«Гроза над Русью»

Станислав Пономарев Гроза над Русью

О Боян, соловей старого времени!

Как воспел бы ты битвы сии,

Скача соловьем по мысленну древу,

Взлетая умом под облаки,

Свивая все славы сего времени,

Рыща тропой Трояновой через поля на горы!

«Слово о полку Игореве». Перевод В. Жуковского

Киевская Русь и её окружение в X веке

Несколько предварительных замечаний к роману С. Пономарева

Конец первого тысячелетия нашей эры. На огромных пространствах Восточной Европы происходит процесс формирования крупного социально-политического объединения — государства славян под властью Киева.

Уже в IX веке Киевская Русь, активно участвуя во многих исторических событиях, оказывает заметное влияние на политику не только в Восточной Европе, но и дает о себе знать могущественной Византии: «…В 860 году Русь оказалась способной организовать такой поход на Константинополь, который поставил столицу империи в очень опасное положение… Летопись приписывает организацию похода киевским князьям Аскольду и Диру…» (М. Артамонов. История хазар. Л., 1962).

В X веке «...Русь уже держава, варварская «готическая» держава... (В. Мавродин. Древняя Русь. М., 1946).

Ярким примером могущества этой «готической» державы может служить поход Олега на Константинополь в 907 году. Флот из двух тысяч ладей доставил к стенам византийской столицы восьмидесятитысячное войско руссов. Царьград сдался без боя и уплатил победителям огромную, даже по нашим представлениям, дань. Автор «Книги будущих командиров» А. Митяев (М., 1974) подсчитал, что эта дань составила свыше пятидесяти тонн серебра. Нанести грекам подобное поражение могла только сокрушающая все сила. Не следует забывать: в X веке Византия достигла зенита своего могущества, она имела самую сильную армию, возглавляемую полководцами, искусство которых выковывалось в течение многих столетий еще стратегами Древнего Рима.

X век связывается в нашей памяти также с событиями борьбы русского народа с Хазарским каганатом — могущественным полукочевым-полуоседлым государством, занимавшим территорию Среднего и Нижнего Поволжья, почти весь Северный Кавказ; на западе граница каганата простиралась до берегов Дона. Достаточно сказать, что Хазария, единственная на Востоке, держала всегда готовую к действию регулярную наемную армию. Это диктовалось жесткой необходимостью, ибо на протяжении почти трех столетий Хазарский каганат запирал Великие ворота народов — территорию от южных отрогов Урала до северного побережья Каспийского моря. В эти «ворота» яростно стучались торки, баяндеры, саксины, половцы и другие кочевники. В начале X века прорваться через этот заслон удалось только части печенегов: восемь их племен заняли степи Северного Причерноморья, на долгие годы став грозой для Дунайской Болгарии, Венгрии, Руси и владений Византии в Крыму.

Как же складывались в X веке отношения Киевской Руси и Хазарии? Некоторые дореволюционные историки рисовали Хазарский каганат в идиллическом плане, называя его чуть ли не благодетелем народов Восточной Европы.

«Необыкновенным явлением в средние века был народ хазарский. Окруженный племенами дикими и кочующими, он имел преимущества стран образованных: устроенное правление, обширную цветущую торговлю и постоянное войско. Когда величайшее безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава Хазарская славилась правосудием и веротерпимостью и гонимые за веру стекались в нее отовсюду. Как светлый метеор ярко блестела она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов своего существования». Так писал в прошлом веке В. Григорьев.

Аналогичных взглядов придерживаются и многие нынешние историки.

Несколько по-иному смотрят на этот «светлый метеор» ученые, имеющие в своем распоряжении исключительно богатый, принципиально новый археологический материал.

В своей работе «История хазар» М. Артамонов пишет: «Наряду с патриархально-феодальной зависимостью у булгар и хазар существовала неприкрытая эксплуатация в виде различных форм рабства. В рабов превращались при этом не только иноплеменники. Истахри говорит о продаже хазарами в рабство своих детей… Веротерпимость хазар представляет собой один из мифов, созданных недостаточно осведомленными историками, склонными в идеализации Хазарского каганата».

Аналогично свидетельство С. Плетневой в ее работе «Кочевники Средневековья» (М. 1983): «Постоянная и деятельная борьба за объединение государства под властью хазар и в то же время разросшееся до уродливых форм «двоевластие» объясняется в первую очередь тем, что в каганат входило несколько сильных этнических общностей, отличавшихся друг от друга по языку и даже антропологически… Исходя из преобладания в письменных источниках сведений о постоянных войнах между земледельческими государствами и кочевниками, считается вполне доказанным, что отношения эти были резко враждебными и кочевники несли этим государствам разруху, бедствие, разорение, гибель».

Не следует забывать, что деятельность Хазарского каганата проходит мимо русских летописей, так как он существовал еще в долетописное время (распад каганата произошел за много лет до появления первого русского христианского летописца). Зато из армянских и грузинских исторических источников мы хорошо знаем, какие поистине чудовищные, запомнившиеся на многие века опустошения приносили в высококультурные государства Закавказья многократные нашествия хазар в течение VIII — X веков.

Исходя из данных советской историографии, взаимоотношения Киевской Руси и Хазарского каганата можно отчасти уподобить отношениям Золотой Орды и Руси в XIII — XV веках.

Но Хазарскому каганату не удалось ни разгромить, ни расчленить могучее, объединенное под властью Киева государство, как это сделали татаро-монголы два с половиной века спустя с разрозненными ослабленными междоусобицей русскими княжествами.

Русь, как государство оседлых земледельцев, никогда не стремилась к войнам. И даже князь Святослав Игоревич, известный в истории как «неистовый воитель», по свидетельству В. Татищева, отсылая посольства к соседям, говорил: «Если хотят мира, то бы прислали послов в Киев и примирились; а если мира не хотят, то сам во пределы их приду!»

Еще в конце IX века многие славянские племена, в том числе и поляне, платили дань хазарам. А вятичи, сидевшие по берегам Оки, продолжали платить каганату «по монете от сохи» вплоть до 964 года.

В памяти русского народа кочевые орды степняков отождествлялись с огнедышащим Змеем Горынычем.

Вот этому Змею и наступил на горло русич. Наступил не босой ногой разобщенных славянских племен, а тяжелым сапогом объединенного государства. Одним могучим ударом Киевская Русь обеспечила себе выход на торговые пути Черного и Каспийского морей, к странам многоязычного и богатого Востока. Пали все хазарские крепости, запиравшие выход к рынкам Константинополя и Ду найской Болгарии. Предчувствуя гибель, Хазарский каганат вел отчаянную борьбу с Русью. Но крах паразитарного государства был предрешен. В конце концов это и произошло в 965 — 968 годах.

В предлагаемой книге Киевская Русь предстает перед читателем в трудную годину вражеского нашествия. Именно в такие моменты проявляются глубинные черты народного характера: самопожертвование во имя Родины, бесстрашие и одновременно — источники всего сущего на земле — истинная доброта и милосердие.

«Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие!» — сказал Александр Сергеевич Пушкин. Эти крылатые слова могли бы стать эпиграфом к роману С. Пономарева «Гроза над Русью».

С. А. Арутюнов, доктор исторических наук, профессор.

1. Спешит беда великая на землю Русскую

Глава первая Тревожные вести

Полыхнуло густым дымом с вершины ближайшего кургана, и стал он сразу похож на богатырский шлем, увенчанный султаном из черных колышущихся перьев.

Пахари бросали сохи в борозде и мчались во весь дух на неоседланных лошадях к стенам Переяслава. Сюда же бежали люди из соседних неукрепленных поселений. Стоял апрель весенняя страда в разгаре.

За толстыми бревенчатыми стенами крепости гулко перекликались била[1]. Сполох!

К северным воротам, в сторону Воинова тока, не спеша выехал на толстоногом соловом коне воевода Переяслава Слуд в сопровождении сотни богатырей-гридей; сверкала кольчужная броня, червенели миндалевидные шиты, дробно стучали подковы резвых боевых коней.

Толпа расступалась, давая дорогу всадникам.

Слуд, седой и суровый, молча смотрел из-под кустистых бровей вперед по ходу коня. Он был неприступен и грозен с виду, как каменное изваяние громоносящего бога руссов — Перуна.

Дружинники же его, подбоченясь, лихо сидели в седлах, перемигивались со встречными молодками — гридей трудно было удивить военной грозой и тревогой: это было их жизнью, чуть ли не повседневной.

Город Переяслав стоял передовой крепостью от набегов хазар на правом берегу Трубежа, притока Днепра. Киев мог быть уверен в том, что эта твердыня не даст внезапно напасть на столицу молодого Русского государства. Орды беспокойных степняков вынуждены были оставлять здесь немалые силы, не без основания опасаясь удара в спину при продвижении в глубь Русской земли.

Несчетное число раз Переяслав выдерживал длительные осады и ни разу не был взят врагом. Десятисаженные земляные валы вокруг города, дубовые стены, а пуще того — непоколебимая стойкость защитников твердыни — неизменно принуждали врага к отступлению.

Отсюда в Дикое поле на передовые заставы, отправлялись сторожевые дозоры, которые вот и сейчас, задолго до появления врага, дали знать дымами на курганах о его приближении.

Сам дым говорил о многом: синий — о том, что встречена небольшая орда; черный и густой означал, что надвигается большое войско и оно уже близко. Заглушая и выпуская дым несколько раз, дозор извещал, в скольких часах пути враг; попеременно подбрасывая в костер то сухую солому, то горючий сланец, отчего цвет дыма менялся от синего до черного, сторожа сообщала, что недруг наступает спешно и открыто.

Сведущему человеку сигнальные дымы были ведомы как собственная ладонь. А сведущими на границах Руси в то грозное время были все от мала до велика.

Между тем, под тревожные звуки бил люд переяславский собирался на вечевой площади. Сторожевая дружина занимала места на стенах и башнях. Туда же по тревоге, каждый на заранее установленное место, поднимались вооруженные топорами, мечами, копьями, тугими луками кузнецы и кожевники, гончары и плотники — весь работный и ремесленный люд города — и смерды-оратаи[2]. Около стен, внутри крепости, разжигались костры под чанами со смолой и водой. Ратники разбирали оружие. Машинные мастера проверяли исправность тяжелых камнеметов.

Староста городников Будила, великан с черными глазами на тронутом оспой курносом лице, с густой смоляной бородой, снимал полотняный фартук, чтобы заменить его броней. Плотный белобрысый подмастерье суетился рядом, помогая богатырю натянуть кольчугу на необъятную грудь. Из бойницы башни Будила увидел, как соловый конь легко вынес воеводу Слуда на холм, увенчанный высоким раскидистым дубом, посреди Воинова поля — места ратного ученья сторонников[3] и дружины.

Гриди, горяча коней, скакали вокруг, бросали вперед копья, догоняли и подхватывали их на лету. Другие сходились в потешном поединке. Третьи, щелкая тетивами тугих луков, внезапно ныряли под брюхо коня и пускали стрелы в деревянных болванов, расставленных здесь для воинского ученья.

— Ишь разыгрались, зайцы попрыгучие! — ворчливо обронил Будила густым басом, любуясь однако ратной потехой. — Вот ужо прибежит казарин да и пообрывает вам прыгунцы.

— Куда козарину супротив русского витязя, — возразил Тудор, староста шорников. — Мало троих на одного, и то побьет. Не единожды случалось сие.

— Троих может и осилит русич, ежели то не вой самого Итиль-хана[4]. Ан видится мне, ноне не трое на одного идут козары. Глянь, дым какой повалил с кургана. Сила прет великая. Давненько не видывали на Руси таких сполохов. Святослав-князь унял было козарина. Сказывают прошлым летом крепкий мир обговорил с Хаканом.

— Козарин, он што твой волк. Мира дает, коли в овчарне его устережешь. Тогда он хвост подожмет — прямо-таки друг лучший. А как соберется зверье в стаю, так и пошли разбойничать. Покамест всех овец не порежут, не уймутся.

— Мы им не овцы.

— Знамо дело. Да степняки мыслят по-иному, особливо молодые. Наш мирный норов за слабость и опаску считают. А доселе не поймут, пошто с битой рожей утекают в свои пределы... Гля, как воронье разгулялось. Поживу чует. — Конопатое сухое лицо Тудора опечалилось. — Много поляжет русичей на полях бранных, ибо тяжкой и злой будет сеча.

— Взбодрись духом, Тудор! Не пристало нам, старшинам работного люда, головы свои, битвы не начиная, на вражьи копья надевать. Скорее их головы на русском рожне[5] побывают... — Будила усмехнулся в лохматую бороду и так сжал древко копья, что Тудору показалось — оно сейчас лопнет в узловатых ручищах городника. — Может, нынче приведется, дак на поединок пойду.

— Ты, Будила, истый богатырь, — сказал шорник почтительно. — Не упомню яз, штоб какой ни то козарин аль печенег мог с тобой совладать. Только на моей памяти повалил ты с десяток поединщиков, а яз тут всего-то шестое лето живу. Силушки ты великой, Будила, да только пошто судьбину пытать?

Мастер-городник нахмурился и сказал назидательно:

— Поединок — бой правый! Он дух ратников своих укрепляет. Яз победил — вся вражья рать сердцем дрогнет: значит, правда на моей стороне. Значит, бог не поддержал их поединщика в седле. Соображать надобно, голова-полова... Ну а ежели сам паду от могутной десницы вражьей, дак то за землю Святорусскую, и тем упокоюсь честию в садах Перуновых...

— Гляди! — прервал его Тудор, указывая рукой в сторону дальнего степного кургана.

Там точками показались всадники, летящие во весь дух. От свиты воеводы отделился десяток удальцов и с гиком и свистом устремился навстречу неведомым наездникам...

Вскоре по красным миндалевидным щитам и островерхим шлемам можно было узнать русских комонников[6] передовой заставы. Следом за первым всадником бежали два иноходца, один за другим. Меж двух копий, прикрепленных к их седлам, лежал на попоне человек. Далее, окруженный со всех сторон, скакал высокий вороной жеребец. В богатом седле с прямой передней лукой, связанный по рукам и ногам, сидел ссутуленный всадник нерусского обличья в сверкающих позлащенных латах. Шлема не было. На бритой спереди голове заплетены три косицы из оставленных на затылке волос. Поверх панциря колыхался от встречного ветра шелковый архалук[7], по голубому полю которого, казалось, прыгали и летали диковинные золотые птицы.

Всадники подскакали к холму и резко осадили коней. Но иноходцы с человеком на попоне, в груди которого торчал обломок пестрой стрелы, не задерживаясь, пробежали в ворота крепости.

Слуд внимательно оглядел дозорных. Вблизи было видно, что витязям пришлось нелегко, что была скоротечная рубка с врагом и бешеная многочасовая скачка — коренные и заводные кони все в пене, всадники в пыли и крови, на кольчугах и шлемах следы от ударов. У переднего воина посечено лицо.

— Кто таков? — коротко бросил воевода, вперив пронзительный взгляд в пленного.

Тот отвернулся.

— Козарский князь Казаран, — выступил вперед человек с посеченным лицом, десятский передовой сторожи Колюта. — Норовили степняки тишком порезать заставу, да дозорный Тешта углядел их и копием достал княжьего оружника. А тут и мы подоспели. До десятка бусурман было, но обложили их соколы мои. Отбивался князь козарский аки лев, покамест Ставр не ошеломил его булавой. Мы же с воями козарскими зло рубились. Всех посекли. Сами ж потеряли Ваулу да Казю, а у Тешты стрела в груди. Князь Казаран молчит, слова не вытянешь. Да только один богатырь ихний, помирая, сказывал, што валит на Русь сила несметная козарская. Впереди сам хакан-бек[8] Урак, а с ним десять его тарханов[9]. Теперича девять осталось, — поправился Колюта, указывая на пленного. — Похваляется нечистый хакан-бек козарский Урак, — продолжал он, — пожечь всю Русь Светлую, а князей и воевод наших сделать своими конюхами. Ишшо сказывал, што ноне миром они с печенегами и те тож силой великой несчитанной споро бегут к Киев-граду и сей часец перелезли через Змиевы валы и обложили городище Родень...

Воевода удивленно приподнял бровь — мир хазар и печенегов показался ему странным. Неужели вся степь кочевая ополчилась на Русь?

— Так ли? — спросил он пленника.

Тот зло повел на воеводу налитыми кровью глазами, облизнул пересохшие толстые губы, криво усмехнулся и промолчал.

— А ведь мы с тобой встречались, князь Казаран. Аль не припомнишь? Похвалялся ты меня в полон взять и колодку на шею надеть, а теперь... — Слуд недобро прищурился, не закончил.

Руссы, окружавшие их, рассмеялись. Воевода сурово глянул на них и, когда все смолкли, распорядился:

— Полонянника напоить, перевязать раны!.. Тебе, Колюта, с десятком свежей сторожи и полоном спешно скакать в Киев-град. Поведаешь все как есть князю нашему Святославу. Да пуще глаза стереги тархана козарского. Много чего он ведает. Вам же, друзи, — обратился Слуд к дозорным, — отдыхать и готовиться к битве! А покамест по имени великого князя Святослава жалую каждого серебряной гривной[10]!

Слава князю Святославу! — рванули из ножен мечи запыленные витязи: десятки клинков молниями блеснули над их головами.

К Колюте и пленнику подошли лекари-ведуны, перевязали раны, напоили отваром из пахучих трав. Отроки подвели свежих коней — коренных и заводных. Гриди легко взлетели в седла и с места в карьер рванулись в сторону Киева. Вскоре только по легкой струйке пыли в колышущейся степи угадывался их путь.

А к городу со всех сторон стекались всадники сторожевых застав. Воеводе докладывали:

— Козары валом прут. Передом три тысячи с князем их Казараном. За ним в одном конном переходе три тумена[11] с самим хакан-беком. А еще один тумен на Чернигов-град поворотил. Только сказывают, князь Казаран попался в тенета нашим удальцам. Так ли, воевода?

Слуд утвердительно кивал седой головой и расспрашивал дозорных о подробностях:

— Как оружна передняя рать козарская?

— Сам хакан-бек Урак обозом великим идет с кибитками, шатрами и верблюдами. Пылища-а, ажио все небо застило. А чело[12] легко оружно, скачет на быстрых конях. Видать, норовят козары сторожи наши пошарпать. Легко бегут. Часом тут будут.

Со стороны Русского моря[13] тоже мчались дозоры, докладывали:

— Печенеги бегут правым берегом Непры-реки[14]. Полонянники сказывали: две орды Илдея да Кури числом до двух туменов мыслят лодии купецкие у Киев-града перехватить.

Передовые русские заставы далеко в степи первыми встречали врага, схватывались с ним в коротких сечах. Многие падали порубленными на степной ковыль, поливая кровью свою родную землю, смертию упреждая веси и города русские о нежданной грозе.

Если какая сторожа поздно замечала хитрого кочевника, то ложилась вся средь курганов. Мертвые сжимали окостеневшими руками мечи и секиры, и, чтобы взять их, враги рубили пальцы павших богатырей. Иначе было не вырвать.

Глава вторая «Потягнем за Русь, братие!»

Воевода Слуд скоро сорок лет, как встречает зарю в боевом седле. Много повидал он битв на своем веку: рубился под стягом князя Игоря с хазарами, вместе с ним принуждал к дани гордую и коварную Романию[15]; окованным в железо плечом подпирал великокняжеский стол мстительной и мудрой Ольги; ходил жечь печенежские станы в передовых полках юного и грозного Святослава.

Был воевода спокоен и невозмутим, когда подлетали к нему на горячих конях вестники беды с окраин Дикого поля. Ровным глуховатым голосом отдавал он краткие распоряжения, и тут же от свиты отделялся стремительный наездник, чтобы вмиг исполнить приказание.

Весть о том, что передовая орда хазар состоит всего из трех-четырех тысяч легких комонников, а основные силы придут к Переяславу не раньше чем через сутки после нее, заставила старого воина улыбнуться в душе, а хитрый и опытный ум полководца тут же стал составлять план обороны города.

— Жизнемир! — позвал воевода своего сына, тридцатилетнего русого молодца — косая сажень в плечах, — тысяцкого тяжеловооруженной дружины.

Когда тот подъехал, Слуд вполголоса объяснил ему свой план:

— Чело воинства козарского надобно разгромить. Возьми дружину и...

Вскоре через южные ворота к Трубежу ровным строем спустились четыре сотни пеших ратников в тяжелых бронях, с громадными копьями и щитами почти в рост человека. Гриди погрузились в ладьи, вывесили щиты на бортах и, дружно все враз вспенивая воду сотнями весел, устремились вниз по течению, к Днепру.

Одновременно из северных ворот показался конный отряд. Грузной рысью двинулись в сторону Киева могучие кони. В седлах невозмутимо и грозно сидели закованные в железо воины. В правое стремя каждого упиралось древко копья с тяжелым ромбовидным наконечником, к седлу приторочен мощный лук, рядом с которым висела окованная железом булава или широкий боевой топор. На кожаном поясе каждого витязя слева пристегнут двуручный меч.

Земля гудела под копытами богатырских коней.

Впереди всех, рядом с Жизнемиром, возвышался всадник-великан без шлема и щита. Он подбрасывал и ловил огромную булаву.

— Хватит баловаться, Икмор, — хмуро заметил тысяцкий. — Не до того теперь... — И хлестнул коня плетью.

Отряд перешел на крупную рысь...

В трех верстах от города ладьи вошли в узкий пролив, скрытый от любопытных глаз зарослями лещины. Ратники сошли на берег и, тихо ступая, двинулись по глубокой балке в обход Переяслава.

Вскоре конный отряд Жизнемира и пешие дружинники соединились на опушке леса в двух верстах от крепости. Справа под обрывистым берегом журчала речка Воинка — приток Трубежа. Жизнемир собрал сотских.

— Воевода мыслит, што козары в передовой орде не всю силу кажут. По хитрости своей они запасную дружину тож мают, — излагал тысяцкий. — Надобно нам принудить ворога всю орду показать. Доглядчики козарские во граде и селищах ведают об уходе нашем к Киев-граду, но веры полной не дают и глаз свой за нами спослали, да не един. Посему яз два десятка гридей со всеми конями нашими и чучелами в седлах далее спослал. Пускай ворог мыслит, што ушли мы. К битве вой коней пригонят иным путем, догляда вражьего за нами тогда уж не будет...

— Исполать тебе![16] — одобрили сотские. — Хитро измыслил!

— Далее, — продолжал Жизнемир, — всякий схорон ратный птица полетом своим выдает...

Все невольно посмотрели вверх, но небо над ними было пустым. Стаи птиц, обычные над скоплением людей в лесу, на этот раз над ними не кружились.

Тысяцкий усмехнулся.

— Спослал яз десяток отроков на токовище Перуново рассыпать вкруг идолов чувалы овса да проса. Птица зерно чует, а сесть для клевания стережется, вот и гомонитстаей. Пускай козары там, на токовище Перуновом, за пять поприщ[17] от нас ищут воев засадных.

— Да-а, ловко!

— В гнездо ястреб;! зозуля[18] яйца не положит!

— Куда ворону супротив кречета!

— Вдарим же мы по ворогу, как час наш настанет, — прервал восхваления Жизнемир. — Подождем, когда воевода огнем подаст нам знамено к битве...

На вершины самых высоких деревьев забрались дозорные. Город Переяслав с валами и стенами, реки Трубеж, Альта и Воинка, огромный пустырь — Воинов ток — все виделось отсюда как на ладони. Сам Жизнемир, сидя верхом на суке дуба, обозревал из-под рукавицы степную даль.

Со стороны Дикого поля над ковыльными волнами в безоблачном небе встала вдруг темная пелена. С каждым мгновением она разбухала вширь, и вскоре под ней можно было разглядеть черную мерцающую полоску...

А над пеленой, опережая ее на версту, заполонила небо туча черного воронья. Хазары идут!

Надвигается степная гроза. Спешит беда великая на Русскую землю!

На вечевой площади Переяслава кипело людское море. Била на столбах продолжали гудеть. Четверо простоволосых мужиков размеренно ударяли палицами-колотушками по полым бревнам, подвешенным к единой перекладине. На самой высокой сторожевой башне полыхал черным дымом костер. Ему вторили дымы на курганах и башнях острогов, посылая грозную весть по городам и селищам Русской земли.

— Братие и дружина! — раздался с высокого помоста зычный голос воеводы переяславского. Все в шрамах, жесткое лицо его горело гневом, длинные седые кудри трепал ветер. В лучах солнца взблескивал золотом панцирь, добытый в сече на Фессальской земле[19].

В наступившей тишине голос Слуда был слышен всем.

— Перун, бог наш разящий, зовет славных русичей к трудам ратным. Идут полчища нечистого козарина на святую Русь! Черный ворон хакан-бек Урак ищет живота[20] нашего, полона и рабского труда! Но нам ли, руссам, страшиться нахвальщика бессовестного?! Разве не пращуры наши, деды, отцы и мы сами рубили козарские головы и рушили козарские вежи[21] за разбой и набеги?! Несметную рать ведет в наши пределы хакан Урак. Сам, собака, тешится поглядеть горящую землю нашу, услыхать плач и стоны детей и жен наших, пожечь на вонючих кострищах табунных святыни святорусские!

Воевода на мгновение замолк, внимательно оглядывая безмолвное людское море, и продолжил:

— Переяслав-град — ключ земли Русской! А кто и в кои времена мог вырвать ключ из рук русича, покамест он жив?! Так к оружию все! Потягнем за Русь, братие и дружина!

— Потягнем!!! — словно громом потрясло окрестности. Галки рассыпались в синем небе.

— Во славу Руси! Пер-ру-ун!!! — гремела площадь.

Дюжие дружинники выносили из ратной избы на площадь связки копий, секир, мечей, горы щитов. Их мгновенно разбирали сторонники русские и поспешали на стены. Ратников-ополченцев встречали и расставляли на боевых местах десятские и сотские, часто из простых людей, знавших ратную науку и отличившихся в былых сражениях.

— Чур меня! Заколол было, леший! — воскликнул Будила, сторонясь рыжего мужика с копьем, которым обычно в дружинном пешем строю управляются четверо. — Нешто яз тебе козарин, голова-полова? — улыбнулся городник. Сам будучи немалого роста, он едва до плеча доставал кудлатому великану. Рубаха на необъятной груди мужика была распахнута, ручищи граблями торчали из широких рукавов.

— А ча? — осклабился тот. — Спужался? Меня, чать, и медведь пужается.

— А казарин не спужается, — пошутил кто-то.

— На рожон сядет, дак небось спужается, ежели сразу не помрет. На то яз и прозван сельчанами Кудимом Пужалой.

— Пошто ты, Кудим Пужала, броню не надел? Чай, у воеводы для тебя и кольчуга и шелом нашлись бы? — спросил, подмигнув ратникам, Будила.

— Ан нету. Все брони и одежки малы мне. Велик телом зело. Чтоб тулуп пошить мне, десятка баранов мало, — сокрушенно ответил великан.

Ратники заулыбались. А черный, как грач, щупленькии мужичонка, неотлучно сопровождавший Пужалу, сказал:

— Кудим нашего села мужик. Бона оно стоит, за лесом, Курятино. Олонесь[22] налетели на нас козары, дак Кудим ослопом многих уложил. Потом сел на свово мерина, бо никакая другая коняка его не удержит, и пустился вдогон за козарской ватагой. Так с жердиной и поскакал. Козары как узрели его, застонали ажио: «Вай, Перун!». Кто еле ноги унес, а кто со страху с коней пал да ему и сдался. Дак вот его матушка с трех козар кафтаны посымала, штоб Кудиму одежку пошить, и то коротка оказалась. А ведь ему всего-то двадцать лет от роду. Сущее наказанье с ним.

Кругом рассмеялись, а Будила спросил:

— Чай, не одну гривенку за полон выручил? Куда ж злато-серебро подевал, коль в одних портках в город пришел? Небось в кубышку схоронил и сидишь на ней, ако Кашей Бессмертный?

— Ча? Не надсмехайся, не то в ухо дам, — пообещал Кудим. — А гривенок нетути. Весь полон заграбастал тиун[23] воеводы Ядрея за долги. Чтоб ему лопнуть, клопу поганому. Мало ишшо, бает... Вот, мож, ноне наловлю козар поболее, дак и долгу конец. Сказывают, много их будет тут.

Ратники враз загрохотали смехом.

— Ай тебе козарин клоп?

— А по мне все одно, только б не разбежались, — без тени улыбки заявил Пужала.

— Ишь ты, — хохотали вокруг. — Не разбежались бы!..

— Сколько ж ты задолжал тиуну, раз более десятка полонянников для откупа не хватило? И што ты у него такого взял?

— Да как орда наскочила, яз в самый раз у тиунова подворья стоял. Гляжу, што б такого для отмаху взять. Тут жердя торчит. Рванул яз ее што есть мочи и давай степняков потчевать. Да толечко жердя та из хлева того тиуна была. Как яз ее вырвал, так хлев и завалился. Да задавились в нем четыре свиньи с боровом. Вот тиун и взъелся.

— Ха-ха-ха! Завалилась! Постройка-то, — заливался староста шорников Тудор.

— Ча это он, га? — указал на него пальцем Кудим.

— Ой! Ха-ха-ха-ха! Вот тебе и Пужала!.. Унесите меня скореича, не то лопну туточки!..

— Да ну вас всех к лешему! — отмахнулся от ратников смерд и, подойдя к стене, стал смотреть в степь. Наконечник четырехсаженного копья-рогатины на толстом ясеневом древке поблескивал высоко над головой великана.

А в город через все четверо ворот продолжали идти люди. Кто пеший с косой на плече, кто на неоседланных лошадях с топорами или дедовскими мечами. Шли старики, женщины, дети; матери несли младенцев под крепкие стены твердыни; входили обозы со съестными припасами.

На вечевой площади табором располагались беженцы. Горели костры под котлами — женщины варили своим защитникам похлебку и толоконную кашу.

Все еще продолжали прибывать сторожи с покинутых застав. Воины везли раненых товарищей, гнали перед собой хазарских или печенежских полудиких косматых коней.

На стену, где зубоскалили ратники, поднялся безусый отрок в богатом одеянии и почтительно обратился к старосте городников:

— Витязь Будила, воевода Слуд зовет тебя.

Мастер стал спускаться со стены. Отрок шел следом, поминутно оглядываясь на Пужалу и удивленно качая головой. Наконец не выдержал и спросил:

— Што за ратник такой? Впервой вижу.

— Витязь и непоколебимый защитник земли Святорусской... Только он этого еще не ведает.

Воевода встретил городника на пороге своего терема, что считалось на Руси особой честью. Богатырь отметил это про себя.

— Исполать тебе, славный витязь! Зайди в горницу, разговор есть.

— Слава и тебе, воевода! Благодарствую за честь, — поясно поклонился Будила.

Они прошли через длинные бревенчатые сени в горницу с узкими оконцами, изукрашенными затейливой резьбой и цветными стеклами — дивом, виданным только в очень богатых теремах Руси. Бревенчатые со смоляным духом стены сплошь увешаны щитами фрязинов, ромеев, латынян, хазар, арабов и других неведомых народов. На них или рядом с ними висели мечи и кинжалы, копья, сулицы[24], секиры, панцири и кольчуги. А посредине главной стены, как бы над всем этим чуждым воинством висели крест-накрест два русских, синеватого отлива, двуручных меча.

Хоть и не единожды бывал здесь Будила, но словно заново увидел все. С нескрываемым уважением смотрел он на хозяина, ведал, что добыто все это воеводой в дальних походах, в жестоких сражениях. Говорят, бился Слуд с воями, «зело черными, ако беси», на краю земли, в жарких полуденных пределах, где кошки бывают с теленка, где обитает единорог в два тура величиной и еще животина с гору, у которой спереди и сзади по хвосту...

Воевода молчал, как бы давая гостю осмыслить увиденное, потом пригласил к столу. Отроки молча налили в серебряные кубки хмельного меда, и по горнице сразу разлился пряный запах лесных трав.

— Во славу Перуна и великого князя Киевского Святослава! — поднял ритон Слуд.

— Во славу... — повторил Будила.

Когда осушили кубки, воевода, испытующе глядя на городника, заговорил:

— Сказывают, у козар объявился какой-то богатырь из заморских стран, именем Абулгас, — Слуд усмехнулся, сказал с нажимом: — Нет равных тому богатырю в силе и ловкости, всех валит на сыру землю — тем похваляются козары... Поведали мне доглядчики, што бежит он к нам в передней орде. А коли так, то будет этот самый Абулгас звать на бой поединщика. Пойдешь ли ты супротив него?

— Мне ли, стоя на родной земле, страшиться нахвальщика чужедальнего? — с достоинством ответил Будила. — Пойду на этого самого Абулгаса. А ежели он не протрубит в рог, то яз сам его позову на бой!

— Нет! — возразил воевода. — Тебе надобно пойти на битву, только когда протрубит рог вражий! Штоб по думкам моим ратным сеча с козарами случилась. Нам о перемоге над ворогом лютым мыслить надобно, а не об удальстве молодеческом. А потому, витязь Будила, в поле выйдешь, как час твой приспеет. Для поединка же обрядись крепко. Бери, што любо: коня, бронь аль меч добрый!

— Благодарствую, воевода. Только бронь яз надену свою, привышную. Копие мне отковал доброе трубчатое, с рожном-буестью[25] дружец мой Мичура. Рубиться же я люблю секирой, она у меня добрая... А за коня поклон тебе, воевода! Накажи оседлать Лешего. Жеребец сей крепок, неукротим и к поединкам приучен.

Глава третья Хазары пришли

Передовая орда кагана-беки Урака из трех тысяч всадников появилась у стен Переяслава с восходом солнца на следующий день. Две сотни стремительных наездников на горбоносых карабаирах подскакали к северным воротам крепости и осадили коней перед мощной бревенчатой башней у самого края широкого, заполненного водой, рва. Один из кочевников, в зеленом шелковом архалуке поверх блестящего пластинчатого панциря, в косматом шлеме, сухой, черный и узкоглазый, крикнул:

— Эй, коназ Селюд! Покажись!

— Чего тебе? — встал на виду воевода.

— Отдай Хазран-тархана. Некогда нам, в Куяву спешим. Не отдашь, с колодкой на шее поведу тебя по тропе невольников!

— Один уже водил, — усмехнулся воевода. — А теперь сам ту колодку на шею себе нахлобучил. Похваляйся не со двора на сечу едучи, а на двор въезжаючи!

— Чего ж ты, коназ Селюд, на бой не идешь, а как сурок в норе спрятался, — ответил уязвленный хазарин. — Боишься должно быть. Выходи в поле с силой Шад Хазара Наран-Итиля[26] померяться! Я вызываю тебя, коназ Селюд! Я, Хаврат-эльтебер[27] Грозный!

— Повремени малость со своим собакой Итиль-ханом. Подавится он русской костью во веки веков...

— Держи тогда, коназ Селюд! — и из свиты хазарского хана выпорхнула вдруг стрела и со звоном отлетела от мгновенно подставленного телохранителем железного щита.

Тотчас на стене щелкнули тетивы тугих богатырских луков.

Хазары гикнули и отлетели от крепости в поле, поддерживая в седлах двух раненых товарищей. Один, убитый, волочился по земле, застряв ногой в стремени.

Русские ратники улюлюкали и разбойно свистели им вслед. Хаврат-эльтебер обернулся, погрозил кулаком. Свист и улюлюканье усилились.

— Лови его! Улю-лю-лю-лю!

— С коня упадешь! За хвост цепляйся, вояка! Ха-ха-ха-ха!

— Сапоги не растеряй! Гы-гы-гы-гы! Ха-ха-ха! Оказавшись на безопасном расстоянии, Хаврат-эльтебер крикнул:

— Клянусь Мухаммедом и его святыми сандалиями, я возьму этот проклятый город еще до захода солнца!..

Хазарский стан раскинулся на Воиновом токе, в двойном полете стрелы от северных ворот Переяслава. Кочевники с опаской поглядывали ыа мощные земляные валы и высокие бревенчатые стены с частоколом наверху.

Издалека хазарский стан походил на потревоженный осиный рой. Суетливо переливались из конца в конец поля разноцветная масса коней и людей. Посверкивали кольчуги на воинах, выделялись яркие пятна попон, проблескивали наконечники копий, колыхались на слабом ветру бунчуки беков.

Но большинство степняков были одеты в рваные овчинные полушубки без рукавов или в стеганые матерчатые халаты, подпоясанные кушаками. Кое-кто в шлемах, другие с непокрытой головой. Длинные до плеч волосы, наголо обритые головы или выбритые наполовину с заплетенными позади косицами.

Мимолетного взгляда было достаточно, чтобы понять, сколь разношерстное воинство двинул каган-беки Урак на Русскую землю. Здесь были представители почти всех народностей, составлявших многоликий Хазарский каганат. Помимо самих хазар — крымские готы и кара-булгары, ясы, касоги, таласы, саксины, буртасы, бояндеры, печенеги и булгары камские. На полудиких косматых низкорослых конях, покрытых порой вместо седел бараньими или коровьими шкурами, кочевники непринужденно и ловко обходились без поводьев и стремян.

Особняком от всех расположились всадники в богатом вооружении, в голубых, зеленых или желтых архалуках, в блестящих кольчугах со стальными нагрудниками. У каждого по два арабских или нисийских скакуна — коренной и заводной — в позолоченной сбруе; деревянные седла с высокой передней лукой, широкие железные стремена — все украшено золотыми и серебряными накладками, самоцветами. Прямые, чуть загнутые к концу сабли с узкими длинными клинками из ширванской, хорезмской или дамасской стали вложены в ножны из тисненой, орнаментированной драгоценным металлом кожи. Боевой пояс обтягивал стан каждого богатого воина, на нем — чеканные бляшки и подвески. Каждая бляшка — знак воинской доблести, она давалась за одного убитого или плененного врага. И чем больше бляшек имел воин на своем боевом поясе, тем большим почетом он пользовался.

И уж совсем героем был тот, кто носил на поясе подвески-наконечники. Даже среди великолепных воинов из свиты самого Хаврата немногие имели по две-три подвески. А у сотника Джанги Ан-Насира, араба в белой чалме поверх стального шлема, было одиннадцать подвесок, говорящих об одиннадцати победах богатура в поединках.

Этих прекрасных наездников в Хазарии звали ал-арсии, то есть «златоцветные воины». Они составляли войско самого кагана-беки. В передовой орде, начальником которой после пленения Хазран-тархана стал альтебер Хаврат, их было пятьсот человек. Большинство ал-арсиев возглавляли отряды простых кочевников, и те боялись этих грозных воинов и подчинялись им беспрекословно.

Пока по приказу эльтебера его воины готовились к штурму крепости, сам он возлежал на ковре в тени огромного дуба, росшего на холме посреди Воинова тока. Проворные слуги накрывали дастархан[28], а полководец тем временем вел неторопливую беседу с хорезмийским богатуром Абалгузи-пехлеваном. Огромного роста, с выпуклой грудью, с изрытым оспой рутинным лицом, с тусклыми полусонными глазами и лысиной, просвечивающей сквозь редкие пепельные волосы, знаменитый поединщик, казалось, оставался безразличным к словам Хаврата. А тот рассказывал:

— В войске кагана-беки Урака двенадцать тысяч ал-арсиев. Это на постоянной службе. И все они правоверные мусульмане. У них свой тумен-тархан[29], который передает кагану-беки все их желания и претензии. На место погибших или состарившихся воинов тумен-тархан принимает других. И хотя ал-арсиям платят немного, да и то в случае войны, живут они богато за счет набегов на соседние народы. Меч и меткая стрела несут им богатство...

А как только начнут дуть холодные ветры и застынут реки, ал-арсии разделяются на двенадцать орд, по тысяче в каждой, и во главе со своими бин-беки[30] идут собирать дань с подвластных племен. Третья часть добычи идет воинам и делится в зависимости от заслуг и положения каждого. Да-а, отмеченные знаком Аллаха ал-арсии живут неплохо: по четыре жены имеют и много добра. Рабы пасут их скот и обрабатывают полученную от кагана-беки землю.

Но если кого из них поймают на воровстве или он припрячет часть добычи, тогда ему отрубают большой палец на правой руке и с позором выгоняют из войска. Однако пустым место ал-арсия надолго не остается...

— И все же почетнее и благороднее доли, — Хаврат-эльтебер благоговейно поднял палец, — чем быть тургудом в войске самого Великого Кагана Царя-Солнце Шад-Хазара, нет. Все тургуды ходят в золоте и серебре. Им платят по тысяче динаров[31] в год.

Кроме того, часть добычи, взятой на войне, тоже идет им, если они даже не были в походе. Тургудов четыре тысячи, и все они живут в крепости Ал-Бейда, где стоит дворец Царя-Солнце. Глава над тургудами чаушиар-каган, а над чаушиар-каганом, кроме самого Великого Шад-Хазара Наран-Итиля, никого нет. — Хаврат-эльтебер вздохнул. — Тургуды безнаказанны перед людьми и судимы могут быть только самим чаушиар-каганом. Они ездят на лучших арабских скакунах четырех цветов: красного, белого, пегого и вороного...

— Почему так? лениво осведомился Абалгузи-пехлеван.

— На красных конях ходит личная охрана самого Шад-Хазара Наран-Итиля — царя над ста царями, Живого Бога всех хазар!. На белых жеребцах ездит тысяча тургудов охраны Звезд Царя-Солнце —е его жен, их двадцать пять, — и наложниц, которых у Шад-Хазара шестьдесят: все они, и жены и наложницы, дочери царей подвластных народов... Пегие кони носят на себе личную охрану чаушиар-кагана. Последняя тысяча сидит на черных как ночь карабаирах — это вестники смерти. В битвах они последними вступают в бой, сея ужас и смерть. А в мирное время черные тургуды исполняют приговоры, укрепляя свои сердца к крови и стенаниям жертв. Их все боятся...

— А ал-арсии могли бы с ними справиться, если бы того захотел Аллах? — спросил Абалгузи-пехлеван.

— Т-сс! — Хаврат испуганно посмотрел по сторонам. — Ты произнес опасные слова! Они могут привести нас к неисчислимым бедствиям, а то и под меч палача. Остерегись, чужеземец! — эльтебер долго еще не мог успокоиться, потом сказал негромко: — Во-первых, такого Аллах никогда не допустит. А во-вторых, — он понизил голос до шепота, — если бы это случилось, то тургуды посекли бы всех ал-арсиев за час. Они неустрашимы, как горные барсы. А сила их равна силе четырех тысяч львов! — И уже громче продолжал: — Тургудов в войско чаушиар-кагана набирают со всего света. Берм только богатуров вроде тебя, и чтобы у каждого было не менее пяти побед в поединках. Когда тургуд совершает десятую победу, его сажают на красного коня охранной тысячи самого Великого Кагана Шад-Хазара Наран-Итиля... Но есть еще одно условие: кто вступает в войско тургудов, должен принять иудейскую веру. Потому что сам Шад-Хазар Наран-Итиль этой веры и у него помимо хазарского есть еще одно имя, иудейское — Иосиф.

— А я думал, он правоверный мусульманин, — удивился Абалгузи-пехлеван.

Но эльтебер постарался переменить тему разговора:

— Некоторые тургуды, по своему желанию и с согласия чаушиар-кагана, идут в поход и сейчас. Но их при кагане-беки не более полутысячи. Эти богатуры хотят приобрести славу смелых и неодолимых поединщиков в сражениях с урусскими великанами, чтобы приблизиться к трону самого Царя-Солнце. — Хаврат опять понизил голос до полушепота: — К тому же тургуды в походе при кагане-беки Ураке — глаза и уши чаушиар-кагана, а значит самого Шад-Хазара Наран-Итиля. — И продолжал уже обычным голосом: — Остальные тургуды неотлучно живут в Ал-Бейда, посредине столицы Хазарии Итиль-кела. А стоящие на страже в покоях Дворца Солнца каждый день могут лицезреть самого Великого Кагана. Это большое счастье! Ибо того из посторонних, кто даже случайно увидит Шад-Хазара Наран-Итиля, немедленно умерщвляют.

— Воистину сказочна и загадочна ваша страна, — покачал плешивой головой хорезмиец.

— Воистину так!..

Когда дастархан был накрыт и слуги, сложив руки на животе, встали поодаль, к холму подъехали два тысяцких — бин-беки. Один — старый, с козлиной бородой, сухой и длинный Харук-хан, другой — молодой, толстобрюхий весельчак Асмид-эльтебер. Они сошли с коней у подножия холма, кинули чембуры подбежавшим воинам.

— Мир и благополучие вам, друзья! — приветствовал Асмид своего начальника и хорезмийского богатура, сбивая плетью пыль с расшитых серебром зеленых сафьяновых сапог.

— Испейте с нами, доблестные, — повел рукой Хаврат-эльтебер, приглашая гостей садиться.

Асмид, несмотря на полноту, сел легко, поджав под себя ноги. Харук опускался медленно, кряхтя и постанывая, долго выискивая удобную позу. Одет он был не столь пышно, как Асмид: сапоги простой кожи потерты и стоптаны, старый архалук в заплатах. Только кольчуга отменная, русская, кованная в Смоленске. Шлем на голове тоже русской работы — из Киева: в нижней части его, у бармицы[32] — отделка из меха черно-бурой лисицы, пойманной некогда в новгородских лесах.

У себя дома Харук-хан обедал скромно. Единственная жена его давно умерла. Прислуживала хану и варила неприхотливую баранью похлебку старая кривая ясырка[33]. Из двух сыновей старший состоял ал-арсием в тумене кагана-беки Урака, а младший погиб три года назад, пропоротый рогатиной при набеге на русские пределы.

Говорят однако, что Харук-хан богаче самого кендер-кагана — управителя торговыми и судебными делами всей Великой Хазарии. Ибо бесчисленны были отары овец и табуны лошадей старого хана. Земли его раскинулись у пределов Руси и Печенегии. На крутом берегу реки Воронежа возвышалась могучая каменная крепость, названная родовым именем хазарских эльтеберов, к которому принадлежал Харук. Крепость Харукхан защищала Хазарию от беспокойных и стремительных печенегов. А на самой Гранине с Русью стояла еще одна подвластная Харуку твердыня — Чугир.

Харук один мог выставить в поле целый тумен воинов, но в этот поход предпочел взять всего одну тысячу, за что получил немилостивое замечание от самого кагана-беки. Но старому хану свое было дороже.

Слуги усердно подливали в аяки хмельную настойку. А неподалеку от холма бедно одетые, чумазые от дыма походных костров воины жадными глазами провожали каждый кусок, отправляемый в рот высокородными начальниками. Асмид взял с углей не успевшую прожариться баранью лопатку и со смехом швырнул ее в толпу. Тут же возникла куча-мала, Асмид от хохота повалился — на спину, Хаврат-эльтебер усмехнулся в черную бороду, засмеялся и Абалгузи-пехлеван, а Харук-хан крикнул страже хриплым голосом:

— Гоните к шайтану этих обжор! — и заслонил яства руками. Асмид еще пуще расхохотался, со всхлипом восклицая:

— Обжоры... ох... обжоры, сожравшие навоз из-под коня доброго хозяина Харука! Хох-ох-ха-ха-ха!

Старик сверкнул яростными глазами, ощерился и схватился за рукоять кинжала. Асмид, указывая на него пальцем, чуть не захлебнулся от хохота:

— Зачем ты хочешь зарезать меня за съеденное дерьмо твоего коня?! Я здесь не причем. Ох-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха!

Харук разозлился не на шутку. В уголках его хищного ощеренного рта проступила пена, рука с лязгом вырвала кинжал из ножен.

— Прекратите, доблестные! — вмешался Хаврат-эльтебер. Стража между тем ударами бичей отгоняла голодных воинов подальше от сытного стола беков.

— Мне непонятно и тревожно, — как ни в чем не бывало продолжал Хаврат. — Обычно урусы встречали нас здесь строем и давали бой. Поэтому четвертую тысячу моих славных воинов я послал в обход. Но старый лис Селюд спрятался за стенами и вытащить его оттуда будет нелегко... Что посоветует мне мудрость ваша?

— Надо идти на Куяву! — без обиняков заявил Харук. — Там собрались сотни кумвар-ладей с товарами, и мы возьмем их с налета. У тебя под рукой, Хаврат-эльтебер-беки, целых четыре тысячи воинов. А, как нам донесли, у кагана Святосляба нет сейчас и трех тысяч. Мы завяжем бой, а там подойдут тумены кагана-беки Урака Непобедимого. Успех в быстроте! Нельзя дать урусам собраться! За медлительным и ленивым следом бежит беда!

— Нет! — возразил бин-беки Асмид. — Каган Святосляб грозный воитель, подобный Искандеру Зуль-Карнану[34]. Не зря его зовут «коназ-пардус»[35]. Он поражает своих врагов как небесный гром... Нас в сего четыре тысячи! В кумварах-ладьях не просто купцы. Каждый урусский торговец — это смелый и искусный воин: а их под Куявой не одна тысяча! Каган Святосляб способен разгромить нас и малым числом своих окованных железом богатуров. И тогда отступать нам будет некуда — коназ Селюд загородит дорогу в степь, и мы все погибнем, не дождавшись прихода туменов Непобедимого!

— В тебе живет душа трусливой бабы! — закричал Харук. — По правому берегу реки Юзуг[36] к Куяве бегут печенеги. Они первыми захватят купцов, а нам оставят только дым пожарищ да дерьмо своих коней!

На этот раз Асмид-эльтебер схватился за кинжал. Ноздри его приплюснутого носа побелели и затрепетали. Хаврат примиряюще положил ему руку на плечо. Хан яростно вогнал клинок обратно в ножны: словно капли крови блеснули рубины на рукояти кончара.

— А я полагаю брать Пуресляб, — спокойно сказал Хаврат. — У коназа Селюда мало воинов. Кара-будуны[37] урусов не богатуры, они не умеют правильно держать меч. Если мы всеми силами ударим по городу с этой стороны, — он показал на северные ворота, — смогут ли урусы удержать нас?.. Здесь тоже много добра! Когда мы разрушим эти стены и вырубим урусов, кто тогда будет угрожать нам? Тогда дорога на Куяву будет открыта.

Эльтебер внимательно посмотрел в глаза Харуку, засмеялся, обнажив белые ровные зубы:

— Печенеги одни не полезут на горы Куявы. Они боятся кагана Святосляба так, что, дрожат хвосты их коней. Прошлым летом коназ-пардус малым войском разметал орду бек-хан а Кури. Поэтому, славный Харук-хан, печенеги станут ждать приход.! на них туменов... Воля кагана-беки Урака Непобедимого должна быть исполнена, и город Пуресляб разрушен. Кроме того, надо освободить из плена доблестного Хазран-тархана. Честь воинов не позволяет нам оставлять его в руках грязных кяфиров[38].

— Попался как сурок в петлю, ну и шайтан с ним, — проскрипел сквозь зубы Харук.

Однако Хаврат-эльтебер услыхал. Лицо его сделалось грозным, черные глаза метнули молнии. Захлебываясь гневом, он стал выкрикивать:

— Слава и мощь Хазарской державы — в единстве эльтеберов, тарханов и беков! Кто против, тот будет изгнан в толпу табунщиков! Или ты, Харук-хан, — голос Хаврата стал вкрадчивым, — хочешь, чтобы Асмид-эльтебер бросал объедки со своего дастархана тебе, а не твоим вечно голодным пастухам?

— Прости, Ослепительный. Оговорился... — Старый хан склонил голову, затаивая в себе яд мести.

— Я вызвал из засады четвертую тысячу воинов Алмаз-хана, — сказал Хаврат уже спокойно. — Скоро будет дан сигнал к битве. Больше не задерживаю доблестных...

Военачальники спустились с холма и, вскочив на коней, умчались к своим отрядам.

— Могучий пехлеван Абалгузи, я не зову тебя на эти стены, — сказал хазарский полководец. — Место такого богатура возле меня. Может быть, ты еще сегодня узнаешь счастье поединка с урусом.

— Я не встречал среди них настоящих богатуров, хотя не раз видел их купцов в Хорезме и Итиль-келе. И сегодня, схватившись с их дозором, не нашел достойного себе.

— Настоящие богатуры редко бывают купцами. А в дозоры урусы посылают легких наездников, быстрых как ветер, чтобы они могли ускакать от беды и подать весть своим. Настоящие тяжелые богатуры, такие, как ты, живут у них в городах и селениях. В Пуреслябе есть строитель крепостей Будули. Это настоящий богатур и любит поединки. Всех убивает или берет в неволю. Готов ли ты сразиться с ним?

— Готов, о светлый хан! Я всегда готов к битве. Души двадцати двух чужеземных богатуров отправлены в заоблачные дали моей рукой. Я привык к победам... — Абалгузи-пехлеван помолчал и добавил: — Уруса Будули тоже убью.

Глава четвертая Луки богатырские — в десницах могутных!

Со стен Переяслава было видно, как загорелись селища вокруг города, как засуетился хазарский стан.

— Глянь, лестницы вяжут, на приступ пойдут непременно!

— Большая орда нагрянула, трудно будет устоять супротив нее.

— Устоим. Сила у нас тож немалая. Валы высокие, стены крепкие и ров глыбокий, враз не перемахнешь.

— Мечи, копья да луки у нас не в пример козарским, покрепше будут. Побьем ворога! Немало степняков и ранее зубы свои ломали о твердь переяславскую...

Воевода Слуд спокойно следил за полем. По его команде к северной стороне укреплений подошла большая дружина с тяжелыми луками. Их тетиву мог натянуть далеко не каждый ратник, зато стрела, пущенная с расстояния в триста шагов, насквозь пробивала вершковую доску. Наконечник ее весил без малого четверть фунта, и кузнецы умели так закалить его, что ни одна, даже самая крепкая, кольчуга не выдерживала мощного просекающего удара.

Будила поднял лук, тронул пальцем тетиву.

— Сможешь ли стрельнуть из такого, молодец? — спросил он Кудима Пужалу.

Смерд презрительно скривился, легко оттянул тетиву из воловьих жил на всю длину стрелы, и она, взвизгнув, устремилась во вражеский стан. Ратники с любопытством наблюдали, что будет... Через мгновение из толпы хазар выметнулся раненый конь: всадник от неожиданности слетел наземь. Конь повалился набок и забился в агонии.

— От эт-то да-а! Богатырь! — изумлялись вокруг и щупали неохватные ручищи рыжего великана.

Кочевники между тем отхлынули еще на сотню шагов от стены. Слетевший с коня хазарин вскочил и, прихрамывая, побежал следом за товарищами. Со стен ему вслед захохотали, заулюлюкали...

— Выстрел, достойный настоящего богатура! — восхитился Хаврат-эльтебер. — Может, сам Будули пустил стрелу?

— Моя рука может согнуть любой богатырский лук, — заявил уязвленный Абалгузи-пехлеван. — Я желал бы пустить еще дальше. Вот только есть ли такой лук в хазарском войске?

— Эй! Подать сюда лук Сампан-богатура! — распорядился Хаврат-эльтебер.

Лук принесли двое воинов. Абалгузи-пехлеван с удивлением посмотрел на грозное оружие, однако без заметного усилия взял его одной рукой...

По преданию, герой хазарских сказаний Сампан-богатур, получив этот лук от самого Тенгри-хана — бога неба и небесного огня, — выстрелил из него и был испепелен молнией. Сказание говорит, что Тенгри-хан наказал богатура за непочтение к божьей воле, так как Сампан поднял оружие не для защиты родины, а для того, чтобы сразить орла — вестника бога неба. Языческие жрецы до сих пор узнают волю Тснгри-хана и грядущее своего народа по полету орлов.

Но Хаврат-эльтебер, будучи мусульманином, как и все златоцветные воины кагана-беки, презирал язычников и не придавал значения словам и заклинаниям их жрецов.

Так ли это было или по-другому, но во время войны богатырский лук, как охранительный талисман, всегда возили в передовой хазарской орде.

Под изумленные возгласы окружающих Абалгузи-пехлеван согнул в дугу кибити из рогов горного барана и завел тетиву на стальной подзор...

Воевода Слуд, будучи свидетелем необычного выстрела, приказал привести к себе стрелка. Когда Кудима подвели к воеводе, тот с изумлением посмотрел на громадину смерда. Не выказывая ни удивления, ни почтения, ни страха, Пужала молча разглядывал прославленного военачальника.

— Это твоя стрела сбила козарского коня? — спросил Слуд.

— Знамо дело, а чья же ишшо. Только коняку жалко.

— Пошто ее жалеть, она же козарская? — удивился воевода.

— Коняка — она коняка и есть. Скотина бессловесная. Ее бы в соху запрячь да поле вспахать. Все польза. А так мертвая лежит. Целил в козарина, попал в коняку. Жалко.

— Дак кони козарские к сохе не приучены, — возразил кто-то из гридей.

— К добру всякую скотину приучить можно...

— Полно, не до споров! — прервал воевода. — По нраву ли тебе лук пришелся, добрый молодец?

— Легковат малость, а так ниче.

Вокруг засмеялись богатыри-дружинники. Сами удальцы хоть куда, свободно размахивающие полупудовыми булавами, они с сомнением покачали головами, когда Слуд приказал принести из гридницы лук знаменитого Еруслана...

Еруслан, старший гридень переяславской дружины, был богатырем силы страшной. Однажды на пиру-братчине у великого князя Киевского он на спор смял руками фряжеский панцирь. Упругая сталь подалась под его силой, словно лубяной туесок. Здесь, в гриднице, Святослав побратался с Ерусланом. Но прошло два года, и богатырь, рассорившись с князем, уехал в Царьград, в дружину к самому Роману-царю.

Уезжая на чужбину, оставил Еруслан в родном городе свой богатырский лук, обещав вернуться непременно. Кибити дивного оружия были сделаны из рогов тура, втулка из крепкой стали, подзоры усилены пластинами из моржовых клыков, а тетива сплетена из воловьих жил.

Могуты переяславские, киевские, новгородские, черниговские не раз и не два пробовали завести тетиву на подзор. Но даже самому сильному из них, Икмору, не удалось сделать это. Вершка на два не дотянул он тетиву и под смех товарищей оставил непокоренный лук.

Стрелы, оснащенные орлиными перьями, с наконечниками в добрую треть фунта, были под стать луку.

— Ну что, подойдет тебе такой? — спросил воевода? — С тех пор как уехал в Царьград хозяин его, ни один стрелок не осилил сию могутную метальницу. Попро...

В этот миг в щит одного из гридей тяжело ударила стрела, пробив его насквозь. Раненый воин не смог удержаться от крика.

— Стрела из козарского стана! — испуганно воскликнули рядом, разглядывая и дивясь нежданной вестнице смерти.

Гриди попрятались за частокол. Только Кудим и воевода по-прежнему стояди на виду вражеского стана.

Слуд невозмутимо поглядел в сторону хазар. Кудим же разозлился. Глаза его сверкнули, лицо стало красным, под стать шевелюре. Никто не успел заметить, как Ерусланов лук оказался снаряженным к бою и взлетел на уровень плеча. Тетива громко чакнула, и тяжелая стрела улетела к хазарам, туда, где гарцевала группа всадников в ярких одеждах...

Когда стрела Абалгузи-пехлевана унеслась к руссам, Хаврат-эльтебер удивленно воскликнул:

— Могучий выстрел! Достойный самого Сампан-богатура!

— Смотрите, правоверные! Кяфиры попрятались! — закричал старик в чалме с четками в руках. — Слава тебе! Наконец-то стрела Сампана нашла достойную цель! И пущена она рукой правоверного мусульманина, а не язычника. Бисмоллох!

— Никогда за всю свою боевую жизнь не видел я ничего подобного! — удивился бин-беки Харук. — А мне уже семьдесят лет.

— Деды наши не помнят богатура, пустившего стрелу из этого лука! — подхватил Асмид-эльтебер. — Мы верим, ты повалишь урусского поединщика. У них нет такого силача. И...

И вдруг колыхнулся воздух и неведомая сила сорвала бармицу и шлем с головы Абалгузи-пехлевана. За спиной его кто-то громко вскрикнул. Все обернулись: с коня валился могучий тургуд из личной охраны Хаврата; в сверкающей стальными пластинами груди его торчал хвост огромной стрелы с орлиным оперением. Воин слабеющими руками тщетно пытался вырвать ее. — Есть у них такой силач! — прохрипел он. Еще миг — изо рта тургуда хлынула кровь, тело сползло в серебристый ковыль.

Не успели хазары оправиться от изумления, как еще одна стрела пробила шею карабаира, на котором сидел сам Хаврат-эльтебер. Конь встал на дыбы и грохнулся набок. Бек едва успел соскочить с седла. Тургуды, не церемонясь, подхватили своего начальника за воротник и, таща его волоком, помчались прочь.

Тело убитого телохранителя осталось лежать в траве. Мертвые руки его по-прежнему сжимали древко огромной стрелы. Полудикий поджарый конь лизал безжизненное бледное лицо своего хозяина, ржал протяжно и жалобно.

А страшные стрелы продолжали лететь со стены Переяслава, легко достигая хазарского стана. Прежде чем кочевники сообразили в чем дело, пятеро были убиты. Конь одного из них испуганно метался по степи, волоча по кочкам и пахоте запутавшегося истерзанного наездника.

— Остановись! — пытался удержать Кудима воевода. Но тщетно. Пужала продолжал стрельбу. Гудела тетива, срываясь с могучей пятерни. Со стен было хорошо видно, в какое смятение пришел вражеский стан.

— Да будет тебе, стой!

— И не пытайсь, воевода, — молвил щуплый односельчанин Кудима. — Покамест все стрелки не изведет, не остановится. Я уж его знаю.

— А ты кто таков?

— Как есть шабер[39] Кудимов, а именем Тимоха Грач. Он, в шутку сказать, руки, а язмь, значитца, голова евонная. Нас так и зовут в селище.

— Дак голова руками вертит, а не наоборот. Накажи ему остановиться!

— Чичас!

Когда Кудим выпустил очередную стрелу, Тимка выхватил из рук соседнего гридя сулицу и подсунул ее другу. Только теперь, ощутив подмену, смерд опустил лук и проворчал недовольно:

— Эх-х, разыгралась силушка молодецкая, ан стрелки и кончились. Видать, жадный был энтот... как его... Яруслан, што так мало оставил. — Богатырь вытер пот с лица. — Попал аль нет в кого?

— Да ить козар, чать, дюжину с коней повалил, а то и вместе с конями...

— Князя ихнего никак подстрелил!

— Да могли сам Еруслан так управиться с луком?

— Чать, нам и втроем с ним не совладать!..

— Володеть тебе луком сим! — громко сказал воевода. «Рождает же мать-земля Святорусская этакую силищу...» — подумал он.

— Эй, отроки! — крикнул Слуд. — Обрядить витязя для битвы! — и уже тише торжественно добавил: — Верстаю тебя перед страшной сечей витязем Ряда Полчного[40]! Будь защитником земли нашей матери. Бей без пощады врагов стоячих. Щади лежачих. Не держи зла на покорных... Земля Святорусская! — голос воеводы зазвенел. — Перун, отец наш! Дайте ему силы для дела правого! Защитите его, боги русские, от стали вражьей! — Слуд коснулся обнаженным мечом плеча коленопреклоненного Кудима.

— Благослови тя Перун на добром слове, воевода! — ответил проникновенно смерд и, подумав, решительно тряхнул огненными кудрями. — Только яз без Тимохи не согласный!

— Поверстать Тимоху в отроки! — рассмеялся Слуд. — Раз голова ты ему, так быть тебе оружничим при Пужале!

Тимка повалился в ноги воеводе: надо же, такое счастье привалило!

— Подымешь оружию-то богатурскую? — спросили рядом.

— Палицу, чать, нее, — чистосердечно признался Тимка. — В ней, мыслю, не менее пуда будет.

— Пуд не пуд, а половину потянет, — ответил седоусый гридень, не без труда поднимая над головой Ерусланову булаву. — А вот доспех ее никакой не сдержит.

— Кудим Пужала потешит с ней силушку свою!

Нового гридя уже обрядили в доспехи. Кольчугу со стальными пластинами, в которую могли поместиться два средних человека, и ту едва натянули на необъятную Кудимову грудь. Казалось, не выдержит кольчуга, расползется по колечкам. Остроконечный клепаный шлем пришелся впору, а вот сапог подходящих так и не сыскалось, даже Ерусланойы ему оказались малы.

— Нича! В лычницах способнее, — прогудел довольный Кудим.

— Витязи в лаптях не ходят, деревенщина! — засмеялся седоусый гридень.

— От сапогов силушки не прибавится, — глубокомысленно возразил Кудим. — Вот ты в сапогах, давай поборемся.

— Што ты, — отстранился тот под смех товарищей. — Яз уж лучче с медведем.

— После битвы пошить ему сапоги добрые! — распорядился воевода. — А сейчас и так сойдет. Да подайте ему щит Ерусланов. Из тех, что тот оставил. Авось не обидится, возвернувшись.

Отроки принесли огромный дубовый щит, обтянутый красной кожей и окованный стальными бляхами.

— На че он мне? Я лучче так, — отстранился Кудим.

— Бери! И у козарина сыщется рука, што и твою грудь пропороть сумеет. Видал стрелу? И скрозь щит сразила гридя!

Кудим легко взял щит в левую руку. Тимка помог застегнуть ременную петлю на правом плече. Отроки поднесли богатырю огромный двуручный меч.

— Простой ему мал будет, — сказал Слуд и сам затянул на Кудиме широкий боевой пояс из толстой кожи — честь для любого воина великая.

Тимка между тем тоже обрядился в добротный воинский доспех. Для его щуплой стати нашлось все, и сапоги тоже.

— Ну берегись, поганый козарин! — то и дело приговаривал К Тимка. — Теперича берегись!

— Да он тебя как ту вошу приплюснет, — посмеивались гриди.

— Шали-ишь! У меня руки есть, — показал тот на Пужалу.

— Ну коли так...

— А че мне сказывать, как тиун придет? Чегирь, он жадный до ужасти. Все как есть отымет, — сказал вдруг Кудим.

— А ты свово Чегиря под зад тем сапогом, што воевода наказал тебе справить. Да пошибче, — посоветовал седоусый гридень.

— Дак он тут же и дух испустит, — возразил Кудим. — А меня в поруб[41].

— Ну тогда положи его замест стрелы да пусти в поле с Ерусланова лука. Чать, далеко улетит, не воротится.

Кругом рассмеялись. Суровый воевода тоже не удержался от улыбки.

«По простодушию, не по глупости сие. Замордовали мужика...» — подумал Слуд. А вслух сказал:

— Ты теперь витязь старшой дружины великого князя Киевского и всея Руси Святослава. Кто ж посмеет тронуть тебя, когда грозное имя сие отныне хранитель твой!

И тут неожиданно взревели карнаи[42]. Хазары, подхватив лестницы и приметы[43], с визгом, грохоча мечами о щиты, двинулись на штурм северной стены Переяслава.

Загромыхали русские камнеметы, раскаленные в огне снаряды полетели навстречу врагу. Прыскнули со стен и башен тучи стрел.

Передние ряды перед рвом замешкались. Десятки кочевников тут же упали мертвыми и ранеными. Другие остановились было, но сзади напирали разъяренные толпы. Забрасывая ров приметами, они взбирались на вал. Вот уже лестницы приставлены к стене, петли арканов захлестывают зубья заборала[44]. Хазары остервенело полезли наверх, зажав в зубах лезвия мечей и кинжалов.

2. «Не летала бы зозуля к кречету...»

Глава первая Цена хорошей смерти

Киев раскинулся на правом обрывистом берегу Днепра. Главный город Руси состоял из нескольких крепостей. Вышний град угнездился на самой вершине горы. Рядом, слева, чуть ниже пристроилась крепость Звенигород.

У подножия горы стоял военный посад — Пасынча Беседа, через которую вверх по оврагу проходил Зборичев взвоз: именно здесь великокняжеские тиуны и мытники взимали дань за переправу и торговую пошлину, поэтому и назвали взвоз Зборичевым.

В низине на отмели, при впадении в Днепр реки Почайны растекся деревянными одно— и двухэтажными строениями киевский Подол. На краю Зборичева токовища на Подоле расположилась единственная в языческом Киеве соборная церковь Ильи Громовержца — тезки Перуна. Островерхий купол белокаменного храма венчал золотой крест...

Через четыре часа бешеной скачки переяславская сторожа с пленным Хазран-тарханом остановила разгоряченных коней возле переправы через Днепр. И кони и люди шатались от усталости. К пристани подошел паром — две ладьи, скрепленные деревянным настилом. Княжьи отроки, встретившие сторожу, растолкали спешивших перебраться на правобережье и провели всадников вместе с конями на колеблющийся настил парома. Больше никого не пустили, и по команде кормчего гребцы разом налегли на весла.

Когда паром был уже недалеко от правого берега, Колюта глянул вверх. Вышний град показался ему парящим высоко в небе. Облака будто бы гладили его своими невесомыми белоснежными ладонями. Слева и справа город с посадами и крепостями окаймляло зеленое море лесов. А дома Киева, все его многочисленные постройки, точно ладьи в клочках пены, утопали в бело-розовой кипени садов. — Лепота и могутство град сей! — прошептал витязь. От красочного зрелища невольно захватывало дух, и волна умиления подкатывала к сердцу. Колюта зажмурился, а когда открыл глаза, паром уже входил в Почайну мимо двух сторожевых башен, похожих на сказочных великанов в островерхих русских шлемах. Сильное течение омывало основание башен, сложенных из огромных валунов. Сквозь бойницы смотрели на реку крепостные стрелометы, а на площадках верхнего яруса стояли наготове тяжелые камнеметы.

При необходимости русло Почайны перекрывалось толстой бронзовой цепью, усыпанной железными шипами.

Всадники сошли на вымол[45] Зборичева взвоза, и через Пасынчу Беседу, стали подниматься вверх на Гору, где в детинце Вышнего града стоял белокаменный княж-терем.

Хазран-тархан налитыми кровью глазами озирал высокие бревенчатые стены на краю обрыва, островерхие башни с бойницами, узкий проход меж двух крепостей и думал, что брать город со стороны реки, как то предлагали некоторые беки, было бы безумием... Конец Зборичева взвоза венчался тремя башнями. Одни ворота и через ров и отвесный ссмисажснный вал прямо на Воиново поле; другие влево, в крепость Звенигород. Всадники же повернули направо, в Вышний град.

Вечевая площадь перед воротами детинца была до отказа заполнена народом, и гонцам поневоле пришлось умерить прыть своих коней. Отроки поднесли к губам рожки и хрипло затрубили: народ хотя расступался, давая дорогу витязям.

В центре вечевой площади возвышалась трехсаженная фигура Перуна. На грубо вырубленном лике его блестели серебряные усы, голову венчала железная шапка, и ноги у идола были тоже железными. В правой руке он держал огромный камень-чашу, а в левой, поднятой вверх, — пучок золотых стрел. В глазницах Перуна горели кровавым огнем два больших рубина. Восемь негасимых костров денно и нощно полыхали вокруг Перунова капища. Сегодня пламя костров было особенно высоким и неистовым — волхвы совершали жертвоприношения. Они резали белых петухов, сливали кровь в золотые чаши, развешанные на шестах, а тушки бросали в огонь вместе с пахучими травами.

Около грозного идола был привязан к столбу голый до пояса полонянник-печенег, вчера вечером захваченный сторожей города Роденя. Глаза кочевника тоскливо смотрели на юг, в сторону Дикого поля, которое простиралось где-то там, далеко за горами киевскими и лесами печорскими. По обнаженному телу пленника пробегали иногда быстрые трепетные волны.

Хазран-тархан с ужасом смотрел, как полубезумные жрецы неистово кружились вокруг жертвы, пели что-то хриплыми голосами. Иногда они все разом вздымали над головами посохи, украшенные человеческими скальпами, и в исступлении восклицали:

— Пер-рун!.. Пер-рун!.. Пер-рун!..

Гонцы гулко проскакали по взводному мосту в детинец. Закованные в железо стражники молча пропустили их, отогнав любопытных Древками копий.

Возле трехбашенного белокаменного терема с узкими, похожими на бойницы окнами сторожа спешилась. Пленника развязали, поставили на землю. Он со стоном упал на колени, и двое гридней, подхватив тархана, поволокли его по каменным ступеням в гридницу.

Как и все помещения подобного рода на Руси той поры, гридница походила на склад самого разнообразного оружия. Голые стены огромной залы украшали щиты и брони всех фасонов и цветов: мечи кривые — арабские, чуть загнутые на конце — хазарские, прямые и короткие — византийские, длинные и обоюдоострые — варяжские.

У входа, по обеим сторонам резной деревянной двери, украшенной золотыми фигурами грифонов, стояли истуканами две железные фигуры с длинными мечами в стальных руках. Броня германских воинов познала сокрушительные удары секир — затыльник одного из круглых шлемов был до середины разрублен поперечным ударом. Хозяева этих броней полегли в Новгородской земле от мечей и топоров удалых русских дружинников. Когда диковинный трофей доставили в великокняжескую гридницу, Святослав сказал, рассмеявшись:

— Не летала бы зозуля к кречету — не достались бы кречету перышки!..

Почти через всю гридницу протянулся дубовый стол, окруженный скамьями. Здесь на княжеской братчине, в добрые времена, одновременно водили трапезу до четырех сотен богатырей.

У противоположной стены, украшенной огромным персидским ковром, стоял на возвышении золотой трон византийской работы. Подлокотники и спинка его были инкрустированы слоновой костью, украшены яхонтами и жемчугом.

Когда-то этот трон византийский император Константин Багрянородный подарил печенежскому бек-хану Куре. То был не просто подарок, а своеобразная плата за предстоящий большой поход в русские пределы. Куря долго собирался с силами, да не успел собраться — Святослав нанес упреждающий удар, сокрушив печенежскую орду в Диком поле, захватив весь ее кочевой обоз. Сам бек-хан чуть было не попал в руки русским комонникам, гнавшим его до самого устья Днепра. Трон достался Святославу, и он водрузил его в гриднице княж-терема вместе с другими трофеями.

Сейчас на троне восседал сам великий князь земли Русской Святослав Игоревич. Был он среднего роста, широк в плечах. На сильной шее горделиво посажена русоволосая голова. Голубые глаза из-под насупленных широких бровей смотрят грозно. Подбородок брит, и лишь усы, густые и тоже русые, нависают над плотно сжатыми губами князя. В левом ухе сверкает золотом серьга с крупным рубином и двумя жемчужинами, а на голове искрится самоцветами княжья шапка, отороченная соболем. Широкую грудь князя-витязя облегает пластинчатый панцирь византийской работы. На панцире — стальной щит с золотым знаком — барс в прыжке над перекрестьем из трех молний. Поверх брони пристегнуто алое бархатное корзно[46]. На синем с алмазными брызгами широком боевом поясе висит короткий скифский меч-акинак...

Святославу не исполнилось еще и двадцати двух лет, но выглядел он значительно старше: постоянные походы и бранная жизнь наделили его чертами мужества и осуровили взор.

Сидел Святослав прямо, смотрел перед собой в пространство с непроницаемым лицом, словно отрешенный от всего земного.

По правую руку от него стоял седой как лунь, с белыми длинными усами, воевода Асмуд — советник молодого князя. Годы не согнули старого воина, Асмуд был по-юношески строен и прям. Он был в полном вооружении русского витязя: кольчуга с поперечными стальными пластинами на груди и продольными на плечах. Ее дополняли железные наручи и поножи. Голубое шелковое корзно было застегнуто на правом плече золотой пряжкой — единственным украшением его сурового наряда. На простом широком кожаном поясе висел обоюдоострый прямой русский меч в потертых от времени ножнах. Шлема на голове не было, серебристые кудри старика волнами ниспадали на плечи.

Позади трона застыли два рослых гридя в посеребренных кольчугах. Обнаженные двуручные мечи лежат на правом плече каждого; в неподвижности воинов угадывалась скрытая сила сжатой до предела стальной пружины.

Пленника приволокли, поставили в пяти шагах от трона. Хазран-тархан, собрав всю свою волю, стоял гордо не шелохнувшись.

— Развяжите ему руки! — распорядился Асмуд.

Колюта кинжалом разрезал сыромятные путы. Затекшие руки хазарина выпрямились не сразу, однако он даже не поморщился, не подал вида, что ему больно.

— Сказывай! — кивнул Асмуд Колюте.

Тот обстоятельно повторил рассказ о сече в Диком поле, обо всем, что поведал ранее воеводе Слуду.

— Великий князь Святорусский! — закончил Колюта, не отрывая глаз от Святослава. — Воевода наш сказывал, што хан сей козарский сродственник самого хакана Урака и ведает много тайного.

Святослав сидел все так же неподвижно и молча, только коротко кивнул головой.

— Великий князь Киевский и всея Руси, — торжественно проговорил воевода Асмуд, — жалует тебя, гридень Колюта, златой гривной на шею[47] и переводит в свою старшую дружину сотским!

— Исполать тебе, великий князь и осударь! — поклонился удалой разведчик и, сняв шлем, коснулся им носка своего запыленного сапога.

— А покамест пойди к отрокам. Омой раны свои да отдохни малую толику...

Когда Колюта, сопровождаемый отроками, вышел, воевода, повернувшись к пленнику, спросил по-хазарски:

— Желаешь ли чего сказать, хан? Тот презрительно отвернулся.

Искра вспыхнула в глазах Святослава и тут же погасла. Асмуд продолжал:

— Значит, ничего сказать не желаешь... Ну, воля твоя. Эй, отроки! — громко крикнул он по-хазарски, как бы забывшись. — Покличьте в гридницу волхва бога Перуна. — И пояснил: — Мы поступим с тобой, князь Хазран, как некогда поступили предки твои с агарянским[48] воеводой Рахманом.

Ужас мгновенно исказил доселе невозмутимо-надменное лицо хазарского военачальника. Как его предки поступили с арабским полководцем Абд-ар-Рахманом, он помнил хорошо, хотя более трехсот лет прошло с тех пор. Тогда, в 654 году, арабы стремительно прорвались в земли Северного Кавказа и обложили богатый хазарский город Беленджер. Случилось упорное и кровопролитное сражение. Пришельцы были разгромлены. В битве погиб предводитель арабов Абд-ар-Рахман, а вместе с ним и четыре тысячи его воинов. Около пятидесяти тысяч чужеземцев попали в плен, и почти столько же с боем ушли восвояси.

Труп ранее очень удачливого арабского военачальника хазары забальзамировали, посадили в огромный глиняный кувшин и более ста лет возили с собой в походы, веруя, что непогребенный дух врага-героя помогает им одерживать победы.

Хазран-тархан понял, что руссы хотят теперь и с ним проделать то же самое. Лестно конечно, что тебя так высоко ценят, но ведь тогда он, бек хазарский, помимо своей воли станет помогать врагу.

— Ты не сделаешь этого, каган Святосляб, — прерывающимся голосом заговорил доселе упорно молчавший Хазран-тархан. — Я мусульманин и Аллах не... — он запнулся, поняв, что говорит что-то не то.

Воевода Асмуд с усмешкой пояснил ему:

— Рахман был еще большим исмаильтянином, чем ты, и бог ваш, аллах, отвернулся от него. Нам нужна победа, а...

Глаза хазарского военачальника безумно блуждали по лицу русского воеводы. Потом они все же обрели осмысленность. Хазран-тархан обернулся, как бы ища поддержки у неведомого защитника, потом простер руки к Святославу и с дрожью в голосе сказал по-русски:

— Честь воина и мусульманина взывает к твоей княжецкой чести, каган Святосляб! Прикажи зарубить меня мечом, брось под топор палача или пусть пронзят меня десятком стрел. Дай мне смерть от сабли воина, но предай земле прах мой, как велит шариат[49]!

— Не честию пришел ты к нам, князь козарский. А крадучись, ако тать[50] в нощи. Отчего ж ты чести просишь? — сурово молвил Асмуд. — Мы честию встречаем гостей званных, а с незванными поступаем, как нам выгодно. Вражеский князь — добрая и угодная Перуну жертва. Это лучше, чем тьма[51] простых воев. Нам нужна победа! — повторил витязь. А кто поможет добыть ее, кроме Перуна што будет нести неупокоенный дух твой впереди наших дружин на страх ворогу и Святой Руси во благо?

— За твое обещание похоронить меня с честью, я помогу тебе, каган Святосляб.

— Сказывай, — остро глянул на пленника Асмуд. — Поглядим, будет ли весть твоя стоить жертвы богу разящему. Эй, отроки, повремените с волхвом!

— У стен Куявы стоят полоцкие купцы, — медленно заговорил тархан. — Во время осады, по сигналу наших беков, они ночью откроют ворота на поле Богатуров, где должны будут соединиться наши и печенежские тумены.

— На Войново поле еще взойти надобно, даже через открытые ворота, — равнодушно обронил Асмуд. — Что еще поведаешь нам?

Воевода не удивился услышанному. Коварство всегда было неотъемлемой частью ратной науки и ценилось наравне с доблестью...

— Здесь, под Куявой, стоят две ладьи с варангами. Но товаров у них нет, — не удержался от ухмылки тархан. — Только каган-беки У рак не успс еще договориться с беком варангов Олугардом. То ли в цене че сошлись то ли варанги тебя страшатся, потому что их мало. Этого я не знаю.

— Какая сила на нас идет? — спросил Асмуд. — Верно ли гонец сказывал?

— Верно. Четыре, тумена идет на Урусию от Хазарии. Три сюда, на Куяву, а один поворотил на Чурнагив. На совете у кагана-беки ромейский тудун[52] Калокир из Хурсана звал всеми силами ударить на Чурнагив, потом на Лубеч и захватить землю Деревуш с городом Курастан. К этому времени лесные люди должны перебить твоих тудунов, каган Святосляб, и помочь нам. И уже от земли Деревуш тумены кагана-беки повернули бы на Куяву. А той порой печенежские кони прилетели бы со стороны степей, и Куява оказалась бы зажата, как ячменное зерно среди жерновов... Но тумен-тарханы не согласились. Они боятся, что печенеги захватят караваны купцов, разорят Куяву и ничего нам не оставят. Число грязных кяфиров подобно песку в пустыне, а коварство их известно.

— Корысть невмочь, припевка не в лад, — рассмеялся Асмуд — Один тянет за нос, другой за корму, а в лодии не сидеть никому! Хакан Урак мыслями Александр Греческий, а делами прислужник купеческий! Встретил бы его там, в земле Древлянской у Искоростеня, Свенельд с дружиной могутов — куда голова, куда хвост! И бежать некуда! И оказались бы козары сами промеж двух жерновов. Счастье Ураково, что послушался своих воевод, а не хитрого грека Калокира. Да и счастье ли это ему, коли к нам идет?

— Мыслями и делами кагана-беки Непобедимого управляет сам Аллах Всевидящий и Всемогущий! — гордо выпрямился Хазран-тархан и, повернувшись к великому князю Киевскому, сказал: — Я ничего не утаил, каган Святосляб! Оцени сказанное мной и дай мне хорошую смерть, которая на черных крыльях перенесет меня к престолу Аллаха Всемилостивейшего и Справедливого! Ты не можешь отказать мне в почетной смерти, каган Урусии!

— Разве не желаешь ты выкупить златом жизнь свою и свободу! — спросил Асмуд.

— Нет! Попав в полон, я опозорил доблестное братство ал-арсиев, к которому принадлежу. Ценой же предательства я покупал себе почетную смерть, а не позорную жизнь!

— Быть по сему! — воскликнул Святослав и резко поднялся с трона. — Слава доблести твоей, хан Казаран! Ты заслужил почетную смерть! И похоронен будешь по обычаю веры твоей! Гриди посекут тебя стрелами!

— Ты велик и справедлив, каган Святосляб! — гордо выпрямился хазарский военачальник.

Когда стражники вывели храброго Хазран-тархана, Святослав сказал:

— Хитер ты, дядька Асмуд, ако бог купецкий Велес! Яз мыслил князя козарского и пронять не можно. Смерти не страшится, сам просит. Ан есть кое-что пожутче смерти. Срам и предательство страшнее! Весть о смерти почетной тархан принял достойно. Исполать ему! — Потом добавил сурово и веско: — Ну, то во благо нам!

Глава вторая На стенах Переяслава

Хазары остервенело лезли на крепостные стены. Защитники города мечами и секирами рубили кольца волосяных арканов, захлестнувших концы заборала. Степняки скатывались вниз, сшибая по пути штурмующих. На хазар градом обрушивались камни, комья сухой глины, бревна, усаженные дубовыми шипами. Трещали лестницы и кости раздавленных людей, лязгали мечи о брони. Гул битвы то и дело заглушался звериным воем попавших под потоки кипящей смолы кочевников. Несчастные падали с пятисаженной высоты на крутой вал-откос, скатывались по нему, напарывались по пути на острые колья, тонули в затхлой воде крепостного рва.

Натиск атакующих становился все более неистовым. Гибель товарищей, дурманящий запах крови, жажда мщения толкали их вперед. Кое-где степняки сумели взобраться на стены и схватиться с руссами в рукопашную. Звон мечей, визг кочевников и глухое хаканье русских ратников, точно попадавших тяжелыми секирами по щитам и телам нападавших, слились воедино.

Казалось, два тысячеголовых чудовища переплелись в смертельной схватке.

Кудим Пужала и Тимка Грач сражались бок о бок. Если увертливый Тимка ловко разил легкой стрелой, то Кудим громадным своим копьем подхватывал тяжелую лестницу вместе с ползущими по ней врагами и опрокидывал ее в ров. Когда древко лопнуло от непомерной тяжести, смерд схватил десятиведерный котел с горячей смолой и накрыл им голову первому подвернувшемуся хазарину. Кочевник вместе с котлом полетел вниз: смолы с избытком хватило и другим степнякам. Но врагов было слишком много, и они не отступили. Пужала оглянулся, увидел огромный камень лежавший на стене с незапамятных времен, схватил его, поднял с натугой над головой и швырнул его вслед за котлом. Тростинкой хрустнула бревенчатая лестница, камень грохнулся у основания стены и покатился с вала, прокладывая себе страшную дорогу среди толп атакующих. Увидев это, хазары стали спрыгивать и с соседних лестниц.

— Вай-вай-вай! Сам Тенгри-хан помогает урусам! Человек не может поднять такую скалу и кинуть ее! Это, наверное, сам шайтан! — в ужасе вопили они.

Табунщики отказывались лезть на стену. Ал-арсии подгоняли их остриями копий.

Тимка Грач на время оставил свой лук — прямо перед ним, на краю заборала, показалась голова с раскосыми глазами, ощеренным ртом и плоским носом. Правее ее блеснул клинок узкого меча. Тимка гикнул и, подхватив черпак с кипятком, надел его на голову врага. Но еще в нескольких местах показались другие головы. Тимка сбил ближайшую черпаком, другую рубанул саблей. Но третий кочевник успел вскочить на стену; Тимка не видел его, он как раз снаряжал лук, чтобы сбить стрелой хазарина, налетевшего на городника Будилу. И потерять бы Тимке свою хитрую голову, если бы не мальчишка лет двенадцати, один из тех, кто поспевал всюду — и кипяток принести, и пучок стрел подать. Вогнал малец в спину степняка вилы-тройчатки. Тот охнул, обернулся, и из последних сил махнул саблей. Мальчишка только и успел жалобно крикнуть: «Ма-а-а-а!». И легли они рядом мертвые — матерый степняк-находник и русский мальчишка, родившийся не для долгой жизни, а в вечную память Руси...

Один за другим падали защитники крепости, унося с собой жизни врагов. Но место их в ратном строю не оставалось пустым. Рядом с воинами яростно рубились мечами и топорами, стреляли из луков, ворочали копьями жены, сестры и матери переяславские. Броней их была лишь отвага и ненависть к врагу.

— Вниз, Прокуда! Уходи со стены! — хрипло выкрикивал город-ник Будила жене, отбиваясь тяжелой секирой сразу от трех наседавших на него хазар. — Лови, приятель! — он метким ударом напрочь развалил доспехи самого напористого из противников.

Двое других попятились. Прокуда метнула сулицу в одного из них. Стальной наконечник метательного копья рассек рот хазарину, и тот рухнул к ногам Будилы.

— Любо, Прокуда! — воскликнул богатырь, поднимая секиру для очередного удара.

Но третий, оставшийся в живых степняк, не стал испытывать судьбу и белкой сиганул со стены...

Особенно жаркая сеча кипела у стяга воеводы Слуда. Десятки лестниц тянулись туда, сотни волосяных арканов взлетали и цеплялись за выступы стены и башни. Но воеводу окружала опытная, одетая в надежные брони дружина. Мечи и копья гридей разили без промаха.

Воевода невозмутимо стоял на площадке воротной башни и, обозревая сечу, отдавал краткие распоряжения, которые мгновенно уносились отроками или гонцами. И тогда в то или иное место спешили запасные отряды богатырей или сторонников. Вокруг свистели стрелы, свинцовые шарики, камни, сулицы. Телохранители успевали прикрыть воеводу железными щитами, чтобы отвести от него смерть.

И только перед самым концом штурма, когда натиск противника достиг наивысшей силы, упал один из оружничих, пронзенный стрелой. Кочевник в рваном халате тотчас метнул копье. Острая сталь ударила в левое плечо Слуда. Кольчуга лопнула. Воевода пошатнулся и побледнел. Кровь проступила на голубом корзне. Заметив, что русский воевода ранен, хазары усилили натиск.

Один за другим падали русские ратники. Из города спешил на помощь последний резервный отряд гридей Ряда Полчного. Радостный вопль несся по рядам штурмующих — желанная добыча казалась им такой близкой! Скоро сам «коназ Селюд» попадет в полон и сбудется предсказание Хаврат-эльтебера — шагать русскому беку с колодкой на шее по тропе невольников! В бой вступили ал-арсии. Им предстояло завершить штурм крепости, сломить сопротивление защитников.

Около Слуда осталось всего шесть гридей. Старый воин вынул меч, готовый сам защищать стяг до последнего дыхания. Увидев воеводу в беде, Будила поспешил на помощь.

— Кудим, за мной! — крикнул на бегу. — Поспешай, голова-полова!

Пужала вырвал из ножен Ерусланов меч. Тимка Грач увязался следом, продолжая на бегу выпускать стрелу за стрелой. Вот одна из них впилась в руку великана-хазарина, потянувшегося к стягу.

— Не хапай! — крикнул Тимка, и хазарин упал, пораженный в глаз второй стрелой. — Ишь чего захотел, косоглазый!

Сверкнула богатырская секира! Взметнулся двуручный меч! Покатились хазарские головы. Смерд с городником внесли в ряды штурмующих страшное опустошение. Будила не переставая дивиться сказочной силе своего нового товарища. Все, кто не успевал увернуться от его свирепого меча, валились под ноги скошенным бурьяном.

Двух русских богатырей пытались остановить закованные в сталь ал-арсии. Навстречу Кудиму прыгнул рослый воин в белом тюрбане поверх стального шлема. На боевом поясе хазарина сверкало множество бляшек и подвесок. Лязгнув, скрестились мечи: брызнули снопы желтых искр. Ал-арсий был ловок, хорошо обучен ратному делу, и первый удар русского меча сумел отразить. Взвизгнув, кочевник секанул сплеча кривой дамасской саблей. Но клинок, встретив стальную пластину в центре щита, тонко зазвенел и разлетелся на куски. А через мгновение щит ал-арсия с грохотом треснул под ударом невероятной силы и богатур на миг увидел над головой грозно блеснувшую молнию...

— От эт-то да-а! — ахнул Будила. — Пополам развалил человека!

Ал-арсии попятились. Но один из них, ослепший от ярости, ринулся вперед, увидев, что меч Пужалы переломился у самой рукояти. Смерд отразил щитом нападающего и встретил его ударом кулака. Хазарин пролетел сажени две по воздуху, сбил с ног двух товарищей и застыл с раскинутыми руками.

Еще один попытался было схватиться с великаном смердом — больно уж велика честь одолеть такого богатура! Но Кудим неожиданно пригнулся, подхватил врага на свой огромный щит и резко выпрямился. Ал-арсий взлетел в воздух и, кувыркаясь, полетел со стены в сторону города.

— Эй, тама! — крикнул богатырь мальчишкам у костров. — Повяжите его, ежели шею не сломал!

Суеверные кочевники, дивясь виденному, прыгали со стены вниз. Одного Кудим успел схватить за шиворот. Ал-арсий выл от ужаса, пытался достать могучего противника кинжалом. Богатырь легко усмирил его.

— Тимка, держи козарина!

Тот, связывая руки пленника его же чалмой, сказал со смехом:

— Вот ишшо один клоп попался. Три уже. А сказывали не споймаем. Кудим Пужала, да штоб не споймал? Шали-ишь!

Кудим с Будилой, рубя встречных и поперечных, пробились наконец к воеводе. Сюда же подоспели гриди Ряда Полчного. Хазары еще сопротивлялись. Но мечи русских бойцов разили их все увереннее, а где не доставали они, там обрушивался на голову находника топор кудлатого лесовика или дубина простоволосого смерда-оратая.

Штурм захлебнулся. Кочевники сползали со стены, спешно перебирались через ров, где по приметам, где по кучам кровавых тел, уходили в поле: стрелы не летели им вслед. Руссы молча провожали врага усталыми взорами...

Было два часа пополудни.

Глава третья «Ныне Русь — един кулак!»

Святослав с Асмудом разговаривали, сидя за братчинным столом: составлялся план обороны Киева.

Такого нашествия на свои пределы земля Киевская не знала со времен Атиллы. И без слов Хазран-тархана было ясно, что неожиданный союз Хазарии и Печенегии образовался не сам по себе. Здесь было замешано ромейское золото.

Святослав знал, что подобный союз не выдержит серьезного испытания. Еще не начав войны с Русью, каждый из ее противников заранее опасался другого. Вполне понятно, почему: если на слово хазар еще как-то можно было положиться, то печенеги любой договор могли в один миг поставить с ног на голову и из союзника превратиться в злейшего врага.

Печенежские племена восьми колен вторглись в земли Хозарского каганата из районов юго-восточного Приуралья. Борьба кочевников между собой была упорной и кровопролитной. Наконец ценой неимоверных усилий хазарам удалось оттеснить незванных гостей в Северное Причерноморье. Печенеги в свою очередь согнали с плодородных приднепровских пастбищ мадьярские племена. Отчаянно сопротивляясь, те вынуждены были отступить в Закарпатье.

Граница печенежских владений на запад простиралась до Карпат: на юго-запад — до устья Дуная, соприкасаясь с Балканской Болгарией: на север — до устья реки Роси, вплотную подступая к русским владениям. По Дону печенеги граничили с Хазарским каганатом.

От набегов диких кочевых орд никто застрахован не был, поэтому все соседи печенегов строили на границах с ними сеть оборонительных сооружений и постоянно держали наготове значительные военные силы.

Печенеги отличались свирепым нравом и немыслимым коварством. Им неведома была жалость. Набег, подобный смерчу, уничтожал все живое. Недаром в русских преданиях печенегов отождествляли с крылатым Змеем Горынычем, а валы, протянувшиеся на многие сотни верст на южной границе Киевской Руси, люди и поныне зовут Змиевыми.

Степняки оставляли после себя лишь кострища пожаров да груды порубленных тел. Преследовать их было почти бессмысленно. И только стремительный Святослав успевал порой настигнуть их и покарать за набег. Имя русского князя произносили шепотом у кочевых костров, боясь накликать беду: а матери печенежские пугали им своих детей. «Урусский коназ-пардус» был настолько скор, что печенеги могли ожидать его удара в любой миг. Он был неотразим, как рок, и не ведал поражений...

Два лета назад великий князь Киевский заключил военный союз с мадьярами против печенегов. Позднее он нанес вероломным соседям сокрушительный удар, и тем спас земли союзника от опустошительного нашествия. А сейчас русские гонцы, торопя коней, несли через Угорские горы[53] зов о помощи. Грозная опасность нависла над Русью!

Святослав знал о приготовлениях Урака. Верный своему правилу упреждать противника и вести войну вдали от своих пределов, князь-витязь загодя изготовил к бою хорошо вооруженную дружину из двадцати тысяч ратников. Но случилось непредвиденное — восстали древляне. Под Искоростень спешно отправилось десятитысячное войско во главе с решительным Свенельдом. Ближние бояре княжеской думы уверяли Святослава, что хватило бы и пяти тысяч копий. Святослав согласился с ними, но заявил:

— Сполох надобно погасить малой потерей и как можно скорее. Только большая дружина может срершить сие!

И даже с оставшимися силами князь намеревался упредить хазар. Он понимал, что каган беки Урак выставит против него огромные по численности силы, но это не пугало молодого полководца. Все свои победы завоевывал он малым числом воинов. Совсем недавно, и трех лет не минуло, Святослав во главе пятитысячной дружины наголову разгромил тумен ал-арсиев — лучших воинов Хазарии.

Однако на сей раз Урак поспел первым. Вернее, первыми ударили печенега, и князь вынужден был менять план войны. Ничего другого не оставалось, как дать бой врагу у стен своей столицы.

По приказу великого князя Киевского жители южного и юго-восточного приграничья уходили в глубь Руси, хоронились в густых лесах и болотистых поймах рек. Враг ничем не должен был поживиться на оставленной земле. Люди сами сжигали свои жилища, засыпали колодцы, угоняли с собой скот, уносили нехитрый скарб. Все это делалось с поразительной быстротой, никого не приходилось поторапливать — жители приграничья хорошо знали нрав своих беспокойных соседей и научились споро собираться как для битвы так и для схорона.

Святослав ударил булавой по медному щиту. Вошел отрок.

— Вуефаста покличь!

— Он здесь, пресветлый князь.

— Зови!

В гридницу стремительно вошел низкорослый воин лет пятидесяти: лицо изуродовано косым ударом сабли, левый глаз перевязан черной тряпицей; на грудь воеводы ниспадала густая черная борода без единой сединки.

Еще в бытность князя Игоря Вуефаст был воеводой города Киева и с рвением исполнял эту должность до сих пор. Весь израненный в походах и при защите городов русских Вуефаст тем не менее был легок на ногу, горазд на скорые дела и решения, чем нравился порывистому по натуре великому князю. Впрочем, симпатии их были взаимны. В редких сказках у походных костров воевода за глаза сравнивал Святослава с великим воителем древности Александром Греческим и прочил молодому князю-витязю сверкающую в веках боевую славу.

— Што поведаешь нам, Вуефаст? — спросил Святослав. Глаза его смотрели озабоченно.

Облик князя разительно переменился. Вместо сверкающих доспехов и роскошной одежды на нем была длинная, почти до колен, белая рубаха с вышивкой по вороту, рукавам и подолу. Широкие атласные шаровары заправлены в простые, грубой кожи сапоги. На поясе, ничем не украшенном, висел обоюдоострый русский меч. На бритой голове — клок длинных волос, указующий на знатность рода. Необходимый при встрече с хазарским тарханом торжественный парадный наряд был теперь ни к чему, и Святослав, верный своим привычкам, оделся в более удобное платье. Он вообще с пренебрежением относился к роскоши, предпочитая ей простоту и удобство...

— Все ворота в крепостях наказал закрыть, — начал Вуефаст. — Округ поставлена крепкая стража. Много сбегов[54] на горах Киевских. Яз посылаю их далее в леса, за Дорогожичи и Вышгород. Смерды и люд работный просит оружия для битвы с ворогом. Как быть, княже?

— Пускай отроки отбирают крепких мужиков, привычных к пешему строю, и комонников. Оружить всех, кто за землю свою постоять хочет!

— Опасно сие, князь... — заметил Асмуд. — Поостеречься бы надобно черного мужичья. Не ровен час — повернут копья.

— Напаскудили тиуны да мытники и воеводы иные. Дак что ж, нам теперь надлежит страшиться гнева народного более козар да печенегов? Не бойсь, дядька Асмуд, народ боль родной земли не хуже тебя и меня чует. Костьми черных смердов да простых ратников усеяны вес поля бранные. Богатый в полон попадет — казной откупится. А оратаю и откупиться нечем — либо победи ворога, либо смерть прими, либо неволю жестокую. Так что не бойсь, — повторил Святослав. — Народная грудь, она покрепче любой брони. Не пробьет ее ни копье печенежское, ни меч козарский не осилит!.. Оружи, Вуефаст, сторонников. А тебе, дядька Асмуд, надлежит взять их под свою руку.

— Сполню, княже, — коротко ответил старый воевода.

— Выводи воев своих за Щековицу, штоб грозить левому крылу орды степной, когда потечет она к Лыбеди и попробует ее перескочить. Помимо всего возьмешь тысячу могутов из моей дружины, а Вуефаст даст тебе тысячу-две коней. Посадишь на них смердов, привычных к седлу.

— Будет, как сказано, княже.

— Как справна дружина воев княжеских? — спросил князь Вус-фаста.

— Оружна и поставлена возле крепости Язина на Лыбеди-реке. Дубовый частокол на бреге ладят городники.

— Добро. Что еще?

— Твоим именем, великий князь, наказал яз пригнать две тысячи коней из твоих табунов. Тысячу спослал в Вышгород к княгине-матушке Ольге, в дружину ее. На другую тысячу сели отроки болярские да мечники[55].

— Надобно было всех взять, — заметил Святослав. — Вон и воевода Асмуд даст полторы тысячи коней. У меня забери всех — в табунах еще до двух тысяч будет. Оставь только жеребят да дойных кобылиц. На остальных посади смердов, дай им доброго тысяцкого да сотских побойчей, народом любых.

— Сполню, княже! Измыслю и воеводу сторонникам, — ответил Вуефаст и добавил: — Свой табун в тысячу коней яз тож наказал пригнать. Это помимо тех шести сотен, на коих сидят гриди Киевские.

— Добро! Иного не ждал... Гридей этих пошли вместе со сторонниками по окружным крепостям. Сам на Подоле станешь с дружиной. А коней пусть перегонят к Дорогожичам, там будет стан большого полка сторонников, ворогу неведомый.

— Сполню, как велишь, великий князь!

— А теперь поведай, что доглядчики о печенегах сказывают. Велика ли орда? О козарах нам покамест ведомо.

— Под Роденем на валах Змиевых дружина воеводы Искусеви и вой русские держат покамест печенегов. Еще вчера утром спослал яз туда тысячу комонников в подмогу. Гонец сказывал, что зашли те комонники в левое крыло орды и многих степняков посекли. Печенеги отхлынули было, да воротились: больно уж сила велика — до двух туменов будет. Со слов полонянников выходит, что хоть тьма печенегов и не считанная, а стерегутся они тебя, княже. Страшатся степняки за спиной своей оставлять твердыню Родень, ежели им от Киев-града бежать доведется. Ибо вой крепости сей отрежут им сакму[56] в Дикое поле.

— Верно мыслят, лиходеи! — рассмеялся Святослав. — Чать, спины с прошлого лета до сих пор чешутся!

— А посему, княже, — продолжал Вуефаст, — печенеги поджидают хакан-бека козарского с его войском. Тогда осаждать тверди русские оставят они силы малые, а остальные тумены сюда поспешат.

— Аль мыслят печенеги, что мы хакан-бека убоимся? — прищурился князь. — Аль головы козарские крепше печенежских и русский меч их не возьмет? Веверица[57] наша, злато да полон застили очи их завидущие. Множеством неисчислимым норовят раздавить нас. Однако не множество к победе ведет, а хитрое измышление ратное. — Святослав поднял правую гзуку, раскинул ладонь. — Ранее гунны, обры, готы и те же козары брали славян по частям. — Он показал на пальцы руки. — Поляне, древляне, дреговичи, радимичи, уличи — всяк сам по себе. Вот и ломались, ако персты растопыренные на деснице. Ныне же Русь — един кулак! — Святослав так сжал пальцы, что побелели костяшки. — Поглядим, сдюжат ли бек-ханы печенежские да хакан-бек козарский удар сей десницы единорусской! — Он с силой ударил кулаком по столу: толстая дубовая доска дрогнула. — Сказывай, что еще? — спросил великий князь, переводя дыхание.

— Конунг варяжский Ольгерд скрытничает чегой-то. В двух дракарах[58] с коими он приплыл, до двух сотен варягов сидит. На вымоле подольском стали находники забижать гостей новгородских, смоленских да черниговских. Свара была. Варяги срубили отрока новгородского Тютю, а тот, отбиваясь ослопом, двух норманнов положил. Гости оружились и загнали варягов в дракары. Яз наказал дружине не пускать их на берег, а Ольгерду пригрозил потопить его воинство, ежели ослушается.

— Вот оно што! — поднял бровь князь. — Ну, а гости?

— Все гости русские, и чудь заволочская, и булгары, и черемисы, и мордва, что собрались на Подоле, челом бьют: просят пристегнуть находников. Велели сказать, ежели ты их не образумишь, то сами найдут на них управу. Варяги встали на стрежне Непры-реки, изготовились к защите. Верно, на степняков уповают. Но мыслю яз, ежели оружные гости разом пойдут на них, то вмиг перетопят ако котят... Мытники сказывали, мало товару у варягов. Мыслимо, што идут они для воровства и разбою, — заключил Вуефаст.

— По мне пускай... — усмехнулся Святослав. — Только на Русской земле пошарпать им не придется. А ежели варяги пожгут ромейские либо козарские берега да вежи, то нам любо. Однако свены любят взять там, где хозяин плохо свое бережет... — Он минуту помолчал, потом закончил: Не удалось покамест хакану Ураку повернуть мечи варяжские в нашу сторону: пожалел, собака, казны своей. А варяги народ алчный — ни один без корысти меча не подымет. Нам же землю свою сберечь надобно, и казны на то нам не жалко. В сей грозный час две сотни мечей свенских и то подмога! Позови ко мне Ольгерда.

— А как же с гостями быть? — спросил Вуефаст. — Обидим их крепко.

— Гостям передай мое княжье слово: за обиду окажу им милость. За отрока Тютю, в бою павшего, вели заплатить родичам его двенадцать гривен серебром, как велит обычай... Да упокоится душа его в садах Перуновых!.. Прикажи тотчас позвать Ольгерда! — повторил Святослав. — Да позови всех воевод и боляр ближних да чадь нарочитую[59] для беседы ратной. Сам тоже приходи.

Вуефаст вышел. За дверью вскоре раздался звон оружия и броней. В гридницу один за другим входили соратники молодого князя.

Последним вошел высокий ростом витязь в коричневом корзнс поверх стальной кольчуги. Погодок Святослава, румяный молодец с голубыми глазами казался смущенным. Прежде чем сказать смелое слово, краснел. Но все знали его неукротимый нрав в битвах. Стрелы, копья и мечи вражеские счастливо избегали витязя — из всех сражений выходил он пока без единой царапины. На широком боевом поясе богатыря по хазарскому образцу висели четыре подвески — знаки побед, одержанных в поединках. Несмотря на мягкий норов и даже застенчивость воина, бояре и воеводы относились к нему с заметным почтением. Звали по-дружески: «Наш храбр Добрыня». Был он родным братом второй жены Святослава Малуши, и приходился дядей княжичу Владимиру Святославичу.

Великий князь жестом пригласил всех садиться. Мужи бранные, звеня доспехами, рассаживались за широким дубовым столом, занимая места по славе, почету и нарочитости. Военачальников было более сотни.

Святослав поднял руку, требуя тишины.

— Братие! — голос его гулко и мощно отозвался в гриднице. — Не для веселого пира позвал я вас. Степная гроза обрушилась на святую Русь! Хакан козарский Урак и бек-ханы печенежские Илдей да Куря черными воронами летят на бранный пир — испить крови-руды русской, изведать полона нашего! Позвал я вас, братие, чтобы промыслить о битвах грядущих! Мудрость ваша надобна мне для совета доброго. Промыслим все вместе как победить нам ворога лютого!..

Глава четвертая Высока ханская милость

Урон среди хазарских воинов, штурмовавших Переяслав, был велик. Свыше семисот убитых осталось под стенами, во рву и вокруг него. Раненых было не меньше. Правда, воинов-мусульман и ал-арсиев погибло не более трех десятков. Полегли в основном степняки-язычники кара-будуны — полурабы хазарских ханов и эльтеберов, вечно голодные и злые. Они надеялись, захватив город, хоть раз сытно поесть, а если удастся, то и утаить малую толику награбленного от своих всевидящих властителей.

Все, кто пытался захватить русский стяг и воеводу Слуда, добывая себе этим славу и великую награду, с ужасом вспоминали двух богатырей, которые словно камыш озерный, косили одетых в кольчуги ал-арсиев, крушили щиты их и шлемы.

— Вай-вай, Аллах! — горестно качал головой один из «златоцветных» воинов, расправляя на плечах изодранный шелковый архалук. Шлем и кольчуга его были иссечены, кисть левой руки кровоточила. — Мой брат Джанги Ан-Насир мог удержать одной рукой могучего степного коня, ухватив его за заднюю ногу! Он мог повалить тура ударом кулака. Он мог задушить барса голыми руками! Одиннадцать чужестранных богатуров нашли смерть в поединках с ним! Носила его оказалась силой младенца, когда Джанги схватился с урусом, похожим на огненного джинна[60]. Урус-кяфир разрубил его пополам! О горе мне! Уай-вай, Аллах!..

Кругом угрюмо молчали. Кое-кто с усмешкой поглядывал на Абалгузи-пехлевана. Табунщики не верили, что заезжий богатур сможет выйти победителем из поединка с огнеподобным урусом или прославленным Будули. Многие кочевники знали в лицо городника Будил у, или Будули, как они его называли. Не раз он побеждал в поединках с сильнейшими хазарскими богатурами. И сегодня многие видели его с секирой в руках. А те, кто встретился с Будули лицом к лицу, теперь уже только в райских кущах смогут рассказать о схватке с ним — смерть унесла их на своих черных крыльях.

Степняки еще и еще раз разглядывали огромные стрелы с орлиными перьями, что прилетели к ним из Переяслава перед штурмом. Им не верилось, что такую тяжесть мог так далеко метнуть человек. Они сокрушенно цокали языками, вспоминая тех, кого сразили смертоносные снаряды великана.

— Зачем слуги кагана-беки Урака привели нас сюда на гибель? — глухо ворчали воины, косясь на богато одетых и хорошо вооруженных всадников. — Мы сотнями ложились под стенами! Кто теперь похоронит наших братьев? Тени непогребенных будут летать над нами по ночам, сосать кровь из глаз и проклинать за позер поражения!

— А разве мы виноваты в этом? Наши беки трусливы и бездарны, а уруский коназ Селюд хитер и умен. Плохо начался этот поход...

— Не кончился бы он еще хуже...

Сновавшие всюду наушники докладывали Хаврат-эльтсберу о крамольных речах. Тот в бессильной злобе сжимал кулаки, понимая, что сейчас казнить хотя бы одного ропщущего бедняка — значит, вызвать всеобщее недовольство. Конечно, ал-арсии мигом погасят любую смуту, но не устраивать же побоище на виду урусов. Хаврат эльтебер даже зажмурился, чтобы представить себе, как бы это выглядело. Видение было настолько ярким, что он ужаснулся и долго не мог прийти в себя.

— Накормить досыта моих славных богатуров, храбрейших из храбрых! — поспешно распорядился он. — Да воздадут они хвалу доброте кагана-беки У рака Непобедимого!

«Сытые желудки остужают горячие головы» — усмехнулся про себя эльтебер.

— Кто поразил урусского коназа Селюда? спросил Хаврат приближенных.

— Араз-табунщик, — ответил кто-то из них.

— Привести!..

Вокруг уже пылали костры. Запах жареной конины дразнил голодных воинов. Ноздри их раздувались. Не дождавшись, пока мясо прожарится как следует, кочевники хватали его прямо из углей и, ловко работая возле самых губ острыми тонкими ножами, жадно жевали его, урча от удовольствия. Жесткая полусырая конина казалась им пищей богов.

Когда Араза-табунщика привели к дубу, сюда же подъехали бин-беки Асмид и Харук. Ханы отчаянно спорили, обзкияя друг друга в трусости и тупоголовости. Но, оказавшись около Хаврат-эльтебера, военачальники притихли.

— Ты, табунщик, ранил урусского коназа Селюда? — строго спросил Хаврат-эльтебер Араза.

Бедняк пал ниц, не ведая, что ему будет за правду. У ханов нрав переменчив как осенний ветер — не поймешь, с какой стороны дунет.

— Я, о Великий! — ответил пастух с дрожью в голосе. — Прости, если что не так, — добавил он иг всякий случай.

Хаврат-эльтебер молчал, глядя на распростертого у его ног человека. «Надо проявить милость к герою, — думал он, — чтобы у кочевых костров во все времена прославлялись справедливость и щедрость хана Хаврата!»

— Скажи свое имя. Чей ты?

— Я Араз, сын Беклемиша, из рода Ашин. А сей чac слуга блистательного Харук-хана.

Хаврат-эльтебер удивленно вскинул бровь.

— Как же потомок славного рода Великих Каганов Хазарии стал табунщиком? — спросил он.

— Кто может предугадать судьбу, предписанную Тенгри-ханом? — печально ответил Араз. — Еще мой дед задолжал доблестному Харук-хану, а долг отдать не смогли ни дед, ни отец. Теперь я раб его.

Размышляя о странных превратностях судьбы, Хаврат отметил про себя, что, к сожалению, табунщик не правоверный мусульманин, а жалкий язычник. Однако решения своего менять не стал. Торжественно и громко, чтобы услыхали толпившиеся неподалеку простые воины, эльтебер провозгласил:

— Я дарую тебе свободу, шелковую одежду, кольчугу, коня и кривой арабский меч! Будешь в отряде моих тургудов!

Араз-табунщик от прилива чувств прижался тощим животом к земле, забыв, что минуту назад жалел об оставленном куске мяса, который наверняка уже слопали доблестные воины бин-беки Харука.

— Ка-ак? — раздался вдруг срывающийся на визг голос. — Как смеешь ты дарить свободу моему рабу?!

— По праву полководца во время войны! — надменно ответил Хаврат-эльтебер.

— Нет такого права! Ты распоряжайся своим имуществом, а мое не трогай! Или ты забыл, что собственность ханов и купцов освящена Аллахом и Великим Каганом Шад-Хазаром?! — визжал старик с пеной у рта.

— Не забыл, — поморщился Хаврат-эльтебер. — Однако ты своим недостойным криком не дал мне закончить мою мудрую мысль... Я хочу заплатить тебе за этого воина-пастуха десять золотых динаров.

— Де-есять! — подпрыгнул бин-беки Харук. — Всего десять динаров за ближнего воина самого тумен-тархана?!

— Какой же он ближний воин, если только простой табунщик...

— Он был простым табунщиком минуту назад. Но ты возвысил его, посулил оружие, коня'и шелковую одежду. Теперь он богатур твоей охранной сотни и стоит не меньше ста полновесных динаров!

— Что-о?! — привстал от неожиданности Хаврат-эльтебер. — Эй, тургуды! Гоните в шею этого грязного пастуха! Я не желаю видеть его в моей охранной сотне. Пошел вон, грязный навоз! Сто-о динаров!.. Ха...

Тургуды схватили бедного Араза за ноги и, едва удерживаясь от смеха, поволокли его с холма.

— Ну что, получил сто динаров? — Хаврат-эльтебер расхохотался прямо в лицо ошарашенному Харук-хану, у которого челюсть отвисла от крайнего изумления. — Сто динаров, да еще полновесных! Как будто золото — придорожная пыль и не имеет веса. Ха-ха-ха!

Бин-беки Асмид и Абалгузи-пехлеван пали от хохота, восхищенные столь простым решением отнюдь не простого вопроса. Им вторил смех тургудов и ал-арсиев.

Араз понуро брел к своему костру, проклиная в душе скупость ханов и еще больше их щедрость: не приди Хаврат-эльтеберу мысль одарить пастуха милостью, Араз был бы сыт...

— А сейчас... — герой сглотнул слюну и безнадежно махнул рукой.

Узнав о том, как обернулась для табунщика высокая ханская милость, товарищи его сочувственно покачали головами.

— Чего другого ждать бедняку от эльтебера...

— Возьми сбою долю, Араз,— сказал один из них, друг и такой же табунщик Дамур, и вынул из рукава кусок конины.

— Мы знали, что ты наешься халвы за дастарханом пресветлого эльтебера, напьешься кумыса. Но грубую конину ханы не едят и потому не смогут тебя угостить ею. Вот мы и подумали, что твоя доля как раз пригодится, — посмеивались пастухи, наблюдая, как уплетает полусырое мясо Араз, осыпанный ханской милостью...

Харук-хан и Хаврат-эльтебер все еще меряли друг друга взглядами. Один — свирепым, другой — насмешливым. Когда страсти понемногу улеглись, хозяин сделал знак к началу трапезы. Слуги мгновенно расстелили дастархан, разложили яства. Вскоре подъехал и был учтиво приглашен отобедать бин-беки запасной тысячи воинов кривоногий Алмаз-хан, улыбчивый человек лет сорока.

— Олмин Оллоху Акбар! — пробормотали ханы молитву, повернувшись к востоку, провели сложенными ладонями от лба до подбородка и с жадностью набросились на еду.

Они начисто забыли о недавнем раздоре. Подобные стычки случались даже в присутствии кагана-беки — собственность сильных мира сего была неприкосновенна!

К дубу лихо подскакал роскошно одетый всадник на вороном в позолоченной сбруе арабском жеребце. Его сопровождали пятеро других, одетых победнее, но сидящих на хороших, сытых конях.

«Вестник кагана Урака», — узнали беки.

Тот спешился в десяти шагах. Подойдя, приложил правую руку ко лбу, потом к груди и поклонился. Ханы кивнули в ответ но к дастархану не пригласили — гонец кагана не был высокородным эльтебером.

Посланник побелел от унижения. Он стоял выпрямившись, смотрел на беков в упор. Охрана его оставалась в седлах.

— Каган-беки Разящий и Непобедимый гневается, — начал гонец резким звенящим голосом. — Хазран-тархан в плену, а вы до сих пор топчетесь около урусской крепости! Кто освободит вашего предводителя, а?! Кто расчистит дорогу Непобедимому к Куяве, а?! — выкрикивал посланник. — Завтра поутру Разящий вместе со своими туменами будет здесь! Что вы скажете ему, а?! Каган-беки Урак Непобедимый велел передать вам его слова: «Аллаху и моим светлым очам угодно увидеть пожарище на месте Пуресляба!» Что я должен передать от вас пресветлому кагану-беки?!

— Передай Непобедимому, что воля Аллаха и его исполняется, — поднял голову Хаврат-эльтебер. — Мы уже штурмовали крепость и вырубили половину урусов. В Пуреслябе остались одни пахари. Хитрый коназ Селюд смертельно ранен. Наших пало совсем немного, а под стенами города лежат горы убитых врагов. Погляди сам и ты убедишься в искренности моих слов.

Полководцу дружно поддакивали его бин-беки. Абалгузи-пехле-ван дипломатично помалкивал.

— Скажи Непобедимому, что через два часа, когда отдохнут и подкрепятся мои воины, город Пуресляб будет стерт с подноса Вселенной. И вы, пришедшие вслед за нами, увидите лишь одни развалины. Крепость еле держится и рухнет от малого натиска, — закончил Хаврат-эльтебер, с интересом наблюдая за реакцией гонца.

Тот с сомнением посмотрел в сторону Переяслава. Но спорить не стал, поклонился и, вернувшись к коню, легко взлетел в седло.

Посланник Непобедимого скакал, сопровождаемый охраной, скрипя зубами от злости:

— Я припомню тебе твое гостеприимство. Пожалеть для гонца самого кагана-беки лепешку и глоток кумыса!.. А как надменно они глядели на меня! — Он чуть не взвыл от обиды и так огрел нагайкой карабаира, что тот заржал от боли и птицей рванулся вперед.

Глава пятая Трубит рог богатырский

Воины тяжелой переяславской дружины, схоронившиеся в дубраве, видели штурм. Многие горячие головы рвались в битву, но Жизнемир строго осаживал их:

— Всякому овощу свой черед, братие! Не приспело еще время наше. Козарин нонче горяч — руки обожжешь! Вот воевода Слуд пыл с него сымет, тогда и мы почешем степняков по спинушкам!

Дружинники хмурились, тяжело вздыхали:

— Много крови-руды русской прольется, покамест наши мечи в дело вступят.

— Еще более ее прольется, ежели вступят они не ко времени, — поддержал Жизнемира сотский Икмор. — Калина только варена сладка, а сырую в рот не возьмешь. Дай козарину свариться.

Неожиданно с вершины дуба раздался голос дозорного:

— Козары нахвальщика выставили! Аграмадный детина. Поболе тебя, Икмор, будет... Вона к стене поскакал... В рог трубит...

До дубравы долетел хриплый протяжный рев. Рог трубил все громче, и по силе его рева узнавалась сила поединщика. От трубного звука Ерусланова рога, к примеру, кони приседали и птицы устремлялись в поднебесье!

Дружинники вслушивались в звуки боевой музыки, чуждой русскому уху из-за своеобразной хрипоты и придыха.

— Громко шумит, да все ж не Еруслан, — сказал грузный пожилой воин.

— Где ж наш поединщик-то?

— Нету покамест.

Вражеский рог продолжал колебать воздух. Многие дружинники взобрались на деревья, чтобы увидеть поединок. Наконец сверху раздалось:

— Врата тверди открылись... Наш богатырь выехал. Только што-то копье тонко...

— Дак это Будила! — сообщил еще кто-то. — А што копье тонко, дак ратовище у него железное. Мичура-киевлянин ратовище то ковал.

— Знаем Мичуру! — раздалось вокруг. — Тож богатырь знатный!

— Мичура добрую оружию кует, — похвалил все тот же пожилой ратник. — У Будилы и секира Мичурой кована. Добрая секира.

— Ну, держись, козарин! На Будиле не первый нахвалыцик ломается!

— Однако приготовимся, братие! — сказал Жизнемир. — Настает и наш ратный час. Козары спиной к нам стали. Икмор, выводи своих по балке! Не шарят более дозоры козарские — все за перемогой глядят. Пройдешь неувиденным и отрежешь ворогу сакму в степь!

— А вон и все наши на вал высыпали. Воевода Слуд знамено подал, к битве зовет! — сообщили сверху. — Горят два заветных костра на стене, Жизнемир!

Икмор скомандовал, и три сотни пеших воинов с оборонными копьями в руках и щитами, откинутыми за спины, быстро и бесшумно исчезли в зарослях. Всадники остались на месте.

— Добро оружны вой русские по слову великого князя Святослава, — сказал, глядя вслед ушедшим, Жизнемир. — Молод князь, да ловок в измышлении ратном...

Да, великий князь Киевский Святослав, наследник боевой славы Олега Вещего, свято следовал заветам предков. Он создал сильное войско, отлично вооружил его. Неприхотливый к еде, неспособный к праздности, суровый и стремительный военачальник для дружины не жалел ничего — в жестокой брани или за столом братчинным славные богатыри были всегда рядом со своим вождем. Наверное, поэтому в войско Святослава стекались витязи из многих сопредельных стран, клялись в верности на оружии, а если умирали, то только с мечом, устремленным вперед — на врага! В ответ на клич своего предводителя отвечали они громогласно:

— Князь! Где усмотрим стяг твой, там и мы обнажим мечи наши! Основу дружины Святослава составляла тяжеловооруженная пешая рать. На поле боя он выстраивал ее, в зависимости от боевой Задачи, стеной до двадцати шеренг вглубь. Закрытая огромными, почти в рост человека щитами, выставив вперед копья, стена была несокрушимой в обороне и всесокрушающей в атаке. В тылу главной стены стояла еще одна линия воинов — в пять шеренг. Она была резервной и защищала от нападения стыла. Фланги охраняли тяжелые комонники и легкая дозорная конница.

Сам князь и его воеводы обучали дружинников боевому строю и четкому исполнению приказов. А по стремительности, с которой Святослав обрушивался на врага, с ним не мог сравниться ни один полководец того времени. Недаром современники прозвали его пардусом-гепардом.

Победы молодого военачальника изумляли всех скоротечностью битв и быстрым поражением противника, который в большинстве случаев превосходил силы Святослава в два, а то и в пять раз. Имя русского князя-витязя с невольным уважением и страхом произносили варяги, хазары, печенеги, византийцы. А германский король Оттон называл его своим братом и просил помощи в борьбе с утрами.

Войско руссов было оснащено катапультами, таранами, стрело-метами. Машинные мастера ловко управлялись с этими грозными орудиями при взятии вражеских крепостей и при защите своих.

Даже составленная только из ополчения русская рать не являла собой просто толпу вооруженных людей. Каждый русский город-крепость имел свою дружину и Воиново поле, на котором обучалось ополчение и проводились удалые потехи витязей. Три раза в год: весной, задолго перед пахотой: осенью — после уборки урожая и зимой — после праздника Коляды по всем городам Руси проходили военные сборы всего мужского населения, способного носить оружие. Выполнялось эте правило беспрекословно. С нерадивых князь строго спрашивал, а доблестных щедро награждал. Поэтому всегда и в короткий срок Святослав мог призвать под свой стяг весьма значительные военные силы...

Триста русских ратников, что ушли в тыл хазарам, были как раз тяжеловооруженными дружинниками пешего строя. Им предстояло закрыть узкий проход, где по левую руку обрывался крутой берег Трубежа, а по правую — далеко уходили глубокие рытвины и овраги. Тут всадники поневоле должны были сдерживать бег своих коней, чтобы круто повернуть вправо, а значит, мощь их удара значительно ослабевала.

Беспечность Хаврат-эльтебера сыграла на руку воеводе Слуду. Дозор из трех кочевников, еще недавно карауливший в этом месте, ускакал посмотреть поединок двух богатуров — Будилы и Абалгузи-пехлегана.

Когда ратники перекрыли узину, Икмор приказал части воинов Пройти на сотню шагов вперед и разбросать до самого заслона треугольные железные шипы. Другая часть ратников спустилась в балку и вбила в ее дно колья с заостренными верхушками.

Перед строем в дополнение к шипам руссы натянули веревочные сети с крупными ячейками. Густой высокий ковыль скрыл и эти ловушки.

На случай нападения с тыла Икмор отправил в степь дозор на скорых конях, а внизу, под крутым обрывом, стояли пять лодей, в каждой из которых сидело наготове по нескольку гребцов — на всякий случай.

Один из самых ловких витязей пробрался на две сотни шагов вперед, влез на дерево. Он должен был подать сигнал о приближении врага.

— Авось козарин, укушу, как прибежишь к моему шалашу! — рассмеялся довольный Икмор, потом вдруг сразу стал суровым, приказал ратникам осмотреть оружие и доспехи.

Передняя шеренга повернула щиты к фронту, и стена воинов стала похожа издалека на алую полосу, мерцающую по верху голубовато-белым огнем отточенных наконечников копий и островерхих русских шлемов...

Вторая линия гридей согнула тяжелые луки и завела тетивы на подзоры.

Икмор глянул в небо. Оно было серым от дыма и пепла. Пахло гарью. Тревожно каркали вороны...

О том, что нахвалыцик выехал в поле, Будила узнал за обедом. Угадывая, что ему предстоит поединок, он съел немного вяленой телятины и выпил ковш цежи с сытою[61]. Оруженосцы тем временем приготовили броню и оружие для поединка.

Когда раздался звук вражеского рога, Будила стал обряжаться в доспехи. С помощью Кудима Пужалы и Тимки Грача витязь надел поверх легкой кольчуги кованую пластинчатую броню с нагрудником и наплечием из цельныхлистов стали, пристегнул наручи, надел железные рукавицы. Закрепляя на нем поножи из кованой стали Кудим сказал почтительно:

— Можно считать, ты мой старшой брат, Будила Политович. Пристало ли тебе, искусному городнику и мастеру, тратить силушку молодецкую на заезжего нахвальщика? Дозволь мне потешиться во чистом поле. А коль моя голова падет, дак не жаль мужика-оратая, лапотника...

— Полно-тко, Кудим Ставрович. Вся Русь Святая стоит мужиком-лапотником. — Будила положил руку на плечо смерда. — А за приветное слово прими поклон, брат. Силушки ты неимоверной, слов нет. Да в поединке сего мало. Тут искус ратный нужон. На то он и поединщик, што науку боевую зело постиг. Силушкой единой его не сломать... Даст Перун повалить мне богатыря заезжего, дак обучу тебя потехе молодецкой. Тогда выезжай на любого нахвальщика. А теперь мой черед. Коня мне!

Два конюха, повиснув на удилах, с трудом удерживали рослого жеребца соловой масти. Конь пошатнулся, приняв на спину многопудовую тяжесть всадника. Будила не спеша надел поверх войлочной шапки кованый островерхий шлем, украшенный на яловце зоревым пером заморской птицы, застегнул у подбородка кольчужную бармицу и опустил на лицо широкую стальную стрелку. Богатырь прицепил к поясу секиру, проверил, легко ли вынимается из ножен длинный кинжал. Наконец ему подали знаменитое Мичурино копье и миндалевидный железный щит.

Жеребец лихо вынес Будилу к северным воротам крепости. На вечевой площади, около идола Перунова, витязь остановил коня. Вокруг горели костры. Волхвы в просторных белых хламидах, с посохами в руках приплясывали, крутясь, пели хриплыми голосами:

Грозный Перун — отец огня разящего! Дай силы неодолимой сынам своим — русичам! Изгони с земли нашей светлой ворога лютою Испепели его стрелами огненными!..

Будила въехал в круг из костров и остановился возле идола, склонив голову. К богатырю вприпрыжку подскочил главный кудесник Перунов — тощий лохматый старик с безумными светлыми глазами. Длинным посохом, с конца которого стекало искристое пламя, очертил он крут. Конь испуганно шарахнулся в сторону, но Будила удержал его на месте, не давая переступить магическую черту.

Волхвы запели хором: Боги могутные русские! Кару свою на врагов наших Вложите в копье богатырское! В жертву возьмите силу вражью! Жизни-лишите нахвальщика степного, Бог наш разящий — Перун и присные его!

Дружинники, стоявшие вокруг, вторили волхвам. При последнем возгласе они враз ударили по умбонам щитов. Гром раздался окрест. В небо струями взметнулся огонь всех восьми костров. Волх вы жертвенными ножами одновременно отсекли головы восьми белым петухам, окропили кровью лицо идола и бросили тушки каждый в свой костер.

— Пер-рун-н!!! — гремело вокруг.

Будила поворотил коня и крупным галопом пустил его в поле через распахнутые настежь ворота, туда, где не переставая ревел призывно вражеский рог.

Глава шестая За столом братчинным — речи ратные

Воеводы и бояре смело высказывали свои мысли, иногда дельные — это чаще, а иногда и такие:

— Выйти в поле, стать крепко, лечь костьми, но...

Или:

— Покамест хакан-бек по Руси шастает, спешно идти в глубь Козарии и...

Святослав внимательно выслушивал и тех и других. Быстрый ум его впитывал все, принимая или отметая услышанное. В голове князя тревожно металась мысль: «Дружины, ратников маловато...» И он решил послать гонцов в Древлянскую землю с приказом воеводе Свенельду — спешно возвращаться в Киев. Отправляя их с кня жеским знаком «особое значение», Святослав предупреждал.

— Ранее десяти дней Свенельд не поспеет на подмогу. А посему передайте ему, чтоб придя не бросался бы в сечу сломя голову, а обошел бы степняков тайно со стороны горы Щековицы по лесам и ждал моего знака. Пускай ничему не дивится, хотя бы весь Киев горел. — Повторил сурово: — Хотя бы горел весь Киев, без моего знака не наступать. Весть мне воевода пускай шлет с голубем. Возьмите в моей голубятке две пары. — И уже в дверях гридницы наказал в третий раз: — Упредите, чтоб тихо сидел в засаде, степнякам не раскрывал себя до поры. Пускай ждет знамена моего. А теперь скачите с поспешанием!

Вернувшись к столу, Святослав заговорил отрывисто и резко:

— Воевода Сфенкал, отведи торговые караваны от Киев-града в залив Вышгорода. Часу не медля! А там собери мне гостей русских и иных земель на вече. Хочу речь держать перед ними. Ступай!

Вышгородский воевода Сфенкал, смуглый лицом, широкобровый, среднего роста человек почтительно поклонился великому князю:

— Сполню, как велишь!

— Каждому из вас, — Святослав обвел взглядом соратников, — занять крепости на горах Киевских и стоять насмерть! В подмогу Асмуд и Вуефаст дадут вам оружных сторонников... И помните — не един Киев-град защищаем мы, но всю землю Святорусскую. Падет Киев-град, поляжем костьми мы, тогда погибнуть может Русскяя земля. Кто как биться будет, того Русь после сечи спросит... У тех, кто жив останется. А мертвые срама не имут! Поспешайте каждый к делу своему!

Военачальники встали, гремя оружием. Святослав сказал:

— Князь Улеб и тысяцкий Добрыня, повремените с уходом. Вы мне надобны еще.

Добрыня покраснел и решился поправить великого князя:

— Сотский яз...

— Тысяцкий Добрыня Малкович! — отрубил Святослав. Воеводы и бояре разом поклонились Добрыне, отдавая честь его доблести, а потом Святославу — за величание воина.

Когда все вышли, великий князь обернулся к Улебу, своему двоюродному брату. Были они одногодки. Играли в детстве вместе, и с юных лет сдружило их бранное поле.

— Как, бишь, зовут того искусного мастера, што машину хитрую измыслил? — спросил Святослав.

— Спирька Чудин, лодейный мастер.

— Покличь-ка его сей же час.

— Добро, княже! — Улеб вышел скорым шагом, позванивая серебряными шпорами.

Святослав подошел к Добрыне, положил ему руку на плечо, молвил тихо:

— Самое дорогое доверяю тебе, Добрыня. Сохрани сына моего Володимира и мать его, а твою сестру — Малушу. Скачи немедля в Будятино. Отправишь их в мой охотницкий погост. Да накажи Малу-ше строго, чтоб не встревала в бучу... Князь сделал паузу и продолжал уже голосом жестким и повелительным: — Соберешь ополчение из сторонников и поспеши на подмогу Киеву. В урочище Змеево за Дорогожичами устрой стан свой для ворога неведомый. Пошлю яз тебе туда коней и справу бранную, сколько смогу. Постарайтесь сами оружиться. Сказывали мне, что днями сверху приплывет дружина полоцкая с князем Рогволодом. Накажи ему словом моим, чтоб в Киев-град не ходил, а остался бы при тебе. С ним ударишь на степняка по знаку моему. А знамено принесет гонец от меня.

Когда Добрыня вышел, Святослав некоторое время молчал н задумчивости, потом ударил мечом по щиту. Вошел отрок.

— Ольгерд здесь? — спросил князь.

— Тута с двумя воями.

— Справу подай.

Отрок принес парадную одежду и помог князю обрядиться. Святослав сел на трон. Позади встали гриди-телохранители.

— Зови Ольгерда!

Дверь распахнулась. В гридницу твердым шагом вошел варяжский князь Ольгерд в длинном суконном плаще синего цвета, под которым позванивал пластинчатый с позолотой панцирь. Левая рука варяга упиралась в перекрестье рукояти тяжелого франкского меча. Голову венчал крылатый шлем с серебряной насечкой. Суровые немигающие синие глаза на морщинистом горбоносом лице смотрели прямо и гордо. Не дойдя пяти шагов до трона, Ольгерд остановился, выпятил грудь и, расправил правой рукой длинные седые усы, спросил громко:

— Зачем ты звал меня, конунг Гардарика[62]?

Свита Ольгерда — двое воинов в таких же плащах — стояла в полушаге за спиной вождя. Один из чих, лет сорока, с черными усами и бородой, стоял правым боком к трону, выпятив грудь и устремив пронзительный взор на Святослава. Другой воин, молодой и безусый, со светлыми до плеч волосами и румянцем во всю щеку, встал левым боком, скопировав позу своего старшего товарища.

Святослав поднялся с трона, подошел к Ольгерду произнес торжественно:

— Я ждал сынов Вотана[63], доблестных и неустрашимых воинов сурового севера, как добрых друзей. Куда стремит тебя, князь Ольгерд, дракар твой?

— Боевая слава конунга руссов летит впереди его стяга. Мы рады лицезреть великого рыцаря. Я знаю храбрых богатырей Гардарика

— мы не раз ходили вместе под стены Миклигарда[64] и брали дань с ромеев. И я подумал: а не помочь ли мне конунгу Святославу мечом в трудную для Руси годину?

— Ежели так, то яз рад принять помощь столь проставленных воинов. Вот тебе моя рука, князь Ольгерд!

Военачальники обменялись рукопожатием. Товарищи Ольгерда продолжали стоять с непроницаемыми лицами. Только молодой воин покраснел от гордости.

— За добрую помощь яз своим кнмжьим словом обещаю каждому твоему гридю, князь Ольгерд, по двенадцать гривен серебра. Сотским твоим накажу заплатить по двадцать пять гривен. Ну, а тебе...

— А мне... скажешь одному, брат Святослав. Наедине, — поспешил перебить знатный варяг.

— Помимо всего, — продолжал Святослав как ни в чем не бывало,

— каждый твой ратник возьмет все что захватит в битве у ворога.

Лица варягов дрогнули и помягчели.

— Слава конунгу Гардарика Святославу Храброму! — воскликнул Ольгерд, и все трое иноземцев одновременно вскинули вверх правые ладони в железных рукавицах.

Конунг вполголоса сказал что-то своим товарищам. Те вышли и, вернувшись через минуту, положили к ногам Святослава широкий франкский меч в усыпанных жемчугом ножнах и тяжелый щит, обитый позолоченными бляхами.

— Прими наш воинский дар, властитель Руси! — щит и меч будут залогом нашей дружбы!..

— Благодарствую за честь, брат Ольгерд! — поклонился Святослав и подал знак отроку.

Вошли гриди. Князь принял из их рук два кинжала дамасской работы в ножнах, усыпанных самоцветами, и одарил ими спутников Ольгерда. Глаза варягов на миг алчно вспыхнули, но природная невозмутимость взяла свое — приняв дар, они с достоинством поклонились.

Ольгерду великий князь поднес кривой арабский меч в синих сафьяновых ножнах, затейливо украшенных рубинами и смарагдами. Кроме того, Святослав надел на плечи варяжского вождя красный плащ на собольем меху.

Ни один мускул не дрогнул на посеченном шрамами лице Ольгерда при виде столь богатых даров. Но Святослав почувствовал — доволен старый разбойник.

— Слава конунгу Гардарика Святославу Щедрому! — хором воскликнули варяги и по знаку Ольгерда вышли.

Святослав в свою очередь отослал отроков и телохранителей: русский и варяжский князья остались одни.

— Готов слушать твое повеление, конунг Святослав, — молвил Ольгерд, усаживаясь на предложенную великим князем скамью.

Глава седьмая Поединок

Высыпавшие на стену русские ратники с любопытством наблюдали за вражеским нахвальщиком. Абалгузи-пехлеван, играя длинным копьем, словно тростинкой, бурей промчался неподалеку от стены, трубя нетерпеливо в костяной рог. Белый конь его летел стрелой, кося огненным оком и роняя пену со стальных удил.

Сверкал на солнце стальной кованый панцирь, огнем струилась по нему искусная позолота. За спиной, срываемый встречным ветром, развевался плащ из леопардовой шкуры. Блестел на голове заморского наездника островерхий литой шлем, обрамленный у края мехом черно-бурой лисицы. Иногда богатур ставил тяжелое копье на стремя у левой ноги, выхватывал из ножен широкий кривой меч и кричал громовым голосом:

— Эй, урусы! Что ж вы, как суслики при виде орла попрятались в норы спои?! Или нет среди вас славного богатура, который не побоится переломить копье о мой щит?! Или вы боитесь испытать удар моего меча?! Знать слава о вашей силе зря летает по степи легким перекатиполем! — и меч очерчивал сверкающий круг над головой иноземного силача.

Дружинники на стенах, особенно гриди Ряда Полчного, скрипе ли зубами от унижения. Многие порывались наказать хвастливого кочевника, но воевода Слуд сурово осаживал их.

Но вот загремели цепи, опустился дубовый мост, раскрылись крепостные ворота. Русский витязь выехал в поле.

Абалгузи-пехлеван помчался навстречу поединщику с поднятым вертикально копьем и мечом в ножнах. Не доехав двадцати шагов, он приложил к губам костяной рог. Раздался низкий хриплый рев. Конь Будилы попятился. Витязь вонзил шпоры в его бока и, набрав в легкие воздуха, затрубил в изогнутый медный рог.

Вражеский конь отпрянул, закрутился на месте. Да и жеребец Будилы в испуге поднялся на дыбы от режущего слух звона.

Поединщики осадили коней, съехались в пяти шагах. Русский витязь крикнул:

— Кто ты еси, богатырь заезжий? Как звать-величать тебя? Аль ты славы ищешь на чужой земле, аль полону со златом да серебром? Али кости принес нашим воронам?

Хорезмиец вздрогнул от могучего голоса, но собравшись, ответил с достоинством:

— Я Абалгузи-пехлеван. «Поражающий силой» — по-вашему. Я из знойной земли хорезмийской. Не славы ищу я, и злата звонкого мне не нужно. Мрака смерти ищу я! Да бежит смерть от копья моего... Назови себя славный богатур, чтоб знал я, за кого помолиться Аллаху после победы над тобой. Я имя твое начертаю на подвеске моего боевого пояса! Кто ты? Назовись, богатур урусов!

Городник ударил себя в грудь стальной рукавицей:

— Кличут меня Будилою! Имя мое ведомо богатырям Козарии. Я — защита от ворога, строю крепости на Руси святой!.. А пристаю ли нам, честной богатырь, свои копья ломать на виду у всех?! Ан побратаемся здесь, во чистом поле, перед силой Перуна Грозного! — И витязь повел рукой в сторону русской крепости.

— Нет! — вскричал Абалгузи-пехлеван. — Я дал клятву кагану-беки Ураку — сокрушать богатуров Урусии. Ну а если мне смерть предначертана жребием от твоей могучей руки, то пусть свершится неизбежное! Приступим во имя Аллаха!

— Честь и славу жизнью достойной держат! А што достойнее смерти в битве за землю свою?! Прочь улетай, дева Обида[65]! Перун да поможет мне! Приступим!

Богатыри разъехались на пятьдесят саженей, резко поворотили коней, повременили мгновение и бурей устремились друг на друга с копьями наперевес.

Хазарская рать выстроилась саженей за триста от стен Переяслава.

Русские дружинники и ополченцы вышли в поле и, пока величались поединщики, стали в шеренги. Впереди русского войска утвердились щитоносцы, позади — три ряда копейщиков, за ними ополчение. Стена русских воинов в восемь шеренг глубиной растянулась на добрых шестьсот саженей.

«Около трех тысяч, не более...» — отметил про себя Хаврат-эльтебер, радуясь, что наконец-то воевода переяславский вывел свои полки в поле, где хазарский бек думал легко раздавить их конницей.

За мгновение до того как поединщики ударились копьями, многие воины с обеих сторон невольно зажмурили глаза. Звенящий гром потряс окрестности. Копья попали в стальные щиты, и древко Абалгузи-пехлевана переломилось.

Кони проскакали вперед и, описав широкий полукруг, снова встали друг против друга.

Хорезмиец отбросил в сторону сломанное копье и выхватил меч, взметнув его над головой.

Будила тоже отбросил копье прочь, хотя его стальное ратовище оставалось таким же прочным, как и перед ударом острия о щит противника. Но городник не хотел преимущества для себя, считая, что так угодно Перуну.

Когда поединщики сошлись снова Будила отметил что щит врага сильно поврежден.

Хорезмиец замахнулся. Русс мгновенно принял лезвие на щит и резко, с разворотом рванул его вниз: обычно сталь ломалась от этого приема или противник бросал оружие. Но Абалгузи-пехлеван удержал меч, а дамасская сталь выдержала. И только рука богатура занемела. Городник с громким выдохом опустил секиру на голову врага. Тот успел закрыться щитом и, с трудом отразив тяжелый страшный удар, рывком послал свой меч в грудь русского витязя. Испытав мощь стального острия пластины брони прогнулись, но Будила не дрогнул и снова его секира взметнулась над головой.

— Ва-ва-ва-вай! Абалгузи-пехлеван покачнулся в седле! — в ужасе закричали хазары.

Щит хорезмийца после нескольких сокрушающих ударов русса разлетелся на куски. Однако богатур продолжал ловко отбиваться мечом. Сталь звенела, но держалась. Изловчившись, хорезмиец нанес косой удар по шлему Будилы. Тот не успел уклониться, и левая щека русса тотчас обагрилась кровью. Но городник ответил яростным поперечным ударом. Абалгузи-пехлеван пригнулся, секира задела навершие шлема, кольчужная бармица лопнула у подбородка, и шлем, соскользнув покатился по земле, бренча застежками.

Хазары завыли. Им показалось, что это не шлем, а голова их поединщика полетела в ковыль.

Кони врагов рвали друг друга зубами и, встав на дыбы, пытались достать поединщиков. Удар следовал за ударом. Звенели брони. Молнией сверкал меч хорезмийца. Не менее стремительно взлетала и падала секира русского витязя.

В какой-то момент, отражая натиск, Будила навалился всем своим весом на левое стремя. Подпруга лопнула и он оказался на земле.

Хазары радостно завопили...

Абалгузи-пехлеван замахнулся для решающего удара. Но конь русича недаром был прозван Лешим и не зря его обучали для боя. Он налетел на вражеского скакуна с такой силой, что хорезмиец не удержался и вылетел из седла. Через мгновение богатур уже стоял на ногах, готовый к бою. Меч его при падении отлетел в сторону, в правой руке пехлевана сверкал теперь узкий клинок длинного кинжала.

Будила, отбросив в сторону секиру, крикнул ему:

— Славно бьешься, Абулгас-богатырь! Ан померяем силушку молодецкую в честной борьбе? Кто на землю ляжет — тому и биту быть!

Абалгузи-пехлеван спрятал кинжал в ножны и молча ринулся на противника. Кони их, все в крови и пене, продолжали яростно биться. А хозяева застыли, намертво обхватив друг друга могучими руками. Сила противилась силе, и ловкость противостояла такой же ловкости.

Будила с детства, как всякий русич, увлекался борьбой. Валил на потешном поединке любого. Только одного Еруслана не сумел одолеть, но и тот не мог похвастаться, что положил городника на лопатки. А Еруслан — богатырь, каких поискать!

И сейчас Будила встретил достойного противника. Абалгузи-пехлеван знал толк в борьбе, силы был неимоверной, и когда они сошлись грудь в грудь, так сжал Будилу в объятиях, что у того перехватило дыхание. Но удары тяжелой секиры по щиту не прошли бесследно для хорезмийца — левая рука плохо слушалась его. Абалгузи-пехлеван стонал от боли, когда русич медленно, но неумолимо разрывал железное кольцо его рук.

Хорезмиец пытался ускользнуть от захвата, но вот наконец грозная сила богатура-нахвальщика стала уступать напору городника, привыкшего ежедневно управляться с многопудовыми кряжами. Русс обхватил врага, причем правая рука того оказалась в захвате. Левой, поврежденной рукой Абалгузи-пехлеван тщетно пытался оторвать от себя русса. Уступая силе, со скрежетом разошелся панцирь — рвались ремни и металлические застежки. Лицо чужеземного нахвальщика стало багровым, глаза затуманились. Он вдруг сразу обмяк. Будила оттолкнул его от себя, и пехлеван, словно тряпичная кукла, повалился в примятый ковыль. Мгновение — городник оказался на груди противника, вырвал из ножен кинжал и занес его для последнего удара.

— Вай-вай-вай! — вопили хазары. — Аллах отвернулся от нас!

— О небо! Тенгри-хан, где ты?!

— Пер-рун-н! — гремело в русских рядах.

Переяславцы мерным шагом двинулись вперед и прикрыли собой место поединка.

Будила ждал, когда Абалгузи-пехлеван откроет глаза, чтобы по обычаю узнать его последнюю волю. Но тот не подавал признаков жизни.

Подъехал воевода Слуд. Рассмеялся:

— На Руси лежачих не бьют! — Помолчал. — Дивлюсь яз тебе, Будила-городник. Вот и еще одного нахвальщика поверг. А он, почитай, на голову больше тебя будет... Знать, правда, земля Русская силы нам дает неодолимые. Слава тебе, витязь! Однако ежели осталась еще силушка молодецкая, то сядь на коня снова. Не столь меч твой надобен, сколько вид для устрашения ворога. Ты для них теперича хуже лешего! — И Слуд, обернувшись, крикнул зычно: — Эй, отроки! Коня витязю Будиле! Да поднимите его в седло с почетом, да поднесите ему добрый ковш хмельного меду — пускай вольется он в богатыря новой силой!

Отроки бросились исполнять приказание.

— А этого повязать! — указал воевода на поверженного Абалгузи-пехлевана. И засмеялся вдруг молодо: — Да приведите его в себя. Чать, наш городник не все косточки поломал молодцу заезжему. Ан гляди, как броню поломал железную. Снимите с него доспех сей и поставьте в гриднице. Яз потом его князю нашему Святославу свезу. Любит он этакие чудеса. Вестимо, и медведь не сумел бы так изломать железо...

Будиле подвели коня, подсадили в седло и поднесли чашу с медом. Городник обернулся, чтобы поблагодарить воеводу, но того уже не было рядом. Осушив ковш, Будила тронул было коня, но отрок остановил его:

— Повремени, Будила-богатырь. Воевода наказывал малость отдохнуть тебе.

— Пошто не ударят сразу по ворогу? — спросил городник отрока — Час приспел, пал дух козарский! Не медлить бы нам.

— Пресветлый воевода Слуд по-иному мыслит. Пускай козарин первым налетит. Сильно ударить он не сможет — страхом скован. А страх храбрости не товарищ! Вот тут-то мы его и опрокинем, а засада ударит в спину. Знак из дубравы был — Жизнемир готов к битве.

— Пожалуй, верно измыслил воевода. Хитер! — одобрил Будила и не спеша поехал к правому крылу своего войска.

Он был на полпути, когда услыхал нарастающий визг и вой — то хазарская конница лавиной устремилась на сомкнутые русские полки.

3. На защиту земли Русской!

Глава первая Детище Спирьки Чудина

Улеб привел Спирьку Чудина сразу, как только ушли варяги. Позади князя робко ступал тщедушный рыжий мужичонка в длинной, до колен, заплатанной холщовой рубахе, в синих полосатых портах и стоптанных лаптях.

— Подойди! — распорядился Святослав.

Спирька приблизился, поклонился земно.

— Сказывай!

Мужичонка полез за пазуху. От волнения он не сразу смог вытащить свернутую в трубку распаренную бересту, которая в ту пору на Руси была вместо бумаги у простого народа, купцов да и у бояр тоже. Наконец береста была явлена свету и Спирька протянул ее Святославу. Тот развернул свиток на столе глянул:

— Подойди, сказывай!

— Дак, ста, это... — Спирька растерялся: шутка ли сам великий князь!

— Не мямли, сказывай суть! — Святослав положил руку на Спирькино плечо.

— Так, ста... батюшка-князь...

— Сказывай без батюшки, короче.

— Дак ин есть стреломет и огнемет...

— Ну и что? В чем его отличие от греческой катапульты?

— Дак ить он метче справу кидать может, князь-ба...

— Как так?

— Да ить вишь — труба? А тута толкач. Хошь стрелу зело великую, хошь камень раскаленный вложи, али целый пучок стрел... — Заметив неподдельный интерес великого князя, Спирька заговорил свободнее.

Лодейный мастер, он давно мечтал построить новую метательную машину. Никто его всерьез не слушал и не понимал. А сейчас Спирька был горд безмерно — подумать только, кто заинтересовался его детищем!

— Дак ить без трубы камень куда хошь полетит, а труба не даст. Куда его нацелишь, туда справа и летит точнехонько... Жалко, настоящую исделать не мог. Железа нетути — да и не мастак яз по железной части. Деревянную исделал и камень в четверть пуда на сто шагов забросил. А ежели середку железную сковать, тогда камень калить можно. Иль горшок с горючей смолой в трубу ставить да и метать далеконько на вражьи головы. Большой урон ворогу при-несть можно. Слыхано, козарин опять на Киев-град поспешает... — Спирька умолк.

Святослав задумчиво глядел вдаль. Цепким умом своим он давно ухватил главную суть механизма. Подивился про себя простоте его и отметил верность мысли простого мужика, ни разу не видавшего вблизи настоящей катапульты.

Спирька, поняв, что великий князь хоть и смотрит в сторону, а слушает внимательно, продолжил робко:

— Вот ежели бы замест мочалы конский волос для веревки к вороту добыть, дак стреломет куда как далече справу забросит...

— Пошто сразу не сказывал? — резко обернулся Святослав.

— Дак, ста, до тебя не долезешь. Ты ить вон кто — побледнел Спирька.

— Не к тебе речь. — Великий князь в упор смотрел на Улеба. — Воевода Вуефаст проведал о сей хитрой машине и мне сказал. А ты, князь, как воевода оборонный должон был давно сделать стреломет и доказать мне.

— Прости, других забот не исчислить.

— Воевода только тогда на месте, когда из забот неисчислимых умеет находить наипервейшие и тут же промыслить их к делу. — сухо заметил Святослав.

— Дак, ста, пресветлый князь наш батюшка Улеб... — попал голос Спирька, на мгновение осекся под горячим взором властителя Руси, но твердо закончил: — Две куны дал князь Улеб на обчее дело. Ежели бы не он, то машину бы яз не исделал! — Спирька считал справедливость превыше всего, и укор Святослава Улебу не принял. — Только вот бы железа малость... — добавил он просительно.

— Две куны? — фыркнул Святослав. — Как за Русь, так смерд голову свою несет на поле брани, а болярин — две куны.

Улеб покраснел и ничего не ответил.

— Пошли, Спирька Чудин, показывай свою чуду-юду, — засмеялся Святослав и зашагал из гридницы.

У каменного крыльца стояли кони для Святослава, Улеба и Спирьки. Сбруя и седла были простыми. Вес знали, что великий князь не любил украшений и сподвижники старались подражать ему.

Князья легко взлетели в седла, нетерпеливо поджидая, пока на коня взгромоздится Спирька — его, улыбаясь, подсаживали гриди. Святослав с места пустил коня крупной рысью.

Отряд из полутора десятков всадников проскакал через вечевую площадь к воротам на Зборичев взвоз. Встречные, завидев властелина, снимали шапки, низко кланялись. Некоторые показывали пальце м на Спирьку, дивились, посмеивались — экий куль рогожный в седле! А тот вцепился обеими руками в гриву коня, зажмурился, боясь валиться, и молил Велеса о помощи и спасении.

Спустились в Пасынчу Беседу, через нее проскочили в Подол, проехали мимо купеческих двухэтажных добротных построек, огражденных дубовыми тынами. Улочки же, где жил работный люд, были узкими и кривыми, дымные срубы и полуземлянки разбросаны кое-как. В пыли играли полунагие грязные ребятишки. Мычали коровы, блеяли овцы, лаяли тощие и облезлые дворняги. Люди посадские согнали скот в город сразу же, как услыхали весть о набеге кочевников.

В обычное время здесь, на Подоле Киевском, стучали топоры, . визжали пилы — разрастался город. Лодейные мастера спускали в Почайну легкие, вместительные ладьи-однодеревки. Но сейчас все мужчины, за исключением дряхлых стариков и малолетних детей, были на крепостных стенах. Одетые в сарафаны женщины готовили варево прямо во дворах, другие с корзинами спешили к стенам. Ребятишки постарше кололи лучину для стрел, а бородатые старики едлинными седыми волосами, перетянутыми тесьмой, прилаживали наконечники и оперения к древкам.

Тревожная тень степной грозы витала здесь — во дворах идолы Перуна, Стрибога[66], Дажбога[67] и Велеса были обмазаны жертвенной кровью, а в чашах перед ними лежали кусочки сырого мяса и жесткого ржаного хлеба.

Около одного из стариков Святослав придержал коня.

— Здрав буди, Окула.

— Живи сто лет, князь, — отвежил тот, пытаясь встать.

— Сиди! — поднял руку Святослав. — Пошто тут? Яз наказывал быть тебе в детинце у гридей. Ай чего не по нутру?

— Благодарствую, князь, все ладно. Да только дочка тут мается. Семеюшко-то ее олонесь печенег срубил в дозоре. Вдовая она и детишек четверо. Кто кормить станет? Вот и подсобляю.

Святослав нахмурился. Слава старого Окулы летала высоко. Он был первым поединщиком во многих битвах с врагами Руси, ходил в походы еще с Олегом. Состарился в седле. И все-таки три года назад не удержался от поединка с печенегом, когда степная орда набежала на Киев. Печенега Окула повалил, но и сам получил тяжкую рану в ногу, которую лекари-ведуны потом отняли.

Старый воин имел три золотые гривны на шею за боевую доблесть — а этим далеко не каждый богатырь и даже воевода мог похвастаться. Святослав знал, что даже в самое трудное для себя время старик отказывался продать боевое золото или обменять его на снедь. Поэтому и распорядился великий князь содержать старого воина в детинце, кормить и поить в своей гриднице до смерти. Иногда приходил послушать были о походах руссов на хазар, печенегов, латынян и греков, рассказывать которые Окула был великий мастер.

— Где же гривны твои? — спросил Святослав.

— Продал... Две отдал на оборону городища родного. Сам-то — теперь стоять за него не могу — ослаб да калечен. Дак замест меня злато мое ратное пущай разит ворога... А одну гривну персу за хлеб да соль променял — жить-то надо. Шесть душ нас теперича, а работника нетути. — Старик говорил, продолжая ладить наконечник к стреле. — Прости, князь, неколи мне. Тиун наказывал тысячу стрел к завтрему снарядить.

— Кто тиун-то?

— Лагун, Ядрея-воеводы...

Глаза Святослава сверкнули, он обернулся к Улебу:

— Русь жива и могутна ратною славой отцов и дедов наших! Как вы могли допустить поношение столь славного витязя? Молчи! — выкрикнул он грозно, когда Улеб хотел было что-то сказать. — Гривны вернуть! — Великий князь обернулся к старику молвил виновато: — Прости Окула-богатырь. Прими поклон мой за помочь в тяжкий час! — Святослав обнажил голову и поклонился с седла. Все последовали ему. — Только не бери в обиду приказ мой. Гривны сии не одному тебе принадлежат сегодня. То знак доблести бранной всего воинства русского. Храни их со славой! — И к Улебу: — Отвести Окулу-витязя в детинец, содержать с честию! А семье убиенного в сече гридя платить из казны по пять кун помесячно до смерти матери. Ядрею же накажи — подати снять! И за поношение славы богатырской пускай внесет в казну мою десять золотых слитков по гривне весом. Да сегодня же...

Окула пытался встать, поклониться великому князю, но не мог нашарить клюки и только смотрел ошалело.

— Князь... князь... славный воевода наш, — шептал он со слезами на глазах.

Святослав еще раз поклонился старому воину, сердито дал шпоры коню и рванул повод вправо. Гнедой жеребец стал свечкой, заржал от боли и поскакал галопом к городской стене. Свита едва поспевала за ним.

Около старого Окулы остались два гридя. Они подсадили его в седло и, сами следуя пешком, направились обратно на Гору, в детинец.

Внизу, у стен, и на самих стенах горели костры. Защитники города под присмотром десятских и сотских кипятили воду, плавили деготь и смолу. Посадские работные люди охапками сносили сюда вороха копий и стрел. Лошади тащили на волокушах связки мечей, груды кольчуг и щитов, громадные стрелы и камни для метательных машин. Левее, на берегу Глубочицы, выстроились в ряд дымные приземистые кузницы. Оттуда неслось уханье кувалд и звонкий перестук молотков — в грозный час Русь ковала оружие.

Святослав соскочил с коня и по крутой лестнице быстро поднялся на стену. Спирька, торопясь, взбежал следом, указал великому князю на деревянное сооружение сажени в две длиной:

— Вот оно и есть... чудо-юдо.

— Снарядить! — приказал князь.

Двое кудлатых мужиков в лаптях и рубахах до колен торопливо стали перебирать рукояти ворота. Святослав наклонился, заглянул в трубу — внутрь се уходил поршень. Мужики, натужась, сделали последний оборот — щелкнул замок храповила.

— Шабаш! — дружно выдохнули они.

— Подайте горшок с земляным жиром! — распорядился Святослав. — Да приготовьте бадью с песком! Сейчас зажжем и бросим, — улыбнулся он Спирьке.

А тот вовсю суетился, махал руками на помощников и бранился от полноты чувств.

Принесли глиняный горшок, от которого резко пахло нефтью. Узкое горло забили тряпкой, втолкнули снаряд в трубу до предела.

— Далеко ли кинет справу машина твоя? — обратился Святослав к Спирьке.

— Да ить, ста... ежели вы волос конский для ворота...

— Не о том речь! Как сейчас?

— Дак ить ежели так, то саженей на полета.

— Наводи свою трубу вон на то дерево — указал князь. Спирька вновь засуетился, убрал из-под ворота два чурбака — конец трубы, обращенный в поле поднялся.

— Дак, ста, готовый яз.

— Добро...

Святослав взял сулицу, обмотал конец ее куделью, обмакнул в с нефтью, поднес к костру. Факел загорелся. Князь опустил огонь в трубу — там запылало.

— Давай! — весело крикнул Святослав.

Спирька дернул скобу храповика. Раздался треск, огнемет подпрыгнул, из трубы вылетел крутящийся дымный шар и по пологой кривой устремился к дубу. Тряпка из горла кувшина выбилась, и путь снаряда метился огненными брызгами. Кое-где вспыхнула сухая трава Через мгновение сосуд ударился о комель дерева и разлетелся осколками — бойкое пламя побежало вверх по стволу.

Все с любопытством смотрели в поле, забыв про машину с трубой, а когда обернулись, она уже пылала вовсю.

— Гаси! — подхватив лопату песка, крикнут Святослав.— Молодец, Спирька! — похвалил князь.— Только вот придумал бы ты, чтоб снаряд сей в воздухе разлетался бы с огнем.

— Помыслим ить, ста... — пообещал польщенный мастер.

— Улеб! — обратился Святослав к брату. — Выдели этому искуснику десяток мастеров по корчайному делу и сотню мужиков посмекалистей. Дай все надобное, чтоб скоро сделали мне два-три десятка таких огнеметов. А Спирьку впредь величать сотским мастеров оружных! Положи ему плату как гридю дружины моей.

Спирька повалился в ноги великому князю. Тот кивнул, принимая благодарность, и стал спускаться со стены.

Глава вторая Княгиня Ольга

В светлую, с высоким потолком горницу через резные двери вошла Предслава. Высокая чернобровая красавица с чуть раскосыми глазами вела за руки двух сыновей — Ярополка и Олега. Те разом вырвались и побежали к узорчатому креслу, на котором прямо восседала строгая старуха с белым, без единой морщины, лицом, одетая в синее парчовое платье, отороченное соболем. Холодные серые глаза ее потеплели при виде детей. Она легко встала и обняла обоих.

— Бабунька, бабунька! — вскричали наперебой княжичи. — Мы с козарами ратовать хотим!

— Полно, успеете еще, — улыбнулась княгиня.

— Не хочу на погост ехать! — гневно топнул ногой в сафьяновом сапоге старший — шестилетний Ярополк. — Хочу с батянькой на ворогч!

Младший, Олег похожий на отца, синеглазый и русоголовый, отступил назад и тоже принял воинственную позу:

— Аль не княжичи мы, бабунька?! Чать, давно подстягу[68] прошли и в стремя стали! Мы битвы не страшимся!

— А что скажет батянька ваш, коль наказ его не сполните?

— Батянька четырех лет ходил с тобой на древлян, — ответил Ярополк. — А мне почитай вдвое больше!

— Батянька ваш сиротой остался, а вы не сироты...

Дверь резко распахнулась — на пороге стоял Святослав.

— Вы еще здесь, соколики?! Предслава, дружина ждет! Быстро в леса. Ворог близко!

— Так мы с матушкой попрощаться — робко ответила жена.

— Поспешайте! — Святослав подошел к сыновьям, поднял их на руки, поцеловал по очереди. От усов его пахло смоляным дымом, степной травой зноем и еще чем-то неуловимо грозным.

Князь поставил мальчиков на пол, подтолкнул ладонями к матери. Потом подошел, холодно поцеловал жену в губы.

— В путь!.. Эй, отроки, проводите!

Вошли два молодца в полном боевом доспехе, поклонились. Княжичи уныло побрели к выходу. Предслава вздохнула и пошла следом.

— Ишь, вояки. Небось в поход со мной собирались? — рассмеялся вслед сыновьям Святослав, потом повернулся к Ольге, спросил:

— Матушка, а ты пошто приказ мой не сполняешь? — он подошел, нежно обнял ее. — Пристало ли тебе, великой княгине земли Русской, матушке моей, жить под стрелами огненными да слушать вой бусурманский? Аль нет у тебя заступника? Аль не крепка десница моя?

— Сын мой любый, — опечалилась княгиня, — ведаю яз силу твою и разум светлый. Да сказывают, орда грядет несчитанная — и козары и печенеги разом. В сей грозный час мне надобно быть на своем месте — рядом с тобой! Да еще князь варяжский под стенами вертится. Што у него на уме, кто ведает? Коварнее печенегов варяги сии!

— С Ольгердом яз ряд мирный подписал, — успокоил ее Святослав. — И догляд за ним будет.

— Что для победы свершил, сын? — спросила Ольга. — Яз мыслила, оставить надобно Киев-град в осаде, а тебе идти полки собирать и потом уж ударить на ворога.

— Нет, матушка! Не бегал яз от степняков и нынче не побегу! Стану в осаду!

— Да мыслимо ли сие?

— Мыслимо! Степняки, проведав, что яз в Киев-граде, будут лезть на горы с яростью. Много яз им насолил, значит, и они захотят обра-тать меня. А мне то и надобно. Дней через десять придет Свенельд с дружиной да и Добрыню яз спослал сторонников ополчать.

Ольга слегка нахмурилась при упоминании Добрыни, но ничего не сказала. Помолчав в раздумьи, решила:

— Возьми половину дружины моей. Ведь мы под защитой Киев-града. Покамест Киев стоит, Вышгорода ворогу не доискаться!

— Нет, матушка! Твои гриди тут покамест нужней. Как только они понадобятся, знак дам. Тогда подмогнут мне. Нынче сюда весь купецкий караван пришел. Присмотри за ним, матушка. Да на врата крепкую стражу снаряди. Стерегись — там люд всякий! Яз буду сильно горевать, коль с тобой случится чего... А теперь прости. Дела ждут!

Ольга обняла коленопреклоненного сына, перекрестила:

— Присмотрю за всеми. Будь спокоен, сын. Ступай! И храни тебя Христос!

— Это не мой бог матушка! — тихо но твердо сказал Святослав.

Ольга вздохнула:

— Так пусть хранит тебя Перун, все боги и чуры русские!

Святослав встал, поясно поклонился матери и, резко повернувшись, быстро зашагал к выходу.

Ольга, подойдя к оконцу, наблюдала, как Святослав вскочил в седло и с места в карьер погнал коня к воротам, в сторону Днепра. За ним вслед поспешили воеводы. Сопровождала великого князя и мужей нарочитых сотня витязей в островерхих шлемах, в мерцающих на солнце кольчугах, с копьями и червлеными щитами. Передний воин держал над головой великокняжеский стяг — на багровом поле серебряный барс, застывший в прыжке над перекрестьем из трех молний.

— Сокол мой ясный... — прошептала Ольга со слезами на глазах и трижды перекрестила удаляющийся отряд.

Княгиня тяжело прошла к креслу, взяла со столика зеркальце в золотом окладе, вытерла тонким кружевным платочком глаза, припудрила веки персидским порошком. Еще раз глянула в зеркальце, отложила его в сторону и хлопнула в ладоши.

Вошедший отрок увидел княгиню Ольгу привычно суровой, величественной и неприступной.

— Покличь боляр ближних для думы, — ровным бесцветным голосом приказала она.

История Руси не знает другой столь необыкновенной женщины, коей была великая княгиня Киевская Ольга. В бурное средневековье, когда границы громадных империй бесследно сметались, когда еще вчера могущественные армии и народы исчезали, словно дым в грозовом небе, эта женщина непреклонной волей своей направляла военные дружины во все стороны своего обширного государства для усмирения беспокойных соседей. Твердой, неженской рукой держала власть, безжалостно подавляя удельные устремления подколенных[69] князей и воевод. Около двадцати лет Ольга единолично правила Русью. Суровые сподвижники ее Асмуд, Свенельд, Слуд и Претич подпирали стол великой княгини Киевской окованными в железо плечами своих дружин, Ольга умело разжигала в боярах взаимную ревность, и ни один из них не решился посягнуть на великое княжение — боялись друг друга! Почитали мужи нарочитые свою властительницу за недюжинный ум, коварство... и жестокость, скрытую под показной кротостью. Все они помнили и никогда не забывали печальную судьбу древлянских князей и бояр.

Ольга и сына своего воспитала самостоятельным и бесстрашным. В пятнадцать лет княжич водил дружины против хазар и печенегов под надзором опытного и осторожного воеводы Асмуда. С тех пор минуло семь лет, и имя «Святослав» стало для врагов Киева синонимом грозы и победы.

Год назад Ольга передала наследственную власть своему непоседливому отпрыску и с удивлением и радостью наблюдала за успехами молодого князя, увлеченного мыслью объединить все славянские племена в единое могущественное государство. Но для этого надо было в первую очередь обезопасить свой тыл, поэтому Святослав устремил свой взор на непримиримо враждебный Руси Хазарский каганат.

Однажды в разговоре с матерью князь как бы случайно обронил:

— Надобно разорить это логово степных волков и открыть путь гостям русским по Олеговой реке.

Мать рассмеялась и ответила:

— Мыслимо ли сие? — Козария самих греков к дани принудила. Войско Итиль-хана неисчислимо. Триста лет запирают козары Великие ворота народов. Множество племен и орд стучатся в те ворота, но открыть их не могут... Молод ты еще, сын, и несмышлен, коль замахиваешься на этакую силу.

— Пошутил яз, матушка, — в свою очередь рассмеялся чуть уязвленный словами матери Святослав и к этому разговору больше не возвращался.

Но проницательную княгиню обмануть было непросто: мечтой открыть для Руси беспошлинный торговый путь по Волге к богатым странам Востока жили Олег, Игорь, да и сама Ольга.

В ожидании бояр задумалась великая княгиня. Нахлынули на нее воспоминания полувековой давности: германцы окружили Псков... На стене, окруженный врагами, рубится Болеслав — отец Ольги. Упал воевода, пронзенный мечами. Германцы оседлали стену, сейчас ворвутся в город, вырежут всех поголовно. Гремит чужой победный клик! Но из Новгорода успел с дружиной седоусый Олег...

Объезжая поле брани, молодой князь Игорь, воспитанник Олега, увидел тонкую русоголовую девочку: огромные серые глаза ее с ужасом и страданием смотрели на распростертое тело отца, на его залитое кровью лицо. Игорь окликнул девочку, но та не шевельнулась, не повернула головы.

— Не замай ее, паря, — осуждающе глянул на Игоря дюжий ратник. — Вишь, захолонула от горя девка... — И помолчав, добавил: — Дочка она воеводы нашего Болеслава. Сирота теперича...

Подъехал Олег. Ольгу он знал хорошо: бывал в гостях у Болеслава. Старый князь соскочил с коня, снял шлем, стал на одно колено перед прахом псковского воеводы, скорбя, склонил голову. Дружинники его вслед за князем опустились на колени. Но вот властитель встал, не надев шлема и не глядя вокруг молвил:

— Справить знатную тризну по витязю Болеславу и его хоробрым богатырям!

Потом окинул потемневшим взором поле жестокой брани, кивнул на тела убитых врагов:

— А этих... этих — собакам да воронам на потраву!

К нему подвели пленного герцога Ингельда — единственного оставленного в живых.

— Снять с него доспехи. Раздеть донага. Облить медом. Да в перьях обвалять!

Дружинники тут же исполнили приказание.

— А теперь посадите его на хромую клячу задом наперед... Пускай едет и расскажет в иных пределах, как встречают на Руси незваных гостей!..

Дочь Болеслава Олег отвел в полусгоревший терем, позвал знахарей. Когда девочка немного отошла от горя князь взял ее с собой в Новгород. А через год после печальной тризны по отцу Ольга стала женой великого князя Игоря Рюриковича.

Супружеская жизнь не понравилась Ольге. Выйдя замуж девчонкой, она так и не познала настоящей любви. Ласки мужа принимала холодно. Да и не мил ее сердцу был супруг опасливый и прижимистый по натуре.

Пока княжил Олег, русскому оружию сопутствовала удача. Могучей десницей своей старый князь грозил врагам, собирая славянские племена в единое государство. Русь перестала платить позорную дань хазарам: послам Великого Кагана Олег вручил тяжелый обоюдоострый меч и сказал весомо и грозно:

— Вот моя последняя дань Козарии! Киев-град отвергает Хакана! Коль не смиритесь с волей моей, то за мечом сим огнь и кровь падут в пределы ваши!

И греки увидели несметную рать Олегову у стен своей столицы. Устрашенные они просили мира и откупались золотом.

Но после смерти Вещего князя враги зашевелились, подняли головы. Хазары по весне стали ежегодно тревожить юго-восточные границы Руси. На юге с ними соперничали печенеги. Игорь неохотно садился в боевое седло, чаще посылал варяжского конунга на русской службе — Свснельда. А тот себя не забывал и наглея год от году стал с вожделением поглядывать на великокняжеский стол.

Тогда дальновидная и решительная Ольга создала собственную дружину, водимую в походы лихим Асмудом. Несколько сокрушительных ударов привели в чувство хазар, утихомирили печенегов. Склонил голову и гордый конунг Свенельд, когда Ольга за совершенный в Киеве разбой — дело ранее обычное — приказала повесить десяток варягов на крепостной стене. Дружина Свенельда заволновалась было, но Ольга с вечевого помоста самолично объявила, что перевешает всех находников, если они не будут следовать уставу. Ее слова прозвучали более чем убедительно, ибо варяги были окружены стальным кольцом из двух дружин — Игоря и ее. И еще одно кольцо, не менее страшное, состояло из вооруженного работного люда. Здесь, у капища Перунова, варяги дали клятву верно служить Руси и вести себя смирно. Первым к присяге подошел Свенельд...

Не доверяя воеводам да и мужу тоже, княгиня построила в неприступном месте на правом берегу Днепра, чуть выше Киева, крепость Вышгород. Именно сюда предприимчивая княгиня свозила добычу. Здесь же пировала всегда сытая и хорошо вооруженная дружина. Ольга ревностно относилась к подбору воинов. Они же, прослышав о щедрости русской властительницы, съезжались в Вышгород со всех концов Руси и из сопредельных стран. В отличие от Ольгиной, дружина скуповатого Игоря была плохо одета и частенько голодала.

Здесь, в Вышгороде, гордая и красивая псковитянка принимала своего царственного супруга. Игорь корил ее за бесплодие, а она, смеясь, отвечала ему:

— Да как же им быть, детям-то, милый семеюшко мой, ежели яз, не слезая с боевого седла, одной рукой усмиряю непокорный сонм врагов, а другой устраиваю Русь? Некогда мне родить...

Византия, чувствуя нерешительность и даже робость русского великого князя, прекратила платить дам: откоеванную у ромеев Олегом. Однажды в Константинополе греки перебили всех русских купцов. Игорь гневался, но не решился наказать вероломных ромеев, хотя того решительно требовали все ближние бояре и воеводы, потерпевшие немалый урон из-за гибели купеческого каравана. Наконец, под давлением своих соратников и воинственной супруги Игорь решился все же на военный поход. К Царьграду двинулись всего четыреста ладей с пятнадцатью тысячами воинов и охочих людей. Князь рассчитывал на внезапность. Но расчет его не оправдался. Когда руссы появились у берегов Мизии, болгары сообщили в Константинополь костровыми сигналами о их приближении. Ромеи встретили русский флот в море и почти весь сожгли «греческим огнем». Уцелевшие остатки Игорева воинства на десятке ладей с позором вернулись домой.

Вслед за ними приплыли надменные послы императора Константина Багрянородного с унизительными для Руси условиями мира. Под давлением воевод, бояр, старцев градских и разгневанной Ольги Игорь отверг мир с Византией. А весной Киев осадили печенеги. Пылали вокруг городки и селища, шли путями рабства русские люди. Вороны летали над испепеленной землей. Стонала Русь.

Игорь растерялся. И тогда Ольга сама взялась за дело — начала собирать силы для отпора врагу. Ее верный Асмуд разгромил в тяжелой сече печенежские орды.

Через три года полторы тысячи русских ладей двинулись в мстительный поход к греческим берегам. Ольга сама было собралась в дорогу, но не решилась оставить двухлетнего Святослава.

Те же послы, испуганные силой русского флота, встретили его в море и униженно просили мира. Император Константин обещал заплатить дань великую, такую же, как некогда греки заплатили Олегу. Игорь, решив не подвергать себя опасностям сражения, согласился на мир. Ромеи золото дали, но по всем остальным статьям договора обманули Русь. Узнав об этом, Ольга от души посмеялась над робким супругом...

Воспоминания великой княгини прервал появившийся в дверях отрок:

— Боляре ближние у твово порога, матушка-княгиня!

— Зови!

В горницу один за другим, по чину, вошли пышно одетые бояре земской думы — заботу о гражданском управлении Русским государством Ольга по просьбе сына взяла на себя.

По знаку княгини бояре шумно расселись за широким столом.

— Великий князь Святослав, сын Игорев, — строгим ровным голосом начала Ольга, — наказал нам дать оружие и наряд ратный ополчению сторонников.

Бояре хмуро переглянулись. Ольга обвела всех собравшихся суровым взором и сказала вдруг другим — медовым голосом:

— А сей часец, боляре мои ближние, каждый из вас скажет мне, как он дело свое разумеет, как радеет о русской земле, все ли доставлено на княжий двор по слову моему. А Мирошка-ларник по записям тут же уличит кого ни есть...

Глава третья «Пошто поносишь гостей, князь?»

Вороной конь наметом летит по ковыльной степи. Всадник в легкой кольчуге дозорного воина свободно сидит в седле, плеткой подгоняя коня. Иногда и конь и всадник исчезают в прибрежных кустах. Днепронская гладь пуста — ни одной ладьи. Тревожно... Десятский переяславской дружины Летко Волчий Хвост гонцом спешит в Киев. Вечереет. Скоро конец пути. Ветер свистит в ушах, играет молодецкая кровь — веселит душу. Будь осторожен, гонец! Ворог рыщет вокруг...

Свист! Глухой удар! В шее коня торчит хвост оперенной стрелы. Не успел еще поверженный вороной упасть, а всадник слетел с седла, дважды перекатился в густой траве и юркнул в кусты. Мгновение — сильная рука натянула тетиву лука, а конец стрелы уже ищет цель!

К месту падения русского воина скачут во весь опор три всадника в косматых шлемах. Передний обогнал товарищей шагов на тридцать и бешено крутит над головой волосяным арканом.

— Печенеги! — воскликнул Летко, и стрела летит навстречу врагу.

Русс прыгнул в овраг, когда степной конь, уже без всадника, с диким ржанием проскакал мимо. Печенеги враз осадили лошадей, склонились над товарищем. Тот еще рвал из груди русскую стрелу, извиваясь в смертельной агонии. Вот он выгнулся в последний раз и затих. Минуту назад лихой наездник, полный молодых сил, теперь недвижим, мертв; пройдет немного времени, и степные вороны слетятся к нему на мрачный бранчливый пир...

Печенеги вполголоса перебросились несколькими словами и разъехались по обеим сторонам оврага...

Летко отложил лук с колчаном и осторожно пополз к выходу из рытвины, где кустарник рос гуще. Ни одна былинка не шелохнулась, не треснул ни один сучок. Он видел врагов, внимательно следил за каждым их движением... Вот оба печенега поворотили коней и осторожно, шагом, поминутно вертя круглыми головами, поехали к устью оврага. Один, повыше ростом, одетый поверх овчины в короткую кольчугу, первым оказался перед руссом. Летко, осторожно вынул засапожный нож. Печенег постоял, озираясь, потом тронул коня вперед. Летко скосил глаза на его товарища: тот стоял на фоне неба, как изваяние, шагах в пятидесяти. Тогда, не раздумывая, русс метнулся на круп вражеского коня и в мгновение ока оказался позади печенега. Тот даже не успел пригнуться, а острая сталь уже пробила его шею. Летко подхватил еще живого врага за пояс, резко рванул на себя и выбросил его в траву.

Последний оставшийся в живых всадник, гикнул и, вскинув над головой копье, ринулся на русса. Видимо, он рассчитывал на то, что враг, все время прятавшийся от них, и сейчас попытается убежать. Но Летко решительно развернул коня навстречу печенегу с лязгом вырвав из ножен узкий хазарский меч.

Шагов с десяти кочевник с силой метнул копье. Летко нырнул под брюхо коня, и оно пролетело мимо. Степной наездник рванул повод влево, но было поздно. Он не успел ни увернуться, ни отразитъ удар маленьким круглым щитом: молниеносный меч русса отделил голову печенега от туловища. Она глухо ударилась о землю, подскочила и устремилась по крутому склону на дно оврага.

Летко осмотрелся. Стояла тишина. Только звенели цикады в траве да высоко в небе кружил степной орел. Кони сраженных печенегов точками мелькали вдали и топота их копыт уже не было слышно.

Конь под Леткой плохо слушался повода хрипел и взбрыкивал.

— Вот короста печенежская! — возмутился всадник, огрев его по крупу плашмя мечом. Конь заплясал на задних ногах и пустился вперед крупной иноходью...

Красный конь летит по ковыльной степи. Всадник все так же свободно сидит на спине неоседланного печенежского скакуна и шпорами иногда подгоняет его. Ветер свистит в ушах, играет молодецкая кровь — веселит душу. Будь осторожен, гонец! Ворог рыщет вокруг...

Но всадник скачет, не оглядываясь. Он по-прежнему беспечен. Такой уж легкомысленный он человек, этот Летко Волчий Хвост. Везучий. Недаром воевода посылает его в самые опасные дозоры, на самые трудные дела. Пять лет Летко в боевом седле. Лихо орудует мечом и копьем: в десятках стычек побывал на передовых рубежах Руси, и хоть бы одна царапина...

Показался Киев на той стороне Днепра. А вот и перевоз. Навстречу спешат, срывая луки, готовя арканы и мечи, пятеро всадников. Высокие шлемы, червленые щиты — свои! Летко повернул коня навстречу.

Передний наездник, саженный молодец лет двадцати, наставив стрелу на Летку, крикнул угрожающе:

— Остановись, коль голова дорога! Летко осадил коня.

— Не дорога ль она, коль всего одна. Пошто горланишь? Не видишь, свой!

— Свои курей крадут. Конь не наш, печенежский. Доспех и меч козарские. Сказывай, кто таков?!

Руссы окружили Летку. Подлетел еще десяток подмоги. Один из всадников, худощавый и юркий, закричал радостно:

— Летко Волчий Хвост, аль не признал?!

— Признал, Кирша Рачьи Глаза, — рассмеялся Летко и стукнул друга кулаком по спине,

— Куда скачешь? — спросил первый всадник, опуская лук.

— Гонцом от воеводы Слуда к великому князю Святославу.

— Зачем?

— Аль ты великий князь? — прищурился гонец и, подмигнув остальным, сказал: — В трех верстах отсюда побил яз трех печенегов, своего коня потерял. Слетайте, други, подберите добычу. Не велика корысть с басурман, но все же. Слетайте, а то мне неколи — ко князю поспешать надобно.

— Скачи, все как надо справим, — пообещал Кирша.

Через минуту в степь по следу Летки умчалось несколько комонников, а сам он поскакал к переправе.

На торжище, подле главных ворот Вышгорода, собралась толпа. Она гудела, переливаясь всеми цветами радуги. С высокого обрывистого берега Днепра были видны сотни ладей и стругов, что скопились в гавани.

На вече по славу великого князя Киевского собрались гости разных земель, что плыли по Гречнику[70] в Царьград. Группами по нескольку сот человек стояли купцы и неистово драли глотки:

— Пошто держишь нас тута, Святослав?! Нас сила великая, скрозь любой заслон из степняков пробьемся! В убыток вводишь гостьбу!

Святослав встал на возвышении, крутнул ус и подбоченился по-купечески. Простой кафтан его по обычаю русских купцов был накинут на левое плечо. Ни воевод, ни гридей рядом с великим князем не было.

Постепенно толпа утихла. Где-то еще раздавались голоса крикунов, но их глушили соседи, кто словом, а кто и увесистой затрещиной.

— Что ж вы, узорочье новгородское, смоленское да черниговское, горло дерете? — спросил князь громко. — Что ж вы, гости земель северских да вятских, хмелем насытились? А вы, искусники ростовские, белозерские да псковские, длани свои долу бросили? Аль не дорога вам мать наша — земля Русская? Кто ж, как не вы, поможет ей в трудный час? Аль вам злато да серебро очи застили?! — Князь умолк, оглядывая круг. Потом продолжил с укором: — Да, прорваться вы можете в лодиях своих по Непре-реке. Все вы оружны и к битве способны. Ан мыслится мне — половина все же поляжет костьми да на дно пойдет... Только печенегов два округа с бек-ханами своими Курей да Илдеем идут на нас: как раз в лапы к ним угодите...

Слева же козары поспешают ратью несметной с самим хакан-беком. Это только на Киев-град надвигается. А кроме того, один тумен козарский к Чернигову поворотил. На стеках переяславских братья наши рубятся уже. Крепко Русь стоит, да мало воев. Древляне бунт учинили — мыслят под десницу царя немского стать. Свенельд со старшей дружиной моей там. А в Киев-граде не более десяти тысяч ратников. Оружили мы смердов да люд работный, сбеги еще пристали. Опять же тысяч десять сторонников всего. Ан не хватает нам броней, мечей да копий. — Голос Святослава наполнился гневом. — Яз не держу вас! — крикнул он. — Идите, торгуйте, набивайте мошну! Только б не сгореть вам от срама великого, когда возвертаючись увидите вы на месте стольна града Киева пепелище. А на нем — кости жен да детишек наших, кто последними возьмут оружие из мертвых рук мужей, отцов и братьев своих!

Князь умолк: стоял, опустив на грудь непокрытую голову. В наступившей тишине было слышно, как шумит внизу днепровская волна да скрипят мачты на судах.

Неожиданно круг раздвинулся. На помост поднялся старшина новгородских купцов старый Волдута.

— Бью челом тебе, народ Святорусский, а також лику твоему, великий князь! — Старшина степенно поклонился сначала народу на все четыре стороны, потом князю. — Дозвольте слово молвить?!

— Сказывай! — зашумел круг.

Старшина молодо выпрямился, глянул с вызовом на Святослава и заговорил на удивление звонким голосом:

— Пошто поносишь гостей, князь? Аль мы не дети одной стобой земли? Аль мы басурмане, чтоб за злато родину продавать? По озорникам не суди все купецтво русское! — Волдута рубанул ладонью воздух. — От всего обчества новгородского говорю яз. Возьми от нас тысячу оружной охраны. А еще везем мы на продажу щиты, слава о коих по земле летает. Даем для укрепу стольна града Киева тысячу щитов впридачу! — Старик обернулся к князю. — А ты поучать нас вознамерился. Э-эх! — и покачал осуждающе головой.

— Так и ты нас с Улебом учивал когда-то, дядька Волдута! Аль запамятовал, как мы мальцами в огород твой лазили?

— Как тут запамятовать, — хохотнул Волдута. — Много воды утекло, а доселе помню... Пымал я вас да по тому месту, што повыше бегунцов, крапивой и попотчевал. Ха-ха-ха-ха!

Святослав от полноты чувств стукнул старика кулаком по спине

и сам захохотал.

— Чать, седьмицу сесть не могли, вот как отпотчевал. Батька речет: «Садитесь снедать», а мы: «Стоя способнее, больше влезет»! Ха-ха-ха-ха!

Напряжение в толпе спало. Вече грохотало смехом. Кто не расслышал княжеских слов, тому их пересказывали, добавляя от себя подробности. Смех волнами катился над Днепром. В небе вторили ему всполошенные грачи и галки.

Когда люди поуспокоились, вперед стали выходить купеческие старшины Пскова, Изборска, Ростова, Суздаля, Смоленска, Полоцка и других городов русских. Смоляне пожаловали Киеву пятьсот оруж-ных отроков, дали на оборону две сотни кольчуг и триста знаменитых смоленских мечей...

Через два часа после веча воевода Киева Вуефаст, сверкая своим единственным глазом докладывал Святославу:

— Шесть тысяч оружных воев дали гости городов русских и соседних иноземных сторон, коим Гречник тож нужен. Многие гости сами пришли оружны да челядь[71] привели. Две тысячи мечей да пять тысяч копий, секиры, сулицы да брони — пополнилась наша сила! Смоленские, суздальские да черниговские торговые люди дали пятьдесят ладей с хлебом, белозерцы да ладожцы, а також чудь заволочская пожаловали сорок лодей с соленой рыбой да вяленым мясом. Даже булгары камские отвалили от щедрот своих пятьсот пар сапог, триста пудов пшенички и двести луков с нарядом. Когда гости проведали, што тебе десяток лодий надобно, дак они все насады, кои с товаром дадены, тебе на оборону пожаловали. Более ста судов наберется.

— Оставь запись!.. — рассмеялся довольный Святослав.

Через малое время великий князь давал наставление тысяцкому Ядрею — воеводе Звенигорода. Тот, войдя боком, начал было с обиды:

— Прикажи, князь-солнышко, принуд возвернуть в сто гривен златых. Вишь ли, не хотел яз...

— Ты што, старый дурень, учинил? — нахмурил густые брови Святослав. — Иль с дружиной меня поссорить хочешь? Окула тебе кто — черный смерд, рядович[72] аль челядин какой?! — князь в гневе поднял кулак: казалось, еще мгновение — и Ядрей испытает всю мощь его удара. Побелел Звенигородский воевода. Однако Святослав овладел собой: кулак грохнул по дубовой столешнице. — Смерда мне не жаль, хоть до смерти загоняй его работой! Но Окула есмь гридень Ряда Полчного! Трижды отмечен муж сей золотой похвалой за ратный труд! Три великих князя русских держали его подле себя: Олег Вещий, Игорь — отец мой — и яз сам! А ты-и! Да тебя братство гридей моих пришибет тотчас, появись ты пред очи их. И яз даже мечом не сумею оборонить тебя. Дур-рак!.. — Князь провел ладонью по лицу, как бы стирая с него гнев, и продолжил уже спокойнее: — Ну да ладно, дело ратное вершить надобно. Садись, разговор есть! Слово будет краткое, а дело надобно справить еще скорее. Проморгаешь — голову потеряешь! Сделаешь как велено — принуд возверну!

Ядрей, маленький, толстый, с заплывшими глазками, до смерти боялся великокняжеского гнева. Был он самым богатым человеком в Киеве. Давал серебро в долг и безжалостно, с благодушной улыбкой на устах, сиротил и бобылил и правых и виноватых. Но хитер был в ратном деле воевода Ядрей, и Святослав к нему благоволил. И тот сейчас, пережив весь ужас своего положения и чуя вину свою, умостился на самом краешке скамьи.

— Посадишь свою дружину и сторонников на сотню лодий. — Святослав в упор глянул на Ядрея. — Сговорись с варяжским конунгом Ольгердом и воеводой Претичем. Они знают, что к чему. Но весь спрос с тебя! Надобно заманить хакан-бека козарского в Пасынчу Беседу, чтоб он перевозом через Непру-реку туда попал с воями своими. На то знамено дам. Жди!

В гридницу один за другим приходили гонцы от воевод и тысяцких, а то и они сами. Великий князь отдавал распоряжения, посылал отроков проследить за исполнением приказов. Тут же смещал нерадивых и назначал других, более расторопных. Задания военачальникам давал, сообразуясь с их возможностями, умом, талантом: держал в голове тысячи мелочей и каждой находил применение.

Привели к князю тысяцких и сотских гостьбы, что встали на защиту Киева. Он внимательно оглядел всех, прикидывая, что за человек перед ним. Не упускал из памяти злоумышление полоцких купцов. Их старшину Пубскаря принял шестым по счету, говорил с ним ласково, хвалил за подмогу в трудный час. А за парчовой занавесью стояли в то время княжеские доглядчики и сквозь щели наблюдали за старшиной.

Пубскарь походил на коршуна. Подвижная маленькая голова на кадыкастой шее, горбатый нос, немигающие навыкате глаза мутно-голубого цвета. Даже сердце иного храбреца вздрагивало, когда Пубскарь смотрел на него в упор. Высокий, сухой и сутулый, он шествовал неторопливо и важно, подергивая головой. На вид ему было лет пятьдесят. Носил он черный плащ до пят.

Приняв всех старшин гостьбы, Святослав пожелал посмотреть сторонников. В сопровождении воеводы Вуефаста, старого Волдуты, Пубскаря и десятка охранных гридей выехал он в крепость Язину на берегу реки Лыбеди, притока Днепра. Ободряя ратников, князь благодарил их за подмогу, обещал награду достойным. Отметил про себя, что дружина полоцких сторонников стала неподалеку от башенных ворот с подъемным мостом через речку. Усмехнулся в душе.

— За подвиг ратный — по гривне серебра! И слава! — подчеркнул князь. — Слава!

Сказав это, заметил, как некоторые из полочан отвели глаза. Потом доглядчики доложили, что Пубскарь за спиной князя строил своим угрожающие рожи и исподтишка показывал кулак.

Святослав не стал убирать злоумышленников с опасного участка. Относительно их были у него свои планы. Только выходя из ворот крепости, шепнул что-то Вуефасту, а тот утвердительно кивнул головой.

Глава четвертая Враг у стен Киевских

Наступил вечер. Подул северный ветер, принеся с собой холод и Ьелкий дождь. Святослав все еще обходил укрепления на берегу Лыбеди. Отрок принес теплый, на меху, плащ, но великий князь с досадой отмахнулся. Вокруг горели костры, возле них хлопотали женщины. Вкусные запахи витали окрест. Сновали вездесущие мальчишки с растрепанными волосами.

— Батянька, батянька, а яз нонче пять дюжин стрел исделал.

— Молодца!

— Дай меч поточу, батянька.

— Порежешься ишшо.

— Не-е! Яз умею.

— Ну попытай, пострел.

Большинство ратников города были в холщовых рубахах, в полосатых портах и лаптях. Ни пронизывающий ветер, ни дождь особенно не досаждали им. Зимой на охоте или на валке леса стужа лютая, но холод бежит от работы. В тех же холщовых рубахах намашутся они опорами, аж пар столбом. А нынче теплынь, ветерок пустяковый, а Дождичек брызжет к доброму урожаю.

В сторонке от костров забавлялась группа парней. Одни боролись, другие состязались в метании пудовых камней, третьи стреля-и из луков в поставленное на попа бревнышко.

Простодушные и беззлобные русичи потешались над промахом товарища и награждали победителя такими ударами по спине, от которых и бык пошатнется.

На юге сверкали зарницы, пророкотал дальний гром. Все разом повернулись туда, взметнули ладони к небу:

— Перун, отец наш, помоги сынам своим в злой сече!

— Знамено доброе, — объясняли волхвы. — Перун мечет стрелы огненные во вражьей стороне.

Наступил час трапезы. Женщины разносили глиняные и деревянные плошки с горячим варевом. Подавали их с поклоном, строго соблюдая старшинство — сначала по чину, потом по возрасту.

Около ворот крепости Язины и по чину и по возрасту старше всех был старик Окула, приковылявший сюда с внуком Бушуйкой. Не стерпел старый витязь — манил его по-прежнему гул боевого стана. Окуле всюду почтительно кланялись, приглашали к котлу, готовые уступить самое почетное место.

Всем без исключения, даже князьям и воеводам, виделся Окула скорее древним чуром, чем живым человеком. Гнева его страшились, а улыбку принимали как весенний дар Дажбога. Шутка ли — за свою долгую боевую жизнь витязь повалил более полусотни поединщиков разных стран, названия которых сразу и не выговоришь.

Когда старый богатырь начинал рассказывать о походах и битвах, собиралась такая толпа народа, словно сзывали ее вечевые била для неотложных дел. Люди пересказывали услышанное с такими подробностями и преувеличениями, что быль превращалась в сказку и летала по всей Руси, разносимая словно ветром гуслярами — сказителями былин.

В боевом стане или гриднице Окула всегда приходил в сотню своего сына, погибшего еще при первом походе князя Игоря на Царьград, более двух десятков лет тому назад. Все завидовали этой сотне, но переманить старого витязя никому не удавалось, хотя в отряде том уже трижды сменились гриди — иные состарились, другие пали в битвах.

Ценя внимание легендарного поединщика, сотня эта бесстрашно бросалась в самую гущу сечи и почиталась лучшей во всей дружине великого князя Святослава. Так уж повелось, что принимали в нее только отборных воинов, обладавших огромной силой. И мечей у каждого было по два на брата, ибо витязи орудовали обеими руками одинаково ловко.

Вся сотня была конной, и в ней не признавали щитов, считая их помехой на поле брани. Дружинник по имени Тука был самым слабым в отряде — он мог метнуть полупудовый камень всего лишь на два с половиной десятка шагов и очень болезненно переживал свое малосилие. Зато Тука был, как никто другой, остер на язык и обидным словом доводил врага до неистовства... Гриди этой сотни, как все очень сильные люди, в мирной жизни отличались простодушием, в битвах же были яростны и беспощадны.

Поэтому когда враг видел мчащегося на него колосса со сверкающими мечами в обеих руках, то стремился увильнуть в сторону или спрыгнуть наземь. Неосторожные обычно рассекались пополам. Именно в этой сотне оспаривалось право на поединки с лучшими вражескими нахвальщиками...

Когда подошел Окула, витязи встали. Сотский Святич почтительно взял старого богатыря под локоть и усадил на почетное место. Пришли отроки, принесли снедь с великокняжеского стола — горячий мясной бульон, ковриги хлеба, куски тушеного мяса, бочонок хмельного меда.

В городе и гриднице Святослав для дружины своей не жалел ничего, баловал гридей самым лучшим. В походе же князь довольствовался кониной или звериной, испеченной на углях, — ибо обозов с собой не водил. И дружина его трапезничала так же скромно.

Некоторое время все ели молча. Но после двух братин хмельного меда настало время рассказам, былинам, песням.

Гроза над Русью! Злой ворог занес меч, и уже завтра кто-то закроет очи в предсмертной тоске. А сегодня все веселы, смеются шуткам, черпают из бочонков мед и брагу. Им ли, людям ратным, горевать заранее, когда опасность и сама смерть всю жизнь от рождения ходят рядом? Что будет завтра, то Перун даст. А сегодня — гуляй Русь!

Оживление царило у костров, куда по слову великого князя прикатили бочонки с медвяной брагой, чтобы согреться вином и быть веселым. Пьянства перед битвой Святослав не терпел и не допускал никогда.

Летко отыскал великого князя у ворот на Лыбедь в сотне Святича. Старый Окула как раз рассказывал об осаде Константинополя дружинами руссов:

— ...Греки успели перегородить залив аграмадной цепью. Тогда повелел князь Олег вытянуть лодии на берег, поставить на кругляки и одеть мачты парусами. Ветер попутный был, и мы легко перетащили их посуху и спустили на воду уже в бухте. Тем временем дружины наши на суше разгромили полки ромейские. Царь ихний Леон сильно понадеялся на свою железную цепь и мыслил отсидеться до подмоги. А как узрел наши лодии у себя под самым носом, испужался и отослал гонцов мира делить.

Думали греки обмануть Олега — послали ему яства заморские и напитки хмельные с отравою. Но князь Вещий пить и есть чужого не стал, рассмеялся весело и молвил: «Ежели мне своего, злата не хватит снеди купить, то вашего добавлю!» — и потребовал от царя Леона по двенадцать гривен серебра на ключ[73] и по тысяче гривен на город. А градов в походе том было целых два десятка! Седьмицу, без малого, таскали эти гривны греки на наши лодии, аж спины у них взмокли...

Круг рассмеялся. Святослав, слушавший очень внимательно, просил Окулу продолжать.

— ...Загрузили мы тысячи кусков аксамита, адамашки да паволоки[74], — рассказывал старый ратник. — Принесли мы с греками роту про мир меж нами, всякий по обычаю своему — они в ихней молельне, а мы Перуну — на мечах! По ряду с ромеями мы даже в мыльни ихние ходить теперича могли.

— А в мыльни-то пошто? — подал голос молодой отрок из свиты

Святослава.

— Эх ты, голова куриная! — усмехнулся Окула. — Дак в ихние мыльни одни што ни на есть греки ходить могли, а всем иным и прочим гостям полный запрет!

— А-а-а!

— Вот те и а-а-а! Варежку закрой, не то пень проглотишь, — заметил Святич смутившемуся парню.

— Продолжай, што далее-то было, дядька Окула.

— А далее вот што... Греки оченно опасались наших гостей ецких и выговорили по ряду пускать в един раз на торговище в город не более пяти десятков их, и то неоружных. Олег посмеялся, Дал добро, потом прибил свой щит на вратах царьградских: вроде как зарубку на носу царя ромейского исделал на долгую память. Следы, чать, от того щита до сей поры остались...

В это время к Святославу подошел воевода Вуефаст, шепнул что-то на ухо. Князь потихоньку, чтобы не помешать рассказу, встал и исчез в темноте.

Окула, не заметив ухода Святослава, неторопливо продолжал свою повесть:

— ...И повелел Вещий Олег поставить на лодиях паруса из паволоки. Стал караван наш ако стая жароптиц сказочных, а Стрибожьи внуци[75] повели нас домой — на Русь Арабы потом сказывали, што царь Леон от злости и кручины великой корзно свое изодрал в клочья. Однако ж цельный месяц не решался сорвать щит русский со своих ворот. Страшился, а вдруг мы воротимся...

— Знай наших! — смеялись дружинники. — Не забижай Русь!

— Да-а... А на третий день разгневался Стрибог, дунул и порвал все наши паруса. В гордыне своей позабыли мы дань отдать грозному богу. Так он сам взял ее с нас. Волны — слуги царя морского Переплута — в един миг ухватили два десятка лодий с людьми и узорочьем. Тогда Переплуту да Стрибогу быстрому повелел князь наш Олег дань отдать щедрую. Исполнили мы волю божескую, честию поклонились: успокоились тогда внуци Стрибожьи, стали дуть тише. И сказал князь Вещий: «Полотняные паруса принесли нас сюда, к победе и славе, они же доставят нас домой!» и повелел ставить паруса русские с ликом Дажбога. А на Олеговой лодии был парус с ликом Перуна грозного. Весь путь помогали нам Стрибог да Переплут и скоро довели нас до дома. Весть о подвиге нашем облетела соседние стороны быстрее стрелы Перуна. Мы еще разгружали по градам да весям дань ромейскую, а Итиль-хан козарский послов с великими дарами в Киев-град прислал, вечного мира просить у Олега. Братом называл и заказался шарпать русские пределы от века и присно.

— Коротка, однако ж, память козарская, — отозвался Святич. — Несчетно набегов с тех пор свершили козары на Русь.

— А што, дядька Окула, сказывают, не было тогда печенегов близ пределов наших? — спросил Тука.

— Верно сказывают. Появились они при князе Игоре. Поначалу мир обещали крепкий, но уже через четыре лета были с нами ратны. Печенег, он ако ветер-круговей: налетит, размечет все округ, пошар-пает, где плохо лежит и был таков. К стойкой битве печенег не способен. Напасть мыслит исподтишка, задавить тройным перевесом, а чуть не по его — бежит сломя голову. К дружбе крепкой не способен — коварен зело и дик...

— Дак сказывают, миром они с козарами. Вместях на нас прут, заметил все тот же молодой отрок.

— Вместях? — глянул на него Окула насмешливо. — Помяните мое слово, поцарапаются печенеги с козарами на виду у нас. Надолго их мира не хватит.

— Братие! — раздался вдруг голос Святослава. Он стоял в середине круга, около костра, положив руку на плечо невысокого ростом воина. Многие узнали в нем переяславского дозорного ратника Летку.

— Братие! — повторил князь. — Славные вой переяславские силами малыми скрозь посекли переднюю орду козарскую!

— Слава! — громыхнуло окрест и покатилось от костра к костру. Слава-а-а!!!

— Четыре тысячи степняков полегли у стен Переяслав-града. Их воевода Казаран-тархан еще нынче поутру взят в полон сторожей сотского Колюты...

— Слава сотскому Колюте! — прогремело вокруг.

— А Хаврат-эльтебер, тот, что привел воев козарских к Переяслав-граду, рассечен надвое смердом Кудимом Пужалой!

— Слава смерду Кудиму! Слава богатырю земли Русской!

— В поединке. — продолжал Святослав, поднимая руку — городник переяславский Будила повалил заморского богатыря Абулгаса и взял его в полон!

— Слава Будиле-городнику!

— А побит лютый ворог промыслом славного и зело хитрого в науке ратной воеводы Слуда!

— Слава витязю Слуду! Слава Перуну!

Вороны и галки, гомоня, взлетали с вершин деревьев в ближайшем лесу и метались в свете костров. Иные подлетали так близко, то перья их вспыхивали и птицы падали в огонь. Все знали — то жертва небес, счастливейший знак! Берегись, козарин! Страшись, печенег! Не попасть бы и вам в полымя, ако те вороны да галки.

А Святослав, показывая на смущенного общим вниманием Летку, сказал:

— А вот везучий да удачливый витязь Летко Волчий Хвост. Хотели его гри печенега обратать во чистом поле, да не дался он им. Потеряли те три печенега свои буйны головы. А Летко вновь без единой царапины. Вот такой он удалец! А посему, братие... Слава комоннику русскому Летке!

— Слава! — пронеслось по кругу. — Слава комоннику русскому!

Летко Волчий Хвост покраснел от смущения. Он считал — напрасно гремят ему «славу». Дело-то обычное — схватка с печенегами...

Однако добрая весть передавалась из уст в уста: народ отдавал должное молодечеству русского наездника, повалившего в чистом поле трех лихих степняков.

— А что? — оглянулся вокруг Святослав. — Чать, к лицу будет Летке золотая похвала? — И с этими словами князь торжественно надел на шею героя плетеный золотой обруч — один из самых высоких знаков русской воинской доблести.

Уходя от костра, Святослав позвал с собой сотского Святима. Поведав ему об измене полоцких купцов, наказал крепко сторожить ворота и, не подавая вида, приглядывать за коварными гостями. Но не трогать их до поры по времени.

— На то знамено дам! — сказал, прощаясь, великий князь.

Поутру, едва солнце показало багровый лик свой над изломанной кромкой дальнего леса, в поле с юга налетела туча печенегов. Полыхнули огнем оставленные смердами селища и погосты. В Киеве и окружных крепостях загудели била.

Толпа степняков сотни в четыре бурей пронеслась по правому берегу Лыбеди, осыпая защитников градом стрел. В ответ полетели из катапульт раскаленные камни и ответные стрелы руссов. Когда лавина печенегов прогрохотала мимо, на земле остались лежать десятки неподвижных тел. Другие, раненые, с криками пытались отползти подальше от опасного места Несколько покалеченных лошадей бились в смертельной агонии.

Шестерых киевлян нашли печенежские стрелы. Двое были убиты наповал. Четверо ранены, один из них тяжело — в глаз.

Степняки издали кричали что-то оскорбительное, грозили длинными узкими мечами. Но скакать близ киевских стен желающих больше не находилось.

— Скоро не сунутся, — заметил коренастый ратник в шлеме без навершия и с широким мечом у левого бедра. — Это им не в поле шарпать...

4. Малуша

Глава первая «Место мое в ратном строю...»

Добрыня с двумя десятками дружинников прискакал в Будятино в три часа пополудни. Здесь уже знали о набеге степняков. Но, как всегда бывает, слухи витали самые разнообразные. Одни утверждали, что поднялась вся степь с хазарами, буртасами, саксинами и печенегами. Другие рассказывали ор разгроме хазарской орды вдали от пределов Руси — в Диком поле. Причем приводили такие подробности, что трудно было не поверить.

Один из этаких рассказчиков в старой кольчужке, с мечом в самодельных ножнах, краснорожий и наглый, назвался пасынком[76] великого князя Качаем, уверял всех, что видел собственными глазами, как Святослав убил в поединке «самого хакан-бека козарского». Однако когда его привели к Малуше, он стал путаться, не смог назвать ближних бояр великокняжеских, которых молодая женщина знала наперечет. Ну а когда из Киева прискакал отряд Добрыни, то «княжий пасынок» тут же бесследно исчез. Смерды заподозрили в нем вражеского лазутчика, и для этого у них было немало оснований...

Селище Будятино состояло из полусотни дворов и считалось по тем временам большим. Обнесенное дубовым частоколом на высоком валу, с четырьмя башнями по углам, оно являло собой довольно грозную крепость. Расположенное в глубине лесов, в тридцати верстах от Киева, село в известной степени было защищено самим своим местоположением от набегов степняков. Поэтому весть об их нападении обсуждалась смердами больше из природного любопытства, чем для принятия каких-либо мер предосторожности.

В распоряжении Малуши было полтора десятка ратников, которые наравне со смердами занимались подсечноогневым земледелием, охотой и мало чем отличались от обычных мужиков. Их заржавленные кольчуги, мечи и копья валялись по углам задымленных полуземлянок. И только тяжелые секиры были приспособлены для дела — больно уж ладно было боевыми топорами деревья валить и раскорчевывать пни.

На дворе стоял месяц березозол — апрель. Он знаменовался на Руси густыми клубами дыма над лесными массивами — смерды готовили для посева новые клочки земли, удобренной древесной золой...

Добрыня остановил коня у крыльца высокого рубленого терема. С резного крыльца проворно сбежала сестра: среднего роста, статная, чернобровая. Добрыня, соскочив на землю, обнял сестру. Когда тысяцкий вошел в дом, Малуша поясно поклонилась гридям, сопровождавшим брата, ласково попросила пройти в подклеть, откушать с дороги.

Маленький княжич спал. Прошлой зимой ему исполнилось три года, и Святослав впервые посадил сына на коня, шагом провел вокруг воткнутого в землю копья с великокняжеским стягом. На Руси считалось это обрядом посвящения в воины — подстягой, то есть сын становился помощником отца, наследником его боевой славы.

Добрыня склонился над кроваткой и осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал племянника.

Когда брат и сестра остались одни, Добрыня сказал:

— Князь Святослав наказывает тебе с Володимиром немедля ехать в Каширин погост.

— Пошто? — встрепенулась Малуша. — Опять немилость матушки-княгини Ольги?

— Нет! Степняки силой великой идут на Русь! Дружины переяславские, родненские, немировские уже рубятся с ними. Великий князь наказывал мне сохранить сына Володимира и тебя. Приказывал еще, штоб в бучу не встревала.

— Што яз, угорская княжна? — скривила губы Малуша. — Чать, на медведя с рогатиной хаживаю, белку стрелой в око бью и на коне скачу не хуже степняка... В лихую годину место мое в ратном строю, близ князя моего!

— И не мысли! — испугался Добрыня, хорошо зная непокорный нрав сестры. — Проведает князь, прибьет. На глаза ему не кажись. Сеча за Киев-град будет злая, без пощады — такой не бывало еще на Руси. Ляжешь прахом от меча вражьего — сильно опечалишь князя. Тоскует он по тебе и любит пуще прежнего.

— Тоскует? — зарделась Малуша. — Ладно, Добрынюшка!.. Спасибо тебе за привет и ласку от любого моего. Передай, исполню волю его, сына сберегу. Яз ведь мать Володимиру, и дороже чада нашего нет у меня никого на свете. — Она помолчала, задумавшись, потом сказала решительно: — А што до ратных дел, там поглядим. Раз туча грозовая надвинулась на Киев град, то хоть краем, а нас заденет. Бывало и ранее.

Добрыня не стал спорить, только попросил сестру ускорить отъезд. Он хлопнул в ладоши — вбежала сенная девушка.

— Покличь старосту!

Но староста уже стоял за дверью и явился тотчас.

— Собери народ. Живо!

— Сполню, болярин честной, — поклонился маленький старичок с длинной бородой и хитрыми глазами. Звали его Чарик.

Добрыня прошагал в подклеть, где гриди его закусывали копченой медвежатиной, сотовым медом, запивая трапезу настоянной на травах брагой. Увидев входящего тысяцкого, дружинники подвинулись, освободили место своему начальнику, подали ему кус окорока и братину. Тот отхлебнул хмельного питья, передал ковш дальше и принялся крепкими зубами рвать мясо...

Малуша готовилась к отъезду. В тереме суетилась прислуга. Конюхи впрягали лошадей в волокуши — по болотам да топям на Каширин погост груз можно было доставить либо на себе, либо волокушами, связанными из двух жердей с поперечным настилом из ивовых прутьев. Седлали вороного коня-десятилетку для Малуши. В землю зарывалось добро, которое нельзя было увезти с собой.

Вскоре перед киевским тысяцким предстал староста Чарик и доложил, что народ собрался и ожидает «болярина» на торговище. Воевода вышел, вскочил в седло. Белый иноходец арабской породы, горбоносый и горячий, лихим аллюром вынес всадника в центр расступившейся толпы. Жеребец приплясывал на месте. Золотом сверкала на витязе чешуйчатая броня. Султан из красных и голубых перьев колыхался на яловце шлема. Рядом с Добрыней сдерживал вороного коня отрок, держа в правой руке великокняжеский стяг: барс в прыжке на червленом поле над перекрестьем из трех молний.

Пурпурный цвет — корзна, обуви, щитов, стягов — был принадлежностью только князей Руси и первого среди них — Святослава. Боевую и праздничную одежду голубого цвета носили ближние бояре и воеводы княжеские; зеленый — тысяцкие; желтый — сотские, старцы градские, купцы; коричневый — старосты, мытники и десятские. В ратном деле принадлежность дружинников князю определялась красным цветом их щитов. Смерды, закупы, рядовичи, ремесленники и иное мелкое сословие носило белый, серый и черный цвета.

Таким образом, встретив на дороге человека, в Древней Руси сразу узнавали, с кем имеют дело. Одетых не по чину строго наказывали. И даже тати[77], люди лихие, не боявшиеся ни леших, ни чуров, ни водяных, опасались нарушать устав о цвете одежды. Ибо за воровство и татьбу можно было отделаться батогами, а за одежду не по чину и голову потерять...

Добрыня снял шлем, поклонился народу. Шум постепенно затихал.

— Люди русские! — заговорил воевода. — Злые вороги — козары да печенеги — занесли меч над святой Русью! Жадный хакан-бек козарский и ханы рода собачьего уже поделили нас на торжище невольничьем! А не рано ли?! Аль, мыслят они, сила из рук наших убыла! Аль наши мечи, копья да топоры притупились?! Аль стрелы наши уже перестали попадать в глаз ворогу-степняку?!

— Остры наши копья, топоры и мечи! И стрелы мечем в око по-прежнему! И рожна на копья крепко насажены! — закричали будятинцы. — Сказывай, болярин, што делать надобно?!

— Вот знак славного князя нашего Святослава! — Добрыня указал на стяг. — Становитесь под него оружны! И конны, у кого кони есть! Закажем же степнякам ходить в пределы наши! К оружию, русичи! Во славу Перуна!

— Пер-рун-н!!! — громыхнуло вокруг. — Слава! За Русь!.. Веди нас на бранное поле! Мы оружны уже! — потрясали мужики мечами, топорами,луками, копьями.

Добрыня объяснил селянам, где им собираться, что с собой брать, разослал гонцов по соседним деревням. Молодые парни, простоволосые, на неоседланных лошадях птицами вылетали за ворота и исчезали в зеленой кипени леса. Женщинам и детям было приказано следовать за «болярыней» Малушей в Каширин погост.

В селище сделалось шумно. Мужики пересаживали топоры на длинные рукояти, проверяли, крепко ли набиты наконечники на ратовища, надевали панцири из толстой воловьей кожи или полотняные стеганые тягиляи[78]... Иные в шлемах, другие простоволосые, ратники собирались на торговище под надзор расторопного и веселого сотского Мины.

Обоз из женщин, стариков и детей собрался быстро. Подобные сполохи часто случались на Руси, народ привык к ним и делал даже самое спешное дело обстоятельно, без суеты.

Десяток конных гридей Добрыня выделил из своей свиты, к ним присоединил охранников Малуши и приказал им сопровождать обоз до Каширина погоста. Малуша легко поднялась в седло. Перед ней посадили Владимира; княжич строгим недетским взглядом озирал людей.

— Трогай! — распорядился Добрыня. — Яз провожу вас с гридями своими версты четыре, до глухого распадка, — сказал он Малуше. — Далее путь не опасен... А вам, — он подозвал старосту, — скорым шагом двигаться в городище Змеево. Ступайте, мы вас догоним. Да иди с осторожкой, — предупредил воевода, — дозоры наперед пускай. Гляди — налетят печенеги, не успеешь «чур меня» вымолвить, как без головы останешься. Печенег, он лихо саблей машет.

— Сполню, батюшка-болярин. Не впервой, чать, — ответил старик. Селище опустело, словно тут никто и никогда не жил, только посреди торговища суетилась забытая курица.

Глава вторая «Молодцы-удальцы» из Будятина

До глухого распадка обоз двигался около часа. Нагнав его, Добрыня увидел ратников, приставленных для охраны княжича Владимира и Малуши. Блистательный витязь рот открыл от изумления. Пешие дружинники уныло плелись в хвосте обоза. С наскоро надетых кольчуг сыпалась ржавчина; физиономии бравых копейщиков в коричневой пыли; щиты потускнели, бляхи на них не чищены; наконечники копий побурели и зазубрились, а древко у одного из «богатырей» загажено куриным пометом.

Воевода остановил «удалых» ратников, спросил у одного из них:

— Што у тебя на левом боку, молодец-удалец?

— Ан не видишь што ли, ме-еч! — изумился тот вопросу.

— А ну-ка вытягни.

«Молодец-удалец» пытался сделать это но... все его усилия к успеху не привели.

— Ржа, што ли? — пробормотал он, оставив бессмысленное занятие. — Дак яз ить его в прошлом годе смазывал.

— Чем же ты его смазывал? — спросил Добрыня вкрадчиво.

— Дак ит, ста, маслом льняным...

Гриди Добрыниной дружины чуть не пали с коней от хохота. Воевода нахмурился.

— Да налети печенег — он с тебя десять голов снять успеет, ако с того Змея Горыныча! — задохнулся от гнева Добрыня, — Мина! — позвал он сотского. — Построй-ка мне этих молодцов-удальцов. Не доглядел яз их справу, покамест были в Будятине...

Обоз тем временем продолжал путь под охраной десятка комон-ников. Добрыня, спрыгнув с седла, медленно прошел вдоль строя, дергая за вкривь и вкось надетые пояса и перевязи.

— Кто старшой? — спросил он. Взгляд воеводы не предвещал ничего хорошего.

— Ить яз и есмь, — ответил хозяин злополучного меча, прилипшего в ножнах.

— Ты-и-и?!

— Яз, а што? — ответил тот и зарделся.

— Каково же ты службу княжецкую правишь, куриный истребитель? А ежели ворог наскочит, как защитишь ты княжича и болярыню? Отвечай!

— Дак ить, Перун не выдаст, свинья не...

— На княжецком питье да еде разбух, ако клоп! Шесть гривен погодно плачено тебе на каждого ратника с казны княжецкой. А ты-и-и!.. А ну-ка, братие! — проревел Добрыня. — Всыпьте ему батогов!

«Молодцы-удальцы» стояли, вытянувшись, словно каждый жердь проглотил. Лица их были белее первой пороши.

Гриди мигом повалили виновного, сорвали с него порты, повалили наземь, свистнули гибкими ивовыми прутьями.

— Ай-уа-а-ай! — взвыл наказуемый.

— Головой ответишь перед великим князем, короста лешачья. Вдарь сильней, штоб помнил мою доброту! — приговаривал воевода, обходя строй.

Тут он заметил, что не все были схожи со своим старшим. Трое Молодцов отличались справными кольчугами и шлемами, наконечники их копий поблескивали, перевязи и пояса золотились начищенными бляхами, а щиты наново покрашены в червоный «княжий» цвет. Глаза Добрыни чуть потеплели. Один из тройки, статный курносый богатырь, молодой, высокий и белобрысый выступил на шаг вперед.

— Дозволь воевода, слово молвить! — сказал он звонко.

Добрыня живо повернулся к нему, приказал внезапно:

— А ну-ка вытягни меч.

Тот вырвал из ножен отполированный до слюдяного блеска клинок.

— Сруби-ка ту березку: — Добрыня показал на росшее неподалеку деревцо с руку толщиной.

Юноша ринулся вперед. Сверкнула молния — и ствол, косо срубленный, воткнулся в рыхлую землю. Березка, будто нехотя, повалилась в траву.

— Любо! Сказывай.

Парень не глядя бросил меч в ножны и заговорил без страха:

— Виноватые мы перед князем, воевода. Спору нет. Да ить из тех шести гривен на ключ, што из княжецкой казны давать нам велено, до нас доходило только пять кун. А об еде и питье сами мы должны были промышлять. Из десяти коней ратных, што словом княжьим пригнать нам велено, привели три кобылы-клячи. Дак оне издохли той же зимой...

Добрыня нахмурился, помахал рукой. Гриди отпустили несчастного старшого. Тот вскочил, кряхтя, стал натягивать порты.

— Дак што нам было делать? — продолжал парень. — Не пропадать же с голодухи. Вот и взялись за кленовые рогалики сохи-кормилицы, да стрелки легкие приноровились веверицам в око пущать. Винимся мы воевода. Не гневайся, ан выправим грех свой перед великим князем и Перуном...

— Тебе-то пошто виниться, ты вон какой молодец. Справа на тебе добрая.

— Дак, ста, за товарищев яз.

— Н-да... Как величать тебя, молодец.

— Дак, ста, Лука яз — старосты Чарика чадо.

— Кто постав ведет княжичу и ратникам его?

— Воевода Киев-града Вуефаст.

— Што-о!! — отступил на полшага Добрыня.

— Так, ста, он... — подтвердили вразнобой мужики. — Он, Вуефаст-воевода, кормилец наш...

— На дыбе перед великим князем ответишь за поношение воеводы, коль словом лживым его обложил!

— Все на дыбу готовы... — как один выдохнули ратники.

— Та-ак... — вновь нахмурился Добрыня. — Ну да службу править надобно... Величаю тебя, Лука Чарик, десятским княжича Володимира Святославича!

Лука, обнажив голову, стал на одно колено. Воевода обнаженным мечом коснулся плеча его.

— Ну а этот поротый будет в помощниках у тебя. Может, и был он когда-то лихим рубакой, да на печи лежучи, заколодился. Слушай по молодости добрый совет его, а за недобрый ишшо у меня батогов отведает. Только мыслю яз, службу княжецкую отныне править он будет с усердием. — Добрыня засмеялся и, повернувшись к сотскому Мине, приказал: — Тебе же, Мина, повелеваю охранять стан княжича Володимира. Сих молодцов с собой заберу, ворога ломать. Желаю трудов бранных поискать с ними!

Веселый сотский кивнул головой, гикнул своим воинам и умчался по узкой дороге догонять обоз.

— За мной, молодцы-удальцы! — скомандовал Добрыня. — Там, в Змееве, на досуге справу ратную привести в должный вид. Завтра поутру сам пригляжу. А об Вуефасте с великим князем после битвы потолкуем... Ежели живы будем. Вперед!

Отряд скорым шагом двинулся за воеводой. Поротый, прихрамывая, замыкал строй.

Прошли версты три, и Добрыне надоел ленивый шаг коня. И дел невпроворот было. Он обернулся, крикнул:

— Дорогу ведаете! Чать, не заплутаете! Лука, веди воев своих без роздыху. Поспешать надобно... Ну, заспался! — Витязь ожег иноходца ударом плети.

От неожиданности конь заплясал на месте и рванулся вперед. Будятинцы расслабились было, но Лука зло одернул их, и они спорым охотничьим шагом устремились по следу Добрыниного коня.

Глава третья Каширин погост

На холме, среди болот и густого леса, стояло вразброс десятка полтора изб-куренок, сложенных из столетних кряжей. В центре, на самом высоком месте, глядел в мир слюдяными оконцами теремок с трубой. Топился он побелому, не как все остальные избы. Это был Каширин погост — княжеский охотничий стан.

Зимой Святослав заглядывал сюда, чтобы отдохнуть от ратных и полюдных трудов. Любил он охоту молодецкую — один на один с рогатиной на медведя. Вместе с великим князем прилетали его соколы — товарищи в брани и смерти, неукротимые в битвах и пирах. Тогда стан оживал: напуганные буйством людским собаки прятались в чащобе, осторожно ходили вокруг и боялись войти в погост. О волках и говорить нечего — они даже выть поблизости остерегались. Эти страшные загульные люди могли вдруг ночью при свете факелов обложить зверей и устроить веселую потеху. Веселую?! Это как посмотреть! — Однажды молодые гриди заманили на поляну стаю волков, переловили и давай в каждого вливать по доброму ритону белого вина, приговаривая:

— Што они воют да тоску нагоняют. Мы веселимся, пускай и серым татям весело будет...

Напоив, выпускали и хохотали от доброго сердца, видя, как зверье с разбегу налетало на деревья, шатаясь, падало и не знало, в какую сторону бежать.

Вожаку оказали особую честь: привязали на шею коровье ботало, дали под зад пинка и так заулюлюкали, что бедный бирюк долго еще бегал, оглашая окрестности веселым звоном...

Передовую сторожу обоза остановил грозный окрик с вершины Дерева. Мина поднял глаза и увидел, что на него нацелена стрела, а на товарищей готовы сорваться с подвесов утыканные шипами колоды. Сотский поспешно крикнул:

— Княжич Володимир с болярыней жалуют на погост по слову великого князя Святослава.

— Пошто ты мне не ведом?

— Из Киев-града мы. Сторожа воеводы Добрыни...

Разговор этот мог продолжаться до бесконечности, если бы не Малуша.

— То правда, дядька Калина. Где ты сам-то? — позвала она.

— А-а, матушка болярыня наша! Милости просим! — поднялся из-за кустов старик в посконной рубахе, туго облегавшей его ширм кие плечи.

Калина низко поклонился. Кусты вокруг него зашевелились и. словно в сказке, появились у тропы мужики с рогатинами и топора ми в руках. Кое-кто из них все еще держал луки с наложенными стрелами.

Мужики заулыбались — Малушу здесь знали и любили.

— Милости просим, матушка-болярыня! — хором повторили они вслед за Калиной и тоже поклонились.

— А ежели бы мы без спросу пожаловали? — спросил обескура женный Мина.

— Положили бы вас всех тута, — сурово блеснул черными глаза ми Калина.

Гриди удивленно разглядывали страхолютого вожака сторожей Каширина погоста. И было чему дивиться: рост саженный, на грудь не натянешь кольчугу самого крупного гридя Святославовой дружины. Кулачищи, что твоя дыня! Копна черных с проседью волос и густая почти до пояса борода дополняли его суровый и диковатый облик. Сказывали: когда Калина идет лесной тропой, разбойники разбегаются в разные стороны... Мина тронул коня, но дорогу заступил рыжий коренастый мужик:

— Погодь, мил человек, аль тебе живота не жаль?

Он приподнял ковер из сухих листьев: под ним прямо посредине тропы зияла глубокая яма. Мина вздрогнул и натянул поводья. Шестеро дюжих лесовиков, кряхтя, выволокли из чащобы деревян ный шит и уложили его на тропу.

— Ходь по одному! — скомандовал Калина.

Когда прошел первый десяток охраны, двое лесных сторожей взяли коня Малуши под уздцы и торжественно провели к самому терему. Обоз последовал за ними. Последние дружинники Мины прошли через ловушку, и лесовики тотчас убрали настил, вновь замаскировав яму.

Часть сторожей спряталась в кустах, оставшись в дозоре, а остальные во главе с Калиной пошли за обозом.

Вскоре Каширин погост обрел жилой вид — курились избы, мыча ли коровы, перекликались люди, матери награждали расшалившихся детей шлепками — все было так же, как недавно в селище Будятине...

В гриднице, за широким столом, сидели княжеские дружинники и несколько лесовиков из сторожи Каширина погоста. В беседе за чашей хмельного меда Малуша сказала:

— Пристало ли тебе, гридень Мина, сидеть тут, на погосте, с ребятишками да бабами, когда ворог землю нашу топчет?

— Да яз же приказ сполняю, — возразил сотский. — Плохо сполню — Святослав-князь с меня голову сымет... А так — нам, витязям, поглядеть, крепко ли печенег аль козарин на коне сидит, самое што ни на есть время.

— И яз о том же. Так вот: ворогу нас не доискаться. В лесу степняк не воин. Заплутается да в хлебах потопнет. У меня самой три десятка добрых воев сыщется, чать, сам видел. А посему, сотский Мина, именем княжича Володимира Святославича повелеваю тебе идти за воеводой своим в Змеево! А мы тут промыслим меж собой. Калина вон тропы все перенял, не взять нас тут.

— Повелеваю! — раздался вдруг тоненький голосок четырехлетнего Владимира. Смутившись от устремленных на него взглядов, мальчик закусил губу и уткнулся в грудь матери.

Хоть и разумными были доводы Малуши, сотский мог бы и не послушать ее. Но был он, как все русичи, суеверен. Слово, прозвучавшее из уст несмышленого ребенка, могло быть только словом самого Перуна! Да, именно в уста княжича мог вложить свой приказ бог-воин и Громовержец. Мина встал, поклонился княжичу, сказал почтительно: — Сполню волю твою, князь Володимир Святославич.

— Выйдя из-за стола он крикнул своим гридям: — Полно, други, почивать, время в поле полевать! На конь!

Богатыри поднимались один за другим, низко кланялись княжичу и Малуше за привет, угощение да ласку и выходили во двор. Зазвенела сбруя, раздался храп коней и топот копыт.

— Гей, соколики! Ногу в стремя! — гремел веселый голос Мины.

— Р-рысью, вперед!

Малуша с княжичем на руках вышла проводить отряд. Комонни-ки уже минули крайние избы. Она подняла руку, прощаясь. Княжич сделал то же. И двадцать глоток грянули разом:

— Слава княжичу Володимиру! Слава! Пер-рун!

Глава четвертая Брат и сестра

Отец Добрыни и Малуши, Малк, был смердом-охотником. Каждую зиму уходил он в леса: валил медведей, стрелял белок, промышлял горностаев и соболей. Раз в две недели появлялся Малк в Любече, где жила его семья: жена Сфандра и двое детей.

Весной, когда заканчивался пушной промысел, охотник по талому снегу возвращался домой, выменивал или продавал шкуры медведей, лосей, оленей и отдельно — меха соболей, белок, горностаев, лис.

В это время по Днепру проходили караваны купеческих стругов. Собирали купцы по городам и селищам то, что осталось от княжеского полюдья: мягкую рухлядь, воск, мед, кожи, пеньку, лен, рожь и пшеницу. Благодатная русская земля всех одаривала, всем хватало Добра. Мен шел споро. Руссы охотно отдавали свои товары в обмен на топоры, заступы, железные сошники, наконечники рогатин, косы и другую необходимую в хозяйстве кузнь. Железо ценилось очень высоко. За сошник надо было отдать не менее десяти мер пшеницы. Не каждому это было по плечу, и, чтобы приобрести нужную вещь, староста иного селища собирал плату со всего рода. Но к тому времени внутри родов выделялись уже такие хозяева, которые в состоянии были сделать и более серьезные покупки. На их земле работали смерды-закупы и рядовичи.

Раньше род свободных хлеборобов не мог долго засиживаться на одном месте — выжженный под посев участок леса истощался в два-три года. И тогда все селище снималось и перекочевывало на другое место. Февраль, или как его называли на Руси, сечень, был неизменно связан с повсеместным тюканьем топоров. Ухали поваленные деревья, крякали мужики, миром выкорчевывая пни. Весь март — месяц сухий — лежали колоды и сучья на полянах в ожидании апреля, когда лесные вырубы окутывались дымом — выкорчеванный лес сжигался. Зерно сеяли прямо в золу, бороновали и терпеливо ждали урожая, молясь и уповая на богов. Тучные земли Среднего Приднепровья даже при таком земледелии наливали колос полновесным зерном.

В таком случае строить долговечные жилища было бессмысленно — через два-три года их все равно приходилось бросать. Но там, где утверждалось пашенное земледелие, смерды оседали навсегда. В постоянных селищах расцветали сады и строились добротные избы-куренки, иногда в два этажа, и подсобные строения из сосновых или дубовых лесин. Постройки ограждались высоким тыном.

Зимой, до самого начала весенней пахоты, у смерда оставалось много свободного времени, и это вынужденное безделье заставляло его брать в руки остро отточенный топор, пилу или стамеску: так появлялись резные узоры на ставнях, ажурные крыльца и коньки крыш. А там и ткацкий станок для хозяйки становился более совершенным и ладным, а полотно, стекавшее с него — гладким и ровным. Так рождались и постепенно развивались ремесла и прикладное искусство...

Малк-любечанин был свободным смердом-охотником. Но приходилось ему нелегко: придет князь на полюдье — отдай самое лучшее; пойдешь в лес — берлогу приглядел, ан нет — стоит на дубу знамено, не трогай — сие ловище княжье. Меряет охотник буреломные версты, забирается в непроходимые дебри, куда ворон костей не заносил. А на следующий год тиун там уже новое знамено ладит.

По весне, чтобы сводить концы с концами, стал Малк наниматься в караванную сторожу. Богатые гости охотно брали в заморье ладного молодца, коему лук, секира и рогатина — дело привычное. Не раз и не два показывал Малк-любечанин удаль свою, заслоняя чужое богатство. А при расчете купец юлит, жмется. И только увидев, как темнеет взгляд его недавнего защитника, как тянется натруженная рука к рукояти секиры, вздохнет горестно и развяжет мошну...

Как-то шел купеческий караван всего из полусотни ладей торговым путем «из варяг в греки». Печенеги напали на него, когда руссы волоком перетаскивали суда в обход самого грозного на Днепре порога — Ненасытницкого. Часть ночи и день до вечера рубилась со степняками сторожа караванная, используя короткие передышки для того, чтобы протолкнуть ладьи к спасительной воде.

Караван прорвался сквозь тьму кочевников, но немало русичей полегло на этом кровавом пути. Упал и Малк-любечанин, сраженный копьем.

Руссы похоронили павших на острове Березани, в устье Днепра, справили по ним печальную тризну. И вырос еще один курган неподалеку от священного дуба, который испокон века был местом жертвоприношений. Отправляясь в поход, руссы подвешивали среди его ветвей лошадиные и бараньи головы, вбивали в ствол кабаньи клыки, окропляли жертвенной кровью. А возвращаясь с добычей, привязывали к ветвям трофеи, и тогда дуб расцвечивался кусками драгоценных тканей, взблескивал разрубленными заморскими шлемами, переломанными вражескими мечами. Ярко полыхал огонь у подножия идола Велесова, звучали удалые русские песни, волхвы получали дары богатые.

Кудесники жили неподалеку — в полуземлянке. Они выгодно сбывали пожертвования и дары боговы печенегам, которые их не только не трогали, но даже защищали от обид со стороны проезжих иноземцев...

После гибели Малка купцы обсчитали вдову: да и не дорого ценилась в те времена, как впрочем и сейчас, жизнь простого человека. В семью пришла нужда. Вдова Малка-любечанина недолго пережила мужа: брат и сестра остались сиротами. Шестнадцатилетний Добрыня по примеру отца занялся пушным промыслом.

Как раз в то время бирючи[79] скликали по Руси охочих людей в дружину князя Святослава. Условия были заманчивыми — двенадцать гривен в год и три четверти воинской добычи. Счастливый меч юного князя обладал силой притягательной, за таким вождем и многие витязи сопредельных стран рады были идти куда угодно. У Добрыни тем более был веский довод взять в руки копье и меч — люто ненавидел он печенегов и готов был разить их при первом удобном случае.

Высокий, богатырского сложения юноша, ловкий и бесстрашный, быстро обратил на себя внимание. Через два года, когда печенеги обложили город Родень, Добрыня принял вызов нахвальщика-степняка и в честной борьбе одолел его.

За подвиг молодого витязя хвалил на вечевом круге сам воевода Искусеви — прославленный в боях сподвижник князей Игоря и Святослава.

А через неделю, когда поспела из Киева великокняжеская дружина, в решающей битве Добрыня, прорубившись сквозь заслон врагов, добрался до самого бек-хана Хадыга. Свирепейший из печенежских властителей был связан и брошен к ногам Святослава.

Судьбу знатного пленника русский князь передал в руки воина, пленившего бек-хана. Хадыг клялся озолотить простого русского ратника. И то, шутка ли — властелин целого союза племен за жизнь свою ничего не пожалел бы и в один миг мог сделать богатым любого.

— Море крови русской пролил ты, князь Хадыг. Кровь отца моего на челе твоем. Полно-тко сиротить жен-матерей да детушек малых. Жив будешь — слезами горючими Русь святая зальется. Так пусть же кровь твоя будет на голове твоей! — сказал Добрыня и вырвал из ножен меч...

Святослав стоял рядом. Великий князь Киевский был поражен мудрым решением молодого воина, хотя многие потом осуждали Добрыню, посмеивались над ним. Более других сокрушался молодой ратник дружины родненской Ждан. Он вздыхал так, будто у него самого умыкнули телегу с золотом:

— Надо же! Дурак дураком, блаженный! Столько злата из рук выпустить! Да яз оы...

— Да ты бы... — прервал Святослав. — Ты бы никогда не стал воеводой!

— А он станет што ли? — криво усмехнулся Ждан.

— А как же? Как пить дать станет, — заверил его великий князь. — Он уже сей часец стал десятским старшой дружины моей.

— Ка-ак?! — разинул рот Ждан.

— А вот этак! — рассмеялся Святослав и тут же поверстал Добрыню в мужи нарочитые под «славу» и одобрительный гул всей дружины.

Ходил Добрыня до этого пешком, а сейчас сел на доброго боевого коня.

— Так вот и бывает: одному Дажбог в голову малую горстку ума положит, а другому пригоршни не пожалеет! — смеялись, вспоминая это гриди.

Сестру, тринадцатилетнюю Малушу, Добрыня оставил на попечение дальних родственников, оплачивая ее содержание частью тех гривен, что получал за ратную службу. Правда, сестра не очень-то и нуждалась в помощи — девушки того времени не были приучены к неге. По зиме одевалась Малуша в меховые порты и полушубок, вставала на широкие лыжи и уходила на месяц-два в леса. Била легкой стрелой белку, промышляла горностаев и соболей. Иногда кленовый лук вздрагивал в сильной руке охотницы и тяжелая стрела настигала сохатого.

Первого медведя девушка завалила, когда ей исполнилось пятнадцать лет. К слову сказать, если бы не Добрыня, оказавшийся рядом, то медвежья охота могла оказаться для нее последней.

Ведала Малуша и целебные травы: мир ее был населен лешими, русалками, водяными, и все растущее на земле обладало в ее понимании живой чувственной плотью — говорило своим языком, любило, ненавидело, страдало, радовалось, умирало и пробуждалось вновь.

В представлении людей Древней Руси человек был творением окружающей среды, частицей единого целого, а не хозяином и творцом, коим он стал считать себя позже...

Стройная чернобровая красавица в шестнадцать лет воспламеняла сердца встречных молодцов, словно искра сухой ковыль. Многие парни в гулянье кружились вокруг нес, но Малуша была строга и неизменно давала отпор особенно навязчивым ухажерам.

Однажды сам воевода Ядрей, будучи на полюдье, облапил Малушу в укромном месте, а вскорости еле приполз домой с выбитыми напрочь передними зубами — тяжелая костяная рукоять медвежьего ножа быстро охладила пыл старого сластолюбца.

Подобная выходка со стороны простой девушки едва ли бы сошла безнаказанно, но брат Малуши к тому времени был в большой чести у Святослава. Ядрей же побаивался скорого на руку великого князя. Да и сама Малуша пообещала злопамятному воеводе, что даже с того света явится отомстить за поругание и будет орудовать при этом не рукоятью, а более убедительной оборотной стороной кинжала.

Как-то великая княгиня объезжала полюдьем подвластные племена. В городе Любече, на вечевой площади, около капища Велесова складывали дань смерды. Тут же творился суд «скорый и правый».

К стольцу, на котором восседала Ольга, подошла девушка в меховой одежде и положила к ногам властительницы богатую дань, во много раз превышающую все другие: две медвежьи шкуры, мех десяти соболей, пяти черно-бурых лисиц и сорока белок.

— На укреп земли Русской! — сказала она звонко. Великая княгиня подняла на девушку глаза, спросила:

— Чего ж отец твой сам не пришел, а заставил тебя несть этакую тяжесть?

— Убит отец мой печенегами. Сама яз нонче добытчица.

— Сколь же годков тебе? — поинтересовалась Ольга.

— Семнадцать минуло.

— Чьего ж ты роду-племени? Как звать тебя?

— Малка-охотника дочь, — бойко ответила девушка. — А зовут меня Малушей. Сестра яз витязю Добрыне, што гридем у сына твово Святослава, матушка-княгиня.

— Уж не та ли ты девица, што посчитала зубы воеводе Ядрсю? — улыбнулась Ольга.

— Пускай бы не забижал сиротку... — виновато потупилась Малуша.

Княгиня по-молодому рассмеялась. Ей вторил хохот бояр и дружинников. Насмеявшись от души, Ольга спросила:

— А не пойдешь ли ты в терем мой службу править? И брат твой рядом будет, защитит сироту, ежели што.

Суровая властительница земли Русской, которую редко кто видел даже улыбающейся, посмеявшись от доброго сердца, пребывала в отличном расположении духа. Тем более, что смерды, устыженные бескорыстным примером Малуши, вдвое собрали дани. Ольга осталась довольна полюдьем в граде Любече, была милостива и суд вершила правый.

А через день Малуша ехала в одном санном возке с великой княгиней в стольный град Киев, в княж-терем белокаменный.

Сметливая, расторопная девушка, непосредственная и честная, так понравилась княгине, что та на следующий год доверила ей Дворцовые кладовые...

После первой встречи с красивой лесной охотницей Ольга сидела задумчивой: может быть, вспоминала свою молодость, сравнивала себя с Малушей — тоже ведь красавицей писаной была, — кто знает?..

Бравые молодцы-гриди ближней дружины Святослава мигом заметили пригожую ключницу, но, памятуя печальную судьбу звени городского воеводы, а пуще того — могучую десницу Добрыни, ухаживания свои облачали в почтительную форму. Вздыхали, похвалялись удалью молодецкой, задаривали гостинцами.

Глава пятая «Неужто люб он мне?»

Святослав — юный и горячий предводитель славного воинства русского — мало обращал внимания на женские прелести. Чаще тор его загорался при виде доброй богатырской справы. Воображение витязя мог пленить резвый арабский конь или молодецкая забава. Он долго и мучительно переживал неудачу, если не мог выстрелить из лука точнее и дальше других или не успевал вскочить с земли на спину летящего во весь опор неоседланного скакуна... Весь зажигался при виде заезжего витязя, который легко проделывал на полном скаку то или иное упражнение. Молодой князь с невиданным упорством многократно отрабатывал увиденный воинский прием до тех пор, пока полностью не овладевал им.

Однажды Малуша, поминутно ахая, следила за потешным поединком Святослава с арабским витязем, ловким и быстрым, как рысь,

Сначала всадники обменялись стрелами с тупыми наконечниками. Оба стреляли одинаково ловко и метко. Малуша, сама умевшая достать стрелой мчащегося во весь дух оленя или в глаз юркой белки, должной мерой оценила искусство наездников.

Потешный поединок кончился быстро и неожиданно: Святослав на полном скаку ловко схватил наконечник копья противника и резко осадил коня. Араб, не успев сообразить в чем дело, вылетел из седла и покатился по земле.

Князь под одобрительный гул зевак легко соскочил с коня, помог подняться оглушенному противнику.

— Каган Святосляб! — воскликнул тот, становясь на колени. — Я много слыхал о тебе, но это ничтожно по сравнению с увиденным. Сам Искандер Зуль-Карнайн уступил бы тебе в поединке! Я почту за великое счастье служить под твоей рукой, если будет на то твоя ханская воля...

— Дядька Асмуд, запиши-ка иноземного молодца в охранную сотню гридей. Ловок и зело славен в бою.. Будешь младшим братом мне, ибо в дружине моей вес богатыри — братья. Подать чаши!

Отроки принесли чаши с красным вином. Святослав полоснул по кисти своей руки кинжалом: в сосуд брызнула кровь. Араб сделал то же. Они обменялись чашами, обнялись крепко и осушили их до дна.

— А теперь, брат Али-Ахмет, гулять будем! — сказал Святослав. _ Место твое отныне слева от меня за столом братчинным!

Улучив момент, когда князь на секунду остался один, Малуша подошла к нему и сказала смущенно:

— Великий князь, прости за слово дерзкое... Научи меня на коне скакать, володеть копией и мечом рубиться... Аль поручи кому. Не откажи сироте в просьбе.

— Кто же ты такая хоробрая? — изумился Святослав.

— Ключница матушки твоей и сестра витязя Добрыни, — покраснела девушка.

— Уж не ты ли та девица, што Ядрея-воеводу так знатно отделала?

Малуша покраснела еще гуще и опустила голову. «Ох, уж и слух обо мне чуть ли не всю Русь пошел. Стыдоба этакая!..» — подумала она.

— Ты, значит! — догадался Святослав. — Ну полно хмуриться. Поделом ему! — Он вскинул голову, прищурился. — А ну-ка пусти стрелку каленую вон в то дерево. — Князь взял лук у отрока и подал его Малуше.

Она наложила стрелу, подняла лук на уровень виска и вдруг левой рукой рванула оружие вперед, при этом удерживая тетиву у правого глаза. Стрела сорвалась и с визгом улетела. Святослав уже понял, что цель будет поражена, и он не ошибся. Но прежде чем первая стрела пролетела половину расстояния, вслед ей умчались две другие, и все они вонзились на площади с ладонь величиной. Молодой князь ахнул — новый прием стрельбы из лука изумил его.

— Как же смогла ты этак? — обескураженно спросил он. — Не гридень могутный, а дева слабая?

— Лук не силу жалует, а ловкость, — лукаво ответила девушка.

— Чурила! — крикнул князь. — Подай-ка твой лук. Поглядим, справится ли с ним красна девица, коль она ловкая такая. Так ли тут ловкость силу перехитрит.

Гридень подал Малуше богатырский лук, склеенный из твердых пород дерева. Малуша, хоть и привыкшая к тяжелому труду охотницы, подняла его с заметным напряжением. Однако дальше все у нее получилось так же легко, как в первый раз: три стрелы молниеносно улетели в цель.

На невиданное зрелище сбежались посмотреть чуть ли не все гриди Ряда Полчного и все зеваки, что следили за потешным поединком великого князя с арабским витязем Али-Ахметом. Богатыри просили повторить прием. Малуша не противилась.

— Это не можно! — воскликнул один из суеверных отроков. — Колдунья она-а! Ведьма-а! — вдруг завопил он, вытаращив глаза.

— Замолкни, волчья сыть! — громыхнул князь и, повернувшись к Малуше, спросил ласково: — Скажи, как тебе удается сие?

— Скажу, коль научишь на коне скакать и мечом рубиться.

— Быть по слову твоему!..

Святослав не любил откладывать дело в долгий ящик — уже на следующее утро с первыми петухами появился он у горницы Малуши.

— Поехали в поле. Конь у крыльца! Яз сказал матушке, тебя заменят.

Нетерпеливость князя можно было понять — в гриднице на стене висел Ерусланов лук, тетиву которого Святослав, как ни старался, не мог осилить.

Малуша скоро оделась. У крыльца стояли две оседланные лошади из смирных. К луке седла одной из них был приторочен колчан со стрелами и неимоверных размеров лук из рогов тура. Князь помог Малуше сесть в седло, подтянул стремена под ногу.

— Поехали! — он тронул шпорами своего коня.

— Поехали, — прошептала Малуша.

Лошадь переступила копытами, девушка от страха закрыла глаза и, не поддержи ее князь, свалилась бы на землю.

— Аль боишься? — изумился Святослав. — А еще на медведя хаживала. Кони пужливых не жалуют... Повод ровнее держи. Да не упирайся в стремена — на рыси обобьешься о седло, а на галопе улетишь наземь. Сиди свободно, ако на стольце... Да не тяни повод, станет конь свечкой — кубарем скатишься... Бока коня крепше сжимай коленями... Вот забота на мою голову, ако корова на заборе!

Князь заметил, что девушка вспыхнула от обидного слова и в злости быстрее поняла то, что требуется от нее. Святослав обладал даром быстро и точно разбираться в психологии окружавших его людей. Это помогало ему в общении с ними, давало возможность безошибочно понимать их сущность, настроение и возможности.

Уже на выезде из города Малуша довольно свободно держалась в седле — оказывается, не так уж сложно управлять конем. Она простодушно принимала смирную кобылку за богатырского скакуна и была довольна, что та слушается ее. Спокойнее, без смущения воспринимала Малуша советы князя и тут же старательно следовала им.

Святослав одобрительно усмехался — он любил сметливых людей.

— Ден пять на этой кобылке погарцуешь, покамест крепко в седле сидеть не научишься, а потом яз тебе другого коника дам, поноровистей...

Из ворот города выехали рысью. Малуша все увереннее смотрела вперед по ходу коня. На Воиновом поле Святослав соскочил на землю, придержал стремя Малуше. Слезая с седла, девушка оступилась, князь подхватил ее, на мгновение прижал к себе, ощутив жар ее сильного, гибкого тела. Он вздрогнул и, не удержавшись, крепко поцеловал Малушу в губы.

Упершись кулаками в грудь князя, она резко оттолкнула его от себя.

— Не балуй! Чать, не за тем меня привез! А то не погляжу, што князь, — сказала Малуша неожиданно грубо.

Святослав вспыхнул, отговорился шуткой:

— Как Ядрея отделаешь?

Малуша глянула на него исподлобья. Поправила волосы, улыбнулась смущенно-сердито и, словно ничего не произошло, сказала:

— Давай лук. Моя пора учить тебя...

Святослав тотчас отметил про себя эту перемену и должным образом оценил ее. Обычно девушки легко поддавались его притязаниям А тут он почувствовал упрямую силу противника. Это радостно взволновало его. Князь-витчзь тюб ил преодолевать сопротивление.

— Кажи, Малуша, урок твой!

Святослав отстегнул от седла Ерусланов лук, наложил огромную стрпу натянул -"типу. Даже под рубахой было видно, как напряглись мускулы на его руках и спине, а тетива только чуть оттянулась и пушенная стрела лениво ткнулась в траву шагах в тридцати. Малуша рассмеялась звонко.

— Чего гогочешь?! — гневно крикнул князь. — Сей лук богатырский един Еруслан осилить мог. На то и прозвище — Ерусланов лук! Не видывал яз витязей, ни наших, ни заморских, кои бы похвалялись, что стрелу с него пустили. Силушку надобно иметь Перунову!

— Вам бы, мужикам, только силушкой похваляться. Лук Ерусланов не по моему плечу, яз его, чать, и не подыму: тяжел больно. А вот давай, князь, кто из моего лука стрелку далее бросит.

Святослав недоверчиво усмехнулся, взял в руки клееный лук и без видимого напряжения натянул тетиву. Стрелу нашли шагах в пятистам Князь передал оружие Малуше. Та наложила стрелу, резко взметнула левую руку, тетива резко загудела, и стрела упорхнула шагов на семьдесят тальше Святославовой.

Князь быт раздосадован. Он считал, что мужская сила всегда победит любую женскую ловкость и хитрость: другое дело — воинская смекалка, не раз приносившая ему самому убедительные победы над врагом. Но тут-то дело в другом, и князь не хотел уступать. Трижды поднимал он лук, и стрелы улетали все дальше и дальше.

Девушка подзадоривала князя, поняв уже, что в стрельбе ему ее не одолеть. Она снова взяла лук, стрела свистнула как-то по-особенному и улетела так далеко, что расстроенный Святослав только безнадежно махнул рукой.

— Далее, пожалуй сей лук не стрельнет, — уверенно заявила Малуша.

— Куда уж далее! Чать, шагов на семьсот упорхнула стрелка? Как же он у тебя так далеко бьет?

— А вот погляди, князь. Ты лук берешь, ставишь на вытянутой левой руке, а правой што есть мочи тетиву тянешь. Это ж какая силища понапрасну тратится? А ты сделай наоборот: стрелку подведи к правому глазу, не оттягивая тетивы. Потом стрелу с тетивой держи покрепше да разом распрями левую руку и тут же пускай тетиву. Попробуй-ка, князь. Дело нехитрое.

Лицо Святослава просветлело, и он взял Ерусуланов лук.

— Повремени, князь. Лук, што конь твой — для науки поначалу смирный нужон. Бери-ка этот, полегше который...

Святослав стал упражняться с обычным луком, но так, как у Малуши, у него не получалось. Та терпеливо и спокойно наставляла своего ученика, а в сердце ее билась пугающая мысль: «Неужто люб он мне? Сохрани, Сварог!..»

— Может, на сегодня хватит, князь?

Но Святослав не хотел отступаться. Он не ушел с поля до тех пор, пока одна из стрел не улетела так же далеко, как и Малушина. Искать ее и мерять, кто выстрелил дальше, по обоюдному и молчаливому согласию не стали. Святослав вновь было ухватился за Ерусланов лук, но тут прискакал отрок.

— Великая княгиня Ольга кличет тебя, князь Святослав Игоревич!.. С поспешанием, — добавил он.

Князь нахмурился, подошел к коню, взлетел в седло и с места рванул в галоп... Крикнул на ходу отроку:

— А ты останься. Поучи девицу на коне держаться!..

Глава шестая Перунов огнецвет

Великая княгиня Ольга готовилась к отъезду в Константинополь. Верная своему правилу все споры решать по возможности мирным путем, она надеялась заключить с императором Византии вечный мир и извлечь из этого немалые выгоды для растущего Русского государства.

Святослав и его сподвижники, воинствующие бояре и воеводы, отговаривали княгиню от бессмысленного, на их взгляд, шага.

— Романия не волк, то верно! — вещали они. — Романия — лисица, лукавая и коварная. Ромеи не ратуют с нами, то верно. Воюет с Русью ромейское злато, а кровь льет печенежская, а пуще того — козарская рука. Русские торговые гости с боем прорываются скрозь пороги Непры-реки, минуя печенежские станы. Многие костьми ложатся на том пути.

— А на восход торговый путь закрыли козары, поставили свои оружные вежи на Дону и Итиль-реке, берут дань тяжкую с многих славянских племен. По весне же оружаются вой хакановы на киевские пределы...

— Мечом надобно укоротить длинные руки Романии. Пожарам предать козарские вежи!..

— Силой ратной поставить на колени Козарию и сим в страхе держать и печенегов и ромеев! Тогда спокойно можно крепить Русь! Да и торг держать выгодней с поверженным ворогом, чем с нынешним...

Но миролюбивую позицию великой княгини поддерживали торговые люди и богатые бояре. У них скопился избыток товаров, до которых были охочи византийские, арабские и хазарские купцы. Печенеги же, дикие свирепые всадники-скотоводы, кочевавшие в одном дне пути от киевских пределов, ни с кем не торговали. Они с одинаковой легкостью жгли и грабили всех без разбора соседей. Кочевья восьми печенежских округов растеклись по обеим сторонам Днепра, являя собой великую угрозу и Руси, и Болгарии, и хазарам, и уграм, и... византийским владениям в Таврии.

От торговых нарочитых мужей русских слово держал тысяцкий Ядрей:

— Так ста, матушка княгиня, — начал он, — мы ведь тож не супротив поражения ворогов святой Руси. И меч в руках такожде можем держать. Только вот не всякая война прибыток дает, а гостьба — сие злато да серебро в казне княжецкой! Согласные мы, матушка княгиня наша, печенега надобно разгромить и согнать его станы с Гречника, ибо зла от него ох как много. Да как споймать степняка в бескрайнем Диком поле? Кабы самим, гоняючись, головы не потерять... А коли крепкий мир будет с ромеями, большая выгода станет Руси Романия — сторона богатая, в Царьграде добрый товар со всего света собирается. Нашей рухляди мягкой цена там завсегда стоит высокая. Такожде ромеи зело охочи до русской пашенички. Да и печенеги смирны, покамест мы с ромеями мир держим.

Обычно решительная в своих действиях Ольга внимательно оглядела спорящих и молвила назидательно:

— Добра яз хочу народу моему. Доколе жить нам в дымных избах да в дикости? Сказывали мне гости торговые, зело чуден Царьград. Все палаты там скрозь белокаменны, резьбой и златом изукрашены. Жены и боляре ромейские и даже смерды в шелка наряжаются... Окромя того, вой ромейские поражений не ведают. Железные дружины их победно ступают по землям сопредельным. Мыслю сама перенять обхождение царское, а вам, воеводам моим, не грех бы поучиться науке ратной. Тебе тоже, сын, надобно поглядеть, как водить полки — не все ж с толпами степняков рубиться, ан доведется встретить тебе силу и более грозную. Вот и пригодится наука.

Святослав, удерживаемый сыновьим почтением, старался смирить распаливший его гнев:

— Каковы полки у коварного ромея, не ведаю! Но вой русские не в пример крепше греков. Да и не станут они учить нас на свою голову! — И, прищурив глаза, он продолжал вкрадчиво: — Не припомню яз чего-то, матушка, штоб ромейские вой стояли под стенами киевскими. А щит русский — на вратах Царьграда! Ежели ромеи столь искусно полки свои водят, так чего ж бежали они при одном только виде славного воинства Олега Вещего?! Что до науки ратной, так дядька Асмуд, воеводы Слуд и Претич научили меня разуметь грамоту греческую, латынянскую да арабскую. Читаю яз о походах великого Александра, Ганнибала — царя египетского, славного румича Цезаря, перса Кира... Наука бранная не для подражания обозначена! Постигнув мыслью славные победы витязей древних, надобно умело применять их нынче. Не слепо, а измыслив миг, приемы ратные, оружие свое и ворога, сокрушать силу чуждую! — И, встав, закончил решительно: — Не поеду яз, матушка, в сторону ромейскую! Пустое это... Да и Киев-град нельзя оставлять сиротой. Степняк без княжьего догляда слабым его посчитает... А слабого да убогого всяк обидеть норовит!

— И то верно, — согласилась Ольга. — Што до приемов ратных, вам, витязям, лучше знать... Однако караван купецкий собрался уж подле Киев-града и струги мои справны для пути. Кто поименован мною, собирайтесь скоро в землю Греческую!

...Караван из сотни великокняжеских ладей собрался в дальний путь. Суетились слуги и хозяева в богатых теремах княжеских и боярских. Помимо родственниц и именитых жен киевских, Ольга взяла в посольство русских воевод Вуефаста, Претича, Слуда и Сфенкала; князей — Улеба, Владислава Волынского, Войка, племянника своего Игоря. Ко двору императора Константина собралась также супруга князя Святослава. Во главе охранной тысячи великокняжеских гридей стал воевода Роальд, сподвижник покойного Игоря.

Двадцать пятого дня месяца березозола русское посольство во главе огромного каравана купеческих судов двинулось вниз по Днепру, в далекую Романию.

Святослав стоял на городской стене, задумчиво глядя на расцвеченный парусами Днепр. Он думал о том, что мать его, правительница мудрая и хитрая, зря все же поехала в Царьград. Не верил князь льстивым речам ромейских послов. За свою недолгую жизнь он не раз убеждался в том, что греки не выполнили ни одного обещания, поощряемого добром, и выполнили все до единого, понуждаемые силой.

Любой мирный договор ромеи облачали в такую форму, по которой следовало, что руссы не должны воевать ни с хазарами, ни с печенегами.

Русь никогда не начинала войны первой. За набеги же, постоянно совершаемые то хазарами, то печенегами, ополчалась на обидчиков, и тогда полыхали огнем хазарские вежи и вороны тяжело взлетали, огрузнев от пиров в печенежской степи.

Всему свету жаловался тогда на обиды от Руси каган хазарский: в Большом константинопольском дворце целовали носки императорских туфель послы печенежские, просили заступы от истребления, золота и оружия для борьбы с руссами.

Подогреваемая правителями Византии, поселялась в сердцах горожан греческих ненависть к Руси. Звенели мечи и копья — в Царьграде и у пределов его ложились истерзанные русские купцы. Разграблялись их товары. Львиную долю добычи забирал эпарх[80], а значит, сам император — надежда православных христиан. Те из русичей, кто оставался в живых и добирался до родных мест, докладывали великой княгине:

— Так, ста, матушка-княгиня, караван твой из пяти десятков лодий пожжен в гавани Царьградской. Разграбили ромеи с них триста локтей паволоки, тысячу кусков аксамита, пятьсот золотников жемчуга, на четыре тысячи гривен камней-самоцветов, а також рухлядь мягкую, што не успели мы обратить в товар. Помимо ж твоего горя да убытков, порублены все гости русские, товары их счетом не считанные, мерой не мерянные, забрал тиун царский. Позор чинят ромеи купецтву русскому, разорение и убыток великий. Помоги, о матушка-княгиня! —плакали чудом спасшиеся торговые люди.

Великая княгиня Киевская хмурилась, призывала воевод Свенельда и Претича, приказывала готовить ратные струги. И ранней весной на Понте Эвксинском[81] разлеталась весть: «Россы!!!», металась испуганным зайцем по побережью. Горели поселения и города греческие, лилась ромейская кровь, на берегах Великой Албании звенели цепи — наживались восточные купцы, полон стоил дешево, руссы продавали его тысячами. Вот уже ближние подступы к самому Константинополю окутывались дымом. Рыскали по следу вертких русских ладей византийские хеландии, оснащенные «греческим огнем», да разве догнать их! Руссы всегда появлялись «вдруг»!..

А послы из Царьграда в то самое время стояли перед Ольгой, слезно моля ее остановить разбой. К ногам могущественной северной царицы складывались дары богатые, возвращен был и полностью покрыт убыток, заплачено за обиду по обычаю — двенадцать гривен золотом за человека. Послы утверждали, что виной всему необузданная городская чернь.

— Император уже казнил мятежников, более ста человек посажены на кол!.. Прикажи своим друнгариям[82] вернуться с миром в свои земли!

— Где ж яз их искать стану? — усмехалась Ольга. — Вот грудень наступит, они, чать, сами сыщутся.

— Так это же ноябрь! — стонали послы. — Да за это время твои подданные пожгут все побережье Понта Эвксинского! Император отрубит нам головы, если мы вернемся к нему с такой вестью!

Ольга, четко выговаривая слова, отвечала им:

— Стрелу, пущенную Перуном, не остановить! Посеявший ветер да пожнет бурю!

Послы в страхе пятились, но княгиня, задержав их, закончила:

— А жить нам с вами по уставу, Олегом Вещим и царем вашим Леоном скрепленному. Других уставов не ведаю и не приму!

Послы соглашались...

— А што до воевод моих, так ищите их сами на синь-море. Вот передайте им повеление мое: пусть домой возвертаются!

Целую неделю после отплытия великой княгини Киевской в Царьград Малуша не встречала Святослава. Потом увидела его мельком, издалека, в окружении воевод, сотских и гридей.

На Воиновом поле князь с воеводой Асмудом обучал дружину пешему и конному строю, обороне и наступлению. Малуша заметила, как Святослав показывал воинам новый прием владения луком.

Все это время нелегкому искусству управления конем Малушу обучал молодой всадник княжеской дружины Олекса. Он стеснялся ее, краснел по всякому поводу. Девушка уже уверенно сидела в седле, и смирная кобылка стала надоедать ей. Святослав распорядился Дать ученице резвого арабского скакуна...

Князь в череде многих дел и забот частенько не являлся обедать в гридницу или трапезную княж-терема. А если приходил вечером голодный, усталый, то с десятком своих ближних воевод и богатырей. Ели холодную телятину, кабаньи окорока, запивали мясо медвяной брагой. Далеко за полночь раздавались на Горе удалые песни с хохотом и присвистом: рокотали гусли малиновым звоном, и звучные голоса, песенников славили в былинах силу и удаль русскую, а паче всего защитников светлой Руси от коварного Змея Горыныча и сына его Козарина Змеевича.

А утром, чуть свет, Святослав уже сидел на коне, бодрый, подвижный и деятельный...

Однажды несколько дней подряд ночевал князь со своей дружиной в поле. Сооружался тут участок городской стены из камня в пять саженей высотой. У основания ее рыли ров глубиной в две сажени и шириной в три,, заполнили его водой из протекавшего мимо ручья. По сказкам купцов и доглядчиков воссоздал Святослав часть стены хазарской крепости на Дону — Саркела. Делал он это открыто. И постарался, чтобы воинскую потеху заметили хазарские лазутчики. А те потом, стирая пыль у подножия трона кагана-беки Урака, захлебываясь и перебивая друг друга, рассказывали:

— А еще, о Непобедимый и Разящий каган, надежда правоверных, построил юный коназ урусов Святосляб стену из белого камня высотой под облака и ров глубиной до царства Азраила и приказал своим богатурам взять ее на копье. Как птицы взлетели богатуры Святосляба на эту стену. А защитники не смогли отбить их. Коназ Святосляб страшно смеялся и говорил своим бекам: «Так же возьму я крепость Саркелу». Защити нас, о Великий! Ослепи врага блеском жал твоих бесчисленных копий, устраши сверканием мечей! О-о-о-о!

Каган-беки Урак перетрусил, но вида не подал и гордо ответствовал:

— Молодая собака больше лает, чем кусает. Урусский щенок Святосляб не осмелится укусить матерого степного волка. Идите с миром — бояться нечего.

Однако про себя подумал: «Молодой волк, оторвавшийся от сосцов волчицы и отведавший живой крови, опасен вдвойне!»

Каган-беки послал к стенам Саркела тридцатитысячное войско, которое простояло там все лето до зимы, истребив всех баранов у кочевых хазар на два дня пути вокруг. «Урусский щенок Святосляб» не пришел! Напасть же самим на русские пределы хазары на сей раз поостереглись.

Все это лето смирно сидели и печенеги, ибо знали: «каганша урусов» Ольга отправилась в Константинополь к царю румов. О чем она сумеет договориться с хитрыми и грозными ромеями, никто не ведал. А союз Руси с Византией пугал всех безмерно. Даже германский король Оттон Первый с некоторым опасением ждал конца переговоров и с помощью своих послов усердно, словно паук, плел при дворе Константина Багрянородного сложную сеть интриг.

Да, в тот год лето на Руси выдалось на удивление спокойным, даже малые грабительские ватаги степняков не беспокоили границ: в иные времена от них не было покоя. Отряды в сотню-две всадников внезапно возникали из знойного марева, угоняли табуны лошадей, а если удавалось, то и пленных. Иногда русские дозорные отряды успевали догнать степняков, отбить табуны, да только не всегда удавалось освободить пленных — всадники Дикого поля успевали зарубить связанных русичей и, словно ветер степной, улетали в бескрайние дали.

И вот в столь благодатный год покоя и тишины на двадцать третий день месяца изока[83] Русь, как обычно, справляла веселый праздник Купалы. Поля колосились богатым урожаем, яблони сгибались под тяжестью плодов, радовался жизни люд честной, веселыми песнями славя бога любви Ладо. Яркими красками лета пестрели венки на головах девушек, кружились хороводы, в высокой густой траве вторили людской радости изоки — кузнечики.

В Киеве хороводы на Купалу водили у реки Почайны. Девушки пускали венки по быстрой струе с приговором:

Пролети, ладо мое, по чистой воде, Дай мне суженого, сердцу любого...

А ниже по течению парни вылавливали рукотворные соцветия, под смех и шутки бросались в воду и плыли догонять их аж до середины реки. Узнав свой венок, девушка, потупив очи, брала за руку своего суженого. Оспорить выбор никто не мог, ибо считалось, что соединил молодых не случай, а бог любви Ладо. Пренебречь его волей — значит, нажить непоправимую беду. Правда, тут не обходилось без уловок: парни по одним известным им приметам узнавали венки своих милых. Но бывало, ошибались, а сменить знак любви нельзя. Даже самое малое прикосновение к нему считалось безоговорочным выбором. Затуманивались печалью очи, да ненадолго: бог выбрал, он и счастьем наделит, и сердце утешит...

Святослав, в страстях неуемный, веселился вместе со всеми. Обладая зорким глазом и цепкой памятью, заприметил он венок чернобровой Малуши. Бросившись в поток, сумел опередить соперников, первым дотянулся до ныряющих в волнах цветов...

После того памятного поцелуя на Воиновом поле прошло более двух месяцев. Князь, занятый трудами ратными, иногда уделял Малуше немного времени, обучал премудростям конного дела, ничем не выдавая своих чувств. Только разве чаще хмурился, отводил глаза, а то вдруг сердито покрикивал и выговаривал за промахи.

А сердцу девушки суждено было томиться, гореть огнем. При встрече со Святославом она невольно краснела, опускала глаза. Казалось ей, князь совсем ее не замечает. Чутким сердцем своим она понимала, что эта любовь ничего ей, кроме горечи, не принесет. Но как погасить страсть великую? Ходила она к колдунье в Дубовое Займище, просила зелья отворотного. Колдунья поила ее настоем из «волшебных» трав, шептала заклинания, и Малуша на некоторое время успокаивалась. Но проходили дни, и вновь тревога вступала в ее душу...

На празднике Купалы Малуша была печальна: подруги все делали, чтобы развеселить ее, но безуспешно. Она и венок-то не хотела плести, да девушки уговорили.

Святослав же в тот день веселился от души и вроде бы по-прежнему не замечал Малуши. Решительный и твердый в делах ратных, князь был робок в любви, не сильно искушен, а следовательно, и не защищен от поражения. Поражений же Святослав не признавал.

И теперь, когда молодой князь, зорко следивший за Малушей, безошибочно узнал в волнах ее венок, страх и радость охватили ее: чуть было сознание не потеряла от счастья.

Потом, взявшись за руки, водили они хороводы, и Малуше казалось, что летит она над землей, словно песня звонкоголосого жаворонка. Святослав катал ее на качелях, осыпал цветами.

К вечеру запылали костры. Парни подносили подарки суженым своим.

Святослав надел на шею Малуши ожерелье из зеленого бисера с рубинами и смарагдами...

К полуночи Святослав загорелся мыслью отыскать Перунов огнецвет, под которым, по преданию, зарыт клад. Парни в страхе отшатнулись — шутка ли, пойти против нечистой силы, против кикимор и леших! На смерть, в любую битву — пожалуй. А тут нет, не приведи Сварог!

Святослав взял Малушу за руку, спросил насмешливо:

— Ну а ты, девица-краса, пойдешь ли со мной волшебный цветок искать?

— Пойду, куда прикажешь. — Она задорно сверкнула очами. — Кто ж с соколом таким нечистой силы убоится? Пошли, князь!

Долго бродили они в чаще лесной. Водил их бесовский огонек и завел в дебри, где медвяный дух был так силен, что они чуть было не задохнулись. Треснул сук в буреломе, Малуша в страхе прижалась к Святославу, и враз померк таинственный огонек, что водил их по лесу...

Заря-заряница умыла влюбленных чистой росой, хотела задержать Ярило-солнце, да не смогла. Кончился праздник, наступал день трудов земных...

Глава седьмая Несчастье — дитё зла

На следующий день примчались на запыленных конях витязи передовой сторожи, валясь с ног от усталости, прокричали хриплыми голосами:

— Беда, князь! Печенеги прорвались на Русь у городища Немирова! Порубили смердов на ниве, пожгли хлеба. Воевода Искусеви заманил их в лес, прижал к болоту. Третий, день идет сеча. Истекают кровию вой твои! Подмоги просит воевода... По сказкам, другая рать печенежская норовит пройти. Ополчились смерды, да продержатся ли?

— Броню! Коня! Дядька Асмуд, подымай дружину!..

Через некоторое время две тысячи комонников, на рысях миновали мост через Лыбедь и исчезли в степи.

Малуша неистово молилась Сварогу и Перуну о даровании победы князю. Просила защитить его от вражьего копья, меча и меткой стрелы.

Дворовые кумушки-завистницы шептались по углам, разносили весть о любовных делах князя и ключницы. Нянька княжеских сыновей, старая Ненила, ранее ласковая с Малушей, посуровела к ней. Но та не замечала ничего.

Святослав вернулся на десятый день: на броне следы от ударов мечей и копий, левая рука обмотана тряпицей и покоится на перевязи. Дружинники пригнали полуторатысячный табун низкорослых и мохнатых печенежских коней. Окруженные стражей, еле волоча ноги, шли связанные по рукам, с петлями на шеях пленные. Сотни четыре. Лица их были свирепы, но в глазах застыла смертная тоска.

Малуша встречала дружину в тысячной толпе киевлян, на Горе, неподалеку от капища Перунова. Святослав увидел ее, соскочил с коня, подбежал, обнял при всех здоровой рукой и порывисто поцеловал. Толпа весело зашумела. От князя пахло степной пылью и горьким полынным дымом костров.

— Эй, отроки! — весело крикнул Святослав,— Подайте лунницу[84] княжны печенежской!

Отроки поднесли нашейное украшение тончайшей работы, сотканное из золота. Молодой князь надел его на Малушу, еще раз крепко поцеловал и воскликнул:

— Проси чего хочешь: лалы, бисер аль самоцветы иные, злато аль серебро! Ничего не жаль для красы твоей!

Малуша потупилась, покраснела. Потом подняла дивные очи свои, сказала тихо:

— Не надобно мне ничего, кроме любви твоей, сокол мой ясный. Хочу только, чтоб отпустил ты полон печенежский на все четыре стороны.

Просьба оказалась столь неожиданной, что все отшатнулись. Толпа враждебно загудела. Святослав нахмурился, спросил:

— Желание твое непонятное. Злой ворог немало крови-руды русской пролил. Как же мне щадить его?.. Судьба полонянников в деснице бога Велеса. Он обрек их шагать по невольничьей сакме в стороны полуденные!

— А много ли в последней битве ворогов побил ты, светлый князь? — спросила Малуша.

— Хоть и не затейник ты, однако ж сколько слез детинских да вдовьих прольется у дымных костров в Диком поле... В битве ты показал силу, покажи теперь ласку. Брось в станы печенежские горсть добра, авось да взойдет оно нивой дружбы.

Князь, окружавшие его воеводы, гриди и охочие люди стояли, пораженные непривычной речью. Святослав первым пришел в себя, улыбнулся и, топнув ногой, воскликнул:

— Казнить так казнить! Миловать так миловать! Ан быть по слову твоему! Подать пред очи мои князя печенежского Радмана!

Гриди волоком притащили получше других одетого кочевника, поставили на колени перед князем. Святослав подошел, поднял врага и громко сказал по-печенежски:

— Бек-хан и вой твои, забыл я зло, сотворенное вами. Милостью бога Перуна и жены сей, — он указал на Малушу, — дарую живот вам и волю!

Радман вновь, теперь уже по собственной воле, рухнул на колени. Упали ниц и все его воины.

— Герой, рожденный для славы! Барс, поражающий врага! — воскликнул бек-хан, протягивая руки к Святославу. — Ты, не знающий поражений на поле бранном, сегодня победил и наши сердца! Отныне они до смерти в твоих могучих руках. Клянусь славой великого рода моего, клянусь ветром свободы и жизнью детей своих, отныне не враг ты мне, а друг! И меч мой никогда не поднимется на Урусию, и копье мое отныне не повернется в твою сторону! — И Радман хотел поцеловать сапог Святослава.

Тот не дал, поднял с колен здоровой рукой:

— Встань, доблестный бек-хан!

— Ты бог битвы, урусский каган! — разом вскричали печенеги. — Отныне ты брат нам! Сабли и копья наши в твоей могучей руке! Слава тебе, урусская княжна! Молва о мудрых речах твоих станет песней. Наш род будет ее петь у своих костров!

Святослав приказал вывести пленных за стены города, перевязать их раны и накормить. А чтобы не обидел кто, выставил сильную охрану...

Наутро печенежский отряд на подаренных князем конях в сопровождении трех дружинников покинул киевские пределы. Вернувшиеся через четыре дня гриди рассказали, что на границе печенеги враз соскочили с лошадей, поцеловали землю и поклялись никогда не воевать ее...

А в тот вечер гулял люд киевский, пил меды хмельные из великокняжеских погребов и славил великую мудрость князя Святослава Игоревича. Дружинники звенели кубками: похвалялись вой русские подвигами на поле недавней брани, поминали павших и гремели «славу» своему удачливому в битвах военачальнику.

Счастливая Малуша сидела слева от князя-витязя в гриднице за братчинным столом. Хмельной Святослав обнимал ее, целовал в уста и хмелел от этого еще больше...

Весть о поступке свирепого «урусского кагана» молнией облетела Дикое поле. Тысячи всадников приезжали издалека, только чтобы посмотреть на отпущенных. Как и говорили недавние пленники, песни звучали у кочевых костров о благородстве северного правителя и мудрой женщины с золотым сердцем.

Но два печенежских бек-хана, властители округов, обитавших по правому берегу Днепра — Куря с Илдеем, — скрежетали зубами от ярости, точили сабли на русскую голову. Однако род Радмана был одним из самых могущественных в числе восьми родов, кочевавших в Причерноморских степях. Сторонников у Радмана было много, поэтому Куря и Илдей побаивались, как бы не получить в случае размолвки удара в спину и не потерять богатые пастбища.

Так благодаря Малуше Русь приобрела сторонников в стане врагов, а киевские пределы на целых четыре года были избавлены от опустошительных набегов...

Тем временем из Царьграда приходили недобрые вести. Наступил август месяц, а император Константин все еще не принял северную царицу. Узнав об этом, Святослав взъярился и, если бы не Асмуд, немедленно повел бы свои железные дружины в пределы ромейские. Доглядчики проведали об этом и не замедлили донести императору. Константин понял, что испытывать дальше терпение грозного соседа небезопасно, и пятого сентября 958 года принял Ольгу в Большом дворце...

Святослав редко бывал в Киеве. С охранной дружиной объезжал он приграничные города, проверяя боевую готовность застав и полков. По осени, после уборки урожая, князь с воеводами проводил сборы ополчения, обучая смердов строю и науке ратной. В горнице Малуши Святослав появлялся нежданно негаданно, веселый и порывистый.

Но счастье влюбленных продолжалось недолго. По зиме санным обозом возвратилась на Русь из далекого Царьграда великая княгиня земли Киевской и всея Руси Ольга, принявшая на чужбине иную веру и непривычное для русского уха имя — Мария.

Святослава в это время в Киеве не было — с переяславской дружиной он бросился в угон за хазарской ордой, которая пожгла сторожевые городки на юго-восточной границе Руси и увела в полон много народу.

Когда кумушки донесли Ольге о любви ее сына к ключнице, она, и без того раздраженная неласковым приемом в Царьграде, решила выставить «негодницу» на мороз, а то и предать казни в назидание другим, однако остереглась сыновьего гнева, хотя была уверена, что против воли родительницы Святослав, воспитанный в языческом духе почитания, никогда не пойдет. И все же, кто знает, как поступит ее стремительный и непреклонный отпрыск. К тому же жалостливая нянька Ненила несколько притушила гнев великой княгини, сообщив, что преступница носит под сердцем плод княжеской любви. Малушу заперли было в чулан на хлеб и воду, приставив к дверям стражу, но потом Ольга приказала перевести пленницу в теплую подклеть. Велела кормить и поить сытно, но свободы не давать — княгиня-мать решила дождаться Святослава.

Предслава, супруга князя, от унижения хотела заколоть себя и разлучницу. Она понимала, что Святослав, который и ранее был холоден к ней, теперь охладеет совсем. Поженили их, когда Святославу было всего пятнадцать лет, а Предслава, княжна угорская, была и того моложе. Князь никогда и ничем не попрекал супругу свою, бранным словом не обижал, но и внимания почти не уделял. Иногда присылал из походов дары богатые, но, возвращаясь в терем, зачастую и не заходил к ней.

Когда молодой князь вернулся, мать-княгиня учинила ему суровый допрос. Святослав, несмотря на почитание родительницы, наотрез отказался сослать Малушу в дальний погост под Любечем, отобрав при рождении дитя. По обоюдному согласию решили: Малушу удалить из дворца в пожалованную ей навечно деревню Будятино, что в тридцати верстах от Киева. Воеводе Вуефасту было наказано снабжать «болярыню» Малушу съестным припасом, обеспечить охраной — что тот и сделал.

Святослав неподалеку построил охотничий стан, и не было месяца, чтобы он не навестил ладу свою. Прилетел как на крыльях, когда узнал о рождении сына.

— Родная моя! — говорил он, стоя на коленях около Малушиной кровати. — Одарила меня счастием! Нарекаю сыну сему миром володеть. Имя ему будет Володимир!

Мучимая ревностью Предслава однажды подослала к сопернице лихого человека. Во время прогулки он пытался пырнуть ножом княжича, но Малуша успела перехватить преступную сталь, и разбойник со сломанной рукой пал под ноги разъяренной матери. А тут и охрана подоспела...

Святослав узнал, кто нацелил убийцу на его младшего сына. В гневе он едва не зарубил Предславу.

Помешали княгиня Ольга и дети. Но князь не забыл вероломства супруги и через четыре года, уже будучи великим князем, сослал ее в пожалованное под Киевом селище, которое люди стали называть Предславиным.

5. Единство рождает силу

Глава первая Стан сторонников русских

У городища Змеева расположились боевым станом более двух тысяч сторонников — свободные смерды, закупы, обельные холопы, бежавшие от своих хозяев, и даже тати лесные.

Атаман разбойников, медведеподобный мужик, до глаз заросший черной густой бородой, низко поклонился Добрыне и сказал глухим утробным голосом:

— Примай в дружину свою, воевода! Не час свару разводить. Обещаем послушание тебе и неистовость к ворогу.

Добрыня нахмурился было, но, подумав, махнул рукой:

— Становитесь под стяг будятинского десятского Луки Чарика. За огурство[85] — головы с плеч!

Разбойники загудели, соглашаясь, и нестройной толпой подались к будятинским мужикам.

Лука выслушал атамана, приказал построиться, осмотрел оружие. Все тати лесные были вооружены длинными засапожными ножами, дубинками и короткими копьями. У кого-то был лук с колчаном, полным стрел, а у вожака на левом бедре болтался узкий хазарский меч.

— С сего дня буду обучать вас ратному строю, обороне и нападению. Кто строптивиться будет, тому батогами по спине!

— Ла-адно... — проворчали тати.

Вскоре в сотню Луки прислал Добрыня еще десятка два мужиков с вилами, косами, цепами и рогатинами. Отряд будятинцев расположился кругом возле своего артельного котла. Расторопная рябая баба, здоровенная и горластая, споро раздавала плошки с овсяной кашей. Атаман попробовал было пошутковать с дебелой поварихой, но получил такой отпор, что вмиг оказался на земле, только сапоги сверкнули.

— Погладь его ишшо, милушка! — хохотали мужики. — Авось от ласки такой он враз добрее станет...

А народ русский, поднятый степной грозой, все прибывал. Поскрипывали тяжело груженные волокуши с припасом, продавливая в рыхлой земле глубокие борозды.

Оружейники везли копья, кожаные и железные брони, щиты, кольчуги, мечи; смерды — жито и квас; охотники — копченые окорока, битую птицу, лосиные и оленьи кожи; рыбаки — дары озер и рек.

Из киевских гридей Добрыня назначал сотских, и тс сразу пр« ступали к формированию отрядов из прибывающих сторонников Сотский Мина был назначен податным воеводой[86] с приказом обучать смердов и холопов ратному делу и его помощники учили мужиков ходить строем, быстро смыкаться в плотные шеренги, в непробиваемую русскую «стену», делать рывки вперед, не нарушая целоcтности этой «стены». Добрыня ежедневно устраивал потешные бои, гоняя сторонников до седьмого пота. Те молча и безропотно бегали, кололи копьями, отбивались щитами, орудовали секирами и мечами. Вытирая пот с лица, ратники улыбались друг другу — понимали, что здесь, вдали от поля брани, многотрудием своим они уже сейчас отводили острие вражеского меча от своей груди.

Главным и привычным оружием лесных жителей были топоры, рогатины и легкие луки. Среди сторонников нашлось немало умельцев, владевших разными ремеслами. Добрыня сбивал из них отдельные ватаги лесорубов, лодейных мастеров и городников. Он назначал старшин по кузнечному делу, кожемякам, возчикам. Всем находилась работа. Свозили к городищу железо, наковальни, мехи, щипцы, кувалды. Все железное, что только можно было отыскать вокруг, будь то лемех сохи или ухват, перековывалось в мечи, секиры, наконечники копий. Из отходов железа и меди ковали наконечники для стрел: шли на них за нехваткой металла и осколки кварца и кость.

Под руководством мастеров-кричников ладились помости и гати Мужики черпали из гнилостной хляби болотную руду, свозили ее к глиняным домницам. Подмастерья качали в них воздух мехами из козьей кожи, а когда плавка подходила к концу, они по знаку маете ра разбивали печь, подхватывали щипцами малиново-жаркие крицы, укладывали их на наковальни. Ухали один за другим молоты, веером разлетались искры. За считанные минуты масса раскаленного металла превращалась в двухпудовую гладкую лепешку. Кузнецы точными ударами рассекали ее на равные доли, превращая их после долгой ковки в обоюдоострые мечи, боевые секиры, в шлемы и нагрудники.

Металл, кованный в жарком пламени, называли харалужным...

Ну а если в ночи раздавался дробный перестук копыт и летели сквозь тьму огненные круги... то в страхе молились сторонники, которым казалось, что сам бог небесного огня Сварог пишет огненным перстом своим на черном покрывале ночи колдовские магические знаки: это на холодном ветру закаливались клинки будущих мечей. Когда сталь остывала, мастер подгонял уставшего коня к кузнице и уже на свету рассматривал металл, постукивал по нему пальцем, слушал внимательно и по одному ему только известным признакам определял качество закалки. Если она не удавалась, кузнец снова разогревал полосу, выбегал с ней на воздух, вскакивал на свежего коня и летел по поляне, вычерчивая раскаленным клинком огненные круги...

Таким образом создавалась знаменитая русская сталь — буссть. Клинок из буести прорубал кольчугу и не ведал преград из щитов и броней.

Только самые искусные мастера могли создавать такие клинки. Их уважали, боялись, им воздавали всяческие почести, ибо во все времена и у всех народов искусное ремесло ценилось превыше всего. А во времена суеверий помимо всего кузнец считался волшебником и колдуном!

Около Добрыни остановился сгорбленный седой старик. Он был в таком возрасте, до которого доживает только носитель добра. Все злое в нем, если и было, давно умерло. Обрамленное сединами лицо старца источало одухотворенность и спокойный свет мудрости. Но он. подошедший к порогу Псрунову, не внушал чувства неизбежного — жизнь, неуемная и буйная, горела в его лучистых светлых глазах, искрящих добро. Ибо только добро есть символ вечной жизни!

В правой костистой руке старик держал длинный посох, за плечами висел на лямках холщовый мешок.

Добрыня невольно соскочил с коня, склонился в поясном поклоне.

— Кто ты еси, внучек? — спросил ласковым голосом старик.

— Так, ста, дедушка, воевода яз княжецкий, а по имени Добрыня, — почтительно ответил витязь.

— Ты-то мне и нужон, внучек. Подмогни-кось котомку снять. Добрыня подошел, снял мешок с плеч старика. Тот вздохнул

свободнее и даже немного распрямился.

— Вот и ладно. А теперича, добрый молодец, вынь из котомочки, што в ней лежит.

Витязь развязал лямку и вынул длинный сверток. Развернув его, увидел меч старинной работы. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить качество клинка — черная сталь отливала золотистыми искрами.

Вокруг уже собралась толпа любопытных. Среди ратников нашлось немало знатоков.

— Буесть из Дамаскии! — восхищенно воскликнул один из кузнецов.

— Нет, мил человек, — возразил старик. — Чудный меч сей на Руси кован, Нагибой-мастером.

— Кто же владеет славным оружием сим? — спросил Добрыня дрогнувшим от волнения голосом.

— Был сей меч-кладенец в моей деснице. Не раз поднимался он на заступу Руси, и серым волком утекал от него ворог по яругам[87].

— Кто ж ты еси, дедушка?

— Имени моего, чать, уж не помнят на святой Руси. В иные времена был яз витязем славного князя русского Оскольда и звали меня Политой.

Изумленный шепот пробежал по рядам ратников: ведь князь Аскольд правил Киевом в середине прошлого века. Значит, старик Давно уже переступил через вековую черту! И теперь все, к чему обращался его взор или прикасалась рука, приобретало особый смысл, предрекая удачу и счастье...

— Витязь Полита, а кому ж ты принес сей меч славный? — спросил Добрыня.

— Тебе, богатырь. Ибо в тебе яз разглядел молодость свою.

— Разве нет у тебя детей да внуков, дедушка Полита? Пошто ты даришь сей добрым клинок чужому человеку? — спросили рядом.

— На святой Руси нет у меня чужих, — ответил старый витязь. — Все вы дети, внуки и правнуки мои... А на твоем челе, богатырь, — обратился он к Добрыне, — зрю яз жребий светлый. Много подвигов свершишь ты во славу Руси. Отдаю тебе мой меч... — Старик на мгновение замолк и со вздохом закончил: — А как срок твой придет, так передай клинок сей в десницу доброго богатыря. Пускай, разя ворогов, трудится он вечно во славу земли Русской!

— За Русь! — прогремело над толпой и молнии сотен клинков сверкнули в ратном салюте. — Во славу витязя Политы! Пер-рун!

Когда клики смолкли, старый богатырь сказал, улыбнувшись:

— Ну вот и ладно. Спокойный яз теперь. Пойду...

— Куда ведет тебя путь твой, славный витязь русский?

— Туда. — Полита поднял перст к небу. — В дружину грозного Перуна! Все, што положено мне было по судьбе моей, сделал яз на земле светлой. Прощайте, друзи! Буду ждать каждого из вас в черед свой за братчинным столом бога-витязя. А меня уж заждались товарищи трудов бранных и князь мой Оскольд.

Старик повернулся и зашагал по лесной тропе. Через минуту кусты скрыли его...

— А ведь это был сам Перун, — молвил кто-то с суеверным страхом.

— Верно! Не могла длань человеческая отковать клинок сей, — поддержал его рябой кузнец в кожаном переднике.

Добркня заметил на лезвии надпись, вгляделся и прочитал вслух:

— «Яз заступник Святой Руси в деснице витязя Политы Буславича. Дар князя Аскольда».

— Нет, братие, не бог он, а богатырь земли Русской!.. Вечерело. В сгущающихся сумерках продолжали стучать молоты, взметая ввысь мириады ярких искр, — Русь ковала оружие!

Возле одного из костров пузатый мужик вдруг ухватил какого-то парня за ворот ветхой рубахи и завопил истошным голосом:

— По слову воеводы Ядрея!.. Беглый холоп он! Вяжи его! Дер-жи-и-и!

Парень, широкоплечий и высокий, стоял, вжав голову в плечи, и не пытался сопротивляться. Сторонники окружили их. Раздались голоса:

— Ты, кровопивец, отпусти парня по добру...

— Ишь вцепился, ако клещ!

Кто-то ухватил пузана за пояс, пытался оттащить от холопа. А атаман татей, недолго думая, вкатил ему звонкую затрещину в ухо. Мужик покачнулся, но парня не отпустил.

— Ка-ара-а-у-ул! — завопил он, получив удар по второму уху. — У-убива-а-ют!!!

Добрыня верхом на коне въехал в свет костров. Сторонники, ворча, расступились.

— Кто таков?! — грозно спросил воевода.

— Так ить... — испугался пузач. — Воеводы преславного Ядрея тиун есмь...

— Пошто смуту разводишь?!

— Так ить... обельный холоп от... — Он кивнул на парня. — Беглый как есть. Повязать его да батогов...

— Батогов, сказывашь? Будут батоги, — пообещал Добрыня. — Пошто не оружный ты?! — вдруг рявкнул он, свесившись с седла. — Где вой твои?! Пошто приказ княжецкий не сполняешь?! К битве с ворогом не справен? Отвечай!

— Так ить... пресветлый болярин, немощен язмь... И колотье в боке и-и...

— А ну-ка, братие, выбейте из него батогами всю хворь разом!

Дважды повторять приказ не пришлось — уж больно натерпелся простой народ от корысти и засилия вездесущих тиунов. Да и Добрыня юность свою нелегкую вспомнил. Стегали Ядреева приказчика со смаком, с прибаутками, весело. После полусотни хлестких поцелуйных ударов гибкими ивовыми прутьями Добрыня остановил расходившихся мужиков.

— Ну што, сердешный, прошли ли хвори твои? Аль колотье в боке донимает ишшо? — спросил он тиуна ласково.

— Ох, прошли, пресветлый болярин-князь. И колотье как рукой сняло. Смилуйся, вели им отступиться, душегубцам!

— А это кто? — Добрыня указал на обельного холопа.

— Так ит... Суржа, пресветлый болярин-князь.

— Беглый холоп, речешь?

— Не-о-о...

— Так-то Суржа энтот убежал Русь от ворога спасать! — громко и зло заговорил Добрыня. — Живот свой положить на поле бранном. А ты-и-и!.. — воевода так посмотрел на тиуна, что тот пал ниц как подкошенный. — Да ведаешь ли ты, што яз прикажу повесить тебя, ако пса шелудивого, за неисполнение воли княжецкой?!

— Смилуйся, князь-батюшка, леший попутал! — не поднимая лица от земли, слезно просил тиун.

— Немедля поутру, — уже спокойнее продолжал Добрыня, — штоб все мужики в голове с тобой были здесь, оружны!.. А добро Ядреево оборонять хватит баб да стариков. Грабить вас ноне некому, бо и тати лесные все тут. И берегись, коль не сполнишь приказ мой! Повешу! Пшел вон, короста лешачья!

Тиун мгновенно исчез, как будто тут его никогда не было.

— Ловко смылся! — расхохотались ратники. — Исполать тебе, воевода!.. .

Сторонники еще обсуждали столь необычное происшествие, когда к их костру подошел слепой старец с гуслями за спиной. Рука его покоилась на плече мальчонки-поводыря.

— Мир вам, люди добрые! — звучно молвил старик.

— Милости просим к трапезе нашей! — ответил в наступившей тишине Лука Чарик.

— Благодарствую за приют ласковый песнотворцам русским, — отозвался старый гусляр, с помощью мужиков усаживаясь на чурбак.

Тотчас гостям наложили в плошки вареной полбы, дали по ломтю житной лепешки и по бараньей кости с мясом. Старик, а вместе с ним и мальчик бросили по кусочку от каждого яства в огонь костра — дань покровителю песенников богу Велесу — и неторопливо принялись за еду.

Кругом благоговейно молчали. Сказитель былин в гостях — честь великая! В мирное время каждый старался завлечь его в дом, посадить в красный угол, накормить самым лучшим. Даже в тереме княжеском гусляры принимались почетно. Хмурились иной раз сильные мира сего, слыша дерзкое слово правды, скрежетали зубами от ярости: но кто же осмелится тронуть сынов Велесовых? К дарам и богачеству сказители былин были, как правило, равнодушны, поэтому свободны, как птицы.

Чаще всего старые песенники сами когда— го были удалыми богатырями, отлично знали дружинную среду и потому в тревожное, бранное время были вдвойне принимаемы, ибо умели зажигать сердца для битвы, как никто другой.

Когда песнотворцы-странники справились с полбой и бараниной, им с поклоном поднесли ковш вареного меда. Вой русские ждали почтительно, когда трапеза кончится и потечет сладкая и хмельная для души сказка-былина про богатырскую силу, удаль и смекалку...

— Пошто, русичи, закручинились? — спросил старый гусляр, обтерев усы. — Али рык зверя лютого слышите, али ворон над вами надсмешку чинит?

— Дак ить скоро битва грядет с козарами да печенегами. Кто ведает, чья голова скатится от меча вострого? — сказал поротый старшой и тяжело вздохнул.

— Пока есть человек, он не горем жив! — поднял руку гусляр. — Кто ж хоронит себя прежде времени? Русь на битву идет со веселием: сим сердца врага затрепещивает! А не спеть ли вам песнь удалую? И какая ж вам больше по сердцу?

— Сказывают, в иные времена жил на Руси славный богатырь Полита Буславич, — подал голос Лука. — Не ведаешь ли ты были про него?

— Были такой не ведаю... А вот сказ светлый о могуте[88] том ходит по святой Руси.

— Так поведай нам сказку сию!

Глава вторая Сказ о Полите Буславиче

Старик достал гусли из-за спины, положил их на колени и взмахнул сухими перстами... И тренькнули струны тихим звоном малиновым, зажурчали струею прозрачною, зашептались травою зеленою. Тихим грудным голосом запел гусляр:

Как во славном граде Чернигове Да у чистой речки Лебединки, Как у черного смерда Буслава Уродился отрок убогий: В нем и силушки нет, да и стать крива, Да и глас к разговору не вяжется. Ой, кручинится старый смерд Буслав, Планет матушка, убивается: «Да на то ль яз родила убогого, Сына милого да кровиночку, Чтоб во старости со клюкой ходить, Не плечом молодым подпираючись!»

— плакали жалобно гусли. Высокий мальчишеский дискант поводыря вторил звучному голосу сказителя. Слезы навернулись на глаза сторонников русских: каждый из них в трудах повседневных и тяжких знал цену горю, оно им было близко и понятно... Но вот мелодия выровнялась и потекла спокойнее, размеренней:

Чередой год за годом минули, И уж много раз снег растаивал... Только все во кручине родители, Побелило их горе горькое, Думы тяжкие о кровиночке... Раз пускал Буслав по чащбе огонь, Да топориком острым помахивал, Да соху за рогалики держивал, На солову кобылку покрикивал. А старуха его пироги пекла. Калачами да печь укладывала. А убогий их отрок на реке играл — Звонки камешки перекидывал. На саженю их в воду забрасывал: А уж было ему за шестнадцать лет, Да вот силушкой Белее не миловал. Враз услыхивал отрок на том берегу Голос слабый со горькими стонами. Поглядел и узрил он старинушку, Старину-ma калику перехожия. Ухватилась немощь за ракитов куст, Тонет в речке тихой Лебединке, Тонет в реченьке на быстриночке И зовет его слабым голосом: «Ой ты, молодец добрый Политушка, Ой, спаси мою душу безвинныя, Поддержи над водою светлыя Да снеси до крутого бережка!» А убогий Полита и встать не мог Все ползком по земле продвигаючись. А и глас свой подать он не в силушке, С изначалу немым уродившиись. А калика та перехожия Уж не может держать за ракитов куст, А и дед водяной тут старинушку Во омут тащит да побулькивает...

Гусли звенели смятенно, голоса песенников источали боль человеческую. Громкий аккорд предшествовал следующему куплету:

Закипело тут сердце у отрока, На чужую беду ту глядючи. Мыслит: «Сам потону, а и сгинуть не дам Той старинушке сирыя, слабыя!» Поднатужился отрок и в речку пал. И почуял Полита Буслава сын, Што он резво плывет, далеко плывет, Будто утица серыя легкия. Чует, силушка в нем молодецкая И доселе им не испытанная. Как подплыл он к калике перехожия, Поддержал над водою старинушку, Да как выплыл со речки быстрым Как на сух бережок-ma муравистый. И тут речет старинушка сирыя, А и вторит ей небо синее, И леса и поля земли Русских: «Исполать тебе, добрый молодец! Да за душу твою широкую! Так пускай с сего часа светлого Станет сила твоя по душе твоей. Ибо есть она во сто благостей И на добры дела обозначена!»

Струны рокотали все быстрее и быстрее, звуки расширили пространство и, казалось, заполнили весь мир!

И исчезла старинушка сирыя. Вдруг почуял Полита силушку, Да такую, што стать расправилась, А головушка закружилася, И Полита десницей да о дуб хватил: Загремела земля тут матушка; Пригибалась трава муравая; Возбурлилась речка Лебединка; Пал на землю дуб трехсотлетним, Што корнями врос до среды земли! Как расправил тут плечи Политушка, Зашагал прямо к батюшке в займище. Он склонил свою буйну голову Да и речет ему тихим голосом: «Здравствуй, батюшка да старинушка. Ты примай меня, сына родного, Дай в десницу мою могутную Той сохи кленовой рогалики. Не желаю быть захребетником, А желаю быть вам помощником!» Закачалися боры стоячие, Расплескались озера светлые, Разбежалися волки лютыя, Разлетелись по небу вороны. На колени пал родный батюшка. Убежала кобылка соловая! Молвил батюшка да старинушка Слабым голосом со смирением: «Гой ecu да ты, добрый молодец. Да какого ты званья да отчества? Да и коей земли заморския?» Да какого народа великия? «А яз есмь земли Святорусския, - Отвечал ему сын неузнанный, - А по имени яз Полита есмь, А по отчеству сын Буславич-та». Прижимал ко груди его белыя Черный смерд Буслав, сына узнавши. Прибегала тут его матушка, Што дитя свое да кровиночку Во обличьи узрит даже волчиим. Оливала она слезьми светлыми Да милое чело свово отпрыска, Пирогами его да потчивала И просила Политу-кровиночку Сим держать ответ по-ученому: «Што он думушкой да замысливает. На какое дело нацелился?»

Мерно переговаривались струны, тихо текла беседа между сказителем и его поводырем, и слушали ратники голоса былинные:

И ответствовал тут Политушка Своим батюшке а и с матушкой: «Не хочу яз быть захребетником, Для заботы плечо молодецкое, Нам во старости яз опорою, А во горести вам отрадою...»

Но вот заговорила мудрость, отмеченная светом прожитых лет. Богатыри русские — защитники родной земли — с интересом прислушивались к ответу старых родителей своему вновь обретенному сыну:

А и сказывали тут родители, А и батюшка с родной матушкой: «Дал Перун тебе стать могутную, Силу сильную богатырскую! А плечо твое молодецкое Для опоры не нам, а Святой Руси! Ибо горесть земли Святорусския В тыщу горестей против нашия. Мы ж родной земле, чать, не пасынки - Кровь от крови ее, плоть от плотии! Если горе падет в землю Русскую, Нам горючей всего жить на светушке. Ну, а радость на Русь - Нам в сто радостей. A и слава ее - Пусть потомкам в век! И жила бы Русь песней светлою, Да враги ее заколдобили: Жжет поля земли Святорусския Змей Горынович — сын Кагановый. Он отцов мертвит, да их жен вдовит, Сиротит слабит детушек малы их. Ополчи ты десницу могутную Да на злого Змея поганого. Коль с победой придешь — слава воину! Коли в битве падешь — память вечная!»

Все ратники, как один, вздохнули с облегчением, пораженные мудрой речью родительской. Многие из них поступили бы точно так же, хотя нет горшей судьбины, чем расстаться, может быть, навсегда, с единственным сыном.

Но что же ответит сын? Не испугается ли смерти? Не растратит ли силушку свою богатырскую в гульбе да ярмарочной похвальбе?.. Но гусляр продолжал:

Загорелась душа добра молодца. Поклонился он батюшке с матушкой, Вырвал с корнем дуб трехсотлетним — Сделал палицу богатырския. Взял в тряпицу он горстью полныя Да родной земли, потом вспоенной. Бра л тростиночку он да водицы налил Как из тихой речки Лебединки.

И вот весело заплясали струны. Напряжение спало. Заулыбались русичи. И даже пламя костра, казалось, весело приплясывало в такт музыке...

Вот идет богатырь по полюшку. Он дубинкой своей да помахивает, Да чуток no-соловьи посвистывает. А от маха того ковыль клонится, Да овраги в степи прорываются В мать сыру землю Глубиной в версту! А от свиста того да Соловьева Припадают к траве дерева-леса, А козорин летит головой в бурьян; Печенег лихой катом катится, На краю земли только может встать!

Но вот тревога обуяла сердца сторонников, Гусли внезапно оборвали веселый перезвон: плясовая кончилась.

Как подходит Полита Буславич-та К той высокой горке Кагановой, Што над речкой Итилью возвысилась, Подпирает небо высокое. Там парят орлы По три года в пути, А вершины доселе не видывали! А кругом горы не трава растет, А стоят востры колья железные Лесом черным, диким, немерянным. А на каждом колу голова торчит, А и сколь тех голов — не сощитано!

Струны гудели тревогой, голос слепого сказителя внушал трепет в сердца...

Омывает тот лесец реченька, Дым клубится над темной равниною. А во той-та речке широкия Не водица течет студеная, А как кровь-руда та горячая! А как бросил Полита Буслава сын Да былинку в ту речку рудую: Почернела былинка и вспыхнула — Только серым пятнышком пепельным И остался след от былиночки. Тут сказала земля ему родная, Што у сердца была богатырского: «Ой ты, молодец добрый Политушка, Ты кидай меня в речку рудую — Так авось мы мосточек и выстроим, Злого ворога с горки повытравим!» И бросал богатырь горсть родной земли, Горсть святой земли, потом вспоенной. Как бросал ее в речку рудую, Речку дымную ту, кровавую.

Казалось, вдруг лопнули струны! Рванулся ввысь мальчишеский дискант. Сжались сердца слушателей.

Вдруг взбурлил огонь, Аж до неба стал! И спалил орлам крылья легкия, И упали они головешками На немирну землю ту горючую! Как огонь облака-то подпаливает, Мечет стрелочки-ma багровыя До вершины горы, што орлам невмочь! Тут Полита Буславич понурился, Отступил на шаг, пригорюнился... И услыхивал он голос ласковый, Голос тихой речки Лебединки: «Ой ты, молодец добрый Политушка, Ты возьми меня, воду светлую, Из родной стороны Святорусския. Ты плесни меня да во злой огонь: Так авось мы уймем пламя буйное Да и ворога с горки повытравим!» И плеснул богатырь воду светлыя, Воду чистыя из Лебединки — Речки тихия, речки малыя Из родной стороны Святорусския. Вмиг опало пламя могутное, Зажурчала речка, да не кровию И не злым огнем ожигающим, А той чистой водой родниковою, Што налита из речки Лебединки Да у насыпи из родной земли. Тут прошел богатырь через реченьку, Подступился он к горке Кагановой. А как в той-то горе дверь железная, Дверка крепкая да на версту ввысь. А замочки на ней стопудовые, А петельки на ней как во тыщу пуд!

Опять заплясали струны. Но одна из них — самая низкая — продолжала гудеть тревогой...

Тут притопнул Полита с веселостью Да как кликнет голосом громкиим: «Эй ты, Змей — нутро ненасытное! Разве так-то, поганый Горынович, Да встречают гостей долгожданныих, Што приходят к тебе из Святой Руси?! А пошто во горе ты пришипился? Аль колени от страха не выпрямишь? Языком повернуть не осмелишься? Али силу казать стесняешься!» Как от голоса богатырского Закачалась гора Каганова. На вершине ее тут окошечко. Заскрипевши, вдруг отворилося.

К басовой струне присоединилась еще одна — тревога нарастала. Но веселость струилась неистребимым светом:

Вылетает оттель ворон черныя, Птица пакостна, вполверсту крыло. Молвит голосом он человеческим: «Што пищишь ты, мужик неотесанный Как комарик, на ветке сидючи? Спит властитель наш Змей Горынович Почивает от дел многотрудныих После ловли на землях Русии! От работы такой да охотницкой Он проснется не ранее месяца... Ты бежал бы отсель, мужик-лапотник, Не то голову сломишь — спохватишься Дак ить новой тебе не приделают!» Не ответил Полита, Буслава сын, Той пичуге — почел зазорныим. А хватил лапотком он по дверочке: Загремели замки стопудовые, Застонали петельки, што в тыщу пуд Грохот тукнулся в небе черныим! От удара того богатырского Вполовину та горка осыпалась. От могутного грома железного Ворон пал да на землю каменную И сломал себе шею черную, Изошел смрадным дымом поганыим!

И вот загремели все струны тревогой. Казалось, ахнули громы небесные. Сторонники русские отшатнулись.

Пробудился тут Змей Горынович Да как гаркнет голосом страшныим: «Ты пошто шумишь, мужик-лапотник?! Не даешь отдохнуть моим косточкам! Али жизня тебе опротивела, Што в пасть мою так торопишься?» И ответствовал тут Политушка Голосочком своии да ласковыим: «Што ты, волчья сыть, похваляешься? Да позавтракать мной собираешься. Лучче б ты сощитал свои косточки, Ан придет твой час — будет неколи. Яз пришел доискать живота твово... Выходи на бой, Змей Горынович! Ты попробуй на зуб силу русскую, Силу смердову — богатырскую!» Как завыл, завопил Змей Горынович: «Ну держись за подол, мужик-лапотник!» И завыла тут буря грозная От змеиных крыльев поганыих, И стрелою пал с неба черного Змей Горынович на Политу Буславича. Норовит поганое чудище Попалить огнем, ухватить когтем, Головы лишить поединщика! Но удалый Полита, Буслава сын, Легкой белкою прыскнул в сторону И, махнувши дубовой палицей, Угодил по башке по поганыя. От удара могутного русского Отлетел Змей Горынович-чудище, Будто чижик в лапте, аж на сотню верст От поганой горы Кагановой... Змей трясет башкою тяжелою И от звона в ушах не отцепится. Тут кричит ему добрый молодец: «А пошто ты, нахвальщик бессовестный, Развалился на отдых так скоренько? Аль устал языком намолачивать, Похвальбу на круги рассыпаючи?!»

Ратники засмеялись:

— Знай наших!

— Видывали мы таких, кои силу русскую с налета сломать вознамеривались!

Между тем грозно гудели гусли и песнь-былина вещала о брани...

Закипела тут удаль у чудища, У поганого Змея Горыныча, Налетает он снова на русича. Да уроком добрым наученный, Сподтишка норовит в поединщика. Но Полита ухваткой русскою Да не дал тому ворогу хитрому Из-под тиши к себе приблизиться: Да как палицей той могутною Угодил он Змею по спинушке... День за ночью три года минуло, Как колотятся поединщики... Стал кончаться огонь у Горыныча — Только дымом из пасти харкает. А Полита дубинкой помахивает Да врага по бокам охаживает! Вот в четвертый год, на кровав рассвет Порешил Змей поганый Горынович Раздобыть себе силу в реченьке Речке рудыя да кровавыя, Штоб огнем запастись во утробищу Да Политу Буславича потчевать. Камнем пал с неба высокого Змей во речку свою заповедную... Да просчелся поганый чудище, Ведь в той речке вода сменилася Из горючей на воду светлую, Воду чистую из Лебединки. Ключевая вода та русская Ухватила Змея Горыныча, Очи выела, в прах рассыпала, Разметала по стрежню быстрому И землицей русской присыпала. Поклонился Полита, Буслава сын, Тоей горсти земли со водицею, Што принес из сторонушки родныя На победу себе и во прах врагу...

Весело, по-праздничному звучала музыка. Голоса водили хороводы. И показалось, темная ночь волшебно осветилась. Души людо кие раскрылись навстречу добру.

И развеялись тучи черные, Воронье по лесам рассыпалось, В небе синем, высоком да ласковом, Засветилось солнышко красное. Зацвела вкруг земля от радости, Жаворонки во славу затренькали. Опадала та дверка железная, Што неволей злой была кована. И из чрева горы Кагановой Вышли сто королевичей бледныих А вослед пошли девы-лебеди Да царевишны целой тысячей А за ними — народу черного. Столь числом — и досель не сощитано На колени они все попадали С благодарностью к руссу-воину Пели песни в пиру, удаль славили Пили меды во здравие русича! Разбредались они в разны стороны И на ста языках чужедальниих Они славу поют да Святой Руси А и храбру Полите Буславичу За добро и живот поединщику!

...Долго еще у костров пересказывали друг другу былину славные сторонники русские. Прибавляли от себя новые подробности: Змей Горынович — сын Кагановый — обрел двенадцать голов вместо одной, и все они слетели от могутных ударов Политы-богатыря; Полита Буславич сел на богатырского коня; кузнецы отковали ему палицу «ажио в тыщу пуд»!

По сказкам русских витязей, былинный богатырь Полита Буславич разметал по камешку ту «горку Каганову», а на месте том лежал меч-кладенец, при одном виде которого слепнул ворог и падал ниц. Все утверждали, что этим волшебным мечом владеет теперь прославленный в боях воевода Добрыня...

Глава третья Добрые вести

Немного времени прошло, а рать у городища Змеево выросла уже до двадцати тысяч человек. Добрыня далеко, к самому Киеву, выставил конные дозоры, зорко следя за действиями врага. Ему донесли, что на Днепре был жестокий бой, однако подробностей никто не знал: говорили только о поражении степняков.

Под Будятином, для прикрытия лесной дороги на Каширин погост, воевода выставил отряд из пяти сотен пеших ратников под командой Луки Чарика.

Ватаги печенегов и хазар рыскали вокруг, дивясь брошенным селищам, отсутствию в них чего-либо ценного. В злобе они рушили и жгли все подряд, втихомолку ругали своих ханов, виня их во всех бедах своих. Только скорое взятие Киева, Вышгорода и богатого купеческого каравана могло вознаградить кочевников за все лишения этого похода.

Одна из ватаг прискакала к Будятину на шестой день нашествия, к вечеру. Впереди красовался на высоком арабском коне молодой бек Кулобич в кольчуге и косматом шлеме. Кто-то пустил слух среди печенегов, что в городище живет «сама жена кагана Святосляба», одежда которой вся соткана из золота, украшена драгоценными камнями. Молодому наезднику хотелось прославить свое имя подвигом, достойным настоящего батыра, чтобы под синим небом Канглы-Кангарии[89] зазвучали песни в его честь. Тогда он сможет жениться на ханше из знатного и богатого рода, а его старая мать отдохнет, наконец, от непосильного труда. Кулобичу было восемнадцать лет, он отличался силой и ловкостью и верил в свою звезду...

Недавно на весеннем празднике Рождения, когда увеличиваются табуны коней и веселой пеной шипит в аяках нибид — хмельной напиток из кобыльего молока, — простой табунщик Кулобич вызвался сразиться в поединке с самим бек-ханом Илдеем и сбил того с коня. Илдей приблизил к себе смелого харачу[90], назвал побратимом, однако от повинностей не освободил ни его самого, ни старую мать.

В самом начале похода Кулобич снова отличился — захватил в плен из хитрой засады урусского батыра. Илдей вспомнил «побратима» и, чтобы слава о щедрости бек-хана не угасала у кочевых костров, возвысил Кулобича — дал под начало его сотню отчаянных байгушей[91].

Отправляя дозор в глубь русских лесов, бек-хан долго раздумывал, кому бы поручить столь ответственное дело. Нужен был осторожный, хитрый и очень отважный человек.

Среди старых опытных воинов немало хитрых и осторожных. Но прожитые годы лишают отваги — обычно безрассудно смелые до старости не доживают.

Среди молодых батыров немало отчаянных голов, но они не успели еще приобрести осторожной мудрости...

И тут Илдей снова вспомнил Кулобича — молодой сотник при всей ловкости и отчаянной храбрости показался бек-хану человеком осторожным и уравновешенным. Властитель призвал его к себе. Кулобич пришел, встал гордо, готовый выслушать приказ повелителя. У печенегов не принято было кланяться своим владыкам, тем более падать ниц, ибо все они были равны перед вечным синим небом — и хан, имеющий десяток тысяч кобылиц; и табунщик, пасущий один из ханских косяков. Только перед Богом Неба и Небесного Огня склоняли непокорные головы и ханы и пастухи. Имя этому Богу — Тенгри-хан!

— Мой брат достоин великих дел, — вкрадчиво заговорил Илдей. — Мне сказали, что неподалеку, в дремучих лесах, скрывается жена самого кагана Урусии Святосляба. Ее Малука зовут. Каганшу захватить надо бы. Говорят, она вся осыпана драгоценными камнями и золотом, а одежда на ней из румской парчи. Все ее богатство ты можешь взять себе, мне же привезешь связанную Малуку. За это я тебе пожалую впридачу еще сто кобылиц и двух арабских боевых коней!

Кулобич молча кивнул головой и остался стоять в невозмутимой позе... Илдей глянул на него цепким взглядом и хлопнул в ладоши — подошел человек русского обличья.

— Вот тебе проводник. Это наш друг и брат по имени Кучал. Когда ты возьмешь золото и драгоценности урусской каганши, то дашь ему немного. А если он заведет тебя не туда, срубишь ему голову.

Бек-хан повторил это по-русски. Полоцкий лазутчик из людей Пубскаря, прозванный за пьянство Качаем, побледнел, и может быть, в этот миг пожалел о добровольной разведке в Будятине. Илдей снова обратился к Кулобичу:

— Он все знает, поэтому будет помогать тебе изо всех сил. Этот Кучал очень любит золото и свою жизнь... А также хмельной нибид. За десять батыров один выпить может, я проверял. Но ты приглядывай за ним, чтобы по дороге он не юркнул от тебя в кусты... Даю тебе под начало еще две сотни лихих батыров. В путь, брат мой! Не теряй времени — удача преследует скорых и решительных!

Кулобич за все время не вымолвил ни единого слова, ничем не выдал охватившей его радости. Так же невозмутимо кивнул он в знак согласия, и через малое время низкорослые косматые кони скорой рысью уносили его отряд в сторону русских лесов...

Лука по совету поротого старшого повсеместно расставил засады. Печенежский дозор из трех всадников осторожно въехал в раскрытые настежь ворота — городище Будятино было пустым. Другие дозоры двинулись по наружной кромке рва, причем один из них чуть было не обнаружил засаду — печенеги проехали так близко, что Лука, скрытый зелеными зарослями, мог бы дотянуться до них рукой Но тонкое степное чутье изменило кочевникам в непривычном для них лесу.

Разведчики, проехавшие городище вдоль и поперек, тоже ничего подозрительного не заметили и дали знак Кулобичу...

Отряд уже наполовину втянулся в ворота, как вдруг стрелы сразили дозорных. Печенеги взвыли от ярости, пытаясь развернуться, выбраться из теснины на поляну, широко раскинувшуюся перед городищем, где был простор для конницы. В воротах образовалась свалка. Тут же в скопище людей и лошадей посыпался густой дождь стрел.

Руссы ударили одновременно из леса и из городища. Бежать печенегам было некуда. Лесовики молча врубились секирами в охваченную паникой толпу всадников. Не прошло и получаса, а от отряда Кулобича не осталось и десятка живых... Сам он спасся, прорубив мечом дорогу сквозь ряды своих и чужих воинов — вынес могучий арабский жеребец. Напоследок Кулобич в ярости рубанул мечом по шее проводника Качая.

Печенег долго плутал по лесам, прятался, спасался бегством от русских разъездов и только через несколько дней встретил разношерстный отряд, состоящий из печенегов, хазар и русских изменников...

Добрыня перед строем всех полков наградил Луку Чарика званием сотского и конем. А поротого старшого восстановил в прежних правах. Тот разительно переменился после памятной будятинской порки: кольчуга и меч его отныне сверкали. За смекалку стали величать его Левша Булыч, то есть хитрый Левша.

Многих отличившихся в бою смердов по слову Добрыни опоясали мечами — то честь на Руси была великая, ибо с этого часа становились они пасынками в великокняжеской дружине. Дружинником стал и бывший обельный холоп Ядреев — Суржа, зарубивший в битве у селища Будятино шестерых печенегов.

Стычки с кочевниками происходили повсеместно. Привыкшие воевать в степи табунщики неуютно чувствовали себя среди непроходимых русских лесов, оврагов и буераков. То один, то другой отряд степняков исчезал бесследно. Но и с русской стороны были немалые потери — иногда ловким пастухам-воинам удавалось скрытно подобраться к неопытным в сторожевой службе смердам-сторонникам и поголовно вырезать их.

Добрыня понимал, что ему не удастся долго скрывать от глаз врага огромный воинский стан, и он послал с голубем донесение Святославу. На следующий день приплыл на легком челноке гонец от князя.

— Приказ тебе, витязь Добрыня, — сказал посланник, — через три дня выступать в место, названное ранее. Свенельда с дружиной не жди. Тяжко давит сила вражья, держать невмочь. Великий князь поклон шлет тебе, воевода, за добрую весть!

— Как же ты прорвался к нам из города? — удивился Добрыня. — Ведь степняки так обложили Киев-град, что мышь не проскочит и птица не пролетит. Трудно, видать, там?

— Нелегко, — ответил гонец. — Но бьем ворога хитрым измышлением князя Святослава, воевод да упругой русской! Попервой степняки поперли было через Лыбедь-реку тьмой несметной, норовили твердь Язину захватить да выйти к Днешнеграду[92]. Но пока они речку переплыли и добрались до заборала, многие упали убитыми от камнеметов и стрел. А ишшо киевский искусник Спирька машину хитрую сотворил, огнем она плюется. Много табунщиков в тот раз от Спирькиных машин сгорело. Вот так и отбили степняков с великим для них уроном... А вчерась поутру, — продолжал посланец от князя. — замыслил хакан Урак силой великой перескочить Непру-реку. Многие тысячи воев козарских стали ладить вершу из бурдюков, а поверх тесом крыть. По краям поставили дозор оружный на челноках, ибо страшился хакан наших боевых лодий...

— Што есть челнок супротив боевой лодии? — усмехнулся Добрыня.

— Это когда их мало, — ответил гонец. — А на стремнине челноков было сот пять или шесть, не мене!

— Где ж они столько взяли? — удивился воевода.

— По Непре-реке пригнали снизу. Полонянники сказывали, будто с Дона козары перегнали их в исток Уды, а оттель переволокли в Псел. Ну а там и до Непры недалече...

— Нелегкое дело — гнать челны по мелям да посуху.

— Так они невелики, всего-то локтей по десять длиной — пара коней посуху без напруги потащат. А у козар коней — што песку в шапке.

— Ну а дале што?

— А дале — вершу козары стали ладить из надутых бычьих шкур да теса, а челны оружные по бокам их стерегли. Часть воев на челноках помогали вершникам — камни на веревках вверх по стрежню заводили, штоб вершу ту стремнина не унесла. Потом видит хакан Урак, што нету наших лодий ратных, ну и осмелел — три сотни челнов, по десять воев в каждом, устремил к Зборичеву взвозу и на Пасынчу Беседу. Наши гриди обстреляли их из луков и отошли на Подол...

— Ка-ак?! — не поверил Добрыня. — Да витязи наши могли и не такую орду удержать из-за валов да заборала на Пасынче Беседе! Для них эти три тысячи козар — тьфу! Где же лодии наши были?

— В том-то и дело, воевода! Ведь у Лыбедь-реки тож сила великая вражья стояла. И оттель в тот миг напор был знатный. Но воевода Асмуд отбросил врага, не пустил его на горы Киевские.

— Не могу понять...

— Князь наш показал хакану, — пояснил гонец Святослава, — што воев у него мало, и он будто бы не в силах отбивать напор с двух сторон. Урак и поверил, особливо, когда козары легко высадились на киевском бреге. Второй раз челны взяли печенегов, видать, по уговору. Те замыслили пробиться к Подолу, но воевода Вуефаст отогнал их. Печенеги с уроном отплыли к Пасынче Беседе и к козарам примкнули...

— Однако столько воев подпускать так близко к Горе и Подолу опаско. И што же князь?

— На то и измышление ратное. Хакан Урак ту же думу в голове лержал и радовался безмерно. Сказывают, он было сам собрался к Пасынче Беседе, даже в челн сел, да передумал. В это самое время верша уже была саженях в двадцати от Зборичева взвоза, и хакан, видно, замыслил перейти Непру-реку на коне... — Гонец замолчал, подмигнул Добрыне. — Вот тут-то и показало себя хитрое измышление князя Святослава. Ведал он, што за дружба был а промеж козарами да печенегами... Когда козары в другой раз стали переваливать стрежень, с верховьев вдруг показались десятка два больших стругов купецких, зело узорочьем изукрашенных. Козары в челноках кинулись впереймы. Гости русские встретили ворога стрелами, а кормчие стали править в Почайну. Но челны переняли их. Тогда купцы попрыгали налегке в воду и подались к берегу. Козары их не тронули — узорочье очи им застило. Брошенные струги стало прибивать струей к Зборичеву взвозу... Тут и началась потеха — свара промеж козарами и печенегами воспылала страшная. Всяк к добру тянется, мечи и копья засверкали. Ханы ихние кричат, а жадность да обиду остановить не могут.

— Хитро измыслил князь! — раздались голоса.

Гонец улыбнулся, отхлебнул из братины и стал рассказывать дальше.

— На вершу без спросу подались табунщики, штоб до лодей с товаром добраться. От тяжести великой верша порвалась в самой середке и многие попадали в воду. Несметно потонуло народу в Непре. А на вымоле Зборичева взвоза и дале по брегу, возле купецких стругов, буча шла страшная, даже ханы и те встряли в нее, добыча им очи застила. Немало в ярости посекли друг друга степняки.

— Да, норов табунщиков всем ведом, — сказал Добрыня. — А жадность их ако пожар в ковыльной степи — вмиг на многие версты разлетается.

— Вот тогда-то и вышли из Почайны-реки полторы сотни русских боевых лодий, — торжественно сказал гонец и рубанул рукой по воздуху.— Гриди воеводы Ядрея ударили по брошенным челнам козарским. А варяги с дракаров бросали в челноки двухпудовые камни и сулицы с горящей паклей. Покамест козары с печенегами одумались да оборотились к воде, гриди в тяжелых бронях из дыма и пламени уже сходили на берег. Две тысячи руссов в един миг оттеснили степняков вглубь Пасынчи Беседы. А с Подола вышла дружина воеводы Вуефаста, из Днешнеграда же по Зборичеву взвозу скатились вниз могуты самого Святослава. Зажали ворога со всех сторон. А с того брега хакан Урак подмоги не прислал, стрежень Непры-реки переняли семь десятков лодий воеводы Претича с тремя тысячами сторонников. На узкой полосе брега киевского случилась сеча страшная, немилостивая. День До вечера рубились мы, кровь стекала в стрежень Непры, и вода в ней стала рудой. А когда мгла покрыла землю, все степняки были побиты. Полона не брали — князь не велел...

Гонца слушали, затаив дыхание. Знали, скоро и им предстоит сеча. И были готовы к жизни мгновенной, битве и смерти.

— Много богатырей русских полегло на поле брани, — печально сказал гонец. — Но хакан Урак! — голос его зазвенел. — Хакан-бек Урак и бек-ханы печенежские печалились в тот вечер о целом тумене воев своих! Воевода Претич разметал всю вершу козарскую и весь день держал хакана и печенегов на левом бреге!

— Вечная память защитникам светлой Руси, павшим в сече грозной!.. — снял шлем Добрыня, опустили непокрытые головы и воеводы сторонников русских.

— Ну да сечи без убитых не бывает, — сурово молвил Добрыня. — Братие, о деле славном на Непре-реке донесите всем ратникам, штоб пример сей зажигал сердца воев русских для битвы!

Неподалеку затрещали кусты. Раздался грозный окрик дозорного, ему ответили. Вскоре перед Добрыней предстал связанный по рукам жилистый человек лет тридцати в сопровождении мужиков, вооруженных дубинами.

— Так, ста, ить из-под тиши пробирался в стан наш, — доложил рыжий бородатый мужик с синяком под глазом. — Дак мы яго повязали. Не давался, нечистый дух. В глаз мне саданул, ажио светло стало.

— Кто таков? — нахмурился воевода.

— Гонец Свенельда, — бойко ответил пленник.

— Пошто дрался?

— Мыслил, ворог. А как ухватили меня они, понял, што свои, лесовики. От степняков бы яз отбился.

— Чем докажешь, што Свенельда доспешник? Обличьем не нашенский вроде?

— Прикажи развязать.

Воевода кивнул. Пленника освободили от пут. Он с силой потер затекшие запястья и вытащил из-за пазухи голубой треугольник из шелка с золотым клеймом — летящий сокол над перекрестьем из двух молний.

— Сказывай! — разрешил воевода.

— Завтра поутру дружины Свенельда и полоцкого князя Рогволода, а також рать древлянская с князем Дубором будут здесь! — объявил гонец.

—— Любо! — повеселели вокруг.

— Как Рогволод со Свенельдом оказался? — подозрительно спросил Добрыня.

— Лодии их встретились в устье Уж-реки. Со Свенельдом много сторонников древлянских на подмогу Киев-граду идут: как прослышали лесовики о козарской грозе, так сразу ж замирились с нами.

— Добро, — кивнул воевода. — Вот и собралась Русь светлая для отпора ворогу!

— Длани в кровь стерли вой русские, — почему-то конфузясь сказал гонец Свенельда, показав заскорузлые ладони в кровавых мозолях. — День и ночь гребут напеременки. Да еще паруса поставлены. Лодии ако чайки летят...

Глава четвертая Каган-беки Урак

Зеленый с золотыми разводами огромный шелковый шатер, увенчанный золотой маковкой с серебряным полумесяцем, стоял на Воиновом поле на виду Вышнеграда, в двух тысячах шагов от главных ворот Киева. Позади, внизу, дымя, догорала крепость Язина.

Роскошный шатер окружали другие — пониже и поскромнее. Все это разноцветное великолепие очерчивал ровный круг из щитов, повешенных на колья. А пространство меж шатрами заполнила красочная, в дорогих доспехах, толпа воинов. Сверкали латы, колыхались на ветру султаны из перьев диковинных птиц, резал глаз пестрый шелк архалуков. Стройные кони сгибали гривастые шеи, звенела позлащенная сбруя. Здесь было шумно и весело.

За кругом из щитов копошилась серая масса остального хазарского воинства...

Высоко в небе чертил ленивые круги старый степной орел, обозревая землю острым глазом. Он был в недоумении — среди серо-кипящей массы, дыма и Пламени мерцал яркий гигантский круг. Сверху он был похож на россыпь раскаленных углей среди золы — он так же кипел и потрескивал. Орел стал набирать высоту... Вдруг резкий секущий свист настиг его. Царь неба, могущественный и гордый, заклекотал от боли, накренился на одно крыло и стал падать. Он махал крыльями, старясь удержаться в родной стихии, но падал все стремительнее, и земля надвигалась на него, огромная и неотвратимая...

Орел упал перед великолепным шатром как раз в тот момент, когда из него выходил величественный старик в сверкающих одеждах, в золотом узорчатом шлеме, верх которого венчал синий сапфир с голубиное яйцо величиной. Лицо старика было морщинистым и редкобородым, горбатый нос и выцветшие круглые глаза делали его похожим на беркута.

Птица, падая, чуть не задела гордого старца крылом по лицу. Но тот не закрыл глаз и не отшатнулся, как бы сделал любой другой человек на его месте. Но этот человек не был любым и каждым — его звали Каган-беки Урак Непобедимый и Разящий, Щит Аллаха и Шад-Хазара Наран-Итиля, Надежда Всех Хазар и так далее и тому подобное.

Каган-беки Урак остановился перед мертвой птицей, и долго смотрел на ее могучие крылья и хищно изогнутый клюв. Тарханы, эльтеберы, беки и тургуды застыли позади Непобедимого — небо ясно, но будет гроза!

— Кто? — спросил каган тихим голосом, продолжая смотреть на орла.

У ног Урака уже лежал распластанный ал-арсий. Полы его архалука раскинулись, будто крылья гигантской птицы. Каган отметил это про себя и снова ушел в созерцание, переводя взгляд с орла на человека и обратно. Это длилось долго, потом опять раздалось тихое:

— Похороните их вместе на высоком кургане. — Урак перевел взгляд на объятого ужасом ал-арсия: — Будешь служить ему в царстве Тенгри-хана...

Пятьдесят долгих лет сменили друг друга чередой тех пор, как Урак с помощью кровавых уловок, интриг и заговоров овладел этим высшим военным титулом в Великой Хазарии — каган-беки.

Войско — власть! Поэтому Урака часто называли царем, но он этого не любил. Есть царь в Хазарии, зачем же быть вторым? Во дворце Ал-Бейда в Итиль-келе царствовал Живой Бог всех хазар Великий Каган Шад-Хараз Наран-Итиль Иосиф!

Льстецы готовы были назвать царями и чаушиар-кагана — начальника над тургудами и привратника Золотого дворца Солнца, и кендар-кагана — управителя гражданскими делами Хазарского каганата. Но ведь они царями не были...

Урак предпочитал, чтобы его называли Непобедимым. Или Разящим. Ибо в его руках был Меч Державы весом в сто тысяч стальных клинков. Даже в мирное время двенадцать тысяч ал-арсиев держали наготове сабли...

Урак вернулся в шатер, никому не разрешив следовать за собой. Только два тургуда-колосса замерли истуканами позади золотого трона, похожего на древнеассирийскую колесницу. Каган-беки сел под парчовый балдахин, подложив под себя одну ногу, задумался.

«Что несет мне грозный знак поражения беркута?» — размышлял он, устремив неподвижный взор на золотой клинок солнечного луча, в котором мельтешили пылинки и уже успел свить радужную сеть маленький суетливый паучок.

— Я или каган Святосляб? — вслух подумал Урак, разглядывая паучка. — Пылинки — воины! Паук — каган! Все мы так же малы в беспредельной вселенной. Мы и дела наши — прах и забвение!

Урак закрыл глаза...

Шестьдесят лет назад грозный урусский коназ Олег широкими мечами своих железных богатуров сильно урезал границы беспредельного Хазарского каганата, сократил число племен-данников. Каган, тарханы, эльтеберы и беки яростно сопротивлялись. Ежегодно, по нескольку раз, совершали хазары опустошительные набеги на земли Урусии. И неизменно в ответ следовала жестокая месть.

С востока, через реку Итиль, в Хазарию вторглись печенеги. Разгромить или оттеснить их не хватало сил, и восемь родов быстрых, как ветер, всадников прочно укрепились в междуречье Итиля и Бузана[93]. Упорная кровопролитная война между ними затянулась на десятилетие. Доведенное до ужасающей нищеты население подневольных земель бралось за оружие.

Совет высших сановников Хазарии при великом кагане Аароне обвинил во всех неудачах кагана-беки Ахмата Молниеносного. Старый полководец, принудивший к дани свирепых ясов и касогов на юге, черных булгар и буртасов на севере, племена краснобородых славян на северо-западе, отбивший натиск кочевых мадьяр с запада, был задушен в собственном шатре своими же тургудами.

Семихвостый бунчук с золотым знаком солнца взял в свою могучую руку двадцатилетний полководец Урак. Слава его к тому времени ястребом летала по степи. Он сделал то, чего не удалось опально му кагану-беки Ахмату, — всего с двумя туменами воинов и туменом союзных буртасов Урак оттеснил печенегов на запад, в Северное Причерноморье. Это он, баловень судьбы, разгромил тюрок-огузов за рекой Итилем, привел бесчисленный полон, несметные косяки коней, захватил ябгу[94] Бахруза. Это тумен-тархан Урак на ста кумварах совершил поход по Курсюму[95] в Ширван и вернулся с богатой добычей. На другой год он взял на копье румский город Херсонес и посадил там своего тудуна. Над головой Урака сверкал ореол удачи. Иудейские раввины, муллы мусульман, христианские священнослужители и жрецы язычников единодушно показали на Урака при выборе военного предводителя. Они, представляя разные веры и народы Хазарского каганата, видели в нем в то смутное время военного лихолетья защиту от грозы, когда только меч в удачливой руке мог быть залогом спокойствия и самой жизни.

Первыми под руку тумен-тархана Урака пришли ал-арсии. Их визирь Исмаил-беки лучше других знал, в какую сторону повернуть острие своего меча. Будущий каган-беки заперся в неприступной крепости на высоком правом берегу реки Итиля. Сюда пришли ал-арсии, оставив на произвол судьбы столицу; здесь, у подножия горы Урака, встали заветные воины на колени и повесили боевые пояса на склоненные шеи — знак полной покорности. Урак принял их под свою руку, но в город Итиль-кел идти наотрез отказался, несмотря на все увещевания Исмаила-беки. Он понимал, что этот шаг может столкнуть его с тургудами чаушиар-кагана, а значит, с самим Шад-Хазаром и всей правящей иудейской верхушкой, в руках которой находились ключи от всех сокровищ Хазарского каганата. А это было посильнее, чем даже сто тысяч мечей. Урак проявил дальновидность и не ошибся.

Через неделю к горе Урака прилетели на взмыленных конях три десятка красных тургудов Шад-Хазара. Это была добрая весть — шелковый шнурок, чтобы опальный собственноручно повесился, привозили только черные тургуды, вестники смерти.

— О Непобедимый! О Разящий эльтебер Урак! — крикнул один из царских посланников, и голос его отчетливо был слышен на вершине горы. — Великий Каган Шад-Хазар Наран-Итиль, Светоносный Царь Аарон, приказывает тебе прибыть в чертоги дворца Солнца! Он хочет спросить тебя, на сколько лет повелевания над войском дать тебе священный семихвостый бунчук кагана-беки?!

Урак насмешливо посмотрел на визиря Исмаил-бека и пошел к воротам крепости...

В столицу Хазарии Итиль-кел ехали не спеша. В трех фарсахах[96] вокруг рыскали недремлющие дозоры. Вовремя заметили они тридцатитысячную орду тумен-тархана Харука — молодого соперника Урака. Кровопролитная схватка длилась долго. Но у Харука не было ал-арсиев, и это привело его к поражению.

Въехав в столицу, Урак встал на колени перед мечетью и расцарапал себе лицо в горести по павшим богатурам своих туменов и своего «безумного брата» Харука. Народ плакал вместе с ним, глядя на потрепанных в битве мусульман и пленных. Последние понуро стояли в ожидании своей печальной участи: последняя битва по всем законам вела их на рабский базар. Но Урак и перед ними встал на колени и просил прощения за причиненную обиду и боль, в которой он, видит Аллах, не виновен. Со слезами на глазах, с расцарапанным в кровь лицом, Урак совершил доселе невиданное — он отпустил всех пленников, вернув им оружие и коней, одарив каждого золотым динаром. Пятнадцать тысяч бывших воинов тархана Харука с этой минуты готовы были отдать души и головы за доблестного эльтебера Урака.

Завистники в тот памятный день чуть ли не завыли от ярости — как просто, оказывается, завоевать благорасположение народа. Каждый из них готов был тут же выложить в десять раз больше золота. Но увы — любовь народа золотом не купить!

Вечером того же дня прилетела на крыльях молвы важная весть — от укуса священной змеи умер грозный каган урусов Олег! Чтобы испытать подлинную радость от этого известия, надо быть по меньшей мере эльтебером или тарханом Хазарии! Эта весть еще одним потоком обрушилась на колесо славы тумен-тархана Урака.

На следующий день состоялся обряд посвящения в кагана-беки. Урак у ворот крепости Ал-Бейда сошел с коня, снял боевой пояс, надел его на шею и с непокрытой головой, босиком начал свой путь к величию.

Сотни тысяч кочевников, бросив все дела, окружили остров, на котором возвышался дворец Солнца. Река была заполнена кумвара-ми с вооруженными людьми. Тургуды с заметным беспокойством озирали людское море, понимая, что если оно хлынет на стены, то вмиг смоет и крепость и дворец с подноса вселенной. Великий Каган Шад-Хазар Наран-Итиль Аарон тоже наблюдал за своей столицей из потайного оконца и был напуган безмерно...

На каменном крыльце дворца Солнца Урака подхватили черные тургуды и поволокли по узким коридорам.

«Вот и смерть...» — подумал он почему-то равнодушно.

Но черные тургуды передали тумен-тархана красным воинам-исполинам, и те, так же бесцеремонно, поволокли его дальше. Раздался удар грома, яркий свет заполнил все вокруг, и Урак почувствовал, что летит куда-то в пустоту...

Когда эльтебер пришел в себя и поднял глаза, взгляд его уперся в сверкающие сплошной зернью алмазов сапоги. Тумен-тархан понял: ему дозволено их поцеловать.

— Встань! — раздался громовой, со скачущим эхом,, голос.

Урак встал на колени. Перед ним на расстоянии вытянутой руки лежали малахитовые кубики — шесть штук, все одинаковые. Зеленые камешки четко выделялись на малиновом ворсистом бархате. Урак понял, что сейчас его подвергнут испытанию, он тренировал свою волю и... шею.

К тумен-тархану подошел человек и прошептал на ухо правила посвящения. Тут же Урак почувствовал, как сзади на шею ему набросили шнурок. Раздался звон серебряного щита, и петля мгновенно стянула горло. Урак не стал торопиться и хватать кубики. Он напряг натренированную шею и почти спокойно взял левой рукой сразу два малахитовых камня. Сознание покинуло его, но когда Урак открыл глаза и смог осмыслить происходящее, то понял, что исполнил задуманное.

По требованию Великого Кагана военачальник разжал кулак. Глаза царя Солнце Аарона чуть из орбит не выкатились, челюсть отвисла — Урак определил себе главнокомандование вооруженными силами Хазарского каганата в течение семидесяти лет! Да, на одном кубике стоял знак «сорок», а на другом — «тридцать». Раввины, муллы, священники и жрецы в один голос почтительно заявили:

— Это согласуется с волей богов! Нигде не сказано, что нельзя брать два кубика.

Может быть, к такому решению святых отцов подтолкнули крики толпы, обложившей крепость Ал-Бейда:

— Слава кагану-беки Ураку Непобедимому! Кто знает, трудно сказать...

Урак усмехнулся в душе, как и тогда, полвека назад. Он всегда знал, чего хотел, и упорно шел к намеченной цели.

— А как они перепугались тогда моей славы! — сказал вслух Урак. — Одно мое слово, и народ разнес бы дворец по камушкам, а меня нарек бы даже именем Аллаха. Правда, потом начались бы смуты и войны. Только это и остановило меня!

Тургуды, стоявшие за его троном, поеживались — когда Непобедимый рассуждает вслух, это значит, что он беседует с самим Аллахом!

...Каган-беки Урак сумел воспользоваться слабостью и нерешительностью русского великого князя Игоря и вернул под руку Шад-Хазара почти всех данников, отнятых некогда грозным Олегом. После этого Урак всерьез принялся за печенегов, два года длилась непрерывная война. Печенегов потеснили еще дальше на запад. Большего хазары достичь не смогли — печенеги успели заключить военный союз с могущественной Урусией.

Тогда же каган-беки Урак обновил крепость Саркел на реке Бузан, построенную в середине девятого века по плану ромейского стратига Петроны Каматира. Крепость противостояла печенегам и одновременно была ключом на торговом пути из Румии в Хазарию.

Из-за попустительства Игоря на границе с Урусией встали две новые крепости — Чугир и Кара-кала, это помимо твердыни Харук-хан. Стычки с урусскими туменами происходили все реже, границы с ними вроде бы установились. Урусы сами никого не задирали, с ними выгоднее было торговать, чем воевать... Хуже обстояло дело с печенегами на западе и с тюрками-огузами на востоке. Каган-беки Урак совершал победоносные походы и туда и сюда, однако больше чем перемирия ни от тех ни от других добиться не мог.

Русь не трогала Хазарию. Урак успокоился, тем более что после смерти Игоря власть там перешла к его вдове Ольге. А к женщинам каган-беки Урак — человек военный — относился с пренебрежением...

Воспоминания Непобедимого были прерваны почтительным покашливанием перед входом в шатер. Урак прикоснулся лезвием обнаженного кинжала к серебряному щиту. Вошел предводитель совета тумен-тарханов при кагане-беки Сегесан-хан.

— Говори! — разрешил властелин.

— Курган готов! Воины ждут тебя, о Непобедимый!

— Коня!

— Крылатый Кара-Балаш ожидает своего господина.

Каган-беки Урак легко поднялся с трона и зашагал к выходу.

Глава пятая Похороны орла

Двое тургудов поддержали золотое стремя. Урак птицей взлетел в седло. В свои семьдесят лет он держался легко и свободно, движения его были быстры и не отмечены старческой немощью: нередко воины видели своего владыку впереди лихого отряда ал-арсиев с обнаженным мечом в руке. Видимо, и впрямь Урак собрался просидеть на золотом троне все время, отмеченное жребием.

Черный, как ночь, аргамак с места взял крупной рысью. Блестящая свита из тарханов, эльтеберов и тургудов отстала шагов на десять — каган-беки не любил, чтобы ему закрывали простор.

Воины только что закончили насыпать огромный холм поверх старого, скифских времен, кургана. На самой вершине аккуратным срубом уложены сухие березовые поленья, из березы же был сооружен высокий трон, на котором усадили труп ал-арсия, пронзенного в сердце стрелой. Стрела была та самая, что час назад сразила орла. Мертвая птица с распластанными крыльями покоилась на коленях казненного. Голова царя неба была поднята. Орел, даже мертвый, внушал почтение.

Черный аргамак Кара-Балаш вынес хозяина на вершину кургана. Внизу распростерлись ниц богатуры великого хазарского воинства. На стены крепостей Вышнеграда, Звенигорода, Детинки и Замкова высыпали руссы. Печенеги с любопытством придвинулись ближе, но, сообразив, что предстоит обряд поклонения Тенгри-хану, тоже пали ниц...

На фоне безоблачно-синего неба силуэт одинокого всадника на вершине кургана выглядел величаво. Каган-беки Урак, незаурядный актер своего времени (вспомним его плач по разбитому врагу перед посвящением), прекрасно знал цену этому спектаклю. И спектакль этот был рассчитан не на иудеев, мусульман или христиан, которых в походе участвовало не более трети, а на язычников — кара-хазар, буртасов и печенегов. Именно они подвластны культу грозного бога Неба и Небесного Огня — Тенгри-хана. Поэтому Урак пошел на то, чтобы казнить мусульманина, и не просто мусульманина, а ал-арсия воина гвардии. Чтобы решиться на это, даже кагану-беки надо было обладать немалой долей мужества...

Снизу видели, как всадник сошел с коня и стал на колени перед прахом орла. Тотчас с четырех сторон к вершине кургана полезли на четвереньках четыре жреца: грязные с безумными глазами и всклоченными волосами, с турьими рогами на головах, в мохнатых свалявшихся шубах, обвешанные бубенцами, астрагалами и цветными лентами. Были они нелепы и страшны. Один из жрецов держал чашу с водой, другой — чашу с зерном, третий — зеленую ветку, а у четвертого в руке полыхал факел.

Гулко громыхнули тысячи щитов, хрипло заголосили длинные деревянные трубы — карнаи, заревели печенежские сигнальные рога с изображением бычьих голов.

Жрецы поднялись на вершину. Каждый из них положил дары к подножию смертного трона. Каган-Беки снял с головы шлем с сапфиром и возложил на орла, потом поднялся во весь рост — гул щитов и вопли сигнальных труб и рогов смолкли. Жрецы лежали на животах около трона.

— О-о Бог Неба! — раздался в мертвой тишине зычный голос Урака. — О всемогущий Тенгри-хан! — он простер руки к солнцу. — Мы, черви земли, униженно молим тебя простить нас за случайную гибель сына твоего, дозорного Неба — гордого беркута!

В едином порыве все хазары и печенеги слово в слово повторили призыв кагана-беки к богу Неба. Все! И язычники, и иудеи, и христиане, и мусульмане! Потому что непочтение к Тенгри-хану могло повлечь за собой смертную кару. И за примером далеко не ходить — вон он, на вершине холма, со стрелой в сердце!

— О-о Бог Неба! Человек, дерзнувший поднять руку на святую птицу, идет к тебе для справедливого суда по воле всех нас, твоих смиренных рабов! Прими крылатого сына своего, царя всех птиц! Не гневайся на нас! Ниспошли нам благоденствие на этой земле и божественной волей своей дай нам мужество в битвах и победу над урусами!

Урак принял факел от жреца и положил его к подножию трона. Пламя быстро охватило сухое дерево. Каган-беки и жрецы отступили на семь ритуальных шагов.

От нестерпимого жара руки мертвого ал-арсия поднялись вместе с пылающим орлом. Казалось, что объятая пламенем птица машет крыльями, летя в неведомую даль. Добрый знак — Тенгри-хан принимает жертву! Кочевники радостно зашумели.

Вскоре в разгуле пламени уже нельзя было что-либо различить. Огонь хлестал вверх и в безветрии был похож на гигантский цветок, живой и веселый...

Вдруг толпа ахнула. Устремив персты вверх, люди вопили от восторга — над курганом, в голубой высоте, величественно парил беркут!

Многие истинно верующие в этот миг заколебались: аллах аллахом, а могущество древнего бога кочевников Тенгри-хана вот оно, налицо!

Когда костер прогорел, тысячи воинов без шлемов с опущенными головами чередой в несколько рядов пошли через вершину кургана, и каждый высыпал на прах орла и ал-арсия щит земли.

Каган-беки Урак сидел на тонконогом Кара-Балаше, погруженный в свои мысли.

...Более десяти лет спокойно смотрел он в сторону Урусии. Но страшного лесного медведя все время дразнил и тыкал копьем в бок жадный и свирепый тумен-тархан Харук. Один из его последних набегов на земли урусов был особенно жестоким. Десять тысяч воинов тархана на несколько дней осадили Куяву. Но в тот год никто из них не вернулся к своим очагам — тумен пропал без вести. Сам Харук возвратился только через три года, оплатив свою свободу десятью тысячами золотых динаров.

Тогда Урак не придал этой потере особого значения — Харук тархан всегда был дрянным полководцем.

Пять лет назад Харук решил, наконец, рассчитаться за давний позор поражения и снова вторгся в пределы Урусии. Через неделю незадачливый тархан принес на плечах своего разбитого воинства беду в земли Хазарии — урусы обрушили огонь и меч на хазарские станы. Впереди пяти тысяч закованных в броню богатуров ехал юный сын каганши Ольги — коназ Святосляб!

Крепость Чугир первой испытала на себе яростное возмездие — урусы не оставили от нее камня на камне. На следующий день рыжебородые богатуры осадили крепость Харук-хан. Хазары упорно сопротивлялись, могучая твердыня держалась. Узнав о малочисленном войске урусов, Урак послал на помощь осажденным тумен всадников под началом смелого и умного тумен-тархана Хаврата. Через десять дней кагану-бски донесли, что хазары наголову разбиты, а от Харук-хана остались одни головешки да груды закопченных камней. Что до коназа Святосляба, то он с богатой добычей, ведя в обозе пять тысяч пленных, не спеша возвращается в Куяву.

Каган не поверил гонцу и за черную весть собственноручно отсек ему голову. Но зря он поторопился — к вечеру на взмыленном коне прискакал сам Хаврат-эльтебер и подтвердил слова гонца. Голову тумен-тархана ценили выше, поэтому она осталась на месте.

Собрав двадцатитысячное войско, Урак сам возглавил набег на земли Урусии, с тем, чтобы примерно наказать юного коназа. Но неподалеку отПуресляба коназ Святосляб устроил многоопытному хазарскому военачальнику неожиданную ловушку, переманив на свою сторону сильный печенежский отряд. Хазарское войско было почти полностью истреблено, а сам Урак едва ускакал от беды с сотней тургудов.

Вот когда Непобедимый и Разящий не на шутку испугался. Он призвал жрецов, просил их, чтобы поведали они словами древних хазарских богов, какие беды грозят стране в будущем, что ждет его самого, откуда может нагрянуть беда. Жрецы вызвали из земли кровавый дым, вода окрасилась в багровый цвет: в мрачных клубах пара и дыма метались молнии. Ведуны предсказали скорую кончину власти Урака и страшные бедствия для всей Великой Хазарии.

— Беда грядет от захода солнца! — закончили они.

— Что дальше? — с тихой яростью спросил жрецов каган.

— Дальнейшее сокрыто от глаз наших завесой неведомого, — уклончиво ответили они.

— Я велю снести ваши ослиные головы! Палача сюда!..

Но когда появился палач с широким кривым мечом в узловатых руках, небо неожиданно раскололось с ужасающим грохотом, померк свет полудня, о землю шлепнулись крупные градины, никем доселе невиданные. Урак испугался зловещего знамения, гнев его мгновенно угас, и он униженно просил жрецов остановить бедствие.

Градины с детский кулак величиной покалечили множество овец на пастбищах около Саркела. Ледяные камни грозного Тенгри-хана обрушились на людей, и немало кочевников было жестоко ранено.

Урак поверил предсказанию. Но, будучи человеком смелым и деятельным, он решил бороться до конца: сокрушить страну ненавистных урусов и убить Святосляба, так много насолившего ему. А там — пусть исполнится воля богов, он безропотно примет свой жребий...

После поездки в Романию урусской каганши Ольги, в Куяву прибыли послы царя Константина, передали слова его:

— Я тебе много дарил, потому что ты говорила: «Как возвращусь на Русь, пришлю тебе богатые дары: рабов, воску, мехов и войско в помощь».

Как император одарил урусскую каганшу, Урак знал хорошо. Северную царицу во дворце ромейского властелина приравняли к высшей дворцовой знати, подарили полторы сотни золотых монет и серебряное блюдо. Каган-беки долго смеялся над жадностью Константина — Ольга, владеющая пределами, в два раза большими, чем Византия, могла бы всю столицу ромеев устелить драгоценными мехами. Его удивило, что урусская каганша вела себя в Кустадинии тихо, и только глаза ее вспыхивали иногда, словно у дикой кошки.

Урак заранее предсказывал, каким будет ответ ромейскому царю, и не ошибся. На притязания императора Ольга гордо ответила:

— Когда ты столько же простоишь у меня в Почайне-реке, сколько я стояла в гавани царьградской, тогда дам обещанное!

Стоит ли говорить о том, что послы Константина, прежде чем услышать ее ответ, простояли у крепостных ворот несколько месяцев и возвращались к своему повелителю уже по снегу.

Оскорбленный император ромеев прислал кагану-беки Ураку триста тысяч золотых динаров (поистине, жадный платит дважды!) и просил сосредоточить всю военную мощь Хазарии против Руси. Льстивый царедворец Калокир заверил Урака, что хазарам помогут печенеги (опять плати, император!).

Каган-беки Урак узрел в этом божественный знак судьбы — настало, наконец, время покончить с могуществом грозного соседа, вернуть Хазарии ее былую славу. Мысленному взору Урака представились несметные толпы колодников, со стоном прокладывающих рабские сакмы из Урусии, Мизии, Печенегии. Да и сможет ли после победы Урака над Урусией сопротивляться его грозным туменам и сама надменная Романия?

Каган даже глаза зажмурил — видения его были так ярки и красочны...

На третий год каган-беки Урак, сговорившись с печенегами, повел орды на Русь. Но поход сразу начался не так, как было задумано. Всего две недели его богатуры на земле урусов, и уже такие потери: четыре тысячи воинов остались только перед Пуреслябом. А разгром на реке Юзуг? Если бы не доблестный тумен-тархан Санджар-эльтебер, он сам наверняка попал бы в плен! — сохрани Аллах от этого... Неделю назад пять тысяч печенегов ушли через леса в обход Куявы, и до сих пор от них ни слуху ни духу.

Правда, вчера, наконец, удалось взять и разрушить крепость Язину, прорваться на поле Богатуров. Теперь огромное войско Урака стоит перед главными воротами Куявы, где засел сам каган урусон Святосляб. Завтра он должен быть сокрушен. Завтра, и ни днем позже! Нужна большая победа, она притягивает даже самых осторожных! Проклятый Пуресляб все еще держится, хотя богатуры Урака штурмуют его непрерывно. Харук сотнями кладет воинов под стенами этой крепости: он всегда был бездарным тумен-тарханом, не чета погибшему Хаврат-эльтеберу. Но умных беки мало, очень мало.

Вот тумен-тархан Альбаид, он способный полководец. Ему поручено взять богатый урусский город Чурнагив, и гонец сегодня принес весть, что дела там идут хорошо. Это радует...

Урак очнулся от своих дум. Последний воин бросал на вершину кургана свою долю земли. Каган тронул коня, остановился на вершине, слушая громовые клики своего войска...

Перед тем как войти в шатер, Урак велел позвать ишана[97] Хаджи-Мамеда. Тот явился тотчас, низко склонился. Каган сказал:

— Этого ал-арсия, который похоронен с орлом, надо сделать святым мученником во благо Ислама. Придумай, как это сделать, ведь ты побывал в Мекке и лицезрел священный камень Каабу. Любое действие должно служить нам на пользу, а не во вред. Я думаю, ты хорошо понимаешь это?

— Слушаю и повинуюсь, о Меч Ислама, — склонился ишан в поясном поклоне и хотел удалиться.

— Подожди! — остановил его Урак. — Сейчас начнется большой военный совет, и я хочу, чтобы твой лукавый ум был рядом.

Каган-беки подал знак, и на пороге шатра возник Сегесан-хан.

— Позови к дастархану печенежских бек-ханов... Да не забудь пригласить этого... как его? Да, хана Тарсука: он только что примчался с ордой своих головорезов.

— Слушаю и повинуюсь, о Непобедимый!

— Позови также визиря ал-арсиев Сарке. И Фаруз-Капад-эльтебера. Пусть придут все тумен-тарханы. Да не забудь о сильной охране — печенеги лукавы и коварны...

Глава шестая Печенеги

Со стороны печенежского стана нарастал и ширился гул от топота тысяч копыт. Хазары всполошились. Сверкнули навстречу скачущей орде наконечники копий, нацелились стрелы. Но впереди скакал всадник со знаком кагана-беки, и хазары, склонив головы, расступились. Однако ал-арсии встретили печенегов плотным строем, ощетинились копьями — за десятью рядами пеших воинов, выстроились богатуры на рослых конях, держа в руках обнаженные кривые мечи.

— Стой! Во имя Шад-Хазара Наран-Итиля и кагана-беки Урака Разящего!

Вперед выехал нарядный всадник с простертой вперед рукой. Панцирь и шлем его сверкали позолотой и самоцветами, с плеч ниспадал плащ из шкуры тигра.

Печенеги остановились. В глазах диких скотоводов воспылала алчность — казалось, еще мгновение, и они бросятся на сверкающего всадника и обдерут его, как липку.

К визирю ал-арсиев Сарке-эльтеберу (а это был он) подскакал гонец и доложил:

— По зову кагана-беки Непобедимого и Разящего следуют доблестные бек-ханы Канглы-Кангара Илдей, Куря и Тарсук для совета и согласия.

Сарке-эльтебер снял шлем, сказал почтительно:

— Путь доблестным бек-ханам открыт для дружбы и согласия. — Он запнулся на мгновение и спросил: — Но почему так много охраны ?

— Чтобы нас не зарезали в шатре нашего брата, — бесцеремонно ответил рыжебородый Куря.

— Наша дружба не знает коварства, — возразил Сарке-эльтебер, подъезжая к великим князьям Печенегии.

— Наша дружба замешана на золоте, — ответил ему Куря, и зеленые глаза его на рябом, сером от грязи лице недобро блеснули. — А что держится на золоте, то всегда сдобрено салом коварства.

— Передай нашему брату бек-хану Ураку, — хриплым голосом поддержал Курю лохматый чернобородый всадник-гигант, — что охрана у шатра должна быть равна по числу батыров. Этим наш брат скажет о чистых, как синее небо, помыслах своих.

— Истину говоришь, доблестный коназ Тарсук! — весело подхва тил третий печенежский военачальник, молодой, сухопарый с насмешливым взглядом серых глаз и длинными, до плеч, каштановыми волосами, бек-хан Илдей. — Мы любим нашего брата кагана Урака, но честь не позволяет нам сидеть на совете с меньшим числом ханов, чем у любимого нами брата. — Он говорил мягко и закончил с доброй улыбкой. — Так и передай наше желание с почтением к здоровью Могучего.

— Да поторопись! — громыхнул Куря. — А то мы уедем к себе: Дела не ждут и на пустую болтовню у нас нет времени!

Сарке-эльтебер дал знак гонцу. Тот поскакал к шатру своего повелителя. Не доезжая пятидесяти шагов, соскочил с коня и остальной путь проделал пешком...

Если ал-арсии стояли молча, не шевелясь, то печенеги вели себя вольно и шумно, выкрикивали хазарам оскорбления, явно стараясь завязать ссору. Бек-ханы нарочно взяли с собой отборных воинов-забияк, не боящихся ни бога ни черта. Война — вот цель и смысл жизни этих людей: добыча — единственная страсть; буйное веселье — отдохновение от трудов бранных, к слову сказать, довольно редкое.

Оружие печенега было просто и незамысловато: длинное копье с листовидным наконечником, окованная железом дубовая палица с шипами, узкий прямой меч в простых ножнах. Редко у кого встречались щиты с закругленными краями.

Под каждым печенегом — низкорослый косматый конь, быстрый, как ветер. У большинства вместо седел — грубо выделанные коровьи шкуры. Кольчуг, шлемов, панцирей у них, как правило, не было. Только ханы да воины их личной охраны щеголяли в дорогих кольчугах и затейливых шлемах. Остальные были простоволосы. Их длинные, ниже плеч, рыжие, русые и черные свалявшиеся волосы от рождения не знали гребня. В сочетании с никогда не мытыми лицами они придавали печенегам дикий, устрашающий вид. В вырезах плохо выделанных овчин просвечивало грязное тело, на ногах красовались сапоги из той же овчины, только шерстью внутрь.

Непосредственные, словно дети, кровожадные, как степные волки, печенеги с удовольствием вызывали поединщиков на бой. К жизни и смерти они относились беззаботно и как-то весело, уважая только силу и лихой воинский прием. Вот и сейчас то один, то другой наездник отчаянно пролетал вдоль хазарского строя, едва не задевая за остро отточенные жала копий. Но хазары оставались невозмутимы...

Вскоре появился Сегесан-хан.

— Непобедимый согласен, — сказал он, — и считает справедливым ваше желание. У шатра пусть встанет один ряд ваших воинов, а по другую сторону — наши богатуры. В шатре будет семь наших тумен-ханов, можете взять с собой столько же. — Он поднял вверх руку. — Только печенеги и хазары должны поклясться своими богами — не заводить ссор, а недобрые мысли оставить за тысячу шагов от шатра Великого Совета тарханов!

Печенеги согласились и без излишних церемоний сойдя с коней, поклялись Тенгри-ханом и целовали лезвия мечей.

Хазары же призвали в свидетели Аллаха, так как все ал-арсии в охране кагана-беки были мусульманами.

Пятьсот тургудов Шад-Хазара, плотным кольцом окружившие шатер, клялись именем Моисея, ибо все они исповедовали иудаизм.

Ряды воинов выстроились друг против друга. Круг из ал-арсиев и тургудов со всех сторон охватил орду печенегов.

Бек-ханы с достоинством, поигрывая толстыми плетками, вошли в расписной шатер. Каган-беки Урак поднялся с золотого трона-колесницы, пошел им навстречу. Первому оказал почет Тарсуку, как старшему по возрасту, — обнял, коснулся сначала левым, потом правым плечом плеч печенега. Та же церемония повторилась с другими бек-ханами — Курей и Илдеем. Каждого в отдельности Урак подвел к мягким подушкам на краю громадного ковра, раскинутого перед троном. Рядом уселись четыре печенежских темника. Каган тоже сел, скрестив ноги, но не на трон, а у подножия его, дабы показать гостям, что считает их равными себе. Печенеги это заметили и оценили, гордо улыбнувшись друг другу.

Слева от своего владыки расположились четыре хазарских военачальника и предводитель совета при кагане-беки Сегесан-хан. Ишан Хаджи-Мамед сел рядом с Ураком — он был недоволен тем, что Непобедимый унизил себя перед грязными огнепоклонниками. Мулла моршил нос и отворачивался — от кочевых бек-ханов и темников пахло затхлым бараньим салом, потом и плохо выделанной сыромятной кожей. К счастью для ишана, печенеги не видели его гримас.

Глава седьмая Согласие

Каган-беки Урак оглядел всех пронзительным взглядом круглых желтых глаз, молча кивнул головой. Сегесан-хан подал знак, и в шатер вошли шестеро плотных воинов с золотым подносом в руках. На подносе дымилась туша целого быка. Ноздри ханов вожделенно дрогнули. Вслед за подносом слуги внесли широкие фарфоровые чаши, поставили их перед каждым, начиная с Урака.

Следом были поданы деревянные бадьи с серебряными обручами — по шатру потек терпкий запах ромейского вина.

Слуги быстро и бесшумно сменяли друг друга, оставляя перед ханами заморские плоды, сухой виноград, вяленые дыни и комки желтого китайского сахара.

Хозяева и гости сидели молча, подозрительно косясь один на другого, и ни к чему не притрагивались. Урак кивнул, и Сегесан-хан, кланяясь, обошел гостей, попробовав от всех блюд. Каган-беки взял золотой ковш, зачерпнул вина и провозгласил:

— Я пью глоток этого солнечного напитка за дружбу, родившуюся под синим небом на страх урусам! Пусть наше согласие будет вечным, как звезды, и крепким, как утесы в соленом море!

— Пусть! — громко воскликнули печенеги.

— Во славу Аллаха, Могущественного и Милосердного! — поддержали хазары.

Урак отпил глоток вина и церемонно передал ковш бек-хану Тарсуку. Тот отпил и в свою очередь передал его Курс. Ковш медленно двигался по кругу, пока не вернулся к хозяину.

Некоторое время ханы молча жевали мясо, отрезая куски его от печеной на костре туши, макали их в плошки с растопленным салом. Слуги раздавали аяки с перебродившим кобыльим молоком. Принимая их, ханы облизывали лоснящиеся от жира пальцы и вытирали ладони о голенища сапог.

Каждый черпал ромейское вино из бадей и пил кто сколько хотел. Крепкий напиток оглушал. Глаза военачальников посоловели, и каган-беки Урак решил, что настало время начать разговор, пока степные властители не опьянели вконец.

— Братья! — громко начал он. — Аллах повелевает нам подумать, как быстро взять город Куяву.

Все сразу перестали есть, закивали головами. Только Тарсук продолжал причмокивать и урчать от удовольствия, обгладывая баранью лопатку. На слова кагана он утвердительно кивнул, выражая этим свое согласие, и продолжал есть и пить с прежней жадностью.

— Истину говоришь, брат наш, — вкрадчиво поддержал Уракц Илдей. Он ел мало и почти не прикасался к вину.

— Пора свернуть урусам головы, — пробурчал грубый Куря. Тарсук отложил обглоданную кость, сказал, икая:

— А-к... у-к... Кинем жребий, кому достанется каган... ик-ак... Святосляб.

— Я поджарю его на медленном огне, — мечтательно произнес Илдей.

— А я снесу ему голову секирой! — бросил прямодушный Куря.

— А я... ик... продам его абиссинскому купцу, — заявил более практичный Тарсук.

— Ты что-о?! — подпрыгнули от возмущения и хазары и печенеги.

— Да разве можно оставлять в живых такого врага? Да Святоеляб через год приведет в наши земли черных воинов, и они разрушат Хазарию, разорят всю Печенегию! — испуганно сказал Сегесан-хан.

Урак сердито глянул на него, и предводитель совета тарханов осекся на полуслове.

— Урусского щенка Святосляба нельзя оставлять живым, — назидательно промолвил каган-беки. — Урусы его выкупят из любого плена. У них хватит золота и мехов не только для выкупа одного коназа, они могут скупить всех абиссинских торгашей вместе с их товарами. Святосляб должен быть казнен, и немедленно. Лучше-всего привязать его к хвостам четырех диких кобылиц и разорвать на части. Вот только бы нам захватить его!.. — Каган умолк, сообразив, что негоже полководцу мечтать вслух подобно сопливому юнцу. — Пока урусский коназ-пардус жив, — продолжил он после минутного молчания, — покоя не будет в степи. Он скор, как молния, яростен, как барс, и смел, словно беркут. Но сейчас Святосляб попал в ловушку, и нам надо все сделать, чтобы он не ускользнул из нее... А не уехал ли он на одной из кумвар во время боя на реке Юзуг?

— Нет! Я видел, как он возвращался в Куяву, — подал голос Фаруз-Капад-эльтебер, чернобородый молодой красавец с белым матовым лицом и карими бархатистыми глазами. — За время сечи только я метнул в него два десятка стрел, да и другие тоже стреляли Стрелы, словно снег в метель, кружились вокруг урусского кагана, и ни одна не задела его. Он, наверное, заколдован. Или он джинн, управляющий молниями! Он...

— Это хорошо, что он еще в ловушке, — перебил Урак и снова обвел всех внимательным взглядом.— Я позвал вас, степные кречеты, для совета и согласия.

Все внимательно слушали кагана-беки. Даже Тарсук перестал чавкать.

— ...Уже четырнадцать дней наши храбрые богатуры бросают свое мужество на стены Куявы, но пока смогли только прорваться на площадь перед главными воротами. Это хорошо! Это большая победа! Теперь никто не помешает нам брать Верхний город, в котором засел сам Святосляб.

— Надо сначала взять Нижний город, Подол, — сказал бек-хан Илдей. — Валы главной крепости урусов высоки, стены крепки. За ними сидят самые лучшие урусские батыры с самим каганом Святославом во главе. Поэтому я предлагаю затянуть аркан вокруг Верхнего города, взяв Подол, и задушить урусов голодом!

— Нет! — возразил Сарке-эльтебер. — Успех в быстроте! Надо всеми силами навалиться на Звенигород и Куяву! Если мы сразу не возьмем Верхний город, то Звенигород взять сможем, он не так сильно укреплен.

— А я считаю, надо еще раз попробовать переправиться через Юзуг! — возразил горячий Фаруз-Капад-эльтебер. — Урусы в последней битве потеряли немало своих ладей-кумвар и теперь не так сильны на реке. Да и мы не дадим обмануть себя во второй раз.

— Ты молод и неосторожен, сын мой, — насмешливо заметил ему ишан Хаджи-Мамед. — Реку Юзуг крепко стерегут ладьи кагана Святосляба. Надо подождать, пока подоспеют наши боевые кумва-ры. Они уже у порогов и будут здесь через десять дней. Тогда мы потопим ладьи урусов и станем хозяевами на реке.

Каган-беки молчал. Все посмотрели на него, тогда Урак сказал с затаенной усмешкой:

— Истину молвил святой ишан. Только ждать нам здесь опасно. Сегесан-хан, что ответил конунг Олугард нашему тайному послу?

— Он утопил его, Непобедимый! Потом из стана варангов прилетела стрела с ответом Олугарда-беки.

— Каков же ответ?

— «Неудача преследует жадных и поражает глупых!» — прочитал с маленького берестяного свитка Сегесан-хан.

— Он еще пожалеет об этом... — покраснел от гнева каган-беки Урак.

В глазах печенегов вспыхнули искры насмешливого недоумения: даже Куря сообразил, что записку с ответом варяга тут читать не следовало бы. «Глупым стал Урак», — отметили печенежские вожди, впрочем не совсем уверенно.

Военный предводитель хазар тоже понял свою оплошность, поэтому гнев свой погасил мгновенно и продолжал суровым голосом:

— Почти семь туменов встали под наши бунчуки. Скоро нам нечего будет есть. Все свои стада урусы успели угнать в глубь лесов. Отряды, которые мы посылаем туда, не возвращаются. Мы даже не знаем, что с ними. Вокруг бродят шайки урусских карапшиков[98]. Их много. Если мы в ближайшее время не возьмем Куяву, урусы соберутся с силами и сами нападут на нас. Большая орда коназа Святосляба гасит огонь неповиновения в земле Деревуш. Их возмутил в угоду нам германский каган Оттон. Он хочет земли Деревуш взять под свою руку.

Хазарские полководцы переглянулись. Печенеги, насупившись, молчали. «Не глуп Урак!» — решили они. Каган-беки продолжал:

— Я в тревоге. Коназ Савенелд может скоро вернуться со своими воинами. Он мудрый, опытный и смелый полководец. Разбить его будет очень трудно. И Куяву мы тогда не возьмем. Оружие урусов мощнее нашего. Они идут на битву в строю, который пробить почти невозможно. На этих высоких горах трудно сражаться нашим конным богатурам — совсем нет простора. Значит, нужен большой перевес в числе — три наших воина на одного уруса. Сейчас у нас есть такой перевес, и даже больший. Пока это так, надо взять крепости Верхнего города и одновременно штурмовать Подол через речку Глубочицу. Но прежде чем ударить по главной крепости урусов, где засел сам Святосляб, надо взять Звенигород с южной стороны и разрушить его любой ценой!

— Но там обрыв в сто локтей высотой, а под обрывом водный поток! — Прогудел Куря.

Тарсук утвердительно наклонил голову. Илдей до поры молчал, насмешливо поглядывая на хазар, и внимательно слушал.

— Поступим так, доблестные каганы Канглы-Кангара, — решил Урак. — Ваши богатуры пойдут на Подол и нанесут удар через Глубочицу. Мои воины ударят по Звенигороду. А с левого берега реки Юзуг начнет переправу тумен Гадран-хана.

— Слушаю и повинуюсь! — вскочил самый молодой из тумен-тарханов в хазарском войске, родственник ишана Хаджи-Мамеда.

Печенеги молчали, перемалывали в тяжелых от хмеля головах услышанное. Первым откликнулся Илдей:

— Ты велик, брат наш! Мы согласны, и завтра утром наши батыры пойдут с боем в Нижний город.

— Да будет так... — проворчали Тарсук и Куря.

Хазары повеселели. Печенеги все еще соображали, не попались ли они на хитрую уловку своих «братьев». Но потом успокоились, так как не нашли в словах Урака никакого подвоха.

Снова зазвенели ковши, забулькало вино, засновали проворные слуги. Разговор стал общим и непринужденным. Крепко подвыпившие печенеги и хазары обнимали друг друга, тяжелыми языками клялись в вечной дружбе.

Неожиданно за полами шатра раздался шум. Звякнула сталь. Печенеги враз протрезвели и схватились за мечи. Хазары оказались хладнокровнее. Никто из них не шелохнулся — они знали: в другой половине шатра за шелковой занавесью стоят тургуды с мечами, луками и копьями наготове и в случае, если возникнет свалка, судьбу печенежских ханов можно было предсказать заранее.

Сегесан-хан моментально исчез. Через минуту он вернулся. Следом за ним вошел растрепанный печенег с секирой за поясом. Голодными глазами оглядел он яства, сглотнул слюну и с почтением сказал, обращаясь к Тарсуку:

— Доблестный, твои батыры взяли урусский город Родень. Пленники, золото, серебро, одежда и оружие — у твоих ног! Прими и одари нас!

Тарсук вскочил. Все — печенеги, хазары да и сам Урак — с завистью глядели на удачливого бек-хана.

— Братья! — повел хмельными глазами великан. — Я должен готовить своих ястребов к битве, а потому мне время уйти. — И он шагнул к выходу.

Печенеги переглянулись. Хазары сидели насупившись. Стояла гнетущая тишина. Каган-беки Урак старался сохранить на лице и в голосе благодушие. Он понимал: совет пора закрывать.

— Друзья, — сказал он спокойно, — завтра с восходом солнца приступим мы в согласии к трудам великим.

Все молча склонили головы. Но кусок уже не лез в горло, и вскоре печенеги поднялись. Прикладывая правую руку к груди, они один за другим покидали шатер.

— Грязные свиньи... — процедил Урак, когда бек-ханы ушли. — Где надежда, что завтра они не ударят нам в спину? Два тумена отборных богатуров держи наготове, мой Сарке-эльтебер...

Не зря беспокоился хазарский полководец — Тарсук не утопил тайного урусского посла, как это сделал Ольгерд с хазарским. Бек-хан согласился принять десять тысяч золотых динаров из рук звенигородского воеводы Ядрея. Вместе с сообщением о взятии Роденя ему донесли, что ладья с золотом ждет его в шести верстах вниз по Днепру в условленном месте...

Тумен печенегов вскочил на коней и полетел, как ветер. С визгом и грохотом, сбивая встречных и поперечных, хватая жадными руками что попадя, бурей пронеслись печенеги по краю хазарского стана и исчезли из глаз. Только стонали и выли раненые на их кровавом пути да стлался дым от сожженных кибиток. Хазары слали им вслед проклятья, но гнаться поостереглись, вовремя сообразив, что рядом затаились еще две орды свирепых табунщиков.

Хазары стали строить укрепления, отделяя себя от союзников валом и рвом. Печенеги с насмешками ездили около без всякой опаски.

Когда гонцы каган-беки Урака потребовали объяснений от Илдея и Кури, каждый из них ответил по-разному. Верный себе Куря громыхнул грубо:

— Я за него не отвечаю!

Илдей ответил вкрадчиво, с благодушной улыбкой:

— Я всегда говорил, что Тарсук пустой человек. А что можно взять с пустого человека, разве можно верить слову его? — глаза бек-хана излучали при этом откровенную издевку.

Однако оба печенежских вождя твердо обещали блюсти договор и завтра, как уговорено, двинуть своих батыров в бой.

6. Гроза таится в безмолвии

Глава первая Воевода Свенельд

Флот воеводы Свенельда из четырехсот ладей по четыре в ряд стремительно катился вниз по реке Уж, к Днепру. Гнали корабли попутный ветер, течение и тысячи кленовых весел. Судно вмещало сорок человек: каждые два часа воины сменялись на веслах.

Сто грузовых плоскодонок, влекомые громадными прямыми парусами и двадцатью парами весел на каждой, везли тысячу боевых коней. По варяжскому обычаю острогрудые военные ладьи руссов с бортов были обвешаны щитами. Предосторожность не лишняя — отравленная стрела или сулица в любой миг могли прилететь из недалеких прибрежных зарослей. Не все древляне смирились с властью киевских князей, бояр и воевод.

Свенельд, суровый, рано поседевший сорокалетний витязь, с орлиным взором водянистых глаз, косым рваным шрамом на левой щеке и длинными усами, стоял на носу переднего боевого струга. Ближний воевода молодого князя Святослава Игоревича был задумчив, и никто из дружинников не решился бы в этот момент обеспокоить его — Свенельд был вспыльчив и в гневе страшен. Варяги на русской службе называли его между собой берсерком[99].

На желтом парусе за спиной воеводы изображен лик Ярилы, а в верхнем правом углу —личный знак полководца: летящий сокол над перекрестьем из двух молний.

Недавние события бередили душу прославленного военачальника Киевской руси.

Дружине его не пришлось обнажать мечи на Древлянской земле. Когда флот подошел к Искоростеню, его встретили знатные древляне вместе с князем Дубором. Все, более ста человек, стояли на коленях с непокрытыми головами. Перед ними — плаха и блестящий топор с широким лезвием. Чуть в стороне валялись четверо связанных людей нерусского обличья в дорогих изодранных одеждах. Лица чужеземцев были в кровоподтеках и свежих рубцах.

— Каемся в содеянном перед великим князем Святославом Киевским и перед тобой, князь Свенельд, — громко нараспев начал бородатый древлянский вождь Дубор. — Немский царь Оттон вскружил посулами свободы головы дурные. А сей посланник латынянский именем Адельберг, крамолу сеял на Русской земле! — Дубор указал на одного из связанных, дородного германца с выбритой макушкой. — Сей латынянин, — продолжал князь, — сказывал люду древлянскому речи чудные про новую веру в единого бога Креста и звал порушить капища Перуна, Стрибога, Велеса и других богов русских. Молитву богу своему велел сказывать тарабарским языком, а смердов стращал пришествием воев немских и...

Свенельд засмеялся вдруг и сказал громко:

— Вот и дождались пришествия. — Он указал на свои сверкающие кольчугами и копьями полки. — За что ж вы прорицателем многомудрых повязали, ведь они правду рекли?

Бояре древлянские побелели с лица. Дубор, запнувшись, продолжал:

— Люд — древлянский... узнавши, што сила козарская собралась под Киев-град, осерчал зело. Лесовики взъярились да и наклали иноземцам по холкам. Еще ранее латыняне в сказках своих ненароком стращали нас також пришествием хакана казарского. А дыма без огня не бывает! Видать, царь немский Оттон да хакан У рак в одну дуду дуют, штоб корень русский известь. — Дубор смело поднял глаза на страшного киевского воеводу и твердо закончил: — Топор на плахе, пресветлый князь Свенельд! А посему ждем казни аль милости по воле твоей!

Бояре уткнулись лбами в землю и покорно обнажили шеи. Свенельд, скрестив руки на груди, смотрел на них из-под насупленных мохнатых бровей. Ледышки его северных варяжских очей холодно поблескивали:

— Отколь весть о козарах?

— Свиток при сем немце найден, пресветлый князь. Нашенский искусник в письме болярин Оскарь поведал, што в свитке начертано. — Он протянул Свенельду свернутый в трубку пергамент.

Воевода развернул свиток и, далеко отставив его от глаз, стал читать. Древлянские князья и воеводы зашептались — виданное ли дело, чтобы знаки на коже ведать, да еще с чуждого языка. Боярин Оскарь на древлянской земле за умение читать и писать почитался выше волхва Перунова...

— Встаньте! — сказал Свенельд, закончив чтение. — Словом великого князя Святослава Киевского и всея Руси милую вас и гнев свой слагаю!

— Слава тебе, пресветлый князь Свенельд! Добром отплатим за ласку твою!

— Не тому славу поете! — нахмурился воевода.

— Великому князю Стольнокиевскому Святославу слава! — воскликнули разом древляне.

Свенельд с усмешкой обвел всех взглядом и, указав на пленников, молвил:

— А этих — под стражу! Ужо яз с ними потолкую... А сейчас доставьте съестной припас дружинам моим! — Свенельд обернулся к отрокам: — Полки на берег!

Прямо под открытым небом древлянские воины спешно устанавливали дубовые столы, наваливали на них печеную дичину, лесные плоды, ставили бочонки с брагой и вареным медом. Вспыхнули костры. Киевские дружинники сходили на берег и отрядами по тысяче человек расходились на указанные Свенельдом места.

— Гуляйте, да с осторожкой! — передавался строгий приказ воеводы. — Пей, да не напивайся! Трапезу водить попеременке да быть начеку...

Свенельд хорошо помнил, какой пир закатила княгиня Ольга древлянам на этом самом месте — вон он: курган, насыпанный над прахом князя Игоря.

Около двадцати лет назад великий князь Киевский Игорь объезжал полюдьем древлянскую сторону, за месяц до этого заплатившую дань Свенельду. Обиде древлян не было предела. Но, страшась сильной киевской дружины, дань лесовики отдали находнику с юга безропотно.

Откупились жители Искоростеня, столицы древлянской щедро и с облегчением проводили киевского князя восвояси. Дружина по легкому снежку не спеша шла в город Любеч продолжать полюдье. Гриди были веселы, а Игорь хмурился — добыча не казалась столь богатой, как его дружинникам, так как по уговору половину полученной дани он должен был отдать Свенельду: Древлянская земля уже пять лет была кормилищем варяжского конунга на русской службе.

Через день пути великий князь сказал:

— Езжайте, а яз с десятком гридей вернусь и доберу дани. Через седьмицу догоню вас в Любече.

Свенельд попытался обуздать жадность Игоря. Призывал к благоразумию. Говорил, что неспокойно на земле древлянской: долго ли до беды.

Хитрый варяг знал, что упрямый и завистливый князь никого не послушает и отговор только распалит его. Так оно и вышло. Игорь заносчиво ответил:

— Грозно имя мое! Сам царь ромейский меня страшится. Посмеют ли ослушаться робкие древляне? Трогай! — и скорой рысью поскакал обратно в сопровождении десятка дружинников.

Древлянские доглядчики поспешили к своему князю. Маленький отряд лесовики перехватили в трех верстах от Искоростеня — со всех сторон перед киевскими воинами упали вдруг деревья. Двое дружинников были раздавлены вместе с конями.

Игорь и его стража обнажили мечи, но лесовики не показывались. Только из заснеженной чащобы вылетали со свистом тяжелые стрелы...

Через час Игорь остался один. Тогда со всех сторон на него бросились одетые в медвежьи шубы, в колпаках из волчьих шкур лесные охотники. Князь, белкой вертясь в седле, успел зарубить пятерых. Но вот оглушенный дубиной конь его грохнулся оземь. Еще четверть часа понадобилось древлянам, чтобы обезоружить и связать киевского князя. На нем не было ни единой царапины — древляне сберегли его живым и невредимым. Тогда подошел к Игорю древлянский князь Мал, одетый так же, как его дружинники.

— Ты волк, князь из Киев-града! — сказал он. — Мало ли дани взял ты с нашей земли? Отдали тебе все безропотно, ако овцы. Но ненасытна утроба твоя. А коли уж волк повадился по овцы, то разбоя не бросит, пока не передушит всех. Значит, надобно убить «олка. — Он обернулся к охотникам: — Дайте ему смерть по обычаю нашему!

Лесовики схватили Игоря, и он, чуя конец неминучий, крикнул с угрозой:

— За смертию моей, князь Мал, твоя грядет! Остерегись мечей киевских!

— Што будет, то Велес воздаст нам по трудам нашим. А ты получи отмерянное тебе судьбиной твоей.

Между тем древляне пригнули два дерева, привязали к их верхушкам ноги Игоря и по знаку Мала отпустили. Душераздирающий вопль сорвал шапки нестойкого южного снега с ближайших кустов и деревьев. Эхо закатилось в дебри и умолкло.

Лесовики, хмурясь, сняли доспехи и одежду с убитых киевских дружинников. Неслышно ступая след в след, исчезли древляне в темной чащобе, унося тела своих зарубленных товарищей.

Вскоре на этом месте дрались волки, дел я добычу, жадно глотали кровавый снег и косили яростными глазами вверх, где их крылатые сотрапезники с карканьем правили бранчливую тризну по некогда могущему владыке Русской земли...

Весть о гибели великого князя не скоро долетела до столицы. Только на пятнадцатый день прискакал в Киев гонец из древлянской земли и, сказавшись отроком Игоревым, поведал Ольге:

— Сложил буйну голову любый осударь наш и супруг твой Игорь, сын Рюриков, под Искоростенем! Один— яз жив остался. Прости.

Княгиня побелела и без сознания сползла к подножию трона. Вокруг засуетились мамки да няньки. Над княж-теремом взлетели горестные вопли плакальщиц...

Вдова три дня никого не допускала к себе, кроме Асмуда, Претича и Вусфаста — ближних бояр старшей дружины великокняжеской. Да и они приходили тайно, ночью, чтобы никто не увидел. Бояре, воеводы, старцы градские и иные мужи нарочитые из большой княжеской думы шептались меж собой, сокрушаясь вслух:

— Как бы лебедь белая не повредилась умом от горя столь великого...

На третий день к вечеру в город на Горе прискакала дружина Свенельда. Воевода со скорбным лицом, но ликуя в душе, хотел опередить события. Замысел был: окружить княжь-терем своими гридями и объявить себя великим князем Киевским, силой оружия и подкупом добиться признания своей власти у киевлян.

Все складывалось к лучшему: Свенельду доложили, что Ольга до сих пор без памяти, а бояре и воеводы растерялись. Каковы же были его изумление и гнев, когда он увидел закрытые ворота детинца и нацеленные с башен стрелометы. Гриди великокняжеской дружины Не откликались на его брань, более того, вели себя так, как будто под стенами не было ни варягов, ни их прославленного в боях предводителя.

Свенельд, затушив гнев, не уходил от стен. Он разослал в Подол и другие посады своих послушников уговаривать люд киевский за себя. На следующее утро дружина Свенельда была окружена и выдворена в поле. Здесь грозный воевода увидел своих бирючей: все они, более двух десятков, болтались в петлях на одной перекладине. Варяги притихли. Свенельд мрачно отвернулся... Прошел час. Конунга позвали в княж-терем на Горе, одного...

После полудня Ольга приказала созвать боярскую думу.

— По смерти великого князя Игоря Рюриковича, — объявил громогласно в большой гриднице воевода Асмуд, — по уставу русскому стол Киевский и всея Руси переходит к сыну его! Старшой князь роду Русского Святослав Игоревич берет отчину свою — Святую Русь!

Бояре и многие воеводы недовольно загудели:

— На што нам малегу?

— Не удержать глуздырю[100] повод боевого коня! Не желаем Святослава над собой!

— Другой нужон!

— Немало на Руси добрых мужей нарочитых древнего роду-племени. Свово хотим!

— Кто ж люб вам? — с загадочной усмешкой спросила княгиня.

Чадь нарочитая обрадовалась — дело-то выгорает.

— Борича жалаем на стол Киевский! — крикнул кто-то.

— К лешему Борича, сквалыгу энтого! Глеба Черниговского!

— Свенельда жалаем!

— Ко-о-о-во-о?! Вар-ряга-а?! Ах-х ты, морда свинячья. На, получи... Х-ха!

Ольга невозмутимо восседала на стольце княгини. Лицо ее было сухим и строгим, серые глаза смотрели поверх боярских голов. Золоченое кресло справа оставалось пустым.

А шум разгорался. Кое-где зазвенели клинки мечей. Воевода Борич, маленький, с лицом злой старухи, ощерясь, отбивался от наседавшего на него необхватного воеводу Искусеви.

В самый разгар спора из боковой двери в гридницу вошли четыре дружинника-исполина в полном боевом доспехе, с обнаженными мечами в руках. Двое нести на плечах мальчика в красном корзне. Став одновременно каждый на одно колено перед Ольгой, они осторожно посадили мальчика на великокняжеский престол. Ребенок без страха смотрел на суетную в гриднице, брови его хмурились.

— Слава великому князю Стольнокиевскому и всея Руси Святославу, сыну Игореву! — гаркнули враз четыре могучие глотки.

Тотчас же все сразу утихомирились. В гриднице повисла зловещая тишина. Но ненадолго. Взорвалось скопище мужей нарочитых с новой силой. Сторонники загородили трон. Противники — их оказалось больше — приготовились к атаке. Но враз распахнулись все двери гридницы, и она наполнилась закованными в брони богатырями. Они бесцеремонно раздавали затрещины направо и налево, оттесняя бояр и воевод к стенам. Впереди великокняжеских могутов шли воеводы Претич, Слуд, Вуефаст и... Свенельд!

Поочередно подойдя к трону, они земно поклонились Святославу и княгине-матери. Дружинники ударили мечами по железным щитам: с княж-терема метнулись в небо стаи ошарашенных голубей. Четырехлетний Святослав закрыл уши ладошками, сморщился было, но сдержался и не заплакал.

Из усмиренной толпы воевод, бояр и старцев градских первым вывалился тысяцкий Ядрей, упал перед Святославом на колени, пропел сладко:

— Ты солнце Святой Руси! — и, обернувшись, воскликнул фальцетом: — Слава великому князю Святославу, сыну Игореву!

— Слава! — громыхнули могуты и еще раз по щитам: «Гр-р-ам-м бан-н!»

— Слава великой княгине Ольге! — завопил сообразительный Ядрей.

— Слава!!! — теперь уже гремела вся гридница. — Сла-ава-а! Даже самые упрямые поняли, что сопротивление бессмысленно — умная и решительная Ольга, опираясь на окованные плечи дружины и ее предводителей, никогда и никому не уступит киевский стол.

Через два часа на холме у капища Перунова Киев давал клятву на верность новому великому князю. Волхвы окуривали проходящих чередой бояр и других мужей нарочитых очистительным дымом из калины. Малолетний князь не по детски серьезно смотрел на них. Рядом сидела его мать и соправительница Ольга. Их окружала охрана с обнаженными мечами. А внизу, за ровными блестящими рядами витязей, кричал «славу» великому князю работный и торговый люд киевский...

Глава вторая Где тлеет измена

Конунг Свенельд верой и правдой служил Ольге и Святославу. Служил и упорно продолжал ждать своего часа.

Допрашивая пленного Адельберга, епископа германской католической церкви, Свенельд требовал от него подробностей, и тот перед лицом смерти поведал следующее:

— Были у нас два барона вашей земли, Сабур и Ярошек. Крестились в нашу веру. Король наш, божьей милостью Оттон Первый, одарил их щедро. Бароны ваши говорили, что Русия давно ждет пришествия новой веры, а сами они земли древлянской. Люди этой земли, боясь давнего гнева и немилости короля вашего Святослава, просят военной защиты. Им было обещано войско... Но сейчас наши границы тревожат норманны, а с запада грозят франки. Семь лет назад король Оттон разгромил угров под Аугсбургом, но и сегодня они неспокойны...

— Как в сказке древлянской, — сухо рассмеялся Свенельд. — Мужик кричит соседу, на которого пчела напала: «Сейчас помогу, вот только от медведя избавлюсь!»

Адельберг шутку принял, скроил угодливую гримасу.

— Хоть тот мужик и под медведем, — сказал он, — но отогнать пчелу от соседа можно и рукой помощника. Так рассудил король наш, обратившись к Романии.

— Неужто сами греки на нас ополчаются? — не поверил Свенельд.

— Нет. Ромеи сами воевать не любят. Но у них много золота, которое воюет не хуже стали. Только сейчас не их золото, а золото короля Оттона передано через Константинополь вашим соседям — кагану Хазарии и печенегам. Но мне известно, что и император Романии немало потратился на этот поход.

— Печенеги с козарами, что кошка с собакой, — усомнился киевский воевода. — Их не соединить даже золотом.

— Золото все соединит. Кочевые бароны и каган Хазарии его любят. И дали его щедро ради главного — разрушения Русии. А для того, чтобы отвлечь перед нашествием кочевников главные силы короля Святослава от Кивомани, я и мои спутники были посланы для возмущения племени древлян. Только по приезде сюда я не встретил ни Сабура, ни Ярошека.

— И не встретишь, — насмешливо прищурился Свенельд. — Не древляне они. Ярошек, должно, ляхского круля доглядчик, а Сабур — козарин аль печенег... Когда ж сила степная грядет под Киев-град? — спросил воевода.

— Уже три дня как должны быть под Кивоманью. Счет их до семидесяти тысяч будет, а может быть и больше. Кивоманьбург не продержится против такой силы и недели. — Епископ не мог скрыть злорадной усмешки, но, почувствовав опасность, испугался и добавил вкрадчиво: — В это тяжелое время я мог бы тебе пригодиться, герцог Свенельд. Король наш помнит о тебе и предлагает службу. Ты ведь не русс. Что нашел ты в этой дикой земле невежественных племен?

— А что, осталась ли моя отметина на челе конунга Оттона? — в свою очередь спросил Свенельд.

— Славный удар! — деланно оживился епископ. — Этот шрам на лбу король закрывает волосами.

— Пошто стыдиться боевого шрама? — удивился варяг.

— Боевые шрамы украшают рыцарей, — ответил Адельберг, — но никак не королей. Ибо король милостью божьей вознесен над людьми, значит, для них он бог. А убога никаких шрамов быть не может.

Свенельд с интересом рассматривал словоохотливого попа, наглевшего с каждой минутой, усмехнулся и спросил внезапно:

— Скажи, Адельберг, а сколько жира можно вытопить из тебя, если подвесить в котле над костром?

— Пощади, великий герцог! — Взвыл немец, грохнувшись на колени перед Свенельдом.

— Ладно... — махнул тот рукой. — Свезу тебя к великому князю.— Сам поведаешь ему о кознях Оттоновых. А уж Святослав-князь решит — смерти тебя предать аль на волю выпустить. Моли своего бога, авось да выручит...

Через четыре дня из Киева прискакал гонец и передал Свенельду приказ великого князя спешно возвращаться в столицу Руси.

— Трех коней загнал яз, поспешая к тебе, воевода... — сказал доспешник княжеский. Он был запылен и валился с ног от усталости.

Многоопытный в ратном деле воевода, прошедший через десятки битв больших и малых, не сидел сложа руки. Ладьи были уже изготовлены для спешного похода, но он, подозрительный по натуре своей, не очень-то доверял рассказам Адельберга. Признание могло быть просто хитрой уловкой для отвлечения киевских дружин с древлянской земли. И только приказ Святослава развеял его сомнения.

Накануне Дубор привел под стяг великого князя Киевского три тысячи сторонников и сто грузовых плоскодонных ладей.

— Коней всего пять сотен собрал тебе, — сказал древлянский предводитель. — Сторона наша лесная, табунов больших не держим. Но кони эти добрые...

Он помолчал немного и добавил:

— Возьми и ценя с собой на защиту Киев-града. Вот и гриди мои.

Лицо Свенельда потеплело:

— На доброе дело решился, князь Дубор! Отплатится тебе стремление твое из казны великокняжеской. Беру с радостию!

Позади древлянского вождя стояла его дружина из трехсот рослых, бородатых молодцов: все в добрых кольчугах, с широкими боевыми топорами за поясом. Позади них прямоугольником выстроились ряды сторонников. Вооружены они были беднее, но зато все до единого — с длинными рогатинами на медведя и мощными зверобойными луками.

Свенельд невольно вздрогнул, вспомнив вдруг давнюю битву под Искоростенем. Тогда такие же полубезоружные мужики смело шли на смерть, не единожды яростью своей обращали в бегство прославленных киевских дружинников.

— Вои со всей земли древлянской, — гордо сказал Дубор, по-своему истолковав взгляд Свенельда. — Коль нападет ворог, то оборониться нашей земле нечем будет. Осталось совсем мало ратников. Старики, бабы да ребятишки одни.

— Обороним Киев-град — всю Русь от разорения спасем, — сказал Свенельд. — Пока стоит Киев — матерь городов русских — поостережется немец или лях шарпать землю нашу...

На следующий день, едва заалел восток, боевой караван из четырехсот ладей пошел к Днепру. Впереди на легких челноках сновали Дозоры, а по обеим берегам ходила верхоконная сторожа.

Когда до устья реки Уж оставалось около десятка верст, на отмель левого берега выскочило трое конных. Покрутились на месте особым знаком.

— Сполох показывают, — заметил Свенельду тысяцкий Велемудр.

— Вижу...

По сигналу с переднего струга весь караван стал бросать в воду Упоры. Ладьи растянулись на добрых пять верст.

Похватав луки, изготовив мечи и копья, закрывшись огромными щитами, руссы приготовились к бою.

Велемудр поспешил в челноке к берегу. Всадники ждали его. Между ними виднелся связанный по рукам человек в лосиной справе и волчьем колпаке. У одного из верховых поперек седла лежала двухлезвийная рогатина — обычное оружие древлянского охотника.

— Пошто сполох? — спросил Велемудр.

— Дак ить доглядчик сей недоброе сказывает.

— Пошто повязали?

— Чуть ни то Кирпу рогатиной не пропорол.

— Сказывай, кто таков? — Велемудр уставился на пленника пронизывающим взором угольно-черных глаз.

— Древляне мы... — хмуро ответил тот.

— Вижу, што не козарин. Пошто в драку лез?

— Мыслил — тати полочского князя Рогволода. Те лихие робята: чуть рот разинул — и поминай как звали. От них едина дорога — на рабский базар. А кому охота? Вот и отбивался.

— Киевляне мы, — ответил смущенно Велемудр.

— То и спасло воев ваших, по говору узнали. Не то б покололи всех в лесу-та.

— А ты разве не один?

— Знамо дело... — усмехнулся лесовик. — Эй, Сучкарь, выходь! — крикнул он.

Кусты позади всадников раздвинулись, и на отмель один за другим вышли одиннадцать приземистых диковатых мужиков. Все с рогатинами и тяжелыми луками. Всадники и Велемудр невольно поежились.

— Н-да-а... — только и сказал тысяцкий. Потом спохватился: — Да развяжите ж вы его!

Лесовики тем временем окружили киевлян, сняли колпаки, поклонились. Но Велемудр видел, что рожны рогатин все еще нацелены в их сторону, а в глазах охотников застыла настороженность. Вид огромного каравана, казалось, совершенно не смущал их.

— Ну сказывайте, братие, все, што ведаете, — попросил тысяцкий.

— Плывут по Непре-реке струги ненашенские. Споро бегут.

— Варяги?

— Непохоже навроде бы. У варягов струги длиньше и на носу зверь ощеренный. А это должно полочане. Дак нам все одно. И те и другие горе несут.

— Много их?

— До сотни числом.

— А далече ли?

— Верстах в двадцати вверх.

— Как же вы опередили их пехом-то? — удивился Велемудр.

— Тама излучина верст на сорок, а мы напрямки.

— Кто из вас, робята, на струг со мной пойдет? Надобно все в подробностях воеводе обсказать. Там и князь ваш, Дубор.

— Повязан, чать? — мрачно осведомились древляне.

— Миром идем под Киев-град, степняка бить.

— А ?! Ну коли так, поехали... — сказал тот лесовик, которого пленник назвал Сучкарем.

Велемудр приказал всадникам зорко следить за неведомым флотом, а сам с Сучкарем поплыл к передней ладье...

Воеводы обсудили новость. Свенельд распорядился спешно идти к Днепру и перенять встречный караван. Киевляне быстро загородили стрежень могучей реки и изготовились к битве. По знаку Свенельда четыре тысячи комонников разделились — половина переправилась на левый берег Днепра, а другая осталась на правом, схоронившись в прибрежных зарослях. На Две версты вверх против течения, за поворот ушли десять самых быстрых стругов, для того, чтобы, если это враг, заманить его в ловушку. Ну а если друг, то встретить с честью...

Потянулись томительные часы ожидания.

«Ежели это варяги, — размышлял Свенельд, — добра от них в такой час ждать нечего...»

Давно это было — его, тогда еще молодого хафдинга[101] норманнов, ждала смертная кара на родине викингов. Конунг Эйрик Кровавая Секира посчитал молодого ярла Свенельда причиной всех бедствий, обрушившихся на Норвегию. Суд из двенадцати заседателей согласился с мнением конунга, имя которого наводило ужас на подданных. Вина Свенельда сводилась однако к тому, что он был богат, удачлив в битвах и очень популярен среди морских бродяг — викингов. А Эйрик не терпел соперничества даже среди родни — прозвище «Кровавая Секира» он получил за убийство всех своих братьев.

По закону преступника Свенельда должны были убить молотом Тора в четверг. Четверг у норманнов считался днем бога Тора.

Но бог-кузнец, бог-воин не допустил несправедливости — руками друзей Свенельда он разбил оковы и заодно покарал самого конунга: Свенельд в стычке раскроил Эйрику череп тем самым оружием, которое дало прозвище тирану.

На трех дракарах хафдинг бежал из родных мест. Выбор — куда — был сделан давно: только руссы могли надежно защитить его от мести Харольда, сына убитого Свенельдом Эйрика...

Поэтому сейчас Свенельд с волнением ждал встречи с неизвестным флотом. Если это его соплеменники из враждебного клана, то киевский воевода поступит с ними безжалостно. Сил у него для этого достаточно. Правда, вряд ли воины из клана Харольда осмелились бы забраться так далеко в русские пределы — они не могли не знать, сколь велика здесь сила Свенельда. Но мало ли что... Сто дракаров — это шесть тысяч норманнских мечей! Такую силу Новгород мог и не удержать. А викинги и с менее значительными силами захватывали целые страны. Совсем недавно Карл Третий вынужден был уступить им изрядную часть своей территории, которая сейчас зовется Нормандией. За это короля прозвали Простоватым. А ведь тогда к берегам Франкии пристали всего три десятка дракаров...

Свенельд сам был норманном по крови и по повадкам, поэтому твердо решил скорее утонуть, чем пропустить врага к Киеву. Свою славу первого воеводы он не намерен был уступать никому.

Но вот наконец-то из-за поворота вынырнул челнок. Гребцы подняли сигнал «свои».

— Полоцкий князь Рогволод с вой многими идет к тебе на подмогу немского царя ратовать, — доложил гонец от полочан, тысяцкий Колес.

— А где ж брат мой, князь Рогволод? — спросил воевода.

— Стал на упруги. Ждет дозволения прийти, — ответил Колес. — Доглядчики наши узрели вас еще часа три тому.

— Хитер князь! — рассмеялся Свенельд. — Велемудр! — позвал он. — Пойди, позови князя Рогволода с почтением для беседы... И ты езжай с ним, — приказал воевода полоцкому витязю.

Вскоре головной струг полоцкого князя причалил к Свенельдовой ладье. Старые друзья обнялись. Они были одногодки и даже чем-то походили друг на друга: оба высокие, плечистые, усатые.

Свенельда полоцкий князь считал своим, любил и во все времена поверял ему свои тайны, поскольку был его кровным братом — это он, Рогволод, спас когда-то молодого хафдинга от ярости Эйрика Кровавой Секиры.

Варяги могли говорить откровенно.

— Слыхал, слыхал! — воскликнул Свенельд. — Рад безмерно рождению дочери. Как нарекли?

— Рогнедою...

Свенельд опустил непокрытую голову.

— Благодарю, — сказал он растроганно,— что именем моей матери нарек ты дочь свою. Благодарю... В Киев-граде припасен у меня добрый поминок.

— А я сыну твоему Люту поминок с собой прихватил, — ответил Рогволод. — Вот он, — и поднял обеими руками тяжелый франкский меч в узорчатых ножнах.

Свенельд шутливо отстранился.

— Сам вручишь. На пятый день месяца изока рождение Люту приходится. Как раз три годика будет. Лучшего дара на подстягу, чем меч викинга, и быть не может. Схорони, брат, поминок сей до поры.

Свенельд подозвал Велемудра:

— Веди караван. А яз погостюю в лодии брата моего названного.

— Сполню, воевода! — бойко ответил тот. — Эй! На парус, друзи! Дайте знак к движению! Комонникам знамено — берегом поспешать! Сторожа водная, на челнах вперед!

Десяток челноков ринулся вниз по Днепру.

— Гонца спошли под Киев-град, — распорядился Свенельд. — Где-то под Дорогожичами стан Добрыни должон быть. Пускай сыщет его доспешник наш...

На струге Рогволода опасаться было некого. Полоцкий князь окружил себя верными людьми — в основном варягами. Под плеск воды, скрип уключин и шорох ветра в парусе, побратимы разговорились. Смелым речам помогало доброе германское вино.

— Я мыслю, брат, — начал полочанин, — что пристало время извести корень Игорев. Степняки в сем деле подмога нам. Сничто-жим змеиный род, с хаканом казарским мир учиним, и стол великокняжеский в наших руках. Кому, как не тебе, володеть отчиной Олеговой?

Свенельд задумался, покусывая кончик длинного уса. Молчал долго, потом ответил:

— Нет! Этот час не про нас. Ежели бы Святослав битву сию ладил с одной дружиной своей, тогда можно было бы пытать удачу. Ряду Полчному, болярам да старцам градским все едино, кто великий князь — Святослав ли, яз ли. Им своя выгода дороже — мошну набить. Им удачливый в войне князь нужон, ибо гридям сие — злато и иная добыча ратная; купцам — прибыток в торговле рабами и иным чем; ну а о болярах и говорить нечего.

— Кто ж на Руси удачливее тебя в войне? — удивился Рогволод. — Святослав щенок еще. Правда, машет он мечом изрядно. Да разве сравниться ему с тобой?

— Не о том речь, как кто мечом машет... — возразил Свенельд. — Слава моя высока, слов нет. И не Святослава или Ольги страшусь яз. Есть сила много могутнее — народ! — Это слово Свенельд как бы вколотил в нить разговора, произнес отрывисто и громко. — Да, не изумляйся, это так. Святослав поднял на битву со степью народ: смердов, холопов, люд работный. Им, коим терять нечего, окромя укруха аржаного хлеба пополам с толченой корой древесной, им, голым да босым, война не нужна, ибо она не несет им ничего, окромя горя да крови. И они все сделают, чтоб задавить ее... Яз не единожды водил дружины в поход. Там, в чуждых пределах, руссы рубятся вяло, а на своей земле — яростно! Смерти не страшась! Черный люд русский сломает хребет степным ханам. А впереди сейчас в глазах и устах народных Святослав свет Игоревич, а не мы...

— Ну и пускай себе! Все едино поход степняков нам на руку!

— Нет, брат мой! Святослав нынче для народа русского, што твой Перун Громоносящий и Защищающий. Пусть даже мы убьем его и с помощью Степи захватим Киев-град. Это сотворить можно — сил хватит. Но нам не удержаться тогда на этой земле. Руссы, ты плохо их знаешь, станут воевать с нами и год, и два, и десять лет. А если понадобится — так и сто. Но наш род искоренят до последнего колена. Вспомни Рюрика, бежавшего за море. Вспомни Олега — так и не простила ему Русь смерти киевских князей Оскольда и Дира. А уж как высоко летала слава покорителя Царьграда! Чать, куда ярче моей та слава была. В веках останется. Правил Олег Вещий в Киев-граде — Великую Козарию трепетать заставил, сколько данников у нее отнял, а умер в Старой Ладоге. И еще неясно, от укуса ли змеи... Руссы называют нас находниками. А меня — Черный Ворон Сантал!.. Может и мне руссы славу воспоют после того, как убьют: они очень любят мертвых правителей, но живых — никогда! Впрочем, и мертвых поносят иногда...

— Я про это ведаю.

— То-то, брат Рогволод; плохое время выбрал ты для измышления своего. Ныне Русь ако десница сжатая. И сейчас нам всем надобно на Степь обрушиться. Чем скорее вызволим Русь из беды, тем ближе будем к власти единоначальной... Ждать надобно, брат Рогволод. Власть чаше всего в тиши сменяется. Для этого звон мечей да кровь великая не надобны...

— А я в Киев-град своих людей загодя спослал, чтоб подмогнули хакану, — ухмыльнулся Рогволод.

— Зря! Проведает Святослав — не сносить тебе головы! Даже яз помочь не смогу. Больно уж скор на руку волчонок.

— Что ж, сделанного не воротишь. Буду начеку...

— Сражаться тебе, брат, со степняками надобно так, чтоб любая хула отпала от тебя. Святослав-князь отвагу любит и простить за это может все.

— Спасибо за добрый совет. Трусом я никогда не был. — Рогволод тяжело вздохнул и закончил: — Буду рубить головы козарские да печенежские, раз так дело повернулось. А по мне бы...

Глава третья Летят стрелы Перуновы

Добрыня встретил Свенельда и Рогволода с почетом, как и подобает встречать старших. Древлянскому князю Дубору лишь холодно кивнул. Тот не обиделся — понимал что к чему.

Говорили долго. Добрыня рассказал о событиях под Киевом, изложил предварительный план Святослава по разгрому врага.

Свенельд мысленно согласился с этим планом, но одобрил в нем не все: он считал, что кочевников ни в коем случае нельзя было пускать на Воиново поле перед Вышнеградом и Звенигородом.

— Тверди надобно защищать до последней крайности. Пока стоит Звенигород и держатся окружные крепости Лядовка, Детинка, Замково и Замятна-на-Подоле, ворогу Киев-града не взять! — твердо заявил Свенельд.

Опытный полководец, он считал, что хазарские и печенежские тумены можно окружить и уничтожить у подножия Киевских гор за рекой Лыбедью. Свенельд был прямолинеен, что свойственно было варягам, и привык поражать врага в лоб. Правда, такое решение часто стоило большой крови. Но не своей же!

Каган-беки Урак, будучи не менее опытным полководцем, ждал от противника именно таких действий, а следовательно, был готов к ним. К тому же под рукой Урака были куда большие силы, чем у Святослава, а он-то знал, как лучше всего ими распорядиться...

Добрыне не понравилось возражение Свенельда и его заносчивость.

— Святослав-князь ближе нас к ворогу, значит, ему и ведомо больше нашего! — горячо возразил он варягу. — Нам надобно все сотворить по слову и измышлению его. К тому ж великий князь наказывал, штоб ты, воевода Свенельд, выполнил без слова волю его!

Свенельд нахмурился, шрам на его лице стал багровым. В горнице повисла тишина. Было слышно, как гудел шмель, ударяясь в слюдяное оконце. Казалось, что гнев грозного воеводы через мгновение выплеснется наружу. Но Свенельд сдержался. «Вот она, та сила, что стоит на моем пути, — подумал он зло. — Голь перекатная! Три лета тому кологривом[102] при князе был, а ныне тысяцкий — чадь нарочитая... с посконным рылом! Надобно потом приструнить его — больно уж смел стал...»

Словно угадав мысли варяга, Добрыня чуть заметно улыбнулся. «Злобствуй, да молча! А поносить русичей вслух мы тебе не дозволим. И Святослава тронь-ка, попытай — он тебе вмиг голову сымет!»

Свои соображения для передачи их Святославу Свенельд изложил на листочке распаренной бересты, и вскоре голубь унес его в Киев.

— Споро обойти ворога можно только конной дружиной, — сказал Свенельд спокойно, — а в седлах у меня всего четыре тысячи воев. Где взять коней хотя бы еще для шести тысяч ратников?

— Святослав-князь прислал из своих табунов две тысячи коней, да мы тут насобирали еще тысячу. Бери всех, воевода, — предложил Добрыня.

— Это хорошо, — оживился варяг. — Но еще столько бы...

Ни вдруг раздались громовые голоса бил, завопили рожки, зашумел боевой стан. Воеводы встали. В дверь протиснулся пожилой ратник.

— Беда! — хмуро прогудел он. — Печенеги близко. Передовая сторожа баит, орда-де в три-пять тысяч степняков скачет прямиком на нас.

— Дружины в строй! — распорядился Добрыня.

— Какой тропой бежит печенег? — спокойно спросил Свенельд.

— Сказывают, в полуверсте от берега Непры-реки.

— Добро...

Свенельд подозвал тысяцкого Велемудра и что-то вполголоса сказал ему. Тысяцкий быстро вышел.

Добрыня продолжал отдавать краткие распоряжения. Входили и выходили люди. Свенельд с любопытством наблюдал за молодым воеводой и пока ни во что не вмешивался. Застенчивость с витязя как рукой сняло — сейчас он был полководцем, твердым, решительным, может быть, несколько горячим.

— Впереймы яз спослал пять десятков лодий с гридями. По знаку моему — ударят они в спину ворогу. — Свенельд положил руку на плечо Добрыни. — Да не горячись так! Выйдем в поле, глянем сами, что к чему.

Рать сторонников еще только выстраивалась на опушке леса длинной линией на десять рядов в глубину. Но впереди уже стояли щитоносцы. За ними — лучники. Третья и четвертая шеренги составлялись из копейщиков. Остальные шесть линий собирались из смердов, вооруженных топорами, сулицами, рогатинами, мечами и палицами.

Почти все сторонники имели щиты: у одних добротные, обтянутые кожей, обитые железными или медными полосами и бляхами; у других — просто сбитые из дубовых досок или сплетенные из ивовых прутьев.

В кольчугах, медных или железных панцирях были воины двух передних шеренг. Остальные одеты кто во что горазд: на одних — кожаные панцири, на других — стеганые тягиляи[103], на третьих — Доспехи из дуба, другие обмотали грудь и плечи просмоленной веревкой в несколько слоев. На головах многих ратников были надеты шлемы, выдолбленные из корневищ березы, осины, дуба или вяза.

Свенельд приказал Рогволоду и Дубору построить свои дружины позади киевлян — в запасную рать. Часть всадников прикрыла фланги дружин, другая ушла вперед, чуть вправо, схоронившись в засаде

Свенельд и Добрыня проскакали перед челом войска. Сторонники, как было им приказано, молчали.

— Где сторожа Луки? — Спросил Добрыня сотского Мину. — Он же прямо на пути ворога стоит, над Змеевой падью. Неужто порублена?

— Сопливый глуздырь, што он понимает! Попался, ако кура в ощип. Раненько ему богатырей водить, да еще в дозоры, — не преминул съязвить Мина, ревновавший к успехам будятинского гридя.

— Не мели попусту! Лука — гридень сторожкий, зря на рожон не попрет. Здесь што-то не то... Хотя бы один дозорный, а прибежал бы. Вся сторожа Луки на добрых конях.

— Окрутить могли. Заманить. Печенеги — вои зело ухваткие да хитрые, — не сдавался Мина.

На опушку леса вылетели дозорные с ближних сторожевых застав. Завидев ровную линию полков, на мгновение осаживали коней и скакали к воеводам.

— Ворог близко! — кричали они еще издали. — Печенеги!

— Идут с полуденной стороны. Часом здесь будут!

— Прошли селище Пчелино!

Добрыня удивился:

— Пошто дыма не видать? Пчелино в двух верстах всего.

— Не ведаем...

Свенельд внимательно посмотрел на доспешников, воевод и обратился к Добрыне:

— Диковинно, штоб печенег острога не спалил. Может, степняки проведали про стан твой и мыслят из-под тиши наскочить?

— Их всего-то три-четыре тысячи, а может, и того меньше. Не дураки, чать, печенеги, понятие имеют, што в боевом стане русском немалая сила должна быть... — Добрыня помолчал, прикидывая что-то в уме. — Тут не все ясно. Степняки леса стерегутся и малой ордой в него не сунутся. Да и не ходят они без дозора доброго.

В это время над лесом, что тянулся по противоположному краю поляны, поднялись с гомоном стаи птиц. И тут же на опушку выехало несколько групп всадников. Завидев готовые к бою дружины, они остановились. Трудно было с такого расстояния определить, кто они, эти всадники. Но низкорослость коней, их длинные хвосты и гривы говорили сами за себя — на таких конях ездили только печенеги, кочевые хазары да угры, это знал каждый.

Мало-помалу перед руссами оказалась вся орда. По команде Добрыни ратники передней линии чуть повернули щиты вбок, а лучники второго ряда изготовились к стрельбе сквозь образовавшиеся щели.

От неведомой орды отделилась группа конных и во весь опор поскакала к русским дружинам. Впереди на рослом коне сидел витязь в русском доспехе. Рядом, откинувшись в седле, скакал богатырь во фряжеском панцире и косматом хазарском шлеме: за спиной его вился по ветру архалук из узорчатой паволоки.

Когда всадники приблизились на сотню шагов, Добрыня воскликнул:

— Дак то ж Лука! Но кто тот козарин?

— Проведаем, — обронил Свенельд.

— Чаво это вы взбеленились? — изумился Лука Чарик.

— Как чаво? — передразнил его сотский Мина. — Рать чуждую встречаем.

— Што-о? Да то ж вои князя волынского с уграми в подмогу нам!

— А откель нам сие ведомо? — строго спросил Добрыня.

— Дак яз к тебе доспешника сразу и спослал.

— Где ж он есть? — Добрыня нахмурился. — Аль сорока по пути унесла?

— Не ведаю, куда его леший занес, — пожал плечами сотский.

Не сорока унесла лихого дозорного. И леший его не трогал. Не острегся воин. Догнала его стрела печенежская, пронзила спину. Кулобич, рыскавший по дебрям, как волк-одиночка, устерег русича и попользовался добычей...

— Потом разберем, — прервал Свенельд. — Сказывай, кто таков? — обратился он к наезднику в хазарской одежде.

— Аль не признал меня в этом обличье, воевода? Князь я волынский Владислав.

— Верно! — обрадовался Свенельд. — Не признал тебя сразу. Давай обнимемся, князь.

Они обнялись, похлопывая друг друга по плечам.

— Поведай, каких печенегов привел ты с собой? — спросил Свенельд.

— То не печенеги, — рассмеялся Владислав. — То вои мои на конях печенежских да тысяча угров. На подмогу вам пришли. Когда еще к Киев-граду собирались мы, примчались в Волынь три тумена угров с князем их Термицу. Святослав посылал к уграм гонцов, вот Термицу и повел подмогу на Русь. Один тумен с нами пошел, а с двумя другими хан Иелех двинулся в Печенегию.

— Много ли коней у тебя, князь Владислав? — спросил Добрыня.

— Хватит. Нас с уграми до пяти тысяч воев и у каждого заводной конь, а то и два.

— Откуда ж у тебя кони печенежские?

— Заплутала тут в дебрях орда степная до пяти тысяч копий. На нас нарвалась. Побили мы печенегов и коней у них взяли...

— Добро! — обрадовался Свенельд. — Теперь дело ратное с поспешанием сотворим. — К Добрыне обернулся, приказал: — Вели сполох кончать! Отведи воям волынским и уграм место для стана. Часом ждем тебя в истбе для беседы ратной. Воеводу угорского тож покличь...

На полянах вокруг селища Змеево полыхали костры. Искры чертили сумрак. В артельных котлах варилась каша, а на песчаном берегу днепровском лодейная дружина бражничала с местными смердами, охотниками, рыбаками. Угры расположились особняком, раскинув шатры кругами. Кочевники резали кобылиц, ловко свежевали их, рубили на куски и жарили мясо прямо на углях. Еду запивали кобыльим молоком.

Шумел боевой стан. У дымных горнов без передышки ухали молоты — в последний час перед грозной битвой Русь перековывала орала на мечи...

— Яз так мыслю, друзи, — заговорил Свенельд. — Десять тысяч лучших витязей моей и твоей, князь Владислав, дружины надобно посадить на коней и, часа не медля, бежать в обход Киев-града. Тебе хан Алмуц, с твоими кречетами в передовой стороже быть.

Коренастый воин сверкнул голубыми глазами и склонил белокурую голову в знак согласия. Алмуц был молод, и такое поручение льстило его самолюбию.

— По уговору, — продолжал Свенельд, — через два дня Святослав-князь подаст знак к наступлению. Надобно успеть перенять ворогу путь в Дикое поле...

— Князь Термицу с туменом угров уже стал в схороне у Печор, — вставил Владислав.

— То добро измыслено. Но ежели все тумены козар и печенегов, почуя недоброе, ринутся в степь, то в един миг сомнут угров. Так што нам поспешать надобно, дабы доглядчики вражьи про угров Термицу не проведали раньше времени... — Свенельд помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил снова: — Князь Владислав пойдет со мной в товарищах. Ты же, Добрыня, снаряди пешую рать, дай им доброго темника, и пускай поспешают вот сюда. — Воевода показал точку на разрисованном пергаменте, где был изображен Киев с окрестностями. — Здесь, у селища Василева, в глухом займище, сольемся мы все с ратью воеводы Асмуда. Остальных сторонников сажай на весла, яз отдаю тебе вселодии с кормчими. Подойди ночью скрытно к левому берегу Непры-реки, на версту ниже Киев-града, и по знаку с воротней башни детинца смети всей силой своей козарскую рать в реку. Чтоб ни один не ушел! Потом поплывешь половиной лодий к Подолу, а другой половиной загородишь стрежень Лыбедь-реки. Найдешь меня там. Четыре тысячи гридей Ряда Полчного поведет князь Рогволод. В помощь ему тысяцкий Велемудр, — продолжал излагать свой план Свенельд, повернувшись к полоцкому князю.

Добрыня много раз слышал о подвигах Рогволода в битвах с ляхами, варягами, германцами. Но самому князя в деле видеть не приходилось, поэтому смотрел он на полочанина с нескрываемым любопытством. «Надобно бы позвать варяга сего на потешный поединок, — подумал русский витязь. — Попытать силушку и ловкость его».

— Князь Рогволод поведет своих могутов тайно через Зарубину падь на Подол, — говорил Свенельд. — Тайно! Чтоб ворог не проведал. А поступать — тебе, князь, по слову Вуефаста. Он воеводой нынче в Нижнем граде... И времени терять нам не можно! Ты, князь Владислав, и ты, витязь Добрыня, спешно отбирайте полки по слову моему. Завтра с зарей первым уйдет Рогволод с дружиной. Да, брат! — спохватился он. — Возьми с собой древлян с князем Дубором. Древляне в лесах, как дома. Вои они добрые и к смерти бесстрашные!

Князь Дубор покраснел от такой похвалы. Встал. Поклонился всем.

— На нивы бранные поспешайте, братие! Час приспел! — Свенельд встал. Поднялись и все остальные.

Глава четвертая Стрибог сердится

Каган-беки Урак не любил, чтобы ночью во время сна в его шатре кто-либо оставался. Памятуя печальную судьбу своего предшественника, задушенного собственными тургудами, он всю охрану удалял наружу. Долгие полвека, с тех пор как сел он на золотой трон-колесницу, спать всегда приходилось вполглаза. Чутко спать, как одинокому волку в степи.

Всю жизнь проведя в боевом седле, военный предводитель хазар сохранил сухость в теле и юношескую подвижность. Рука его оставалась твердой и точно направляла острие меча навстречу судьбе.

Врагов было много. Здесь, в собственном стане, их больше, чем где-либо. Жадные, завистливые ханы недовольны — два раза рождалась луна, а город Куява по-прежнему стоит непоколебимо. Правда, урусы оставили все окружные крепости и отвели своих воинов в Нижний город. Но это мало кого утешает — добычи нет, нечем кормить людей, потери в битвах велики.

Ханы уже вовсю развязали языки. Сначала шептались:

— Урак стар. Рука его ослабла, мозги стали жидкими. Беда будет! Каган Святосляб — грозный воитель. Как бы не потерять нам всем головы из-за слабости нашего повелителя.

Потом заговорили громче:

— Когда у волка выпадают зубы, его может укусить даже заяц!

Но каган-беки Урак тотчас доказал, что зубы у него целы и остры. По его повелению тургуды-иудеи срубили головы шести самым ретивым ханам, а два десятка сотников и простых воинов в назидание другим были забиты насмерть бичами...

— Завтра последний решительный натиск, — вслух подумал Урак. — Завтра решится моя судьба и судьба всей Хазарии...

Буря неожиданно и яростно набросилась на горы Киевские. На десятый день мая, когда буйным цветом взялись яблони, черемуха и вишня, ночью вдруг полетели «белые мухи». Дохнул Стрибог ледяным ветром: повалились наземь сотни хазарских шатров, разлетелись печенежские повозки. Из бездонного страшного неба хлынул ливень вперемешку с градом и снегом. Дико заржали кони. Заревели волы и верблюды. Многоголосый вой раздался средь кочевого стана. Смерчи содрали с земли лоскуты костров.

Златоверхий шатер кагана сотрясался, трещал, готовый сорваться и улететь в небеса. Урак молился при неверном свете масляных В шелковую обитую мехом стену что-то сильно ударило снаружи. Урак увидел дышло повозки, пробившее шатер, и тут же порыв ветра задул светильники.

— Сегесан-хан, сюда! — в страхе закричал каган.

Ему вдруг почудилось, что в темноте кто-то крадется к нему с длинным кинжалом в руке. Урак выхватил из ножен меч и что есть силы рубанул видение: клинок не ощутил препятствия. Старик испугался не на шутку.

— Сегесан, хвост вонючей свиньи, где ты? — взревел он.

Полы шатра распахнулись, на миг высветив напряженную фигуру повелителя хазар с мечом в поднятой руке.

— Кто?! Кто здесь?! — пресекающимся голосом спросил он.

— Сегесан, твой слуга, о Непобедимый!

— Где ты пропадал?

— Я ранен.

— Кем? — еще больше испугался Урак.

— С первым порывом бури орда печенегов ринулась к твоему обозу. Ал-арсии растерялись. Пока они собирались отбить нападение, неверные успели угнать четыре повозки с золотом и дорогими тканями. Я рубился с ними. Копье пропороло мне руку. Визирь Сарке-эльтебер убит.

— Что-о?! Что ты сказал? — вскочил Урак. — Как это случилось?

— Меч печенега пронзил ему горло.

— Грязный скот отогнали от моего шатра? — угрюмо спросил каган.

— Да, о Непобедимый. Но ал-арсии отгоняют сейчас одичавших от страха печенежских коней. Их табун, проскакав мимо, раздавил около сотни хазарских богатуров. Частокол повален. Порядок наводит заменивший Сарке Асмид-эльтебер.

— Прикажи укрепить шатер и зажги жир в плошках, — успокоился Урак. — В шатре кагана всегда должен быть свет.

— Шатер уже укрепляют, о Непобедимый, — ответил Сегесан-хан и хотел крикнуть слуг с огнем, но Урак остановил его.

— Слуги потом. Сначала зажги огонь.

Тот вынул из-за пояса кресало, попытался ударить по кремню, но застонал от боли и уронил его.

— Ты чего? — недовольно спросил властитель, потом спохватился: — Ах да, ты же ранен! Дай кресало, я сам высеку огонь.

Трут затлелся с одного удара, от него вспыхнул смоченный в масле фитиль. Тем временем рабы вытащили дышло из шатра и заделали дыру. Сквозь вой бури были слышны резкие хлопки бичей — это тургуды подгоняли невольников, укрепляющих шатер.

— Скажи языческим шаманам, пусть прекратят бурю! А не то я прикажу всех их сжечь на костре!

— Слушаю и повинуюсь, о Меч Ислама! — склонился Сегесан-хан, прижимая правую руку к сердцу: левая, окровавленная, висела плетью, с ее пальцев на дорогой ковер капала кровь.

— Скажи лекарю, пусть исцелит тебя, — насупился Урак. — И будь все время здесь. Ты нужен мне.

— За милость твою да будет над тобой вечное синее небо, о Великий и Непобедимый!

— Ладно, иди! — милостиво буркнул каган. — Да позови мне Асмид-эльтебера...

Асмид пришел весь мокрый. С синего дорогого архалука струями лилась на ковер ледяная вода. Он был возбужден, измучен и принес с собой холод и неуют.

Толстый весельчак избежал смерти и плена под Переяславом. Мало того, он даже возвысился, очернив покойного Хаврата перед каганом-беки. Не преминул он сказать несколько нелестных слов и о ненавистном Харук-хане, хорошо зная, как относится к нему военный предводитель хазар.

Сейчас Асмид-эльтебер временно замещал погибшего визиря Сарке. Хитрый царедворец, родственник ишана Хаджи-Мамеда, он осторожно, но верно шел к своей цели и сейчас, стоя у трона Непобедимого, ждал от него милости или кары.

— Говори! — коротко бросил каган-беки.

— Буря сбила все шатры на холмах. Стоят только те, что поставлены в лощинах. Повалило много печенежских повозок. Харачу-печенеги бросились на наш тумен. Разбойники рассеяны, несколько сотен их зарублено. Повозки отбиты...

— Если буря продлится до утра, — криком прервал его каган, — то она смоет нас, как сухой навоз, с подноса Вселенной! Асмид-эльтебер, прикажи ал-арсиям и тургудам не дремать! Пусть рубят всякого, кто без моего позволения приблизится к шатру. А сейчас позови ко мне ближних советников моих.

— Слушаю и повинуюсь с почтением, о Карающий! — наградил кагана новым именем Асмид и тотчас вышел...

Сегесан-хан появился с забинтованной, висящей на перевязи рукой.

— Стихию, ниспосланную аллахом, нам, смертным, не остановить, — глубокомысленно изрек оправившийся от страха каган и распорядился: — Пусть приготовят дастархан! Да позови танцовщиц, пусть музыканты заглушат своей игрой грубую песню бури. А пока найди мне ишана Хаджи-Мамеда...

Ишан Хаджи-Мамсд, войдя, низко склонился у подножия трона. Урак минуту разглядывал его с неприязнью. Он превосходно понимал, кто перед ним: ни один самый преданный тумен воинов не спасет его, если этот человек пустит стрелу беды. За спиной ишана стояла толпа завистливых и жадных до золота ханов. Все они только и ждут чтобы камень несчастья попал под ноги Непобедимого. Тогда они стаей набросятся на него, как шакалы на издыхающего льва. И первым, кто вцепится ему в горло, будет этот смиренный служитель Лаха...

Когда же Хаджи-Мамед поднял на кагана-беки кроткий взор свой, лицо Урака вмиг преобразилось.

— Мудрейший, — сладко пропел он, — я призвал тебя для очень важного дела... Прошу истолковать мне это грозное предзнаменование. Следует ли нам завтра штурмовать Куяву или лучше отступить в Хазарию, что бы избежать непоправимой беды?

Ишан Хаджи-Мамед потупился — давать советы кагану-беки опасно. Неверный совет мог стоить головы. Но...

— Буря с севера, — задумчиво начал он, — это последний злобный и бессильный удар урусских богов. Что может сделать он нам? Повалить сотню шатров, опрокинуть десяток повозок! Знак Аллаха Милостивого, Милосердного предсказывает нашу победу. Завтра Поутру буря стихнет, синее небо осветится солнцем. Но тепло не придет, и это хорошо. Ибо жара будет мешать нашим богатурам и битве. Прими предсказание это, как слово Аллаха Всемогущего и Всепобеждающего.

Урак, как любой практичный человек, не очень-то верил в предсказания, поэтому сказал:

— Но урусы к холоду больше привычны. К тому же от бури они укрыты стенами своих теплых домов. А мои богатуры мерзнут и не спят ночь перед битвой. Завтра они пойдут в бой усталые и...

— ...Злые! — почтительно перебил властителя ишан. — А злость ведет воина на подвиг. Только злость надо направить в нужную нам сторону. Именно это делают сейчас среди мусульман муллы, дервиши и факихи; среди иудеев — раввины; язычникам же творят свои заклинания их грязные шаманы.

— И все это успел сделать ты? — удивился каган-беки.

Ишан Хаджи-Мамед скромно потупился.

— А что ты скажешь, святой ишан, про дикие орды печенегов, управлять которыми нельзя?

— Управлять нельзя, но направить можно.

— Как?

— Надо тронуть ту тетиву их души, которая звучит громче других. Жадность — вот эта тетива! Звенигород и Куяву мы возьмем и без них. Ты верно направил силы печенегов на Нижний город — Подол, где сложены товары урусских купцов.

— На реке Глубочице стоят боевые кумвары урусов. Они перетопят всех печенегов до единого, — прищурился Урак.

— Дай то — Аллах! — закатив глаза, пропел ишан. — Как говорят урусы: «Сорная трава с поля вон!»

— Это верно, — подтвердил каган. — Пусть они все сгинут в пучине. Но что делать, грязные кяфиры покамест нужны нам.

— Печенеги, — процедил ишан, — сами стремятся в Нижний город. Как они туда попадут, какое нам до этого дело. Но буря, о которой ты так тревожишься, разбросает кумвары урусов и откроет этим путь на Подол. Так что...

— Но хватит ли у нас воинов, чтобы брать сразу крепость Звенигород и город Святосляба на высокой горе? — словно бы про себя пробормотал каган.

Но Хаджи-Мамед услышал его слова. А может быть, и сказано это было нарочно.

— На левом берегу реки Юзут, прямо против Куявы, собралось более десяти тысяч хазарских воинов. Во главе их достойный полководец — Санджар-тархан. Еще пять тысяч богатуров привел мой племянник Гадран-хан. Удача манит эльтеберов, и они все идут и идут со своими отрядами. Харук-тархан завтра должен взять Пуресляб. Слуги Аллаха — дервиши — сказали мне, что урусы там вконец обескровлены. Их осталось слишком мало, чтобы отразить решительный натиск.

— Да, это так, согласился каган-беки. — Гонец Харук-тархана принес нам эту отрадную весть. Правда, тархан просит помощи. Мы послали ему отряд ал-арсиев и алан[104]. К тому же я получил известие от Хамлад-тархана. Его кумвары с воинами скоро будут здесь.

— Тогда нам не страшен будет и Саванелд-беки. Тогда мы сокрушим урусов и... — ишан тонко улыбнулся, — внезапно нападем на печенегов, чтобы покончить с ними навсегда.

— Да, — согласно кивнул каган. — Тогда мы огнем и мечом крушимся на земли Канглы-Кангара и раздвинем наши пределы до прежних границ. Хазарский меч вновь нависнет над Мизией[105], Кустадинией и Хорезмом! И мы пойдем на вечерние страны и, как хунну, бросим под копыта хазарских коней все народы, страны и государства!

— Сам Аллах Всемогущий говорил сейчас твоими устами, о Непобедимый!

— Одну пятую всей добычи получишь ты, святой ишан.

— Золото — что придорожная пыль под копытами ишака, — ответил мулла. — И святые служители Аллаха презирают его. Но... — ишан значительно поднял палец, — около храма всевышнего кормятся голодные и обездоленные. Страждущие знаний молодые мусульмане толпятся у дверей медрес[106]. И мечети и медресе не вырастают сами по себе, подобно чинаре. Ростки ислама надо поливать золотой струей, чтобы учение Мухаммеда процветало во веки веков. Не я, но Аллах Всемилостивейший отблагодарит тебя за щедрость... — Хаджи-Мамед помолчал мгновение, а потом спросил почтительно: — Кем ты, о Непобедимый и Разящий, желаешь заменить погибшего от руки кяфира доблестного Сарке, мир праху его? — Острые глаза его выжидающе впились в лицо хазарского владыки.

Каган на мгновение смешался, потом спросил в полголоса:

— А кого бы ты, святой ишан, хотел видеть впереди храбрейших ал-арсиев?

— Асмид-эльтебер достоин такой чести — ответил Хаджи-Мамед к удовольствию Урака.

«Один, пусть из дальних, родственников во главе охраны надежнее даже самого доблестного тумен-тархана, который умеет лихо махать мечом и ничего не смыслит в дворцовых делах», — подумал Урак.

Желание ишана Хаджи-Мамеда, а значит, и всех ханов-мусульман Великой Хазарии, больших и малых совпадало с желанием кагана-беки. Урак понял с удовлетворением, что вся эта ненасытная волчья стая сейчас заодно с ним и пойдет по его слову в огонь и в воду...

Ханы, приглашенные к Непобедимому почтительно толпились у входа в шатер, терпеливо снося хлесткие пощечины ветра с дождем и снегом.

Танцовщицы, юные и прекрасные, сидели в большой, крытой войлоком кибитке. Они весело болтали, смеялись, иногда взвизгивали все разом, когда кибитка кренилась и трещала от грозных порывов бури.

Трижды раздался хлопок из шатра. Склонившись, туда нырнул Сегесан-хан. Через минуту он пригласил всех остальных. Ханы, неистово пробиваясь локтями, ринулись вперед. Дюжие тургуды-иудеи бесцеремонно толкая их под ребра тупыми концами копий, пропускали в шатер по одному...

Буря застала печенежских бек-ханов Илдея и Курю на стене брошенной руссами крепости Детинки. Отсюда, с высоты сотни локтей, весь Подол был виден как на ладони. На стрежне реки Глубочицы, ограждавшей Нижний город с этой стороны, выстроилась линия боевых ладей.

За спиной бек-ханов огромное багряное солнце погружалось в лиловый мрак туч: Подол и все вокруг было окрашено в кровавый цвет — и ладьи, и многочисленные постройки, и крепость Замятия на берегу Днепра, и даже дальний лес за рекой. Неподвижная гладь воды была похожа на раскаленную сталь.

— Если всем нам разом ударить в одном месте, кумвары урусов не устоят, — вслух подумал Куря.

— Бурдюки есть у всех воинов, — поддержал его Илдей. — Но, брат, половина батыров не доберется до того берега.

— М-да...

На Подоле один за другим полыхнули тысячи костров. На фоне пламени замелькали далекие тени.

— Паршивый гусь Урак только и ждет, чтобы телами наших воинов мы устелили ему дорогу к урусским сокровищам! — зло процедил Куря. — Пусть он завтра у Звенигорода положит половину своих трусливых погонщиков коров, тогда мы посмотрим, что нам делать.

Бек-ханы сошли со стены, продолжая разговаривать, спустились по крутому склону в глубокую балку, сели на коней и поднялись на Воиново поле.

— Урак закрыл нам дорогу в степь своими туменами, — скрипнул зубами Куря.

Илдей не успел ответить. Порыв ветра страшной силы едва не опрокинул бек-ханов вместе с конями. В боевом стане степняков раздался вой и визг заметавшихся в страхе людей и лошадей. Через мгновение нарастающий грохот заставил вздрогнуть печенежских вождей — испуганный табун мчался прямо на них. Куря понял, что сейчас он будет сброшен с обрыва и, гикнув, погнал своего жеребца в сторону. Илдей понял другое: еще миг — и этот табун превратится в груду кровавого мяса на дне каменистой балки. Рискуя быть раздавленным, он поскакал навстречу несущимся в панике животным. В пятидесяти шагах от них бек-хан лихо развернулся на месте и во весь опор полетел впереди табуна, постепенно отворачивая своего коня вправо от обрыва.

И все же крайний косяк задел кромку оврага и на каменистом дне его завизжали покалеченные лошади.

Но основная часть табуна была спасена и мчалась теперь мимо стен Вышнеграда. Руссы открыли по нему частую стрельбу из луков и камнеметов...

Стрела ударила Илдея в бок, прорвав кольчугу. Бек-хан вырвал ее вместе с куском-мяса. Рана оказалась неглубокой, печенег выругался, схватил лук и в ярости произвел ответный выстрел.

Вблизи хазарского стана печенеги попытались перехватить лошадей, но они ворвались в скопище шатров, свалив ограду. Сотни три печенегов ринулись следом и прихватили немало добра, в том числе и четыре повозки из личного обоза кагана-беки Урака. И хотя дсмид-эльтебер доложил властелину, что они отбиты, это было не так — повозки бесследно исчезли в массе кибиток печенежского стана. А искать их там не решился бы самый отчаянный смельчак. Для хазар эта потеря была каплей в море, и Асмид справедливо полагал, что Непобедимый просто не заметит урона...

Печенеги по своему обычаю расставили кочевые кибитки кругами. Внутри кругов развели костры. Степные забияки были напуганы, сидели смирно и молили своих диких богов о спасении, когда сильный порыв ветра пригибал пламя костров к земле и плевал в лицо горячим пеплом.

Бек-ханы Илдей и Куря сидели в кибитке при неровном свете смоляных факелов. Говорили с глазу на глаз, подкрепляя беседу белым германским вином.

— Ты истинный батыр, брат Илдей, — покашливал и хрипел Куря, отводя в сторону глаза. — Я тоже хотел повернуть на перехват косяков, но проклятый конь испугался и понес меня к стенам Куявы, в лапы урусов. Еле остановил его. За неповиновение он убит и переваривается сейчас в желудках моих охранных воинов

— Я знаю твою храбрость, мой старший брат, — ответил хитрый Илдей. — Но поговорим о другом... Думается мне, что эта буря нам на руку. Она раскидает урусские ладьи. Надо быть готовым сразу перемахнуть речку. Кто остановит нас на пути к Подолу, где ждут сокровища урусских купцов и большой полон?

— Ты прав, брат, — сразу согласился Куря. — Но как быть с Ураком? Орда у него в два раза больше нашей. Я не верю этому общипанному гусаку. После победы над урусами он нападет на нас и отнимет добычу.

— Мы сами нападем на него! И орда наша скоро будет больше хазарской. Вчера бек-хан Радман дал мне весть, что спешит к границам Урусии с тремя туменами. Да и бек-хан Тарсук недалеко.

— Но ведь Радман поклялся никогда не воевать кагана Святосляба...

— Он и не будет его воевать. Кагану Святослябу к тому времени срубит голову Урак. А мы срубим голову Ураку и возьмем все сокровища себе  — Илдей тонко улыбнулся: — Тогда мы устремим бег своих коней на Итиль-кел. Захватим его и станем владыками всей степи от Угорских гор до Великих Ворот Народов. А там...

— А там... — прервал его Куря, — народы вечерних стран услышат наш боевой клич!

— Что оказалось в захваченных повозках индюка Урака? — почти наивно спросит Илдей «брата».

— Ничего особенного, — отгородился было Куря пустой фразой, но, сообразив, что Илдею известно все, поспешно добавил: — Но мы поделимся, брат, поровну.

Глава пятая Ханская стрела

Потрескивали смоляные факелы, вставленные в гнезда на стене В окна гулко стучалась буря. На широкой столешнице лежали обоюдоострые мечи и стальные шлемы. Круговой ковш-братина одиноко покоился посреди стола.

На дубовых скамьях сидели воеводы, старшины купеческие из особо доверенных, старцы градские, тысяцкие. Вот уже много дней и ночей подряд не снимали они с себя боевых доспехов. Не было среди них старого Асмуда и воеводы Свенельда. Асмуд с двадцатитысячной дружиной сторонников стоял насмерть, удерживая подступы к горе Щековице и угрожая левому крылу степной орды.

Но где Свенельд? Пора бы уже быть из Древлянской земли!

Его имя было на устах всех сидевших за столом в великокняжеской гриднице. Только Святослав не сказал пока о нем ни слова. Сегодня глаза князя-витязя были грозно-веселы, словно буря вдохнула в них огонь. Сподвижники ждали от него какого-то необыкновенного плана или сообщения, которые определят поворот в этой войне.

— Завтра поутру степняки пойдут на приступ Звенигорода и Подола, — сказал Святослав. — Бек-хан Тарсук сообщил нам об этом.

— А мож, для обмана сообщил? — усомнился Вуефаст.

— Нет! — решительно ответил князь. — По догляду моему все к тому идет. Да и путь им на Подол открыли мы по Замковой пади. Пойдут степняки в Нижний город. Манят их лабазы купецкие и толкает в спину хакан-бек казарский. А ты как мыслишь? — обратился он к Вуефасту.

Тот мрачно сверкнул своим единственным глазом и ответил:

— Ежели печенеги всей силой ринутся на Подол, то яз не смогу удержать их. Два тумена комонников супротив пяти тысяч пеших воев! Мыслимо ли? Храбры и сильны гриди дружины моей, спору нет, да оружны они не ахти и комонников нет у меня. Мало воев, княже!

— Ну это ты, воевода, прибедняешься, — погрозил ему пальцем . Святослав и улыбнулся. — Только што на Подол ступила дружина могутов числом четыре тысячи гридей со князем Рогволодом в голове, а с ним немалая рать древлянская с Дубором-князем.

— Как?! — вскочил Вуефаст.

— А ты разве не ведал? — притворно Удивился Святослав. — А еще воевода! Не ведаешь, что в доме твоем творится. — И он расхохотался весело и заразительно.

Засмеялись и витязи, глядя на ошарашенного воеводу града Киева. Напряжение спало. А именно этого и добивался великий князь.

— Ну теперь-то яз не пущу печенега на Подол! Зубы ему вмиг пообломаю.

— А вот это зря. — Святослав стукнул кулаком по столу. — Зря, воевода! Ты пусти печенега на Подол. Пусти, слышишь! А ежели сам хакан-бек полезет, так и его пусти. Надобно сотворить так, чтобы печенеги завязли в Нижнем городе, ако мухи в меду, и не смогли бы прийти на подмогу Ураку, когда мы начнем колотить его тут в хвост и в гриву...

— Нас тут, наверху, вместе с воями Ядрея едва наберется десять тысяч. Как же мы будем колотить хакана? — усомнился князь Улеб. — У него, чать, впятеро больше мечей.

— К тому ж воевода Ядрей завтра испытает на себе удар почти всей казарской орды. Устоит ли сам-то? — подал голос грузный воевода Претич.

— А он и не будет стоять за Звенигород, — ответил Святослав. — Завтра Урак ударит по пустой крепости. Три тысячи лодейной дружины воеводы Ядрея и варяги поспешают сей часец на подмогу граду Переяславу.

Все военачальники с изумлением посмотрели на великого князя.

— Тяжко там, братие! — сурово громыхнул он. — Воевода Слуд весть прислал с голубицей. Сказывает: сил больше нет сдерживать ворога. А Переяслав-град отдать нам не можно. Твердь сия загородит путь хакан-беку обратно в Казарию, когда побежит старый волк от стен киевских. Ежели только сумеет тот Урак ускользнуть от нас.

— Тогда, значитца, хакан-бек все силы свои устремит завтра на Вышнеград? — спросил старейшина новгородских купцов Волдута.

— Так! — подтвердил Претич. — Ураку един путь — на стены Вышнеграда. Вот устоим ли? Поспеть бы Свенельду с дружиной... И где Добрыня? Што-то давненько слыхать о нем.

— Устоим, братие, — сказал Святослав. — Надобно устоять. А Свенельд... — Князь обвел всех улыбчивым взглядом. — Свенельд в сей час перенимает сакмы за спиной хакановой, к нему на подмогу пришел князь Термицу с туменом угров. Добрыня же на левом бреге Непры-реки изготовился к наступу. Ворог в капкане!

Эти слова великого князя рассеяли остатки мрачных мыслей, угнали прочь усталость. Всем стало ясно, почему Святослав отдал степнякам крепость Язину и пустил орды Воиново поле. Вчера, когда князь приказал оставить окружные крепости Детинку и Замково, воеводы все как один воспротивились этому — шутка ли. открыть врагу путь на Подол!

Святослав в гневе даже меч обнажил. Послушались, скрипя зубами. Теперь становилось ясно: прав молодой полководец, искусную западню приготовил он многоопытному хазарскому военачальнику!

— Что ж ты ранее не поведал нам мысли свои? — упрекнул его Улеб.

Святослав улыбнулся глазами:

— Калач из печи ко времени вынимают. Не мог ранее открыться, потому не поведал.

Воеводы насмешливо посмотрели в сторону князя Улеба. Тот покраснел и отвернулся.

— Да, ворог в капкане, — продолжал Святослав. — Но покамест он сунул туда только одну лапу. Нам же надобно, чтоб и голова его в жомы угодила. А посему нам надлежит заманивать орду дальше, в глубь гор Киевских. Силы степняков растащить надобно. Иначе хоть медведь и в капкане, так это медведь, а не кто иной. Силен хакан-бек. Промысел наш — в един миг отсечь башку зверю, чтоб более никогда в наш пчельник не лазил...

Перед князем уже долгое время стоял дружинник из первой охранной сотни. Он то и дело покашливал, чтоб обратить на себя внимание.

— Ну чего тебе? — поморщился Святослав.

— Витязь там помирает, — глухо сказал гридень. — Тебя зовет великий князь.

— Што за витязь?

— Окула-богатырь.

— Што-о?!

— Так, великий князь.

— Пошли! — Святослав поднялся, надел шлем, накинул корзно, оглядел всех потемневшим взором.

— Воевода, — обратился он к Вуефасту. — Поспешай к делу своему. Да промысли, как поболе степняков на Подол заманить. Ведаю, сгорит Нижний град. Жалко. Но в ратном промысле так: пожалеешь золотник — потеряешь гривну!.. А град новый отстроим, краше прежнего! Поспешайте и вы, братие, к трудам своим. Да держите язык за зубами, дабы хакан-бек не проведал чего раньше времени...

Буря взметала вихри снега, несла его вдоль узких улочек Вышнеграда. Ветер сорвал яблоневый цвет, смешал воедино со снежинками. Огонь факела метался и шипел. Кони уступали шагом, испуганно вздрагивали и храпели.

Дорогу всадникам перегородил строй ратников в тяжелых доспехах.

— Воеводу мне! — крикнул Святослав.

— Воеводу!.. Воеводу-у! — полетело во тьму.

Перед верховыми предстал коренастый воин в пластинчатой броне и длинном плаще, какого цвета — не разобрать.

— Тысяцкий Велемудр! — назвался ратник: ветер сносил звук его голоса в сторону.

— Куда ведешь воев своих?!

— А ты кто таков, штоб допрос учинять? — огрызнулся Велемудр.

Святослав поднес факел к своему лицу.

— Прости, великий князь, не признал тебя в темноте, — смутился тысяцкий. — По слову твоему тысяча могутов идет занимать стены Вышнеграда. Князь Рогволод спослал нас. Челом бьет властитель полоцкий!

— А вой чьи? Полочане? — насторожился Святослав.

— Нет. Киевляне мы. Из дружины Свенельда-воеводы.

— Добро! — успокоился князь. — Поспешай, Велемудр дело ратное править! — и тронул коня. — Как же сдосужился со смертию повенчаться старый богатырь Окула? — спросил он сопровождавшего его гридя.

— А как ветер шумнул, Окула на стену собрался. Пойду, грит, бурю послухаю, — рассказывал воин. — Стал он на стене, а тут как раз кони числом великим прямо на нас поперли. Мыслим: ворог под шумок на приступ двинул. Мы за луки — стрелы встречь пустили да камнеметами впридачу. А Окула кричит: «Не стреляйте, то кони без всадников, бурей напуганные!» Вот тут стрела его и приветила. Воздуха громового глотнуть вышел. Одна стрела всего-то и прилетела.

Окула лежал на широкой скамье в полуземлянке под городской стеной. В груди его глубоко торчала пестрая печенежская стрела с вороновым пером.

«Ханская...» — сразу определили гриди.

Вокруг раны запеклась кровь. На спокойном челе старого поединщика еще не высохли капли воды.

Рядом неподвижно и прямо стояли могуты из первой великокняжеской сотни во главе со Святичем. В узловатых десницах богатырей полыхали факелы. Растерянно сновал старый лекарь-ведун — он знал: если вынуть стрелу, то Окула умрет сразу же...

Дверь распахнулась напяту[107]. Порыв холодного ветра колыхнул языки факелов. В горницу ступил Святослав, мокрый с головы до ног.

Гриди расступились.

Увидев великого князя, Окула поднял голову, отстранил рукой лекаря, поившего его настоем целебных трав из глиняной плошки.

— Хочу перед смертию, князь, поведать тебе тайное, — с трудом выговаривая слова, молвил старик.

— Сказывай.

— Пусть все уйдут...

Святослав строго глянул на гридей, те сразу же вышли за дверь. Святичу князь приказал остаться.

Окула хрипло заговорил, иногда прерывая свою речь продолжительными паузами:

— Намеднись на Подоле яз был... Как раз туда Рогволод с дружиной пришел. Родич средь полочан есть у меня — братан снохи моей. Поведал он мне речи тайные... — Старик закрыл глаза, потом, собравшись с силами, продолжал: — Сторожись варягов, князь. Мыслят они убить тебя и род твой сничтожить. Свенельд и Рогволод измену таят... Сразу хотел тебе все поведать, да у тебя воеводы были. Мыслил опосля, и вот...

Окула с трудом, впадая в забытье, передал Святославу разговор варягов на струге князя Роговолда.

Великий князь Киевский стоял с окаменевшим лицом. Глаза его, смотревшие куда-то в даль сквозь стены, излучали холод, рука невольно сжимала рукоять кривого ножа.

Святич весь подался вперед, стиснув мощной дланью крыж тяжелого двуручного меча — казалось, мигни Святослав, и он ринется сквозь орды степняков для того только, чтобы найти и зарубить изменников.

Князь быстро глянул на него:

— Никому ни слова! Взором не выдай мыслей своих! — Помолчал и добавил: — Не впервой они этак. Грядет час, приструним находников. А покамест страшатся они нас и стерегутся зреть на стол великокняжеский. Однако будь начеку с могутами своими и помни — никому ни слова!

Святич молча кивнул головой.

Князь обернулся к умирающему, сказал дрогнувшим голосом:

— Прими поклон мой, Окула-богатырь. Раньше ты с копьем в деснице Русь хранил от ворога. Ныне меня спасаешь...

— Пустое, князь... Варягам земля наша надобна для грабежа и разбою, а нам, русичам, — для жизни и славы.

Старик вздохнул, пошарил слабеющей рукой по груди, со стоном приподнял голову и снял с шеи ожерелье из кабаньих клыков, нанизанных на серебряную цепочку.

— Прими, князь, от меня оберег сей. Он охранит тебя от кинжала и яда врага тайного... А от меча недруга явного ты и сам отобьешься как отбивался яз весь свой век.

Лицо Святослава дрогнуло, помягчело. Он принял дар из рук старого поединщика, слава которого более полувека летала выше славы князей и воевод; это была та слава, которая веками живет среди людей, разносимая по градам и весям поколениями сказителей былин.

— Не забудет тебя Русь, Окула-святобогатырь, — сказал великий князь Киевский проникновенно. — И яз никогда не забуду. Дела жизни твоей повелел яз начертать на свитках летописникам своим, чтоб и дальние потомки наши ведали, как хранили мы Русь Светлую от ворога лютого и не давали ее в обиду никому!

Но Окула уже не слышал его. Святослав кликнул ведуна. Лекарь вбежал, поднес плошку к губам умирающего. На пороге встали гриди, посмотрели на князя. Тот кивнул, разрешая войти. Окула открыл глаза прохрипел:

— Тяжко мне, братие. Выньте стрелу... Пора мне до порога Перунова.

Князь кивнул Святичу. Богатырь твердой рукой взялся за пестрое древко и резко вырвал стрелу. Раненый вздрогнул, раздался тихий стон, а может быть, вздох. Лицо Окулы стало строгим и умиротворенным.

Святослав снял шлем, склонил чубатую голову. Могуты последовали ему...

Шипели факелы. В дверь стучалась буря.

Глава шестая Много путей в бурной ночи

Юрта, где стоял с десятком товарищей Араз-табунщик, была сорвана с вершины холма первым же порывом бури. Под хлесткими ударами дождя и снега кочевники с трудом смогли перетащить ее в низину и установить вновь.

— Удача преследует смелых и проворных, — сказал Араз. — У смелого и курсак[108] полон. Вы, братья разожгите костер, а мы с Дамуром постережем печенежских коней. — И они исчезли в ночи.

Вскоре вернулся Дамур, позвал еще четверых на помощь: в двадцати шагах от юрты, засучив рукава, Араз снимал шкуру столько что прирезанной лошади. Степняки присели рядом, засверкали ножи — в считанные минуты конь был разделан...

— Вкусна кровь врага и коня его! — причмокивая от удовольствия и щурясь на огонь костра, сказал Араз.

— Но печенеги не враги нам, — возразил один из табунщиков. — Мы же одной рукой меч держим.

— Ха-ха! Сказал!.. Да для нас нет врага злее и не будет. Ты, наверное, в глубине Хазарии живешь, поэтому не знаешь этих разбойников. А я раз двадцать в году обмениваюсь с ними стрелами или ударами мечей. Не быть печенегу на одной тропе с хазарином! Мы никак степь не поделим, а ты: «Одной рукой меч держим», — передразнил Араз товарища.

— Но ведь и они и мы одного бога почитаем — Тенгри-хана.

— Эге... Когда печенег на бой с нами идет, он тому же богу молится, это верно. Да только — Тенгри-хану, видать, все равно, раз он позволяет детям своим — хазарам и печенегам — глотки друг другу рвать. Мы, пастухи, может, и помирились бы, да разве ханы дадут? У ханов и боги свои: у одних — Яхве, у других — Аллах, у третьих — Исса. Все эти боги не живут в мире, однако между собой не дерутся, а стравливают глупых людей, как петухов на базаре. А потом со смехом смотрят с небес, как мы отрываем друг другу головы...

— Ты кощунствуешь, мальчишка! — прервал его визгливый старческий голос. — Нам нет дела до богов, которым поклоняются ханы! У нас есть великий Бог Неба — Тенгри-хан! И-и...

— Молчи, старик! — загалдели кочевники. — Пусть говорит Араз.

— О-о, ты прав, отец! — рассмеялся Араз. — Нам нет дела до ханских богов. Но у них есть дело до нас... Почему-то все боги любят богатых. Наверное, потому, что каганы и эльтеберы ублажают их зрелищем битв, где обливаются кровью бедняки. Или я не так сказал,а?

Кочевники подавленно молчали. Не было слышно и старческого голоса. Подбодренный вниманием, Араз продолжал:

— Мы с войны кровавые раны увозим. А каганы и эльтеберы — богатую добычу. Хан с войны придет — в пухову постель ляжет. А мы — в навоз. Хан будет лежать, жир нагуливать. А мы снова возьмемся за мотыги и укрюки[109], будем растить виноград и пасти чужих коней, коров и овец. А потом все это сожрут ненасытные ханы. А мы как были голодными и раздетыми, так ими и останемся!

— Ты верно говоришь, брат! — воскликнул горячий Дамур. — Мы землю садами украшаем, а ханы на своем горбу войну тащат! А зачем бедняку война? Верно говорит Араз: для того, чтобы ханских богов ублажать! Чтоб ханам сладко жилось!

— Э-э, верно-то верно, — возразил кто-то. — Да только ханы, они древних родов и правят нами по древним законам.

— Я сам из рода Ашин[110], к которому принадлежат Великие Каганы Хазарии! — сказал Араз. — Но нет древнее рода, чем род творящих благо! А благо творит тот, кто землю своим потом поливает, а не чужой кровью. Что мы забыли на земле урусов? Может быть у тебя, Очил, урус взял деньги в долг и не отдал? Может быть, ты пришел сюда, чтоб тот долг силой забрать?

— Н-нет, — смутился Очил. — Не брал у меня урус ничего.

— То-то! Ханы нашими руками хотят побольше добычи награбить. А чем они отплатят нам за нашу кровь? Может, ты скажешь? — ткнул Араз пальцем в грудь оборванного пастуха.

— А-а, не знаю я! — отмахнулся тот. — Вот овец у меня забрал Алмаз-хан, а наградить позабыл... Прошлым летом Хамлад-эльтебер сделал набег на пастбища Алмаз-хана. У меня тогда угнали последнюю корову. Жена умерла от голода этой зимой... — Пастух в горести опустил голову на грудь.

Кочевники сочувственно зацокали языками.

— Горе твое нам понятно, брат...

— Хаврат-эльтебер, да сдохнет он еще раз на том свете, за доблесть мою под Пуреслябом наградил меня пинками! — со злобой сказал Араз...

Возле костра собралось уже немало кочевников из других юрт. Товарищи Араза поделились с ними печеной кониной. Все молча слушали смелые слова табунщика, а иные поддакивали ему.

Неподалеку от костра мелькнула сгорбленная тень — кто-то спешил скрыться во тьме. Но свистнула стрела, и с откоса к костру скатилось тело человека.

— С-собака мусульманская! — выругался Араз. — Пошел наши жизни продавать, а потерял свою...

Двое подхватили труп, унесли в сторону реки. За воем ветра никто не услышал всплеска.

— Каган урусов Святосляб, — как ни в чем не бывало продолжал Араз, — великий богатур. Наши тумен-тарханы только похваляются силой и умом, а курганы своего позора складывают из наших голов. Только на реке Юзуг погибли от урусских мечей тысячи наших братьев. Они умирали, а помощь ниоткуда не могла прийти к ним, потому что хитрый каган Святосляб отрезал все пути отхода глупому индюку Ураку.

— Да-а, это был черный для нас день! Там погиб мой брат.

— А у меня отец, мир праху его!..

— То же и нас ждет, — сказал Араз. — Не выпустят никого урусы в степь.

— Что же делать, брат? — спросили из темноты. — Ведь если мы не пойдем на приступ урусской крепости, нас всех порубят ал-арсии из тумена Непобедимого.

— Какой он непобедимый? — отозвался кто-то. — Сколько лет уже бегает он от Святосляба, как ишак с накрученным хвостом.

— Удивительно, — отозвался другой голос. — Наш каган-беки всегда одерживал победы и над огузами, и над печенегами, и над булгарами. Нас сама Кустадиния страшится и дань дает. А каган урусов каждый раз берет победу себе. Ведь он еще молод и желторот, как птенец перепелки.

— Зато Урак стар, оттого и нерешителен, — ответил Араз. — Кто скажет мне, что будет с нами завтра? Урусы могучи, как деревья в их лесах. Мой дядя Ахмат давно живет среди урусов. Когда я был у него в гостях, он говорил, что урусы обучаются ратному делу с детства и быстро по тревоге собираются в большую орду...

— Что же делать, брат? — спросил тот же голос.

— Надо уйти в лес и сдаться урусам, — ответил Араз. — Их много вокруг.

— Но они повяжут нас и продадут в неволю!

— Нет! — возразил Араз. — Дядя Ахмат говорил, что урусы добры к тем, кто идет к ним с миром. У них поговорка есть: «Покорную голову меч не сечет». На их земле живет много хазар, и в юртах у них всегда есть мясо и кумыс. Здесь хазары платят урусским каназам малый бакшиш, а все остальное забирают себе. Я знаю многих воинов и даже ханов на службе у кагана Святосляба. Дядя Ахмат простой табунщик у коназа Савенелда, а одевается и ест, как ал-арсий.

— О-о! Так ли это? — раздались удивленные голоса.

— Пусть поразит меня Тенгри-хан, если вру! Могу на крови клятву дать!

— Не надо, верим! Говори, что делать. Мы слушаем тебя.

— Сейчас, когда гудит буря, а мы на краю боевого стана, уйти незаметнее легче всего. Ну а если кто попытается остановить нас, так пробьем себе путь мечами. Кто пойдет со мной, отходи по левую руку!

Толпа кочевников почти без колебаний перешла под вытянутую руку Араза.

— А сейчас — вперед! — распорядился он. — У кого белый кушак есть или платок?

— У меня...

— Возьми мой.

— Нужна белая тряпка. Мы привяжем ее к копью и будем махать, а не то урусы сразят нас стрелами. Они ведь не знают, куда и зачем мы идем...

Вскоре конный отряд из сотни хазарских воинов исчез в бурной ночи. За краем боевого стана они смяли дозор из ал-арсиев. Буря заглушила звон мечей, вскрики и конский топот.

Несколько человек, сторонников Араза, остались. Они пошли к другим кострам, и на следующее утро каган-беки Урак недосчитался многих своих воинов. Вес бежавшие были язычники — кара-будуны, которым горше всего жилось на хазарской земле.

Беглецов перехватывали дозоры воеводы Свенельда. Отбирали коней, оружие, а самих отправляли к походным котлам под крепкую стражу — мало ли что может быть у них на уме, враг хитер и коварен!

Многие просились под стяг Свенельда. И вскоре отряд из пятисот всадников под командой Араза занял место в засадной дружине князя Владислава Волынского. Рождались другие хазарские отряды под русской рукой, не менее многочисленные: брали не всех, осторожный Свенельд все же остерегался.

— Ты их, князь, спошли супротив печенегов или супротив воев самого хакана, — посоветовал воевода. — И тех и других они равно ненавидят. Все, кто пришел под стяг наш, суть язычники. В Козарии промеж разноверцами вражда идет лютая...

— Что я вам говорил, братья? — обратился Араз к своим товарищам. — И фарсаха не проскакали, как попали к урусам. Каган-беки Урак обложен, как волк в овраге. И завтра от всех нас остались бы только слезы на материнских глазах.

— Ты мудр, как сто шаманов, и хитер, как тысяча лисиц! — почтительно отвечали хазары.

Араз неузнаваемо преобразился: блестящая кольчуга обтянула его ладный стан, на голове — стальной островерхий шлем, на поясе — кривой дамасский меч. А конь под ним? — мечта, не конь!

Невиданные подарки дал Аразу щедрый «коназ Савенельд», провозгласил тысяцким, когда узнал, какого хазарин славного рода... К роду Ашин принадлежал и правящий в Великой Хазарии сам Шад-Хазар Наран-Итиль Иосиф!

Араз был отсевком царского рода, к тому же язычником, а не иудеем, но... знал воевода, что похвалит его за дальновидность великий князь Киевский Святослав Игоревич.

Пятеро сотников в добротных доспехах и на хороших конях окружили бин-беки Араза. И среди них — побратим Дамур, лихой наездник и рубака.

7. Тяжела десница возмездия

Глава первая В пламени

Буря затихла только перед рассветом. Промозглым и неприветливым было наступившее утро. Желтая от глины вода в Глубочице успокоилась, а по Днепру все еще гуляли пенные валы. Чайки на отмелях дрались из-за добычи. Ветер спал, было тихо.

Окрестности Киева за ночь преобразились: среди боевого стана кочевников валялись груды сучьев, лоскуты войлочных кошм, остывшие головешки разметанных ветром костров.

Печенеги многочисленной толпой растеклись по правому берегу Глубочицы. В свете всходящего холодного солнца степняки настороженно озирали противоположный берег. Воды изрядно прибавилось, многие отмели закрыло. Все побережье было усеяно обломками ладей вперемешку с водорослями, древесной корой, сучьями и мертвой рыбой.

Путь на Подол был открыт. Правда, на противоположном берегу стояла русская дружина, но сравнительно небольшая. Печенеги отметили это опытным глазом — руссов было меньше в шесть или в семь раз.

Бек-хан Илдей долго глядел на Подол, на русскую дружину и все никак не решался дать знак к переправе. Что-то удерживало его, а что он не мог объяснить: смутная тревога будоражила душу, сжимала сердце предчувствием беды.

Куря не выдержал томительного ожидания — для его открытой натуры все было ясно, как божий день: урусов мало, они не в силах будут противостоять огромной орде, боевые суда их разбиты. Чего еще ждать?!

— Вперед, мои батыры! — раздался его громовой голос. — Там! — бек-хан указал на Подол, — вас ждут добыча и слава!

Орда лавиной скатилась в воду. Кочевники, держась за гривы коней или за наполненные воздухом бурдюки, устремились к левому берегу. Руссы открыли по ним стрельбу из луков. Воздух загудел от стрел. Взбурлилась вода. Пронзительно заржали раненые кони. Течение сносило вниз сраженных воинов...

Вот первые валы печенегов ступили на отмель. Тогда русская дружина коротким разбегом ударила по врагу. Вся масса коней и людей мгновенно была сброшена назад, в реку, одновременным ударом тысяч тяжелых копий. Вода у берега окрасилась в багровый цвет. На песчаной отмели вопили раненые.

Стена русских полков, продолжая осыпать печенегов стрелами медленно отошла, чтобы набрать разбег для следующего удара. Каждый лучник успевал сделать до десяти прицельных выстрелов в минуту.

Половина кочевников повернула назад. Громовой голос бек-хана Кури прорвался сквозь шум битвы:

— Назад, сыны шакалов! Или вы найдете смерть от своих же мечей!.. — И он страшными словами поминал всех степных богов.

Илдей все еще колебался и не давал знака своим воинам. Взбешенный Куря подъехал к нему, бросил зло:

— Брат, я дивлюсь тебе! Мои батыры гибнут, а ты не желаешь помочь мне. Может, ты хочешь, чтобы...

— Я ничего не хочу, брат, — перебил его Илдей. — Я жду момента, когда урусы выдохнутся...

— «Когда урусы выдохнутся», — передразнил Куря. — Когда они выдохнутся, то от моего тумена ничего не останется. Я требую...

— Все исполнится в свое время, — усмехнулся Илдей, но увидев ярость в глазах «брата», прищурился зло, но все же крикнул своим:

— Степные коршуны! Идите и опрокиньте урусов! — добавил вполголоса: — А то у нашего брата Кури штаны лопнут от напрасной натуги.

Однако Куря услыхал. Схватился за рукоять меча. Вырвали клинки и охранные батыры Илдея. Увидев, что силы не равны, Куря с лязгом вогнал меч в ножны и, резко развернув коня, отъехал...

Трижды стена русских витязей сбивала печенежские валы в реку. И только когда бек-хан Илдей бросил свой тумен на подмогу Куре, руссы стали медленно отходить, защищаясь с флангов конными отрядами из богатырей в тяжелых бронях. Вскоре весь левый берег заняла пестрая масса степняков.

Натиск печенегов стал организованнее. Руссы продолжали отступать в глубь Подола, отбивая натиск кочевников короткими выпадами копейных жал и стрельбой из тяжелых луков в упор.

Дружина из гридей Ряда Полчного отходила через торговище к реке Почайне. Бек-хан Илдей ударил по ее правому крылу, намереваясь если не разгромить, то хотя бы повернуть русские полки на плес реки Глубочицы и сбросить их в воду. Плотный вал легких всадников наконец смял заслон руссов, и печенеги устремились в тыл пешей рати. Но во фланг им врубилась русская засадная дружина комонников. Случилась скоротечная рубка: кочевники вновь откатились — все их попытки прорвать чело тяжелой пешей русской рати оказались тщетны. А руссы продолжали медленно, не нарушая строя, отходить под защиту крепости Замятии. Командовал ими хладнокровный князь Рогволод. Стрелы тучей летели в его сторону, но стальная броня и щит хранили князя от ран. Под ним Пало уже три коня. И Рогволод пересел не четвертого...

Кое-где на Подоле вспыхнули постройки. Потянуло гарью. Дым клубами рванулся в небо. Печенеги бросились грабить амбары купцов, врывались в пустые дома киевлян, хватали все, что попадалось под руки.

Предусмотрительный бек-хан Илдей оставил на правом берегу Глубочицы заслон из нескольких тысяч воинов, наказав темнику од страхом смерти не двигаться с места. Когда же печенеги из орды Кури на челноках и плотах перевезли в свой стан связки дорогих мехов, кипы шелковых и аксамитовых тканей, резерв дрогнул и заволновался...

Подол уже полыхал вовсю. Сорванные горячим ветром искры чертили воздух, поджигая все вокруг. Гул буйного огня был слышен далеко. Отступала сквозь пламя русская дружина. Конная масса печенегов наседала на нее, и был момент, когда в последнем броске тумен степняков строем помчался в центр русских полков. Удар был настолько сильным, что линии русской рати прогнулись. Но устояли они и на этот раз.

По команде князя Рогволода стена гридей стала медленно разворачиваться влево, спиной к горящему городу. Печенеги завопили от радости — теперь можно будет загнать урусов в пламя!.. Но из-за горящих построек донесся вдруг тяжелый топот и рев гонимого огнем тысячного стада коров. Животные ринулись к реке. Дружинники успели освободить путь обезумевшим коровам, и всесокрушающая сила их ударила по печенегам. Степняки шарахнулись в разные стороны. Закрывшись от палящего жара щитами руссы ускорили движение и оказались в устье реки Почайны, рядом со сторожевыми башнями. Теперь печенеги не преследовали их. Они носились по горящему городу, набивая переметные сумы. Купеческих товаров в Подоле оказалось немного — руссы успели их вывезти. Но кочевники не унывали: все могло сгодиться в нищем хозяйстве степного пастуха: и тряпка, и лоскут овчины, и гвоздь. Увлекшись добычей, многие попадали в огненное кольцо, метались в поисках выхода и гибли в пламени.

Напрасно печенежские вожди пытались собрать воинов для последнего удара по русской дружине, который опрокинул бы ее в воду.

Илдей, сплотив часть своей орды, внезапно повернул коней и стал поспешно отходить назад. Он вдруг сообразил: урусы заманивают их в ловушку!

«Мы вошли в Нижний город, — думал бек-хан, подгоняя коня, — но где женщины, дети, старики, что обычно мечутся при внезапном прорыве кочевников? Успели уйти в леса? Значит, урусы заранее решили отдать Подол. Зачем? Всех ли батыров показали сегодня они? О-о, хитер каган Святосляб! Он замыслил беду для нас. Надо уходить, пока не захлопнулся капкан!..»

Каган-беки Урак стоял в окружении пышной свиты на вершине кУргана, где недавно были похоронены ал-арсий и сраженный им орел. Отсюда хорошо был виден Подол и берега реки Глубочицы. Урак наблюдал за действиями печенегов.

— Умело дерутся урусы, — говорил он своим военачальникам. — Толпой их не взять. Смотрите, Куря и Илдей ничего не могут с ними сделать, хотя врагов перед ними совсем немного.

— Но, Непобедимый, урусы все в железе, — почтительно вмешался Сегесан-хан. — Это не байгуши, а богатуры самого коназа-пардуса...

Каган насупился и засопел: Сегесан-хан поперхнулся последними словами. Недовольный Урак долго молчал, потом оживился:

— Смотрите! Вот сейчас верно. Наши друзья устремили копья в правое крыло урусов, и краснобородые отходят!

Фаруз-Капад-эльтебер склонился к уху повелителя — молодой военачальник был любим каганом, и ему дозволялось многое.

— Не пора ли нам, о Разящий, ударить по Звенигороду? — И указал рукой туда, где отряды спешенных хазар тащили штурмовые лестницы к стенам русской сторожевой крепости. Воины останови лись в тысяче шагов от нее, страшась русских стрел и камнеметов.

Большая орда всадников встала слева от ворот Вышнеграда, чтобы не дать киевской дружине выйти на помощь Звенигороду.

— Нет! Рано, — ответил Урак. — Пусть наши друзья печенеги как следует увязнут в Нижнем городе. И на этом берегу их еще слишком много осталось. Надо подождать, пока они все уйдут за реку.

— Но они могут и не сделать этого, — возразил Фаруз-Капад. — Это запасная орда. Печенеги опасаются нас больше, чем урусов, и заслон их может стоять здесь все время.

Высокий горбоносый красавец смело смотрел сверху вниз на грозного кагана. Урак невольно залюбовался им. Не захотел каган-беки отпускать от себя лихого рубаку, назначил начальником конного тумена бесстрашных алан.

На левый берег Днепра был направлен Гадран-хан, двадцатилетний родственник ишана Хаджи-Мамеда: пришлось бросить кость старому волку. К себе же Урак приблизил Фаруз-Капад-эльтебера, снискавшего громкую славу среди воинов. Подвиги молодого тумен-тархана внушали зависть: только в поединках он победил девять чужестранных богатуров и среди них трех урусов.

Урак считал необходимым при каждом удобном случае поучать молодого военачальника. Вот и сейчас он сказал ему назидательно:

— Запасная орда печенегов долго не простоит. Вон, видишь. Нижний город уже в огне и наши друзья, оставшиеся на этом берегу, заволновались. Мы поможем им ринуться в пламя.

— Как? — изумился Фаруз-Капад. — Силой?!

— Ты славно рубишься с кяфирами, мой эльтебер! — рассмеялся Урак. — Но врага... да и друга тоже надо побеждать не только силой! Святой ишан! — позвал каган-беки.

— Слушаю с почтением, о Надежда правоверных!

— Как думаешь, — спросил Урак, — а не помочь ли нашим братьям печенегам всем до единого уйти в Нижний город Куяву?

— Надо помочь, о Светоч вселенной! — быстро согласился старик и тут же помчался на кауром жеребце к печенегам.

Все с любопытством наблюдали, что из этого выйдет. Конь ишана нырнул в Замковую падь, потом показался на берегу Глубечицы и исчез в массе печенегов. Вдруг вся орда заволновалась, закипела, словно вода, в которую бросили раскаленный камень, и печенеги устремились в реку. А ишан развернул каурого и поспешил обратно к кургану.

— Поистине волшебник наш Хаджи-Мамед! — загалдели ханы.

— Сам Аллах всемогущий помогает нашему учителю!..

— Сколько урусских богатуров надо, чтобы столкнуть в реку почти целый тумен печенегов? — Урак посмотрел на своего любимца.

— Хватит и пяти тысяч, — ответил Фаруз-Капад-эльтебер.

— Верно! — согласился каган. — А сколько времени им потребуется для этого?

— С восхода до полудня. Не меньше!

— И это верно... — кивнул Урак. — И то, на что понадобилась бы такая большая сила, сделал ум дряхлого старика... Что ты им сказал, святой ишан? — спросил каган подскакавшего Хаджи-Мамеда.

— О, самый пустяк, — ответил мулла, соскочив с коня. — Я спросил наших братьев, не помочь ли им перетаскивать золото на этот берег? То золото, которое сейчас собирают в торговых рядах горящего урусского города их передовые отряды. Они ответили: «Сами управимся!» — и ринулись на тот берег. Ханы хотели удержать их, но воины не послушались.

Урак и окружавшие его военачальники рассмеялись...

Между тем на дальнем берегу уже не было видно ни русской дружины, ни печенежских туменов. Только иногда на фоке сильного пламени мелькали группами и по одному всадники. Потом в реку ворвалось огромное стадо коров, неся на рогах обломки копий и окровавленные клочья одежды.

Ветер, пахнувший с Подола, донес душный жар и тошнотворный запах паленой шерсти. Быстрое половодное течение сносило плывущих коров вниз, к Днепру.

Глава вторая Грозная твердь Переяслав

Переяслав упорно защищался. Его трехсаженный ров во многих местах был завален трупами до самых краев. Но и защитников города, способных держать оружие, становилось все меньше и меньше: подмога все не приходила. Раненые не хотели оставаться дома и, обмотанные тряпицами, ковыляя, поднимались на стены.

Хазары дивились упорству руссов. Харук-тархан пять раз посылал послов с предложением сдаться на милость кагана-беки Урака. Словом Непобедимого обещал отпустить всех куда пожелают, и воинам оставить оружие и стяги. Изнуренные боями, охрипшие, с черными от усталости лицами, руссы только смеялись в ответ на лестные предложения хазарского тумен-тархана. Ни одного посла не допустили к воеводе Слуду. Всякий раз для переговоров в поле выходил захудалый с виду ратник в ржавой кольчужке и лаптях. Он придурковато смотрел на разнаряженного хазарского гонца и, откусывая от ситного пирога, лениво отвечал:

— Не-э, повременим малость. Нам и за стенами неплохо. А вы родили бы подобру-поздорову, а то неровен час князь Святослав нагрянет. Куда бежать будете? От него, чать, не убежишь...

Взбешенный хазарский посол однажды чуть было не зарубит лапотника. Однако мужичонка оказался на диво проворным: хан не успел и до половины обнажить саблю, как ощутил у своего горла острие русского клинка...

— Ну, што на сей раз сказывал тебе посол козарский? — спрашивал Тимку Грача воевода Слуд.

— Дак, ста, злато да серебро давал за Переяслав-град. Грозился страшно и ругался. По-русски кроет почище нашенского. Во гневе сказывал доспешник, што сегодня или завтра лодии ихние со многими вои приплывут сюда от прагов Непры-реки. Похвалялся, што хакан Урак пожег стольный град Киев, а нашего князя-заступника Святослава в колодки забил. Обещался завтра показать.

— Вон оно как, — усмехнулся воевода. — Чего ж они: кругом верх взяли и Киев-град пожгли, а нас купить норовят. Киев-град, чать, посильнее Переяслава будет и воев там не в пример более нашего! Да и князь Святослав никогда хакану казарскому или кому другому живым не дастся... Ежели везде их верх такой же, как тут, то дела у козар и печенегов ой как плохи.

В дверь постучали. В гридницу вошел отрок из дружины воеводы и, протягивая Слуду листок бересты, сказал:

— Болярин-князь, горлица из Киев-града весточку принесла.

Воевода пробежал глазами текст, его лицо осветилось улыбкой:

— Стоит, ако утес каменный, славный Киев-град! Весел и здравствует князь наш Святослав свет Игоревич и измышляет ворогу похмелье смертное!

— Слава Перуну! — воскликнул Тимка Грач.

— Истинно — слава! — отозвался воевода и в радости стукнул кулаком по столу: в послании из Киева было еще что-то, о чем Слуд не счел нужным рассказывать до поры.

— Снесите весть отрадную богатырям переяславским! — приказал он отрокам, потом обернулся к Тимке. — Иди сымай свои лапти да поменяй броню. Лицедейство кончилось, пора на сечу собираться...

Ежедневно при штурмах в город летели зажигательные стрелы. Переяславцы не успевали тушить пожары. Многие постройки выгорели дотла. Сохранились лишь полуземлянки, которых, к слову сказать, в городе было больше всего. Пострадал и терем воеводы, но его берегли и сгореть не дали.

Следы огня виднелись на башнях и стенах крепости. Защитники тушили пламя, заливая его водой, недостатка в которой переяславцы не испытывали — твердь стояла на откосном песчаном мысу между реками Трубежем, Альтой и Воинкой. Подпочвенные воды находились всего в сажени-двух от поверхности, поэтому ров вокруг города всегда был заполнен до краев. Внутри крепости, вдоль ее стен, горожане загодя выкопали множество колодцев.

Городник Будила, смерды Кудим Пужала и Тимка Грач с самого начала битвы за город держались вместе. Будила был ранен — три дня назад хазарское копье пропороло ему мякоть левой ноги. Он ходил, опираясь на клюку, но стену тем не менее не покинул. Рядом с ним постоянно находился старший сын — пятнадцатилетний Ломка. Он метко стрелял из лука и ловко владел легкой хазарской саблей, которую подобрал здесь же, на стене. Будила не прогонял сына даже во время сечи, тем более что Ломку послала мать, дабы присматривал за отцом.

Сама Прокуда была ранена стрелой в грудь. Ухаживали за ней младшенькие — десятилетняя дочка Милена и девятилетний Лазутка. Ему не сиделось дома: соседи не раз видели его то на стене возле камнеметов, то с охапкой стрел, то с бадейкой воды у котла, то возле горна кузнеца. Он старался не попадаться на глаза отцу и Ломке тоже — встретив брата, тот тумаками прогонял его домой.

Такие же непоседливые друзья Лазутки повырывали хвосты у всех сохранившихся в городе кур и гусей — не хватало перьев для стрел. Сбивали они для этой надобности и ворон, благо в Переяславе их было великое множество. Собирали и хазарские стрелы, залетавшие в город, сносили их на стены.

Однажды на рассвете Лазутка сбил стрелой низко пролетавшего орла, за что удостоился похвалы самого Кудима Пужалы. Дед Лагун наделал несколько дюжин стрел для богатырского лука, с которым Кудим теперь не расставался.

Мальчишки были вездесущи, и даже в битве слабая детская рука иногда поражала зазевавшегося степняка меткой стрелой.

Вот и сейчас возбужденный Лазутка влетел в горницу, схватил сосновую скамейку и ринулся с ней на улицу.

— Куда, пострел? — крикнула строгая мать и застонала от боли: рана была глубокой, и Прокуда лежала на лавке.

—— Маманька, стрелы делать надобно, а сухой сосны, почитай што нету. Из скамейки-то сколько стрел исделать можно?

— Ладно, возьми, — разрешила мать. — Вон и стол заберите, да пускай беретьянницу[111] сломают...

Лазутка появился через пять минут с ватагой мальчишек. Они, как муравьи, облепили тяжелый стол со всех сторон и с сопением выволокли его вон. А за дверью уже стучали молотки, душераздирающе скрипели доски — мальчуганы споро разбирали пристройку. Когда Лазутка появился снова, мать сказала:

— Собери што ни есть железного в истбе и снеси ковалю. Пущай оружие мастерит, — и добавила со вздохом: — Потом сызнова наживем. Как там батянька наш? Ранетый ведь.

— Батянька наш теперича воевода.

— Измышляешь ты все.

— Разрази гром, правда! — вытер сопли Лазутка и устремился к порогу.

— Погодь! — крикнула мать.

Но того уж и след простыл...

Слуд назначил Будилу порокным воеводой[112] вместо погибшего тысяцкого Шолоха. Городник умело руководил мастерами, а иногда, в минуты затишья, сам брал в руки топор и исправлял повреждение в метательных машинах.

Сегодня воевода Слуд приказал вынести из оружейной избы тяжелые свертки и котлы необычного вида. С десяток их установили на стенах, а рядом поставили трехведерные бадьи с уксусом. Возле встали молчаливые гриди из охранной сотни воеводы. Они копьями отгоняли любопытных...

Кудим Пужала давно уже стал героем обороны города. А посте того как он рассек тумен-тархана Хаврата, разметав при этом полтора десятка могучих тургудов, за ним толпами бегали мальчишки. Гриди при встрече с Кудимом почтительно кланялись.

Но и его не миновала хазарская сабля — оставила на лице кровавый след. Тимка врачевал рану жеваным подорожником.

Кудим пристрастился охотиться за неосторожными хазарскими наездниками, метко разил их из Ерусланова лука с большого расстояния. Окружающие дивились:

— Под десницей Перуновой рожден муж сей. Какую же длань иметь надобно, штоб так попадать стрелой?

Хазары тоже хорошо знали рыжего смерда-богатыря: немного желающих среди них находилось лезть на тот участок стены, где стоял Кудим. Страшный урусский «иблис-богатур»[113] со своей огромной секирой наводил на них панический ужас.

Сейчас Кудим, опершись о заборало на стене, разговаривал с городником Будилой:

— Пересохнет землица, давно сеять пора. И што надобно поганым от нас? Степь без конца и краю. Всем места хватит — живи не хочу!

— Пошто им земля твоя? — отозвался городник. — Трава коню есть, степняку и лад. Это ханы ихние без крови жить не могут и жадные зело: своих пастухов до нитки обобрали, норовят теперича и с нас шкуру содрать. Как будто у нас своих содиральщиков мало...

— Глянь, Кудим! — прервал Будилу Тимка Грач, указывая рукой в поле. — Вишь, какой-то шалый казарин скачет. А одетый! И-е-эх, ако жаро-птица. По всему видать, хан. Должно непуганный, из тех, кто вчерась пожаловали.

Кудим обернулся: в ста саженях от стены по полю во весь опор летел всадник на белом коне. Красиво летел! Богатырь поднял лук, прицелился. Огромная стрела сорвалась с его пятерни... и всадник, взмахнув руками, слетел наземь. Испуганный конь галопом мчался в сторону хазарского стана.

— Ишшо один... — мрачно буркнул великан.

Товарищи его уже не дивились — дело обычное. Только Тимка вынул из-за пояса нож и сделал на кибити лука очередную отметину.

— Двенадцатый, — сказал он вслух.

Как раз в это время хазары двинулись на город. Тимка с натугой обеими руками поднял громадный, весь в ссадинах щит и подал другу.

— Отстань, назола! — отмахнулся Кудим. — Несподручен он мне!

— Не отстану! Яз обещался матушке твоей и жонке беречь тебя, дурня. Держи, говорю!

— Ну ладно, потом, как с козарами грудь в грудь сойдемся. А теперича не мешайся!..

Защитники крепости взялись за луки. Порокные мастера с натугой вращали вороты метательных машин, заводя боевые чаши на хроповики. Пращники наматывали ремни на правую руку.

Поднял свое грозное оружие и Кудим. Все еще были в ожидании, а он уже открыл стрельбу. Целился не торопясь. Многие ярко одетые наездники сошли с коней по своей воле, чтобы затеряться в толпе простых воинов. Те же, кто погордился, пали наземь поневоле — стрелы Кудима Пужалы разили без промаха.

Глава третья Бой на горах Киевских

— Вот сейчас наступила и наша очередь, — нахмурясь сказал Урак.

— Слушаем и повинуемся, о Непобедимый! — ответили военачальники и, вскочив на коней, умчались в сторону Звенигорода.

Вскоре огромная орда пришла в движение: по склону обрыва вверх устремились фигурки людей. Позади пешей толпы сновали всадники с бичами в руках. Они не скупились на хлесткие удары. С большого расстояния ничего не было слышно, но в свите кагана некоторые ханы поеживались, словно на собственных телах ощути ли жгучее прикосновение кнутов из воловьей кожи.

Первые ватаги кочевников забрались под самые стены крепости и ташили за собой штурмовые лестницы. Звенигород молчал: ни одна стрела не прорезала воздух. Защитников на стене тоже не было. Они или попрятались за заборалом, или...

— Почему не стреляют урусы? — насторожился каган-беки.

Сотни арканов захлестнули зубцы на стене. И тут на головы штурмующих обрушился град камней, бревна, утыканные шипами, опрокинулись котлы с кипящей смолой. Даже здесь, за три тысячи шагов от крепости, душераздирающий вой сотен покалеченных и обожженных людей резал слух.

— Вот теперь понятно, — сразу успокоился Урак.

Волна наступавших спешно скатилась с обрыва. С лестниц продолжали падать люди — живые или убитые, не понять. Многие из них оставались неподвижными, другие с трудом отползали. Кочевники заметались, но ал-арсии бичами скоро навели порядок и погнали воинов назад.

— Сегесан-хан! — позвал Урак. — Пошли гонца на левый берег Юзуга. Пусть передаст мое повеление Гадран-хану: как только мы займем крепость, его тумен должен сразу же переправиться и занять улицу Богатуров под обрывом Верхнего города. — И добавил мрачно: — Печенеги не должны сделать это раньше нас... Да, еще вот что: Санджар-тархан со своими воинами пусть на левом берегу остается и охраняет нас от всех неожиданностей.

Тем временем степняки вновь достигли подножия стен. Крепость молчала. Камни и кипящая смола не обрушились сверху на головы наступающих. Подгоняемые ал-арсиями, прикрывшись щитами, с саблями и кинжалами в зубах, хазары осторожно ступили на перекладины лестниц. Вот первые оказались на стене. Остановились, озираясь, и вдруг стали спешно скатываться назад. Ал-арсии пытались остановить их остриями копий, но воины не слушались. Паника передалась дальше, и хазары опять отошли, побросав лестницы.

— В чем дело? — тихо спросил каган: голос его пресекался от ярости.

К кургану уже мчались три всадника. Внизу они скатились с коней и побежали к вершине. Каган-беки дал знак тургудам, чтобы гонцов не задерживали. В десяти шагах они остановились, и один из них на четвереньках подполз к стопам Урака, уткнулся в землю, не смея поднять глаз.

— Разрешаем говорить, — помедлив, сказал Урак.

— О Непобедимый! Урусская крепость пуста. Там нет ни одного богатура.

Каган молча смотрел на гонца. Тот продолжал:

— Воины говорят: «Если крепость пуста, то дело тут нечисто. Здесь, наверное, прибежище джиннов, которые погубят нас всех. Урусы не станут так просто оставлять твердыню, стоящую в ста шагах от Верхнего города!» Многие видели какие-то мохнатые тени на пустых улицах Звенигорода. Джинны страшно смеялись и манили к себе богатуров. Я привел очевидцев!

Каган повел ладонью: тургуды приволокли двух валявшихся в пыли воинов. Урак уставился на них пронизывающими круглыми глазами и кивнул головой.

— Говорите! — резко приказал Сегесан-хан. — Надежда правоверных, Непобедимый и Разящий каган-беки Урак слушает вас!

— О Надежда правоверных, Осле...

— Короче! — оборвал их Урак.

— Мы первыми взобрались на стену урусской крепости и взяли мечи в руки...

— Это достойно награды, — заметил каган.

— О Несравненный, и...

— Короче!

— Забор на стене был подпилен, и мы сами обрушили на себя и камни и горячую смолу...

— Мы это видели. Но почему же вы отступили во второй раз?

— Потому что, о Великий, крепость была пуста... А из-за жилищ выглядывали страшные мохнатые джинны и махали руками.

— Поистине так, брат Чагры! — поддакнул его товарищ.

— А на руках у джиннов были медные когти!

— Воистину так, брат Чагры!

Урак вдруг сказал:

— Отвечайте по одному! Вот ты говори, — каган ткнул пальцем в рябого Чагры. — А ты отойди пока на двадцать шагов.

Когда седого морщинистого воина в дырявой кольчуге, надетой поверх рваного полушубка, оттащили в сторону, каган-беки Урак задал первый вопрос:

— Сколько было джиннов?

— Больше трех десятков, о Ослепительный! — с готовностью ответил воин.

— А каков их рост?

— Десять локтей, о Светоч Мира!

— Какого же цвета мех на их телах?

— Красного, как цвет крови, о Повелитель Вселенной!

— Большие ли были у джиннов глаза?

— О да, Опора всех богатуров, — вдохновенно продолжал Чагры. — Величиной с пиалу и голубые, как небо весной!

— Хорошо. Ты иди пока... — распорядился Урак. — Эй, приведите другого!

Тургуды приволокли старика. Каган задал ему те же вопросы и в том же порядке и получил такие ответы: «Джиннов было больше сотни. Рост их — двадцать пять локтей. Цвет шерсти — черный, как мрак ночи. Глаза величиной со щит ал-арсия, цвета дымящейся крови!»

— Хорошо... — Урак оглянулся на свиту. — Приведите теперь и того... Чагры.

Когда оба воина оказались у его ног, он спросил:

— Вы оба мусульмане, не так ли?

— О да, Меч Ислама!

— Что ж вы сделали, когда увидели этих джиннов?

— Мы не боимся урусских богатуров и даже самого кагана Святосляба не очень страшимся! Но с джиннами мы никогда не сражались. Страх отнял у нас мужество, и мы отступили.

— Ишан Хаджи-Мамед, чем мусульманин побеждает самых могущественных джиннов?

— Святой молитвой, о Надежда правоверных и Опора Ислама! Самые свирепые джинны рассыпаются в прах при упоминании Аллаха Всемогущего и Всепобеждающего.

— Слышали? — спросил Урак воинов. — Значит, вы плохие богатуры и мусульмане. И трусы к тому же, увлекшие к побегу остальных воинов... За это вы заслуживаете самого сурового наказания! Эй, тургуды!

— Исполните волю Аллаха всевидящего и карающего!

— Бисмоллох! — провел ладонями по лицу ишан Хаджи-Мамед и устремил руки и взгляд к востоку.

— Пощади-и! О Великий и Милосердный! — завопили приговоренные, но тургуды уже волокли их к подножию кургана.

Стражники прихватили было и гонца, но каган буркнул:

— Этого оставьте.

Отчаянные вопли внезапно прекратились. Гонец с ужасом смотрел на Урака — лицо его было серым и неподвижным.

— Иди и расскажи богатурам все, что видели твои глаза и слышали уши, — бросил Урак.

Гонец скатился с откоса, где кувырком, где боком, и все оборачивался, хотя стремительный жеребец уносил его во весь дух подальше от «милосердного» кагана.

Через полчаса хазары заняли Звенигород. А еще через час Урак, сопровождаемый свитой, въехал в крепость через пролом в стене, специально для него проделанный.

В нескольких местах за жилищами действительно стояли громадные чучела из хвороста, одетые в вывернутые наизнанку старые овчины.

«Напрасно я казнил своих богатуров...» — подумал каган, но вслух ничего не сказал.

Дома оказались пустыми. Продовольствие руссы вывезли все до зернышка или закопали в землю. Искать его было некогда.

— О Непобедимый! — обратился к Ураку Фаруз-Капад-эльтебер. — Очень странно, что крепость рядом с Верхним городом оказалась пустой. Не устроил ли нам коварный Святосляб западню?

— Нет, славный Фаруз-Капад. Урусы малочисленны, и Святосляб вынужден снять отсюда воинов, чтобы защитить Верхний город. Он хорошо понимает, что мы сразу же пойдем на штурм его стен.

Урак поднялся на башню, обращенную в сторону Днепра, и удовлетворенно улыбнулся: весь стрежень реки был занят широкой колышущейся полосой. Это воины Гадран-хана, кто на бурдюках, кто держась за гривы коней, переплывали водный поток и спешно занимали откосную полосу перед Пасынчей Беседой, или, как ее называли хазары, улицей Богатуров. Руссы с красными большими щитами мелькали на стенах Вышнеграда и, видимо, сильно волновались.

— Наконец-то мой меч у твоего горла, проклятый Святосляб! — злорадно прошептал старый каган и втянул в себя воздух сквозь стиснутые зубы.

Что-то внезапно треснуло рядом. Стена башни, обращенная к Вышнеграду, схватилась огнем. Прежде чем Урак и окружающая его свита сообразили в чем дело, у ног их разлетелся пылающий горшок. Брызги полетели в разные стороны, зажигая все вокруг. Однако каган и ханы не пострадали. Только на одном из них вспыхнул архалук, который мигом сорвали тургуды. Каган посмотрел в сторону Верхнего города: оттуда по пологой кривой вниз, в Звенигород, летели, кувыркаясь, охваченные огнем круглые шары. Крепость занялась пламенем сразу в нескольких местах.

— О Непобедимый! — закричал Сегесан-хан, стараясь закрыть собой властелина. — Пора уходить. Иначе мы все сгорим здесь!

Урак и сам понял это. Он поспешно спустился с башни, вскочил на коня и полетел вон из крепости. Свита едва поспевала за ним...

Бек-хан Илдей свирепо подгонял коня. Его тревога передалась другим, и вот уже более пяти тысяч всадников спешит к реке Глубочице. Когда они сквозь пламя Подола вырвались на плес, то все как один завыли от ярости и страха — весь стрежень Глубочицы был занят двумя рядами русских боевых ладей. Из-за червленых щитов посверкивали наконечники копий и островерхие стальные шлемы. Миг — и с ладей выпорхнула густая туча стрел. Вокруг бек-хана завопили раненые. Печенеги отхлынули, отвечая на стрельбу. И тут на них ринулись невесть откуда взявшиеся русские комонники. Они наступали сомкнутым строем. Степняки повернули коней навстречу. Масса людей и коней заплясала в смертельной круговерти. Илдей с сотней охраны рванулся в горящий Подол, чтобы отыскать Курю и бросить соплеменников на обратный прорыв...

Святослав в броне простого русского воина стоял на площадке ротной башни, обращенной в сторону хазарского боевого стана на Воиновом поле. Уже два часа прошло с тех пор, как были заняты Звенигород и Пасынча Беседа. Теперь Вышнеград был окружен врагами со всех сторон.

Звенигород пылал, выбрасывая клубы сизого дыма. Святослав, прищурясь, смотрел па горящую крепость. Обернувшись, сказал Улебу:

— Лихо сработали машины Спирькины. Враз занялся пламенем Звенигород. Видал, как козары из него утекали? Огонь теперь не даст соединиться ордам на Пасынче Беседе с дружинами козар на Воиновом поле.

К великому князю со всех сторон спешили гонцы.

— Печенеги теснят дружину могутов на Подоле. Рогволод уводит степняков к Почайне и Непре-реке, а неумытые, не слушая ханов своих, татьбу вершат!

— Много ли воев потерял Рогволод? — спросил Святослав.

— Нет покамест.

— Добро!

— Смотри, княже, — указал рукой в поле Улеб. — Хакан изготовился к приступу. Сейчас казары полезут на нас.

О том, что Урак собирается нанести с двух сторон одновременный удар по Вышнеграду, Святослав догадался тотчас. Да только не получилось это у кагана. Горящий Звенигород не давал врагу приблизиться к стенам Киева со стороны Днепра по Зборичеву взвозу. Сами того не ведая, степняки плясали под дудку Святослава, и пока все их действия подчинялись его незримой воле.

Князь скрывал свои мысли даже от собственных воевод. Слушал советы, соглашался или не соглашался с мнением других, но в основном вес делал по-своему. Свенельд вчера прислал горлицу с посланием, предлагая разгромить хазарскую орду за Днепром, не дав ей переправиться к Киеву. Князь не согласился, не без основания полагая, что этим только насторожит кагана-беки Урака и тот ускользнет от возмездия.

Отправляя утром гонца к Добрыне, Святослав строго наказал ему не открываться врагу до поры. И лишь по особому сигналу с башни Вышнеграда скоро идти через Днепр в реку Глубочицу, а частью ладей запереть степняков в Пасынче Беседе.

Орда на Воиновом поле была велика — не менее тридцати тысяч сабель. Наездники из самых бесшабашных крутились у стен, задирались, пускали в защитников стрелы. Руссы отвечали им, просились у воевод в поле на поединок. Но те строго осаживали богатырей.

— Устоим ли? — с тревогой произнес Улеб, оглядывая бессчетное число хазар.

Тень промелькнула на лице Святослава, холодные голубые глаза неотрывно наблюдали за суетой в хазарском стане.

— Не только устоим, но и побьем хакана! — не оборачиваясь ответил князь. — Урак, ако конь ретивый, закусил удила и мчится не разбирая дороги. И не ведает он покамест, что чембур[114] от узды его в моей деснице... — Обернулся к Улебу, засмеялся отрывисто и сухо — Так-то, брат мой!

— Печенеги теснят нашу дружину на Подоле, — не сдавался Улеб. — Што им стоит поворотить коней да подмогнуть козарам?

Святослав помолчал, загадочно улыбаясь.

— А што станется, брат, с печенегами, — спросил он, — ежели мы на Глубочице лодии оружные поставим?

Улеб не ответил: теперь план Святослава раскрылся перед ним полностью во всей своей простоте. Он только усомнился, хватит ли сил для быстрого разгрома врага.

— Воев хватит! — отрезал великий князь. Хватит! Ибо теперь под стягом моим многие тысячи ратников, из них половина тяжело оружные. И все они в миг сей ако персты десницы в кулак сжимаются. Поглядим, удержится ли хакан на копытах от удара того кулака.

Улеб изумленно воззрился на брата.

— Што, не ведал о сем? — рассмеялся Святослав. — Ну коли ты не ведал, так хакану казарскому и печенегам сие тем паче не ведомо. Ты сейчас узнал правду, им тоже недолго ждать осталось!.. Скажи лучше, изготовил ли ты машины свои к битве?

— Да. Большие камнеметы на стенах оставил, а Спирькины машины вниз спустил, к воротам. Они легки и сподручны для наступа.

— Похвалил Спирьку?

— По слову твоему гривну на шею надел и казной твоей купил ему волю у Ядрея. Воевода казны не взял, поклон шлет.

— И то ладно... — усмехнулся Святослав.

Пока великий князь разговаривал с братом, свита его стояла поодаль. Теперь же по знаку Святослава воеводы подошли.

— Зрите, — показал князь в поле. — Хакан изготовил орду свою на нас. Стойте крепко! Окружные тверди мы отдали ему почти што без боя, а Вышнеград не отдадим! Но... надобно хакана тут подольше подержать, не прогонять сразу. — Святослав засмеялся, погрозив пальцем воеводам. — Смотрите мне, в град степняка не пускать! А сейчас — к трудам ратным, братие! Перун да поможет нам!

Воеводы разошлись по своим местам...

Наступление хазар на Вышнеград было мощным и напористым. Они остервенело лезли на стены. Но свежие киевские дружины, отлично вооруженные и искусные в ратном деле, отбили натиск без особого напряжения.

Святослав ждал, что раздосадованный Урак бросит к стенам если не все свои силы, то хотя бы большую их часть. Ему надо было, чтобы все хазарские тумены вышли из-за Лыбеди-реки и поднялись на Воиново поле.

Князь приказал дразнить степняков, и русичи делали это с превеликим удовольствием. Они размахивали соломенными чучелами, весьма похожими на кагана-беки Урака, поджигали их, кололи мечами и копьями. Другие трясли захваченными в бою хвостатыми хазарскими бунчуками, переламывали их древки, бросали боевые и родовые символы хазар в мутную воду рва. А самый искусный насмешник, гридень первой сотни могутов Тука, выкрикивал оскорбления самому кагану. Усиленный громадным медным рупором голос его гремел над горами Киевскими:

— Зачем ты пришел к нам, хвост вонючей свиньи?! — катился со стены мощный бас Туки. — Пока ты скалишь свой беззубый рот на Киев-град, в твоем гареме...

— Га-га-га-гы!..

— Ох-хо-ха-ха-ха!..

Тука выкрикивал по-хазарски одну непристойность за другой. Такого поношения даже камень не стерпел бы, а каган-беки Урак был человеком горячим, свирепым и мстительным.

— Стереть Куяву с подноса Вселенной! — скрипнул он зубами. Разъяренная толпа хазар устремилась к Вышнеграду. И только тумен ал-арсиев остался на месте. Урак собрался было и его двинуть на приступ, но ишан Хаджи-Мамед, Асмид-эльтебер, Сегесан-хан и другие приближенные почтительно отговорили его.

Глава четвертая Огонь грека Калинникуса

Воевода Слуд наблюдал за атакой хазар со стены Переяслава. Как он и предполагал, Харук вновь направил удар на северные укрепления твердыни. Все приказы были отданы. Резервов не осталось — под рукой Слуда стоял отряд всего из трехсот витязей, который должен был в случае крайней нужды поспевать всюду.

Ратники спокойно ждали. Но вот равномерно поднялись их руки — и стрелы прыскнули навстречу врагу.

Харук-тархан попробовал построить спешенных воинов, чтобы удар их был более сосредоточенным. Но вольные степные пастухи не смогли удержать строй и перед рвом сбились в беспорядочные толпы. Только задние ряды продолжали наступать ровными линиями.

«Вой самого хакана, — понял воевода. — Из тех, кто вчерась пожаловали».

Гулко трещали камнеметы. Тяжелые снаряды валили наступающих десятками, да и стрелой промахнуться было мудрено — так плотно шли хазары, в свою очередь поражая защитников стрелами. И хотя в стремлении своем кочевники теряли значительно больше воинов, огромное преимущество в числе придавало им смелости. Ничто уже не могло удержать неистовую толпу, которая достигла основания стен. Полетели вверх петли арканов, поплыли по воздуху концы штурмовых лестниц. Руссы взялись за копья, мечи и топоры.

Слуд видел, как образовывалась пустота вокруг Кудима Пужалы, как некоторые ратники, ухватив врага за горло, — бросались вместе с ними вниз, как гриди Ряда Полчного методически и точно обрушивали лезвия двуручных мечей на плечи и головы наступающих...

Отряд хазар человек в двести оседлал участок стены. К ним на подмогу спешили другие.

— Прорвутся... — вслух подумал Слуд. — Витязь Будила! — крикнул он. — Час приспел. Пускай машины!

Заглушая все шумы битвы, враз громыхнули медные трубы, и сразу в гущу атакующих хазар хлынули струи слепящего огня. Языки неистового пламени потекли вниз по склону рва. Горело все: камни земля, сталь клинков, вспыхнули лестницы, полыхала вода во рву, факелами загорались люди. На башню, где стояли Слуд с Будилой, пахнуло жаром и смрадом паленого мяса. А гриди продолжали водить страшными трубами, и струи огня хлестали по живой плоти.

Вой ужасающий и доселе неслыханный, содрогнувший даже каменные сердца гридей Ряда Полчного, всколыхнул окрестности...

— Што ж это творится?! — закричал Кудим Пужала и побежал к ближайшему гридю со страшной трубой в руках. — Хватит! Смотри, они уже бегут! Люди же! Разве можно так-то?!

— Пшел ты! — огрызнулся тот.

— Што-о?! — Кудим хватил его кулаком в лоб, вырвал из рук трубу и вместе с котлом швырнул в ров. Гридень стоял на коленях и ошарашенно смотрел на смерда мутными от потрясения глазами.

— Бей ворога, да милосердным будь! — поучал его Пужала. — Множество козар побил яз, но всегда целил токмо в грудь!..

И, словно услыхав его, вновь громыхнули медные трубы и огонь перестал хлестать со стен. Гриди стали заворачивать страшное оружие в мешковины. В нескольких местах стены занялись огнем. Ратники заливали пламя уксусом.

Будила впервые увидел действие этого оружия. Он ужаснулся, как и тысячи его товарищей.

— Греческий огнь сие, — пояснил Слуд. — Более двухсот лет тому назад измыслил его искусный грек Калинникус. Огонь сей помогает Царьграду держать в повиновении полмира, а тайну свою ромеи берегут пуще ока. Даже царь ромейский должон смерть принять,ежели скажет о нем кому!

— А как же вы-то вызнали?

— Как делать его, мы не ведаем. А эти трубы с котлами в бою нами взяты.

— А в Киев-граде они есть?

— Святослав-князь и без них побьет хакана, — засмеялся воевода, и Будила решил: «Есть и в Киев-граде...»

Оставшиеся в живых хазары в ужасе бежали от города. Огонь грека Калинникуса спалил едва не половину орды, наступавшей на Переяслав.

Старый Харук-тархан в смятении смотрел на бегущих воинов. Действие греческого огня он знал: за долгую боевую жизнь ему не раз приходилось рубиться с ромеями. Поэтому тумен-тархан лишь изумился тому, как этот огонь оказался в стане урусов, но отнюдь не ужаснулся, как его воины. Он ужаснулся потерям. Из пятнадцати тысяч воинов у него под рукой за час боя осталось едва девять тысяч. И этих людей уже нельзя было считать боеспособными: они просто онемели от страха.

«Они побегут сразу, едва только увидят в поле хоть одного урусского богатура», — подумал Харук-тархан.

Хазарский полководец приказал созвать тысяцких. Но ему доложили, что урусы выходят в поле и строятся для битвы.

— Их мало, — сообщил бин-беки Биляр-хан, и голос его пресекался от ужаса...

Испугался и Харук — все повторялось, все было как две недели назад, когда урусы нанесли страшное поражение орде Хаврат-эльтебера...

Каган-беки успокоился. Медный голос со стен Киева перестал выкрикивать оскорбления. Урусам было не до них — хазары уже достигли рва и стали забрасывать его приметами. Несколько отрядов рванулись по валам к стенам.

В это время на воротной башне Вышнеграда задымил костер. Следом полыхнул в небо столб черного дыма с башни, что смотрела в сторону Днепра. Каган испуганно обернулся: ему показалось, что лес, находящийся в четверти фарсаха от речки Лыбеди, двинулся вперед зеленой массой деревьев, а сучья их превратились вдруг в стальные жала копий. Какое-то мгновение Урак с ужасом смотрел на это страшное чудо, потом пронзительно крикнул:

— Асмид-эльтебер, останови их!..

Ал-арсии вскочили на коней и помчались вниз, навстречу русским всадникам.

«Успеют ли ал-арсии помешать переправе урусов? — сполошно спрашивал себя каган-беки. — Успеют ли? Помоги им, Аллах!..»

Недавно по его повелению последние пять тысяч конных богатуров из тумена Бесстрашных поднялись на Воиново поле. В тылу остались только отряды дозорных. Участь их сейчас нетрудно было предугадать.

Три дня назад каган беки Урак распорядился навести множество мостов через Лыбедь, чтобы облегчить связь между туменами. И теперь он страстно хотел, чтобы эти мосты вспыхнули, обрушились в воду, исчезли. Но... Урак был только каганом-беки Великой Хазарии, Непобедимым, Разящим, Могущественным, но... не аллахом!

— Дайте знак Фаруз-Кападу: бросить Куяву и спешить сюда! — приказал Урак.

С вершины кургана он видел, что русские тяжелые всадники успели перескочить речку.

— Гадран-хану оставить улицу Богатуров и прорываться сюда! — распорядился каган. — Пусть ударит по правому крылу урусов! И второй гонец умчался стрелой за первым. Звенигород уже догорел, пламя погасло, и путь по Зборичеву взвозу стал свободным.

Между тем две лавины тяжелых конников сошлись. Гром потряс окрестности. Крики раненых людей и животных, удары мечей, топоров и копий о щиты и брони слились в единый с перекатами гул.

Тяжело вооруженные всадники-руссы стали теснить ал-арсиев вверх на Воиново поле.

Около кагана остались только тургуды, и он вдруг ясно осознал что урусы сомнут сейчас тумен Асмид-эльтебера. Тогда... позорный плен! Урак побелел от страха, хлестнул коня плетью и помчался навстречу отходившим от Вышнеграда туменам.

— Фаруз-Капад! — закричал он еще издали. — Направь оба тумена против урусов, прорвавшихся через речку. Их надо смять и порубить! И верни ал-арсиев, они должны быть при мне!

Двадцать тысяч всадников устремились в правое крыло руссов. Те развернулись навстречу и, огрызаясь, стали отходить. Но из леса уже вышла пешая рать. Закрытая огромными красными щитами, она вступила в бой на краю ровного поля у сгоревшей крепости Язины.

Ал-арсии вернулись к кургану возбужденные и потрепанные.

— Ал-арсиев в круг! — распорядился каган.

— Всех богатуров в круг, о Ослепительный! — закричал Сегесан-хан. — Смотри! — он указал рукой на Вышнеград: из ворот Киевских выходили закованные в железо дружинники. Брони их сверкали в лучах пробивавшегося сквозь дым пожаров солнца.

Ближних ханов Урака охватила паника, но каган-беки быстро навел порядок: несколько ханских голов скатилось с кургана.

— Скачите к печенегам! — приказал Урак. — Пусть поспешат сюда, иначе гибель ждет их!

— Поздно! Смотри, о Непобедимый! — в один голос завопили ханы, указывая на Глубочицу.

Каган обернулся: русские боевые ладьи перекрывали стрежень реки. Союзники хазар оказались отрезанными от главных сил кочевого воинства.

Подол еще продолжал гореть. Дымное облако застило небо. Печенегов нигде не было видно...

Два тумена под командой Фаруз-Капад-эльтебера с большим трудом оттеснили руссов к реке. Но кагана больше страшило другое: он не знал, сколько руссов в лесу и кто их предводитель. Он не допускал и мысли, что это могут быть полки Свенельда. А между тем именно Свенельд перестраивал дружины для повторной атаки...

Вышедшие из Верхнего города дружины, ведомые самим Святославом, выстроились ровными рядами, готовые к наступлению. Воинов у Святослава оказалось гораздо больше, чем полагал Урак.

Но мысль о бегстве еще не возникала у него. Каган-беки надеялся четырьмя своими туменами разметать русские полки и очень при этом полагался на тумен Гадран-хана. С вершины кургана Ураку не было видно, что творилось на берегу Днепра в Пасынче Беседе.

— Урусы показали все свои силы, — уверенно сказал каган-беки ханам. — Больше у Святосляба нет богатуров. Все они перед нами. Хазары! Аллах и Тенгри-хан зовут нас на подвиг! Победа близка! Асмид-эльтебер, веди ал-арсиев на Святосляба, смети его отряды! Тебе поможет тумен Гадран-хана...

Но тут все увидели летящего во весь дух всадника в яркой одежде. Его пытались перехватить воины на низкорослых гривастых лошадях. Урак протер глаза, чтобы стереть наваждение. Ему показалось — печенеги пытаются поймать хазарского гонца.

— Это богатуры народа угру-мадьяр! — изумленно воскликнул Сегесан-хан.

Урак указал на них рукой: три сотни ал-арсиев сорвались с места. Гонец только что чудом избежал аркана, брошенного стремительным предводителем угров Алмуцем.

Два отряда сшиблись на полном скаку и так же стремительно разлетелись в разные стороны, потеряв по десятку всадников. Воспользовавшись суматохой, неизвестный гонец успел проскочить к своим. Загнанный конь пал, едва всадник натянул поводья у подножия кургана. Тяжело повалившись на землю, воин пытался подняться, но не смог. Тургуды подхватили его под руки и потащили к вершине.

— Гадран-хан?! — изумленно поднял брови Урак. — А где твой тумен?!

— Пощади, о Милосердный! — завопил молодой военачальник, прочитав свой смертный приговор в расширенных глазах кагана.

— Где твои богатуры, Гадран-хан?

— Тумен окружен, его добивают урусы! Я едва спасся!

— Зачем? Зачем ты спасся?! Значит, ты тумен-тархан доблестного хазарского войска оставил своих братьев на произвол судьбы? Они ждали от тебя смелых решений, а ты бросил их в пасть смерти! Ты трус, предавший Хазарию и Аллаха! — Урак кричал все громче, и в этом крике прорывались нотки безысходности: он уже осознал, что победа упущена, а виновник — вот он, мальчишка и трус. — Эй, тургуды! Пена показалась на губах кагана — накажите его по обычаю!

Но тут взгляд Урака наткнулся на сморщенное лицо ишана Хаджи-Мамеда. Всего секунду смотрели они в глаза друг другу — казалось, звякнули, скрестившись, клинки. Первым отвел взгляд каган.

— Оставьте его... — остановил он тургудов — Но с этого дня Гадран-хан будет простым конюхом в моем тумене.

Тургуды отпустили обмякшего от страха мусульманского хана. Они были иудеями, и взаимоотношения кагана-беки с ишаном их мало трогали. Лишь один из исполинов дерзко и презрительно усмехнулся. Урак вспыхнул от гнева, но смолчал: он был не волен распоряжаться жизнью и смертью приближенных Шад-Хазара... Но этого человека мстительный каган приметил...

Опять раздался нарастающий гул тысяч копыт, удары мечей о щиты: руссы начали наступление одновременно со стороны Вышнеграда и с реки Лыбеди. Тумены во главе с Фаруз-Капад-эльтебером и Алмаз-ханом устремились им навстречу.

Ишан Хаджи-Мамед приблизился к Ураку, прошептал ему на ухо:

— Надо прорываться в свои степи. Смотри, печенеги гибнут в Нижнем городе, пытаясь прорваться на этот берег. А бунчуки беков, что наступают на нас с низины, принадлежат коназу Саванелду. Вон его знак — летящий кречет над двумя молниями!

Урак и сам понял, с кем имеет дело. Опытный военачальник, он видел, что войско его оказалось в западне, и разгром хазарских орд лишь дело времени.

«Есть еще тумен Харук-тархана, — размышлял Урак. — Пока не поздно, надо уходить!»

Властитель знал, что брошенные им здесь хазары, буртасы, аланы, готы, булгары и печенеги погибнут от русских мечей, в лучшем же случае попадут в плен. Но судьба этих нищих табунщиков и пахарей мало трогала его. Впрочем, как участь степных ханов.

«В Хазарии много кара-будунов и ханов вдосталь. Новое войско наберу. Ал-арсиев надо сохранить — они опора моего могущества», — подумал Урак и позвал Асмид-эльтебера:

— Сейчас мы пойдем на прорыв. Приготовься, мой тумен-тархан!

— Слушаю и повинуюсь! — поспешно ответил тот, забыв добавить обязательное «О Непобедимый».

Он был сообразительным, этот Асмид-эльтебер, и давно ждал именно этого приказа. Ал-арсии по его команде разом сорвались с места, жестоким ударом смяли левое крыло руссов, опрокинули сторонников воеводы Асмуда, спешивших на подмогу Свенельду, и устремились вниз через реку Лыбедь. Урак скакал, окруженный кольцом тургудов...

Тумены Фаруз-Капад-эльтебера и Алмаз-хана ринулись было следом, но замешкались — пешая дружина Владислава Волынского и конные гриди Свенельда сбили их порыв и погнали к кургану.

Фаруз-Капад понял, что предан и брошен вместе с тысячами воинов на позор поражения. Проклятия полетели вслед вероломному кагану. Но Урак был далеко и не услышал их.

Действуя решительно и жестоко, молодой полководец подавил панику и, взяв на себя руководство оставшимися туменами, не дал руссам разгромить их. Хазары встали в круг по двадцать воинов в глубину, закрылись щитами, выставили копья и решились умереть в бою. Теперь объединенные дружины Святослава уже превосходили их числом.

К страшному кругу отчаявшихся было кочевников спокойным аллюром приблизился всадник на огромном соловом коне. Остановился в нескольких шагах от,жал хазарских копий, и воины, к которым он стоял лицом, узнали его.

— Коназ Саванелд!..

Грозное имя волнами покатилось по рядам хазар. И решимость многих сразу поколебалась.

— Позовите своего тархана! Хочу мирно говорить с ним! — громко по-хазарски сказал воевода.

Фаруз-Капад-эльтебер уже скакал навстречу. Ряды кочевников расступились, и предводитель их встал перед русским военачальником.

— Почтение и привет тебе, доблестный коназ Саванелд! — приложив к груди руку и склонив голову, сказал хазарский хан.

— Здравие мужественному тархану Фарузу! — ответил Свенельд. — Если ты пришел звать меня на поединок, коназ, — громко, чтобы его слышали воины, воскликнул Фаруз-Капад, — то я готов к нему без всякого промедления!

— Поединок есть утеха нахвальщика, а не мужей власть предержащих, — ответил русский воевода. — Не биться нам, а думать надо о том, как меньше крови пролить. И без того ее много нынче пролито.

— Я слушаю тебя с почтением и вниманием, коназ Саванелд!

— От имени великого князя Киевского и всея Руси Святослава Игоревича предлагаю тебе, славный Фаруз-тархан, сложить оружие! Помощи вам ждать неоткуда: орда Гадран-хана посечена и полонена на бреге Непры-реки; за рекой убегают остатки воев Санджар-хана; полки Харука разбиты под Переяславом дружинами воевод Слуда, Ядрея и варягами Ольгерда. Урак, спасая себя, бросил вас и уже, наверное, рубится с уграми хана Термицу, что пришли к нам на подмогу и закрыли Зарубин перелаз. Думай, славный Фаруз-тархан: вы окружены и всех вас ждет смерть!

— Воин гибнет, но честь его и слава живут в веках! — воскликнул бесстрашный предводитель хазар. — Еще мечи в крепких руках богатуров Хазарии, и разить они будут метко и безжалостно! Мы не желаем осквернять позором наши бунчуки! Пусть кровь наша и врагов наших смоет позор поражения, ибо лучше смерть в честном бою, чем жалкая жизнь в неволе! Мы будем биться!

Эти мужественные слова подняли дух хазарского войска, клик прокатился по его рядам:

— Слава доблестному Фаруз-Капад-эльтеберу! Мы будем биться! Свенельд снял шлем и склонил голову, приветствуя бесстрашие вражеского полководца и его войска.

— А разве я говорил о бесславии? — спросил он, когда клики смолкли. — Разве о полоне помышлял я? Клянусь Перуном, что через шесть дней вы все уйдете домой, сохранив свои бунчуки и мечи!

— А как же наши братья-печенеги? — спросил Фаруз-Капад. — Мы не можем бросить их в беде! Кровь брата, пролитая по твоей вине, всегда будет на руках твоих! Нет! Мы будем биться, коназ Саванелд!

— Мы будем биться! Умр-р-рем-м! — загремели хазары.

— О каких братьях говоришь ты, славный Фаруз-тархан? — удивленно взметнул густые брови воевода. — Уж не о тех ли, которые десять дней тому коварно напали на струги козарские у прагов Непры-реки и порубили всех воев ваших?

— Ты измышляешь, коназ! — побледнел Фаруз-Капад-эльтебер. — В кумварах плыл целый тумен богатуров. Меч их славен и непобедим!

Свенельд махнул рукой. К нему тотчас подлетели три всадника. В одном из них Фаруз-Капад узнал своего родственника, смелого рубаку, посдинщика и весельчака Рашид-хана. Дорогая одежда клочьями свисала с него, латы были иссечены, а голова и правая рука перевязаны окровавленными тряпицами.

— Поведай, Рашид-хан, братьям своим и соплеменникам о сече на прагах Непры-реки, — спокойно сказал Свенельд. — Я оставляю вас, позже приеду. А вы промыслите меж собой...

Воевода потянул повод, развернул своего коня и неторопливо поскакал в сторону русского боевого стана.

Фаруз-Капад-эльтебер и Рашид-хан обнялись. Ряды воинов расступились, и военачальники поскакали к шатру с золотыми разводами, забытому в спешке каганом-беки Ураком.

Глава пятая Прорыв

Бек-хан Илдей разыскал Курю на берегу Почайны, где тот, собрав воедино своих воинов, безуспешно пытался сбросить в реку русскую дружину. Полки князя Рогволода теряли ратников, но продолжали стоять несокрушимо...

Куря ужаснулся, узнав, что боевые ладьи руссов встали на реке Глубочице.

— На прорыв! — заревел он в бешенстве.

Печенеги лавиной покатились назад, словно ком снега обрастая по пути все большей массой конников. Дружина руссов так же медленно, как отходила, двинулась следом за врагом...

Огромная толпа кочевников собралась на берегу половодной Глубочицы. В конце лета эту речку курица вброд перейдет, а весной она разлилась широко, затопив на сто саженей отлогий берег Подола — не перескочишь враз!

Тревога вселилась в сердца вольных сынов Дикого поля, ибо много соплеменников потеряли они здесь: одни нашли смерть от русских мечей, стрел и копий, другие сгорели заживо вместе с конями... С ладей густо летели стрелы, печенеги с яростью отвечали.

Илдей с Курей долго советовались, где бы лучше идти на прорыв. Отходить старым путем было бессмысленно — руссы на реке мгновенно перетопили бы все степное воинство.

— Туда! — Куря указал мечом вверх по течению реки

Но из дыма догорающего Подола вышли дружины сторонников и древлян, ведомые воеводой Вуефастом. Стена руссов перешла на бег и, прежде чем печенеги обернулись к ней лицом, ударила по врагу сомкнутой щетиной тяжелых копий. Натиск был настолько сильным, что все правое крыло орды сползло в реку истерзанным и неживым.

Бек-ханы стали наводить порядок, безжалостно рубя мятущихся в страхе кочевников. Кое-как им удалось сплотить расстроенные ряды. Руссы, отойдя на сотню шагов и закрывшись щитами, открыли убийственную стрельбу из луков. Чуть выше по течению ладьи стали приставать к берегу, с них прыгали на песчаную косу закованные в броню воины с длинными мечами в руках. Часть ладей осталась стеречь реку.Одновременно от Почайны мерной тяжелой поступью надвигалась дружина Рогволода.

Илдей с Курей переглянулись. Бек-ханы поняли друг друга без слов.

— Дигеней! — Куря показал одному из своих темников на сторонников Вуефаста.

Часть печенегов ринулась вперед, нацелив копья в червленые русские щиты. Сами же бек-ханы повернули коней и помчались вдоль берега вверх, к истоку реки, увлекши за собой основную массу конников. Охрана из отборных воинов плотным кольцом окружила своих предводителей.

Удержать такую орду озверевших кочевников было невозможно. Центр русского строя прогнулся и лопнул. Печенеги устремились в прорыв. Конные полки руссов полетели следом за ними...

Отряд темника Дигенея завяз в рядах русских сторонников: со всех сторон обрушивались на него удары копий и мечей. Сам Дигеней — ловкий, стремительный наездник — молниеносно разил наседавших на него руссов. Он упорно пробивался вперед и вперед, опрокидывая встречных, пытаясь добраться до одноглазого витязя, стоявшего под голубым стягом. Вот степняк нырнул под брюхо коня: копье его поразило одного русича, другим ударом, уже будучи в седле, он сбил другого всадника. И пока они валились наземь, темник успел достать третьего!

Цель была близка: еще двадцать шагов — удар, путь свободен; десять шагов... сражены еше двое гридей. Одноглазый витязь вырвал из ножен меч, тронул коня навстречу. Дигеней метнул копье и увидел, что русс валится с седла. Радостный вопль вырвался из груди печенега... и оборвался — секира князя Дубора обрушилась на голову Дигенея! Темник упал рядом со сраженным им руссом: на лице его застыла торжествующая улыбка.

— Шкода! — закричали русские воины. — Великая шкода! Убит Вуефаст! Братие, отомстим за великого воя!

Гриди из охраны Вуефаста подняли своего предводителя. На глазах их блестели слезы.

Управление боем взял на себя древлянский князь Дубор.

— Братие! — гремел его голос. — Полона не брать! Секи всех до единого в поминание о болярине Вуефасте!

Вскоре с отрядом Дигенея было покончено...

Бек-ханам Илдею и Куре удалось прорвать цепочку русских ладей на мели. Путь на Воиново поле был закрыт, и печенеги стали прорываться дальше по падям мимо горы Щековицы. Пять часов беспрерывного боя оставили от несметной орды всего несколько сот человек. Они вырвались из кольца и во главе с бек-ханами, подгоняя коней, что есть духу уходили в глубь Дикого поля...

Фаруз-Капад-эльтебер понимал, что ударь он двумя туменами конницы по русским полкам еще час назад, то несомненно смог бы прорваться. Но он понимал и другое: в этом случае большая часть его воинов осталась бы на месте. Нет! Лучше уж смерть, но смерть вместе со всеми!

Рашид-хан рассказал ему о сече с печенегами на днепровских порогах:

— Два тумена кяфиров Радмана напали на нас внезапно. Мы были беспечны, потому что поверили в дружбу грязных байгушей. Три дня и три ночи рубились мы с неверными, но их было почти втрое больше и Аллах отвернулся от нас...

— Не знаешь ли ты о судьбе моего брата Демир-эльтебера? — спросил Фаруз-Капад.

— Прими с мужеством... Я собственными глазами видел, как его сразила стрела печенега. Демир-эльтебер смело рубился с врагами и мужеством своим укреплял дух хазарских богатуров!

Фаруз-Капад закрыл глаза ладонью и долго сидел так. Слезы жгли ему глаза, глухой стон вырвался из груди. И ненависть стала закипать в нем, гася печаль. С молоком матери впитал он в себя эту ненависть. Никогда Фаруз-Капад-эльтебер не верил печенегам и в который уже раз оказался прав — верить им нельзя! Все силы Хазарии предлагал тумен-тархан направить против печенегов и только на них, а не на Урусию. Но никто его не послушал. И вот оно, возмездие!

Смелый воин и полководец думал, что остался один в грозный час, что кругом враги и врагом с сегодняшнего дня стал каган-беки Урак — лицемерный и вероломный старик. Что делать?

Этот вопрос он задал другу своего детства Рашид-хану.

— У нас два пути... Первый рубиться со славой и умереть, оставив по себе память в веках.

— Путь, достойный героя! — воскликнул Рашид-хан.

— Второй — сложить оружие к ногам кагана Святосляба. Он словом своим обещает сохранить наши бунчуки и через шесть дней отпустить всех на родину.

— Путь, достойный мудрейшего, — ответил Рашид-хан. — Враг отдает должное силе и доблести твоей. Не каган Святосляб, а мы по воле нашей сохраняем жизнь и честь воинов. А кроме того, — Рашид-хан склонился к уху друга, — давно пора покончить с Ураком. Он не по праву занимает золотой трон. На месте кагана-беки должен быть молодой полководец, любимый в Хазарии. Ты достоин держать в могучей руке семихвостый бунчук, славный и доблестный Фаруз-Капад-тархан!

— Об этом поговорим в другое время, — тоже понизив голос, ответил эльтебер. Помолчал, нахмурясь, потом трижды хлопнул ладонями.

— Позови ханов на совет! — приказал он вошедшему воину...

В брошенном шатре Урака собрались бин-беки хазарского войска. Фаруз-Капад смотрел на заплату в стене шатра и нему-то мрачно ухмылялся.

— Нас двадцать пять тысяч крепких богатуров, — начал он, и многие удивились, не узнав в нем прежнего веселого и бесшабашного рубаку. Лицо и голос Фаруз-Капад-эльтебера посуровели, в уголках рта залегли бороздки. — Нас двадцать пять тысяч, — повторил он, — и мы можем умереть с доблестью, изрубив множество врагов. Но в степь нам не пробиться — силы неравны. К тому же урусы вооружены лучше нас и заняли более удобные места для битвы... Печенеги разбиты. Тумен Гадран-хана пал на берегу реки Юзуг, а воины Харук-тархана изрублены под стенами Пуресляба.

— Но ведь на помощь нам спешат боевые кумвары, они уже где-то недалеко, — возразил один из тысяцких.

— Под городом Чурнагив стоит тумен Альбаид-тархана, — добавил другой.

— Да и каган-беки Урак недалеко, — сказал третий. — Он соберет силы и...

— Каган-беки Урак бросил нас на смерть! — жестко отрезал фаруз-Капад. Он помолчал, как бы вслушиваясь в сразу наступившую тишину. — Кумвары перехвачены печенегами. Рашид-хан чудом ускакал от кяфиров и принес нам эту скорбную весть... Что до Альбаид-тархана, так ему скоро будет не до нас. И сейчас я не уверен в том, жив ли он, — тихо сказал эльтебер.

Не верить своему тумен-тархану было нельзя: вид Рашид-хана был достаточно красноречив. А все остальное происходило на глазах хазарских военачальников.

— Какой выход подскажет нам доблестный эльтебер Фаруз-Капад? — спросил Алмаз-хан. — Мы в воле твоей!

— Верно!

— Говори, доблестный!

— Каган Святосляб предлагает нам сложить оружие и словом своим обещает отпустить нас всех с честью через шесть дней, — сказал тумен-тархан. — Я жду вашего слова, братья в жизни и смерти!

— Могуч и великодушен каган урусов Святосляб. Его предложение принять можно. Оно почетно для нас! — Алмаз-хан усмехнулся, обнажив редкие зубы под седыми усами. — Но где же отмщение коварным печенегам за кровь наших братьев, погибших в волнах реки Юзуг?

— Говори, что предлагаешь?

— Надо просить урусского кагана отпустить нас тотчас на печенежские земли. Два тумена хазар — грозная сила! Мы разметаем кяфиров по степи. В ответ на милость Святосляба мы отобьем у печенегов урусский полон и вернем его в Куяву! Да и хазар немало в плен попало, их освободить — святой долг перед Аллахом и Тенгри-ханом!

Верно! — согласились военачальники. — Ты мудр, Алмаз-хан, как сто факихов!

— Да будет так! — Фаруз-Капад-эльтебер встал. — А сейчас донесите нашу волю всем богатурам. Разрешаем идти.

Глава шестая Горячий ветер погони

Солнце склонялось к западу. Было пять часов пополудни. В гриднице княж-терема собрались витязи, уставшие, возбужденные недавней битвой. Гневом кипели бояре и воеводы киевские. Весть о гибели Вуефаста вселила ярость в сердца. Князь Святослав Игоревич молчал, прищурясь, оглядывал всех, иногда хмурился.

— Мы еще до темноты раздавим орду козарскую! Нас теперь почти што втрое больше! — горячился Рогволод.

Его шумно поддержали молодые воеводы и тысяцкие. Добрыня мягким голосом убеждал Святослава:

— Ударом с четырех сторон мы рассечем орду и порубим всех до единого. Чем печенеги хуже козар? А скоро побили несметную рать печенежскую.

— И то верно, княже, — поддержал Добрыню Владислав Волынский. — Нельзя упустить козарина. Нынче отпустим, а завтра он вновь придет с огнем и мечом.

— Да и прибыток немалый, — заметил тысяцкий Велемудр. — Помысли, князь: сколько броней, мечей да копий потом для укрепу Руси обернется? А кони козарские?.. Не кони — мечта!

Молчали лишь старые воеводы Асмуд и Свенельд. Умудренные долгим военным и жизненным опытом, они верили в способность молодого князя далеко вперед предвидеть события и с удивительной для его возраста мудростью использовать их...

— Молви слово свое, брат, — подал голос Улеб: он тоже все время молчал, целиком и полностью полагаясь на Святослава.

— Ворога надобно бить не жалеючи, — четко выговаривая слова, начал великий князь. — В том, что порубим воинство козарское еще до захода солнца — уверен!.. Но Фаруз-тархан — воевода бесстрашный. Какой же ценой мы заплатим за победу? Не слишком ли много крови-руды пролито уже на поле бранном? — Святослав помолчал нахмурившись, потом спросил своих воевод: — Сколько воев потеряли мы нынче?

— До пятнадцати тысяч будет, — ответил князь Рогволод. — Да ведь, почитай, все больше смерды, холопы да...

— Все они вой земли Святорусской! — прервал Святослав. — Хранители ее! И слава подвигу их! Перед смертию мы все равны — и князья и холопы...

— Не то яз хотел... — смутился Рогволод.

— То, не то, а сказал! И главное, о чем речь сейчас, — Святослав строго посмотрел на Рогволода, — как быть с козарами. Так вот, хакан Урак едва с малой толикой орды своей бежал. Угры у Зарубина перелаза еще немало воев его посекут. В Козарии резня теперь начнется за стол хакан-бека: Ураку после позора нынешнего не усидеть на нем. Молодые ханы норовят голову ему срубить. И Фаруз-тархан тож в эту свару влезет. А у него под рукой более двадцати тысяч воев — сила великая! И нам выгоду свою устеречь тут надобно... Отпустим Фаруза сегодня — завтра он нам поможет!

— А ежели Фаруз-тархан не добьется своего? — спросил в наступившей тишине Улеб.

— В любом разе он подмога наша супротив Урака и многих других ханов козарских! — ответил Святослав. — И помните о том, что под Черниговом стоит рать степная — дружину туда направить надобно часа не медля. Печенеги пожгли Родень и Немиров, полон взяли, его вернуть надобно. Не то — позор нам!

— Истину речешь, княже, — промолвил старый Асмуд.

— Так сие! — поддержал Свенельд.

В это время в гридницу вошел отрок.

— Великому князю Киевскому и всея Руси хан казарский Фаруз челом бьет! — доложил он.

— Зови! — приказал Святослав и встал. Воеводы поднялись тоже.

Фаруз-Капад-эльтебер вошел порывистой легкой походкой. На шаг позади него ступал косолапя Алмаз-хан. Оба хазарских полководца держали на сгибе рук косматые шлемы. Войдя, они поклонились сначала Святославу, потом остальным. По примеру великого князя все ответили на поклон. Какое-то время противники с любопытством разглядывали друг друга. Потом Фаруз-Капад-эльтебер заговорил...

Отряд бывшего табунщика Араза помчался догонять печенегов сразу же, как только те прорвались в степь. К вечеру нагнали у Муравьиной балки. Сшиблись. Потеряли по нескольку всадников, и вновь печенегам удалось оторваться.

— Их кони устали больше, чем наши, — говорил товарищам Араз. — Поэтому будем гнать карапшиков, пока они не выбьются из сил. Эх, жаль, нет под нами коней из табунов Алмаз-хана! — сокрушался он — Нет лучших скакунов в Хазарии, чем у него. Когда-то я мальчишкой перегонял его косяки на новые пастбища... Чу-чу-чу! — старался Араз ускорить бег своей лошади.

Трижды до конца дня хазары схватывались с печенегами, но полонить бек-ханов Илдея и Курю так и не смогли. На следующий день опять были схватки, но... Третья ночь застала кочевников в бескрайней степи неподалеку от печенежских пределов. Хазары разожгли костры, забили несколько захваченных у печенегов лошадей и плотно поужинали. Однако на этот раз осторожный Араз по каким-то неуловимым признакам почуял беду. Он отвел своих воинов от костров, оставив возле огня чучела, набитые травой, и десятка три коней.

Бин-беки не ошибся. Печенеги крадучись вынырнули из предрассветной тьмы, выбрав время, когда сон изморенных стычками воинов особенно крепок. Костры давно погасли, лишь иногда потрескивали угли, вспыхивая в ночи словно волчьи глаза.

Вот первый печенег взмахнул кинжалом... и тут же повалился набок, сраженный стрелой. Ночь огласилась боевым кличем хазар; печенеги заметались. Осыпаемые стрелами, они ринулись было в сторону своих пределов. Но тут их ждали копья спешенных хазарских воинов, а с флангов обрушилась конная засада. Бек-ханы Илдей и Куря неистово рубились плечом к плечу.

Полоска утренней зари разгоралась над степью. Отряд Араза цепко держал врага, отрезав ему все пути отхода к родным очагам. Сотни людей с криками, визгом и придыхом секли друг друга мечами, поражали копьями и стрелами, сцепившись, рвали глотки зубами и ловко работали кинжалами. Чтобы отличить своих в темноте, хазары заранее повязали головы белыми тряпицами и поэтому безошибочно находили друг друга. Печенеги же в свалке валили и своих и чужих.

Но Араз, хоть и проявивший дальновидность, не имел все же достаточного боевого опыта военачальника, и столь удачно пойманный в ловушку противник не был разбит полностью.

Оба бек-хана вырвались из смертельного кольца, применив хитрый маневр — когда развиднелось, печенеги вдруг разом подались в русскую сторону. Араз бросил наперерез резервную сотню. Но те неожиданно поворотили коней, ударили по спешенным хазарам и прорвались в степь.

Обманутый Араз бил себя кулаком по лбу и чуть не плакал от обиды. Он погнал коня следом, за ним полетели его сотни. Опять короткие, злые схватки с отставшими печенегами, а бек-ханы уходили все дальше и дальше.

Хазарские кони стали сдавать. Араз приказал остановиться. Разослав во все стороны дозоры, он расположил отряд на берегу небольшой степной речушки. Сотники пересчитали оставшихся воинов. Почти половина из пятисот человек полегла за трое суток боев с печенегами. Немало было и раненых. Араз приказал отправить их в Киев.

Хазары напоили коней и, чуть отпустив подпруги, оставили пастись под присмотром дозорных. Воины подкрепились остатками печеной конины. Араз решил упорно преследовать врага даже на его земле: он поклялся положить головы бек-ханов к ногам воеводы Свенельда.

За три дня похода тумены Фаруз-Капад-эльтебера прошли около двухсот верст. Вниз по Днепру, не отставая от них, плыли триста русских боевых ладей. Впереди на дракаре дозором шли варяги конунга Ольгерда: почти половина норманнов полегла у стен Киева и Переяслава. По обоим берегам реки сновала на конях вездесущая сторожа. Всем флотом командовал воевода Свенельд.

Ранним утром, на четвертые сутки похода, дозорный с правого берега дал знак: «Есть важная весть!»

Тотчас от дракара отделился челнок. Остальные суда, не сбавляя хода, продолжали движение, поскольку сигнала опасности не было. Вскоре дозорный докладывал Ольгерду:

— В двух верстах в схороне дозор Фаруз-хана задержал четырех печенегов. Степняки показывали знамено ихнего князя Радмана и сказывали, што послами в Киев-град поспешают мира делить с великим князем Святославом.

Ольгерд тут же дал знак остановить дракар и спрятать его в тень правого берега. Сам же сказал дозорному:

— Плыви к конунгу Свенельду и повтори ему все, что мне рассказал!

В стычках оба бек-хана были ранены: у Илдея просекли мечом нос и правую щеку, а в боку Кури сочилась рана от хазарского копья. Большинство воинов тоже были ранены и вконец измотаны вместе с конями. Печенеги ругались хриплыми от усталости голосами, вспоминая неудачный бой. Если раньше один только взгляд бек-хана мог послать простого воина на смерть, то теперь обозленные байгуши готовы были зарубить ханов за одно только с грубое слово.

Отряд терял одного воина за другим. Кони не выдерживали многочасовой скачки, неумолимая погоня висела за плечами. Пленных хазары не брали, потому что охранять их было некому, а довериться слову вероломного печенега было опасно. Сейчас хазары Отстали, и остатки отряда бек-ханов еле плелись по степи...

И тут неожиданное счастье улыбнулось преследуемым — их окружила толпа соплеменников.

Вскоре в повозке Тарсука бек-ханы рассказывали о страшном побоище под Киевом, которое устроил им хитрый Святосляб.

— Но, — поднял палец Илдей, заканчивая рассказ, — урусы заняты сейчас хазарами кагана Урака. Мы видели, как те стали в боевой круг. Они будут сражаться насмерть, и Святослябу понадобится не один день, чтобы разгромить их. Там, под бунчуком Урака, более тридцати тысяч окованных батыров, — приврал он.

— Которые могли бы помочь нам в беде, но не сделали этого! — злобно добавил Куря.

— Да, это так, — подтвердил Илдей. — Однако под бунчуками наших братьев Тарсука и Радмана четыре тумена батыров. Если мы внезапно нападем на урусов, когда они будут биться с хазарами, то легко одержим победу. А потом полоним ослабленную хазарскую орду.

— А если каган Святосляб сговорится с хазарами? — прищурившись спросил Радман.

— Этого никогда не случится! — прохрипел Куря. — Урусы не отпускают своих врагов. Все хазары скоро или не скоро, но будут порублены и сожжены в жертву богу урусов Пруну!

— Но каган Святосляб когда-то отпустил меня, — так же загадочно щурясь, сказал Радман: он был самым молодым из вождей племен и, пожалуй, самым влиятельным среди них. Печенегов, над которыми властвовал Радман, называли батыр-кангары, то есть доблестные в боях. А это много значило в Причерноморских степях.

— Да, он отпустил меня, — повторил Радман, — и вместе со мной множество воинов, хотя мы и сотворили зло его народу.

— Он пощадил пленных, — возразил Илдей. — а каган Урак еще не опустил меча. Урусы говорят: «Меч не сечет склоненную голову!» Они редко убивают безоружных, но всегда безжалостны к тем, кто не бросил меча!

— Я дал клятву никогда не воевать земли Урусии! — твердо заявил Радман. — Гнев Тенгри-хана падет на мою голову, если я нарушу собственное слово!

— Что есть клятва перед врагом, если на нашу землю вот-вот ступит его нога! — воскликнул Куря.

— И если кто-то воспрепятствует этому, то боги возблагодарят доблесть мудрого — закончил его мысль Илдей.

— Ты что-о?! — Куря бешено глянул на Радмана. — Или хочешь стать врагом Великой степи?!

— А не думаешь ли ты, бек-хан, что за эти слова я могу наказать тебя? — ответил угрозой предводитель батыр-кангаров.

— Ка-ак?! — прохрипел рассвирепевший Куря и зеленые глаза его загорелись как у взбесившейся кошки.

— А так. Ты находишься в моем боевом стане, и стоит мне только двинуть бровью, как ты будешь раскачиваться на дышле повозки. У меня под бунчуком более двух туменов, и бек-хан Тарсук меня поддержит. Если вся эта сила промчится по вашим кочевьям, братья что будет тогда?

Зная крутой нрав и решительность Радмана, бек-ханы притихли. После тягостного молчания Илдей сказал с благодушной улыбкой на лице:

— Мне думается, что бек-ханы четырех других колен Великой Печенегии не дадут нас в обиду.

Тарсук молчал, отвернувшись, словно весь этот спор совершенно его не касался. Куря же злорадно осклабился, но тотчас сник, когда Радман заявил решительно:

— Тогда я позову на помощь кагана Святосляба!

Бек-ханы понимали — Радман далек от шуток, он может воспользоваться их плачевным положением и одним ударом расширить свои кочевья. За чей счет это будет сделано, все понимали без слов... Как выйти из неловкого положения, никто из них не знал. И снова молчание нарушил бек-хан Илдей.

— Стоит ли, братья, спорить, — не меняя выражения лица, заговорил он. — Всем нашим родам в равной мере грозит беда. Зачем же раздором прокладывать путь врагу в наши кочевья? Сила — в единстве! Я думаю, брат Куря погорячился и испросит прощения у славного бек-хана батыр-кангаров Радмана.

Сгорая от унижения и злобы, Куря опустился на колени.

— Встань, доблестный брат! — сказал удовлетворенный его видом Радман. — Все ваши речи, — продолжал он спокойно, — я принимаю сердцем... Но! — голос бек-хана стал жестким. — Вокруг нас враги! Пока вы старались ограбить Куяву, я сгонял с ваших кочевий народ угру-мадьяр. Тумены их не ушли совсем, а бродят около...

— Дай мне тумен, брат! — вскочил Куря. — Я изрублю их всех до единого!

— Я верю в это. — Глаза Радмана излучали насмешку. — Однако меня настораживает другое: угру которые боятся нас, как заяц беркута, не убежали в свои норы, а приняли бой с моими туменами. Значит они надеются на кого-то. И надежда их — каган Святосляб!

— Ему не до нас, — заметил Илдей.

— В прошлом году вы так же говорили, но это не помешало Святослябу потрепать тумены нашего брата Кури...

В это время, откинув полу, в повозку просунулся сотник из охраны Тарсука.

— Доблестный! — прохрипел он. — Какой-то урусский отряд бежит в нашу сторону. Может быть, это дозор главной урусской орды?

Тарсук резко повернулся к бек-ханам, но Илдей успокоил его:

— Это отряд тех хазар, что продались урусам. Они четвертый день преследуют нас. Пленник, которого мы захватили утром, сказал, что позади них нет никакой урусской силы. А беком в этом отряде вислоухий пастух Араз. Прикажи захватить их всех, брат Тарсук, и изрубить на куски.

— Все услышали уши твои? — спросил Тарсук сотника.

— Да, о Доблестный!

— Выполняй с поспешанием!

Когда сотник исчез, Радман рассмеялся:

— Как бы этому батыру самому не попасть в лапы урусов.

Бек-ханы удивленно посмотрели на него.

— Мне известно, — уже серьезно продолжал Радман, — по Юзугу плывут многие урусские ладьи с воинами. А берегом скачут два тумена хазар с бек-ханом Фарузом во главе! Поэтому я и брат Тарсук здесь со своими батырами, а не гоним трусливых угру через горы к их становищам.

Куря разинул рот от удивления. Илдей побледнел. Тарсук сидел с непроницаемым лицом, хотя это сообщение тоже ошеломило его — он только сейчас понял, почему Радман просил его срочно придти с туменами к границе Руси.

— Так вот, братья! — Радман обвел всех насмешливым взглядом. — Я хочу спросить вас: меч или мир предложим мы кагану Святослябу?

— Мир! — Как один воскликнули Илдей и Тарсук.

— Мир-р! — прохрипел срывающимся от ярости голосом Куря: лицо его при этом стало багровым, а рука побелела на рукояти кинжала.

— Я тоже так думаю, — усмехнулся Радман. — У нас нет другого выхода... Поэтому, брат Тарсук, я просил тебя весь полон, взятый в урусских крепостях, держать здесь. Мне кажется, он нам понадобится уже сегодня.

Глава седьмая Мирный договор

Сообщение дозорного не удивило Свенельда. От гонцов угорского хана Термицу он знал, что основные силы печенегов подались к границе Руси. И во главе этих сил стоят Тарсук и Радман. С того памятного дня, когда Святослав отпустил Радмана, тот ни разу не нарушил своего слова и, как было известно Свенельду, сдерживал от набегов на Русь и других бек-ханов Печенегии. Но в этот раз удержать Илдея и Курю не удалось, тем более что Куря, свирепейший из всех печенежских властителей, обладал необузданным нравом. А случай был на его стороне.

Сегодня Свенельд ждал скорее мира от печенегов, чем битвы. Понятно, что этот мир они могли дать только перед угрозой вторжения русских дружин в их земли. Воевода был уверен в победе: сил у него достаточно. Да и хан Термицу не замедлит ударить по давнему своему врагу, если руссы и хазары устремятся в пределы Печенегии.

Свенельд глянул на дозорного, который принес весть о печенежском посольстве, спросил:

— Как звать тебя, молодец?

— Колюта, сотский дружины княжей!

— За что гривной златой пожалован?

— За полонение козарского князя Казарана под Переяслав градом.

Свенельд с минуту разглядывал коренастого дозорного с посеченным лицом, потом сказал:

— Скачи, Колюта-богатырь, к хану Фарузу. Пускай он везет послов печенежских сюда. Добрыня и сам Фаруз с ближними воеводами своими пусть тоже едут ко мне. Будем мыслить о делах ратных — Свенельд помолчал и закончил: — Или мирных... Как Перун даст.

— Сполню, воевода!..

Дозор со стороны далекой дубравы дал знак опасности. Араз хладнокровно приказал подтянуть подпруги на конях и приготовиться к бою.

— В лесу позади нас много воинов, — доложил запыхавшийся дозорный.

Араз посмотрел в сторону леса: по следу гонца неторопливой рысью бежал конный отряд десятка в три всадников. Еще издали было видно — несколько воинов одеты в русские брони, другие походили на хазарских богатуров.

Положение отряда бывшего табунщика становилось грозным, если это был враг. Утром они подверглись натиску тысячной орды печенегов и едва оторвались от них. Но вряд ли враг отступился.

Араз приказал садиться на коней и приготовить копья. Уходить с удобного для обороны места он пока не собирался: надо было узнать, что это за неведомые наездники. Стычки он тоже покамест не боялся — воинов у него в десять раз больше. Ну а если в лесу скрывается засада, Араз успеет увести отряд от погони: путь к берегу Днепра был открыт, а там он знал одну тайную тропу в прибрежной чащобе.

Всадники приблизились. Двое передних были одеты богаче остальных. В первом Араз сразу узнал Алмаз-хана. Именно под началом этого тумен-тархана был Араз и его товарищи под Киевом. Извечная покорность табунщика перед ханом чуть было не сорвала Араза с седла и не бросила ниц под копыта ханской лошади. Но второй всадник в серебристой кольчуге весело посмотрел на него и показал пальцем вверх, что означало, как понял бывший пастух: «Ты теперь не раб степных властителей, а русский воевода и веди себя смело!»

Араз распрямил спину. Алмаз-хан поморщился и процедил сквозь зубы:

— Кто такой?

Араз молча кивнул на стяг со знаком Святослава.

«Смотри не подавись собственным сапогом от злости, мусульманин!» — подумал про себя Араз, но голоса не подал.

Лицо Алмаз-хана побагровело. Он знал, что много хазар-язычников ушло перед битвой в стан урусов. Говорили, что немало их поступило в войско кагана Святосляба. И вот теперь этот навоз сидит перед ним в седле, как равный, и не желает разговаривать. От воинов из отряда Араза не ускользнуло раздражение Алмаз-хана. Они развеселились, хотя и молча. Взбешенный этим хан готов был схватиться за рукоять сабли, но обстановку разрядил молодой русский витязь.

— Прими привет, славный удалец, от воеводы русского Добрыни! — весело обратился он к Аразу. — Назови свое славное имя.

Араз снял островерхий русский шлем, поставил его на сгиб левой руки, поклонился знаменитому витязю.

— Пусть продлится жизнь твоя на сто лет, а слава — на многие века, доблестный коназ Добрыня, — почтительно сказал он. — Имя мое Араз, сын Беклемиша, из рода Ашин. Я служу бин-беки под бунчуком ослепительного и всепобеждающего кагана урусов Святосляба. Добрыня приветливо улыбнулся.

«Грязный табунщик! — презрительно сощурился Алмаз-хан. — Навоз из рода Шад-Хазара, позор рода Великих Каганов Хазарии. Много у меня под сапогом таких именитых пастухов». — Вслух высказать эти мысли он, не осмелился и только сопел от возмущения.

— Пошто ты, тысяцкий Араз, — спросил Добрыня все так же весело, не приветствуешь нашего друга хана Алмаза, который вместе с нами ведет тумен свой на печенегов?

— Почтительно прошу простить грех мой, коназ-богатур, — ответил Араз — Имя грозного Алмаз-хана знает вся Хазария. Подвиги его равны делам сказочных героев. Блеск стремительного меча его видели все стороны света. Прошу и тебя, пресветлый хан, простить меня! Хотя вина здесь моя самая малая. Увидев светлый облик твой, я онемел от восхищения и не мог сдвинуться с места! — закончил хитрый Араз и так же, как только что перед Добрыней, склонил обнаженную голову перед хазарским ханом.

— Скажи мне, урусский бин-беки, — с деланным спокойствием, почти как равного спросил хан бывшего табунщика, — что делают твои богатуры малым числом в этой немирной земле далеко от своего боевого стана?..

Тот же сотник просунул голову в повозку.

— Захватил пастухов Араза? — спросил его Куря.

— Сам чуть ушел! — мрачно ответил тот. — В трех фарсахах отсюда полно урусов и хазар. Они вместе идут на нас. Три десятка батыров потеряли мы! — Сотник недобро посмотрел в глаза Кури. — Ты обманул нас!

Куря отвел взгляд и промолчал.

— Послы назад пришли, — доложил сотник своему бек-хану.

— Где они?

— Вон подъезжают.

— Позови их сразу же.

— Слушаю и повинуюсь, доблестный!

Бек-ханы переглянулись. Сейчас станет известно, что несут их посланники — мир или войну. Все молча глядели на полы кибитки. Вот они распахнулись.

— Коназ Саванелд зовет к себе доблестных бек-ханов Канглы-Кангара, чтобы говорить о согласии или битве! — доложили послы.

Бек-ханы не проронили ни слова. Сидели, задумчиво склонив головы. Потом Радман сказал:

— Надо ехать.

Все согласились с ним, даже Куря...

В просторном шатре посреди широкого поля собрался совет военачальников противоборствующих сторон. Войска противников окружили его, встав каждое в тысяче шагов от шатра. Над степью нависла гнетущая тишина — не было обычного предбранного гомона и гула, указующего на огромное скопление вооруженных людей. Ветер с Днепра колыхал стяги руссов и бунчуки кочевников. Сверкали брони в лучах послеполуденного солнца. Над полем кружились вороны, ожидая кровавой дани...

— Далее мы в ваши пределы не пойдем, здесь станем, — говорил Свенельд по-печенежски. — Но вы должны немедля отпустить весь русский полон и заплатить за обиду двести тысяч золотых динаров!

— Где нам взять столько золота? — воскликнул Тарсук. — Мы нищи, о коназ! Обида у нас обоюдная: мы потеряли в битвах больше воинов, чем урусы. Да еще своих пленных выкупать надо будет.

— Не мы принесли огонь и меч в пределы ваши, — насмешливо возразил Свенельд. — Раздразнивший вепря да устрашится погони! — припомнил воевода печенежскую пословицу. — Кроме того, вы должны отпустить весь козарский полон, а также заплатить Фаруз-тархану за обиду двадцать тысяч динаров. В битве у прагов Непры-реки погиб его брат и много родичей.

Тут всполошились и другие бек-ханы. Даже невозмутимый Радман поднял протестующе руку.

— Мы договариваемся с урусами, — заявил он. — При чем здесь хазары? Для того, чтобы требовать дань, надо нас победить. Фаруз-Капад еще не испытал наших мечей. Мы ему ничего дать не можем — ни полона, ни золота!

— Мы согласны заплатить урусам за обиду и отпустить полон, — сказал вкрадчиво Илдей. — Только ты, коназ Саванелд, уходи скорее со своими богатурами. А с бек-ханом Фарузом мы потом договоримся, без тебя.

Свенельд вынул из ножен тяжелый франкский меч и положил его перед печенегами:

— Сей клинок решит наш спор, ежели вы будете упорствовать. На войне право — в силе! А она сегодня на нашей стороне. Мы, руссы, никогда не даем в обиду своих друзей. А Фаруз-тархан наш друг! Так, што вы хотите — свет мира или огонь войны?! Выбирайте.

— Мы выбираем мир! — твердо сказал Радман, и все бек-ханы утвердительно кивнули. — Что от нас требуется еще, коназ Саванелд?

— Покамест не пришлете дани, каждый из вас даст нам в залог своих сыновей! К тому ж, ежели вы тянуть будете с данью, мы через месяц продадим всех пленных печенегов грекам или козарам!

Радман оглядел понурых бек-ханов, потом ответил тихо:

— Да будет так, как велит обычай... Мы согласны.

— О других делах в Киев-граде договоримся, когда послы ваши туда придут! — закончил совет Свенельд...

Когда печенеги покинули шатер, воевода сказал Фаруз-Капад-эльтеберу:

— Не печалься, князь, что на сей раз не смог отомстить ворогу. В другой раз одолеешь его, как станешь хакан-беком.

Фаруз-Капад побледнел и вопросительно глянул в глаза Свенельда. Тот твердо встретил взгляд хазарского тумен-тархана:

— Великий князь Киевский и всея Руси Святослав Игоревич обещает тебе любую помощь, как только ты попросишь ее, Фаруз-Капад-эльтебер!..

8. Эхо летит за громами

Глава первая Засада

Каурый конь мчался, не разбирая дороги. Ветви хлестали наездницу по плечам и лицу. Иногда она резко пригибалась к луке седла чтобы не расшибиться о толстый сук. От встречного ветра развевались ее темные густые волосы. Всадница была одета в мужской кожаный костюм без брони. Трое хорошо вооруженных конников еле поспевали за ней.

Когда очередной сук чуть было не вышиб из седла одного из спутников всадницы, он окликнул ее густым басом:

— Матушка-болярыня, пошто так поспешать? Ить, ста, не ровен час на печенегов аль козар наскочим. Их после погрому много по лесу шастает.

— Вестимо! — поддакнули его товарищи.

Но женщина только сверкнула на них глазами и ожгла хлыстом круп своего коня, благо они выскочили на широкую поляну. Каурый припустил как ветер. Богатыри поначалу отстали, но кони их в извечном азарте погони наддали и пристроились вслед.

До конца поляны оставалось не более сотни шагов, когда из чащи наперерез руссам бросилось с десяток косматых наездников.

— Болярыня, печенеги! — громко крикнул бородатый спутник, поворачивая своего огромного жеребца навстречу врагу.

Двое других мгновенно натянули луки...

Печенеги, устроившие засаду четверке руссов» были еще совсем молодыми воинами и надеялись одним внезапным ударом покончить с противником. Но когда руссы, вопреки их ожиданию, не стали спасаться бегством, а пошли на сближение, степняки не уклонились от рукопашной схватки, как сделали бы их более опытные товарищи. Половина их ринулась навстречу двум великанам-лесовикам, полагая одолеть их числом, а двое верховых и еще трое потерявших коней от стрел руссов попытались перехватить женщину.

— Акерой! Лови уруску! А я сшибусь с лесным медведем! — крикнул один из них, надвигая поглубже косматый шлем.

— Ловлю, Кулобич-бек! — весело отозвался тот, срывая с луки седла волосяной аркан.

Через мгновение петля охватила плечи наездницы, но она оказалась проворнее, чем полагал кочевник, — ловкий взмах ножа рассек струну аркана. Акерой от неожиданности покачнулся. Конь его, сраженный стрелой, упал на колени, и печенег, перелетев через него, ударился головой о ствол дерева.

Молодой русс, прикрывавший всадницу, сшибся с Кулобичем. Кочевник отбил щитом удар русского копья и метнул свое. Русич качнулся и через мгновение пал бы, сбитый вторым ударом, но вспыхнувшие радостью зеленые глаза печенега померкли вдруг — стрела навылет пробила его шею...

Жизнь долго не хотела покидать сильное молодое тело байгуш-бека. Короткими пальцами вцепился он в мягкую лесную траву, словно в гриву коня, навсегда уносящего лихого забияку из этого грозного, но такого прекрасного мира...

Старый лесовик с развевающейся черной бородой сошелся с печенегами, и первый налетевший на него пал наземь, рассеченный надвое тяжелой секирой. Его напарник метнул сулицу в ближайшего кочевника, но промахнулся и тотчас был убит саблей. Старик остался один против нескольких врагов.

— Держись, дядька Калина! — крикнула женщина и молниеносным движением, перевесившись с седла, выхватила из ножен неподвижно лежавшего Кулобича узкий прямой меч.

Молодой лесовик, заслонявший все это время свою хозяйку от стрел и мечей печенегов, направил коня следом за ней. Но глубокая рана в плече лишила его последних сил. Он выронил щит и, качнувшись, ткнулся лицом в конскую гриву.

Каурый конь всадницы сделал несколько громадных скачков в сторону сражающихся и вдруг встал, послушный натянувшемуся поводу.

— Болярыня! — в ужасе крикнул Калина, увидев стрелу с вороновым пером в груди женщины. Откидываясь всем телом назад, она тянула повод, и конь ее пятился, перебирая копытами и храпя.

— Всех-х пор-р-решу!!! — взревел лесовик, размахивая своей страшной секирой. Печенеги наскакивали на него со всех сторон, но он, окровавленный, с рассеченным лбом, в изодранном копьями кожаном панцире, продолжал разить врагов.

— Все-ех-х пор-р-р-решу-у! — рычал Калина, нанося сокрушительные удары. — Все-е-ех-х!!!

— Это сам урусский бог Прун! — в ужасе воскликнули уцелевшие печенеги и прочь рванули своих коней.

— Братья, не оставляйте меня! — закричал им вслед очнувшийся Акерой.

Ему показалось, что товарищи услышали его зов: конский топот стал приближаться. Калина свесился с седла, подобрал копье и замер подле лежащей на земле женщины.

На поляну вылетел отряд русских комонников. Они окружили лесовика. Двое вмиг связали визжащего от ярости Акероя.

— Дядька Калина?! — изумился предводитель отряда. — Пошто ты тут? Што за свара?

— Беда, гридень Мина! — ответил старик. — Гляди... — и заплакал.

— Болярыня Малуша! — ахнул сотский, соскакивая с коня. — Грезится мне што ли? Горе-то какое!

— Не простит нам князь Святослав беды такой!.. — говорили гриди.

Мина снял шлем и приложил ухо к груди женщины: сердце билось тяжелыми редкими толчками. Малуша дышала.

— Жива! — воскликнул сотский, посветлев лицом. — А ну, робята, быстро — ложе походное! Да скорым бегом свезите болярыню к бабке Рубанихе.. А ты, Нехлюд, огляди павших. Авось живой кто.

Гриди быстро срубили мечами две березки, ловко отсекли сучья привязали к жердям попону, прикрепили носилки к бокам двух иноходцев и, уложив раненую, заспешили в сторону селища Будятина.

Калина, прихрамывая, пошел по бранному полю, склонился над молодым лесовиком, что грудью защищал Малушу. Его уже привели в чувство, перевязывали.

— Каково тебе, Тешта? — непривычно ласково спросил Калина.

— Спаси Перун, батя, — улыбнулся тот серыми губами. — А што побили печенегов?

— Посекли, — коротко ответил старик и отвернулся.

— А Мирошка? Болярыня где?

— Срубил твово дружка Мирошку вражий меч. Болярыня же наша жива, только поранета стрелой печенежской. — Калина помолчал, провел ладонью по стянутому запекшейся кровью лицу. — Сгинул Мирошка. Што матушке его поведаю? Моя вина!

Ратник-ведун помог ему снять панцирь, смазал мазью из целебных трав раны, поддержал баклажку с водой над ладонями лесовика, пока тот умывался.

— Дядька Калина, — спросил сотский, — как вы тут очутились, вдали от Каширина погоста?

— Нынче поутру, — ответил лесовик, — прискакал к нам доспешник киевский, сказал, што сильно посекли вороги князя нашего Святослава...

Мина удивленно взметнул брови.

— ...и што пресветлый князь, до того как ступить на тропу Перунову, приказывал болярыне к нему поспешать. Ну, она на коня и вскачь. Яз с Тештой да Мирошкой еле за ней поспели. И вот...

— А на погосте какой дозор? — быстро спросил Мина.

— Да семеро лесовиков оружных. Остальные до селища Будятина подались, штоб к приезду княжича Володимира изготовить терем.

— Та-ак, — задумался Мина. — А каков обличьем был доспешник?

— Обличья русского, а по говору — полочанин вроде бы.

— Так. Беда, друзи! Ворог недоброе замыслил. На конь! Полонянника с собой! — И уже на скаку, хлестнув коня плетью, крикнул Калине: — Жив и здрав князь Святослав Игоревич! Жив, и дружину свою ведет к Чернигову!

— О-о! — воскликнул пораженный лесовик. — Нешто ворог змеей подколодной ко княжичу Володимиру приполз? Беда на мою седую голову... Довези сына мово до Будятина, — попросил он ратника-ведуна. — Видать, день мой ратный ишшо не кончился.

— Будь покоен. А вона и подводы идут, — указал рукой лекарь. — Да куда ты посеченный весь? Чать, без тебя управятся!

— Моя вина — мой ответ! — отрубил лесовик, вскочил на коня и мчался догонять отряд сотского Мины. Лекарь изумленно покачал головой...

Глава вторая Два гонца — две вести

Каган-беки Урак быстро уходил на восток. Чуть выше устья реки Трубежа, обманув стерегших его угров, он с остатками тумена переправился через Днепр, чтобы у Переяслава соединиться с ордой Харук-тархана. Но высланные вперед дозоры донесли, что Харук разбит, а уцелевшая часть его войска стоит в двух фарсахах вверх по реке Воинке, у развалин старой скифской крепости. Руссов здесь мало, и они не решаются преследовать хазар, и Харук-тархан с радостью и почтением ждет указаний Непобедимого.

Урак приказал ему оставаться на месте, и к концу дня, миновав сторожу руссов, он с остатками ал-арсиев и тургудов прискакал к холму, где занял оборону отряд Харука.

В распоряжении кагана-беки оказалось около десятка тысяч комонников. Достаточно, чтобы вновь осадить Переяслав, но ничтожно мало, чтобы отразить Святослава, если он внезапно придет сюда. А он мог прийти и именно внезапно.

Каган раздумывал. Все, что случилось под Киевом, казалось ему случайностью, неизбежной в любой войне. И более всего в этой неудаче он винил печенежских ханов, не сумевших разгромить руссов на Подоле.

Урак решил отойти в приграничный город Хазарии Чугир и ждать там подмоги. Во все концы многоликого Хазарского каганата — к буртасам, булгарам, готам, саксинам, баяндерам, аланам, ясам, касогам — полетели на быстрых конях гонцы с приказом немедленно слать воинов.

Но воинственные планы кагана-беки внезапно переменились — тумен догнал весь израненный воин, едва державшийся на взмыленной лошади.

— Непобедимый! Да продлит Аллах твои годы на тысячу лет! — закричал он пронзительно. — Я принес тебе черную весть! Не казни меня!

— Говори тише, — нахмурился Урак, разглядывая стоявшего на коленях гонца.

— Твои кумвары, о Меч Ислама, потоплены у Каменных гор реки Юзуг. Все воины порублены печенегами. Славный Хамлад-хан Убит!

— Кто ты? — внешне спокойно спросил каган.

— Я Дауд, слуга Фаруз-Капад-эльтебера, о Непобедимый!

— Видал тебя. Помню. От кого ты узнал эту черную весть?

— Об этом рассказал Рашид-хан. Его пропустили урусы в стан Фаруз-Капад-эльтебера. Каган Святосляб предложил тумен-тархану сложить оружие, но он отказался, о Великий!

— Узнаю славного богатура! Был бой?

— Нет, о Светоч Вселенной! Урусы пропустили тумены Фаруз-Капад-эльтебера и Алмаз-хана в степи, и они повели своих богатуров в печенежские земли.

Урак вопросительно поднял бровь.

— Каган Святосляб послал вместе с ними много кумвар со своими богатурами. Впереди поплыли воины бин-беки Олугарда из Варангистана. А все войско урусов и хазар возглавил коназ Саванелд.

— А где сам Святосляб?

— Этого я не знаю, о Несравненный!

Урак прикрыл глаза ладонью. Новость ошеломила его. Он был уверен, что Святослав затратит немало усилий, крови и времени, прежде чем раздавит хазарские силы под Киевом. О том, что Дауд переметчик, не могло быть и речи — Урак отлично знал, что слуга Фаруз-Капада тайный соглядатай ишана Хаджй-Мамеда.

Пораженные новостью, молчали ханы, волей судьбы собравшиеся сейчас все вместе на дороге бегства.

— Понимаю славного Фаруз-Капад-эльтебера! — сказал Урак совсем не то, что думал. — Сначала с помощью урусов он разобьет грязных пастухов, поднявших меч на богатуров Хамлад-хана, а потом ударит в спину хитрому коназу Саванелду!.. Мы награждаем тебя шелковым халатом, славный Дауд! Ты принес отрадную весть! Иди с миром!

На коленопреклоненного вестника набросили зеленый расписной архалук и выволокли вон. Сразу же в шатер вошел Асмид-эльтебер:

— Ослепительный! Заслон под рукой Харук-тархана рубится с урусами коназа Селюда и толстого бин-беки Ядре. Их тысяч пять всего. Прикажи повернуть коней, о Непобедимый, и мы раздавим врага! Здесь нет крепости Пуресляба, и урусам негде укрыться и некуда убежать от хазарского меча.

— Зачем нам рубиться с нищими байгушами? — пожал плечами Урак. — Коназ Селюд не уйдет от нашего возмездия, мы успеем убить его. А толстого Ядре мы захватим в плен и выпустим за большой аыкуп. Мне говорили, что он самый богатый торгаш в Урусии. Нет, мы лучше поспешим на помощь славному. .. — Каган замолчал, сверля испытующим взглядом насторожившихся ханов.

Те подались вперед. Идти на соединение с туменами Фаруз-Капад-эльтебера заманчиво: увидев своих, хазары раздавят урусов Саванелда и варангов Олугарда. Только нужно подождать, когда будут разбиты печенеги. А там снова можно вернуться под стены Куявы и на этот раз взять город. Тумен кагана-беки только что пополнился: пришел большой отряд из Саркела, в нем ни одного босяка — все воины, привычные к сабле и набегам...

Но Урак закончил повеление не совсем так, как того ожидали ханы:

— Поспешим на помощь славному... Альбаид-тархану под гороД Чурнагив!

Ханы удивленно смотрели на своего повелителя. Только ишан Хаджи-Мамед утвердительно кивнул головой.

— фаруз-Капад предал нас! — взъярился вдруг каган. — И в той стороне кроме гибели, нас ничего не ждет! — Он замолчал, зло поводя глазами, и уже спокойнее продолжил: — Как пойдет бой с печенегами, то Алах один знает! Печенегов много. Так много, как звезд на небе. На месте Фаруз-Капада надо бы ударить по урусам, когда они сцепятся с печенегами. Или подождать в стороне. Но Фаруз-Капад молод, отважен и глуп! Он не знает, где надо искать выгоду Великой Хазарии! Поэтому мы пойдем на соединение с Альбаид-тарханом. У него около двух туменов. Мы быстро возьмем Чурнагив и укрепимся в нем, пока туда не пришел Святосляб. Гонцы легкими стрелами летят сейчас по Хазарии. Пройдет немного времени, и под моим бунчуком будет десять туменов! Тогда мы заманим щенка Святосляба в ловушку и, как матерые волки, перегрызем ему глотку и выпьем его кровь!

— Ты славный! Ты предусмотрительный! Ты великий беки! — воскликнули хором ханы...

Орда Урака скорой рысью двинулась к Чернигову.

Потеряв все свои повозки под Киевом, хазары передвигались теперь легко и скоро, благо из-под Саркела воины прислали несколько косяков боевых коней и теперь почти каждый богатур имел заводную лошадь.

Урак торопился: он отнюдь не так пренебрежительно думал о пешей дружине переяславского воеводы, как могло показаться тем, кто слушал его. Соединившись с Альбаид-тарханом, каган-беки прежде всего хотел разделаться именно с полками Слуда и Ядрея. И то, что Святослав может оказаться близко, тоже заставляло спешить, дабы успеть опередить дружины «коназа-пардуса» и выполнить задуманное.

Всего три дня прошло, как Урак прорвался в степь из-под Киева с остатками ал-арсиев и тургудов. А сегодня под его бунчуком мяли ковыль уже более двадцати тысяч богатуров на добрых конях. К нему стекались воины со всей Хазарии: грозное повеление кагана опустошило гарнизоны приграничных крепостей и городов.

Еще перед последней битвой за Киев Урак отправил гонца к Альбаид-тархану, но от того до сих пор не было никаких вестей. Тумены кагана-беки были всего в двух конных переходах от Чернигова, неподалеку от реки Остер, притока Десны, когда передовой дозор задержал гонца, сопровождаемого отрядом арабских богатуров, состоящих на службе у Альбаид-тархана.

Сейчас гонец стоял на коленях перед властелином и говорил с почтением:

— О Непобедимый! Сто лет жизни и блистательных побед желалает тебе храбрый Альбаид-богатур и подносит к своему сердцу твою ладонь, а к твоим стопам покорность и почтение! Мы заморили коней, о Великий, чтобы принести тебе весть о славной победе хазарского меча. Альбаид-тархан подносит тебе, о Побеждающий, русский город Чурнагив!

Когда стихли восторженные клики ханов, гонец продолжил:

— Твои богатуры, о Разящий, захватили у крепости Чурнагив купеческий караван с драгоценными мехами из Северных земель, а также кумвары с урусским медом, воском, куделью и оружием! Альбаид-тархан посылает тебе тысячу соболей. Прими их вместе с покорностью и поклоном! — с этими словами воины сложили к ногам Урака ворох искрящегося меха.

Ханы ахали, цокали языками, зависть разгорелась в их глазах. Гонец продолжал:

— Доблестный Альбаид-тархан хотел направить свой меч на богатый урусский город Лубеч, но вестник твой опередил его. Альбаид-богатур желает узнать твое повеление, о Мудрейший!

Каган-беки щурился от удовольствия, словно кот, только что налакавшийся сметаны.

— Мы довольны нашим слугой, — изрек он важно. — Мы приказываем тумен-тархану Альбаиду, берущему города, ждать нашего прихода. Поспешай с моим повелением, да поможет тебе Аллах! — и, приняв от Сегесан-хана тяжелый кошель с динарами, бросил его гонцу. Тот подхватил подарок на лету, жадно облобызал и пал ниц.

— Спеши, богатур! Время не ждет! А мы поспешим по следу твоего коня!

Радость Урака была несколько омрачена новым сообщением. Тургуды втащили в шатер еще одного гонца со свежей раной на лице. Он молча лежал перед владыкой. Урак долго сверлил взглядом его спину, предчувствуя недобрую весть, наконец процедил сквозь зубы:

— Разрешаем говорить.

— О Разящий! Воины Харук-тархана бегут. Только что в трех фарсахах отсюда коназ Селюд разметал твоих богатуров. Не казни меня за черную весть, о Сострадательный!

— Где Харук-тархан?

— Он старается удержать урусов и просит подмоги!

Урак молчал. Молчали и его ханы. Наконец Асмид-эльтсбер не выдержал:

— О Разящий! Разреши мне раздавить урусов. Через час мои ал-арсии принесут тебе голову Селюда и связанного богача Ядре!

Каган насмешливо посмотрел на ретивого визиря ал-арсисв. Тот покраснел и замолчал. Ханы ехидно улыбнулись.

— Нам некогда торчать здесь, — сказал Урак, отчеканивая слова. — Нас ждет Альбаид, берущий города! Назад оглядываются только трусы и дураки! Вперед, на Чурнагив!.. А ты, — он посмотрел на гонца, — скачи к Харук-тархану и передай ему наше повеление, пусть догоняет нас!

Глава третья Змея уползает в болота

Отряд сотского Мины растянулся на узкой тропе. Через час бешеной скачки всадники наткнулись на лежащего поперек тропы человека. Закостеневшими пальцами вцепился он в густой придорожный травостой. Из спины его торчал обломок стрелы, обрамленный  кровавым пятном. Мина соскочил с коня, наклонился.

— Малец, — прошептал он.

— Кешка, — выдохнул старый Калина. — Кто ж его так? Печенеги?

— Стрела русская, — отметил кто-то из гридей.

— Дышит, — Мина обернулся к воинам. — Робята, у кого брага есть?

Кто-то подал ему баклажку. Сотский ножом разомкнул плотно сжатые зубы мальчишки и влил в рот немного хмельного зелья. Малец открыл затуманенные болью глаза.

— Там. Там... — прошептал он и потерял сознание.

— Бобок! — позвал Мина. — Бери мальца и единым духом скачи по селища. Спасти его надобно. В Будятине собери воев, посади всех на конь и веди сюда на подмогу. Чую, беда с княжичем Володимиром... Да стрелу не трожь, бабка Рубаниха складнее все сделает.

Конник подхватил легкое тело ребенка и через мгновение исчез за поворотом тропы.

— Летко! — окликнул сотский. — Поспешай в дозор! Да на рожон не при!

— Сделаю! — ответил щуплый и верткий наездник, лихо сидевший на сухоногом высоком жеребце...

Прошло четверть часа, как ускакал в разведку дозорный. Но вот протяжно прокричала выпь: русичи придержали коней, прислушались. Через несколько минут звонко залаяла собака.

— Летко кличет нас. Вперед, братие! — Мина ожег коня плетью. Лошади с места взяли в карьер и вскоре влетели в Каширин погост. Картина страшного опустошения открылась их взору; еще тлели кострища княж-терсма и посадских домов; вокруг валялись трупы женщин, детей и стариков, не успевших уйти в Будятино. В иных местах тела лежали грудами — здесь насмерть рубились защитники погоста.

— Козары! — заскрежетал зубами сотский.

— Не все козары, — заметил Летко. — Глянь, вон и вон там руссы лежат. Тут, заодно с козарами были... Вон того яз видел средь гостей полоцких. Пубскаря-старшины отрок. Вишь, на скуле отметина. Буйничал во хмелю, а яз его усмирял... А теперича он совсем усмиренный лежит... рогатиной. Н-да-а.

— Пубскаря, речешь? — насторожился Мина.

Сразу посте разгрома печенегов на Подоле, полоцкие гости вместе со своим старшиной исчезли. Как потом выяснилось, исчезли и их ладьи из-под Вышгорода. Святослав за делами ратными запоздал снарядить погоню. Собравшись вести дружину к Чернигову, князь позвал сотского Мину и приказал ему с отрядом спешить на Каши-Рин погост. В последний момент, словно спохватившись, князь рассказал о предательстве полоцких купцов. Сейчас сотский пытался понять, есть ли связь между тем, что произошло здесь, на Каширином погосте, и нападением печенегов на Малушу. Решив что-то про себя, он коротко приказал:

— Полонянника сюда!

Связанный Акерой испуганно оглядывал пожарище. Тревога не покидала его — хоть голову урусы ему и перевязали, он понимал, что им ничего не стоит снять эту голову вместе с повязкой.

— Сказывай, пошто напали на комонников русских? — спросил его Мина. — Неужто мыслили после того замести след? Глупо сие.

Всего семнадцать весен встретил Акерой в своей жизни. И все они были вольны и прекрасны. У далекого степного костра ждала его невеста, и печенег не хотел умирать из-за каких-то нескольких слов правды.

— Нет, коназ! — заговорил Акерой. — Мы были обложены, как лисица в балке. Нам сказал кара-урус в архалуке до пят, что по дороге в Куяву поедет княжецкая жонка. В обмен за нее пропустят нас урусы в степь, к своим очагам. Так пообещал этот урус.

— Каков он собой? Скажешь все как есть, отпущу на волю!

— О-о, коназ! — обрадовался печенег. — Не только скажу, а если увижу где, горло перекушу! Чтоб он сдох! За смерть моих братьев я загрызу его зубами!.. Высокий он, на коршуна похож. И рябой. А еще — горбится. Глаза нехорошие, как у рыбы дохлой. А сам все время так делает, — и Акерой зябко повел плечами.

— Пубскарь! — уверенно сказал Летко.

— Так мыслишь? — глянул на него Мина.

— Он! Правду печенег речет.

— Свободу давай! — живо сказал Акерой. — Не соврал я, разрази гром!

— Да тебя разорвут в первом же селище! И княжий знак не поможет, — усмехнулся сотский. — Повремени, малость.

— Правда твоя. — Печенег опустил перебинтованную голову.

Когда его увели, сотский, Летко и лесовик Калина стали совещаться, что делать дальше.

— Окромя как через Змеево урочище, на Непру-реку им тропы нет, — сказал Калина. — А ежели пути не ведают, то поплутают крепко: болота да топи кругом. Должно лодии их на реке дожидаются. Куда их несет нелегкая? В Полоцк, што ли?

— Нет. В Полоцк они не пойдут, — возразил Мина. — Князь Рогволод не примет их, побоится Святослава прогневить. Скорее под Чернигов, к козарам побегут. За княжича Володимира хакан козарский много чего у Руси отторговать сумеет. Как мыслишь, брат Летко?

— Вестимо... Промыслить надобно, как нам злодеев переклюкать[115] и княжича сберечь.

— Силой их взять и порубить можно, — сказал Калина. — да они ведь заколют Володимира, коль туго придется.

— Тут хитрость узмыслить надобно, — задумался сотский. Далече ускакать они не могли. И часа не минуло, как злодеи тут шарпали.

— До Непры-реки яз скорый путь ведаю, скрозь топи, — сказал лесовик. — В одночасье могу рать великую до брега провести...

— Не надобно рати! — прервал его Летко.

Пубскарь не ожидал такого отпора на Каширином погосте. Точно знал, что гридей там нет, а охраняют княжича лишь десяток смердов-лесовиков. Ловушка, так ловко задуманная для Малуши, сработала — та ускакала как оглашенная прямо в лапы печенегов. Да еще увела с собой троих из охраны погоста. Впрочем, Малуша мало интересовала Пубскаря: мужИчка, что с нее возьмешь. Другое дело Владимир — великокняжеская кровь. За него козары отвалят столько золота, что в век не пересчитать.

Правда, после этого путь на Русь для него будет закрыт навсегда. Ну и пусть! Богатому везде сладко. Пубскарь заранее тайно перевез свои богатства в каменное хранилище Итиль-кела. Сам Великий Каган, которого никто из смертных, кроме тургудов и трех хазарских каганов, видеть не может, ласково принял Пубскаря и говорил с ним!

Отряд Пубскаря из десятка отроков полоцких и трех десятков хазар напал на Каширин погост на рассвете. Но внезапного удара все равно не получилось. В первые же минуты несколько всадников провалились в медвежьи ямы, другие погибли под внезапно свалившимися деревьями или упали от стрел дозорных. Однако старшина приказал не останавливаться и отряд, потеряв почти треть воинов, ворвался на княжий двор.

Пока полочане и хазары кружили вокруг семерых дюжих мужиков, Пубскарь с десятком верных слуг и хазар схватил княжича с кормилицей Ненилой и, бросив остальных на произвол судьбы, поскакал по узкой тропе через болота в сторону Днепра.

В последний момент кто-то из мальцов пустил в Пубскаря стрелу, пробившую кисть левой руки. Идущий следом за старшиной остроносый полочанин обернулся и мгновенно спустил тетиву своего лука: малец не успел скрыться, стрела поразила его в спину.

Рука Пубскаря нудно болела. Но удача смиряла телесную боль. Пока все шло хорошо, как и было задумано. Княжич сидел на руках переднего всадника, исподлобья смотрел на похитителей. Взгляд ребенка был недобрый — в нем таилась угроза. Пубскарь про себя помолился заступнику Велесу и отвернулся.

Кормилица Ненила не переставая костерила полочанина бранными словами, грозила гневом Святослава и местью русских богов. В конце концов ей заткнули рот рукавицей.

Уже несколько часов отряд пробивался сквозь топи. Лошади по брюхо вязли в тине, испуганно храпели.

— Стой! — приказал Пубскарь. — Багула, пойди по тропе, разведай путь. Заехали к водяному в гости! А сказывал, тропу ведаешь.

— Верно идем, — ответил остроносый всадник и двинул своего жеребца вперед.

Всадники, ругаясь почем зря, расположились на крохотном, поросшем густым кустарником островке. Грязь и тина облепили их с ног до головы.

— Помолчите! — прикрикнул старшина. — Недалече осталось. А ты, Вита, постереги нас сзади.

Воин лет сорока сверкнул темными глазами, но промолчал, разворачивая коня и направляя его обратно в топь.

Княжич Владимир покоился на руках страхолютого мужика, большого и, казалось, неуклюжего: рыжая борода клочковата, лицо обезображено оспой, угрюмый взгляд маленьких темных глаз, спрятанных под густыми бровями, широченные плечи и медвежья стать вселяли страх в окружающих. Звали его Огура. А за бесстрашие и стойкость в бою к этому имени товарищи прибавили другое — Кремень!

Не пошел бы Огура Кремень никогда на такое разбойное дело, да деться некуда — по миру пустит Пубскарь. А тут обещал купец забыть все долги и сверх того наградить достойно, если сослужит ему Огура службу.

И вот сейчас сидел он посреди этого чертова болота, в глубине непролазных лесов, держа на коленях княжича. Тяжелая шершавая ладонь Огуры Кремня непроизвольно поглаживала мальчика по спине.

Глава четвертая «Всяк свое находит»

Багула вернулся совсем с другой стороны и почти посуху. Он гнал перед собой тщедушного мужичонку, одетого в посконную рубаху до колен, подпоясанную лыковым мочалом, в синие порты и лапти. В руке мужичок держал длинный посох, а при ходьбе сильно припадал на левую ногу.

— От сей смерд тут все тропы ведает, — доложил Багула.

— Так ли? — спросил Пубскарь, подозрительно оглядывая незнакомца: что-то насторожило купца, не понравился ему мужичок.

— Ить, ста, так оно и есть, батюшка-болярин, — сказал незнакомец, заикаясь от страха.

Старшина продолжал разглядывать смерда. Дребезжащий голос того и страх несколько успокаивали, хотя Пубскарь готов был поклясться, что где-то уже встречал этого человека. Но сколько он ни напрягал память, вспомнить не мог. Хотя смутная тревога и не покинула купца, он все же решил воспользоваться услугами невесть откуда подвернувшегося проводника.

— Ведаешь ли краткий шлях по Змеиной пади к Непре-реке? — спросил Пубскарь.

— Как не ведать, батюшка-болярин? Ведаю. Только шляха тут нетути, а тропка добрая сыщется.

— Проведешь скоро, куну пожалую, — пообещал старшина и потряс серебром перед носом мужичонки.

Тот жадно протянул ладонь. Пубскарь сунул ему под нос кукиш.

— Проводи сначала.

— Дак поехали, батюшка-болярин.

Всадники споро вскочили на коней, проводник захромал впереди. Вскоре грязь перестала чавкать под копытами, лошади выбрались на сухую песчаную тропу, а там в просвете между деревьями блеснули воды Днепра.

Пубскарь не спускал глаз с мужичонки: он наметил ложбинку на шее куда намеревался ударить мечом, как только проводник будет им нужен.

Смерд словно почувствовал неладное и несколько раз испуганно обернулся, но Пубскарь сделал вид, что смотрит совсем в другую сторону.

Когда выехали на берег, старшина вдруг приказал:

— Багула, возьми княжича!

Тот подъехал к Огуре Кремню, принял ребенка. Пубскарь отметил про себя как изменилось лицо его должника. Он шепнул что-то на ухо огромному волосатому хазарину в зеленом кафтане, и тот, кивнув головой, пристроил своего коня позади Огуры. Тотчас, вроде бы случайно, с левой стороны хазарина поехал чернобородый Вита. Пубскарь не заметил этого, потому что двинул своего жеребца вперед, туда, где хромал проводник.

— Долго еще? — спросил купец.

— Дак, ста, две балочки минуем и, почитай, приехали.

— Как балочки?! — сразу насторожился старшина.

— Так, ста...

— А не видел ли ты тут воев чьих?

— Нету. Да не бойсь, болярин. Проведу вас глухой тропкой, где и бирюк не рыскал.

— Добро. Еще куну прибавлю, ежели заслужишь.

— Премного благодарны, милостивец батюшка-болярин, — склонился проводник чуть ли не до земли.

Отряд в это время выехал на берег Днепра. Далеко внизу плескались волны. Мужичонка наклонился, поправляя онучу. Багула с княжичем проехал мимо. В это мгновение проводник вырвал из посоха длинный нож-стилет и очутился на крупе коня позади Багулы. Блеснула сталь: остроносый полочанин, со стоном выгнувшись, еще валился с седла назад, а напавший с княжичем в руках прыгнул с семисаженного обрыва в волны.

Все произошло столь стремительно, что Пубскарь даже зажмурился, затряс головой — не померещилось ли.

— Братие! — громыхнул вдруг голос Огуры Кремня. — Не предадим земли Русской! Неужто дитя не защитим?! — Тяжелый меч сверкнул в его высоко поднятой руке.

Хазарин в зеленом архалуке прицелился, чтобы косым ударом снести голову русскому богатырю, как вдруг с ужасом ощутил хруст собственного позвоночника: полупудовая булава ратника Виты устерегла степного удальца, так далеко забравшегося в русские пределы.

— Изме-е-ена-а! — закричал срывающимся голосом Пубскарь, давая коню шпоры. Жеребец вмиг вынес его из свары и поскакал в лес, не разбирая дороги.

А из ближайшей балки один за другим вылетали всадники сотского Мины. Они в мгновение ока окружили отряд Пубскаря.

— Бросай мечи! Поспешайте, не то всех порубим в прах! — Раздались грозные голоса...

С Пубскаревых лодей видели, как человек полетел с обрыва в воду. Тут же трое полочан на челноке устремились к нему. Но удальца уже подобрала рыбачья лодка и стрелой понеслась вниз по Днепру, подальше от полоцких стругов. Тем временем челнок был густо осыпан стрелами с высокого берега: кормчий был убит, двое раненых полочан, усердно работая веслами, повернули к стругам. Там сообразили, в чем дело. Подняв паруса, ладьи пошли в догон за рыбачьей лодкой.

— Нажимайте, братие! — торопил своих гребцов мокрый до нитки Летко Волчий Хвост. — А не то пымают и голову состригут вместе с бороденкой моей.

— Куда им! — рассмеялся в ответ голый по пояс кормчий. Мускулы его на руках и груди перекатывались от усиленной работы веслом.

— Ну каково, княжич? — весело спросил Летко перепуганного Владимира. — Спужался небось и водицы как следует хлебнул? Не ушибся ли о волны непровские?

— Не больно-тки, — ответил мальчик. Он все еще кашлял — видно, хлебнул все же речной водицы. — Ши-ибко мы летели. А яз страха не ведал!

— Витязь! — похвалил его кормчий. — Как есть витязь наш Володимир Святославич!

— А што, дядька, исделалось с тем мужиком, у коего ты меня вырвал? — спросил Владимир.

— Да уж, верно, лобызается со своим смрадным богом в бездне земной, — ответил Летко под смех гребцов и кормчего.

— Дак ты его прикончил?

— Нет, под мышками пощекотал. А он возьми да лопни со смеху. Так лопнутый там и валяется.

Гребцы и кормчий громко захохотали.

— Да ну вас, — обиделся Владимир. — Гогочете, ако гуси на птичьем подворье.

— Не держи обиду, княжич! — прижал его к себе Летко Волчий Хвост. — Радуйся, што жив, на свободе и солнышко нам светит. От великой беды ушли мы с тобой... — Он обернулся к гребцам: — Наддайте, друзи! Ишь как передний струг летит, не нагнал бы.

— Не нагонит. Вон тот увал обогнем, а там нас на пологом бережку коники добрые дожидаются, — ответил кормчий, однако руки гребцов заработали быстрее.

Лодка уже огибала высокий увал, как вдруг впереди Летко увидел совсем близко множество лодей, скрытых до этого поворотом реки. Кормчий от неожиданности опустил весло.

— Святослав! Князь наш! — закричал Летко Волчий Хвост, разглядев на передней ладье знак великого князя Киевского. — Гребите туда, друзи!

Струги полочан сбились в кучу, спешно и беспорядочно разворачиваясь. От великокняжеского каравана отделился десяток легких однодеревок и устремился в погоню, заметно сокращая расстояние.

Рыбачья лодка пристроилась к корме передней ладьи, на которой алел стяг Святослава. Еще когда они подходили к флоту, Летко разглядел князя, стоявшего на носу. Сейчас он на корме встречал гостей.

— Володимир! Ты ли?! — воскликнул пораженный Святослав, прижимая мокрого сына к груди. Летко рассказал князю о событиях сегодняшнего дня. Святослав сразу же приказал своему кормчему поворачивать к берегу.

Когда судно пристало к отмели, там уже сгрудилась вся сотня Мины. Бросили сходни.

— Где Пубскарь? — был первый вопрос великого князя.

— Убег бирюк полоцкий, — ответил Мина. — Гриди мои рыскают по следу. Должны повязать.

— Змею надобно изловить и вырвать жало смрадное. — Князь повысил голос: — Пошли самых искусных лесовиков на след Пубскаря, не дай ему ускользнуть! А теперь сказывай все, што ведаешь.

Сотский подробно рассказал обо всем.

— Што с Малушей? — голос Святослава стал хриплым. — Убита?

— Когда нашли, дышала еще, — сотский побледнел, встретив взгляд великого князя. — К бабке Рубанихе повезли.

— Спошли гонца в Киев-град. Тотчас! Накажи, чтоб мой лекарь, грек Демид мигом скакал в Будятино. Не вызволит Малушу из беды, головы лишу!.. И еще, чтоб волхвы денно и нощно молили бога во здравие болярыни Малуши. Не то... — Голос Святослава пресекся. Он долго стоя к прикрыв глаза ладонью.

Все молчали.

Наконец великий князь поднял голову, подозвал Летку. Святослав по-своему оценил подвиг удалого дружинника.

Он отстегнул дорогой, расшитый жемчугом боевой пояс с прямым мечом и собственноручно опоясал им мокрые одежды Летки. Нарядное оружие очень уж нелепо смотрелось на убогом рубище. Святослав заметил это.

— Не любо к такой лопоти[116]! — Обернулся к Мине: — Одари удальца корзном своим.

Летко Волчий Хвост стоял ни живой ни мертвый от счастья. Пока Мина надевал на плечи героя плащ желтого цвета, тем самым по слову великого князя Киевского посвящая его в сотские, князь Улеб по знаку Святослава подал золотую нашейную гривну — высшую награду за воинскую доблесть...

Когда церемония награждения Летки закончилась, великий князь обернулся к пленным. В живых осталось пятеро: двое хазар и трое полочан. Хазары и двое полочан были связаны, а Огура Кремень по воле сотского Мины стоял свободно.

— Пошто не повязан? — указал на него князь.

— Дак, ста, помог он нам... — подал голос лесовик Калина.

— Молчи, старый пес! — рыкнул Святослав. — Моли Перуна во спасение, что Володимир жив и невредим! Не то бы... Помог? Пошто не помог он нам в Киев-граде!.. Человек, который в битве... да и в жизни — ни там ни сям, страшнее лютого ворога. Ибо ворога явного мы зрим и ведаем, а от сторонника тайного можно ждать всего! И удара в спину тоже!

Гриди связали Кремня.

— А теперь... — полыхнул гневными очами властитель земли Русской. — Повесить их!

Хазары ждали худшего, поэтому восприняли приказ великого князя Киевского почти равнодушно. Полочане же враз вскинули головы.

Огура Кремень в яростном порыве ринулся вперед, чтобы поразить острым навершием стального шлема грудь великого князя. Но тщетно — четверо гридей повисли на плечах полоцкого богатыря.

— Эх-х! — выдохнул Огура, глядя прямо в бешеные глаза Святослава. — Все вы в единой личине: и князья, и боляре, и купцы. Нет правды на святой Руси для простого человека!

Великий князь Киевский не ответил, отвернулся и ступил на сходни...

— Да-а, — покачал головой старый Калина. — Как судьбина поворачивает. Всяк свое находит. Только сильный находит свет, а слабый — мрак...

Но никто не услышал его: лесовик высказал свое вполголоса и только сейчас почувствовал, как жестоко горят его раны.

Глава пятая Всадник в черной одежде

Много дней и ночей уходил от погони Пубскарь. Останавливался только для того, чтобы покормить коня и дать ему кратковременный отдых. Черный плащ укрывал полочанина от непогоды. Сам он не ощущал усталости. Страх гнал изменника земли Русской вперед и вперед.

Только на третий день после неудачи на берегу Днепра Пубскарь остановился надолго. В условленном месте его должна была ждать лодья — это на случай неудачи с пленением Владимира. Такой случай свершился.

Сообщников на месте не оказалось. Сколько полоцкий старшина ни оглядывал с высокого берега днепровскую гладь, она была пустой. Вырвавшись из стычки, Пубскарь не ведал и не подозревал о военных судах Святослава, которые пришли к месту происшествия уже после его побега.

Злоумышленник прождал лодью с восхода солнца до полудня. Дальше оставаться здесь было небезопасно, и всадник погнал коня вдоль берега, надеясь где-либо переправиться на левую сторону могучей реки, чтобы сбить со следа погоню и продолжить путь к Чернигову.

Прибрежные рыбацкие селища беглец обходил стороной. Только однажды ночью он украл из-под навеса десятка два вяленых рыбин и тем питался, запивая скудный обед только ключевой водой.

На четвертый день, огибая поворот реки, Пубскарь случайно наткнулся на святилище Хорса[117]. Вокруг идола стояло четыре столба с чашами наверху. Купец огляделся, волхва нигде не было. Не было около капища и землянки.

Беглец заглянул в чаши. В первой были остатки прокисшей толоконной каши, исклеванной птицами; в другой — куски сгнившего мяса. В двух остальных лежал хлеб. В одной Пубскарь нашел черствую и жесткую лепешку. В последней чаше он увидел краюху свежего еще хлеба, жадно схватил его, согнав двух негодующих ворон.

Потемневший от времени, дождей, снегов и солнца идол смотрел на вора и святотатца выпученными очами своими укоризненно и строго. Не верующий ни во что, кроме золота, купец рассмеялся:

— Че серчаешь? Не оголодаешь, чать, пугало лесное. Жуй гниль мясную. А не хошь, дак погоди маненько и еще нанесут тебе еды смерды...

На шестой день утром беглец выехал на вершину песчаного увала и снова внимательно оглядел днепровский стрежень. Ему показалось, что далеко в верховьях реки белеют точки многочисленных парусов. Купец подождал немного, думая, что какой-то неведомый караван спускается вниз и он увидит, кто это. Но белые точки вскоре растворились в утренней дымке. Пубскарь так и не понял, были в той стороне лодьи или его обманули блестки на воде от встречь светящего солнца.

Беглец перевел взгляд на дальний противоположный берег. С середины Днепра прямо в его сторону плыл рыбак в челноке.

«Как бы не спугнуть удачу, — подумал он. — Рыбачок, чать, под увалом пристанет. Надобно опередить его.»

Рыбак не видел всадника, поскольку тот предусмотрительно встал за разлапистый куст. Купец спрыгнул с седла, привязал коня к орешине и, пригнувшись, скользнул к распадку. Отсюда узкая тропка вела зигзагами вниз.

«Тут он меня не приметит», — сообразил Пубскарь и стал прыжками, увязая по колени в рыхлом песке, спускаться к берегу...

Внизу полочанин спрятался за огромный валун, вросший в песок, и внимательно огляделся. В десяти шагах перед ним стоял ветхий шалаш, около которого курился костерок. Пубскарь лег на живот и проворно пополз к шалашу.

Рыбак, дряхлый старик, неторопливо загребая веслом, пригнал, наконец, свой челнок к берегу, кряхтя вылез из него и привязал веревку к колышку, вбитому в песок. Он минуту постоял, глядя на реку и потирая поясницу, потом повернулся и, не торопясь, побрел к костру.

— Царь водяной нонче благо дал мне. А русалки много рыбки в сеть нагнали. И в вершах лещей вдосталь. Придут сынки с войны, будет чем угостить, — бормотал старик себе под нос. — От толечко все ли шестеро воротятся... И-эх, горюшко наше. Сижу яз туточки, покой тешу: не летят округ меня стрелки каленые, не звенят мечи булатные. А каково сынам моим... Двое туточки вчерась были, рыбки взяли для княжецкого угощения. В лодиях к Чернигов-граду со князем Святославом поспешают супостата бить. Сказывали, четверо со Свенельдом на печенега пошли... Хорс! — старик обратил подслеповатый взор к солнцу. — Оборони их от смертушки. А ежели... — он не закончил.

Сначала рыбак услыхал громкий предостерегающий возглас с горы:

— Берегись, дед! Сторожись!

И вслед за этим мгновенная, все заполняющая боль в спине сломала его тело. Рыбак повалился в костер и уже не ощущал палящего жара взметенных им малиновых углей.

Пубскарь, держа в руке окровавленный меч, глянул вверх: там, на увале, стояло несколько всадников. Убийца стремглав ринулся к челноку. Клинок легко рассек веревку. Мгновение — и беглец оказался в лодке.

После первых же гребков Пубскарь оглянулся и увидел, как по берегу к нему бегут двое молодых гридей с обнаженными мечами в руках. Третий не удержался на крутой тропе и, взметая песок, кубарем прокатился саженей десять вниз. Но воин тут же вскочил на ноги, рванул из-за плеча лук, и стрела с грохотом ударила в борт челнока. Пубскарь напряг усилия. Когда преследователи подбежали к воде, беглец был уже саженях в пятидесяти от берега.

— У-бег! — воскликнул раздосадованный сотский Мина. — Стреляйте же, братие! А-а, куда там... Все! Не попасть! — и с досады отбросил в сторону тяжелый меч. — Эй, Чекша, — сказал он уже спокойнее. — Глянь, што со стариком.

— А ча глядеть-та, — отозвался гридень. — Готов старик. Насквозь он его просадил, душегубец. Чать, сам видел. Однако ж достать рыбака из огня надобно...

— Коня жалко, — вслух сокрушался Пубскарь, споро работая веслом. — Пешим далеко не уйдешь... Придется на челноке покамест... Эта речка малая, кажись, укроет меня, — решил он, заметив один из многочисленных притоков Днепра. — По ней поплыву.

К полудню лодка углубилась в речушку верст на десять. Беглец правил посредине, боясь заблудиться в многочисленных протоках. Но свернуть все же пришлось: невдалеке послышался дробный перестук копыт. Пубскарь укрылся в прибрежных кустах. Он видел, как через брод, тут оказавшийся, переехал всадник. Когда он выбрался на противоположный берег, конь под ним заискрился от речной воды.

Далее все пошло непонятно: наездник вдруг натянул поводья, покачнулся в седле и мешком свалился в траву.

— Козарин! — определил Пубскарь. — Ранетый, видать? Полочанин ждал долго. Упавший с коня не подавал признаков жизни. Тогда купец решился. Несколькими взмахами весла он достиг противоположного берега. Человек лежал, раскинув руки, на кулак был намотан повод.

«Потому и конь не ушел, — сообразил Пубскарь. — А хорош коник. Нисийской масти»

К богато украшенному седлу был приторочен лук в чехле и колчан, в котором покоились всего три стрелы, но зато с орлиными перьями.

— Хан, — удивился Пубскарь. — И, видать, не из малых. — Цепкий взгляд купца сразу определил ценность оружия, брони и одежды кочевника. Одежда была порвана местами, на броне — следы от жестоких ударов. Левый бок сочился кровью.

Пубскарь встал на колени, приложил ухо к груди хазарина. Кочевник дышал. Купец сходил к реке, зачерпнул шлемом воды, вернулся. От первых же брызг в лицо хазарин вздрогнул и открыл глаза.

— Пи-ить, — прошептал он.

Пубскарь приложил край шлема к пересохшим губам раненого, тот отпил несколько глотков и вдруг глаза хана грозно сверкнули.

— Ур-рус-с! — скрежетнул он зубами, и рука проворно метнулась к рукояти кинжала.

— Постой! — отскочил Пубскарь. — Вас я ищу! Я кардаш[118] кендар-кагана Азиза. Вот мой знак. — Купец вынул из-запазухи синюю полоску шелка с золотыми письменами.

— Ах-х! — Хазарин расслабился. — Болит... Огонь в боку... Копьем достали. Как больно...

— Кто ты?

— Я? Ты не знаешь... Я Альбаид-тархан.

Пубскарь присвистнул.

— Дак ты ж с воями своими под Чернигов-градом должен быть?

— Были... — Губы тумен-тархана искривила мучительная гримаса. — Аллах позабыл нас... и удача отвернула свое лицо... Мы разбиты. — Дыхание кочевого владыки со свистом вырывалось из горла. Ему трудно было говорить, и он скорее бредил наяву, чем осмысливал происходящее. — Как жжет мое тело огонь раны... А душа сгорает от позора.

— Сказывай. — Пубскарь снова поднес к губам хазарина шлем с водой.

— Мы уже почти разбили ворота Чурнагива... Еще миг и... А тут, откуда ни возьмись, воины из леса...

— Откуда же они взялись?

— Не знаю... Видел только, что это воины кара-булгар, турку и меря и также много урусов...

Пубскарь задумался: «Чернигов-град устоял. Козары и там побиты... Куда теперь мне путь указан? В Козарию? Но пешим туда не дойдешь, конь надобен. А конь вот стоит...»

— Помоги подняться, — хрипел тем временем Альбаид-тархан. «Этому не выжить!» — решил Пубскарь, глядя на распростертого хазарина.

— Ты что-о! — рванулся вперед тумен-тархан, увидев в руке собеседника обнаженный меч. — Назад, уррус-кяфир! А-а-а... — и хазарин запрокинулся, пронзенный острым клинком в горло.

Нисиец золотистой масти, высокий и могучий ханский жеребец сразу взял крупным наметом. Пубскарь сидел на нем ссутулясь, и был похож на могильную птицу — ворона. Перед беглецом среди редких перелесков открывалась степь: дорога предательства, словно жестокий сыромятный бич, гнала изменника земли Русской в чуждую даль. Там, у моря Гирканского[119], в городе Итиль-келе остановит он бег иноходца, если...

«Если несчастье не настигнет меня на этом пути!» — мелькнула у Пубскаря мысль. Впервые мелькнула и погасла безвозвратно.

А розово-золотистый конь нес на благородной спине своей всадника в черном плаще.

С запада вслед ему спешили грозовые тучи. Ветер, все усиливаясь, подгонял беглеца. Надвигалась буря.

Глава шестая Добыча старого волка

Опытное ухо сразу отличало этот гул от гула, который рождает шаг мерно идущего войска: Ураку доложили, что навстречу гонят полон из Чернигова. Каган пожелал посмотреть на позор врага.

Солнце поднималось к зениту. Урак стоял на вершине холма, а мимо проходили тысячи измученных людей. Связанные мужики шли вереницами: по десять человек на одной веревке. Плелись, спотыкаясь, женщины с детьми на руках. Свистели бичи охранников. Слезы и стоны вторили им. Позади и по бокам толпы меланхоличные волы тащили повозки на огромных скрипящих колесах. Возницы клевали носами, убаюканные неторопливым движением. Было жарко. Над горем людским колыхались тучи мух и слепней.

Каган, наблюдая за толпой пленных, не ощутил в ней духа покорности: неповиновение всегда было свойственно попавшим в плен руссам. Связанные лохматые мужики бросали хмурые взгляды на блистательного всадника, и даже за сто шагов Урак почувствовал, как опаляет его огонь ненависти.

Увидев кагана-беки, засуетились хазары из охраны. Вскоре толпа пленных была поставлена на колени. Урак наслаждался видом согбенных спин и склоненных голов. Но его насторожило слишком малое количество женщин и детей в этой толпе. Каган дал знак. Подлетел Сегесанхан.

— Позови бин-беки из охраны, — процедил Урак.

Через минуту хозарин в синем архалуке припал к ногам Кара-Балаша — каганова коня. Урак спросил только о том, что занимало его.

— Это только головной полон, — пояснил бин-бекй. — В фарсахе позади идут другие урусы. Там больше женщин и детей.

— Сколько?

— Около восьми тысяч.

— Г-м... Продолжайте путь. Бин-беки скатился с холма...

Только что тумены хазар перешли речку Остер. Урак усмехнулся, вспомнив, как удирал со стрежня рыбак, когда увидел летящую к воде огромную лавину вооруженных всадников. Воины пытались подстрелить его, но тот, бешено загребая веслами, успел скрыться в зарослях камыша.

«Наверное, он где-нибудь в этой толпе пленных, — подумал Урак. — Надо бы разыскать его и освободить. Он стал для нас знаком удачи!»

Пленные прошли еще версту. Хазарское воинство давно скрылось за холмами, но пыль все еще висела в воздухе и солнце казалось тусклым и опечаленным.

— Стой! — крикнул всадник в богатой хазарской одежде, тот самый бин-беки, что докладывал Ураку о полоне. — Разобрать оружие и брони!Дозоры — вперед!

Во все стороны ускакали тройки конных воинов.Охранники, торопясь, освобождали пленных от пут. Те бросались к повозкам. Через полчаса несколько тысяч вооруженных руссов в доспехах и со щитами выстроились и двинулись вслед за туменами хазар. Большой отряд всадников в хазарском вооружении прикрыл фланги русской дружины.

Женщины с детьми бегом подались к ближайшей роще...

Ишан Хаджи-Мамсд тонко разбирался в душах людей, а уж Урака знал особенно хорошо. Именно в момент радости он и намекнул властителю о своем опальном родственнике Гадран-хане. Раны, оставленные на его теле руссами и уграми, заживали, и молодой честолюбивый хан жаждал славы и подвигов. Ишан Хаджи-Мамед понимал его.

Урак, размякший сердцем от побед и удач, не им добытых, благосклонно изрек:

— Назначаем Гадран-хана бин-беки первой тысячи в тумене Неустрашимых.

Гадран-хан долго целовал сапог властителя. Он готов броситься грудью на любые толпы врагов: Неустрашимые были самыми доблестными богатурами Хазарии после тургудов Шад-Хазара и ал-арсисв!

Гадран-хан мечтал о том; сколько теперь рабов достанется ему из той толпы пленных, которую они повстречали только что на своем пути.

Вновь назначенный военачальник соколом сидел на тонконогом поджаром коне. Тысяча Гадран-хана шла во главе всего хазарского войска. Какая честь!

У каменного идола старых времен, у выхода из глубокой лощины, возвышался высокий курган — покойный мир неведомого богатура. Бин-беки хлестнул коня плетью. Тысяча перечила в галоп.

Но... опережая хазар, на вершину кургана выметнулась группа всадников в сверкающих на солнце доспехах. Передний держал в руке огромный багряный стяг. Полотнище колыхал ветер, и серебряный барс на алом поле казался живым.

Хазары враз осадили коней. Тысячи глаз устремились на грозный боевой знак, и тысячи грудей выдохнули одновременно:

— Каган Святосляб!..

И выдох этот был подобен шуму листьев, встревоженных внезапным порывом ветра.

Урак покачнулся в седле: густая жаркая кровь толкнулась в затылок.

«Конец!..» — подумал он с ужасом, но все же нашел в себе силы громко и властно приказать:

— Гадран-хан!.. — Рука кагана-беки показала на вершину кургана.

Вырвав из ножен меч, молодой бин-беки тяжело поскакал вперед. Он не ведал, скачут ли за ним его Неустрашимые. Какое-то страшное безразличие владело им. Он не видел, как из-за кургана выплыла червленая связь богатырских щитов... Гадран-хан вышел из этого оцепенения, когда, открыв широко глаза, увидел быстро наплывающее жало копья. Сознание обреченного четко отметило взлетевшую со сверкающего острия пеструю бабочку, а обострившийся слух уловил веселый стрекот кузнечиков в душистой весенней траве...

— О Аллах... Жи-и-ить... — прошептали губы молодого хана.

Старый волк насторожился, легкой тенью скользнул в кусты. В утренних сумерках послышался отдаленный топот копыт. Он нарастал. Зверь, проживший на земле много лет, сразу определил, что это скачут не дикие кони: звон удил, доспехов и оружия выдавал их.

Вставала холодная заря. Росой покрылись высокие травы. По волглой степи наметом летели кони. Всадники подгоняли их ударами хлыстов. Всадников было не более полусотни — избитых, израненных, смертельно уставших. Погоня давно отстала...

Каган-беки Урак остановил коня: могучий Кара-Балаш был в пене. Здесь, где на много фарсахов вокруг все было видно как на ладони, хазары сделали привал.

Старый каган мрачно смотрел на остатки своего некогда могучего и многочисленного войска. Ишан Хаджи-Мамед, Асмид-эльтебер — один из любимейших родственников, ласковый и послушный, — пять тургудов и несколько десятков ал-арсиев: это все, что осталось под его бунчуком... Впрочем, и бунчука не было тоже — он достался урусам...

Урак вдруг почему-то отчетливо вспомнил, что именно сегодня исполнилось ровно пятьдесят лет, как он взял в руки Меч Хазарии. Ярко всплыли в памяти малахитовые кубки на красном бархате. Испытание... и своей волей он выбрал себе семьдесят лет царствования на золотом троне кагана-беки...

«Аллах и на этот раз спас меня, — подумал старик. — Значит, жить и водить тумены мне еще предстоит очень долго...»

Урак с трудом сошел с коня.

Воины жадно пили из холодного родника, журчавшего под ракитовым кустом. Потом напоили коней.

Волк, затаившийся в двух шагах, не пошевелился, ничем не выдал себя: ветерок тянул в сторону зверя, и кони не почуяли его.

Хазары вытащили из курджумов куски холодного мяса, стали жадно рвать его зубами. О кагане-беки никто не вспомнил. Задохнувшись от гнева, Урак ткнул кулаком в лицо ближайшего ал-арсия и вырвал у него еду. Воин взвился, хватаясь за рукоять кинжала. Каган тоже вскочил, вырвал из ножен меч, чтобы собственноручно наказать дерзкого.

— Х-х-ха! — взметнулся искрящийся золотом клинок.

Но один из товарищей обреченного, взвизгнув, махнул кривой дамасской саблей! Голова кагана отделилась от туловища, ударилась о землю, подпрыгнула и покатилась в ковыль, удивленно поводя круглыми орлиными глазами.

Двое дерзких встали рядом с обнаженными клинками в руках: они решили дорого продать свои жизни. Но... на них никто не собирался нападать...

Ишан Хаджи-Мамед облегченно вздохнул, припал к земле и простер руки к востоку:

— О Аллах Всемилостивый и Всемогущий! — Голос ишиана был звонок и раболепен. — Прими покорность нашу и дай благость Хазарской земле! О Аллах Всевидящий и Предрекающий! Ты все увидел и все предрек! О Аллах...

Асмид-эльтебер засмеялся.

Ал-арсии минуту поволновались, потом все разом бросились к обезглавленному телу, сорвали с него богатую одежду, сапоги, доспехи. Воины-мусульмане быстрыми руками отрывали от роскошного архалука драгоценные камни и жемчуг, разломили на части серебряный с изумрудами боевой пояс — дивное деяние арабских мастеров! Кагановы воины рвали друг у друга усыпанные алмазами ножны меча. Дрались.

Хладнокровные тургуды завладели золотым шлемом Урака и пытались снять перстни с рук сраженного. Но кольца не снимались — за долгие годы они вросли в плоть. Тогда один из воинов-иудеев кинжалом отрубил узловатые старческие пальцы и поделился с товарищами богатой добычей...

Солнце уже взошло, но стена непроницаемых лиловых туч скрывала его от людей. Где-то вдали пророкотал гром: хазары испуганно оглянулись в ту сторону, вознесли молитвы своим богам, отшатнулись от трупа,стали пятиться.

Кони ржали испуганно. Кочевники взлетели в седла. Скакуны понесли их вдаль, в родные степи, подальше от страшной урусской земли... Старый колченогий волк вышел из засады. Огляделся. Кругом стояла тишина. И тогда зверь, захлебываясь от жадности, стал глотать дымящуюся кровь, вытекавшую из мертвого оскверненного тела еще сегодня одного из самых могучих властителей Великой Хазарии — Кагана-беки Урака Непобедимого и Разящего!

Лиловый мрак туч сдвинулся к горизонту. Солнце брызнуло светом. В глубоком небе зазвенел жаворонок. Земля пробудилась.

Звуком, ароматом, радугой — всем великим и необъятным — начинался новый день, вечно рождающийся и вечно живой!

1978-1985-1991

Тольятти

К читателям

Дорогие друзья, вы прочитали первую книгу трилогии по истории Киевской Руси — колыбели трех великих народов: Украины, Белоруссии и России. У нас, как видим, общие предки, общие язык и культура. В X веке Русь объединялась, сейчас наоборот — не горько ли это? Но тысячу лет назад не был закабален народ русский, а был он свободным, ибо только свободный человек способен добровольно пойти на смертный бой во имя своего Отечества и победить! Свободный труд рождает сильных людей для жизни и могучих богатырей для битвы. Истина извечная!

Мир и война! Мир всегда есть удел трудолюбивых. Для труда мир — святыня! Рушится мир и в развалины превращаются города, горят нивы, иссякает благо, созданное величайшим напряжением трудолюбивых человеческих сил. Война же, как первый позыв к чужому добру, всегда возникает от лени. Лени чуждо созидание: созидать неимоверно трудно, легче разрушать. Зависть, корысть, злоба рождены праздностью, нежеланием возводить Великий Храм Благополучия. Русь потому и выстояла в тысячелетней борьбе с врагами внешними и внутренними, что трудилась все время, не покладая рук, держа в одной руке серп, а в другой — меч!

Благостно время для уст открытых. Благодатно слово добра. И сегодня время это наступило. Не отдай его, человек! Не суетись Подумай, прежде чем что-то сказать, а паче того — сделать…

Вслед за повествованием «Гроза над Русью» выходит вторая книга трилогии — исторический роман «Стрелы Перуна». В нем продолжают жить и действовать те же герои, и события развиваются в том же направлении. Счастливый путь вам, дорогие читатели, на извечном пути добра и познания!

Пономарев С.

Иллюстрации Художник Ю.А. Федин

Примечания

1

 Било (др.-рус.) — толстое полое бревно, подвешенной к перекладине; деревянный колокол.

(обратно)

2

 Оратай (др.-рус.) — пахарь, земледелец.

(обратно)

3

 Сторонники (др.-рус.) — добровольцы, городское и сельское ополчение.

(обратно)

4

 Итиль-хан — так руссы называли Великого кагана Хазарии.

(обратно)

5

 Рожон (др.-рус.) — в данном случае: наконечник копья.

(обратно)

6

 Комонники (др.-рус.) — всадники, наездники.

(обратно)

7

 Архалук (тюрк.) — верхняя одежда, кафтан, плащ.

(обратно)

8

 Хакан-бек — русские наименование капана-беки, поенного предводителя вооруженными силами Хазарского каганата.

(обратно)

9

 Тархан (тюрк.) — военный управитель областью в Хазарском каганате.

(обратно)

10

 Гривна — здесь: денежна единица Киевской Руси, слиток серебра весом чуть более 400 граммов. Сумма по тем временам значительная.

(обратно)

11

 Тумен (тюрк.) — корпус из 10 тысяч всадников.

(обратно)

12

 Чело (др.-рус.) — здесь: передовой отряд, авангард.

(обратно)

13

 Русское море — так в древности называли Черное море.

(обратно)

14

 Непра-река — так в древности руссы называли реку Днепр.

(обратно)

15

 Романия (др.-рус.) — Византия.

(обратно)

16

 Исполать (др.-рус.) — слава.

(обратно)

17

 Поприще (др.-рус.) — мера длины, около 1200 метров.

(обратно)

18

 Зозуля (др.-рус.) — кукушка.

(обратно)

19

 Фессальская земля (др.-рус.) — Италия.

(обратно)

20

 Живот (др.-рус.) — жизнь.

(обратно)

21

 Вежа (др.-рус.) кибитка кочевника, становище, крепость, город.

(обратно)

22

 Олонесь (др.-рус.) — « прошлом году.

(обратно)

23

 Тиун (др. рк ) — сборщик податей.

(обратно)

24

 Сулица (др.-рус.) — легкое метательное копье, дротик.

(обратно)

25

 Буесть (др.-рус.) — крепкий металл, булатая сталь.

(обратно)

26

 Шад-Хазар Наран-Итиль (тюрк.) — Главное почетное наименование Великого кагана Xазарии.

(обратно)

27

 Эльтебер (хазар.) — представитель родовой аристократии, феодал, хан.

(обратно)

28

 Дастархан (тюрк.) — скатерть для трапезы.

(обратно)

29

 Тумен-тархан (тюрк.) — начальник тумена, воинского корпуса из 10 тысяч всадников.

(обратно)

30

 Бин-беки (тюрк.) — командир отряда из 1000 всадников или пеших воинов.

(обратно)

31

 Динар — арабская золотая монета, имевшая широкое хождение в Хазарском каганате, в Волжско-Камской Булгарии и на Руси.

(обратно)

32

 Бармица (др.-рус.) — кольчужное оплечье.

(обратно)

33

 Ясырка (от тюрк.) — невольница, рабыня.

(обратно)

34

 Искандер Зуль-Карнайн — так на Востоке знали Александра Македонского.

(обратно)

35

 Пардус (др.-рус.) — гепард.

(обратно)

36

 Юзуг (хазар.) — река Днепр.

(обратно)

37

 Кара-будуны (хазар.) — простой народ, чернь.

(обратно)

38

 Кяфир (араб.) — у мусульман: иноверец, нечистый.

(обратно)

39

 Шабер (др.-рус.) — сосед.

(обратно)

40

 Ряд Полчный (др.-рус.) — старшая дружина великого князя Киевского.

(обратно)

41

 Поруб (др.-рус.) — погреб, тюрьма, место заключения преступника.

(обратно)

42

 Карнай (тюрк.) — длинная деревянная сигнальная трубка.

(обратно)

43

 Примет (др.-рус.) — вязанка хвороста или жердей для забрасывания рва.

(обратно)

44

 Заборало (др.-рус.) — частокол наверху крепостной стены для защиты от стрел противника.

(обратно)

45

 Вымол (др.-рус.) — пристань.

(обратно)

46

 Корзно (др.-рус.) — плащ знатных людей.

(обратно)

47

 Золотая гривна — здесь: плетеный обруч — высший знак воинской доблести в Древней Руси.

(обратно)

48

 Агарянский (др.-рус.) — арабский.

(обратно)

49

 Шариат (араб.) — свод мусульманских правовых и теологических нормативов.

(обратно)

50

 Тать (др.-рус.) — разбойник.

(обратно)

51

 Тьма (др.-рус.) — десять тысяч.

(обратно)

52

 Тудун (хазар.) — в данном случае: наместник византийского императора в Крыму с центром в Херсонесе.

(обратно)

53

 Угорские горы (др. рус.) — Карпаты.

(обратно)

54

 Сбеги (др.-рус.) — беженцы.

(обратно)

55

 Мечники — чиновники в Киевской Руси, исполнившие полицейские функции и приговоры суда.

(обратно)

56

 Сакма (тюрк.) — путь в степи.

(обратно)

57

 Веверица (др.-рк.) — беличья шкурка, использовалась как денежная единица в Киевской Руси.

(обратно)

58

 Дракар (др.-сканд.) — боевой корабль викингов (варягов).

(обратно)

59

 Чадь нарочитая (др. рус.) — городская знать.

(обратно)

60

 Джинн (араб, и тюрк.) — сказочное существо, великан, волшебник в мифологии многих восточных народов.

(обратно)

61

 Цежа с сытою (др.-рус.) — квас, смешанный с медом; освежающий напиток из воды и ягодного сока.

(обратно)

62

 Гардарик — букв, «страна городов», так варяги называли Киевскую Русь.

(обратно)

63

 Вотан, Один — бог ветра и бурь в мифологии древних норманнов и германцев.

(обратно)

64

 Миклигард — так варяги называли Константинополь.

(обратно)

65

 Дева Обида — в мифологии древних руссов — дева с лебедиными крыльями, предвестница несчастий и смерти.

(обратно)

66

 Стрибог — бог ветра и бурь в мифологии древних руссов и славян.

(обратно)

67

 Дажбог Царь-С'олнце, сын бога огня Сварога в мифотворчестве древних славян и руссов: хранитель законов, установленных Богом-Отцом для людей.

(обратно)

68

 Подстяга (др.-рус.) — обряд посвящения сына в наследники боевой славы отца: трехлетнего мальчика провозили верхом на коне вокруг воткнутого в землю копья со стягом на конце.

(обратно)

69

 Подколенный (др.-рус.) — подчиненный, зависимый.

(обратно)

70

 Гречник (др.-рус.) — торговый путь из варяг в греки.

(обратно)

71

 Челядь [др.-рус.) — слуги, подневольные люди.

(обратно)

72

 Рядович (др.-рус.) — человек, работавший по договору (ряду).

(обратно)

73

 В данном случае — на каждого человека.

(обратно)

74

 Аксамит, адамашка, паволока (др.-рус.) — драгоценные ткани: бархат, шелк.

(обратно)

75

 Стрибожьи внуци (внуки) — ветры буйные в мифологии древних славян и руссов.

(обратно)

76

 Пасынок (др.-рус.) — младший княжеский дружинник, прошедший (в отличие от отрока) посвящение в воины.

(обратно)

77

 Тать (др.-рус.) — разбойник, грабитель, вор.

(обратно)

78

 Тягиляй (др.-рус.) — стеганый ватный доспех с нашитыми металлическими или деревянными пластинами.

(обратно)

79

 Бирюч (др.-рус.) — глашатай.

(обратно)

80

 Эпарх (грен.) — градоначальник Константинополя.

(обратно)

81

 Понт Эвксинский (грен.) — Черное Море.

(обратно)

82

 Друнгарий (грен.) — здесь: начальник флота.

(обратно)

83

 * Изок (др.-рус.) — месяц июнь.

(обратно)

84

 Лунница (др.-рус.) — ожерелье

(обратно)

85

 Огурство (др.-рус.) — своеволие.

(обратно)

86

 Податный воевода (др.-рус.) — помощник главного военачальника.

(обратно)

87

 Яруг (др.-рус.) — овраг, балка, рытвина.

(обратно)

88

 Могут (др.-рус.) — богатырь, силач, атлет.

(обратно)

89

 Канглы-Кангар — самоназвание объединения печенежских племен в Северном Причерноморье.

(обратно)

90

 Харачу (тюрк.) — букв, «черный человек»; простой народ, чернь.

(обратно)

91

 Байгуш (тюрк.) — сыч, сова; здесь: — нищий, бедняк.

(обратно)

92

 Днешнеград (др.-рус.) — детинец, цитадель, кремль, крепость внутри города.

(обратно)

93

 Бузан (хазар.) — река Дон.

(обратно)

94

 Ябгу (хазар.) — глава старейшин у тюрок-огузов; военачальник, главнокомандующий.

(обратно)

95

 Курсюм (хазар.) — Каспийское море.

(обратно)

96

 Фарсах (хазар.) — мера длины в 6-7 километров.

(обратно)

97

 Ишан (араб.) — глава мусульманской общины.

(обратно)

98

 Карапшик (тюрк.) — букв, «черная кошка»; разбойник, лихой человек.

(обратно)

99

 Берсерк (др.-сканд.) — воин, одержимый бешенством в бою.

(обратно)

100

 Глуздырь (др.-рус.) — птенец.

(обратно)

101

 Хафдинг (др.-сканд.) — управитель области.

(обратно)

102

 Кологрив (др.-рус.) — конюх.

(обратно)

103

 Тягиляй (др.-рус.) — стеганный на кудели или вате боевой доспех с нашитыми на него железными, костяными или деревянными щитками.

(обратно)

104

 Аланы — предки северокавказских осетин.

(обратно)

105

 Мизия — так в древности называли Балканскую Болгарию или западное Побережье Черного моря.

(обратно)

106

 Медресе (араб.) — мусульманское духовное училище.

(обратно)

107

 Напяту (др.-рус.) — настежь, до упора.

(обратно)

108

 Курсак (тюрк.) — живот.

(обратно)

109

 Укрюк (тюрк.) — длинный шест с петлей аркана на конце.

(обратно)

110

 Ашин (тюрк.) — букв, «волк»; правивший род в Хазарском каганате.

(обратно)

111

 Беретьянница (др.-рус.) — кладовая для хранения меда.

(обратно)

112

 Порокный воевода (др. рус.) — начальник над мастерами метательных и стенобитных машин.

(обратно)

113

 Иблис (араб.) — дух зла и мусульманском учении.

(обратно)

114

 Чембур (тюрк.) — длинный ремень, идущий от уздечки: служит для привязывания коня.

(обратно)

115

 Переклюкать (др.-рус.) — перехитрить.

(обратно)

116

 Лопоть (др.-рус.) — одежда.

(обратно)

117

 Хорс, он же Дажбог — бог солнца у древних славян и руссов.

(обратно)

118

 Кардаш (тюрк.) — друг, побратим.

(обратно)

119

 Море Гирканское — Каспийское море.

(обратно)

Оглавление

Киевская Русь и её окружение в X веке

1. Спешит беда великая на землю Русскую

  Глава первая . Тревожные вести

  Глава вторая . «Потягнем за Русь, братие!»

  Глава третья . Хазары пришли

  Глава четвертая . Луки богатырские — в десницах могутных!

2. «Не летала бы зозуля к кречету...»

  Глава первая . Цена хорошей смерти

  Глава вторая . На стенах Переяслава

  Глава третья . «Ныне Русь — един кулак!»

  Глава четвертая . Высока ханская милость

  Глава пятая . Трубит рог богатырский

  Глава шестая . За столом братчинным — речи ратные

  Глава седьмая . Поединок

3. На защиту земли Русской!

  Глава первая . Детище Спирьки Чудина

  Глава вторая . Княгиня Ольга

  Глава третья . «Пошто поносишь гостей, князь?»

  Глава четвертая . Враг у стен Киевских

4. Малуша

  Глава первая . «Место мое в ратном строю...»

  Глава вторая . «Молодцы-удальцы» из Будятина

  Глава третья . Каширин погост

  Глава четвертая . Брат и сестра

  Глава пятая . «Неужто люб он мне?»

  Глава шестая Перунов огнецвет

  Глава седьмая . Несчастье — дитё зла

5. Единство рождает силу

  Глава первая . Стан сторонников русских

  Глава вторая . Сказ о Полите Буславиче

  Глава третья . Добрые вести

  Глава четвертая . Каган-беки Урак

  Глава пятая . Похороны орла

  Глава шестая . Печенеги

  Глава седьмая . Согласие

6. Гроза таится в безмолвии

  Глава первая . Воевода Свенельд

  Глава вторая . Где тлеет измена

  Глава третья . Летят стрелы Перуновы

  Глава четвертая . Стрибог сердится

  Глава пятая . Ханская стрела

  Глава шестая . Много путей в бурной ночи

7. Тяжела десница возмездия

  Глава первая . В пламени

  Глава вторая . Грозная твердь Переяслав

  Глава третья . Бой на горах Киевских

  Глава четвертая . Огонь грека Калинникуса

  Глава пятая . Прорыв

  Глава шестая . Горячий ветер погони

  Глава седьмая . Мирный договор

8. Эхо летит за громами

  Глава первая . Засада

  Глава вторая . Два гонца — две вести

  Глава третья . Змея уползает в болота

  Глава четвертая . «Всяк свое находит»

  Глава пятая . Всадник в черной одежде

  Глава шестая . Добыча старого волка

К читателям

Иллюстрации . Художник Ю.А. Федин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте