торговую, или Торг, на восточном берегу, и Софийскую — на западном.

(обратно)

9

Ярославово дворище — площадь на Торговой стороне Новгорода. В древности здесь стоял дворец Ярослава Мудрого, признавшего в своих грамотах право Новгорода на вечевое управление. На Ярославовом дворище обычно собиралось вече.

(обратно)

10

Посадник — глава новгородского правительства, избирался на вече, обычно из числа наиболее влиятельных и богатых бояр.

(обратно)

11

Степень — помост, трибуна на вечевой площади Великого Новгорода.

(обратно)

12

Параскева–Пятница на Торгу — церковь, построенная в 1207 году, сохранилась до наших дней. Находилась рядом с Ярославовым дворищем и около торгового двора ганзейских купцов. Построена новгородскими купцами, которые вели заморскую торговлю, была патрональным храмом этого купеческого объединения.

(обратно)

13

Во времена татарского ига золотоордынских ханов на Руси часто называли царями.

(обратно)

14

Вельми — очень, весьма.

(обратно)

15

Князь Андрей Боголюбский (род. около 1111 г. — ум. в 1174 г.) — сын Киевского великого князя Юрия Долгорукого. Учитывая возрастающее значение Северо–Восточной Руси, ушел с юга и перенес столицу Руси из Киева во Владимир на Клязьме. Боролся за подчинение всей Руси своей власти. Его военный поход на Новгород в 1170 году окончился неудачей, но потом, задержав подвоз хлеба в Новгород, он заставил новгородцев пойти на некоторые уступки, поэтому если бы Новгород «распорядился столом (престолом) Андрея Боголюбского», то это было бы победой новгородцев в старом политическом споре.

(обратно)

16

Сарай–Берке — крупнейший город Золотой Орды, построенный по приказу хана Берке между 1255 и 1266 годами. Узбек–хан перенес в Сарай–Берке столицу Золотой Орды из более древнего города Сарая–Бату. Сарай–Берке лежал на левом берегу Ахтубы, в районе современного города Ленинска в Волгоградской области.

(обратно)

17

Чингис–хан (1155—1227 гг.) — титул Темучина или Темучжиня, крупного монгольского феодала, основавшего огромную державу монголов. Завоевания Чингис–хана принесли неисчислимые бедствия народам, подвергшимся нападению варварских монгольских орд. «Искусство, богатые библиотеки, превосходное сельское хозяйство, дворцы и мечети — все летит к черту», — говорит о завоеваниях Чингис–хана К. Маркс.

(обратно)

18

Баатур — буквально богатырь, но в то же время этот термин был одним из титулов монгольской знати.

(обратно)

19

Джинны — злые духи мусульманской мифологии.

(обратно)

20

Эмир — крупнейший феодал, представитель кочевой монгольской знати. Титул эмира заимствован монголами у арабов.

(обратно)

21

Хатунь — жена хана, ханша, иногда просто знатная женщина.

(обратно)

22

Мурза — титул татаро–монгольских феодалов, искаженное персидское слово «мирза».

(обратно)

23

Гривна — весовая и денежная единица Древней Руси. Сперва это фунт серебра, позднее количество серебра в гривне значительно снижается (более чем вдвое). Денежная гривна называлась гривной кун. Это название уже в XIV веке было пережитком, напоминая о временах, когда ценные меха (не только куньи) играли роль денег.

(обратно)

24

Гридень — княжеский дружинник. Слово это характерно для Киевской Руси и в XIV веке употреблялось уже редко.

(обратно)

25

Лада — милая, любимая. От корня «лад» мы и сейчас употребляем слово «ладный» — хороший.

(обратно)

26

Тиуны — различные должностные лица у князей и бояр, в данном случае староста, боярский доверенный.

(обратно)

27

Закуп — полусвободный крестьянин, получивший ссуду и до выплаты долга попавший в зависимость от феодала.

(обратно)

28

Лихва — ростовщический процент, барыш, взятый сверх долга.

(обратно)

29

Изгой — в общем смысле человек, потерявший свое место в жизни, в обществе.

(обратно)

30

Улус — в данном случае населенный пункт. В широком значении — феодальное владение ордынского вельможи. В Орде русские княжества также назывались улусами.

(обратно)

31

Руда — кровь, от «рудой» — «красный».

(обратно)

32

Смерд — в Древней Руси свободный крестьянин, в отличие от холопа, потерявшего личную свободу и находившегося в крепостной зависимости от феодала.

(обратно)

33

Бату–хан (год рождения неизвестен, умер в 1255 или 1253 г.) — Батый, как звали его русские люди, внук Чингис–хана и сын Джучи, получил в наследство наиболее западные области Монгольской империи — улус Джучи, большую часть которого еще предстояло завоевать. В 1236 году Батыева орда появилась в Среднем Поволжье, разгромила кыпчаков (половцев) и другие приволжские народы. В кровавых походах, отличавшихся варварской жестокостью, Батый поработил Русь и установил над ней иго Золотой Орды (русское название улуса Джучи). Поход Батыя в Западную Европу не мог быть удачным, т. к. в тылу поработителей лежала Русь, продолжавшая героически сопротивляться.

(обратно)

34

Владимир Андреевич — князь Серпуховский. В будущем герой Куликовской битвы, вошедший в историю под именем Владимира Храброго.

(обратно)

35

Великий Торг— так в древности называлась Красная площадь.

(обратно)

36

Гульбище — балкон.

(обратно)

37

Горний — верхний, высокий.

(обратно)

38

Слово «красный» в старину соответствовало нашему слову «прекрасный». Официально Красная площадь стала так называться с XVII века, но народ, отмечая красоту главной площади Москвы, называл ее Красной гораздо раньше.

(обратно)

39

Примет — завал из бревен, по которому осаждающие взбирались на стены города.

(обратно)

40

На месте древней Фроловской башни сейчас находится Спасская башня Московского Кремля.

(обратно)

41

Черная кровь земли — нефть — была известна татарам со времени завоевания Китая, у которого татаро–монголы заимствовали передовую военную технику.

(обратно)

42

Ордынка — улица в Замоскворечье, на ней находился Ордынский двор — укрепленное подворье, где жили ханские послы.

(обратно)

43

На этом месте сейчас находится площадь Свердлова (Театральная площадь).

(обратно)

44

Тати — воры.

(обратно)

45

Станичники — в данном случае разбойники.

(обратно)

46

Черторье, или Чертолье — местность около ручья Черторыя, протекавшего в глубоком овраге, который, по преданию, «черт рыл», в районе современных Кропоткинских ворот. Сейчас Черторый течет в подземной трубе, память о нем сохранилась в названии Чертольского переулка.

(обратно)

47

Геенна огненная — ад.

(обратно)

48

Троица — современный город Загорск, где расположен монастырь, основанный Сергием Радонежским.

(обратно)

49

Ересиарх — основатель еретического учения, но это слово употреблялось и в переносном смысле, как брань.

(обратно)

50

Личина — маска (здесь в переносном смысле).

(обратно)

51

Засека — старинное русское оборонительное сооружение, состоящее из подрубленных деревьев, поваленных так, что лес становится непроходимым.

(обратно)

52

Евпатий Коловрат — рязанский воевода, героически погибший вместе со своим полком в 1237 году. О его подвиге в народе пелись былины, одна из которых дошла до нас как часть «Повести о разорении Рязани Батыем».

(обратно)

53

Туга — печаль, горе.

(обратно)

54

Усобица — война между князьями, обычно феодальная борьба, приносившая народу неисчислимые бедствия.

(обратно)

55

Шелом — шлем.

(обратно)

56

Десятина — в данном случае десятая часть.

(обратно)

57

В древнерусском счете тьма — десять тысяч.

(обратно)

58

Крыжатый меч — меч с крестообразной поперечиной рукоятки. Крыж — крест.

(обратно)

59

Червленый — ярко–красный.

(обратно)

60

Батырь — русское произношение татарского слова «баатур» — богатырь.

(обратно)

61

Боян — великий русский певец–дружинник. Жил на рубеже XI и XII веков. Его былины не дошли до нас. Боян упоминается в «Слове о полку Игореве» как вещий певец, воодушевлявший своими песнями воинов.

(обратно)

62

Тысяцкий — высший военный чин в Москве.

(обратно)

63

Басма — русское произношение татарского слова «пайцзе» —деревянная, серебряная или золотая пластинка с надписью, удостоверявшей, что владелец пайцзе является исполнителем ханской воли.

(обратно)

64

Колодки —доски с отверстиями для ног или рук, заменявшие цепи, кандалы.

(обратно)

65

Каффа, или Кафа — город в Крыму, современная Феодосия–была колонией Генуи.

(обратно)

66

Плёс — рыбий хвост.

(обратно)

67

Лютым зверем в Древней Руси называли волка.

(обратно)

68

Рекой Итилем татары называли Каму и нижнее течение Волги после впадения Камы. Итиль — Камо–Волга.

(обратно)

69

Дервиш — мусульманский нищенствующий монах.

(обратно)

70

По мусульманским законам пить вино запрещено.

(обратно)

71

Буза — легкий хмельной напиток.

(обратно)

72

Яик — старинное название реки Урала.

(обратно)

73

Турсук — кожаный мешок.

(обратно)

74

Ярлык — ханская грамота, утверждавшая право князя на княжение в определенном уделе.

(обратно)

75

Отчина и дедина — владение отца и деда, т.е. наследственное владение.

(обратно)

76

Таpхан — ордынский феодал, освобожденный в знак особой ханской милости от всех или части налогов и повинностей.

(обратно)

77

По обычаям монголов в момент провозглашения хана его сажали на белый войлок.

(обратно)

78

Киличей — посол, искаженное монгольское «ильчи»

(обратно)

79

«Не посрамим земли Русской, ляжем костьми, мертвые бо срама не имут!» — слова великого воина и полководца Киевской Руси князя Святослава, обращенные к воинам перед битвой.

(обратно)

80

Соколиный лов — излюбленная в Древней Руси охота с прирученными соколами.

(обратно)

81

Матица — балка, на которую опирается настил потолка.

(обратно)

82

Кыпчаки — кочевой народ, называемый в русских источниках половцами. Покоренные татаро–монголами, кыпчаки составили главную массу населения Золотой Орды, и в конечном итоге татаро–монголы растворились в среде кыпчаков и даже потеряли свой язык, приняв тюркский язык порабощенных ими кыпчакских племен. Таким образом, современные татары Поволжья — в основном потомки кыпчаков и булгар.

(обратно)

83

Бунчук — крашеный конский хвост, прикрепленный к высокому древку, заменял у монголов знамя.

(обратно)

84

Ушкуйники — повольники Великого Новгорода, совершавшие полувоенные, полуразбойничьи походы по Волге и северным рекам, захватывавшие для Новгорода большие богатства и большие земли, превращавшиеся в колонии Новгорода. Слово «ушкуйники» идет от названия новгородских судов — ушкуев.

(обратно)

85

Хвалынское море — древнее название Каспия.

(обратно)

86

Татарский город Джуке–тау русские называли Жукотинем.

(обратно)

87

Шестопер — холодное оружие, род булавы, от которой он отличался тем, что вместо шара на конце рукоятки располагались по кругу шесть резных пластин иногда очень причудливой формы, с острыми шипами.

(обратно)

88

Ошеломить — в первоначальном значении этого слова — ударить по шелому, оглушить ударом по голове.

(обратно)

89

Денга — слово индусского происхождения. Индусское «танка» татары произносили как «тэнка», отсюда русское слово «денга», позднее — деньга, деньги.

(обратно)

90

Со времен Батыя на Руси деньги не чеканились. Для согласования татарских денег с русской денежной системой монеты обрубались так, чтобы их вес соответствовал весу русских монет. После победы на Куликовом поле Дмитрий Донской возобновил чеканку русской монеты.

(обратно)

91

Караван–сарай — постоялый двор для караванов.

(обратно)

92

Нукер (буквально — друг) — дружинник монгольского феодала.

(обратно)

93

Летосчисление в Древней Руси велось «от сотворения мира». Чтобы перевести счет на наше летосчисление, следует вычесть 5508 лет. Так, 6868 год — это 1360 год нашей эры.

(обратно)

94

Паровая система земледелия с трехпольным севооборотом известна на Руси уже с X века; она постепенно вытесняла подсечноогневую систему, при которой поле на месте вырубленного и сожженного леса использовалось несколько лет подряд до потери урожайности, а потом забрасывалось и вновь зарастало лесом. Отказ от подсеки был большим прогрессом в земледелии.

(обратно)

95

Гамаюн — сказочная вещая птица, приносящая славу, власть и богатство.

(обратно)

96

Гнилое море — залив Сиваш.

(обратно)

97

Ходжа — русское искажение слова «хаджи» — титул мусульманского богомольца, побывавшего в Мекке — священном городе мусульман.

(обратно)

98

Мягкой рухлядью в старину на Руси назывались драгоценные меха.

(обратно)

99

Сороковичок соболей — четыре десятка собольих шкурок. Это количество мехов шло на одну шубу. Отсюда произошло наше слово «сорок».

(обратно)

100

Русское море — старинное название Черного моря.

(обратно)

101

Царьград — так русские называли столицу Византии — Константинополь, ныне Стамбул.

(обратно)

102

Пардус — барс.

(обратно)

103

Бердыш — боевой топор с закругленным лезвием, на длинной рукоятке.

(обратно)

104

Обыдёнка, обыдённый — сделанный «об один день», т. е. однодневный.

(обратно)

105

Река Неглинная, или Неглинка, сейчас течет в трубе под ул. Неглинной, потом поворачивает направо, течет вдоль стены Кремля под современным Александровским садом, впадает в Москву–реку немного ниже Каменного моста. Мост от Кутафьей башни к Троицкой башне когда–то проходил над Неглинкой.

(обратно)

106

Клетцы — небольшие срубы, служившие фундаментами сооружения.

(обратно)

107

Тёмник — воевода над тьмой — десятью тысячами.

(обратно)

108

Бить челом — бить лбом о землю, т. е. кланяться, в переносном смысле — просить о чем–нибудь.

(обратно)

109

Бортничество — сбор меда и воска в лесах, где в живых деревьях выдалбливались дупла — борти, в которых селились пчелы. На дереве под бортью вырубалось «знамя» — знак собственности, право на которую охранялось еще Русской Правдой. Сбор меда диких пчел постепенно перерастал в искусственное пчеловодство; еще до XIII века рядом с бортями стали применять ульи — колоды. Бортничество было важным промыслом в Древней Руси. Бортными угодьями под Москвой славился громадный Васильцев стан. В него входили Марьина и Сокольничья рощи, которые так назывались уже в XIV веке.

(обратно)

110

Багрец — темно–красный цвет.

(обратно)

111

Халифский динар — золотая арабская монета. Золотоордынские динары были серебряные.

(обратно)

112

Послух — в отличие от свидетеля, тот, кто только слышал, а своими глазами не видел.

(обратно)

113

В Древней Руси слово «вор» имело более широкий смысл, чем сейчас. Вор — преступник, разбойник, нечестный человек.

(обратно)

114

Подклеть — нижний нежилой этаж здания.

(обратно)

115

Волоковое окошко — обычно небольшое, по высоте в толщину одного бревна окно, задвигавшееся (заволокавшееся) по пазам деревянной дощечкой.

(обратно)

116

Щитом пользовались как носилками, накладывая на него добычу, захваченную в завоеванном городе. Отсюда выражение «взять на щит».

(обратно)

117

Стольный град Владимир — т. е. — город, где находился «стол» — престол великого князя. Отсюда «столица». Город Владимир на Клязьме считался столицей Руси, но со времен Ивана Калиты постепенно утрачивал это значение, ибо московские князья, получая ярлыки на великое княжение Владимирское, оставались жить в Москве и последняя постепенно приобретала значение столицы Руси.

(обратно)

118

Кизяк — подсушенный навоз, идущий на отопление.

(обратно)

119

Раскат — помост внутри башни.

(обратно)

120

Стрельня — башня.

(обратно)

121

Умерший в 1353 году Московский князь Семен Гордый, дядя Дмитрия Донского, в своем завещании говорит: «…наша чтоб свеча не угасла», намекая на объединение Руси, начатое еще Иваном Калитой.

(обратно)

122

Черная смерть — чума.

(обратно)

123

Шуйца — левая рука.

(обратно)

124

Десница — правая рука.

(обратно)

125

Подол — в старинных русских городах нижняя, подгорная часть города.

(обратно)

126

Домовина — гроб, обычно вырубался из целого ствола.

(обратно)

127

Сбитень — горячий напиток из меда с пряностями, был распространен на Руси и заменял наш чай, который тогда был неизвестен.

(обратно)

128

На Руси во времена татарского ига, когда грамотность стала редкостью (кроме Новгорода, до которого татары не дошли), часто, вместо того чтобы писать грамоту, гонца заставляли заучить и передать послание наизусть.

(обратно)

129

Волокуша — две длинные жерди, скрепленные поперечиной и волочащиеся за лошадью по земле. Служила для перевозки клади, когда не было средств приобрести телегу, которая часто оказывалась недоступной для крестьянина, т. к. слишком дороги были колеса.

(обратно)

130

Колода неисчислимая — бесконечно большое число древнерусского счета.

(обратно)

131

В 1365 году летопись отмечает появление на Солнце огромных пятен, видных на закате простым глазом. Летописец связывает это «знамение» со страшной засухой, от которой страдало все живое.

(обратно)

132

Божедомы — лица, на обязанности которых лежало подбирать больных и умерших.

(обратно)

133

Содом и Гоморра — по библейскому сказанию, города, уничтоженные богом за нечестие и разврат.

(обратно)

134

Сыпь — насыпь.

(обратно)

135

Громадный пожар 1365 года, сопровождавшийся сильной бурей и уничтоживший всю Москву, получил название Всесвятского, т. к. он начался в церкви Всех святых.

(обратно)

136

Занеглименье — название, подобное Замоскворечью, местность за рекой Неглинной, т. е. на ее правом берегу. (На левом берегу Неглинной стоял кремль). Посады начинались на месте современных Манежной улицы, площади Революции, площади Свердлова (Театральной) и уходили в сторону от кремля примерно в пределах современного Бульварного кольца, образовавшегося на месте стен Белого города, которых в XIV веке еще не было.

(обратно)

137

Причелина — украшенная резьбой доска под краем крыши.

(обратно)

138

Филигрань, или скань, — художественные изделия из скрученной проволоки, которая изгибалась в виде тонких узоров. Скань могла быть и сквозной, и напаянной на металлическую пластинку. На ту же пластинку напаивали мельчайшие зерна металла — зернь.

(обратно)

139

Ошуюю — налево, одесную — направо.

(обратно)

140

Прясло — участок стены между двумя соседними башнями.

(обратно)

141

Треух — шапка с опускающимися наушниками и назатыльником.

(обратно)

142

Домница — небольшая шахтная печь, в которой в старину добивали железо «сыродутным» способом, т. е. путем восстановления железа из руд с помощью древесного угля.

(обратно)

143

Неполное затмение солнца произошло 7 августа 1366 года в 3 часа дня. «…И бысть солнце аки месяц до триех днех…» — говорит летописец.

(обратно)

144

Васька Буслай — герой новогородской былины, отличавшийся бесшабашной удалью.

(обратно)

145

Чигирь — род ворота с бесконечной цепью, на которую подвешены ковши для подъема воды.

(обратно)

146

Кархана — большая ремесленная мастерская, обычно принадлежавшая хану; работали в ней рабы.

(обратно)

147

Уртакчи — в Золотой Орде арендатор, издольщик, крестьянин, работавший на чужой земле и плативший за это феодалу часть урожая.

(обратно)

148

Яхонт — рубин. Слово «яхонт» взято из греческого языка, а более позднее название «рубин» — итальянского происхождения.

(обратно)

149

Наровчать, или Наручаты — местность по реке Мошке; Булагры —область в низовьях Камы и в среднем Поволжье, город Булгар лежал за Волгой, ниже впадения Камы, в районе современного села Болгары–Успенское Татарской АССР; Цитрахань —Астрахань.

(обратно)

150

Подлинные слова Чингис–хана.

(обратно)

151

Подобные незабудки — поразительное достижение ювелирного искусства древнерусских мастеров — найдены при раскопках Старой Рязани и относятся к дотатарской эпохе.

(обратно)

152

Рыбная слобода — позднее город Рыбинск на Волге, напротив впадения в нее реки Шексны.

(обратно)

153

До битвы на Куликовом поле гербом Москвы был белый конь на красном поле. После битвы герб был изменен: красное поле и белый конь остались прежними, но на коне стали изображать Георгия Победоносца, Поражающего дракона, в знак победы над Ордой.

(обратно)

154

Ногата — двадцатая часть гривны.

(обратно)

155

Мортка была в полтора раза дешевле ногаты. Название сохранилось как пережиток тех времен, когда морткой называли шкурку, у которой голова не была отрезана, а может быть, только головку, отрезанную от шкурки, потерявшую ценность как мех и служившую мелкой разменной монетой.

(обратно)

156

Рюриково городище — место под Новгородом, где жили князья после того, как Новгород добился самостоятельности и приглашал князей по договору, ограничивая их деятельность военной областью.

(обратно)

157

Спас–Нередица — небольшой загородный храм постройки XII века, один из замечательных памятников русской и мировой архитектуры.

(обратно)

158

Фреска — живопись водяными красками по свежей штукатурке. В процессе схватывания штукатурки краски закреплялись, и роспись приобретала исключительную прочность и долговечность. Древняя Русь славилась высоким искусством фресковой живописи.

(обратно)

159

«Вси языцы» — все народы.

(обратно)

160

Новые ромеи — новые римляне. Так византийцы называли народы, принявшие крещение, рассматривая их как новых подданных византийских императоров. Русь не только не подпала под власть Византии, но еще в XI веке была не чужда идее равенства народов («вси языцы»). Эта надпись послужила причиной того, что храм Спас–Нередица был варварски разрушен прицельным артиллерийским огнем фашистских захватчиков явно по идеологическим соображениям, ибо никакого военного значения у Спаса–Нередицы не было.

(обратно)

161

Обычай делать предварительно модель постройки был широко известен на Руси. Например, в нередицких фресках был изображен отец Александра Невского князь Ярослав с моделью храма в руках.

(обратно)

162

Камень для нового кремля стали возить уже в 1366 году, а летом 4367 года был воздвигнут первый каменный кремль Москвы из белого камня. Отсюда дошедшее до наших дней название Москвы: «Белокаменная». Современный кремль построен в конце XV века, когда развитие артиллерии потребовало замены сравнительно тонких стен первого каменного кремля на более массивные. Белокаменный кремль был значительно больше дубового кремля и занимал почти ту же площадь, какую сейчас занимает кремль, только от Никольских ворот стена шла к тому месту, где сейчас стоит Арсенальная башня, а круглой Собакиной башни, стоящей ныне около Исторического музея, не было.

(обратно)

163

Питухи — пьяницы.

(обратно)

164

Весь — деревня, село. Это слово сохранилось в названии города Весьегонска — весь Егонская.

(обратно)

165

У ляхов — у поляков; в Угорской земле — в Венгрии.

(обратно)

166

Замки подобной конструкции славились за рубежами Руси и назывались русскими.

(обратно)

167

По обычаю в старину на свадьбе варили кашу, поэтому и свадьбу часто называли свадебной кашей.

(обратно)

168

Удельный князь — князь, сидевший в своем уделе — отдельном владении, в отличие от великого князя Владимирского, который номинально считался главой всей Руси. Некоторые крупные удельные князья, например Тверской, Рязанский, имевшие в подчинении мелких князей, претендовали на звание «великих».

(обратно)

169

На месте современной Тайницкой башни (примерно в середине Кремлевской набережной). Башня в старину имела ворота.

(обратно)

170

На месте современной Водовзводной башни (на углу около Каменного моста). В старину башня Водовзводной не называлась.

(обратно)

171

Векша — применявшийся в Древней Руси грузоподъемник с подвижным блоком.

(обратно)

172

Булак–Темир — русское искажение татарского имени Булат–Темир.

(обратно)

173

По Волзе реце — по Волге–реке.

(обратно)

174

Великий Джасак — свод военных и гражданских законов Чингис–хана. Известен в отрывках.

(обратно)

175

Бармица — кольчатый доспех, броня, прикреплялась в нижней кромке шлема и, свисая вниз, защищала голову с боков и сзади, закрывала шею и горло, ложилась на плечи вторым слоем брони поверх оплечий кольчуги. Она была очень удобна, так как не стесняла движений головы. От «бармицы» произошло слово «бармы» — оплечья в торжественной царской одежде.

(обратно)

176

Нойон — титул крупного феодала. Слово монгольского происхождения.

(обратно)

177

Река Пьяна — левый приток реки Суры.

(обратно)

178

В бесстражье — без стражи, без охраны, беспечно.

(обратно)

179

Кистень — старинное оружие — шар с шипами, прикрепленный короткой цепью к рукоятке.

(обратно)

180

Кметь — ратник, воин. Слово южнорусское и на севере употреблялось редко.

(обратно)

181

Хартейка, хартия — грамота, написанная на пергаменте (пергамене), выделанной для письма тонкой телячьей или бараньей коже.

(обратно)

182

Доспехи татар обычно были темного цвета. Русские носили брони из блестящего металла.

(обратно)

183

Первая битва на Пьяне произошла в 1367 году.

(обратно)

184

Зажитья — жилые места, деревни, по которым рассеялись татары.

(обратно)

185

Кашинский удел входил в Тверское княжество.

(обратно)

186

Вепрь — дикий кабан.

(обратно)

187

Выжлятник — старший псарь при гончих собаках.

(обратно)

188

Фряги — в данном случае генуэзцы.

(обратно)

189

Авиньон — город на юге Франции, резиденция Римских пап с 1309 по 1377 год, во время так называемого Авиньонского пленения пап, когда папы фактически оказались в подчинении у королей Франции, не прекращая в то же время претендовать на руководящую роль во всем католическом мире.

(обратно)

190

Ендова — большой округлый сосуд с носиком.

(обратно)

191

Феофан — в русских летописях Феофан Грек, великий Византийский художник, работал в Константинополе и других городах Византии, в Каффе и на Руси, сперва в Новгороде Великом, позднее в Москве. Умер между 1405 и 1409 годами.

(обратно)

192

Паволоки — драгоценные шелковые ткани художественных рисунков, изготовлявшиеся в Византии.

(обратно)

193

Аксамит — в переводе с греческого значит шестинитяный — драгоценная византийская ткань в виде узорного бархата или парчи.

(обратно)

194

Под фреску стену штукатурили постепенно, каждый раз такую площадь, какую художник мог покрыть росписью в один день. Художник был вынужден ежедневно окончательно завершать работу над отдельными кусками картины и не имел возможности вносить какие–либо поправки, когда вся картина была близка к завершению, что, конечно, очень усложняло его работу.

(обратно)

195

Таврида — Крым. Тавридой, точнее, Таврикой, древние греки называли горный, южный Крым по имени народа — тавров.

(обратно)

196

Дукат — византийская золотая монета. Название происходит от фамилии византийские императоров «Дука», стоявшей на монетах.

(обратно)

197

Ополонить — взять в полон, в плен.

(обратно)

198

Павье перо. Обычно писали гусиными перьями, но иногда применяли и перья павлина, как более нарядные и изысканные.

(обратно)

199

Полуустав явился упрощением древнейшего письма — устава. Хотя каждую букву в полууставе продолжали писать отдельно, но начертания их упрощались.

(обратно)

200

В старину говорили не «чернила», а «чернило» подобно тому, как мы сейчас говорим, например, «мыло».

(обратно)

201

Епитимья — церковное наказание, обычно заключавшееся в том, что провинившегося заставляли определенное число раз читать какую–либо молитву и класть при этом поклоны.

(обратно)

202

Дыба — пыточный снаряд. Человеку связывали руки за спиной и, оттягивая на дыбе вверх, постепенно выворачивали их в плечах.

(обратно)

203

Новгород имел ряд подчиненных ему городов, так называемых «пригородов», крупнейшим из них был Псков, который в середине XIV века получил самостоятельность.

(обратно)

204

Рыбьим зубом назывались моржовые клыки, которые добывались на Белом море и высоко ценились как материал для художественных резных изделий. Новгород широко торговал и резными изделиями, и самим рыбьим зубом.

(обратно)

205

Сафьян — тонкая и мягкая кожа из козловых шкурок, окрашенная в различные цвета. В XIV веке на Руси сафьян не выделывался, а привозной высоко ценился как предмет роскоши.

(обратно)

206

Подлинный отзыв современников о князе Михайле Тверском.

(обратно)

207

Дорогобуж — ныне село Дорожаево в Калининской области.

(обратно)

208

Ховрич и Родень — этих городов теперь нет, да и в XIV веке они были маленькими крепостицами.

(обратно)

209

Крамола — заговор, мятеж.

(обратно)

210

Вотчина — отчина, наследственное владение, поместье.

(обратно)

211

В момент заключения договора князья обычно целовали крест, т. е. клялись, что будут добросовестно выполнять договор. Сложить крестное целование — значит, изменить присяге, нарушить договор.

(обратно)

212

Черный крест на белом поле — эмблема рыцарей Ливонского ордена.

(обратно)

213

Клинообразный строй рыцарских полков русские звали «свиньей».

(обратно)

214

Стожары — Плеяды. Иногда так называли и другие созвездия.

(обратно)

215

Житьи люди — более мелкие, сравнительно с боярами, новгородские феодалы.

(обратно)

216

Кнехт — воин из крепостных немецких крестьян, подчиненных феодалу–рыцарю.

(обратно)

217

Магистр Ордена — глава Ливонского рыцарского ордена.

(обратно)

218

Зигфрид — герой немецкого эпоса — «Песен о Нибелунгах».

(обратно)

219

Легат папы — доверенный представитель Римского папы.

(обратно)

220

Ров проходил по всей Красной площади, соединяя Неглинную с Москвой–рекой.

(обратно)

221

Сурожский ряд — ряд лавок на Великом Торге, где торговали товарами, привезенными из Византии через Сурож.

(обратно)

222

Порты — в данном случае вообще одежда.

(обратно)

223

Шеломяни — холмы.

(обратно)

224

Перевесище — большая сеть, натягивавшаяся между деревьями для ловли птиц.

(обратно)

225

Шайтан — дьявол. Слово арабского происхождения.

(обратно)

226

Новый Сарай — Сарай–Берке.

(обратно)

227

Обычное начало ханского ярлыка — обращение в ордынской чиновничьей иерархии. Все ордынские феодалы должны были занимать в походах и битвах строго определенные места, отсюда и обращение к правого и левого крыла огланам — царевичам — по их месту в строю. Бег — то же, что нойон, но титул этот тюркского происхождения. Даруга — правитель области. Казни — духовные судьи. Муфтии — судебные должностные лица. Шейхи и суфии — мусульманские миссионеры.

(обратно)

228

Красная тамга — ханская печать.

(обратно)

229

Убить — под этим понимали и сильный удар и ранение. Убить до смерти — значило убить в нашем понимании этого слова.

(обратно)

230

Городень — современная Старица Калининской (Тверской) области.

(обратно)

231

Тягло — повинности.

(обратно)

232

Тынити — огораживать тыном.

(обратно)

233

На бобры в осенине ходить — ходить на лов бобров.

(обратно)

234

Соборование — одно из так называемых таинств православной церкви — обряд, совершаемый над тяжело больным или умирающим.

(обратно)

235

Владычный боярин — т. е. боярин митрополита, который, будучи крупным феодалом, имел своих бояр.

(обратно)

236

Микулинцы — из г. Микулина, входившего в Тверское княжество. Ныне село Микулино–Нагорное Московской области.

(обратно)

237

Зубцовцы — из г. Зубцова, также входившего в Тверское княжество. Ныне г. Зубцов входит в состав Калининской (Тверской) области.

(обратно)

238

По–черному топились курные избы, у которых печи не имели труб и дым шел внутрь помещения, а потом уходил через волоковое окошко.

(обратно)

239

Спицы — пыточный снаряд.

(обратно)

240

Город Оболенск стоял на реке Протве, недалеко от ее впадения в Оку.

(обратно)

241

Река Тросна протекает в Московской области. Битва произошла 21 ноября 1368 года.

(обратно)

242

Панцирь подобно кольчуге был кольчатым доспехом, но кольца кольчуги склепывались заклепками, головки на кольце получались с двух сторон, а у панциря соединение кольца делалось коническим шипом, головка получалась при расклепывании шипа только снаружи, и это различие было весьма важным, т. к. внутренние головки на кольцах кольчуги рвали поддоспешную одежду.

(обратно)

243

Суп в старину на Руси называли ухой.

(обратно)

244

Азям — крестьянский сермяжный кафтан.

(обратно)

245

Замечательным достижением советской археологии было открытие в Новгороде берестяных грамот, являвшихся письмами новогородцев. Тем самым было доказано, что высокая культура Древней Руси, тяжело пострадавшая от нашествия Батыя, сохранилась в Новгороде. Средневековые государства Европы не знали такого широкого распространения грамотности среди простых людей.

(обратно)

246

Три горы — местность за речкой Пресней. Название сохранилось до сих пор: Трехгорная мануфактура.

(обратно)

247

Большое Кудрино — село на месте современной площади Восстания. В старину Волоколамская дорога проходила через село Кудрино. Площадь До 1922 года называлась Кудринской.

(обратно)

248

Окольничий — старинный чин приближенных к князю бояр. Название «окольничий» происходит от слова «около».

(обратно)

249

Толмач — переводчик.

(обратно)

250

Святцы — список святых и праздников в календарном порядке.

(обратно)

251

Иеромонах — монах в сане священника.

(обратно)

252

Рогоз — многолетняя высокая трава, растущая по мелководью, с бархатистыми темно–коричневыми початками; его корни, содержащие крахмал и сахар, при бескормице употреблялись в пищу.

(обратно)

253

Чистый понедельник — первый понедельник Великого поста, следующий сразу за масленицей.

(обратно)

254

О зиме 1370/71 года летописцы писали: «Та зима вся тепла бысть и снег весь сошел в Великое говение, во вторник, а в осенине многие жита пошли под снег, и жали люди в Великое говение, когда снег сошел».

(обратно)

255

Город Владимир имел трехчленный план: в середине располагался древний Мономахов город, с востока к нему примыкал Ветчаный город, с запада — Новый город, оба обнесены стенами в 1158—1164 гг. Белокаменные башни Золотых ворот на западе и Серебряных на востоке находились на продольной оси города. Внутри Мономахова города был отделен каменными стенами Детинец, занимавший вершину холма над Клязьмой.

(обратно)

256

Выход — дань, которая платилась ордынским ханам.

(обратно)

257

Дмитриевский собор в г. Владимире — замечательный памятник древнего русского зодчества. Построен в 1193—1197 гг. Наружные стены покрыты богатейшей резьбой по камню, в которой преобладают народные мотивы, характерные для резьбы по дереву.

(обратно)

258

Ярилина плешь — вершина Ярилиной, или Александровой, горы, высокого холма на северо–восточном берегу Плещеева озера. В древности — место поклонения языческому богу солнца Яриле, позднее — загородная резиденция Александра Невского во время его княжения в Переславле–Залесском.

(обратно)

259

Кресало — стальная пластинка, которой ударяли по кремню при добывании огня.

(обратно)

260

Майолика — изделия из обожженной глины, покрытые непрозрачной глазурью. Пол Спасо–Преображенского собора в Переславле до 1626 года имел покрытие из майоликовых плит.

(обратно)

261

Заборолы — щиты из бревен или досок, устанавливавшиеся по верху стены для защиты обороняющих стену людей.

(обратно)

262

Зыбун — зыбкий слой мха, плавающий в воде, в нем часто бывают отверстия — окна. В зависимости от плотности зыбун может хорошо держать человека, но может и легко провалиться под ним.

(обратно)

263

Векша — белка, здесь самая малая единица старой, кунной системы денег. «Алтын» в то время был новым, сравнительно с «кунами» и «гривнами», словом, происшедшим от татарского «алты» — «шесть».

(обратно)

264

Рубль — разрубленная пополам гривна — появился в XIII веке.

(обратно)

265

Такие расколотые бирки служили своеобразными квитанциями. Сложив две половинки, можно было убедиться в их подлинности.

(обратно)

266

Аль–Голь — переменная звезда. То, что блеск звезды периодически меняется, было подмечено еще арабами.

(обратно)

267

Углече–поле — современный город Углич в Ярославской области.

(обратно)

268

Бежецкий Верх — современный город Бежецк в Калининской области.

(обратно)

269

Лечь костьми за святого Спаса — значило погибнуть за город, в данном случае за Торжок, где был собор святого Спаса. В средневековых городах главный храм города часто отождествлялся с самим городом.

(обратно)

270

Поприще — мера расстояния, равнялась суточному переходу, около 20 верст. Были и другие расстояния, тоже называвшиеся поприщами.

(обратно)

271

Часто во время осады вокруг города строили стену, отрезая осажденных от окружающей местности. Так было сделано и в 1375 году при осаде Твери.

(обратно)

272

Кешихтен — приближенный воин Чингис–хана. Кеших — «Очередная стража», гвардия Чингис–хана, стоявшая над войском.

(обратно)

273

Мангал — жаровня для обогрева юрт. Слово арабского происхождения.

(обратно)

274

Улус Джучи, занимая огромную территорию от Волги до Аральского моря, делился на две орды: Кок–орду (Синяя Орда) и Ак–орду (Белая Орда). Кок–орду русские называли Золотой Ордой, а среднеазиатскую Ак–орду ошибочно называли Синей Ордой.

(обратно)

275

Столицей Ак–орды был город Сыгнак, расположенный в нижнем течении Сыр–Дарьи. В 1219 году Джучи–хан так разрушил Сыгнак, что он стал постепенно возрождаться лишь в XIV веке.

(обратно)

276

Усыпальница ак–ордынских ханов Кок–Кесене расположена в окрестностях Сыгнака.

(обратно)

277

Лестовка — ремень с узелками, род четок для счета молитв.

(обратно)

278

Сулица — метательное копье, дротик.

(обратно)

279

Рогатина — тяжелое копье.

(обратно)

280

Река Вожа — правый приток Оки. Битва на Воже произошла 11 августа 1378 года.

(обратно)

281

Тумен — одно из крупнейших подразделений ордынского войска. В тумене считалось десять тысяч воинов, в действительности обычно несколько меньше.

(обратно)

282

Вежи — юрты.

(обратно)

283

Алачуги — лачуги, в данном случае шатры, юрты.

(обратно)

284

Омир — искаженное Гомер.

(обратно)

285

Озеро Лача в Архангельской области.

(обратно)

286

Брашно — пища.

(обратно)

287

«Моление Даниила Заточника» — послание князю Переславскому Ярославу Всеволодовичу. Написано в XII веке; точной даты памятник не имеет. «Моление» обличает бояр, монахов, а также женщин. Написано образным языком, в нем много пословиц, теперь забытых. Кто такой Даниил, сказать трудно, известно лишь, что он был заточен в монастыре на Лаче–озере. По–видимому, этот монастырь часто был местом ссылки.

(обратно)

288

Еллинский летописец — искаженное эллинский (греческий). Летописный свод ряда авторов.

(обратно)

289

Иосиф Флавий, еврей по происхождению, был военачальником, предался римлянам и за услуги перед поработителями родины получил от римлян императорскую фамилию Флавий. Жил в Риме и написал «Историю Иудейской войны». Это замечательное произведение было переведено русскими с греческого текста в XI веке.

(обратно)

290

Хна — краска растительного происхождения.

(обратно)

291

Трубческ — современный город Трубчевск Брянской области.

(обратно)

292

Семенов день — 1 сентября.

(обратно)

293

«Физиолог» — сборник коротких повестей о реальных и фантастических свойствах животных. Возник во II—III веках нашей эры, вероятно, в Александрии. Славянские переводы «Физиолога» известны на Руси с древнейших времен. В «Физиологе» утверждается, что лев якобы спит с открытыми глазами, поэтому в средневековом искусстве лев часто уподоблялся недреманному стражу.

(обратно)

294

Схима — высшая монашеская степень, при которой человек полностью отрекался от жизни. При принятии схимы схимников отпевали, как покойников. Чаще всего схима носила условный, формальный характер, т. к. обычно принимали ее только глубокие старики или больные перед самой смертью.

(обратно)

295

Клобук — головной убор монахов в виде заостренного кверху колпака с покрывалом, падающим на плечи.

(обратно)

296

Тимофеевские ворота — проездная башня Кремля, выводившая на спуск с Красной площади к Москве–реке, поэтому она называется также Нижней. На ее месте построена Константино–Еленинская, или Пыточная, башня. Это первая башня вверх к Красной площади от угловой, стоящей у Москворецкого моста. Позднее ворота были заложены.

(обратно)

297

Хрящовая кольчуга — доспех грубой работы из крупных неровных колец.

(обратно)

298

Легион — сто тысяч по древнему русскому счету. Слово занесено к нам, очевидно, из Византии еще в глубокой древности, о чем свидетельствует, например, такое евангельское выражение, как «легион бесов».

(обратно)

299

Леодр — миллион по древнему русскому счету. Битва на поле Куликовом по числу сражавшихся была одним из величайших сражений, какие помнит история человечества.

(обратно)

300

Потятым — убитым.

(обратно)

301

Схима — здесь черный клобук с нашитым белым крестом. Такие клобуки носили схимники, почему и сам клобук стали называть схимой.

(обратно)

302

Мстислав Удалой (год рожд. неизвестен, умер в 1228 г.) — один из русских удельных князей, известен своей воинской доблестью. Боролся со степными кочевниками, немецкими рыцарями, польскими и венгерскими феодалами, защищая Русь от их нападений. В то же время был сыном своего века — типичным удельным князем, в битве на р. Калке действовал несогласованно с другими князьями. Это помогло татарам разгромить русские силы.

(обратно)

303

Красная Меча — современная Красивая Меча, правый приток Дона.

(обратно)

304

Восемь дней после битвы русские рати стояли на поле Куликовом, хороня павших. Бедность находок, сделанных впоследствии, заставляет предположить, что все оружие было собрано, т. к. железо представляло большую ценность. Это предположение вполне соответствует хозяйственному складу характера московских князей.

(обратно)

305

Обрубленные татарские монеты считались русскими, т. к. были приведены к русскому денежному счету.

(обратно)

306

«Слово о полку Игореве» рассказывает о неудачном походе Новгород–Северского князя Игоря Святославовича на половцев в 1185 году. По высоте патриотического чувства и глубокой художественности образов «Слово» стоит в ряду величайших произведений мировой литературы.

(обратно)

307

Софоний Рязанец написал героическую повесть «Задонщина» о битве на поле Куликовом. Памятник относится к концу XIV века. Софоний в своем произведении широко пользуется образами «Слова о полку Игореве». Этот художественный прием был ясен современникам Софония, ибо он подчеркивал неразрывную связь времен в исторической борьбе русского народа, отражавшего натиски степных кочевников. От поражения полков Игоря к победе над Ордой — такова основная мысль Софония.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЗОРИ НАД РУСЬЮ . Повесть лет, приведших Русь на Куликово поле

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. . НОВЫЕ ЛЮДИ.

    ГЛАВА ПЕРВАЯ.

      1. ГОНЕЦ

      2. ПОСОЛЬСТВО

      3. ШАКАЛ ПОШЕЛ НА ВОЛКА

      4. В МОСКВЕ

      5. ЛАДА

      6. МИЗГИРЬ

      7. МУРЗА АХМЕД

      8. В ОГНЕВИЦЕ

      9. ПОЛОНЯНКА

      10. ПОСОЛЬСКИЙ БАРЫШ

      11. ВОКРУГ ОРДЫНСКОГО ПОДВОРЬЯ

      12. ВЕСНА

      13. ОТЕЦ СЕРГИЙ

      14. ЧЕСНОК

      15. ПО СОВЕТУ СТАНИШНИКОВ

      16. ЕВПАТИЙ КОЛОВРАТ

      17. БАСМА ХАНА КУЛЬНЫ

    ГЛАВА ВТОРАЯ.

      1. РАССВЕТ

      2. В СТЕПЯХ ОРДЫНСКИХ

      3. КНЯЗЬЯ СУЗДАЛЬСКИЕ

      4. СТЕПНОЙ КОРШУН

      5. БОЯРИН БРЕНКО

      6. СТЫД И ГНЕВ

      7. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

      8. УШКУЙНИКИ ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

      9. В НОВГОРОДЕ НИЖНЕМ

      10. СТРИЖИ

      11. ТАТАРЧОНОК

      12. БЫЛИ ВЕЛИКИЕ ХАНЫ

      13. ТРЕВОГА

      14. ГОЛОВА ХИЗРА

      15. ПОД СТРЕЛАМИ СВОИХ

      16. ЛЕТОПИСЕЦ

      17. НА ЗОВ ЗЕМЛИ

      18. НА ОГНИЩЕ

      19. БЕЛЫЙ КРЕЧЕТ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

      1. КАФФА ГЕНУЭЗСКАЯ

      2. В ПАСТЬ ЗВЕРЯ

      3. ПИР ХАНСКИЙ

      4. НАГОРНЫЙ БЕРЕГ

      5. ЦЕРКОВЬ–ОБЫДЁНКА

      6. СЛОМАННАЯ ПЕЧАТЬ

      7. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

      8. СВАДЬБА

      9. ВОЛКИ И ВОРОНЫ

      10. ИУДА

      11. ПОХОД

      12. СТРЕЛА СВЯТОСЛАВА

      13. СКВОЗЬ ВОЛОКОВОЕ ОКОНЦЕ

      14. СТОЛЬНЫЙ ГРАД ВЛАДИМИР

      15. ХОЛОП

      16. ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ

      17. МЮРИД–ХАН

      18. НОЧНОЕ НЕНАСТЬЕ

      19. ТАРАН

      20. КНЯЖНА

      21. ВОЗВРАЩЕНИЕ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

      1. СТАРЫЙ ОБЫЧАЙ

      2. ХОЗЯЮШКА

      3. «МОР НА ЛЮДИ»

      4. В КРЕМЛЕ МОСКОВСКОМ

      5. КНЯЗЬ

      6. ЯРЛЫК АЗИС–ХАНА

      7. КНЯЖНА И ХОЛОП

      8. В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ

      9. ЗНАКИ НА СОЛНЦЕ

      10. СКОМОРОХ

      11. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР

      12. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

      13. КНЯЖИЙ СУД

      14. КОЛЕЧКО ПАРАМОШИНОЙ РАБОТЫ

      15. ПОСЛАНЕЦ МОСКВЫ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ . КАМЕННЫЙ ГРАД

    ГЛАВА ПЯТАЯ

      1. НАД ЗАБЫТЫМИ КОСТРАМИ

      2. НЕ ДЛЯ НАС

      3. МАМАЕВ ПОСЛАНЕЦ

      4. КАРХАНА

      5. МАЯЧНЫЕ ДЫМЫ

      6. ДВЕ ВЕСТИ

      7. РАЗЛАД

      8. СЕРЕБРЯНЫЕ НЕЗАБУДКИ

      9. ЧАРЫ

      10. В РЫБНОЙ СЛОБОДЕ

      11. ПОГОНЯ

      12. НОВГОРОДСКИЕ ЗАЛОЖНИКИ

      13. У СПАСА НЕРЕДИЦЫ

      14. КРЕМЛЬ

      15. ЛИХОДЕЙ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

      1 НА ТВЕРСКОЙ ЗЕМЛЕ

      2. МАЛАЯ ПТАХА

      3. НА ЗВЕРИНОЙ ТРОПЕ

      4. СМРАД

      5. КАМНИ КРЕМЛЯ МОСКОВСКОГО

      6. СВАДЕБНАЯ КАША

      7. ВРАЖЬЕ ОКО

      8. СТРОИТЕЛИ

      9. КОЛОДЕЦ

      10. ПОЛЕТ СТРЕЛЫ

      11. РЕШЕНИЕ

      12. ЗАРЕВА

      13. СЫН ЗЕМЛИ РУССКОЙ

      14. ПО ЗАКОНУ ЧИНГИС–ХАНА

      15. АЛЕНКА

      16. СКВОЗЬ ОРДУ

      17. БЕРЕСТЯНОЙ СВИТОК

      18. УТРО НАД РЕКОЙ ПЬЯНОЙ

      19. ПЬЯНА

      20. В МАМАЕВОЙ ОРДЕ

      21. ПОБЕДИТЕЛИ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

      1. НА ТУРЬЕЙ ГОРЕ

      2. ПО ЗАМЫСЛУ МАМАЕВУ

      3. БЕЗВЕСТНЫЕ МУЧЕНИКИ

      4. ГАД

      5. НА СТЕНАХ ТВЕРИ

      6. ПОДРУЧНЫЙ КНЯЗЯ МОСКОВСКОГО

      7. ПЕПЕЛ ТВЕРСКОЙ ЗЕМЛИ

      8. КОРЫСТЬ

      9. БОЯРСКИЙ КОРЕНЬ

      10. ГОСТЬ БОЯРИНА ВАСИЛИЯ

      11. КОГДА ОТКРЫВАЮТСЯ ОЧИ

      12. ГНЕВ ГОСПОДИНА ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

      13. КОНИ

      14. ХОД КОНЕМ

      15. КНЯЗЬ МИХАЙЛО

      16. В ТВЕРИ

      17. НА РАСПУТЬЕ

      18. ПОД СЕЛОМ АНДРЕЕВСКИМ

      19. МИР И ЛЮБОВЬ КНЯЖЕСКИЕ

      20. ПСКОВИТЯНИН

      21. В ПОХОД

      22. ЩИТ КРЕСТОНОСЦА

      23. ПРОКОПИЙ КИЕВ

      24. ПРАВНУК ИЛЬИ МУРОМЦА

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

      1. МОСКВА

      2. КНЯЖИЙ СПОР

      3. НА ТОРГУ

      4 МАМАЕВ ЯРЛЫК

      5. ДЕЛА КУПЕЦКИЕ

      6. ОРДЫНСКАЯ СТРЕЛА

      7. УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

      8. БОРИСКИНА БЕДА

      9. ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ ВАСИЛИЯ КАШИНСКОГО

      10. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

      11. ЖДИ ПОЛКИ МОСКОВСКИЕ

      12. КНЯЗЬ СЕРПУХОВСКИЙ

      13. УСОБИЦА

      14. КУСОК ХЛЕБА

      15. ПЕТЛЯ

      16. КНЯГИНЯ УЛЬЯНА

      17. ОЛЬГЕРД

      18. ВСПОЛОХ

      19. НА РЕКЕ ТРОСНЕ

      20. ТВЕРДЫНЯ БЕЛОКАМЕННАЯ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ . КУЛИКОВО ПОЛЕ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

      1. ПАНЦИРЬ

      2. В ПАУТИНЕ

      3. ШМЕЛЬ

      4. ТАЙНА БУЛАТА

      5. ИСПЫТАНИЕ МЕЧА

      6. ВЕСТИ

      7. В КОЛЬЧУЖНОЙ МАСТЕРСКОЙ

      8. ПОБЕГ

      9. ГРОЗА

      10. МЕЧ ФОМЫ

      11. МАШЕНЬКА

      12. БЕРЕСТЯНАЯ ГРАМОТА

      13. КОСТРЫ МАМАЯ

      14. КНЯЖЕСКИЕ ПЕРСТНИ

      15. ОВРАГИ

      16. ЛИСТ ТВЕРСКОЙ ЛЕТОПИСИ

      17. В НОЧЬ НА ЗИМНЕГО НИКОЛУ

      18. В ОСАДЕ

      19. ПРИСТУП

      20. ВСПЯТЬ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

      1. СУД ИВАНА ВЕЛЬЯМИНОВА

      2. СНЕГ

      3. ШИРОКАЯ МАСЛЕНИЦА

      4. ЯРИЛО

      5. СВЯТОЙ ОТШЕЛЬНИК

      6. ВЕЧЕ

      7. «ПРИШЕЛ НЕ ЗВАН, УЙДИ НЕ ГНАН!»

      8. НОЧЬ У СТЕН ВЛАДИМИРА

      9. НА ЯРИЛИНОЙ ГОРЕ

      10. ТРИ КОСТРА

      11. МУРАВЬИ

      12. БЕЛОЙ НОЧЬЮ

      13. ЭТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ

      14. ЧЕРНЫЙ БОР

      15. АЛЬ–ГОЛЬ

      16. В ОРДУ

      17. НА ЖИВЦА

      18. РАБ СВЯТОГО ХИЗРА

      19. ПЕРВАЯ ЧАРА

      20. ТЬМА РУБЛЕВ

      21. «СИНИЦА В РУКИ»

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

      1. ОПЯТЬ МЕЧ ФОМЫ

      2. В СТАНЕ КНЯЗЯ КЕЙСТУТА

      3. НЕ БЫВАТЬ ВОЛКУ В ПАСТУХАХ

      4. ЧЕРЕЗ НОЧНУЮ НЕРЛЬ

      5. ЗАБОТЫ

      6. ДВА ВЕЧА

      7. НА ВОЛХОВСКОМ МОСТУ

      8. НОВГОРОДЦЫ ПРИШЛИ

      9. ОВЕЧЬИ НОЖНИЦЫ

      10. СЕЧА

      11. МИЛОСТЬ КНЯЗЯ МИХАЙЛЫ

      12. В ПЛАМЕНИ ТОРЖКА

      13. ПОД ГРОЗОВОЙ ТУЧЕЙ

      14. НА ПУТИ К ТВЕРИ

      15. МЕД

      16. ПОДКОВКА

      17. В ЧУЖИХ МЕСТАХ

      18. КОГДА ОТЯЖЕЛЕЛ МЕЧ

      19. ОЛЬГЕРДОВА СТОРОЖА

      20. ОВРАГ

      21. ПРОМЕДЛИТЬ — ПОГИБНУТЬ

      22. В ПАУЧИХИНОМ ЛОГОВЕ

      23. РАСПЛАТА

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

      1. ОТ СЫТОЙ СОБАКИ ПЛОХАЯ ОХОТА

      2. НА БЕРЕГАХ СЫР–ДАРЬИ

      3. ТРИ ЗМЕИ

      4. СНОВА В ЛЕСАХ МОРДОВСКИХ

      5. ПОСОЛ

      6. ПОХМЕЛЬЕ

      7. ВАСЬКА БЕСПУТНЫЙ

      8. ДОБЫЧА МОСКОВСКАЯ

      9. ВЛАДЫЧНЫЙ ПОСОХ

      10. ВЛАДЫКИ

      11. ОРДЫНСКАЯ РУСЬ

      12. ВОЖА

      13. КОРЕШКИ ПОПА ИВАНА

      14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ

      15. УТАЕННЫЙ КОРЕШОК

      16. У БЕРЕГОВ ВИЗАНТИИ

      17. В НИКИШКИНОЙ КУЗНЕ

      18. ПО ЗАКОНУ ЛИХИХ ВРЕМЕН

      19. ЗВЕНЬЯ

      20. У ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ

      21. НОВГОРОД БОЯРСКИЙ И НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

      22. В ЧАСЫ ТРУДНЫХ ДУМ

      23. ПОРА!

      24. ЗАБОТА ОЛЕГА РЯЗАНСКОГО

      25. ПОСОЛЬСТВО ЗАХАРА ТЮТЧЕВА

      26. ПЕРЕД ДОНОМ

      27. НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

      28. УТРО НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ

      29. ПОЛЕ КУЛИКОВО

      30. ВЕЧЕР НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

      31. БЕССМЕРТИЕ

СТРАНИЦЫ НАРОДНОЙ ГЕРОИКИ . (О романе «Зори над Русью» и его авторе) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте