«Когда мы состаримся»

Jókai Mór Mire megvénülünk Мор Йокаи Когда мы состаримся Роман

Олег Константинович Россиянов Два поколения

Роман «Когда мы состаримся» был напечатан в 1865 году. Автору, известному венгерскому писателю Мору Йóкаи (1825–1904), тогда не исполнилось ещё сорока лет. Возраст высшего жизненного расцвета.

Почему же такое заглавие, навевающее невольную грусть, которой обыкновенно сопровождается мысленное обращение к неминуемому нашему уделу: старости, смерти?

Не всякое заглавие, конечно, обязательно выражает чувства самого автора. Но в этом отозвались и они. Роман писался в пору долгих, несбывавшихся ожиданий какого-то просвета на общественном горизонте, облегчения разнообразных тягот, павших на страну после подавления венгерской революции 1848 года. Казалось, эта мрачная полоса никогда не кончится, до отрадных перемен уже не дожить. Неудача постигала и новые выступления «снизу»: разрозненные и быстро раскрываемые дворянские заговоры. Не оправдывались и политические расчёты на послабления «сверху». Вена не шла на какие-либо существенные уступки вплоть до 1867 года, когда было заключено соглашение с венгерским господствующим классом, заложившее государственные основы Австро-Венгерской монархии.

А тем временем за всепроникающий гнёт, вынужденный застой страна платилась пропадающими втуне талантами, сломленными судьбами, быть может, лучших своих сыновей. Такова судьба и одного из героев романа — Лоранда Аронфи, которому власти не могут забыть участия в освободительной войне 1848/49 годов, а ещё раньше — в составлении запрещённой рукописной газеты. Тем паче такие власти, как бездушно пристрастные, мелочно бюрократические австрийские. Австрийский казённо-монархический произвол достаточно известен в истории своей на редкость тупой, механической жестокостью. В роду Аронфи почти все были его злополучными жертвами, неотмщёнными мучениками свободы.

Даже среди своих, венгерских однокашников находятся злоумышляющие против Лоранда. В благоприятной для отступничества атмосфере многие принялись угодничать, выслуживаться, спеша воздвигнуть своё карьеристское «счастье» на чужом несчастье. И Лоранда тоже настигла, говоря горькими лермонтовскими словами, «друзей клевета ядовитая». Даже хуже: прямой, подло рассчитанный донос.

«Когда мы состаримся» — роман на «вечную», неумирающую тему: о том, как неограниченный деспотический произвол губит людей, развращая, калеча одних и медленно пытая, сводя в могилу других. Не «умирающую», по крайней мере, до тех пор, пока все авторитарные угнетательские режимы сами не будут окончательно похоронены, не канут в историческое небытие.

Но замечательно, что эта кровно затрагивающая Йокаи-гражданина, Йокаи-патриота тема поворачивается в романе и другой, не менее близкой его сердцу стороной. «Действие», гнёт не только в мире физических явлений рождает противодействие. И убеждения писателя, его жизнерадостный по своей природе талант противились трагедии безвременья, его клонящей долу силе. Как не покорялась ей и сама стремящаяся вперёд, требующая своего жизнь, её неостановимое подспудное, повседневное течение. И в романе — в повествовании об этой противостоящей утеснению, текущей своим руслом жизни — трагическим нотам сопутствуют иные: доверительно-исповедальные, лирические.

Мягким лиризмом окрашен прежде всего дневник младшего брата Лоранда (постепенно становящегося его настоящим мужественным собратом) — честного, добросердечного Деже. И пусть в романе главенствуют злополучное отшельничество Лоранда, сетования глубоко переживающего его участь Деже, тщетные упования обоих на лучшее. Пускай и собственные авторские гимны молодости, «весне», предреволюционному общественному пробуждению вот-вот готовы перейти словно в грустные сожаления о прошлом. Всё же лирическая мелодия честной, простой жизни гармонирует именно с этими восторженными воспоминаниями, не давая им угаснуть, исподволь смягчая трагизм, обещая непременное восстановление справедливости.

* * *

Вполне внятное в романе лирическое начало ставит его на несколько особое место в творчестве Мора Йокаи. В его многочисленных романах «лирику» обычно отодвигали интригующие события, неожиданные повороты действия и броско-выразительные уродства жизни, в том числе отрицательные социальные типажи; патетические — защитительные и обвинительные — авторские монологи.

В занимательности и этому роману не откажешь. Но подпочва её словно бы невыдуманней, жизнесообразней, «обыкновенней». Лирическая приверженность писателя к простым человеческим добродетелям побуждала пристальней всмотреться также в их устои и в их «носителей»: в быт, будни и характеры не революционеров, не героев, не подвижников — не исключительных, но внутренне не приемлющих зла людей. И гонители их, антиподы — тоже не какие-нибудь фантастические злодеи. Йокаи явно стремился к большей аналитичности, исторической и психологической достоверности художественного письма.

Тут, в этой приближавшей его к художественному реализму невыдуманности, скромной достоверности, думается, — истинное своеобразие романа. Ибо романтизм, в традициях которого в общем писал Йокаи, предполагал как раз исключительность положений и характеров. Романтики принесли в искусство обострённое чувство истории, её движения, которое они приветствовали взволнованно, во вдохновенно-приподнятых тонах. И задержки, временные остановки этого поступательного движения исторгали у них столь же напряжённые — на сей раз мрачно-величавые, скорбно «байронические» — ноты.

Нечто похожее слышится в рассказе бабушки обоих братьев — Лоранда и Деже — о злосчастном жребии рода Аронфи, мужские представители которого погибали в неравной борьбе с австрийским деспотизмом. Несчастные дети обездоленной страны, головой выданной иноземному произволу, они рисуются её потрясённому, страдальчески-бунтующему воображению пленниками и жертвами какого-то извечного наследственного проклятья. Будто тень некоего зловеще непостижимого рока ложится на трудную историю Венгрии.

Эта романтическая завуалированность отчасти, быть может, облегчила цензурную «проходимость» роману. Несомненно вместе с тем, что мотив «рока» и другие встречающиеся в романе традиционно-романтические представления — это прежде всего представления самих персонажей, причём на добрую долю иллюзорные. Поэтому и автор слегка подтрунивает над ними, и сами они стараются от них освободиться. Именно борьба с собой, своим простодушием и прекраснодушием, обретение более здравых, реальных, конкретных истин и составляет основу внутреннего, психологического действия в романе. И благодаря своей правдивой жизненной логике это внутреннее действие по-своему даже не менее интересно, чем «внешнее», событийное (разоблачение предавших Лоранда и его отца лжедрузей, лжепатриотов).

Внутреннее действие завязывается с первых же страниц. Сразу же подвергается вразумляющему испытанию Деже с его детскими недоумениями, наивными попытками объяснить себе зловещую неожиданность, свалившуюся на семью: непонятный уход отца из жизни, его тайные похороны. Полудетская ещё наивность сквозит потом и в розовых иллюзиях Деже относительно его высокородного дядюшки, Бальнокхази, чей домашний уклад поначалу кажется ему верхом изысканности и благородства — и чью манерную, внутренне холодную дочку, красивенькую Мелани, готов он принять за сущего ангелочка.

Лишь тщетные поиски заступничества за брата у дядюшки, этого хладнокровно блюдущего свою выгоду карьериста-чиновника, открывают Деже глаза на семейство Бальнокхази, на его тщеславную расчётливость. Присоединяется ещё инквизиторский допрос Деже в гимназии, который тоже помогает узнать истинную цену словам и делам — и многим людям, от соучеников до преподавателей.

Вообще перипетии грозящего Лоранду ареста и его бегства становятся настоящим горнилом, в котором обнаруживаются и закаляются добрые задатки Деже. Именно эти, уже вполне серьёзные житейские испытания позволяют ему окончательно стряхнуть остатки детской доверчивости, скоропалительности в суждениях, увидеть жизнь такой, какова она есть, и определить своё место в ней. История Деже, с лирической непосредственностью Рассказываемая им самим, — подлинная история возмужания этой стойкой, самоотверженной натуры. На наших глазах умудряемый жизнью мальчик становится воспитывающим себя юношей, мечтательный ребёнок — самостоятельно, ответственно мыслящей личностью.

Лоранд, пожалуй, больше во власти не собственно детских, но романтически наивных — крайних, «максималистских» — иллюзий. В этом смысле Деже, хотя и преклоняется перед идеалистом-братом, кажется порой словно житейски выше, «взрослее» его. Вместе с тем переживания Лоранда, кроме романтической приподнятости, покоряют и человеческой естественностью: той неумолимой, но само собой разумеющейся простотой, с какой они вытекают из его отчаянного положения.

Романтиков влекли беспредельные и запредельные желания, порывы. Йокаи же ставит им вынужденный, не зависящий от нас предел. С грустным и нежным, но здравым сочувствием, навеваемым собственными раздумьями патриота, показывает он, что как-никак, а жизнь, силы человеческие не безграничны, не бесконечны. И безоглядная верность Лоранда данному слову, сама по себе возвышенная, благородная, выглядит поэтому несколько ригористичной, ибо расходится с реальными возможностями, истинными велениями жизни. Жертвовать всем — любовью, счастьем, будущим, не только своим, но в известном смысле и общего дела — в угоду явной, даже вызывающей садистской прихоти подлеца? Для которого вырванное обманом слово — лишь предлог ещё и ещё помучить, насладиться добровольной агонией?

Этой дилеммой, несовместимостью иллюзии и реальности обусловлены метания Лоранда, который в конце концов душевно надламывается, отворачивается от всего, опускает руки. Стараниями Деже предатель Пепи Дяли выведен на чистую воду, посрамлён. Но страдания были слишком долги, жертвы слишком велики, груз их непомерен. И не только для одного Лоранда и других патриотов из рода Аронфи, которые тоже сламывались под гнётом противоречия между целями, устремлениями и разошедшейся с ними действительностью. В историческом вакууме прошлого столетия, когда, после 1848 года, в Венгрии не народились ещё новые общественные силы, на которые можно было бы опереться, покончил с собой известный реформатор предреволюционной поры Иштван Сечени. Душевным расстройством заболел выдающийся поэт-романтик Михай Верешмарти. Особая чувствительность и впечатлительность, повышенная ранимость, тонкая душевная организация Лоранда и его предков, таким образом, особенно многозначительна. Помимо тупой беспощадности австрийского гнёта, жребий их словно напоминал о некоторых особенностях национального характера. И одновременно гласил, предупреждал о тем большей насущности какого-то трезвого и разумного, не самоубийственного человеческого и общественного выхода.

Выхода, но — не отступления. В этом смысле очень важен мотив возмездия, справедливой кары, проходящий через роман от начала до конца. Ни писатель, ни поверенный его чувств, до известной степени — второе «я», Деже, ни на минуту не сомневаются в необходимости отмщения. Ибо это не просто лишь правило дуэльного кодекса, романтический долг дворянской чести — или даже религиозный канон («аз воздам»). Это прежде всего наша святая обязанность перед собой и остальными, общий опыт настоящего и завет будущему во избежание новых преступлений. Возмездие, наказание в романе — не привилегия одиночки, который в романтическом обличье какого-нибудь графа Монте-Кристо является из прошлого и удаляется обратно в неизвестность, в своё гордое самолюбивое изгнание. Возмездие у Йокаи — выдвигаемая естественным ходом событий общеобязательная нравственная, гражданская заповедь, которая осознаётся и непреложно принимается всеми, от Лоранда и бабушки до самого Деже и другого его дядюшки, строптивого безбожника и нечестивца Топанди.

Именно непосильность возмездия для одного, а не какая-либо «религиозность» парадоксально отражается в нотках некоторого фатализма в романе. Действующие лица иногда словно бы и впрямь готовы положиться на волю провидения, усмотреть в провале козней руку всевышнего («все под богом ходим»). Но мы-то видим, что всё свершается по логике самих вещей, прослеживаемой художником. Ощущаем и постоянную дистанцию между ним и героями. Он от души жалеет, например, бедную, мятущуюся Ципру, которая жаждет участия, свободы, света и терзается своим униженным положением в доме Топанди. Но, повествуя о просьбах девушки научить её молиться, в которые облекается тоска по чему-то высокому, писатель тут же мягко замечает: «О, блаженное чувство, …когда молитва услышана. Блаженны, кто в это веруют!» И даёт понять, что молитва — вообще лишь условное словесное выражение теснящихся в груди, жаждущих излиться порывов, стремлений подняться выше, стать чище, лучше.

Точно так же и вера Лоранда, как и обращение в неё Ципры, Топанди под конец романа, не узкорелигиозны, не конфессиональны. В вере для них сливается, по собственным словам Йокаи, «всё, во что только может верить человек». То есть они не столько даже «веруют» (в бога), сколько верят — опять-таки в высшее, в лучшее в жизни и человеке. «Бог» становится в этом смысле как бы лишь условным знаком, синонимом идеальной человеческой устремлённости. И «небеса» — это не рай, а царство осуществлённой мечты. Для Ципры истинный рай — соединение не с богом, а с любимым. Ему, а не богу она и отдаёт навечно свою душу. Для Топанди, который до последнего часа остаётся, в сущности, нераскаянным еретиком, «тот свет» — совсем в духе учения Джордано Бруно о множественности миров — некая ещё неведомая дальняя планета, где вдобавок восторжествовали идеи равенства и вместо холопов сами же «бароны чистят графам сапоги».

Таким образом, «жизнь вечная», загадка которой влечёт и Топанди, и Ципру, — это, по сути, единственно возможная для человека посмертная жизнь в благодарной памяти знавших нас и чтящих за добро людей, потомков. И пусть Ципра простодушно принимает молитвы за какое-то высшее откровение, волшебный ключ к познанию духовных благ, а Топанди позорную смерть своего врага — за кару господню, было бы не меньшим простодушием полагать, будто Йокаи тем самым склоняет читателя к некоему плоско правоверному богопочитанию. За понятиями бога и веры в романе вновь и вновь встаёт не какое-либо «боголюбие», а убеждённое человеколюбие: непреклонно благородная гуманность героев и самого автора.

И в самом христианском вероучении привлекает писателя его, так сказать, неопошленное прасодержание: гуманистическая наивно-коллективистская направленность. Любовь, которая целительней ненависти и управляет нами вплоть до самопожертвования ради общего блага. Добро, которое несовместимо со злом и противоборствует ему во имя справедливости для всех. И не просто справедливости отвлечённо-утешительной, потусторонней, а вполне, реально земной, «посюсторонней», не милующей неправедную власть и её лукавых приспешников.

* * *

Простейшие эти постулаты, общие многим отправлявшимся от раннего христианства нравственным учениям, и в романе Йокаи служат лишь подпочвой самых современных социально-гуманистических идей. Очень насущной для Венгрии и всей разноязычной Центральной Европы была, например, проповедуемая писателем национальная терпимость. Её гуманную суть он стремится пояснить и подкрепить ещё «добрым старым обычаем» обмениваться детьми, столь полезным для улучшения национальных взаимоотношений. Деже на время берут в немецкую семью Фроммов. А их девочка, Фанни, обретает второй дом у его венгерских родителей.

Заповедь терпимости распространяется на цыган, этих давних парий венгерского общества. Сочувствие и понимание встречает у писателя жестокая обида на сословное общество цыгана-разбойника Котофея, при всём неприятии тех полудиких средств — убийств, грабежей, — которыми мстит он за свою обездоленность, за гонения и пренебрежение. И уж вполне законным и естественным признаёт Йокаи брак с цыганкой: вещь совершенно невозможная в глазах его дворянских венгерских современников! Лоранд по-человечески, как к равной, относится к цыганской девушке Ципре, предмету розыгрышей и насмешек собутыльников Топанди, в конце концов предлагая ей руку. Они с Ципрой друг друга полюбили — и это самое главное. Любовь выше разделяющих людей национальных и сословных предрассудков. И сам грубоватый задира Топанди оказывается достаточно свободомыслящ, чтобы во имя любви благословить этот брак — даже во избежание формальных препон удочерить Лорандову невесту.

Национальная терпимость, иначе говоря, тесно смыкается писателем с социальной: одно не мыслится без другого. А эту последнюю довершает самый искренний, неподдельный демократизм. О нём говорит и другой «мезальянс» в романе: сердечный, а затем супружеский союз дворянина Деже с девушкой мещанского звания Фанни. Не знает стеснительных преград, светских, церковных и социальных табу и воинствующая, вызывающая филантропическая широта Топанди. А Деже отрешиться от наивных мечтаний о чиновничьей карьере помогает, между прочим, добрый товарищ его детства, простой пекарский подмастерье Мартон.

Гуманной проповеди равенства служит в романе и решительное противопоставление «хороших» и «плохих» персонажей. Быть может, несколько романтическое в этой своей подчёркнутой контрастности, оно зато отчётливо выражает нравственную суть конфликта и недвусмысленную авторскую позицию. Способом контраста рисуются подчас уже сами характеры — особенно второстепенных, эпизодических лиц. Психологический рисунок здесь совсем прост: сводится к несоответствию наружности и внутреннего облика. Внешняя суровость, даже резкость Топанди или директора гимназии, но доброе сердце у обоих. И наоборот: вкрадчиво-доброжелательная повадка — и своекорыстные умыслы классного наставника. За ангельской, казалось бы, кротостью и непорочностью Мелани таится себялюбие, даже испорченность. Парик и вставные зубы её отца, надворного советника Бальнокхази — словно почти уже гротескно материализованная метафора всей этой внешне благоприличной фальши.

Характеры главных действующих лиц гораздо глубже, многогранней. Возьмём хотя бы Ципру. Неукротимая гордость уживается в ней с самоотверженностью, способностью пожертвовать собой. Необузданное своенравие переплетается с преданностью и нежностью. Она не задумывается и пощёчину влепить своему насмешнику-благодетелю, и грудь подставить под нож ради него и всех домашних. Внутренне неоднолинеен и Деже: наивный мечтатель, здравомыслящий, целеустремлённый отмститель и томимый гражданственной скорбью патриот. Но принцип изображения тот же: основан на контрастном, хотя более сложном, сочетании сплетающихся и противоборствующих душевных качеств.

Полярно и разделение, размежевание действующих лиц по их сюжетной — и в конечном счёте общественно-исторической — роли. На одной стороне — не настоящие люди, только носящие их личину для сокрытия своих низких побуждений. Это муж и жена Бальнокхази. Между собой они враждуют, но цели оба преследуют корыстные, только корысть у каждого своя. Это наглый предатель Лоранда, фат и прохвост Пепи Дяли. И самый отвратительный лицемер и интриган, у которого на совести смерть Лорандова отца, злоумышляющий против самого Лоранда и Топанди, пустословящий святоша Шарвёльди.

На другой же стороне — их до поры, до времени униженные, но изначально не смиримые антагонисты. Таков Лоранд, который изнывает, чахнет в вынужденном бездействии, но до последнего вздоха не приемлет никакого двоедушия, лицедейства, словоблудия — ни «частного», ни политического («вся история — сплошная ложь!»). Таков по-своему и Топанди, который, вымещая на местных властях и церковниках своё разочарование в жизни, ищет прибежище от него в естественных науках. Такова жизнерадостная, излучающая душевное здоровье Фанни, бессменная целительница страждущих матерей, заботливая опекунша и незаменимая опора своего мужа — Деже. И таков он сам: вначале — строящий ребячливые планы наивный честолюбец, потом — твёрдый в своих независимых принципах молодой адвокат и, наконец, созидающий мирное трудовое счастье семьянин-землепашец.

Среди добродетельных героев романа братья, Лоранд и Деже, достойны особого внимания. Они сами — словно некий двуединый контраст. В них угадываются разница и связь времён, патриотическая скорбь и неуступчивая надежда автора.

По всему своему складу Лоранд принадлежит ещё, так сказать, к «романтическому» поколению вольнолюбцев. Ополчившиеся на него силы все больше кажутся ему загадочными, непостижимыми, почти неодолимыми. Уж если кто, кроме бабушки, склонен к мрачному взгляду на историю, готов видеть и винить в своих злоключениях судьбу, так это он. И жизнью его и вправду будто управляют роковые обстоятельства. Не только злосчастный жребий предков, но и пытающаяся подчинить его себе демоническая женщина (госпожа Бальнокхази) — и эта неожиданно жалящая его под конец пчела, словно настоящая уже посланница рока, символическая исполнительница высшего приговора над его душевной отгорелостью.

А в лице Деже перед нами другое, уже более деятельное и стойкое поколение, которое больше сообразуется с жизнью, твёрже стоит на её почве. Роман кончается грустным вздохом Деже, подавленного бесполезной гибелью брата, общественным разбродом, затянувшимся безвременьем. И всё же именно он, грустящий о прошлом, без особых обольщений наблюдающий настоящее, меньше всего чувствует себя жертвой рока, свободен от какой-либо внутренней охладелости. Добросовестно, не падая духом, трудится он над распутываньем связавшего брата пагубного обязательства, делит, стараясь облегчить, все постигающие семью испытания.

И у нас остаётся убеждение, что передуманное, перечувствованное им не останется втуне. В Деже и его неутомимой Фанни видятся те, кто восполнят утраты — сохраняя веру в жизнь, приумножат её добрые начала. И на её исподволь укрепляемых ими нравственных устоях воздвигнется наконец здание более отрадной яви, пред которой отступит печальное видение фамильного склепа, этой символической усыпальницы национальных надежд.

* * *

Опять и опять возникают в романе Йокаи простые, старинные понятия, заповедные для осознающей и совершенствующей себя личности. Честь и честность, прямодушие и великодушие, доброта и верность — себе, близким, друзьям, делу, людскому благу — все это представления, нерушимые для тогдашних благородных духом сынов отечества, ревнителей 1848 года, вольнолюбивцев-просветителей.

Позднейшее стяжательское общество, ловцы успеха и наживы, предали, попрали нравственные заветы прошлого, подменив человеколюбие себялюбием, служение — прислужничеством и всякую душевную высоту — низостью, обманом, завистью, коварством, вероломством. Но для Йокаи эти заветы оставались непогрешимы и неосквернимы. Он не уставал защищать их истинную красоту, печалясь об их унижении, которое казалось ему лишь непомерно затянувшимся испытанием.

И эта его преданность душевной высоте, отвращение к низости многое говорит нашему сердцу, поддерживая, обостряя чувство справедливости. Участь Лоранда, беззастенчивая подлость Дяли, стойкая верность Деже — всё это побуждает требовательней вглядываться в жизнь, в прошлое и настоящее, тем больший интерес придавая увлекательному роману венгерского писателя-классика.

О. Россиянов

I. Дневник Деже

Мне было тогда десять лет, моему старшему брату Лоранду — шестнадцать. Маменька наша была совсем молодая, а отцу, это я знаю точно, не могло быть больше тридцати шести. Бабка с отцовской стороны жила тоже с нами, ей уже исполнилось шестьдесят. Красивые, густые седые волосы были у неё, белые как снег. В детстве мне, помню, всё думалось: вот, значит, какая у неё счастливая жизнь, коли ангелы отличили такой сединой. Тогда я ещё воображал, будто седеют от радости.

Горестей, правда, мы и не знали, вся семья, будто по молчаливому уговору, старалась чаще радовать друг дружку, чем огорчать.

Никогда не слышал я в доме ссор или препирательств.

Ни разу не видел надутых губ, затаённой обиды или хотя бы мимолётной укоризны во взгляде; мать, отец, бабушка и мы с братом жили душа в душу, понимая всё как бы с полуслова и соревнуясь лишь в одном: кто кого оделит большей любовью.

Признаться, я больше всего любил брата. Это, конечно, не значит, что его предпочёл бы я потерять последним, доведись мне выбирать из четверых, — сама мысль о чём-либо подобном повергла бы меня в отчаяние; нет, просто с ним особенно хотелось быть и дружить, проживи мы даже все вместе благополучно до скончания веков.

Да и он был так добр ко мне. Это он, когда я совсем малышом копался в песочке, поддерживал меня за руку, чтобы не упал; он играл со мной во все детские игры — не для своей забавы, для моей; у него, играючи, научился я азбуке; с ним ходил в городскую школу, и, если У него уроки кончались раньше, он, уже старшеклассник, поджидал меня во дворе, чтобы отвести домой. Он вырезáл мне в свободное время игрушки, рисовал, строил, клеил из чего придётся: из деревяшек, из бумаги, из глины, соломы, словно у него других забот не было, как только меня потешить. Шалостей моих он никогда не выдавал; если же что выходило наружу, выгораживал, а то и принимал на себя. Любой ребёнок, видя, что в нём души не чают, избаловывается, становится капризен, надоедлив, и я не был исключением; но он спокойно сносил все мои выходки, ни разу не ударил, хотя я повадился таскать его за волосы. Зато, если грубая служанка или в школе какой-нибудь сорванец доводили меня до слёз, что было совсем не трудно, брат тотчас вскипал и тут уж не знал пощады. Силой обладал он страшенной; по моему тогдашнему разумению, едва ли нашёлся бы в городе другой такой же силач. Одноклассники побаивались его кулаков и избегали с ним связываться, хотя был он не какого-нибудь богатырского, скорее хрупкого сложения и с нежным, как у девушки, лицом.

До сих пор ничто и никто нейдёт мне на ум, только он!

Я начал с того, что семья наша была вполне счастлива.

Нуждаться мы ни в чём не нуждались, был у нас прекрасный, уютный дом, и прислуга ела досыта; случалось порвать одежду — мы тут же получали новую. Были добрые друзья — в этом не раз мне доводилось убедиться в именинные дни, когда собирался полон дом гостей и веселье шло вовсю. В городе нас уважали, судя по тому, как всякий раскланивался при встрече с отцом и с нами на улице, что в моих глазах немало значило.

Отец был человеком очень серьёзным, спокойным, немногословным. У него было бледное лицо, длинные чёрные усы и густые брови. Стоило ему сдвинуть их, и вид у него становился самый грозный, однако он старался от этого воздерживаться, не желая никого устрашить, — от силы раз в году приходилось ему сердито глянуть на кого-нибудь. Но и весёлым я никогда его не видел. В самые бесшабашные застольные минуты, когда гости покатывались со смеху от какой-нибудь удачной шутки, он молча сидел на своём конце, будто ничего не слыша. Лишь когда маменька прильнёт ласково к его плечу, или брат поцелует в щёку, или я начну у него с колен задавать свои детские вопросы, на которые невозможно ответить, — в красивых, печальных отцовских глазах засветится вдруг несказанная любовь, обаятельнейшая нежность; но и тогда улыбка не тронет губ. Рассмешить его ни разу никому не удавалось.

Он не принадлежал к тем, кому вино или хорошее настроение развязывают язык, делая словоохотливым, побуждая выкладывать всё, что на душе, рассуждать о прошлом, о будущем, обещать, грозиться, похваляться. Много говорить он не любил.

И был у нас ещё один такой же серьёзный человек в семье: бабушка. Она тоже была молчалива и точно так же избегала хмурить свои густые брови, успевшие, правда, уже поседеть, подобно ему, остерегаясь вымолвить сердитое слово; точно так же не привыкла смеяться, улыбаться. Зато — я часто примечал — она пристально глядела на отца, за столом глаз с него не спускала, и у меня являлась иногда ребяческая догадка: наверно, потому отец и ведёт себя так степенно, что мама его за ним следит.

Если же взгляды их нечаянно встречались, они словно ловили себя на одной мысли, которую давно хранили в тайне. И часто, бывало, отец сидит, глубоко задумавшись и едва замечая, как мы — маменька, брат и я — ластимся, льнём к нему, а бабушка отложит вечное своё вязанье, встанет, поцелует его в лоб, и он сразу попытается принять иной, приветливый вид, заговорит с нами; бабушка же ещё раз его поцелует и вернётся на место.

Это сейчас мне всё припоминается, а тогда никак особенно моего внимания не задевало.

Но однажды вечером всех нас поразило необычно весёлое настроение отца.

Со всеми был он особенно ласков, нежен; с Лорандом долго разговаривал, выспрашивая про ученье, объясняя, чего тот ещё не знал; меня посадил к себе на колени, погладил по голове и стал задавать вопросы по-латыни, хваля за правильные ответы, а после ужина принялся рассказывать разные забавные истории про стародавние времена. Мы заливались смехом, и он с нами.

Было так приятно видеть отца наконец смеющимся. Я весь прямо трепетал от радостной неожиданности.

Только бабушка сохраняла серьёзность. Чем больше оживлялся отец, тем сильнее сдвигались её седые брови, тем неотступней следила она за выражением его лица, а едва тот подымет на неё свой весёлый, открытый взгляд, вздрогнет вся, зябко поводя плечами.

Необычная отцовская возбуждённость не могла в конце концов не вызвать у неё замечания:

— Что-то ты очень весел сегодня, сынок!

— Хочу детей завтра в деревню отвезти, а это всегда радость для меня.

В деревню! Это и нам сулило немало радостей. Мы были совершенно счастливы и подбежали поцеловать отцу руку в благодарность за обещанное. Видно было по его лицу, что он хорошо понимает наше состояние.

— Но зато лечь надо пораньше, чтобы завтра не проспать, лошадей за нами ещё на рассвете пришлют.

С этими словами он попрощался с нами, поцеловав обоих, и мы пошли к себе укладываться спать.

Улечься-то легко, а вот заснуть гораздо труднее, когда обещано отвезти тебя назавтра в деревню.

Было у нас недалеко от города имение, милое, славное местечко. Брат тоже любил бывать там. И для него поездка туда с отцом по большим праздникам всегда была двойным праздником.

Мама и бабушка, неизвестно почему, никогда с нами не ездили, говоря, что им не нравится в деревне.

Мы только диву давались: как это может не нравиться в деревне? Бродить по полям, цветущим лугам, наслаждаться разлитым в воздухе благоуханием, сзывать, собирать вкруг себя ладную, понятливую, работящую домашнюю скотину… Может разве всё это не нравиться? Кому-кому, но только не ребёнку.

Никак нам с братом не удавалось заснуть. Меня полнило ожидание предвкушаемых заранее удовольствий, которые я поочерёдно вспоминал. Как там цветы в саду, не завяли ли без меня? А пёстрая тёлка? Как, наверно, подросла! Ещё и не признаёт. Будет ли брать присоленный хлеб прямо у меня из рук? И голуби, наверно, с того раза расплодились. А в саду черешня поспевает и клубника; самую лучшую маменьке обязательно отвезём!

Брата же преисполняла радостных ожиданий охота. Всё представлялось, как обойдёт он лес, камыши, каких замечательных зелёноголовых уток настреляет. Сколько пёстрых птичьих яиц мне принесёт!

— Ой, и я с тобой!

— Нет, нет! Ещё случится что-нибудь. Ты лучше на речке, за огородами поуди, рыбки налови.

— И мы её поджарим на обед!

То-то славно будет!

Так, за разговорами, мы долго не могли заснуть: то одному о чём-нибудь захочется сказать, то другому. Сколько всего ждёт нас завтра!

Не удивительно, что и во сне грезилось то же самое.

Поздно ночью меня разбудил громкий, как выстрел, хлопок. Правда, и сон был как раз про ружьё. Мне снилось, будто Лоранд ушёл на охоту, и я боялся, как бы он нечаянно не поранил сам себя.

— Ты в кого стрелял, Лоранд? — спросил я в полусне.

— Тише, лежи спокойно, — ответил брат, который встал при этом громком звуке с постели. — Пойду посмотрю, что там такое. — И вышел.

Нашу спальню от родительской отделяло много комнат, и мне ничего не было слышно, только двери отворялись то тут, то там.

Лоранд скоро вернулся и сказал, чтобы я спал спокойно, просто поднялся ветер и захлопнул открытое окно — да так, что стёкла вылетели, оттого и удар такой звонкий. И тут же стал одеваться.

— А ты куда?

— Да ведь надо заделать окно, оно как раз в маменькиной спальне — чтобы не дуло. А ты спи.

И он положил руку мне на лоб. Она была ледяная.

— Что, холодно на дворе?

— Нет.

— А рука у тебя отчего дрожит?

— А, верно. Холодно, очень холодно. Спи, малыш.

И тут через открывшуюся на минутку дверь до меня донёсся знакомый маменькин смех: звонкий, беспечный, каким смеются женщины простосердечные — сами ещё большие дети, чем их собственные.

Что это посреди глубокой ночи могло её так насмешить? Разбитое окно?

В то время я ещё не знал, что бывает такой страшный недуг, когда женщины беспрестанно смеются, чтобы унять душераздирающую муку.

Удовольствовавшись полученным объяснением, я поглубже зарылся лицом в подушку, заставляя себя заснуть.

Проснулся я снова уже поздно, опять разбуженный братом. Он был уже совсем одет.

Мне сразу вспомнился отъезд в деревню.

— Что, за нами уже приехали? Чего же ты меня раньше не разбудил? Сам небось и одеться успел.

Быстро вскочив, я тоже принялся за одеванье, умыванье. Брат помог мне одеться, никак не отзываясь на мою детскую болтовню и пристально, серьёзно глядя куда-то в сторону.

— Тебя кто-нибудь обидел, Лоранд?

Не отвечая, он притянул меня к себе, поставил между коленками, причесал, расправив воротничок рубашки под галстуком. — Вид у него был опечаленный.

— Что-нибудь случилось, Лоранд?

Он в ответ даже не кивнул и головой не покачал, только старательно завязал мне галстук бантиком.

Мне хотелось надеть свой синий доломанчик с красными отворотами и металлическими пуговками. Но Лоранд подал мне тёмно-зелёный выходной пиджачок.

— Мы же в деревню едем! — запротестовал я. — В самый раз надеть доломанчик. Почему ты его не даёшь? Завидно, что у тебя такого нет?

Лоранд не отвечал, только поднял на меня свои большие, грустно-укоризненные глаза. Этого мне было довольно, и я, хотя всё ещё дуясь, позволил надеть на себя тёмно-зелёный пиджачок.

— Одеваешь меня, прямо как на экзамен или на похороны.

При этом слове Лоранд вдруг обнял меня, прижал к себе и, опустившись передо мною на колени, заплакал, да так бурно, горячо, что слёзы закапали мне на макушку.

— Лоранд! Что с тобой, Лоранд? — перепугался я, но ему рыданья мешали говорить. — Не плачь, Лоранд! Я обидел тебя? Не сердись!

Он всё держал меня в объятиях и плакал; наконец с глубоким прерывистым вздохом вымолвил тихонько мне на ухо:

— Папа умер.

Я в детстве не умел плакать, этому лишь зрелые годы научили. Другой на моём месте разревелся бы, а у меня только сердце заныло, будто червь какой точил, и слабость охватила, притупляя все решительно чувства; зато брат плакал за двоих. Наконец, поцеловав, он стал уговаривать меня прийти в себя.

Меня не надо было уговаривать, я видел, слышал всё, но оставался нем и недвижим, как чурбан.

Уж так я был несчастливо устроен: не мог ничем изъявить свою боль.

Утрата была столь велика, что ум отказывался её постигнуть.

Отец, папа наш мёртв!

Только вчера вечером ещё разговаривал с нами, обнял даже меня, поцеловал, пообещал в деревню взять — и вот больше нет его, умер.

Нет, это просто не умещалось в голове! Ребёнком меня частенько Донимала мысль: а что там, за гробом? Пустота? Но что же окружает эту пустоту? А ещё дальше — там есть что-нибудь? Эти тщетные умственные усилия доводили меня порой чуть не до исступления. И сейчас я находился в состоянии подобного же умопомрачения. Отец умер — как это понять?

— Пойдём к маменьке, — была моя первая мысль.

— Потом как-нибудь. Она уже уехала.

— Куда?

— В деревню.

— Почему?

— Потому что больна.

— А почему она так смеялась ночью?

— Потому что заболела.

Это было уже сверх всякого разумения.

И тут меня озарило. Лицо моё прояснилось.

— Лоранд! Ты же шутишь, дурачишь меня. Просто хочешь напугать. Мы все поедем в деревню поразвлечься, а ты просто хотел меня получше встряхнуть, чтобы я проснулся как следует, вот и сказал, что папа умер.

Лоранд обеими руками схватился за голову, лицо его болезненно исказилось.

— Ох, Деже, не мучай меня! — простонал он. — Не мучай этой своей улыбкой!

Тут я ещё больше испугался и, задрожав всем телом, схватил его за руку, умоляя не сердиться: ведь я же верю ему.

Он видел, что верю. Дрожь, бившая меня, была достаточным подтверждением.

— Пойдём к нему, Лоранд!

Брат уставился на меня, будто ужасаясь услышанному.

— К отцу?

— Ну да. Вдруг он очнётся, если я его позову.

Глаза у Лоранда засверкали сухим блеском. Видно было, что он отчаянно борется с подступающими рыданьями.

— Он не очнётся больше, — выдавил он сквозь зубы.

— Я хочу его поцеловать.

— Руку поцелуешь…

— И в щёку тоже.

— Только руку можно, — повторил брат неколебимо.

— Почему?

— Потому что я так сказал, — отрезал он.

Совсем подавленный этим необычным тоном, я согласился, прося только отвести к отцу.

— Хорошо. Давай руку!

И он повёл меня через две комнаты. Из четвёртой навстречу нам вышла бабушка. С виду она ничуть не переменилась, только её густые седые брови были сдвинуты.

Подойдя к ней, Лоранд стал что-то объяснять шёпотом. Я не слышал что, но ясно видел, как он глазами указывает на меня.

Бабушка то кивала утвердительно, то неодобрительно качала головой, потом, подойдя ко мне, заключила моё лицо в свои руки и долго вглядывалась.

— Вот в точности таким же был он в детстве, — пролепетала она и, рухнув на пол, залилась слезами.

Брат схватил меня за руку и увлёк в четвёртую комнату.

Там стоял гроб. Без крышки, но во всю длину покрытый пеленой.

У меня по сю пору недостаёт сил описывать гроб, в котором лежал мой отец. Кто сам испытал подобное, поймёт меня.

Лишь старая служанка сидела в комнате, больше у гроба никого не было.

Брат прижал меня к себе, и так, замерев, мы простояли долго, будто сами — вместе со всем окружающим — вдруг перестали существовать.

Потом брат сказал:

— Ну, поцелуй у папы руку, и пойдём.

Я повиновался. Он приподнял покров; выглянули сложенные вместе кисти рук, белые, как воск. Трудно было узнать в них прежние большие, мужественные, в кольцах с печатками на сильных пальцах, — кольцах, которыми я столько, бывало, играл в раннем детстве, снимая и надевая, разглядывая герб.

Я поцеловал обе руки, и мне стало легко, хорошо.

С немой мольбой посмотрел я на брата, как бы спрашивая, нельзя ли приложиться к щеке. Он перехватил мой взгляд и увлёк прочь.

— Идём! Незачем здесь больше оставаться!

И мне стало так больно, тяжело!

Брат велел мне подождать у себя в комнате, пока он не наймёт извозчиков, которые нас отвезут.

— Отвезут? Куда?

— В деревню. Ты здесь побудь, никуда не выходи!

И даже запер дверь снаружи на ключ.

Опять было над чем призадуматься. Зачем теперь в деревню, когда отец мёртвый? И почему нельзя до тех пор из комнаты выходить? Почему не навестит никто из знакомых, а все прохожие странно так перешёптываются? И почему по такому важному, известному всем покойнику не звонят?

Всё это привело меня в полное замешательство: ни на один вопрос не находилось ответа. И никто не шёл, у кого можно бы спросить.

Наконец, как мне показалось, много времени спустя — а может, по прошествии всего нескольких десятков минут — мимо оконца, выходящего в коридор, просеменила старушка-служанка, которая сидела перед тем у гроба. Наверно, сменилась с кем-нибудь.

— Тётя Жужи! — окликнул я её через окошко. — Подойдите-ка сюда!

— Чего тебе, славный мой?

— Тётя Жужи, скажите мне по правде, почему мне нельзя папеньку в лоб или в щёку поцеловать?

— Что это вы, Деже, какой дурачок. Да у него бедняги, и головы-то нет, — с циническим равнодушием пожала старуха плечами.

Я не осмелился передать вернувшемуся за мной брату, что узнал у старой Жужи.

Сказал только, что мне холодно, в ответ на его вопрос, почему я так дрожу.

Он укрыл меня своим плащом, и мы пошли садиться.

Я спросил, где бабушка. Он сказал, что она поедет сзади. Мы устроились в передней пролётке вдвоём. Другая пока стояла в воротах.

Мне всё это казалось сном. Уныло моросящий дождь, отступающие назад дома, любопытные, выглядывавшие из окон, знакомый прохожий, который таращился на нас, забывая поздороваться, — всё словно таило немой вопрос: как это отец у мальчиков оказался без головы? А дальше, по окраинам, потянулись длинные ряды тополей, которые качали верхушками на ветру, будто в безрадостном, тяжком раздумье. И речка под мостом журчала, точно затверживая про себя вверенную ей великую и никем пока не разгаданную тайну: почему это у иных покойников не бывает головы?

Меня так и подмывало, до головокружения искушало задать брату этот жуткий вопрос. «Смотри, как бы чёрт не толкнул», — говаривают у нас детям, которые держат нож слишком близко у глаз или заглядывают вниз с высокого моста. Так и я с этим вопросом: нож в руке, остриё у самого сердца, сижу высоко над стремниной, и что-то словно подталкивает — вонзи, кинься вниз. Но хватило духу удержаться.

За всю дорогу мы ничего друг другу не сказали.

Добравшись до своего сельского пристанища, повстречали мы нашего домашнего врача, который сообщил, что матери хуже и нам лучше оставаться у себя в комнате, не показываться ей на глаза, это лишь усугубит её недуг.

Через два часа приехала и бабушка.

Приезд её вызвал возбуждённые пересуды вполголоса; в доме словно готовились к чему-то очень важному, о чём, однако, не следует всем знать. Пообедали второпях и раньше обычного, но кусок не шёл в рот, так было всё странно и непривычно. Брат опять стал тихонько переговариваться с бабушкой. Насколько можно было догадаться по отдельным словам, речь шла о том, брать ли с собой ружьё. Лоранд хотел взять, бабушка противилась. Наконец согласились, что ружьё и патроны возьмёт, но без нужды заряжать не будет.

Я слонялся тем временем по комнатам. У всех находились дела поважнее, нежели мною заниматься.

Ближе к вечеру, при виде брата, собирающегося уходить, терпение моё иссякло.

— Возьми меня с собой! — воскликнул я в крайнем отчаянии.

— Но ты ведь даже не знаешь, куда я собираюсь.

— Всё равно куда, только возьми, не могу я один тут оставаться.

— Сейчас спрошу у бабушки.

— Хорошо, только плащ и палку захвати, — вернулся он.

Вскинув ружьё на плечо, брат крикнул собаку.

«Это что же, — опять стала меня донимать прежняя мучительная мысль, — отец умер, а мы на охоту, с бабушкиного согласия, как будто ничего не случилось?»

Шли мы низом, за огородами, вдоль глинищ; Лоранд, по всей видимости, выбирал такую дорогу, где нам никто не встретится. Легаша он не спускал с поводка, чтобы не забежал куда-нибудь.

Долго петляли мы по кукурузникам, по кустарнику, и брат ни разу даже не подумал снять ружьё с плеча; шёл, опустив голову и одёргивая собаку, тянувшую то в одну, то в другую сторону.

От деревни мы уже порядком удалились.

И я устал порядком, но о возвращении даже не обмолвился, готовый идти хоть на край света.

Смеркалось, когда мы оказались в небольшой липовой роще. Там решили передохнуть и присели рядышком на срубленный ствол.

Брат предложил перекусить и достал из сумки захваченный для меня кусок жаркого. Я ужасно обиделся: думает, у меня еда на уме! Тогда он отдал мясо собаке; легаш утащил его в кусты и запрятал там в сухой листве. Ему тоже было не до еды.

Мы посидели, глядя, как заходит солнце. Деревни оттуда уже не видно было, даже колокольни; слишком далеко мы ушли. Но у меня и в мыслях не было спрашивать, скоро ли обратно.

Было пасмурно, только к заходу солнца тучи разошлись. Обагрявшее их зарево заката сулило и на завтра ненастную погоду. Я пожаловался брату на ветер, задувавший всё сильнее, но он ответил, что это как раз нам благоприятствует.

Почему этот противный, пронизывающий ветер должен нам благоприятствовать, я никак не мог взять в толк.

Постепенно из багрового небо стало лиловым, из лилового — серым, а потом — совсем тёмным. Брат зарядил ружьё, спустил собаку с поводка и, взяв меня за руку, велел не шевелиться и не говорить ни слова.

Так, в ожидании, мы долго просидели той ненастной ночью. Я всё ломал себе голову, чего нам здесь нужно. Вдруг где-то вдалеке завыл наш легаш. Ужасный вой, такого я ещё не слыхивал.

Несколько минут спустя он со всех ног примчался и, скуля, подвывая, принялся прыгать, лизать нам руки; потом снова убежал.

— Ну, теперь пошли, — сказал Лоранд, беря ружьё на руку. Мы поспешно зашагали вслед собаке и вскоре вышли на тракт. В темноте по нему тащился воз с сеном, запряжённый четырьмя волами.

— Слава Иисусу Христу! — поздоровался старый батрак, узнавши брата.

— Во веки веков, — отозвался Лоранд и спросил немного погодя: — Всё обошлось?

— Обойдётся, не бойтесь.

Мы медленно побрели вслед за возом.

Брат снял шапку, сказав, что ему жарко, и пошёл с непокрытой головой.

Поотстав, старик батрак поравнялся с нами.

— Не устали, молодой баринок? — спросил он меня. — А то сели бы.

— На эту телегу?! Что вы, Янош! — вскинулся брат.

— И правда. Ваша правда, — согласился старый слуга и, молча перекрестясь, пошёл вперёд, к своим быкам.

У деревни Янош опять воротился к нам.

— А отсюда вы идите-ка, пробирайтесь домой по-за огородами; по деревне лучше мне одному проехать.

— Думаете, всё ещё караулят?

— А как же! Знают ведь. Да и как осудишь! Тоже бедняги: за последний десяток лет хлеб дважды градом побивало.[1]

— Глупости это всё! — сказал брат.

— Может, и так, — вздохнул батрак. — Да что поделаешь, коли бедняк верит.

Лоранд локтем подтолкнул его, указывая на меня: при мне, мол, не надо.

У меня после этого окончательно всё перемешалось в голове.

Лоранд пообещал старику пробраться домой задами; но некоторое время мы следовали в отдалении за обогнавшей нас повозкой, пока не поравнялись с крайними домами.

Тут брат осторожно огляделся, и я хорошо слышал, как щёлкнул в темноте взведённый курок его двустволки.

Воз впереди потихоньку колыхался с боку на бок по длинной главной улице.

Возле сельской управы человек шесть с вилами вышли ему наперерез.

Брат велел отойти за изгородь и покрепче держать собаку за пасть, чтобы не залаяла, когда они подойдут.

Крестьяне с вилами обошли воз, прошли и мимо нас. Было слышно, как один сказал другому:

— Вон и ветер этот окаянный всё из-за того же!

Но из-за чего же? Из-за чего?

Едва они прошли, Лоранд схватил меня за руку.

— Ну, теперь живей, чтобы опередить воз!

И помчался со мной через большой крестьянский двор, подсадил меня и сам перелез через плетень. Мы пересекли ещё несколько чужих садов и огородов, везде перебираясь через изгороди, пока, наконец, не попали к себе.

Но господи ты боже мой, в чём мы провинились, чтобы так таиться и опрометью убегать?

Только мы во двор — и повозка с сеном въехала. Трое поджидавших её батраков мигом заперли ворота.

Стоявшая на наружной галерее бабушка нас расцеловала.

И опять брат стал о чём-то перешёптываться, на сей раз с дворней; несколько человек с вилами тотчас принялись скидывать сено.

Как будто нельзя до завтра подождать!

Бабушка, присев на галерее на лавку, положила мою голову к себе на колени. Лоранд облокотился на перила, наблюдая за работой.

Сено скидывали торопливо, клочья относило порывами ветра к самой галерее, но никто не вмешался, не велел кидать поаккуратней.

Полнейшей загадкой оставалось для меня это ночное зрелище.

Вдруг Лоранд отвернулся и расплакался. Бабушка вскочила, и они кинулись друг другу в объятия. А я в ужасе глядел, задрав голову и цепляясь за обоих в темноте. Ни одной лампы не было зажжено на галерее.

— Тс-с! — прошептала бабушка, сама силясь подавить рыданья. — Не надо так громко. Пойдёмте.

И, опираясь о плечо Лоранда, повела меня во двор, к стоявшей у ворот телеге.

Только сзади и удалось увидеть, что в ней: с боков загораживало сваленное сено.

В телеге стоял отцовский гроб.

Так вот что тайком, в потёмках доставили в деревню! Вот что мы, крадучись, сопровождали! Вот о чём перешёптывались, из-за чего плакали втихомолку.

Вчетвером дворовые сняли гроб с телеги и на плечах понесли в глубь сада. Мы молча следовали за ними с непокрытыми головами.

Через сад протекал небольшой ручеёк, поблизости возвышалось небольшое кругловерхое строение с узорчатой железной дверью, которая всегда бывала закрыта.

Сколько я себя помнил, с самого нежного возраста, когда, севши наземь, не мог ещё без посторонней помощи подняться, стояло там это невысокое куполообразное строение.

Оно всегда и страшило меня, и влекло. Хотелось знать, что там, внутри.

Помню, как ещё в ползунках выковыривал я разноцветную гальку из его оштукатуренных стенок; поиграю, брошу в железную дверку — и от звона её скорей прочь.

Здание было всё увито плющом, свешивался он уже и на дверку, оплетая ручки и косяки. «Вот какое глухое место, — думалось мне. — Никто, значит, сюда и не заходит, если дверь всю усиками обвило».

И подросши, тоже играл возле — и приметил надпись на фронтоне, плющ её почти не закрывал. И ужасно захотелось узнать, что она означает.

На следующие праздники, когда нас опять привезли в деревню, я, уже выучив буквы, стал разбирать и эти, старинные, по складам читая про себя.

Но смысл надписи оставался недоступен, она была на иностранном языке:

NE NOS INDUCAS IN TENTATIONEM.[2]

Я, однако, до тех пор так и этак чертил её на земле, пока не уразумел.

На год раньше сверстников добрался я до так называемого «латинского класса»: семестра, на котором изучалась латынь.

И первые же свои познания в латинской грамматике обратил на то, чтобы разгадать неведомую надпись.

Не введи нас в искушение! Вот что она, оказывается, значила.

Но это же фраза из «Отче наш», сто раз слышанная и мной самим повторявшаяся!.. Однако теперь я ещё меньше, чем раньше, понимал, зачем она здесь.

И тем сильнее рос мой суеверный страх перед домиком, надпись на котором предостерегала от искушения.

Может, оно там и живёт, прячется, это таинственное «искушение»?..

Известно, какие нелепые чудища, диковинные страшилища рисует иной раз детское воображение.

И вот в тот день дверь была открыта, и я узнал, что домик — наша фамильная усыпальница.

Прежде вся увитая плющом, она была теперь распахнута, и из зияющего входа сочился слабый свет.

Издали, из сада, его не видно было: вход затеняли два больших можжевеловых куста по бокам. Склеп освещён был только для входящих.

Четверо мужчин по ступеням снесли гроб вниз, мы сошли за ними.

Вот оно, значит, обиталище искушения; тщетно мы молились да молились: «Не введи…» Пришлось войти.

Опустясь, мы оказались под низким известковым, в мелком гравии, сводом, позеленевшим от сырости.

В стены вдавались глубокие ниши, по четыре с каждой стороны; шесть были уже заполнены. Перед каждой — мраморная плита с надписью золочёными буквами, возвещавшей, кто там покоится.

Принесённый гроб установили в седьмой нише. Один из дворовых, молитвенно сложив руки, с наивным благоговением принялся читать «Отче наш»; остальные тихо, заунывно вторили. Последнее «аминь, аминь»… И нас оставили одних.

Бабушка, которая, взяв нас за руки и ни словом, ни звуком не выдавая своего состояния, стояла до их ухода в глубине склепа, в исступлении грянулась наземь перед нишей.

Чего только не наговорила она вне себя! Даже передать невозможно.

И плакала, и молила, и корила покойного. Распекала, будто малого ребёнка, который нечаянно порезал палец. Спрашивала, зачем только он это сделал. И снова осыпала тяжкими укоризнами, браня несчастным трусом, грозя карой небесной, вечным проклятием — и у него же прося прощения, улещая, уговаривая вернуться, называя добрым, хорошим, замечательным; расписывая, какая у него славная, верная, любящая жена и два молодца-сына. И как можно было забыть обо всех! В прочувствованно-благочестивых выражениях увещевала она его быть добрым христианином, верить, любить, надеяться, уповая на бога, на бесконечную милость его; смириться со злополучной судьбой… И наконец, разметав волосы, которые белыми голубями бились у неё над головой, принялась неистово богохульствовать.

Страшнее Страшного суда показалась мне эта ночь.

Чтó там изрыгающие пламя чудища апокалипсиса, чтó извергающие мертвецов могилы в сравнении с ужасом, который объял меня в тот час!

Привезти родного отца, умершего какой-то внезапной насильственной смертью, — привезти с опаской, тайком, и схоронить без всякого христианского обряда, погребального звона и отпевания, даже без того крёстного знамения, которым священник напутствует последнего нищего, — и тут же, в могильном склепе, проклясть, как бабушка; само царствие небесное предать проклятию и врата его потрясти, у коих стоим, в безумном отчаянии в крышку гроба бия кулаками.

Теперь, зрелым умом, когда и мою голову припорошило снегом, я, однако, понимаю: нужно было побывать там; пригубить горькую чашу, коли уж она не миновала нас.

Без сил распростёршись у ниши, бабушка прильнула лбом к скосу гроба, окатив его волной белых волос.

Наконец она поднялась; лицо её разгладилось, слёзы высохли.

— Побудемте здесь ещё, — сказала она.

И присела на каменную лестницу, на нижнюю ступеньку, поставив перед собой фонарь. Мы подошли ближе.

На нас она не смотрела, её большие чёрные глаза были прикованы к фонарю, словно в его пламени виделось ей далёкое прошлое.

Внезапно она схватила нас за руки и привлекла к себе, на лестничную ступеньку.

— Вы — отпрыски злосчастного семейства, каждый член которого кончает жизнь самоубийством.

Так вот она, мрачная тайна, затенявшая лик всех взрослых представителей нашего рода! Нам всегда казалось, что старших в нашем доме окутывает какая-то загадочная меланхолическая дымка. Вот, значит, что это за дымка.

— Господня немилость и злоба людская всё время тяготели над нами! — окрепшим голосом продолжала бабушка и повела свой рассказ спокойно, будто излагая историю чужой семьи. — Прадед ваш, Иов Аронфи, — вон там он, в первой нише схоронен, — вот кто оставил потомкам в наследство эту страшную беду. Собственный брат навлёк её на него. Да, лихое место — эти наши венгерские края! И в других, благополучных странах, бывает, ненавидят друг друга, брат не ладит с братом; «моё» да «твоё», зависть, недоброхотство, гордыня — всё это и там сеет раздоры. Но у нас словно сама земля злобу родит; проклятая эта земля, которую мы «милой родиной» зовём и любовь к ней чистым семенем считаем, неверность же и неблагодарность — плевелами. Ведь каждый свой только посев хвалит, а чужой хулит, и брат встаёт из-за этого на брата! Вам этого ещё не понять. Прадед ваш, Иов, застал ещё такие времена, когда великие люди учили: развалилось — строй заново. И это к тяжким распрям повело, ко многим заблуждениям и разочарованиям, а кончилось ничем… Иов по воле родительской воспитывался в немецких академиях и чужеземного вольномыслия набрался, энтузиастом всеобщей свободы сделался. Вернулся в самый разгар битв здесь, у нас, между этой его идеей и другой, столь же влиятельной: национальной. Он первой, общественной, отдавал предпочтение, к её сторонникам примкнул. То, что сыны отечества почитали за священные исконные добродетели, в его глазах лишь преступным прошлым слыло. Старший его брат держался прямо противоположного взгляда. И вот на этом поле брани они столкнулись, и пошли меж ними бесконечные усобицы. И какими были добрыми братьями, никогда друг дружку в беде не оставляли! А на том гиблом поле стали заклятыми врагами. Прадед ваш оказался в победившем войске, брат его — в побеждённом. Но сладких плодов победа не принесла. Иов большую, высокую должность получил, упивался своим успехом, потерял же, казалось бы, самую малость: расположение старых друзей. Важной персоной стал; все перед ним трепетали, шапку ещё издали ломали, но подойти ближе, расцеловаться, как бывало, не спешили: поклонятся холодно на почтительном расстоянии — и до свидания; счастье к нему лицом, они — спиной. Но был человек, который даже и не кланялся, наоборот, встречи искал, чтобы нарочно, в пику шапки не снимать, а, нахлобучив её покрепче, в глаза с вызовом посмотреть. И кто же это? Брат родной! Оба — честные, порядочные люди, добрые христиане, покровители бедняков, любимцы семьи, и вот… О, несчастная страна! Но в один прекрасный день рухнул возводившийся целых десять лет новый порядок; Иосиф Второй[3] на смертном одре крест-накрест перечеркнул дело своей жизни, и всё достигнутое рассеялось, как дым. Земля содрогалась от ликования, грустная, горькая наша земля. Иов же, чтобы не встречаться больше с братом, пошёл в турецкую баню в Буде[4] и вскрыл себе вены, истёк кровью. И это не какие-нибудь изверги, нехристи, а достойные, верующие люди, не запятнавшие своей чести, славившие бога делами и в сердце своём… И всё-таки один убил себя, чтобы не видеть больше другого, а тот, другой, ещё и примолвил: «Так ему и надо!» Ох, скорбная, слезами политая земля!

И бабушка умолкла, словно приготовляясь, сбирая силы душевные для новых, ещё более тяжких воспоминаний. Ни звука, даже шума ветра не доносилось в склеп через прикрытую дверь; только биение собственного сердца слышал каждый из нас, троих живых людей.

Бабушка поискала глазами дату, еле различимую на отсыревшем своде.

— Вот тогда мы и построили это место последнего успокоения. Иов стал первым его обитателем. Вот так же, как сейчас — без попа, без заупокойной службы, в таком же деревянном гробу, только иначе сколоченном, — привезли и его. И потянулась вереница жертв, заповедующих одна другой: ты последуешь за мной. Грустный завет! Ибо нет злополучней жертвы, от своей же руки погибающей. Кровь её непременно на детей и на братьев падёт. Глумливый искуситель, что отца побудил нож вонзить себе в грудь, остаётся и за спиной потомков стоять, нашёптывая то и дело: «Родитель твой — самоубийца, брат сам смерти искал — и на твоём челе написан тот же приговор; куда бы ты ни бежал, от него не уйдёшь, ибо своего палача сам носишь в себе!» Он, искуситель, завлекает, соблазняет колеблющихся до блеска отточенным лезвием, взведённым загодя курком, мертвенно мерцающим ядом, бездонным омутом, — они из головы не идут, подстерегая, маня и заставляя содрогаться. О, это ужасно! И как этих несчастных не удерживает мысль о любящих и покидаемых, обрекаемых на вечную скорбь и горькие сетования: о том, кто там их встретит и спросит: «Зачем пришли, когда я не звал вас?» Так что тщетно начертано было над входом под эти безотрадные своды: «Не введи нас в искушение». Сами видите! Семеро уже заняли под ними свои места. Семеро кинули под ноги провидению сокровище, за которое потребуют отчёта небеса. Остались после Иова три сына: Акош, Гере и Кальман. Акош был самый старший и женился раньше всех. Хороший был человек, но легкомысленный, увлекающийся. Как-то в одно лето всё состояние в карты проиграл. Но даже разорение его не обескуражило. «До сих пор, — говорит жене и детям, — сами себе были господа, теперь другим будем прислуживать; трудиться не зазорно, пойду, наймусь управителем к какому-нибудь помещику». Братья прослышали о беде, посовещались, приехали к нему и говорят: «Ещё две трети отцовского состояния целы, давай переделим!» Каждый отдал ему треть своего, чтобы у всех было опять поровну. И в ту же ночь Акош пустил себе пулю в лоб. Удар судьбы сумел стерпеть, а братнину доброту — нет; до того себя возненавидел, что, избавясь от горестей, и радостей решил себя навеки лишить. Двух детей оставил, сына и дочку шестнадцати годков, очень добрую, очень красивую. Вон на тот могильный камень взгляните-ка! «Жития её было шестнадцать лет. Скончалась от несчастной любви». Вам этого ещё не понять… И вот уже трое оказались в сём уединённом склепе. Дедом вашим был Гере, добрый мой, незабвенный муж. Без слёз вспоминаю о нём, наоборот, отрадно опять к нему мыслями обратиться. Какой человек! Образец во всём. И даже последний его поступок безупречен: так тому и следовало быть! На моих глазах это случилось — и я же сама не остановила его, не удержала.

Бабушкины глаза заблистали. Каким-то необычайным жаром, вещим одушевлением дышали её слова — мне на удивление. И умершие, значит, могут оставаться с нами, воспламенять своим присутствием, как живые?

— Дед ваш оказался полной противоположностью своего отца, как это сплошь и рядом бывает. Дети не раз возвращали отцовскому имени добрую славу, неравнодушие отцов к Западу обращая на потребу Востоку, хотя вам всего этого не понять. Гере связан был с теми, кому на закате прошлого века захотелось — под водительством одного высокого духовного лица — приблизить зарю нового столетия. Начинания потерпели неудачу, пришлось за них поплатиться головой.[5] Однажды семья сидела за обедом; под конец его явился какой-то официального вида господин и, не скрывая искреннего огорчения, сообщил вашему деду, что, к сожалению, приказано взять его под стражу. Гере встретил это известие с полным самообладанием, попросил только у гостя позволения допить свой кофе. Тот разрешил без возражений. Муж продолжал потихоньку помешивать ложечкой в чашке, даже завёл разговор о чём-то постороннем с явившимся человеком, видимо, не злым; он даже утешить пробовал моего мужа: дескать, всё обойдётся. Муж спокойно отхлёбывал кофе. Потом отодвинул пустую чашку, отёр свои красивые длинные усы, обнял меня и поцеловал в обе щеки, избегая касаться губ. «Расти наших сыновей!» — вымолвил он и с тем обернулся к незнакомцу: «Сударь, не извольте далее утруждать себя, я умираю, прошу пожаловать на поминки». И через две минуты скончался. Я, сидя рядом, хорошо видела, как он приподнял большим пальцем печатку на перстне и высыпал себе в чашку белый порошок, не торопясь размешал его и выпил в несколько глотков. Видела — но не схватила за руку, не крикнула: «Не делай этого! Пощади себя!»

С вдохновенной улыбкой безумицы бабушка устремила взор в пространство. А я — я до того был перепуган, что сам чувствовал себя на грани сумасшествия. Это вдохновенное безумие было так заразительно!

Покачав седой головой, она понурилась опять. Потребовалось некоторое время, чтобы возбуждение, вызванное воспоминаниями, мало-помалу улеглось.

— Он стал четвёртым в этой искусительной обители. Кальман после его кончины перебрался к нам. Он так и не женился; рано разочаровавшись в жизни, совсем стал человеконенавистником. Меланхолия его год от года становилась беспросветней; всякого общества, всяких развлечений он чурался. Чаще всего спасался в этот сад, бродил тут вокруг. И можжевельники эти перед входом он посадил, редкостью тогда были. Он и не скрывал от нас, часто даже прямо говорил, что кончит как братья. Пистолет, из которого Акош застрелился, берёг, как реликвию, повторяя с шутливой грустью: «Это мне в наследство». Так, изо дня в день подолгу прохаживался тут, углубясь в себя, в свои беспокойные думы, пока снег в дом не прогонит. Зимы он не любил, терпеть не мог. И с первым снегом его плохое настроение переходило прямо-таки в ожесточение — против всего: комнатной духоты, чего угодно. Мы всё уговаривали его уезжать на зиму в Италию, пока наконец не уговорили. Уже и в дорогу собрали: уложили саквояж, место в почтовой карете купили — всё честь по чести. Утром в день отъезда, когда всё уже было готово, он и говорит: пойду, мол, ещё разок с братьями прощусь перед дальней дорогой. Так, в дорожном платье, и спустился сюда, в склеп, запер дверь на засов, чтобы не мешали. Мы ждём час, ждём другой, его всё нет; пошли, взломали дверь, а он посередине прохода лежит: удалился в края, где лета ему никогда уже больше не видать. Из того же пистолета выстрелил себе в сердце, что и Акош, сам себе напророчил. Всего двое мальчиков осталось в семье: Акошев сын да мой. Лёринца — так сына Акоша звали — бедная его матушка очень уж любила, души в нём не чаяла, совсем изнежила, слишком чувствительный да обидчивый вырос. Четырнадцать лет всего исполнилось, а уже слова ему нельзя сказать. Как-то за шалость одну пустячную — ну что там такого четырнадцатилетний ребёнок может натворить? — вздумала она его хорошенько отчитать. Лёринц очень легко к этому отнёсся, он даже мысли не допускал, что на него можно всерьёз рассердиться, ну, мать и ударь его легонько по щеке. Лёринц молча вышел, а у них в конце сада был пруд… Пошёл и утопился. Ну разве достойно это, разве можно жизни себя из-за этого лишать? Чтобы за какую-то пощёчину, слабой материнской рукой нанесённую, собственный ребёнок так ужасно отомстил… Жизнь свою оборвал, и жизни-то ещё не узнав как следует! Мало ли детей побои от матерей получают — и мирятся, милуются на другой же день, не таят обиды. Мать наказует, потому что любит! А этот жизнь ей под ноги швырнул…

Я даже потом холодным покрылся.

И мне ведь такие же горькие обиды ведомы, и я почти ровесник ему, и меня до сих пор ни разу не побили. А когда за какую-то невинную проказу однажды наказали, тоже оскорбился до глубины души — и всё злую мысль вынашивал: ах, вы против меня, возьму вот и зарежусь! И во мне, значит, страшный этот бес, недуг наследственный, сидит, и меня в свои лапы забрал, полонил, волочит, — я ему выдан головой! За малым и вышла остановка: лишь то удержало, что не побили, просто без обеда оставили, а то и я здесь бы уже лежал.

— Когда это стряслось, отец ваш постарше был, шестнадцати лет, — продолжала бабушка, обхватив колени. — И с самого его рождения вплоть до сегодняшнего дня неспокойно так в мире, всё в брожении, нация на нацию встаёт… А я ждала, не могла дождаться, когда наконец сын вырастет, на военную службу пойдёт. На те поля сражений, где смерть, косу свою подняв, рядами валит доблестных воинов; туда, где павших, по ком матери тоскуют, копыта топчут; туда, где в общую яму скидывают изрубленные тела любимых первенцев. Лишь бы сюда не попал, в это страшное мёртвое царство, в кромешную искусительную тьму! Да-да, я возликовала, узнав, что его послали под жерла неприятельских пушек. И когда слухи о новых сражениях чёрными тучами витали над страной, я со щемящим сердцем ожидала молнии, которая сразила бы меня погибельной вестью: «Твой сын убит! Пал смертью храбрых!»[6] Судьба судила иначе. Сражения кончились, сын вернулся! И не верьте, не верьте, будто смерти я желала ему! Неправда! С радостными слезами прижала я его вновь к своей груди, благословляя бога, что не отнял у меня… Только зачем было радоваться? Зачем всуе похваляться: вот какой замечательный у меня сын! Бравый, отважный! С честью вернулся, со славой. Гордость моя, утеха! Зачем? Всё равно здесь же оказался. Чтó мне его возвращение, если и он последовал за остальными! И он, и он! Кого больше всего любили, кому рай земной был бы уготован.

Брат плакал, меня трясло, как в лихорадке.

Внезапно вскочив, бабушка, как безумная, притянула нас к себе.

— Смотрите же! Вон там ещё одна, свободная ниша, ещё для одного гроба. Смотрите — и потом, когда покинете родной дом, не забывайте, о чём гласит этот пустой чёрный зев! Хотела я клятвы здесь от вас потребовать, что не пойдёте против воли божьей, не умножите собой семейных напастей, но к чему клясться? Чтобы ещё одним грехом больше унести с собой на небеса, даже смертью своей от них отступись? Какая клятва сдержит того, кто заявляет: «Не нуждаюсь в милостях господних!»? Но привести — привела, историю семьи вам рассказала. Позже вы ещё многое из того узнаете, чего вам пока не надо знать, да и не понять. Так поглядите ещё раз вокруг — и пойдёмте! Теперь вам известно, что это за молчаливое строение, дверь которого зарастает плющом за человеческий век. Здесь семья хоронит своих самоубийц, ибо в ином погребении им отказано. Известно вам и то, что лишь для одного осталось ещё ложе в этой страшной опочивальне, другому не найдётся места нигде, кроме кладбищенского рва!..

И бабушка в сильном волнении оттолкнула нас от себя, а мы, спасаясь от её пронизывающего взгляда, в смятении прильнули друг к дружке.

Но вдруг, вскрикнув, она подбежала, с неимоверной силой стиснула нас в объятиях и, разразившись рыданьями, в беспамятстве упала на пол.

Так, на руках, и вынесли мы её из склепа.

Снаружи уже светало, утренний благовест разносился в безветренном воздухе.

О, благостный вольный воздух, о, щедрое солнце и радостный птичий щебет тут, наверху!..

II. Девочка в обмен (Из дневника Деже)

Процветал у нас в городе в те поры (может, и посейчас сохранился) добрый старый обычай: обмениваться детьми.

Города в нашей многоязычной отчизне где — немецкие, где — мадьярские, а поскольку жить-то приходится вместе, по-братски, надо уметь друг с дружкой объясниться. Немец выучится по-венгерски, венгр — по-немецки, и ссорам конец.

И вот как, не мудрствуя, поступали с этой целью наши патриоты.

Школы были и в немецких городах, и в венгерских. Родители-немцы напишут директорам училищ в венгерском городе, а родители-мадьяры — преподавателям в городе с немецким населением: так, мол, и так, нет ли под вашим началом мальчиков, девочек, с чьими родителями можно своими обменяться.

Добрыми, отзывчивыми женскими сердцами выношенная идея!

Ребёнок покидает дом, оставляет отца, мать, братьев и сестёр — и попадает в другой, под другую, но материнскую опеку, в иной, но тоже семейный круг. И его дом по уходе не сиротеет, место ушедшего занимает новый ребёнок, и приёмная мать с одинаковой нежностью о нём печётся, думая: и моего такой же заботой окружат там, вдалеке. Материнскую ласку ничем ведь не купишь, её только взамен можно получить.

Единственно женщины могли придумать такое — в противоположность холодному, суровому мужскому измышлению: всем этим монастырским школам, пансионам, закрытым учебным заведениям, где всякая память о родном уюте рано стирается во впечатлительных юных душах.

После того злосчастного дня, который незаходящей звездой остался гореть в нашем сознании, бабушка не раз заводила речь при нас и при нашей маменьке, что негоже детям оставаться в этом городе, надо их отослать куда-нибудь.

Маменька долго противилась. Не хотелось ей с нами разлучаться. Но и доктора советовали то же самое. И когда у неё возобновлялись нервные припадки, нас по целым дням к ней не допускали, иначе ей становилось хуже.

В конце концов она уступила, и было решено отправить нас обоих в Пожонь.[7] Брата, который вышел уже из подходящего для обмена детьми школьного возраста, за плату пристроили на квартиру к одному надворному советнику, а меня — к тамошнему пекарю-немцу Генриху Фромму взамен его дочери Фанни, чуть моложе меня. Бабушка должна была отвезти нас туда на лошадях (о железных дорогах знали тогда в Венгрии разве понаслышке) и привезти оттуда девочку.

Целую неделю все в доме были заняты шитьём, стиркой, глажкой, укладкой вещей для нас. Снабдили платьем и летним, и зимним, мне — сшитым на вырост: я тогда заметно вытянулся. Накануне отъезда напекли всякой всячины на дорогу, будто отправляли за тридевять земель, и ужинать собрали пораньше, чтобы встать вовремя: выезжать предстояло ещё до света.

Первый раз покидал я родительский дом.

Не однажды приходилось с тех пор расставаться с самым дорогим, не однажды точила скорбь, которую трудно и передать, но первая эта разлука была всего больней, оттого, верно, и помнится так хорошо даже столько лет спустя.

И, оставаясь один в своей комнате, я тайком по отдельности попрощался со всеми окружающими вещами: до свиданья, добрые, старые стенные часы, которые будили меня утром своим боем, а в полдень звали к обеду! До свиданья, славный мой чертёжный столик, я так тебя любил, — полюбишься ли ты моей заменительнице? Прощайте, игрушки! Когда вернусь, мы друг дружку уже и не узнаем. Милая моя ручная ворона, я ведь даже научил тебя выговаривать «Лоранд», — кого-то ты будешь теперь забавлять своими неуклюжими прыжками? А ты, старый наш пёс, доживёшь ли до моего возвращения, увидимся ли мы ещё с тобой? Вон и старая Жужи всё приговаривает: «Не увижу я вас больше, баринок!» А я-то воображал, будто зол на старуху Жужи, — оказывается, и с ней грустно расставаться.

А тем более с маменькой, которая всё болеет, с бабушкой, которая так постарела!

И пока скорбь расставанья бередила сердце, с неодушевлённых предметов распространяясь на одушевлённые, с четвероногих домочадцев на родных, близких, с кем сжился, сросся душой, всколыхнулись в конце концов и тени ушедших навсегда. И меня совсем разволновало то, что нас не пустили, хотя бы на минутку, к тому уединённому строению, дверь которого заросла плющом, — только шепнуть через неё: «Оставайся с богом! Я пришёл попрощаться». Неужто придётся уехать, даже словечком не заверив, что люблю его по-прежнему, а он ведь, может статься, ждёт. Погибшая душа, не ведающая покоя там, в своей неосвящённой гробнице; душа, которой заказан путь на хладные небеса, ибо не дождалась, крылатого посланца оттуда… И вот ютится сиротливо за этими можжевельниками, двумя грустящими стражами гробового обиталища. Единственная, может быть, отрада для него — убедиться, что не иссякла сыновняя любовь.

— Ой, Лоранд, никак не могу заснуть… С тем домиком у ручья не попрощался…

— И я о том же думаю, — вздохнул брат, ворочаясь в постели.

Никогда я не мог пожаловаться на плохой сон (да и какой ребёнок спит плохо?), но ни одно вставанье не далось мне с таким трудом, как в утро отъезда.

Послезавтра уже кто-то другой будет спать в моей постели!

Ещё раз мы собрались все вместе за завтраком при свече, в предрассветных сумерках.

Маменька то и дело вставала поцеловать, обнять брата, все ласковые слова, какие только можно, говоря ему, взяв с него обещание писать почаще и, если какая беда, сообщить немедля, но помнить дурная весть сразит два любящих сердца здесь, дома.

Меня же только поторопила пить кофе, пока горячий, потому что на дворе холодно сейчас.

И бабушка целиком занята была братом, осведомясь под конец, всё ли нужное уложил, не забыл ли свидетельства, аттестаты. Всему этому я скорее удивлялся, нежели завидовал, хотя холить да лелеять принято больше младшего сына.

И когда тарантас прибыл и мы, захватив свои дорожные плащи по очереди попрощались со всеми домашними, маменька Лоранду бросилась опять на шею, Лоранда проводила до ворот, ему шептала на ухо разные нежные слова; его трижды обняла и расцеловала, прежде чем до меня дошёл черёд.

А мне, обняв и поцеловав, шепнула:

— Береги своего старшего брата, сыночек!

Мне беречь брата? Ребёнку за взрослым юношей следить? Слабому — за сильным? Младшему — за старшим?

Я всё раздумывал по дороге над этим назиданием — и в толк не мог его взять.

Дорожные впечатления как-то стёрлись в моей памяти; кажется, я всё больше спал. С раннего утра до позднего вечера длилась наша поездка, но меня лишь под конец, когда уже стало смеркаться, полностью пробудила не посещавшая прежде мысль: а какая она, кого берут взамен? Кто моё место займёт за столом, в моей комнате и у маменьки на коленях? Маленькая она или высокая, красивая или дурнушка, послушная или проказница? Есть ли у неё братья, сёстры, которые сделаются теперь моими? Страшно ли ей, как мне?

Потому что мне было очень страшно!

Ещё бы не страшно встретиться с ребёнком, который за своего будет у маменьки, а я окажусь у чужих родителей.

Будь они хоть владетельные особы, всё равно мне от этого не легче.

Должен признаться: предположение, что моя заменщица может оказаться дурным, своенравным созданием, доставляла мне нечто вроде горького удовлетворения. Маменька ещё меня вспомянет!.. Но если наоборот? Если она — добрая, ангельская душа и ей достанется вся маменькина любовь?..

Так или иначе, страшно было даже подумать об этом существе, предназначенном мне на замену.

К вечеру бабушка объявила, что город виден.

Я сидел спиной к цели нашего путешествия, и пришлось обернуться, чтобы посмотреть на Пожонь.

Вдалеке, на верхушке горы, белело какое-то сооружение на четырёх опорах, наподобие остова здания, оно было первым, что бросилось мне в глаза.

— Какое громадное лобное место! — сказал я бабушке.

— Это не лобное место, детка, — возразила она, — это развалины пожоньской крепости.

Странные развалины. Я не мог прогнать первого впечатления. Крепость упорно рисовалась мне огромным лобным местом.

Уж очень поздно добрались мы до города. Сравнительно с нашим комитатским[8] центром показался он мне очень большим. Таких витрин я ещё не видывал и всё дивился тротуарам, устроенным Для пешеходов. Важные, значит, живут здесь господа.

Пекарь, г-н Фромм, к которому меня везли, поставил условием в гостиницу не заезжать, он-де сам будет рад устроить нас у себя, тем паче что мы и так уже дорогу оплатили. По адресу на бумажке мы благополучно его отыскали. Жил он в красивом двухэтажном доме на Фюрстеналлее, с булочной, выходившей на улицу; изображённые на вывеске позолоченные львы держали во рту пышки и кренделя, с Дружелюбным выражением предлагая их прохожим.

Г-н Фромм самолично поджидал нас в дверях булочной и сам поспешил отворить дверцы тарантаса. Это был плотный, приземистый, круглолицый мужчина с чёрными бровями, коротко подстриженными чёрными усами и с густоволосой, но белой, как мука, тоже стриженой седой головой.

Добрый человек помог бабушке сойти, поддержал под локоть и брату пожал руку, сказав что-то по-немецки. Мне же, когда я вылез, положил с коротким смешком руку на голову.

— Iste puer? — И потрепал по щеке. — Bonus, bonus![9]

Из всего этого вышла для нас та обоюдная польза, что я, не зная немецкого языка, он же definitive[10] венгерского и, призвав interim[11] на помощь промежуточный нейтральный, мы сразу отвели всякое возможное подозрение, будто оба глухонемые. Вдобавок сей достойный муж прибавил себе решпекта в моих глазах, показав, что и в языке Цицерона сведущ помимо своих сугубо профессиональных познаний.

Пропустив бабушку с Лорандом вперёд, г-н Фромм по узкой каменной лестнице провёл нас на второй этаж. Руку свою он при этом неотрывно держал у меня на макушке, будто мною управляя.

— Veni puer. Hic puer secundus. Filius meus.[12]

Ах, значит, есть в доме и другой мальчик. Ещё страшней.

— Ist studious.[13]

И он тоже учится! Это уже лучше. Вместе будем в гимназию ходить.

— Meus fileus magnus asinus.[14]

Хорошенькая рекомендация в устах отца.

— Nescit pensum, nunquam scit.[15]

Исчерпав на том запас латинских слов, булочник дополнил сказанное пантомимой, по которой можно было понять, что «meus fileus» в нынешний торжественный день будет оставлен без ужина и заперт у себя в комнате, пока всех уроков не выучит.

Это не настроило меня на особенно радужный лад.

Какая же может быть после этого «mea filia»?[16]

С домом, подобным фроммовскому, мне ещё не доводилось знакомиться ближе. Наш был одноэтажный, с просторными комнатами, широкими коридорами. В этот попадали через узкий коридорчик, оттуда взбирались наверх по винтовой лестнице, рассчитанной на одного, и — двери, двери; такое множество дверей и дверок, что, попав на ограждённую решётчатыми железными перилами галерею, невозможно было сообразить, как ты сюда попал, и ещё меньше, как выбраться обратно.

С галереи папа Фромм провёл нас прямиком в гостиную.

(Так, по привычке, милее будет мне и впредь его называть.)

Уже и свечи были зажжены, целых две в нашу честь, и стоя накрыт для ужина; по всему было видно, что ждали нас гораздо раньше.

На канапе сидели две особы женского пола: одна — «мама», его жена, другая — «гросмама».[17]

«Мама» была высокая, худощавая, с большими голубыми глазами и белокурыми кудельками надо лбом («Schneckli»,[18] уж если на немецкий лад); с прямым германским носом, острым подбородком и родимым пятном на нижней губе.

«Гросмама» была точным подобием мамы, только старше лет на тридцать: ещё худощавей, с ещё более резкими чертами лица. Она тоже была с буклями, правда, уже накладными (как я узнал лет десять спустя), и тоже с родимым пятном, только пониже, на подбородке.

А на особом стульчике с подлокотниками сидела та, которая должна была меня заменить.

Фанни была годом моложе меня и не походила ни на мать, ни на бабку, исключая наследственное пятно, которое примостилось у неё в виде коричневой родинки на левой щёчке.

За дорогу у меня сложилось решительное предубеждение против моей заменщицы, и внешность её только подтвердила худшие мои опасения.

Это вечно смеющееся бело-розовое личико, эти полные лукавства голубые глазки, чуднó наморщенный курносый носик. Эти ямочки на щеках, стоило ей только засмеяться, и ротик, ежеминутно готовый сверкнуть белозубой улыбкой, которая притаилась в уголках губ. Словом, настоящий маленький бесёнок.

Все трое были заняты вязаньем, но при нашем появлении враз его отложили — Фанни с такой стремительностью, что её клубок шерсти закатился под канапе, — и поднялись нам навстречу.

Я приложился к ручке обеих матрон, которые по-матерински поцеловали меня, но всё моё внимание было обращено на неугомонную маленькую плутовку, которая, не дожидаясь, как я, пока притянут к себе за воротник, сама подбежала к нашей бабушке, повисла у неё на шее и, поцеловав, сделала книксен. А Лоранда поцеловала даже дважды, заглянув ему внимательно в глаза.

Меня даже мороз подрал по коже. С этого курносого бесёнка станется и меня поцеловать!.. Я просто не знал, куда деваться от страха.

Но уклониться никак было нельзя. Отдав долг вежливости остальным, она, проклятущая, подскочила ко мне, обхватила за голову и расцеловала так, что у меня в глазах потемнело. Потом подтащила к своему стульчику, с которого перед тем встала, и силком усадила Рядом, хотя мы еле поместились, всё мне о чём-то тараторя на своём непонятном языке. Изо всего этого заключил я одно: ну и чертёнок Достанется бедной маменьке вместо её тихого, немногословного младшенького; уж и наплачется она с ним! Ни на миг рта не закрывает, голосок — как заливистый колокольчик.

Это у них тоже было семейное. Мама Фромм тоже владела тем бесценным даром, что зовётся фонтаном красноречия, и громким, резким голосом в придачу, так что слово вставить невозможно. Её же слова лились и лились потоком. И «гросмама» обладала тем же даром, только голоса у неё не было, и из всего, что она говорила, слышался лишь каждый второй слог. Совсем как у испорченных шарманок, издающих шипенье вместо некоторых нот.

Наше дело было помалкивать да слушать.

Мне это было тем легче, что я и понятия не имел, о чём они там толкуют на своём языке. Уловить удавалось лишь одно: что они, обращаясь ко мне, называли меня «Ишток».[19] Мне, не знавшему по-немецки, это казалось вольностью совершенно неуместной.

У них же, понуждавших меня есть, имелись самые веские для того основания: принесли кофе с удивительно вкусными рогаликами, испечёнными для нас под личным присмотром папы Фромма.

Моя несносная курносая заменщица тоже повторила: «Iss doch», и, так как я всё не понимал, схватила рогалик и, обмакнув его в кофе, принялась самым бессовестным образом запихивать мне в рот.

Но есть-то мне как раз не хотелось.

Множество разных разностей подали на стол. Но я всё отказывался, хотя папа Фромм беспрерывно понукал: «Comedi, comedi»,[20] за что мама и гросмама в один голос выговаривали ему, какая же это «комедия» — их любимая сдобная глазированная баба.

Ну, а Фанни потчевать не требовалось. С первого взгляда видно было: она в этом семействе — балованное дитя, которому всё раз решается. За всем она тянулась, всего брала двойную порцию и, только уже взяв, спрашивала: «Darf i?»[21] Впрочем, тут уже — по интонации, движению головы — легко было догадаться, что она просит позволения.

При этом брала она не только для себя. Дерзость её доходил до того, что она и мне накладывала на тарелку, вызывая нарекания гросмамы. Понимать её строгих замечаний я не понимал, но сильно подозревал, что смысл их приблизительно таков: не надо приучать «нового ребёнка» объедаться. Вообще я ещё из дома вынес убеждение: если при тебе разговаривают по-немецки, значит, непременно замышляют что-то против тебя и в результате или чего-нибудь не дадут, или не повезут, куда ты собирался.

Не притрагивался я к тому, чем пичкала меня курносая соседка, просто и в пику ей. Да как она смеет лезть ко мне в тарелку этими своими противными кошачьими лапками!

Так что всё, от чего я отказывался, переходило к её беленькой киске. Но и тут я оказался в конце концов жертвой приставаний. Посадив свою киску на стол, она подвязала ей салфеточку от пирожных, а разрезное бумажное кольцо с подсвечника приспособила вместо испанского воротника. И вдобавок ещё стала требовать от меня подержать кошку за передние лапы, пока не найдёт для неё какой-нибудь чепец.

— Брысь! — прикрикнул я на злокозненное животное, которое, хотя тоже принадлежало к иноязычному племени, видно, прекрасно меня поняло, ибо мигом обратилось в бегство, спрыгнув со стола.

Курносая малышка тоже обиделась, чувствительно мне отомстив: перешла к нашей бабушке и стала ластиться к ней, руки целовать. Потом забралась даже на колени и, повернувшись спиной ко мне, изредка озиралась: встретит мой взгляд — и опять отвернётся капризно, чтобы нарочно задеть.

Вот курносый чертёнок!

Ещё и бабушку отбивает прямо на моих глазах.

Но почему же я молча всё это наблюдал, если был так рассержен?

Сказать по правде, только потому, что хотелось посмотреть, как далеко зайдёт её дерзость.

И потом, я гораздо больше был поглощён бесплодными усилиями уразуметь хоть что-нибудь из протекавшей при мне беседы на другом языке. Желание, присущее всякому, в ком есть хоть капелька любопытства, которое, однако, не удовлетворялось.

Одно моё умозаключение оказалось тем не менее близким к истине.

Слуха моего часто касалось имя «Генрих». Так звали папу Фромма, но он и сам поминал это имя. Значит, это не кто иной, как его сын. Бабка говорила о нём в тоне сожаления, папа Фромм давал свои пояснения, напротив, с сурово непреклонным видом, пересыпая их словечками вроде: «просодия», «пенсум», «лябор», «вокабуляриум»[22] и прочими общеизвестными из кухонной латыни. Они — и такие, как «secunda», «tertia», «carcer»,[23] — служили мне достаточно осязаемой путеводной нитью, чтобы определить на их основании состав преступления. Собрат мой Генрих не выйдет к ужину, так как не выучил уроков, и останется в заточении, пока не облегчит означенной участи усвоением всех тех неудобоваримых названий, которые носило великое множество предметов на давным-давно уже мёртвом языке.

Бедный Генрих!

Для меня всегда было невыносимо знать, что кто-то голодает. Тем более ещё в наказание. Можно понять, если в сердцах прибьют, но хладнокровно морить голодом, терзать не только душу, но и плоть, обрекая на единоборство с собственным организмом, — это мне казалось верхом жестокости.

Приняв всё это в соображение, я рассудил, что отнюдь не повредит унести с собой один из тех славных крендельков, которые норовила всучить мне моя назойливая знакомица.

И, выждав, когда никто не смотрел, благополучно препроводил крендель в карман.

Благополучно? Вовсе нет; но спохватился я, лишь когда курносая негодница рассмеялась, оборотясь на меня. Она, правда, сразу прикрыла рот рукой, но всё лукаво косилась, хихикая в кулак.

Что это она? Вообразила, может быть, что я робок только за столом, а есть очень даже горазд?

Ой, как мне стыдно стало! Я был согласен на любую жертву, лишь бы всё осталось между нами, готов был даже, пожалуй, её поцеловать, только бы она молчала про увиденное… Вот до чего своей кражи устрашился.

И страх мой ещё больше возрос при виде того, как гросмама оглядела блюдо, потом все тарелки, потом опять посмотрела на блюдо; подняла глаза на потолок, словно считая в уме, и со значением покачала головой.

Как было не понять этой немой сцены? Прикинула, сколько было кренделей, сколько осталось. Сложила, вычла. Одного не хватает. Куда мог подеваться? Ну, пойдёт теперь разбирательство, накинутся инквизиторы, отыщут у меня, вот позор-то, вовек не смоешь.

С минуты на минуту я ждал, что неугомонная вертушка укажет на меня своим бойким пальчиком: «Вон крендель, у него в кармане!»

Вот уже ко мне подлетела, и все — папа Фромм, мама, гросмама — устремили на меня вопросительные взгляды, будто предъявляя свой непонятный, но недвусмысленно грозный счёт. А брат с бабушкой даже не думают помочь мне, объяснить, в чём дело.

Вместо этого она, непоседа, повторила их же вопрос, дополнив пантомимой: сложила ладошки вместе и, склонив на них голову, прикрыла глаза.

Ах, они, значит, спрашивают, не пора ли мне спать?

Удивительно, до чего сообразительно это несносное создание, всё ухитрилась мне растолковать.

Вопрос был как нельзя более кстати. Я вздохнул с облегчением.

«Хорошо, — дал я себе обещание, — не буду больше её курносым бесёнком называть».

Бабушка разрешила мне идти; Фанничка, дескать, тебя проводит, будете спать вместе с Генрихом. Я всем по очереди поцеловал руку — вплоть до Фанни, так был смущён и растерян. И она, негодная, меня даже не остановила, только потом посмеялась.

Эта девица словно нарочно взялась мне досаждать.

Взяла свечу и велела следовать за ней: она, мол, доведёт.

Я наконец послушался.

Но не дошли мы и до конца коридора, как сквозняк задул свечу.

Мы остались впотьмах: лестницу здесь не имели обыкновения освещать. Только откуда-то снизу, из подвала, вероятно, из пекарни, ложился на стену багровый отсвет. Но и тот исчез, едва мы миновали коридор.

Фанни, смеясь, попыталась раздуть тлеющий свечкой фитилёк, но безуспешно. Тогда, поставив подсвечник на пол, она подхватила меня под руку, давая понять, что и так доведёт, и, не дожидаясь согласия, потащила за собой в полной темноте.

Сначала она приговаривала что-то мне в ободрение, потом стада напевать, думая, что так скорее ободрит, нащупывая между тем руками щеколды, а ногами — ступеньки.

У меня же одно было на уме: ну, сейчас заведёт эта коварная проказница в какой-нибудь мучной амбар и запрет там на всю ночь. Или столкнёт куда-нибудь, я провалюсь — и окажусь в квашне, в тесте по горло. С неё всё станется!

Бедная, добрая, милая Фанни! Какие поклёпы возводил я на тебя, как злобствовал, когда мы впервые встретились… а как-то взглянем друг на дружку потом, когда состаримся?..

Выбраться в такой кромешной тьме из этого запутанного лабиринта, где и днём-то потеряешься… Ни за что бы не поверил.

Особенно же меня удивило, что эта до дерзости бойкая девочка, идя со мной в темноте, ни разу меня даже за волосы не дёрнула, хотя случай был самый благоприятный.

Не соблазнилась, хотя я этого от неё ожидал.

Наконец оказались мы у двери, которую не было нужды и освещать, чтобы удостовериться — та ли. Из комнаты доносился тот самый заунывный напев на свете, знакомый каждому ребёнку, которому только приходилось вслух затверживать какую-нибудь тарабарщину. Двадцать, пятьдесят, тысячу раз твердишь, но так и не становится понятней, так и не удерживается в голове.

Точно заковыристое древнеримское проклятье разносилось по коридору из-за двери: His atacem, panacem, philacem, coracemque, facemque![24] И опять, и опять.

Предостерегающе сжав мою руку — молчи, мол, — Фанни приложила ухо к двери и громко рассмеялась. И как это можно потешаться над бедным тугодумом-школяром, которому не даётся незаменимое, пригодное на все случаи жизни правило, когда в греческих словах dropax, antrax,climax et cetera[25] второй слог должен быть долгим, а когда кратким. Поистине золотое правило, способное уберечь от множества житейских неприятностей.

Но Фанни оно почему-то лишь забавляло.

Со смехом распахнула она дверь, предоставив мне следовать за собой.

Это была крохотная каморка под лестницей с двумя кроватями друг напротив друга. На одной приметил я свои домашние подушки, значит, теперь будет моя. У окошка — письменный стол, на нём — сальная свеча с фитилём, успевшим разрастись в целый гриб в подтверждение того, что одуревший от дикого труда не замечает даже, светло или темно; до нагара ли ему, если и оглянуться некогда.

Облокотись о стол и запустив руки в волосы, над истрёпанном распухшей от постоянного листания книжкой сидел приятель мой Генрих и зубрил отчаянно, немилосердно.

Лишь при звуке открывшейся двери оторвался он от треклятой своей книжки.

Генрих очень походил на мать и бабку, нос у него точно так же выдавался, зато волосы, жёсткие, как щетина, были отцовы, только чёрные и подлиннее, торчком стоявшие на макушке, а надо лбом нависавшие козырьком, наподобие каскетки. Фамильной отметиной его не обделили, родинка и у него красовалась, на сей раз на самом носу.

Испуг, радость, подозрение, быстро сменяясь, промелькнули в его поднятых над учебником глазах.

Бедняга подумал было, что дождался амнистии и это вестница её, с белой салфеткой посланная пригласить его на ужин. Просительно, с робкой мольбой, улыбнулся он Фанни, но, увидев меня, смешался.

А та подступила к нему, уперев руку в бок и требовательно указывая другой на книжку: спрашивая, вероятно, выучил ли урок.

Высоченный Генрих послушно вытянулся перед своей маленькой экзаменаторшей, едва достававшей ему до бантика под подбородком, и поспешно приготовился отвечать. Подал сестре учебник, бросив напоследок взгляд на опротивевшие, неудобоваримые строчки, глотнув судорожно, откашлялся, будто очищая путь долженствующим политься словам, и, моргая, начал:

— His atacem, philacem…

Фанни покачала головой. Неправильно.

— His atacem, coracem… — испуганно поправился Генрих.

И опять неверно. Бедный малый раз пять-шесть начинал сначала, но никак не мог выстроить в ряд окаянные эти словеса. И, чем чаще довольная сестра качала головой, тем быстрей сбивался, придя в конце концов в такое расстройство, что совсем замолчал. Покраснев, как индюк, и скрежеща зубами от ярости, выхватил он у Фанни книжку, швырнул на стол и в миллионный раз принялся с выпученными глазами твердить колдовское заклинание, кулаком ударяя себя при каждом слове по затылку: «His atacem, panacem, coracem, philacemque, facemque».

Фанни неудержимо хохотала над этой сценой.

А я так очень пожалел собрата. Мне ученье давалось легко, и я посмотрел на Генриха сочувственно, как путешествующий в застеклённой карете на босоногого странника.

Фанни же не знала пощады.

Генрих взглянул на неё, и я, даже не зная языка, по глазам понял, что он просит поесть.

Но у бессовестной, бессердечной сестрицы хватило духу ответить отказом.

Тогда из добрых побуждений — да и самолюбие подталкивало, хотелось доказать поскорей этому коварному созданию, что не для себя с тарелки стянул, — я подошёл к Генриху и, положа великодушно руку ему на плечо, подал принесённый крендель.

Тот вскинулся, будто дикое животное от ласкового прикосновения, и так шваркнул крендель на пол, что тот разлетелся на куски.

— Dummer Kerl![26]

Таково было — помню хорошо — первое почётное звание, которым он меня удостоил.

И ещё, встав и глянув свысока, ткнул меня большим пальцем в темя и быстро провёл костяшками пальцев по голове.

На школьном жаргоне это прозывалось «Holzbirn».[27]

Кто не забыл символического значения этого жеста, знает, что выражал он глубочайшее презрение старшего ученика к младшему и принадлежал к разряду оскорблений, которых самые осторожные дипломаты не спускали.

Да ещё перед этой девицей!

Генрих был выше меня на голову; невзирая на это, я схватил его поперёк живота, и мы начали бороться. Он старался оттеснить меня к моей кровати, чтобы повалить, но я изловчился, опрокинул его на его собственную, прижал ему руки к груди и держал, твердя в ожесточении:

— Будешь есть крендель? Подымешь крендель сейчас же?

Он лягался, кусался, потом вдруг расхохотался, прося — на удивление мне по-латыни — отпустить; давай, мол, мириться. Я отпустил его, мы подали друг дружке руки, и Генрих сразу пришёл в хорошее настроение.

Но всего удивительней было, что Фанни, вместо того чтобы броситься брату на подмогу, глаза мне выцарапать, всё время визжала от восторга и хлопала в ладошки. Её наша драка только забавляла.

Втроём полезли мы разыскивать куски кренделя, которые добрый малый тотчас и отправлял по назначению с довольным видом. Тут Фанни тоже достала несколько припрятанных для него яблок. Ну и ну! Оказывается, у этой нахальной девчонки то же было на уме.

С тех пор мы стали с Генрихом добрыми друзьями — и дружим по сей день.

Я улёгся, думая с любопытством: что-то приснится мне в этом доме? Есть такое поверье: сон, увиденный в чужом месте, где ночуешь впервые, обязательно сбывается.

Мне приснилась моя курносая знакомица.

Привиделась она мне ангелом — с такими же точно пёстрыми крыльями, как в одной поэтической легенде Верешмарти,[28] прочтённой незадолго перед тем. Я шёл, а она парила возле, только ноги у меня были как свинцовые, плохо повиновались, а надо было спасться от чего-то, убегать, и вот она коснулась моей руки — и я тоже с нею понёсся, еле касаясь земли.

Ужасно меня это раздосадовало. Курносый ангел! Бывают же такие нелепые сны.

На другой день мы встали рано, мне показалось — ни свет ни заря, так как в узком дворике, куда смотрело окно нашей каморки, было совсем темно. Подручному пекаря, Мартону, вменено было поэтому в обязанность кричать ежедневно в дверь перед утренней выпечкой: «Surgendum, discipule!»[29]

Услышав первый раз это громогласное понужденье, я вознегодовал: подумать только, подымать насильно, что за наглость. Но Генрих мигом вскочил, растолкал меня, и, подкрепляя латынь жестикуляцией, предложил: пошли в пекарню, посмотрим, как кренделя, рогалики пекут. Можно прямо так, в холстинковых рубахах, как пекари ходят.

Я всегда был любопытен, легко поддавался уговорам. Мы надели шлёпанцы и спустились вниз.

Заманчивое место, издали дающее знать о себе сладковатым ароматом теста. Кажется, стоит только вдоволь надышаться — и уже насытился.

Просторная, чисто подметённая пекарня была белым-бела, как снегом припорошена. Кругом большие мучные лари, огромные корыта с подходившим тестом. Шестеро молодцов в белых рубахах и белых передниках отхватывали от него куски, раскатывали на белых досках, плели кренделя, рожки, всякую сдобу. В устье громадной белой печи ровными рядами уже румянился передовой отряд, соблазнительным запахом наполняя всё помещение.

Завидев меня, Мартон поздоровался на ломаном венгерском языке: «С добрым утром, добрым утром», а Генриха не преминул поддеть, подтолкнув локтем:

— Bonum magnum pergo![30] Что, больше вас небось знаю из латыни.

И залился смехом, весело мне подмигивая.

У Мартона был особый дар: подымая или сводя брови, умел он одновременно двигать всей кожей головы, перемещая взад-вперёд свой колпак. И в подкрепление шутки он, чтобы рассмешить, тот час пускал в ход для верности эту свою забавную способность.

Генрих же, засучив рукава, сам взялся за работу наперегонки с подмастерьями. Ловко раскатывая тесто, плёл из него завитушки — ничуть не хуже других и просиял от удовольствия, когда старший его похвалил.

— Смотрите-ка, хоть сейчас в подмастерья, — обратился ко мне Мартон. — Два года — и пекарь. А хозяин наперекор всему латыни его учит. Ратсгерром[31] хочет сделать. — И одним движением бровей перетянул назад свой колпак вместе с шевелюрой, ходившей как парик на пружинах. — Ратсгерр, господин советник, значит. Перья писчие грызть с голодухи! Здравствуйте, пожалуйте. Мне хоть башню святого Михая[32] за это предложи, не соглашусь. Ратсгерр… Бумаги под мышку, перо за ухо — и пошёл пекарни проверять, булки взвешивать, нет ли недовеса.

Как видно, Мартон не представлял себе городских советников за иным занятием, кроме как взвешиванье булок, каковое явно не вызывало у него сочувствия.

— Конечно, возьмёшь грех на душу — и они вежливенькие станут. Трудов не пожалеешь — их тоже можно умягчить. Куличи подноси вон на каждую пасху — и пеки себе пышечки хоть с мизинчик вместо булочек. Ох уж эти «герры Динтенклексы»!

И Мартон не удержался, чтобы не спеть довольно немелодичные куплетцы, каждый из которых заканчивался рефреном: «Ойе, герр Динтенклекс!»[33]

Двое-трое подмастерьев подхватили песенку, из которой я не понял ни словечка. Но Мартон, едва доходило до припева, так вздёргивал угол рта вместе с левой бровью, стряхивая кисточку себе на лоб, что не оставалось сомнений: этот герр Динтенклекс в глазах подмастерьев — фигура прекомичная.

— Ну да, конечно: Генриху право надо изучать! Хозяин говорит, сам бы стал ратсгерром, если б выучился на него. Но, слава богу, не выучился. И всё равно прямо замучил нас этой своей учёностью. Всё хочется ему показать: и я, мол, знаю по-латыни. Ох уж эта его латынь! — И кожа у Мартона на голове так и заходила вверх-вниз от подмигиваний, долженствовавших выразить мнение о хозяйской латынщине. — А вы-то часом не в ратсгерры готовитесь? — спросил он меня вдруг подозрительно.

Я со всей серьёзностью заверил его, что не собираюсь, в комитатскую управу пойду.

— А! Комитат! Вице-губернатор? Это дело. Решпект! В коляске, чёрт возьми! В грязь калоши не надо надевать. Это — пожалуйста. — И в знак уважения к моей предполагаемой будущей должности так высоко вздёрнул брови, что колпак съехал на самый затылок. — Ну, Генрих, а теперь хватит кренделя плести! Идите-ка учите урок, а то опять без завтрака останетесь.

Тот и ухом не повёл, будто не ему сказано.

Сам же Мартон нарезал тем временем на равные куски тесто Для рогаликов. Для этого надобен хороший глазомер, чтобы не подвести ни хозяина, ни покупателей, выпечь рожки в точности одинаковые.

— Вон, видите, латынь не по нём, больше тут любит. И то: чтó нашего ремесла краше, приманчивей, благодарней? Труд самый благодатный: хлеб насущный печём. Наша работа в молитву даже вошла: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Разве о мясниках, о портных, о сапожниках в молитве говорится? А? Молятся о мясе, об одежде, о сапогах? Что-то не слыхал. А вот о хлебе — да. Или о ратсгеррах есть какая-нибудь молитва? Знает кто-нибудь? О ратсгеррах в молитве говорится?

— А как же! — вставил молоденький подмастерье. — «Избави нас от лукавого».

Все покатились со смеху.

Из-за этого смеха Генрих испортил крендель, пришлось сызнова раскатывать. Зубрить да зубрить прорву латинских слов, чтобы и на ним потом так же потешались? Вот какая мысль его донимала.

— Эх, — сказал Мартон, посерьёзнев, — плохо, конечно, что не знаем, какой смертью помрём. Но ещё хуже, что и жизнь не можем выбрать по себе. Меня вот тоже отец к мяснику отдал поначалу. Изучил я честь честью это ремесло. Да обрыдло коз этих резать, туши коровьи обдирать. Манили всё булочки подрумяненные в витрине, запахи дразнили вкусные, хлебные из пекарни, как мимо, бывало, проходил. Взял да бросил — и к папаше Фромму: нужен ученик? Как раз усы и борода стали у меня пробиваться. Ударили по рукам, и вот с тех пор я здесь — за вычетом странствованья. И не жалею. Как на рубаху на свою белую взгляну, подумаю, что кровью не надо марать, до самого вечера чистым прохожу, и душа радуется. Что кому больше нравится, это уж так. Вернр, Генрих?

— Да уж, — пробормотал тот в сердцах.

— Хотя и до мясника ратсгерру так же далеко, как каплуну — до петуха на башне святого Михая. Руки в крови — это, конечно, противно, но вымыть можно, а вот чернилами запачкаешь, три дня скреби, ничем не ототрёшь. Нет, славное это дело — пекарское ремесло!

И Мартон посадил в горячую печь несколько дюжин сдобных булочек на лопате.

Подмастерья тем временем в один голос затянули свою песню. Я и прежде слыхивал её из окошек пекарен. Вот она.

Ай да тесто, что за тесто! Что за должность тестомеса. Вот корыто для замеса, И весы для полновеса, И часы — не прозевать Караваи вынимать. Каравай, каравай, В срок сажай да вынимай, Обернуться поспевай. Фляжка, кружка, табурет, С починаньицем, сосед! Ради доброго замеса Без обвеса, без подмеса! Ай да тесто, что за тесто! Что за должность тестомеса!

И пели эту песню с такой серьёзной сосредоточенностью, что я по сей день думаю: не из-за какой-либо красоты, не мотива ради. Это было скорее своего рода суеверие, магическое заклинание чтобы хлеб пропёкся получше. А вернее всего, песня бралась за единицу времени: кончится — можно вынимать. Наподобие того как вон — господи, прости! — «Отче наш» читают за варкой яиц.

И Генрих с ними пел. Мне стало ясно, что никакого латинского урока он сегодня не выучит, и, когда второй раз запели хором: «Ай да тесто», я оставил пекарню и поднялся в нашу комнату.

На столе, раскрытая, лежала злосчастная Генрихова тетрадка, вся испещрённая чернилами другого цвета, этими нанесёнными наказующим учительским пером ранами, которые следовало принять со смирением и постараться залечить. Новое задание было едва начато.

Быстро отыскал я по словарю нужные слова и записал для него на клочке бумаги переведённый текст.

Только через час воротился он из пекарни, не зная второпях, за что и приняться. И велика же была его радость при виде выполненного за него готового диариума:[34] оставалось только переписать.

— Guter Kerl,[35] — буркнул он, бросив на меня странный, хмуро-признательный взгляд.

По лицу его нельзя было догадаться о смысле этих слов, но, судя по вчерашнему, «Kerl» означало возобновление ссоры, к чему я совсем не был расположен.

К счастью, едва он кончил переписывать, на лестнице послышались шаги папаши Фромма. Быстро сунув мою шпаргалку в карман, Генрих углубился в учебник, и когда отец появился на пороге, комнату уже оглашала такая истовая зубрёжка, будто сын изгонял бесов или по меньшей мере тучу саранчи: «His atacem!..»

— Ergo, ergo; quo modo?[36] — сказал старик, по-видимому в знак благоволения ероша мне ладонью макушку.

Первый раз отважился я ответить по-немецки: «Guter Morgen».[37] Старикан засмеялся, тряся головой — то ли не вполне довольный ответом, то ли радуясь моим быстрым успехам.

Во всяком случае, объяснений не последовало; вместо этого устремил он строгий, требовательный взгляд на сына.

— No ergo! Qquid ergo? Quid seis? Habes pensum? Nebulo![38]

Подняв брови, Генрих попробовал было пошевелить кожей на голове, как Мартон, поминавший Фроммову учёность. И сразу для большей безопасности протянул письменное задание, слабое своё место оставляя на потом.

Папа Фромм принялся со знанием дела разбирать дьявольские письмена.

— Bonus, bonus![39] — дал он своё милостивое одобрение.

Но как же с устным заданием?

Вот уж взаправду горькая чаша!

Латинского стишка Генрих и вчера не знал, хотя отвечал всего-навсего курносой сестрёнке. Что же будет сегодня, когда сам отец, вооружаясь, учебником, приготовился спрашивать!

И добро бы только учебником! Ещё и линейкой, крепко зажатой в другой руке с явным намерением хорошенько вытянуть сына, буде тот ошибётся.

Бедняга, конечно, стал спотыкаться на каждом шагу, косясь на линейку. И едва запнулся поосновательней — линейка взметнулась вверх (правда, быть может, всего лишь в поощрительных целях дабы подстегнуть коснеющие Генриховы способности), а он с удивительным проворством тут же, несмотря на свой рост, скрылся под кровать, откуда не выходил, пока папа Фромм не пообещался его не трогать и прихватить с собой на завтрак.

Условия перемирия действительно были соблюдены: дело ограничилось словесным нагоняем Генриху, который вылез из своего укрытия. Нотации я не понял, но мимика и жестикуляция не оставляли сомнений: старику стыдно за сына передо мной.

Первая половина дня была занята визитами к учителям.

Директор — усатый, скуластый мужчина с высоким крутым лбом и широкой грудью — разговаривал с нами во весь свой зычный голос, будто с целым классом.

Школьными нашими свидетельствами он остался весьма доволен, что не преминул громогласно подтвердить, заверив бабушку: к нам он отнесётся со всей заботливостью, но и надлежащей строгостью, дабы не слишком распустились в большом городе. Посему будет нас почаще навещать там, где мы устроились, — такое уж у него обыкновение, и за любой непорядок накажет незамедлительно.

— Музыке обучены? — осведомился он у бабушки не без резкости.

— Как же, как же, — отозвалась та, думая расположить его в нашу пользу. — Один на рояле умеет, другой на скрипке.

— Никаких скрипок! — загремел директор, опуская кулак на стол.

— Почему же? — отважился спросить Лоранд.

— Почему? Почему? Потому что всё зло от скрипки. Ученику о книжках думать надо, а не о скрипках. Кем ты собираешься быть? Образованным человеком или цыганом? Смычок ничему хорошему не научит. Знаю я, как всё это получается, видел. Скрипку под полу — и в корчму, а там тили-тили своим соученикам, и пошли танцы до самого утра с девицами сомнительного поведения. Поэтому попадись мне только скрипка в руки, вдребезги разобью. И спрашивать не стану, чья, да откуда, да за сколько куплена, об пол её, и всё. И пятифоринтовые разбивал без церемоний.

— Но, господин директор, это не старший на скрипке учится а меньший мальчик, — почла бабушка за лучшее предупредить вмешательство Лоранда. — И вообще не так они воспитаны, чтобы развлекаться неподобающим образом.

— Не важно. А маленькому и подавно нечего пиликать. Не знаю я их разве? Дома уж каким тихоней прикидывается, воды не замутит, а вырвался на волю — datum[40] корчма, datum кофейня, усядутся за пиво и ну состязаться, кто больше кружек выдует, орать, распевать: «Gaudeamus igitur».[41] Вот почему я строго-настрого, запрещаю по корчмам скрипки носить под плащами. Скрипки ломаю, а плащи на тужурки отдаю перешивать. Какие ещё плащи? Плащ офицеру полагается, а не школяру! И востроносых бальных штиблет не потерплю, порядочные люди в тупоносых ходят; попробуй мне кто-нибудь в гимназию в узконосых заявиться, я ногами на парту его — и носы эти обрублю!

Бабушка поспешила откланяться — во избежание каких-нибудь Лорандовых возражений сему достойному блюстителю нравственности, который так далеко простирает своё усердие, что и скрипки ломает, и плащи перекраивает, и башмаки обкарнывает.

В далёком детстве моим обыкновением было: если мне велят имеющие на то право, слушаться их, как самого господа бога. И, выйдя от директора, я шепнул Лоранду, озираясь с опаской:

— По-моему, носки ботинок у тебя немного узковаты.

— А я вот ещё больше заузить отдам сапожнику! — возразил Лоранд, совсем меня таким ответом не успокоив.

Всякого взрослого человека тогда ещё окружал в моих глазах ореол непогрешимости. Никто меня ещё не просветил, не надоумил, что и строгие мужи были когда-то юношами, которые изъяснялись жаргоном гейдельбергских студиозусов; да и самого директора опыт его же бурных лет привёл к достохвальному постулату: все молодые люди порочны и только притворяются хорошими, следовательно, и обращаться надобно с ними по-казарменному.

От директора мы направились к моему классному наставнику.

Он был полной его противоположностью. До такой степени, что боюсь даже навлечь упрёк, будто нарочно рисую контрасты столь кричащие.

Невысокий, щуплый, костлявый человечек с длинными, зачёсанными назад волосами, гладко выбритым лицом и таким тонким, сладким голоском, будто не разговаривает, а всё время улещает. И обстановка, в какой он нас принял, совсем домашняя. Шлафрок, который он из уважения к даме поспешил сменить на чёрный сюртук, прося прощения — не знаю уж, за что. И целая орава детишек, которых принялся он выдворять из комнаты, но без особого успеха. Они висли на нём, цепляясь за ноги, за руки, так что не стряхнёшь. Позвав на помощь, выкрикнул он какое-то женское имя.

В дверь просунулась голова в чепце, но при виде посторонних опять скрылась. В конце концов по настоянию бабушки мы остались в детском обществе.

Г-н Шмук был добрый семьянин и многое привык спускать своим детишкам.

Кабинет его завален был игрушками. И нас с братом встретил он очень приветливо. Меня — хорошо помню — потрепал даже по щеке.

Бабушке всё это внушило к нему больше доверия, чем к пред шествующему его коллеге. Вон как любовно возится дома с ребятишками.

Перед ним можно было излиться, рассказать обо всём, наболевшем на душе: и почему мы в трауре, и про злополучную кончину нашего отца, и про нашу бедную больную мать, у которой мы — единственная надежда, и что на поведение наше нельзя было до сих пор пожаловаться. Особо попросила она уделять внимание мне, младшему.

Заботливый отец семейства тотчас обнял меня, заверяя бабушку, что великого человека из меня сделает — особенно если ещё приватно будет со мной заниматься, чтобы лучше отточить мои способности.

За что не возьмёт больше каких-нибудь семи вальтофоринтов[42] в месяц.

Совсем небольшая плата за изострение моего ума, и за точку ножниц столько же берут!

Несколько угнетённая предыдущей встречей, бабушка робко упомянула про мою склонность к скрипичной игре, только вот можно ли это?

— А как же! А как же! — не дал ей договорить предупредительный хозяин. — Музыка облагораживает душу, страсти укрощает. Ещё во времена Пифагора греческие философы завершали свои рассуждения музыкой. Что умиротворяло самых строптивых юношей, кого никакие строгости не пронимали, ни вирга, ни скутика,[43] ни трость? Смычок! Посредством музыки мы с возвышенным соприкасаемся. Кстати, музыке можно обучиться совсем недорого. К моим детям как раз преподаватель ходит, если заниматься с ними вместе, это вам в месяц всего в шесть вальтофоринтов обойдётся.

Столь благосклонная уступчивость побудила нашу доверчивую бабушку (точь-в-точь как народ — податливая власть) пойти в своих пожеланиях ещё дальше.

— А танцевать нельзя ли ему поучиться? — осведомилась она.

— Нет ничего законней и естественней, — ответствовал сговорчивый наставник. — Музыка и танец нераздельны. Ещё древнегреческий хор совершал свои ритмические движения под флейту. У классиков часто встречаются упоминания о танцах. В Древнем Риме они — неотъемлемая принадлежность культа. Сам Давид танцевал — согласно Священному писанию.[44] А в наши дни и подавно без танцев не обойтись, особенно человеку молодому. Развлечение самое невинное. Род гимнастики. Молодой человек изящно должен двигаться, должен уметь учтиво остановиться, поблагодарить, поклониться, обязан знать танцевальные па. Иначе он будет неловок, неуклюж, сразу всё увидят, что воспитан по старозаветной педантической системе. Нет, я прислушиваюсь к велениям времени! Мои дети все учатся танцевать, и если наш юный друг присоединится к ним — всё равно учитель ходит, — плата не превысит для вас пяти вальтофоринтов.

Бабушка была весьма довольна представившейся сделкой, находя её даже выгодной.

— О, принцип ассоциации всегда выгоден! Нечто вроде складчины. Всё складываются понемножку, а получают помногу. Если ещё и рисованию пожелаете обучить нашего молодого друга, это вам будет стоить какие-нибудь четыре форинта — опять же ассигнациями. Четыре часа в неделю, со всеми вместе. А не сочтёте излишним познакомить его с языками просвещённейшей части Европы, преподаватели английского и французского к вашим услугам — и труды их, по три часа в неделю, со всеми вместе обойдутся вам не больше трёх форинтов. Ну, а выдастся у нашего молодого друга часик-другой свободный между занятиями, очень посоветовал бы физические упражнения, благородное искусство гимнастики, каковое духовные приобретения подкрепит телесным здоровьем — и ничего не будет стоить. Только вступительный взнос в пять форинтов.

Покорённая заботами столь всесторонними, дорогая наша бабушка тут же приняла всё предложенное, уплатив вперёд, хотя без гимнастики с удовольствием бы обошлась, тревожась, а не опасно ли, недолго ведь шею сломать. Мой покровитель поспешил её успокоить, уверив, что никогда ничего такого не случалось, и, по логике вещей, предложил заодно и плаванье; но тут уже натолкнулся на решительное сопротивление. Бабушка упорно стояла на том, что человеку разумному, образованному пристало залезать в водоём только с краями, за которые можно ухватиться, и дном, чтобы достать ногами. Тут г-ну Шмуку пришлось отступить.

Дабы, однако, никто не заключил из вышеизложенного, будто я, не дай бог, собираюсь хвастать, что с Паганини сравнялся в игре на скрипке, с Меццофанти[45] — в знании языков, с Буонаротти — в рисовании, Вестрисом[46] — в танцевальном искусстве, а с Миклошем Толди[47] — в фехтовальном, спешу оговориться: я и по сю пору ничего не смыслю во всём перечисленном; одно только звание, что всему этому учился.

На частные уроки я ходил — вместе со всеми, но моего благодетеля не оказывалось дома, и мы целый час занимались в его отсутствие тем, что боролись.

И на танцы ходил, вместе со всеми, но тогда опаздывал учитель — и мы опять боролись.

И вместо французского боролись, и вместо рисования, и вместо музыки. Так что особо заниматься гимнастикой пропадала уже всякая охота.

Единственно, чему я научился, — это плавать. Правда, тайком, так как плавать мне было запрещено, но зато совершенно безвозмездно, если, конечно, не считать воды, которой я наглотался, чуть не утонувши однажды в Дунае. О чём я и словечком побоялся дома обмолвиться. Вытащил меня Лоранд, но и он этим никогда не похвалялся.

Выходя от этого приятного и предупредительного человека, чьим вежливым, любезным обхождением мы с бабушкой были просто очарованы, Лоранд сказал:

— Тот, первый, мне внушает гораздо больше уважения. Честный и прямодушный.

Я не понял, что он этим хочет сказать; вернее, не желал понимать. «Моего» преподавателя, что ли, хочет очернить?

По моей этике совершенно естественно и законно выходило: каждый ученик любит и возвеличивает «своего» учителя, ведущего его класс. И если его учитель не ладит с «чужим», то и между их классами воцаряется глухая вражда. Мой повелитель — противник твоего, значит, и мы, их солдаты, — неприятели.

И я стал было на Лоранда тоже смотреть как на неприятеля.

По счастью, ближайшие часы всё это заслонили.

III. Мой высокородный дядюшка (Из дневника Деже)

На обед мы были званы к надворному советнику Бальнокхази, у которого брат должен был жить.

Приходился он нам каким-то дальним родственником, хотя за содержание брата мы независимо от того платили семьсот форинтов: приличная сумма по тем временам.

Лоранд у надворного советника остановился! Вот что мне больше всего льстило. И я не упускал случая присовокупить, когда одноклассники спрашивали, где я квартирую: я, мол, у «одного пекаря», Фромма, а брат — у надворного советника.

Почтенный пекарь искренне огорчился, узнав, что мы обедаем не «дома». Меня бы оставили, по крайней мере. Каюсь: я чуть не остолбенел от подобной дерзости, так и впившись в него взглядом василиска. Как? Ради него от обеда у надворного советника отказаться?

Бабушка тоже считала, что и меня надо представить.

В половине второго послали за фиакром: пешком не подобает являться к надворному советнику.

Бабушка надела мне под жилетку вышитую манишечку, и я в своём тщеславии позволил моей курносой знакомке даже повязать мне галстук. Насколько можно было судить, глядя в зеркало, бантик у неё получился преотличный. А в атилле[48] с серебряными пуговицами я и совсем красавец. Ещё бы только волосы подвить!

Но всё равно другой такой атиллы в городе ни у кого нет в этом я был уверен.

Одно лишь меня раздражало: и чего эта курносая пигалица вокруг меня увивается! Уж и так ластится, и этак, не скрывая, что я нравлюсь ей — и не видя, как задевает это моё самолюбие!

А внизу лестницы поджидал шутник Генрих с большущей щёткой в руках, уверяя, будто я весь в муке и меня надо непременно почистить. Это, наверно, с Фанниного передника, он всегда у неё в муке. Я уступил, прося об одном: не трогать воротник, он бархатный, его нельзя жёсткой щёткой чистить.

Надо полагать, мне не совсем было безразлично, что у моей атиллы бархатный воротник.

А когда мы усаживались в пролётку, ещё и старикан Мартон крикнул вдогонку мне из дверей булочной:

— Бон аппетит,[49] герр вице-губернатор!

И пять-шесть раз подвигал взад-вперёд своим пекарским колпаком.

Дать бы ему по носу хорошенько! Чего компрометирует меня перед старшим братом? Не понимает, что с прилично одетым так не разговаривают: небось я не в нижней рубахе. Эх, сам виноват, не того ещё дождёшься, только поведись с этими хлебопёками…

Но не будем больше о моих хозяевах, перенесёмся в сферы более высокие.

Фиакр остановился неподалёку от Дворянского собрания, у трёхэтажного дома, где проживал надворный советник. Дворовый — виноват, лакей — уже поджидал нас (а может, и не нас) внизу у ворот и указал комнату брата — тут же, на нижнем этаже. Помещение вполне подходящее для взрослых школяров, не любящих слишком пристального надзора.

Оттуда повёл он нас на лестницу, с лестницы — в сени, из сеней — в переднюю, из передней — в салон, где принимали гостей.

Я-то думал, что мы и сами живём роскошно, сами — настоящие господа. Но в доме Бальнокхази почувствовал себя последним бедняком. Наша гостиная, с обитой цветастой материей мебелью, с приятно-желтоватыми шкафами черешневого дерева и чистыми белыми занавесками, ещё недавно казалась мне очень элегантной. Но как пала она в моём мнении при виде этой, где вся мебель была полированная, с красивыми прожилками, обивка — плюшевая с тиснёным узором, а портьеры — штофные с широкой кружевной каймой. У нас стены тоже были Украшены гравюрами под стеклом; но здесь висели великолепные картины маслом в золочёных рамах. И ковры… У нас только в маменькиной спальной был один, а тут — все полы ими застланы, будто По Цветущему лугу идёшь.

Всё это не сказать чтобы подавило меня, скорее раздразнило: а почему и мы не можем так же? Тоже ведь могли бы купить. Имение и у нас немаленькое — а всё-таки совершенно иное дело, когда у тебя под ногами пёстрые ковры.

Но высшего предела достигло моё подобострастное изумление с появлением хозяев дома.

Вышли они к нам из трёх разных дверей.

Из средней, напротив, которая вела в кабинет, — сам его благородие дядюшка; из левой, из горницы, — её благородие тётенька; из правой, из своей комнаты для занятий — сестрица моя, барышня Мелани с гувернанткой.

Советник был статный, высокий, плечистый мужчина. Чёрные брови, румяное лицо, чёрные как смоль усы пиками и полукружье: бакенбард полностью довершали тот идеальный портрет надворного советника, который уже сложился в моём воображении. Волосы у него тоже были чёрные, надо лбом — по всем правилам подвитые.

Он радушно, приятным, звучным голосом поздоровался, поцеловав бабушку, а нам протянув руку. Лоранд пожал её, я приложился к ней с дядюшкина соизволения.

А перстень какой огромный бирюзовый!

Потом подошла тётенька. Смело могу сказать, что не видывал с тех пор женщины красивее. Было ей тогда двадцать три года, это я точно знаю. Сохранявшее всю свежесть юности лицо в белокуром овале волос казалось почти девическим. Впечатление поддерживали улыбчивые губки и большие, мечтательные синие глаза, затенённые длинными ресницами. Двигалась она легко, плавно, словно не ступая, а паря, и протянутая мне для поцелуя ручка была нежно-прозрачной алебастровой белизны.

Ну а сестрица, Мелани, была просто ангелочек. Поистине неземное создание явилось моему взору. Трудно даже представить себе что-либо более обворожительное, утончённо-идеальное.

Было ей не больше восьми лет, но по росту можно бы дать и десять. Стройная, с ножками столь миниатюрными, что и правда чудились крылышки за спиной, которые незримо её переносят. Личико с тонкими, благородными чертами, глазки умненькие, сияющие, а ротик — чего он только не умел! Не только изъясняться на четырёх-пяти языках. Эти детские губки были столь выразительны, что без единого слова сводили меня с ума. Они и улыбаться умели мягко, поощрительно, и поджиматься надменно, и дуться обиженно, укоризненно. Умели безмолвно приказывать и отдаваться мечте, одушевляться, любить и ненавидеть.

Сколько, о, сколько раз грезился мне этот ротик во сне и наяву; сколько головоломных древнегреческих слов я заучил, непрестанно думая о нём.

Трудно даже описать обед у Бальнокхази, на котором я присутствовал: всё моё внимание сосредоточилось на сестрице Мелани, сидевшей со мною рядом.

С какой светскостью она держалась, сколько изящества было в каждом её движении! Я только и знал, что следил за ней, стараясь сам запомнить и перенять. С грацией неподражаемой, далеко отставляя мизинчик от безымянного пальца, брала она ложечку или серебряную вилку. А как губки вытирала салфеткой после очередного блюда! Феи не целуются воздушней с облаками.

И каким же, каким бесконечно глупым и неловким казался я себе рядом с ней! Руки дрожат, едва потянешься за чем-нибудь. Одна мысль, что выроню, чего доброго, ложку и соусом, не дай бог, обрызгаю её белое муслиновое платьице, повергала меня в трепет.

Она же, казалось, меня не замечала. Или, напротив, очень хорошо сознавала, что вот существо, которое ею околдовано, заворожено, порабощено. До того грациозно отказывалась, стоило только что-нибудь предложить, до того вежливо благодарила, если дольёшь ей стакан.

Вообще мной никто особенно не занимался. Неблагодарный возраст для мужчины, ни то ни сё; всерьёз принимать — недостаточно велик, забавлять — недостаточно мал. И хуже всего, что сам это понимаешь. Отсюда страстное желание всех двенадцатилетних: поскорей бы вырасти, стать большим!

Хотя теперь я всё повторяю про себя: остаться бы лучше маленьким, двенадцатилетним.

Но в ту пору мне это было в тягость. Слишком долго ждать, пока вырастешь!

Только под конец обеда, когда и маленьким позволено было налить по рюмке сладкого вина и прихлёбывать, макая туда сухарик, я привлёк к себе внимание, хотя довольно странным образом.

Лакей мне тоже налил токайского. Нежно-золотистая влага в хрустальном стекле мерцала так соблазнительно, а омоченные в ней губки соседки заалели так ярко, что у меня явилась дерзостная мысль.

Я возымел намерение поднять рюмку и, чокнувшись с Мелани, сказать: «За ваше здоровье, милая сестрица!»

Мне даже жарко стало от этого замысла.

И я уже потянулся к рюмке, но перехватил в этот миг взгляд Мелани. Столько в нём было горделивого презрения, что я испуганно убрал руку.

Это-то неуверенное движение и обратило, вероятно, на себя внимание моего дядюшки-советника, который удостоил меня снисходительного вопроса (его можно было принять и за приглашение):

— Что же ты, так и не отведаешь этого славного винца?

— Нет! — отрезал я со всей решительностью.

— Не будешь пить вина?

— Никогда в жизни!

Катон, наверно, не произносил с подобной твёрдостью своей знаменитой фразы: «Victrix causa diis placuit, sed victa Catoni».[50]

— Никогда в жизни? Ну-ну, посмотрим, как-то ты сдержишь своё слово!

И я нарочно, из духа противоречия, сдержал. По сей день не пью, наверно, в том ещё первом порыве упрямства почерпнув эту решимость. Потерпев фиаско с первым своим бокалом, не касаюсь больше никаких хмельных питий: ни виноградного, ни хлебного, ни солодового.

Вот как погиб во мне самый, быть может, красноречивый мастер застольных тостов.

— Не надо стесняться, племянничек, — подбивал меня советник нарушить едва принятый обет. — Одну рюмку и вам, молодым людям, можно, особенно с этими ванильными сухариками. Знаменитые сухарики, пожоньские, от самого Фромма.

От Фромма? Моего квартирохозяина? Вся кровь бросилась мне в лицо. Ну, пойдут сейчас разговоры о том, что именно у него я остановился — и про курносую его дочку не забудут, которую к нам берут. От стыда перед Мелани я готов был сквозь землю провалиться.

Так в точности и вышло. Достаточно чего-нибудь испугаться, оно тут и приключается. Бабушка, не задумываясь, выложила мою тайну.

— А мы как раз у него Деже оставляем.

— О! Ха-ха-ха! — от души рассмеялся дядюшка (а я так просто содрогнулся). — У нашего прославленного булочника-кондитера! Ну, вот и сам научится делать пожоньские сухарики.

Я был совершенно уничтожен. Так меня оконфузить, осрамить перед Мелани! У Фромма обучусь сухарики делать?! Надолго теперь ко мне пристанет сомнительная эта слава!

В полном отчаянии поднял я глаза на брата. Он тоже на меня посмотрел. Взгляд его мне запомнился очень хорошо. С таким выражением подступал он, бывало, ко мне отодрать хорошенько за вихор. Трудно было и на сей раз его не понять. Трус, подлиза жалкий, позволяющий чванным барам себя унижать, — вот что читалось на его лице. Такой уж был он у нас демократ!

Видя, что я краснею, он перевёл вызывающий взгляд на Бальнокхази, чтобы ответить ему за меня.

Но не я один, оказывается, прочёл его мысли. Не успел он рот раскрыть, как моя красавица тётушка его опередила.

— По-моему, пекарь такой же человек, как и надворный советник, — со спокойным достоинством возразила она.

Я даже похолодел от подобной смелости. Этак нас всех, пожалуй, схватят и упекут в тюрьму.

Бальнокхази, однако, с предупредительной улыбкой склонился к ручке жены.

— Как человек он, конечно, ничуть не хуже, — промолвил он, запечатлев почтительный поцелуй. — А пекарь против меня — даже несравненно лучший.

Теперь настал черёд Лоранда краснеть. С пылающим лицом пожирал он глазами красавицу тётку.

Но мой высокородный дядюшка, прикладываясь благоговейно к белоснежным ручкам, поспешил положить конец спору, из чего я с несомненностью заключил, что они безмерно любят друг друга.

Вообще я питал глубочайшее почтение к нашему знатному родичу, чей дом был так представителен, а полный титул еле укладывался в три строки.

Ничто не могло бы меня разуверить в том, что мало найдётся других таких же достойных и видных собой людей — кроме разве Лоранда; и что истории, которые дядюшка имел обыкновение рассказывать за столом, — чистейшая правда, а супруга его — прекраснейшая и счастливейшая из смертных; сестрица же моя Мелани — воистину ангел во плоти, и если сама не введёт меня когда-нибудь в рай землёй, мне туда нипочём не попасть.

И если бы мне тогда сказали…

Но начнём по порядку.

У хозяина дома на голове была не собственная шевелюра, а парик!..

Прошу извинить за отступление, но в ношении парика ничего зазорного я ещё не нахожу. Пускай себе носят на здоровье, кому нужно, кто иначе голову боятся застудить или подагрические ноги. В конце концов парик — не что иное, как со вкусом измышленный головной убор, шапка из волос.

Всё это так, всё — реальная потребность, и тем не менее открытие, что мой дядюшка Бальнокхази носит парик и красит усы, меня жестоко огорчило. (Пусть усы он всего-навсего только нафабривал дочерна, не суть важно.) И я доныне отношусь недружелюбно к выболтавшему мне это. Оставил бы меня лучше в прежнем блаженном неведении!

Но если бы кто-нибудь ещё добавил, что и всё это изысканное убранство — тоже одна видимость, тоже лишь своего рода парик для сокрытия самого плачевного оскудения!..

И сказал бы ещё: эти благородно изъясняющиеся и целующие руки супруги вовсе не любят, а презирают, люто ненавидят друг друга!

И сказал, что мой идеал, моя ангелоподобная сестрица в один прекрасный день… но будет, довольно на первый раз!

Благорасположение нашей высокой родни простёрлось столь далеко, что после обеда Мелани даже позволено было поиграть нам на фортепиано.

Восьмилетняя девочка, она играла с беглостью, сделавшей бы честь и девятилетней.

Слышать фортепианную игру мне доводилось очень редко. Маменька не была её любительницей, хотя присаживалась изредка за Рояль. Лоранд же разыгрывал только гаммы, что меня мало привлекало.

А Мелани, хотя, по уверениям тётеньки, всего два года как стала Учиться, знала целые отрывки из опер. И даже французскую кадриль нам сыграла, к моему благоговейному изумлению.

И у меня стал созревать далеко идущий план.

Мелани на фортепиано будет играть, а я — на скрипке. Заходить к ним (почему бы нет, дело самое обыкновенное) — и играть в сопровождении Мелани. Восемь-девять лет упорных совместных занятий — и главная жизненная цель приблизится к осуществлению.

И я немедля постарался доказать свою дееспособность, взявшись переворачивать нотные страницы, немало, правда, уязвлённый тем, что высокие родственники даже не поинтересовались у бабушки, откуда я ноты знаю.

Всему, однако, даже самому лучшему, настаёт конец. Других вещей сестрица Мелани ещё не разучила как следует, хотя я и так бы их послушал. Бабушка же стала собираться обратно к Фроммам. Бальнокхази её, положим, всячески удерживали, предлагая переночевать. Но бабушка возразила, что к Фроммам мы приехали к первым — и вообще она останется с меньшúм.

Ох, как я теперь негодую на себя, вспоминая, что ещё и надулся за этого «меньшого». А ведь ей в ножки бы поклониться, доброй нашей бабушке.

Завидно стало, что брат у советника почти уже как дома.

На прощанье, после того как я ручку поцеловал нашим высоким родственникам, Бальнокхази в упоении от собственной щедрости протянул мне серебряный талер ещё старой полновесной чеканки.

— На тебе, дружок, на булочку с маком.

Нет, конечно, ничего вкуснее пожоньских булочек с маком. Верно и то, что на один такой талер множество их можно накупить. Уж не говоря о том, что таких денег я вообще никогда в руках не держал — вдобавок ещё своих собственных, которыми мог как угодно распорядиться. И всё-таки я и двух таких талеров не пожалел бы, лишь бы этого в присутствии Мелани не получать.

Я чувствовал: это сразу уронило меня в её глазах. И не знал, как теперь с этим талером поступить.

Уходя, я едва осмелился взглянуть на Мелани. Но и беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: она даже не смотрит на меня.

— Слушай, — схватил меня за руку Лоранд в воротах, — сунь-ка этот талер, что дал Бальнокхази, лакею, который вам дверцу будет открывать.

Эта мысль и мне понравилась. Пускай знают, с кем имеют дело! И не надо будет глаза перед сестрицей опускать.

К сожалению, вручая лакею талер, я до того разволновался, что можно было подумать: не я, а он меня чем-то одарил.

Дядюшка за такой вызывающий жест на порог, чего доброго, больше не пустит!

Долго ещё в ушах у меня звучала та кадриль; чаровница продолжала чаровать — и очарованное воображение далеко-далеко уносило по дорогам жизни…

Она, Мелани, стала венцом моих честолюбивых мечтаний, наградой за успехи, призом, который предстояло заслужить.

Мелани целиком завладела моими помыслами, затмив, заслонив собой всё на свете. И ясно рисовался путь, который приблизит меня к ней.

Я должен завоевать такое же положение, как они.

Буду прилежно учиться, стану гордостью гимназии, первым учеником, которым преподаватели не нахвалятся — и предскажут мне на публичном выпускном акте блестящее будущее. Сдам экзамен на адвоката, пройду юридическую практику у вице-губернатора, стану ходатаем при королевском уполномоченном, завяжу знакомство со знатнейшими вельможами, расположение их завоюю угодливым, любезным обхождением, всё порученное буду исполнять в точности и с готовностью, ни в какое дурное общество не затешусь — наоборот, тотчас извещу, где, какие замышляются неблаговидные планы, могущие поколебать уважение к власти; во всём блеске проявлю свои способности, хвалебные оды губернатору, наместнику, верховному судье буду писать на юбилеи, на дни рождения, панегирики по случаю их вступления в должность, пока сам не сделаюсь сначала секретарём, заседателем, потом членом суда и, наконец, советником… Как дядюшка.

Ого-го!

И приставанья курносой Фроммовой девчонки показались мне после возвращения особенно несносными. Мелет и мелет какую-то чепуху. Всё ей надо знать: каким у советника обедом угощали — и правда ли, что у его дочки есть кукла с гитарой, на которой она сама наигрывает и вдобавок кланяемся и пританцовывает. Просто смех один! Будто таких серьёзных людей, как мы с Мелани, могут интересовать какие-то куклы. Я попросил Генриха передать ей это, и настроение у неё сразу упало, чему я был очень рад: отвязалась наконец.

Сказав, что иду заниматься, так как много задано, я поднялся наверх и засел за учебники. Но спустя два часа поймал себя на том, что ровно ничего не помню из прочитанного: советникова дочка не шла из головы.

Вечером мы опять сошлись все вместе в столовой. Фанни опять уселась со мною рядом. Хорошее настроение к ней вернулось, и она обращалась со мной совсем по-приятельски, как будто мы знакомы не знаю сколько лет. Я её стал прямо-таки опасаться. Оказаться заподозренным семейством Бальнокхази в коротких отношениях с пекаревой дочкой, которая мне чуть на шею не вешается! Это было бы ужасно.

Хорошо хоть, что её завтра увезут, и мы окажемся в противоположных концах страны, как на разных полюсах, несовместимых друг с другом: я тут, она там.

Перед сном бабушка ещё раз наведалась ко мне. Передала мне мои вещи, пересчитала бельё, наказав самому держать теперь всё в Должном порядке. Оставила денег на карманные расходы, пообещав и впредь ежемесячно присылать вместе с Лорандовыми.

— И ещё прошу тебя, — сказала она мне на ухо, — за братом следи!

Опять!..

Опять это увещание: мне, мальчику, следить за старшим братом, за взрослым юношей!

Но что в прошлый раз осталось мне непонятно, теперь вдруг как будто прояснилось. Тогда я подумал, что заслужил это особое доверие — как к равному — своей серьёзностью и благоразумием. Теперь же отнёс его на счёт своих чувств к Лоранду. Маменька с бабушкой ведь, конечно, давно знают, что я люблю Лоранда больше самого себя. А какой страж надёжнее любви?

Но чего они всё-таки боятся — и от чего я могу его защитить?

Разве он не устроен в таком месте, что лучше нельзя пожелать а я, наоборот, далеко от него?..

Бабушка взяла с меня слово вести дневник, записывая всё происходящее, и отсылать ей по истечении каждого месяца. И о Лоранде сообщать, потому что сам он не любит письма писать.

Я обещал.

Мы поцеловались на прощанье. Им с Фанни надо было встать завтра пораньше: тогда ещё в Пожонь ездили через Чаллокёз[51] на лошадях, и дорога занимала целый день.

Но я всё-таки тоже поднялся рано и, уже одетый, подождал их у коляски.

Генрих ещё спал, сказав, когда я его растолкал, что обождёт, пока растопят печь в пекарне и Мартон придёт пожелать доброго утра по-латыни.

Фроммы всем семейством спустились проводить отъезжающих.

У моей заменщицы вид был опечаленный. Такой, грустной, она всегда мне нравилась больше.

Глаза были у неё заплаканные, и она с трудом удерживалась от слёз.

Коротко сказав мне что-то, она проворно залезла в коляску вслед за бабушкой.

Кнут щёлкнул, лошади тронулись, и моя сестричка-заменщица отправилась в путь ко мне домой, а я остался здесь один, вместо неё.

И, впервые мысленно задержавшись на этом своём полном одиночестве среди чужих, даже языка моего не знающих людей, вдруг совершенно позабыл, что я — будущий великий человек, скрипач-виртуоз, гордость гимназии, надворный советник, первый любовник… Отворотясь, прислонился лбом к стенке и — заплакал бы, если б мог.

IV. Безбожник и святоша

Но оставим на время нашего неоперившегося философа с его дневником и пошире осветим фон, на котором разыгрывались выше описанные события.

Жил в Ланкадомбе один закоснелый богоотступник, Шаму Топанди, который состоял в близком родстве и с Бальнокхази, и с Аронфи, хотя оба семейства равно воздерживались от каких бы то ни было отношений с ним по причине его на редкость дурных повадок. Его слава злостного атеиста разнеслась далеко по всей округе, и усадьбу старика избегали как богом проклятое место.

Не подумайте, однако, будто Топанди увлекло новейшее вольномыслие и он, опережая век, философически, из приверженности к рационализму стремился ниспровергнуть общепринятые религиозные догматы. Атеистом он стал не почему-нибудь, а единственно для собственного удовольствия. Ради той нечестивой забавы, цель коей — бесить своим вероотступничеством всех с тобой соприкасающихся, от попов вплоть даже до властей.

Ведь злить — злить, доводя до бешенства — издавна было слабостью падкого на забавы рода человеческого. А что может быть забавней, нежели взбесить кого-нибудь, издеваясь над тем, перед чем он преклоняется?

Вот и сейчас застаём мы у него власть исполнительную, которая в составе помощника исправника, заседателя и двенадцати стражников с ружьями отряжена в Ланкадомб комитатским судом, чтобы раз и навсегда положить конец творимым Топанди бесчинствам. Ибо уже много лет ввергают они верующих в постоянное смущение и беспокойство, побуждая заваливать комитатские столы всякого рода жалобами.

Топанди выносит прибывшим трубки: курите, мол.

Помощник исправника Миклош Дарусеги — человек ещё молодой. Ему всего тридцать, а светлые волосы делают его ещё моложе. Помощника, а не самого исправника послали потому, что Дарусеги — новая метла, значит, чище метёт. У молодого энергии побольше, а она ох как надобна в сношениях с этим богоотступником.

— Не курить, сударь, явились мы сюда, — сухо возражает молодой человек, вскидывая голову для вящего авторитета. — По служебной обязанности прибыли.

— А, дались вам эти обязанности! Идём-ка, братец, выпьем лучше — и нечего меня «сударем» величать: пойдёшь да скажешь моему управителю попросту, чего там с меня требуется. Недоимка — валяй, открывай амбары, насыпай, сколько твоя команда унесёт, а после отобедаешь у меня. И компания найдётся: сбегутся, как песни услышат. Успеешь до утра составить свои протоколы!

И будучи крепче телосложением, Топанди, ухватив представителя власти за запястья, всё подталкивал да подталкивал его в комнаты. Ещё немного, и предводитель осаждающих попал бы в самый настоящий плен.

— Позвольте! Попрошу без фамильярностей. Мы по официальному делу. Я протестую! — отбивался он.

Но тщетны были все протесты против этого принудительного способа передвижения.

Тогда прибывшая делегация, legale testimonium,[52] выставила подмогу в лице другого посланца, плотного, приземистого заседателя Ференца Буцкаи, который до тех пор пассивно наблюдал, как припекаемый к ответственности, in causam vocatus, теснит его беспомощного принципала.

— Но-но, сударь, полегче, а то руки-ноги закуём, право слово!

Впрочем, несмотря на угрозу, круглое вислоусое лицо заседателя сохраняло улыбчивое спокойствие, как месяц, невозмутимо скользящий среди туч.

— Закуёте? Ха-ха-ха! Хотел бы я посмотреть! Ну что же, давайте, совсем неплохо для разнообразия, будет чем похвастать: тоже, мол, в кандалах ходил. Ну? Хотя бы одну руку и ногу! Нет, до чего занятно, тьфу ты, пропасть!

— Сударь! Извольте в нашем лице власть уважать, — высвободив руки, заявил исправник (или помощник, в нашем случае это всё равно). — Мы над вами поставлены, по уполномочию комитата явились отучить вас от скандальных выходок, кои по праву возмущают всех верующих, — положить им конец раз и навсегда!

— Так вы, значит, не по делам имения? — уставился Топанди на достойного уполномоченного.

— Отнюдь нет. Речь о деле гораздо более важном. Высокий комитат не намерен терпеть долее богопротивные ваши посягательства на веру и религию, посему и направил нас сюда.

— Чтобы проповеди мне читать? Нет уж, господин исправник, доставайте лучше свои кандалы, потому что со свободными руками я проповеди слушать не стану! Хватайте меня, вяжите — или кусаться буду, как бешеная собака.

При всей присущей юному возрасту храбрости исправник даже попятился. Заседатель же по-прежнему улыбался, заложив руки за спину.

— Будет вам, сударь, право слово, нечего тут; а то прямо в Рокуш[53] отправим, там в два счёта рубаху смирительную наденут.

— Чтоб вас чёрт! — ярился Топанди, то подступая к обоим, то отступая при виде невозмутимой улыбки заседателя. — Да чем я проштрафился? Что комитату нужно от меня? Грабитель я, что ли? Поджигатель? Убийца? Силищу какую против меня отрядили.

— Вот именно, грабитель вы, — как заправский оратор, поймал его на слове исправник. — Благодати божией лишаете людей! Вот именно, что поджигатель. Верующих в пламень сомнения ввергаете! Вот именно, что убийца. Души губите, вверенные вам!

Видя, что деваться некуда, Топанди поманил сопровождавших исправника стражников.

— Эй, вы, архангелы! Давайте-ка двое сюда, держите, чтобы не убежал!

Те и вправду послушались, положили руки ему на плечи.

— Теперь, братец, можешь начинать!

Исправника порядком бесило, что делу никак не удаётся придать серьёзный оборот.

— Прежде всего прибыл я во исполнение решения, коему силой вынуждены заставить вас подчиниться высокие комитатские власти.

— Моё им почтение, — с издёвкой склоняя голову, прохрипел Топанди.

— Вы среди дворни держите для разного употребления великовозрастных юношей и девушек, кои, будучи здесь, у вас же рождены, по сей день некрещёными ходят по вашему преступному небрежению.

— Вода, осмелюсь доложить, ушла изо всех колодцев…

— Не перебивайте! — повысил голос исправник. — Оправдывались бы в то время и на том месте, когда и где вас обвиняли. Поелику же не являлись на вызовы, помолчите и выслушайте заочно вынесенный приговор. Допрежь всего девицы и мóлодцы, у вас в язычестве состоящие, в город препровождаются, и там над ними обряд святого крещения совершается.

— Нельзя их, что ли, прямо тут, у колодца, выкупать?

Исправник слов не находил от возмущения.

Заседатель же, как прежде, только улыбался.

— Да будет вам, сударь! — заметил он хладнокровно. — Комитат никого не принуждает креститься против воли. Но сами рассудите: к какой-то вере надо ведь человеку принадлежать. Не хотите к патеру с челядью своей являться — к раввину доставим. Можно и так.

— Ишь ты, мошенник, пройдоха! — со смехом погрозил ему Топанди кулаком. — Всегда найдёт, как обойти. Нет, лучше уж к патеру. Только имена-то хотя бы оставьте им прежние.

— И сие ни сак не дозволительно! — возразил со всей строгостью исправник. — Вы таких имён своим челядинцам надавали, каких никто не носит. Этот у вас — Снегирь, та — Синица, а одна и вовсе, прости господи, — девица Вельзевулия! Что это за имена? Церковь таких не оставит. Все будут честными, приличными наречены, по христианскому календарю. А кто прежними кличками будет их звать, подвергнется такому же штрафу, каковой за умышленное бесчестье взимается. Сколько их всего, кого вы святого крещения лишили?

— Четверо дворовых, три служанки — да попугая два.

— Богохульник вы! Что ни слово, то прямо плевок в лицо правоверному христианину.

— Рот мне прикажите заткнуть, чтобы не богохульничать.

— Пожалуй, и вправду придётся. Прошу пригласить вышеупомянутых!

Топанди оборотился к стоявшему сзади гайдуку.

— Давай сюда Снегиря, Точилу, Подметалу, кого там ещё… Тимьяна и Лапку Кошачью. Можешь их обрадовать: прямо в рай берут. По армяку да паре опорок дают на дорогу — и по баклажке, в которой, сколько ни пей, вина не убавляется… Всё из комитатской казны.

— Поумеренней в выражениях! Всерьёз вас призываю, — привстал молодой представитель власти на носки. — Не скрыли ли вы от нас кого? Отвечайте.

— Парочку душ для ада не утаил ли, попросту говоря? Да нет, братец, я с чёртом не вожусь; сам пусть души ловит, коли умеет.

— Я мандат имею к присяге вас привести.

— Оставьте мандат свой в покое. Ступайте лучше, отмéряйте на восемьдесят форинтов овса из амбара — заместо штрафа: присягать я не буду.

— Не будете?

— Не буду. Ругнуться могу, если пожелаете. Такую забранку загну, хоть на полчаса — и не повторюсь.

— Дайте честное слово, сударь, — вмешался опять улыбчивый заседатель, — что некрещёных среди ваших дворовых, кроме отпускаемых, больше не имеется.

— Что ж, даю: «среди дворовых» у меня их и духу нет.

Только с этой оговоркой, именуемой иначе «mentalis reservata»,[54] честное слово Топанди могло ещё худо-бедно сойти с рук. Ибо та цыганка, которую в шестилетнем возрасте купил он в таборе за две серебряные монетки и молочного поросёнка, ныне, девять лет спустя, к дворне уже не принадлежала, а принимала гостей во главе стола. И по сю пору имя ещё носила своё, языческое, полученное в тростниковых кущах, парусиновых хоромах. До сих пор её звали Ципра.

Её-то и отлучил-таки безбожник от святого крещения.

— Есть ещё у досточтимого комитата претензии ко мне?

— Да, есть. Вам мало того, что своё ближайшее окружение в язычество совращаете, вы ещё другим, кто благочестивых чувств не скрывают — даже публично их изъявляют, — осмеливаетесь скандальные препятствия чинить в этом их богоугодном усердии.

— Кому же это, например?

— А вот напротив вас усадьба Яноша Непомука Шарвёльди. Очень набожный, праведной жизни человек.

— По-моему, совсем наоборот: кто столько молится, значит, немало нагрешил.

— Ну, это не вам судить. В наш равнодушный век и то уже благо, что человек, чтя религию, не боится это показать, и закон обязан взять его под защиту.

— И каким же образом скандализовал я этого почтенного господина?

— У господина Шарвёльди на фасаде был маслом нарисован святой Непомук, а перед ним, на том же медном листе — сам он, коленопреклонённый.

— Знаю. Видел.

— И у святого Непомука из уст исходило благосклонное речение, писанное сжатым латинским слогом: «Mi fili, ego nunquam deseram».[55]

— Тоже знаю, читал.

— А перед изображением была железная решётка, которая прикрывала нишу от кощунственных рук.

— Что ж, неплохо придумано.

— И вот однажды утром, после ночной грозы, латинская надпись, ко всеобщему удивлению, исчезла, а вместо неё появилась другая: «Отыди от меня, старый лицемер!»

— А я-то тут при чём, если святой переменил к нему отношение.

— Очень даже при том! Привлечённый к ответу живописец, который изготовил картину, сознался в получении от вас (это письменно удостоверено) некоей суммы денег, дабы нанести последнюю надпись масляной краской, а латинскую, поверх неё, — акварельной, с тем чтобы первый же ливень её смыл и муж достойный и благоусердный был прегнусным образом в собственном доме выставлен на посмешище. Можете мне поверить, сударь: закон подобные проделки не оставляет безнаказанными.

— Я вообще верить не имею привычки.

— Однако ж придётся, помимо прочего, поверить, что вы приговариваетесь, во-первых, к штрафу за публичное бесчестие, а во-вторых — к возмещению издержек, кои повлекло снятие, исправление и последующее водворение изображения на место со всем потребным для того ремонтом.

— А где хотя бы адвокат истца, и звания нет никакого адвоката.

— Истец предоставил суду употребить причитающиеся с него издержки на благотворительные цели.

— Ладно. Можете и мои амбары взломать.

— Нет уж, — вставил заседатель. — Из регалий[56] удержим, как поступят, и весь сказ.

— Слушай, братец, — со смехом обратился Топанди к исправнику, — уж ты-то, конечно, веришь во всё, что в Библии написано?

— Я правоверный христианин.

— Ну так позволь на веру твою сослаться. Там в одном месте говорится, что незримая рука начертала в покоях короля-нехристя — Валтасара, что ли, ежели не врут: «мене, текел, фарес». Почему же и эти слова не могла начертать? А смыл ливень эту латынь — так с него и спрашивайте. Не моя вина.

— Всё это весьма веские доводы, вам бы на суде их привести, куда вас вызывали. Могли бы и в септемвриальную курию[57] обратиться с апелляцией; но уж, коли не явились, придётся теперь платиться за свою строптивость.

— Ладно уж. Платиться так платиться. Но славная всё-таки была шутка, а?

— Мы и до остальных ваших «шуток» скоро доберёмся.

— Не исчерпан ещё, значит, список прегрешений?

— Им и конца не будет, если посерьёзней разобраться. Главное обвинение против вас — это поругание святых мест.

— Святых мест? Поругание? Да я сорок лет к колокольне близко не подходил.

— Вы в святой некогда обители пьяные дебоши устраиваете.

— Ах, вон что! Позвольте, однако; не будем смешивать. Святое место святому месту рознь. Вы про красносутанников,[58] про их бывший монастырь? Так монастырь же — не храм. Ещё покойный государь-император, Иосиф, выселил их оттуда, а земли на продажу определил, вместе со всеми постройками. И ко мне с тех торгов сад их попал. Был я там, набивал цену — он и остался за мной. Строения — да, тоже были, но чтобы церковь… не знаю. И как её узнаешь, если к тому времени всё, что можно, оттуда повыносили, мне одни стены достались? И в сервитусе[59] никак не было оговорено, какое употребление сделать из этих зданий. Да и другие вон с ними особо не церемонятся. В Мариаэйхе есть один монастырь, так там владелец нынешний, шваб, к которому эти святые стены перешли, сеносушилку устроил на месте алтаря, а на хорах кукурузу держит. А на Дунае в одном городке сама казна под больницу приспособила быв монастырь.

— Это всё не оправдание. Если крестьянин-шваб там же молитву творит, где и прежде её к господу воссылали, это не кощунство. И казна богоугодное дело совершает, врачуя телесные недуги, где раньше облегчались страдания душевные. Вы же доставшиеся стены рисунками непотребными расписали.

— Позвольте, позвольте. Это всё классика литературная. Иллюстрации к стихотворениям Беранже и Лафонтена «Мой священник», «Ключи рая», «Наплечник», «Каталонские францисканцы» et cetera. Предмет самый невинный.

— Знаю. Сам в подлиннике читал. Так вот, рисунки эти можете в комнате своей развешивать, а со стен — четыре каменщика присланы со мной соскрести их по решению суда.

— Это что же? Икономахия[60] самая настоящая! — вскричал Топанди со смехом, донельзя довольный, что весь комитат перебудоражил своими выходками. — Иконоборцы вы! Покусители!

— И продолжим наши покушения! — подтвердил исправник. — В том месте был ещё склеп. Во что вы склеп превратили?

— Склеп? Как стоял, так и стоит.

— А в нём что?

— Что в склепе бывает: блаженной памяти покойнички в домовинах лубяных почивают, воскресения своего дожидаются.

Исправник помолчал с сомнением на лице, не зная, верить или нет.

— А разве вы не устраиваете там вакханалии с беспутными вашими приятелями?

— Заявляю протест против слова «вакханалии».

— Верно! Не то слово. Посильней надо, побеспощадней заклеймить этот ваш кощунственный крёстный ход, когда, бесстыдно разоблачась, вы с жарким на вертеле и с глумливыми песнопения ми вроде: «Да воскреснет из жареных…» — или: «Бубновая дам возрадуйся…» — шествуете ватагой из усадьбы до монастыря.

— Выходит, власти очень на меня прогневались, коли кощунство усматривают в том, что компания друзей, развеселясь, раздевается в летнюю жару. А что до песен, поименованных вами глумливыми, текст их — самый невинный, хоть сейчас в печать, а мелодия и того благопристойней.

— В том и профанация, что вы на божественные мотивы вульгарные куплеты распеваете. Скажете, не поношение — молитвенно игральные карты восславлять? А зачем в склеп, если у вас весёлое настроение?

— А это, видите ли, на небольшой помин.

— На помин столетних вин! — ввернул заседатель.

— На тот самый, — засмеялся атеист.

— Как? Что? — вспылил исправник, только теперь отгадав смысл затейливого иносказания о лубяных домовинах. — Это, значит, винный погреб у вас?

— Он самый. И лучше погребка у меня не бывало до сих пор.

— А покойники?.. А домовины?..

— Домовины добрые, вместительные, пузатые, по двадцать пять ако[61] каждая. Идёмте, отведаемте: не пожалеете.

Вот когда исправник пришёл уже в настоящую ярость. И ярость придала ему силу поистине львиную, позволив на сей раз самому вырвать руку у самочинствующего наглеца.

— Довольно я с вами миндальничал! Имейте в виду: вы перед лицом закона, и прекратите это панибратство! Подайте ключи от монастыря, я должен прибрать осквернённое место.

— Извольте двери взломать.

— Что же вам, замкá не жалко? — вступился заседатель.

— Ну, ладно. Только обещайте хоть из одной бочки отведать — вот столечко, по напёрсточку, тогда отопру. Потому что я ни одной двери под монастырским титлом не открою, а в честном звании погребка — пожалуйста, да ещё угощу.

Заседатель потянул исправника за полу: дескать, иногда разумней уступить, строгость тоже имеет свои пределы.

— Хорошо, господин заседатель отведает, а я не пью.

Топанди шепнул что-то гайдуку, и тот поспешно удалился.

— Ну, видите, уважаемый, сладились всё-таки в конце концов, теперь ещё только счетец бы, сколько там с меня причитается за то, что монахов обидел?

— Вот, всё подсчитано; судебная процедура — двести форинтов да издержки — три форинта тридцать крейцеров.

(Дело было тридцать лет назад.)

— А дальше?

— Дальше — убытки, причинённые вашей неявкой, и расходы на поездку сюда: услуги, подстава; каменщикам плата проездная и подённая. Итого следует с вас двести сорок три форинта сорок крейцеров.

— Сумма изрядная, ну да как-нибудь наберём. — И Топанди за две ручки вытащил из комода ящик, поднёс его к большому ореховому столу и поставил прямо перед представителями исполнительной власти. — Вот!

Достойные представители, отпрянув было, разразились смехом.

Ящик полон был всяких… и не подберёшь сразу определения всяких, в самом прямом значении слова, бумаг и бумажек. Было там множество старых, выпущенных до девальвации, и позднейших, ещё имевших хождение, ассигнаций: узких, черноватых, рыжеватых; засаленных игральных карт: французских, швейцарских и венгерских, для тарока;[62] кипа театральных и ярмарочных афишек, этих дешёвых плодов площадного остроумия: портняжка верхом на козе чёрт, уволакивающий потаскушку; «диплом» молодожёна-подкаблучника с изображением мужа, стоящего на коленях перед женой, которая колотит его метлой; литографированный портрет длинноусого нюрнбергского бургомистра; груда конвертов; ещё целая пачка денег. И всё это перемешано, перебуровлено до невероятия сообразно тому, когда что нашаривалось, отыскивалось и извлекалось: колода карт или картинка, позабавить собутыльников, или казначейский билет — уплатить какой-нибудь досадный неотложный должок.

Ящик этот служил Топанди сберегательной кассой.

Золотые и серебряные деньги он тратил, бумажные же, если нельзя было не принять, запихивал туда вместе с картами, глупыми картинками, театральными программками, вытаскивая свою умножавшуюся год от года коллекцию на свет божий, лишь когда навязывались какие-нибудь непрошеные гости вроде наших экзекуторов.

— Извольте, сделайте одолжение.

— Что? — вскинулся исправник. — В этой куче копаться, разбираться, где тут деньги, где что?

— Да я и сам-то не очень разбираюсь, какие ещё ходят, какие изъяты из обращения. Ну да правда ваша: моё дело платить, ваше — получать.

И Топанди зачерпнул горсть своих сокровищ; что захватил в кулак, из того и стал выбирать.

— Эта годится, эта не пойдёт. Эта бумажка ещё новая, эта порвана, долой её. А ну, посмотрим, что там на лицевой стороне? Это вот пять форинтов, это десять. Это трефовый валет.

Не обошлось без небольшого препирательства: ответчик хотел было и этикетку от шампанского заместо десяти форинтов подложить в общую кучу.

Чиновники воспротивились.

— Как? Это вам не деньги? По-моему, самые настоящие деньги. Видите: десять. Французский банковый билет. Вот и подпись: Клико.[63] Берите, берите.

Потом принялся объяснять какую-то карикатуру, прикидывая, за сколько она пойдёт: ему, мол, немалых денег стоила.

Пришлось заседателю опять вмешаться, иначе «взыскание» затянулось бы до завтрашнего вечера. Уверенной рукой знатока Буцкаи мало-помалу выудил из ящика все двести сорок три форинта.

— Воды нельзя ли, руки помыть, — попросил он, испытывая от той работы такое чувство, будто сорную пшеницу перебирал.

— Ха-ха, в точности Понтий Пилат! — с издёвкой воскликнул Топанди. Будет, всё будет сейчас. С официальной стороной покончено, больше мы уже не incattus[64] и не legale testimonium, а хозяин и гости.

— Боже упаси! — пятясь к дверям, запротестовал исправник. — Мы тут не в гостях. Не намерены долее обременять вас своим присутствием.

Обременять? — рассмеялся получивший отпущение. — Так вы думаете, это бремя для меня? Наоборот, наслаждение — и самое утончённое! Комитатскую управу эдак разозлить! За это и тысячи форинтов не жалко. Экзекуция! Стража вооружённая! Рисунки крамольные, подлежащие изничтожению! Еретические песни! Вот это штука. Год целый будет чему потешаться. И ещё потешней фортель выкину, вот увидите, любезные, — такое удумаю, что батальон солдат за мной пришлют, в железах к комитатской ратуше доставят, за решётку упрячут тюремную! Ха-ха-ха! Провалиться мне на этом месте, если не удумаю! Пускай на годок-другой в кутузку посадят. Под стражей буду в ратушу ходить, дрова пилить во дворе, сапоги ваксить вице-губернатору! Вот мысль! И помирать не надо.

Тем временем явился гайдук, посланный за водой, а из противоположной двери — другой, возгласив со всем возможным радушием:

— Госпожа просит пожаловать к столу, перекусить.

Исправник с недоумением поглядел на заседателя, но тот, пряча улыбку, отворотился руки помыть.

— Как, вы женаты? — осведомился он тогда у Топанди.

— О нет. Не жена это, — ответствовал тот. — Сестра.

— Но мы уже званы к соседу вашему на обед.

— К Шарвёльди? Это не беда. Идучи к нему обедать, не мешает вперёд у меня позавтракать. Вдобавок ваше обещание отведать вина. Для меня это conditio sine qua non;[65] обещанное должно быть выполнено. И потом, долг вежливости: разве может человек воспитанный даме отказать?

Последний довод оказался решающим. Даме нельзя не покориться, даже если располагаешь вооружённой силой. Такое настояние обязывает уступить.

И господин исправник стерпел третье посягательство на свою особу, позволив увлечь себя под руку в столовую.

Топанди громогласно отдал гайдукам приказание позаботиться о каменщиках и стражниках, накормить-напоить их честь по чести.

— Нет, позвольте, — предупредил он возражения исправника, — Вы своё дело сделали, а этим славным ребятам ещё стены обскребать; все в краске, извёстке будут, сами подумайте. И стражам общественного порядка тоже незачем по моей милости страдать. Но вот и сестра.

В дверях напротив как раз показалась помянутая госпожа.

Ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. На молодой хозяйке дома было опрятное белое платье, по тогдашней моде — до пят и с кружевной отделкой понизу; талия перехвачена широкой розовой лентой. Лицо смугловато-бледное, но тем ярче — пухлые алые губы, обнажающие во время разговора ослепительные зубки: как жемчужная брошь на красном бархате. Густые брови почти смыкались на переносице, а живые чёрные глаза так и посверкивали из-под длинных ресниц: ни дать ни взять — тлеющие уголья, которые опалят вдруг нежданным огнём.

Исправника несколько удивило, что у Топанди такая юная сестра.

— Мои дорогие гости! — объявил тот, представляя слуг закона сестре.

— А, знаю! — защебетала она весело. — Вы со взысканием к его милости. И правильно, поделом ему. Вы ещё и не знаете, какие он тут бесчинства творит! Знали бы — давно приказали бы ему голову срубить.

Столь непринуждённое суждение о старшем брате в ещё большее удивление повергло исправника, однако же он занял назначенное ему место возле хозяйки.

Стол был уставлен мясом и вином.

Хозяйка занимала исправника беседой, подкладывая ему куски повкуснее. Хозяин же с заседателем молча потягивали вино: того угощать не требовалось.

— Этому человеку особое помещение в аду отведут, когда он туда попадёт, — говорила гостю юная хозяйка дома. — Заслужил, можете мне поверить. Сил моих больше нет его исправлять.

— И давно вы изволите в этом доме находиться? — полюбопытствовал тот.

— О, лет десять уже.

«Сколько же ей тогда может быть?» — размышлял гость, не находя удовлетворительного ответа.

— Ведь что он только делает, вы только подумайте! Недавно статую одного святого в виноградник поставил вместо пугала — и шляпу на него дырявую надел.

Исправник повернулся к виновнику происшествия, укоризненно качая головой. Опять добром не кончится, если узнает комитат.

— Молчи, сестричка, коли ничего не понимаешь. Это статуе Пилата со старой голгофы[66] здесь оставалась, — объяснил Топанди.

— Ну и что же, всё равно ведь святой! — возразила обладательница жгучих очей.

Исправник даже с места привскочил. Что за странное воспитание: не знать даже, кто такой Пилат.

Топанди же разразился безудержным хохотом. Потом, как бы желая рассудительным словом сгладить нанесённую этим неистовым смехом обиду, сказал смиренно:

— И будь ты даже права, разве не благоугодное дело — предоставить новую должность этому достойному мужу, смещённому со старой, и шляпой прикрыть от непогоды его обнажённую главу? И не пичкай ты господина исправника разными криминальными историями, угости лучше вот этой косулятиной, раз уж сам не решается взять.

Хозяйка так и сделала.

Пришлось господину исправнику подчиниться: во-первых, красивая женщина угощает, а во-вторых, всё и правда было удивительно вкусно. И от вина не удавалось уклониться: она сама подливала, сама чокалась, подавая пример — и единым духом опрокидывая искромётную влагу, точно воду. А вúна и в самом деле отличались отменным букетом и — крепостью. Но трудно было не поддаться чарам прекрасных глаз.

Запретный плод сладок. И господин исправник стократ в этом убедился, если за таковой плод почесть завтрак, который поглощаешь у безбожника, отбивая аппетит, потребный для обеда у богопослушного христианина.

Ибо закускам не предвиделось конца. За холодным мясом последовало свежезажаренное, а прекрасная юная хозяйка потчевала с такой сердечностью, что невозможно устоять.

— Ещё вот этой колбаски с майораном! Сама вчера вечером делала.

Исправник диву только давался. Как, её милость и это умеет?

— А ведь, глядя на эти ручки, и не подумаешь, что они не только вышивают, да на рояле играют, да странички с золотым обрезом перелистывают, — тут же заметил он, управясь с колбасой. — Не изволили, кстати, видеть последний пожоньский альманах?[67]

Топанди закатился при этом вопросе хохотом, да и заседатель прикрылся салфеткой, еле сдерживая смех. Исправник не мог взять в толк, что тут смешного.

— А, да, знаю. Очень славные песенки, — простодушно отозвалась хозяйка. — Могу спеть, если хотите.

Господин исправник слегка опешил, но, приписав этот ответ недоразумению, сказал, что с удовольствием послушает, если её милости угодно.

— Какую хотите: «Из города, из Вены» или «Венок розовый»?

— Обе хотим! — взял слово хозяин. — И ту ещё, самую новую пожоньскую песню, про зазнайку ворону, которая на крест взлетела. Только сначала перейдёмте к сестрице, а то в столовой вилки, тарелки гремят. Там и послушаем — под аккомпанемент нашего национального мадьярского фортепьяно. Доводилось вам венгерское фортепьяно слышать, господин исправник?

— Что-то не припомню.

— Ну! Непременно надо послушать. Это же чудо что такое! И играет сестрица замечательно.

Исправник предложил соседке руку, и общество перешло в смежаю комнату. Это были покои молодой хозяйки.

Убраны они были пышно и богато. Мебель красного и чёрного дерева с резными узорами и позолотой, высокие застеклённые шкафы, тяжёлые штофные драпри. Но богатая эта, нарядная обстановка всё же существенно отличалась от прочих, обычных дамских апартаментов.

В одном углу стоял ткацкий станок красного дерева с челноком, инкрустированным слоновой костью; на нём — неоконченная ткань с искусным замысловатым узором: птицами, цветами, мотыльками.

— Вот мой стол, здесь я вышиваю, — сказала юная хозяйка. — И скатерть в столовой, где мы завтракали, — тоже моя работа.

И впрямь воспитание необычное.

Возле стенки — прялка с колёсным приводом и другая, с педалью; на одной — льняная кудель, на другой — пук шёлка с воткнутыми в него веретеном из слоновой кости.

— А вот моя библиотека, — указала её владелица на шкафы.

За дверцами виднелись стройные ряды всевозможных банок и склянок. Внизу — экземпляры самые увесистые: маринады; особо, полкой выше — заготовленные на зиму огурцы, дальше, до самого потолка, — компоты из ягод и фруктов всех сортов в наиаккуратнейшем порядке. Увенчивал коллекцию ряд наливок, отсвечивавших каждая своим цветом.

— Роскошная библиотека! — вынес своё суждение заседатель, поскольку исправник затруднялся составить себе определённое мнение о даме, которая так именует подобное собрание.

Стянутые над альковом наподобие шатра тяжёлые брокатовые занавеси легко позволяли угадать их назначение.

— Это моя спальня, — приподняв их, с детской простотой подтвердила молодая хозяйка.

На полу — пёстрая циновка, и ничего больше.

Да, странное воспитание, очень странное.

Рядом с постелью стояла большая медная клетка.

— А это моя любимая птичка.

В клетке сидел большой чёрный петух. При появлении незнакомцев он встал, со встревоженным квохтаньем ероша перья и сердито потрясая алым гребешком.

— Мой старинный друг, и сторожит меня, и будит на заре, напоминая: пора вставать. — И хозяйка ласково просунула руку в клетку к сердитой птице, которая, умерив своё чудное клохтанье, сделала к ней несколько искательных шажков. — Когда я гуляю, он рядом ходит, как собачка.

При гостях чёрное чудовище лишь негромкими звуками давало знать, что замечает их присутствие. Но стоило появиться Топанди, как подняло настоящую военную тревогу, будто оповещая несметные стаи кур о приближении лисы.

— Ничего, сразу замолчит, как музыку услышит, — успокоила гостей его покровительница.

Посмотрим, однако же, что такое венгерское фортепиано!

Это были просто большие цимбалы, правда, в своём роде шедевр: из эбенового дерева с перламутровой инкрустацией и серебряными колками. Два положенные на струны молоточка с коралловыми рукоятками и вся подставка вплоть до мозаики разноцветного дерева на прочной деке — настоящее произведение искусства. А круглое, обтянутое красным бархатом сиденьице перед инструментом — на золочёных когтистых лапах.

И всё-таки как странно: дама, которая играет на цимбалах!

Тот самый инструмент с захудалой сельской окраины, который обычно таскают под мышкой, под рваным балахоном и ставят на трактирный стол или на опрокинутую бочку, куда деревенские парни небрежно кидают увесистые медяки — этот немудрящий инструмент здесь, среди мебели красного дерева! И сама хозяйка барской усадьбы собирается усесться за него, как за рояль, и унизанными драгоценностями пальчиками извлекать звуки из его жалких струн, наподобие какого-нибудь старика со всклокоченной бородой и отдающей прогорклой табачной вонью пустой трубкой во рту?

Да и сама игра на нём до того чудна, почти гротескна. Эти дёргающиеся наперебой руки, вовлекающие в своё движение плечи и голову. Совсем не то что фортепиано, где одних пальцев достаточно. С роялем пианист обращается, как барин с дитятей: через вежливых воспитателей; цимбалист же со своим инструментом на «ты».

Но юной хозяйке это очень шло.

Едва молоточки оказались у неё в руках и пробежались по тугим струнам, лицо её приняло совсем новое, незнакомое выражение. Перед тем было в нём, откровенно говоря, нечто простоватое; но тут оно одушевилось. Исполнительница была в своей стихии, была сама свобода, сама уверенность.

Две песенки она спела гостям. Обе относились к тем, что известны у нас под названием «пожоньских куплетов». Слагались они законоведами в кофейнях в те поры, когда ещё заседало сословное собрание — и молодые люди были побойчее.

Одна — на красивый грустный мотив: «Как из города, из Вены подуло, ветром северным потянуло». Кончается она тем, что даже вода в Дунае стала горькой до слёз, которые отцы отечества «льют да льют, проливают», так как в депутаты всё «не тех, ой не тех выбирают».

Патриоты наших дней поскупее на слёзы, но тогда многие, очень многие пригорюнивались за этой песней.

Другая, «Венок розовый, терновый», тоже была очень мелодична. Текст же изобиловал разными алтарями, ангелами, венками свободы и прочими мифологическими аксессуарами.

Струны под руками юной исполнительницы звенели так сладко, песни лились из уст столь пылко, будто её самое эти цветы пиитического красноречия радовали и печалили больше всех.

Спела она и ещё один пожоньский куплет, уже сатирического содержания; но его саркастическое жало было нацелено на злобу дня столь частную и личную, что ныне едва ли кто объяснит, в чём соль намёков на взлетевшую на крест ворону и на скакуна, впряжённого в телегу.[68]

Топанди страшно нравился этот куплет, относимый им, видимо, к попам, и он попросил повторить его, страшно довольный тем, как хитроумно упрятана насмешка, понятная одним посвящённым.

Исправник был совершенно очарован немудрёным инструментом. Никогда не думалось ему, что владеть им можно так виртуозно.

— Но скажите, ваша милость, где же вы играть на нём научились? — спросил он, не в силах долее скрывать своего изумления.

При этих словах её милость расхохоталась так, что, не удержись она ногами за цимбал, тут же опрокинулась навзничь вместе с сиденьем. Но волосы её, уложенные по моде тех времён в причёску à la girafe[69] не удержались и, увлекая за собой черепаховый гребень, двумя витыми змеями цвета воронова крыла соскользнули до самого пола.

Перестав смеяться, молодая хозяйка попыталась было опять укрепить их гребнем, но они никак не желали повиноваться. Тогда она просто наскоро свернула их, заколов веретеном. Великолепней венец трудно и вообразить!

И, желая загладить свою необузданную весёлость, опять взялась за молоточки, принявшись наигрывать какую-то песню без слов.

То была не какая-нибудь заимствованная мелодия, вариации на известную тему, а словно безымянная мечта, необрамлённая картина, необозримый пейзаж. Будто кто-то повёл рассказ — полушутливо, но совсем о нешуточном, а очень серьёзном и навсегда, безвозвратно ушедшем; о том заветном, чего не выразить ни словом, ни голосом, а можно вверить лишь струнам, которые передадут потомкам печальную повесть. Это была песня нищего, отрицающего своё королевское происхождение, песня бродяги, отвергающего свою родину, но хранящего память о ней; память, разлитую во всех звуках, но смутную, не внятную никому, даже самому играющему: только душой можно чуять её и грустить, грустить. Это было как степной ветер, неведомо куда и откуда несущийся; как летучее облачко, возникающее и тающее. Бескрайняя, бесцельная, безотчётная тоска… Даль безлюдная, бесплодная, бездорожная… Манящая миражами.

Господин исправник готов был слушать хоть до вечера, позабыв обо всяких обязательных обедах, не верни его к действительности Топанди своим скептическим замечанием: вот, мол, стальные струны, а души в них побольше, чем в двуногих созданиях, почитающих себя образом и подобием божиим.

Это сразу ему напомнило, что он в доме всеотрицателя.

Да и полуденный благовест раздался, а одновременно, захлопав крыльями, издал свой протяжный клич чёрный петух, будто страж на башне, который вслед за набатным колоколом звуком трубы предупреждает жителей об опасности.

Задумчиво-меланхолическое выражение тотчас сбежало с лица хозяйки.

— Красивая песня, правда? — сложив молоточки и вскочив со своего круглого сиденья, спросила она с живой непосредственностью.

— Правда. Что это за песня?

— Тс-с! Нельзя, не скажу.

Заседателю пришлось напомнить, что уже пора, ещё одно «развлечение» ждёт их.

Все четверо засмеялись.

— Весьма сожалею, что имел удовольствие познакомиться в обстоятельствах столь невыгодных, — обратился на прощанье молодой служитель закона к хозяину, обмениваясь с ним рукопожатием.

— А я рад, что познакомились, честь имею, до свидания; то есть до следующей экзекуции.

Исправник поворотился к хозяйке, поблагодарив за тёплый приём и потянувшись было ручку поцеловать её милости. Но та, предупредив его движение, сама обняла его за шею и так крепко расцеловала в обе щеки, что всякий бы позавидовал.

Но господина исправника скорее напугала, нежели обрадовала эта неожиданность. Нет, право же, чудные, совсем диковинные повадки у её милости. Неловко откланялся он, сам не помня, как выбрался из дома. Правда, и вино с непривычки в голову ударило.

К жилищу Шарвёльди дорога от усадьбы Топанди проходила через большое, обнесённое изгородью клеверное поле.

До ограды заседатель кое-как довёл своего коллегу, поддерживая под локоть. Но за воротами остановился.

— Дальше извольте одни, я маленько приотстану — высмеяться надо, потом догоню.

С этими словами почтенный заседатель сел на траву и, схватясь за живот, принялся хохотать во всё горло, повалясь в конце концов ничком и дрыгая ногами от хохота.

«Ну, кажется, перепил, — озабоченно подумал молодой чиновник, — как я теперь покажусь с ним, пьяным, у человека такого благочестивого?»

Однако, отдав дань природе, каковая с магнетической силой понуждает облегчать душу смехом, изливая полнящее нас весёлое настроение, Буцкаи встал, отряхнул сюртук и объявил с самой что ни на есть серьёзной миной:

— Ну, теперь пошли.

В отличие от обычных сельских усадеб, где ворота круглые сутки распахнуты настежь, самое большее два-три волкодава слоняются по двору — и то лишь чтобы в знак приязни оставить на одежде гостя следы своих грязных лап, — дом Шарвёльди окружала каменная стена, как в городе, утыканная вдобавок поверху железными штырями, и калитка ворот всегда была на запоре. Сверх того — вещь в деревне совсем неслыханная! — она была снабжена звонком.

Чиновные господа звонились добрых четверть часа, заседатель ворчать уж начал, как вдруг послышались шаркающие шаги, и сиплый, надсаженный женский голос стал спрашивать:

— Ну? Кто такие?

— Мы.

— Кто «мы»?

— Гости.

— Что ещё за гости?

— Исправник с заседателем.

Засов, словно нехотя, отодвинулся, и на пороге показалась женщина, несколько, что называется, перезрелого возраста. На ней был грязновато-белый фартук, из-под которого высовывался синий — кухонный, а из-под него — ещё третий, пёстрый. За ней, видно, водилась слабость все грязные фартуки навязывать на себя.

— Добрый день, Бориш! — на правах знакомого приветствовал её заседатель. — А мы уж думали, пускать не хотите.

— Прошу прощения, слышала я звонок, но отойти не могла, рыба у меня на сковородке. И потом, столько всякого подозрительного сброда шляется: и бродяги, и попрошайки, и «бедные путешественники» — «arme Reisende»; вот и приходится дом на запоре держать, выспрашивать, кто да кто.

— Ладно, Боришка, дорогая, идите уж, присматривайте за рыбой, чтобы не пережарилась, сами как-нибудь барина отыщем. Что он, кончил молитву-то?

— Да уж другую начал. Звон-то — заупокойный, а он не преминет за душу усопшего помолиться. Вы уж ему не мешайте, сделайте милость, а то перебьёте — на целый день хватит воркотни.

Бориш проводила гостей в большую залу, служившую столовой, судя по накрытому столу. Не будь его, можно было бы принять комнату за какую-нибудь молельню, столько было кругом развешано ликов святых, коих предпочитают чтить посредством этих внешних знаков внимания, вместо того чтобы внутренне до них возвыситься.

Впрочем, и в таком почитании много истинно возвышенного! Изображение изнемогающего под своей крёстной ношей Христа в комнате несчастной вдовы; mater dolorosa[70] в жилище осиротевшей матери; горельеф пречистой девы, белоснежный, как её беспорочная душа, над девичьим изголовьем; агнец, Иоанн Креститель или младенец Иисус на картине, которую кладёт рядом с собой на подушку ребёнок, засыпая безмятежным сном, — всё это само по себе трогательно и достойно уважения. Святы и чисты побуждающие к этому воспоминания — и неподдельное благоговение, которое заставляет преклонять колена, тоже чувство святое и высокое. Но сколь же отвратительно тщеславие фарисея, который обвешивается изображениями святых только затем, чтобы люди видели!

Шарвёльди долго заставил себя ждать, но гости были люди терпеливые.

Появлению его предшествовал громкий звонок, которым обычно давалось знать на кухню, что можно подавать кушанья. Вслед за тем вошёл и сам хозяин.

Это был сухощавый человек, тонкий и длинный, как палка, с такой крохотной головкой наверху, что невольно приходилось усомниться: а для того ли она ему служит, к чему предназначена у других? Гладко выбритое лицо, не позволявшее с уверенностью судить о возрасте, жёлтые щёки с коричневато-рыжеватыми пятнышками, поджатые губы и подбородок с кулачок. Зато нос непомерно большой и отталкивающе крючковатый.

Он приветливо поздоровался с гостями, сопроводив рукопожатие словами, что господина заседателя давно имеет счастье знать, а господина исправника особенно рад приветствовать впервые. Несмотря на эти любезности, лицо его, однако, сохраняло полную неподвижность.

Исправник, казалось, принял обет молчания, и всё бремя разговора легло на заседателя.

— Экзекуция прошла благополучно.

Начало для беседы было, во всяком случае, избрано самое подходящее.

— Очень, очень сожалею, что дошло до этого. Я ведь люблю и уважаю Топанди, хотя и терплю от него беспрерывные гонения. Искреннейшее моё желание — обратить его. Достойнейший, отличнейший был бы христианин. И не стыжусь признаться в своём великом промахе: что привлёк сего мужа к ответу за поношение. Каюсь, каюсь в этом моём проступке. Ибо ударившему тебя по правой щеке подставь и левую! Вот как надобно поступать.

— Ну, тогда правосудию нечем было бы и заниматься.

— Сознаюсь, что очень рад был, когда вы нынче утром со взысканием явились. Душа возликовала при мысли: вот, неприятель повержен, лежит у ног моих. Корчась, тщетно пытается впиться в пяту закона, поправшую его. Да, возрадовался; но радость сия была греховна, ибо падших должно любить. Верующий да не радуется беде ближнего своего. Мой грех, и мне надлежит его искупить.

«Верни ему равную сумму, вот тебе и искупление самое простейшее», — подумалось заседателю.

— Посему наложил я на себя покаяние, — объявил Шарвёльди, сокрушённо склоняя голову. — Я всегда, впадая во грех, налагаю кару на себя. Однодневный пост да будет теперешним моим наказанием. Буду с вами сидеть за одним столом, но пищи не вкушать, смотреть — но в рот не брать ни кусочка.

«Ничего себе! — подумал ошеломлённый заседатель. — Этот поститься собирается, мы у соседа набили животы — будем сидеть, глазами хлопать, тоже не притронемся толком ни к чему. Да Бориш в шею вытолкает нас отсюда после этого!»

— У господина исправника голова, по всей вероятности, разболелась от выполнения тяжкого служебного долга? — предположил Шарвёльди, ища приличествующего объяснения его молчанию.

— По всей вероятности, — заверил заседатель.

Юный чиновник и впрямь расположен был скорее соснуть, чем пообедать. Бывают люди, столь счастливо устроенные, что их после одного-двух стаканов вина сразу клонит в сон, и бодрствовать для них в такие минуты — пытка, изощрённей которой не выдумать даже китайцам.

— Должность, много сил отнимающая, — подкрепил высказанное предположение Шарвёльди. — Усердие, рачительность, они рано изнашивают человека. И не находят признания на этом свете. Но сполна вознаграждаются на том, надо полагать.

— Я бы вот что предложил, — молвил заседатель. — Пока там команда очистит стены и с коляской вернётся, господину исправнику в самый раз бы прилечь да отдохнуть!

— Сон — дар божий, — благочестиво подымая очи, изрёк хозяин. — Мы против высшей воли погрешим, лишив ближнего этого благодеяния. Пожалуйста, вон кушетка, устраивайтесь поудобней.

Довольно трудная это была задача — устроиться удобно на плетёном лежаке с ручками, который хозяин отрекомендовал «кушеткой». Как видно, и он служил тут аскезе и умерщвлению плоти. Исправник, однако, улёгся, пробормотал какое-то извинение и тут же уснул. И во сне увидел того же заседателя и себя самого за накрытым столом, те же картинки из Священного писания кругом — но все перевёрнутые лицом к стене. Хозяин же… хозяин вверх ногами свисал с потолка на том самом месте, где перед тем была двенадцатирожковая люстра.

Чёрт знает, что за сон!

На деле хозяин с гостем сидели по обоим концам длинного стола, друг напротив друга, ибо так уж заблагорассудилось накрыть сударыне Борче.[71] И поскольку исправниково место осталось пустовать, они по дальности расстояния, угощая, никак не могли дотянуться один до другого.

Дверь наконец отворилась — с таким затейливым скрипом, будто кто-то запищал, умоляя впустить, — и Борча с суповой миской появилась на пороге.

Заседателю ничего не оставалось, как пойти на жертву ради чести мундира: пообедать в этот день дважды. Он полагал, что справится с такой задачей.

Однако же не сумел.

Есть одна национальная мадьярская особенность, поэтами ещё не воспетая. Не принимает наш желудок некоторых блюд, не хочет принимать.

Это чисто венгерское, родное; иностранцу этого не понять.

Одной нашей политической знаменитости поставлено было Я упрёк, что в первой же своей инаугуральной речи в сословном собрании приплёл он некстати… шпинат. Было же это как раз очень кстати в качестве довода «super eo»:[72] что рóдина нам всего дороже.

И жаль, что Верешмарти, призывавший мадьяра: «Другой отчизны не ищи и смертный час тут встреть»,[73] не прибавил для вящей убедительности (думая, наверно: и так, мол, все знают): потому что за границей везде жарят на масле.[74]

Мадьярский желудок не выносит масла. Мадьяра мутит, воротит от него, от масла он может заболеть — и при одном упоминании о нём обращается в бегство. И если какая-нибудь зловредная, злонамеренная хозяйка коварно проведёт его, скормив ему что-либо сготовленное на масле, он сочтёт это покушением на свою жизнь и никогда больше не сядет за стол к подлой отравительнице.

Сделайте его за рубежом каким угодно вельможей, всё равно он будет рваться домой из тех проклятущих, провонявших маслом краёв, а не сможет уехать — захиреет, зачахнет, потомства не сможет производить, как под северным небом камелеопард. Там, на чужбине, все и каждый готовят только на масле, животном или растительном, а потому: «В беде иль в счастье должен ты здесь жить и умереть».[75]

И почтенный заседатель тоже был исконно венгерского склада человек. Едва почуял он, что раковый суп сдобрен маслом, как тотчас отложил ложку и заявил, что раков не ест. Узнавши, что раки — не что иное, как обитающие в воде членистоногие, и с тех пор, как в Неметчине ещё и общество создано для повсеместного распространения этого деликатеса, он-де с подозрением относится к тварям, столь полюбившимся ретроградам.

— Ну, значит, уносите суп, Борча, — сказал хозяин со вздохом.

И сам-то не полакомишься, уж коли взялся поститься во искупление грехов.

Борча с недовольным ворчаньем унесла.

И не удивительно. Представьте себе хозяйку, чья амбиция, утешение, всё царство — кухня и которой первое же блюдо приходится уносить даже неиспробованным.

Но и второе постигла та же участь. А были это крутые яйца с сардинками.

И господин заседатель принялся честью своею клясться, что у него дед от сардин помер — и у всех женских представительниц семейства корчи делаются от одного их запаха. И сам он готов лучше кита целого съесть, чем хоть одну сардинку.

— Отнесите, Борча. Не будем это есть.

Борча начинала уже помаленьку закипать: дескать, что же это за безобразие, от такого блюда нос воротить, вкуснее в отцовском доме не едали; наковыряли только, ну чистые свиньи. Это последнее, впрочем, заглушил уже визг закрывавшейся двери. Зато на кухне разыгралась целая баталия со служанками: тарелки загремели, кастрюли зазвякали — всё честь по чести.

Засим прибыло нечто овощное, вроде варёной капусты, обвалянной в сухарях.

От этого блюда заседатель ещё в бытность школяром так занедужил, что с той поры старался обходить его подальше, даже касаться почитая смертельным риском.

Тут уж хозяйка не утерпела.

— Говорила я вам постного сегодня не готовить, — напустилась она на Шарвёльди. — Не говорила, скажете? Думаете, все такие богобоязненные, все пост по пятницам блюдут? Пожалуйста, вот вам: только меня перед гостями осрамили, опозорили.

— Тоже мне зачтётся, к моему сопричислится покаянию, — смиренно отозвался тот.

— Да подите вы с вашим покаянием. Мне важней, что про меня у Топанди наплетут. Дуреете вы просто день ото дня, и больше ничего.

— Продолжай, добрая женщина, досказывай, что у тебя на языке. И тебя мне в наказание послало небо.

Но бедная женщина удалилась, хлопнув дверью и глотая слёзы в бессильном ожесточении.

«Будь что будет, но следующее блюдо непременно съем, — мысленно пообещался заседатель. — Не отрава же».

Но явилось нечто похуже отравы: рыба.

Ибо надо сказать: всякий раз, отведавши рыбы, господин заседатель всерьёз заболевал. На сей счёт мы даже медицинское заключение можем представить. И к рыбе он не притронулся бы, хоть кипятком его шпарь.

На этот раз хозяйка промолчала, дойдя до предпоследней стадии в своём гневе. Ибо, как известно, предпоследняя стадия — это когда женщина словно дара речи лишается: не говорит, не отвечает. Какова последняя стадия, мы узнаем немного позже.

Заседатель решил было, что пронесло, и с самым непритворным благодушием попросил у Бориш чашечку кофе для себя и для господина исправника.

Та вышла, не проронив ни слова. Шарвёльди же достал кофеварку, которой никому не доверял, и к возвращению Борчи сам сварил кофе на спиртовке.

Исправнику снилось как раз, что свисающий с потолка человек поворачивает к нему голову со словами: «Пожалуйста, чашечку кофе». С каким же облегчением убедился он, привскочив на кушетке, что хозяин вовсе не висит заместо люстры, а сидит себе на стуле и въявь предлагает ему чашку кофе. Молодой человек поспешил к нему подсесть, чтобы окончательно стряхнуть с себя сон. Заседатель тоже налил себе кофейку.

Тут-то и вернулась сударыня Борча с полной миской ленивых вареников.

Писатели любой страны — горячие патриоты своих национальных блюд. Почему же сразу нелицемерно не оговориться, рискуя даже не потрафить нашим недоброжелателям: есть вопрос, в котором все верные своей родине и её истории мадьяры единодушны — как традиционалисты-консерваторы, так и демократы-центристы. А именно: венгерские ленивые вареники немыслимы, невообразимы без шкварок; это — conditio sine qua non, всенепременнейшее условие. И ещё вовсе не значит его соблюсти, поджарив шкварки на масле. Это не меньшее попрание наших коренных обычаев, идущее вразрез со всем нашим душевным складом.

Так что в данном случае имело место двойное посягательство, дававшее все основания для афронта.

Борча меж тем была сама любезность, сама приветливость (вернейшие признаки того, что женский гнев вступил в грозную последнюю стадию).

Видеть перед собой улыбающуюся даму с миской вареников, слышать вежливые слова: «Откушайте, прошу вас», точно зная, что ты на волосок от катастрофы, что миг один — и вареники полетят тебе в лицо… Это поистине ужасно.

Заседатель покрылся холодным потом.

— Но уж это должно вам по вкусу прийтись. Ленивые вареники.

— Вижу, милая, что вареники, вижу, — приговаривал заседатель, не зная, как быть, куда деваться. — Да только в роду у нас никто ещё не лакомился варениками — после кофе.

Заседатель даже зажмурился в ожидании громового удара. Но — чудо из чудес! — катастрофы, казалось бы неминуемой, не последовало.

Нашёлся другой предмет, который отвёл, притянул гром и молнию к себе.

Усевшийся за стол исправник не успел ещё пригубить своего кофе, только что положив в него сахару; у него, значит, не было предлога отказаться.

— Откушайте… Прошу…

У исправника волосы дыбом встали от этого требовательного взгляда. Выбора не было: или самому варениками подавиться, или это стоящее перед ним апокалиптическое чудовище его проглотит в наказание за грехи сотрапезников. Съесть… но это решительно невозможно. Хоть на плаху, хоть на костёр — кусок в глотку не лезет.

— Простите… тысяча извинений, сударыня, — пролепетал он, судорожно отодвигаясь вместе со стулом от разгневанной фурии, — но я так плохо чувствую себя, ничего есть не могу.

Тут и грянула буря.

Любезная хозяйка поставила миску на край стола и, уперев руки в боки, разразилась следующим монологом:

— Не можете? Ах, бедняжечки! Ну ещё бы. Накушались, поди, до отвалу там, насупротив, — у той цыганки.

Оба гостя едва не поперхнулись горячим кофе. Заседатель — от смеха, исправник — от страха ещё пущего.

И то сказать: страшна женская месть за причинённую обиду.

Добряк исправник почувствовал себя жалким школьником, избитым сверстниками, да ещё трусящим, как бы не узнали дома.

На его счастье, явился капрал, доложив, что приказ соскрести кощунственные рисунки исполнен и лошади поданы. Он, кстати, тоже сполна получил своё — на кухне, где Борча, расспрашивая про начальство, заодно и его отчитала: провалитесь вы, дескать, все в тартарары, и твою, видать, милость цыганочка подпоила, винищем так и разит.

Ох уж эта цыганочка!

Никогда ещё его благородие господин исправник не усаживался в коляску с бóльшим облегчением. Поскорее бы прочь, подальше от этого дома, от этих треклятых ланкадомбских усадеб.

Лишь когда коляска далеконько уже пылила по дороге, отважился он на вопрос:

— Что же, уважаемый, хозяйка та — и взаправду цыганка?

— Взаправду, ваша милость, взаправду!

— А как же это вы, уважаемый, мне даже не сказали?

— А вы, ваша милость, не спрашивали!

— Вот, значит, уважаемый, почему вы по траве-то со смеху катались?

— Поэтому, ваша милость, поэтому.

— Ну, что же, — вздохнул исправник тяжело, — жене моей хоть, по крайней мере, не говорите, что меня цыганка целовала.

V. Звериное логово

В те поры об урегулировании Тисы[76] не приходилось и мечтать, оно даже не вступило в стадию «pium desiderium», благих пожеланий. Равнину вокруг Ланкадомба, где простираются ныне свекловичные поля, пропахиваемые четырехрядными дисковыми боронами, покрывало ещё необозримое болото. Подходило оно прямо к Топанди под огороды, от которых отделялось широкой канавой. Сужаясь и виляя, терялась эта канава в густом камыше и в засушливые годы превращалась в подобие протоки, по которой сбегала в Тису болотная вода. В дождливое же и паводковое время вода, естественно, устремлялась в обратную сторону, вверх по тому же руслу.

Всё огромное болото до ближайшего села было владением Топанди и вместе с прилегающими изволоками составляло десять — двенадцать квадратных миль. После сильных морозов сюда ходили жать камыш, а лисьи и волчьи облавы подымали великое множество зверя. Охотники со всей округи с утра до вечера выслеживали по берегу лысух либо вдоль и поперёк бороздили болото в своих душегубках: что кому больше нравится. Всякой водоплавающей птицы стрелялось тогда невесть сколько, беспрепятственно и невозбранно.

Один из предков Топанди разрешил даже добывать здесь торф. Но теперешний владелец запретил этот вид отечественных промыслов, коим местность была совершенно обезображена. Возникшие же после добычи ямины ещё пуще заболотились, став смертельной угрозой и для двуногих, и для четвероногих.

Тем не менее прямо посередине болота высился громаднейший стог сена, различимый глазом и с террасы Топанди. Сметали его лет десять — двенадцать назад; на редкость сухое лето позволило тогда обкосить все, какие можно, кочки и бугры. Но зима выдалась мягкая, к стогу ни на телеге, ни на санях оказалось невозможно подобраться. С тех пор сено успело сопреть; с сопревшим с ним не стоило и возиться — так оно и осталось там, совсем побуревшее, а сверху поросшее даже мхом и травой.

— Гляньте-ка, видите этот стог? Наверняка кто-то облюбовал там себе пристанище, — говаривал Топанди собутыльникам-охотникам, глазевшим на примеченную ими гору сена. — Я часто там струйку дыма вижу по вечерам. Что ж, славное местечко, ничего не скажешь! И от дождя защита, и от стужи, и от жары. Сам бы там поселился с удовольствием!

Собутыльники, охотясь, несколько раз пытались подобраться к стогу, но безуспешно. Лодку не подпускал кочкарник, а кто отваживался на своих двоих пуститься через него, рано или поздно срывался, и спутникам лишь с большим трудом удавалось на верёвке вытянуть пострадавшего из бездонной пузырящейся мочажины.

В конце концов порешили не трогать скрывающегося там, в еле видной дали, среди выдр и волков, беглеца, одичалого отщепенца человеческого рода, раз уж сам он никого не обижает, не трогает. На том и успокоились.

Все даже среди бела дня обходили этот подозрительный стог. Что же это за смельчак, который не боялся туда наведываться и ночью?

Чьи шаги оглашали топкие мшистые просторы, когда месяц, окружённый предвещавшим дождь туманным ореолом, струил свой серебристый свет, придавая окрестностям жуткий, призрачный вид, и топь заволакивалась мглистой пеленой испарений; когда отсыпавшиеся днём болотные твари оживали и кваканьем, шипеньем, шорохом возвещали, что здесь — царство прели и смрада; когда выпи перекликались со своих тростниковых гнёзд, волки возносили к небу тоскливый вой, а месяц застилало облако, похожее на что-то ему шепчущее привидение, и трепет пробегал по камышу, и тишина наступала мёртвая, ещё более пугающая, чем всё таинственное ночное разноголосье?.. Чьи это шаги?..

Одинокий всадник пробирается по топкому бездорожью.

Конь его проваливается по брюхо, след копыт тотчас затягивается тиной; единственные вехи — стебли тростника, заломленные по пути отсюда.

Смышлёный конь зорко их примечает, раздувая ноздри, нюхом помогая себе не заблудиться в беспорядочно переломанной чаще. Но вот кончился тростник, впереди — торфяник с его перепутанной, переплётшейся травянистой растительностью, не сохранившей никаких прошлых следов. Тут острое зрение помогает сообразительному животному. Ловко выбирает оно островки твёрдой почвы, перескакивая с кочки на кочку. Меж ними зеленеет трава, даже с жёлтыми цветами, но конь знает, чует, у него есть опыт: это — обманчивый, тонкий покров, под ним — жадная глубь, заполненная болотной жижей торфяная выработка; шаг — и она поглотит ступившего на мшистую мураву. Миновав торфяник, конь дальше идёт своей опасной, угадываемой болотной тропой.

А что же всадник?

А он спит себе.

Спит прямо в седле, пока лошадь петляет по этому богом проклятому месту: слева — погибель, справа — погибель, внизу — разверстая могила, кругом — ночная пелена. Спит всадник, клонясь корпусом взад-вперёд, поматывая головой. То вдруг подымет её, наподобие седока в повозке при сильном толчке, то, дремля, опустит опять. И однако же, крепко сидит в седле, будто влитой. Спит лишь его голова, руки-ноги бодрствуют. Ноги упёрлись в стремена; одна рука сжимает поводья, другая — двуствольное ружьё с курками на взводе.

Смуглое лицо его в лунном свете кажется ещё смуглее, длинные курчавые волосы спутанными завитками выбиваются из-под шляпы. Орлиный нос, чёрные усы и борода в свой черёд выдают цыганское происхождение. На нём заношенный синий доломан с накидными шнурами-петлями, кое-как застёгнутый вкривь и вкось. Поверх доломана — прихваченный поясом бараний тулуп с порядочной дырой: зацепился где-то и вырвал кусок.

Сладко спит верховой; по таким делам и местам, видно, ездил, что отдыхать было некстати и некогда. Но теперь он дома, теперь ни души кругом, можно спокойно приклонить голову — на шею лошадиную.

И конь будто чувствует, что хозяин спит: старается лишний раз не тряхнуть, даже тучи липнущих кусачих мошек отгоняет. Знает, что иначе разбудит седока, а в том нет пока нужды.

В тёмном низкорослом ивняке кружащиеся огоньки встречают коня. Со стебелька на стебелёк перелетают они, паря в воздухе, как язычки незримых лампадок; танцуют, то сливаясь, то вновь разлучаясь. Будто призраки настоящего огня: светятся, ничего не освещая. Это блуждающие огни: испускаемое мёртвым тленом зыбкое мерцание.

Конь, однако, всхрапывает при виде этих огоньков, хотя не раз их видел, знаком с их повадками. Знает, что их влекут, притягивают к себе живые существа, вослед которым они устремляются, порхая, неотступно маяча вокруг, словно желая сбить, увлечь прочь с верного пути.

Вот уже над головами всадника и его коня зароились эти светящиеся ночные мотыльки; один прицепился к шляпе и с ней, качаясь, поплыл дальше.

Лошадь фырканьем встречает этот рой, и он рассыпается перед ней. Но всадник от фырканья просыпается, озираясь на провожатых-светлячков. Один спархивает с его шляпы на поднявшуюся поправить её руку. Всадник даёт коню шпоры, чтобы отвязаться побыстрей от тучи этих дразнящих, донимающих кобольдов.

На повороте стайка призрачных могильных огоньков разделяется, главную её часть относит в сторону, но несколько всё упорствуют, не отстают, как бдительные дозорные не упуская из виду, то опережая, то сопровождая верхового.

Тот натягивает поводья, сдерживая коня, и принимается считать порхающие вокруг огоньки.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Как, уже семь? Позавчера седьмого ещё не было.

За ивняком налетает холодный порыв ветра с открывшейся равнины, и огоньки отступают в темноту, там продолжая свой призрачный танец. Что за странное увеселение?.. Кто знает.

Верховой засыпает опять.

Таинственный стог приблизился между тем настолько, что можно, кажется, выйти к нему напрямую. Конь, однако, не сделал этого, а описал полукружье, оказавшись перед круглым водяным окном. На берегу этого озерка, отделявшего его от стога, он остановился и несколько раз вскинул голову, будя седока.

Тот открыл глаза, слез, расседлал лошадь и, сняв с неё уздечку, слегка ударил ладонью по спине.

Лошадь вошла в озерко, погрузясь сразу по шею, и поплыла на другой берег.

Почему не посуху? Зачем вплавь, по воде?

Спешившийся всадник присел тем временем в ракитнике на корточки, осмотрел кремни, курки, проверил, есть ли порох на полке, и осторожно прилёг, наблюдая.

Конь был выслан вперёд на разведку.

Выбравшись на берег, он тряхнул гривой, подобрал хвост и навострил уши. Ноздри его раздувались, глаза блестели. Медленно, бесшумно сделал он несколько шагов, опустив голову до самой земли, как берущий след охотничий пёс, приостанавливаясь и прислушиваясь.

На южной, противолежащей деревне стороне стога было проделано отверстие, прикрытое дверкой из ивовых прутьев, замаскированной камышом под цвет сена. Снаружи её совершенно нельзя было различить, даже у стоящего рядом не возникло бы никаких подозрений.

Приблизясь к двери, жеребец устремил на неё пристальный взгляд. Чёлка упала ему на лоб, и было похоже, будто он нахмурился. А вот поднял верхнюю губу, обнажив дёсны и зубы, словно готовый куснуть. В дырке виднелась щель: внутри кто-то был!

Жеребец уже знал кто, по запаху. В стог забралась волчица, успевшая даже ощениться в их отсутствие. В эту минуту она, видно, кормила, иначе сама бы учуяла приближение лошади. Изнутри доносился писк новорождённых волчат.

Конь ухватил плетёную дверку зубами и вырвал её, тут же отступив от входа.

Всеми четырьмя копытами упёрся он в землю, высоко вскинув шею. Грива взметнулась по обеим сторонам, будто развеваемая ветром.

В отверстии показалась и сама серая. Оголодавшая, отощалая. Зеленовато блеснувшими в лунном свете глазами уставилась она на разбудившее её четвероногое, словно спрашивая себя, не продолжение ли сна — эта гора мяса, сама пожаловавшая к изголодавшейся матери семерых детёнышей. Двое-трое так и оставались висеть на её сосцах, волочась за ней. Зевнув с тем подобием горлового звука, которое у людей зовётся злорадной усмешкой, старая волчица принялась колотить себя облезлым хвостом по худым бокам.

Видя, что враг не торопится, жеребец сам перешёл в наступление. Пригнув голову, шумно втягивая воздух, стал он приближаться мелями шажками к волчице, глядя на неё в упор. Но едва серая собрать броситься ему на шею, мгновенно обернулся задом и так наподдал ей копытами по морде, что зубы хрястнули.

Рассвирепевшая зверюга с хриплым воем ринулась на коня, но тот опять лягнул её, да так, что на этот раз волчица даже перевернулась в воздухе. Это, однако, лишь больше её разъярило. Щёлкая зубами, с мордой в кровавой пене кинулась она снова на противника, но получила страшный встречный удар, рассекший ей грудь и бок. Мало того: не дав волчице подняться, конь раздробил ей новым ударом переднюю лапу.

И волчица пошла на попятный.

Униженно поджав хвост, с выбитым клыком и сломанной лапой заковыляла она прочь с поля боя и немного погодя появилась на верхушке стога. Трусливо забралась туда, куда победитель не мог последовать за ней.

Трусцой принялся конь кружить около стога, словно зазывая, сманивая волчицу обратно. Но та оставалась сидеть, зализывая распоротый бок и лапу, облизывая ранку от выбитого зуба.

Тогда, остановясь, победитель бросил на серую вызывающий взгляд. Так величаво смотреть, кроме людей, умеет ещё только конь — самое благородное из четвероногих. Как будто он спрашивал: «Не хочешь, значит, спускаться?»

И, схватив зубами одного из волчат, которые, скуля, задирая слепые мордочки, выползли вслед за матерью, безжалостно швырнул его с размаху оземь. Волчонок тут же издох.

Волчица в беспомощной ярости надрывно взвыла на верхушке стога.

И с другим волчонком жеребец поступил точно так же.

Но когда он и третьего ухватил за загривок, серая из последних сил прыгнула. Помогла обуревавшая её ярость: волчице удалось вцепиться противнику в шею. Но сломанная лапа не повиновалась, и волчиха соскользнула прямо ему под ноги. Торжествующий победитель тут же насмерть растоптал сначала её, а потом оставшихся волчат.

Испустив заливистое ржание, он снова играющей, танцующей побежкой обогнул стог и молча, удовлетворённо вернулся на другой берег, где оставил хозяина.

— Ну что, Фараон? Всё в порядке? — спросил цыган, в морду целуя коня, который порывался ответить чуть не тем же самым.

Потом, вновь испустив торжествующее ржание, ткнулся мордой ему в бедро.

Цыган, обмотав уздою седло, взобрался с ним на скакуна, и тот единым духом перенёс его на знакомое место у отверстия в стоге. Там цыган слез, а конь, опрокинувшись навзничь, ёрзая спиной, фырканьем и ржанием стал кататься по траве. Потом вскочил, отряхнулся и с наслаждением принялся за траву на упругом тучном пастбище.

Кровавые следы недавней битвы ничуть цыгана не удивили. Не раз уже тут попадались ему волки, растоптанные его пасущимся конём.

«Шкура на тулуп пойдёт. Этот всё равно рваный. — Тут он ударил себя по лбу: — Волчица! Значит, и волк тут где-нибудь прячется».

Стог понизу был весь испещрён волчьими логовищами. Два, открывавшихся вовне, вели в третье, внутреннее, которое в свой черёд сообщалось с соседним. Вся это хитро разветвлённая защитная система снаружи была забросана камышом и хворостом, который от времени покрылся мхом, так что и человеку трудно было приметить лаз.

Вот почему конь не направился сразу к стогу. Это был настоящий укреплённый замок, единственным входом, воротами в который служило озерко.

Волчиха тоже, по всей вероятности, через него пробралась сюда, но волку ума недостало, и он засел в каком-нибудь логове, лишась теперь пути к отступлению.

Цыгану сразу бросилась в глаза недавно проделанная дыра. Он заглянул — и пара светящихся, налитых кровью глаз подтвердила: тот, кого он ищет, там.

— Ага, попался, теперь не уйдёшь, голубчик, сиди там; утром за шкурой твоей приду. Отдашь — хорошо, не отдашь — сам возьму. Так уж оно ведётся. У меня нет, у тебя есть, мне нужно — отдай. Не хочешь — кто-то из нас сдохнуть должен; подыхай лучше ты.

Тут же ему пришло в голову, что волчицу освежевать надо, пока тёплая, остынет — больше возни. Содранную шкуру распялил он на кольях и оставил сохнуть при лунном свете. Тушу сволок вместе с волчатами за стог и зарыл; потом высек огня, запалил костёр из сухого камыша, достал из засаленного мешка горбушку недельной давности, кусок прогорклого сала и стал жевать.

Озарившееся пламенем костра лицо поражало резкостью черт, мало отличавшей его от морды зверя, который забрался в логовище до него.

Тот же ум, та же дерзость, хитрость, решимость были написаны на нём.

«Или ты меня, или я тебя». Таков был общий девиз. «У меня нет, у тебя есть, мне нужно — отдай. Не отдашь — отниму».

В каждом движении блестящих белых зубов, откусывавших хлеб и сало, читалось это; во всей угрожающей мимике, в жадном выражении глаз.

Хлеб, сало — их нужно где-то доставать, пусть и не за деньги.

А за деньги… попробуй-ка цыган на них что-нибудь купить. Только вытащит беленькую монетку, сейчас спросят: где взял? А красненькую бумажку протянет — и вовсе схватят, свяжут: кого зарезал?

Хотя и монет, и бумажек — пожалуйста, сколько душе угодно.

Горстями достаёт он их из кошеля, раскладывает вокруг на траве.

Монеты поблёскивают в свете костра, серебряные, золотые. На банковских билетах — чудные закорючки, которые цыган долго разглядывает, гадая, какая сколько значит.

Потом сгребает всё в кучу вместе с тростяным семенем, раковинками.

Забирается в стог, в нутро, и вытаскивает глубоко запрятанный в сене закопчённый медный котёл, до половины уже полный денег: позеленелых монет, заплесневевших бумажек. Запихивает туда принесённые — целых две горстки — и взвешивает котёл на руке: насколько потяжелел.

Как будто он доволен результатом.

Сокровище водворяется на прежнее место в глубине стога. Сколько там? Сам обладатель не знает.

Убрав деньги, цыган опять принимается за чёрствый хлеб прогорклое сало, доедает всё до последней крошки. То ли назавтра его ожидает пир горой, то ли привык уже закусывать вот так, через два дня на третий.

— Иди поближе, Фараон, — растянувшись на траве, подзывав он коня. — Иди сюда, травкой похрупай, а я послушаю.

И засыпает безмятежным сном человека, чья совесть чиста и спокойна, чьё ложе мягче пуховика.

VI. Из молодых, да ранний (Из дневника Деже)

Первоначально меня только по воскресеньям приглашали на обед к моему чиновному дядюшке. Спустя некоторое время я стал приходить и сам. Как освобожусь от занятий, так — к ним.

Себя я убеждал в том, что навещаю брата.

Оправданием служило мне и то соображение, что в искусстве обязательно надо двигаться вперёд. И если с пяти до восьми вечера играть под аккомпанемент сестрицы Мелани на скрипке вальсы и кадрили, которые остальное общество будет танцевать, — это, во всяком случае, времяпрепровождение целесообразное и музыкальная подготовка хорошая.

Ибо в доме Бальнокхази почти всегда собиралось общество — очень пёстрое по составу, так что и не припомню сейчас в точности, кто да кто. Весёлая молодёжь, любящая повеселиться. Каждый вечер там бывали танцы.

И мне даже выпадало иногда счастье потанцевать с Мелани, когда её кто-нибудь сменял у фортепиано.

Ни до, ни после не встречал я танцорок лучше. Вальсировала она, в полном смысле едва касаясь земли, с грацией ни с кем и ни с чем не сравнимой. А вальс был любимым моим танцем. В вальсе я был подле неё один и мог неотрывно упиваться её взором. Не то кадриль, её я меньше любил. Там постоянно меняешь партнёршу, предлагая руку другой, а что мне за дело до других!

Сестрице Мелани, казалось, такую же радость доставляло танцевать со мной, как и мне с ней.

И даже если у советника не собиралось никакого общества, что бывало очень редко, всё равно устраивались танцы. Уж две-то дамы и два кавалера всегда находились в доме: красавица советница и бонна, Fräulein[77] Матильда; Лоранд и Пепи Дяли.

Отец этого Пепи, близкий друг Бальнокхази, был агентом венского двора. Мать же его танцевала когда-то в венской Опере (но это я узнал позже).

Пепи был миниатюрным образчиком изящного светского кавалера. Однокашник Лоранда, правовед-первокурсник, он был ростом всего с меня. Личико почти детское, с мелкими чертами, ротик маленький, как у девочки. И однако, в жизни я не видывал клеветника грязнее этого чистенького красавчика.

Как завидовал я его уменью вести беседу, смело и кстати сострить; его непринуждённости, уверенности в обхождении с женщинами. По сравнению с ним я был чурбан чурбаном, он же вился, вертелся ужом. Что ни сделает — сама ловкость и проворство, какую позу ни примет — само пластическое совершенство.

«Вот каким должно быть, чтобы добиться в жизни счастья», — подсказывало мне тайное чувство.

Не нравилось мне только, что он и Мелани говорил всякие лестные слова. Этого бы делать не следовало.

Не мог же он не видеть, как я к ней отношусь.

В кадрили имел он обыкновение опережать меня, когда кавалеры меняли — дам, и перехватывать мою, делая затем круг с Мелани. Он это считал преостроумной шуткой, и я несколько раз спустил ему. Но однажды, едва он собрался проделать то же самое, схватил его за руку и изо всей силы отпихнул, хотя был он уже студент, а я всего-навсего синтаксист.[78]

Героический этот поступок не только мне доставил удовлетворение, но и Мелани. В тот вечер мы танцевали до девяти, я всё время с Мелани, Лоранд — с её матерью.

Когда общество разошлось, мы с Лорандом спустились к нему в комнату на первом этаже. Пепи увязался с нами.

«Ну, сейчас в драку полезет, — подумал я. — Отколочу его!»

Но вместо этого он стал надо мной насмехаться.

— Представь, — сообщил он Лоранду, растягиваясь на его постели, — мальчик меня ревнует.

Брат тоже засмеялся.

И правда, смех один: ребёнок, ревнующий к ребёнку.

Я, однако, пылал не одной лишь ревностью, но рыцарскими чувствами. И уже успел вычитать из романов, как полагалось отвечать на подобные насмешки. И сказал:

— Сударь, запрещаю вам порочить имя этой дамы.

Они принялись смеяться ещё пуще.

— Нет, ей-богу, он мне по сердцу, этот Деже, — заметил Пепи. — Доставит он ещё тебе хлопот, Лоранд. Настоящим Отелло заделается, как за трубку возьмётся, вот увидишь.

Болезненный укол для моего самолюбия. Я ведь не сподобился ещё вкусить той божественной амброзии, коя мальчика делает мужем. Разделительным знаком меж детством и зрелым возрастом служит, как известно, курительная трубка. Лишь тот, кто уже держал чубук в зубах, может считаться мужчиной. На этот счёт меня дразнивали не раз.

Надо было, следовательно, показать себя.

На столе у брата стояла табачница с турецким табаком. Я подошёл, набил вместо ответа трубку, разжёг и стал раскуривать.

— Но-но, не крепок ли для тебя, мой мальчик, этот табачок? — издевался Пепи. — Лоранд, отбери у него трубку, смотри, как он побледнел, сейчас ему дурно сделается.

Но я нарочно продолжал потягивать трубку. Дым дурманил голову, щипал язык, однако я не выпускал трубки из зубов, пока не докурил.

Это было первое и последнее моё курение.

— Воды хоть выпей, — сказал Лоранд.

— Не хочу.

— Ну так ступай домой, а то стемнеет.

— Я темноты не боюсь.

Однако чувствовал я себя словно слегка опьяневшим.

— Аппетит-то не пропал? — подтрунивал Пепи.

— Осталось достаточно, чтобы такого вот гусарика пряничного съесть, вроде тебя.

— Гусарика пряничного! — покатился со смеха Лоранд. — Ну, тут он тебя поддел.

Гордое сознание, что я рассмешил брата, совсем меня приободрило.

Пепи же, напротив, посерьёзнел.

— Эх, старина! (Так называл он меня в серьёзном разговоре, обычно же я для него был «мальчик».) Тебе-то меня нечего бояться! Вот вздумай бы Лоранд меня приревновать… Мы, знаешь ли, охотники до готовенького. Не за девочкой твоей приударяем, а за маменькой. Уж коли этот старикан с крашеными усами, советник твой в парике, не ревнует нас к ней, тебе-то чего!

Я думал, что Лоранд хоть смажет его по красивеньким губам эту некрасивую клевету.

Но тот буркнул только полуукоризненно:

— Послушай! Перед ребёнком…

— Да, Деже, дружок, скажу я тебе, — не дал Пепи себя осадить, — пускай твоя Мелани замуж сначала выйдет, и ты куда больше преуспеешь у неё.

Тут я уж повернулся и пошёл.

Цинизм такого рода был мне совершенно чужд.

Не просто физическая, а душевная тошнота меня охватила.

Безмерно тяжко было думать, что Лоранд ухаживает за замужней женщиной. Этому не мог он научиться в кругу, где рос, там он такого не видел. У нас в городе был разве что один подобный случай, раз за сто лет, который поминался как скандал беспримерный, и то тайком, шёпотом, чтобы не смутить невинные души. И ни женщина та, ни мужчина не остались больше в городе, от них иначе просто отвернулись бы.

И Лоранд, когда я выложил ему это, в такое смущение пришёл! Он не сердился, не отпирался. О, как тяжко мне было даже помыслить о таком!

Кое-как доплёлся я до дому. Наружная дверь была уже заперта, пришлось идти кругом, через пекарню. Хотел я проникнуть в неё бесшумно, не выдавая колокольчиком своего присутствия, но папенька Фромм уже поджидал меня в дверях.

Злой-презлой, заступил он мне дорогу.

— Discipulus negligens![79] Знаешь ты, quota hora?[80] Decem.[81] Шляться невесть где после девяти каждый вечер — hoc non pergit. Scio, scio,[82] что ты там будешь говорить, у советника, мол, был, это мне unum et idem.[83] Ты дома обязан быть и уроки учить. Второй вон азинус день целый долбит там, наверху, вот сколько задано, а ты даже в книжки не заглядывал, ещё бóльшим азинусом хочешь быть? Заявляю тебе semel propter semper:[84] хватит с меня этого карнавала! Хватит на танцы бегать! Ещё раз вовремя не придёшь, ego tibi musicabo![85] А сейчас pergos.[86] Dixi![87]

Старый Мартон, двигавший взад-вперёд волосами во время этой заслуженной нотации, пошёл впереди меня со свечой по тёмному коридору, попрощавшись со мной куплетцем:

Hab i ti gszagt, Komm um halber acht? Und du kummst mir jetzt um halbe nájni: Jetzt is der Vater z’haus, kannst nitter ájni![88]

И ещё крикнул мне вдогонку:

— Прозит,[89] герр вице-губернатор!.

Не было духу сердиться на него. Настолько униженным чувствовал я себя, недостойным даже поссориться.

Генрих и в самом деле сидел наверху и «долбил» уже много часов. Свидетельством тому была свеча, догоревшая почти до основания.

— Сервус,[90] Деже, — дружелюбно встретил он меня. — Поздно ты. А на завтра жутко много задано, изрядный «labor» накопился. Свои-то уроки я сделал, но ты не шёл, я и подумал, дай-ка за него письменный «labor» приготовлю, а то не успеет. Посмотри, всё ли правильно?

Я был совершенно уничтожен.

Как! Этот тупоголовый парень, на которого я всегда посматривал свысока, с чьими уроками справлялся играючи, за меня их теперь делает! Он, который раньше и своих-то осилить не мог, сколько ни корпел! До чего же я докатился!

— А тебя приятный сюрприз ждёт, — добавил Генрих, достав что-то из стола и прикрывая от меня рукой. — Угадай, что?

— А, не всё ли равно.

Настроение у меня было прескверное, хотелось только лечь поскорей.

— Как это «всё равно»? От Фанни письмо. В нём приписка для тебя по-венгерски, про маменьку твою.

При этом слове вся моя сонливость прошла.

— Покажи-ка! Дай прочесть.

— Ага, обрадовался-таки!

Я отнял у него письмо.

На первой странице Фанни писала родителям по-немецки. На обороте — по-венгерски мне. Вот какие уже сделала успехи.

Что-то она пишет?..

Фанни писала, что меня дома часто вспоминают, а я не пишу маменьке, как нехорошо, она ведь по сю пору больна, и единственная для неё радость — обо мне поговорить. Так что она, Фанни, получая письмо от родителей и брата, каждый раз приписывает несколько строк якобы от меня и относит моей милой, доброй маменьке, порадовать домашних. От меня они ещё не получали писем, моего немецкого почерка не видели — и легко верят. Но пора бы написать и самому, уж пожалуйста, а то в один прекрасный день спасительный обман обнаружат и рассердятся на нас обоих.

Сердце моё чуть не разорвалось от горя.

Я упал прямо на прочитанное письмо и зарыдал. В жизни ещё не плакал я так горько.

Мамочка, милая моя, драгоценная! Ты, бедная великомученица, страждешь, плачешь там, беспокоясь обо мне, а я тут шатаюсь по разным местам, где женщин и матерей на смех подымают! Простишь ли ты мне когда-нибудь?

Выплакавшись, я почувствовал облегчение. Генрих поднял меня с пола, куда я повалился.

— Отдай мне это письмо, — пролепетал я.

Генрих отдал. За это я его даже поцеловал.

Много важных исторических документов унесло время, но это письмо до сих пор цело.

— Я расхотел, не буду ложиться. До утра просижу, но сделаю, что запустил. Спасибо, что написал за меня, но лучше уж я сам, а это возьми. Сам всё наверстаю.

— Оно бы и славно, Деже, дружище, но свеча, видишь, догорела, а бабушка спит, другую не у кого спросить. Знаешь что: если ты правда не будешь ложиться, поди в пекарню, там работают всю ночь, завтра ведь суббота. Захвати учебники, чернила, бумаги, там всё выучишь и напишешь.

Так я и сделал. Вышел во двор, облил голову водой из колодца, собрал книжки, тетрадки и спустился в пекарню, спросив у Мартона позволения присесть к лампе поучить уроки. Всю ночь Мартон досаждал мне своими насмешками, подмастерья то и дело толкали, сгоняли с места, пели «Ай да тесто, что за тесто» и разные залихватские уличные песенки, а я до утра зубрил и писал под это пенье, толканье, приставанье. И ничего, всё успел.

Эта ночь стала одним из поворотных пунктов в моей жизни. Знаю это твёрдо.

Через день, в воскресенье, я столкнулся на улице с Пепи.

— Ну, старина, придёшь нынче к малютке Мелани? Большой танцевальный вечер предполагается.

— Не могу. Уроков много.

Пепи громко рассмеялся. Но смех его ничуть меня не задевал.

— Ладно, старина. Но после-то зайдёшь, когда всё-всё выучишь?

— Нет. Мне ещё маменьке письмо надо написать.

Какой-то добрый дух удержал его, наверно, от смеха при этом объяснении. Иначе получил бы от меня этот человек пощёчину поувесистей той, какая причиталась ему вперёд за все будущие грехи, даром что был я всего лишь синтаксист, а он — студент-правовед.

VII. Запрещённые списки (Из дневника Деже)

Как-то вечером ко мне пришёл Лоранд.

— Перепиши вот это чистенько, аккуратно к завтрашнему утру, — сказал он, кладя передо мной целую связку мелко исписанных страничек. — Оригинал никому не показывай. Как будет готово, запри всё вместе с копией в сундук до моего прихода.

Я тотчас сел за работу и не вставал, пока не кончил. Получилось около одного убористо переписанного листа.

На другой день зашёл Лоранд, перечитал, сказал: «Хорошо», и дал мне две бумажки по двадцать форинтов.

— Это ещё зачем?

— Бери, бери, — ответил он. — Не от меня, от других. И не в подарок тебе, а в уплату. Добросовестный труд — приличный гонорар. За каждый переписанный лист будешь столько же получать. Не думай, не ты один участвуешь в этой работе, много и других твоих соучеников.

Заработанные деньги! Это совсем другое, это меня обрадовало.

Насколько тягостно было мне всегда принимать денежные подарки от кого-нибудь, исключая единственно законных — от родителей, настолько же приятно оказалось получить собственный первый заработок.

Приятно было сознавать: ты уже способен на что-то, сам можешь дотянуться до плода на древе жизни и сорвать его.

И я принял предложение Лоранда.

С того дня он стал каждый второй вечер приносить мне очередные страницы для переписки и заходить на следующее утро за копией.

Работал я по ночам, когда Генрих уже спал. Но если б даже он не спал, всё равно не мог бы узнать, что это у меня такое: всё было на венгерском языке.

Но что же это были за бумаги, которые втайне копировались и размножались?

Протоколы сословного собрания.

Шёл год тысяча восемьсот тридцать шестой. Была установлена предварительная цензура, и произносимые в собрании речи нельзя было увидеть в печати. Две-три отечественные газетки перебивались новостями про какого-нибудь генерала Суммалакарреги,[91] которыми и пичкали своих читателей.

Тогда читатели сами нашли способ помочь себе.

Стенография у нас была ещё неизвестна. И вот четверо-пятеро молодых людей, умевших быстро записывать, занимали в зале собрания скамейку на балконе и «раскидывали», по тогдашнему выражению, речи по кусочку на брата. По окончании заседания они опять их «скидывали», и чего не хватало у одного, дополнялось другим. Составлявшиеся таким образом речи четырежды переписывались, и каждый отдавал своё переписать ещё сорок раз. Рукописные протоколы сессии вручались участвовавшим в ней депутатам на хранение — и может статься, сохраняются у них до сих пор.

Вздыхающий по «добрым старым временам» современный человек[92] не в состоянии и представить себе, как опасно было в «славную эпоху дворянской свободы» распространять списки произносимых в собрании речей.

Под действием этих речей я словно переродился.

Совершенно новый мир открылся мне со своими понятиями, побуждениями.

Мир этот звался «отчизной».

Дивная, небывалая вещь — услышать её глас!

Прежде я и не догадывался, к чему она зовёт; теперь внимал ей ночи напролёт. Строки, которые я переписывал, заполняли также страницы моей души, с детства остававшейся нетронутой. И так было не только со мной.

Посейчас храню память о неизгладимом духовном влиянии этих списков, преобразивших весь облик тогдашнего юношества.

Посещавшим собрание молодым людям было уже не до пирушек. С серьёзными лицами дискутировали они о серьёзных предметах, и склонность эту у старших перенимали младшие. Нас не тянуло больше играть в мяч, все пустились создавать общества, на парламентский манер обсуждая события дня, рифмовать и критиковать написанное, суровый приговор вынося патриотам слишком нерешительным. Мы усердно декламировали неизданные стихи, ходили на факельные шествия, выкликая под музыку приветствия либо же нацепляя вместе со сверстниками чёрный креп на шляпы, когда Кёльчеи[93] провозглашал: час траура настал.

Спустя месяц я забыл и думать, что моей недавней мечтой было стать надворным советником, дабы приблизиться к сестрице Мелани.

Но в один прекрасный день гимназические власти обнаружили, где размножаются депутатские речи. Сами ученики были сторукой подпольной типографией.

Крамола успела зайти далеко: даже двенадцатилетних увлекло течение, естественный путь которому был преграждён. Печатный станок заменили детские руки.

Велик был общий испуг.

Почерк нескольких был вскоре установлен, среди них оказался и я.

Мы должны были предстать пред гимназическим судилищем.

Меня это не пугало, я к тому времени достаточно вырос. Большие и больших опасностей не боятся, перед серьёзными испытаниями не отступают, и я не хотел быть хуже других.

Даже детским умом нетрудно было сообразить: нас, кто всего лишь переписывали за плату, не может постигнуть наказание слишком суровое. Едва ли все и понимали толком эти протоколы, копировали просто слово за словом; главная вина должна была пасть на тех, кто нам их давал.

Всего привлечено было к ответу двадцать два ученика.

Улицы, прилегающие к училищу, были оцеплены солдатами: прошёл слух, будто молодые депутаты собрания намерены силой освободить тех, кого паче чаяния задержат.

Уроков в тот день не было. Только обвиняемые да судьи находились в здании.

Странно, но я даже перед дверью гимназического судилища, под надзором педеля ожидая вызова, не испытывал никакого страха. А ведь понимал прекрасно, чем это грозит. Или меня, или Лоранда могут исключить.

Когда-то одна мысль об этом меня бы ужаснула.

Не раз доводилось слышать устрашающие истории про исключённых. Как звонили в это время в надтреснутый колокол, который сохранялся для таких случаев, оповещая всех, что такого исключённого провожают из города соученики под пение покаянных псалмов. Как он превращался потом в вечного бродягу, «пилигрима», который обивал школьные пороги, не смея вернуться в родительский дом, но не принимаемый нигде.

Теперь же я лишь плечами пожимал, вспоминая всё это.

Прежде малейший укор, выговор угнетали меня, повергая в отчаяние; теперь я готов был ко всему, не собираясь ни у кого просить прощения.

Дожидаясь в прихожей, я перевидал всех преподавателей, поспешавших в конференц-зал, учтиво здороваясь с каждым. Некоторые, однако, проходили, не удостаивая взглядом. Господин Шмук меня заметил, подошёл с приветливым видом, потрепал по щеке.

— Ах, деточка, как же так, и ты сюда попал? Ну, ничего, не бойся, только слушайся меня. Я всё возможное сделаю, как обещал твоей дорогой бабусе. Ах, бедная, добрая бабуся, как бы она удивилась, знай, в каком ты положении! Ну, ну, не надо плакать, не бойся, только слушайся меня! Я за отца тебе буду родного.

Порядком раздражённый этими попытками разжалобить, размягчить меня, когда мне особенно нужна была твёрдость, я обрадовался, что он наконец ушёл.

Директор тоже меня приметил.

— Ну, ты, нацыганил, скрипач знаменитый![94] — резким голосом кинул он мне мимоходом. — Вот посмотрим, как нынче ты будешь выцыганивать!

Этот тон был больше по мне.

Не собираюсь я ничего выцыганивать!

Следствие началось. Сотоварищей моих, которых я большей частью даже не знал — из старших классов, — по одному приглашали в зал и поодиночке выпускали. Педель тотчас уводил их в другую комнату, чтобы не рассказали о вопросах и своих показаниях.

У меня было достаточно времени на изучение лиц выходящих из зала.

Разгорячённые, необычно взволнованные, все сохраняли выражение, с которым только что отвечали. У одного на лице было упорство, у другого — отчаяние. Тот усмехался горько, этот глаз не смел поднять на окружающих. Но всеми владело нервное возбуждение, равно выделяя их среди застывших, каменных лиц ожидавших своей очереди.

Меня очень подбодрило, что Лоранда не было среди обвиняемых. Про одного из главных зачинщиков тайного переписыванья, значит, не дознались.

Но из того, что меня оставляли напоследок, я заключил: на след всё-таки напали. Переписчики один за другим признавались, от кого получали задание, и последним звеном в цепи был я. За мной стоял Лоранд.

Но на мне цепь должна порваться. Про Лоранда они не узнают.

Это я, во всяком случае, решил твёрдо.

Наконец, после долгого ожидания, настал и мой черёд.

Был я до того усталым, отупелым, словно один раз через всё это уже прошёл.

Ни о маменьке, ни о бабушке я не думал в эту минуту; на уме вертелось одно: во что бы то ни стало надо прикрыть Лоранда. И я ощутил на себе точно каменный панцирь. Попробуйте-ка пробить!

— Дезидериус[95] Аронфи! — возгласил директор. — Ну-ка, отвечай: чья это рука?

— Моя, — отозвался я спокойно.

— Вот это мне нравится, сразу сознался, не надо с другими твоими писаниями сличать, на чистую воду выводить, как остальных. Ну, и чего ради взялся ты это переписывать?

— Ради денег.

Кто-то из приглашённых в состав суда преподавателей фыркнул, другой ударил в сердцах кулаком по столу, третий чинил пёрышко. Господин Шмук сидел на стуле, сложив руки и вертя большими пальцами со сладенькой улыбкой.

— Ты, дружок, вопроса, наверно, не понял, — сухо, резко отчеканил директор. — Не за сколько ты это накалякал, а с какой целью, вот что я хочу знать.

— Я прекрасно понял и правильно ответил. Мне предложили переписывать за плату, и я согласился, потому что это честный заработок.

— А ты разве не знал, что это запрещённые списки?

— Откуда я мог знать, что переписывать произнесённое во всеуслышание, в присутствии самого наместника и королевского уполномоченного, запрещено?

При этом моём ответе один из преподавателей помоложе издал звук, похожий на сочувственный смешок. Директор строго посмотрел на него, порицая за выражение симпатии, а на меня сердито прикрикнул:

— Не умничай!

Но добился он окриком лишь одного: я ещё твёрже упёрся на своём, с бесповоротной решимостью глядя ему прямо в глаза: не отступлю, хоть четвёрку лошадей вскачь пускайте на меня. Я, кто ещё недавно с трепетом внимал ему, бранившему меня за пристрастие к скрипке, теперь, пред лицом настоящей опасности, не дрогнув выдержал его взгляд.

— Говори, кто тебе дал списки, с которых ты изготовил эту копию?

Я стиснул зубы. Не скажу. Хоть режьте меня, всё равно ничего не узнаете.

— Ну-с, будешь отвечать на мой вопрос?

Проще всего было бы сказать: приходил, мол, какой-то длиннобородый незнакомец в очках и зелёном плаще, и пускай себе ищут на здоровье. Но тогда пришлось бы глаза прятать.

Нет! Врать не стану. Но и правды не скажу.

— Будешь отвечать? — прикрикнул в третий раз директор.

— Не буду.

— Прекрасно! Это почему же? Не знаешь, что ли, этого человека?

— Знаю. Но не хочу выдавать!

Я думал, директор, самое меньшее, запустит в меня чернильницей и я сделаюсь чернее арапа.

Вместо этого он достал табакерку и зарядился понюшкой, поглядывая искоса на сидевшего сбоку господина Шмука, точно говоря: «Другого ответа я и не ждал».

Господин Шмук, перестав вертеть пальцами, обратил ко мне своё приветливое лицо.

— Милый Дезидер, ну зачем так отчаиваться без особенных причин? — принялся он самым доброжелательным, даже умильным тоном меня уговаривать. — Не думай, пожалуйста, что вы такое уж большое преступление совершили, ты и тот, кто тебе списки передавал. Заблуждение — да, но не преступление; преступным его может сделать только запирательство. Поверь, я на всё готов, лишь бы с вами ничего плохого не случилось. Но и ты пойди нам навстречу, ответь на наши вопросы по-хорошему.

Настояния его чуть было меня не поколебали. Хотелось надеяться на лучшее, так ласково, утешительно всё это звучало.

— Нет, нет, совсем наоборот! — поспешил вмешаться директор. — Я вынужден опровергнуть сказанное нашим уважаемым коллегой в защиту этих юношей и заявить прямо противоположное: содеянное ими — тяжкое преступление, чреватое серьёзными последствиями. И виновные будут отвечать по всей строгости закона!

Гневом и непреклонной суровостью дышали эти слова; но меня вдруг осенила безошибочная догадка: именно он, строгий гонитель, хотел бы втайне помочь нам выбраться на сушу, а тот, благодушно увещевающий pater familias,[96] готов, напротив, утопить.

Господин Шмук опять принялся вертеть большими пальцами.

— Кто поручил тебе это переписать? — снова обратился ко мне директор. — Почему ты отказываешься назвать его?

— Я не знал, что это запрещено, когда брал переписывать, — стоял я на своём. — Вы мне сказали, что это тяжёлое преступление, хотя я всё равно не понимаю, почему, но верю вам на слово. Вот я и не называю поручившего мне эту работу. Ведь мне, не знавшему, для чего она, грозит более лёгкое наказание, чем тому, кто знал.

— Но поразмысли-ка, дружок, какому риску ты себя подвергаешь, — пожурил меня ласково господин Шмук. — Подумай: твоё запирательство делает ведь тебя соучастником в том, в чём ты на самом деле неповинен.

— А разве не вы, господин учитель, — оборотился я к нему, разве не вы рассказывали в классе героическую историю Муция Сцеволы, не вы учили декламировать: «Romanus sum civis».[97] Делайте со мной, что хотите, но предателем я не буду и могу только сам повторить: «Longus post me ordo idem petentium decus!»[98]

— Убирайся отсюда! — рявкнул директор, и педель увёл меня.

Через два часа мне сообщили, что я оправдан и могу идти домой. Директор, свирепый, грозный наш директор, оказывается, особенно ревностно добивался нашего оправдания. Даже самым рьяным выдумщикам из первых учеников, которые от страха бог знает что на себя наговорили к вящей забаве гимназического суда, дали по нескольку дней карцера, только и всего.

Я уже думал, что тем всё и кончится.

И, едва освободясь, поспешил к Лоранду, гордый сознанием, что удалось вызволить старшего брата из беды.

VIII. Всякое начало имеет конец

Когда его высокородие господин надворный советник вошёл в комнату, её высокородие, прекрасная госпожа Бальнокхази играла со своим попугаем.

Она любила его больше всех на свете (мы говорим о попугае).

— Ну-с, дорогая, — сказал господин Бальнокхази, — как твой Коко, научился уже выговаривать: «Лоранд»?

— Нет ещё.

— Ничего, научится. Так известно вам, дорогая, что сословное собрание распускается?

И Бальнокхази непринуждённо опустился на козетку рядом со своей супругой.

— Ну и пусть распускается.

— Но ведь столько замечательных танцоров уедет. Это не может быть вам безразлично, дорогая. Все депутаты помоложе разъедутся.

— Я их не задерживаю.

— Ну, конечно, конечно! Лоранд всё равно ведь останется. Но это и для него небезопасно, моя милая. И ему не мешало бы скрыться побыстрей.

— Что это вы такое говорите?

— Говорю, чего не должен бы говорить. Только вам сообщаю, моя дорогая. Как мы с вами условились. Вы меня поняли?

— Более или менее. Вы подразумеваете нелегальную газету?

— Да, моя дорогая, и прочее, о чём узнал тоже от вас.

— Да. От меня. Я рассказала вам, чтó под строгим секретом доверил мне Лоранд, приняв за поклонницу своих энтузиастических идей. Рассказала, чтобы вы воспользовались услышанным для своего возвышения. Сведения, для вас поистине бесценные; но я поставила условием: сообщившего никакой опасности не подвергать и дать мне знать, буде таковая возникнет. Ему что-нибудь грозит?

Бальнокхази склонился к её уху.

— Этой ночью будут аресты.

— И кого это коснётся?

— Вожаков, заводил из молодых депутатов. Особенно — распространителей рукописной газеты.

— Но чём же это Лоранду угрожает? Он всё сжёг до единого клочка, у него в комнате ничего не найдут. Газета, даже если в чужие руки попала, ничего не докажет. Почерк он свой изменил, раньше писал с наклоном вправо, теперь будет писать с наклоном влево. Списки речей тоже нельзя отнести на его счёт. И брат его, который их переписывал, никаких показаний не дал против него.

— Всё это так; но сдаётся мне, что он не всё уничтожил из написанного в этом городе. Несколько строк в альбом друга, стишок или другой какой пустячок, fadaise…[99] Альбом-то и попал в руки властей.

— Кто же его мог передать? — с возмущением спросила жена.

— Якобы сам владелец.

— Дяли?!

— Угадали, дорогая. И Дяли тоже искал дружеских плеч, о которые можно опереться, чтобы подняться повыше.

Жена до крови закусила красивую нижнюю губку.

— И вы Лоранду больше не поможете?

— Наоборот, я как раз этим и занят.

— Вы спасёте его?..

— Спасти не спасу, но убежать дам.

— Убежать?

— Но у него нет другого выбора: или бежать, или же его схватят.

— Но мы не так с вами уговаривались. Вы не то мне обещали.

— Ну кто же верит обещаниям вельмож, дорогая моя? Дипломатия вся построена на лжи: вы обманываете меня, я — вас; вы обманули доверие Лоранда — и поделом ему, не надо было так слепо на вас полагаться. Вы, однако же, не будете отрицать, что я — галантнейший из мужей. Молодой человек ухаживает за моей женой, я вижу это, знаю — и не прихожу в ярость, не выкидываю его в окно, не пристреливаю из пистолета. Всего-навсего при случае хлопну по плечу да скажу: «А вас, братец, схватят этой ночью в постели и — „прощайте горы, долы, реки!“». Никто не поверит, что он сам ретируется, а не я его выставляю — да ещё смеюсь, смеяться способен в моё положении!

И Бальнокхази сам расхохотался над таким курьёзным оборотом дела, показав все свои блестящие белые зубы (и золотые мосты в придачу).

Супруга же его, Эрмина, встала, не скрывая раздражения.

— Это вы передо мной ни в чём не повинного разыгрываете, а сами наверняка подговорили Дяли выдать альбом.

— Вы, дорогая, просто себя хотите в этом убедить, чтобы не сердиться на Дяли, когда Лоранда не будет: кто-то же вам должен его заменить.

— Вам не удастся меня оскорбить.

— Далёк от подобной мысли, дорогая. Все мои усилия были и будут направлены лишь на то, чтобы сделать вашу жизнь возможно приятнее. Разве я ревновал когда-нибудь? Разве не относился к вам словно заботливый отец, у которого дочь на выданье?

— Ах, оставьте! Вот это в вас как раз самое жестокое. Да, вы сами вводили к нам в дом молодых людей всех званий и состояний, да, вы не стерегли меня от них. Но после, какое-то время спустя, замечая, что кто-нибудь из них снискивал моё расположение, вы обязательно находили изощрённейшие способы настроить, восстановить меня против них. Под замком в монастырской строгости меня держать — и то было бы великодушнее! Но это опасная игра, сударь! Может так получиться, что я не отвернусь от того, против кого вы меня восстанавливаете!

— Ну, это уж как хотите, дорогая. Сейчас главное — предупредить родственника нашего, Лоранда, чтобы после десяти вечера его здесь не было, иначе — задержат.

Эрмина в сердцах меряла шагами комнату.

— Оправдывайтесь, как угодно, но это ваших рук дело, — сказала она наконец и бросилась на стул, раздражённо смахнув с него мужнину шляпу.

— А я и не оправдываюсь, — спокойно ответил Бальнокхази, наклоняясь за далеко откатившейся шляпой. — Конечно, доля моего участия была, но вы ведь прекрасно это знали, дорогая. Первейшая забота каждого — сделать карьеру. Мне необходимо занять более высокое положение, и вы сами меня в этом одобряете. Но если так, надо пользоваться всеми возможностями, какие только подворачиваются. Не пользуйся я ими, был бы по сю пору каким-нибудь захудалым саболчским[100] исправником, который каждые три года у комитатских властей руки лобызает, чтобы в должности оставили. С теперешним канцлером, Адамом Ревицким, мы учились вместе, он был классом старше. Оба первые ученики. Так что я каждый год занимал его место на первой парте — и каждый раз соскребал имя, вырезанное им на скамейке, вырезывая своё. Звезда его сейчас в зените, но уже достигла своей высшей точки, после чего должна закатиться, а тогда неизвестно ещё, что будет. В такое время имеет разве значение судьба одного-двух зелёных юнцов, которые всё равно прозябали бы в безвестности, не выдвини их мы же сами для собственной пользы?

— Не забывайте всё-таки, что Лоранд родня нам.

— Не вам. Только мне.

— Но это же ужасно — так исковеркать жизнь молодому человеку.

— А что, собственно, такое с ним случится? Укроется где-нибудь у родственников в захолустье, где никто и не подумает его искать. Самое большее, лишится права сдавать экзамен на адвоката. Но это не мешает выставить свою кандидатуру в заседатели на первых же комитатских выборах. И вообще, Лоранд — красивый малый, женская благосклонность сторицей возместит ему отнятое мужским недоброжелательством.

— Хорошо, сударь, предоставьте в таком случае мне позаботиться о нём.

— Премного обяжете. Но уж сделайте одолжение: с десятым ударом часов чтобы моего драгоценного родственника больше здесь не было.

Эрмина с вызывающим видом направилась прямо к шкатулке с драгоценностями. Бальнокхази видел из дверей, как она принялась рыться в ней, нетерпеливо откинув крышку.

Муж удалился, улыбаясь. Презабавное расположение светил: женщина, которая хотела и хочет видеть человека вблизи себя, сам же торопится услать его куда-нибудь подальше, миль за сто, да ещё драгоценности отдаёт для этого в заклад.

Эрмина и вправду собрала их, вытряхнув из футляров и побросав в ридикюль.

Потом присела к письменному столу и быстро набросала что-то на тонкой бледно-лиловой бумаге с водяными знаками, изображавшими её инициалы. Сложив и запечатав листок, она отослала его Лоранду с камердинером.

Лоранд не выходил в тот день из дома и не знал, что многие молодые депутаты поспешили уехать, прослышав о предстоящих арестах.

Прочитав письмо советницы, он попросил камердинера сходить к господину Дяли и передать от его имени, что ему непременно надо с ним поговорить, а сам он выйти затрудняется.

По уходе камердинера Лоранд принялся взад-вперёд расхаживать по комнате, напряжённо над чем-то раздумывая.

Потом сел, подперев голову руками, опять вскочил и подошёл к окну, в нетерпении поджидая приглашённого.

Наконец, решив что-то, натянул перчатки — белые, красивые бальные перчатки — и несколько раз сжал пальцы, пробуя, не лопнут ли.

Не хотел, может быть, касаться гостя голыми руками?

Но вот дверь скрипнула, послышались быстро приближающие шаги.

Входи, входи же, голубчик. Но долгожданный посетитель явился не один, первым вошёл Деже, — он нечаянно столкнулся с Пепи по дороге.

Лоранд встретил брата с явным неудовольствием. Не его хотел видеть сейчас. А тот с сияющим лицом поспешил его обнять.

— Что случилось? Чего это ты рассиялся?

— Отпустили с разбирательства, хотя я всё взял на себя. Про тебя ничего не сказал.

— Но ты же оскорбишься, если я буду тебя с этим поздравлять. Любой порядочный человек поступил бы точно так же. Не быть предателем — честь столь же малая, сколь велико бесчестье быть им. Верно, друг мой Пепи?

Разумеется, Пепи Дяли подтвердил, что нет на свете злодеяния тяжелее. Он полагал, что Лоранд будет уже в местах достаточно отдалённых, когда узнает про его предательство.

— А зачем ты меня звал так срочно? — осведомился он, дружелюбно протягивая руку Лоранду (позволившему пожать свою: она ведь была в перчатке!)

— Спросить хотел: будешь сегодня моим визави на балу после прощального ужина?

— Охотно. Что за вопрос? Где ты, там и я.

— Деже! Сходи, пожалуйста, к бонне, спроси, придёт она нынче на бал или будет одна госпожа советница.

Деже недовольно покинул комнату. День казался ему не очень подходящим для балов; однако он поднялся наверх.

Барышня сказала, что не придёт, нужно разучить каватину с Мелани, но госпожа собирается. И тётенька-толстушка будет.

Про эту тётеньку-толстушку вспоминали, когда кавалерам не хватало дам.

Едва за Деже затворилась дверь, Лоранд подступил к франту, скрестив руки на груди.

— А знаешь, на какой я тебя танец пригласил?

— Ну? На какой? — спросил тот с умильным видом.

— На такой, который смертью кончится для одного из нас! — И Лоранд протянул присланный Эрминой бледно-лиловый листок. — Читай!

«Дяли передал властям лист из альбома с вашими строками, — стояло там. — Всё пропало».

Щёголь ухмыльнулся, заложив руки за спину.

— Ну и что тебе надо от меня? — спросил он с пренебрежением.

— А ты как думаешь?

— Поругаться хочешь со мной? Ругайся, никто не услышит, мы одни. Но рукам волю дашь — шум подыму, с улицы сбегутся, тебе же хуже будет.

— О нет, и не подумаю. Вот, даже перчатки надел, чтобы об тебя не замараться. Но и спускать тебе не собираюсь. Надеюсь, ты понимаешь, что такие долги не прощаются.

— Значит, дуэль?

— И безотлагательная. Не пытайся уйти, не выпущу, а то ты и об этом донесёшь.

— А я и не ухожу. Не воображай, что глаз твоих прищуренных испугался, даром что ты — Геркулес, а я — птенец в сравнении с тобой. Дуэль так дуэль, я готов.

— Да. Только дуэль.

— Но право выбирать оружие и род поединка за мной, как за вызываемой стороной. Это ты знаешь?

— Выбирай!

— И тебя, конечно, не удивит, если я, жалкий хиляк, которого ты в бараний рог можешь согнуть, не удовольствуюсь какой-нибудь там шпажонкой…

— Как тебе угодно. Давай хоть с завязанными глазами стреляться, если тебе так больше нравится.

— Нет, это меня тоже не устраивает. Я американскую дуэль предлагаю. Положим бумажки с нашими именами в шляпу, чьё первое вытянем, тот обяжется пулю себе в голову пустить.

Лоранд содрогнулся. Припомнилась ночь в фамильном склепе.

— Один из нас должен умереть, ты сам сказал, — повторил Дяли. — Пожалуйста, меня это не пугает. Будем тянуть жребий, кому суждено, тот и умрёт.

Лоранд вперил остановившийся взор в пространство, точно уже заглянув за грань бытия.

— Понимаю твою нерешительность. Есть другие, кого ты хотел бы пощадить. Что ж, дадим им время умереть. Сколько они могут ещё прожить, те, о ком ты думаешь? Скажем, лет десять. Итак, чьё имя будет вытянуто, застрелится ровно через десять лет, считая с сегодняшнего дня.

— А, лазейку ищешь, хочешь ускользнуть! — в сердцах воскликнул Лоранд. — Вижу я прекрасно всё твоё трусливое мышиное шнырянье.

— Ах, конечно, мы ведь мыши пред таким храбрым львом, но и лев точно так же околевает. В чём твоя-то храбрость? Мошку вроде меня на булавку наколоть? А столкнись с другим львом — сразу небось на попятный.

— На попятный? Ну нет! — вскричал Лоранд в сильнейшем раздражении, и тени с предостерегающе поднятыми перстами отступили назад, в разверзнувшиеся было могилы. Семь безликих призраков улеглись опять в свои хладные постели там, где приготовлено ложе для восьмого. — Будь по-твоему! Давай писать имена.

И стал искать листок бумаги. Но в комнате никакой бумаги не было, даже чистую он сжёг, чтобы не выдало фабричное клеймо.

Оставалась всё та же записка от Эрмины. Ничего другого попадалось. Лоранд разорвал её на две части и, кинув Дяли половинку написал на другой своё имя.

Бумажки скатали и опустили в шляпу.

— Кому тянуть?

— Ты же вызвал.

— Но ты выбирал, как драться.

— Стой! Поручим кому-нибудь третьему.

— Кому?

— Твоему брату, Деже.

Сердце у Лоранда сжалось. Как, ещё и это? Собственный брат объявит смертный приговор?

— Деже — сама невинность. Он и знать не будет, зачем эта жеребьёвка. Сочиню для него что-нибудь. Так что все доверимся жребию со спокойной душой.

Тут как раз вошёл Деже.

Он передал, что гувернантка не придёт, а будет тётенька-толстушка. И ещё гувернантка послала для Лоранда расписание танцев; но Деже порвал его по дороге. Порвал, обидясь на брата: только настроение ему портит — такое приподнятое сегодня — своими легкомысленными затеями. Обойдётся вообще без расписания.

При известии о тётеньке Пепи рассмеялся, потом стал ужасаться.

— Уф! Слышишь, Лоранд: эта дама в три обхвата пожалует. Семь тучных коров из Писания в одном лице. И с этим глобусом танцевать? А ведь кому-то придётся вальсировать с ней, ворочать эту гору, которую сам пророк Магомет не сдвинет с места. Лоранд, ради нашей дружбы, возьми это на себя.

— Ах, — рассердился Лоранд на эту неуместную шутку.

— Нет, правда, или ты, или я. Пусть страдает кто-то один. Знаешь что: бросим жребий, кому сегодня танцевать с этой колокольней святого Иштвана!

— Что? А, хорошо, — понял наконец Лоранд.

— Деже, сделай одолжение, вынь-ка жребий за нас.

— Да-да. Выйди на минутку, чтобы не смотреть, кого на какой бумажке будем писать.

Деже повиновался.

— А то заметит, что бумажки уже готовы, а он не должен знать, — пробормотал Лоранд. — Входи!

— Вот здесь обе с нашими именами, — сказал Дяли, протягивая шляпу. — Вытащи одну, разверни, прочитай и брось потом обе в камин. Кого назовёшь, тот и владей белой слонихой кохинхинского императора.

Соперники отошли к оконной нише. Лоранд отрешённо уставился в окно. Дяли поигрывал цепочкой часов.

Ничего не подозревающий ребёнок приблизился к символизирующей урну шляпе и вынул скатанный бумажный лоскуток. Развернул, прочёл: «Лоранд Аронфи».

— Брось в камин! — напомнил Дяли.

Деже бросил лиловые бумажки в огонь. Стояли холодные майские дни, весна вопреки естественному ходу вещей пожаловала с морозами, и в комнате горел камин. Оба клочка мигом вспыхнули и сгорели.

Однако бумажки были совсем не те, на которых стояли имена молодых людей. Деже украдкой подменил их разорванным пополам расписанием танцев. А другие, роковые, с написанными от руки именами оставил у себя.

У него были свои веские причины поступить так. И не менее веские — не раскрывать подмены.

— Спасибо, Деже, — сказал Лоранд.

Поблагодарил за роковую жеребьёвку.

А Пепи Дяли взял шляпу и откланялся с шутливой предупредительностью:

— Слониха твоя. Спокойной ночи.

С тем и удалился, выйдя сухим из воды.

— Ну, Деже, ступай и ты домой. Иди, милый, — сказал Лоранд, ласково пожимая руку брату.

— Но я ведь только что пришёл.

— Дел много, сегодня же надо кончить.

— Так кончай, а я посижу тихонько в уголке. Ни слова не скажу. Я ведь посмотреть на тебя пришёл. Буду молчать и смотреть.

Лоранд обнял брата, расцеловал.

— Мне один визит надо нанести. Тебе нельзя туда со мной.

Деже недовольно взялся за шапку.

— А мне так хотелось с тобой сегодня вечер провести.

— Лучше завтра.

Лоранд боялся, что за ним вот-вот могут прийти и задержать. За себя он уже не беспокоился; но брата хотел вовремя отослать.

Опечаленный Деже побрёл домой.

Лоранд остался один.

Один? О нет. Те семеро его обступили, мёртвые, безликие тени.

Итак, конец неотвратим.

Наследственное злосчастье перешло на него. Фамильный недуг или фамильное проклятье, оба равно смертельные.

Опять эти «несчастные края, в которых мы живём».

И бежать некуда.

О, это страшное наследие — кровь, пролитая поднятой на себя рукой! Она падает на детей и на внуков.

Да, вот их наследство: пистолет, из которого убил себя отец.

Пускай хоть рай воцарится на земле, придётся её покинуть. Уйти, куда ушли остальные.

Восьмая ниша пока пустует, но претендент уже есть.

Для тех, кто придут после, останется разве что кладбищенский ров.

И десять лет на размышление.

Но десять лет — большой срок. За эти десять лет, может статься, призовёт ещё и поле брани, где честная смерть косит бравых витязей, где их топчут копыта, к вящему горю безутешных матерей и обезображенные тела любимых первенцев сваливаются в общую могилу. Да, там! Там, быть может, спасётся сын от призрака, от которого тщетно бежал отец: от молчаливой усыпальницы с надписью на фасаде, за жизнь одного поколения густо обрастающей плющом:

«Ne nos inducas in tentationem».

IX. Семнадцатилетний старец

О, как прекрасна весна! Как прекрасно быть молодым!

Юность, весна! Вам всё принадлежит: жизнь, радость, надежда. Цветы вам подносит луг, нимбом венчает лучезарная дщерь света, любовь. Нация, отчизна, человечество вверяют вам своё будущее. Старики вами гордятся, женщины одаряют благосклонностью, и каждый божий день встречает вас ясной улыбкой.

Как я люблю тебя, весна, и как люблю тебя, молодёжь!

В весне вижу я прекраснейшее творение небес: вновь оживающую землю; в молодёжи — прекраснейшее творение человека: вновь пробуждающуюся родину.

Сам в «ту весну» я не принадлежал к молодёжи, был ещё мальчиком.

Но прекрасней весны не припомню. И молодёжь горела таким пылом, что, глядя на неё, забывали о своём возрасте старики.

Всё распустилось необыкновенно рано; уже в конце февраля зазеленели луга, рощи спешили опушиться и опериться, цветы отцвести. В начале мая завязи на яблонях были уже с орех и вместе с поздними фиалками на улицах торговали ранней черешней.

Вот как писал историк о молодёжи той поры: «Была она исполнена мыслей серьёзных, чувств патриотических, пылала жаждой свободы, возвышения народного. Новое, увлёкшее нацию направление со всеми его благородными чаяниями, всеми достоинствами и крайностями отозвалось в пылких, восприимчивых юных душах с силою особенною. Модное прежде легкомысленное времяпрепровождение, забавы пустые или разнузданные сменились чтением, накоплением знаний, усердным изучением событий. У людей совсем молодых явилось собственное мнение, выражаемое подчас с дерзновением поразительным».[101] Сказанному я могу лишь позавидовать: мне даже крох тех не досталось. В то золотое время был я ещё ребёнком.

Но в одну прекрасную майскую ночь всё прервалось, обратилось вспять. Зима, в пору своего могущества снисходительно позволивши тёплым ветеркам порезвиться в листве, поиграть с бубенчиками-бетами, вдруг с мстительной суровостью разделалась с пробудившимися было радостными надеждами. В какие-нибудь три дня всё поморозила, листка живого не оставила.

В один из этих зимних дней — самый холодный — Лоранд стоял под вечер в одиночестве у окна и глядел на улицу сквозь морозные узоры.

Морозом была схвачена и его душа.

Десять лет жизни, а потом смерть: предречено было роковой жеребьёвкой.

Десять лет: между семнадцатью и двадцатью семью годами. Самая прекрасная пора. Часто самые большие жизненные успехи достигаются в эту пору.

А что его ожидает?

Переполнявшая его жажда свободы, дерзкие начинания — и чрезмерная доверчивость, обернувшаяся предательством друга, леденящее дыхание зимы… к чему всё это привело?..

Все листья души облетели.

Жить только десять лет. Этого не изменить. Не милости же ждать от презренного врага, уж коли так угодно судьбе. Но с чего начать эти десять лет?

Быть может, с тюрьмы?

Ох, и долог покажется там этот срок (целых десять лет!), на первый взгляд такой небольшой (всего десять)!

Не лучше ль вообще этих томительных дней не дожидаться? Сказать року: твои — так бери их, не хочу быть у тебя жалким арендатором.

Дни, постылые, стылые дни!

Не лучше ли самому умереть вслед за омертвелой природой?

Но это заплаканное лицо там, дома! И эта белоснежная голова! Мать и бабушка.

Увы! Судьбы не избежать. Восьмое ложе для него уже постелено. Но до срока об этом никто не должен знать. А то как бы не пожалеть. Найдётся, кто опередит и займёт нишу до него. И для нового пришельца останется лишь ров кладбищенский.

Увядшая весна, охладелая юность! Что за нелепый оксюморон!

Лоранд устал думать о предстоящем. Будь что будет! Грянет или не грянет удар, свод всё равно рухнет, коли замковый камень вынут.

В комнате стало темно, но света он не зажигал. Только язычки пламени пробегали время от времени по тлеющему в камине жару, точно любопытствуя, есть ли ещё тут кто-нибудь живой.

И в этой полутьме вспомнились Лоранду ушедшие перед ним.

Олицетворяющая смерть мёртвая голова сама по себе наводит страх, жутко даже заглянуть в её пустые глазницы. А если ещё третья дыра зияет меж ними от пули, пущенной в лоб!

Вот когда открылись Лоранду ужасные страдания, которые испытывали все решавшие поднять руку на себя и завещавшие ему эту свою грустную участь. Меж какими могучими силами, божескими и дьявольскими, они разрывались!

Хоть бы скорее уж приходили.

Кто?

Да те, кто снимают плоды, посмевшие созреть до времени.

Уж лучше они, чем немые бледные тени в обагрённой кровью одежде. Уж лучше с лязгом, с громом входящие, высаживающие прикладами дверь, нежели бесшумно её отворяющие, неслышно подкрадывающиеся, прерывистым шёпотом зовущие: «Лоранд!»

— Ой! Кто там?..

Нет, не загробная тень, хотя и в белом одеянии. Хуже, много хуже: красивая женщина.

Лёгкой, бесшумной поступью вошла Эрмина. Одевшись, как на бал, она спустилась к нему.

— Вы готовы, Лоранд?

— Ах, извините. Добрый вечер. Сейчас зажгу свечу.

— Не надо, не трудитесь, — прошептала гостья. — И так светло. Сегодня у вас нельзя свет зажигать.

— На бал? — попытался принять весёлый вид Лоранд. — И предлагаете мне вас сопровождать?

— О нет! До танцев ли мне сейчас, — отозвалась Эрмина, подходя совсем близко, чтобы не был слышен их разговор. — Вы получили моё письмо?

— Спасибо. Можете быть спокойны, мне ничто не угрожает.

— О, ещё как угрожает! Я-то знаю. Опасность исходит от Бальнокхази, а это серьёзно.

— Но что он мне может сделать?

— Вас арестуют сегодня ночью, — дрожащим голосом пролепетала Эрмина, кладя ему руку на плечо.

— Да, это может случиться.

— Но не должно! Ради всего святого! Нельзя этого допустить. Вы должны бежать! Не откладывая, прямо сейчас.

— А вы точно знаете, что арестуют?

— Можете мне верить.

— Тогда я тем более не двинусь с места.

— Как? Что вы говорите? Почему?

— Это же позор, если меня из-под маменькиной кровати извлекут, как набедокурившего ребёнка.

— Почему из-под маменькиной, кто вам сказал? Подальше надо скрыться, за границу.

— Зачем? — с холодной безнадёжностью спросил Лоранд.

— Зачем? О, господи, какие вы вопросы задаёте! Не знаю, как и ответить. Вы разве не видите, в каком я отчаянии, в каком страхе за вас? Чтобы вас увели на моих глазах, заперли в тюрьму и никогда больше вас не видеть — могу я это стерпеть?

И, сорвав красивые бальные перчатки, Эрмина с мольбой заключила руки Лоранда в свои, чтобы он ощутил бившую её дрожь.

При этом рукопожатии мертвенная холодность Лоранда стала уступать место умопомрачительному жару. Костлявые руки смерти словно передали его во власть другого таинственного демона.

— Что мне делать за границей? Нет у меня там никого и ничего, всё, что люблю, имею — здесь, в этой стране. Нет мне туда пути-дороги. Да я там с ума сойду.

— Но ты там будешь не один. Та, кто любит тебя, боготворит, кому ты дороже всего на свете — дороже собственного блага, спасения души, — будет с тобой! И никогда тебя не покинет.

И чтобы у Лоранда не оставалось ни малейшего сомнения о ком речь, сплела руки у юноши на шее, осыпая его поцелуями.

Лоранд почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. За какой-нибудь час у него всё похитили: родину, будущность, сердце.

X. Я и демон (Из дневника Деже)

Был уже поздний вечер, когда лакей Бальнокхази принёс мне записку и, прежде чем я прочёл её, поспешно удалился.

Я узнал руку брата. Записка была коротенькая, всего несколько слов:

«Милый братик!

Меня выдали, приходится скрыться. Постарайся утешить родных! Оставайся с богом».

Я вскочил с постели, так как уже лёг, чтобы встать завтра пораньше, и быстро оделся.

Первой же моей мыслью было пойти к Бальнокхази. Он наш родственник, мой дядюшка, очень нас любит, всё может сделать, если захочет. Расскажу всё без утайки и попрошу помочь брату, чем только можно: добиться, чтобы не преследовали, не сажали под арест, а виновен — так помилования. Для такого важного человека нет ничего невозможного.

И я попросил старину Мартона выпустить меня.

— Но-но! Discipulus negligens! На ночь глядя — на улицу? Этак не годится. Вице-губернаторы не разгуливают по ночам, из официальных лиц разве что сторож ходит.

— Ой, не шутите, Мартон, брата моего разыскивают, я ему на помощь спешу.

— Что же сразу не сказали? Так и надо было сказать. Кто разыскивает? Не мясницкие подмастерья? Тогда пошли на них всем скопом с дубинами!

— Какие ещё мясницкие! О чём вы?

— Да вон прошлые годы дрались всё, бывало, правоведы с мясницкими подмастерьями, вот о чём.

— Арестовать его хотят, — сказал я Мартону на ухо. — В тюрьму посадить: он за молодых депутатов был.

— А, вон что, — сказал Мартон и несколько раз подвигал кожей на голове. — Ну, тут я вам не помога. А вы-то что собираетесь делать?

— К дядюшке хочу пойти, попросить вступиться.

— Всё это правильно. Что ж, тогда могу с вами пойти. Не потому, что думаю, будто боитесь ночью один, а хозяину подтвердить, что в достойном месте были.

И, натянув сапоги, накинув пиджак, он проводил меня к Бальнокхази. Входить, однако, не стал, а сказал мне постучать на обратном пути в окошко угловой корчмы, он там подождёт.

Я взбежал к Бальнокхази.

С тяжёлым чувством прошёл мимо запертой Лорандовой двери, раньше я первым делом заглядывал к нему.

Из залы долетали звуки фортепиано; я вошёл.

Сестрица Мелани с гувернанткой играли в четыре руки.

Заметного удивления по поводу столь позднего визита они не изъявили, разве что держались чуть скованней обычного.

Мелани была целиком погружена в чтение нот.

Я спросил, нельзя ли переговорить с его высокородием дядюшкой.

— Он ещё не вернулся из казино,[102] — ответила бонна.

— А тётенька?

— Ушла на бал.

Это меня несколько задело.

— А когда же они придут?

— Господин советник в одиннадцать, он до этого часа в вист играет, её высокородие, вероятно, после полуночи. Хотите их подождать?

— Только дядюшку.

— Тогда, может быть, поужинаете с нами?

— Спасибо, я уже поел.

— Так рано ужинают у пекаря?

— Так рано.

Я сел обок рояля и час целый твердил про себя: вот идиотский инструмент, всё выбивает из головы, не даёт ничего сообразить.

А сообразить надо было многое: что сказать дядюшке и, главное, с чего начать? Как объяснить, откуда я всё знаю? И о чём, собственно, просить?

И почему их обоих дома нет в такое тревожное время, как это понять? Они ведь не могли заранее не знать о предстоящем.

В присутствии гувернантки сказать о Лоранде я не решался. Кто знает, что она за человек.

Да и вообще, о чём всерьёз разговаривать с гувернантками, у которых только ветер в голове.

Но особую неприязнь вызывали у меня стоявшие в зале большие часы. До чего же медленно близились стрелки к долгожданной цифре. И били они с таким странным аристократическим прононсом, будто нехотя, свысока удостаивая своим вниманием.

Игра перемежалась смехом гувернантки, если Мелани допускала ошибку совсем уж нелепую. Смеялась тогда и Мелани, украдкой бросая на меня взгляд из-за пюпитра: очень ли насмешила.

Не было у меня других забот!

И моя хорошенькая сестрица откидывала назад головку, надув губки и встряхивая локонами, будто досадуя, как это я позволяю своё безразличие разыгрывать.

Наконец задребезжал дверной звонок внизу. Я узнал дядюшкины шаги. Чёткие, размеренные — трудно не узнать!

Чуть погодя заглянул лакей: его благородие готовы побеседовать со мной, если желаю.

Унимая дрожь во всём теле, я взял шляпу и пожелал дамам спокойной ночи.

— А вы разве не придёте дослушать каватину? — спросила Мелани.

— Не могу, — сказал я и вышел.

Дядюшкин кабинет находился в другом конце коридора. Лакей с лампой довёл меня до дверей, оставив её там на шкафу, чтобы светлее было возвращаться.

— Ну, с чем пожаловал, дружок? — поинтересовался советник тем бодрым, преувеличенно дружелюбным тоном, каким детям дают понять, что они ещё не доросли до серьёзного обращения.

— Лоранд уехал, дорогой дядюшка, — ответил я с трудом, будто могильная плита навалилась мне на грудь.

— А, ты уже знаешь? — сказал он, надевая шёлковый шлафрок с цветочками.

— И вы тоже? — спросил я в ошеломлении.

— Что Лоранд скрылся? — переспросил дядюшка, невозмутимо завязывая шёлковые шнуры на шлафроке. — Я даже больше знаю: вместе с ним скрылась и моя жена со всеми своими бриллиантами. И несколько тысяч форинтов, что были в доме, тоже исчезли вместе с твоим братцем, помахали ручкой.

Как я выбрался на улицу после этих слов, открыли ли мне двери, проводили или вытолкали, не помню. Очнулся я только от громких восклицаний Мартона, схватившего меня за руку:

— Ну-ну, герр вице-губернатор! Что же это вы идёте, даже не взглянете? А я сижу тут, в корчме, дожидаюсь, подумал уж, и вас загребли. Ну, что случилось? Да вы на ногах не стоите!

— Ох, Мартон, плохо, — пробормотал я.

— Да что такое?

— Ох, никому не скажу.

— Никому? Как это никому! Можете не говорить герру Бротфрессеру[103] (так назвал он «профессора» Шмука), можете не говорить герру полицмейстеру, но Мартону, старому Мартону! Проболтался когда-нибудь старый Мартон? А он ведь немало слышал такого, о чём стоило бы порассказать; но разве сплетничал он когда? Ябедничал про вас, про подмастерьев или про кого другого? А вдруг да смогу чем-нибудь пособить?

И столько сердечности было в его упрёках… а мне, а я, утопающий, любой соломинке был рад.

— Ну, что вам старикан-то, коллега мой, сказал? «Коллегой» я потому его зову, что у меня волосы будто парик, а у него парик как волосы.

— Сказал, что больше моего знает, — уцепился я за его руку. — что Лоранд не просто скрылся, но и жену его похитил.

Услышав это, Мартон закатился смехом. Схватясь за живот и согнувшись в три погибели, принялся хохотать, как одержимый. Потом повернулся задом наперёд и другой конец улицы огласил хохотом, словно весь квартал желал рассмешить.

— Славно над ним подшутил, — вымолвил он наконец, чем я был немало скандализован.

— Но кроме того, сказал, что он и деньги унёс.

Мартон выпрямился и принял очень серьёзный вид.

Это уже хуже. Это уже «malum»,[104] как сказал бы папаша Фромм. И что же вы думаете теперь делать?

— Думаю, что это неправда. И попробую отыскать Лоранда, куда бы он ни скрылся, хоть на край света.

— Ну, и если отыщете?

— Отыщу — схвачу за руку, и пусть попробует эта женщина отнять его у меня.

— Teufelskerl![105] — ударил Мартон меня по спине. — Вон он что затевает! Другому какая печаль, пускай куда угодно увозит брата красотка! А он нет, он между ними хочет встать. Очень хорошо. Так, значит, на поиски? Ну и как вы думаете за них приняться?

— Не знаю.

— Нет, покажите, покажите, чему вы там, в гимназии, научились! Сумеете ли в случае нужды себе помочь. Куда пойдёте: направо, налево? Прохожих будете спрашивать: «Брата моего не видели?»

Я действительно не знал, с чего начать.

— Ну, ладно. Положитесь-ка на меня! Увидите, что и от старого подмастерья иногда бывает прок. Смотрите на меня и слушайте, как будто сам этот ваш Бротфрессер перед вами. Если они бежали вдвоём, так, значит, на лошадях, верно? Фиакр взяли. У мадамы постоянный извозчик есть, номер семь. Я его хорошо знаю. Значит, вперёд всего Моцли этого разыщем, фиакр номер семь. Он в Цукерманделе[106] живёт. Это чертовски далеко. Ну да пока доберёмся, он наверняка уже дома будет.

— Но он же их повёз?

— Вы не рассуждайте, господин студиозус! Знаю я его лошадёнку, на край света не увезёт. Самое большее, до какого-нибудь постоялого двора доехали, где крестьянские скорые[107] останавливаются. Там сейчас и ждут его возвращения наши беглецы.

С недоумением спросил я, из чего он всё это заключает, ведь крестьянские скорые уже и границу успели бы пересечь.

— Герр вице-губернатор, герр вице-губернатор! — пустился Мартон мне выговаривать. — И что вы такое выдумываете? Чтобы границу переехать, паспорт нужен. Вице-губернатором хотите стать, а таких простых вещей не знаете. Из Пожони в Вену без паспорта, даже если десять мужей гонятся, никак не выбраться. Мадама уж беспременно отослала Моцли за тем господином, с чьим паспортом они дальше побегут.

— За каким ещё господином?

— За актёром тутошнего театра, вот за каким, он брата вашего так загримирует, что он запросто с его паспортом досмотр пройдёт.

— Но откуда вы всё это знаете, что так точно можете рассчитать?

Старый подмастерье приостановился, скривил рот, прижмурив левый глаз, и втянул воздух сквозь зубы, словно в знак сожаления: эх, дети, дети, мол; что они могут понимать!

— Ну, ладно, так и быть! Уж коли вы в комитатские власти метите, в судьи там или в кого… Не помешает, коли допросы хотите снимать. Так вот. Откуда я знаю? Оттуда, что Моцли уже рассказывал мне про мадам точно такую же историю.

— Точно такую же!

— То-то и оно, что такую же, — посмеиваясь, подтвердил Мартон. — У, её высокородие — тонкая штучка! Но никто про то не знает, только я да Моцли — да ещё муж её. Муж простил, Моцли заплатили, а старый Мартон… мне что за дело! Вот и помалкиваем все трое, как воды в рот набрали. Словом, это не первый раз.

Не знаю уж почему, но открытие это принесло мне некоторое облегчение. У меня забрезжила догадка, что главная вина тут, может, и не Лорандова.

— Так что идёмте первым делом к Моцли, — подбодрил меня Мартон. — Но с одним условием: говорить буду я. Вы ни-ни, ни словечка. Потому что Моцли этот — хитрая бестия. Заметит, что выведываем, и начнёт врать, как газета. Так что я сразу наброшусь на него, огорошу, чтобы не вилял, не отступал. Ахну что-нибудь такое, будто точно знаю, напугаю его и вытяну всё, прежде чем опомнится. А вы глядите да учитесь, как на чистую воду выводить, может, пригодится, как станете вице-губернатором.

И он ускорил шаг, увлекая меня за собой по набережной Дуная, прикрывая полой от резкого ветра и приговаривая, что забавней приключения не придумаешь, вот уж посмеёмся когда-нибудь.

Вдоль набережной тянулся под Замком ряд убогих лачуг, настоящих развалюх. До какой уж тут казистости, если каждую весну, в ледоход их подмывает Дунай! Обитали в них извозчики. А в ветхих, сколоченных из чего попало конюшенках стояли лошади: когда-то резвые выносные рысаки, краса барских выездов, а ныне — заочные подопечные разных обществ защиты животных, грезящие над своими скудными яслями о днях счастливой юности с безутешным вопросом в глазах: что ждёт нас, когда совсем состаримся?

В ту бальную ночь в окошках лачуг везде горели свечи. Извозчики поджидали полуночи, чтобы опять запрягать и ехать, развозить по домам нанявших их господ.

В одно из таких оконец и заглянул Мартон. Для этого пришлось подтянуться на руках: окна были высокие, чтобы вода не достала.

— Там он, — сообщил, соскакивая, подмастерье, — но в плаще, уже собирается.

Ворота были распахнуты, фиакр — во дворе. Покрытые попонами лошади вскидывали опустевшими торбами.

Даже не распрягал: значит, опять спешит в дорогу.

Сделав знак следовать за ним, Мартон устремился к двери.

Дверь открывалась не просто. Взявшись за ручку, надо было приподнять и одновременно подтолкнуть её коленом, иначе она не поддавалась. Мартон, уже, как видно, знакомый с её достойными хитроумного английского замка секретами, справился с ней одним толчком, и мы очутились в тесной, провонявшей колёсной мазью комнатушке.

На придвинутом к стенке колченогом столе стояла пустая пивная бутылка, в узкое горло которой была всажена зажжённая свеча. За столом сидел Моцли и ужинал, жадно запихивая в рот поочерёдно то кусок кровяной колбасы, то ломоть хлеба ещё толще — не ломать, а «ломтину» на языке тогдашних школяров.

На нём был широченный сборчатый плащ табачного цвета и надвинутая на глаза закуржавевшая той студёной майской ночью широкополая шляпа. Иней не таял на ней в этой сырой, холодной комнатёнке, где и стены были все в блёстках, как в сталактитовой пещере.

Упитанный детина был этот Моцли, толстощёкий, пучеглазый, тем бесцеремонней на нас воззрившийся, что ввалились мы к нему без спроса.

— Ну? Опять на пожар? — были первые его обращённые к Мартону слова.

— Постой, старина, не ершись! Не на пожар! Другая совсем беда. Раскрылось всё! Прихватят на таможне барчука.

Моцли не на шутку испугался. Здоровенный ломоть хлеба вопросительно застыл у него во рту, составив как бы продолжение мясистого носа. Справясь с испугом, он дожевал, проглотил и запил большим глотком из пузатого стакана, не сводя с меня выкаченных глаз.

— А я думал, загорелось где и опять за пожарной трубой надо лошадей гонять. Как загорится где, всё меня гоняют. Даже в Маломлигет,[108] и то меня. Почему город своих лошадей не заведёт?

— Погоди, Моцли, слышь-ка, — перебил его Мартон, — ты про трубу мне не заливай и за свой воротник тоже. Не Маломлигет, а сам ты как бы не погорел, вот что, и погоришь, если не выслушаешь! Муж той мадамы дознался обо всём! Людей вперёд послал, чтобы задержали барчука и доставили обратно.

Моцли силился сохранить непринуждённый вид, хотя глаза целиком его выдавали.

— Про какого барчука ты мне плетёшь? Про какую ещё мадаму?

— Ну чего из меня дурака-то строишь? — наклонился Мартон поближе. — Не ты, что ли, госпожу Бальнокхази из дома увёз с молодым барчуком? Номер-то у тебя сзади — думаешь, не видели?

— Ну и что, ежели увёз? На бал повёз.

— Хорошенький бал! Как бы не пришлось тебе самому в другом месте поплясать. Слышал ведь небось, что арестовать студента хотят. Так вот, это брат его младший, от господина советника как раз. Советник сказал ему: жена, мол, сбежала с барчуком, вот они его сейчас везде и разыскивают.

Самое время было в зубах поковырять, чему Моцли и отдался с большим усердием. И языком помогал, и ногтями, пока не выковырнул какую-то мешавшую ему соломинку. Ни дать ни взять тот самый утопающий с бесполезной соломиной в руках.

— Ну и что? Подумаешь! И пускай разыскивают, кто угодно и кого угодно. Никого я не отвозил, ничего не видел. А отвозил, так откуда мне знать, что меж ними такое? Да и что мне вообще за дело: похитил — не похитил. Синдик я, что ли, их расспрашивать. Мужчин, женщин — всех по одному тарифу вожу, мне платят — я везу И знать больше ничего не желаю.

— Ну так помогай тебе бог, Моцли, — сказал Мартон, делая вид, будто собирается уходить. — Ты не знаешь — другие узнают. А мы не на гляделки твои любоваться пришли, в бараки ваши мерзкие, а брату вот этого молодого господина помочь. Пойдём, в другие двери постучимся, может, ещё кого найдём, потому что дело это подсудное, и если мы барчука того не увезём, а извозчика, в это встрявшего, поймают, плохо будет.

— Кому плохо? — вскинулся Моцли в страхе.

— Барчуку, вот кому, а извозчику и подавно. Сервус, Моцли.

— Хальт![109] Постой! Не валяй дурака! — вскочив со скамейки, кинулся за Мартоном Моцли. — Поехали! Садитесь! И чёрт меня побери, если увижу, услышу иль скажу что-нибудь.

Второпях посрывал он торбы с лошадей, затолкал меня в фиакр, Мартона посадил на облучок рядом с собой и помчал во всю прыть по набережной.

Довольно долго ещё виднелись в воде отражённые огни плашкоутного моста, потом Моцли свернул куда-то, и, судя по кромешной тьме и немилосердным броскам раскачивающегося фиакра, мы оказались в одном из тех закоулков, где мостовая причисляется к проклятьям цивилизации, а освещение препоручается заботам грядущих поколений.

Подвигались мы всё медленней, и кнут всё чаще охаживал лошадей. Наконец фиакр остановился.

Моцли принялся насвистывать, как обычно кучера, извозчики в праздном ожидании у своих лошадей. Послышался скрип отворяемых ворот, и мы въехали в какой-то двор.

— Приехали, — спрыгнув с козел, сообщил мне в боковое оконце наш возница. — Вон в глубине двора свеча в окне. Там, в угловой комнате, барчук.

— И дама с ним? — спросил я тихо.

— Нет. Она в «Белом волке» ждёт, когда того господина привезу, с которым ей нужно сперва договориться.

— Но для него ведь рано, спектакль ещё не кончился.

— Как, и про это знаете? — ещё больше вытаращился Моцли.

Я поспешил в конец длинного, узкого двора к указанной комнате. В освещённом окне вырисовывалась чья-то голова. Там стоял Лоранд, дуя на стекло, чтобы поскорей увидеть в протаявшее отверстие ту, которую поджидал.

Как он, значит, её любит! Какая трудная борьба мне предстоит!

Узнав меня, он в изумлении выбежал навстречу.

— Ты как сюда попал?

Вместо ответа я на пороге обнял его, твёрдо себе положив: что угодно, но с ним больше не расставаться.

— Зачем ты приехал? Как ты меня нашёл?

В тоне его я уловил досаду. Видеть меня здесь ему явно не нравилось.

— Мне указали, куда ты поехал.

— Кто указал? — заметно встревожился он.

— Не бойся. Человек этот не выдаст.

— Но что тебе нужно? Зачем ты поехал за мной?

— Милый Лоранд, ты вот не знаешь, а мне маменька шепнула, когда мы уезжали из дома: «Приглядывай за братом!» И бабушка, оставляя нас здесь, сказала: «За Лорандом пригляди». Они захотят убедиться в моей любви к тебе. А что мне им сказать, если спросят, где я был, когда тебе такая опасность угрожала.

Лоранд был тронут.

— Но как ты можешь мне сейчас помочь? — спросил он, привлекая меня к себе.

— Не знаю. Одно только знаю: куда ты, туда и я.

Ответ мой, должно быть, показался Лоранду слишком беззаботным, даже рассердил его своей простоватой прямотой.

— Значит, к чертям в лапы, да? Вот ещё обуза мне на шею! Сам не знаю, как спастись, а тут ещё ты. Самому неизвестно как уберечься — изволь ещё тебя оберегать!

Лоранд совсем распалился, не чая, как от меня избавиться. Но я не отступал.

— А может, и я тебя ещё оберегу.

— Ты? — смерил он меня взглядом, засовывая руки в карманы. — Меня обережёшь?

— Не тебя, так честь твою, милый брат.

— Мою честь? — оторопел Лоранд.

— Твою и свою. Ты ведь знаешь, отец только одно нам оставил: доброе имя. Это наше общее неделимое наследство, твоё, равно как моё.

— Пожалуйста, можешь один им владеть, — безучастно пожал плечами Лоранд. — Уступаю тебе целиком.

Столь равнодушное отношение к самым святым вещам меня глубоко возмутило, и я не выдержал, взорвался:

— Ну да! Потому что готов принять имя этого актёришки бродячего — и с замужней женщиной сбежать!

— Кто тебе это сказал? — вскричал брат, подступая ко мне со сжатыми кулаками.

Но в ту минуту меня трудно было испугать.

— Муж этой женщины, — холодно ответил я.

Лоранд умолк и принялся ходить взад-вперёд по тесной каморке.

— Деже! — приостановись, кинул он мне через плечо сдавленным от волнения голосом. — Ты ещё ребёнок.

— Сам знаю.

— Есть вещи, которые тебе трудно объяснить.

— И не объясняй!

— Ты, значит, с её мужем говорил?

— Да, он мне сказал про похищение.

— И поэтому ты бросился за мной?

— Именно поэтому.

— И чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты её бросил.

— Да ты в своём уме?

— Я-то пока в своём.

— Хочешь сказать, что я, наверно, не в своём? Что же, очень может быть. Очень даже может быть.

Он сел, подперев голову руками и уставясь на свечу, будто впрямь не совсем в себе.

— Лоранд! Милый Лоранд, — сказал я, подойдя и кладя ему голову на плечо. — Ты сердишься на меня?

— Нет. Говори же, говори. Что ты ещё слышал?

— Хочешь, оставлю тебя здесь, а сам вернусь?

— Поступай, как знаешь.

— А что маменьке сказать, если спросит?

Лоранд отвернулся устало.

— Ты написал мне утешить маменьку. Так скажи, что мне ей написать, если будет спрашивать о тебе?

— Напиши, что умер! — отрезал Лоранд вызывающе.

Вся кровь во мне вскипела.

— До сих пор отцы наши с собой кончали! — крикнул я, хватая его за руку. — Хочешь, чтобы теперь то же делали и матери? — Знаю, это было жестоко с моей стороны. Лоранд даже вздрогнул (я почувствовал по его руке) и встал, белый как мел. — Милый Лоранд, — сказал я мягче. — Милый брат! Ну разве ты можешь ради матери, бросающей ребёнка, забыть мать, которая умереть готова за своего?

Сплетя в отчаянии пальцы, Лоранд поник головой.

— Знал бы ты, как ты мне сердце надрываешь, — протянул он с такой тоской, что вовек не забыть.

— А я ведь не всё ещё сказал.

— Что можешь ты сказать? Ты счастлив, живёшь беспечно, страсти тебя ещё не раздирают. А я — пропащий человек. Ты и не представляешь, каково мне. Да и не надо.

Любит её, любит безмерно!

Мне ничего не стоило бы заставить Лоранда её возненавидеть, но жаль было разбивать ему сердце. Было другое средство закалить его волю, пробудить к жизни от этого сумбурного сна.

Ведь и у меня какие мечтания будила моя музицирующая фея! Они, правда, тотчас угасли, едва я убедился, что бегство матери не мешает ей разыгрывать пьеску на фортепиано. Это была ещё детская дюбовь, детское увлечение. Но оставалось нечто, просыпающееся в душе раньше и засыпающее позже страсти нежной. Это — самолюбие, которого и у меня было не меньше, чем у Лоранда. Его голосом и хотел я к нему воззвать.

— Лоранд! Неизвестно, уж какие чары пустила в ход эта женщина, чтобы тебя завлечь. Но зато я знаю волшебное слово, которое тебя от неё отвратит.

— Слово? О маменьке? Её именем хочешь меня остановить? Попробуй. Замучаешь только, а не разлучишь. Доведёшь до того, что застрелюсь тут же, на твоих глазах, а больше ничего не добьёшься.

— Нет, я не о нашей бедной маменьке говорю.

— О ком же?

— О Бальнокхази. Из-за него придётся тебе с ней порвать.

— Думаешь, его преследований боюсь? — пожал плечами Лоранд.

— Он и не станет тебя преследовать. Он смотрит сквозь пальцы на похождения своей жены. Ну-ну, не хмурься, не хочу выдавать женские тайны. Бальнокхази не собирается тебя преследовать, он просто подробности разгласит.

— Что ещё за подробности? — с некоторой насмешкой спросил Лоранд.

— Ну, что жена шкафы взломала, драгоценности, наличные деньги унесла, убегая с молодым человеком.

— Что ты сказал? — обернулся Лоранд как ужаленный.

— Сказал, что неверная жена, убегая с молодым человеком, которого пригрела, как сына, деньги прихватила, как воровка. Скрылась — с пособником своим!

Пошатнувшись, Лоранд ухватился за край стола.

— Довольно! Прекрати!

— Не прекращу! Я сам видел эти застеклённые шкафы с пустыми полками, где всегда фамильные драгоценности лежали. И от извозчика, который выносил её сумку, своими ушами слышал: «Тяжеленная, будто золотом набита».

Щёки Лоранда запылали, как тучи на закатном небе.

— Ты сумку эту подымал? — продолжал я.

— Ни слова больше! — вскричал он, до боли сжимая мою руку. — Никогда больше не увидит меня эта женщина!

И поник с мучительными рыданиями на стол.

О, какая тяжесть спала с моей души при виде этих очистительных слёз!

— Ты победил! — сказал Лоранд, подняв омоченное слезами лицо; подошёл ко мне, обнял, поцеловал. — Ну, говори, что делать дальше?

Но я ни слова не мог вымолвить, сердце у меня сжалось от боли и радости. Нет, не по моим детским силам был этот труд. Человеческая судьба не вверяется обычно в столь слабые руки.

— Брат! Дорогой брат!

И я умолк, чувствуя себя, наверно, как он, когда спас меня, вытащив, точно сеть, из дунайских волн.

— Ты ведь не допустишь, чтобы про меня распространяли эту клевету, — сказал он чуть слышно.

— Ни за что!

— И не позволишь чернить меня перед маменькой.

— Я тебя защищу. Ну видишь, кто кого оберёг? Но тебя ещё и за другое разыскивают; тут ты уж обязан бежать. И время дорого. Поторопись! Нельзя терять ни минуты.

— Но куда бежать? Не могу же я на материнский дом новое несчастье навлечь.

— Я уже придумал кое-что. Есть у нас один часто поминаемый родственник. Он далеко отсюда живёт, в глубине страны. Никто тебя там не будет искать, тем более что у нас не любят его. Дядюшка Топанди.

— Безбожник этот? — воскликнул Лоранд, добавив с горечью: — Хорошая идея. Сейчас мне самое место в доме атеиста, который в вечной распре со всем миром и самим небом живёт.

— Там ты можешь надёжно укрыться.

— Надёжно и безвозвратно.

— Не говори так! Минует же когда-нибудь опасность ареста.

— Слушай, Деже, — сказал Лоранд без всякого выражения. — Я принимаю твой совет, уезжаю без оглядки, закапываюсь там. Но с одним условием. Или ты его принимаешь — или я иду и объявлюсь в первой же попавшейся казарме.

— С каким?

— Не говорить ни матери, ни бабушке, где я.

— Никогда? — спросил я с испугом.

— Нет! В ближайшие десять лет, считая с этого дня.

— Но почему?

— Не спрашивай. Дай только обещание выполнить мою просьбу! А не выполнишь — большое-пребольшое горе навлечёшь и на маменьку, и на всю семью.

— Но если обстоятельства изменятся?

— Я сказал уже: не изменятся до истечения этих десяти лет. И пусть хоть все кругом злорадствуют, молчи. И меня не трогай, и маменьке моего убежища не открывай. У меня веские причины есть требовать этого; какие — не могу сказать.

— Но если они будут требовать? Со слезами умолять?

— Скажи, что у меня всё хорошо, я прекрасно устроился. Имя я приму другое, Балинт Татраи. И Топанди меня под этим именем будет знать. Наймусь к нему управляющим или работником, кем возьмёт, и буду тебе писать каждый месяц. А ты — передавай домашним, что узнаешь, они ещё больше полюбят тебя за это. Вдвойне.

Я заколебался. Нелёгкое обещание.

— Не сделаешь этого — значит, не любишь.

Я бросился ему в объятья, пообещав хранить тайну. Десять лет ни бабушке, ни маменьке не скажу, куда девался любимейший их сын.

Какой долгий срок! Доживут ли они?..

— Даёшь честное слово? — спросил Лоранд, глядя на меня в упор — Честью клянёшься, той самой, которую ты так гордо поминал? Ты ведь один теперь чистоту нашего имени блюдёшь. Клянёшься не запятнать его, не выдать тайны ни маменьке, ни бабушке?

— Честью клянусь.

Он пожал мне руку. Честь — это для него очень много значило!

— А теперь быстрее! Фиакр ждёт.

— Фиакр? На нём далеко не уедешь. Да и зачем мне? Дойду на своих двоих, куда пожелаю: служат исправно и денег не просят.

Я достал вышитый ещё маменькой кошелёчек и хотел незаметно всунуть Лоранду в боковой карман.

— Что это? — перехватил он мою руку.

— Немного денег. Я думал, понадобятся тебе в дороге.

— Откуда у тебя деньги? — удивился он.

— Ты же сам дал, помнишь: сорок форинтов лист. Когда те бумаги переписывали.

— И ты отложил?

Лоранд открыл кошелёк и засмеялся: там было форинтов двадцать.

Смех его приободрил меня несказанно — и я сам засмеялся неизвестно чему. Так мы стояли рядом и смеялись до слёз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, улыбаюсь растроганно при одном воспоминании.

— Ну, теперь я миллионер.

И Лоранд беззаботно опустил в карман мой кошелёк. А я ног под собой не чуял от радости, что он принял мою лепту.

— Теперь хоть на край света — со спокойной душой, не как эти побирушки, «arme Reisende».

Мы вышли обратно в тёмный, тесный двор. При нашем появлении в низенькой двери Мартон с Моцли только рты разинули, не в силах догадаться, что меж нами произошло, хотя и подглядывали в окно.

— Здесь я, баринок. Куда прикажете? — коснувшись шляпы, подал голос Моцли.

— Поезжай, куда тебе велено, — ответил Лоранд. — Вези того, за кем послан, к той, которая тебя послала. А мне в другую сторону.

Мартон при этих словах пребольно ущипнул меня за руку; я чуть не вскрикнул. Такая у него была манера выражать одобрение.

— Слушаюсь, баринок, — сказал Моцли и без дальних слов вскарабкался на облучок.

— Постой! — крикнул Лоранд, доставая кошелёк. — Вот, чтобы не говорили, будто по своим делам разъезжаю за чужой счёт.

— Чего, чего? — буркнул Моцли грубовато. — Это мне? Что я, не мадьяр — за провоз беглого студента брать? Такого ещё не бывало. Адью!

И, подхлестнув лошадей, выкатился со двора.

— Во, молодчина! — проводил его Мартон одобрительным смехом. — Узнаю нашего Моцли. Парень что надо! Без него ни за что бы вас не нашли. Как же вы, однако? Куда теперь? — спросил он Лоранда.

Брат знал старого шутника-подмастерья, не раз слушал его заковыристые истории, заходя ко мне.

— Пока вот из Пожони убраться надо, старина.

— Да, но по какой дороге? Я думаю, по мосту да через деревню лучше всего.

— Там народ ходит. Ещё узнают.

— Ну так вниз по берегу, до маломлигетской переправы, там за два гроша перевезут. Мелочь-то есть с собой? Пешему всегда надо иметь, медяками платить во избежание подозрений. Эх, знать бы заранее, свой цеховой билет дал бы вам на время. За пекарного подмастерья сошли бы.

— Ничего, сойду за легата.[110]

— И то.

Мы дошли до конца улицы. Лоранд стал было прощаться.

— Но-но, — сказал Мартон. — До заставы проводим вас… До тракта. Пока в безопасности не будете. А знаете что? Вы вперёд идите вдвоём, а я малость поотстану. Притворюсь, что немного под хмельком. Патрули тут бывают… Песню возьму затяну и на себя внимание отвлеку. Повздорю даже с ними, если потребуется. А вы улизнёте, пока меня в каталажку поведут. Вот вам, господин Лоранд, палка моя в дорогу, держите. Хорошая палка! Всю Германию с ней обошёл. Ну, с богом!

И старый подмастерье крепко сжал ему руку своими мозолистыми ладонями.

— Эх! Сказал бы вам, знаете, на прощанье. Но не буду. Главное, всё в порядке! Вот и ладно. Так что молчу. Значит, с богом.

И, отстав от нас, Мартон принялся во весь голос выводить какие-то тирольские рулады, а вдобавок ещё кулаками барабанить то в одни, то в другие двери. Ни дать ни взять — заправский пьяница, который куражится, напрашиваясь на потасовку, чтобы достойно завершить день.

«А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё!» разносился по улице его звонкий фальцет.

Мы же поспешили прочь, держась за руки: дальше была сплошная темень.

Надо было ещё миновать казармы на окраине. Часовой громко окликнул: «Кто идёт? Патруль, марш!» И конный дозор зацокал копытами по мостовой вслед за нами.

Как Мартон сказал, так и сделал: стал приставать к патрульным.

— Мирный житель я! — донеслось до нас его способное мёртвых разбудить препирательство со стражами порядка. — Честный, мирный обыватель! Fugias, Mathias![111] (Латынь явно нам предназначалась.) Десять кружек пива, подумаешь! Я мирный обыватель. Матиас Фугиас моё честное имя. Ну и заплачý. Разбил — значит, заплачу! Кто орёт? Не ору, а пою. А-ля-ли, ля-ли-лё! Не нравится — спой лучше.

Город уже остался позади, а издали всё доносился ужасающий шум, поднятый Мартоном для нашего спасения.

За городской чертой мы оба вздохнули с облегчением. Что может быть безопасней звёздного неба над головой!

Только холод нас подгонял. С полчаса уже мы шли нескончаемыми виноградниками.

— Погоди! — спохватился Лоранд. — Ты докуда думаешь меня провожать?

— Докуда к рассвету дойдём. Один я, пожалуй, не отважусь возвращаться по городу в темноте.

Теперь его черёд был тревожиться. Как быть со мной? Отпустить одного домой по тёмным, пользующиеся дурной славой трущобам? Или с собой тащить за несколько миль? Но ведь оттуда всё равно одному придётся возвращаться.

В нерешительности Лоранд остановился обок дороги.

В эту минуту нас обогнал быстро мчащийся экипаж. Едва он поравнялся с нами, кто-то кубарем скатился с запяток, поднялся и подбежал к изгороди, где мы стояли.

Это был Мартон.

— Нашёл-таки, — объявил он со смехом. — Ну, потеха! Они и вправду меня за пьяного приняли. Gaude![112] Поцапался там с ними. Схватили и поволокли, один даже по спине саблей вытянул. Оказал честь!

— Ну а как же вы освободились? — спросил я, не находя ничего особенно забавного или почётного в этом происшествии.

— Да фиакр увидел, как рванусь, прыг на запятки; они и не преследовали. И тут же догнал вас, как и думал. — Добряк был страшно доволен представившимся ему развлечением. — Ну а сейчас, господин Лоранд, и правда попрощаемся. Только не за фиакром ступайте, а в горы, этой вот узкой ложбиной. Там, в «Бутоне», в корчме, позавтракаете, как раз к утру доберётесь. А дальше всё прямо и прямо, на восход.

Мы обнялись. Кто знает, на сколько расстаёмся?

Мартон уже тянул меня за рукав: пошли. И Лоранду пора было в путь.

Десять лет. Путь не близкий! Успеем и состариться.

— Маменьку за меня поцелуй! Люби её вдвойне. И слово своё держи, — шепнул мне брат, и узкая, тёмная логовина быстро его поглотила.

Когда-то доведётся теперь увидеться? Бог весть!

Из моей меланхолической задумчивости меня вывел Мартон, не перестававший хмыкать и посмеиваться. Его так и подмывало что-то рассказать.

— А знаете, — начал он, едва сдерживая смех, — знаете — ха-ха-ха! — почему я сказал: за фиакром не ходить?

— Нет.

— Это Моцли был. Не узнали?

— Моцли?

— А знаете, кого он повёз? Отгадайте-ка! Мадаму!

— Госпожу Бальнокхази?

— Ну да. И актёра того.

— С чьим паспортом Лоранд должен был бежать?

— Попутчик-то нужен, не ему, так ей. Уж коли она в бегах, как же без попутчика?

Я внутренне содрогнулся. Сказка, просто сказка — и страшная притом!

— Но куда же они?

— Не думаю, чтобы на край света, но… Уж пока той сумки хватит, которую Моцли за ней выносил! А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё! — с лёгкой душой залился старый подмастерье, пустившись даже галоп какой-то отплясывать в пыли.

Но как это возможно?.. С таким лицом, лицом мадонны, прекрасней, обаятельней которого не видывал я ни до, ни после?

XI. Слово чести (Из дневника Деже)

Два дня спустя после исчезновения Лоранда перед домом Фромма остановился дорожный экипаж. Из окна узнал я наш тарантас, наших лошадей и кучера.

Кто-то от нас!

Опрометью сбежал я вниз, на улицу, где папа Фромм уже старательно отстёгивал кожаные фартуки.

Не «кто-то» от нас, а вся семья! Все, кто остался: маменька, бабушка, Фроммова Фанни.

И маменька приехала, бедняжка.

Я помог ей сойти. Измученная, разбитая, она казалась постаревшей на десять лет, Фанни поддерживала её с одной стороны, я — с другой.

— В дом, в дом! — поторапливала бабушка, точно боясь, что маменька в изнеможении упадёт прямо тут, на улице.

Все были притихшие; здороваясь, едва обменялись со мной несколькими словами.

Мы отвели маменьку в горницу, где нас принимали первый раз.

Мама Фромм и бабка на сей раз не вязали чулок, видимо, ждали этого посещения. Встретили они моих родных с молчаливой торжественностью, будто шаткая, поддерживаемая под руки фигура могла при первом же слове рассыпаться в прах, как, по рассказам, мумии из древних гробниц.

Приехала, всё-таки приехала при известии, что Лоранд пропал. Не дожидаясь тепла, по студёной, ветреной весенней погоде пустилась в этот дальний путь.

Материнская любовь! Можно ль её измерить…

Бедная маменька старалась, всячески старалась не показать своей слабости. Видно было, как трудно ей сдержаться, не потерять власть над собой в эти будившие мучительные воспоминания минуты.

— Тише, доченька, успокойся, — приговаривала бабушка. — Сама обещала быть молодцом. Сама знаешь, что нельзя. Соберись, соберись, не распускайся. Садись.

Маменька села, куда её привели, уронив голову на стол. Она не плакала, нет, она держала своё слово.

О, как грустно было видеть её в чужом доме, молча уронившую голову на стол, силившуюся не плакать, потому что обещала.

Все старались держаться на почтительном расстоянии. Горе требует к себе уважения! Лишь одна фигурка смело оставалась вблизи, на которую я даже не обратил поначалу внимания, толком и не приметил: Фанни.

Скинув дорожную кацавейку, она осталась в синем одноцветном платье. Когда-то любимый маменькин цвет. Отец тоже его очень любил.

Нагнувшись к маменьке, Фанни что-то шепнула, — и она подняла голову, словно возвращаясь к действительности из своего далека.

— Ах, простите! — придя в себя, обратилась она к домашним с глубоким вздохом. — Я так разволновалась.

Наконец-то! Хотя бы заговорила. Меня уже истерзать успело её молчание.

Оборотясь к Фанни, маменька прижала её к себе и дважды поцеловала в головку.

— Вы ведь позволите ей и дальше остаться у меня? — продолжала она. — Фанни мне теперь совсем как родная.

Я позабыл и думать о прежнем своём ревнивом чувстве, видя, какая радость для маменьки обнять её.

Фанни снова что-то шепнула ей, и маменька, вполне уже овладев собой, встала и подошла твёрдыми шагами к Фроммше.

— Спасибо, — сказала она, пожимая ей обе руки. И ещё раз тихо: — Спасибо.

Робко избегая маменькина взгляда, я, примолкнув, наблюдал за всем этим из угла.

— Нам надо поспешить, доченька, — вмешалась бабушка. — Пойдём, если ты готова.

Маменька кивнула, не сводя глаз с Фанни.

— Фанни здесь подождёт, — распорядилась бабушка. — А Деже пойдёт с нами.

Маменька подняла на меня взгляд, точно впервые вспомнив о моём существовании. Но рука её продолжала поглаживать белокурые Фаннины локоны.

Папа Фромм тотчас послал Генриха за фиакром. Никто не спрашивал, куда мы отправляемся. Все и так знали, куда и зачем, по какому делу. Но чем это дело кончится, знал только я.

Однако не спешил вылезать вперёд. Всему свой черёд. Без меня всё равно не обойтись.

Фиакр подъехал. Фроммы свели маменьку вниз по лестнице и усадили впереди. Как только мы уселись, папа Фромм крикнул кучеру:

— К дому Бальнокхази!

Ему тоже не требовалось подсказывать — куда.

До самого места мы не обменялись ни словом. Да и что бабушка с маменькой могли мне сказать?

Мы остановились у дома Бальнокхази, и к маменьке словно вернулась вся её молодая энергия. Решительной поступью, с пылающим лицом и высоко поднятой головой устремилась она вперёд.

Не знаю уж, по счастливому совпадению или предуведомленный заранее, но надворный советник оказался дома.

«С каким лицом он нас встретит?» — заговорило во мне любопытство.

Слишком много узнал я о нём такого, чего не полагалось бы знать.

Бальнокхази вышел нам навстречу из кабинета. Лицо его выражало скорее любезность, чем радушие, — любезность с долей укоризны, но столь деланной, рассчитанно-напускной, будто он час целый старался её получше изобразить перед зеркалом.

Маменька направилась прямо к нему и возбуждённо спросила, схватив его за обе руки:

— Где мой сын Лоранд?

Мой высокородный дядюшка откинул голову, уперев подбородок в высокий воротничок, и, вздохнув, отпарировал с великодушным сожалением:

— Это мне, милая сударыня-сестрица, впору допытываться, где он, коль скоро на меня легла обязанность его разыскивать. И неизменный мой ответ «не знаю», — лучшее, мне думается, свидетельство родственного участия в его судьбе.

— Зачем вы преследуете моего сына? — вся дрожа, спросила маменька. — Нельзя же уничтожать человека за один неверный шаг, совершённый по молодости лет!

— Отнюдь не единственный его шаг побуждает меня к этому. И не только в качестве официального лица я его преследую.

И Бальнокхази бросил на меня быстрый пронзительный взгляд. Но я не отвёл своего в полном сознании собственной правоты и превосходства. Которые не премину показать!

— Как так? За что же ещё его преследовать?

С приподнявшей усы горькой усмешкой Бальнокхази повёл плечами.

— Уж и не знаю, как вам изложить, если вы ещё не слышали. Я полагал, вы осведомлены обо всём. Известивший вас об исчезновении молодого человека мог бы и причины объяснить.

— Да, я осведомлена, извещена. Это большое несчастье, но не бесчестье.

— Ой ли? — вопросил Бальнокхази, приподымая иронически плечо и склоняя набок голову. — А я и не знал, что в провинции это не почитается за бесчестье. Право, не знал. Студент-правовед, юнец, почти мальчишка — и у человека гораздо солиднее по возрасту, положению, который вдобавок принял его в доме как родного, как члена семьи, в благодарность за эту отеческую заботу соблазняет жену! Помогает этой непорядочной женщине взломать шкаф, унести деньги и драгоценности и бежит вместе с ней за пределы страны. И это не преследуется, не считается преступлением! Не знал. Вот уж не знал.

При этом новом двойном обвинении бедная маменька содрогнулась, как от удара электрического тока. Побледнев, схватилась она за бабушку, которая сама стала белее собственных седин.

— Что вы сказали? — спросила она вместо маменьки, совсем лишившейся сил. — Лоранд — соблазнитель?

— К сожалению, да. Он похитил мою жену.

— И вор?

— Тяжко вымолвить, но другого слова я не нахожу.

— Поосторожней, сударь! Побойтесь бога!

— Я и так был достаточно осторожен, как вы имели возможность убедиться. Даже из-за пропажи поостерёгся подымать лишний шум. А ведь мне, кроме бесчестья, нанесён ущерб материальный. Этот неблаговидный поступок пяти тысяч форинтов лишил меня и мою дочку. Будь дело во мне одном, я бы промолчал с презрением, но эта сумма моим долговременным вкладом для девочки была!

— Вам всё, сударь, будет возмещено, — сказала бабушка, — только не касайтесь этого предмета при моей дочери, прошу вас. Вы же её просто убиваете, разве не видите?

Бальнокхази между тем всё поглядывал на меня, и в каждом его взгляде читался вопрос. Напрасно он, однако, думал меня смутить. Я был готов к ответу.

— Чему я удивляюсь, — вымолвил он наконец, — так это одному: что все эти открытия новы для вас. Я полагал, что известивший вас об исчезновении Лоранда не умолчит и о сопровождающих бегство деликатных обстоятельствах, поскольку он от меня же и узнал про них.

Тут и маменька с бабушкой посмотрели на меня.

— Ты нам про это не писал, — сказала бабушка.

— Не писал.

— И по дороге сюда промолчал.

— А ведь я всё ему рассказал!

— Почему ты скрыл от нас? — с негодованием возвысила голос бабушка.

Маменька молча ломала руки.

— Потому что обвинение это не имеет под собой никакой почвы, как мне доподлинно известно.

— Ого! Каков молодец! — с презрительным вызовом воскликнул Бальнокхази.

— Ровным счётом никакой, — повторил я спокойно, хотя всё во мне трепетало от волнения.

И надо было видеть, как они разом обступили меня. Как бросились ко мне маменька с бабушкой, хватая одна за правую руку, другая — за левую (так утопающие цепляются за протянутую им спасительную длань). И как, надменно сверкая глазами, подступил рассерженный советник. Всякое самообладание их покинуло. Вне себя, с волнением, яростью, радостью, надеждой все трое восклицали наперебой: «Да говори ж! Что тебе известно? Говори!»

— Хорошо, я расскажу. Едва только вы, ваше высокородие, поставили меня в известность, какие ужасные обвинения ложатся на Лоранда, я тотчас отправился его разыскивать. Нашлись два честных простых человека, которые пришли мне на помощь в этих поисках, два бедные ремесленника, оставившие свою работу, чтобы спасти несчастного. Они и будут моими свидетелями, которые подтвердят, что сказанное мной — чистая правда и всё так и было, как я говорю. Один — пекарный подмастерье Мартон Браун, другой — Матяш Флек.

— Это извозчик моей жены, — перебил Бальнокхази.

— Совершенно верно. Он и отвёз нас туда, где временно скрывался Лоранд. Он, Моцли, сообщил мне, что ваша супруга — в другом месте. И он же перевёз её через границу — без брата. А брат пешком, с пустыми карманами отправился тем временем в глубь страны. Мы с Мартоном проводили его до предгорий, и принятые от меня карманные деньги были единственными средствами, которыми он располагал, а палка Мартона — единственной спутницей, его сопровождавшей.

Поток моего красноречия прервала маменька, которая поцеловала меня, опустившись предо мной на колени.

Это был поцелуй мне за Лоранда.

— Неправда! — взревел Бальнокхази. — Он с моей женой убежал. Она проследовала через границу — и до самой Вены — с молодым гладко выбритым человеком. У меня верные сведения. Это Лоранд!

— Нет, не Лоранд. Совсем другой человек.

— Кто же это?

— Будто вы не знаете, ваше высокородие? Могу сказать. Этот бритый мужчина — актёр немецкого театра Бляйнберг, который уже не первый раз в Вену вашу супругу сопровождает.

Ух! Это был удар в самое сердце, в самые печёнки — орган его желчного высокомерия. Этой язвящей стрелы никогда уж больше оттуда не вытащить. Я не удивился бы, попытайся он убить меня тут же, на месте.

Может быть, его и охватило такое желание. Но пусть бы только попробовал! Мать и бабушка стояли подле меня, с обеих сторон. Не женщины, а две львицы. Они бы тотчас его разорвали.

— Пойдём, — беря меня за руку, сказала бабушка. — Больше здесь нечего делать.

Маменька первая повернулась и пошла к двери, бабушка — за мной, безапелляционно бросив Бальнокхази вполоборота: «Слуга покорная». С тем мы его и оставили.

Сестрица моя Мелани опять разыгрывала свою каватину, которую я не дослушал прошлый раз. Полезное всё-таки изобретение — фортепиано: скандал в доме — заглушит, не будет слышно на улице.

В фиакре маменька, прижав меня к себе, снова осыпала поцелуями.

О, как меня пугали эти поцелуи! Сейчас опять будут спрашивать про Лоранда, потому и целует. А я не могу ответить.

— Сдержал слово. Присмотрел за братом. Помог бедняжке. Сынок мой дорогой, — шептала она мне.

Я изо всех сил старался не расчувствоваться, не имел права.

— Ну так скажи: где Лоранд?

Рано или поздно спросит, я знал. Со стеснённым сердцем отвёл я глаза и отодвинулся.

— Где Лоранд?

Бабушка заметила моё смущение.

— Не приставай! — остановила она маменьку. — Место слишком ненадёжное, извозчик может услышать. Потерпи, пока доедем!

Значит, у меня время только до дома. А там что? Как уйти от их неизбежного вопроса?

Только мы приехали, едва Фанни успела провести нас в комнату для гостей, как маменька снова заключила меня в объятия, спрашивая с грустной нежностью:

— Ты ведь знаешь, где Лоранд?

Как легко было бы ответить: «Не знаю». Но чего бы я этим достиг? Не мог бы даже передавать, что пишет Лоранд из своего далека, как любит её, целует тысячекратно.

— Знаю, милая маменька.

— Так говори же, где он!

— В надёжном месте, маменька, — попытался я её успокоить, спеша сообщить всё, что мне было разрешено. — Он в одном доме, в хорошем, безопасном месте, у одного родственника, который будет любить его и опекать.

— Но почему ты не скажешь, — где?

— Скажу когда-нибудь, маменька.

— Когда-нибудь? Когда же? Почему не сейчас? Когда ты скажешь?

— Со временем. Через десять лет, — еле решился я выговорить.

Обе ужаснулись.

— Деже! Ты шутишь?

— Если б шутил! Нет, это не шутка, а правда. Тягостная правда. Я обещал Лоранду десять лет никому не говорить, где он. Ни маменьке, ни бабушке.

Бабушка подумала, что понимает, в чём дело, и глазами сделала знак Фанни оставить нас одних. Дескать, при ней не хочет секрета раскрывать.

— Не уходи, милая Фанни, — остановил я её. — Я и без тебя не скажу больше, чем сказал.

— Да ты в своём уме? — накинулась на меня бабушка, думая строгостью добиться своего. — От нас вздумал таиться? Уж не вообразил ли, что мы, мы выдадим его?

— Деже! — как всегда, мягко, ласково усовестила меня маменька. — Будь хорошим мальчиком.

Гм. Как же они во мне ошибаются. Я ведь уже не тот добрый послушный ребёнок, которого строгим, сердитым словом можно устрашить, а ласковым — улестить. Я стал твёрдым, научился не обнаруживать свои чувства. Выжать из меня нельзя было ничего.

— Не могу сказать.

— Но почему! Даже нам? — в один голос спросили обе.

— Почему, сам не знаю. Но и вам не могу. Лоранд взял с меня слово чести, что именно вам, бабушке и маменьке, я не открою его местопребывания. Он сказал, что у него на то веские причины и может случиться большая беда, если я проговорюсь. Я дал честное слово и должен его держать.

Бедная маменька упала передо мной на колени, стала обнимать, целовать, умоляя сказать, где Лоранд, плача и называя его своим дражайшим, «единственным» сыном. Но у меня хватило жестокости отвечать на все её мольбы «нет» и «нет».

Не могу, не в силах восстанавливать в памяти и описывать всю эту ужасную сцену. В конце концов маменька лишилась чувств, бабушка меня прокляла, а я вышел в соседнюю комнату и прислонился к косяку.

Сбежались домочадцы, стали хлопотать вокруг маменьки, которая мучилась страшно, по очереди выбегая ко мне, застывшему у косяка, и пуская в ход все свои способности, чтобы уговорить. Сначала мамаша Фромм попыталась по-хорошему упросить меня вымолвить заветное словечко, которое тотчас исцелит мою матушку. Потом старая Фроммша обрушила на меня град угроз и попрёков. Явился и сам папа Фромм и принялся убеждать со всей обстоятельностью и рассудительностью, что сейчас как раз всего честней нарушить моё честное слово.

Толкуйте себе сколько угодно!

Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.

Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.

Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.

— Милый Деже.

Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.

— Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный — вот я какой!

— Зачем же ты такой?

— А каким мне ещё быть? Я обещал, потому что не мог иначе, и теперь молчу, потому что обещал.

— Твоя бедная маменька говорит, что умрёт, если ты не скажешь, где Лоранд.

— А Лоранд сказал, что умрёт, если я ей скажу. Сказал: если открою маменьке с бабушкой его местопребывание, он или с повинной явится к ближайшему караульному начальнику, или застрелится — что ему больше будет по душе. А в нашей семье такими угрозами не бросаются.

— Но зачем ему было этого требовать?

— Не знаю. Но одно знаю: без причины брать такое обещание он не стал бы. Прошу тебя, уходи!

— Постой, Деже! — встала Фанни передо мной. — Ты сказал: Лоранд не велел говорить ни маменьке, ни бабушке. Но другим-то не запретил?

— Ну и что? — возразил я заносчиво, раздражённо. — Зачем ему было запрещать, когда он и так знает, что не родился ещё человек, которому удалось бы даже клещами раскалёнными вытянуть из меня хоть слово.

— А вот и родился, — запротестовала Фанни с шаловливой убеждённостью. — Уже двенадцать лет, восемь месяцев и пять дней, как родился.

— Тебе, думаешь, скажу? — взглянул я на неё, дивясь такой самоуверенности.

— Да, мне. Твоё слово запрещает тебе только маменьке и бабушке говорить. А мне можешь сказать. А я им передам. Вот и получится: ты никому ничего не скажешь, а они всё-таки будут знать.

— Но ты разве «никто»?

Фанни посмотрела мне прямо в глаза и серьёзно, дрогнувшим голосом ответила:

— Пускай никто, если тебе так нужно. Можешь считать, что меня нет, что я для тебя не существую.

После этого Фанни перестала быть для меня «никем».

И этот её софизм приглянулся мне. Посмотрим, может, столкуемся как-нибудь.

— Трудную ты мне задала задачу, Фанни, но, может быть, всё-таки разрешимую. Знаешь что, дай немножко подумать. И будь между нами посредницей. Поди скажи бабушке о своём предложении и моём согласии.

Я лукавил, конечно. Притворялся. Решил в ту минуту: пока она с детской радостью помчится сообщить о своей победе, придумаю какое-нибудь несуществующее географическое название и скажу ей. И довольно с неё.

Оказалось, не довольно. Тихонько удалясь, Фанни исчезла надолго: поджидала, пока мои уйдут к себе.

— Не хотелось при моей маменьке говорить, вот и не шла, — понизив голос, объяснила она, воротясь. — Теперь они там одни. Можешь дальше говорить!

— Погоди, вот ещё что. Иди и скажи им: я всё тебе открою, только при условии, если они обещают ни сами, ни через кого бы то ни было его не разыскивать, пока он не позовёт их письмом.

А если сами захотят ему написать, пускай мне письма передают, а я уж ему перешлю. И чтобы ни словом, ни даже взглядом не выдали кому-нибудь, что знают, где он.

Фанни кивнула головой и ушла.

Через несколько минут она вернулась, распахнув дверь.

— Иди!

Я вошёл. Затворив дверь, она за руку подвела меня к маменькиной постели.

Бедная маменька лежала бледная, но спокойная, устремив на меня неотступный, исполненный магнетической силы взор. Я подошёл, поцеловал ей руку.

Фанни наклонилась ко мне, приготовясь слушать. Я кратко сказал ей всё на ушко.

Она в свой черёд, склонясь на подушку, пересказала маменьке.

Та вздохнула с видимым облегчением.

Тогда и бабушка к ней склонилась.

И, выслушав, выпрямилась во весь рост, заломив руки над седой головой.

— О господи, ты, детям препоручающий суд свой; да свершится по твоей святой воле. — И, обняв меня, спросила: — Это ты посоветовал Лоранду туда поехать?

— Я.

— Воистину произволением божьим, не ведая, что творил! Молись же теперь усердней за брата твоего.

— А вы молчите — ради него же! Проговоритесь — он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

— Моя честь теперь в твоих руках, береги её! — сказал я Фанни.

— Как свою буду беречь! — со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.

XII. Под дулом пистолета

Будто не один, а два демона, один с ледяным мечом, другой с огненным, сражались там, в вышине, так быстро менялась погода. В середине мая вдруг наступила такая адская жара, что подмёрзнувшая было за неделю земля вся растрескалась., Еле различимого глазом путника застаём мы среди алфёлдской[113] равнины, где колею увидишь столь же редко, сколь и пеший след.

На безбрежной равнине уже завечерело, солнце недавно покинуло ещё пламенеющий край безоблачного неба, на котором рисовались две-три колокольни — всё достаточно далеко от нашего путника, чтобы дойти до ночи.

Лицо его не успело загореть и запылиться настолько, чтобы по тонким, благородным чертам нельзя было признать красу и гордость пожоньской молодёжи, Лоранда.

Проделанная им дальняя дорога не утомила мускулов, двигался он ходко, так что следовавшему за ним всаднику пришлось приналечь, чтобы его догнать.

У него были высоко, на гусарский манер, подвешенные стремена, сам он — в куртке с серебряными пуговицами, в засаленной шляпе и грязных, оборванных красных панталонах; через плечо — потёртая волчья шкура мехом наружу. На поясе, за широким кожаным кушаком, — пистолеты, за голенищем — нож с чеканной серебряной рукояткой. Сбруя тоже с серебряным набором, и одежда, хотя драная, латаная, — вся в позументах.

Он давно трусил за пешеходом, который даже не находил нужным обернуться и посмотреть, кто его нагоняет.

Но вот они наконец поравнялись.

— Сервус, школяр!

Лоранд поднял глаза.

— Сервус, цыган! — ответил он так же задиристо.

Всадник сдвинул набок шкуру, болтавшуюся на плече. Пускай пистолетные ложа получше увидит, поймёт: цыган, да не простой, не какой-нибудь скрипач.

Лоранд, однако, ни малейшего замешательства не обнаружил, не подумал снять с плеча суковатую палку, на которой нёс сапоги. Путешествовал он не просто пешим ходом, а вдобавок босиком. Так ещё дешевле.

— Ого! Загордился, как жёлтые сапоги надел, — поддел его всадник, намекая на босые ноги.

— Легко с кобылы зубы скалить, — отбрил Лоранд.

Ибо напоминание об этом четвероногом[114] для слуха цыгана было не очень лестно.

— Не крал, сам растил! — с достоинством и в то же время как бы оправдываясь возразил он.

— Как же! Жеребёнком небось ещё присмотрел.

— Ладно, куда путь-то держишь, школяр?

— В Чеге на ярмарку, цыган, проповедовать.

— И сколько за это получишь, школяр?

— Двадцать форинтов серебром, цыган.

— Так слушай, школяр, что я тебе скажу. Не ходи ты в Чеге, а заверни к пастуху, вон, видишь, загон, да обожди меня там до завтра, вернусь, послушаю твою проповедь, — таких мне ещё не читали — сорок тебе отвалю.

— Нет, лучше вот как, цыган: ты сам дальше не езди, меня в загоне подожди, вернусь через неделю — на скрипочке мне сыграешь, десять форинтов дам.

— Я тебе не музыкант! — подбоченился всадник.

— А дудки эти зачем у тебя на боку?

Цыган захлебнулся от смеха. Пистолеты дудками назвать! Сравнение понравилось ему. А что: сколько уже народу за игру на этих дудках чистоганом заплатило!

— Ты малый не промах, школяр. На-ка, хлебни из моей баклажки.

— Не хочу, цыган, как бы питьё битьём не отрыгнулось.

Тот ещё пуще посмеялся складной присказке.

— Тогда доброй ночи, школяр!

И, пришпорив коня, запылил рысью прочь по степной дороге.

Тихий вечер опустился на степь. Поравнявшись с поросшим можжевельником пологим холмом, Лоранд остановился на ночлег. Под кустом ночевал он куда охотней, чем в запакощенных, вонючих придорожных шинках.

Натянув сапоги, достал он хлеба, сала из котомки и с наслаждением принялся закусывать: молод был и голоден.

Но едва кончил угощаться, как с той же стороны, что и всадник, показался экипаж, запряжённый пятёркой лошадей. Три на выносе были с бубенцами, загодя извещая о своём приближении.

— Эй! — почёл нужным окликнуть возницу Лоранд. — Придержи-ка, земляк!

Кучер остановил лошадей.

— Залезай. Сюда, на облучок, — хриплым голосом сказал он. — Только попроворней, господин легат! Нам недосуг.

— Да я не сесть хотел, — сказал Лоранд, — а предупредить: там вооружённый бетяр[115] впереди, только что проехал; поостерегитесь. Лучше бы с ним не встречаться.

— А вы что, при деньгах?

— Нет.

— И я нет. Так чего нам с вами бетяров бояться?

— А ваши седоки?

— Седок у меня — её милость барыня, она об эту пору спит. Разбужу её, напугаю — а с бетяром не встретимся, тогда что? Кнут об меня обломает. Зачем это мне? А ну, залазьте, чего там. До Ланкадомба подброшу, и то дело, пёс его дери!

— А вы из Ланкадомба? — изумился Лоранд.

— Оттуда. Я у его милости господина Топанди состою. Барин отличный и как раз ужасно любит всяких таких проповедников.

— Знаю. Понаслышке.

— Ну, коли понаслышке уже знаете, так и в лицо узнать пора. Да садитесь же!

Лоранд счёл нежданной удачей это совпадение. У Топанди была такая слабость: дразнить разных духовных лиц, нарочно залучая к себе, чтобы держать под боком. А Лоранду только того и надо было. И случайная встреча — готовый предлог остаться.

С лёгкой душой взобрался он на козлы, и пятёрка рысаков под весёлый перезвон бубенцов помчала его дальше по степи под ясным звёздным небом.

Кучер рассказал, что едут они из Дебрецена, к утру рассчитывают быть в Ланкадомбе; по дороге будет корчма, там они коней покормят, её милость ветчинкой закусит, «крамбамбули» запалит — и дальше. Её милость любит ночью путешествовать, когда не жарко, да и не боится ровно ничего.

Время близилось к полуночи, когда добрались до корчмы.

Соскочив с козел, Лоранд первым пошёл туда, желая избежать встречи с барыней. Сердце у него вздрогнуло от неожиданности: во дворе — тот самый конь в сбруе с серебряным набором. Осёдланный и взнузданный, стоял он без всякой привязи и, словно подавая знак, коротко заржал при появлении экипажа. На этот звук из притенённой двери вышел и сам повстречавшийся Лоранду верховой.

Он тоже немало удивился, завидев знакомого.

— Ты уже здесь, школяр?

— Как видишь, цыган.

— Что это как быстро?

— А я маг, чернокнижник, разве не знаешь, верхом на драконе летаю.

Но тут явились новоприбывшие: госпожа с краснощёкой служанкой. Первая была в дёндёшском[116] салопе с пуговицами в несколько рядов и в шёлковом платке на голове, вторая — в короткой, широкой красной юбке, стянутой пёстрым кушаком, с перевитыми лентами длинными косами и корзинками со снедью в обеих руках.

— А, вон что, — сказал при виде их цыган. — В карете подвезли!

И, посторонясь, беспрепятственно пропустил приезжих в залу, а сам под уздцы отвёл коня к колодцу, где принялся наполнять колоду водой.

«Может, он не тот, за кого я его принял», — подумалось Лоранду, тоже вошедшему в залу.

С длинной залой сообщалась ещё другая, боковая комната, но там полным-полно было хозяйских детишек, возившихся в постели. И прибывшая предпочла занять место в общей зале за длинным столом на крестовидных ножках, на который её служанка проворно водворила холодное жаркое, оловянные тарелки и серебряный прибор для госпожи.

Та, распахнув салоп, стащила платок и велела поставить перед собой две свечи, которые, сняв нагар, тотчас и зажгла, как человек, не привыкший прятать свою красоту.

Она и правда была красива. Живые, блестящие глаза, цветущее румянцем смуглое лицо, алые чувственные губы, тонкие стрельчатые брови — всё дышало такой дерзкой прелестью, что казалось, не одни эти свечи, а все светильники, какие только есть в доме, именно её и должны освещать.

Поодаль, в полутьме, у другого конца стола примостился на скамье Лоранд, попросивший подать себе вина — скорее чтобы не сидеть в полной праздности, нежели из желания отведать жалкой местной кислятины.

На камышовой циновке у стойки спали на полу разносчик-словак, торговавший образками, и странствующий подмастерье. За стойкой ожидал приказаний заспанный, взлохмаченный корчмарь, который охотней всего прислуживал таким вот гостям: и еду и питьё — всё с собой возят.

У Лоранда было довольно времени рассмотреть её милость, чья карета доставила его сюда и под чьим кровом, по всей вероятности, придётся теперь жить.

Весёлое и доброе, наверно, создание: каждым куском делится со служанкой и всё оставшееся кучеру передаёт. Знала бы, что рядом — незваный попутчик, и ему, наверно, предложила бы разделить угощение. Ничем, кажется, не озабочена, кроме как удовлетворить свой аппетит. Красивые белые зубы так и поблёскивают. Продолжая есть, налила она очищенной пшеничной палинки в оловянную тарелку, кинула туда изюму, винных ягод, посыпала сахаром и зажгла. Горячий этот напиток для здорового желудка очень полезный ночью в пути и прозывается «крамбамбули» в наших краях.

Едва трапеза окончилась, как дверь распахнулась и на пороге в надвинутой на глаза шляпе, с поднятым пистолетом вырос бетяр, остававшийся до поры до времени во дворе.

— А ну, под стол, под кровать, кому жизнь дорога! — крикнул он.

Спавшие на полу разносчик-словак и подмастерье, повскакав, кинулись к камину и залезли в дымоход, корчмарь затворился в погребе, служанка забралась под лавку. А бетяр ударом шляпы смахнул свечи со стола, так что залу освещал теперь только пунш, горевший в тарелке.

А это освещение зловещее, полупризрачное. Мертвенный отсвет от горящего сахара ложится на лица и предметы, обесцвечивая их. Румянец на щеках, пурпур губ, блеск глаз — всё пропадает: будто вставшие из могил страшные позеленелые покойники взирают друг на дружку.

Зрелище это заставило Лоранда содрогнуться.

Только что весело улыбавшаяся женщина стала похожа на выходца с того света, а целящийся в неё разбойник с тёмными провалами глаз и затенённым бородой лицом — на саму смерть.

На мгновенье, правда, Лоранду почудилось, будто два эти лица — лик мертвеца и лик смерти — усмехаются друг другу; но продолжалось это слишком недолго, а может, просто было игрой света и тени.

— Деньги на стол! Живо! — грубым голосом повелительно прогремел грабитель.

Женщина молча вынула кошелёк и бросила ему.

Грабитель жадно его подхватил и принялся обследовать содержимое при бледном свете спирта.

— Это что тут? — брезгливо спросил он.

— Деньги, — кратко ответила проезжая, старинным серебряном ножиком выстругивая себе зубочистку из куриной косточки.

— Деньги, деньги! А сколько? — рявкнул бетяр.

— Четыреста форинтов.

— Четыреста? — возопил грабитель, швыряя на стол кошелёк. — Разве за четырьмя сотнями я сюда приехал? Из-за четырёх сотен здесь околачиваюсь целую неделю? Остальное где?

— Остальное? — переспросила проезжая. — Остальное в Вене чеканится пока.

— Но-но, нечего шутки шутить, я знаю, что в этом кошельке две тысячи было.

— Что было, то уже сплыло.

— Тысяча чертей! — заорал грабитель, хватив кулаком по столу так, что пламя в тарелке взметнулось вверх. — Ты оставь эти шуточки! Не дальше как позавчера в кошельке было две тысячи от продажи шерсти на дебреценской ярмарке. Куда всё девалось?

— Иди, посчитаем, — сказала женщина и ножиком стала постукивать себя по пальцам. — Двести — скорняку, раз, четыреста — за чепец, два, двести — шорнику, триста — лавочнику, триста — портному, двести на гостинцы ушло… считай сам, сколько осталось!

— Чего тут считать, деньги мне подай! Уймища денег была, где они?

— В Кёрмеце, на монетном дворе, сказано тебе.

— Хватит шутить! Примусь обыскивать — иначе запоёшь, — пригрозил разбойник.

— Иди, хоть всю карету перерой. Что найдёшь, твоё.

— Зачем мне карета, тебя вот обыщу!

— Что? — вскричала женщина, сдвинув брови свирепей фурии. — Попробуй только!

И всадила ножик в столешницу чуть не на вершок.

— А что ещё дашь? — сбавляя тон, спросил грабитель.

— Ещё? — сказала собеседница, откидываясь капризно на спинку стула. — Чёрта лысого не хочешь?

— А вон браслетик у тебя на руке.

— На! — воскликнула женщина, снимая браслет со смарагдом и швыряя на стол.

Грабитель взял, стал рассматривать с видом ценителя.

— Сколько такой может стоить?

— Я в подарок получила, тебе выпивку поставят в первой же корчме, в какую завернёшь!

— А вон ещё колечко красивое блестит на пальчике.

— И пусть блестит!

— Сдаётся мне, оно, того гляди, соскользнёт.

— Не соскользнёт, потому что не отдам!

В тот же миг грабитель схватил её за руку, в которой был нож, крепко сжал запястье и, пока она, визжа, пыталась высвободиться из тисков, сунул пистолет ей прямо в рот.

До этого жуткого мгновенья Лоранду объяснение их напоминало скорее перебранку пьяного мужа со сварливой женой, которая не даёт себя переспорить. Проезжая не изъявляла ни малейшего испуга, разбойнику нипочём не удавалось её устрашить. Было что-то ненатуральное, слишком уж спокойное в этой сцене, противоречащее её сути, совсем иначе рисовавшейся юношескому воображению. Грабитель — и беззащитная женщина ночью, одна в степной корчме! Нет, не могут, никак не могут они вот так между собой препираться.

Но едва разбойник схватил свою жертву за руку и, перегнувшись через стол, силком потянул её, визжащую, к себе, не переставая угрожать пистолетом, кровь у Лоранда вскипела. Позабыв обо всём, выскочил он из тёмного угла, где сидел незамеченный, и поймав грабителя за правую, вооружённую руку, выхватил у него из-за пояса второй пистолет.

Как вспугнутый зверь на преследователя, грабитель обернулся, пытаясь вырвать руку. Но хватка и у того была железная.

— Ах ты! — по-волчьи оскалился цыган на Лоранда, заскрежетав блеснувшими в темноте зубами.

— Ни с места! — сказал тот, приставив пистолет к его лбу.

Но разбойник прекрасно видел, что курок не взведён; волнение помешало Лоранду подумать об этом и проверить, да и трудно было бы во время краткой схватки.

И, быстро пригнув голову, грабитель, как тараном, ткнул ею Лоранда, который повалился навзничь на скамью. Падая, он невольно отпустил противника, а другую руку, с пистолетом, согнул, пытаясь за что-нибудь ухватиться.

Пользуясь этим, бетяр проворно навёл на него свой пистолет.

— А теперь уж я скажу тебе «ни с места», школяр!

В это краткое мгновение под дулом пистолета у Лоранда мелькнуло в голове: «Вот случай обмануть судьбу, избегнуть уготованного самоубийства. Погибнуть в честной схватке, защищая преследуемых, слабых, — это смерть почётная. Так сделаем же выбор!»

И он быстро выпрямился под направленным на него дулом.

— Ни с места, или прощайся с жизнью! — рявкнул опять разбойник.

Но Лоранд, по-прежнему в каком-нибудь шаге от наведённого пистолета, преспокойно взвёл большим пальцем курок своего.

Бетяр мигом отскочил к выходу, перепуганный до того, что дверь, открывавшуюся внутрь, стал впопыхах толкать наружу.

Теперь уже Лоранд взял его на мушку.

Но едва прицелился, как проезжая, вскочив из-за стола, кинулась к нему с криком:

— Не убивайте его! Не убивайте!

Лоранд обернулся, озадаченный.

Красивая молодая дама вся дрожала от ужаса, гипнотический взгляд её широко раскрытых глаз повергнул Лоранда в оцепенение, лишив сил. А объятия, стиснувшие юношу, сковали ему руки.

Разбойник понял, что путь свободен, и, едва дверь поддалась, над смертельным ужасом возобладал его привычный юмор цыгана. Просунув лохматую голову в залу, он пробубнил срывающимся от пережитого страха голосом:

— Леший тебя забери, бесов сын, пройдоха школяр! Клякса ты чернильная! Был бы и этот вот пистолет заряжен, как тот, у тебя, отправился бы ты прямиком в пекло с пулей вместо паспорта! Ну, попадись ты мне ещё раз, уж я…

Тут он с поспешностью, комически противоречащей его хвастливой угрозе, втянул вдруг голову в плечи и ринулся во двор, точно от погони. Стук копыт вскоре возвестил о его окончательном бегстве. Но едва вылетев на улицу, он тотчас принялся опять безбожно ругаться, кляня, понося всех этих школяров, легатов, семинаристов, которые, вместо того чтобы сидеть тихонько по домам и молиться, по дорогам шляются, делом мешают заниматься. И долго ещё издали доносилось его громогласное чертыханье. Неделями будет он теперь чертыхаться там, в своём ланкадомбском болоте, где, как зверь, соорудил себе логово, и лишь волки, отведав копыт его коня, когда вдвоём поедут они угонять жеребят, будут отзываться ему по ночам.

Для Лоранда всё это было полнейшей загадкой.

Ненатуральное, чуть ли не шутовское препирательство бандита со своей жертвой в призрачном свете пуншевого пламени; не поддающееся объяснению обстоятельство: почему коварно, под покровом ночи нападающий разбойник является с незаряженным пистолетом, оставляя заряженный у себя за поясом? И наконец, эта женщина, смеющаяся злодею в лицо, перечащая ему с ножом в руке, который, вырвись она, уж наверно, всадила бы ему в бок, как перед тем в стол. И она же, когда её хотят избавить от злодея, кидается своему спасителю на грудь — но держа ему при этом руки, собственным телом прикрывая обидчика! Странная фигура!

Где ключ к этой тайне?

Проезжая дама меж тем снова зажгла свечи, и мягкий свет опять лёг на окружающие предметы. Лоранд взглянул на неё. Вместо недавней зеленовато-синей маски, искажённой гримасой безумного смятения, на него смотрело красивое, весело улыбающееся женское лицо.

— Так вы школяр? — задорно спросила дама. — Откуда? Как сюда попали?

— С вами вместе приехал, сударыня, с кучером вашим, на козлах.

— Значит, вы в Ланкадомб?

— Именно.

— К Шарвёльди, наверно? Он обожает всяких молельщиков.

— Нет. К господину Топанди.

— Ну, это я вам не советую. Он ужасно груб с ними со всеми. А вы ещё и проповедуете? Нет, нет, не надо к нему.

— Но я всё равно пойду. На козлах не позволите, дойду пешком, как шёл.

— Не много вам там дадут. Знаете что? Вот деньги, которые вы же отбили у этого человека, — возьмите их себе. И возвращайтесь, голубчик, в свою семинарию.

— Сударыня, я не привык жить подаянием, — гордо отклонил Лоранд предлагаемый кошелёк.

Дама посмотрела на него с удивлением: легат, а от даяний отказывается!

Тут только её внимание остановили черты его припорошенного пылью лица. Что-то особенное было в нём, непохожее на прочих. И этот полный благородного достоинства взгляд…

Быть может, подумалось ей, что не совсем обычная вещь с голыми руками пойти на вооружённого грабителя ради совершенно чужой, незнакомой женщины. Да ещё вполне заслуженного вознаграждения не принимать…

Лоранд заметил, что слишком уж выдаёт себя, больше, чем следовало, приоткрывая душу, и поспешил исправить оплошность.

— Не могу принять ваш дар, сударыня, так как большего хочу. Я — вовсе не легат, а исключённый студент. Ищу места, где трудом своих рук мог бы просуществовать. Защищая вашу милость, подумал: а может, вам в поместье надобен кто-нибудь смотреть за хозяйством и вы меня супругу порекомендуете? Я бы честь честью служил и за неимением письменного поручительства дал уже вам наглядную поруку в своей благонадёжности.

— Так вы хотите в управляющие к Топанди поступить? Да полно вам, голубчик, вы даже не знаете, что это за греховодник, беззаконник!

— Меня тоже за беззакония исключили, поэтому именно к нему и иду, нечем будет друг друга попрекнуть.

— Вы, значит, преступление совершили и от чужих глаз скрываетесь? Какое, скажите? Убили кого-нибудь? Признавайтесь! Я ведь не испугаюсь и болтать не буду. Обещаю, что вас возьмут, чего бы вы там ни натворили. Даю вам слово. Ну? Убили?

— Убил? Нет.

— Отца избили? Мать?

— Нет, сударыня. Юношество подстрекал против вышестоящих, вот моё преступление.

— Против вышестоящих? Исправника?..

— Пожалуй, что повыше.

— Против попов, священников, да? Ну, тогда Топанди на вас только что не молиться будет! Совсем на этих вещах помешался.

Выложив это со смехом, она вдруг опечалилась; немая тоска омрачила её лицо. Потом блуждающий взор остановился на юноше, рука мягко легла ему на плечо.

— Умеете молиться? — шёпотом спросила она.

Недоумевающий взгляд был ей ответом.

— По молитвеннику умеете? Можете научить по молитвеннику читать? Много для этого нужно времени?

Лоранд смотрел на неё с возрастающим удивлением.

— Ну ладно, хорошо. Не обращайте внимания! Едемте с нами. Вон кучер уже щёлкает кнутом. Со мной не хотите сесть? Или вам больше нравится на козлах, на вольном воздухе? И правда лучше. Мне тоже на воздухе больше по душе. Ну, значит, поехали!

Служанка, выбравшись из-под скамейки, собрала тем часом посуду, госпожа расплатилась с корчмарём, и они, молодой человек и молодая женщина, опять очутились на прежних местах — и всю дорогу думали друг о дружке. Юноша — о ней, которая любезничает с грабителем, упрямясь из-за своего кольца; потом о грабителе, который выходит грабить с незаряжённым пистолетом, и опять о ней, не знающей власти выше исправника, расспрашивающем, как научиться читать молитвы, и однако же, носящей золотые браслеты, кушающей на серебре, одевающейся в шелка… о ней и её дерзких юных главах А молодая женщина — о нём, кто дерётся, как герои, готов работать, как батрак, от денег отворачивается, как дворянин, власть имущих, как дьявол, умеет хулить, а сердце, как ангел, чаровать!

XIII. Кто кого

Под утро карета въехала во двор ланкадомбской усадьбы.

Топанди, поджидавший на террасе, поспешил навстречу и помог даме сойти, поцеловав ей руку с превеликим почтением. На Лоранда же, слезающего с облучка, воззрился вопросительно.

— Я студента исключённого привезла, — ответила за него юная дама, — он к вам в управители хочет подрядиться. Надо его взять.

И без дальних слов поднялась в дом, предоставив подбежавшей дворне сгружать дорожную кладь, а Топанди — самому знакомиться с Лорандом.

— Ну братец студиозус, — в обычной иронической манере обратился он к юноше, — славно как тебя отрекомендовали-то! «Исключённый» — это уже много говорит. Что ж, братец, как зваться будешь: приказчик, ишпан,[117] а может, префект? Мне всё едино, любой титул бери. По хозяйству кумекаешь?

— В деревне вырос. Не Талмуд.

— Вот и ладно! Так я подскажу тебе, что такое ишпаном быть у меня, брат студиозус. На четверне умеешь пахать? Косцов дюжину повести сумеешь, чтобы на пятки тебе не наступали? Хлеб сметать в стога, снопы наверху принимать? На восемь гумён свезти потом, вымолотить, перемерять, мешки погрузить?

Лоранд ничуть не казался обескураженным.

На всё ответил, что сумеет.

— Ай да молодец, — сказал Топанди. — А ведь ко мне люди учёные, известные агрономы-экономы в башмаках на пряжках являлись наниматься, но только спрошу их: навоз на телегу класть умеете, тут же и сбегут. Ох, храбрец! А что такое «по конвенции»[118] нанимать, знаешь?

— Знаю.

— Что, объясни.

— Пока себя не покажу — никакой платы, а после — подённо.

— Ай да умник! Ну а насчёт квартиры или конторы там — какие пожелания? Потому что у меня полная свобода. Где угодно живи: хоть в котухе, хоть в коровнике, а то хоть и в буйволятнике. Мне всё едино, что хочешь, выбирай.

И Топанди подмигнул Лоранду с выжидательной ухмылкой: что, мол, на это скажет.

Но тот с самым невозмутимым видом ответил, что его присутствие всего нужней в овчарне, значит, там и обоснуется.

— Тогда, выходит, сладились, — похохатывая, сказал Топанди. — Посмотрим, поглядим, вдруг да сойдёмся, уживёмся. Считай, что принят. А надоест — вон они, ворота, поворачивайся да уходи безо всяких, не сказываясь.

— Не уйду.

— Браво! Решительность я всегда уважал. Так иди, братец мой, хозяйка выдаст тебе хлеба ржаного, сала на пять дней, муки, паприки для затирухи, вина порцион; а изжарить, сварить овчар поможет.

Без малейшего замешательства пошёл Лоранд на эти своеобразные условия, приняв их, не поморщась, как вещь самую обыкновенную.

— Ну, а теперь айда за мной, брат ишпан!

И Топанди повёл его за собой, не спросив даже, как зовут: всё равно сбежит послезавтра.

Пока он показывал Лоранду закуты для ночлега по его собственному выбору, хозяйка в передней комнате, где обыкновенно обедали, успела приготовить лёгкий завтрак с кофе, накрыть саржевой скатертью круглый стол, поставив на него сливовицу, три чашки и столько же приборов с салфетками.

И когда вошёл Топанди, а за ним Лоранд, она как раз разливала душистый мокко из серебряного кофейника; лёгкий пар подымался над белым обливным горшком с густым буйволиным молоком.

Оставив Лоранда стоять, Топанди бросился на ближайший стул в ожидании своей доли лапши и всего остального.

— Ой, куда вы сели? — встрепенулась красивая хозяйка.

— Виноват, а чьё это место? — вскочил Топанди.

— Того господина, — занятая посудой, кивком головы указала она на Лоранда.

— Пожалуйста, прошу покорно! — освободил Топанди стул.

— Вот ваше постоянное место, — сказала юная хозяйка, поставив кофейник и указывая пальчиком на прибор и на стул слева от себя. — И за завтраком, и за обедом, и за ужином.

Это выглядело уже куда заманчивей обещанной перед тем затирухи да чёрного хлеба.

— Комната для вас вон там, направо, — продолжала хозяйка. — Вашего комнатного лакея зовут Дёрдь, а в кучера я вам Яноша даю.

Лоранд хотел было что-то возразить, но запнулся, не находя слов от удивления.

Топанди же разразился гомерическим смехом.

— Что ж ты, братец, не сказал, что с хозяюшкой уже договорился? Я бы зря не канителился с тобой, — переведя дух, упрекнул он. — Коли так, валяй, хоть на моём диване спи, из стакана моего пей!

— На сеновале спать буду, из ведра пить! — заупрямился Лоранд, желая до конца выдержать роль гордого бедняка.

— Советую делать, что я говорю, — сверкнула глазами молодая хозяйка.

— Слушайся, слушайся её, — переменил тон Топанди, — она дурного не присоветует. Садись, выпьем, что ли, на брудершафт вот этой забористой.

Лоранд тоже почёл за лучшее покориться грозному взгляду и занял предложенное место, что несказанно разутешило хозяйку, залившуюся весёлым смехом — таким дружелюбным, естественным, заразительным, просто одно удовольствие.

Топанди не устоял, поцеловал ей руку.

С шутливым кокетством протянула она Лоранду другую.

— Ну, целуйте и вы. Ну? Это что такое?

Поцеловал и Лоранд.

И юная барыня-цыганка торжествующе захлопала в ладоши, подняв руки над головой.

— Ах да! Я ведь письмо вам из города привезла, — сказала она, доставая портмоне. — Хорошо, разбойник кошелька не отобрал, а то бы прощай и ваше письмо.

— Разбойник? — сразу посерьёзнел Топанди. — Какой разбойник?

— Да вот, в корчме «Промочи глотку», где мы остановились лошадей напоить. Напал на нас, хотел ограбить. Взял деньги и браслет; хотел и кольцо у меня с пальца снять, да я не далась. Тогда он хвать меня за руку, а чтобы не кричала, пистолет сунул мне прямо в рот, дурак.

Она с такой лёгкой, игривой беззаботностью изложила всё это, что Топанди не знал, верить или нет.

— Это что ещё за сказки?

— Сказки? — вскричали в один голос госпожа и сидевшая возле служаночка, которая тотчас же взахлёб принялась рассказывать, до чего она перепугалась, — до сих пор вспомнить не может без дрожи.

Хозяйка же, завернув вышитый рукав, поднесла руку к глазам Топанди.

— Видите, чуть кожу не содрал, вон как стиснул, и дёсны поранил мне своим пистолетом, — раскрыла она алые губки, блеснув зубами дивной белизны. — Хорошо, что ещё зубов не выбил!

Вот уж впрямь было бы жаль.

— И как же вы спаслись? — встревожась, поторопил её Топанди.

— Уж и не знаю, увиделись бы мы с вами ещё когда-нибудь, не окажись там вот этого молодого человека. Он и поспешил нам на помощь. Подскочил, вырвал пистолет у разбойника; тот и удрал.

Топанди с сомнением покачивал головой.

— Он до сих пор, наверно, в кармане у него, этот пистолет. Ну-ка, дайте сюда. Только смотрите, осторожней, ещё выстрелит, заденет кого-нибудь.

Лоранд передал Топанди отнятый у грабителя пистолет.

Ствол был из бронзы, ложе украшено серебряной насечкой.

— Дивный узор! — сказал Топанди, разглядывая ложе. — Ого, да тут герб Шарвёльди! — И с этими словами положил пистолет себе в карман. — А ты малый не промах, — и он через стол протянул Лоранду руку, — ценю, братец, и уважаю за то, что моих защитил. Лишний резон принять тебя под свой кров, если, конечно, не боишься, что крыша эта на тебя рухнет вместо моей грешной головы. А каков он из себя, этот ваш разбойник? — опять обернулся он к женщинам.

— Мы не успели рассмотреть, он свечи погасил, а потом очень скоро убежал.

Лоранду показалось странным, что хозяйка умалчивает о его внешности. Ведь ясно было видно при свете горящего спирта, что он цыган.

— Не знаю, какой он из себя, — повторила она, со значением поглядывая на Лоранда. — Темно было, никто не разобрал. И не стрелял в него наш заступник, потому что в темноте не прицелишься, а промахнись он — разбойник всех бы нас поубивал.

— Хорошенькое приключение! — пробормотал Топанди. — Больше не позволю ездить по ночам.

— Я тоже буду с собой оружие брать.

— И этого разбойничьего гнезда на болоте больше не потерплю, наверняка там прячется какой-то человек, который подсматривает за нами. Будет паводок на Тисе, подожгу кругом тростник, заодно и стог этот сгорит.

Хозяйка отыскала тем временем письмо, протянула Топанди.

— Вот.

— Почерк женский, — сказал он, взглянув на адрес.

— И это по буквам можно узнать? Даже кто писал, женщина или мужчина? — удивилась красивая хозяйка, с наивным любопытством заглядывая в письмо.

Полюбопытствовал и Лоранд, которому показалось, что он уже где-то видел этот почерк. Но не мог вспомнить — где. Рука совершенно незнакомая, ни одной из его корреспонденток почерк этот не мог принадлежать. И всё-таки он где-то его видел!

Гадай, гадай, милый юноша, ломай голову; ни за что не отгадаешь. Ни разу не задумывался ты о подательнице этого письма, даже существования её не замечал. Это была Фанни, шалунья-подменщица. Лишь на минутку Деже показал однажды брату её письмецо, где она передавала просьбу их матери поцеловать Лоранда от неё. А теперь незнакомая эта рука извещала Топанди, что у него может появиться запылённый, оборванный молодой человек; пускай он тогда не допытывается, почему да откуда, а вглядится получше в благородные черты лица и сразу поймёт: его не какой-нибудь заурядный проступок гонит, заставляя избегать преследователей.

Топанди долго глядел на сидевшего перед ним юношу: не тот ли? Он к тому времени достаточно уже был наслышан про общество молодых депутатов сословного собрания.

И не стал ни о чём расспрашивать.

С первого же дня Лоранд почувствовал себя у Топанди совсем как дома.

Тот с ним обходился словно герцог с единственным сыном, которого прочит себе в наследники. Лоранд же держался будто сын бедняка, прилежно старающийся выполнять свои обязанности под отцовским кровом.

Оба находили друг в дружке много необычного, не укладывающегося в привычные рамки, и обоим хотелось дознаться, в чём тут дело.

Лоранд подозревал, что за грубой внешностью богохульника-дядюшки скрывается глубоко чувствующая душа, только ключ к ней никем не подобран. Топанди, наблюдая своего всегда невозмутимого внучатого племянника, угадывал под зеркальной гладью этого спокойствия тайные бури рано порушенной жизни.

Не раз они пытались проникнуть в душевные тайны друг друга, но безуспешно.

С тайной же самой сударыни-хозяйки Лоранд познакомился ещё в первый день. Когда после ужина он хотел ей поцеловать руку, она обе спрятала за спиной, не позволив оказать этой чести.

— Слушайте, милый мой, больше мне руку не целуйте и сударыней не величайте. Я бедная простая цыганская девушка, мои мать и отец, вся родня с табором кочуют. Зовут меня Ципра. Я обыкновенная служанка, барин из прихоти в шёлк да кружево меня нарядил и заставил прислугу «сударыней» звать. За это они смеются надо мной, конечно, за спиной у меня, попробовал бы кто в глаза — по щекам бы надавала. Но вы и за спиной не смейтесь, не обижайте сироту. Его милость на улице меня подобрал, из грязи поднял до себя — и очень добр ко мне, я жизнью за него пожертвую, если понадобится. Вот какое у меня здесь положение. — И девушка подняла увлажнившиеся глаза на Топанди, который с неким подобием понимающей улыбки слушал её бесхитростную исповедь. — Так что и вы меня Ципрой зовите! — точно заручась хозяйским благоволением, обратилась она опять к Лоранду.

— Хорошо, сестричка Ципра, — протянул он ей руку.

— «Сестричка»? Это вы славно придумали, очень мило с вашей стороны.

И, пожав протянутую руку, она оставила мужчин наедине друг с другом.

Но Топанди сразу перешёл на другой предмет и о Ципре больше не говорил.

Хотел, может быть, сначала посмотреть, как подействует на юношу это открытие.

Это вполне обнаружилось в первые же дни.

Узнав, что хозяйка — простая цыганочка, Лоранд стал не только не фамильярней с ней, но ещё обходительней. В его поведении появилась тактичность человека, хорошо понимающего, что малейшее небрежение вдвойне больно лишённым возможности пожаловаться. За личиной всем довольной, благополучной женщины прозревал он тайное неблагополучие, душу неиспорченную, но неудовлетворённую — и потому был почтителен и предупредителен. Незнакомые считали Ципру за хозяйку, знакомые — за метрессу, а была она одетой под барыню невинной девушкой.

Не требовалось больших усилий, чтобы проникнуть в этот секрет.

Если Топанди наблюдал за Лорандом, то и он наблюдал за Топанди. И легко приметил, что тот не донимал Ципру особо ревнивым присмотром. Отпускал в поездки одну, препоручал большую часть своих дел, осыпал подарками, но в остальном предоставлял себе. Хотя привязан был к ней явно больше обычного: за малейшую нанесённую ей обиду тотчас взыскивал без колебаний, а если расходился с ней в чём-нибудь, всегда уступал первый; так что челядь боялась Ципры пуще него самого.

Топанди же заметил, что Лоранд не падок на смазливые личики, хотя перед ним особа, которую легко завоевать: никто не стережёт — и тем легче покинуть: простая цыганка! Значит, сердце занято другой либо же навсегда, бесповоротно опустело.

Если подбиралась компания, Топанди вёл жизнь шумную, разгульную. Но в отсутствие гостей становился совсем другим человеком, каким бывал лишь наедине с собой.

Его страстью было естествознание.

В отдалённом закоулке первого этажа устроил он химическую лабораторию, проводя целые часы за естественнонаучными опытами, возясь с машинами, наблюдая звёздное небо, изучая тайны земных недр.

За этими занятиями терпел он возле себя только Лоранда. В нём он нашёл собеседника, способного разделять его увлечения, хотя и не приемлющего разрушительных сомнений.

Материя — всё! Таков давний девиз большинства естествоиспытателей. Потому-то естествознание и дух всеотрицания — столь близкие родственники.

Ципра частенько заставала Лоранда с Топанди за их учёными забавами, которые наблюдала подолгу, не отрываясь. Мудрёная научная суть их от неё, конечно, ускользала, но Декартовы тонущие чёртики[119] очень её веселили. Отваживалась она и посидеть под током, приходя в полный восторг, когда Лоранд, приблизясь, извлекал электрические искры из её платья, рук. Доставляло ей удовольствие и подивиться на чудеса мироздания в большую зрительную трубу.

Лоранд охотно отвечал на все её недоуменные вопросы. Бедное создание так мало понимало в этих явлениях, даже простейших.

Но как манила, влекла её мысль: всё узнать!

И однажды, когда Лоранду особенно хорошо, внятно и вразумительно удалось объяснить ей спектральную теорию, девушка пригнула вдруг к нему с глубоким вздохом и сказала, покраснев:

— Научите меня читать!

Лоранд замолчал, глядя на неё. А Топанди бросил пренебрежительно:

— Да ну, зачем тебе.

— Чтобы молиться, — благоговейно складывая руки, пролепетала Ципра.

— Молиться? Чтобы у бога просить? Тебе разве чего-нибудь не хватает?

— Да.

— Чего же это?

— Помолилась бы — и узнала.

— Сама, значит, не знаешь?

— Словами не могу сказать.

— И кто же тебе подскажет?

Девушка глазами указала на небо.

— А, поди ты со своими глупостями, — передёрнул плечами Топанди. — Читать — занятие не для девиц. Бабу совсем не знания красят.

И рассмеялся ей прямо в лицо. Ципра расплакалась и убежала.

Лоранду стало жаль сироту. В шелках, в лайковых перчатках ходит, а грамоты не знает, до благ духовных не может подняться.

Собственные его высокие мечты уже настолько поувяли в этой степной глуши, что душа приоткрылась для сочувствия другим.

Не знаемый никем, надёжно укрываемый чужим именем от внешних посягательств, он постепенно забывал их, свои мечтания, которые обещали некогда карьеру столь верную и над которыми судьба надсмеялась столь жестоко с первых же шагов. И он отбросил всякую мысль о том, будто на свете может быть такое высокое звание: патриот. У кого должность высокая, тот и патриот. А не нужна должность — оставайся у сохи. К успеху ведут лишь предуказанные пути, прочерченные по линейке. Дворянин — начинай своё восхождение с присяжного или с помощника нотариуса, не дворянин — с городского писаря; tertium non datur![120] Великий муж sine titulo?[121] Такого ждёт незавидный удел.

Не нравится — что же супиться! И сельское хозяйство — тоже прекрасное поприще, особенно для того, кто заживо себя похоронил, Для кого и поле — могила, романтичное, цветущее, колосящееся кладбище, чьи блаженно почиющие обитатели беззвучно смеются над нами, суетливо спешащими, устающими, шумящими, что-то кропающими; над нами, которые воображают, будто дело делают, а потом туда же угождают, как все прочие.

С безразличием стал подумывать Лоранд и о печальном обязательстве, которое надо выполнить по прошествии известного срока. Когда ещё это будет. До тех пор можно благополучно помереть. И тот, другой, успеет скончаться, унеся тайну с собой. У него у самого душа успеет загрубеть, как ладони — от десятилетнего сельского труда, и смешным покажется обещание, которое в пылкие юношеские годы сдержал бы. И если отречься от него со смехом, любой только похвалит; а нет — где сыщут, чтобы укорить? Перед самим же собой всегда можно оправдаться. Вот и дома более или менее притерпелись к его отсутствию. В приходящих на вымышленное имя письмах сообщается: все здоровы, постигшую их общую беду выносят мужественно. Эрмина домой не вернулась; всё ещё за границей с артистом, своим знакомцем по прежним временам. И это, значит, надо вычеркнуть из памяти, выбросить из сердца, из головы. Скрижаль души чиста, можно чужие горести вписывать.

Нетрудно было заметить, как простодушно тянется к нему девушка, как неловко ей перед Лорандом за гостей с их глупыми приставаньями, которые раньше ничуть её не смущали. Бедная, неприкаянная душа.

И как-то во время их с Топанди затянувшихся оптических наблюдений Лоранд взял на себя смелость коснуться этого предмета.

— А эта девушка и правда не знает ничего, совсем неучёная растёт?

— Ничего. Ни азбуки, ни закона божьего.

— Почему же вы бедняжке обучиться не позволяете?

— А чему? Грамоте? Вот уж вещь, совершенно для неё лишняя. Взбрело как-то мне в голову взять девчонку-цыганку прямо с улицы, как есть, без ничего, чтобы её осчастливить. Но что такое счастье? Достаток и неведение. Будь она моя дочь, растил бы точно так же. Хорошее пищеварение, крепкий сон и доброе сердце — вот и весь секрет. Как подумаю, сколько горя пришлось мне хлебнуть… и всему-то причиной ученье. Ворочаюсь, бывало, ночь напролёт, мучаюсь какой-нибудь идеей, а вся челядь похрапывает, спит себе счастливым сном. Вот и захотелось иметь подле себя человека более совершенного, не подвластного всем этим утончённым пыткам, изобретённым цивилизацией для того, чтобы натравливать людей друг на друга во имя «улучшения нравов». И я начал с того, что не стал Ципру грамоте обучать.

— А как же бог?

Топанди оторвался от направленного на звёздное небо телескопа.

— А на что он?

Оскорблённый в своих сокровенных чувствах, Лоранд отвернулся. Его обиженный вид не ускользнул от Топанди.

— Милое моё двадцатилетнее дитя! Ты, может, больше моего знаешь, так поучи.

Лоранд пожал плечами. Потом в поисках доводов обратился к тому, что было под рукой.

— Вот Доллондов[122] телескоп. Различимы в него звёзды в Млечном Пути?

— А как же! Миллионы звёзд, каждая как наше Солнце. Весь Млечный Путь на них распадается.

— Ну а туманность в созвездии Гончих Псов? Способен он её разрешить?

— Нет, она так туманностью и остаётся. Округлой формы и в туманном кольце.

— А если в телескоп Грегори[123] посмотреть, который вам из Вены доставили? Там увеличение сильнее.

— Верно. Достань-ка! До него руки не доходили. И Топанди с живейшим интересом направил его на небо.

— Ах! Вот это инструмент, — вымолвил он, поражённый. — Туманность видна уже совсем разреженной и несколько мелких звёздочек в кольце.

— А сама она какая?

— Туманность, всё равно туманность. На отдельные частицы даже этой трубе не под силу её разложить.

— Так, может, займёмся теперь микроскопом Шевалье?[124]

— Давай! Приготовь там что-нибудь.

— А что? Листовёрта,[125] что ли, возьмём?

— Можно.

Лоранд зажёг газ, бросавший свет на предметное стекло, и посмотрел сначала сам, устанавливая нужную резкость.

— Взгляните! — сказал он восхищённо. — Никакой щит из «Илиады» не сравнится с надкрыльями этих крохотных насекомых. Сплошь смарагд и золотистая эмаль.

— И в самом деле.

— А теперь обратите внимание: меж крыльев этого жучка гнездится ещё меньший паразит, и у него тоже пара глаз, тоже кровь обращается в жилах, тоже своя жизнь — и своя цель в ней. А в желудке у него — ещё другие существа, которые и в микроскоп неразличимы.

— Понимаю, — устремил атеист взгляд на Лоранда. — Ты хотел мне показать, что вселенские шири мироздания столь же невообразимо безграничны, сколь и ничтожно малые её пределы. Это и есть бог, не так ли?

Торжественное спокойствие, разлившееся по лицу Лоранда, подтвердило, что именно такова была его цель.

— Эх, милый братец, — вздохнул Топанди, кладя ему на плечи обе руки. — Идея давно знакомая. Пред бесконечностью и я падаю на колени. И я понимаю, что мы — лишь ступень бытия, отдел классификационной лестницы где-то между инфузориями в самом низу и звёздами там, вверху. Но ведь своё-то мгновение ока всякая тварь, проживает. И, может, жучок, которого я убиваю, чтобы полюбоваться его надкрыльями, тоже, подобно нам, беспёрым Платоновым двуногим, уверен, будто он — центр вселенной и весь мир запомнит его предсмертное жужжанье точно так же, как последний призыв к отмщенью четырёх тысяч варшавских мучеников: «Ещё Польска не сгинела!»[126]

— Не в том моя вера, сударь. История мушки-эфемериды один только день, история человека — его жизнь, история нации уже многие столетия, история миров — сама вечность; но справедливость едина для всех и каждого в этой непреложной чреде.

— Пусть так, братец. Готов даже допустить в угоду тебе, что и кометы блуждают по небу именно в поисках этой твоей вечной справедливости, захваченной каким-нибудь жадным светилом; странствуют, как истицы по судам, хлопочущие об отцовском наследстве, — и может, в конце концов вернутся в общий дом. Но уступи и ты: согласись, что до нас, мыслящих и способных выражать свои мысли меткой руганью козявок — или, если угодно светочей разума, — провидению ровно никакого дела нет. Обо всём сущем высший промысел печётся? Допустим. Но только не о роде людском, если, конечно, не считать божественным вмешательством мор, который разражается время от времени, когда эта тунеядствующая порода слишком уж расплодится и нужно её немножко проредить.

— Сударь! Меня часто постигали такие удары, каких редко кто удостаивается, но веры во мне не могли поколебать.

— А вот меня вовсе не удары и не страдания к безверию толкнули. Жил, как хотел, собственным произволением. А если б у неба милостей домогался, куска хлеба сейчас бы не имел. Как раз эти богомольные попрошайки скептиком меня сделали. Не будь я ими окружён, не стал бы и неверие проповедовать, своими так называемыми кощунствами скандализовать, выискивать, как бы получше притворщиков пронять. Да, братец, это уж так: из миллиона разве что один не смотрит на провидение как на богатого кредитора, у которого взаймы можно получить. А проценты платить кроме него одного никто и не помышляет.

— Довольно и одного, чтобы свет идеи воссиял!

— Одного? Ты этим одним, во всяком случае, не будешь.

— Почему же? — поднял на него глаза Лоранд.

— Потому, что поживёшь здесь, со мной подольше, и обязательно станешь таким же отрицателем.

Лоранд только улыбнулся.

— Нет, братец, не думай, не из-за меня, насмешника и нечестивца, а из-за него: того, который по звону колокольному молится.

— Вы про Шарвёльди?

— А про кого же. Поимеешь с ним дело каждый день и скажешь под конец в точности как я: «Чем так в рай попадать, лучше на грешной земле остаться».

— А что он такое, Шарвёльди этот?

— Фарисей, каких свет не создавал, перед иконой врёт и не краснеет, самому архангелу глаза отведёт.

— А вы прямо-таки злы на этого человека.

— Зол? Это одна из добродетелей моих, что я на него зол.

— Только потому, что он святоша? В наш равнодушный, скептический век совсем не худо даже внешнюю сторону благочестия блюсти. Тоже род смелости. Ваши нападки меня скорее к его защите побуждают.

— К защите? Ладно. Можешь немедля к ней приступать. Бери стул и слушай! Я буду «advocatus diaboli».[127] Расскажу тебе про него одну историю. Не со мной случилась, я был всего только очевидцем. Самому мне этот человек ничего худого не причинил — да и никто меня не обижал. Ещё раз повторяю: я ни на кого не жалуюсь. Ни на людей, ни на высшие против нас существа, ни на низшие. Присаживайся-ка поближе!

Лоранд поворошил дрова в камине, чтобы получше разгорелись, и привернул горелку микроскопа. Потом уселся напротив Топанди в плетёное кресло. Лишь красноватое пламя потрескивающих поленьев да заглянувший в окно бледный месяц освещали комнату.

— Был у меня в молодые годы добрый друг, родственник, с которым мы вместе учились. Мало сказать «вместе»: рядом сидели за одной партой. Приятель мой неуклонно шёл первым, я — вторым, хотя бывало, что между нами вклинивался как раз этот Шарвёльди. Он уже тогда был изрядный подлиза и фискал, благодаря чему несколько раз меня опережал (а это, понятно, ранит ученическое самолюбие). Я уже в те поры озорничал отчаянно, жалобы на меня сыпались со всех сторон. Позже, в войну с французами, когда и наши университетские порядки пошатнулись, нас обоих отправили в Гейдельберг. И надо же было, чтобы и туда чёрт занёс этого Шарвёльди. Такие уж у него родители были: важничали, от нас не хотели отстать. Могли бы и в Йену, и в Берлин — хоть в Ниневию послать сына, так нет же! Обязательно туда, куда и нас.

— Вы имя вашего друга не назвали, — напомнил Лоранд, обеспокоенный началом этой истории.

— Имя? А зачем. Друг — и всё. Для моей истории это не имеет значения. Но, впрочем, пожалуйста, вот тебе имя, чтобы не подумал, будто небывальщину рассказываю. Лёринцем Аронфи его звали.

При этом имени, имени его собственного отца, Лоранда будто гальваническим током просквозило. Сердце у него стремительно забилось. Чувство подсказывало: вот-вот откроется тайна фамильного склепа, которую он столько лет силился разгадать.

— Никогда я не встречал юношу такой мужественной внешности, с таким благородным и добрым сердцем, — продолжал Топанди. — я видел в нём не просто родственника, а идеальный образ тогдашнего юношества и тем сильнее любил и уважал. Сближали нас и разные поверяемые друг дружке мимолётные увлечения, обычные у молодых людей, связывая теми доверительными узами, которые не ослабевают и с годами. Тогда как раз по всей Европе стало распространяться вольномыслие, столь притягательное для юных сердец; пробудилось и у нас то, что зовётся ныне национальным самосознанием; сама философия стояла накануне решительного обновления — всюду, и в общественной жизни, и в частной, сталкивалось старое и новое. Всё это сделало нашу близость, вначале полудетскую, вынесенную ещё из дома, задушевней и теснее. Два года провели мы в университетах: жили весело и довольно безалаберно. Были деньги — вместе протратим, нет — вместе с хлеба на воду перебиваемся. Друг для друга на жертвы шли, друг за друга дрались, друг за дружку садились под арест. С Шарвёльди за это время почти не встречались; университет — обширный лес, не то что тесные гимназические стены. В самый разгар войны с французами пришло нам на ум выпускать рукописную газету.

У Лоранда это вызвало живейший интерес.

— Не бог весть какая антигосударственная затея, просто перелагали в шутливо-пародийном тоне «Аугсбургер альгемайне цайтунг», её выспреннюю патетику. Читавшие нас смеялись, только и всего. Но кончилось это совсем невесело: в один прекрасный день мы оба получили consilium abeundi.[128] Я-то, правда, не слишком огорчился, голова у меня до того была набита разной отвлечённой премудростью, что просто уже не терпелось попасть поскорее домой, в общество какого-нибудь деревенского кантора, для которого нет занятия серьёзней, чем анекдоты рассказывать. В Гейдельберге оставалось ровно два дня, чтобы собраться, расплатиться с «филистерами»-заимодавцами и попрощаться с нашими «предметами», как тогда выражались. За эти два дня виделись мы с Аронфи всего два раза. Один раз — утром первого дня: он пришёл очень возбуждённый и заявил: «Предатель, который выдал нас, у меня в руках. Не вернусь — ты рассчитаешься за всё». Я стал спрашивать, почему меня не возьмёт в секунданты, он на это: «Ты заинтересованная сторона, может, ещё самому придётся драться». На другой день вечером возвращается, как в воду опущенный: вялый, безучастный, слова не добьёшься. Только когда я подступил с прямым вопросом: «Что, убил?» — он ответил коротко: «Да».

— Кого? Кто это был? — с замиранием сердца спросил Лоранд.

— Да не перебивай ты! — оборвал его Топанди. — Всему свой черёд. — И продолжал: — С того дня наш Аронфи совершенно переменился. Был весёлого, открытого нрава, стал угрюмый, неразговорчивый, нелюдимый. Никаких там компаний, развлечений, всех сторонится и меня первого. Я подумал было, что знаю причину. Убил, дескать, того, которого вызвал, ну и угнетён. Не может отнестись к этому хладнокровно. У других это молодечеством слывёт — или пустяком, который тут же выбрасывают из головы. Разве что преследований опасаются, но себя за это не преследуют, не казнят. А с годами и думать забывают. А наш земляк день ото дня становился всё мрачнее, и, если нам случалось встретиться, мне в его обществе было так неуютно, так не по себе, что и встреч-то я этих не очень искал. И это несмотря на женитьбу вскоре по возвращении. Он ещё до Гейдельберга обручился с одной очень милой, красивой и доброй девушкой. И они с женой любили друг друга. А всё равно он оставался мрачным. И сын у них в первый же год родился, потом другой. По слухам, очень славные, умненькие оба. Но и это его не радовало. Едва миновал медовый месяц, отправился он в действующую армию — и вёл себя так, будто смерти искал. И все вести, какие доходили о нём, сводились к одному: безнадёжно болен, в чёрной меланхолии. Не слишком ли тяжкая расплата за подлого предателя, чью смрадную жизнь он загасил?

— Но звали, звали как его, кого он убил? — опять заволновался Лоранд.

— Сказал ведь: погоди, узнаешь. Дальше слушай! Не забегай вперёд. Однажды — лет через двенадцать после того, как мы отряхнули университетский прах с наших ног — приходит на моё имя какой-то пакет из Гейдельберга с сопроводительным письмом от тамошнего начальства, в котором до моего сведения доводится, что некий д-р Штоппельфельд завещал переслать мне его после своей смерти. Штоппельфельд? Штоппельфельд? Ломал я, ломал голову, кто мне из того тридевятого царства, тридесятого государства мог что-нибудь отписать, и вдруг вспомнил: ходил с нами на лекции один белобрысый долговязый медик, герой многих славных приключений. Ни одна Keilerei,[129] ни одна Kneiperei[130] во время оно без него не обходились. И Schmollis,[131] по-моему, пили с ним, и на саблях как-то схватились, прямо-таки иззубрив их; настоящая Paukerei[132] меж нами затеялась. Распечатываю пакет и нахожу адресованное мне письмо. Оно и сейчас у меня, наизусть его помню, столько раз перечитывал. Вот что в нём было, слово в слово:

«Досточтимый камрад! Ты, верно, помнишь, как молодой наш однокашник, Лёринц Аронфи, перед вашим отъездом из Гейдельберга искал среди знакомых секундантов в одном деле чести. И я оказался первым, к кому он обратился. Я, естественно, дал согласие, справясь о причинах и вызываемом лице, о чём здесь не пишу, поскольку тебе и так всё известно. Объяснил он мне также, почему не выбрал тебя, и просил настоятельно, чтобы ты завершил это дело чести, буде дуэль кончится его смертью. Я взялся вручить картель и отправился к вызываемому, которому передал, что в подобных случаях подобает только драться, иначе ему остаётся одно: покинуть университет. Он не отклонил вызова, но сказал: поскольку зрение и телосложение у него слабое и к оружию нет привычки, он предпочёл бы американскую дуэль».

Тут Топанди нечаянно бросил взгляд на Лоранда, но приписал изменившееся выражение его лица отблеску пламени, которое плясало в камине.

— Дальше письмо гласило:

«В университете нашем вошёл тогда в моду преглупейший вид дуэли, когда противники тянут жребий, и чьё имя вытащат, тот стреляется сам через условленное время. У меня, если приглашали секундантом, уже тогда хватало разумения склонять в таких случаях стороны к елико возможному продлению срока с тем резонным расчётом, что за десять — двенадцать лет даже злейшие враги могут помириться и сделаться добрыми друзьями; что у выигравшего достанет великодушия не требовать смерти противника, либо же проигравший поостепенится и предаст commode[133] забвению своё нелепое обязательство. И мне удалось в тот раз добиться шестнадцатилетней отсрочки. Знал я обоих прекрасно: один — фискал, педант, Schulfucsh,[134] но со временем, может быть, порядочным человеком станет; другой — гордец, горячка, но с годами успеет поостыть. Шестнадцати лет, чтобы пообкатались, поостепенились, будет как раз довольно. Аронфи вспылил было поначалу, дескать, сейчас или никогда, но под конец внял доводам, и мы приступили к решению их судьбы. И вытащили имя Аронфи».

Лоранд целиком обратился в слух, позабыв всё на свете, так и пожирая глазами говорящего.

«Вынутую визитную карточку передали выигравшему, который получал право отослать её через шестнадцать лет проигравшему в напоминание, если тот паче чаяния пренебрежёт своим долгом. С тем и разошлись. Вы разъехались по домам, а я остался в полной уверенности, что дело это позабудется, как и многое другое. Но ошибся. Оно до последнего моего часа, как видно, будет мучить, преследовать меня. Через своих венгерских знакомых разузнавал я про обоих дуэлянтов, но получаемые известия только усугубляют моё беспокойство. Аронфи — человек гордый, всё принимающий всерьёз. Глупо, конечно, кончать с собой, если ты счастлив и у тебя всё хорошо; но кто самолюбив, тот скорее предоставит могильным червям грызть свою плоть, нежели червю сомнения — душу. Мысль, что вчера ещё презираемый им вправе нынче презирать его самого, для него невыносима. Он лучше умрёт, но униженья не примет. Пусть неразумно, зато последовательно».

Лоранд только холодным потом обливался.

«Я уже на краю могилы, — говорилось дальше в письме, — страдаю сердцем: отвердевают сосуды; дни мои сочтены; но это не так меня беспокоит, как то, что сам не могу поехать и разыскать того человека, в чьих руках жизнь Аронфи — сказать ему: сударь, двенадцать лет прошло, двенадцать лет враг ваш страдает от ужасного обязательства, каждый миг его жизни омрачён ожиданием будущего, которое не сулит просвета. Удовольствуйтесь этим, не требуйте жертвы самой жестокой! Возвратите зарю надежды на этот вечно пасмурный небосвод, верните близким, отчизне, богу семьянина, патриота, христианина! Но поехать не могу. Я обречён на полную неподвижность, сижу и считаю свой пульс, каждый удар которого может оказаться последним. Поэтому обращаюсь к тебе: ты с обоими знаком, был другом одному; поезжай, заступись, сделай что-то! Может быть, я просто смешон и глуп, от тени шарахаюсь, но она гнетёт, томит меня, не даёт спокойно умереть. Прими от меня этот завет, сними бремя с души! И бог тебя за то благословит. Человек, владеющий обязательством Аронфи, насколько мне известно, благочестив и милосерден, его нетрудно будет усовестить. Имя его — Шарвёльди».

Топанди встал и, подойдя к окну, распахнул обе рамы: в комнате стало невыносимо душно. Холодный лунный свет выхватил из темноты бледный лоб Лоранда.

Так, стоя у окна, продолжил Топанди свою страшную историю. Волнение мешало ему досказать сидя. И голос у него был такой напряжённый, будто он не к одному Лоранду обращался, а хотел, чтобы услышали и безмолвное небо, и глядящий вниз месяц, и дрожащие звёзды, и скатывающиеся метеоры. Услышали в своих горних высях — и попробовали опровергнуть сказанное им, ничтожным червём земным.

— Я тотчас поспешил к этому человеку, своему соседу напротив, чей порог до тех пор избегал переступить, с кем даже не здоровался при случайной встрече. И вот явился — робким, заискивающим просителем. Первым протянул руку, предлагая мир, восхваляя его благочестие и прочие добродетели, прося прощения за обиды, которые прежде ему нанёс, обещая их искупить любыми угодными ему способами. Принял он меня с христианским смирением, не отклонив рукопожатия. Уверил, что никакого зла не помнит и не желает вспоминать. Напротив того, перечислил, сколь многим обязан мне ещё с детских, гимназических времён, сколько добра, сколько одолжений я ему сделал, чего я никак не мог припомнить, в чём тут же и признался. И поспешил перейти к цели своего посещения. Сказал, что пришёл по долгу давней дружбы, связывающей меня с одним добрым приятелем, и попросил прочесть письмо, в тот самый день мною полученное. Шарвёльди взял, стал читать. Я неотступно следил за его лицом, с которого во всё время чтения не сходила заученная приторная улыбка; мне от неё всякий раз становится не по себе. Дочитав, он неторопливо сложил письмо и возвратил мне. «Ты разве не понял, — спросил он с самым невинным видом, — что автор — сумасшедший?» — «Сумасшедший?» — оторопел я. — «Ну да. Он сам ведь пишет, что у него нервное расстройство, какие-то тени, кошмары преследуют. Всё это чистый бред». Никогда, дескать, у него с нашим другом Аронфи не было столкновений, которые подали бы повод для дуэли — американской, китайской, какой угодно. Чистейшая, мол, выдумка с начала до конца. Я-то знал, что не выдумка. Из-за чего-то ведь дрался же Аронфи, хотя неизвестно с кем. У Аронфи я больше не допытывался после тогдашнего его утвердительного ответа на мой вопрос, не убил ли он кого. Он, значит, себя самого подразумевал! И я попробовал ещё раз воззвать к лучшим чувствам Шарвёльди. «Сударь! Сосед! Ближний мой! — так говорил я ему. — Будь же человеком! Христианином, коего званием ты столь кичишься и коим стараешься прослыть. Подумай: ведь у этого нашего ближнего дорогая ему, любящая семья. Если хранится у тебя визитная карточка, переданная секундантом двенадцать лет назад, не мучай, не томи дольше её владельца, напиши на ней: „В расчёте“, и отдай мне это страшное долговое обязательство! По гроб жизни буду тебя уважать. Ведь знаю, что за день до срока ты всё равно именно так и поступишь. Не употребишь во зло данную тебе слепым случаем власть, не пошлёшь карточку в напоминание, что время истекло. Ты готов ему простить, так прости же сейчас! Лето его жизни было омрачено постоянно нависавшей угрозой, дозволь же хоть осень его скрасить светлому лучу! Возложи отпущающую длань на исстрадавшуюся главу!» Но Шарвёльди со всей определённостью утверждал, что у него нет и не было никакого картеля от Аронфи. И как это я могу предполагать, что он может злобу таить на протяжении стольких лет? Вся жизнь его, прошлая и настоящая, тому опровержение. Не было у него размолвок с Аронфи, а будь даже что, давно бы ему простил. Однако я всё ещё от него не отставал. Просил прежде подумать хорошенько. Аронфи наказал завершить это дело чести мне, если погибнет сам, а мне известен род дуэли пострашнее американской, когда противник умирает от одного укола булавки. Как бы взамен покладистого, богобоязненного и живущего далеко Аронфи не приобрести неотвязного врага в лице отпетого нехристя-соседа! Шарвёльди уверял, что ровным счётом ничего не знает. Клялся богом и всеми святыми, что ни в малой мере не причастен к опасности, угрожающей Аронфи. Но откуда же тогда это его угнетённое состояние?.. «А ты не знаешь? — изображая величайшее удивление, спросил этот фарисей. — Ничего не слышал? Могу тебе сказать по секрету. Аронфи несчастлив в семейной жизни. Вернувшись, он, как тебе известно, женился, но сразу же ушёл в ополчение, а потом с добровольцами в армию — всю войну[135] его не было дома. Вот с тех пор его и грызёт подозрение».

Хорошо, что огонь в камине угас; хорошо, что месяц заволокло тёмной тучей. Хорошо, что рассказчик не видел своего слушателя в эту минуту.

— И я был так глуп, что поверил! Не отринул сразу же гнусной клеветы, которой пытались запятнать честного человека и доброе имя его ангельски чистой супруги! Дал себя провести таким неуклюжим образом. Удовлетворился тем плоским общим местом, что красивая жена — лишние огорчения для мужа. Но всё-таки, встретясь однажды с матерью Аронфи, я взял и показал ей сочтённое небылицей письмо. Почтенная дама очень меня благодарила, попросив, однако, самому ему ничего о письме не говорить. С той поры она, по-моему, стала особенно пристально следить за сыном. И четыре года я держался на почтительном расстоянии от господина Шарвёльди. Но есть в календаре день, памятный для меня: годовщина нашего отъезда из Гейдельберга. И вот на третий день после шестнадцатой такой годовщины получаю я извещение, что на эту самую юбилейную дату Аронфи покончил с собой в кругу своей семьи.

Рассказчик умолк и, опустив руки, вперил взгляд в озарённую луною ночную даль. В комнате царила глубокая тишина, только большой маятник вёл свой мерный счёт минувшему и настоящему.

— Не знаю уж, что бы я с ним сделал, окажись тогда этот лицемер в моих руках! Но он как раз куда-то уехал, оставив мне письмо, в котором сожалел, что бедного нашего друга (нашего!) постиг столь печальный конец; без сомнения, семейные неурядицы толкнули-де его на это. И, укоряя несчастного за слабость духа, обещал за него помолиться. Ха-ха-ха! Хладнокровно убить человека, промучив его шестнадцать лет! Послав ему вдобавок ещё напоминание, чтобы не забыл! Скромного, порядочного, добродетельного отца семейства вынудить наложить руки на себя. С равнодушной улыбкой злоупотребить вверенной ему случаем адской властью над честным до щепетильности человеком и офицером. И после того ещё благоговейно складывать руки и возводить очи горé, поводя сокрушённо плечами: самоубийц, дескать, и небо не милует! Кто же это такой там, над нами? Как назвать его, который хорошего человека может телом и душой выдать подлецу, негодяю: на, дави?.. Ну, что мой мудрый юный друг? Научила ль тебя чему эта история? Защищай теперь против меня сего достойного праведника!

Но мудрый юный друг не мог сказать, научила ли его чему-нибудь рассказанная история. В беспамятстве лежал он в кресле, и полная луна заливала своим сиянием его неподвижно запрокинутое лицо.

XIV. Две девушки

Прошло восемь лет из десяти.

Похоронивший себя в пуште[136] юноша стал мужчиной. Лицо у него потеряло округлость, обросло бородой; из прежних знакомых мало кто узнал бы его теперь. Он и сам отвык от своего настоящего имени.

В доме Топанди сохранялся прежний уклад. Ципра полновластно царила за столом, Лоранд был за приказчика-исполнителя всех хозяйственных поручений. Жил в том же доме, сидел за тем же столом, был на «ты» со всеми гостями, пил и веселился, как они.

Пил и веселился!

А что же делать лишившемуся всякой цели в жизни молодому человеку?

Наедине он и с Ципрой был на «ты». «Сударыней» величал её только при посторонних.

— Дети, на днях ещё один ребёнок будет к нам, — сказал как-то Топанди за ужином Ципре и Лоранду. — Чёрт унёс одного моего милого родственника, с которым мы в таких тёплых отношениях были что даже не разговаривали. В чертей я, правда, не верю, но что его забрали в ад, готов, пожалуй, допустить. Нынче получил я от его дочки послание — прежалобное, но на диво складно, аккуратно написанное. Ну такой изысканный слог, такой каллиграфический почерк — на зависть любому комитатскому канцеляристу. Так вот, пишет бедняжка, что дом после папиной смерти наводнили те самые попирающие все божеские законы саддукеи,[137] что зовутся кредиторами. Всё опечатали, на всё арест наложили, даже на её рояль. Даже картины, ею самой нарисованные, пустили с молотка. Даже альбом, в который разные известнейшие умнейшие мужи собственноручно понаписали всякой чепухи, и тот продали — какой-то торговец табачными изделиями соблазнился красивым переплётом, купил за десятку. Бедную девочку взяли на своё попечение монахини, но она вот уже почти за год задолжала им за содержание и сейчас никакого другого крова не имеет над головой, кроме зонтика. Есть, правда, особа, приходящаяся ей матерью, но к ней нельзя по некоторым причинам обратиться. У всех же остальных родственников и знакомых, у кого она ни пытала счастья, нашлись свои веские доводы против такого рода прибавления семейства. На службу она не может поступить, так как её этому не учили. И тут ей припомнилось: живёт где-то, в глуши, чуть не на краю света один родственничек, настоящий царёк-самодур (это я), вот бы к нему податься в царевны. Вполне справедливая аргументация, и я уже уплатил за её пребывание в монастыре, на дорогу ей выслал денег — и ещё, сколько там нужно, чтобы явиться к нам при полном параде, как оно подобает.

И Топанди с удовольствием посмеялся своему сообщению.

Но другие отнюдь не разделяли его весёлости.

— Так что будет теперь в доме настоящая барышня, субтильная, сентиментальная. Придётся в её присутствии слова хорошенько выбирать: крепко подумать, прежде чем сказать. Всех нас по струнке заставит ходить.

— Ну уж, тебе-то чего бояться! — Ципра вместе со стулом сердито оттолкнулась от стола. — Тебя-то уж не заставит, будь спокоен. Ты здесь полновластный хозяин, сам прекрасно знаешь. Всё по твоему повелению делается. Против твоего желания поросёнка несчастного и то на стол не подадут. Как был, так царём и богом и останешься. Взбрело в голову — каждый всё с себя, до последней рубашки, снимай, потому что стирка в доме. Разонравилось что-нибудь, хвать — и за окно, приглянулось — денег не пожалеешь купить. Эта новая барышня и ключика не получит с серебряного кольца, что у тебя на красном твоём поясе! И против не пойдёт, если только сударя братца моего не околдует. А пойдёт — всё равно тебя сумею защитить. Пусть делает, что хочет!

И Ципра строптиво передёрнула плечами.

— Но ведь и мы будем делать, что хотим?

— Вы-то? — так и впилась Ципра в Топанди своими чёрными глазами. — Вы-то, конечно, будете делать всё, что этой барышне захочется, я уж вижу. Как только появится, все будете плясать под её дудку! Улыбнётся — и вы ей в ответ. По-немецки залопочет — и весь дом вслед за ней. На цыпочки встанет — и все в доме на пальчиках примутся ходить. Головка заболит — и все кругом шу-шу-шу, шёпотом станут говорить. С ней нельзя как с бедной Ципрой, когда её лихорадка трепала, а вы вдевятером ввалились к ней «Circumdederunt»[138] петь и перцовкой поить.

Эти инвективы ещё больше позабавили Топанди. Цыганка же остановила пылающий негодованием взгляд на Лоранде и не отводила, пока её горящие очи не наполнились слезами. Тогда она вскочила и, оттолкнув стул, убежала.

Топанди поднял опрокинутый стул и невозмутимо поставил на место. Потом пошёл за Ципрой и минуту спустя вернулся, ведя её под руку к столу с достойной испанского гранда церемонной учтивостью, всю шутливую преувеличенность которой бедная взбалмошная цыганочка не могла оценить.

Вывести её из себя было столь же легко, как и ублаготворить. Опять заняла она прежнее место, стала смеяться, шутить — всё над той же тонко воспитанной пришелицей.

Лоранд полюбопытствовал, как её зовут.

— Это надворного советника Бальнокхази дочка, — ответил Топанди. — Мелания, если правильно запомнил.

Лоранд даже вздрогнул. Один из ликов прошлого!

Как странно, что здесь придётся встретиться.

Хотя всё это было так давно. Едва ли она его узнает.

Мелани должна была приехать на следующий день вечером.

Наутро к Лоранду наведалась Ципра.

Молодого человека застала она перед зеркалом.

— Ого! — засмеялась Ципра. — А вы, оказывается, у зеркальца спрашиваете, хороши ли? Хороши, хороши, сколько раз вам повторять! Когда наконец поверите?

«Спрашивал» Лоранд, собственно, о другом: похож ли ещё на себя прежнего, достаточно ли изменился.

— Давайте-ка я. Так вас причешу, краше прежнего станете, — вызвалась Ципра с дружеской бесцеремонностью. — Пускай эта барышня вами любуется! Садитесь, завью вас.

У Лоранда были великолепные каштановые кудри, густые и мягкие, как шёлк, разобранные на две стороны. Они вскружили когда-то голову госпоже Бальнокхази. Эти кудри собственноручно и подвивала Ципра каждое утро. Это стало одной из её привилегий. И как умело она это делала!

Он же был достаточно умён, чтобы не лишать её права ухаживать за ними, и не препятствовал тонким пальчикам возиться с его шевелюрой.

— Ну! Сегодня уж постараюсь, не бойтесь, — с простодушным упрёком сказала Ципра. — Писаным красавцем будете.

— Сегодня как раз не выйдет, дорогая Ципра, — шутливо приобнял её за талию Лоранд, — хлеб иду веять, вся голова будет в мякине. Ты лучше остриги меня, если уж хочешь угодить.

Умела Ципра и подстричь. У Топанди она была за брадобрея, находя это вполне естественным, у Лоранда — за парикмахера.

— Ну? Как прикажете? Коротко или в кружок? Оставим здесь, спереди?

— Дай-ка покажу. — И взяв у Ципры ножницы, Лоранд отхватил со лба вихор и кинул на пол. — Вот так меня всего остриги.

Ужаснувшись такому святотатству, Ципра отпрянула с визгом, будто ножницы ей в тело впились. Такие прекрасные волосы — и долой!

Но теперь уж придётся всё стричь одинаково, ничего не поделаешь.

Лоранд сел боком, чтобы видеть себя в зеркале, и знаком пригласил приступать.

С трудом Ципра заставила себя послушаться. Срезать до основания эти волосы, в пышной наэлектризованной копне которых пальцы утопали с таким трепетом, будто душа сливается с душой; обезобразить эту дивную голову, которой она втайне не уставала любоваться; оголить, как темя арестанта, предмет столь упоительной ежеутренней ласки!

Немного утешала только мысль: такого не сразу заприметит та, другая; такой, обезображенный, её сердца не пленит. Так прочь же его магическую Самсонову красу — до последней пряди! И ножницы от злорадного удовлетворения лязгали тем быстрее.

У наголо остриженного Лоранда был такой непривычный, забавно несуразный вид, что разбирал смех. Он сам рассмеялся, повернувшись к зеркалу, а вместе с ним — девушка. Не в силах удержаться, расхохоталась она ему прямо в лицо.

Потом высунулась в окно, чтобы отхохотаться как следует. Под конец, впрочем, было уже не понять, смеётся она или плачет.

— Спасибо, сестричка Ципра, — обнимая отворотившуюся девушку, сказал Лоранд. — К обеду меня сегодня не ждите, я буду на гумне.

И вышел.

Ципра же, оставшись одна, встала на колени и поскорее, пока не видят, сгребла с пола волосы, все до единой прядки, и спрятала у себя на груди. Как волшебное сокровище, которое не должно достаться никому.

Интуитивным чувством, дарованным женщине, Ципра угадывала, что вновь прибывающая во всём будет ей противоположностью, и из этого выйдет одно только ожесточённое соперничество, только мука.

Целый день Ципра всё думала, гадала, какова она, её врагиня. Какая-нибудь манерная, заносчивая привереда, напускающая на себя светскую утончённость? Милости просим! Такую срезать — одно удовольствие. Сломленную гордыню нетрудно растоптать. Сразу отсюда уберётся или желчью изойдёт, пожелтеет, высохнет от зависти и злости.

Или какая-нибудь слезливая неженка, недотрога, которая приедет о прошлом хныкать и, в каждом слове видя намёк, вечно переживать своё зависимое положение? Этой здесь тоже придётся не сладко, все глаза в подушку выплачет. Но пощады не дождётся!

Или наоборот: весёлая, беспечная птичка-попрыгунья, которая привыкла порхать, везде находя себе место, ко всему применяясь, лишь бы день прожить без горести, без забот? Ничего, уж мы зато позаботимся крылышки тебе подрезать, смеющееся личико в плачущее обратить. Чем труднее победа, тем она слаще.

Или, может быть, распущенная, ветреная лентяйка и бездельница, которая знай прихорашивается, часами перед зеркалом сидит, а вечерами при лампе романы почитывает? То-то забавно будет в оборот её взять, на полевые работы погонять, в домашнее хозяйство запрячь, чтобы холёные эти ручки погрубели — и на смех подымать за неловкость, за нерасторопность.

Или вдруг ласковая, льстивая кошечка какая-нибудь, которая коварно закрадывается ко всем в доверие? Тоже недалеко уйдёт! Разоблачим, сорвём личину, прежде чем успеет коготки на своих бархатных лапках выпустить.

Или же не чувствительная ни к чему, равнодушная, холодная статуя? Тем лучше! И такую проймём, найдём слабое местечко, чтобы уязвить, пробить, припечь, повергнуть, уничтожить.

Какая бы ни была, во всяком случае может быть уверена, что найдёт здесь врага упорного, лютого, который не смилуется, не пожалеет.

Да, Ципры ей лучше поостеречься! У Ципры два сердца, одно доброе, другое презлое! Одно любит, другое ненавидит. И чем больше одно любит, тем сильнее ненавидит другое. Она добрейшим, кротчайшим, милейшим созданием может быть, в ком даже через увеличительное стекло не отыщешь малейших недостатков. Но затронь ту, вторую Ципру — от первой не останется и следа.

Ципра всю кровь по капле была готова отдать, лишь бы другая за эту кровь слезами заплатила.

Вот с каким нетерпением поджидали Мелани в Ланкадомбе.

Не успело ещё стемнеть, как вернулась коляска, посланная за ней на станцию в Тисафюред.

Не дожидаясь, пока выйдет кто-нибудь, Мелани сама вылезла из неё, сама поднялась на крыльцо и тут столкнулась с Топанди. Она поцеловала дядюшке руку, тот чмокнул внучатую племянницу в лоб и провёл на террасу.

Там её ждала Ципра.

На ней были белое платье и белый фартук безо всяких узоров и украшений. Нарочно постаралась одеться попроще, в пику барышне-горожанке. Потому что вполне могла бы в кружево да шёлк вырядиться, всего этого у неё было предовольно.

Не подумала только, что и пришелице нельзя, не ко времени наряжаться: траур ведь.

Так что и на Мелани тоже было лишь простое чёрное платье только воротник и обшлага — с изящной кружевной отделкой.

В свой черёд ничего броского во внешности. Красивое овальное личико с детскими ещё чертами и мягкий взгляд излучали доброжелательное спокойствие.

— Ципра, моя приёмная дочь, — сказал Топанди, представляя их друг другу.

С любезностью женщины воспитанной, умеющей с каждым найти верный тон, Мелани протянула ей руку.

— Добрый вечер, Ципра, — сказала она приветливо.

— Нелепое имя, правда? — вскинулась та с иронической усмешкой.

— Напротив, почти что имя богини: Циприя, Киприда.[139]

— Богини? Языческой? — неприязненно тряся головой, нахмурила Ципра свои тёмные брови.

— И библейскую святую — жену Моисея — звали похоже: Сепфора.

— Библейскую? — ухватилась цыганочка за это слово, бросая торжествующий взгляд на Топанди: слышишь, дескать?

Лишь после этого приняла она руку Мелани — и больше не выпускала. Надо про эту вторую, библейскую, получше разузнать!

— Пойдёмте, комнату вашу покажу.

— Будемте на «ты», — сказала Мелани, дружелюбно склоняя голову ей на плечо.

И Ципра поймала себя на том, что, сама не зная как, даже поцеловалась с ней.

Топанди ухмыльнулся, пожал плечами и предоставил им удалиться.

Никакого предубеждения новоприбывшая не изъявляла, ничем не давая почувствовать, будто считает себя выше Ципры. Вела себя так, словно они знакомы с детства.

— У тебя, милая Ципринька, будет первое время страшно много хлопот со мной, я такая неумелая. Ничему-то не научилась полезному ни для себя, ни для других. Ужасно беспомощная! Зато ты всё, конечно, умеешь, так что я поучусь у тебя. Много, наверно, напорчу, уж придётся тебе меня поругать! Но девушки не побранятся — не подружатся. Поучишь меня вести хозяйство? Поучишь, да?

— А тебе охота поучиться?

— Ну а как же! Нельзя же обузой стать для родственников. Да и после пригодится. Хоть замужем за каким-нибудь бедняком, хоть в чужом доме служанкой, всё польза будет от меня.

Горькие слова, но произнесла их эта осиротевшая дочь вельможи-банкрота с такой простотой, такой спокойной умиротворённостью, что настроившаяся было враждебно Ципра вдруг смягчилась. Душевное напряжение спало, ослабло, подобно звуку струн тумане.

Тем временем внесли чемодан Мелани — всего-навсего один, никаких больше баулов да коробок, просто невероятно!

— Ладно, научу. Начнём с разборки вещей. Вот платяной шкаф, вот бельевой. Повесь, разложи, чтобы всё было под рукой. Из барышни, которая горничную гоняет за своими чулками — один здесь, другой оттуда принеси, никогда хорошей хозяйки не получится.

Мелани открыла чемодан и достала сначала уложенные сверху платья.

Было их всего два, перкалевое, на каждый день, и праздничное, батистовое.

— Немножко смялись. Дай мне, пожалуйста, утюг, поглажу перед тем, как повесить.

— Сама будешь гладить?

— А как же. Их мало, приходится беречь. Девушка может спалить, а они должны подольше послужить.

— А больше почему не привезла?

Лицо Мелани чуть порозовело от этого нескромного домогательства, но голос остался по-прежнему спокойным.

— Остальные, милая Ципринька, забрали кредиторы.

— Нельзя было разве спрятать?

— Как? — приложив в порыве праведного негодования руку к груди, удивилась Мелани. — Ведь это значило бы обмануть!

— Верно, — сдержалась Ципра. — Правда твоя.

И она помогла Мелани разместить вещи в шкафах, придирчивым женским взглядом оценивая всё. Бельё нашла она недостаточно тонким, хотя вышивка на нём, работа Мелани, ей приглянулась. Из книг был в чемодане только молитвенник. Ципра раскрыла его, перевернула несколько страниц. В молитвеннике были гравированные иллюстрации. На одной — поясное изображение красивой женщины с семью звёздами над челом; полные слёз глаза её были обращены к небу. На другой — коленопреклонённый юноша с окружённой сиянием главой. Ципра долго их рассматривала. Кто это может быть?

Драгоценностей среди привезённых вещей не оказалось никаких.

Ципре бросилось в глаза, что у Мелани даже серьги отсутствовали в мочках ушей.

— И серёг не взяла? — шёпотом, чтобы заглушить могущее зазвучать в голосе порицание, спросила она.

— Адвокат сказал, что и серьги мои чужими деньгами оплачены, — потупилась Мелани. — Он прав. И серьги я тоже отдала кредиторам.

— Но у тебя тогда проколы зарастут, — рассудила Ципра. — Дам из своих какие-нибудь.

И, убежав к себе, вернулась с серьгами.

— Смотри-ка! И мои были с сапфирами, — не скрыла Мелани своей радости. — Только у тех камни были поменьше.

И, расцеловав Ципру, позволила ей самой вдеть серёжки себе в уши.

К серьгам полагалась ещё брошка. Ципра и ту предложила, приколов к вышитому воротничку. Взгляд её задержался на изящной кружевной отделке. Что за кружавчики? Не вышито, не соткано, но и не связано. Ципра всмотрелась получше, даже потрогала.

— Не догадываешься? Это я крючком связала. Не какое-нибудь старинное искусство, зато очень простое. Давай покажу.

И она тут же достала из ридикюля нитки и два вязальных крючка, объяснив Ципре всю нехитрую науку. Потом дала попробовать самой, и попытка быстро увенчалась успехом. Вот уже и Ципра научилась чему-то у приезжей! Смутная догадка подсказала ей, что найдётся ещё немало достойного перенять.

Всего час они пробыли вместе, а Ципра успела убедиться, что начинает превращаться в девушку из диковатого подростка.

К ужину они уже вышли, обняв друг дружку за шею.

Первый вечер закончился к полному удовлетворению Ципры.

Приехавшая не походила ни на одно из тех ненавистных страшилищ, которые породило её бурлившее ведьмовским котлом воображение. Не соперница, не барынька; скорее товарка, подруга. Невинное семнадцатилетнее создание, с которым можно вместе провести время, поболтать, не выбирая слов, потому что не обидится, не умеет ещё. И Мелани, судя по всему, пришлось по душе, что в доме оказалась девушка, могущая разделить её одиночество.

Довольна была Ципра и тем, как держится Мелани с Лорандом. Взор её не устремлялся за юношей, хотя встречного взгляда не избегал. Глаза безразлично встречались с глазами, и всё её общение с Лорандом сводилось к тому, что поблагодарит за стакан воды, который тот нальёт ей за столом.

И в самом деле, короткая стрижка и свободная непринуждённость движений, обычно свойственная людям, много работающим в поле, настолько опростили Лоранда, что ничего в нём не могло особенно привлечь Мелани.

Нет, ещё не могут семнадцатилетние девичьи очи за небрежной, пропылённой, запущенной внешностью разглядеть истинную мужскую красоту!

Лоранд со своей стороны тоже мог быть совершенно спокоен: Мелани его не узнала. Ни тени изумления не промелькнуло на её лице или во взгляде, которая выдала бы, что в этом случайно встреченном мужчине брезжит что-то давно ей знакомое. Нет, ничего знакомого — ни в этом лице, ни в походке, ни в голосе. Лицо возмужало, походка приобрела деревенскую неуклюжесть, прежний звонкий дискант сменился густым, глубоким баритоном.

Впрочем, и встречаться-то с Мелани приходилось ему разве что за обедом, ужином и завтраком. Остальное время она проводила с Ципрой.

Та была шестью годами старше и оказалась в роли наставницы вполне у места. Вязалась с этой ролью и её необидная, но прямая, беспрекословная манера распоряжаться, и привычка постоянно что-нибудь приговаривать. Топанди называл это «воркотнёй», добавляя, однако, что не может без неё: смолкни она хоть на час, дом сразу бы словно вымер. И хлопотливую, говорливую ловкость этой неугомонной девушки, которая была сама живость, сама поворотливость и проворство, очаровательно оттеняла ученическая неловкость неофитки Мелани. Как они обе потешались, когда Мелани приходила и объявляла: дрожжи забыла положить в уже замешанное тесто, а у самой руки по локоть в клейкой закваске, как в зимних перчатках. Или собирала как-то в передник по распоряжению Ципры только вылупившихся жёлтеньких цыпляток, чтобы отнести в дом с холодного двора, отчаянно отбиваясь от ревнивой наседки — и в конце концов пустилась от неё наутёк.

Как легко могут насмешить двух девушек такие забавные пустяки!

А в какие бесконечные разговоры о всяких других пустяках пускались они, положив на подоконники вышитые подушки и высунувшись в залитый лунным светом сад! До полуночи затягивались такие беседы о вещах, занимавших только их двоих.

Мелани о многом, совсем неизвестном Ципре, могла порассказать, и та слушала с удовольствием.

Особенно хотелось ей узнать об одном предмете, на который она всё пыталась разными шутливыми намёками навести Мелани.

Вздохнёт, например, Мелани безотчётно о чём-то своём — Ципра сейчас же спросит:

— Это ты о дальнем друге?

Или не доела однажды за обедом любимого своего блюда, а Ципра:

— Ты «ему» оставляешь?[140]

— О нет, «он» не голодает, — вполголоса отозвалась Мелани.

Кто-то, значит, у неё всё-таки есть!

И за вечерней болтовнёй она вернулась к тому же предмету.

— А кто этот «он»?

Мелани не стала раздразнивать её любопытство.

— Один замечательный молодой человек. Поверенный многих европейских государей. За короткий срок уже снискал себе имя, известность. Все его очень хвалят. Он часто к нам при жизни папы ходил, и меня ещё совсем-совсем маленькой прочили за него.

— Красивый? — спросила Ципра о главном, что ей не терпелось узнать.

Лишь многозначительный взгляд был ей ответом. Но Ципре было довольно и этого. Такой же, значит, в глазах Мелани, как в её — Лоранд!

— Пойдёшь за него?

Мелани протянула свою изящную левую ручку, чуть приподняв безымянный палец. На нём было кольцо.

Сняв его с пальца, Ципра принялась разглядывать. На внутренней стороне кольца были какие-то буквы. Но букв она не знала.

— Это его имя, да?

— Первые буквы имени.

— А как его зовут?

— Йожеф Дяли.

Ципра надела Мелани кольцо обратно на палец, вполне удовлетворённая своим открытием. Давний возлюбленный, красивый, притом известный, преуспевающий человек, и на пальце — его кольцо! Теперь — мир.

В искренности Мелани она убедилась окончательно. Место в её сердце уже занято. Значит, безразличное отношение к Лоранду — не притворство.

Но, успокоясь относительно Мелани, она совсем не была уверена в безгрешности Лоранда.

Какими он глазами глядел каждый день на Мелани!

Мужчинам нравятся красивые личики. И если они ими любуются, что тут дурного? Поглядеть, обернуться вслед — это их давняя привилегия. Можно ли за это осудить?

Да, но взгляд взгляду рознь. И женский глаз обладает удивительным даром улавливать эту разницу. Призма ревности вмиг разложит чужой взгляд на составные цвета, и готов итог волшебного спектрального анализа: там — проблеск любопытства, тут — искорка лукавства, это — чёрная зависть, это — голубая мечта, а это — пламенная страсть.

Ципра не изучала оптики, но во взглядах отлично разбиралась.

Казалось, она не наблюдала за Лорандом и не смотрела в его сторону, не замечала ничего, но всё видела и понимала.

Лоранд так и пожирал глазами стройную фигурку Мелани. Упивался, как пчела — нектаром, неустанно пополняя соты своей души. Каждый его взгляд был такой пчёлкой-скопидомкой, сбирающей и носящей мёд любви в неугомонный, беспокойный улей сердца.

Подтверждало наблюдения Ципры и то, что Лоранд стал заметно сдержанней с ней с тех пор, как в доме появилась Мелани. Всегда находился у него повод отлучиться на полевые работы, требовавшие якобы неусыпного присмотра. У Ципры скоро не стало сил выносить эту пытку.

И, оказавшись как-то с Лорандом наедине, она с насмешливой бесшабашностью брякнула:

— Нечего заглядываться, друг Балинт (таково было его вымышленное имя). Не про нас красна девица! У неё жених есть.

— Да-а? — протянул Лоранд, трепля её по кругленькой щёчке, свежей, как бутон.

— Ну-ну, что это вдруг за нежности! Глаз не сводить с неё — и колечка на пальчике не заметить? Колечко-то — обручальное.

— А я с неё глаз не свожу? — шутливо осведомился Лоранд.

— Как я — с вас. — Это и укор был, и прямое признание. И чтобы замаскировать слишком явный смысл его, Ципра громко расхохоталась. — А жених-то — важная птица! Вот как, дружище Балинт. Поверенный заграничных дворов, в коляске раскатывает, «благородием» титулуется. Как только выиграет процесс, который вернёт Мелани прежнее положение, так они поженятся. И собой хорош, не то что вы. Приятный, любезный кавалер.

— С чем её и поздравляю! — усмехнулся Лоранд.

— Правду говорю. Мелани сама сказала. И его имя тоже. Йожеф Дяли его зовут.

Лоранд только засмеялся и пошёл, ущипнув девушку за тугую щёчку.

Но отравленная стрела глубоко впилась ему в сердце. Ох, какую же дурную услугу сама себе оказала Ципра, открыв Лоранду это имя!

XV. Любишь, так люби!

Услышанное всю душу Лоранду перевернуло.

Эта девушка — невеста его смертельного врага! Того человека, из-за которого ему предстоит умереть. И который посмеётся с удовлетворением, когда его, жертву собственной щепетильности, тайком повезут в склеп, а он той же ночью танцевать будет до рассвета на своей свадьбе и любоваться улыбающимся личиком, не омрачаемом даже тенью печали о погибшем.

О, мучительная, в неизбывный ад ввергающая мысль!

Нет, даже не в ад. Ещё глубже — или хуже: в неописуемую нравственную пропасть, где честь уступает место безразличию. Мысли этой удалось пошатнуть убеждение Лоранда в том, что между жизнью и честью, находящимися в руках врага, нет иного выбора, кроме как в пользу последней.

И с этой минуты образ его жизни совершенно переменился.

Полевые работы перестали нуждаться в его неотступном присутствии. Можно стало чаще оставаться дома.

И он перестал держаться от девушек на расстоянии. Стал навещать, сопровождать их, щеголяя туалетами, блистая остроумием и преувеличенной галантностью: ухаживая сразу за обеими — за одной искренне, за другой притворно.

Топанди наблюдал за ними, посмеиваясь. Любой оборот дела его устраивал. Ципру и Мелани он одинаково любил, а Лоранда — больше их обеих. Пара из них может получиться только одна; тех, кто сойдутся, он и благословит. Лотерея! Ничья рука не вправе вынуть билет за них.

Ципре между тем всё стало совершенно ясно. Лоранд вовсе не из-за неё остаётся дома.

Она сама была вынуждена признать превосходство Мелани над собой. Эта вдумчивость, деликатность, скромность во всём, эта рассудительность и находчивость. При всей своей девической невинности из самых щекотливых положений умеет выйти с достоинством. Когда весёлые собутыльники за столом разойдутся и Топанди с циничным самодовольством примется смущать девушек двусмысленны ми шуточками, она, Ципра, расшумится, с преувеличенным негодованием призывая их к порядку, а Мелани со сдержанностью истинно хозяйки тонко, остроумно обезвредит намёк. Без какой-нибудь ледяной невозмутимости, но и без глупого жеманства — и всех покорит!

Да, она настоящая хозяйка в этом доме, она всех милее, всех красивей и умнее. Везде и всюду победа за ней!

Отчаяние охватывало Ципру от этих мыслей.

«А ведь всё не так! Пускай она умная, красивая, очаровательная, но зато я лучше, только не могу это доказать. Сердце бы вынули моё да посмотрели… но это невозможно».

На каждом шагу приходилось убеждаться: с ней все только шутят, заигрывают, а ту принимают всерьёз.

И это совсем её ожесточило.

Не вкусившая от благ ученья и культуры, повинующаяся не каким-либо моральным правилам, а единственно голосу чувства, заложенному природой влечению, о высоких понятиях добра и веры могущая лишь смутно догадываться, девушка не задумалась бы убить соперницу, которую ценят больше неё.

Убить, но не так, как Белоснежку в сказке — королева, которой гномы беспрестанно нашёптывают: ты красива, спору нет, но та, другая, красивей. Ципра хотела бы убить, не убивая. Пускай умрёт для других, в общих глазах. А для себя, в своих — пусть себе живёт.

Она была всего-навсего цыганкой, всего-навсего язычницей, всего-навсего влюблённой. Унаследованными склонностями, ожесточающим воспитанием и страстью было подсказано это намерение.

Намерение поистине дьявольское! Коварный совет лукавого, прокравшегося в беззащитное женское сердце.

В один прекрасный день с маху порушила она принятый в доме порядок, перевернув всё вверх дном. Посгоняла прислугу с обжитых мест на другие, выставила мужчин из их комнат под предлогом, что обтрепались ковры на стенах, нужны новые. Пошла такая кутерьма, что Топанди скрылся в город от этих перемен.

Окна усадьбы смотрели на четыре стороны, сообразно с этим дом крест-накрест пересекали внутри два коридора. В один, со двора в сад, с обеих сторон выходили все комнаты.

И Ципра на время великого переселения устроила Лоранда и Мелани друг напротив друга. Ненадолго, на день, на два; послезавтра всем предстояло перебраться на прежние места.

Вот когда ей и пришла в голову дьявольская мысль: «Любишь, так люби!»

Ужинали втроём. Лоранд был рассеяннее и молчаливее обычного, и в его ответах Ципре, которая пыталась с ним заговаривать, сквозила явная принуждённость.

Ципра же была в особенно дурашливом настроении.

— Балинту баиньки захотелось! А нынче как раз не мешало бы за нами присмотреть, чтобы не украли.

— Запрись на ключ, дорогая Ципра, если боишься.

— Да как запереться? — смешливо поддразнила Ципра. — Служанки проклятые все замки на этой стороне разболтали, наймёшь посильней — и откроется.

— Ладно, я присмотрю за вами.

И Лоранд, пожелав спокойной ночи, ушёл, захватив свечу.

— Давай тоже ложиться, — заторопилась Ципра, — завтра пораньше надо быть на ногах.

Обычные беседы на подоконнике были на этот раз отменены.

Пожав друг дружке руки и пожелав доброй ночи, девушки разошлись по своим комнатам.

Комната Ципры была смежной с Мелани.

И едва та ушла к себе, Ципра задула свечу, прилегла, не раздеваясь, и, облокотись о подушку, примолкла в темноте.

Вдруг ей послышалось, будто на противоположной стороне тихо скрипнула дверь.

Сердце у неё так и подскочило, готовое выпрыгнуть из груди.

«Любишь, так люби!»

Она слезла с кровати, подкралась к двери и, затаив дыхание, припала к замочной скважине.

У Мелани ещё горела свеча.

Но самой Мелани ей не видно было. Только по слабому шелесту можно было догадаться, что она снимает платье. Но вот в белом ночном капотике, с полураспущенными волосами она приблизилась к столику со свечой. В руках — та самая чёрненькая книжка с фигурами в нимбах, которые Ципра разглядывала столько раз, так и не решась спросить, кто это.

Прислонив книжку к зеркалу на столике, Мелани опустилась на колени, облокотилась о край стола и, сложив руки, стала молиться.

Лицо её в эту минуту преобразилось.

Оно было красиво благочестивой красотой серафима; красотой одного из тех воздушных созданий с пальмовой ветвью в руках, которые в сиянии вечной славы возносятся к небесному престолу.

Уничтоженная, Ципра без сил поникла на пол.

Словно небесное видение явилось её глазам, пред коим клонится любая страсть, остывает любая горячность. Всякое греховное побуждение утихает в сердце того, кто его узрел.

Опять она прильнула к предательскому отверстию. Девушка всё ещё молилась. Вот подняла глаза, в них блистали слёзы.

С молчаливым сокрушением Ципра ударила себя в грудь. Той, другой, дано воспарять духом, а она… ей суждено лишь пресмыкаться по земле!

Окончив молиться, девушка открыла те два окружённые сиянием изображения и несколько раз самозабвенно их поцеловала. Так страдалец лобызает руку своего благодателя, сирота — портрет матери или отца, беззащитный горемыка — божественный лик, благословением своим осеняющий припадающих к нему.

В отчаянии Ципра принялась рвать на себе волосы и головой биться об пол, извиваясь, как жалкий червь.

Вздрогнув от этого шума, Мелани поспешила к двери посмотреть, что с Ципрой такое.

Но та, заслышав её шаги, вскочила и, прежде чем дверь открылась, выбежала в коридор.

Там ожидало её новое потрясение.

На площадке, за столом у пересечения коридоров, сидел Лоранд с зажжённой лампой и книгой. К стулу был прислонён медный фокош.[141]

— Что вы тут делаете? — отпрянула Ципра.

— Вас караулю, — ответил Лоранд. — Ты сказала, что двери не запираются, вот я и буду тут сидеть до утра, чтобы к вам кто-нибудь не вломился.

Ципра бросилась обратно — и столкнулась у себя с Мелани, которая со свечой в руке поспешила к ней узнать, что случилось.

— Ничего, ничего. Просто испугалась. Шум какой-то был в коридоре.

Она вся дрожала — и притворяться не было нужды.

— Боишься? — удивилась Мелани. — А я вот нет. Хочешь, к тебе перейду, у тебя будем спать?

— Хорошо, — согласилась Ципра. — Ляжешь на моей кровати.

— А ты?

— Я? — переспросила Ципра вызывающе. — Я тут переночую.

И растянулась на полу.

Мелани в испуге склонилась над ней, пытаясь поднять за руку, приговаривая:

— Ципринька! Что с тобой? Скажи мне, что случилось?

Но та не отвечала, не шевелясь и не открывая глаз.

Отчаявшись привести её в себя, Мелани поднялась, заломив в ужасе руки.

— Иисус, Мария! Что с ней?

Ципра тотчас приподнялась и разразилась смехом.

— Ха-ха-ха! Напугала-таки тебя.

И принялась в неистовом восторге кататься по полу, довольная, что разыграла подругу.

— Ой, как я испугалась! — пролепетала Мелани, прижав руки к высоко вздымающейся груди.

— Ложись-ка, ложись на моё место, — поторопила её Ципра. — А я тут, на полу. Я ведь привыкла на голой земле, на травке, ночеваться, попоной укрываться.

Цыганкой моя мать была, Спать в чистом поле научила; Я круглый год босой ходила, В шатре заплатанном жила.

Дважды на своеобразный унылый мотив спела она Мелани эту странную песенку, потом завернулась в постланный у кровати половичок, подложила руку под голову и затихла, не отвечая больше ни на какие расспросы.

На другой день, едва Топанди, воротясь из города, успел скинуть дорожное платье, Ципра в него так и вцепилась.

— Сударь! Я не могу так больше жить, — с горящими глазами заявила она. — Научите меня молиться. Или я себя убью!

Топанди с насмешливой гримасой втянул голову в плечи.

— Что это на тебя нашло? Чего ты пристала? — уставился он на неё. — С храмового праздника я, что ли, пожаловал? Со скрипицей — пасхальные напевы играть? Полны карманы чёток да пряников печатных с головками святых? Я тебе не левит,[142] не монах какой-нибудь, с которого молитву можно стрясти.

— Научите! Давно вас прошу, не могу больше ждать.

— Да иди ты! Отвяжись. Я и сам их не знаю. Где я тебе молитву возьму?

— Неправда. Вы читать умеете, всему учились. Это вы только так говорите, будто бога не чтите, потому что стесняетесь признаться. Научите меня какой-нибудь молитве.

— Но я же их не знаю, светик мой. Кроме одной, застольной.

— Хорошо, научите застольной.

— Застольную могу тебе прочесть.

— Ну так читайте же!

И Ципра опустилась на колени, по примеру Мелани сложив молитвенно руки и оперев их локтями о стол.

«Ого, она это всерьёз», — покрутил Топанди головой.

Однако же встал, заложив руки за спину, и произнёс:

Пошли, боже, три на «В», Три на «Т» и три на «П»: Вертел, вилку, водочку, Трубку, трут, табачку, Петь, пить, поживать, Никаких забот не знать — Вот жизнь! Это да! Виват, виват! Халберда![143]

Бедное, несчастное создание! С каким жадным, благоговейным вниманием ловила девушка и повторяла вначале каждое слово богохульника. Но когда стишок принял явно шутовской оборот, в ярости вскочила и, прежде чем Топанди успел остеречься, влепила ему такую увесистую пощёчину, что у него в ушах зазвенело, — и с тем убежала, хлопнув дверью.

Топанди остолбенел, поражённый. Что Ципре лучше не попадаться под горячую руку, он знал хорошо; но чтобы из-за невинной школярской шутки вот эта проворная ручка на самого хозяина и благодетеля поднялась, — такого он не ожидал.

Беда, значит, какая-то или обида, не иначе.

Впрочем, оба ни словом больше не обмолвились о случившемся, будто ничего и не было. Какими были друг с дружкой, такими и остались: он — охочим до шпилек, подвохов, подковырок шутником, она — смешливой, шаловливой, своенравной упрямицей.

Топанди даже рискнул намекнуть за столом на происшествие.

— Попроси-ка, братец Балинт, нашу трапезу благословить, как я её научил, — сказал он после обеда. — Только прежде руки ей придержи.

— Но-но! — вспыхнув, погрозилась Ципра. — Смотрите, дошутитесь! Вы оба у меня в руках. Возьму вот волчьих ягод подложу в еду и отравлю вас всех — с собой вместе.

Топанди, широко улыбаясь, привлёк девушку к себе, гладя по курчавой головке. Ципра, растрогавшись, прижала его руку к губам. Но вдруг отпихнула изо всей силы и бросилась на кухню — бить тарелки, служанок за волосы таскать.

XVI. То самое кольцо

Но вот наступил и десятый год. Даже стал близиться к концу. А Лоранд и думать забыл о роковом сроке.

Он влюбился.

И любовь сразу вытеснила из его сердца всё остальное. Хандра, скука, атеизм, мизантропия — всё померкло в её лучах, как планеты бледнеют при свете зари.

И Мелани юноша тоже нравился.

Чувство её не было сильным: она была девушка разумная. Но достаточным, чтобы себе в нём признаться. Лицом благороден, обхождение внимательное — и место вполне пригодное, чтобы жену содержать.

И она частенько стала прогуливаться с Лорандом под сенью красавцев платанов, пока Ципра в одиночестве сидела за цимбалами, для себя извлекая из них тоскливые звуки, память давних кочевых странствий.

Лоранд без труда заметил, что Мелани с готовностью предоставляет ему вести её, куда вздумается, и охотно внимает излиянием влекущейся к ней души. Но сама так замкнута, так неразговорчива. И на пальце всё то же неизменное кольцо. Хоть бы слетел однажды этот окольцевавший её свободу заклятый перстенёк!

А ведь и срок её траура по отцу почти два года как истёк, и чёрное платье своё она давно сняла. И сиротский жребий не так уж горек: Топанди осыпает её всеми благами, какие только можно пожелать, будто родную дочь.

И как-то под вечер Лоранд, расхрабрясь, взял её за руку. Они стояли на горбатом мостике над протекавшим по парку ручьём, облокотясь о перила и созерцая кувшинки, а может быть, своё отражение в воде.

Итак, Лоранд взял Мелани за руку и спросил:

— О чём вы всегда грустите? По ком эти непрестанные вздохи?

Мелани подняла на него свои большие, умные глаза. Лицо его подтвердило, что вопрос подсказан самим сердцем и к сердцу обращён.

— Видите ли, одно то, что никто моими горестями не интересовался, уже достаточно грустно. Но если б даже и поинтересовались, я никому не стала бы рассказывать.

— Это запретная тема?

— Ну, уж раз я позволила заметить своё огорчение, считайте, что позволяю и о причинах спросить. Видите ли… у меня нет матери, хотя она и есть.

Девушка отвела взгляд.

Лоранд прекрасно её понимал, но именно об этом предмете хотел бы разузнать побольше. С её тайной была ведь связана его собственная судьба.

— Что это значит, Мелани?

— Сказать вам — это всё равно что душу перед вами раскрыть…

Просительно сложенные руки были ей ответом.

— Вот уже почти десять лет, как моя мать в один прекрасный вечер покинула дом — и не возвратилась. Молва связала её бегство с исчезновением одного молодого человека, жившего у нас, которому пришлось скрыться в тот же вечер по политическим мотивам.

— Как звали его? — спросил Лоранд.

— Имя его Лоранд Аронфи. Он наш дальний родственник. Очень красивым юношей считался.

— И с тех пор никаких вестей о вашей матушке?

— Никаких. Я думаю, она пошла на сцену и выступает под вымышленным именем где-нибудь в Германии, чтобы её тем вернее позабыли здесь.

— А молодой человек? Он не с ней?

— Насколько я знаю, он уехал в Ост-Индию — и письмом передоверил своё состояние младшему брату, Деже Аронфи. Но с тех пор и о нём нет известий. По всей вероятности, умер.

Лоранд вздохнул облегчённо. Итак, о нём ничего не знают. Думают, что уехал на Восток.

— Через несколько недель — годовщина того злосчастного события: дня, когда я лишилась матери, хотя она до сих пор жива; дня, который каждый раз меня омрачает, невольно наполняя стыдом и тоской, чувством заброшенности, неприкаянности… Ну вот, открыла вам свою заветнейшую тайну. Не будете осуждать меня из-за неё?

Лоранд бережно поднёс её нежную ручку к губам и поцеловал розовые ноготки, не сводя, однако, вопросительного взора с кольца на одном из пальчиков.

Мелани поняла красноречиво светившийся в этом неотступном взоре вопрос.

— Хотите знать, нет ли у меня тайны ещё заветнее, да?

Немой кивок подтвердил это предположение.

— Вы правы, — сказала Мелани, снимая с пальца кольцо. — Но это для меня тайна уже прошлая. Я давно умерла для того, с кем она меня связует. Когда он со мной обручился, я была ещё богата, у меня был влиятельный отец. Теперь я — бедная, покинутая всеми сирота. О таких кольцах полагается забывать.

И кольцо, выскользнув у неё из пальцев, подпрыгнуло на мостике и скрылось в воде, меж кувшинок.

— Достать?

— Пусть остаётся там, — мягко, мечтательно, задумчиво глядя на Лоранда, вымолвила девушка.

Тот, вне себя от счастья, прижал к губам несопротивлявшуюся ручку, покрыв вслед за ней поцелуями и личико. На головы им слетали лепестки с цветущих деревьев; оба вернулись, точно в венках, как настоящие жених и невеста.

В тот же день Лоранд переговорил с Топанди насчёт давно запроектированного жилья: пора бы начинать строить.

— Гм! Понятно, — усмехнулся Топанди. — Ишпан ведь может жениться, а для жены требуется отдельная квартира. В три недели всё будет готово.

Лоранд был вполне счастлив.

Его любовь встретила взаимность, душу перестал томить призрак смерти.

Слова Мелани не только удостоверили, что он неузнаваем. Они успокоили его, дав понять, что Лоранда Аронфи все давно считают погибшим, мертвецом, и никто не будет сушить себе голову по нём. Вот и состояние его забрал брат, хотя и присылает тайком причитающуюся ему долю дохода. Но об этом опять-таки знает лишь он один — и будет молчать, понимая, что от его молчания и впредь зависит братнина жизнь.

Любовь притупила стальную решимость Лоранда!

Он совсем свыкся с мыслью, что держать слово, обязывающее преступить законы природные, божеские и человеческие — нелепица. Кто упрекнёт в нарушении такого обязательства? И кто узнает прежнего Лоранда Аронфи по нынешним его чертам и в нынешнем положении, под теперешним именем? Разве не родился он заново? Не окончил той, проигранной, жизни и не начал новой в обличье совершенно другого человека?

Глупо было бы в обещанном злым, дурным людям доходить до абсурда. И если даже кто-нибудь назовёт несоблюдение этого слова грехом, бог скажет: «Это — добродетель!»

Прочным бастионом этой самозащиты оказался и фамильный склеп, на последнюю нишу которого столь страшное заклятье наложила Лорандова бабка. Он ведь и ей дал обет. И не менее твёрдый. Два прямо противоположных, взаимоисключающих обета! Какой соблюсти? Скорее уж данный прародительнице, нежели убийце.

Всего лишь красивые софизмы? Но Лоранду сулившие спасение.

И ещё спасался он под защиту прекрасных глаз. Вправе ли умереть тот, кому сияют две такие звезды? Уничтожить себя в преддверии рая?

И разве не соблазнительно лишить вдобавок этого рая врага, который его, Лоранда, хотел бы закопать в сырую землю!

Мало-помалу Лоранд стал покоряться судьбе. Очень хотелось жить. Верить, что счастье ещё возможно. Тихое, уединённое и потаённое, ведомое лишь тем двоим, которые дарят его друг другу.

В жизни часто встречается такое. Преизящный кавалер, первейший светский лев вдруг исчезает из благовонных модных салонов, и по прошествии нескольких лет его еле можно узнать в небрежно, по-деревенски одетом помещике. Так меняет его семейное благополучие. Почему же влечение, которое заставляет светского льва сменить роскошный фрак на грубое сукно, не могло побудить и нашего юношу, сбросив мантию гордых стремлений, надеть простой, зато удобный, просторный и непромокаемый дождевик — будничный плащ равнодушия и безразличия к происходящему в большом, внешнем мире? Пускай себе враг трубит с издевательским хохотом по всей стране: мол, Аронфи — не рыцарь, не джентльмен. За отринутую славу сторицей вознаградит жёнина улыбка.

Теперь ещё только одно: позаботиться, чтобы единственный человек, которому дозволено знать о его местопребывании, по-прежнему хранил молчание.

Не открыться ли ему? Не рассказать ли о дуэли и женитьбе, целиком вверив ему свою жизнь — пусть владеет грозной тайной, которая до сих пор разлучала с родными?

Надо хорошенько это обдумать. Как следует обмозговать.

С некоторых пор Лоранд стал особенно молчалив.

— Вы всё о чём-то думаете… Даже побледнели, — беря его за руку и ластясь, сказала как-то после обеда Ципра. — Идёмте, я вам погадаю. На счастье.

— На счастье?

— Ну да, карты раскину. Как это поётся:

Цыганкой моя мать была, Гадать по картам научила, Я сглаз и порчу отводила, Уменьем, знаньем — всем взяла,

— Ладно, сестрёнка Ципра. Погадай.

Ципра была очень рада, что может опять побыть с Лорандом вдвоём в своей с броской цыганской яркостью убранной комнатке. Она усадила его на складной бархатный стул, а сама, примостясь на тигровой шкуре на полу, вынула карты из кармана.

Года два уже она не расставалась с гадальными картами. Они были её единственными советчиками, друзьями и товарищами, её наукой и верой, её священным культом.

Во что-то же надо верить человеку.

Перетасовав, она протянула их Лоранду на ладони.

— Снимите! Снимает тот, кому предсказывают. Не так, не левой, а правой, к себе.

Лоранд уступил её прихоти.

Ципра разложила карты по порядку.

Потом, облокотясь о колени и подперев руками своё красивое загорелое лицо, внимательно оглядела знакомые карточные фигуры.

Кавалер[144] лёг как раз посерёдке.

— Вас ждёт дальняя дорога, — с глубокой серьёзностью ст объяснять девушка. — И встреча с дамой в трауре. А это — нечаянная радость, видите: букет. И здесь же милая. Удачно сошлось. Но между вами — ревнивица и убийца; они вас разлучают. Пёс — это верность, а кошка означает козни. Пёсик с грусть-тоской улёгся рядышком. Берегитесь: вас хочет убить какая-то женщина, которая на вас зла.

Лоранд посмотрел на неё с такой сожалеющей улыбкой, что не трудно было отгадать его мысли.

Она тоже ответила ему лишь жестикуляцией. Приложив три пальца к груди, отрицательно помотала потом ими в воздухе, как бы говоря: это не я! Ревнивица, эта вот дама в зелёном, — вовсе не она. Она, Ципра, — дама в жёлтом, та, что зовётся «грусть-тоска». И Лоранд отметил про себя: и в самом деле, Ципра давно уже ходит в жёлтом платье, наподобие той карточной дамы.

Ципра быстро смешала карты.

— Ну-ка, ещё разок! Нате снимите — три раза подряд. Вот так.

И опять разложила карты.

Лицо её сразу порозовело и взор заблистал.

— Видите, дама в жёлтом — возле вас, а убийца — в сторонке. И ревнивица с милой на том конце. А по другую руку от вас пожилая дама. У неё над головой — горящий дом. Опасайтесь беды! Кто-то очень хочет вам насолить. Но есть, кто и защитит.

Лоранд спрятал улыбку, не желая огорчать бедняжку откровенным пренебрежением к этим детским глупостям.

— Ладно, Ципра, вставай. Поиграли, и будет.

Опечаленная Ципра собрала карты. Но рукú Лоранда, который хотел ей помочь подняться, не приняла. Вскочила сама проворней серны.

— Но что же делать, если я ничего другого не умею?

— Песню мою любимую на цимбалах мне сыграй! Давно ты её уже не играла.

Привыкнув повиноваться, Ципра села за свой инструмент, и под молоточками зазвучала та задумчивая степная элегия, которую все, кто ни слушал, поминали с восхищением, говоря: музыка тут — это сама поэзия.

Звуки цимбал привлекли в комнату и Мелани с Топанди. Мелани встала у Ципры за спиной, Топанди тоже подтащил стул поближе и задымил трубкой.

Пробегая молоточками по чутким струнам, Ципра заметила, что Лоранд неотрывно смотрит в её сторону. Но нет, этот полный немого обожания взгляд устремлён куда-то дальше, выше: на девушку, стоящую за ней. И молоточки выпали в конце концов у неё из рук.

— Ой… задохнусь от этого дыма, — закрыв лицо руками, сказала она прерывающимся голосом.

Топанди в шутку выпустил ещё клуб прямо ей в лицо, пусть привыкает, и сделал знак Лоранду: пошли, мол, куда-нибудь, где нас не строжат.

А Ципра принялась ключом отпускать струны на цимбалах.

— Зачем ты это делаешь? — спросила Мелани.

— Всё равно мне больше не играть.

— Почему?

— Вот увидишь. Мне гроб всё в картах выпадает. То рядом, то подо мной, то надо мной. Сама посмотри, если не веришь. — И опять разложила карты на столе. — Смотри, — указала она с грустным торжеством. — Вот он, гроб, под дамой в жёлтом.

— Но это не ты, — полушутливо, полуутешительно возразила Мелани. — Вот ты.

И показала на «милую».

Ципра, однако, заметила нечто совсем другое.

С молниеносной быстротой обхватив стальными пальцами нежное запястье Мелани, она со зловещей многозначительностью ткнула в светлую полоску на белом пальчике:

— А где кольцо?

Мелани залилась краской. Ципра же ужасно побледнела. Сам ад разверзся перед её широко раскрытыми глазами.

XVII. Дама в зелёном

Пока мог, Лоранд оттягивал объяснение с Деже, с которым предстояло обсудить их общее дальнейшее поведение по прошествии десяти лет.

Мать и бабушка по истечении этого срока будут, конечно, торопить поскорее открыть им местопребывание внука и сына. И как только узнают и приедут — конец спасительному лицедейству. Счастливец Балинт Татраи вынужден будет сбросить маску и снова стать злосчастным Лорандом Аронфи, пред которым один лишь выбор: смерть или позор.

Взяв с Деже десять лет назад слово не выдавать родным его местонахождения, Лоранд втайне рассчитывал, что фатальное это обязательство будет соблюдаться и после его смерти. О ней будет знать только брат, а обеим женщинам вся история останется неизвестна. Деже и впредь будет их, уже привыкших к отсутствию Лоранда, держать в блаженном неведении, до скончания дней теша мыслью, будто рано или поздно сын постучится в родительские двери, — показывая им письма от него, когда он давно уже окажется там, откуда никаких вестей живущим не приходит. И добрые, доверчивые мать с бабушкой вновь и вновь будут накрывать на стол для долгожданного пришельца уже после того, как стакан его лопнет и разобьётся.[145]

И вот вместо этого ясного, холодного расчёта — какой-то горячечный сумбур!

Как теперь жить и радоваться жизни, счастьем наслаждаться?

Куда ни пойдёшь, везде влачишь за собой всё ту же цепь без начала, без конца; везде — на улице, в поле, дома — оказываешься в том же лабиринте.

Лоранд даже перестал замечать встречных, забывал, поздоровался или нет.

Вот головоломка: спастись, ускользнуть от тобою же данного слова, оградив свою тайну от всех. А собственная гордость, а память отца, который счастьем и жизнью пожертвовал в подобном же случае во имя чести; а материнская и бабушкина скорбь — разве этого они требуют, это велят? Как одолеть противников, столь могучих, одними слабыми руками любви?

Под силу ли Балинту Татраи отряхнуть с себя прошлое, его прах, который, подобно вязкому болотному илу, липнет к ногам Лоранда Аронфи?

Надвинув шляпу на глаза, он шёл, обуреваемый этими мыслями, вдоль деревенских заборов — и не заметил, как с противоположной стороны улицы прямо к нему устремилась через выбоины какая-то дама.

— Добрый день, Лоранд! — приблизясь, игриво воскликнула она.

При этом устрашающем имени молодой человек, вздрогнув, поднял голову.

— Ну да, ну да! — схватила его дама за руку с той весёлой уверенностью, какую даёт несомненность. — Я вас сразу узнала, хотя уже столько лет прошло. А вот вы меня, кажется, и узнавать не желаете, милый Лоранд!

О! Как же было её не узнать! Эрмина Бальнокхази…

Черты её лица сохраняли благородство, но былое достоинство и предупредительность в обращении уступили место той неприятной развязности, к которой привыкают женщины, слишком часто вынужденные с её помощью выходить из ложных положений. Дорожный туалет, хотя несколько помятый, выдавал прежнюю приверженность к моде.

— Вы — здесь? — изумился Лоранд.

— Да, как видите. Хотя совершенно случайно. Я только что от Шарвёльди. «Старик» готов, кажется, купить наше заложенное имение, которое я отсудила, вот я и приехала к нему. Заодно хочу дочку отсюда забрать.

— Да?

— Ну да. Она, бедная сиротка, давно уже мается тут у одного сумасброда. Но вы как будто боитесь меня. Предложили хотя бы руку, по этим проклятущим деревенским улицам невозможно без привычки ходить, одни кочки да ямы. Мы в Вене собираемся с ней жить, вот ещё почему я имение продаю.

— Да?

— Вдобавок и её будущий муж там живёт.

— Да?

— Вы его знаете, наверно: Пепи Дяли. Вы же когда-то с ним дружили?

— Да.

— О, он блестящую карьеру сделал! Важное теперь лицо. Очень далеко пошёл! До чего удачливый молодой человек, просто чудо.

— Да?

— Что это вы всё только «да» и «да». Расскажите лучше, как вы-то сюда попали? Почему вы здесь?

— Я ишпан, у господина Топанди на службе.

— На службе? Ха-ха-ха! У родственника своего?

— Он не знает, что я ему родственник.

— Инкогнито, значит? С тех самых пор? Впрочем, мне тоже с тех пор шестое имя приходится менять, так и езжу. Что же, похвально, похвально. Вот где мы, значит, с вами встречаемся. Но тем лучше: проводите по крайней мере к этому безбожнику, с вами собаки не тронут. Теперь-то хоть не убежите от меня?

Лоранду не по душе пришёлся этот небрежный тон, в котором она поминала прошлое, постыдное для них обоих.

Однако он остался достаточно вежлив: помог ей обойти лужи на дороге, под руку перевёл через попавшиеся им мостки.

При появлении Лоранда с незнакомкой Топанди с обеими девушками был как раз на веранде.

— Позвольте представить, — первым делом подвёл Лоранд гостью к Мелани, — вот та, о которой вы столько вздыхали… — И поворотясь к Топанди: — Её высокородие госпожа Бальнокхази!

В первую минуту Мелани даже не нашлась что сказать, только в удивлении смотрела на вновь прибывшую, будто с трудом узнавая. Та же бросилась к ней, с преувеличенной театральностью обнимая, прижимая к груди, целуя и рыдая, опускаясь на колени и едва не лишаясь чувств, опять и опять к себе прижимая… Совсем как в последних актах чувствительных мелодрам.

— Ой, как же ты похорошела! Чистый ангел! О Мелани, моя милая, единственная, обожаемая! За кого каждый день я молилась, о ком вспоминала каждую ночь! А ты? Скажи, ты вспоминала меня иногда?

— Потом, мама, после, когда будем одни, — сказала дочь ей на ухо.

Мать поняла это по-своему («о прозаических будничных делах — потом, наедине, а пока, на людях, надо плакать, обниматься и в обморок падать»). Так что сцена встречи чуть было не повторилась сначала, не пригласи Топанди со всей учтивостью гостью в комнаты, где побольше простора и прочих удобств для падания в обморок.

Но там гостья вдруг повеселела и разговорилась. Тысячу, миллион раз поблагодарила Топанди (этого старого полоумного нехристя) за то, что сберёг её единственное сокровище, приютил ребёнка. И огляделась, кого ещё поблагодарить.

— Позвольте, позвольте, — упрекнула она Лоранда, увидев Ципру, — что же вы меня не представите супруге?

Все пришли в полнейшее замешательство.

За исключением одного Топанди, который возразил со спокойным юмором:

— Это дочь моя. Она ещё не замужем.

— Ах! Простите за неловкость. Я думала, замужем. — Но она успела приметить, что Ципра смотрит на Лоранда взглядом верной жены. Превосходный случай уязвить сразу двоих (если не троих)! И, не раскаиваясь в своей оплошности, поспешила прибавить: — Ну, да ведь всё ещё впереди! Не так ли, милый Лоранд?

— «Лоранд»! — пролепетали все в один голос.

— Ну вот! Ещё и выдала вдобавок! Хотя, собственно, чего вам таиться? Среди родных, средь добрых друзей! Ну, конечно же, это он, Лоранд Аронфи, наш дражайший родственник! И ты до сих пор его не узнала, Мелани?

Та побледнела как мел.

Лоранд же отошёл вместо ответа поближе к Топанди, который удержал его возле себя пожатием руки.

Но, впрочем, госпожа Бальнокхази никому не дала слова вставить.

— Я не собираюсь обременять вас долго своим присутствием, дорогой дядюшка. Я у господина Шарвёльди остановилась, тут, по соседству, он у нас имение покупает; мы ведь выиграли дело.

— Да?

Причины и ход судебного процесса госпожа Бальнокхази не стала, однако, излагать своему собеседнику, который, последовав дурному обыкновению, сам стал только односложно «дакать» в ответ. (И Лоранд и Топанди отлично разумели, что в венгерском языке это не ответ; мадьяр на вопрос: «Ты был сегодня в саду?» — отвечает по-разному, четырьмя способами — в зависимости от ударения: «я», «был», «сегодня», «в саду»; тогда как человек иной национальности всё будет твердить лишь своё неизменное: «yes», «oui», «jawohl».[146] Но в данном случае Топанди больше по душе было именно это не располагающее к разговору холодное, сухое «да».)

— Так что придётся проскучать тут несколько дней.

— Да?

— Надеюсь, дорогой братец, вы разрешите Мелани пробыть это время со мной, не лишите меня этой радости? Я, конечно, считала бы приличней попроситься к вам, но Шарвёльди меня предупредил и сам очень любезно предложил своё гостеприимство.

— Да-а-а?

(Топанди умел иногда подпустить очень заковыристое «да».)

— Поэтому не обижайтесь на просьбу отпустить со мной Мелани, моё единственное сокровище. После я опять оставлю её у вас — до той поры, пока ей не придётся, с благословения господня, насовсем нас оставить.

И она приняла вид самоотверженной материнской покорности, дабы яснее было, о каком благословении речь.

— Что же, пожелание вполне естественное, — кратко ответил Топанди, уставясь на гостью, словно в ожидании каких-нибудь пожеланий позанятнее.

— Я вам и так уже бесконечно обязана, что пригрели бедную, беззащитную сироту. Бог вас за это вознаградит.

— Не за вознаграждение нанялся.

Госпожа Бальнокхази хихикнула несмело, словно не решаясь шутить над небожителями слишком откровенно.

— А вы, дорогой братец, всё такой же шутник касательно некоторых вещей.

— Такой же безбожник, хотели вы сказать, милая сестрица? Да, постарел, а всё такой же.

— Знаем мы вас, знаем преотлично! — перебила гостья сладким голоском. — Это вы с виду только, а сердце у вас предоброе, всякий видит.

— То есть увидит — и драла поскорей, так, что ли, сестрица?

— Нет, нет, совсем наоборот, — запротестовала Бальнокхази. — Не пытайтесь дурно истолковать наш сегодняшний уход, милый братец. В доказательство того, как высоко мы ценим нашего дражайшего соседа, одно только словечко шепну вам на ушко — и вы убедитесь в искреннейшем нашем уважении. — И она, опершись рукой в перчатке о его плечо, сказала ему на ухо: — Хочу попросить вас, дорогой братец, если бог даст, всё будет хорошо, быть посажёным отцом Мелани.

Улыбнувшись, Топанди положил на её руку свою.

— Буду отцом, буду. Больше даже, чем посажёным. Даст бог по моему хотению — этими вот своими безбожными руками обоих благословлю и счастье их устрою. А не даст — что ж! Одним благословением и родственной любовью обойдутся — да стишками поздравительными, да вздохами умильными и чем там ещё, для чего денег не требуется. Всё это и я им отвалю quantum satis.[147] Так что воистину как бог даст.

Прижав его руку к своему сердцу, Бальнокхази возвела очи к небу: какого, дескать, родственника послал господь, такими разве лишь в знак особой милости осчастливливает, и привлекла Мелани к себе: поблагодари за эту бесконечную доброту, за великодушную заботу.

Лоранд с угрюмостью взирал на эту сцену. Ципра же неприметно выскользнула за дверь.

— Ну, а теперь не проводите ли нас к господину Шарвёльди в усадьбу? Окажите нам любезность, Лоранд.

— До усадьбы, — поправил Лоранд.

— А где твоя подруга, Мелани? Это прелестное милое создание? Попрощайся с ней. Но куда же она девалась?

Лоранд не пошевелился, никакого желания не выказав идти разыскивать Ципру.

— Ну хорошо, мы ведь ещё увидим прелестное это дитя, — видя, что её намерение не находит отклика, сказала госпожа Бальнокхази. — Предложите же мне руку, Лоранд.

И она прильнула к нему справа, указав глазами Мелани занять место слева от молодого человека. Но та не послушалась и взяла под руку мать. Так они и пошли по улице, а из окна их провожал взглядом Топанди, которому гостья с чувством помахала ручкой.

Мелани за всю дорогу не проронила ни слова.

Тем усердней щебетала мать: любопытствовала, осведомлялась.

— Наш почтенный родич не ладит, видимо, с Шарвёльди?

— Да.

— Он всё такой же безбожник, нечестивец?

— Да.

— И вы его терпите столько времени?

— Да.

— Но ведь вы сами всегда были таким благочестивым, богобоязненным. Вы и сейчас такой же?

— Да.

— Так, значит, Топанди и Шарвёльди — враги?

— Да.

— Но вы всё-таки навестите нас, пока мы будем здесь?

— Нет.

— Ну, слава богу, хоть раз услышала от вас «нет». Эти ваши «да» прямо-таки раздражать меня начали. Значит, и вы тоже с Шарвёльди во вражде?

— Да.

Тем временем они довольно быстрым шагом достигли жилища Шарвёльди. У входа Лоранд остановился, всем видом показывая, что не двинется дальше.

Госпожа Бальнокхази придержала Мелани, чтобы не вошла впереди неё.

— Ну-с, дорогой Лоранд? Вы с нами даже не прощаетесь?

Лоранд взглянул на Мелани. Та стояла, не подымая глаз.

— Всего доброго, сударыня, — простился Лоранд коротко и, приподняв шляпу, удалился.

Бальнокхази посмотрела ему вслед своими прекрасными, выразительными, красноречивыми глазами. Жгучая, смертельная ненависть читалась в этом долгом, выразительном, красноречивом взгляде.

Ципра поджидала Лоранда в дверях.

— Это и есть дама в зелёном! — подняв палец, шёпотом сказала она.

А между тем ровно ничего зелёного на ней не было…

XVIII. Напоминание о смерти

Лоранд без сил бросился в кресло.

Конец, значит, всем попыткам бегства.

Он узнан — и кем же? Именно той женщиной, которая должна ненавидеть его больше всех на свете.

Рука Немезиды! Рука справедливости, карающая жестоко и неотвратимо.

Женщину эту он покинул как раз на половине пути, по которому устремились они к общему своему позору. И она же заступает ему теперь дорогу, которой он думал возвратиться к жизни, в жизнь.

Никакой надежды на пощаду! Да и принял бы он разве помилование такой ценой, из этих рук? Само райское блаженство — и то надлежало бы отклонить.

Прощай, спокойная, счастливая жизнь! Прощай, самозабвенная любовь!

Один лишь путь остался, зато прямой: в отверстую могилу.

Смеяться, конечно, будут над оступившимся… но по крайности не в лицо.

И отец ушёл тем же путём, хотя у него были подрастающие дети, любящая жена. Он же вообще один на свете. Ничем не обязан никому.

Остаются, правда, несколько смертных, с кем его связывают какие-никакие узы, но и они вскоре последуют за ним. Земной их путь тоже недолог.

Да свершится приговор!

Отцовская кровь пала на сыновей. Один призрак тянет за собой другой, словно в искусительном хороводе, пока все не сойдут в царство теней.

Жить ещё всего несколько дней.

Надо быть в эти дни весёлым и безмятежным, обманывать все сердца и очи, следящие за его последними шагами, чтобы никто ничего не заподозрил.

И ещё одно дело, которое надо уладить осторожно.

Ведь Деже может приехать ещё до рокового дня. В последнем его письме были подобные намёки. Необходимо этому воспрепятствовать. Как-то иначе устроить встречу.

И он тут же написал брату, прося приехать накануне годовщины в Солнок и подождать его там на постоялом дворе. Просьбу свою объяснил он цинизмом Топанди. Не хотелось бы, мол, вносить в их братское свидание грубый диссонанс. А там они увидятся без помех и вместе съездят навестить родных.

План вполне понятный и естественный. И Лоранд тотчас отослал письмо на почту.

Так предусмотрительный путник, сбираясь в дальнюю дорогу, заранее устраняет всё мешающее отъезду.

Едва он отправил письмо, как пришёл Топанди.

Лоранд поднялся ему навстречу. Тот обнял его, расцеловал.

— Правильно сделал, братец, что у меня укрылся от ареста, спасибо. Но больше ведь уже нет нужды скрываться. Те десятилетней давности события давно оттеснены новыми, другими. Ты опять, не опасаясь, можешь объявиться.

— Это я знаю, газеты мы ведь получаем. Просто я хочу остаться у вас, мне и здесь хорошо.

— Но у тебя есть мать и брат, от них же ты не будешь прятаться.

— С ними мне хотелось бы встретиться после того, как будет устроено моё счастье.

— Это уж от тебя зависит.

— В ближайшие дни всё решится.

— Смотри, не медли! Не забывай, что Мелани сейчас у Шарвёльди. Мне, конечно, очень приятно представить себе, какую физиономию — вроде Гиппократовой маски — скроит этот фарисей, когда та глупая дамочка выболтает ему, что молодой мужчина, проживающий у соседа — сын Лёринца Аронфи. Но и очень тревожно за тебя. Потому что — помнишь ночной наш разговор о конечном и бесконечном? — он всё сделает, лишь бы со свету тебя сжить, можешь мне поверить. Чего доброго, отговорит ещё Мелани.

— Ну, тогда… Не одна же Мелани есть на свете, — пожал Лоранд плечами с напускной беззаботностью.

— Тоже верно. По мне, так бери кого угодно. Ты мне всё равно что сын, кого приведёшь, та мне и будет за родную дочь. Но, главное не откладывай!

— Недели не пройдёт.

— Вот и славно. Лиха беда начало! За такие дела или браться, или уж не браться совсем.

— За мной не будет остановки.

Топанди подразумевал свадьбу. Лоранд же — пистолет.

— Так, значит, чокнемся через неделю на твоей помолвке!

— Непременно!

Топанди не стал выведывать у Лоранда его секрет. Он думал юноше приходится выбирать меж двумя, не подозревая, что тот уже выбрал третью: с перевёрнутым факелом.[148]

Однако же в последовавшие дни настроение у Лоранда было самое приподнятое, словно у жениха перед свадьбой. В точности к у его отца в вечер перед самоубийством.

Но вот настал предпоследний день. Опять был май, но не такой суровый, как десять лет назад. В парке благоухали цветы, щёлка соловьи, жаворонок заливался в вышине.

Ципра гонялась по траве за мотыльками.

После того как Мелани покинула дом, к ней вернулась прежняя бесшабашная весёлость, и она легкокрылой певчей пташкой порхала, носилась, радуясь солнечной весне.

Лоранд не противился её шаловливому заигрыванью с ним.

— Идёт мне этот гиацинт? — показывала она ему цветок в волосах.

— Очень красиво, Ципра.

Сняв с него шляпу, цыганочка украсила её сплетённым из листьев венком и, водворив обратно этот праздничный головной убор, так и этак стала его примащивать, чтобы сидел покрасивей.

Потом, подхватив Лоранда под руку и опустив ему на плечо раскрасневшееся личико, пошла с ним пройтись.

Бедная девушка! Всё-то она позабыла, всё простила.

Счастливая соперница отсутствовала уже шесть дней, и Лоранд по ней не скучал. Он был весел, шутил и любезничал; развлекался — и Ципра уже начинала думать, что их разошедшиеся было пути опять сойдутся.

А Лоранд, смеясь и веселясь, думал своё: лишь день осталось жить, а там — прости-прощай, цветущий луг, прости-прощай, неугомонное птичье пенье, прости-прощай, прекрасная влюблённая цыганка!

Рука об руку взошли они на мостик, тот самый, перекинутый через ручей. Остановились посередине, на том месте, где упало в воду кольцо Мелани, и, облокотись о перила, засмотрелись на зеркальную гладь. На девушку глядело её отражение всё в том же жёлтеньком платье с розовой тесьмой. Лоранду же по-прежнему виделось в воде личико Мелани.

Здесь, на мостике, держал он её руку в своей; здесь сказала она про кольцо: «Пусть остаётся там»; здесь заключил он её в свои объятия.

Но завтра и эта боль отпустит.

К ним присоединился и Топанди.

— Знаешь что, Лоранд? — сказал этот старый манихей.[149] — Мне вот подумалось: махну-ка я с тобой сегодня в Солнок. Надо же честь честью отметить встречу с братом. Закатим с тобой «спрыскум магнум».[150]

— А меня не возьмёте с собой? — вмешалась Ципра полушутя.

— Нет! — раздалось сразу с обеих сторон.

— Почему?

— Не для тебя это. Тебе там не место, — последовал опять двойной ответ.

Топанди хотел сказать: не дело тебе в мужских пирушках участвовать, к хорошему это не приведёт. Лоранд же подразумевал нечто совсем другое.

— А когда он вернётся? — домогалась Ципра.

— Сначала к себе домой, к родителям поедет.

«И правда, — подумалось Лоранду. — К отцу и деду».

— Но не на веки же вечные он там останется?

Мужчины засмеялись. Что значит — «навеки»? Выражение, неподходящее в обыкновенной жизни. Как наше малое время им измерить?

— А что мне привезёте? — совсем по-детски полюбопытствовала Ципра.

Лоранд не удержался от недоброй шутки. Сорвал листок вербейника, круглый, как монетка, положил на ладонь.

— Такую вот штучку.

Они — Топанди с Ципрой — подумали: кольцо. Он же намекал на пулевое отверстие во лбу.

Как жестоки бывают приговорённые к смерти!

За этим шутливым поддразниваньем застал их гайдук с известием, что на крыльце барчук дожидается, хочет с Лорандом говорить.

У Лоранде ёкнуло сердце. Деже!

Не получил письма? Не послушался и раньше назначенного приехал?

Он поспешно направился к дому.

— Если друг, тащи сюда и не отпускай! — крикнул Топанди вдогонку. — Вместе пообедаем.

— Мы здесь будем ждать! — прибавила Ципра, стоя на мостике и, сама не зная почему, не сводя глаз с кувшинок, под которыми скрылось кольцо Мелани.

Совсем подавленный, Лоранд пошёл по коридору к подъезду. Если брат, то последние часы окажутся вдвойне мучительными. Притворяться! Хорохориться, разыгрывая мнимую беззаботность! Перед Деже это особенно тягостно.

Гостя застал он в передней комнате.

И тут Лоранда ждала новая неожиданность.

Юный кавалер, которого спешил он увидеть и с которым очутился лицом к лицу, был не Деже, а — Дяли.

За эти десять лет у Пепи Дяли ни роста, ни мужественности не прибавилось. Прежняя детская пухлость в лице, то же субтильное сложение, вкрадчивые манеры. Модой он, как и раньше, не пренебрегал. Если что и появилось в нём нового, оно сквозило разве лишь в некоей барственности, которую сообщает привычка изображать великодушного покровителя перед бывшими друзьями.

— Добрый день, дорогой Лоранд! — первым весело и добродушно поздоровался он. — Не забыл меня?

«Ах, так ты в напоминание мне приехал?» — пронеслось в голове Лоранда.

— Отправился вот разыскивать тебя, узнавши от госпожи Бальнокхази, что ты здесь. Чтобы не подумал, будто избегаю.

Значит, и правда «она» на след навела!

— У меня тут переговоры с Шарвёльди по делу Бальнокхази, мировая сделка.

Целая буря поднялась в душе Лоранда во время этого вступления. Как себя вести с этим человеком?

— Надеюсь, ты не станешь вспоминать ту смехотворную развлеку между нами десять лет назад? — сказал пришелец, дружески подавая руку. («Ну да, напоминает — на тот случай, ежели я запамятовал!») — Будем снова приятелями!

Лоранд успел уже разрешить мысленную тяжбу с самим собой, которая разгорелась у него в уме за эти несколько мгновений. «Можно вышвырнуть его вон, но тогда все сразу примут меня за обидчика, а мою гибель — за данное ему удовлетворение. Нет, такого торжества им я не доставлю! Пусть убедится этот негодяй, что обречённый нисколько не уступит ему в беспечности — ему, кто с лёгкой душой явился сюда полюбоваться его мучениями!»

И, не распаляясь, не выходя из себя, без тени какой-нибудь гордыни или мстительного ожесточения, Лоранд принял фатовато протянутую ему руку и, ладонью ударив в ладонь, как в былые студенческие времена, дружески её потряс.

— Сервус, Пепи! Тебя да забыть, что ты, чёрт возьми! Но только я думал, что и ты успел за это время состариться. А ты совсем прежний мальчишка. Так и хочется спросить: слушай, а какие у нас завтра лекции?

— Ну то-то же! Очень рад! Самое большое огорчение в жизни было для меня, что мы расстались не по-хорошему. Это мы-то, друзья-приятели! Повздорили. И из-за чего? Из-за газеты какой-то паршивой. Да провались они, все эти газеты! Не стоят они того, чтобы в бутылку лезть из-за них. Ну да хватит об этом, ни слова больше.

— Ладно, коли так. Мы-то здесь, в деревне вообще люди отходчивые, поссорились — помирились. Нынче друг дружке насолим, а завтра в обнимку сидим.

(Ха-ха-ха!)

— Тогда ты вот что, представь меня старику. Он, по слухам, с придурью. Попов недолюбливает. Так я ему про них анекдотов целую кучу вывалю, недели не хватит рассказывать. Пошли, познакомь! Он со смеху помрёт, едва я рот раскрою.

— Ты, конечно, здесь, у нас останешься?

— Само собой! Старый Шарвёльди уже кислую мину строит из-за такого нашествия гостей, а экономка у него — сущее пугало. Да и потом, не годится увиваться за двумя дамами сразу. Стоит за этим в деревню ехать! Апропо![151] У тебя, кажется, тут цыганочка смазливая завелась?

— Уже и про это пронюхал?

— Надеюсь, ты не будешь ревновать?

— Да иди ты. К цыганке-то? («Ну-ка, ну-ка, попробуй, подкатись! — подумал Лоранд. — Я тебе не могу дать пощёчину, — у неё схлопочешь; так сказать, per procura».[152])

— Ха-ха-ха! На дуэль из-за цыганки ведь не будем друг дружку вызывать, верно?

— Ни из-за неё, ни из-за других девчонок.

— Вот и славно. Мы с тобой, я вижу, образумились. Что такое баба, в самом деле. А что ты о Бальнокхази скажешь? По-моему, до сих пор красивей своей дочки. Ma foi![153] Честное слово. Этот десятилетний сценический курс только на пользу ей пошёл. И, кажется, до сих пор в тебя влюблена.

— Я думаю, — подбоченясь, иронически сказал Лоранд.

Тем временем они спустились в парк, найдя Топанди с Ципрой у мостика. Лоранд представил Пепи Дяли как своего старого школьного товарища.

Ципру это имя привело в полный восторг. Жених Мелани! Сам к своей невесте приехал. Что за чудный малый! Просто душка.

Произведённое им на Ципру благоприятное впечатление Дяли истолковал совершенно превратно, приписав его своему неотразимому обаянию сердцееда.

И, едва успев познакомиться со «стариком», тут же вошёл в роль поклонника, благо любого кавалера светские правила к тому обязывают. И потом — цыганка. И потом — Лоранд не ревнует.

— Вы мне за минуту помогли понять загадку, над которой я бьюсь целый день.

— Какую это? — спросила заинтригованная Ципра.

— А вот какую: почему поджаренный хлеб и рыба, которую подают у Шарвёльди, могут больше нравиться, чем роскошные голубцы у господина Топанди.

— Почему же?

— Я всё не мог понять, как это мадемуазель Мелани могла променять этот дом на тот, но теперь знаю: её прогнали отсюда.

— Прогнали? Кто? — удивилась Ципра.

Мужчины тоже прислушались.

— Кто? Да ваши глазки! — неприкрыто польстил Дяли. — Куда было бедняжке с ними состязаться! Конечно, месяц — весьма приятное и поэтичное явление, но перед солнцем всё-таки бледнеет.

Ципру неприятно поразили эти речи. Многим не по вкусу сладости слишком приторные.

— Ах! Мелани гораздо красивее, — потупясь, сказала она с глубокой серьёзностью.

— Обязан вам верить, как в чудеса апостолов. Но как быть, если из-за вас делаюсь еретиком?

Девушка отвернулась, глядя вниз, на ручей; её естественная стыдливость была оскорблена. А стоявший у Дяли за спиной Лоранд подумал: «Взял бы тебя за шиворот да утопил в этом ручье! Стоишь того, да и мне какое бы облегчение. Но тогда догадаются, что я тебя ненавидел, а о том не должен знать никто! Пусть не поминают моё имя рядом с твоим даже после моей смерти!»

Ибо он ничуть не сомневался: появление Дяли в этот день не преследовало иной цели, кроме как напомнить ему о его ужасной обязанности.

— А знаешь, друг, — фамильярно хлопнул он Дяли по плечу, — сегодня мне срочно надо в Солнок. Видишь, какой из меня стратег!

— О, что ты! Конечно, поезжай! Не оставаться же тебе из-за меня! Делай, как тебе лучше!

— Не о том речь, Пепи. Ты тоже здесь не останешься.

— Чёрт! Ты что же, выставить меня хочешь?

— Ну вот ещё! Мы нынче ночью грандиозную попойку затеваем в Солноке по случаю моего второго рождения. Все окрестные кутилы званы. Так что и тебе там полагается быть.

— Ах, вот что! По случаю твоего второго рождения! — воскликнул Пепи только что не в экстазе, подмигиваньем прося Ципру о снисхождении. — Тогда придётся поехать, какие бы магниты ни притягивали. Мне за твоё «второе рождение» обязательно тост нужно поднять, Лоранд, дружище!

— И брат мой, Деже, тоже там будет.

— А, малыш тот! Куруц[154] Деже! Тем лучше. Мы с ним ещё повоюем. Он и тогда такой забавный был, пресерьёзная такая рожица. Решено: еду с вами. Сдаюсь. Капитулирую. Сегодня же ночью отправляемся в Солнок.

Что ж, «сдачу» эту заранее можно было предвидеть. Не затем ли и приехал он, чтобы агонией Лоранда насладиться?

— Правильно, Пепи, — одобрил Лоранд. — Тряхнём-ка стариной, повеселимся, как, бывало, раньше, десять лет назад. Там нас много удовольствий ожидает, вот и опорожним этот рог изобилия разом! Значит, ты тоже с нами.

— Всенепременно, за плащом моим только, будь добр, пошли кого-нибудь. С вами, с вами. На день твоего «второго рождения»!

И Дяли крепче сжал руку Лоранда, словно не находя слов для выражения всех добрых пожеланий, которые теснились у него в груди.

— Значит, правильна всё-таки была моя стратегия! — засмеялся Лоранд. — Заманил-таки осаждающих в ловушку.

— Ничего, осада всё равно не снимается.

— Но измором трудно будет взять, голод гарнизону не угрожает.

Цыганочка, бедняжка, не понимала плоских шуток, отпускавшихся на её счёт. Да и понимай она, не на то ли и звалась цыганкой, чтобы сносить такое вот пошлое любезничанье? И сам Топанди разве не так же точно поддевал её со своими забулдыгами-сотрапезниками?

Однако на сей раз Ципра смеялась над этими шуточками не так простосердечно, как всегда.

Что-то слишком уж отталкивающее было в легкомыслии, с каким молодой денди говорил о Мелани — да ещё перед ней, другой девушкой! Душа этого не принимала. Неужели все мужчины вот так о своих возлюбленных говорят? Обо всех без различия?

Старый насмешник придал, однако, иное направление разговору.

Он с первого взгляда раскусил пожаловавшего к нему, угадал и другие его слабости. И пустился величать его «вашим высокопревосходительством», расспрашивая об иноземных титулованных особах, коих господин Дяли имеет честь быть полномочным представителем.

Это возымело желаемое действие. Дяли будто подменили. Спина у него сразу словно перестала гнуться, он выпрямился чопорно, шапокляк свой, сдвинутый набекрень, тщательно выровнял, руки заложил за фалды тёмно-лилового фрака, а губы поджал с дипломатически непроницаемой надменностью.

Вот бесподобный случай похвастаться без удержу! Показать всем низко ползающим, как высоко взлетел.

— Я только что один процесс преважнейший завершил по уполномочию сиятельного князя Гоенэльм-Вайтбрайтштайнского.

— Владетельного князя, вне всякого сомнения? — с наивно-почтительным видом спросил Топанди. — Изволите, верно, знать.

— А как же. Его княжество расположено как раз, где сходятся границы трёх герцогств: Липпе-Детмольдского, Шварцбург-Зондерсгаузенского и Ройсского.

О, как польстило, видимо, самолюбию Дяли, что этот замшелый провинциал лишь поддакнул, услышав о столь странном географическом местоположении!

— Вы, ваше высокопревосходительство, вероятно, высокий ранг имеете при дворе?

— Я — камергер его сиятельства.

— И, конечно, ещё выше положение займёте.

— Ну, конечно. Поскольку я земли отсудил, на которые его сиятельство имел наследственные права по материнской линии, он мне по дарственной пять тысяч хольдов[155] передаёт.

— В Гоенэльм-Вайтбрайтштайне?

— Нет. Здесь, в Венгрии.

— А я думал, в Гоенэльм-Вайтбрайтштайне; там ведь места очень красивые.

После этой похвалы Дяли заподозрил, что не одно лишь простодушие движет старым нехристем. И когда тот стал осведомляться, под какой же почётный статус и какую статью Corpus Juris[156] подпадает право получать в Венгрии столь внушительные земельные владения, почувствовал себя очень неловко, поспешив перевести разговор на сплетни о его сиятельстве. Начал толковать, какой это превосходный, широких взглядов человек; выложил пропасть историй о том, как он иезуитов выжил из своего княжества, как разделался с муккерами,[157] какие шутки над монахинями шутил, как донимал пиетистов[158] — и привёл много других подробностей, кои могли бы послужить весьма отягчающими обстоятельствами против особы князя Гоенэльм-Вайтбрайтштайнского, буде имелись где на свете подобная владетельная особа и подобное княжество.

Об этих вещах и беседовали до конца обеда.

Ципра уж постаралась, как могла: все любимые, по её наблюдениям, Лорандовы блюда были поданы. Но тот, неблагодарный, всё только Дяли предоставлял делать хозяйке комплименты, сам же словечка похвального не нашёл.

А ведь неизвестно, когда ему доведётся снова сесть за этот стол?

После обеда Лоранд ещё некоторое время уделил домашним делам. Всем дворовым оставил точный наказ, что надлежит сделать за две недели до его возвращения в поле, в саду и в лесу. Каждому пожелал счастливо оставаться и дал денег выпить за его здоровье по случаю завтрашнего торжественного дня.

Распорядился о необходимых сборах и Топанди. А гостя занимать входило во всегдашние обязанности Ципры как хозяйки. Довольно и того, что на Топанди ложилось его содержание, а слушать и опекать — это уж её забота.

Не было случая, чтобы кто-нибудь из наведывавшихся в усадьбу собутыльников пожаловался на неё. Ну, а этот светский кавалер тем паче найдёт с ней общий язык.

Вернулся с плащом для гостя и посланный к Шарвёльди гайдук.

Заодно он вручил Лоранду ещё письмо «от барышни».

От барышни?

Велев отнести гостю плащ, он поспешил с письмом к себе.

Но в гостиной лицом к лицу столкнулся с вышедшим от Ципры Дяли. На физиономии денди застыла гримаса человека, который нечаянно вместе с сигарным вдохнул дым от серной спички и вот с вытаращенными глазами хватает воздух ртом.

— Ну, друг, — сказал он Лоранду, — эта твоя цыганка — форменная тигрица! Здорово выдрессирована, я тебе скажу. Есть тут где-нибудь зеркало?

— Да? — отозвался Лоранд, весьма смутно представляя себе, о чём речь: слушая, но не слыша.

Письмо! Письмо от Мелани.

Ему хотелось лишь поскорее добраться до своей комнаты.

Оставшись один, он запер дверь, приложил к губам изящное розовое письмецо с небесно-синей надписью и красной печатью, потом прижал его к груди, точно сердцем желая угадать, что в нём написано.

И в самом деле: что в нём может быть?

Он положил письмо перед собой и прикрыл ладонью.

«А так ли уж мне надо знать, чтó в нём?

Предположим, она пишет, что любит, вверяется мне, что кладёт свою любовь на чашу весов в противовес всем отвергаемым ради меня благам мира. Что готова, презрев насмешки, последовать за мной на край света и вместе затеряться в безвестной толпе. Нет, не буду распечатывать. Мои последние шаги должны быть твёрдыми.

А вдруг наша выглядевшая полной случайностью встреча была лишь тщательно подстроенным актом мести? Вдруг они давно уже стакнулись — и оба явились только затем, чтобы унизить меня до крайнего предела, заставить, цепляясь за жизнь, трепеща перед смертью, вымаливать крохи счастья и любви? А заставив, рассмеяться мне в лицо и бросить как бессильную жертву, добычу всеобщего и моего собственного презрения к себе?..

Ладно. Стакнулись так стакнулись!»

Лоранд схватил изящное письмецо и невскрытым, непрочитанным запер в ящике письменного стола.

Пускай его последней мыслью будет, что был он, может быть, любим. И пусть его последние мгновения скрасит эта неопределённость.

А теперь в путь!

Обыкновенно он брал с собой два большущих пистолета — и сейчас тоже тщательно зарядил их двойным количеством пороха, опустив в дуло каждого пулю со стальной головкой из тех, что такую хорошую службу служат охотникам: пробивают кабану голову, а не сплющиваются, как обыкновенные свинцовые. Оба пистолета он спрятал в дорожную сумку.

Гайдуку своему велел положить в чемодан чистого белья на две недели, так как из Солнока они поедут дальше.

Топанди велел запрячь два экипажа: рыдван и бричку.

Когда оба были поданы, Лоранд набросил плащ, закурил свою коротенькую пенковую трубочку и сошёл во двор.

Ципра присматривала возле экипажей за укладкой: чтобы плащи были на месте, у каждого на сиденье, и кладь увязана надёжно, а главное — погребец с двадцатью четырьмя бутылками лучшего вина.

— А ты всё-таки славная девушка! — потрепал её Лоранд легонько по спине.

— «Всё-таки»?

Неужто даже на прощанье поцелуя не заслужила?

Ну просто присох к этой своей трубке, ни на миг не выпустит изо рта.

— Ты, Пепи, с дядюшкой садись, в рыдван! — сказал Лоранд. — Со мной ты жизнью рискуешь. Ещё в канаву вывалю, шею свою драгоценную сломаешь. Жалко: такой многообещающий юноша.

Он вскочил на козлы, сам взял вожжи в руки.

— Оставайся с богом, Ципра!

Рыдван тронулся, бричка — за ним.

Ципра вышла за ворота. Прислонясь головой к косяку, она долго провожала взглядом уехавшего, пока он не скрылся из вида. Хоть бы разочек обернулся!

Мчится теперь навстречу своей судьбе.

И когда опустится вечер и в небе замерцают мириады огней, от ярких звёзд первой величины до слабых туманностей, а в придорожных канавах — крохотные светлячки, у него будет время поразмыслить над вечными законами, равно правящими миром и бесконечно большим, и бесконечно малым. Ну, а история тех, кто между ними, ни больших, ни малых — от мухи-подёнки до честолюбца-человека и борющихся за своё существование наций? Она-то какова, какому вверена закону? «В руки диавола преданы все правые, дабы одной — тело их казнил, а другою — душу».

XIX. Фанни (Из дневника Деже)

Какой-то мудрец, заодно и поэт, сказал: лучшая репутация для женщины — отсутствие всякой репутации. А я бы добавил: лучшее жизнеописание — отсутствие всяких особых описаний.

Такой не требующей долгих описаний жизнью жили я и Фанни.

Восемь лет уже минуло с той поры, как на моё место привезли девочку из дома пекаря на Фюрстеналлее. Девочка с тех пор стала девушкой — и продолжала у нас жить взамен меня.

А как я первое время дулся на неё за то, что моё место заняла, овеянное святыми для меня воспоминаниями место в нашем погружённом в траур жилище, место в страждущем материнском сердце! И как благословлял я впоследствии судьбу, пославшую на это место Фанни.

Жизненный путь далеко уводил меня от дома, в год удавалось провести там всего каких-нибудь несколько месяцев. Маменька поседела бы от горя, бабушка с ума бы сошла от невыносимого одиночества, не встань волей небес меж нами этот добрый гений.

О, сколь многим я был обязан ей!

Ежегодно, возвращаясь на каникулы, находил я под нашим кровом доброе, долготерпеливое согласие.

Там, где каждый по праву мог бы, что ни день, безумствуя, поносить судьбу, людей и весь мир, где скорбь должна была бы владеть всеми помыслами, меня неизменно встречали мир, терпение и надежда.

И это она их ободряла, напоминая: страданьям придёт конец, она утешала, близя этот срок надеждой, в тысяче заманчивых обличий рисуя нечаянную радость, которая посетит их завтра-послезавтра.

А о себе словно и не думала.

Какое самоотречение нужно, чтобы лучшие свои, юные годы посвятить уходу за двумя сломленными горем женщинами! Ей, красивой и жизнерадостной девушке, болеть их болезнями, сносить их тяжёлый характер, без внутреннего содрогания и отвращения вникать изо дня в день в болезненные наваждения двух измученных умов.

И ведь она вовсе не обязана была ничего этого делать. Кем была она в доме? Не служанкой, не дочерью, просто взятым на время чужим ребёнком.

И когда я, покинув Фроммов, воротился из Пожони, родители хотели было забрать её обратно. Но Фанни взмолилась оставить её ещё на год, так полюбила она этих двух бедных, несчастных матерей.

Из каждого года получалось потом два. Так из года в год она и оставалась в нашем скромном жилище, пока не стала взрослой девушкой.

Между тем Пожонь — город шумный, большой, весёлый, и дом Фроммов был всегда открыт для гостей. Цветок распускается по весне, и кто оспорит право юной девушки жить и радоваться жизни?

Но Фанни добровольно себя от неё отлучила. Трудно было щадить себя в нашем доме.

Родные мои, впрочем, часто уговаривали её рассеяться, обещали с нею куда-нибудь пойти.

— Ради меня? Со мной пойдёте для моего развлечения? Да разве это развлечение для меня! Лучше останемся дома. Будет ещё время для развлечений!

Жертвовала собой — но так, что это не казалось жертвой.

Бывают добрые, терпеливые девушки, которые не жалуются. Однако сами их потухшие взоры, побледневшие личики, подавленное настроение — вопиющая жалоба, красноречивое свидетельство зарытых в землю желаний.

Но румяное Фаннино личико цвело улыбкой, глаза оживлённо блистали, настроение было всегда доброе, хорошее, довольное. Все жесты и движения выдавали: делает она это всем и себе на радость. Её ровное, доброе настроение разгоняло тоску и уныние, как явление светозарного ангела — ночную тьму.

Год за годом, приезжая на каникулы, заставал я её дома, и год от года крепла у нас одна и та же мысль, одно общее намерение.

Говорить мы о нём не говорили, но знать знали.

Знала она, знал я, знали и её, и мои родные, как бы заранее согласясь с очевидностью, — с тем, что это лишь вопрос времени. Приняли как должное, не подлежащее обсуждению.

Ни локонов мы друг дружке на память не дарили, ни звёздами, ни месяцем, ни святыми не клялись, даже кольцами не менялись — вот как твёрдо знали то, что знали.

Лишь когда моя подготовка к адвокатской карьере кончилась и мне впервые было поручено представлять на суде одно большое поместье, я взял Фанни под руку и спросил:

— Милая Фанни, ты помнишь историю Иакова из Священного писания?

— Помню.

— Семь лет работал, чтобы заполучить свою будущую жену. Замечательный человек, ты не находишь?

— Нахожу.

— Тогда согласись, что я ещё замечательнее: целых восемь лет тружусь — ради тебя.

Фанни взглянула на меня своими ясными, как летняя зорька, глазами и с детской непринуждённостью ответила:

— Но совсем будешь замечательным, если ещё два года подождёшь.

— Зачем это? — спросил я с обидой.

— Зачем? — повторила она мягко, серьёзно. — А ты забыл про свободное место у нас за столом? Пока оно не занято, какая может быть радость в этом доме? Неужели ты сможешь быть счастлив, день за днём читая в маменькиных глазах: где другой мой сын? Все твои радости будут бередить её раненое сердце, и в каждом её взгляде нам будет чудиться упрёк: как можете вы радоваться? Ах, Деже, какая же свадьба, пока в доме траур!

И оттого, что она вот так уговаривала меня подождать её любить, я любил её ещё сильнее.

— Насколько же ты лучше меня!

— И эти два года пролетят, не успеешь оглянуться. А мы ведь ещё не завтра состаримся, успеем своим счастьем насладиться. Я буду ждать, для меня и ожидание — уже радость.

О, как мне хотелось расцеловать её за эти слова! Но я так обожал это личико, что даже коснуться его губами почёл бы в эту минуту святотатством.

— Пускай всё будет, как было.

— Хорошо.

— Давай больше про это не говорить, пока не кончится срок твоего честного слова брату и ты не сможешь сказать, где он. Я в ваши тайны не старалась углубляться больше, чем вы сами позволяли, хотя не понимаю, зачем таиться так долго. Но раз уж ты дал обещание, так держи его, и если вся семья и ты, и я надели десятилетний траур, будем его носить, покуда не сносим.

Я крепко пожал милую руку, признав всю жестокую справедливость этих слов, и Фанни весело, беспечно побежала опять к маменьке. Никто и не сказал бы по ней, что минуту назад могла она быть такой серьёзной.

Отважился я и ещё на одну дерзкую попытку в том же направлении.

Написал Лоранду, представив ему положение вещей: политический горизонт очистился, никто и не подумает схватить его, кричи он хоть на всю страну: вот, мол, я, здесь, и так как теперь решительно всё равно, десять лет или восемь, пускай скостит остающиеся два года и допустит нас к себе.

Лоранд ответил на это одной краткой строкой:

«Давши честное слово, не торгуются».

Это был прямой отказ.

И я больше не приставал к нему со своей просьбой. Стал терпеливо ждать, когда пройдут оставшиеся дни…

Лоранд, Лоранд! Ради тебя поступился я двумя годами райского блаженства здесь, на этой земле!

XX. Роковой день (Из дневника Деже)

Настал наконец и он!

До срока оставались уже считанные дни.

За неделю получил я от Лоранда письмо, в котором он просил приехать не в Ланкадомб, а лучше в Солнок: не хотелось бы, чтобы Топанди испортил встречу своими сарказмами.

Меня устраивало и то и другое.

Уже за несколько дней всё было готово к отъезду. Всё, хранившееся мной в память тех десятилетней давности времён, когда мы расстались, вплоть до разрозненных листков, записок было разыскано. Сборы эти целиком меня поглотили.

Тщетно было бы убеждать мать и бабушку, какие плохие дороги об эту пору на Алфёлде и что Лоранд днём позже сам приедет. И я даже не пытался отговорить их от поездки. Ни одна не осталась бы дома, ни одна бы не поступилась возможностью обнять Лоранда хоть минутой раньше. Обе поехали со мной.

В Солнок мы приехали на день раньше брата. И единственное, о чём я их попросил, это не выходить, пока я по крайней мере с ним не переговорю.

Они обещались и весь день оставались у себя, в комнате постоялого двора, пока я караулил внизу, наблюдая за прибывающими повозками.

Приезжих было в тот раз необычно много: в указанное Лорандом место встречи собрались все соседи-собутыльники Топанди. Некоторых я знал в лицо, других понаслышке, но тут же познакомился и с ними.

Все явились с тем, чтобы веселиться до утра, отпраздновать честь честью возвращение Лоранда в большой мир, откуда был он изгнан, пострадав за отечество.

Мне одно только было особенно удивительно: зачем же тогда писал Лоранд, что не желает профанировать наше элегическое свидание буйным шумом ланкадомбских стоиков, если всё это Эпикурово воинство сюда согнал? Это сулило придать встрече нечто весьма дифирамбическое.

Ну что ж, веселье так веселье! Я и весельчаков не сторонюсь.

Уже поздно вечером во двор въехал пятиместный рыдван. В человеке, который первым вылез из него, признал я Дяли.

А этому чего тут надо, среди нас?

За ним спрыгнул бодрый господин в летах. Дядюшка мой, Топанди: эти усы пиками, встопорщенные брови помнил я ещё по прежним временам.

Поразительно! Лоранд ведь писал, что именно из-за него ищет нейтральной почвы для свидания.

Топанди устремился прямо ко мне, с таким серьёзным видом ухватив меня за руку, что я даже растерялся.

— Ты Деже Аронфи? — спросил он, беря меня за плечи и испытующе глядя в глаза. — Можешь и не говорить, я и так вижу. Вылитый отец!

Мне уже многие говорили, что я очень похож на своего отца в молодости.

Топанди с чувством меня обнял.

— А где Лоранд? Не приехал? — забеспокоился я.

— Он за нами едет, на бричке. Сейчас будет, — отвечал дядюшка. Голос его выдавал глубокую растроганность. — Не любит он карет, экипажей. Подожди его тут. — И, оборотясь к топтавшимся возле друзьям-приятелям: — Пошли, братцы, покамест в залу! Оставим молодых людей наедине, не будем им мешать! Такие интимные сцены — не для публики, как известно. Марш, марш, вперёд, всей честной компанией!

И с тем увлёк за собой собутыльников с внутренней галереи. Дяли не успел даже досказать, как безмерно он рад меня видеть. Почему и зачем столь людное сборище? Эта загадка становилась для меня всё неразрешимей.

Сам Топанди, значит, не хуже нас чувствует, как много говорит сердцу такой час. К чему же нам было его избегать?

Но вот раздался стук колёс, и пара лошадей на рысях внесла во двор лёгкую бричку. Лоранд правил сам.

Я еле его узнал. Большая окладистая борода, коротко остриженные волосы, запылённое лицо — всё это совершенно не вязалось с обликом, который возникал перед моим мысленным взором и который я воспроизводил по памяти карандашом в альбоме, подрисовывая, перерисовывая, если маменька или бабушка начинали поправлять: тут не то, здесь не так, там чего-то не хватает, а это совсем не похоже. Мы бесконечное количество раз принимались за это рисованье.

Лоранд ни на один из этих рисунков не был похож. Передо мной стоял крепкий, дюжий деревенский молодец.

Он соскочил с козел, и мы устремились друг к дружке. Трактирный двор — неподходящее место для чувствительных сцен. Да мы и не любители были велеречивых родственных комедий.

— Добрый вечер, старина!

— Добрый вечер, Лоранд!

Вот и всё, что мы сказали. Обменялись рукопожатием, поцеловались и поспешили в полную бражников залу.

Громовым «ура» приветствовали они Лоранда, который перецеловался со всеми подряд.

Какой-то незадачливый комитатский оратор хотел даже речь произнести, но Лоранд остановил его, сказав, что не любит тостов «под сухую», пусть подождёт, пока вина принесут.

И, воротясь ко мне, заключил в ладони мои щёки.

— Тьфу, чёрт, какой ты стал! Совсем, можно сказать, оперился, а, старина? Вот чудеса! А я-то думал, он до сих пор мальчик, в коротких штанишках ходит. А он на полголовы выше меня. Женишься, поди, скоро, а мне ни словечка, а?

Бесшабашностью этой, напускной бравадой Лоранд словно давал понять: хоть ты и возмужал, я тебе всё-таки старший брат, не забывай.

Ладно, ладно, не забываю.

Тем не менее я отвёл его под руку в сторонку.

— Милый Лоранд. Здесь мама и бабушка.

— Кто тебе велел их привозить? — вырвав у меня руку, рявкнул он с раздражением.

— Успокойся, милый Лоранд. Я ничего не сделал поперёк. И дух, и буква соблюдены. Завтра ведь будет десять лет. А ты сам сказал, что через десять лет я могу открыть маме твоё местопребывание. И сам написал мне быть сегодня в Солноке. Завтра я, значит, обязан был сказать, где ты, а сегодня — быть здесь. Но от Солнока до нас два дня пути. Вот и пришлось привезти их сюда, чтобы выполнить оба эти обязательства.

Лоранд совсем рассвирепел.

— Ух! Чтоб вас всех, крючкотворов безголовых! И ты ещё меня же хочешь запутать, совершенно ясные вещи затемнить.

— Но, Лоранд, дорогой, что тут такого, если они днём раньше тебя увидят?

— Так. Опять за своё. Это же нелепо! Мы тут приятно хотели день провести, а ты всё портишь.

— Да веселитесь, сколько вам угодно.

— Да? Сколько угодно! А потом к маменьке свинья свиньёй, так, что ли?

— Напиваться не в твоих привычках, Лоранд.

— Да почём ты знаешь? Я очень даже буен во хмелю. Нет, идея нелепая.

— А знаешь что? Сначала встреться, а потом уж веселись. Что тебе мешает так сделать?

Лоранд чуть с кулаками на меня не полез.

— Сказано вам раз и навсегда, господин ходатай: не торговаться! Тут вам не согласительная комиссия, господин ходатай!

— Только перестань, пожалуйста, «ходатаем» меня называть!

— Ну хорошо. Уж коли ты хочешь такую дьявольскую точность соблюдать, давай натаскаю тебя получше в астрономии и хронологии. Вынь-ка свои часы, поставь по моим! Когда ты в Пожони дал мне слово, на монастырской колокольне пробило как раз три четверти двенадцатого. Срок твоего слова истекает завтра вечером в три четверти двенадцатого. Вот тогда, пожалуйста, и поступай, как тебе заблагорассудится.

Тон этот совсем не понравился мне, и я угрюмо отвернулся.

— Ну-ну, не дуйся, старина, — смягчился Лоранд, привлекая меня к себе. — Неужели мы ещё сердиться будем друг на друга, этого только не хватало. Ты в моё положение войди. Столько забулдыг, пьяниц безбожных сюда поназвал, не зная, что ты с маменькой приедешь. И все они, заметь, добрыми приятелями были мне эти десять лет, радость и горе со мной делили; что же мне теперь, сказать им: ступайте с богом, ко мне маменька приехала? И с постной миной до утра с ними сидеть я тоже не могу. Так что к утру все мы перепьёмся, с ног меня вино не валит, но голова после него тяжёлая. И мне просто нужны эти несколько часов, о которых я тебя прошу — чтобы проспаться и с ясной головой явиться перед нашими бедными домашними. Объясни им!

— Они и так знают и до завтрашнего дня не будут о тебе допытываться.

— А, ну тогда, значит, мир, старина.

Увидев, что мы объяснились и трясём друг дружке руки, общество тотчас нас обступило, и поднялся такой гвалт, что я по сю пору ума не могу приложить, кто и о чём там говорил. Помню только, что Пепи Дяли всё цеплялся ко мне, завязывая разговор, но я каждый раз тут же начинал спрашивать близстоящего: «И долго вы здесь собираетесь пробыть?» — или: «Как вы себя чувствуете?» — и тому подобную чепуху.

Тем временем посередине зала накрыли длинный стол, расставили вина, внесли дымящиеся, аппетитно пахнущие блюда; мезетурские цыгане-скрипачи затянули в коридоре свою заунывную, и все стали усаживаться.

Меня посадили во главе стола рядом с Лорандом.

Слева от него сидел Топанди, я — справа; возле меня — Пепи Дяли.

— Ну, старина, сегодня-то ты, надеюсь, выпьешь с нами, а? — подзадорил меня Лоранд, приятельски обнимая за шею.

— Нет, Лоранд, ты же знаешь, что я не пью вина.

— Никогда? Даже сегодня не выпьешь? Даже за моё здоровье? А?

Я поглядел на него. Что это ему не терпится сегодня меня подпоить?

— Нет, Лоранд. Ты ведь знаешь: я дал обет не пить вина, а честный человек держит своё обещание, даже самое абсурдное.

Не забуду взгляда, который он на меня бросил.

— Ты прав, старина. — И он потряс мне руку. — Честный человек держит обещание, даже самое абсурдное…

С какой серьёзностью повторил он это! С каким зловещим хладнокровием посмотрел сидящему рядом Дяли прямо в глаза… А тот улыбался. Эти красивые, по-девичьи пухлые губы так приятно умели улыбаться.

— Слышал, Пепи? — ударил его Лоранд по плечу. — Мой брат не пьёт вина потому, что честный человек держит своё обещание. И правильно, Деже! Дал — будь хозяином своего слова!

Дальше пошла гульба.

Не совсем обычная штудия трезвым взглядом понаблюдать такую ночную попойку, эту своеобразную божественную комедию, коей все — невольные участники, а ты — единственный непьющий зритель и критик.

Первое действие открывается тостами. Все, кого ни наделил господь ораторским даром (а кого не наделил в этой стране?), подымают свой стакан, просят тишины (это поначалу, а потом громогласно долго её требуют) и со значительным видом произносят значительные фразы. Одни расцвечивают их витиеватостями, другие — цитатами из классиков, третьи берут пафосом, четвёртые — юмором (хотя первыми смеются сами), но все одинаково оканчивают звонким чоканьем, объятиями и поцелуями под приветственные клики и перекрывающий их медноголосый туш.

Потом начинаются речи пострастнее: бурные излияния патриотической скорби. Умы воспламеняются, каждый осёдлывает своего любимого конька и знай его подстёгивает. Агроном, артист, помещик, дамский угодник — все распространяются о своём без соблюдения каких бы то ни было правил благородной конверсации,[159] предписывающих выжидать, пока кончит другой; все кричат наперебой, пока наконец верх не одержит тот, кто затянет грустную песню. Остальные подхватят, и вот уже вся зала тянет, уверенная, что нигде в мире не поют складнее и красивей.

Стол тем временем быстро заполняется пустыми бутылками.

Но вот пароксизмальное это состояние достигает следующей стадии. Кто прежде разглагольствовал, теперь еле ворочает языком и, запнувшись, поправляет дело ругательством. Какой-то патриот трижды пытается начать прочувствованную речь, но скорбь о былой славе до того стесняет ему грудь, что все три раза слова тонут в горьких рыданиях под общий гогот собравшихся. Другой, всех уже перецеловав, с распростёртыми объятиями валится на цыган-оркестрантов, в нежных братских чувствах заверяя кларнетиста и контрабасиста. А иной холерического темперамента питух на противоположном конце стола, имеющий обыкновение завершать каждое возлияние дракой, уже пускается безобразить, уже лупит кулаком по столу, клянясь, что убьёт обидчика. К счастью, он сам не ведает, на кого так рассердился. Весельчаку-певуну уже мало просто драть глотку, прихлопывая да притоптывая, — в ход идут бутылки, тарелки, швыряемые об стенку: чем больше осколков, тем полнее торжество. А заломивший шляпу плясун самозабвенно выделывает что-то ногами по самой середине зала в счастливой уверенности, будто все на него загляделись. Побезмятежней же нравом дремлет себе, откинувшись на спинку и вскидываясь, лишь понуждаемый чокнуться, да и то не очень понимая, вино он пьёт или кожевенные квасы.

Спадает это возбуждение, однако, уже не постепенно, а сразу.

Оно, как и всякая лихорадка, тоже знает свой кризис, после которого наступает перелом.

За полночь нестройный гомон утихает. Прямое возбуждающее действие вина проходит. Кто пал его жертвой, не выдержал, тех укладывают спать, но остальные остаются на местах, продолжая попойку — уже не хмеля, а молодечества ради: показать, что вино им нипочём. Вот когда наступает черёд настоящих героев: тех, кому первый стакан ещё не может развязать язык, но связать — не может уже и десятый.

Вот когда пить принимаются тихо, рассказывая за стаканом вина анекдоты.

Друг дружку не перебивают, а выслушав, заверяют: «А я так получше знаю анекдотец». И тут же начинают: «А вот что там-то и там-то случилось, сам был, своими глазами видел».

Анекдоты переходили порой в прямую неприличность, и не по душе было мне слышать смех Лоранда над сальностями, полными неуважения к женщине.

Успокаивала только уверенность, что наши в такой поздний час давно уже спят. Не может быть, чтобы маменька или ещё кто-нибудь подслушивал за боковой дверью.

Но вот Лоранд завладел разговором, задав вопрос: какой народ славится по части выпивки, всех может перепить?

Сам он, не дожидаясь, тут же высказался в пользу немцев.

Это задевающее национальную честь утверждение сразу же, естественно, вызвало сильнейшие возражения.

Мадьяр и тут никому своего первенства не уступит.

Некоторые, попокладистее, попытались было восстановить согласие, отдавая преимущество кто англичанам, кто сербам, но ни одну из тяжущихся сторон это, разумеется, не удовлетворило. Осмелившийся бросить вызов общественному мнению Лоранд вынужден был сослаться на известнейшие примеры.

— Погодите, вот послушайте! Однажды послал герцог Батяни две гёнцских бочки[160] лучшего вина в подарок монахам-гибернийцам. Но за провоз дорогого венгерского зверскую пошлину взимают за Лейтой.[161] Монахам двадцать золотых пришлось бы уплатить, кругленькая сумма! И вот они, чтобы сберечь денежки, но и вина не упустить, взяли и тут же, не сходя с места, беспошлинно выпили две бочки.

Ах, подумаешь! Ему тотчас привели пример вдвое-втрое лучших питухов — по эту сторону Лейты.

— Ну а Пепи Геннеберг, тёзка твой, — повернулся он к Дяли, — который ещё такой обычай придумал: проденет сидящим с ним шнурок в мочки ушей и, как опрокинет стакан, всем тоже до дна приходится пить, иначе хозяин уши порвёт.

— А, это нам не подойдёт, у нас уши не проколоты! — крикнул кто-то.

— Мы и так пьём, незачем нас за уши тянуть! — подал реплику другой.

— Всё, что немец может, и мадьяру под силу!

Таков был единодушно одобренный приговор.

— И вартбургский стаканчик тоже опрокинете?

— Какой ещё, к шутам, вартбургский стаканчик?

— А вот в Вартбурге приятели зарядят за весёлым застольем пистолет, нальют в дуло вина, взведут курок — и так, со взведённым курком, опорожняют в знак дружеской приязни, пустив по кругу этот длинненький стаканчик.

(Ты это неспроста, Лоранд!)

— Ну? Никто не хочет штуку вартбургских удальцов повторить?

— И не хочу, и тебе не советую! — раздался голос Топанди.

— А я хочу.

Это не Лоранд сказал, а Дяли.

Я поглядел на него. Совершенно трезв! Этот не пил, когда другие пили, только пригубливал.

— Хочешь — так давай попробуем! — подбоченился Лоранд.

— Пожалуй, только ты первый!

— Я-то выпью, а вот ты нет.

— Если ты выпьешь, так и я выпью. Только сдаётся мне, что не выпьешь.

И тут меня потрясла внезапная догадка. Теперь я всё понял, теперь всё как на ладони, вся мистерия этих десяти лет! Всё ясно: кто здесь преследуемый, кто преследователь. И судьбу обоих я держу в руках с неотвратимой решимостью архангела, сжимающего свой меч.

Можете теперь продолжать!

Щёки у Лоранда лихорадочно горели.

— Ладно, парень! Тогда спорим!

— На что?

— На двадцать бутылок шампанского! И чтобы тут же выпить.

— Идёт.

— А кто сробеет, с того — отступное!

— Вот оно!

Оба достали кошельки, выложили по стофоринтовому билету.

Я тоже вытащил кошелёк, достал из него сложенные бумажки — но не ассигнации.

— Вынь из сумки мои пистолеты! — крикнул Лоранд гайдуку.

Гайдук оба положил перед ним.

— А заряжены они? — усомнился Дяли.

— Глянь в дуло, головка пули смотрит прямо на тебя.

Дяли почёл за лучшее поверить не глядя.

— Значит, на спор: проигравший за двадцать бутылок платит.

Лоранд взял свой стакан, чтобы перелить из него в пистолет красное вино.

Всё охмелевшее общество примолкло во время этой сцены, застыв в каком-то мучительном напряжении. Все взоры приковались к Лоранду, словно силясь отвратить его от этой безумной затеи. На лбу Топанди выступили крупные капли пота.

Я мягко придержал Лоранда за руку, в которой был пистолет, и посреди общей тишины спросил:

— А может быть, вам жребий бросить, чтобы решить, кто первым проделает эту вашу штуку?

В замешательстве оба подняли на меня глаза.

Кажется, их тайна раскрыта?

— Только, если будете тащить жребий, — продолжал я спокойно, — не забудьте получше проверить свои имена, чтобы не повторился тот фокус, что десять лет назад, когда вы решили, кому с белой слонихой танцевать!

— Какой фокус? — побелев как мел, пролепетал Дяли, привставая со стула.

— Да ведь ты, Пепи, всегда фокусничать любил, вот и в тот раз вы меня заставили жребий тянуть и сказали бросить обе бумажки, и вынутую, и оставшуюся, в камин. Но я бросил вместо них танцевальную программку, а записки спрятал, сохранил. Ты и вместо своего Лорандово имя написал. Так что какую бы бумажку я ни вытянул, везде стояло бы: Лоранд Аронфи. Вот они, при мне: две половинки разорванного листка, одно и то же имя на обеих, на обороте письма от госпожи Бальнокхази.

Дяли медленно поднялся, вперив в меня неподвижный взгляд, будто перед ним вырос призрак.

А между тем в моём голосе не было никакой угрозы. Я скорее подтрунивал. С улыбкой разгладил перед ним и составил вместе два клочка лиловатой бумаги, которые в точности совпали.

Зато Лоранд, сверкнув глазами, выплеснул свой стакан прямо в лицо принявшему непринуждённую позу светскому хлыщу. Тёмно-красное вино потекло по его белому вышитому жилету.

— Спорить с людьми в подобном состоянии не имеет смысла, — стирая салфеткой с лица следы этого поношения, произнёс Дяли с небрежной холодностью. — На оскорбления пьяных я не отвечаю.

И попятился к выходу.

Скованные изумлением присутствующие ему не препятствовали. Стряхнув опьянение, они в первую минуту растерялись, не зная, как поступить и что делать.

Но я-то, я был трезв, мне не надо было стряхивать опьянение.

Вскочив и одним прыжком настигнув беглеца, схватил я его за шиворот, словно разъярённый тигр какого-нибудь жалкого мышонка.

— Я, я не пьяный! Я вообще не пью, и ты это знаешь! — возопил я, сам себя не узнавая, и притиснул к стене негодяя, который затрепыхался, как пойманный нетопырь. — Я, я дам тебе по физиономии за эту твою фальшивку, негодяй!

Хорошо знаю, что мой удар был бы для него последним — скорее к моему, чем к его несчастью, не окажись рядом мой добрый гений, не удержи меня от недостойной расправы.

Кто-то вдруг поймал меня сзади за поднятую руку. Стоило мне глянуть — и кулак мой опустился сам собой.

Это была Фанни.

— Деже! — с искажённым от ужаса лицом вскричала моя сговорённая. — Эта рука — моя! Ты не имеешь права её марать!

Она была права. Я позволил обуздать себя, смирил свой яростный гнев, вытолкнув за дверь трясущегося негодяя — не знаю уж, упал он или нет. И обернулся, чтобы принять Фанни в свои объятия.

К тому времени проникли в залу и маменька с бабушкой.

Весь этот мучительный вечер бедные женщины провели у себя в комнате, стараясь сидеть как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия и услышать хотя бы Лорандов голос. С дрожью внимали они и ужасной заключительной сцене, слыша уже не только голос, но и каждое слово — а при моих исступлённых восклицаниях не могли больше вытерпеть: выбежали и стали пробиваться к Лоранду с криком: «Детка! Сыночек мой!»

Все вскочили при этом достойном величайшего уважения зрелище. Две коленопреклонённые женщины пред восставшим из гроба юношей.

Хмель и вызванное потрясающей неожиданностью оцепенение прошли.

Маменька с душераздирающими криками: «Лоранд! Лоранд!» — прижимала к себе сына. Бабушка молча гладила, пожимала его руки, не в силах ни зарыдать, ни слово вымолвить.

— Милый, дорогой Лоранд…

Брат поднял обеих женщин, подвёл ко мне.

— Его обнимайте, не меня. Вот кто победитель!

И тут он заметил припавшего ко мне ангела-хранителя, всё не выпускавшего мою руку. Теперь только достигли его сознания выдавшие наш с Фанни секрет слова: «Это рука моя».

— Вот оно что, — улыбнулся он мне. — Ты, значит, уже вознаграждён!.. Хорошо, предоставь тогда плачущих мне.

И он бросился к ногам усталых женщин, благоговейно обнимая их колени, чувствуя себя недостойным даже след их поцеловать.

— О, мои любимые! Мои дорогие!

XXI. Письмо

О чём уж было переговорено, чтó пережито заново в эту ночь истомлёнными долгой разлукой, лучше умолчим. Есть вещи святые, для посторонних неприкосновенные.

Лоранд признался во всём — и за всё получил прощение.

И радовался этому прощению, точно ребёнок, на которого перестали сердиться.

У него и правда было такое чувство, будто он заново родился и волен продолжать жизнь, прерванную десять лет назад. А всё за это время случившееся — словно кошмарный сон, о котором напоминает лишь отпущенная им густая борода.

Утром они с Деже встали поздно. Давно не удавалось поспать так сладко.

Вместо смертного — сон живительный.

— Погоди, старина, радоваться, — сказал брату Лоранд, — я для вас ещё одну капитальную новость готовлю, сюрприз один.

Угрозу свою произнёс он, однако, таким весёлым голосом, что Деже совсем не испугался.

— А ну, выкладывай!

— Я, — сказал Лоранд, заранее наслаждаясь эффектом, который произведёт его новость, — домой с вами не поеду.

— Как? А что же ты собираешься делать? — сделал Деже большие глаза, как Лоранд и ожидал.

— Сбежать от вас хочу, — сообщил Лоранд, жмурясь и крутя головой от удовольствия.

— А! Рискованное предприятие. Но куда же, позволь спросить?

— Ха-ха! Не только спросить позволю, но и с собой тебя изволю прихватить. Чтобы и дальше за мной присматривал, как до этого.

— Что ж, разумно. И куда мы отправимся, можно узнать?

— Назад в Ланкадомб.

— В Ланкадомб? Что ты там потерял?

— Ум свой последний. Ну-ну, не смотри на меня с таким видом, будто хочешь спросить: «А был он у тебя?» Ты-то вот, кажется, столковался с этой девочкой, своей заменщицей? Она, по-моему, и маменьке, и бабушке очень приглянулась. Кроме тебя, кажется, никому бы её не отдали. Но я-то ведь не дал ещё своего благословения. Моего согласия ты, старина, ещё не получил.

— Поддерживает надежда, что и твоё сердце умягчится.

— Но не так скоро. Послушай, что я тебе скажу.

— Слушаю.

— В своём завещании я отказался в твою пользу от всех благ земных. Оно у тебя со всеми печатями. И вот теперь хочу забрать эти блага обратно. Зная тебя, думаю, что ты рад будешь несказанно. Во всяком случае обеднеешь ровно наполовину, потому что другая половина нужна мне.

— Это я и сам бы сделал, не дожидаясь напоминания; но что общего между твоим завещанием и моей заветной тайной?

— Ты, однако, тугодум! Неужто непонятно? Так слушай: вот мой ультиматум. Я не хочу, чтобы ты женился — раньше меня.

Деже кинулся брату на шею. Он всё понял.

— Значит, твоё сердце кем-то занято?

— Ну, конечно, — с улыбкой подтвердил Лоранд. — Но только я наперёд ничего не мог загадывать из-за этого оболтуса (а здорово ты к стенке его припёр!). Все мои виды на будущее не шли дальше сегодняшнего дня, ты знаешь. Зато уж больше медлить не хочу. Полчаса на то, чтобы уведомить домашних, полчаса, чтобы бричку заложить. Они нас здесь подождут, а мы слетаем со стариком Топанди в Ланкадомб, уладим всё и завтра же назад. Помчимся, как два дурака за счастьем — скорей за хвост его ухватить. Туда погонять буду я, обратно — ты. Бедные лошадки! Туго им придётся.

Деже не решился сам пойти к матери с этим известием, которое могло оказаться для неё совсем не радостным, и попросил Фанни её подготовить.

Сказали, что Лоранду на день придётся отлучиться в Ланкадомб — уладить кое-какие формальности, и пустились в путь.

Топанди был посвящён в тайну — и счёл своей обязанностью тоже поехать, буде понадобится посажёный отец.

Всё теперь рисовалось Лоранду в радужном свете. Мир вокруг будто переменился, хотя на деле перемена произошла в нём самом.

Поистине, он словно родился заново: стал совсем другим человеком. И как прежде за нарочитой весёлостью скрывался вызов, бросаемый смерти, так теперь полнившее сердце счастье облеклось в мечтательную задумчивость.

Всю дорогу хранил он почти полное молчание, но тем красноречивей выдавало его чувства лицо. И по немногим словам восхищения при виде майских лугов Деже легко мог догадаться, что и в сердце Лоранда цвела весна.

Как прекрасно опять пробудиться к жизни, быть весёлым и счастливым, снова надеяться, ждать лучшего будущего, любить небезответно, ходить с горделивым сознанием, что ты для кого-то — всё!

В полдень братья прибыли в Ланкадомб.

Навстречу, всплеснув руками, выбежала Ципра.

— Как! Уже вернулись! А обеда на вас нет.

Лоранд спрыгнул с брички первым, дружелюбно протягивая девушке руку.

— Вернулись, сестричка Ципра. На нас нет — пообедаем тем, что себе сготовила.

— Себе… — покраснев, вполголоса повторила девушка. — Вы знаете, что я с прислугой обедаю, когда никого нет дома, а вы вон ещё и с гостем. Кто этот господин?

— Мой младший брат Деже, очень славный малый. Поцелуй его, сестричка!

Ципру не нужно было уговаривать, и Деже получил поцелуй.

— Ну, а теперь проводи его в комнату, мы остаёмся. А мне вели дать умыться. Весь пропылился за дорогу, а нам сегодня поприличней надо выглядеть.

— Правда?

И Ципра повела Деже в комнату, всё успев про него выспросить по дороге: где живёт, почему не навещал Лоранда прежде, женат ли и будет ли приезжать ещё.

Деже уже знал Ципру по братниным письмам и охотно на всё ответил. С первого взгляда расположившись к ней, он и сердечные свой тайны ей поверил, чем та была страшно польщена и довольна.

Лоранд же, не дожидаясь Топанди, на сей раз ехавшего позади, побежал к себе.

Письмо! То письмо! Единственная мысль, преследовавшая его всю дорогу.

И он первым делом поспешил достать его из запертого ящика.

На этот раз он долго не раздумывал, вскрывать или не вскрывать, цо печать не поддалась, и от нетерпения он даже разорвал конверт.

И вот что прочёл:

«Сударь!

Минута, в которую довелось мне узнать ваше имя, неодолимую стену воздвигла меж нами. После всего, обременившего ваше прошлое, союз наш невозможен. Вы, покинувший мою мать на пагубном пути, на который сами её увлекли, ни счастье мне дать не можете, ни верности от меня требовать. Сотканного моим воображением Балинта Татраи я буду оплакивать, как дорогого моему сердцу покойника, которого отняла развеявшая мечты жестокая жизнь, но Лоранда Аронфи знать не знаю. Мой долг — сообщить это вам, и если вы, как я полагаю, человек чести, то и своей обязанностью почтёте, буде встретимся, не поминать больше о Балинте Татраи и всём, с ним связанном.

Оставайтесь с богом.

Мелани».

С разбитым сердцем Лоранд рухнул на стул.

Так вот содержание письма, которое целовал он с такой верой!

Вот что в нём, этом письме, которое он не посмел вскрыть на пороге смерти, боясь, как бы сулимое ему блаженство не поколебало его решимости.

«Ах! Они, видно, облегчить мне хотели последний шаг.

Такое письмо мне написать! Такие слова сказать, недавно ещё любимому!

Конечно, в чём-то она права. Я не оказался библейским Иосифом, устоявшим перед женой Пентефрия. Но разве любовь не начинается с прощения? Разве я вменил ей в вину кольцо, которое она уронила? А она как могла знать, сравним ли мой грех с этим брошенным в воду кольцом?

И будь я даже закоснелым грешником, в чём меня обвиняют, может ли ангел, не ведающий об адской скверне, писать об этом с таким хладнокровием?

Нет, они убить меня хотели!

Подтолкнуть, дверь за мной запереть, как Иоанна Неаполитанская — за своим мужем, который боролся с убийцами.[162]

И подлого убийцу надеялись обелить, наведя на меня подозрение, будто я кончаю с собой из-за несчастной любви.

Всё-то они знали заранее, всё-то рассчитали с холодной жестокостью. Урочного часа дожидались, чтобы наточить нож, который я возьму.

И я никогда не смогу её возненавидеть! Она мне — кинжал в грудь, а я буду помнить лишь её поцелуй…»

Чья-то рука легонько коснулась его плеча.

Он поднял затуманенный взгляд. Ципра стояла у него за спиной. Бедная цыганочка не могла допустить, чтобы кто-то другой стал прислуживать Лоранду, и сама принесла ему воды умыться.

Испуг и участие были написаны на её лице. Она уже давно стояла, незаметно наблюдая за Лорандом.

— Что с вами?

Не в силах ответить, Лоранд только показал прочитанное письмецо.

Ципра не умела читать. Ципра не понимала, как это посредством безгласных знаков можно уязвить, смертельно оскорбить, сразить. Она видела только, что Лоранд болен из-за письма.

И эту розовую бумагу узнала, и изящный почерк.

— Это писала Мелани!

Устремлённый на письмо горестный, невыразимо скорбный взгляд был ей ответом.

И девушка тотчас поняла всё, что было в этом взгляде и в этом письме. В дикой ярости выхватила она его у Лоранда и с мстительно горящими глазами разорвала на тысячу кусков, ещё и растоптав брошенные наземь клочки, как давят мерзких пауков.

И, закрыв руками лицо, разрыдалась за Лоранда.

— Видишь вот, — подходя и беря её за руку, сказал Лоранд, — бывают худшие цыганки против тех, кто только лицом тёмен, да в шатре вырос, да на карты молится вместо святых.

Не отпуская её руки, он долго молча ходил с ней по комнате. Ни один не знал, что сказать другому. Оба думали, как друг друга утешить — и не могли придумать.

Из этой грустной задумчивости вывело их прибытие Топанди.

— Об одном прошу тебя, Ципра, — сказал Лоранд, — обещай, если только меня любишь (любишь? Что за фантазия спрашивать?). — Никому ни слова о том, что тут было. Будем считать, что ничего не произошло. И случится тебе увидеть меня грустным, спроси, и я тебе всё расскажу, но знай: то бледное личико больше меня не опечалит.

Ципру обрадовало это признание.

— Так что давай улыбаться дяде и брату! Давай сохранять хорошее настроение! Жала пусть никто не замечает.

— Может, ещё и сама пчёлка погибнет, — уходя, с пророческим видом сказала Ципра. — Я уже узнала обо всем по картам, — обернулась она в дверях. — До полуночи сидела сегодня, раскладывала… Но убийца вам всё ещё грозит. А дама в жёлтом вас всё ещё охраняет. Вот я какая глупая… Но если верить мне больше не во что.

— Будет, Ципра, будет ещё — во что, — обещал Лоранд. — Мы с братом уедем на его свадьбу, но я вернусь.

Ципра сразу повеселела, и безотчётная весёлость не покидала её весь день.

Бедная девушка: и такой малости ей было довольно, чтобы почувствовать себя счастливой.

Лоранд же, оставшись один, собрал с пола порванные, затоптанные клочки, сложил их тщательно на столе, чтобы слова совпали, и перечитал несколько раз.

В коридоре послышались шаги, смех, весёлый разговор: к нему направлялись Топанди с Деже. Сдув со стола клочки, разлетевшиеся во все стороны, Лоранд открыл дверь и присоединился к смеющимся.

XXII. Призрак во плоти

Над чем они так смеялись все трое?

— Слышал, какой совет подала нам Ципра? — спросил Топанди. — Так как она обеда не готовила, то предлагает нам отправиться к Шарвёльди. Там нынче знатное угощение для гостя одного.

— Который, очевидно, опоздает, — добавил Деже.

— Ко мне оттуда старуха экономка прибегала, — откликнулась Ципра с другого конца коридора. — Льду просила и противень для торта, господин Дяли возвращается к ним из Солнока.

— Виват! — сказал Топанди.

— И раз уж вы этого молодого господина с собой не прихватили, так ступайте сами отведать изделий сударыни Бориш, а то меня же расчихвостит, что ничего ей не сказала.

— И пойдём, и пойдём, сестричка Ципра, — вмешался Лоранд. — Да, да, не смейся. Деже, бери-ка шляпу, для сельского визита ты одет достаточно прилично, и пошли к Шарвёльди.

— К Шарвёльди? — всплеснула Ципра руками. — Вы и правда к Шарвёльди собираетесь?

— Ну, не к нему самому, хотя человек он вполне достойный и добродетельный, — не моргнув глазом, отвечал Лоранд, — а ради его гостей, ты с ними давно знаком, Деже. Да, не успел сказать тебе: здесь Бальнокхази с дочкой, они у Шарвёльди по какому-то судебному делу. Нельзя же не повидаться, уж раз мы в одной деревне.

— Положим, я и без них бы обошёлся, — возразил Деже, — ну да всё равно, давай сходим, чтобы не подумали, будто их сторонимся. Ты уже виделся с ними?

— О да. Мы в отношениях самых добрососедских, — отозвался Лоранд, хваля себя мысленно за осторожность, не позволившую написать Деже про Мелани. Хотя Деже, видимо, сам не спешил дознаться, что сталось с идеальным образом его детских лет: другой занял его место. — К тому же твоя прямая обязанность дать объяснение дамам, где их поверенный по занимающему их делу, которое он взялся уладить с Шарвёльди, а ты, дорогой друг, manu propria[163] выдворил его из Солнока. Теперь мчится на почтовых; до самого Пешта, поди, не остановится. Так что объясни, куда ты его дел, если, конечно, хватит храбрости.

Упоминание о храбрости окончательно перевесило.

— Храбрости? — встрепенулся заколебавшийся было Деже. — Ладно, сам увидишь, хватит или не хватит. И заодно послушаешь, какую я речь сымпровизирую в свою защиту. Пари держу, что им самим придётся признать мою правоту.

— О, пожалуйста, сделай это, прошу тебя, — шутливо взмолился Лоранд.

— И сделаю.

Решительными шагами Деже направился за шляпой.

Ципра проводила его торжествующей усмешкой. Чему тут было смеяться? Жениха перед невестой осрамит, вот чему! Как, зачем этого она не знала, но из разговора мужчин, во всяком случае, поняла: Дяли за что-то вопиюще постыдное был нынче ночью изгнан из общей компании. Она и сама ещё со вчерашнего дня настроилась враждебно к этому человеку.

Лоранд же прямо-таки с мстительным упоением смотрел вослед брату.

— Верь я в керубов, — беря его за руку, заметил Топанди, — так сказал бы: ангел смерти вселился в тебя. Только он мог внушить тебе эту мысль. Знаешь ли ты, что твой Деже — вылитый отец той поры, когда он вернулся из германских университетов. Рост, лицо, этот низкий звучный голос, сверкающие глаза, эти грозно сдвинутые брови… И вот его ты берёшь к Шарвёльди — его устами поведать ужасную историю про дьявольское коварство человека, который своего лучшего друга вознамерился убить, точь-в-точь как он.

— Тс-с! Деже об этом не знает.

— Тем лучше! Гость, не подозревающий, что для хозяина он — жутчайшее наваждение, незваный выходец с того света. Убитый отец, оживший в своём сыне! После этого готов я по крайней мере одно признать из того, что отвергал: существование ада…

Тут вернулся Деже.

— Ну-ка, сестрица, огляди нас хорошенько, — сказал Лоранд медлившей уходить девушке. — Как мы, ничего? Привлекательны на вид? Сердце дамское можем погубить?

— А подите вы, — с шутливым негодованием оттолкнула Ципра Лоранда. — Будто сами не знаете. Смотрите, как бы вас самих там не погубили. Кому таких пригожих молодцов не любо подцепить!

— Ну-ну, мы целёхоньки вернёмся, — сказал Лоранд, привлекая к себе девушку так ласково, что Деже без дальнейших расспросов ясно стало, зачем, собственно, брат привёз его сюда. И выбор его он не мог не одобрить: красива, ничего ненатурального, нрава весёлого, простого; чего ещё, кажется, желать? — Не бойся, Ципра, ничьи красивенькие глазки нас там не удержат.

— Да я не глазок боюсь, — возразила Ципра, с шаловливым проворством выскальзывая из Лорандовых объятий, — я торта сударыни Бориш опасаюсь; нам такого не сделать.

И все трое, за вычетом Деже, принялись смеяться. Но и тот под конец не устоял, хотя слыхом не слыхал про сударыню Бориш и её монструозные кулинарные творения.

Топанди расцеловал обоих молодых людей, выразив сожаление, что сам не может пойти, и попросив Лоранда оставаться, сколько будет нужно, не смущаясь долгим отсутствием.

Ципра проводила их до ворот. Лоранд пожал и поцеловал ей на прощание руку, с такой бережной нежностью поднеся к губам, что девушка уже и не знала, радоваться или смущаться.

Деже решил, что сведения о положении дел по этому пункту у него исчерпывающие. Не требуется никаких словесных дополнений.

Зато Борче день этот задал хлопот.

— И какой дурак придумал гостей не к определённому часу приглашать. В час их ждать, или в два, или в три, вечером, ночью — неизвестно.

Раз двадцать, наверно, выбегала она за калитку посмотреть, не едут ли. Чуть застучат колёса, затявкают собаки — она на улицу, чтобы тем ожесточённей разворчаться по возвращении.

— Суп весь выкипел, четыре раза уже доливала. Оладьи пережарились, как подошвы стали. Каплун ссохся, как скелет. Каша переварилась. Хорошо хоть пирожки заранее испекла, теперь только разогреть — и совсем ещё сойдут. Куда же этот безголовый городской кавалер запропастился? Не проголодался, что ли, до сих пор? Вот они, аппетиты эти столичные.

Нет-нет да и стрельнет ей в голову, шальное подозрение обожжёт, точно жиром с шипящей сковородки.

— Уж не она ли, цыганка эта опять? Её козни, её! Как тогда господ тех к себе прежде залучила, завтраком накормила. С неё станется. Хотя оно вроде бы и не должно, господинчик тот городской женишком нашей барышне приходится, да ведь глазищи эти цыганские… Околдует, приворожит. Слово такое знает. Ух, проклятущая. Под её наговор пирог сам подходит, а у меня в жире плавает, да ровно деревяшка. Хотя из той же муки, на тех же дрожжах. У, она любую порчу может наслать, цыганка эта окаянная.

Когда Борча в таком духе, лучше на глаза ей не попадайся. Подвернётся кто из домашних, тотчас своё получит. Попало и Шарвёльди.

— Что это вы какого гостя опять мне на шею навязали? Уже к вечерне звонят, а он думает — к заутрене! Жалко, не на вчера позвали его, как раз сегодня бы и пожаловал. Прямо хоть снова-здорова всё вари.

Досталось и Мелани.

— Ну и женишок, нечего сказать! Ждать себя сколько заставляет. Другой бы суженый не опаздывал на целых полдня, а на полдня раньше примчался бы к такой красавице. Н-да, намучаетесь вы с таким, если дома готовить придётся. Хотя в Вене-то, правда, дома не готовят. В ресторации ходят. Там и в шесть вечера накормят. Намешают, что от дневного обеда осталось, да и подадут это варево поздним посетителям. Благодарим покорно!

Наконец, когда экономка не сочла даже нужным выглянуть на собачий лай, в коридоре послышались мужские шаги. Тут сударыня Борча выбежала, готовая излить на голову дорогого гостя все любезности, какими на Алфёлде встречают опоздавших. Но, к величайшему своему изумлению, столкнулась не с приезжим из Вены, а с молодым соседским барином — в сопровождении ещё одного незнакомого молодого человека.

— С господами можно поговорить? — спросил Лоранд у горевшей воинственным пылом амазонки.

— Извольте. В зале они. А тот господин из Вены не с вами разве?

— Он только после обеда прибудет, — отпарировал Лоранд, которого не лишила юмора свирепость госпожи Бориш.

С тем они и покинули кухню, предоставив экономке терзаться сомнениями.

«Правду он сказал или шутит? И почему его-то не привезли? А им тут чего нужно? Уйдут или останутся? Когда их только черти всех поберут, гостей этих!»

Господа были все в большой зале.

Им тоже подумалось, что шаги за дверями принадлежат тому, кого они поджидали. И поджидали с растущим нетерпением. Дяли передал, что сразу будет обратно, как только удастся сбежать с солнокской пирушки. И Мелани с матерью разоделись в шёлка. Подвитые локоны дочки выдавали заботливую материнскую руку. Бальнокхази и сама являла собой феномен весьма привлекательный со своими кокетливыми прядками на висках, по четыре с каждой стороны. Даже Шарвёльди ради этого дня вытащил из-под спуда чёрный фрак с разрезными, как ласточкин хвост, фалдами — облаченье, приберегавшееся в те времена для особо торжественных случаев.

Все явно готовились к событию самому праздничному.

Но едва двери распахнулись и два брата предстали перед поспешившими навстречу, как любезная улыбка на их лицах сменилась испугом.

«Как? Ты осмеливаешься ко мне приближаться?» — вопрошал смятенный взор Мелани.

«Как? Ты жив ещё?» — обратила к Лоранду недоумевающее лицо госпожа Бальнокхази.

«Как? Или ты воскрес?» — читался немой вопрос в устремлённом на Деже остановившемся взгляде Шарвёльди.

— Брат мой Деже, — непринуждённо представил его Лоранд. — Это я сообщил ему о пребывании здесь дам, так что вы уж простите, господин Шарвёльди, если мы у вас отнимем своим посещением несколько минут.

— Нет, что вы, садитесь. Очень рад, — пробормотал Шарвёльди сдавленным голосом, точно чья-то невидимая рука схватила его за горло.

— Очень вырос мальчик, не правда ли? — обратился Лоранд к дамам, занимая место между ними, в то время как Деже сел прямо напротив Шарвёльди, который глаз от него не мог отвести.

— И возмужал, и похорошел, — подтвердила госпожа Бальнокхази. — А ведь совсем ребёнок был, когда они танцевали с Мелани!

— И очень ревнивый ребёнок.

При этих словах все трое — Бальнокхази, Мелани и Деже — предостерегающе посмотрели на Лоранда. До чего неделикатны становятся люди в деревне!

Особенно затруднило такое вступление щекотливую миссию Деже, не знавшего, как теперь и начать.

Лоранд же пришёл в отличнейшее настроение. Нарядный вид его вчерашней пассии, вознамерившейся столь помпезно отметить день, в который её бедный, отринутый возлюбленный должен был пустить себе пулю в лоб, преисполнил его такой подмывающей весёлости, что невозможно было удержаться и не излить её.

— Да, да! Не верите? — продолжал он невзирая ни на что. — Этот чудак даже ко мне ревновал! Чуть не убил. Хотя вовсе не в моих привычках изменять своим привязанностям.

Деже не мог понять, что это на него нашло, зачем ему вдруг понадобилось ставить в глупое положение его и Мелани. Лучше всего, пожалуй, перебить и прямо к делу перейти.

А у госпожи Бальнокхази на лице появилось пренебрежительно-насмешливое выражение. Она словно хотела сказать, глядя на Лоранда: «Ага, одержала-таки верх проза жизни над пресловутой поэзией чести? Можно, значит, при некоторой доле флегмы и собственную смерть пережить? Постыдная вещь — бегство, но зато полезная. Только в моих глазах ты всё равно погиб».

Сейчас прогоним насмешку с этого обворожительного лица.

— Уважаемые дамы! — тоном холодного спокойствия начал Деже. — Помимо светских правил, обязывающих к визиту вежливости, меня привело сюда и ещё кое-что. Считаю своим долгом уведомить уважаемых дам о мотивах, побуждающих их поверенного не возвращаться — ни сегодня, ни в течение ближайшего времени.

— Господи! Уж не случилось ли с ним чего? — воскликнула госпожа Бальнокхази в крайнем возбуждении.

— О, на этот счёт, сударыня, можете быть совершенно спокойны, он жив и здоров. Просто ему пришлось изменить свой маршрут: спешно переменить восточное направление на западное.

— Но почему же?

— Должен признаться, что прибыть сюда ему мешает моё присутствие.

— Ваше? — удивилась Бальнокхази.

— Если дамы позволят — и вооружатся терпением — начну издалека, дабы осветить всё сплетение обстоятельств, которое разрешилось столь своеобразно.

Лоранд приметил, что разговор о Дяли не очень интересует Мелани. Почти равнодушна. И понятно: он ведь уже её жених.

И Лоранд принялся осыпать её похвалами: какие красивые локоны, какой чудесный цвет лица — и прочими ничего не значащими комплиментами. Пока длилась его влюблённость, он молчал о её красоте. Это разумелось само собой. Льстить мы начинаем, когда любить Перестаём.

— Нынче, — продолжал Деже, — исполнилось ровно десять лет с тех пор, как в Пожони начались гонения на молодёжь за распространение протоколов сословного собрания. Не удавалось выяснить одного: кто добывал и давал переписывать оригиналы, пока наконец человека этого не выдал один из самых близких друзей.

— Ах, всё это так старо, — протянула госпожа Бальнокхази.

— Однако же последствия этого простираются до сегодняшнего дня. И я очень просил бы уважаемых дам дослушать до конца — и вынести свой приговор. Вам не мешает лучше знать близких вам людей.

(Ох, и наивный ребёнок этот Деже! А знай он ещё, что тот, о ком ведёт речь, — будущий зять Бальнокхази…)

— Предан своим другом был мой брат Лоранд. А предавшим друга — Дяли.

— Это ещё неизвестно, — возразила госпожа Бальнокхази. — В таких случаях видимость, а то и пристрастность легко могут обмануть. Вполне возможно, что господина Аронфи выдал кто-то совсем другой. Например, какая-нибудь легкомысленная женщина, которой её юный друг выболтал свою тайну, а она передала мужу-честолюбцу, чтобы воспользовался ею для приумножения своих заслуг.

— Но я точно знаю, что моё утверждение верно, — запротестовал Деже, — ибо именно эта великодушная дама, добрый гений моего брата, собственноручным посланием известила моего брата о предательстве, узнав о нём через мужа.

Бальнокхази закусила губу. И незаслуженная похвала производит своё действие. Это ведь она в одном лице была и легкомысленной женщиной, по её собственным словам, и добрым гением, как назвал её Деже. Молодой адвокат знал, как лучше отпарировать.

К счастью, Мелани ничего этого не слышала, занимаемая Лорандом, который толковал ей: как же это получается? Когда она жила у Топанди, жасмин цвёл такими чудесными колокольчиками. И вот, неделю спустя, на месте их — безобразные сухие ягоды. Какая жестокая игра природы! Неужто всякий прелестный цветик ожидает та же участь?

— Ну хорошо, — сказала Бальнокхази. — Допустим: господин Аронфи и Дяли, будучи детьми, ябедничали друг на друга. И что же дальше?

— По правде говоря, я только этой ночью узнал, что было дальше. Тогда, в Пожони, я зашёл вечером к Лоранду, у него был Дяли. Всё это выглядело как самая обыкновенная шутка. Оба уступали друг другу честь быть на прощальном танцевальном вечере визави некой почтенной дамы, которая часто показывалась в вашем обществе и при всех своих очевидных достоинствах — добром сердце, могучем сложении и прочем — имела один вполне простительный недостаток: очень любила танцевать. И вот двое юных студентов принялись спорить при мне, кому танцевать с «тётенькой».

— И оба, конечно, уклонялись от такой «чести».

— Естественно. Ни один не желал отдать преимущество другому, и они в конце концов решили прибегнуть к жеребьёвке. На столе лежал листок бумаги, единственный в комнате, так как, опасаясь обыска, Лоранд перед тем всё сжёг. И вот этот сиреневого цвета листок они разорвали пополам, написали на двух лоскутках имена и положили в шляпу, попросив меня вынуть один. Я вынул и прочёл: «Лоранд».

— Вы, кажется, собираетесь рассказать, как развлекался ваш брат на этом танцевальном вечере. Расскажите, Мелани ещё не слышала.

— Не собираюсь о том дне ничего больше говорить. Перескочу на десять лет вперёд, хотя, в нарушение законов построения увлекательной интриги, сразу открою: жребий тянули не просто, чтобы определить, кому танцевать с тётушкой, а по условиям американской дуэли между Лорандом и Дяли в результате их ссоры.

При словах «американская дуэль» лицо Шарвёльди пошло медно-красными пятнами, потом опять побледнело; но Деже ничего не заметил.

— Постойте, милый мой, — перебила Бальнокхази, — разрешите спросить: а разве принято рассказывать о несостоявшихся дуэлях?

— Принято, если дуэль не состоялась из-за трусости одной из сторон.

— Трусости? — повторила госпожа Бальнокхази, бросая искоса колючий взгляд на Лоранда, словно говоря: «Это к тебе относится».

Лоранд, однако, был в эту минуту слишком увлечён. Он рассказывал Мелани, как позавчерашней ночью, едва волшебный лунный свет упал на клавиатуру рояля, оставленного ею открытым, из инструмента полились вдруг дивные звуки. Но это не фея незримо коснулась клавиш, а белая ручная ласка Ципры пробежала по ним, охотясь за ночными бабочками.

— Да, именно трусости, — ответил Деже. — Одна из сторон, принявших условия дуэли, так себя повела, что ни в каком приличном обществе принята быть не может. Дяли взял и на своей бумажке вместо собственного имени тоже написал изменённым почерком: «Лоранд Аронфи».

— Как же вы это докажете? — недоверчиво скривила губки госпожа Бальнокхази.

— А вот как: Дяли велел сжечь бумажки, я же вместо них бросил в камин расписание танцев, которое захватил с собой. А бумажки спрятал — и хранил до сегодняшнего дня, заподозрив, что тут кроется какая-то хитрость покапитальнее танцев.

— Простите, но вы возводите очень тяжёлое обвинение на отсутствующего, который не может защититься. Тем самым любой другой близкий ему человек обязан за него заступиться, даже рискуя быть неделикатным. Есть ли какое-нибудь аутентичное свидетельство, точное доказательство, что хранимые вами записки, включая поддельную, действительно тождественны тем, которые вы тянули?

Поставив под сомнение подлинность сообщаемого ей, Бальнокхази и правда преступила границы деликатности; но тем жесточе была посрамлена. Как-никак она имела дело с адвокатом.

— Тождество несомненно, дорогая родственница, поскольку записки эти — не что иное, как две половинки письмеца, которым добрый гений Лоранда извещал его о предательстве Дяли. На обороте и сейчас можно прочесть собственноручные строки этой многоуважаемой дамы. И дата видна, и водяные знаки.

Госпожа Бальнокхази еле сдерживала свой гнев. Грудь её высоко вздымалась. Этот двадцатитрехлетний мальчишка обращается с ней как с той запиской, о которой ведёт речь.

Деже спокойно достал бумажник, расправил злосчастное послание.

— Хорошо, хорошо, верю вам, — задыхаясь, сказала собеседница, которая со своими восемью завитками на висках стала похожа на Медузу Горгону, чьи змеи обратили жала против неё самой. — Верю тому, что вы сказали. Не собираюсь оспаривать.

И, поднявшись с канапе, отошла к окну.

Встал и Деже, видя, что судоговорение окончено. Но, не в силах противостоять желанию всё-таки излить накипевшее на сердце, обернулся к единственному оставшемуся слушателю, Шарвёльди, который по-прежнему сидел напротив, не отводя взгляда, точно зачарованный, в то время как уязвлённая госпожа Бальнокхази, затаив обиду, отвернулась, а Мелани не переставала болтать о пустяках. Полон страха и ужаса был этот устремлённый на Деже взгляд, словно не могущий оторваться от какого-то жуткого зрелища.

— И вот этот человек предоставляет лучшему своему другу десять лет пробуждаться и засыпать с мыслью о смерти; предоставляет скитаться по чужим домам, чураясь материнской ласки. Ни разу не пришло ему в голову сказать: живи, не мучай себя, забудь эту детскую проказу, я ведь просто пошутил…

Шарвёльди то бледнел, то краснел.

— Сударь! Вот вы — христианин, веруете в бога и всех святых; скажите, есть муки, достаточные, чтобы послужить наказанием за вот так порушенную юность?

Опираясь о стул трепещущей рукой, Шарвёльди попытался подняться в полном убеждении, что настал его последний час.

— Нет таких мук, — сам себе ответил Деже. — До последнего дня таил этот человек свою злобу — и в канун десятилетнего срока ещё и приехал напомнить своей жертве о страшном обете. О сударь, вы, может быть, не знаете, какой злополучный рок тяготеет над нашей семьёй. Вот точно так же умер мой дед, так же покинул нас горячо любимый всеми отец. Добрый, благородный духом, наслаждаясь, казалось бы, семейным благополучием, он вдруг, в злополучную минуту сам, собственной рукой пресёк свою жизнь. Ночью, тайком повезли мы его хоронить. Не отпев, не помолясь, поставили гроб в усыпальницу, где он был уже седьмым, и бабка моя той же ночью в исступлении предала проклятию следующего, кто занял бы восьмое место в этой кровавой жертвенной череде.

Лицо Шарвёльди дёргалось, как у гальванизируемого трупа. А Деже, видя в том проявление живейшего участия, ещё одушевлённей продолжал:

— И человек этот прекрасно всё знал, знаком был с тяготевшим над нами роком — но хладнокровно подвёл своего друга к восьмому гробу: «Иди, ложись!»

Губы у Шарвёльди дрогнули, словно он собирался вымолвить: «Довольно! Пощади!»

— До самых могильных врат проводил его, сам открыл эти мрачные притворы; сам придирчиво осведомился, заряжен ли пистолет, который Лоранд взял в руки на весёлой пирушке, — и сам же, надеявшийся над пари, предложил новое: осмелится ли друг из этого заряженного дула выпить за здоровье друга!

Смертельно побледнев, Шарвёльди поднялся, будто при виде самого Лёринца Аронфи, который явился из могилы поведать историю своей смерти собственному убийце.

— Тогда я схватил Лоранда за руку, а обманщику протянул доказательство его подлого обмана. Нечистая совесть подсказала ему бежать. Я догнал его, схватил за горло…

Шарвёльди в испуге с хриплым возгласом рухнул обратно на стул, а Бальнокхази, покинув оконную нишу, с волнением перебила:

— И убили?..

Деже смерил её долгим взглядом.

— Нет. Только выгнал из общества порядочных людей.

Лоранд наслаждался видом троих слушателей. Неизвестно, что доставляло ему большее удовольствие: немая ярость госпожи Бальнокхази или судорожный страх смертельного врага, Шарвёльди.

А третья, Мелани? Что она испытывала во время рассказа о человеке, с которым должна была связать свою судьбу и который предстал в столь неприглядном свете?

И её лицо не ускользнуло от его внимания.

Девушку больше занимал сам рассказчик, чем его рассказ. Разгорячённый им Деже казался ещё красивей обычного. Благородным негодованием дышали все его черты. И кто знает, что думалось прекрасной Мелани? Быть может, выйти за Дяли не казалось ей уже столь заманчивым после такого скандала и в памяти всплывало приятное пожоньское времяпрепровождение, когда рядом был другой воздыхатель? Деже не на шутку был влюблён тогда в свою красивую сестрицу. И сам он привлекательнее и добрее брата. Быть может, о чём-то подобном мечталось ей, как знать?

Во всяком случае, когда Деже со спокойным презрением заявил: «Не убил, а вышвырнул», лицо Мелани осветилось подобием обрадованной улыбки. Но совсем не оттого, что суженого её не убили.

Лоранд приметил эту радость и поспешил её погасить.

— И конечно, убил бы, если б, к счастью, твой ангел-хранитель, милая Фанни, не вмешалась бы, не отвела твоей руки, не сказала: «Эта рука отдана мне, не марай её!»

И улыбка сбежала с лица Мелани.

— Рассудите же, сударь, — прямо обратился Деже к Шарвёльди, — чего заслуживает человек, который со столь коварной, хладнокровной жестокостью вознамерился убить, на вечные муки обречь, ото всех божеских законов отвратить моего единокровного брата? Вправе ли я изгнать этого человека отовсюду, где все появляются открыто? Вправе я его преследовать, пока не заставлю скрыться с людских глаз и появляться лишь тайно, под покровом темноты, когда никто не видит, или только среди чужих, незнакомых, не знающих его? Вправе уничтожить его нравственно, подобно тому как он хотел прикончить Лоранда физически? Грех это?

— Ради бога, господину Шарвёльди, кажется, дурно! — вскричала госпожа Бальнокхази.

Тот и в самом деле страшно побледнел и пошатывался, но всё ж держался на ногах.

— Не стану, братец, возражать, — закладывая руки за спину чтобы скрыть дрожь и даже пытаясь улыбаться, сказал он неверным прерывающимся голосом. — Но ты не самое удачное место и время выбрал для своих обличений. Господин Дяли с этой барышней сговорён, нынче здесь готовилось обручение.

— Сердечно рад, что помешал, — сказал Деже невозмутимо. — Думаю, что оказываю добрую услугу дорогим родственникам, удерживая от шага, который ведёт в пропасть.

— На это вы мастер, — усмехнулась госпожа Бальнокхази не без горечи, вспомнив подобную же услугу, оказанную ей ровнёхонько десять лет назад. — Ну, если вы так самоотверженно удерживаете нас на краю пропасти, так, может, разделите по-дружески и угощение которое расстроили? Окажете честь?

И это был тоже след её бродячей жизни, этот цинизм.

Гостям, иначе говоря, недвусмысленно указывали на дверь.

— Премного обязаны, — в том же приторно-любезном тоне ответствовал Лоранд. — Откушали бы, но нас дома ждут.

— И ждут, кого обидеть было бы непозволительно, — подхватил Деже, благодарный за поддержку.

— О, тогда не смеем удерживать, — со всей возможной язвительностью отозвалась Бальнокхази. — Поклон милой Ципре и милой Фанни. Мы их очень любим обеих — и вам желаем у них успеха. С тем бы и полумесяц в гербе Аронфи получил должное объяснение: у одного будет подкову означать, у другого — рогалик! Адье, дорогой Лоранд! Адье, милый Деже!

Рука об руку братья удалились, поспешая обратно к Топанди.

Заключительный выпад госпожи Бальнокхази совсем развеселил Деже. С него и начал он рассказ о визите. Бальнокхази, дескать, поздравляет с обновлением герба Аронфи. С «подковой» и «рогаликом»: цыганкой и булочницей.

Но Лоранду было не до смеха. Какое же безмерное ожесточение против него должно было накипеть на сердце у этой женщины, чтобы излиться столь откровенно! И так ли несправедливо было её желание, чтобы юноша открыл ей свои объятия, увлёк вместе с собой в пропасть, на поругание, на смерть и на загробные муки, коли уж действительно полюбил? Разве не вправе она теперь насмехаться над ним, убоявшимся греховной романтической страсти, предоставившим падать ей одной?

За столом Деже пересказал Топанди своё выступление у Шарвёльди, сияя, точно юнец, который хвастает первой дуэлью.

Рассказ, однако, произвёл непонятное для него впечатление. Лицо Топанди принимало всё более растроганное выражение. Потом он посерьёзнел, всё поглядывая на Лоранда. В конце концов Деже сам глянул на брата — и, к изумлению своему, увидел, что тот утирает глаза платком.

— Ты плачешь?

— Бог с тобой. Лоб вытираю. Рассказывай, рассказывай!

После обеда Топанди отозвал Лоранда в сторонку.

— Так он ничего не знает о том, что я тебе говорил?

— Ровно ничего.

— Значит, даже не подозревает, что его рассказ — нож вострый для убийцы его отца?

— Нет. И пусть лучше никогда об этом не узнает. Нам выпала двоякая миссия: миссия счастья и отмщения. Но обе сразу ни одному выполнить не дано. Он в блаженном неведении, с чистым, невинным сердцем, восторженной душой вышел за счастьем — пускай и будет счастлив. Пускай не отравляют его дней мысли, снедающие меня. Пусть я один буду добычей горести. Достаточно меня, чтобы отомстить. Тайну будем знать только мы да ещё бабушка наша — да сам фарисей. Мы и расплатимся с ним без счастливцев.

XXIII. Радость

— Ну, теперь побыстрее к твоей, — сказал Лоранд на следующее утро брату. — Свои дела я уладил.

Деже не стал спрашивать — какие, и без того нетрудно было догадаться. Они с Топанди быстро должны были всё решить. Топанди — приёмный отец девушки, и Лоранду достаточно было только открыться ему во всём, о чём он до дня катастрофы имел столь грустное право умолчать.

Деже и не догадывался, что «уладил» относилось единственно к посещению ими Шарвёльди. Да и как было додуматься, что Мелани, которую ему представили как невесту Дяли, всего за неделю перед тем была кумиром брата, светочем его души?

И светоч этот погас.

И если убить Лоранда не удалось, его превратили, во всяком случае, в живого мертвеца. Этот человек ходил, разговаривал, участвовал в житейских делах, смеялся и развлекался; но сам-то знал, что с некоторых пор лишь притворяется живым.

Подразумевая всё ещё Ципру, Деже только осведомился:

— Когда?

— Вот как вернёмся, — с лёгким сердцем ответил Лоранд.

— Откуда?

— С твоей свадьбы.

— Но ты же сказал, что моей должна предшествовать твоя.

— Фу, опять ты за своё крючкотворство! — вспылил Лоранд. — Я тебе говорил о явке, а не о приговоре. Хотел, чтобы моя ответчица была вызвана раньше, только и всего. А у тебя есть возможность быстрее провести своё дело по инстанциям. Ты по просроченной ипотеке долг взимаешь, и твоё разбирательство продлится самое большее три дня.

— Ну и объяснение! Ты хочешь сказать, что твоя свадьба потребует более долгих приготовлений?

— Гораздо более долгих.

— Какие же такие сложности у вас с Ципрой?

— Ты сам прекрасно знаешь. Такие, что она до сих пор некрещёная. А первое, что потребуется для свадьбы, это выписка из церковной книги. Топанди растил бедняжку как дитя природы. Не могу же я её такой к матушке привести! Сначала ей надо усвоить элементарные христианские понятия и буквы знать хотя бы не хуже крестьянки. А на это недели уйдут. Вот и приходится ждать.

Нельзя было не признать основательности этих доводов.

И Лоранд, может быть, говорил всё это даже почти всерьёз. Может быть, приходила ему мысль, что девушка, любящая его всей душой, счастлива была бы и разбитое сердце получить. Но с ней он ни слова об этом не проронил. Ципра видела его в безутешном отчаянии над тем письмом, и было бы чистой насмешкой над её верностью предложить ей теперь руку вчерашнему кумиру назло. В ответ на пылкое чувство не иметь ничего взамен, кроме леденящей мести.

Надо дать сердцу отойти. Пускай взбудораженные чувства вернутся в своё русло.

А тем временем добрым уроком послужит супружество Деже. Почаще бывать в Ланкадомбе, где молодая пара проведёт свой медовый месяц. Любовь — наглядный пример и лучший учитель. А потом… ведь и кладбище весной зеленеет.

В полдень оба молодых человека вернулись в Солнок.

А оттуда вскоре же поехали домой.

О, заветное слово: домой! Домой, где ждёт родная мать! В скольких тешащих душу местах ни побывает человек, в каких хоромах тщеславия иной раз ни погостит — и сам даже своё гнездо совьёт, собственный дом оснуёт, — а всё-таки со сладостным замиранием вступает он опять под родимый кров, где стараниями материнских рук всё сохранилось как в далёком детстве, всё напоминает, подсказывает: пока ты вёл там свою бурную, разнообразную жизнь, здесь для любящего сердца время остановилось и прошлое стало единственной усладой и отрадой.

Здесь в аккуратном порядке хранятся все твои детские игрушки: хоть снова садись и играй. Здесь сложены все твои потрёпанные школьные книжки: можешь опять перечитать и вспомнить давно позабытое, что слыло когда-то последним словом науки.

Целую счастливую неделю Лоранд провёл дома. Фанни же мамаша Фромм увезла тем временем обратно в Пожонь.

После того как Деже попросил Фанниной руки и она стала его невестой, привезти её к себе полагалось из родительского дома.

И всё семейство Аронфи за исключением матери жениха отправилось по прошествии недели за невестой.

В двухэтажном домике на Фюрстеналлее встретили их те же лица, только постаревшие на десять лет. Всё тот же Мартон кинулся отворять дверцу фиакра, только хохолок на голове стал у него белый, точно у какаду. И папа Фромм по-прежнему поджидал гостей в дверях, хотя подбежать к ним уже не мог: половина тела у него отнялась после удара. Он стоял, опираясь на костлявого, долговязого молодого человека, которому, вероятно, немалых усилий стоило с помощью разных свирепых фабр придать вид настоящих усов редким волоскам, никак не хотевшим расти на верхней губе. Нетрудно было признать в нём Генриха. Добрый малый, наверно, улыбнулся бы в эту минуту во весь рот, кабы не эти проклятые, стягивавшие губы нафабренные усы.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — слышалось со всех сторон.

Папа Фромм протянул здоровую руку бабушке, Генрих бросился на шею Деже, а Мартон, тот подтолкнул локтем Лоранда, подмигивая шутливо:

— Ну что? Обошлось?

— Обошлось, старина. И всё благодаря твоей палке, — отвечал Лоранд, извлекая из-под плаща Мартонову дорожную палку, украшенную серебряным набалдашником взамен прежнего костяного в виде собачьей лапы.

Старый подмастерье был донельзя доволен, что дорогую его сердцу реликвию так отличили.

— А правда, — подмигнув, спросил он с ещё большим любопытством, — что с этой вот палкой вы от двух разбойников отбились? Барчук писал.

— Нет, старина, только от одного.

— С ног его сбили, да?

— Не успел, он уже убежал. Ну вот, кончились мои годы странствий; отдаю вам палку обратно с благодарностью.

Но не от серебряного набалдашника получил главное удовольствие Мартон. Он понёс вернувшуюся к нему палку к подмастерьям, показывая её как некий трофей и повторяя с торжеством, что этой самой палкой старший барчук троих разбойников в пуште уложил. Он, Мартон, и на тысячу мекленбургских тростей теперь её не променяет.

Тут же была и дряхлая Фроммова бабушка, с гордостью сообщившая, что как раз сотую пару чулок кончила для Фанниного приданого.

И была сама оставляемая нами под конец Фанни, которая день ото дня становилась всё красивей, всё милее. Они обнялись с бабушкой Деже, будто век не видались.

— Значит, будешь всё-таки нашей дочкой!

И все любовно поглядывали на Деже, наперебой осыпая его похвалами.

— Какой стал красивый мужчина! — восхищалась бабушка Фромм.

— А славный какой! — подхватывала мамаша Фромм.

— А умница! А образованный! — поддерживал папа Фромм с гордостью.

— А здоровенный-то! — ахал Генрих, дивясь, что не один он, оказывается, подрос. — А помнишь, как ты в первый вечер на кровать меня повалил? Ох, и злился же я на тебя!

— А помнишь, как ты кренделёк в тот вечер для Генриха припрятал? — сказала бабушка Фромм. — А покраснел-то, покраснел как тогда!

— А помнишь, — жестикулируя одной рукой за целых две, перебил папа Фромм, — как ты по-немецки первый раз со мной заговорил? Ох, и насмешил!

— Ну, а меня ты помнишь? — ластясь, просунула Фанни свою ручку под руку жениха.

— Как ты меня первый раз поцеловала, — в тон ей отозвался Деже, заглядывая невесте в сияющие глаза.

— Ох, и боялся же ты меня тогда!

— А как я вот тут, у косяка, стоял и ты пришла выведывать мой секрет — это помнишь? — вымолвил Деже с чувством. — Вот когда я тебя полюбил, так полюбил…

— Простите же мне, что я так долго стоял у вас на пути! — кладя им руки на плечи, сказал со вздохом Лоранд.

У всех слёзы навернулись на глаза — по хорошо ведомой каждому причине.

— Ну и счастливец я! — воскликнул папаша Фромм в полном восторге. И тут же, будто устыдясь своих радостных чувств, напустился на Генриха: — Вот только если бы не ты! Вы ведь и не знаете, милый господин Деже: ровно ничего из него не вышло! Fuit negligens.[164] Учился бы, как вы, давно бы архивариусом стал. Вот кого я хотел из него сделать. Архивариус! Какое почтенное звание. А он кем стал? Да никем. Как был, так и остался asinus. Quantus asinus![165] В пекари пришлось сдать. Ничего другого ему не хотелось, вот глупец, perversus homo.[166] Pictor[167] — вот кто он теперь.

Бедному Генриху хотелось сквозь землю провалиться под градом этих обвинений, хотя пожелание это, наверно, не встретило бы сочувствия у посетителей булочной этажом ниже и у пекарей в подвале.

— Не беда, Генрих! — поспешил Лоранд взять шурина под защиту. — И у вас, и у нас будет, по крайней мере, полезный человек, который семью кормит. Я — земледелец, ты — пекарь, я обмолачиваю хлеб, ты выпекаешь; господа могут быть нами довольны.

И оживление господ снова придало более весёлое направление беседе. Примирился мало-помалу со своим уделом и папа Фромм: что тут плохого в конце концов, если сын продолжит отцовское ремесло? Оставалось и то утешение, что дочка как-никак теперь «сударыней» станет.

А Деже поджидало ещё удовольствие встретиться с бывшим своим директором: тот был посажёным отцом невесты. Обращение его по сю пору сохраняло некую солдатскую резкость, но сердцем был он по-прежнему искренне привязан к Деже и его родным с той и другой стороны. Мода успела уже догнать его вкусы: сапоги все стали носить тупоносые, так что он мог быть доволен, и хотя скрипку неизменно ломал, отбирая у незрелых юнцов, но пуританская строгость не помешала ему на Фанниной свадьбе танцевать с молодёжью постарше до самого утра.

Дружкой Деже был Лоранд.

Важная эта должность требовала стоять по левую руку жениха, когда он перед алтарём приносит обет верности будущей жене и руки их смыкаются, чтобы не разлучаться до гроба. Первым повеличал наш дружка невесту, звучно, внятно повторяя за священником слова, кои девушки выговаривают так несмело. Первым поднял бокал за здоровье новобрачных и в первой паре, с невесткой, открыл танцы. И он же день спустя за руку ввёл её в дом родителей жениха со словами:

— Войди, милая невестушка, в этот дом, откуда изгнало скорбь твоё кроткое личико, обними поджидающую тебя добрую свекровушку, которая первый раз надела сегодня вместо чёрного платья то синее, в каком мы её запомнили в лучшие времена. Приданого богаче не приносила ещё ни одна невеста. Будь же за то вовек благословенна!

А ведь Лоранд даже не знал, сколько для него самого сделала эта ручка, ответившая ему лёгким пожатием.

Безвестность — высшая награда для таких благодеяний.

— Пусть дети проведут свой медовый месяц в деревне. — Таково было мнение старухи-бабушки. — Кстати, попривыкнут самим себе хозяевами быть.

Однако это предложение встретило живейшие возражения и У матери, и у Фанни. Обе, правда, соглашались, что пожить летом в сельском уединении — прекрасно. Деже и оттуда сможет уезжать по своим судебным делам. Но мать взмолилась, чтобы её оставили с детьми: она-де не смутит их радости, вместе будет смеяться, веселиться, вот и платье надела прежнее. И просьба эта нашла столь пылкую, непреклонную поддержку невестки, что прочие двое — бабка и Лоранд — в конце концов заколебались, уступили: пускай остаётся с молодожёнами.

— Ну, а мы с тобой уедем, — шепнула Лоранду бабушка.

Она уже приметила, что настроение его не вяжется с общей идиллией.

Весел он лишь напоказ; бабкиных глаз не обмануть.

И пока те трое были заняты собой и своим счастьем, она взяла Лоранда за руку, и оба, не сговариваясь, молча направились в сад, на берег ручья, где высилось угрюмое строение.

Дверь склепа за десять лет опять оплёл плющ, скрыв изречение над ней. Можжевельник сомкнул свои вечнозелёные ветви вверху.

Они остановились, обнялись.

Как много им сказали эти безмолвные, бессловесные объятия. Оба угадали тайные мысли друг друга.

Вокруг царила глубокая тишина. Но внутри, за увитой зеленью запертой, заржавленной решёткой, кто-то незримый вдруг будто пальцем постучал, напоминая: долг не весь оплачен!

Через час они вернулись в дом.

Там их встретили радостные голоса. И господа, и слуги — все весело гомонили, перекликаясь, переговариваясь.

— Я еду, — сказал матери Лоранд.

— Куда?

— Обратно в Ланкадомб.

— Новое радостное известие привезёшь?

— Да. Новую радостную весть привезу тебе, матушка. И тебе. — пожал он руку бабке.

Та поняла, что означает это пожатие.

Убийца ещё жив. Счёты не сведены полностью!

Лоранд обнял счастливую родню, поцеловал матери и бабушке руку. Бабушка вышла проводить его до коляски. Там поцеловала в лоб.

— Поезжай!

Тяжкое, суровое благословение заключалось в этом поцелуе.

Поезжай — и отомсти!

XXIV. Дурацкая шутка

Предоставим счастливым радоваться!

А сами последуем за другим юношей, чьи светлые порывы, способные любящему сердцу подарить высочайшее блаженство, обратились в мрачную страсть, не сулящую пощады ненавистнику.

Вечерело, когда он прибыл в Ланкадомб.

Топанди ждал его с нетерпением и Ципру даже не подпустил к нему. Сразу подхватил и повёл в ту служившую лабораторией комнату, где предавались они рассуждениям и размышлениям о человеке и природе.

Пожилой владелец усадьбы был в очень весёлом настроении, что всегда служило у него признаком большого внутреннего волнения.

— Ну, братец, — сказал он, размашисто подавая Лоранду руку, — на этот раз я, кажется, попался. Давно мне хотелось выкинуть какую-нибудь капитальную глупость, поближе с комитатской каталажкой познакомиться, вот и выкинул. Добился своего.

— Да ну?

— Вот тебе и ну! Годика два мне теперь обеспечено. Ха-ха-ха! Такую штуку отмочил, что чудо. Посадят, конечно, ну да всё равно.

— Что же вы опять такое натворили?

— А вот послушай; долгая история. Начать с того, что Мелани твоя тем временем замуж вышла.

— Что ж, хорошо.

— Лишь бы ей было хорошо, мне-то ладно. Да чёрт нас одной верёвочкой связал, так что потерпи уж, выслушай, что тут Борча наплела Ципре, а Ципра мне передала. Всё до мелочи, для иллюстрации.

— Слушаю, — сказал Лоранд, садясь и положив себе сохранять безразличный вид, когда речь пойдёт о свадьбе Мелани.

— Ну так вот, когда вы уехали, Бальнокхази, ещё не зная об этом, сказала дочке: теперь тебе тем более, в пику им, нужно выйти за Дяли. Пусть видят: фанфаронство их мы не ставим ни во что. И сама написала Дяли: немедля, дескать, ворочайтесь в Ланкадомб, покажитесь на люди, мы ждём вас с распростёртыми объятиями. И не бойтесь братьев Аронфи! Глаз перед ними не опускайте, как и подобает дворянину. А посмеют оскорбить — имейте на этот случай пару хороших карманных пистолетов. Носите их всё время с собой, и вздумает вас кто своим ростом устрашить, прямо на того нацельте. И Дяли вскоре опять появился у нас в деревне — и принялся демонстративно разъезжать взад-вперёд у меня под окнами, будто вознамерился мне этим досадить. Ну, а мне-то что, я себе сказал: вам так больше нравится — и пожалуйста. Такие, видать, настали времена, что дамы тех предпочитают, кого оплёвывают, взашей гонят, за дверь выставляют. Знают ведь, за что; так чего я буду со своими вкусами мешаться. Решил, что вот нарочно ничего такого не выкину. Возьмусь за ум. Мудро-созерцательную позицию изберу при виде людской глупости. Самое большее, что себе позволю, это завещание переписать. Вместо прежнего, в котором племянницу Мелани делаю своей наследницей и которое в комитатский архив и церковному капитулу отдал на хранение, составлю другое, где она ни словом не будет упомянута, и оставлю у себя. Свадьбу сыграли с превеликой пышностью. Шарвёльди на сей раз не поскупился. Меня думал этим пронять. Созвал кого только можно, со всей округи, даже мне прислал литографированное приглашение. Вот оно.

Топанди вытащил из бумажника и протянул Лоранду листок веленевой бумаги, на котором значилось:

«Его благородие господин Топанди с дражайшим племянником Лорандом Аронфи сердечно приглашаются пожаловать на свадьбу дочери моей Мелани с господином Йожефом Дяли, имеющую быть в доме его благородия господина Шарвёльди. Надв. советница вдова Эрмина Бальнокхази».

— Половинку себе можешь оторвать!

— Спасибо. Мне и целиком не нужно.

— Было как раз воскресенье. Шарвёльди так подгадал, чтобы и дёшево, и сердито: никаких трат, а вся деревня приоденется. И он в колокола, и поп в колокола, народ во все окна и двери выглядывает, ребятишки заборы, даже колодец облепили: ждут. Я тоже на веранде сел посмотреть. И вот потянулась целая вереница экипажей. Впереди, с Шарвёльди, посажёным отцом, — жених в роскошном, отороченном лебяжьим пухом бархатном ментике, в шапке с султаном из перьев цапли; сзади, с подружкой, — невеста в белом атласном платье и вся в фальшивых драгоценностях, если не врут.

— Вы, дядюшка, наверно, думаете, что я отчёт собираюсь писать в какой-нибудь модный листок, — перебил Лоранд нетерпеливо. — Зачем все эти подробности.

— Это я у английских романистов научился. Они всегда до мелочей описывают внешность для вящего правдоподобия. Мол, сами там были, своими глазами видели. Ну, ладно, упряжь, так и быть, не стану описывать. Подвигается, значит, вся эта торжественная процессия по улице, и вдруг навстречу, с противоположного конца — запряжённая четвёрней бричка с двумя господами назади, сухощавым и коренастым, и комитатским гайдуком на облучке. Поравнявшись со свадебным поездом, сухощавый останавливает бричку и кучеру Шарвёльди тоже велит остановить свою колымагу. С тем вылезает; коренастый — за ним, и всё, с гайдуком, подходят к жениху. «Вы — Йожеф Дяли?» — спрашивает сухощавый прямо по имени, без всякого титула. «Я», — отвечает тот в некоторой претензии, оглядывая запылённого господина: как это его, в отороченном лебяжьим пухом ментике на плечах, вот так запросто смеют останавливать и окликать. А господин открывает дверцу и ему: «А-я-яй, — говорит, — и хватает у вас духу?» Ну, друг наш Дяли, конечно, в толк взять не может, что это за новая мода: приставать на дороге с вопросом, хватает ли духу. Но сухощавый всё своё: «И хватает у вас духу?» Во что бы то ни стало хочет добиться ответа. «Какого духу?» — «Духу хватает у вас к алтарю невинную девушку вести в вашем положении?» — «Да кто вы такой и как смеете меня в чём-то обвинять?» — «Я исправник Миклош Дарусеги и еду разыскать вас и задержать ввиду решения венского королевско-кесарского суда, каковое придворной канцелярией препровождено к нам в комитат с предписанием: за мошенничество и неоднократные подлоги, где бы вы ни были и невзирая ни на какие поручительства, in flagranti[168] вас арестовать». — «Но, милостивый государь!» — «Никаких возражений! Вы ещё в Вене прекрасно знали, в чём обвиняетесь, и в Венгрию поспешили в надежде (кстати, безосновательной), что женитьба на землевладелице защитит вашу драгоценную персону от преследования по праву primae nonus.[169] Так что повторяю: как это у вас хватает духу на пороге тюрьмы за собой увлекать невинную девицу!»

— Бедная Мелани! — прошептал Лоранд.

— Вот-вот: бедная. Бедная Мелани тотчас лишилась чувств, бедная надворная советница позеленела от злости; бедный Шарвёльди расплакался, как дитя; бедные гости пустились обратно домой, а бедному жениху пришлось вылезти из разукрашенной кареты и, как есть, в лебяжьей оторочке, пересесть в грязную бричку исправника. Там ему, правда, дали плащишко прикрыться от пыли, но шапка-то с перьями осталась торчать на голове, вызывая общее любопытство. Вот несчастье! Право, я от души их пожалел. Но, кажется, пережил этот удар. Если б ещё не на улице, не у всех на виду. По крайней мере, не на моих глазах! Тогда ещё можно было бы в какой-нибудь романтической дымке преподнести всю эту катастрофу. А так — самая пошлейшая проза! Жених, которого у врат храма, в бархатном камзоле задерживают за жульничество, подлог, за филутерию![170] Тут и всё остальное наружу выплыло, все его махинации, за которые Гоэнштайнам, Вайтенау и прочим высоким особам придётся платиться, а прежде всего — тем легковерным финансистам, с кем от их лица дружок заключал свои сделки. Карьера его теперь окончена.

— Так, значит, Мелани не замужем? Значит, всё-таки не вышла за него?

— Скажи, какая нетерпеливая аудитория! — покачал Топанди головой. — Но чур, спешить не стану. Сперва хинной пропущу глоточек, потому что внутри у меня всё переворачивается, как вспомню, что дальше было. Придётся тебе, братец, подождать.

Он и правда разыскал среди своих химикалий склянку с настойкой, налил себе стаканчик, выпил. Налил и Лоранду.

— На-ка!

— Не хочется, — занятый своими мыслями, отказался тот.

— Пей, говорю, а то не буду рассказывать! Дальше-то слушать — сил набраться надо. А это подкрепит.

Лоранд выпил, лишь бы узнать поскорей, что было дальше.

— Так вот, дорогой, не думай, что Мелани не замужем, придётся тебе расстаться с этой надеждой. Через два дня после случившегося она вышла-таки замуж: обвенчалась с Шарвёльди.

— Что? Это шутка? — вскричал Лоранд, еле веря своим ушам.

— Ещё бы не шутка, и предурацкая. Кто же такие вещи всерьёз принимает? И Шарвёльди шутил, говоря Бальнокхази: «Сударыня, скандал полный. Барышня и не замужем, и не барышня. Вы теперь — общее посмешище, на люди показаться не можете. У меня неплохая идея: уж раз мы завершили полюбовно дело о поместье, давайте породнимся — и всё останется в одних руках, и земля, и задаток». И Бальнокхази шутила, убеждая Мелани: «Дорогая, мы сели в лужу. И если уж тебя из неё вытаскивают, не приходится быть особенно разборчивой. Лоранд больше не в счёт, Дяли нас надул, хотя мы и сами его перед тем обманули сказкой о возможном возвращении нам имения по суду — сказкой, в которую, кроме него, один только человек и верит: честнейший Шарвёльди. Выйдешь за него — и ты помещица, не пойдёшь — обе бродячими актёрками будем. А заодно всем им нос утрём, они ведь ненавидят Шарвёльди. А он, уж коли на то пошло, очень славный человек». И сама Мелани, конечно, пошутила, сказавши три дня спустя пред алтарём священнику, что Шарвёльди — единственный человек на свете, достойный её любви. Всё это шутка, согласен; но так было.

Лоранд закрыл лицо руками.

— Да, шутка: гадкая, гнусная, отвратительная! — закипая гневом, продолжал Топанди. — Девушка, которую я полюбил и содержал, как дочь, девушка, которая стала в моих глазах символом женской чистоты, падает в объятия моего злейшего врага, этого мерзкого полутрупа, успевшего заживо сгнить телом и душой. Пришла бы, отчаявшись, ко мне, сказала: «Я ошиблась!» — с радостью принял бы её обратно. Но зачем было так пачкать чувство, с которым я пёкся о ней? Друг мой, нет ничего гаже женщины, которая сама вываливается в грязи!

Молчание Лоранда подтверждало этот приговор.

— Теперь о глупости, которую я сотворил. «Ну, ежели вы тут такие шутки шутите, дайте-ка и я пошучу!» — сказал я себе. В доме как раз было полно весёлых друзей-приятелей, которые изощрялись в проклятиях в один голос со мной. Но в брани что проку? Тут-то и взбрело мне в голову: вы там свою свадьбу справляете, а я справлю, свою. Вспомнилось, что есть у меня на хуторе старый корноухий осёл, в насмешку прозванный моей челядью «Шарвёльди». И одна ладная чистокровная кобылка-третьячка есть, её ещё сама Мелани выбрала, чтобы своё имя дать. Вот этого-то осла и кобылку принарядил я по-свадебному, а одного своего подвыпившего дружка одел попом — и точно в то самое время, когда настоящие Шарвёльди и Мелани двинулись венчаться, спародировал ту же церемонию у себя во дворе.

Лоранд пришёл в ужас.

— Дурацкая шутка, признаю, — согласился Топанди. — Обряд церковный передразнивать! За это в комитатской кутузке верных два года придётся отсидеть; что ж, заслужил, отсижу и не подумаю откручиваться. Знал я это, уже когда затевал своё шутовское представление. Но посули мне все блага мира, какие только есть на огромном его видимом пространстве от туманности Гончих Псов до земного таракашки — и наоборот: пригрози его самыми злейшими муками, я бы не отступился от своего. Мне адская месть была нужна, и я добился эффекта, судя по тому, что вся питейная братия, протрезвись, разбежалась наутёк. Некоторые мне даже письма после присылали с просьбой не выдавать их присутствия. Одно хорошо, что тебя там не было.

— А я, напротив, жалею, что не было, тогда бы ничего этого не случилось.

— Нет уж, оставь, братец! Не ручайся за себя так поспешно! Ты ведь не знаешь, что почувствовал бы при виде той, кого мы боготворили, в одной карете с тем, который нам так ненавистен. У меня так просто в уме всё помутилось. И до сих пор ощущаю в груди какую-то пустоту. Слишком большое место заняло в сердце чувство к этой девушке. Сам, может быть, больше других жалею, что так вульгарно насмеялся над её именем, над памятью о ней. Но что сделано, то сделано. Затеялась ссора — неизвестно, чем теперь и кончится. Поговорим лучше о другом! Пока я буду под замком, ты уж тут хозяйство веди. Оставайся.

— Останусь.

— Но есть ещё одно обстоятельство.

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь. Что ты всё норовишь меня опередить. Не знаешь ты, что у меня на уме.

— Ципра?..

— Не только. Мне, конечно, подумалось, как это я молодого человека и девушку одних оставлю. Но у меня, видишь ли, своя логика на этот счёт. У молодого человека либо есть сердце, либо нет. Есть — тогда он или подальше будет держаться от неё, или же, если полюбил, не спросит, кто у неё отец, мать да что за ней дают, а её самое будет в ней уважать — и получит неоценимое сокровище: верную жену. Нет у него сердца — тут уж девушка своего слушаться должна! Сама беречься! Если ж оба равнодушные, случится то, что обыкновенно бывает и о чём никто не жалеет, никто не вспоминает. Так что я не вмешиваюсь. И тот, кто полагает о себе, что он — животное, по-своему прав. И считающему себя более высоким созданием — человеком, дворянином — я не откажу в правоте. Ангелом хочешь быть — и тут нужна только последовательность. Любовниками вы станете или супругами — это ваше дело. Смотря по тому, к какой категории земных тварей вы себя причисляете. Один говорит: «Я, осёл, вместе с тобой хочу эти репьи жевать, о моя любезная ослица!» А другой скажет: «Я, мужчина, твоим божеством хочу стать, о женщина, — спасителем души твоей!» Выбор — это дело вкуса и ваших понятий, как я уже сказал. Целиком вам предоставляется. Меня другое беспокоит, поважнее. Тут, вокруг Ланкадомба, — сплошной разбой, грабежи. Не замечал?

— Наверно, не больше, чем в других местах, просто мы не знаем.

— Ну нет. Наши окрестности — это настоящий притон разбойников, какой-то банды, за чьей широко разветвлённой деятельностью я давно внимательно слежу. Эти болота — самое подходящее место Для всех, имеющих причины избегать слишком пристальных взоров.

— А, везде это есть. Беглые дворовые, приворовывающие крестьяне, гулящий люд — они то и дело наведываются на хутора за вином, хлеба, сала попросить. Я сам много раз с ними сталкивался. Дашь, сколько не жалко, — и уйдут себе с миром.

— Тут не такие. Ципра могла бы о них порассказать, если б захотела. Её рода-племени, у них я её и купил. Это они тут прячутся; публика пострашнее, чем её малюют. Хитрющие, осторожные, всё следы заметают. Ни в ком не нуждаются, так в камышах и зимуют. Их гораздо труднее накрыть, чем наших кавалеров-бетяров. Те с украденным сразу в корчму — пропивать. На меня-то нападать не осмеливаются, знают, что у меня дома их встретят как надо. Но косвенной данью частенько облагают: Ципру, как поедет куда-нибудь одна, грабили много раз. Ты сам был очевидцем. И у меня сильное подозрение, что их атаман, с которым ты схватился в корчме, — её собственный отец.

— Очень может быть.

— Ципра им до сих пор деньгами рот затыкала. Сотню-другую сунет — и отстанут. А может, пригрозила чем, если тронут меня. Возможно, и из-за неё самой нас пока обходили. Но могла быть ещё причина щадить Ланкадомб, который вроде разбойничьего стана у них. Помнишь герб на пистолете, который ты отнял у того бетяра? Это ведь герб Шарвёльди был.

— Вы думаете, что…

— Шарвёльди — тайный покровитель всей этой шайки, вот что я думаю.

— Из чего вы заключаете?

— Из того, что больно уж он благочестив. Но оставим это. Я только к тому клоню, что надо бы избавиться от этого сброда, прежде чем мне придётся сесть… не позировать, к сожалению.

— Каким образом?

— А тот стог спалить, про который я тебе говорил, что там живут круглый год.

— И вы думаете, отвадите их этим?

— Не думаю — знаю. Трусливое отродье! Объявить им войну — и уберутся. Они нахальничают, только пока видят, что их боятся. Как волки! Беззащитного растерзают, но с горящей головнёй пойти на них — целую стаю можно отогнать. Сжечь надо стог.

— Мне уже приходило в голову, да трудно к нему подобраться из-за старых торфяных выработок.

— И ям волчьих ещё там понакопали, голубчики. На выстрел теперь не подойдёшь.

— Я-то собирался, только вы не пускали.

— И незачем зря рисковать. Тамошние обитатели из своих тайников запросто снимут пулей каждого, кто приблизится, прежде чем он успеет что-то предпринять. Мой план проще. По канаве подплывём поближе на лодке, остановимся как раз напротив стога и ракетами подожжём. Стог мой, больше внаём не сдаётся, идите, ищите себе другое пристанище.

Лоранд ответил: хорошо, мол; принимаю план, пойдём на разбойников войной, я не против.

И тихим, лунным вечером того же дня углубились они в болото. Лоранд сам пустил ракету — и так удачно, что первой же угодил прямо в стог. Минута — и груда слежавшегося сена огненной пирамидой запылала посреди трясины. Оба уже были дома, а стог продолжал гореть, далеко освещая всё вокруг. И вдруг миллион искр брызнул в небо, и тлеющие клочья развеялись по воде. Наверно, взорвался спрятанный в сене порох.

В стоге в тот раз никого не было. И пока горело, никаких голосов не слышалось оттуда. Только вспугнутые волки воем оглашали окрестность.

XXV. Под звуки музыки

Всё переменилось в Ланкадомбе. После описанного скандала на дом Топанди опустилась тишина, даже гости не заглянут. У Шарвёльди же, наоборот, каждый вечер веселье, музыка не смолкает до утра.

Показать хотят, что живут — не тужат.

О Шарвёльди уже настоящая слава идёт среди цыган-музыкантов. Бродячие служители смычка причисляют его дом к тем благословенным местам, куда постоянно приглашают играть, даже из соседнего города. Один оркестр ушёл — другой на порог.

Молодая хозяйка любит развлечения, и муж рад ей угодить (а может, тут ещё и другой расчёт). Охотники же кутнуть всегда найдутся, было бы только вино, а чьё — не всё ли равно.

Самого Шарвёльди, впрочем, всё это не может выбить из привычной жизненной колеи. Он после десяти неизменно покидает общество, чтобы отдать должное богу, а затем и Морфею.

Супруга же его остаётся — и в очень хороших руках: под призором матери.

Шарвёльди — муж вполне сносный, ни ласками, ни ревностью молодую жену не донимает.

Ведёт себя так, будто, женясь, и впрямь лишь благую жертву принёс, ничего иного не желая, кроме как ближнему помочь, несчастную, невинно опороченную от отчаяния спасти.

Доброе дело, дружеское участие, не более того.

В спальню его ведёт отдельный, выложенный кирпичом ход вроде длинного тупичка, туда обычно и сажают смуглян-музыкантов — по той простой причине, что все они страстные табакуры.

Из такого неудобного их местоположения проистекало не только то, что хозяин должен был всю ночь слушать бравурнейшие вальсы и мазурки, которые танцевала его жена. Ему также приходилось пробираться к себе через оркестрантов, что, может быть, ещё и не стесняло бы ни самого Шарвёльди, ни жену, ни гостей, не сопровождайся его тишайшее отступление весьма шумными изъявлениями благодарности со стороны цыган.

Каждый раз он их неустанно унимал: да перестаньте, довольно мне руку целовать, не навек расстаёмся. Но те не легко давали себя утихомирить.

Так и в этот вечер. Особенно усердствовал один кривой пожилой цимбалист (он только накануне прибился к оркестру). Просто невозможно отвязаться: схватив хозяйскую руку, и пальцы целует взахлёб, и каждый ноготок в отдельности.

— И мизинчик ваш пожалуйте, золотым колечком опоясанный! И указательный, ваши повеления раздающий! И ладошку, чаевые дарующую! Воздай вам господь за все благодеяния, нынешние и будущие. Да плодится-размножается семейство ваше, как скворчики луговые, чтобы во злате-серебре вам купаться, чтобы жизнь слаще мёда была у вас, а помрёте…

— Ладно ладно, тата, довольно, — отбивался Шарвёльди. — Вот пристал, чудак, будет тебе. Иди, Борча тебе стаканчик поднесёт.

Но от цыгана не так просто было отделаться. Он даже в спальню норовил протиснуться вслед за хозяином, силой придерживая дверь и просовывая в щель кудлатую голову.

— А когда господь позовёт…

— Да пошёл ты, хватит уже благодарить!

Но цимбалист не отпускал двери и пролез-таки за своим благодетелем.

— Ангелы пусть златокрылые на алмазной своей повозочке…

— Убирайся сейчас же! — сердито прикрикнул на него Шарвёльди, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вытурить из комнаты назойливого льстеца.

Но тот, как барс, прыгнул вдруг на него, одной рукой схватив за горло, а другой приставив к груди острый нож.

— Ой! — прохрипел схваченный. — Кто ты? Что тебе нужно?

— Кто я? — прорычал тот, точь-в-точь как его дикий прообраз, когда вопьётся клыками в горло беспомощной жертвы. — Я Котофей, бешеный Котофей! Видел когда-нибудь взбесившегося кота? Так вот это я! Ты что, уже не узнаёшь?

— Что тебе нужно?

— Что нужно? Шкура твоя и голова, вот что! Кровь твоя чёрная нужна. У, лиходей! Живодёр!

И с тем сорвал с глаза чёрную повязку. Глаз был совершенно здоров.

— Теперь узнаешь, ты, палач?

На помощь звать было бессмысленно. За дверьми наяривали во всю мочь, криков никто не услышал бы. Были у схваченного и особые причины не поднимать шума.

— Да в чём дело? Чем я тебе не угодил? Чего ты бросаешься на меня?

— Чем не угодил? — повторил напавший и так скрипнул зубами, что Шарвёльди мороз подрал по коже. Ужасный звук — этот скрежет зубовный. — Чем не угодил? И ты ещё спрашиваешь? Не ты, что ли, ограбил меня?

— Я? Ограбил? Опомнись! Отпусти моё горло. Я и так в твоих руках. Давай поговорим спокойно! Что с тобой?

— Что со мной? Да не прикидывайся! Не видел, что ли, позавчера вечером этот шикарный фейерверк? Как стог за рощей горел, а потом порохом разметало огонь и не осталось у дурня Котофея ничего, кроме большой чёрной ямы.

— Это я видел.

— Ты и поджёг! — зверем взревел цыган, высоко занося блистающий нож.

— Ну-ну, Котофей! Приди в себя. Зачем мне было поджигать?

— Затем, что никто другой не знал, где мои деньги спрятаны. Кто ещё мог знать, что у меня деньги есть, кроме тебя — тебя, кто в ивняке мне бумажки на золото и серебро обменивал. Маленькие бумажки — на серебро, большие — на золото. Какую на сколько, какая чтó стоит, — это уж твоё было дело, тебе было известно, не мне. Ты знал, как я деньги добываю. Знал, что деньги коплю и зачем. Я тебе рассказал, что у меня дочь в дворянском доме живёт, и там над ней потешаются. Герцогиней величают, пока молода, а красой её натешатся — выбросят, как ненужную тряпку. Вот кого я выкупить хотел! Её! Горшок серебра набрал уже, кувшинчик золота. В Турцию или в Татарию хотел её увезти, в языческие края. Там бы она настоящей герцогиней стала, цыганской герцогиней! И буду грабить, убивать, вламываться в дома, покуда полный горшок серебра не накоплю, полный кувшин золота. Моей барышне-цыганке нужно — на приданое. Нет, вам её не оставлю, бледнолицым, куклам фарфоровым. Туда увезу, где не твердят на каждом шагу: «Посторонись, цыган!» — да: «Пошёл, цыган!», «Руку целуй, цыган», «Жри падаль, цыган», «У, цыган!..»

— Котофей!

— Что вякаешь? Заткнись! Горшок серебра, кувшин золота подавай!

— Ладно, Котофей, получишь свои деньги. Горшок серебра, кувшин золота. Только дай мне тоже сказать! Не я твои деньги унёс; не я стог поджёг.

— А кто же?

— Те, напротив.

— Топанди с молодым барчуком?

— Определённо, они. Позавчера я видел их на канаве в лодке, к болоту поплыли, а когда вернулись, стог уже вовсю горел. Оба с ружьями, но выстрелов я не слышал, ни единого. Значит, не на охоту собрались.

— У, леший их обоих возьми, холера им в бок!

— Вот как, наверно, было: барчук в твою дочку влюбился, а она, конечно, выболтала ему, что ты деньги копишь. Взял барчук и дочку твою, и деньги, пустой горшок тебе вернёт.

— Значит, его убью!

— Что ты сказал?

— Убью, будь он хоть сам сатана! Я ему уже пригрозил однажды, когда мы столкнулись первый раз. Но теперь уж попробую его кровушки! И пёс старый тоже там был?

— Топанди-то? Как же, вот лопни мои глаза! Они вдвоём поехали, даже собаки не взяли; вон там, по-за садами. Я долго им вслед смотрел — и подождал, пока вернутся. Они, они, вот тебе крест!

— Тогда обоих убью!

— Смотри, поосторожнее! Они оба зубастые!

— Что мне смотреть? Я целую ватагу собрать могу, коли захочу. Целую деревню разграбить среди бела дня! Вы тут ещё не знаете, кто такой Котофей!

— О, я-то хорошо знаю, кто ты такой, — сказал Шарвёльди, трепля разбойника по смуглой щеке. — Мы с тобой старые знакомые. Ты не виноват в содеянном тобой, за всё в ответе общество. Оно было нападающей стороной, ты только защищался. Поэтому я всегда был за тебя, Котофей.

— Ты не крути мне тут! — перебил цыган в сердцах. — Какой я есть, такой есть. Разбойник так разбойник. Мне это звание нравится.

— Но ты не с преступным умыслом грабил, пойми, а чтобы дочь вызволить из омута греха. С высокой целью, Котофей. И не у всех брал, с разбором грабил.

— Будет тебе меня выгораживать, сам будешь в аду оправдываться перед нáбольшим, ври ему, сколько влезет. А я и был и есть разбойник, крал, убивал. И попов тоже грабил. И сейчас пойду убивать.

— Я за душу твою помолюсь.

— Помолись, помолись. Твоя молитва стоит моей. Деньжонок лучше отвали — людей набрать! Им задаток нужен.

— Отвалю, Котофей, отвалю. Не серчай, Котофей, я ведь тебя люблю, ты же знаешь. Никогда я тебя не презирал, как другие. Всегда с тобой приветливо разговаривал, а укрывал сколько раз. Небось у меня не посмели тебя искать.

— Хватит языком молоть. Деньги давай!

— Даю, Котофей. Подставляй шапку!

С этими словами Шарвёльди подошёл к железному шкафу, закрытому на несколько замков, и стал отпирать их один за другим. Потом, поставив свечу рядом на стул, поднял тяжёлую дверцу.

У разбойника зарябило в глазах. Целая груда серебра высилась в шкафу, хватило бы на несколько горшков.

— Чего дать? Билетов или серебра?

— Серебра, — ответил цыган шёпотом.

— Шапку подставляй, говорю!

Взяв нож в зубы, Котофей обеими руками поднёс свою баранью шапку к шкафу, ровно мешок.

Шарвёльди запустил руки в серебро… и вытащил из-под него двуствольный пистолет, который поднёс цыгану к самому носу, взведя оба курка.

Неплохо придумано для подобных случаев: в куче талеров спрятать пистолет.

Разбойник отпрянул, от неожиданности даже всхрапнув и забыв вынуть нож изо рта. Так и застыл, откинувшись назад с ножом в зубах, с выкаченными глазами и выставленными вперёд руками.

— Видишь, — сказал Шарвёльди спокойно. — Могу и застрелить. Очень просто. Ты целиком в моей власти. Но обманывать я тебя вовсе не хочу, можешь убедиться. Держи шапку и забирай деньги!

И, положив пистолет рядом, Шарвёльди выгреб из шкафа пригоршню талеров.

— Гром тебя разрази за такие шуточки, — выдавил цыган сквозь зубы, в которых ещё оставался нож. — Зачем пугаешь человека? Чтоб тебя совсем!

Он не мог унять дрожь. При виде заряженного оружия всю его лихость сняло как рукой. Разбойник, он скорее дерзок, нежели храбр.

— Шапку держи!

И Шарвёльди бросил ему в шапку горсть талеров.

— Теперь видишь, что я не со страху тебя подбиваю? Убедился?

— Фу, разрази тебя гром! До чего напугал!

— Ладно, соберись с мыслями да послушай, что я тебе скажу.

Разбойник, разложив деньги по карманам, поднял брови и обратился в слух.

— Сам видишь: деньги твои украл не я, а то бы всадил сейчас две пули, одну в сердце, другую в лоб — да ещё сто золотых за это бы получил, которые за твою голову назначены.

Цыган улыбнулся застенчиво, будто похвалы выслушивал. Ему льстило, что его голову комитат оценил так высоко.

— Так что будь уверен: деньги твои унёс не я, а те, из усадьбы напротив.

— Грабители!

— Именно. Грабители. Хуже того: богоотступники. Доброе дело землю от них избавить. Всё равно как волка или ястреба подстрелить.

— Вот, вот, — закивал Котофей.

— Этот дерзкий юнец, который соблазнил твою дочь, ещё и другое невинное создание хотел в свои сети заманить. Две потребны ему, одна — под левый бочок, другая — под правый. И за то, что бедная, преследуемая девушка в моём доме искала спасение и за меня вышла, они с Топанди поклялись жестоко мне отомстить. За то, что я невинную душеньку из вертепа вызволил, они уже трижды исподтишка, самым подлым манером пытались меня умертвить. Один раз яду подсыпали в колодец. Хорошо, что сначала этой воды лошади напились — и все захворали от неё. Другой раз собак бешеных на улице на меня напустили, чтобы покусали. А ещё письма мне такие подсылали, что распечатаешь — и взорвётся в руках, на куски может разнести. Убить меня затеяли эти злодеи.

— Понимаю. Понимаю.

— Юнец этот думает, что жену мою возьмёт тогда к себе, второй любовницей. День — с ней, день — с Ципрой, дочкой твоей.

— Ух! Позли, позли меня ещё, позли хорошенько.

— Они там ни бога, ни закона не признают. Делают, что хотят. Ты когда последний раз дочку видел?

— Недели две назад.

— Не заметил разве, что сохнет она? Это он, проклятый, заморочил её. И погубит.

— Я сам его погублю!

— А что ты сделаешь?

Котофей ткнул перед собой ножом и крутнул им, показывая что всадит в грудь и повернёт несколько раз.

— А как ты к нему подступишься? Днём он с ружьём не расстаётся, как на охоте. А ночью усадьба вся кругом заперта. Заметят, что лезут, — вам несдобровать. Они тоже люди отчаянные.

— Можешь не сомневаться! Уж положись на меня. Кто Котофею попадётся, так просто не уйдёт. Крак! Только косточки захрустят. Шеи посворачиваю им как миленьким.

— Знаю, ты артист. Вот и ко мне ловко как проник. К ним точно так же можно пробраться: людей своих скрипачами, кларнетистами переряди.

— О-о-о, это забота не твоя! Котофей дважды одно и то же не повторяет. Уж я найду — как, никуда они не денутся.

— Только одно ещё. Ты сразу-то не убивай, сначала поспрашивай.

— Знаю. Куда мои деньги девали, попытаю.

— Не с того начинай! Вдруг да не сознаются.

— О, насчёт этого не сомневайся. Я гвоздиком им под ногтями поковыряю, головку стяну ремнём сыромятным — признаются, что в гробе отцовском припрятали, не то что там.

— Ты лучше меня послушай. Делай, как я скажу. Не старайся унесённые деньги разыскать. Подумаешь, сокровище! Несколько тысяч форинтов. Даже если не отыщешь, не беда, я тебе вдвое против этого дам. Сколько в котомке унесёшь. Тебе там кое-что другое надо раздобыть.

— Что?

— Грамоту за пятью чёрными печатями.

— Грамоту? За пятью печатями?

— А чтобы тебя не надули, другой бумаги не подсунули, ты ведь не сумеешь прочесть, послушай, какие там на печатях гербы. На одной печати — русалка с рыбьим хвостом и с полумесяцем в руках, это герб Аронфи. На другой — аист с тремя пшеничными колосьями в лапе, это герб исправника, третий герб, Няради, — единорог в полуколесе, четвёртый, заседателя, — корона и рука с мечом. А пятая печать, она должна быть посередине — с гербом самого Топанди: венценосной змеёй.

Разбойник повторил, загибая пальцы:

— Русалка с полумесяцем — аист с колосьями — единорог — корона с мечом — змея с короной. Запомнил. А зачем тебе эта грамота?

— И это объясню, чтобы ты досконально знал мои мысли и видел, насколько серьёзно добиваюсь я того, что тебе поручаю. Эта грамота — новое завещание Топанди. Пока моя жена жила у него, он, думая, что она выйдет за его племянника, завещал всё своё состояние ей и её будущему мужу. И завещание это отдал церковному капитулу на хранение. Но после того как она стала моей женой, он составил другое, которое подписали, скрепив печатями, все те, чьи гербы я тебе перечислил. Но его он никуда не сдавал, а держит у себя, чтобы позабавней получилось: мы явимся с тем, первым, а нам, пожалуйте, второе, которым прежнее аннулируется и жена моя лишается всех преимущественных прав.

— Ага! Теперь вижу, какой ты умный человек!

— И если пакет с пятью печатями будет в моих руках, а старик тем делом нечаянно помрёт, не успевши ничего написать взамен, знаешь, что мне это принесёт?

— Как не знать! Усадьбу, землю, всё хозяйство! Всё тебе достанется — по прежнему завещанию. Понял, понял! Вижу, что ты умнейший человек. Вот это умный так умный.

— Ну, поверил теперь, что если ты принесёшь тот пакет…

— И ту новость, что сосед нечаянно помер, — наклонился к его уху цыган, — не успев взамен написать…

— …тебе нечего будет беспокоиться, как возместить свою пропажу. Можешь тогда ехать с дочкой в свою Татарию, где тебя никто не будет обижать.

— Хорошо. Очень хорошо. Остальное — моё дело. Больше двух дней Котофею не понадобится на такую работу. — И он начал считать по пальцам: — Значит, деньги! Это раз. Отомщу — два. Ципру заберу! Это три. Наубиваю вдосталь — четыре. И ещё деньги будут — пять. Будет сделано!

Скрепив сделку рукопожатием, цыган удалился так же, как пришёл. Шарвёльди отправился на боковую с чувством человека, который провёл день не напрасно. А цыгане за дверью заиграли новый, самый модный вальс, под звуки которого Бальнокхази и Мелани с раскрасневшимися лицами пошли опять кружиться среди веселящихся.

XXVI. Любовные суеверия

О, сколько ещё под солнцем тайн, ждущих своей разгадки!

Целые книги понаписаны о верованиях древних, все суеверия тропиков и полярных стран собраны учёными. Лишь об одном крае, заповедной родине мифов, где в жаркой атмосфере любви они плодятся нескончаемо и неустанно, молчит наука: о сердце девичьем.

О, сладостные суеверия любви!

«Если тайком отопью из стакана, а ты допьёшь после, тебе передастся моя любовь, и будешь скучать по мне, как я по тебе, о мой милый».

«Если, увидев тебя во сне, перевернуть подушку, то и я тебе приснюсь, о мой милый».

«Если подаренное им колечко в стакан опустить на его волоске, то сколько раз оно звякнет, столько лет меня будет любить мой милый».

«Если в подол его рубахи свой волос зашить, то по мне затоскует мой милый».

«А если, подумав о нём, иглой уколюсь, значит, мне изменяет мой милый».

«А дверь сама открылась, ты, значит, подумал обо мне: её твой вздох отворил, о мой милый».

«А имя успею твоё сказать, когда упадёт звезда, обо мне вспомянешь, мой милый».

«Куда полетит с моей руки божья коровка, в той стороне сейчас милый».

«Вверх полетела кудель с ладошки — моим, значит, будешь, мой милый».

«В ухе звенит — весть о тебе получу; покраснею — обо мне речь ведёшь, о мой милый».

«Ножницы, упав, воткнулись концом — к скорому свиданию с милым».

«Пучок распустился, волосы упали — к ссоре с милым».

«Платье наизнанку нечаянно надела — верен, значит, мне милый».

«Свеча оплывает с моей стороны — в другую влюбился мой милый».

«С пальца кольцо соскользнуло — умру из-за тебя, мой милый».

Каждая мысль, каждый предмет таят в себе любовное поверье, как травы, деревья, ручьи, моря, небеса древних поэтов — божественную душу.

Цветок, отвечающий: «Любит, не любит», пташка, щебечущая на крыше, сон, навеваемый изнурительным постом, вылитый в воду свинец, умывающаяся кошка — всё молвит, гласит о любви, и какая девушка не услышит, не поверит?

Бедные девушки!

Знали бы они, как мало мы, мужчины, достойны такой чести: поэтически одушевлять ради нас этот бездушный прозаический мир по заветам любовного многобожия.

Бедная Ципра!

Какой преданной своему господину рабыней была она!

Это была преданность большая, нежели какой-нибудь служанки-креолки. Та отдаёт ему труды своих рук, она же предавалась всеми помыслами.

С утра до вечера — только они: надежда и ревность, умильная нежность и не дающая покоя тревога, радость самопожертвования и горечь самоотречения, неистовая, палящая страсть и холодное отчаяние. Чередуясь, сплетаясь, непрестанно грызли они душу, и каждое слово, каждый взгляд боготворимого юноши давал им новую пищу. Сказал, сделал — и опять от зари до зари этот круговорот, не кончающийся даже во сне.

«Будь я собакой твоей, ты бы, наверно, иначе со мной обращался».

Вот что она сказала однажды Лоранду.

И из-за чего? Из-за того всего-навсего, что прошёл мимо, даже не пожав руку.

А другой раз:

«И на небе не была бы я счастливей!»

Быть может, беглое объятие вызвало признание столь горячее?

Как мало нужно этим бедным девушкам, чтобы возликовать или опечалиться!

В один прекрасный день во двор забрела старая цыганка.

В деревнях не принято гнать нищих, побродяжек. Дадут им мучицы, жирку, сальца кусочек: всем жить надо.

А те в благодарность погадают, предскажут судьбу. Кому своей судьбы узнать не хочется — почитай что даром?

Тем паче что проницательные цыганские глаза моментально отгадают, кому о чём не терпится узнать.

Ципра, однако, не охоча была до разговоров с захожими гостьями.

Ещё признают за свою по смуглому лицу, жгучим чёрным глазам и выболтают челяди: стыда не оберёшься. И она старалась уклониться от таких встреч.

Но эта углядела красивую барышню, так и повеличав её:

— В ножки кланяюсь милой барышне!

— Что ты меня «барышней» зовёшь? Не видишь, что прислуга я, варю, пеку здесь, на кухне, рукава засучены, два фартука на мне.

— Какая вы прислуга! Прислуга голову так не держит, нрав свой прямо не выказывает. А вы меня, барышня, сразу глазками к стенке будто пригвоздили.

— Коли так много знаешь, догадаться бы, дура, должна, что не барышня я, а сама хозяйка.

— Небось не дура, небось не слепая, — с плутоватым прищуром возразила цыганка. — Домашнюю голубку от дикой не отличу? Какая вы хозяйка, милая барышня, вы барышня ещё. Достаточно я женщин видела, со сколькими девушками разговаривала, мне да не знать, какие они. Девушка, та глаза прячет, потупляется, украдкой глядит, боится, как бы не заметили; а женщина открыто, прямо смотрит, будто ищет кого. Девушка, если скажет: я взрослая женщина, сейчас и покраснеет; была бы хозяйкой, улыбнулась. Барышня, девица вы, милая барышня.

Ципра уж и не рада была, что затеяла спор. Почувствовав, что и впрямь раскраснелась, бросилась к горячей печке, турнув оттуда служанку: замаскировать румянец отблеском пламени.

Смущение её прибавило цыганке бесцеремонности, и она подступила ещё ближе.

— Знаю и другое, моя красавица. Радость, милая барышня, с печалью вместе ходит. Быстро краснеешь — много, значит, грустишь, часто вздыхаешь.

— Ну, теперь и правда убирайся отсюда! — прикрикнула Ципра, рассердясь.

Но от цыганки не так просто отделаться, коли уж пристала.

— А я средство хорошее знаю горю помочь.

— Прочь с моих глаз, я сказала!

— Послушный станет милый, как барашек ручной, что за хозяйкой ходит.

— Не надо мне твоих средств.

— Да это не такое, не питьё, только маленькое колдовство.

— Выставьте её отсюда! — приказала Ципра служанкам.

— Ой, зачем, девушки, сами лучше послушайте! Кто же от средства такого отвернётся, кому знать не хочется, как парня приворотить? Чтобы, как ни норовил, а к другой не ушёл? Чего, Жужи, смеёшься, или я не угадала? А ты, Кати? Видела, видела я, как твой Йошка со старостиной дочкой через плетень переговаривался; вот бы пошёл на пользу приворот.

И вместо того чтобы избавить Ципру от осады, толпа хихикающих девушек кольцом обступила обеих. Отрезав все пути к отступлению, они с любопытством слушали цыганку.

— Простое совсем средство и не вредное, задаром секрет отдаю. — И она ещё ближе подвинулась к Ципре. — Когда в полночь соловей засвищет под твоим окном, приметь, на какой он ветке, разуйся, пойди босая, сломи её да посади в горшок, поставь к себе на окошко, воду во рту приноси да изо рта поливай; примется веточка — вернётся к тебе милый и не покинет никогда.

Служанки дружно засмеялись секрету цыганки.

А та завела, заканючила, униженно выставляя ладонь.

— Бесценная, драгоценная красавица барышня, не пожалей уделить от господней благостыни…

У Ципры в карманах всегда было полно мелочи: медных гарашей,[171] шестикрейцеровиков, серебряных пяти-, десяти- и двадцатикрейцеровиков для удобства расчётов. И она стала перебирать в кармане передника монетки, нащупывая самую мелкую, медный вальтокрейцер, который обычно подавала нищим.

— Ах, милая, золотая, — уже заранее рассыпалась в благодарностях цыганка. — И у меня ведь дочка на выданье, ну, может, не такая красавица, но тоже статная. И у неё жених, хоть сейчас возьмёт…

Ципра стала нашаривать серебро.

— Да как взять, денег нет даже попу заплатить.

Ципра отыскала самую крупную серебряную монету, подала.

Цыганка уж так принялась её благословлять. Красавца жениха пошли, мол, господь, по гроб жизни тебя чтоб любил.

С тем и подалась дальше.

А Ципра в задумчивости принялась напевать почти без слов: «Цыганкой моя мать была…»

Глубоко задумалась Ципра.

Мысли наши… Они куда красноречивей слов! Если б язык мог пересказать всё то, о чём беседует с собой безмолвная душа!

«Ну почему ты такой?»

«Ушёл бы, что ли, к другой… Не видеть бы тебя никогда!»

«Кабы ты меня тоже любил! Кабы я тебя тоже не любила!»

«Не горяч — так лучше холоден будь, а то ни холоден, ни горяч».

«Сел бы, обнял — вот счастье-то; а он подойдёт, улыбнётся, скажет два слова — и дальше; уж лучше бы не подходил, не смотрел».

«Сто раз давала себе слово: не заговорит со мной — сама заговорю, не спросит — сама спрошу напрямик: любишь или нет?»

«Любишь, так люби!»

«Не луну с неба прошу, розу только сорви».

«Сорвёшь — всё равно оборвёшь, наземь бросишь; на шляпу не надо цеплять, расспросами смущаться, кто дал; сорвал да растоптал, всё равно от цыганки».

«Ах, зачем сманил, коли не любил».

«Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмёт — к чёрту пошлёт».

«Сколько их, песенок, присловий, которые бедные обманутые девушки повторяют!»

«А я сколько раз себе повторяла: язык у тебя не поворачивается сказать — песенку хотя бы спой. Но едва увижу его — в горле пересохнет, куда вся смелость девалась».

«Даром, что ворожея, а вот — приворожил».

«Какая я ворожея, ничего не знаю, не могу, вся моя сила пропала».

«Уж если я с ним заговорю — и его убью, и себя».

«Или себя одну».

«Но, может, так ничего и не скажу?»

И все эти сетованья-упованья бедняжка старалась заглушить домашней работой. Пока сердце томилось, глаза, язык, руки делали своё неустанное дело. Некогда тут на звёзды заглядываться, за струнами тосковать! Про таких неистовых хозяек говорится: «Всё в руках горит».

— Добрый день! — раздаётся вдруг у неё за спиной.

Девушка, сбивая на галерее белóк, и не заметила, как подошёл Лоранд со своим приветствием.

Она думала, он хоть на минутку остановится спросить, как обычно: «Что готовишь?» А она ответит своим, столь же обычным, вопросом: «А что вы любите? Скажете когда-нибудь наконец?»

Но он даже не остановился: просто случайно шёл мимо и, раз уж встретился, бросил это своё несчастное: «Добрый день». И пошёл дальше. Он искал Топанди.

Тот ждал его у себя. Лоранд застал его за чтением какого-то письма.

— Вот, братец, и увертюра, — сказал старик, протягивая письмо.

Лоранд взял письмо, начинавшееся: «Имея честь засвидетельствовать своё почтение…»

— Что, вызов в суд?

— Как видишь. Легко догадаться по этим расшаркиваниям. Заодно исправник сообщает, что завтра утром прибудет самолично произвести дознание. Так что подавай мне сюда завтра челядь — и осла старого не забудь. Пускай и его benevolens[172] подвергнет допросу и к делу приобщит sub stria.[173]

— Вы, дядюшка, по-прежнему хотите всё смешной стороной оборотить.

— А что — не смешно? Комитатский двор мести, ха-ха-ха!

— Перестаньте.

— И ещё в кандалах. Я всё над стариком свинарем смеялся за то, что странно так ноги передвигает: будто одной за другую боится зацепить. А это он кандалы почтенной комитатской управы полтора года таскал — вот до сих пор ногами и заплетает. Теперь оба будем друг над дружкой потешаться.

— Хорошо бы вам адвоката нанять.

— Нет, лучше уж тюремщику порося молочного послать. Тут, братец, брыкайся, не брыкайся… Это как в воду холодную: медленными шажками входить — только продрогнешь, а бухнешься сразу — так даже приятно. Поговорим о вещах более серьёзных!

— А я как раз и пришёл поговорить об очень серьёзном предмете.

— Ну-ка, выкладывай!

— Я на Ципре женюсь.

Топанди пристально посмотрел на юношу. Брови его, остриями вверх, дёрнулись несколько раз.

— Почему ты так решил? — спросил он холодно, спокойно.

— Потому что она славная, добрая девушка.

— Это ещё не причина, чтобы жениться, — покачал головой Топанди.

— Она так привязана ко мне. Я многим, многим ей обязан. Болел — сестра родная за мной лучше бы не ходила, горевал — печалилась пуще моего.

— Тоже не повод жениться.

— И потом, я выше всех этих предрассудков.

— Ах, ах! Какие мы благородные! Какие либералы! Нашёл причину, чтобы на Ципре жениться. Один соседский граф печку вон кафельную в жёны взял, чтобы было перед кем рацеи свои разводить. Не оригинально. Всё это не причина, чтобы жениться на Ципре.

— Но всё-таки я женюсь… Потому что люблю.

При этих словах лицо Топанди разгладилось; обычная саркастическая усмешка как бы несколько смягчилась.

— Вот это другой разговор. Это — единственная причина, чтобы жениться на ней. И сколько ж дней, как полюбил?

— Не знаю, не считал. Мне всегда приятно было её видеть, всегда я любил её, как добрую сестру. Ту, перед ней, обожал, как ангела, но едва рассеялся этот ореол — и всё кончилось, нет в моём сердце прежнего огня, никакого чувства к ней. Даже дыма, даже пепла не осталось. Но эту девушку — со всеми её недостатками, никаких красивых иллюзий не питая, такую, какая она есть, — теперь вот полюбил. Верную, платящую за чувство неподдельным чувством женщину люблю в ней и не из благодарности или жалости хочу на ней жениться, а потому, что сердце просит.

— Ну, верность, это ты в ней найдёшь. И что собираешься первым делом предпринять?

— Первым делом матушке напишу. Напишу ей, что девушку нашёл, настоящий неотшлифованный алмаз, пусть примет как дочь родную, — и отвезу к ней Ципру. Там она пробудет, пока не примет крещения, а после обратно её заберу.

— Премного благодарен, что с меня все эти церемонии снимаешь. С попами вы уж сами вожжайтесь, уж как-нибудь без меня! Когда же до самой Ципры всё это доведёшь?

— Когда маменькин ответ получу.

— А если мать будет против женитьбы?

— Берусь её уговорить.

— А всё-таки? Если не удастся? У неё ведь могут быть другие намерения относительно тебя. Что тогда?

— Тогда? — повторил Лоранд и замолчал. — Я уже столько ей горя доставил, — сказал он наконец.

— Знаю.

— Но она всё мне простила.

— Больше другого сына любит.

— А я её — больше, чем отца.

— Сильно сказано.

— Но если скажет: или я, или она, выбирай, то отвечу, как мне ни больно: «Матушка, выброси меня из твоего сердца, я с супругой своей пойду».

— Вот это ты хорошо сказал, — протянул наконец ему руку Топанди.

— Только я ничуть не беспокоюсь, до этого не дойдёт. У нас в семье заносчивость никогда не процветала. Мы лестных знакомств не искали, счастье ценили выше. И потом, Ципра из тех девушек, которые женщинам нравятся ещё больше, чем мужчинам. Кроме того, есть у меня дома настоящий друг: брат, и есть соблазнительный пример: моя славная маленькая невестка.

— И заступник тоже имеется, который хоть и нечестивец, а чувств человеческих не лишён и, дай срок, скажет: «Что, без рода, без племени девушка? Имя требуется? Пожалуйста, пусть носит моё!»

И, как Топанди ни противился, Лоранд приложился к его руке.

Слышала бы Ципра! Как не хватало ей, бедняжке, всего этого.

XXVII. Когда засвищет соловей

За этим днём последовала бессонная ночь.

Двери позапирали; Лоранд сам, по своему обыкновению, обошёл усадьбу, доглядывая, везде ли задвинуты засовы, опущены болты повёрнуты ключи; потом постучался к Ципре, пожелал через дверь спокойной ночи, услышав то же в ответ, и вернулся к себе. Последняя дверь в доме затворилась.

«Спокойной ночи! Спокойной ночи!» Но ей кто ниспошлёт спокойную ночь?

С каждым днём Ципра всё сильней ощущала внутреннюю пустоту, которой мучается сердце, не знающее бога.

Горюешь — кому пожаловаться? Жаждешь — к кому взмолиться? Страхи донимают — у кого ободрения, помощи искать? Отчаиваешься — кто подаст надежду?

О вы, мудрые адепты всепорождающей материи, оставьте бога хотя бы женщинам!

Не достойны разве они утешения, когда, мучимые смутными тревогами, мечутся на своём беспокойном ложе, глаз не в силах сомкнуть, и нет никого, к кому воззвать: «О владыка души моей, что это: предчувствие скорой смерти или близкого блаженства? Что так гнетёт, ужасает и манит, сладостной дрожью полня сердце? Господи, не оставь меня!»

У бедной девушки и слов нет, чтобы выразить всё это.

Вот привстаёт она в постели, подымая к небу лицо, прижимая руки к груди, пытаясь воедино слить обуревающие её чувства, но как? В каких словах? Где то молитвенное заклинание, которому внял бы высший, всемогущий дух и снизошёл до неё? Что это за всеблагая премудрость, которую люди прячут, лишь через посредство таинственных значков указывая друг дружке путь в неведомую обитель незримого существа? Какими словами начать своё моление, какими кончить? О, что за мука рваться куда-то безгласной душой и не мочь излиться! Как тих этот слёзный вздох и как далеки звёздные небеса…

Бедная девушка! Она и не подозревала, что не слова, не обращения, не бесконечное «аминь», а это теснившееся в груди, летящее ввысь чувство и есть молитва…

В час, когда бедняжка там, у себя, привстала на колени, безмолвно взыскуя утешения, давний кумир её сердца тоже бодрствовал за письменным столом всего за две стены от неё.

Мыслями обратясь к ней, смахивая время от времени слезу, писал он матери о бедной цыганочке.

Двенадцать всадников под усеянным звёздами нёбом движутся в сумраке друг за другом по болотному камышу. Ведёт их Котофей.

У каждого за плечами ружьё, за поясом пистолеты. Фараон легко поспешает вперёд извилистой тропкой. Он тоже словно торопится, его тоже словно подгоняет жажда мести — и иногда напрямик, через камыш, сокращает дорогу. У ивняка танцуют блуждающие огоньки.

Окружая коня, следуют они за ним, повторяя его движения.

— На обратном пути вас на два будет больше! — бормочет сквозь зубы Котофей, плетью разгоняя их рой.

Как раз восходят Плеяды, когда кавалькада достигает былого убежища.

Теперь там лишь горелое место.

Кругом валяются бесформенные горелые комья. Это сено спеклось в пламени в твердокаменные пористые глыбы, которые киркой не разобьёшь.

Руины разбойничьего замка.

У владельца до сих пор слёзы навёртываются на глаза при виде этого страшного опустошения.

Вот наконец и все двенадцать выбираются на пожарище.

— Глядите, что наделали, ворюги, — обращается к приспешникам Котофей. — Всё украли, что мы копили, думая взять с собой в другую страну, а стог сожгли. На лодке подъехали; разведали, как по болоту подобраться. Ну, да сегодня мы им возвратим визит. Все здесь?

— Все, — пробурчали сообщники. — Все здесь.

— Спешивайтесь! Тут на лодки пересядем.

Разбойники пососкакивали с лошадей.

— Можете не привязывать, отсюда всё равно не уйдут. Один здесь останется, стеречь. Кто хочет?

Молчание.

— Но придётся ведь кому-то посторожить, чтобы волки их не зарезали.

— Пастуха бы тогда захватил, мы не лошадей стеречь пришли, — отозвался один постарше.

— Правильно, друг, я только узнать хотел, не думает ли кто приотстать, «оборки завязать». Все знаете, что делать? Объясню ещё раз каждому. Подходи по очереди! Куроед и Курощуп!

Два приятеля в грубошёрстных доломанах внакидку выступили вперёд.

— Вы вдвоём, как будем на месте, двери людской подопрёте. Кто в окна или двери попробует выскочить — пристукнуть.

— Знаем.

— Чубук с Хряком к охотничьему домику станут на стрёму. Полезет кто оттуда на подмогу — палите без никаких.

— Ладно.

— Котелок! Ты на улице становись, у ворот. Сунется мужичьё — стреляй, с мужиками ты и один управишься.

— А то! — подтвердил грабитель с заносчивой самоуверенностью.

— Мордаш, Колоброд! Вы у колодца, напротив главного входа будете караулить. Вздумают ускользнуть — огонь! Но попусту не стреляйте. Остальные — Мясник, Силач, Клыкастый, Пьявка — за мной через парк, там заляжете в кустах, пока знак не подам. Свистну — ко мне. Попробуем сначала хитростью, без пальбы; это самое лучшее. Я тут кое-что подстроил, думаю, удастся. Трое со мной войдут один останется в дверях. Арканы чтоб наготове! Набросить, свалить, скрутить! Чернобородый у них посильнее, с ним надо с налёта. Не свалите сразу — прикладом его по башке. А старика пытать будем, его живьём надо взять.

— Это уж мне предоставь, — вмешался молодой парень, самодовольно осклабив рябую физиономию.

— Я тоже буду там, — продолжал Котофей. — А не выйдет хитростью, по-тихому, и в доме проснутся — свистну вам. Двое тут же ко мне, и мы выламываем садовую дверь. Ломики при вас?

— Тут они, — приоткрыл один полу доломана.

— Ты, Пьявка, с Клыкастым на мушке окна держите, начнут стрелять — из-за деревьев отвечайте! А два раза свистну, — значит, дело швах, тогда — все ко мне на выручку! Ну, а не сумеем взломать дверь или удастся этим ворюгам защититься, подпалим крышу и с домом их сожжём! Тоже неплохо. Факелы смоляные смотрите здесь не забудьте.

— Ха-ха-ха! Поджарим господ.

— А ты, Мордаш, мёрзнешь, никак? Сейчас этому делу пособим. Подай, Колоброд, баклажку! Давайте-ка хлебните все для согрева! Приступай, Мясник! Перед свежиной не мешает забористой глотнуть, сам знаешь.

Фляжка пошла по кругу и вернулась к Котофею почти пустая.

— Ну вот, тебе ничего не оставил, — сказал полуизвиняющимся тоном последний.

— Я нынче не пью. Солдату полагается выпить, чтобы слушался приказа без рассуждений, а командир — ни-ни! Ему распоряжаться надо. Выпью, как дело кончим. А теперь — маскарад!

Все поняли его с первого слова.

Сняли кафтаны, доломаны и надели, вывернув наизнанку. Потом, зачерпнув гари, вымазали себе лица до неузнаваемости.

Лишь один Котофей внешности не изменил.

— Меня пускай узнают! Я и не знающим меня скажу: Котофей — вот я кто такой! Бешеный Котофей, который крови вашей напьётся, кишки вам выпустит! Не знали — так знайте! Ух, как я им в глазки загляну! Ух, как зубы скалить буду над ними, над связанными. А у барчука ласковенько так спрошу: «Что, козлик мой миленький? Вздумалось козлику в лес погулять? Напали на козлика серые волки? Остались от козлика рожки да ножки?»

Фараон нетерпеливо рыл копытом обгорелый дёрн.

— И ты ищешь, чего больше нет? — потрепал его по шее грабитель. — Не горюй, будет тебе завтра корма — завались. Богача носить будешь в седле. Ничего, Фараон!

Разбойники завершили свой туалет.

— Идите доставайте лодки!

Шесть челноков были схоронены в камыше: шесть лёгких долблёнок, каждая на двоих, ими же перетаскиваемая на плечах через переволоки.

Ватага спустила лодки на воду и гуськом тронулась в путь, ловко, проворно правя по течению, которое об эту пору, после паводка, медленно стремилось вниз, к Тисе, пока вся вереница не достигла главного стока. По нему уже легко можно было доплыть до самого ланкадомбского парка, к охотничьему домику на краю.

Было около полуночи.

На деревне беспокойно выли собаки, но сторожевые псы из усадьбы, против обыкновения, им не отвечали. Они спали. Какая-то прохожая цыганка щедро покормила их на ночь сдобренной дурманом поросятиной.

Никем не замеченные, прокрались грабители во двор усадьбы и согласно заранее распределённым ролям заняли свои места у ворот, у людской, у колодца.

В доме царила тишина: обитатели спали первым, самым крепким сном.

Когда все разместились, где было назначено, Котофей ползком пробрался в кусты сирени у Ципры под окном и, взяв в рот листок акации, стал подражать пенью соловья.

Это был настоящий шедевр художественного мастерства. Сын диких степей, он с помощью простого листика сравнялся с искуснейшим из пернатых артистов. И феерическое его щёлканье, и нежные призывные трели, и прихотливые фиоритуры — всё, что нотами никому ещё не удавалось записать, воспроизвёл он с такой верностью и естественностью, что даже своих попрятавшихся сообщников ввёл в заблуждение.

— Вот чёртова пичуга, — ворчали они, — нашла время свистать.

Ципра уже спокойно спала.

Та незримая длань, благословения которой она искала, смежила ей веки, навеяв безмятежный сон. И доспи она до утра, быть может, и пробуждение её было бы счастливо и безмятежно.

Но под окном защёлкал соловей.

Соловей! Певец любви! Что понуждает тебя заливаться песней, когда остальные птахи уже дремлют по своим гнёздам, сунув головку под крыло? Кто это шлёт тебя: «Лети и возгласи: любовь да будет неусыпна»?

Кто обязал тебя спящих будить?

Ведь вот даже в песне поётся:

Чем влюбляться, всё бы спал бы, Всё бы спал бы, отдыхал бы, От любви бы не страдал бы.

Ах! Ступай прочь, ночной певун!

Ципра попыталась снова заснуть. Но соловей не давал.

Облокотись о подушку, она прислушалась.

И на память ей пришло гаданье-предсказанье старухи цыганки Любовное поверье:

«Если в полночь под твоим окном запоёт соловей, выйди босиком сломи веточку, на которой он сидит, посади в горшок и поливай, принося воду во рту; примется — милый к тебе вернётся и не покинет никогда».

Ах! Но кто же бродит по ночам под открытым небом?

А соловей всё своё:

«Выйди, выйди босиком!»

Нет. Нет. Что за причуда! Увидит кто, расскажет — засмеют.

Но соловей продолжал свои рулады.

У, противный, спать не даёт.

Но что стоит попробовать посадить ветку в цветочный горшок? Никто и не догадается, почему, зачем. Невинная девичья прихоть, которая никому не мешает. Наивное любовное суеверие.

Что стоит попытаться?

А что, если? А вдруг тут что-то есть? Говорят же: до того любит — никаких недостатков не замечает. Не иначе, любовным напитком опоила! А вдруг?

Или удивляются: вот, мол, как крепко, как слепо любит, и чем она его приворожила? А вдруг!

Вдруг да есть такие духи, которых можно заклясть и будут тебе служить: всё приносить, исполнять, что ни пожелаешь?

Ципра невольно поёжилась.

Дрожь напала на неё, мурашки побежали по телу, неизвестно отчего.

«Нет. Так я не хочу! — твердила она про себя. — Коли сам сердца не отдаёт, обманом не буду домогаться! Зачем насильно отнимать, не заслуживши его любви? Не любит, зато хоть не будет ненавидеть! Нет, уходи, улетай отсюда, птичка, мне ты не нужна!»

И, отворотясь к стенке, натянула на голову одеяло. Но сон больше не шёл, и дрожь не унималась, и соловей в кустах не умолкал.

Поёт-заливается уже под самым окном:

«Выйди! Выйди! Выйди-выйди-выйди! Выходи!»

Временами, казалось, в этом щёлканье явственно звучало: «Ципра! Ципра!»

Страсть совсем отуманила ей голову.

Сердце готово было выскочить из груди — и каждая клеточка тела трепетала.

Девушка уже не владела собой.

Она выбралась из постели — и словно преступила спасительный круг, который ограждал её от всех исчадий преисподней.

«Выйди босиком!»

До сирени ведь несколько шагов.

Кто увидит? И что тут такого?

Невинное детское баловство, и только.

Ничего ведь дурного она не делает. Но откуда эта лихорадочная дрожь?

Ветку идёт сломить, а чувство такое, будто решилась на тяжкий грех, от которого разве бессонная ночь могла бы спасти.

Стараясь не скрипнуть, тихонько отворила она дверь.

Ведь в комнате напротив — Лоранд, как бы не услышал.

Босиком скользнув мимо, она вынула осторожно железный болт, отодвинула засов — и ключ в замке повернула медленно-медленно, чтобы не заскрежетал.

Открыла — и выглянула в сад.

Наружи всё замерло в задумчивом безмолвии, звёзды в этот час, когда выпадает роса, мерцали как-то особенно, отливая то зелёным, то красноватым.

Соловей в кустах уже и не пел, а словно лепетал, будто целуясь-милуясь с подругой.

Ципра оглянулась по сторонам. Глубокая ночь, никто её не видит.

Однако же она стянула на груди полотняную рубашку, словно стесняясь звёзд, стыдясь своих голых ног.

Ах, да всего ведь минута!

Только пробежать по нежной росистой траве; ни камешки не вопьются, ни сухой лист не зашуршит.

Не прикрывая двери, вздрагивая и озираясь, точно воришка, первый раз отважившийся на кражу, ступила она за порог.

Бесшумно подбежала к кустам.

Соловей в истоме чуть постанывал в глубине.

Приходится лезть туда. Тихонько разводя ветки, всматривается она, где же певун.

Не видно ничего.

Она выжидает, прислушиваясь. Щебетанье отдаляется, завлекая её дальше в кусты.

Вот он, совсем рядом лепечет, постанывая, рукой можно достать.

Но едва она отодвигает ветку, какая-то страшная фигура подымается и хватает её за протянутую руку.

XXVIII. Ночная схватка

Бросившееся на Ципру чудище, кровожадно оскалясь, заглянуло в глаза своей жертве, которая оцепенела от страха.

— Чего тебе надо? — замирающим голосом спросила девушка.

— Чего надо? — прошипел цыган. — Гусаку твоему горло перерезать, у, гусыня безмозглая. На соловья позарилась.

И свистнул оглушительно.

Сообщники его при этом свисте повыскакивали из своих укрытий.

Отчаяние вернуло решимость Ципре. Мигом вырвав у разбойника руку, она, как спугнутая серна, в несколько прыжков очутилась у отворённой двери.

Но и волк кинулся вслед, настигнув её у порога. Захлопнуть тяжёлую дверь она не успела.

— Только пикни! — прорычал Котофей, стискивая ей руку и пятернёй пытаясь залепить рот.

Но ужас удесятерил силы Ципры. Всем телом судорожно отстраняя разбойника от двери и отрывая его руку от своих губ, она пронзительно закричала в темноту:

— Лоранд! На помощь! Убийцы!

— Молчи, собака, зарежу! — пропыхтел разбойник, выхватывая нож и приставляя его девушке к груди.

Та, не испугавшись угрозы, продолжала отчаянно бороться, восклицая: «Лоранд! Лоранд! К оружию! Убийца!»

— Сдохни же! — рявкнул грабитель, всаживая нож ей в грудь.

Ципра обеими руками схватилась за лезвие.

В этот миг рядом вырос Лоранд.

При первом же крике выскочил он из комнаты и как был, без оружия, поспешил на помощь.

Борясь из последних сил, девушка всё старалась оттеснить грабителя от входа.

Подскочив, Лоранд нанёс ему удар в лицо, выбив два зуба.

Тут раздались один за другим два выстрела, шум падения человеческого тела и вопль, перемежаемый страшными проклятьями.

Это Топанди из окна разрядил ружьё в разбойников. Один замертво упал ничком, другой, раненный, корчился меж колоннами входа.

Ошеломлённый выстрелами, воплями, неожиданным ударом в лицо, Котофей отпрянул от двери, даже своего ножа не отобрав у Ципры.

Воспользовавшись минутным замешательством, Лоранд захлопнул дубовую дверь, задвинул засов и заложил его тяжёлым железным болтом.

И в тот же миг на дверь обрушились разбойники с ломами, пытаясь поддеть её и снять с петель.

— Скорей отсюда! — схватил Лоранд Ципру за руку.

— Ой! Не могу, — отозвалась она прерывающимся голосом. — Голова кружится.

— Ты ранена? — испуганно спросил Лоранд, раньше, в темноте ничего не заметивший.

Пошатнувшись, девушка прислонилась к стене.

Лоранд подхватил её на руки и понёс к себе.

Письмо своё он только что закончил перед тем. Лампа ещё горела на столе.

Положив девушку на постель, он ахнул от ужаса. Вся в крови!

— Большая рана?

— Не очень, вот настолько вошёл, — показывая пальцем на лезвии отнятого ножа, ответила девушка.

Лоранд в отчаянии всплеснул руками.

— На вот платок, прижми крепче, надо кровь остановить.

— Идите! Идите, — пролепетала девушка. — Защищайтесь сами! Они вас хотят убить. Вас зарезать.

— А! Пусть только сунутся. Я им покажу, мерзавцам! — отмахнулся Лоранд, целиком занявшись Ципрой. Поспешно разорвал он платок на куски, засовывая в пульсирующую кровью рану. — Лежи спокойно! Голову сюда положи. Нет, нет, не так высоко. Очень больно?

На шее у Ципры был тонкий волосяной шнурок, мешавший Лоранду. Он хотел его сорвать.

— Не надо, не надо! — воспротивилась она. — Не трогайте. Его нельзя снимать прежде моей смерти. Идите! Возьмите оружие и защищайтесь!

Удары загремели с удвоенной силой: нападающие взялись за топоры. Пули, пробивая ставни, высекали из стен белые брызги штукатурки. Выстрел следовал за выстрелом.

Но Лоранд поправлял подушку, устраивая раненую поудобнее и не заботясь ни о чём другом.

— Лоранд! — задыхаясь, прошептала девушка. — Оставьте меня! Их же много! Спасайтесь! Погасите лампу и уходите.

Даже тут заговорила в ней осмотрительность. И вовремя: разбойники заметили свет в щелях ставней и взяли окно под прицел.

— Лоранд? Ты где, Лоранд? — послышался из коридора голос Топанди.

Тут только, спохватясь, Лоранд сообразил, какой опасности подвергаются все обитатели дома.

— Бери ружьё — и пошли! — сказал с порога старик. На лице его и в эту минуту было обычное ироническое выражение. Никаких признаков волнения, испуга или ярости.

Лоранд поднялся с колен.

— Некогда сейчас возиться с сапогами, — проворчал старик. — Гости вон пожаловали. Надо угощенье подавать! Где Ципра? Мы стрелять будем, она — заряжать.

— Ципра не может, она ранена.

Только сейчас Топанди заметил на постели девушку.

— Пулевое ранение? — спросил он Лоранда.

— Ножевое.

— Только-то? Это пустяки. Ципра выдюжит! До свадьбы заживёт, верно, дочка? Мы им всыплем сейчас за это, твоим соплеменникам! А ты лежи спокойно, не вставай. Мы и вдвоём управимся. Идём, Лоранд. Ружьё и патроны захвати! А лампу вынеси. А то прямо сюда будут садить. Хорошо ещё, толком стрелять не умеют, только порох переводят.

— Как, Ципру здесь оставим? — встревожился Лоранд.

— Уходите же, — умоляюще сложила руки Ципра, глядя на Лоранда. — Уходите. А то и я подымусь, за вами потащусь.

— Не бойся! Сюда они не придут, — сказал Топанди и, взяв лампу, сам вышел, силой увлекая за собой Лоранда.

У скрещения коридоров они приостановились, держа полевой военный совет.

— Этих каналий всё ещё слишком много, хотя двух я подстрелил, — сказал Топанди. — Внутри я всё обошёл, дом защищён. Войти они не войдут, двери прочные, как нарочно на этот случай сделаны, на окнах ставни и железные решётки. У меня с собой восемь патронов; даже если вломятся, досюда живыми не дойдут. Но тут другая может выйти проруха. Когда убедятся, голубчики, что оборона у нас прочная, они дом подожгут — и вынудят нас выскочить наружу. А под открытым небом преимущество будет у них. Поэтому вот тебе задача: бери свою двухзарядную и ступай на чердак! Гайдук мои так струхнул, что забился куда-то вместе с поваром — пряником медовым не выманишь, а то бы их послал.

В дверь меж тем всё яростней дубасили топорами.

— Сейчас! Сейчас! — крикнул шутя Топанди. — Уж подождать не могут, висельники!

— А что мне делать на чердаке? — спросил Лоранд нетерпеливо.

— Погоди, не торопись! Турок на пятки не наступает. Сейчас скажу. Подымешься — и вылезешь через чердачный люк на крышу. Там по водосточному жёлобу переползёшь на четвереньках на другую сторону. Ни в кого не стреляй, пускай себе во все четыре двери барабанят! Я сам, когда потребуется, вступлю со своей дудочкой-сопелочкой в эту серенаду. Только если увидишь, что огонь высекают и факелы зажигают, вот тогда можешь щёлкать их вместе с факелами. Тебя от пуль и от их глаз медный жёлоб прикроет, а они, как запалят огонь, все будут у тебя на мушке! Укладывай всех подряд. Вот что я хотел сказать.

— Хорошо, — сказал Лоранд, нашаривая патроны и пули в охотничьей сумке.

— Ты не пулями — резаным свинцом лучше заряди, — посоветовал Топанди. — Он вразброс бьёт — в темноте да по толпе это вернее будет. Ну а главное, братец, — хладнокровие! Помни: жизнь — препустейшая штука, не будем дорожиться.

Лоранд пожал ему руку и взбежал на чердак.

Там, в темноте, пришлось долго блуждать ощупью, чиркая огнивом, чтобы осмотреться и найти люк. Приподняв его головой, Лоранд вылез на крышу.

От чердака он по скату осторожно съехал на животе к водосточному жёлобу.

Внизу, под ним, кипела разрушительная работа. Бухали топоры, трещали доски; осаждающие надсаживались, перемежая кряхтенье поощрительной руганью. Изредка раздавался выстрел, за ним ответный из дома и опять — ругань, удары в дверь и кирками в стену. Не справляясь с дверью, разбойники принялись выламывать косяки.

А в соседней усадьбе — тишина, никто не шелохнётся. Заперлись, притаились в испуге. Трудно и осудить: какая уж тут помощь с голыми руками! Против огнестрельного оружия не пойдёшь.

Тихо и на заднем дворе. И дворовые тоже не смеют носа высунуть. Смелость бедняку не по чину.

Из всего мужского населения усадьбы лишь у двоих достало храбрости для отпора.

И ещё у девушки сердце храброе; но она уже ранена.

Гнев и раздражение подымались у Лоранда от этих мыслей, он чувствовал, что теряет голову, что рано или поздно не выдержит и спрыгнет вниз.

Вниз!

Дерзкий замысел возник у него. Рискованная авантюра, но что задумано, то сделано!

Он пополз назад, на чердак, отрезал одну из натянутых там верёвок для сушки белья и привязал к концу её гирю от валявшихся тут же старых часов. С этим снарядом возвратился он на крышу.

Недалеко от дома возвышался старый платан. Одна из его мощных ветвей так близко подходила к крыше, что Лоранд без труда накинул на неё верёвку. Словно лассо, обхватила сук снабжённая грузом верёвка, несколько раз крепко обвившись вокруг него.

Тогда Лоранд укрепил другой конец на стропиле и, повесив на шею ружьё, всем телом налёг на верёвку, испытывая её прочность.

Убедясь, что верёвка выдержит, он стал по ней перебираться на дерево.

Разбойники не заметили повисшего в воздухе тела, заслонённого от них верандой. Не привлёк их внимания и лёгкий шум, производимый слезающим с дерева человеком. Его целиком заглушили их собственная возня, треск двери и выстрелы. И Лоранд благополучно достиг земли.

Платан стоял на углу дома, то есть шагах в тридцати от осаждаемой двери.

Но разбойников скрывал от Лоранда плющ, увивавший веранду с северной стороны.

Надо было подобраться поближе.

Сирень под окном у Ципры представляла как раз подходящее для этого укрытие. Кусты её всего на десять шагов отстояли от входа, хорошо оттуда различимого.

Лоранд взвёл курки, проверил на ощупь кремни и двинулся вперёд, один против целой банды грабителей.

Из кустов он их прекрасно различал.

Было их четверо.

Двое ломами пытались расширить щель между тяжёлой, окованной железом дверью и косяком. Третий, раненный и еле стоявший на ногах, но, несмотря на жгучую боль, участвовавший в осаде, просовывал в эту щель ружьё и стрелял, чтобы помешать осаждённым защищаться.

Изредка изнутри раздавался ответный выстрел, никого, однако не задевавший.

Четвёртый разбойник, с киркой, рубил косяки. Это был Силач.

По другую сторону двора Лоранд заметил ещё двоих: с ружьями в руках они караулили людскую. Шестеро, значит, против одного.

А ведь их и того больше!

Дверь издавала устрашающий треск. Расщеплённая дверная рама уже еле держалась. Лоранду послышалось, будто чей-то голос громко повторяет в доме его имя.

— Ну-ка, все разом, навались! Ну, ещё раз! Ну, ещё! — налегая на ломы, кряхтя, понукали друг друга грабители.

Лоранд беззвучно вскинул ружьё, приложился и спустил два курка подряд.

Раздался звук падения двух тяжёлых тел — даже вскрикнуть никто не успел. Пули вошли так удачно, что оба без мучений отправились на тот свет.

У одного, повалившегося навзничь, даже лом отлетел далеко назад.

Раненный — ещё прежде, выстрелом Топанди — стал громко звать на помощь.

— Не ори! — взъелся на него пятый. — Всех перепугаешь.

И, вложив пальцы в рот, дважды пронзительно свистнул.

При этом свисте двое слонявшихся у людской бегом бросились на подмогу. Шум с противоположной стороны дома дал знать Лоранду, что и оттуда движется подкрепление. Он оказался между трёх огней.

Но не потерял присутствия духа.

Пока подойдут, как раз хватит времени вложить патроны, опустить в оба ствола свинец и — выстрел вправо, выстрел влево! Разбойник напротив в него выстрелить не сможет, мешают кусты.

Смелость! Быстрота! И осторожность.

Лоранд много читал про знаменитых охотников на львов, про их похождения — и не мог поверить. Чтобы затерянный в пустыне человек, где неоткуда ждать помощи, под прикрытием одного-единственного кустика в состоянии был держать на прицеле старшего из вышедшей на охоту львиной стаи и с десяти шагов попасть ему в сердце! Именно в сердце, ибо иначе — пропал. Но охотник уверен, что попадёт — и что вся стая, лишась вожака, обратится в бегство.

Какое самообладание потребно для предприятия столь дерзостного! Какое отважное сердце и какая твёрдая рука!

И вот в грозную минуту он сам убедился, что всё это возможно. Именно один на один с опасностью, целиком предоставленный себе, мужчина вполне осознаёт себя мужчиной.

И он тоже на охоте, вышел на опаснейшего из зверей, именуемого «человек»!

Пару хищников он уже уложил — с лёгкостью, достойной охотника на львов.

Остальные с рёвом приближаются с двух сторон. А самый старый, матёрый, — вон, напротив, за колоннами террасы, готовый к прыжку, ровно в десяти шагах. У Лоранда всего два заряда. Два, чтобы поразить три цели.

Трюк головоломный!

Один из бегущих от людской, опередив другого, уже показался меж деревьев.

Лоранд тщательно прицелился, стараясь не взять в темноте слишком высоко.

Как хорошо, что послушался дядюшкина совета, свинцом зарядил! Ударив вразлёт, он угодил разбойнику в обе ноги. Споткнувшись, тот на бегу свалился в кусты.

При виде участи, постигшей сотоварища, поспешавший за ним приостановился и принялся издали палить в Лоранда.

Но тот после выстрела сразу опустился на колени. И не зря, потому что в следующее мгновенье в него от веранды разрядил свои два ствола и Котофей. Целил он точно, доказательством чего были сбитые ветки, посыпавшиеся прямо на голову Лоранду.

Теперь пора было поворачиваться лицом к идущим с третьей стороны.

Оттуда на призывный свист спешили трое: Колоброд, Мордаш и Котелок, которые стерегли ворота и другой выход из дома.

В сад они завернули как раз в тот момент, когда Курощуп при виде упавшего Куроеда остановился поодаль и наугад стал палить в Лоранда из своей двустволки и пистолетов. И новоприбывшим пришла на ум естественная мысль, что явилась подмога из охотничьего домика: пули Курощупа как раз с той стороны просвистели у них над головами. И они открыли встречную стрельбу. Перепуганный Курощуп, ничего не поняв, пустился наутёк.

— Да не палите вы друг в друга, ослы! — ярился Котофей.

Но его сиплый голос не мог перекрыть беспорядочной пальбы.

Никто не слышал и не слушал Котофея.

Лоранд сам поспешил их образумить.

Прицелясь в троих злоумышленников, которые наобум палили в темноту, он из кустов сирени, откуда они не ждали нападения, встретил их огнём из второго ствола.

Этот выстрел решил дело. Наверно, все были ранены. Один зашатался, двое других бросились бежать, потом, видя, что первый не поспевает за ними, подхватили его и потащили, скрывшись в глубине парка.

Оставался вожак, старый Котофей. При вспышке последнего выстрела, озарившей лицо Лоранда, рассвирепевший разбойник узнал того, кого так люто ненавидел и кого искал, чьей крови жаждал. Врага, которого клял, пообещавшись растерзать, замучить до смерти — и который опять встал у него на дороге, с нечеловеческой силой побивая один целое высланное против него войско, точно какой-нибудь архангел.

Да и не до стрельбы сейчас: в самый раз уже прыгнуть и вонзить в добычу клыки!

И своё ружьё разбойник тоже не стал перезаряжать. Разъярённый, выскочил он из-за прикрытия и с голыми руками пошёл на стоявшего перед ним юношу.

И Лоранд встретил его с голыми руками. Он видел, что здесь, в кустах, двустволкой даже не размахнёшься заместо дубинки, и отбросил ставшее бесполезным оружие.

Лицом к лицу, грудь с грудью!

Оба схватились и постояли так, глядя друг другу в глаза.

— Ты, дьявол! — прохрипел Котофей, оскалясь, точно дикий зверь, готовый сцепиться с соперником. — Золото моё украл, дочь отнял. У, р-растерзаю.

Лоранд только тут понял, что перед ним — отец Ципры.

Убийца собственной дочери!

Такая волна возмущения поднялась в его душе, что он одним швырком поставил разбойника на колени.

Однако тот сразу опять вскочил.

— Ого! И ты, брат, силён? Хорошо живётся барам, силы нагуливают. Ну да ничего, здоров бугай, а волк его всё одно задерёт. Как я тебя!

И, вновь закипая яростью, бросился на Лоранда.

Но тот больше уже не подпустил его близко, не дал ухватить себя поперёк туловища. Лоранд был опытный гимнаст, умел держать противника на расстоянии.

— А, не подпускаешь? Бережёшь своё распрекрасное личико, не даёшь цапнуть, нос, губы откусить?

И Котофей всё скалился, выгибал шею, будто и впрямь норовя куснуть Лоранда. Как дикий кот или волк.

Схватка была отчаянная. Лоранду помогали его нерастраченные молодые силы, хладнокровие и приобретённая постоянным физическим трудом сноровка. Разбойнику придавала силы ярость. Руки у него были жилистые, выпады — неожиданные, свирепые, молниеносные, в точности звериные.

Оба хранили молчание. Лоранд не звал на помощь, боясь, что разбойники могут возвратиться, Котофей — опасаясь привлечь кого-нибудь из дома.

А может быть, они о том и не помышляли. Каждый одержим был желанием сам сладить с противником.

Котофей только всё приговаривал что-то сквозь зубы. Даже рассвирепевшему, ему не изменял его своеобразный зловещий юмор. Лоранд ничего не отвечал.

Место отнюдь не благоприятствовало схватке.

Мешали кусты, треща, ломаясь от их беспорядочных движений, не давая свободно повернуться. Любой резкий рывок того и другого грозил обернуться против него самого.

— Давай выходи отсюда! — бубнил Котофей и всё тянул Лоранда прочь из кустарника. — На травку!

Лоранд не имел ничего против.

Оба вывалились на лужайку.

Тут разбойник, как бешеный, вновь кинулся на него.

Но уже не старался подмять, повалить, только изо всех сил теснил, увлекал в сторону.

Непонятно было, чего он добивается.

Тянет, подталкивает, волочит за собой.

Лоранд дважды уже валил его наземь, но тот, как пружина, вновь и вновь вскакивал, вцепляясь в него железной хваткой, и влёк, тащил дальше.

Вдруг Лоранда осенило, чего ему надо.

Ещё за несколько недель перед тем, когда он завёл речь о квартире, Топанди распорядился вырыть в саду, где-нибудь в низинке, не на дороге, яму, которую, только вчера залили гашёной известью.

В неё и метил разбойник затащить Лоранда.

Юноша тотчас упёрся, сопротивляясь, как мог.

— А! Не нравится танец? — осклабился остервенело Котофей, видя ошеломлённое лицо догадавшегося о его намерении противника. — Свадебный танец! Жених и невеста! Вместе в яму, в творило! Ну же, идём! Там с обоих пускай шкура слезет — поменяемся! Я — твою, ты мою напялишь, принарядимся! — давился от смеха разбойник.

Лоранд, что было силы, сопротивлялся бесноватому.

Котофей между тем обеими руками вцепился в правую руку Лоранда, не оторвать, и, повторяя с дьявольским хохотом: «Идём же! Идём!» — всё ближе и ближе подтаскивал его к яме. Свободный кулак, которым Лоранд колотил его по макушке, отскакивал, как от железа.

Оба уже на краю.

Тогда, левой рукой подхватив внезапно разбойника ниже пояса, Лоранд приподнял его и, крутанув в воздухе, перебросил через голову.

Акробатический этот номер стоил такого напряжения, что Лоранд сам кувырнулся навзничь. Но цели своей достиг. Вскинутый в воздух, разбойник на минуту потерял соображение и выпустил руку Лоранда, пытаясь перехватить его за волосы. Этого было довольно, чтобы отшвырнуть Котофея, — и он с размаху плюхнулся в известь.

Моментально вскочив, запыхавшийся Лоранд в изнеможении прислонился к дереву, ища его глазами и не находя.

Минуту спустя из ямы вдруг поднялось белое страшилище. Выкарабкавшись на противоположную сторону, оно с леденящим душу воем ринулось прочь. И ещё долго застывший в оцепенении Лоранд слышал доносящийся со двора, с улицы невообразимый рёв, постепенно затихавший в отдалении.

XXIX. Паук в своём углу

В полдень того же дня гадавшая Ципре на счастье старуха цыганка пробралась во двор к Шарвёльди, застав хозяина наружи на галерее (благодаря чему собаки её не растерзали тут же на месте).

— День добрый, удачи вашему благородию, всех благ земных и небесных!

— Ох ты, ох ты! Ты бы лучше преисподнюю сюда приплела! — выглянула Борча с кухни. — А реки да моря чего же позабыла — рыбы нам побольше пожелать? Как мы без рыбы-то, у нас она по два раза на неделе!

— Добрый день, сестрица! — ответил хозяин приветливо.

Ну кто в самом деле обижается на шпильки старой экономки?

— Ещё сестрицей паршивку величает! — вскинулась та. — То-то почтенная родня, охо-хо.

— Ну, с чем пожаловала, сестрица Марча?

— Чича примаш[174] прислал передать, что вечером с дюжиной музыкантов явится, ручки-ножки целую вашему благородию. Так чтобы задаточек заранее бы получить — за провоз заплатить. И ещё, — со льстивой вкрадчивостью закончила цыганка, — поросёночка бы на ужин, ежели можно.

— Ладно, хорошо, Марча, сестрица, — ответствовал Шарвёльди милостиво, — и денежки будут, и поросёночек. Всё будет. Заходи под вечерок.

Такая широта, однако, никак не вязалась с его постоянными привычками. И все его черты любопытным образом противоречили сказанному, выдавая отчаянную борьбу низкой скаредности с этим противоестественным приступом великодушия.

Цыганка, усердно благодаря, приложилась к барской ручке. А сударыня Борча сочла, что пора наконец поставить вопрос о доверии в ответ на все эти поблажки и потакания. Со сковородкой в одной руке и поварёшкой в другой выступила она с кухни — и следующим, воистину венгерским, «qou-usque tandem»[175] начала свою катилиниаду:

— Да уж не чертяка ли сам вселился в ваши ненасытные утробы? Когда же вы налопаетесь наконец? Когда услышу я от вас: сыты, мол, больше не хотим? А вы-то, ваше благородие! С тех пор как на молоденькой женились, лучшего места не находите для ваших денежек, чем цыганский карман?

— Не слушай её, Марча, — снисходительно сказал барин, — такая уж у неё привычка. К вечеру приходи и получишь поросёнка.

— Поросёнка? — возмутилась экономка, и даже кружевные оборки у неё на чепце затряслись от негодования. — Где это нам поросёнка взять, интересно! Будто мы не подали уже гостям дорогим всех, которыми две наши матки опоросились.

— Есть ещё один, — невозмутимо возразил Шарвёльди, заводя глаза так высоко, что зрачков почти не стало видно. — Если поискать, одного-то уж как-нибудь найдём.

— Ну нет, своего я не отдам! — запротестовала экономка, изо всех сил сжимая горячую сковородку с поджаренной мукой. — Ни ради спасения цыганской души! Моего ручного пёстренького поросёночка? Которому я сама ушки поразрезала, чтобы от остальных отличить? Которого хлебцем да молочком выкормила? Нет уж, моего вы не попробуете. Моего не отдам!

— А я и не буду вас спрашивать, — возразил Шарвёльди жёстко.

— Не будете? Как, ваше благородие! Не будете, когда сами мне его подарили, ещё вот такого, с рукавичку? И теперь у меня же отымать?

— Ну, перестань, дам другого, побольше.

— Не надо мне ни другого, ни побольше, не барышница я, не перекупка! Мне моего оставьте, которого я хлебцем да молочком выкормила. Хлебушек сама ему разжёвывала, молочко у себя отнимала. За стадо свиней его не отдам! А как привык-то ко мне: позовёшь — сломя голову бежит и за передник ну теребить, играть со мной. А умный-то — и не поросёнок будто, а ребёнок настоящий.

Борча всплакнула даже. У неё всегда бывала какая-нибудь любимая животина. Это не редкость среди старых челядинок, которые букой глядят на весь белый свет, а какую-нибудь курицу, растимую на убой домашнюю скотину пригреют, приручат и тронуть потом не дают, пряча, укрывая, самые невозможные, самые хитроумные предлоги выдумывая, чтобы уберечь от гибели, пока не знающий пощады жестокосердый хозяин единственного любимца на вертел не пошлёт. То-то слёз бывает! И уж конечно, ни кусочка такого изуверского жаркого не отведает потом бедная, смешная, старая, сварливая служанка.

— Замолчи, Борча! — вскинул голову Шарвёльди, прибегая к своему авторитету хозяина. — Делай, что велят! Пойдёшь поймаешь и отдашь Марче.

Поросёнок, не подозревая об опасности, бродил себе по двору.

— Я — ловить? Вот не буду, и всё! — взорвалась Борча.

— Ну так Марча поймает.

Цыганка не заставила себя упрашивать, присела на корточки, сняла с руки корзинку и, потряхивая ею, принялась твердить известное на скотных дворах заклинание: «Хрюша, хрюша, на, на, на!»

Но и домоправительница при виде столь злостного покушения не осталась безучастной, прибегнув тотчас же к контрзаклинанию: «Пшёл, пшёл!» Невзирая на топающего ногами хозяина, который усмотрел в том прямое неповиновение, попыталась она сковородкой и поварёшкой отогнать своего питомца подальше.

Обе старые женщины пустились гонять поросёнка взад-вперёд по двору, одна — приманивая, другая — стараясь отпугнуть.

Но, сунувшись было несколько раз в спасительные заросли шпината, глупая тварь, — вот она, благодарность приёмышей! — предпочла приманку соблазнительницы предостережениям благодетельницы и с задранным кверху пятачком кинулась посмотреть, что там, в потряхиваемой корзинке.

Цыганка мигом цапнула поросёнка за заднюю ногу.

Борча отчаянно вскрикнула, Марча засмеялась торжествующе, а поросёнок перекрыл обоих своим истошным визгом.

— Прирежь его поскорей, чтоб не визжал так! — крикнул Шарвёльди цыганке. — Что за дикий шум из-за какого-то поросёнка!

— Не режь, не режь, погоди! — срывающимся голосом возопила в исступлении Борча. — Не могу я слышать, как он голосит.

И, убежав на кухню, сунула голову под подушку, чтобы не слышать, как убивают её любимца.

Вышла она, лишь когда умолк визг невинной жертвы. С растрёпанными космами яростной фурией подступила она к Шарвёльди. Цыганка со смехом протягивала ей заколотого поросёнка.

Но экономка, задыхаясь от злости, сказала только хозяину:

— Скупец дал — скупец взял — и подавись, скупердяй!

— Ах, дрянь! — вскричал тот. — Как смеешь ты господину своему дерзить?

— С сегодняшнего дня вы мне больше не господин, вот что! — дрожа от возмущения, возразила старая экономка. — Вот вам сковородка, вот поварёшка, управляйтесь сами, потому что жена у вас смыслит в стряпне ещё меньше вашего. Господин муж мой в соседнем селе живёт; бросила я его по молодости лет, потому что бил меня по два раза на день. Пойду теперь обратно к этому доброму, честному человеку, пускай хоть три раза в день колотит.

И почтенная экономка не шутила: она и вправду пошла. Связала проворно свою постель, вынесла расписанный тюльпанами деревянный сундучок, погрузила всё это на тачку и тронулась к выходу, не сказавши ни слова.

Пред лицом столь недвусмысленного сложения полномочий Шарвёльди попытался прибегнуть к грубому языку фактов.

— Никуда ты не пойдёшь! — удержал он домоправительницу за руку. — Ты год обязана доработать. Уйдёшь — ни крейцера не получишь.

Но почтенная Борча вовсе не желала отступаться от своих прав.

— И не надо, — заявила она, вырывая руку и подталкивая свою тачку. — Удержать с меня хотите — удерживайте! Берите — себе на гроб.

— Что? Ах, ведьма проклятущая! — вскричал Шарвёльди. — Ты что это мне такое говоришь? Да как ты смеешь?

Старая экономка была уже за воротами, но вернулась, заглянула во двор.

— Не так я сказала. Не то ещё надо бы сказать. На верёвку себе, вот на что, вычет возьмите!

Вне себя Шарвёльди кинулся в дом за палкой. Но, пока вернулся, рассерженная матрона уже далеко, по другой стороне улицы катила своё одноколёсное сооружение, и не очень, пожалуй, пристало у всех на глазах гнаться за ней и вступать в потасовку с весьма сомнительным исходом.

До соседнего села от Ланкадомба было рукой подать, но и за эту короткую дорогу у почтенной Борчи успел созреть план мести.

Нельзя же ведь безнаказанно спустить подобное посрамление. Это было бы уж просто сверх сил человеческих.

Достигнув своего родного села, Борча двинулась прямёхонько к дому своего прежнего мужа.

Старый Койя уже по скрипу тачки догадался, кто к нему направляется.

— Ты, Борча? — в изумлении высунулся он в зарешеченную дверь кухни.

— Я, а кто же. Не видишь, что ли?

— Вернулась, значит?

— Взял бы да помог сундук втащить, — напустилась на него почтенная Борча вместо ответа. — Да бери же, ну! На твою вислоусую физиономию любоваться пришла я, что ли?

— А зачем ещё? — флегматически возразил старик, стоять с заложенными за спину руками.

— Ну, ты, я вижу, повздорить хочешь со мной, так давай побыстрее неси свою палку, огреешь — поговорим.

Тут наконец почтенный Койя сжалился над супругой, помог снять и внести пожитки в дом.

— Да я уже не прежний драчун, Бориш, — успокоил он её. — С тех пор как при должности, не обижаю больше никого. В сторожа пошёл.

— Тем лучше. Вот и послушай, какая со мной беда приключилась, коли ты должностное лицо.

— Беда, значит, тебя ко мне привела?

— Она. Беда. Ограбили меня, обобрали. Шаль шерстяную, узорчатую унесли, платье чёрное, цветастое, ещё шарф — красный, тебе его припасла, три локтя тонкого полотна, юбку домотканую, чётки мои с серебряным крестиком, двенадцать талеров, десять золотых, пуговиц серебряных на двадцать два лифа, четыре серебряные пряжки и поросёночка пёстрого восьми недель, с надрезанными ушками…

— Ух! — выдохнул его степенство господин Койя с возмущением. — Вот это покража. И кто же украл?

— Да Марча эта проклятая, цыганка, тут она, в деревне живёт.

— Ладно, допросим её, возьмём в оборот, как появится.

— Она это. Больше некому. Всё там шныряла, покамест я полола, всё вертелась — и ограбила, обворовала вот.

— Ну, ну, ладно, хорошо. Уж я её прижучу, как придёт.

Во всём рассказе слова правды не было; но достойная Борча вот как рассудила про себя:

«Пускай она только обнаружится с меченым поросёнком; его-то у неё найдут — и посадят в холодную допросить. А там, оправдают или нет, поросёнка жареного вам уж не едать, испортится до тех пор. Можешь, милая, оправдываться: подарили, мол, даром отдали — кто тебе поверит? Такого барина, как Шарвёльди, исправник всё одно не станет приглашать невиновность твою доказывать».

Почтенный господин Койя дал-таки жене себя раззадорить и самолично сходил к дому исправника, избравшего село своей резиденцией, — сообщить гайдукам о происшествии.

Выйдя под вечер на конец деревни караулить, заметил он цыганку, которая шла из Ланкадомба с тяжёлой, видимо, корзинкой, оттягивавшей ей руку.

Ни слова не сказав, сторож последовал за ней по другой стороне улицы до базара, где как раз толпился пришлый люд, слушая его жену: разные слухи-новости отовсюду.

— Постой-ка, Марча! — на площади крикнул сторож, заступая цыганке дорогу.

— Чего ещё? — спросила та, поведя плечом.

— Что там в корзине у тебя?

— А что там может быть? Поросёночек славненький есть, да не про вашу честь.

— Ну-ка, ну-ка! А ушки-то не разрезные у него?

— Разрезные, не разрезные — всё одно не про тебя.

— Ух ты, какая бойкая! А ну, дай поросёночка посмотреть.

— На, смотри, чтоб ты ослеп! Не видал, что ли, никогда? На, на!

И цыганка приоткрыла корзину, где, положенная на живот, мирно покоилась злополучная жертва, навострив, как живая, свои надсечённые ушки.

Вокруг стали собираться.

Кинулась туда и Борча.

— Вот он! Тот самый! Мой поросёночек!

— Твой? Тень от рысака турецкого султана твоя! Отойди! Нечего глазеть. Будешь пялиться — такого же родишь!

Собравшиеся захохотали: базарный сброд падок на грубости.

Смех окончательно вывел его степенство господина Койю из себя. Он ухватил неоднократно упомянутого выше поросёнка за задние ноги и, прежде чем цыганка успела помешать, вытащил из корзинки.

Но тяжести не рассчитал: поросёнок оказался куда увесистей своих собратьев того же возраста, и господин Койя, не удержав, стукнул его оземь пятачком.

И тотчас изо рта его выкатился самый настоящий талер.

— Ого! Тут ещё и талеры!

Цыганка вырвала у него корзинку и метнулась было прочь. Но толпа схватила её. Она царапалась, кусалась, отбивалась — пришлось связать ей руки за спиной.

Достойный сторож не мог опомниться от удивления.

Знатная начинка для дарёного поросёнка! Сплошь талеры. Весь набит серебром.

Этого сама Борча не ожидала.

Думала наврать, а выходит, чистую правду сказала!

Надо об этакой оказии исправника известить.

С целым эскортом провожатых доставил господин Койя Марчу к жилью исправника, который как раз объезжал округу. Гайдуки скрутили воровку и заперли до его возвращения в тёмный чулан с единственным, выходившим на птичник узким оконцем под потолком.

Когда, около полуночи, исправник воротился, цыганки, однако, и след простыл. Ухитрилась сквозь оконную щель протиснуться — и давай бог ноги.

Осмотрев corpus delicti,[176] исправник, со своей стороны, пришёл к тому мнению, что ежели поросёнок действительно принадлежал сударыне Борче, то и деньги, в нём запрятанные, явно происходят из дома Шарвёльди. Так что грабёж тут посущественней. И он, немедля выслав шестерых стражников верхами к Ланкадомбу, велел запрягать и сам через несколько минут последовал за ними с заседателем и гайдуками.

Паук уже сидел в своём углу.

Едва стемнело, Шарвёльди поторопил своих женщин ложиться: завтра в Пешт, рано придётся вставать.

А сам, как только всё утихло в доме, обошёл двор, запер ворота, калитки — и комнаты тщательно позапирал.

После этого выложил на стол всё имеющееся оружие: два ружья, пару пистолетов и охотничий нож.

Не слишком-то тебе можно верить, кум Котофей! Вдруг во время еды разгорится аппетит и не только жертву, но и жертвователя захочется сожрать.

Соседство дюжины разбойников, хотя бы даже и союзников, не очень вдохновляет.

В одиннадцать ночной сторож прокричал своё: «Послушивай! Поглядывай!»

И Шарвёльди уселся к окну.

Окна на улицу были забраны снаружи железными ставнями, каждая с круглой дырочкой посередине, чтобы можно было подсматривать. Дырочки тоже закрывались шторками.

Шарвёльди растворил рамы, чтобы лучше слышать, и стал поджидать появления страшных ночных теней.

Ночь стояла тихая, тёплая, какие бывают в конце весны.

Природа, казалось, спала: ни один листок не шелохнётся. Лишь изредка пронесётся звук не звук, шорох не шорох: будто лес, луг вздрогнут во сне; вздох тронет верхушки лип и замрёт внизу, в болотных тростниках.

И вдруг по всей деревне жутко завыли псы.

В собачьем лае нет чего-либо неприятного; скорее он убаюкивает, усыпляет. Но когда бдительный домашний страж, почуяв неладное, перейдёт на протяжный, тоскливый вой, неладно, нехорошо становится на душе.

Только паука в его углу эти тревожные звуки радовали. Идут!

Вой продолжался долго. Но смолк и он, и снова воцарилась задумчивая, ничем не нарушаемая тишина.

Одни лишь преданно-самозабвенные певцы ночи, соловьи, наперебой заливались в дальних и ближних садах.

Шарвёльди долго сидел, прислушиваясь, но не к пенью соловьёв. Что-то сейчас будет?

И вот ночную тишину прорезал страшный вопль.

Так девушка вскрикивает, подкарауленная покусителем.

Минуту спустя — опять вопль, ещё отчаянней, ещё надрывней.

Как будто девушке нож всадили в грудь.

Потом — два выстрела подряд и проклятья вперемешку с бранью.

Всё это донеслось из усадьбы Топанди.

А затем началась беспорядочная пальба, перемежаемая шумной руганью.

Паук вздрогнул в своём углу. Проснулись! Не удалось застать врасплох.

Ну, ничего, их много, с двоими уж как-нибудь справятся.

На помощь никто не сунется, под пули.

Но вот стрельба стала реже. Послышались другие звуки.

Удары обухом в тяжёлую дверь, звонкой киркой по каменной стене. Лишь иногда хлопнет выстрел, отблеска которого, однако, не видно в темноте. Наверняка стреляют прямо в дверь, а отвечают из окна, потому и не видно вспышки.

Но до чего же долго всё это тянется!

Два человека — а целая вечность!

Редкие волосы Шарвёльди все взмокли от пота.

Неужто не могут проникнуть внутрь? Дверь взломать?

Вдруг две яркие вспышки озарили ночную тьму, и следом за ними грохнули два мощных выстрела. Такие только дорогие дамасские стволы могут произвести. Их глухой, устрашающий звук внятно выделился среди остальных ружейных хлопков.

Что это? Уже наружи дерутся? Во двор вышли? Или подмога какая подоспела?

Перестрелка длилась несколько минут, причём дважды опять бухнули те хорошо различимые выстрелы, и воцарилась тишина.

Покончили, что ли, с ними?

Довольно долго больше не раздавалось ни звука, ни вдали, ни вблизи.

Замерший в ожидании Шарвёльди беспокойным взором впивался в темноту, вслушивался в немую тишину. Даже ухом припал к железной ставне, силясь уловить малейшее шевеление там, снаружи.

Внезапно в ставню кто-то постучался.

Отпрянув, поглядел он в отверстие.

Цыганка! Старая цыганка незаметно пробралась по стене под окно.

— Шарвёльди! — громким шёпотом позвала она. — Шарвёльди! Слышишь? Деньги отобрали. Они у исправника. Поберегись!

И вновь исчезла так же незаметно, как пришла.

Шарвёльди покрылся весь холодным потом. Зубы у него застучали.

Сообщение цыганки испугало его смертельно.

Прямая улика для властей! Направившая злодеев рука опознана прежде, чем свершилось само злодеяние.

И может, как раз сейчас идёт ужасная резня. Сейчас, вот в эту минуту, раненые звери мучают их, раздирают на части, вымещая свою адскую злобу. Обагрённые кровью руки шарят в бумагах, ища пакет за пятью печатями.

Но поздно! Всё, всё уже открылось.

Озноб сотрясал всё его тело.

Но что за странная тишина кругом?

Какую страшную тайну приберегает ещё эта ночь?

Внезапно звериный вой раздирает тишину.

Нет, это не зверь! Лишь человек может так выть — человек, которого невыносимая боль приводит в исступление, обращая в дикого зверя, лишая способности к членораздельной речи.

Вой, или рёв, поначалу раздавался вдалеке, за садом, но быстро приближался, и какое-то сломя голову несущееся чудище возникло на улице.

Поистине чудище!

Человек, белый с головы до пят.

Одежда — белая, сам — тоже белый до кончиков пальцев, волосы, усы, борода, лицо — всё белое, ослепительно белое, даже следы, оставляемые на бегу, — белые.

Да человек ли это?

С воем подлетело страшилище к дверям, дёргая их, тряся, вопя яростно, остервенело:

— Пусти! Да пусти же! С ума сойду! Смерть моя!

Ужас, исказивший лицо Шарвёльди, сделал его похожим на грешника в аду.

Голос Котофея! Это он! Но белый какой!

Белоснежная, но не в рай идущая душа!

Страшилище продолжало меж тем барабанить в дверь, жалобно восклицая:

— Пусти же! Пусти меня! Дай воды попить! Я весь горю! Помоги раздеться! Маслом надо смыть! Помираю! Как в геенне огненной! Спаси из этого ада!

По всей улице слышно, как кричит.

— Чума тебя разрази! — видя, что не открывают, принялся колотить в дверь кулаком и браниться неприкаянный. — Запираешься, не пускаешь, проклятый наводчик? Толкнул — и бросил? Ой, кожа горит, глаза ест! Чума, холера, лихоманка тебя забери! — И срывая обеими руками с себя доломан, который жёг его, как Нессова рубаха,[177] несчастный наткнулся на попрятанные по карманам талеры Шарвёльди. — Пропади ты со своим серебром! — выдавил он, швыряя талеры об ворота. — Нá твои проклятые деньги! Нá, собирай! — И заковылял дальше, цепляясь за забор, надрывно завывая. — Спасите! Помогите! Горсть серебра за стакан воды! Не дайте помереть, пока пособник мой жив. Помогите, люди! Помогите!

Смертный ужас объял Шарвёльди, сковав все члены.

Если это не выходец с того света, надо поторопиться отправить его туда.

Он же выдаст всё и вся. А это конец. Нельзя оставить его в живых.

Больше его не видно. Но, может быть, если открыть ставни, можно ещё подстрелить.

Разбойник ведь — кто будет дознаваться, почему убил? Защищался, и всё.

Только бы руки так не тряслись!

Из пистолета не попасть, разве что приставить к самому лбу.

Может, выйти, догнать?

Но хватит ли смелости оказаться лицом к лицу с этим призраком?..

Достанет ли у паука решимости покинуть свою паутину?..

Пока он, однако, колебался, пока мерил шагами пространство от окна до двери и обратно, с улицы опять донёсся шум, но совсем другой. Три всадника на всём скаку примчались с конца деревни: комитатские стражники, судя по форменной одежде.

И тут забили в колокола, народ хлынул из ворот с вилами, дубинами; там и сям несколько человек волокут кого-то связанного, гомоня и подталкивая его пинками: началась ловля разбойников.

Игра была окончательно проиграна.

Главный вдохновитель словно наяву видел уже перед собой гигантскую лавину, которая стремительно катится на него, — и нет времени убежать, уклониться.

XXX. Credo[178]

Светало.

Топанди не отходил от Ципры с той минуты, как её ранили. Сидел у её постели и сейчас.

Прислуга, дворовые были кто у исправника на очной ставке с пойманными, кто на следственном дознании, которое всех коснулось.

И Топанди остался при раненой один.

— Где Лоранд? — еле слышно спросила она.

— Он тут же велел запрягать и уехал в соседнее село за лекарем для тебя.

— С ним ничего не случилось?

— Ты же сама слышала, наверно, за окном его голос, когда всё уже было кончено. Зайти он не мог, дверь была заперта, и за врачом спешил, это была его первая забота.

— А если опоздает?.. — вздохнула девушка.

— Да не терзай ты себя! Твоя рана не смертельна, только лежи спокойно.

— Это мне лучше знать, — возразила она в горячечном возбуждении.

— Не унывай, Ципра! Ты обязательно поправишься, — беря её за руку, сказал Топанди.

Девушка в ответ переплела с его пятью пальцами свои. Так сплетают пальцы молящиеся.

— Господин мой. Я знаю, что стою на краю могилы. Вот я соединила свою руку с вашей. Так складывают руки, молясь. Неужто вы дадите мне сойти в могилу, так и не научивши какой-нибудь молитве? Нож миновал вас этой ночью, поразив меня. Так разве нельзя исполнить моё последнее желание, разве я этого не заслуживаю? И не заслуживает разве господь нашей благодарности за то, что избавил вас от смерти, а меня — от жизни?

— Повторяй за мной, — со стеснённым сердцем сказал Топанди.

И он прочитал ей «Отче наш».

Тихим, прерывающимся голосом девушка благоговейно повторяла за ним слова — такие прекрасные, такие возвышенные.

Сначала повторила всё, потом попросила читать ей частями, допытываясь: что значит вот это выражение, а что вот это. Почему «отче» и что такое «царствие твоё»? И простит ли он нам, если мы простим своим недругам? Сумеет ли нас избавить от всех лукавых помышлений? И что сокрыто в этом «аминь»?.. И наконец, самостоятельно прочитала Топанди всю молитву без единой ошибки.

— Ну вот, я уже и лучше чувствую себя, — с просветлённым лицом промолвила она.

Атеист отворотился, пряча слёзы.

В ставни сквозь отверстия от пуль просачивался свет.

— Закат это? — прошептала Ципра.

— Нет, дочка, восход.

— А я думала, уже вечер.

Топанди отворил одну ставню, чтобы видны стали солнечные лучи, и опять подсел к постели.

Лицо девушки пылало от жара.

— Лоранд уже близко, — ласково сказал он ей в ободрение.

— Зато я скоро буду далеко, — сорвался вздох с её горячих губ.

И правда, до чего же долго не возвращается Лоранд!

Она не спрашивала больше про него; но при каждом скрипе дверей, стуке колёс вся обращалась в слух — и снова поникала, когда оказывалось: не он.

Как же это он так запаздывает!

А между тем Лоранд летел во весь дух, насколько хватало резвости у четырёх его рысаков.

Жар от раны всё сильней возбуждал воображение девушки.

«А вдруг дорога небезопасна? С разбойниками встретится, которых прогнали отсюда? Или с какого-нибудь моста расшатанного упадёт?»

Одна страшная картина рисовалась ей за другой. Она вся трепетала от страха за Лоранда.

И тут пришло на ум: она ведь теперь всегда может защититься от страхов. Она ведь умеет молиться.

Подняв сложенные руки, девушка закрыла глаза.

И едва успела вымолвить про себя «аминь», как со двора донёсся стук экипажа, и знакомые шаги послышались в коридоре.

О, блаженное чувство!

Чувство, что молитва услышана.

Блаженны, кто в это веруют!

Дверь отворилась, боготворимый юноша ступил на порог.

Поспешно подойдя к постели, взял он Ципру за руку.

— Мне повезло: перехватил доктора по дороге. Хорошая примета.

Ципра ему улыбнулась.

Главное, он здесь: вот самая лучшая примета!

«А с тобой ничего не случилось?» — спрашивал её взгляд.

Врач осмотрел рану, перевязал и велел девушке лежать спокойно, не ворочаться, поменьше разговаривать.

— Есть надежда? — тихонько спросил Лоранд.

— Будем надеяться на бога и на крепкий организм.

Врачу надо было ехать к раненым преступникам. При девушке остались Лоранд с дядюшкой.

Лоранд присел на кровать, заключил горячую руку девушки в свою. Врач оставил какое-то успокоительное лекарство, и Лоранд сам давал его больной.

И Ципра готова была благословить ранивший её нож.

Лишь она знала, как глубоко он вонзился.

Мужчины думали, что эта небольшая колотая ранка не может угрожать жизни.

Топанди, усевшись за Лорандов стол, принялся за письмо и на вопрос, кому, ответил: «Священнику».

Вот уж кому он не имел обыкновения писать!

Ципра подумала, что это всё из-за неё.

Она ведь ещё некрещёная.

И лёгкая дрожь пробежала у неё по телу при этой мысли.

Что за таинственные притворы раскроются пред ней? Что за чертог — с целой анфиладой ослепительно великолепных залов, быть может?

Вскоре снова раздались шаги. Уже не священник ли?

Но нет.

В вошедшем она узнала давно не появлявшуюся фигуру: заседателя Буцкаи.

На его круглом лице изображалось необычное волнение, произведённое разбирательством преступления столь запутанного.

Отозвав Топанди в сторону, он стал с ним перешёптываться.

Ципре не слышно было, о чём они говорят. Но взгляды, бросаемые на неё, всё ей открыли.

Суд, суд вершить идут над преступниками. Всё расследуют с начала и до конца, что им знать надлежит. Прочих уже допросили, теперь её черёд. Придут со связками бумаг, начнут спрашивать: «Где была? Почему ночью вышла из комнаты? Зачем открыла входную дверь? Чего тебе там нужно было, в саду?»

Что сказать на эти ужасные вопросы?

Попытаться ложью прикрыть свой стыд от всевидящего, который призывает её во свидетели, к кому она тянет руки, моля о милосердии пред уходом в вечность?

Или сознаться во всём?

В том, что полюбила? И какая была глупая? Движимая каким суеверием пошла? Чем думала привлечь к себе милого?

Признаться в этом? Нет, это невозможно. Лучше кровью истечь, чем выдать заветную тайну.

Или же молчать, упорно запираться? Отяготить себя подозрением, что вот, мол, дочь разбойника дверь открыла грабителю-отцу, злоумышляя заодно с преступниками?

Ох, какие мучительные сомнения.

Но опять она вспомнила о верной защите против всяких терзаний. И, простёршись перед престолом всевышнего, обняв подножие его, стала прилежно молиться.

Не прошло и четверти часа после ухода заседателя, как снова кто-то пришёл.

Это был исправник Миклош Дарусеги.

Девушка вздрогнула. Вот он, допросчик!

Топанди, вскочив, поспешил навстречу вошедшему.

— Доктор запретил ей разговаривать. Нельзя допрашивать её в таком состоянии, — сказал он, понизив голос.

Но Ципра расслышала — и вздохнула облегчённо.

Нашёлся заступник.

— Могу, впрочем, ответить за неё и я, так как почти с самого начала был там, — обратился к судье Лоранд. — Ципра услыхала шум в саду и, как всегда, не побоявшись, пошла посмотреть, что там. В дверях столкнулась с грабителем, преградила ему дорогу и стала звать меня — и до тех пор боролась с ним один на один, пока я не пришёл на помощь.

Ципре было лестно услышать такое объяснение. И приятно, что Лоранд сам в него верит. Это было видно по его лицу.

— Тогда у меня нет вопросов к барышне, — ответствовал Дарусеги. — К тому же дело уже закончено.

— Закончено? — вытаращился Топанди.

— Именно так. Обстоятельства выяснены, приговор вынесен. И приведён в исполнение.

— Как это?

— Главарь банды, старый Котофей, перед смертью — кстати сказать, более мучительной, чем любое наказание, следовавшее по закону, — дал важные и вполне связные показания, которые вкупе с другими дополнительными обстоятельствами весьма компрометировали вашего соседа-землевладельца.

Глаза Топанди сверкнули.

— Шарвёльди?

— Именно. И в такой степени компрометировали, что пришлось подумать о привлечении и его тоже к судебному дознанию. И мы с моим коллегой незамедлительно к нему отправились. Обеих дам мы застали в крайнем волнении. Выйдя к нам, они выразили величайшее беспокойство по тому поводу, что господина Шарвёльди нигде во всём доме не могут обнаружить, комната же его открыта настежь и пуста. Спальня действительно оказалась пуста, на столе было разбросано оружие, в денежном ящике торчал ключ, дверь распахнута. Где он мог быть? Оттуда хотели мы перейти напротив, в столовую, но дверь была заперта. Дамы уверяли, что она обычно всегда запирается. Но ключ-то был вставлен изнутри. Двери из столовой, кроме коридора, вели ещё на кухню и на веранду. Мы их тоже осмотрели — обе были заперты изнутри! Кто-то, значит, должен там быть. Именем закона я призвал находящегося там открыть нам. Никакого ответа. Так как и на вторичное моё предложение никто не открыл, пришлось взломать дверь — и когда свет проник в тёмную комнату, ужаснейшее зрелище предстало перед нами. Прямо перед столом, на месте люстры, висел в петле хозяин дома. Опрокинутый стул под ним подтверждал, что он сам покончил с собой.

Потрясённый Топанди торжественно воздел руки.

— Боже правый! Твоя десница.

И, растроганно сложив руки, опустился у изголовья кровати на колени.

— Вот теперь я прочитаю тебе «Верую». Повторяй, доченька, за мной.

Даже у врача не хватило бы духу это запретить.

Ципра благоговейно внимала удивительным словам.

Какой в них возвышенный смысл, мятежный и утешительный!

Любящий отец и пречистая мать; бог, ставший человеком, страдающий из-за людей — и ради них умирающий — и восстающий из мёртвых, сулящий суд правый — и прощение грехов! И воскресение, жизнь вечную!

— Что такое жизнь вечная?

Ах, если б на это мог кто-нибудь дать ей ответ!

Атеист ещё не поднялся с колен, как вошёл священник.

— Святой отец! Перед вами новообращённая, дожидающаяся крещения, — не стыдясь своей позы, не спеша вскочить, сказал Топанди. — Сейчас я научил её читать «Credo».

Девушка подняла на него благодарный, лучившийся счастливым удовлетворением взор.

— А где восприемники?

— Один — господин судья. Соблаговолите? Другой — я.

Ципра умоляюще переводила глаза с Топанди на Лоранда и обратно.

Топанди понял эту немую просьбу.

— Лоранд не может. Сейчас узнаешь — почему.

Обряд был совершён — с той краткостью, какая приличествовала состоянию больной.

Топанди обменялся со священником рукопожатием.

— Простите эту руку, буде чем погрешила.

— Долги ваши рукопожатием уже отпущены.

— А своей рукою удостойте нас благословения.

— Всех подходящих под него всегда готова удостоить.

— Не для себя прошу, я жду наказания и приму его безропотно. Благословите любимых моих детей. Вот этот юноша попросил у меня вчера руки этой девушки. Они давно питают друг к другу чувство, коего оба достойны. Благословите их союз. Ципра, ты согласна?

Бедная девушка обеими руками закрыла пылающее лицо. А едва Лоранд, подойдя к ней, взял за руку, разрыдалась.

— Разве ты меня не любишь? Не хочешь стать моей женой?

— Ах, да вы подшутить решили надо мной! На смех хотите поднять бедное, несчастное создание. Да и кто я для вас?.. Простая цыганка.

Со сжавшимся сердцем прижал Лоранд её руку к груди. Что-то говорило ему: есть в этом доля правды. Девушка вправе думать, будто и сейчас её только дразнят. И мысль эта болью отозвалась в его душе.

— И ты можешь меня подозревать в такой жестокости? Я подымаю тебя на смех? В такую-то минуту?

— Какие шутки, когда я вот тут, сейчас присутствие самого всевышнего ощутил? — поддержал Топанди.

— Я? Смеяться над любимой?

— И над умирающей, — пролепетала Ципра.

— Нет! Ты не умрёшь! Ты выздоровеешь, и мы будем счастливы с тобой.

— Это вы сейчас так говорите, когда я умираю, — промолвила с грустным упрёком девушка. — Все блага сулите, когда мне ничего больше не нужно, кроме горсти земли, которую бросают на гроб.

— Нет, нет, дочка, — возразил Топанди, — Лоранд вчера ещё попросил у меня твоей руки. Он только материнского благословения ждал, чтобы тебе признаться.

Луч радости мелькнул во взоре Ципры, но тотчас же он снова омрачился.

— Ну да, — сказала она, отводя растрепавшиеся пряди с лица, — вы со мной как с больным ребёнком. Будут тебе красивое платьице, игрушки замечательные. В цирк отведём, путешествовать поедем, сердиться на тебя не будем никогда, только поправляйся скорей. Порадовать хотите, чтобы поскорее выздоровела. Что ж, и на том спасибо.

— Не хочешь верить мне, так поверь его преподобию, — сказал Лоранд. — Вот, смотри: ночью я написал матушке о тебе. Вот письмо, на моём столе, уже запечатанное. Прошу вас, святой отец, вскройте его и прочтите вслух. Вам она поверит, увидит, что не обманываем её.

Священник вскрыл письмо, и Ципра, не выпуская руки Лоранда из своей, выслушала с просветлённым лицом:

«Дорогая матушка!

После стольких печалей, стольких огорчений, которые нежнейшему из материнских сердец доставил я за свою жизнь, вот наконец радостная весть.

Я женюсь.

Беру в супруги полюбившую меня бедным, безвестным, безродным, единственно ради меня самого — и мною любимую за верное, преданное сердце, чистейшую душу; любимую ещё крепче, чем любит она.

У моей милой нет ни звания, ни состояния, родителями её были цыгане.

Не хочу описывать её поэтическими фигурами, в этом я не силён. Я лишь чувствовать умею, а не рассказывать о том.

И пусть не письмо, а сама любовь моя будет ей рекомендацией.

До сих пор наша любовь причиняла нам обоим одни страдания. Пускай же теперь принесёт она счастье!

И полноту этому счастью может сообщить лишь твоё благословение.

Ты добрая, ты меня любишь, ты живёшь моими радостями.

Ты знаешь, помнишь, какую нелёгкую жизненную школу я прошёл.

Знаешь, что судьба моя так или иначе всегда устраивалась по мудрой воле провидения.

И ты, лучшая из матерей, так любящая меня, так кротко уповавшая на высший промысел, не будешь и на этот раз ждать какого-либо особенного чуда, чтобы молитвенно сложить с детства оберегавшие меня руки.

И вместе с моим именем помянешь в своей молитве также мою верную возлюбленную, Ципру.

Верую в твоё благословение, как в заветы нашего исповедания, как в искупление грехов, в вечную жизнь.

Но будь ты даже не той, какой создана: осиянной вечной любовью, доброй, участливой матерью, готовой всегда благословить, а совсем другой: холодной, гневливой и злопамятной титулованной барыней, блюдущей чистоту фамильного герба, желающей сама распоряжаться своей судьбой, бросающей этой девушке лишь своё проклятие, я и с этим приданым возьму её в жёны, потому что — люблю.

Милосердие господне да пребудет меж нами.

Твой любящий сын Лоранд».

По мере того как священник читал письмо, Ципра всё крепче прижимала к сердцу руку Лоранда. Это уже превосходило все её душевные силы: она не могла ни плакать, ни смеяться. Каждая фраза, каждая строка возносила её словно в рай, преисполняя неземным блаженством. Кумир её души любит её, любит по велению сердца, любит ради неё самой, любит, потому что находит в этом счастье. Подъемлет до себя, не чураясь её жалкого происхождения, ценя богатство душевное, вверяя её имя молитвам матери — и, невзирая даже на материнское проклятье, не отступит от своей любви.

Как сердцу вынести подобное возвеличение?

Она уже не думала ни о ране своей, ни о жизни, ни о смерти. Лишь невыразимое блаженство полнило её душу, всё её существо.

— Верую, — привставая с постели, произнесла она с одухотворённым лицом, и в этом слове слилось для неё всё: любовь небесная и земная; всё, во что только может верить человек.

Она уже не заботилась ни о чём: как посмотрят, что скажут. Просто взяла и с этим словом внезапно обняла Лоранда, притянув к себе с нечеловеческой силой, прижав к груди и осыпая поцелуями.

От этого движения рана открылась, и пока лицо любимого покрывали поцелуи, собственная её грудь заливалась кровью.

Словно в лад с поцелуями источало кровь это горячо пульсирующее сердце, которое билось ради него, полнилось любовью к нему и за него приняло смертельный удар… Бедная «дама в жёлтом»!

И с последним поцелуем вечность, в смысл которой она желала проникнуть, сама отверзлась перед ней.

XXXI. Везут невесту

— Бедняжка Ципра! Я-то думал, ты всех нас похоронишь, и вот мне приходится бросить горсть земли на твой гроб.

Топанди сам взялся за последние скорбные приготовления.

К Лоранду нечего было и думать подступиться: от горя он был словно не в себе.

Сказал только, что хотел бы набальзамировать тело своей невесты и отвезти домой, чтобы там похоронить.

Что же, исполним его пожелание.

То-то грустная неожиданность для его матери, которую Топанди за день до того известил, что и другой сын невесту везёт!

Побоявшись, что собственное письмо Лоранда будет слишком уж горделиво, Топанди, едва тот попросил у него руки Ципры, сам его предупредил. Мягко, рассудительно объяснил всё, чтобы не смутить таким сюрпризом.

И вот можно снова писать: невесту везём! Готовьте семейный склеп.

Но странно: никакой особой боли Топанди не испытывал, раздумывая обо всём этом.

«Нет, мудрая это всё-таки развязка — кончина!»

И даже слезинки на второе своё письмо не уронил. Запечатал и стал искать, кто бы отвёз.

Потом, однако, передумал.

Разыскал исправника.

— Что же, братец, когда меня под замок?

— Когда изволите.

— Так, может, прямо сейчас? Уж заодно?

— Как прикажете.

— Сколько мне присудили-то?

— Два года всего.

— Я большего ждал. Ну что ж, поеду — сам письмо в город захвачу.

— Господин Аронфи остаётся?

— Нет, он домой отвезёт покойную, к себе в имение. Я уже попросил лекаря предохранить её от тления, и гроб свинцовый у меня есть. Для себя делал, чтобы и в гробу против божественного предопределения поупорствовать, да теперь уж не нужно мне. Ципре взаймы отдаю. На свадебный поезд.

Час спустя пришёл он к Лоранду, который всё сидел возле покойной. Там же был исправник.

— Ну, братец, — сказал ему Топанди, — в тюрьму я уже не поеду.

— Ещё не поедете? — осведомился Дарусеги. — Ну что ж.

— Ни сейчас, ни после. Власть повыше мной распорядилась, другое назначение дала.

Оба воззрились на него с удивлением.

Топанди был гораздо бледнее обычного, хотя прежняя беспечно-насмешливая улыбка играла на его губах.

— Два покойника в доме, братец Лоранд!

— Два? Кто же второй? — спросил Дарусеги.

— Я. — И Топанди вынул из-за пазухи левую руку, которую держал во внутреннем кармане. — Час назад я написал письмо твоей матушке. Горящим сургучом капнул себе на палец, когда запечатывал, и вот — смотри, как рука почернела с тех пор.

Левая кисть у него вздулась и побагровела.

— Скорей за лекарем! — крикнул Дарусеги гайдуку.

— А, оставьте. Бесполезно, — возразил Топанди, устало опускаясь в кресло. — Два часа ещё — и конец. Больше не протяну. Через двадцать минут распухнет до плеча, а там и до сердца уже недалеко.

Явившийся спешно врач подтвердил его приговор.

«Медицина бессильна».

Испуганный Лоранд кинулся ухаживать за дядюшкой. Старик за шею обнял юношу, склонившегося к его креслу.

— Ну что, мудрец, видишь, ты был прав. И о беспёрых двуногих кто-то там думает. Знал бы я, что стоит постучаться и отворят, давно бы толкнулся в дверь: «Господи, пусти!» — Но раздеть и уложить себя Топанди не позволил. — Подвинь-ка меня к Ципре! У неё поучусь, как встречать смерть. Моя-то не такая завидная, как её. Она любимому человеку душу отдала. Но хоть весёлым попутчиком буду ей. — Боль вынудила его замолчать, но едва отпустила, он продолжал со смехом: — Ух, как это глупое мясо противится! Не поддаётся внушению. Не понимает, что все мы тут только гости. «Animula, vagula, blandula! Hospes, comesque corporis. Quae nunc adibis loca? Frigidula, palidula, nudula! Nec, ut soles, dabis jocos».[179] Да, выдворяют вот. Extra dominium[180] будешь очень скоро. И его благородие желудок, и его превосходительство сердце, и его сиятельство мозг тоже службы лишатся.

Лекарь уверял, что он, хотя и зубоскалит, насмехается, ужасные мучения должен испытывать. Другой бы на его месте вскрикивал и зубами скрипел от боли.

— Мы много с тобой спорили, Лоранд, — продолжал старик слабеющим голосом. — Помнишь, по поводу того немецкого учёного, который утверждал, будто обитатели иных миров гораздо совершенней земных людей?[181] Так вот, если тебя будут спрашивать, где я, говори, что повышение получил. Отправился на планету без мужиков, где бароны графам сапоги чистят. Не смейтесь, что болтаю глупости! Но смерть, она чудны́е, очень чудны́е вирши подсказывает.

Он пожал Лоранду руку, давая понять, что прощается.

Пожатие было совсем слабое, и вскоре взор его помрачился, лицо стало приобретать восковой оттенок.

Но вот ещё раз поднял он глаза на Лоранда.

Взгляды их встретились.

Умирающий попытался улыбнуться.

— Теперь уже скоро… — прерывающимся шёпотом вымолвил он, — скоро узнáю… чтó там, в туманности Гончих Псов… и в мире безглазых тварей… — И, последним судорожным движением ухватясь за подлокотник, выпрямился и поднял правую руку. — Господин судья! — обращаясь к исправнику, громко воскликнул он. — Вот моя апелляция!

И упал в кресло.

Несколько минут спустя лицо его разгладилось и сделалось мраморно-ровным, мёртвенно-бесстрастным.

Со скрещёнными на груди руками застыл Лоранд меж двух мёртвых тел.

На следующий день рано поутру отправился он с гробом в дорогу, повёз домой свою скончавшуюся невесту.

Второе письмо Топанди, решившее его собственную судьбу, не было отправлено и не могло уже предупредить о приезде.

Дома получили только первое.

Только добрую весть, которая всколыхнула весь дом, всех заставила ликовать.

Как-никак Лоранда всё-таки до сих пор любили больше! Он оставался любимцем и матери и бабки. А о Деже что говорить: он как прилепился сердцем к брату, так и оставался ему верен. И добрая Фанни с удовольствием думала, что не одна будет в доме счастливой молодой женой.

С какой радостью все поджидали Лоранда!

Можно ли было сомневаться в том, что любимая им будет любима всеми? Надо ли было перечислять её добродетели — достаточным ручательством было уже одно его слово: «Люблю».

И хорошо, что своё письмо о Ципре с просьбой благословить он не успел отослать, не оскорбил дражайшее материнское сердце заключительными словами: «И если проклянёшь ту, кого я люблю…»

Проклясть ту, кого он любит?!

Как далеки были все от чего-либо подобного! Полученная весть была праздником. Старый сельский дом прибрали, переустроили заново. Деже переехал в город, уступив старшему их родовое гнездо.

Даже старейшая представительница рода сняла свой пожизненный траур, чтобы не огорчать Лорандову невесту, не напоминать ни о чём печальном. Прошлое было похоронено.

Деже рассказал о красивой цыганочке столько хорошего… И в письмах Лоранда за десять отшельнических лет было столько упоминаний об этом не избалованном вниманием сокровище, чья привязанность — единственное светлое пятно в его жизни… Теперь эти спрятанные письма вновь достали, и дотошное их перечитыванье сделалось главным занятием обеих матерей. Часто лишь какое-нибудь беглое замечание уже давало пищу для далеко идущих умозаключений, для Ципры всегда благоприятных.

«Рука провидения!..»

В первой же встрече Лоранда с девушкой и спасении от разбойника усмотрели они вещее знамение, предвестие её будущего счастья.

(И знамение успело сбыться. Но иначе: Ципра уснула счастливым вечным сном…)

Топанди извещал, что Лоранд после подачи письма немедля обвенчается с ней и отвезёт в родительский дом.

Так что легко было рассчитать день, даже час, когда они должны приехать.

Деже остался в городе подождать Лоранда, пообещав тотчас их привезти, когда бы они ни прибыли, хоть ночью.

И женщины не ложились допоздна. Сидели в ожидании на воздухе, у веранды. Была дивная, тёплая лунная ночь.

Обняв Фанни за плечи, бабушка рассказывала ей, как, много лет назад, они с невесткой вот так же ждали приезда Лоранда с братом. Но то была ужасная ночь и очень, очень грустное ожидание. Ветер шумел в акациях, тучи наперегонки неслись по небу, и собаки выли на деревне. И вот застучали колёса, и в ворота въехал воз с сеном, а в сене был спрятан гроб. Пришлось доставлять тайком: люди здесь очень суеверны, думают, что поля побьёт градом, если провезти покойника.

Ну а сейчас совсем не то. И ночь какая тихая, ни ветерка. Люди, скотина — все спят мирным сном… они одни бодрствуют. Как всё меняется!..

Но откуда ни возьмись — воз, который останавливается у ворот. Дворня сбегается открывать.

Негромкий перестук колёс — и воз въезжает. Как тогда. А за ним, взявшись за руки, как тогда, входят оба брата. Женщины бегут навстречу. Лоранда целуют, обнимают первого. У всех на устах один вопрос:

— А жена твоя?

Лоранд молча указывает на воз. Говорить он не в силах.

— Жена в гробу, — отвечает Деже за него.

XXXII. И вот мы состарились! (Из дневника Деже)

Целых семнадцать лет минуло с тех пор, как Лоранд снова вернулся домой.

Какими мы с ним стали стариками!

Семнадцать лет уже сами по себе — время немалое, а такие тяжкие, как эти, и тем паче.

Не припомню даже, чтобы когда-нибудь люди седели так рано, как наши современники.

Провожая год ушедший, мы только и знаем, что вздыхаем: ну, слава богу, прошёл! А следующий оказывается ещё тяжелее. Вот какие настали времена.

Вера, надежда, любовь к ближнему слабеют и слабеют; скудеют и состояния, и души; силы иссякают; жизнь общественная угасает. Не с безразличием даже, а уже просто с отвращением взираем мы в будущее.[182]

Через год после кончины бедной Ципры Лоранд с оружием в руках отправился на то весёлое состязание, где главным призом служит смерть.[183] Не буду говорить о днях былой славы, какой прок? Всё равно мало уже кто их и помнит.

Солдатом, во всяком случае, Лоранд оказался хорошим.

Он уже от природы всегда отличался нужными для того качествами. И мужества ему было не занимать, и физической силы, и пыла, и стойкости. Так что бой, борьба сами по себе были для него отрадой, а тем более — в его душевном состоянии!

Сердце разбито; первая любовь посрамлена, втоптана в грязь; вторая в разгаре, в расцвете подсечена убийством любимой. Душа устала, пресыщена жизнью; гнетёт и тяготеющий над семьёй злой рок. Постоянно маячила перед ним жуткая участь: хочешь не хочешь, а угодишь всё-таки в конце концов в ту зияющую восьмую нишу, остававшуюся свободной.

И когда начались сражения, он воспрянул духом. Явился в военной форме и с блистающими глазами сказал, встряхнув мне руку:

— Ну, вот он, базар, где легко можно сбыть эту никчемушную, гроша не стоящую жизнь!

Свою, однако, сбыть не удалось.

Он прославился дерзкой отвагой, подвиги его удостоились поэтических дифирамбов. Известность, почести — всё ему выпало, только смерть, которой он искал, его обошла.

От батальона, в котором он начал службу, осталась едва десятая часть. И он был среди тех, кто даже раны не получил.

А сколько смертоносных пуль просвистало над головой!

Как жадно прислушивался он к полёту этих заунывно посвистывающих вестниц смерти, как жаждал встречи с этими новейшими Парками, которые во мгновение ока могут вас отправить на любую другую звезду! Но тщетно. Они слишком хорошо знали его — и не трогали.

Эти звонкие пчёлки бранных полей — словно самые настоящие пчёлы: кто смело ходит средь них, того не тронут, прожужжат мимо; кто трусит, того и укусят.

Однажды пуля пробила на нём кивер.

И он всё жаловался мне: «Хоть бы на вершок пониже!»

Наконец в одном из сражений осколок гранаты парализовал ему руку, и когда он, теряя сознание от удара шашкой, свалился с лошади, ещё и казацкая пика проткнула его насквозь.[184]

Но и то он не умер.

Несколько недель провалялся в походном лазарете, в палатке, пока я не приехал за ним и не отвёз домой. Там Фанни ходила за ним. И выходила.

Сколько раз доводилось мне слышать от него: «Какие вы нехорошие! Зачем так любите меня! Какую дурную услугу оказал ты мне, брат, привезя из лазарета! Как жестоко было с твоей стороны, Фанни, бодрствовать возле меня ночи напролёт! Какой это был напрасный труд — стараться вернуть меня к жизни! О, как же я зол на вас, несносные вы люди! Ну зачем меня так любить!»

Но мы по-прежнему любили его, невзирая ни на что.

И вот так помаленьку и состарились.

Схоронили добрую нашу бабушку, потом и маменьку. Остались с ним вдвоём, не разъезжаясь, не делясь.

Лоранд постоянно жил с нами, став настоящим домоседом. Неделями, бывало, не выходил из дома, когда мы отлучались в город.

Новые времена, новый уклад жизни и меня заставили отказаться от профессии, столь почитавшейся когда-то нашими предками. Я запрятал подальше свой диплом и занялся хлебопашеством.

И стал недурным земледельцем!

Им остаюсь и по сю пору.

Лоранд и тут нас не покинул, продолжал жить с нами.

Хотя жизнью это уже трудно было назвать. Он не жил уже, а так, существовал со дня на день.

Горе горькое было видеть это, наблюдать его и думать, кем был он и кем стал.

Этот статный некогда красавец, герой по призванию!

Это пылкое сердце, которое могло стать райским прибежищем для женщины!

Этот незаурядный, просвещённый ум, который мог путеводной звездой заблистать в этой стране!

И вот этот обделённый счастьем могучий дуб понемногу облетал, бездеятельно роняя лист за листом и ничего не ожидая от дней грядущих.

Больше того: страшась их.

Не раз приступал я к нему с предложением замуровать дверь того одинокого строения у ручья.

Пусть дети мои не допытываются, что там, внутри; не силятся разгадать таинственную надпись, как я в детстве.

Лоранд не соглашался.

«Ещё одно место свободно».

И это во всех вселяло тайный ужас.

И в нас, и в него.

Каждый вечер мы прощались, будто насовсем.

Ничто в жизни больше его не радовало. Ничто не занимало из того, чем занимаются обычно все люди. В карты он не играл, вина не пил; вечно был трезв — и безучастен. Ничего не читал, кроме книг по математике. Ни разу не удавалось мне его уговорить взять в руки хотя бы газету.

«Вся история — сплошная ложь!»

Лето стояло или зима, он по утрам, когда все ещё спали, ежедневно ходил на кладбище, где «под душистой травой-муравой» покоилась Ципра, и, проведя там несколько минут, возвращался: летом — с зелёной былинкой, зимой — с сухой.

Был у него дневник, куда ничего не заносилось, кроме ежедневной даты, а вместо записи прикалывалась травинка.

История жизни, строки которой обозначены высохшими былинками: сколько дней — столько увядших травинок!

Может ли быть книга, печальнее этой?

Фруктовый сад и пчельник — вот его последнее увлечение.

Растения и насекомые по крайней мере не изменяют любящим их.

Целыми днями холил он свои саженцы, деревца, сражался с садовыми вредителями — и постигал государственное право, наблюдая улей, эту образцовую конституционную монархию.

Много есть людей, особенно в теперешней Венгрии, склонных убивать время. Лоранда же время медленно убивало.

Даже на охоту он не ходил, говоря, что ему нельзя брать в руки огнестрельное оружие.

Кто-нибудь из детей всегда спал в его комнате.

«Самого себя боюсь», — признавался он.

Самого себя боялся — и того безмолвного здания у ручья.

«Я хочу под душистой травой опочить!»

Даром пропавшая жизнь!

Как-то летом, под вечер, сынишка прибежал ко мне с известием: «Дядя Лоранд лежит в своей комнате на полу и не хочет подыматься».

Подозревая самое худшее, я бросился к нему.

До моего прихода он успел уже перебраться с полу на кровать.

Лицо у него пылало, как в лихорадке.

— Что с тобой? — спросил я, беря его за руку.

— Так, пустяки. Помираю вот помаленьку.

— Это ещё что? Господи! Что ты сделал?

— Успокойся! Не я.

— А кто же?

— Пчёлы. Пчелиный укус! Впору посмеяться. Умереть от пчелиного укуса!

Лоранд ещё утром говорил, что на его ульи нападают пчёлы-воровки и он пойдёт уничтожит их. Одна и ужалила его прямо в висок.

— Всё-таки, значит, не туда… не туда, — твердил он, лихорадочно дыша. — Не в восьмую нишу. На кладбище… Под душистой травой-муравой. Там будем лежать бок о бок. А ту дверь вели замуровать. Доброй ночи.

И он закрыл глаза… чтобы не открывать больше.

Когда Фанни прибежала на мой зов, он был уже мёртв.

Бравый герой, один выходивший против целого отряда, железный человек, которого не брали ни палаш, ни копьё, а погиб за какие-то минуты от предательского жала крохотного насекомого.

Воистину, под богом ходим!

Может, и правда само небо в искусительные последние часы, когда смертная тоска в союзе с древним проклятьем уже готовы были побудить его поднять руку на себя, — само небо поспешило ниспослать к нему ничтожнейшую из тварей, чтобы на своих крыльях унесла эту душу туда, где почиют счастливцы.

А мы тут старимся дальше — и кто знает, чтó нас ещё ждёт?!

Примечания

1

Повсеместное суеверие гласило, что после провоза покойника надо ждать градобития. (Здесь и дальше — примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Не введи нас в искушение (лат.).

(обратно)

3

Иосиф II (1741–1790) — римско-германский и (с 1780 г.) австрийский император, сторонник просвещённого абсолютизма; проводил многочисленные реформы, большинство которых под конец жизни отменил.

(обратно)

4

Город Буда и Пешт слились воедино лишь в 1872 г.

(обратно)

5

Имеется в виду республиканский заговор Игнаца Мартиновича (1755–1795), участники котрого, «венгерские якобинцы» были казнены австрийскими властями.

(обратно)

6

Речь идёт об антинаполеоновских войнах.

(обратно)

7

Пожонь — ныне Братислава.

(обратно)

8

Комитат — область, губерния в старой Венгрии.

(обратно)

9

Ты тот мальчик? Хорошо, хорошо! (искаж. лат.)

(обратно)

10

Тем более, и того меньше (лат.).

(обратно)

11

Пока что, временно (лат.).

(обратно)

12

Иди, мальчик. Здесь есть и другой. Мой сын (лат.).

(обратно)

13

Он учится (лат.).

(обратно)

14

Мой сын — порядочный осёл (лат.).

(обратно)

15

Не учит уроков, нипочём не учит (лат.).

(обратно)

16

Моя дочь (лат.).

(обратно)

17

Бабушка (нем.).

(обратно)

18

Буклями (нем.).

(обратно)

19

«Ишток» — уменьшительное от «Иштван». На самом деле Фроммы повторяли: «iss doch», ешь же (нем.).

(обратно)

20

Ешь, ешь (искаж. лат.).

(обратно)

21

Можно? (нем.)

(обратно)

22

Размер, урок, работа, словарь (лат).

(обратно)

23

Двойка, тройка, карцер (лат.).

(обратно)

24

Латинский стишок из заимствованных (греческих) слов с окончанием на «икс», составленный для лучшего запоминания.

(обратно)

25

Et cetera — и так далее (лат.).

(обратно)

26

Дурак, болван! (нем.)

(обратно)

27

Буквально: «деревянная груша» (нем.). В дореволюционной русской школе — «волосянка».

(обратно)

28

Верешмарти Михай (1800–1855) — венгерский поэт-романтик.

(обратно)

29

Подымайся, ученик! (лат.)

(обратно)

30

Доброе утро! (искаж. лат.)

(обратно)

31

Ратсгерр (Ratsherr) — муниципальный советник (нем.).

(обратно)

32

Имеется в виду надвратная башня городской стены в тогдашней Пожони.

(обратно)

33

Ой, сударь Кляксолиз! (искаж. нем.)

(обратно)

34

Диариум — дневная порция, урок (лат.).

(обратно)

35

Молодец, хороший парень (нем.).

(обратно)

36

Так, так; как дела? (лат.)

(обратно)

37

Доброе утро (искаж. нем.).

(обратно)

38

Ну! Так что же? Что ты знаешь? Выучил урок? Бездельник! (лат.)

(обратно)

39

Хорошо, хорошо! (лат.)

(обратно)

40

Тут тебе (лат.).

(обратно)

41

«Возрадуемся» (лат.) — старинная студенческая песня.

(обратно)

42

Вальтофоринт — тогдашняя ассигнация, котировавшаяся ниже форинта, который равнялся обычно 2,5 вальтофоринтам.

(обратно)

43

Розга, плётка (лат.).

(обратно)

44

В Библии говорится только, что Давид играл Саулу на гуслях.

(обратно)

45

Меццофанти Джузеппе (1774–1849) — итальянский священнослужитель, профессор Болонского университета, писал и говорил на 58 языках.

(обратно)

46

Вестрис Гаэтано (1729–1808) — итальянский танцовщик, популярный солист парижской Оперы.

(обратно)

47

Толди Миклош — сказочный богатырь, герой поэмы Яноша Араня (1817–1882).

(обратно)

48

Атилла — куртка-венгерка.

(обратно)

49

Приятного аппетита (фр.).

(обратно)

50

Милей пораженья Катону, чем богам — победы (цитата из «Фарсалии» римского поэта Марка Аннея Лукана).

(обратно)

51

Чаллокёз (ныне Житны) — остров на Дунае.

(обратно)

52

Официальная делегация, посольство (лат.).

(обратно)

53

Рокуш — больница в Будапеште.

(обратно)

54

Задняя мысль (лат.).

(обратно)

55

Сыне мой, никогда тебя не оставлю (лат.).

(обратно)

56

Регалии — определённая часть местных доходов, отчислявшихся в казну.

(обратно)

57

Септемвриальная курия — высший апелляционный суд.

(обратно)

58

«Красносутанниками» (по цвету рясы) прозвали монахов-францисканцев.

(обратно)

59

Сервитус (лат.) — договор о купле-продаже.

(обратно)

60

Икономахия — иконоборство (греч.).

(обратно)

61

Ако — старинная венгерская мера ёмкости, около 50 л.

(обратно)

62

Тарок — карточная игра; карты для неё отличаются весьма затейливым рисунком масти.

(обратно)

63

Клико — марка французского шампанского.

(обратно)

64

Обвиняемый, подсудимый (лат.).

(обратно)

65

Непременное условие (лат.).

(обратно)

66

Возле венгерских сел часто сооружалось в старину подобие библейской Голгофы с крестом и статуями.

(обратно)

67

Имеются в виду выпускавшиеся в Пожони отчёты заседавшего там венгерского словного (дворянского) собрания.

(обратно)

68

В обоих случаях подразумевалось высоко о себе мнившее, но терпевшее политические провалы венгерское дворянское сословие.

(обратно)

69

Под жирафа (фр.); высокая дамская причёска.

(обратно)

70

Скорбящая мать (богоматерь; лат.).

(обратно)

71

Борча — уменьшительное от Бориш.

(обратно)

72

В связи с тем (лат.). Шпинат считался чужеземным блюдом.

(обратно)

73

Строки популярного патриотического стихотворения М. Верешмарти «Призыв». (Перев. Н. Чуковского.)

(обратно)

74

В Венгрии принято готовить на жире.

(обратно)

75

Из того же стихотворения.

(обратно)

76

Имеется в виду осущение земель в бассейне реки Тисы (работы начались в 1846 г.).

(обратно)

77

Барышня (нем.).

(обратно)

78

Так назывались ученики младших гимназических классов.

(обратно)

79

Нерадивый ученик (лат.).

(обратно)

80

Который час? (лат.)

(обратно)

81

Десять (лат.).

(обратно)

82

Это не выйдет. Знаю, знаю (лат.).

(обратно)

83

Здесь: безразлично (лат).

(обратно)

84

Раз и навсегда (лат.).

(обратно)

85

Я тебе поиграю (то есть я тебе покажу, ты у меня попляшешь; лат.).

(обратно)

86

Убирайся (лат.).

(обратно)

87

Я кончил, я всё сказал (лат.).

(обратно)

88

Или я тебе не говорила: в половине восьмого? А ты вот приходишь в полдевятого; отец дома уже, не бывать здесь больше тебе! (искаж. нем.)

(обратно)

89

Будьте здоровы (нем.).

(обратно)

90

Здравствуй (от лат. «servus» — раб, слуга).

(обратно)

91

Суммалакарреги Томас (1788–1835) — испанский генерал; участвовал в 1-й Карлистской войне на стороне притязавшего на престол дона Карлоса Старшего.

(обратно)

92

После поражения революции 1848 г. венгерское дворянство было лишено Габсбургами всех прежних сословно-административных привилегий.

(обратно)

93

Кёльчеи Ференц (1790–1838) — лирический поэт романтико-патриотического направления.

(обратно)

94

На увеселения, концерты в Венгрии той поры обычно приглашались скрипачи-цыгане.

(обратно)

95

Дезидериус — латинизированная форма имени «Деже».

(обратно)

96

Отец семейства (лат.).

(обратно)

97

Я римлянин (лат.).

(обратно)

98

Целая чреда мечтающих о том же славном уделе последует за мной (слова схваченного врагами Сцеволы в передаче римского историка Тита Ливия; лат.).

(обратно)

99

Безделица (фр.).

(обратно)

100

Саболч — комитат в северо-восточной Венгрии.

(обратно)

101

Цитата из посвящённого кануну революции 1848 г. сочинения М. Хорвата «Двадцать пять лет венгерской истории» (1864).

(обратно)

102

Казино назывались в Венгрии дворянские клубы.

(обратно)

103

Хлебожору (нем.).

(обратно)

104

Беда, плохо (лат.).

(обратно)

105

Отчаянный малый (нем.).

(обратно)

106

Цукермандель — окраина Пожони.

(обратно)

107

До появления железных дорог доставкой пассажиров из Венгрии в Вену занимались местные крестьяне, запрягавшие для быстроты повозки четвернёй.

(обратно)

108

Маломлигет — селение под Пожонью.

(обратно)

109

Стой! (нем.)

(обратно)

110

Легатами именовались рассылавшиеся на сельские праздники семинаристы-проповедники.

(обратно)

111

Беги, Матяш! (лат.). Моцли — уменьшительное от Матяш.

(обратно)

112

Веселье, потеха (искаж. лат.).

(обратно)

113

Алфёлд — Большая Венгерская низменность.

(обратно)

114

Подразумевается деревянная кобыла для порки.

(обратно)

115

Бетяр — разбойник.

(обратно)

116

Дёндёш — известный своими ремёслами городок близ Будапешта.

(обратно)

117

Ишпаном, кроме управляющего имением, назывался в Венгрии также губернатор.

(обратно)

118

С предварительным условием (лат.).

(обратно)

119

Подразумевается физический прибор (ныне известная игрушка): фигурка, перемещаемая посредством давления в наполненной водою пробирке.

(обратно)

120

Третьего не дано! (лат.)

(обратно)

121

Без титула? (лат.)

(обратно)

122

Доллонд Джон (1706–1761) — изобретатель ахроматического телескопа

(обратно)

123

Усовершенствованный зеркальный телескоп.

(обратно)

124

Микроскоп с горизонтальным положением стёкол.

(обратно)

125

Листовёрты — разновидность жучков-слоников.

(обратно)

126

Имеется в виду польское восстание 1830 г. «Ещё Польска не сгинела» («Ещё Польша не погибла», польск.) — слова из так называемого «Марша Домбровского» (впоследствии — национальный гимн).

(обратно)

127

«Адвокат дьявола» (лат.) — так в средние века во время церемонии причисления к лику святых именовалось лицо, приводившее доводы «против» (доводы «за» приводил «адвокат бога»).

(обратно)

128

Совет уйти (лат.); в немецких университетах того времени — формула исключения.

(обратно)

129

Потасовка (нем.).

(обратно)

130

Попойка (нем.).

(обратно)

131

На «ты» (нем.).

(обратно)

132

Схватка, поединок (нем.).

(обратно)

133

Как следует быть (лат.).

(обратно)

134

Педант, буквоед (нем.).

(обратно)

135

Речь идёт об аитинаполеоновской кампании 1809 г.

(обратно)

136

Пушта — степь, а также степное имение, хутор.

(обратно)

137

Саддукеи — здесь: бездумные, механические исполнители.

(обратно)

138

Католическая заупокойная молитва.

(обратно)

139

Киприда — одно из наименований Афродиты (от названия о. Кипр, где процветал её культ).

(обратно)

140

Существовал обычай не доедать, чтобы близкий или любимый не голодал где-нибудь вдали, на чужбине.

(обратно)

141

Фокош — топорик наподобие бердыша.

(обратно)

142

Левит — священнослужитель у древних евреев.

(обратно)

143

От нем. «Halt, wer da?» (Стой, кто идёт?).

(обратно)

144

Здесь и дальше — названия венгерских гадальных карт.

(обратно)

145

По народному поверью, стакан отсутствующего лопался в случае его смерти.

(обратно)

146

Да (англ., фр., нем.).

(обратно)

147

Вдоволь, сколько угодно (лат.).

(обратно)

148

Символизировавшая смерть женская фигура.

(обратно)

149

Манихей — персидская религиозно-философская секта, здесь — безбожник, язычник.

(обратно)

150

От лат. magnum — великий, большой. Подобное шуточное, макароническое выражение пошло в Венгрии от летописца Анонимуса, который в свою латинскую хронику вставлял подлинное венгерское слово «áldomás» (спрыск, магарыч, возлияние).

(обратно)

151

Кстати (фр.).

(обратно)

152

По доверенности (лат.).

(обратно)

153

Ей-богу! (фр.)

(обратно)

154

Куруц — участник освободительной войны Ракоци (XVIII в.); здесь — упрямец, забияка.

(обратно)

155

Хольд — венгерская мера площади (ок. 0,57 га).

(обратно)

156

Свод законов (лат.).

(обратно)

157

Муккеры — немецкие сектанты, под предлогом умерщвления плоти предававшиеся распутству.

(обратно)

158

Пиетисты — немецкая религиозно-мистическая секта.

(обратно)

159

Беседы (фр., нем.).

(обратно)

160

Гёнцская бочка (по названию местности, г. Гёнца) вмещала 125–150 л.

(обратно)

161

Лейта — правый приток Дуная, разделяла Венгрию и Австрию.

(обратно)

162

Имеется в виду невестка венгерского короля Лайоша Великого, руками сообщников умертвившая своего мужа (XIV в.).

(обратно)

163

Собственноручно (лат.).

(обратно)

164

Не старался (лат.).

(обратно)

165

Осёл. И какой осёл! (лат.)

(обратно)

166

Дурной, испорченный человек (лат.).

(обратно)

167

Пекарь (лат.).

(обратно)

168

На месте (лат.).

(обратно)

169

Девятый параграф первой части (primae partis nonus titulus; сокр. лат.). — Имеется в виду статья Уложения о правах дворянства.

(обратно)

170

Плутовство (фр.).

(обратно)

171

Гараш — три крейцера.

(обратно)

172

С добровольного согласия (лат.).

(обратно)

173

В качестве приложения, «подстрочно» (лат.).

(обратно)

174

Примаш — первая скрипка в венгерском цыганском оркестре.

(обратно)

175

«Доколе же» (лат.) — начало знаменитой обвинительной речи Цицерона против Катилины.

(обратно)

176

Вещественное доказательство (лат.).

(обратно)

177

По древнегреческой легенде, Геракл был умерщвлён отравленной рубахой кентавра Несса.

(обратно)

178

Верю, верую… (лат.)

(обратно)

179

«Душа моя, душенька! Ты, слепая, потерянная! Тела гостья и спутница! Куда побредёшь? Продрогнувшая, бедненькая, голенькая! Не до шуток беспечных тебе теперь» — латинское стихотворение императора Адриана (117–138).

(обратно)

180

Вне имения (лат.) — венгерский юридический термин.

(обратно)

181

Подразумевается естествоиспытатель и философ Л. Бюхнер (1824–1899), который писал в своём известном сочинении «Сила и материя», что обитатели отдалённых планет, возможно, бестелесны и «свободны от гнёта материи».

(обратно)

182

Речь идёт о мрачной поре после поражения венгерской революции 1848 г.

(обратно)

183

Намёк на освободительную войну 1848–1849 гг. против Австрии.

(обратно)

184

В походе 1849 г. против восставшей Венгрии принимала участие и посланная Николаем I армия Паскевича.

(обратно)

Оглавление

Олег Константинович Россиянов Два поколения

I. Дневник Деже

II. Девочка в обмен (Из дневника Деже)

III. Мой высокородный дядюшка (Из дневника Деже)

IV. Безбожник и святоша

V. Звериное логово

VI. Из молодых, да ранний (Из дневника Деже)

VII. Запрещённые списки (Из дневника Деже)

VIII. Всякое начало имеет конец

IX. Семнадцатилетний старец

X. Я и демон (Из дневника Деже)

XI. Слово чести (Из дневника Деже)

XII. Под дулом пистолета

XIII. Кто кого

XIV. Две девушки

XV. Любишь, так люби!

XVI. То самое кольцо

XVII. Дама в зелёном

XVIII. Напоминание о смерти

XIX. Фанни (Из дневника Деже)

XX. Роковой день (Из дневника Деже)

XXI. Письмо

XXII. Призрак во плоти

XXIII. Радость

XXIV. Дурацкая шутка

XXV. Под звуки музыки

XXVI. Любовные суеверия

XXVII. Когда засвищет соловей

XXVIII. Ночная схватка

XXIX. Паук в своём углу

XXX. Credo[178]

XXXI. Везут невесту

XXXII. И вот мы состарились! (Из дневника Деже)

Реклама на сайте