«Рыцари света, рыцари тьмы»

4924

Описание

Орден Воскрешения, основанный потомками тайной секты ессеев, бежавших когда-то из разрушенного римлянами Иерусалима, преследует одну цель — поведать миру об истинном происхождении Иисуса Христа. Неопровержимые свидетельства их правоты уже тысячу лет хранятся в основании Храмовой горы в Иерусалиме, под развалинами храма Соломона. Чтобы до них добраться, магистр ордена Гуг де Пайен и славный рыцарь Стефан Сен-Клер вместе с отрядом единомышленников участвуют в Крестовом походе и, преодолевая многочисленные преграды, открывают завесу тайны. Роман Джека Уайта — первая книга трилогии о самом загадочном в мировой истории мистическом братстве — ордене тамплиеров.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

ДЖЕК УАЙТ РЫЦАРИ СВЕТА, РЫЦАРИ ТЬМЫ

…в лугах иных, у свежих пастбищ…

Джон Мильтон, «Люсидас»

Моей жене Беверли, как и всегда, а также двум другим женщинам моей жизни — Джин и Холли

Он сослужил нам хорошую службу, этот миф о Христе.

Папа Бенедикт VI

Ни одна современная проблема не гнездится так глубоко в прошлом.

Из доклада Королевской Палестинской комиссии по расследованию, 1937

Факт от легенды отличить трудно… Я не встретил единодушия в вопросе, что есть факт; все зависит от воззрений. Довольно примечательно, что легенда — искажение по самому своему определению — гораздо более приемлема при передаче событий. Легенда устраивает всех, факты — никого.

Майкл Коуни, «Небесный паровоз»

ИСТОКИ годы 1088–1099 от P. X.

ГЛАВА 1

— Сир Гуг!

Стражники по обеим сторонам двери выступили вперед, приветствуя шагающего им навстречу хмурого и всклокоченного юношу, но даже громкий лязг их доспехов не развеял его задумчивости. Не поднимая головы, он медленно приближался, погруженный в свои размышления. Перевязь с тяжелым мечом давила ему на шею сзади, словно хомут, а рука безвольно свисала, касаясь рукояти и ножен. Наконец движение у дверей привлекло юношу, и стражники услужливо распахнули перед ним широкие массивные створки. Он взглянул на воинов, моргнул и приветливо кивнул начальнику караула, затем схватился правой рукой за эфес, длинный клинок взвился вверх и застыл в воздухе, прежде чем стремительно опуститься и занять место на плече юноши.

— Упражняетесь, мессир?

Вопрос был риторическим, но Гуг де Пайен вдруг остановился, взглянул на меч и вскинул его, ухватившись за толстый стальной эфес обеими руками. Он удерживал перед собой ножны с мечом до тех пор, пока мышцы на его могучих руках, шее и плечах не вздулись от тяжести подобно канатам. Затем Гуг отнял левую руку, перехватив эфес правой, и без усилий прокрутил меч в воздухе, после чего клинок возвратился к нему на правое плечо.

— Упражняюсь, сержант? Да, но на этот раз не с мечом. Я упражняю свою память… размышляю.

Гуг кивнул двум другим стражникам и прошел в распахнутые двери, из внутреннего дворика попав в прохладную тень главной замковой башни. Там он помедлил, привыкая к резкому переходу между ярким дневным светом и неожиданно окутавшей его полутьмой. Затем Гуг вступил в просторную залу, и лицо его омрачилось. Он миновал ее, по-прежнему уставив глаза в пол, ускоряя шаг, отчего меч на плече откидывало назад, за спину.

Его ровесники, щеголяя таким великолепным оружием, кичились бы его смертоносной красотой, но Гуг де Пайен лишь тяготился им. Выходя из замка, он захватил его на всякий случай и потому был вынужден везде таскать клинок с собой, мечтая поскорее положить его в безопасное место, чтобы уберечь от собственной забывчивости или чьего-то злого умысла.

Теперь Гуг направлялся в свои покои, чтобы наконец избавиться от обузы. Он настолько отрешился от всего вокруг, что прошел мимо весело щебечущей стайки изысканно одетых девушек, не удостоив их вниманием, хотя они бросали в его сторону восторженные взгляды, а кое-кто даже окликнул его. Гуга в тот день обременяли другие, более важные заботы.

Не заметил он и высокого широкоплечего человека, двинувшегося Гугу наперерез, рассчитывая перехватить его в самом центре огромной залы. Убедившись, что Гуг и не собирается задерживаться или свернуть с пути, незнакомец остановился, выпрямившись во весь свой громадный рост, и, в удивлении подняв брови, уступил ему дорогу, позаботившись, впрочем, вытянуть в сторону руку.

Только когда чьи-то пальцы вцепились Гугу в плечо, он очнулся и увидел, что едва не задел мимоходом какого-то исполина. Он попятился, ожидая нападения, скидывая ножны с плеча и уже хватаясь за рукоять, чтобы вытащить меч, как вдруг, взглянув в лицо великана, он узнал этого человека. Все произошло, впрочем, в мгновение ока, и Гуг немедленно отправил клинок обратно в ножны, мучительно покраснев от смущения.

— Мессир Сен-Клер! Простите, сир. Я… замечтался, углубился в думы.

Великан, предугадав растерянность Гуга, уже подал знак одинокому латнику за своей спиной оставаться на месте и теперь смотрел на юношу с гримасой, которую можно было с равным успехом принять и за улыбку и за насмешку.

— Как же, вижу, — откликнулся он густым раскатистым басом. — Но, даже погрузившись в серьезные размышления, юный мой Гуг, мужчине пристало поглядывать окрест хотя бы одним глазом. Что же это были за думы, в которых ты так увяз?

Сен-Клер, по-видимому, ничуть не обиделся, и от этого замешательство Гуга только усилилось.

— Пустячные, мессир… Я прошу прощения… Я повторял слова для завтрашнего собрания. Столько предстоит запомнить…

— Да, да, ты прав. Особенно молодому человеку твоего положения. Да, литании… Но у тебя самые что ни есть замечательные наставники, а они, насколько я слышал, тобой довольны. — Он скользнул взглядом по массивным длинным ножнам. — Зачем же ты брал меч, крестник? Тебе легче тренировать память с оружием в руках?

Гуг заморгал, нахмурился, непонимающе уставившись на меч, все еще направленный острием в пол.

— Нет, сир, нет… вовсе нет. Я собирался на ристалище, но так и не дошел до него. Я решил просто прогуляться… вспомнить наставления и таким образом поупражняться.

— Что ж, похоже, ты не зря потратил время, если учесть, что срок твоего испытания уже близок. Куда ты теперь направляешься?

— В свои покои, мессир. Хочу оставить его там. — Гуг кивком указал на меч.

— Давай его сюда. Пойдем-ка со мной.

Он снял с Гуга ножны с мечом, обернулся и небрежно перебросил их латнику, стоявшему позади в нескольких шагах. Получив указание остаться в зале и присмотреть за оружием, облаченный в кольчугу стражник взял на караул и отошел. Сен-Клер обратился к Гугу:

— Я как раз шел к месту предстоящего испытания, когда увидел тебя. Возможно, твое появление — это знак, что мы должны пойти туда вместе. Совместное посещение даст нам обоим — и мне как поручителю, и тебе как соискателю — пищу для размышлений, хотя и пища будет разной, и мысли различными.

В низком голосе собеседника Гугу де Пайену послышалась насмешка, но его уважение к Сен-Клеру было столь глубоким, что он не решился допустить и мысли, будто тот способен шутить. Поэтому он просто кивнул, потупив очи долу — на сей раз из почтения, — и приготовился сопровождать крестного, заняв место рядом, но слегка позади. Смущение и неуверенность удерживали его от попыток завязать беседу.

Гугу исполнилось восемнадцать. Он был весьма рослым для своих лет и практически неустрашимым, но сейчас робел, трепеща перед славой и знаменитым на весь мир именем человека, шагавшего рядом, обладавшего к тому же таким великанским ростом и физической силой, каких Гуг ни у кого больше не видывал. Не оглядываясь на крестника, Сен-Клер протянул назад правую руку и легонько притянул юношу к себе; оба зашагали плечом к плечу, как равные.

— Твой отец возлагает на тебя большие надежды, он мне сам говорил. — Сен-Клер наконец убрал руку с плеча Гуга. — Ты слышал об этом?

Гуг, судорожно сглотнув, покачал головой:

— Нет, мессир.

Голос его больше походил на шепот.

— Я так и знал. Так вот, слушай, что я говорю. Он гордится тобой… наверное, даже больше, чем я своими сыновьями, хотя я их тоже очень люблю. Как многие отцы, твой готов поведать всему миру о предмете своей гордости, тебе же не скажет о том ни словечка. Он, видимо, считает, что ты и так догадываешься, поскольку ты его отпрыск и, соответственно, во всем похож на него…

Сен-Клер резко остановился и пристально посмотрел на Гуга.

— Ты ведь уже спускался туда, скажи по правде?

Они стояли наверху широкой витой мраморной лестницы, заканчивавшейся такой же площадкой. Гуг кивнул, рассудив, что слово «туда» и обозначает цель их визита.

— Да, мессир, — ответил он. — Дважды.

— Разумеется, дважды. Я это знал, хотя и не сразу упомнил. Пойдем же, пришло время для третьего раза.

Исполин стал спускаться по лестнице, и Гуг двинулся следом, отставая на полшага, все еще не до конца веря, что идет рука об руку с самим сиром Стефаном Сен-Клером и что прославленный рыцарь признал его и вспомнил после мимолетной встречи, случившейся два года тому назад — срок, за который Гуг вырос умом и духом почти вдвое. То, что они приходились друг другу крестным и крестником, ничего не значило для Сен-Клера, одного из славнейших рыцарей христианского мира: у него было много крестников, а молодой Гуг де Пайен, хоть и посвященный в рыцари без малого два года назад, с тех пор еще не сделал ничего, что выделило бы его из толпы ровесников или каким-нибудь образом возвеличило. Ничего не значило, по мнению Гуга, и то, что сир Стефан нарочно прибыл к ним в Пайен, чтобы в качестве поручителя присутствовать на предстоящей церемонии восхождения. Он бы приехал так или иначе, рассуждал Гуг, и для этого ему не нужно было искать особых причин, а только испытывать особое желание. Ведь его отец, Гуго Пайенский, был дружен с сиром Стефаном еще с детства, и их отношения являли собой редкий образец истинной привязанности, на которую не в силах повлиять ни слава, ни время, ни расстояние, а посему друзья не упускали ни малейшей возможности для встречи.

В прошлый раз они виделись два года назад, когда сир Стефан неожиданно нагрянул в Пайен вместе со своим покровителем, некогда прозванным Вильгельмом Незаконнорожденным[1] и успевшим с тех давних пор получить титулы герцога Нормандского и Вильгельма Первого, короля Англии.

Эти прославленные воины направлялись из Нормандии в свои владения, времени у них было предостаточно, и король изъявил желание посетить родовое поместье сира Стефана в Анжу. Их путь пролегал неподалеку от Пайена, и Сен-Клер решился пригласить английского короля повидать друга, зная, что они раньше уже встречались — в 1066 году, когда Вильгельм впервые отправился завоевывать Англию.

На следующий год Вильгельм умер от последствий ушиба, полученного при падении с лошади, а английскую корону унаследовал один из его сыновей, тоже Вильгельм, прозванный Рыжим за цвет волос и вспыльчивость. Из Англии доходили слухи о Вильгельме Рыжем как о чудовищном тиране, ненавидимом всем народом. Тем не менее Сен-Клер, преданный покойному монарху, сумел завоевать благосклонность и доверие также и его сына, что удалось весьма немногим из бывших приближенных покойного короля.

Гуг нисколько не удивлялся, что новый английский самодержец выказывает столько почтения прославленному рыцарю: репутация сира Стефана была безупречной, а благородная манера держаться соответствовала его высокому титулу.

Даже спускаясь по лестнице впереди Гуга, сир Стефан, казалось, парил над ним, ведь ростом он был выше на целую пядь. Ему уже исполнилось сорок два года — цветущая пора его жизни еще не миновала. Но не только исполинский рост, а и нравственные достоинства возносили Сен-Клера над остальными людьми; и вот теперь он здесь, в Пайене, собственной персоной, рядом с Гугом, для которого совершенно не важно, какие причины заставили крестного приехать. Собрание было назначено еще несколько месяцев назад, а следующее за ним восхождение стало, скорее всего, прекрасным поводом для сира Стефана побывать на родине, во Франции, и заодно удостоить своим присутствием на церемонии сына своего лучшего друга, оставить у него о восхождении неизгладимые воспоминания.

Гуга заранее предупредили об этой великой чести, однако он принял волнующее известие сдержанно, поскольку и ранее, и в этот последний перед собранием день оставался в неведении относительно того, что означает само восхождение и какие последствия оно повлечет. Тем не менее ему недвусмысленно и весьма торжественно давали понять, что восхождение окажет значительное влияние на всю его будущность.

Гуг впервые услышал о восхождении из отцовских уст; барон выделил это слово в разговоре, невольно придав ему зловещий оттенок. Это случилось девять месяцев тому назад, и Гуг немедленно поинтересовался, что значило это слово, но отец не дал ему никакого ответа. Вместо этого он рассердился, замахал руками и стал уверять сына, что тот сам все поймет, когда наступит срок. Однако он тогда же посоветовал начать готовиться к этому событию — по его словам, важнейшему в жизни Гуга. Такие речи отца озадачили и потрясли юношу, который всего-то год назад искренне верил, что не может быть ничего важнее, чем рыцарская стезя. Отнюдь! Очень скоро ему сообщили, что предстоящая церемония, то есть восхождение, будет иметь непреходящее значение и что отныне у него появятся личные наставники — его отец и дед со стороны матери, Балдуин Мондидьерский. Ежедневно они будут терпеливо и усердно обучать его всему, что понадобится для восхождения, но прежде, чем его допустят до занятий, он должен принести клятву хранить узнанное в тайне.

С тех самых пор дни напролет Гуг трудился так прилежно, как еще никогда в своей жизни. Его задачей было заучивать наизусть ответы на ритуальные вопросы церемонии. В этом он пытался достичь совершенства, но зубрежка оказалось куда изнурительнее тяжелейших упражнений по ратному делу. Гуг не первый месяц бился над ответами, стремясь добиться беглости в речах, но смысл их оставался для него темен, с какой стороны ни подступись. Теперь величественной церемонии оставалось ждать меньше суток, и все ее подробности и загадки — и само собрание, и важность ритуала, и значение обрядов, и смысл приезда из Англии сира Стефана ради участия в восхождении в качестве поручителя Гуга — станут наконец ясны.

— Я словно пушинка, — неожиданно бросил через плечо великан, проворно сбегавший по широкой пологой лестнице, и мысли Гуга немедленно вернулись к настоящему. — Ни лат, ни оружия…

Он приподнял обе руки, вытянул их в стороны, так что легкий расшитый плащ взметнулся волной, будто сир Сен-Клер и вправду плыл вниз по ступеням, а Гугу в очередной раз подумалось, что славный рыцарь шутит.

— …ни надобности в них, — продолжал тот. — Хотя верится в это с трудом, даже когда так оно и есть.

Сен-Клер резко остановился и опустил руки. Когда он снова заговорил, в голосе его не было и тени легкомыслия.

— Наверное, я никогда не привыкну ходить безоружным… мне каждый раз от этого не по себе, так будет всегда… даже тут, в доме твоего отца, где мне ничто не угрожает. Вот, мальчик мой, в чем разница между твоей жизнью здесь и нашей в Англии.

Англия! В одном этом слове заключались все тайны и легенды, овевающие и само имя Сен-Клера, и его беспримерную отвагу. Двадцать два года прошло с тех пор, как он впервые вступил на английскую землю вместе с отцом Гуга. Оба они, тогда еще молодые, не закаленные в битвах рыцари, высадились на южном побережье огромного острова в составе войска Вильгельма, герцога Нормандского. В ту пору им было столько же лет, сколько теперь Гугу, и оба весьма отличились в большом сражении, происшедшем спустя две недели, в середине октября при Гастингсе.[2]

Но сиру Стефану Сен-Клеру посчастливилось свершить то, что не удалось никому из его собратьев, и впоследствии, на протяжении десятилетий, он должен был подтверждать репутацию отважного героя вновь и вновь — ибо именно он в тот день своим мечом заколол насмерть английского короля Гарольда, сына Годвина. Он не знал ни имени, ни титула убитого им рыцаря, поскольку в пылу сражения просто увидел рядом группу вельможных противников и, не раздумывая, вклинился в нее. Случилось так, что сам Вильгельм стал свидетелем этой отчаянной выходки, и позже, когда уже не осталось сомнений относительно личности погибшего, герцог знал, кого следует благодарить, поскольку этот одиночный удар расчистил ему дорогу к английскому трону. Так Вильгельм Незаконнорожденный стал Вильгельмом Первым, королем Английским.

Военное предание приписывает сиру Стефану нежелание признать свою заслугу в этой победе, и, если бы не настояние герцога, видевшего подвиг рыцаря собственными глазами, Сен-Клер и вовсе бы отказался от вознаграждения.

В тот день на поле брани сошлись два разнородных войска. Герцог Вильгельм командовал бронированной нормандской конницей, снискавшей славу лучшей во всем христианском мире. Всадников прикрывала армия лучников. Войско англичан представляло собой хорошо вымуштрованных пехотинцев, тоже считавшихся по всему миру весьма умелыми ратниками, но в английской армии конными были только сам предводитель и титулованные рыцари, поэтому их было легко заметить издалека, чем и воспользовался Сен-Клер. Оказавшись рядом с группой главнокомандующего, он без промедления ее атаковал.

Завидев неприятеля, английские вельможи предусмотрительно сгрудились, но уже первый налет могучего боевого битюга разметал их лошадок в разные стороны. Скопление неприятельских рыцарей, пытавшихся противостоять атаке Сен-Клера, привлекло внимание эскадрона тяжелых нормандских лучников, пристально наблюдавших за ходом сражения в поисках возможных мишеней. На группу всадников хлынул дождь стрел, и одна из них попала английскому королю в лицо — от удара он выронил меч и пошатнулся в седле. Тут как раз и подоспел Сен-Клер. Врубаясь в толпу англичан, он заметил обезоруженного воина и мимоходом сразил его. Тот грянулся наземь, и потом долго судили, что же все-таки убило короля Гарольда, сына Годвина, — стрела или удар меча. Сошлись на том, что это не так уж важно, а важна сама его гибель — от любого оружия. Она обезглавила неприятельскую армию, и, таким образом, Британия впервые за многие столетия была покорена извне.

С тех пор, в течение двух с лишним десятилетий оккупации враждебно настроенной Англии и существования там нормандских поселений, сир Стефан Сен-Клер оставался одним из наиболее могучих и преданных королю Вильгельму вассалов. За верную службу он был не раз щедро вознагражден, поэтому к настоящему моменту по всей завоеванной нормандцами стране у Сен-Клера насчитывалось уже немало обширных, но весьма удаленных друг от друга земельных владений. Их раздробленность объяснялась осторожностью и осмотрительностью Вильгельма, ставшими притчей во языцех. Впрочем, Сен-Клер не придавал этому особого значения, так как всем было известно, что причиной тому суровые уроки предательства и лицемерия, полученные королем еще в бытность его Вильгельмом Незаконнорожденным. С тех пор монарх не позволял никому из своих приближенных, даже тем, кому он полностью доверял, разбогатеть настолько, чтобы стать угрозой для него самого. Владения каждого из них были отделены одно от другого и всегда граничили с землями наиболее яростных их противников. Сен-Клер находил такое решение более чем разумным. Сам он благодарил судьбу, ведь монаршие милости обеспечили ему процветание, о котором он прежде и не мечтал.

Спустившись по спиральному сходу, рыцари оказались на каменной площадке. В нескольких шагах от них, в полу, темнело отверстие, где сузившаяся лестница продолжалась, уводя еще ниже, в подвалы. Полированные мраморные плиты остались позади, и пол из песчаника приглушал шаги. Спутники прошли между двух неподвижно застывших безмолвных стражей, не удостоив их взглядом. Не отвлеклись они и на осмотр загроможденной столами пиршественной залы: все их внимание было устремлено к цели предстоящего посещения.

Спустившись еще на один пролет и собираясь свернуть влево, Сен-Клер снова обратился к юноше:

— Поверь, мой юный Гуг, ты даже не представляешь, как ты должен быть счастлив, живя здесь, среди благонамеренных людей, не помышляющих всякий час, как бы тебя убить.

Прежде чем двинуться дальше, вниз по следующему пролету, Сен-Клер оглянулся, и на этот раз его зубы и вправду блеснули в усмешке.

— Кое-кто, разумеется, мечтает об этом — я имею в виду, тебя убить, — но это лишь предположение, ведь враги найдутся везде, где бы человек ни жил. Тем не менее во Франции любой преспокойно спит в своей постели, тогда как в Англии тому же франку, независимо от его положения, постоянно что-нибудь угрожает, даже если он в своем доме, потому что для англичан что франки, что нормандцы — все едино. Возможно, это преувеличение, но к тому все идет, поскольку все франкские воины в нынешней Англии состоят на службе у нормандского владыки. Ты, наверное, удивишься, если я скажу, что редко мне приходится выезжать куда-либо без полного боевого снаряжения. Пальцев одной руки хватит, чтоб перечислить все подобные случаи с тех пор, как я навещал вас в прошлый раз.

Они достигли подножия последнего пролета, и Сен-Клер вопросительно изогнул бровь:

— Ну, вот мы и пришли. Готов ли ты?

Гуг смог только кивнуть, боясь выдать голосом тревогу, стеснившую ему горло.

Лестница три раза меняла направление, порой поворачивая вспять, и теперь низвела рыцарей на пять уровней от начала спуска, глубоко в замковое подземелье. Ступени последнего пролета были сработаны из дерева, но по прочности не уступали камню. Они были широкими и низкими, так что спускаться по ним было легко.

Наконец лестница окончилась узким преддверием с высоченным потолком — по сути, прямоугольным каменным колодцем, освещенным полудюжиной факелов, ниши для которых были выдолблены вдоль стен на высоте плеча. Ступени, тесно подогнанные в длину и в ширину, так же плотно примыкали с обеих сторон к голому камню высоких стен без единого оконца. Гуг в прошлый раз сам в этом убедился: ему едва удалось просунуть пальцы меж подступнями. Короткий проход, длиной не более чем в три шага, отделял подножие схода от массивных, обитых железом створ, преграждавших дальнейший путь так же основательно, как лестница — отступление.

Гуг имел достаточное представление о том, что происходит в этом потайном месте отцовского замка, чтобы догадаться об идущих полным ходом приготовлениях к завтрашнему ночному собранию. В противном случае крутая узкая лестница была бы замаскирована, скрыта от посторонних глаз, а деревянный пролет был бы и вовсе недоступен для спуска. Его бы подняли, словно трап, и стоймя прислонили бы к противоположной стене, перекрыв тем самым створы, тогда как подходящая по размеру каменная глыба, предусмотрительно обработанная таким образом, чтобы не отличаться от истертых массивных плит пола, была бы спущена сверху и закрыла бы провал. Никто даже не догадался бы, что у него под ногами — дальнейший спуск.

Сен-Клер подошел к дубовым створам и постучался в них рукоятью короткого кинжала — единственного оружия, которое имел при себе. Ожидая ответа, он обернулся к Гугу:

— Ты прожил здесь всю жизнь. Знал ли ты об этом подземелье до того, как тебя впервые привели сюда для посвящения?

— Нет, сир, — покачал головой Гуг.

— Ты, наверно, тогда удивился? Когда увидел, что в твоем родном замке есть помещение, о котором ты даже не подозревал?

— Да, к тому же такое огромное. Конечно, я удивился, мессир. Помню, как я был поражен.

— Неужели у тебя даже мысли не закрадывалось? Или каких-нибудь подозрений? Разве ты раньше не спускался в хранилища? Если честно, верится с трудом.

— Нет же, мессир, я много раз спускался сюда, но останавливался выше уровнем. В раннем детстве мы часто тут играли, когда на улице было слишком сыро или ветрено. Нам нравилось, что здесь так темно, пыльно и немного зловеще, хотя, конечно, совершенно безопасно. Но этот подпол был для нас просто пол, твердая земля… Никто из нас и не догадывался, что под ним что-то есть. Откуда нам было знать? Никаких признаков, указывающих, что внизу… будто бы там… что-то спрятано, скрыто от глаз.

— Ты говоришь так потому, что, побывав здесь впервые, вскоре вернулся, чтоб разыскать вход, верно?

Гуг кивнул, смущенно улыбнувшись:

— Да, мессир, я возвращался. На следующий же день я спустился сюда один, захватив с собой побольше факелов, чтобы без спешки все осмотреть и разгадать, что здесь можно прятать. Мне казалось, я наверняка что-нибудь отыщу, какой-то знак, который я поначалу не заметил и который мог указать мне верное направление. Но даже когда я уже знал, что вход существует, и знал, где он находится, я все-таки ничего не обнаружил.

— Разумеется! Обнаружить удастся, только если владеешь тайной доступа. Если же нет — надеяться не на что. Это подземелье сотни лет назад выстроили люди, умевшие при желании скрыть следы своих деяний от непосвященных. Ага, кто-то идет! Посторонись-ка.

Он непроизвольно схватил Гуга за руку и потянул его назад, отступая обратно к лестнице. Из-за массивных дверей донесся приглушенный звук, словно от сдвигаемой в сторону тяжелой перекладины, и в середине левого створа открылось крохотное окошко, размером менее человеческого лица. Сквозь отверстие их кто-то рассматривал.

Гугу был знаком этот порядок, но, даже пристально изучив поверхность двери, он не смог обнаружить «глазка», пока окошко не распахнулось, словно из ниоткуда.

Сир Стефан стоял выпрямившись, давая возможность разглядеть себя. Затем он стремительно подошел к двери, нагнулся ближе к отверстию и, закрывшись с обеих сторон руками, что-то туда прошептал. В то же мгновение одна из массивных створ раскрылась, потеснив пришедших, и Сен-Клер прошел в дверь, увлекая за собой и Гуга.

Гуг хорошо запомнил, как впервые очутился за этими дверьми, потому что тогда очень растерялся. Створы, сквозь которые он сейчас проходил, были огромными, высокими и почему-то открывались вовне, а не вовнутрь. Помещение за ними пугало своей необъяснимой и неожиданной теснотой, поскольку состояло лишь из короткого коридорчика не более двух шагов в длину. Выстроенный в оборонительных целях, туннель к концу постепенно сужался со всех сторон, вынуждая посетителей, которые могли идти только гуськом и пригнувшись, в таком скрюченном нелепом виде, шаркая ногами, проникать в следующую дверь.

Там обнаруживалось еще одно преддверие — на этот раз восьмиугольной формы. По граням октаэдра располагались одинаковые двери, сильно уступавшие по размерам внешним створам. Пролезая сквозь узкий вход, Гуг все же успел заметить, как за ближайшей к нему дверью слева скрылась фигура привратника. Он тут же обернулся к Сен-Клеру, который с любопытством за ним наблюдал.

— Восемь дверей, — произнес тот. — Неотличимых друг от друга. Ты входил в две из них. Ты помнишь, в какие именно?

Гуг кивнул и указал на те, что располагались сразу по левую и правую руку.

— Молодец. Какую же из двух ты запомнил лучше?

— Вот эту, последнюю. — Гуг кивнул на дверь слева.

— В таком случае мы сегодня в нее и войдем.

Сен-Клер толкнул левую дверь, и она легко подалась — к вящему изумлению Гуга, ожидавшего и тут встретить привратника. Рыцарь, а следом за ним его спутник вошли в узкий, извилистый, полутемный коридор, хорошо знакомый Гугу еще с прошлого посещения.

Они очутились в тесном, задрапированном покое, освещенном единственным подвесным светильником. Сир Стефан отодвинул одну из портьер и прошел за нее, а Гуг, робея, последовал за ним. Как знать, возможно, то, что ему предстоит увидеть — если, конечно, он хоть что-то увидит, — будет разительно отличаться от того, чему он был свидетелем в два предыдущих посещения.

Покой был погружен во тьму. Высоко подвешенный светильник едва мерцал, и потому помещение показалось Гугу необъятным, хотя он знал, что это всего лишь обман зрения. Он остановился на пороге, отчаянно моргая, чтобы глаза поскорей привыкли к скудному освещению. Вскоре ему действительно удалось различить вокруг какие-то смутные очертания. Особенно хорошо заметны были черно-белые плиты пола, выложенные в шахматном порядке. Все остальное представляло собой скопление задрапированных предметов неясного назначения, ближайший из которых, вероятно, являлся массивным резным креслом.

— Стой здесь, — велел сир Стефан, — никуда не отходи, чтобы не наткнуться на что-нибудь в темноте и не опрокинуть. В этом покое много ценных вещей, и твои будущие собратья вряд ли обрадуются, если что-то пострадает или сломается из-за твоей неуклюжести. Мне тоже хочется кое-что посмотреть, и я вернусь, как только выполню свое намерение. Но я не ухожу — я буду все время здесь, ты будешь слышать мои шаги. Ты, возможно, не разглядишь ни моих перемещений, ни того, что я буду здесь делать, но ведь иначе тебя сюда и не пустили бы, так что все идет как задумано… если, конечно, как я уже предупреждал, ты ничего не свернешь. В таком случае нас обоих ждут крупные неприятности.

Вскоре рыцарь вернулся и, взяв Гуга за руку, провел его через все помещение к ряду кресел, где велел ему сесть, и принялся экзаменовать по вопросам и ответам, которые Гуг долгие месяцы учил назубок под руководством отца и деда. Юноша терялся от того, что должен был наизусть парировать загадочные обращения, которыми засыпал его сир Стефан. Он лишь дословно повторял то, что заучил, всей душой надеясь, что смысл многих пока неясных вопросов и ответов в свое время станет ему понятным, как и было твердо обещано его наставниками. Теперь же, сидя в полутьме подле огромного рыцаря, взявшегося быть его поручителем, и едва выдерживая шквал его задачек, Гуг не мог справиться с волнением и тревогой: он хотел запечатлеть в памяти каждый момент уходящего дня, ибо знал доподлинно, что после событий завтрашней ночи он более не будет прежним.

Он и не заметил, что сир Стефан замолчал и не задает больше вопросов, видимо исчерпав их запас. Действительно, тот прокашлялся и пробормотал:

— Я потрясен, мальчик мой. Не упомню, чтобы ученик так хорошо отвечал. Я слышал многих не хуже, но вряд ли найдутся лучше. Теперь я понимаю, отчего твой отец так доволен. Если ты будешь так же держаться завтра, то легко преодолеешь все трудности церемонии. Ну, а сейчас сам задай мне любой вопрос, какой только пожелаешь.

— О собрании?

— Я сказал, какой только пожелаешь.

— Мессир, я хотел прояснить кое-что… насчет… Что значит «восхождение»? Что это такое?

— Ха-ха! — рассмеялся рыцарь. — Я должен был предугадать, что ты задашь именно тот вопрос, на который я не могу ответить. Не могу, мальчик мой! Только не этот. Но завтра в полночь ты и так все узнаешь — как и то, почему я не мог рассказать тебе об этом сегодня. Спроси меня о чем-нибудь другом.

— Видите ли, сир, поскольку члены братства знают о моем ученичестве, кое-кто из них предостерегал меня, что восхождение… небезобидно… что оно таит в себе огромные опасности… но я подозреваю, что они просто морочат мне голову, поэтому не хочу тратить время на выяснение такой ерунды…

— Тогда спроси о чем-нибудь стоящем.

Гуг поколебался, покусывая верхнюю губу, а затем выпалил:

— Почему я, мессир? Почему не мой брат Вильгельм?

— Ага, значит, тебе и это известно. А я все гадал, знаешь ты или нет. — Смутный силуэт сидящего рядом рыцаря шевельнулся. — Кто сказал тебе?

— Мой отец, а потом и дед. Они оба наказали мне ничего не говорить Вильгельму, поскольку он даже не слыхал о собраниях и не принадлежит к братству. Я спросил, о каком братстве идет речь, ведь Вильгельм и есть мой брат, но они воздержались от пояснений. Прибавили только, что я все пойму после собственного восхождения, а пока они не вправе ничем дополнить уже сказанное… Однако они предупредили, что если я хоть словом обмолвлюсь Вильгельму, то лишусь возможности вступить в их ряды. А я до сих пор не уверен, хочу ли я принадлежать к какому бы то ни было братству — чем бы оно ни занималось и как бы его ни ценили другие люди, — если для этого мне придется отречься от родного брата.

Сир Стефан помолчал, потом заявил громогласно:

— Никакого отречения не потребуется, мой Гуг, но я понимаю, что тебя тревожит. Я когда-то тоже побывал в твоей шкуре и испытывал такие же сомнения по тем же самым причинам. Моего старшего брата обошли вниманием — в точности как сейчас Вильгельма.

— Но почему? В чем же причина?

По голосу юноши было заметно, как он страдает.

— Он ничем не хуже, просто он… молод.

— То-то и оно, что молод… и слаб к тому же, признаешь ты это или нет. — Слова, раздававшиеся во тьме, звучали веско и отчетливо. — Он старше тебя на два года, а ты уже намного обошел его по части рыцарской доблести и заслуг. Как долго юноша остается лишь юношей, перед тем как стать мужчиной? Ваш Вильгельм, как некогда мой брат Ричард, пока старается — и довольно успешно — избежать звания настоящего мужа. А ведь речь сейчас именно о мужественности, мой Гуг.

— Что ж, может, и верно, но ведь Вильгельм однажды назовется бароном Пайенским.

— В отличие от тебя. Тебе обидно?

Гуг сморгнул; он не ожидал, что его об этом спросят.

— Нет, конечно нет. Я никогда и не стремился стать бароном. Просто мне кажется, что если он достаточно хорош для такого титула, то и в ваше братство, наверное, достоин вступить?

— Отнюдь. — Сир Стефан был прям и категоричен. — Его никто не выбирал стать наследником вашего отца. Ему просто повезло. Перворожденный сын — избранник, хотя и не по личным качествам. Если Вильгельм будет слишком слаб, глуп или деспотичен для своего титула, то весь вред, причиненный им, сможет исправить впоследствии его преемник. Если же он выкажет слабость, будучи членом братства, это может погубить нас всех.

Сир Стефан замолк, обдумывая сказанное, затем продолжил:

— Событие, к которому ты сейчас готовишься, то бишь восхождение, дарует тебе возможность вступить в ряды удивительного товарищества, общины, служащей высоким идеалам и хранящей роковые тайны. Корни его уходят в глубокую древность, а его история ведет свой отсчет от истоков античности. Тебе, Гуг, пока это неведомо. Знаешь ли ты, отчего?

Гуг покачал головой, но тут же сообразил, что сир Стефан, вероятно, во тьме его не видит.

— Нет, — промолвил он.

— Потому что это тоже тайна, друг мой, и так было со дня основания братства. Конспирация — залог нашего существования, поэтому мы, его члены, должны быть всегда начеку и хранить секреты, а среди своих — в особенности. Я говорю тебе об этом потому, что, выслушав твои ответы, я убедился, что ты без труда справишься с предстоящим испытанием, а это значит, что не далее как завтра ты вольешься в наши ряды. Ни один — слышишь, Гуг! — ни один болтун не будет допущен в наше братство. Слишком велика опасность, что едва он предастся пьянству или разврату, как язык у него развяжется. Твой братец Вильгельм слишком неумерен в питии, и, даже когда он пьет немного, он неумерен в разговорах. Он славный малый, в компании которого неплохо распить бутыль вина, или потрапезничать, или вдоволь посмеяться над какими-нибудь забавными пустяками, но он слабоволен, несдержан, бывает порой задирист и — самое главное — слишком болтлив и неблагоразумен, потому-то его решено было не принимать в братство.

— Решено? Кем решено? Кто дерзнул счесть сына барона Гуго Пайенского недостойным?

— Твои же наставники, дружок, — вздохнул Сен-Клер. — Его собственный отец и его дед, Балдуин Мондидьерский.

Потрясенный юноша не нашелся, что возразить на эти слова, а рыцарь продолжил:

— Всего одному человеку из каждого семейства дозволено вступать в братство. Оно посвящает в тайны лишь одного из сыновей в каждом колене, и выбор падает на достойных вовсе не по праву первородства. Первый наследует состояние, если доживет, — так гласит закон. Мы же выбираем своих членов из его единокровных братьев, исходя из их личных достоинств, а не руководствуясь игрой случая, возрастом или старшинством. Именно поэтому за сыновьями в семействах пристально наблюдают старейшины братства. Здесь нет места ошибке или небрежности.

Он предостерегающе поднял руку, не дав Гугу возразить.

— Знаю, знаю, что у тебя на уме — как они могут судить заранее о таких вещах. Новообращенному не должно быть меньше восемнадцати, а до тех пор к нему годами приглядываются и оценивают, годится ли он для вступления. Допустим, в семействе семь отпрысков с разницей в возрасте в два года. Если никто из них не проявляет качеств, обеспечивающих ему честь присоединения к братству, старейшины могут отсрочить выбор до тех пор, пока не удастся присмотреться ко всем семерым, включая самого младшего. Когда он родился, старшему было четырнадцать, значит, когда ему исполнится восемнадцать, старший едва перешагнет тридцатидвухлетний рубеж, стало быть, ничто не помешает тогда вернуться к его кандидатуре. Все же, если старейшины не смогут выбрать ни одного из сыновей, они просто пропустят это колено, никого из него не призвав. Недаром наше братство тайное: никто из непосвященных не узнает об этом решении, а значит, не будет считающих себя несправедливо обойденными и жестоко оскорбленными. Такое случалось уже не раз. Немало семейств пополняют братство в каждом колене, а некоторые вынуждены наверстывать упущенное через поколение.

— Но…

Гуг хотел возразить, но сдержался. Сен-Клер не преминул спросить:

— Что «но»? Ну же, договаривай!

— Да так, просто мне подумалось… Что, если старейшины сочтут достойными двух или даже больше сыновей одного и того же семейства?

По голосу Сен-Клера Гуг понял, что наставник улыбается.

— Значит, этой семье очень повезло с потомством. Так часто бывает, мой Гуг… гораздо чаще, чем ты себе представляешь, но, так или иначе, только один из отпрысков в каждом колене будет допущен в братство. Теперь ты поймешь, почему к принятию такого решения старейшины подходят придирчиво и хладнокровно, после всестороннего обсуждения.

— А кто эти старейшины?

Сен-Клер потянулся и встал. Гуг не мог видеть его лица, но по-прежнему знал, что он улыбается.

— Они каждый год меняются, исходя из количества живых членов братства, и этот вопрос, мой юный друг, наверное, уже десятый и последний, поскольку я разрешил тебе задать только один.

— Прошу вас, мессир, еще словцо: сколько времени прошло с вашего собственного восхождения и действительно ли оно круто изменило вашу жизнь?

Гуг не увидел, а скорее почувствовал, как застыл силуэт Сен-Клера, и глухой голос, раздавшийся во тьме, прозвучал куда тише, чем прежде:

— Мне было тогда восемнадцать, как сейчас тебе. С тех пор много воды утекло… больше двадцати трех лет. Что касается перемен в моей жизни, то они действительно произошли… пожалуй, не совсем те, которые можно наблюдать воочию, но всему, что я обрел с тех пор, я обязан вступлению в братство. Признаюсь со всей откровенностью, что я во многом возвысился благодаря наставлениям братьев, но большего я не скажу до тех пор, пока ты сам не будешь допущен к знанию.

Некий звук, пришедший из темноты, заставил Сен-Клера оглянуться. Он поднялся и вымолвил:

— Пойдем, братья уже беспокоятся. Им предстоит проделать здесь много работы, они и так весь сегодняшний день готовятся к предстоящей церемонии. К тому же близится время ужина.

Оба отправились в обратный путь, и вот, миновав последние двери, очутились в том каменном колодце, откуда вели деревянные ступени. Факелы вдоль стен заметно чадили и должны были вскоре погаснуть, но к этому времени все находящиеся сейчас в тайном подземелье уже покинут его, подняв за собой лестницу, а место спуска надежно замаскировав ложным полом.

Рыцари не обменялись ни единым взглядом, пока не достигли верхнего уровня, где Гуг забрал у стражника сира Стефана свой меч, а Сен-Клер любезно кивнул крестнику, показывая, что встреча окончена. Однако, прежде чем они смогли расстаться, их окликнул звонкий девичий голосок. Луиза де Пайен, младшая сестра Гуга, спешила к ним в сопровождении своей лучшей и преданнейшей подруги Маргариты Сен-Клер, пятнадцатилетней дочери сира Стефана, приехавшей с ним из Англии. Знаменитый рыцарь заключил девушек в объятия, от всей души радуясь их вниманию и сердечно их приветствуя. Его восторженный настрой удивил бы многих, кто привык видеть в Сен-Клере лишь образец суровой воинской доблести. Прелестницы уже хотели утащить его с собой на гостевую половину, но сир Стефан не сразу поддался: он крепко схватил их за запястья и силой железных пальцев заставил не только замереть на месте, но и умолкнуть в ожидании, пока рыцарь простится с братом Луизы.

— Мы встретимся с тобой завтра в назначенное время, крестник. По поводу того… на что тебе было жаль тратить вопрос — взгляни на это с точки зрения наставников, обучающих тебя, и спроси сам себя, способны ли они хоть на минуту поставить тебя под удар. Младшая братия тебя поддразнивает, ты верно угадал. Это ведь тоже часть испытания, проверка на прочность. Ты ее выдержишь.

Сен-Клер поглядел на девушек.

— А теперь, барышни, я в полном вашем распоряжении.

Те заулыбались и распрощались с Гугом, а затем повлекли за собой сира Стефана, держа его за руки с двух сторон. Крестный и крестник даже не заметили, каким взглядом обменялись подружки, прислушиваясь к последним словам Сен-Клера, обращенным к Гугу.

ГЛАВА 2

На следующий вечер, когда до предстоящего испытания оставалось меньше часа, Гуг де Пайен начал сомневаться, что хоть что-нибудь знает. Он подозревал, что разум изменяет ему. Ожидание казалось Гугу бесконечным, а завершением должен был стать допрос, где инквизиторы вволю натешатся над ним. Гуг пытался отвлечься повторением предстоящих вопросов и ответов, но, к ужасу своему, не смог вспомнить ни слова из того, над чем так упорно трудился в последнее время, и чем дольше он силился восстановить в памяти заученное, тем больше предавался страху и отчаянию. Не только литании — ему не шел на ум даже основной катехизис, который отец с дедом усердно вдалбливали в Гуга неделя за неделей, месяц за месяцем. Перепуганный, близкий к панике, он представлял себе, будто его голова раздулась и внутри похожа на пустую, огромную и гулкую пещеру, разместившуюся между ушей, и что под сводами ее гуляет эхо. Гуг едва не плакал, а некий потаенный голосок настойчиво советовал ему бежать без оглядки.

Гуг не поддался ни одному из искушений. Ожидая, пока его призовут на собрание, он сидел без сил, вперив взгляд в пространство и пытаясь отрешиться от атакующих его сознание мыслей.

Неожиданно он почувствовал, что кто-то стоит рядом, и, подняв голову, увидел Пейна Мондидье, своего доброго друга и кузена со стороны матери. Синие глаза Пейна лучились улыбкой.

— Готов? — спросил Пейн, а Гуг поднялся, не веря своим ушам.

— Корка! Не ожидал встретить тебя здесь. Ты из их числа?

Пейн рассмеялся, пожимая плечами:

— Из их числа? Не знаю точно, но думаю, да, раз уж меня послали за тобой, чтоб пригласить на ужин.

Гуг приободрился. У него гора упала с плеч от мысли, что его друг посвящен в подробности предстоящих неведомых событий и будет в них участвовать.

— Ты не представляешь, как я рад, что ты здесь… хоть одно знакомое лицо… Я тут по капле исходил страхом, настоянным на дурных предчувствиях.

Мондидье снова засмеялся:

— Я тоже попробовал этой настойки, и не далее как вчера, поэтому, пожалуй, мы друг друга поймем.

Гуг помедлил, что-то обдумывая и нахмурив брови.

— Я, видно, недослышал… что значит — не далее как вчера?

— Страх и предчувствия… ну, настойка, о которой ты только что говорил… я вчера испробовал ее, когда впервые увидел новую подружку твоей сестрицы. Как ее имя и кто она?

Глаза у Гуга поползли на лоб от удивления.

— Какую новую подружку? Маргариту, что ли? У Луизы есть подруга Маргарита, она из Англии.

— Из Англии?

— Ну да, такая высокая, темноволосая.

— В красивом желтом платье?

— Да, вчера, когда я встречался с ее отцом, она была в желтом. Ты о ней говоришь?

Мондидье многозначительно кивнул, и Гуг широко улыбнулся в ответ:

— Это леди Маргарита Сен-Клер, дочь моего крестного, сира Стефана… Что ты там плел про страх и предчувствия?

При упоминании имени Сен-Клера лицо Мондидье омрачилось, и он безнадежно покачал головой.

— Предчувствия, что встречу ее снова, и страх, что она меня не заметит… Если она дочь сира Стефана Сен-Клера, то она и вправду не обратит на меня внимания…

Впервые за много дней Гуг напрочь забыл о предстоящем тяжком испытании, настолько его увлекло зрелище переживаний, сменявшихся на лице друга и заметных каждому, кто присмотрелся бы повнимательнее. Он недоверчиво прыснул, но тут же одернул себя из опасения, что Пейн может принять его изумление за насмешку и обидеться. Тогда он ернически воздел руки и покачал головой:

— Так ты влюблен, Корка? Увидел девушку один раз и уже втрескался! Я эту Маргариту знаю много лет. Не такая уж она и красавица, впрочем…

— Зато для меня красивее не сыщешь. А бровки, а лобик, а шейка?.. Я должен с ней повидаться.

Теперь уже Гуг не мог сдержать смеха:

— Что ж, это несложно устроить. Встретишься с ней завтра, а уж я позабочусь, чтоб она обратила на тебя внимание. Никому даже в голову не придет, что девушка может тебя не заметить. Обещаю не проболтаться Луизе, что это ты попросил представить тебя Маргарите.

Гуг умолк и вдруг снова посерьезнел. Поколебавшись, он спросил:

— Кстати, насчет сегодняшнего вечера… Это можно пережить?

Мондидье ухмыльнулся:

— Боже мой, если от этого зависит моя встреча с леди Маргаритой, я сам встану за тебя горой. Но нас уже ждут, а я стою, болтаю и тебя задерживаю. Пойдем?

Гуг кивнул. В горле у него разом пересохло, поэтому он без слов двинулся вслед за другом.

Все близкие знакомые звали Мондидье Коркой по двум причинам: во-первых, это слово имеет отношение к хлебу, а на местном диалекте «хлеб» произносился как «пэй-ин», что сильно напоминало имя «Пейн», а во-вторых, первое имя Мондидье часто путали с родовым именем Гуга — де Пайен. Эти два сходства не раз приводили к забавным недоразумениям, пока некий острослов не назвал однажды юношу Коркой. Прозвище показалось удачным и прижилось, устранив путаницу.

По обычаю, торжественные церемонии собрания проходили в «шахматной» зале с черно-белым плиточным полом, расположенной непосредственно под главной залой для приемов, у подножия спиральной замковой лестницы. Когда Корка привел туда Гуга, тот был поражен многочисленностью гостей. В просторном помещении собралось, вероятно, около двухсот человек, а может, и больше — не считая слуг и поварят, шныряющих в толпе. Никто не обратил на новоприбывших никакого внимания, и Гуг проследовал за Пейном через всю залу к столу, накрытому на двенадцать персон и поставленному так, что один конец его упирался в стол для старейшин. Все места за этим столом были уже заняты — пустовали только два стула с высокими спинками, очевидно предназначенные как раз для юношей.

Прежде чем занять свое место, Гуг внимательно вгляделся в соседей по столу. Среди них он заметил двух братьев Сен-Клеров, Роберта и Винсента, и ему стало легче на душе, хотя он сам не понял отчего. Роберт, старший из всех братьев Сен-Клер, был также старше Гуга на целых пять лет, и тем не менее Гугу он нравился больше остальных. Младшему Сен-Клеру, Стефану, едва исполнилось пятнадцать — столько же, сколько сестре Гуга, Луизе. Винсент, сидевший рядом с братом наискосок от Гуга, был на два года моложе Роберта, а третьему из Сен-Клеров, Вильгельму, еще не исполнилось семнадцати, и его пока не допускали до собрания.

Гуг не раз задавал себе вопрос, принадлежит ли Роберт к братству. В наивности своей он полагал, что, раз тот является старшим из сыновей сира Стефана, то, скорее всего, так оно и есть. Но вчера вечером отец Роберта сам признался, что право первородства не обеспечивает права на вступление в братство, и сейчас Гуг решил держать язык за зубами и не подстрекать лишний раз свое любопытство.

За столом сидели и другие приятели Гуга, один из которых, его девятнадцатилетний кузен, заслуживает отдельного описания. Гугу никогда не удавалось толком вникнуть в хитросплетения родственных отношений меж их семьями, именуемыми дружественными семействами, но они с Годфреем Сент-Омером в возрасте различались всего на год и с детства прослыли закадычными друзьями — с тех самых пор, когда Гуг был еще не способен выговорить полное имя товарища и называл его просто Гофом. Так Годфрей и остался Гофом, и теперь они с Гугом понимали друг друга без слов. Развалясь на стуле и лениво прислушиваясь к речам соседа по столу, Гоф улыбнулся, едва завидев приятеля, и медленно зажмурил один глаз, что означало подмигивание.

Ужин пролетел быстро, и Гуг плохо запомнил его подробности, несмотря на то что он впервые сидел за столом собрания и впервые присутствовал на таком торжественном ужине. Ему удалось познакомиться и поговорить со всеми сотрапезниками, большинство из которых он знал в лицо, хотя с четверыми — приехавшими из других провинций — никогда ранее не встречался.

Казалось, пиршество закончилось, едва начавшись. Со столов убрали, и тут же пошли увеселения — с музыкантами, бардами, фокусниками, лицедеями и танцорами, съехавшимися из обширных герцогств Анжу, Аквитании и Бургундии. Приглашена была даже семья придворных акробатов французского короля. Тем не менее старающиеся вовсю артисты служили лишь фоном для других развлечений, которым предавались присутствующие, главными из которых являлись обильные возлияния, различные пари и ставки — все, к чему собравшиеся испытывали неподдельный интерес и для чего им не требовалась чья-либо помощь.

Впрочем, примерно четверть гостей, в основном молодежь, за ужином соблюдали меру в еде и не брали в рот хмельного, поскольку им предстояло участвовать в ночных забавах. Их имена заранее назвал жребий — к огорчению их менее удачливых ровесников, которых он обошел. Позже их вызовут, чтобы они сразились друг с другом поодиночке и скопом, и биться им предстояло так, словно от исхода сражения зависела жизнь, что, в некотором роде, представлялось правдой. Вот кому на долю выпало по-настоящему потешить гостей, и за выступлением должны были наблюдать придирчивые глаза их товарищей — весьма строгих судей.

Рыцарские состязания всегда протекали неистово и даже жестоко, и любые приемы ведения боя могли впоследствии отразиться на репутации участников — будь то ловкость или умение защищаться. В формальном отношении поединок являлся лишь демонстрацией мастерства; оружие для него брали деревянное, а мечи — уже затупленные упражнениями, поэтому риск получить смертельную рану практически отсутствовал. На самом же деле немало рыцарей погибло среди подобных развлечений в попытке вырвать победу у более сильного или искусного противника.

Гугу была хорошо знакома эта неотъемлемая часть общих увеселений, и он весьма огорчился, что не сможет в ней поучаствовать или хотя бы поглядеть со стороны. Тем не менее он ни с кем не стал делиться своими сожалениями, поскольку понятия не имел, кто из присутствующих принадлежит к братству. Ему было известно также, что как раз в этот период, когда всеобщее внимание приковано к потешному сражению, истинная деятельность собрания переносится в тайные подземные покои. Многие пожилые рыцари уже начали расходиться, не дожидаясь начала поединка, хотя и они были бы не прочь остаться и повеселиться вместе со всеми. Так или иначе, их уход был строго преднамеренным, заранее запланированным, и юные воины уже начинали видеть в этом традицию, поскольку считали, что старики будут мешать своим присутствием их воинственным забавам.

Не было ничего непредвиденного во всем ходе регулярно созываемых собраний, как не было случайностей и в их качественном составе: сюда допускались только посвященные в рыцари. Все присутствующие были благородного происхождения, хотя не существовало закона или постановления, требующих от рыцаря наличия знатных предков. Как бы там ни было, большинство гостей были выходцами из аристократических семейств, владеющих поместьями. Появись они на свет в другой среде и в других условиях, их жизнь с самого рождения была бы уже предопределена, и они обречены были бы посвятить все дни грубой работе, трудясь на господской земле и подчиняясь неумолимым феодальным законам. Тогда они должны были бы в поте лица добывать то, что сейчас имели в изобилии с самого детства.

В семьях знатных землевладельцев старший сын, согласно праву первородства, наследовал родовые владения — землю и прочие блага. Они переходили к нему от отца в случае, если сын был законным и доживал до смерти родителя. Младшие братья — по возрасту и по положению — сами должны были добывать себе состояние, поэтому обычно они оказывались на перепутье меж рыцарством и монашеством. Большинство выбирало первый жизненный уклад и, приняв сторону своего сюзерена, в сражениях отвоевывало себе средства к существованию. Прочие — физически более слабые, или увечные, или просто имеющие особые призвание и склонность — вступали в лоно Церкви и принимали духовный сан.

На этом поприще тоже вполне можно было вести общеполезную деятельность, не являясь обузой для своей семьи.

Так или иначе, огромное количество — сотни тысяч — высокородных отпрысков христианских семейств выбрали рыцарскую стезю, поэтому их предназначением чуть ли не с пеленок стало ратное дело. Едва вылезши из колыбели, они уже начинали постигать основы боевого искусства. Их стремление к оружию, доспехам и верховой езде всячески поощрялось родней, и с малолетства они слыли знатоками по части тактики ведения боя. Уже сызмальства им внушали, что физическая сила и доблесть суть главные мужские добродетели. В то же самое время им не позволялось драться или даже ссориться на людях, за чем зорко следило вездесущее око Церкви в лице священнослужителей, и рыцарей строго — а иногда и жестоко — наказывали, если те пренебрегали обычаями. Таким образом, официальные мероприятия вроде сегодняшнего собрания позволяли молодым рыцарям испробовать свои силы на законных основаниях и сразиться, дав выход силе и задору. Здесь, среди лучших из ровесников, они могли получить справедливую оценку своему мастерству.

Гуг еще раз осмотрелся, выискивая взглядом тех, кому сегодня предстояло участвовать в поединке. Их было нетрудно отличить от остальных, поскольку все они были трезвы и собранны, мысленно сосредоточены на тактике предстоящего сражения. Гуг увидел, что от этого все они стали будто на одно лицо, и незаметная усмешка пробежала по его губам: сторонний наблюдатель не отличил бы от них его самого и безошибочно признал бы в нем рыцаря.

Принадлежность человека к рыцарству определялась незамедлительно по одной характерной особенности — его мускулистости, будь то англичанин, германец, франк, галл или норманн. Все они носили похожее оружие, примерно одинаковую одежду и доспехи и использовали идентичную технику боя, поэтому превзойти в мастерстве своих соперников можно было только ценой упорных и непрерывных усилий, проявляющихся в бесконечных упражнениях, неутомимой отработке приемов — час за часом, день за днем, месяц за месяцем, без всякой передышки, в стремлении достичь невозможного, вынести и преодолеть то, от чего иной человек в подобных обстоятельствах давно отступился бы. Пренебречь упражнениями, махнуть на них рукой означало неизбежную гибель на поле боя, когда силы сдадут, а хватка ослабнет, и ты грянешься оземь, побежденный противником, который упражнялся упорнее и дольше тебя, вкладывал в выучку больше усердия и самодисциплины. Именно поэтому ни один рыцарь, достойный своего звания, не позволял себе провести хотя бы день в бесцельной праздности, а уделял не менее шести часов изнурительному самосовершенствованию.

Вес меча со стальным эфесом и четырехфутовым клинком, ширина которого составляла около трех дюймов, доходил до четырнадцати фунтов. Пеший рыцарь, облаченный в длинную кольчужную рубашку весом в шестьдесят фунтов и прочие необходимые для защиты доспехи, должен был уметь управляться с таким мечом одной рукой, причем как правой, так и левой. Защищая свою жизнь, иногда он в сражении не имел даже минуты на передышку. Таким образом, после нескольких лет бесконечных упорных упражнений рыцарь приобретал особый тип телосложения, позволявший любому распознать в нем такового даже издалека. Плечевые и шейные мышцы у него затвердевали подобно корабельным канатам, неправдоподобно широкие плечи переходили в огромные руки, в свою очередь приводимые в движение могучими мускульными сплетениями груди, спины и всего туловища. Талия и бедра обычно были узкими, а мощные ляжки и крепкие икры казались грубо обтесанными камнями.

В пиршественной зале собралось более полутораста мужчин такого рода, и за единственное отличие меж ними можно было считать лишь длину ног, отчего одни рыцари превосходили ростом других. Большинство из них не умели ни читать, ни писать, считая подобные глупости уделом священников, но все они без исключения не стали бы ждать приглашения, чтобы вступить в схватку и биться до последнего, пока не иссякнет запас сил и рыцарь не упадет наземь без чувств.

Оглядевшись, Гуг заметил, что толпа в радостном нетерпении ожидает начала увлекательного зрелища. Немало тому поспособствовали великолепные вина и эль, в изобилии подававшиеся гостям. Его отец и дед в числе первых потихоньку оставили сборище, за ними потянулись и остальные старшие рыцари. Гуга предупредили об этом запланированном уходе и уверяли, что никто ничего не заметит, но сейчас ему казалось, что все только и смотрят на достославных старцев. К счастью, он вскоре убедился, что исчезновение старейшин нелегко было проследить, поскольку в зале царила суматоха — многие гости вставали с мест, ходили меж столов, разговаривали, предлагали приятелям пари о ходе сражения, которое вот-вот должно было начаться. Только тогда Гуг немного успокоился и едва ли не вздохнул с облегчением, пока ему не пришло на ум, что час его собственного испытания почти пробил. Его внимание привлекло пощелкивание пальцами — кузен Годфрей Сент-Омер внезапно поднялся, и вскоре оба уже направлялись в замковое подземелье, а шум пиршественной залы остался где-то позади, наверху.

Провожатый Гуга, обычно неугомонный, был сейчас молчалив и собран. Они быстро миновали подходы к тайным помещениям, где проходили собрания, проникли за внешние створы и очутились в восьмиугольном преддверии. Годфрей легонько постучал в одну из дверей рукояткой кинжала и, едва она распахнулась, проворно переступил порог и что-то шепнул стражнику. Оба подали Гугу знак подойти и, когда тот приблизился, потребовали назвать пароль, который необходимо было помнить с прошлого посещения. Гуг повиновался, еле сдержав улыбку при виде их нарочито серьезных лиц, и его торжественно впустили.

Далее ему предстояло в одиночку пробираться по темному узкому и извилистому проходу, пока он не оказался в комнатке, освещенной единственным светильником. Всю мебель ее составляли стул и скамеечка для молитв, накрытая унылой темной тканью, на поверку оказавшейся нищенскими лохмотьями. Гуг, памятуя о предыдущих посещениях, сбросил на пол свои богатые одежды и облачился в потрепанную рубаху попрошайки. В этих-то жалких отрепьях Гуг уселся на грубый деревянный стул и принялся ждать.

ГЛАВА 3

Все, что произошло потом, когда Гуга наконец вызвали в приемную палату, произвело на него странное впечатление. Посланец, явившийся за ним, был с ног до головы закутан в черное, и все характерные особенности, позволявшие угадать его личность, были надежно скрыты под одеждой. Коридор, по которому пришедший повел Гуга, был также темен и безлик. Ни один луч света не проникал туда, чтоб рассеять мрак, и Гуг, ступавший с чрезвычайной осторожностью, ухватившись за плечо идущего впереди и едва ли не прижавшись к нему, не уставал удивляться, каким образом тот отыскивает дорогу, ни на что ни разу не наткнувшись.

Позже он узнал, что и натыкаться было не на что, как и не было никакого коридора: извилистый, беспорядочный их маршрут пролегал по линиям, вычерченным на полу просторной прихожей, полностью окрашенной в черный цвет. Проводник Гуга просто-напросто держался одной рукой за натянутый шнур, тоже черный, и таким образом безошибочно находил путь к конечной цели их перемещений — огромной палате, начинавшейся сразу за прихожей.

Гуг понял, что коридор кончился, когда они вошли в невидимый дверной проем и оказались в помещении, где тишина имела другой оттенок. Она была, как и прежде, глубокой, но создавала впечатление простора и легкости. Гуг не стал размышлять, почему ему так почудилось, тем более что только он успел об этом подумать, как его загадочный провожатый резко остановился, и юноша, державшийся позади, налетел на него, отчего оба чуть не упали.

Гуг попытался сосредоточиться и от нетерпения затаил дыхание, надеясь расслышать что-нибудь в темноте. В то же мгновение высоко вверху что-то сверкнуло, блеск все усиливался, пока в высоте не возник сияющий диск, льющий свет на погруженную в полумрак палату.

Гуг удержался от искушения осмотреться, поскольку пытался проделывать это в предыдущие посещения и пострадал за свою дерзость: оба раза провожатый вонзал ему в бок острие кинжала и ранил до крови. Теперь Гуг изо всех сил присматривался и прислушивался, но без лишних движений. Он знал, что вокруг стоят или сидят люди, и это тоже было знакомое ощущение, но сейчас Гуг не сомневался, что людей в зале собралось гораздо больше. Лишенный возможности убедиться воочию, юноша не мог в точности сказать, сколь многочисленным было собрание. Он стиснул зубы, сжал кулаки и заставил себя вдохнуть полной грудью, пытаясь обрести внутреннее спокойствие и решив полностью положиться на ход событий, которые к чему-нибудь да приведут. Ему казалось, что преодолеть этот момент — самая трудная из задач, потому что все, чему его учили и наставляли ранее, предполагало совершенно иное поведение — все, кем-либо сказанное, подвергать сомнению, безжалостно пресекать чьи-либо попытки им помыкать или понуждать его делать что-либо против его собственных убеждений. Тем не менее отец с дедом настойчиво его предупреждали, что в эту минуту он должен проявить покорность и отдаться на волю церемонии, отставив в сторону все усвоенное ранее.

«Плыви по течению! — твердил себе Гуг. — Просто плыви!»

Через некоторое время некто приблизился к нему почти вплотную, и Гуг ощутил исходящий от него сладкий, но довольно приятный аромат. Человек стал что-то читать нараспев на неведомом языке. Непонятное заклинание было достаточно длинным, и в ходе его Гуг стал замечать, что в палате существенно посветлело, так что вскоре перед ним проступил силуэт молящегося, а вокруг, на границе света и мрака, — смутные фигуры множества людей. Не укрылось от него и то, что его черный провожатый бесшумно исчез как раз в тот момент, когда внимание Гуга отвлек подошедший к нему певчий.

Вступительная песнь завершилась, и церемония стала стремительно разворачиваться дальше. Гуг узнавал ритуальные подробности, которые месяцами затверживал накануне, хотя их последовательность была ему незнакома. Его водили по зале, передавая от одного к другому, люди в накидках с капюшонами. Время от времени Гуга останавливали и расспрашивали причудливо и разнообразно наряженные члены собрания — в полумраке ему не удавалось как следует их рассмотреть, но, судя по виду их одежд, они занимали видное положение среди братии.

Гуг давно потерял счет времени, а меж тем света в палате все прибывало — чрезвычайно медленно, но неуклонно. Единственным его источником по-прежнему служило оконце где-то вверху, но по мере того, как сменяли друг друга торжественные ритуалы, Гуг стал подозревать, что световое пятно будто бы спускается, хотя и с ничтожно малой скоростью. Так или иначе, он все лучше различал в полумраке ряды стульев, расставленные вкруг просторной залы, и силуэты сидящих на них людей. Отдельные подробности фигур разглядеть пока не удавалось, зато в полутьме ясно проступали чередующиеся белые и черные квадраты напольных плит.

В заключение литании, длиннейшей из всех, что Гуг заучил накануне, два человека крепко взяли его за запястья и, надавив ему на плечи, поставили на колени. В таком положении, подавляя в себе желание воспротивиться, Гуг должен был произнести клятву, мрачнее и ужаснее которой трудно было измыслить. В ней призывались пытки, четвертование, смерть и проклятие на него самого и на весь его род в случае предательства и разглашения тайн, которые ему предстояло узнать.

Гуг дал клятву, как того требовал ритуал, и ему позволили встать с колен. Стоящие рядом легко приподняли его и повлекли куда-то — как показалось Гугу, в дальнюю оконечность палаты. Там его снова остановили и развернули лицом к верхнему источнику света, который сиял теперь меж двух высоких колонн, отчего стал похож на некий проем или отдушину. Неизвестный голос, громче и торжественнее прежних, заговорил на неведомом языке. Гуг ощутил, что вокруг него столпились чьи-то фигуры, а затем в полумраке произошли некие быстрые перемещения, несколько одновременных изменений, худшее и самое неожиданное из которых заставило сердце Гуга затрепетать от страха. Стоящий впереди смутный, но все-таки ясно различимый в прибывающем свете силуэт неожиданно отделился от общей толпы, быстро пригнулся, словно подбирая что-то с пола, затем обернулся и стремительно приблизился к Гугу. Размахивая тяжелой булавой, незнакомец метил ею прямо юноше в голову.

Неожиданно свет погас, и за Гуга сзади крепко ухватились множество рук, так что он не мог и пошевельнуться. Они потащили его, отводя от смертоносного удара, потянули назад и вниз, понуждая упасть на спину, так что удар пришелся по косой и булава лишь задела Гугу висок.

Ошеломленный и ошарашенный, не в силах вырваться из железного захвата держащих его многочисленных рук, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, Гуг опрокидывался все дальше, удивляясь, почему он до сих пор не на полу. Его волочили и тащили, поворачивая его безвольное тело так и эдак, и в какой-то момент Гугу почудилось, будто его оборачивают некой тканью.

Затем, с обескураживающей быстротой, пальцы, вцепившиеся в него, разжались, а все посторонние звуки и движения прекратились. Наступила полная тишина. Устрашенный сверх всякой меры, Гуг лежал неподвижно, затаив дыхание и крепко зажмурив глаза, пытаясь предугадать, что же воспоследует. Ему казалось, что он уже умер, судя по величине дубинки, которой огрел его неизвестный противник. Как ни странно, последствий от удара совершенно не чувствовалось. Все ощущения, в том числе и боль, отсутствовали; Гуг ничего не видел, ничего не слышал, только удары сердца глухо отдавались в ушах. Разве может быть у мертвеца сердцебиение — или это просто воспоминания из прошедшей жизни? Где он теперь — все в той же прихожей или душа его в мире ином, ждет прихода высшего Судии?

Медленно и робко Гуг приоткрыл глаза, но не увидел ничего, кроме полнейшей и зловещей тьмы, густой и непроницаемой, словно налившейся ему под веки. Молчание, мрак и совершеннейшая неподвижность вокруг вместе с отсутствием боли и прочих ощущений окончательно убедили Гуга, что он и в самом деле умер. Но едва он начал мысленно взвешивать особенности своего нового состояния, как тишину прорезало тихое позвякивание и во тьму хлынул свет: человек с зажженным факелом раскрыл перед Гугом некий проем.

Его вновь сковал ужас, а сердце усиленно заколотилось. Незнакомец, стоявший в проеме с факелом, поднес к пламени свечу, и тут же отовсюду протянулось множество рук, тоже держащих свечи, отчего все пространство стало быстро наполняться светом. Гуг хотел перевернуться и встать, но обнаружил, что не в силах пошевелиться. Чья-то рука мягко легла ему на лицо, давая знак лежать смирно. Над ним склонилось множество голов. Человек в накидке с капюшоном, стоящий в ногах юноши, подал знак, и остальные поспешно опустились на колени возле распростертого тела Гуга. Он снова почувствовал, как они подхватили его и стали поднимать, по-прежнему не позволяя пошевелиться.

Наконец Гуг ощутил под ногами пол. Одеревеневший, он раскачивался, словно дверь на петлях, пока ему не придали вертикальное положение. Тогда руки, державшие его, одна за другой разжались, и он остался стоять, глядя на человека в капюшоне, выросшего прямо перед ним. По огромному росту и мощной фигуре Гуг сразу угадал, кто этот незнакомец.

Сир Стефан Сен-Клер откинул капюшон, и его лицо озарилось довольной улыбкой.

— Во что ты одет? — спросил он Гуга.

Изумившись такому суетному вопросу, тот осмотрел себя и смутился, поскольку не смог определить, что это за странное одеяние.

— Я не знаю, мессир, — пожал он плечами и понял, что завернут в тугие белые пелены, сковывающие все движения.

— Это саван, — строго пояснил Сен-Клер. — Тебе известно, что это такое?

Гуг еще раз бросил взгляд на свое облачение.

— Да, мессир. В него обряжают покойников, перед тем как хоронить.

— Верно. Знаешь ли ты, почему он на тебе?

— Нет, мессир.

— Обернись и посмотри, где ты только что побывал.

Руки стоящих подле снова подхватили Гуга и осторожно его развернули, предохранив от падения, поскольку он в ужасе отшатнулся, когда увидел прямо у ног разверстую пустую могилу. В глубине ее белел голый череп, а под ним — пара бедренных костей, сложенных крест-накрест. Ошеломленный Гуг долго созерцал яму, в которой он, несомненно, недавно лежал. Неудивительно, подумалось ему, что он так долго падал. Наконец сир Стефан снова обратился к нему:

— Ты умер и был погребен. Затем свет возвратился, и ты воскрес для новой жизни. Ты возродился, ты сейчас новорожденный, совершенно иной — член нашего древнего братства. Твоя прежняя жизнь осталась позади, ее следует забыть, выбросить из головы и отречься от нее, поскольку ты воскрес для освящения, для служения правде и поиску ее, для возвращения былых устоев. Приветствуем тебя, брат Гуг, от лица всей братии ордена Воскрешения в Сионе. Теперь, когда ты совершил восхождение к нам, ты допущен к знанию нашей древней и священной правды, и первым шагом на пути к нему будет облачение тебя в одежды посвященного.

Сир Стефан отступил на шаг и подал знак стоявшим поодаль четверым братьям в белых мантиях. Те подошли и обступили Гуга, быстро совлекли с него узкий саван и грубую джутовую нательную рубашку, перетянули ему талию пояском из овечьей шерсти, а сверху накинули ослепительно белый покров из дорогой ткани. Затем они отступили в сторону, и Гуг увидел, что все присутствующие также освободились от черных накидок и оказались в сияющих белых одеждах, подобных той, что была теперь на нем. Впрочем, кое-где мелькал черный цвет, но лишь как украшение на белом одеянии, и Гуг догадался, что черные узоры обозначают различие по статусу среди братии, поскольку одинаковых рисунков он не отметил. Палата также преобразилась, и вся ее обстановка, включая потолок, стены, пол и мебель, удивляла строгостью сочетания черно-белых элементов.

Сир Стефан выступил вперед, протягивая руки к новообращенному крестнику, и сердечно обнял его. Затем пришла очередь отца и деда поздравить очередного родственника со вступлением в братство. Все остальные последовали их примеру, и каждый присутствующий заключил Гуга в крепкие объятия.

Гуг с большим удивлением узнавал некоторых своих знакомых среди братии, попутно размышляя о том, что с ним сейчас произошло, и о том, сколько загадок занимало его разум до сегодняшней ночи, а теперь на них неожиданно нашлись ответы. Он вспоминал, а в голове его все новые и новые подробности укладывались на отведенные им места. Он пережил восхождение и теперь знал, что это такое. Он воскрес из мертвых, хоть и символически, испытал смерть и погребение и теперь вернулся к свету, к жизни. С этого момента он в буквальном смысле новый человек, с новой, пока неведомой будущностью.

Позже, когда все вечерние ритуалы подошли к концу и собрание стало потихоньку расходиться, Гуг обнаружил, что сидит в ярко освещенной прихожей, предваряющей палату, и угощается вином в компании отца, деда и крестного. Когда в их неспешной беседе возникла пауза, сир Стефан поставил чашу, сложил руки на мощной груди и так резко откинулся на спинку стула, что тот едва устоял на задних ножках. Гуг поглядел на него, ожидая, что скажет славный рыцарь, но Сен-Клер не торопился прервать молчание. Он лишь удивленно поднял бровь, словно желая задать вопрос. Гугу оставалось теряться в догадках.

— Простите, мессир, — озадаченно поглядел он на сира Стефана, — мне показалось, что вы хотели что-то у меня спросить…

— Нет, — помотал головой тот, — я только хотел сказать… Выслушай меня. Теперь мы с тобой братья, породненные сегодняшней вечерней церемонией, посему отныне нет места обращению «мессир», особенно здесь, в этой палате. Если у тебя возникнет настоятельная потребность соблюсти этикет, зови меня сиром Стефаном, но во всякой другой обстановке я для тебя просто Стефан, твой брат. Ты достойно выдержал испытание, но мы в этом и не сомневались. Если помнишь, накануне вечером я тебе позволил задать любой вопрос, какой только пожелаешь. Теперь, после восхождения, не хочешь ли ты повторить попытку?

— Да, меня интересует орден Воскрешения в Сионе. Кого или что там воскрешают? Или это просто намек на ритуал восхождения? Что такое Сион и где он находится?

— Ага!

Сир Стефан подался вперед, и его стул опять обрел устойчивость. Рыцарь обернулся к барону, протягивая руку, а тот с сожалением усмехнулся, вынул из поясной сумки кошелек, набитый монетами, и бросил его Сен-Клеру. Тот перехватил его с кошачьим проворством и снова посмотрел на Гуга, улыбаясь во весь рот и показывая лежащий на раскрытой ладони увесистый мешочек.

— Вчера мы с твоим отцом держали пари, что ты задашь мне именно эти вопросы, имея в запасе всего один. — Он подбросил кошель, поймал его и убрал в свою сумку. — Что касается ответов, теперь ты в состоянии сам их отыскать, поскольку знание необходимо заслужить, как и восхождение. Сион — иудейское название Святой земли, благодатное место, иначе, святилище. Это известно любому, кто потрудился поинтересоваться. Я, как и вся прочая братия, не вправе рассказать тебе больше, пока ты не станешь достоин внимать. Даже самые сведущие из наших сотоварищей добывали каждый секрет ценой собственных усилий. Постепенно ты тоже приобретешь ключи к тайнам — через это прошли все мы. Таков порядок нашего ордена, так мы поднимаемся по ступеням, ведущим к истине; мы запоминаем ритуалы — досконально, слово в слово, учимся у своих же собратьев, наиболее уважаемые из которых всю жизнь посвятили накоплению знаний, опыта и мудрости. Наше обучение проходит под их неусыпным надзором, и когда мы готовы, то переходим на следующий уровень осознания, пусть и с разной скоростью, сообразно нашим собственным побуждениям. Продвижение зависит также и от ума, интересов и способностей человека. Нет другого мерила для оценки его достижений, кроме степени понимания и самого знания. — Поползший вверх уголок губ сира Стефана выдал его намерение улыбнуться. — Обещаю тебе, что твои собственные труды принесут тебе отраду. Найденные ответы ободрят, а нелегко добытые сведения ошеломят. Еще мне кажется, что лиха беда начало — ты быстро пойдешь в гору. А теперь нам пора подняться к гостям.

— Постойте, я спрошу, пока мы еще внизу. Что дальше у нас будет — я имею в виду, в поместье?

— Что будет? — Сир Стефан, помедлив, бросил взгляд на друга. — Что будешь делать лично ты — то мне неведомо, а нам с бароном предстоит многим заняться… в том числе браками. У меня две дочери на выданье и четыре сына, одного из которых я рассчитываю вскоре женить и породниться с каким-нибудь дружественным семейством. У твоего отца также имеются две дочери и два сына подходящего возраста, и один из них, между прочим, ты. — Он помолчал, затем снова обратился к Гугу: — По твоему лицу я могу судить, что подобные мысли к тебе пока не приходили. Скажи-ка, сынок, о ком ты сейчас думаешь?

— О новом Папе Римском.

— Новый Папа? Вот скучища! Что тебе до него? Почему вдруг юный шампанский рыцарь устремляет помыслы — и к кому? — к новому Папе!

Гуг пожал широкими плечами, но лицо его сохранило серьезность.

— Потому что Папа — новый, значит, все мужи — по крайней мере, рыцари — должны устремлять к нему помыслы. Я прослышал, что он клятвенно обещал положить конец «рыцарским раздорам и вражде».

Слушая его, сир Стефан хмуро посматривал на барона Гуго.

— Что за новости? Папа так сказал? Впервые слышу. О какой вражде идет речь?

Барон пояснил:

— О той, что стала для нас в юности настоящим бедствием, Стефан. Теперь дела пошли еще хуже: молодежи некуда девать боевой задор. Ты у себя в Англии, возможно, и не слыхал, что творится у нас, потому что там хватает стычек и мятежей. Два последних десятилетия вы не складываете оружие, чтоб хоть как-то усмирять этих проклятых саксонцев.

Сейчас во всем христианском мире похожая ситуация — так всегда было, и ты с этим согласишься, если хорошенько вспомнишь наши молодые годы. А главная причина — та же, что и в былые времена — сама Церковь, только никто в этом не признается. Ненавистные, назойливые фанатики-святоши.

— Те, кто, как и ты, волею судьбы попал в Англию, постоянно испытывают на себе враждебность саксонцев, и тамошние рыцари не страдают от безделья. Им не до проказ, а нашим храбрецам сам закон — то бишь Церковь, которая и есть закон, — запрещает сражения в мирное время, или просто стычки, или любое другое нарушение всеобщего спокойствия. А когда они этот покой нарушают — а ведь они его нарушают, потому что они молоды, полны сил и везде суют свой нос, — эти чертовы святоши кривят рожу и наказывают зачинщиков, строго карают, иногда даже заключают в темницу, угрожая отлучением…

Барон глубоко вздохнул, словно пытаясь обрести хладнокровие, покачал головой и нахмурился, затем продолжил:

— Эта внушает большие опасения и продолжается уже порядочно времени, усугубляясь день ото дня. Но ужаснее всего были последние двадцать лет, пока Григорий[3] был Папой. Мы на пороге большой смуты, потому что дальше терпеть никто не в силах. Священники попирают и искажают общепринятый порядок и обычаи. Любой рыцарь в нашем собрании опишет тебе это во всех подробностях, а собратья во всем христианском мире с готовностью подтвердят его слова. Но истинные причины происходящего, таящиеся в глубине, гораздо серьезнее и грознее…

Сир Стефан внимательно слушал друга, и глаза у него лезли на лоб. Наконец он раздраженно махнул рукой:

— Вижу, куда ты клонишь, Гуго, но ты не прав. Не спорю, Папа Григорий был очень честолюбив, но ратовал в основном за главенство Церкви в духовной сфере. Его первейшей задачей была реформа внутри самой Церкви… Бог свидетель, какая в ней тогда приспела надобность.

— Надобность и сейчас не отпала, а Григорий-то умер.

Сен-Клер, казалось, не расслышал последнего замечания барона и продолжил:

— Григория не привлекало мировое владычество. Он не мечтал превратиться в тирана. По его замыслу, Риму пристало править умами с помощью религии, и только потом можно будет заняться ее обиталищами, то есть храмами, и очистить их от скверны и порока. При этом политическое управление неизменно остается уделом королей и их советников. Григорий Седьмой слыл крайне неуживчивым — особенно от него доставалось странствующим монахам и епископам, но все дела он совершал во славу Господа, а не свою собственную.

Барон презрительно фыркнул и пожал плечами:

— Может, оно и так, но немногие из его окружения обладали сходными талантами и видением ситуации, поэтому он только благодаря собственной твердости мог держать их в узде. А теперь он скоро вот уже три года как упокоился, и на его месте восседает бездарь и мямля, давший ревнителям веры полную волю делать все, что им заблагорассудится. Потому-то и получается, что нынче Церковь повсеместно угрожает общему спокойствию, пытаясь заграбастать себе также и светскую власть и возмущая правителей всего христианского мира. Мы с тобой для них — то же быдло, или еще лучше: миряне, властители нашего суетного мира, считай — временщики. Этот изощренный софизм, без сомнения, — измышление какого-нибудь ученого анонима из числа заседающих в Риме. Ими подразумевается, что наша старинная и богоданная власть в действительности преходяща и быстротечна. Они же, в свою очередь, являются наместниками Господа на земле, поэтому их влияние непререкаемо и непреложно. Из всего этого за столько лет что-нибудь да должно было выйти. Я много беседовал с графом Гугом, с Фульком Анжуйским и другими, и, сдается нам, мы бессильны что-либо изменить. Разумеется, мы не намерены терпеть эту дерзкую самонадеянность и будем ей всячески противостоять. Их почин несообразен имени Господа, и ты наверняка с этим согласишься. Клике святош, с которой мы вынуждены мириться, дела нет до Бога. Их привлекает не Небесное Царствие, а земное — они жаждут власти и удовольствий. Они покупают себе приходы и прелюбодействуют — неудивительно, если смрад от их поступков тревожит обоняние Господне. Григорий пытался положить этому конец… и ему удалось многое из задуманного. Но он лишь человек — хоть и властитель, но смертный, и теперь все вернулось на круги своя. А новый Папа Урбан — та еще темная лошадка. Никто не может предсказать, вступит ли он в союз с реформаторами или нет. Если да и если они одержат верх… если мы позволим им одержать верх — тогда вся власть в мире попадет в руки духовенства, а нам с тобой останется только сидеть и ждать смерти.

— Где им победить — сила не та, — перебил его сир Стефан. — Они же духовные лица, и этим все сказано. К тому же такие помыслы беззаконны.

— Нет, Стефан, они-то сами думают иначе — священники то есть. Они кричат: «Мы победим во что бы то ни стало!» Они думают, что это неизбежно, поскольку такова воля Божья — по их же словам. А кто станет оспаривать мнение священнослужителей, если им дано напрямую обращаться к Господу и служить проводниками Его велений? Вот что воистину беззаконно, тут я с тобой согласен. И это беззаконие произрастает из алчности, лицемерия и гнусного разврата.

— Но даже если такое время настанет, то очень нескоро, потому что осуществить этот замысел будет непросто. Урбана избрали совсем недавно, в марте нынешнего года. Судя по дошедшим до меня отзывам, он молод и, несомненно, полон замыслов. Он пообещал покончить с безобразиями — хотя бы с теми, что всем мозолят глаза, — и разобраться с неукротимыми в своем буйстве рыцарями. Как он собирается этого достичь, для меня загадка, если, конечно, он не расправится со всеми рыцарями скопом — или, наоборот, со всем духовенством. Непонятно это и всем остальным, кто потрудился задуматься над его посулами, но, так или иначе, давши слово — крепись. Хм! Что ж, для такого дела пристало начать где-нибудь войну! Это нам не внове. Как-никак, он все же Папа.

Барон тем не менее воспринял его насмешливый тон вполне серьезно:

— Где же, Стефан, и какую такую войну? Это ведь забота не только одной Франции — весь христианский мир будет в нее вовлечен. Война коснется всех. В нашем мире, где в цене только благородное происхождение, люди разбиты на два лагеря: воины и священники, рыцарство и духовенство. Первая когорта весьма многочисленна, но в глазах другой — то есть священников — рыцари суть чума.

Сир Стефан выпрямился и застыл, устремив взор в одному ему ведомые дали. Его собеседники озабоченно ждали, пока он выйдет из задумчивости. Вскоре он действительно облегченно откинулся на спинку, звучно скребя ногтями подбородок.

— А ты навел меня на поразительное соображение, сынок, — обратился он к Гугу. — И твой отец вслед за тобой. Вы говорите, что в христианском мире некуда девать рыцарей и в глазах Церкви они — сущее бедствие. Но свет и христианский мир — не одно и то же: весь свет гораздо обширнее… В Библии достаточно примеров и худших напастей…

Сен-Клер не договорил и снова умолк, а затем продолжил с прежним воодушевлением:

— Надо бы поразмыслить над этим… кое с кем посовещаться… а потом, глядишь, и побеседовать с новым Папой.

Посмотрим. Но не прямо сейчас. В компанию священников мне что-то не хочется, а в Рим или Авиньон ехать далековато, поэтому давайте пока потолкуем о другом. Слыхали вы о новом осадном устройстве, которое придумали нормандцы, как там бишь его — требюше? Никогда, говорите? Странно. Я, правда, тоже ни разу не видел, но, должно быть, грозное орудие, коль скоро оно способно зашвырнуть камень размером с доброго детину дальше, чем все прочие катапульты.

Поскольку никто ничего не знал о новом приспособлении, разговор обратился к его боевым характеристикам. Сир Стефан, как единственный сведущий в этом вопросе человек, подробно изложил все, что знал сам. Гуг увлекся обсуждением не меньше своих собеседников, но у него из головы почему-то не шло замечание крестного о том, что весь свет шире христианского мира, и много позже, когда ему придется вспомнить об их разговоре, эта мысль еще долго будет мучить и терзать его.

ГЛАВА 4

В период, последовавший за восхождением, точнее с восемнадцати до двадцати пяти своих лет, Гуг многое узнал о жизни, быстро продвигаясь по ступеням осознания в ордене Воскрешения, но проявлял явное безразличие ко всем переменам, происходившим тогда в мире. По общему мнению, Гуг принадлежал к тому типу молодых людей, которые в своих действиях руководствуются некой силой, заставляющей их презреть все, кроме намеченной цели. Так, он никогда не пренебрегал своей принадлежностью к рыцарству и мог драться, как лев, умело обращаясь с мечом, боевым топором, кинжалом, булавой, копьем и даже с луком. Ни на стрельбище, ни на ристалище он не знал поражений, а необычайная меткость, с которой попадали в цель его стальные стрелы, снискала ему всеобщее восхищение. В то же самое время Гуг с сосредоточением штудировал законы ордена Воскрешения, гораздо чаще видясь со старшими наставниками, чем с ровесниками. Подобное самоограничение являет и отрицательные стороны, поскольку не оставляет места для иных занятий. Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением Гуга, то с изумлением обнаружил бы, что тот, несмотря на молодость, относится к отдыху и прочим развлечениям как к пустой и бессмысленной трате времени. Он избегал бражничать с приятелями и не скрывал, что употребление эля просто для того, чтобы напиться пьяным, для него равносильно лени и недомыслию. Многие из ровесников Гуга его за это недолюбливал и, но сам он полагал, что у него и так хватает друзей: Годфрей Сент-Омер и Пейн Мондидье были рядом с самого детства, и даже тогда, в раннем возрасте, он, не задумываясь, доверил бы им свою жизнь. Ничего не изменилось и теперь — их дружба с годами ничуть не ослабла.

Семья Годфрея, то есть род Сент-Омеров, владел обширными угодьями в Пикардии, где Гоф провел полдетства — в основном зимы. Он отправлялся туда всегда с неохотой, но не привык перечить, поскольку был одним из младших сыновей, пятым по линии наследования. Гораздо больше ему была по душе другая половина года — долгие весенние и летние месяцы, проводимые им в материнских владениях, недалеко от Пайена. Мать Гуга была также и любимой кузиной его собственной матери, и их нежная привязанность обеспечила дружбу сыновьям.

Годфрей, по характеру во многом схожий с Гугом, в чем-то являлся его полной противоположностью. Их сближал не только одинаковый возраст — было что-то общее и во внешности приятелей. Годфрей, всего десятью месяцами старше, щеголял золотистой шевелюрой и издалека казался гораздо привлекательнее своего родственника. Вблизи, впрочем, становилось заметно, что его синие глаза гораздо теснее посажены, чем карие очи Гуга, и, хотя у обоих юношей были открытые приветливые лица, находились девушки, предпочитавшие смуглого мрачноватого Гуга солнечному, веселому Годфрею. Единственным исключением служила, как того и следовало ожидать, младшая сестра Гуга Луиза, которая, с тех пор как доросла до того, что стала признавать Гофа издали, больше ни на кого и смотреть не желала.

Возможно, благодаря их схожести во всем, начиная с самого детства, — а надо сказать, что Годфрей чувствовал к Гугу больше привязанности, нежели даже к родным братьям, — оба одинаково прекрасно владели оружием, хотя Гуг, бывало, побивал приятеля на мечах. Что касается лука, который в ту пору уже не жаловали, поскольку он нес безликую и подлую смерть из засады, а потому не вязался с общим духом рыцарства, то Годфрей не сильно утруждал себя стрельбой. Он любил обронить высокомерное замечание о том, что только ветхим старикам и калекам впору носить такое оружие.

Годфрей был столь же образован и начитан, что и Гуг, то есть обладал качествами и способностями, на которые другие молодые рыцари смотрели с явным предубеждением. Большинство их ровесников были туполобыми неучами и относили книжные знания к порокам церковников, ставя их в один ряд с онанизмом и содомским грехом. Но там, где Гуг предпочитал уединение, позволяющее предаться серьезным размышлениям, отчего иногда казался замкнутым и нелюдимым, Годфрей был сама живость. Он обладал острым умом и искрометным, озорным, неиссякаемым чувством юмора, а также бесконечной внимательностью к чужому мнению. Ему ничего не стоило разрядить обстановку в разговоре, подпустив какую-нибудь остроту, от которой неловкость сразу исчезала, все прыскали со смеху, а начавшаяся было ссора затухала.

Третьим членом триумвирата, как они в шутку себя величали, был Пейн Мондидье, также отпрыск дружественного семейства — стало быть, не чуждый им обоим, хотя никому из них и в голову никогда не приходило выяснять степень их родства. Пейн, как и Гуг, был родом из графства Шампанского. Его отец вместе с бароном Пайенским были вассалами и ленниками графа Гуга. Жена барона Гуго, родственная этому семейству, в девичестве носила фамилию Мондидье.

Пейн в возрасте опережал Гофа на два месяца, а Гуга — на год и был щедро наделен красотой лица и души. Высокий, стройный, длинноногий и широкоплечий, узкий в талии, словно подросток, он повзрослел, ничуть не утратив при этом ни юношеского обаяния, ни любезного обхождения. Самый рослый из их троицы, Пейн был на голову выше Годфрея. В его темно-русых волосах до плеч попадались выбеленные пряди, а поразительного янтарного цвета глаза не раз вызывали вздохи у красавиц их округи. Ко всеобщему счастью, Пейн сам не понимал, насколько он привлекателен, и его непринужденность вкупе с неподдельным дружелюбием и радушными улыбками помогала ему без труда прокладывать путь сквозь раскинутые вокруг него любовные сети. Незадачливым воздыхательницам даже не на что было всерьез обидеться. Также кстати — на этот раз для самого Пейна — приходилась его боевая и верховая выучка, чтобы держать самых строптивых и завистливых соперников на почтительном расстоянии; таким образом, он ни разу не участвовал в стычках из-за пустяков. Пейн был настоящим, проверенным, надежным другом, и Гуг с Гофом сильно скучали, когда ему приходилось отлучаться, хотя такое бывало редко.

* * *

В год, последовавший за восхождением Гуга, трое друзей наслаждались беззаботностью, как еще никогда ранее в своей жизни. Несмотря на то что большая часть их дня была посвящена всяческим трудам и обязанностям, они ухитрялись тратить достаточно времени и на веселье.

К триумвирату примыкал еще и некто четвертый, несмотря на кажущуюся невозможность такого обстоятельства. Все из вышеперечисленной троицы были в ладах с логикой, но на прямой вопрос единодушно заметили бы, что дружба дружбе рознь.

У Гуга, вернее сказать, у сира Гуга де Пайена был приятель по имени Арло — по рождению и по положению простой слуга. Оба были неразлучны с детства, то есть провели вместе достаточно времени, чтобы Гуг успел привыкнуть к обществу Арло, разделяя с ним и мысли, и начинания. Сначала они сообща играли, затем учились читать и писать, а позже, когда оба повзрослели, Арло стал Гугу помощником, оруженосцем, телохранителем и боевым товарищем. По возрасту Гуг совпадал с ним даже больше, чем с Годфреем и Пейном, а отец Арло, Манон из Пайена, служил барону Гуго на протяжении всей своей жизни. Его старший сын родился всего через три месяца после Гуга и, можно сказать, в соседней комнате, поэтому сразу стало ясно, что Арло, которого прозвали Пайенским по принадлежности к баронству, будет служить сиру Гугу так же, как и сам Манон служил его отцу.

С тех пор оба мальчика, а потом и юноши, были неразлучны, с пеленок питая друг к другу чувства, основанные на полном взаимопонимании и доверии, какие возможны иногда между слугой и хозяином. Их согласие было столь глубоким, что часто друзья, не тратя время на разговоры, сразу приходили к единому мнению. Неудивительно, что два других триумвира приняли Арло как неотъемлемую часть жизни самого Гуга.

Орден Воскрешения был единственной запретной темой, не предназначенной для ушей четвертого приятеля. Гуг отнесся к вступлению в орден как к некоему изменению в его дружбе с Арло, и это омрачило его радость от осознания своего нового положения. Целых восемнадцать лет он всем делился с приятелем, ничего не утаивая, а теперь впервые ощутил необходимость держать рот на замке. Он понимал и даже по-своему оправдывал причины такой секретности, но это ничуть не уменьшало его сожалений. Впрочем, выбора у него все равно не оставалось: приходилось смириться с тем, что Арло не является и никогда не сможет стать членом ордена и не в его, Гуга, власти это изменить.

Сия дилемма разрешилась сама собой и таким способом, какой Гугу даже в голову не пришел бы, поскольку он был убежден, что Арло понятия не имеет о событии, происшедшем в его жизни. Однажды он вынужден был исключить приятеля из общей беседы не раз и не два, а целых три за день и сам на себя разозлился, поскольку не смог сделать этого незаметно, так что Арло наверняка подумал, будто случилось какое-то несчастье.

Тем же вечером после ужина, пока еще не загасили светильники, Арло сам поднял этот вопрос в присущей ему грубоватой и откровенной манере. Они вдвоем сидели у большого костра недалеко от конюшен, наслаждаясь вечерней прохладой, и точили клинки. Арло трудился над мечом товарища, а Гуг острил конец собственного длинного кинжала. Кругом не было ни души, и Арло первый завел разговор, не отрываясь от работы:

— Ну и денек сегодня выдался у тебя, правда? Пришлось побеспокоиться и побегать с высунутым языком, словно мышу в амбаре у мельника.

При этих словах Гуг съежился и стал ждать, что же воспоследует, а Арло будто испугался, что приятель сейчас его перебьет, и поспешил высказать наболевшее:

— Такие дни случаются у всех нас…

Он разогнул спину и упер эфес меча себе в колено, а затем обернулся к Гугу:

— Ты будто на что-то сердишься и все время чем-то расстроен — я же вижу… И другие уже заметили. Но ты стал еще угрюмее с тех пор, как побывал на том большом собрании, несколько месяцев назад…

Арло смолк и снова взялся за меч, пристально рассматривая клинок и выискивая на нем пятнышки ржавчины.

— Знаешь, почему я сам не пошел на это собрание?

Он взглянул на приятеля как раз в тот момент, когда Гуг вытаращил глаза от удивления, услышав столь неожиданный вопрос. Арло ответил за него:

— Как же тебе не знать — меня попросту туда не пригласили, вот в чем все дело. Тогда я об этом вовсе не думал, но все равно хорошо, что так случилось… А сейчас думаю — да, точно хорошо. Не моего ума это дело — ходить на такие сборища. Как бы я себя чувствовал в окружении всех этих рыцарей? Сидел бы, пялился на их богатые одежды… Тебе было бы точно так же неловко на кухне, среди поваров и прочей прислуги, за привычным нам ужином.

Гуг насупился:

— Я не понимаю тебя, Арло.

— Отчего же? Все вроде яснее ясного, — вздохнул тот. — Мы с тобой друзья, Гуг, но не будем забывать, что прежде всего ты мой хозяин, а я твой слуга. Ты сын барона, а я сын баронова вассала. Я-то сам все время об этом помню, а вот ты — не всегда, а тебе это не пристало. Ни в коем случае. Теперь ты стал настоящим мужчиной, и у тебя появились новые заботы, к которым я не могу иметь касательства, и тебя это расстраивает. Я даже замечаю, что порой ты себя изводишь, как, например, сегодня, — не надо, потому что я-то себя не извожу. Правда-правда, мне и дела нет до того, с чего ты вдруг стал таким взвинченным. Знаю только, что для тебя там ничего дурного быть не может. Но мне там искать нечего, это как пить дать, потому что мне не место в таких делах, и все к лучшему… — Он опять замолчал и посмотрел прямо в глаза Гугу. — Я рад и тому, что уже приобрел. У меня много работы, которая не дает мне скучать, я многое умею — ночью разбуди, и то не подкачаю… Ты хоть слушаешь меня?

— Ага, — нерешительно улыбнулся Гуг. — Я так понял, ты велишь мне заниматься моими делами и не сваливать их на других, а тебе предоставить заниматься твоими. Отлично слышу.

— Вот и хорошо, а то ты скоро себе палец отхватишь, если не будешь смотреть, где точишь.

С тех пор Гуг мог отмалчиваться, не испытывая при этом угрызений совести.

* * *

Когда приспел срок Годфрею сочетаться браком с сестрой Гуга Луизой — к тому времени ему уже исполнился двадцать один год, и он слегка запоздал с женитьбой, — это столь долгожданное и практически неотвратимое событие не вызвало меж двух его друзей никаких толков. Луиза, хоть и девчонка, была им доброй подружкой, и они ничуть не сомневались, что брак Годфрея ничего не изменит в их отношениях. В то же время никто даже не предполагал, что одновременно состоится свадьба Пейна с леди Маргаритой Сен-Клер. Пара встретилась, когда Маргарита вместе с отцом приезжала из Англии в Шампань на церемонию восхождения. Несмотря на то что сам Пейн был гораздо больше одержим любовной страстью, чем Маргарита, позже выяснилось, что тем не менее он тоже произвел на нее весьма лестное впечатление. По крайней мере, как потом узнали Гуг с друзьями, леди Маргарита по возвращении домой приложила все мыслимые усилия, чтобы убедить отца вновь нанести визит этим любезным шампанским знакомым.

Сир Стефан, вдовец на протяжении многих лет, был совершенно беспомощен перед хитростями и капризами единственной дочери — его любимицы с самого ее рождения, но в тот раз он не смог сразу удовлетворить ее просьбу, поскольку состоял на службе у английского короля Вильгельма Рыжего, сына Вильгельма Первого Завоевателя. Впрочем, вскоре события сами собой обернулись так, что Сен-Клер волей-неволей вынужден был отправить дочь в Шампань.

Ранней осенью 1091 года она прибыла в баронство Пайенское в сопровождении изрядного эскорта, имея при себе письмо отца, обращенное к его старому другу Гуго. Барон со свойственной ему любезностью не выказал ни малейшего признака волнения или удивления при неожиданном появлении юной особы и принял ее под свой кров со всевозможным радушием. Когда его супруга и донельзя восторженная дочь увели путешественницу, чтобы показать ей гостевые покои, а вся ее свита была также пристроена, обретя кров на половине слуг, барон наконец смог уединиться, чтобы прочитать письмо старого товарища.

Послание было написано на шести частях прочного пергамента из овечьей кожи, тщательно выделанного, с особой осторожностью выскобленного и умягченного, а затем еще и аккуратно подчищенного от пятен, что, как было известно барону, неукоснительно требовал сир Стефан от своего писца.

Йорк

Пятого дня месяца июня, лета Господня одна тысяча девяносто первого Гуго, барону Пайенскому из графства Шампанского

Приветствую Вас, мой друг.

Посылая Вам это письмо, дополняю его величайшим и ценнейшим из всех моих земных сокровищ — дочерью Маргаритой. Этот поступок, то есть отправка ее к Вам, когда сам я остаюсь в Англии, должен объяснить Вам всю нелегкость моего решения. Если бы я теперь всерьез не тревожился за ее безопасность, я ни за что не согласился бы расстаться с ней, как и никогда не позволил бы себе обременять Вас настоящим поручением — позаботиться о чужом чаде. К счастью, Маргарита уже не дитя, и это соображение помогло мне смириться с принятым решением.

Насколько Вы осведомлены, после кончины моей супруги дочь стала моей единственной отрадой и с бесконечным терпением и покорностью сносила все те унизительные неудобства, на которые была обречена из-за моего неустроенного образа жизни. Мой замок не годится молодой особе для жилья: он обнесен земельной насыпью, укрепленной тесом, а строения в нем грязны, убоги и приземисты, что совершенно не подходит для молодой благовоспитанной девушки. Сейчас она вынуждена обитать в крепости, которая никогда и не претендовала на звание настоящего жилища. Единственным предназначением моего замка по праву считается защита дружины от хищнических вражеских нападок и постоянных осад. Таким образом, я пришел к выводу, что, вынуждая свою дочь жить здесь, я обрекаю ее если не на смерть, то, несомненно, на нищету и скудость существования.

Мы, то есть нормандцы Вильгельма, живем в Англии уже двадцать пять лет, а в местности Йорк — шестнадцать лет, и с тех пор, как мы пришли сюда, населяющие эту область саксонцы не стали к нам приветливее или терпимее. Я уже давно должен был выслать дочь подальше от этих земель, но, подчиняясь слабостям души и капризам самолюбия, я страшился расстаться с ней, поскольку она единственная напоминает мне в этой насквозь раскисшей от сырости, дождливой и промозглой стране, что такое истинная красота. Теперь же снова грядет война; с севера нам грозит очередное нашествие, и, поскольку я не могу здесь ручаться за ее безопасность, я не могу поступить иначе, как отправить ее к Вам в уверенности, что лучшего приюта для нее не найти.

Малькольм Канмор, король Шотландский, снова возвращается, чтобы отвоевать у нас прежние владения — это третья его попытка за двадцать лет, — и король Вильгельм своим повелением опять обязал меня дать обидчику достойный отпор. Девять лет назад мне уже приходилось схватиться с Малькольмом, и тогда мы все надеялись, что навсегда разделались с его войском. Но теперь, когда Завоеватель скончался, этот Канмор (я слышал, его имя означает «Великий Вождь») возомнил, будто сын окажется на поле брани куда уступчивее отца. Глупец!

Его жена, почитаемая у себя в стране чуть ли не за святую и тезка моей дочери, к тому же приходится кузиной Эгберту — бывшему саксонскому преемнику английского трона. Так вот, эта Маргарита была столь неразумна, что подстрекала своего супруга жертвовать людьми без числа в попытках отвоевать королевство — не единожды, а трижды.

Через три дня мы выступаем. Пока я Вам пишу, здесь собирается моя дружина. В нее войдут все годные для сражения мужчины, которых мне удастся найти, и, как следствие, я вынужден буду доверить защиту своего замка малочисленному отряду верных мне людей. Они будут охранять ворота вплоть до моего возвращения.

Столкнувшись с неотвратимостью такого обстоятельства, а также того, что я могу вовсе не вернуться с поля сражения, я распорядился отдать мою драгоценную Маргариту на Ваше попечение. До побережья она с небольшой свитой доберется под надежной охраной, поскольку ее будет сопровождать все мое войско, а завтра я посажу ее на корабль и отправлю вдоль восточного берега Англии к югу, через пролив.

Они бросят якорь в Гавре, что на северном французском побережье. Обеспечить безопасность всего путешествия я препоручил моему доверенному человеку по имени Жискар. Ему и двум его сыновьям, Мишелю и Ромбо, я вручил достаточно золота, уложенного в три крепких сундука. Распорядитесь этими сокровищами как приданым, когда в будущем подберете для моей дочери подходящую партию. Прочнее судна, на котором я ее посылаю во Францию, не сыскать, и я уверен, что оно выстоит в самый злой шторм, хотя сейчас лучшее и спокойнейшее время года для дальних морских путешествий.

Не берусь загадывать, мой друг, когда Вы теперь получите от меня известия и получите ли их вообще, но я ни на миг не сомневаюсь, что моей дочери под Вашим кровом и попечительством будет лучше, чем где бы то ни было. Позаботьтесь о ней ради меня, а я буду надеяться, что вскоре снова увижу вас обоих.

Сен-Клер.

В тот день барон Гуго долго сидел во дворике и наедине с собой читал и перечитывал обращенные к нему слова старого товарища. Когда вокруг него начали вытягиваться вечерние тени, он решил, что не стоит спешить с выводами. Maргарита станет считаться его новой дочерью — столь долго, сколько потребуют обстоятельства, а пока оба они будут ждать известий от Стефана Сен-Клера.

Тем не менее три последующих года из Англии не приходило о нем никаких вестей. Никто даже не мог с уверенностью сказать, чем закончилось нашествие шотландцев с севера. На юге острова нормандцам пока удавалось удерживать власть, и это ни для кого не было секретом. Остальные подробности были крайне недостоверными, и, поскольку на то была воля Вильгельма Рыжего, никто не осмеливался вызывать на себя его гнев.

Не ведая, жив или умер его друг, барон Гуго взял на себя отправление всех родительских обязанностей по отношению к Маргарите и к концу ее годичного пребывания в его замке относился к ней точно так же, как и к другим своим дочерям. Осенью 1092 года он без колебаний решился устроить ее брак с Пейном Мондидье, сочтя его превосходной для нее партией, несущей всяческие выгоды обеим сторонам, и зная, что ее отец поддержал бы такое предприятие. Жених с невестой, конечно, были далеки от той влюбленности, что давно поразила Луизу де Пайен и Сент-Омера, но им нравилось общество друг друга, они много времени проводили вместе, и все решили, что таких отношений вполне достаточно для создания крепкой и счастливой семьи.

ГЛАВА 5

Для молодых триумвиров наступила безмятежная пора. Двое из них были удачно женаты и вполне довольны жизнью, а их супруги стали им ближайшими поверенными. Гуг, пока остававшийся холостым, радовался, что теперь может уделять орденским штудиям сколько угодно времени, поскольку у приятелей, ранее отвлекавших его от занятий, теперь появились новые обязанности.

Идиллия подошла к концу, когда майским вечером 1093 года Годфрей и Пейн вместе явились в покои Гуга. Вид у обоих был озадаченный и растерянный. Гуг сразу понял, что случилось нечто непоправимое, поэтому сразу отложил книгу в сторону и вскочил.

— Что такое? Что с вами? Что случилось?

Годфрей с Пейном переглянулись — виновато, как подумалось Гугу, — но никто из них не решался заговорить первым. Годфрей пожал плечами и упал на скамью у окна. Привалившись к стене, он снова поглядел на Пейна и только потом смог взглянуть в глаза Гугу.

— Они все знают, — произнес он.

— Кто «они» и что знают?

Ответа Гуг не дождался и в нетерпении вновь обратился к друзьям:

— Я что, должен угадывать? «Они все знают» — понимай, как хочешь! Вы что, оба рехнулись? Кто знает и что знает — объясните наконец!

Пейн прокашлялся:

— Девчонки, Маргарита и Луиза. Знают об ордене.

— Что-что?

Недоверие и ошеломление, прозвучавшее в этом коротком вопросе, повергло обоих друзей в неловкое продолжительное молчание, но Годфрей вскоре не выдержал и пробормотал:

— Знают, да… Они что-то обсуждали меж собой, делились догадками, сравнивали свои предположения и дошли до того, что спросили у нас напрямую, чем мы занимаемся на собраниях.

— Боже правый… — Слова застревали у Гуга в горле, настолько глубоко он был потрясен. — Что же вы наделали! Как вы оба могли забыть о своих клятвах? Разве для вас они не так уж и страшны, а обещанные кары за предательство — недостаточно ужасны?

— Гуг, мы ничего такого не делали — ни о чем не забывали и ничего не говорили. Никому из нас и в голову не пришло болтать лишнее за пределами тайных покоев. Поверь, мы расспросили друг друга с пристрастием, надеясь вспомнить хоть какие-нибудь подробности, но оказалось, что никто из нас никогда и словом не обмолвился об ордене.

— И тем не менее ваши жены прознали о нем. — Гуг замолчал, изучая скорбно вытянувшиеся лица друзей. — А когда вы это обнаружили? Когда они к вам обратились с тем вопросом? Давно?

— Сегодня, — ответил, отводя глаза, Годфрей. — Днем, всего с час назад. И мы сразу пришли к тебе.

— А что они хотели узнать? Не торопитесь, подумайте хорошенько. Что именно им было нужно?

Пейн растерялся, покачал головой:

— Я… понятия не имею… не помню. Меня сковал такой ужас, когда я понял, о чем речь, что я стоял как громом пораженный. Помню только, что сразу подумал: «Они все знают. Но откуда?»

— То же было и со мной, — подтвердил Годфрей, хмурясь и устремив взгляд в пустоту. — Я не в силах был думать ни о чем, кроме вопроса Луизы… хотя я даже не помню, с какими словами она обратилась ко мне.

— Тогда давайте подойдем к этому иначе. Что вы сразу же им ответили?

— Ответили? Разве ты не понял, Гуг? Мы ровным счетом ничего им не сказали. За себя я ручаюсь, но, думаю, и Пейн тоже, раз он это утверждает. Это все не важно — хотя, наоборот, очень важно… Сейчас нас больше заботит, что теперь делать.

Гуг шумно вздохнул, внимательно посмотрел на обоих приятелей, покусал в раздумье губы, а потом грустно покачал головой:

— Что ж, на этот вопрос ответ уже есть… Пойдемте к моему отцу и спросим, что теперь делать. Он и подскажет — в том числе и то, что будет с вами обоими. Идти надо прямо сейчас. Вам, случайно, не пришло в голову предупредить жен пока не болтать об этом?

— Конечно, пришло, — отрезал Годфрей. — Мы были в смятении, но не до такой же степени, чтоб окончательно лишиться рассудка. Они больше никому не скажут, потому что мы наказали им молчать, и они видели, насколько мы рассержены.

— Прекрасно, теперь пойдем рассердим еще и моего отца. К счастью, он у себя. Я видел его всего час назад — как раз тогда, когда ваши жены интересовались вашим времяпрепровождением. Пойдем, поговорим с ним.

* * *

— Итак, насколько я понял из ваших объяснений, ваши жены расспрашивали, чем вы занимаетесь на собраниях, но вы не помните в точности, в каких именно словах?

Для человека, обнаружившего предательство в собственном семействе, барон держался с завидным самообладанием, и Гуг искренне восхитился отцовской выдержкой, представляя, какой гнев сейчас кипит и клокочет за этим напускным спокойствием. Скосив глаза на приятелей, он увидел, что те согласно кивнули.

— И вы оба утверждаете, что они знают — или хотя бы подозревают — о существовании ордена. Вы также непоколебимо уверены в том, что ни один из вас не мог им проговориться — ни по недомыслию или небрежности, ни по легкомыслию или неосторожности?

Те покачали головами.

— В таком случае, — продолжил Гуго, — если вы ни разу не сболтнули того, о чем болтать не следует — тут я принимаю ваши клятвы на веру, — тогда как ваши жены умудрились добыть эти самые сведения? Вы можете мне объяснить? — Барон нетерпеливо обернулся к сыну: — А ты можешь?

— Нет, отец.

Барон хмыкнул, а потом с горечью кивнул, словно отвечая сам себе.

— А я могу, — проворчал он, — поскольку догадываюсь, откуда ветер дует. Садитесь, вы все.

Когда молодые люди с удрученным видом уселись перед ним, барон опустился в свое кресло и, сложив руки на груди, обратился к сыну:

— Твоя мать могла их просветить.

Гуг и не заметил, как рот у него распахнулся сам собой, и он смог прийти в себя, только когда отец продолжил:

— Поразмыслите об этом, пошевелите мозгами, если еще не окончательно их растеряли. Подумайте, что нам всем только что стало известно, взвесьте все соображения и доводы, а затем смиритесь с тем, что подскажет вам ваша проницательность. Истина где-то неподалеку, прямо у вас под носом; она тут и была — только отныне вам предстоит ее принять и научиться жить с ее осознанием, какой бы нелепой она вам ни казалась… Мне в вашем возрасте пришлось столкнуться с той же проблемой, как рано или поздно приходится решать ее любому мужчине; для некоторых она — нелегкое испытание. Видите ли, жизнь убеждает нас в том, что женщины во многом отстают от нас. Они нужны для того, чтобы рожать нам сыновей и скрашивать наше существование, делая его более приятным. Разве не так? Мужчины, думаю, с этим согласятся. Как бы там ни было, женщинам все видится в совершенно ином свете, и их странное мировосприятие недоступно мужскому пониманию. Они и нас держат неизвестно за кого; по их разумению, мужчины несравнимо более глупые и бесчеловечные существа. Женщины считают, что разум — как раз их сильная сторона. Несомненно, они не так уж и глупы на свой неведомый манер, но им некогда прислушиваться к нашим доводам. Без преувеличения, мы для женщин — те же дети, не желающие и не способные взрослеть, даже если у нас уже борода поседела, а лицо изрезали морщины. Вот в этом-то и есть истина, мессиры, и — нравится вам это или нет — вы не можете ее изменить: мало наберется среди нас собратьев, женатых на неразумных женщинах, и еще меньше тех, кто выбрал себе супругу не из дружественного семейства. А дружественные семейства, согласно преданиям нашего старинного ордена Воскрешения, регулярно проводят собрания на протяжении уже пятидесяти поколений. Не пятидесяти лет, мои юные друзья, а пятидесяти поколений! Неужели вы всерьез поверите, что все это время жены и матери, сестры и кузины были столь слепы, что не замечали, как мужчины время от времени куда-то уединяются, избегая посвящать их в некую тайну? Разумеется, они видят, какая скрытность окружает нашу деятельность, а также рвение и увлеченность, с которыми мы готовимся к каждому собранию. От матерей не могут укрыться те изменения, которые затрагивают поступки и поведение их сыновей, едва те вступают на порог совершеннолетия. Пусть женщины даже не отдают себе в этом отчета, но надо быть безумцем, чтобы думать, будто можно укрыться от материнского ока. Так или иначе, им достаточно знать, что, какова бы ни была эта загадочная деятельность, она издревле определена только для мужчин и женщинам нет в ней места. Таким образом, им остается довольствоваться своим положением, и многие с легкостью и готовностью соглашаются с ним. Впрочем, всегда находятся такие, кто по молодости лет пытается разузнать больше, чем им предписано. К счастью, их единицы — но и те в конце концов смиряются со своей участью перед лицом нашего общего молчания. Так они учатся принимать действительность как она есть. Но не думайте, что они ни о чем не подозревают, — это глупейшее из заблуждений. Разумеется, они догадываются — и нам это тоже известно, хотя мы в разговорах меж собой никогда не касаемся этой темы. Но их осведомленность, подобно нашей собственной, содержится в строжайшей тайне, и они также не стремятся обсуждать ее друг с другом. Им известно лишь, что умолчание касается некой древней веры; они признательны и даже горды тем, что их мужья, их семейства силой своей преданности этой вере заслужили право исповедовать ее. Таким образом, их молчаливое доверие только усиливает нашу мощь. Ваши юные супруги скоро это поймут, как поняли вы сейчас, и вскоре вы убедитесь, что никаких последствий эти вопросы не вызовут.

Барон умолк, по очереди оглядел трех молодых рыцарей и не сдержал улыбки:

— Я бы желал знать, не закрались ли у вас самих какие-либо вопросы, но, вероятно, для них еще не пришло время. Сейчас вам лучше спокойно взвесить все, что я вам сказал. Идите подумайте пока.

* * *

— A y меня есть вопрос, — заявил Годфрей и распрямил спину.

Разговор происходил тем же вечером. Все трое сидели на лугу, привалясь к обомшелому стволу дерева. Закатное солнце давно протянуло по траве длинные тени, а друзья уже который час размышляли над словами барона, храня молчание.

Гуг склонил голову набок и исподлобья посмотрел на приятеля.

— К моему отцу? Даже не знаю, где он сейчас может быть.

Не к твоему отцу, а к тебе самому, потому что именно ты штудируешь орденский устав и вообще ты у нас ученый человек…

Годфрей хмурился, и в его взгляде не было и намека на прежнее легкомыслие. Гуг удивленно поднял бровь, но потом кивнул с важностью, оценив искренность приятеля:

— Давай, спрашивай. Я, конечно, мало преуспел, но отвечу, если смогу. Что тебе нужно знать?

Годфрей еще посидел насупившись, очевидно обдумывая, как лучше выразить свою мысль, потом произнес:

— Ладно. Что ты сам думаешь о нашем обучении?

Гуг лежал не двигаясь, закрыв глаза, и молчал. Затем он повернулся, оперся на локоть и в упор посмотрел на Годфрея.

— Я не понимаю твоего вопроса. Ты хочешь знать мое мнение о знаниях, полученных нами с самого рождения? Если тебя это интересует, тогда давай сходим за учебными мечами, и я смогу пояснить это на деле. Здоровая усталость полезней, чем глупые разговоры.

— Нет-нет, я совсем не это имел в виду… Не знаю, как и сказать, но это очень важно для меня. — Годфрей опять запнулся и в отчаянии посмотрел на Гуга. — Сам-то я понимаю, что хочу спросить, но в слова это не укладывается. Подожди, я еще подумаю.

— Думай сколько влезет — я подожду.

Гуг снова улегся на спину и прикрыл глаза. Пейн даже не пошевелился. Вскоре Годфрей повторил попытку:

— Я хочу знать, во что ты веришь.

Гуг, не открывая глаз, задал встречный вопрос:

— Почему тебя это интересует? Зачем это тебе? Вера — дело моего разума.

— Ну же, Гуг, не упрямься! Я ищу твоего совета, потому что сам не понимаю, во что я верю.

Гугу пришлось-таки открыть глаза.

— Как это ты не понимаешь? От тебя, Гоф, я не ожидал услышать такую глупость.

— Это вовсе не глупость. Гуг, ты же меня знаешь — я всегда и во всем подчинялся старшим по возрасту и титулу. Я верю в то, перед чем мне было велено преклоняться; так повелось с самых первых дней на занятиях у брата Ансельма, когда все мы были еще желторотиками. Нам ведь и возможности выбора-то не давали, правда? Разве Церковь не велит нам верить всему, чему нас учат? Священники проповедуют, что мы по скудоумию своему не можем постичь Господа и Его учения без их помощи. Они — посредники между Богом и людьми, и только им дано доводить до нашего сознания Его таинства, послания и повеления. Они всегда это твердили, а я им, разумеется, верил… до недавних пор.

Голос его стих, и Годфрей некоторое время сидел в задумчивости, потом продолжил:

— А сейчас я не знаю, чему верить… И сам не понимаю, с чего вдруг такие сомнения… Когда я вступил в братство, прошел восхождение и узнал об истоках ордена — о том, что наши предки были иудеи, а дружественные семейства берут начало в жреческой секте ессеев, — мне и в голову не пришло этому удивляться, хотя знание было новым и необычным. Мне даже удалось разграничить эти два источника сведений: древнюю историю и нынешнюю жизнь. Сам поражаюсь, что мог так долго мириться с этим противоречием. Но за последние несколько месяцев все вдруг перепуталось и смешалось — церковные постулаты и наказы ордена, их совпадение и противоборство — и эти мысли так заполонили мой рассудок, что теперь я сам не понимаю, чему все-таки верить. Сведения стекаются по двум руслам, и оба источника заслуживают полного доверия, оба претендуют на верховенство, оба провозглашают себя единственным путем, приводящим к истине, но ни один ничего толком не объясняет. — Он еще помолчал, а затем добавил странно спокойным, бесцветным голосом: — Растолкуй мне, а, Гуг?

Гуг смотрел на него и качал головой, но не успел он вымолвить и слова, как вмешался лежащий рядом Пейн, подставивший лицо последним лучам заходящего солнца. Не открывая глаз, он попросил:

— Да, Гуг, растолкуй ему, ради всего святого. Так ты поможешь и мне. Если я что-то и понимаю в окружающем мире, то лишь, что мне нужно прояснить те же вопросы. Годфрей клянется, что он во всем запутался, но его еще можно счесть счастливцем, потому что там, где он сбит с толку, сам я слеп, глух и невежествен.

Гуг приподнялся, распрямился и в изумлении стал рассматривать Пейна. Тот тоже открыл глаза, раскинул руки и вяло пожал плечами.

— А чему ты удивляешься? Я тебе друг, и ты меня знаешь как никто… Я рыцарь, я всегда стремился им стать. Я родился воином, я умею только сражаться, я — драчливый и неотесанный задира… Вот кто я, и горжусь этим. У меня нет ни времени, ни желания подпускать мистического тумана и засорять свою жизнь той загадочной ерундой, которая тебя с ума сводит… всем этим шутовством, окружающим тайны ордена. Мне нет нужды вникать в них так, как стремишься к этому ты, но, если я пойму, почему они для тебя столь привлекательны, я сам буду отстаивать твое право на их познание — настолько глубокое и подробное, насколько ты сам пожелаешь. Бога ради, Гуг, — прежде чем я стану на твою сторону, тебе придется объяснить нам обоим, во что следует, а во что не следует верить. До сих пор мы слышали либо невразумительный лепет, либо глупое бахвальство и ничего, по сути, не поняли. Мы пойдем за тобой в огонь и в воду, ты же знаешь, но с гораздо большей охотой, если будем знать, по какой причине ты туда суешься.

— Корка прав, — важно кивнул Годфрей. — Мы сбились с пути, но верим, что ты распознал верную дорогу. Если ты укажешь ее нам, мы поверим тебе.

Стоило Годфрею сделать свое торжественное и в высшей степени необычное заявление, как от безразличия Гуга не осталось и следа. Подобравшийся и побледневший, сидел он на траве, глядя на друзей широко распахнутыми немигающими глазами. Он пытался что-то вымолвить, но только беспомощно открывал рот и шевелил губами — слова застревали в горле. Потом он неловко отвернулся и встал, еще более побледнев. Годфрей, озадаченно наблюдавший за смятением, исказившим лицо друга, перекинулся взглядом с Пейном и снова обратился к Гугу:

— Мы же не просим тебя о чем-то дурном, о предательстве. Мы хотим ясности. Из нас троих ты лучше всех разбираешься в этих вопросах. Мы всего-то-навсего хотим узнать, что ты думаешь, во что веришь теперь, когда вступил в орден. Вот и все!

— Все? — Гуг сам не узнал собственного голоса — таким хриплым и чужим он ему показался. — Всего-то-навсего? Вы же просите, чтоб я вам проповедовал! Не исповедовал, не отпускал грехи, а стал вашим духовником, привел вас к спасению! Я не могу, Гоф. Я не знаю, в чем спасение, даже мое собственное.

— Ты не понял, Гуг, — горячился Пейн, — мы просто хотим обсудить с тобой, что ты сам считаешь истиной. Мы доверяем нашим собратьям по ордену, верим всему, что они нам втолковывают. Но стоит нам покинуть тайные покои, как все их поучения выветриваются из головы. Орден — это особый мир, но здесь, среди обычных людей, даже не помышляющих ни о какой тайне, мы теряемся и не знаем, кому верить.

Гуг де Пайен стоял средь луга, освещенный предзакатными лучами. Он словно увидел друзей новыми глазами, обнаружив в их лицах сомнение, смятение и отчаяние. Ошеломленный, он устремлял прищуренный взгляд то на Гофа, то на Пейна, так и эдак вертя в уме их недавние признания. Наконец он резко и решительно кивнул в ответ собственным мыслям, выдохнул и заявил:

— Мне нужно пройтись. Я не могу думать стоя на месте. Пойдемте со мной — глядишь, я что-нибудь и соображу по дороге.

Через некоторое время они остановились на берегу быстрого ручейка. Гуг склонился над заводью, высматривая в воде форелей.

— Вы спрашивали меня, во что я верю, но я понял так, что вы просите меня преподать вам истину, и это меня сначала обескуражило… потому что я не знаю, что такое истина. Я могу лишь строить о ней предположения — на основе своей веры. Но до истинного знания мне еще очень далеко. Все, что составляет предмет моей веры, может оказаться совершенно ложным. — Он перевел взгляд от ручья на лица друзей и продолжил: — Поэтому я расскажу только о том, во что я в самом деле верю… кое-что раскрою… почти все. Но я против того, чтобы вы вдруг решили, или хотя бы заподозрили, что мои слова и есть истина. Ни в коем случае, ясно вам? Бог свидетель — я вам не пророк, я ничего не знаю об истине, не знаю даже, где ее искать…

Гуг дождался, пока они кивнут в знак согласия, отвернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Слыша, что они двинулись следом, он говорил им на ходу через плечо:

— Я верю в Иисуса. Я верю, что Он жил и был распят. Но я уже не верю, что Он был настоящим Сыном Божьим. Я думаю, что Его распяли за Его политические убеждения, направленные против римлян и их союзников — Ирода[4] с его кликой. Я считаю Его борцом за освобождение и объединение еврейского государства, за избавление еврейского народа от иноземных захватчиков и за право исповедовать собственную религию по своим канонам. Я также верю — поскольку наш орден убедил меня, предоставив мне зримые доказательства, а не просто рассказав и заставив поверить на слово, — что Иисус входил в жреческую секту, известную под именем ессеев или, иначе, назареев. Ее члены основали общину, которую сами прозвали Иерусалимским братством. В нее входили те, кого сейчас принято считать монахами, — духовные избранники, живущие в отшельничестве и целомудрии. Они посвятили себя отречению от собственной воли и мирских благ, пытаясь таким образом заслужить благосклонность Господа — сурового и непримиримого. Они осознанно следовали Его завету, обязываясь всей жизнью оправдать Его ожидания… Все ли вам здесь понятно или есть вопросы?

Гуг прислушался, но оба его приятеля шли за ним в молчании, и он продолжил:

— Я верю, что Иисус был распят и умер, а после Его смерти Его брат Иаков, прозванный Праведным, возглавлял братство до собственной гибели. Иакова убили на ступенях храма, и это преступление вызвало гораздо больше возмущений и мятежей, чем даже смерть Самого Иисуса. Оно непосредственно повлекло за собой последнюю войну иудеев против Рима, во время которой Тит уничтожил еврейское государство, а немногие выжившие вынуждены были спасаться бегством на край света.

Внезапно Гуг остановился и круто повернулся, вглядываясь по очереди в лица друзей.

— Вот во что я верю, и в моем рассказе нет ничего необычного — вы все это уже слышали от ваших поручителей или наставников. В ордене хранятся доказательства тех событий, но они могут быть искажены… или даже полностью недостоверны, потому что толкование их утеряно за столетия, прошедшие с тех пор, как наши предки, спасшиеся из Иерусалима, впервые ступили на эту землю. Тем не менее мой ум и сердце подсказывают мне верить в это. А теперь я дошел до самого трудного… до фактов, которые и вызывают у вас сомнения.

Он снова отвернулся и двинулся вперед, но уже медленнее, а его спутники поравнялись с ним и пошли рядом, склонив головы.

— Наши семьи… все, кто не принадлежит братству ордена, — христиане, и в этом заключается особое затруднение, поскольку нынешняя христианская Церковь — а в этом я тоже не сомневаюсь — целиком зиждется на мифе, измышленном человеком по имени Павел. Павел был язычником, нам это хорошо известно, но никто теперь в точности не знает, что означает это слово. Ты знаешь, Гоф?

Годфрей забавно сморщил нос и помотал головой, а Гуг кивнул и улыбнулся:

— Для евреев язычником был любой чужестранец, неважно какой. Думается, Павел спелся с римскими властями, точнее, наушничал за имперские деньги и, мне кажется, был отъявленным проходимцем. Он никогда не встречался с Иисусом, зато свел знакомство с Его братом Иаковом, а тот, приглядевшись к нему, разочаровался в нем и перестал ему доверять…

— Я неопровержимо убежден, что Павел где-то прослышал о ритуале воскрешения, исполняемом ессеями братства. Он не мог наблюдать его воочию, потому что члены общины осуществляли этот обряд в строжайшей тайне, и Павел не мог туда проникнуть по двум причинам — он был одновременно язычником и непосвященным. Тем не менее он наверняка слышал об этом действе и практически все понял превратно — кроме самого существенного… исходя из вышесказанного. Он воспринял идею о воскрешении, тайно практикуемом учеными мужами на протяжении веков, и на ней — то есть на своем великом заблуждении о ней — выстроил здание религии, правящей современным миром. Со временем он даже придумал для нее название — христианство. Он просто переложил на греческий имя Иисуса — Христос… Когда Павел осознал, какой успех сулит ему такое мессианство, он обкарнал свои откровения, счистил с них еврейский налет, могущий оскорбить римлян, и подогнал новую религию под их вкусы, традиции и предрассудки. Весьма искусно он поместил в нее излюбленные римские, греческие и египетские сказания — всех упомянутых там богов… Например, идею о Непорочном Зачатии он взял из нескольких источников. Митру — бога, почитаемого римскими наемниками, — дева тоже родила в хлеву. А Гор, сын бога Осириса, также родился у девственной Исиды, чтобы искупить грехи всего человечества. Следуя этой традиции, Павел назвал Иисуса Сыном Божьим, а Воскрешение упомянул как доказательство Его святости. Так преподобный Павел возвел Иисуса Христа в ранг бессмертных. Но самой вопиющей его выдумкой явилось отрицание существования брата Иисуса — Иакова, как и передача прав Отца Церкви апостолу Петру.

— А кто такой Митра? — спросил Годфрей. — Что-то я о нем ничего не слышал.

— Неудивительно, — улыбнулся Гуг. — Когда-то этот бог считался весьма могущественным. Его называли властелином света, а наемники Римской империи поклонялись ему, считая своим покровителем. Вскоре, впрочем, подоспело христианство, и от культа Митры не осталось и следа. Между прочим, крест, который сейчас в большой чести у христиан, тоже достался от него. У Митры крест был белый, четырехконечный — такой же, как некогда в древности. Это совершенно иной символ; он появился задолго до того, как распяли Иисуса.

— Что я слышу? — с видимым возмущением перебил его Пейн. — Ты хочешь нас убедить, что Христа не распинали?

— Нет, Корка, не в этом дело. Конечно, Иисуса распяли — у меня на этот счет нет сомнений — но на другом кресте, который был в ходу только у римлян, в форме буквы «Т», без стойки над поперечиной. — Гуг еще раз взглянул в лица приятелям. — Все, что я сейчас вам рассказываю о Митре, — истинная правда. И хотя Церковь упорно скрывает эти знания от любопытствующих, все же существуют доказательства, которые священники не в силах опровергнуть, как бы им того ни хотелось. Этот исторический факт основан на неоспоримых и подробных свидетельствах очевидцев.

Во взгляде Гуга появилась невиданная доселе откровенность, он скривил губы и продолжил уже более серьезным тоном, всем своим видом показывая, что шутки закончились.

— Но нас сейчас интересует не вся эта древность и не бог Митра. Чтобы наиболее полно ответить на ваш вопрос, я должен признаться, что, просто изучая устав ордена, я смог убедиться в следующем: нет таких божественных или сверхъестественных деяний, приписываемых Христу во время Его жизни и провозглашенных чудесами, которые бы не случались еще до Его рождения, — от излечения прокаженных до воскрешения мертвых.

Не отводя глаз, он выдержал пытливые взгляды друзей и продолжил:

— Иисус, живший в Галилее и распятый на горе Черепов,[5] был обычным человеком — патриотом и бунтарем. Но тогда Он еще не был Иисусом Христом, потому что Христос — греческое слово, означающее «Мессия», — было придумано Павлом много времени спустя после гибели Иисуса. И в это я тоже верю. Более же всего… кажется, именно об этом вы меня и спрашивали… Мне думается, что весь мир впал в заблуждение, и в том вина людей — заурядных, своекорыстных и самовлюбленных, претендующих на знание Божьей воли и за счет этого набивающих свою мошну и рвущихся к власти. Свидетельств тому предостаточно — имеющий глаза да увидит. В основанной Павлом Церкви сейчас — тысячелетие спустя — не осталось ничего, что не было бы привнесено, измышлено и распропагандировано людьми, утверждающими, будто они слышат глас Господень, тогда как сами они не являют ни малейшего сходства с тем, что можно назвать добродетелью, благочестием или святостью — уже не говоря о христианстве как таковом… Они проповедуют и взывают к благочестию и христианским добродетелям, но немного найдется в наши дни священников и епископов, кто бы не старался хотя бы скрыть от окружающих свое корыстолюбие и суетные помыслы. Мне известно так же хорошо, как и вам, что для большинства это вовсе не секрет, хотя никто не осмеливается — слышите, никто! — заявить об этом вслух. Мир переполнен безысходностью, облаченной в сутану, друзья мои. А еще я верю — пожалуй, в это я верю с особым пылом, — что именно в нашем старинном ордене Воскрешения в Сионе хранится источник спасения, который однажды очистит мир от безбожия и вернет людям истинного Бога…

Гуг снова прервался, чтобы узнать мнение слушателей, и увидел на их лицах сомнение и замешательство. По их глазам он понял, что они удручены своим непониманием, и улыбнулся, покачав головой:

— Друзья, вы же сами меня спросили — вот я вам и рассказал! Правда, теперь вы, очевидно, еще больше запутались: вам не верится, что вы что-то эдакое учили об источнике с пасения. Так вот, поверьте мне на слово — вы о нем знаете. Вы пока сами толком не разобрались в том, что уже выучили. Послушайте же меня, и я поведу вас по дороге к свету — так далеко, как только смогу, потому что и для меня он еще едва виден… Подумайте сами: Церковь утверждает, что Иисус называл себя Путем истинным, а еще он говорил: «Царствие Божие внутри вас». Он предлагал людям присоединиться к Нему, и Он покажет им этот Путь; несомненно, Он Сам в это безоговорочно верил. Но в нашем ордене считают, что Он звал за Собой не от имени Сына Божия, а от имени ессея, потому что привык ежедневно проповедовать в таком духе. Другие ессеи этой общины призывали к тому же, поскольку верили, что человек носит Господа в сердце своем и путь к Господу — это поиск себя… А теперь, если вы еще как следует поломаете голову над этими положениями, то поймете, что они означают возможность обращаться к Господу мысленно, в своих молитвах. А если так, то для чего нужны священники? Задумайтесь только, и вам сразу станет ясно, какая участь ждет наших отцов-церковников… Если человек будет сам направлять к Богу свои помыслы и его молитвы будут исходить от души, минуя кого бы то ни было, зачем тогда ему священники и Церковь вообще — любая Церковь?

Гуг замолчал. Молчали и Сент-Омер и Мондидье; на их лицах отражалось раздумье. Гуг увидел, как постепенно в их глазах огоньком разгорается убежденность, и радостно улыбнулся:

— Ну, теперь поняли? Видите, куда однажды должно нас привести могущество нашего ордена? Когда-нибудь наши свидетельства — знания, которые мы сохранили, — укажут всем путь к неоспоримой истине, что люди сами посягнули на завет, данный им Богом, и ввергли мир в опасность, пробивая тем самым дорогу к суетному мирскому господству. Обещаю вам, что все изменится, — в этом я от души убежден.

— Когда же? — зазвеневшим от нетерпения голосом перебил его Мондидье, но Гуг только пожал плечами.

— Этого я не знаю. Мы сейчас не можем обнародовать наши открытия, потому что не имеем неопровержимых доказательств нашего учения. А ведь от нас потребуют безусловного подтверждения — те же продажные священники и епископы будут кликушествовать о нем на каждом углу, стоит нам только снять покров с тайны и заговорить в полный голос. Но у нас есть орденский устав, и он повелевает нам однажды вернуться в Иерусалим, чтобы найти сокровищницу с письменными свидетельствами, хранящимися там с древних времен. Их оставили нам предки — отцы-основатели дружественных семейств. Этот архив — запечатленная история Иерусалимского братства, в которое входили Иисус и Его брат Иаков. В нем указаны истинные истоки нынешней христианской Церкви, хотя Сам Иисус и Его собратья называли Свое вероисповедание иначе — Путь. Это духовное служение, проживание каждого мига и дня пред оком Господним, упроченное знанием завета Господа тем, кто ему следует… В это я тоже верю.

— А карта есть?

Гуг обернулся к Сент-Омеру и улыбнулся в ответ на его вопрос.

— Карта? — Тут он не выдержал, рассмеялся и покачал головой: — Понятия не имею, Гоф. Может, и есть… Я знаю не больше вашего, и я не открыл вам никаких тайн — все, что я вам тут рассказывал, известно каждому из собратьев. Просто я более тщательно, чем вы, копался в некоторых источниках и пытался сложить воедино разрозненные сведения.

— Когда же мы туда отправимся? И, по-твоему, отправимся ли вообще?

Гуг только отмахнулся:

— Конечно, кто-нибудь когда-нибудь туда доберется. Мы с вами к тому времени уже наверняка помрем, но непременно найдется тот, кто разыщет сокровищницу, и, как только это осуществится, мир будет спасен — от загребущих рук церковников, и не только.

— А если бы нам посчастливилось? Предположим, нам представилась такая возможность — отплыть в Иерусалим на поиски сокровищ… Ты бы согласился?

— Вот почему вас интересует карта!

— Разумеется. Так ты поехал бы?

— Еще бы не поехал! Даже раньше, чем меня успели бы спросить! Что я, по-вашему, настолько чокнутый, чтоб остаться?

Пейн Мондидье в два шага подскочил к Гугу и положил руку ему на плечо, а другую протянул Сент-Омеру. Тот поспешил присоединиться.

— Если ты отправишься туда, мы поедем с тобой. Видишь, все оказалось не так и сложно — ты прекрасно все объяснил! И как верно! Мне казалось, что у меня на загривке сидят все анжуйские священники, а ты одним пинком скинул их! Теперь даже дышать стало легче. А тебе, Годфрей?

Тот промолчал, но его улыбка была красноречивее всяких слов.

ГЛАВА 6

В середине сентября 1095 года граф Фульк Анжуйский, четвертый в роду под этим именем и один из славнейших членов ордена Воскрешения, устроил неподалеку от города Блуа большой турнир в честь совершеннолетия своего второго сына, тоже Фулька, которому со временем предстояло назваться графом Фульком Четвертым. Обстоятельства, предшествовавшие этому событию, вызвали волну пересудов, поскольку мать юноши покинула своего мужа ради французского короля Филиппа Первого, с которым и жила ныне в прелюбодейной связи. Шумный праздник, устраиваемый графом, должен был всем показать, сколь мало его самого и его сына озаботило бегство вероломной женщины.

Гуг, Годфрей и Пейн — двое последних в знак особой привилегии в сопровождении своих жен — прибыли на празднество в числе свиты их сеньора, графа Гуга Шампанского, который счел посещение торжеств важным политическим шагом.

Все повеселились на славу, в том числе Луиза и Маргарита. Трое друзей, давно разменявшие третий десяток, прекрасно показали себя на турнире, но утомительные испытания на выносливость предпочли оставить на долю рыцарей помоложе. Сами же они охотно принимали участие в соревнованиях, где щедро вознаграждалось боевое мастерство и ловкость, а не грубая физическая сила. Так, Годфрей отличился в состязаниях с копьем: на скаку во весь опор он собрал наибольшее количество трофейных колец. Особый человек одной рукой крутил обруч, а в другой для противовеса раскачивал мешочек с песком; если участнику не удавалось сразу поддеть обруч копьем, человек разворачивался и мешком сшибал всадника с седла. Годфрей, к явной радости своей супруги, был единственным, кто собрал рекордное число колец и при этом не только избежал падения, но даже ни разу не был задет на скаку.

Гуг с Пейном дождались, пока Годфрей соберет награды и передаст коня пажу, а затем вся троица направилась к шатру, отведенному для отдыха. Все были чрезвычайно веселы и дивились многоцветью праздника, громкой музыке и многолюдности шумного сборища. Всем троим приходилось прежде бывать на подобных празднествах — в окрестностях баронства Пайенского турниры обычно проходили дважды или трижды в год, — но ни одно из предыдущих торжеств не поражало такой нарочитой пышностью, как устроенное в этом году анжуйским семейством. Становилось ясно, что это не просто турнир, а настоящее политическое действо, притом весьма откровенное, грандиозное праздничное зрелище, устроенное графом в честь успешных авантюр, предпринятых им за последние четыре года. Одной из них явилось присоединение к Анжу самого Блуа — ответный щелчок по носу королю-сластолюбцу. Граф созвал сотни, тысячи гостей — из Бургундии на далеком северо-востоке и из Марселя на не менее удаленном юге. Торжества продолжались целых десять дней. Граф Гуг со свитой прибыл в Анжу за неделю до начала торжеств, а в путь собирался отправиться через несколько дней после их окончания.

Трое друзей только остановились поглазеть на пару львов, запертых в железную клетку, как пришел слуга Гуга, Арло, и передал им пожелание барона Гуго, чтоб они немедленно явились к нему в шатер. Они повиновались без всяких расспросов, испытывая скорее любопытство, чем тревогу, поскольку Арло с самого начала сообщил рыцарям, что супруги их уже там. Всем троим, впрочем, было известно, что они здесь пользуются особыми почетными правами, поскольку на празднике их освободили от всех обязанностей и предоставили заниматься чем душа пожелает.

Луиза и Маргарита сидели у шатра в компании других женщин, а Гуго внутри диктовал письмо Харону, престарелому ученому греку, служившему у барона секретарем еще до рождения у того сына Гуга.

Друзья зашли в шатер. Барон поприветствовал их взмахом руки, одновременно дав понять, чтоб они не перебивали его и подождали, пока он закончит, а сам продолжал расхаживать взад и вперед, потирая рукой лоб и диктуя переписчику свои размышления. Когда письмо было готово, Харон встал и, кивнув хозяину, удалился из шатра. Барон подошел к походному столику в углу, налил себе чашу вина, никому больше его не предлагая, нахмурился, медленно выпил и лишь затем заговорил:

— Нам предстоит завтра же уехать отсюда. Искренне надеюсь, что вам пришлись по вкусу развлечения, устроенные Фульком.

Друзья переглянулись, и Гуг за всех выразил удивление от неожиданного заявления барона:

— Завтра, отец? Но почему? Мне казалось, что мы еще…

— Потому что я так велю. Этой причины вам недостаточно?

— Разумеется, прошу меня простить. Я не хотел выказать вам непочтительность или недовольство, а лишь полюбопытствовал.

— Понимаю, я сам донельзя опечален. Мне, как и вам, не хочется уезжать так рано, но выбора у нас не остается: граф наказал мне возвращаться в Пайен, чтобы начать приготовления к… ноябрю.

К ноябрю? Дозволяется ли нам спросить, в чем особый смысл этого месяца?

— Думаю, дозволяется. Граф только что получил сообщение из Авиньона от Папы, который сейчас путешествует по нашим землям. С начала прошлого месяца он уже объехал южные и западные владения и только что побывал в Авиньоне. Сейчас он направляется на север, в Лион, а оттуда — в Бургундию. По дороге в Авиньон Папа останавливался в Ле Пюи, где обнародовал постановление о созыве большого церковного Собора, наподобие того, что состоялся в марте в итальянской Пьяченце. Он пройдет в Клермоне, что в Центральном Массиве, и начнется в середине ноября. Участвовать в нем приглашены все духовные лица и аристократы близлежащих земель, и на предстоящем съезде, вероятно, будут решаться чрезвычайно важные вопросы. Что это будут за вопросы, никто пока не знает, — тем не менее граф Гуг возложил на меня организацию мероприятий, касающихся графства Шампанского, а я, в свою очередь, приглашаю вас троих мне в этом посодействовать. Предупреждаю, задача не из легких: дел великое множество, а времени остается катастрофически мало. К счастью, урожай уже собран, но, боюсь, графство пока не готово к немедленному осуществлению каких-либо затей. Итак, мы выезжаем завтра — единственно потому, что сегодня трогаться в путь уже поздно. Теперь идите и отдайте необходимые распоряжения, поскольку я рассчитываю встретить рассвет уже в дороге.

* * *

Последующие полтора месяца, как и предупреждал барон, были донельзя заполнены срочными делами мыслимого и немыслимого порядка, но ко времени отъезда в Клермон все заняло надлежащее место и положение. Графская свита, снаряженная и снабженная с такой пышностью, которой не видывали при прежнем шампанском правителе, наконец тронулась в путь. Обоз и эскорт, поражавший глаз нарядными одеждами и дорогим оружием, направлялся на папский съезд. Близкий друг графа Гуга Раймунд, граф Тулузский, со своей кавалькадой присоединился к процессии, добавив ей блеска и величественности.

Среди ее участников был и пайенский триумвират. Друзья, наконец получившие возможность перевести дух после напряженных шестинедельных трудов, приободрились и уже готовились отражать удары богословской пращи, которую, как им казалось, припасли для них спешащие на съезд священники.

Едва распространилась весть о Соборе, как появились и многочисленные предположения о его причине. На предыдущем съезде, состоявшемся накануне в Италии, Урбан во всеуслышание заявил о слиянии двух Церквей — Западной, представленной римским престолом, и Восточной в лице византийского императора Алексия Комнина. Теперь все гадали, каких судьбоносных событий следует ждать от встречи в Клермоне, и, едва съезд начался, ни у кого не осталось на этот счет никаких сомнений.

В течение девяти дней собрание из трехсот лиц духовного звания наметило круг вопросов, по некоторым из которых были приняты немедленные решения. Симония[6] — бельмо на глазу Церкви — была объявлена вне закона и предана анафеме, поскольку способствовала покупке и продаже духовных санов и ценностей и, таким образом, влияла на денежные прибыли. Брак в церковной среде также подвергся анафеме, и, в довершение ко всему, французский король Филипп Первый был отлучен за незаконную женитьбу на графине Анжуйской Бертраде де Монфор.

В последний день съезда, когда толпа желающих лицезреть и слышать Папу уже не помещалась в храме и его окрестностях, было решено перенести собрание на луг Шампэ близ церкви Нотр-Дам-дю-Пор на восточной окраине города. Эта пустошь была единственным местом, способным вместить всех желающих, и, когда гости и зеваки расположились кто как мог, Папа Урбан раскрыл истинную причину созыва Собора. Безошибочное чутье прирожденного оратора призвало его к зрелищности, и бесхитростная, страстная речь Папы, беспримерное в своей неожиданности заявление вызвало хаос среди слушателей, воспламенило толпу и возвестило крутой перелом внутри Церкви.

Папа говорил с убедительным красноречием. Он сразу дал понять, что обращается не только к собравшейся перед ним аудитории, но ко всему западному христианскому сообществу, и, несмотря на изначальное предубеждение, Гуг вскоре заразился пылом, с которым вещал понтифик. Урбан рассказывал о необоримых трудностях, с которыми вынуждено сталкиваться восточное христианское братство, о жестоких притеснениях со стороны сарацин и турок-сельджуков, так что Гуг настолько проникся живописанием тамошних грубых нравов, что в какой-то момент даже покачнулся и едва не упал, но вовремя ухватился за руку стоявшего рядом Мондидье.

— Они оскверняют и разрушают наши алтари, — говорил Папа, и голос его звенел в мертвой тишине, множа ужасные подробности перечисляемых зверств. — Они обрезают христиан и пролитой кровью наполняют купели. Они могут поймать любого правоверного и вскрыть ему живот, намотать кишки на кол и заставить несчастного спасаться бегством от ударов их копий, пока он не лишится всех внутренностей и не упадет замертво.

Папа прервался и обвел взглядом ошеломленных от ужаса слушателей. Убедившись, что его слова производят нужный эффект, он продолжил:

— У меня накопилось множество свидетельств, полученных из разных источников. Поверьте, то, о чем я рассказываю, — не единичные случаи. На Востоке это происходит ежечасно и повсеместно — от Иерусалима до Византии… — Папа перевел дух, не сводя глаз с толпы. — Кто согласится от моего имени покинуть свой очаг, родителей и братьев, жену и детей, и отчие владения, получит их обратно стократ и войдет в жизнь вечную…

Над лугом повисла гробовая тишина. Люди не верили своим ушам, боясь, что неправильно поняли сказанное Урбаном. Но Папа еще не закончил свою речь, приберегая под конец самое интересное. Он еще раз оглядел людское море и воздел обе руки.

— Внемлите же призыву Господа, дети мои, а паче вы, храбрые рыцари и доблестные мужи, услышьте стенания братьев ваших в восточных землях, узрите их кончину под пятой неверных! Оставьте тщету семейных и межсоседских распрей, но обратите ваши взоры к истинной славе… Святой город вопиет об избавлении! Отправляйтесь к Святому Гробу, о, воины во славу Божию, и избавьте богоданную землю от гнусного отродья!

Гуг насчитал пять ударов сердца в снова воцарившейся тишине, а Годфрей Сент-Омер за это время успел обернуться к другу с разинутым ртом, как вдруг толпу сотряс единодушный исступленный вопль: «На то Божья воля! Так угодно Богу!» Впоследствии уже невозможно было установить, кому первому пришел в голову этот клич и когда началось всеобщее волнение, — пламенный призыв породил пожар, раздуваемый ветром и, казалось, готовый испепелить сухой травостой. Толпа словно уже ждала наготове, чтобы в нужный момент прославить новое начинание. Граф со свитой не меньше других изумились неожиданному повороту событий, но самого Гуга еще больше потрясли последующие действия графа Гуга Шампанского.

Становилось ясно, что Папа тщательно подготовился к своему выступлению и даже предполагал не сходя с места завербовать сколько-нибудь рыцарей для благословленной им войны. У его помоста лицом к толпе сгрудились священники с кипами белых тканевых крестов, несомненно заготовленных на случай добровольческого ажиотажа. У Гуга, едва он заприметил фигуры в сутанах, не осталось больше сомнений насчет их намерений, тем более что любая инициатива Церкви вызывала у него недоверие.

Впрочем, очевидно, никто, включая самого Папу, не ожидал такого страстного отклика на произнесенную речь, выразившегося в немедленных действиях. Казалось, что любой из огромного людского моря — будь то рыцарь или мирянин, юноша или старик, женщина ли, ребенок — все желали безотлагательно броситься на ненавистных турок и сарацин и сразиться с ними не на жизнь, а на смерть.

— Н-да, — звучно произнес Годфрей, — есть чему удивляться, как полагаете? А Папа-то завзятый краснобай.

— А ты ожидал иного, Гоф? — кричал друзьям в уши добравшийся к ним Пейн, поскольку за ревом толпы мудрено было что-либо расслышать. — Думаешь, глухонемой смог бы стать Папой?

— Не смог бы, конечно, но этот и меня заставил на миг поверить, что, действительно, пора сей же час идти бить этих проклятых сарацин… Сдается, рыцарям-христианам не терпится умаслить местного епископа и получить парочку-другую благословений. Что скажешь, Гуг?

Не успел тот вымолвить и слова, как рядом с ними оказался Пепин, первый графский помощник. Он объявил:

— Его милость желает вас видеть, мессиры.

* * *

Все трое без слов последовали за Пепином и, пройдя через цепочку стражей, охраняющих графский бивак, застали своего сеньора в окружении важных советников. Насупленный граф, погруженный в глубокие раздумья, покусывал губы, и никто не решался нарушить ход его мыслей — все молча глядели на него, не смея даже переговариваться меж собой.

Пепин сразу подошел к хозяину и что-то шепнул ему на ухо. Граф Гуг тут же обернулся к друзьям, поманил их пальцем и жестом велел следовать за ним. Вместе они отошли к высокому остроконечному шатру, над которым должен был реять графский штандарт, но от безветрия полотно обвисло. Никто не осмелился двинуться вслед за ними, и граф сам откинул полу шатра, пропуская молодых рыцарей вовнутрь. Войдя последним, он обратился к ним с вопросом:

— Ну, что вы трое думаете обо всем этом?

Подождав полсекунды, он добавил:

— Отвечать может любой из вас, поскольку вы все не лишены красноречия. Взбодрил ли Папа ваш боевой дух?

— Он говорил так… убедительно, — пробормотал Годфрей.

— И что же? Он убедил лично вас, Сент-Омер? А остальных?

— Не то чтобы очень, мессир, — ответил Пейн.

Граф удивленно выгнул бровь и с любопытством спросил:

— Отчего же?

Пейн не сразу нашелся, что сказать, и просто пожал плечами. На выручку ему пришел Гуг:

— Видимо, все дело в осведомленности, мессир. Наше обучение привело нас к мысли, что все связанное с Церковью и творящееся по ее почину, выходит на благо только самой Церкви и ее приспешникам. Вот почему мои друзья не спешат восторгаться папским призывом.

— Осведомленность, вы говорите… Разве вы столь мало осведомлены о нашем ордене?

— Мессир, боюсь, что…

— Ага, ясно — вы боитесь, что ничего не поняли. Я боюсь того же… что вы недопоняли. Теперь слушайте, что необходимо сделать. Я велю вам троим немедленно пройти к папскому помосту и обратиться там к епископам — пусть подпишут вас на эту новую войну. Возьмите каждый по белому полотняному кресту, которые они там раздают, и сейчас же нашейте на ваши плащи. За вечер управитесь, так что завтра вас уже везде будут принимать за участников священного папского воинства.

Гуг и двое его друзей были поражены сверх всякой меры, но граф, предвосхищая их возражения, поднял руку, призывая их к покорности.

— Молчите! И подумайте. Вспомните название нашего ордена. А теперь поразмыслите, что предлагает Папа. Припомните еще, сколь долго наш орден вынашивает планы возвращения на землю предков. Решите сами, куда приведет провозглашенная Папой война… Ну, не кажется ли вам, что путешествие в Иерусалим может оказаться членам нашего братства весьма на руку?

Никто из троицы не находил слов для ответа: всех их обескураживала собственная недальновидность по отношению к папскому призыву. Гуг де Пайен был не на шутку поражен быстротой, с которой граф не только воспринял, но также и усвоил для себя значение слов Урбана, успев при этом заглянуть в будущее и, предвосхищая дальнейшие события, обнаружить в них выгоду для всего ордена. По графскому замыслу выходило, что именно Гуг де Пайен с друзьями будут в числе первых рыцарей-христиан, получивших тканый крест из рук самого Папы.

Не тратя времени, Гуг, по давнему обычаю, повиновался повелению графа и в этот же день нашил себе на плащ белый крест, выслушивая, но упорно не замечая насмешки братьев по ордену, что, дескать, нашлись среди них те, кто презрел старинные тайные обязательства и поддался на сговор с церковниками. Вместе с друзьями Гуг изо всех сил надеялся, что у графа Шампанского были весьма веские причины, толкнувшие его на принятие такого скоропалительного решения, и что впоследствии, как он справедливо полагал, эти причины станут всем известны. Он старался убедить себя, что время для их осознания еще не пришло, а пока предался новым обязанностям, как и подобает истинному мужчине. Гугу даже понравилась идея отдать себя на волю случая. Как большинство побывавших на Клермонском съезде, он начал свою одиссею на Святую землю в состоянии, близком к экстазу, выкрикивая вместе со всеми только что придуманный клич «Так угодно Богу!». По прошествии лет Гуг де Пайен не только разочаруется в этом призыве, но и успеет возненавидеть его.

ГЛАВА 7

Всех, включая самого Папу, застала врасплох истерия, развернувшаяся в последний день Клермонского съезда. Не один месяц Урбан посвятил подготовке к нему, тщательно, до мельчайших подробностей обдумывая свою речь. Он не знал ни сна, ни отдыха, изыскивая единственно правильный способ выражения страстного призыва, придания ему такой вескости и убедительности, которые достигли бы очерствелых сердец его паствы. Папа надеялся, что столь славный повод заразит боевым энтузиазмом этих рыцарей-строптивцев, погибающих от скуки в своих франкских пределах, а возможно, и их вельможных сеньоров. Он понимал, что соглашение или союз с франками привлечет на его сторону рыцарей и властителей всего христианского мира.

Такими соображениями руководствовался Урбан, провозгласив на Клермонском Соборе новое начинание, но он и не подозревал о реальном положении вещей на тот момент, когда он только еще вынашивал свой замысел. Его призыв пришелся кстати как раз тогда, когда все людское сообщество уже уподобилось сложенному костру — оставалось лишь чиркнуть огнивом. Настроения, настоянные на безнадежности, разочаровании и отчаянии, слитые с условиями жизни и разбавленные нуждами и ожиданиями, — все взболталось 28 ноября 1095 года, став наилучшей горючей смесью, вспыхнувшей от искры, брошенной пылкой речью Урбана. Следствием ее явился немедленный и всеобъемлющий хаос, невиданный и бесконтрольный выплеск долго подавляемого недовольства. Воодушевление охватило всех присутствовавших на Соборе, независимо от пола и общественного положения, впоследствии перекидываясь на всякого, кто просто услышал о событии, но сам в нем не участвовал.

Случившемуся не находилось ни достойного объяснения, ни аналога, и тем не менее очевидность пересиливала недоверие. Уже через несколько часов трезвые головы церковников ревностно взялись за работу, придумывая оценку происходящим событиям и измышляя, как можно ими управлять, обратив себе на пользу. Так или иначе, с самого начала стало ясно, что в людской массе зреет нечто совершенно невероятное.

Первоначальный всплеск энтузиазма впоследствии не ослаб, так что вскоре появились зримые свидетельства изменений в обществе. Урбан с помощниками учредил особые комиссии, призванные поощрять и кое-где сдерживать поразительный по мощи эмоциональный запал огромных толп, умело направляя его в русло папской Священной войны. Вскоре многое встало на свои места; недавний призыв к оружию был Папой подправлен и уточнен: к походу в Святую землю нужно тщательно подготовиться, поэтому исход состоится не ранее чем через девять месяцев, в августе 1096 года — когда везде уже будет собран урожай.

Пока легионы папских сановников развивали сумасшедшую деятельность, совет ордена Воскрешения разрабатывал собственную программу, внимательно изучая и взвешивая возможность, так неожиданно предоставленную Урбаном.

В своих предположениях рыцари старались учесть любую, самую непредвиденную из случайностей, рассчитывая, несмотря ни на что, все же добраться до Святой земли. Кампания, затеянная Папой, могла провалиться; войско, большей частью сухопутное, могло никогда не дойти до цели — а даже если бы дошло, то не обязательно вытеснило бы мусульман из священного града, где они прочно засели уже более четырех столетий назад. Но в первую очередь орден рассматривал успешное завершение папского предприятия, то есть освобождение Иерусалима. Тогда прямо in situ[7] можно было бы задействовать людей и ресурсы и использовать их потом для своих целей.

Гуг Шампанский с самого начала знал, что не сможет принять участие в готовящемся походе, поскольку на его плечах лежал груз забот и обязанностей по отношению к графству и, в частности, к молодой супруге, которую он недавно ввел в дом. У него в числе прочего был готов смелый план преобразований в своих владениях, поэтому граф обратился к Гугу де Пайену и его братьям по ордену, а также и к другим менее знатным шампанским мужам, желавшим принять участие в папской войне, с просьбой тщательно продумать последствия их отлучки. Он призвал их отнестись со вниманием к различным домашним обязанностям, привести в порядок жилища и перед отправлением, по возможности, разрешить имеющиеся семейные и супружеские неурядицы.

В назначенный срок, в октябре 1096 года, боеспособный экспедиционный отряд, собранный Гугом Шампанским, присоединился к войску под началом закаленного в сражениях Раймунда, графа Тулузского, поручителя и наставника графа Гуга в ордене Воскрешения. Гуг де Пайен и оба его друга были горды скакать рука об руку с графом Раймундом. Ехал с ними и Арло, получивший такую милость на правах постоянного спутника и телохранителя Гуга. Триумвиры немало порадовались этому обстоятельству; сам же Арло не преминул заметить, что, не выпади на его долю такая честь, всех троих сожрали бы живьем более опытные вояки, к тому же никто из всей троицы понятия не имел, как готовится пища, поэтому они, без сомнения, погибли бы от голода посреди обозного изобилия.

От Тулузы войско спустилось на юго-восток, к далматскому побережью, и в порту Диррахий погрузилось на корабли, взяв курс на Константинополь. Пройдя по Адриатике через Фессалоники, оно в апреле 1097 года добралось до византийской столицы. В течение того же года к нему примкнули еще три вооруженных христианских соединения. Император Алексий, чьи пределы и владения за последние годы существенно пострадали от турецких набегов, сердечно приветствовал их. Его необычайно обрадовала неожиданная поддержка, оказанная Папой Урбаном.

Не задержавшись в Константинополе, войско, сопровождаемое силами самого Алексия, двинулось через Геллеспонт в Турцию, где все четыре объединения слились в грозную армию. Гуг с друзьями был немало впечатлен мощью хорошо организованной военной силы, состоящей из четырех тысяч трехсот рыцарей и тридцати тысяч пехотинцев, ураганом пронесшейся по всей Турции и обрушившейся на мусульманские цитадели Сирии, Ливана, а потом и Израиля.

Все соответствовало первоначальному замыслу. Христиане заняли Никею и Эдессу, одержали победу в большом сражении при Дорилее, а затем отправились через бескрайние анатолийские степи к многотысячному поселению Антиохии. История ее осады явилась показательным и позорным примером для франкских воинов, и трое друзей вскоре убедились, насколько смехотворными были их прежние представления. Все они слышали об Антиохии как о сказочном городе загадочного Востока и, подходя к ней, надеялись увидеть на древних библейских землях молочные и медовые реки. Вместо этого их глазам предстала перенаселенная резервация, отстойник запущенности и отощания. Вот уже несколько лет город находился в тисках страшного голода, а условия жизни в нем из-за постоянной непогоды были воистину невыносимыми. Шестая часть осаждающих Антиохию франков — почти шесть тысяч рыцарей и воинов — умерли от голода за восемь месяцев, проведенных под городскими стенами.

* * *

— Шесть тысяч воинов… Шесть тысяч…

Ужас, сквозивший в голосе Мондидье, вполне сочетался с ошеломленным выражением лиц тех, кто сидел рядом с ним, греясь у огня. Спасаясь от пронизывающего холода пустыни, рыцари соорудили костер из обломков мебели, добытых в одном из брошенных антиохийских жилищ, и теперь глядели на языки пламени, избегая встречаться друг с другом взглядом, настолько их потрясли известия, сообщенные Сент-Омером. Наконец Пейн прервал молчание и снова обратился к Годфрею:

— Ты не ошибся, Гоф? Неужели шесть тысяч — и умерли от голода? В голове не укладывается. Получается, что это каждый шестой из всех, кто сюда добрался. Сколько нас отправилось из Константинополя?

— Более тридцати пяти тысяч, если мне память не изменяет… — ответил Гуг, поглядев на Сент-Омера, словно ища подтверждения своим словам. — Нас было тогда четыре тысячи и еще триста. Да ратников поболее тридцати тысяч. Так что, Корка, твой расчет верен: мы потеряли каждого шестого — если, конечно, Гоф ничего не перепутал. Откуда ты взял такие сведения?

— От Пепина, человека графа Раймунда. Он сам мне сказал полчаса назад — число умерших достоверное. Еще он прибавил, что, едва город пал, все четыре полководца приказали произвести пересчет оставшихся воинов. Мы сами кое о чем таком догадывались, потому что помните, как несколько дней назад приходили священники? Они застали нас всех вместе и допытывались, кто из наших людей умер и какой смертью. А потом мы еще удивлялись, с чего бы это, верно? Теперь понятно, к чему были все расспросы. За эти дни они успели подвести итог, а сегодня сообщили его графу Раймунду. Пепину только что стало известно точное число потерь, и он не скрыл его: шесть тысяч умерших. Часть от эпидемии, но большинство — от недоедания. Рыцарей у нас теперь не наберется и тринадцати сотен, и почти все — безлошадные.

— Не все пали жертвами голода, Гоф, в том числе и пехотинцы. Это огромное число — итог общей смертности, а ведь наши воины начали гибнуть задолго до прибытия в Антиохию. Мы понесли огромные потери, прежде чем поняли, насколько силен наш противник. Нам следовало гораздо раньше извлечь урок из сложившихся обстоятельств.

— Да, Гуг, но все-таки шесть тысяч мертвецов — это ого-го!

Гуг неожиданно рассердился на восклицание Годфрея.

— Еще бы! — огрызнулся он. — Но изменить этого мы не в силах, поэтому нет смысла понапрасну мучиться. Слава Господу, что мы не попали в их число. Нам остается только посочувствовать этим несчастным и продолжать сражаться уже без них. Надо смириться с потерей и взглянуть правде в глаза.

Никто ему не возразил. Гуг, опершись локтями о колени, стал смотреть на пламя костра. Ему пришло на ум, что за последние несколько месяцев он испытал больше превратностей, чем за двадцать шесть предыдущих лет своей жизни. Осада Антиохии заставила его не раз столкнуться со смертью и многими другими трагическими явлениями, о которых он ранее даже не помышлял.

До прибытия под стены города все его немудреные философские познания ограничивались орденом Воскрешения, и Гугу вполне хватало их, чтобы ревностно следовать знакомым догматам. При виде городских башен он быстро смекнул, что действительность весьма отличается от его прежних о ней представлений, и ему тут же пришлось переоценить многое в своей жизни, подробно рассмотрев ее со всех сторон. Впервые он увидел себя таким, каким был на самом деле — обычным смертным, уязвимым, как и все прочие, подверженным сомнениям и страхам, болезням и смерти от истощения или от лихорадки, обитающей в вонючей, тухлой воде.

Голод, который встретил Гуга со товарищи у стен Антиохии, явился для всех настоящим открытием. Сейчас он размышлял о том, что всем им и раньше приходилось слышать об этом бедствии, и они полагали, что понимают его суть. Оказалось, что разговоры полушепотом о неурожайных летах, ведущих к постоянной нехватке продовольствия, были детским лепетом по сравнению с нынешним положением. Все в их войске — от вельможного рыцаря до последнего обозного смерда — казалось, на славу подготовились переносить тяготы путешествия через неплодородные пустоши, где не встретишь ни намека на человеческое жилье. Франки, выросшие на равнинах, покрытых густой сочной растительностью, даже не подозревали, что есть земли, где вовсе не растет трава, так что первым горьким уроком им послужила гибель лошадей и остального скота. Животные, лишенные корма, умерли в считанные дни. Кончилось тем, что люди очень скоро подъели тягловую силу и понимали, что потом питаться будет уже совершенно нечем. Так или иначе, падеж скота продолжался в неимоверных количествах, мясо на пустынной жаре немедленно протухало и едва ли годилось в пищу.

В довершение к голоду, свирепствовавшему в округе, воины с удивлением обнаружили, что антиохийские равнины не балуют их погодой. Немилосердные ледяные ветра приносили не менее жестокие пыльные бури, а на смену им приходили бесконечно долгие периоды сырости, в которой без числа плодились москиты, досаждающие и так доведенным до крайности горе-захватчикам.

Понемногу рыцари осознали тщету и смехотворность задуманного ими предприятия. Город был столь огромен, что Гуг с первого взгляда понял: франкской армии не по силам его окружить. Антиохия, раскинувшаяся на три квадратных мили, была обнесена мощной высокой стеной, насчитывающей четыреста пятьдесят дозорных башен. На окраине, но все же в черте городских ворот, высилась гора Сильпий с выстроенной над ней цитаделью. Вершина укрепления возносилась на тысячу футов над равниной, где сидел сейчас изможденный голодом Гуг со своими друзьями.

В истощенное франкское войско скоро проникла эпидемия. Поразив нескольких воинов, дальше она распространялась с быстротой лесного пожара. Никто не знал даже, как называлась напасть, и те немногие лекари, что путешествовали вместе с войском, были бессильны бороться с ней. Когда болезнь достигла пика, трое друзей одновременно стали ее добычей, предоставив невредимому по непонятным причинам Арло заботу ухаживать за всеми ними.

Годфрей поправился быстрее других и уже через пару дней поднялся на ноги. Гуг пролежал дольше на четыре дня. Хворь не сразу отпустила его, но через некоторое время и он уже выглядел молодцом. Что до Мондидье, то этот в течение двух недель боролся со смертью, и Арло раза три уже с ним распростился, настолько недвижно лежал Пейн, так что и дыхания его не было заметно. Но всякий раз больной пересиливал себя, судорожно напрягался и начинал прерывисто глотать воздух. На одиннадцатый день бреда лихорадка отступила. За это время Пейн потерял четверть своего веса, но стоило ему пойти на поправку, как его здоровье быстро укрепилось — в точности как было и с его приятелями.

Гуг понимал, что все они выжили только благодаря Арло. Преданному другу триумвиров удалось где-то раздобыть — точнее, украсть — полмешка зерна. Он его надежно припрятал и небольшими частями вручную растирал злаки меж двух камней, а затем в походной суме приносил в бивак. Он ничего никому не объяснял, да никто и не требовал у него отчета: заболевшие были бесконечно рады богатству, извлекаемому из простой джутовой котомки и тут же превращающемуся в жидковатую, но благотворную для здоровья кашицу.

После бесконечной осады, длившейся восемь месяцев и еще один день, Антиохия наконец пала. Это произошло в ночь на третье июня, и франкские захватчики обязаны были победой не собственному упорству, а вероломству и измене среди городских стражей. Один из дозорных на башне за крупную мзду открыл ворота, и, когда занялся рассвет, по улицам Антиохии уже разгуливало более пятисот франкских воинов, трубя в боевые рожки и сея панику среди мусульманского населения. Городской эмир, прихватив большую часть собственного войска, бежал через запасные ворота.

Обо всем этом и раздумывал Гуг, пока сидел с друзьями у костра.

— Мы потом еще долго беседовали. Пепин как раз только что освободился и ждал одного приятеля. Рядом никого не случилось, поэтому нам никто не мог помешать. Я удивился, когда узнал его мнение по поводу захвата города…

— У Пепина есть свое мнение?

В голосе Гуга явственно послышалась насмешка, и Сент-Омер, внимательно поглядев на него, лишь пожал плечами и воздел руки в притворном извинении:

— Ну, я оговорился… мнение графа, конечно. Пепину посчастливилось его подслушать.

— И что же такого удивительного он сказал?

— А сказал он, что, если бы городской эмир не сбежал, а поднял людей на защиту города, нам бы никогда не видать победы — несмотря на то, что мы сумели войти в Антиохию.

— Хм, похоже на правду. Нас туда проникло около пятисот, и биться пришлось в тесноте городских стен. Защитники же исчислялись тысячами — они могли сожрать нас живьем, если бы захотели. Но они решили иначе, поэтому приходится снова просто примириться с неизбежностью. Не намекал ли Пепин случайно, когда мы тронемся в путь, подальше от этого гиблого места?

— Я его спрашивал, но добился только, что это произойдет не завтра и даже не послезавтра. Кажется, он хотел внушить мне мысль, что мы здесь остаемся надолго — пока не наберемся сил и не дождемся подкрепления.

Гуг бестрепетно кивнул и вернулся к своим размышлениям. У него не шли из ума те шесть тысяч погибших, и он впервые спросил себя, сколько уже потерь у обеих сторон, если учесть, что ни один из франкских воинов пока так и не увидел Иерусалима. Подумав об этом, Гуг вдруг вспомнил слова своего крестного, сказанные накануне восхождения. Тогда Сен-Клер предположил, что новый Папа Урбан Второй только тогда сможет обуздать неистовых рыцарей-христиан, когда затеет какую-нибудь войну. Разбуженная память услужливо подсказала ему и другое замечание сира Стефана. В тот же самый вечер крестный Гуга говорил о своем намерении потолковать с Папой о некоем своем наблюдении: что христианство не равно целому миру, а весь свет — не то же, что христианский мир. Это непрошеное воспоминание указало ему на неизбежное вмешательство в этот замысел Сен-Клера, поскольку тот имел влияние на самых уважаемых членов ордена. Гуг даже удивился, что ранее не придал значения словам крестного, которого никто бы не упрекнул в пустозвонстве. Сен-Клер занимал высочайшее положение в иерархии ордена и наверняка был не последним, а возможно, и весьма влиятельным среди папских советников. Его ум и обаяние, вероятно, помогли ему придать своей идее привлекательность в глазах Урбана.

Как бы то ни было, кто бы ни заронил эту мысль в папскую голову, невозможно было отрицать, что страстный призыв понтифика взять в руки оружие разрешил самую насущную и не терпящую отлагательств церковную проблему, избавив тем самым Урбана от дальнейших терзаний. Никто не мог даже предположить, что настолько своевременным окажется предприятие, дающее возможность христианским рыцарям отправиться на край света и там покрыть себя славой, равно как и обеспечить себе спасение участием в Священной войне против языческих недругов. Воплотив свой замысел, Папа вызвал к жизни прожорливое чудище, снедаемое жаждой крови и грозящее смести все, что попадалось ему на пути.

Вопреки здравому смыслу и понимая, что он, возможно, никогда не дознается правды, Гуг окончательно убедил себя в том, что это его крестный заронил семя новой идеи в папский разум, а также в том, что первоначально зародилась она в его собственной, Гуга де Пайена, голове. Глядя в затухающий костер, он не знал, радоваться или ужасаться этому прозрению. Ужасным явилась кровавая бойня, в которую вылилась вся затея, и бессчетные потери с обеих сторон, хотя ни о каком истинном противостоянии не было и речи. Единственный положительный момент состоял в том, что Гуг смог вплотную приблизить осуществление конечной цели ордена Воскрешения.

Испытывая смущение от подобных мыслей, Гуг встал и огляделся. Позади него скорее угадывались, чем виднелись темные громады городских стен. Поймав любопытные взгляды друзей, Гуг ничем не выдал своего замешательства, пожелал им спокойной ночи и пробрался к себе на походное ложе, пытаясь прогнать мучительные мысли.

Бесчестным было многое из того, чему Гуг ежедневно являлся свидетелем. Собственными глазами он наблюдал за подлыми поступками, зверскими выходками людей, носивших гордое звание воинов Христовых, и их прославленных предводителей. Любому очевидцу тотчас становилось ясно, что сильные мира сего использовали покорение заморских стран лишь для собственной наживы, а не во славу Господа и Его твердынь. До Святой земли путь еще лежал неблизкий, и Гуг опасался, что скоро не сможет скрывать свою неприязнь к соратникам, если они будут продолжать в том же духе.

Много месяцев минет, прежде чем Гуг де Пайен осознает, что варвары, с которыми ему приходилось сражаться, во многих отношениях больше похожи на христиан и гораздо более заслуживают восхищения, нежели их крестоносные противники. Для последних клич «Так угодно Богу!» вскоре стал обозначать «Я так хочу!».

За четыре года путешествий, с 1095 года, когда франкское войско покинуло родные пределы, и до 1099 года, когда оно приблизилось к стенам Иерусалима, Гуг де Пайен пережил все стадии разочарования, начавшегося вместе с ужасными слухами, достигшими ушей крестоносцев уже в первые недели похода. Дурные новости просачивались сами собой и исходили от их предшественников. Тысячи бедняков, сервов и вилланов, с энтузиазмом и исступлением поверили в папские посулы. Их подстрекала перспектива и заслужить спасение через паломничество, и разом покончить с повседневными непомерными тяготами, и возможность обеспечить себе местечко на Небесах. Для этого предстояло всего-навсего пожертвовать спокойной жизнью и без долгих раздумий оставить обжитый угол ради дальнего похода в Святую землю, где предстояло голыми руками одолеть ненавистных турок. Высокие помыслы скоро разбились вдребезги, потому что уже через несколько недель переселенцев стал мучить дикий голод. Те, кто ни разу в жизни не покидал родной кров, теперь огромными толпами двигались сквозь земли, отнюдь не готовые к массовым нашествиям. Орды прожорливых бродяг, в большинстве своем без гроша за пазухой и без царя в голове, неутомимо рыскали по округе в надежде раздобыть любую снедь, оставляя за собой голую пустыню. Не успев достигнуть границ собственных поместий, тысячи крестьян перемерли, и вассалы графа Шампанского уже в первый месяц путешествия с ужасом прислушивались к людоедским байкам, доходившим с дальних окраин королевства.

До этого момента у Гуга еще оставались юношеские иллюзии, держащиеся на выучке и вере, что все еще наладится, что для такого славного начинания, объединяющего мирян и Церковь, огромные толпы, объединенные папским воззванием, смогут отринуть низкие побуждения, собрав воедино свои духовные силы. Эта надежда вскоре развеялась, и ее несостоятельность неуклонно увеличивала разочарование Гуга.

Продвигавшееся вперед войско прослышало также о некоем Петре Пустыннике — юродивом крестьянском предводителе, сплотившем вокруг себя оборванцев числом до двадцати тысяч. Они ордой прошли до самых границ Византийской империи, в поисках пропитания опустошая и уничтожая все на своем пути. Годфрей сообщил достоверные сведения о разграблении крестьянами Белграда и об устроенной там по пути резне, жертвами которой пали тысячи венгров.

Достигнув византийских пределов, вилланы везде чинили огромные беспорядки, так что император Алексий вынужден был закрыть ворота Константинополя, велев гостям убираться восвояси. Через некоторое время крестьянское войско разметала турецкая конница. Незадачливые путешественники в течение шести месяцев продвигались к Святому городу, но ни одному из них не суждено было узреть землю, где жил Иисус.

Выслушивая потом свидетельства очевидцев и просто тех, кто был устрашен размахом бедствия, Гуг замечал, как в душе его зреет все большее недоверие к Церкви и ее приспешникам. Тем не менее он даже не мог предположить, что события в Иерусалиме превзойдут худшие из его ожиданий.

ГЛАВА 8

— Это еще что, молодцы, — клянусь кишками Самого Христа, что к полудню мы проберемся внутрь! Кто хочет побиться со мной об заклад?

— Дураки бы мы были, Гоф, если бы согласились. На этот раз никаких тебе пари.

Это откликнулся Мондидье, перекрикивая грохот рушащейся каменной кладки. Он дурашливо постучал друга по шлему, но Гуг и Арло не обратили на их препирательства ни малейшего внимания, поглощенные зрелищем изуродованных выбоинами иерусалимских стен. Окинув взглядом цитадель, высившуюся всего в пятидесяти шагах от них, Пейн добавил:

— Мы еще не сошли с ума, чтобы спорить об очевидном. Боже правый, вы только посмотрите! Против таких орудий ничто не устоит! Вот и фасад уже почти обрушился. Глядите, он валится!

В этот момент прямо перед ними на обезображенной стене возникла длинная трещина, переползающая от одной выбоины к другой, лучами окаймляя бреши, так что вся наружная сторона городских укреплений раскрошилась и в мгновение ока подалась вперед, обнажая щебеночное наполнение двух цементированных внешних слоев стены. Не успел обвалиться передний слой, как очередной метательный снаряд врезался в каменное крошево, выбив изрядную долю булыжной сердцевины. Стало очевидно, что при непрекращающемся обстреле вся фортификация непременно рухнет, и очень скоро.

Гуг, опиравшийся на развалины древнего земляного вала, выпрямился, вложил меч в ножны и поманил одного из своих латников. Тот подошел и встал навытяжку, всем своим видом изображая внимание. Гуг взял воина за руку и развернул его лицом к разрушавшейся на глазах стене.

— Видишь эти выбоины? Понимаешь, что они означают?

Латник кивнул, и Гуг одобрительно похлопал его по плечу:

— Молодец. Теперь пойди и разыщи его светлость графа Тулузского. В это время его можно найти в его шатре или где-нибудь поблизости. Передай ему поклон от меня и скажи, что, по моим расчетам, эта часть стены упадет уже сегодня утром… возможно, через час. От моего имени попроси также — да только потише! — оказать нам честь и вместе с нами первым войти в город. В этом случае будешь его провожатым. Ты понял, что передать?

— Да, сир.

— Хорошо. Повтори.

Гуг выслушал воина и кивнул:

— Годится. Иди же, не мешкай. Помни, что донесение должен слышать только сам граф. Я сказал тебе, а ты скажешь ему, и больше никто не должен об этом знать. Смотри, не проболтайся ни единой живой душе, пусть даже тебя перехватит по дороге сам король. Ну, пошел!

Проводив взглядом посланца, Гуг обернулся к приятелям, едва отклонившись от звонкого града каменных обломков, вызванного особенно мощным ударом метательного орудия.

— Что ж, друзья, кажется, впервые в жизни мы с вами оказались в нужном месте в нужное время. Как только пройдет слух о бреши в стене — а разнесут слух те, кто эту брешь проделал, — сюда ринутся все, кому не лень. Я же, со своей стороны, намерен быть в числе первых ее покорителей. Давайте-ка поторопимся и никого не пропустим вперед себя.

Все трое немедленно стали осторожно пробираться к развалинам: Гуг посредине, справа Годфрей, а левша Пейн — соответственно, слева. Пристроившись позади Пейна и отставая на шаг, за ними следовал Арло со штандартом барона Гуго де Пайена. На его бесстрастном лице живыми казались только глаза, без устали осматривающие округу, хотя единственную опасность на тот момент представляли свистящие мимо них каменные обломки.

Это происходило в пятницу, пятнадцатого июля 1099 года. Франки установили вблизи Иерусалима мощные баллисты, беспрестанно осыпавшие городские стены градом увесистых каменных глыб. Результаты такой бомбардировки особенно хорошо были заметны с позиции, где сейчас находились четверо друзей. Они убедились, что с каждым новым попаданием фасад все более крошится и рассыпается. Тремя днями ранее этот участок стены был признан наименее укрепленным в поле их видимости, и сюда были подтянуты три огромнейшие осадные машины. Их установили в одну линию так, чтобы снаряды попадали в одно и то же место. Самая маленькая из выпускаемых ими глыб была размером с дюжего молодца, тогда как другие достигали размеров лошади, поэтому зарядным командам пришлось попотеть, подтаскивая камни к орудиям и укладывая их в требюше. Как только баллисты были готовы к бою, снаряды без перерыва начали дырявить городские стены. Каждую минуту метательные устройства выпускали огромный снаряд, летящий в самое слабое место каменной кладки.

Антиохия, с начала изнурительной осады которой уже минул год, целых восемь месяцев сопротивлялась напору четырехсот рыцарей и тридцатитысячной армии пехоты. А теперь Иерусалим готов был сдаться уже через шесть недель обороны, хотя франкское войско с тех пор уменьшилось втрое.

Впрочем, основную часть этого войска сейчас составляли закаленные и ожесточенные испытаниями воины, пережившие кошмарное полугодовое путешествие из Антиохии до стен Святого города. В дороге путники теряли рассудок от голода, и мало среди них набралось бы таких, кто не отведал мяса поверженных врагов с единственной целью сохранить себе жизнь. Иерусалим, окончание долгой одиссеи и предел желаний, не мог спастись за хлипким прикрытием городских стен. Потеряв добрую половину людей за триста пятьдесят миль пути из Антиохии к югу, отвоевывая каждый метр, приближавший к заветной цели, заметно поредевшее франкское войско более не сомневалось в праведности своих устремлений. Они заслужили обладание Святым городом. Так было угодно Богу.

Прошел час, а может, и того меньше — некому в то утро было следить за временем. Гуг с товарищами уже вплотную приблизились к городским стенам, и теперь они стояли под смертоносным дождем каменных обломков, разлетавшихся окрест всякий раз, как над головами друзей описывал широкую дугу очередной снаряд, выпущенный из гигантской катапульты. Опасность подстерегала не только сзади — в лицо смельчакам целились защитники города, с обеих сторон осыпая стрелами площадку с установленными на ней требюше.

Пригнувшись и прикрывшись щитами, приятели жались друг к другу, больше всего опасаясь, что их кто-нибудь опередит на пути к желанной цели. С той минуты, как Гуг отправил гонца к графу, на ранее пустующем пространстве у стены уже собралась целая толпа. Воины не сводили напряженного взгляда с поврежденной кладки, пытаясь угадать, где появится первая пробоина. Впрочем, пайенская четверка обеспечила себе самую выигрышную позицию и не собиралась никому ее уступать — разве что графу Раймунду, с которым они без колебаний разделили бы успех.

— А вот и он, — проворчал Пейн, оглянувшись через плечо и с облегчением убедившись, что другие осаждающие пока держатся на почтительном расстоянии. — Граф Раймунд и…

Он окинул быстрым взглядом графское сопровождение, пробиравшееся сквозь группку воинов на ближних подступах, и моментально произвел подсчет:

— Шесть… нет, семь рыцарей. В их числе — де Пасси и Витребон. Не понимаю…

Конец фразы затерялся в грохоте рухнувших укреплений, а над головами друзей взметнулись клубы пыли, скрыв от глаз и стены, и воинов. Долгое время ничего не было слышно, кроме шороха осыпающегося щебня. Наконец шелест песчаных струй утих, пыль понемногу улеглась, и Гуг выговорил, переводя дух:

— Наверное, это она, ребята. Пробоина, или считайте меня бургундцем. — Правой рукой он взялся за тяжелую, утыканную зубцами булаву и поудобнее приладил щит, висевший на левом плече. — Ну, надеюсь, теперь наводящие разглядят брешь и прекратят обстрел. Если нет, то на подходе к стене нам придется несладко… Арло, начинай считать. Тронемся, как только наступит затишье и впереди прояснится настолько, что станет видно, куда идти.

В наступившей тишине голос Арло, казавшийся неестественно громким, вел мерный отсчет, помогавший определить промежуток между выстрелами. При заведенном порядке следующий снаряд должен был обрушиться на стену на семьдесят с хвостиком, но Арло уже досчитал до восьмидесяти, а потом и до ста, а орудия молчали. Наконец Гуг кивнул:

— Вот и славно. Приветствую вас, мессир граф. Желаете принять предводительство?

Граф Раймунд, бесшумно возникший рядом, покачал головой:

— Нет, сир Гуг, вижу, вы и сами хорошо управляетесь. Вперед.

Гуг снова кивнул и медленно поднял над головой булаву, тем самым давая знак воинам позади него приготовиться к наступлению.

— Ладно, — почти непринужденно произнес он, — обстрел, кажется, прекратился — можно выступать. Еще минутку подождем… пусть пыль уляжется. Глядите под ноги, но голову не клоните долу: они наверняка нас поджидают, и глупо будет умереть, уткнувши глаза в землю. Соберитесь с духом… еще чуть-чуть…

Порыв ветра взметнул вокруг них песок, вдруг обнажив пролом на прежде целом участке стены.

— Видите! Вот она, брешь! Теперь вперед, за мной!

Они вскарабкались на гору разбитой стенной кладки перед самой пробоиной. Облако пыли уже улеглось, и стали видны защитники города, действительно поджидавшие осаждающих.

Гуг, пробиравшийся во главе отряда, на какое-то мгновение остался совершенно один, молча взирая вниз на смуглые лица мусульман. Те, в свою очередь, таращились на него с неподдельной ненавистью в глазах. Гуг вдруг ощутил спокойную отрешенность от всего происходящего, не упуская при этом из виду коварную ненадежность горы булыжников у себя под ногами. Он пошатнулся, ища равновесия, и в этот момент поблизости просвистела стрела, и тут же другая неожиданно воткнулась ему в щит. Этот непредвиденный сильный толчок едва не сбил его с ног — Гуг оступился и неловко сел на острые обломки, больно приложившись задом к зазубренному каменному выступу. На миг у него помутилось сознание, но тут же он снова вскочил.

Перед Гугом во всей полноте открылась картина развернувшегося сражения, и он подивился, сколь многие из отряда успели его опередить, пока он в бесчувствии сидел на земле. Превозмогая ужасную боль от ушиба, он проворно спрыгнул с кучи щебня внутрь стенных укреплений и оказался лицом к лицу со зловещего вида мусульманином в латах, уже занесшим над ним сверкающее лезвие ятагана. Гуг подставил под удар щит и коротко взмахнул зубчатой булавой, с силой опустив ее на шлем язычника. Тот повалился, а Гуг почти без усилия выдернул из его раскроенного черепа набалдашник и двинулся влево, одолев попутным ударом еще одного противника, силящегося вонзить кривой кинжал в стоящего внизу франкского воина. Незащищенный затылок неверного хрустнул, раздробленный зубцами булавы, что принесло тому мгновенную смерть, но не успел поверженный рухнуть на землю, как Гуг ощутил рядом чье-то присутствие, некое стремительное движение справа, с неукрепленной стороны.

Гугу уже некогда было высвобождать булаву. Он бросил ее и рванулся влево, круто развернувшись на пятках и стремительно переместив щит вниз в отчаянной попытке прикрыть бок; правой рукой Гуг тем временем нащупал и уже вытаскивал свой кинжал. У него под ухом раздался шумный вздох, негромкое ругательство; пахнуло странным и как будто знакомым ароматом. Кто-то сильно натолкнулся спиной на его спину. Гуг немедленно припал на левое колено, резко обернулся, выбросив вперед и вверх напряженную руку с кинжалом, и почувствовал, как клинок вонзился в живую плоть.

Затем все переплелось и смешалось: мельтешащие перед глазами тела, лязг и скрежет стали, тяжелые удары палиц, перекрываемые стонами, криками, оханьем и визгами раненых. Над Гугом нависла неясная тень; он даже не успел как следует рассмотреть нападавшего — почувствовал лишь быстрое движение воздуха над головой и оглушительный удар, после которого все заволокла тьма.

* * *

Очнувшись от забытья, Гуг обнаружил, что не может пошевелиться. Невыносимая боль прожгла глаза, едва он собрался приоткрыть веки. Тогда Гуг решил еще немного полежать и как следует собраться с мыслями. Он вспомнил ожесточенную давку окровавленных тел, неожиданное ощущение опасности и нависшую над ним тень, а затем — удар.

Гуг с большей предосторожностью попытался открыть глаза, но боль от этого ничуть не утихла. Правда, теперь он увидел свет, но все равно не смог ничего в нем различить и остался лежать неподвижно. Он медленно прикрыл веки, усилием воли заставив себя не шевелиться и сделать несколько спокойных вдохов. Вскоре ему удалось справиться с приступом паники и выровнять дыхание. Затем он медленно согнул пальцы и несказанно обрадовался, что они целы и слушаются его. Тогда Гуг оперся ладонями о землю и выпрямил руки, пытаясь подняться. Еще рывок — и некая тяжесть, придавливающая его сверху, сползла в сторону.

Гуг в третий раз разлепил веки. Ужасная боль не отступала, но зрение уже вернулось к нему, хотя все вокруг заволакивала туманная пелена. Изогнувшись и выбравшись из-под завала, он наконец смог придать своему телу сидячее положение. К этому времени Гуг уже сообразил, что до этого лежал головой вниз у самого подножия груды булыжников внутри городских стен, уткнувшись лицом в каменные обломки. Один особенно большой кусок стенной кладки придавил ему плечо, глаза были засыпаны пылью и песком, что и вызывало нестерпимую резь. Что до тяжести, громоздившейся ранее на его спине, — ею оказались два мертвых тела — мусульманского и франкского воинов.

Сражение еще продолжалось, но далеко впереди, откуда доносились звуки битвы, и Гуг только сейчас заметил, что справа от него пробегают толпы франков — рыцарей и латников. Все они устремлялись вниз из пролома в стене и немедленно рассеивались по улицам и переулкам раскинувшегося перед ними города, словно опасаясь, что все закончится без их участия. Никто не обращал на Гуга ни малейшего внимания.

Гуг поднялся, но тут же обнаружил, что пока не способен передвигаться, поскольку перед глазами все поплыло с угрожающей быстротой, и он снова оказался сидящим на земле. Падая, он боком ощутил весомый удар от бутыли с водой и приободрился. Достав из-под кольчуги шарф, он смочил его и прочистил глаза от грязи, морщась от боли и с каждой секундой чувствуя облегчение. После вторичной промывки чистой водой к Гугу вернулось ясное зрение, и он смог оглядеть местность, где только что лежал без чувств.

Его окружали поверженные тела. Среди погибших он различил равное количество франков и мусульман, но среди своих не нашел ни одного знакомого лица. Радость от того, что все его друзья живы, уступила место удивлению: почему они бросили его одного? Единственное объяснение, которое он смог придумать — и, пожалуй, наиболее вероятное, поскольку Арло ранее никогда его не покидал, — было то, что они потеряли Гуга из виду в этой заварухе, вскоре превратившейся в настоящую свалку. Товарищи могли просто не заметить его, лежащего у подножия каменной кучи лицом вниз, засыпанного песком и придавленного двумя трупами. Скорее всего, они решили, что он давно их опередил, и ринулись дальше на поиски.

Поняв, что опасность миновала, Гуг снял плоский стальной шлем, ослабил завязки на шее и стянул с головы кольчужный капюшон, предварительно ощупав его и с удовлетворением убедившись в отсутствии прорех. Затем он еще раз обильно смочил шарф и вытер себе лицо, шею и ладони. В голове тяжелым молотом стучала боль — вероятно, от полученного сильного удара, — но на шарфе не осталось следов крови, и Гуг не ощущал ни малейшего неудобства при движении.

Он прополоскал рот, выплюнул набившийся туда песок, глотнул воды, после чего плотно заткнул горлышко бутылки, снова надел капюшон и шлем, закрепив их ремешками под подбородком. Затем Гуг медленно поднялся, растопырив руки для равновесия, и, несмотря на небольшое головокружение, на этот раз уже твердо устоял на ногах.

Меч в ножнах висел на боку, где ему и полагалось быть, зато нигде не было заметно щита и кинжала. Гуг принялся осматриваться и вскоре обратил внимание на знакомую раскрашенную рукоять булавы, застрявшей зубцами в позвоночнике последнего поверженного им неприятеля.

Вытягивая, выкручивая зубчатый набалдашник, Гуг старался не смотреть на мертвеца. Наконец булава с хрустом высвободилась вместе с налипшим на нее мясом и сгустками крови. Гуг ударом о землю кое-как очистил ее от запекшейся массы и еще раз огляделся в поисках кинжала. Осознав, что клинок, должно быть, погребен под громоздящимися завалами тел и потому не виден, Гуг распростился с мыслью его отыскать и вынул из ножен меч. Крепко сжав в правой руке эфес длинного клинка, а в левой — булаву, Гуг де Пайен двинулся вперед, чтоб наконец вступить в Святой город.

Он целый день не выпускал из рук оружие, но ему ни разу не представился случай пустить его в ход, кроме трех щекотливых ситуаций, когда Гуг уже готов был проучить своих же воинов, опустившихся до жестокости по отношению к людям, которых при всем желании невозможно было представить в числе защитников Иерусалима, — старух и молодых женщин, в том числе беременных, а также напуганных беспомощных ребятишек.

К ночи Гуг успел уже обойти весь разоренный город. На заходе солнца он покинул Иерусалим через Дамасские ворота, пройдя в двух шагах от Сент-Омера и Мондидье и не обратив никакого внимания на их приветственные оклики. Оба удивились, но, хорошо зная своего товарища, приняли как должное, что он не выразил радости при встрече. Стоя плечом к плечу, они провожали взглядом его фигуру, исчезающую в сгущающихся сумерках, предполагая, что он решил вернуться в бивак.

* * *

Пейн и Годфрей ошиблись. Верный Арло, целый день лихорадочно метавшийся в поисках друга и хозяина, провел ночь без сна, поджидая его, но тот так и не появился. Только через несколько недель до него дошли слухи, будто бы кто-то видел Гуга де Пайена живым и невредимым; за это время все, включая ближайших друзей, уже сочли его покойником. Особенно переживал Арло; он похудел, осунулся и единственный из всех не желал мириться с утратой. Годфрея и Пейна граф Раймунд предусмотрительно и к счастью для них нагрузил всяческими поручениями, потому что по себе знал, как тяжела потеря близкого друга.

Простолюдин Арло не мог рассчитывать на такое участие, поэтому был предоставлен сам себе и прибегал к собственным ухищрениям. Потратив три дня на добывание сведений, он решил, что Гуг оказался в числе убитых мародеров и его тело могли упрятать в какую-нибудь яму. Еще несколько дней Арло прочесывал город вдоль и поперек, обыскивая каждый закоулок и брошенный дом, все канавы и рытвины в поисках тела хозяина.

Наконец последствия грабежа в городе были устранены, гниющие трупы собраны и сожжены, улицы расчищены, а дома приспособлены для житья. Эта косметическая чистка, по самой скромной оценке требующая левиафановых усилий, потребовала двух недель изнурительной работы, в которую были вовлечены все без исключения — от конных ратников до пленников, способных держать в руках лопату или метлу. Тем не менее запах крови и смерти еще долго витал в узких темных переулках, словно сами городские камни впитали его.

Когда все поиски закончились неудачей, Арло лично обратился к каждому военному предводителю крестоносного войска. Никто из них не видел сира Гуга де Пайена, не знал и, кажется, не желал знать, что с ним приключилось.

И вот однажды утром, на рассвете, Гуг собственной персоной неожиданно заявился в лагерь. Одет он был в лохмотья, прикрытые сверху изорванной домотканой накидкой, и вел за собой ослика, нагруженного какими-то перевязанными тюками. Он едва кивнул остолбеневшему от изумления Арло, словно только что виделся с ним, и начал разгружать поклажу, которой оказались его кольчуга, стеганая рубаха, латы, булава и меч. Гуг ни словом не обмолвился о том, где он пропадал столько времени и чем занимался, и, когда Арло прямо его об этом спросил, обронил только: «Так… ходил, думал». Кроме этого объяснения Арло больше ничего от хозяина не добился, но он и так с самого начала уже понял, чтс вернувшийся на рассвете Гуг де Пайен не имеет ничего общего с человеком, поведшим за собой людей в образовавшийся пролом три недели назад.

Арло тут же известил Сент-Омера и Мондидье о возвращении Гуга. Оба примчались повидать его и обнаружили своего друга крепко спящим. Арло не разрешил им будить его, резонно заметив, что хозяин, должно быть, выбился из сил, поскольку прежде не позволял себе спать днем. Согласившись скрепя сердце, приятели уселись поодаль и велели Арло рассказать все, что он успел выспросить у их друга. Разумеется, Арло был не против их просветить, но сам толком ничего не знал. Поведал он им лишь о неожиданном появлении Гуга, о его необъяснимой сдержанности и спокойствии — этим и ограничился. Он дал им понять, что Гуг отказался разговаривать о чем бы то ни было.

В тот же вечер оба рыцаря вернулись и увидели, что Гуг сидит у костра, сложенного из конских и верблюжьих кизяков, завернувшись все в ту же холстину и задумчиво глядя на яркие угли. Он довольно сердечно их поприветствовал, но не пожелал ответить ни на один из вопросов. Годфрей и Пейн не отступились, и тогда он стал разговаривать с ними поочередно, обращаясь то к одному, то к другому, но ни разу — к обоим вместе. Промучившись с ним битый час, оба ушли, качая головами.

На следующий вечер все осталось по-прежнему, и Годфрей предоставил Пейну вести беседу, а сам сидел, кусая губы, щуря глаза и лишь наблюдая и слушая, но не произнося почти ни слова. Еще через день он вернулся один и целый час молча сидел подле друга, смотря на огонь. Гуг, казалось, был рад его присутствию, и ничто не нарушало блаженную тишину, пока Годфрей не откашлялся и не произнес:

— Знаешь, а я ведь на тебя рассердился в тот день, когда мы взяли город, и сержусь до сих пор.

Молчание затянулось, так что Сент-Омер уже решил, будто его друг не желает с ним разговаривать, как тот вдруг склонил голову и, взглянув искоса, поинтересовался:

— Отчего? Почему ты на меня сердишься?

— Почему? И ты еще можешь спрашивать, Гуг? Ты был мне так нужен… И Корке ты был очень нужен, и мне — даже больше, чем раньше. Ты же единственный, кому мы можем доверять, а ты как раз в этот момент куда-то исчез! Бога ради, где ты все-таки был?

Гуг де Пайен так резко распрямился, словно его ударили по спине, и на минуту его лицо исказила гримаса: скулы обозначились резче, а у глаз выделились белые морщинки, контрастирующие с бронзовым, обожженным солнцем лицом.

— Где я был ради Бога? Ты меня об этом спрашиваешь? Ради Бога я нигде не был. Это от Него я бежал с позором и ужасом, скрылся во тьме пустыни, чтобы крики сумасшедших, прославляющих Его, больше не касались моих ушей. В тот день я столько раз слышал Его имя и проникся к нему таким отвращением, что хватит на целую тысячу жизней. Я не желаю, чтобы при мне его повторяли снова и снова.

Сент-Омер кивнул, словно соглашаясь со своими предположениями. Он заставил себя успокоиться и мысленно сосчитал до двадцати, прежде чем спросить нарочито бесстрастным голосом:

— Ты о чем, Гуг? Я не понимаю твоих речей.

Наступило долгое молчание, и, казалось, целый век миновал, пока де Пайен собрался ответить другу. Его неестественно мягкий голос противоречил жестоким словам, которые услышал Годфрей.

— Господь пожелал того, что свершилось в тот день в Иерусалиме, Гоф. На то была Его воля. Я взглянул в лицо епископу, которого я разыскал, чтобы исповедовать ему мои грехи — впервые с тех пор, как вступил в орден, — и увидел, что в его бороде и волосах запеклась кровь, безумные глаза горят жаждой крови, и сутана окровавлена — ею он вытер свой меч, чтобы очистить лезвие от пролитой за день крови. Я посмотрел на этот меч, свисавший у него с пояса, — заржавленный старый клинок, на котором запеклась кровь убитых, — и подумал: «А ведь он епископ, служитель Божий, один из Его пастырей… И такой тоже запятнан и осквернен кровью жертв… Священник, призывающий „Не убий“!» И тогда — только тогда! — я единственный среди нашего войска увидел и понял, что в тот день в Иерусалиме творилось нечто нечестивое, что все мы там сотворили и продолжали творить неправду. Но в чем же неправда? Ведь мы пришли туда с Божьим именем на устах… «Так угодно Богу!» Так повелел Господь! Знаешь, сколько полегло в тот день от наших мечей?

Сент-Омер не сразу ответил, уставив глаза в землю, затем кивнул:

— Да, Гуг, знаю. Их число сразу обнародовали. Все страшно гордились. Величайшая победа за всю историю христианства… Освобождение Иерусалима от рук неверных…

— Так сколько же, Гоф?

Сент-Омер шумно набрал в грудь воздуху и со свистом выдохнул:

— Девяносто тысяч.

— Девяносто… тысяч. Девяносто тысяч живых душ… — Гуг повернулся к Сент-Омеру и в упор посмотрел на него: — Подумай сам, Годфрей, и вспомни… Припомни, как мы были горды, когда отправлялись из Константинополя в Турцию в составе великого войска. Оно состояло из четырех огромных частей, а ведь всего нас едва ли набиралось сорок пять тысяч… Вполовину меньше, чем было убито в тот день в Иерусалиме. Вспомни, какой громадой казались мы сами себе, наши жалкие сорок с чем-то тысяч — четыре с половиной тысячи всадников и тридцать тысяч пеших латников… Ты хоть помнишь протяженность нашего войска, его мощь, ввергающую всех в ужас? А здесь полегло девяносто тысяч — в два раза больше, чем то могучее войско. И все они — и мужчины, и женщины, и дети — изнуренные голодом, больные и хилые… запертые в городских стенах, беспомощные, отданные нам на милость! А мы их всех убили, потому что так повелел Господь…

Голос его дрогнул. Гуг поднялся, скрестил на груди руки и опустил голову, затем прижал ладонь к глазам.

— Я предполагал, что число убитых огромно, потому что в некоторых местах я шел по городу, чуть ли не по колено утопая в кишках и крови. Уличные стоки были забиты, а кругом высились стены… Я шел мимо домов богачей и просто мирных жителей, убитых прямо в своих жилищах. Крики, которые раздавались отовсюду и которые до сих пор стоят у меня в ушах, заставили меня навсегда забыть о тишине.

Сент-Омер вскинул руки, но тут же бессильно уронил их себе на колени.

— Гуг… — начал было он, но собеседник резко оборвал его:

— Ты же не собираешься разубеждать меня, Гоф, что все, в общем, было не так и страшно? Было еще хуже, чем можно представить! Я видел рыцарей-христиан — многих из них я хорошо знал еще дома, — потерявших человеческий облик, без всякой цели убивавших детей и женщин. Они тянули за собой тюки, набитые трофеями, — столь тяжелые, что дюжим рыцарям было не под силу нести их. Я сам убил одного знакомого, рыцаря из Шартра: он насиловал девочку, которой на вид не было и семи лет! Он еще успел смерить меня безумным взглядом и выкрикнуть, что он совершает богоугодное дело, изгоняя из нее дьявола. Я одним ударом снес ему голову, и его мертвое тело придавило ребенка, который к тому времени уже тоже испустил дух. Да, он ее сначала убил, а потом уж принялся насиловать! Потому что так повелел Господь, Гоф… Господь так распорядился устами Своих священников и прочих последователей. Не говори мне больше о Боге, прошу тебя.

— Не буду. Обещаю.

Что-то в голосе друга насторожило де Пайена, и он снова с любопытством поглядел на него искоса:

— Почему ты рассердился на меня в тот день? Мне что-то не верится, что так было.

Тот покачал головой:

— Было, было, но сейчас многое прояснилось для меня.

Сент-Омер замолчал, ковыряя мизинцем в ухе. Достав катышек серы, он пристально его изучил, а затем щелчком отправил в костер.

— Ты, наверное, удивишься еще больше, если я скажу, что теперь я сержусь на тебя куда больше, чем в тот день. — Годфрей повернулся к Гугу и окинул его надменным взглядом: — Как у тебя язык повернулся сказать, что ты один в тот день чувствовал себя нечестивцем? Как тебе только в голову такое взбрело? Да ты… откуда в тебе столько… как старик Ансельм называл то, что хуже всякой гордости?.. Ага, ячество! Откуда в тебе столько ячества, а, Гуг? Обидно все-таки! Так можно и затрещину схлопотать. Этим ты оскорбляешь и меня, и Корку, и барона твоего отца, и его светлость графа, и всех членов нашего ордена, которые в тот день были в Иерусалиме. Вспомни хорошенько и согласись, что никто из нас не мог избегнуть этого сражения. Мы прошагали пешком полсвета, чтобы исполнить здесь свой долг, — мы все пришли сюда по доброй воле, но не все обрадовались тому, что здесь случилось. От того, что предстало здесь нашим глазам, занедужили многие доблестные воины. И иерусалимское сражение повергло в отчаяние не одного тебя; я назову тебе сотню таких — поименно, если хочешь — тех, чье сердце жестоко страдало при виде бесчинств. Но что они могли поделать? Награбленное добро осело в сундуках епископов и вельмож… Бывшие владельцы этих ценностей убиты, а сам город мертв в нем стоит зловоние, словно в склепе, и я держу пари, что в ближайшие десять лет никто не захочет селиться в нем. Двенадцать столетий назад Тит разрушил Иерусалим, а теперь это сделала Церковь во имя Иисуса Христа — иудея, некогда жившего в этом городе. И ты до сих пор считаешь, что только твои глаза были способны узреть происходящее в нем? Вот оно, ячество, и с меня хватит! Спокойной ночи, друг мой.

— Подожди, Гоф… Ну, постой же! Посмотри на меня, пожалуйста, посмотри мне в глаза и прости, если можешь, хотя бы ради нашего старинного ордена. Ты прав — в большом и малом прав — а я действительно увяз в гордыне по уши… потонул в ней и не вижу дальше кончика собственного носа — я, тупица и нытик… Ну, посиди же со мной рядом, дружище!

Проговорив с Годфреем по душам целый час и обсудив с ним чувства и ощущения, которые испытали и другие удрученные бесчинством воины, Гуг промолвил:

— Спасибо тебе, Гоф, за этот разговор. Мне значительно полегчало оттого, что кто-то разделяет со мной мои гнев и печаль. Но ведь есть и те, кто думает иначе…

— Что же с ними можно поделать, Гуг?

— Поделать? Ничего! Если они оставят меня в покое, то просто перестанут существовать для меня.

— Вот как? — Годфрей изо всех сил сдерживал улыбку. — Что, все до единого?

— Без исключения. А чему ты улыбаешься?

— Звучит забавно. А если они не захотят оставить тебя в покое — что тогда?

Гуг де Пайен ответил равнодушно, без тени юмора или сожаления:

— Тогда придется начать их убивать — как они поступали тут, в Иерусалиме. Тогда они сразу согласятся отступиться от меня — тем более что я без колебаний выполню свое намерение, если предстанет такая необходимость. В моих глазах они уже давно не люди, какими еще могли считаться до прихода в эти земли, и я не хочу иметь с ними ничего общего. Пока я нахожусь в Палестине, моим сеньором считается граф Раймунд — ему я вручу свою жизнь и служение, как поступал и прежде. Если завтра ему угодно будет послать меня куда-либо, я немедленно туда отправлюсь и выполню любое его поручение, и, если окажется, что я должен воевать или исполнять иной долг плечом к плечу с теми другими, я покорюсь. Во всех остальных случаях я не буду иметь с ними никаких сношений.

— Все же…

Что, Гоф? — Гуг широко улыбнулся и впервые за целый месяц стал прежним. — Подумай сам, дружище, — обо мне и о своих же недавних словах. Так или иначе, я ни с кем из них и раньше не соприкасался без крайней нужды… Я все свое время посвящаю друзьям, а все мои друзья — члены ордена.

Он помолчал и спросил:

— А что же вы с Коркой? Что будете делать вы теперь — после того как повидали чудесное избавление Святого Града ради добрых братьев-христиан?

Сент-Омер пожал плечами и надул губы:

— То же, что и ты, — посвятим себя служению нашему сеньору графу во имя данной ему клятвы. Кстати, я вспомнил, что должен явиться к нему на рассвете, поэтому мне, пожалуй, пора. Подозреваю, что он решил куда-то отправить меня — без Корки, одного. Не знаю, откуда такое чувство, но, если оно не подтвердится, завтра мы с Коркой тебя снова навестим.

— Ладно. Пусть тебе сопутствует удача везде, куда бы он тебя ни послал. Будь осторожен и возвращайся невредим.

Сент-Омер кивнул и уже собрался уходить, но вспомнил что-то и обернулся к Гугу.

— Мы скоро отправимся по домам, потому что поход уже завершен. Войско распускают. Ты слышал об этом?

— Распускают?

Гуг сидел вытаращив глаза, очевидно, не постигая того, что только что услышал. Затем он досадливо потряс головой.

— Как это распускают? Это же чистое безрассудство, иначе не скажешь! Войско нельзя распустить: как только это случится, сюда нахлынут толпы турков. Этих злорадных бесов никто не сможет остановить, и получится, что мы дрались напрасно! Где ты услышал подобный вздор?

Сент-Омер насупился. Вид у него был удрученный.

— Не помню, где я впервые услышал эту новость… но теперь все только о ней и говорят. О том, что пора домой. Гуг, нам и вправду хочется домой — особенно тем, у кого есть жены и дети. Мы не были там уже четыре года, и если даже мы завтра тронемся в обратный путь, то все равно срок нашего отсутствия составит почти шесть лет. — Годфрей поколебался, потом добавил: — К тому же не всем обязательно покидать эти земли. Слишком многое придется поставить под угрозу: пока мы с тобой тут разговариваем, вокруг создаются королевства, герцогства и графства — кто-то же должен остаться их защищать!

Де Пайен нахмурился:

— Какие королевства? Ты о чем, Гоф? Какие могут быть королевства на родине Господа? Где они, покажи!

Сент-Омер, огорченный непониманием друга, заломил руки:

— Нигде, Гуг, пока нигде! Пока идут только разговоры — о том, чтобы создать королевство Иерусалимское для охраны Святой земли. Бароны и дворяне обратились к де Бульону с просьбой стать в нем королем и десять дней назад, когда ты был в отлучке, провозгласили его правителем… Но он отказался под тем предлогом, что негоже простому смертному носить здесь золотую корону, раз Сам Иисус надевал терновый венец. Он согласился на более скромный титул — заступника Гроба Господня.

— Хм… И что это значит?

Гуг лично знал Готфрида Бульонского, герцога Нижней Лотарингии, и преклонялся пред ним. Его авторитет в войске, идущем на Иерусалим, был непререкаем, и Гуг восхитился духовной стойкостью герцога, сочтя его отказ от власти ради верности собственным убеждениям вполне закономерным. Де Бульон был непритязателен и скромен до самоотречения; его непогрешимая честность и прямота снискали ему непреходящее уважение близкого окружения и всеобщие симпатии. Обдумав новость, Гуг решил, что новоизобретенный королевский титул недолго останется невостребованным, но Годфрей, угадав его опасения, покачал головой.

— И речи быть не может, — заверил он. — Заступник Гроба Господня располагает королевскими полномочиями без использования монаршего титула. В этом свой тонкий расчет, который нам подходит как нельзя лучше.

— Да, пока Готфрид здравствует. А кто с ним рядом?

— Рядом — у власти? — Сент-Омер пожал плечами. — Думаю, все те же… Брат Готфрида Балдуин не останется в стороне от кормушки. Он — скользкая рыбка. Также Боэмунд Тарантский… говорят, он уже пытается прибрать к рукам Антиохию, провозгласив ее своим леном, а сам себя называет принцем Антиохийским. Говорят еще, будто Балдуин, видя у себя под носом пример брата, получившего иерусалимскую корону, пытается не отстать от него и сейчас уже на пути к Эдессе, которую он предназначил себе под графство. А помимо этих трех исполинов полно еще пташек помельче… Не забывай про двух Робертов, Нормандского и Фландрского, вместе с их кликой, и про Стефана Блуаского, в момент слабости согласившегося стать Завоевателю зятем и впоследствии горько раскаявшегося. Ну и, наконец, наш собственный сеньор, граф Раймунд Тулузский, предводитель нашего войска. Все они, словно стервятники, вертят по сторонам головами, без устали выглядывая, чем бы поживиться.

Гуг снова уставился в костер, в жаре углей видя нечто ведомое только ему и кивая собственным раздумьям.

— Я должен поговорить с графом Раймундом, — произнес он, обращаясь большей частью к себе самому. — Мне надо застать его раньше, чем ты чуть свет тронешься в путь. Надеюсь, он не откажется выслушать меня. Иди спать, дружище, спокойной тебе ночи.

ГЛАВА 9

— Теперь рядом нет никого, кто мог бы нас подслушать, брат Гуг, вы можете говорить без опаски. Что так озаботило вас?

Стояло раннее утро, но тени с каждой минутой укорачивались по мере того, как солнце быстро всходило над горизонтом, наливаясь жаром. Гуга тронули понятливость графа и его внимание к его заботам. Придя к Раймунду, он со смятением обнаружил, что того с самого утра осаждает целая толпа придворных — вассалов и просителей, среди которых Гуг почти не заметил членов ордена.

Вероятно, Годфрей явился на встречу с графом раньше назначенного времени и уже успел получить необходимые указания еще до прихода Гуга, поскольку его нигде не было видно. Охрана сразу же пропустила де Пайена ко входу в огромный шатер, над которым развевался флаг графа Тулузского, но, едва оказавшись внутри, Гуг немедленно остановился, не желая пробираться сквозь плотную толпу. Слева он тут же разглядел графа Раймунда, который стоял в центре немногочисленной группки придворных, державшихся от него на почтительном расстоянии, но, куда бы де Пайен ни кинул взгляд, везде он натыкался на людей, встреченных им в Иерусалиме и творивших там бесчинства. К этим Гуг не хотел даже приближаться.

К счастью, граф сам заметил его, стоящего поодаль в одиночестве, и, извинившись перед собеседниками, подошел обнять де Пайена как брата. Он заявил, что был рад услышать от Сент-Омера весть о возвращении Гуга, а тот, в свою очередь, удивился и обрадовался тому, что Раймунд не выказал намерения расспрашивать его о подробностях трехнедельной отлучки. Вместо этого граф, отстранившись, посмотрел на него пытливым взглядом, затем оглянулся на толпу придворных и тихо спросил:

— Вы желали поговорить о делах братства?

Гуг кивнул, пробормотав было несколько слов, но граф перебил его:

— Дело настолько важное, что не терпит отлагательства?

Гуг снова кивнул. Тогда Раймунд взял его под руку и громко произнес:

— Пойдемте, сир Гуг, вы составите мне компанию на утренней прогулке. Мне не терпится поразмяться и послушать о ваших приключениях в пустыне.

Порядком отойдя от шатра и от посторонних ушей, Гуг резко остановился и поглядел в глаза своему сеньору:

— Мне довелось услышать, мессир, что после взятия Иерусалима войско будет распущено.

Граф Раймунд кивнул:

— Я слышал то же самое, но донесения пока очень разноречивы. Войско распускать нельзя, это явное безрассудство.

— Но часть воинов все же вернется домой — это правда?

— Правда, и тут я бессилен вмешаться. Многие из ратников добровольно приняли знак креста, чтобы отвоевать Святую землю. Они добились чего хотели, их цель достигнута. Они искренне верят, что выполнили свой долг, и теперь хотят увидеть своих родных. Разве их нельзя понять?

— Конечно можно, мессир, но как быть с нами — с нашим орденом и его целью? Здесь, в Иерусалиме?

Раймунд Тулузский вздохнул:

— Она тоже осуществилась. Мы ведь изначально стремились закрепиться на этих землях — мы это сделали. Мы разделили с другими честь завоевания Святого града и этим обеспечили себе право остаться в нем.

— «Честь» — неудачное слово, мессир. Я бы выразился иначе.

Граф нахмурился было, но сдержался и ограничился кивком.

— Верно. Я разделяю ваши мысли, сир Гуг; то, о чем вы говорите, — горькая правда. Но я исхожу из политических интересов. Следовательно, вы можете позволить себе испытывать гнев и возмущение, а я лишен такой привилегии. Исходя из этих соображений, вы меня очень обяжете, если не будете испрашивать объяснений моих поступков.

— Прошу прощения, мессир. Я никогда не влезал в ваши дела, как не собираюсь и впредь. Все, что я хотел узнать: что станется с нашей миссией, когда все отправятся по домам?

— Не все отправятся по домам. Кто-то из братьев… задержится здесь.

— Я бы хотел быть в числе тех, кто задержится, если вам угодно, мессир.

Статный граф едва не улыбнулся, но предусмотрительно опустил голову, словно для кивка.

— Так бы и случилось, сир Гуг, не помешай тому некоторые обстоятельства. Надо сказать, именно о вас я подумал в первую очередь, еще до взятия города, когда разрабатывал план действий касательно осуществления нашей общей цели. После окончания кампании я намеревался приблизить вас к себе и поручить вам вести здесь дела ордена, как вдруг… — Он пожал плечами и стал любоваться своими растопыренными пальцами. — Мне донесли о вашем исчезновении и предполагаемой гибели. С тех пор прошло несколько недель. А десять дней назад прибыл курьер с депешей от совета ордена, где отдельно указано ваше имя. Вам надлежит отправиться домой, в баронство Пайенское, где для вас уже имеется поручение. Считая вас мертвым, я написал ответ… но почту еще не отправляли, поэтому вы можете изъять и уничтожить это письмо, а потом первым же кораблем отплыть на Кипр, а оттуда — во Францию. Впрочем…

В голосе Раймунда проскользнула нотка неодобрения:

— Так что же, сир Гуг? Вы сочли бы лучшим для себя остаться здесь, в Иерусалиме, с людьми, которых вы бросили, исчезнув в неизвестном направлении? Или вы дерзнете утверждать, что лучше высшего совета знаете, чем можете быть полезны ордену? Послушайте же меня. Я много размышлял накануне, и, не приди вы сегодня ко мне, я сам послал бы за вами. Вот мое мнение: мы завладели городом, но пока в нем нечего делать, потому что он весь вымер. Зловоние от гниющей мертвечины достигает самых небес, и, если бы не близость к Гробу Господню, никто из нас не остался бы здесь и минуты. Но смрад скоро рассеется, и снова начнутся интриги, политические заговоры. И так уже прошли слухи… Вы наверняка знаете об отказе Готфрида от престола?

Гуг кивнул, и Раймунд продолжил:

— Чем бы ни разрешился этот спор, в ближайшие несколько лет грядут многие важные события. Разумеется, будет наконец основано королевство Иерусалимское — вслед за уже провозглашенным Антиохийским принципатом — Боэмунд не терял времени даром. Возможно, появится также королевство Эдесское и многочисленные графства. Но для этого придется подождать еще лет пять, а пока нас всех будет одолевать такое количество мусульманских недругов, какое трудно даже исчислить. Мы отвоевали родину Господа у неверных, но, удерживая свои достижения, мы не сможем уделять должного внимания делам ордена. В этот период мы будем не способны выполнять здесь его требования, даже если бы мы их знали — а мы ничуть о них не осведомлены. Ни вам, ни мне не известно, какие поручения будут возложены на каждого из нас, но все же я могу кое-что для вас прояснить. Вам предписывается поехать домой и продолжить изучение орденского устава. Когда вы еще больше преуспеете в познаниях, вы вернетесь в эти земли — либо с возложенной на вас миссией, либо для ожидания дальнейших указаний. Пока же вас и двух ваших собратьев, Сент-Омера и Мондидье, ждет путешествие на родину. Заодно отвезете от меня депеши вашему сеньору, Гугу Шампанскому. А теперь, если не возражаете, предлагаю присоединиться к моим приближенным, которые уже меня заждались. Вы, если хотите, можете немедленно заняться подготовкой к отъезду и собрать все необходимое.

Они поспешно двинулись к шатру, и Гуг сразу приметил любопытные взгляды графской свиты. Де Пайен притворился равнодушным и, когда граф Раймунд протянул ему руку для прощания, почтительно приложился к ней.

— Идите с миром, сир Гуг, — тихо шепнул ему граф, — и пребудет с вами Господь. Вы еще увидите эти земли, даю вам слово.

ПРОБУЖДЕНИЕ годы 1116–1118 от P. X.

ГЛАВА 1

— Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался в лапы грабителям…

Гуг де Пайен не слышал, кто вел рассказ, но даже не обернулся посмотреть, поскольку то, что в других обстоятельствах приняли бы за библейскую притчу, здесь, по дороге в Иерихон, случалось сплошь и рядом. Кажется, со времен милосердного самарянина ничего не изменилось к лучшему.

Все внимание Гуга было приковано к скопищу трупов. Грабители позаботились лишить убитых всех ценностей и прочих вещей, по которым можно было бы установить личности. Лишь обожженные красные лица и бледные обнаженные тела со вздутыми чревами говорили о том, что некогда эти люди прибыли сюда с другого конца света — земли христиан. С ними расправились, ободрали как липку и оставили прямо у дороги, среди каменистых россыпей. Случилось это совсем недавно, потому что белокожие мертвецы оставались пока нетронутыми. Стервятники еще только нацеливались на поживу, а личинки мух кишели не только в ранах мертвецов, но и в лужах черной, густеющей крови, пролитой на песок. Справа, на высоком валуне, переминался и нетерпеливо хлопал крыльями один из пернатых охотников за падалью. Он не решался вернуться и продолжить трапезу, поскольку люди подошли уже слишком близко. Гриф по опыту знал, что они могут быть опасны.

— Семь, — подсчитал Гуг, обращаясь к всаднику, остановившемуся рядом. — Вероятно, столкнулись с большой шайкой.

— Не обязательно с большой, — заметил тот, глазами перебегая с трупа на труп. — Эти молодцы убиты стрелами… посмотрите на отверстия — нигде не видать ран от мечей или размозженных голов. Трех или четырех лучников вполне хватило бы. Вы, верно, хотите похоронить их по христианскому обычаю?

— Нет, Арло. Мы ведь даже не знаем, христиане ли они. Может быть, это иудеи или левантинцы. К тому же у нас нет с собой лопат, и скоро стемнеет. Здесь уже ничем не поможешь, они мертвы, и наша забота им ни к чему. Пусть остаются как есть. Даже нет смысла стаскивать их в одну кучу: от этого вонь только усилится, и они будут дольше гнить. А в таком виде с ними быстро покончат птицы и звери пустыни.

Гуг возвысил голос, чтобы его услышали сзади:

— Друзья, мы продолжаем путь! Нет смысла здесь останавливаться. До Иерихона еще шесть миль, а через час начнет смеркаться. Де Бофор, езжайте вперед, сделайте одолжение.

Кавалькада снова тронулась в путь. Де Пайен быстро оглядел всех, затем пришпорил коня и устремился к голове колонны, где скакал де Бофор. Направляющий очень прямо держался в седле. Щит его был закинут за спину, а древко длинного копья упиралось в правое стремя. Де Бофор без устали эбшаривал глазами местность, выглядывая разбойников.

Путешественников было восемнадцать: все прекрасно снаряжены и вооружены, все в металлических кольчугах, шлемах и крагах. У каждого на плаще красовался герб, показывающий, какому сеньору он служит. Сир Гуг большинство спутников знал в лицо, но по имени — далеко не всех, зато любой в кавалькаде знал Гуга де Пайена. Каждый, кому довелось встретиться со знаменитым рыцарем, трепетал от восхищения. Этот бывалый сорокачетырехлетний воин пятнадцать лет назад, в 1099 году, принимал участие в захвате Иерусалима и по праву снискал славу защитника всех христиан. Рассказы о его доблести и отваге передавались из уст в уста по всей Святой земле — не только в королевстве Иерусалимском, но и в северной Антиохии, и в прочих, менее значительных владениях Заморья, как называли эту страну франкские завоеватели, сами пришедшие сюда из-за моря. Сир Гуг возглавил путешествующую кавалькаду в силу своих заслуг, а не потому, что его кто-то об этом просил. Впрочем, никаких возражений и не возникло.

За пятнадцать лет существования королевства Иерусалимского передвижения в его пределах стали еще опаснее, чем прежде. Холмистая местность между Иерусалимом и Яффой, лежащей в тридцати милях к западу на побережье, и между Иерусалимом и Иерихоном, располагавшимся примерно на таком же расстоянии, но в другую сторону, кишела разбойниками и бандитами. Здесь они выслеживали свою добычу — главным образом, франкских пилигримов, идущих по пустынным дорогам к святым местам. Здравый смысл, таким образом, призывал путников, куда бы они ни направлялись и какие бы цели ни преследовали, для собственной безопасности дождаться, пока наберется достаточно народу, и только потом трогаться дальше.

Сейчас сир Гуг ехал во главе именно такой группы, по странному стечению обстоятельств состоявшей исключительно из рыцарей и латников, а не пилигримов и купцов. Тем не менее даже эти закаленные в боях воины были рады сознавать, что свою жизнь они доверили человеку, который уже немало повидал и знает, почем фунт лиха. Сам он тем временем молча ехал бок о бок с сиром Жюльеном. Гугу де Пайену не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться, что Арло не отстает от него ни на шаг, как повелось уже добрых четыре десятилетия назад.

Тем не менее и сеньор, и его верный вассал немало беспокоились, пускаясь в эту незапланированную поездку в Иерихон. Долгое пребывание в Заморье научило обоих, что выживание здесь целиком зависит от тщательной подготовки любого путешествия. Случилось так, что несколько дней назад сира Гуга разыскал человек с вестями от его старинного друга Годфрея Сент-Омера. Бегающие глаза посланца сразу же натолкнули де Пайена на подозрения: этот лицемерный негодяй, показалось ему, способен на любое предательство. Если верить его словам, в данный момент Годфрей находился в одном из иерихонских странноприимных домов, принадлежащих недавно основанному ордену госпитальеров,[8] где он оправлялся от пыток, перенесенных им в плену у мусульман, откуда только что спасся.

Новости были воистину ошеломляющими ввиду того, что Гуг не видел Годфрея и даже ничего не слышал о нем на протяжении нескольких лет. Он уже был склонен думать, что присланные сведения — чистой воды обман. Дело в том, что, пространствовав в Заморье целых семь лет, Сент-Омер вернулся в Пикардию, в отчие владения. Отправился он туда вместе с графом Гугом Шампанским, чтобы облегчить страдания своей занемогшей супруги, младшей сестры Гуга де Пайена: пока Годфрей путешествовал по Палестине, Луизу сразил жестокий недуг.

С тех пор минул не один год, и Гуг рассудил, что, задумай Гоф вернуться в Заморье, он обязательно предупредил бы своего давнего друга и шурина через братьев по ордену. Это соображение еще более усилило его недоверие к посланцу из Иерихона. Поразмыслив как следует, Гуг, впрочем, скоро убедил себя, что его подозрения беспочвенны, поскольку, если бы Годфрея не было в Иерихоне, этот молодец соврал бы что-нибудь другое. Он велел Арло немедленно собираться в дорогу, предварительно подыскав подходящую компанию для путешествия.

В прошлом году Гуг Шампанский вернулся в свои владения, пробыв в Иерусалиме менее года, поэтому де Пайену пришлось обратиться к Люсьену де Труа, доверенному лицу графа в Святой земле, который и выдал ему разрешение на эту поездку. Помощник графа также был членом ордена; он хорошо знал Годфрея и немедленно согласился отпустить Гуга в Иерихон, хотя сам собирался через несколько дней отплыть во Францию.

* * *

— Сир Гуг, могу я узнать, какие срочные дела призвали вас в Иерихон? — спросил де Бофор, повернувшись в седле.

Его спутник тряхнул головой, прогоняя задумчивость, и де Бофор поспешным жестом выразил раскаяние:

— Простите мне мое любопытство, если я сую свой нос куда не следует, но вы сами говорили, что ваше путешествие неожиданно для вас.

Де Пайен кивком и взмахом руки дал понять, что извинений не требуется.

— Ни о какой обиде нет и речи. Я получил известия, будто мой добрый друг недавно вырвался из турецкого плена и сейчас находится у госпитальеров в Иерихоне. Я не знал даже, что он вернулся в Святую землю — уж не говоря о захвате его неверными. В 1107 году он поехал домой, в Пикардию, и я предполагал, что он там и остался… но если услышанное мной окажется правдой, то, вероятно, он уже сколько-то времени снова здесь — и в это мне верится с трудом. Все эти годы я сообщал все касаемо себя его жене и моей сестре, Луизе… но вот уже который год от нее не приходит писем, поэтому я не знаю, считать ли ее живой или нет. А вы?..

Де Пайен мельком взглянул на своего спутника и сам же ответил на свой вопрос:

— Конечно нет. Вы еще слишком молоды, но скоро поймете, что с возрастом время бежит все быстрее. Всего два дня назад мне вдруг пришло в голову, что уже двадцать лет минуло, как я впервые оказался в Заморье, хотя с тех пор я навещал родные края… Семь лет пролетело с тех пор, как я получил от родной сестры последнюю весточку.

Следуя за двумя рыцарями, Арло Пайенский внимательно вслушивался в их разговор и улыбался исподволь, замечая, как хлопал глазами де Бофор, внимая каждому слову сира Гуга. Арло уже представлял, как будет рад похвастаться этот юнец и встречей и самой беседой, поскольку Гуг де Пайен был славен многими качествами, но разговорчивость и обходительность с чужаками в их число не входили. Напротив, он слыл грубияном и букой, а также крайне неуступчивым человеком себе на уме, всем навязывающим свое мнение, поэтому предпочитающим собственное общество любому другому и преуспевшим в старании настроить против себя целый свет. То, что он сейчас тратил время на бесцельные разговоры, сообщая о себе де Бофору некоторые личные подробности, было из ряда вон, о чем собеседник не преминет вскоре распустить слух.

Впрочем, де Бофор, казалось, ничего необычного не заметил. По его собственному признанию, он вместе с товарищами проехал от родного Амьена в Пикардии до портового города Гавра, где они сели на корабль, взявший курс на юг, в Марсель, а уже оттуда отправились на Кипр, где и сделали первую остановку на пути к Святой земле.

* * *

Де Пайен не всегда отличался недружелюбием и подозрительностью. Переменам в характере поспособствовали десять предшествующих лет, исполненных лишений и суровых жизненных уроков. Этапом, ознаменовавшим превращение рыцаря в угрюмого молчуна, по мнению Арло, стало взятие Иерусалима. Случилось это в пятницу, пятнадцатого июля 1099 года, в двадцать девятый день рождения Гуга. С той самой вехи он стал другим, а после его возвращения из пустыни, куда Гуг на три недели сбежал, ничего впоследствии не объяснив ни одной живой душе, включая и верного ему Арло, боевые товарищи увидели, как сильно он изменился. Преобразования, произошедшие в нем, во всей полноте сказались как раз после отлучки и многих чрезвычайно встревожили, поскольку большинство собратьев по оружию не понимали, как вести себя с этим, казалось бы, хорошо знакомым человеком.

Де Пайен сам избавил их от сомнений, прекратив сношения практически со всеми. Он был верен принятому решению и прервал всякое общение и дела с любым из этих лицемеров, скрывающих жажду крови под личиной верности христианским добродетелям. Где бы он ни скитался в течение тех трех недель, после возвращения он обрек себя на добровольное одиночество, живя изгоем среди бывших товарищей и сообщаясь с ними только ввиду неминуемых военных действий. До своего исчезновения Гуг охотно поддерживал любой разговор — теперь же замкнулся в себе и в ответ на все попытки завязать с ним беседу разворачивался и уходил прочь, не удостоив собеседника ни единым словом.

Однажды некоему рыцарю, записному задире и драчуну, взбрело в голову, что не в его правилах терпеть такое пренебрежение. Он налетел на де Пайена со спины и схватил его за плечи, желая развернуть невежу к себе лицом. Гуг вырвался и одним крепким ударом в лоб свалил обидчика наземь, лишив его чувств. Ближе к вечеру буян немного оправился и решил, что Гуг захватил его врасплох и не дал возможности оказать достойное сопротивление. Ссора возобновилась. На этот раз рыцарь атаковал де Пайена, потрясая мечом, что шло вразрез с боевым уставом. Гуг без труда и вроде даже неумышленно разоружил наглеца, выбив клинок у него из рук тяжелой дубинкой, и ею же хорошенько отколотил незадачливого вояку. Так рыцарь из Пайена раз и навсегда преподал всем урок: бесполезно пытаться навязать ему свое общество.

Очень быстро распространился слух, будто де Пайен помешался и не желает общаться ни с кем, кроме собственного слуги. Утверждали, впрочем, что это ничуть не мешает ему безупречно блюсти рыцарский долг и ревностно исполнять любое задание, без труда общаясь с товарищами по оружию — до тех пор, пока возложенное на него поручение не будет выполнено. Тогда он снова отдалялся от прежних собеседников и окутывал себя молчанием, словно покрывалом. По мнению соратников, именно геройство привело Гуга прямиком к безумию, но никто из них не задумался и даже не пытался уяснить, в чем кроется причина такого необычного поведения. Все сошлись на том, что при взятии Иерусалима де Пайен подвергся некоему проклятию и частично утратил рассудок, а причуда Гуга впоследствии общаться с другими посредством его слуги Арло только подкрепила подобные предположения.

Так сир Гуг стал чем-то вроде войсковой легенды. Его подвиги и странные выходки обрастали различными слухами, поэтому разговоры о нем не утихли даже после возвращения де Пайена на родину. Люди обсуждали его необычные воззрения, воинскую доблесть, неукротимость и отвагу, но никтс ему не завидовал.

Через год после взятия Иерусалима Гуг вместе с друзьями вернулся домой, куда их вызвал сеньор Гуг Шампанский, и первые шесть лет нового века провел, погрузившись с головой в изучение устава ордена Воскрешения. Помимо этого он много путешествовал, изъездив родную Францию вдоль и поперек — от Фландрии на севере до Лангедока на далеком юго-востоке, повсеместно встречаясь со знаменитыми схоластиками и богословами.

Позже, оглядываясь назад, де Пайен вспоминал тот период как самый счастливый в своей жизни. Его окружали братья, не запятнанные кровью, пролитой при взятии Иерусалима, и Гуг со всей полнотой наслаждался каждой минутой, посвященной выполнению орденского долга — ученичеству. Единственным развлечением служило ежедневное оттачивание боевого мастерства.

В самом начале 1107 года его призвал высший совет. Гугу де Пайену предписывалось немедленно возвратиться в Заморье и там установить связь с братьями по ордену — всеми, кого удастся разыскать. Гугу предстояло напомнить им об обязательствах по отношению к их тайному союзу и попросить ждать дальнейших указаний, которые придут из Франции в некий назначенный срок. Стоя перед высшим собранием, Гуг вдруг подумал, не дерзнуть ли ему расспросить подробнее об этом сроке и причинах его истечения, но вовремя сдержался. Он успокоил себя тем, что уже узнал все необходимое, а остальное ему непременно сообщат, если предстанет в том необходимость. Его известили между прочим, что он отправится в путь с кавалькадой из ста рыцарей в сопровождении трехсот латников. Этот отряд был набран из воинов Бургундского, Анжуйского и Аквитанского герцогств и направлялся в Заморье по просьбе короля и патриарха-архиепископа Иерусалима. Гуга отрядили ехать в составе анжуйского подразделения под командованием человека, которого граф Фульк назначил представлять свои интересы в Заморье.

Воодушевленный представившейся возможностью вскоре применить новые знания на практике, Гуг де Пайен решил навестить друзей, Годфрея и Пейна, чтобы уговорить их поехать вместе с ним. Но Мондидье в тот момент был в Англии в гостях у своего тестя, сира Стефана, в его йоркширском замке, а Сент-Омер не выезжал из Пикардии, где ухаживал за своей больной женой Луизой. Гуг почувствовал укол совести, что за все это время не нашел возможности съездить и повидать сестру. В последний раз он виделся с Луизой пять лет назад, когда умерла их мать, но теперь нечего было и думать о таком далеком путешествии. Гуг ограничился тем, что написал ей длинное, путаное письмо: он избрал такую манеру изложения, зная, что сестра любит цветистый стиль и с удовольствием читает витиеватые послания.

Не прошло и двух недель после собрания, как Гуг уже направлялся морем на Мальту — общий перевалочный пункт на пути в Заморье — и менее чем через полгода прибыл в Иерусалим, найдя там массу изменений, происшедших в его отсутствие.

Прежде всего бросилось ему в глаза то, что королевство Иерусалимское набрало силу. Колебания Готфрида Бульонского по поводу коронования в том месте, где на Иисуса возложили терновый венец, не сильно беспокоили его брата Балдуина. После того как Готфрид скончался, всего год побыв в ранге заступника Гроба Господня, его честолюбивый братец немедленно оспорил право занимать престол. С тех пор он не покладая рук и, поговаривали, с завидной энергией трудился над укреплением и упрочением новоиспеченного королевства, используя свои многочисленные связи для установления христианского владычества в Заморье, включая Антиохийский принципат и Эдесское и Триполийское графства.

Балдуин ловко водил за нос прочих пронырливых вельмож, умело вовлеченных им в общую сеть управления, и без устали нашептывал им, что от каждого из них лично зависит благополучие Иерусалима — средоточия власти в мусульманских землях.

Город больше не источал гнилостного зловония — жаркое солнце пустыни давно выжгло все следы побоища, однако, помимо размещенного в нем войскового соединения, был практически необитаем. Те немногие жители, которых можно было встретить в Иерусалиме, по большей части были христиане. Сам король занял мечеть аль-Акса, названную Куполом Скалы, отведя ее себе под дворец. Его ничуть не озаботило, что тем самым он нанес непоправимую обиду мусульманам, оскорбив их религиозные чувства и сведя к нулю все его усилия побыстрее заселить Иерусалим.

Король Балдуин помпезно встретил посланцев трех герцогств, не скрывая от рыцарей, как сильно он нуждался в них все это время. Он дал понять, что его незначительным владениям — а общая площадь «возвращенных» владений Заморья, узкой полоской протянувшихся по средиземноморскому побережью с севера на юг, была и вправду невелика — на всей протяженности угрожает с востока неисчислимая мусульманская сила.

На каждого франкского воина, по устарелым и потому обнадеживающим сводкам, приходилось порядка двадцати неверных. Суровая действительность требовала от Балдуина и его военачальников неустанного поддержания боевой мощи, готовности немедленно ответить на любую попытку нарушить границы христианских владений, но правдой было и то, что непрочное равновесие удерживалось за счет постоянных разногласий в стане врага. Турки-сельджуки — номинальные властители столетней империи — так и не смогли оправиться от поражений, нанесенных им франкскими воинами в 1098 и в 1099 годах. Они утратили господство над мусульманским населением пустынь, и с тех пор не нашлось никого, кто смог бы вернуть им утраченные позиции. Таким образом, немногочисленной франкской армии ни разу не выпало сразиться с объединенными силами неверных. В 1116 году ей даже удалось окончательно очистить завоеванные владения от их присутствия.

Четыреста хорошо снаряженных и подготовленных воинов-христиан, прибывших из Франции, явились значительным подкреплением войску Балдуина. Их с энтузиазмом встретили и немедленно окунули с головой в суровую военную действительность Заморья.

Возвращение Гуга к рутине иерусалимских будней ускорило принятие им решения, значительно повлиявшего на всю его дальнейшую жизнь. Годы, проведенные на родине, среди дружелюбно настроенных собратьев, время, целиком посвящаемое долгу, труду и обучению, в отречении от необходимых многим другим благ, иному показались бы невыносимыми.

Гуг мало интересовался женщинами — не потому, что они ему не нравились, а лишь потому, что ему редко выпадала возможность видеться с ними. Впрочем, он не испытывал особенно острой потребности в их обществе и был бы немало удивлен, узнав, что многие считают его образ жизни откровенным монашеством. Время от времени он встречался с женщинами для плотских утех, но ни с одной из них не пожелал строить продолжительные отношения. Еще в юности он понял, что любое непреодолимое половое влечение можно при желании быстро утолить, поскольку всегда находились женщины, охотно идущие на ложе к такому красавчику. И хотя он ни разу об этом не задумался, основой его бытия стало безбрачие как неминуемое следствие его устремлений, нацеленных на выполнение долга, верность принятым обязательствам и уединенное познание.

Но с мужским обществом тоже не все обстояло так уж просто. В семейном кругу и среди братьев по ордену Воскрешения Гуг де Пайен мог быть самим собой, не чувствуя запретов или ограничений в своих поступках. Однако его отношение к прочим рыцарям, не входившим в тайный союз, сильно пострадало после тех жестокостей и зверств, очевидцем которых он стал в Иерусалиме в свой двадцать девятый день рождения. Его восприятие действительности исказилось так сильно, что с тех пор Гуг волей-неволей относился к Церкви и ее воинственным адептам не иначе, как к лицемерам или фанатикам-изуверам, сеющим вокруг зло.

В результате, едва вернувшись в Заморье, Гуг де Пайен вновь добровольно урезал все свои контакты с людьми, не принадлежащими к ордену, и сосредоточил все усилия на поиске других собратьев. Очень скоро он убедился, что задача, возложенная на него собранием, вовсе не из легких, а сведения, имеющиеся в его распоряжении, весьма скудны, если не сказать ничтожны. Сводки, собранные по взятии Иерусалима и позже выверенные собранием по другим источникам, показывали, что в начале века в Заморье насчитывалось тридцать два рыцаря, входящих в орден Воскрешения. Найти их представлялось делом крайне трудным, а собрать всех вместе, по оценке Гуга, — практически невозможным. Он сильно сомневался в достоверности списков выживших, составленных после взятия города, поскольку еще до штурма христианское войско понесло большие потери по дороге из Константинополя в Иерусалим, не считая осады Антиохии. Смертность среди рыцарей была страшной, но командование прилагало неимоверные усилия, чтобы представить свою победу в наиболее выгодном свете. Так, о многих погибших на родину сообщили, будто они добровольно остались в Заморье.

Несмотря на встреченные трудности, Гугу все же повезло уже в первый год пребывания разыскать нескольких братьев по ордену, но ему решительно не удавалось уговорить хотя бы кого-нибудь из них поучаствовать в собрании — по образу и подобию тех, что без труда созывались на их родине. Подобное равнодушие собратьев, помноженное на значительные расстояния, которые всякий раз приходилось преодолевать, путешествуя по землям мусульман, и усиленное постоянными опасностями со стороны воинственных неверных, кишмя кишащих средь придорожных холмов, в конце концов привело к тому, что Гуг утратил первоначальный пыл к выполнению такого неблагодарного поручения. Его разочарование со временем только усиливалось, меж тем как год за годом он напрасно ждал известий из Шампани или от старших по ордену.

Разумеется, он ревностно соблюдал секретность и ни словом не обмолвился Арло о своих сомнениях и досаде по отношению к орденской верхушке, которая палец о палец не желала ударить, чтобы ускорить выполнение предполагаемой миссии братства в Святой земле. Вначале он с нетерпением ждал с родины дальнейших указаний, затем перегорел и уже втайне потешался над самим орденом. Тем временем годы проходили в бездействии, не принося никаких перемен.

Арло, мужественный и преданный Гугу до мозга костей, со своей стороны не упускал возможности зорко приглядываться и чутко прислушиваться к тому, что происходило вокруг него. Ничто не ускользало от его внимания, и порой ему удавалось подмечать пустяки, которым Гуг по рассеянности не придавал никакого значения. Непринужденная беседа хозяина с молодым де Бофором натолкнула его на мысль, что Гуг наконец-то вырвался из добровольного плена вынужденного молчания, и Арло искренне этому порадовался.

Впрочем, вскоре сир Гуг, очевидно высказав все, что счел нужным, опять привычно устранился от беседы и дальнейший путь проделал, вперив взор вдаль и не глядя по сторонам. Де Бофор, вначале пораженный, а потом все же польщенный любезным обращением сира Гуга, удовольствовался тем, что так же молча скакал рядом со знаменитым рыцарем.

Скоро вдали, в быстро сгущающихся сумерках, забелели городские строения — путешественники без приключений добрались до Иерихона. Когда же отряд очутился поблизости одного из постоялых дворов — в городке их всего-то было два, — стояла глубокая ночь, поэтому спутники довольно поспешно распрощались.

ГЛАВА 2

Чуть свет де Пайен и Арло были на ногах. Они наскоро перекусили холодной струганой солониной и свежими пресными лепешками, запив трапезу чистой водой, добытой из глубокого каменного колодца во дворике гостиницы, а затем пустились на поиски лечебницы. Этот временный приют для больных недавно основали на окраине города рыцари иерусалимского ордена госпитальеров. Предназначалась лечебница для франкских пилигримов, среди которых разгорелась опасная эпидемия, и после окончания вспышки болезни, вероятно, она закончила бы свое существование.

Спутники очень быстро обнаружили нужное место по шуму, который, несмотря на ранний час, доносился из людного селения, разросшегося вокруг земляных стен, окружающих госпиталь. Очевидно, они попали в базарный день, поскольку перед главными воротами уже собралась толпа; там и сям воздвигались прилавки, устанавливались привезенные осликами тележки, с которых торговцы сбывали снедь и прочие товары, так что от изобилия невольно разбегались глаза.

У ворот Арло заметил двух конных стражников. Один из всадников по их приближении привлек внимание своего товарища, процедив ему что-то сквозь зубы. Арло тоже обернулся к Гугу в седле и указал на тех двоих:

— Люди короля охраняют ворота. Эполеты видны даже с такого расстояния. Они нас уже заметили. Я видел, как один предупредил другого, стоило нам показаться на рыночной площади. Интересно, какая нужда привела сюда королевских стражников? Они явно что-то стерегут…

— Лечебницу стерегут и рыцарей. Госпитальеры занимаются нужным делом… весьма полезным в глазах Балдуина и всей Церкви, поэтому им не мешают. Наоборот, их сочли достойными королевского покровительства — по праву, между прочим. Нет необходимости избегать встречи с ними или ждать, пока они к нам обратятся. Давай-ка сами подъедем к ним и представимся — возможно, впоследствии нам очень пригодится их доброе расположение.

Мысль о королевском покровительстве всецело занимала Гуга, пока он преодолевал расстояние в несколько сот шагов, отделяющее его от не сводящих с него глаз конных стражей. Уже само наименование рыцарей-госпитальеров — ордена, официально учрежденного около года назад, — свидетельствовало об их способности позаботиться о собственной безопасности, с оружием в руках защищая себя и своих ближних. Тем не менее Гуг не торопился принять это предположение, явно поспешное и неточное, за истину. Орден госпитальеров создавался с единственной целью — ухаживать за христианскими пилигримами, занедужившими во время паломничества, и оказывать им всяческое содействие на пути к месту рождения Иисуса Христа и обратно. Все его члены были монахами, чтившими устав бенедиктинского ордена. Первая лечебница, основанная бенедиктинцами, появилась в Иерусалиме еще в 600 году от Рождества Христова. Тогда Папа Григорий Великий благословил их аббата Проба на создание и поддержание учреждения, предоставляющего лечение, попечение и иное вспомоществование христианским паломникам, путешествующим по святым местам. С тех пор монахи-бенедиктинцы усердствовали в своем служении — с единственным перерывом, когда фанатичный и антихристиански настроенный местный халиф разрушил в 1005 году их лечебницу.

Через двадцать лет халиф благополучно скончался, и госпиталь был восстановлен. Братство возобновило свою деятельность в Иерусалиме, не испытывая более никаких притеснений в устройстве больниц. Несколько лет назад, в 1113 году, им было присвоено громкое звание рыцарей Госпиталя — исключительно ради возможности облегчить добывание необходимых средств. Тем не менее новоиспеченные рыцари непоколебимо исповедовали мирное религиозное служение и не носили при себе никакого оружия.

Гуг вспомнил, как полгода назад провел ночь почти без сна в караван-сарае во время шестидневной поездки за пределы Иерусалима. Тогда постоялый двор по неизвестной причине был переполнен путешествующими, и ему, как и многим другим, пришлось коротать время под открытым небом. Путники улеглись прямо на земле, сбившись в кучу возле одного из дозорных костров, которых было разведено около десятка, и таким образом спасались от пронизывающего холода пустыни.

Де Пайен оказался рядом с небольшой группой госпитальеров. В тот раз они почему-то не спешили предаться сну после вечерней молитвы — может быть, потому, что были вырваны из привычного им монастырского уклада, — и один из братьев завел бесконечный разговор в продолжение, как вскоре выяснил Гуг, давно обсуждаемого ими вопроса. Тема затрагивала состояние дорог в королевстве и другие обстоятельства, влияющие на пребывание в нем пилигримов, заботе о которых был обязан своим появлением орден госпитальеров.

Беседа, в которой сам Гуг не принял никакого участия, задела его за живое и долго не давала уснуть. Все прекрасно знали, что с самых ранних пор христианского завоевания положение на дорогах Святой земли было сущим бедствием, давно требовало внимания и взывало к скорейшему разрешению. Тем не менее ни единый человек пока не высказался открыто по этому поводу — вероятно потому, что никто не мог ума приложить, как умерить эту напасть, уж не говоря о том, чтобы ее излечить. Само собой напрашивалось сравнение с волками и овцами; последними были простодушные, легковерные и безоружные паломники-христиане, а под видом хищников выступали постоянно увеличивающиеся разбойничьи орды кочевников, привлеченные отсутствием сопротивления и легкой поживой. Ситуация уже давно переросла рамки обычной помехи — она превратилась в позор, с которым, будь на то его воля, не стал бы мириться ни один рыцарь, достойный своего имени. Тем не менее годы шли, а все оставалось по-прежнему, и у многих крепло убеждение, что положение не изменится во веки веков.

Кому, как не королю Балдуину, в первую очередь следовало озаботиться разрешением этой проблемы, но он справедливо полагал, что не может отвлекать хотя бы часть своего войска от выполнения его насущных обязанностей. Балдуин выдвигал вполне обоснованные и в высшей степени убедительные оправдания в пользу своей бездеятельности. Пусть война с турками окончена, настаивал он на своем, но ведь само королевство так молодо, так непрочно; на христианские владения в Святой земле до сих пор претендуют алчные и злобные враги, поэтому новоиспеченному монарху и его приближенным приходится все время держать ухо востро.

К тому же после первой крупной победы большая часть франков героями отплыли домой, оставив Балдуина во главе незначительного войска, которому и предстояло обеспечивать охрану и порядок в королевстве. Таким образом, вся военная сила была постоянно рассредоточена по дальним границам его владений, и поэтому, когда король со всей ответственностью заявлял, что у него нет ни времени, ни возможностей заниматься внутренними грабежами, слова его были не так уж далеки от истины.

К несчастью, случилось так — и это как раз составило предмет разговора, к которому Гуг проявил неподдельный интерес, — что среди простых людей окрепло и быстро распространилось убеждение, ни на чем, впрочем, не основанное, будто новоявленные рыцари-госпитальеры должны принять на себя заботу не только о здоровье и благополучии пилигримов, но также и об их безопасности и невредимости. Именно им, судя по всему, должно было с оружием в руках отражать удары бандитов-мародеров, подстерегающих путников средь холмов вдоль больших дорог. Но пресловутые рыцари были всего лишь бенедиктинскими монахами — по сложившемуся обычаю, людьми мирными и незлобивыми, исповедующими преданность Церкви и следующими обетам нестяжания, целомудрия и послушания. Несмотря на присвоенный им звучный титул, их рыцарская принадлежность была не более чем почетным правом; они не могли встать вровень с настоящими воинами, поскольку привыкли к монашескому, молитвенному течению жизни.

Тем не менее госпитальеры не оставались в стороне от интересов королевства, и их вовлеченность в его политическую жизнь составила основной предмет разногласий бессонных собеседников. Особенно возмущался один их монахов, донельзя разгневанный сведениями, полученными им накануне днем от вышестоящего церковного чина. Оказалось, что король всерьез подумывает о привлечении в Заморье поселенцев, намереваясь посулить им и землю, и выход к воде — лишь бы приехали.

Стало быть, колоны.[9] О таком в Заморье еще не слыхивали — о пришлых людях, которые будут возделывать землю, осядут на ней, поселятся в Иерусалиме и станут полноправными жителями нового королевства. Пилигримов же в этих пределах всегда было видимо-невидимо. Они пешком брели сквозь страну в любое время года и в любую погоду, но само их название обрекало их на постоянное странствие — куда-либо или откуда-нибудь. Они и не испытывали желания осесть и начать новую жизнь в новых краях. А переселенцы — это те, кто оставит дома все нажитое и поедет на край света, в Иерусалим, чтобы тут обосноваться. А значит, их следовало к этому всячески поощрять и лелеять их присутствие.

Гнев монаха вызвали отнюдь не сами поселенцы — напротив, он был всецело за новый почин. Рассердили его известия о нежелании короля выделить хоть сколько-нибудь значительное войско для поддержания порядка на дорогах. По словам монарха, выходило, что он не собирается обеспечивать безопасность тем, кого он с таким усердием к себе завлекал. Как же может здравомыслящий человек подвергать фермеров — простых, мирных, работящих людей с женами и детьми — риску проживания в местностях, где их жизни будет ежедневно угрожать опасность. Сам вопрошающий не видел никакого смысла в такой инициативе, хотя среди его собратьев нашлись такие, кто высказал доводы в защиту короля.

Исчерпав достойные аргументы, некоторые из их группы ворчливо заметили, что однажды дождутся дня, когда им придется взяться за меч, но общее мнение, как и прежде, склонялось к тому, что разбойники необоримы до тех пор, пока какая-либо настоятельная — и с точки зрения большинства, неизбежная — необходимость не приведет к созданию отряда стражников, возможно, на наемной основе, в исключительную обязанность которому будет вменено сохранение безопасности дорог в окрестностях Иерусалима.

В ту ночь Гуг так и уснул с улыбкой на губах, вызванной счастливым простодушием братьев-госпитальеров. Он так давно пребывал в Заморье, что любое проявление альтруистических побуждений в этой неприветливой земле находил смехотворным, и ничто из услышанного той ночью не изменило его воззрений. Но с тех пор он начал испытывать неподдельное уважение к рыцарям-госпитальерам и искренне полагал, что они вполне заслужили всяческое участие и помощь в их самоотверженном служении.

Гуга порадовало, что стражники охраняют госпиталь на совесть, поскольку не пропустили появление чужаков. Он представился и назвал причину своего посещения. Старший стражник подробно объяснил ему, куда пройти и к кому обратиться. Гуг и Арло на удивление быстро отыскали койку, на которой лежал человек, на первый взгляд слишком тщедушный, чтобы называться их приятелем Годфреем Сент-Омером.

Тем не менее это был он, и посетители в первый момент не знали, как скрыть боль и смятение от такого ужасного зрелища. От недоедания Годфрей ослаб, усох и постарел, но, как и прежде, просиял при виде друзей: лицо его озарилось слабой, но узнаваемой улыбкой, обнажившей зубы в подобии мертвенного оскала.

— Гоф, старина… — Де Пайен склонился над койкой и, взяв друга за руку, тихонько ее пожал. — Боже, как я рад тебя видеть.

Сент-Омер кивнул, а Гуг махнул рукой в сторону своего спутника:

— Ты, наверное, теперь и не узнаешь этого мошенника, а ведь это Арло… потолстел, полысел и постарел, как и все мы.

Годфрей снова улыбнулся и поднял было слабую, безжизненную руку, собираясь что-то сказать, но Гуг не дал ему начать:

— Тебе лучше не разговаривать. Теперь мы здесь, и твоим лишениям конец. Мы приехали сразу, как получили весточку от тебя. Ты пока полежи, а мы пойдем и договоримся, чтобы забрать тебя с собой в Иерусалим. Там тебе будет лучше, вот увидишь. Там теперь все изменилось — с тех пор как ты видел город в последний раз.

Гуг понял, что впустую тратит время на болтовню, и умолк. Затем он еще раз попросил Годфрея обождать, а сам в сопровождении Арло отправился на поиски дежурного по госпиталю.

Они не могли лучше подгадать со временем. Оказалось, что вот уже неделю монахи формируют караван, идущий в Иерусалим, намереваясь отправить с ним самых тяжелых больных, поскольку тамошняя лечебница госпитальеров была не в пример лучше оснащена. Охрану путешественникам должен был обеспечить возвращающийся в Святой город отряд рыцарей, и все приготовления к отъезду были практически закончены. Каравану предстояло тронуться в путь утром следующего дня.

К сожалению, братство располагало всего пятью прочными крытыми повозками, но все места в них до последнего дюйма были уже распределены для людей в гораздо худшем состоянии, чем Годфрей Сент-Омер. Де Пайена и Арло это ничуть не обескуражило; добрые полдня они потратили на поиски средства для перевозки и наконец разжились одноупряжной двухколесной тележкой — единственным транспортом, который еще оставался в Иерихоне. Ее станина была достаточно широкой, чтобы вместить даже двух лежащих рядом людей, а благодаря бортам дно можно было устлать толстым слоем соломы. К тому же в их края были вделаны обручи, позволявшие натянуть сверху полотняный навес и защитить хворых пассажиров от солнца.

Владелец тележки не соглашался ее продать, но, поскольку де Пайену она требовалась всего на одно путешествие, он нанял ее вместе с хозяином-возницей. Тот, узнав, что сам сир Гуг будет сопровождать караван, охраняя покой своего больного друга, согласился на поездку без дальнейших препирательств.

ГЛАВА 3

На следующее утро они, как и предполагалось, отправились из Иерихона и уже через пять дней были в Иерусалиме. Гуг и Арло поместили Годфрея в богадельню при старинном монастыре Святого Иоанна Крестителя, располагавшемся вблизи храма Святого Гроба. Заручившись обещанием госпитальеров подобающим образом ухаживать за их другом, пока он окончательно не поправится, оба вернулись в свое жилище.

Несмотря на плачевное состояние, Сент-Омер удивил Гуга тем, что во время переезда нашел в себе силы рассказать о своих злоключениях. Оказалось, что он попал в плен к последователям Мухаммеда и все это время был гребцом, прикованным к веслу на корсарской галере.

В первый день отряд едва ли проделал десять миль пути, вынужденный продвигаться крайне медленно, чтобы не растревожить больных и раненых. Тем не менее шесть повозок находились под надежной охраной хорошо вооруженных рыцарей, поэтому, когда караван остановился на ночлег неподалеку от дороги, никто в нем не опасался ночного нападения разбойников.

Гуг и Арло сняли носилки Годфрея с телеги и устроили его вблизи походного костра. Поужинав и хлебнув глоток вина из меха, который носил с собой запасливый Арло, Сент-Омер разговорился.

— Я хотел для начала спросить тебя, — обратился он к Гугу слабым полушепотом. — Когда ты вернулся из Заморья домой, в Пайен, после первого похода, заметил ли ты, как все там изменилось?

— Изменилось? — Гуг на минуту задумался, переглянувшись с Арло, который сидел неподалеку и прислушивался к их разговору. — Да, теперь, когда я начинаю вспоминать, то думаю, что заметил. А почему ты спрашиваешь?

Сент-Омер кивнул, едва шевельнув головой, и прошептал:

— Потому что я было решил, что я один такой. Больше ни от кого я об этом не слышал.

Гуг, нахмурившись, погрузился в размышления.

— Наверное, Гоф, не дом изменился, а мы сами, — наконец произнес он.

— Это верно.

Сент-Омер умолк и несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем продолжил медленно размышлять вслух.

— У меня не осталось ничего общего… со старыми друзьями, которые не были с нами в походе. И мне никак не удавалось рассказать им, как там было… в Антиохии… и везде. Они, конечно, спрашивали… но я не мог объяснить… и я не хотел объяснять, потому что… знал, что им никогда не понять… как было на самом деле. К тому же… они ждали от меня… подтверждения тому, что уже слышали… Священники разъяснили им… все, что следовало… о славной Священной войне… поэтому мои рассказы… противоречили их словам… и показались всем… кощунством. Они вовсе не… не хотели понимать… что у меня на душе, Гуг.

Гуг смотрел на друга и время от времени кивал, соглашаясь с услышанным. Затем он взял Годфрея за руку:

— Я почти сразу столкнулся с таким же отношением, но ты к тому времени уже уехал к себе в Пикардию. Я же вынужден был остаться в Пайене.

Мне пришлось поехать туда, едва мы возвратились на родину… Ты же знаешь… я не мог выбирать… Луиза болела, а я… я так давно не виделся с ней… Она умерла восемь лет назад, в тысяча сто восьмом… Ты знал?

— Нет, дружище, лишь предполагал, поскольку именно с тех пор от нее больше не приходят письма, а ведь она так обожала их писать. Я понял, что только смерть или тяжелейший недуг могли лишить ее возможности переписываться со мной. Где ее похоронили? Ты отвез ее к нам, в Шампань?

Сент-Омер едва приметно покачал головой.

— Нет, она покоится в парке, в нашем поместье в Пикардии… Ей там нравилось… Слышал ли ты… Дошли ли до тебя известия о твоем отце?

— Нет. А что с ним? Он тоже скончался?

— Да… вскоре после того, как ты снова отправился сюда… он… не смог больше переносить разлуку с женой…

Мать Гуга умерла, когда он, совершенствуясь в учении, путешествовал по Лангедоку, и его поразило настроение отца на ее похоронах. Казалось, барон утратил всякий интерес к жизни. А теперь выяснилось, что и его уже нет на этом свете.

— Значит, теперь Вильгельм носит титул барона Пайенского?

— Да.

— Но как ты снова попал в Заморье? Может быть, ты устал и мы отложим наш разговор?

— Устал… немного. Прости меня, мой друг… завтра продолжим… еще наговоримся.

Не успел Гуг подняться и подойти к Годфрею поближе, чтоб устроить его поудобнее, как тот уже крепко спал. Арло принес из повозки еще одно покрывало и поплотнее укутал Сент-Омера, после чего сам устроился на ночлег рядом с хозяином.

На следующий вечер они определили Сент-Омера вместе с другими больными в иерусалимский госпиталь. Уже темнело, и друзьям было не до разговоров. Днем Гуга задержали дела, и он отправил к Годфрею Арло, который просидел подле недужного рыцаря до поздней ночи, болтая с ним больше о пустяках, когда тот изъявлял желание поговорить. Еще через день Гуг и Арло вместе навестили Сент-Омера, и де Пайен от души порадовался, что его приятель чувствует себя не в пример лучше: голос у того окреп, а цвет лица за трое суток значительно улучшился. Теперь их разговор получился куда более откровенным и многословным.

— В прошлый раз ты собирался рассказать, как снова попал в Заморье, — улыбнулся Гуг, — но не успел даже начать, как уснул.

На лице Сент-Омера возникла тень былой пренебрежительной и залихватской усмешки:

— Ах, прости, пожалуйста — это не я уснул, а мой организм меня подвел. Обещаю сегодня вести себя более уважительно… сколько смогу, по крайней мере.

— Надеюсь, ты вчера не выболтал все Арло?

— Нет, мы с Арло говорили о другом… о всякой ерунде. Боюсь, что и с ним я тоже уснул.

— Стоит ли из-за этого волноваться… Ты все-таки нездоров. Но мне не терпится услышать твой рассказ. Что же случилось на самом деле? Почему ты вернулся? Я думал, ты в жизни не решишься.

Сент-Омер поморщился и едва заметно покачал головой.

— На то была причина, о которой мы как раз говорили по пути из Иерихона. Я никак не мог успокоиться. Когда я вернулся в Амьен, я себя почувствовал рыбой, выброшенной на берег. А когда не стало Луизы, мне и вовсе расхотелось жить без нее… как и твоему отцу после смерти твоей матери. Я даже не подозревал, что так люблю свою жену, — до тех пор, пока она не заболела и не умерла. Тогда на меня свалилось бремя вины за все годы, что я провел на чужбине, играя в рыцарство, когда мог быть подле Луизы и наслаждаться ее здоровьем и красотой. Гуг, говорю тебе как на духу: я помышлял о смерти, потому что не думал когда-нибудь освободиться от этой вины и печали… Раза два я чуть себя не убил… Но не смог. Вопреки всем ожиданиям я унаследовал родовое поместье, поскольку старшим братьям разными путями суждено было отправиться на тот свет раньше меня. Так я стал главой семьи, несущим ответственность за весь наш проклятый род и его владения. Бог свидетель, я никогда не помышлял об этом и палец о палец для этого не ударил — все случилось само собой и лишь угнетало меня. И тогда… я обратился за советом и поддержкой к давнему другу.

В этих последних словах Гугу почудилась некая неуверенность. И проникновенный тон, которым тот их произнес, и мимолетный взгляд Годфрея, брошенный в сторону Арло, убедили его, что под «давним другом» следует понимать орден Воскрешения.

— Да, да, понятно, что же было дальше?

— Я получил прекрасный совет — и помощь из своих собственных источников. Жаль, что я не обратился к тому другу раньше, потому что решение, которое он мне предложил; напрашивалось само собой. Я тут же навел необходимые справки и, как только истек положенный срок траура, отписал всю свою собственность — и земли, и поместья — моему ближайшему родственнику, младшему кузену из Руана, что в Пикардии,[10] а себе оставил только необходимую часть средств на вооружение и снаряжение небольшого отряда латников и рыцарей. Прощаться мне было особо не с кем, а те немногие, кого я знал, давно привыкли к мысли о разлуке за время моего молчаливого траура. Таким образом, ничто во Франции нас более не удерживало, и мы отправились в путь, едва все приготовления были закончены. Из Амьена мы прямиком проехали в Гавр, затем по морю — на юг, в Марсель. Оттуда мы отплыли на Кипр, чтобы снова очутиться в Заморье.

Сент-Омер глухо фыркнул, словно насмехаясь над собственной глупостью.

— До Кипра мы не дотянули. В Гибралтарском проливе мы попали в свирепый шторм и столкнулись с нашим попутным кораблем, а на следующий день повстречали в море корсаров, которые пустили ко дну наше судно. Разумеется, цель у них была совсем другая — наш груз, но с кораблем пришлось распрощаться. Думаю, он так или иначе затонул бы, потому что в нем было не счесть пробоин. Нас осталось в живых всего трое.

— Как трое? — изумился Гуг. — Сколько же погибло?

И снова Годфрей лишь едва помотал головой:

— К стыду своему, должен признаться, что не знаю ответа на этот вопрос. Даже понятия не имею, потому что тогда не обращал внимания на такие мелочи: я был слишком погружен в собственные переживания и ничего вокруг не замечал. А когда я поневоле очнулся, было слишком поздно. Много погибло. У меня было десятка два латников и еще пол-столько слуг, кухарей и прочей челяди… Я не собирался умирать в Заморье с голоду, как в прошлый раз. Мы везли с собой тридцать голов скота — коней и мулов, поэтому, как ты сам понимаешь, это было большое судно, с многочисленной командой… человек двадцать, а может, и больше. Я говорю примерно, потому что не помню точное число. Все они погибли. Меня пленили в самом начале: ударили сзади, сволокли на их корабль и приковали к мачте, откуда мне все было видно. Мои воины держались героями, но потом палуба проломилась, и они все пошли ко дну, потому что были в латах. Мы пристали к берегу где-то в Африке, и двух других пленников я с тех пор не видел. По моей одежде пираты увидели, что я богат, и предложили отпустить за выкуп. Один из них говорил на нашем языке, и я поручил ему сообщить обо мне моему более удачливому кузену из Руана… Прошел год, и оказалось, что моего родственника страшно подводит память, потому что он клялся и божился, что впервые слышит мое имя и знать меня не знает.

— Ага!.. — воскликнул Гуг.

Он едва не ввернул замечание, что кузен ни в коем случае не являлся членом ордена, но тут же одернул себя, вспомнив, что Арло сидит рядом и тоже слушает рассказ. Однако ему удалось, по собственному мнению, удачно выкрутиться, добавив:

— Знаешь, как ни противно слышать, меня это ничуть не удивляет. Отчего это, как считаешь? Неужели я так очерствел? Хм… Так что же было потом?

— Меня продали рабом на галеру, и следующие четыре года я провел в кандалах у весла. За это время я ни разу не поел вдосталь, зато вдоволь наработался… Четыре года плетей, боли и отчаяния — и ни единого друга. У рабов на галерах не бывает друзей — в это невозможно поверить, пока тебя не прикуют к веслу. Но это правда, потому что гребцам не до друзей — вся их жизнь состоит в том, чтобы не умереть, а выживание зависит лишь от телесного напряжения и силы духа…

Сент-Омер умолк, прозревая вдали что-то видимое лишь ему одному, затем вздохнул.

— Меня хватило на четыре года, на протяжении которых я чахнул, пока не заболел. Мне становилось хуже день ото дня, и однажды ночью я уже не смог встать, чтобы подойти к своему веслу. Тогда пираты решили, что мне конец. Они раскачали меня за руки и за ноги и перебросили через борт.

Годфрей даже не обратил внимания на пораженные лица слушателей: он находился там, куда был устремлен его мысленный взор.

— Меня ждала смерть, но, как видите, не дождалась… До сих пор не пойму, почему они бросили меня в море в цепях, в ручных кандалах. Обычно пираты так не делают. Я сам с десяток раз наблюдал, как люди умирали у весла — тогда им снимали ножные кандалы и оттаскивали прочь, чтобы посадить на освободившееся место другого раба, — а потом все-таки снимали и ручную цепь: наверное, потому, что ржавое железо, не в пример мертвецу, еще хоть на что-нибудь сгодится. Лишь затем покойника выбрасывали за борт. Но со мной вышло иначе… сам не знаю, по какой причине. Может, потому, что я в тот момент не сидел у весла, и им не пришлось расковывать ножные цепи… А может, им было лень, или они просто упустили это из виду… так или иначе, я упал в море, скованный по рукам, и, как ни странно это звучит, кандалы спасли мне жизнь…

Годфрей очнулся от раздумий и внимательно оглядел приятелей.

— Если помните, стояла ночь, и пираты не обратили внимания на плавающее неподалеку бревно. Вероятно, на него я и упал, потому что от удара потерял сознание, и лишь потом — когда у меня было время сообразить, что же произошло, — понял, что оковы зацепились или каким-то образом обмотались вокруг сучковатого выступа. Под весом моего тела равновесие нарушилось, и бревно перевернулось, так что когда я очнулся, то обнаружил, что лежу поперек ствола. Одна рука застряла под водой с одной стороны, ноги болтались с другой, зато голова оставалась над поверхностью.

— А дальше? — подался всем телом вперед нетерпеливый Арло, а Гуг вдруг поймал себя на мысли, что потерял счет времени, сидя подле друга и представляя его бессильно лежащим на плавающем бревне.

Сент-Омер что-то пробормотал и пошевелился, вытягиваясь всем телом под покрывалом.

— Помню, что очнулся от дикой боли. Одна рука была скручена за спиной так, словно готова была оторваться, и стоило мне прийти в сознание, как я невольно вскрикнул. Затем я попытался высвободиться — совершенно зря, потому что нарушил равновесие и бревно снова перевернулось. Я чуть не утонул и, уже мало что соображая, исхитрился перебросить цепь через ствол. Он стоймя поднялся над водой, и тут я увидел комель. Оказалось, что ствол не срублен — старое дерево упало в море вместе с корнями. Немало времени я потратил, чтоб добраться до другой его оконечности, и там уже обмотал цепь вокруг корявых отростков. Так мне стало легче держать голову над водой. В воде я провел весь последующий день, чувствуя, как соль постепенно разъедает кожу. Я испытывал муки ада, борясь с искушением глотнуть соленой жидкости. Клянусь, нет на Божьем свете худшей пытки, чем жажда, но страдать от нее по горло в воде особенно мучительно. Я знал, что рано или поздно придется пить морскую воду, но боролся с этой мыслью до последнего, пока не очнулся оттого, что едва не захлебнулся. Вероятно, в какой-то момент я лишился сознания и голова моя опустилась. Тогда меня прошиб страх. Я начал брыкаться и изо всех сил замолотил руками и ногами, как вдруг услышал крик. Чьи-то руки ухватили меня, вцепились мне в волосы и вытянули из воды. Так, друзья, я поверил, что чудеса все же случаются. Меня спасли рыбаки с Мальты. Мое дерево дрейфовало, пока не оказалось вблизи островка, где их судно раскинуло сети, и они заметили меня только тогда, когда бревно ударилось об их борт. Они меня накормили и выходили, а когда я значительно окреп, приставили к работе — не очень трудной. У них я провел около месяца. К этому времени мы вернулись в Валетту — их родной город. Благодаря хорошей пище и необременительному труду я почти окончательно выздоровел и окреп. Я пробыл в Валетте еще месяц, подрабатывая сапожным подмастерьем и мучаясь от застоя крови в легких. Затем я купил место на койке на итальянском торговом судне, шедшем из Остии на Кипр, а оттуда уже добрался до Яффы. На еду денег не хватало, и я снова начал слабеть. Когда я добрался до Иерихона, мне подсказали, что нужно разыскать недавно основанный госпиталь, и я едва нашел в себе силы, чтоб дойти до него. Монахи приняли меня, и я, когда оправился настолько, что смог говорить, рассказал им о себе. Вот тогда они и послали вам весточку.

Де Пайен долго молча сидел, в раздумье кривя рот, затем шумно перевел дыхание и заговорил, более обращаясь к самому себе:

— Да, послали… Послали нам весточку.

Он снова вздохнул и выпрямился на сиденье.

— Ты проделал настоящую одиссею, Гоф, но все уже позади. Теперь ты среди друзей… правильнее сказать — между друзей, потому что нас с Арло всего-то двое. Первейшая и единственная наша забота сейчас — это поставить тебя снова на ноги, чтобы на костях наросло мясо, а глаза зажглись прежним огнем. А потом мы посадим тебя на коня, дадим в руки клинок, и ты опять сможешь тягаться с лучшими воинами, как бывало прежде. Сегодня я переговорил с братом-прецептором, и он обещал, что ты сможешь покинуть госпиталь дней через десять. Арло пока подыщет нам всем жилище — хорошее, светлое и просторное, и чтоб было рядом место для занятий боевыми упражнениями. Ты тоже не теряй времени даром и постарайся как можно скорее выйти из лечебницы, поэтому побольше спи, ешь и набирайся сил. Каждый день кто-нибудь из нас будет навещать тебя, чтоб ты не впадал в уныние. Сам я завтра должен сопровождать в Иерихон группу пилигримов; это займет четыре дня — два туда и два обратно, а потом мы снова увидимся. А пока поспи, дружище.

* * *

Через пять дней, когда Гуг вновь увиделся с Сент-Омером, он заметил в друге перемены, превзошедшие все его ожидания. Годфрей уже вставал со своей койки и без труда ходил, лишь слегка опираясь на трость, а голос его обрел звучность и уверенность. Глаза Гофа вновь сияли и искрились, а на щеках зацвел здоровый румянец — следствие ежедневных часовых прогулок на свежем воздухе.

Арло на этот раз не составил хозяину компанию, сославшись на кое-какие дела, и Гуг не счел нужным настаивать, поскольку знал, что тот бывал у Годфрея шесть вечеров подряд. К тому же ему хотелось обсудить с Сент-Омером некоторые вопросы, в которые Арло не был посвящен.

Все в госпитале уже поужинали, и друзья наконец-то остались наедине. Вдвоем они устроились на складных сиденьях у одного из костров, где не было свидетелей их разговора. Сент-Омер растирал ладонь правой руки большим пальцем левой, испытывая податливость кисти.

— Все закостенело, — посетовал он. — Старею.

— Как и все мы, Гоф. Никто не помолодел.

— Арло говорил, что ты снова отдалился от всех, едва вернулся сюда.

Гуг, обескураженный таким резким поворотом темы, в конце концов нашелся, пожал плечами и кивнул:

— Да, отдалился. Тогда мне это показалось разумным, и с тех пор я нисколько не пожалел.

— И теперь ты известен как рыцарь, который всегда молчит.

— Вот это вряд ли. Говорить приходится — каждый день и с каждым встречным.

— Скажи лучше — встреченным по обязанности.

— Ну да.

— Но по своей воле ты ни к кому не обращаешься.

— Нет, мне жаль на это времени.

— Отчего же?

— Просто нет желания. Мы уже однажды обсуждали это, Гоф.

— Да, но это было много лет назад. Тогда ты озлился — и по праву, я не спорю — из-за злодейств, совершенных в Иерусалиме. Но, Гуг, ведь прошло почти двадцать лет, и многие из тех, кто там бесчинствовал, давно лежат в могиле! Думаю, и те, кто еще жив, тоже покинули город.

— О нет, Гоф, они все еще здесь, и кое-кто вознесся очень высоко.

— Хорошо, я могу понять твое нежелание видеться с ними, но…

— Какие могут быть «но», Гоф? За эти двадцать лет — вернее, семнадцать — все осталось по-прежнему, и те люди, те богобоязненные рыцари, с прежней поры ничуть не изменились… Они носят другие имена, многие еще очень молоды, но в душе они такие же, и дай им волю, они с воплем на устах «Так угодно Богу!» станут убивать женщин и детей.

— Сомневаюсь, Гуг.

— Сомневаешься? — Де Пайен понизил голос до злобного шепота, а его лицо исказилось ненавистью. — Как можно в этом сомневаться, Гоф? Ты оглянись вокруг и послушай только речи этих людей о себе и о том, на что они способны ради высокого и святого имени Господа. Это из-за них — из-за их намерений и поступков — само слово «христиане» смердит для меня. С тех пор, как мы с Арло вернулись сюда, я не встретил ничего общего с христианскими устремлениями ни у наших союзников, ни в нашем собственном войске; ни любви, ни терпимости, не говоря уже о всепрощении или благочестии, не увидишь среди здешних воинов… Поверь, дружище, где только я не искал: среди полководцев и вельмож, баронов и графов, рыцарей и латников — и везде натыкался на алчность, похоть и прочие пороки. Я видел, как иные возносили хвалу Всевышнему, но их якобы смиренные молитвы отдавали богохульством, поскольку сами эти люди походя загребали и хватали все, что плохо лежит. Они без устали грызлись друг с другом за власть и место в новом мире, который создавался их усилиями. Когда мы все столько лет назад пришли сюда, нашей целью было освобождение Святого города, Годфрей, а те, кто входил в орден, еще и надеялись отыскать Божественную истину, как прописано в нашем уставе. Вышло же, что мы создали такие же владения, что у себя дома, — королевство Иерусалимское, княжество Антиохийское, графство Эдесское! Среди святейших во всем мире земель мы основали собственную империю, и на всем ее протяжении едва ли встретишь хоть что-нибудь от истинного Бога — ни в нашем, ни в церковном понимании.

Де Пайен наконец умолк, чувствуя на себе изумленный взгляд приятеля. Тот спросил:

— Ответь, пожалуйста, почему это тебя так поражает?

Гуг растерянно заморгал, не в силах скрыть замешательство, потом пожал плечами:

— Я не понимаю. А что меня поражает?

Годфрей, казалось, ничуть не смутился его недогадливостью:

— Что наши христианские братья таковы, каковы есть сейчас. Ты ведь достаточно много учился, чтобы не удивляться этому. Ты потратил целых семь лет на проникновение в тайны ордена после восхождения до того, как вернулся сюда. Ты что же, разуверился в своих познаниях?

— Нет конечно! — с возмущением выпалил Гуг. — Но эти познания невозможно применить к настоящей жизни — той, которая нас окружает. Обряды, которые я изучил, носят сокровенный смысл, и понимание их мало кому доступно. Они не имеют ничего общего с действительностью — мне стало это более чем ясно с тех пор, как я вернулся с родины, из самого сердца нашего ордена, и отгородился от всех. Мы ждали — то есть я ждал — каких либо указаний, наставлений по поводу того, что делать и как поступать, но так ничего и не получил.

— Странно. Сам я за последние лет пять укрепился в противоположном мнении. — Сент-Омер слегка качал головой и глядел на друга с улыбкой. — Прикованный к веслу, я все больше убеждался, что уроки, преподанные мне в юности нашим орденом — касаемо того, как жить и чего ждать от наших набожных христианских братьев, — имели самое непосредственное отношение к живой истине — той, что правит миром, в котором мы вынуждены обретаться. Многое из того, что мы тогда заучили, было построено на незыблемом уставе ордена, но гораздо больше знаний опиралось на предположения… чего можно ожидать, если случится то-то и то-то. Теперь весь мир стал другим, Гуг, и то, о чем нас предупреждали, сбылось.

Сент-Омер прервался и окинул друга спокойным взглядом огромных запавших глаз.

— Когда ты в последний раз виделся с кем-либо из ордена?

Де Пайен снова пожал плечами:

— Уже давно, лет пять назад… Думаю, они не очень-то стремятся встретиться со мной — я ведь ни от кого не прячусь. Просто предпочитаю одиночество.

Выразительным жестом Гуг пресек попытку Сент-Омера возразить:

— Понимаю, дружище, что можно обо мне подумать, и охотно допускаю, что кое-кто считает, будто я свихнулся, но меня, честно говоря, это мало волнует. — Он задумался на минуту, затем продолжил: — Порядочно времени прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с братом по ордену — не считая тебя. По своем возвращении в Заморье я еще умудрялся встречаться с кем-то из них, но каждый раз это происходило случайно и непредвиденно, хотя я прилагал усилия к их розыску. И в каждое из таких свиданий мы обещали друг другу, что непременно должны собираться и повторять ход ритуалов — пусть нас и недостаточно, чтобы полностью осуществлять церемонии. Всем было понятно, что повторение гораздо важнее исполнения, потому что ритуалы сохранятся и без нас — они не умрут, даже если их некому будет осуществлять, — но само наше братство, то есть мы, его члены, должны постоянно упражнять память, чтобы сохранить слова и порядок ритуалов. Надо все время повторять содержание церемонии — пусть пока без внешней ее формы. Большинство из нас на протяжении всего этого времени поддерживали связь хотя бы с одним собратом, Поэтому мы могли служить друг другу наставниками. Как раз тогда я больше трех лет водил близкое знакомство с рыцарем по имени Филипп Мансурский — кажется, он говорил, что никогда не слышал о тебе. Сам он был из Британии, поэтому вряд ли ты мог с ним где-то встречаться. С ним вместе мы сражались и также находили время для повторения ритуалов. Потом Филиппа убили в стычке на пути в Яффу — это было через год после моего возвращения сюда, — и с тех пор я больше не предпринимал никаких усилий. А вскоре руки у меня совсем опустились… Прими во внимание и то, что я умею читать и писать — в отличие от большинства людей здесь, — поэтому повторение и запоминание слов давалось мне гораздо легче, чем остальным собратьям. Тем не менее поначалу мы прилагали хоть какие-то усилия, чтобы время от времени собираться вместе. Но тебе известно не хуже меня, что значит заниматься чем-либо по собственной прихоти в разгар боевой кампании. Все мои знакомые были тогда мне ровесники, и мы знали друг друга еще до папской войны, но в Заморье мы приехали под предводительством разных сеньоров, что изначально отдаляло нас друг от друга. Добавь к этому воинские и вассальные обязанности, полностью исключающие возможность наших самовольных собраний. И еще постоянные смерти… Вначале наших собратьев набиралось до сотни, но рубеж веков миновал, и нас осталось менее двух десятков. И все время приходили известия, что еще один пал в битве или скончался от чумы или иной заразы, которых вокруг свирепствовало великое множество…

Де Пайен умолк. Сент-Омер глядел, как тот потирает пальцами переносицу, мыслями унесшись очень далеко от тлеющего костра, возле которого они оба сидели. Наконец Гуг очнулся и подхватил нить оборванной беседы:

— Затем пришла пора для череды новых собратьев дущих славы молодчиков с шелушащимися от солнца, обожженными лицами. Все они приехали из Франции и готовы были ручкаться с каждым встречным и поперечным, пока не пообтерлись. Эти были не против познакомиться с кем-нибудь из ордена и передать новости с родины, но организовать встречу по-прежнему не представлялось возможным. Однажды нам это почти удалось — девять членов ордена должны были явиться на собрание, — но в тот же самый день в трех милях от места нашего свидания неверные разметали караван, поэтому мы всю ночь вынуждены были рыскать по пустыне, спасая пленников…

Де Пайен вновь прервался и погрузился в воспоминания, сузив глаза в две узкие щелки.

— Вот тогда, помнится, я и решил окончательно погрузиться в молчание. В те дни собратья, едва оказавшись поблизости от нашего лагеря, еще приходили повидаться со мной, или я сам, прослышав, что кто-нибудь из них находится неподалеку, посылал к нему Арло, и тот помогал нам встретиться неприметно для окружающих… но все это, конечно, относилось к членам ордена, которых я знал лично. Новички — те, кто приехал сюда позже, — не могли сообщить о себе, и у меня не было возможности познакомиться с ними. Итак, я становился все большим отщепенцем — по отношению к собратьям и ордену в целом. Знаю, это недостойно — возможно, даже непростительно, но ничем, кроме чудачества, я это объяснять не буду.

Сент-Омер, нахмурившись, изучающе посмотрел на друга из-под сдвинутых бровей, потом кивнул:

— Ага, а кто-то подумает, что из упрямства.

Его незлобивый тон смягчил обидное замечание. Гуг согласился:

— Пусть подумает. А это и правда. А ты сам? Когда ты в последний раз сообщался с орденом?

Сент-Омер обернулся, кинув через плечо взгляд, чтобы удостовериться, что никого нет рядом, и лишь потом ответил:

— Пять лет назад, и как раз по поводу тебя, мой друг. Я вез тебе указания из Амьена, когда попал в плен к туркам.

— Мне — из Амьена? Но я никого там не знаю.

— Но меня-то знаешь.

— Кроме тебя, разумеется. Кто бы мог мне оттуда писать?

— Наш орден. Сам сенешаль Жан Туссен, сеньор Амьенский.

— Туссен мне писал? Зачем? Чего он хотел от меня?

Сент-Омер озадаченно развел руками:

— Вероятно, многого, судя по количеству депеш. Жаль, что я так и не узнал, о чем там было написано, хотя я, как ты уже упомянул, тоже принадлежу к тем немногим грамотеям, что встречаются среди рыцарей. — Годфрей пожал плечами, словно винясь в своей нерадивости. — Они пропали… вместе со всем прочим, когда корабль отправился на дно.

— Пропали… — растерянно заморгал де Пайен, затем кивнул: — Ну да, конечно. Ты все утратил, кроме жизни, хвала Господу. Тебе не намекнули случаем, что было в тех письмах?

— Нет, ни словом не обмолвились. И с чего вдруг? Письма были адресованы тебе, а с меня требовалось только доставить их, поэтому мне и дела не было до их содержания. Идею встретиться с тобой, с моим другом, подал мне орден, и он же заручился моим согласием отвезти тебе его указания. Я ехал и больше думал не о данном мне поручении, а о своих болячках. И я знал, что, прочитав послание, ты сам посвятишь меня в то, что сочтешь нужным, и это будет означать, что такова воля старших по ордену. Но любопытствовать, что в этих депешах, и читать их долгими ночами во время морского путешествия походило бы на искушение влезть не в свои дела, что было бы равносильно нарушению наших священных клятв. Теперь, после стольких лет, я смею предположить, что братия узнала о провале моей поездки и либо отказалась от своих намерений в отношении тебя, либо поручила доставку сведений другому гонцу. Ты так-таки ничего не получал от них все это время?

— Ни слова — ни письменно, ни устно — и это действительно очень странно, потому что ты уехал из Амьена за год до того, как граф Гуг вернулся в Заморье из Шампани. Он прибыл сюда два или три года назад, в тысяча сто четырнадцатом году, и пробыл тоже почти год. В то время я практически постоянно по долгу службы находился в Эдессе, но успел несколько раз свидеться с ним, хотя и мельком, — тем не менее он ни единым намеком не дал понять, что мне были посланы некие сообщения… и он ничего не знал о твоих неудачах, как мне теперь представляется. Мы о тебе ни разу не упомянули в разговоре, а если бы граф что-то такое слышал, он непременно сообщил бы об исчезновении одного из собратьев… — Гуг нахмурился и покачал головой. — Более чем странно, если учесть, что граф — не последний человек в ордене, значит, должен был бы знать обо всем касательно меня.

Сент-Омер возразил, для убедительности взмахнув рукой:

— Гуг, вовсе нет. Высший совет, вероятно, не счел нужным посвящать кого-либо, и графа Гуга в том числе, в поручение, которое было тебе дано за год до его отъезда. Шесть лет назад ты им для чего-то понадобился, и, судя по всему, надобность была срочная. Я еще помню, тогда подумал, что речь, должно быть, идет о серьезном деле — такой озабоченный вид был у людей, поручивших мне передать депеши. Но по истечении года эта срочность могла отпасть, или, может, они ждали от тебя вестей, а ты не подавал признаков жизни… Мы же не можем даже предполагать, какого рода были указания, обращенные к тебе. Все же я посоветовал бы тебе отправить им весточку, что ты снова готов принимать сообщения.

— И отправлю, можешь не сомневаться. Завтра Люсьен де Труа возвращается в Шампань, а там он сразу увидится со своим поверенным, графом Гугом. Он пока еще здесь — сегодня утром я сообщил ему, что ты пошел на поправку. А теперь я снова его разыщу, передам все, что ты мне только что рассказал, и попрошу привезти новости для нас обоих.

— Так он один из нас?

— Из собратьев? Разумеется, иначе как бы я осмелился передавать все это на словах? Он вступил в орден двумя годами раньше меня. Сам он родом из Аргонны, поэтому ты, верно, никогда не встречался с ним.

— Превосходно… Значит, он тоже из ордена…

Сент-Омер одобрительно кивнул и с трудом поднялся. Пошатываясь, он жестом отверг помощь де Пайена.

— Сиди-сиди, я справлюсь. Я просто немного устал, и становится свежо. Иди же, разыщи этого Люсьена де Труа и перескажи ему все как есть. Пусть он передаст, что ты не мог знать о порученных тебе задачах. А я пойду и лягу. Спокойной тебе ночи, завтра еще поговорим.

Гуг распрощался с другом и пошел к Люсьену де Труа, который уже заканчивал приготовления к отъезду. Великолепные римские покои, где граф и его помощник поочередно останавливались во время наездов в Иерусалим, теперь казались необжитыми: вся мебель была из них вынесена и упакована слугами для путешествия, поэтому, пока Гуг шел по мозаичному полу, его шаги гулко отдавались в пустынных залах.

Де Пайен обнаружил сира Люсьена в небольшой спальне, располагавшейся недалеко от парадного входа, и, не откладывая, посвятил его в свои открытия. Рыцарь внимательно выслушал его рассказ, ни разу не перебив, а под конец глубокомысленно кивнул и обещал незамедлительно сообщить эту историю графу Гугу, чтобы тот в свою очередь известил старших членов высшего совета.

На следующее утро Гугу в числе прочих было поручено проследить за отправлением сира Люсьена. С небольшим, но хорошо вооруженным конным эскортом тот спешно отбыл к побережью, где их уже ждал корабль, готовый отплыть на Кипр, а оттуда в несколько этапов — домой, во Францию. Теперь Гуг был уверен, что однажды получит новости от ордена — раз уж он решился прервать свое молчание, — но не мог даже предположить, когда это произойдет. Пока его вполне устраивало ожидание, поскольку нужно было позаботиться о Годфрее и помочь ему вновь обрести здоровье и силу.

Проводив глазами отряд рыцаря из Труа, пока последние из его свиты не скрылись из виду, Гуг отвернулся, кивком подозвал к себе Арло и велел принести мечи и другое оружие, требующее заточки.

ГЛАВА 4

— Там, на рыночной площади, вас разыскивает какой-то франт.

Де Пайен перестал точить меч и опустил клинок на колено, затем медленно поднял голову и взглянул на Арло из-под матерчатого капюшона, защищающего глаза от солнца.

— Знакомый?

— Нет конечно. Откуда? Я же говорю — франт.

— Ты сказал ему, где я?

— Что я, рехнулся? Если ему нужно вас разыскать, пусть сам и старается. Я-то знаю, как трудно дождаться от вас благодарности — уж во всяком случае, не через помощь тем, кому вы занадобились. Стоило мне оказать кому-нибудь такую милость, как я выслушивал от вас одни попреки…

Пока Арло вовсю разливался, де Пайен приметил незнакомца, направлявшегося прямиком к ним от ворот караван-сарая. За человеком следовал слуга, ведший на поводу мула. К спине животного был крепко прикручен деревянный ящик.

Хорошенько приглядевшись к тому, кого Арло назвал франтом, Гуг враз отвлекся от причитаний приятеля. Не стоило большого труда определить, откуда прибыл незнакомец и каково его положение. Человек этот был высокого роста; его бледное лицо под обжигающими лучами пустынного солнца приобрело красноватый оттенок, характерный для всех, недавно оказавшихся в Заморье. Немало тому способствовали и иссушающе-жаркие порывы ветра, взметывающие песчаные вихри и скребущие нежную кожу, словно теркой. Узнать новичков было можно и по неизношенной одежде, совершенно не приспособленной к здешним погодным условиям, по ее ярким, невыцветшим краскам и по ржавчине, тонким налетом осевшей на оружии и въевшейся меж кольчужных сочленений — следствие недавнего путешествия по морю и отпечаток европейской влажности. Потребуется не один месяц, прежде чем песок начистит латы до ослепительного блеска — тогда их обладатель окончательно станет здесь своим.

Слово «франт» в этих краях говорит само за себя и навевает мысли о красавицах среди чудовищ, невинности среди распутства, белокожих иноземных всадниках, неискушенных в битве, среди грозных боевых наездников, рожденных прямо в седле. В Заморье высмеивали бледность неофитов, якобы происходящую от постоянного страха столкнуться с настоящим турецким янычаром.

Незнакомец, направлявшийся к де Пайену, был как раз из этой породы. Он явно только что прибыл в Заморье: эти яркие одежды совсем недавно носили в иных, далеких от пустыни землях, а в ярких живых глазах приезжего читалось его нетерпение поскорее встретиться со злобными мусульманами и немедленно сразиться с кем-нибудь из них. Он подошел к костру, у которого сидел Гуг, и без обиняков обратился к нему:

— Я ищу сира Гуга де Пайена. Мне сказали, что он где-то здесь. Это, случайно, не вы?

Гуг отложил свой меч, так что острие длинного клинка смотрело в костер, и встал с камня, служившего ему сиденьем. Он выпрямился во весь рост, наблюдая за впечатлением, которое он произвел на спрашивающего. Своим внешним видом Гуг мало напоминал рыцаря-христианина — он не имел при себе оружия и был облачен в длинные свободные одежды местных кочевников. Отбросив концы бурнуса за плечи, он произнес:

— Я — Гуг де Пайен. А вы кто?

Человек приблизился еще на три шага к костру, припал на одно колено и взял де Пайена за руку прежде, чем удивленный рыцарь успел ее отдернуть.

— Простите, сир Гуг, мою нерасторопность на пути к вам, но я уже месяц разыскиваю вас — с тех пор, как высадился в Яффе. — Он смешался и посмотрел на де Пайена, который тоже растерялся так, что забыл отнять у него руку. — Меня зовут Гаспар де Фермон. До вас непросто добраться, мессир.

— Послушайте, не называйте меня так. Я простой рыцарь на службе у графа Гуга Шампанского, и вы не должны были бы испытывать затруднений, разыскивая меня. Я ни от кого не прячусь, живу открыто, как и прочие рыцари.

Гость покраснел и неловко кивнул в знак согласия, все еще удерживая руку де Пайена, которую тот потихоньку пытался высвободить.

— Теперь я вижу, мессир, но, когда я впервые приехал сюда и начал справляться о вас, меня послали в Иерихон, уверяя, что вы там…

— Я уже попросил не называть меня мессиром. — Де Пайен склонил голову и, прищурившись, взглянул в глаза собеседника. — Зачем вы разыскивали меня? Кто вас для этого послал?

— Простите, мессир, но иначе называть вас я не могу. Ваш покойный отец, барон Гуго, собственноручно посвящал меня в рыцари. Он выделил мне землю в своих владениях, поэтому теперь я — ваш ленник, как вы — графу Гугу Шампанскому. А если вы немного поразмыслите, кто знает о вашем пребывании здесь, то догадаетесь, кто послал меня.

Говоря эти слова, гость по-особому подвигал своей ладонью в ладони Гуга, надавив на сустав пальца, и тот сразу понял, что перед ним — член ордена Воскрешения. Впрочем, по манере незнакомца удерживать его руку он уже предугадывал такой поворот событий, поэтому выражение его лица осталось бесстрастным. Де Пайен лишь тем же образом ответил на пожатие и наконец высвободил руку, чтобы указать ею на лежащий неподалеку камень.

— Садитесь, Фермон, — произнес он, — и примите добрый совет: никогда не упускайте возможность выбрать на биваке подходящий камень для сидения. В этой местности они на удивление редко встречаются, а франкские рыцари с трудом привыкают сидеть на земле. Удобные камни очень ценятся, и если вы проведете здесь хоть немного времени, то скоро поймете, насколько я прав. А теперь усаживайтесь и расскажите, что привело вас ко мне.

Тут де Пайен указал в сторону своего товарища и пояснил:

— Его зовут Арло, он тоже из Пайена. Мы с ним неразлучны с детства. Он мой друг и ближайший помощник.

Фермон и Арло обменялись кивками и приветствиями, а де Пайен меж тем продолжил:

— Когда вы в последний раз ели? У нас найдется бурдюк вина — немного подкисшего, но вполне годного для питья, вчерашний хлеб и козий сыр. Арло, будь добр, принеси.

Он проводил слугу взглядом и обернулся к Фермону:

— Арло вполне надежен, но он не входит в орден. Что вы хотели сообщить?

— Во-первых, доказательства, что я не обманул вас на свой счет. Я был на вашем восхождении.

Гуг был немало поражен, но за много лет приучился скрывать свои мысли, не позволяя им отражаться на лице. Он сидел неподвижно, лихорадочно обдумывая заявление гостя.

Он никоим образом не помнил его присутствия на церемонии — ни его лицо, ни имя ничего ему не говорили, и в самом облике приезжего ни одна черточка не была знакома де Пайену. Кроме всего прочего, Гуг готов был поклясться, что Фермон не менее чем на три года младше его; если же поверить словам гостя и принять, что тот действительно был в Пайене на восхождении, — тогда он не менее чем на год старше Гуга.

Как бы там ни было, в течение считанных минут де Фермон доказал, что ничуть не солгал: он не только в подробностях изложил весь ход церемонии и перечислил, кто на ней присутствовал и что говорил на последующем торжестве, но даже припомнил забавную историю, рассказанную по случаю дедом Гуга о том, как проходил этот ритуал его сын, барон Гуго.

Де Пайен слушал с нескрываемым удовольствием и наконец кивнул гостю:

— Вы, несомненно, тот, за кого себя выдаете. Я прошу вас не откладывая приступить к делу.

Однако де Фермон не спешил. Он откашлялся и оглянулся.

— Найдется ли здесь поблизости место, где можно было бы уединиться для размышлений или беседы — такое, чтоб никто за нами не подсмотрел и не подслушал?

Де Пайен удивленно воззрился на него:

— В караван-сарае? Конечно, найдется — при условии, что вам жизнь не дорога. Насколько мне известно, во всем Заморье не встретить ни одного постоялого двора, где было бы совершенно безопасно. — Он ухмыльнулся: — Вам повезло, что попали сюда. Хозяин этой гостиницы — честный человек, к тому же — отец восьми дюжих и крепких молодцев. Именно поэтому я останавливаюсь у него всякий раз, как выезжаю из Иерусалима. Здесь недалеко протекает ручей; он берет начало в оазисе и не сразу уходит под песок. Мы могли бы прогуляться к нему. А вот и Арло. Сначала поедим, а потом потолкуем.

* * *

— Дошли ли до вас известия о смерти сира Годфрея Сент-Омера?

Подкрепившись, оба вышли за пределы караван-сарая и отправились к ручью, о котором упоминал де Пайен. Вдоль берега пролегла тропинка, поросшая высокой травой.

— Разве Годфрей Сент-Омер умер?

— Да, мессир. Пять лет назад, когда он направлялся сюда из Франции, пираты взяли его в плен и убили.

— Он будет очень огорчен, услышав такие новости, потому что не далее как десять дней назад Годфрей был в добром здравии — как раз когда я с ним виделся в последний раз.

Увидев, как широко разинул рот от удивления его собеседник, Гуг улыбнулся, но потом сжалился над незадачливым вестником:

— Годфрея действительно захватили в плен на корабле, друг мой, но не убили, а продали в рабство. Полгода назад я послал весть о его спасении домой, во Францию, но вы, вероятно, были уже на пути сюда. Четыре года он провел рабом на галере, но потом ему удалось чудесным образом спастись, хвала Господу. Это было с год назад. Он сумел добраться до Иерихона и оттуда сообщить мне о своем избавлении, а я перевез его оттуда в Иерусалим, где он снова окреп и окончательно выздоровел. Он поведал мне, что совет отправил мне с ним некие депеши, но, когда его брали в плен, бумаги утонули вместе с кораблем.

Де Фермон наконец закрыл рот и сдержанно кивнул:

— Истинно хвала Господу, что Годфрей выжил. С тех пор как он покинул Францию, мы более ничего о нем не слышали, хотя и надеялись, что он жив, но совет начал проявлять серьезное беспокойство, когда на протяжении нескольких лет от вас не приходило никаких вестей. Затем мы получили сведения, что судно сира Годфрея захватили корсары и что все погибли. Вскоре после этого мне в числе троих прочих было поручено разыскать вас. Кто-нибудь из них до вас добрался?

— Нет, вы первый явились ко мне, и, откровенно говоря, мне не терпится узнать новости.

— Они очевидны, мессир. Меня послал сенешаль и высший совет ордена, чтобы напомнить вам об обязанностях по отношении к братии во Франции.

— Об обязанностях… Ясно. А теперь просветите меня, если вам угодно, кто сейчас сенешаль ордена и о каких обязанностях вы так беспечно здесь упоминаете?

Де Фермон остолбенел, очевидно решив, что над ним подшучивают, но, поскольку сир Гуг ничего не прибавил к сказанному, он беспомощно заморгал и растерянно посмотрел на него:

— Сенешаль нынче граф… граф Гуг. Он был избран в прошлом году, после возвращения на родину, вскоре после смерти сеньора Амьенского Жана Туссена. А вы разве не знали?

— Не более чем вы знали о спасении Годфрея Сент-Омера. Откуда мне знать, подумайте сами, Фермон! Наш орден — закрытая для других община, к тому же окруженная секретностью. А это значит, что любая новость расходится крайне медленно, чтоб не наделать шума. Но я рад слышать о назначении графа — место сенешаля как раз по нему. У него для этого все склонности, и от такого управления всем будет только польза, а для ордена — тем более. Итак, напомните мне, какие обязанности вы имели в виду. Что они в себя включают и каким образом касаются лично меня?

Тот снова ошалело уставился на де Пайена, не находя нужных слов. Наконец он вымолвил:

— Ваши обязанности… — и неопределенно взмахнул рукой, — по отношению к ордену… его история и учение.

Де Пайен остановился под предлогом, будто хотел привести в порядок складки свободно ниспадающей одежды, а сам оглянулся, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости.

— Вы говорите много слов, де Фермон, но толку от этого мало. Как я могу отвечать за орден и его учение?

— Не за орден, мессир… Я хотел сказать — отвечать перед орденом… как и все мы.

Фермон откашлялся. Голосом, исполненным торжественности, он изложил Гугу хранящееся в памяти послание:

— Сотни лет — граф велел мне передать вам это слово в слово — все деяния нашего ордена были сосредоточены на том, чтобы создать условия, которые сейчас сложились и в Заморье, и в королевстве Иерусалимском, и в самом Иерусалиме. Сенешаль своими глазами удостоверился в готовности исполнения замысла, когда навещал эти места еще в бытность свою советником ордена. Но в тот раз его послали сюда лишь наблюдать и запоминать, и он был не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Ему вменялось в обязанность вернуться и доложить совету все, что удалось увидеть и разузнать от собратьев. Он намеренно оставил вас здесь, in situ, учитывая то, что ему воспрещалось делиться с вами какими-либо сведениями за время его краткого визита. Он ведь пробыл здесь всего несколько месяцев, не так ли?

Де Пайен пожал плечами:

— Да, меньше года.

— Так вот, он шлет вам подарок… Вы, верно, заметили, что мой слуга вел за собой мула?

— Да, заметил.

— Сундук предназначается вам, это посылка от сенешаля. Она упакована и запечатана, и я вас попрошу, прежде чем открыть ее, убедиться, что печать не попорчена и не сломана.

— Там наверняка регалии?

Де Фермон заморгал от удивления:

— Да, регалии. Но как вы догадались?

— Никакого чуда тут нет, — улыбнулся де Пайен. — Когда мы в прошлый раз встречались с графом Гугом, мы как раз о них говорили. У него хранились все девизы ордена, но во время разбойничьего набега на их караван все было утрачено. Это произошло много лет назад, по дороге из Яффы в Иерусалим. Понятно, что нам негде было взять другие — оставалось послать во Францию за новыми.

Де Фермон важно кивнул:

— Что ж, сир Гуг, теперь знаки отличия и регалии нашего ордена вновь вернулись к вам и всей братии в Заморье. Моя же священная обязанность — сообщить вам следующее: сенешаль предписывает вам, сиру Гугу де Пайену, вспомнить о таинствах, которые вы изучали перед вступлением в братство, и, оглянувшись вокруг, осмыслить вашу миссию в Святой земле и найти пути привести эти таинства к высшему их исполнению.

Де Фермон смолк, а Гуг вдруг остановился, обхватив себя за локти.

— Привести эти таинства к высшему их исполнению… — наконец раздумчиво повторил он. — По-прежнему одни слова — и ни толики смысла. Вы сами-то понимаете, Фермон, что означают ваши речи? Я же никак не уразумею.

Тот словно не заметил вопроса и спросил:

— Вы слышали о графе Фульке Анжуйском?

— Найдется ли такой франк, который не слышал о нем? В Анжу хватает графов Фульков. Я встречался с Фульком Третьим и Четвертым, отцом и сыном. О каком из них вы говорите?

— Ни о том и ни о другом, мессир. Они оба умерли. Сейчас там правит граф Фульк Пятый. Он — один из старших в нашем ордене.

— Конечно, вслед за предками.

— Да. Так вот, я уполномочен передать вам, что граф Фульк, если все сложится благополучно, в течение этого года прибудет в Заморье, чтобы взять на себя руководство действиями ордена в этой земле, а также чтобы отслеживать и направлять ваши усилия по выполнению вашей первоочередной задачи.

— Кем вы уполномочены?

— Советом.

— Ясно. Какие мои усилия по выполнению первоочередной задачи собирается отслеживать и направлять граф Фульк?

Фермон закашлялся, перевел дух и двинулся дальше, понизив голос, поскольку мимо шла женщина в чадре. Легко и плавно ступая, она несла на голове кувшин для воды с высоким узким горлышком.

— Не ваши личные усилия, мессир, — усилия всей братии в Святой земле. Вам предписано собрать под своим началом столько собратьев, сколько сумеете найти в Заморье, и возродить осуществление традиций и ритуалов нашего ордена, а также изыскать средства для проведения раскопок на развалинах храма Соломона, чтобы извлечь сокровища и прочие предметы, хранящие память о былом, которые, как сказано в нашем уставе, там погребены.

Гуг некоторое время шел в молчании, уткнув в грудь подбородок и, очевидно, обдумывая услышанное. Затем он понемногу начал смеяться, сперва просто недоверчиво фыркая, а затем, запрокинув голову, громко расхохотался, так что его раскатистый смех распугал птиц, сидящих на финиковых пальмах. Фермон покосился на него, но не произнес ни слова до тех пор, пока веселость де Пайена не иссякла. Едва посланец набрал воздуху, чтоб высказать свое мнение, как сир Гуг взмахом руки пресек его намерение:

— Постойте! Пожалуйста, пока ничего не говорите — дайте мне время хорошенько обдумать мой ответ. У вас было несколько месяцев на то, чтобы придать вашему сообщению надлежащую форму, — вы его передали. У меня же было всего несколько минут, чтобы воспринять новости, и теперь я должен как-то на них отозваться.

Он снова замолчал, ступая медленно, но решительно, глядя, как дорожная пыль облачком вьется вокруг сандалий. Затем де Пайен опять усмехнулся и положил тяжелую длань на плечо собеседнику. Тот от неожиданности резко остановился и повернулся, так что спутники оказались лицом к лицу.

— Признайтесь по чести, Фермон, полученные вами указания исходят от графа Гуга или вам их поручил передать высший совет?

Фермон озадаченно пожал плечами, показывая, что не видит особой разницы. Но де Пайен молча ждал, и тот не выдержал:

— Совет. Указания были готовы еще накануне кончины монсеньора Туссена. Граф Гуг просто передал их в качестве первейшего распоряжения на посту сенешаля. Но регалии послал лично он.

— Ага, так я и думал. Теперь послушайте меня, Фермон. Наверное, я должен был бы трезво подойти к вашему сообщению, чтобы обдумать пути его исполнения, но это невозможно. В жизни не слышал я ничего более глупого и абсурдного, как то, что вы сейчас мне высказали. Что мне предстоит — как бишь там? — изыскать средства для проведения раскопок на развалинах храма царя Соломона? Так вы выразились?

Гаспар де Фермон закашлялся и кивнул с обескураженным видом. Он не мог взять в толк, что такого абсурдного было в его словах, но, судя по всему, де Пайен откровенно насмехался над его глупостью. А тот многозначительно кивнул, словно подтверждая его догадку.

— Да, да, — произнес сир Гуг, — никаких непреодолимых трудностей на первый взгляд не предвидится. Подумаешь, собрать членов ордена вместе на некоторое время… Но, понимаете ли, Фермон, у нас у всех разные сеньоры — надеюсь, вам это известно, — и они вместе с вассалами рассеяны по всему королевству, по разным графствам, то есть их встретишь в любом уголке Святой земли. Разные сеньоры отдают своим вассалам разные приказы касаемо службы и подданства, а поскольку лишь немногие из них входят в наш орден и подчиняются в первую очередь его нуждам, то ваше пожелание довольно трудно осуществить. Ведь вы же предлагаете собратьям встретиться в Иерусалиме для определенных целей и провести в городе некоторое время — скажем, месяц никому не предоставив никаких объяснений… А между тем объяснений от нас обязательно потребуют — и кто мы такие, и зачем здесь собрались такой толпой, в таком составе и так надолго. Не забывайте, что Иерусалим — не чета европейским городам. Люди, отдавшие эти указания, не представляют в полной мере, что это за город. Мы говорим, что Иерусалим переживает возрождение. В наш первый поход мы его разграбили, и вы, верно, думаете, что понимаете, как это выглядело, — уверяю вас, вы ошибаетесь, потому что вас здесь тогда не было. Мы разрушили Иерусалим и расправились с его жителями; в тот день, когда город пал, мы бродили по улицам по колено в крови. Мы убили всех до единого… кого только смогли найти, но все-таки малая толика спаслась. Потом, на протяжении десяти лет, в городе никто не жил, потому что вонь в нем была хуже, чем в склепе. На весь Иерусалим едва набралась бы жалкая горстка обитателей, пока наконец король Балдуин несколько лет тому назад не вспомнил, что это столица его владений. Увидел он и то, как она ослаблена, раз не может удержать разбойников за воротами. С тех пор многое изменилось. Город снова заселяется, а этого непросто было добиться. Он расположен обособленно, рядом нет никакой крепости, и нет своего порта, кроме Яффы, отстоящей от него на тридцать миль. Балдуин начал с того, что предложил обжить город заново христианам из Сирии, которых он позвал сюда из земель, расположенных за рекой Иордан. Он предложил их семьям участки и дома, а потом нашлись и строители, восстановившие и укрепившие городскую стену с севера. Но новых жителей надо было чем-то кормить, а земли в округе никогда не славились плодородием. Тогда Балдуин отменил все пошлины на ввоз продовольствия, а с другой стороны, ввел крупный налог на вывозимую из города снедь. Другими словами, он сделал все возможное, чтоб привлечь и удержать в городе население. Тем не менее это не отменяет того обстоятельства, что Иерусалим — бедный город, расположенный вне торговых путей. У него нет ни порта, ни купцов, которые снабжали бы его товарами. Единственное его предназначение — служить религиозным центром, куда стекаются пилигримы, путешествующие по святым местам. Таким образом, в нем ни в коем случае не удастся скрыть деятельность, возложенную на меня в вашей депеше. Но пока оставим это соображение и перейдем к другому… Допустим, каким-либо чудом нам удалось собраться вместе, и можно начать копать — что же тут сложного? Развалины храма на виду; они расположены в юго-восточной части города, и их нетрудно отыскать. Более того — они хорошо сохранились, даром что им за тысячу лет. Никому нет до них никакого дела, кроме того, что на них построена знаменитая мусульманская мечеть аль-Акса. Вы видели эту мечеть?

— Нет, мессир, — покачал головой Фермон. — Я же сказал, что совсем недавно приехал. Я недолго пробыл в Иерусалиме и почти сразу отправился в Иерихон, чтоб разыскать вас.

Ага, значит, вы ее, вероятно, видели, но не знали, что это такое. На самом деле это теперь вовсе не мечеть, а парадные покои недавно коронованного правителя Иерусалима Балдуина Второго, поскольку первый король тоже звался Балдуином. Стало быть, королевский дворец возвышается как раз над руинами… Есть еще одно обстоятельство, значительно затрудняющее все дело, — этот храм в действительности назывался храмом Ирода, хотя все почему-то считают, что он носит имя Соломона. Это не так, и к Соломону он отношения не имеет. Храм, развалины которого находятся в Иерусалиме, был задуман Иродом тысячу лет назад, и завершение его строительства совпало с моментом, когда римлянам до смерти надоели еврейские мятежи и смута. Поэтому они решили истребить всех евреев и смести с лица земли провинцию под названием Иудея. Мне говорили, что храм так ни разу и не использовали для богослужений: он был разрушен раньше, чем его успели достроить. Доходили до меня также слухи, что возведен он был на месте прежнего храма Соломонова, но подобная традиция насчитывает многие сотни лет. Сейчас мы не можем ни доказать, ни опровергнуть эти домыслы…

Де Пайен поглядел на Фермона, иронически улыбаясь и приподняв одну бровь.

— Иначе говоря, добыв доказательства, что здесь и вправду находится храм Соломонов, можно будет без дальнейшего промедления начать раскопки. Правда, придется заручиться разрешением короля Балдуина, поскольку он глава всего Иерусалима, а значит, ему принадлежит и город, и храм в нем. Не сомневаюсь, что он немедленно пожалует нам это разрешение — особенно когда мы сообщим ему о том, что собираемся искать сокровища.

— Но…

— Знаю! Нам ведь не положено никому выбалтывать про эти сокровища, так? Все должно содержаться в нерушимой тайне — и сокровища, и наши поиски. Поэтому нам предстоит вести раскопки храма скрытно, хотя он и находится на возвышении внутри городских стен, и при этом не забывать, что никто не должен догадаться о самом существовании нашего братства, нашего ордена — и все это посреди густонаселенного Иерусалима, на виду у множества людей, у которых нам нельзя вызвать ни любопытства, ни подозрений… Это равным образом относится к нашим боевым товарищам, не являющимся членами ордена. Вот так обстоят дела…

Де Пайен надолго умолк, выжидая, пока спутник окончательно переварит его доводы, затем продолжил:

— А теперь, друг мой, признайтесь без ущерба вашей верности сенешалю и тем советникам, которые составили эту депешу и передали ее вам через графа Гуга, поскольку я не верю, что сенешаль сам выдумал эту ерунду, — вы-то хоть представляете, как можно выполнить поручение, которое вы до нас донесли? Если да, то я клянусь, что обнажу и склоню перед вами голову, и воздержусь от искушения послать вас туда, откуда вы приехали, и попросить тупиц, пославших вас, лично наведаться сюда и оценить выполнимость их несуразных и самонадеянных требований.

Де Фермон молча слушал с пылающими щеками. Де Пайен взял его за плечо:

— Поймите, друг мой, я сознаю, что вы тут ни при чем, и вас не виню. Вы — просто посланник, вы новичок здесь. Завтра к вечеру мы вернемся в Иерусалим, и на следующий же день я отведу вас к Храмовой горе. Едва она предстанет вашему взору, как вы убедитесь, что те, кто препоручил вам такую обязанность, никогда в действительности не видели храм и не представляют, на что нас обрекают.

Лицо Фермона омрачилось беспокойством, а гневный румянец сменился восковой бледностью.

— Вы хотите сказать, сир Гуг, что не подчинитесь приказам совета?

— Не подчинюсь? Нет, я этого не сказал. Я лишь пытаюсь втолковать вам, что вряд ли кому-либо, в том числе и сенешалю с его советниками, удастся осуществить в Иерусалиме замысел, порученный мне и моим здешним собратьям. Но вы передали мне указание попытаться изыскать средства, с помощью которых я мог бы осуществить намеченную цель, верно я понял? — Де Фермон сделал утвердительный жест, и де Пайен кивнул вслед за ним. — Значит, верно. Что ж, я обещаю, что исполню этот приказ в точности. Я рассмотрю все возможности в надежде угодить сенешалю. Я не знаю, сколько на это уйдет времени, но, если граф Фульк Анжуйский приедет сюда в этом году, я найду, что представить ему для отчета — пусть даже это будут лишь наброски замыслов, которые я рассматривал, но отверг. Сколько вы еще здесь пробудете?

Тот склонил голову:

— Я не могу задерживаться, поскольку должен передать еще несколько срочных посланий. Сразу по их вручении я отплываю на Кипр, где мне предстоит встретиться с несколькими собратьями.

— Желаю вам удачно добраться до места, хотя вы выбрали не очень подходящее время для поездок. Смею спросить — у вас ведь не много попутчиков?

— Нет, но с нами Господь, и я надеюсь, что Он убережет и меня, и мои депеши.

ГЛАВА 5

— Очевидно, на этот раз Господь не с нами.

Только что пришла весть о гибели Гаспара де Фермона, и Гуг де Пайен первым нарушил гнетущее молчание. Новость сообщил Арло, а ему рассказал о ней на рыночной площади знакомый рыцарь. Тот, в свою очередь, услышал о несчастье из уст своего приятеля, дружившего с Фермоном и опознавшего его обезображенный труп, оставленный на обочине дороги, менее чем в двух лье от городских ворот. Арло, доложив об этом, остался стоять неподвижно, а Годфрей Сент-Омер, сидевший за столом, застыл с разинутым ртом, стиснув в руках хлебный каравай, который он собирался разломить. Гуг вцепился в край стола и порывисто поднялся, затем прошел к открытому окну и со свистом вздохнул. Сент-Омер нерешительно спросил:

— Что ты хочешь этим сказать? Почему на этот раз Господь не с нами?

— В точности те же слова говорил мне Фермой, прощаясь со мной три дня назад. Он собирался плыть на Кипр, а я просил его быть осторожнее…

— На Кипр?

Де Пайен резко обернулся, раздраженный непонятливостью друга.

— Ну да, на Кипр. Он должен был отвезти туда послания от графа Гуга и передать их… знакомым графа — не знаю, кому именно.

Де Пайен лишь неприметно указал глазами на Арло, но тот мигом уловил колебание в тоне хозяина и понял, что речь идет о делах, не предназначенных для его ушей. Не поведя и бровью, он немедленно развернулся и вышел, но Гуг в тот момент смотрел на Сент-Омера и даже не заметил отсутствия слуги.

— Он сказал, что депеши срочные и если Господь на нашей стороне, то поможет ему остаться невредимым и до конца выполнить поручение. Сейчас я вдруг вспомнил его слова и подумал: как он ошибался! Надеюсь, он принял легкую смерть.

Де Пайен осенил себя крестным знамением и обернулся к Арло, чтобы расспросить его о подробностях гибели Фермона, но с удивлением обнаружил, что слуга исчез.

— Еще один убитый на дорогах Святой земли, — тихо и горестно произнес Сент-Омер. — Это становится невыносимым.

— Нет, Гоф, вынести можно, — обернулся к нему де Пайен. — И люди все переносят в силу необходимости. Иначе надо просто сидеть дома и никуда не высовывать носа — а вот это уж никак нельзя стерпеть! Никакой ужас не отвратит людей от путешествий — может, лишь удержит ненадолго.

Годфрей наконец разломил свой каравай, окунул краюху в плошку с оливковым маслом и принялся жевать, устремив застывший взгляд в пространство и обдумывая слова приятеля. Затем он глубоко вздохнул и полюбопытствовал:

— Три дня назад я видел вас обоих на Храмовой горе. Что вы там делали?

Де Пайен отмахнулся:

— Просто гуляли по окрестностям. Ему хотелось осмотреть руины храма.

— Что он увидел в них такого замечательного? Там же ничего не сохранилось, кроме старых конюшен, да и то ими уже сто лет не пользуются.

— Он хотел, чтоб мы там покопались.

Сент-Омер выпучил глаза:

— Что-что? Чтоб мы покопались? Мы, рыцари?

— Нет, не рыцари — братья ордена.

— Хм… — Годфрей смолк и задумался. — Где покопались? На горе?

— Ага, только внизу, где руины храма, — раскопали их, понимаешь? Он привез указание от совета, что я должен собрать местную братию — кого только смогу найти в Заморье — и изыскать средства для раскопок храма, чтобы извлечь сокровища, которые, судя по записям в уставе ордена, там погребены.

Сент-Омер еще помолчал, а затем покачал головой, словно прогоняя наваждение:

— Верно, в нашем уставе записано, что там спрятаны сокровища… Но ведь это не более чем устав, Гуг… Его нельзя признать неопровержимой истиной — лишь традицией, легендой.

— Не хочу спорить, но тем не менее, Гоф, легенда может оказаться правдой. Я размышлял об этом с тех пор, как Фермой напомнил мне о сокровищах, и думаю, что осуществить это невозможно — я говорю о раскопках — без обнаружения нашего ордена и разглашения наших тайн. И все же я вполне допускаю, что в уставе нет ошибки и что он опирается на достоверные источники. Все может подтвердиться, и сокровища, пожалуй действительно находятся под руинами храма — если только это тот самый храм…

Заметив непонимание на лице Сент-Омера, Гуг пояснил:

— Здешний храм, Гоф, — это храм Ирода. Его разрушил сын Веспасиана Тит в семидесятом году от Рождества Христова. Предположительно, храм был выстроен на месте храма Соломона, но мы не можем знать наверняка. Если это так, то нам предстоит провести раскопки на руинах — разумеется, тайно — и найти сокровища. Задача непростая, но я все больше углубляюсь в мысли о ней, и буду рад, если ты озаботишься тем же.

— О, нет, — решительно воспротивился Сент-Омер, махнув на приятеля рукой, — не нагружай ее на меня, Гуг де Пайен, ибо ты грезишь о недостижимом. Ты рассказал мне о своей заботе, и я от всей души тебе сочувствую, но ответственность делить с тобой ни в коем случае не собираюсь, тем более впоследствии взвалить эту ношу на себя.

— Ну и черт с тобой, нахлебник неблагодарный! Не я ли тебя кормил, не я ли тебя выхаживал своими белыми ручками, пока не возвратил к жизни!

Эти язвительные слова были сказаны добрейшим тоном, что было в обычае у друзей, хотя иной усмотрел бы в них смертельное оскорбление. Оба погрузились в молчание, но наконец Гуг не выдержал:

— В самом деле, Гоф! Ведь должно же быть хоть какое-нибудь средство… ну, сделай усилие — подумай!

— Да, верно, должно быть, — вздохнул тот, — но ты обращаешься ко мне, словно я его уже знаю, а я далек от этого. Я даже не могу примерно сказать, откуда начать и как подступиться. Первым делом мне в голову пришло обратиться к остальным собратьям. Сколько их сейчас в Заморье?

— Понятия не имею. Вот проклятье! Де Фермой наверняка знал. Надо было у него спросить.

— Поздно. Что, если послать Арло собрать сведения о дружественных семействах в Заморье? Это ведь нетрудно?

— Конечно — если только он поедет. Обычно я его не нагружаю такими поручениями, потому что они связаны с разъездами, а нам известно, как опасно сейчас на дорогах. Но с тех пор, как я отгородился от людей, Арло стал моими глазами и ушами, поэтому у него, возможно, уже есть такие сведения. Давай-ка спросим.

Арло тотчас же явился на зов Гуга, выслушал вопрос и начал перечислять по кончикам пальцев:

— Арчибальд Сент-Аньян, Гондемар Арлезианский, Пейн Мондидье, Роланд де Россаль, Жоффрей Биссо — ну и вы двое.

— Пейн? Разве Мондидье в Заморье?

— И да, и нет. — Арло, заметив недоумение Гуга, пожал плечами. — Он то здесь, то не здесь — по крайней мере, мне так было сказано.

— Кем сказано, и почему ты не сообщил мне?

— Мне говорил Арчибальд Сент-Аньян, а на вас в то время снова напала охота побыть одному. Это было давно, не один год назад. А потом я и сам забыл — решил, что, если бы Пейн захотел бы повидаться с нами, он бы приехал. А он и не подумал.

Гуг растерялся, но ничего более не спросил, потому что вспомнил: речь шла лишь о дружественных семействах. Тем не менее все названные рыцари были членами ордена. Наконец де Пайен поинтересовался:

— Итак, ты больше никого подобного не знаешь в Заморье?

— Знаю, — с самым невозмутимым видом ответствовал Арло. — Но все эти, не считая Пейна, без конца приходили в надежде повидаться с вами, пока вы там… уединялись сами с собой. Я подумал, что про них вам будет интересно узнать в первую очередь.

— Что ж, верно. — Гуг метнул быстрый взгляд на Сент-Омера, лицо которого оставалось непроницаемым. — Я почти всех их знаю — про Арчибальда и Пейна речи нет, — но я не думал, что они все еще здесь. С Жоффреем Биссо я виделся, а про Гондемара слышал, хотя и ни разу не встречал. Судя по отзывам, он достойный малый. А этот Россаль — он кто?

— Очередной новичок… если не считать, что он здесь уже семь лет. Он, едва приехал, сразу явился по вашу душу, и, хотя я не пустил его к вам, он настырно приходил вновь и вновь. Но к тому времени вы меня уже достаточно вышколили и вразумили, поэтому, после первого легкомысленного упоминания о нем, я больше не сообщал вам о его визитах. Раз уж вы не выказали интереса к его личности, я не стал вмешиваться.

— Хм… Ладно, теперь он меня снова заинтересовал. И все прочие. — Гуг обернулся к Сент-Омеру: — Что скажешь, Гоф?

Тот прихотливо пожал плечами, но кивнул одобрительно, и де Пайен снова обратился к Арло:

— Тебе нетрудно устроить нам встречу?

— Смотря когда.

— Желательно поскорее, но все будет зависеть от срока, который тебе потребуется, чтоб разыскать этих людей и пригласить их сюда. Сколько, по-твоему, это займет времени?

Арло повел могучими плечами и поскреб подбородок.

— Смотря где они сейчас. Дайте мне недельки две на то, чтобы выяснить, будет ли трудно связаться с ними, — тогда и скажу поточнее. Могу я на это рассчитывать?

— Да, дружище, бесспорно, — просиял де Пайен. — Со всеми твоими «смотря» у нас просто нет другого выхода. Более того — всего час назад мне и мысль бы не пришла, что я буду тебя об этом просить. Так что располагай временем как хочешь — но не злоупотребляй! А теперь скажи мне по совести, Арло, — почему ты выбрал и назвал именно этих людей из всех, про кого раньше слышал?

Арло приосанился, смерил взглядом сначала своего хозяина, затем Сент-Омера и покачал головой, словно не понимая, почему его просят объяснить столь простую вещь.

— Сир Гуг, — язвительно провозгласил он, особенно налегая на «сира», — мы с вами неразлучны с тех пор, как были еще мальцами. Я ведь не круглый болван, слепец или ротозей, чтоб не заметить, что в шестнадцать лет вы, вслед за вашими друзьями, вступили в какое-то сообщество, скрывающее свою деятельность от остального мира. Меня оно не касается — ни раньше, ни впредь, — и мне нет интереса вникать, что там к чему, но я знаю, что для вас это важно, поэтому я поневоле по крупицам собираю и запоминаю полезные сведения — сам не знаю зачем. Вот почему эти ваши дружественные семейства мне тоже небезразличны, а среди них, думается мне, я давно вычислил тех, кто принадлежит к вашему сообществу.

Де Пайен кивнул с окаменевшим лицом:

— Хорошо объяснил, очень доступно… Будем считать, что твои знания безвредны и даже полезны, иначе как бы нам не пришлось тебя убить за такую сообразительность.

— С этим вы запоздали, сир. Я ведь уже все растрезвонил про вас, и меня щедро наградили за мою уступчивость. Когда же мне начинать розыски этих молодцов?

— Сейчас, сегодня, немедленно.

— Значит, завтра, — кивнул Арло. — Я возьму с собой Джамаля и поеду под видом его приятеля. Вернусь, когда обнаружу всех ваших знакомцев, а пока поручу вас обоих заботам Джубаля, иначе вы помрете с голоду.

Он повернулся и вышел, оставив друзей вдвоем.

— По-моему, это довольно скоропалительное решение — собрать всех вместе, а?

Гуг де Пайен передернул плечами:

— Наверное, но мы и так долго откладывали. Мы с тобой рассуждали, что неплохо бы созвать собратьев. Теперь как раз подходящее время — если только удастся их всех найти. Даже если мы ничего не решим с раскопками, порученными нам высшим советом, братии будет полезно встретиться и повторить ритуалы после столь долгого перерыва.

— Да, если их кто-то еще помнит.

— Я помню, Годфрей, и ты тоже вспомнишь. Мы же оба умеем читать и можем повторять их время от времени, в случае необходимости. Увидишь, это будет нетрудно — и нам, и всем остальным. Мы когда-то так зазубрили всю церемонию, что теперь она сама придет на память — лично я в этом не сомневаюсь.

— Может, ты и прав… Но знаешь, здесь ведь есть и прочие… есть молодые члены ордена, о которых мы ничего не знаем.

— Да, для меня это не секрет. Тем не менее на нашем первом собрании мне хотелось бы видеть людей, которых я знаю и которым, что гораздо важнее, могу доверять…

Гуг двинул бровью и замолчал, потом добавил:

— Вижу по глазам, что ты хочешь у меня спросить: неужели я не доверяю всем без исключения собратьям? А я тебе отвечу: да, не всем. Они ведь просто люди, Годфрей, и подвержены слабостям. Я достаточно насмотрелся здесь, в пустыне, на тех, кто впадал в различные соблазны, и это отбило у меня желание верить человеку, которого я не успел узнать поближе. Пусть это тебя ужасает, но я теперь такой, какой есть.

Сент-Омер встал и блаженно потянулся, так что косточки захрустели.

— Меня это вовсе не ужасает, — наконец признался он. — Я придерживаюсь того же мнения, хотя и по другой причине. Когда четыре года проведешь в кандалах у весла, начинаешь понимать, как мало людей достойны жить на свете, — про доверие вообще умолчу. Поэтому пусть нас будет поменьше.

— Вот-вот, хотя бы на первых порах. Положимся на Арло — он устроит встречу, как только сможет.

— Где ты их соберешь? Ритуалы требуют песнопений, произнесения вслух, поэтому нам стоит озаботиться выбором места… Если вдуматься, это непросто осуществить. В Заморье тоже хватает интриг и политических заговоров, но они касаются придворных и духовенства, у которых есть свои укромные уголки в замках. И совсем другое дело — собрать рыцарей наподобие нас, так, чтобы ни наших встреч, ни наших дел никто не увидел — я уже не говорю про тайные ритуалы.

— У Ибрагима Фаррака — ты еще с ним не знаком. Однажды, давно, я спас жизнь его любимого сына, и с тех пор мы друзья. Он понимает, что значит молчание и скрытность, как и восемь его сыновей, и у него лучший постоялый двор во всем Заморье. Я договорюсь, чтобы мы могли остановиться у него на время собрания, а уж Ибрагим позаботится, чтоб нас в это время никто не видел и не беспокоил. Дружище, доверься мне — это совсем не повод для беспокойства.

* * *

Арло не подвел: за истребованные две недели он навел справки обо всех пяти упомянутых рыцарях и, посоветовавшись с де Пайеном о наиболее удобном для встречи дне, второго октября вновь отправился в путь, также обрядившись в просторные и длинные туземные одежды. Арло предстояло лично увидеться с каждым и передать ему весть о собрании в Иерусалиме, назначенном на последний день месяца — праздник Всех святых. Поскольку Гуг не представлял, сколько времени может занять задуманное им действо, он наказал Арло предупредить гостей о неделе или даже десяти днях, которые им предстоит провести в городе.

Наконец назначенный день настал, и Гуг с Годфреем с нетерпением предвкушали встречу со старыми друзьями. Арло вернулся на целую неделю раньше и заверил их, что все пятеро, включая Пейна Мондидье, непременно прибудут. Тогда де Пайен известил воеводу, стоявшего во главе шампанского отряда — поскольку и граф Гуг, и его помощник уже отбыли во Францию, — что он отлучится на две недели, чтобы увидеться со своими давними друзьями, с которыми расстался много лет назад. Затем он наведался на постоялый двор Ибрагима Фаррака и восьми сыновей, чтобы заручиться обещанием разместить и кормить его гостей как подобает. Только после этого Гуг счел, что приготовления к собранию завершены.

Теперь, когда его добровольное молчание закончилось, Гугу казалось, что друзья не слишком торопятся на встречу. Он вдруг осознал, сколь много они значат для него. Как и верный Арло, они были немногими, чей образ сохранился в его памяти незапятнанным после жестокостей взятия Иерусалима. За исключением Гондемара, де Пайен давно и близко знал каждого из них, чтобы думать — более того, верить — что они не имеют отношения к тем ужасам, которые отдалили его от всех прочих. Судя по отзывам, Гондемар был не хуже прочих.

Гуг начинал уже тревожиться, почему гости задерживаются, когда первые двое наконец вынырнули из густого облака дорожной пыли, поднятой внушительных размеров караваном — не менее ста верблюдов, тяжело груженных иноземными товарами. Ни толстый слой осевшей на лицах грязи, ни дорожки пота на щеках — признаки путешествия длиной в несколько сот миль по дорогам пустыни — не могли ввести де Пайена в заблуждение: всадниками, скакавшими бок о бок, были здоровяк Арчибальд Сент-Аньян, храбрый воин и приятный собеседник, и Пейн Мондидье. Последнего Гуг не видел уже с десяток лет.

К счастью, Гуг, Годфрей, Арло и Джубаль, приставленный к Сент-Омеру в качестве слуги и телохранителя, ждали гостей у караван-сарая Ибрагима Фаррака и предупредили владельца о чудовищной жажде, которую наверняка выкажут приезжие. Правда, для них было загадкой, с какой стороны покажутся приглашенные. Сент-Аньян и де Мондидье в сопровождении проверенных слуг прибыли через северные городские ворота; оставалось только гадать, откуда появятся другие, поскольку Арло нашел их обоих к югу от Иерусалима: Гондемара неподалеку от Вифлеема, а четвертого участника, Роланда де Россаля, в окрестностях Иерихона. Он и предложил переместиться к юго-восточным воротам и ждать путников там, поскольку, как разумно отметил он, та дорога шире и многолюднее, а значит, безопаснее.

Выпив к тому времени изрядное количество кружек местного горького пива, все оседлали коней и обогнули городскую стену с внешней стороны, направляясь к небольшой возвышенности, откуда были хорошо видны прибывающие в Иерусалим путешественники. Вблизи городской ограды путникам уже ничего не грозило.

Надвигались сумерки, а в юго-восточные ворота по-прежнему никто не входил, и новоприбывшие начали потихоньку роптать, хоть и полушутя, что им, дескать, приходится терпеть столько неудобств. По их признанию, они проделали долгий изнурительный бросок по пустыне, а теперь, вместо того чтобы дать им поесть и отдохнуть, их потчуют крепким пивом и заставляют часами жариться на солнце в ожидании гостей, которые и не думают появляться. С этими доводами было трудно спорить, и, пока де Пайен придумывал достойный ответ, он заметил, что Арло вдруг выпрямился в седле, придав копью боевое положение.

— Что? — вскрикнул Гуг, почувствовав необъяснимую тревогу.

Арло не отвечал, пригнувшись к конской холке и напряженно всматриваясь в темнеющий горизонт.

— Проклятье, ты что, оглох? Что случилось, Арло? Что ты там видишь?

— Беда. Взгляните вон туда, на скалы справа от нас, в тени под горой.

Де Пайен сощурился, пытаясь что-нибудь разглядеть в лиловом полумраке подступающей ночи, и уловил в нем некое движение. Какие-то люди шли в их направлении, и, всмотревшись внимательнее, Гуг понял, что же так не понравилось Арло: пешие путники не то чтобы бежали со всех ног, но шли скученно и необыкновенно быстро. Из-за пропыленных одежд они были почти неразличимы с такого расстояния на фоне песчаной пустыни, и де Пайену поначалу показалось, что за людьми гонятся всадники.

Вскоре он понял, однако, что всадники, наоборот, прикрывают путников от некой опасности, грозящей им с тыла. Они подгоняли и без того поспешающих ходоков, тесня их конскими телами и ими же загораживая людей от неведомого неприятеля: несмотря на то что Гуг пока не разглядел никаких преследователей, он ни минуты не сомневался, что они существуют.

— Паломники, — проворчал он, — и семь всадников. Может, это и есть наши гости, даром что их больше, чем трое?

Пристроившийся слева Сент-Омер откликнулся:

— Конечно. Они могли пристать к этому каравану. Вон Россаль — я узнаю его даже с такого расстояния, а двое рядом с ним, должно быть, де Гондемар и де Биссо. Кто другие — не знаю. А почему, собственно, они…

Он умолк на полуслове, поскольку из-за выдающегося отрога скалы в полулье от них показалась еще одна стремительная кавалькада. Ответа на вопрос уже не требовалось, и Гуг спешно рассчитывал скорость, время и расстояние.

— Разбойники захватят пилигримов раньше, чем мы проделаем половину пути, — подытожил он, — но если двинемся прямо сейчас, то можем еще отвлечь их. Вы с нами?

Послышались хорошо знакомый скрежет вынимаемых из ножен мечей, стуки и шлепки по шлемам, которые всадники поспешно водружали себе на головы. Сам Гуг де Пайен уже успел пришпорить коня и пригнуться в седле, метя длинным копьем в сторону неприятелей, которые теперь приблизились настолько, что он смог их сосчитать. Налетчиков было пятнадцать или шестнадцать — точнее Гуг пока не разглядел — более чем достаточно, чтобы одолеть группу из семи всадников. Тем не менее разбойники никогда не отличались дисциплинированностью и не лезли на рожон, если у них не было явного перевеса, поэтому де Пайен надеялся, что подкрепление из восьми воинов устрашит нападавших.

Его расчет оказался верен: бандиты уже подобрались к группе паломников, меж тем как Гуг со своими тяжеловооруженными товарищами были еще на значительном расстоянии и не представляли для них серьезной угрозы. Зато сам вид спешащего на выручку путникам подкрепления смутил налетчиков, и семеро всадников умело воспользовались минутой их нерешительности. Они немедленно выстроились фронтом и врубились в середину разбойничьей шайки, расколов ее на две части. Двое бандитов остались неподвижно лежать на земле.

Оценив обстановку, разбойники развернули коней, пытаясь воссоединиться и повторить попытку нападения на безоружных пилигримов, но их будущие жертвы теперь не были беспомощными: спешащая на выручку кавалькада из восьми всадников успела покрыть половину из намеченного расстояния, и события стали развиваться с неимоверной быстротой. Уже слышен был лязг доспехов франкских рыцарей, восседавших на боевых конях, и налетчики в мгновение ока сообразили, что их численный перевес обратился в ничто. Окончательно разделившись, они кинулись наутек, уповая на то, что франки не пустятся за ними в погоню и дадут улизнуть.

Однако де Пайен не собирался давать мародерам возможность уйти безнаказанными. Кровь его взыграла, он натянул поводья и рванулся вслед за разбойниками, угадав, что семь его товарищей мчатся за ним, не отставая. Но он не мог даже предположить, что другие семеро также присоединились к ним и образовали кавалькаду из пятнадцати рыцарей и слуг. Удирающий враг, видя этот грозный клинообразный отряд, не мог более думать ни о чем, кроме собственного спасения.

Проскакав более одного лье, де Пайен сообразил, что почти стемнело и легко снаряженные разбойники заманивают их все дальше в глубь пустыни. Там кочевники-бандиты намеревались вновь обрести недавно утраченное преимущество.

Гуг неохотно осадил коня и направил отряд обратно к городу, который к этому времени давно скрылся из вида. Настроение у всех было приподнятое; ликование, охватившее друзей при встрече и усиленное приключением и погоней, долго не рассеивалось. Направляясь к Иерусалиму, они оживленно беседовали.

Среди семерки и вправду оказались Гондемар, Россаль и Биссо, а четверо других были Гугу незнакомы. Двое из них были рыцарями, а двое других — оруженосцами. Хотя незнакомцы номинально подчинялись королю Балдуину Второму, в Иерусалим они прибыли в качестве гостей, приехав по службе из древнего укрепленного города Кесарии. Друзья Гуга примкнули к ним три дня назад, решив, что вместе путешествовать легче и безопаснее, поскольку только очень самонадеянная и хорошо организованная банда решится напасть на отряд из семи тяжело вооруженных франков. В последний день пути они нагнали группу пилигримов и сопровождали их до того момента, когда почувствовали преследование. Оказалось, что отряд Гуга заметил разбойников почти одновременно с ними.

Когда всадники достигли места стычки, никого из паломников там уже не осталось, и неудивительно: когда подоспела подмога, путники были вблизи городских стен и вполне могли дойти до Иерусалима самостоятельно. Очевидно, они не стали ждать в темноте возвращения спасителей только затем, чтобы выразить им свою благодарность, а сочли более разумным найти себе приют до наступления ночи — тем более что де Пайен со товарищи погнались за бандитами на свой страх и риск. Разбойники вполне могли расправиться с его отрядом и вернуться за упущенной добычей.

Один из кесарийских рыцарей — тот, что помоложе — возмущался, что разбойники осмелились приблизиться к самим городским стенам: он всего два года провел в Заморье, но никогда не был в Иерусалиме. Этот молодой задира по имени Антуан — де Пайен так и не запомнил его фамилии — распалялся гневом, простительным по его юности и неопытности. Он рвал и метал, мол, дисциплина в самом центре и сердце королевства разболталась так, что наглый неприятель, не задумываясь, того и гляди перелезет через иерусалимские стены. Де Пайен и его спутники молча выслушивали эти поношения, переглядываясь друг с другом, то и дело кривясь и хмурясь, но ни один из них не решался разочаровать неискушенного в здешних делах рыцаря и приоткрыть ему глаза на истинное положение вещей касательно охраны Иерусалима.

Конец этого дня — как мало ни осталось от него после того, как семеро друзей устроились в гостинице Ибрагима Фаррака — прошел очень весело. Некоторые из соратников не виделись много лет, хотя все они некогда вместе брали Иерусалим и внесли свою лепту в создание нынешнего королевства. Впрочем, вскоре товарищи вынуждены были договориться о встрече на следующий день, чтобы сначала напомнить друг другу подзабытый ход ритуалов ордена, а затем, ближе к ночи, исполнить церемонию — по их расчетам, впервые на Святой земле. Потом де Пайен отправил всех отдыхать, рассудив, что здоровый сон скажется на его друзьях благотворнее, чем болтовня до вторых петухов.

Все безропотно подчинились, и Гуг тоже улегся, но понял — сначала с удивлением, потом с неудовольствием, — что не может заснуть. Он долго лежал без сна, и голову его распирало от мыслей. Наконец перед рассветом дрема все-таки одолела его, но вскоре Гуг опять вернулся к бодрствованию, чувствуя, будто и вовсе не спал.

ГЛАВА 6

Семеро братьев ордена Воскрешения почти весь последующий день, с раннего утра до обеда, вспоминали и повторяли основные ритуалы церемонии, которую собирались исполнить вечером. Они заперлись в самой большой из отведенных им в караван-сарае комнат и приставили к ней снаружи надежную охрану. В ней де Пайен и собратья открыли сундук с регалиями, отправленными графом Гугом, и расставили их по местам, придав тем самым, насколько возможно, просторному помещению подобие храма на их родине, где некогда проходили собрания. Завершив все приготовления, они тщательно заперли за собой двери и разошлись по своим комнатам готовиться к предстоящей церемонии.

Все прошло очень гладко: де Пайен руководил обрядом, в котором каждый из рыцарей исполнял отведенную ему роль. Завершив последний ритуал, собратья осознали небывалость свершенного ими мероприятия. Не желая терять охвативший всех душевный подъем, они вместе поужинали в той же комнате, что недавно служила им храмом, а после великолепной трапезы не спешили встать из-за стола и неторопливо беседовали.

Тема разбоя возникла сама собой, и все вспомнили об упреках, высказанных накануне молодым кесарийским рыцарем, не желавшим верить, что недавний случай на пути в Иерусалим — обычное дело. Взяв за отправную точку рассуждения Антуана, де Пайен рассказал пятерым гостям о беседе меж рыцарями Госпиталя, подслушанной им несколько месяцев назад и объяснявшей политическую подоплеку процветания бандитизма на дорогах королевства. Он заострил внимание всех на нежелании короля Балдуина жертвовать своими скудными ресурсами в воинах и вооружении, поскольку вкупе со своими советниками считал проблему не стоящей внимания.

Покончив с этой темой, де Пайен без всяких предисловий перешел к изложению необычных указаний, привезенных из Амьена, от высшего совета ордена, Гаспаром де Фермоном. Гуг дословно и очень кратко повторил сообщение посланника, не прибавив никаких собственных замечаний, и попросил друзей поделиться их мнениями. В тот вечер он мог не беспокоиться о безопасности их встречи и надеялся, что собратья прямо и честно выскажут, что думают по этому поводу. Комната, в которой они сидели, более не напоминала храм: все его внешние признаки были убраны, регалии спрятаны обратно в сундук. В комнате было две двери, одна из которых вела в кухню. Оба входа тщательно охранялись от вторжения и подслушивания, к тому же де Пайен твердо знал, что Ибрагим никогда не позволит посторонним тревожить покой его гостей. Арло дежурил у главной двери, Джубаль — у выхода в кухню.

Когда пятеро гостей выслушали приказ, полученный из Франции, их первоначальной реакцией было недоверие, смешанное с озлоблением, поскольку им немедленно стало ясно, что выполнить указание невозможно, — то, что еще до них поняли Гуг с Годфреем. Де Пайен молча сидел, выслушивая их возмущенные слова, старательно избегая высказывать собственное мнение или оценку — он просто давал возможность друзьям излить эмоции.

В конце концов все пятеро пришли к одному и тому же мнению, хотя и разными путями: требование совета — не более чем чудачество, которое невозможно осуществить, не поставив под угрозу непременное условие секретности самого ордена. Во всяком случае, ни за что нельзя было обнародовать сведения о спрятанных сокровищах — с этим постулатом согласился каждый присутствующий, — поскольку подобные действия, как их некогда предупреждали, всенепременно вызовут пристальное внимание со стороны церковных и государственных чиновников, а значит, подорвут анонимность их древнего сообщества. Только глупец или скопище глупцов, никогда не видавших ни Иерусалима, ни самой местности, где расположен храм, и потому не представлявших, насколько он открыт обзору, могли выдумать столь вопиющую нелепость и подать ее под видом приказа.

Де Пайен спокойно ждал, пока приступ праведного гнева утихнет, как и негодующие возгласы собратьев, но стоило ему поднять руку, призывая друзей к вниманию, как все немедленно смолкли и к нему обратились шесть пар глаз. Гуг поочередно поглядел на каждого и кивнул, словно одобряя ход своих действий, а потом, запинаясь, тихо обратился к собравшимся:

— Друзья, у меня созрел план, которым я хотел бы с вами поделиться… Эта мысль пришла ко мне только сегодня ночью… и я с открытой душой могу признаться вам, что сначала я принял ее за чистой воды безумие — следствие предвзятого отношения к тому, что нас просят выполнить… Потом я долго лежал и бодрствовал, размышляя и взвешивая все за и против, которые могло подсказать мне мое благоразумие. И вот, когда голова у меня уже шла кругом — получится или ни не получится задуманное, — я наконец заснул. Спал я, по-видимому, совсем чуть-чуть, потому что сейчас мне кажется, что я и вовсе не смыкал глаз с позавчерашнего вечера. Но когда на рассвете я пробудился, я уже понял, что нелепое и безумное заблуждение моего рассудка может нам сгодиться. Чем больше я думал о нем в течение дня — оно не шло у меня из ума на протяжении всей церемонии, — тем больше убеждался, что оно не только вероятно, но и осуществимо… хотя бы потому, что ничего подобного еще не бывало, и сама идея дает нам возможность стать невидимыми на виду у всех.

Гуг приумолк и откинулся на спинку сиденья, скрестив на груди руки и ожидая, что скажут другие, но все замерли в молчании. По лицам собратьев можно было без труда угадать, что они ждут изложения пришедшего ему в голову плана. Де Пайен фыркнул и отпил глоток из кубка, заботливо поставленного перед ним кем-то из друзей, пока он говорил. От крепкого красного вина Гуг сморщился и вытер губы тыльной стороной ладони, затем продолжил:

— В сложившейся в Иерусалиме иерархии власти есть два человека, которых во многих отношениях можно назвать соперниками; я подозреваю, что они действительно недолюбливают и даже ненавидят друг друга… Это мое личное мнение, сложившееся вопреки тому, что во многих сферах они выступают заодно. Эти два человека — король Балдуин Второй и патриарх Вармунд де Пикиньи, архиепископ Иерусалимский. Оба наделены большими полномочиями, оба защищены своими титулами, и у каждого свой круг общения — у одного государственный, у другого — церковный. Им приходится поддерживать сносные отношения, поскольку выбора нет: они вершат многие дела вместе, следовательно, зависят друг от друга. Лишь по одному вопросу они никак не могут прийти к согласию — как раз по поводу разбоя, которым так возмущался наш молодой гость из Кесарии. Балдуин лишь недавно надел корону, но отношение к этой проблеме он перенял у своего предшественника, поэтому можно сказать, что смерть прежнего монарха не принесла патриарху облегчения. Те оба годами рядили об этом, но теперь, когда новый король вступил на трон, решение вопроса не сдвинулось ни на йоту по сравнению с началом спора.

Никто из слушателей не шевелился, настолько их внимание было поглощено речью Гуга, хотя пока он не сказал ничего необычного или удивительного. Лишь по его сосредоточенному виду они могли угадывать, что вскоре услышат нечто новое — вполне возможно, нечто исключительной важности. Де Пайен меж тем продолжал:

— С каждым годом, прослышав, что Святая земля стала безопасной и уже освобождена от турок-сельджуков — на самом деле, она безопасна лишь по слухам, — пилигримы толпами пускаются в путешествие по святым местам, тем самым подпадая под сферу полномочий и ответственности патриарха. Именно поэтому архиепископ умоляет короля предпринять хоть какие-нибудь меры по защите этих простаков, глупее которых свет не видывал, добровольно идущих на заклание. У большинства из них нет при себе никакого оружия, кроме деревянных дощечек — что-то вроде личных меток. Редко у кого найдется даже нож, а меч, топор или хотя бы лук встретишь у одного на целую тысячу. Они непоколебимо убеждены, что на пути паломничества избегнут дьявольских нападок и отыщут прощение и вечное спасение. Они слепо верят, что Бог и сонм Его ангелов охранят их в дороге, поэтому не принимают никаких мер предосторожности, не пытаются хоть как-то себя оградить от разбойников. И вот они прибывают сюда, как скот на убой, а рыскающие вдоль дорог тучи бандитов им рады-радешеньки! Многие из пилигримов идут как раз по этой дороге — из Яффы в Иерусалим. Им приходится преодолевать около сорока миль, и путь их пролегает в непосредственной близости от Аскалона, который, как известно, и есть змеиный рассадник — все его жители промышляют нападениями на беззащитных христианских паломников. С каждым годом количество паломников растет, а раз уж они представляют собой такую легкую добычу, то растет и число разбойников. Они объединяются во все более крупные банды, часть которых уже напоминает настоящие армии, и их набеги становятся день ото дня все наглее, ведь они убеждены, что никто не отомстит им за содеянное, никто не потребует награбленное обратно…

Де Пайен смолк и оглядел всех поочередно.

— Вот суть доводов, услышанных мной той ночью неподалеку от Иерихона в беседе рыцарей Госпиталя. Положение стало настолько возмутительным, что люди искренне начали полагать, будто госпитальеры призваны каким-либо образом найти выход из него — это и смехотворно, и страшно одновременно, потому что, как всем нам известно, рыцари Госпиталя — лишь громкое название. В действительности они монахи, и всегда были монахами — братьями ордена Святого Бенедикта, давшими священный обет послушания и самоотречения. Эти люди не могут сражаться — во-первых, они просто не умеют, а во-вторых, им это запрещает устав ордена.

— Почему же король бездействует?

Это спрашивал Гондемар. Де Пайен едва заметно пожал плечами:

— Говорит, что он не в состоянии, говорит, что у него нет ни людей, ни средств, — и я ему верю. Одна часть его войск растянута вдоль границ королевства, другая охраняет главные крепости и замки; их первейшая обязанность — не допустить вторжения. Признавая свою несостоятельность в этом деле, Балдуин нисколько не преувеличивает и не пытается увильнуть от проблемы. Истинное положение вещей очевидно для всякого, кто способен отнестись к ситуации без предубеждения. Балдуин вынужден заботиться об охране границ и благосостоянии всего королевства. Он не может позволить ослабить оборону, послав войска ловить по дорогам всякий сброд, эти банды оборванцев. Тем не менее истина представляет собой дилемму: если Балдуин хочет добиться процветания своего города, он не может далее мириться со сложившейся ситуацией. Для поддержания безопасности в Иерусалиме король должен найти средство защитить от разбойников и подъездные дороги, и самих путешественников.

— В общем, ничего нельзя сделать, — грустно констатировал Арчибальд Сент-Аньян.

Де Пайен обернулся и посмотрел на него в упор.

— Верно, ничего… сейчас, по крайней мере. Нет ничего, никакой действенной силы, которая полностью удовлетворила бы требования, не сказавшись отрицательно на других сторонах жизни королевства, возможно даже, самым роковым образом. Поэтому, пока такой данности не объявилось, сделать ничего нельзя…

— И пилигримы будут погибать и впредь.

— Боюсь, что так.

Тут вмешался Пейн Мондидье:

— Гуг, а что там у тебя был за план? Ты ведь говорил, что придумал, как нам раскопать храм, разве нет?

— Говорил.

— И он имеет какое-то отношение к вопросу о паломниках?

— Возможно. Как знать.

— Как это? Давай-ка рассказывай, как мы совершим невозможное и убьем сразу двух зайцев!

Де Пайен почесал затылок.

— Не знаю, убьем ли, но… вам вчера понравилась погоня за теми бандитами? Мне лично да, и я бы еще разок повторил, если бы понадобилось. Но поняли ли вы… подумали ли о том, что мы с вами совершили?

На лицах слушателей Гуг прочел непонимание и пояснил:

— Мы дали отпор. Мы их отпугнули, и если бы их даже было в два раза больше, результат был бы тот же. Наше появление было столь неожиданным, что они не успели ничего предпринять и задали стрекача. Может быть, впервые за много лет… здесь, в Иерусалиме, кто-то попытался сразиться… проучить этих тварей. Это были мы. Мы их разогнали, и вот тогда-то в мой разум и запали первые семена новой идеи. А теперь она окончательно проросла.

— Ну, Гуг, говори же, что за идея!

Де Пайен помялся, склонив голову набок.

— Вот, собственно… Я подумал, что мы могли бы объединиться в отряд для защиты паломников — или, вернее, ядро отряда.

Сент-Аньян тут же накинулся на него:

— Это дурь, и больше ничего. Ты с ума сошел, Гуг! Даже если бы нас привлекла эта идея, де Шербур никогда не отпустит меня со службы из-за такой ерунды — рыскать по пустыне с целью защиты каких-то вшивых, никому не нужных голодранцев — тогда как у него самого есть для меня ответственные поручения. Ставлю пари, что ни один из ваших сеньоров на это не согласится. Не забывайте, что честь обязывает нас покорно и терпеливо исполнять вассальный долг, что мы клялись в вечной преданности.

— Я подумал и об этом, — спокойно парировал де Пайен, — и продолжаю размышлять. Как давно ты состоишь на службе у де Шербура?

— С тех пор, как Папа объявил первый поход, — стало быть, двадцать лет.

— Не кажется ли тебе, что ты уже достаточно ему послужил?

— Кому — Папе или Карлу Шербурскому? И что значит — достаточно? Ты как-то странно изъясняешься, Гуг.

— При всем к тебе уважении я не соглашусь. Ничего странного я тут не усматриваю, Арчибальд. Напротив — я устал и истомился, к тому же получил заведомо невыполнимый приказ, поэтому я поневоле ищу выхода из ситуации. Я подумываю оставить службу.

Сент-Аньян метнул на него сердитый взгляд:

— Что значит — оставить службу? Ты хочешь сказать, что отказываешься от обязанностей по отношению к графу Гугу? Но ты не должен, и никто не может так поступить: мы на всю жизнь связаны рыцарской клятвой.

— Но ее в силах отменить другая, более священная клятва.

За этими словами последовало молчание; собеседники Гуга казались ошеломленными и озадаченными. Наконец Мондидье опомнился:

— Более священная клятва? Ты подразумеваешь церковную клятву? Священный обет?

— Да, я имел в виду монашество. Я рассматривал возможность стать монахом.

Де Пайен увидел, как все невольно разинули рты, и широко улыбнулся:

— Говорил же я вам, что сначала эта мысль показалась мне чистым безумием. Теперь она и вам кажется такой же, но отнеситесь к ней терпимее и выслушайте меня. Я пока не до конца проследил все ходы и выходы своей задумки, но что-то подсказывает мне, что я двигаюсь в верном направлении. Итак, смотрите…

Де Пайен поднялся из-за стола и начал расхаживать по комнате, позволив словам свободно изливаться по мере развития рассуждения, широко жестикулируя для пущей убедительности и отмечая важные моменты прикосновением к кончикам пальцев.

— Значит, два человека — король и патриарх. У обоих одинаковая забота — скорейшая, насущнейшая необходимость восстановить порядок, охранить дороги, защитить все возрастающий поток паломников, прибывающих на эту благословенную землю, — но ни одному из них такая задача не по плечу. Король из стратегических соображений не может для этих нужд выделить, и не даст — ни одного рыцаря, а у архиепископа как у церковника просто нет собственного ополчения, хотя оно ему сейчас сильно пригодилось бы. Далее, котелок и так уже полон до краев, а тут в варево бросают еще один компонент, который только усугубляет положение: и король, и архиепископ настроены поощрять заселение королевства по причинам, очевидным для всякого, кто понимает, что означает процветание.

Гуг смолк и подождал, пока они обдумают сказанное, и продолжил изменившимся голосом:

— Послушайте, я понимаю, что все это вам совершенно не интересно. Все это для вас чепуха и докука, от которой вы спешите отвязаться и взвалить ее на тех, кому она ближе. Вы же предпочитаете жить своей жизнью, следуя предписаниям рыцарского кодекса и собственной совести. Но прислушайтесь к моим словам, поскольку они, так или иначе, касаются каждого из присутствующих. Мы просто обязаны задуматься над этим — прямо сейчас. Мы должны озаботиться — сейчас или никогда! Иерусалимское королевство, то есть государство и Церковь, для роста и преуспеяния нуждаются в привлечении поселенцев — крестьян и купцов… словом, жителей. Не солдат, а обычных людей, обеспечивающих продовольствием и товарами воинов, то есть нас с вами. Но поселенцы в основе своей — мирные земледельцы, и они сюда не поедут до тех пор, пока не убедятся, что это безопасно. Они не повезут жен и детей в гиблое необжитое место. Думать иначе — значит витать в облаках. Но, даже сознавая это, король бессилен что-либо сделать, уверяя, что его гнетут прочие нужды и обязанности…

Гуг еще раз оглядел собрание.

— И вот, приняв во внимание все вышесказанное, представьте, что я отправляюсь прямиком к архиепископу Вармунду де Пикиньи и говорю ему, что я, как и часть моих старых товарищей, доблестных воинов, прославленных крестоносцев, устали от боев и тягот военной жизни и вымотаны постоянными и повсеместными зверствами и убийствами. Дескать, поэтому наше единодушное решение — оставить воинскую службу, покаяться в грехах и вступить на путь монашества… Все мы без исключения живем здесь по многу лет, и только у двоих на родине остались жена и дети. Впрочем, никого из нас там не ждут, и никто из нас не собирается возвращаться. Нам довелось полюбить эту землю больше, чем Францию, потому что вот уже более двух десятков лет она кормит и оберегает нас. По этой причине мы не можем измыслить ничего лучшего и более желанного, чем удалиться от мирской жизни и связать себя монашеским обетом, проведя остаток жизни здесь, в Святой земле, ставшей нам духовным обиталищем, в молитве, мире и уединении. Как вы думаете, что он ответит?

— Сочтет тебя помешанным и упрячет под замок, — проворчал Сент-Аньян. — Ты же рыцарь, служака — какой из тебя монах? Это так же ясно видно, как белое пятно на черной кошке.

Собратья заулыбались, хотя и неуверенно, но де Пайен по-прежнему ждал, пока они выскажутся, молча переводя взгляд с одного на другого. Мондидье откашлялся, поерзал на месте и хрипловато начал:

— Забавный у тебя замысел, Гуг. Может, патриарх и позволит… хотя ему от этого никакой пользы.

Де Пайен обменялся озадаченным взглядом с Сент-Омером и обратился к Мондидье:

— Почему? Что ты хочешь этим сказать, Пейн? Объясни-ка.

— Ну, я считаю, что если он и станет слушать твою басню, то лишь по той причине, что мы, то есть ты и твои друзья, — славные рыцари. Он мог бы использовать наши умения и опыт. Но если мы, как ты предлагаешь, ударимся в монашество, наши боевые навыки станут ему бесполезны. Монахам не положено драться, даже словесно, хотя они только этим и занимаются. Но сражаться с оружием в руках? Нас предадут анафеме.

— Вот-вот, Корка, анафеме. Очень точно сказано. Приняв нас в монахи, он не сможет воспользоваться ни нашей отвагой, ни нашими умениями, ни дисциплиной, ни мастерством. От нас будет столько же толку, сколько от рыцарей-госпитальеров.

— Но, Гуг, от рыцарей Госпиталя толку очень много, — немедленно возразил Сент-Омер. — Они очень нужны, и их служение порой неоценимо.

— Да, да, Гоф, конечно, нужны, — улыбнулся де Пайен, — кто спорит. Тебе это известно лучше всех нас. И архиепископ их ценит, хотя и знает, что кое-кто из иерусалимских глупцов уповает, что госпитальеры — настоящие боевые рыцари.

Годфрей на мгновение замер, затем осторожно спросил:

— Ты о чем, Гуг? — Голос его зазвенел, так что все присутствующие невольно подались вперед, глядя буквально в рот де Пайену. — Кажется, я улавливаю в твоих словах рациональное зерно, но все целиком похоже на головоломку.

Гуг пожал плечами:

— Просто надо развернуть строй мыслей в другом направлении. Вармунд де Пикиньи, патриарх Иерусалимский, пользуется в Заморье властью, сравнимой с полномочиями самого Папы во всем христианском мире. Он может титуловать королей, графов, герцогов и рыцарей, может назначать и снимать епископов. Значит, он может учреждать и монахов.

— Ну конечно может. Кто же с этим не согласен?

— Я говорю о монахах-ратоборцах, Годфрей. Монахах-воинах. Овеянных славой монашествующих рыцарях, подчиняющихся лично Вармунду де Пикиньи — их духовному наставнику. Как вы думаете, такая задумка его увлечет?

На этот раз молчание было столь глубоким, что де Пайен почти физически ощутил, как витает над головами собратьев предложенная им невероятная идея. Он выждал немного и продолжил:

— Обдумайте все это как следует, друзья мои, и отбросьте все привычные запреты, которые вам в тысячный раз подтвердят, что это невозможно. Времена теперь иные, и поступки должны с ними согласовываться: нужны новое управление и новые решения старых задач. Итак, вообразите себе монахов-ратоборцев, религиозных воинов, связанных обетом и ответственных перед одним только патриархом — ни перед королем, ни перед сеньорами-феодалами. Если бы мы стали такими монахами, мы бы могли полностью посвятить себя охране дорог и защите паломников, избавив тем самым Вармунда и короля Балдуина от наипервейшей головной боли. А ввиду данного нами обета нестяжания мы не требовали бы оплаты, а довольствовались бы милостыней и церковными дарами.

— Монахи-ратоборцы… — Издевательский тон Сент-Аньяна явно выдавал его недоверие. — Воины — и монахи? Гуг, ну смешно же! Где это видано? Не лучше, чем непорочная блудница.

Никто не улыбнулся грубой шутке Сент-Аньяна.

— Конечно, Арчибальд, — кивнул де Пайен, — но ты — рыцарь и знаешь лучше любого церковника, что в разгар битвы разуму приходится потесниться. Не путай — мы здесь говорим как раз о сражении; скоро мы все, хотим мы того или нет, должны будем сразиться за выживание нашего старинного ордена. Чтобы выиграть бой, нам предстоит поднять мечи за христианскую Церковь и, очевидно, защитить ее паломников — лично я не вижу в этом ничего дурного — и тем самым поддержать и создать видимость укрепления ее гегемонии, хотя с первого взгляда все это противоречит всякой логике и здравому смыслу.

Он ненадолго замолк, затем продолжил:

— Выслушайте же меня, прислушайтесь к моим словам. Никто никогда не видывал монахов-воинов, потому что их доселе и не было. Эта задумка не будет выглядеть такой уж смешной, когда появится первый орден воинствующих монахов. А учреждение такого ордена ответит тем чрезвычайным нуждам, которые вполне оправдают сам замысел. У Вармунда де Пикиньи хватит полномочий и возможностей для его создания, а обстоятельства, по-моему, сейчас таковы, что оправдают все, что угодно.

— Но с какой стати мы должны ломать над этим голову, сир Гуг? — подал голос Гондемар, и де Пайен улыбнулся в ответ:

— С той, что мы сможем изыскать средства исполнить приказ сенешаля.

— Что? — взвился Сент-Аньян. — Ты опять о раскопках? Но мы уже решили, что это невозможно! Разве с тех пор что-то изменилось?

Но де Пайен был готов к его нападкам и возразил едва ли не ранее, чем тот успел закончить:

— Мы же собираемся стать бессребрениками, монахами-ратоборцами, дружище. Представь: нам ведь придется куда-то деться с нашими конями, надо их кормить, да и самим, кстати, что-то есть. Так вот, в качестве частичной компенсации за службу мы попросим у короля и архиепископа разрешения поселиться в старых конюшнях над развалинами храма. Уверяю вас, Вармунд де Пикиньи возражать не станет, поскольку сможет использовать наши боевые навыки в собственных целях, да и король будет не прочь иметь у себя под боком отряд из надежных рыцарей. И вот, когда мы наконец попадем в конюшни, можно будет начать копать — вдали от суеты и посторонних глаз. Так мы разрешим нашу главную проблему — хотя бы временно.

— Гуг, у тебя ума, что у самого Папы, — пробормотал Сент-Омер. — Это же гениально, дружище!

Тем не менее Сент-Аньяна было не так просто уломать:

— Ладно, ладно, может, оно и верно, но зачем становиться монахами? Я не очень себе представляю, как это происходит, но сама задумка о монашеских обетах мне что-то не нравится. Если, допустим, мы на это согласимся, сколько обетов надо будет принести?

— Три, Арчибальд, всего-навсего. Бедность, целомудрие и послушание.

— Целомудрие? Поклясться в целомудрии? Ни за что!

Де Пайен быстро перемигнулся с Сент-Омером и подначил великана:

— Ну же, Сент-Аньян, признайся честно — когда в последний раз тебя посещала нечестивая мысль? И не была ли она обращена к хорошенькой козочке? Сколько тебе лет, дружище? Сорок или больше? Полжизни ты провел в пустыне. От тебя смердит, как от старого козла, — от нас всех, между прочим, тоже — и ни одна уважающая себя женщина к тебе не приблизится — если, конечно, тебе повезет здесь встретить достойную женщину нашего круга. А теперь скажи мне, положа руку на сердце, — чем тебя пугает целомудрие?

Сент-Аньян заворчал, потом добродушно ухмыльнулся:

— А и верно, им можно поступиться. Но два других обета — послушание… и бедность! Бога ради!

— Ты и так им следуешь, друг мой. Бога ради. Этому была посвящена и исполненная нами сегодня церемония. Ты уже давал обе эти клятвы, пусть и слегка измененные, когда проходил восхождение в нашем ордене. Ты обещался подчиняться вышестоящим, поставленным над тобой Господом, и делиться с братией всем, что имеешь. Верно я говорю?

Сент-Аньян нехотя кивнул, и де Пайен улыбнулся:

— Вот видишь, как хорошо — ты все помнишь… Выходит, Арчибальд, ты уже давал обет и послушания, и, как ни раскидывай, — также и бедности.

Все молчали, и Гуг поочередно встретился глазами с каждым, пока не убедился, что товарищи с нетерпением ждут продолжения его речи. Тогда он едва приметно улыбнулся и продолжил:

— Знаете, друзья, от меня не укрылось, что вас одолевают сомнения — кого-то больше, кого-то меньше, — и признаюсь вам чистосердечно, что еще несколько часов назад мучили они и меня. Пока я легчал без сна этой ночью, я успел подумать о многих вещах, но только теперь осознал, что все они вертятся вокруг перепутья, на котором мы с вами оказались. Позвольте мне объяснить… Вы все слышали о моей замкнутой жизни в последние годы, когда я добровольно отгородился от людей…

Гуг на мгновение прервался и продолжил более веским голосом, обдумывая каждое свое слово:

— Такое настроение, расположение моего духа было порождено разочарованием… чем-то сродни отчаянию. Я разуверился и в своих товарищах, и в себе самом, и в моих попранных надеждах и ценностях. Куда бы ни падал тогда мой взгляд, везде я вновь и вновь видел воинов, бредущих по колено в крови и запятнанных всей той мерзостью, которую меня с самого детства учили презирать. Как вам известно, наши христианские собратья на ней основали свою веру и построили свою власть. Они называют ее чудесным даром Божьим, а священники учат, будто потеря веры — худшее из несчастий, которое может постигнуть человека, поскольку ведет к потере души. А еще они внушают, что величайший грех против веры — это отчаяние, потому что оно отрицает упование на милосердие Господа… Так вот, друзья мои, все эти годы я жил в отчаянии — отчаянии, вызванном наблюдениями за моими соратниками, а также легкостью, с которой их поведение — источник моего отчаяния — прощалось и прощается Церковью. Она непостижимым образом очищает их, отпускает им грехи, после чего они могут снова идти налегке и совершать все новые и новые зверства… Нас ведь учили, что нет такого греха, в котором нельзя было бы покаяться священнику.

Гуг прижал сложенные руки к лицу, отчего его глаза стали похожи на узкие щелки, и добавил:

— Но большинство священников так же продажны и корыстны, как и те, кого они прощают во имя милосердия Божия.

Отняв руки от лица, де Пайен поморгал и уточнил:

— Я говорю, большинство, а не все подряд. Наверное, есть и такие, кто совершенно искренне верует, но я ни одного не встречал. Это факт, и он меня удручает. Как и все вы, я вырос среди рыцарей и воинов; рыцарский кодекс я усвоил вместе с первыми словами человеческой речи. Тогда же я выучил Божьи заповеди и законы Церкви, но только в отрочестве я убедился воочию, что мало найдется людей, помимо нашего родственного круга, кто бы уделял хоть крупицу внимания этим заповедям. Большинство же — будь то сеньоры, рыцари или ратники — считались лишь с теми законами, которые давали обществу право их наказывать или вредить им. Все остальное они оставили на откуп священникам. А те — вообще все церковники — уж постарались не упустить своего. Они не уставали твердить о добровольности, но лишь в той мере, когда могли ощутимо на ней обогатиться — приобрести деньги, власть и почет. А потом, по истечении нескольких лет все возрастающего духовного упадка, я был принят в орден Воскрешения, где и обнаружил, что любовь к Богу, вера в Бога может процветать и вне рамок Церкви. Это осознание перевернуло все мои представления о действительности, и впервые в жизни я увидел и понял, что малейший людской поступок зависит от Церкви и предписан ею. Но увидел я и то, что церковная власть сосредоточена в руках продажных, алчных, тщеславных и самолюбивых людей. Да, мы привыкли верить, что Отцы Церкви — избранники, благословленные Самим Господом; мы ничтоже сумняшеся и с воодушевлением должны вверять им заботу о наших бессмертных душах. Но кто сказал, что должны? Они же сами нас и научили. Священники наставляют нас, о чем думать, что говорить и вообще как обходиться с Богом — и со всем остальным, если уж по правде. Они провозглашают бесконечное милосердие Господне и уверяют, что глаголют на земле Его устами… и ясно дают понять, что, если мы не подчинимся или отвернемся от них, в их власти наказать нас, покарать или, еще хуже, обречь на вечные муки.

Де Пайен прервался и обвел взглядом товарищей, самозабвенно выслушивающих его излияния.

— Братья мои, вот кто ввергает людей в геенну. Только задумайтесь на минуту — ведь именно это приводит нас в трепет. Церковники умышленно отправляют простаков в неугасимое адское пламя — просто потому, что им это позволено, потому что у них есть такая власть и произвол управлять человеческими жизнями, вытравляя из них душу. И, верша все это, они еще провозглашают бесконечное и безмерное милосердие Божье. Кто же возразит им — им, вратам слуха Господня?

Гуг вновь остановился, и далее в его голосе появилась небывалая резкость:

— Наш орден вразумил нас, что мы можем все это изменить. Помните ли вы, сколько радости принесло каждому это открытие? Осознание, что однажды нам станет по силам сделать мир лучше? Церковь, как нам теперь известно, была создана людьми, а не Богом и не Его предполагаемым Сыном Иисусом. Конечно, Иисус был Сын Божий, но все, что называется Его Церковью, было после Его смерти присвоено, переиначено и оболгано Павлом Язычником и его римскими приспешниками и наушниками. Но наш орден, орден Воскрешения в Сионе, сулит нам надежду однажды положить этому конец — не путем убийства всех этих богопротивных и недостойных священников, но путем совлечения покрова с истины, единственно верной — той, что свершилась здесь, в Иерусалиме, тысячелетие назад. Я обо всем этом позабыл, друзья мои, упустил из виду среди резни и тех мерзостей, что пришлось здесь повидать с тех пор, как мы впервые оказались на Святой земле. Я потерял надежду, поскольку считал, что братские вести не доходят сюда из Франции. Но я ошибался — вести подоспели, хоть и весьма неожиданные, и теперь у меня открылись глаза на то, во что я истинно верую… В своей вере я опираюсь на то, что Бог привел нас всех сюда с определенной целью. Я также верю, что это Господь заронил в мою голову замысел, пока я сегодня ночью лежал без сна. Нас попросили… или, лучше, нам приказали найти… отыскать истину, скрытую в уставе нашего ордена. А когда мы ее отыщем, мы приступим к выпрямлению кривды, которую потеря веры — искажение и извращение истинного учения Иисусова и Его еврейских собратьев — привнесла в этот мир. Мы исправим ее. Наши имена однажды сотрутся из людской памяти, но еще долго все будут помнить и говорить о наших деяниях…

Гуг закончил свою речь, и воцарилось полнейшее молчание. Наконец он спросил товарищей:

— Ну, что скажете на это? Как поступите?

— Обреем головы и начнем копать, — откликнулся Сент-Аньян, и все прочие молчаливо и согласно кивнули.

* * *

В тот вечер, добравшись до постели, Гуг долго не мог заснуть и наконец повернулся на спину с мыслью, что ему предстоит еще одна бессонная ночь. Обычно, едва опустившись на ложе, он засыпал и наутро вставал бодрый, независимо от того, сколь долго пришлось ему отдыхать. В случае крайней надобности ему даже доводилось вздремнуть, будучи на ногах или в седле. Трудности с немедленным отходом ко сну неизменно означали некую докуку, но сейчас Гуг не мог придумать, что же его так изводит.

Вдоволь поворочавшись и пометавшись в постели, де Пайен отбросил покрывало и спустил ноги на пол, решив прогуляться в прохладе ночи. Он влез в длинное и просторное арабское одеяние, которое носил безоружным, как и все его товарищи, для простоты и удобства, поддел рукой петлю перевязи с мечом, утвердил ее на своем плече и лишь затем пробрался к основной двери, ведущей во дворик. Там Гуг широко зевнул, поскреб голову, слегка поеживаясь от зябкого пустынного воздуха.

— Почему не спишь?

Де Пайен резко обернулся и увидел Пейна Мондидье, сидевшего на скамье привалясь к стене. Ярко светила луна, рядом потрескивал зажженный факел.

— Корка! Фу, напугал… Это я должен спросить: ты-то сам почему не спишь?

— Да, пора уже, сейчас пойду. Я уже тут продрог до костей. Сидел вот, думал…

— О чем же?

— О Маргарите… о сыне Карле и о дочери Елене. Ей завтра исполняется восемь лет, а я совсем забыл, пока ты сегодня не напомнил. Ты сказал, что только у двоих на родине остались семьи, дети…

Гуг пришел в ужас от собственной беспечности. Он уже и думать забыл о своем заявлении и даже не предполагал, что оно окажет такое воздействие на его друзей, о которых и шла речь, — Пейна и Гондемара. На лице Мондидье явственно читалась боль, что заставило Гуга по-новому взглянуть на свои слова.

— Пейн, — пробормотал он, — прости меня. Я не…

— Понимаю. Но ты просто сказал то, что есть, и ничуть меня не удивил. Жребий был брошен уже много лет назад, с общего согласия — и Маргариты, и моего. Но все же ты застал меня немного врасплох, когда завел об этом разговор…

Голос Пейна стих, а сам он уставился в пустоту.

— Я вспомнил, что у дочери день рождения… — наконец подхватил Мондидье нить беседы, — и задумался о хитросплетениях нашей жизни, обо всех нас — как все поменялось с тех пор, когда мы были молоды, яснооки и полны радужных надежд. Все оказалось не так.

Глядя себе под ноги, он покачал головой, затем взглянул на Гуга с застывшей на лице улыбкой.

— Помнишь, как мы струхнули, когда обнаружили, что они что-то такое знают про нас? Мы вообразили, что они уже все пронюхали про наш орден. В то время ничего худшего мы и придумать не могли. Боже мой!

— Да уж, — улыбнулся в ответ де Пайен, — было переполоху.

— Сейчас даже вспоминать смешно.

Гуг, почуявший нечто в словах друга, с любопытством склонил голову набок.

— Смешно? Почему же? Мне не смешно. Ваши жены принесли огромную жертву, даже не надеясь в утешение узнать, в чем эта жертва состоит. Они самоустранились и позволили вам делать то, что велит долг, и не стали изводить вас слезами и причитаниями. Они сознательно сделали такой выбор, согласившись на жизнь с вами порознь. Хвала Господу, что это так.

— Да, да, верно, хвала Господу…

Мондидье встал и уже направился к двери, но замешкался и положил руку Гугу на плечо.

— Мне только сейчас пришло в голову, что я даже не знаю, жива ли еще моя Маргарита. Она ведь могла умереть к этому времени.

Де Пайен поглядел другу в глаза и кивнул:

— Могла, конечно, но только если за последний год. Мне думается, иначе мы бы уже прослышали о ее кончине. А скорее всего, она в таком же добром здравии, как и ты, и по-прежнему благополучно живет в своем имении.

Мондидье еще тихо постоял и потом кивнул:

— Что ж, наверное, ты прав. Будем надеяться. Пойду-ка я лягу, да и тебе советую — хотя бы отдохнем, если и не заснем.

Гуг плотнее запахнул одежды и вместе с другом вернулся в гостиницу.

ГЛАВА 7

Утро еще не уступило место дню, а Гуг де Пайен и шестеро его собратьев уже разработали план действий по претворению его идеи в жизнь. Едва рассвело, как они собрались и обсудили, каким образом лучше подступиться к Вармунду де Пикиньи. Теперь Гуг не сомневался, что его замысел достаточно хорошо продуман и зиждется на прочном основании, поэтому счел возможным действовать немедленно. До полудня оставался еще час, а он, облаченный в лучшую свою одежду и доспехи, уже шагал по главной дороге по направлению к резиденции архиепископа в сопровождении Сент-Омера, Сент-Аньяна и Мондидье, разодетых подобным же образом — в парадные одеяния, привезенные ими для торжественного собрания ордена.

Де Пайен даже не задумывался, захочет ли де Пикиньи, найдет ли возможность принять его с друзьями: он шел не на прием, а просто повидаться с тем, кого знал и уважал на протяжении многих лет. Их расположение было взаимным, поэтому Гуг стремился поскорее увидеться с архиепископом, продумывая вновь и вновь, что необходимо ему сказать. Неожиданно путь ему преградила вытянутая рука Сент-Аньяна, и Гуг поневоле очнулся от дум и резко остановился.

Справа поспешно выдвинулись две колонны стражников; они растянулись вдоль узкой подъездной дороги и сомкнули руки, преграждая путь любопытствующим. Гуг узнал королевских стражей и обернулся, желая посмотреть, кого они сопровождают, но увидел только наглухо закрытую карету. Пока экипаж неспешно катил мимо, де Пайен разглядел плотно занавешенные шторки и эскорт громоздкой кареты — с десяток хорошо вооруженных воинов впереди и столько же сзади. Все стражники эскорта носили униформу с одинаковыми геральдическими знаками: голубой фонтан на белом поле.

Де Пайен призвал себя к терпению, поскольку знал, что эта задержка ненадолго. Королевские стражники, стоящие лицом к толпе зевак, равнодушно встречали направленные на них взгляды, поскольку давно привыкли к подобным церемониям. Они выждали, пока карета проедет за их спинами, очевидно высчитав про себя нужное время, а затем конец шеренги сам собой распался, и стражники устремились вперед, чтобы занять место во главе процессии. Дорога снова стала свободна, и все желающие смогли беспрепятственно по ней ходить.

Сент-Аньян не спешил пересечь улочку, а все глядел вслед карете, пока та не скрылась за поворотом. Только тогда он очнулся и спросил де Пайена:

— Кто это проехал?

— Королевская семья. Судя по закрытым шторкам, очевидно, одна из дочерей короля. Скорее всего, вторая по старшинству, Алиса, поскольку у эскорта эмблемы епископа Одо.

— А кто этот епископ Одо?

— Бывший епископ в Фонтенбло, а теперь секретарь патриарха-архиепископа и распорядитель по связям с королем.

Сент-Аньян медленно обернулся и посмотрел на Гуга в упор, начиная хмуриться:

— Почему же ты вспомнил именно об этой королевской дочери, а не о других? Какая меж ними связь? Сколько ей лет?

Пойдем, — увлек его за собой Гуг, переходя узкую подъездную дорогу. — Видишь ли, общеизвестно, что епископ Одо… ну, неравнодушен к принцессе. Но поскольку ей нет и пятнадцати, а ему — примерно столько, сколько и нам, то я сильно сомневаюсь, что между ними есть хоть какая-нибудь связь, если говорить твоими словами. Просто Одо знает ее с пеленок.

Могучий рыцарь ничуть не успокоился:

— Прелестно, она еще дитя, а он к ней неравнодушен. Настолько, что жертвует для нее своими стражниками при первой же необходимости?

Вовсе не при первой. Он помнит ее ребенком, хотя, по слухам, она уже не ребенок. Одо верой и правдой служил в советниках у ее отца, когда Балдуин был еще графом Эдесским — задолго до того, как тот стал правителем Иерусалима. Нам сюда.

Де Пайен свернул направо, где виднелся едва различимый в тени вход в узкую аллейку, и спутники, внимательно слушавшие его пояснения, старались не отставать от него. Все вместе они еще раз повернули с аллейки в такой же узкий закоулок, откуда вышли на широкую улицу, как раз напротив входа во внушительное здание с многочисленной охраной.

— Покои патриарха, — пояснил де Пайен. — Подождите меня здесь.

Он проворно устремился в красочную и шумную многоязычную толпу, затопившую всю улицу. Лавируя меж гуртами всевозможного скота — верблюдов, лошадей, буйволов, свиней и коз, де Пайен наконец добрался до стражей у главного входа, и вскоре, признав его и убедившись, что ни он, ни трое его друзей не несут угрозы архиепископу, охрана пропустила их в покои с высоким потолком, обставленные изысканной мебелью. Там их попросили подождать, пока патриарх сам не выйдет к ним.

Не успели они толком осмотреть все красоты убранства, не говоря уже о том, чтобы заскучать, как в покои величаво вплыл патриарх без свиты, захватив гостей немного врасплох. Он радушно улыбнулся Гугу и сердечно его поприветствовал, а затем оказал столь же любезный и учтивый прием его друзьям.

Поскольку гости архиепископа были воинами и не знали всех тонкостей придворного этикета, формального общения удалось избежать. Едва все расселись, де Пайен предпочел сразу перейти к вопросу, по которому они здесь встретились, и стал излагать свою просьбу, которую он успел тщательно обдумать. Как только архиепископ проник в суть дела, он начал слушать с большим вниманием, ни разу не перебив собеседника и не прервав ни одним словом его речи.

Гуг де Пайен закончил говорить, а Вармунд де Пикиньи все сидел, устремив суровый взгляд в пространство и, очевидно, серьезно задумавшись над услышанным предложением. Затем он достал серебряный колокольчик, позвонил в него и поставил на столик у себя под рукой. Едва смолк нежный перезвон, архиепископ обратился к Гугу:

— Друг мой, ваша просьба весьма необычна. Сказать по правде, я впервые слышу нечто подобное. Над этим стоит подумать.

В конце вытянутой залы открылась дверь, и в нее вошел высокий смуглый человек в епископском облачении. Он приблизился к патриарху, и тот, адресовав де Пайену извиняющийся жест, обернулся и спокойно спросил:

— Получили ли новости из Акры?

— Да, ваше преосвященство.

— Превосходно. — Патриарх снова поглядел на посетителей. — Простите меня, уважаемые, но мы давно дожидаемся важных вестей от наших союзников в Акре, и я должен извиниться, что покидаю вас на данный момент, поскольку мне необходимо немедленно уделить им внимание. Это не отнимет у меня много времени, поэтому вам нет никакой необходимости уходить. Я распоряжусь подать сюда яства и напитки, и, возможно, вернусь раньше, чем все это принесут. Мне нужно лишь прочесть депешу и принять решение в зависимости от ее содержания. Этим мое участие и ограничится — далее от моего лица будет выступать епископ Одо, который и займется претворением решения в жизнь. Прошу вас, чувствуйте себя здесь как дома и дождитесь меня.

— Он не согласится, — вымолвил Сент-Аньян, едва за патриархом закрылась дверь.

Все обернулись к нему, и Сент-Омер первый полюбопытствовал:

— Почему ты так решил, Арчибальд?

— Разве он не ясно дал понять? Уйти, оставить нас здесь одних, даже не выслушав как следует… Дурной знак.

Де Пайен не согласился:

— Не беспокойся, Арчибальд, он выслушал нас как следует. И его уход на самом деле — самый обнадеживающий знак. Он ищет уединения, чтобы взвесить все за и против. Опять же, чем больше времени он будет отсутствовать, тем тщательнее он обдумает наш замысел. Если бы он сразу решил отвергнуть наше ходатайство, он сделал бы это не откладывая, и сейчас мы с вами уже шли бы к себе в караван-сарай. Этот человек, будь он глупцом или мямлей, не смог бы стать архиепископом Иерусалимским.

— Какие же там срочные вести из Акры, что так заинтересовали его?

Любопытство Сент-Аньяна вызвало у Гуга де Пайена легкую улыбку:

— Нет из Акры никаких вестей. Колокольчик служит лишь предлогом, когда патриарху нужно время на размышление. Тот, кто является на звонок, должен соглашаться со всем, что бы архиепископ ни спросил или предложил, и тогда простительная надобность отлучиться обеспечена. Он выигрывает какую угодно длительную отсрочку, никого при этом незаслуженно не оскорбив. Как видите, его уход для нас — доброе предзнаменование: архиепископ занялся нашей просьбой. Мы сделали все от нас зависящее и, думается мне, предстали перед ним в самом выгодном свете. Теперь нам остается просто выждать, пока он все прикинет и сам признает выгоды нашего предложения — как для себя лично, так и для своего сана. То, что они двоякие, особенно важно для нас. Впрочем, я ничуть не сомневаюсь в успехе. Возможно, он пригласит нас прийти снова, завтра или на следующей неделе; в любом случае, попросив нас не уходить, он показал, что заинтересовался нашей идеей. Но любой церковник, решись де Пикиньи обсудить ее с ним, примет наши слова за ересь, и об этом тоже нельзя забывать. Тем не менее, хотя архиепископ и противоречивая натура, некоторые из его нужд требуют непредубежденного подхода. А сейчас пока сойдемся на том, что мы уже не властны над своим замыслом и только патриарх волен решать, перевесят ли выгоды нового предприятия возможные треволнения, которые коснутся и его, если он даст дальнейший ход нашей затее.

Друзья на этом успокоились, но ждать им пришлось не меньше часа. Слуги в патриарших покоях, все монахи, молчаливо и расторопно угождали им, поднося легкую, но вкусную еду: холодную дичь, свежевыпеченный хлеб, спелые финики и козий сыр вместе с разнообразными шербетами и охлажденными фруктовыми напитками.

Едва четверо рыцарей прикончили практически все, что стояло перед ними в качестве угощения, как вернулся Вармунд де Пикиньи. Он вежливо отклонил предложение разделить с ними трапезу — на столе еще оставалось немало блюд с яствами — и лишь налил себе некоего пузырящегося напитка, а затем занял то же место, где сидел час назад, — у подставки с серебряным колокольчиком. Он никак не коснулся новостей из Акры — напротив, сразу перешел к вопросу, с которым и пожаловали к нему рыцари. В разговоре патриарх обращался главным образом к де Пайену, но посматривал и на его друзей, давая понять, что его слова относятся равным образом и к ним.

— Итак, мне необходимо тщательно уяснить, так, чтобы не осталось места недоразумениям, о чем вы все-таки ходатайствуете, поскольку из того, что я уже выслушал, следует, что ваше предложение может навлечь на меня несказанные затруднения во многих аспектах. Вы просите переговорить от вашего имени с вашими сеньорами, поскольку все вы связаны вассальной присягой по отношению к различным вельможным господам. Я должен убедить их отказаться от ваших дальнейших услуг ради высшей цели, что позволило бы вам посвятить остаток жизни покаянию, молитве и уединению. Я верно излагаю?

— Да, ваше преосвященство, — кивнул де Пайен, — это суть нашей просьбы. Нам хотелось бы получить соизволение отныне посвятить себя Господу, поскольку до этих пор мы соблюдали рыцарскую клятву и преданно служили нашим хозяевам.

За этим последовало длительное молчание. Наконец де Пикиньи с важным видом покачал головой.

— Не думаю, чтоб я смог удовлетворить вашу просьбу, уважаемые, — спокойно проговорил он, — даже если бы постарался от всего сердца. Принесенные вами рыцарские клятвы нерушимы; их нельзя прекратить по воле кого бы то ни было. Только смерти это под силу.

Де Пайен воздел руку, изображая изумление:

— Даже ради высшего служения Господу?

— В качестве монахов? — Патриарх с сомнением покачал головой. — Кто возьмется определить, что есть высшее служение? Может ли оно ограничиться одними молитвами? Если да, то, боюсь, вашего побуждения недостаточно — в высшей степени недостаточно. Сегодня на этих землях в монахах нет недостатка. Все они молятся — некоторые, пожалуй, гораздо лучше и усерднее, чем остальные. Но у всех них, вкупе с ежедневными молитвами и благочестием, есть другие цели и предназначения — или, если хотите, задачи и обязанности. Взять хотя бы рыцарей Госпиталя как наиболее удачный пример. Госпитальеры считаются рыцарями, хотя по сути они — монахи и всегда ими останутся. Их предназначение не изменилось за сто лет существования их ордена, а именно: помощь больным и немощным паломникам, прибывающим в Святую землю. Это известно всем, и как патриарх Иерусалимский я всецело рассчитываю на их усердное и безраздельное служение, самопожертвование и добрую волю. Но они всего лишь монахи, исполняющие устав святого Бенедикта, и все их поступки предопределены, поскольку выполняются сообразно с этим священным уставом. Это придает им значительности и отчасти упорядочивает их жизнь… строго упорядочивает… буквально каждую минуту их жизни.

Он остановился и оглядел гостей с легкой улыбкой, наметившейся на его губах.

— Хотели бы вы посвятить себя уставу святого Бенедикта или же у вас есть собственные соображения на этот счет?

Сент-Аньян поспешно откашлялся и спросил:

— А можно нам создать свой устав?

Архиепископ издал саркастический смешок.

— Конечно, можно, и без особых затруднений — если вы проведете два-три десятка лет в учении и молитве и самым своим образом жизни докажете, что непохожи ни на один существующий орден. Только у меня закрались подозрения, что вы имели в виду нечто более безотлагательное. Не так ли? — Патриарх снова перевел свой взгляд на де Пайена. — Признайтесь, друг мой, поскольку меня гложет любопытство: почему… что вас так поторопило? Что это была за мысль, или довод, или случай, что привел вас к данному решению и заставил обратиться ко мне за помощью?

Застигнутый врасплох, Гуг почувствовал, как краска бросилась ему в лицо, а где-то в глубине всколыхнулась досада.

Он всегда гордился своей правдивостью и ни разу не говорил никому заведомой лжи, поэтому даже в такой затруднительной ситуации, зная, что от его ответа будет зависеть слишком многое, он не хотел и не мог в лицо обманывать архиепископа. Поэтому он пожал плечами и беспомощно развел руками, собираясь едва ли не выдать патриарху весь свой замысел, как вдруг ответ нашелся сам собой — от волнения у Гуга даже похолодело в животе. Он не сомневался, что интуиция в этот момент помогла ему неожиданным откровением, и, несмотря на потрясение, де Пайен ухватился за него и переиначил свой жест, превратив его в выражение легкого замешательства. Затем он неторопливо сложил ладони, в то время как его ум лихорадочно подыскивал слова, которые выразили бы его намерение наилучшим образом, не ввергая в умышленную ложь.

— Я получил… — Он замешкался, сдвинул брови, а затем продолжил с удвоенным воодушевлением: — Я получил… невероятные, удивительные указания, ваше преосвященство. Вначале они были похожи на настоятельное требование, хотя на поверку оказались невразумительными, необоснованными и беспочвенными. Они пришли из непонятного источника, не опираются на действительность и весьма сомнительны… Однако с некоторых пор я чувствую внутреннюю обязанность следовать этим требованиям, и, оставив свое существование таким как есть, смирившись с настоящей своей участью, я понимаю, что не смогу претворить их в жизнь. Однажды утром я проснулся с осмыслением невозможности выполнения этих указаний, и с того самого дня мне не было покоя, настолько мне захотелось что-либо изменить.

Архиепископ удивленно приподнял брови.

— Это… поразительно, мастер де Пайен. Могу ли я полюбопытствовать относительно сути этих… указаний?

— Конечно же, ваше преосвященство, разумеется. Если же вам удастся с гораздо большей легкостью ее уяснить и пролить свет на эти требования, я буду вам весьма признателен.

Гуг на некоторое время задумался, затем стал излагать далее:

— Мне было велено пересмотреть всю мою жизнь и отыскать в ней все самое значительное, начиная с детского возраста, а затем, хорошенько все обдумав, отыскать пути и средства использования всех моих умений и способностей для великих перемен, грядущих в Иерусалиме. Я должен найти и установить истину, скрытую в самом сердце нашего королевства и Святого города.

Вармунд де Пикиньи долго молчал; бесстрастное выражение его лица свидетельствовало о невозможности немедленно прореагировать на столь поразительное заявление. Наконец он нашелся и произнес:

— Вы сказали, ваших умений и способностей. Ничьих иных. — Он жестом обвел остальных рыцарей. — А как же ваши друзья?

Де Пайен пожал плечами, втайне весьма довольный собой. Наживка заброшена, и, кажется, намечается клев.

— Я рассказал им о своем затруднении, поделился размышлениями, и они сами удостоверились, что мне было знамение, явный призыв, пусть и не до конца понятный. Они изъявили желание последовать ему вместе со мной. Вот почему мы все пришли к вам.

— Теперь понятно. Сколько же вас таких набралось?

— Нас всего семеро, ваше преосвященство.

— Хм-м…

— Нас может стать больше, ведь я обращался только к самым близким друзьям. Про шестерых я вам уже говорил все они решили присоединиться ко мне, — но у них есть знакомые, есть друзья, которые, возможно, тоже захотят к нам примкнуть.

— Аристократия примет ваш почин за смуту. Вам ведь это известно не хуже меня, верно? Они усмотрят в нем ослабление своих позиций.

— Как же это возможно, ваше преосвященство? Даже если наше число удвоится, мы не наберем больше двадцати таких же, как мы, — состарившихся от жизненных тягот и преданной службы. Вряд ли мощь иерусалимского войска будет таким образом ослаблена.

— И тем не менее, сир Гуг. Все-таки двадцать прославленных рыцарей…

— Двадцать пожилых рыцарей, мой патриарх. Сказать по правде, более того — у всех нас лучшее время давно позади.

Патриарх вытянул губы, но воздержался от возражений, и де Пайен продолжил:

— Несмотря на все это, мне хотелось бы вернуться к вашему замечанию о том, что у каждого монашеского ордена помимо повседневных молитвенных и послушнических обязанностей есть особые задачи, некий долг. У нас же нет ни подобных намерений, ни направленности. Вот если бы кто-нибудь подсказал нам цель, которая бы полностью соответствовала нашим чаяниям…

Первоначальное его возбуждение неожиданно пошло на убыль, а голос сник:

— Ведь мы умеем только воевать, а монахи никогда ни с кем не сражаются…

Тут Гуг улыбнулся и покачал головой.

— Ах, ваше преосвященство, если бы существовал такой орден, где монахи воюют… сколько пользы мы могли бы ему принести! Вот он, тот путь, на котором мы могли бы смиренно служить Господу и нашему высшему предназначению… Как жаль, что это невозможно. Но мы не отказываемся от прочих обязанностей, мы можем переучиться. Мы со всей готовностью и очень ревностно возьмемся за все, что бы нам ни поручили.

Гуг де Пайен смолк и, поскольку его друзья не проронили ни слова, представил, как скрипят мысленные сочленения в разуме архиепископа. Наконец Вармунд де Пикиньи встал и поднял руку для благословения. Рыцари опустились перед ним колени и склонили головы.

— Придите ко мне завтра в это же время, Гуг де Пайен. Я обдумаю все, что вы сказали, и дам вам ответ. Возможно, вы захотите немедленно обсудить его с товарищами, но получите его лично вы. Впоследствии, если что-то останется непроясненным, у нас еще будет время для бесед, но пока — никому ни слова о нашем разговоре. Это относится ко всем. Все ли вам понятно? Теперь идите с миром.

* * *

Кто-то неслышно распахнул дверь в комнату. Годфрей Сен-Омер оторвал взгляд от доски с настольной игрой, за которой он коротал время с Пейном Мондидье, и воскликнул:

— А! Наконец-то! Мы уже не надеялись тебя дождаться!

Гуг де Пайен переступил порог и остановился, не закрывая дверей и ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку помещения после ослепительного полдневного солнца. Сент-Омер и Мондидье, сидевшие за столиком, на который падал яркий свет из окна, не сводили с него глаз, а лежащий на тахте позади них Гондемар приподнялся на локте. Де Пайен не заметил в комнате ни Сент-Аньяна, ни де Россаля, но не успел он спросить, куда они запропастились, как оба неожиданно возникли у него за спиной, подталкивая его вперед и понуждая выйти на середину комнаты. Все тут же забросали Гуга вопросами. Некоторое время он молча слушал их гомон, потом поднял обе руки и выкрикнул:

— Боже мой, довольно! Только прислушайтесь к себе — ни дать ни взять, старые кликуши! Если вы действительно хотите получить ответ, не орите все в один голос. Дайте мне снять с себя плащ и оружие и немного отдышаться — тогда я вам все расскажу. Я вам не уличный торгаш, на которого можно покрикивать. Сент-Аньян, пойди, пожалуйста, к Ибрагиму и попроси его принести нам еды и питья, а всем остальным пора уже усесться к столу, как воспитанным людям.

Сент-Аньян отправился разыскивать хозяина караван-сарая, а де Пайен тем временем расстегнул ремень, на котором висел длинный меч в ножнах, кинжал и поясная сумка. Затем он стащил с себя длинное верхнее одеяние и головную накидку из ткани, которую он носил вместо стального франкского шлема. Только после этого Гуг прошел к столу, уселся во главе его и принялся ждать, пока возвратится Сент-Аньян. Никто не беспокоил его вопросами, но глаза друзей были неотрывно устремлены на него: собратья пытались угадать, о чем пойдет речь. Когда все шестеро наконец собрались, де Пайен сразу объявил вердикт, не тратя времени на предисловия:

— Он согласен. Мы получим его соизволение.

Гуг дождался, пока радостные возгласы немного поутихнут, и добился полной тишины простым поднятием руки.

— Но произойдет это не сегодня и не завтра. Нам придется подождать год, а может, и больше. Но все-таки это сбудется. Патриарх сам так захотел.

— Как именно? Что он сказал? — взвился нетерпеливый Сен-Аньян.

Де Пайен пожал плечами.

— Он обрисовал свой план достаточно четко, хотя и не без некоего тайного умысла… Видите ли, если бы мы не намучились так с нашей идеей — с тем, чего хотим добиться от де Пикиньи, — можно было бы подумать, будто он сам на нее набрел. Воистину, патриарх уверен, что так оно и есть, и в этом — наше главное достижение. Когда я явился, он уже ждал меня, и его письмоводитель, епископ Одо, провел меня прямиком к де Пикиньи… в его кабинет, где он обычно занимается делами, а не в приемную залу, где мы были с вами вчера. Затем патриарх тут же отослал Одо и еще выглянул за дверь, чтоб удостовериться, что тот не остался в передней, и только потом начал беседовать со мной.

— Одо это не понравится, — буркнул Сент-Аньян. — Вчера мне подумалось, что он из тех, кто любит знать все обо всем… и обо всех.

— Да, вид у него был недовольный, но он ушел без всяких пререканий. Вармунду де Пикиньи не повозражаешь. Так или иначе, когда мы наконец остались наедине, патриарх напомнил мне мои же слова о нашем желании выполнять некий долг, возлагаемый на все другие ордена, если кто-нибудь придумает для нас цель, отвечающую нашим чаяниям. Он также не забыл мои сожаления по поводу того, что нет особого ордена для монахов-воинов, хотя не стал долго останавливаться на этом вопросе. Вместо того архиепископ немедленно перешел к проблеме разбоя на дорогах и растущей угрозы для безопасности и благополучия паломников в Святой земле. Конечно же, он знает, что все эти трудности нам давно знакомы и что мы все понимаем, как давно эта заноза сидит в теле нашего королевства. Тем не менее он потратил изрядную долю красноречия, чтобы объяснить мне, почему король не в силах ничего поделать с этим бедствием, и привел сомнительные оправдательные причины его невмешательства. Еще более продолжительными были его обоснования своих полномочий как патриарха-архиепископа. Так, я выслушал целую речь о том, что условно он отвечает за безопасность всей Церкви Иерусалимской, включая священников и прочих лиц духовного звания, а также паломников, вверяющих себя церковному руководству и покровительству на Святой земле.

Гуг де Пайен прервался, выпрямился и обвел друзей взглядом, в котором читалось изумление.

— Знаете, — продолжил он, — мне только сейчас пришло в голову, что в разговоре он касался только Святой земли. Ни разу не назвал он эти места королевством Иерусалимским, ни разу не вспомнил про название «Заморье», и только теперь я сообразил, что наш патриарх рассматривает свое положение и обязанности совершенно безотносительно короля Балдуина, как не касаются его даже отдаленно ни честолюбивые монаршие замыслы в Иерусалиме, ни стремление Балдуина превратить свои владения в светское государство. Вармунд де Пикиньи прочит городу только религиозную будущность… Святого города на Святой земле. По его мнению, все остальное несущественно или бессмысленно; король и его приближенные для патриарха — лишь докучные помехи на пути его церковных планов…

Де Пайен заметил, что лица его слушателей непонимающе вытянулись. Он прочистил горло и помотал головой, словно хотел этим придать большую ясность своим мыслям.

— Так вот… Затем он испросил моего собственного мнения о том, что можно предпринять… что следует предпринять в отношении путешественников, но мне нечем было хвастать. Впрочем, я рассказал ему о нашей небольшой вылазке два или три дня тому назад, когда мы гнали разбойников сквозь пустыню, и тот наш поступок навел меня на мысль, как в действительности немного требуется вооруженных людей, чтобы бандиты прекратили свои набеги. Я высказал мнение, с которым согласился и архиепископ, что трудности усугубляются, а число шаек множится день ото дня только потому, что они не встречают ни малейшего сопротивления. Некому дать им отпор, встретить их лицом к лицу, хоть как-то повлиять на их налеты и бесчинства. Я сказал ему, что этому можно очень быстро положить конец, если нашелся бы некто и учредил пусть небольшой отряд преданных и хорошо обученных воинов для патрулирования дорог. Я также добавил, что одно упоминание о таком отряде, стоит только распространиться слухам о нем, значительно сократило бы число несчастий… Этим я и ограничился.

В этот момент кто-то осторожно постучался, и де Пайен предостерегающе поднял руку, призывая всех к молчанию. Дверь распахнулась — ее открыл сам хозяин постоялого двора. За ним стояли двое ухмыляющихся слуг, через плечи которых были перекинуты веревки для удерживания носилок с едой, а еще один помощник, великан по имени Юсуф, держал перед собой огромный поднос с напитками.

Пока слуги расторопно расставляли на столе блюда, рыцари говорили меж собой лишь на общие темы и даже после ухода посторонних некоторое время уделяли больше внимания еде, чем беседе: только что выпеченному, еще теплому хлебу, свежему мягкому козьему сыру, оливкам, масляно поблескивавшим среди приправы из трав, спелым фруктам, твердым сырам разнообразных форм и сортов, дичи двух видов и многочисленным сухим колбаскам. За трапезой все молчали, пока на блюдах ничего не осталось. Тогда рыцари довольно откинулись на спинки сидений, подавляя легкую отрыжку. Наконец Россаль первый вернулся к теме их недавнего разговора:

— Гуг, мне не все понятно. Ты считаешь, что патриарх удовлетворит нашу просьбу, поскольку она действительно отвечает его личным намерениям, но ему потребуется год или даже больше, чтобы привести ее в действие. Мне казалось, что архиепископ пользуется в Заморье такой же неограниченной духовной властью, как и Папа Римский во всем христианском мире. Разве я не прав? А если так, то почему ему нужно столько времени, чтобы помочь тебе достичь желанной цели?

Де Пайен тщательно обтер подбородок и пополоскал рот охлажденным виноградным напитком. Даже самые ненаблюдательные из его собеседников заметили, сколь глубокомысленным стало выражение его лица, пока он подбирал слова для ответа. Наконец Гуг пригладил бороду и промолвил:

— Не все бывает так просто, как кажется, Роланд. То, что для нас не более чем вопрос здравого смысла, причины и следствия, для тех, кто заботится о мироустройстве и его плавном продвижении, скорее всего, выглядит совершенно иначе. Вармунд де Пикиньи, независимо от того, что он архиепископ Иерусалимский и, следовательно, духовный глава всей паствы в Заморье, тем не менее обязан мирно сосуществовать с представителями светской власти, не уступающими ему в величии. Он может действовать напролом и поступать как ему заблагорассудится под защитой своей неприкосновенности как наместника Господа в Святой земле, но в таком случае он рискует потерять доверие всех монархов, вельмож и просто дворян, находящихся в его духовном ведении и обладающих хотя бы незначительной властью и состоянием. С моей точки зрения, это очень глупо, и если вы дадите себе труд хоть на минуту задуматься, то, несомненно, согласитесь со мной. Есть древнее изречение — оно взято из Нового Завета — что дух бодр, но плоть немощна. Но есть и другая истина, более простая: признав собственную слабость, плоть становится необоримо сильной. Вот что обязательно стоит учесть патриарху… Он вполне мог бы уже завтра, опираясь на неограниченное господство Церкви, издать постановление о том, что, скажем, каждый третий рыцарь поступает в распоряжение архиепископа, чтобы далее служить и подчиняться только ему как высшему представителю духовной власти в Святой земле. Без всякого сомнения, такой шаг ему под силу ввиду его полномочий — по крайней мере, умозрительно. Весьма вероятно, что многие сеньоры, подпадающие под действие эдикта, примут его как должное, исходя из того, что Господь говорит устами Своих земных наместников. Но наряду с ними найдутся и те — а их будет немало — кого возмутит сама подобная мысль; они сочтут ее произволом и посягательством Церкви на их законные и обоснованные притязания. Впрочем, под Церковью они наверняка будут понимать горстку бессовестных корыстолюбцев, по-своему толкующих интересы всего христианского сообщества. Весь этот океан воззрений, мнений и истолкований — на самом деле трясина, в которую нормальный трезвомыслящий человек никогда не сунется, поскольку, едва будет произнесено первое слово неприятия, а недовольные зубами уцепятся за саму возможность неповиновения, кто сможет предугадать, какие мятежи грядут за этим и сколько потребуется времени, чтобы утихомирить возникшие разногласия?

Никто не проронил в ответ ни слова, пока Сент-Аньян не спросил:

— Так что же теперь?

— Не знаю, — развел руками де Пайен. — Прежде всего, архиепископу предстоит убедить короля, что его предложение использовать нас в качестве стражников и ревнителей порядка содержит в себе очевидную выгоду. С этой стороны он, как я подозреваю, не встретит противодействия: король давно жаждет найти какой-нибудь хитроумный выход из положения, которое его уже окончательно допекло. То, что мы с вами предлагаем, прекрасно отвечает его нуждам. Но вовсе не король должен нас сейчас заботить — сам-то он достаточно проницателен, чтобы быстро смекнуть, где есть для него преимущество. К сожалению, то же самое можно сказать и о тех, кому мы приносили клятву вассальной верности. Ведь и они тоже не слепы насчет собственных выгод, а в данном случае наше предложение ни с какой стороны не будет им полезно. Они проигрывают по всем статьям; на их долю выпадают лишь убытки, причем постоянные и без всякого возмещения, поскольку они лишаются подчиненных. Вот кого Вармунду де Пикиньи предстоит в первую очередь убедить в здравости его рассуждений, и я боюсь даже представить, как он сможет справиться с такой задачей. Тем не менее я от всей души желаю ему успеха…

Гуг прервался и после короткого раздумья закончил более оптимистичным тоном:

— Вот все, что я хотел вам сказать. Я надеюсь, что наше ходатайство будет удовлетворено. Не знаю, чем это завершится, но, скорее всего, мы станем монахами христианской Церкви, которая и будет нас содержать. Мы свяжем себя такой же священной клятвой, которую некогда уже принесли друг другу, и будем находиться в полном распоряжении, хотя и чисто внешне, Вармунда де Пикиньи, патриарха-архиепископа.

— Гуг, а как же конюшни? — вскинул руку Сент-Омер. — Ты не забыл о них спросить?

— Разумеется, не забыл, и архиепископ согласился с полуслова, без малейших колебаний. Мы получим конюшни, как только король Балдуин даст свое согласие и наш план официально вступит в силу. Де Пикиньи ни на минуту не задумался над моей просьбой, а сразу позволил их занять. Да и с чего бы ему проявлять недоверие? Эти конюшни стоят заброшенные не одну сотню лет, от них никакого проку. А тут ему предлагают найти им достойное применение, которое ни патриарху, ни королю ровным счетом ничего не будет стоить. Да будет так.

Товарищи Гуга вслед за ним повторили древнее благословение их ордена:

— Да будет так.

МОНАХИ ХРАМОВОЙ ГОРЫ год 1118 от P. X.

ГЛАВА 1

Беспомощная, запертая в трясущейся карете, вокруг которой шло сражение и раздавались крики, Морфия Мелитенская не верила, что ее жизнь вот-вот оборвется. Тем не менее врожденный здравый смысл подсказывал ей, что ее предчувствия, скорее всего, станут реальностью. Гибель уже настигла рыцаря ее эскорта, сира Александра Гильярдама, и теперь он лежал, некрасиво развалившись и уткнувшись лицом в сиденье напротив. Кровь и мозги, вытекшие из его раскроенной головы, запачкали ей подол, а от вывалившихся наружу кишок исходило зловоние, заполнявшее тесное пространство кареты, в котором была заточена Морфия.

До нападения в карете было двое сопровождающих. Только что они сидели в небрежных позах, их шлемы валялись в ногах, а кольчужные капюшоны были беспечно откинуты. Сами молодые люди предавались приятной беседе, искренне стараясь угодить Морфии и развлечь ее во время долгого путешествия. Вдруг произошло некое замешательство, карету тряхнуло, закачало, и она угрожающе накренилась. Оказалось, что напуганные лошади свернули с наезженной дороги, а затем внезапно остановились. Вокруг послышались озлобленные крики и возгласы застигнутого врасплох эскорта.

Не успели трое сидящих в карете понять, что к чему, как их оглушил громкий стук копыт, и большой конный отряд — Морфия была слишком растеряна и смятена, чтобы разобраться, кто были эти всадники, — неожиданно и стремительно налетел на их караван. Она все еще не понимала, что происходит, а двое рыцарей ее эскорта уже кинулись к дверце, мешая друг другу и впопыхах нащупывая оружие. Их шлемы так и остались лежать на полу кареты.

Антуан Бургундский первым распахнул дверцу и рванулся наружу, не заметив, что при этом оперся на руку охраняемой им дамы. Морфия ощутила мимолетную боль в крепко стиснутом запястье, а Антуан тем временем уже успел выпрыгнуть и тут же рухнул на колени, обеими руками вцепившись в неправдоподобно длинное древко копья, пронзившее его прямо у кареты. Он повалился вперед, но Морфия так ничего и не разглядела, поскольку выходной проем загородила фигура Алекса Гильярдама: тот в свою очередь пробрался к дверце, с трудом удерживая равновесие в трясущейся карете. Затем Морфия услышала короткий и безжалостный треск, завершившийся мощным ударом, натолкнувшим ее на нелепую мысль о рубке деревьев. Молодой рыцарь рядом с ней вдруг захлебнулся, отшатнулся от двери и обернулся к ней. Лицо его было полностью размозжено, череп расколот и раздроблен: стальная арбалетная стрела, выпущенная в упор, вошла ему в середину не защищенного шлемом лба.

У Морфии округлились глаза от страха, меж тем как убитый рыцарь снова повернулся, вероятно, под действием смертоносного импульса, и, оседая, привалился к дверце. Плотные шторки сомкнулись, лишив Морфию возможности видеть, что творится снаружи, и пропуская только шум схватки. Она в оцепенении наблюдала, как у убитого в конце концов подогнулись колени и он стал валиться прямо на нее. Жидкая масса — содержимое его черепа — выплеснулась и с сочным звуком шлепнулась на пол и прямо ей на подол. Только тогда Морфия в ужасе очнулась и стала обеими ногами отбрыкиваться от мертвеца, отчаянно вопя от омерзения. Собравшись с силами, она уперлась ступнями в левое плечо Гильярдама, толкнула его, отчего труп опять оказался в стоячем положении, затем повернулся и завалился в другую сторону, лицом в скамью, на которой только недавно сам сидел. Смятенная, неспособная пошевелиться, Морфия услышала странное бульканье: у покойника расслабился анальный сфинктер. На какое-то время она окончательно забылась, словно холод сковал весь ее разум.

Морфия не знала, сколько времени она провела в таком затуманенном состоянии, ничего не видя и не слыша, но, снова придя в чувство, поняла, что сражение у кареты еще не закончилось. Она вновь ощутила приступ неудержимой паники, однако, будучи женщиной сильной и волевой, поборола ощущение беспомощности. Когда присутствие духа окончательно вернулось к ней, Морфия стала озираться, подыскивая какое-нибудь средство, чтобы, в случае чего, защититься.

Ей попалась на глаза рукоять кинжала, болтавшегося на поясе мертвого Гильярдама. Морфия ухватилась за нее и вытащила клинок из ножен. В этот момент карету сильно качнуло, и от мощного толчка Морфия отлетела в правый угол, растопырив локти и цепляясь руками за стенки, но не выпуская кинжала. В окно кареты просунулась рука; кто-то ухватился за шторку и сорвал ее. Морфия увидела перед собой злобное чернозубое лицо — какой-то человек беззастенчиво пялился на нее с крыши кареты, вероятно прикидывая ценность добычи.

Морфия вскочила на ноги и крепче стиснула рукоять кинжала, готовая броситься на обидчика в тот же момент, как он надумает распахнуть дверцу кареты и приблизиться. У нее перехватило дыхание, когда она увидела, как разбойник протягивает к ней свои когтистые пальцы, хотя и понимала, что с крыши он никак не может достать ее. И вдруг — все случилось быстрее, чем Морфия успела что-либо сообразить — бандит пропал с глаз: удар чьей-то дубинки смел его с крыши и отбросил назад, а тройной цеп с увесистыми стальными ядрами докончил дело. Морфия видела, куда пришлись удары шипастых смертоносных шаров: один снес разбойнику поллица, другой размозжил его обмотанную тканью голову, а третий расшиб верхнюю часть плеча, но все три подействовали как единое оружие.

Раздался кошмарный треск раздробленных костей, и Морфия вновь ощутила приступ тошноты, но переборола себя в суровой решимости предпринять что угодно, лишь бы спасти свою жизнь. Перед ней возникла рука в латной рукавице и кольчуге, прикрытая полой ярко-голубого плаща: кто-то пытался ухватиться за дверную опору. Карета снова накренилась: новоявленный чужак всем весом навалился на нее. Затем он просунул голову в оконце, и Морфия увидела моложавого мужчину в плоском стальном шлеме, надетом поверх кольчужного капюшона, обрамлявшего сильно загорелое лицо с короткой темной бородкой. Карие глаза воина сверкнули и удивленно расширились, когда он перехватил ее взгляд. Они долго всматривались друг в друга. Наконец, не отцепляясь от кареты, незнакомец обернулся через плечо, оценивая обстановку.

— Ваши лошади убиты, сеньора, — чуть ли не крича, обратился он к ней. — Необходимо переправить вас в более безопасное место, но я не решусь рисковать вашей жизнью и везти на своем коне. Лучше я на всякий случай побуду пока с вами. Джубаль!

Последнее слово воин проревел, махнув кому-то рукой, отпустил каретную дверцу и спрыгнул на землю. Отвернувшись от Морфии, ее спаситель снова окликнул Джубаля. Призыв, очевидно, подействовал, поскольку, когда Морфия перегнулась в окно, чтоб еще раз взглянуть на рыцаря, тот стоял, приставив ладони ко рту, и кричал:

— Давайте ко мне, и вы трое тоже!

Затем он снова обернулся к карете. Королева глядела в окошко на лежащие вокруг растерзанные тела. Сражение отступило, но его вспышки еще не утихли и везде, куда достигал ее взгляд, бились какие-то люди.

— Мой слуга Джубаль побудет с вами, сеньора, пока мы не закончим с остальными, и позаботится о вашей безопасности.

К рыцарю вовсю поспешал человек, а за ним еще трое — все в одинаковой простой одежде из коричневой бумазеи поверх прочных лат. Едва первый из них подбежал, незнакомец бросил ему:

— Побереги сеньору, Джубаль. Защищай ее. Я скоро вернусь.

Он еще раз оглянулся на королевскую особу, затем надвинул на лоб шлем, шагнул в сторону и схватился за упавшие поводья. Через мгновение он был уже в седле и во весь опор мчался к отступившему вдаль сражению.

Морфия ощутила внезапное опустошение, словно кто-то вынул из нее все внутренности. Во рту у нее пересохло, язык прилип к гортани. Она попыталась сглотнуть, но не смогла, и в душе опять взметнулась паника. Тем временем человек по имени Джубаль что-то сказал своим товарищам, подошел к карете и потянул на себя дверцу. При виде окровавленного трупа его глаза расширились, а ноздри раздулись, уловив омерзительный запах. Он хмыкнул и, прищурив глаза, стал разгонять перед носом воздух, а затем произнес:

— Мы поможем вам выбраться отсюда, сеньора, и как можно скорее. Обопритесь о мою руку и спускайтесь.

Морфия родилась и выросла в Армении. Ей ни разу не довелось побывать во Франции, но она уже давно была замужем за французом, а речь слуги показалась непривычной для ее уха, хотя он говорил уверенно и без ошибок. Морфия предположила, что он, вероятно, родом не из Франции.

Она с готовностью оперлась на предложенную ей руку. От меча на ладони и пальцах Джубаля образовались острые бороздки мозолей, и Морфия вдруг подумала, что никогда еще с такой радостью и охотой не касалась руки слуги. Она перешагнула порожек кареты и задержалась на ступеньке, стараясь не смотреть на тело Антуана Бургундского. Молодой рыцарь так и не упал на землю — он стоял на коленях, противоестественно нагнувшись вперед и опираясь на сломанное древко пронзившего его копья. Чувствуя, как к горлу опять подступает рвота, Морфия крепко зажмурила глаза и глотнула побольше воздуха. Справившись с собой, она посмотрела влево и ступила на землю. Дюжий слуга надежно поддерживал ее за руку и отпустил только тогда, когда увидел, что она твердо стоит на ногах. Три его товарища обступили Морфию, стоя к ней спиной. Каждый держал в одной руке меч, а в другой — щит.

— Эктор, где лошади?

Джубаль спрашивал спокойно, но в его голосе чувствовалась тревога. Его глаза что-то неустанно высматривали вдали: очевидно, он опасался внезапного нападения. Тот, к кому он обратился, поднял руку со щитом и махнул влево, указывая на четырех стреноженных коней с волочащимися по земле поводьями.

Ага, ладно. Что ж, остается только самим пойти туда. Смотрите все в оба. Умирать здесь и в такой час не очень-то приятно, поэтому давайте постараемся ничего такого не допустить. Сеньора, вы согласны пешком идти вон до тех лошадей?

Морфия кивнула. Дар речи еще не вернулся к ней, но чувствовала она себя теперь гораздо лучше и увереннее. Четверо латников рассредоточились вокруг нее, образовав небольшую сплоченную группу, и все вместе они потихоньку двинулись вперед. Морфия приятно удивилась, обнаружив, что до сих пор сжимает в руке кинжал Гильярдама. Гораздо меньше ей нравилось, что при ходьбе юбки липли к ногам. Мокрая холодная ткань неприятно скребла по бедрам, и, вспоминая, что шлепнулось к ней на колени из раздробленного черепа убитого рыцаря, Морфия старалась не смотреть себе на подол. Но сколько она ни сдерживала себя, ее воображение не успокаивалось, и она почти физически ощущала, как клейкая кровавая масса медленно стекает по ногам. Картина, которую Морфия мысленно рисовала себе, была столь яркой, что вскоре она не смогла ее переносить: застонав от отвращения, рухнула на колени и, подавляя рвотные позывы, отлепила приклеившиеся к коже юбки, сбрасывая омерзительное вещество на землю. Затем она принялась обеими руками тереть запачканный подол, набирая полные пригоршни песка. Четверо сопровождающих непонимающе глядели на женщину.

Морфии удалось немного очистить платье, но в сгибах ее пальцев скопились сгустки крови, смешанные с землей. Чувствуя, что кожа на руках уже трескается под твердой песчаной коркой, Морфия стала счищать грязь, и на этот раз ее желудок окончательно взбунтовался.

Когда рвота утихла, слуга Джубаль без слов протянул ей руку и помог подняться с земли. Морфия, шатаясь, встала, глубоко и судорожно вдохнула. Справившись с дурнотой, она медленно, но решительно двинулась к лошадям, на которых указывал Джубаль. Мрачно стиснув зубы, шагала Морфия под защитой четырех коренастых латников, понемногу вновь обретая внутренний мир и привычную степенность манер.

Теперь Морфию Мелитенскую называли Морфией Иерусалимской. Она была женой самого могущественного владыки в Заморье, Балдуина Второго, нового короля Иерусалимского, который еще год назад звался графом Балдуином де Бурком. Раньше он правил Эдесским графством, находящимся далеко к северу от Иерусалима, зато очень близко к Армении и к городу, где родилась Морфия. Первый король Иерусалима, тоже Балдуин, был братом Готфрида Бульонского — первопроходца, поведшего победоносное франкское войско в небывалый поход на Святую землю. Тот Балдуин носил корону восемнадцать лет и вот уже год как умер, не оставив наследника. Власть, таким образом, перешла к мужу Морфии — тезке бывшего монарха и его ближайшему родственнику.

Морфия вышла замуж за своего Балдуина в 1102 году, вскоре после того, как он стал графом Эдесским, и с тех пор родила ему четырех детей — всех ныне здравствующих, и всех девочек. Старшая, Мелисенда, появилась на свет в 1105 году, то есть теперь ей исполнилось тринадцать лет, а младшая, Иовета, еще не достигла семи. Морфия была верной женой и примерной матерью. Она искренне радовалась, что ее муж — всеми почитаемый граф Одессы, и тем не менее она больше всех изумилась, когда именно ему предложили встать во главе всего королевства после смерти его тезки и кузена. Теперь Морфия стала королевой Иерусалимской, супругой неопытного, но сурового повелителя, власти которого угрожали объединенные силы турок-сельджуков, разбитых франками в далеком 1099 году. И положение, и титул — все было ново для нее, и она остро ощущала ответственность, которую они налагали.

Окончательно поверив, что в этот день ей все-таки не суждено умереть, Морфия почувствовала, как в ней зреет решимость повлиять на своего мужа и заставить его изменить возмутительную ситуацию на дорогах королевства.

Они дошли до лошадей, и пока Эктор с помощником ловили их за поводья, Морфия стояла и смотрела на последствия кровавой бойни. В поездку она отправилась с большой свитой, по настоянию Балдуина удвоенной против обыкновения. Целью путешествия был аль-Ассад, оазис всего в десяти милях от Иерусалима, где Балдуин Первый некогда выстроил загородный дворец для развлечения друзей и вельможных гостей. Сейчас Морфию там ждала давнишняя лучшая подруга, Алисия Мелитенская. Они знали друг друга с самого детства. Их отцы оба принадлежали к армянской аристократии, и многие годы их также связывали товарищеские и торговые отношения. В честь Алисии Морфия даже назвала свою вторую дочь Алисой.

Несколько дней назад подруга приехала повидать ее, но Морфия в это время не вставала с постели, страдая от легкой лихорадки. Она не хотела показываться гостям до полного выздоровления, поэтому настояла, чтобы они не ждали ее и сразу поехали в оазис, чтобы приятно провести там время, пока она сама не присоединится к компании.

Оазис аль-Ассад в прошлом считался мирным уголком, справедливо воспетым за красоту и безмятежность. Тем не менее в то утро, когда Морфия должна была пуститься в путешествие на встречу с друзьями, король получил сведения из достоверного источника, что в местности, где находился аль-Ассад, участились разбойничьи вылазки. Правда, в самом оазисе и в его ближайших окрестностях бандитов никто не видел. Королева, уже оправившаяся от недомогания, настроилась отдохнуть несколько дней с гостями, вдали от капризов детей. Она лишь посмеялась над излишней опекой Балдуина: прочитав депешу о налетах, он крайне разволновался и лично проследил за подготовкой к поездке и соблюдением мер безопасности. Выслушивая его ворчание на протяжении нескольких часов, Морфия начала было выходить из себя по поводу его глупого беспокойства и вызвала у мужа небывалую вспышку ярости. Это и удивило ее, но и подействовало отрезвляюще. Король заявил, что она либо возьмет с собой усиленный эскорт, либо он ограничит ее перемещения стенами дворца и вовсе запретит пускаться в путешествия.

Она покорилась его гневу, проглотив собственное недовольство, и взяла многочисленную свиту. Теперь все ее сопровождающие лежали в беспорядке на каменистой россыпи — неподвижные груды окровавленных лохмотьев, растерзанные тела, некогда облаченные в дорогие наряды с геральдическими знаками королевства Иерусалимского. Среди них выделялись трупы разбойников — их было легко распознать по одежде и оружию. Они тоже погибли в сражении, но даже Морфии — женщине, ничего не смыслящей в военном деле, — было очевидно, что налетчики гораздо меньше пострадали от схватки по сравнению с оборонявшимися.

Оглядевшись, она заметила, что вокруг все стихло: битва улеглась. Последние из бандитов скрылись или погибли, и теперь неизвестные Морфии защитники понемногу сходились к тому месту, где стояла она с Джубалем и его помощниками. Среди них Морфия разглядела и нескольких своих сопровождающих; все остальные, за исключением двух рыцарей в голубых накидках, были в таких же простых бурых хламидах из бумазеи, что и ее спасители. В испуге она обернулась к Джубалю:

— Кто вы такие? Я никогда раньше вас не видела. Откуда вы взялись?

Тот без всякого выражения посмотрел на нее:

— Отсюда, сеньора, из Иерусалима. Мы уже направлялись домой после напрасных поисков и увидели вас по чистой случайности, вон оттуда. — Он указал рукой на невысокую гряду невдалеке, на расстоянии около трех миль. — Мы заметили, как блестит на солнце ваше оружие, и приостановились, а поскольку мы смотрели с возвышения, то засекли тех, кто напал на вас с тыла, с той стороны. — Он махнул рукой в противоположном направлении. — Мы поняли, что вы, вероятно, их не видите, а по числу налетчиков смекнули, что вам, скорее всего, потребуется помощь. Вот так мы и оказались здесь. — Он повел широкими плечами. — Что ж, мы подоспели вовремя и спасли вас, сеньора, хвала Господу. А вот и сир Годфрей. Это он командует нами.

— Но кто вы такие, в самом деле?

Голос Морфии срывался от волнения. Человек с изумлением посмотрел на нее, словно дивясь, что она не знает таких простых вещей.

— Я Джубаль, сеньора, из патриаршего дозора.

Патриарший дозор! Конечно же, она слышала о таком — к этому времени о нем уже слышали все, хотя Морфия впервые узнала о них от Балдуина. Вначале про «дозор патриарха» говорили с насмешкой, передразнивая название, данное ему самим Вармундом де Пикиньи. Многие с презрением упоминали ту небольшую группу почетных рыцарей, что поступили на службу к архиепископу, принеся ему свой монашеский обет. Он оказал им такую честь в обмен на их стремление пожертвовать остаток жизни Церкви Иерусалимской и с оружием в руках самоотверженно защищать путешественников и пилигримов.

С первого дня существования дозора над ними все откровенно потешались, поскольку сама мысль о рыцарствующих монахах или монашествующих рыцарях была весьма нелепой. Например, все знали, что недавно учрежденный орден госпитальеров состоит из монахов, как, впрочем, и всегда состоял, а их новоявленный статус «рыцарей» — скорее удобный предлог для получения церковных денег для своих нужд. Госпитальеры более занимались уходом за больными, чем борьбой за их безопасность. А эти неофиты заявляли о себе как о монахах-ратоборцах — церковном воинстве! Всеобщее веселье подогревало и то обстоятельство, что изначально таких глупцов набралось всего семь. Семеро престарелых рыцарей — слово «почетный» в применении к ним сразу исчезло из обихода, поскольку подразумевало смысл «уважаемый», — взявшихся осуществлять патрулирование и обеспечивать порядок на дорогах королевства Иерусалимского. Это звучало абсурдно.

Тем не менее все сходились на том, что необходимо срочно принять какие-либо меры ввиду происшедшего совсем недавно вопиющего инцидента — нападения сарацин на большой караван паломников средь бела дня и под самыми стенами Иерусалима. Огромная по численности банда расправилась с более чем тремястами пилигримами, а около шестидесяти увела в плен в качестве заложников. Однако Балдуин всячески отклонял требования покарать негодяев, в который раз объясняя, что безопасность ни паломников, ни иных путешественников не входит в круг его забот и что обстоятельства вынуждают его оставить войска по месту их нынешнего дислоцирования — там, где скорее всего можно ожидать вторжения скапливающихся объединенных сил сельджуков, то есть у границ королевства.

Любому было понятно, что в такой ситуации терпение патриарха неминуемо должно было лопнуть. По общему мнению, архиепископ согласился на помощь этих «почетных» рыцарей из чистого отчаяния, готовый ухватиться за любую соломинку, которая появилась бы в поле его зрения. Но ведь они, поговаривали иные с оттенком пренебрежения, просто семеро стариков…

Но затем она услышала от короля и другие новости — невероятные слухи, кочующие по дорогам пустыни, — о небольших, но грозных отрядах поразительно искусных латников, успешно истребляющих тех разбойников, что по глупости или неведению оказались в поле их видимости, и не дававших никакого спуску даже тем, кто по счастливой случайности смог избежать возмездия. За такими воины патриарха охотились по всей пустыне и в конце концов расправлялись с ними.

Сведений о наглых набегах бандитских шаек значительно поубавилось, а дневные нападения и вовсе прекратились сразу же после появления новоявленного воинства. Теперь, несколько месяцев спустя, решиться совершить налет могла только крупная, хорошо организованная банда вроде той, что уничтожила караван Морфии. Большинство же дорог королевства, пусть и не все без исключения, были отныне безопасны для проезжающих. Люди давно уже перестали смеяться над патриаршим дозором, да и само это название быстро исчезло из употребления. Воинов архиепископа стали называть монахами Храмовой горы. Впрочем, сами они предпочитали именовать себя по-прежнему, поскольку звание «дозорных» перестало быть оскорблением и являлось скорее почетным титулом.

Морфия молча выжидала, пока предводитель дозорного отряда подойдет к ней. Тот в раздумье хмурил брови, совершенно не замечая ее присутствия, а Морфия Мелитенская не привыкла к невниманию. Она шагнула вперед, оказавшись у воина на пути, и взглянула в его удивительно живые синие глаза. Увидев ее, рыцарь от неожиданности вспыхнул и попятился.

«Пожилой? — тем временем размышляла Морфия. — Он вовсе не пожилой. В годах — да, но в нем нет ничего старческого. А как он оглядывает меня с головы до ног! Я вся в крови и, наверное, ужасно выгляжу».

Она заговорила, понуждая воина оторвать взгляд от ее замаранной одежды и поглядеть ей в лицо.

— Я желала бы поблагодарить вас, сир, за спасение моей жизни. Я в огромном долгу перед вами и обещаю, что признательность моего супруга будет не меньшей.

Меж бровями предводителя дозорных залегла легкая складка, тут же превратившись в глубокую морщину.

— Я согласен пожертвовать и его, и вашей признательностью, сеньора, если ваш супруг поручится, что более не совершит подобной глупости и не отпустит вас в путешествие по этим дорогам без усиленной охраны.

Она высокомерно вскинула подбородок, раздраженная дерзостью рыцаря, хотя и знала, что он прав.

— Сир, вы невежа.

Он еще больше нахмурился и даже не попытался смягчить свою прямоту:

— Неужели, сеньора? Кажется, в ваших речах от признательности до оскорблений — путь недолгий. Не поспей мы хотя бы в это время, вы бы сейчас были у них в лапах, может, и живая, но в таком случае сами молили бы о смерти. Если вы до сих пор считаете мои слова невежеством, оглянитесь вокруг, на вашу мертвую свиту.

Один из чудом оставшихся в живых рыцарей эскорта выступил вперед и взмахом руки оборвал его излияния.

— Довольно, сир, — выкрикнул он. — Как вы смеете так разговаривать с вашей королевой?

Воин едва взглянул на рыцаря, что одернул его, но удивленно распахнул глаза и медленно повторил его последние слова, обратив их в вопрос:

— С моей королевой?

Он еще раз внимательно оглядел даму, без сомнения, приметив и плачевное состояние ее одежд, и спутанную прическу, и, возможно, как подумалось Морфии, заляпанное грязью лицо с кровавыми разводами, оставленными на нем липкими пальцами.

— Именно. Эта сеньора — Морфия Мелитенская, супруга короля Балдуина и королева Иерусалимская, — огрызнулся рыцарь эскорта. — Преклоните перед ней колени и поприветствуйте как подобает.

Человек по имени Годфрей полуобернулся к нему и окинул придворного взглядом, исполненным явного презрения. Не обратив никакого внимания на его выпад, он встал спиной к вспыхнувшему от возмущения рыцарю и вновь посмотрел на Морфию.

— Простите меня, сеньора. Если бы я знал ваш титул заранее, я был бы вежливее. Тем не менее я сказал чистую правду.

Морфия кивнула:

— Вы правы, сир рыцарь. Я оскорбилась без всякого на то основания. Могу ли я узнать ваше имя?

Она улыбнулась ему своей самой радушной, самой обезоруживающей улыбкой, и рыцарь поддался:

— Конечно, сеньора. Меня зовут Годфрей Сент-Омер… вернее, звали раньше. Теперь я просто брат Годфрей.

— Понимаю ваше смущение, — снова улыбнулась Морфия. — Многие годы я звалась графиней Эдесской, а теперь я — королева Иерусалимская. К титулам приходится… приспосабливаться, к ним не сразу привыкаешь. Итак, брат и сир Годфрей Сент-Омер, если вы сочтете возможным явиться ко мне во дворец, я с большой радостью постараюсь выразить вам свою признательность, равно как благодарность от лица моего мужа и детей, в более подобающей и торжественной обстановке. Когда вы соизволите навестить нас?

Воин выпрямился и прижал правый кулак к сердцу в знак особого приветствия.

— Прошу прощения, сеньора, но, боюсь, это не состоится. Я теперь простой монах, брат Годфрей, и хотя я совсем недавно принял обет, но он тем не менее запрещает мне видеться с женщинами, даже с милыми и царственными…

Он смешался, а потом добавил с тенью улыбки:

— Или, лучше сказать, в особенности с милыми и царственными женщинами. В любом случае, я польщен приглашением.

Он огляделся, уже без улыбки, и снова обратился к Морфии:

— А теперь, если вы не возражаете, я займусь поисками лошадей и подходящей кареты — ваша пришла в совершеннейшую негодность — и мы сопроводим вас до самого города.

Уже через мгновение он ушел хлопотать, а Морфии осталось только ждать, пока ее спасители отыщут средство и способ доставить ее невредимой домой, к семье. Предоставленная самой себе, она не чувствовала скуки или нетерпения, поскольку вдруг с пугающей ясностью вспомнила слышанное ею в церкви изречение: «И в самой жизни мы на волосок от смерти». Только что оно буквально подтвердилось. Ее недавнее спасение от кровавой расправы казалось ей не иначе как волшебством, с которым она еще не до конца свыклась, недоверчиво наблюдая за прочими чудесами, по-прежнему происходившими вокруг, когда она уже была вне опасности. Хоть и смутно, но все же она мысленно начала поиск быстрого и эффективного способа подобающим образом отблагодарить людей, так самоотверженно бросившихся ей на помощь, — этих монахов-воинов, не ожидавших никакой награды.

В те дни, когда патриарший дозор только начинал свою деятельность, до Морфии доходили слухи о ветхих старикашках, и, несмотря на последующие опровергающие сведения, она в беспечности своей доверяла наветам, что, дескать, это неумехи, чуждые потребностям мира, в котором пребывала сама королева. Теперь, когда она была прямо и безоговорочно обязана им жизнью, Морфия не допустит, чтобы кто-либо из ее окружения принижал их или относился к ним с пренебрежением. Только глупец, категорично заявляла она самой себе, будет полагаться на мнения других о чем бы то ни было, даже не попытавшись дознаться правды. Морфия Мелитенская никому не позволит одурачить себя — она едва не опустилась до этого, по собственному признанию, но теперь с этим покончено.

Даже Балдуину, ее супругу, свойственно было снисходительно фыркать, едва речь заходила о новом патриаршем воинстве. Король не придавал дозору особого значения, несмотря на то что это политическое объединение приносило ему ощутимую пользу. Морфия знала, что довольно быстро и без труда сможет изменить точку зрения мужа, и вознамерилась подступиться к нему, как только вернется домой. Предводитель дозорных Сент-Омер, кажется, с неподдельным прямодушием отверг ее посулы благодарности и награды, и у Морфии не закралось ни малейшего подозрения, позволяющего усомниться в его честности и искренности. Такие качества выделяли монаха и его собратьев из ее круга, сильно отличая их от прочих мужчин, и Морфия дала себе слово найти средство, в высшей степени достойный способ вознаградить их, не нанося урона ни их чести, ни их бескорыстию.

Она все еще обдумывала про себя разные ухищрения и пути для достижения своей цели, улыбаясь от предвкушения, когда ее спасители вернулись с небольшой опрятной повозкой, выложенной изнутри подушками, на которой и довезли королеву до самого дворца.

ГЛАВА 2

Сдвоенный вход в конюшни, где с королевского разрешения теперь размещались миротворцы патриарха, заметить было не так-то просто, если не знать наверняка, что ищешь. Так думал Сент-Омер, подходя к проемам, ничем не похожим на двери. Вокруг царило запустение, и единственным признаком жизни можно было считать негромкий стук: в огороженном загоне у старинной южной стены топтались несколько лошадей.

Приблизившись, Сент-Омер различил на фоне ярко освещенной белой каменной кладки фигуру человека. Тот сидел у большего по размеру прямоугольного проема, прислонив обитую кожей спинку стула к стене, и, казалось, крепко спал. Одет он был в такую же ничем не примечательную коричневую бумазейную хламиду, что и сопровождающие Сент-Омера. Всем им было известно, что этот человек — часовой, поставленный здесь для преграждения доступа посторонним не только в сами конюшни, но даже и просто ко входам в них.

Эти входы даже вблизи невозможно было принять за двери. Они являли собой бреши, выбитые в стене, загораживающей зияющий проем древней пещеры на юго-западном склоне Храмовой горы. Вероятно, ограду построили, чтобы хранить внутри некие припасы. Отверстия в ней были неодинаковы, неправильной формы, и неискушенный наблюдатель усмотрел бы в них не что иное, как два огромных черных пролома с зазубренными краями, совершенно не заслуживающие внимания, поскольку над ними, затмевая их, царил величественный живописный холм, увенчанный бывшей мечетью аль-Акса, Куполом Скалы — одной из трех исламских святынь, наряду с Меккой и Мединой. В год 1099-й, когда был взят Иерусалим, великолепная мечеть была осквернена и переоборудована в королевский дворец для здешних христианских монархов. Сейчас она служила жилищем Балдуина Второго и его супруги Морфии.

Часовой приоткрыл глаза и поднялся, зевая и потягиваясь. Сент-Омер со своим отрядом приблизились ко входу, и стражник поспешил отодвинуть перекладину, преграждавшую путь в загон для лошадей. Он держал ворота открытыми до тех пор, пока все всадники не оказались внутри и не спешились. Сент-Омер и другой рыцарь, Гондемар, уже успели расседлать коней, но, едва они собрались приступить к их чистке, как к ним подошел тот самый стражник и объявил, что старшие собратья держат совет. Ему было велено позвать отсутствующих, как только они вернутся.

Оба рыцаря переглянулись, а Джубаль подошел к Сент-Омеру и взял у него из рук поводья.

— Я позабочусь о лошадях, — заверил он. — А вам лучше пойти на ваш совет. Не забудьте рассказать им, как вы встретились с королевой.

Сент-Омер встрепенулся и пристально поглядел на слугу, выискивая в его лице насмешку, но Джубаль был, как всегда, невозмутим и держался вполне обыкновенно.

— Благодарю, Джубаль, я не забуду, — ответил Сент-Омер и кивком позвал Гондемара за собой в конюшни.

Оба входа выводили на большую пустую площадку, но чуть подальше начиналась другая стена — земляная, возведенная для защиты от ветра. В ней еще сохранились широкие проемы с деревянными дверьми. Одно ответвление этой стены уводило вбок, второе примыкало к нему в середине под прямым углом, деля обширное пространство на две части. Потолок, выдолбленный в самой скале, был высок — приблизительно в два человеческих роста, но вправо и влево он постепенно понижался, нисходя плавной аркой. Пахло сеном и лошадьми: справа, на отгороженном стеной участке, находились бывшие стойла. Теперь, после десятков лет запустения, они претерпевали реконструкцию. Левая половина тоже была разгорожена на множество небольших, неуютных и скудно меблированных помещений. Позади жилого пространства, подальше от входа, располагался еще один отсек, отгороженный от других высокой и прочной брусчатой стенкой. Сбоку в него вела узкая дверь — там монахи могли уединяться для молитвы или устраивать собрания.

У двери также стоял на страже человек — на этот раз рыцарь, но без знаков отличия, в простой белой накидке поверх брони. Он насторожился, едва Сент-Омер и Гондемар приблизились к главному входу, и всматривался в них до тех пор, пока они не оказались с ним лицом к лицу. Затем стражник неестественно торжественным голосом спросил, зачем они пришли. Оба по очереди что-то прошептали ему на ухо, и только тогда рыцарь заметно успокоился.

— Я все время опасаюсь, что кто-нибудь забудет пароль, — едва слышно произнес он. — Я так давно не посещал собраний. С благополучным возвращением вас, братья. Были ли приключения?

Сент-Омер снял пояс, на котором висели ножны с мечом, и положил к ногам стражника.

— Да, были, — ответил он, — уже в последний момент. А в самом начале мы предотвратили налет примерно в пяти милях отсюда. Тоже большая банда.

Гондемар, последовавший примеру Сент-Омера и сложивший оружие на землю, выпрямился и, кивнув на запертую дверь, спросил:

— Что там?

Жоффрей Биссо пожал плечами:

— Я знаю ровно столько, сколько и вы, но повод достаточно веский, раз решили провести общее собрание. Вскоре и я буду знать, в чем там дело, а пока могу только сказать, что оно связано с новоприбывшим, неким Андре де Монбаром. Знаете такого?

Гондемар покачал головой, а Сент-Омер кивнул:

— Да, знаю… вернее, знавал. Я с самого детства ничего о нем не слышал. Известно тебе, откуда он прибыл?

— Судя по наружности, прямо из Франции. Настоящий франт. Он приехал сегодня, ближе к вечеру, и сир Гуг тотчас же велел всех созвать. Сент-Аньян и Мондидье как раз отлучились в город с поручением к архиепископу, поэтому собрание пришлось отложить и дожидаться их. Все только-только началось, получаса не прошло, поэтому вы даже успеете застать сам ритуал.

Он вынул кинжал из ножен и постучал его рукоятью в деревянную дверь. Створка распахнулась, и Биссо поприветствовал стражника, охранявшего вход с другой стороны. Затем он шагнул внутрь и объявил о прибытии сира Гондемара Арлезианского и сира Годфрея Сент-Омера, никак не упоминая их монашеских званий. Когда оба пришедших вступили в освещенное свечами помещение, Биссо прикрыл за ними дверь и вернулся на свой пост.

Несмотря на свет от множества ламп и свечей, Сент-Омеру пришлось выждать, пока он смог различить в полумраке фигуры людей, теснившихся в глубине помещения. Наконец в восточном углу длинной и узкой прямоугольной комнаты он разглядел Гуга де Пайена, облаченного в ритуальные одеяния ордена Воскрешения в Сионе, и низко ему поклонился, произнеся традиционное приветствие опоздавшего, а стоявший рядом с ним Гондемар слово в слово повторил обращение. Де Пайен церемонно склонил голову в знак одобрения, а вслед за ним человек справа от него — постаревший Андре де Монбар, которого Сент-Омер помнил еще мальчиком, — также благосклонно кивнул им.

Затем де Пайен поднял руку, обращенную ладонью к вошедшим, тем самым веля им оставаться на месте, и приступил к молитве, завершающей собрание. Все молчаливо ждали с опущенными головами, пока не была произнесена заключительная формула: «Да будет так». Повторив ее за Гугом, собратья оживились, задвигались, ища, куда присесть. Кто-то выбрал треногу, кто-то — неуклюжее сиденье, прочие же удовольствовались чурбаками или закопченными костровыми камнями. Де Пайен усадил Андре де Монбара на единственный в комнате деревянный стул и затем обратился к присутствующим:

— Братья мои, наш гость привез нам вести с родины, поэтому, я полагаю, пусть он говорит первым, поскольку никто из нас не знает, что это за новости. — Он обернулся к Монбару: — Сир Андре, прошу вас.

Де Монбар, как видно, не собирался вставать. Поворачиваясь на стуле, он оглядел комнату, поочередно встретившись глазами с каждым из шести рыцарей, затем неспешно потер длинную переносицу указательным и большим пальцами.

— Итак, — начал он, — новостей у меня не так уж много, хотя все же мне есть что сообщить вам, равно как и узнать кое-что от вас самих. Прежде всего позвольте мне передать вам благословение и наилучшие пожелания от графа Гуга Шампанского, сенешаля нашего ордена, а также от высшего совета. Первейшее из данных мне поручений — известить вас о том, что граф Фульк Анжуйский, предполагавший навестить вас в этом году, приехать не сможет. Неотложные дела сейчас удерживают его дома, но граф рассчитывает за такой пространный период времени уладить их и прибыть в следующем году.

Он примолк и снова огляделся. Затем, обведя рукой комнату, де Монбар произнес:

— Должен признаться, я очень удивлен. Все, что я вижу здесь, повергает меня в изумление — и ваши достижения, и ваши деяния, и то, что проделано все это в столь краткое время… И все же пока я не до конца понял, в чем они состоят. Так чего вы достигли, откровенно говоря?

Де Пайен издал глухой лающий смешок:

— Мы стали монахами — самыми настоящими, с обритыми головами.

— Да, я слышал. Но что-то тут не так, верно? Ведь вы еще не до конца приняли постриг?

— Не до конца. Мы пока послушники и не дали окончательного обета. Но мы проходим посвящение, мы со всей серьезностью готовимся принести этот торжественный обет, когда наступит срок.

— Но зачем же? Почему вы решили, что это необходимо?

— Потому что это единственное пришедшее нам на ум средство, дающее хотя бы ничтожную возможность выполнить те невероятные и абсурдные указания, которые нам доставили из Франции. Если бы не наше решение стать монахами, мы бы, вероятно, не могли бы даже надеяться на исполнение этих приказов. Но даже теперь, посвятив себя Церкви и превратившись в послушников, мы в большом сомнении, удастся ли нам хоть чего-то достичь. Тем не менее, оказавшись in situ, можно, по крайней мере, попытаться…

— Как же так? — недоуменно нахмурился де Монбар. — То есть я знаю, что вы получили бестолковые и неосуществимые указания. Можно сказать, что я за этим сюда и послан: после уточнения условий, в которых вы оказались, приказ был изменен. Я привез с собой различные документы, продублированные в копиях, которые значительно облегчат вашу задачу. Впрочем, об этом позже. Я хочу, чтоб вы осознали тот факт — поскольку это, вероятно, с самого начала сильно вас смущало, — что граф Гуг на протяжении нескольких месяцев понятия не имел о сути этих приказов. Инструкции, доставленные вам Гаспаром де Фермоном, были отправлены без ведома сенешаля; имей он возможность хоть краем глаза заглянуть в те документы, он бы наложил на них вето, обнажив при этом всю нелепость их содержания. Все остальные — советники, издавшие те указания, — ни разу не бывали в Иерусалиме, поэтому были не в силах — как не способны и сейчас — учесть здешние реальные обстоятельства и оценить несостоятельность их требований. А теперь, если вам угодно, расскажите мне с самого начала, как вы решили принять монашество и поселиться здесь, в конюшне.

Полчаса спустя он уже знал все о деятельности собратьев в Иерусалиме за истекший год. Де Пайен смолк, а де Монбар все еще не проронил ни слова, покачивая головой от удивления и восхищения. Наконец он приступил к расспросам:

— Вы, кажется, сказали, что патриарх предвидел большие осложнения на пути убеждения короля удовлетворить вашу просьбу. Тем не менее он с этим справился. Каким же образом?

Годфрей Сент-Омер хмыкнул и ответил гостю в ясной и четкой манере, обнаруживающей его острый ум и образованность:

— Самым что ни есть простым. Он смог избежать возможного конфликта или недопонимания, рассказав королю именно то, что говорили ему мы. Однако он нашел такие слова, что Балдуин сразу же увидел в таком предложении преимущества и для себя. Будучи командующим иерусалимской армией и монархом королевства, осаждаемого противником со всех сторон, он всегда отказывался от мер, ослабляющих мощь его войска, — в том числе от защиты каких-то ничтожных паломников. Уж этим-то впору самим о себе заботиться! Мы же, строго говоря, не находились у него в подчинении. У нас были свои сеньоры, которым мы однажды принесли вассальную присягу, тогда как они клялись в верности именно королю. Однако Балдуин мог так употребить свою власть, чтобы посредством ее освободить нас от обязательств перед нашими сеньорами — законным образом, во имя Матери-Церкви. При этом он не преминул удостовериться, что его собственное имя выиграет от такого предприятия — надо сказать, весьма благотворного и ранее неслыханного. Тогда каждый убедился бы воочию, что король сделал решительный и хитроумный шаг против бандитского засилья, обескровливающего паломников и иных путешественников.

Сент-Омер остановился, указав на де Пайена, и тот с готовностью продолжил его мысль:

— Балдуин вовсе не глупец, и мы имели это в виду, когда затевали все дело. Излагая нашу просьбу, мы уповали на благоразумие короля. Он же с первого нашего слова осознал, что от него не потребуется никаких расходов и сам он ничего не потеряет, если разрешит нам поступить как нам желательно. Он, видимо, решил, что в худшем случае мы просто не принесем пользы. Тем не менее наше присутствие на дорогах как-никак стало бы осязаемой военной силой, неким отпором бандитам, и он всегда смог бы сказать, мол, я все-таки пытался что-то сделать. С другой стороны, в лучшем случае — и опять же совершенно безвозмездно — мы смогли бы худо-бедно добиться уменьшения напряженности на дорогах. Вот так он и дал нам позволение посвятить себя Церкви под видом монахов-воинов, иноков, принесших обет послушания самому архиепископу Вармунду. А король тем самым снискал себе славу умного и дальновидного политика.

— Монахи-воины… О таком раньше и не слыхивали. Два слова не вяжутся друг с другом.

— Может, раньше это и приняли бы за нелепость, но годы идут, и все меняется. Сегодня такая идея не противоречит обстоятельствам, сложившимся здесь, в Заморье.

— Интересно, даст ли Папа свое благословение.

— Брат мой, здесь один Папа — Вармунд, патриарх Иерусалимский. Пусть у него другой титул, но его воля затмевает мнения всех прочих.

— А сколько вас всего — семь?

— Да. Решение приняли мы с сиром Годфреем, а Сент-Аньян, Россаль, Мондидье, Гондемар, что стоит у дверей, и Жоффрей Биссо, на страже с другой стороны, присоединились к нам позже. Теперь нас именно семь.

— Будет восемь. — Де Монбар оглядел всех собратьев по очереди. — Я счел бы за честь вступить в ваши ряды, если вы меня примете. Граф Гуг уже выдал мне соответствующее позволение — остаться в Заморье, среди вас, если мне будет угодно. При условии, как я сказал ранее, что вы меня примете к себе…

— Почему же не примем? — улыбнулся Гуг де Пайен. — Вы уже один из нас и связаны теми же обетами. Правда, теперь вам придется дать еще один — обет целомудрия. Это вас не пугает?

— В моем-то возрасте? — ответил ему с унылой улыбкой де Монбар. — Ничуть. Моя жена умерла шесть лет назад, а огонь страсти во мне угас и того раньше. Нет, обет целомудрия меня не смущает и не стесняет. Но… — Он заколебался, но продолжил: — Помимо вас здесь есть и другие, кто не входит в наш орден, — некие простолюдины. Сегодня утром, по прибытии, я видел шестерых из них; все они одеты одинаково — в простые бурые туники поверх кольчуг. Кто эти люди и каково их предназначение?

Де Пайен обернулся к Сент-Омеру:

— Годфрей, будь добр, ответь брату. Ты первый подал идею нанять их.

— Верно. — Сент-Омер поднялся и отвесил де Монбару поклон: — Доброго вам дня, сир Андре. Вы, вероятно, меня позабыли, а я вас очень хорошо запомнил с детства: вы частенько навещали моего отца, Анри Сент-Омера Пикардского.

Де Монбар любезно кивнул:

— Я очень хорошо помню вашего батюшку, хотя в отношении вас память меня подводит.

— Ничего удивительного. Когда мы в последний раз виделись, я был еще мальчиком, а вы — уже прославленным рыцарем. — Он махнул рукой, давая понять, что эта тема исчерпана, и продолжил: — Присутствие людей, про которых вы спросили, — для нас непременное условие выполнить то, за что мы взялись. Мы зовем их сержантами, и, хотя они не относятся к рыцарству и к нашему братству, мы им безоговорочно доверяем, потому что знаем их всех наперечет. Большинство из них примкнуло к нам, когда мы только начинали биться с турками, и с тех пор они с нами неразлучны. Они для нас и слуги, и товарищи, и телохранители, и соратники. Их преданность и честность в отношении нас и наших собратьев не вызывает сомнений. С обращением в монашество нам пришлось оставить прежние имена и все присущие им родовые атрибуты, равно как и отпустить на волю всех своих сервов и вассалов: таково требование отречения от мира. К сожалению, мы совершенно не подумали об этом заранее — когда мы приняли такое решение, нашим верным слугам стало некуда податься, а если бы они даже придумали, куда именно, у них все равно не было денег на путешествие. Что ни говорите, они зависели от нас, мы обеспечивали их всем необходимым, взамен пользуясь их силой, поддержкой и преданностью. С большим огорчением нам пришлось признать, что мы не дали им желанной свободы. Напротив, мы обрекли их на затворничество и бедность среди чуждого им мира, откуда, по здравом размышлении, они не могли даже надеяться спастись. Так или иначе, наши слуги отказались нас покинуть. Они очень убедительно доказывали, что на протяжении многих лет защищали и поддерживали нас и что само принятие нами монашеского обета ничего, по сути, не меняет, и мы и дальше будем нуждаться в защите и поддержке, поскольку не собираемся слагать оружие. Мы ведь остались рыцарями, хоть и превратились в монахов, а значит, ничто не может им помешать, как и прежде, служить нам — хоть рыцарям, хоть монахам. Их слова звучали вполне здраво… особенно когда мы поразмыслили о том, что всемером нам будет трудновато охранять дороги. Короче говоря, в тот момент у нас даже не оставалось выбора, иначе нам было бы просто некогда заниматься раскопками. Итак, мы приняли все это во внимание и соотнесли с первоначальной затеей, а затем я пришел к Гугу и выложил ему свои соображения. Он-то и придумал, как применить их к нашей ситуации, верно, Гуг?

Де Пайен кивнул:

— Мы попросили позволения патриарха привлечь наших слуг в качестве добровольных помощников. Они считаются послушниками и соблюдают молитвенные бдения и устав нашего будущего ордена, но свободны от принятия обета. — Он резко и почти недовольно передернул широкими плечами: — У каждого из нас насчитывалось не меньше двух слуг, у некоторых набиралось и побольше, а у тех, в свою очередь, нашлись приятели, родные и соратники, в том числе бывалые воины, чьи хозяева-рыцари погибли в сражении или умерли от болезни. Так и получилось, что нас теперь семь рыцарей — восемь, если вы будете с нами, — и двадцать три сержанта.

— Они все одеты единообразно. Где же вы нашли средства купить им одинаковые накидки?

— Это подарок патриарха. Возможно, Вармунд надеялся, что этот поступок будет наиболее зримым свидетельством его вклада в процветание королевства. Но мы не расспрашивали его о причинах такой щедрости — просто с благодарностью приняли ее.

обет нестяжания?

— Каверзный вопрос. Обсудив его с патриархом, мы сошлись на компромиссе. Ему необходимо, чтобы мы были боеспособной силой, но, как и король, он не желает брать на себя ответственность по снабжению нашей общины. Патриарх дал понять, что его епархии не под силу тянуть наши текущие расходы. Годфрей запомнил его слова, а потом в разговоре с нами в точности их процитировал. В общем, мы ухватились за собственное выражение Вармунда — «текущие расходы» — и дали ему понять, что мы и сами не без средств. Обычный порядок требует, чтобы по принятии обета мы передали все наше имущество Матери-Церкви, взамен получая ее всестороннюю поддержку. Мы же предложили патриарху слегка изменить общепринятый ритуал касательно обета нестяжания ввиду наших — и самого архиепископа — особых обстоятельств пребывания в Иерусалиме. Каждый из нас лично поклянется сочетать монашескую жизнь с бедностью, но, вместо передачи Церкви собственных богатств и владений, он присоединит их к имуществу собратьев — для блага будущего ордена и его завоеваний.

Де Монбар в изумлении вытаращил глаза:

— Но ведь это как раз наш обет — тот, что мы приносили, вступая в орден Воскрешения: делить имущество с собратьями для нашего общего блага!

— Разумеется. — Широкая улыбка озарила лицо де Пайена. — Но ведь мы ничего не сказали об этом патриарху, и он с радостью и без лишних условий согласился на наше предложение, поскольку оно избавило его от дальнейших треволнений по поводу нашего вооружения и снаряжения — забот о латах, сбруе и лошадях. Вот так и получилось, что мы довольно неплохо себя обеспечили и выгадали право самим печься о своих текущих расходах — признаться, весьма скромных.

Пока де Пайен рассказывал, де Монбар оглядывал помещение, все так же восхищенно покачивая головой.

— Вы просто молодцы… И сейчас вы все несете дозор?

— Пока да. — Де Пайен поднялся и с удовольствием потянулся, расставив руки и привстав на носки. — Надеюсь, придет время, когда только молодежь… и не более двух-трех одновременно… будет выезжать под охраной сержантов. Тогда нам будет от этого толк.

— Да уж, — подхватил Сент-Аньян, — будет непременно: кому охота знать, какие рыцари сегодня выезжают, а какие завтра, куда они направляются — лишь бы на дорогах было спокойно. Вот так: кто-то из нас будет чаще нести дозор, а другие — заниматься раскопками.

— Но как вы можете настолько доверять вашим сержантам? — В голосе де Монбара, обернувшегося к де Пайену, прозвучало сомнение. — Вы тут говорили об их преданности, и я вижу, что вы и вправду на них полагаетесь, но я, признаюсь, не могу побороть свою подозрительность. Ведь эти люди все же — посторонние нам, они ничего не знают ни об ордене, ни о его секретах. Как вы собираетесь сохранять в тайне ваши раскопки? Лично я не вижу никакой возможности скрыть их, тем более надолго.

Де Пайен пожал плечами и бесстрастно произнес:

— Мы пока не думали как, но эти люди ничего не узнают. Никому, кроме своих собратьев, мы не позволим даже предположить — более того, вообразить, — что здесь творится нечто непонятное, иначе мы были бы сущими глупцами. Дело идет к тому, что в конце концов сержанты поселятся отдельно от нас. Это никого особенно не удивит, поскольку так велось и раньше, в нашу бытность рыцарями, а их — простолюдинами. А теперь нам предстоит принять монашество и связать себя священными обетами, они же останутся мирянами, поэтому такое разделение выглядит оправданным. Разная жизнь — разные и жилища. И различные занятия — в нашем случае, тайные.

— Как вы назоветесь — то есть мы назовемся?

— Что значит «назовемся»?

— Вам, Гуг, — вернее, вашему братству — нужно имя. Если уж вы собрались стать монахами, вам пристало обзавестись именем и уточнить, кому вы служите и с какой целью. Патриарший дозор — не очень-то подходящее название для монашеской общины.

— А что в нем неподходящего? — удивился Гондемар. — По-моему, оно очень емкое.

— Но какое-то уничижительное. Вам — то есть нам — надлежит подыскать более достойное наименование. Чтобы оно отражало суть нашей деятельности.

— Бедные ратники воинства Иисуса Христа, — предложил Гуг де Пайен.

Все поглядели на него, и в комнате воцарилось глубокое молчание: собратья обдумывали смысл произнесенных слов. Наконец де Монбар полюбопытствовал:

— Откуда такое прозвище?

Не знаю. Само как-то пришло на ум и спрыгнуло с языка.

— Безукоризненно. Что скажете, братья?

Против высказался только Мондидье.

— Мне кажется, звучит как-то лицемерно, — заявил он.

До крайности изумленный Гуг уставился на него:

— Лицемерно? Почему же? Как ты можешь, Пейн?

— Очень даже могу, Гуг, потому что это правда. Лицемерие — использовать имя Иисуса, тем более полное — Иисус Христос, — учитывая наши верования… Мы ведь сами возмущались двуличием Церкви!

Де Пайен коротко и шумно выдохнул:

— Корка, мы уже сотню раз об этом говорили — и все сошлись на важности предстоящей задачи. Мы все также согласились и приняли как данность, что христианская Церковь — нежизнеспособное образование, держащееся на стремлениях людей удовлетворить их личные насущные потребности. Далее, никто из нас не возражал, что только путем мнимого потворствования диктату Церкви и ее ожиданиям мы сами можем надеяться на осуществление нашей миссии. Приняв во внимание все эти соображения, мы подошли к настоящему моменту. Новое название наилучшим образом отражает наши чаяния: оно позволит нам выполнять нашу работу без назойливого внимания посторонних и без лишних хлопот создаст вокруг нашего братства ореол честности и надежности. Я считаю, что мы должны остановиться на этом названии. Кто согласен, поднимите руки.

Семеро подняли руки, в том числе Мондидье: он пробормотал, что берет свои возражения обратно. Всем остальным название понравилось, и каждый несколько раз шепотом его повторил. Наконец все взгляды снова обратились к де Пайену.

— Да будет так, — кивнул тот. — С этого дня мы будем именоваться бедными ратниками воинства Иисуса Христа. Давайте же помолимся, чтобы через это прозвище мы оправдали возложенную на нас ответственность.

— Аминь. Да будет так, — согласно повторили все.

— А пока у нас есть и другие, более неотложные задачи, — произнес де Монбар, обведя взглядом всех по очереди, пока наконец не дошел до Гуга. — Для того мы здесь и собрались. Когда, по вашим расчетам, можно будет начать копать?

Вопрос вызвал у де Пайена насмешливую улыбку. Он переглянулся с собратьями, затем поднялся и вышел на середину вытянутого узкого помещения.

— Подойдите-ка сюда, — поманил он пальцем де Монбара.

Тот послушно последовал за ним к месту, где в полу виднелось вырытое углубление. Это был скорее широкий ров небольшой глубины — едва в три пальца. Дно ямы, обнажавшее выступ каменной породы, было тщательно очищено от земли и песка.

— Вот на чем мы стоим, — пояснил де Пайен, присев на корточки и проведя рукой по камню. — Очень напоминает каменные своды над нашими головами. Храмовая гора не зря так называется — это и вправду гора. Но если у нас под ногами — действительно разрушенный храм, как свидетельствуют предания нашего ордена, то выдолблен он ценой неимоверных усилий. Однако никаких упоминаний об этом в манускриптах нет. Пока мы не узнаем побольше о предмете поисков… Хотя бы откуда начинать, например… — Он пожал плечами. — До тех пор вряд ли можно на что-то надеяться. Нам, конечно, несложно продолбить коридор внутрь скалы, если именно этого от нас потребуют, но, пока нам не укажут направления, приступать к раскопкам просто глупо.

Де Монбар с разочарованным видом нахмурился, скрестив на груди руки и пожевывая нижнюю губу, затем резко повернулся на каблуках и стал осматривать стены помещения, словно пытался взглядом пронзить их насквозь. Наконец он обрадованно взглянул на де Пайена, словно нашел некое решение.

Тут я, кажется, могу помочь. Один из документов, посланных сенешалем, — карта, со всей тщательностью перерисованная с архивного подлинника нашего ордена. Похоже, это и есть план Соломонова храма и системы лабиринтов вокруг него. — Он быстро вскинул руку, пресекая любые расспросы. — Я сказал: похоже. Копия настоящая, сделана со старинного пергамента, но его древность — вот все, за что можно поручиться. Если верить архивам ордена, он хранится там с тысячу лет, но попал он туда, уже будучи очень старым. Насколько нам известно, его подлинность никто не исследовал и не проверял. Копию я привез с собой. Она в длинном деревянном сундучке среди моих вещей в другой комнате. Если у вас есть такая же или похожая карта нынешнего Иерусалима, мы сможем сравнить эти два рисунка.

А и вправду, — де Пайен уже прищелкивал пальцами, привлекая всеобщее внимание. — Мондидье и Гондемар, будьте добры, принесите сюда тот деревянный сундучок сира Андре.

Вскоре собратья уже толпились вокруг стола, склонившись над разложенной на нем схемой, прижатой по углам камешками. Долгое время никто не нарушал молчания: каждый изо всех сил вникал в рисунок, тщетно пытаясь совместить линии чертежа с подробностями знакомой им местности. Арчибальд Сент-Аньян первый не выдержал и ткнул в карту указательным пальцем.

— Вот тут, — прорычал он. — Мы сейчас здесь, верно? Смотрите, вот линия стены, она идет вдоль впадины до волнистых черточек. А мы как раз в этом месте, в конюшнях.

— Конюшни здесь не отмечены, Сент-Аньян.

Арчибальд даже не поинтересовался, кто ему возразил.

— Конечно, еще бы они были отмечены! Нет тут и королевского дворца, хотя бы в виде бывшей мечети аль-Акса.

Когда рисовали эту карту, храм занимал всю окрестность. Стойла же были разгорожены вот в этой пещере, что неподалеку, но уже после разрушения нового храма и, видимо, после того, как была возведена мечеть. Получается, что со времени падения нового храма прошло более шестисот лет. Гуг, когда разрушили исконный храм и когда, интересно, нарисована эта карта?

Де Пайен вопросительно поглядел на Андре де Монбара, но тот только поморщился:

— Исконный? Можно лишь предполагать… две тысячи лет назад? По крайней мере, уж точно не меньше. Тит разрушил храм Ирода через сорок лет после смерти Христа, а с той поры минуло тысяча двести лет. А на этой карте изображен храм Соломона, построенный за много веков до тех событий.

— Знаешь, Сент-Аньян, клянусь нашей высокой целью — ты не прав, — веско заметил де Пайен, сосредоточив на себе взгляды собеседников.

— Да почему же? Не говори так! Я несомненно прав — если верить этому изображению. А если прав… — Сент-Аньян поколебался, а затем с озабоченным видом ткнул пальцем в то же самое место. — Если все же прав, то мы сейчас стоим вот здесь.

— Допустим, — с неожиданной легкостью согласился де Пайен. — Но если ты не ошибся и мы действительно находимся здесь, то… позвольте-ка…

Он склонился над картой и поставил большой палец на точку, указанную Сент-Аньяном, затем расправил ладонь и дотянулся кончиком среднего пальца до места на рисунке, где предположительно находилась середина главного придела храма. Гуг некоторое время глядел на свою растопыренную руку, оценивая охваченное ею расстояние, и в размышлении надувал губы.

— Тогда мы, как мне кажется, — наконец продолжил он, — как минимум в шестидесяти пейсах… в общем, хорошей длины шагах… в шестидесяти шагах от внешней стены храма — собственно, от места, куда предстоит добраться. И то, что мы сейчас на поверхности, нам ничуть не помогает: храм-то подземный.

— Ну, так что с того? — искренне изумился Сен-Аньян. — Мы с самого начала знали, что придется копать… и в инструкциях нас предупреждали.

Он насупился, явно озадаченный растерянностью Гуга. Все остальные молчали, но, судя по выражению лиц некоторых собратьев, по их недоуменным взглядам, бросаемым то на Сент-Аньяна, то на де Пайена, они готовы были согласиться с Арчибальдом. Только Сент-Омер, Мондидье и де Монбар сохраняли невозмутимость, и в конце концов Годфрей объяснил Сент-Аньяну причину недовольства, возвысив голос и привлекая внимание всех остальных:

— Гуг хочет сказать, Арчибальд, что сзади нас подпирает королевский дворец, поэтому долбить коридор мы можем только в одном направлении — вниз. Затем нам придется свернуть, и тогда мы попадем к основанию храма. Между тем проделать это расстояние нужно внутри Храмовой горы. В голом камне. И если мы действительно хотим прорыть подземный ход отсюда до нашей конечной цели, то нам придется продолбить всю скалу насквозь. На это уйдут годы, а у нас нет ни инструментов, ни необходимых знаний.

До конца осознав правдивость слов Годфрея, Сент-Аньян примолк, и от смущения у него даже уши покраснели. Де Монбар меж тем продолжал изучать рисунок, задумчиво постукивая пальцем по точке, выбранной здоровяком.

— Сент-Аньян мог и ошибиться, — размышлял он вслух, — а мы могли неверно истолковать смысл изображения. В любом случае, то, что мы находимся на скальной породе, не подлежит сомнению. Нам бы еще разузнать немного об этом месте, например, откуда лучше рыть и в каком направлении… Где бы нам раздобыть такого рода сведения?

Воцарилось молчание, которое нарушил Сент-Омер.

— Возможно, вам и не понравятся мои слова, Андре, — едко заметил он, — но ответ на этот вопрос хранится в наших архивах, на родине. Кто-то же должен порыться в них более тщательно, чем те, кто поспешил послать вас сюда. Наш орден, как никакой другой источник, может дать самые подробные сведения об Иерусалиме и его храме. Все, что некогда произошло в этой местности, относится и к нашей истории; уходя, наши предки забрали с собой манускрипты, чтобы охранить их от пропажи, осквернения или порчи. Никто — ни один человек, объединение или иная общность — не располагает лучшими или более точными данными по этому вопросу, чем наш орден Воскрешения. — Годфрей вгляделся в лица соратников. — Надеюсь, мне не надо никому из вас напоминать, зачем мы все здесь находимся и какая цель перед нами поставлена.

— Мы-то здесь, а нужные нам сведения — там, — тихо заметил де Пайен. — Позже мы их добудем, но на это нужно время… и, вероятно, весьма немалое время. Чем мы сможем пока заняться? Де Монбар, как вы считаете?

— Вот что я считаю, — ответил тот, обернувшись и встретив испытующий взгляд де Пайена. — Есть два дела. Первое — изучить все привезенные мной документы. Я в них не заглядывал по той причине, что граф Гуг велел доставить их вам лично и передать из рук в руки, зато я знаю, что ценных сведений там предостаточно. А на карту мне довелось заранее взглянуть потому, что граф сам с гордостью показывал ее мне перед отплытием, отмечая мастерское исполнение копии. Вы, вероятно, заметили, что вместе с ней в особом ящичке хранятся и другие рисунки, но меньшего размера. Мне кажется, что их содержание должно пролить свет на наши затруднения, поскольку граф прекрасно отдавал себе отчет в своих указаниях и в том, что в результате от вас потребуется. — Де Монбар полуобернулся и кивнул на сундучок с откинутой крышкой, откуда недавно достал карту. Сверху в нем выделялся толстый кожаный футляр в форме продолговатого цилиндра, где и хранились вышеупомянутые изображения. — Подозреваю, что каждый пергамент, каждый манускрипт или рисунок в этом ящичке имеют прямое отношение к предмету нашей беседы.

Де Пайен, вместе с другими собратьями разглядывавший коробку, кивнул и снова посмотрел на де Монбара.

— Возможно, вы и правы. Как только хорошенько изучим эту карту, примемся за все остальные. Но вы говорили, что у нас два дела. Какое же второе?

— Доказать или опровергнуть предположение Сент-Аньяна относительно места на карте. Если он прав, то искомое сокровище, скорее всего, находится под основанием дворца, то есть под мечетью. — Де Пайен шумно набрал в грудь воздуха, но де Монбар едва ли заметил это и еле слышно забормотал, словно рассуждая сам с собой: — Если все так и есть, то решение нашей трудной задачи потребует гораздо меньшего времени. Она не станет от этого легче — нам все равно придется прорубаться сквозь скалу — но расстояние существенно сократится… На это так или иначе уйдут годы работы, но, возможно, все же не столько… — Тут де Монбар очнулся и продолжил уже обычным голосом: — Надо бы раздобыть другую, нынешнюю карту Иерусалима и прикинуть, где на ней может располагаться храм. Затем мы сравним два изображения и с точностью определим, что на этом рисунке. Где здесь можно достать такую карту?

— Думаю, нигде.

Все обернулись к Пейну Мондидье, который молчал с тех пор, как пытался отвергнуть новое название общины. Он неуверенно улыбнулся и приподнял руку:

— Если такая и найдется, то наверняка только в двух местах. В наших обстоятельствах ни одно из них — ни королевский дворец, ни резиденция патриарха-архиепископа — нам не подходит. Больше никому не пришло бы в голову иметь карту при себе, и стоит нам ею заинтересоваться, то, не успеем мы толком что-нибудь разузнать, как, скорее всего, тут же попадем под подозрение в замышлении заговора. Впрочем, если вы не против, в следующий раз, как я пойду к архиепископу, я могу кое о чем расспросить. Я там сдружился с одним из старших служителей, и, если вы дадите мне немного времени на обдумывание, я найду способ как бы случайно, мимоходом, задать подходящий вопрос — так, чтобы не возбудить его подозрений.

— Хорошо, Корка, так и поступим, — одобрил де Пайен и обратился к Сент-Омеру: — Как прошел дозор, Годфрей? Есть ли что-нибудь достойное упоминания?

Тот кивнул и встал, чтобы доложить о патрулировании по всей форме, и, обращаясь к Гугу, придал своему отчету нарочитую торжественность:

— Да, магистр де Пайен. Сегодня мы спасли жизнь супруге нашего монарха, королеве Морфии, и она от всего сердца нас поблагодарила.

Дождавшись, пока смысл его слов дойдет до всех без исключения, Сент-Омер описал день дозора в мельчайших подробностях, ничего не упустив.

У друзей с самого начала завелась традиция, чтобы старший отряда по возвращении в конюшни Храмовой горы лично докладывал собратьям о происшедших за день событиях и отвечал на все вопросы, которые у них возникали. В первые дни существования общины, пока бандитские шайки еще не привыкли к деятельности дозорных и не ожидали встретить их на дорогах, каждая вылазка монахов-воинов была по-своему новой и насыщенной приключениями. Таким образом, изучение боевых ситуаций служило рыцарям жизненно необходимым уроком, и они это прекрасно понимали.

Тем не менее с течением времени столкновения с бандитами потеряли свою остроту, поскольку те заранее знали, что уклониться от погони и скорой расправы почти невозможно. Теперь только действительно необычные случаи в дозоре вызывали всеобщую заинтересованность. Имя королевы Морфии спровоцировало оживление среди рыцарей, но, едва уяснив, что во время налета она серьезно не пострадала, они тут же утратили к ней интерес. Всем без лишних слов было понятно, что главным событием дня стал приезд заморского гостя Андре де Монбара с важными документами.

Как только Сент-Омер закончил докладывать, собрание решено было прервать и поподробнее рассмотреть привезенные документы. Удлинившиеся тени указывали на приближение вечера, а де Пайен, Сент-Омер и де Монбар — трое из всей общины, кто мог довольно свободно и быстро читать, — уже обнаружили, что в современной карте Иерусалима нет необходимости: все требуемые сведения, так или иначе, можно было отыскать в пергаментах, присланных сенешалем.

Гуг Шампанский в письме к де Пайену, написанном его собственной рукой, рассказывал, насколько глубоко он проникся трудностью задачи, поставленной перед Гугом и его товарищами, и утверждал, что пошел на значительные жертвы, чтобы добыть предельно точные копии документов, имеющих хоть малейшее отношение к Иерусалимскому храму и месту хранения сокровищ, которые предстояло разыскать. Он оговаривал, однако, что эти копии также сняты с дубликатов, а те, в свою очередь, — с других копий, поскольку сами оригиналы были такой древности, что их хранили с особой осторожностью и тщательностью, в герметично запечатанных емкостях, дабы они не сгнили, не выцвели и не подверглись иной порче под влиянием воздуха или воды. Тем не менее граф заверял, что новые пергаменты ничуть не уступают старинным, поскольку над ними трудились лучшие копиисты, которых ему удалось разыскать, и каждый документ подвергся дополнительной пристрастной проверке с точки зрения сходства с оригиналом. Все пергаменты были представлены в двух экземплярах: на том языке, на котором некогда и излагались те древние сведения, и на более привычной латыни, на которую предки перевели свои старинные манускрипты, когда тысячу лет назад оказались в Галлии.

В последующие несколько дней трое рыцарей систематизировали все данные, содержащиеся в графских депешах, подобрав ссылки к каждому конкретному сведению. Они безоговорочно сошлись на том, что их цель, вероятнее всего, располагается в основании мечети аль-Акса — здании, ныне вместившем монарший дворец, средоточие всего королевства Иерусалимского. Они предположили, что не менее шестидесяти пейсов отделяет их от объекта поисков, находившегося в недрах фундамента древнего храма, и большая часть этого расстояния подразумевает скальную породу. Как выяснилось из их штудий, основание Храмовой горы было пронизано сетью коридоров и лабиринтов, выдолбленных там за целое тысячелетие. Очевидно, входы и выходы этой подземной системы замыкались на нижних приделах строения, то есть попасть в нее можно было, только войдя в храм. Но храм подвергся разрушению, а сеть лабиринтов под ним тысячу лет назад уничтожили и засыпали сами иудейские священники, чтоб римским хищникам под предводительством Тита неповадно было туда соваться. Землекопы-энтузиасты, случись им наткнуться на такой заброшенный коридор, должны были понимать, что им прежде всего придется расчистить его от всего того хлама, который за долгое время в нем скопился, да и сами шансы найти старинные подземелья были практически ничтожны.

Все это Гуг де Пайен изложил собратьям во время следующего собрания, когда их сержанты отлучились в город, чтоб поучаствовать в местном празднике.

— Расположение храма — то есть расстояние до него — такое, как мы и предполагали. От нашей цели нас отделяет значительный промежуток. Впрочем, есть и другие, весьма интересные данные, согласно которым в ближайшем будущем нам не придется скучать. Мы скрупулезно изучили сведения, посланные нам сенешалем, и кое-что уже сейчас можно утверждать с уверенностью — судя по документам, которые содержатся в его депеше. Сокровище, которое мы разыскиваем, действительно здесь. В этом мы нисколько не сомневаемся, равно как и в самом его местонахождении. К сожалению, его поиск… а если быть более точным, его поимка, в первую очередь… предвещает нам работу, достойную самого Геркулеса. Скала в основании храма пробуравлена ходами и коридорами, но как туда попасть, никто не знает, и мы не можем рассчитывать проникнуть туда, что называется, обычным путем. Вы все понимаете, что невозможно просто явиться под стены дворца и начать копать, поэтому придется пробиваться вниз сквозь скальную толщу и делать это прямо здесь, в нашем жилище, в конюшнях…

Гуг ненадолго примолк, оглядывая слушателей, затем продолжил:

— Мы прикинули, что сначала мы продолбим вниз приблизительно тридцать пейсов, или сто футов, а потом начнем подкоп под прямым углом под основание дворца, что подле конюшен. Мы предполагаем, что именно там и находится фундамент бывшего Соломонова храма. Значит, добавим еще пятьдесят-шестьдесят футов. На все это уйдет несколько лет работы, но при условии везения и хорошей охраны мы справимся.

— Что значит «охраны»? — пророкотал рядом голос Жоффрея Биссо.

— Защиты, брат, — улыбнулся, глядя на него, де Пайен. — Нам нужна стража, которая не подпустит сюда никого извне, чтобы не просочилось слухов, будто мы роем какие-то коридоры.

— Как ты себе это представляешь, особенно поначалу? Долбление скалы долотами и железными кувалдами обычно создает шум. И что ты подразумеваешь под словами «никого извне»? Ты говоришь о чужаках для всей нашей общины или только для ордена? Если последнее, то я соглашусь с братом де Монбаром: сержанты — вот погибель всего нашего замысла. Они далеко не так глупы, Гуг, и если ты тешишь себя надеждой годами водить их за нос относительно нашей деятельности, то ты глубоко заблуждаешься.

— И даже непростительно, — кивнув, согласился де Пайен, — не стану спорить. Но я имел в виду другое: необязательно скрывать от наших помощников, что мы буравим скалу. Мы можем придумать какую-нибудь подходящую причину для этого занятия — например, что мы хотим создать подземный монастырь и для этой цели долбим в камне кельи в качестве епитимьи во славу Господа. Уверяю вас, подобрать правдоподобные доводы для раскопок несложно — такие, что сержантская братия их безоговорочно примет. Но под людьми извне я понимаю как раз тех, кто чужд нашей маленькой общине. Мы — монашеский орден, или, дайте срок, станем им, а это значит, что нам следует отрешиться от мира… не потворствуя и не позволяя ему, в свою очередь, вмешиваться в наши внутренние дела. Никто не должен беспокоить нас и нарушать наше уединение. Что же касается шума и скрежета при долблении, то он скоро пройдет, поскольку будет удаляться вместе с продвижением раскопок, и, едва шахта уйдет на значительную глубину, он совсем заглохнет.

— Лаз будет широким? И кто будет его копать?

— Все будем копать. Вертикальную шахту надо делать по возможности узкой: один человек в ней будет стоя орудовать молотком, а другой внизу на коленях — долотом… плюс немного пространства, чтобы один из них или оба могли выгребать каменную крошку. Но не более того. Нам потребуются резцы, или зубила, как их называет сержант Джубаль, и щипцы, чтоб их удерживать; еще тяжелые молоты, а также киркомотыги, черпаки и некоторые другие инструменты. Как только мы уйдем на значительную глубину, нам потребуются ворота и лебедки, чтобы поднимать из шахты каменный лом. Впрочем, все это мы выясним позже, когда действительно предстанет в них надобность.

Гуг снова остановился и в полнейшей тишине пристально оглядел слушателей, поочередно встретившись глазами с каждым.

— Скорее всего, нам стоит работать по двое — по крайней мере, для начала — и через промежутки времени, которые покажутся приемлемыми. Вероятно, что-то будет уточняться уже в процессе работы. А когда мы привыкнем к ней и достаточно углубим шахту, наверху тоже потребуются помощники, чтобы поднимать и разгребать скол. Тем не менее, с благословения Господа, наш труд скоро станет ежедневным и еженощным, не вредя притом дозорной деятельности и охране дорог. Патрулирование нельзя прерывать; пусть его несут сержантские отряды из десяти человек под предводительством хотя бы одного рыцаря — в редких случаях двух или более. Так мы будем выполнять разом два вида работ: наземную и подземную.

— Столько всего… Сложновато! — задумчиво произнес Биссо, накручивая на палец кончик бородки.

— Конечно, будет нелегко, брат, но нет ничего невозможного, — выпрямился де Пайен и обратился ко всем: — Разумеется, все это пока очень приблизительно и, возможно, обдумано на скорую руку, но за прошедшие несколько дней мы многого добились. Наши расчеты верны, и уже через месяц можно будет приступать к настоящей работе. К тому же патрулирование дает свои плоды, и спасение жизни королевы Морфии может оказаться весьма существенным вспомоществованием в нашем деле. Давайте же помолимся, братья, чтобы удача и дальше сопутствовала нам. Да будет так.

ГЛАВА 3

Удача продолжала им сопутствовать: на следующий день де Пайен и Сент-Омер получили приглашение от самого Балдуина, и, когда они в назначенный час явились во дворец, их проводили в королевские покои без всякого промедления — обстоятельство, поражающее своей непривычностью, так что, вступая в приемную залу, оба рыцаря испытывали некоторый трепет.

Балдуин де Бурк, король Иерусалимский, поприветствовал гостей со всей сердечностью, благожелательно пожав им руки. Затем он отослал стражников, велев одному из них пригласить в залу королеву и принцесс. По стремительности, с которой появились Морфия с детьми и нянькой, можно было с уверенностью предположить, что все они были уже наготове и только ждали призыва короля.

Балдуин представил обоих рыцарей своим четырем дочерям, объяснив, что это те самые воины, которые вчера спасли их мать от нападения сарацинской банды. Каждая из принцесс сделала гостям реверанс, мило склонив головку, как ее учили, и прошептала слова благодарности. Только старшая из всех, тринадцатилетняя Мелисенда, придала своему обращению долю искренности, приличествующую королевской особе. Вторая из сестер, Алиса, казалась нелюдимой и неприветливо поглядывала из-под насупленных бровей. Что касается двух младших, Годимы и Иоветы, это были обычные девчушки с ямочками на щеках и характерными для их возраста лепетом и ужимками.

Едва короткая церемония приветствия подошла к концу, как король хлопнул в ладоши и отправил детей вместе с нянькой восвояси. Он умилительно улыбался, глядя на удалявшуюся забавную процессию, пока двери за ней не закрылись, но не успел он обернуться к гостям, как Гуг де Пайен привлек его внимание:

— Ваша светлость,[11] должен вам заметить, что я не был в числе тех двух, кто спасал нашу королеву…

— Мне это известно, магистр де Пайен, как известно и моей супруге. — Королева улыбнулась и кивнула де Пайену, а Балдуин меж тем продолжил: — Но я предпочитаю не запутывать дочек. Два воина спасли жизнь их матери — и вот они видят и благодарят двух рыцарей: им достаточно помнить хотя бы это. А теперь, сделайте одолжение, садитесь, а мы с Морфией последуем вашему примеру.

Проходя к столу, к которому пригласил их Балдуин, рыцари незаметно переглянулись. Королевская чета заняла свои места, жестом предложив гостям сесть одновременно с ними. На столике их уже ждал поднос со стеклянными кубками и серебряным кувшином, горлышко которого запотело от холода. Королева Морфия разлила всем напитки. Когда гости попробовали цитрусовую, приятно сладковатую смесь, и по заслугам оценили ее великолепный вкус, король выпрямился на сиденье и откашлялся, прежде чем приступить к сути своего обращения. Де Пайен, однако, успел заметить, как пристально смотрит королева на своего супруга, не сводя взгляда с его лица.

— Мне, вероятно, не найти таких слов, чтобы до конца выразить, насколько я в долгу перед вами, — наконец начал Балдуин и неожиданно улыбнулся уголком рта. — Моя жена со всей полнотой внушила мне эту мысль, но даже без ее настояний мне так или иначе пристало сегодня говорить с вами о том же. Еще вчера, до того, как ваши люди доставили ее домой, я даже не помышлял, что сталось бы со мной, потеряй я ее навсегда… пусть не по причине разбойничьего нападения, но и по любой другой причине. Ее вчерашнее злоключение и ваша своевременная помощь показали мне, насколько близка она была к гибели, и дали мне понять со всей ясностью, что значило бы для меня расставание с женой навеки. Я ничуть не преувеличиваю, когда говорю, что у меня не находится достаточно слов, чтобы даже приступить к описанию последствий… И вот…

Он прервался, но по тону его голоса было ясно, что король просто обдумывает дальнейшие слова, поэтому ни один из гостей даже не шевельнулся.

— Когда вы, сир Гуг, и ваши друзья впервые попали в поле моего зрения, я не ожидал от вас ничего, кроме излишних хлопот и всяческих неприятностей… — Балдуин протестующе поднял руку, словно и вправду верил, что гости осмелятся его прервать или разом выскажут свои возражения. — С тех пор мое мнение в корне изменилось благодаря тому, что весьма скоро проявился ваш вклад в дела нашего государства — несмотря на нападки самых злобных ваших хулителей. Я никогда не входил в их число, хотя вначале не отставал от прочих в стремлении высмеять вас. Тем не менее в качестве монарха Иерусалимского — и мне известно, что вы прекрасно об этом осведомлены, — я не знал покоя с того самого дня, как принял корону и взошел на трон. Меня мучила та же напасть, на которую вы решили ополчиться, — разбой, ныне грозящий подорвать сами основы нашего королевства. Я оказался в незавидном положении, из которого не видел никакого приемлемого для меня выхода… Мы, то есть наше королевство, окружены силами мусульман — вполне боеспособными и готовящимися вот-вот нас атаковать. Вначале это были турки-сельджуки; эти мало нас заботили, поскольку в тысяча девяносто девятом году мы уже нанесли им поражение и заставили убраться из Иерусалима. Но с тех пор прошло двадцать лет; новый век свел нас с новой породой неприятелей — воинственными племенами, именующими себя сарацинами. Сейчас мы знаем о них немногое, но я убежден, что скоро нам предстоит познакомиться с ними поближе — в основном себе на беду. На данный момент мне известны лишь донесения моих лазутчиков, утверждающих, что сарацины скрываются где-то неподалеку, в сирийской пустыне. Они выжидают прямо у наших границ, оттягивают время. Их отпугивает и действительно удерживает от немедленного выступления только полная боеготовность и постоянная бдительность моей армии. Однако, по моему мнению, ее боеспособность будет непоправимо ослаблена, стоит мне вовлечь личный состав в бесполезную, как мне кажется, попытку сдерживать и отлавливать в высшей степени ловкого и быстро передвигающегося врага — бандитские шайки. Самые дерзкие из них, насколько мне видится, возможно, вовсе не разбойники, а подстрекатели, посланные сарацинами. Их задача — докучать нам и вынудить меня как раз на такие меры… на дробление войска с целью дать им отпор. Потом появились вы. Вы обратились к де Пикиньи, а он, в свою очередь, хоть и духовное лицо, но, однако же, и мудрый стратег, прагматик, не боящийся дать врагу достойный отпор. Как вам известно, он передал мне вашу просьбу, отметив при этом, что я могу извлечь из нее немало пользы, ничего не потратив или потеряв лишь малую толику. Мне нужно было лишь освободить вас от рыцарских обетов по отношению к вашим сеньорам и предать полномочиям патриарха-архиепископа — при условии, что вы не забудете свое боевое искусство и примените его для несения дозора на дорогах. Поначалу я был до крайности возмущен таким предложением, поскольку оно явилось — и является — явно подстрекательским и доселе неслыханным. Боевые рыцари? Сколько угодно. Это и уместно, и богоугодно. Но боевые монахи? Слово Божье на сей счет весьма ясно и недвусмысленно. На скрижалях, принесенных Моисеем с горы, значилось: «Не убий». Однако наш патриарх, набожный, глубоко религиозный человек, оказался достаточно благочестивым и просветленным, чтобы проницать волю Господню там, где появляется угроза Его учению и Церкви. Я много раздумывал, прежде чем пришел к выводу, что Вармунд прав, и только после этого я последовал его совету. Впрочем, меня сильно утешало соображение, что ваша служба ничего не будет мне стоить. Открыто признаюсь, что, будь это иначе, я бы никогда не согласился избавить вас от ваших былых обязательств. Теперь я вижу — повторяю и подчеркиваю, что без настояний со стороны моей супруги, — я ошибался на ваш счет… — Тут монарх покачал головой. — Даже слова не подберу для своего промаха: маловерие? жадность? Вероятно, и то и другое.

Балдуин распрямился и протянул руку жене, которую она тут же сжала в ладонях. Король продолжил:

— Я слышал, что вы не требуете никакой награды, и также, что вы собираетесь принести обет нестяжания. Моя королева недвусмысленно высказала мне свои уверения, что вы абсолютно искренни в вашем намерении. Я уважаю ваши взгляды и стремления, но смею предположить, что все же мог бы некоторым образом вам посодействовать, совершить практический вклад в дело, которому вы намерены себя посвятить, — помочь оружием, снаряжением или лошадьми. В том числе я обещаю вам отныне свою защиту и покровительство и скреплю свое обещание письменно. — Он снова улыбнулся. — Пусть оно не добавит вам денег или иных удобств, зато, по крайней мере, избавит от открытых насмешек. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я постараюсь уберечь вас от греха кровопролития для защиты собственной чести, когда речь идет всего лишь о болванах и олухах под именем христиан. — Он смерил гостей изучающим взглядом, и его лицо стало серьезным. — Итак, каким образом я могу отблагодарить вас за то, что вы вчера сделали лично для меня?

Де Пайен покосился на Сент-Омера, а тот, в свою очередь, — на Гуга. Годфрей едва заметно пожал плечами и с сомнением покачал головой. Король немедленно воскликнул:

— Что? Что такое? В чем ваши разногласия? Скажите мне.

— Ваша светлость, это наше внутреннее дело, — ответствовал де Пайен, — и из-за него мы спорим уже не первый месяц.

— Внутреннее дело? Какое же это дело?

Его собеседник вновь нерешительно скосил взгляд на своего товарища.

— Оно касается конюшен, в которых мы разместились, мессир король.

— Ага! Да, да, все понятно, жить там невозможно. Я немедленно подыщу вам что-нибудь другое.

— О нет! — Де Пайен сам поразился собственной горячности и поспешил склонить голову: — Простите, мессир, мы вполне довольны нашим жилищем, так что некоторые наши собратья даже считают его роскошным.

Король почувствовал, что женины пальцы все сильнее сдавливают ему ладонь, и взглянул на Морфию. Та неотрывно смотрела на него, и приподнятая бровь придавала ее лицу выражение, ставшее столь хорошо знакомым Балдуину за долгие годы семейной жизни. Оно яснее всяких слов призывало продолжить расспросы.

Король гулко откашлялся и обернулся к де Пайену:

— Роскошным… — повторил он. — Боюсь, я не совсем улавливаю суть сказанного, сир Гуг, поэтому предлагаю вам еще раз все взвесить и объяснить мне наконец, что вы имели в виду. Вас это не затруднит?

— Отнюдь, мессир.

Де Пайен действительно ненадолго смолк, видимо собираясь с мыслями, и лишь затем начал говорить:

— Мы лишь недавно стали монахами, мессир. По сути, мы — новички, и наш единственный наставник — архиепископ де Пикиньи… Мы прожили жизнь… далекую от совершенства, во всех смыслах, и начисто лишенную многих христианских добродетелей. Поэтому часть нашей братии — как вы знаете, нас всего семь, но скоро к нам присоединится восьмой — так вот, часть нашей братии считает, что следует прилагать больше рвения на пути к просветлению и спасению. Они полагают, что наше нынешнее жилище в конюшнях слишком теплое… слишком удобное, что оно располагает к лени, праздности и нерадению к нашим обязанностям. Вот они-то и пытаются изменить положение.

— Еще более лишить себя удобств? — нахмурился король. — Ради святого имени Господа, скажите мне, дружище, как они хотят этого добиться? Если не ошибаюсь, пол в этих конюшнях — голый камень. Как они собираются сделать его еще тверже?

Гуг де Пайен красноречиво повел плечами, будто и сам не понимал, как это возможно, но тем не менее продолжил:

— Они представили на наше рассмотрение, мессир, воистину покаянный замысел. Он состоит в том, что братья, свободные от службы и иных обязанностей, должны посвятить все оставшееся время сооружению подземного монастыря, выкапывая его под конюшнями, в каменных пластах Храмовой горы.

— Как это понимать — «сооружению подземного монастыря»?

Королева поспешно подалась вперед и вмешалась в разговор:

— Мне кажется, супруг мой, если мне дозволено вставить слово, что сир Гуг подразумевает под этим выдолбленные в камне монашеские кельи. Я верно вас поняла, сир Гуг?

— Верно, сеньора, — вспыхнул де Пайен, — но, да позволится мне обратиться к вам с просьбой, называйте меня лучше братом Гугом, нежели сиром Гугом. В остальном же вы правы; единственно, я должен уточнить, что долбить мы будем пол, а не стены.

— То есть буравить скалу? — Король не мог оправиться от замешательства. — Ради святого имени Господа, зачем вам это?

— Как раз во имя святого имени Господа, мессир. Монахам пристало совершать подобные деяния. Долбя скалу вниз, мы увеличим затрачиваемые усилия, а значит, придадим дополнительный покаянный смысл нашим трудам, поскольку таким образом удалимся от удобств конюшни, где всегда тепло от присутствия лошадей и иного скота. Наверное, нам потребуется на это немало времени, возможно, не один год, но в конце концов мы рассчитываем выкопать большой колодец, ведущий к главной часовне, а уже от нее будут ответвляться проходы к кельям, которые монахи выроют себе сами.

— И вы искренне полагаете, что этот… поступок… это предприятие стоит усилий?

— Видите ли, — улыбнулся королевской чете де Пайен, — у нас появится достойное нашего служения занятие в свободное от дозора или молитвы время. Оно оградит нас от нерадивости и скуки.

— И чем вы собираетесь рыть ваш колодец?

— Не знаю, мессир, — покачал головой де Пайен. — Я ведь воин, а не горнодобытчик, но среди нас есть знающий человек. Он утверждает, что нам нужны зубила, молотки и щипцы, а также подъемники, канаты и тележки для вывоза породы. Вероятно, он уже все продумал как следует.

— А как вы сами считаете — эта идея годится для рассмотрения? Мне вроде бы показалось, что вы не совсем ее одобряете…

— О нет, мессир, отнюдь. Сама задумка в принципе видится мне замечательной. Но даже приступить к ней будет недешево, поэтому я лишь частично одобрил ее на нашем совете, хотя ценность ее для меня не представляет сомнений.

— А если вы наткнетесь на сокровища?

Де Пайену удалось сохранить невозмутимость.

— Сокровища, мессир? Простите, я не совсем вас понял. Мы будем прорубаться сквозь сплошной камень.

— Да, но не все же время. Во время раскопок вы можете обнаружить что угодно, вплоть до клада золотых монет или драгоценных камней. Такое бывает. Как вы поступите с находкой?

— Не знаю, мессир, — покачал головой рыцарь. — Я совсем об этом не думал.

— А я уже подумал, — рассмеялся Балдуин. — Запомните две истины: вы поклялись жить в бедности, а Иерусалим принадлежит мне. Значит, любое сокровище — будь то монеты, слитки или драгоценности — тоже мое. Часть его я по справедливости верну вам как плату за ваш труд. Вы согласны?

— Конечно, мессир король, с радостью, вот только…

— Прекрасно! Да будет так. Поговорите же с вашим знатоком и выясните, какие инструменты необходимы для раскопок. Я сам их закуплю и доставлю вам от имени королевы. Может, припомните о чем-нибудь еще?

— Нет, мессир. Более ни о чем — разве что о потребности горячо поблагодарить вас.

Король встал, все еще удерживая руку супруги в своей и тем самым понуждая Морфию подняться вслед за ним.

— На самом деле мы должны высказать вам нашу благодарность, брат Гуг, и заверить вас в дальнейшей взаимной дружбе. Если вам впоследствии что-либо потребуется, немедля дайте мне знать. — Балдуин вдруг задержался, зорко поглядев на де Пайена. — Что-то еще? У вас такой вид, будто вы вспомнили нечто важное.

— Нет, мессир, — заверил тот, — просто у меня мелькнула мысль о необходимости уединения… Если бы люди услышали удары молотков близ скалы, они наверняка захотели бы узнать, что там происходит. Но они ничего толком не расслышат, поскольку мы будем долбить камень внутри самих конюшен. Тем не менее у меня имеется и побочное соображение. Вам, я уверен, уже известно, что у нас есть помощники, которых мы зовем сержантами. В прошлом это либо наши слуги, либо вассалы, но теперь, когда мы стали монахами, они по-прежнему содействуют нам, хоть и в другом качестве. Они все бывшие воины, и без них нам невозможно было бы осуществить то, за что мы взялись.

Король слушал и кивал, а де Пайен тем временем заключил:

— Но они обычные миряне, а не монахи.

— Я не совсем понял. Что же с того?

— Ничего, мессир, но есть небольшая неувязка. Когда мы окончательно примем обет, им придется переместиться в отдельное жилище, поэтому я хотел бы испросить вашего согласия выстроить для них бараки за пределами конюшен.

Балдуин неопределенно хмыкнул и стряхнул воображаемую соринку с полы своей мантии.

— Я даю вам свое согласие — стройте все, что вам угодно. Что до любопытствующих, пусть думают что им заблагорассудится. Главное, что я сам знаю о ваших намерениях. Впрочем, вы правы, рассудив, что негоже давать пищу слухам, поэтому о нашем разговоре будем знать только мы четверо — ни слова о раскопках и ни малейшего намека на поиск сокровищ. — Тут он символически поднес палец к губам. — Молчание и осторожность, друзья мои, молчание и осторожность. А теперь прощайте.

Оба гостя встали и поклонились Балдуину в пояс, застыв в таком положении, пока не остались одни в зале. Тогда рыцари распрямили спины и покинули королевские покои.

* * *

— Что же это такое?! Что ты задумал?!

Де Пайен обернулся к другу, улыбаясь в ответ на его озлобление:

— Я нарочно гадал, выйдя из дворца, сколько тебе нужно времени, чтоб на меня накинуться. И насчитал двадцать два шага.

— Я еще не лишился рассудка, чтобы орать на тебя под носом у королевских охранников. Они почему-то не понимают шуток, когда речь идет о монаршей персоне. А теперь скажи мне, что за… представление ты там устроил?

— А зачем вообще устраивают представления, а, Гоф? Для развлечения, увеселения, удовольствия и всяких фокусов… да, фокусов! Но мы еще недостаточно отошли от стражников, чтоб вести такие разговоры. Давай поговорим об этом потом, все вместе.

Сент-Омер остановился как вкопанный, но голоса не повысил:

— Нет уж, Гуг, поговорим об этом сейчас, потому что я хочу понять, что на тебя нашло сегодня утром, — и понять до того, как мы примемся обсуждать это все вместе. У меня до сих пор в голове не укладывается то, что ты там наговорил, но я был с тобой и должен верить собственным ушам. Поэтому я намерен прояснить это прямо сейчас — в надежде понять как следует, а не только расслышать.

— Замечательно, только давай пройдем вон туда, через двор, где нас никто не подслушает. А теперь скажи, что же я такого наговорил.

— Тут и говорить нечего. Я сам слышал, как ты выдал наши планы королю.

— А ты, случайно, не ошибся, Годфрей? Что именно я выдал?

— Что мы собирается прорубаться сквозь скалу, к основанию храма.

— Ах вот оно что… Разве я что-то говорил про основание храма?

— Ну… нет, не говорил… Но имел в виду, я-то знаю.

— А король, по-твоему, тоже знает, Гоф? Он понял, что я имел в виду?

Сент-Омер поколебался, потом признал:

— Нет… Он понял из твоих слов, что речь идет о подземном монастыре.

— Вот это действительно странно: я-то сам считал, что как раз о нем и говорю, а ты почему-то услышал совершенно другое. И что, король сильно осердился на мою самонадеянность?

— Нет, но ведь… О проклятье!

Сент-Омер развернулся и упер в друга указующий перст, но не произнес ни слова. Его насупленный вид ничем не выдавал хода его мыслей, хотя Гоф наверняка подбирал доводы для ответа. Вдруг лоб его разгладился, глаза засияли, а сам он рассмеялся.

— Черт тебя побери, Гуг де Пайен, в жизни не встречал я более отъявленного обманщика и бессовестного пройдохи, чем ты! Ведь ты, оказывается, ничего такого не делал и не говорил! И тем не менее обвел вокруг пальца самого короля, да и меня одурачил!

— Э, нет. Никого я не дурачил, друг мой, — ты сам все придумал и сам себя одурачил излишними тревогами, как бы Балдуин не заглянул в мой разум и не прочел там моих истинных намерений. Все это было написано на твоем лице, поэтому я вскоре перестал на тебя смотреть из опасения, что кто-нибудь еще обратит внимание на твою озабоченность.

А что до короля, то я вовсе не обводил его вокруг пальца. И не лгал ему. Собрание, на котором мы обсуждали мнимый подземный монастырь, действительно имело место — о нем я и рассказал… Правда, времени прошло уже достаточно, и про те наши намерения мы как-то позабыли… но ты ведь тоже там присутствовал, поэтому должен помнить. Как раз в ту ночь мы придумали все, что я сегодня описывал Балдуину.

— Верно, верно. Я вспомнил о том собрании, когда ты начал о нем говорить, но никак не мог понять, к чему ты ведешь, и чуть было не запаниковал. Теперь-то я вижу, чего ты в действительности добивался, — ну ты и молодчина! Усыпил бдительность короля, обратил в ничто саму возможность любого подозрения, когда ему понемногу начнут поступать сведения о каких-то странных шумах и перемещениях, а затем вдобавок без излишних стараний убедил его в том, что хорошо бы Балдуину раздобыть и оплатить нам все приспособления, необходимые для раскопок. Я просто отказываюсь верить, что все это тебе удалось за какой-то час.

— Не забудь про сокровища.

— Вот-вот, сокровища! Как только король завел о них речь, я решил, что он уже обо всем догадался и имеет в виду наши сокровища. Я едва не обделался от страха, но потом додумался, что он-то говорит об обычном кладе — золоте и драгоценностях, — а не о том сокровище, которое мы ищем.

— К тому же он сам не очень-то верит, что мы что-нибудь отыщем, потому что отлично знает: внутри сплошного камня кладов не водится.

Сент-Омер вновь нахмурился.

— А что, если среди найденных нами сокровищ и впрямь окажутся золото и драгоценные камни?

— Непременно окажутся. В архивах ясно значится, что там есть ювелирные изделия, церковная утварь и весьма редкие драгоценности. Мы ведь ищем церковный клад, Годфрей. Помимо документов и вещей, необходимых нашему ордену для познания, в нем содержится и денежный запас. Да и где ты слышал о нищем священнике или храме? Но к чему заранее создавать себе трудности? Король ведь не подозревает, что мы что-то ищем. Он с превеликим удовольствием разрешил нам копаться в этой горе, лишь бы мы и дальше исправно несли дозор на дорогах и тропах королевства. Так мы и поступим, Годфрей, так и поступим. Ну, теперь мы можем вернуться и поделиться известиями с остальными?

Сент-Омер улыбнулся и жестом предложил другу идти вперед. Оба направились к юго-западному склону Храмовой горы. Де Пайен что-то тихо и неразборчиво насвистывал себе под нос.

ИСКУСИТЕЛЬНИЦА год 1125 от P. X.

ГЛАВА 1

— Этот рыцарь, по-видимому, не ведает устали.

Услышав замечание Вармунда де Пикиньи, патриарха-архиепископа Иерусалимского, Гуг де Пайен, не отрывавший взгляда от развернувшегося перед ними зрелища, скупо улыбнулся.

— По-видимому, да, — согласился он. — Но вы, пожалуй, лучше, чем кто-либо, знаете, что никогда нельзя доверять видимости. Он устает точно так же, как и все остальные, но выгодно отличается от других своей крайней молодостью, которая придает ему дополнительную силу и выносливость. Ха! Вы только посмотрите! Он проворен, как кошка. Мне бы еще четверых таких молодцов.

Они наблюдали турнир, учебный бой, где сошлись пять рыцарей — четверо против одного, и этот один, младший из всех, выставлял своих противников безмозглыми увальнями с игрушечными сабельками. Юноша с поистине блестящим мастерством владел длинным двуручным мечом; он вращал клинок во все стороны так, что, казалось, был окружен непроницаемой стальной пеленой.

Вот двое соперников одновременно ринулись на молодого рыцаря; один подцепил его клинок своим, а другой, воспользовавшись заминкой, устремился вперед, чтобы оказаться вплотную с юношей. Тот тем не менее ловко вывернулся и отскочил, носком ноги нащупывая сзади подходящую опору. Ею оказался невысокий барьер; на мгновение рыцарь застыл над ним, согнув колени, словно удерживая равновесие, а затем отпрыгнул вбок, вдвое увеличив расстояние до своих противников. Никто не успел предупредить его маневр, а юноша меж тем рассмеялся и коснулся земли острием меча, оповещая о передышке. Запыхавшиеся конкуренты с радостью ее приняли.

— Молодец, Стефан! — прокричал де Пайен, когда участники немного успокоились и перевели дух.

Патриарх с улыбкой повернулся к нему:

— Понимаю ваше восхищение, но, в самом деле, почему бы вам и не заполучить еще четверых таких же, как он? И почему только четверых, а, к примеру, не два десятка?

— Почему? — от души рассмеялся де Пайен. — Неплохо было бы привлечь и два десятка, как вы советуете, но это невозможно: этот рыцарь — уникум. Он… за рамками вероятия. Я до сих пор не могу поверить, что он с нами и один из нас. Мой дорогой архиепископ, говоря так, я ничуть не преувеличиваю. Мало кто из юношей его возраста — может быть, один из пяти или даже десяти тысяч — с такой легкостью и совершенством владеет боевым мастерством, но даже из тысячи таких — юных, сильных, пышущих здоровьем и молодым задором — вряд ли найдется хоть один, помышляющий отказаться от жизненных наслаждений, а вместо этого принять постриг и посвятить жизнь монашеству.

— Что ж, допускаю… Светские и плотские утехи весьма притягательны для молодежи. Тогда откуда взялся вот этот? Вы привели меня сюда взглянуть на него, но ни словом не обмолвились ни кто он, ни как его имя. Где же вы отыскали такого молодца?

— Скажем, унаследовал. — На губах де Пайена, следящего за ходом сражения, играла едва заметная улыбка. На патриарха он не смотрел. — Его дед, прославленный сир Стефан Сен-Клер, был моим крестным — тот самый сир Стефан Сен-Клер, кто в тысяча шестьдесят шестом году ходил завоевывать Англию с нормандцами, а потом сделался доверенным другом и ближайшим помощником Вильгельма Незаконнорожденного, герцога Нормандского и короля Английского. Вы, несомненно, слышали о нем?

Он оглянулся на патриарха и увидел, что тот вежливо покачал головой.

— Неужели ни разу не слыхали? О сире Стефане Сен-Клере? Невероятно. А ведь именно ему приписывают победу над Гарольдом, сыном Годвина, короля Англии, во время похода тысяча шестьдесят шестого года. Я говорю — приписывают, потому что сам Сен-Клер всегда отрекался от нее, но король Вильгельм клялся, что видел все собственными глазами. Он уверял, что и корона ему досталась благодаря этому случаю, а уж его слова были куда весомее протестов сира Стефана.

— Но как все это связано с внуком Сен-Клера, приехавшим в Заморье, чтобы стать монахом?

— Связи особой нет, но я и отец юного Стефана в молодости были друзьями — не закадычными, но достаточно близкими, чтобы питать друг к другу уважение, хотя он на пять лет старше меня. Вышло так, что Роберт рано женился — на одной из моих кузин. Она родила ему единственного сына, вот этого Стефана, и вскоре умерла от заразной болезни, унесшей кроме нее семерых служанок. Тогда их семья жила на северо-востоке Англии, в одном из замков, выстроенных по повелению короля Вильгельма, чтобы удержать в подчинении местных саксонцев и заставить их уважать новый уклад. Кругом простирались враждебные земли, за поддержкой пришлось бы скакать не один день, поэтому мальчика вырастили и воспитали не няньки, а монахи и проповедники, которых его отец привез с собой, чтоб обращать саксонцев в христианскую веру. Мальчуган вызывал всеобщие симпатии, но жизнь среди монахов, как вы и догадываетесь, оставила на нем неизгладимый отпечаток. Со временем он оказался еще и способным воином — вот вам два достоинства, столь редко сочетающиеся в одном человеке. Занимался им и прививал ему боевое мастерство сам отцовский наставник, а также друзья Роберта — когда увидели, насколько одарен юноша по этой части. Отец Стефана всего себя посвятил ратным делам, и его служба не оставляла ему времени заниматься поисками — а тем более завести себе новую супругу. Не мог он уделять достаточно внимания и воспитанию сына, поэтому когда Роберт однажды сподобился его навестить, то застал Стефана уже взрослым человеком. Отцу сразу стало ясно, что характер юноши… скажем так, своеобычен, и не вдруг смог придумать, куда определить наследника. Молодой рыцарь был непобедим и в одиночном сражении, и на турнирах, но каждую минуту, свободную от ратных упражнений, проводил в молитвах. Роберт счел это противоестественным — и многие отцы с ним согласились бы, — но вскоре неожиданная встреча повернула ситуацию мне на пользу. Вы, вероятно, помните графа Фулька Анжуйского, нанесшего нам визит два года назад?

Патриарх кивнул, и де Пайен продолжил:

— Так вот, по возвращении в Анжу он застал там отца и сына Сен-Клеров, приехавших навестить тамошние семейные владения. Фульк рассказал — и, вероятно, в самых восторженных выражениях — о нашем братстве своему доброму другу Роберту, и тот вспомнил мое имя, хотя мы не виделись с ним более двух десятков лет. Он предположил, что наша деятельность может тем или иным образом увлечь его сына, и юный Стефан с ним согласился. Через несколько месяцев он уже направлялся кораблем на Кипр, премного наслышанный и о нас, и о наших деяниях. Он, конечно, весьма молод, но, по-моему, вполне годится…

Патриарх, заметив возникшую паузу, нетерпеливо переспросил:

— Для чего он вполне годится?

Де Пайен, глядевший куда-то в сторону, лишь досадливо отмахнулся, призывая архиепископа к молчанию. Патриарх недоуменно заморгал, выпрямился и, едва скрывая возмущение, вымолвил:

— Что такое? Что это значит? Почему вы меня прерываете?

Не успев закончить вопрос, Вармунд сам увидел причину заминки: группа, состоящая из богато наряженного предводителя и трех менее значимых его сопровождающих, неожиданно возникла из-за спин собеседников и теперь направлялась, осторожно ступая по неровной каменистой осыпи, к пятерым спокойно беседующим участникам турнира. Ярко-голубые накидки с вытканными на них золотыми желудями выдавали в прибывших королевских стражников, и пятеро рыцарей, также облаченных в одинаковые накидки, но обычные, коричневого цвета, без геральдических знаков, сразу их заметили. Едва отряд приблизился, участники турнира развернулись к нему лицом, всем своим видом демонстрируя настороженность и готовность принять вызов.

Стражники молодцевато остановились всего в двух шагах от них; де Пайен с патриархом находились слишком далеко, чтобы расслышать весь разговор, но отчетливо различали слова капитана, обратившегося к младшему рыцарю. Гуг начал озираться и наконец заметил закрытую карету с наглухо занавешенными окнами, запряженную парой лошадей и сопровождаемую усиленным эскортом.

— Придворный экипаж, — тихо произнес он, указывая на карету Вармунду де Пикиньи. — К тому же закрытый. Наверное, королева.

Патриарх, оглянувшись и присмотревшись, покачал головой:

— Нет, не королева. Сегодня ее светлость не выходит. Вот уже несколько дней ей нездоровится. Какая-то хворь к ней прицепилась… ничего страшного, но королева предпочитает не покидать своих покоев. Но это и не король — в противном случае он бы вышел поздороваться с нами. Скорее всего, там кто-то из дочерей… одна или несколько. Карета с легкостью вместила бы всех четверых, но, по моему мнению, ни одна из них не согласилась бы составить компанию остальным.

Он оглянулся через левое плечо — молодой рыцарь с товарищами медленно направлялись к закрытой карете в сопровождении начальника стражи. Остальные трое, образовав полукруг, не слишком отставали от процессии. Все участники турнира уже убрали мечи в ножны, только молодой Сен-Клер все еще сжимал в руке эфес. Длинный блестящий клинок время от времени при ходьбе отклонялся назад и касался плеча юноши.

Они приблизились к карете, и один из стражников отпер задвижку на дверце, придержав створку, а рыцарь, которого де Пайен называл Стефаном, склонился и заглянул внутрь.

— Алиса, — произнес Вармунд де Пикиньи со странной обреченностью в голосе. — Никто другой, как Алиса. Только она может так в открытую насмехаться над приличиями. Вашему рыцарю, де Пайен, стоит поберечься.

— От принцессы-то? — рассмеялся Гуг. — Да ведь она просто пигалица, вдесятеро меньше его!

— Я говорю не о физическом превосходстве… а о соблазне. Над ним нависла смертельная опасность, и нам бы сейчас лучше подойти туда и приложить все усилия для спасения его души. Без сомнения, принцесса будет… рада меня видеть.

От де Пайена не укрылся сарказм, скрытый в словах патриарха, но, не имея представления, какая причина его вызвала, он подумал, что предпочтительнее в данном случае будет попридержать язык. Гуг решил помалкивать, пока его не спросят, и поспешил следом за де Пикиньи, уже направлявшимся к карете.

Алиса, скрытая полумраком экипажа, издали заметила двух приближавшихся мужчин, но они шли медленно, поэтому она успела окинуть их быстрым взглядом и тут же потеряла к ним интерес, сочтя слишком пожилыми для ее внимания. С гораздо большим увлечением она разглядывала появившегося поблизости молодого рыцаря, тоже шедшего к карете. Даже на расстоянии было видно, что глаза на его серьезном лице отливают синевой, а широкий лоб изрезали тонкие морщинки. Вот он взялся за открытую дверцу и наклонился, стараясь разглядеть принцессу, сидящую в полутьме.

— Сеньора, вы желали говорить со мной?

Его взгляд скользнул по Алисе, не замечая ее, а она промолчала, пользуясь его временной слепотой, вызванной ярким солнцем. Пока глаза рыцаря привыкали к резкому переходу меж светом и тенью, принцесса могла рассматривать его сколь угодно пристально. Она видела, что, прежде чем подойти к карете, он остановился и упер острие широкого и длинного меча в землю у своих ног, даже не подозревая, что она наблюдает за ним в узкую щель меж кожаными шторками. Затем он обеими руками ослабил под подбородком ремешок, удерживавший плотно пригнанный капюшон кольчуги, стащил его через голову и откинул за спину, высвободив необычайно длинные золотистые локоны. Встряхнувшись, словно пес, рыцарь растрепал волосы, запустив в них пальцы и разделяя мокрые от пота пряди, обрамлявшие его лицо. Затем он пятерней наспех расчесал роскошную влажную шевелюру, убрал локоны за уши и снова подхватил меч. Крепко зажав клинок под мышкой, юноша решительно зашагал прямо к карете.

Алиса поспешно отпрянула от зашторенного окошка и спряталась в дальнем углу экипажа, услышав, что один из подошедших стражников как раз собирается открыть дверцу. Внутрь хлынул поток яркого света, в нем возник незнакомец и, приблизившись вплотную, загородил собой выход.

Склонившись, он всматривался внутрь, но не видел ее и хмурился из-за внезапной потери зрения. Принцесса же была рада неожиданной световой перемене, обратив ее, насколько было возможно, себе на пользу и беззастенчиво изучая совершенную внешность юноши: необыкновенно синие глаза под бледно-золотистыми бровями, окаймленные густыми ресницами; крупный, созданный для поцелуев рот с безупречным очертанием полных губ и белыми, идеальной формы зубами; длинные шелковистые пряди золотого цвета, разметавшиеся завитками по плечам рыцаря и обрамлявшие его сильную, могучую шею.

Большинство воинов в Заморье носили длинные окладистые бороды, но начисто состригали растительность с головы из соображений удобства и опрятности: немалую часть времени они проводили в кольчуге с плотно прилегающим к черепу капюшоном. Этот же поступает совершенно наоборот: скоблит подбородок, зато отпустил длинные локоны. Любит покрасоваться? Алиса ненадолго призадумалась, но вскоре отмела свои догадки как не стоящие внимания. Если он тщеславен, этим можно впоследствии воспользоваться, поскольку он наверняка обожает лесть, но сейчас пока загадывать рано.

То, что принцесса заметила его, можно было приписать чистой случайности. Она направлялась домой от подруги в самом дурном расположении духа, поскольку та вздумала заболеть, как и большинство Алисиных знакомых, чем обрекла ее на нескончаемо скучный вечер незапланированного одиночества. В отместку Алиса двинулась на прогулку по улицам города, нарочно обособившись от всех в своей карете и предаваясь унынию за плотно зашнурованными кожаными шторами, не пропускавшими надоедливо-яркий солнечный свет.

Где-то поблизости раздавалось оружейное бряцание, до Алисы доносились веселые возбужденные крики: вероятно, она миновала еще один праздный отряд стражников. Сегодня принцесса уже вдоволь наслушалась подобного шума, поэтому никакого интереса выглядывать из-за шторок не было. Иерусалим — пограничное государство; ему отовсюду угрожает вражеское вторжение, и Алисин отец держит в постоянной боеготовности огромное войско. Лязг мечей, грубые окрики и мужской смех давно стали привычными на городских улицах — как и сами воины, чья жизнь сплошь состояла из бесконечных ратных упражнений, учебных сражений и шумных потасовок.

Тем не менее что-то в этом шуме, производимом очередной кучкой бездельников, окончательно раздражило принцессу. Она откинула шторку и приникла к окну, готовая уже под каким-нибудь предлогом излить на них свой гнев, но едва она успела открыть рот, чтоб позвать стражников эскорта, как заметила человека, от одного вида которого все остальное вдруг вылетело у нее из головы. Даже с приличного расстояния безликий незнакомец, с головы до пят облаченный в тяжелую боевую кольчугу, сразу же поразил Алису своей непохожестью на остальных мужланов. Вероятно, все дело было в его манере двигаться, весьма примечательной, поскольку, едва принцесса увидела его стремительные движения, проворные и легкие, словно у стального леопарда, она уже не могла отвести от него глаз.

Первое впечатление невесомо-воздушного изящества глубоко запало ей в душу, и принцесса знала, что забыть о нем будет нелегко, настолько чудесным оно ей показалось. Все рыцари обладали колоссальной силой. Люди уже настолько привыкли к этому, что почти не обращали внимания; ведь если сражаться и упражняться в ратном мастерстве с воистину рыцарским упорством, вертя и размахивая длинными и тяжелыми стальными мечами, не зная и часа передышки, каждый день, то неминуемо на теле нарастут огромные мускулы и появятся мощь и выносливость, которые нарабатываются только длительными и целеустремленными занятиями. О легкости же, изяществе и ловкости движений почемуто заботились мало. Стремясь нарастить побольше мускулов, рыцари в пешем бою были медлительны и неповоротливы. Они поневоле выбирали такую постановку корпуса — сгорбленная спина в полуприсяде — которая диктовала единственный известный им вид противоборства: нос к носу, клинок к клинку, пока сильнейший не уходил с поля боя победителем.

Этот был другой породы. Вначале он показался Алисе расплывчатым мелькающим пятном, но, получше приглядевшись к ходу сражения, она различила четыре согбенные фигуры, одновременно разворачивающиеся, чтоб достать противника, и каждый раз неминуемо опаздывающие. Он же наскакивал и разил их, используя в качестве опоры невысокий барьерчик, отталкивался и выпрыгивал вверх, совершая проворные кувырки через головы соперников. Вот рыцарь пружинисто приземлился на ноги за их спинами, ловко извернулся и плашмя шлепнул мечом по заду одного из четверки, оказавшегося рядом, снова обернулся, подпрыгнул и сдернул с крыши ближнего строения шест, который тут же использовал как опору, чтобы вознестись на высоту подоконника. Укрепившись на окне, он со смехом помахал рукой четырем своим соратникам и юркнул в проем. Все произошло за считанные мгновения, и, когда Алиса сообразила окликнуть своего кучера и приказала остановить карету, воитель уже пропал из глаз.

Начальник эскорта незамедлительно явился на ее зов. Принцесса велела ему спешиться, а затем указала на четырех рыцарей, беспомощно взиравших на опустевший подоконник и призывавших исчезнувшего товарища занять свое место. Алиса пояснила, что с ними был и пятый, повыше их ростом, и заявила, что желает немедленно с ним переговорить. Пока она излагала свое требование, пропавший воин появился из-за угла, вероятно, выйдя из здания на противоположной стороне, и снова ринулся в атаку с тыла, не дав другим возможности опомниться.

— Вот он, тот воин, — произнесла она и для вящей убедительности указала на рыцаря. — Приведите его сюда, и немедленно.

Начальник эскорта, хорошо знакомый с ее причудами, ничего не сказал, а только поклонился в знак повиновения и тут же пешком отправился исполнять повеление принцессы, на ходу махнув трем младшим стражникам, чтобы они тоже спешились и следовали за ним. Алиса же снова сдвинула шторки и сквозь узкую щель стала наблюдать, как предводитель подошел к рыцарям — те сразу прекратили учебный бой — и обратился к ним. Теперь, разглядывая приглашенного ею незнакомого юношу, Алиса была довольна, что прихоть заставила ее выглянуть наружу.

Молодой рыцарь усиленно щурился, затем даже протер глаза и, открыв их, наконец смог различить, где сидит принцесса. Он снова проморгался и, приподняв, насколько возможно, веки, обратился к ней:

— Простите, сеньора, здесь так темно, и после яркого света я вас не сразу разглядел. Стражник говорит, что вы желали говорить со мной. Верно ли это?

— Верно, сир. Могу я узнать ваше имя?

— Имя? Мое имя Стефан, сеньора… сир Стефан Сен-Клер, Йоркский и Анжуйский.

— Рада познакомиться, сир Стефан. Вы знаете, кто я?

Молодой рыцарь покачал головой. Он уже хорошо разглядел принцессу: его зрачки заметно расширились.

— Я — Алиса де Бурк. — Он кивнул. Алиса поняла, что это имя ему незнакомо, и нахмурилась. — Вы недавно здесь? Почему я раньше вас не видела?

— Не знаю, сеньора, — покачал головой Сен-Клер. — Не сказать, что я здесь недавно, но уверять, что давно, тоже было бы неправдой. Я прибыл сюда около трех месяцев назад, чтобы вступить в братство патриаршего дозора.

Алиса расширила глаза от изумления:

— Братство? Так вы монах?

— Я надеюсь вскорости им стать, сеньора. А пока я просто послушник, изучаю устав.

— Устав? Что за устав?

— Устав бенедиктинцев, сеньора. Образ жизни, предписанный монашествующей братии самим святым Бенедиктом.

— Ах! Ну конечно.

Присмотревшись к юноше повнимательнее, Алиса поняла, что, несмотря на внешнюю привлекательность, он был слишком простодушен, без особого воображения и даже без зачатков чувства юмора.

В карету ворвалось облачко пыли, и мельчайшие ее крупицы засветились под косыми солнечными лучами в проеме, перегороженном силуэтом рыцаря. Алиса деликатно кашлянула в холстяной платочек, который комкала в руке.

— Пожалуйста, войдите и прикройте дверцу. Я хотела бы кое о чем вас расспросить, но мне желательно при этом не глотать пыль всякий раз, как я открываю рот.

— Расспросить, сеньора? Какие же у вас могут быть ко мне вопросы? Вы ведь меня совсем не знаете.

Он был воистину бесподобен со своими широко распахнутыми глазами и чистосердечным удивлением, и Алиса изогнула уголок губ в неприметной иронической усмешке.

— Это можно скоро поправить, поверьте мне, — пробормотала она так тихо, что рыцарю пришлось склониться еще ниже, чтобы расслышать ее. — Зато я знаю ваших собратьев. Однажды они спасли жизнь моей матери, и, хотя это было несколько лет назад, она до сих пор испытывает к ним признательность и живо интересуется их делами. Я же, помимо всего прочего, хотела бы выяснить, где вы научились так порхать во время сражения, в полном боевом облачении, кольчуге и крагах, поэтому прошу, зайдите и расскажите мне. Вот, садитесь здесь, наискось от меня, и прикройте дверцу от пыли и яркого света.

Сен-Клер явно растерялся, не зная, как воспринять это приглашение. Он еще сильнее нахмурился, но затем кивнул, вынул клинок из-под мышки и просунул внутрь кареты, надежно прислонив к скамейке справа. Однако едва юноша ухватился обеими руками за дверные скобы, чтобы и самому влезть в экипаж, как кто-то сзади зычно окликнул его по имени. Алиса увидела, как от удивления глаза у рыцаря полезли на лоб, и он отступил вбок, обернувшись на голос. Взбешенная, что кто-то осмелился вмешиваться и останавливать ее, Алиса рывком поднялась и сердито высунулась в дверной проем — чтобы тут же нос к носу оказаться с архиепископом Вармундом де Пикиньи.

— Принцесса Алиса, — воскликнул он тоном, весьма отличным от недавнего окрика, обращенного к Сен-Клеру. — Какая приятная и неожиданная удача — встретиться с вами здесь, вдали от дворца. Дозволите ли полюбопытствовать, что привело вас сюда? Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?

Он ступил на порожек кареты и ударом ноги сбросил вниз раскладную лесенку, сам тем временем протягивая принцессе руку и понуждая ее выйти из экипажа. Алисе ничего не оставалось, как подчиниться. Она неторопливо сошла по ступенькам, все время глядя себе под ноги и с осторожностью переступая маленькими башмачками. Принцесса заметила, как разинул рот юный рыцарь при упоминании патриархом ее титула, и пришла в бешенство от того, что теперь он будет трепетать перед ее именем и положением. Таким образом и это вполне вероятно — его будет гораздо труднее соблазнить. Алисе хотелось плюнуть глупому старому хрычу прямо в лицо, но она заставила себя мило улыбнуться.

— Благодарю вас, мессир патриарх, но мне помощь не требуется. Я всего лишь спросила сира Стефана, когда увидела его здесь, нравится ли ему жизнь среди братии вашего дозора.

— Ах, моего дозора… Простите, принцесса, я только сейчас сообразил, что вы, вероятно, не помните моего спутника, хотя, насколько мне известно, вы уже встречались. Разрешите представить вам брата Гуга де Пайена, основателя той самой общины, к которой принадлежит и брат Стефан. Вы познакомились с братом Гугом несколько лет назад, день спустя после нападения на вашу мать сарацинских разбойников и ее счастливого избавления.

Пока Алиса снизу вверх разглядывала де Пайена, архиепископ сунулся в экипаж за мечом Сен-Клера, заботливо прислоненным к одной из скамеек, и достал его, небрежно ухватив за ножны, а затем обернулся к собеседникам. Алиса вложила в улыбку, обращенную к брату Гугу, все мыслимое радушие, а тот, приветствуя ее, прижал к сердцу руку в стальной перчатке. Губы его дрогнули, и на них наметилась ответная улыбка.

— Я очень хорошо запомнила тот случай, брат Гуг, хотя была еще мала, — скромно потупившись, произнесла Алиса. — Я и сиру Стефану рассказала о нем. Правда, сир Стефан?

— Просто брат Стефан, сеньора.

Сквозь загар у Сен-Клера проступил багровый румянец — вероятно от стыда, подумалось Алисе, что она так нагло лжет и бросает на него тень.

— Брат Стефан, — кивнула она. — Ну конечно, вы ведь отреклись от мира. Я забыла.

— Не совсем так, принцесса, — пробормотал патриарх, протянув юноше его меч, отчего тот зарделся еще ярче. — Брат Стефан пока только послушник, но очень скоро он принесет окончательный обет, подразумевающий отречение от мира и не только. В сущности же, он тем самым отрекается от дьявола, мирских и плотских соблазнов, посвятив всю свою жизнь Господу. Достойное предначертание для любого мужчины.

Алиса улыбалась как ни в чем не бывало, хотя несколько месяцев спустя она сама удивлялась, каким образом ей удалось тогда утаить кипящую в ней злобу, вызванную плохо прикрытой дерзостью старого лицемера. Она поняла, что он находит ее поведение безнравственным, но его осуждение не могло принести ей ощутимого вреда, поскольку, несмотря на его патриарший и архиепископский титул, а также прямое влияние на мнение ее отца, он не имел никаких доказательств, чтобы ее обвинить. Прослышав о его подозрениях насчет ее распутства, Алиса стала предпринимать немалые усилия, чтобы патриарху нечего было нашептывать ее отцу. Она вела себя сверхосмотрительно и даже, в последнее время, весьма воздержанно. Не укрылось от нее и то, что архиепископ выведывает подробности о ее деятельности в других сферах, где их дороги уже не раз пересекались. Алиса с возмущением реагировала на подобные действия патриарха, невзирая на то, что для них вполне имелись основания, признавая, впрочем, что ничего не может им противопоставить — пока не может, потому что остается беспомощной принцессой. Как только она станет королевой — а Алиса собиралась приложить все силы, чтоб добиться этого статуса, — все в корне изменится. Тогда она укажет этому старому извращенцу его истинное место — а вместе с ним и всякому, кто разделяет его мнение о ней.

А пока, столкнувшись с ситуацией, из которой невозможно было выйти победительницей, принцесса смирилась с неизбежным и подчинилась. Не выказав ни малейшего признака озлобления или разочарования, она любезно кивнула старшему монаху, де Пайену, а затем молодому Сен-Клеру и сердечно с ними распрощалась. К патриарху она обратила улыбку, исполненную истинной любви и обожания, поблагодарив его за заботу и заверив, что она непременно передаст матери его пожелания скорейшего выздоровления. Проговорив все это, она вернулась к карете и быстро взобралась по лесенке, снова опершись на подставленную архиепископом руку.

Проследив, чтобы она удобно устроилась в экипаже, де Пикиньи отступил в сторону и подал знак кучеру трогаться. Лошади ступили в колею, карета накренилась и покатила вперед, а Стефан Сен-Клер не сводил глаз с удаляющегося экипажа, словно мог сквозь его стенки разглядеть молодую женщину, скрытую внутри его. В жизни не видал он никого прекраснее, и ее образ запечатлелся в его памяти. Вот она склоняется к нему, собрав в горсть свисающую ей на грудь длинную массивную цепь, и переливчатое золото медленно, звено за звеном, стекает в подставленную чашечкой ладонь. Сен-Клер понимал, что слишком опасно позволять себе думать о такой красоте — напротив, нужно молиться, чтобы Господь дал силы бороться с искушением, тем более что суровый голос наставника уже напомнил ему об его обязанностях. Однако понимал рыцарь и то, что, без всякого сомнения, это улыбчивое лицо будет преследовать его весь день до тех пор, пока сон не одолеет его.

ГЛАВА 2

Укрывшись в полумраке кареты, Алиса велела кучеру немедленно доставить ее во дворец, где весь оставшийся день прорыдала от злости и разочарования. Из-за вмешательства архиепископа все в ней горело и кипело — от краха надежд и унижения, словно ее прилюдно высекли, пусть и на словах. Алисе хотелось завопить, швырнуть что-нибудь о стену, но она довольствовалась тем, что в ярости грызла клочок полотна, оторванный от головного покрова и скрученный в жгут. Она понимала, что позволить своему раздражению выйти наружу — значит, дать пищу для пересудов среди слуг и придворных, которые не преминут потом всячески прохаживаться насчет ее дурного нрава. Напряженная, словно натянутая кожа на барабане, принцесса молча сидела, жестоко терзая в руке клочок материи и изобретая всевозможные наказания, которым она с удовольствием и собственными руками подвергла бы старого архиепископа.

В жизни Алисы де Бурк было мало ситуаций и еще меньше людей, которых она не могла бы себе подчинить и управлять ими по своему усмотрению. Одним из них был Вармунд де Пикиньи, и это до крайности ее раздражало. Однажды, два года назад, когда его навязчивость стала совсем уж несносной, она попыталась поставить его на место, но навлекла на себя целую бурю, вызвав у отца невиданную вспышку гнева. Тогда Балдуин отругал ее в присутствии множества людей, и впредь Алиса соблюдала крайнюю осмотрительность в общении с архиепископом, стараясь по возможности вообще с ним не сталкиваться, а если все же приходилось встретиться, как можно менее замечать его присутствие.

Ее отец также принадлежал к числу тех, над кем она не имела власти, несмотря на обманчивое впечатление, будто Балдуин слишком снисходителен к дочери. Но Алиса-то знала, знала с самого детства, что он не потерпит излишнего нажима или открытого неповиновения. Король был деспотом, подотчетным только самому себе, и его приступы бешенства, пусть редкие и тщательно скрываемые от посторонних глаз, были непредсказуемы, зато запоминались своей жестокостью и опасными последствиями. В глубине души Алиса де Бурк не сомневалась, что в состоянии гнева ее отец был способен на убийство, поэтому выверяла каждый шаг, предпринятый в его отношении.

По грохоту обитых железом колес экипажа на булыжной мостовой Алиса поняла, что карета уже поднимается по скату, ведущему к главным воротам королевской резиденции. Она поспешно отерла с глаз слезы и предусмотрительно спрятала лицо в складки длинного шелкового шарфа, накинутого на плечи. Когда капитан эскорта распахнул перед принцессой дверцу, она молча и недвижно дождалась, пока он сбросит вниз раскладную лесенку, и быстро спорхнула по ней, отклонив предложенную ей руку и тщательно кутая голову в шарф, одним концом которого, по мусульманскому обычаю, она закрывала лицо.

Алиса сразу проследовала прямо во дворец, в свои покои, ни с кем не обмолвившись ни словом и беззвучно рыдая всю дорогу, пока шла по долгим переходам с высокими потолками и по главной лестнице, ведущей на верхний этаж. Увидев, что двери покоев ее матери распахнуты, она помедлила и заколебалась, набраться ли смелости пройти мимо в надежде, что в приемной королевы никого не окажется, или повернуться и снова спуститься на нижний этаж, чтобы добраться до своей комнаты с другой стороны по заднему коридору. Выбрав первое, принцесса храбро двинулась вперед, высоко вскинув голову, но, едва она поравнялась с дверьми материнских покоев, ее тут же окликнула королева, словно нарочно поджидавшая дочь.

— Алиса? Бога ради, Алиса, дитя мое, скажи, что с тобой? У тебя такой вид, будто ты побывала на поле боя и сражалась с бандитами. Иди скорей сюда.

Алиса помертвела и остановилась, сквозь зубы шепча слова, которые удивили и возмутили бы королеву, услышь она их. Принцесса обернулась и увидела в открытые дверные створки, что в комнате матери полно прислуги, а сама королева стоит и повелительно смотрит на нее.

— Я думала, что вы нездоровы и лежите в постели.

— Я и лежала, — сухим голосом неодобрительно отозвалась мать, — но уже встаю, потому что мне гораздо лучше, чего не скажешь о тебе. Где ты была, дитя мое, и что тебя так раздражило?

— Слезы, мама. Я плакала от злости и унижения.

Голос Алисы, начисто лишенный модуляций, мог посоперничать в бесстрастии с материнским.

— Плакала? Отчего же, позволь спросить?

— От жизни, мама, и довольно, больше ничего не спрашивайте.

Лицо Морфии застыло от гнева, и она еще выше вскинула голову.

— Ты говоришь дерзости, и, хотя твои слова для меня не внове, они даром тебе не пройдут. А пока я предлагаю тебе пойти и хорошенько умыться, пока отец не заметил твоих заплаканных глаз. Когда избавишься от капризов и станешь немного полюбезней, можешь вернуться в наш круг.

Алиса круто развернулась и прошествовала в свои покои, прекрасно зная, что ни одна из королевских служанок не подняла на нее глаз во время всей пикировки. Принцессе для этого не требовалось за ними наблюдать: они бы ни за что не осмелились глазеть, понимая, что им жить с ней под одной крышей, поэтому не в их интересах было восстанавливать принцессу против себя. Конечно, они служили королеве, но Морфия, какой бы вездесущей и всезнающей она порой ни казалась, не всегда могла оградить их своим присутствием. Она не спасла бы их от Алисиной мести, вздумай они шушукаться об отношениях матери и дочери, пусть даже истинно родственных.

Морфия Мелитенская была для своей дочери Немезидой, неустанно отравлявшей ей жизнь. Сама Алиса признавала, пусть с неохотой и даже недовольством, что питает к матери особое уважение. Дело в том, что она считала королеву вдесятеро больше мужчиной, чем собственного отца, хотя, бесспорно, Балдуин, случалось, являл железную волю при управлении Эдесским графством. Но Алиса с детства убедилась, что ее грозная родительница управляла самим графом с не меньшей суровостью. За одно это достижение принцесса питала к Морфии почтение с тех пор, как достаточно выросла, чтобы понимать все последствия такого отношения. Но уважение не могло заменить любовь, и их материнско-дочерние чувства никогда не свидетельствовали о взаимном расположении. Королева и принцесса никогда не были настолько близки друг другу, чтобы подружиться, и как только Алиса поняла, чем это вызвано, она перестала мучиться.

В возрасте десяти-одиннадцати лет принцесса каждый свой поступок подвергала тщательному анализу, стараясь выяснить, какое влияние она оказывает на окружающих — будь то ее внешность, поведение или характер, — но неизменно вызывала материнское неудовольствие и неодобрение. Алисе никак не удавалось установить, что было тому причиной, и наконец она пришла к выводу, что объяснение кроется в ее наружной схожести с отцом.

Алиса унаследовала от Балдуина черты и цвет лица, золотистые волосы и светло-карие глаза. Она единственная из всех принцесс хоть немного напоминала графа. Остальные три пошли в Морфию, которая и поныне, будучи матерью четырех дочерей на выданье, славилась редкой красотой. Безупречные черты лица и нежное телосложение выдавали в королеве наследницу армянского аристократического рода.

Родив первеницу Мелисенду, как позже выяснила Алиса, Морфия сочла ее полным совершенством и пришла в неописуемый восторг, когда все в один голос подтвердили, что дочь является ее крошечной копией. К тому времени, как появилась на свет вторая дочь, то есть восемнадцать месяцев спустя, уже и речи не шло, чтобы новорожденная могла оспорить у сестры право на материнскую привязанность. Задолго до того, как Алиса начала разбираться в подобных тонкостях, Мелисенда превратилась в уменьшенный, но точный слепок с материнского образа. Ее даже одевали в те же самые тона — миниатюрное, удивительно хорошенькое создание, вызывавшее восхищенные охи и ахи у каждого, кому доводилось полюбоваться ею.

В отличие от нее, Алиса ничем не выделялась среди прочих. Ее внешность не была отталкивающей, но на фоне сестриной красоты казалась неинтересной и заурядной. Тем не менее вторая принцесса была, вослед отцу, сообразительной, весьма смышленой и неглупой. Со временем она многое для себя уяснила и, в частности, не раз убедилась в том, что ее привлекательная сестрица Мелисенда блистала красотой, но отнюдь не умом или понятливостью, и, в сущности, являлась бесцветной и скучной особой.

Впервые сделав подобное открытие, десятилетняя Алиса, еще не достигшая возраста, когда такого рода наблюдения могут натолкнуть на размышления об их будущем практическом использовании, обратила развивающийся дар критического анализа на других людей своего окружения, а более конкретно — на мать-графиню. Решение не было нарочитым: Алиса случайно выбрала ее среди прочих и, однажды предавшись этому упражнению, осознала его неимоверную притягательность. Постепенно, после годичных планомерных наблюдений, она обнаружила, что ее мать — занимательнейшая в своем роде личность, заслуживающая самого пристального внимания, в особенности когда выступает отдельно от мужа, преследуя некие собственные замыслы. Вскоре выяснилось, что замыслов у Морфии великое множество, равно как и широкий арсенал средств для их достижения.

Впрочем, наблюдать, как мать претворяет свои намерения в жизнь, оказалось делом гораздо более сложным и секретным, чем просто подглядывание. Уже давно, много лет назад, Морфия Мелитенская приняла решение, что ее личные проблемы, ее личное время должны касаться только ее самой. С тех пор она неукоснительно и очень ревностно защищала собственную неприкосновенность. На людях, рядом с Балдуином, она послушно играла роль супруги и графини Эдесской, воплощение величия и благопристойности; в более близком окружении, с семьей и друзьями, она с успехом перевоплощалась в добрую приятельницу и заботливую мать, заслужив тем самым прижизненную репутацию святой, чье существование на земле целиком направлено на благополучие мужа и дочерей. Но наедине с собой Морфия оставалась Морфией. Она отклоняла попытки нарушить ее уединение, порой похожее на затворничество, и те, кто не привык видеть королеву в подобной ипостаси, с трудом узнал бы ее.

Очень скоро Алиса пришла к осознанию, что, если она хочет продолжать наблюдения за матерью в часы ее уединения, ей придется делать это скрытно, из засады, потому что Морфия не потерпела бы ее явного присутствия. Справедливости ради принцессе пришлось признать, что подобная нетерпимость распространяется не только на нее, но и на всех прочих. Если Морфии в это время было угодно кого-либо видеть, она за ним посылала; если же нет — тогда графиня Эдесская затворялась одна, всецело предаваясь занятиям, которыми она на тот момент была поглощена.

В таком поведении матери Алиса не находила ничего странного или эксцентричного — напротив, оно виделось ей вполне обычным, поскольку и сама она, будь у нее выбор, предпочла бы жить именно так. В очень короткое время облазив весь замок сверху донизу, исследовав все его потайные уголки и альковы, а в особенности покои, где чаще всего бывала ее мать, принцесса научилась становиться невидимой, сидя скрючившись или лежа без движения, без малейшего шороха где-нибудь в закоулках графского замка, некогда служившего резиденцией римскому наместнику. Время шло, а Алиса слушала и наблюдала, с удовлетворением отмечая, что у матери есть чему поучиться — несмотря на то обстоятельство, что Морфия прилагала ничтожно мало усилий, чтобы ее чему-нибудь обучить. Принцесса раболепно подражала материнским манерам, впитывая в себя мастерство Морфии в достижении собственных целей.

Долгие годы Алисиного детства были отравлены завистью к старшей сестре Мелисенде, которой доставалось все материнское внимание, когда та ненадолго отвлекалась от забот о собственной персоне. Когда же подросли две младшие, Морфия заметила, что и они очень на нее похожи, и с тех пор тоже целенаправленно ими занималась, перегружая их своей опекой и непременно проча в жены богатым и знатным вельможам. Про Мелисенду королева уже давно все решила и не сомневалась, что, когда наступит час, она без труда отыщет ей мужа. Зато за это время Морфия совершенно упустила из поля зрения свою вторую дочь, чему виной было ее явное невнимание к мелочам и неизменный критический настрой в отношении Алисы. Королеве ни разу не пришло в голову, что ее ребенку недостает любви и одобрения, и она не подозревала, что нажила себе непримиримого врага в собственном семействе. Она замечала только, что Алиса постоянно не в духе, ни разу не улыбнется, что она вспыльчива и дерзка, неприветлива и нелюбезна с гостями, одета всегда просто и невзрачно — то есть сама напрашивается на выговоры.

Со своей стороны, достигнув тринадцати лет, Алиса решила, что наиглавнейшая задача ее жизни — смущать своим поведением мать и расстраивать ее планы везде, где только возможно. Поскольку союз Балдуина и Морфии не принес им сыновей, Алисе, как и всякому, было известно, что Мелисенда, будучи старшей по рождению, являлась законной отцовской наследницей, в недалеком будущем предназначенной в жены человеку, которого сочтут достойным титула графа Эдесского. Но даже в тринадцать лет презрение Алисы к прекрасной, но пустоголовой сестре было столь велико, что она почти сразу приняла соответствующее решение. Она не сомневалась, что в подобном состязании Мелисенда не сможет с ней тягаться и, когда придет время, с легкостью уступит место будущей графини Эдесской. Алиса пока не вполне представляла, каким образом достигнет своей цели, зато сама цель была вполне определена, и, раз задавшись ею, принцесса твердо знала, что, едва представится возможность, она без особого труда потеснит Мелисенду на пути к ней.

Забрав эту идею себе в голову, Алиса уже рассматривала ее как некую неизбежность и бесчисленные часы проводила в мысленном созерцании будущего гнева и отчаяния Морфии, от души им наслаждаясь. Все задуманное непременно должно было свершиться, поскольку королева, сама не желая того и не прилагая к тому никаких усилий, нечаянно раскрыла второй дочери секрет, которому ее любимица Мелисенда не нашла бы применения за отсутствием надобности и достаточной сообразительности, — секрет влияния на мужчин.

Годами Алиса наблюдала, как ведут себя мужчины в присутствии ее матери и как — порой совершенно непредсказуемо — та общается с теми, кого собирается склонить на свою сторону или подчинить своей воле. Алису увлекало решительно все. Она насмотрелась на всяких мужчин — мир Эдессы, да и всего Заморья, был достаточно тесен, — обращающихся к ее матери как к супруге графа Эдесского по внешнеполитическим вопросам. Не важно, как далеко простиралась их реальная власть в других сферах, ведь фактически они являлись вассалами ее мужа. Когда Морфия назначала подобные встречи в приватной обстановке, Алиса подмечала и даже нарочно выслеживала, насколько отлична манера их проведения от публичных мероприятий. Церемониал оставался прежним — формальным, но более нюансированным, богатым глубинными подтекстами и многозначительными недомолвками.

Проводя целые часы в подглядывании за подобными переговорами, Алиса ни разу не смогла уличить мать в малейшем отхождении от приличий и лишь с жадностью глазела, как мужчины обхаживают графиню, словно павлины, то раболепствуя, то чванясь перед ней. Каждый из них явно полагал, что вот-вот подомнет под себя эту высокомерную красавицу, супружницу монарха. Не раз бывало — Алиса всякий раз от возбуждения затаивала дыхание, с нетерпением ожидая развязки и смотря во все глаза, — ее мать встречала подобную инициативу весьма интригующе, с откровенной зазывностью, отчаянно хлопая ресницами и порою так двигая своими пышными прелестями (Морфии в ту пору было никак не более тридцати пяти — тридцати шести лет), что их колыхание безошибочно наталкивало на мысль об эротическом экстазе.

Тем не менее Морфия ни разу не позволила ситуации выйти из-под контроля и не разрешила кому-либо дотронуться до себя. Один — и только один — из гостей завел ухаживание так далеко, что дерзко обнажил бедра и разбухший фаллос и молча, но решительно двинулся на королеву, тем самым побуждая ее к ответным действиям. Алиса, укрывшаяся на верхнем балконе и видевшая, до чего дошел тот мужчина, едва не ойкнула от волнения, но мать пресекла его дальнейшие происки.

— Бесспорно, мессир, — сказала она с улыбкой, глядя прямо в глаза гостю и ничем не выдав испуга перед угрозой своей чести, — я могу исполнить ваше желание. Вам равно известно, что и вы, в свою очередь, можете исполнить мое. Оба наши желания можно удовлетворить без всякого труда — при условии, что ни один из нас не проявит достаточно мудрости; подлинная же трудность состоит в выборе, кто первым позволит себя разоблачить, не правда ли? Вы можете сколько угодно теперь увиливать, и протестовать, и уверять меня в неправоте, но все же в глубине души вы сами это знаете, как знаю и я, что буду законченной дурой, если в данном случае первой поддамся разоблачению.

Мужчина качнулся было в ее сторону, но Морфия уже подняла руку ладонью наружу в знак предостережения, и он остался где был, молча взирая на нее. Его мужественность заметно поникла, и гость вдруг резко кивнул и оправил свой костюм, признав затем, что она права и что впредь он будет больше заботиться о своем поведении. Этим он едва не признался, что надеется все же получить обещанную награду, но Алису уже переполняло восхищение при виде материнской невозмутимости. Она постаралась хорошенько запомнить слово «разоблачение», равно как и его смысл.

Продолжая, таким образом, свою слежку, она узнала еще много полезных подробностей, но все они неминуемо приводили ее к убеждению, что мужчины в предвкушении эротических побед и чувственных удовольствий подобны воску в руках трезвомыслящей, волевой и изобретательной женщины. Алиса прекрасно усвоила этот урок, но лишь в теории, поскольку в тринадцать лет она еще ни разу не удосужилась применить свои знания на практике.

Разумеется, никаких препятствий к этому не было, как не было и недостатка юношей в замке, но они ее совсем не привлекали, точнее, доныне ей не были интересны сами отношения полов. Принцесса уже видела физические сношения во всех их проявлениях — от спаривающихся животных до совокупляющихся людей — и к одиннадцати годам была прекрасно осведомлена, что мальчики и мужчины могут проделывать с собой руками. Она также не раз подслушивала разговоры о том, что телесная близость и соитие несут удовольствие, но ее собственные наблюдения порождали в Алисе сомнения, какая же приятность может быть в столь жестоком и суетливом действе, поэтому у нее до сих пор не возникало желания испробовать его на себе.

Гораздо больше ее привлекала власть, к которой вели физические отношения, а также широкие полномочия, приобретаемые за счет простого обещания чувственных удовольствий. По своему малолетству Алиса пока не понимала смысла слова «вожделение» и не вполне представляла всех тонкостей и приемов, которые в будущем собиралась применять, зато ясно отдавала себе отчет в том, что, если она все же хочет осуществить свою мечту и стать графиней Эдесской, ей потребуется всесторонняя помощь известных ей вельможных правителей. Только тогда Алиса сможет перехитрить и оставить с носом свою тупую и безмозглую сестрицу. Она готова была пойти на любые жертвы, лишь бы заручиться подобной помощью.

Принцесса запомнила, что можно поддаться, а можно и воздержаться, — но не только это. Она давно смекнула, насколько важны осмотрительность и всяческие уловки, поскольку ее отец готов был по любому поводу пролить чью-нибудь кровь, возможно в том числе и собственной супруги, особенно если бы он заподозрил, что творится под крышей его замка. Алиса давно убедилась, какую безграничную власть можно приобрести над мужчиной с помощью умело замаскированного чувственного предложения или косвенного намека. Но гораздо важнее этих двух аксиом были выгоды, доставляемые чувством вины — приложенной, разумеется, не к себе самой, а намеренно обращенной против своего напарника по любовным утехам.

Алисе необходимо было убедиться в правильности своих догадок, и она не ошиблась, сделав упор на сдерживающую мощь чувства вины, когда решила соблазнить одного из близких приятелей своей матери, стареющего епископа Гробека. Тот должен был вскоре возвратиться во французское королевство, в родной Париж, покинутый им несколько десятилетий назад.

Алиса некоторое время приглядывалась к нему, наблюдая, какие жадные взгляды он бросает на ее мать — особенно когда уверен, что графиня их не видит. Впрочем, Алиса вскоре удостоверилась, что Морфия все прекрасно замечает, но не подает вида, используя свое мнимое неведение для воздействия на этого человека. Епископ, несмотря на то что уже готовился покинуть Святую землю навсегда и вернуться во Францию, обладал немалой властью и авторитетом в местной церковной среде. А Морфии как раз в тот момент очень пригодилось бы его влияние, чтобы удержать в своих руках контроль над некоей ситуацией, которую разбирала и исследовала особая комиссия, назначенная молодым и принципиальным епископом Эдесским, Одо Фонтенблоским. Гробек был старейшим и наиболее почтенным духовным лицом в графстве. Все члены созданной комиссии питали к нему уважение и прислушались бы к его мнению, поэтому Морфия на сей раз перешла обычные границы, желая прельстить пожилого епископа и заставить его использовать свою власть ей во благо.

Приметив особенности манер графини в обществе Гробека, Алиса по неопытности далеко не сразу поняла, в чем состояла суть встреч двух конспираторов — иначе их было не назвать, поскольку они всегда виделись в уединенной часовне, примыкающей к покоям Морфии. Во время таких свиданий они говорили мало и как-то беспредметно. Нельзя было утверждать также, что они вместе молились, и Алиса не могла взять в толк, зачем они бесконечно долго то сидят, то стоят бок о бок, столь бесцельно тратя время.

Она в точности знала, чего Морфия хочет добиться от епископа: оба не однажды без обиняков обсуждали эту тему. Шли дни, а Гробек каждый раз уверял, что судебная комиссия пока не вынесла окончательного вердикта по названному вопросу. Тогда они с Морфией усаживались рядом в часовне. Говорили они мало, и Алисе было невдомек, зачем Морфия, не будучи сильно религиозной, проводит столько времени в созерцании алтаря, меж тем как Гробек не сводит с нее глаз. Заинтригованная, но по-прежнему не способная понять суть происходящего, Алиса каждый день забиралась в укромный уголок повыше, позади парочки, и усиленно вглядывалась в полумрак, переводя взгляд с матери на епископа и обратно.

Они всегда встречались в условленное время, в третьем часу пополудни, и проводили вместе от четверти часа до получаса. По истечении этого периода епископ вставал, Морфия склоняла голову для благословения и затем возвращалась к себе в покои, оставляя Гробека в часовне одного.

Однажды в пятницу Гробек нарушил плавное течение их свидания, громко охнув и неожиданно затрясшись всем телом. Он словно забился в судорогах и вдруг пошатнулся, едва успев схватиться за спинку скамьи. Вскоре епископ совладал с собой и остался недвижим на том же месте, с поникшей головой. Перед этим казусом он долго взирал на Морфию, слегка покачиваясь и поводя бедрами, а затем вдруг застыл. Алисе показалось, что Гробек задыхается, и она от испуга едва не выдала себя, но вовремя спохватилась, заметив, что графиня, находившаяся к нему куда ближе, не придала никакого значения его приступу, поскольку на ее лице не отразилось ни озабоченности, ни огорчения. Она просто поднялась — Морфия все это время стояла на коленях перед алтарем на prie-Dieu[12] — и молча обернулась к нему. Графиня долго глядела на епископа со странным выражением, какого Алиса раньше за ней не знала, а затем покорно склонила голову, ожидая его благословения. Получив его, она повернулась и вышла, а Гробек, измученный и усталый, все смотрел ей вслед.

Позже, обстоятельно обдумав все, что случилось в те короткие мгновения, Алиса не только поняла суть происшедшего, но и интуитивно разобралась в динамике взаимоотношений участников спектакля, прежде для нее непостижимого.

Гробек возбуждался подглядыванием, и Алиса уже знала, что подразумевает это слово. Даже в столь юном возрасте она ничуть не поразилась открытию, что епископ снедаем желанием. Это никого не удивило бы: церковники вообще славились распущенностью, она считалась едва ли не обычным делом. Единственной особенностью в данной ситуации было то, что Гробек наблюдал, сам ничего не предпринимая.

Алиса знала и другого «наблюдателя» — юношу из отцовской свиты, двумя или тремя годами старше ее. Однажды Алиса даже застала его за самоудовлетворением, меж тем как у него на виду парочка любила друг друга. Она принялась расспрашивать о нем и выяснила, что его странности уже у всех на слуху. Приятели поднимали юношу на смех и обзывали всякими обидными словечками, но он не обращал на них внимания и по-прежнему с удовольствием подглядывал за чужими соитиями, не пытаясь скрыть своего собственного возбуждения и категорически отказываясь утолить свое желание с женщиной. Алиса немало удивилась, когда увидела, что сами любовники поощряли его к подобным проискам, которые, кажется, даже подогревали их страсть.

Теперь оказалось, что и Гробек был таким же извращенцем, но наибольшую ценность составляла не сама эта новость, а то, что Морфии заранее был известен этот факт, и она использовала свое знание для собственных целей.

Через три дня после вышеупомянутого случая церковная комиссия вынесла свой вердикт так, как хотелось Морфии, и графиня снова встретилась с епископом в часовне после полудня. На этот раз Алиса уже знала, на что обращать особое внимание, и предвкушение предстоящего вгоняло ее в нервный трепет. Она проследила нарастающее напряжение, охватившее всю фигуру Гробека, пристально вглядывавшегося в неподвижно сидящую Морфию. Затем графиня встала и двинулась к алтарю, где поставила несколько свечей. Алиса понимала, что ее действия — показное изъявление благодарности и награда престарелому епископу. Морфия то наклонялась, выбирая подходящие свечи, то тянулась вверх, стараясь поместить их повыше на отроге подсвечника, и все движения ее тела были недвусмысленно вызывающими, производящими на Гробека немедленный и предсказуемый эффект. А потом, стоило епископу выпрямиться и расправить плечи, Алиса с точностью до удара сердца могла угадать момент, когда Морфия обернется. На этот раз графиня открыто улыбнулась старику:

— Благодарю вас, мой друг, за ваши усилия, предпринятые вами ради меня для решения этого вопроса. Они не останутся неоцененными. К сожалению, несмотря на благополучный исход, наш общий замысел требовал недопустимо много моего времени и внимания, чем повредил другим моим заботам. Мне будет очень не хватать приятных минут, проведенных с вами, — я успела привыкнуть к ним за последний месяц — ведь теперь они будут кратки и гораздо более редки. Тем не менее я хотела бы заручиться уверенностью, что мы увидимся еще раз в конце этого месяца, перед вашим отъездом во Францию. А пока примите мою искреннюю благодарность.

Услышав это, епископ снова понурился, но кивнул без единого слова возражения.

Из нескольких последующих месяцев принцесса Алиса де Бурк извлекла немало полезных уроков, повлиявших на все дальнейшее течение ее жизни. Она, как и следовало ожидать, убедилась, что все ранее слышанные ею истории о якобы приятных телесных развлечениях оказались правдой. Вкусив первые плоды успеха в краткосрочной, зато на удивление легкодоступной связи с епископом Гробеком до его отъезда во Францию, Алиса быстро обрела в себе уверенность настолько, чтобы отныне без страха исповедовать новые взгляды. Потворство Морфии развратным страстям епископа Гробека в ее личной часовне натолкнуло Алису на удачную мысль бросить наконец матери вызов, ведь святая с виду графиня была, в сущности, лицемеркой, пассивно, но весьма охотно угождавшей плотским вожделениям старого церковника и добивавшейся таким образом своих целей. Поведение матери стало для Алисы необходимым ручательством в решении вступить в ту же игру, но играть принцесса собиралась в открытую, без тени притворства, исходя из уверенности, что Морфия будет потрясена, когда прослышит о возмутительных выходках своей дочери.

Отныне в семье графа Балдуина установился следующий порядок: Алиса окончательно перестала разыгрывать любезность и послушание, а Морфия в отместку еще сильнее упражнялась в недружелюбии, без стеснения и со всей строгостью отчитывая дочь при каждой возможности. Граф, принужденный жить в атмосфере постоянного раздора между ними двумя, кончил тем, что вообще перестал обращать внимание на их свары и старался избегать находиться в компании обеих одновременно.

Морфия, как и прежде, каждый день блюла часы уединения, а Алиса во всем ей подражала, запираясь в личных покоях и оберегая свое одиночество. Морфия посвящала жизнь собственным замыслам и стратегиям, хитро и жестоко манипулируя другими для своих целей, в то время как ее дочь поступала точно так же, направляя собственные честолюбивые устремления и мысленные усилия на грядущее похищение сестриного права первородства. С помощью плотских ухищрений она стремилась приобрести незыблемую власть над мужчинами, открыто наслаждаясь неповиновением графине.

Впоследствии, когда короля Иерусалимского Балдуина Первого настигла смерть, Алисиному отцу было предложено занять престол. Он стал зваться королем Балдуином Вторым, а его жена, соответственно, получила статус супруги монарха. Новое положение вдохновило юную принцессу мечтать о неведомых ранее вершинах: Алиса возжелала однажды стать королевой Иерусалимской.

Пока Алиса не увидела новоиспеченного монаха брата Стефана, она не могла даже представить, что мужчину можно желать иначе, чем просто ради удовольствия от телесной близости с ним. Но мало того, что этот был монахом, то есть идеалистом, — он был могуч и привлекателен своей силой, и каждый его взгляд и движение дышали мужественностью. Всего этого с избытком хватило, чтобы воспламенить в королевской дочери искру доселе не изведанной ею страсти. Она дала себе слово, что будет обладать им, как несколько лет назад уже обещала себе потеснить сестру на ее троне.

ГЛАВА 3

За полтора месяца, прошедшие со дня их первой встречи, Стефан Сен-Клер виделся с принцессой еще трижды — разумеется, каждый раз по чистой случайности. Ему, не искушенному в светских делах, даже в голову не приходило, что Алиса за ним наблюдает и следует за ним по пятам, следовательно, может появиться рядом в любой момент, когда сама пожелает. Он был бы не на шутку удручен, если бы кто-либо намекнул ему, что принцесса питает к нему как к мужчине непраздный интерес. Но даже такой скромный и простодушный юноша, каким был Стефан, должен был удивиться частоте, с которой принцесса попадалась ему на пути, — в особенности потому, что она и так занимала все его мысли и была причиной его смятения. Ему приходилось думать о ней ночами и непроизвольно изливать семя, и, хотя само событие было Стефану не в новинку, юноша не мог упомнить, чтобы раньше оно являлось следствием особенных воспоминаний. Обычно они лишь слегка беспокоили и тревожили юношу, но едва оставляли по себе след в памяти. Теперь же он резко просыпался, и каждый раз у него перед глазами вставал облик принцессы, сопровождаемый гнетущим, острым и невозможным ощущением трения его собственного тела о ее пылающую плоть.

Подобные переживания и невозможность их предотвратить или хотя бы днем выбросить мысль о них из головы вызывали у Стефана серьезную озабоченность, и он постоянно задавал себе вопрос, не следует ли уже обратиться к наставнику и открыть ему то, что сам он считал тягчайшим грехом. Пока он воздерживался от этого, поскольку много времени отнимали задания ордена, но сознание необходимости исповедоваться, то есть очиститься от вины, которую он на себе чувствовал, в целом и объясняли поведение юноши, стоило ему оказаться лицом к лицу с принцессой.

В первый раз, наутро после отчетливого и непривычного воспоминания, он не осмелился поднять на нее глаз, а его замешательство стало препятствием для разговора. Алису его молчание ничуть не обескуражило; она почти от души посмеялась над его глупой стеснительностью, но поспешила завершить встречу, чтобы избавить юношу от дальнейших мучений.

Второе свидание немногим отличалось от первого — с той лишь разницей, что Сен-Клер умудрился выдавить из себя несколько слов в ответ на Алисины вопросы. Впрочем, и в этот раз принцесса решила, что еще рановато испытывать на молодом рыцаре свои уловки. Исподволь, но очень настойчиво она пыталась внушить юноше, что ему в ее обществе легко и непринужденно, усыпляла его бдительность, убаюкивала недоверчивость, притворным интересом к братии и деятельности ордена незаметно привязывая его к себе.

Она была тремя годами моложе — восемнадцать против его двадцати одного, но по богатству жизненного опыта старше на десятки лет. Сен-Клер был девствен; до сих пор он жил вдали от женщин, под опекой и руководством благочестивых и ревностных служителей Церкви. Воспитанный среди однообразия английских болот, Стефан не знал, как вести себя в обществе хорошенькой женщины. Принцесса же выросла в совершенно ином мире, где сладострастие, хоть зачастую и скрытое от посторонних глаз, тем не менее господствовало везде и всюду. Она рано созрела и познала все эротические тонкости задолго до того, как сама стала женщиной.

Это произошло накануне ее четырнадцатилетия — Алиса преднамеренно соблазнила влиятельного политика в отцовском графстве Эдесском. Предварительно она несколько недель водила его за нос, обхаживая и раздразнивая похотливыми взглядами и намеками, телодвижениями и касаниями, достаточно откровенными поглаживаниями, а потом уже и домогательствами, пока наконец он не лишился всякой выдержки и не оказался всецело в ее власти. Принцесса и раньше пыталась очаровывать мужчин своими улыбками и гримасками, но старик Гробек мог бы похвалиться тем, что именно он лишил ее девственности.

С тех пор торжествующая Алиса распространяла свою власть на всех мужчин, к которым она решала втереться в доверие, но сама ни разу не стала объектом соблазнения и была страшно довольна таким самообладанием. Она не собиралась становиться уязвимой из-за кого бы то ни было, невзирая на любые оказываемые ей знаки внимания. Следуя урокам, полученным от матери, Алиса была зодчим и устроительницей своих амурных дел, ни разу не потерпев краха и не встретив сопротивления.

Однако теперь, повстречав притягательного, но дьявольски неловкого монаха, принцесса терялась. Каждый раз она колебалась, что необходимо предпринять далее, как с ним разговаривать, поскольку даже непредвзятое око увидело бы, что стоит ей вступить на неизведанную для него почву беседы, как юноша впадал в панику и его красноречие оборачивалось совершенной немотой. Откуда было знать принцессе, что ужас, лишавший его дара речи, объяснялся похотливыми помыслами, которые рыцарь страшился как-нибудь выдать в своих словах. Впрочем, наитие подсказало Алисе, что Стефану приятно видеться с ней: радость, разливавшаяся по его лицу всякий раз, как принцесса появлялась перед ним, была красноречивее всяких слов. Итак, она с новой силой пошла на штурм крепости, кипя внутри от нетерпения, в то время как осаждаемый корчился и извивался в муках сладострастной вины.

На третий раз в ее игре выпала кость, которая вывела Алису из благостного терпения и ввергла в ярость. Загодя она заслала соглядатаев, чтобы они следили за рыцарем по возвращении его из долгих патрульных рейдов. Результатом такого наблюдения и явилась осведомленность принцессы обо всех делах Сен-Клера после возвращения в жилище монахов, в конюшни Храмовой горы.

Обыкновенно он сразу отчитывался перед наставниками, а потом спал почти сутки, восстанавливая силы, утраченные за долгие дни разъездов под палящим солнцем пустыни. На следующий день рыцарь шел на рынок, расположенный за городскими стенами. Он выходил через юго-западные ворота и целое утро бродил вдоль торговых рядов, предаваясь обильной трапезе и возлияниям, пробуя всевозможные яства и напитки. Вдоволь наевшись в лавках и напившись сладко-тягучей патоки и игристых шербетов, Сен-Клер возвращался к Храмовой горе, в полумрак своего обиталища, где и пропадал все последующие дни, занимаясь со своими приятелями-монахами одним им известными делами, пока не приходило время выезжать в очередной дозор. Он был столь же предсказуем, как закат и восход, и не менял своих привычек, следуя на рынок и обратно каждый раз одной и той же дорогой.

* * *

Сулейман аль-Кариф понимал, что принцессу Алису, одну из самых желанных, но и самых придирчивых покупательниц, большую ценительницу персидских ковров, в которых, несмотря на юный возраст, она знала толк, на этот раз привлекало не качество его изделий. Ей всегда было трудно угодить, но сегодня что-то другое занимало ее ум. Впрочем, почтенный возраст и законы торговли не позволяли аль-Карифу выдать свою наблюдательность, а щедро изливавшаяся на него милость Аллаха в данный момент обернулась очередной благодатью — рассеянностью гостьи. Она уже заплатила непомерную цену за два ковра, на которые в иные дни даже не взглянула бы, и старый купец по ее взгляду, без конца отвлекающемуся на людей, проходящих мимо лавки, давно угадал, что не товары интересуют сегодня принцессу: прикрываясь покупкой ковров, она кого-то ждала.

Смекнув, что он и так неплохо нажился на ее заботах, Сулейман оставил принцессу в одиночестве, а сам взобрался на помост, на хозяйское место, откуда мог обозревать весь прилавок. Там владелец ковров застыл в ожидании дальнейших событий, будто не замечая притворства принцессы, якобы разглядывавшей узоры. С высоты он хорошо видел не только ее, но успевал поглядывать и на вешала с коврами и на многолюдную толчею на улице. Аль-Кариф не мог догадаться, кого именно она ждет, но ни минуты не сомневался, что мужчину. Осматривая людскую массу, торговец думал, что интересно было бы попытаться узнать незнакомца еще до того, как его заметит принцесса, поскольку наблюдательная позиция Сулеймана представлялась ему более выгодной.

Когда в конце улицы показалась рослая фигура на голову выше остальных прохожих, купец понял, что можно больше не искать. К его лавке приближался светловолосый молодой рыцарь исполинского роста, с разворотом плеч во всю улицу и столь яркими синими глазами, что даже Сулейман со своим старческим зрением разглядел их за пятьдесят шагов. Человек пробирался сквозь толпу, и все оглядывались ему вслед.

Аль-Кариф взглянул на принцессу, которая пока не успела, да и не могла заметить незнакомца. Соблазнительная девушка, эта франкская принцесса, причем непостижимым образом почитаемая местными — людьми Сулейманова круга. Многие мусульмане с трудом сносили сам вид наглых ференги — людей с обожженными солнцем лицами, державшихся вызывающе благодаря прочным кольчугам и длинным мечам. А Алиса родилась уже здесь, на земле правоверных. Она, хотя была покрещена в христианство, бегло говорила по-арабски и, чтобы никого не оскорбить, на людях вела себя как пристало мусульманке, скромно прикрывая лицо и накидывая на себя широкое и бесформенное покрывало. До Сулеймана доходили слухи, что среди своих принцессу не очень жаловали, но эти домыслы не были ничем подкреплены, и никто из его знакомых не мог подтвердить наветы.

Сегодня на принцессе было мусульманское покрывало из плотной синей ткани, расшитое зеленой и золотой нитью, скрывавшее всю фигуру девушки с головы до пят. Видны были только глаза — и они просияли, стоило белокурому колоссу появиться в поле ее зрения.

Сулейман с первого взгляда смекнул, что золотоволосый франк даже не подозревал о присутствии здесь принцессы. На молодом воине не было обычных для ференги тяжеловесных лат — напротив, он был облачен в приличествующие случаю одежды жителей пустыни, а из оружия имел при себе лишь длинный прямой меч, висевший на перевязи через плечо. Юноша неторопливо прогуливался по рынку, смачно жуя кусок мяса. Он разглядывал лица прохожих, прилавки торговцев, ничего не пропуская, и не замечал лишь одного — лица девушки, которая тем временем поспешила прильнуть к просвету между висящими коврами в лавке Сулеймана. Аль-Кариф видел, как принцесса повелительно прищелкнула пальцами и выслала слугу навстречу исполину, чтоб остановить его и привести к ней. Рослый франк нахмурился, стиснул ладонью ножны своего длинного меча, висевшего на плече, и направился следом за посланцем, видимс не представляя, с кем ему предстоит встретиться.

Согнувшись, воин вошел в лавку Сулеймана и едва успел распрямиться, как увидел ожидающую его принцессу. Он так растерялся и смутился, что Сулейману стало смешно, и торговец, уже собиравшийся сойти вниз с помоста, остался наверху, приготовившись посмотреть и послушать, что будет дальше.

— Брат Стефан! — воскликнула принцесса, открыв лицо и улыбнувшись незнакомцу. — Какая приятная и нежданная радость! Про кого другого, а про вас я бы никогда не подумала, что вы ходите на рынок. Если бы даже у меня поинтересовались, я бы скорее ответила, что вы сейчас где-то в пустыне вместе с вашими приятелями-рыцарями разъезжаете по дорогам и нагоняете страху на разбойников.

Великану было явно не по себе. Он краснел и мялся, и Сулейман подвинулся ближе, напрягая слух, чтоб не пропустить ответ воина.

— Сеньора принцесса, — пробормотал тот, чуть не заикаясь от робости, — простите, я не… Я даже не думал…

— О чем? Что я тоже здесь? — засмеялась принцесса. — Откуда бы вам знать! Еще час назад я и сама об этом не думала, пока случайно не оказалась здесь. Нашу встречу можно назвать совпадением… или даже счастливым стечением обстоятельств. — Она помедлила. — Я как раз собиралась подкрепиться пирожными и выпить шербету. Вы составите мне компанию? Мне было бы очень приятно.

Нетерпеливо хлопнув в ладоши, принцесса снова призвала слугу и велела принести прохладительных напитков. Тут она будто вспомнила, где находится, и стала озираться в поисках Сулеймана. Тот немедленно явился перед ней, низко кланяясь и приветственно улыбаясь здоровенному франку. Принцесса попросила позволения на трапезу в его лавке, но торговец оборвал ее на полуслове и предложил самолично позаботиться об угощении. Алиса и слышать об этом не желала: достаточно, сказала она, что он и так оказал ей большую привилегию. Она пояснила, что захватила с собой еду и напитки, чтобы подкрепиться во время прогулки, и еще раз поблагодарила за любезность. Тогда Сулейман поклонился ей и оставил наедине с «нежданным» гостем.

В тот краткий промежуток времени, когда аль-Кариф уже удалился, а слуги Алисы еще не подоспели со снедью, Сен-Клер не знал, куда себя деть, рассматривая груды ковров, наваленных на прилавок и развешанных на шестах, что создавало иллюзию стен. Его взгляд останавливался на чем угодно, только не на Алисе.

— Эти ковры прекрасны, вы не находите? — спросила она.

Он насупился, словно не знал, что полагается отвечать в таких случаях, и Алиса не сразу взяла в толк, что он и вправду не знал, что ответить.

— Как же? Вы что, ни разу ковров не видели, брат Стефан?

Он покачал головой. Меж бровей рыцаря залегла глубокая морщинка.

— Нет, сеньора. Таких никогда не видел. Но они действительно прекрасны. А для чего они? Каково их назначение?

— Назначение? — Она засмеялась, изумленная явной нехваткой у него утонченности. — У ковров нет назначения, брат Стефан, а есть сами ковры. Их стелют на пол, чтобы по ним ходить. Ведь у вас там, в христианских землях, они тоже встречаются? Как же без ковров!

Он вдруг повернулся и посмотрел на нее в упор. Лицо его словно закаменело и показалось Алисе рассерженным, хотя она понимала, что не злость тому причиной. Рыцарь выдавил сквозь сжатые зубы:

— Там, где я живу, сеньора, полы не такие чистые, и мы стелем на них сухой тростник, чтобы не разбрызгивать по сторонам воду и грязную жижу. В Англии, принцесса, все время идут дожди, а погода холодная и влажная. Там почти всегда неуютно, лето короткое и мало солнца. Если бы у нас были такие вещи… — он обвел рукой ковровое изобилие, или хотя бы похожие, мы бы лучше развесили их по стенам, чтобы защититься от сквозняков. Обычно мы вешаем на стены шпалеры, но они жесткие и блеклые. Таких красивых и роскошных, как эти, ярких цветом и мягких, приятных на ощупь, у нас нет. Было бы грешно бросить этакое совершенство на грязную землю, чтобы на него наступали ноги латников и гадили собаки. — Сен-Клер откашлялся и продолжил: — Теперь-то я вижу, что в этой стране все по-другому. Здесь теплее. Чище. Просторнее и светлее. Это все от солнца. Когда не надо постоянно спасаться от дождей и холода, можно все устроить иначе. Но в нашем жилище, в конюшнях, полы каменные, и мы также стелем на них тростник, хотя называем его соломой…

Юноша вдруг замолчал, осознав, что не сводит глаз с принцессы, а она в ответ весело ему улыбается. Алиса выждала, не заговорит ли он снова, а затем звонко рассмеялась:

— Да вы умеете говорить! Впервые за все время нашего знакомства вы столько рассказали! Вы сами-то заметили это, брат Стефан?

Сен-Клер смутился:

— Теперь заметил. Но ведь я именно брат Стефан, и мне нельзя быть здесь.

— О, нет-нет, останьтесь, пожалуйста, и поешьте со мной. Вот, смотрите, уже все принесли.

Молодой рыцарь заколебался, но все же уступил Алисиному приглашающему жесту и медленно опустился в одно из трех кресел, предназначенных для посетителей лавки, и Алиса в течение часа старалась рассеивать его неловкость и разрушать выставленные против ее чар преграды. Она накормила рыцаря медовыми пирожками, что слуги принесли нарочно для нее. Начинку этих пирожков составлял толченый миндаль, а также изрядная доля зелья, известного как гашиш, постоянно и в изобилии добываемого принцессой из источников, которыми ее отец серьезно заинтересовался бы, если бы только о них узнал.

О чем Алиса не могла даже подозревать в те дни, так это о крайней неуверенности Сен-Клера в себе самом, проистекающей из весьма простой причины: он сделался настолько одержим ее образом, что уже находил свое влечение к принцессе порочным, поэтому постоянно робел и терялся в ее присутствии. С самой первой встречи он страдал косноязычием в ее присутствии, не зная, что сказать, и Алиса преждевременно возвела такое его поведение в обычай. В ее глазах это даже добавило юноше очарования — застенчивость, заключенная в могучее тело воина — но, поскольку принцесса не имела возможности раскрыть других черт его личности, она не могла представить, как рыцарь поведет себя в иных обстоятельствах, когда она не сможет влиять на него и его поступки. Принцесса могла полагаться только на видимость, но ничего во внешнем облике или манерах юноши не выдавало его склонности к грезам о ней, во сне и наяву, и еще меньше признаков указывало на его угнетенность чувством вины от этих грез. Алиса же продолжала идти напролом, даже не помышляя о том, сколь близка к отчаянию ее жертва. В своих попытках успокоить его бдительность она намеренно избегала соблазнения и заманивания, решив вместо этого обращаться с рыцарем подобно доброй сестре и стараясь сохранить наибольшую естественность во всех своих обращениях к нему. Для принцессы это явилось нелегкой задачей, практически невыполнимой, и привело к результату, обратному тому, что Алиса задумала достичь.

Сен-Клер в простодушии своем иначе истолковал ее нарочитую безыскусственность, увидев гораздо больше, чем она рассчитывала ему показать: как облегали принцессу одежды, как колыхались они при каждом ее движении, а под ними отчетливо обрисовывались выпуклости и впадинки ее тела. Он заметил, как она откидывалась в кресле, свободно вытягиваясь, и тогда ее груди вставали торчком, а окружность бедер, четко обозначавшаяся под тонкой тканью платья, вмиг становилась для него средоточием всей вселенной, и Сен-Клер мысленно корчился от мук вины и отвращения к себе, воображая, что его похоть — проклятие и преступление против невинной и непорочной девушки.

Если бы Алиса хотя бы предположила, что у юноши на уме, она могла бы торжествовать победу и тогда бы выказала свои намерения куда более решительным образом, но она не знала и не могла знать об этом, и продолжала вести себя так, словно эротичность была вовсе не свойственна ее натуре, избегая явно обольщающих жестов и улыбок, которые в обычное время были столь ей присущи. Вообразив себя под надежной защитой тяжелого и плотного парчового платья, принцесса еще больше растравляла пылающее воображение молодого рыцаря, а ее раскованные телодвижения взволновали его настолько, что он не смог более терпеть. Это и спасло Сен-Клера от неминуемого и нежелательного взрыва. Принцесса же, увидев, что юноша вдруг вскочил, бледный как смерть, и выбежал прочь, пришла в смятение и ярость.

Позже, спокойно все обдумав, Алиса так и не уразумела, что послужило причиной бегству. Рыцарь вскочил и удрал от нее — вот все, что было доподлинно известно, и гнев принцессы ничуть не поутих спустя несколько часов после происшествия. Она ломала голову и не находила объяснения ни почему он так поступил, ни что вызвало столь необычное поведение. Никто, ни один мужчина еще не оскорблял ее так жестоко, и Алиса задумала месть.

Она понимала, что Сен-Клер — монах, следовательно, он давал обет целомудрия, но для нее это ничего не меняло, поскольку многие ее любовники были связаны подобными клятвами, и всем им он значительно уступал в статусе. Тем не менее никакие обязательства не отвратили этих священнослужителей от ее ложа. Алиса ничуть не сомневалась в собственной неотразимости: ради нее, во всяком случае, можно было пренебречь каким-то пустяковым обетом.

Итак, она принялась измышлять другие, более прагматические причины поведения рыцаря, начав с предположения, что у него уже есть любовница — совершенно очевидно, знатная и именитая, поскольку в Иерусалиме все христианки были наперечет. Алиса в жизни бы не поверила, что благочестивый христианский монах, тем более такой сухарь, как этот, мог бы вступить в любовную связь с мусульманкой. Ее шпионы неустанно следили за юношей между его дозорными рейдами и буквально ходили за ним по пятам, но лишь в дневное время. Значит, появлялась уверенность хотя бы в том, что днем Сен-Клер ни с кем не занят амурными делами. Алиса решила приставить к нему наблюдение еще и на ночь.

Прошел целый месяц, прежде чем Алиса получила очередное донесение от главного соглядатая — третье по счету. С большим облегчением она выслушала уверение, что брат Стефан решительно не состоит в связи с женщиной — ни с христианкой, ни с мусульманкой. Люди принцессы могли поклясться, что нигде не оставляли его без присмотра. Они брали на заметку всех, с кем ему случалось разговаривать, и даже каждую покупку, сделанную им на рынке. Двое доверенных слуг Алисы даже проследили за ним в пустыне во время дозорного рейда, но не увидели ничего такого, что могло бы возбудить их подозрения.

Подобное уведомление заставило Алису озаботиться вопросом, не мужеложец ли рыцарь. Это, по ее мнению, вполне могло объяснить его странную, более того, беспричинную выходку. Половое отвращение — вот что побудило юношу сбежать от нее. Она призналась себе в этом с большой неохотой, все же не до конца веря в свою догадку, но такая вероятность немного утихомирила раненое самолюбие принцессы.

Еще через месяц усиленных наблюдений и преследований Алисины шпионы так и не смогли новыми сведениями подтвердить или опровергнуть ее подозрения. У Сен-Клера не было других приятелей, кроме братьев по ордену, хотя он выделялся среди них своей молодостью. Каждый ночлег они проводили в конюшнях, скрытые от посторонних глаз, а если и появлялись в поле видимости, то только для молитвы в самое непредсказуемое время суток, полностью подчиняя свою жизнь и распорядок исповедуемому ими уставу святого Бенедикта. Но ни один, даже самый пристальный, взгляд не мог уличить кого-либо из монахов в сластолюбии или неких похотливых привычках.

Отныне Алиса не хотела знать ни жалости, ни пощады. Два месяца прошло, а она себе на горе все еще была не в состоянии выкинуть из головы юного рыцаря-монаха. Не раз, проводя время с каким-нибудь вялым, недостаточно страстным любовником, она предавалась сладострастным фантазиям, представляя, что это Сен-Клер трудится над ней, грубо терзая ее тело.

ГЛАВА 4

— Войдите!

Одо Фонтенблоский, некогда епископ Эдесский, а теперь секретарь-переписчик у короля Иерусалимского Балдуина Второго, даже не оглянулся на стук в дверь, но узнал посетителя, проникшего в комнату после оклика, по звуку шагов. Тогда Одо откинулся в кресле, отложил в сторону писчее перо и помассировал глаза ладонью, широко зевнул, а потом сцепил пальцы на затылке.

Перед ним предстал тщедушный непримечательный человечек с глазами-щелками и длинным остреньким носом. В руках он сжимал тяжелый ящичек, сработанный под фолиант в кожаном переплете. Лицо человечка было невыразительным, движения — скупыми, а одежда — скучной до такой степени, что о ней и вовсе нечего было сказать. Если бы в помещении находился еще кто-нибудь, он бы перетянул все внимание на себя, а скромный посетитель превратился бы почти в невидимку.

Одо остановил на человечке долгий взгляд, затем расцепил пальцы и скрестил руки на груди.

— Ну, говори. Что ты узнал?

Тот едва приметно покачал головой.

— О том, что вы велели выяснить, — ничего. Там нечего выяснять. Везде лазутчики принцессы… всякий раз их не меньше шести. Они меняются через четыре часа, но лишь понапрасну тратят время, хотя, вероятно, им хорошо за это платят. Вы послали меня понаблюдать за ними и установить, что они пытаются подглядеть. Ответ таков, мессир епископ: они вовсе не подглядывают, но еще поразительнее — хотя это и не удивительно, если вы улавливаете, к чему я клоню, — шпионы сами не понимают, что должны увидеть. Они приставлены к монаху, молодому рыцарю, то есть воину, и исправно ходят за ним следом, но не могут взять в толк, зачем именно. За эти три дня я говорил с шестерыми соглядатаями, и все они в один голос твердят: ничего не видели, ничего не обнаружили.

— Значит, мои время и деньги, как и Алисины, тоже потрачены впустую? Так следует тебя понимать?

— Нет, совсем не так, мессир. Я только сказал, что не выяснил того, что вы мне поручали.

— Вместо этого ты выяснил что-то другое.

— Пожалуй. Мне так кажется, а решать вам. Подробности прелюбопытные.

— Прелюбопытные подробности, но не те, что мне нужны. Ясно. И мне, наверное, придется выложить за них дополнительную сумму. Ну же, говори, не стесняйся.

Посетителя отнюдь не смутил епископский сарказм. Он открыл ящичек, извлек оттуда грязный платок, утер им нос, а затем, довольно засопев, убрал на место.

— В конюшнях что-то есть.

Епископ вытаращил глаза от изумления:

— Ну, конечно, в конюшнях что-то есть! Там целая монашеская община с лошадьми в придачу!

— Нет, не только. Там что-то странное.

— Странное… ага. Может, монахи открыли там бордель?

— Может. Возможно, они даже блудодействуют с кобылами, откуда мне знать. Мне не удалось приблизиться настолько, чтобы разглядеть, хотя я подобрался ближе, чем многие до меня. Эта компания монахов явно себе на уме. Есть у них некие сержанты, что живут в бараках, построенных прямо у входа в конюшни. Сами же монахи поселились внутри. Эти группы никогда не смешиваются… ну, сержанты и монахи… а по мне, раз уж они все монахи, то должны быть равны. Так мне говорили.

— Ничего-то ты не выяснил, а все, что ты себе навоображал, никуда не годится. Во-первых, это рыцари и их слуги, то есть благородные люди и простолюдины. Что до монахов, есть братия, а есть послушники — вот тебе и причина неравенства. А теперь будь добр, скажи мне, что тебе показалось таким уж подозрительным.

— В общем, я точно не знаю, но что-то явно не так. Думается мне, где-то там внутри есть дверь, в которую запрещено входить всем, кроме тех девяти рыцарей. А еще я слышал, как оттуда доносились стуки, словно кто-то долбил камень.

— Долбил камень… Известно ли тебе, что эти конюшни расположены на вершине Храмовой горы? Что они выдолблены прямо в ней? Давай предположим на минуту, что рыцари возжелали немного улучшить свои жилищные условия. Единственный для них приемлемый способ расширения жилого пространства — вырубить его в скале. Ты согласен?

— Да, возможно, и все же…

— Ясно, ясно… и все же тебе мнится что-то несообразное. Говори прямо — что там такое? Например, та дверь, куда воспрещен вход всем, кроме девяти рыцарей, — где она?

— Внутри… в самой темной части конюшен, где-то в глубине.

— Там, где живут сами рыцари?

— Да, все пространство поделено на две части: одна для лошадей, другая для монахов.

— А сержанты, ты говорил, поселились рядом?

— Да. Некоторые из них работают в стойлах, но не живут там. Они выстроили себе барак прямо под стеной.

— Значит, внутри конюшен обитают только рыцари… Тогда почему ты удивляешься, что они заходят в ту дверь, или в какие там еще есть двери, если кроме них там никто не живет? Тебе не приходило на ум, что они справляют там нужду?

— Нет, мессир епископ, отхожие места у них расположены с другой стороны. К тому же это всего-навсего конюшня, и там все время ходят сержанты, туда-сюда. А у той двери постоянно находится кто-то из рыцарей. Не то чтобы он там на страже, но правды ради замечу, что, стоит кому-то из сержантов подойти к ней слишком близко, тут же из ниоткуда появляется один из монахов и выпроваживает его… очень вежливо, без всякого насилия, но всенепременно, исключений не бывает. Кто станет охранять нужник? Я наблюдаю за этой дверью уже не первую неделю, и подобные случаи повторялись два десятка раз. Зато я ни разу не видел, чтобы туда входил кто-то из сержантов.

— И поэтому ты решил, что все это очень подозрительно. Или ты чего-то недоговариваешь?

Человечек покачал головой:

— Я все сказал.

— Ну-ну. Не знаю, как ты отнесешься к моим словам, но мне не интересны твои домыслы, Грегорио, и я плачу тебе не за это. Я и сам могу измыслить что угодно и про кого угодно — в том числе и про тебя. От тебя же, от ничтожного помощника, требуются достоверные факты, подкрепленные доказательствами, — в обмен на получаемое тобой вознаграждение. Всему, что тебе кажется, нельзя доверять — до тех пор, пока ты сам с уверенностью не можешь сказать, что правда, а что нет, и предоставить тому подтверждение. Понятно ли я говорю, Грегорио?

Человечек кивнул, а епископ хмыкнул, взялся за перо и снова склонился над столом.

— Иди же и не возвращайся, пока не сможешь утверждать наверное, что твои подозрения оправдались.

Не дожидаясь ухода Грегорио, Одо углубился в работу, но, едва дверь за шпионом закрылась, он вскочил, бросив перо на стол, и прошествовал к оконной арке, откуда был виден внутренний двор королевского дворца. Посреди него весело бил фонтан, обложенный мрамором и обсаженный пальметто. Одо злился и — ревновал. Со злостью он успел свыкнуться, а с ревностью столкнулся впервые. Сладить с ней было нелегко.

Одо не заблуждался насчет своих чувств. Ему хотелось бы думать, что во всем виновата принцесса Алиса, и, найди он подходящего собеседника, он бы все растолковал ему в мельчайших подробностях, не пропустил бы ни одного случая или возможности, использованных ею для его обольщения. Увы, разумеется, Одо ни с кем не мог это обсудить; кроме того, в глубине души он знал, где скрывается истина. Алиса была ни при чем. Она не принуждала его спать с ней — ни в первый раз, ни во все последующие. Он сам дал себя опьянить, хотя знал, что принцесса по своему капризу и произволу готова раздвигать ножки для любого. Она казалась ненасытной; она была красива и головокружительно юна — восемнадцать лет против епископских сорока двух. Вот где крылась причина его ревности: ему не хватало молодости, чтобы утолить ее жажду, — не хватало еще четыре года назад, когда ей едва исполнилось четырнадцать.

С самого начала связи с Алисой Одо уже знал точную причину ее благоволения к нему. Много лет он был ее духовником; когда принцесса подросла, епископ уже не мог без трепета и эротического возбуждения выслушивать ее все более пылкие исповеди. Она вплотную занялась своим телом, исследуя его чувственные возможности. Во всех мелочах на протяжении нескольких месяцев излагала она епископу историю своего увлечения молодым придворным ее отца, включая разнообразные сны и фантазии. По мере продвижения дела воодушевленная Алиса потчевала исповедника самыми интимными и мерзостными подробностями обольщения злополучного молодца.

Разумеется, и Одо не избегнул ее чар, и вскоре обнаружилось, что принцесса получает огромное извращенное удовольствие от встреч с духовником, в точности угадывая нюансы ее влияния на человека за ширмой исповедальни и смакуя все непристойности ее приключений, вплоть до мельчайших подробностей. Таким образом, сначала подготовив как следует почву для грехопадения епископа, впоследствии она без труда соблазнила его.

Разумеется, здесь не обходилось без quid pro quo.[13] Алиса ничего не делала, ничего никому не давала без этого quid pro quo. В обмен на удовольствие, предоставляемое ее обворожительным молодым телом, Одо снабжал принцессу разными сведениями — данными щекотливого, конфиденциального свойства, предназначенными для ограниченного круга людей. Он рассказывал ей все, о чем говорят в палатах королевского совета. Договоренность появилась между ними, когда принцессе только исполнилось четырнадцать, но это было малосущественно: Алиса де Бурк, избалованная отцом и выросшая среди властных и влиятельных государственных мужей, душой и умом давно перестала быть ребенком. Рассудительная не по годам, она вполне сошла бы за взрослую женщину проницательного ума, поднаторевшую в разного рода интригах. Пока ее подруги-одногодки играли в детские игры, она давно определила свои амбиции и начала осуществлять их.

Одо все это знал, как понимал и то, что она будет пытаться задобрить его, а потом начнет использовать для собственных целей. Размышляя о ее подстрекательских намерениях, он искренне негодовал, но, когда подошел момент положить на одну чашу весов свою совесть, а на другую — похоть, узнать истинную цену своим принципам, тщетно противостоящим настойчивости ее упругого и податливого бедра, — он своим выбором обратил в ничто все прежние возвышенные идеалы, которыми привык гордиться.

Его теперешнее раздражение проистекало из известия, полученного епископом от одного из многочисленных соглядатаев два месяца назад, — что Алиса без ума от молодого монашествующего рыцаря Сен-Клера. Этим соглядатаем была одна из служанок в покоях Алисы. Ее присутствие там успело стать до того незаметным, что ей вполне можно было доверять. Она-то и подслушала указания, которые Алиса давала своему фактотуму,[14] евнуху по имени Иштар. Принцесса велела приставить наблюдение к монаху Сен-Клеру — тот называл себя братом Стефаном — и доложить ей, сколько у него любовниц и чем он с ними занимается.

Никаких любовниц, разумеется, не нашли, как не обнаружили вообще ничего порочащего относительно Сен-Клера, но это только подстегнуло Алису копнуть глубже и проверить другие версии. Сам Одо не сомневался, что юноша ни в чем не повинен и безгрешен, однако, видя, как день ото дня растет ее одержимость им, епископ приставил к Алисиным шпионам своих собственных, надеясь собрать сведения, каким-либо образом очерняющие пресловутого монаха. Тогда можно было бы превратить его в persona поп grata для всех, в том числе и для самой Алисы.

Сейчас, озирая дворик и обдумывая слова Грегорио — его беспочвенные подозрения и уверенность в том, что в конюшнях творится неладное, — Одо почувствовал первые проблески идеи, которой он подцепит Алису, встряхнет ее как следует и снова даст ей понять, что он еще существует и желает ее. Воодушевившись, Одо принялся приводить в порядок мысли и вскоре уже набросал в уме черновой вариант будущего плана. Он прошел обратно к рабочему столу, неслышно насвистывая, и любой, близко знавший епископа, подтвердил бы, что священник о чем-то напряженно размышляет.

ГЛАВА 5

— Одо, какой же ты сегодня скучный! Я-то послала за тобой в надежде, что ты меня развеселишь, развлечешь хоть немного, а ты как пришел, так и ноешь без конца, как старый дурак.

Вздор, дражайшая принцесса! Давайте же говорить начистоту и оставим в покое мое настроение. Вы послали за мной в надежде выведать у меня полезные сведения по теме, которая на данный момент вас больше всего интересует. Разве когда-нибудь было иначе? Но сейчас я совершенно не способен их предоставить — хотя обожаю вас и желаю быть вам приятным — поскольку не понимаю, чего вы хотите. Если вы непременно желаете играть со мной, не задавая прямых вопросов о том, что вас теперь занимает, я снимаю с себя ответственность за то, что не всегда могу проницать ваши истинные намерения.

Алиса надолго замолкла, прищурившись на епископа, и Одо точно угадал мгновение, когда она обратится к нему.

Вы правильно сделали, что улыбнулись, мессир епископ, — наконец произнесла она. — Иначе я могла бы счесть, что вы мне грубите. Что ж, впервые сегодня вам удалось меня позабавить, поэтому подойдите и сядьте рядом. Я кое-что шепну вам на ушко.

В тысячный раз изумляясь, откуда в столь юной особе такая зрелость и практичность, Одо встал и снова улыбнулся Алисе. Не сразу, но послушно и безмолвно двинулся он к ней через комнату. Принцесса полулежала на тахте, целомудренно спрятав ноги под длинными юбками, и наблюдала за ним. Несмотря на искушенность, подумалось епископу, однобокость опыта и молодость все же иногда выдавали себя. Да, она была практична и до самых глубин поднаторела в сложностях отношений мужчин и женщин, но порой ее юность просвечивала сквозь цинизм столь же отчетливо, как сквозь тонкое стекло, и ее подлещивания и поддразнивания вкупе с пылким самовольством были лишним тому свидетельством.

Приблизившись к ней, Одо также подумал, что сегодня он безупречно выдержал свою роль, столь искусно напустив на себя вид человека, едва решившегося отвлечься от своих забот, что немедленно вызвал к себе интерес принцессы и вместе с тем серьезно задел ее самолюбие. Нужно было чем-либо привлечь ее внимание, и потом оставалось только выжидать, поскольку, невзирая на раздражение, Алиса вынуждена была пойти на поводу у собственного любопытства. Ее явно заинтриговало то, что епископ не скрывает своей задумчивости настолько, что даже не боится навлечь на себя ее немилость. Одо знал, что теперь принцесса ни перед чем не остановится, пока не удовлетворит жажду все разузнать и не выжмет у него припасенные им сведения до последней капли — пусть и совершенно ей бесполезные.

Он встал прямо перед принцессой, нависая над ней, так что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы поймать его взгляд. Епископу открылась белоснежная безупречность ее длинной шеи, а под ней — гладкий склон, плавно переходящий в выпуклости грудей. Одо почувствовал в чреслах знакомое волнение, вызванное ее близостью. Алиса улыбнулась и томно приподняла руку, поводя пальцами, пока епископ не взял их в свою ладонь. Тогда она стиснула его руку в своей и потянула к себе, понуждая опуститься рядом на диван.

— Ну же, посиди со мной.

Он послушался, и принцесса еще крепче вцепилась в него, привлекая к себе. Она выгнулась, прижавшись к диванной спинке и освободив ему достаточно места в нише своего тела. Присевший на край епископ почувствовал, как Алиса придвинулась к его пояснице, а ее ладонь тем временем легла ему на живот повыше лобка. Она прижималась все теснее, и Одо наконец размягчился и откинулся к ней, положив правую руку ей на бедро. Оттуда его ладонь стремительно спустилась к ее талии, а левым локтем Одо оперся на согнутую ногу принцессы, забравшись пальцами под прозрачное платье и просунув их ей под колено, в нежное тепло.

— Ну вот! Тебе удобно?

Епископ осклабился и кивнул, задержавшись ладонью в ложбинке Алисиного бока и слегка поглаживая ее тело. Она улыбнулась, издав томный стон, и Одо сжал ее сильнее, сдавливая податливую плоть: одной рукой — талию, а пальцами другой ухватив под коленом.

— М-м… скотина… — прошептала принцесса и улыбнулась ему.

Она высоко задрала ногу и уперлась пяткой в диванную спинку, позволив его беспокойным пальцам скользнуть по бедру к сочленению ее тела, тогда как ее собственная ручка с привычной легкостью шарила в епископской мантии.

Одо лишь на минутку позволил себе роскошь наслаждения, а потом резко высвободил руку и ухватил Алису за запястье. Он отлично знал, сколь скоро эти ловкие пальчики выдоят из него семя, а по его извержении епископу может не хватить времени, чтоб восстановить запас сил.

— Постойте, моя милая, будьте же терпеливы.

Стоило ему схватить принцессу за руку, как она немедленно прекратила свои происки и теперь рассматривала епископа со странным выражением, приподняв одну бровь, словно недоумевая, что с ним такое стряслось. Тем не менее ее рука обмякла, хотя и продолжала вяло, но все же приятно ласкать епископа. Сам он также ослабил свою хватку, спокойно и неспешно обращаясь к принцессе.

— Нам предстоит долгий разговор, если, конечно, вы намереваетесь выслушать то, о чем я так упорно размышляю — а я до сих пор взвешиваю все «за» и «против» того, что мне довелось разузнать. Я не сомневаюсь, что вы вслед за мной предпочтете оживленное повествование… чтоб мое внимание и сознание не ослабевало — вы ведь понимаете, о чем я… а иначе я скоро устану, начну путаться, если быстро себя растрачу. Не станете возражать?

Алиса некоторое время пытливо его рассматривала, потом улыбнулась и кивнула. Епископ теперь едва ощущал ее пальцы на своем теле. Их кончики касались его с прелестной неуловимостью, неожиданно перевоплотившись в крылья бабочки, тончайшую паутинку.

— Не стану, — ответила она. — Пусть уж лучше рассказчик бодрствует и видит все, что происходит вокруг, чем прикорнет где-нибудь в уголке оттого, что всех утомило его… повествование.

Она снова улыбнулась и отвернула полы его мантии, отведя их ему за спину.

— Итак, о чем будет рассказ? Я вся внимание.

— Я тоже, принцесса.

За этим последовало долгое молчание, прерываемое глубокими вздохами и медленными, томными выдохами. Наконец принцесса выбралась из-за спины Одо и встала перед ним, расставив ноги и крепко ухватив его за плечи. Алиса налегла на епископа всем телом, и он оказался в плену меж ее колен.

— Ну вот, — прошептала она, — если вы сейчас спокойно поразмыслите, то наверняка вспомните, что собирались мне рассказать. Не дайте же мне заскучать, мессир епископ… пока я слушаю, я обещаю, что ваше блаженство не прервется. Поведайте мне, что вас сегодня так заботит.

Одо прикрыл глаза, силясь собраться с мыслями, а потом начал говорить, то и дело замолкая и едва уловимо шевелясь, но каждый раз Алиса двигалась согласно с ним. Она слегка давила ему на плечи и не сводила глаз с лица Одо, подмечая малейшие оттенки его физического наслаждения и следя за тем, чтобы он не возбудился сверх нужной меры.

— Все из-за этих проклятых монахов, — начал Одо. — Этих выскочек, которых пригрел Вармунд.

— Что же с ними такое? — скучным голосом спросила Алиса с нарочитым равнодушием. — Ты ведь о патриаршем дозоре? Почему же они проклятые? Насколько я понимаю, они не раз оказывались весьма кстати, а потребности у них самые скромные. Чем же они тебе докучают?

— На первый взгляд, ничем, но, если копнуть глубже, они уже порядком мне надоели, потому что отнимают у меня слишком много драгоценного времени, для них совершенно не предназначенного.

— Как так?

Алиса неуловимо сместилась вбок и назад — настолько, чтобы сосредоточить внимание епископа на нужном ей месте.

Он закряхтел и прикрыл глаза, но вскоре вернулся к начатой теме:

— Их скромность давно в прошлом… самоотречение теперь не в их правилах. Это когда-то их называли патриаршим дозором, а нынче они — бедные ратники воинства Иисуса Христа.

Епископ даже не пытался скрыть своей неприязни к монахам-рыцарям и к их новому прозвищу, но ни на минуту не забывал, что ни в коем случае нельзя никого из них называть поименно, и в особенности самого молодого — Сен-Клера. В противном случае принцесса могла догадаться, что от него не укрылось ее пристрастие к этому юноше, и тогда последствия ее действий были бы непредсказуемы. Одо вовсе не хотелось становиться ее личным врагом.

Алиса громко расхохоталась:

— Как-как? До чего же нелепое и смешное название! Бедные ратники воинства Иисуса Христа… Эти бедняги действительно спятили. Но тебе-то что до них?

— Ничего… ровным счетом. Меня не касается, как они себя именуют… Пускай обзовутся хоть дочерьми Пресвятой Девы — меня это ничуть не озаботит. Пусть себе трубят во всеуслышание о своих ересях и заблуждениях. Я же беспокоюсь более об их поступках.

Алиса замерла, глядя епископу прямо в глаза.

— О каких же их поступках ты беспокоишься?

— Я…

Одо вдруг шумно и лихорадочно вздохнул и застыл, крепко сжав зубы и погрузив пальцы в Алисино лоно. Наконец угроза подступающего взрыва миновала, и он отвалился назад, прерывисто дыша.

— Я был близок к…

— Да-да, но все уже прошло. Скажи же, о каких поступках этих монахов ты так беспокоишься?

— О раскопках. — Голос Одо все еще дрожал. — Кажется, они что-то роют.

Алиса отпустила его плечи и откинулась назад, устроившись на его бедрах. Рукой она поглаживала епископскую грудь, а сама тем временем изучающе смотрела ему в глаза, словно ища в них подвоха.

— Роют? Прямо в земле? — Она не скрывала своего скепсиса. — Это же рыцари, Одо. Сейчас, правда, монахи, но воины по воспитанию и опыту. Им так же пристало рыться в земле, как нам с тобой.

— И тем не менее они роются. Они что-то копают… некий лаз. Мне думается, что эти бедные ратники воинства Иисуса Христа в своих конюшнях прокладывают подземный ход.

Принцесса не сразу оправилась от удивления, но потом рассмеялась:

— Лаз в конюшнях? А зачем он им?

— Затем, что они явно что-то ищут. Зачем еще копают подземные ходы: либо когда хотят добраться до чего-то, либо чтобы сбежать. Им же бежать некуда, иначе они могли бы просто взять и уйти… ergo,[15] монахи что-то ищут.

— Но, в конце концов, что они могут там искать? И как ты сам это обнаружил?

Их диалог настолько оживился, что оба на время забыли о другом занятии, совсем недавно целиком их поглощавшем. Одо решительно помотал головой:

— Сразу два вопроса. На какой сначала отвечать?

— На первый. Что они ищут?

— Не знаю, потому меня это и тревожит. Перво-наперво, там и рыть-то некуда — разве что вниз, в твердую скалу. Их конюшни были выдолблены в самом подножии Храмовой горы, в голом камне.

— И что? Что ты на это скажешь?

— Скажу, моя принцесса, что они вполне могли бы углубляться внутрь скалы, но если речь идет о поиске неких сокровищ, то это бессмысленно, потому что в каменных пластах никто не прячет сокровищ.

— Верно. Если, конечно, скала под ними не так тверда, как все думают, а они знают про это и пытаются добраться до менее прочного фундамента…

— Но как же…

— Тс-с! Дай-ка мне подумать. Как ты обнаружил, что они что-то роют — этот ход?

— Верный человек сказал мне.

— Верный человек? А что это за человек? Ты, значит, приставил к монахам своих соглядатаев? — Одо поежился, и Алиса продолжила, решив позже вернуться к этому известию: — Ладно, и что же поведал твой шпион?

Одо придвинулся ближе к ней, но возбуждение уже улеглось, и он ощущал лишь влажное тепло. Тогда он вздохнул и подчинился неизбежности:

— Что в конюшнях творятся подозрительные дела, касающиеся только самих рыцарей-монахов… Насколько ему удалось выяснить, сержанты, то есть послушники, ничего о том не ведают — а если что-то и подозревают, то умеют помалкивать и никому ничего не скажут. Мой человек считает все же, что они и вправду в стороне от главного, а это само по себе примечательно для такой немногочисленной и сплоченной общины.

— И все-таки — что именно узнал твой человек? Что он там видел?

— Ничего не видел… абсолютно ничего. Но он не один месяц наблюдал за монахами и скрупулезно запоминал мельчайшие подробности их жизни.

— А раскопки — он их видел? Хоть что-нибудь, что наталкивало бы на мысль о подземном ходе?

— Нет, то есть не совсем. Он слышал.

— Что слышал?

— Стук молотка. Словно рубят камень. Эти звуки, довольно приглушенные, доносились из конюшен но ночам, когда вокруг тихо, и мой человек утверждает, что это удары молота.

— Твой человек, Одо, возможно, враль и тупица, и я буду последней дурочкой, если поверю тебе на слово, раз уж у тебя нет других доказательств.

— Вы правы, принцесса. У меня нет подтверждающих фактов, зато есть подозрения и полное основание считать эти подозрения небеспочвенными — безотносительно того, какое обличье они в конце концов примут на деле. Я и сам покажу себя полным глупцом, если не познакомлю с моими сомнениями короля, вашего отца. Эти конюшни — его собственность, и разницы нет, что монахи в них вытворяют — роют, прокладывают подземный ход или иным образом нарушают status quo. Они обязаны хранить верность нашему королю, как обязан и я, в свою очередь, без промедления доложить ему о своих подозрениях. Я уверен, что монахи что-то скрывают, поэтому необходимо провести расследование их деятельности. Оно-то и покажет нам, есть ли у них тайны и в чем они состоят.

Алиса внимательно его выслушала и затем задумалась, что-то решая и медленно кивая собственным мыслям. Одо откашлялся, но, прежде чем он успел продолжить, принцесса шикнула на него, призывая к молчанию, и положила одну руку епископу на грудь, а другой пробралась к месту соединения их тел. Ее ловкие пальчики, словно по волшебству, оживили плоть Одо, и он снова вошел в Алисино лоно.

Некоторое время Одо лежал, запрокинув голову, а Алиса парила над ним, медленно подводя его к кульминации, пока епископ не начинал трястись и исступленно дергаться, но каждый раз принцесса вовремя останавливала его, не позволяя достигнуть завершения.

Одо был уже близок к экстазу, подрагивая от растягиваемого удовольствия, тогда как принцесса, не сводящая с него глаз, пребывала в глубоком раздумье. Заметив, что епископ приходит в себя, она вновь задвигалась, зная, что на этот раз он решил во что бы то ни стало получить удовлетворение. Она позволила ему вплотную подойти к оргазму, пока полуулыбка на его лице не сменилась зияющим провалом отверстого рта, и, верно рассчитав мгновение, резко выпрямила ноги и встала, отпихнув Одо и удерживая на месте вытянутой рукой. Тот наконец сдался и, задыхаясь и чертыхаясь, спросил, что это она вытворяет.

Алиса сладко улыбнулась:

— Я растягиваю удовольствие, мессир, продлеваю возбуждение. Вы ведь наслаждаетесь мною, не правда ли? Вам нравится и само удовольствие, и греховность того, что вы проделываете со мной и что я позволяю с собой проделывать. Ваше вожделение ко мне доводит вас до безумия и сохраняет вам молодость, а опасность только пуще подстрекает вас приходить сюда вновь и вновь. Вы — чревоугодник наслаждения от блуда с королевской дочерью, от совращения ее; вы и сами совращены ею, ее нечестивой юностью, несмотря на… или, скорее, вследствие того, что, будучи застигнуты с поличным, вы не минуете смерти. Разве неверно? Я знаю, что говорю, мой дорогой Одо, потому что ты не раз мне это повторял. Поэтому я желаю, чтобы ты очень тщательно взвесил все, что я собираюсь сейчас сказать, и уразумел, что я не шучу. Когда я удостоверюсь, что ты все понял и действительно принимаешь мои слова как должно, мы сможем продолжить, и тогда я, так и быть, объясню, что нынче заботит меня. Договорились?

Оторопевший Одо кивнул, не отводя взгляда от густой волосяной поросли, бесстыдно выставленной напоказ: принцесса подобрала юбки к самой талии.

— Так мы договорились, Одо? Посмотри мне в глаза и ответь.

Он неохотно перевел взгляд на ее лицо и кивнул:

— Договорились.

— Хорошо. Теперь послушай внимательно.

Она согнула колени и понемногу опустилась к нему, оставаясь, впрочем, вне его досягаемости, но притягательно доступной для глаз.

— Взгляни на меня, Одо. Посмотри на все это и реши для себя. Ты больше никогда не увидишь, не потрогаешь, не поцелуешь и не поласкаешь меня, мое тело — никоим образом, ни разу — если шепнешь хотя бы словечко о нашем сегодняшнем разговоре кому бы то ни было — моему отцу ли, или его святейшеству патриарху-архиепископу.

Одо отпрянул настолько, насколько позволял диван. Брови его поползли вверх от изумления и недоверия, но Алиса уже рухнула на него и примостилась сверху, позволив его плоти снова наполнить свое лоно.

— Ощути же меня, Одо, почувствуй и потом спроси себя, правду ли я говорю и можно ли мне верить.

Ее жар отодвинулся от епископа так же стремительно, как и настиг его. Алиса снова встала и отпустила юбки, совершенно скрыв под ними ноги.

— Ты веришь мне?

Одо Фонтенблоский медленно кивнул и с расстановкой произнес:

— Я тебе верю… решительно и безоговорочно. Я не имею представления, почему ты обращаешься ко мне с подобной просьбой и что побуждает тебя выдвигать такую угрозу, но она очень явственная, и у меня нет желания прослеживать ее исполнение. Я ничего не скажу, никому. Но на смертном одре я все еще буду недоумевать о причине.

Алиса, переполнившись радостью, развеселилась, и ее смех был бесконечно милым — редкое свидетельство того, что принцесса совсем недавно была ребенком и еще не успела позабыть прежние проделки и проказы. У Одо в который раз сжалось сердце при виде этого быстротечного волшебства.

Не будешь, — воскликнула она, прокружившись на одной ножке, — не стоит, мессир. Я сейчас вам все объясню, зачем это нужно…

Она застыла, стоя на цыпочках. Глаза у нее все еще по-детски светились от радости.

— Впрочем… расскажу потом… когда мы наконец добудем себе наслаждение.

Алиса снова задрала юбки, подобрав их к самой талии, и медленно подошла к епископу, лениво и распутно облизывая губки. Приблизившись вплотную, она увидела ответ Одо на свои действия. На этот раз не возникло ни ограничений, ни отказов, и их слияние было молниеносным и пламенным и закончилось, едва начавшись.

* * *

Долгое время оба лежали, тесно сплетясь телами, недвижные и обессилевшие. Тени в комнате ощутимо сместились, пока Одо наконец не заговорил:

— Почему вы хотели так строго наказать меня за обращение к вашему отцу? Вы обещали объяснить.

Епископ и принцесса уже снова чинно сидели за столом у окна, угощаясь охлажденным вином и сладостями. По их одежде невозможно было угадать, чему они недавно предавались.

— Я объясню, но сначала скажи-ка мне вот что: ты действительно считаешь, что монахи-рыцари подрывают Храмовую гору?

— Да, считаю.

— Прекрасно. А ты знаешь, что под ней?

— Под Храмовой горой? — улыбнулся Одо. — Думаю, ничего, разве что у горы есть корни.

— Знаешь ли, откуда происходит ее название?

Одо пожал плечами:

— От еврейского храма, который Ирод выстроил на ее вершине.

— На вершине, склонах и в окрестностях. Этот храм был огромен, Одо, гораздо больше, чем ты думаешь, глядя на остатки его руин. Он занимал обширную территорию — я знаю, потому что Вармунд сам мне говорил. Он серьезно интересуется историей Иерусалима и этого храма в частности. Знаешь ли ты, когда его разрушили?

— Знаю, что очень давно.

— Да. И храм, и город, и большинство его жителей были уничтожены более тысячелетия назад римским полководцем Титом, а тех, кто спасся, раскидало по всему свету. Вообрази только, Одо, — больше тысячи лет назад. Город был отстроен заново, уже не евреями, потому что их не осталось никого в живых в целой Иудее, но храм без исконных верующих восстановить было невозможно. С тех пор он так и лежит в руинах, позабытый-позаброшенный… Причина понятна: римляне не оставили от него камня на камне, они окончательно смели его с лица земли.

Одо кивал, размышляя, потом спросил:

— Все это так уж важно?

— Конечно важно, раз уж тебе кажется важным то, что монахи-рыцари подрывают Храмовую гору. Зачем кому-то бесцельно долбить скалу, чтобы в конечном счете наткнуться на обломки строения, разрушенного тысячу лет назад? Что они могут там искать?

— Спрятанные сокровища?

— Тысячелетие спустя? Какие еще сокровища, да и как они прознали про них?

Одо просиял:

— У них есть карта. Должна быть.

— Какая карта, откуда, кто ее рисовал? — В голосе Алисы сквозило недоверие, но она упорно над чем-то размышляла, просто озвучивая свои мысли. — Вармунд говорил мне, что храм Ирода был достроен уже во времена Иисуса и закончен незадолго до своего разрушения… А нам известно, что римляне порылись в нем и вынесли оттуда все, что попалось под руку, — практически все ценное, что можно было обнаружить в самом храме или в его окрестностях. Они ведь этим всегда отличались. Однако Вармунд упоминал также, что, по дошедшим до него слухам, храм Ирода предположительно был воздвигнут на месте другого, более древнего и не такого огромного. Изначально там стоял храм Соломона.

— Вы о царе Соломоне, Законнике?

— Разве ты знаешь другого Соломона, построившего храм?

Одо промолчал, будто не заметив язвительности в ее голосе. Алиса меж тем продолжала:

— Но я не могу понять одного: если монахи, как ты и предполагаешь, действительно ведут раскопки, то почему именно там, в заброшенных конюшнях, тем более в голой скале?

— Потому что там можно рыть.

У Одо, очевидно, не возникало ни малейших сомнений на этот счет. Он скрестил руки на груди и пояснил, покусывая нижнюю губу:

— Подумай сама. Там они могут делать это тайно, тогда как в любом другом месте они своей долбежкой уже привлекли бы всеобщее внимание и у людей возникли бы вопросы. Конюшни сейчас в распоряжении монахов, король сам позаботился поселить их там. И пусть работа от этого становится куда труднее и изнурительнее, причины проведения раскопок именно в конюшнях куда как просты: скрытность, безопасность и удобство — невзирая на неудобства.

— Нет. Я вовсе не оспариваю твои доводы, они вполне разумны, но здесь кроется что-то куда более весомое. Сокровище где-то поблизости. Вряд ли они стали бы рыться в конюшнях, несмотря на логичность твоих умозаключений, если бы до цели пришлось прокопать добрую милю.

— Здравое суждение.

— Стало быть, они узнали нечто такое, что явилось подлинной и достойной причиной для поисков… каких-то спрятанных сокровищ? Они, несомненно, что-то узнали… Имей в виду, Одо, они ведь монахи — монахи-новички, в порыве воодушевления поклявшиеся жить в бедности. Таким образом, разумным будет предположить, что они пока невосприимчивы к пороку стяжания. Тем не менее что бы они там ни обнаружили, этого оказалось достаточно, чтобы отвратить их от недавно принесенных обетов. — Она жестом предупредила любую попытку перебивать себя, хотя Одо и не собирался с ней спорить. — Ты, как благородный и преданный подданный, желаешь передать эти сведения моему отцу, поскольку так велит тебе долг. А мой отец прислушается к твоим словам и дознается правды. Все, что будет обнаружено, немедленно попадет в королевскую сокровищницу — на благо всего государства. И кто знает, может, ценность находки будет столь велика, что и тебе перепадет кусочек за твою верность…

— Ты говоришь так, словно сама не веришь в ее ценность.

— Почему же, верю. Сокровище, вероятно, доставит много радости… моему отцу. Оно станет источником богатства, возможно, бессчетного — такого, о котором он и помыслить не мог. Но он не обязан ни с кем им делиться, потому что он — король, а сокровище будет найдено в его владениях. Оно отойдет к нему… в личную собственность.

— Ясно, — поморщился Одо. Он медленно кивнул и лишь затем отважился на полуулыбку: — А ты бы хотела, чтобы оно отошло лично к тебе?

Алиса захлопала глазами, и на ее щеках обозначились ямочки:

— Конечно хотела бы. А ты бы на моем месте пожелал бы другого? И разумеется, я вознаградила бы тебя куда более щедро, чем мой отец… Мне пришлось бы расщедриться — как считаешь? — после того, как ты узнал мою тайну.

— Здесь уже речь идет о заговоре, принцесса… О преступлении, влекущем смертную казнь.

— Чепуха, дорогой мой епископ. Речь всего лишь о мечтах… о фантазиях бурного воображения, не более… все так неконкретно, ни одной зацепки за действительность.

— Пока что нет…

— Верно, верно.

— Что же вы предпримете, принцесса, когда обстоятельства изменятся, а вместе с ними поменяется и действительность?

— Понятия не имею, но к тому времени, когда все будет иначе, я определюсь. Этих рыцарей-монахов всего девять… Бедные ратники воинства Иисуса Христа скрывают свои деяния даже от низшей братии, поэтому нелегко будет найти способ помешать им, когда настанет срок. — Ее лицо неожиданно расплылось в улыбке. — Не сомневаюсь, что мы отыщем средства для вознаграждения этих бедных монахов, несмотря на их заговорщическую деятельность… Вы поможете мне в осуществлении такого намерения?

— Это опасно. — Епископ изобразил на лице сомнение, нарочито колеблясь. — Если дойдет до короля…

Наконец он несколько раз кивнул — сначала с неохотой, потом все с большим воодушевлением:

— И все-таки — да. Помогу. Я буду с тобой.

— Вот и замечательно, Одо, — едва слышно промурлыкала довольная Алиса. — А теперь подойди ко мне поближе. Посмотрим, может, найдется и другое средство — чтоб скрепить нашу с тобой сделку.

ГЛАВА 6

Когда епископ в тот вечер наконец удалился, принцесса снова прилегла на диван, лениво обмахиваясь веером, и начала сосредоточенно размышлять. Одо пробыл в ее покоях около трех часов — неприлично долгий срок для уединения мужчины и женщины, юной или не очень, но Алису это не смущало. Ее личные слуги прекрасно понимали, что их благоразумие в такого рода делах было залогом дальнейшей безбедной и беззаботной жизни. Она знала, что никто из них под страхом смерти не осмелится хотя бы словом обмолвиться, как протекает ее досуг и прочее времяпрепровождение.

Несмотря на заверения, высказанные епископу, Алиса не представляла, как осуществить следующий шаг, который приблизил бы ее к разгадке тайны монахов. Она была лишь поверхностно знакома с Гугом де Пайеном, но даже этого немногого было достаточно, чтобы осознать, что рыцаря не удастся подчинить своей воле и желаниям, а значит, тратить время на него бесполезно. Во-первых, он был слишком суров по натуре и заскорузл в боевых буднях настолько, что никогда не рискнул бы на флирт с женщиной, годящейся ему во внучки. Его ближайший помощник, Годфрей Сент-Омер, был слеплен из того же теста — достаточно привлекательный, но абсолютно неподдающийся, если речь шла об ухаживаниях. Алиса уже встречала в жизни людей подобного сорта и убедилась, что все они без исключения мрачны и неподатливы — самцы, которых ей не удавалось подчинить своей воле.

Оставался только один источник, откуда можно было почерпнуть сведения, — Сен-Клер. Взвешивая свои шансы, Алиса была далеко не уверена в успехе предприятия, поскольку обнаружила, что не может судить объективно об этом человеке. На ее жизненном пути он был первым молодым мужчиной, успешно отразившим ее решительный натиск, и никак нельзя было надеяться, что при следующей попытке что-либо изменится.

Принцесса признала, что во время их последней, провалившейся встречи она пустила в ход все знакомые ей уловки — и все понапрасну. Тогда она пришла в ярость и еще несколько месяцев спустя не могла оправиться от обиды, что он сбежал от нее — улепетнул, словно струхнувший мужлан от чумы. Тем не менее Алиса и пальцем не пошевелила, чтоб ему отомстить. Она объясняла себе, что ею движет человеколюбие, поскольку юноша был монахом, неискушенным и неприспособленным к светской жизни, но сама-то она знала, что отступилась лишь ради собственного спокойствия. Никто пока не знал об ее увлечении, но, если бы она продолжила домогательства, кто-нибудь мог бы прослышать о том происшествии, и ее подняли бы на смех. Алиса де Бурк не желала превращаться в посмешище.

Руководствуясь не более чем необходимостью, принцесса в конечном счете смогла убедить себя, что поведение молодого монаха в тот день было продиктовано некими личными причинами, его собственными внутренними противоречиями, и не подразумевало ничего оскорбительного по отношению именно к ней. Его ужасающая бледность и постыдное бегство прочь с Алисиных глаз могло объясняться, например, его религиозными убеждениями, а также — это пришло ей в голову много времени спустя самого события, по здравом размышлении — могло проистекать от обычной тошноты, вызванной употреблением гашиша, щедро подмешанного в медовые пирожки. Алиса, уже много лет употреблявшая зелье, давно привыкла к его неожиданным последствиям, но для неофита Сен-Клера последствия такого угощения, очевидно, оказались плачевными.

Принцесса ничуть в этом не сомневалась, поскольку взяла за правило во всем дознаваться правды. Теперь, по истечении нескольких месяцев, когда она уже нашла другие развлечения по своему вкусу, ее гнев по отношению к Сен-Клеру поутих, хотя пока и не рассеялся окончательно. Оставив все как есть, Алиса вряд ли вернулась бы к мысли о новом свидании с молодым рыцарем, но теперь оказалось, что их встреча неизбежна. Это была единственная возможность выяснить, чем занимаются монахи в своем жилище, в конюшнях.

Разумеется, Алиса, даже будучи дочерью иерусалимского короля, не могла просто сесть на коня и туда поехать: храмовые конюшни отныне считались священной территорией, пожалованной рыцарям-монахам ее отцом и благословленной для дальнейшего использования самим архиепископом. Женщинам, и принцессе в том числе, путь туда был заказан. Впрочем, как узнала Алиса еще несколько месяцев назад, мужчин, не входящих в их братство, также не допускали в эти конюшни. Только рыцари ордена бедных ратников воинства Иисуса Христа — а их было всего ничего — имели туда доступ. Запрет распространялся даже на их сержантов, слуг-воинов общины.

Вдруг в голове у Алисы промелькнула непрошеная, незваная мысль, побудившая ее призадуматься. Идее пока не хватало четкости и ясности, но стоило вспышке промелькнуть в сознании принцессы, как она уже не сомневалась, что находка была верной. Алиса взяла связку из трех крошечных медных колокольчиков и позвонила. Через мгновение явился на зов Иштар, главный распорядитель в ее покоях.

— Чего пожелаете?

Алиса, глядя на него, хмурилась в раздумье.

— Ты, кажется, говорил вчера, что конеторговец Гассан уже вернулся?

— Верно, принцесса. Он приехал на рынок с новым табуном — очень маленьким. Я сам видел, потому что был там ввечеру.

— Есть ли в том маленьком табуне что-нибудь примечательное?

— Да, сеньора, есть, и даже не одно. Я выделил среди коней двух белых пони — вероятно, единоутробных близнецов. Если глаза не подвели меня, то эти лошадки безупречны.

Покусывая верхнюю губу, Алиса кивнула. Иштар родился и вырос среди табунщиков, и она весьма ценила его мнение, поскольку в своей жизни принцесса могла до конца доверять только лошадям и любила их до самозабвения.

— Пусть придет немедленно. Проводи его сразу ко мне, я буду ждать у себя в покоях.

Иштар низко поклонился и поспешил исполнить ее повеление, а принцесса тем временем встала у окна, плотно обхватив себя руками за локти. Она вглядывалась в сгустившиеся сумерки, но не видела ничего, кроме одной ей ведомых образов.

ГЛАВА 7

Конеторговца Гассана и принцессу связывало знакомство, не ограничивавшееся простыми отношениями продавца и покупателя. Оно длилось уже пять лет, с тех пор, как в Эдессе он поставил ее отцу в качестве подарка к тринадцатилетию графской дочери превосходную арабскую вороную кобылку, которую Алиса незамедлительно прозвала Ночкой. С того самого дня и в течение почти трех лет она не раз заглядывала к табунщику и, стоило ему снова появиться в Эдессе, была частой гостьей у него дома и на конюшне.

Когда Алиса стала принцессой и ее родители обосновались в Иерусалиме, она все так же продолжала покровительствовать хозяйству Гассана. За время их знакомства она уже купила у него для своих личных нужд семь великолепных скакунов, но полагалась на него и доверялась ему не только в торговых делах. За два года общения их дружба настолько окрепла, что у их взаимоотношений появилась новая сторона, не имеющая ничего общего с чувственным влечением или прелюбодейством. Несмотря на то что Алиса к тому времени успешно подвизалась на поприще сладострастия, а Гассан был еще не стар, тем не менее его почти аскетические убеждения строго диктовали ему, что позволено в обществе, а что — нет. Общество же, по его разумению, включало и мусульманское, и христианское население. Гассан твердо верил в Бога. Он то и дело поминал имя Аллаха, и принцесса не раз убеждалась, что его религиозные воззрения по своему накалу близки к фанатизму.

По ее шестнадцатому году, когда до дня рождения оставалось всего несколько месяцев, Алисину ближайшую подругу изнасиловали и жестоко избили в пределах города. Мусульманка Фарра была примерно того же возраста, что и принцесса, и являлась единственной дочерью арабского кочевого торговца. Алиса дружила с ней не первый год, еще с Эдессы, когда отец Фарры обосновался в городе и стал преуспевающим купцом. У него было множество поставщиков, и к нему стекались различные товары со всего света — от пряностей до тканей, от благовоний до чужеземных драгоценностей.

Фарру подстерегли, когда она ехала домой из гостей, и потом оставили лежать в проулке неподалеку от отцовской лавки. Там ее нашли тем же вечером, но никто не видел и не слышал подробностей самого происшествия, как не мог и предположить, кому понадобилось совершать подобное злодейство. Единственным ключом к разгадке личности негоняя и его поимке могла послужить серьга, зажатая в кулаке Фарры. Золотая вещица была окровавлена, и это означало, что девушка вырвала ее из мочки насильника.

Алиса пришла в ярость и позаботилась, чтобы об этом узнали все окружающие. Она назначила приличное вознаграждение за любые сведения о разбойнике, но ничего не услышала до тех пор, пока месяц спустя не навестила стоянку Гассана, недавно вернувшегося из Эдессы. Сидя у торговца в шатре и обсуждая с ним достоинства скакуна редких кровей, она получила от него неожиданный подарок — коробочку, внутри которой обнаружился тщательно свернутый лоскуток бархата. Алиса собралась посмотреть, что внутри, но Гассан предостерегающе погрозил пальцем и перевернул коробочку над столом. Из нее выпали два предмета, в которых принцесса не сразу опознала два человеческих уха. Мочка одного из них была порвана и еще хранила следы запекшейся крови, а в другую была вдета массивная золотая серьга — точная копия той, что нашли в кулаке у Фарры.

Первоначальное потрясение Алисы немедленно сменилось приступом тошноты, но она стойко справилась с ним, ощущая, что ее просто распирает изнутри от ликования. На столе, прямо перед ней, лежало свидетельство ее мести, оправдывающее долгие поиски, несмотря на уговоры всех и вся поскорее забыть об этом происшествии.

Стиснув зубы, она сделала над собой усилие и подняла ухо с серьгой. Ничего подобного никогда ранее не доводилось ей брать в руки — столь застывшего и холодного, ничуть не напоминающего живую и мягкую человеческую плоть. Алиса разжала пальцы, и ухо упало на стол, тяжело брякнув металлическим украшением. Затем принцесса откинулась на спинку стула и вопрошающе взглянула на Гассана, лицо которого оставалось непроницаемым.

— Где он? Где ты держишь остальное? — спросила она равнодушно, без всякого выражения в голосе.

Она безупречно изъяснялась на арабском, предпочитая его языку своего отца. Формально Алиса считалась франкской принцессой, но арабский язык был родным для ее матери. Родившись в мусульманском мире, где франки были не более чем ференги — чужеземцы из Франции, она заговорила на местном наречии раньше, чем на языке королевской власти.

Угол рта у Гассана неуловимо дрогнул, словно торговец хотел вымучить у себя улыбку, но затем он покачал головой и совершенно серьезно ответил:

— Я не держу. Этот человек мертв — убит при поимке. Уже давно. — Он указал на отрезанные уши большим пальцем. — Их принесли мне вчера. Были запакованы в лед и соль.

Стараясь не выдать своего волнения, Алиса кивнула:

— Сегодня же вечером я пришлю тебе вознаграждение.

— Не надо. Я не хочу вознаграждения. У меня есть деньги.

— У тебя есть, но, возможно, у того, кто принес это, их нет.

Гассан едва приметно, но решительно мотнул головой:

— Ему уже заплатили. Я вознаградил его, когда он доставил мне доказательство.

— Ясно. Ты хочешь сказать, что он постарался ради тебя, а не ради меня и моих денег. — Принцесса скорее утверждала, чем спрашивала, и мусульманин слегка склонил голову в знак согласия. Она резко распрямилась. — Но зачем они тебе понадобились? Чего ты хочешь от меня?

— Мне ничего от вас не надо, принцесса Алиса… Я просто хотел уведомить.

Гассан все же улыбнулся и замолк, так что его последние слова прозвучали особенно веско и достигли глубин ее сознания. Увидев, что у нее остались вопросы, торговец спокойно закончил свою мысль:

— Вы очень одаренная девушка для своих лет, принцесса Алиса, и я предвижу великие перемены, которые произойдут в этих землях благодаря вам. Они коснутся и мусульман, и христиан, и я убежден, что со временем вы смените у власти вашего даровитого отца. Нигде у франков не сказано, что запрещается правителю быть женщиной… и мне кажется, что вы будете более мудрой и могущественной королевой, нежели даже ваш родитель.

— Непременно буду. Даю тебе слово. — Алиса произнесла свое заверение без тени шутки, а ее собеседник не выказал ни малейшего сомнения по поводу сказанного. — Но почему, для чего ты занимаешься этим — ты, мусульманин и простой конеторговец?

— Потому что это далеко не все, что есть в моей жизни.

Алиса непонимающе сдвинула брови, и Гассан в ответ осклабился:

— Чтобы исполнить то, что требуется от меня ради священного имени Аллаха, я должен преуспеть в постижении человеческих помыслов. Видя, как вы сейчас негодуете, как ваши глаза недавно метали молнии, я с надеждой гляжу в будущее, потому что вы не страшитесь тех деяний, которые, по вашему разумению, неизбежны. — Он вяло шевельнул пальцем в направлении лежащих на столе ушей. — Вы не боитесь говорить правду, не боитесь требовать и брать то, что вам нужно, и то, что вы считаете необходимым. Это выделяет вас среди прочих, большинство из которых лучше снесут стыд и проглотят оскорбления, чем выскажут слово истины, из боязни, как бы оно не вышло им боком и не навредило бы впоследствии. В обществе, где соглашательство и продажность давно вошли в привычку, вы, несмотря на ваши юные годы, похожи на освежающий ветерок. На морской бриз.

Алисе был по вкусу такой обмен мнениями; она чувствовала, что ее разум сейчас трезв и ясен и, к чему бы ни привела их беседа, она отныне всегда сможет защитить свои интересы.

— Но как все это соотносится с твоим желанием уведомить меня?

— Прямо и непосредственно. — Гассан вновь обрел сдержанность, и всякое веселье и шутливость пропали с его лица. — Идя по жизни, вы встретите немало обидчиков и недоброжелателей, докучных и злобных людей; кое-кто из них попытается перечить и мешать вам, вредить вашему доброму имени, сводить на нет ваши планы и замыслы и причинять всяческие неприятности. Со многими из этих людей вы будете разговаривать как сами пожелаете; я не сомневаюсь, что вы и сейчас уже преуспели в умении указывать таким на их место. Но всегда найдутся и те, принцесса, хотя бы один или двое, кто из-за своей неприязни превратится для вас в источник постоянного беспокойства и раздражения, так что само их существование станет для вас несносным… Чаще всего, к сожалению, как вы в этом сами убедитесь, с ними по разным причинам невозможно иметь дело на условиях, которых они по праву заслуживают. Вот как все это соотносится с моим предуведомлением, — он снова указал на отрезанные уши. — Никто и никогда больше не увидит владельца этих украшений. Он стерт с лица земли, и о нем больше никому не ведомо.

Гассан смолк, вперив в Алису немигающий взгляд, и произнес тоном, не допускающим двойного толкования или неопределенности:

— Любого можно стереть с лица земли, принцесса. Кого угодно. Нет среди живых такого человека в этом мире, кого невозможно устранить — внезапно, тайно и окончательно. Зачастую люди, совершенно обычные люди, даже не мыслят, не в состоянии представить себе — уже не говоря о том, чтобы убедиться, — насколько просто устроить такого рода происшествие. По сути, это случается каждый день, у них под носом. У этой истины есть и другая сторона, принцесса, и она, если вдуматься, свидетельствует об огромной силе: ни один из ныне живущих не может избежать насильственной и ужасной смерти — прилюдной, у всех на виду, средь бела дня.

Во рту у Алисы пересохло, и ей пришлось облизать губы, прежде чем она смогла высказать, что все поняла правильно:

— То есть убийство ради зрелища.

— Верно.

— Как у ассасинов. Это они убивают, чтобы посеять страх.

Гассан красноречиво повел плечами:

— Удивительно, что вам известно это название, но пусть. Да, если угодно, как у ассасинов. Гашашинов. Впрочем, не пристало открыто обсуждать гашашинов и их деятельность. К тому же смысла в этом нет. Матери до сих пор пугают ими малышей, чтобы лучше слушались, но люди сейчас уже вряд ли в них верят… Мы же с вами сидим здесь наедине и обсуждаем вопросы возможностей и осведомленности, а не веру в существование той или иной группы людей. Мне бы хотелось, чтобы вы, принцесса Алиса, в качестве подарка от меня приняли убеждение, что происшествия, о которых сегодня у нас шла речь, очень легко подстроить, а последствия их превосходят все ожидания. Вам стоит только дать мне знать, и все будет исполнено. Вы понимаете, что я имею в виду?

Алиса долго молчала, а потом, будто сомневаясь, покачала головой:

— Да, но…

— Не может быть никаких «но», принцесса. Только осведомленность. Помните об этом всегда, но говорить кому-то не обязательно.

* * *

Сейчас, вспоминая о первой такой беседе, Алиса подумала, что ей ни разу так и не довелось воспользоваться особыми услугами Гассана, хотя их отношения стали столь доверительными, что, возникни подобная надобность, она без колебаний обратилась бы к нему за помощью. Гассан не походил ни на кого из ее окружения. С самого первого дня их знакомства он явно вознамерился во всем безоговорочно доверяться Алисе из соображений, ей не ведомых и которые он ей так и не раскрыл: все-таки она была женщина, и к тому же франкская христианка. Этих двух причин было вполне достаточно, чтобы воспрепятствовать совершенно искреннему общению сторон.

Но принцесса прекрасно осознавала, что Гассан оказывает ей особый почет. Сама она весьма ценила и уважала торговца, не подозревая, что ее отец немедленно казнил бы его, узнай он, кем являлся Гассан на самом деле. Даже его имя было ненастоящим — для посвященных оно лишь указывало на его чин и положение в группировке, к которой он принадлежал. Еще с их первой встречи Алиса заподозрила, что Гассан был ассасином — одним из вождей тайной секты, сеющей ужас во франкских владениях Заморья. Этот исмаилит-шиит[16] родился в Йемене, где и получил выучку федаина[17] — фанатика, готового отдать свою жизнь делу, в справедливость которого он верил и за которое сражался.

Сначала Алисе все эти хитросплетения казались чрезвычайно запутанными, но когда Гассан, вопреки всякому здравому смыслу, принялся объяснять ей, что к чему, она вскоре убедилась, что ничего сложного в них нет. Он рассказал ей, что принял имя Гассан в честь аль-Гассана, Гасани Саббаха — аламутского шейха, о котором ныне говорили разве что шепотом, с оглядкой. Его еще называли Старым Горцем, и он был основателем секты ассасинов. Сама группировка существовала с восьмого века, но впоследствии, после падения аламутской твердыни, духовный вождь аль-Гассан воспитал в своих последователях религиозный фанатизм, сугубо нацелив их на уничтожение правящего халифата суннитов[18] Аббасидов.

С тех самых пор ассасины-шииты проводили кампанию массового истребления выдающихся суннитских деятелей, безбоязненно и открыто их убивая. Прочему оружию они предпочитали кинжал, и их возмездие настигало только заранее намеченных представителей. Ассасины совершали убийства у всех на глазах, зачастую в мечетях, неизменно заботясь, чтобы никто из окружающих при этом не пострадал.

Использование кинжалов делало месть особенно жестокой, а ее неожиданность наводила на всех страх, подразумевая приближение к жертве вплотную. Нападения ассасинов всегда означали неумолимость, неизбежность и неотвратимость. Убийца чаще всего переодевался соответствующим образом, чтобы как можно ближе подобраться к жертве, а совершив кровавую и прилюдную расправу где-нибудь в месте наибольшего скопления людей, старался привлечь к себе всеобщее внимание, что вселяло ужас и смятение в ряды его неприятелей. Злоумышленникам, стиснутым среди толпы и застигнутым с поличным, редко удавалось скрыться с места преступления. Впрочем, перед лицом неминуемой смерти ассасины никогда не шли на самоистребление, предпочитая огласку и гибель от чужих рук.

Гассан объяснил Алисе, что их прозвище — «гашашины», которое косноязычные франки переделали в «ассасины», предположительно означает «поедатели гашиша». Считается, что оно досталось им от мусульман-суннитов, их непримиримых врагов. Правоверные якобы утверждали, будто поедатели гашиша оскверняют себя употреблением зелья, вгоняющего их в экстатическое состояние и замутняющего сознание, что и позволяет им совершать беспримерные по жестокости убийства, невзирая на святость этих земель.

Гассан не соглашался, что воззрения суннитов выглядят нелепо; он утверждал, что их цели сугубо политические и несвоекорыстные. Он охотно допускал, что его сообщники употребляют гашиш, но настаивал, что делают они это по религиозным соображениям — сначала как часть ритуала посвящения в ряды их тайной секты, затем — как помощь при медитациях. Он напомнил Алисе о ее собственных опытах с этим наркотиком, регулярно доставляемым принцессе его людьми для личного пользования. Гассан доказывал ей, что гашиш — скорее успокаивающее, чем возбуждающее средство, и его адепты чаще всего впадают в сонливость. Разумеется, ни на какую жестокость такие люди не способны.

Торговец доказывал Алисе, что ассасины никогда не используют гашиш для храбрости или для поднятия боевого духа перед очередной вылазкой, и только тот, кто ни разу не слышал о доблести и аскетизме аль-Гассана, может поверить россказням, будто благочестивый шейх опускался до самоизнурения зельем. Сам Гассан верил в то, что слово «гашашины» на диалекте исмаилитов Йемена некогда обозначало последователей аль-Гассана.

Алиса отнюдь не самообольщалась насчет откровенности ее собеседника: она понимала, что, усердно добиваясь ее расположения, он строит некие планы на будущее — рассчитывает, что когда-нибудь она будет ему полезна в неизвестных пока делах. В мире, где суждено было родиться Алисе, все поступали точно так же, и такой расчет ее ничуть не удивлял. Любой властитель, где бы он ни правил, предпринимал постоянные усилия для удержания и укрепления своей власти. Кроме того, раскрыв тайну личности Гассана, принцесса считала, что отныне предупреждена, а значит, вооружена против его возможных покушений, и знала, что от Гассана не укрылись подобные соображения.

За ее спиной зашелестел занавес из стекляруса, и Алиса обернулась, чтобы встретить гостя.

— Вы посылали за мной, принцесса. Чем могу услужить?

— Тем же, чем и всегда. Садись, Гассан, и выслушай меня. У меня затруднение, и без твоей помощи мне его не разрешить… — Она заметила, как в его глазах вспыхнуло любопытство, и тут же улыбнулась, вскинув руку в знак протеста: — Нет, никого не надо устранять, но есть один человек — это мужчина — ради которого я и прошу особой помощи.

— Неужели вам требуется помощь в делах с мужчиной? — немедленно осклабился Гассан.

Алиса пропустила насмешку мимо ушей и подробно рассказала о монахе-рыцаре: о том, как она безрезультатно пыталась пичкать его гашишем, к которому тот оказался совершенно невосприимчив. Она ни словом не обмолвилась, что ей нужно вытянуть из Сен-Клера некие сведения, и спросила лишь, знает ли Гассан такое средство, или смесь, на какое-то время парализующее сознание человека, так, чтобы он, очнувшись, не мог вспомнить, что с ним происходило. Она с готовностью подкрепила нечестивые выводы, которые сделал для себя Гассан касательно ее просьбы.

Вскоре торговец встал и низко склонился перед принцессой, и его рука плавно совершила салям: со лба к губам и далее на грудь, к сердцу. Он ушел так же бесшумно, как и явился, а Алиса принялась с удовольствием предвкушать, как уже назавтра, в этот самый час, у нее в руках будет способ преодолеть любое мыслимое сопротивление со стороны брата Стефана Сен-Клера.

ГЛАВА 8

Сен-Клер крепко спал, и ему снился весьма приятный, хотя и немного тревожный сон. Он изо всех сил пытался проснуться, понимая, что с ним происходит неладное и что лучше бы возвратиться к бодрствованию. В этом сне была женщина, но не она беспокоила его, потому что была практически невидима, полностью закутанная в глухое покрывало. Он не касался ее — она сама больно цеплялась за его запястье и куда-то тащила вслед за собой. Женщина шла очень быстро, и Сен-Клер, не поспевая за ней, то и дело спотыкался. Он откуда-то знал, что она миловидна и смугла, что у нее огромные карие глаза, но не смог бы вразумительно объяснить, почему он так решил.

Женщина из сна пришла к Сен-Клеру в какую-то полутемную комнату и кое-как растолкала от дремоты. Она принялась что-то сбивчиво и непонятно объяснять ему, тормоша и дергая так и эдак, пока он наконец не поднялся с постели. Вероятно, она даже помогала ему одеваться, но он не мог припомнить этого наверняка. Затем женщина повела его по кошмарному лабиринту плохо освещенных петляющих коридоров, похожих друг на друга, словно близнецы. Стоило ему замедлить шаги, как она поторапливала его, дергая за руку. Иногда женщина сама почему-то останавливалась и притискивала его к стене, наваливаясь на него всем телом и зажимая ему рот ладонью, видимо из опасения, что он может закричать, и каждый раз ему казалось, что его запястья жжет, будто огнем.

Затем они вышли в какую-то дверь, и в глаза Сен-Клеру ударил яркий свет, так, что он едва не ослеп и крепко зажмурился, но женщина снова повлекла его дальше, что-то тихо бормоча.

Вдруг она остановилась, и он вместе с ней. Сен-Клеру показалось, что он недвижимо простоял на одном месте несколько часов или даже дней. Его запястья по-прежнему немилосердно саднили, а в груди разливалось такое нестерпимое жжение, что ему не удавалось как следует вдохнуть.

Наконец рыцарь понял, что это вовсе не сон: раны болели слишком сильно. Он теперь расслышал звуки — приглушенные и разрозненные, они доносились откуда-то издалека. Сен-Клер прислушался получше, и явь придвинулась ближе. Женщина больше не держала его за руку, свет уже не так немилосердно резал глаза, и спиной рыцарь ощущал некую поверхность, хотя не помнил, когда он успел привалиться к стене.

Стефан знал, что сны порой бывают чрезвычайно запутанными, и он уже начал понемногу раздражаться. Затаив дыхание, он медленно открыл глаза и плотнее прижался к стене, а затем повернул голову, чтобы посмотреть на женщину рядом с ним. Оказалось, что она исчезла, словно и не бывало — Сен-Клер один стоял в незнакомом проулке, меж высящихся по бокам высоких строений глухой каменной кладки. Поблизости пролегала оживленная улица — источник услышанного им шума. Это немногое успел заметить рыцарь, прежде чем земля стремительно надвинулась на него и он лишился сознания.

* * *

— Брат Стефан!

Чей-то голос опять звал его издалека — пронзительно и настойчиво, так что Сен-Клеру никак не удавалось от него отвязаться, хотя он недовольно мотал головой и старался перевернуться на другой бок, чтобы снова забыться сном.

— Брат Стефан! Сир Сен-Клер, проснитесь же!

Он открыл глаза, щурясь на свет, и увидел над собой неясные очертания какого-то человека. Вспомнив боевую выучку, Сен-Клер молниеносно откатился назад и потянулся за кинжалом. Кинжала не было — как не было и пояса, на котором он обычно висел, а его стремительный бросок на самом деле был ленивым и вялым поворотом, достойным последнего пьянчужки. Рыцарь нахмурился, все еще мучаясь от чрезмерно яркого света, и вгляделся в фигуру, нависающую над ним.

— Брат Стефан? Вы это или нет? Вы ведь брат Стефан, из ордена бедных ратников воинства Христова?

— А ты кто?

Вопрос получился не совсем членораздельным, но на него последовал немедленный ответ:

— Это все-таки вы! Хвала Господу, а мы-то уже вас совсем похоронили.

Сен-Клер сделал над собой невероятное усилие, стараясь прийти в себя. Он снова помотал головой, чтобы прояснить мысли, и попытался сесть. Человек принялся ему помогать, обхватив одной рукой за плечи, а другой поддерживая за колено. У Стефана не хватало сил даже на то, чтобы оттолкнуть незнакомца, и ему не оставалось ничего другого, как привалиться к нему и перевести дух, изнемогая от тревоги и отчаяния.

Вскоре он все же заставил себя выпрямиться, хоть и в сидячем положении, и наконец присмотреться к себе. Взгляд сам собой упал на запястья, на которых алели полоски содранной кожи, так что проступило живое мясо, а затем переместился ниже, на коричневую холстину рубахи, доходившей рыцарю до колен. Сен-Клер никогда не носил подобной одежды.

Стефан хотел расспросить незнакомца, но губы у него запеклись. Он кашлянул и попытался сплюнуть — ничего не вышло. Наконец ему удалось выдавить из себя хрип, совершенно не похожий на его прежний голос:

— Где я… кто ты такой? Сначала это. Кто ты?

— Я — Джакомо Версаче, брат Стефан. Я служу у вас в сержантах… то есть не у вас… но я новенький. Вы меня еще не знаете, а я вас видел несколько раз после того, как меня приняли в братство.

Сен-Клер мучительно пытался собрать во рту побольше слюны, чтобы разговаривать как подобает.

— Может, и так, — просипел он. — Вообще-то я должен бы вспомнить тебя, но ничего не получается. Где я теперь, как я сюда попал?

— Мы в проулке, неподалеку от ювелирных лавок, но я сам не понимаю, как вы здесь оказались и где были раньше. Я шел мимо и увидел, что вы лежите прямо на земле. Я решил, что это какой-то убитый или пьяный, и пошел бы дальше своей дорогой, если бы не ваша бледность. Хвала Господу, что я задержался, потому что воистину узрел чудо — настоящее воскресение Лазаря.

Сен-Клер задумался, силясь понять, к чему клонит сержант, и затем переспросил:

— Лазарь, говоришь? Это ты обо мне?

— Ну конечно о вас. Мы уже больше месяца назад пропели реквием по вашей душе. Мы ждали десять дней, а потом решили, что вас где-то подстерегли и убили, так что не осталось и следа, хотя мы изъездили все вдоль и поперек… Где же вы были? Откуда вы сейчас?

— Что значит, откуда я сейчас? Я все время был тут, гулял по Иерусалиму, когда вернулся из дозора… — Сен-Клер замялся. — Когда же — вчера? Да, наверное. У нас двое убитых: один англичанин — Осберт Йоркский и еще Гримвальд Брюссельский. Попали в заваруху с бандой сарацин.

— Это было больше месяца назад, брат Стефан. Вот тогда вы и пропали, а мы все подумали, что вас и в живых нет.

Сен-Клер долго молчал, а затем протянул сержанту руку.

— Будь добр, помоги мне встать. Думаю, ты правильно сделаешь, если теперь проводишь меня к братьям, и как можно скорее. Мне отчего-то дьявольски неможется, и разум у меня мутится. Отведи меня к Храмовой горе.

* * *

Очнувшись в очередной раз, Сен-Клер уже знал, где он, и помнил, как лег в постель. Правда, он был в совершеннейшем неведении, сколько времени прошло с тех пор, но позже ему рассказали, что он впал в забытье на целых двое суток и просыпался только раз, и то на короткое время, а затем снова утратил сознание на пять дней.

Позже, когда Сен-Клер оправился от болезни, он слышал, как Гуг де Пайен делился с Годфреем Сент-Омером своими мыслями, что, очевидно, тело молодого монаха сильно нуждалось в отдыхе и восстановлении. Придя в себя после богатырского сна, Стефан был столь голоден, что готов был съесть собственного коня. Он заметил, что все приглядываются к нему, все еще беспокоясь за его самочувствие, но никто больше не пытался расспрашивать его, как это было в день его спасения и возвращения.

Его тогдашнее появление в конюшнях Храмовой горы вызвало настоящую суматоху, так что сравнение с воскресшим Лазарем, удачно высказанное его спасителем-сержантом, оказалось вполне оправданным. Друзья Стефана и остальная братия с разинутыми ртами столпились вокруг, трогая его и ощупывая его одежду — для пущей уверенности, что это действительно он, живой и здоровый.

Потом все замучили его расспросами, на которые Стефану нечего было сказать, потому что он абсолютно ничего не помнил из того, что произошло после его мнимого исчезновения. Друзья тщетно напоминали ему, что в тот день он вернулся из долгого и изнурительного патрульного рейда. Погнавшись за бандой сарацинских мародеров, его отряд доехал до самого разбойничьего гнезда — города Аскалона, что в двадцати двух милях к северо-западу от Иерусалима. Разбойники тогда совершили налет и разграбили караван, благополучно прошедший от Эдессы почти до стен Иерусалима. Путникам оставалось дороги всего несколько часов, но тут они и попали в ловушку.

Стефан с отрядом прибыл на место стычки менее чем через час после ее окончания, уже на закате, и решил немедленно пуститься в погоню. Через двое суток, после многих часов преследования банды по каменистой пустыне — разбойники умело заметали за собой следы, — пересекая русло высохшего ручья, отряд попал в засаду. Дозорные разбили противника и даже отвоевали отнятое у каравана добро, зато недосчитались двух собратьев.

Благополучно вернувшись в конюшни, Стефан отчитался братии о происшествии и, поскольку был весьма подавлен, ушел, по своему обыкновению, гулять в город. Ему хотелось побыть одному, подальше от разговоров, чтобы на свой манер оплакать погибших товарищей.

Вечером он не вернулся, и были учинены тщательные поиски, которые показали, что Стефан не был замечен ни в одном из своих излюбленных мест. Розыски продолжались еще три дня; в них принимали участие королевская стража и многие боевые рыцари, высоко ценившие деятельность бедных ратников, и самого Сен-Клера в особенности: молодой монах успел всем полюбиться за свои радушие и доблесть.

В конце концов все вынуждены были признать, что не осталось такого места, куда не заглядывали бы в надежде обнаружить молодого рыцаря, и подтвердили во всеуслышание, что не нашлось ни крупицы сведений о том, куда брат Стефан мог подеваться и что с ним могло приключиться.

Пришлось Гугу де Пайену, после обсуждения с братией и архиепископом, хоть и в отсутствие тела Сен-Клера, но пребывая в полной убежденности, что все возможное и необходимое для его розысков уже предпринято, официально объявить его погибшим по истечении пятнадцати дней после исчезновения. Сен-Клера сочли похищенным и убитым неизвестными личностями — возможно, в отместку за его непримиримость к разбойникам. За упокой души рыцаря были отслужены мессы — все при большом стечении народа; на нескольких даже присутствовал король в сопровождении супруги и дочерей.

И вот теперь Стефан Сен-Клер воротился, чудесным образом воскрес — если не к жизни, то к своему служению наверняка, поскольку его здоровью, по-видимому, ничего не угрожало. Сам патриарх посетил конюшни на следующий день после его возвращения, чтобы увидеться с ним и благословить обретенного братией блудного сына. Он объявил, что самолично отслужит несколько благодарственных месс о счастливом спасении молодого рыцаря.

В тот день Сен-Клеру не давали покоя, но он чувствовал себя бодрым и крепким и вечером наелся до отвала за братским ужином. Потом он удалился к себе на ложе и глубоко заснул, так что молитвенные бдения следующих суток прошли мимо него.

Проснувшись только к следующему вечеру, Сен-Клер вдруг обезумел, так что братья даже вынуждены были связать его, примотав к койке ременными вожжами, взятыми на конюшне. Они попеременно дежурили у его постели более пяти суток, и все это время рыцарь метался, словно раненый зверь, — бредил, стонал и исторгал из себя всякую пищу.

Наконец однажды утром Стефан очнулся — отдохнувший, здоровый и зверски голодный, но тут же обнаружил, что из постели его не выпускают. Пришлось ему поневоле еще немного полежать, в то время как братья приносили ему, чаша за чашей, горячую густую похлебку со свежим хрустящим хлебом.

После обеда к Сен-Клеру явились де Пайен и Сент-Омер, и Стефан немедленно определил, что они пришли к нему как старшие по ордену, потому что они сразу же попросили выйти Гондемара и Роланда, навещавших в этот момент выздоравливающего брата.

Сен-Клер кивнул вошедшим в знак приветствия и зашевелился. Вскоре ему удалось усесться на койке прямо, спиной опираясь о стенку ниши. Он молчал, выжидая, когда они хоть что-нибудь разъяснят, поскольку ему было известно, что на основе тех скудных сведений, которые он сообщил сразу по возвращении, братия снова занялась расследованием его исчезновения.

— Кажется, ты снова стал собой, брат Стефан, — начал де Пайен, — и это замечательно, потому что за прошедшие дни мы уже стали всерьез подумывать, не совершить ли над тобой обряд изгнания нечистых духов. Но патриарх, который навестил тебя во время болезни, счел, что тебе просто необходимо время, чтобы окончательно поправиться. Я с радостью готов признать, что он не ошибся. — Де Пайен помедлил и потом снова обратился к Стефану: — На основе того, что ты рассказал нам после возвращения, мы еще раз навели некоторые справки, и теперь можем подтвердить, что тебя похитили. Тем не менее нам так и не удалось узнать ни где они тебя держали, ни саму причину захвата, поэтому вся эта история до сих пор полна разнообразных загадок.

— Я не совсем понимаю, — нахмурился Сен-Клер.

— Мы понимаем не больше, брат, но тайна остается. — Де Пайен стал на пальцах отсчитывать неясности: — Ты был похищен. Но зачем? Разумеется, не ради выкупа, поскольку никаких требований не поступало и о твоей поимке никого не уведомили. Твое исчезновение никоим образом не касается твоего бывшего положения, потому что ты больше не сир Стефан Сен-Клер, а неимущий монах, недавно давший обет нестяжания. Тогда зачем кому бы то ни было тебя похищать? Опять же не из мести или кары за нанесенное тобою зло, действительное или мнимое, поскольку тогда ты и вправду был бы уже мертв… Меж тем тебя пытали. Несколько ребер сломано, а по всему телу — ожоги, ссадины и кровоподтеки. На запястьях и лодыжках раны от цепей и кандалов, и здесь — новая загадка, поскольку ты не появлялся больше месяца, а все твои повреждения и рубцы, согласно словам обследовавшего тебя лекаря, не старше десяти дней.

И де Пайен покачал головой, усиливая этим непостижимость сказанного.

— Более того, тебя каким-то образом помыли. Помнишь ли ты об этом хоть что-нибудь?

Сен-Клер в изумлении вытаращил глаза, но затем опять насупился — еще больше, чем прежде.

— Помыли? Что значит, помыли? О чем вы говорите?

— Помыли, значит, недавно искупали, отскребли и почистили. Как принято у сарацин.

— Недавно? Но это невозможно. Я мылся на Пасху, то есть вместе со всеми участвовал в обрядах ритуального омовения, но с тех пор больше не купался. Вы ошиблись.

— Я не могу ошибаться, — пожал плечами де Пайен, — потому что не моя забота — проверять подобные сведения. Когда ты вернулся, тобой занимался знахарь — его для этой цели призвал сам архиепископ. Вот он первый и заметил следы пыток у тебя на теле — прекрасно вымытом и… как он там говорил, а, Годфрей? Выхоленном, вот как. Тебя искупали и потом еще несколько недель холили. Когда мы попросили его пояснить, что это значит, он сказал, что ногти у тебя на руках и ногах были искусно подстрижены и подпилены — отполированы, по его собственному выражению, — а всю грязь между пальцев и из прочих телесных складок кто-то удалил… промыл.

— Но этого никак не может быть, брат Гуг! Я бы запомнил, если бы надо мной так надругались, а моя память молчит. Как вы это объясните?

Де Пайен пожал плечами, очевидно, сочувствуя брату Стефану.

— А ты сам как объяснишь очевидное? — Он предостерегающе поднял руку: — Прошу тебя, не сердись. Я верю, что ты ничего не утаиваешь, но учти и то, что твоя память не просто молчит, а не выдает ни единой подробности происшедшего с тобой за все долгое время со дня исчезновения — ни крупицы воспоминания, ни малейшей зацепки. А ведь все это время ты где-то находился живехонек и, по-видимому, все-таки был в сознании… Поэтому я вынужден снова спросить тебя: не припомнишь ли ты хоть что-нибудь, возможно, скрытое в самой глубине твоего сознания, что натолкнуло бы нас на ключ ко всем этим загадкам? Может быть, ничем не примечательную подробность — то, что ты по разным причинам упустил из виду, некую мысль, образ или догадку, которой ты пренебрег, сочтя незначительной или неважной? Прояви тщание в выполнении моей просьбы.

Сен-Клер посидел молча, а потом заговорил, кивая по ходу собственных размышлений:

— Похищение. Да, да, вы правы. Теперь я помню, как это случилось… вернее, немного. Я шел по рынку, прогуливался вдоль прилавков, никуда не спешил… прямо передо мной вор выхватил у торговца кошелек, а потом заметил, что я смотрю. Он так и уставился на меня — в одной руке кошелек, а в другой — короткий нож. Потом он повернулся и побежал, прихрамывая, а я пустился вдогонку и свернул за ним в проулок. Там было сумрачно, но я все-таки различал его впереди — он не останавливался, а затем со всех сторон надвинулись какие-то тени, приблизились, и кто-то сильно ударил меня… Потом я очнулся в другом проулке… а может быть, в том же самом… и сержант привел меня к вам.

— И больше ничего не помнишь? Подумай же еще. Все, что бы ни пришло тебе на ум, может сейчас очень пригодиться.

— Нет, больше ничего, — с сожалением покачал головой Сен-Клер, — только женщину, но она-то была во сне.

— Почему ты так считаешь? Откуда ты взял, что она явилась тебе во сне?

— Потому что, когда я открыл глаза и хотел поблагодарить ее, она уже исчезла. Я был один в проулке.

— Но ведь это она привела тебя туда.

Сен-Клер пожал плечами, не зная, возражать или соглашаться, но де Пайен не отступал:

— Как? Ты еще сомневаешься? Если не она, то как вообще ты там оказался? Или ты всерьез думаешь, что пролежал в том проулке целый месяц, невидимый для всех?

— Постойте, — вскинул руку Сен-Клер и задумчиво сдвинул брови. — Вот еще что… Я помню, что она не однажды приходила ко мне. Первый раз я лежал в какой-то комнате на постели, в темноте, и не мог пошевелиться. Помню, что у меня все ужасно болело… или мне казалось… У нее в руках была лампа. Женщина склонилась надо мной и заглянула прямо в глаза, а затем отерла мне лицо прохладной тканью и исчезла, но я заметил, что, уходя, она кивнула — кому-то, кто тоже был в комнате, но за пределами моей видимости. Я помню, что пытался повернуться и посмотреть, но движение пронзило мне спину такой нестерпимой болью, что сознание покинуло меня.

— И потом она снова приходила к тебе?

— Да, в другой раз она растолкала меня ото сна и куда-то потащила. Никого больше я там не заметил, и все двери были отперты. Она вывела меня оттуда — а откуда, я и сам не знаю. Мы проходили по каким-то запутанным коридорам, а потом очутились в проулке, где меня и нашел сержант. Я чуть не ослеп от яркого солнца, а женщина, вероятно, тут же скрылась — ушла обратной дорогой.

— Ну, раз ты помнишь, где в конце концов оказался, нам не составит труда найти ту обратную дорогу, если мы проверим все входы в тот проулок.

— Да, только вот я запамятовал, что это был за проулок. Когда я очнулся, то заметил, что улочка небольшая, а вообще-то мне тогда было совсем не до того. Но сержант наверняка помнит, так ведь? Он и отведет нас куда надо.

Де Пайен и молчавший в продолжение всей беседы Сент-Омер встали, и Гуг потрепал Сен-Клера по плечу:

— Не беспокойся и поправляйся поскорее. Мы с сержантом Джакомо сходим на то место, а там, глядишь, и твоих похитителей отыщем.

* * *

Они выполнили свое обещание, поскольку сержант действительно хорошо запомнил, где обнаружил молодого рыцаря, но усердные поиски в близлежащих строениях не дали никаких обнадеживающих результатов. По-прежнему ничто не подсказывало ни кто были похитители брата Стефана, ни где они его до сих пор держали.

По мере того как месяц за месяцем шло время и у монахов появлялись другие, более неотложные заботы, загадочная история исчезновения Сен-Клера понемногу забывалась, пока не превратилась в предание новообразованного братства. Если бы не сопутствующие ей странные обстоятельства, о которых иногда вскользь упоминали члены общины, к ней давно бы утратили всякий интерес.

ПРИЗНАНИЯ годы 1126–1127 от P. X.

ГЛАВА 1

Гуг де Пайен приостановился на мгновение и тылом облаченной в железо ладони стер катившийся градом со лба пот. По вискам, из-под кольчужного капюшона, надвинутого на самые брови, назойливо стекали целые ручейки, в глазах щипало, а распаренные ладони в тяжелых латных рукавицах стали скользкими. Кожа на груди и спине просто горела — Гуг не мог припомнить, когда в последний раз он так разгорячался. Испарина собиралась в потоки — один стекал на живот, другой щекотал позвоночную ложбинку, струился меж ягодиц. Гуг выругался про себя и отчаянно заморгал, уже зная, что побежден, но отказываясь признавать, что он слишком стар, чтобы биться, не щадя себя, под полуденным жарким солнцем.

Напротив, опираясь на длинный меч, стоял Стефан Сен-Клер и терпеливо ждал, пока его наставник отдышится и снова начнет атаковать. Рыцари в полном боевом облачении, с оружием и в тяжелой броне, мерялись силой уже около часа, но де Пайен, к своему сожалению, заметил, что Сен-Клеру будто нипочем ни жара, ни длительность их поединка.

«Боже, кабы вернуть молодость», — подумал он и неожиданно отбросил в сторону щит. Взявшись за эфес обеими руками, Гуг ринулся на своего молодого противника, надеясь таким образом застать его врасплох и выиграть временное преимущество.

Сен-Клер, видя его приближение, вскинул свой щит над головой, чтобы защититься от мощного удара, нацеленного раскроить ему череп, припал на одно колено и стремительным рывком выбросил вперед лезвие своего меча. Клинок описал в воздухе серебристую дугу, и удар плашмя пришелся по колену его пожилому противнику — достаточно сильный, чтобы сбить того с ног. Сам Сен-Клер уже подобрался, сгруппировался и вскочил — так же быстро, как его соперник оказался на земле. Стефану осталось только шагнуть вперед и упереть острие меча в шею де Пайена, закрытую кольчугой.

— Сдавайтесь.

Тот долго лежал, разглядывая молодого воина, и затем кивнул:

— Охотно. Помоги-ка мне встать.

Вскоре оба, отложив оружие и латные рукавицы и откинув кольчужные капюшоны, раздирали пальцами промокшие от пота волосы. Тонзуры на их головах лоснились и поблескивали на солнце. Кое-как уняв зуд, они бок о бок привалились к валуну размером с добрую лошадь и стали созерцать склон, вверху которого располагались их конюшни. Там, где когда-то, приковывая взгляд, зияли отверстия входов, проделанные в низкой стене на вершине холма, теперь отвлекали на себя внимание бараки и склады. За несколько лет их понастроили немало; там размещались послушники ордена, более известные как сержанты. Эти и теперь сновали туда-сюда, куда бы ни посмотрел Гуг; каждый был занят своим делом, и ни один не обращал внимания на двух рыцарей, жарящихся под палящими лучами. Они сидели на самом солнцепеке, но, оценив расстояние вверх по склону, Гуг рассудил, что карабкаться к сумрачной прохладе конюшен рановато. Сначала надо как следует отдышаться, подождать, пока кожное жжение и зуд немного поутихнут, а затем уже штурмовать подъем.

Никто из них не заговаривал первый, и неожиданно де Пайен заметил, что его товарищ клюет носом, уронив голову себе на грудь, словно от усталости он больше не мог удерживать ее. Гугу это не понравилось, и он уже собирался ткнуть Сен-Клера в бок, как молодой рыцарь вдруг очнулся и снова вскинул подбородок, ошарашенно оглядываясь, а затем сказал:

— Мне бы надо поговорить с вами, магистр Гуг, если у вас найдется время. Дело не терпит отлагательств, и я уже давно хотел обратиться к вам, но каждый раз находил какие-нибудь веские причины, чтобы отсрочить беседу.

Гуг закусил губы, гадая, о чем сейчас пойдет речь, но не слишком удивился словам Стефана. Он давно заподозрил, что не все ладно с младшим членом их общины, а слово «магистр», обращенное к де Пайену, заменяло долгие и пространные речи. Гуг действительно был bona fide[19] магистром их братства: этим титулом его наделил сенешаль ордена Воскрешения в Сионе. Тем не менее его редко так называли в открытую даже среди своих ввиду высокой секретности их сообщества. Несомненно, молодого рыцаря угнетали весьма серьезные заботы, раз он ради них решился искать поддержки у своего верховного наставника. Гуг недоумевал, что могло ему понадобиться, поскольку сам он не был ни священником, ни духовником, а обычным воином, монахом лишь на словах, сделавшимся таковым ради нужд своего ордена.

Он фыркнул и пястью стер со лба нависшие над бровями капли пота:

— Тогда надо идти в конюшни: там прохладно, и мы сможем побеседовать в покое и уединении. К тому же это солнце только размаривает — нас уже и так постыдно развезло. Господь в конце концов нашлет на нас солнечный удар. Ну же, вставай, пойдем отсюда.

Поднявшись на ноги и подобрав оружие и латы, они стали взбираться вверх по склону, к пещере, в которой находились конюшни. У входа рыцари немного задержались, пока глаза у них не привыкли к полумраку, а затем поспешно двинулись дальше.

С тех пор как монахи новой общины обосновались в этой пещере, она претерпела значительные изменения. Там, где восемь лет назад высились до самого полукруглого свода две грубые переборки, теперь имелась только одна — справа от входа. Она, в свою очередь, разделялась на стройные ряды опрятных стойл для лошадей, над которыми располагался надежно сработанный сеновал. К нему взбирались по лестнице, сколоченной из толстых и прочных досок, — немалое достижение, если учесть, что любое дерево в здешних землях было редкостью; его непросто было достать, а пиленый лес считался великой ценностью и весьма ходовым товаром.

Впрочем, наибольшие изменения коснулись пространства слева от входа. То, что раньше было пустой неосвоенной площадкой, теперь было застроено открытыми сверху отсеками. Стенами им служили толстые перегородки, сложенные из каменных обломков, скрепленных известью, а общим потолком — нависающий свод пещеры. Большинство этих помещений использовалось под склады, а часть приходилась под спальни девяти собратьев — по-спартански пустые и лишенные всяческих удобств, как и пристало монашеским кельям.

Здесь также имелись просторная молельня и трапезная, хотя кухня, по понятным причинам, находилась вне пещеры, в каменном строении, сооруженном нарочно для этих целей. В глубине, рядом с молельней и превосходя ее по площади, располагалась зала, вмещающая столы, стулья и полки; здесь магистр и его собратья хранили и переписывали документы ордена. Задняя стена скриптория содержала единственную дверь, сейчас наглухо скрытую плотным войлочным занавесом: шерстяная ткань призвана была приглушать любые звуки, доносившиеся из-за стены. Это и был тот самый проход к раскопкам, начало которым было положено восемь лет назад. С тех пор они велись без малейшей передышки и прочих задержек. Подземные работы в избытке снабжали братию камнями и щебнем, используемыми для постройки стен внутри пещеры и бараков для сержантов на окрестных склонах горы.

Рыцари сразу направились в скрипторий, где обычно обсуждались вопросы, касающиеся их небольшой новой общины, а также многочисленного и древнего ордена, который надзирал за ее деятельностью. В этот час там никого не оказалось, и де Пайен жестом указал молодому собрату на стул, а сам открыл стенной шкаф и достал оттуда объемистый кувшин с водой и две чаши. Он плеснул в них раз, потом еще, и сперва оба просто сидели и с наслаждением пили, смакуя прохладную жидкость. Де Пайен осушил две полные чаши, Сен-Клер — три, и лишь затем Гуг потянулся и расслабленно облокотился на спинку стула.

— Ну, брат мой, теперь говори. Я тебя внимательно слушаю.

Сен-Клер задумался, а потом приподнял голову:

— Я одержим демонами…

— Ты одержим?

От удивления де Пайен смолк, не договорив, поскольку совершенно не был готов к подобному признанию. На всякий случай он переспросил:

— Демонами?

— Бесами… То есть бесом.

— Бесом. Ага… И что это за бес, можно узнать?

— Конечно. Суккуб.

— А! Суккуб… Вот оно что… Это бес известный — в образе женщины.

— Да, я знаю. Даже слишком хорошо знаю. Он овладел мной.

— Стефан, ну, что ты, я бы не сказал, что все обстоит так уж плохо.

Де Пайену стало не по себе. У него не было опыта в подобного рода беседах, но уклониться от этой было невозможно, поэтому он, как мог, попытался приуменьшить важность вопроса и тем самым утешить собрата.

— Всех нас, поскольку мы мужчины и живем вне брака, время от времени навещают суккубы.

— Мне это известно, магистр де Пайен. Такое случается со мной — так же, как и со всеми — с тех пор, как я возмужал. Но это было бы еще ничего… случалось раз или два за месяц и тут же напрочь забывалось. Но сейчас я имею в виду совершенно иную напасть. Она преследует меня.

— Иную? В каком смысле?

— Во всяком… Прежде, пока это не началось, иногда ночью у меня бывали сны, очень смутные и неясные. Я едва ли бы и вспомнил их, если бы не последствия того, что они действительно мне снились. Пролитое семя… Но теперь все стало иначе. Сейчас они повторяются каждую ночь. Еженощно. Эти сны я запоминаю, а некоторые помню очень четко. Я даже узнаю места, где все это происходит, хотя ни в одном из них я никогда не бывал… И ощущения… они такие острые, будто я чувствую их наяву. И так каждую ночь, магистр Гуг. Молитвы мне не помогают, как не помогает и работа до изнеможения, и вечером я борюсь с дремотой до последнего, но потом все-таки засыпаю и опять вижу те же сны. Я близок к отчаянию.

Повисло молчание. Де Пайен, не сводивший глаз с молодого рыцаря, убедился, что тот и вправду находится в полнейшем унынии. Неожиданно на пороге возникла фигура их собрата — Арчибальда Сент-Аньяна. Тот внимательно посмотрел на обоих сидящих и сообразил, что их разговор не предназначен для его ушей. Он еще раз вопросительно взглянул на Гуга, но тот слегка покачал головой и жестом отослал его обратно, а затем опять обернулся к Сен-Клеру:

— Ты сказал: «Пока это не началось». А ты не припомнишь, когда началось? Может быть, какой-нибудь особый день или событие совпадают по времени с твоей напастью?

— Чего уж проще, — вздохнул Сен-Клер. — Все началось после моего… недуга.

— То есть твоего похищения?

— Похищения, недуга — какая разница? Как бы мы это ни прозвали, я не помню ничего, что происходило со мной. Вот здесь-то, на мой взгляд, и кроется самый настоящий недуг. В общем, после этого со мной и приключилась напасть.

— Но ведь прошло почти восемь месяцев. Когда же начались сны?

— Понятия не имею, магистр Гуг, но, думаю, месяца через три или четыре после моего возвращения. Я тогда заметил кое-что… некую неустойчивость функций моего организма… А с течением времени она становилась все более и более очевидной, потому что частота ее проявлений возрастала — от одного-двух раз за месяц к трем-четырем, потом до раза или даже двух в неделю. А теперь, как я уже сказал, они происходят еженощно, и я ничего не могу с этим поделать. Я одержим.

Де Пайен поднялся и принялся шагать туда-сюда, заложив руки за спину и уперев подбородок в грудь. Сен-Клер молча сидел и смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на перемещения своего наставника. Наконец де Пайен остановился и в упор посмотрел на молодого монаха:

— Я тебе в этом не помощник, брат Стефан, поскольку у меня нет ни соответствующего опыта, ни особых возможностей. Но я все же сомневаюсь, что ты и вправду одержим. Тебе надо бы пойти к патриарху Вармунду и побеседовать с ним. Расскажи ему все то же, что и мне. Пусть он и христианин, но он получше моего разбирается, чем тут можно помочь. А я всего лишь рыцарь, как и ты сам, я воин, а не священник, поэтому не разбираюсь в одержимостях и тому подобных вещах.

Сен-Клер явно расстроился.

— Вот-вот, магистр Гуг, о его вере и речь. До сих пор я обходился без христианских молитв. Разве теперь, когда уже прошло столько времени, они мне пригодятся?

— Любые молитвы не будут лишними, равно как и участие доброго и благородного человека, который попросит за тебя Бога — между прочим, Того же Самого, что и у тебя. Наш старинный орден никогда не отказывался от этого родства. Все расхождения произрастают из ереси, насажденной среди христиан более тысячелетия назад, согласно которой человек по имени Иисус был назван Сыном Божьим. Вот главная причина нашего несогласия. Тем не менее, как это ни печально, мы имеем основания подозревать, что, когда настанет возможность пролить свет на эти различия, они окажутся просто убийственными. Именно поэтому наше братство научилось жить в неизбежной лжи, примкнув к христианам и следуя законам христианского мира, хотя мы, по сути, далеки от него. Возможно, это отдает гнусностью, но делается ради собственного спасения.

Де Пайен прервался, обдумывая дальнейшие доводы, и затем добавил:

— На самом деле все гораздо серьезнее, хотя многим из братьев подобные мысли даже в голову не приходят. Я сейчас говорю о непременном условии нашего ордена — принимать одного человека от каждого семейства, не больше. — Он взглянул на Сен-Клера в упор. — Сколько за все эти годы — с тех пор как я вступил в орден — провел я ночей в бдениях, но и сейчас еще не до конца уразумел. У каждого в нашем братстве есть в семействах и родные, и друзья — уже не упоминая жен и других родственниц. Все они не принадлежат ордену, а значит, живут, как и все прочие христиане, даже не подозревая, что у нас иная истина. Мы находимся в их кругу, а они понятия не имеют, кто мы на самом деле. Неужели это различие возвышает нас над всеми прочими? Разве от этого они становятся менее достойными восхищения и, вообще, просто менее достойными? Вовсе нет. Орден просветил нас, что их всех обманули, но в том не их вина, поскольку целый свет, весь мир христианский построены на подмене ценностей. Поэтому, не теряя ясности рассудка, мы вынуждены признать, что, несмотря на жестокость и несправедливость, на все бесчинства и отвратительные деяния, творящиеся вокруг нас во имя Иисуса Христа, в мире тут и там не переводятся добросердечные, замечательные люди, для которых совесть, чувство приличия и скромность — не пустые слова.

Он взглянул на Сен-Клера из-под насупленных бровей и заключил:

— Вот такой человек и есть Вармунд де Пикиньи. Я в этом ничуть не сомневаюсь. Заблуждения его веры в данном случае несущественны — в этом я уверен ничуть не меньше. Говорю тебе это как наставник — ты можешь целиком и полностью положиться на меня и отбросить все колебания. Они еще у тебя остались?

— Нет, магистр Гуг.

— Вот и прекрасно. Тогда сегодня же я отправлюсь к нему и уговорю принять тебя так скоро, как только будет возможно. Ты же не теряй времени даром и остаток дня посвяти молитве. Жди, пока я тебя не позову. А теперь иди с миром. Архиепископ Вармунд восстановит твой душевный покой, а если он и обнаружит, что ты действительно одержим, то сумеет изгнать любого беса, какой бы в тебе ни угнездился. Ступай.

ГЛАВА 2

Вармунд де Пикиньи, архиепископ Иерусалимский, стоял у открытого окна и размышлял, прислонившись к стене. Правым кулаком он подпирал себе левый локоть и барабанил пальцем по кончику носа, вперив отсутствующий взгляд во дворик патриарших покоев.

За его спиной, в личной часовне Вармунда, преклонив колени перед алтарем, его ожидал рыцарь из общины Гуга де Пайена. Однако архиепископ все медлил с возвращением: он так и эдак взвешивал все, что поведал ему молодой монах, и уже наткнулся на загадку, которая показалась ему неразрешимой. Он ни минуты не сомневался, что юноша вовсе не одержим демонами. Околдован — это пожалуй: такая мысль явилась архиепископу непонятно откуда и вынудила улыбнуться уголком рта. Нет, бесспорно, не об одержимости тут речь.

Накануне днем к нему пожаловал сам Гут де Пайен, и Вармунд, по обыкновению, с радостью принял его, поскольку благоволил своему давнему другу. Тем не менее, выслушав признание старшего рыцаря-монаха общины, он, к своему сожалению, не сразу нашел слова для ответа, поскольку вечером ожидали приема — и, что гораздо важнее, указаний — еще три епископа. Пришлось патриарху отложить встречу с молодым братом Стефаном на следующий день.

Теперь, выслушав все, в чем тот собирался ему признаться, Вармунд хотя и огорчился, но нисколько не удивился, потому что слова Сен-Клера только подтвердили подозрения, возникшие у патриарха сразу после неожиданного возвращения молодого рыцаря. Он задал наводящий вопрос, на который натолкнул его рассказ юноши, — вопрос о цвете — и получил ответ, в точности соответствовавший его ожиданиям. Эта подробность прояснила многие невероятные стороны происшествия — но все же не до конца. Теперь Вармунд де Пикиньи знал, кто похитил Стефана, но был в полном неведении, что послужило причиной этому предприятию и для какой цели оно было осуществлено.

Из неточностей, которыми изобиловали смутные сны юноши, и цветового оттенка, неуверенно названного им в ответ на осторожный вопрос патриарха, тот без труда узнал королевский дворец, бывшую мечеть аль-Акса, и опознал в нем место, где пребывал пленником Сен-Клер. В таком случае, похититель мог быть только один — своевольная и упрямая королевская дочка, принцесса Алиса. Здесь и таился источник растерянности Вармунда: для него давно не была секретом ее тяга к разврату и распущенность, цветущая пышным цветом еще с тех пор, как девчушка стала превращаться в девушку.

Но несмотря на то что архиепископ ничуть не обольщался насчет сути ее личности, он никак не мог уразуметь смысл поступка, о котором узнал только сегодня. Приходилось признать, что похищение не вызвано ничем другим, как безграничной и мстительной похотью. Он ясно помнил тот случай, когда ему довелось вырвать неискушенного молодого монаха из Алисиных когтей. Тогда он увидел, как она разъярилась; но если даже так, патриарх все равно с трудом допускал мысль, что принцесса способна была зайти столь далеко, чтобы по истечении многих месяцев напуститься на невинного агнца.

Де Пикиньи знал, что задолго до того, как Алисе де Бурк исполнилось восемь лет, она прониклась страстью к лошадям, во всеуслышание наделяя их теми достоинствами и красотой, каких были лишены люди, в кругу которых ей приходилось вращаться. Ему было известно, что, проводя почти все свободное время на конюшне, среди своих любимцев, она быстро привыкла к их животной чувственности и, когда у кобыл начиналась очередная течка, не усматривала ничего удивительного или неподобающего в совокуплениях животных. А поскольку у простолюдинов, работавших там, без всякого сомнения, также отсутствовали всякие моральные ограничения, она скоро перестала смущаться, когда видела, как женщины отдавались мужчинам прямо на соломе или среди охапок сена.

От настоящей зрелости Алису отделял не один год, а патриарх уже знал через своих многочисленных поверенных в делах слежки за необузданной младшей дочерью графа Балдуина, что она преуспела во всех без исключения видах обольщения, впав в распутство и невоздержанность. Де Пикиньи понимал, что с ее титулом и положением она могла заполучить — и, надо сказать, все эти годы всегда получала — любого приглянувшегося ей мужчину. Принцессу ничуть не заботило отношение родителей к ее поведению — она даже открыто подняла на смех патриарха, когда он, крайне возмущенный, пригрозил открыть всем глаза на ее греховность, — и не стеснялась ничем в своих поступках. Правды ради стоило признать, что на людях она соблюдала известную осторожность и не допускала скандальных выходок, могущих умалить отцовское величие или каким-либо образом его опорочить. В таком случае ей было бы явно не избежать королевской немилости.

Архиепископ понимал, что Алиса де Бурк потому выросла сластолюбицей и гедонисткой, что не ведала запретов, налагаемых жизнью в христианском мире. Она родилась и была воспитана на Востоке, избалованная преданной челядью и снисходительным отцом, и рано приспособилась к роскоши и эксцентричным удовольствиям, которыми привыкла наслаждаться без стеснения. Таким образом, было непонятно, в высшей степени немыслимо и непостижимо, зачем принцессе, с детства ценившей чистоту и ароматы и, по примеру окружавших ее арабов и турок, без конца нежившейся в ваннах, опускаться до похищения вонючего, покрывшегося коростой аскета, безденежного монаха-рыцаря, пусть даже и прославленного за боевые подвиги — насколько это вообще было возможно при отшельнической жизни. Еще более бессмысленным представлялось, что она проделала это в тайне от всех, а затем неизвестно зачем постаралась — как будто в этом имелась крайняя необходимость — вернуть юношу братии в целости и сохранности, тем не менее подвергнув его пыткам в последние недели пленения.

В этом, по мнению де Пикиньи, и заключалась загадочность всего происшествия. Он сознавал, что Алиса в силу своей натуры без колебаний отдала бы повеление тихо и незаметно убрать неугодного ей человека. Сен-Клер, по многим соображениям, был совершенно вне поля ее зрения и даже много ниже, отталкивающий и отвратительный, словно вшивая полевая крыса; но если Алиса действительно решилась его похитить — по одной ей известным причинам, — впоследствии он превратился бы в помеху, следовательно, был бы уже мертв. Однако же все вышло иначе… Патриарх глубоко и прерывисто вздохнул, выпрямляя ссутулившуюся спину.

Архиепископу без дальнейших объяснений стало ясно, что брат Стефан не может вырваться из обольстительных сетей Алисиных чар. Сам Сен-Клер, конечно, об этом не догадывался и даже одну такую мысль с негодованием отверг бы, но Вармунд знал, что не ошибается. Фиолетовый оттенок, упомянутый рыцарем в связи со своими непотребными снами, мог встретиться ему в единственном месте всего королевства Иерусалимского — в спальне принцессы Алисы, о чем молодой монах никак не мог узнать, если бы сам не побывал в тех покоях. Де Пикиньи не сомневался в этом постольку, поскольку именно он от имени Балдуина производил закупку пигмента в Италии по случаю четырнадцатилетия королевской дочери. Подобную краску было чрезвычайно трудно отыскать, а стоила она уже совершенно невообразимую сумму, поэтому ее и приобрели в количестве, достаточном лишь для отделки одной спальни.

Архиепископа мало смущало, что рыцарь не сохранил осознанных воспоминаний о пребывании в покоях принцессы. Шпионы уже давно уведомили Вармунда, что королевская дочь не гнушается употреблением опиатов и других наркотиков для усиления своих чувственных удовольствий, а личный опыт напомнил ему, сколь поразительным может быть воздействие таких препаратов.

Несколько лет назад патриарх слетел с коня и раздробил себе бедро на левой ноге. Обломок кости впивался в мышечную ткань, отчего рана никак не заживала, не только причиняя Вармунду постоянные мучения, но и грозя перейти в воспаление, приведшее бы в конце концов к печальному исходу.

К счастью, этого не случилось, но придворные лекари-христиане — случай произошел еще в правление Балдуина Первого — оказались бессильны помочь епископу, и тогда его служки от отчаяния пригласили к нему известного мусульманского целителя Ибн Аз-Зазира из Алеппо, надеясь, что он хоть чем-нибудь, пусть ненамного, облегчит неимоверные страдания болящего. Сирийский врач немедленно прописал использование опия, и сводящая с ума боль мгновенно отступила. Вармунд был столь же потрясен, сколь и невероятно благодарен чудодею за спасение. Прекращение боли, вернее, ее отсрочивание, и явилось началом выздоровления.

Духовные сподвижники Вармунда, позабыв прежнюю беспомощность, тут же начали завистливо нашептывать ему о чарах и колдовстве, но он быстро их утихомирил. В те времена он еще был епископом, но не последним среди равных, обладая влиянием и правом голоса. Он растолковал им, что знает об опиатах не первый год, почерпнув сведения о них из разнообразных письменных источников. Вармунд доказывал, что врачи и целители в римской армии столетиями использовали подобные средства, и он неоднократно читал об обезболивающих свойствах этих едва ли не волшебных препаратов. Сам же он не мог даже представить магической болеутоляющей силы опиатов, прежде чем не убедился в этом на собственном опыте. Однако наркотик, как обычно случается, вызвал у него привыкание, и, когда перелом зажил и надо было прекратить прием снадобий, процесс отвыкания стал одним из самых мучительных впечатлений его жизни.

Наблюдая изнуряющий недуг, поразивший молодого монаха сразу после возвращения, Вармунд тут же нашел в нем признаки отлучения от опиатов, которые годами ранее проявлялись у него самого. Он никому не обмолвился и словом, заверив лишь, что будет молиться за рыцаря и тот в скором времени должен будет прийти в себя. Тогда он не решился обнародовать свои подозрения, поскольку не знал, кто ответствен за случившееся, но теперь все стало ясно: архиепископ более не сомневался, что Сен-Клера похитила принцесса для одной ей известной цели и все время пленения усердно пичкала его наркотиками.

Сейчас патриарха-архиепископа терзал единственный вопрос: что же делать? Он не видел особой пользы в раскрытии правды молодому рыцарю или его собратьям, поскольку, зная горячность Сен-Клера, подозревал, что тот, чего доброго, в ярости кинется разыскивать принцессу, чтобы потребовать от нее объяснений, а это не доставит ни ему, ни его друзьям ничего, кроме неприятностей. К тому же Вармунд прекрасно осознавал, что, посвяти он Стефана или кого другого в подробности похищения и выдай имя Алисы, он может заведомо распрощаться с надеждой когда-либо разузнать, что скрывается за этим похищением. Причины поступка Алисы были, вероятно, совершенно особыми и таинственными лишь до поры. Они задели любопытство архиепископа, и он решил во что бы то ни стало эти причины выяснить.

Отойдя от окна, Вармунд еще долгое время сидел за длинным рабочим столом у западной стены, барабаня по нему пальцами. Наконец он поднялся и направился в часовню, где его ждал Сен-Клер.

— Итак, твои сны, сын мой, — войдя, обратился он к юноше. — Я обдумал их и все, что тебя терзает. Ты сказал, что просыпаешься и помнишь некоторые из них чрезвычайно ясно… Ты вспоминаешь о них с удовольствием?

Молодой человек, порывисто вскочивший при появлении архиепископа, в ужасе уставился на него:

— Нет, мессир патриарх, я…

— Хорошо, а предвкушаешь ты их с удовольствием, когда ложишься спать или перед тем, как заснуть?

— Нет, мес…

— Настраиваешься ли ты соответствующим образом для того, чтобы тебе приснились такие сны?

— Нет.

— Я так и думал, и рад, что не ошибся. Но я не мог не спросить об этом, чтобы ты понял, что мои вопросы заданы с некой целью.

Сен-Клер не сводил с патриарха недоуменного взгляда, разинув рот и хмурясь в замешательстве. Вармунд поманил его рукой:

— Будь любезен, следуй за мной.

Они вышли из часовни и оказались в комнате со столом, где только что размышлял патриарх. Вармунд пододвинул Стефану стул и предложил сесть, а сам устроился на уголке стола.

— Ты, должно быть, упустил из виду, — начал он, — а может, и не знал никогда, хотя мне не хотелось бы так думать, что главной составляющей смертного греха, той единственной составляющей, без которой грех — уже не грех, является умысел. Греховный умысел. Этот греховный умысел подразумевает два аспекта: ясное понимание, что данный конкретный поступок повлечет совершение смертного греха — и последующее решение не останавливаться и намеренно грешить, несмотря на свое осознание. Пока тебе все понятно из того, что я объясняю?

Сен-Клер медленно и удрученно кивнул. Вармунд вздохнул и заговорил с расстановкой, потрясая указательным перстом и выделяя голосом каждое из положений:

— Как патриарх-архиепископ Иерусалимский заверяю тебя, что я не обнаружил в тебе никакого греха, брат Стефан. Ты не совершил ничего, заслуживающего наказания. Все, что с тобой происходит, не в твоей власти. Сны приходят к тебе против твоего желания, то есть ты не повинен в умысле, а значит, и в самом грехе. Думаю, что большинство твоих терзаний вызвано уверенностью, будто ты и вправду согрешил, поэтому поверь моему слову, сын мой: это не так. Просто прими на веру, и я искренне убежден, что твои сны не устоят перед этой верой… Пусть не сразу, ты и сам понимаешь, не так скоро, но через некоторое время они должны пропасть. Проси у Бога поддержки и наставления и предай себя Его поручительству. Он не оставит тебя. А теперь ступай с миром и поклонись от меня брату Гугу.

ГЛАВА 3

— Брат Гуг, брат Стефан вернулся.

Видя недоумение в глазах магистра, Пейн Мондидье замялся, но потом пояснил:

— Ну, брат Стефан… Ты же просил предупредить, как только он вернется… со встречи с патриархом.

— С патриархом? — Гуг де Пайен никак не мог взять в толк, о чем речь, но, переспросив, вдруг озарился догадкой и уже осмысленно повторил: — Ах, ну да, брат Стефан. Будь добр, брат Пейн, пришли его ко мне сию же минуту.

Тот ушел исполнять повеление, а де Пайен вновь обратился к документу, который только что сосредоточенно изучал. Водя по пергаменту пальцем, он прослеживал линии на старинной карте.

Сегодня утром, едва Сен-Клер успел отбыть в патриарший дворец, известие, которого так давно ждали в ордене, наконец прибыло. Оно пришло не из Анжу, а прямо из-под ног: вопреки всему, двое братьев, работавших под землей в утреннюю смену, пробились в более древний коридор, проходивший выше и немного левее их туннеля. Этот прорыв произошел неожиданно, когда над головой у монахов в камне образовалась трещина. Потолок их туннеля за целые годы не проявлял никаких признаков непрочности, и тем не менее в нем теперь возник пролом, откуда вниз хлынула лавина щебня и пыли. Едва поток мусора иссяк, монахи, соблюдая осторожность, пробрались к месту осыпи и сразу поняли, что ни с чем подобным они ранее не сталкивались.

Изучив карту, Гуг убедился: они действительно обнаружили один из изображенных на ней коридоров. Эту копию со старинного документа, хранящегося в числе прочих в архивах ордена, в один из своих приездов в Иерусалим вручил ему граф Фульк Анжуйский. На ней были обозначены подземные ходы, вырытые под Храмовой горой сразу после исхода евреев из Египта, и древность их не вызывала сомнений.

Граф Фульк Пятый являлся членом высшего совета в ордене Воскрешения. Вместе с тем во Франции он был известен как весьма влиятельный вельможа. Во время своего приезда в Иерусалим во имя мнимой и благородной цели посетить святые места граф проявил явный и недюжинный интерес к деятельности ордена бедных ратников и даже однажды вместе с де Пайеном и Сент-Омером выезжал патрулировать дороги, чтобы воочию убедиться в полезности сего предприятия.

После этого он принялся во всеуслышание возвеличивать рыцарей-монахов и настоял, чтобы его приняли в орден в качестве почетного члена. Взамен граф одарил общину ежегодным пожертвованием в тридцать фунтов серебра, доставляемого из его французских владений. Его одобрение немало поспособствовало доброй славе бедных ратников. Сам Фульк, к которому весьма благоволила королевская семья, оказал несиюминутное внимание принцессе Мелисенде, старшей дочери Балдуина и наследнице Иерусалимского трона.

Гуг с трудом отогнал от себя мысли, связанные с прошлым приездом Фулька, и попытался сосредоточиться на текущих событиях. По счастливой случайности, он был первым, кого обрадованные Гондемар и Жоффрей Биссо встретили по выходе из туннеля. Их распирало от желания поделиться новостями, и де Пайен, хотя и был потрясен не меньше их величием открытия и невероятными последствиями, которые оно должно было повлечь, все же сохранил достаточное присутствие духа, чтобы наскоро успокоить собратьев. Следовало немного умерить их восторги, пока избыток чувств и душевный подъем ненароком не поставили под удар секретность братства, которую до сих пор с таким трудом удавалось сохранить.

Услышав его призыв соблюдать осторожность, оба монаха слегка смутились и притихли, но все равно их веселье лилось через край, поэтому Гугу пришлось отослать их еще немного поработать. Он подумал, а не позвать ли остальных и не объявить ли им об открытии.

Но созывать товарищей ему было недосуг, как некогда и утихомиривать смятение в своей груди. За все восемь лет упорного и изнурительного труда эта находка была первой встреченной на их пути вехой, по сути, доказывающей, что легендарные предания, к которым так стремились монахи, не чей-то вымысел, а надежды и усилия — не напрасны.

Услав собратьев обратно в туннель, де Пайен первым делом вынул из ларца старинную карту, желая сверить по ней направление, в котором монахи продвигались в течение последних пяти месяцев. Изначально они, по расчету Монбара, выдолбили вертикальный колодец на глубину шестидесяти восьми футов, а потом, опираясь на самые скрупулезные математические выкладки, на какие только были способны — двое из собратьев оказались весьма одаренными в этой области, — разработали метод пробных туннелей. Согласно ему работы стали производиться в северо-восточном направлении — на уровне, с их точки зрения наиболее подходящем для пересечения с другим коридором. В глубине души Гуг не сомневался, что никто из них не надеялся на получение каких-либо результатов: все знали, что вероятность такого пересечения была настолько мала, что сводила на нет любые расчеты. Надо было впасть в безумство, чтобы поверить, будто они, продолбив скалу вниз, а потом вдоль, непременно наткнутся на какой-нибудь подземный ход, вырытый тысячелетия назад. И тем не менее так и случилось.

От шороха за спиной Гуг обернулся так стремительно, что вошедший Сен-Клер немного удивился. Молодой монах остановился перед ним и слегка поклонился:

— Вы посылали за мной, брат Гуг?

— Посылал, Стефан, посылал. Как прошла беседа с патриархом?

Тот уныло кивнул:

— Наверное, хорошо. Он не считает меня одержимым.

— Конечно нет. Я сам тебе это говорил, прежде чем посоветовал обратиться к нему. Что же он сказал?

— Немногое. Он внимательно выслушал мой рассказ — все, о чем вы велели ему поведать, а затем попросил повторить все сначала. Слушая во второй раз, он постоянно прерывал меня вопросами, иногда очень странными и, по-моему, совершенно бессмысленными.

— Например, какими? Ты запомнил эти вопросы?

— Некоторые — да… — Сен-Клер глубоко и порывисто вздохнул, — в моем сне его почему-то очень заинтересовали цвета, хотя я о них и думать забыл.

— Цвета?

— Ну да, он таки настаивал, чтобы я их вспомнил, и когда я поднапрягся, то они сами всплыли в моей памяти, эти необычные цвета… Я даже затруднюсь их описать — желтые, фиолетовые, а еще пурпурные и красные… Когда же я их назвал, патриарх, по-видимому, потерял к ним интерес.

А под конец он стал меня убеждать, что, по его мнению, я вовсе не одержим. Он велел мне во всем уповать на Бога, говорил, что Господь меня не покинет, а еще поделился мыслью, что большинство моих мучений происходят от моей уверенности, будто я тяжко согрешил. Патриарх старался внушить мне, что я не мог согрешить, потому что не имел подобного умысла; но я столько раз наблюдал, как воины стояли над раскромсанными телами противников, которых они тоже убили неумышленно, то есть думали, что не хотели убивать. Но война есть война, а грех есть грех.

— Ясно. Говорил он еще что-нибудь?

— Только то, что я должен молиться, и тогда источник мучений, каков бы он ни был, понемногу иссякнет. Он сказал, что не скоро и не сразу, а лишь со временем.

— Значит, он считает, что ты можешь вернуться к патрульным обязанностям?

В голосе Сен-Клера послышалась явная издевка:

— А вы думали иначе, брат Гуг? Я езжу в дозор вчетверо чаще, чем все остальные братья. Разумеется, он не против, чтобы я вернулся к патрульным обязанностям, просто не счел нужным это уточнять.

Де Пайен хмыкнул и подавил в себе желание как следует приструнить младшего собрата за непочтительное обращение, вспомнив, что тому недавно пришлось очень несладко. Он отвернулся и, почесывая ухо, двинулся к столу.

— А по-моему, тебе сейчас не стоит нести дозор, — обернувшись, обратился он к Сен-Клеру, все так же стоявшему посреди скриптория. — На какое-то время. — Жестом Гуг указал Стефану на стулья, выстроившиеся у стола. — Присядь.

Тот нехотя подчинился.

— Мне кажется, — продолжал меж тем де Пайен, — что для твоего же блага тебе не нужно выходить в мир, от которого ты не так уж давно отрекся, поэтому в мои намерения входит пока удерживать тебя здесь, подальше от суетных забот. У меня найдется работа для такого молодца — труд, который старшие братья с удовольствием тебе препоручат.

Добрая и подкупающая улыбка Гуга устранила язвительность его слов. Он сел за стол с другого края и сообщил:

— У нас сегодня великая новость, Стефан… такая, что оправдывает все, над чем мы трудились с тех пор, как пришли сюда. Утром, вскоре после того, как ты отправился к де Пикиньи, Гондемар и Биссо нашли подземный ход. Я его еще не видел, и о нем пока никто не знает: я все скажу братьям, как только мы с тобой договорим. Это, конечно же, очень древний коридор, некогда нарочно засыпанный — здесь у нас мнения с Гондемаром и Биссо сходятся. Проход в него забит мусором, значит, скорее всего, это один из коридоров, замурованных легионерами Тита после взятия Иерусалима. Это было больше тысячи лет назад, Стефан, — а если быть совсем точным, с тех пор истекли тысяча сто пятьдесят лет. Представь-ка!

Гуг на некоторое время примолк, очевидно пытаясь окинуть мысленным взором такой промежуток времени, и затем продолжил:

— Теперь работать станет легче, но расслабляться рано. Более нам не понадобится ударами молота долбить твердый камень, зато придется выгребать больше мусора, чем раньше, — и гораздо быстрее, чем мы успели привыкнуть. Ты хотел о чем-то спросить?

— А как же… Как нам узнать, в какой именно коридор мы попали? Вы как-то говорили, и я запомнил, что этих ходов там, внизу, — десятки, а может, даже сотни.

— Математика, — улыбнулся де Пайен. — Теперь наша главная задача — выйти к пересечению с другим таким коридором. Наша штольня выполнила возложенную на нее миссию, и теперь она будет служить лишь доступом в подземелье. Как только мы отыщем еще один перекресток двух ходов, мы, сообразуясь с данными нашей карты, сможем вычислить, где находимся. На это, возможно, уйдет немалое время и даже не один год, зато теперь мы уверены, что цель действительно реальна и достижима. Итак, не согласен ли ты немного поработать под землей, вдали от солнца?

Сен-Клер, не дрогнув ни единым мускулом на лице, кивнул:

— Согласен, магистр Гуг.

ГЛАВА 4

Последующие недели и месяцы работы показали, что в некоторых участках недавно обнаруженной монахами системы подземных ходов воздух чище и лучше, чем в других, что, вероятно, объяснялось изгибами самих коридоров. Туннели не отличались прямизной; порой ветвь на десятки шагов простиралась на одном уровне, а затем, без видимых причин, в каком-либо месте повышалась или понижалась, иногда возвращаясь к прежнему состоянию, иногда — нет. Мондидье первый заметил, что чем ниже уводили такие отклонения, тем более спертым и насыщенным испарениями становился воздух; вверху же все было наоборот. Поделившись подобным наблюдением с собратьями, он вызвал у них настоящую дискуссию, поскольку подземные работы пока доставляли очень мало разнообразия, но после целых месяцев споров и аргументаций в пользу или против этой особенности все наконец признали его правоту.

Всю предыдущую неделю Стефан работал на участке свежего воздуха. Ему стало ясно, что в другом месте он, вероятнее всего, не заметил бы того, что сразу бросилось ему в глаза здесь, поскольку одним из важных преимуществ таких участков был более яркий свет от фонарей и факелов, словно само пламя радовалось чистоте воздушного потока.

В тот день он неторопливо продвигался вперед, без устала нагружая лопатой мусор на небольшие колесные тележки, изготовленные нарочно для очистки подземных туннелей. Наполнив тележку до краев, Стефан дергал за прикрепленную к ней веревку, и тот, кто продвигался по коридору следом за ним, оттаскивал ее назад, а потом возвращал уже опорожненную.

В двадцати-тридцати шагах от места ведения раскопок сбоку в скале пролегала продольная трещина, образовавшаяся от сдвига горных пород уже после того, как там был прорублен коридор. Она круто обрывалась в ущелье, которое оказалось не таким опасным, как сначала решили монахи: с края на край можно было легко перешагнуть. Тем не менее расщелина, по всей видимости, была бездонной, поскольку брошенный в нее камешек не издавал снизу ни малейшего звука. Копатели вот уже несколько месяцев сваливали туда мусор и скол.

Участок в конце туннеля, где в тот момент в одиночку трудился Сен-Клер, был уже обычного, и приходилось сутулиться. Неожиданно ему померещилось, будто среди каменных обломков блеснуло что-то металлическое. Заинтересовавшись, он взял стоявший рядом фонарь и подобрался ближе — от света блеск только усилился. Мерцание исходило от драгоценной вещицы — прозрачного голубого камня, ограненного в форме слезы и довольно большого, размером почти с подушечку большого пальца Стефана. К заостренному концу безделушки была прикреплена серебряная петелька — несомненно, чтоб вдевать в нее цепочку.

Сен-Клер рассмотрел вещицу на свет и поймал себя на том, что улыбается от одного взгляда на такую красоту. Гладкий камень был приятным на вид и на ощупь, сообщая прохладу пальцам. Убрав находку в мешочек, Стефан вернул фонарь на место и принялся снова заполнять тележку. Это была не первая ценность, обнаруженная под землей с тех пор, как монахи вели раскопки. Их набиралось уже около двух десятков, включая воистину великолепные украшения и многочисленные медные, серебряные и даже золотые монеты с выбитыми на них профилями различных кесарей, в основном Августа и Тиберия. Часть из них являла изображение Нерона.

В тот же самый день Сен-Клер, задумчиво обозревая груду извлеченного им щебня и засунув руку себе в сумку, поглаживал большим пальцем гладкую поверхность голубого камня, испытывая при этом стыд от своего безрассудного поступка. Накануне он не отдал драгоценность брату Годфрею, как полагалось поступать после окончания работ, и, пройдя мимо как ни в чем не бывало, подивился сам на себя. Он вовсе не собирался красть украшение: даже мысль об этом казалась Стефану абсурдной. Камень не представлял никакой ценности ни для него, ни для собратьев — разве что они решили бы продать его, нелепее чего и придумать было нельзя. Ни страсть обладать этой драгоценностью, ни даже просто желание любоваться ею не отягощали его: в постоянном полумраке монашеских келий ее красота все равно была не видна. Простая истина заключалась в том, что Стефану почему-то понравилось гладить это украшение, теребить его между пальцами, поэтому он подумал, что было бы жалко расстаться с ним тотчас же. На следующий день, уже привычно потирая камешек, Сен-Клер решил пока оставить безделушку у себя. Избавившись таким образом от сомнений, он спешно взялся за черпак и вонзил его в стену, возвышавшуюся прямо перед ним.

Через неделю, продвинувшись еще на двадцать шагов в глубь туннеля, Стефан заметил, что стена впереди немного просела. Оттащив от нее очередную тележку, груженную щебнем и прочим мусором, он обнаружил брешь между сводом подземного хода и громоздящейся под ним кучей обломков. Не мешкая, Сен-Клер вскарабкался наверх и с предосторожностью, оберегая ладонью пламя свечи, влез в одно из образовавшихся в толще мусора отверстий. Но не успел он немного проползти, как свеча в его руках стала чадить, а ее яркое пламя сократилось до тлеющего фитилька, показывая, что впереди не хватает воздуха.

Стефан развернулся и рванулся обратно, чтоб окончательно не задохнуться, и едва успел выпростать голову и плечи из узкого пролома. Он закашлялся от едкого дыма, исходящего от еле тлеющей свечи, и только тогда осознал, сколь близок он был к обмороку. Лежа лицом вниз на груде обломков, рыцарь судорожно разевал рот, стараясь набрать в легкие побольше воздуха. Наконец, немного справившись с дурнотой, он поднатужился и высвободился из каменных тисков. Соскользнув к подножию кучи, Стефан сначала сел, а потом понемногу встал, опираясь о стену, и еще раз оглядел узкую щель под коридорным потолком.

Теперь он уже предвидел, что, перед тем как кто-нибудь из собратьев доберется до этого участка туннеля, все мусорные завалы будут убраны, свежие потоки беспрепятственно проникнут сюда, и тут вполне можно будет находиться. Тем не менее Стефан не чувствовал никакой настоятельной необходимости немедленно вскочить и поспешить выполнять намеченное: выбираясь из щели, он совсем было запаниковал, преодолевая приступы тошноты и головокружения и борясь за глоток чистого воздуха. Сейчас он был доволен уже тем, что мог просто наслаждаться вкусными живительными струями.

Где-то дальше по подземному коридору раздавались голоса и громыхание колес по камням: напарники Стефана, Мондидье и Россаль, выгружали последнюю отправленную им тележку. Несмотря на потерю ориентации, вызванную его злоключением, Сен-Клер сообразил, что не успел слишком удалиться от места их работы. Желудок рыцаря непроизвольно сжался, и его содержимое рванулось наружу. Сен-Клер свалился на четвереньки и исторг из себя немощь, столь ослабившую его силы. Затем, почувствовав облегчение, он переместился подальше и лег на спину, плечом опершись о стену и то и дело поглядывая вверх, на сводчатый потолок туннеля. Стефан старался дышать глубоко и размеренно, и воздух здесь, чистый и проточный, казался гораздо свежее, чем в других местах. Очевидно, где-то поблизости дул сквозняк с поверхности.

Вскоре его рука сама собой коснулась груди, где теперь, подвешенный на тесемку, покоился голубой камешек. Сен-Клер принялся большим и указательным пальцами нежно растирать гладкую поверхность украшения и тотчас забыл обо всем, что его окружало. Он больше не мучился тем, что не передал находку братьям: за неделю обладания ею рыцарь смог найти оправдание и своему поступку, и этим нежным поглаживаниям. Это украшение являлось сущей безделицей и не имело для него подлинной ценности, но оно несло успокоение, поэтому Сен-Клер уверил себя в том, что нет греха, если он немного подержит камешек у себя. Он не позволил себе задаться вопросом, зачем ему понадобилось успокоение и какая причина могла вызвать подобное желание, и лишь неустанно повторял себе, что не делает ничего дурного.

Тем не менее порой совесть все же мучила его, и разум не мог смириться с подобным поступком, то и дело нашептывая Стефану о данных некогда клятвах и обетах. Напрасно в такие моменты рыцарь пытался оправдаться, объясняя самому себе истинные причины своего недостойного поведения, — беспокойство от этого только усиливалось. Вот и теперь, прислушиваясь к знакомому лающему смеху Россаля в ответ на некую шутку его напарника Мондидье, Сен-Клер не мог отделаться от осаждающих его мыслей.

За годы жизни в Иерусалиме он и восемь его собратьев-монахов, вместе с сержантами-помощниками известные как бедные ратники воинства Иисуса Христа, успели стать символом надежности. Их по праву считали друзьями и верными союзниками церковных властей — преданными, лишенными суетных устремлений, а значит, заслуживающими доверия в мире, где очень мало людей выказывали себя ответственными и обязательными в выполнении долга. Вармунд де Пикиньи, патриарх-архиепископ Иерусалимский, всецело полагался на них в постоянной надобности защищать все возрастающие потоки паломников, стремящихся в Святой город. Сам король Балдуин не скрывал, что деятельность ордена, который он именовал не иначе как «мои монахи», значительно облегчала его задачу обороны государственных границ и поддержания мира Христова в его владениях.

Сен-Клер находил такое положение смехотворным, и ему часто хотелось полюбопытствовать, что думают братья по этому поводу, но в открытую заговорить с кем-либо из них не решался: со времени основания общины среди монахов установился неписаный закон, воспрещающий обсуждать любые вопросы, касающиеся исключительности братства, кроме как на общем совете во время ритуальных собраний ордена Воскрешения. Тем не менее даже там никогда не уделяли внимания двусмысленности существования монашеской общины, да и сами собрания теперь проходили крайне редко, поскольку необходимость соблюдения строжайшей секретности занимала отныне наиглавнейшее место. Все щекотливые, относящиеся к ордену темы старательно игнорировались: кругом было достаточно ушей, и в конюшнях невозможно было как следует уединиться. Собрания не отличались регулярностью, хотя монахи надеялись, что когда-нибудь они построят для себя безопасное и хорошо охраняемое жилище, в котором можно будет свободно осуществлять ритуалы и церемонии. А пока такое время не настало, они мирились с совместным проживанием, которое ежедневно напоминало им о долге и обязанностях. Осознание своей сути вкупе с опасностью быть застигнутыми непосвященными оберегали собратьев от излишних, понятных только им разговоров. Как бы там ни было, Стефан Сен-Клер в глубине души не уставал поражаться противоречивому образу их жизни в целом и немало времени проводил в раздумьях над жестокой действительностью и ужасным двуличием существования монаха-воина.

— Что там с тобой?

Вопрос застал Стефана врасплох. Он открыл глаза и увидел Мондидье, взирающего на него сверху. Сен-Клер кашлянул и приподнялся на локте, указывая на щель над грудой мусора. Он начал было: «Я пробрался…», желая сказать, что обнаружил еще одно ответвление подземной системы, но не справился с дыханием. Язык и губы были густо обложены пылью, поэтому у Стефана вышло только бессвязное бормотание. Он попытался сплюнуть, но во рту пересохло, и Сен-Клер тщетно облизывал вязким языком губы. Наконец из его глотки вырвалось что-то вроде сипа:

— Я забирался туда и чуть не погиб. Воздух там нечистый.

Глядя на узкую темную щель вверху, Мондидье даже крякнул:

— Ну и глупо же ты поступил. На-ка, попей. — Он протянул Стефану бутыль с водой. — А что там? Что ты нашел?

Сен-Клер ополоснул рот и выплюнул грязь, затем глотнул еще воды и, кивнув, вернул Пейну флягу.

— Новая ветка туннеля. Я туда прополз — хотел посмотреть, насколько далеко она тянется, но пришлось повернуть обратно прежде, чем я успел хоть что-нибудь понять. Сначала надо расчистить вход и создать доступ для воздуха, а затем уже исследовать дальше.

— Надо, значит, надо. Но это была дурацкая выходка с твоей стороны, брат. Ты и сам прекрасно знаешь, что негоже показывать свою удаль и идти вперед наугад, не заручившись ничьей поддержкой. Как ты сейчас?

— Понемногу прихожу в себя. Спасибо за участие.

— Хм, мне просто показалось, что ты очень уж долго не присылаешь очередную тележку, вот и решил посмотреть, как у тебя дела. Ты грязный с ног до головы — ты хоть знаешь об этом? Весь извалян в пыли, даже лицо.

Чувствуя, что кожу стянуло от грязи, Сен-Клер провел по щеке тылом ладони:

— Это все мусор… Я заполз в щель, а там — как муки насыпано…

Мондидье равнодушно пожал плечами:

— Я сначала решил, что ты умер — когда увидел, как ты тут лежишь… Ты будто уже окоченел. А потом смотрю, дышишь. Все-таки ты дуралей! Так и ноги протянуть недолго — и охнуть не успеешь. Ты мог бы задохнуться и не дождаться, пока я приду тебя навестить.

— Помоги встать, мне уже лучше.

Пейн поставил Стефана на ноги, и тот сначала немного стряхнул с себя пыль, а затем подобрал черпак и, не дожидаясь, пока собрат уйдет, снова взялся за работу. Врубаясь лопатой в стену мусора, Сен-Клер тут же забыл о найденной им щели и вернулся к вопросу, только что столь его занимавшему, — о великой тайне ордена и о месте их организации в Иерусалимском королевстве. Когда Мондидье отвлек его, Стефан размышлял о двуличии и теперь снова повторял себе, что само учреждение ордена монахов-воинов Храмовой горы пронизано лицемерием. Невзирая на благородные устремления, якобы движущие создателями общины, он сам и его братья жили в постоянной лжи — уже в том, что, находясь здесь, они притворялись христианами, хотя на самом деле тайком от всех искали свидетельства, угрожающие сути христианской веры. Что, кроме лицемерия, с усмешкой вопрошал он сам себя, может подразумевать их положение?

Сен-Клер понимал и не раз себе напоминал, что для своей эпохи и для своего возраста он был редкостной диковиной — грамотным и образованным рыцарем, заботливо воспитанным в добропорядочной и набожной христианской среде. Большую часть юности Стефан провел в небольшой монашеской общине, обосновавшейся на клочке земли во владениях его отца. Трудолюбивые иноки с радостью взяли мальчика на попечение — примерно так же они приветили бы бродячую собаку.

Увидев, что подросток проявляет охоту к усвоению знаний, монахи всерьез принялись его образовывать, поэтому половину свободного времени Стефан слушал их объяснения, впитывая в себя все, что братья могли ему преподать, а оставшуюся половину тратил на воинские упражнения в компании Пахима Арлезианского, который взялся лично проследить за привитием ему ратных навыков. Проходя два курса обучения зараз и черпая из обоих источников, юный Сен-Клер приучился соблюдать нравственность, здравомыслие и сдержанность в любых своих поступках. Теперь, став наконец рыцарем и человеком долга, он не раз невольно возвращался к той поре и не мог понять, почему волшебные краски, расцвечивающие былые дни, угасли. Впрочем, случилось это задолго до его вступления в орден Воскрешения и последующего отплытия в Заморье по личному повелению графа Гуга Шампанского, который и выбрал юношу для этой цели.

Как только подоспел момент носить оружие, Стефан начал служить простым рыцарем у графа Гуга, которого он никогда в глаза не видел. Он с нетерпением предвкушал ратные подвиги, но в действительности все оказалось хуже некуда. Легкомыслие и бездушие братьев по оружию, их безнравственность и продажность повергли Сен-Клера в ужас. Все они, как вскоре стало понятно новичку, не интересовались ничем иным, кроме как погоней за удовольствиями и сытостью. Вся их жизнь была посвящена ратному насилию, в том числе над женщинами, как будто измывательства и грабежи являлись своего рода вознаграждением за воинскую службу.

Утомившись созерцанием всех этих мерзостей, молодой человек стал всерьез подумывать о вступлении в знакомую ему монашескую общину, но, связанный вассальным долгом по отношению к своему сеньору, Сен-Клер, желая быть до конца честным и добросовестным в выполнении данных им обязательств, обратился прямо к графу Гугу и объяснил, почему он намеревается совершить такой неслыханный поступок — отречься от ратных дел ради молитвы.

Граф Гуг удивился, что бывало с ним крайне редко, и немедленно взял на заметку столь необычного юношу, уже зная, что Сен-Клер — первенец в одном из дружественных семейств. Срочно наведя необходимые справки, он обнаружил, что Стефана когда-то рекомендовали для вступления в орден Воскрешения, но не успели принять в его ряды, поскольку тот отправился воевать на чужбину и несколько лет провел в путешествиях. Тогда граф немало постарался убедить руководство ордена в том, что и на стезе рыцарства, и на стезе монашества от несравненных достоинств молодого рыцаря всем будет великая польза. Он предложил найти им применение, послав его в Заморье. В тот момент граф Гуг только что вернулся в свои шампанские владения прямо из Иерусалима, и в целом мире только он да еще горстка людей знали, насколько умножились успехи ордена за последние годы — с тех пор, как Вармунд де Пикиньи своим смелым указом основал орден монахов-ратоборцев, сначала более известный под именем патриаршего дозора.

Испокон веков военные плохо ладили с клириками, и разногласия меж двумя сословиями крепли и ширились день ото дня. Даже в лучшие времена рыцарства носящие это звание воины считались христианами лишь на словах, не зная ни в чем удержу и умеренности. Возможные наказания за провинности их не страшили, поскольку кару можно было применить только после схватки, а бой был для них началом и концом всего существования. Они бродили везде неисчислимыми полчищами, каждый сам себе закон и право, и если бы Папа Урбан не услал их освобождать Святую землю от рук неверных, они поставили бы христианский мир под угрозу полнейшей анархии.

Теперь Святая земля тоже была наводнена рыцарями, и практически все они утратили облик христианина в первоначальном его смысле. Сбросив с себя последние остатки цивилизации — жен, семью и общественный долг, — они превратились в свирепых варваров. Большинство запятнало себя гнуснейшими преступлениями — и на родине, и в Заморье, и практически все были абсолютно неуправляемы. Поэтому раньше, пока Вармунд де Пикиньи не учредил в Иерусалиме новый орден монахов-рыцарей, здравомыслящие и образованные люди сочли бы подобную идею пустой фантазией. До того беспрецедентного решения патриарха-архиепископа ни одному лицу духовного звания не дозволялось носить оружие, тем более лишать других жизни. Об этом недвусмысленно гласила пятая заповедь — «Не убий». Она относилась к любому, но в высшей степени, разумеется, к священнослужителям всех уровней.

Как бы то ни было, Вармунд де Пикиньи был чрезвычайно встревожен. Пожилой прелат понимал, что перед ним стоит неразрешимая задача защититься от повсеместного присутствия враждебных антихристианских элементов, грозящих разрушить само здание созданного им патриархата. Ввиду срочности и неумолимости такой потребности он решился применить к ситуации некоторые свои моральные установки, сочетающие в себе традицию и новаторство и содержащие ту непререкаемую истину, что мужи, поклявшиеся в верности Господу, должны по сути своей и по христианскому долгу защищать своего Бога и Его деяния от нечестивых иноверцев, ищущих погибели Его слугам и Его Царству на земле. Как следствие, патриарх признал правомерность создания новой породы клириков — священников и монахов, которым было бы не только простительно, но даже желательно воевать и убивать во имя Господа и Его святой Церкви. Очевидным являлось то, что архиепископ Иерусалимский, желая подчиниться злободневным политическим требованиям, не усматривал никакой двусмысленности или лицемерия в столь вопиющем искажении вековых устоев, критериев и запретов.

Граф Гуг, будучи сенешалем ордена Воскрешения, с самого начала основания нового ордена рыцарей-монахов не оставался в стороне от его деятельности и являлся одним из тех немногих, от кого зависел успех всего предприятия. Призванный содействовать замыслам и целям ордена, он сразу разглядел выгоды от привлечения на свою сторону рыцаря с такими достоинствами, какими обладал Сен-Клер.

Таким образом, сира Стефана Сен-Клера спешно ввели в круг графских приближенных и немедленно выдвинули кандидатом на вступление в орден — под личное поручительство Гуга Шампанского. На церемонии восхождения молодой рыцарь столь успешно и воодушевленно отвечал на вопросы наставников, что через краткий срок добился полноправного членства. Не прошло и трех лет, как он по личному распоряжению сенешаля был уже направлен в Иерусалим, чтобы там примкнуть к набирающему силы ордену монахов-ратоборцев.

Теперь, будучи уважаемым и прославленным членом общины бедных ратников воинства Христова, в которых все видели поборников святой веры, Сен-Клер часто ловил себя на том, что удрученно и недоверчиво качал головой. Ему казалось, что и его собратья точно так же сознают нелепость всей ситуации. Все они входили в орден Воскрешения в Сионе, что означало ipse facto,[20] что христианами они не являлись.

В этом и заключалась главная тайна их братства, и они охраняли ее буквально ценой собственной жизни, поскольку, если бы кто-либо узнал или даже заподозрил правду, их всех ждала бы скорая смерть. Каждый из них вырос в христианской семье; их родители и прочая родня все были христиане. То же относилось к их слугам и товарищам — братьям-сержантам, обслуживавшим их и несшим на себе основное бремя патрульных выездов. Сами же девять рыцарей на восхождении отреклись от христианства.

Даже по истечении стольких лет подобные мысли все еще терзали Стефана. Для него и для его собратьев акт отречения явился важнейшим и самым далеко идущим разоблачением в жизни. Никто бы не решился на него, если бы форма подачи новой истины была какой-либо иной. Их не просили отвергнуть прежнюю веру или заклеймить ее. Напротив, в обстановке любви и понимания, в окружении ближайших родственников и преданных друзей, в том числе пожилых и уважаемых, давно вступивших в это неведомое братство, новички узнавали, что существуют более древние знания, ведущие к просветлению, чем христианство, главенствующее в ту пору над всеми и вся. Им говорили, что эти знания, переданные далекими предками, произрастают из одного старинного предания, крепко уходящего корнями в иудейские заповеди.

Подобная новость воспринималась новопосвященными как парадокс, но вскоре они приходили к выводу, что, после тысячелетия скрупулезного изучения и пристального внимания к содержанию и форме сохранившихся документов и ритуалов, иудейский базис ордена не должен никого удивлять: в нем не больше еврейства, чем в самих истоках христианства.

Стефан Сен-Клер достиг подобного понимания не без внутренней борьбы. До сих пор его память почти дословно удерживала беседу, которая помогла его перерождению, хотя она, по сути, больше была похожа на аргументированное внушение, чем на равноправное обсуждение. Тот разговор не убедил его окончательно — или ему тогда так показалось.

Сейчас, размеренно и без усилий зачерпывая мусор и нагружая его на тележки, чтобы потом спустить в пропасть, Сен-Клер снова задумался над предметом их спора. Спустя много часов, когда он, изнуренный до предела, наконец опустился на свое дощатое ложе, его мысли все еще осаждали ту же тему, и Стефану оставалось только вертеться с боку на бок ночь напролет. Он столь ясно увидел тот давно канувший в прошлое день, что никакая усталость и сон не могли соперничать с воспоминаниями.

ГЛАВА 5

О своем дяде, сире Вильгельме Сен-Клере, Стефан в первую очередь помнил то — и сам в очередной раз подивился, что, по истечении стольких лет, это обстоятельство по-прежнему занимает его, — что тот, по его мнению, был слишком молод, чтобы называться дядей. Дяди, как он справедливо полагал, всегда вровень с отцами, с людьми старшего поколения, до которых племянникам и их ровесникам еще расти и расти. Тем не менее этот самый дядя приходился его отцу сводным младшим братом. Его произвел на свет седовласый дед Стефана, после долгого вдовства взявший молодую жену.

Правда и то, что сир Вильгельм Сен-Клер заслуживал упоминания и всяческого уважения не только из-за своей исключительной молодости, а еще и потому, что был достойным наследником собственного отца — сурового и прославленного сира Стефана Сен-Клера, высадившегося в 1066 году в английском Гастингсе вместе с Вильгельмом Незаконнорожденным. Младший сын был более, нежели другие отпрыски, похож на знаменитого рыцаря — физической силой и могучим телосложением, умом и обаянием, сметливостью и несравненными навыками владения любым видом оружия.

Смолоду он отправился в Заморье воевать с сельджуками и стяжал себе грозную славу за смелость и отвагу, пока в небольшой стычке у стен сирийского Дамаска его не настигла турецкая стрела. Пролежав в пустыне около полутора суток, он, несомненно, умер бы, если бы не Седрик, его верный слуга, сопровождавший сира Вильгельма повсюду на протяжении всей его жизни. На свой страх и риск тот отправился на розыски тела хозяина, чтобы предать его земле.

Никто не может сказать с уверенностью, насколько близок к смерти был Вильгельм, лежа один в песках, зато не подлежит никакому сомнению то, что потом он оказался к ней еще ближе. Серьезная рана в плече осложнилась заражением, и несколько месяцев больной под присмотром арабского врача, приглашенного Седриком, находился на краю могилы. Когда он немного окреп и наконец начал действительно поправляться, целитель убедил Седрика, что его хозяина лучше перевезти в Англию. На остатки денег, привезенных сиром Вильгельмом с собой из дома, Седрик купил для них обоих места на судне, следующем на Кипр, а там они пересели на другой, более надежный корабль и отправились в Марсель.

Плыли они невероятно долго — добирались с Кипра на Крит, затем заходили на Сицилию, Сардинию и Корсику, пока не достигли южной Франции. Из Марселя Вильгельм завернул в Шампань, чтобы навестить своего троюродного брата по материнской линии, графа Гуга, которого ему так редко удавалось повидать. По счастливому стечению обстоятельств он прибыл как раз к церемонии восхождения собственного племянника Стефана, с которым даже не был знаком. Тот оказался всего на три года младше его самого.

Вильгельм не собирался отказываться от своего намерения вернуться в конце концов на родину, в Англию, но пока, заявил он, ему неплохо и во Франции, где сытно и солнечно и где его некогда могучее тело может восстанавливать свои утраченные силы. Стефану он сразу понравился. Юноша заметил, что расположение было взаимным; впрочем, выросши среди людей, редко повышавших голос, он сперва немного терялся от шумливости и чрезмерной откровенности родственника. Опыт воинской службы подсказывал ему, что наилучший способ ладить с такими горлопанами — по мере возможности вовсе их избегать. Как только его собратья по оружию обнаружили его неприязнь к ним, у него более не было недостатка в уединении. Так или иначе, он не собирался полностью игнорировать своего дядю Вильгельма, поэтому пришлось понемногу привыкнуть к кипучим проявлениям его натуры, и вскоре Стефан, к своему удивлению, находил их даже в какой-то мере притягательными.

В день спора, врезавшегося глубоко в память Стефана, сир Вильгельм, упражняясь на мечах, не смог уклониться от удара в раненое плечо и теперь бледный сидел перед жарким очагом, кривя от боли рот и распивая с графом Гугом кувшин вина. Ветреный день, неожиданно холодный для юга Франции, клонился к закату. До ужина в большой зале оставалось еще два часа, и обычно в это время сира Вильгельма можно было застать на ристалище, а графу Гугу вместе с другими наставниками следовало заниматься приготовлениями к торжеству. Но злополучная травма внесла изменения в обычный распорядок, и теперь друзья с удовольствием отдыхали от будничных забот.

Граф кивнул вошедшему в комнату Стефану и указал ему на кресло у камина, предложив угоститься вином. Тот отказался и остался стоять, и тогда граф Гуг с любопытством посмотрел на него и спросил:

— Что-то случилось? У тебя такой несчастный вид… Ты хотел со мной поговорить?

Стефан, слегка смутившись, повел плечом:

— Да, мессир, но не безотлагательно. Я не знал, что у вас сейчас дядя Вильгельм. Я приду позже…

— Нет, нет, давай поговорим прямо сейчас. Я подозреваю, что дело касается твоих штудий о нашем ордене. Если так, то мнение Вильгельма будет тебе так же полезно узнать, как и мое. Ты об этом хотел спросить? Я угадал?

Стефан кивнул, и граф Гуг подбодрил его:

— Хорошо. Так что тебе непонятно?

— Видите ли… — замялся Стефан, — довольно сложно…

— Ничуть. Все преодолимо, если сводится к истине. А ты просто боишься ее. Ну же, говори как есть.

— Мне с трудом верится в то, что я недавно узнал о святом Павле.

Ни один из его собеседников не выказал ни малейшего признака удивления. Граф Гуг хохотнул:

— Еще бы, после того как тебя всю жизнь учили почитать его, этого следовало ожидать. То, что ты услышал от нас, звучит кощунством. Раз тебе с трудом в это верится, значит, ты нормальный и здравомыслящий человек.

— Ну, пусть так…

—: Ничего не «пусть», дружок. Так и есть. То, что ты постигаешь сейчас, вступив в наш орден, и есть истина, записанная в начале времен и неизменная на протяжении целого тысячелетия. А все, что ты учил до сегодняшнего дня, — истина сфабрикованная, неправильно воспринятая людьми, которые и построили мировое христианское сообщество.

— Но Павел — величайший праведник в церковных святцах.

— Верно, верно… и этот факт не оставляет даже намека на то, что Церковь может и ошибаться, а простодушные набожные христиане не смеют усомниться, как же Павел считается столпом христианства, если он сам себя и поставил на это место… — Граф Гуг внимательно посмотрел на Стефана и спросил: — Ты знаешь, кого называли Маккавеями?

— М-м… иудеев, кажется… Впрочем, не знаю.

— А слово «селевкиды» тебе что-нибудь говорит?

— Нет.

— Ладно, еще узнаешь, будет время. До прихода римлян и селевкидов маккавеи были наследственной кастой верховных жрецов Иерусалимского храма. — Он обернулся к Вильгельму: — Расскажи ему о селевкидах, только попроще.

Тот расплылся в улыбке, кивнул и обратился к Стефану, хитро поглядывая на графа Гуга:

— Падок он все-таки на испытания. Что ж… но прежде, чем я начну рассказывать, племянник, я хочу, чтобы ты знал: не ты первый столкнулся с подобной трудностью. Мы все через нее проходили — испытывали те же страхи, мучились теми же противоречиями, делились теми же сомнениями… Каждый из членов ордена Воскрешения боролся с такой же неясностью и задавал подобные же вопросы — так что тут ты не одинок. В общем, пока мы будем тебе объяснять, не упускай это из виду. Ясно тебе? — Стефан кивнул. — Вот и прекрасно. А теперь слушай внимательно. У нас на руках свидетельства — скоро ты сам с ними ознакомишься — подтверждающие все, что я собираюсь тебе поведать, поскольку они были записаны, как сказал Гуг, больше тысячи лет назад. Селевкиды были могущественной династией, королевским родом, берущим начало от одного из предводителей в войске Александра Македонского. Они правили в Сирии не одну сотню лет.

— Александра Македонского… то есть Александра Великого?

— Да, да. А что ты о нем знаешь?

— Что он был греком, завоевал весь мир — примерно за триста лет до рождения Христа.

— Да, был греком — как и все его военачальники. Они-то и раздробили империю после его смерти. Македонцы, или, иначе, эллины. Одного из них звали Птолемей; он стал править в Египте и основал династию, давшую миру Клеопатру. Второй был Селевк — его род потом столетиями узурпировал власть в Малой Азии и на Сицилии. Впоследствии эта раса осквернила себя родственными и смешанными с арабами браками. Впрочем, римляне так не считали. Но потом селевкиды исторгли из своего чрева некоего Ирода, назвавшегося Великим. После женитьбы на Мириам, последней маккавейской царевне, он и сам стал царем над иудеями, после чего развеял по ветру остатки рода Маккавеев, зато продолжил свой собственный. Он дал начало целому выводку потомков, самый известный из которых, с нашей точки зрения, — Ирод Антипа, тетрарх Галилейский. Приспешники Ирода и все, кто ему симпатизировал, так и прозывались по его имени. Евреи, и особенно фанатично настроенные иудеи, иначе, зелоты, ненавидели и тех и других — и за их язычество, и за смешанную в браках с неевреями, оскверненную кровь. Самый же непростительный грех Ирода состоял в том, что он заменил маккавейских жрецов храма на угодных лично ему, то есть на фарисеев. А евреи — настоящие, благочестивые евреи увидели в этом акте худшее из святотатств: мерзкие инородцы и лживые священники оскверняют собою храм…

Он замолк ненадолго, подыскивая слова, и затем продолжил:

— Тебе гораздо легче будет понять все это, племянник, если ты примешь во внимание следующее: лживые священники, оскверняющие храм, не кажутся нам сегодня таким уж святотатством. Это потому, что нынешние христиане привыкли относиться к храму — к любому, будь то базилика, кафедральный собор или просто часовенка — как к Господней обители, но это означает лишь то, что там можно молиться и совершать богослужения. Там люди собираются, чтобы отдать дань уважения и любви Господу. У евреев же были совершенно иные представления. У них был всего один храм, он находился в Иерусалиме и буквально считался обителью Господа. В нем, в святая святых, жил их Бог с невероятно трудным именем Яхве, поэтому даже приближение к этому месту требовало выполнения многочисленных ритуалов. Люди, входившие в храм, по сути, оказывались перед лицом Самого Господа, единого для всех евреев, жившего не на Небесах, не в Раю, а, как я уже сказал, в святая святых того храма. Он пребывал в обители, которую богоизбранный народ построил, чтобы дать Ему пристанище. Поэтому, когда Ирод назначил своих священников — тех самых селевкидов — и велел им отправлять там богослужения, а потом еще пригласил римлян, чтобы они охраняли безопасность новых жрецов, он жестоко оскорбил каждого, у кого сохранилось хоть немного гордости за свое еврейское происхождение. Вот тебе, пожалуй, главная политическая интрига, развивавшаяся в Иудее во времена рождения Христа. У власти мы видим язычника Ирода Антипу и его клику, тылы им обеспечивает римская армия, а против них, под ними и особенно вокруг них — евреи, то есть иудеи и израильтяне, сбившиеся в около полусотни группировок и сект. Большинство из них ждет мессию — царя Иудейского, народного освободителя; все громогласно требуют независимости, самоуправления и отмены римского господства. Их мировоззрение и деятельность, скорее всего, крайне различны, но намерения и цели сплачивает единое устремление — сбросить гнет чужеземных оков. — Вильгельм прищурился, глядя на Стефана: — Ну что, пока все ясно?

— Кажется, ясно.

— Очень хорошо. Теперь идем дальше. — Он лукаво скосил глаза на графа: — Не хочешь ли продолжить?

— Нет уж, — улыбнулся тот и покачал головой, — у тебя прекрасно получается.

— Ну да… — Вильгельм покусал губы, обдумывая ход дальнейшего рассуждения. — В двух словах все не объяснишь, но я сейчас упомянул, что все еврейские секты сплачивало одно устремление, и теперь скажу больше — целое движение. Нам известно, что оно было воистину бунтарским, поскольку вылилось в открытый мятеж против Рима и привело к истреблению еврейского народа. Как бы там ни было, противники подобной… деятельности, то есть фарисеи и их приспешники со стороны Ирода, разглядели в ней мессианское зерно, которое для них означало разжигание войны с последующим низложением действующей еврейской власти и учреждением правительства мятежников-националистов. Таким образом, клика Ирода вынуждена была обратиться к римлянам как к стражам мира и порядка, призванным блюсти устойчивость и незыблемость еврейского государства. Жребий был брошен, и status quo получил проримское понимание… Но все куда больше запутано… инамного сложнее… — От напряжения сир Вильгельм даже нахмурился. — Этим движением управляла сила, не тождественная обычному патриотизму — в римском его понимании. Для римлян патриотизм — вещь довольно простая и понятная; она означает любовь к своей отчизне, то есть к Риму. Но для евреев дело этим не ограничивалось… их патриотизм подразумевал любовь к Господу, ко всему богоизбранному народу и к родине — стране, где пребывает Бог. Все эти причины и привели к дальнейшим осложнениям.

Он замолк, и Стефан нетерпеливо переспросил:

— И что случилось?

— Не так легко объяснить — я уже говорил. Но все же попытаюсь. Все еврейские секты, существовавшие в те времена, были вовлечены в конфликт между богатыми и бедными. Теми, кто не владел ничем, и теми, кто владел всем. Правящим классом Иудеи была клика Ирода. Они загребли себе все богатства — по той простой причине, что опирались на поддержку римлян. А те были только рады видеть у власти своего прислужника, пресмыкающегося перед Римом и охотно держащего в узде мятежных евреев и еще сохранившихся маккавеев.

— Постой. Кого все-таки ты называешь кликой Ирода?

Сир Вильгельм удивленно изогнул бровь и проворчал:

— Эх, молодежь… Семья Ирода удерживала в своих руках всю власть в стране. Они учредили новых священников, поставили своих сборщиков податей и заставили сотни других общественных институций работать на себя. Люди, служащие в них, были обязаны Ироду своим материальным благополучием, следовательно, платили ему верностью, как вассал платит верностью своему сеньору.

Стефан кивнул: этот феодальный аналог был ему понятен как нельзя лучше. Вильгельм продолжал:

— А евреи, кому, казалось бы, принадлежала Иудея, не владели ничем. Более того, по сути, они жили в долг, поскольку находились в постоянной денежной зависимости от ростовщиков Ирода. Государственный строй того времени непосредственным образом вынуждал их все больше и больше влезать в долги, просто чтобы не умереть с голоду. С тех пор, как Ирод пришел к власти, все общество жило по таким законам. Растущие подати, в том числе храмовая десятина, держали людей в страшной нужде. Те брали займы, чтобы заплатить подать, но тут подоспевали очередные налоги — порочный, убийственный круг. Так и появилась традиция — вернее, даже культ — бедности, зиждущейся на величайшей праведности. В числе первых его сторонников были зелоты, а члены другой секты — эбионитов, или ессеев, — называли себя «бедняки», «бедные праведники», или же просто «бедные».

Вильгельм прервался и взглянул на графа Гуга, который внимательно его слушал с совершенно бесстрастным лицом:

— Я ничего не пропустил?

Граф глубоко вздохнул, видимо, не ожидая внимания к себе, и покачал головой:

— Из существенного — ничего. Я поражаюсь, как много ты помнишь и точно излагаешь без всяких подсказок.

Вильгельм снова обратился к племяннику:

— Итак, бедные. Помнишь ли ты слова Иисуса о верблюде, проникающем в игольное ушко?

— Ну конечно. Это так же невозможно, как и богатому человеку заслужить Царствие Небесное.

— Вот-вот. А богатые люди времен Иисуса — это либо слуги Ирода, либо римляне. В любом случае — не евреи, а евреи Иудеи были самой праведной расой во всем мире. Они — богоизбранные. Сейчас нам до этого вроде бы нет дела, но им в ту эпоху казалось нестерпимым, что вся их земля и храм, олицетворяющий их религию, пребывают под пятой полукровок — полуарабов, полугреков, причем обе составляющие неугодны Иегове. К тому же, в силу их упрямства и непреклонности, они еще с меньшей охотой терпели у себя под боком фарисеев, этих лжесвященников Ирода, которыми тот заменил истребленных им маккавейских жрецов. Представь только, в какую ярость вгоняли их бессовестные ростовщики, обосновавшиеся в храме! Ведь с ними приходилось сталкиваться в первую очередь, и ничего поделать с этим было нельзя, потому что всю власть прибрали к рукам богачи вместе с ненавистными римлянами. Эти, в свою очередь, пытались водворить идол своего богохульника-императора в алтарь храма: узурпаторы тоже надеялись на защиту Всевышнего…

Сир Вильгельм ненадолго прервался, дав племяннику возможность осознать все положения своей речи, и продолжал:

— Евреи жили в черно-белом мире, Стефан, в мире света и тьмы, не знающем полутонов. Тот, кто не был евреем, считался язычником и не мог наследовать Царствие Небесное, но даже для евреев путь к милости Божией был тернист и усеян камнями. Среди мессианских сект эбионитов выделилась небольшая группа — ессеи, хотя некоторые называли их назаритами или назареями. Их община, более строго чтящая закон и традиции, нежели даже зелоты, обосновалась в Иерусалиме. В нее входили праведники, сплотившиеся, чтобы вместе ожидать прихода Мессии и торжества евреев и их Господа во всем мире. Один из их духовных вождей звался Иешуа Бен Давид — для нас он Иисус, — Который, судя по документам, имеющимся в нашем распоряжении, никогда не притязал на роль Мессии. Ему и в голову не приходило провозгласить себя Спасителем, Искупителем для всего мира. Он был обычным человеком, хотя и наделенным необычными способностями. Его, однако, втянули в политические распри. Он не поладил с фарисеями, этими новоявленными священниками, которые и выдали Его римлянам, а те уж потом Его распяли.

Вильгельм Сен-Клер встал и подошел к столику у стены, где стоял кувшин с вином. Он наполнил свой кубок и предложил выпить собеседникам. Граф Гуг согласился, а Стефан снова отклонил приглашение, покачав головой. Вильгельм лишь пожал плечами, с удовольствием осушил кубок, опять наполнил его и, наконец оставив кувшин в покое, остался у стола, опершись о его край.

— Во рту сохнет от всей этой говорильни. Причем не важно, складный получается рассказ или путаный, ясный или не очень. Ты-то понял, что я хотел до тебя донести?

— Пока вроде да. Но я таки не возьму в толк, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Сир Вильгельм переглянулся с графом Гугом и пояснил:

— Павел был селевкидом.

Стефан недоуменно заморгал:

— Селевкидом? То есть полугреком, полуарабом? Нет же, он был язычником, римским гражданином, родом из Тарса…

— Селевкиды и были язычниками, и среди них было немало римских граждан. Возможно, что он действительно происходил из Тарса. В этом он и старался позже всех убедить, но по сути никто не может с точностью сказать, кем был Павел на самом деле и где он родился. Ничего не известно также и о его детстве и юности — до того момента, как Бог сшиб его с коня, после чего тот открыто признал, что участвовал в гонениях на христиан. Но ведь в те времена еще не было христиан, Стефан, — были только евреи. Даже самого слова «христианство» еще никто не знал, потому что его пока не придумали. Тем не менее в наших архивах есть свидетельства, что человек, которого теперь называют святым Павлом, был пособником Ирода и, между прочим, судя по его имени — Савл, приходился царю отдаленным родственником. Миротворцы Ирода послали его в стан римской армии, расположившейся у стен Иерусалима, чтобы пригласить войти в город. Тот же самый Савл посылал депешу о развитии событий Нерону, в греческий Коринф, где жил тогда император и куда впоследствии так любил наведываться Павел. Но мы вообще-то начали говорить о распятии. — Он обернулся к графу: — Расскажи ему об этом ты, Гуг. Ты первый просветил меня на этот счет, и твои слова просто засели в моей памяти. Думаю, что и мой племянник должен услышать тот же рассказ.

Граф принялся отнекиваться, дескать, ему больше нравится слушать, чем шевелить мозгами, но Вильгельм был настойчив. Наконец Гуг сдался, вздохнул и обратился к младшему Сен-Клеру:

— Много различных следствий проистекает из идеи креста, Стефан, и из факта, что евреи распяли Христа. Тебе и самому это прекрасно известно.

— Конечно, мессир, — кивнул тот, слегка насупившись. — Это всем известно.

— Вот-вот, именно что всем. Каждому человеку. — Граф Гуг с важностью покачал головой, и голос его посуровел: — Тебе, юный мой Стефан, следует поосторожнее обращаться со словами, потому что иногда — а порой очень часто — они обозначают совершенно противоположное, чем мы привыкли думать. Факты, известные всем и каждому, на поверку редко оказываются истинными, потому что таковыми не являются. Поэтому давай начнем с абсолютной истины, которую хотя бы можно доказать, — что евреи не распинали Христа. Мы можем взять на себя смелость утверждать большее — что евреи не испытывали ненависти к Христу, потому что никогда о Нем не слышали. Этого человека никто не знал под таким именем, пока Савл, то бишь Павел, не заговорил о Нем, спустя годы после смерти Иисуса, назвав Христом — Спасителем. Смысл греческого слова «Христос» до конца не ясен; предположительно, оно означает «искупитель». Савл использовал его применительно к Иисусу, чтобы убедить всех в божественном происхождении Христа. Значит, все доводы, с помощью которых евреи превратились в убийц Иисуса, — чистой воды подлог, бессовестная ложь, измышленная по политическим соображениям. Если забыть на время про идею спасения, то версия, будто евреи ненавидели Иисуса-человека, тоже не выдерживает никакой критики, потому что ненависть сопряжена с усилиями и пылом, а у них не было никаких мотивов для коллективной к Нему неприязни: Иисус был из их числа, Он придерживался тех же взглядов и был в Иудее своим. Несомненно, в те дни ненависти в обществе хватало, но вся она была распределена между двумя группами: селевкидами, то есть семейством Ирода вместе с его приспешниками, — и жителями Иудеи, то есть евреями. И с той и с другой стороны злобы приходилось поровну, но евреи, разумеется, не стали бы изливать ее на Иисуса, христианином Он был или еще кем, поскольку Он был из их среды — из богоизбранного народа. И уж конечно они Его не распинали — просто потому, что это было не в их власти. Распятие — римский вид казни. Толпа, под которой следует понимать евреев, не могла призывать пролить кровь Иисуса, поскольку Его смерть навлекла бы на них и на их детей гнев Господа; безумием было бы не только требовать подобного, но и поверить в это. Подумай-ка сам: можешь ты вообразить группу людей или тем более целую толпу, призывающую кару Господню на свои головы и на головы своих детей — и все это не только осознанно, но слаженно, в едином порыве? Вряд ли это возможно, и все же люди верят. Ты ведь, например, веришь?

— Верю?

Стефан настолько не ожидал подобного вопроса, что так и застыл с открытым ртом, пытаясь выдавить из себя хоть слово, пока граф не сжалился над ним:

— Разумеется, веришь, потому что тебе не оставили выбора: всю свою жизнь, с тех пор как ты научился хоть чтото воспринимать, самые значительные в твоих глазах люди твердили, что это правда, что ты должен в нее верить — потому что, если не поверишь, тебя отлучат от Церкви, и ты будешь осужден гореть в геенне огненной. Так учит Церковь, и так тебе говорили священники. Останови на дороге любого монаха — и он повторит то же самое. Нет никого, кто мог бы позволить тебе усомниться, или просветить на иной манер, или просто объяснить все с других позиций. Никаких признаков инакомыслия. Поэтому что тебе остается делать, как не верить тому, что тебе внушают? — Граф замолк, патетически подняв руку. — Но прежде чем мы двинемся дальше, давай-ка снова вернемся к истории о распятии — обо всем известной казни, призванной развенчать Сына Божия. Ведь именно с этой целью римляне и евреи выставили Его на посмешище, прибив к кресту. Можно подумать, что они нарочно для Иисуса придумали такое позорное действо. Ты ведь немало сведущ в истории?

— Я… — замялся Стефан, неловко взмахнув рукой. — Вы говорите, немало? Раньше я бы согласился, но теперь…

— Вот и хорошо. Хорошо, что ты сомневаешься. Но ближе к сути: все, что касается казни через распятие, не носит каких-либо отличительных черт — разве что для самого осужденного. Раньше это было совершенно заурядным событием. Во времена римлян распятие являлось самой распространенной казнью для любых преступников, будь то воры, злоумышленники, убийцы, бунтовщики, враги империи или дезертиры из римской армии. Если римляне осуждали кого-либо на смерть, то его казнили. Если человек был зажиточный или уважаемый, он мог рассчитывать на быстрое умерщвление — отсечение головы или удушение; но если его гибель была угодна государству в целом, из нее делали настоящее зрелище, служащее для научения и устрашения прочих. Словом, его обрекали на медленную и мучительную смерть. Иисуса осудили как политического преступника, как бунтовщика. Вот истинная история Его гибели, и никому, кроме настоящих Его приверженцев, не было до того никакого дела…

Граф выдержал многозначительную паузу и продолжил:

— Но римский крест для распятия был больше похож на букву «Т», Стефан, — с тремя оконечностями вместо четырех. Одну перекладину ставили вертикально, а другую, поперечную, насаживали на нее сверху. Над местом стыка ничего не выступало. Я понятно объясняю?

— Не очень, мессир, — свел брови Стефан. Граф пояснил:

— Христианский крест — четырехконечный, верно? — Не дожидаясь согласия, он продолжил: — А у римлян он таким не был. У них он был трехконечный, как я уже сказал, в форме буквы «Т». Менять его смысла не было, потому что он прекрасно служил для своих целей на протяжении столетий. Тогда откуда взялся четырехконечный христианский символ, под которым нас вели в сражения? Ты хочешь узнать?

Стефан молча кивнул.

— Это очень древний знак — один из наиболее почитаемых в римской армии. Он был символом Митры, Властелина Света. Его еще называли богом наемников; согласно легендам, передаваемым из уст в уста сотнями тысяч его приверженцев, он некогда родился в конюшне, прямо в яслях.

— Но это кощунство!

— Нет, брат Стефан, это все политика, претворение власти в жизнь… махинации с разумом и поведением толпы путем использования простых и доступных образов. Так ведется с самого сотворения мира, и человек умнеет только тогда, когда начинает понимать, что нет ничего нового под солнцем. Ничего, нигде и никогда. Все уже случалось раньше, люди все однажды видели и делали, все говорили, все уже думали и испытали.

Стефан в ужасе воззрился на своего сеньора, одного из самых влиятельных людей в округе, не в силах поверить услышанному. Он лихорадочно обдумывал, что тут можно возразить, и наконец нужная мысль сама скакнула ему в голову:

— А как же Непорочное Зачатие и рождение Иисуса от Девы?!

Граф, не смигнув, немедленно парировал:

— Уже было такое же непорочное рождение богочеловека Гора, сына египетских Осириса и Исиды. То же самое — с Митрой, которого мы только что обсуждали. Он родился в хлеву и был предназначен умереть за все человечество.

Сир Вильгельм Сен-Клер, до сих пор молча наблюдавший за целой бурей чувств, отражавшейся на лице племянника, покачал головой и мягко вмешался в разговор:

— Стефан, у тебя вся жизнь впереди на то, чтобы проверить, прав Гуг или нет, но я тебя уверяю, что он не погрешил против истины. В христианстве, во всех его атрибутах ты не найдешь того, чего бы в мире не было раньше, задолго до появления Иисуса.

Все трое ненадолго замолчали, поскольку старшим было больше нечего прибавить к сказанному, а Стефан пока не мог подыскать слов для возражения. Вдруг молодой рыцарь встал, подошел к столику, налил себе вина и стал пить маленькими глотками, вперив взгляд в стену. Двое его собеседников молча ждали, наконец он залпом осушил кубок до дна и круто обернулся к дяде и графу. Его замечание прозвучало резко и вызывающе:

— А вы ведь так и не объяснили, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Повисло неловкое молчание. Наконец сир Вильгельм, забывшись, вскинул раненую руку и, перекосившись от боли, ухватился ладонью за плечо.

— Ты неверно ставишь вопрос, Стефан. Как раз Павел и имеет ко всему этому отношение, — прошипел он сквозь сжатые зубы, затем, опустив плечо и расслабившись, шумно выдохнул. — Павел все переиначил: из того, что было тогда, сотворил то, что есть теперь, — еврейское перекроил в нееврейское. Все это дело рук Павла.

— Конечно, это его рук дело, ведь в первую очередь он распространял Благую весть.

— Может, оно и так, но, распространяя ее, он изменил ее до неузнаваемости, извратил самую суть ее. Он лишил события, происходившие тогда в Иерусалиме — общественное движение, которое Иисус и Его сподвижники характеризовали как истинный путь, — еврейской подоплеки, следовательно, отнял у него истинное значение и обратил в нечто безвредное и безобидное — как раз по вкусу римлянам. Он счистил с него всю строгую, непримиримую, ненужную им еврейскую нравственность и пересказал всю историю в духе своих древнегреческих предков, падких до дешевых чудес, до броских выдумок и невероятных побасенок. Вот и получилось, что Иисус у него — не обычный еврей, проникнутый высокими идеями и патриотическим духом, а Сын Божий, непорочно зачатый и рожденный от Девы, что, кстати, означает полное отсутствие у него родни, то есть родителей и братьев. «Но у Иисуса и не было братьев, — скажешь ты. — Если бы они существовали, о них бы упомянули в Библии». Так вот тебе мой ответ — впрочем, не только мой: они все-таки существовали, но Евангелия позже были переписаны. Обработчики все, что не надо, из них выкинули, а оставили то, что требовалось, иначе возникли бы вопросы, откуда у Иисуса старшие братья, если Его Мать — девственница? — Вильгельм значительно поглядел на племянника: — У Иисуса были братья, Стефан. Ты ведь уже слышал об этом, признайся!

Тот только покачал головой, и Вильгельм фыркнул, а затем приосанился, и голос его зазвенел:

— Братья были — по крайней мере, один: о нем говорил сам Павел в Евангелиях и в Книге Деяний, называя его Иаковом, братом Иисуса. Благодаря своим несгибаемым принципам и высоконравственным устремлениям он был также известен как Иаков Праведный. После смерти Иисуса Иаков занял Его место. Когда брата распяли, он встал во главу их движения, приняв духовное руководство в общине, у которой тогда не было названия. Мы в ордене зовем ее просто: Иерусалимское собрание. Это сообщество — если угодно, можешь назвать его церковью или течением, — было изначально образовано Иисусом и Его сподвижниками, значит, оно и являлось истинной Церковью. И после гибели Иисуса ее первым наставником стал Иаков, Его родной брат. Не Симон, известный под именем Петра, а именно Иаков…

В конце концов граф решительно вмешался и положил конец беседе. Он подытожил все, что Стефан узнал в тот день, и умело суммировал все сведения, так что если бы юноша захотел позже над ними поразмыслить, он без труда вспомнил бы все положения их спора.

— А теперь ты так напичкан новостями, что впору голове пойти кругом, — пошутил граф. — Слишком много всего, да еще так врасплох, с налету. Мы с Вильгельмом, конечно, все понимаем, но не забудь его слова о том, что у тебя вся жизнь впереди, чтобы выяснить и перепроверить, правы мы или нет. В твоем распоряжении целый архив, а также помощь самых сведущих из наших собратьев — они с радостью поделятся с тобой знаниями и почтут за честь пособить тебе в учении. Все, что от тебя требуется, — не запирать разум на замок и помнить, что по любому вопросу есть точки зрения, с которыми трудно смириться. В данном случае речь идет о человеке, известном как святой Павел. Тебе еще предстоит узнать, что из далекого прошлого — из времен, когда жил этот человек, — до нас доходят голоса, недвусмысленно утверждающие, что он был не таков, каким его считают сейчас, и совсем не таким добродетельным — во всех смыслах, включая и его правдивость. Среди них раздаются те — не менее громкие и убедительные, — которые настаивают, что его хваленое пристрастие ко всему римскому в конце концов превратило его в лизоблюда, доносчика и шпиона императора Нерона. Другие свидетельствуют — тут я не хочу никого очернять, поэтому просто скажу, что есть свидетельства, — что он мог быть непосредственно замешан в убийстве Иакова. Иакову не было до Павла никакого дела, и он не скрывал своей неприязни к этому человеку, тогда как Павел открыто признавался в своих письмах, что видит в Иакове угрозу, помеху и даже препятствие для распространения слова Божия среди язычников. Вполне вероятно, что он оклеветал и выдал Иакова властям, видя в его аресте и казни явную пользу. Что касается препятствия, то тут он нисколько не ошибся, потому что Иаков был евреем — одним из тех, кого Всевышний призвал для служения Себе, поэтому в Его мире язычникам не нашлось бы места. Многое еще можно сказать из того, что и так всем известно, но мы в ордене, прямые потомки ессеев, бедняков Иерусалимского собрания, придерживаемся намеченного ими пути. Ему они следовали всю свою жизнь, и наша задача — сохранять незамутненным взгляд на события эпохи, когда все только начиналось. Помни об этом отныне и навсегда и будь верен обетам, данным тобою при восхождении. — Граф сочувственно посмотрел на Стефана. — Я вижу, ты в смущении и недоумении — этого следовало ожидать. Теперь тебе лучше побыть одному и обдумать то, о чем мы сегодня говорили. Взвесь все и, если у тебя снова возникнут вопросы, приходи и спрашивай нас обоих без стеснения. А теперь иди с миром.

ГЛАВА 6

Зерна нового мировоззрения, запавшие в голову Стефана, прочно укоренились, и в последующие два года, еще до отплытия в Иерусалим для вступления в новое братство, молодой Сен-Клер с ненасытным рвением гонялся за любой крупицей сведений об Иерусалимском собрании, о пути ессеев и о тех изначальных устремлениях, которые, благодаря Павлу, двенадцать столетий спустя мир уже знал под именем христианства.

Скоро он потерял счет поездкам, путешествуя по всей стране, встречаясь со старшими собратьями — архивариусами ордена Воскрешения, систематизирующими и толкующими сохраняемое ими учение. Стефан не уставал изумляться, глядя на эти архивы — весьма обширные по заключенным в них знаниям, но незначительные внешне. Чаще всего документы представляли собой свитки, гораздо более легкие и менее объемные, чем внушительные фолианты Священного Писания. Они хранились в разных местах, распределенные по влиятельным домам дружественных семейств, под неотступным присмотром старшей братии, которой было поручено сберегать и изучать их. Стефан обнаружил, что части общей коллекции документов удивительно удобны для перевозки. Поскольку оригиналы были слишком ценны и хрупки для частого к ним обращения, архивариусы составляли подробные копии и часто обменивались ими, чтобы составить полное представление об учении в целом.

Вскоре Сен-Клер уже хорошо разбирался в политической жизни Иудеи времен Ирода, а также в верованиях и устремлениях различных сект и полусект, входивших в обширное мессианское движение. Вследствие вдумчивого чтения и скрупулезного изучения различного рода документов, он быстро научился доверять только своим суждениям и в первую очередь полагаться на собственную интуицию.

Так, в одном из архивов старинного города Каркассона в Лангедоке он обнаружил копии хроник, записанных еврейским историком Иосифом.[21] Пристально изучив их — не без помощи наставников, которые десятилетиями штудировали эти пергаменты, — Стефан смог по достоинству оценить содержащиеся в них любопытные факты. В тех свитках он нашел замечательное по своему подробному подходу изложение политической и военной расстановки сил в современных Иосифу Иудее и Палестине. Сравнивая точку зрения забытого историка и жизнеописания, приведенные в «Иудейской войне» и «Древностях», с христианской доктриной, содержащейся в многочисленных современных манускриптах, Сен-Клер понемногу пришел к пониманию, а потом и к твердой уверенности, каким образом проповеднику Павлу удалось выхолостить учение Иерусалимского собрания. Взяв те изначальные верования за основу, Павел лишил их антиримского духа, царившего в еврейской среде, изъял из них запрет на язычество и потом, сразу после разрушения Иерусалима, создал из них христианство по своему собственному вкусу и для собственных целей — новую религию, политически приемлемую для тогдашних властей и для многоязычного населения Римской империи.

Не меньший интерес у него вызвал расцвет государственного христианства, начавшийся столетия спустя, в четвертом веке, когда император Константин[22] подверг Церковь романизации. В первую очередь внимание императора привлекла содержащаяся в ней угроза бунтовщичества, которую он поспешил искоренить. Старейшины ордена сходились на том, что, бесспорно, этим актом Константин явил беспримерную политическую прозорливость, поскольку при нем Церковь стала неотъемлемой частью имперской власти. Сей стратег раздал Папе и кардиналам титулы князей, но венцом его маневра стало предоставление слугам Царя Небесного вполне земного дворца, который отныне должен был свидетельствовать о ее мировом значении и — для тех, кому это еще было важно и нужно, — об окончательной смерти общественного движения, начатого Иисусом, Иаковом и прочими истинными зачинателями Иерусалимского братства.

Сен-Клер живо припомнил, какое возбуждение охватывало его при прочтении или обсуждении таких фактов. Новые сведения будоражили и пугали одновременно и при первом приближении попахивали вероотступничеством и ересью. Позже наставники разъяснили ему, что все эти несообразности тщательно задокументированы орденом Воскрешения. Хранящиеся в архивах пергаменты, некогда тайно вывезенные из Иудеи беглыми священниками и их семьями, впечатляют и разнообразием доказательств, и их древностью, и несомненной подлинностью. Как убедился сам Стефан, материала для исследования в них хватило бы на несколько жизней, и многие из его предшественников, архивариусов и антикваров за тысячу лет существования ордена посвятили себя изучению, переводу и толкованию тех старинных текстов.

Теперь Стефан неколебимо верил, что старинный орден Воскрешения в Сионе — единственный в мире прямой наследник Иерусалимского братства, и если его существование будет раскрыто, то ему грозит немедленное истребление от рук детища святого Павла, то есть христианской Церкви, которая за двенадцать столетий уничтожила всю оппозицию. Ее непрерывные и безжалостные усилия всегда были нацелены на защиту собственных интересов и достижений и на подчинение всего мира своей воле — той воле, которую, без всякого сомнения, сформулировали и распропагандировали обычные люди. Последнее положение заслуживало особого внимания, поскольку те, кого именовали представителями Господа, как-то: епископы, архиепископы, кардиналы, папы и патриархи — все они были простыми смертными. В суете мирской они не скрывали, что почти ничего не знают и еще меньше хотят знать о своем якобы бессмертном Предтече — Человеке, жившем в Иудее во время оно и умершем на кресте за подстрекательство к мятежу против Рима.

Теперь Сен-Клер был твердо убежден, что Павла скорее следовало называть своекорыстным пройдохой, нежели святым. У него достало сообразительности и авантюрной жилки, чтобы, столкнувшись с такой великолепной концепцией, распознать ее выгодность, а потом незаконно присвоить, слегка приукрасить и в конце концов превратить в самовоспроизводящийся организм — силу, вполне пригодную, чтобы перевернуть и перестроить весь мир, но использующуюся в основном для сбора пожертвований. Надо сказать, что века спустя император Константин не отстал от Павла в своем оппортунистическом устремлении и общался с Церковью лично и напрямую, перекраивая ее под себя и приспосабливая к собственным нуждам.

Впрочем, ко времени реформ Константина, то есть через три века после разрушения Иерусалима, семьи, изначально составившие орден Воскрешения, насчитывали уже пятнадцать поколений. Некогда прибыв на юг древней Галлии, они там и осели, и никто, включая их самих, даже не мог предположить, что их истоки и земля предков находятся далеко за пределами их нынешних процветающих владений.

Дружественные семейства, как они сами себя называли, незаметно влились в принявшее их сообщество и образовали в нем родственные кланы. Сперва таких семей было тридцать, но потом их численность невероятно увеличилась. Все знали, что причиной такого близкого добрососедства — некие древние и даже священные узы, загадочные и непостижимые, но мало кого это удивляло. Связь между дружественными семействами была данностью, традицией, существовавшей еще до того, как родились их прапрадеды, и ей суждено было продлиться на многие поколения, когда не станет ни их самих, ни их правнуков. Они приняли эту взаимосвязь, наряду с христианством, как нечто само собой разумеющееся, ни разу не поинтересовавшись, что скрепило их всех воедино, к тому же так надолго.

Только в самых заветных тайниках родовой памяти семейств хранилась правда об их происхождении. Ее ревностно и добросовестно оберегал один представитель поколения из каждого клана, и передача тайны сквозь века была равносильна священному долгу. Прочие родственники, узнай они ее суть, не поверили бы, что это возможно.

Их предки, первооснователи дружественных семейств, были священнослужителями Иерусалимской общины, братьями и последователями первой экклезии[23] Иисуса и Иакова Праведного. Гибель Иисуса от рук римлян всколыхнула народ в Иерусалиме и во всей Иудее. Когда же за ней последовала жестокая расправа над Его братом Иаковом, забитым до смерти неизвестными злоумышленниками с помощью чеканной дубинки, она вызвала мощный всплеск недовольства и наконец вылилась в мятеж против Ирода и Рима. В ответ на эти события Веспасиан и его сын Тит вторглись в Иудею во главе римской армии с намерением беспощадно расправиться с еврейскими смутьянами и истребить их раз и навсегда.

Когда стало ясно, что Иерусалим больше не может выдерживать осаду, а значит, разрушения города и храма не миновать, священники братства надежно спрятали все самое ценное — записи и реликвии — глубоко под землей, куда не могли добраться римские захватчики. Только тогда, убедившись, что они сделали все возможное для сохранения святынь, которые они не могли увезти с собой, члены общины примкнули к тысячным толпам, покидающим Иудею.

Долгие годы они шли вдоль Средиземноморского побережья многочисленной и разрозненной, но тем не менее сплоченной самодостаточной группой, пока не достигли южной Иберии. В конце концов путешественники расселились по землям Лангедока, где впоследствии и закрепились, умножая свои состояния и знания, но не забывая древних традиций. Отныне сохранение священной истины было вверено тайному союзу, в который вошли избранные члены от каждого семейства. Этот союз стали называть орденом Воскрешения в Сионе.

Сен-Клер не мог без горькой усмешки думать о том, что он, взращенный в основном монахами и воинами и некогда тоже стремившийся примкнуть к христианской монашеской общине в Анжу, на родине предков, теперь, вместе с восемью собратьями, входил в самое несуразное образование в анналах христианства — в орден монахов-ратоборцев, бедных ратников воинства Иисуса Христа. Еще более смехотворным представлялось ему то, что его истовое увлечение историей христианства не прошло даром: теперь Стефан чувствовал в себе силы если не разрушить эту твердыню, то хотя бы посеять сомнения в подлинности ее догматов и тем самым подорвать ее устои.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ год 1127 от P. X.

ГЛАВА 1

Брат Стефан внезапно проснулся, охваченный непонятной паникой. В голове еще гудело эхо, похожее на сдавленный крик. Он понял, что сидит на постели, закрываясь руками, словно от удара. Не сразу он почувствовал, что кругом не видно ни зги, во рту пересохло от ужаса, а сердце колотится так сильно, что больно в груди. Еле дыша, Сен-Клер изо всех сил долго вглядывался во тьму. Наконец он мучительно сглотнул и решился опустить руки, затем протер глаза и осмотрелся.

Кругом царила кромешная мгла. Снизу привычно давили жесткие доски койки, и, когда сердцебиение немного унялось, Стефан различил знакомые ночные звуки: храп, вздохи и бормотание собратьев, спавших по соседству. Значит, он зря боялся, что снова вернулся в тот ад, где лежал на узком дощатом ложе скованный по рукам и ногам.

Вздрагивая от пережитого испуга, Сен-Клер выпрямился и насторожил слух, пытаясь уловить хоть один незнакомый звук. Что-то же должно было так сильно встревожить его, что прервался столь глубокий сон — нечто спасительное и пугающее одновременно. Увы, как он ни напрягал слух, ничего необычного вокруг не происходило.

Помедлив, Стефан бесшумно выбрался из постели и постоял, чутко прислушиваясь, затем уверенно пробрался в темноте к стойке в углу, на которой висело оружие. Взяв меч, он положил ножны на койку, а сам неслышно двинулся ко входу своей загородки-кельи. Там он еще постоял, держа клинок наготове и напряженно вслушиваясь в тишину.

Вскоре он уже вычленил и узнал дыхание каждого из своих спящих собратьев и почти убедился, что в полумраке их совместного жилища, скудно освещенного единственной еле теплящейся свечкой, нет посторонних. Но что, в таком случае, могло его разбудить? По спокойствию, царящему вокруг, Стефан определил, что стоит глубокая ночь. Ему подумалось, что если бы он с собратьями действительно принадлежал к христианскому монашескому ордену, то сейчас им всем следовало бы не спать, а в часовне читать псалмы и молитвы святому Бенедикту. Вместо этого его товарищи, отдавая каждый день немало часов изнурительному труду в подземелье, теперь крепко спали, пополняя физические силы для дальнейшей работы.

Биссо, у чьей кельи остановился Стефан, славился среди собратьев своим громким храпом. Вот и сейчас он неожиданно разразился очередным громовым раскатом, тяжело заворочался и засопел с присвистом. Из соседней кельи кто-то, потревоженный внезапным шумом — Сен-Клеру показалось, что Россаль, — сонно обругал его и тут же снова затих, на что Стефан только тихо улыбнулся.

Он решил, что все хорошо и его просто растревожил дурной сон… Впрочем, даже если так, что же это за сон, если от него так резко просыпаешься? Некогда он мучился ночными происшествиями, вызванными его чрезмерным сластолюбием, — к ним он питал глубокое отвращение; но тогда речь шла лишь об омерзении и нравственном отторжении, а не о явном страхе. В этот раз он вправду испугался, и сердце его колотилось от тревоги и ужаса — в этом Стефан не сомневался, хотя не понимал, что могло послужить тому причиной.

Успокоившись наконец и пребывая в убеждении, что ему никогда не выяснить причину своего нелепого пробуждения, Стефан вернулся в келью, отыскал там свечку и зажег ее от общинного ночника. Затем он убрал меч в ножны и снова повесил его на оружейный стояк, а сам опять улегся на койку и, положив руки под голову, стал глядеть в потолок и вспоминать, что же ему недавно снилось…

Но стоило ему прикрыть глаза, как перед его мысленным взором, напугав Стефана до полусмерти, вдруг промелькнуло чье-то лицо. Он опять порывисто сел и съежился, прижимая локти к животу, словно ожидая удара под ребра, — и тут же понял, что борется с непостижимым. Он неистово вопрошал себя, что же значат его мысли и чувства, беззвучно крича в пустоту своей памяти. Тогда загадочное лицо, столь напугавшее его, явилось ему снова — образ неумолимый и явственный в своей заносчивой красоте, с волнующей мягкостью припухлых губ, кривящихся во властной усмешке.

Вслух застонав от отчаяния и от невозможности происходящего, Сен-Клер перегнулся пополам, сполз на край койки и спустил ноги на пол. Он крепко зажмурил глаза и крепко сжал уши ладонями, чтобы ничего не слышать. Он не хотел, не мог даже допустить, чтобы подобное наваждение было вызвано не иначе, как самим сатаной. И тем не менее, сколько Стефан ни твердил себе обратное, он вновь видел и узнавал образы, до боли знакомые и настоящие: голубой камешек, сейчас хранившийся у него под рубашкой, во сне был подвешен на золотой цепи… Стефан держал эту цепь, раскачивая украшение, стараясь угнездить его меж грудей женщины, лежавшей рядом с ним на роскошной постели, на смятых шелковых простынях. Ее голое бедро придавило ему ногу, не отпускало… Да, это ее улыбающееся лицо он увидел во сне и вскочил, объятый паникой, — от того, что весь мир вокруг него неожиданно оказался поверженным во прах. Ошибки быть не могло — Стефан даже не пытался разубеждать себя или искать оправдания — женщиной из сна была Алиса, принцесса Иерусалимская, вторая дочь короля Балдуина, а он, как с несокрушимой уверенностью вдруг стало ясно Сен-Клеру, спал с ней, с ней совокуплялся. Тяжесть ее налитых грудей в его ладонях была столь же явной и памятной, как сладострастный капкан ее бедра, прочно придавивший его к постели. Стефан мог даже восстановить крепкий мускусный запах ее духов. Кончик его языка помнил ощущение погружения в глубокий колодец ее пупка, а щека — теплую гладкость упругого живота.

Он не помнил, как встал, но, кажется, в мгновение ока уже оказался полностью одет и вооружен — стоило только обуться, натянуть через голову льняную накидку, застегнуть на ней перевязь с тяжелым боевым мечом, надеть перчатки, сунуть под мышку плоский стальной шлем, а другой рукой схватить треххвостый цеп. Затем Сен-Клер почти бесшумно выбрался из своей кельи и миновал общинное пространство пещеры, едва шурша по толстому слою настеленной на пол соломы. Единственный страж у входа в конюшни только вздохнул во сне и поудобнее привалился плечом к стене: у монахов и мысли не возникало, что кто-то ночью придет их обворовывать.

Сен-Клер бесшумно оседлал и взнуздал коня и тихо повел его к выходу: садиться верхом, пока не окажешься снаружи, не было смысла. Выйдя под звезды, он еще задержался, чтобы плотнее надвинуть шлем, привесил цеп к луке седла и, сняв с пояса короткий и тяжелый боевой топорик, также вдел его в особую петлю с другой стороны седла. Закончив приготовления, Стефан спешно вернулся в конюшни, чтобы забрать копье и щит, хранившиеся на подставке у самого входа.

Наконец он мог ехать. Удобно устроившись в седле, Сен-Клер как следует пришпорил коня и направился к группе строений по пути к южным воротам. Там его задержала городская стража, но Стефан объяснил, кто он такой и что он едет с особым поручением от патриарха. Не дождавшись, пока створки ворот распахнутся настежь, он рванулся вон и вскоре был уже далеко от въездной арки.

Его мало заботило, что подумают братья об его исчезновении, потому что в глубине души почти не сомневался, что никогда больше их не увидит. Однажды они уже оплакали его, и Стефан в отчаянии повторял себе, что теперь им не придется вторично себя утруждать. Сейчас он безжалостно травил себя мыслью, что всем было бы только лучше, если бы он тогда и вправду умер.

Сен-Клер не знал, куда едет, — знал лишь, что подальше от мест, где его могут узнать по имени или в лицо. Это означало, что путешествовать предстоит не ближе, чем в Сирию, где он и рассчитывал умереть, сражаясь с полчищами сарацин. Стефан с радостью встретил бы такую кончину в надежде хоть как-то искупить грехи своей мерзостной плоти. Он возлег с королевской дочерью и предавался с ней блуду, совокупляясь, словно бессмысленный зверь, — мысль об этом точила его, наполняя душу неизмеримым стыдом.

Только на короткий миг Сен-Клер прервал свое отчаянное бегство из Иерусалима — когда ему неожиданно пришла в голову мысль, что, по крайней мере, одна подробность приключений ему точно пригрезилась. Стефан натянул поводья и замер, любуясь посветлевшим горизонтом на востоке и еще раз проверяя, не ошибся ли он в своем предположении. Голубой камешек, сейчас висевший у него на шее, во время похищения хранился в земной толще. Стефан нашел его месяцы спустя после своего возвращения, и это означало, что память подвела его на этот счет — на самом деле ничего греховного он не делал. Осознав и приняв это за истину, Сен-Клер почувствовал, как сердце в груди екнуло и как в нем разлилась надежда, похожая на глоток свежего воздуха. Все неправда, подумалось ему, и сама возможность ошибки была подобна заливистому перезвону колокольчика над дверью кухарки в кухне у матушки.

Но облегчение, увы, длилось недолго, а потом Стефана с новой силой захлестнуло отчаяние. Едва успел он поблагодарить Господа за мнимое присутствие во сне голубого украшения, как на ум ему пришла цепочка, с которой оно свисало, — массивная, тяжелая и змеистая, из толстых, ручной работы звеньев, отливающих маслянистым желтоватым блеском, гладкая и податливая, прочная, искусно сработанная… Ничего более ценного он в жизни даже в руках не держал. А ту цепь он брал в руки не раз и не два. Он подставлял ладонь чашей и укладывал туда сияющие звенья, одно за другим, и воздетая рука со свисающей цепью четко вырисовывалась на прелестном бледно-лиловом фоне стен Алисиной спальни. Случалось, он накидывал эту цепь на плечи принцессе и сам осторожно просовывал голову в широкую петлю; тогда оба они, донельзя сближенные посредством этих уз, обнаженные, терлись грудью друг о друга и предавались безудержному разврату.

Он нарушил обет целомудрия. Теперь спешить было некуда, и Сен-Клер лишь легонько понукал коня, пустив его шагом. Вармунд де Пикиньи сказал, что в нем нет греха, поскольку не было самого греховного умысла. Патриарх-архиепископ уверял, что не бывает греха без волевого стремления к нему, а Сен-Клер поверил ему и, тем самым, уже солгал. В последние недели суккуб посещал его по ночам значительно реже, и Стефан воспрянул телом и духом, снова радуясь жизни и каждодневным обязанностям. А теперь он вновь оказался в тупике.

Особенностью воспитания, полученного в религиозной среде (набожные и благочестивые монахи весьма серьезно отнеслись к возложенным на них обязанностям и считали их едва ли не наипервейшим долгом), был строгий и бескомпромиссный подход, которого, мужая, следовало придерживаться в оценке собственной персоны. Отметая все суетное и стараясь не поддаваться самообману, Стефан с раннего детства учился в наиболее важных жизненных обстоятельствах все тщательно обдумывать, взвешивать все «за» и «против», а затем, на основе собранных воедино знаний, опыта и собственной нравственной оценки, выносить окончательный вердикт. Теперь ему предстояло применить все эти критерии к самому себе, оценить собственные моральные качества. Замешана ли его воля в блуде с принцессой?

С великим трудом восстановленные воспоминания, с каждой минутой становившиеся все более отчетливыми, свидетельствовали о невозможности участия Сен-Клера в происшедших событиях без его согласия. Он мог с уверенностью подтвердить, что получал несказанное удовольствие — до самозабвения, до излишеств похотливого буйства. Теперь все подробности обрушились на него с неопровержимой ясностью, и все же некий упрямый голосок в уголке разума неустанно допрашивал Стефана, была ли на то его воля. Сознательно ли он согласился на это распутство, добровольно ли? Конечно, в какой-то степени — да, говорил он себе, припоминая, с какой сладострастной готовностью просовывал голову в цепочную петлю, связывавшую любовников воедино. Но голосок не унимался: управляли ли сознание и воля его телесной чувственностью? Подобный вопрос, по мнению Стефана, скорее пристало задать клирику, а не воину, и он, в бессилии своем, уже и не чаял найти подобающий ответ, и тем не менее вся дилемма, шаткая и неосязаемая в своей душераздирающей сути, по важности была для него равнозначна выбору между жизнью и смертью.

После долгих сомнений и самоистязаний в памяти наконец возникли моменты, которые можно было здраво оценивать, — клочки воспоминаний, а затем опять — зияющие, ясно ощутимые провалы… В них абсолютно ничего невозможно было восстановить. Затем стали проявляться картины его весьма необычного поведения. Он видел принцессу вблизи, но как-то нечетко, будто в искривленном зеркале, — ее образ, ее тело странно мерцали и расплывались, таяли, растворялись, превращались в ничто. Голова у Стефана шла кругом, и вместе с ней вращалась комната; тогда он заходился сумасшедшим хохотом… Значит, признался он себе, были моменты, когда он совершенно не мог отвечать за свои действия, и никак не мог окончательно в это поверить, потому что в жизни привык всегда держать себя в руках и не давал себе ни малейшей поблажки.

Пока что в истории с похищением существовали определенные пробелы, или неясности. Например, он не мог восстановить связь или переход от воспоминаний о сладострастных наслаждениях в лиловой спальне к истязаниям, которым его где-то подвергали, приковав к постели. Он решительно не помнил ни как попал в ту пыточную, ни как оттуда сбежал, — сохранился только смутный, полустертый образ неизвестной женщины, которая тянула его за собой, крепко ухватив за израненное запястье. Не кто иной, как она вывела его на свободу и потом оставила одного.

И вот, едва поверив, что, может быть, блеснет еще свет в обступившей его со всех сторон тьме, Стефан вдруг осознал, что голубой камешек по-прежнему висит на тесемочке у него на шее. Почти бессознательным движением Сен-Клер взял украшение в пясть — движение, вошедшее за последние недели в привычку, — и это невинное действие пробудило к жизни новую череду откровений и самообвинений. Он завладел — нет, как тут же безжалостно поправил он себя, обнажая истину, — присвоил, утаил и, по сути, украл эту безделицу, сколь пустячной ни была для него ее стоимость — драгоценности ли, простого ли стеклышка, — ради собственной прихоти. Одним этим решением хранить ее у себя просто потому, что ему так захотелось, он нарушил другой обет, который требовал от него не столько бедности, сколько готовности всем делиться с собратьями и ничего не оставлять себе.

Осознание всего этого придавило его к земле, мельничным жерновом легло на плечи, и если бы Стефан умел плакать, он бы зарыдал, но не мог исторгнуть из себя ни слезинки, отчего возненавидел себя еще лютее. Украшение ничего не стоило — безжизненный осколок красивой формы и приятной гладкости, обманчиво упругий, хотя и твердый, чья неуловимая теплота навевала воспоминания о нежных глубинах, скрытых меж безупречных бедер Алисы де Бурк.

Стоило такому сравнению проскользнуть в его голове, как Стефан немедленно уцепился за него и решительно рванул тесемку на шее. Зашвырнув украшение подальше, он проследил его траекторию на фоне рассветного неба и заметил, что камешек упал у основания крупного валуна. Сен-Клер еще долго смотрел на то место, где теперь лежала безделушка, — ее саму он, конечно, не видел, занятый различными мыслями… о послушании и о неповиновении. Ему пришло в голову, что, вдобавок к нарушению обета нестяжания, он, отказавшись расстаться с находкой, не выполнил обет послушания по отношению к братии — ведь они поклялись друг другу все вещи хранить общинно. Он пренебрег таким простым и четким указанием, поэтому, в дополнение, оказался виновным и в непослушании, а это означало, что голубая стекляшка ввергла его в тройную оплошность, в презрение к тем трем клятвам, которые он некогда давал Богу и людям, — целомудрие, бедность и послушание. Итак, он трижды проклят и недостоин жить — Стефан вновь укрепился в своей первоначальной мысли. Теперь ему оставалось только ускакать подальше от этих мест и окончить свои дни в бою с неверными.

Решив так, сир Стефан Сен-Клер, брат ордена бедных ратников воинства Иисуса Христа, спешился, отыскал голубой камешек, только что отброшенный в сердцах, и прочно привязал его за тесемку к гарде меча. Затем он неторопливо убрал клинок в ножны, подобрал поводья, тщательно укрепил основание копья в ременной петле возле стремени и, привесив щит к левой руке, опять пришпорил коня. Теперь путь его лежал на восток, где Сен-Клер намеревался встретить скорую и славную смерть, достойную и его имени, и имени Господа.

Господь же, Чьи пути неисповедимы, позаботился о том, чтобы ни одна вражья душа не попалась дерзкому рыцарю на протяжении долгих миль.

ГЛАВА 2

Известие об исчезновении Сен-Клера застало принцессу вечером второго дня после его бегства. Братии все еще был памятен случай с его прежним похищением, поэтому они твердо решили, что на этот раз непременно отыщут рыцаря, куда бы он ни подевался и кто бы ни был в том повинен. Восемь его товарищей шумно возмущались новому злодеянию и несколько дней кряду прочесывали Иерусалим вдоль и поперек вместе с сержантами ордена, выспрашивая каждого встречного, не видел ли он их геройского собрата.

Наутро третьего дня у входа в конюшни показался гонец, спросивший брата Гуга, и вскоре магистр, с выражением явной озадаченности и хмурой решимости на лице, передал на время свои обязанности брату Годфрею и отбыл вместе с посланцем, объяснив, что его вызвали в королевский дворец по делу, имеющему касательство к исчезновению брата Стефана.

Там его сразу препроводили в покои принцессы для личной с нею беседы, в присутствии еще двух придворных дам. Гуг де Пайен, более привыкший управлять и командовать воинами, в женском обществе совершенно растерялся и вскоре, сам не понимая, каким образом, выложил им все известные ему подробности и подозрения о пропаже младшего из их братии. Он рассказал принцессе, что упомянутый рыцарь уже однажды исчезал: тогда его похитили — по неизвестной причине или, скорее, вовсе без причины — неизвестные злоумышленники, и что в последнее время брат Стефан беспрестанно мучился воспоминаниями о пытках, которым они его подвергали.

Алиса слушала с неподдельным интересом, дознаваясь самых несущественных мелочей того происшествия и понемногу выуживая обрывки сведений о страданиях молодого монаха. Услышанное явилось для нее неожиданностью, и она не на шутку встревожилась — не за безопасность брата Стефана, а за свою собственную. Первые признаки беспокойства всколыхнулись в ней, едва брат Гуг упомянул о том, что Сен-Клер помнит о тех пытках многомесячной давности: тогда она сама отдала распоряжение мучить его — послушавшись уверений, что после наркотического опьянения он абсолютно ничего не вспомнит. Да и пытками их назвать было нельзя — одна лишь видимость. Алиса велела сковать Сен-Клера по рукам и ногам так, чтобы следы оков бросались в глаза, и приказала разок высечь — не до глубоких шрамов, а просто чтобы содрать кожу на спине и вызвать поверхностные струпья. Алиса понимала, что его невредимое возвращение всем покажется неестественным. В дополнение она распорядилась во время «пыток» не забывать натирать его навозом и прочей грязью, чтобы скрыть следы ежедневных омовений и умащений. Не вправе выказывать свои истинные чувства, принцесса тем не менее сильно переживала, что рыцарь, оказывается, не все позабыл о своем пребывании во дворце.

Узнав накануне о его вторичном исчезновении, она озадачилась, но не более того. Версию о том, что кто-либо еще мог похитить Сен-Клера ради сведений либо ради чувственных утех, она сразу же отмела. Единственным способным на это человеком был, по ее мнению, епископ Одо, но он, как Алиса твердо знала, не имел ни воли, ни мужества, чтобы в открытую схлестнуться с ней. Ее отец, вздумай он разделаться с монахом, действовал бы напрямую — как и патриарх-архиепископ: ни одному из них не было смысла прибегать к уловкам. Алиса уже подумывала, не пойти ли сначала к самому де Пикиньи и не вывалить ли на него все свои догадки и подозрения, но скоро отступилась от этой идеи, признав ее негодной: у патриарха никогда не нашлось бы достаточно времени для принцессы, и он бы пальцем не пошевельнул, чтобы помочь ей даже в ничтожной малости. Пришлось обратиться непосредственно к Гугу де Пайену и предложить ему свое содействие в поисках пропавшего рыцаря.

Порасспросив де Пайена как следует и выяснив, что старший монах общины даже не представляет, с чего начать розыски, она долго сидела молча, борясь с собой, пока наконец не решилась признаться, что может быть кое в чем ему полезна. Принцесса заявила, что у нее есть знакомство среди мусульман — преданный человек с обширными и разветвленными связями по всему Заморью. Алиса пообещала обратиться к нему и спросить, что можно сделать в данных обстоятельствах, и, как только от него поступят любые сведения, послать об этом весточку де Пайену.

Брат Гуг поблагодарил принцессу и, не мешкая, поднялся, поняв, что аудиенция окончена. Он нисколько не удивился, что королевская дочь водит знакомство с мусульманами: у него самого были друзья среди неверных, хотя и менее утонченного толка. Де Пайен отвесил принцессе глубокий поклон и еще раз принес благодарность за столь великодушное предложение помощи, а затем пешком отправился к подножию Храмовой горы, обратно в конюшни.

Алиса же, едва дверь за монахом захлопнулась, призвала к себе в покои фактотума Иштара и отослала его за конеторговцем Гассаном.

* * *

Иштар, отправленный за Гассаном, долго не возвращался. Когда же он, уже поздно вечером, показался в покоях принцессы, то сообщил хозяйке, что сирийца Гассана нет сейчас в городе и что никто не может с уверенностью сказать, куда он поехал и когда именно.

Еще вчера Гассан был дома и занимался обычными делами. День у него сложился удачно: ему удалось продать четырех лошадей, и на ночь он вместе с конюшим обошел свое хозяйство и проверил кормушки. Уехал он до рассвета и никому не оставил даже намека ни о конечной цели своего путешествия, ни о времени возвращения. Старший конюший по имени Набиб, с которым и разговаривал Иштар, предложил ему на выбор три места, где мог бы находиться его хозяин, — все в окрестностях города, но ни в одном из них Гассана не оказалось. В конце концов Иштар ни с чем вернулся опять к Набибу и велел ему передать сирийцу, чтобы, как только тот вернется, без промедления явился во дворец повидаться с принцессой по весьма неотложному делу.

Алисе такие известия пришлись очень не по душе, поскольку она не привыкла, что люди осмеливаются не показываться по первому ее требованию. Здесь же ей не оставалось ничего, как попусту кипятиться, отчего вся ее прислуга отыскивала благовидные предлоги держаться от хозяйки подальше, пока ее настроение не улучшится.

К счастью для всех, Гассан не замедлил откликнуться на зов принцессы в течение часа после возвращения Иштара, и гнев Алисы тут же поутих: она прекрасно понимала, что небезопасно обращать остроту своего язычка против ассасина. Они уединились на целый час, и Гассан ушел уже с наступлением ночи. С исчезновения Сен-Клера к тому моменту истекло три полных дня, и по-прежнему не удалось узнать даже, в каком направлении вести его поиски.

Гассан удалился, но ворота, ведущие к покоям принцессы, пока не закрыли на ночь. Вскоре в сгущающихся во внутреннем дворике сумерках показался еще один посетитель — на этот раз пожилой — и отрекомендовался страже. Капитан стражников немедленно уделил ему внимание и проводил в покои Алисы — прямо в главную приемную залу, где королевская дочь обычно встречала высокопоставленных гостей. Данный визит обещал быть сугубо официальным: аудиенции просил сир Бертран де Перигор, прославленный рыцарь, в 1099 году во время разграбления Иерусалима утопивший город в крови неверных, а сейчас числившийся старшим советником Балдуина Второго. Этот тупой неулыбчивый солдафон явился сюда лишь потому, что король направил его к принцессе с личным поручением. Он отказался сесть и застыл на месте, нетерпеливо барабаня пальцами по массивному серебряному кресту у себя на груди, ожидая, пока капитан стражников доложит о нем Алисе.

Наконец принцесса показалась на пороге залы, смерив Перигора высокомерным и недружелюбным взглядом. Он ответил ей гримасой, в которой читалась не меньшая неприязнь, и резким голосом сообщил, что король немедленно требует ее к себе. Исполнив, таким образом, поручение по передаче послания, доблестный воин без дальнейших разговоров развернулся и покинул залу.

Алиса плюнула в сторону закрываемых за ним дверей, а затем спешно начала приготовления к родственному визиту. Хлопнув в ладоши и вызвав Иштара, она велела ему прислать горничных, чтобы помочь ей одеться, и, всецело доверившись их заботам, начала перебирать в памяти нынешних гостей отца: ее занимало, кто из них мог бы повлиять на это неожиданное приглашение. В любом случае, она не особенно опасалась навлечь на себя монарший гнев, поскольку ее совесть была кристально и потому непривычно чиста, но Алису донельзя разбирало любопытство, зачем отец пожелал ее видеть. Он редко обращался к ней напрямую и никогда — по вечерам, накануне ужина, давно превратившегося в церемонию приема важных гостей, нескончаемым потоком прибывающих из других графств и областей Заморья. Не меньше внимания приходилось уделять посланцам из Рима и многочисленных королевских дворов христианского мира. Встав во главе Иерусалимских владений, ее отец нагрузил на себя обузу вдесятеро большую, чем в бытность его просто Балдуином де Бурком, графом Эдесским.

Через полчаса, когда королевская стража наконец допустила ее в приемную залу, Алиса немало удивилась, застав своего отца одного, да еще в добром расположении духа. Король, несомненно, ждал ее и быстро встал, едва створки дверей распахнулись перед принцессой, но она все же успела заметить, что до этого он сидел, небрежно развалясь, на огромном позолоченном троне и читал некий документ, расправив его руками и подставив под свет яркого факела, вставленного в высокий бронзовый канделябр за его спиной. Алиса вошла, и Балдуин отпустил пергамент, который тут же скатался в свиток.

Расплывшись в улыбке, король торопливо спустился с помоста навстречу дочери. Она улыбнулась в ответ — робко, поскольку не знала истинной причины приглашения, — поспешно сделала реверанс и расцеловала отца в обе щеки. Алиса всегда называла короля папой и сейчас приложила все усилия, чтобы выглядеть в его глазах благовоспитанной скромницей, ничуть не интересующейся, чем вызвано такое непривычное к ней обращение. Ни один человек, включая и ее августейшего родителя, глядя на нее, ни за что не догадался бы, что принцессу глубоко изумило отсутствие всегдашней толпы, состоящей из придворных, просителей и подхалимов. Они вечно путались под ногами и своей суетой портили любую беседу. Некогда отец и дочь встречались запросто и почти ежедневно вели задушевные разговоры, но те времена давно миновали — с тех пор, как граф перевоплотился в короля.

Балдуин нежно пожал ручки Алисы, поднес их к губам и поцеловал, а затем оставил ее и вернулся к столу у стены, заваленному пергаментами и свитками, свидетельствующими о множественных государственных делах монарха. Немного помедлив и изучающе оглядев громоздящуюся перед ним кипу свертков, король выудил из нее некую вещицу, обтянутую кожей. Положив коробочку на ладонь, будто желая взвесить, он полуобернулся к дочери и спросил через плечо:

— Слышала ли ты, дорогая, что к нам из Франции прибыли послы?

Алиса с неподдельным изумлением покачала головой: обычно от нее не укрывались придворные визиты.

— Нет, я даже не подозревала, что к нам кто-то приехал. Когда же они прибыли, папа?

— Сегодня, сразу после полудня. Они пристали в Яффе, и им пришлось ждать, пока подоспеет их свита, чтобы безопасно добраться к нам. Ждали больше недели, и только через восемь дней собрали караван, а затем еще три дня пути… Очень, очень задержались.

— Разве дорога из Яффы до сих пор столь опасна? Мне казалось, что рыцари-монахи навели на ней порядок, нет?

— Навели, навели, дорогая… но силы человеческие не безграничны. Для охраны едущих сюда паломников на монахов возложена обязанность постоянно патрулировать две дороги — в Иерихон и Яффу, но вторая гораздо протяженнее, и нести на ней дозор сложнее. К тому же пилигримов по ней путешествует меньше.

— И что это меняет? С каких это пор паломники стали важнее, чем королевские и вице-королевские послы из христианских земель?

Король поглядел на нее с доброй улыбкой и склонил голову.

— Это как посмотреть. Патриарху вместе с братом Гугом и его несравненными товарищами гораздо ближе к сердцу настоятельная забота о паломниках. Изменить положение мы пока не в силах, и, с моей точки зрения, глупо было бы сейчас настаивать на своем. Но послы тем не менее прибыли, дорогая моя, и кое-что привезли для тебя.

Коробочка была плоская и довольно увесистая, по размеру едва превосходящая Алисину ладонь. От волнения пальцы у принцессы не слушались, и она не сразу справилась с хитроумным креплением, удерживающим красивую кожаную обертку. Можно, конечно, было просто разрезать ремешок, но по неизвестной, непонятной ей самой причине Алиса упорно и осторожно распутывала узел, пока он не распался в ее руках.

Она быстро сняла обертку и во все глаза уставилась на ее содержимое — миниатюру, написанную на небольшой дощечке из тяжелой и плотной древесины. По краю шел бордюр замысловатой резной позолоты, в котором Алисе удалось различить знакомые листья аканта. На портрете был изображен молодой мужчина с вьющимися белокурыми волосами и сияющими голубыми глазами. Даже при допущении, что художник, не желая прогневить заказчика, до известной степени приукрасил копию, принцессе стало ясно, что оригинал был невероятно статен и чрезвычайно хорош собой.

Вначале она так растерялась, что приняла мужчину на портрете за Фулька Анжуйского: два года назад, во время своего краткого посещения Святой земли, граф обручился с ее сестрой Мелисендой. Каким бы мимолетным ни было ее замешательство, первым обманчивым и безрассудным побуждением Алисы было сказать отцу, что он ошибся и следовало послать за другой дочерью. Впрочем, через мгновение она уже поняла, что сама впала в заблуждение: человек на портрете был вовсе не Фульк Анжуйский и даже совсем на него не похож. Этот — светло-русый, а граф — темноволосый и смуглый, к тому же лет на десяток старше. Алиса прекрасно запомнила Фулька, но не как будущего горячо любимого свояка, а как соперника — претендента на отцовскую корону и престол. Она почувствовала нарастающую волну ненависти по отношению к графу и к его будущей пустоголовой женушке, этой вертушке своей старшей сестрице, а затем такое же острое любопытство по поводу незнакомца на портрете. Наконец она озадаченно поглядела на отца:

— Кто это, папа?

Король улыбнулся еще слаще.

— Его зовут Боэмунд, принц Антиохийский. Его отец, Боэмунд Первый, был моим другом, а его сын Боэмунд Второй станет тебе мужем.

— Мне мужем…

Равнодушие, с которым Алиса повторила непривычные для нее слова, говорило о том, что ей потребовалось время, чтобы осознать их истинный смысл. Наконец она опомнилась, и глаза ее засверкали, а лицо исказилось гневом.

— Как мужем? Я не пойду замуж, папа! Ты лишился рассудка, если решил, что я обвенчаюсь с каким-то прощелыгой! Я ведь даже ни разу не слышала о нем!

— Тебе и не надо было слышать о нем до сегодняшнего дня. И не стоит дерзить мне, иначе я могу и рассердиться.

Король не повысил тона, но Алисе не надо было лишний раз напоминать, что отцовское терпение — тоньше лезвия ножа, поэтому она в ярости закусила испод нижней губы, силясь не выказать на лице ни следа своих мыслей, в то время как король пристально всматривался в ее глаза, выискивая в них проблески неповиновения. Наконец он кивнул, очевидно довольный ею, и по-прежнему мягко обратился к Алисе:

— Не волнуйся, дочка, он будет тебе хорошим мужем.

Она кротко и спокойно встретила эти легковесные слова, и приложенное для этого усилие надолго врезалось в ее память. Окончательно овладев собой, Алиса наконец нашлась с ответом, и в ее голосе на этот раз звучала искренняя покорность:

— Но почему ты так в этом уверен, папочка? Неужели у тебя не закрадывается даже малейшего сомнения, что этот человек может стать причиной моих страданий? Я ни разу не была в Антиохии, поэтому как же мне поверить в то, что он — чужой мне во всем — станет для меня хорошим мужем? Он хоть раз видел меня? Он знает, кто я?

— Он видел тебя ровно столько же, сколько и ты его. — Король указал на миниатюру в ее руках. — Два дня назад я послал ему такую же. Помнишь, как ты позировала художнику?

Теперь Алиса действительно вспомнила, а отец тем временем продолжал:

— Ему сейчас восемнадцать лет, как и тебе, и до нынешнего времени он жил вовсе не в Антиохии, а в Италии. Вслед за отцом он носит титул принца Тарантского и приходится королю Италии кузеном, а французскому королю — внуком. Теперь, когда он достиг зрелости, ему пора принимать бразды правления в своих землях. Боэмунд сейчас уже на пути в Антиохию, что соседствует с нами. Это богатейшее владение во всем Заморье. Принц прибудет сюда через месяц — а может, и через год: как соизволит капризная Фортуна. Удивляться тут нечему, но, как только он здесь появится, вы поженитесь без дальнейших промедлений, и ты вместе с ним встанешь во главе принципата. Вы были обручены с самого детства, и сам Папа Римский скрепил брачное соглашение.

— Но папа! — Все слова куда-то подевались, и Алисе пришлось напрячь все силы, чтобы, несмотря на ожесточение, говорить спокойно и разумно. — Ведь он, может быть, ничтожество, жалкий фигляр!

Балдуин с улыбкой покачал головой и протестующе вскинул руку.

— Нет, дочка, тут уж прошу тебя довериться моему отцовскому чутью и здравому смыслу. Я слышал о принце самые лестные отзывы, поскольку уже несколько лет пристально им интересуюсь. Пока он был ребенком, я осуществлял регентство над ним, управляя отсюда Антиохийскими владениями через посредников. Разумеется, я его и в глаза не видел, но, говорят, он необыкновенно высок — на голову выше своих сверстников. К тому же он достаточно привлекателен, чтобы по нему вздыхали женщины… впрочем, тебя это не должно заботить. Ты уже заметила, что у него длинные светлые вьющиеся волосы — можно сказать, золотистые, а также белые ровные зубы и большие синие глаза. У Боэмунда репутация человека надежного и, в числе прочего, умеренного в тратах, снисходительного к челяди и любящего животных. Добавлю еще такой отзыв: его подчиненные уважают и всячески превозносят его, они за него в огонь и в воду. Из него выйдет хороший воин; за ним уже числятся, боевые победы, несмотря на юный возраст. Принц мечтает вершить в Заморье великие дела во славу Господа и святой Церкви.

Алиса смолкла, думая совсем не о Боэмунде. Она ломала голову, что отец имел в виду, когда обмолвился, что внешняя привлекательность молодого принца — не ее ума дело. В последние месяцы он все чаще позволял себе подобные высказывания, и принцесса не знала, как их следует воспринимать. Всякий раз его лицо оставалось совершенно непроницаемым, а голос оставлял широкий простор для догадок об истинном значении его слов, как и о его осведомленности — или же неосведомленности — насчет Алисиных склонностей, о ее чувственных приключениях. Вот и сейчас она безуспешно гадала, что в действительности думает о ней король, скрывая свое отношение под маской отеческой заботы. Хочет ли он сказать, что, столкнувшись с супружеской неверностью, она с легкостью сможет найти себе утешение в чужих объятиях? Или он намекает, что ее собственной красоты довольно, чтобы уберечь ее от хищнических нападок других дам? Она не знала, какое из двух предположений ближе к истине, и на миг подумала, уж не мать ли шепнула что-нибудь королю. Впрочем, Алиса тут же отвергла эту мысль, поскольку они с Морфией после многолетних перебранок наконец дали друг другу передышку. Перемирие было шатким и иногда угрожающе трещало по всем швам, но в течение года ничто не нарушало внешнее спокойствие, поэтому принцесса усомнилась, что Морфия сама покусилась на него, нарочно распалив супруга неосторожным замечанием.

Королева прознала о развлечениях дочери накануне семнадцатого дня рождения принцессы — Алиса понятия не имела, от кого и как, — и немедленно обрушила на нее свой гнев, пригрозив все раскрыть Балдуину, если только та, не сходя с места, не пообещает впредь следить за своими поступками и вести себя как приличествует принцессе Иерусалимской — скромно, пристойно и благовоспитанно. К несчастью, она недооценила свою дочь, предоставив ей возможность сделать ответный выпад, ошеломивший Морфию и лишивший ее дара речи. «Скажи тогда, как приличествует вести себя графине, или королеве Иерусалимской?» Алиса, не давая матери опомниться, тут же выложила ей имена всех тех, кем Морфия вертела и на кого влияла с помощью чувственных ухищрений. Первым она упомянула старого епископа Гробека, и королева вначале обмерла, а затем пришла в ярость, убеждая Алису в том, что та и так знала из собственных наблюдений, — что ни один мужчина не касался ее тела, кроме супруга Балдуина. Алиса, ждавшая такого отпора и поэтому нимало им не обескураженная, затронула внешний аспект этих происшествий. А что сказал бы или сделал граф, если бы узнал или хотя бы заподозрил, что его жена, соблюдая видимые приличия, добивается всяческих услуг и милостей, всего лишь потакая похотливым видениям старого святоши, ежедневно одалживая ему себя для того, чтобы тот разглядывал ее тело и мог получать удовлетворение?

Гневный спор затянулся; его участницы осыпали друг друга оскорблениями и проклятиями, оставаясь при этом на удивление выдержанными — из-за необходимости соблюдать осторожность, чтобы их никто не подслушал. К концу напряженного и изобилующего колкостями разговора стороны пришли к перемирию, и каждая отныне воспринимала другую с еще большей недоверчивостью, но и уважением. Они не договаривались нарочно, как теперь будут себя вести и как в дальнейшем будет складываться их общение, но с того самого дня все стычки меж ними прекратились, и при встречах, случавшихся отныне гораздо чаще, обе женщины являли непривычные обеим непосредственность, воспитанность и терпимость.

Опомнившись, Алиса поняла, что молчание затянулось и отец, возможно, ждет ее ответа на свой вопрос или замечание. Она весело вздохнула и потрясла головой, словно отгоняя какую-то пустячную мысль. Король поджал губы и с важным видом кивнул:

— Вот и славно. Хорошенько все обдумай, но помни, что никакой перемены или отсрочки в моем намерении не предвидится, поэтому нет смысла обсуждать какую либо из этих двух возможностей. Привыкай к тому, что ты — королевская дочь и выйдешь замуж за принца Антиохийского, как только позволят обстоятельства. Таково веление судьбы — не противься ему и знай, что тебе могла выпасть и худшая участь. Этот юноша всем хорош: отпрыск благороднейшего рода, богатый, красивый, с хорошим характером, заслуживший всяческие похвалы тех, кто с ним встречался. Он обладает отменным здоровьем и проявляет нетерпение поскорее обвенчаться с тобой. У него нет ни намерений, ни желания покушаться на иерусалимскую корону, поскольку ему отлично известно, что твоя старшая сестра Мелисенда наследует ее по праву первородства, что она уже обручена с Фульком Анжуйским, который и будет здесь главенствовать, когда я умру. Напротив, он счастлив править в собственном Антиохийском принципате — богатейшем владении во всем Заморье, уступающем, пожалуй, только Иерусалиму. Антиохия и сейчас процветает; ее территория весьма обширна, но в планах Боэмунда — раздвинуть ее границы к югу и востоку, отвоевать побольше земель у сельджуков в Сирии, дойти до Алеппо. Глядишь, доберется он и до Дамаска, и вы с ним сможете основать собственное королевство, не уступающее моему. Как знать, может, однажды Антиохия даже затмит своим блеском Иерусалим.

Алиса молча стояла, не сводя глаз с портрета, и размышляла о достоинствах жениха, перечисленных Балдуином. Она быстро прикинула, что для нее было всего важнее: приятная внешность, хорошие манеры, светлые волосы, отвага, удаль, предприимчивость… Но, перебирая все эти положительные качества, Алиса тем не менее почувствовала, как ее губы непроизвольно кривятся в усмешке. За очень короткий промежуток времени ей пришлось спознаться со многими мужчинами, и среди них не нашлось ни одного, кто обладал хотя бы двумя или тремя подобными преимуществами, — кроме, пожалуй, молодого монаха Сен-Клера, которого она соблазнила обманом. Впрочем, даже в нем принцесса сомневалась, поскольку религиозные обеты накладывали на него серьезные ограничения, препятствующие связной беседе, отчего рыцарь практически все время страдал вынужденной немотой. Когда же он оказался ее пленником, то был столь одурманен опиатами, что принцессе опять не удалось составить четкое представление о том, каков этот молодой человек в своем обычном состоянии, когда на него не давит чувство вины от совершаемого греха.

— Так что же?

Король, оказывается, действительно ждал ответа, и Алиса наивно захлопала ресницами:

— Ты что-то спросил, папочка? Прости, я замечталась…

— Н-да… Надеюсь, об Италии.

Смеется он над ней или ей показалось? Алиса не могла сказать с уверенностью, но колебание в очередной раз напомнило ей, как опасно играть с отцовским добрым расположением духа. На его вопрос: «Все ли ты поняла из сегодняшнего нашего разговора?» — она улыбнулась еще веселее:

— Конечно, папа, но я немножко растерялась: так много всего и сразу. Не сердись, я уже попривыкла к новости и теперь все спокойно обдумаю. Буду ждать от тебя известий, как продвигается дело. — Она заколебалась было, но все же рискнула спросить: — А мама знает о моем предстоящем замужестве?

— Разумеется. Она присутствовала при соглашении, когда вы оба были еще грудными детьми. Мы на время отложили дальнейшее обсуждение и вернулись к нему лишь два года назад. Договор оставался в силе, но поскольку вы жили столь далеко друг от друга, то я решил: меньше разговоров — больше пользы для всех заинтересованных в этом браке. Соответственно, если бы вдруг с твоим женихом в детстве или в юности приключилась бы какая-нибудь неприятность, ты не почувствовала бы себя обделенной и не стала бы горевать.

— Значит, ты запретил маме рассказывать мне о нем?

— Вовсе нет. Тогда же мы с твоей матерью вместе решили, что помолвка — лучшее, что пока мы можем устроить для тебя, но преждевременно было бы уведомлять тебя, пока ты слишком юна, чтобы понять всю ее значимость. — Балдуин помолчал немного и продолжил: — Ни мне, ни твоей матери не пришлось жалеть о таком решении, и несколько лет назад трагические события подтвердили его дальновидность: юноша, так же помолвленный с твоей сестрой Мелисендой, погиб во время охоты. Он упал с коня и сломал себе шею. Она не знает даже его имени — в противном случае ей пришлось бы оплакивать несостоявшийся брак. Поэтому меньше знаешь — крепче спишь, не так ли?

Алиса, которой не терпелось спросить еще кое-что, почти бессознательно кивнула, как пристало послушной дочери, А затем сделала глубокий реверанс:

— Можно ли мне теперь поговорить об этом с мамой?

— Можно, но приближается время ужина, а у нас сегодня немало гостей — восемь посланцев из самой Франции и еще шесть итальянских придворных, поэтому не лучше ли с беседами подождать до завтра? А теперь ступай и готовься стать принцессой Иерусалимской и Антиохийской.

Алиса вновь поклонилась и покинула монаршие покои, полная новых впечатлений. Что-то подсказывало принцессе, что она стоит на пороге увлекательного приключения — приятного и ничуть не похожего на все, что ей доводилось до сих пор в своей жизни испытывать. Она станет правительницей Антиохийской, обвенчается со златовласым принцем, великолепным и отважным, — все это только умножит ее славу… Обрученный с Мелисендой Фульк Анжуйский потом наследует отцовский престол. Здесь никаких изменений не предвидится — если только Фульк не умрет… если же умрет, его заменят кем-то другим. Алиса не сомневалась, что у Балдуина на этот случай уже заготовлен список возможных претендентов. Но ведь Фульк, в самом деле… не так и плох. Он суров, не чужд самоограничений и ужасно зануден — таких обычно избегают. Алиса решила, что с таким конкурентом можно будет договориться, и сделает это ее белокурый витязь, привыкший покорять любые сердца… принц, у которого хватит честолюбия и смелости отодвинуть границы своих владений в необозримую даль…

Принцессе вдруг пришло в голову, что ее многочисленные любовники будут сильно опечалены таким поворотом событий, особенно когда она переедет в мужнее имение в Антиохии, лежащее на сотни миль к северу. Громче всех, видимо, станет возмущаться и брюзжать епископ Одо: несмотря на то что принцесса держала его на коротком поводке по части доступа к ее прелестям, он тем не менее привык к определенной свободе в своих поступках и бывал резок и даже капризен, изводя всех дурным настроением, если ему перечили. Алисе также подумалось, что, к счастью, Одо — самый чувствительный из ее любовной свиты, но по ряду причин его легче всего будет утихомирить. Все это она собиралась подвергнуть более тщательному рассмотрению в ближайшее время.

Вечером, уже готовясь лечь спать, принцесса все еще не могла отвлечься от сообщенных ей известий, предвидя грядущие в ее жизни перемены. Она долго лежала без сна, уже совершенно позабыв и о конеторговце Гассане, и о данном ему поручении.

ГЛАВА 3

До Сен-Клера донеслось близкое потрескивание ярко пылавшего костра, и обжигающий жар полыхнул ему прямо в глаза. Плечо пронзила резкая боль от раскаленных углей, на которых он, оказывается, лежал. Взвыв и выругавшись, рыцарь окончательно пришел в себя.

В который раз над ним нависало злобное лицо Мучителя, как про себя называл его Стефан. Исподтишка наблюдая, как скрученный по рукам и ногам пленник корчится, стремясь избегнуть пытки, негодяй тем не менее не спешил отвести подпаленный тростниковый жгут, которым он водил у его лица. Стефан покосился по сторонам, надеясь на помощь, но никого рядом не было, и сердце у него упало, когда он понял, что Мучитель подтащил его к самому краю костра. Что помешало злодею бросить пленника прямо в середину пламени, так и осталось для Стефана загадкой: никогда нельзя было сказать с уверенностью, что придет на ум извергу в следующее мгновение.

Обычно разбойные приятели Мучителя — Стефан попал в лапы к небольшой банде, — зная пристрастие полоумного негодяя к бессмысленным пыткам, вовремя останавливали его, очевидно надеясь получить за пленника выкуп. Если бы они позволили этому остолопу убить Стефана, они не получили бы никакого навара. Все они говорили на каком-то незнакомом Сен-Клеру тарабарском наречии, и монаху не удалось убедить их, что никакого выкупа за него им не причитается; бандиты пребывали в уверенности, что он — франкский рыцарь, а значит, богатый человек и ценная добыча.

Стефан толком не знал, сколько времени находится в плену. Вероятно, он был совсем плох, умирая от жажды, когда они наткнулись на него в пустыне, раз он не смог обороняться. Сам факт его нахождения среди разбойников свидетельствовал об его совершенной беспомощности на тот момент, если они без труда связали его. Он не мог сказать, когда это случилось, — помнил только, что однажды наконец пришел в себя и тут же осознал, что пойман. Из одежды на нем оставалась только изорванная и грязная рубашка, в которой он ночью ушел из иерусалимских конюшен. С тех пор могли пройти дни, а может, даже месяцы, но здравый смысл и некоторые наблюдения за своими надзирателями подсказали Стефану, что он находится в пустыне не больше недели. Бандиты не стали бы с ним возиться и поддерживать его силы иначе как простой водой, если бы ему сразу не полегчало, — они бы просто убили его или оставили умирать на жаре. Рыцарь также не помнил, куда подевался его конь, кольчуга и оружие; нигде поблизости он их не приметил, поэтому решил, что избавился от обузы еще до встречи с разбойниками.

Накануне он несколько дней подряд скакал по пустыне, надеясь на скорую смерть, но по пути не попадалось ни одной живой души, с кем можно было бы сразиться. Наконец он оказался у пересохшего колодца. Едва ли огорчившись, Стефан отправился к другому источнику: он уже не однажды ездил по этой пустынной дороге и знал все места, где можно было пополнить запас воды.

Но в тот раз, не успев как следует приблизиться к древнему углублению с бьющим внутри ключом, дающим жизнь всему на необозримом пространстве вокруг, Сен-Клер издалека заметил стервятников, реющих над тем самым местом. Подъехав, он убедился, что колодец осквернен, а вода в нем протухла и стала непригодной для питья из-за плавающих в ней разбухших зловонных трупов. Они успели так сильно разложиться, что невозможно было даже с уверенностью определить их пол, да и вообще они уже мало походили на людей.

Потрясенный, Стефан упал на колени, проклиная презренное безумие и преступную недальновидность земляков-франков: никогда мусульмане не учинили бы подобного злодеяния. Здесь явственно просматривалась напыщенная самоуверенность и безнаказанная тупость наглых, ослепленных ненавистью христиан, уничтоживших ни за что ни про что беззащитных кочевников — по разбросанным тут и там трупам изможденных домашних животных Сен-Клер безошибочно определил, кто были эти несчастные жертвы, — и побросавших тела в единственный на сотни миль вокруг пригодный для питья источник, обрекая тем самым на смерть не только людей окрестных земель, но и животных пустыни, чья жизнь полностью зависела от этого водоема. Не в силах молиться Господу, Которому предстояло оправдать подобное беззаконие, рыцарь вновь сел на коня и поехал дальше. Воды у него оставалось в обрез, и Стефан понимал, что должен во что бы то ни стало найти другой колодец, пока совсем не обезумел от жажды.

Очевидно, его затея не удалась, потому что следующим, что он помнил, было уже пробуждение в разбойничьем логове. Впоследствии, когда сознание немного прояснилось, Стефану удалось восстановить некоторые предыдущие отрывки: как он покинул загаженный источник и как несколько раз попадал в песчаную бурю, отчего вначале сбился с пути, а потом впал в отчаяние. Вероятно, именно тогда он окончательно утратил ясность рассудка и теперь мог только гадать, что делал впоследствии. Скорее всего, эти люди подобрали его, когда он уже был на краю гибели, и по каким-то неизвестным причинам — очевидно, ради выкупа — сохранили ему жизнь. Стефан пытался заговорить с ними, поблагодарить и расспросить, но взаимоотношения не заладились: их наречие было для него сплошной абракадаброй, сплошь состоящей из быстрых свистящих звуков, столь не похожих на глубокие и гортанные переливы арабских языков, на которых Сен-Клер с грехом пополам мог объясниться.

Впервые придя в себя, пленник сразу познакомился с Мучителем, любителем причинять боль — не именно Сен-Клеру, а любому живому существу, попавшему во власть недоумку и неспособному к обороне. Особое наслаждение тому доставляло втыкать в жертву острый костный обломок, который он для этой цели хранил прицепленным к поясу. Стефан знал, что не он первый испытывает на себе подобное истязание, а изверг только бессмысленно и злобно ухмылялся, глядя на муки пленника, и в ущелье его дряблого рта влажно поблескивали гнилые пеньки зубов.

По-прежнему щерясь, Мучитель сплюнул и сунул тростниковый жгут Стефану в лицо. К счастью, пламя успело погаснуть, а обгорелые стебли почти остыли. Их обугленные концы рассыпались, коснувшись кожи лица, и Сен-Клер почувствовал, как пепел осыпается вниз, к подбородку. Мучитель тем временем присел рядом и принялся нашаривать на поясе острую костяшку, но тут поблизости раздались возбужденные голоса — это возвращались остальные разбойники. Тогда негодяй, кряхтя, поднялся и заковылял им навстречу.

Вскоре показался один из бандитов, согбенный под тяжестью взваленной на плечи крупной козы. Он скинул освежеванную тушу вблизи костра, затем обернулся и заметил, что пленник лежит слишком близко к огню. Пробормотав ругательство, он кого-то окликнул — вероятно, позвал пособить — и принялся оттаскивать Сен-Клера от пламени. На выручку ему подоспел другой, и, особо не церемонясь, они приподняли франка и отнесли его на прежнее место, придав ему сидячее положение. Стефан звонко пошлепал губами, прося дать ему воды, и бандит отошел и вернулся с глиняной чашечкой, которую и поднес к распахнутому наготове рту пленника.

Сен-Клер с жадностью напился, смакуя каждую каплю и не спеша проглотить воду. Неожиданно его слух уловил странный, но очень знакомый звук, окончившийся сильным и резким ударом. Оказалось, что свист издавала стрела, попавшая прямо в склонившегося над рыцарем бандита — вероятно, точно между лопаток. Тот повалился, обомлевший же пленник не знал, что и думать. Свист повторился еще четырежды, заглушая суматошные крики разбойников, и каждый раз кто-то из них замолкал, только слышались глухие удары тел о землю. Наконец наступила тишина.

Сен-Клер прежде насчитал в банде восемь человек; теперь пять из них, по его разумению, были убиты. Правда, в голову вдруг закралась мысль, что разбойники, может быть, просто ранены, но все-таки это было маловероятно. Где же тогда остальные трое?

Затем где-то рядом раздался резкий свистящий шепот одного из бандитов. Двое других тут же откликнулись — оказывается, они не погибли, а сумели схорониться от стрел, выпущенных из засады по ту сторону кострища. Стефан, сколько мог, извернулся влево, надеясь увидеть, где спрятались разбойники, но не заметил никого, кроме своего недавнего недруга — Мучителя. Тот лежал ничком, неуклюже распластавшись, и пялился на Сен-Клера остекленевшими глазами. Рот его наконец закрылся, поскольку подбородок был прижат к земле. Из спины бандита торчала стрела, оперение которой, очевидно, со вкусом подбирали и мастерски подрезали. Сен-Клеру уже доводилось видеть такие — их использовали турки-сельджуки, набегавшие из Сирии. Ему же ничего не оставалось, как впасть в уныние оттого, что, избавившись от одних палачей, он сразу попал к другим. Ожог на плече снова дал о себе знать.

Вдруг справа от него произошло некое шевеление, и Сен-Клер стремительно обернулся, стараясь разглядеть что-нибудь позади костра. В круг света вступил незнакомец — высокий и худой, с ястребиным носом и с острой бородкой. На голове у него был высокий конический шлем, с которого ниспадала легкая, тонкой выделки кольчужная накидка. Такая же искусно сработанная кольчуга окутывала пришельца от плеч до самых щиколоток, отчего вся его фигура переливалась, отражая яркое пламя. В правой руке у него был зажат длинный сверкающий ятаган, а в левой, полностью прикрытой небольшим сарацинским щитом, — кривой кинжал.

Трое оставшихся бандитов позади Сен-Клера зашумели и запаниковали. Стефан услышал чьи-то быстро приближающиеся шаги, а затем сокрушительный удар по голове лишил его сознания.

* * *

— Санглар.

Стефан уже пришел в себя, но продолжал притворяться бесчувственным, поскольку с первого момента понял, что он еще в плену: руки и ноги у него были по-прежнему связаны. От недавнего удара болела голова, но, на удивление, не так сильно, как можно было ожидать. Он не спешил открывать глаза сразу по двум причинам, грозящим неприятностями: яркий свет мог усилить головную боль, и к тому же он опасался привлечь к себе внимание. Поэтому, вместо того чтобы осмотреться, рыцарь неподвижно лежал и прислушивался, пытаясь понять, что творится вокруг.

Надо сказать, что в чувство его привел вкусный запах жареного мяса. Сен-Клер ясно помнил, что еще до появления недругов бандиты принесли и бросили у костра освежеванную тушу козы. Значит, с того момента прошло немало времени, раз некто уже успел победить в начавшейся схватке. По-видимому, этот некто почему-то отложил свой лук и вышел, обнажив клинок, один против троих. Впрочем, нападавших могло быть и больше — во тьме не разглядишь.

Стефан отогнал эти бесполезные мысли и вернулся к действительности. Итак, некто победил в схватке, и у него было достаточно времени, чтобы разделать тушу и зажарить ее на костре, сложенном из верблюжьих кизяков. Стало быть, Сен-Клер был без сознания не меньше часа.

— Санглар, — повторил человек, на этот раз более отчетливо и настойчиво.

Сен-Клер понял, что верх одержал пришлый незнакомец, а не один из его бывших надзирателей, поскольку тем хрипунам никогда было бы не достичь такой звонкой ясности в голосе.

— Санглар! — прозвучало уже под самым ухом, и чья-то рука ухватила Стефана за плечо и довольно сильно потрясла.

Сен-Клер поднял веки и наткнулся на пристальный взгляд черных сверкающих глаз с ослепительными белками. Он решил, что это, должно быть, тот незнакомец в высоком шлеме, но вокруг метались тени, и ничего нельзя было утверждать с уверенностью. Пока Стефан старался кое-как приподняться, человек поднялся и отошел к огню, где и уселся, опершись спиной о верблюжье седло. Один локоть он поставил на согнутое колено, поигрывая меж пальцев коротким, кривым и, очевидно, очень острым кинжалом.

— Я плохо говорю на твоем языке, Санглар. А ты на моем?

Пришелец, оказывается, мог изъясняться по-французски.

«Ференги» — так местное арабское население называло христианских воинов, франков, захвативших их земли. Стефан не сразу понял, о чем его спрашивают, и некоторое время сидел молча, беспомощно моргая, пока до него не дошел смысл слов незнакомца. Тогда он передернул плечами и ответил по-арабски:

— Немного. Я ведь недавно здесь… всего несколько лет… Я не часто общался с вашими… чтобы изучить язык.

Человек с ястребиным лицом кивнул, и от движения шлема кольчужная накидка на нем нежно зазвенела.

— Ты владеешь моим лучше, чем я твоим, поэтому говори на моем. Сколько времени у тебя связаны ноги?

Сен-Клер скосил глаза вниз и снова пожал плечами:

— Не знаю. Несколько дней.

— Я сейчас перережу путы. Потом тебе придется потерпеть. Но, да будет на то воля Аллаха, ты снова сможешь ходить, как прежде. То же с руками, но с ними, как мне кажется, не так худо. Напряги мускулы.

Человек встал и подошел к Сен-Клеру, тревожно вглядывавшемуся в незнакомца, склонился и молниеносно взрезал кожаные ремни, стягивавшие ноги рыцаря, а затем вернулся к огню и снова сел, выжидающе сощурив глаза.

Сен-Клер глубоко вздохнул и напрягся, как было велено, ожидая болевого приступа. Долгое время он ничего не чувствовал, со смятением наблюдая, как лицо незнакомца все более омрачается. Наконец острое колотье, появившееся в мышцах, уведомило его о том, что кровоток в жилах, туго перетянутых на протяжении последних дней, медленно восстанавливается. Боль была ужасная, сумасшедшая, просто невыносимая, так что Стефан вновь впал в забытье, хотя в этот раз совсем ненадолго.

Когда он открыл глаза, человек сидел на прежнем месте. Боль в ногах понемногу, очень неохотно стала отступать. Стефан заскрипел зубами, превозмогая желание громко застонать.

— Пошевели ими. Согни колени.

Как рыцарь ни силился, ноги не слушались его, и ему уже стало казаться, что они никогда не сдвинутся с места. Бесплодные попытки вызвали волну паники: да, покидая Иерусалим и направляясь в пустыню, он искал гибели, но быстрой и славной, заслуженной в битве с неверными — например, с такими, как этот человек, сидящий сейчас у костра. А такая мучительная жизнь без движения будет хуже смерти. Разве к этому он стремился?

— Постой. Оставь пока. Думай о своих ногах, о пальцах. Попробуй пошевелить пальцами, хоть чуть-чуть.

Сен-Клер зажмурил глаза, приготовившись к новому приступу боли и разочарования, и сосредоточил все свои мысленные усилия на правой ноге, приказывая своим пальцам шевелиться, но не почувствовал ничего, кроме ужаса, от которого все внутри похолодело.

— Ну, вот видишь. Пробуй еще раз.

— Еще раз?

Незнакомец удивленно воззрился на него:

— Ну да, двигай снова. Шевели пальцами.

— Разве они шевелятся? Ты не ошибся?

— Не ошибся, нет. Ты сам разве не видел?

— Я закрыл глаза.

— Тогда открой и посмотри. Пошевели пальцами еще.

На этот раз Стефану удалось подвигать пальцами и на правой, и на левой ноге.

— Хорошо. Если ожили пальцы, то и ноги попозже оживут. Надо немного подождать. Теперь руки. Тоже будет больно, но не так сильно. Сначала попей. Эти скоты хоть кормили тебя?

Сен-Клер напился из подставленной ему чаши, затем кивнул:

— Да, кормили, хотя редко и мало. Они давали мне есть, когда ели сами. А кто они?

— Скоты. Вонючие и презренные шакалы, чтоб им сдохнуть. Сиди смирно.

Ловко орудуя острым кинжалом, незнакомец с легкостью перерезал кожаные путы на запястьях Стефана. Действительно, на этот раз боль пришла быстрее, но не была столь нестерпимой. Вскоре она поутихла, и пленник, поскрипывая зубами, смог сжать и разжать кулаки.

Незнакомец тем временем снял с вертела жаркое из козлятины и разложил сочные дымящиеся куски на металлическом блюде, которое извлек из дорожной сумы. Присовокупив к мясу продолговатую пресную лепешку и небольшой сосуд с оливковым маслом, он отставил поднос, быстро подсел к Стефану и защелкнул кандалы на запястьях и лодыжках рыцаря. Сен-Клер пытался защититься, но был еще столь слаб, что смог протестовать только на словах. Незнакомец, игнорируя его возмущение, вернулся за подносом и поставил перед пленником.

— На, поешь. Мясо я приправил чесноком, как принято у ференги. Мне приходилось жить среди ваших, поэтому я знаю. Хлеб и соль делают у нас, а масло, выжатое из олив, — это милость Аллаха благодарному миру. Ешь. Тебе надо набираться сил.

Сен-Клер принялся за еду, обнаружив, что зверски голоден. Когда он насытился, его стражник снова дал ему напиться, а потом велел спать, поскольку наутро рассчитывал отправиться в путь. С этими словами незнакомец встал и куда-то отошел; Сен-Клер слышал, как тот ходит неподалеку от бивака. Он уже совсем было заснул в приятной истоме, почти радуясь, что на руках и ногах у него — свободные браслеты вместо немилосердных кожаных ремней, как вдруг его осенило, что освободитель знает его — знал с самого начала. Пришелец сразу обратился к нему «Санглар», что на арабском явно соответствовало фамилии Сен-Клер.

Сон у Стефана как рукой сняло; он сел и окликнул незнакомца, озираясь вокруг и пытаясь установить, куда тот подевался, но ничего не мог разглядеть. Костер уже догорел, поскольку топливо иссякло, и никто не отвечал на призывы рыцаря. Тогда, убедившись в своем бессилии, Сен-Клер снова лег и тут же заснул.

* * *

— Санглар.

Стефан открыл глаза: неверный снова склонялся над ним. Теперь Сен-Клер чувствовал себя гораздо лучше, чем за все последние дни — с тех пор, как покинул Иерусалим. Руки и ноги вновь обрели подвижность, а легкие оковы почти не ограничивали свободу — по сравнению с недавно снятыми путами. По-прежнему стояла ночь, но черное небо над головой незнакомца едва заметно посветлело, неуловимо отливая синевой.

— Откуда ты узнал мое имя? Санглар — это ведь мое имя, да?

Человек оторопело заморгал.

— А разве нет? Ты — Санглар.

— Верно. Но откуда ты знаешь?

— Я искал тебя… меня послали.

— Кто же? Кто послал?

Тот пожал плечами и уклончиво ответил:

— Друг.

— Чей друг — твой или мой?

По губам незнакомца пробежала чуть заметная усмешка:

— Спроси об этом себя, Санглар. Разве твой друг послал бы тебя в пустыню на поиски пропавшего инородца?

— Как ты отыскал меня? Откуда ты вообще узнал, где надо искать?

Чужак снова снисходительно улыбнулся.

— Это нетрудно, Санглар. Я на своей земле.

— Пусть так, но такой ответ не годится, потому что возможности были ничтожны. Тебя послали искать меня — ладно, верю, раз уж ты знаешь мое имя. Но что тебе подсказало, откуда начать поиски? Никто, даже я сам, не знал, куда я отправлюсь из Иерусалима… Я много дней скакал, не встретив ни души.

— Хм, если ты не встретил ни души, это не значит, что никто тебя не видел. Я пустил слух среди своих, что разыскиваю сумасшедшего ференги, путешествующего в одиночку, и предупредил, чтобы тебя не трогали. Хвала Аллаху, что вскоре после этого тебя обнаружили, о чем я сразу же узнал. Когда я нагнал тебя, ты был уже в плену у этих оборванцев. Я тебя нашел, а они отказались отдать тебя мне. Теперь хватит разговоров: остальное тебе известно, а нам еще многое предстоит сделать. Я захватил с собой одежду, чтобы прикрыть твою бледную, как у всех ференги, кожу от солнца нашего Аллаха. Но поскольку я сам когда-то носил эти вещи, мне не хочется, чтобы ты надевал их на мерзкую коросту, которой весь оброс. Поэтому прежде, чем мы отправимся дальше, тебе придется помыться и почиститься.

Сен-Клер не верил своим ушам.

— Прямо в пруду?

— О нет, Аллах не простит! Отсюда будут пить более достойные создания, чем ты. Ты вымоешься неподалеку, на бережку, а я постерегу, чтобы никакой шакал или другой дикий зверь, пришедший к водопою, тебе не помешал. Вода очистит тебя и, пройдя через песок, очистится сама, прежде чем стечь обратно в пруд. У меня есть ведро. Пойдем.

Он протянул Сен-Клеру руку и помог подняться на ноги.

Через полчаса выскобленный франкский рыцарь был первозданно чист и обсыхал на набирающем силу солнце. Стефан чувствовал прилив сил. У него закралась мысль, что грешно так радоваться купанию, но наслаждение пересиливало чувство вины.

Его рослый надзиратель молча взирал с откоса, как скованный по рукам и ногам Сен-Клер тщетно пытается одеться. Наконец Стефан беспомощно протянул к нему руки, красноречиво натянув цепь на запястьях. Тот для видимости постоял, будто взвешивая риск, а затем медленно спустился к нему, доставая ключ из поясного мешочка.

— Куда тебе бежать, — пробурчал он, размыкая оковы. — Но потом, когда оденешься, я застегну их снова, договорились?

Сен-Клер предпочел промолчать и принялся облачаться в предложенные неверным длинные просторные одежды. Он уже успел привыкнуть к таким, поскольку, едва оказавшись в Святой земле, по примеру многих своих товарищей обнаружил явное преимущество одеяний кочевников перед тяжелыми и колючими франкскими костюмами. Замотав на голове бурнус, Стефан распрямился и наконец смог как следует рассмотреть стоявшего перед ним инородца.

Плавные ниспадающие складки кольчуги неверного выгодно подчеркивали его рослость и стройность, сочетаясь с вертикальными линиями доспехов; дополнял картину высокий островерхий шлем. Начищенный стальной нагрудник и кольчужная ткань отливали серебром в лучах утреннего солнца; остальная одежда — хламида под кольчугой и штаны, заправленные в высокие башмаки, — была черной, как, впрочем, и обувь незнакомца, выделанная из мягкой кожи и подбитая толстой подошвой. В такой нипочем бездорожье пустыни. Длинная и также черная спадающая с плеч накидка почти доставала до земли. Вся наружность инородца свидетельствовала не только о его храбрости, но и о богатстве. Сен-Клер нерешительно шагнул к нему.

— Ты янычар? Судя по твоему виду, да. Я, правда, никогда не видел янычаров, поэтому могу только догадываться. Признайся!

Тот дернул щекой, что, видимо, означало улыбку.

— А что ты знаешь о янычарах, Санглар?

Рыцарь молчал, и неверный повторил:

— Нет уж, Санглар, ответь на мой вопрос. Я говорю без угрозы. Что ты знаешь о янычарах? Я бы хотел услышать.

— Что они — доблестнейшие из сирийских воинов, так мне говорили. Их тщательно отбирают и потом из них формируют особые боевые отряды для самого халифа.

Тот слегка склонил голову.

— Верно, верно тебе рассказывали… все так и есть — кроме их хваленой доблести. Аллах не удостоил бы их и взглядом. Они — сунниты.

— Сунниты… А ты — нет? Я правильно тебя понял?

— Я — шиит. Ты знаешь, в чем разница, Санглар?

Сен-Клер опять надолго замолчал, сохраняя бесстрастное выражение лица, чтобы не выдать своих мыслей, а затем неспешно кивнул:

— Немного. В основном то, что в этих краях шиитов — по пальцам пересчитать. Те мусульмане, с которыми я знаком, — все сунниты. Мне также известно, что все вы, шииты Али, — ну, или почти все — недолюбливаете халифов, потому и отзываетесь так пренебрежительно о янычарах.

— Ты меня удивил, Санглар. Я не ожидал от тебя такой осведомленности. В таком случае, сможешь ли ты объяснить, почему мы, шииты, презираем власть халифов?

— Изволь. Вы считаете, что они посягнули на вашу веру, воспользовались своим земным могуществом и титулами, чтобы присвоить себе деяния пророка Мухаммеда, которые, по вашему мнению, этот пророк препоручил своему кузену и пасынку, Али ибн Абу Талибу. Однако я удивляюсь на тебя: ты разъезжаешь в открытую здесь, в землях суннитов, и ничуть не скрываешь, что ты — шиит.

Неверный слушал Сен-Клера, изумленно подняв брови, а затем покачал головой, словно не находя слов от восхищения. Впрочем, он тут же обескуражил Стефана:

— Мы в Сирии, Санглар. Ты успел удалиться от Иерусалима на порядочное расстояние, прежде чем обессилел. Здесь страна шиитов, а суннитов гораздо меньше. Но ты напомнил мне, что нам предстоит долгий путь. Мне придется снова сковать тебя, поэтому прошу тебя не противиться, иначе я просто ударю тебя по голове и надену цепи, пока ты будешь в бесчувствии.

Сен-Клер пристально посмотрел на него, склонив голову набок:

— Есть ли у тебя имя, или я так и буду называть тебя Неверным? Меня, как тебе известно, зовут Сен-Клер.

— Зови меня Гассаном.

— Послушай, Гассан, что я тебе скажу: я пеший, без оружия и доспехов. К тому же мои жизненные силы — вернее, то, что от них осталось, — в совершенном упадке, поэтому я сомневаюсь, что мог бы сбежать от тебя, даже если бы очень захотел.

— У меня есть для тебя конь.

— Чудесно. Я признателен тебе за это, но я не смогу подняться в седло со скованными ногами.

— Ты сядешь в седло, и я скую тебя под брюхом лошади.

— Тоже не годится. Неудобно будет всем: и мне, и тебе, и коню. Согласишься ли ты оставить цепи при себе, если я дам свое благородное слово не пытаться убежать?

— Ты — и благородное слово? Слово христианского ференги?

Сен-Клер поморщился, фыркнул и наконец кивнул:

— Пожалуй, ты прав, и возразить мне нечего. Пусть будет слово не франка-христианина, а воина, которому дорого его доброе имя.

При этом Стефан прогнал воспоминание о том, как сам очутился здесь. К его удивлению, облаченный в черное шиит согласился без дальнейших колебаний:

— Договорились. Так ты обещаешь?

— Можешь не сомневаться.

— Вот и хорошо. Тогда уберем это, откуда взяли.

Гассан принялся засовывать кандалы в дорожную суму. Неожиданно он обернулся и бросил Стефану некий мелкий предмет:

— Это, случайно, не твое?

Сен-Клер перехватил вещицу на лету и в изумлении вытаращил глаза: у него на ладони лежал голубой камешек из подземелий Храмовой горы.

— Где ты это нашел? — тут же спросил он.

— У одного из скотов, которых я подстрелил сегодня ночью. Висело у него на запястье, но я сразу понял, что оно чужое.

Только сейчас Сен-Клеру пришло в голову, что, к стыду своему, он за все утро даже не вспомнил о судьбе своих бывших спасителей. Он огляделся, но нигде не смог обнаружить даже следа их пребывания.

— Где они? Что с ними случилось?

Гассан скривил губы в сардонической улыбке:

— Я случился, Санглар. С ними случился я. Но ты, наверное, хочешь узнать, где они теперь? Сегодня утром я привязал тела к лошадям и оттащил подальше от водоема, в пересохшее русло. Это довольно далеко отсюда, и вонь от их гниющих трупов до пруда не дойдет.

— А кто они, ты знаешь?

— Нет, понятия не имею. Просто кочевники, но не из окрестных земель, а откуда-то издалека. Вчера я попытался поговорить с ними, но не понял ни единого слова из их речей. Чужой язык и чужие люди. Впрочем, они сунниты, так что мир без них не обеднеет. Теперь пора в путь. Ты не против?

— Нет, но мне бы хотелось отыскать свой меч. Эта вещица была привязана к эфесу.

Гассан только покачал головой:

— Я не видел ничего похожего на меч ференги. У этих простаков и оружие было никчемное, жалкие железки. Если бы им попался в руки стоящий клинок, они бы его поберегли. Вероятно, ты отвязал этот камешек еще до того, как потерял меч. Собирайся, пора трогаться.

Сен-Клер еще помялся на месте, озадаченный хитросплетениями недавних событий, приведших голубое украшение обратно к нему, а затем взвалил на плечо увесистую суму с предназначенными для него кандалами и пошел вслед за Гассаном к двум великолепным белым скакунам и кучке верблюдов, привязанных в тени пальмовой рощицы. Гассан укрепил суму и два полных бурдюка с водой на спине одного из верблюдов, и весь караван направился на юг, дальше в пустыню.

СОУЧАСТНИКИ 1127 г.

ГЛАВА 1

Одо, епископ Фонтенблоский, неистовствовал в отнюдь не священническом гневе, меряя шагами Алисину спальню вдоль и поперек и нечленораздельно рыча. Больше всего ему хотелось запрокинуть голову и завыть от ярости. Он столь стремительно ходил взад-вперед, то и дело меняя направление, что шелковый подрясник развевался позади подобно плащу, спереди налипая на нагое тело. Его интимные части болели от Алисиного жестокого с ними обращения, и если совсем недавно Одо ощущал приятное бессилие и насыщение, теперь он страдал от обиды и несправедливого отношения. Эта стерва нагло оскорбила его и оставила мучиться одного — составлять ответ на выдвинутый ею ультиматум. В жару любовных судорог он не заметил, как некто вошел в спальню, и потихоньку вынес всю его верхнюю одежду. Теперь он не сомневался, что похититель — не кто иной, как эта старая карга, шлюха Эсфирь, бывшая нянька Алисы.

Одо ничуть не заботило, что старая сводня могла видеть его в постели с принцессой: он и так знал, что подобная картина для нее привычна. Нет, более всего его взбесило, что она украла его одежду и лишила всякой возможности уйти отсюда. Теперь он всецело зависел от капризов и милостей этой проклятой гарпии — ее хозяйки, находившей столько злорадного удовольствия в его унижениях.

«Одо, — величественно обратилась она к нему, — ты здесь в последний раз. С завтрашнего дня мы с тобой больше не встречаемся… по крайней мере, как сейчас… разве что я передумаю и позову тебя еще разок — тряхнуть стариной. Впрочем, я позабочусь, чтобы ты не скучал без меня. Я, видишь ли, скоро выйду замуж; мой жених — тот, кто просит моей руки, — уже на пути в Заморье. Таким образом, ты и сам понимаешь, что отныне мне придется поберечь репутацию и избавиться от некоторых дурных привычек. А ты, прелесть моя, и есть одна из таких привычек».

Скажите пожалуйста — жених! Кто, интересно? Какой-нибудь французский или итальянский хлыщ. Просит ее руки! Сама-то — блудница, а туда же — замуж собирается!

Одо был так зол, что горло его сжималось, грозя удушьем, и все истеричные, неистовые обвинения и вопросы застревали в нем невысказанными. Кто возьмет ее в жены? Какой мужчина в здравом рассудке захочет этого? Но ответ пришел сам собой: любой человек почтет за великое счастье хотя бы просто претендовать на брак с Алисой де Бурк и навалит перед собой гору трупов, только чтобы взобраться к желанной вершине.

Сегодня, пока он силился свыкнуться с новостью, она сидела и жадно наблюдала за выражением его лица и особенно глаз. Затем принцесса рассмеялась и хлестнула Одо мухобойкой, которой щелкала пронырливых песчаных насекомых.

«Подумай пока, — обратилась она к нему, — посиди немного и все спокойно взвесь. Мне тоже надо поразмыслить; я знаю, чего бы тебе хотелось, и знаю, где это достать. Оставайся здесь, если хочешь, и дождись меня».

И ушла, приставив к двери двух стражей и покинув Одо в совершенном одиночестве. Чтоб прикрыть наготу, у него не было ничего, кроме шелкового подрясника. Такое стерпеть было нельзя.

Он услышал за спиной тихий звук растворяемой двери и порывисто обернулся, готовый задать Алисе словесную взбучку, но она, вскинув руку, предупредила его порыв и жестом подозвала Эсфирь, вошедшую вслед за принцессой. Та безмолвно проследовала за хозяйкой, неся на руке епископскую мантию. Старуха разложила одежду на кресле и разгладила ткань.

— Ну вот, — произнесла Алиса, — не осталось и следа от твоей маленькой оплошности.

Одо открыл было рот, чтоб огрызнуться, но так ничего и не сказал. Да, правда, с ним случилась неприятность; но, если учесть все последующие слова, промах вовсе не был случайным. Смакуя радость встречи после месячного отдаления, он, что и говорить, немного перевозбудился, а чертовка Алиса, вроде бы стремясь угодить ему, нарочно подстроила семяизвержение прямо на бледно-зеленый подол его рясы. Одо сразу же забыл об этом, едва заметив себе, что перед уходом надо бы отмыть пятна, потому что в этот раз принцесса была с ним не просто ласкова — она всецело отдалась ему во власть.

Теперь-то он понимал почему: Алиса хотела отвлечь его, пока эта дряхлая свиноматка утаскивала его одежду, — и все для того, чтобы он не мог безопасно уйти к себе и ждал, пока его отпустят! Меж тем было непонятно, зачем принцессе его удерживать — почему она просто не прогнала его пестовать свою ярость наедине с самим собой? Одо признался себе, что ей удалось растравить его любопытство.

Принцесса же, словно читая его мысли, снова подняла руку, пытаясь утихомирить его гнев, и выслала Эсфирь прочь. Она проследила, чтобы нянька, выйдя из спальни, плотно прикрыла за собой дверь, и только тогда обернулась к распаленному епископу. Трясясь от злобы, с пылающим лицом тот смотрел на нее, сжимая и разжимая кулаки.

— Все дело в опасности, — сказала Алиса. — Тебя возбуждают опасность и риск, правда, Одо?

— Меня… — Не желая показать, насколько он оскорблен, епископ заставил себя говорить медленно и спокойно. — О чем вы спрашиваете, сеньора?

Если Алиса и заметила его поджатые губы и скупость речи, то не подала вида.

— Оденься и сядь, — указала она на кушетку рядом. — Садись и успокойся. Уверяю, ты останешься доволен.

Она молча смотрела, как епископ облачается в мантию. Наконец он тяжело опустился на кушетку, повесив голову, словно строптивый юнец, и Алиса улыбнулась.

— Надеюсь, вы простите мне мое непонимание, сеньора.

— Еще как доволен, вот увидишь. Теперь послушай меня. Прямо перед твоим приходом я получила важное уведомление — действительно очень важное, которому должна была немедленно уделить внимание. Но тут появился ты, и мне не захотелось с тобой расстаться тотчас же.

Она зазывно улыбнулась — столь неожиданно, что на мгновение обезоружила Одо. Он едва не позабыл про тщательно приберегаемую желчь, а Алиса продолжала как ни в чем не бывало, все с той же улыбкой:

— Поэтому я побыла с тобой сколько могла. Но к тому моменту я уже поняла, что, если покину тебя вот так, огорошив известием о моей свадьбе, ты рассердишься и спасешься бегством — запрешься в своем душном особняке, куда мне нельзя прийти, и будешь мучиться в одиночестве, пока не доведешь себя от бешенства до белого каления. Вот потому я и подговорила Эсфирь унести твои вещи. Ты прощаешь меня?

За какую-то минуту она вытянула все клыки из пасти епископского гнева, и ему осталось только беспомощно моргать и морщить лоб.

— И все-таки я не понимаю. Тогда почему ты мне сразу не растолковала, что к чему? Я бы подождал.

— Может, подождал, а может — и нет, а я не хотела, чтобы ты сердился на меня неизвестно где. Я решила — пусть уж лучше лютует здесь, зато потом я вернусь и смогу ему все объяснить. У меня не было времени придумывать что-нибудь этакое или пускаться в иные ухищрения; к тому же я понятия не имела, что услышу от гонца, к которому так спешила.

— И что ты услышала? Кто этот гонец?

Алиса, казалось, не расслышала его вопросов.

— Помнишь, мы однажды с тобой обсуждали кое-что касательно монахов-рыцарей?

— Прекрасно помню, — слегка нахмурился Одо. — Я, признаться, недоумевал, почему ты больше не возвращалась к этому вопросу. С тех пор прошел не один месяц; мы с тобой договорились тогда, что я буду держать рот на замке, а ты тем временем попытаешься каким-либо образом дознаться, чем они там занимаются, у себя в пещере. Ты узнала что-нибудь?

— Ничего существенного, — покачала головой Алиса, — ничего такого, что можно было бы обратить против этих монахов. Зато один из них, самый молодой, заинтересовал меня своими поступками. Его зовут братом Стефаном.

Это имя пощечиной отозвалось в сердце Одо, но он уже управлял своими душевными движениями и не позволил себе выказать ни тени ревности.

— Стефан — это который однажды исчез? Помню, помню, какой грай тогда поднялся. Весь город вверх дном перевернули, с ног сбились, разыскивая его. Потом он вроде нашелся, и еще прикидывался, что память у него отшибло. — Епископ презрительно хохотнул. — Пришел бы он ко мне на исповедь! Я бы пришпорил его память!

— Братия поверила ему, — строго перебила его Алиса. — И это неудивительно. Его старшие наставники, рыцари де Пайен и Сент-Омер, не какие-то простаки. Но потом, около месяца назад, блудный брат исчез снова, и с тех пор его никто не видел.

— А куда он поехал, ты знаешь?

Одо заметил, как сверкнули ее глаза, и понял, что оплошал.

— Прости, я не подумал. Откуда тебе знать…

— Разумеется, неоткуда. Мне неизвестно ни куда он отправился, ни где был все это время. Зато сейчас я могу утверждать, что он уже на пути домой. Едет вместе с одним моим… преданным помощником.

Одо сделал вид, что не заметил нотки колебания в ее голосе. Сам он все сильнее хмурился:

— Откуда же у вас такая осведомленность, сеньора, и почему вас вообще заботит судьба какого-то немытого, запаршивевшего монаха?

Брови принцессы изогнулись, словно она искренне удивлялась недостатку сообразительности у собеседника.

— Все дело не в нем самом, а в его занятиях, разумеется. Как же ты не понимаешь, Одо? Он единственный из всех его товарищей уезжает далеко и надолго — все остальные даже не выходят за пределы конюшен. Когда он исчез во второй раз, я задалась вопросом, где он пребывает в такие периоды. К кому он наведывается, с кем разговаривает? И самое важное, что он, может быть, увозит и привозит обратно, совершая эти поездки?

Она сидела и спокойно изучала выражение лица епископа, пока тот обдумывал ее слова. Наконец Одо выдал свои мысли:

— Значит, ты приставила шпионов, чтобы следить за ним. Так тебя следует понимать?

— Всего одного шпиона… но такого, что ему ведомо, где в пустыне лежит каждая песчинка. Ты его не знаешь — и не узнаешь, а меж тем он выследил этого монаха и везет его обратно.

— Для встречи с тобой?

— Нет, для возвращения в орден. Я же хочу, чтоб ты с ним побеседовал. Я подскажу, о чем спрашивать, и ты попробуешь дознаться, в чем там дело, а потом передашь все сведения мне.

— Но ты сама только что предупредила, что мы больше не увидимся.

— Ах, нет, — покачала головой Алиса, — я предупредила лишь, что наши приятные отношения окончены: я больше не могу компрометировать себя. Теперь это совсем небезопасно, а уж как глупо — слов нет! Не могу же я оставаться невестой влиятельного вельможи и тут же рисковать быть застигнутой врасплох, милуясь с епископом святой Церкви?

Одо молча проглотил упоминание о «влиятельном вельможе», мимоходом задумавшись, кто бы это мог быть, но его тут же затянула едкая пучина раздражения.

— Не помню, чтобы прежде это тебя заботило, — огрызнулся он, злясь на собственную несдержанность и беспомощность своих слов.

— Прежде я не была невестой. А теперь я выхожу замуж за принца Боэмунда Антиохийского.

Ее признание живо утихомирило епископа, выпустив весь пар его негодования. Боэмунд Антиохийский — могущественное и зловещее имя, хотя речь шла, как сообразил Одо, о сыне, а не об отце. Боэмунд Первый еще при жизни приобрел печальную славу, благодаря своей болезненной гордыне, дурному характеру и бесповоротным, замешанным на крови разрешениям любых ситуаций, поэтому священник вовсе не намерен был навлекать на себя неудовольствие его сына, Боэмунда Второго. Он неуверенно откашлялся и поинтересовался, давно ли Алиса узнала о помолвке. Та рассеянно покачала головой, предаваясь каким-то своим мыслям:

— Я услышала о ней всего лишь на днях, но наши отцы дружили, и оказалось, что они сговорили нас, пока мы были еще младенцами.

Одо, отныне решивший соблюдать благоразумие и искренность в отношениях с принцессой, все-таки позволил себе последний жалобный ропот разочарования.

— Ага, — хмыкнул он, — теперь я все понимаю… от меня требуется потихоньку удалиться в тень. И это вся награда за верную службу?

— Нет, за твою верную службу ты получишь вознаграждение сполна. Я уже позаботилась о том, чтобы найти себе достойную замену.

Одо так и застыл с открытым ртом, не находя подходящих слов, а Алиса расхохоталась:

— Ну, вижу, вижу — ты уже вообразил такое, что и выговорить нельзя. Послушай же, а потом реши сам, права ли я. Ты слушаешь?

Он молча кивнул и опустился на край кушетки, а принцесса присела перед ним на корточки, положив руку Одо на колено, и искательно заглянула снизу в его глаза:

— Я уже говорила тебе сегодня, что тебя возбуждают опасность и риск. Ты помнишь?

Епископ неохотно кивнул.

— Еще бы тебе не помнить. Именно поэтому ты так прикипел ко мне… к тому же твое наслаждение не было бы столь острым, будь я постарше. Мне было четырнадцать, когда мы впервые обладали друг другом, не так ли? Четырнадцать, мессир епископ! Вот где кроется настоящее удовольствие и возбуждение: если бы нас застали вместе, если бы мой отец узнал только, что ты развращаешь его дочь, он в тот же день снял бы тебе голову с плеч и не посмотрел бы на твой сан. Разве я не права? Скажи честно!

— А если и права? Не понимаю, чего ты добиваешься, вытягивая у меня это признание?

— Хочу обеспечить тебя новой утешительницей… помоложе меня, но столь же осторожной и, вдобавок, обещающей тебе гораздо больше приключений и опасностей.

Епископ подозрительно сощурился на Алису:

— Кто же она? Я ее знаю? А она меня?

— Да… и нет — вот ответ на твои вопросы!

— Что же это такое? Ты решила дразнить меня своими загадками?

— Ни в коем случае. Помнишь ли ты ночь, когда мы были втроем?

Епископ распрямился. Да, он прекрасно запомнил ту ночь, поскольку единственный раз смог остаться с Алисой до рассвета — и еще потому, что тогда их было трое… Принцесса пригласила для любовных утех молоденькую девушку, почти девочку. Та явилась к ним во мраке и принимала участие во всех безумствах, не произнося при этом ни слова. Когда к утру развратная парочка истощила свои силы, незнакомка так же таинственно исчезла. Он запомнил ее юность и свежесть, маленькие, еще не оформившиеся груди и тело — гибкое и ненасытное, но в то же время упругое и крепенькое, как у уличного сорванца.

Одо с трудом сглотнул и кивнул в ответ на Алисин вопрошающий взгляд.

— Это она и есть. Тебе она понравилась, но ты ее не видел; ты ей тоже понравился, и скоро она узнает тебя поближе.

— Она так юна.

Во рту у Одо так пересохло, что он мог только сипло шептать.

— Еще нет и четырнадцати. Младше меня начинающей, но не менее страстная и гораздо более опытная.

— Откуда же опыт?

— Как откуда — от меня, конечно! — звонким каскадом зазвучал у него в ушах Алисин смех. — Мы с ней очень, очень сдружились.

— И что же… — Одо все еще не мог справиться с дыханием, — в чем же кроются обещанные опасности?

Принцесса посерьезнела:

— Ее зовет Аруна. Она мусульманка, из приличной семьи. Ее отец — шейх Фахр ад-Камиль. Сейчас он чтит закон и ведет себя мирно, но совсем недавно славился крайней жестокостью. Если только он застанет тебя с ней — или даже просто заподозрит, что ты косишься на его дочь, — он подвергнет тебя медленной и мучительной смерти. — Она передернула плечами. — Зато ты насладишься Аруной — свежей, смышленой, красивой, страстной, опытной в любви… Она недовольна своим уделом и предпочла бы жить среди франков, охотно соблюдая их обычаи. Но, как и мне, ей скоро предстоит покориться неизбежному — выйти замуж за того, кого назначит ей отец. Тогда она станет жить в гареме у какого-нибудь дряхлого сарацинского воина, и всем ее развлечениям придет конец. А пока что отец — у нее под каблуком и исполняет все ее пожелания. Он и позволил Аруне проводить почти все время здесь, во дворце со мной, ее лучшей подругой, и она попытается продлить удовольствие настолько, насколько это возможно.

— Как долго я могу на нее рассчитывать?

— Год, а может, и два — время покажет. Но чего тебе еще желать? Молоденькая любовница, умелая и раскованная, жаждущая ласк и утоляющая ласками — она исполнит любые твои фантазии и желания. Хочешь встретиться с ней?

— Да. Когда же?

— Скоро. Я позабочусь. Но ты точно не передумаешь?

— Нет, конечно нет.

— Даже несмотря на то, что ее отец, неотесанный варвар, за это может вспороть тебе мошонку и на твоих же глазах зажарит твои яйца? А потом будет есть их и наблюдать, как его слуги свежуют тебя живьем? Пойдешь ли ты на это ради одного удовольствия обладать и насыщаться молодым упругим телом?

— Я на все согласен. Зачем ты спрашиваешь?

— Отлично.

Алиса встала и хлопнула в ладоши, призывая Иштара, а затем взяла Одо за руку и потихоньку повела к дверям.

— Я вызову тебя, как только появятся первые новости. Ты же пока готовься допросить монаха-рыцаря, брата Стефана сразу, как он вернется в город.

— Когда же это случится?

— Не могу сказать наверняка, — покачала головой принцесса. — Завтра или, может, послезавтра. Знаю только, что сейчас он уже на пути сюда — с моим помощником. А, Иштар! Проводи его святейшество мессира епископа.

ГЛАВА 2

К тому моменту, когда вдали показались стены Иерусалима, Стефан Сен-Клер уже весьма отличался от того человека, которого Гассан вызволил от кочевников. Вместе со своим спасителем он проехал несколько тысяч миль, и большую часть пути, попривыкнув друг к другу, они провели в беседах.

К своему великому удивлению, рыцарь выяснил, что мусульмане, несмотря на свою верность идеям ислама, считают и христиан, и иудеев близкими себе по духу, поскольку поклоняются единому Богу. Этому Стефана никогда не учили. Гассан объединял всех их под именем Народа Книги, нимало не смущаясь, что Книга у всех называлась по-разному, — важно было, что она все-таки существовала, свидетельствуя, что Господь у всех один. Мысль о том, что три вероисповедания взаимосвязаны таким необычным образом, брату ордена Воскрешения в Сионе была в чем-то близка и понятна, хотя благочестивому христианину она, должно быть, показалась бы страшным кощунством.

В числе прочего, Сен-Клер убедился, что сарацинский воин — не только лучший напарник для путешествия в пустыне, но также и кладезь многих достоинств, которых столь явно недоставало его христианским братьям по оружию: достоинства, благородства, чести и врожденного чувства приличия. Наблюдая за поведением Гассана и прислушиваясь к его суждениям, Стефан в конце концов пришел к выводу, что среди последователей Аллаха и его пророка эти качества — в порядке вещей.

Во время их долгого путешествия они касались и религиозных тем. Гассан затратил немало душевных сил, чтобы прояснить для Сен-Клера разницу между мусульманами-шиитами и их суннитскими противниками, в подробностях растолковывая суть расхождений меж этими двумя направлениями в исламе. Сен-Клер с большим интересом выслушивал его объяснения, но вынужден был признаться себе, что они совершенно не трогают его сердце. Задумавшись о причине своего равнодушия и впоследствии вновь вернувшись к этим размышлениям, Стефан понял, что оно проистекает из отношения к исламскому вожаку — пророку Мухаммеду, который, как известно, был обычным человеком. Христианство, напротив, почитало Иисуса — настоящего Сына Бога, Его воплощение.

Осознание этой истины ошеломило молодого рыцаря своей алогичностью и, исходя из его новых убеждений, вопиющей иррациональностью. Разумом он давно принял и утвердился во мнении, что Иисус из Галилеи был просто Иисусом из Галилеи — Человеком, — хоть и невиданных способностей, пусть и избранником судьбы, и, вполне возможно, пророком, как тот же Мухаммед из Мекки спустя шесть столетий после Него. Так говорилось в манускриптах, некогда тщательно проштудированных Стефаном.

Впрочем, более всего Сен-Клера поразило то, что этот таинственный воин в черной одежде и невиданных кольчужных доспехах по всем известным Стефану мерилам заслуживал быть его врагом, тогда как за несколько дней, проведенных бок о бок в пустыне, стал ему ближе и понятнее, чем любой, встреченный рыцарем за все время его ратных скитаний.

Так или иначе, он не был готов к тому, что Гассан, едва вдали встанут стены Иерусалима, осадит коня и велит дальше ехать одному, освобождая Стефана от клятвы не пытаться спастись бегством. Сен-Клер пытался протестовать, но мусульманин только улыбнулся и широким жестом очертил всю свою фигуру, словно желая сказать: «Взгляни на меня — я воин пустыни, сарацин. Я дня не проживу в городе, если послушаюсь тебя».

Рыцарю было нечего возразить на это, поскольку он никоим образом не смог бы защитить Гассана, обеспечить ему даже хилую защиту в случае нападения: первый попавшийся им в Иерусалиме человек немедленно бросился бы на его приятеля. Еще недавно при виде столь странным образом одетого чужака Стефан сам непременно усмотрел бы в нем явную угрозу для франкского королевства и не раздумывая обнажил бы против него меч.

Итак, воинам пришлось распроститься: Гассан поскакал обратно в пустыню, а Сен-Клер направился к Храмовой горе. Пристыженным и удрученным возвращался он к своим собратьям. Однажды ночью они с Гассаном засиделись у костра, сложенного из сухих верблюжьих кизяков, и долго говорили о переживаниях Стефана. Тогда рыцарь и узнал, что едва не прозакладывал свою душу демону отчаяния, чьи происки столь же губительны для мусульман, сколь и для христиан-франков. Еще немного — и Сен-Клер лишился бы всего, что в мире было для него свято. Осознав это, он с готовностью решил возвратиться и покаяться, признав перед всеми свои заблуждения. Единственным сожалением оставалась утрата нового друга, и Стефан искренне подивился бы и, пожалуй, не поверил бы, что много раз проходил — и не раз еще пройдет — мимо жилища Гассана. Даже если бы он столкнулся с сарацином лицом к лицу, ему и в голову бы не пришло, что этот скромный конеторговец и есть тот самый благородный шиитский воин.

* * *

Появление Сен-Клера в конюшнях вызвало почти такое же всеобщее возбуждение, как и в предыдущий раз. Собратья были рады Стефану и не скрывали этого, но, едва вступив под своды знакомой пещеры, он с пронзительной ясностью ощутил, что между ними теперь пролегла пропасть. Очевидно, что монахи находились в полном недоумении, и им не терпелось расспросить, что приключилось с Сен-Клером и где он все это время пропадал, но от него не укрылось и то, что никто не находил подходящих слов и не знал, как с ним теперь обращаться. Ни один из братьев якобы не заметил отсутствия у него оружия; все старательно избегали этой темы, и Стефану такое притворство показалось нелепым, поскольку, если и была в их жизни в Заморье некая главная особенность, то она заключалась в том, что невозможно протянуть в пустыне без оружия даже самую малость. Тем не менее он вернулся целым и невредимым, пробыв на вражеской территории долгое время, без меча и доспехов, и почему-то это никого не удивляло. Позабавившись такому отношению, Сен-Клер вскоре почувствовал неловкость своего положения, а еще через час и вовсе замкнулся в себе, пестуя обиду в возмущенном молчании.

Вечером его призвали для встречи двое старших собратьев — Годфрей Сент-Омер и Гуг де Пайен. Они ждали Стефана в скриптории, расположенном в глубине пещеры. Напрасно Сен-Клер, войдя в залу, пытался хоть что-либо прочесть на лицах наставников: оба монаха позаботились стереть с них любое выражение.

Беседа была натянутой и односторонней, пока Стефану вдруг не пришло на ум, что из-за невысказанного стыда он ведет себя как высокомерный упрямец и что его гордыня не поддается ни объяснению, ни оправданию. Он понял, что у людей, сидящих перед ним, нет в душе иного желания, как постараться для его же пользы, — в этом Стефан ничуть не сомневался. Они не осуждали его и не доискивались свидетельств его нравственного падения, подобно священникам. Не были они и исповедниками, требующими покаяться в грехах. Старшие монахи были рыцарями, привыкшими прямо, без обиняков выяснять отношения с такими же, как они, воинами. В довершение всего, они были его братьями по ордену Воскрешения, искренне заботившимися об его физическом и душевном здоровье и всецело доверяющими ему как человеку чести. Связавшая их воедино клятва предполагала, что, в каком бы духовном тупике ни оказался один из них, выход из него он будет искать не только не в ущерб себе, но и без урона для всего ордена.

Когда Сент-Омер, видя, что на очередной его вопрос, как и на все предыдущие, не последовало никакого ответа, сделал очередную попытку обратиться к Стефану, тот остановил его взмахом руки и приступил к подробному изложению происшедших с ним за последнее время событий. Начал он с самого момента находки голубого камня, скрыв лишь имя женщины, узнанной им во снах и повлекшей за собой всю цепь его приключений. Больше ничего он не утаил, не делая секрета из собственной уверенности в нарушении всех трех обетов, отчего и отправился в пустыню в поисках гибели, надеясь, что мученическая смерть искупит его грехи. Стефан рассказал, как попал в плен и как его спас, а потом привез сюда шиит Гассан.

Сент-Омер, даже не подозревавший о странных снах собрата и о его противоборстве суккубу, слушал Стефана, разинув рот и хлопая глазами от изумления. Де Пайен, напротив, сохранял полное самообладание. Правда, он тоже сидел молча и казался увлеченным рассказом ничуть не меньше, но по другой причине. Его не удивило признание рыцаря в нарушении обетов и упоминание о женщине, властвовавшей над его снами, как ранее не удивляло невероятно длительное заточение молодого собрата в коридорах Храмовой горы, на которое тот добровольно себя обрек. Обычно Сен-Клер был в числе первых, кто желал нести дозор: он предпочитал вольные патрульные разъезды под открытым небом раскопкам в подземной духоте.

Упоминание о шиитском воине показалось сиру Гугу особенно примечательным, поскольку стоило Сен-Клеру обмолвиться о «друге», пославшем сарацина на поиски монаха, как тут же перед мысленным взором де Пайена встал образ принцессы Алисы: это она при встрече обещала обратиться к одному верному мусульманину, чтобы разыскать пропавшего рыцаря. Он не раз слышал, что у принцессы водятся друзья и помощники среди пустынных кочевников, но ему с большим трудом верилось, что эти взаимоотношения могут заходить столь далеко. Выходило, что власть восемнадцатилетней девушки простиралась далеко за мыслимые пределы, если она могла и смела приказывать такому воину, как Гассан, который, по описаниям, был превыше всяческих похвал.

И тем не менее Сен-Клер ясно дал понять, что некий друг распорядился найти его. Никто другой на ум Гугу так и не явился, но о своих догадках он не обмолвился Стефану ни словом и лишь для порядка поинтересовался у него, кто бы мог быть этой таинственной личностью. Получив в ответ лишь немое покачивание головой, он прекратил дальнейшие расспросы на сей счет.

Когда рыцарь закончил свое повествование, его наставники некоторое время обдумывали сказанное, изучающе разглядывая блудного собрата. Наконец заговорил Гуг де Пайен:

— Что ж, брат Стефан, нам ясно, что ты едва не впал в отчаяние, как ясно и то, что ты с ним справился и его пережил. Это главное. Что же касается твоей совести и сомнений относительно якобы совершенных тобой грехов, я бессилен рассуждать. Единственно, я могу высказать свое мнение: по-моему, ни один из некогда данных обетов ты не нарушил бесповоротно. Выслушав описание твоих злоключений, я усмотрел в них преходящие слабости, возможно, недостаток рассудительности, но ни в коем случае не сознательное неповиновение или ослушание. Разумеется, этот вопрос — не моя вотчина, и я не уполномочен принимать решение. Таким образом, я предлагаю тебе снова обратиться к Вармунду де Пикиньи за разъяснением тонкостей. Этот человек как раз способен наставить тебя на путь истинный и определить, как подойти к твоим затруднениям. Завтра я буду неподалеку от резиденции патриарха и, так и быть, навещу его, чтобы спросить, может ли он принять тебя и когда именно.

— Гуг, патриарх уехал, — едва слышно перебил его Сент-Омер, напоминая собрату известный им обоим факт. — Он вчера отбыл в Антиохию и вернется не ранее чем через месяц. Или ты забыл?

Гуг де Пайен вознес очи горе и молитвенно сложил перед собой руки.

— Боже всемогущий, вот излишнее подтверждение тирании надвигающейся старости. — Он покосился на Сент-Омера и незаметно ему кивнул: — Конечно, не забыл — только потому, что ты напомнил. Мы же его вместе провожали. Да, да, совсем вылетело из головы: столько всего накопилось за последние дни.

Затем Гуг обернулся к Сен-Клеру, недоуменно выслушивающему их препирательства.

— Стало быть, дело может подождать, брат Стефан. Твоя беседа с патриархом подождет. Как только он возвратится, я договорюсь с ним о вашей встрече; эти несколько недель пролетят незаметно. Во всяком случае, скучать тебе не придется, это уж я обещаю. — Поколебавшись, он добавил: — А пока, если случай с той драгоценностью все еще беспокоит тебя — а я вижу, что беспокоит, — его можно с легкостью исправить. Передай камень в сокровищницу брату Годфрею, и не будем больше о нем вспоминать. Вместе с этим избавь свою совесть от чувства вины и пребудь снова с нами, твоими собратьями. Ты проделал долгий путь — расскажи же всем, где ты побывал, какие приключения пережил. Они, может, и не спросят тебя прямо, но послушать не откажутся. Теперь же иди с миром и не мучь себя понапрасну, пока не пройдет месяц и ты не увидишься с Вармундом де Пикиньи.

ГЛАВА 3

Обещание брата Гуга подтвердилось: Стефан и не заметил, как пролетел месяц: он был так занят, что не успевал следить, как бегут дни. Со дня своего возвращения Сен-Клер снова приступил к подземным раскопкам и проводил большую часть времени, усердно трудясь рука об руку со своими собратьями. Оставшиеся от работы часы он посвящал молитве и изучению загадочных чертежей, доставленных из Франции. Теперь они хранились в монастырском скриптории, запертые в особый ларец. Стефан с большим увлечением вникал в хитросплетения изображенных там коридоров, образующих целый лабиринт. Очевидно, что подземные разработки были разветвленными и весьма обширными; тем не менее все, что до сих пор удалось обнаружить монахам внутри горы, совершенно не соответствовало имеющимся у них рисункам.

* * *

Однажды днем Сен-Клер, как водится, корпел над очередной картой. Вдруг прямо у него над ухом раздался чей-то голос: это Гуг де Пайен пришел напомнить ему, что патриарх-архиепископ объявится в Иерусалиме со дня на день и чтобы Стефан был готов явиться к нему в любое время. Сен-Клер кивнул, немного смущенный внезапностью вторжения, но тем не менее поблагодарил магистра, а затем уже вернулся к своим манускриптам.

Через два дня с рассветом он получил приглашение безотлагательно навестить Вармунда: весть принес Андре де Монбар, встретивший патриаршего гонца у самых конюшен. Сен-Клер не удивился, поскольку был предупрежден заранее, и немедленно отправился во дворец архиепископа.

У главных ворот он назвался стражнику, и один из патриарших служек, облаченный в рясу, повел его по бесконечным покоям и коридорам, которых Стефан совершенно не помнил по предыдущим посещениям. Он не придал этому особого значения, допуская, что патриарх может руководствоваться какими угодно причинами при выборе места для аудиенции.

Вместе с провожатым он миновал вход в просторную галерею, которая, как теперь припомнил Сен-Клер, вела в личные покои патриарха: монах узнал ее по великолепной вышивке, украшавшей одну из стен. Однако клирик вел его все дальше, пока оба не оказались в голой комнате с высоким сводом. Пол в ней был выложен плитняком и присыпан камышом. Оконца под самым потолком еле пропускали свет, отчего все помещение казалось каким-то зябким: его интерьер навел Стефана на мысль об Анжу на далеком севере, поскольку разительно отличался от всех виденных им в Заморье покоев. Священник, не отличавшийся особым дружелюбием, указал рыцарю на кресло с высокой спинкой и удалился, оставив Стефана дожидаться в одиночестве.

* * *

По его самым скромным подсчетам, прошло уже с полчаса, и к тому моменту, как тяжелые створки двери распахнулись, Сен-Клер давно отказался от безуспешной борьбы с нарастающим нетерпением.

Он вскочил и обернулся, чтобы поприветствовать архиепископа, но навстречу ему шел вовсе не Вармунд де Пикиньи. Этого человека Стефан запомнил с прошлого раза — патриаршего письмоводителя, чье имя никак не приходило на ум. Рыцарь сдержанно поклонился епископу, ожидая услышать, что патриарха задержали дела и он не сможет прийти побеседовать с ним. Его покоробило, когда священник смерил его злобным, чуть ли не уничтожающим взглядом и жестом велел садиться, не произнеся при этом ни одного вежливого или приветливого слова. Удивившись и не зная, как следует себя вести в таких случаях, Стефан снова опустился в кресло, одной рукой стиснув подлокотник, а другой поправляя на поясе кинжал. Епископ тут же проследовал к другому креслу, стоявшему у стола возле нетопленого камина, где и погрузился в изучение некоего принесенного с собой документа. Опять Сен-Клер сидел и молча ждал, а помощник патриарха все читал со зловещим, как показалось Стефану, прищуром.

Наконец, когда рыцарь уже собрался встать и уйти, негодуя на неподобающее с ним обращение, клирик громко вздохнул и отбросил пергамент, немедленно скатавшийся в свиток. Пощипывая переносицу, он изучающе уставился на посетителя, а потом спросил:

— Стефан Сен-Клер, знаете ли вы, кто перед вами?

Рыцарь поборол желание съязвить в ответ невеже: епископ, какой бы высокий пост он ни занимал, мог, чего доброго, подумать, что устрашил его. Стефан ограничился пожатием плеч:

— Епископ?

— Меня зовут Одо Сен-Флоран, епископ Фонтенблоский, секретарь-письмоводитель его милости Вармунда де Пикиньи, патриарха Иерусалимского.

Вслед за этим священник замолк; Стефану осталось только предполагать, что тот наблюдает, какой эффект возымели его слова. Рыцарь выждал некоторое время с непроницаемым лицом, а потом важно кивнул.

— Ясно.

— Патриарх уполномочил меня расспросить вас от его имени, поскольку в дальнейшем занятость не оставит его милости ни времени, ни возможности лично следить за ходом этого дела.

— Какого дела?

Одо гневно зыркнул на него.

— Вам следует обращаться ко мне «мессир епископ» и говорить только тогда, когда вас спрашивают.

— Так какого же дела, епископ Одо? Я не вполне вас понимаю.

— Вот… — Одо указал на лежащий на столе свиток пергамента, — дела по расследованию.

Сен-Клера обескуражил такой поворот темы, но не в той степени, какой, видимо, ожидал епископ. Рыцарь знал, что ни в чем не провинился — по крайней мере, не совершал ничего, что уполномочило бы Одо Фонтенблоского или любого другого священника, пусть даже самого патриарха, его допрашивать. Покаяние и отпущение грехов — вопрос другой; там священник или епископ является посредником между человеком и Богом, но Стефан никак не заслужил такого с ним обращения. И все же… Неуверенность заставила его прочнее опереться о спинку кресла.

— Что же вы расследуете? Подскажите мне, что бы вам хотелось узнать.

— Дело касается вашего похищения, происшедшего несколько месяцев назад, и более недавнего исчезновения — в текущий месяц. Патриарх обратил внимание, что в ваших объяснениях наставникам ордена по сравнению со сведениями, полученными им из других источников, содержатся некоторые расхождения и неувязки. Сейчас я бы хотел снова услышать всю историю в мельчайших подробностях, чтобы мы вдвоем, то есть я и его милость, вынесли вердикт о вашей правдивости или, наоборот, лживости в освещении этой бессмыслицы.

— Что значит — бессмыслицы? Объяснитесь! — резко перебил его Сен-Клер, и Одо откинулся в кресле, словно получил оплеуху.

— Как вы смеете перебивать меня! Вы наглец! Не забывайте, кто перед вами, и не вынуждайте меня напоминать вам! — Епископ взялся за тяжелый, украшенный каменьями крест, висевший поверх рясы, — знак его сана. — Вот символ моих полномочий. Вам бы лучше не выпускать его из виду — вам, ничтожному монаху из жалкой общины, которая существует всего без году неделя! Итак, я жду, что впредь вы будете оказывать мне подобающее моему сану уважение.

В ответ на эти слова Сен-Клер сдвинулся на край кресла, наклонившись вперед и будто бы невзначай обхватив пальцем рукоятку висевшего на поясе кинжала. Передвинув клинок вперед для лучшего его обозрения, рыцарь спокойно произнес:

— Да, мессир епископ, всем нам время от времени нужны символы. Они напоминают и нам самим, и всем прочим, кто мы в этом мире и от чьего лица говорим.

Стефан увидел, как в выпучившихся глазах епископа промелькнуло беспокойство, но ничего больше не прибавил к сказанному и, тем самым, не перешел никаких границ. Рыцарю нельзя было вменить в вину угрозу или открытую неприязнь — тем не менее свою точку зрения он отстоял. Довольный собой, Стефан продолжил наступление.

— Как я понял из ваших обвинительных речей, епископ Одо, вы намекаете, будто я солгал и патриарху, и своим собратьям. В таком случае я, будучи одновременно и рыцарем, и монахом, могу рассчитывать на двойную привилегию. Я охотно готов обсудить этот вопрос со своими наставниками по ордену и желал бы вторично встретиться с Вармундом де Пикиньи с глазу на глаз.

Наступило долгое молчание. Наконец Одо нашелся:

— Вторично? Вы хотели бы встретиться с патриархом вторично?

— Разумеется. Вы бы в подобном случае высказали то же пожелание. Когда я в прошлый раз встретился с архиепископом по настоянию моего старшего наставника, брата Гуга де Пайена, он милостиво выслушал мои признания по делу, которое ныне, по вашим словам, столь его обеспокоило, но не признал за мной никакой вины. Отпустив мне все грехи, патриарх отправил меня с миром восвояси. Если же его милость желает расспросить меня о том же самом еще раз, я хоть и нахожусь в большом недоумении, но покорюсь его полномочиям. Итак, я готов лично прояснить все недомолвки. — Помолчав, Сен-Клер осторожно спросил: — Вам об этом что-нибудь известно? Разве патриарх вас не предупредил?

Епископу удалось сохранить лицо бесстрастным, но в его глазах явственно читались паника и замешательство. Стефан понял, что тот лжет: какова бы ни была причина этого приглашения, к Вармунду де Пикиньи она отношения не имеет. Очевидно, Одо даже не подозревал, что Сен-Клер знаком с патриархом и уже виделся с ним. Невозможно было представить, что де Пикиньи поручил своему секретарю допросить монаха, не уведомив его о предыдущей беседе, касавшейся, между прочим, той же самой темы. Пока разоблаченный епископ лихорадочно подыскивал слова для спасения пошатнувшегося авторитета, Сен-Клер, самоуверенно развалившись в неудобном кресле и сложив руки на груди, с хмурой враждебностью его разглядывал.

Как видно, Одо не спешил — тем более сказать ему было нечего. Он уже понял, что непростительно оплошал, чем безвозвратно потерял доверие посетителя. Теперь он растерянно искал выход из тупика, но не мог ничего придумать: на любое его предложение наглый монах непременно ответит отказом. Тот и сейчас теребил рукоятку кинжала на поясе, и Одо опасался лишний раз распалять его гнев. Сен-Клер сам избавил собеседника от дальнейших мучений, неожиданно обратившись к нему с отменной учтивостью:

— Предлагаю вам, досточтимый епископ, продолжить нашу беседу. Очевидно, что вы вызвали меня сюда под неким мнимым предлогом, надеясь запугать во время допроса и, тем самым, выпытать некие сведения. Нет нужды отпираться, мессир, ведь это чистая правда. Я понятия не имею, что вас интересует, но, уверяю вас, скрывать мне нечего. Я сгораю от нетерпения прояснить все, что вы хотели узнать, поэтому если вы не против начать сызнова, то давайте приступим.

Одо разглядывал рыцаря сквозь щелки прищуренных глаз. Внутри он весь кипел от гнева, сжимавшего ему горло, но лицо его по-прежнему было спокойным. Епископ уже понял, что ему предлагают некое средство выпутаться из затруднения, но пока не мог сообразить, как им воспользоваться, не в силах выбрать, какое поведение сейчас предпочтительнее. Наконец ему пришло на ум, что Алиса сама лучше всех сможет разгадать эту головоломку. Тогда он покивал, показывая, что принял решение.

— Видите ли… одна дама… — начал он, — знакомая мне дама… Богатая и влиятельная моя покровительница… желала бы встретиться с вами для обсуждения неких взаимовыгодных дел.

— Это невозможно. Я монах, давший обет целомудрия. У меня не может быть взаимовыгодных дел ни с одной из женщин.

Сен-Клер немедленно сообразил, кто эта дама. Он ясно помнил с прошлого визита к патриарху, как Гуг де Пайен на его упоминание о епископе Одо, попавшемся рыцарю в покоях Вармунда, заметил как бы невзначай, что клирика часто видят в компании второй королевской дочери. Стефану тогда показалось, будто под «часто» подразумевалось «очень часто». Так или иначе, пока он не видел необходимости называть имя принцессы. Одо тем временем уже протестующе качал головой.

— Поверьте, брат Стефан, вы напрасно опасаетесь за соблюдение приличий. Дама, о которой идет речь…

— Я прекрасно понимаю, о какой даме идет речь, мессир епископ, но даже принцесса крови не может притязать на нарушение законов Господа. Мне странно, что вы настаиваете на обратном.

За то недолгое время, что длилась их беседа, епископа вторично поразила немота, и Сен-Клер, видя плохо скрытое ошеломление собеседника, признался себе, что тоже допустил оплошность: Одо ведь мог и не знать о его пленении королевской дочерью. Не дав собеседнику опомниться и собраться с мыслями, Стефан живописал ему те несколько случаев, когда невзначай виделся с принцессой на людях, и с невиннейшей улыбкой, столь же фальшивой, что и гримасы на резных деревянных масках, в которых представляли заезжие фигляры, добиравшиеся до Святой земли в летнюю пору, объяснил, почему ему взбрело на ум это вельможное имя. Он напомнил Одо, что тот сам упомянул богатую и влиятельную даму, а рыцарь, с тех пор, как прибыл в Иерусалим, не встречал никого из женщин богаче и влиятельнее ее. Впрочем, присовокупил монах застенчиво, это единственная вельможная дама, с которой ему приходилось видеться после отъезда из Франции, хотя он много путешествовал в ранней юности и потом еще сражался под хоругвями своего сеньора. Стало быть, ни о ком другом он не мог и подумать; соответственно, предположил, что…

Стефан намеренно смутился и замолк, а потом нерешительно забормотал, что искренне не понимает, какая дама по собственной воле захочет беседовать с ним — ничтожным и неумытым монахом-рыцарем.

Епископ сдвинул брови и кивнул, пребывая в счастливом неведении относительно истинных мотивов собеседника: он был слишком поглощен спасением собственного положения, чтобы подозревать в противнике скрытые намерения. Одо нарочно прочистил горло, чтобы придать своему голосу побольше властности, и его речь прозвучала веско и размеренно, напыщенная и оттого еще менее убедительная.

— Я понимаю ваше недоумение, брат Стефан, но, возможно, я смогу облегчить муки вашего разума, уведомив вас, что в желании сей дамы говорить с вами не кроется ничего личного. Напротив, скажу я вам, — принцесса непогрешимо верит в вашу непоколебимую честность и незапятнанность вашей репутации, как и в отсутствие злого умысла.

Сен-Клер оторопело внимал ему, поражаясь находчивости, с какой епископ обернул все дело, отставив все, о чем только что витийствовал, и повернув поток своих речей в противоположном направлении. Рыцарю было очевидно, что клирик, противопоставив собственную образованность недалекости собеседника, не счел нужным наделять того достаточной долей сообразительности, с помощью которой можно отличить ложь от лести. Тем не менее он ничем не выдал своих наблюдений, предоставив прелату возможность преспокойно продолжать:

— Принцесса весьма встревожена вопросами… вернее, сведениями, лишь недавно привлекшими ее внимание. Я не располагаю точными данными об этих сведениях, поэтому не могу их оценивать; я сужу лишь по моим наблюдениям за принцессой. Тем не менее, насколько я наслышан, в пределах конюшен у Храмовой горы происходят странные, необъяснимые вещи. Подозреваю, что в горном основании развернута некая деятельность, хотя не могу даже предположить, какого она рода… Итак, что бы вы там ни затеяли, вы поставили принцессу Алису перед трудноразрешимым и неотложным вопросом. Ее естественное побуждение и, заметьте, дочерний долг велят ей обо всем доложить королю. Тем не менее ее уважение к вашему наставнику, брату Гугу, и к вам лично столь велико, что она не решается немедленно обратиться к своему батюшке, не расспросив предварительно вас. Принцесса отлично понимает, что сообщение такого рода, не подкрепленное доказательствами и, по сути, пока беспочвенное, может навлечь на всю братию вашего ордена неисчислимые беды. Вот почему она облекла властью побеседовать с вами именно меня, предпочитая не беспокоить вас личной с нею встречей. К сожалению, я был мало знаком с подоплекой всего дела, поэтому, как я теперь сам вижу, выбрал совершенно неверную и неподобающую случаю манеру разговора. Признаюсь, что лучше было бы с самого начала открыться вам во всем.

— Да.

Замечание Сен-Клера было столь же сухим, сколь претенциозной была речь епископа.

— Да, да, верно… — Одо замялся, видимо ожидая от собеседника продолжения, но потом торопливо прибавил: — Согласны ли вы прямо сейчас пойти со мной и успокоить высокородную даму?

Сен-Клер, стиснув подбородок ладонью, лихорадочно размышлял. Его встревожило замечание Одо о горном основании. Что-либо другое рыцарь оставил бы без внимания: общеизвестно было, что всем не дают покоя непонятные монахи, обосновавшиеся возле Храмовой горы. Очевидно, что таинственный уклад их жизни привлекал всеобщее внимание, но особое упоминание основания служило поводом для неподдельного беспокойства, и Стефан не мог немедленно решиться на ответные действия.

Встреча с Алисой с глазу на глаз очень бы ему пригодилась — если бы ему дали достаточно времени подготовиться. Все последние дни, проведенные с Гассаном в пустыне, Сен-Клер неотступно думал о принцессе и о ее дальнейшей роли в его жизни. Его больше не мучили прежние сны: с тех пор, как однажды он проснулся и узрел правду, вследствие чего бежал из Иерусалима, ночные происшествия прекратились. Теперь он чувствовал — правда, без особой уверенности, — что мог бы окончательно победить свои страхи, сразившись с Алисой один на один. Впрочем, как не раз с усмешкой повторял он себе все эти дни, уверенности в победе было мало. Тем не менее он осознавал в себе и желание, и возможность попытать силы в последней, решающей схватке с королевской дочерью.

Впрочем, эти мысли были тут же потеснены соображением о нарочитости слов Одо об основании горы, и Сен-Клера переполнило предчувствие близкой опасности, чужого вмешательства и возможной измены. Епископ, упомянув о сокровенной тайне их ордена, словно задел внутри Стефана сторожевые колокольчики, чей беспорядочный перезвон немедленно натолкнул рыцаря на неприятную мысль. Если Алиса, а через нее этот нелепый Одо знают о раскопках под конюшнями, это может значить только одно — что кто-то из их братии выдал им сведения об ордене Воскрешения. Теперь весь свет, того и гляди, узнает об их планах.

Впрочем, сиюминутная паника все же не могла заполонить Сен-Клера настолько, чтобы он хоть на мгновение поверил в умышленное предательство кого-либо из своих собратьев. Возможно, кто-то из них просто проявил неосмотрительность. Никакого другого разумного объяснения Стефан придумать не мог — очевидно, что, несмотря на всю секретность и немыслимые предосторожности, неукоснительно соблюдаемые на протяжении последних семи лет, их деятельность все же стала достоянием общественности. Само слово «основание» достаточно красноречиво указывало на подземный характер всего предприятия.

К удивлению Стефана, выяснение, как и почему это произошло, представлялось ему совершенно ничтожным по сравнению с далеко идущими и катастрофическими последствиями огласки. Заговорщические усилия иерусалимской братии, действующей от имени ордена Воскрешения в Сионе, могли вот-вот пойти прахом, что оказало бы предсказуемое и пагубное воздействие на всю организацию. Разве что…

Сен-Клер заставил себя мысленно собраться — разве что он попытается убедить принцессу Алису и вслед за ней этого ее Одо, что их подозрения беспочвенны. Такая перспектива вызвала в монахе желание застонать: Стефан прекрасно помнил, сколь нелепыми и жалкими были его предыдущие беседы с королевской дочкой. Глупо было даже надеяться на изменение ситуации. Некогда было также бежать за советом к де Пайену и Сент-Омеру: события разворачивались с непредсказуемой быстротой. Впрочем, он все равно не надеялся, что старшие наставники пойдут к принцессе наобум, не выяснив предварительно, какого рода сведениями она располагает и как она их истолковывает. А он, как-никак, не совсем чужд этой вельможной особе, пусть и в самом позорном и унизительном смысле, поэтому, размышлял Стефан с иронической удалью, все-таки есть возможность… некая надежда на чудо… несмотря на совершенное безумие всей затеи… Словом, он мог бы использовать их прежние отношения для устранения или ослабления Алисиных подозрений. Он мог хотя бы отдалить их — на время, нужное де Пайену и Сент-Омеру для разработки контрстратегии, основанной на дознании находчивого Стефана. Стало быть, можно попытаться… Ему придется встретиться с Алисой лицом к лицу и заставить ее отступить — и уже не важно, где к тому моменту окажется он сам и что станется с его новообретенным обетом целомудрия.

Сен-Клер недоверчиво покачал головой при мысли, что его повторный, решающий поединок с женщиной, которая его похитила и обольстила, возможно, обернется самыми важными переговорами за всю историю существования ордена Воскрешения в Сионе.

— Отлично, — наконец вымолвил он. — Проводите меня к принцессе.

ГЛАВА 4

Сен-Клер стоял один в передней и рассеянно озирал огромную вышивку, занимавшую одну из стен. На ней была изображена оленья охота в лесной долине, где-то в заморских христианских землях. Стефану было неуютно и боязно, желудок его бурчал, и едкая желчь поднималась отрыжкой под самое горло. Он давно потерял счет времени и не мог с уверенностью сказать, когда именно Одо привел его в эти покои и скрылся за дверью, отправившись на поиски принцессы Алисы. С тех пор рыцарь успел изучить каждую деталь вышивки — единственной вещи во всей комнате, если не считать нескольких ничем не примечательных предметов обстановки. Он сразу решил, что замысел сего произведения не удался и еще менее успешным было его исполнение, поэтому хоть все еще не сводил с него глаз, но мыслями был далеко.

Стефан не мог упомнить, чтобы раньше его так волновал вопрос чистоты — вернее, ее отсутствия. Подобное соображение вызвало у него серьезную озабоченность, поскольку человек его положения не должен был уделять этому сколько-нибудь серьезного внимания. Воистину, одни его собратья рассматривали телесную чистоту — то есть мытье с целью избавиться от запахов и, тем самым, не докучать окружающим — как слабость едва ли не сродни изнеженности, другие же видели в ней порок, греховное жизнелюбие. В последний раз Сен-Клер мылся у водоема в сирийской пустыне, и то он сделал это только потому, что нашедший его Гассан отказывался одолжить ему свою одежду до тех пор, пока рыцарь не соскребет с себя наросшие на нем за время плена грязь и нечистоты. И хотя это произошло всего с месяц назад, Стефан считал, что ему, как монаху, не пристало мыться чаще, чем два или три раза в год.

Сен-Клер понимал, откуда бралась неловкость: он хорошо помнил, каковы привычки принцессы. Алиса любила купаться и с самого раннего детства не отказывала себе в этом удовольствии. В родительском имении в Эдессе ее обихаживали верные и преданные слуги обоего пола, и, как и следует ожидать в отношении слуг к вельможным младенцам, они преступно разбаловали ее, расточая девочке свои заботы и предоставляя все лучшее из того, что только может быть на земле. Вся челядь разноплеменная, но неизменно мусульманского происхождения. Они-то и привили графской дочке тягу к опрятности, потворствуя ее купаниям в великолепных городских термах, выстроенных римлянами за несколько веков до воцарения в Эдессе Балдуина и не пропавших благодаря стараниям чистоплотных арабов. Так и получилось, что Алиса расцвела, словно душистая роза, посреди мужского зловония, и Сен-Клер, отчетливо помнивший, каково непременное условие ее расположения, понимал, что она не потерпит возле себя такого грязнулю. Даже ее стражники — и те благоухали свежестью.

Из задумчивости его вывел звук открывающихся дверных створок — в передней показался Одо в сопровождении самой принцессы. Она нарочно задержалась в дверях и смерила Сен-Клера надменным взглядом, вопросительно подняв бровь и вздернув подбородок. Ее лицо оставалось непроницаемым. На Алисе было прозрачное одеяние из такой красивой материи, какую Стефану ранее даже видеть не приходилось, — столь воздушной и прозрачной, что она казалась вытканной из тумана. Бледно-лиловый цвет кисеи навеял на рыцаря воспоминание о цветке того же оттенка, виденном неизвестно где и когда. Под мантией проглядывало платье — туника из плотной ярко-розовой ткани.

Принцесса замешкалась всего на мгновение, но Сен-Клеру показалось, что прошла целая вечность. Никакие приветствия не шли на ум, и он почувствовал, что лицо и шея у него начинают краснеть. К счастью, Алиса ничем не выдала, что заметила его замешательство, и избавила гостя от муки заговорить первым.

— Глазам своим не верю! Неужели это и есть тот самый знаменитый брат Стефан! Признаюсь, что, вопреки недоверию, я польщена и очарована. Когда мессир епископ сообщил мне, что вы у нас с визитом, я решила, что это какая-то ошибка, поскольку, если верить слухам, разве что осторожная пустынная лисица более пуглива и неуловима, чем благородный монашествующий рыцарь… впрочем, поговаривают, даже лисица не в силах улизнуть, не оставив следов…

Принцесса обращалась к нему со всей серьезностью, и Стефан понял, что она выговаривает ему за их последнюю встречу на рынке, еще до похищения, когда он ударился в бегство от отчаяния и страха за свое поведение в ее присутствии: ему тогда казалось, что одними своими мыслями он уже пятнает ее честь. Теперь он знал истинное положение вещей и тем не менее зарделся, меж тем как Алиса не дала ему и минуты на роздых:

— Что ж вы не здороваетесь со мной, брат Стефан? Почему не одернете меня со всей суровостью?

Сен-Клер откашлялся, и в этот момент ему на память пришло событие многолетней давности — встреча его кузена Пейна Мондидье со своей нареченной.

— Видеть вас снова, сеньора, для меня наслаждение, — медленно повторил он слова, некогда произнесенные Пейном. — При вас даже самое солнечное утро становится еще светлее.

«Ну вот, — подумал он, отметив, что глаза принцессы расширились от изумления, — оказывается, не так и трудно. Спасибо Мондидье и его медоточивому языку, а еще хвала Господу, что я тогда там случился и запомнил этакую речь».

Не дав Алисе толком опомниться, рыцарь продолжил:

— Епископ Одо предупредил меня, что вы желали говорить со мной, и я немедленно откликнулся.

Принцесса смигнула, но тут же нашлась и кивнула:

— Вижу, вижу, что откликнулись, за что я вам очень признательна. Будьте добры, следуйте за мной.

Она повернулась и быстрыми шажками, горделиво развернув плечи и выпрямив спину, направилась к выходу из передней — в залу, служившую приемной. Одо и Сен-Клер поспешили вслед за ней. Стражник у входа не спускал с них глаз; он распахнул перед принцессой дверь и встал навытяжку, ожидая, пока вся процессия пройдет мимо. На пороге Алиса вдруг задержалась и посмотрела на Одо:

— Благодарю вас, мессир — вы, как всегда, оказали мне неоценимое содействие. Сейчас вас наверняка ждут более важные дела, и я не смею вас дольше задерживать. Вы можете спокойно возвращаться к своим обязанностям, а нам с братом Стефаном есть о чем поговорить.

Епископ кивнул с каменным лицом, и только его напрягшийся подбородок свидетельствовал о том, что Одо, стиснув зубы, весь кипит от гнева. Сен-Клер тут же догадался, что священник собирался присутствовать при их с принцессой беседе, и едва не улыбнулся, осознав, что злорадствует и что Одо, оказывается, в небольшой чести у Алисы.

Когда тот удалился, громко топая с досады, принцесса поманила за собой Сен-Клера и проскользнула в распахнутую стражником дверь. Стефан сглотнул от волнения и, стараясь не отставать, проследовал за ней в шикарно обставленную залу. Ноздри ему щекотал запах Алисиных духов.

Принцесса указала гостю на кресло, и Стефан послушно встал возле, ожидая, пока она займет свое. Алиса улыбнулась и села; тогда Стефан тоже осторожно опустился на сиденье, с облегчением отметив, что теперь их разделяет достаточное расстояние, чтобы ее ароматы не долетали до него. Это соображение немедленно напомнило монаху об его собственном немытом теле, и ему стало ясно, что принцесса отдалилась нарочно — чтобы не страдать от исходящей от него вони.

Некоторое время они сидели молча, рассматривая друг друга. Наконец Алиса слегка откашлялась:

— Я не погрешила против правды, когда выразила удивление по поводу вашего визита, брат Стефан. Я не ожидала, что вы согласитесь прийти сюда.

«Что она хочет этим сказать? — немедленно озадачился рыцарь. — Содержится ли тут скрытый смысл, и если да, то, может, она намекает, что мне должны быть знакомы эти покои?»

Впрочем, принцесса, казалось, не ждала от него никакого ответа, поскольку тут же продолжила все тем же ровным голосом:

— У меня сложилось впечатление, что вы и остальная братия предпочитаете скрытность в вашей жизни и в помыслах.

Понимая, что нужно что-то отвечать, рыцарь изобразил крайнее простодушие и произнес:

— Да, сеньора, мы ведь монахи. Мы дали священный обет отречься от мира и от… всего мирского.

— Вы хотели сказать — и от всех мирян, не правда ли, сир рыцарь? Что ж, примем пока такое объяснение, поскольку ваши обеты ни для кого не секрет. Но братство бедных ратников воинства Христова — не совсем обычный орден, или я ошибаюсь? Монахи, посвятившие себя сражениям и убийству, не похожи на остальных. Для меня, например, отличие разительное.

«Примем пока такое объяснение»? Стефан не знал, как понимать эти слова, но кивнул, с удивлением отметив, что внутренняя дрожь в груди почти утихла.

— Все верно, сеньора. Мы не похожи на остальных, и наша жизнь посвящена другой цели — такой, какой раньше просто не существовало. Она родилась недавно на этой земле.

— И весьма достойная цель, не так ли?

Стефан, чувствуя, что Алиса заманивает его в некую западню, передернул плечами:

— По-видимому, да, раз это признают патриарх-архиепископ и ваш батюшка король.

— Действительно, очень достойно воевать и убивать именем Господа, под Его стягом, вопреки ясно высказанной Господом заповеди «Не убий», и непонятным образом получать скорое прощение.

Сен-Клер коротко кивнул:

— Ваши слова, сеньора, недвусмысленны и язвительны. Но люди, против которых мы сражаемся, — мусульмане-иноверцы — презирают нашего Бога и хотели бы лишить эти земли Его благодати.

— Неправда, брат Стефан, это все не так, а по сути, сплошное лицемерие. Благочестивые мусульмане не могут презирать нашего Бога, потому что сами Ему поклоняются. Правда, они называют его Аллахом, а мы — милосердным Господом. Но Его Божественная суть одна и та же — вернее, одна-единственная.

Судя по выражению лица Алисы, эти слова шли от самого сердца. Стефан поймал себя на том, что пристально наблюдает, как щурит она глаза, увлеченно излагая ему свои сокровенные мысли. Принцесса же продолжала:

— С того самого момента, когда сюда явилось христианнейшее войско, возглавляемое Готфридом Бульонским и благословленное Папой Римским, эта земля видела только убийства и много других бесчинств — каких угодно, брат Стефан, — совершаемых во имя Господа. На самом же деле люди, взявшие на себя смелость толковать волю Господню, вершили все эти непотребства ради собственной наживы и выгоды, и мой отец — в первую очередь.

Неожиданность подобного заявления и прорвавшаяся в нем ненависть на время лишили Сен-Клера дара речи. Не важно, сколь намеренными или, наоборот, легкомысленными были рассуждения принцессы: если бы здесь кроме рыцаря случился некто более значительный по своему положению, то наверняка усмотрел бы в таких излияниях злостную крамолу. Стефан даже открыл рот, чтобы ответить Алисе, но тут же обнаружил, что сказать ему нечего, и поспешно сомкнул губы.

Голова у него шла кругом от неожиданно сделанного открытия. Не один месяц он провел в думах, что эта девушка — просто избалованное, капризное, себялюбивое дитя, всецело поглощенное одними лишь порочными чувственными удовольствиями, а она вдруг явила ему совершенно иную, неожиданную сторону своей натуры: испепеляющую страсть в союзе со жгучим презрением ко всем ее знакомым власть имущим. Рыцарь пока не знал, что делать с этим потоком откровений, нахлынувших на него в один момент, но совершенно ясно ощутил, что его враждебность к принцессе — если, конечно, они и вправду были врагами — вдруг разом истощилась. Он встряхнул головой, желая упорядочить сумбур мыслей, и предпринял отчаянную попытку направить разговор в другое русло, поскольку прежнее представлялось ему сплошной стремниной.

— В глубине души я с вами согласен, сеньора, но порок обычно многолик. Людей, против которых мы с собратьями воюем, нельзя назвать благочестивыми мусульманами. Это безбожники и убийцы, разбойники и грабители, вполне заслуживающие той кары, которую мы на них налагаем, когда настигаем их в пустыне. Будь они франкскими христианами, виновными в тех же злодействах, мы обошлись бы с ними ничуть не лучше. — Сен-Клер смолк и, видя, что принцесса не собирается ему противоречить, обратился к теме, ради которой и оказался в приемной зале. — Впрочем, я подозреваю.

что эти рассуждения весьма далеки от вопроса, побудившего вас послать за мной, хотя я могу и ошибаться. Или вы как раз об этом хотели поговорить? Если так…

В улыбке Алисы уже не было и следа прежнего гнева и раздражения:

— Нет, брат Стефан, не об этом — можете вздохнуть спокойно и забыть о моих злопыхательских речах. Я — дочь своего отца и нежно его люблю. Он добрый и справедливый, и мне претят лишь его королевские ухватки — мужской норов и напор… мужская спесь — не знаю, как лучше выразиться. То есть мне кажется, что именно эти черты в его натуре не позволяют ему видеть мир глазами женщины. А на вас, поскольку вы монах, намеренно отлучившийся от мирских дел и всецело посвятивший себя радости и славе выполнять истинную волю Господню, мой приговор всем мужчинам, очевидно, не распространяется.

— Всем мужчинам? Я не ослышался, сеньора? — замигал рыцарь.

— Почти всем, брат Стефан, а если быть точнее — большинству тех, с кем мне приходится жить бок о бок. Я теперь вижу, что с прибавлением у мужчины могущества его общество много теряет в приятности… Те же, кто еще только надеется дорваться до власти, как, например, наш обожаемый епископ Одо, становятся и вовсе несносными.

— Значит, вы недолюбливаете мужчин.

Стефан не спрашивал, но принцесса согласно кивнула:

— Не всех, далеко не всех, но исключений мало. Мне неприятны многие из тех, кто у власти, а те, кто тянется к ней, мне попросту отвратительны, потому что они своей алчностью сминают слабых. — Заметив гримасу на его лице, принцесса добавила: — Поверьте, мне прекрасно известно, что слабые, так называемые обычные люди могут быть такими же скотами и преступниками, как и их якобы лучшие собратья. Прошу понять меня правильно: я лишь хочу сказать, что нынешнее общество, основанное на системе феодов, выгодно только тем, кто держит эти владения в своих руках.

А это значит, брат Стефан, что оно одинаково плохо для всех, поскольку даже те, кто забрался на самую вершину власти, не могут ручаться, что с течением времени не переместятся куда-нибудь пониже. Я бы изменила такое положение, если бы могла, но это мне не по силам: я не более чем женщина, а женщины в мире мужчин даже бесправнее сервов… Но что с вами? У вас на лице написано, что вы хотите поделиться какой-то мыслью?

— Нет, сеньора, не хочу.

— Ну что ж, как знаете. Тогда пора нам с вами наконец начать.

Она резко хлопнула в ладоши, и в дверях в дальнем конце залы показался старик.

— Иштар, — произнесла она, остановив свой взгляд на рыцаре, когда вошедший подошел к ним, — это брат Стефан из общины, разместившейся в конюшнях у Храмовой горы. Впрочем, сейчас он у меня в гостях в качестве сира Стефана Сен-Клера. Будь добр, проводи его в купальню. Сир Стефан?

Ее высоко вздетая правая бровь означала то ли вызов, то ли любопытство — Стефан не разобрался, но не позволил раздиравшим его сомнениям отразиться на своем лице: пока он шел в эту залу, они и так успели заполонить его разум. Рыцарь предугадывал, что принцесса, скорее всего, заставит его помыться, и осознавал всю угрозу для своего целомудрия, которую повлечет его согласие. Пока он нечист, Алиса даже не подойдет к нему, потому что вонь оскорбляет ее обоняние; но стоит ему показаться перед ней только что вышедшим из горячей ванны — распаренному, выскобленному и благоухающему, как отношение к нему в корне изменится. Тогда ей ничто не помешает приблизиться к монаху, а он не очень надеялся на свою стойкость и даже на готовность противостоять исходящему от нее обаянию, и тогда уже сам вопрос о роли умысла в совершении греха станет бессмысленным…

Выбор было легко обозначить, но очень трудно сделать — какой бы из путей Сен-Клер ни выбрал. Он мылся месяц назад, поэтому был пока в сносном состоянии и вполне мог отказаться от приглашения, сохранив, таким образом, верность обету, — тем более что он уже заранее приготовился победить в будущих словопрениях с принцессой. Все зависело от того, сколь велико было ее желание и потребность в общении с ним и что именно она намеревалась у него выпытать.

Ко всему прочему, теперь Стефану приходилось также брать в расчет неожиданное расположение, выказанное ему сегодня Алисой де Бурк. Отказ подчиниться ее просьбе вызовет у принцессы только раздражение и разрушит ту дружелюбную и невиданную по откровенности атмосферу, в которой протекала их беседа. Здесь-то и таилось главное затруднение: Стефан не мог представить ничего более важного — ни для себя, ни для ордена Воскрешения, чем доскональное выяснение, что Алиса уже успела узнать и какие еще факты она надеялась почерпнуть у него. Из этого следовало, что ему стоило уступить ее требованию искупаться и, использовав благоприятные последствия такого соглашательства, выудить у принцессы все необходимые сведения добром, нежели собирать их по крохам в неприятельском споре.

Приняв все это во внимание, а особенно важность нынешнего собеседования для братии и для их старинного ордена, Стефан решился поставить свое целомудрие под несомненную угрозу — тем более что оно и так уже пострадало — и принять приглашение помыться, а потом уже всерьез приняться за предстоящее ему дело. Он молча посмотрел на принцессу — она, вздернув подбородок и все так же приподняв бровь, выдержала его взгляд. В нем рыцарь прочитал — предвкушение? — гадая, каковы ее истинные намерения.

— Я помню, сеньора.

Слова вырвались у него непонятно как: они будто уже вертелись на языке, и он не успел удержать их. Алиса уставилась на Сен-Клера — рыцарю показалось, что изумление на ее лице смешивалось со смятением, а может, даже испугом. Впрочем, она тут же нашлась и спокойно спросила:

— Что вы помните, брат Стефан?

Он легко улыбнулся, дивясь, что слова находятся без всяких усилий.

— То, что мне говорили. Вам неприятны не мужчины, а вонь, исходящая от немытых мужчин.

Она прищурилась на мгновение и кивнула:

— Верно вам говорили, брат Стефан. Теперь ступайте с Иштаром. А ты, Иштар, пришли ко мне Эсфирь, пожалуйста. — Тут она снова обратилась к Сен-Клеру: — Когда закончите, я буду ждать вас здесь.

* * *

Старый евнух повел Сен-Клера по извилистым коридорам, через многочисленные дворики обширного владения, некогда принадлежавшего мечети аль-Акса, а ныне ставшего дворцом второго христианского короля Иерусалима. Проходя через лабиринт помещений, Стефан озирался, надеясь подметить знакомые подробности обстановки, но не обнаружил ничего, что могло бы вызвать в нем хоть отдаленные воспоминания. Увы, это только подтверждало его прежнее подозрение, что, находясь здесь в заточении, он едва ли отдавал себе отчет в происходящем, а лучше сказать — едва ли был в сознании.

Ванные, куда его привели, рыцарь тоже видел впервые в жизни и немало удивился этому обстоятельству, потому что одни из самых стойких воспоминаний были связаны как раз с роскошью и упоительной негой долгих часов, проведенных в теплой воде терм. Озадаченный, он обернулся к Иштару и натолкнулся на испытующий взгляд старика.

— Я что-то не припомню этого места, — растерянно произнес Стефан, ненамеренно делясь с евнухом своим затруднением.

— С чего бы вам помнить? Вы же здесь никогда не были.

Сен-Клер, поскольку не ждал никакого ответа, не сразу сообразил, что Иштар ничуть не удивился его намеку, пусть и искусно замаскированному, — значит, он видел Стефана раньше. Тогда рыцарь спросил уже напрямую:

— Что же, здесь есть другие термы?

Тот коротко хохотнул: вопрос Сен-Клера, очевидно, и впрямь позабавил старика:

— Как не быть! Еще шесть насчитаете, и все отдельные.

— В какой же я тогда мылся?

Иштар без смущения выдержал его взгляд, а потом неторопливо опустил веки:

— Сегодня, ференги, вы будете мыться в этой. Я сейчас пришлю Ахмеда, он вас помассирует. Я же буду ждать вас у дверей — когда будете готовы, я провожу вас обратно.

* * *

Менее чем через час, вымытый и выскобленный, умащенный и надушенный, одетый во все чистое, Сен-Клер вновь явился в приемную залу и застал принцессу в обществе нескольких служанок. Все они были поглощены разбором бесчисленных рулонов материи, многоцветным ковром покрывшей весь пол. От яркого буйства красок у Стефана зарябило в глазах, но принцесса, увидев их с Иштаром в дверях, немедленно выслала помощниц. Те суетливо собрали ткани и столь же поспешно скрылись, унося в охапках целые свертки, а принцесса встала навстречу рыцарю.

Стефан учтиво ей поклонился, но промолчал: раз уж принцесса одержала верх в вопросе с мытьем, значит, ей и решать, каким будет их дальнейшее общение. Алиса указала рыцарю на кушетку, а сама села напротив — гораздо ближе, чем прежде, так что ее аромат вновь достиг его носа.

— Ну вот, теперь, по крайней мере, к вам можно подойти.

Она помолчала, ожидая его ответных действий, но Сен-Клер и бровью не повел. Принцесса улыбнулась:

— Браво! Я уже думала, что вы ударитесь в бегство, а вы вон какой стойкий! И все-таки мне кажется, что теперь, когда вы и вправду стали монахом, брат Стефан, вы больше, чем прежде, робеете и сторонитесь женщин. Я права?

Стефан закусил губы и вдохнул всей грудью, гадая, что же последует дальше, но заставил себя кивнуть:

— Да, сеньора, правы. Все так.

— Но ведь вы раньше были рыцарем — задолго до того, как стали монахом. Вероятно, в те годы вы знавали женщин, и немало?

Алисины слова прозвучали как утверждение, поэтому Стефан ограничился тем, что пожал плечами.

— Так как же?

Выходит, он ошибся: принцесса ждала ответа на свой вопрос. Поразмыслив, Сен-Клер начал так:

— Моя мать умерла, когда я был еще в пеленках, и у меня не было ни сестер, ни иной женской родни, сеньора. Я рос в не совсем обычных условиях — в Англии, где население до сих пор видит в нас нормандских завоевателей, вторгшихся к ним более полувека назад, и потому не питает к нам никакой приязни. Община, в которой я воспитывался, — надо сказать, проникнутая уважением перед вековыми ценностями и традициями и ревнующая об их сохранении, — состояла сплошь из мужчин. Меня учили преклоняться перед христианскими ценностями, и все мое детство прошло в общении с мудрыми, набожными и образованными мужами… Они научили меня многому, за что я им позже был очень благодарен, но ни один из них — увы! — не преуспел в познании женщин, поэтому и мое образование в этом смысле можно считать весьма ограниченным и однобоким.

Сен-Клер то и дело прерывался. От воспоминаний на лбу рыцаря пролегли морщинки, и он не замечал, что Алиса пристально за ним наблюдает.

— К счастью, в довесок к образованности во мне обнаружились ратные склонности, поэтому я очень рано был посвящен в рыцари. И вот, этаким неоперившимся птенцом я очертя голову ринулся смотреть свет и с оружием в руках защищать все то, во что привык верить и чему привык поклоняться… Тогда-то, как мне кажется, и закончилась моя юность. Очень скоро я понял, как мало у меня общего с моими боевыми товарищами, и, как оказалось, еще меньше — с женщинами их окружения. Тот первый год моей самостоятельной жизни вне общины стал порой открытий — неприятных прозрений. Я убедился, сколь велика разница между миром идей и идеалов, в котором я доселе жил, и скотской реальностью, в которой существуют большинство людей. Приятели-рыцари обернулись совсем не теми, какими я их себе представлял. Все они не страдали излишней воспитанностью и, вопреки моему ожиданию, не обременяли себя нормами христианской морали. Везде, даже в среде священников и прочих служителей Церкви, я неизменно натыкался на проявления безбожия: лицемерие, недобросовестность, продажность, святокупство и самую разнузданную похоть. Я не мог оправдывать все это, но и слишком громко хулить тоже не мог, потому что с моими обличениями не протянул бы и месяца. Я предпочел отстраниться и уйти в себя, живя в уединении и скудости, на которую сам же себя и обрек. Я не заводил друзей и не знавался с женщинами; единственными товарищами мне были мои слуги. Я много времени посвящал ратному делу и не уклонялся от любого военного задания, пока не был серьезно ранен. Я был при смерти, и меня отправили домой, но и там я продолжал свой путь в одиночестве. Впрочем, вскоре я попал сюда, где впервые и встретился с вами.

Сен-Клер наконец заметил, что принцесса разглядывает его с большим изумлением, но принял это как должное, поскольку и для него самого такое красноречие было внове: начиная этот разговор, он не ожидал, что выскажется перед принцессой. Она же еще некоторое время изучающе смотрела на него, а потом, потупив глаза, кивнула:

— Да, сир Стефан, мне памятна та первая встреча. А сегодняшнее наше свидание, может быть, последнее.

— Почему же, сеньора?

Рыцарь почувствовал подступающую панику: он немедленно связал слова принцессы с причиной своего здесь присутствия — обнаруженные Алисой некие сведения. Впрочем, ее последующее признание немного успокоило его, поскольку не таило для Стефана явной опасности.

— Я скоро уеду из Иерусалима, — пояснила она. — Я выхожу замуж за принца Боэмунда Антиохийского, которому пришла пора занять престол своего покойного отца и стать Боэмундом Вторым. Сейчас он уже на пути сюда из Италии.

Первым делом Сен-Клер обрадовался, что, скорее всего, соблазнение откладывается, и лишь потом до него дошел истинный смысл сказанного. Прокашлявшись, он произнес:

— В таком случае, я вас поздравляю, сеньора. Когда же прибудет принц?

— Этого никто не знает, — покачала головой Алиса. — Все зависит от множества мелочей помимо ветра и погоды, важнее которых, конечно, нет ничего на свете. Он может появиться через неделю, через месяц или полгода; но одно лишь я знаю наверняка: как только он приедет, состоится наша свадьба. Вы видели, когда вошли, сколько тут было разложено тканей: мои служанки не знают роздыху — шьют мне наряды. А чем вы там занимаетесь, у себя в конюшнях?

Сен-Клер уже собрался было ответить, но столь резкий поворот в беседе так смутил его, что он совершенно растерялся. Принцесса же, не дав ему опомниться, пояснила:

— Ко мне поступают сведения, что вы вместе с вашими собратьями занимаетесь у себя в конюшнях непонятно чем, видимо, какой-то гнусностью, и, хотя все донесения разнятся, я уже составила себе некое представление о вашей деятельности.

Ее слова замерли в наступившей тишине залы, и Сен-Клер услышал, как тяжело стучит сердце у него в груди. Принцесса пристально всматривалась ему в лицо, надеясь прочитать на нем обрывки мыслей, но рыцарь постарался сохранить выражение полного бесстрастия. Он лишь склонил голову набок и пробормотал:

— Я прошу прощения, сеньора, но я не… А что, по-вашему, там происходит?

— Раскопки. Вы с вашими собратьями что-то роете, подрываете основание конюшен в поисках сокровищ, скрытых там много веков назад.

Едва дыша, Стефан заплетающимся языком попытался возразить:

— Ч-что? Но как вы могли вообразить себе подобные вещи, сеньора?

— Из донесений! Говорю вам, мне доложили, что в конюшнях творится что-то непонятное.

— Верно, и я не буду разубеждать вас, но ведь вы сами говорили, что донесения противоречат одно другому, разве не так? А еще вы сказали, что составили собственное представление на основе услышанного…

— Да, сказала. И что с того?

— Только то, — развел руками рыцарь, — что я бы не отказался ознакомиться с вашими выводами. Могу ли я просить вас о таком одолжении?

— Речь о сокровищах, брат Стефан. Я подозреваю, что братия вашего ордена получила доступ к таинственному источнику древних знаний… которые должны привести вас к невиданному открытию.

Сен-Клер так и застыл на месте. Язык у него присох к гортани, а в голове тяжелыми ударами отдавалось: «таинственному источнику знаний… привести вас к невиданному открытию». Все прежние представления о неподкупности остальных семи собратьев развеялись, словно пепел, и он едва слышал, что тем временем говорила ему Алиса:

— Я не могу поступить иначе, как счесть вас всех отступниками, презревшими и нарушившими обеты, которые вы едва успели принести. Теперь вы надеетесь вырыть сокровища, по праву принадлежащие другим. — Она сердито взглянула на него и поджала губы: — Вы в королевстве Иерусалимском, брат Стефан. Все здесь, на земле и под землей, принадлежит верховному правителю — моему отцу. Какие бы ценности вы там ни искали — и совершенно не важно, нашли уже или нет, — они принадлежат только ему, знает он о них или пока еще нет. Впрочем, я подозреваю, что это вас нимало не заботит, верно? Когда вы с вашими подельниками отроете эти богатства, эти пресловутые сокровища, вы ведь намереваетесь немедленно скрыться, прихватив их с собой и забросив свои прежние обязанности и служение.

Сен-Клер едва соображал, о чем речь: в голове у него мутилось от мысли, что среди их немногочисленной братии завелся предатель. Но кто бы это мог быть?! Он смятенно вызывал в памяти лица монахов-рыцарей, прикидывая, какие у кого слабости, и надеясь таким образом получить ключ к разгадке.

— Отвечайте! Разве я не разгадала ваш замысел?

Стефан смигнул и уставился на озлобленное Алисино лицо.

— Простите меня, сеньора, — удрученно покачал он головой, — я забылся. Какой наш замысел вы разгадали?

— Вы собираетесь присвоить сокровища и попытаться сбежать с ними. Но я вам не позволю.

— Сбежать? Сбежать с ними? Мы же монахи, а не разбойники!

— Ха-ха! Спешу напомнить вам, сир, ваши же недавние признания, когда вы клеймили священников и клириков за их злодеяния! Что же мне остается думать после ваших слов — что монахи не такие?

— Но мы не такие, сеньора! Я уже говорил вам: мы — новый орден, отличный от всех прочих!

Заразившись Алисиным раздражением, Сен-Клер тем не менее впадал во все большее замешательство: пока он не услышал от принцессы никаких серьезных обличений, кроме подозрения в присвоении сокровищ — материальных ценностей. Не было упоминаний ни о тайном обществе, ни о заговоре или измене — ничего, прямо указывающего на существование ордена Воскрешения или иных опасных для братии доказательств. Впрочем, по обвинениям принцессы невозможно было судить об ее истинной осведомленности касательно деятельности в конюшнях. Решившись принять неизбежное, Стефан встал и спокойно обратился к принцессе:

— Будьте так добры, сеньора, скажите, как вы намереваетесь распорядиться этими сведениями и чего требуете от меня.

— Я собираюсь выдать вас: уведомить отца о вашей деятельности, равно как и патриарха-архиепископа, поскольку сначала именно ему вы и ваши собратья лживо клялись в преданности.

— Выдать нас? А вы и вправду уверены, что мы замышляем вероломство?

— А что мне остается думать? — Она выпрямилась на сиденье и уничтожающе взглянула на него. — Ваше поведение не оставляет мне выбора, а моя совесть — иного способа действий. С тех пор, как я убедилась в ваших намерениях, я не могу спать спокойно: не так-то приятно навлекать смертную кару на девятерых монахов, которые доселе вели себя столь героически.

Стефан понимал, что принцесса лукавит: в ее возмущении явственно проглядывало бессилие. Женщина, бесстыдно похитившая его, пыталась уверить его в том, что мучается совестью. Стефан решил резко изменить тактику.

— Почему девятерых, сеньора? А как же братья-сержанты?

— Они тут ни при чем, — с жаром возразила Алиса. — Сержанты ни в чем не замешаны; я в этом ничуть не сомневаюсь, как и в том, что все девять монахов — изменники. Ваши младшие собратья даже не подозревают о том, что происходит прямо у них под ногами, а вся вина ложится непосредственно на вас, рыцарей. Вы в прошлом — благородные сеньоры, а значит, по своему происхождению и воспитанию способны были отличить правду ото лжи еще до того, как дали священный обет… — Она, помолчав, нахмурилась. — Как вы могли решиться на подобное после всех событий и прозрений вашей юности, о которых вы только что рассказывали с такой горечью?

Стефану страстно захотелось напомнить принцессе об ее собственных неблаговидных поступках, но он сдержался и вместо этого отвернулся, пробежав глазами по безмятежной, залитой светом зале, а затем снова опустился на сиденье. Взглянув прямо в глаза Алисе, рыцарь изобразил на лице размышление.

— Простите мою дерзость, сеньора, но объясните же мне… каким образом все эти… как вы сами выразились, гнусности, стали вам известны?

По тому, как Алиса растерянно заморгала, Стефан понял, что она не ожидала подобного вопроса. Впрочем, принцесса тут же овладела собой.

— Сначала?

— Да, с самого что ни на есть начала.

— Я не помню в точности. Ко мне стали понемногу поступать вроде бы безобидные сообщения от местных лавочников, снабжающих королевскую стражу. Они также поставляли фураж и шорные изделия в ваши конюшни. Торговцы первыми заметили, что там есть некое огороженное место, куда их не допускают.

— У нас закрытая община, сеньора, поэтому никому, кроме членов ордена, не дозволяется переступать обозначенных границ.

— Пусть так, хотя я все равно ничего об этом не знаю, потому что никогда сама там не была. Я говорю только то, в чем меня уверяли надежные люди. А они установили, что у вас имеется некая охраняемая дверь, куда могут входить только пресловутые девять монахов-рыцарей.

— Это правда. Такая дверь действительно существует. Она ведет к нашим кельям и внутренней часовне, поэтому туда заказан путь всем, кроме нашей братии.

— Ага… Ну что ж, я услышала об этом почти сразу, как поползли слухи, и сперва не поверила тем мерзостям, что о вас говорили. Помня о своем дочернем долге, я немедленно отправила доверенных людей понаблюдать за конюшнями и сообщить всю правду.

— Теперь понятно. И какую же правду вам сообщили?

— Мои люди столкнулись с… непонятными явлениями. Тогда я и решила, что пора обратиться к моему отцу и указать ему на… некоторые странности вашего жития.

— То есть вы недавно так решили, верно?

— В общем, да. Потому и пригласила вас сюда.

— Почему же меня, сеньора? Почему вы призвали именно меня? Если вы считаете, что мы действительно повинны в некой тайной деятельности, то меня следует считать одним из заговорщиков. Зачем же было звать меня сюда, если можно было прямо выдать меня королю или патриарху?

Сен-Клер смотрел на принцессу в упор, пытаясь прочесть ее мысли. Несмотря на опасения, он с радостным изумлением отметил, что весьма доволен собой: мало того, что на этот раз он не собирался дать себя соблазнить, но еще и открыл в себе возможности, о которых ранее не подозревал. Вероятно, все выглядело не так уж беспросветно, и, заметив в Алисиных глазах проблеск нерешительности, он настойчиво повторил:

— Скажите же, что вы надеетесь от меня узнать. Какие такие сокровища, по-вашему, мы ищем? Заверяю вас, что не слышал ни о каких зарытых золотых кладах, но со всем усердием, прямо и честно отвечу на все ваши вопросы. Итак, о чем вы хотели меня расспросить?

Алиса смешалась, а у Стефана перехватило дыхание: настал момент истины. На его осторожный вопрос она задаст свой — разрешающий все сомнения. Заметив, как напряжена принцесса, Сен-Клер тоже весь подобрался.

— Вы там копаете — у себя в конюшнях… Люди слышали стуки, и всем известно, что вы строите из каменного лома стены внутри пещеры. Так какие сокровища вы ищете?

Сердце у рыцаря ликующе затрепетало, а сам он готов был вскочить и заорать во всю глотку от облегчения. «Какие сокровища вы ищете?» Этот вопрос, словно лопнувшая бечева, мигом снял все накопившееся в рыцаре напряжение. «Какие сокровища вы ищете?» Никаких упоминаний об ордене Воскрешения, никаких скрытых намеков, ведущих к опасной для его собратьев сути. Принцесса в простоте своей выдала свою алчность — жадность и любопытство, всего-то-навсего. Впрочем, сам собой напрашивался еще один, гораздо более важный вывод — что никто из братии не злоупотребил общим доверием, и принцесса, обвиняя их, опиралась лишь на беспочвенные подозрения. Торжеству Сен-Клера не было предела, и ему пришлось изо всех сил обуздывать радостный порыв, чтобы не дать чувствам отразиться на своем лице. Он нарочито насупился, притворяясь опешившим, но затем, просветлев, поддался захлестнувшему его веселью и громко рассмеялся, словно не веря своим ушам.

— Сокровища, сеньора! — пытался выговорить он сквозь приступы смеха, не скрывая более своих эмоций. — Мы ищем сокровища, о каких ревнуют все Божьи служители, — сокровища просветления, а их можно достичь только путем служения и молитв.

— Вы дерзнули высмеивать меня здесь, в моем дворце? Объяснитесь сейчас же, чем вызвано столь неподобающее веселье!

Сен-Клер картинно воздел руки, и принцесса не знала, сердиться ли ей на монаха или нет.

— Сеньора, покорно прошу прощения за мой смех — он вырвался от облегчения, а не от желания высмеять вас, потому что я наконец понял, что не дает вам покоя. Мы с братией, как вы и подозреваете, уже не первый год ведем подземные раскопки, но в самих наших действиях нет ничего тайного или недозволенного, ведь мы с самого начала существования ордена получили на них разрешение вашего батюшки короля. Но вы упомянули основание конюшен… У конюшен нет никакого основания, сеньора: они расположены на самой твердыне Храмовой горы, в которую нам и приходится прорубаться. Если вдуматься повнимательней, то можно сразу обнаружить, что в сплошной скальной породе не бывает кладов. Желаете, чтобы я объяснил?

— Да, это было бы не лишним.

Ледяной тон принцессы навел Стефана на мысль о суровых зимах в его родных предгорьях. Он откашлялся и нарочито наморщил лоб.

— Как вы уже знаете, сеньора, мы все в нашем недавно учрежденном ордене дали обет жить в бедности. В рвении своем мы решили наложить на себя дополнительные строгости и епитимьи в нашем служении.

— Дальше.

— Так вот, конюшни вполне отвечают нашим запросам, но некоторые из собратьев сочли, что они чрезмерно разнеживают обилием мягкой соломы и теплом, исходящим от лошадей. Удобства и роскошь — вот путь к праздности и вялости, к небрежению порядком и самоограничениями. Вы согласны?

Принцесса оглядела свою помпезную залу, и ее голос если не подобрел, то значительно смягчился:

— Вероятно, хотя мне трудно это представить. Продолжайте же.

— Итак, несколько наших собратьев, еще до моего присоединения к общине, договорились, что правильным и уместным будет построить истинно аскетическую обитель, чему они и собрались посвятить всех себя. Каждый из них должен был вырубить в камне собственную келью, тяжким трудом и послушанием надеясь снискать расположение Господа и тем самым превознося Его величие и милосердие. Это, собственно, и есть те раскопки, о которых вы слышали. Брат Гуг предварительно обратился к вашему отцу и встретил в нем полное понимание предстоящей задачи. Король Балдуин в снисхождении своем благословил этот монашеский подвиг.

Смущенная принцесса смотрела на рыцаря во все глаза.

— Но… Откуда тогда эта таинственность?

— Нет никакой таинственности, сеньора, — по крайней мере, умышленной. Видите ли, наша братия соблюдает строгую внутреннюю дисциплину. Мы больше времени проводим в молитве, чем в разговорах друг с другом, тем более — с людьми вне нашей маленькой общины. Я могу предположить, что молчаливость год от года укоренялась все больше, пока не вошла в привычку, но она не подразумевает никаких тайн или беззакония. Сознаюсь, что своими обличениями вы глубоко растревожили меня, и я уже готов был признать свою слепоту в отношении нашего уклада жизни. Теперь, отходя ко сну, я вознесу свои благословения Богу, что ошибся… и — не сочтите за дерзость мои слова — вы ошиблись тоже.

Алиса вдруг разом обмякла, откинулась на спинку своего диванчика и остановила на рыцаре прищуренный взгляд. Эта ее поза впервые с начала их разговора напомнила Стефану о роскошном теле принцессы, скрытом под ее не менее роскошным платьем. Он сжал зубы и уставился в пространство за Алисиным плечом, не позволяя глазам задерживаться на ее прелестных формах.

Принцесса же тем временем взвешивала услышанные от Сен-Клера сведения. Несмотря на внутреннее сопротивление, она обнаружила, что не может не верить ему. Его уверения в королевском благословении этих раскопок — факт, легче всего поддающийся проверке, — были как нельзя более убедительными. К тому же не вызывало сомнений обстоятельство, что конюшни выстроены на голом камне. Ей это было известно с самого начала: Алиса самолично видела руины храма, но, стремясь во что бы то ни стало заполучить богатства, предпочла пренебречь очевидностью.

Сейчас, разглядывая рыцаря, Алиса думала о том, что, если бы ей предложили пари — долбят ли монахи для себя кельи в твердой скале или прорубаются внутрь в поисках неведомых сокровищ, — она без сомнения поставила бы на первое. Этот безмозглый Одо — и вправду глупец, каких свет не видывал, и она еще заставит его пожалеть о своих заблуждениях.

Заметив, что этот чудак рыцарь, сидящий напротив, старательно отводит от нее глаза, принцесса прониклась к нему сочувствием. Все-таки она сегодня заставила его изрядно поволноваться. К тому же пора было заняться и другими делами — выбирать ткани для подвенечного наряда.

Вздохнув, принцесса наконец встала, обворожительно улыбнулась Сен-Клеру и поблагодарила его за любезные разъяснения. Затем она хлопнула в ладоши, призывая Иштара, и тот проводил брата Стефана до внешних ворот.

Взяв под мышку тюк с одеждой, в которой прибыл во дворец, Сен-Клер благополучно добрался до своих конюшен.

ГЛАВА 5

Оцепенелое, потрясенное молчание поразило собратьев ордена бедных ратников воинства Христова, когда они издалека увидели Стефана Сен-Клера, облаченного в шелка и муслин. Едва он вошел в пределы общины, как все заметили, что его лицо порозовело от основательной чистки, а следом тянется шлейф изумительных ароматов. Рыцарь и сам был все еще в плену радостного возбуждения, поэтому весело улыбался всем и каждому, обращаясь к братьям по имени и приветствуя их с необычным для него красноречием. Все без исключения его товарищи от такого обращения застывали на месте, провожая монаха недоуменным взглядом.

Брата Гуга следовало искать в скриптории, где тот наверняка что-нибудь обсуждал с братом Годфреем, и Стефан сразу направился именно туда. Он улыбнулся тому, как вытянулись при виде его лица наставников. Они некоторое время разглядывали преображенного собрата с ног до головы, пока де Пайен наконец первым не оправился от замешательства. Он неспешно опустился на стул, скрестил на груди руки и бесстрастно произнес:

— Во имя спасения мы надеемся, что ты, опираясь на бесконечную милость Господа, сможешь объяснить, сын мой, почему явился сюда разряженным, словно наложница в серали у султана.

— Конечно, брат Гуг, я все объясню, но прежде позвольте поблагодарить вас за вашу снисходительность, с которой вы согласились сначала выслушать меня, а не бросились тут же укорять. Мне действительно есть о чем рассказать, и, когда я изложу вам все подробности моего недавнего свидания, вы поймете, что мои наряды простительны.

Не тратя лишних слов, но не упуская ни малейшей подробности, Сен-Клер поведал обо всех событиях, случившихся с ним за день, начиная с момента прибытия во дворец для встречи с патриархом, который, как потом выяснилось, на несколько дней погрузился в духовное уединение. Брат Гуг на это только кивнул, подтверждая, что так оно и есть, но затем до самого конца рассказа оба старших монаха сохраняли полную неподвижность. Когда же Стефан наконец смолк, наставники долго сидели молча, склонив головы, словно в молитве, очевидно, так и эдак взвешивая все подробности аудиенции.

— Так ты солгал принцессе? — неожиданно спросил Сен-Омер.

— Нет, брат, и не думал. Я сказал ей только, что не слышал ни о каких зарытых золотых кладах, но никак не упомянул о других сокровищах. Ведь мне с самого начала стало ясно, что принцессу интересует лишь звонкая монета, наличность.

— И она поверила.

— Да, — обернулся Сен-Клер к де Пайену, — поверила. Я объяснил ей, что в твердой скале кладов не бывает, и ей пришлось с этим согласиться.

— Если только они не хранятся там с сотворения мира.

— Вот именно. Это я и хотел сказать, брат.

— А что это у тебя за узелок под мышкой?

— А! Это моя одежда — в ней я сегодня ушел отсюда.

— Хорошие вести ты принес, мы тебе за них благодарны. А теперь будь добр, переоденься как можно скорее, а эти… лоскутки принеси ко мне. Я прослежу, чтобы их отправили обратно во дворец с благодарностью от твоего имени.

Сен-Клер поклонился и уже направился к выходу, но де Пайен снова задержал его.

— Ты постарался на славу, Стефан, и братии станет известно о твоем усердии. Сегодня же после вечерней молитвы я извещу всех, как самоотверженно ты… страдал во имя нашего дела. А теперь ступай, смени одежду и приходи сюда снова, поскольку ты наверняка не слышал последних новостей. Не медли, время не ждет. И если тебя не очень затруднит, попробуй отмыть эти благовония, которыми тебя, видимо, насквозь пропитали.

Менее чем через полчаса Сен-Клер возвратился, облаченный на этот раз в рубаху и штаны. Он выбрал самую ветхую из имевшейся у него одежды, изъеденную его собственным и конским потом, а сверху надел кольчугу, от которой шибало застарелыми запахами сбруи и ржавчины.

Де Пайен оценивающе принюхался и ухмыльнулся.

— Ну вот, бедный ратник воинства Христова примерно так и должен пахнуть. Теперь садись и слушай. Сегодня утром, едва начав обычную работу, мы обнаружили новый коридор. Его нашел Сент-Аньян: долбя породу в своем тупике, он наткнулся на стену каменной кладки. Брат Арчибальд тут же послал ко мне с этим известием, чтобы спросить, как ему поступить, но я, как ты знаешь, в это время навещал патриарха. К счастью, брат Годфрей оказался на месте. Он и велел Сент-Аньяну сделать в стене пролом…

— И что? Что там было?

— Еще один проход — поперечный тому, в котором находился брат Арчибальд, и отделенный стеной от остальных трех веток перекрестка. Этот коридор оказался свободен от мусора, и сквозь него шел воздушный поток. Когда Сент-Аньян с напарниками Биссо и де Монбаром разошлись по трем новым туннелям, то каждый обнаружил там еще один, а далее — еще и еще… то есть целый лабиринт. Когда тебе в дозор?

— Вы, наверное, хотите сказать — снова в дозор. Впервые за несколько месяцев. — Сен-Клер на минуту задумался. — Вроде бы завтра. Какой сегодня день? Да, точно завтра. Сейчас на выезде Гондемар и Мондидье. Они патрулируют дорогу в Иерихон и вернутся сегодня вечером. Мы же с Россалем должны их дождаться и немедленно отбыть в Яффу.

— Не хочешь повременить?

— Если вы видите в том необходимость, то пожалуйста. Но зачем? Кому это нужно? Раньше мы никогда не откладывали выезд, а частота наших рейдов — залог успеха всей патрульной деятельности. Почему же вы предлагаете повременить именно сегодня?

— Потому что для освоения новых коридоров нам дорог каждый лишний человек. Сдается мне, что на этот раз мы все-таки сможем сверить их с картой. Если же часть туннелей окажется непроходимой из-за завалов или прочих непред вид енностей, то твои мускулы не в пример сильнее и моложе, чем у любого из нас.

Сен-Клер подумал и спросил:

— Вы говорите о лабиринте, магистр Гуг. А сколько там новых коридоров?

Де Пайен оттопырил нижнюю губу.

— Пока не могу сказать наверняка, но на основании доложенных мне сведений осмелюсь предположить, что там больше двух десятков взаимосвязанных подземных пересечений. Одним словом, целая система ходов. А почему ты спрашиваешь?

— В надежде получить подтверждение тому, что я и так давно подозревал. Выходит, все оправдалось. Позвольте мне завтра поехать в Яффу, магистр Гуг. Патруль рассчитан на десять дней, и, как мне кажется, было бы неразумно отказываться от него. У меня такое чувство, что разбойничья банда, за которой безуспешно гоняется де Монбар, все еще где-то там, в окрестностях дороги… Это всего лишь чувство, зато какое сильное… а я привык доверять своей интуиции. По словам де Монбара, их немалая шайка, но с тех пор, как он вернулся из прошлого рейда, от них ни слуху ни духу. Уже прошел месяц, но это не значит, что они куда-то сгинули. Я бы все-таки поехал в этот рейд — хотя бы для собственного успокоения, а братия в это время может тщательно разведывать новые туннели и отмечать, где образовались завалы. Я же, когда вернусь, охотно возьмусь за любые раскопки, которые мне препоручат.

Де Пайен пожевал губами и после раздумья произнес:

— Да будет так. Езжай в дозор и, если отыщешь этих тварей, смети их с лица земли. К моменту твоего возвращения мы подготовим тебе поле деятельности. Ступай же с миром, но будь готов ко всему.

ГЛАВА 6

Искусству дремать в седле Сен-Клер обучился задолго до того, как приехал в Заморье, и эта способность очень пригодилась ему во время патрульных рейдов в пустыне, позволяя скоротать бесконечные часы переходов на длинные расстояния. Со времени выезда из Иерусалима шел третий день, Стефан, по обыкновению, клевал носом, поэтому, когда прозвучал сигнал тревоги, он не понял, кто первым заметил на верхушке скалы фигуру, предвещающую опасность. Сам он очнулся от того, что кто-то резко окликнул его по имени, хотя краем уха уже заранее засек тревожные возгласы. Оказалось, что его сержанты тем временем начали развертывать боевой строй, а две легкие обозные повозки успели откатить в середину будущей круговой обороны.

В первый момент Сен-Клер нигде не увидел сопредводителя своего отряда, лишь позже узнав, что Россаль загодя отбыл с несколькими всадниками — разбираться в путанице обнаруженных лазутчиками следов. Злясь на собственную нерасторопность, Стефан пришпорил коня и осадил его рядом со старшим сержантом отряда Бернардом де ля Пьером. Тот с двумя латниками топтался на месте, оглядывая скалы по правую сторону дороги.

— Что там, сержант Бернар?

Воин неопределенно махнул в направлении каменной гряды:

— Вон там, сир… Поглядите — справа в самом низу, среди валунов… какой-то человек. Он даже не прячется — без сомнения, это ловушка. Он, наверное, принимает нас за круглых дураков, если думает, что мы погонимся за ним вот так сразу, без предварительной разведки.

Сначала Сен-Клеру не удалось увидеть человека, поскольку он высматривал его гораздо правее, но тот вдруг пошевелился, и рыцарь немедленно заметил его. Он выпрямился в седле, заслонившись рукой от солнца, и снова вгляделся в фигуру, стоявшую в отдалении на каменном гребне меж двух глыб, на границе света и тени. Незнакомец был пеший, но других подробностей никто не мог толком различить. При виде его у Стефана екнуло сердце.

— Может, он и принимает нас за дураков, сержант, а может, и нет. Двум подразделениям выстроиться во фронт — и за мной!

Сен-Клер пустил коня шагом и взял вправо от дороги, направляясь к каменистому кряжу. Кольчуга на незнакомце ослепительно вспыхивала под лучами солнца при малейшем движении.

«Очевидно, так мы его и обнаружили, — подумал на это Стефан. — Теперь он будет спасаться бегством, рассчитывая, что мы погонимся за ним и попадем прямо в лапы к его дружкам».

Однако рыцарь ошибся: человек на скале если и двигался, то в сторону не отходил. Он старался держаться в тени, но Сен-Клер и его двойная линия обороны, приближаясь, все яснее видели его. Наконец, видимо выбрав нужный момент, незнакомец выступил вперед, в яркий свет.

Не успев опомниться от потрясения, Стефан тут же вскинул руку, останавливая идущее за ним подкрепление. Ошибки быть не могло: перед ним стоял Гассан собственной персоной — тот самый шиитский воин. Даже одет он был так же, как во время их прошлой встречи — начиная от остроконечного шлема и заканчивая высокими черными башмаками.

— Сержант Бернар, прошу, все оставайтесь на месте. Дальше я поеду один. Мне знаком этот человек — это друг. Он спас мне жизнь, когда я заблудился в пустыне и умирал от жажды, а потом привез меня домой. Вероятно, он хочет переговорить со мной. Подождите здесь.

— Но, сир Стефан, если с вами что-то случится…

— Я уже сказал, сержант, что это друг. Ничего со мной не случится.

Он оторвался от линии всадников и смело направился вперед, пока не поравнялся с Гассаном, и, не успев даже спешиться, улыбнулся старому знакомому.

— Рад видеть тебя, Гассан, хоть и не ожидал. Каким ветром тебя занесло?

Затем Стефан перенес ногу через высокую луку седла и соскользнул на землю, где обнял араба, вдохнув знакомый коричный запах, странным образом придающий шиитскому воину еще большую мужественность. Тот тоже с удовольствием стиснул его в объятиях, заметив при этом:

— Салям алейкум, Санглар. Прими благодарность смиренного путника за то, что, помня о нашей прошлой встрече, ты предпочитаешь пахнуть как пристало мужчине, а не верблюду… Хвала Аллаху за это. А ветер, который занес меня сюда, — это ты. Как еще я мог оказаться в таком безлюдье? Тут тебе не сад с гуриями. Впрочем, мне надо кое-что сообщить тебе, и еще есть одна просьба. Мой бивак — среди вон тех валунов, с хорошей питьевой водой. Пойдем?

— Нет, дружище, — покачал головой Сен-Клер, — так не годится. Я не могу оставить товарищей изнывать на такой жаре. Ты же, если хочешь, можешь ехать с нами.

Рослый шиит сверкнул зубами в усмешке.

— Ехать в Яффу в таком виде, вместе с отрядом вооруженных ференги? Пожалуй, я откажусь, мой друг, но так или иначе, благодарю за предложение составить тебе компанию. Что ж, давай присядем здесь, в благословенной Аллахом тени, и поговорим наедине.

Присесть и поговорить — легко сказать, но гораздо труднее сделать. Сен-Клер надевал в рейды тяжелую кольчугу — кожаную накидку с капюшоном, достающую до щиколоток и сплошь покрытую вязью из металлических звеньев. Она была неудобной, твердой и громоздкой; Стефану пришлось расшнуровать ее спереди и разложить полы по земле на манер женской юбки. Только тогда он смог опуститься на землю и усесться, подобрав под себя ноги, как принято у жителей пустыни. Устроившись поудобнее, рыцарь положил рядом пояс с мечом, снял шлем и развязал под подбородком узел кольчужного капюшона. Откинув его назад, Стефан с наслаждением поскребся ногтями в волосах. Араб, ухмыляясь, наблюдал за ним.

— Удивительно, — заметил он, — что, независимо от верований и убеждений мужчины и также от того, в каком захолустье он родился и живет, любой воин, обнажив голову, тут же начинает почесывать ее, словно пес в поисках блох.

Оба засмеялись, а затем Гассан вытащил из богато украшенного черного кожаного мешочка с серебряной пряжкой, висевшего у него на поясе, небольшой, тщательно упакованный предмет длиною в фут, а в ширину — втрое меньше. Протянув сверток Сен-Клеру, он пояснил:

— У меня есть родственник в Иерусалиме, он мне тезка. Его зовут конеторговцем Гассаном, и у него на главном базаре свои стойла.

Стефан взял сверток и прикинул на ладони его вес. Предмет был нетяжелый, завернутый в мягкую ярко-желтую лайковую кожу, на которой рыцарь приметил вышитую серебряной нитью эмблему — крохотный полумесяц величиной не больше ногтя его мизинца. Судя по всему, внутри находился некий свиток.

— Конеторговец Гассан… — улыбнувшись, произнес Стефан. — Это имя мне знакомо. Я даже знаю, где находятся его стойла. Они рядом с лавкой Сулеймана, что продает ковры.

Гассан взглянул на него с неподдельным удивлением:

— Верно говоришь, Санглар. Но откуда ты знаешь этого достойного человека? Ты ведь монах, если не ошибаюсь? Для чего же монаху ценные ковры?

Сен-Клер чуть было не проболтался, что заходил к Сулейману по настоянию дамы, но тут же замялся, поняв всю нелепость подобного признания.

— Ни для чего, — наконец нашелся он. — Но, отрекаясь от мира, монах не отказывается от возможности смотреть и слушать. Я не чужд красоты, будь она в коврах или в лошадях. Однажды я зашел к Сулейману и немного побеседовал с ним, а сам пока любовался его товаром. Точно так же я навещал и стойла твоего родича, восхищаясь его конями. — Он указал на лежащий у него на ладони сверток: — Очевидно, ты хочешь, чтобы я передал ему эту вещицу?

— Очень хочу, Санглар, и буду тебе весьма признателен, если ты сможешь выполнить мою просьбу. Ты, когда приедешь, не застанешь моего родича в Иерусалиме — я только недавно узнал об этом от знакомого шейха, с которым недавно сидел за одним костром. Этот шейх хорошо знает Гассана — он-то и уведомил меня, что конеторговец куда-то уехал на целый месяц, а мне заниматься этим недосуг. Вот почему, узнав тебя среди всадников, я решился попросить тебя доставить эту посылку от моего имени. Передай ее Набибу, старшему конюшему: он остается за хозяина, пока Гассан отлучается за новым товаром, и моя благодарность будет безграничной.

— Конечно передам. — Стефан уже засовывал сверток под кольчугу, пряча его на груди. — Но ты также сказал, что хотел что-то сообщить мне, хотя я, признаться, не представляю, какие именно сведения… Впрочем, если бы тогда ночью, в пустыне, меня предупредили, что ты придешь и спасешь мне жизнь, я ни за что бы не поверил. Какие же удивительные тайны ты хочешь мне поведать на этот раз?

— Не просто удивительные — ценою в жизнь. Твою жизнь, Санглар, и твоих товарищей.

Тот сразу помрачнел.

— Теперь я вижу, что твои тайны стоят того, раз внушают мне тревогу. Говори же скорей, друг, потому что мне нет охоты шутить по этому поводу.

— Здесь неподалеку бродит шайка разбойников, и немаленькая.

— Я знаю. Мы за ними и гонимся.

Гассан слегка покачал головой, отчего его кольчужная накидка зашуршала и зазвенела:

— Нет, Санглар, это они гонятся за вами. Они приметили вас еще вчера и с тех пор не отстают. Твой товарищ, другой рыцарь…

— Россаль?

— Я не знаю его имени, но он вместе с тобой командует вашими латниками — час назад он выехал на разведку, потому что его внимание привлекли следы якобы большого вооруженного отряда, уводящие куда-то в пустыню. На эти следы недавно натолкнулись ваши лазутчики, и не случайно, — тропу проложили сегодня ночью, а потом искусно замели, чтобы вы сочли ее более старой, чем на самом деле. Рыцарь скоро вернется с известием, что он выследил тот отряд и что тропа ведет к разбойничьему лагерю у оазиса в десяти милях отсюда. До темноты можно успеть к нему приблизиться, встать лагерем неподалеку и отдохнуть, а потом напасть на бандитов, когда лучи восходящего солнца будут светить им прямо в глаза.

— Ясно. Ты мне советуешь не слушать его.

— Нет, Санглар. Теперь нет разницы, как вы поступите и что предпримете, — вы уже в ловушке. Пока мы с тобой разговариваем, враг подступает сзади. Тех, кто запутывал следы, ведущие к засаде у оазиса, немного — они вели коней в поводу, зная, что ференги неискусны в чтении меток на песке. Поэтому им не составило труда убедить вас, что вчера или даже позавчера здесь прошла целая банда. Они не сомневаются, что вы попадетесь на эту уловку, а им останется только в удобный момент настигнуть вас. Как только вы приляжете отдохнуть перед рассветной стычкой, они нападут и уничтожат вас всех до единого.

Сен-Клер запрокинул голову и вздохнул, затем в упор посмотрел на араба.

— Откуда ты об этом узнал?

Видя, что рыцарю больше не до веселья, Гассан только пожал плечами и ответил, изящно наклонив голову:

— У меня есть осведомители из их числа. Ночью я встречался с одним, а сегодня утром — с другим. Вот откуда я узнал о твоем патруле, хотя, пока не разглядел твое лицо среди прочих, не знал, что ты предводительствуешь в отряде.

— Пока не разглядел мое лицо? — переспросил Сен-Клер, не скрывая раздраженного недоверия.

— Сегодня же. Ты проехал в дюжине шагов от того места, где я затаился. Я мог бы даже поздороваться с тобой, но вряд ли дожил бы до ответного приветствия: твои люди бдительны.

— Видно, не настолько бдительны, раз подпустили тебя так близко и позволили бандитам обвести нас вокруг пальца. Расскажи, что у тебя за осведомители.

Гассан выставил вперед кулак, разжал пальцы — ладонь была пуста.

— Не брани себя за то, что тебе не удалось поймать ветер, Санглар. Его мощью повелевает Аллах. Ты не мог прийти сюда иным путем, а я залег в засаду у тропы задолго до того, как ты со своим отрядом проехал по ней. Твои люди и не могли обнаружить меня — без моего на то желания. То же самое применимо и к твоим недругам. Неужели ты думаешь, что распорядок ваших рейдов никому не известен? За каждым вашим движением следят; едва вы выехали за городские ворота, как оказались под пристальным наблюдением. Те, за кем вы охотитесь, предугадывают все ваши хитрости и малейшие отклонения от намеченного маршрута. Они уже больше месяца терпеливо выжидают, когда вы вернетесь в эти края; у них все уже загодя продумано и рассчитано. Ничто не может случиться, если нет на то воли Аллаха. Если тебе суждено завтра умереть, это уже предначертано. Если же вам дано одолеть их, это тоже предначертано. Но до самой развязки событий только сам Аллах может сказать, каково будет его предначертание.

— Хм… Так что же осведомители?

— А что осведомители? Они сказали мне все, что могли.

— С чего вдруг?

— Я их спросил. К тому же они мои должники и боятся рассердить меня. А впрочем, почему им было и не рассказать? Я — не ференги и в этом смысле им не опасен. Им и в голову не могло прийти, что у меня водятся друзья среди ваших.

Сен-Клер немного помолчал и потом спросил:

— Тогда скажи мне вот что: если бы ты не увидел меня, то предупредил бы других моих товарищей?

— Я уже и сам задавал себе этот вопрос, Санглар. Мой ответ будет: не знаю. Может, да, а может, нет. Но я заметил тебя и был избавлен от терзаний выбора.

— А зачем тебе это нужно? Ты ведь мусульманин, и мы приходимся тебе врагами.

— Я так и знал, что ты спросишь об этом, но тебе вряд ли удастся постичь причину. Я исмаилит, шиит-низари из страны, что вы зовете Персией, а люди, о которых мы сейчас говорим, — за Абассидов. Для тебя, Санглар, это пустые слова, но для нас, федаинов, они исполнены глубокого смысла. Род Абассидов — сунниты, сторонники халифов; они не считают нас истинными мусульманами. Они даже придумали для нас особое оскорбление — батини, — порочащее нас и намекающее, что мы неверны нашему пророку. Они бы охотно воспрепятствовали нам не только по-своему славить Аллаха, но и вообще жить, поэтому они мне не друзья. Вполне возможно, что я предупредил бы и твоих друзей, даже если бы тебя с ними не оказалось. Но тебе в этот раз было предначертано ехать с ними.

— Ну что ж, — дивясь, качал головой Сен-Клер, — нам остается только радоваться, что ты… Как ты называл себя? Батини.

Гассан нахмурился.

— Прошу, никогда не произноси этого слова, Санглар, даже в шутку. Достигнув ушей недоброжелателя, оно обернется для тебя смертью, в этом можешь быть уверен.

— Хорошо. Это прозвище больше не слетит с моего языка, поскольку я вижу, что оно обидно для тебя. А теперь скажи, что же нам делать с ловушкой, в которую мы попали. Посоветуешь что-нибудь?

— Конечно. Вы сейчас окружены, и нет никакой возможности уйти от погони, поэтому вам остается самим устроить им засаду. Езжайте дальше как ни в чем не бывало и разбейте лагерь там, где они ожидают; по пути всего одно подходящее место — кругом барханы, зато рукой подать до оазиса. Под покровом темноты тщательно приготовьтесь к их вылазке, которая произойдет глубокой ночью. Абассиды нападут втихую, пешие, с ножами и мечами, рассчитывая вырезать вас спящими. Их приходится трое на одного вашего, но зато они не знают, что вы будете их поджидать. Бой будет жестокий и трудный, но вы одержите в нем верх. Кажется, сам Аллах на вашей стороне, потому что сегодня полнолуние и вам будет светло сражаться с неприятелем.

— А где же в то время будешь ты? Поглядишь издалека?

— Погляжу, — улыбнулся шиит, — с расстояния полета стрелы. Так я смогу немного пособить вам; песок в том месте светлый, почти белый, и на нем будут хорошо видны передвижения людей, тем более — озаренных луной. К тому же мне нельзя уходить раньше времени: если тебя убьют, мне придется вернуться за своей посылкой и передать ее самому… А теперь тебе пора идти, пока кто-нибудь из разбойников не увидел нас вместе. Впрочем, подожди, я хотел спросить у тебя еще кое-что. Мой друг ад-Камиль, у чьего костра я гостил две ночи назад, справлялся у меня об одном вашем священнике, епископе по имени Одо. Ты что-нибудь знаешь о нем?

Сен-Клер фыркнул — полупрезрительно, полусердито.

— Одо де Сен-Флоран, епископ Фонтенблоский. Знаю, и неплохо. Несколько дней назад я с ним виделся. А что тебе интересно в нем?

— Что он за человек, Санглар?

Стефан нарочито медленно покачал головой.

— Ничего не могу сказать, дружище, кроме того, что это не епископ, а просто самодовольный сухарь, обожающий слушать только самого себя. Он секретарь-переписчик Вармунда де Пикиньи, который, в чем ты, без сомнения, осведомлен, — главный священник во всем Иерусалиме, то есть патриарх-архиепископ.

— Сек… секрет… Как-как?

— Секретарь — то же самое, что писец. Это служка, столь проворный в письме, что может схватывать слова на лету и тут же их запечатлевать на бумаге. Он не только создает манускрипты, но также и хранит их. В ведении Одо находятся различные документы — записи всех текущих дел патриарха.

— Ага, понятно… Значит, этот человек патриарху вроде друга?

— Толковый помощник, но не друг. Вряд ли у Одо есть друзья. Скорее всего, в своем кругу он не заводит близких отношений. Вообще, он малоприятен.

— Он тебе не по нраву, Санглар?

— Да, Гассан, не по нраву, — улыбнулся Стефан, — но мы с ним даже не приятели, поэтому от моей неприязни он не скончается.

— Но он может скончаться от неприязни других людей. Ты на это намекаешь?

— Да что ты! Я просто глупо пошутил — у нас, франков, так принято выражаться.

— Пусть будет так. — С этими словами Гассан встал и отступил в тень скального отвеса. — Теперь ступай и предупреди своих людей. Да сохранит нынешней ночью Аллах и тебя, и посылку для моего родича. Иди с миром.

— Иди с миром и ты, мой друг, но прежде скажи: если я пошлю в барханы своих лучников, увидят ли они, куда стрелять?

— Увидят не хуже меня, но ведь и они будут заметны в свете полной луны. Ты не забыл об этом?

— В сумерках не так заметны: у них темные накидки. Я велю им залечь в песках и ждать, пока бандиты не приблизятся. Когда начнется бой, каждый будет стоять сам за себя.

— Если Аллаху угодно, вы одолеете их, застав врасплох. Но пусть лучники займут позиции до восхода луны, то есть сразу, как стемнеет.

ГЛАВА 7

Сен-Клер заверил Гассана, что его люди займут позиции еще до восхода луны, руководствуясь при этом вовсе не предусмотрительностью, а чутьем. Впрочем, слово свое он сдержал. Остаток дня Стефан разрабатывал план будущего сражения, стараясь не выказывать видимых признаков волнения, поскольку знал, что за их отрядом наблюдают из-за окрестных барханов. Взвешивая шансы на победу, рыцарь пока не решался поделиться своим замыслом с остальными. Россаль, вернувшийся вскоре после того, как Стефан встретился с Гассаном, сообщил именно те сведения, о которых говорил шиит. Вместе они повели отряд на северо-восток, к оазису, где их поджидала западня, но Сен-Клер не препятствовал этому и не спешил рассказать о поджидающей их опасности.

Лишь когда они значительно продвинулись в нужном бандитам направлении, Стефан увлек Россаля в сторону и сообщил ему предупреждение Гассана. Тот внимательно выслушал его, а затем созвал предводителей подразделений. Всадники сбились в тесную группу, и Россаль объявил всем, что у сира Стефана есть важное известие, передав потом слово Сен-Клеру. Тот без промедления разъяснил положение вещей и затем предложил свой план действий. Ожидая возможного недоверия со стороны воинов или даже откровенного отказа принять его предложение, Стефан постарался как можно тщательнее подобрать аргументы для убеждения своих подчиненных. Они же не выказали ни малейшего протеста, и рыцарь испытал смятение при мысли, что его люди безоговорочно ему доверяют, несмотря на все его недавние эскапады. Услышав из его уст предостережение мусульманина Гассана, сержанты ничуть не усомнились в правдивости этих слов, платя Стефану дань уважения, далеко превосходящего обычное почтение к боевому предводителю.

Из сорока человек в отряде у восемнадцати имелись луки, а в одной из повозок патрульные везли достаточный арсенал стальных стрел. Россаль принял командование лучниками как отдельным подразделением. Весь оставшийся путь отряд то и дело останавливался для кратковременного отдыха, и Россаль высылал сержантов по двое или трое к повозке, чтобы незаметно пополнить боевой запас стрел. Все остальные в это время без устали сновали вокруг, чтобы отвлечь на себя внимание близко засевшего противника.

В пустыне ночь спускается быстро. Сен-Клер, скачущий бок о бок с Россалем, постарался привести отряд к оазису в точно назначенное им самим время, беспрестанно выслушивая донесения о наблюдениях лазутчиков: ему не хотелось разбить бивак слишком рано, чтобы не возбудить подозрений у следящих за ними бандитов. С другой стороны, он понимал, что нельзя опоздать ни на минуту, поскольку промежуток между закатом солнца и восходом луны чрезвычайно короток. Тем не менее Стефан все рассчитал верно, и завершающий этап путешествия прошел гладко.

Тьма быстро сгущалась благодаря неведомо откуда взявшимся тяжелым тучам. Отряд наконец встал лагерем. Все знали, что удар последует со спины, но воины нарочно вели себя так, будто они ни сном ни духом не подозревали о коварном противнике.

Наконец совсем стемнело. Пока стражники привязывали коней по внешней границе бивака, латники под началом Россаля стали раскладывать скатки, якобы намереваясь лечь спать, а сами, улучив момент, исчезали во мгле. Каждый из них спешил затаиться где-нибудь неподалеку, накрывшись бурым плащом, и, лежа на песке, наблюдал, как деловито возятся у огня фигурки костровых. Все в отряде — и выбравшие себе позицию лучники, и отвлекающие внимание неприятеля воины — ждали скорой атаки.

В ту ночь небо было затянуло густыми облаками, сквозь которые лишь иногда прорывались лунные лучи. Вследствие этого бандиты медлили, выжидая удобного момента: вероятно, они не хотели обнаруживать себя раньше времени, желая напасть неожиданно. Они не показывались так долго, что Стефан забеспокоился, не передумали ли разбойники сегодня нападать на отряд. Он сидел, чутко вслушиваясь и вперив взгляд в черную мглу, но ни единый звук не нарушал ночную тишь.

Наконец рыцарь не выдержал и встал. Он неспешно двинулся в обход лагеря, невзирая на опасность быть подстреленным своими же лучниками из засады. К счастью, тучи в тот момент немного разошлись, и все залил невероятно яркий лунный свет, ослепительный в кромешном мраке ночи. Стефан понимал, что ни один человек в отряде в этот момент не спит: его подчиненные были также не в состоянии сомкнуть глаз, лежа в напряженном ожидании нападения. Он заставил себя двигаться как можно спокойнее и, освещенный луной, как бы от нечего делать осмотрел костры, лениво переговариваясь с дозорными, а сам тем временем шепотом подбадривал всех остальных, призывая их лежать на местах и продолжать изображать спящих. Почувствовав, что время атаки подходит, рыцарь снова подсел к огню и притворился, будто его тоже сморил сон, хотя каждая его жилка была натянута до предела, а слух силился распознать в тишине посторонние шаги.

Удивительно, но сидеть неподвижно оказалось невероятно трудным делом, и еще сложнее было избавиться от опасений. Время шло, а все оставалось по-прежнему, и вскоре Стефан понял, что дыхание у него то и дело прерывается. Он старался набрать в легкие побольше воздуха, но все же не мог до конца их заполнить, отчего вдохи получались все более быстрыми и частыми. Испугавшись, что так и в обморок недолго упасть, Сен-Клер снова встал, скрипя зубами от внутреннего напряжения, и немного прогулялся по лагерю. Это помогло: дыхание постепенно выровнялось, и рыцарь решил, что его нынешнее состояние — не что иное, как обычный страх. Он еще постоял, вытянув шею и прислушиваясь, затем обернулся, вглядываясь во тьму пустынной ночи, но ничего не увидел и не услышал.

Стараясь хоть как-то отвлечься, Стефан сел и нарочно стал думать о своих делах в Иерусалиме. Ему пришел на ум случай, когда он едва не погиб в одном из коридоров, надышавшись застойного воздуха, — и он сразу почувствовал, что успокаивается. Сен-Клер вспомнил, как с трудом выбирался из узкой щели и потом сполз к основанию кучи щебня, где на него повеяло сквозняком. Тогда он весь вывозился в пыли — она забила даже пересохший рот, и каким же наслаждением было ополоснуть его, выплюнуть грязь, а затем привалиться к стене, подставив лицо под прохладный воздушный поток.

Сен-Клер так увлекся размышлениями о том необычном происшествии, что едва не пропустил мимо ушей чей-то вздох и ругательство, за которыми тут же последовал громкий возглас, перекрываемый заунывным боевым кличем. Ночь наполнилась разнообразными звуками: лязгом клинков, свистом стрел, сочными шлепками разящих попаданий и все возрастающим хором воинственных выкриков, скоро сменившихся тревожными и паническими воплями.

Бандиты наконец сообразили, что франки их перехитрили, зайдя с тыла. Противник проник в лагерь, как и было задумано, но по пути не заметил ни одного из затаившихся лучников Россаля. Те, загодя выбрав позиции на гребнях барханов, молча следили за передвижениями разбойников и выжидали удобного момента, после чего выпустили на них смертоносный град стрел.

— Ни с места! — прокричал Сен-Клер своим латникам. — Считайте залпы! После трех вставайте — и за мной!

Второй залп стрел выкосил гораздо больше мусульман, чем первый. Сержанты Сен-Клера по-прежнему лежали у костров, предоставляя лучникам делать свое дело. Воспользовавшись наступившей передышкой, разбойники стали понемногу скучиваться, но Стефан снова окриком предостерег воинов, чтобы дождались третьего приступа, который тут же и последовал, после чего те из бандитов, кто еще стоял на ногах, уже метались в разные стороны как ошалелые, не зная, что предпринять.

— Давайте, ребята! Хватайте их!

Сен-Клер вскочил и ринулся вперед, увязая в текучем песке и оттого чувствуя непривычную медлительность и неуклюжесть, а прямиком к нему уже бежал человек, размахивая длинным клинком ятагана. Впрочем, не успел разбойник приблизиться, как вдруг споткнулся, хрюкнув от неожиданности, и рухнул на колени. Рот его наполнился кровью, при свете луны казавшейся черной, — она потоком хлынула нападавшему на грудь, залила одежду, и в мгновение ока тот уткнулся лицом в башмаки Сен-Клера. Стефан перешагнул через поверженного врага, держа наготове меч в ожидании новой атаки.

Впрочем, все закончилось очень быстро — Стефану удалось скрестить клинок только с одним из бандитов. Кругом сновали его латники, радуясь, что больше не надо лежать в беспомощности и сдерживать желание вместе с товарищами, засевшими на окрестных барханах, разить врага. Нападавшие, рассчитывавшие на тихую резню в лагере спящих, теперь всей душой желали уклониться от сражения, поскольку им противостояли ожесточенные воины в кольчугах, а сзади напирали латники, размахивающие длинными стальными клинками и потрясающие булавами и топорами. Наиболее быстроногие из бандитов стремглав уносились в пустыню, рассеиваясь кто куда.

Время всего сражения исчислилось несколькими минутами. Россаль уже понемногу призывал людей к спокойствию и подсчитывал потери. Он подмигнул подошедшему Сен-Клеру:

— Один убитый, двое легкораненых. Если не ошибаюсь, у противника около тридцати пораженных. Пленных берем?

Стефан огляделся, ожидая где-нибудь поблизости увидеть Гассана, но не приметил никого похожего на шиита. Он покачал головой:

— Нет, не будем терять время, если хотим застать банду в оазисе. Положите убитого и раненых на повозку, а я пока соберу людей. Сержант Бернар, ко мне! Велите всем седлать коней — мы трогаемся через четверть часа. Проследите, пожалуйста.

Менее чем через час отряд ворвался в оазис — там царило безлюдье, хотя франки сразу поняли, что лагерь был спешно оставлен незадолго до их прибытия. Обойдя его кругом, они выставили охрану и расположились биваком еще на сутки, чтобы пополнить запас воды. Днем стало очевидно, что разбойники недосчитались убитыми каждого пятого, если не четверти из их числа. Раненых мусульман не нашли, несмотря на рассеянные тут и там пятна крови; лазутчики доложили, что остатки банды развеялись, как по ветру. Сен-Клер слушал и кивал, тем временем гадая, что же случилось с Гассаном.

На следующий вечер, лежа у костра и беседуя с Россалем, Стефан, перед тем как уснуть, задал собрату вопрос, над которым тот потом долго ломал голову.

— Представь, что ты лежишь навзничь на полу в одном из подземных коридоров, — рассказывал Сен-Клер. — Левым боком ты упираешься в стену, а сверху тебя обдувает ветер. Ты весь упарился от работы, и свежий поток холодит твое потное лицо. Очень приятно. Но он дует откуда-то сбоку, так что ты ощущаешь его лишь одной половиной лица и шеей. Левой половиной. Какой из этого следует вывод?

ГЛАВА 8

— И какой же вывод сделал из этого ты сам?

Такой вопрос задал Сен-Клеру Гуг де Пайен через неделю после сражения. Лицо магистра оставалось непроницаемым, хотя в нем угадывалось любопытство. Что касается Сент-Омера, то он даже склонился вперед, устремив на Стефана выжидательный взгляд. Тот пожал плечами, и на губах его промелькнула легкая улыбка.

— Малосущественный, братья. По крайней мере, пока. Я пришел прямиком к вам, едва отвел коня в стойло, а Россалю поручил завершить нынешний дозор и отпустить людей. Моей наипервейшей задачей было оповестить вас о ходе нашего патрулирования и о состоянии отряда на данный момент. Я ее выполнил, и теперь, как я полагаю, мне не возбраняется уделить немного времени своим личным делам. Так вот, выйдя от вас и сняв доспехи, я намереваюсь отправиться в подземелье и проверить свои предположения. После этого я точнее отвечу на ваш вопрос.

Старшие наставники молча обменялись многозначительными взглядами, и де Пайен склонил голову в знак согласия:

— Да будет так. Мы с братом Годфреем закончили на сегодня наши дела, и, полагаю, он не станет противоречить тому, что мы оба весьма заинтересовались твоим сообщением. Не сочтешь ли ты назойливостью просьбу взять нас с собой в тот коридор?

Вскоре трое собратьев уже перебирались через глубокую расселину в полу, куда монахи не первый месяц сбрасывали горную породу. Пройдя еще с сотню шагов, Сен-Клер помедлил и остановился. Он вознес факел высоко над головой и начал озираться, то оглядываясь на туннель, по которому они только что шли, то всматриваясь в темнеющий впереди проход. Двое наставников стояли позади и терпеливо ждали, не желая вмешиваться и сбивать его своими советами. Они полностью положились на провожатого в выборе направления.

— Должно быть, где-то здесь, — наконец произнес Стефан. — По-моему, да, хотя раньше в этом месте все выглядело иначе. Помню, что тут была гора щебенки — она преграждала путь вон в тот коридор. Я тогда вскарабкался наверх и протиснулся в дыру под потолком, чуть не задохнулся там и едва вылез назад. Потом я привалился к стене и в тот момент ощутил ток свежего воздуха. Братья успели хорошенько тут потрудиться и убрали весь мусор — но вместе с тем лишили меня всех видимых меток… Место, где я тогда лежал, вдыхая свежую струю, может быть тут, где я сейчас стою, или в радиусе двадцати шагов.

Сен-Клер еще побродил и махнул в направлении уводящего вперед коридора:

— Единственное, в чем я могу быть уверен, — что ноги у меня смотрели вон в том направлении, упираясь в затор, значит, воздушная тяга проходила вдоль стены слева.

— Свечку бы, — заметил Сент-Омер. — Нам нужен факел или свеча, причем на длинной ручке. — В ответ на недоуменные взгляды собратьев он спокойно пояснил: — Иначе нам придется ползать по всему коридору на карачках в поисках этой пресловутой тяги. Мне же сдается, что было бы куда легче привязать зажженную свечу к какой-нибудь палке или хоть к мечу и идти с ней вдоль стены. Если сквозняк никуда не делся, он непременно где-то поколеблет пламя.

— Свечей мы не захватили, — ответил Сен-Клер. — Зато у нас есть масляные лампы и кирки — пожалуй, они как раз сгодятся для такого эксперимента. Насажу-ка я лампу на лезвие кирки; главное теперь — не опрокинуть сосуд и не пролить масло. Вон, смотрите, у стены стоят негодные инструменты. Попробуем-ка…

Привязать лампу к кирке явилось делом нескольких минут. Прочно закрепив ее, монахи зажгли от факела фитиль — он неохотно затлел, испуская темный дым. Впрочем, поиск дал быстрые результаты — собратья почти сразу обнаружили ту самую отдушину в стене. Язычок пламени затрепыхался — невероятно сильный порыв ветра сбил его набок, и весь коридор тут же заполнили черные удушливые клубы.

Сен-Клер округлившимися глазами посмотрел на своих спутников и затем еще раз поднес лампу к месту сквозняка, подставив пламя прямо под воздушную тягу и убедившись, что огонек там начинает ощутимо трепетать и колыхаться. Упав на колени, Стефан отложил кирку и стал шарить руками по низу стены, надеясь обнаружить прохладное ветровое течение.

— Дует сильно, но отверстие незначительное. Принесите факел и посветите мне.

Он скорчился сильнее, опустившись на локти и вытягивая ноги, пока полностью не лег ничком и не нашарил пальцами дырку в стене. Двое других предусмотрительно отодвинулись, но Сент-Омер по-прежнему держал факел на расстоянии вытянутой руки от пола. Сен-Клер все подвигался вперед, пока почти не уперся лицом в стену. Лишь тогда он немного отполз и покачал головой:

— Это восходящий поток, но откуда он дует — непонятно. Стена коридора — сплошной камень, поэтому, скорее всего, мы наткнулись на трещину в самой скале. Вот незадача.

Он оглянулся, затем поднялся на ноги и направился к куче инструментов. Вытянув из нее длинный лом из прочной стали, Стефан вернулся к отдушине и принялся орудовать в ней, пытаясь расширить крохотное отверстие. Вскоре заостренный конец лома сделал свое дело — каменная перемычка подалась и стала осыпаться, а брешь существенно увеличилась в размерах. Дальше работа пошла довольно споро, и в стене образовалась пробоина, в которую легко можно было просунуть голову. Она начиналась разломом у самого основания стены, и по мере того, как Сен-Клер продолжал крошить и стесывать ее края, полость переместилась из стены в пол. Просунув лом внутрь и налегши на него, как на рычаг, Стефан в какой-то момент отколол неожиданно крупный кусок породы, отчего едва не потерял равновесие. Металлический прут выскользнул у него из рук и скрылся в темной расщелине.

Трое монахов застыли и прислушались. Через некоторое время где-то внизу эхом отдался звон упавшего лома. Собратьям без слов стало ясно, что под ними — порядочная глубина. Не мешкая, они обвязали один из факелов бечевой и спустили его в щель, но не различили там ничего, кроме глухой тьмы. Глядя, как далеко внизу умирает язычок пламени — веревка насчитывала больше двадцати футов длины, — Сен-Клер почувствовал, как вместе с промелькнувшей в голове догадкой у него между лопаток побежали мурашки.

Осознание происшедшего пришло к ним гораздо позднее, после долгих раздумий и попыток исследовать новое пространство, но в самом начале трое первооткрывателей не могли составить никакого ясного представления и терялись в догадках насчет своей находки. С течением времени Сент-Омеру удастся подобрать удачную аналогию для объяснения феномена: сравнить подземную залу — потом окажется, что это огромная прямоугольная зала — и коридор, по которому они шли, с кубом и трубой. Цилиндрическая труба коридора буквально упиралась в один из верхних углов залы, вернее, в одном месте подходила столь близко, что каменная перегородка истончилась и дала еле заметную сквозную брешь, превратившуюся в воздуховод для поднимавшегося снизу потока. Пророй землекопы этот коридор всего на ладонь правее — и открытие бы не состоялось, а о существовании подземной залы так никто бы и не узнал. Но, так или иначе, тяга была обнаружена, и многие потом усматривали в этой находке знак Господней милости.

Впрочем, в тот момент ни один из троих, стоявших на краю бездонной дыры, даже не задумывался о Боге или о Божественном промысле. Они всматривались в темную глубину, пребывая в крайнем замешательстве и не зная, что предпринять. Тем временем последний из факелов стал коптить и понемногу гаснуть.

— Надо бы поразмыслить, а не действовать наобум, — проворчал де Пайен. — К тому же неплохо бы позвать подмогу. Пойдемте пока, а когда решим, что делать дальше, тогда и вернемся.

Разжившись факелами, они поднялись на поверхность. Обратный путь по подземным коридорам монахи проделали в полном молчании, погруженные в раздумья. Каждый прикидывал, какова природа их находки и как теперь поступить с неожиданным открытием. Едва они снова оказались в конюшнях, де Пайен созвал братию на общее собрание. Сент-Аньян и Пейн Мондидье как раз собирались выезжать в дозор по иерихонской дороге во главе патрульного отряда, но посланник из сержантов вовремя перехватил их. Оба в числе прочих явились в залу для собраний, недоумевая, что явилось причиной задержки.

Де Пайен не стал тратить время даром — едва внешнюю дверь надежно заперли и приставили к ней охрану, он сразу приступил к изложению сути дела. На страже вновь стоял Жоффруа Биссо — кажется, его очередь выпадала всякий раз, как на собрании обсуждались какие-нибудь новости или особо важные вопросы. Брат Гуг первым делом обратился к Сент-Аньяну и Мондидье, отметив, что патрулирование отнимет у них не меньше недели. Впрочем, он заверил рыцарей, что по приезде они сразу же узнают обо всем, что происходило в это время в их общине. Бог даст, счастливо возвратись, они примут живейшее участие в общих трудах. Гуг велел Сент-Аньяну переночевать с отрядом в конюшнях, а рано утром отправляться в дозор.

Пока брат Арчибальд, сбившись с ног, искал, кому передать весть для старшего сержанта, монахи перешептывались в нетерпеливом ожидании. Наконец Сент-Аньян возвратился, и де Пайен рассказал всем об открытии Сен-Клера, прежде описав его предположения и догадки, приведшие к неожиданной находке.

— Благодаря этим размышлениям, — заключил Гуг свое повествование, — мы обнаружили, что внизу есть что-то — некая просторная пустота под тем коридором, в котором как раз работал брат Стефан и чуть в нем не задохнулся.

Де Пайен предложил каждому из собратьев оставить на время текущие задачи по освоению собственных туннелей и безотлагательно бросить все силы и средства на выяснение, что содержит та пропасть и ведет ли она куда-нибудь.

Приближалось время вечерней трапезы, и монахи сделали перерыв в церемонии собрания, но не покидали залу. Биссо присоединился к ним, и за закрытыми дверьми они все вместе оживленно обсудили новость и свои планы на ближайшие дни. За годы упорного труда монахи накопили значительный арсенал оснащения для подземных работ: у них в достатке имелись и блоки, и вороты, а также канаты и оборудование для подъемников.

На следующий день с раннего утра по всей длине подземного коридора были разложены приспособления, годные для освоения найденной пропасти. Монахам предстояла беспокойная и опасная работа: несмотря на имеющиеся сведения о невероятно вместительной и глубокой полости у них под ногами, никто не мог даже отдаленно представить, что ждет их внизу. Теряясь в догадках, они боялись дать слишком много воли воображению. Их пыл скоро остудило наблюдение, что любой неловко задетый предмет тут же исчезает в пустоте, беззвучно пропадая в темной бездне, и эхо от его падения на камни или иную поверхность не сразу долетает до их настороженного слуха. Еще больше собратья перепугались, когда Мондидье тоже едва не сорвался в ущелье. Чтобы избежать непоправимых бед, собратья стали расширять отверстие, обвязавшись для надежности веревкой, один конец которой был прочно привязан к треножнику, закрепленному меж камней. Они работали по двое, постоянно чередуясь, и прошло немало часов, прежде чем кто-то — потом никто не мог вспомнить, кто именно, — заметил, что расселина у них под ногами имеет форму треугольника. Больше всего она напоминала место стыка расходящихся в стороны плоскостей, примыкающих друг к другу под прямым углом, обнаруживая сходство со стенами и потолком.

Оглядев отверстие повнимательнее, собратья убедились, что вся конструкция, несомненно, — дело рук человеческих. Монахи пробовали осветить каменную полость, сбросив в нее дюжину зажженных факелов. Лишь половина из них уцелела при падении, но и те, достигнув дна, еле тлели и вскоре погасли, так и не прояснив неизвестности. Попытки спускать светильники на веревке тоже ничего не дали — братья с досадой смотрели на их скудное и бесполезное далекое пламя. Но сам факт, что снизу поднимался воздушный поток и факелы в нем не гасли, говорил о том, что внизу вполне можно дышать. Приняв за данность, что под ними — некое подземное помещение, монахи сошлись на том, что кому-нибудь надо спуститься туда и рассмотреть все как следует.

Первой выпала очередь Сен-Клера — как самого молодого из собратьев и как первооткрывателя. К подъемнику прикрепили вместительную корзину, и брат Стефан забрался в нее, в одной руке сжимая только что зажженный факел, а в другой — рукоять кинжала. Зацепившись локтем за спусковой канат, он озирался по сторонам по мере того, как корзина все больше погружалась во тьму.

Первым делом Сен-Клер обнаружил, что находится в самом углу некоего помещения, потому что корзина, раскачиваясь при спуске, то и дело стукалась о стены. Поднесши к ним факел, он обнаружил непроницаемо-темные поверхности, покрытые неизвестным веществом, напоминающим деготь, и целиком поглощающие свет. Крикнув товарищам о своих наблюдениях, Стефан попытался сосредоточиться и дышать поглубже, чтобы прогнать опасения о близком удушье: ему казалось, что с погружением на глубину темнота вокруг него все больше сгущается. Его вдруг пронзила мысль о том, что меч, с которым он почти никогда не расставался, остался высоко наверху и лежал сейчас на его ложе в монашеской келье — там, куда Стефан впопыхах бросил его, прежде чем спуститься в подземелье. Вопреки уверенности, что оружие здесь ни к чему, он чувствовал непривычную беззащитность и ненадежность прихваченного с собой кинжала.

Корзина достигла пола огромной подземной залы совершенно неожиданно; она мягко остановилась, и только по прекращению движения Сен-Клер понял, что под ним — твердая поверхность. Тогда он повыше поднял факел над головой, всматриваясь во тьму, но ничего в ней не различил.

— Я на дне, — сообщил он собратьям. — Попробую выйти.

Нащупав одну из заготовленных сухих лучин, сложенных у его ног, Стефан нерешительно перебросил ногу через край корзины и выбрался из нее. Зажегши второй факел, он склонился к полу, пытаясь получше его рассмотреть. Водя огнем из стороны в сторону, Стефан обнаружил ровные квадратные каменные плиты со сторонами длиной в хороший шаг. Сверху угадывался незначительный слой пыли — по мнению Сен-Клера, слишком тонкий; впрочем, он тут же вспомнил о постоянном сквозняке, который ощущался с самого начала спуска.

Рыцарь нагнулся еще ниже, высматривая щербину или зазор между плитами, в котором можно было бы укрепить факел, но его взгляд не нашел ни малейшей трещины или отверстия, куда можно было хотя бы просунуть кинжальное лезвие. Тогда Сен-Клер выпрямился и медленно повернулся в совершенном замешательстве, а затем принялся размахивать факелами в надежде, что в темноте, за пределами его ближнего зрения, блеснет некое отражение.

Наконец, вздохнув, он встал спиной к углу помещения и постарался сориентироваться в пространстве. Убедившись, что можно придерживаться одного направления, если идти по диагоналям напольных плит, Стефан медленно стал перебираться от угла к углу каменных квадратов, намереваясь достичь центра залы. Одним факелом он освещал себе дорогу, опустив его поближе к полу, а другой держал вверху в вытянутой руке. Он громко считал шаги, понимая, что его товарищи внимательно наблюдают за его продвижением, и все же не мог отделаться от бесполезного сожаления, что оставил свой меч за ненадобностью на койке в келье.

В углу сзади послышался шорох, и Стефан поспешно оглянулся. Вверху мерцал огонек: это один из собратьев спускался с факелом ему на подмогу. Сен-Клер не успел даже заметить, как монахи вытянули корзину из расщелины, — настолько он был поглощен своей задачей. Боясь сбиться со счета, Стефан снова стал продвигаться вперед по зале. Произнеся «тридцать», он вдруг увидел впереди на полу некие смутные очертания и резко остановился, подняв оба факела как можно выше для лучшего освещения. Сзади зашелестели чьи-то легкие шаги, и голос Андре де Монбара прошептал у его уха:

— Что это? Ты что-нибудь различаешь?

Сен-Клер промолчал, рассудив, что де Монбар может видеть не хуже его самого. Вместо этого он слегка склонился и двинулся вперед. Брат Андре шел с ним бок о бок.

— Там что-то есть.

Сен-Клер вновь воздержался от ответа и не останавливался, пока не наткнулся на некий предмет — по виду кувшин или урну, — ближайший к монахам из целого скопления подобных ему емкостей, идентичных по форме и размеру. Стефан ступил дальше и наконец оказался в широком промежутке между рядами этих загадочных сосудов — они шеренгами уходили куда-то вдаль и там растворялись во тьме. Рыцарь насчитал в обе стороны по восемь линий, и еще десять, идущих поперек. Меж рядами были оставлены широкие проходы.

— Да это же кувшины — просто глиняные сосуды. — Сен-Клер подошел поближе и осмотрел горлышки. — Они залиты… кажется, воском… Все запечатаны. Но зачем? Что там, внутри? И зачем так много?

Стефан недоуменно развел руками, а затем потянулся к одному из кувшинов, намереваясь его опрокинуть, но де Монбар не дал ему даже притронуться к сосуду, мягко удержав за рукав.

— Постой, Стефан. В них может быть масло или вино. Впрочем, если моя догадка верна, дружище, то мы нашли, что искали. Это и есть сокровища.

— Сокровища? — переспросил Стефан недоверчивым и донельзя разочарованным голосом. — Те, к которым мы так долго стремились? В этих черепках?

— Пусть в черепках, но ты сначала задайся вопросом, что в них. Спроси себя, Стефан, сколько прошло времени с тех пор, как чья-либо нога, кроме нашей, ступала по этому полу. А еще поинтересуйся, зачем было с такой тщательностью расставлять здесь эти кувшины, а потом забыть про них. Давай-ка пройдем дальше — где-то тут должен быть алтарь.

Сен-Клер уже собирался спросить, откуда де Монбару это известно, но прикусил язык и молча двинулся вперед. Его не очень удивило, когда через двадцать шагов они действительно обнаружили алтарь, хотя он и выглядел весьма необычно. Несмотря на огорчение, связанное с находкой обыкновенных глиняных кувшинов, Стефан ту же ощутил, как заколотилось у него сердце: никогда в жизни ему не доводилось видеть подобного святилища, превосходящего размерами престол в любой христианской церкви или базилике. Алтарь возвышался впереди темной массой, постепенно проступая из окружающей тьмы, а монахи неторопливо продвигались все ближе к нему.

Вдруг сзади послышались чьи-то шаги: их нагонял Гуг де Пайен с ярко горящим факелом. Магистр не произнес ни единого слова, во все глаза глядя на выросшую впереди громаду, и некоторое время все трое молча озирали грани и выступы скалоподобного алтаря. Собратьям сразу стало очевидно, что до жертвенника можно добраться по широкой лестнице, выложенной из плоских каменных плит и спускавшейся откуда-то с тыльной стороны алтаря; ее нижние ступени были едва различимы с того места, где стояли монахи. Налево от них простирался тимпан,[24] на первый взгляд строгий и безыскусный, но при более пристальном рассмотрении обнаруживший замысловатую резьбу и лепнину. Тысячи разнообразных глифов[25] рельефно выступали на его поверхности.

— Вот он, — чуть слышно произнес де Монбар. — Точно такой, как описано в наших архивах. Предание не лжет — учение нашего ордена зиждется на истине.

— Но… — попытался возразить Сен-Клер и понял, что в горле у него пересохло от волнения. Он громко сглотнул и закончил свою мысль: — Судя по всему, это не еврейское святилище. Иудеи не используют резьбу.

— Верно, оно египетское, — задрал голову вверх де Монбар. Он помолчал, а потом пояснил: — Все, что считается еврейским, на самом деле происходит из Египта и принесено Моисеем и другими израильтянами, бежавшими от векового рабства. В наших архивах говорится об этом. Все изменения, как это обычно бывает, произошли гораздо позже, а вначале традиции оставались египетскими, и вот — зримое тому подтверждение. Друзья мои, древность нашей находки повергает в трепет. Сам Моисей так и не достиг Земли обетованной, но его сыновья и внуки, возможно, стояли прямо тут, на этом самом месте, и тоже взирали вверх, подобно нам. Мы обнаружили доказательство истинности догматов нашего ордена.

— Можно подумать, что ты до сих пор в этом сомневался. — Насмешка Сен-Клера осталась незамеченной из-за его сиплого шепота.

— Ни единой минуты, — в тон ему ответил де Монбар. — Я лишь хотел сказать, что наше открытие равносильно доказуемости истины, на которой зиждется орден.

— Ладно, я верю тебе. Я собственными глазами вижу, что ты обнаружил именно то, что ожидал, и это лучше всего убеждает меня. Но что же мы все-таки отыскали?

— Знание, Стефан. И алтарь — вернее, его оболочку.

— Сюда кто-то идет… — заметил Сен-Клер. — Может быть, нам не все положено знать? Может, здесь есть какие-нибудь священные тайны?

— Здесь все тайное, Стефан, — откликнулся де Пайен, — и все священно. А, это ты, Гоф, — я так и думал. Знаешь, сир Андре полагает, что наши поиски подошли к концу.

— Признаюсь, я поражен. Ну и громада! А что это такое? — Сент-Омер запрокинул голову, рассматривая резную поверхность.

— Это алтарь, Годфрей, — ответил де Монбар. — В архивах сказано, что он должен быть именно здесь.

— Боже, там так и сказано? Значит, он недаром тут воздвигнут. Может быть, он полый? И туда будет несложно проникнуть?

— Понятия не имею, — пожал плечами де Монбар, но Сент-Омеру было некогда на него смотреть. — Пока рано говорить определенно. Со временем все выясним.

— Н-да… А что там за емкости? В них что-то есть?

— Сокровища, которые мы, собственно, ищем.

Сент-Омер отвлекся от созерцания кувшинов и резко обернулся к де Пайену.

— Как? Наше сокровище спрятано в этой посуде?

Де Монбар ответил за магистра:

— Часть сокровищ, Годфрей, но здесь имеются и другие… Они неодинаковы по значительности — что-то более важно, а что-то менее — и все они находятся у нас под ногами, то есть под алтарем.

Де Пайен кивнул:

— Идея брата Андре о мнимом алтаре кажется мне очень любопытной. Пойдемте-ка сюда.

Он повел собратьев за собой влево, к центру алтаря, пока прямо перед ними не вознеслась громада его вертикальной средней части. Выступающий жертвенник образовал над головами монахов огромный прямоугольный навес, смутно освещенный неверным пламенем поднятых факелов. Сен-Клер едва не упал, глазея на него снизу вверх.

— Наверное, тут высота в четыре рослых молодца, — задумчиво произнес он. — А что там такое? Видите вон тот узор, выгравированный в камне? Похоже на крест… Посветите-ка все разом.

Соединив факелы, монахи рассмотрели выбитое в алтаре изображение в виде креста с кольцом в верхней части.

— Верно, крест! — удивленно воскликнул Сент-Омер. — Значит, это христианское святилище?

И вновь у Андре де Монбара нашлись пояснения:

— Это не крест, дружище, — это анк.

— Что-что?

— Анк.

— А я уже подумал, что ослышался. Ты сказал — анк? А что это? Вроде какой-то религиозный символ — то ли еврейский, то ли иудейский? Мне почему-то казалось, что у евреев не принято вырезать рисунки на камне.

— Конечно, не принято. Стефан уже это отмечал. — Де Монбар говорил задумчиво, почти рассеянно и все не опускал голову, рассматривая рисунок высоко вверху. — Анк действительно носит религиозный смысл, Годфрей, но не иудейский… а египетский. Он символизирует жизнь и процветание — не только на этом свете, но и в загробном мире.

— Но мы сейчас в храме Соломона, — в раздумье насупил брови Сен-Клер. — Ты хочешь сказать, что евреи разделяли верования египтян?

— Ну, во-первых, мы вовсе не в храме Соломона; возможно, мы где-то рядом, пожалуй, даже под ним, но не в нем самом. Это помещение не может быть храмом по причине своих огромных размеров. Мы же знаем, что, по описаниям, он весьма невелик. — Де Монбар покосился на Сен-Клера, а потом уперся изучающим взглядом в пол. — А почему бы евреям и не разделять верования жителей Египта? Они пробыли там не одно столетие и, вполне возможно, нашли достойными уважения хотя бы некоторые проявления их культа. Впрочем, все это для нас сейчас не важно, а важно то, что анк здесь не один.

Он опустил факел почти до пола, и монахи убедились, что там тоже высечен анк — не такой большой, как на алтаре, зато гораздо более заметный из-за глубокой гравировки. Пока все собирались с мыслями, де Монбар опустился на колено и знаком предложил Сен-Клеру сделать то же.

— Вот, — взглянул брат Андре на Стефана, — пощупай тут.

Он углубил пальцы в бороздку, окаймлявшую одну из высеченных перекладин креста-анка, извлекая из нее застрявшие там пыль и мусор и отгребая их на каменные напольные плиты. Расчистка частично удалась, но всю слежалую грязь брат Андре так и не смог отскрести. Тогда он многозначительно посмотрел на Стефана, и тот с другой стороны проделал ту же работу.

— Тебе не показалось, что это некая рукоять?

— Собственно, нет, — пожал плечами Сен-Клер, — но если ты так считаешь, то я тебе верю.

Де Монбар обернулся и спросил:

— Что там с нашими факелами? Сколько целых у нас осталось?

— Кажется, шесть, — произвел быстрый подсчет Сент-Омер. — Все остальные горят потихоньку.

— О, проклятье! Адские сковородки! Я должен был это предвидеть.

Собратья оторопело переглянулись: никто не понял причины такого отчаяния. Наконец Сен-Клер не выдержал:

— Что предвидеть?

— Мы остались без света… без факелов. Скоро мы окажемся в кромешной темноте, а для того, чтобы завершить начатое и отыскать остальные сокровища, нам потребуется гораздо больше огня.

— Но у нас наверху есть еще факелы — их хватит с избытком.

— Есть, но мало — гораздо меньше, чем нам может понадобиться. Поэтому, как мне кажется, лучше было бы сейчас остановиться и отправиться за пополнением факельных запасов, пока мы не нашли что-нибудь действительно стоящее. Жаль будет все бросить только потому, что у нас не хватит освещения. — Де Монбар внимательно вгляделся в лица соратников и продолжил, не скрывая радостного возбуждения: — Сегодня великий день, друзья мои. Мы нашли искомое — то, что веками хранилось здесь, согласно сведениям наших архивов. Если бы мы даже обнаружили только кувшины, все равно эта находка неоспоримо подтвердила бы древность нашего ордена. Теперь же я предлагаю вернуться на поверхность и собрать столько светильников, сколько удастся. Только так мы сможем разогнать тьму. Впрочем, нам стоит не только запастись сушняком, но и прикупить побольше масляных ламп, а также длинных и толстых свечей, которые могут гореть часами. Если нам предстоит трудиться здесь длительное время — а я начинаю подозревать, что так и будет, — то нам придется использовать как можно больше самых разнообразных источников света. Я предлагаю немедленно подняться наверх и приступить к работе: чем раньше мы обеспечим себя всем необходимым, тем скорее сможем возвратиться сюда и исполнить наш долг.

ГЛАВА 9

Монахи усердно трудились целую неделю, собирая в телеги древесину, которой всегда недоставало в палестинских землях, пока наконец в их распоряжении не оказалось достаточно щепы и сучьев для освещения подземной залы. Впрочем, они могли затратить гораздо больше времени, не вспомни Мондидье о сильном пожаре, бушевавшем в обширной оливковой роще около полугода назад. Пепелище находилось на юго-востоке в нескольких днях пути, и к нему немедленно отправили пять взятых внаем повозок. Сержанты, сопровождавшие обоз, должны были разведать, можно ли там добыть дров, и они действительно возвратились не с пустыми руками: на четыре телеги были нагружены огромные обугленные стволы, годные для расколки. К тому времени все иерусалимские свечных дел мастера опустошили склады готовых изделий, а огромный чан со смолой, прикупленный у арабских купцов, был загодя спущен монахами под землю, где собратья тут же приступили к изготовлению долгогорящих факелов.

Сен-Клер искренне радовался, что ему не пришлось участвовать во всей этой суете: магистр Гуг принял во внимание, что молодой рыцарь едва успел вернуться из дозора и сразу отправился под землю для проверки своих предположений, поэтому на три дня полностью освободил его от любой работы.

Большую часть первого дня Сен-Клер провалялся на своей койке в праздном блаженстве, наслаждаясь ничегонеделаньем. Впрочем, он настолько не привык к лени, что уже на следующее утро, после нескольких рутинных дел, которые выполнил по собственному почину, пошел в город, чтобы передать посылку конеторговцу Гассану, родственнику и тезке шиитского воина. Он до сих пор не удосужился выполнить поручение, поскольку знал, что купец еще не возвратился домой, и отправился к нему просто ради развлечения.

Не успев покинуть пределы общины, Сен-Клер заметил впереди странное волнение: улицы были полны народу, и гвалт долетал до него даже с далекого расстояния. Сержанты-стражники не смогли объяснить, чем вызван переполох, хотя настроение толпы было явно приподнятым. Стефан поправил на плече перевязь меча, так чтобы клинок не мешал ходьбе, но при случае легко выскочил из ножен, и поспешно направился к рынку, где находились стойла Гассана. Без особой нужды он никогда не стал бы подвергать себя опасности, разгуливая в одиночку в многолюдной толпе, обычно мало дружелюбной по отношению к франкским рыцарям, но сейчас его окружали добродушные лица, и монах решил, что прочная кольчуга при случае убережет его от внезапного нападения — к тому же вряд ли злоумышленник пустит в ход что-нибудь посерьезнее обычного ножа.

Сен-Клер слился с людским потоком и тут же почувствовал, как со всех сторон напирает толпа. С продвижением к городским воротам скученность становилась все сильнее, и, когда впереди наконец показались высокие и массивные деревянные створы, Стефан оказался захваченным разноязыкой людской круговертью. Часть наречий Стефан кое-как понимал, но большинство представлялось ему абракадаброй.

Рыцарь еле переступал в такой толчее и наконец, не дойдя до ворот каких-то тридцати шагов, вынужден был и вовсе остановиться. Огромные створы были сомкнуты — невиданное событие для этого времени суток, когда в городе не ждали нападения. Стефан рассмотрел, что впереди толпу сдерживает шеренга королевских стражников с клинками наперевес, выстроившаяся спиной к безлюдной улице. Он начал проталкиваться к ним, невзирая на жалобы тех, кого ему пришлось потеснить; многие возмущенно оборачивались, но при виде рослого голубоглазого ференги в стальной кольчуге умеряли свой гневный пыл.

Не успел рыцарь спросить стражников о причине столь многолюдного сборища, как массивные ворота стали понемногу раздвигаться. Вскоре пронзительный скрежет тяжелых петель утонул в ликующем людском шуме, а лица стражников, из последних сил сдерживавших напор толпы, еще более посуровели. Поняв, что расспросы невозможны, Сен-Клер отказался от затеи продвинуться вперед и спокойно стоял, наблюдая поверх голов за развитием событий.

Со своего весьма выгодного местоположения он стал одним из первых очевидцев прибытия в Иерусалим воистину великолепной кавалькады гостей, большинство из которых как нельзя лучше соответствовало представлению его бывалых товарищей о заморских франтах. Действительно, лица у всадников были не тронуты загаром и не попорчены пустынными ветрами, а их одежда, оружие и конские сбруи удивляли новизной и яркими, невыцветшими красками. Сен-Клер разглядел незнакомые ему геральдические знаки. Шестьдесят ясноглазых латников — по четыре в пятнадцать рядов — скакали в голове процессии, а за ними — сплоченная группа лощеных вельмож в богатых уборах и на чистопородных скакунах. В них Стефан узнал двенадцать прославленных полководцев войска короля Балдуина.

За чужеземцами, отбивая шаг, маршировали музыканты — барабанщики и трубачи. Следом появились придворные во всем блеске расшитых золотом и драгоценностями парадных одежд. Король Балдуин восседал на троне, воздвигнутом на пышно украшенном помосте, который удерживали на трех прочных и длинных шестах носильщики — двенадцать впереди и столько же сзади, по четыре человека на шест. По бокам от помоста бежали королевские слуги и бросали в толпу цукаты и медовые лепешки.

Не отставая от монарших носилок, пружинисто катил плоскодонный экипаж, запряженный четверкой отборных коренастых вороных битюгов. В нем удобно расположился патриарх-архиепископ, поражавший всех своим ослепительным облачением, а рука об руку с ним сидел его секретарь-переписчик, епископ Одо Фонтенблоский.

Позади, отделенные от королевской процессии еще одним отрядом барабанщиков, единым дыханием отбивавших ритм, скакали те самые франты, своим блеском затмевавшие даже придворных Балдуина. Их свиту возглавлял восседающий на поразительной красоты серебряногривом скакуне соловой масти юноша, казавшийся земным воплощением христианского паладина — рослый и широкоплечий, светлокудрый и смуглокожий, с сияющими синевой очами. Сен-Клеру подумалось, что это наверняка какой-нибудь желанный гость, который, по всей очевидности, тоже радовался приезду, поскольку охотно обнажал в довольной улыбке ровные белые зубы. Кольчуга незнакомца, выделанная по византийскому образцу, поблескивала на солнце, а по кирасе были там и сям рассыпаны листочки — тонкие пластинки чистого золота. Ноги всадника, сильные и крепкие, словно молодые деревца, от колен до лодыжек были закрыты наголенниками, украшенными тем же узором. С плеч красавца ниспадал длинный шелковый плащ цвета слоновой кости с вытканным на нем цветным гербом. Дивясь безупречности накидки, достигающей конской холки, Сен-Клер мысленно попенял обыденности ее употребления. Сам ее обладатель выделялся среди своей свиты, сплошь состоящей из раззолоченных вельмож, особой горделивостью.

Замыкала шествие колонна стражников — вероятно, из личной охраны короля Балдуина — в полном боевом облачении. Несмотря на свои видавшие виды латы, воины выступали весьма сурово, всем своим обликом показывая, что они не собираются тягаться с придворными в красоте, зато готовы охранять заморских гостей от посягательств толпы до самых ворот дворца.

Едва прошли последние стражники, как людское сборище стало понемногу рассеиваться: одни двинулись вслед за кавалькадой, другие, насытившись зрелищем, спешили заняться своими обычными делами. Латники, стоявшие вдоль улицы, начали строиться в колонны, чтобы вернуться в казармы. Сен-Клер узнал рыцаря, гарцевавшего во главе их отряда, и окликнул его по имени. Тот тоже поприветствовал Стефана.

— Эгремон, вид у тебя бравый. А что здесь происходит? Кто этот юный кумир?

Рыцарь усмехнулся и что-то крикнул одному из своих помощников, а затем обернулся к Сен-Клеру:

— Эх ты, недотепа! Это же принц Боэмунд Антиохийский, прибывший из Италии! Ему подошел срок занять отцовский трон, а к нам он заехал, чтобы обвенчаться со своей нареченной, принцессой Алисой. Где же ты был все это время, Сен-Клер, раз не знаешь таких вещей?

— У меня были подозрения, но я только вчера вернулся из дозора — любезничал там с разбойниками. К тому же я монах, а нам как-то не пристало интересоваться подобными событиями. Впрочем, когда они случаются прямо у меня под носом, признаюсь, я, как и любой человек, не могу побороть любопытства. Этот молодец вызывает восхищение. Говоришь, он собирается жениться на принцессе Алисе?

— Ага, и очень скоро, потому что у него есть свое королевство, вернее, пока просто принципат, и пора уже им заняться — оно слишком долго находилось без присмотра. — Эгремон обернулся на строй стражников: — А мне пора браться за свои обязанности, поэтому придется нам с тобой распрощаться. А питие тебе тоже возбраняется, если ты теперь священник?

— Я монах и много пить не могу, но, поскольку мне выпало два дня отдыха, думаю, мы можем пропустить стаканчик-другой вина без особого ущерба.

— Прекрасно, тогда встретимся вечерком — ты знаешь, где меня искать. Я живу обособленно, подальше от казарменной вони. Итак, после обеда?

— Я приду.

Эгремон был одним из немногих рыцарей, с которыми Стефан водил дружбу с самого прибытия в Иерусалим, поэтому он немного задержался, наблюдая, как его приятель во главе колонны стражников направляется прочь от дворца. Меж тем мысли Сен-Клера витали далеко — он думал о принцессе Алисе и ее скором бракосочетании. Вдруг оказалось, что он испытывает ничем не оправданное негодование по отношению к благородному молодому красавцу, ее будущему супругу. В самой глубине его груди сгущался ком злобы и зависти, посылая нежелательные позывы к чреслам, отчего в памяти Стефана воскресали образы, на забвение которых было потрачено столько усилий. Он еще постоял в нерешительности, борясь с бессмысленным и смехотворным желанием проводить процессию до ворот дворца, а затем круто развернулся и зашагал прочь, удивляясь безлюдности городских улиц.

Еще не вполне избавившись от мыслей о принцессе, Сен-Клер подошел к огороженному загону, за которым располагался дом конеторговца Гассана, и залюбовался тремя гулявшими в нем лошадками — белой, светло-буланой и редкой красоты серой в яблоках. Все три были жеребцы, судя по статям и узким мордам — настоящие арабские чистокровки. Из праздного любопытства Стефан задался вопросом, сколько они могут стоить, но тут же печально улыбнулся, вспомнив, что даже до вступления в общину Храма наличность его кошелька не могла претендовать на худшего из этих скакунов. Предаваясь подобным сожалениям, он не заметил чужого присутствия и удивился, услышав у самого уха:

— Они восхитительны, не правда ли, мессир Сен-Клер?

Стефан резко обернулся и оказался нос к носу с человеком, чем-то смутно ему знакомым. Ему весьма польстило, что тот обратился к нему на франкском языке, поэтому решил пропустить мимо ушей неверное обращение незнакомца. Вспомнив наконец, где видел мусульманина, Сен-Клер нащупал под плащом посылку, хранившуюся на поясе, и обратился к собеседнику на арабском:

— Это тебя зовут Набибом? Ты служишь у Гассана?

Тот изящно поклонился и ответил на своем родном языке:

— Я действительно удостоился такой чести, хвала Аллаху. Чем я могу помочь вам?

— Ничем. Я просто принес посылку. — Он протянул Набибу сверток. — Меня просили вручить тебе эту вещицу, а ты передай ее своему хозяину, как только он возвратится. А поручение дал мне его родственник, которого тоже зовут Гассан.

Лицо Набиба вытянулось от удивления, но он тут же овладел собой.

— Его родственник Гассан? Воин Гассан?

— Да, воин, — кивнул Сен-Клер. — Я повстречался с ним в пустыне, неподалеку от Яффы, и он поинтересовался, не соглашусь ли я захватить с собой эту посылку.

На губах араба заиграла едва приметная улыбка, и он снова поклонился.

— Очевидно, в ней содержится нечто очень важное, раз уж воин-шиит доверил ее сохранность рыцарю ференги. За это мы вам безмерно признательны, мессир Сен-Клер.

— Набиб, я не мессир Сен-Клер — теперь я простой монах, и зовут меня братом Стефаном.

— Пророк учит, что мы не должны умалять достоинство других недоверием к их речам, — склонил голову Набиб, — но тут я не могу согласиться. Пусть вы брат Стефан, но ни один ференги не может дружески общаться с шиитом Гассаном и слыть при этом простым человеком. Примите же нашу благодарность, друг, и идите с миром.

Распростившись с арабом, Сен-Клер подумал, не зайти ли ему на базар и не побаловать ли себя любимыми сластями, но мысли о принцессе тем сильнее осаждали его, чем старательнее он пытался от них избавиться. Бродя в рыночной толчее и рисуя в воображении личные покои Алисы, где она будет предаваться любви с супругом, рыцарь так распалился, что в панике вынужден был спасаться бегством.

Он направился обратно к конюшням, где под землей ждало освоения недавнее открытие. С неудовольствием вспомнив, что ему предстоит еще один день полного безделья, Стефан решил отказаться от свободного времени, предоставленного ему магистром Гугом, и в виде развлечения воспользоваться благом изнурительного труда — в противном случае ему вновь угрожала растревоженная пучина соблазна. Сен-Клер понимал, что сейчас ему гораздо спокойнее будет в темноте огромной залы, обнаруженной в лабиринтах Храмовой горы. Одна мысль о тайнах, скрытых под землей, прогнала наваждение, вызванное образом Алисы де Бурк, чем принесла монаху несказанное облегчение.

Стефан шел и раздумывал над тем, что часть собратьев предпочитала называть открытую ими залу храмом, хотя сама идея с первого дня вызывала возражения, поскольку помещение было неоправданно обширным. Впрочем, Андре де Монбар сразу расставил все по местам. Он растолковал, что обнаруженный ими чертог находится ниже уровнем, чем подлинный храм Соломона, и для пущей убедительности процитировал различные документы из священных архивов ордена Воскрешения. Монахам не оставалось ничего иного, как согласиться с ним, и подземную залу немедленно нарекли чертогом.

Несмотря на всеобщее расположение и уважение, Андре де Монбар всегда немного выделялся среди братии — хотя бы тем, что был прислан из Франции самим сенешалем ордена, графом Гугом Шампанским, который фактически настоял на его принятии в общину. Подобный признак роднил брата Андре с Сен-Клером, но если выбор, павший на Стефана, был обусловлен его молодостью, силой, благочестием и воинской доблестью, то достоинства де Монбара залегали в совершенно иной сфере и стали особенно заметны после обнаружения подземных коридоров.

Былое светское величие слегка отстраняло де Монбара от остальных собратьев, и, будь он по натуре немного другого склада, оно могло бы стать серьезным препятствием в общении с ним, поскольку, хотя де Монбар номинально и считался графским вассалом, ни от кого из монахов не укрылось то обстоятельство, что по своему могуществу и богатству он далеко превзошел любого из них и тем самым мог существенно затруднить их и без того нелегкую жизнь. Впрочем, когда посланец не проявил никаких злонамеренных наклонностей, кое-кто из братии, заранее питая к нему неприязнь как к соглядатаю, приставленному шпионить за ними, немало удивился. Пришлось смириться с явной несуразностью в положении брата Андре — могущественного властелина во Франции, решительно отказавшегося претендовать на свои права и всеобщее поклонение здесь, в Иерусалиме, и добровольно посвятившего всего себя служению вассальному долгу, то есть представлению интересов своего сеньора. В этом и состояла суть феодального уклада, но в действительности чрезвычайно мало людей в тогдашнем честолюбивом и сребролюбивом обществе старались хотя бы создавать видимость признания приоритетными чужих интересов — сеньориальных либо иных — над своими собственными своекорыстными намерениями.

Вское после нежданного прибытия заморского гостя монахи убедились, что де Монбар — именно тот, за кого он себя выдает: не больше, но и не меньше. Наконец, смирившись с его своеобычностью, как и с любой другой чертой характера, они вскоре к нему привыкли. С тех пор брат Андре не давал ни малейшего повода порицать его поведение или поступки и всегда держал себя наравне с остальными, с самого начала пребывания в общине ничуть не кичась и не добиваясь особо почтительного к себе отношения.

Однако с момента обнаружения чертога де Монбар начал предъявлять требования и изрекать повеления, беспрекословно выполнявшиеся и де Пайеном, и Сент-Омером. Таким образом, всем собратьям без дальнейших пояснений стало очевидно, что брат Андре изначально прибыл к ним с готовыми предписаниями, и его нынешние действия наилучшим образом оправдывали нахождение графского посланника в общине.

* * *

Через несколько дней Сен-Клер, едва возвратясь из похода за сушняком, застал де Монбара на пороге своей кельи. От изумления он споткнулся и с любопытством посмотрел на брата Андре, а тот без всяких предисловий изрек:

— Я спускаюсь в чертог. Пойдешь со мной?

— Ага, сию минуту.

Сен-Клер кинулся в келью за перевязью и на ходу поспешно продел в нее голову, перекинув через плечо, так что кинжал пришелся ему на уровне груди, а меч болтался сзади. Де Монбар молча наблюдал за этими приготовлениями, даже не пытаясь скрыть удивления, а потом ухмыльнулся:

— Думаешь, придется сражаться?

— Неизвестно, дружище… Вдруг на нас налетят демоны, когда мы поднимем анк, и утащат нас в преисподнюю. Мне будет гораздо легче, если в такой момент у меня под рукой окажется эфес моего доброго разящего меча. Если же ничего такого не случится, нам в любом случае не помешает кинжал — его клинком можно отковырять грязь из пазов, а меч, пожалуй, послужит рычагом.

Собратьям понадобилось не меньше получаса, чтобы оказаться в подземелье, а потом в корзинах спуститься в огромную залу. С собой монахи захватили достаточный запас новых факелов, которые, по уверению потрудившегося над ними Сент-Аньяна, должны были гореть несколько часов. Де Монбар нес две охапки заготовок, а Сен-Клер тащил две небольшие железные жаровни, приспособленные для установки на пол. Каждая из них могла удерживать по две горящие головни.

Не тратя времени, рыцари зажгли факелы и осветили, насколько возможно, каменный анк, а затем опустились возле него на корточки. Де Монбар подал знак, и оба принялись за работу, остриями кинжалов отколупывая из канавок слежалую пыль, накопившуюся за века.

Вскоре стало очевидно, что брат Андре был прав: под очищенными от грязи перекладинами анка обнаружилось достаточно места, чтобы просунуть туда ладонь и ухватить каждую наподобие эфеса. Сен-Клер взялся за каменный крест со своей стороны и взглянул на де Монбара:

— Ну что, готов? Будешь поднимать оттуда?

— Именно, и настаиваю, чтобы ты тоже перешел на эту сторону: тогда мы сможем удвоить наши усилия.

Стефан без возражений поднялся и перешел к де Монбару. Опустившись на колени рядом с собратом и уже ухватившись на каменную рукоять, молодой монах вдруг взглянул напарнику в глаза, и на его губах промелькнула принужденная улыбка.

— Понимаешь, — признался он, — мне кажется, что наше намерение может повлечь исключительные по важности последствия.

— То есть? — заинтересовался де Монбар.

— Откуда мне знать? Мы ведь раньше не совершали ничего подобного, так ведь? Мы скребли тут, в темноте, словно крысы… долго скребли — несколько часов… а теперь мы, может быть, на пороге чего-то такого, откуда нет возврата. Кто знает, может, стоит нам потянуть эти рукояти — и привычный нам мир больше никогда не будет прежним. Неплохо бы сказать прочувствованную речь, как ты считаешь? Какие нибудь возвышенные слова, а? — Он вдруг потупился: — Вроде хотел пошутить, а начал говорить — и понял, что все это правда.

Де Монбар пристально посмотрел на собрата и спросил:

— Так ты все-таки будешь говорить речь или нет?

— Нет…

— Ну и я не буду. Стало быть, можно продолжать. Давай, на счет «три»…

Они поднатужились и потянули, потом еще и еще раз, но даже вдвоем не смогли сдвинуть анк ни на йоту, словно пытались приподнять не его, а весь пол в зале. Запыхавшись, оба не сговариваясь отцепились от перекладины, и де Монбар утер лоб тылом ладони:

— Тысяча лет — не шутка, так я полагаю. За столь долгое время подъемные части могли утерять подвижность.

— Закон рычага, — задумчиво произнес Сен-Клер, разглядывая анк.

Де Монбар встал и с хрустом потянулся:

— Закон чего?

Стефан посмотрел на него снизу вверх.

— Брат Иоахим, старичок-монах, которого я знавал в детстве, питал огромную любовь к античности, а также к древним математикам — Архимеду, Евклиду и Пифагору. Помню, он говорил, будто бы можно целый мир с места сдвинуть, если бы нашелся подходящий по величине рычаг. Он обожал рассуждать о силе и энергии, и как нужно правильно их прилагать на практике. Мне кажется, если мы присядем друг напротив друга и потянем за рукоять, используя мускульную силу не рук, а ног, то добьемся гораздо большего.

— Давай попробуем.

Де Монбар немедленно опустился на корточки лицом к собрату, и каждый покрепче ухватился за перекладину.

— А я все думаю о том, что ты говорил в прошлый раз, когда мы сюда спускались, — вдруг признался Стефан.

— А о чем я тогда говорил?

— О том, что с обнаружением сокровищ наши поиски подошли к концу. Ведь нет же, правда? Мы нашли сокровища, но это только начало…

— Начало чего, Стефан? — едва приметно улыбнулся де Монбар.

— Начало грядущего, наверное… Я пока не знаю и даже не берусь предполагать, что за этим последует, но твердо знаю, что оно неизбежно. Конечно, я рядовой монах, но я же не совсем глупец. Во всех этих кувшинах, Андре, имеется содержимое, и, каково бы оно ни было, его ценность и значимость не подлежат измерению, иначе эти сосуды не стали бы тысячу лет назад столь надежно прятать. Целое тысячелетие, пятьдесят поколений предков и потомков… И все это время в нашем ордене жила надежда об обретении этого места и его сокровищ. Обычному человеку невозможно представить такой промежуток, он простирается за все мыслимые пределы. Едва ли мы помним и дедов, поскольку целых два поколения разделяет нас, поэтому понятие о десяти поколениях для нас трудноуловимо — не говоря уже о пятидесяти… И вот теперь этот клад — уж не знаю, какой именно — найден. Мы его нашли… Из чего бы он ни состоял, брат, независимо от рода этих сокровищ и их ценности, надеюсь, ты не станешь разочаровывать меня уверением, что надо держать это все в секрете, — ведь даже мне очевидна важность нашего открытия. Поэтому я хочу спросить… поверь, не из праздного интереса, просто нет сил сдерживаться… что же будет с нашим орденом — орденом Воскрешения в Сионе? Останется ли он тайным, как и прежде, или выйдет на свет вместе с найденными доказательствами — и мы, соответственно, тоже?

Де Монбар воздел руки:

— Это превыше меня. Даю тебе слово, Стефан, я понятия не имею. Подобные соображения лежат вне моего влияния или даже толкования. Одно могу пообещать с уверенностью: что бы мы здесь ни нашли — сегодня, завтра или впоследствии — будет тщательно описано и внесено в реестры, прежде чем весть о наших открытиях выйдет за пределы подземелья. В зависимости от величины хранящихся здесь сокровищ, подобная задача может потребовать месяцев, если не лет… но ее необходимо выполнить — важность такого мероприятия не подлежит сомнению.

Де Монбар помолчал и потом снова улыбнулся Сен-Клеру. В неверном свете факелов его лицо казалось странно подвижным, а зубы поблескивали.

— Впрочем, может, мы не найдем больше ничего — кроме тех кувшинов. Итак, ты уже готов применить свой закон рычага? — Сен-Клер кивнул. — Хорошо. Ну, взялись? Раз, и два… и три!

Они стали медленно распрямляться, согласным усилием таща на себя крест и смотря в глаза друг другу; мускулы на их бедрах и икрах натянулись и тряслись от напряжения. Вросший в пол анк постепенно стал поддаваться — монахи скорее угадали, нежели заметили едва уловимое движение в нем. Они не ослабили хватки, и еще через секунду крест действительно стронулся с места — на этот раз ошибки быть не могло.

Сен-Клер с покрасневшим от натуги лицом выдохнул:

— Еще раз… Взяли!

Никакого результата не последовало, и де Монбар велел прекратить попытки и передохнуть. Еле заметный сдвиг каменного креста убедил монахов в верности их предположений, поэтому оставалось только запастись терпением и пробовать поднимать его снова и снова. Немного отдышавшись, оба не сговариваясь заняли свои места и принялись тянуть за перекладину, используя всю энергию бедренных и икроножных мышц для противоборства силе, удерживающей анк в неподвижности.

Вторая попытка принесла неожиданные плоды: перекладина резко приподнялась примерно на фут и застряла в таком положении. Ее перемещение сопровождал неясный, но достаточно громкий звук удара, словно от падения чего-то с большой высоты; за ним последовал приглушенный, еле уловимый шум, напоминающий скрежет камня о камень и исходящий, казалось, прямо из-под ног монахов. Прислушиваясь, Стефан размышлял над механизмом подъема анка.

— Настежь, — произнес де Монбар. — Он открывается настежь.

Именно об этом подумал Сен-Клер, поскольку его изначальным предположением было, что если потянуть за перекладины анка, как за рычаги, то он выйдет из своей ниши, и тогда его можно будет свернуть в сторону. Поворотная ось, по его мнению, должна была находиться в основании креста. Однако все вышло совсем иначе. Вместо этого одна из перекладин треснула и отогнулась вверх, обнажив железный штырь, на котором держалась.

— А что там был за шум? Будто бы под землей что-то сломалось и полетело вниз.

— Мне тоже так показалось, но проверить это будет нелегко. Похоже, наша рукоять больше не желает двигаться.

Де Монбар изо всей силы налегал на перекладину, но она словно окоченела. Сен-Клер зарычал от досады, поднялся с корточек и принялся рассматривать другой анк, выгравированный на поверхности алтаря. Заметив, что брат Андре все еще возится с непокорной перекладиной, он сказал:

— На твоем месте я бы бросил, дружище. Нам ее не поднять. Можно потом возвратиться сюда с ломами и кувалдами, подрыть напольные плиты и посмотреть, что внизу. Я, впрочем, подозреваю, что там просто земля и больше ничего.

— Нет, судя по звуку, там пустота, — рассудительно заметил де Монбар, разглядывая каменное изображение на полу. — Может, и нелепо так считать, но я слышал эхо.

— А как ты узнал, что здесь алтарь? И этот анк?

— Мне говорили. В наших древних архивах имеются соответствующие записи — там до мелочей описана планировка этой залы. Самих манускриптов я не видел, зато до путешествия в Иерусалим не раз встречался с самыми учеными людьми нашего ордена, пытаясь запомнить как можно больше подробностей о чертоге. Так я и узнал его местоположение и обстановку. К сожалению, записи в архивах очень скудны и касаются, в основном, самого анка — и то не напрямую. Он упоминается как ключ… поэтому ссылки могут быть неточными. Заглянув в прошлое, начинаешь понимать, что очевидцы тех далеких трагических событий, спрятавшие сокровища, не могли даже предполагать, сколько им придется пробыть в изгнании. Вероятно, они надеялись вернуться или своим детям передали знание, открывающее путь под эти своды. — Он печально улыбнулся и, озираясь, прихлопнул в ладоши. — Ты сам говорил, что обычному человеку невозможно представить промежуток в тысячу лет!.. Этот чертог невероятно древний. Ты, верно, понимаешь под древностью истекшее тысячелетие, но сама зала гораздо старше, чем ты думаешь. Она была здесь еще до того, как был замыслен храм Соломона. Все в ней: и форма, и планировка, и конструкция — все египетское. Ее выстроили сразу после возвращения евреев из египетской кабалы, с единственной целью — разместить в ней и тем самым спрятать сокровища храма. Согласно архивным записям, в зале два входа, и мы их непременно обнаружим, когда вплотную займемся ее освоением. Впрочем, я подозреваю, что коридоры, ведущие снаружи к обоим входам, были нарочно завалены, скрыты от посторонних глаз, и доступ в них с поверхности невозможен. Те, кто последним уходил из чертога, не оставили грабителям ни малейшей возможности проникнуть сюда.

— Разумеется, — согласился с ним Сен-Клер, — и правильно сделали. Когда же будем открывать кувшины?

Стефан вынул из жаровни факел и направился к ближнему ряду глиняных сосудов. Де Монбар пристально наблюдал за ним, как вдруг, дойдя до вертикальной стелы в середине алтаря, Сен-Клер позвал его из темноты:

— Андре, иди-ка сюда и посмотри.

Заинтригованный его взволнованным тоном, де Монбар поднялся, тоже взял себе головню и пошел на голос. Он застал Стефана в оцепенении — приподняв факел, молодой монах неотрывно взирал на алтарь, и, проследив за его взглядом, де Монбар сам застыл в неподвижности: поднимавшаяся к жертвеннику лестница, еле заметная в скудном освещении, выглядела не совсем привычно. Неожиданно де Монбара осенило: нижний ее пролет обрывался у вертикальной стелы.

— Сам не знаю, почему посмотрел туда, — пояснил Стефан. — Сначала заметил краем глаза… Мы стоим слишком далеко, чтобы делать выводы, но…

— Не хватает нижних ступеней.

Подойдя поближе и присмотревшись, они увидели, что де Монбар ошибся: ступени никуда не делись. Пролет лестницы, ранее восходивший к церковному престолу, повернулся на неведомой оси и теперь уводил вниз, в зияющее темное отверстие, скрытое под алтарной частью. Рыцари довольно долго стояли над провалом, пока Стефан наконец не произнес:

— Вот откуда взялись странные звуки. Спустимся?

— Думаю, надо спуститься, только давай захватим каждый еще по факелу. Кажется, воздух там не спертый, но что в глубине — неизвестно.

Сказано — сделано. Свалив факельные заготовки в кучу у входа в провал, они стали пробираться вниз по лестнице, но вскоре остановились, пораженные необъятностью раскинувшегося перед ними помещения. Спустившись вниз на один пролет от пола чертога, являвшегося, соответственно, потолком нижней залы, монахи прикинули, что ее высота никак не меньше двадцати футов. Стефану показалось, что по своей форме она зеркально повторяет расположенный над ней алтарь. Направо и налево вдоль стен тянулись высокие стеллажи, составленные из полых каменных кубов со стороной длиною в руку — от плеча до кончиков пальцев. В них хранились некие предметы неопределенных форм и размеров, но монахам с мерцающими факелами в руках пока было некогда различать подробности.

Сен-Клер окинул помещение беглым взглядом, пытаясь определить примерное число кубов. Он решил, что галерея — судя по соотношению длины и намного уступающей ей ширины залы, это была именно галерея — тянется приблизительно на пятнадцать шагов или даже больше, и наспех сделанный подсчет квадратных отверстий на уровне пола показал, что их всего восемнадцать. Это число, помноженное на семь громоздящихся до самого потолка уровней и удвоенное, учитывая обе стороны галереи, давало двести пятьдесят два ящика. Вычтя из общего количества три яруса, место которых занимала лестница, Стефан получил двести тридцать один куб.

По обеим сторонам, на уровне человеческого роста, на стенах виднелись скобы для крепления факелов — как раз таких, что запасли монахи. Де Монбар, шедший впереди, озирался по сторонам с не меньшим любопытством, что и Сен-Клер. Наконец он, крякнув, потянулся к одной из консолей и укрепил в ней свой факел, а затем обернулся к Стефану.

— Мало света, — произнес он, и по подземелью гулко разнеслось эхо. — Помоги-ка мне — надо заполнить все эти канделябры. Посмотрим, что тут такое.

Вскоре галерею заливал свет дюжины ярко горящих факелов, а собратья, придвинувшись друг к другу, рассматривали протянувшиеся вдоль стен каменные полки.

— Опять кувшины, — прошептал Сен-Клер. — Похоже, у них тут была гончарная мануфактура, изготавливавшая почему-то одни кувшины.

— Не только, — возразил его напарник. — Давай-ка посмотрим, что вон в тех сундуках.

Действительно, большинство полых кубов были забиты в точности такими же сосудами, что и в чертоге, но среди них попадались сундуки, или лари. Открыв первый попавшийся, монахи обнаружили в нем разнообразные украшения, примитивные по форме и более вычурные, — все они заманчиво поблескивали в свете факелов. Драгоценности были сложены как попало, словно их в спешке побросали в сундук.

Вдоволь наглядевшись, де Монбар двинулся ко второму ларю, размером побольше, который оказался набит золотыми монетами. Обернувшись, краем глаза Стефан углядел, что среди золота там попадается и кинутое сюда будто в спешке серебро, но его внимание было полностью приковано к одному украшению в сундуке, стоявшем у его ног. Поворошив драгоценности, хаотично сплетшиеся меж собой, он извлек из их кучи блестящее ожерелье — тяжелое колье крученого золота с редкой красоты подвесками из голубых и зеленых каменьев, державшихся на тонких металлических нитях. Несомненно, эта вещица некогда украшала грудь очень богатой женщины. Зеленые камни были похожи на острые вытянутые ромбы, а голубые — гладкие и отполированные — имели каплевидную форму. Стефан сразу обратил внимание на пробел между парой подвесок, указывающий на недостающую голубую каплю. Очевидно, что он нашел в верхних коридорах тот самый пропавший камешек. Его удивило, что кто-то мог выкрасть безделицу из сундука, — разглядывая колье, Сен-Клер ни на минуту не усомнился, что тысячу лет назад вор пытался ее присвоить.

Удовлетворив любопытство, он бросил колье в сундук и захлопнул крышку, а затем обернулся к де Монбару. Оказалось, что его собрат занят перемещением кувшинов. Он двигал тяжелые сосуды туда-сюда, желая посмотреть, что скрыто в глубине кубов. Сен-Клер, до сих пор не прояснивший назначение кувшинов, спросил об этом де Монбара, и тот пояснил:

— Это ритуальные сосуды.

Из его ответа Стефан ничего не понял, зато убедился, что кувшины не имеют особой ценности. Многие из них были из отполированного камня зеленоватого или бурого цвета, но большинство, вероятно, были отлиты из бронзы. Их грубая выделка и незатейливая форма ненадолго заинтересовали Сен-Клера — вскоре он предоставил напарнику одному заниматься ими, а сам поспешил посмотреть, что было в других стоявших вдоль стен сундуках.

— Три четверти сокровищ — все те же кувшины, что и наверху, — наконец подытожил он.

Де Монбар выпрямился, огляделся и кивнул ему:

— Да, я уже заметил. Думается мне, что здесь спрятано все самое ценное, а то, что наверху, в главной зале, — менее важно.

— Важно? Кому важно? И все-таки — что в этих кувшинах, Андре?

— Разве ты видел, чтоб я в них заглядывал? — пожал плечами тот. — Позже мы выясним, что они содержат, но я предполагаю, что в них — пергаментные свитки, туго скрученные и запечатанные сверху воском, чтобы уберечь от порчи и сырости. Мне кажется, что мы обнаружим в них летописные сведения, составленные священниками, которые их и прятали.

Стефан хотя и предполагал нечто в этом роде, все же не смог скрыть разочарования. Он вздохнул и еще раз оглядел галерею.

— А вот эти, как бишь их, ритуальные сосуды, они-то зачем?

— Их использовали в храмовых обрядах. Часть из них — немыслимой древности.

— Но они же каменные.

— Верно, большинство каменные, но есть и бронзовые.

— В общем, не представляют никакой ценности.

— Отнюдь — конечно, если ты не решишь продать их на рынке. Откуда вдруг такая мысль?

Стефан кисло улыбнулся:

— Оттуда, что сдается мне, будто баснословная ценность сокровищ, описанных в наших архивах, немного преувеличена. Один сундук с драгоценностями да еще один — с золотом и серебром. Для настоящего клада маловато.

Де Монбар только улыбнулся на его слова:

— Мой юный друг, вся беда в том, что твои ожидания произрастают из полученных ранее впечатлений. Ты воспринимаешь слово «сокровища» в его нынешнем значении. Не забывай, что люди, спрятавшие эту коллекцию ценностей, отличались от привычных нам христианских священников, а хранилище, которое ты называешь кладом, создано служителями исконной христианской Церкви — общины, восхвалявшей бедность и почитавшей добродетелью отречение от всяческих благ.

— Как же тогда объяснить запасы золота и драгоценностей?

— Всего-то два сундука на всю коллекцию. Возможно, это пожертвования храму — дары вместо жертвоприношений. Нам уже никогда не установить, где и каким образом они были собраны, но эти богатства — ничто по сравнению с прочими ценностями. Король Балдуин будет счастлив завладеть ими в обмен на позволение монахам распоряжаться всем остальным. — Он склонился к одному из кувшинов и погладил его по гладкому боку: — Вот истинное сокровище нашего ордена, Стефан, — здесь, в этих кувшинах. А также…

Он смолк в раздумье и направился к концу галереи, где и остановился, устремив взгляд в голую стену. Сен-Клер, недоумевая, подошел и переспросил:

— А также что?

— Тебе, случайно, не кажется странным, что эта стена пуста, ничем не занята, тогда как все остальные до потолка заставлены стеллажами?

— Странным? Нет, не кажется. А что тут удивительного? Обычный дальний угол.

— А вот и нет, — категорично возразил брат Андре. — Пораскинь мозгами. Сдается мне, что здесь кроется некая тайна… Ты нигде не приметил выбитых в камне анков?

— Не приметил, — обиженно сказал Стефан, — и я ручаюсь, что их здесь нет, потому что я внимательно рассматривал стены — из чистого любопытства. Пробовал найти хоть какие-нибудь орнаменты, но ничего не обнаружил. Ты думаешь, здесь есть анки?

Де Монбар тем временем опустился на колено и стал разглядывать основание стены.

— Их просто не может не быть, мой пылкий соратник. Обычного глаза здесь недостаточно, в этом я уверен как нельзя лучше… — Он снова поднялся и окинул всю галерею взглядом, а затем задумчиво произнес, словно обращаясь к самому себе: — И тем не менее ничего не заметно. Ни-че-го.

— А что должно быть?

Его напарник вдруг ни с того ни с сего распалился и досадливо сверкнул на Сен-Клера нетерпеливым взглядом.

— Здесь есть хитрость, — огрызнулся он. — Уловка и обман. Эту залу строили те, кто возводил пирамиды в Египте, — лучшие каменщики всех времен. Ты сам видел, как искусно замаскирована лестница. Люди, обладающие достаточным знанием и мастерством, чтобы придумать подобное ухищрение, во всяком случае, способны спрятать любое помещение за ложной стеной. Я уверен, что эта стена — лишь для отвода глаз, и за ней что-то есть…

Де Монбар неожиданно успокоился — так же быстро, как и взволновался. Он медленно обернулся, блуждая взглядом по стенам и полу галереи.

— И… если это правда… то должен существовать ключ, чтобы ее отворить, — как тот анк, отпирающий другую залу. Вот только он наверняка гораздо доступнее, чем первый. Где же он?

— Может, в подсвечниках? Во всей галерее они одни не вытесаны из камня.

Де Монбар от удивления вытаращил на Стефана глаза:

— Ну конечно! Давай попробуем: ты — с той стороны, а я — с этой.

Третья по счету консоль повернулась от усилия Стефана, и он едва успел подхватить выпавший из нее факел. В тот же момент оба монаха услышали знакомый подземный грохот, сопровождавший открытие первой двери, — только на этот раз он раздался гораздо ближе и отчетливее: пустая стена в глубине галереи неожиданно ушла в пол. За ней, очевидно скрывая очередную залу, с деревянного штыря, укрепленного под самым потолком, свисала богато вышитая портьера. Краски тисненой ткани даже в скудном факельном освещении выглядели необыкновенно яркими.

От изумления оба рыцаря словно вросли в землю и боялись дохнуть. Они долго не решались подойти к занавеси, но наконец де Монбар медленно двинулся вперед и осторожно дотронулся до дорогой ткани. Сен-Клер не сводил с него внимательных глаз и в страхе отпрянул, стоило напарнику резко отвести портьеру в сторону. Увиденное за ней столь поразило Стефана, что он пронзительно вскрикнул и упал на колени, словно получил удар булавой по черепу. Де Монбар был потрясен не меньше — он тоже пробормотал что-то невразумительное, но на ногах устоял.

Перед ними, залитая светом факелов, простиралась еще одна зала, по размеру совпадающая с предыдущей, — длинная и узкая галерея, сплошь состоящая из контрастных цветов: черного и белого. Она была точной копией храмовых залов — мест их ритуальных собраний в далекой Франции: начиная от чередующихся черных и белых мраморных напольных плит и заканчивая задрапированными престолами по обе стороны уходящей вдаль залы. В глубине ее монахи увидели знакомую пару колонн, меж которых они привыкли произносить храмовые клятвы. Все это собратья мигом заметили и признали, хотя в гулком безмолвии сознания каждый из них угадывал, что это помещение, этот храм был на многие тысячелетия погружен во тьму и только ждал их прихода.

Де Монбар первым обрел присутствие духа: возможно, потому, что многое знал и предугадывал заранее, — так решил про себя Сен-Клер, с удивлением обнаруживший в себе способность мыслить как ни в чем не бывало. Досадуя на неукротимое сердцебиение, он двинулся след в след за братом Андре, медленно прошествовавшим вперед с высоко поднятым факелом.

— Мы на Западе, — произнес де Монбар.

— Да, и стоим лицом к Востоку, — в тон ему ответил Сен-Клер, едва ли отдавая себе отчет, что повторяет ритуальные формулы — где все получит свое объяснение.

Вместе они прошли далее, уверенно ступая по знакомой зале, пока не наткнулись на еще один занавес, поуже первого, хотя во многом схожий с ним. Переглянувшись, оба замерли на месте, и де Монбар отвел портьеру в сторону — на этот раз более осторожно и почтительно.

За занавесью им открылось чарующее, доселе не виданное зрелище — залитый светом факелов, источающий золотистое сияние предмет вытянутых прямоугольных очертаний, массивный и сработанный столь искусно, что Стефану вряд ли раньше приходилось встречать подобное мастерство. Ему не сразу удалось осознать, что перед ним — витиевато украшенный золотой сундук около четырех футов в длину и вполовину меньше — в ширину и высоту. На крышке возвышалось некое сложное по форме, непонятное изваяние — тоже из чистого золота. Два длинных золотых поручня, продетые с каждой стороны в золотые кольцевые скобы, служили, вероятно, для переноски сундука.

Непередаваемое великолепие драгоценного предмета наполнило Стефана почти священным трепетом, и долгое время он просто молча любовался им. Стоявший чуть впереди на коленях де Монбар тоже не двигался, словно впал в транс. Сен-Клер не заметил, когда его напарник успел пройти вперед и преклонить колени: едва отодвинулся занавес, он всецело предался созерцанию. Поведение собрата его ничуть не удивило, но теперь он почувствовал необходимость подойти к нему.

Маленькими неуверенными шажками Стефан приблизился и встал рядом с де Монбаром. Не отрывая восхищенного взгляда, переполненного золотым сиянием, от ларца, Сен-Клер положил руку собрату на плечо:

— Что это, Андре?

Он сам удивился робости и почтительности собственного голоса. Тем не менее его вопрос, очевидно, вывел собрата из оцепенения — де Монбар ухватил Сен-Клера за руку и, кряхтя, поднялся с колен. Встав, он тут же отступил назад, таща Стефана за собой, и благоговейно задернул вышитый занавес, скрыв от глаз золотой сундук.

Пятясь и не оглядываясь по сторонам, монахи отступали к выходу, пока не оказались у подножия лестницы, выводящей в чертог. Только тут оба повернулись и стали торопливо взбираться по каменным ступеням. Очутившись в спасительной темноте необъятной залы, они наконец перевели дух и переглянулись.

— Я не верю своим глазам, — произнес дрожащим голосом де Монбар, — я даже не надеялся, что это обернется правдой.

Сен-Клер по непонятной для него причине никак не мог справиться с дыханием.

— А что обернулось правдой? — тяжело дыша, спросил он. — Ты о чем? Что там была за штука?

Де Монбар вытаращил на него глаза:

— Ты что, не знаешь? Ты не понял, что мы с тобой нашли? Это же подлинное сокровище нашего ордена, Стефан, самое что ни на есть истинное! О нем упоминается в наших преданиях, хотя там и нет прямых указаний, что оно хранится именно здесь. На такое великое открытие никто из нас даже надеяться не смел. Это же ковчег, Стефан. Мы нашли ковчег.

— Что за ковчег?

Сен-Клер хмурился, не понимая слов напарника и замечая только его благоговейный трепет. Наконец Стефана осенило, и он недоверчиво покачал головой:

— Ты считаешь, что это… этот ларец и есть Ноев ковчег?

Де Монбар помотал головой: он был так поглощен своими мыслями, что даже не усмехнулся ошибке молодого собрата.

— Нет, ковчег Завета — вместилище Божьего завета всему человечеству. Он хранился в святая святых, в храме. Это символ самого Господа…

Он обернулся к Сен-Клеру и поглядел на него глазами, в которых тот прочитал необыкновенное воодушевление.

— Мы должны рассказать остальным, Стефан, сейчас же, немедленно! Это все меняет, весь мир теперь изменится. Ничто отныне не будет как прежде. Для того и создавался наш орден тысячу лет назад…

Сен-Клер не мог оправиться от изумления: его всезнающий напарник, всегда столь спокойный и сдержанный, проявлял теперь неоправданное нетерпение. Он задумчиво переспросил де Монбара:

— Ковчег Завета? Мне почему-то казалось, что наши сокровища только в рукописях. А теперь, судя по твоим словам, мы обнаружили тот самый ковчег Завета… который хранился в святая святых… В таком случае мне хочется еще раз взглянуть на него.

Сен-Клер повернулся и торопливо побежал вниз по ступеням, ведущим в нижние галереи, нимало не заботясь, следует за ним де Монбар или нет. Достигнув занавеса, он замер в нерешительности и тут же почувствовал присутствие напарника у своего плеча. Стефан робко протянул руку и осторожно отвел завесу в сторону, прислушиваясь к скольжению колец по деревянному шесту, а затем снова застыл, благоговейно озирая ковчег и любуясь отблесками факельного пламени на золотом орнаменте его поверхности.

— Сплошь золото, — наконец еле слышно произнес Сен-Клер.

— Вряд ли, — возразил де Монбар. — Крышка — да, из чистого золота, как и оба херувима на ней. Что до самого сундука и поручней, мне кажется, они вырезаны из ситтима — непортящейся древесины акаций, а затем покрыты слоем сусального золота. Если бы ковчег был весь золотой, его невозможно было бы поднять.

— А что это за крылатые существа на крышке?

— Херувимы, или ангелы… Крылатые и очень могущественные духи. Видишь — крылья у них распростерты и касаются друг дружки? Ими херувимы словно бы создают балдахин над ковчегом, тем самым защищая его. Древние иудеи верили, что Господь, Бог Моисея, обитает как раз под их крыльями.

— А разве не в самом ковчеге?

На лице Стефана читалось неподдельное изумление.

— Нет, над его крышкой.

— Смахивает на идолопоклонство. Ведь евреи всегда чурались подобных изображений…

— Наверное, в тот раз они сделали исключение, — пожав плечами, произнес де Монбар, задумчиво разглядывая фигуры на крышке.

— Что же тогда в самом ковчеге? Ты знаешь?

— Никто не знает, Стефан, — почтительно прошептал брат Андре. — Я даже не подозревал, что ковчег существует в действительности, но мне раз довелось услышать, будто в нем хранятся каменные скрижали с десятью заповедями, принесенные Моисеем с горы. Считается также, что там имеется знаменитый жезл Аарона… принесший плоды. А кто-то даже говорил, что там можно найти манну небесную.

— Может, нам посмотреть? Открыть ковчег?

Де Монбар так поспешно вскинул руку, словно отражал Удар:

— Не надо. Ты помнишь, во что верили евреи? Что храм — обитель Господа. Он жил в храме, в ковчеге, то есть под крыльями ангелов. Разве можно поручиться, что Его сейчас здесь нет? Я бы не притрагивался к этой святыне без предварительных скрупулезных исследований. Впрочем, если тебе хочется, то пожалуйста — но только после того, как я уйду.

— Ладно, пожалуй, не буду…

Сен-Клер тем временем уже внимательно всматривался в темное пространство за ковчегом. Он даже подался вперед и вдруг заявил:

— А там… Там, за ковчегом, тоже есть занавес — черного цвета. Наверное, еще какие-нибудь сокровища.

— Вот это вряд ли, Стефан, — фыркнул де Монбар. — Я когда-то читал, что два поручня ковчега упираются в некую завесу, расположенную позади него… Думаю, что имелся в виду занавес, разделяющий скинию[26] на две части. Если так, то та портьера — не более чем символ. Она просто прикрывает стену. — Он протянул руку и дружески ткнул Сен-Клера, словно заставляя его прислушаться к своим словам: — К тому же что им было еще там прятать? Что может быть ценнее ковчега Завета?

Стефан изумленно оглянулся на него:

— Ничего, конечно, — для самих древних евреев, но это не значит, что тут нет больше ничего стоящего. Мне все-таки хочется посмотреть. Сбоку от ковчега достаточно места, чтоб можно было проскользнуть мимо, не задев его.

Он подождал, что ответит на это де Монбар, но тот молчал, и Сен-Клер не выдержал:

— Ну, что скажешь?

Брат пожевал губами и покачал головой:

— Не знаю, Стефан. Как близко может человек подойти к молнии, чтоб не сгореть дотла? Будь я и большим скептиком, я и то не взял бы на себя смелость — вернее, безрассудство — ближе, чем на вытянутую руку, подойти туда, где, может быть, обитает живой Бог. А ты, гляди-ка, не боишься…

Стефан хмыкнул, но ничего не сказал. Помявшись, он наконец согласился:

— Ладно, если ты так считаешь, то я сдаюсь. Лучше подожду, пока по этому поводу выскажется магистр Гуг, а сейчас давай-ка поднимемся наверх и расскажем братьям, что мы здесь отыскали. Годится?

— Еще бы, — кивнув, улыбнулся де Монбар. — Кто знает, вдруг им и вправду захочется бросить взгляд на то, что они едва ли надеялись обнаружить, копаясь в земле, словно кроты, целых восемь лет. Сейчас мы пойдем и проверим, так это или нет.

* * *

Разворачивающиеся далее события мало походили на последствия предыдущих находок. Все девять собратьев сгрудились в чертоге, желая своими глазами удостовериться в том, что было обнаружено под алтарем. Не нашлось двух одинаковых откликов на строгую красоту черно-белой залы и на великолепие легендарного ковчега Завета, покоившегося в отдаленной нише за занавесом. Семеро из монахов плакали в открытую; Жоффруа Биссо упал на колени у самого подножия лестницы, у входа в галерею, и провел там без движения целых три часа, погрузившись в молитвы. Годфрей Сент-Омер тоже молился на коленях в зале ковчега на протяжении двух часов; иногда к нему присоединялся кто-нибудь из собратьев. Все старались сохранять тишину и если переговаривались, то сдержанно и немногословно. Казалось, ни один из них еще до конца не осознал суть находки и не верил, что после долгих лет изнурительных подземных работ, рытья и долбежки внутри неподатливой Храмовой горы они все же нашли сокровище, к которому бесконечно стремились и которое по своему великолепию превзошло все их самые дерзкие ожидания.

Один только Гуг де Пайен был глух к всеобщему ликованию. Он никуда не уходил, но не обмолвился ни с кем ни единым словом, держась поодаль от остальных собратьев. Сен-Клер неприметно и со все возрастающим беспокойством наблюдал за магистром, замечая, что тот видит происходящее в галереях, но не делает ни малейшей попытки разделить радость со всеми.

Наконец, когда старший наставник направился к выходу в чертог, Сен-Клер пошел следом, держась в темноте на почтительном расстоянии и с тревогой ожидая, что магистр, чего доброго, лишится сознания от переизбытка чувств или более серьезной немощи.

К счастью, ничего подобного не случилось. Де Пайен уселся на пол, подальше от алтарных факелов, и погрузился в молчание. Монахи один за другим покидали чертог; поднявшись наверх в корзинах, они разошлись по своим кельям. Проводив взглядом последнего из них, магистр встал на ноги и направился туда, где еще лился слабый свет нескольких уцелевших головней — ко входу в галереи. У самой лестницы он вдруг остановился и позвал:

— Стефан, пойдем со мной в крипту.[27]

Сен-Клер спустился за ним и застал магистра в ожидании на пороге черно-белой залы. Оба постояли, сдвинувшись плечом к плечу и вглядываясь в сумрачные глубины галереи. Затем де Пайен опустился на колени и положил ладони на мраморные плиты: одну — на черную, другую — на белую.

— Смотри, Стефан, — произнес он, вперив глаза в пол. — Здесь, в этой зале, вся моя жизнь. Черная и белая. Это цвета нашего ордена — тьма и свет, жизнь и смерть, неведение и всезнание… Не только на полу, у нас под ногами, но и повсюду, во всем, что бы мы ни совершали.

Де Пайен тихо поднялся и еще постоял, уронив руки, а затем медленно двинулся вперед, озираясь и оглядываясь, так что он не столько шел, сколько оборачивался вокруг себя.

— Ты не можешь себе представить, друг мой, как долго я ждал этого дня — ждал, что он когда-нибудь настанет, хотя вовсе не был уверен, что это выполнимо и возможно. С тех самых пор, как я вступил в орден Воскрешения, я посвятил всего себя его делу, его учениям, вопреки всем доводам уповая на то, что не ошибся жестоко в своем выборе, не выставил себя глупцом. Ведь нет ничего — вернее, тогда не было, что могло явить все в истинном свете. А теперь есть. Мы нашли доказательство, и Господь даровал нам знание. Допрежь ничто не отличало нас от христиан, жестоко обманутых в своих чаяниях и слепо верующих в любви и покорности. Я же полагался на наставления ордена, но были моменты, когда я был готов отчаяться… и усомниться в нашей правоте. Сегодняшний день все изменил, и обретенная истина нахлынула на меня с такой силой, что несколько часов подряд я боялся вымолвить и слово или же приблизиться к моим собратьям. Где тут ковчег?

Ошеломленный Сен-Клер тем не менее почтительно произнес:

— Разве вы не видели его? Вон он там, прямо за вами, за занавесом…

— Пойдем же со мной.

Они подошли к портьере. Де Пайен неспешно отвел ее в сторону и надолго застыл в безмолвии, пораженный великолепием золотого сундука. Затем он медленно опустился на колени и нерешительно простер вперед руку. Казалось, сейчас он дотянется до круглой золотой скобы, в которую вдет поручень, дотронется до самого ковчега — но магистр только вздохнул, снова опустил руку и обернулся к Сен-Клеру. Молодой рыцарь ничуть не удивился, заметив, что по щекам наставника стекают потоки слез. Сам он тоже чувствовал, как в горле у него сжался ком, и, не будучи вправе уйти, Стефан поспешил хотя бы отвести взгляд. Гуг де Пайен, впрочем, ничуть не стыдился своих слез — он шумно вздохнул и обратился к собрату:

— Я не достоин… и никто не достоин прикасаться к обители Господа — Бога Моисея и Авраама, Иисуса и Мухаммеда; я же не сомневаюсь, что этот ковчег был — и остается — Его обителью. Вот Он восседает пред нами — живой и неколебимый. Сегодня весь мир изменился, Стефан Сен-Клер, и каждый человек в нем — тоже. Я разом постарел… Не то чтобы я чувствую приближение смерти или что силы покинули меня — но я вдруг ощутил свой возраст, и ты, мой друг, тоже его почувствуешь. Верно, мне скоро придется ехать во Францию — там теперь начнутся дела, а тебя с братией я оставлю на брата Годфрея, который будет наставлять вас вместо меня. С этого дня ваша жизнь будет совершенно иной — благодаря нашему великому открытию. А! Погляди, Господь Сил велит нам идти спать! — Пламя трех оставшихся в зале факелов мигало и убывало на глазах. — Скорее, Стефан, возьми вон там еще одну целую заготовку и зажги ее, пока не поздно. А теперь пора отправляться на боковую: завтра нам много всего предстоит.

ГЛАВА 10

В день бракосочетания принцессы Алисы Иерусалимской и принца Боэмунда Антиохийского два человека поднялись еще до рассвета и с раннего утра отправились по своим делам. Надо сказать, оба они воспринимали предстоящее торжество несколько иначе, чем прочие жители королевства.

Монаха Стефана Сен-Клера из общины бедных ратников воинства Христова ничуть не интересовало ни само событие, ни помпа, с которой оно было обставлено: свадьба или иное государственное мероприятие не могли привлечь его, поскольку его голова была занята более важными делами. Меж тем епископ Одо Фонтенблоский, состоявший в свите свадебной процессии, вынашивал совершенно особые планы, которые собирался осуществить после церемонии, во время большого приема гостей и следующего за ним свадебного пира. В его намерения входило воспользоваться той редчайшей возможностью, что сейчас подвернулась ему. В тот день оба они даже не вспоминали друг о друге, слишком поглощенные собственными заботами.

Свадебная церемония прошла со всевозможной пышностью; с тех пор как король Балдуин вступил на престол, Святая земля не знала столь великолепного празднества. Алиса не претендовала на право первородства, то есть не могла наследовать королевский трон — все знали, что эта честь достанется ее старшей сестре Мелисенде. Однако Алисе выпало на долю первой расстаться с отцом: король Иерусалимский удачно выдавал ее замуж за молодого Боэмунда, будущего правителя Антиохийского принципата — партия весьма выгодная для обеих сторон.

Мессу отслужил патриарх-архиепископ, и торжественные песнопения сводного монашеского хора во славу молодых растрогали многочисленную паству до слез. Во время богослужения король Балдуин гордо восседал рядом со своей супругой Морфией, блиставшей иноземной армянской красотой. Монарху незачем было клонить голову долу: в настоящее время королевству ничто не угрожало, оно процветало и богатело, а новоиспеченный удалой зять обещал стать сильным и верным союзником в защите северных границ государства против турок, которые совершали постоянные набеги с восточной стороны. Со времен падения Иерусалима, то есть уже около двух десятилетий подряд, турки-сельджуки более не являлись крупной военной силой, хотя и не перестали представлять угрозу для королевской власти.

Размышляя об этом, Балдуин в глубине души чувствовал досадное беспокойство, и виной тому было донесение, полученное им накануне. В нем значилось, что из Сирии надвигаются новые силы, не имеющие ничего общего с турками. Слово «сарацины» мало что говорило королю — он раньше слышал, что так называют неверных, живущих где-то там, за тридевять земель, но даже не думал придавать этим сведениям сколько-нибудь серьезного значения. Теперь, судя по донесениям осведомителей, в бескрайних сирийских пустынях, прямо у его границ кишели орды мусульманских воителей, называвших себя сарацинами, — лишнее свидетельство того, что котел тамошних исламистских группировок и течений по-прежнему бурлил вовсю.

Балдуин уже прикидывал, чего будет стоить собрать его вечно рассредоточенное и изнемогающее под гнетом налогов войско, как вдруг осторожный кашель рядом напомнил королю, где он находится. Он увидел, как густые клубы ладана, поднимающиеся из кадильниц, окутывают врачующуюся пару, стоявшую у центрального алтаря. Последовав примеру остальных, Балдуин встал, поддержал жену под локоть и глубоко вздохнул, а затем вместе со всеми пропел во здравие молодых Те Deum.[28]

* * *

Немного времени спустя, выполнив все возложенные на него формальности по отношению к королю и патриарху, епископ Одо Фонтенблоский отстранился от общей массы гостей и со стороны наблюдал, как королевская процессия покидает церковь, направляясь во дворец, где в главной зале будет проходить свадебный пир. Неожиданно его внимание привлек в высшей степени нежелательный персонаж — доносчик Грегорио бочком пробирался к нему, украдкой, но весьма многозначительно поглядывая на епископа. Когда шпион наконец подошел вплотную и остановился, ожидая расспросов, Одо, нахмурившись, даже не стал скрывать своей досады:

— Ты сошел с ума! Как ты посмел в открытую подойти ко мне? Я просил даже не приближаться, если только я сам за тобой не пошлю!

Человечек, по своему обыкновению, казалось, вовсе не заметил епископского гнева. Он лишь скривил лицо, склонил голову набок и как-то неопределенно пошевелил плечами:

— Но вы велели прийти к вам тотчас же, как только я раздобуду доказательства виновности монахов, что живут в храмовых конюшнях.

— Ты добыл их? — опешил Одо.

— Можно сказать, — снова двинул плечами лазутчик. — Они говорили о сокровищах, которые отрыли в основании храма.

— В основании… чего? Храма? Ты не ошибся?

— Жизнью клянусь. Один из их сержантов, которому я хорошо приплачиваю за его чуткие уши, подслушал беседу двух монахов о сокровищах. Они отыскали золото и драгоценности, а также коллекцию манускриптов.

Одо отвернулся, предоставив шпиону любоваться собственной спиной, а сам принялся лихорадочно взвешивать сроки и возможности. Ввечеру у него было назначено любовное свидание, столь давно ожидаемое и условленное со всей тщательностью, — с молоденькой мусульманкой Аруной, дочерью шейха Фахра ад-Камиля. Епископу ни за что не хотелось откладывать встречу: все родственники девушки, и особенно мужчины, были сейчас здесь, во дворце, на свадьбе Алисы и принца Антиохийского, что давало священнику великолепную возможность без помех усладить себя юными прелестями Аруны, не подвергаясь вечному унизительному страху быть застигнутым врасплох и убитым на месте. Одо заранее устранился от празднества под благовидным предлогом особого патриаршего поручения, отговорившись также тем, что он выдерживает последний день двухнедельного поста, наложенного на себя в виде епитимьи.

Неожиданное вмешательство хоть и расстраивало слегка его планы, зато знаменовало новый поворот событий, обещавший блестящие — да что там, невероятные, неограниченные! — возможности обогащения. Прибыль в чистом золоте и драгоценностях… Алиса задурманила себе голову, носясь со своим выгодным браком; она собиралась уехать из Иерусалима тотчас, как сюда прибудет ее молодой жених Боэмунд. Никаких сомнений нет, что она теперь и думать забыла о каких-то вредоносных монахах и их подземных делишках. Если же в донесении Грегорио есть хоть крупица правды, то самые дерзкие ожидания Одо могут претвориться в жизнь, поскольку ни у кого больше нет сведений о зарытом кладе — большом или малом. Если он сейчас поторопится, не забывая про здравомыслие и осторожность, то будет готов к решительным действиям сразу, как только Алиса благополучно отбудет из Иерусалима. Тогда он явится к королю осененным славой героем и заодно приберет к рукам немалую долю найденных сокровищ, чтоб распорядиться ими по собственному усмотрению.

При допущении, что сведения точны и соответствуют действительности, размышлял Одо, нужно будет вызвать рыцарей-монахов на встречу с патриархом, там же изобличить их и взять под стражу. Король непременно затеет дознание, а Грегорио тем временем быстренько проведет в подземельях небольшой досмотр. Этот пройдоха-шпион смыслит в том, как половчее обделать все дело в обмен на обещанный ему изрядный куш — часть сокровищ, которые обнаружатся там до прихода королевских казначеев. Размер вознаграждения они еще обсудят, но Одо заранее не собирался соглашаться менее чем на половину общей доли клада, а Грегорио… Что ж, он всего лишь хилое ничтожество и вряд ли доживет до раздела драгоценного имущества.

Священник порывисто обернулся и увидел, что Грегорио терпеливо таращится на него. Они остались одни: все гости давно отправились во дворец.

— Пойдем же, мне надо снять облачение. Поговорим, пока я переодеваюсь. Иди за мной.

* * *

— Как зовут сержанта, которому ты приплачиваешь?

Они уже пришли в личные покои епископа, и Одо начал снимать с себя парадные одежды. Человечек ответил со смешком:

— Его зовут Джакомо Версаче. Лучше наушника не сыщешь. Я сам внедрил его в ряды братьев-сержантов — давным-давно, когда мы только начинали следить за этими монахами. С тех пор он живет в общине, и ему вполне можно доверять. Это он тогда нашел брата Стефана, то есть рыцаря Сен-Клера, после похищения.

— Он и вправду столь надежен?

— Для меня — да, хотя такой отзыв для вас, вероятно, мало значит. Но, если вы спрашиваете, можно ли ему верить, я скажу — да, вполне. Уверяю вас, Джакомо теперь свой в общине; он принадлежит к той редкой породе людей — для соглядатая незаменимой — что обладают талантом невидимки. Его никто не замечает, а он меж тем постоянно трется возле монахов — скромный трудяга с ушками на макушке. Тех двух братьев, чьи разговоры о сокровище он и подслушал, зовут Сент-Аньян и Гондемар. Версаче как раз оказался в конюшнях — по чистой случайности. Когда рыцари вошли, он тихонько сидел среди тюков сена, поэтому они решили, что никого больше рядом нет. Он своими ушами слышал, как они беседовали о сундуках с золотыми и серебряными монетами, о ларцах с драгоценностями, целую тысячу лет хранившихся в подземных коридорах внутри горы, в основании храма. Они рассуждали, что смогут пустить эти сокровища на покупку оружия и снаряжения… и лошадей. Версаче разобрал все до мелочей. Он не спешил покидать свое укрытие даже тогда, когда они уже совершенно точно ушли: ему больше года пришлось выгадывать эту удачу, и он не собирался по глупости ставить себя под удар. Впрочем, выбравшись из конюшен, он немедленно пришел прямо ко мне.

— Ты вознаградил его?

— Да, тем, что имел. Много дать я ему не мог, но на кувшин вина наберется. За последствия пития я не опасаюсь, потому что достаточно знаю Джакомо — он еще скрытней, чем даже я. Так или иначе, я пообещал впоследствии одарить его куда более щедро.

— Надо, чтобы ты потом показал его мне… Полагаю, он знать не знает, что ты служишь у меня?

— А зачем ему знать? Он работает на меня, и оплачивать его труды — моя забота. А больше ничего его и не интересует.

— Вот и отлично. А теперь перейдем к тем двум монахам… Как ты их называл?

— Арчибальд Сен-Аньян и Гондемар. У второго только имя.

— Запиши их: там, на столе, найдешь перо и чернильницу.

Пока шпион выводил на клочке бумаги имена рыцарей, Одо накинул на себя дорожную мантию с простым и неприметным орнаментом. В таком виде епископ мог спокойно пройтись по улицам города, не привлекая к себе лишнего внимания и даже не будучи узнанным. Он взял со стола записку, запечатлел в памяти ее содержимое, а затем сложил листок и спрятал его под чернильный прибор.

— Теперь возвращайся к себе и поговори еще раз с этим Версаче, только на этот раз расспроси его как можно тщательнее, выуди у него все подробности услышанного, а особенно — касающиеся коридоров в основании храма. Как монахи проникли в те подземелья? Это меня интересует в первую очередь, но не вздумай показать твоему приятелю, насколько это важно. Конечно, не годится мне наставлять тебя в твоем ремесле, но все же не заходи дальше простого любопытства. Внимательно слушай его и все запоминай дословно.

— Но ведь нам известно, как они туда проникли, разве нет? Через колодец, точнее, ход, который они начали рыть несколько лет назад.

— Может, и так, — усмехнулся Одо. — Тогда они уверяли, что долбят в скале кельи, но держу пари, что они прорыли гораздо дальше и глубже, чем можно ожидать. Что ж, поглядим, а пока я хотел бы еще раз удостовериться, что лазутчик Версаче ничего не утаил. Через три дня приходи ко мне снова, и я дам тебе окончательные указания по этому поводу. Пока же я могу обещать, что, если все пойдет как ожидалось, мы с тобой поделим значительную долю того клада. Я приглашу монахов к патриарху и, пока они будут на приеме, доложу об их делишках королю. Изменников, конечно, возьмут под стражу, а ты тем временем спустишься в подземелье и отыщешь место, где у них хранятся сокровища, возьмешь столько, сколько сможешь унести, и припрячешь — так, чтобы никто другой не обнаружил. Я же вместе с королевскими стражниками приду туда следом, и мы вместе покажем королю остатки клада — ручаюсь, он будет весьма рад убедиться в моей преданности. Когда сокровища будут изъяты и схлынет вся суета, мы спокойно поделим нашу долю. Ты согласен?

Человечек внимательно поглядел в глаза Одо и насмешливо приподнял одну бровь:

— Конечно, согласен, мессир епископ.

— Значит, так тому и быть. Постарайся же выцедить из твоего наушника Версаче все до капли. Теперь ступай и не забудь, что я жду тебя через три дня.

Одо проводил шпиона взглядом и еще некоторое время постоял в глубоком раздумье. Затем он прошел к шкафчику, где хранились епископские облачения, и достал оттуда легкую накидку грязно-бурого цвета. Накинув ее на плечи, священник стал пробираться к выходу из здания, стараясь избегнуть встречи с кем бы то ни было. Оказавшись на улице, он осмотрелся по сторонам и быстрыми шагами пересек главную въездную дорогу, а затем поспешно углубился в один из многочисленных проулков между зданиями.

Священник стремительно продвигался вперед, надвинув на лицо капюшон накидки из опасения быть узнанным, но с каждым шагом, по мере того как он удалялся от дворцовых пределов и погружался в городской лабиринт, смешиваясь с толпой, его уверенность все возрастала. Одо держал путь к домику, загодя снятому для него принцессой Алисой через неизвестного и неболтливого посредника. Строение располагалось на окраине, недалеко от восточной стены, но на значительном расстоянии от главных городских врат, что обеспечивало встречам известную долю скрытности, несмотря на явный франкский облик епископа. В Иерусалиме к тому моменту проживало немало ференги, и местное население давно привыкло мириться с их соседством. Зачастую солдаты по тем или иным причинам обеспечивали себе отдельное жилище помимо положенного им казарменного барака — в основном, чтобы встречаться с женщинами.

Таким образом, возможность быть застигнутым здесь врасплох была для Одо совершенно ничтожной, особенно из-за его непритязательного вида. Ему хотелось поскорее прибыть на место и там предаться столь желанным плотским утехам. Из-за всей этой суматохи, уже с месяц будоражившей Иерусалим ввиду скорого прибытия принца Антиохийского, епископ целых двенадцать дней был лишен возможности видеть Аруну, прекрасную и порочную девушку-ребенка, окончательно вскружившую ему голову. Даже теперь, после четырех месяцев наслаждений, намного превосходивших те, что он некогда испытывал со сладострастной принцессой Алисой, Одо все еще диву давался заботливости своей бывшей любовницы. Она была о нем столь высокого мнения, что, во-первых, нашла вместо себя достойную замену, а во-вторых, обеспечила укромное местечко, где он мог продолжать свою тайную и в высшей степени опасную связь с юной арабкой.

Сейчас, все тщательно взвесив и обдумав, епископ признал, что должен поблагодарить принцессу также и за негаданную возможность завладеть этим свалившимся на голову кладом. Если бы не Алиса, он ни за что не обратил бы внимания ни на монахов возле храма, ни на их раскопки.

Тщеславию Одо также весьма льстила мысль, что принцесса, решив порвать с ним, могла просто прогнать его, лишив всех прежних удовольствий и предоставив принимать ее прихоть, как ему заблагорассудится. То, что она так не поступила — наоборот, терпела значительные издержки, обеспечивая его чувственному аппетиту богатую пищу, еще больше убеждало священника в его мужской неотразимости. Взамен утерянных радостей и расположения принцессы он получил внимание пленительной Аруны — удивительного подарка, полученного из рук самой Алисы. Подобные мысли с течением времени становились все слаще для епископского самолюбия.

Предвкушая уже недалекие чувственные услады, Одо почувствовал страстное возбуждение и ускорил шаг. Этот Грегорио задержал его дольше, чем следовало, и священник втайне негодовал на несвоевременное появление шпиона, хотя при мысли об открывающихся для него отныне возможностях по его телу пробегала приятная дрожь. Впереди уже замаячил узенький проулок, ведущий к заветному домику, как вдруг невдалеке епископ заметил чей-то силуэт. Рослый франк в полном боевом облачении, в белой полотняной накидке, из-под которой проглядывала начищенная песком до блеска кольчуга, направлялся как раз в его сторону.

Это вмешательство было сколь неожиданным, столь и нежелательным. Белые плащи монахов-рыцарей за последние годы часто появлялись на улицах Иерусалима, хотя община по-прежнему насчитывала всего девять братьев. По упругой поступи приближающегося человека Одо сразу признал в нем самого молодого члена ордена бедных ратников — Сен-Клера, прозывавшегося братом Стефаном. Никто из общины не знал епископа в лицо столь хорошо, как он.

Выругавшись про себя, священник, впрочем, скоро успокоился, убедившись, что рыцарь, кажется, гуляет в одиночестве, будто бы предаваясь мечтаниям, устремив невидящий взор куда-то вдаль и ни на что не обращая внимания. Почувствовав, как екнуло в груди сердце, Одо поспешил свернуть в тупичок и успел вовремя разминуться с Сен-Клером.

ГЛАВА 11

А Сен-Клер меж тем уже не первый час бесцельно бродил по иерусалимским улицам, мучительно взвешивая так и этак решение, которое ему предстояло принять.

Накануне днем во время общинного собрания Гуг де Пайен объявил, что через месяц отправится во Францию. С собой он намеревался взять еще двоих из их числа. Одним из этих двух по вполне понятным и описанным выше причинам был Андре де Монбар, но, чтобы не нарушать законы братства, де Пайен решил, что имя третьего выберет жребий. Таким образом, у каждого появлялась равная возможность войти в состав делегации.

Прибыв во Францию, монахи-рыцари должны были доложить о своих открытиях высшему совету ордена Воскрешения, а затем, при поддержке и одобрении его участников, обратиться с формальным заявлением к человеку, который, несмотря на молодость, уже успел стать влиятельной и уважаемой фигурой среди тамошнего духовенства. Этот священник, урожденный Бернар из Фонтен-ле-Дижон, был широко известен в церковных кругах как Бернар Клервоский — по названию цистерцианского монастыря, который он сам и основал, а теперь занимал в нем сан аббата. Бернар Клервоский приходился Андре де Монбару племянником, поскольку его мать была тому сестрой. Задолго до путешествия в Святую землю де Монбар пожертвовал своему родственнику — и, соответственно, недавно основанному ордену цистерцианцев[29] — обширные поместья, на которых ныне и располагалось Клервоское аббатство. Монах-рыцарь ничуть не сомневался, что его племянник не откажет ему в устроении аудиенции у Папы Римского, в ходе которой собратья намеревались ознакомить понтифика с документами, обнаруженными в подземельях храма.

Все находки к тому времени были тщательно осмотрены и внесены в реестр. Ковчег Завета подвергли скрупулезному внешнему осмотру, и его подлинность была должным образом засвидетельствована, хотя содержимое сундука оставалось нетронутым и неизвестным. Даже де Пайен, самый уважаемый член их общины, не счел себя вправе притрагиваться к такой святыне — тем более рыться в ее недрах. Он велел держать занавес задернутым и не тревожить ларец до тех пор, пока не найдутся люди, которым по достоинству не возбраняется открыть крышку и взглянуть на чудесный клад.

Меж тем содержимое загадочных кувшинов оказалось в точности тем, что и предсказывал де Монбар. В них обнаружились туго перевязанные пергаментные свитки, обернутые для сохранности тканью и запечатанные внутри сосудов для предохранения от сырости, гниения и прочих превратностей времени. Посоветовавшись с Сент-Омером и де Монбаром, де Пайен утвердился во мнении, что сосуды, обнаруженные в крипте под алтарем, важнее тех, что открыто стояли на полу в чертоге. Не зная порядка расположения кувшинов на стеллажах, собратья выбрали восемь из них наугад — по четыре с каждой стены, то есть по одному с яруса.

Руководил выемкой сосудов и доставкой их из крипты в конюшни де Монбар, и никого из монахов это уже не удивляло. Брат Андре проследил, чтобы намеченные кувшины были тщательно обвязаны веревкой по горлышку и помещены в корзины, после чего собратья по двое поднимали грузы наверх и доставляли в скрипторий, где уже во множестве были расставлены деревянные столы — по несколько в каждом углу. Посередине помещения тоже были сдвинуты столы — на них де Монбар загодя разложил документы, которые некогда лично привез из Франции.

Наконец все сосуды благополучно разместили в скрипторий, пометили и пронумеровали. Для осмотра де Монбар выбрал ту пару кувшинов на столе в углу, что располагались по концам галереи. С большими предосторожностями он взломал печати и так же аккуратно вынул содержимое.

Сен-Клер, наряду с остальными, во все глаза смотрел, как раскрывается тайна, ради которой они так долго и усердно трудились. Каково же было его разочарование, граничащее едва ли не с огорчением, когда в кувшинах оказалось не что иное, как в самом деле — просто старые свитки! Несмотря на всю свою начитанность и осознание неоспоримой древности и пресловутой ценности обнаруженных ими пергаментов, он тем не менее не мог отделаться от впечатления несоизмеримости тех громадных временных и физических затрат по сравнению с ничтожностью самой находки. Его собратья, врубавшиеся в твердую скалу бок о бок с ним, начинали раскопки в гораздо более почтенном возрасте, чем он сам. Целое десятилетие они тратили свои угасающие силы на непомерный труд каменотесов — только чтобы наткнуться на кипу этих устарелых криптограмм.

Стефану казалось, что и остальные монахи так же досадуют на несостоятельность сокровищ, как и он, но, в любом случае, ни один из них не подал вида. Все замерли в почти благоговейном молчании, а де Монбар тем временем велел принести плошку с водой. Он тщательно вымыл руки, затем насухо вытер их чистым полотенцем и, наконец, уселся за стол, на котором неторопливо расправил ладонями одну из частей свитка. Буквицы и значки на пергаменте были крошечные, искусно выписанные, но содержание написанного для всех — кроме, пожалуй, самого де Монбара — было совершенно неведомо и непонятно.

Брат Андре сидел словно пригвожденный — во всем его теле подвижными оставались только глаза, которые без устали бегали по строкам документа. Монахи понемногу начали шевелиться и ерзать на месте. Даже де Пайен с Сен-Омером нетерпеливо мялись, не сводя напряженного взгляда с ученого собрата; по лицам наставников ясно читалось, что оба они затаили дыхание. Наконец де Монбар удовлетворенно кивнул и разогнул спину, выпустив пергамент, отчего тот немедленно скатался в свиток. Затем он по очереди взглянул на старших монахов и произнес, еще раз решительно кивнув:

— Да. Да, это оно! Все подтвердилось. Именно это мы и искали.

Гуг де Пайен громко охнул, а Сент-Омер вдруг шлепнул его по плечу. Сероватое, изборожденное рубцами лицо брата Годфрея расплылось в улыбке. Остальные монахи озадаченно переглядывались, не скрывая своего непонимания. Де Монбар тем временем уже поднялся и перешел к столу в середине помещения, где были аккуратно разложены различные документы. Он принялся перебирать их, наскоро просматривая, и наконец взял один и вернулся с ним к старинному свитку. Только тут брат Андре заметил устремленные на него вопросительные взгляды и остановился в нерешительности, затем улыбнулся и, присев на краешек стола, осмотрел всех поочередно. Его улыбка неожиданно сменилась удрученной гримасой.

— Вижу я, — начал он, — что никто из здесь присутствующих не имеет полного представления о происходящем, поэтому позвольте мне объяснить вам все, чтобы частично избавить от неведения…

Удостоверившись, что каждый монах внимает его словам, де Монбар указал на пары кувшинов, помещенные на столы по углам скриптория:

— Друзья мои, ваши находки… эти кувшины и прочие, что хранятся внизу… и есть воскрешение в Сионе. Наше открытие… оно воскресило наш древний орден Воскрешения именно здесь, в Сионе. В этих свитках — неоспоримое подтверждение верований наших предков, их вековых устремлений… по сути, тысячелетних поисков. Честь и слава первооткрывателей по праву принадлежит всем вам.

Немного справившись с волнением, брат Андре продолжил:

— Мы — вернее, вы — обнаружили ковчег Завета, наиболее ценную и овеянную преданиями древнюю реликвию. Мы пока не притрагивались к ней, и никто из нас не представляет, что может храниться внутри; меж тем для многих из вас это просто огромная деревянная шкатулка, возможно, пустая, хоть и покрытая чеканным и резным золотом. Никто, разумеется, не сомневается, что это в высшей степени ценная вещь… Но для кого она более ценна? Как нам хотя бы подступиться к оценке ее стоимости? Нам известно, что ковчег сработали для хранения двух каменных скрижалей, принесенных Моисеем с горы Синай. На них записаны те самые десять заповедей — доказательство Завета, заключенного Богом с людьми; однако никто из нас не смеет и не дерзает прикоснуться к ковчегу, тем более открыть его и заглянуть внутрь. Таким образом, мы, заурядные люди, никоим образом не можем рассуждать об истинной стоимости его содержимого… Очевидно, что оно это величайшее из сокровищ, но на данный момент, исходя из нашего положения, оно просто не имеет никакой цены…

Де Монбар помолчал и потом махнул рукой в направлении кувшинов:

— Но мы нашли и другое… запечатанные кувшины, а в них — старинные ветхие свитки. Подозреваю, что кое-кто из вас весьма разочарован, что сокровище, к которому вы усиленно стремились, оказалось на первый взгляд таким несущественным. Некоторые, наверное, считают его и вовсе пустячным, жалкой наградой за столь долгое самоотвержение и изнурительную работу. Уверяю вас, братья мои: будь все эти кувшины доверху наполнены драгоценными каменьями — они и то не смогли бы приблизиться по своей ценности к тому, что сейчас хранится в них. Вот это… — он потряс неким документом и указал на другие, разложенные позади него на столе, — всё ключи к их содержимому. Я не настолько учен, как многие из тех, с кем мне привелось встречаться в жизни, — с людьми, положившими жизнь на уяснение истины, содержащейся в архивах и преданиях нашего ордена. К счастью, я почерпнул у них достаточно, чтобы по крайней мере установить подлинность наших находок, признать в этих документах истинные письменные свидетельства, оставленные общиной, что известна нам под названием Иерусалимского братства. Вот, вы все сидите и молчите, — брат Андре вдруг улыбнулся, — а меж тем я слышу, как жужжат в ваших головах мысли: «Именем Господа, что еще за Иерусалимское братство?» Немногие из нас, а именно брат Гуг, брат Годфрей, брат Стефан да я, углублялись в анналы ордена настолько, чтобы слышать о таком братстве ранее. Это предание — одна из наших величайших тайн, и постижение ее до сих пор было сопряжено с долгими годами усердных и кропотливых исследований. Впрочем, вы потратили не меньше времени, пусть и не преуспев в учении, зато выполняя самую неблагодарную и тяжелую работу, чем заслужили право знать, чего в результате достигли, — пусть вам и покажется, что сама истина сложновата для вашего восприятия…

Де Монбар обвел собратьев внимательным взглядом:

— Повествование будет долгим, поэтому предлагаю вам выбрать, куда усесться поудобнее, а не мяться, стоя на месте.

Когда все расселись и стихли любопытствующие перешептывания, брат Андре продолжил свой рассказ:

— Иерусалимское братство, как называют его у нас в ордене, — первое из собраний, если угодно, изначальная Церковь, основанная в этом городе самим Иисусом и Его сподвижниками. Яков, брат Иисуса, был первым ее настоятелем — возможно, еще при жизни Христа, но уж точно после Его смерти.

Де Монбар выждал немного, ожидая расспросов, но все молчали.

— Предвижу, что все вы помните то замешательство и даже ужас, который испытали сразу после вступления в орден — когда ознакомились с нашими верованиями, противоречащими сегодняшним христианским догматам. Принятие новых убеждений явилось для вас первым испытанием ордена, тяжким и мучительным переживанием. Я сам когда-то изведал подобное, будучи восемнадцатилетним юнцом, выросшим в благочестивой христианской семье, как большинство из вас. Тогда мне казалось, что меня просят потворствовать ереси, поверить в нее, что равносильно отрицанию учения благословенного святого Павла, отречению и от него самого, и от всего Нового Завета… Впрочем, на удивление скоро я, подобно вам, поменял убеждения — благодаря ученым занятиям и просвещенности наставников нашего ордена. Через некоторое время я понял, что Петр-Симон не был первым духовным отцом Церкви. Не был он и первым Папой, как убеждает нас сама Церковь — эта честь выпала Якову, брату Иисуса, известному среди последователей как Яков Праведник. Впрочем, церковники утверждают, что у Иисуса не было братьев… И в самом деле, откуда бы им взяться, с их точки зрения, если Христос рожден от Девы? В таком случае, выходит, что Мария, испытав Божественное вмешательство и непорочно зачав, затем стала не чужда мирской суете и предалась соблазнам плоти? Вот и получилось, что всем нам время от времени приходится задавать себе подобные весьма волнующие вопросы. Если церковная доктрина ошибается в таком основополагающем аспекте, как личность своего первого наставника, если она отрицает существование у Иисуса братьев и вообще семьи, то какие еще из ее догматов должно подвергнуть сомнению?

Де Монбар обвел всех взглядом, долее обычного задержавшись на лицах старших монахов.

— Вам всем известны наши предания, основанные на хрониках и документах, хранящихся в архивах ордена: у Иисуса была семья, Его мать звали Мария, а Яков Праведный был одним из Его братьев. Был также некий человек по имени Павел, которого иногда по непонятным причинам называли Савлом. Он зачем-то исказил истину — скорее всего, в личных целях, чтобы подстроить ее под политические и национальные интересы римлян, испытывавших недоверие, страх и ненависть ко всему еврейскому… С тех пор Церковь поощряла и подстегивала гонения евреев — народа, распявшего Христа. Но ведь сам Иисус был евреем — Он не был христианином, потому что христиан в ту пору еще не существовало. Тогда Его никто не называл Христом Спасителем; это определение появилось много времени спустя после Его казни. При жизни же Он был обычным евреем — борцом, стремящимся избавить свою страну от тяготеющих над ней жестокостей, а ее религию — от вмешательства королевской семьи инородцев-язычников. Клан Ирода успел смешать в себе арабские и греческие крови, осквернил себя родством и союзничеством с римскими оппортунистами, и ничего еврейского в нем не осталось. А Иисус входил в секту еврейских аскетов-отшельников, ярых приверженцев борьбы за религиозную и политическую свободу. Их по-разному называли: и назареи, и назариты, но в нашем ордене их привыкли именовать ессеями. Иисуса задержали и казнили из-за Его радикальных убеждений… и политической деятельности. Способ казни тоже был не случаен: распятие являлось уделом отступников и бунтарей.

Де Монбар взглядом попросил поддержки у де Пайена, и тот кивнул и жестом велел продолжать.

— Удивительное дело, братья, но все вы знаете не хуже меня из учений нашего ордена, что смерть Иисуса не вызвала в Иерусалиме сколько-нибудь значительного недовольства. За Его казнью не последовало ни мятежей, ни бунта, ни вооруженного восстания — вообще никаких протестов. Иисуса не стало, а Его брат Яков продолжал по-прежнему руководить делами их общины. Зато убийство самого Якова Праведного, погибшего через несколько лет на ступенях храма Ирода, спровоцировало брожение в обществе, а затем и открытое сопротивление властям. Вскоре после тех событий римский генерал Тит, посланный своим отцом Веспасианом, привел в Иерусалим войско, чтобы стереть с лица земли и сам город, и живущих в нем повстанцев. Римляне разрушили храм, надеясь таким образом изгнать из страны еврейский дух, — но они просчитались. Они расквитались с жителями Иерусалима, но члены общины предвидели скорый конец и успели вовремя спрятать ценные манускрипты — их подлинное сокровище, а затем бежать из поверженного в руины города, унося с собой достаточно свидетельств, чтобы однажды, когда невзгоды останутся в прошлом и будут прочно забыты, их потомки смогли вернуться и воскресить собственную историю… Друзья мои, мы и есть те самые потомки. Наши предки обосновались в землях, которые мы привыкли считать родиной. Это они сделали ее родной, смешавшись с местным населением и скрывая свое еврейское происхождение. Они и есть нынешние дружественные семейства; их предания легли в основу устава нашего древнего ордена. Теперь мы можем полностью восстановить его хроники — всю историю Иерусалимского братства: его достижения, имена его членов и их родословную, догматы и символы их веры. Мы узнаем об их борьбе за освобождение еврейского народа от тирании клана Ирода и от позорной религии, которую угнетатели навязывали иудеям.

Де Монбар несколько раз останавливался на протяжении своей речи, но никто ни разу не перебил его: монахи сидели неподвижно и завороженно слушали рассказчика.

— Итак, братья, теперь вы поняли, что именно недавно нашли в подземельях — неопровержимую истину, настоящую правду о том, что в действительности случилось с Иисусом, Его семьей и друзьями, а также с их верованиями — с религией, согласно которой они жили… Теперь остается только одно — перевести все, что записано в этих свитках. Это громадная по объему работа и столь же огромная ответственность. Ваш основной труд здесь почти завершен, и теперь вы сможете уделять больше времени дополнительным обязанностям — охране дорог в Заморье. Моей же задачей отныне будет изучение найденного материала — но не расшифровка его, поскольку на это у меня нет ни достаточных навыков, ни времени, — мои скромные знания пригодятся мне лишь для того, чтобы удостовериться в целости манускриптов. Руководствоваться при этом я буду документами, доверенными мне старейшинами нашего ордена, — с их помощью я смогу убедиться, что найденные нами письмена подлинные. Я приступаю к работе немедленно, а вам пока необходимо обсудить между собой и взвесить все последствия нашего открытия — совершенно непредсказуемые, но, несомненно, грядущие уже в ближайшие годы. Понимаю, что нет нужды напоминать вам о клятве хранить тайну, то есть оберегать эти сведения так, чтобы посторонние нашему братству даже не догадывались о них, но, думаю, вы простите мне эту излишнюю предосторожность. С сегодняшнего дня прошу вас быть вдвойне бдительными и сохранять строжайшую секретность. А теперь, с благословения брата Гуга, магистра нашей общины, позвольте мне от лица всех поименно братьев ордена Воскрешения поблагодарить вас за то, что вы своими усилиями приблизили это воскрешение.

С этими словами де Монбара собрание завершилось, и братья вскоре разошлись, негромко переговариваясь друг с другом. Сен-Клер, однако, предпочел одиночество. Голова у него шла кругом от невероятных событий истекшего месяца, и все его существо переполняла удивительная бодрость, словно с плеч упал тяжкий груз. Чувство легкости, почти невесомости было столь ощутимым, что Стефану казалось — он готов улететь от малейшего дуновения ветерка.

* * *

С того собрания истекло почти два месяца, и все это время де Монбар был погружен в изучение манускриптов. Никто из братии не беспокоил его расспросами о ходе исследований. Меж тем жизнь в общине текла своим чередом — разве что впервые за долгие годы не было больше настоятельной необходимости трудиться под землей. Зато бедные ратники смогли бросить дополнительные силы на патрульные выезды.

Наконец пришел день, когда де Пайен напомнил монахам, что приближается отъезд во Францию. Любой из собратьев не был на родине больше десятка лет, поэтому выбор третьего участника делегации проходил при всеобщем возбуждении и нетерпеливом ожидании. Не откладывая, кинули жребий, и, к добродушной зависти остальных, его вытянул Сен-Клер.

Обрадовавшись выпавшей возможности, Стефан тем не менее заметил, что Гондемар — несомненно, не самый скромный среди братии — громче других выражал свое разочарование. Совесть немедленно стала терзать Сен-Клера: он прекрасно знал, что Гондемар, как и Пейн Мондидье, рано овдовел и приехал в Заморье вскоре после кончины своей супруги. Однако, в отличие от Пейна, он оставил на попечение родственников нескольких детишек мал мала меньше, и не так давно до него дошли вести, что у него уже появились внуки. Таким образом, Гондемару выпадала единственная возможность обнять своих потомков, и хотя он ни словом не обмолвился Стефану о своем желании, молодой монах целый день не расставался с этой мыслью, а ночью даже не смог заснуть. У него самого в Анжу не осталось ни семьи, ни просто родни. Конечно, он не отказался бы снова побывать в тех местах, но эта прихоть не шла ни в какое сравнение с поручением ордена, которое Гондемар мог выполнить ничуть не хуже его. К тому же Сен-Клера мучило еще одно, более серьезное соображение — из всей братии он единственный нарушил все три обета и — по крайней мере, в собственных глазах — явил себя недостойным чести представлять орден в подобной поездке.

Итак, проведя ночь без сна и встав еще до света, Стефан отправился бродить по улицам, борясь с выбором, который предстояло сделать. Незадолго до встречи с Одо монах-рыцарь, к своему великому облегчению, все же решил уступить свое место в делегации Гондемару. Погруженный в раздумья, он и вовсе не обратил бы внимания на епископа, не метнись тот в последнюю минуту в сторону. Не увидев, а скорее заметив краем глаза человека, исчезающего в узкой боковой уличке, Стефан подумал, что в облике беглеца, вернее в его манере двигаться, угадывается нечто знакомое. Впрочем, пока он рассуждал и присматривался, тот уже окончательно скрылся из глаз.

Сен-Клер двинулся дальше и вдалеке в проулке вновь разглядел силуэт сворачивающего за угол вроде бы знакомого человека. Поколебавшись, не пуститься ли за ним в погоню, Стефан все же продолжил путь, но не прошел и дюжины шагов, как непонятным образом пришел к выводу, что поспешающая прочь от него фигура принадлежит, вне всякого сомнения, письмоводителю патриарха, епископу Одо Фонтенблоскому. Он попытался убедить себя, что ошибся, поскольку юркий незнакомец был одет в невообразимые для священника лохмотья, но вслед за тем ему пришли на ум некогда подмеченные вертлявость всего облика патриаршего секретаря. Охваченный любопытством, Сен-Клер развернулся и зашагал ко входу в проулок. Там он немного постоял, изучая его сумрачную пустынную глубину, а затем неторопливо направился к тому месту, где священник свернул за угол.

Следующий закоулок оказался обычным тупиком с высящимися по трем сторонам слепыми стенами. Выходило, что спешащий куда-то епископ воспользовался этим укрытием только для того, чтобы избежать возможного внимания со стороны Сен-Клера. Окончательно решив довести дело до конца, Стефан вышел из проулка и снова свернул налево. Он ускорял шаги, стремясь нагнать загадочного призрака и одновременно сознавая, что находится в совершенно неизвестном месте. Те немногочисленные прохожие — исключительно мужчины, — что попадались монаху на пути, смотрели на него с откровенной враждебностью; он же невозмутимо шел вперед, на всякий случай переместив перевязь так, чтобы удобнее было браться за меч.

* * *

Оставив рыцаря далеко позади и все еще петляя по изгибам узенькой улички, Одо в открытую ликовал, что избежал нежелательной встречи. Вдруг, вынырнув на тесную площадь, он наткнулся на кучку смуглых людей, облик которых не обещал ничего хорошего. При виде епископа мужчины обернулись, словно только его и ждали. Одо понимал, что, разумеется, это не так, поэтому постарался подавить взметнувшийся внутри страх. Он вздернул подбородок и решительно направился вперед. Сзади раздались чьи-то шаги, и, обернувшись, священник со смятением заметил, что невесть откуда взялись еще двое — они подступали к нему со спины, сжав в руках длинные изогнутые кинжалы.

Крик ужаса замер у Одо в глотке. Он огляделся и насчитал шесть злоумышленников с обнаженными клинками. Те окружили его со всех сторон и будто выжидали чего-то — у священника даже промелькнула надежда, что с ними можно договориться. Он назвал себя, но сердце у него меж тем провалилось в самые пятки.

— Епископ, — услышал Одо единственное слово.

Значит, ошибки не было. Устрашенный сверх всякой меры, он обернулся на голос и увидел направлявшегося к нему высокого стройного человека. Незнакомец с головы до ног был укутан в черные одежды пустынных кочевников. На его закрытом лице выделялись темные немигающие глаза, устремленные прямо на священника. Подойдя почти вплотную к оцепеневшему от ужаса епископу, человек произнес другое имя — «Аруна», и не успел Одо сообразить, что следует в таком случае делать, как его собеседник неуловимым движением атаковал его.

На какое-то мгновение Одо показалось, что злодей что есть силы пырнул его в живот, отчего стало невозможно дышать, но тот вдруг начал неистово вращать запястьем, проворачивая клинок в теле епископа и скребя остро отточенным лезвием по нижним ребрам. Невыносимая боль достигла наконец сознания Одо, и выпотрошенный священник почувствовал, как его внутренности вываливаются наружу и расползаются по подолу мантии. Хватая ртом воздух и корчась от боли, епископ издавал еле слышный писк и вскоре совсем замолк. Перед тем как он окончательно впал в вечное забытье, убийца склонился к нему и шепнул в самое ухо:

— Это свадебный подарок принцессе Алисе и мщение за отца Аруны. Ты осквернил его дочь и тем самым навлек на себя смерть.

Он выдернул лезвие из тела священника, и тот рухнул к его ногам. Никто не мог знать, что последней мыслью Одо была Алиса, вероломная стерва, которая теперь доберется до его сокровищ.

Меж тем шиит Гассан жестом отослал своих ассасинов, и те исчезли — кто в ближнем дверном проеме, кто в прилегающем закоулке. Мусульманин неторопливо вынул из-за пазухи сложенную записку и пристроил ее в складках одежды убитого так, чтобы не запачкать кровью. Затем, так же неспешно, не обращая внимания на тяжелый запах, исходящий от раскромсанных внутренностей, Гассан вытер клинок о мантию Одо и удалился.

Едва маленькая площадь опустела, как на ней показался Сен-Клер. Разумеется, он и обнаружил тело.

* * *

Убийство епископа вызвало много пересудов среди франков, но они вскоре умолкли, поскольку в письме, найденном на теле убитого, подробно объяснялось, за какие грехи и провинности он встретил смерть. Почти сразу в домике, снятом, как выяснилось, от имени Одо, нашли тело молодой мусульманки, дочери одного из местных шейхов, а еще через день обнаружили трупы двух заколотых в одном месте франков — епископского шпиона Грегорио и сержанта ордена бедных ратников Джакомо Версаче. Подобные улики уже не могли вызвать серьезного переполоха, поскольку имена этих людей также значились в том же самом письме, то есть связь этих людей со священником можно было считать доказанной.

Злоумышленники, прикончившие четверых, остались нераскрытыми. Сен-Клер единственный мог высказать некоторые догадки на этот счет, но предпочел оставить их при себе, как сильно ему бы ни хотелось поделиться ими с кем-нибудь. Он первый нашел тело епископа, а на нем — тщательно приколотое к одежде письмо, написанное на латыни. Этот факт, хоть и не объяснял и не искупал само убийство, все же слегка прояснял мотивы, его повлекшие. После обнародования содержания письма все признали приведенные в нем доводы весьма убедительными.

Один Сен-Клер обратил внимание на стиль письма, написанного изящным красивым почерком, за которым угадывалась женская рука, и на саму обертку обвинительного послания — мягкую, прекрасно выделанную желтую лайку. В углу кожаного конверта был искусно вышит крошечный полумесяц, и Стефан окончательно решил приберечь свое мнение при себе.

ЭПИЛОГ

— Бог да хранит вас, братья, да будет Он направлять вас во всех ваших начинаниях.

Такими словами Годфрей Сент-Омер распрощался с тремя делегатами, которые менее чем через год должны были представлять орден бедных ратников воинства Христова перед лицом официальной Церкви во Франции и во всех землях христианских. Сам брат Годфрей на это время принимал наставничество в уменьшившейся на треть общине. Его подопечные держались в седлах немного позади, намеренно бесстрастными взглядами провожая товарищей и собратьев, махавших им в последний раз.

Наконец вся кавалькада — трое рыцарей и пять сопровождающих их сержантов — развернулась и направилась вниз по склону холма, к длинному каравану, уже выезжавшему за городские ворота. Все личные напутствия были сказаны заранее, и теперь делегация собиралась примкнуть к королевской свите молодоженов, чтобы вместе с ними проделать первый отрезок дороги — от Иерусалима на север, к Антиохийскому принципату и его порту Александрии. Там трое монахов собирались сесть на корабль до Кипра — перевалочного пункта на долгом пути домой, во Францию.

Глядя, как вся троица — де Пайен, де Монбар и Гондемар — скачут рядом, Сен-Клер поймал себя на том, что не может сдержать легкой улыбки. Только что ему случайно пришла в голову мысль, касающаяся принцессы Алисы и ее соблазнительных повадок. Теперь Стефан окончательно понял, что ему гораздо спокойнее оставаться здесь, в Иерусалиме, нежели проделать весь путь до Антиохии в одном с нею караване, в думах о ней. Какая разница, что принцесса, кажется, безумно счастлива и чуть ли не одержима своим бесспорно привлекательным молодым супругом: одно ее присутствие беспокоило и мучило бы его, разжигая воспоминания: сейчас Стефан уже не боялся себе в этом признаться. Он больше не чувствовал себя грешным или виновным за то, что произошло между ними, и его сны на протяжении нескольких месяцев не тревожил ее образ, но он был пока еще молодой мужчина и мог поддаться ее очарованию и обольщению. Пусть уж лучше добрый Гондемар едет с ней, весь неведение и невинность.

Едва отъезжающие собратья успели скрыться из вида, как Сент-Омер обернулся к Сен-Клеру и, вскинув руку, пожелал:

— Удачного дозора, брат Стефан.

Тот кивнул и тут же принялся отыскивать взглядом их старшего сержанта. Тот заметил нетерпение Сен-Клера и, пришпоривая коня, кинулся собирать остальной патруль, уже стоящий наготове поодаль.

— Снова, значит, обнажив клинки, плечом к плечу сражаться с неверными во славу Господа и ради спасения паломников, — проворчал напарник Сен-Клера, Пейн Мондидье, натягивая повод и пристраиваясь сбоку. — Признаюсь откровенно, Стефан, я бы сейчас с большей охотой скакал к Анжу, чем к Иерихону.

— Ага, а ты представь, что будет дней через десять! Ты преспокойно вернешься в конюшни и будешь переворачиваться с боку на бок на своей койке, от нечего делать выискивая у себя вшей, а эти бедовые посланники будут носиться по морским волнам, изнемогая от морской болезни и исторгая из себя все — вплоть до самых своих кишок. Здесь куда надежнее, дружище.

— Может, и так, — хмыкнул Мондидье, — но мы еще даже не выехали за ворота… Прежде, чем мы вернемся домой, нам, пожалуй, найдется, чем заняться. Если, конечно, мы вернемся… Вчера вечером за ужином Сент-Аньян переговаривался с де Пайеном об участившихся бандитских вылазках на иерихонской дороге. Он предупреждал о том, что разбойники беспрестанно сбиваются в шайки и бесчинствуют, хотя непонятно, откуда у него такие сведения. Похоже, что Арчибальд часто слышит звон, да не знает, где он.

Только Сен-Клер хотел поделиться с собеседником своими соображениями — он сам недавно получил наглядный урок, какой вред может нанести неверное восприятие, — как оказалось, что они уже достигли восточных ворот. Здесь ему сначала пришлось проследить, чтобы весь отряд благополучно миновал городскую стражу, а затем, уже за стенами Иерусалима, им с Мондидье еще на некоторое время хватило забот по организации патрульной деятельности.

Наконец, раздав указания разведчикам, разъехавшимся в разные стороны впереди основного корпуса, и установив в отряде распорядок, обычный для десятидневного патрулирования, Стефан вернулся к разговору, начатому с Пейном накануне. Он вначале колебался, стоит ли рассказывать собрату о том, что так огорчило его самого, однако в конце концов желание поделиться новостью пересилило.

— Вчера вечером у нас с братом Гугом состоялась прелюбопытная беседа.

— То бишь, с де Пайеном? Странно, что он нашел время на разговоры. Перед отъездом всегда столько приготовлений… О чем же была беседа? И что в ней такого любопытного?

— О нашем деле… о сокровищах, манускриптах, об его поездке во Францию и о последствиях его сообщений, которые отразятся на всей Церкви. Ты когда-нибудь думал об этом?

Мондидье нехотя обернулся к Сен-Клеру, и его губы растянулись в ленивой улыбке.

— Ты спрашиваешь, думал ли я… о Церкви? Я? Друг мой, умоляю тебя — у меня полно других дел, и мне недосуг ломать голову над тем, что наши почтенные и набожные собратья — я сейчас говорю не о нас — вытворяют в их собственных орденах. Лучше уж я буду почаще точить меч и разить им приспешников Аллаха, чем забивать свой разум словопрениями с невеждами-святошами. В общем, нет — я ни о чем таком не думал.

— И я не думал, — ничуть не удивился Сен-Клер, — пока не поинтересовался вскользь у де Пайена.

— И что? — с любопытством покосился на него Мондидье.

— И получил более чем исчерпывающий ответ. В мгновение ока наш глубокоуважаемый брат Гуг предоставил мне возможность разок заглянуть в бездну моего неведения. Вот с тех пор я и задумался.

Мондидье перестал улыбаться. Что-то в поведении Сен-Клера подсказало ему, что разговор куда серьезнее, чем он мог ожидать. Пейн выпрямился в седле и вздернул подбородок:

— Ну, дружище, выкладывай, что там за дело.

Стефан невозмутимо обогнал его, но потом обернулся к напарнику:

— Я спрашивал де Пайена, скоро ли, по его мнению, проявятся последствия нашего открытия… ну, скоро ли ждать перемен. Сначала он молчал и как-то дурашливо на меня поглядывал. Впрочем, потом брат Гуг попросил меня выразиться яснее — о каких последствиях я хочу знать и о каких переменах. И вот, уличенный в невразумительности, я пошевелил мозгами и задал такой вопрос: скоро ли, по его мнению, будут видны изменения, которые проистекут из нашего открытия, и когда они станут заметны.

— Ну? И что же он ответил? Признаюсь, мне и самому время от времени приходят подобные мысли.

Сен-Клер закашлялся и выплюнул залетевшую ему в рот песчаную муху.

— Он… как-то странно скривился, словно не знал, что сказать… а потом ухватил меня за руку — вот так — и потащил за собой… Сказал, что там нас точно никто не подслушает. Потом мы долго беседовали: он рассказывал, а я только слушал. И я… был потрясен его откровениями, хотя это недостаточно сильное слово для моего впечатления.

— Стефан, не томи. Что он сказал тебе?

Тот фыркнул и пожал плечами:

— Что ничего не изменится. И ничего больше не случится.

Мондидье вцепился пальцами в бороду. Глаза его сощурились в две узкие щелки.

— Но ведь это явная чушь. Теперь все само собой поменяется. Мы же нашли доказательство того, что изменения неизбежны, что самые устои Церкви подлежат пересмотру — то есть что она зиждется на лжи. Как же тогда де Пайен может утверждать, что ничего не изменится?

— Именно этот вопрос я и задал ему, а в ответ он разговорился на целые два часа. Я не могу дословно припомнить все его доводы, но они были столь разительными, что мне даже стало не по себе. Самое главное, что я вынес из его увещеваний — и, надо сказать, поверил им — что официальная Церковь ни за что не пойдет к нам на поклон ради наших открытий. Если получится, духовенство притворится, что ничего подобного не существует; если же не получится совсем закрыть глаза на наши находки, то оно станет их в открытую отрицать, пустив в ход все свое мировое могущество и привлекая для этой цели исторические свидетельства. Она найдет средства еще более упрочить свои позиции, а того, кто будет слишком сильно противодействовать замалчиванию, возьмут в оборот…

— Как это понимать? В какой еще оборот?

— Не валяй дурака, Пейн! Ты что же, считаешь, что я выбирал подходящий момент, чтоб снова водить тебя за нос? Подумай-ка сам: нынешняя Церковь претендует на мировое господство. Вот уже — сколько? восемьсот лет? — то есть со времен Константина Великого, она прочно обосновалась в Риме. Ее высшая власть ест от пуза и погрязла в суете мирской. Она пребывает в блаженном неведении о своих истоках, так скоро позабытых ею — при содействии магической, пленительной силы имперских денежек… А истоки меж тем зиждились на бедности, некогда возвеличенной высказыванием, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное. Де Пайен недвусмысленно дал понять, что наше открытие — стоит лишь его обнародовать — должно будет заставить иерархов мировой Церкви признать ошибочность их образа жизни, отказаться от богатств, привилегий и роскоши, к которым они привыкли… И это далеко не все: доступная всем истина разрушит и саму Церковь.

— Ну, вон куда ты хватил…

— Ничуть! Неужели ты считаешь, что люди обрадуются тому, что им пришлось гробить свою жизнь в бедности, хотя это было вовсе не обязательно? Что сотни и тысячи их голодали, отдавая Церкви все, что имели, — не потому, что так повелел Господь и не во славу Его, а ради благоденствия и выгоды праздных клириков, просто потому, что священники внушили им правильность таких поступков? Не думаешь ли ты, что народ, увидев доказательства церковных злоупотреблений, чинимых над ним на протяжении сотен лет, не поднимет восстание и не начнет проливать кровь? Иерархи, о которых я говорю: папы, патриархи и прочие — обычные люди, дружище, среди них нет святых. А поскольку они просто люди, то они пойдут на все, что угодно, — сделают все, что сочтут нужным, — лишь бы сохранить свое материальное благополучие. Они способны на любые меры. Если бы нам, бедным ратникам воинства Христова, было бы завтра суждено исчезнуть с лица земли — что ж, это далеко не первый подобный случай в истории. Архиепископы и кардиналы чванятся своим наместничеством Бога на земле… Им одним дано слышать глас Божий, и они ревностно и рьяно будут отстаивать за собой право доносить до людей Его волю и Его суд.

— То есть они всех нас могут прищелкнуть. Ты на это намекаешь?

— Ага, именно. Как мух — так что и следа не останется.

Далее они ехали в молчании, только поскрипывали седла да всхрапывали лошади. Наконец Мондидье не выдержал:

— Так что же, в конце концов, сказал де Пайен?

— Что у нас есть имущество и союзники, соответственно, мы сами располагаем властью. Что наши собственные истоки гораздо глубже, чем у христианской Церкви. Что у нас на руках зримые доказательства того, что мы беремся утверждать, — рукописи, которых нет ни у кого в мире. И наконец, что у нас достаточно возможностей и благоразумия сохранять наши истоки — то есть наши сокровища — в тайне; что мы не настолько глупы, чтобы с пылающим взором напропалую бросаться неизвестно куда. Он сказал, что когда-нибудь мы одержим верх — но так, что ни я, ни ты даже представить себе не можем… А в конце он попросил меня — как, впрочем, и всех остальных — хранить терпение и готовиться к великим и сокрушительным переменам в мире. Он считает, что сейчас нам эти перемены ни понять, ни вообразить не под силу — даже если бы он попытался их нам живописать. Де Пайен говорил, что они пока не проявились, но, раз начавшись, события войдут в силу, и тогда мы, бедные ратники воинства Христова и храма Соломона, получим власть изменить весь мир.

Мондидье, все это время искоса поглядывавший на Сен-Клера, хмыкнул:

— Вдевятером? Это же бредни безумного, да простятся мне такие слова. И раз уж мы заговорили о безумии, будь добр, Стефан, объясни, почему мы называемся ратниками Христовыми, когда среди нас нет ни одного христианина?

— Для прикрытия, — без колебаний ответил тот. — Только ради защиты. Разве кто-нибудь заподозрит, что бедные ратники воинства Христова — мятежники? Это название позволило нам существовать без помех, пока мы искали сокровища. Что же до безумных речей де Пайена — я тоже вначале счел их таковыми и расспросил его поподробнее. Он действительно верит в грядущие перемены… И прежде всего, в пополнение наших рядов. Брат Гуг считает, что к нам примкнут сотни желающих со всех земель христианских.

— Христианских? Выходит, снова христиане? Но как это возможно? Да, я понимаю, орден Воскрешения воскрес, но ведь он останется тайным, не так ли? Как же мы примем к себе рыцарей-христиан?

— Запросто, Корка. Я спросил об этом де Пайена сразу же, как он заговорил о новых членах. Оказывается, он уже все обдумал. Наш орден продолжит свое существование в недрах ордена рыцарей Храма, скрывая в его деятельности свою собственную. Конечно, на это потребуется немалая доля внимания и собранности, но братья Гуг и Годфрей считают, что затея выполнима. Де Пайен верит, что признание Церковью нашего ордена — дело времени. Сейчас он возлагает большие надежды на Бернара Клервоского, молодого племянника де Монбара, который сейчас настоятель в одноименном цистерцианском аббатстве. Брат Гуг не сомневается, что при содействии Бернара и при поддержке нашего собственного высшего совета, а также с помощью, которую смогут нам оказать светские правители — анжуйские графы, например, Фульк Анжуйский, Гуг Шампанский и подобные им по титулу, — дружественные семейства в конце концов не просто добьются от Папы принятия и подтверждения наших открытий, но искренне заверят его в том, что в ближайшее время институту Церкви ничто не угрожает. Пусть Отцы Церкви без всякой спешки изучат необходимые материалы и вынесут свой вердикт об их подлинности. А пока, считает он, вся наша деятельность в Святой земле будет осуществляться с благословения Папы и при его безоговорочном благоволении к нам — в обмен на наше содействие и молчание.

— Ты в это веришь… — задумчиво протянул Мондидье.

Сен-Клер кивнул с серьезным видом:

— Верю. Я не сразу принял то, в чем меня убеждал де Пайен, но теперь я вижу, что он прав. Своими находками мы, возможно, уже изменили мир и тем самым улучшили жизнь каждого живущего в нем. За целое тысячелетие не находилось ничего, что угрожало бы Церкви потерей ее мирового господства, не звучало ни единого голоса, противоречащего ее догматам. Теперь мы можем принять на себя эту миссию, а значит, помочь людям… и самим себе. По-моему, в это стоит верить.

Мондидье улыбнулся и сдернул с головы плоский шлем, откинул назад кольчужный капюшон и помотал головой, чтоб растрясти слипшиеся пряди. Поскребши ногтями в волосах, он водрузил все на место, затем воздел длинный клинок меча и привстал на стременах.

— Сегодня, дружище Стефан, мы поднимем за это чашу вина — за лучшую жизнь для людей во всем мире! Но потребуется не одно войско вот с чем, — он прокрутил над головой меч, — чтобы им жилось спокойно, поэтому вторую чашу мы выпьем за нас с тобой и за наших товарищей и собратьев — монахов-рыцарей Храма, бедных, бедных ратников…

Примечания

1

Отцом Вильгельма Завоевателя (1027–1087) был герцог Нормандский Роберт I Дьявол, а матерью — дочь простого дубильщика кож.

(обратно)

2

Сражение, произошедшее 14 октября 1066 г. при Гастингсе, положило конец борьбе за английский престол, развернувшейся между Гарольдом II Годвинсоном и нормандским герцогом Вильгельмом.

(обратно)

3

Григорий VII (Ильдебрандо) — Папа Римский (1073–1085), зачинатель церковной реформы, носящей его имя (григорианская реформа), нацеленной на искоренение симонии и на повышение морального уровня священнослужителей. Григорий запретил гражданским правителям проводить инвеституру (участвовать в назначении высших духовных чинов) и устранил от должности многих церковных сановников, не согласных с его нововведениями. Первым высказал идею о Крестовом походе на Восток.

(обратно)

4

Ирод Антипа — сын царя Ирода Великого. Царствовал после его смерти в Галилее и еврейском Заиорданье с 4 г. до н. э. по 39 г. н. э. Приговорил к смертной казни Иоанна Крестителя за то, что тот осудил его женитьбу на Иродиаде, супруге брата Ирода, поскольку такой брак запрещался Торой.

(обратно)

5

Согласно ранней христианской традиции, могила первого человека Адама находилась как раз на том месте, где был распят Иисус, то есть на Голгофе (на иврите «череп» звучит как «гулголет», а сама возвышенность называлась Гулголта, позднее — Голгофа). Соответственно, в основании распятия было принято изображать череп: по христианскому вероучению, пролитая на него кровь Христа очистила человечество от первородного греха.

(обратно)

6

Симония — продажа и покупка церковных должностей и священного сана, святокупство (названа по имени волхва Симона).

(обратно)

7

In situ (лат.) — на месте.

(обратно)

8

Госпитальеры (иоанниты) — один из духовно-рыцарских орденов Палестины. Назван по иерусалимскому госпиталю Святого Иоанна (основан в 1070 г.). Вырос из религиозно-благотворительного общества, организованного в Иерусалиме незадолго до Первого крестового похода для помощи бедным и больным западным пилигримам.

(обратно)

9

Колон — крестьянин-арендатор.

(обратно)

10

Фактическая ошибка: город Руан (Rouen) находится в Нормандии, недалеко от границы с Пикардией.

(обратно)

11

Вместо обращения «ваше величество», свойственного европейским монархам, Гуг де Пайен использует «ваша светлость», подразумевающее графский титул короля Иерусалима.

(обратно)

12

Prie-Dieu — специальная скамеечка, на которую встают на колени во время молений.

(обратно)

13

Quid pro quo (лат.) — здесь: услуга за услугу.

(обратно)

14

Фактотум — доверенный слуга, исполняющий разнообразные поручения.

(обратно)

15

Ergo (лат.) — следовательно.

(обратно)

16

Шииты (араб, шиа — группировка, партия) — последователи второго по числу приверженцев (после суннитов) направления в исламе, которые признают единственно законными преемниками пророка Мухаммеда только Али и его потомков. Исмаилиты — приверженцы мусульманской шиитской секты, возникшей в Халифате в середине VIII в. и названной по имени Исмаила, старшего сына шестого шиитского имама Джафара Садыка, которого они, в отличие от других шиитов-исмаилитов, считали законным седьмым имамом.

(обратно)

17

Федаин — на персидском и арабском языках буквально «человек, жертвующий собой во имя веры, идеи». В Средние века в Иране, Сирии, Ливане — член тайной организации ассасинов.

(обратно)

18

Сунниты (араб, «люди сунны») — последователи наиболее многочисленного направления в исламе. В отличие от шиитов, сунниты не признают возможности посредничества между Богом и людьми после смерти пророка Мухаммеда, отрицают идею об особой природе Али и праве его потомков на имамат.

(обратно)

19

Bona fide (лат.) — настоящий, подлинный.

(обратно)

20

Ipse facto (лат.) — фактически.

(обратно)

21

Иосиф Флавий (еврейское имя — Йосеф бен Маттитьяху, р. 37, Иерусалим, — ум. после 100 г., Рим) — древнееврейский историк.

(обратно)

22

Константин I Великий (280–337) — римский император (с 306), легализовавший христианство.

(обратно)

23

От лат. Ecclesia — собрание, сходка, церковь.

(обратно)

24

Тимпан — в античной архитектуре треугольное, западающее в глубь фронтона поле, обрамленное со всех сторон карнизом. Часто украшен скульптурными изображениями.

(обратно)

25

Глиф — рельефно вырезанная фигура.

(обратно)

26

Скиния (греч. «шатер») — древнееврейский переносной храм, созданный по указаниям Бога, которые Моисей получил на горе Синай (Исх., 25:8-40 — 26).

(обратно)

27

Крипта — в первые времена христианства часовня в катакомбах, служившая для погребения святых и мучеников, а также для богослужений.

(обратно)

28

Те Deum — благодарственная молитва, исполняемая в конце богослужения.

(обратно)

29

Цистерцианцы — католический монашеский орден, названный по имени первого монастыря в Сито (лат. Cistercium) близ Дижона (Франция). Орден был учрежден в 1098 г. св. Робертом Молесмским с целью следования монашескому правилу св. Бенедикта в более строгой интерпретации. Цистерцианцев называли также «белыми монахами» из-за белого облачения с черным наплечником.

(обратно)

Оглавление

  • ИСТОКИ . годы 1088–1099 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  • ПРОБУЖДЕНИЕ . годы 1116–1118 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  • МОНАХИ ХРАМОВОЙ ГОРЫ . год 1118 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  • ИСКУСИТЕЛЬНИЦА . год 1125 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  • ПРИЗНАНИЯ . годы 1126–1127 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  • РАЗОБЛАЧЕНИЕ . год 1127 от P. X.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  • СОУЧАСТНИКИ . 1127 г.
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  • ЭПИЛОГ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Рыцари света, рыцари тьмы», Джек Уайт

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства