«Мари Галант. Книга 1»

Робер Гайяр Мари Галант Книга 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Вдова генерала

ГЛАВА ПЕРВАЯ Луиза и Режиналь

Представительства, прощавшиеся с телом Жака Дюпарке, одно за другим покидали замок Монтань. Вдоль посыпанной гравием дороги, что вела в Сен-Пьер, тянулись, таинственно мерцая в сумерках, сотни факелов.

Режиналь де Мобре остался на террасе, наслаждаясь свежим ночным воздухом и строя в уме планы. Он не обращал внимания ни на экипаж отца Анто (четверо слуг поднимали этого парализованного священника на носилках), ни на бивших от нетерпения копытом лошадей, принадлежавших Лагарену, Лауссею и капитану Байярделю.

Прямо перед ним Лысая гора угрожающе нависала всей своей массой. Режиналя не было здесь во время недавнего извержения вулкана, но о его разрушительной силе он вполне мог составить впечатление, проезжая по улицам Сен-Пьера, местами еще засыпанным пеплом, по тем развалинам, где вовсю потрудился пожар.

Другая часть города стремительно сбегала к морю. Постепенно огни загорались повсюду: на винокурнях, на стоявших в бухте лодках. В глубокой ночной тиши доносился неумолкающий рокот сахародробилен, над которыми зависла молочно-белая пелена дыма.

Будучи старожилом тропиков, Режиналь свыкся с невыносимой тоской, что наваливается на каждого с наступлением темноты.

Он знал, что из-за стремительного наступления ночи теряют головы негры в своих лавчонках; ужас заставляет их поверить в привидения, во внезапное воскрешение из мертвых, в призраки…

Однако в эту самую минуту, когда он чувствовал себя полным сил, душа его безмятежно ликовала от переполнявших ее надежд. Ему казалось: раскинь он объятия – и обступившее его со всех сторон мрачное поселение окажется у него в руках.

Мысленно он возблагодарил верный случай, который помог ему стать тем, кем он теперь является, – весьма уверенным в себе художником, пусть небольшого таланта, однако ловко сумевшим распорядиться своим скромным даром и сколотить состояние. Тот же случай привел его сюда в столь волнующий и роковой час. Все тот же случай превратил его в неотразимого красавца, хорошо известного в высшем обществе…

Припозднившиеся члены Высшего Совета выезжали на дорогу в Сен-Пьер; во дворе остались всего две лошади: начальника уголовной полиции Дювивье, а также Мерри Рулза. Вероятно, оба они вернутся в форт вместе…

И Мобре не ошибся. Вскоре он увидел, как оба посетителя вышли из огромного замка и остановились на пороге. Они склонились к провожавшей их Мари и зашептали слова утешения и соболезнования. Мари медленно качала головой, Мобре заметил, что черты ее лица словно застыли и она отвечала мужчинам холодно, будто через силу.

Наконец Мерри Рулз и Дювивье прыгнули в седла. Лошади зацокали копытами по большим плитам двора, потом выехали на дорогу и поскакали рысью.

Несколько мгновений спустя появился и Демаре, он поспешил затворить высокие решетчатые ворота портика.

Мобре решил, что на террасе делать больше нечего и пора бы ему подежурить у гроба покойного.

Он вошел. Жюли взволнованно металась из угла в угол, словно ее призывало какое-то неотложное дело, но на самом деле так растерялась, что вряд ли была способна сосредоточиться.

– Здравствуйте, Жюли! – искренне улыбнувшись, весело приветствовал он.

– Здравствуйте, шевалье, – отозвалась субретка. – Господи, до чего печальный день…

– Увы! – промолвил он, окидывая миловидную камеристку пытливым взглядом и определяя, что же в ней когда-то раздразнило его чувства. – Увы! Колония понесла невосполнимую потерю. Многие этого еще не осознают, но скоро поймут.

С этими же самыми словами несколько минут назад раз сто обращались посетители к Мари.

Режиналь повторял фразы вслед за другими, подозревая, что именно этих слов от него ждут: ведь особой симпатии к Дюпарке он не питал никогда, напротив, на его надгробии рассчитывал построить собственное будущее.

Жюли уткнулась лицом в фартук и хрюкнула, что вызвало у шотландца улыбку. Разумеется, он с трудом мог поверить в то, что служанка успела привязаться к хозяину и теперь способна искренне его оплакивать.

Он склонился к ней, приобнял за плечи и припал к ее шее, будто желая утешить.

– Жюли! Малышка! – глухо пробормотал он. – Надеюсь, вы приготовили мне комнату…

Она подняла голову и бросила на него удивленный взгляд.

– Как?! – продолжал он, еще крепче прижимая ее к себе. – Неужели госпожа Дюпарке не сказала, что я остаюсь ночевать здесь? Бог ты мой! – продолжал он, помолчав, так как Жюли не отвечала. – Несчастная женщина совсем растерялась перед лицом постигшего ее горя. Я вполне понимаю, что ей не до меня. Впрочем, Жюли, не на террасе же прикажешь мне ночевать, да и не с неграми, верно?

– Если у вас есть багаж, я отнесу его наверх, – сказала субретка. – Приготовлю вам ту же комнату, что в прошлый раз…

– Спасибо.

Он не выпускал ее из объятий. Она попыталась высвободиться: все-таки страдание сейчас возобладало над жаждой ласки. Но, вытерев слезы, она с насмешливым видом, помогавшим ей не терять самоуверенности, проговорила:

– Ту же комнату! Ладно, шевалье… Стало быть, мадемуазель Луиза будет знать, как вас найти.

– Ах ты, мерзавка! – вскричал Мобре, хотя в голосе его не слышалось гнева. – Подлая лгунья!

Его губы продолжали улыбаться, а рука еще крепче обняла девичьи плечи, так что Жюли не могла теперь вырваться. Он приблизил губы к ушку молодой женщины, будто шутя зарылся носом в ее густую шевелюру и попытался чмокнуть в мясистую мочку. Жюли отбивалась из последних сил.

– Надеюсь, – нежно прошептал он, – что вы тоже не забыли туда дорожку.

Она так и отпрянула:

– Сначала мадам, потом Луиза и только после нее – я! Остаются, правда, только две черномазые: Сефиза и Клематита… Да и других можно будет подобрать, если вас на рабынь потянет…

– Нет. Несколько женщин разом я не люблю. Думаю, в настоящее время, Жюли, вас мне вполне хватит…

Он заговорил в игривом тоне: так, не слишком обижая камеристку, он выражал свои сокровенные мысли. Он привык к легким, молниеносным победам, что требует определенного искусства, которому, впрочем, было далеко до совершенства. Он подумал было о Сефизе и Клематите, воскрешая в памяти огромных матрон, их блестящие от пота лица, тела в жирных складках. Разумеется, они не вызывали в нем никаких чувств, однако снова он пришел к уже знакомому выводу: к неграм он испытывал неприязнь, даже отвращение. Зато к негритянкам он был снисходителен. Неужели все дело в том, что они – другого пола, или все-таки есть в них нечто, чего напрочь лишены мужские особи черной расы?

– Что касается черномазых красоток, – все так же игриво продолжал он, – пожалуй, польщусь на них только на необитаемом острове.

– С вас станется! – ухмыльнулась Жюли.

– Бог мой!

– Вы отвратительны, шевалье! Будь я мужчиной, для меня переспать с чернокожей было бы все равно что затащить к себе в постель животное…

– А к красавцам неграм вы так же нетерпимы, милая камеристка?

Жюли пожала плечами и двинулась было прочь, но Мобре перехватил ее руку с проворством, какого она от него не ожидала, и ей пришлось снова вернуться в его объятия.

– Я очень рассчитываю на то, что вы не забыли, где моя спальня… Да-да, рассчитываю…

Он попытался ее поцеловать, приговаривая:

– Посмотрим, хранят ли еще ваши губки столь полюбившийся мне кисловато-фруктовый привкус!

– Пустите! Мадам может войти… Вдруг она нас застукает…

– Мадам предается своему горю, – довольно грубо оборвал он. – Ладно, Жюли, до скорой встречи! Если надо, набросайте вдоль дороги белых камешков, чтобы не заблудиться.

– Только не нынче вечером!

– Отчего же нет?

– Ах, шевалье! – с удрученным видом вскричала она. – Как же нынче вечером!.. Да хозяин-то рядом!.. Об этом вы подумали?.. Нет, завтра, завтра!..

– Договорились? – спросил он, словно в самом деле придавал значение ночному визиту камеристки.

– Да, – заверила она. – Завтра!

Она уже чувствовала себя побежденной, и мысль о хозяине на смертном одре постепенно отступала. Она снова подошла к Режиналю, внезапно бросилась ему на шею и страстно его поцеловала, словно скрепляя обещание печатью. Потом ускакала, легкая, как козочка.

Режиналь смотрел ей вслед и невольно любовался свежестью, далеко не свойственной для жителей тропиков в ее возрасте.

Постепенно мысли его перешли к Мари. Он на мгновение вспомнил ее стройную фигурку, словно воплотившую в себе властность истинной хозяйки дома. Ее сорок лет также не оставили на ней следов, однако шевалье де Мобре имел все основания полагать, что жизнь не прошла для Мари бесследно: то, что ему было известно, наводило на мысль о ее далеко не безоблачном существовании. Он знал, что ее непрестанно томила тоска, она долго ждала своего Дюпарке из плена, потом он изводил Мари ревностью из-за каждого ее пустячного увлечения; сами по себе поводы были ничтожны, но в супружеской подозрительности заключалось столько же злобного яда, как и в запретном плоде, ведь и влюбляться-то категорически запрещалось…

Когда Жюли переступила порог буфетной, откуда доносились гнусавые голоса двух трещоток, Сефизы и Клематиты, пытавшихся перекричать друг друга, Режиналь махнул рукой, словно хотел сказать, что тут он готов без малейшего сожаления пожертвовать всем, зато в другом месте не прочь потрудиться, и немедленно.

Он стал подниматься по лестнице. Неторопливо переступал с одной ступени на другую. Дом в эту минуту, казалось, погрузился в безмолвие, словно все вымерли. Даже голоса негритянок были отсюда неслышны. Порой звонко-пронзительный крик ящерицы, пробегавшей по стене в поисках самца, нарушал великий покой.

Режиналь спрашивал себя, что сейчас делает Мари. Он представлял, как она стоит на коленях у кровати усопшего генерала. Даже вообразил лицо покойника, исхудавшее, источенное страданием после долгой и мучительной агонии. Впрочем, как он полагал, покойный генерал за несколько часов до кончины обрел безмятежность вместе с уверенностью, что его труд будет завершен и найдет блестящего последователя: в лице сначала генеральши, а позднее – старшего сына. Режиналь имел случай убедиться в силе духа Мари, еще когда взывал к ее мужеству, пробудив беспокойство перед лицом будущего.

Он подошел к двери Луизы де Франсийон. Против воли прислушался к шуму, доносившемуся из ее комнаты. Как и все в доме, Луиза говорила негромко и печально, призывая детей к порядку, но, похоже, это был глас вопиющего в пустыне: Жак, которому было всего одиннадцать лет, громко насмехался над своей гувернанткой.

Мобре вспомнил ту ночь, когда совершал таинственное посвящение Луизы в любовь, и спросил себя, какие воспоминания вынесла из их приключения она сама и имела ли случай продолжить опыты такого рода, после чего пришел к выводу: «Скоро я это узнаю… Франсийон станет блестящим козырем в моей игре, учитывая, что скоро будет разыграна нелегкая партия, к которой, впрочем, я отлично подготовился…»

Он осклабился и бесшумно заскользил дальше по коридору.

Справа находилась комната, отводившаяся ему всякий раз, как он приезжал в замок Монтань. Она еще не была готова, но Жюли с минуту на минуту принесет наверх его багаж, приготовит постель. Пустая кровать – неутешительный знак для шевалье!

Мари находилась неподалеку, у постели покойного. Но в эту ночь на Мари рассчитывать не приходится. Она целиком отдалась страданию, горестным размышлениям; перед ней разверзлась бездна. Мари теперь решает, как ее преодолеть.

Он прошел еще немного и остановился перед комнатой покойного. Сквозь неплотно притворенную дверь пробивался луч света: ярко-белая полоса, хорошо заметная в темноте на лестничной площадке перед дверью. Через щель доносился запах горьковатого лавра, воска, стоячей воды (по мнению Мобре, во всех французских церквах святая вода отдавала гнилью). Пора было Режиналю собраться с мыслями, и он, вероятно, так и поступил бы, но в его голове то и дело созревали новые планы, рожденные в результате резко изменившегося порядка вещей, связанного со смертью генерала.

Мобре тихо постучал и толкнул дверь.

Мари слышала стук, сомнений быть не могло: уж он постарался, чтобы она обратила внимание на его появление, однако не повернула голову, не шевельнулась. Такой он ее себе и представлял: преклонив колени, стоит на диванной подушке у постели усопшего. Руки на груди, голова чуть опущена – молится горячо и самозабвенно. По обеим сторонам постели горит по свече, их пламя колеблется при малейшем ветерке, увеличивая тени, которые пляшут по стенам, превращаясь в пугающих демонов.

Мобре на цыпочках прошел вперед. Как он ни старался, сапоги скрипнули, но Мари снова не двинулась.

Мобре подошел к ней, перекрестился, потом ловко опустился на колени, поклонился покойнику, точь-в-точь как на его глазах тот делал когда-то сам перед алтарем в романских соборах.

Мари оставалась все так же слепа и глуха.

Режиналь задержал на мгновение взгляд на отвратительном лице покойника; это была физиономия ессе homo,[1] кожа цвета слоновой кости плотно обтягивала череп; черты лица, казалось, небрежно вырублены грубым резцом; нос сильно выдавался вперед, губы поджаты, скулы заметно проступали под кожей. В этом безжизненном теле еще угадывались величие и сила, толкавшие и направлявшие его на протяжении долгих лет. На короткий миг торжественная маска генерала до такой степени впечатлила шевалье, что он позабыл о собственных честолюбивых устремлениях и застыл под действием неведомых чар. Однако он был не из тех, кого можно надолго сбить с толку. Скоро он справился с волнением, опустился на колени рядом с Мари, но не погрузился, подобно ей, в благочестивую молитву, а, глядя прямо перед собой, затянул заунывным голосом, не лишенным, впрочем, мелодичности:

– Дорогая Мари! Дорогая! Я понимаю ваши чувства и разделяю их… Позвольте же другу – а я ваш друг – предостеречь вас от возможной слабости, неожиданного упадка сил, вполне возможных, если вы будете упорствовать и предаваться скорби. Как известно, вам еще понадобятся все ваши силы, как физические, так и душевные…

Мари перекрестилась и взглянула на шевалье.

– Режиналь! – молвила она. – Только подумайте: я никогда его больше не увижу… Я обязана подарить эти последние минуты ему.

– Разумеется, – подал он голос, – и я далек от мысли уводить вас от этих останков, скорее наоборот. Я лишь хотел предложить, дорогая, вас сменить. Вам необходим отдых…

– Сейчас речь не только о нем, но и обо мне тоже, – заметила она. – Чем дольше я пробуду здесь, тем дольше мне будет казаться, что он еще со мной… Вам не понять, до чего мучительно сознавать: завтра все будет кончено и никогда больше я не увижу его лицо, придется распрощаться с этим человеком навсегда!

– Ах, я отлично вас понимаю! Все понимаю, Мари… Но ведь завтра вам надлежит исполнить свои обязанности. А это будет ох как нелегко!.. Послушайте, дорогая, побудьте здесь до полуночи, а потом я приду.

Она задумчиво посмотрела на застывшее тело генерала и, похоже, заколебалась. Она не могла не признать, что шевалье прав. Ее обязанности отныне будут еще тяжелее, еще мучительнее, чем у генерала. В конце концов, она только женщина, и многие из ее окружения, члены Высшего Совета, вероятно, сочтут себя вправе воспользоваться хрупкостью и слабостью, присущими всем женщинам вообще. «В таком случае они просчитаются!» – решила Мари, но для этого ей в самом деле понадобится немало сил.

– Послушайте, Режиналь, – произнесла она, – я остаюсь до полуночи. Потом попрошу Луизу меня сменить. Не надо забывать: Луиза – наша кузина… Однако она слаба и хрупка. Вы могли бы прийти на смену ей. Благодарю вас за преданность и нежную дружбу, шевалье! Это так важно в трудную минуту!

Режиналь поднялся.

– Оставайтесь, Мари, – сказал он. – И ни о чем не тревожьтесь. Я зайду к мадемуазель де Франсийон и обо всем договорюсь. Побудьте здесь до полуночи, а потом отправляйтесь отдохнуть: вам это просто необходимо…

Она печально улыбнулась и едва слышно его поблагодарила. Режиналь галантно раскланялся, еще раз взглянул на покойника и на цыпочках двинулся к двери.

Он вышел. На сей раз дверь он прикрыл поплотнее и, уверенно миновав площадку, направился к лестнице.

На первом этаже он столкнулся с Жюли.

– Шевалье, ваша комната готова, – доложила она.

Он взял ее за подбородок и игриво произнес:

– Надеюсь, вы хорошенько взбили мою перину. Я также не люблю, когда плохо заправлено одеяло, зато обожаю свежие простыни. Поскольку поспать мне придется всего несколько часов, хочу провести их как можно приятнее.

– Думаю, вы останетесь довольны, – бросила она, собираясь, видимо, улизнуть.

Однако как и в прошлый раз, шевалье ловко ее перехватил и зашептал на ушко:

– Жюли! Возможно, я останусь здесь надолго, очень надолго… Вам будет приятно, если я поселюсь в этом доме?

Она жеманно захихикала, после чего с сомнением покачала головой:

– Боюсь, как бы ваше присутствие не явилось причиной какой-нибудь низости, – заметила она. – Петух в нашем курятнике – опасная затея… Соблазнительно, конечно, – прибавила она, рассмеявшись еще громче. – Теперь в доме остались одни женщины…

– Тсс! – промолвил он. – Тсс!..

Хотел прибавить что-то еще, но девушка вырвалась и побежала в буфетную. Он решил, что ничего ему больше не остается, как повидаться с Луизой де Франсийон: она, должно быть, уже уложила детей. Инстинктивно подняв глаза, он снова стал подниматься по лестнице.

Его высокие сапоги поскрипывали при ходьбе, но он и не пытался таиться. Подойдя к комнате девушки, он постучал, и почти тотчас Луиза ответила:

– Войдите!

Он медленно повернул ручку, шагнул и прикрыл за собой дверь со словами:

– Здравствуйте, дорогая…

Светя себе тяжелым медным подсвечником, Луиза одной рукой шарила в чемодане. Она резко обернулась, да так, что свечи дрогнули в чашечках. Тогда Луиза выпустила ткань, которую до того осматривала, и, пытаясь сдержать биение сердца, вскричала:

– Режиналь!

Она на мгновение растерялась, поискала вокруг себя взглядом, куда бы поставить подсвечник, остановила свой выбор на круглом столике об одной ножке и подошла к Режиналю.

Тот по-прежнему стоял посреди комнаты, словно дожидаясь, пока она приблизится сама. Он распахнул объятия, и она прижалась к его груди, счастливая, трепещущая с головы до ног, словно молодой озябший зверек в поисках теплого угла.

Она не могла ничего объяснить толком, то и дело повторяла, как заклинание, имя шевалье, и оно казалось ей сладчайшей музыкой:

– Режиналь! Режиналь!

Он ласково, словно ребенка, похлопывал ее по спине.

– Луиза, я пришел узнать, как вы поживаете. Недавно я имел случай убедиться, до чего бывает несносен Жак, и не посмел беспокоить вас во время вечернего туалета.

– Жак не понимает, что происходит, – пояснила она. – Он даже не соображает, чего лишился.

Шевалье заметил, что она тихонько плачет у него на груди, и подумал, что ее слезы грозят промочить его кружевное жабо, а также испортить завивку. Он слегка отстранился:

– Да вы плачете, Луиза?!

Он кашлянул, после чего прибавил:

– Ах, я понимаю ваше горе!..

Она вцепилась в него и так крепко стиснула обеими руками, что ее ногти впились ему в кожу.

– Я плачу не от горя, – призналась она грубоватым тоном, чем удивила шотландского дворянина, привыкшего видеть в девушке нежную душу, покорное существо, лишенное воли.

– Нет, не от горя. А от радости, что снова обрела вас, дорогой Режиналь!

Она подняла на него глаза, полные слез, сверкавших подобно утренней росе. Он пристально на нее взглянул, снова улыбнулся, попытался вырваться из ее объятий, но скоро убедился, что она вцепилась в него насмерть, так что придется применять силу. К тому же он заметил, что она просто опьянена любовью: губы трясутся, а глаза то и дело моргают.

Да, Луиза уже не владела собой. Присутствие Режиналя пробудило в ней сильнейшую страсть, которую она пыталась скрывать ото всех в замке Монтань. Каждый вечер, ложась в постель, она снова и снова переживала краткие минуты плотского счастья, которые она познала благодаря шевалье; ей не давал покоя вопрос: неужели все удовольствие от любви заключается в этом стремительном «посвящении»? Впрочем, и этому она была рада, но жаждала повторения.

Стоило ей прикоснуться к шевалье, как ее снова охватывало желание. Она требовала от Режиналя ласк, которые ее преобразили.

Находясь во власти совершенно неожиданного для Режиналя возбуждения, Луиза вскричала:

– Режиналь! Любовь моя!.. Дорогой возлюбленный!

Горячность девушки начинала беспокоить Мобре. Он был не прочь предаться любовным утехам, удовлетворить свою похотливость, но до смерти боялся сильных чувств, которые рискуют вызвать страшнейшие катастрофы своей чрезмерностью и полнотой. По мнению шевалье, крайней опасностью грозила страсть, заставляющая терять контроль над собой, а ведь Режиналь в любовных играх оставался наблюдателем и не допускал никакого насилия, считая его излишним и некрасивым.

– Тсс! Тсс! Луиза! – зашептал он. – Говорите тише, прошу вас… Вы отлично знаете, что Жюли всегда бродит где-нибудь неподалеку. Вдруг она вас услышит!.. Остерегайтесь сплетен! Наша любовь должна оставаться под покровом тайны…

– Тайны? – переспросила она. – Почему? Даже и теперь?

– А разве у нас появились причины выставить напоказ наши чувства, наши отношения? – удивился он.

Она вздохнула:

– Да ведь генерал мертв… Он против нас бессилен.

– А Мари?

Она неуверенно помахала рукой и продолжала:

– Ах, Мари… У нее, кроме нас, забот хватит. Теперь все ее время будет принадлежать политике, и тогда она неизбежно ослабит хватку и выпустит меня на волю – ведь я у нее в плену с тех пор, как прибыла в эти края. Кроме того, – гордо выпрямившись, прибавила она, – я уже не дитя! Я знаю, что делаю и чего хочу… Нет, ни мне, ни вам не стоит бояться Мари, дорогой Режиналь…

Он воспользовался тем, что ее любовный пыл пошел на убыль, и высвободился из объятий; потом прошелся по комнате с серьезным и строгим видом, напустив на себя задумчивость.

– В этом вы заблуждаетесь, – произнес он. – Да, Луиза, вот ваша ошибка. Несомненно, Мари пожелает отыграться на вас, чтобы заставить замолчать злые языки, а уж те не преминут заговорить, когда станет известно, что отныне замком Монтань будет править женщина. Как разыграется воображение, какие поползут слухи, когда разнесется весть, что я, единственный мужчина в этом доме, остался здесь навсегда! Вот почему, дорогая, мы должны быть осторожны как никогда в эту трудную минуту.

Она в отчаянии уронила руки и нахмурилась. Потом опустила голову и задумалась, не совсем понимая, что за угрызения совести заставляют шевалье говорить в таком тоне. Наконец она вскинула голову и топнула ножкой:

– И пусть! Неужели же скрывать нашу любовь? Выезжать или, вернее, бежать на природу, когда хочется целоваться? Идти на хитрость всякий раз, как мне вздумается снова вам отдаться. Ведь я люблю вас, Режиналь, слышите?! Нет, это невозможно! Кому-то кажется, что у меня нет ни воли, ни сил, ни желаний, что я неспособна испытывать радость! Какое заблуждение! Напротив, я чувствую, что в душе моей разгорается настоящий пожар, и я так сильна, что никому не одолеть Луизу де Франсийон!

Мобре искоса наблюдал за ней, поигрывая безделушкой, которую подобрал с небольшого столика. Он себя спрашивал: есть ли истина в словах Луизы или она просто-напросто пытается вести себя иначе, хотя ей это и не по силам. Может, она неосознанно ломала комедию. Ведь слабым людям свойственно важничать. Она напоминала ему сейчас юных гасконцев, нищих дворянчиков, являвшихся в Париж за победами и могуществом, обидеть их ничего не стоило; без гроша в кармане, держались они гордо и высокомерно, подобно испанскому королю, хотя шпаги были у них ржавые, а плащи – протерты до дыр! Именно бедному-то и нужна гордость, а слабак должен вести себя так, точно вот-вот укусит. Такой, вероятно, и была Луиза де Франсийон.

Шевалье положил безделушку на место, пошевелил бровями, будто прогоняя досадливую мысль, и снова подошел к девушке:

– У нас еще будет время сговориться о том, как действовать дальше, дорогая. Пока же слишком свежо потрясшее всех событие, что мешает нам воспринимать окружающее должным образом, ведь мы находимся во власти волнения… Я пришел проверить, чем вы намерены заняться нынче ночью…

– Мне предстоит бдение у тела покойного, – отвечала она.

– Это понятно, дорогая Луиза. Я тоже туда собираюсь. Кстати, я виделся с Мари. Мы договорились, что она дежурит до полуночи, потом вы смените ее, а я – вас. Однако меня больше интересует, что вы намеревались делать, когда я сюда вошел.

– Хотела поесть фруктов. Я совершенно обессилела, – призналась она. – Из-за этой смерти, из-за детей, которые ничего не понимают и ведут себя просто невыносимо; есть и еще кое-что…

– Идемте закусим вместе, – изрек он. – Надо спешить. Зачем заставлять Сефизу ждать?

Он взял подсвечник, направился к двери и отворил ее. Луиза подошла к двери, соединявшей ее спальню с детской, и бросила последний взгляд, чтобы убедиться: они безмятежно спят. Мобре осмотрел кровать, комод, отметил про себя, что комната стала привлекательнее, и задул три свечи.

Луиза приблизилась к нему. Он пропустил ее вперед и пошел следом.

Когда они прибыли в столовую, стол не был накрыт. Мобре поставил подсвечник и хлопнул в ладоши, подзывая Жюли. Субретка поспешно явилась.

– Жюли, прикажите подать нам с мадемуазель де Франсийон легкую закуску, – проговорил он. – Мы не голодны, но надо поддержать в себе силы. Пожалуйста, фрукты, побольше фруктов!

– Сейчас скажу Сефизе, она принесет корзину.

– Вот именно, – одобрил он, – апельсины, бананы, наймиты, кароссоли, ананасы и шадеки.

Он увидел на подносе кувшин французского вина в окружении кубков. Наполнил один из них и осушил залпом, после чего приободрился; Луиза тем временем, бесшумно и словно желая стать невидимой, раскладывала все по местам, расставляла в нужном порядке стулья, сдвинутые членами Высшего Совета и посетителями, прощавшимися с телом генерала.

Мобре не обращал на нее внимания. Он задумался, приговаривая про себя, что малышка Луиза не лишена привлекательности, и пусть в этом доме она – лицо незначительное, зато в жилах у нее – снег, как она однажды сказала о себе, и снег этот только того и ждет, чтобы растаять и даже закипеть.

Словом, он предвидел, что сможет провести с ней прекрасные минуты. Жаль, что она так скоро распалилась до неприличия, а ему по душе – кратковременные интрижки, лучше – неожиданные и, как правило, без будущего.

Подумывал он и о Мари. Она была самым лакомым кусочком. Конечно, эта женщина казалась гораздо пикантнее и соблазнительнее Луизы.

Ему нравилось, как Мари пытается сопротивляться, противостоять, жертвовать собой, чтобы в конце концов пасть, и сделает это с тем большей радостью, ибо она распалила, разожгла свое желание прежней сдержанностью. Итак, ему было необходимо удержать Мари, чтобы вернее получить от нее то, что он хотел, да и чтобы она сделала с ним то, что требовалось.

Однако допустит ли Мари существование соперницы в лице собственной кузины? Любопытно, ревнива ли она или станет таковой?

Он чувствовал: искусство заключалось для него в том, чтобы и Мари, и Луиза согласились его делить.

Может быть, это непросто, даже тягостно, потому что есть еще Жюли. Насколько знал себя шевалье, когда ему захочется поразвлечься с субреткой, он не сможет устоять, даже если все будет происходить на глазах у Мари или Луизы.

Он улыбнулся. Для столь блестящего дипломата, как он, это вполне по силам. Ложь и существовала лишь для того, чтобы служить влюбленным и их самым сокровенным замыслам.

Мобре улыбнулся еще шире, он только что понял: если удастся заставить Мари и Луизу разделить с ним любовь, они скорее признают над собой его власть. Для этого придется как можно скорее и ловчее раззадорить Мари, – ведь любовь, которую та питает к нему, даже в самые трудные минуты помогала ему покорить эту женщину.

Генерала не стало, и она скоро осознает собственную слабость. Ей будет нужна надежная опора, верный советчик. Советчик и любовник в одном лице – вот кто ей необходим.

Он уже представлял себе, какими прекрасными сообщниками они станут; а в угоду общему делу, в обстановке таинственности, просчитывая политические комбинации, выдвигая всевозможные планы, Мари окажется в его полной власти! А тогда под благовидным предлогом он заставит ее принять и его связь с Луизой, даже труда не составит. Он дал себе слово проделать это незамедлительно, как только представится удобный случай.

Его взгляд упал на мадемуазель де Франсийон, отдававшую приказания и засыпавшую Сефизу советами, как сервировать стол.

Он подумал, что мадемуазель де Франсийон ему еще проще будет взять в свои руки. Взрыв обжигающей страсти, ее недавний выплеск ясно ему показали, что Луиза – существо достаточно серое; она всю жизнь подавляла свои желания, устремления и в конце концов превратилась в бесцветную, забитую барышню, которую и всерьез-то воспринимать нельзя, а уж о том, чтобы сделать из нее что-то стоящее, нечего и думать.

Он предвидел, что проснувшаяся в ней любовь сметет все наносное подобно вихрю, урагану, как только она поймет, что настоящие чувства гораздо сильнее и сложнее тайных ласк, которыми он осыпал ее от скуки, ради развлечения, скорее для усмирения ее страсти.

В тот день Луиза почувствует себя так, будто угодила в западню. Она не сможет устоять перед наслаждением. А рядом будет он один, способный одарить блаженством разлакомившуюся Луизу. И постепенно, не слишком рискуя, он заставит ее смириться с существованием в его жизни Мари.

Очень довольный собой, он обернулся, не выпуская кувшин из рук, и, когда Сефиза отошла, спросил:

– Дорогая Луиза, не пригубите ли со мной за компанию французского вина? Самую малость – для аппетита…

– Я не пью вина, – возразила она.

– Вы ведь не откажетесь выпить со мной самую малость, – продолжал он настаивать и, не дожидаясь ее согласия, наполнил два кубка, после чего подал ей один со словами: – За ваше счастье, Луиза.

– И за ваше, – вполголоса пролепетала она, поднося кубок к губам.

Он выпил вино залпом, поставил кубок и радостно воскликнул:

– За стол, дорогая, за стол!

Режиналь сделал вид, будто не понимает, что, по ее разумению, его счастье зависит от нее.

Он стал ухаживать за Луизой, отодвинул предназначавшийся ей стул, подождал, пока она усядется, затем сел напротив. Долго смотрел на нее, потирая руки. Она выбирала взглядом фрукты, но никак не могла решиться. И вообще не раз замечала, что, как только принимается за еду, голод сейчас же проходит, а в голове мелькают мысли одна за другой и отбивают всякий аппетит – даже самые легкие фрукты не лезут в рот.

Мобре кашлянул и вдруг поманил Сефизу, просунувшую в дверь блестящую и свеженькую мордочку:

– Подите сюда, Сефиза!.. Подойдите и подайте мне кувшин. От этого вина в горле остается привкус, который исчезает, только когда выпьешь еще…

Негритянка услужливо подала кувшин. Она испуганно вращала глазами, потому что шотландский дворянин был, по ее мнению, гостем редким и достойным огромного почтения. Белые, которых она знала до сих пор, вежливостью не отличались, особенно офицеры, а этот держался непринужденно и в то же время уверенно, а в каждом его жесте, как и в словах, чувствовалась изысканность.

Для Сефизы Мобре являлся представителем высшей расы, в чем она могла бы усомниться, разве что встречаясь в замке или в Сен-Пьере с ему подобными офицерами, несущими службу в порту.

Луиза взяла грейпфрут, который на местном наречии назывался шадек. Желтый шар перекатывался в ее тарелке, и она взяла нож, приготовившись его разрезать, как вдруг Режиналь остановил ее жестом.

– Позвольте мне, – попросил он.

Он переложил плод в свою тарелку, разрезал пополам и с большим проворством отделил от тонкой кожицы каждую дольку. Потом посыпал их сахаром, приправил корицей и сказал:

– Советую еще полить этим вином, дорогая Луиза. Именно так этот фрукт едят на островах, откуда я родом.

– Ох, Режиналь, я и так много выпила и чувствую, что голова моя идет кругом.

– И все же попробуйте. Какого черта! Вам нужны силы, особенно в эти невеселые минуты.

Она бросила на него удивленный взгляд: он откровенно намекал на смерть генерала, хотя до сих пор казалось, вовсе позабыл о печальном обстоятельстве.

Шевалье поступил так, как и говорил: сбрызнул грейпфрут вином, растопил в нем сахар и подал Луизе изысканное блюдо. Теперь он очищал банан. С видимым наслаждением вонзился в мякоть зубами. Луиза смотрела в свою тарелку, не шевелясь и не говоря ни слова.

– Ну что же вы, Луиза! – вскричал он. – Совсем ничего не едите!

Она подняла к нему заплаканное лицо и покачала головой:

– Не могу… Кусок в горло не лезет. Нет, Режиналь… Думаю, мне лучше подняться к себе и отдохнуть.

Он посмотрел в сторону буфетной и, никого не заметив, продолжал вполголоса:

– Отдохнуть? Как?! Вы намереваетесь лечь спать прямо теперь? Луиза! В день моего приезда?.. А я-то радовался, что побуду с вами наедине!..

– Разумеется, я тоже рада вас видеть. Но обстоятельства… Вы же видите, что это невозможно. Я должна сменить Мари у изголовья генерала… А я совершенно разбита.

– Разбита! Нет-нет! Попробуйте что-нибудь съесть.

– Не могу.

– Глотните рому, он разогреет вам кровь. Ничего нет лучше для того, чтобы взбодриться! Когда в наших краях морякам надлежит выполнить особенно тяжелую работу, они получают двойную порцию рома – и снова готовы приниматься за дело.

Она улыбнулась и напомнила ему:

– Я же не моряк, я – женщина.

– И слава Богу! – развеселился он, снова хлопнул в ладоши, подзывая Сефизу, и заказал ей рому.

– Предупреждаю: я не стану пить, – заявила Луиза.

– Вы поступите, как пожелаете, – кивнул он, – но и мне позвольте сделать так, как я сочту нужным, хорошо?

Она не прибавила больше ни слова, а Мобре принял из рук Сефизы кувшин и наполнил свой кубок. Ему необходимо было набраться храбрости, взбодриться, чтобы сыграть величайшую сцену, важнейшую в многоактной пьесе, уже родившейся в его воображении.

Он выпил, даже не взглянув на Луизу, поставил кубок и нежно прошептал:

– Луиза! Зря вы не последовали моему примеру. Двое влюбленных всегда должны действовать в унисон.

Он говорил ласково и в то же время серьезно. Слегка откинувшись на спинку стула, он вынул из кармана штанов короткую трубочку, потом мешочек из зеленой кожи и раскрыл его. Набил трубку табаком, снова кликнул Сефизу и не торопясь приказал принести ему огня; когда он закурил и Сефиза исчезла, он навалился всем телом на стол. Луиза подумала, что Режиналь хочет открыть ей какую-то тайну, и подалась ему навстречу, вся обратившись в слух. Но тот только смеялся, выпуская изо рта клубы дыма. Он был в себе уверен. Глаза его, как никогда, искрились радостью. Луиза вдруг почувствовала, как обе ее ноги зажало, точно в тисках. Это Мобре стиснул их своими коленями.

Она испытала при этом необычайное волнение, сильно побледнела, ей даже показалось, что кровь застыла у нее в жилах. Обеими руками она схватилась за грудь.

Луиза лихорадочно соображала, что он сейчас ей скажет, что сделает, и быстро опустила голову, словно желая скрыть волнение; однако Мобре действовал ловчее, держался начеку. Своими высокими сапогами шевалье поглаживал Луизе ноги, теперь он дошел до ее колен и тщетно пытался подняться выше. Луиза почувствовала, что силы оставили ее. Она подняла голову, в ее глазах застыла мольба; хотела дать Мобре понять, что время выбрано им неудачно и лучше бы подождать, – ведь нынешняя ночь отдана молитве и благочестию. В глубине души Луиза чувствовала растерянность, ее пьянило желание.

Режиналь продолжал курить. В его глазах мелькала насмешка – тот самый огонек, что бывает во взгляде у человека, привыкшего к победам, или ухватившего удачу за хвост. Шевалье приоткрыл рот, выпуская дым, и Луиза видела, как его розовый язык, проворный и подвижный, пробежал по двойному ряду восхитительных зубов.

– Луиза, – произнес он наконец, выбивая трубку над тарелкой, – мне кажется, вы очень устали. Вам пора прилечь.

Девушка слегка нахмурилась, капризная гримаска искривила губы. Выражение ее лица не ускользнуло от Мобре, сравнивавшего Луизу с бутоном, который раскрывается на глазах, достигает зрелости, наливается горячим соком. И шевалье гордился собой, полагая, что благодаря ему Луиза познала себя, именно он открыл ей истинную ее суть.

Она вздохнула. Все заигрывания, попытки ее расшевелить закончились с его стороны лишь сдержанным прощанием и расставанием без всякой надежды… А ведь всего несколько минут назад она и сама думала, что эта ночь должна пройти в благочестивых молитвах, и ни о чем другом не помышляла…

После недолгих колебаний она победила в себе горькое разочарование и сказала:

– Верно! Мне необходимо отдохнуть.

Он откинулся назад и покачался на стуле.

– Послушайте, Луиза, – заговорил он, – до полуночи Мари останется исполнять свой долг. Мы с вами давно не видались, и нам так много нужно друг другу сказать… Если вы действительно еще не решили уснуть сию минуту, я с удовольствием поболтаю с вами несколько минут. Вы позволите мне прийти вслед за вами в вашу комнату?

Она подумала, что у нее разорвется сердце, – так сильно оно заколотилось. Девушка задыхалась, снова теряя над собой власть. Теперь она ясно видела и вновь переживала всю сцену, разыгравшуюся у Мобре во время его последнего пребывания. Представляла себя лежащей на кровати, а шевалье нависал над ней, придавив всей тяжестью своего тела.

– О, Режиналь, – выдохнула она. – Режиналь… Нынче вечером… Возможно ли?

– Раз вы не говорите, что это запрещено, и сами задаете такой вопрос, стало быть, все вполне осуществимо, – сказал он и рассмеялся, показав в улыбке все зубы. – Могу, кстати, поспорить, что в вашем состоянии, после пережитых сегодня волнений, вы заснете не скоро. Давайте же побеседуем нынче вечером, дорогая Луиза; скоротаем время – и то хорошо…

Она была прикована к стулу, так как шевалье не выпускал ее ноги из своих тисков. Ей совсем не хотелось освобождаться из этого сладкого плена, сулившего ласки, которых она ожидала с жадностью.

– А помните, – спросил он вдруг, – как мы подружились в тот день, когда, взяв пастель, вместе отправились за город? И уже вечером знали мои любимые цвета…

– Да, – пролепетала она, чувствуя, как при этом воспоминании к горлу подкатывает горячая волна.

– И для меня все осветилось по-новому, преобразилось, стало лучше! – прибавил он.

У шевалье затрепетали ноздри, будто он не в силах справиться с охватившим его волнением.

– Луиза! – глухо проговорил он. – Поторопитесь. Ступайте и подождите меня в своей комнате. Я вас догоню.

Он выпустил ее. Она поднялась, будто подброшенная неведомой силой, и устремилась к лестнице.

Режиналь снова наполнил свой кубок, осушил его, отер губы и двинулся тем же путем, высоко подняв подсвечник и освещая ступени.

ГЛАВА ВТОРАЯ Мадемуазель де Франсийон начинает осознавать, в чем смысл жизни

Луиза обернулась на пороге своей комнаты и стала ждать Мобре. Тот отставал на несколько ступеней, но шаг не ускорил. Поравнявшись с Луизой, шевалье проговорил:

– Мне надо зайти к себе, дорогая Луиза. Оставляю вам подсвечник, а себе заберу одну свечу.

Не дожидаясь ответа, он снял свечку с канделябра и ушел к себе. Там он покапал воском на мраморную столешницу, поставил свечу и подержал до тех пор, пока застыл воск. Затем Мобре огляделся. Комната выглядела точно так же, как в день его отъезда, не хватало лишь томика Макиавелли, который забрала Мари, и шевалье вспомнил, какая сцена разыгралась у них вокруг этой книги – «Беседы о состоянии мира и войны».

В желтоватом неясном свете свечи тени на стенах подрагивали и расплывались. Если бы не приятные воспоминания, комната могла бы нагнать на шевалье тоску. Он сел в изножии кровати, вынул из кармана трубочку и зеленый кожаный кисет. Медленно и не глядя набил указательным пальцем трубку. Затем в задумчивости поднялся и подошел прикурить от свечи. Тыльной стороной ладони он вытер лоб, которого успела коснуться струя густого дыма.

Шевалье не спешил снова увидеться с Луизой, даже подумал, что будет невредно заставить ее подождать, распалив таким образом ее нервозность.

Он задумался над тем, как следует себя поставить в замке Монтань. Как бы удобна ни была эта комната, придется от нее отказаться, когда он станет советчиком и любовником Мари, постоянным возлюбленным, иными словами, когда он прочно займет место генерала и в ее сердце, и в политической жизни острова; ведь он рассчитывал – несомненно, каким-то тайным, но от этого не менее действенным способом – стать преемником генерала Дюпарке.

Потом он задумался о Жюли, о Луизе, о Мари. Три женщины! Три женщины – одному ему! Конечно, многовато. И хотя он чувствовал в себе силы и желание удовлетворить их всех, однако такой расклад грозил ему частыми неприятностями. Слава Богу, Жюли совсем не ревнива. Уж явно она явится причиной домашних забот! А Мари слишком много всего в жизни повидала и тоже будет благоразумной. Остается Луиза, и ее необходимо как можно скорее обуздать, сделать такой, какой она должна быть в соответствии с его представлением, вкусом и ролью, которую он, шевалье, предназначил Луизе.

Он вытянул перед собой руку и отогнул три пальца. Продолжая посасывать трубку, определил большой палец как Мари, указательный – мадемуазель де Франсийон, средний – Жюли. Да! Средний вполне годился для Жюли. Субретка успела стать ему весьма полезной! Он знал, что зачастую слуги в доме пользуются большей властью, чем сами хозяева, хотя это не всегда бросается в глаза. Во всяком случае, завлечь Жюли в свою игру означало обеспечить себя ежедневным докладом всех событий, всех сплетен, это позволит знать обо всем, что говорится и готовится у него за спиной. Да, Жюли – серьезный козырь. А Мари? Ну конечно же, власть, фасад, за которым станет действовать он сам. Мари! Кукла в его руках, марионетка, которую он будет дергать за нитки, заставляя танцевать, плакать, бушевать, стоит только ему захотеть…

Какова же в этом деле роль Луизы?

Луиза – ширма. Никто не должен знать, что шевалье – любовник Мари. Это вызвало бы подозрительность, ненависть. В конце концов, не стоит забывать, что он – иностранец. Пусть все думают, что он был любовником Мари, но теперь – не у дел, а она тоже будет беззащитна, потому что всякий раз, когда захочет принять решение в Высшем Совете, не будет создаваться впечатление, что это решение исходит от него. Она, возможно, станет сопротивляться, откажется. Но Луиза в том возрасте, когда пора бы замуж. Присутствие Мобре в замке Монтань, таким образом, отныне оправданно: он ухаживает за ней, чтобы жениться.

Ничье сомнение не запятнает Мари, ее репутация останется безупречной. И даже если станет известно, что он состоит в любовной связи с мадемуазель де Франсийон, серьезными последствиями это не грозит.

Он стряхнул пепел в изящное блюдце с дорогой росписью, встал, поправил ремень, задул свечу, крадучись подошел к двери и отворил ее. И тотчас же различил в тишине торопливый топот: кто-то стремглав несся по лестнице. Он поскорее свесился через перила, но различил внизу лишь смутные очертания человеческой фигуры.

Мобре улыбнулся при мысли о Жюли: может быть, охваченная угрызениями совести или войдя во вкус, она отважилась постучать в его дверь и сразу убежала. Однако сейчас же решил, что субретка далеко не тихоня и, если бы захотела, ничто не помешало бы ей войти к шевалье. Кроме того, она ни за что не бросилась бы бежать, словно застигнутый на месте преступления злоумышленник.

Эти мысли промелькнули у него в голове быстрее, чем незнакомая фигура успела добежать до первого этажа. Но вот наконец неясный силуэт мелькнул внизу. Лунный свет, пробившийся сквозь витраж, на мгновение его осветил, и Режиналь мгновенно узнал лакея.

Удивление его было настолько велико, что он почти в полный голос воскликнул:

– Демаре!

Это был в самом деле он. Единственный после шевалье мужчина в замке Монтань, о котором Мобре совершенно позабыл, незаметно сбросив со счетов!

«Какого черта этот Демаре делал возле моей двери?» – подумал он.

Им овладело смутное беспокойство. Не мог лакей шпионить без причины. Режиналю стало до такой степени не по себе, что он был готов броситься вдогонку за наглецом и потребовать объяснений, однако сдержался. В столь поздний час и при сложившихся обстоятельствах скандал Мобре вовсе ни к чему. Он сказал себе, что ничего не теряет тот, кто умеет ждать, зато на следующий день Жюли непременно догадается, что заставило его так поступить. Не теряя больше времени, он направился к Луизе.

Шевалье приготовился как можно тише постучать, но едва он поднял руку, как дверь распахнулась и на пороге появилась сияющая, немного напряженная девушка.

Она посторонилась, пропуская его в комнату. Он буквально ворвался, как вор, опасающийся преследования. Луиза бесшумно затворила дверь и устремилась в его объятия.

Луиза была в широкой рубашке розового цвета до пят, отделанной ленточками по вороту и рукавам. Длинные волосы рассыпались по плечам и переплелись с ленточками, почти сливаясь с ними. Луиза натерлась маслом, благоухающим жасмином, и была так же свежа, как этот цветок. Мобре забавляло, что в понимании Луизы такое средство могло сделать ее более соблазнительной и пьянящей. На самом деле все это не очень ему нравилось. Он бы предпочел, чтобы она выглядела, как всегда, без румян и белил. Впрочем, он и сейчас был готов совершить над собой небольшое насилие и принять ее сейчас такой, какой она предстала перед ним.

Он страстно припал к ее губам. Девушка была еще неискушенной, неловкой, что выглядело наивно и забавно; впрочем, поцелуй настолько ее ошеломил, что она задрожала всем телом. Режиналь почувствовал, как она обмякла в его объятиях, словно у нее иссякли силы и она не может держаться на ногах. Однако он поддерживал ее, крепко обнимая за талию, хрупкую и гибкую; голова девушки откинулась и все больше клонилась назад, казалось, она вот-вот достанет до поясницы и прочих волнующих форм, угадывавшихся под тонкой тканью ночной рубашки.

Луиза отринула скромность, опережая Режиналя в самых смелых его устремлениях, словно хотела доказать, что намного опытнее, нежели могло показаться на первый взгляд. Теперь она сама обнимала его, крепко прижимая к упругим девичьим грудкам с твердыми сосками. Она не хотела упустить ни минуты, проведенной в его обществе, все, в чем она клялась в долгих ночных видениях дать ему и что мечтала взять от него, вспоминая минуты наивысшего блаженства, проведенные с шевалье, Луиза была готова без промедления проделать прямо сейчас.

Он выпустил ее из объятий, чтобы поднять на руки. Ей показалось, что она стала невесомой и находится полностью в его власти. Она ласково ему улыбнулась, давая понять, что он стал для нее всем на свете и она готова принять его власть над собой, исполнить любое его желание.

Шевалье опустил Луизу на кровать, та вытянулась, он сел рядом на уровне ее коленей, медленно наклонился и сказал:

– Надеюсь, нам никто не помешает?

– Никто! Сюда некому прийти, – заверила она, едва переводя дух, а про себя удивилась, как в подобную минуту его может волновать такая безделица. – Нет-нет, никто! – подтвердила она. – Мари молится, Жюли спит… некому!

– Я не разделяю вашу уверенность, дорогая Луиза, – заявил он. – И кстати, в данном случае я опасаюсь не Мари и не Жюли…

– Кого же?

На лице шотландца вдруг заиграла неопределенная улыбка, выражавшая не то насмешку, не то лицемерие, чего ни Мари, ни Жюли, ни Луиза не замечали за шевалье со времени его возвращения. Возможно, будь они предупреждены или более наблюдательны, они обратили бы внимание на это обстоятельство; но как им было догадаться, имея дело с самым лукавым и искусным дипломатом, где кончалась комедия, то есть игра, скрытность, притворство, и начиналась правда?

Он не отвечал и отвернулся; Луиза продолжала настаивать, внезапно всполошившись:

– Да кого же вы имеете в виду, кого? Кому интересно за нами следить?

– Именно это мне и хотелось бы знать, – поднимаясь, обронил он. – Да, я желал бы знать, что за существо, живущее под этой крышей, шпионит за нами. Несомненно, у нас есть скрытые враги, Луиза. Каковы их намерения? Что им от нас нужно? Понятия не имею… Зато вы, Луиза, вероятно, поможете мне угадать…

Луиза резко села в постели и смотрела на шевалье, не зная, что и думать.

У нее не было врагов в замке Монтань. Мари горячо ее любила, да и на Жюли у нее не было повода пожаловаться. Негритянки были с ней искренни, любезны, милы, а случалось, что и просто равнодушны. Нет, врага она ни в ком не видела.

Шевалье мерил комнату широкими шагами. Воистину ускользающая тень Демаре вызвала у него в душе неприятное ощущение, однако теперь он в собственных интересах был готов раздуть из ничего целый скандал.

Кто такой для него этот Демаре? Полное ничтожество! Завтра он встретит жалкого лакея во дворе, возьмет палку покрепче и как следует его отделает: будет знать, как подслушивать под дверью. Правда, ему не давала покоя мысль, что, как бы старательно ни строил он козни, как бы ни был уверен в себе, какие бы преимущества ни имел на своей стороне, малейший просчет, ничтожнейшая ошибка, простая забывчивость могли погубить все его тщательные построения.

– Почему вы ничего не отвечаете? – спросила Луиза. – Как я понимаю, что-то произошло, потому вы и не могли прийти раньше… Отчего же вы не хотите прямо сказать, о чем идет речь?

– Я ни в чем не уверен, – заявил он. Шевалье помолчал. Когда он счел, что Луиза достаточно взволнованна, а ее сладострастие, разыгравшееся за время его намеренного отсутствия, достигло предела, он прибавил:

– Когда я выходил из своей комнаты, то увидел, как чья-то тень проскользнула на лестницу и метнулась на первый этаж. Было очень темно, и я не разглядел, кто это был, кажется, мужчина… За мной следили некоторое время, это совершенно очевидно. Могу поклясться, что человек, о котором идет речь, некоторое время стоял, прижав ухо к моей двери. Пытался ли он застать нас врасплох, предположив, что вы собираетесь ко мне прийти? Хотел ли узнать, что у меня в чемоданах? В любом случае незнакомец не добился своего, а я дал себе слово придумать, как навсегда отбить у него охоту любопытствовать по моему поводу.

– Уж не Демаре ли это был? – спросила она.

– Лакей? – притворился он удивленным. – Бог мой! Демаре! С чего бы ему питать ко мне враждебность? А главное – в чем ему меня упрекать?

– Не знаю, но мне он не нравится. Вы обратили внимание, какой у него хитрый взгляд? А бегающие глаза? Мне не по себе, когда я на него смотрю. Как он нагло разглядывает человека в упор! Поневоле начинаешь чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах! В таких, что стыдно признаться…

– Да какое нам дело до Демаре, верно? Во всяком случае, мы не настолько глупы, как эти чернокожие, и не верим, что по лестнице бродит душа нашего покойничка! – вскричал он и лицемерно рассмеялся; если бы Луиза была не так наивна, она догадалась бы, что шевалье ненавидел генерала, когда тот был жив.

Луиза де Франсийон вздрогнула. Жара стояла такая, что девушка вряд ли могла простудиться в тропическую ночь, хотя на ней была только легкая ночная сорочка.

Мобре подошел к подсвечнику и переставил его. Он расположил его на столике рядом с кроватью, одним взглядом мгновенно оценив обстановку, какой угол будет ярко освещен, а какой потонет в сумерках. Шевалье так поставил подсвечник, что кровать оказалась в полумраке, подходящем и для любовных игр, и для секретных разговоров. Луиза наблюдала за ним, недоумевая, почему он теряет время на столь необычные приготовления, тогда как сама она давно готова отдать ему всю себя без всяких затей.

Похоже, и он наконец решился. Встрепенувшись, окинул Луизу долгим похотливым взглядом. Ее груди округло проступали сквозь рубашку, чуть расплющившись в лежачем положении. Шевалье подошел к ней, снова сел на край кровати и положил обе руки ей на груди, он сейчас же почувствовал, как Луиза выгнулась, затрепетала, спина у нее напряглась, и девушка всем своим существом рванулась навстречу в отчаянном порыве. Несомненно, она рассчитывала, что их губы вот-вот встретятся, сольются в поцелуе. Шевалье, словно исполняя правила одному ему известной игры, стал осыпать поцелуями глаза Луизы, потом его губы заскользили по ее шее, вдоль уха, по лбу, носу, щекам, расчетливо избегая влажных приоткрытых губ, которые звали и жаждали его прикосновений.

Наконец шевалье, не раздеваясь, лег рядом с Луизой. Теперь он знал, что она ни за что на свете его не отпустит и не откажется от ожидаемого удовольствия.

Уверенной рукой он приподнял сорочку, погладил сначала ее круглую гладкую коленку, потом поднялся к бедрам, которые Луиза инстинктивно свела вместе; большим и указательным пальцами он, словно раковину, раздвинул ей ноги и не спеша стал поглаживать прохладную атласную кожу.

Из груди Луизы с шумом вырывался воздух. Время от времени она резко вздрагивала всем телом. Девушка ничего не видела. Она закатила глаза, переживая блаженные минуты. Шевалье рассматривал ее, словно врач, внимательно следя за тем, как обостряются все ее чувства, и ничего не терял из виду, отмечая про себя малейшее ее движение. Он был зрителем, холодным наблюдателем, вооруженным всем своим прошлым опытом.

– Режиналь! Режиналь! – вскрикнула она, будто звала на помощь, потому что ей казалось, что она теряет сознание, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди – так сильно оно стучало.

– Луиза, прелесть моя! – прошептал он как мог ласковее. – Вы не осознаете, что с каждым мгновением принадлежите мне все больше. И я хочу, чтобы вы стали моей полностью и навсегда…

Слово «навсегда» эхом отозвалось в ее душе и звучало все громче. Оно отвечало чему-то такому, что проснулось в Луизе вместе с любовью; это была мысль о постоянстве, без которой не существовала бы никакая страсть, без которой любое человеческое чувство представляется тщетой, безделицей.

В ответ Луиза продолжала твердить лишь одно слово:

– Режиналь!

Ей хотелось плакать, но он затруднился бы определить причину ее слез: радость, неудовлетворенность или сожаление о том, что она не знала этого счастья раньше? Ее грудь вздымалась от сдерживаемых рыданий. Она повернула голову на подушке, чтобы спрятать лицо, но шевалье приподнялся, желая проверить, чем увенчались его усилия.

По правде сказать, как бы ни было приятно Луизе, сам он сильного волнения не испытал. Его забавляло происходящее; в конечном счете он всего-навсего убедился в том, что сила его воздействия на женщин все так же неотразима; понимая, что у каждого существа свои чувствительные точки, он ухитрялся довольно ловко добиться одинаково высоких результатов.

Луиза повернула к нему лицо, в ее взгляде он прочел неподдельное изумление оттого, что так скоро кончилось ее удовольствие; в ответ он улыбнулся ей, отлично изобразив нежность, и сказал:

– Вы должны меня любить, Луиза, любить больше всех, даже больше Бога! Я не фат, не честолюбец, но полагаю, что заслуживаю такой любви. Чувствуете ли вы в себе силы любить меня именно так, до обожания?

Она раскинула объятия, желая придать больший вес своим словам, и вскричала:

– О, Режиналь!

– Ваш голос говорит «да», – продолжал он. – Однако мне бы хотелось, чтобы и губы ваши выговорили соответствующие слова. Чувствуете ли вы в себе силы обожать меня?

– Да я уже вас обожаю, Режиналь! – выкрикнула она. – Разве вы этого не ощущаете, не видите? Все во мне дышит только вами… Я так вас ждала! Каждую ночь сердцем я была рядом с вами и звала вас. Мне казалось, что, несмотря на разделявшее нас расстояние, – а я даже не знала, в какой точке земного шара вы находитесь, – мое сердце бьется в унисон с вашим!

– Хорошо! – довольно сдержанно похвалил он. – Я бы хотел, чтобы так было до самой нашей смерти…

– Значит, и вы меня любите? – заметила она. Он снова улыбнулся и покачал головой:

– Дорогая Луиза! Дорогая, дорогая моя! До чего мне нравятся ваша чистота, ваша доброта, ваша невинность! Вы спрашиваете, люблю ли я вас! Допустил ли я хоть одно движение, позволившее вам в этом усомниться? Не я ли обещал вам в последний свой приезд, что еще вернусь? И разве я не вернулся? Не я ли вам сказал, что сделаю вас счастливой и вы не выйдете замуж за Мерри Рулза? Разве я не сдержал своего слова?

– Сдержали, сдержали!.. Если бы вы знали, как я счастлива!

– Я бы хотел, чтобы вам было так же хорошо, как мне, – любезно проговорил он. – Я человек изрядно поживший. Как вам известно, много путешествовал и повидал самых разных людей. Можно сказать, жизнь помогла мне стать зрелым человеком… И никто лучше меня не знает, что представляет для мужчины великий дар, преподносимый ему невинной девушкой! Ему нет цены…

– Ох, Режиналь! А я-то думала, что не стою вас! – пролепетала она.

– Вы себя недооценивали.

Она накрыла его руку своей и стала ласково поглаживать. Шевалье превозносил Луизу, благодаря чему она казалась себе значительнее. Как отныне она будет уверенно держаться! Она станет преисполняться гордости, ее жизнь приобретет новый смысл, внезапно открытый для нее Режиналем, и смысл этот – любовь. Любовь Режиналя!

Шевалье не сводил с Луизы глаз. Он хотел еще раз убедиться в своем на нее влиянии. Уже давно ему было известно, что невинные девушки, попадая в руки искусному обольстителю, становятся самыми страстными и извращенными любовницами. Пример Луизы был лишним тому подтверждением. Все, чего он от нее ожидает, чего ни потребует, она исполнит с наслаждением, ослепленная неожиданной страстью. Такой пикантности он и ожидал от этой интрижки, в определенном смысле необходимой ему для осуществления его планов.

Режиналь счел, что Луиза готова к настоящим любовным утехам и находится в прекрасной форме. Теперь она его обожает, и нет ни малейшей причины, чтобы в настоящую минуту она опасалась Мари или Жюли.

Однако, будучи опытным дипломатом, он решил еще сгустить краски:

– Луиза, мы должны быть начеку. Я вам дал это понять только что, рассказав, что за мной шпионили. Кто-то наверняка заинтересован в том, чтобы узнать, как я себя чувствую в стенах этого дома. Значит, я должен действовать осмотрительно и осторожно. Остерегайтесь и вы пересудов! Если кто-нибудь заподозрит нашу связь, то либо положит этим отношениям конец, либо намеренно причинит нам зло, на нас станут клеветать… Вы меня понимаете?

Она кивнула.

Все, что исходило из его уст, было поистине мудро и прекрасно!

– Ну да, – продолжал он, – возможно, злодей распустит слух, что я – любовник Мари или ваш, а все ради того, чтобы подорвать могущество вашей кузины или просто очернить ваше имя. Было бы благоразумно дать понять, что я не принадлежу ни Мари, ни вам, а, к примеру, влюблен в Жюли…

При этой мысли она улыбнулась. Она не могла себе представить Режиналя, находящегося в связи со служанкой.

– Да, да, – настойчиво продолжал он. – Жюли может служить отличной ширмой. Время от времени я, желая подразнить наших врагов, буду нарочно ухаживать за Мари или лучше то за ней, то за вами… А в разговорах еще и дам понять, что мне нравится Жюли…

Теперь он и сам смеялся, словно его веселила мысль о дьявольской шутке, которую он собирался сыграть с вероятными клеветниками. Луиза им восхищалась. Как она могла в нем сомневаться?

Он встал, прошелся по комнате и изрек:

– Итак, необходимо приготовиться, дорогая Луиза, и не принимать за чистую монету все, что вам скажут.

От восхищения она не могла вымолвить ни слова.

– Обещаете? – осведомился он. – Надеюсь, вы мне доверяете?!

– О да, Режиналь!

Он расстегнул камзол, потом подошел к канделябру и задул три свечи. После чего обернулся и проговорил:

– Снимите рубашку, Луиза. Здесь душно. А этот слабый свет не оскорбит вашего целомудрия… Поторопитесь. Уже поздно, скоро вам идти к Мари.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Похороны

Громко звонили колокола Сен-Пьера. Уже палящее солнце сияло в голубоватом небе, окаймленное серебристыми облаками.

Окончив туалет, Режиналь, натертый душистыми маслами, напудренный и напомаженный, отворил окно и выглянул во двор. Две лошади, привязанные к железным кольцам входной двери, безуспешно тянулись длинными мордами к зелени.

Мобре пробыл у тела генерала до самого утра и покинул его комнату лишь после прихода обоих Пьеротенов, которые принесли гроб. Тогда он направился к Мари предупредить о том, что настала пора положить покойного в гроб. Наконец вернулся к себе и немного привел себя в порядок после беспокойной ночи.

Лошади принадлежали тем, кто сейчас закрывал гроб. Было очевидно, что лошади подобной породы не предназначались для военных, судя по широким бабкам, широким спинам и крепким ногам, мощным и прямым, словно колонны. Животные были настолько тяжелы и неуклюжи, что шевалье улыбнулся своей мысли: пожалуй, наездники верхом на такой кляче чувствуют себя не хуже, чем в собственной постели.

Он был готов и вышел, подумав, что, может быть, понадобится Мари и в любом случае его присутствие рядом с ней в эту важную минуту просто необходимо.

Когда он вошел, гроб уже заколотили.

Это был массивный ящик, сбитый из досок красного дерева, настолько свежего, что, пока гроб перевозили из Сен-Пьера в замок Монтань по залитой солнцем дороге, словно оцепеневшей и обезлюдевшей в это время, на свежеоструганных досках выступила смола. Гроб был сколочен наскоро, так как в тропиках принято хоронить умерших в день смерти.

Мари была здесь; она застыла, наблюдая, как двое мужчин вгоняют в дерево последние гвозди. Она даже не повернула головы, когда Мобре вошел и стал рядом с ней, скрестив руки на груди; он принял то же положение, что и вдова, и не произносил ни слова.

Свечи еще горели. В комнате были только приоткрыты ставни, чтобы рабочим легче работалось; теперь они уже сделали свое дело и приготовились уйти.

Яркие блики играли на медных орнаментах по краям гроба и на ручках.

Двое мужчин сдержанно поклонились и пошли к двери. В это мгновение на пороге появилась Луиза де Франсийон. Она обвела комнату взглядом и сказала:

– Здравствуйте, кузина.

– Здравствуйте, Луиза, – недрогнувшим голосом отвечала Мари.

Режиналь успел перехватить красноречивый взгляд, который вместо приветствия ему бросила девушка. Однако он остался невозмутим; в ответ у него лишь едва заметно дрогнули веки да шевельнулись губы, но он так ничего и не произнес. Однако его настолько поразило самообладание Мари, что он обратил все свое внимание на женщину, решив за ней понаблюдать.

Вдова генерала была бледна, но во всем ее облике читалась решимость. Она уже не обращала внимания ни на Луизу, ни на шотландца. Должно быть, она горячо и проникновенно молилась, не сводя глаз с гроба красного дерева, навсегда скрывшего от нее любимое лицо. Мари перекрестилась, после чего полуобернулась и взглянула на присутствующих.

Она заметила, что Луиза выглядит измученной:

– Вы устали, кузина. Вам бы тоже не мешало хорошенько отдохнуть. От всей души благодарю за заботу в эти тяжелые для меня минуты; и вам спасибо, шевалье… К сожалению, бедные мои друзья, на этом ваши мучения не кончаются!..

Она вздохнула.

– Мадам! – заговорил Режиналь. – Вы знаете, что можете на меня положиться, как на родственника, на брата; так было всегда и при любых обстоятельствах.

– Мне это известно. Еще раз спасибо. Она обратилась к кузине:

– Луиза! Прошу вас принять вместо меня всех посетителей.

Девушка кивнула, и Мари продолжала:

– Пойду приготовлю траурное платье…

Не прибавив больше ни слова, она твердой походкой вышла из комнаты.

Режиналь и сильно взволнованная Луиза остались стоять лицом друг к другу. Шотландец решал про себя, чем объясняется ее волнение: тем, что ее переполняет связывающая их отныне тайна, или торжественность минуты, которую она переживает в тени усопшего.

Луиза сделала шаг навстречу шевалье и пролепетала:

– Режиналь, я разбита, я сама не своя. Думаю, что не смогу присутствовать на похоронах. А вы?

– Я? – холодно переспросил он. – По многим причинам мое присутствие может кое-кому не понравиться, как я полагаю.

– То есть как? Вы были другом генерала и его жены!..

– Разумеется. Если бы генерал не занимал столь высоких постов на острове, я не колебался бы ни секунды. Но надобно взглянуть на вещи прямо, надлежит быть откровенным. Не сочтите мои слова циничными, дорогая Луиза, но на похоронах всех будет волновать вопрос не столько о том, кого провожают в последний путь, сколько о преемнике губернатора Мартиники… Подумали ли вы о том, какие будут строиться догадки, какие будут составляться комбинации? Задавались ли вы вопросом, сколько честолюбивых мечтаний пробудила и даже породила эта смерть?

– Верно… Но вы-то здесь ни при чем, Режиналь…

– Я – иностранец, – величаво произнес он в ответ, – и не должен об этом забывать. Меня ненавидят именно потому, что я другой национальности. Приди я на похороны генерала Дюпарке, меня не преминут обвинить в тайной подготовке дворцового переворота!

Она опустила голову.

– Зато вы, Луиза, обязаны сделать над собой усилие, вы должны взять себя в руки и присутствовать там непременно!

Она с трудом сглотнула слюну, всем своим видом словно желая показать: «Какая жалость! Я бы предпочла остаться с вами!»

Он схватил ее за запястье и зашептал с таинственным видом:

– Луиза! Отныне мы не можем себе позволить ни малейшей оплошности или неосторожности.

Он выпустил ее руку и подошел к окну: его внимание привлек какой-то шум. Подавшись вперед, через приотворенные ставни увидел, как несколько всадников въезжают через железные ворота.

– А вот и те, кого вы ждете и должны принимать, – презрительно процедил он. – Поторопитесь, Луиза!

Он вернулся к ней и буквально вытолкнул ее в коридор, словно подозревал, что она способна на нежелательный шаг.

Режиналь де Мобре с удовлетворением наблюдал сквозь щели в ставнях, как выезжает небольшая процессия, увозя к форту Сен-Пьер на лафете пушки, запряженной тремя лошадьми, тело генерала.

Шнуры покрова на гробе поддерживали капитан Байярдель, капитан Летибудуа де Лавале, господин Левассер и колонист Лафонтен.

Шотландец ни с кем не хотел встречаться. Заперся в своей комнате и оттуда следил за происходящим. Он видел, как Мари в сопровождении отца Шевийяра и отца Бонена вышла во двор, закутавшись в длинную траурную вуаль. Мари держалась молодцом. Шевалье с восхищением про себя отметил, как мужественно она переживает огромное горе, какую силу духа проявляет в тяжелых для нее условиях.

Потом конский топот стал затихать; смолкли заупокойные гимны, распеваемые обступившими гроб миссионерами, и солнечное утро, подходившее больше для праздника, нежели для траура, вступило в свои права.

Процессия была уже далеко, когда Режиналь не спеша спустился по лестнице в большую гостиную.

В Сен-Пьере продолжали звонить колокола. Шотландец отворил дверь в буфетную и застал там Сефизу и Клематиту; обнявшись, обе рыдали с подвываниями. Заметив шевалье, они разом пронзительно вскрикнули и хотели было убежать, словно застигнутые врасплох. По правде говоря, чернокожие рабыни были потрясены более атмосферой торжественности, в которой прошла недолгая и простая церемония прощания в замке Монтань, нежели самой смертью повелителя Мартиники.

Режиналь взглянул на них с раздражением и довольно грубо спросил:

– Где Жюли?

Он держался сухо и властно, и негритянки замерли как завороженные. Однако они так и не ответили, Режиналю пришлось повторить вопрос. Наконец Сефиза решилась:

– Моя видеть, как она искать…

Она вопросительно посмотрела на Клематиту.

– Вина или как? – спросила та.

Режиналь не стал настаивать. Он громко хлопнул дверью и направился в комнату субретки. Но едва он миновал гостиную, как столкнулся с Демаре.

Лакей отличался высоким ростом и крепким сложением. Однако он сутулился, словно крестьянин, привыкший копаться в земле; на низкий лоб спадали нечесаные волосы, а плутоватые глаза глубоко запали. Неспешной походкой он направлялся во двор, куда его призывало какое-то дело. Было мгновение, когда Режиналь едва не бросился на него, чтобы потребовать объяснений. К несчастью, он позабыл шпагу в комнате, а в руках у него не было ни палки, ни дубины, как говорят негры, чтобы отходить плута по заслугам. Шевалье следил за тем, как лакей удаляется. Тот, внешне забитый и неотесанный, шел, глядя прямо перед собой, даже не повернув голову и, казалось, не заметив шевалье. Режиналь усомнился, не ошибся ли он накануне, приняв лакея за злоумышленника, скатывавшегося вниз по лестнице. Конечно, в темноте немудрено было и ошибиться, однако он отчетливо разглядел мужчину, а в замке Монтань, кроме него и Демаре, мужчин не было, что и показалось ему весьма убедительным доводом.

Он пошел прочь и постучал в комнату Жюли. Не дожидаясь ответа, потянул задвижку и еще раз оглянулся на лакея. Тот заглядывал с улицы в окно, прильнув лицом к стеклу, как если бы снова за ним следил. Режиналь почувствовал, что его охватывает необузданный гнев. Он, несомненно, бросился бы в погоню за Демаре, но в эту минуту подошла Жюли и воскликнула:

– Шевалье! Здравствуйте… Вам что-нибудь угодно?

– Да, черт возьми! – вскричал он. – Мне бы хорошую шпагу или палку в руки! Уж я бы проучил наглеца, что подслушивает под дверьми и шпионит за мной!

– О ком это вы? – звонко рассмеялась субретка.

– О Демаре!

Жюли еще пуще захохотала, грациозно покачивая головкой, отчего задрожали колечки ее волос.

– Да на что вам Демаре? Как это он умудрился так вас рассердить?

Режиналь смотрел на девушку, и ее изящество, красота, веселость заставили его позабыть о своем гневе. Он ничего не ответил, только улыбнулся и сказал:

– Ах, плутовка! Полагаю, вы можете сообщить мне об этом человеке такое, чего мне самому и не придумать!

– Вот я бы удивилась!

– Но не я! Не настолько я глуп или слеп, чтобы не догадаться: Демаре был вашим любовником!

– Моим любовником?! Скажете тоже!

– Ах, черт!.. Если память мне не изменяет, однажды вечером вы дали мне это понять. Не хотели оставаться со мной, как вы говорили, потому что в постели вас ждал Демаре.

– В конце концов это возможно, – с равнодушным видом признала Жюли.

Мобре окинул субретку строгим взглядом; он почувствовал в душе укол ревности.

– В таком случае знайте, что мне это совсем не нравится, – обронил он. – Надеюсь, вы не придаете этому типу большого значения, однако он повел себя со мной настолько нагло, что впредь я не потерплю, чтобы он вокруг вас крутился.

– Если я правильно вас понимаю, шевалье, – не моргнув глазом, возразила девушка, продолжая усмехаться все более вызывающе, – мне запрещается принимать его в своей комнате?

– С нынешнего дня я обязан следить в этом доме за порядком, – заявил он. – И я ни под каким видом не допущу осуждаемого моралью распутства, которое порождает самые низменные и подлые сплетни, направленные против тех, кто живет под этой крышей. Это особенно важно теперь, когда не стало генерала.

– Стало быть, вы берете на себя заботу о моей личной жизни. Так я стану свободнее?

– Вот именно! Вы прозорливы.

Жюли хохотнула:

– Итак, распутничать отныне можно вам, но не Демаре и не мне!

– Я говорю исключительно о Демаре, – уточнил он. – Если понадобится, я его прогоню.

Жюли задумалась, потом с лукавым видом продолжала:

– А вы, может, и правы, шевалье. Я непременно поговорю об этом с госпожой Дюпарке. Приведу ей ваши доводы и попрошу переселить Демаре подальше от моей комнаты. – И, помолчав, насмешливо прибавила: – Может, вам тоже сменить комнату?

– Напрасно, дорогая Жюли, шутите! Вопрос-то серьезный. Откуда взялся этот Демаре?

– Его привез из Франции генерал в одно время с мадемуазель де Франсийон.

– И чем он занимается?

– Да всем. Не гнушается ни самой черной работы, ни деликатнейших поручений. Безотказен, неутомим… Это говорю вам я, а вы знаете: кое-что и мне известно!

– Хватит! Довольно, Жюли!

Он прошелся по комнате, прежде чем продолжил:

– Я, кстати, пришел к вам совсем не с этим. Не угодно ли вам прогуляться со мной по окрестностям?

Она разинула рот от изумления, потом, прикинувшись полной дурой, – это свидетельствовало о том, что шевалье имеет дело с хваткой девицей, – удивленно спросила:

– А как же мои обязанности, шевалье? Обязанности!.. Не кажется ли вам, что после похорон госпожа Дюпарке привезет сюда много народу из Сен-Пьера? Всем им сильно захочется есть и пить, и их придется принять достойнейшим образом, а?

Он прокашлялся:

– Лучше бы принять этих людей так, чтобы им навсегда расхотелось сюда возвращаться. Вижу, Жюли, вы не устаете удивляться. А ведь, кажется, не трудно понять: теперь, когда такого сильного и волевого человека, как генерал, не стало в доме, могу поспорить, что у мадам появится много поклонников… Если мадам попадется на эту удочку, вполне вероятно, что в один прекрасный день она вдруг обнаружит змею, пригревшуюся у нее на груди…

– Неважно, – с вызовом заметила Жюли, – что в эту минуту хоронят нашего несчастного генерала и что я, кажется, разгадала ваши намерения. Может, вы наберетесь терпения и подождете до вечера?

Он не сдержал улыбки при воспоминании о свидании в его комнате. Так она его не забыла? Несмотря на плохое настроение, она, стало быть, готова прийти.

– Будь вы паинькой, вы не отказались бы отправиться со мной за город, – объявил он. – Мне многое нужно вам сказать, но с тех пор как этот олух-лакей подслушивал у меня под дверью, я стал подозрителен. Опасаюсь разговаривать здесь.

– У нас много времени впереди, шевалье, поверьте! Но вы должны понять: сегодня в доме много дел и нам не до шуток.

Говорила она вполне серьезно, и он это увидел. Про себя же подумал, что его затея с искренней и прямодушной Жюли обречена на провал, и благоразумно отступил.

– Может показаться, – вздохнул он, – что я ненавижу Демаре. Правда, он сильно меня разозлил, когда стал за мной шпионить. Я бы хотел знать одно. Говорит ли этот человек на каком-нибудь языке, кроме родного, то есть французского?.. – А на диалекте прибавил в виде восклицания: – «И Бог знает на каком французском!»

– Конечно! – отозвалась Жюли. – Начинает осваивать и другой, как все здесь…

– Ну да? – внезапно заинтересовался Режиналь. – Что же это за язык?

Она потомила его немножко, потом рассмеялась:

– На креольском!

Иными словами, тарабарщина – французские слова или, вернее, нормандские, пикардийские, гасконские, пуатвинские, изуродованные в устах грубых негров, – на которой говорят рабы. Они изобрели собственный синтаксис, по виду упрощенный, но на самом деле такой же сложный, как их изуродованные мозги.

– Вы не поймете ни слова, шевалье! – заверила Жюли; она была рада возможности его задеть. Но Режиналь самоуверенно улыбнулся и возразил:

– Вот тут вы ошибаетесь, прекрасное дитя. Не забывайте, я провел на этом острове многие годы…

Со значением взглянув на ее мощную грудь, выпиравшую из пестрого корсажа, он, исподтишка усмехнувшись, выговорил совершенно невообразимую фразу, имевшую следующий смысл:

– Когда женщина не спешит, она поддерживает груди; когда же несется на всех парусах, она их выставляет наружу.

– О, шевалье! – в притворном смущении воскликнула Жюли; она прекрасно все поняла, но почувствовала в его словах намек. – Так вот почему вы приглашали меня за город?

Режиналь отрицательно покачал головой. Он был доволен тем, что сейчас узнал. Нет, Демаре ни у кого не состоял на службе и не был шпионом! Да, кстати, кто бы мог подозревать Режиналя и нанять для слежки за ним этого лакея?

Мобре пытался убедить себя в том, что его опасения напрасны, что у Демаре слишком тупое выражение лица, он ограничен и не способен быть проворной и сообразительной ищейкой!

– А не знаете ли, Жюли, – на всякий случай спросил он, напустив на себя равнодушный вид, – чем занимался Демаре до того, как приехал на Мартинику?

– Был лакеем в семействе Дюпарке. У господина де Миромениля, если не ошибаюсь…

Он почувствовал, как рассеиваются последние его сомнения. Но, как он и сказал, Демаре своего дождется! Опасен он или нет, а проучить его как следует не помешает, и при первой же возможности. Режиналь наберется терпения, пускай и Демаре подождет… Недолго осталось!

– Прелестница Жюли! – продолжал шевалье. – Раз уж вы не желаете отправиться со мною за город, подарите мне хотя бы дружеский поцелуй, и забудем наши разногласия двух влюбленных голубков.

– А ваша лошадь по-прежнему спотыкается?

– Почему вы спрашиваете?

– Да так… Вспомнила, как мы с вами ездили кататься на хромой лошади и вам приходилось время от времени давать ей отдохнуть…

У него перед глазами сейчас же всплыло его первое путешествие на Мартинику; он вспомнил, как, покинув Мари после приятно проведенной ночи, вдруг на обратном пути почувствовал неодолимую тягу к субретке.

Он ласково улыбнулся. Потом неожиданно схватил Жюли за запястья и стал искать ее поцелуя.

Несомненно, эта игра нравилась Жюли, потому что поймать ее оказалось несложно; кроме того, поединок с шевалье ее утомил. Тем не менее она довольно ловко увернулась, что свидетельствовало об опыте Жюли в общении со слишком предприимчивыми соблазнителями.

Мобре мужественно перенес свое поражение, проговорив:

– Вы мне напомнили о том, что произошло с Анной Австрийской несколько лет назад в епископском саду в Амьене; безумно влюбленная в герцога Букингемского, она, очутившись в его объятиях, закричала, когда он зашел слишком далеко.

– Ну что же, – возразила Жюли, – этот крик королевы является для меня доказательством того, что она совсем не любила герцога!

– Или закричала потому, что герцог слишком медлил, перед тем как далеко зайти… – подытожил Режиналь.

Тем временем он выпустил Жюли, но потом снова повел наступление. На сей раз он, возможно, и одержал бы победу, однако неожиданно раздался громовой раскат, от залпа сотни пушек дрогнула земля, а вместе с ней и замок Монтань.

С Режиналя слетела самоуверенность, он вздрогнул и думать позабыл о Жюли. Та тоже вздрогнула, однако почти сейчас же взяла себя в руки.

– Шевалье! – рассмеялась она. – Вы испугались!.. А ведь это форт прощается с нашим генералом.

Не успела она договорить, как он уже и сам догадался о том, что произошло, и опять заулыбался.

– Идемте ко мне, Жюли, – пригласил он. – У меня в комнате есть морская подзорная труба, и с террасы замка мы увидим все, что происходит в Сен-Пьере.

* * *

Открывшееся зрелище заставило их забыть о размолвке. Они смотрели на лафеты пушек, молчавшие со времен взятия Карибских островов и уже зараставшие травой.

Вооружившись подзорной трубой, Мобре наблюдал за рейдом, за разыгрывавшимися в форте сценами, за всем происходившим там, время от времени у него вырывались восклицания. Субретка в нетерпении топнула ногой:

– Шевалье, дайте же взглянуть!.. Прошу вас, дайте трубу…

Он охотно подчинялся. Сам же вставал у Жюли за спиной и, пока она смотрела в подзорную трубу, прижимался к ней, положив руки ей на плечи, и указывал, куда смотреть.

Жюли тоже роняла восклицания. Она узнавала и называла знакомых жителей Сен-Пьера, оплакивавших генерала и утиравших платками слезы, разглядывала пышные костюмы различных родов войск и полиции, необычайно красочных на сине-зеленом фоне. Мобре занимало совсем другое. Он выпустил плечи субретки, и его руки заскользили по ее груди и бедрам, словно он лепил статую. Она не сопротивлялась, оставаясь равнодушной к его ласкам, волновавшим ее, казалось, не больше, чем мраморную мадонну. Мобре подумал, что сила привычки лишила ее чувствительности.

Наконец она вернула ему подзорную трубу и воскликнула:

– А как же мои обязанности, шевалье! Мои обязанности!.. Я тут с вами теряю время, это вы во всем виноваты!..

Он ничего не ответил и в свою очередь взглянул в сторону залива. Увидел там около пятидесяти полуодетых мужчин, с головы до пят раскрашенных в ярко-красный цвет и построившихся в каре у входа на кладбище. Это была делегация с Карибских островов. Неподалеку от них – отряды полиции, возглавляемые офицерами на лошадях.

В знак траура солдаты опустили мушкеты и копья. Тем временем пушки форта и все вооруженные мушкетами солдаты выстрелили, грянувший грохот должен был свидетельствовать о горе жителей, провожавших гроб со своим повелителем или, скорее, горячо любимым отцом здешнего народа.

Вскоре пальба стихла. Провожавшие рассыпались, а затем снова выстроились вдоль дороги, растянувшись на три километра, и двинулись к форту; процессия походила на пеструю змею, которая разворачивает свои кольца и извивается на луговой зелени.

Режиналь де Мобре сложил подзорную трубу, поискал взглядом Жюли и убедился в том, что она исчезла.

Он пожал плечами.

Для него начиналась новая игра. Он выбросил субретку из головы и вернулся в дом ждать Мари, а заодно посетителей с соболезнованиями, непременными при подобных обстоятельствах: одни захотят поддержать ее в горе, другие – посмотреть, как она переносит новое свое положение вдовы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Славословия в адрес покойного

Те, что надеялись поглазеть на то, как Мари встретила свое вдовство, были разочарованы, во всяком случае – в начале приема.

Многие участники похорон пожелали во что бы то ни стало проводить вдову, и вот в просторной гостиной замка, еще не до конца восстановленного после извержения Лысой горы, собрались вместе отец Шевийяр и отец Бонен – глава иезуитов, большой друг и покровитель покойного; несмотря на преклонный возраст, он без колебания отправился из Фор-Руаяля в Сен-Пьер. Их обоих сопровождал Мерри Рулз де Гурсела, молодой дворянин, помощник губернатора, на которого, по всеобщему мнению, будет возложена огромная ответственность, в связи с чем возрастет и его влиятельность.

Из военных присутствовали: капитан Байярдель, капитан Летибудуа де Лавале и господин де Лауссей, командир шефской роты полиции. К ним присоединились колонисты Босолей, Сигали и Виньон, всегда проявлявшие по отношению к генералу безмерную преданность и верность.

Образовались и другие кружки; здесь – господина Вассера, главу доминиканцев отца Фейе, колониста Пленвиля дю Карбе; там – судью Фурнье, начальника полиции и судьи по гражданским и уголовным делам Дювивье, интенданта Лесперанса и, наконец, капитана Лагарена, который расхаживал взад-вперед, прислушиваясь к разговорам.

У Мерри Рулза было подходящее к случаю выражение лица. Зато пока длились грандиозные похороны, о которых каждый из присутствующих еще хранил волнующее воспоминание, и все стояли с сокрушенным видом, Мерри Рулз смотрел непреклонно, и строгость отразилась в его уже начинавших заплывать чертах красного лица.

Теперь же всем своим существом он являл беспокойство и нетерпение. Он не без основания полагал, что в ближайшие дни решится вопрос о его власти и состоянии. По силам ли будет Мари заменить покойного?.. Не сочтет ли ее, напротив, Высший Совет неспособной для отправления сложных обязанностей? Это маловероятно, если Мари сама потребует от Совета объявить ее преемницей мужа. Ведь именно губернатор острова назначал членов Совета, а теперь Совет должен указать королю на нового губернатора по своему выбору. В любом случае наследует Мари Жаку Дюпарке или нет, он, Мерри Рулз, станет чем-то вроде регента. Необходимо сделать так, чтобы Мари ему повиновалась, слушалась, следовала его советам! Теперь Мари лишь слабая женщина в трауре, которой подобает скорее заниматься воспитанием собственных детей, а не управлением острова… Наконец, если Мари не потребует для себя полномочий Дюпарке, нет сомнений, что Высший Совет назначит Мерри Рулза, помощника губернатора, на эту высокую должность…

Правда, подобное назначение Высшего Совета потребует утверждения короля… Да разве король знает, что делается на Мартинике? Станет ли он налагать вето на назначение Совета, будь то Мари или помощник губернатора?..

После смерти Дюпарке такие мысли ни на минуту не покидали Мерри Рулза, и похоже, не только его.

Он мог отметить знаки внимания, которые вдруг стали ему оказывать знакомые, будто пытаясь завоевать его благорасположение и дружбу.

Отец Бонен, глава иезуитов, человек высочайшей культуры, пользующийся всеобщим уважением и обязанный своим назначением самому кардиналу де Ришелье, по достоинству оценившему его ум и прозорливость, не упускал из виду ни один из вопросов, столь сильно беспокоивших Мерри Рулза, однако в этот час его, казалось, привлекла другая проблема.

Не с умыслом ли он высказывал некоторые замечания, с любопытством встречаемые присутствующими?

Режиналь де Мобре покинул, наконец, свою комнату, дабы кому-нибудь не бросилось в глаза, что он избегает собравшееся общество. Он спустился вниз неслышными шагами, стараясь остаться незамеченным, что было нетрудно, поскольку каждый кружок был увлечен беседой. Мобре направился к отцу Бонену и Мерри Рулзу.

Он подошел в ту минуту, когда глава иезуитов говорил:

– Дорогой мой майор, я уже указывал капитану Байярделю на опасность, угрожающую процветанию острова со стороны морских разбойников, вооруженных командором де Пуэнси на своем острове Сент-Кристофер. Я имею в виду тех грабителей и убийц, как испанцев, так и англичан, с которыми мы, однако, сейчас не воюем. Бандиты добираются даже до наших берегов и убивают здесь несчастных колонистов…

В это мгновение отец Бонен заметил шевалье де Мобре. Режиналь отвесил почтительный поклон. Иезуит в ответ улыбнулся и едва кивнул головой.

– Отец мой! – обратился к нему шотландец, видя, что священник умолк. – Позвольте вам напомнить, что я побывал у вас с визитом несколько лет назад, когда приезжал повидаться с генералом Дюпарке по поводу секрета отбелки сахара…

– Я отлично вас помню, сын мой, – отозвался тот. – Вы – шотландец, вас зовут Мобре…

– Совершенно верно, – подал голос шевалье.

Мерри Рулз окинул Режиналя долгим взглядом, не то гневным, не то злобным, не то тревожным. Однако он приветствовал шевалье широким взмахом шляпы с плюмажем, и тот не преминул ему ответить.

– Я прибыл, господа, – пояснил Режиналь, – в день смерти великого человека, преданного нынче земле, но должен вам сказать, имел возможность и раньше оценить его необыкновенные качества. Для острова Мартиника и его обитателей это тяжелый удар… – Он глубоко вздохнул и продолжил: – Отец мой! Я слышал, как вы рассказывали о морских разбойниках, что убивают и грабят беззащитных колонистов. Полагаю, речь идет о тех, кто зовет себя флибустьерами и без зазрения совести пиратствует в Карибском море! Во время путешествий я наслышался немало страшных историй о том, как жестоко эти люди мучают пленников… Мне рассказывали, один капитан из Сент-Кристофера приказал посадить в сырой трюм английского капитана, словно простого матроса…

– Вы шотландец! – усмехнулся отец Шевийяр.

– Разумеется, – подтвердил Мобре не смущаясь. – Но я рассказал об английском капитане вовсе не из соображений шовинизма. Никто, увы, лучше меня не знает, что существуют экипажи флибустьеров-англичан, которым нет равных в низости и жестокости даже среди флибустьеров командора де Пуэнси… Сверх того, должен ли я вам напомнить, что именно господин де Пуэнси давно связан с капитаном Варнером из Сент-Кристофера, одним из моих соотечественников…

Мерри Рулз очень внимательно выслушал все, что сказал шотландец. Ему тоже приходилось видеть, как орудуют флибустьеры. Он не мог забыть ухватки капитана Лефора, его оскорбления в отношении самого Рулза и лейтенанта Пьерьера.

В общем, Мерри Рулз, как никто другой, ненавидел флибустьеров и всех пиратов, и пожалуй, никто так не желал их уничтожения. Он уже принял решение, что все члены экипажа первого же арестованного флибустьерского судна будут вздернуты, едва только удастся добыть доказательства их грабежей и убийств.

Он счел необходимым уточнить:

– Я уже распорядился, чтобы казнили без промедления всех пиратов, которые приблизятся к нашим берегам. К величайшему сожалению, должен сегодня признать, что генерал не полностью разделяет мое мнение на этот счет и неоднократно уже отклонял мои проекты.

Мобре, в свою очередь, присмотрелся к советнику губернатора. Он не мог забыть, что Мерри Рулз хотел было купить Гренаду с островами для генерала Дюпарке, а тот собирался сделать то же приобретение для графа де Серийяка и не сделал этого лишь благодаря дипломатии и в особенности изворотливости, какую он, шевалье, сумел проявить перед Мари, обращаясь то к угрозам, то к ласкам.

– Господа! – продолжал отец Бонен. – Сегодня я должен подать жалобу на голландское судно, – я говорю «голландское судно», потому что речь идет об уроженцах этой страны, – но, по правде сказать, на гафеле корабля развевался черный флаг, да как нагло! Может быть, впервые в истории мы встречаемся с вооруженными до зубов убийцами, которые открыто афишируют свои преступления: ох уж этот черный флаг!

– Отец мой! Не скажете ли вы нам, что сделала команда с этого голландского судна? – слащаво пропел Мобре.

– Разумеется! Меньше месяца прошло с тех пор, как корабль их пришел в Анс-де-Реле. Кажется, он пересек канал Сент-Люсия и попытался бросить якорь у Сент-Анн, но дикари карибского племени, занимающие эту часть острова, напугали команду. Пиратов видели жители Сент-Люсии… Короче говоря, судно причалило к берегу и высадилось два десятка разбойников, которые набросились на город, грабя все на своем пути, опустошая склады, захватывая табак и урожай сахарного тростника… Не удовлетворившись этим подвигом, бандиты взялись за женщин. Мужья первых красавиц спаслись лишь благодаря самоотверженности своих несчастных жен, тем пришлось отвлечь негодяев на себя!..

Мерри Рулз принял скорбное выражение лица.

– У нас, к несчастью, всего три сторожевых корабля, – промолвил он. – И этого недостаточно для обеспечения нашей безопасности. Я все-таки прикажу капитану Байярделю, чтобы он обошелся с бандитами, как с карибскими квартеронами!

– Разумеется, – одобрил отец Шевийяр. – Эти голландцы переходят все границы. Мне недавно докладывали, что вблизи Фон-Капо появился корабль английских флибустьеров. Нет сомнений в том, что у него были иные намерения, нежели у того, о котором рассказывал его превосходительство, но там, к счастью, предупрежденные колонисты открыли мушкетный огонь, и английское судно ушло.

– Англичане опаснее французских или голландских флибустьеров, – заметил отец Бонен. – Шевалье де Мобре меня извинит, но хотя мы и не находимся с этим народом в состоянии войны, совершенно очевидно, что Англия зарится на наши владения. Нам уже не раз приходилось отбиваться… Господин Кромвель, – с хитрой усмешкой прибавил он, – с удовольствием бы взял нас под свой протекторат, как он поступил со своей страной…

– По-моему, англичане страшнее голландцев, – подтвердил отец Шевийяр.

Режиналь обернулся к нему. Он был немного бледен и, несмотря на то что старался сдерживаться, почти сорвался на крик:

– Вы намекали на мою национальность, отец мой; позвольте же мне защитить англичан, напомнив вам, что не так давно французский пират по имени Лефор высадился в Сен-Пьере и атаковал город. Доказательством тому служит следующее: если не ошибаюсь, помощь к вам пришла от английского корабля…

Договорить он не успел: его прервал громовой голос:

– Неужели, сударь?! Да что вы говорите! Не повторите ли вы для меня еще раз то, что сейчас сказали?

Мобре обернулся и узнал капитана Байярделя. Того привлекло упоминание о Лефоре, и он оставил свой кружок, чтобы защитить репутацию друга.

Режиналь поколебался, но наконец решился:

– Я лишь напомнил, сударь, что некоторое время тому назад французский пират напал на Сен-Пьер.

– Вы лжете, сударь! – грубо бросил капитан, выпрямляясь во весь рост, и вдруг предстал мускулистым великаном. – Лжете, потому что упомянутого пирата, чье имя вы не смеете повторить, звали Ив Лефор. Ив-Гийом Лефор, сударь! Остров вот-вот должен был стать добычей дикарей, Карибских и, так сказать, английских, – англичане сговорились с представителями племени, – а капитан вмешался и выстрелил из пушки… Доказательства, сударь? Спросите тогда у вдовы генерала Дюпарке; она вам скажет, что благодаря вмешательству Лефора были спасены остров, ее супруг, она сама, ее дети и все жители…

Мобре дрожал всем телом. Дикой злобой горели его глаза. Он раскаивался, что затронул эту тему, хотя был готов на все ради уничтожения флибустьеров, мешавших англичанам развернуться в водах Карибского моря; однако он не мог вынести, чтобы с ним обращались как с вралем, и кто?! Этот наглый великан, уличивший его во лжи!

Он сглотнул слюну, взял себя в руки и сухо, но довольно вежливо произнес:

– Должно быть, меня плохо информировали, сударь. С вашей стороны довольно было бы замечания. Я готов поверить, что вы располагаете многочисленными доказательствами… Тем не менее никто не дал вам права называть меня лжецом. Этого оскорбления я бы вам не спустил, капитан, но отношу его на счет вашего душевного состояния после перенесенного потрясения.

– Я к вашим услугам, сударь, – молвил Байярдель. – Если вам угодно получить удовлетворение, можете мною располагать.

Он положил руку на гарду своей шпаги и бросил на неприятеля пылающий взгляд.

Отец Бонен решил вмешаться, мягко разведя обоих мужчин своими изящными, но крепкими руками:

– Дети мои. В такой печальный день!.. Не надо ссор, прошу вас! Всем здесь более чем когда-либо нужно сохранять благоразумие!.. Капитан Байярдель! Что, по-вашему, подумал бы о вас генерал Дюпарке, увидев, как вы готовы обнажить шпагу, когда все переживают глубокий траур?!

– Отец мой! – совершенно невозмутимо отвечал Байярдель. – Генерал знал, что я всегда готов обнажить шпагу, защищая его от врагов. В любых обстоятельствах мое оружие всегда на службе у моих друзей и начальников; невзирая на место, время и последствия своего поступка, я не остановлюсь перед тем, чтобы скрестить шпагу с любым, кто осмелится нападать на дорогих мне людей!

– Капитан Байярдель! – строго проговорил майор Мерри Рулз. – Я пока еще командир своим подчиненным! Приказываю вам успокоиться…

Все еще кипя возмущением, Байярдель, многое повидавший на своем веку и даже однажды спасший вместе со своим другом Лефором жизнь майору, собирался возразить, как вдруг Мерри Рулз властным жестом приказал ему замолчать.

– Капитан Байярдель! Вы ответите за свое поведение, которое я рассматриваю как неподчинение! А теперь довольно, можете идти.

Великан обвел всех взглядом и, поклонившись, направился к двери.

Однако спор не остался незамеченным. Он вызвал еще большее беспокойство у колонистов, таких, как Босолей, Виньон, Сигали.

Они смотрели на жизнь более трезво, чем большинство военных и даже священников, а потому беспокоились не только об имуществе, но и о возможных трудностях, которые могли возникнуть в результате преобразований в управлении островом: изменение налоговой системы, новые цены, введение нарядов – словом, новые порядки, а значит, и риск разорения их предприятий.

И они на всякий случай прислушивались к разговорам в гостиной. Ведь в замок Монтань они прибыли с единственной целью: узнать новости, которые помогут им угадать, чего ждать от жизни в будущем.

По правде сказать, они не очень-то верили в Мари Дюпарке. Ее супруг восхищал их твердостью, мужеством и всеми качествами выдающегося правителя, чья вошедшая в поговорку приветливость, а также патриархальный стиль управления широко способствовали росту колонии; они не обязаны были знать, что огромную роль в большинстве его начинаний сыграла жена. Для них Мари была всего-навсего простолюдинкой, а Пьерьер, затем сам Гурсела и еще человек десять рассказывали, что она женщина доступная, тем более способная поддаться искушению, что она хороша собой, у нее много воздыхателей и в прошлом она явно имела связь с каким-то иностранцем.

Разумеется, они были неприятно удивлены, когда в зале неожиданно появился человек, не присутствовавший на похоронах генерала: шевалье Режиналь де Мобре!

О нем, об иностранце, они говорили, когда вспоминали, как Мартиника едва не попала в руки англичан; именно он находился при Мари, когда стало известно, что на остров проник шпион, дабы сообщать врагам необходимые сведения.

Вот почему они внимательно прислушивались к словам Байярделя.

Босолей, Виньон, Сигали даже подошли поближе к кружку капитана, когда тот прощался. Великан не успел еще посмотреть в сторону двери, как Босолей, переглянувшись с приятелями, изрек:

– Господин майор! Мы с друзьями слышали, хотя это произошло помимо нашей воли, о чем вы говорили с нашими добрыми и уважаемыми отцами Боненом и Шевийяром…

Взгляды всех присутствовавших обратились в его сторону.

– Мы бы очень хотели получить уверенность на будущее – полагаю, что выражаю здесь мысль большинства колонистов Мартиники, – так вот, мы бы хотели иметь уверенность в том, что ни один пират, как и ни один дикарь не подойдет отныне к берегам острова без нашего на то желания!

Отец Шевийяр, сидевший рядом с главой иезуитов, встал, обращаясь к колонисту.

– Сын мой! – слащаво заговорил он. – Следует различать пиратов и флибустьеров. Как, впрочем, и среди дикарей бывают люди разные.

Недалеко от обоих собеседников раздался чей-то голос. Он принадлежал колонисту Пленвилю дю Карбе.

– Что тут рассуждать? – возмутился он. – С тех пор, отец мой, как жизнь наших близких под угрозой, да и наше состояние, плод нашего тяжелейшего труда, может по вине некоторых нечестивцев пойти прахом, стоит ли делать различие между мошенником, который грабит, насилует и убивает, и бандитом, который убивает, не щадит наших жен и дочерей и лишает нас нажитого? Есть ли на земле хоть один убийца, которого не осуждают небеса? Послушать вас, так, пожалуй, поверишь в это!

– Сын мой! – отвечал отец Шевийяр все так же мягко. – Существуют пираты, что совершают все преступления, о которых вы говорите, но есть и французские флибустьеры, кому мы обязаны – повторюсь вслед за капитаном Байярделем – не только нашей свободой, но и жизнью ваших жен, колонисты! Когда я говорю это, у меня из головы не выходит имя капитана Лефора!

Он помолчал, выжидая, пока стихнет поднявшийся ропот, и продолжал, но уже строже, чеканя каждое слово:

– Можно не любить Лефора, можно называть его морским разбойником! Я даже допускаю, что на его совести немало грехов, может быть, смертных грехов! Тем не менее, господа, не забывайте, что этот человек с горсткой своих людей вырвал нас из когтей дикарей! Как верно сказал капитан Байярдель, он сделал это, как нарочно, именно в ту минуту, когда английская эскадра, уверявшая, что идет к нам на помощь, отступила под угрозой его пушек!

Голос монаха зазвучал громче. Святой отец обращался теперь не только к членам своего кружка, но ко всем, присутствовавшим в гостиной. Его голос звенел, словно под сводами его церкви, все набирая силу; у слушателей захватило дух. Все замерли.

– Кроме того, – продолжал монах, – я сказал, что и среди дикарей встречаются люди разные.

Наша вера учит прощать. Сегодня я собственными глазами видел пятьдесят дикарей с Карибских островов на похоронах человека, умевшего их понимать и обращавшегося с ними человечно ради того, чтобы не повторилась резня, свидетелями которой мы были. Разве вы считали дикарями людей, что пришли бросить горсть земли на гроб, который мы предавали могиле с глубочайшим почтением к покоящемуся в нем человеку? Дети мои, взвешивайте свои слова! Я должен вас предостеречь против злобы, клеветы, злых умыслов, жертвами которых мы рискуем пасть на этом острове после смерти его повелителя, вечная ему память! Вы говорите: кое-кто заинтересован в том, чтобы посеять раздор в наши ряды! Давайте же сплотимся вокруг будущего преемника генерала Дюпарке, кто бы он ни был, раз на него укажет Высший Совет, ведь членов этого Совета назначил сам ушедший от нас дорогой наш генерал…

Полагая, что сказал достаточно, отец Шевийяр приготовился сесть. Он, очевидно, считал, что спор исчерпан и теперь все вернутся к более или менее частным разговорам.

Капитан Байярдель, поглядывавший прежде на дверь, услыхав взволнованную речь в свою поддержку, а также в защиту Лефора, внезапно остановился и ждал, чем кончится обсуждение. Теперь он тоже счел инцидент исчерпанным.

Велико же было его изумление, когда он услышал, как колонист Пленвиль воскликнул:

– Отец мой! Прошу прощения, но я не могу оставить без ответа изложенные вами доводы. Существуют дикари, которых мы можем допустить в свои ряды, например, те, которые спустились нынче со своих холмов, чтобы отдать последний долг нашему уважаемому генералу. Но есть еще между Бас-Пуантом и Кюль-ле-Саком англичане, решившиеся добраться до наших хижин и перерезать наших близких, – вы это знаете лучше, чем кто-либо еще! Что до меня, даю слово, буду их уничтожать до последнего человека и без малейшего угрызения совести!

Одобрительный гул почти заглушил его голос. Однако колонист продолжал:

– А что касается капитана Лефора, вам известно, что это бандит. По существу, он дезертир, которому генерал спас жизнь. Потом стал убийцей, который заманил в ловушку около двадцати лучших колонистов острова. Не успокоившись на достигнутом, он приложил все усилия, чтобы были приговорены к смерти многие из наших, замешанные, по его словам, в заговоре. Мне известно, что генерал помиловал этих людей, но к Лефору это помилование отношения не имеет!.. Надо ли напоминать, что он продался командору де Пуэнси, подставив прежде всего губернатора Ноэля Патрокла де Туази? И что с того дня этот негодяй вооружен? Что в его распоряжении корабль, вооруженный самим Пуэнси?

Такого капитан Байярдель вынести был не в силах. Быстрее молнии он выхватил из ножен длинную шпагу и громовым голосом взревел:

– Смерть наглецу, с чьих уст сорвались эти лживые слова!

Эфесом он отстранил капитана Лагарена и Летибудуа де Лавале, двинувшихся к нему, чтобы его задержать. На фоне ярких камзолов голубоватая сталь сверкала молнией.

Капитан Байярдель был не из тех, кто способен на предательство. Очутившись перед колонистом Пленвилем, он прокричал все так же угрожающе:

– Дайте этому человеку оружие! Пусть кто-нибудь даст ему шпагу, и я засуну обратно ему в глотку все те глупости, которые достигли вашего слуха.

Пленвиль сильно побледнел, отступил назад и стал искать дверь. Он знал понаслышке, что капитан умелый фехтовальщик, и был вовсе не склонен к сопротивлению, хотя только что грозил перебить население чуть ли не всех Карибских островов.

– Шпагу! Шпагу этому слепцу! – не унимался Байярдель и, кося налитым кровью глазом, искал оружие, которое мог бы сорвать с пояса у кого-нибудь из присутствующих, чтобы бросить к ногам обидчика.

В гневном ослеплении, взбешенный, он, забывшись, кинулся за шпагой к майору Мерри Рулзу. Трудно было поверить, что такой великан способен на проворство, однако он одним прыжком легко преодолел разделявшее их с майором расстояние и уже был готов вцепиться в рукоять его шпаги, как вдруг с верхней ступени лестницы послышался спокойный голос, холодный и властный; сразу становилось понятно, что его владелец прекрасно умеет справляться со своими чувствами.

Заговори сейчас сам покойный генерал, ему внимали бы с меньшим волнением.

– Кто здесь помышляет о дуэли в такой день, когда все сердца должны сжиматься от воспоминаний и страдания? Кто собирается посеять смуту в умах? Кто не желает помнить, что еще вчера генерал Дюпарке вершил справедливый суд, благодаря чему осчастливил многих на этом острове? Кто смеет обвинять такого человека, как Ив Лефор и другие, к которым сам генерал Дюпарке питал не только доверие, но и дружеские чувства?

Наступила гробовая тишина. Мари продолжала:

– Капитан Байярдель, прошу вас удалиться. Мы все переживаем печальные минуты, и я понимаю, от горя вы потеряли голову, однако я не потерплю, чтобы памяти генерала Дюпарке оказывалось неуважение в самый день его похорон.

Байярдель убрал шпагу. Широким жестом он взмахнул шляпой, подметя плюмажем широкие плиты гостиной, и, печатая шаг и гремя тяжелыми сапогами со шпорами, вышел.

Едва он скрылся, как Мари стала медленно спускаться по ступеням.

Она обвела властным взглядом растерянных гостей, словно завороженных ее величавой красотой, подчеркнутой траурными одеждами и воздушной вуалью, сквозь которую проступало несколько бледное лицо, но особенным блеском сияли глаза. Поражало то, что черты ее лица не искажало страдание, на нем читались лишь воля и твердость.

Глаза всех присутствующих были устремлены только на нее. Она остановилась на середине лестницы и внимательно, одного за другим, оглядела гостей. Ее взгляд задержался на Мерри Рулзе, который не мог скрыть сильного волнения при появлении Мари; затем она внимательно посмотрела на Мобре, взиравшего на нее с неприкрытым восхищением.

Гнев Мари миновал. Однако она объявила строго и серьезно:

– Господа! Я бы хотела, чтобы все успокоились, прежде чем мы приступим к обсуждению важнейшего вопроса, потому что от него зависит будущее острова. Только что имевшие место происшествия заставляют меня думать, что затягивание дела вместо желаемого мною мира вносит лишь раздор. Эти происшествия помогают мне осознать, что смерть моего супруга, генерала Дюпарке, тяжелая утрата для Мартиники. Ненависть, ссоры, вражда вот-вот вспыхнут на острове. Надобно действовать скоро, очень скоро… Прежде всего, прошу вас позабыть об этих недоразумениях и вести себя так, словно ничего не случилось.

Она на минуту остановилась, оценивая произведенное впечатление; гнетущая тишина по-прежнему была ей ответом, и тогда заговорила снова:

– Некоторых из вас беспокоит будущее. Они опасаются дикарей и пиратов. Позволю себе спросить их: почему они боятся, что будут хуже защищены, чем при жизни генерала? В случае атаки дикарей или флибустьеров я первая возьмусь за мушкет. Я помню и вас прошу не забывать, как я защищала этот замок от дикарей, сама стреляла из пушки и мушкетона.

Она снова помолчала. Сейчас она ненавязчиво предлагала свою кандидатуру на освободившееся после смерти ее мужа место, и все ясно поняли ее намерения.

Она продолжала:

– Я намерена как можно раньше созвать семейный совет и определить судьбу своих детей. Моему сыну Жаку всего одиннадцать лет. Но он наследник своего отца, и если и не может занять его место, то по справедливости должен наследовать его имущество.

Она увидела, как несколько человек одобрительно кивнули, и поспешно прибавила:

– Прошу майора Мерри Рулза собрать завтра же, прямо здесь, в замке Монтань, членов Высшего Совета и всех офицеров вспомогательных частей, глав обеих миссий, а также тех из именитых граждан, что были преданы моему супругу и известны своей честностью и неподкупностью.

Она умолкла. Слушатели тоже долго молчали, словно ожидая продолжения, но она сделала движение, будто хочет уйти, и сейчас же несколько человек, в том числе майор, капитан Лагарен и отец Шевийяр, устремились к лестнице, чтобы удержать Мари и в то же время быть с ней рядом.

Она остановила их властным жестом:

– Мне нужно отдохнуть. Прежде всего я хочу собраться с мыслями. Сожалею, что мне пришлось вмешаться, дабы погасить вспыхнувшую ссору. В конце концов, всегда лучше все уладить как можно раньше. Итак, до завтра, господа.

Спустя несколько минут посетители отправились в Сен-Пьер.

ГЛАВА ПЯТАЯ Шевалье де Мобре занимает боевые позиции

Едва за отцом Боненом и отцом Шевийяром, покидавшими замок Монтань последними, закрылась дверь, как Режиналь поспешил к Мари.

Его лихорадило, и вопреки тому, что он решил держаться сдержанно, его лицо озаряла радость.

Он постучал в дверь Мари, та пригласила его войти, и он с нескрываемой радостью воскликнул:

– Ах, Мари! Дорогая Мари, вы были восхитительны! Думаю, не многие женщины были бы способны держать себя с таким достоинством… Я внимательно за вами наблюдал. Вы не допустили ни единой оплошности; ваша простота, ваша твердость произвели на всех сильное впечатление…

– Благодарю за комплименты.

Он вывел ее из глубокой задумчивости. Он успел заметить, что, приглашая его войти, она стояла на коленях на скамеечке для молитв, а когда он вошел, поднялась и пересела на банкетку, обитую гранатовым бархатом.

Он подошел к ней, все еще находясь во власти возбуждения, и проговорил:

– Я во что бы то ни стало хотел выразить вам свое восхищение! У меня на родине женщины холодны и в серьезных ситуациях охотно подчиняются чужой воле. Этим они, несомненно, обязаны нашему суровому климату; по правде говоря, не думаю, что какая-нибудь знатная шотландка могла бы сравниться с вами.

Мари не сдержала ласковой улыбки. В глубине души она была горда похвалой шевалье. Ей хотелось быть властной и могущественной, а слова любезного шотландца доказывали, что она обладает необходимыми качествами и может стать преемницей супруга, вплоть до того времени, как юный Жак д'Энамбюк достигнет совершеннолетия.

– К чему вы клоните, Режиналь? – спросила она.

Он сел рядом и заглянул ей в глаза:

– Мари! Думаю, ваша речь нынче вечером сослужила вам службу, о которой нельзя было и мечтать. Майор Мерри Рулз явно собирался предложить Высшему Совету свою кандидатуру на пост начальника полиции Мартиники. Полагаю, вы одним ударом уничтожили его планы…

– То есть?

– Завтра, дорогая Мари, Совет не сможет вам отказать! На тех, кто был сегодня здесь, вы произвели сильное впечатление; в эти самые минуты по Сен-Пьеру распространяется слух, что завтра вы займете место покойного супруга.

– Не знаю, такое ли верное это дело, Режиналь, – невозмутимо отвечала она. – Вы сами упомянули о Мерри Рулзе и его планах. Если до сих пор я срывала его замыслы, от этого честолюбие этого человека не стало меньше. Можно всего ожидать от такого властолюбца, как майор. Он ловок, хитер, никогда не настаивает, если чувствует, что слабее противника, но при необходимости может прибегнуть и к клевете, лишь бы меня одолеть. Бог знает, на какие измышления он способен в эту самую минуту даже в кругу своих друзей!..

– Нет, – твердо возразил Мобре. – Думаю, сейчас вы для него уязвимы лишь в одном вопросе. Но поскольку мы это знаем, нам не следует бояться его нападения.

– А что это за вопрос?

– Вы же слышали ссору колонистов Босолея и Пленвиля, а также майора и капитана Байярделя?

– Разумеется. И что дальше?

– Спор вышел из-за разногласия по поводу некоторых слов. Отец Шевийяр полагал, что не следует смешивать карибских дикарей, явившихся с покаянием, и других, по-прежнему неукротимых, также не надо называть пиратами флибустьеров Сент-Кристофера. Откровенно говоря, вопрос не столь серьезный, но колонисты вмешались, и довольно грубо, чтобы выразить свои опасения. Они не чувствуют себя в безопасности, имея постоянную угрозу с двух сторон, – ведь они в любую минуту могут лишиться состояния. Если им верить, они в большей степени опасаются флибустьеров, нежели дикарей…

– Разве они не знают, чем обязаны флибустьерам! – рассердилась Мари. – Бог мой, до чего у них короткая память! Не будь Лефора, Байярделя, остров уже дважды мог быть не только разорен, но предан огню и мечу…

– Это мне неизвестно, – скромно признал Режиналь. – Меня здесь не было, и судить посему не могу. Зато я знаю, что флибустьеры действительно представляют постоянную угрозу. Замечу, кое-кто, вроде Лефора и Байярделя, которых вы, кажется, глубоко уважаете, в самом деле могли оказать Мартинике неоценимые услуги. Однако существуют другие пираты и они нападут без колебаний, если будут уверены в удаче… Мари раздраженно кашлянула.

– Не сердитесь, дорогая Мари, – гнул свое Мобре, – и выслушайте меня до конца: в то время как другие пираты только и ждут случая, чтобы напасть на остров, Лефор и Байярдель готовы, возможно, им помочь…

Мари с сомнением покачала головой:

– Вы преувеличиваете, нарочно сгущаете краски…

Режиналь по ее голосу понял, что она готова отступать. Это его обнадежило. Мари в самом деле не была, как уверяла, вполне уверена в чувствах Лефора и Байярделя. Может, именно потому она так хотела выразить им свою признательность. Но она знала Лефора, действовавшего без зазрения совести, ловкого, непосредственного, жаждавшего приключений и опасностей, именно авантюризм руководил всеми его поступками. Что до Байярделя, тот был его отражением. Да! Мари пришлось признать, что она ни в чем не могла положиться на таких людей, а еще меньше – защитить их в деле, в котором они заведомо потерпели поражение по причине собственной неистребимой жажды приключений.

– Надеюсь, – сказал шевалье, – что между наследством, которое вы обязаны сохранить для своих детей, и Лефором ваш выбор сделан. Вы принадлежите сыну, хотя бы ради памяти его отца. Лефору, который сегодня, может быть, еще остается честным человеком, но уже стоит на грани совершения преступления, вы не должны ничего. Ради бочонка рома или золотого слитка этот тип готов продать кого угодно. Не вам на него рассчитывать. Если общественное мнение его осудит, вы тоже не можете его не осудить, иначе наверняка себя погубите!

– Не осудить… – с сомнением в голосе повторила она.

– Прекрасно, – ледяным тоном проговорил он. – И скажу вам почему. Вы принадлежите собственному ребенку. Вы должны принести себя в жертву ради него. Одно это обстоятельство обязывает вас осудить и Лефора, и Байярделя; а завтра вы окажетесь лицом к лицу с Высшим Советом, который будет представлять общественное мнение Мартиники. Вы обязаны победить, представ перед этим Советом, члены которого горят желанием удовлетворить общественное мнение. Вы заранее всего лишитесь, если станете противоречить этому мнению! Понимаете?

– Да, – неуверенно произнесла Мари. – Я понимаю, что общественное мнение осудило Лефора и Байярделя… Вы это имели в виду, не так ли? От меня требуется, чтобы завтра же их обоих осудила и я?

Режиналь посмотрел на нее с еще большим восхищением, чем внимал ей во время приема, когда она стояла на лестнице замка. Он придвинулся к ней еще ближе, так что теперь касался бедром ее бедра, и, взяв ее за руку, стал внушать дальше, промолвив:

– Вы уязвимы, но поняли вы не все. Лефор и Байярдель – ничто. Вам надлежит громко и ясно заявить: вы решились на беспощадную борьбу с дикарями, флибустьерами, кто бы они ни были… В конце концов, – помолчав, прибавил он, – кто нам скажет, что Лефор еще жив и не погиб в какой-нибудь сомнительной экспедиции?

– О, я так не думаю! – с чувством возразила она.

– Это неизвестно. Однако имя Лефора – всего лишь предлог. Под этим именем подразумеваются все пираты, корсары и морские разбойники, терроризирующие трудолюбивое население страны.

Он ждал, что Мари скажет. Она молчала, и шевалье заговорил снова:

– Осудите их! Да! Прямо с завтрашнего дня объявите им войну! Тогда вы одолеете Мерри Рулза на его собственной территории. Его кандидатура или хотя бы попытка, которую он предпримет для получения места, облюбованного вами и принадлежащего вам по праву во имя вашего сына Жака Дюэля д'Энамбюка, зависит сейчас лишь от выбора плана действий: любой ценой спасти остров от флибустьеров и дикарей.

– Байярдель не является, насколько мне известно, флибустьером или пиратом, – заметила она негромко. – Однако нынче вечером с ним обошлись, как с таковым. Этот человек мне предан, за его честность и порядочность я готова поручиться. Сверх того, Байярдель исполняет на этом острове завидную и высокую должность: он капитан береговой охраны. Оберегает колонистов от дикарей.

– Флибустьеры – те же дикари, – бросил он.

– Ну и что?

– А то, что Байярдель погонится за пиратами, если он предан! Он их победит или падет в бою, если верен и смел. В противном случае, ежели Байярдель не обладает всеми этими достоинствами, он перейдет на сторону неприятеля, и тогда мы узнаем, что он достоин виселицы наравне с другими.

– Мне кажется, вы неверно судите об этих людях, – сокрушенно вскричала она. – Вы не знаете, чем я им обязана!

– Знаю, – жестко отрезал он. – Знаю, чего вы можете из-за них лишиться: наследства для вашего сына.

Он помолчал и, не сводя с Мари взгляда, продолжал:

– Я бы хотел, дорогая Мари, сказать вам много такого, что вернет вас на истинный путь. Надеюсь, вы уже знаете, что я двадцать лет путешествую по свету, а в пути узнаешь много интересного! Говорю вам об этом, зная, что ваша настольная книга – «Беседы о состоянии мира и войны» Макиавелли. Следовательно, вы понимаете меня с полуслова. Итак, кто хочет добиться цели, принимает и соответствующие средства. Никто не говорит, что вы окончательно осуждаете Лефора, начиная войну с пиратами. С другой стороны, идя навстречу пожеланиям народа, вы тем самым подчинитесь воле короля.

– Короля? – изумилась она.

– Вот именно, – подтвердил он. – У меня при себе небольшая выписка, копия приказа, отправленного губернатору Гваделупы, в котором его величество сообщает через своего министра: «Ущерб, наносимый в результате пиратского разбоя, столь значителен, что командиру эскадры, заходящей в Пуэнт-а-Питр, предписывается захватить всех пиратов, встреченных в море, и препроводить в Гваделупу, где они будут осуждены как разбойники по всей строгости закона». Кроме того, в нем говорится: «Надлежит довести до сведения флибустьеров намерения его величества, с тем чтобы отныне эти люди, согласно воле его величества, обрабатывали землю или занимались торговлей. Это единственно возможные пути для поддержания колоний…»

– Значит, его величество плохо информирован, – вскричала Мари, – раз не знает, что без флибустьеров многочисленные недруги нашей страны будут перехватывать идущие к нам корабли и мы умрем с голоду? Благодаря господину де Пуэнси, создавшему этот флот помимо королевской флотилии, французские корабли избегают досмотра голландских, испанских… и даже английских судов, – замешкавшись, прибавила она.

– Неужели, дорогая Мари, вы осмелитесь ослушаться короля, общественного мнения и тем самым лишиться наследства, предназначенного вашему сыну? Что значат один – два не дошедших судна, если малыш Жак сохранит полагающееся ему состояние?

Она обеими руками схватилась за голову. Его доводы были убийственны. Она думала о Лефоре, давно не дававшем о себе знать, и о Байярделе, присягнувшем ей на верность, и говорила себе: осудить Лефора – значит в самое сердце поразить капитана сторожевого судна! Ради того, чтобы оставаться хорошей матерью и верной в своем вдовстве супругой, могла ли она пожертвовать двумя этими людьми, которым была обязана очень многим, если не всем своим счастьем?

Однако действительность была более жестокой, а чувства в государственных делах, повторяла она про себя, ни к чему хорошему никого не приводили.

Режиналь, несомненно, прав! Любой ценой необходимо прежде всего спасти наследство юного Жака. А там будет видно, что делать.

По ее понятиям, действовать нужно было как можно скорее. Так она, впрочем, и поступала, торопясь созвать Высший Совет на следующий день после похорон любимого супруга, когда мысленно она еще оставалась с ним и мечтала, чтобы так было всегда.

Режиналь ласково похлопывал ее по руке. Она ее не убирала, потому что не усматривала в жесте шотландца ничего дурного, никакого ухаживания, а лишь проявление симпатии, обычной дружбы.

Правда, шевалье остерегался ухаживать за ней в столь неподходящий момент, но был заранее уверен в успехе, так как давно преодолел сопротивление Мари. Почему же теперь, когда ее супруга нет, она откажет ему в любви, на которую была так охоча при жизни генерала?

Он следил за происходившей в ней борьбой и отмечал, что его доводы приняты.

Если бы он не владел собой, он потер бы от удовольствия руки.

Действительно, все теперь было ясно. Если Мари потребует утвердить ее в должности, которую занимал генерал, она этого без труда добьется от Высшего Совета, тем более что примет план действий своего противника Мерри Рулза, а не тот, которого придерживался генерал Дюпарке. Когда она станет королевской наместницей Мартиники, Режиналь по-прежнему будет ее советчиком и наставником. Но в таком случае основная угроза, мешавшая планам шотландца, будет устранена. Он сможет преспокойно призвать на помощь своих английских друзей. Остров окажется в их руках. И губернатором, в свою очередь, станет он; да, единственным губернатором и еще со многими почестями.

Сейчас необходимо было добиться одного: уничтожения французских флибустьеров!

Он выпустил руку Мари и встал. Размеренным шагом прошелся по комнате и вернулся так же не спеша, словно размышляя, взвешивая и оценивая каждое слово.

– Дорогая Мари! – сказал он наконец. – Осмелюсь дать вам совет: хорошенько все обдумайте перед собранием Высшего Совета, созванного вами на завтра. Говоря это, я действовал, надеюсь, как добрый советчик, верный друг и, главное, честный человек. Взвесьте все, что я сказал, и вы поймете, что я прав… Однако мне бы хотелось, чтобы вы немного отдохнули. Эти дни дались вам нелегко, мой друг. Уже поздно, вам необходимо лечь: ведь завтра вам предстоит говорить перед людьми, среди которых будут и недоброжелатели, и надо выглядеть свежей и отдохнувшей.

– Спасибо, Режиналь, – поблагодарила она. – Пойду лягу. Вы доказали мне свою дружбу, и я не намерена оспаривать советы человека ваших достоинств и дипломата вашего ранга.

Помимо своей воли Режиналь выпятил грудь. Он одержал над Мари верх.

Режиналь поклонился. Она подала ему руку для поцелуя. Он задержал свои губы несколько дольше положенного, но все-таки действовал довольно скромно, так что Мари не сочла его жест вызывающим.

– Прощайте, – проговорил он. – Приятного вам отдыха и до завтра.

Он попятился к двери, но на пороге, словно усомнившись в правильности принятого Мари решения, угрожающе наставил на нее указательный палец, будто увещевал непокорного ребенка:

– Не забудьте: первое, когда вы установите право вашего малыша Жака на наместничество острова, – уничтожение пиратов и флибустьеров, опустошающих эти края. Вы получите единодушную поддержку, если заявите, что борьба с ними начнется, как только вы станете регентшей… Ну, прощайте, дорогая…

Он отворил дверь, неслышно вышел и отправился в свою комнату ждать Жюли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Мерри Рулз снова встречается с колонистом Пленвилем

В заведении под названием «Во славу Королевы» собирались главным образом моряки, сходившие на берег или уходившие в плавание. Днем там велись деловые переговоры – ведь торговый квартал, рынок находились в двух шагах. Там можно было обменять юную негритянку-девственницу на рослого негра или раба атлетического сложения на пару молодых негров. Можно было и купить их. Колонисты, спускавшиеся со своих холмов на ярмарку, заходили в «Во славу Королевы» поесть, выпить тростниковой водки, уику или гильдивы, а иногда и французского вина, после чего расходились по своим делам.

Если случалось задержаться допоздна, то есть до ночи, хозяин таверны Безике предоставлял в их распоряжение комнату с тараканами, где стояла кровать без матраца, кишевшая зелеными и серыми насекомыми, воевавшими между собой.

Однако место было тихое, пропахшее самыми разными видами курева со всего света – от крепких смесей, что курили голландцы, до медового табака с Больших Антильских островов, от португальского черуто до горьких, не хотевших зажигаться табачных листьев с Мартиники.

Несомненно, заведение ни в чем не уступало другой таверне Сен-Пьера «Дылда Нонен и Гусь», располагавшейся в деревянном, потемневшем от времени сарае недалеко от реки Отцов Иезуитов, над фортом; таверна отражалась в зеленоватых рифленых водах залива. Порой через широко распахнутую дверь виднелся лес мачт, покачивающихся на воде.

Сверх того, у хозяина имелись свои обычаи! Он знал, как подобает обходиться с капитаном судна, пришедшего из Франции с большим грузом в трюме и с набитым кошелем в кармане; хозяину было известно, что следует держаться начеку, имея дело с невольничьими судами; их капитаны переживали порой настоящие удары судьбы, и если одному удавалось выгодно сбыть сразу сотню рабов из Индии, то другой нищенствовал, обремененный тысячью чернокожих, измученных морской болезнью, оспой или чумой.

Наконец, в отличие от своего конкурента из «Дылды Нонен и Гуся», хозяин первой таверны строго-настрого запрещал вход чернокожим и мулатам, чтобы не отпугнуть клиентов, любивших вкусно покушать, но разборчивых в окружении… Эти клиенты не желали оказаться бок о бок с черномазыми, разве только в постели, да и то с негритяночками!

Колонист Пленвиль спешился у «Во славу Королевы» и остановился на минутку под масляным фонарем, раскачивавшимся на цепи под порывами ветра, резкого и соленого, как никогда.

Несколько кораблей волочили якоря, спустив все паруса; на берегу не было ни души.

Пленвиль склонился в поисках железного кольца, к которому хотел привязать лошадь, и, стреножив ее, неторопливо вошел в таверну.

Посетителей было немного: трое матросов с голландского судна, пополнявшего запасы пресной воды в Сен-Пьере и державшего курс на Сент-Кристофер; колонист из Макубы, еще один из Фон-Капо – они пили вместе, обмениваясь впечатлениями о грандиозных похоронах, на которых им довелось присутствовать.

Пленвиль избрал самый дальний угол, сел за стол, кликнул хозяина таверны Безике и заказал ему кувшин сюренского вина, сухого, игристого. Затем вынул трубку с длинной головкой и тщательно набил ее, не обращая внимания на крошки, что, скатываясь с кожаной куртки, падали ему на бархатные штаны.

Пленвиль был тот самый седовласый человек, с которым Мерри Рулз ездил повидаться на плантацию в Ле-Карбе, когда незадолго перед смертью генерала весь остров охватило восстание; бунт старательно раздували такие же, как он, колонисты, возбуждая умы под предлогом непомерно тяжелых налогов, новых цен на табак, ограничений на ром и табак.

Как и раньше, длинная белая грива ниспадала ему на плечи. Кустистые брови топорщились на низком морщинистом лбу. Его руки хранили следы былой полноты и трудовых мозолей.

Он иссох под обжигающим тропическим солнцем, а кожа на ладонях стала мягче с тех пор, как на него стали гнуть спину многочисленные рабы; это указывало на то, что дела его процветали с того дня, как Жак Дюпарке его навестил, то есть когда колонист сознательно поднялся против господина де Сент-Андре.

Он курил трубку, выпуская изо рта и сквозь ноздри огромные клубы дыма. Время от времени останавливался, чтобы пригубить золотистого вина; он прищелкивал языком, находя этот напиток подкрепляющим и не уступающим высококачественному рому, который Пленвиль подпольно вырабатывал когда-то в нарушение ордонансов.

Он не проявлял нетерпения; хотя он и притворялся любителем покушать, на еде ему не давали сосредоточиться мысли, вертевшиеся в голове.

Сначала придирчиво перебирал свою речь в замке Монтань; он был ею доволен, однако вздрагивал при воспоминании об угрозе капитана Байярделя. Еще немного, и он получил бы несколько дюймов железа в грудь! Как этот мошенник Байярдель смел поднять руку на него, старика?! Такой же негодяй, как Лефор… Пленвиль твердил про себя, что отныне должен постоянно быть начеку и избегать встречи с необузданным солдафоном. Он задрожал при мысли, что тот может запросто явиться к нему на плантацию в Ле-Карбе и вызвать на дуэль. Там, слава Богу, у него отличная охрана: верные рабы и пара пистолетов, из которых при необходимости он снесет башку любому, кто неосторожно к нему приблизится.

Правда, Мерри Рулз выступил против Байярделя, а у майора достанет власти его усмирить.

Наконец, Пленвиль не забыл своего разговора с майором за несколько дней до того, как Бурле атаковал генерала. Последние слова их беседы, ясные, четкие, недвусмысленные, врезались ему в его память.

Мари Дюпарке – куртизанка, потаскуха. У нее были любовники, она – предательница! Когда-то она состояла в связи с тем самым шевалье де Мобре, который шпионил в интересах англичан и едва не сдал им Мартинику. Мари заслуживала тюрьмы! Тем более что шпион снова у нее!

Он не сдержал улыбку, вспоминая, что ответил ему на это Мерри Рулз: «Она попадет, попадет в тюрьму! В тюрьме будет искупать грехи и размышлять над своим поведением. Не вижу, кто сможет ее оттуда вызволить! Кстати, у нас с ней старые счеты. Я еще десять лет назад поклялся ей отомстить. Готов ждать, сколько потребуется, но отомщу непременно…»

Вот что сказал ему майор. Теперь генерал умер, а Мари дала понять, что попросит Высший Совет утвердить ее в должности, которую прежде занимал супруг.

Допустит ли такое Мерри Рулз?

Пленвиль вздрогнул, заслышав шум в глубине зала, но увидал, что это уходят двое колонистов; они едва держались на ногах и пытались поддерживать друг друга, направляясь к двери. Ром и французское вино сделали свое дело. Пленвиль обрадовался их уходу. Человек, которого он ждал, наверняка не имел ни малейшего желания, чтоб его узнали, а «Во славу Королевы» – единственное место, где Пленвиль мог с ним увидеться, не возбуждая ничьих подозрений. Голландских матросов опасаться было нечего: они ни слова не понимали по-французски.

Он ждал, не теряя терпения, во-первых, потому, что был уверен: майор придет к нему на встречу, во-вторых, Мерри Рулз сам сказал: «Я терпеливее многих, а кто ждал десять лет, может потерпеть еще две недели…»

Да, через две недели ситуация прояснится, если только Мерри Рулз захочет этого так же, как и он сам!

В эту минуту его внимание снова привлек шум. Дверь только что отворилась, и в таверну вошел человек, закутанный в темный плащ. Незнакомец повертел головой из стороны в сторону, будто кого-то искал, и, заметив наконец колониста, направился в его сторону. Скрываться ему было уже ни к чему. Он снял плащ, и Пленвиль довольно усмехнулся, узнав майора Мерри Рулза.

– Ну как? – спросил он, начиная разговор. Майор не спеша свернул плащ и повесил его на спинку стула, удобно уселся сам, хлопнул в ладоши, подзывая Безике, и наконец заговорил:

– Нынче вечером я за вас испугался, Пленвиль! Черт побери! Этот капитан – сущий порох! Уж он бы не принял во внимание ваши седины, подай вам кто-нибудь шпагу, и насадил бы вас на клинок по самые уши!

Пленвиль недовольно кашлянул, но промолчал, так как в это время хозяин таверны подходил с новым кувшином французского вина и кружкой для майора. Как только он удалился, колонист сердито прошипел:

– Надеюсь, вы наказали бы этого наглеца! Вот вы упомянули о неподчинении! За такой проступок провинившегося можно отправить на виселицу, если в гарнизоне соблюдается дисциплина…

– Ну-ну, любезнейший! – вскричал Мерри Рулз. – Как вы скоры! Повесить Байярделя!.. Разве это было бы дипломатично?! Кажется, Мари Дюпарке питает к нему слабость…

– Под каким же номером, – спросил Пленвиль, криво усмехнувшись, – числится этот капитан в списке слабостей нашей генеральши?

Он произнес слово «генеральша» с подчеркнутым презрением.

– Не знаю, – отозвался майор, – да это, кстати, и неважно. Похоже, когда дело имеешь с такой женщиной, важно в нужный момент лишь оказаться рядом… а у нее, кажется, такие моменты нередки!

– Во всяком случае, – продолжал Пленвиль, имевший основания для беспокойства, – опекает его генеральша или нет, надеюсь, скоро судьба его будет решена благодаря вашим стараниям.

– Как это?

– Дьявольщина! Не вы ли советник губернатора на Мартинике? Не в ваших ли руках власть? И разве не учинил капитан сегодня скандал, заслуживающий наказания?

– Хм… Положим, что так. Однако какого же наказания? Или, вернее, какого рода наказание наложить на этого бретера, не рискуя вызвать неудовольствие генеральши?

Пленвиль с силой хлопнул кулаком по столу и закричал:

– Черт побери! Целый час вы мне толкуете о генеральше – все уши прожужжали! Или вы, как заяц, теряете память между двумя прыжками? Вы разве забыли, что говорили мне о госпоже Дюпарке? Потаскуха, связавшаяся с иностранным шпионом… иностранцем, имевшим неосторожность вернуться и снова нашедшим приют под ее крышей? Тюрьма плачет по этой шлюхе! Вы же были со мной согласны, когда мы рассчитывали с помощью Бурле охладить генерала…

– Тсс! Тсс! Вы так кричите, что разбудите матросов в порту!.. Спокойнее, приятель! Всему свое время.

Чтобы прийти в себя, Пленвиль осушил полную кружку. Потом снова набил и закурил трубку и, приняв подобающую случаю довольно вызывающую позу, проговорил:

– В первую очередь необходимо отрезать этой женщине все пути. Вы же, как и я, слышали, что она намерена просить Высший Совет назначить ее губернаторшей Мартиники. Неужели вы это допустите? Вам следует пошевеливаться! Разве вы не вмешаетесь? В конце концов, это место подобает занять именно вам, человеку вашего положения.

– Я не могу помешать ей собрать Высший Совет.

– Вы можете вмешаться и рассказать, что это за штучка… Помешать Совету удовлетворить ее честолюбивые желания…

– Каким образом?

– Она предавала нас Мобре!

– Доказательства?

– Какие еще доказательства?

– Доказательства этого двойного предательства: предательства Мобре и предательства Мари Дюпарке. Принесите мне их, и я с удовольствием дам делу ход… Увы, друг мой, человека нельзя назвать предателем только за то, что он иностранец, особенно когда его страна не находится с вами в состоянии войны… Но надо иметь терпение. Возможно, скоро у нас будут доказательства. Присутствие в замке Монтань этого шотландского дворянина наводит меня на мысль: этот тип что-то готовит. Что именно? Это нам и нужно будет разузнать. После чего начнем действовать. Он не преминет раскрыть свои карты, сей пронырливый шевалье, помяните мое слово… В эту минуту…

Майор жестом показал, словно открывает ключом замок.

Пленвиль не сводил с него глаз. Он был разочарован встречей. Мерри Рулз, казалось, не только не собирается отделаться от Байярделя, но и совершенно беззащитен перед Мари.

Колонист заметил:

– И вы потерпите, чтобы эта женщина стала губернаторшей?

– А вы знаете, как ей помешать?

Пленвиль широким жестом откинул густую шевелюру назад и холодно молвил:

– Может быть.

– В таком случае, милейший, я вас слушаю, – улыбнулся Мерри Рулз, – и если у вас есть хоть самое пустяковое предложение, выскажите его. Обещаю, оно не останется без внимания.

Колонист напустил на себя важный и немного обиженный вид.

– Вы говорите, – начал он, – что генеральша питает к Байярделю слабость. А тот связан с Лефором, это точно, – иначе не стал бы его так горячо защищать… Лефор – морской пират. Если мы твердо потребуем от Совета, чтобы новый губернатор принял немедленные и решительные меры против флибустьеров и дикарей, мы выразим волю всего населения острова…

– Отлично. Продолжайте.

– Похоже, атаковать, сражаться с флибустьерами не входит в программу госпожи Дюпарке, ведь она, кажется, собирается, напротив, их защищать. Значит, в этом вопросе мы ее переиграем: мы требуем немедленных действий, а она их отвергает… Генеральше останется одно: убраться вон и штопать чулки своим негодным детям!

Мерри Рулз сухо кашлянул, глотнул сюренского вина и холодно промолвил:

– Я с вами не согласен.

– Не согласны? Почему? – удивился Пленвиль.

– Ваше рассуждение ошибочно.

– В чем же моя ошибка, хотел бы я знать, черт побери!

– Вы не учли присутствия Мобре, только и всего.

– К черту Мобре! Его надо посадить под замок, а потом вздернуть; и слушать больше не желаю об этом шотландском негодяе!

Мерри Рулз с сочувствием следил за разгорячившимся собеседником.

– Вы забываете, – проговорил он наконец, – что шевалье Режиналь де Мобре – известный дипломат. Он друг герцога Букингемского, королевы Французской и покойного короля. Еще вероятнее, что его прислал Кромвель. Он виделся со многими знатными особами, а для простого шевалье – это гарантия его высоких умственных способностей… Так как я люблю быть осведомленным обо всем и обо всех, недавно я услышал из уст самого Дювивье, что этот Мобре замешан в попытке женить свергнутого английского короля на племяннице Мазарини… Думаю, вы слышали об этом деле.

– Да, затея с браком провалилась.

– Итак, Мобре – один из умнейших и хитрейших дипломатов. Раз он состоит при Мари, будьте уверены, он даст ей хороший совет. Можете мне поверить: вопрос, на котором вы хотите поймать вдову Дюпарке, шотландцем уже изучен…

– Он же не пойдет войной на флибустьеров?!

– Напротив. Вдова честолюбива. И не только честолюбива, но и должна оберегать наследство своего сына Жака Дюэля д'Энамбюка. Ради этого она пойдет на все. Могу поклясться, что в эту самую минуту Лефоры и Байярдели для нее ничто, какие бы услуги они ей ни оказали в прошлом.

– Если Мобре подаст ей такой совет, стало быть, он сам, по-вашему, заинтересован в уничтожении флибустьеров?

– Вы рассуждаете, как ребенок, – сухо заметил майор. – С сожалением должен вам напомнить, что если англичане и потерпели поражение при Сен-Пьере, то потому, что Лефор на своей «Атланте», вооруженном шестьюдесятью четырьмя пушками, прибыл раньше их… Мобре, если только я не спятил, должен иметь зуб на Лефора. Кроме того, если он работает на Кромвеля, как я предполагаю, он особо заинтересован в полном исчезновении французских флибустьеров…

– Святые небеса! – с сомнением вскричал Пленвиль. – Вы открываете мне глаза!

Рулз пропустил насмешку мимо ушей.

– Когда я говорю «французских флибустьеров», я в первую очередь имею в виду Лефора!

– Разрази меня гром! – выругался Пленвиль. – Если вы и дальше будете говорить загадками, я никогда вас не пойму! Прошу вас, майор, просветите меня!

– Куда же проще! Черт подери, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: злейшие враги англичан не только наши пираты и флибустьеры, но такие люди, как Лефор и Байярдель. Не будь их, путь на Мартинику для Кромвеля открыт. Улавливаете теперь, почему шевалье де Мобре посоветует Мари Дюпарке уничтожить корсаров?

Предлогом, очевидно, послужит то, что это на сегодняшний день единственный для нее способ угодить общественному мнению и Высшему Совету!

Пленвиль был сражен. Мерри Рулз настойчиво продолжал:

– Вот почему ваш план не годится.

– Значит, – заключил колонист, – мы вынуждены позволить этой ужасной женщине стать губернаторшей Мартиники? Чтоб меня черт побрал за то, что я не дал ей отравы, когда она пришла просить у меня гостеприимства!.. Давно бы от нее освободились!

– Мы бессильны, – признал Рулз. Пленвиль зло рассмеялся.

– Не могу вас похвалить, майор! – воскликнул он. – Я еще храню в памяти все, сказанное мне вами в Ле-Карбе… Если хотите, повторю слово в слово… Однако предпочитаю вас спросить: так-то вы держите слово? Позволяя действовать этой честолюбивой бабе, вы, значит, готовите свою месть вот уже десятый год?! Разрешая ей занять главный на острове пост, вы помогаете мне и моим друзьям добиться желанных назначений?

– Совершенно верно! – не смущаясь, подтвердил майор.

– Да как же это возможно, позвольте спросить? Я устал, задыхаюсь от болтовни, дорогой мой! Хочется, наконец, действий, и немедленно!

– Замолчите! – приказал Рулз. – Вы бредите и тем очень меня утомляете. Молчите. Будь у вас хоть на грош здравого смысла, мне бы не пришлось терять ради вас столько времени, а сейчас я бы и впрямь хотел находиться совсем в другом месте… Да, в другом, где у меня есть дела! Слушайте внимательно: поймите, что никто сильнее меня не может ненавидеть шевалье Режиналя де Мобре… Почему? Это старая история! Дюпарке когда-то намекнул, что продаст мне остров Гренаду. Я продал все, что имел во Франции ради этой покупки, а в тот день, когда набрал достаточную сумму, к генералу заявился этот шевалье де Мобре и у меня из-под носа увел Гренаду, купив ее для господина де Серийяка. Генерал даже не извинился. Госпожа Дюпарке не сказала мне ни слова в утешение!

– Вижу, – заключил Пленвиль, – вы не из тех, кого надо жалеть. Ведь тогда же вы приобрели мельницы для сахарного тростника и винокуренные заводы. А уж о таких плантациях сахарного тростника и табака, какие у вас на Мартинике, можно только мечтать. Чего же лучше!

Майор жестом приказал ему умолкнуть.

– Я должен свести с Мобре счеты. Да и с Мари тоже… Довольно она надо мной потешилась… Да, она не только меня высмеяла, но и выставила вон. Ладно! За все придется заплатить. И Мари Дюпарке заплатит, клянусь вам. Я никогда не повторяю своих слов дважды. Сейчас мы бессильны. Единственное средство у нас, чтобы преградить ей путь к губернаторскому креслу, – война с пиратами. Но я ясно слышал, как нынче вечером Мобре говорил с отцом Боненом и отцом Шевийяром. Решение принято, он подтолкнет Мари на борьбу с Лефором, если понадобится… Что ж, милейший, если бы вы обладали даром ясновидения, вы угадали бы начертанный пред нами путь. Как?! Мы ищем доказательство того, что Мобре – предатель! Мы хотим наверное знать о тайном сговоре Мари и де Мобре? Нет ничего проще! Забудем о войне с флибустьерами! Пусть госпожа Дюпарке и ее дипломат запутаются в собственной лжи, ступив на этот путь. Придет время, и мы покажем, что уничтожать единственную защиту острова – это и есть предательство своей страны. Да, собрат, пусть Мари, став завтра губернаторшей, прикажет нам погубить флибустьеров: обещаю, что в ближайшем будущем, когда покажутся мачты и белые паруса англичан, мы сможем громко заявить о предательстве!

– Чудесно! – обрадовался Пленвиль. – И для Мари тюрьма будет обеспечена.

– Без права помилования! И виселица для Мобре.

– Принимаю ваш план, майор. Вы умны и должны преуспеть.

Рулз плеснул себе немного вина, выпил, очень довольный в душе тем, что был понят. Потом, как бы спохватившись, прибавил:

– И это еще не все!

– Неужели? – спросил колонист.

– Так и есть. Одним махом мы покончим и с Байярделем…

Пленвиль просветлел лицом. Облегченно вздохнул. Уставившись на майора, он так и ел его глазами.

Мерри Рулз продолжал:

– Я хочу сделать так, чтобы генеральша отдала приказ напасть на флибустьеров. Я не стану действовать открыто, поймите правильно; позднее никто не сможет меня обвинить в том, что я оказывал на нее влияние, подталкивал ее на этот путь. Но как только она отдаст приказ броситься на морских пиратов, я вызову Байярделя и пошлю его на Мари-Галант.

– На Мари-Галант?

– Вот именно. Разве вы не знаете, Пленвиль, что испанцы атаковали Сент-Кристофер и многие флибустьеры отправились искать временного убежища на Мари-Галанте? Так вот! Байярдель отправится с тремя своими сторожевыми судами на этот остров. Одно из двух: либо он победит, либо победят его. Если одержит верх он, сам убьет своего друга Лефора. Если проиграет, он, насколько я его знаю, не переживет поражения. В любом случае праздновать победу будем мы.

Пленвиль сглотнул слюну. Его распирало от счастья.

– Восхищаюсь вами, майор! – с чувством воскликнул он. – Восхищаюсь! Никто, как вы, не заслуживает главного поста на этом острове, нет, никто!.. Мы должны победить. Ваш план – шедевр стратегии. Сначала скомпрометировать Мобре и Мари. Для него – веревка, для нее – тюрьма и ссылка. Затем уничтожить одним ударом и Лефора, и Байярделя!

– Да! – скромно кивнул майор. – К счастью, я думаю хоть немного за всех, кто с нами, но готов действовать безо всякого разумения.

– А вы решили, кем стану после победы я? – спросил Пленвиль.

– Я вижу вас прокурором дисциплинарной палаты. Стоит ли говорить, что в ваших руках будет такая власть, какой не имею сейчас я сам. Но для этого наберитесь терпения, прошу вас! И не будьте глупым майским жуком, который бьется в стекло, не находя выхода.

Он допил вино и закончил:

– Уже поздно, дорогой. Хорошо говорить, строить планы, однако надобно же и потрудиться, чтобы они удались! Слава Богу, у меня добрый конь. Прощайте, милейший, до скорого свидания!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Ночной визит, который мог бы стать серенадой

Немало удивился бы Пленвиль, если б увидел, куда направляется майор Мерри Рулз. Однако колонист в этот час попросил хозяина таверны Безике отвести лошадь в конюшню, а в его распоряжение предоставить комнату.

В эту темную ночь Мерри Рулз изо всех сил скакал в замок Монтань. Было, пожалуй, довольно поздно для посещения Мари, но майор ведь не вездесущ. Не мог же он оказаться одновременно и с Пленвилем и у вдовы. Свидание с колонистом из Ле-Карбе он не пропустил бы ни за что на свете. Ведь сейчас майор со свойственными ему знанием стратегии и искусной дипломатией возводил, так сказать, свод всего будущего здания.

Колонист Пленвиль удивился бы еще больше, если бы мог прочесть сокровенные мысли своего сообщника.

В ту минуту, как Пленвиль прогонял из своей комнаты задремавших было ящерок, он про себя ухмылялся. Дела в конечном счете принимали недурной оборот. То, что поведал ему Рулз, сулило скорую и полную победу. Так все и произойдет с Мари, ее шотландцем и капитаном Байярделем! Старый план, разработанный совместно с майором несколько лет назад в величайшей тайне и поначалу не вселявший уверенности ни в одних, ни в других, наконец принимал четкие очертания, был близок к осуществлению. Их честолюбивые мечты сбудутся!

Плохо он, однако, знал Мерри Рулза. Тот уже имел в своих руках определенную власть, будучи мэром острова. После смерти генерала Дюпарке он лично приобретал еще большее значение. Какой интерес ему состоять в заговоре? Участвовать в заговоре значило рисковать провалом, а это, в свою очередь, вело на каторгу или виселицу, тогда как на том месте, которое он занимал, он мог терпеливо дождаться своего часа, пока Мари станет совершать один промах за другим… Однако можно было также обратить Мари в союзницу. Этот путь рано или поздно привел бы его к креслу губернатора, при условии, что он станет для молодой вдовы союзником в том смысле, как понимал это он…

Когда он увидел Мари впервые, она произвела на него сильнейшее впечатление. В один прекрасный день он ей в этом признался; в то время генерал находился в плену у командора де Пуэнси, и майор даже приготовился предать своего заместителя Пьерьера, верившего ему всей душой, добиваясь от нее того, что он столь страстно желал получить и что она с такой легкостью, по его мнению, раздавала направо и налево… Только не ему! Этого он не мог ей простить. Она его высмеяла.

Однако он был готов все простить и попытать счастья, ступив на другой путь…

Итак, Пленвиль немало удивился бы, узнай он, какие намерения толкали его сообщника в неурочный час в замок Монтань.

Когда майор очутился возле террасы, на которой возвышался дом, луна стояла высоко и ярко светила в небе, затянутом рваной пеленой стремительно проносившихся облаков. Лошадь майора, вздрагивавшая от изнеможения и страха перед обступавшей ее тьмой, теперь снова ободрилась. Она могла различить очертания дома и хорошо знакомые ворота. Мерри Рулз заботливо позволил лошади перейти на шаг.

Подъехав к внушительному портику, он спешился и, держа лошадь за повод, двинулся вперед.

Казалось, замок спит. Не было видно ни огонька. Впервые он подумал, что, пожалуй, действительно поздновато для визита к такой даме, как Мари Дюпарке, и он может испортить все дело. Однако причины, толкавшие его на этот поступок, казались ему настолько серьезными, что он приободрился и скоро уже не сомневался, что сама вдова будет счастлива видеть его после первых же минут беседы.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул майор.

Он с силой рванул ворота; при этом раздался такой грохот, что казалось, вот-вот проснется весь дом.

К его величайшему изумлению, от невысокой стены, отгораживавшей замок именно со стороны холма, а не залива, отделилась тень.

Сначала Мерри Рулз решил, что разбудил припозднившегося раба, опоздавшего к закрытию барракона.

Но по зазвучавшему вскоре голосу он признал белого, а потом и разглядел человека, стоявшего в угрожающей позе.

– В чем дело? – спросил незнакомец. – Кто вы? Что вам угодно в такое время? Здесь все спят…

По голосу было ясно, что человек в дурном расположении духа или, точнее, в ярости, что не понравилось майору, и он резко ответил:

– Я майор Мерри Рулз. У меня важное сообщение для вдовы генерала, прошу отпереть ворота…

– Минутку! – отвечал человек. – Я хотел бы прежде удостовериться, что вы не лжете…

Немного сутулясь, он приблизился вразвалку, и по походке можно было признать в нем крестьянина. Рулз немедленно его узнал. Да и луна в это время вынырнула между двумя облаками, осветив незнакомца.

Майор вскричал:

– Демаре! Неужели вы меня не узнаете?

– Как же, господин майор! – подал голос лакей. – Но осторожность не помешает. Я уверен, что есть негодяи, готовые подделать ваш голос… Мир в наши дни полон разбойников!

Он произнес это так убежденно и в то же время злобно, что Рулз едва не рассмеялся. Он спросил:

– Какого дьявола вы, Демаре, делали в такое время на улице, когда все, как вы говорите, в замке спят? Неужели подстерегаете разбойников, о которых тут рассказывали?

– Совершенно верно, господин майор… Во всяком случае, одного-то разбойника – точно, и можете быть уверены, он свое получит.

Лакей поворачивал огромный ключ в замке.

– Что за негодяй? – развеселился Рулз.

– Некий шевалье де Мобре… Англичанин, который это скрывает, уверяя, что он шотландец! Но меня-то не проведешь!

Рулз насторожился, и ему внезапно расхотелось смеяться.

– Какого черта! Этот человек вас обидел? – осведомился он. – Похоже, вы на него очень сердиты. Не побил ли он вас?

– Вот еще! Скажете тоже! Пусть только попробует! Он увидит, что я…

Ворота распахнулись. Рулз передал Демаре уздечку своей лошади и пошарил у себя на поясе. Нащупав кошель, он отвязал его и протянул лакею:

– Возьмите! Это вам, вы славный малый. Если шотландец вас обидел, надеюсь, вот это вас утешит…

Дав обрадованному Демаре время взвесить на ладони кошель, в котором позвякивали золотые, он прибавил:

– Однако, я полагаю, между вами произошло недоразумение. Шевалье – честный человек, черт побери!

Демаре злобно рассмеялся:

– Господин майор! Этот негодяй волочится за всеми девками подряд. Я сам видел! Теперь вьется вокруг Жюли! А разве это может мне понравиться, если чертова потаскушка дала понять, что меня любит и мы поженимся! Вот я и слежу за этим проклятым англичанином, с тех пор как он вернулся. Он и сегодня вечером умудрился затащить к себе мою Жюли…

– Ее-то вы и высматриваете с террасы? – внезапно потеряв к разговору интерес, спросил Рулз.

– Да, господин майор! Я ждал, когда в комнате шевалье погаснет свет. Ведь Жюли-то была уже у него… А теперь свеча погасла, Жюли еще не вернулась… Чтобы черт унес этого проклятого шотландца!

Мерри Рулз начинал терять терпение. Сердечные страдания Демаре ничуть его не интересовали. Он надеялся услышать от него о Мобре совсем другое и уже приготовился попросить лакея разбудить Мари, как вдруг его пронзила догадка.

– Демаре! Думаю, ваши подозрения небеспочвенны… Вы здесь не единственный, кому следует остерегаться этого англичанина, как вы говорите… Вы правы, что следите за ним… Продолжайте и дальше! Если понадобится, приходите ко мне; докладывайте о каждом его, с вашей точки зрения, подозрительном шаге… Вы получили кошель… Всякий раз, как вы принесете мне интересное сообщение, вы получите еще. Так вы, верно, сможете не только отомстить соблазнителю Жюли, но и навсегда от него отделаетесь!..

Демаре собрался было броситься майору в ноги, но что-то его удержало, и он вскричал:

– Ах, господин майор! Можете на меня рассчитывать! С этой минуты он шага не сделает втайне от меня… Буду следить днем и ночью… А ночью я вижу не хуже кошки! Можете мне верить…

– Очень хорошо, милейший… А теперь ступайте и предупредите госпожу Дюпарке, что у меня для нее важное сообщение.

– Следуйте за мной, господин майор…

* * *

Демаре долго чиркал огнивом, чтобы зажечь канделябры. Однако человек этот, на вид такой неповоротливый и нерасторопный, был окрылен предложением майора; он оставил ему одну свечу и попросил подождать в гостиной.

Медленно и бесшумно, по-кошачьи, он поднялся по лестнице к спальне Мари и негромко постучал.

Внизу Мерри Рулз видел на стенах тени, отбрасываемые фигурой Демаре, искаженные и размноженные пламенем свечей. Он уловил разговор. Внезапно разбуженная Мари через дверь требовала от лакея объяснений. Рулз слышал, как Демаре ей отвечал:

– Майор, мадам… Да нет! Говорит, очень важно…

После продолжительной паузы Демаре сошел вниз. Подойдя к Рулзу, доложил:

– Госпожа весьма удивилась. Не хотела вставать, потому что очень устала. Но я настоял, сейчас она к вам выйдет…

Майор кивнул и сел в кресло.

Демаре отошел на несколько шагов, будто ему только и оставалось, как удалиться к себе. Однако ушел он недалеко. Скоро он снова неторопливым неслышным шагом приблизился к майору и тоном соучастника (Рулз подумал: уж не приобрел ли он случаем друга, на которого сможет рассчитывать до конца дней) сообщил:

– Этот англичанин, сударь, пустышка! Я уверен, что этот человек приносит с собой несчастье и губит всех, к кому прикасается. Но я разрушу его чары. Положитесь на меня: спать не лягу, пока его не повесят!

Исчез он так же незаметно, как и появился.

У Мерри Рулза были все основания для того, чтобы быть собой довольным. Он принял за добрый знак судьбы свою непредвиденную встречу с лакеем и не сомневался, что его беседа с Мари окажется успешной после таких предзнаменований.

Ждать ему пришлось недолго. Супруга генерала, удивленная поздним визитом человека, о котором, конечно, она думала, но никак не ожидала увидеть у себя, в спешке накинула тонкое, как паутинка, домашнее платье.

Взмах расческой, капельку румян, чтобы скрыть бледность и подчеркнуть красоту, – и Мари была готова. Пока она торопливо приводила себя в порядок, то задавалась вопросом, не ошибся ли Демаре и в самом ли деле майор ожидал ее в гостиной.

Потом ее одолели сомнения. Будучи свидетельницей недавних событий, которым Мари была вынуждена положить конец, она себя спрашивала, уж не явился ли внезапно Сен-Пьер театром жестоких действий, сходных с происшествием, вызванным в ее доме Байярделем. Не охватило ли Мартинику восстание на следующий день после смерти того, кто до сих пор поддерживал на острове мир? С некоторых пор всех словно охватило безумие!

Должно было произойти нечто действительно серьезное, раз майор прибыл в замок Монтань, – майор! – если, конечно, это и впрямь был он!

Она была готова. Пожалуй, слишком туго затянула ремешок на воздушном платье, чтобы подчеркнуть начинавшую полнеть талию, что, однако, ничуть ее не портило, и она это знала. Впрочем, в ее намерения не входило соблазнять майора Мерри Рулза. Еще свеж был в памяти его визит после ее тягостной связи с негром Кинкой. Она снова представила себе его, вспомнила, как он вилял, разглагольствовал, умничал. Нет, она не забыла его нравоучение, его речь о повиновении солдата и то, как внезапно переменился тон. Из холодного, трезвого, непримиримого следователя майор превратился во влюбленного юнца, не умеющего ни сдержать свой пыл, ни признаться в своих чувствах! Как она над ним позабавилась тогда, уверенная в своем торжестве! Как ловко заставила его проговориться, не давая ему ни малейшей надежды, но и не отнимая ее безвозвратно!

«Мерри Рулз наверняка этого не помнит, – думала она. – Все происходило так давно! Но даже если с годами он и не позабыл той сцены, время набросило на нее свой волшебный покров и сегодня майор может над всем этим лишь посмеяться».

Но Мари ошибалась. Никогда Мерри Рулз не забывал оскорбления. Скорее, даже из самого незначительного случая раздувал целое дело и во что бы то ни стало мстил…

Возможно, когда Мари выходила на лестницу, и она, и майор размышляли об одном и том же. Гостиная, в которой ожидал Мерри Рулз, была все та же, что и несколько лет назад, только следов разрушения было тогда поменьше. Глядя в то же самое окно, которое сейчас было напротив него, он мечтал покорить Мари, в то время как Пьерьер с детским воодушевлением признавался теперешней вдове в понятных и весьма смелых чувствах… Как она была тогда хороша!

Конечно, Мари и в сорок лет казалась ему очень соблазнительной, но в глубине души он с горечью прикидывал, сколько времени упущено зря! Ее молодость, безудержная и опаляющая молодость была позади. Мари никогда не сможет стать такой, как прежде, и майор испытывал разочарование. Только ему, ему одному ничего не досталось на этом празднике жизни! А ведь он готов был пойти на любые уступки! Даже согласился бы делить Мари с другим мужчиной!.. Вот почему он чувствовал себя осмеянным… Но рассчитывал за это отыграться: ведь, овдовев, нынешняя Мари, помимо губернаторского кресла, должна подумать и о приемном отце для своих детей, который бы их защитил, отце довольно могущественном, который благодаря ей, Мари, еще больше укрепит свою власть.

Он предавался размышлениям, приятным и в то же время отчасти горестным; то были воспоминания о потерях, но не безвозвратных. Вдруг раздался голос, заставивший его вздрогнуть:

– Здравствуйте, майор!

Он порывисто поднялся. Мари была рядом, вея в белом, и казалась нереальной в неверном свете канделябра. Она подошла неслышно в кожаных туфельках с меховой оторочкой, какие производили колонисты с холмов; туфли были мягче, чем кошачьи лапки.

– Мадам! – с поклоном начал майор почти шепотом, сняв шляпу и опустив ее до самой земли после замысловатого реверанса. – Позвольте вашему покорнейшему слуге засвидетельствовать свое глубочайшее почтение…

Мари обратила внимание, что говорит Мерри Рулз отнюдь не холодно, как было ему свойственно, а проникновенно, даже страстно. И сейчас же подумала: «Я ему нужна. Прямо он мне об этом не скажет. Смогу ли я угадать, чего он хочет?»

– Майор! – продолжала она. – Я полагаю, случилось что-то серьезное, если, учитывая сложившиеся обстоятельства, вы явились ко мне в столь поздний час. Что случилось?

Майор надел на парик свою шляпу с плюмажем, смущенно потер руки: Мари своей напористостью в самом деле поставила его в затруднительное положение.

Она поняла это и сказала:

– Садитесь, майор…

И сама села рядом.

Легкая ткань домашнего платья плотно облегала ее соблазнительные формы. Мерри Рулз не без трепета задержал взгляд на округлостях ее колена (Мари положила ногу на ногу), волнующей линии красиво очерченных бедер; но еще больше его пьянил теплый аромат женского тела, благоухание, состоявшее из естественных нежных запахов Мари, а также только что оставленной постели, из которой вырвал ее он, Мерри Рулз, и в этом сложном дурманящем аромате было что-то звериное и в то же время нежное, что возбуждало все чувства. Мерри Рулз терялся, его мысли путались, как это уже происходило однажды в прошлом, в этой самой комнате.

– Слушаю вас, майор, – снова ласково проговорила Мари, не замечая его смущения. – В чем дело?

Он призвал на помощь все силы, чтобы его слова звучали веско и в то же время почтительно:

– Простите, мадам, за поздний визит, но вы согласитесь, что мне было трудно отложить на завтра то, что я имею вам сообщить. Завтра и впрямь будет слишком поздно. Ведь соберется Совет…

– Ну и что? – довольно холодно спросила она.

– Вам известно, что я председательствую на этом Совете?

– Да, я знаю. Ведь еще генерал утверждал вас на эту должность, и он же назначил вас членом Высшего Совета…

– Совершенно верно, – подал голос майор, внезапно будто подстегнутый словами Мари. – Итак, вы понимаете, что я мог бы оказаться вам полезным?

Мари немного отстранилась, желая лучше его рассмотреть.

– Майор! – улыбнулась она. – Должна ли я понимать вас так, что вы хотели бы провести сейчас нечто вроде репетиции завтрашнего заседания Совета?

– А почему нет? – дерзнул он. – Вы полагаете, что непременно выиграете? Не кажется ли вам, что ваши враги завтра попытаются вам противостоять и переиграть вас? Поскольку я буду иметь честь как председатель вести дебаты, я пришел просить вас вместе со мной продумать, как лучше это сделать и соблюсти ваши интересы. Делая это, – поспешил он оговориться, – я, положа руку на сердце, не предаю ни ту ни другую стороны и на самом деле считаю, что титул наместника Мартиники по праву переходит вам, вплоть до нового распоряжения, ради вашего несовершеннолетнего сына.

– Разве вы не знаете, – заметила она, – что губернатора острова назначает не Совет, а король?

– Мне известен контракт по продаже острова, мадам. Однако если Совет назначает вас, у короля нет причин отменять это решение… Я бы хотел, чтобы во мне вы видели лишь друга. А у меня складывается впечатление, будто вы меня опасаетесь, хотя я много раз доказал вам свою верность. Прошу вас припомнить наши с вами прошлые беседы здесь с глазу на глаз…

– У меня хорошая память… Я действительно вспоминаю… Вы говорили о том, что ваше сердце старого воина не настолько огрубело, как может показаться, и таит в себе немало нежности. Все верно? Вы были даже довольно настойчивы в тот день, майор!

Она снисходительно усмехнулась и прибавила:

– Бог ты мой, до чего мы тогда были молоды! Нам остаются лишь воспоминания, чтобы скрасить осенние дни нашей жизни!

– Мадам! В этих краях, как вам известно, осени не бывает! – проникновенно заметил он. – Вся тропическая флора переживает вечную весну. Взгляните на здешние деревья: они распускаются наперегонки, в то время как у нас на родине уже роняют листья.

– Красиво вы говорите, – одобрила она. – Но думаю, вы явились из Сен-Пьера в замок в столь поздний час не для того, чтобы рассказывать мне о цветах, деревьях и листьях?

– Бывают в жизни минуты, когда, как мне кажется, полезно предаться воспоминаниям. Это помогает лучше понять и, главное, увидеть, какой избрать путь, особенно если появляется ощущение, что ты сбился с пути.

– Я отнюдь не сбилась с пути, – ледяным тоном возразила она.

– Вы в этом твердо уверены? Позвольте мне говорить метафорами… Бывает в жизни так: проселочные дороги или, вернее, живописные тропинки проходят вдоль основной дороги. Как было бы приятно одной ногой ступать по тропинке, чтобы отдыхать, а другой – по большой дороге, если, конечно, обе ведут к цели, а?

– Я не хочу и пытаться понять. Я очень устала, сударь. Сожалею, но все мои слуги спят, не то я предложила бы вам прохладительные напитки. Однако я действительно не рассчитывала увидеть вас нынче вечером у себя и…

– Тем не менее уделите мне, пожалуйста, еще несколько минут. Никто лучше меня не знает, как вам нужен отдых; однако, дорогая госпожа Дюпарке, вы стоите на скрещении дорог вашей жизни, да еще в такой важный, я бы сказал, критический момент, что вам следует сделать над собой нечеловеческое усилие, собраться с силами, победить собственную слабость. Завтра – великий для вас день! Вы уверены, что удача именно на вашей стороне?

– Удача не имеет отношения к предстоящему обсуждению. Высший Совет рассудит. Надеюсь, в его состав входят честные люди, педантичные граждане, преданные офицеры.

– Удачу никогда не следует сбрасывать со счетов в таких случаях, как ваш! – заметил Мерри Рулз довольно резко, задетый за живое и разочарованный сдержанностью Мари.

Как?! Он пришел ей помочь, предложить свои услуги, пришел как друг, а в ответ – холодный прием, высокомерие, чуть ли не оскорбленное достоинство, покровительственный тон?

– Да, удачу нужно учитывать всегда, – повторил он. – Одно слово, произнесенное не вовремя, – и все потеряно: ты восстановил против себя подавляющее большинство. И уже ничего не вернешь… Какой, кстати сказать, план действий вы намерены предложить, мадам?

Она криво усмехнулась, решив, что поняла единственную цель его присутствия: выведать, какие обязательства она намерена принять перед Советом.

– А вы любопытны! – почти игриво воскликнула она. – В большей даже степени, чем я сама. Признаться, я еще не думала, о чем буду завтра говорить. Какие обязательства на себя приму… А это непременно нужно сделать? Ну и ну! Сегодня мы вместе со всем народом предали земле тело человека, который осчастливил эту колонию, был сам олицетворением порядочности для всей Мартиники. Я была женой этого человека, и он не имел от меня секретов. Если я прошу назначить меня его преемницей в ожидании того времени, когда мой сын достигнет совершеннолетия, к которому звание отца переходит по праву, разве я обязана принимать на себя обязательства? Здесь будут все те, кто входил в окружение Дюпарке. Мне остается сказать одно: я продолжу дело своего несчастного супруга…

– Отлично сказано, – одобрительно кивнул Мерри Рулз. – Просто отлично!

– Сказано, во всяком случае, от души!

– Да-да, очень хорошо, – повторил он, – однако недостаточно. Смерть генерала произвела настоящую революцию. Неужели вы не поняли этого сегодня вечером во время стычки капитана Байярделя и колониста Пленвиля? Да, это революция. Люди не только думают иначе, чем вчера, сами не понимая, как это возможно, но и будут требовать от преемника генерала определенных обязательств. И если в этой роли будет выступать женщина, то, какими бы ни были она, ее значимость, респектабельность, ум – словом, совокупность достоинств, вопреки всему, они станут доверять ей меньше, чем мужчине, и ей придется выдвигать энергичную программу в подкрепление собственному честолюбию…

– Я не честолюбива и требую лишь то, что принадлежит моему сыну. Я прошу разрешить мне распоряжаться нашим достоянием до совершеннолетия сына.

– Понимаю, мадам…

Мерри Рулз понурился. Он не рассчитывал застать Мари в таком настроении. Она не выглядела уставшей, как утверждала, и оказывала ему сопротивление.

Он поднял голову и взглянул на вдову: она держалась твердо, прекрасно владела собой, взирала на него с большим достоинством и без малейшего волнения.

Она шевельнулась, собираясь встать и тем дать понять, что она считает встречу оконченной. Майор поспешно схватил Мари за руку и вынудил ее остаться на месте.

– Я бы хотел, дорогая госпожа Дюпарке, чтобы вы уделили мне еще немного времени…

– Вы же знаете, как я устала, – возразила она, – прошу вас, поторопитесь.

Он продолжал тянуть ее за руку, ненастойчиво, но как-то картинно, и ей пришлось остаться на банкетке. Он не выпускал ее руки, теплой, гладкой, с утонченными кончиками пальцев, какие можно увидеть на полотнах некоторых итальянских мастеров, изображавших мадонн за молитвой. Ему доставляло огромное наслаждение их теребить, и так как Мари не выказывала неудовольствия, он осмелел:

– Возможно, мадам, вы забыли, о чем я говорил вам когда-то. Тогда вам был нужен покровитель, и я предложил вам себя. Однако вы искали временной защиты и, хотя подали мне тогда некоторую надежду, так никогда и не оказали мне чести, призвав на помощь, чему я был бы весьма рад… Тем не менее мое обещание остается в силе: я желал бы вас защищать.

– Очень мило с вашей стороны, – проговорила она, – я это запомню и при первом же случае к вам обращусь…

– Такая минута настала!.. Мари, позвольте мне предостеречь вас! Остерегайтесь советов, которые дают вам заинтересованные люди. Они умеют лишь извлекать пользу для себя…

– О ком вы?

– Сами знаете, – зашептал он. – Да, вы догадываетесь, кого я имею в виду!

– И все-таки уточните, майор, уточните, прошу вас!

– Думаете, побоюсь? Я говорю о шотландце, которого вы приютили у себя. Его присутствие здесь, в эти минуты траура, совершенно неуместно. Вы сами толкаете меня на откровенность, мадам. Подумали ли вы, что могут сказать о вашем поведении, видя, как сюда причалил и бросил якорь под вашей крышей иностранец на следующий же день после смерти генерала? Иностранец, о котором ходит, к сожалению, слишком много слухов, и не всегда, увы, это лишь подозрения!

– Не знаю, о каких подозрениях вы толкуете. Что бы это ни было, говорю вам, они не имеют под собой основания. Шевалье Режиналь де Мобре был другом генерала, да я и сама имела случай убедиться в том, что это человек знающий и здравомыслящий.

Майор вздохнул. Он по-прежнему держал ее руку и вдруг с силой ее сдавил и взмолился:

– Давайте объединимся! Заклинаю вас: не отвергайте дружбу, которую я вам предлагаю, не отталкивайте с презрением человека, проникшегося к вам симпатией, которую пробудили вы сами в первую же нашу встречу. Не пренебрегайте моими советами.

Она остановила на нем удивленный взгляд. Сейчас он напоминал своим поведением, проникновенным голосом того самого майора, каким она видела его в тот день, когда он явился после ее приключения с Кинкой. Мари пыталась понять, что за человек сидит перед ней. Она ему не доверяла, но вот уже во второй раз он с неслыханной ловкостью признается ей в любви. Когда же он говорил правду? Когда приходил от имени Пьерьера ей угрожать или когда рассказывал о нежности, которую Мари в нем пробудила? Лгал ли он, заявляя, что не доверяет Мобре? Не было ли лишь ловким маневром с его стороны пригласить ее в союзники?

Всякий раз, как он являлся поговорить без свидетелей, он начинал с угроз, а заканчивал нежностями. Возможно, это была его индивидуальная манера ухаживать за женщинами. Может, он был настолько робок, что не мог сказать о своих чувствах открыто и должен был сначала показать свою силу, свои достоинства, власть; хотел запугать на тот случай, если женщине вздумается его отвергнуть?

Она про себя решила, что он, несомненно, лучше, чем полагали Байярдель и Лефор.

«Мне бы надо попытаться его понять, – подумала она, – может быть, тогда я сама проникнусь к нему симпатией?»

Она почувствовала волнение при мысли о постоянстве майора и в то же время вслушиваясь в его искренние слова. Она давным-давно позабыла о его первом признании, которому придавала мало значения.

Мерри Рулз заметил ее смущение, и у него закружилась голова. Он подумал, что Мари наконец-то его поняла и примет его предложения. Он еще крепче сжал ее запястье и опьянел от любви, но едва вовсе не лишился чувств, когда она обронила:

– Я очень тронута, майор… Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я вас недооценила… Признайтесь, что мы почти не знали друг друга. Вы редко бывали здесь или это происходило в официальной обстановке. Вы говорили с генералом только о политике…

– Это происходило против моей воли! – искренне воскликнул он. – По правде говоря, я никого, кроме вас, не замечал вокруг… Ах, Мари! Мари! Как я вас любил! Какую сильную страсть я переживаю до сих пор! Если бы вы знали, с какой горечью я вспоминаю время, которое ушло в прошлое и, я бы сказал, потеряно навсегда. Мне кажется, я испытываю неудовлетворенность из-за чего-то неуловимого, неописуемого, что, вероятно, называется счастьем. У меня такое впечатление, словно меня обокрали!

Он замолчал и бросил на Мари такой нежный взгляд, какой ей не случилось на себе поймать за всю предыдущую жизнь. Майор продолжал:

– Однако сегодня вы можете все мне вернуть! Все!

Она не знала, что сказать. Подумала было утешить его взглядом, не слишком, правда, воодушевляя, но когда подняла глаза, увидала перед собой лишь краснощекого толстяка, а волосы под париком у него, должно быть, седые… И этот человек говорит ей о любви! Вдруг он показался ей смешным. Волнение в ее душе улеглось. Ее душил смех. Она сдерживалась, потому что, поразмыслив, решила: как бы то ни было, нельзя насмехаться над чувствами этого невезучего воздыхателя. Любовь достойна уважения. Однако Мари не могла подать Мерри Рулзу ни малейшей надежды!

Ведь стоило ей сказать одно любезное слово, а он уж вообразит о невесть каком романе!

– Сейчас неподходящее время для подобных разговоров, – заметила она.

– Завтра собирается Высший Совет!

– Надеюсь, это обстоятельство не имеет отношения к вашим чувствам?

– Я предложил вам свою поддержку, защиту, любовь…

– Послушайте, майор, – ласково проговорила она, чтобы смягчить неприятные для него слова, – я ничего не имею против вашей поддержки и защиты. Но не говорите мне сегодня о любви… Прошу вас…

– Неужели вы никогда не сможете относиться ко мне хотя бы с нежностью? – дрогнувшим голосом пролепетал он и едва не задохнулся от захлестнувшей его безумной надежды.

– Повторяю: не будем сегодня об этом говорить.

– Скажите хоть слово…

Она освободила руку и положила ему на плечо, словно желая утешить:

– Мое сердце разрывается от горя, – призналась она. – А душевная рана мешает принимать решение. Тем не менее признаюсь вам со всей откровенностью: я не думаю, что смогла бы полюбить так скоро!

Он резко отпрянул:

– Это все, что вы можете мне сказать? Человеку, предложившему вам всего себя?!

Вскочив, майор смерил ее гневным взглядом. Он был взволнован, не зная, что делать со своими руками: то хватался за рукоять шпаги, то теребил кружева камзола.

Потом злобно расхохотался:

– Ваша душевная рана! Рассказывайте! Не сможете больше полюбить! И вы думаете, что одурачите меня подобными высказываниями? Скажите это кому-нибудь другому, мадам! Как отвратительно видеть в этом доме в такой день человека, которому вы дали приют! А как не вспомнить всех прочих его предшественников, к которым вы питали слабость, что наводит меня на мысль: в ваших устах слово «любить» звучит как издевательство!

Она вскочила так же стремительно, как майор, шагнула ему навстречу, с вызовом подняв голову, и выкрикнула:

– Сударь! Довольно! Вы меня оскорбляете!

Он тяжело вздохнул.

– Простите меня, – немного успокоившись, попросил он. – Меня ослепляет страсть. Если вы меня не извините, значит, никогда не понимали, как глубоко я вас люблю, Мари!.. Увы, я отлично вижу, что вы меня ненавидите! Вы лишили меня всякой надежды… Но как же, по-вашему, мне не прийти в бешенство, когда я вижу здесь этого шотландца…

– Довольно! – глухо повторила она.

Он опустил голову и внезапно решился:

– Я ухожу. Но прежде хотел бы сказать вам следующее: я предложил вам свою помощь и свои советы. Вы ими пренебрегли, отдав предпочтение советам иностранца, который – у меня есть все основания так думать – работает против нашей страны в пользу своей. Берегитесь! Вы попадетесь на крючок! Он заставит вас наделать неслыханные глупости! Вы обрекаете себя на страшнейшие несчастья, какие даже не можете себе вообразить!

Он говорил сурово, резко, так убежденно, что Мари испугалась.

– Например, какие? – спросила она.

Он надел кожаные перчатки и, поворачиваясь к двери, прибавил:

– Я убежден, что этот человек советует вам польстить общественному мнению. А ему надо не льстить: его необходимо усмирять и создавать по своему усмотрению. Берегитесь!

Он уверенно зашагал к выходу. Отворяя дверь, обернулся к Мари и низко поклонился ей.

– Возможно, когда-нибудь, – с горечью молвил он, – вы будете счастливы принять мое покровительство… Может, сами придете просить меня об этом… И предложите то, в чем сегодня отказываете так безжалостно и без всякого снисхождения!..

Мари с трудом его понимала. Она и без того была измучена, а этот разговор лишил ее последних сил. Она услыхала, как захлопнулась дверь, потом со двора донесся конский топот…

Она неуверенно и равнодушно махнула рукой. Что мог ей сделать Мерри Рулз де Гурсела? Он был председателем Высшего Совета, но не всем же Советом в одном лице!

Мари медленным шагом возвратилась в свою комнату.

Она не верила ни единому слову из того, что майор сказал о шевалье де Мобре. Мерри Рулз ревновал; именно ревность заставляла его так говорить.

Режиналь, оказавшийся мишенью для подобных нападок, казался ей еще симпатичнее, еще желаннее…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Перед заседанием

Проснувшись, Мари прежде всего вспомнила о Мерри Рулзе. Боже! Как же, должно быть, она устала, если спала так тяжело! Действительно, ночной визит майора, его угрозы в виде предсказаний, высказанные перед уходом, – одного этого с избытком хватило бы вдове и в обычное время, чтобы долго ворочаться в постели без сна.

Она распахнула окна, и в спальню хлынул солнечный свет. Негры уже шагали по дороге, некоторые из них успели дойти до плантации сахарного тростника, видневшейся вдали в окружении банановых деревьев, окаймленных со всех сторон яркими цветами: цинниями, лак-макаками и каннами.

Вокруг царило безмятежное спокойствие. Ни малейший ветерок не колыхал пышные шапки кокосовых пальм, которые застыли, как на картине, не обращая внимания на палящее солнце, усыпавшее их листья серебристыми бликами.

Мари подумала, что нужно одеть юного Жака в траур, перед тем как показать его Высшему Совету, и про себя сказала: «Лишь бы костюм был готов!»

Она просила Луизу позаботиться об этом и поработать, если понадобится, всю ночь.

Мари отошла от окна и стала собираться.

Ее вдруг охватила необъяснимая тоска.

Накануне она так верила в свои силы! Неужели ее выбил из колеи визит майора?

Казалось, впервые происходящее представилось ей в истинном свете; если накануне она была уверена в своем праве, убежденная, что нотабли и честные люди, входящие в Совет, непременно утвердят ее в должности, то сейчас подозревала, что за ночь за ее спиной вполне могли быть предприняты попытки сорвать ее замыслы. Разве посещение Мерри Рулза не одна из таких попыток? Что за ним скрывалось? Что готовилось?

Теперь она ругала себя за то, что так сурово обошлась с майором. Она настроила его против себя. Он стал врагом, и врагом влиятельным: сам председатель Совета! Человек, руководящий обсуждениями! Ах, почему же поступила так необдуманно, грубо оттолкнув майора, лишив его последней надежды, хотя он больше ничего и не просил!

Она призвала на помощь всю свою волю, все мужество, подумав, что Господь ее не покинет, – ведь она просит не для себя, а ради сына. Это, кстати говоря, она и должна заявить на Совете…

Она разложила перед собой расческу, румяна и долго разглядывала себя в зеркало. Несмотря на осунувшееся от усталости лицо и сильную бледность, она все-таки была очень хороша. Мари знала, что красота – серьезный довод, особенно красота зрелой сорокалетней женщины в расцвете сил, в полном соку, когда кровь играет, как в молодые годы; это, несомненно, важнейший козырь, если имеешь дело с мужчинами, большинство из которых нередко бросали на нее восхищенные взгляды.

Дом оживал. Вот захлопали двери, загремела посуда, потом послышались пронзительные, как у попугаев, крики, и Мари узнала голоса Сефизы и Клематиты.

Нельзя было терять ни минуты…

* * *

Перед приемом членов Высшего Совета в замке Монтань требовалось приготовить комнаты, что было делом нелегким. Собрание предполагалось провести в большой гостиной, находившейся на одном уровне с террасой. Это была самая просторная и прохладная комната. Там можно было поставить не только столы, но много стульев, хотя, разумеется, некоторым нотаблям, не входящим в Совет, но имеющим совещательный голос, придется стоять.

Шевалье де Мобре по-хозяйски, не спросив мнения Мари или кого-нибудь еще, занимался устройством гостиной. К этому делу он привлек Кинку, негра геркулесова телосложения, а также Сефизу и Клематиту. Отдавал распоряжения, заставлял переделать то, что приказал минутой раньше, снова возвращался к первоначальному плану, но ни на миг не забывал о том, что Мари должна предстать в наивыгоднейших для нее условиях.

Накануне шотландца поразило, с каким величавым достоинством Мари говорила, стоя сверху на лестнице, внушительно обращаясь к Мерри Рулзу, Пленвилю и Байярделю. Было нечто театральное не только в поведении Мари, но и в самой ее позиции на верхних ступенях. Он подумал, что Мари следует обратиться к членам Совета, встав в самом низу той же лестницы, а слушатели будут сидеть лицом к ней, в глубине гостиной, за столами, расставленными полукругом. Тогда Рулз и другие непременно вспомнят ее внезапное появление в прошлый вечер. От этого Мари только выиграет.

Когда с мебелью было покончено, он приказал негритянкам приготовить побольше прохладительных напитков из сока местных фруктов. Служанки наполнили большие кувшины ромом и французским вином, потом приготовили аккра, или рыбные шарики в кляре, приправленные перцем и пряностями, дабы гости охотнее прикладывались к напиткам.

Освободившись, шевалье отправился проведать Луизу де Франсийон.

Та завершала туалет осиротевшего мальчугана. Он выглядел хрупким в темном костюме, наспех сшитом специально для церемонии; ребенок, похоже, еще не до конца осознал, что произошло, и относился к готовившемуся событию, как к игре. Режиналь дал ему краткие и довольно строгие наставления, приказав держаться очень сдержанно и не произносить ни единого слова без разрешения члена Совета или матери; во всяком случае, отвечать по возможности кратко. После этого шевалье отослал мальчика в его комнату и повернулся к Луизе.

Его губы тронула улыбка.

– Надеюсь, все пройдет хорошо, правда? – проговорил он. – Вы устали, друг мой! Ну, вы заслужили отдых и сможете отдохнуть, когда все будет позади.

Она не разделяла его веселости. Ее глаза светились любовью, в то же время в них угадывался упрек.

– Режиналь! Вы же знали, что я не сплю этой ночью, – ласково молвила она. – Мне пришлось заниматься костюмом для малыша. А вы даже не пришли меня проведать…

– У меня тоже было немало дел… Неужели вы полагаете, что можно бросить вызов такому Совету, как этот, не подготовившись заранее?

– Думаю, что нет… Но забежать на минутку… В какой-то момент мне показалось, что вы вот-вот придете, а тут как раз хлопнула входная дверь…

– Сегодня ночью? – спросил он, скрывая удивление. – Входная дверь? Вы хотите сказать: ворота?

Она кивнула и прибавила:

– Я прислушалась. Мне так хотелось, чтобы это были вы… Но, увы, оказалось, что прибыл майор Мерри Рулз…

На сей раз изумление Мобре было столь велико, что он не сдержался и вскричал:

– Черт побери! Вы говорите, Мерри Рулз был здесь этой ночью? Почему же я ничего не слыхал? И зачем он приезжал?

– Спрашивал кузину. Демаре еще не ложился, он его и впустил.

Режиналь в задумчивости прошелся по комнате и снова подошел к Луизе:

– Значит, Мари его приняла? Где? О чем они говорили?

– Он ожидал ее в гостиной. Мари так устала, что долго не хотела к нему выходить. В конце концов, Демаре ее уговорил, и она встретилась с майором в гостиной… Не знаю, что произошло потом, я была так разочарована, что это не вы пришли…

– Они долго говорили? – настойчиво продолжал он.

– Не знаю… В какой-то момент мне показалось, что они ссорятся. Я слышала крики, но слов не разобрала… Потом они заговорили тише…

Она подошла к нему и улыбнулась. Ей не терпелось сменить тему и поговорить о чем-нибудь более приятном. Она распахнула объятия со словами:

– Как нехорошо с вашей стороны, что вы меня покинули… Вы же знаете, Режиналь, что я живу только вами, ради вас; если бы нам пришлось сейчас расстаться, я бы умерла…

Она ему докучала. Мобре считал, что всему свое время. Луиза должна бы, кажется, это понимать. То, что она ему сообщила, заставило его с головой уйти в политику, дипломатию, словом – в работу. До любви ли в такую минуту!

– Вы уверены, что не ошиблись? – спросил он. – Не грезите ли вы, Луиза? Нет, я не вижу причин для его визита нынешней ночью.

– Как вы разволновались из-за майора! Обо мне совсем позабыли…

Она бросилась ему на шею и припала к его губам. Не отталкивая ее, он снова спросил:

– Говорите, его впустил Демаре? Какого черта он не спал в такое время?.. Ведь было, несомненно, очень поздно, раз я ничего не слышал… Часов, наверное, одиннадцать, а? За каким же дьяволом он шлялся по двору?

Поведение лакея его все больше настораживало. Теперь он думал, не шпион ли это на содержании Мерри Рулза. Дело грозило обернуться серьезными неприятностями!

– Поцелуйте же меня! – взмолилась Луиза. – Режиналь, как вы сегодня холодны! Вы меня не любите! Если б я знала, ничего бы вам не рассказала о Мерри Рулзе!

– И были бы неправы!

– Что нам может сделать майор? Насколько я знаю, теперь и речи быть не может о том, чтобы заставить меня выйти за него замуж!

Она с сочувствием посмотрела на Мобре. Как большинство простодушных влюбленных, она все соотносила со своей любовью, которая затмевала остальной мир. Словно не существовало ничего более существенного и неотложного!

Мобре был не прочь воспользоваться ее неискушенностью. Он решил не выводить ее из заблуждения.

– Наверное, Мерри Рулз ревнует… Вот именно: он ревнует вас ко мне! Понимаете? Мне бы очень хотелось знать, о чем он говорил с Мари! Ах, Луиза, я же вас предупреждал, что мы будем подвергаться всякого рода клеветническим нападкам!

Она заметно побледнела.

– Луиза! – продолжал он. – Я увижусь с Мари и узнаю о том, что произошло… Вы же, пожалуйста, ничего не рассказывайте! Предоставьте действовать мне…

Он обнял ее, погладил ей плечо сквозь легкую ткань и почувствовал, как она задрожала всем телом. У Луизы была прохладная кожа, словно она только что вышла из воды.

Он нежно ее поцеловал, не торопясь расставаться и позволяя себе небольшую передышку перед ответственным делом; ему было приятно испытать хотя бы отчасти то же удовольствие, что он уже извлек из этого доступного и снова просившего ласки тела.

Наконец он отстранился, проговорив:

– Увидимся позже, сейчас мне надо к Мари.

Едва переступив порог, он тотчас забыл о Луизе. Зато его пальцы еще хранили аромат духов, которыми в изобилии поливала себя девушка в надежде стать от этого желаннее.

В несколько шагов шевалье достиг комнаты Мари. Он нервно постучал и услышал, как вдова спросила:

– Кто там?

– Я, Режиналь! – запыхавшись, отозвался он. – Вы скоро будете готовы?

– Разумеется.

– Я могу вас увидеть?

– Входите, если вы так спешите…

Он повернул ручку и вошел.

Сидя перед зеркалом, Мари занималась туалетом. Она еще не надела траурное платье и сидела в рубашке, схваченной на плечах застежками; ее отливающая перламутром гладкая спина была открыта взгляду, круглая, с очаровательными ямочками на сгибах рук. Мари сидела к двери спиной. Продолжая румяниться, она взглянула на шевалье и спросила:

– Что происходит? Чем вы так взволнованы?

– Восхищаюсь вами, Мари! Как вам удается сохранять спокойствие в такой день?

– Случится то, что должно случиться, – заявила она. – Когда я проснулась, я тоже ужасно нервничала, но взяла себя в руки. В конце концов, Высший Совет обязан разделить наши взгляды.

Он подошел к ней размеренным шагом. Она продолжала заниматься своим деликатным делом, подкрашивала ресницы, губы, пудрила щеки. Она словно не замечала присутствия Мобре, словно рядом с ней стояла Луиза.

Иное дело – шотландец! Любуясь ее белоснежным плечиком, оттененным застежкой, он вспоминал, как однажды видел Мари полуодетой; только что вырвавшись из объятий Пьерьера, она отдыхала в гамаке. Стоило ему тогда протянуть руку, и он мог схватить Мари, еще трепетавшую после внезапно прерванного поцелуя с господином, временно исполнявшим обязанности губернатора.

Атлас не мог сравниться с ее кожей ни гладкостью, ни блеском. Эта кожа зрелой женщины была по-своему соблазнительна и привлекательна, точь-в-точь как у юной Луизы. Шевалье немного повернулся, рассматривая Мари в зеркало, и увидел ее безупречную пышную грудь, шею без единой морщинки, длинную и упругую, и его сейчас же охватило желание.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – ласково пропел он, что случалось с ним крайне редко: видимо, он черпал нежность в собственном волнении, желании.

– Не понимаю вас, Режиналь, – ответила она. – Вы врываетесь ко мне почти силой и спрашиваете, какую услугу можете оказать. Вас привело ко мне нечто срочное и важное, не так ли?

– Я хотел знать, – в смущении пояснил он, – хорошо ли вы запомнили то, о чем мы договаривались вчера.

– Отлично помню! Я ничего не забыла. И думаю, что смогу отлично держаться перед всеми этими старыми господами.

– Разумеется, – рассмеялся он. – Если бы они вас увидели в таком наряде, никаких сомнений, что каждый по отдельности они сделали бы для вас все, что пожелаете, и даже больше…

– Спасибо, – сказала она. – Будьте любезны позвать Луизу, пусть поможет мне надеть все эти вуали.

Не отвечая и не слушаясь, он кончиком пальца коснулся плечика соблазнительницы. Он ожидал, что она вздрогнет, но она держалась так, словно ничего не почувствовала и ни о чем не догадалась. Только спросила:

– В чем дело, Режиналь?

Он осмелел, положил всю руку и стал откровенно гладить ее плечо. Она обернулась и подняла на него глаза. Он прочел на ее лице неодобрение. Она медленно покачала головой:

– Прошу вас, Режиналь!.. О чем вы думаете? И в такую минуту!

– Простите меня, – смутился он. – Простите… Я вспомнил… Вспомнил, как был на этом самом месте… С вами. Это было так приятно, так чудесно, что я не устоял… Искушение…

Однако он не убирал руку.

Мари не настаивала. Казалось, у нее есть заботы и поважнее, чем терять время на споры с шотландцем. Он этим воспользовался.

Спустя минуту, заканчивая обводить губы, она повторила:

– Ну, Режиналь, теперь делайте, что я вам приказала: ступайте за Луизой. Вы понапрасну теряете время.

Он застыл в нерешительности. Наконец отступил назад и сказал:

– Надеюсь, Мари, между нами нет тайн?

На сей раз она вздрогнула: в тоне шевалье слышались намеки.

– Какие же между нами могут быть тайны?

– Вы от меня что-то скрываете.

Она рассмеялась и спросила:

– Что же, великий Боже? Что мне от вас скрывать, Режиналь?

Их взгляды встретились, и они не отводили глаз. Мобре смотрел испытующе, даже жестко, а Мари – с недоверием и не так уверенно, как раньше.

– Нынче ночью к вам приходил майор Мерри Рулз, – обронил он.

Мари удивилась:

– Кто вам об этом сказал, шевалье?

– Сам слышал. Почему вы ничего мне об этом не сообщили?

– Не знаю…

Она не лгала. Сейчас она себя спрашивала, почему, в самом деле, ей не захотелось говорить шотландцу о ночном посещении майора. Не то чтобы она о нем забыла или хотела утаить. Ничего такого она и не думала делать. Нет, она не придала значения этому происшествию и не стала делиться сомнениями со своим доверенным лицом и советчиком.

– Странно, что вы не знаете… – с горечью в голосе заявил он. – Если вы будете со мной недостаточно откровенны, я не смогу вам помочь. Разве смогу я вам верить? Я ничего от вас не скрываю: ни своих планов, ни поступков! Вся моя жизнь перед вами, прозрачная, как хрусталь!

– Да знаю я, Режиналь! Этому посещению я придаю так мало значения… Майор приходил рассказать мне о своей любви, раз уж вам так хочется все знать.

– Что? О любви? – изумился он.

Она еще громче рассмеялась и прибавила:

– Да. Похоже, он меня любит с того самого дня, как увидел. Хотел бы мне покровительствовать, помогать, не знаю, что еще…

– Он не подозревает, что я очень ревнив… Очень!.. – угрожающе повторил он и, помолчав, прибавил: – Вы, Мари, кажется, не поняли: этот человек способен притвориться влюбленным единственно ради того, чтобы ему было удобнее вами управлять, одержать над вами верх и стать еще могущественнее, а однажды, может быть, обобрать вас и ваших детей.

– Клянусь, вы меня принимаете за дуру!

– А как вы сами относитесь к майору, Мари?

– Никак, – отчеканила она. – Никак! От одной мысли оказаться в его объятиях я испытываю отвращение и все во мне восстает… Никогда, никогда, – настойчиво прибавила она, – никогда я не позволю этому толстяку большего, чем поцеловать мне руку…

Он с улыбкой подошел к Мари, счастливый тем, что его опасения рассеиваются, и протянул к ней руки.

– Режиналь! – взмолилась она. – Пожалуйста, Режиналь!..

Он крепко ее обнял:

– Я ведь тоже вас люблю, дорогая Мари. Не заблуждайтесь на мой счет. Я люблю вас больше всего на свете и думаю, что вы меня – тоже. Мы так давно принадлежим друг другу…

Она попыталась вырваться:

– Не сейчас же, шевалье…

– Тсс! – прошипел он, нежно целуя ее в шею. – Тсс! Ничего больше не говорите. Я отлично знаю, что могу подождать: вы навсегда станете моей, а я – вашим…

– Лучше бы вы позвали Луизу…

Она боялась испортить прическу и потому цеплялась за все, что могло ее спасти, вырвать из колдовских чар Режиналя.

– Мерри Рулз говорил вам обо мне? – не выпуская Мари из объятий, подал он голос.

– Да, он наговорил массу ужасных вещей. Можете себе представить, как я его приняла…

Он снова ее поцеловал. Она чувствовала тепло его рук и груди, крепко прильнувшей к ней.

Внезапно он спохватился:

– Я вас покидаю, дорогая Мари. Иду за Луизой. Главное – не забудьте ни одну из моих рекомендаций. Сегодня вы обязаны победить…

Вдруг он бросился к окну: послышался топот копыт. Бросив молниеносный взгляд сквозь ставни, быстро обратился к Мари:

– А вот и ваш воздыхатель, Мари: майор Мерри Рулз собственной персоной в сопровождении отца Бонена и отца Фейе. Поторопитесь. Я прикажу подать им прохладительные напитки…

Она едва слышно вздохнула:

– Я потеряла из-за вас столько времени! Перед тем как выйти, он сказал:

– Я побуду в своей комнате, пока продлиться эта церемония. Но не забывайте обо мне, помните, что я думаю о вас и молюсь за вас. Удачи!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Заседание Совета

Когда наконец Мари отворила дверь своей комнаты и направилась к лестнице, из гостиной уже некоторое время доносился гул голосов.

Она заставила членов Совета ждать. Когда она заметила это Луизе, своей кузине, закреплявшей ей вуаль на крючках, та с присущей ей интуицией сказала:

– Они подумают, что вы это сделали из кокетства, а когда увидят вас, кузина, влюбятся еще больше, потому что вы восхитительны…

Дверь была уже отворена, но не успела Мари выйти на лестничную площадку, как Луиза удержала ее за руку и шепнула на прощание:

– Удачи!

«Удачи». Режиналь пожелал ей того же.

Мари подошла к перилам, украшенным каменными стойками, и одним взглядом окинула всю залу. В гостиную беспорядочно набилось человек пятьдесят, и Мари про себя решила, что она от этого только выиграет. Как Режиналь и обещал, он распорядился подать прохладительные напитки. Многие члены Совета еще держали свои бокалы в руках, когда Мари ослепила их своим появлением.

Взгляды всех присутствующих обратились к ней, и тотчас же наступила глубокая тишина. Как сквозь пелену Мари узнала Мерри Рулза де Гурселу, в шляпе с перьями, в переливчатом камзоле сизого цвета, с парадной шпагой на перевязи, расшитыми перчатками в руках и со свежим порезом на шее.

Он стоял в окружении отца Бонена, спокойного, невозмутимого, едва заметно улыбавшегося тонкими губами, а также отца Теэнеля и отца Шевийяра, отличавшегося живым и ясным взглядом.

Там и сям все время расхаживали Лагарен, Байярдель, господин де Лауссей, управляющий Лесперанс, судья по гражданским и уголовным делам Дювивье.

Мари проворно откинула с лица вуаль и трижды кивнула, приветствуя собравшихся, после чего сделала несколько шагов в сторону лестницы.

В относительной тишине советники торопились занять место вокруг предназначенного им стола, но сели не раньше, чем Мари подошла к нижним ступеням лестницы. Она снова кивнула. Когда она собиралась выступить вперед, ее сын, одиннадцатилетний Жак, вышел из буфетной и робко, в смущении от непривычного оживления при виде матери, утопавшей в складках черного газа, бросился к ней и спрятал лицо в ее юбках, словно ища защиты.

Мари ласково погладила его по голове, словно хотела передать ему собственную уверенность.

Мари с сыном представляли прелестную и волнующую группу, от которой никто не мог оторвать глаз; глядя на них, даже самые суровые члены Совета смягчались.

Собравшиеся наконец расселись. Мерри Рулз почти тотчас встал. Движением головы он отбросил назад длинные перья шляпы и отчетливо проговорил:

– От имени членов Высшего Совета прошу вас, мадам, принять наши глубочайшие соболезнования. Вы изволили пригласить нас в этот дом, а мы все помним, что он еще вчера принадлежал человеку, заслужившему наше полное уважение и сыновнюю почтительность; всем нам он был отец и заступник, и этого великого повелителя Мартиники мы приветствуем сегодня в вашем лице, а также в лице его наследника, юного Жака Дюэля д'Энамбюка.

Он на мгновение замолчал, давая Мари возможность увидеть, что его слова одобряют все члены Совета, кивающие с задумчивым видом.

– Мадам! – продолжал он. – Вы можете из этого заключить, что мы готовы выслушать ваше заявление с глубочайшим почтением…

Сердце Мари сильно билось, готовое вот-вот выскочить из груди. Вдова чувствовала на себе пристальные взгляды десятков глаз и догадывалась, что производит сильное впечатление своим трауром, манерой держаться, изяществом и в то же время безутешностью на собравшихся мужчин, большинство из которых были боевые офицеры, думавшие более о пушках, порохе и шпаге, чем о женщинах, остальные же были убеленные сединами старцы, трясущиеся от старости, но еще не забывшие своей молодости; видимо, климат тропиков в самом деле влияет на чувства, «поддерживает» мужские способности.

Когда майор замолчал, он занял свое место за столом, всем своим видом давая понять вдове генерала Дюпарке, что теперь она должна взять слово; все с нетерпением ждали, что она скажет. Мари немного отстранила от себя Жака. Однако она по-прежнему держала руку на его белокурой головке, крепко прижимая его к себе, словно оберегая от возможной опасности.

Мари медленно обвела взглядом залу, остановившись на каждом лице. Она знала их всех. Эти люди приходили в замок при жизни Дюпарке. Все они клялись ей в верности и выражали почтительность. Неужели возможно, чтобы в сердцах этих людей таилось коварство и они так скоро забыли священные клятвы, приносимые ее несчастному супругу?

Мари заметила капитана Байярделя, стоявшего справа, рядом с дверью; он не был членом Совета, но имел право присутствовать на его заседаниях. Она увидела его гигантскую фигуру, непоколебимую, как скала, его открытое честное лицо, губы, с которых порой срывались резкие слова, но говорил он исключительно о чести, достоинстве, верности. Да, шпага Байярделя была всегда на службе у слабых и несчастных. На него могла рассчитывать и она!

Мари заговорила:

– Господа! Я хочу вам сказать всего несколько слов. Все вы знаете, при каких условиях наместник Дюпарке, мой супруг, приобрел остров Мартинику у компании Американских островов. Генерал Дюпарке умер. Вот его наследник: единственный сын Жак Дюэль д'Энамбюк.

По условиям контракта только король имеет право назначить наместника. Если бы мой сын Жак был совершеннолетним, этот вопрос, естественно, не встал бы: сын наследовал бы должность отца и стал бы наместником Мартиники. В любом случае этот вопрос решать его величеству. Однако, требуя то, что принадлежит по праву как мне, так и наследнику генерала Дюпарке, я прошу вас, в ожидании решения его величества, доверить мне пост губернатора острова, вплоть до нового приказа, от имени моего несовершеннолетнего сына.

Она выражалась как можно проще, не пытаясь произвести эффект и полагаясь лишь на свой траур да на впечатление, которое могла произвести на сердца собравшихся молодость светловолосого мальчика, прижимавшегося к ней.

Ее заявление было встречено без удивления и в полном молчании: каждый примерно таких слов от нее и ожидал.

Поскольку Мари считала, что ей больше нечего прибавить к единственному ходатайству, которое она хотела довести до сведения членов Совета, Мерри Рулз, не шевельнувшись, спросил:

– Мадам! Это все, что вы имели нам сообщить?

– Полагаю, – пояснила Мари, – что в кратких, но точных выражениях изложила членам Совета ситуацию и потребовала лишь то, что принадлежит нам по праву.

Мерри Рулз кивнул и окинул быстрым взглядом собравшихся, после чего снова спросил:

– Есть ли вопросы к госпоже Дюпарке у членов Высшего Совета?

Ответом ему было молчание, и он уже готовился закрыть заседание для тайных обсуждений Совета, как вдруг судья Дювивье взмахнул рукой, прося слова.

– Я бы хотел задать вопрос госпоже Дюпарке, – сказал он.

– Мы вас слушаем, – пригласил его Мерри Рулз.

Дювивье собирался с духом. Он был очень смущен: его скулы пылали, а руки тряслись. Однако он все-таки заговорил:

– Мы должны выбрать преемника наместнику Дюпарке. Разумеется, его наследник Жак Дюэль д'Энамбюк имеет на это право. Мы и не станем этого оспаривать. Тем более, когда он будет совершеннолетним. Мы хорошо знали нашего генерала Дюпарке. Это был солдат. Он умел сражаться. Давал отпор зарождавшимся бунтам, побеждал дикарей. Отбивал атаки наших врагов. И вот когда мы должны назначить того, кто будет призван завтра принимать в аналогичных обстоятельствах соответствующие решения, увлекать за собой войска, снова защищать страну, я выражаю сомнение, господа, потому что лицо, которое собирается занять место генерала, – женщина… Конечно, – поспешно прибавил он, – я знаю, что эта женщина обладает многими достоинствами, она сама принимала участие в защите Мартиники наравне с нашими доблестными офицерами. Но разве стратегия – удел женщины? Я допускаю, что у нее могут быть советники, да и мы всегда будем рады, мы, члены Высшего Совета, помогая ей своими знаниями; однако я бы хотел услышать, – дабы удовлетворить оправданные опасения обеспокоенного населения, которое со страхом ожидает в любой момент нового нападения индейцев, – что собирается делать госпожа Дюпарке, если мы назначим ее временно исполняющей обязанности губернатора.

Прежде чем Мерри Рулз предоставил Мари слово, она ледяным тоном отозвалась:

– То же, что делала раньше, когда заряжала мушкеты и пушки. И вела огонь. Словом, я отражала нападение дикарей. И хочу спросить: кто из присутствующих здесь может похвастаться тем, что действовал так же, как мы в этом самом доме – когда генерал Дюпарке был болен, – чтобы очистить территорию от карибских индейцев?

Мари увидела, что Байярдель нервничает, теребя эфес своей шпаги.

– Я воздаю должное храбрости госпожи Дюпарке! – воскликнул Дювивье, распаляясь по мере того, как говорил. – Мне известно, какое мужество она проявила в подобных обстоятельствах… К несчастью, все мы знаем, что в настоящее время остров является мишенью пиратов, разбойников, которые на хорошо вооруженных судах нападают на некоторые наши прибрежные беззащитные колонии. Вчера была разграблена Сент-Люсия, сегодня – Фон-Капо, завтра настанет очередь Макубы. Эти люди уверяют, что являются нашими соотечественниками, но они лишь называются французами, потому что их вооружил человек, предавший корону и состоящий в сговоре с англичанами из Сент-Кристофера, – я имею в виду командора де Пуэнси. Кто заставит нас поверить, что эти люди, вооружив свои корабли, не явятся угрожать Сен-Пьеру своими пушками?

В зале поднялся негромкий гул голосов. Воодушевившись, Дювивье продолжал: – Как нам только что стало известно, Сент-Кристофер был атакован испанцами. Мощная эскадра, насчитывающая семьдесят кораблей, из них некоторые имеют на борту не менее семидесяти пушек, атаковала Сент-Кристофер в отместку за бесчинства, совершенные этими морскими разбойниками. Флибустьерам пришлось укрыться либо на острове Тортю, либо на Мари-Галанте. Пока они будут оставаться на Тортю, нам бояться нечего. Но подумали ли вы, господа, что однажды ночью к нашим дверям море принесет все это отребье, этих корсаров, осужденных самим королем в многочисленных ордонансах, которые переданы губернаторам островов через его министра? Кое-кто, похоже, склонен привлечь флибустьеров к сельскохозяйственным работам, другие – просто захватить их… Я решительно поддерживаю вторую точку зрения. Мы обязаны подумать о женщинах, детях, трудолюбивых колонистах, которые не могут терять время, вооружаясь мушкетами, и рисковать жизнью, защищая полученный клочок земли. Послушайте меня, господа! Эти флибустьеры – язва на теле Карибских островов и опасная угроза для Мартиники! Они должны быть уничтожены! Я не случайно поднимаю этот вопрос. Если бы, по счастью, генерал Дюпарке еще был среди нас, я вместе с другими членами Совета задал бы его и генералу. В час, когда мы должны назначить нового губернатора, необходимо, как мне кажется, спросить у того, кто взывает к нашему доверию, что он намерен сделать для уничтожения угрозы, исходящей от флибустьеров для наших семей.

Дювивье сел и стал ждать, трепеща оттого, что ему против воли пришлось возвысить голос.

Мерри Рулз повернулся к Мари и мягко сказал:

– Мадам! Вы слышали, что сказал судья Дювивье? Он задал вам конкретный вопрос. Я позволю себе прибавить следующее: остров Мартиника нередко подвергался всякого рода нападениям и обеспечил себя надежной защитой. У нас достаточно и оружия, и солдат. Мы имеем господина Байярделя, капитана береговой охраны, который стоит во главе трех судов: «Святого Лаврентия», «Быка» и «Мадонны Бон-Пора». Я уверен, что капитан Байярдель всегда будет стоять на страже берегов и мира дорогого нам острова… Госпожа Дюпарке, вам слово.

Мари облизнула сухие губы. Она бросила взгляд на Байярделя, оглушенного похвалами майора и лихорадочно соображавшего, какую ловушку тот ему готовит. Наконец она гордо вскинула голову и заговорила:

– Я понимаю обеспокоенность нашего народа. Как я сражалась в прошлом, так буду сражаться и впредь. Разумеется, флибустьеры, для которых не существует разницы между французами, населяющими Мартинику, и нашими врагами, должны быть уничтожены как преступники. Они будут повешены.

Мари умолкла. Мерри Рулз бросил взгляд на Дювивье. Но тот лишь кивнул, показывая, что вполне удовлетворен.

Тогда отец Шевийяр подал знак, что хочет говорить, и майор сейчас же предоставил ему слово.

– Я бы хотел предостеречь вас, господа, – промолвил он, – против слишком поспешного уничтожения того, что при случае может составить одно из средств защиты острова. Уничтожить разбойников – пусть так. Разбить пиратов, воюющих с английскими, голландскими и испанскими корсарами, которые ежедневно лишают нас снабжения всем необходимым, представляется мне менее разумным. Может быть, следует все-таки делать различие?

Дювивье подскочил, будто выпад был направлен лично против него:

– А разве эти разбойники делают различия между англичанами, не являющимися нашими официальными врагами, испанцами, голландцами и своими соотечественниками с Мартиники? Если им хочется прославиться на поле брани, почему они не поразят огнем лодки дикарей? Готова ли госпожа Дюпарке, в том случае если Совет назначит ее преемницей генерала до совершеннолетия сына, без промедления приступить к уничтожению флибустьеров на острове Мари-Галант?

– Мадам! – сухо проговорил Мерри Рулз. – Прошу вас отвечать.

– Без промедления! – твердо повторила Мари. – Соответствующие приказания будут отданы сейчас же, и я, кстати, рассчитываю, что майор Мерри Рулз примет все необходимые для этого меры.

– Прекрасно! – вскричал майор. – Господа! Предлагаю вам подумать. Сейчас мы удалимся для тайного совещания.

* * *

Члены Высшего Совета вышли на террасу. Тайное совещание было сведено к простой консультации, ибо все сходились во мнении: необходимо уничтожить флибустьеров. Мари взяла на себя твердые обязательства, и у Дювивье, как и у его сторонников, не осталось на этот счет никаких сомнений.

Жюли, Сефиза и Клематита обносили напитками членов Совета, разбившихся на кружки. Стояла страшная жара, и кубки опустошались один за другим.

Глядя из своего окна сквозь приотворенные ставни, шевалье Режиналь де Мобре пытался угадать по движениям губ говоривших, каков будет исход обсуждения. Он нервничал против собственной воли.

С особенным вниманием шевалье следил за Мерри Рулзом. Казалось, майор прекрасно владеет собой, его лицо было абсолютно спокойно. Едва заметно кивая головой, он одобрительно встречал обращенные к нему замечания. Однако как узнать, о чем он на самом деле думает?

Наконец совещавшиеся один за другим потянулись в гостиную и заняли свои места.

Мари по-прежнему в сопровождении сына снова предстала перед собравшимися. Она тоже попыталась прочесть на лицах приговор, который вот-вот должна была услышать. Мари держалась очень уверенно, хотя тоска, которую она пыталась скрыть изо всех сил, все сильнее сжимала ей сердце.

Когда все сели, Мерри Рулз поднялся и сказал:

– Мадам! Ваше прошение представляется совершенно законным членам Высшего Совета. Они решили назначить вас наместницей острова Мартиника вплоть до нового приказа ради вашего несовершеннолетнего сына Жака д'Энамбюка. Однако дабы не нарушать прерогативы его величества, собрание приняло решение немедленно отправить посланника ко двору и отчитаться перед королем о принятых временных мерах, а также просить их утверждения. Кроме того, Совет решил, что вы сами, мадам, можете назначить посла.

С первых же слов огромная радость овладела Мари. Она не думала об обязательстве, которое ей пришлось на себя принять. Забыла она и о Байяр-деле, и о Лефоре. Наконец-то она получила то, чего так страстно желала! И от счастья сделалась неблагодарной!

Она еще раз окинула взглядом залу, решая, кого послать ко двору.

Байярдель не попался в поле ее зрения. В диком бешенстве он вскочил на коня и помчался в Сен-Пьер. Могла ли Мари назначить его исходя из тех лестных похвал, что расточал в его адрес майор?

Она заметила господина Левассера; она всегда была им довольна, да и большинство собравшихся относились к нему с симпатией.

– Я благодарю Высший Совет за то, что он принял решение в пользу моего права и со всею беспристрастностью, – сказала она. – Я полагаю, господа, что господину Левассеру, пользующемуся всеобщим нашим доверием, можно было бы поручить отправиться к его величеству…

Взоры всех присутствовавших обратились к колонисту. Тот встал.

– Это для меня большая честь, мадам, – с волнением отвечал он, – однако возраст и разнообразные недуги не позволят мне, я думаю, с блеском совершить долгое и, несомненно, опасное плавание. Я бы посоветовал госпоже Дюпарке выбрать вместо меня человека тоже уважаемого, но который сумеет лучше меня защитить правое дело, тем более что он не только пользовался доверием сеньора Дюпарке, но и присутствовал при его последних минутах. Я имею в виду отца Фейе.

Когда того спросили, он без труда согласился, и выбор посланника был одобрен всеми присутствовавшими.

Перед тем как разойтись, члены Совета прервали протокол церемонии и передачу власти в руки генеральши и расстались все до обеда.

На следующий день все жители Сен-Пьера и значительная часть колонистов из других кварталов острова столпились на площади форта в ожидании кортежа.

На специально устроенном помосте Мари встала в окружении своих детей: Жака, Адриены, Мари-Луизы и Мартины.

Майор Мерри Рулз явился первым, а с ним – члены Высшего Совета. Вынув из ножен шпагу, Мерри Рулз поклялся в верности госпоже Дюпарке.

В это мгновение оглушительный рев вырвался из тысяч грудей:

– Да здравствует вдова генерала!

Затем начался парад. Все семь рот вспомогательных войск во главе с шефской ротой под командованием господина Лауссея и с оружием в руках тоже присягнули на верность.

Вскоре за ними последовало духовенство, уважаемые жители острова и наконец весь народ.

В тот же вечер Мари принимала в замке Монтань отца Фейе, явившегося к ней попрощаться. Священник намеревался занять место на корабле, который должен был доставить его в Сент-Кристофер, а оттуда другое судно – во Францию.

Доминиканец пришел также дать ей последние наставления, советуя хранить память о генерале и продолжать его политику, которая обеспечила богатство колонии. В то же время он явился утешить вдову в постигшем ее огромном горе.

Шевалье де Мобре не появился ни разу во время этих разнообразных церемоний. Ему приходилось набраться терпения, перед тем как начать активные действия.

Зато Мерри Рулз времени не терял.

Едва Мари произнесла перед Советом: «Я рассчитываю, что майор Мерри Рулз примет все необходимые меры», как он счел, что теперь его могущество удесятерилось.

В конце концов правил-то он, подобно некоему серому кардиналу. У него будет время подготовиться, чтобы в удобную минуту стать единственным хозяином Мартиники.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Майор Мерри Рулз не теряет времени даром

После обеда жара стояла невыносимая; город впал в оцепенение. У реки Отцов Иезуитов, на склоне холма, насколько хватало глаз, можно было заметить, как несколько чернокожих обливались потом на плантациях по обочинам дорог. На рейде корабли застыли в неподвижности, и ни малейшая зыбь не волновала морскую гладь, похожую на расплавленный свинец.

Капитан Байярдель и Лагарен неспешно спускались по холму, возвращаясь верхом из миссии отцов иезуитов. Похоже, они обменялись всего несколькими словами, так как под тропическим солнцем любое движение требовало значительного усилия, зато их лица выражали сильнейшую досаду.

Они ступили на деревянный мост, переброшенный через реку, и конские копыта громко зацокали, заглушая шум бурного потока, в котором Лефор любил когда-то ловить рыбу в обществе отца Фовеля.

В нескольких шагах от моста располагалась таверна «Дылда Нонен и Гусь». Подъезжая к ней, всадники одновременно натянули поводья и, остановившись у входа, спешились. По-прежнему не говоря ни слова, они привязали лошадей к железным кольцам, вделанным в стену. Байярдель вошел первым.

Он громко хлопнул в ладоши и крикнул:

– Эй, хозяин! Идите-ка сюда, приятель! Два пунша, много рому и мало вина. Пунш чтоб был такой, какой подаете себе!

В таверне никого не было. Владелец заведения едва высунул нос и сейчас же, узнав гостей, ушел готовить напитки.

Тучи насекомых гудели над столами, еще жирными после обеда. Мухи пировали в лужах дешевого вина, красных соусах и пряностях.

Лагарен догнал спутника и хлопнул себя по щеке, чтобы раздавить москита.

– Капитан, садитесь сюда, – пригласил его Байярдель.

Он указал ему на стул у чистого стола. Сам сел напротив, поставив между ног громоздкую шпагу. Хозяин таверны принес пунш с плававшим в нем кружком зеленого лимона и исчез. Посетители отведали напиток, и по просветлевшему лицу Лагарена стало ясно, что он доволен. Байярдель, приложившись к своему кубку, откинулся на спинку стула и протяжно, шумно вздохнул, словно у него вот-вот разорвется сердце. Наконец он покачал головой, задвигал под столом сапогами в поисках более удобного положения и изрек:

– Видите ли, милейший, в конечном счете если бы кто-нибудь неделю назад мне сказал, что генеральша без труда получит разрешение на занятие губернаторского кресла, на земле не было бы человека счастливее меня! Черт побери! На этом острове, где все поголовно продажны, нашлось все-таки десятка два человек, готовых признать право другого и честно исполнить свой долг…

Он прокашлялся и еще выразительнее продолжал:

– Но Боже мой! Если бы кто-нибудь стал меня уверять, что Мерри Рулз станет при этом союзником госпожи Дюпарке, я бы просто-напросто проткнул ему шпагой глотку, сожалея о нем не больше, чем вот об этом назойливом моските, потому что не в моих обычаях, милейший, подвергаться безнаказанным насмешкам!

Лагарен одобрительно кивнул.

– Однако как видите, капитан, – досадливо поморщился Байярдель, – я сильно бы ошибся.

– Хм, хм! – смутился Лагарен. – Что до меня, то я никогда не поверю в брак собаки с крокодилом. Всегда наступает момент, когда собака оказывается съеденной. И никто меня не переубедит, что крокодил-майор не замышляет что-то коварное. Помяните мое слово, милейший: что сегодня на первый взгляд работает успешно, непременно скоро сломается…

– После бури поломки не избежать! – нравоучительно произнес Байярдель. – Однако мне бы хотелось знать, что готовит Мерри Рулз… Черт меня подери! – выругался капитан. – Я узнаю это меньше, чем через час, клянусь! Ведь не о своих же амурах собирался мне рассказывать майор, когда срочно вызвал меня в форт! А уж я умею читать между строк и смогу выведать у этого типа тайну, или я буду не я!

– Надеюсь, у вас все получится, – берясь за кубок, одобрил Лагарен. – Но какого дьявола понадобилось от вас Мерри Рулзу?

Байярдель негромко рассмеялся, заколыхавшись всем телом.

– В моем возрасте, – наконец промолвил он, – становишься хитрее. Пятнадцать лет под тропическим солнцем не проходят бесследно: я научился многому, в том числе стал разбираться в людях. Когда майор Мерри Рулз начинает меня расхваливать прямо на собрании Высшего Совета, проходящем в замке Монтань, я прежде всего должен насторожиться. Людей завоевывают не злостью, а добрыми словами… И поскольку тот же майор накануне обвинил меня в нарушении субординации, в учиненном скандале и во всякого рода преступлениях, за самое безобидное из которых меня можно смело вздернуть на суку на радость всему Сен-Пьеру, вы поймете, что ничего хорошего я не жду…

Байярдель кашлянул, опорожнил свой бокал и продолжал:

– Не удивлюсь, если майор приказал приготовить для меня темницу, достаточно сырую, гнилую и затхлую, где я мог бы поразмыслить в тишине о добродетелях нашего покойного генерала!

Лагарен зашевелился на своем стуле:

– Дорогой мой! Я знаю одного человека, который не даст вам прозябать там долго!

– Спасибо, капитан. Но у майора сила, потому что он идет рука об руку с госпожой Дюпарке.

– Вот эта самая дама и не даст… Байярдель его перебил:

– О-хо-хо… Никогда не известно, что думают и как поступят другие!.. Только одной вещи в целом свете я доверяю и могу на нее рассчитывать…

Он приподнял за эфес шпагу и с грохотом уронил на прежнее место.

– Этот клинок! – громовым голосом проревел он. – Что-то начинает ржаветь его сталь, оттого что давно он ничего не протыкал… Эта шпага, друг мой, не предает того, кто сам никогда никого не предал!

– Такие люди, как вы, мне по душе, – одобрил Лагарен. – И я готов сказать то же и о своей шпаге, которая всегда окажется рядом с вашей!

– Хорошо сказано! – воскликнул Байярдель, хлопнул в ладоши, подзывая хозяина таверны. – Еще два пунша, эй! Еще два точно таких же!

Капитаны пили, чтобы отвлечься. Они только теперь начинали понимать, чего лишились, как и все жители Мартиники, со смертью генерала Дюпарке.

Они надеялись, что вдова продолжит политику мужа, но Мерри Рулз уже забирал власть в свои руки и не собирался подавлять Мари, даже наоборот, потому что она его поддерживала!

Байярдель медленно допил содержимое кубка. Потом резко поднялся, при этом звякнула его шпага.

– Приятель! – заявил он. – Время идет, а майор ждет! Надеюсь, Бог меня не оставит!

– От всего сердца вам этого желаю, – проговорил Лагарен. – Я вас подожду здесь: расскажете, что будет.

– Подождите! – разрешил капитан Байярдель, неожиданно повеселев, будто отогнал все мрачные мысли. – Ждите и пейте, но постарайтесь влить в себя не больше, чем может вместить ваш камзол!

Он бросил на стол несколько монет и вышел.

* * *

Прибыв в форт Сен-Пьер, Байярдель бросил коня на попечение охраны и широкими шагами направился через двор. Он расправил плечи и стал казаться еще выше, а его аксельбанты развевались по ветру. Положив руку на эфес шпаги и гордо подкрутив усы, он вошел в галерею, которая вела в бывший кабинет губернатора; теперь там расположился майор, начальник гарнизона. Когда Байярдель поднялся на второй этаж, он был неприятно поражен при виде многочисленных просителей, сидевших на банкетках и стоявших на лестнице в ожидании приема у Мерри Рулза. Байярдель поморщился, когда узнал среди них колониста Пленвиля.

Тот сидел рядом с молодым дворянином; лицо у дворянина было словно перекошено злобой и весьма неприятно. Капитан в задумчивости задержал на нем свой взгляд и про себя отметил, что такое лицемерное выражение идеально подходит приятелю колониста. Пленвиль, улыбавшийся, разговаривая с этим дворянином, внезапно напрягся, узнав Байярделя. Тот на мгновение замешкался.

Вся ненависть, которую капитан питал к этому человеку, которого он так резко одернул в замке Монтань, ударила ему в голову.

Он остановился было, и его рука, лежавшая на эфесе, нервно дернулась. Пленвиль заметил, как разволновался пылкий капитан, и его обветренное, загорелое до черноты лицо, высохшее словно пергамент, вдруг побелело.

Байярдель взял себя в руки и прошел мимо него к дежурному, а тот ему сказал:

– Майор вас уже спрашивал, капитан, и примет незамедлительно.

Капитана немедленно провели в кабинет Мерри Рулза. Тот сидел в пол-оборота к окну. Его стол был завален бумагами, поверх которых он небрежно бросил парадную шпагу.

Байярдель снял шляпу с плюмажем и раскланялся с майором, не доходя нескольких шагов до стола.

Мерри Рулз откинулся в кресле и некоторое время рассматривал капитана, потом произнес с едва уловимой усмешкой:

– Здравствуйте, капитан береговой охраны!

Байярдель надел шляпу и, встав в почтительную позу, стал ждать, когда майор соблаговолит изложить суть дела.

Однако Мерри Рулз склонился над столом и сделал вид, что изучает бумаги, словно позабыв о капитане.

Это было суровое испытание для нетерпеливого Байярделя. Он, разумеется, уважал майора, но не мог забыть, как по приказу Лефора, которого сопровождали более двухсот флибустьеров, он держал его на почтительном расстоянии, отобрал у него шпагу и запретил ему входить в форт, вплоть до нового приказания, вместе с Пьерьером.

Как изменились времена! Сила теперь сосредоточена в руках этого человека. А Мари, которой следовало бы его опасаться, похоже, облекла его своим доверием.

Байярдель кашлянул. Переминаясь с ноги на ногу, он попытался напомнить о себе. Наконец Мерри Рулз поднял голову.

– Капитан береговой охраны Байярдель, – словно нехотя роняя слова, выговорил он. – У меня для вас поручение чрезвычайной важности. Госпожа генеральша и я долго обсуждали это поручение и пришли к единому мнению: возглавить это дело надлежит вам.

При других обстоятельствах Байярдель преисполнился бы гордости, но на сей раз вместо радости его охватило недоброе предчувствие и он вздрогнул.

– Дело это не только очень опасное, – продолжал Мерри Рулз, – но потребует от того, кому оно поручено, выдающихся качеств стратега. Успешно его выполнить способны только вы.

Он любезно улыбнулся, окинув капитана милостивым взглядом.

– Генерал Дюпарке назначил вас капитаном береговой охраны. Вы командуете не только вспомогательными войсками, но и тремя кораблями, экипажи которых вдвое превосходят армию в силе; кроме того, вы проявили личное мужество. Вот почему вам выпала честь атаковать Мари-Галант.

Удрученный Байярдель резко повторил: – Атаковать Мари-Галант!

– Совершенно верно, – сухо подтвердил майор. – Колонисты Мартиники достаточно натерпелись от дикарей и флибустьеров, которые их грабят и убивают. Необходимо уничтожить флибустьеров, и именно вам, капитан, поручена эта почетная миссия.

Байярдель непроизвольно содрогнулся. С величайшим трудом он пролепетал:

– Господин майор… Вы уверены, что госпожа генеральша придерживается того же мнения? Вы полагаете, она действительно желает уничтожения флибустьеров с Мари-Галанта?

– Как?! – взревел Мерри Рулз. – Госпожа генеральша не желает уничтожить это гнездо стервятников?! Кто вам такое сказал? Как вы смеете помыслить такое?! Знаете ли вы, что наносите госпоже губернаторше неслыханное оскорбление подобной клеветой? Посметь утверждать, что она не хочет защитить жителей острова от морских разбойников?!

– Ничего подобного я не говорил, – поспешил возразить Байярдель. – Я лишь высказал желание узнать, действительно ли госпожа губернаторша решила уничтожить флибустьеров…

Мерри Рулз злобно сощурился, чтобы лучше разглядеть капитана; тот держался прямо перед ним на почтительном расстоянии и нервно теребил темляк.

Майор глубоко вздохнул, прежде чем сказал с угрозой в голосе, едва скрывая злорадство:

– Должен ли я понять это так, что вы отклоняете сделанное вам предложение командовать экспедицией на Мари-Галант? Следует ли это расценивать как отказ подчиниться? Думаю, вы знаете, что такое неповиновение?

Байярдель с трудом сглотнул слюну. Вначале он был поражен словами майора. К счастью, он умел быстро собираться с духом, какие бы тяжелые удары ни наносила ему судьба. И теперь он скоро оправился. Мерри Рулз увидел, как у великана расправляется грудь, а лицо наливается кровью: растерянность сменялась гневом.

– Господин майор! – послышался его мощный голос, эхом отозвавшийся в душе Мерри Рулза. – Вы слишком торопитесь и довольно странно истолковали мои слова! Кто говорит о неповиновении? Кто отказывается от поручения?

Он шагнул к столу, и Мерри Рулз инстинктивно закрылся рукой, будто защищаясь от удара.

– Вы решили уничтожить флибустьеров с Мари-Галанта, – продолжал Байярдель, – и я только спросил, исходит ли это решение от губернаторши. Я никогда не стану действовать вопреки приказу или даже просто желанию госпожи Дюпарке. Ее воля для меня так же свята, как ее покойного супруга.

– Солдат не обсуждает приказы, – вставил Мерри Рулз, – он их исполняет.

– Разумеется. И я готов повиноваться госпоже Дюпарке.

– В таком случае вам остается немедленно заняться подготовкой! Такова воля генеральши.

Байярдель не сомневался, что Рулз говорит правду, и замолчал. Майор, воспользовавшись передышкой, встал и стал шарить по столу, заваленному бумагами. Наконец он отыскал под шпагой документ и развернул его.

– Подойдите, капитан, – приказал он.

Байярдель повиновался и с первого взгляда узнал карту острова Мари-Галант, составленную двумя годами раньше, в 1656-м, отцом Фейе.

– Эту копию вы заберете, а карта останется в крепости, – сказал Мерри Рулз.

Майор провел ногтем с севера на юг и с запада на восток.

– Как видите, – пояснил он, – Мари-Галант имеет округлую форму. Две реки делят ее на четыре части. Одна из рек образует огромные горько-соленые озера.

Он провел пальцем вдоль восточного побережья:

– Между бухтой Ветров и Валунами вы видите две прелестные бухты, в том самом месте, где эти реки впадают в океан. Это Железные Зубы и Мабуйя. Вот куда вы отправитесь на трех кораблях, капитан…

Мерри Рулз перевел дух, выпрямился и смело встал перед Байярделем:

– Сведения поступили к судье Дювивье. Согласно полученной им информации, после нападения на Сент-Кристофер часть флибустьеров, оборонявшихся на этом острове, отошла в поисках прибежища на остров Тортю. Эти люди нас не интересуют. По всей видимости, они находятся там, чтобы преграждать путь галионам совершать набеги на испанские колонии. Однако другая часть флибустьеров разместилась в окрестностях Мари-Галанта, между Железными Зубами и Мабуйя. Присутствие этих негодяев всего в нескольких часах хода от наших берегов представляет для Мартиники постоянную и серьезную угрозу. Голод породит волка. Скоро у флибустьеров Мари-Галанта останется только вода. Тогда они устремятся к нам, хотя бы для того, чтобы обеспечить себя провиантом… Если форт Сен-Пьер в состоянии отбить любую атаку, то о Королевском форте этого не скажешь: он недостаточно вооружен, гарнизон там малочисленный. Мне ли вам говорить, капитан, что такие селения, как Ле-Карбе, Фон-Капо, Анс-де-Реле или Ле-Диаман, не смогут оказать никакого сопротивления этим разбойникам? Уничтожение последних стало, таким образом, насущной необходимостью… И потом…

Он замолчал и заглянул в глаза великану, чтобы придать вес своим словам.

– И потом, – с нажимом продолжил он, – это приказ короля: флибустьеры – разбойники и заслуживают соответствующего наказания, то есть должны быть повешены…

Байярдель и бровью не повел, хотя ему казалось, что все происходящее – страшный сон. Он видел, как майор развернулся, отошел от своего стола, прошелся по кабинету, наклонив голову вперед и словно размышляя. Наконец Рулз снова приблизился к нему.

– Капитан! – произнес он. – Не буду говорить, как опасна эта экспедиция. Разбойники хорошо вооружены, у них есть пушки и порох. Но у вас они тоже есть. Вам также известно, что они не отступят и предпочтут скорее умереть, чем сдаться. Их методы ведения боя, то есть абсолютное отсутствие совести, презрительное отношение к вопросам чести и данному слову, жестокое обращение с пленными – все это делает их сущими демонами, еще более страшными, чем карибские дикари. Ваша задача – их истребить. Тем не менее постарайтесь захватить как можно больше этих негодяев живыми. Если по приказу короля они должны быть повешены, пусть это произойдет здесь. Мы обязаны свершить казнь в назидание и устрашение тем, кто испытывает хотя бы робкое поползновение стать пиратом, а также пусть трепещут и те, кому удастся от вас улизнуть: надо отбить всякую охоту подходить к нашим берегам!

Мерри Рулз снова пристально посмотрел на капитана. Тот выслушал его, не моргнув глазом. Майор счел необходимым спросить:

– Вы все поняли?

– Да, господин майор, – твердо отвечал Байярдель.

Лицо Рулза приняло довольное выражение, затем он усмехнулся.

– Я знаю, капитан, – произнес он проникновенно, – что среди флибустьеров у вас есть друзья. Я бы даже сказал, что один из них вам особенно дорог, и это известно всем. Вы догадываетесь, о ком я говорю: об Иве Лефоре, на мой взгляд, печально известном всякого рода действиями, некоторые из которых могут рассматриваться как спасительные для Мартиники. Однако этого недостаточно, чтобы забыть: в конечном счете Лефор такой же разбойник, как и другие, вор, убийца, дезертир и предатель. Вы солдат. Вы обязаны повиноваться своему королю. Стало быть, забудьте о дружеских чувствах к этому человеку, если случайно встретитесь с ним в бою. Лефор заслуживает даже более сурового наказания, чем кто бы то ни был из этих морских пиратов!

Байярдель побледнел, но не шевельнулся.

– Спешу сообщить, – прибавил майор, – что вы, вполне вероятно, столкнетесь с Лефором и его людьми. Сведения, полученные судьей Дювивье, не указывают, правда, на то, что «Атланту» видели в окрестностях Мари-Галанта. Но поскольку Лефор – разбойник и безумец, он, возможно, придет, рискуя жизнью, вместе со своей командой на выручку друзей-пиратов!

Несмотря на сильное волнение, Байярдель легким кивком головы показал, что все понял и исполнит свой долг, как бы тяжел он ни был.

– Еще минуту! – задержал его майор. – Для вашего сопровождения я назначил старшего бомбардира лейтенанта Белграно, опытного моряка Шарля де Шансене, а также молодого и энергичного Жильбера д'Отремона. Кроме того, я придаю вам смельчаков, которым сам черт не страшен: колонистов Лашикота и Эрнеста де Ложона. Как вы знаете, это все народ бывалый; они сражались бок о бок с генералом Дюпарке во время штурма Гренады и битвы с карибскими индейцами. Весь цвет острова отправляется вместе с вами. Вы непременно победите! Помолчав, майор повторил:

– Вы непременно победите, в противном случае будет основание заподозрить, что вы проявили известную слабость, известное благодушие по отношению к бандитам. Невозможно допустить, чтобы ваша репутация оказалась запятнана.

Помертвевший Байярдель снова кивнул, не говоря ни слова.

– Вот так! – заключил Рулз. – Готовьтесь. С этими людьми встретитесь позднее.

Разговор был окончен. Мерри Рулз вернулся к своему креслу, упал в него и, не глядя на капитана береговой охраны, протянул ему карту. Байярдель взял ее и развернулся. Стуча сапогами, он зашагал к массивной двери.

Спустя несколько мгновений капитан, насупившись, миновал лестничную площадку. Он был бледен, но держался молодцом и едва удостоил взглядом колониста Пленвиля, которого в это мгновение дежурный пригласил к майору.

Пленвиль бросил на капитана игривый взгляд. Он больше не боялся, зная, что одержал сейчас над врагом свою первую победу. Теперь он спешил к Мерри Рулзу, чтобы быть уверенным и получить подтверждение: Байярдель послан на смерть или бесчестье, но даже если он одержит победу, жизнь навсегда будет ею же и отравлена…

Колонист поднялся, его примеру сейчас же последовал его товарищ, молодой неприятный дворянин, которого Байярдель приметил еще раньше. Колонист и дворянин ждали, стоя бок о бок и усмехаясь, пока капитан береговой охраны уйдет.

Наконец солдат с алебардой назвал колониста Пленвиля; тот попросил друга подождать и вошел к майору.

– Ну здравствуйте же, Пленвиль! – воскликнул Мерри Рулз, не вставая из-за стола.

– Здравствуйте, майор. Глядя на капитана, я сразу догадался, что вы славно его отделали.

– Так и есть, Пленвиль. Жребий брошен. Колонист потер руки, посмотрел на стул и сел.

– Со мной пришел шевалье де Виллер, – помолчав, сообщил он. – Он без ума от вас! Вы для него – величайший человек в поднебесной, и, как мне кажется, это хорошо: похоже, у него мощные связи при дворе.

– Так он, во всяком случае, утверждает…

– Это правда!.. Могу поклясться!.. Король оказывает его семье покровительство. Можно не сомневаться, что этот человек нам пригодится…

– Ничего не имею против, – кивнул Рулз. – Я его приму. Бог мой! Он совсем не требователен. Что мне стоит посулить ему клочок земли в случае успеха!.. Да, если он преуспеет, удовлетворить его будет проще простого. А если он провалит дело, я ничем ему не буду обязан!

– Он преуспеет, – пообещал Пленвиль. – Этот человек не отступит ни перед чем ради удовлетворения собственного честолюбия. Он умен и хитер. Да вы сейчас сами в этом убедитесь.

– Когда он отправляется?

– Как можно раньше. Он намерен последовать за отцом Фейе. И я признаю его правоту. Я бы чертовски удивился, если б ему не удалось заткнуть за пояс этого достославного священника!

– Ну что ж, – заключил Рулз. – Пусть войдет. Ступайте за ним, и посмотрим вместе, что можно предпринять.

* * *

Едва очутившись во дворе форта, Байярдель протяжно вздохнул. Он был совершенно ошеломлен и шатался как пьяный. Слова Мерри Рулза еще звучали у него в ушах, но он не смел поверить в реальность полученного задания… Однако, потребовав своего коня, он буквально вырвал узду из рук лакея и вскочил в седло, даже не взглянув на часового.

Он поскакал в таверну.

Когда Байярдель прибыл в «Дылду Нонен и Гуся», он застал там Лагарена: тот не двинулся с места, ожидая капитана, как обещал. Лагарену хватило одного взгляда, чтобы понять: произошло или готовится нечто очень серьезное.

Байярдель сел напротив него, поставив между ног длинную шпагу.

– Глупцы! – вскричал он. – Жертвуют островом ради удовлетворения собственных безумных страстей!

Он задохнулся от возмущения, но спустя некоторое время сердито прибавил:

– И губернаторша согласна! Недолго думая, жертвует единственной надежной, хоть и незаконной защитой, которую мы имеем! Уничтожение флибустьеров – дело решенное, а поручено оно, милейший, человеку, которого вы видите перед собой!

В нескольких словах он пересказал свой разговор с майором. Лагарен тоже был сильно подавлен. Он сказал:

– Уничтожить флибустьеров! Да это значит обречь остров на голод!

– Да, – решительно произнес Байярдель. – Наступит голод, потому что все английские пираты только этого и ждут! Отныне ни одно французское судно с продовольствием не сможет зайти в тропики! Никто не помешает англичанам их грабить.

– Кроме того, – прибавил Лагарен, – они смогут беспрепятственно высадиться на острове. Разве форт Сен-Пьер сможет противостоять английской эскадре?!

Капитан береговой охраны думал о Мари, о ее непостижимом решении и в особенности о ее предательстве по отношению к Лефору, так как Лефор оказывался под ударом.

– Ах, приятель, ничего нет страшнее, когда женщины хотят командовать мужчинами! – вскричал Байярдель. – Память у них короче, чем у комара. Для них нет ничего святого, а когда попадают в руки фата, становятся тряпичными куклами!

– А как же вы? – спросил Лагарен. – Подчинитесь?

– Разве я могу поступить иначе? Ведь я клялся в верности генеральше и состою на службе у короля!

– Разумеется, – смутился его собеседник.

– Но с каким удовольствием я проткнул бы этого майора! – закончил Байярдель. – Попросим Бога, друг мой, чтобы когда-нибудь мне представился удобный случай, и, клянусь, я не заставлю его ждать!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Флибустьеры с острова Мари-Галант

ГЛАВА ПЕРВАЯ Железные Зубы

С раннего рассвета собачий лай доносился со склона холма, поросшего кокосовыми пальмами, тяжелые светлые растопыренные листья которых клонились к земле. Время от времени раздавался оглушительный ружейный выстрел. Тогда люди, копошившиеся неподалеку от устья Арси, останавливались, поднимали головы в ожидании победного клича, но все было напрасно.

Вооруженные мачете, своим любимым оружием во время абордажа, они с воодушевлением набрасывались на пальмы со спелыми золотисто-желтыми плодами, будто не замечая палящего солнца, сжигавшего их до костей. Кое-кто строгал бамбук, другие плели косички из высушенных листьев алоэ. Несколько хижин на сваях уже стояли, глядя окошками в море. Из некоторых хижин коптильни, потрескивая, выбрасывали в небо сноп искр и густой серый дым. Мало-помалу лагерь обустраивался.

Отец Фовель в приподнятой сутане, отчего заголились его худые ноги, густо поросшие рыжими жесткими волосками, стоял лицом к морю и с набожным видом читал требник.

С этой стороны Мари-Галант омывал океан, более зеленый и темный, чем Карибское море.

Франсуа де Шерпре, помощник капитана с «Атланты», в задумчивости расхаживал по берегу, поросшему красным виноградом с яркими смарагдовыми листьями размером с большую тарелку.

Манцениллы, густо поросшие тяжелой листвой, в тени которой гибнет все живое, росли совершенно беспорядочно. Избегая страшнейших ожогов ядовитого сока, их пришлось поджигать, чтобы беспрепятственно причалить и проникнуть в селение.

В том месте, где на горизонте сходились небо и море, проходила четкая грань, расцвеченная, правда, всеми цветами радуги. Ниже этой границы раскинулась зеленоватая гладь, похожая на малахит с прожилками и светлевшая по мере удаления от берега, а посредине маячило судно.

Опять послышался глухой яростный лай, а спустя несколько мгновений – новый выстрел.

Отец Фовель, перебиравший четки, так и подскочил: вслед за выстрелом оглушительный крик прокатился по склонам холма.

Шерпре обернулся, посмотрел на монаха и с усмешкой, похожей более на угрозу, глухо пробормотал:

– На сей раз попал!

– Надеюсь, с Божьей помощью он убил его! – одобрительно кивнул святой отец. – Знаю я этих зверей! Они пожирают христианина, да еще изгаляются при этом. Хватают его за ноги, тащат в воду, трижды поднимают на поверхность, заставляя полюбоваться солнцем. После этого закапывают в тину, чтобы слопать, когда его мясо станет помягче.

– Все это нам известно, – вмешался помощник капитана с «Атланты». – Но наш капитан, должно быть, прикончил его на сей раз!

– А я не уверен! – возразил отец Фовель. – Этим тварям пули шестнадцатого калибра нипочем, все равно что мне – ягоды рябины. И даже получив смертельную рану, они убираются в свое логово, чтобы спокойно там сдохнуть и всплыть кверху брюхом три дня спустя… Скорее капитан Лефор лишится голоса, подражая лаю собак, на которых охочи эти твари, чем убьет настоящего крокодила.

Шерпре пожал плечами в ответ и насмешливо процедил:

– Еще два слова такой проповеди, монах, и я соберу милостыню среди паствы!

Монах не успел возразить: снова раздались крики. Обернувшись, собеседники увидели капитана Лефора; он бежал со всех ног, потрясая над головой ружьем. Капитан был полуобнажен, с его мокрых штанов ручьями стекала вода.

Флибустьер вопил:

– Ко мне, ребятки! И захватите нашу самую крепкую сеть – эта тварь размером больше вашего капитана!

– Убили? – удивился монах и порывисто вскочил.

– Ступайте к озеру! – строго проговорил Лефор. – Там увидите, как она молится, воздев кверху все четыре лапы, а спина у нее в воде, словно в купели!

Человек десять бросились к озеру, а Лефор уронил охотничье ружье в песок и устало опустился перед хижиной, неподалеку от монаха.

Он обильно потел; курчавая поросль на его груди в жировых складках была усыпана капельками пота и воды. Ему едва перевалило за сорок; голову он держал высоко, у него были густые брови, крупный нос картошкой с перебитой переносицей, губы – толстые, щеки – мясистые, а в повадках – нечто звериное. Однако светлые живые глаза, подвижные, словно у рептилии, свидетельствовали о необыкновенной воле и переживаемых им сложных чувствах; глядя на него, становилось понятно, что этот человек способен на все, как на прекрасный поступок, так и на низость.

Франсуа де Шерпре смерил капитана долгим взглядом и заметил, что великан дымится под солнцем, как костер, который никак не хочет разгораться.

Помощник капитана неторопливо приблизился к нему, так как все его движения отличались грациозностью, даже когда он обнажал шпагу или стрелял из пушки.

– Как только монах покончит с требником, – сказал он, – пусть займется коптильней, да?

– Конечно! – воскликнул Лефор. – Давно пора! Я так проголодался – крокодила съесть готов, а вместе с ним и весь экипаж «Атланты»!

– Прошу прощения, – вежливо заметил Шерп-ре, – но вы же знаете: «Атланты» больше нет! Со времени стычки с этим чертовым голландцем, унесшей пятерых наших матросов, существует лишь корабль под названием «Пресвятая Троица»…

– Черт побери! Такое не забывается! – подтвердил Лефор. – Однако это не должно мешать проклятому монаху заниматься коптильней.

Монах захлопнул ветхий требник, которым он довольствовался за неимением другого, и, поднимаясь, закричал:

– Иду, иду! И горе матросам, если они не приготовили пекари[2] и черепаху, как я приказывал!

Подпрыгивая на ходу, так как его ноги путались в сутане, он направился в конец пляжа, где трое или четверо человек, стоя на коленях перед дюной, играли в ножички…

Лефор проводил монаха глазами, потом перевел взгляд на море. Почти тотчас Шерпре увидал, как капитан резко вскочил на ноги и отступил на два шага назад, словно обнаружил, что сидел на бочке с порохом.

– Тысяча чертей! – выругался Лефор. – Вы видели?

Огромным указательным пальцем, изогнутым и похожим на зрелый банан, он указывал в море.

Франсуа де Шерпре не торопясь приставил козырьком руки к глазам и долго стоял не шелохнувшись.

Лефор то и дело менялся в лице. Он первым заметил медленно приближавшийся корабль, подгоняемый восточным ветром. Судно двигалось не спеша, будто скользило по льду, абсолютно плавно. С земли оно выглядело не больше чайки, которая, сложив крылья, падает в воду за добычей.

Шерпре пролепетал несколько слов, которые мог разобрать один Лефор, так как легкий ветерок приглушал голос помощника; кроме того, он сложил руки рупором, будто отдавал приказания в море.

– Черт возьми! Шерпре, кажется, впервые с ваших губ слетает нечто приятное, – произнес Лефор.

– Господин капитан, – возразил Шерпре глухим голосом, – позволю себе заметить со всею почтительностью, какую к вам питаю, что после такого упрека я был бы способен потерять галс, не будь я опытным моряком. Это, доложу я вам, французский корабль, что можно определить по форме его носовой части, в точности такой, как бочонок для сельдей. Ну, довольны? Сколько раз в море я докладывал вам то же самое? А в ответ вы неизменно посылаете меня ко всем чертям!

Лефор потер шею.

– Разрази меня гром, Шерпре! – вскричал он. – Ничего вы не смыслите в нашем деле и никогда не поймете! Вы говорите: в море! Да, черт возьми! А что мне может сделать на море французский корабль? Разве мы воюем с соотечественниками? Вы видели, чтобы я нападал на кого-нибудь, кроме испанцев или англичан?

– Так точно, господин капитан! Во мне еще живо воспоминание о наглом голландце, из-за которого мы потеряли пять человек! И вот доказательство: на мне сапоги боцмана, а на вас – камзол помощника капитана; а стоит вам приподнять сутану отца Фовеля, и вы увидите у него на поясе пистолет главного бомбардира!..

– Вот еще! – взревел флибустьер, злясь на самого себя за промах. – Если я и надел этот камзол, то потому что он мне подходит, как удар ножом по горлу такому негодяю, как вы. А сапоги, которые на вас, случаем, вас не беспокоят, как острая приправа желудок? Ну, а об отце Фовеле и вовсе помалкивайте, лейтенант: он стреляет из пистолета как Бог, а сейчас готовит нам, надеюсь, такую похлебку, которую я не отдал бы за все каронады «Атланты»!

– «Пресвятой Троицы», – не повышая голоса, снова поправил Шерпре.

Лефор пожал плечами и опять посмотрел в море, в то время как помощник капитана многозначительно покашливал.

– В конце концов мы, может, напрасно захватили это голландское судно, – продолжал Лефор вкрадчиво, будто внезапно охваченный смутными угрызениями совести. Бог свидетель, я в принципе не желаю зла голландцам, у меня среди них много друзей… Конечно, это была зрительная ошибка! Несчастный случай, Шерпре! Тропическое солнце дурно влияет на зрение: из-за него мы спутали флаги!.. Во всяком случае, – сердито прибавил он, – из-за этого проклятого голландца мы лишились пятерых человек, так что акулам досталось на сей раз освященное угощение!

Помощник с серьезным видом кивнул. Лефор мог видеть, как на его горле ходит вверх-вниз кадык.

– Все же я счастлив, – пояснил флибустьер, что вы доложили мне о французском судне. Клянусь всеми святыми, мне сейчас больше хочется есть, чем сражаться; у меня живот к спине прирос, а когда человек покрыл себя славой, как мы с вами, вполне справедливо, если он подумает немного и о своем желудке.

Он обернулся в сторону отца Фовеля, занятого жаровней, и сказал:

– Лопни моя селезенка! Если наш монах не закончил свою стряпню, я съем его самого!

Святой отец был очень занят и не обращал внимания ни на насмешки, ни на угрозы капитана. Он не спускал глаз с двух котлов, одного – с мясом пекари, другого – черепахи, и хлопот у него было хоть отбавляй.

Палящее тропическое солнце отполировало его череп, как старую кость, и тонзура уже была неразличима. Зато длинная бороденка, жидкая и неухоженная, украшала его подбородок, не скрывая, впрочем, острые зубы старого волка. Монах задрал серую сутану, заткнув ее полы за тугой кожаный пояс рыжего цвета. Под стать густой рыжей шерсти, покрывавшей костлявые ноги, монах уселся поудобнее, разложив неподалеку от костра, где поджаривались кабанина и черепашье мясо, пару пистолетов с медными рукоятями, украшенными дерущимися львами.

В настоящий момент он орошал кабана малагой из бочонка, в котором до того хранился порох.

Перед приготовлением кабаньей туше отрезали ноги, выпотрошили, вычистили, затем насадили на четыре колышка на высоте примерно в полтуазы[3] от земли. Под белой жирной тушей развели костер, весело потрескивавший, а порой выстреливавший огнем.

Из подвешенной вверх животом пекари вынули все кишки, а на их место аккуратно разложили рядком всех островных птиц, каких только матросы «Пресвятой Троицы» сумели подстрелить в окрестностях: вяхирей, коричневых овсянок, черных горлиц… Птички тушились в утробе кабана, как в горшке.

Отец Фовель, по обычаю флибустьеров, с которым познакомился на острове, то и дело обновлял испарявшийся сок, подливая в живот пекари малагу, захваченную у испанцев.

Как истинный гурман, он приправил дичь ванилью, перцем зеленым и перцем красным, перцем-горошком, кокосовым молоком, и аромат разносился теперь по всему заливу Железные Зубы.

Время от времени на вершине холма хлопал выстрел, усиленный эхом, а немного погодя появлялся заросший щетиной человек, словно выходец из сказочного леса, в коротких штанах и куртке грубого полотна наподобие серой домотканой рубахи, на голове – высокая чалма, в руках – ружье. Человек подходил к монаху и бросал к его ногам свежеподстреленную дичь: куропатку, попугая или взморника – водящегося в здешних местах зверька, которых отец Фовель спешно приказывал ощипать другому пирату, а затем бросал в дымящееся брюхо кабана.

В нескольких туазах отсюда другая жаровня действовала, казалось, сама по себе и безо всякого присмотра. Гигантская черепаха жарилась целиком в собственном панцире. Ее тоже не забыли нафаршировать, но рыбой, которую ловили шляпой на поверхности воды. Предварительно черепахе спилили грудной панцирь и набили ее макрелещукой и всякой мелюзгой, также приправленными перцем-горошком, стручковым перцем и лимоном.

При каждом выстреле монах отпивал большой глоток малаги, потом, схватив вертел, пробовал пекари, стараясь не проткнуть кожу, так как во всем этом пиршестве монах, похоже, отдавал предпочтение соку с вином. Кабанина подрумянивалась, зажаривалась, корочка пузырилась и местами лопалась. Те места, где раньше у пекари были ножки, закруглялись под действием пламени, которое отец Фовель поддерживал, подбрасывая в огонь охапки сухой травы.

Кожа с ног пекари, как и с лап черепахи, пошла на чулки тем охотникам, которые добыли животных.

Когда принесли крокодила, подстреленного Лефором, капитан отклонил предложенные ему крепкие сапоги из крокодиловой кожи, и флибустьеры бросили жребий, чтобы разыграть лапы животного. Потом специалист срезал кожу с его живота, чтобы изготовить из нее ремни или пороховницы.

В лагере флибустьеров царило самое искреннее веселье; каждый трудился на общее благо; все были равны и объединены в священное Береговое Братство.

Солнце, находясь в зените, сияло над головами, словно начищенный котел, и предметы не отбрасывали теней.

Лефор снял штаны и вошел нагишом в теплую зеленоватую воду. Маленькие студенистые кубики с черным остовом во множестве плавали у поверхности. В нескольких туазах от капитана матрос, зажав по пистолету в каждой руке, следил за морем. Он должен был палить в воздух, как только заметит плавник акулы в волнах.

Лефор шумно плескался, забирал ртом воду и выпускал ее через нос наподобие фонтанчика у кита. Недалеко от того места Шерпре стоял на берегу, не спуская глаз с горизонта.

Ветер внезапно стих, и корабль, который помощник капитана определил как французский, замер в том самом месте, где небо сходилось с волнами.

Он перевел взгляд на «Пресвятую Троицу» и вскоре увидел, как от бывшей «Атланты» отваливает шлюпка с семью или восемью человеками на борту. Он немедленно подошел к отцу Фовелю и сказал:

– Сейчас прибудут негритянки, которых вам, отец мой, надлежит окрестить, как того хочет капитан. Однако, мне думается, крестить этих красоток, черных, как мои сапоги, значит искушать дьявола; ведь сегодня у нас копченая пекари и копченая черепаха, а вокруг сотня мужчин, изголодавшихся по женщинам!

– Хотел бы я знать, – возразил монах, – неужели Отец наш Всевышний отправится так далеко, когда речь идет всего-навсего о том, чтобы вырвать заблудшие создания из когтей демона. Главное – привести в лоно единой и истинной веры этих девушек, которые многое повидали еще в Сент-Кристофере!

– Я знаю, – продолжал помощник капитана, – что капитан Лефор только из снисходительности взял их на борт, когда мы покидали Бас-Теру. Испанцы ведь возвратятся, и девушки могли бы попасть к ним в лапы. Так что в конечном счете мы вырвем у них добычу. И все же, когда негритянки находились в Бас-Тере, матросы к ним отправлялись, если испытывали в том нужду. Но держать женщин на судне значит рисковать, очень рисковать с такими парнями, как наши! Я полагаю, дисциплина может разболтаться, так как всегда опасно держать женщин вблизи мужчин, особенно в этих широтах.

Отец Фовель помешивал дичь в животе у пекари. Он замер с деревянным вертелом в поднятой руке и изрек:

– Истинная чистота внутри каждого человека, а совместное проживание мужчин и женщин в нашем положении не имеет никакого значения, особенно после того, как эти негритянки будут обращены в нашу веру!

Успокоенный Шерпре больше не настаивал. Он восхитился кулинарным искусством монаха и в заключение промолвил:

– Вы так ловко крестите эту дичь, отец мой, что, ей-Богу, из ваших благочестивых рук было бы приятно принять и соборование!

– Сын мой! – вскричал монах. – За этим дело не станет; если вы так торопитесь на тот свет, я, мимоходом могу вас и подтолкнуть!

Шерпре ничего не ответил, так как снова стал внимательно вглядываться в море. Шлюпка подходила к берегу. Два матроса, один – на носу, другой – на корме, так налегли на весла, что те свистели при каждом взмахе. В лодке сидели пять негритянок. Казалось, их подобрали нарочно для того, чтобы продемонстрировать различные оттенки кожи, какая может получиться в результате смешения черной и белой рас: от самого темного и тяжелого цвета, так называемого «черного дерева», до нежнейшего персикового; от киновари и до шафрана.

Когда лодка причалила, Лефор как раз выходил из воды. Флибустьер, в обязанности которого входило отпугивать акул выстрелами, заткнул пистолеты за пояс и принялся энергично растирать капитану спину мокрым песком.

Негритянки со смехом направились к коптильне отца Фовеля, громко переговариваясь на ходу. Они были молоденькие, самой старшей – не больше восемнадцати, младшей – около шестнадцати лет. Но под тропическим солнцем они быстро созрели без всякого принуждения, имея перед собой пример окружающей их флоры.

Если бы не цвет кожи, их можно было бы принять за сестер: все пять девушек завернулись или, вернее, были плотно обтянуты кусками хлопковой материи одинаково ярких цветов; их юные упругие груди поддерживались косынками, завязанными на спине. Округлые бедра были обтянуты подобием юбок по колено.

Их ни о чем не просили, но они сами обступили монаха, вооружившись каждая парой очищенных от коры веток, служившими им вилками.

Очень внимательно девушки осмотрели дичь, томившуюся во чреве пекари. Когда они протыкали мясо и оттуда брызгал сок, добыча доставалась той из них, что крикнет и засмеется громче всех.

Впятером они могли бы запросто перекричать сотню самых голосистых попугаев. Отец Фовель оставил коптильню на их попечение и стал командовать флибустьерами, мастерившими соусники, то есть листья кашибу, перехваченные с четырех углов гатирами или завязками, и бутылочные тыквы, в которые в изобилии собирались наливать вино.

Тем временем Лефор успел снова надеть штаны и заявил во всеуслышание, что умирает с голоду.

Однако он заметил, что негритянки, суетившиеся у коптилен, начинали щебетать и кричать еще громче, когда кто-нибудь из матросов, притворившись, что ему позарез необходимо подойти к пекари или черепахе за каким-нибудь делом, шлепал девушек пониже спины своей широкой и плоской ручищей. Лефор почувствовал, как у него в душе закипает дикое веселье и подступает ощущение блаженства. Он потер руки.

В это мгновение над устьем Арси разнесся крик, заставивший всех повернуть головы.

Матрос протягивал руку, указывая на нечто такое вдали, что должно было вскоре поразить всех.

ГЛАВА ВТОРАЯ Крещение и пиршество

Все, за исключением пяти негритянок, смолкли: охотники, с опозданием подносившие подстреленную дичь, флибустьеры, мастерившие посуду, и те, что наполняли сосуды вином…

Присутствующие в едином порыве подняли головы и посмотрели в том направлении, куда указывал их брат.

Широкими шагами, но все так же плавно, как обычно, Франсуа де Шерпре подошел к Лефору. При его приближении тот даже не взглянул в его сторону.

Помощник капитана глухо кашлянул, привлекая внимание капитана, но Ив был слишком озабочен тем, что увидел в море.

– Эскадра! – сказал Шерпре.

Лефор послал смачный плевок далеко от того места, где стоял, и с силой поскреб грудь, над которой кружило облачко москитов.

– Вы и теперь скажете, господин де Шерпре, что это французы? – снисходительно бросил он.

– Трудно сейчас это утверждать, – нимало не смущаясь, отвечал лейтенант. – Однако судя по их весу и осадке, все три судна – одинаковой формы, иными словами – бочки для сельдей, какие строят только у нас!

В самом деле, рядом с парусником, замеченным на рассвете, вынырнули из волн, как в сказке, еще два корабля.

Они казались пока лишь едва различимыми точками, но острый взгляд моряка, всегда высматривающего в море парус, не мог их не заметить. Солнце, освещая их мачты, рассыпало серебристые блики, похожие на переливы волн.

Лефор выглядел не обеспокоенным, а, скорее, строгим и суровым. Шерпре продолжал:

– Восточный ветер дует им в спину, и их как будто это устраивает. Если ветер не стихнет, с наступлением ночи они придут в бухту Мабуйя. Однако если не лавировать, причалят в Валунах.

Лефор запустил пальцы в густую шевелюру и промолвил:

– Жаль, что эти люди запаздывают. Но не могли же они знать, что в Железных Зубах мы будем крестить пятерых негритянок, – каждая из них способна привести в восторг мужчину со вкусом, – а также приготовим два блюда, которых на неделю хватило бы экипажам этих кораблей… По правде говоря, лейтенант, я бы с удовольствием поболтал с соотечественниками. На Мартинике у меня осталось немало друзей, о которых, увы, я давно не получал вестей.

Теперь со слов помощника капитана все знали, что речь идет о французских судах и, значит, надежду на богатую добычу надо выбросить из головы. Матросов вернулись к своим занятиям. Негритянкам теперь доставалось больше шлепков и нежных поцелуев, и они вскрикивали громче и чаще; интерес к парусникам пропал.

Отец Фовель, которого проделки матросов оставили равнодушным, тоже подошел к капитану и заметил:

– Сын мой! По эту сторону океана все готово для праздника. Не к чему терять время!

– Баун ди! – вскричал Лефор. – Слышите, Шерпре? Наш монах – просвещенный человек: он и требник знает назубок, и по части развлечений дока. Ну, все за стол!

– Может, осторожности ради не стоит терять из виду горизонт? – предложил помощник.

– Да ведь там французы, а, милейший?! Чего нам бояться соотечественников?

– В семье не без урода! Кроме того, наблюдатель на марселе никогда не помешает!

– Лейтенант! – возразил Лефор. – Раз вы уверяете, что это французы, я бы не хотел предпринимать никаких мер предосторожности и даже просто делать вид, что их опасаюсь. Да и пекари не может дольше ждать, вон черепаха требует своей очереди! Окрестим этих негритянок, ради Бога, потому что наш монах торопится, и за стол! За стол!

* * *

Грохнули два выстрела, и флибустьеры мгновенно собрались вокруг костров, будто изготовившись к абордажу. Отец Фовель с бутылочной тыквой в руке собирался священнодействовать.

Добрейший монах имел строгий вид, что указывало на то, как далек он от шуток, приступая к крещению негритянок. Он терпеливо ожидал, пока двое пиратов, обученные его стараниями, построили перед ним женщин. Монах держал в руке тыкву с крупной солью. Это была грубая соль серого цвета; он погружал в нее пальцы свободной руки, словно взвешивая и разминая ее.

Негритянкам было безумно весело оттого, что ради них организована столь торжественная церемония. Лефор обещал им не только по внушительному куску пекари – а они были охочи до мяса, – но и по доброй порции рома. Да ради таких заманчивых посулов девушки готовы были креститься хоть десять раз, так как, по правде говоря, не понимали, чему матросы так радуются: они привыкли разделять счастье мужчин, но менее «духовным» и таинственным способом.

Когда подручный матрос по прозвищу «Крикун» выстроил негритянок в ряд, но не по росту, а по цвету кожи, который шел по возрастающей, отец Фовель приблизился к ним и пролепетал нечто такое, что заставило их громко расхохотаться. Несчастные девушки верили в таинственные заклинания своих шаманов и действенность африканских гриотов[4] больше, чем в методы отца Фовеля.

Единственное, что в их глазах придавало французскому монаху вес, так это пара пистолетов под сутаной, которые он время от времени выхватывал и потрясал ими то в задумчивости, то угрожающе, и взор его при этом так горел, что никому не приходило в голову улыбнуться.

Лефор, Шерпре и другие флибустьеры обступили новообращаемых. Эти люди, не относившиеся серьезно ни к чему, кроме абордажа, сейчас были строги и сосредоточенны.

Отец Фовель приказал негритянкам раскрыть рот и, вместо того чтобы только помазать им губы, бросил туда по щепоти грубой серой соли.

Получив разрешение закрыть рты, негритянки стали морщиться, плеваться и злобно ругаться.

Они из взаимного сострадания сильно хлопали друг друга по спине и кричали, что у них глотки горят огнем, к огромной радости матросов, которые, находясь в море, редко могли себе позволить удовольствия и развлечения.

Наконец Крикун принес две тыквы с водой, и несчастные решили, что могут залить снедавший их огонь.

Однако проповедник им объяснил, что еще не время утолять жажду и что позже они могут напиться вдоволь, так как милостью Божией голландский корабль, захваченный несколькими днями раньше, вез в своих трюмах столько вина, что его хватит больше, чем на год. И вместо того чтобы лишь смочить водой их головы, он без предупреждения вылил за шиворот первым двум девушкам содержимое обеих поданных ему тыкв. Другим девушкам тоже долго ждать не пришлось: Крикун челноком сновал от Арси к костру и обратно.

Все это было забавной игрой под тропическим солнцем, и негритянки смеялись над этим чудным обычаем, не представляя, насколько он противоречит величию истинной веры. Девушки думали только о пекари, которого вот-вот начнут делить, и о вине, которое сейчас все будут пить, и эти размышления их утешали.

Едва монах окропил последнюю мулатку, как воздух разорвали два ружейных выстрела. Сейчас же раздались ликующие крики, потом все стали расхватывать листья кашибу и тыквы, чтобы из рук монаха получить свою порцию кабанины.

Флибустьеры, которые не очень проголодались, обступили юных новообращенных и тянули их в хоровод, смахивавший на оргию, так как округлости их смуглых женских тел подпрыгивали в такт шагам.

Лефор вместе со всеми веселился от души. Вино, кстати, уже пошло по рукам. Оно было прохладное, так как его с утра опустили в ледяную воду Арси. Когда каждый опорожнил свой лист кашибу, Лефор хлопнул в ладоши и сказал:

– Давайте есть, господа!

Все расселись кто где; самые игривые – поближе к женщинам, что приводило последних в беспокойство, так как они не знали, что делать: защищать свои прелести или есть. Затем отец Фовель вонзил нож в мясо. Сотрапезники передавали друг другу калебасы,[5] которые монах наполнял одну за другой. Когда каждый получил свою порцию, капитан приказал раздать суточный рацион малаги. Сам он поднес сосуд к губам, воскликнув:

– За нашего возлюбленного короля!

Все подхватили хором:

– За нашего возлюбленного короля!

Осушив «бокалы», все набросились на кабанину. Пир длился несколько часов.

Негритянки оказались самым лакомым угощением. Им насильно вкладывали длинные куски кабанины, которые святой отец отрезал с благочестивой старательностью, и, так как девушки временами оказывали сопротивление, всегда находился флибустьер, готовый зубами вырвать у них изо рта непоместившийся кусок кабанины. Веселились все от души.

На празднике было не принято пить маленькими глотками, и если кто-нибудь скромничал, Лефор заставлял его выпить полную калебасу мадеры; от этого наказания, впрочем, были избавлены негритянки, потому что в столь торжественный для них день имели право на почтительность. А возможно, их берегли также для других развлечений; о них, впрочем, девушки и сами могли догадаться по подтруниваниям, которым их подвергали флибустьеры.

Наступила минута, когда у самого Лефора не осталось ни сил, ни мужества заставлять кого бы то ни было еще выпить или поесть. Его живот округлился, а волосы на груди стояли дыбом, огромная складка образовалась над поясом.

Матросы пели и кричали теперь громче, чем негритянки. Они уже не очень хорошо понимали, что говорят, зато мулатки издавали звуки, похожие на кудахтанье курицы, только что снесшей яйцо: женщины объелись!

Они проявили необычайное проворство, когда, пользуясь наступлением сумерек, предприимчивые матросы хотели было, взяв их за талию, уложить на еще не остывший песок. Несомненно, из почтительности к святому месту, где они были крещены, девушки убежали, но недалеко. Заросли бейяхонд скрыли их от любопытных взглядов, и там они стали поджидать тех, кого не сморили крепкое вино и обильная еда.

Прислонившись спиной к серой скале, Лефор не спеша набивал трубку, Шерпре курил неподалеку захваченный у голландцев табак; самый невозмутимый из всех, помощник капитана никогда не терял голову, и сейчас его занимал лишь процесс пищеварения.

Его блаженство продолжалось недолго. Внезапно он вздрогнул. Обычно Шерпре взволновать было очень непросто, и потому Лефор спросил:

– Что такое? Сожалеете о съеденном рагу?

– Черт меня подери! – вскричал помощник. – Может, я брежу?!

Он перебросил скрученный табачный лист из одного угла рта в другой и, вытянув руку по направлению к морю, продолжал:

– Корабли исчезли!

– А и правда, черт возьми! – констатировал капитан безо всякого удивления. – Жаль! Я бы с удовольствием встретился с соотечественниками!

Шерпре надолго задумался, потом решил:

– По-моему, они бросят якорь в Валунах.

– Тем хуже для них, – отрезал Лефор. – Там их встретит капитан Лашапель, а он вряд ли сможет им предложить жаркое из кабанины и черепахи.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Экспедиция капитана Байярделя

С двумя рифами на марселе фрегат «Мадонна Бон-Пора» обогнул юго-восточную оконечность Доминики, не встретив ни единого карибского людоеда, которых все так боялись.

Фрегат, лавируя, держал курс на восток, затем стал ловить восточный ветер, чтобы скорее подобраться к берегам Мари-Галанта.

Однако вскоре пришлось лечь в дрейф в ожидании «Быка» и «Святого Лаврентия»: те были тяжелее и отставали с каждой минутой.

Когда солнце достигло зенита, Байярдель наконец увидел землю, похожую на серое облачко, стлавшееся по воде; однако чуть позже, когда его нагнали два других судна, он глянул в подзорную трубу и сразу узнал Кафарнаом, а выше – бухту Валунов.

Золотистые берега поросли густой кудрявой зеленью. Мощные деревья, чуть клонившиеся под ветром с суши, тянули к небу пальмовые ветви над непроходимыми зарослями манценилл и гигантских молочаев.

Ему ни к чему было подходить ближе: он и так различал в бухте Валунов, под защитой пурпурных скал, усеянных зелеными и серыми пятнами, очертания неподвижного корабля с голой мачтой.

Сердце Байярделя сильно забилось. Напрасно пытался он прочесть название судна на корме, тщетно старался узнать в нем изящную и мощную «Атланту» капитана Лефора. Он повторял себе, что Лефора в этих местах быть не может, как уверял его майор Мерри Рулз, и снова лег в дрейф.

Спустя несколько минут на его зов прибежал господин де Шансене. Старый моряк, самый опытный после Дюбюка на всем острове Мартиника, нашел капитана береговой охраны в его тесной каюте: тот склонился над развернутым листком. Байярдель был мрачен; он набил и закурил трубку, но вдыхал дым без удовольствия, а скорее по привычке. Когда Шансене вошел, он поднял голову и спросил напрямик:

– Видите эту карту, сударь?

Он указывал на набросок, выданный ему Мерри Рулзом в форте Сен-Пьер. Шансене почтительно поклонился.

– Вот здесь находимся мы, – продолжал Байярдель, отмечая ногтем точку на севере Кафарнаома. – Через несколько часов можем очутиться в бухте Валунов. Там в засаде находится корабль. Несомненно, флибустьеры, если, конечно, полученные нами сведения точны.

Шансене кивнул.

– Сударь, – продолжал капитан береговой охраны окрепшим голосом, – наша задача – их захватить. Приказ короля! На вас и возлагается это задание. Нам необходимо очистить остров от занимающих его разбойников, и пока вы будете брать их в плен, я на «Мадонне Бон-Пора» поднимусь до бухты Мабуйя, а затем до Железных Зубов. Вы пересядете на «Святого Лаврентия» и возьмете на себя командование операцией; в вашем распоряжении главный канонир Бельграно, Жильбер д'Отремон и лучшие солдаты. Я оставлю вам «Быка» на тот случай, если понадобится его помощь, но в принципе мне хотелось бы оставить этот корабль в резерве и воспользоваться им лишь в ситуации крайней нужды. Я намерен послать его в самую горячую точку. Словом, если он вам окажется не нужен, пришлите его мне, как только завершите операцию.

– Очень хорошо, капитан, – одобрил Шансене. – Ваши приказания будут в точности исполнены.

– Шансене, – смягчившись, глухо произнес Байярдель, – я бы хотел вам сказать еще кое-что… Сядьте и выслушайте меня.

Заинтересованный моряк повиновался. Байярдель прокашлялся и продолжал:

– Я знаю, что такие солдаты, как мы с вами, должны подчиняться приказам, особенно тем, что исходят от самого короля. Но я считаю большой ошибкой уничтожение флибустьеров, которые защищают Мартинику от набегов англичан и позволяют французским кораблям беспрепятственно проходить к нам. Однако существует факт, против которого мы бессильны: необходимо их уничтожить, потому что таков приказ, и мы здесь находимся именно для этого…

Он замолчал и посмотрел на собеседника.

Шансене был человек спокойный и уравновешенный. Он не питал особой симпатии к супруге генерала Дюпарке, с которым бок о бок сражался когда-то против карибских индейцев в Гренаде. Шансене нельзя было назвать женоненавистником, однако он не терпел вмешательства женщины в сугубо мужские игры и считал, что война и политика – не их ума дело.

– Капитан береговой охраны! – ровным голосом начал он. – Я придерживаюсь вашего мнения. Это лишь злой умысел нашей новой губернаторши…

Байярдель остановил его жестом:

– Не нам рассуждать о поступках госпожи Дюпарке. Ее наделил величайшими полномочиями Высший Совет, на нее возложена огромная ответственность; думаю, она достаточно сильна, чтобы исполнить свои обязанности. Во всяком случае, повторяю, не нам ее судить: у нас нет ни ее власти, ни ее ответственности.

– Я с вами согласен, – подал голос Шансене.

– Мне лишь хотелось вам сказать, – продолжал Байярдель, – что люди, которых нам надлежит уничтожить, прежде всего наши соотечественники, вот этого я забыть не могу. Их считают злоумышленниками, и наша задача их захватить. Пусть так! Смею надеяться, сударь, мы это сделаем со всею деликатностью, которая считается первой нашей добродетелью! Думаю, вы не обрушитесь на это судно с пушками? Нет! Постарайтесь в первую очередь занять выгодную позицию, добиться такой стратегической ситуации, которая поставит флибустьеров в зависимое положение, настолько очевидное, что вы сумеете взять их без боя. В этом случае я советую вам пойти на переговоры, уговорить их сдаться, избежав кровопролития! О Господи! Если Мерри Рулз не изменил мнения, пленников повесят в Сен-Пьере, но, по крайней мере, на наших руках не будет их крови!

– Позвольте вам заметить, капитан, что многие флибустьеры, вопреки приказу короля об их уничтожении, владеют подлинным разрешением на пиратство, так? – спросил Шансене.

– Так говорят, – отозвался Байярдель, – однако я никогда не видел ни одного разрешения.

Шансене кашлянул и улыбнулся:

– Вам известно, что командор де Пуэнси снова в милости после стольких лет опалы, а именно с того самого дня, как купил на свой счет остров Сент-Кристофер. И он не только сам выдал многочисленные разрешения на каперство,[6] но и добился их для других корсаров; они подписаны самим кардиналом Мазарини…

– Ну и что? – спросил Байярдель, чувствуя, как при этих словах его отчаяние постепенно проходит. – Что же?

Шансене вздохнул.

– Из двух одно, – изрек он. – Или разрешение господина де Пуэнси на каперство, одобренное его величеством, действительно и в этом случае майор Мерри Рулз и генеральша Дюпарке оказываются в довольно щекотливом положении перед королем, или разрешение недействительно. Но если мы уничтожим людей, к которым благоволит сам король, наказания нам не миновать!

– Ваше замечание справедливо, – согласился Байярдель после минутного размышления. – К несчастью, его следовало бы сделать еще в Сен-Пьере и кому положено. Теперь слишком поздно. У нас приказ, мы должны его исполнять.

Байярдель встал, Шансене последовал его примеру.

– Сударь! – произнес капитан. – Шлюпка доставит вас на «Святого Лаврентия». Можете быть свободны…

– Еще одно слово, – попросил моряк. – Я не должен принимать во внимание никакое разрешение? Следует ли мне действовать в строгом соответствии с приказом майора?

– Совершенно верно, – подтвердил Байярдель. – Но только после того, как вы убедитесь, что имеете дело с флибустьерами, а не с честными купцами!

Шансене отвесил великану поклон, отворил дверь и исчез.

Оставшись один, капитан восстановил в памяти свой разговор с Шансене. Тот в конечном счете прав. Если король подписал разрешения на каперство, значит, генеральша совершала преступление, уничтожая флибустьеров, находящихся под охраной этих разрешений! Это же оскорбление его величества!

Его словно озарило, и он мгновенно представил себе все последствия такого шага, гнев короля, неизбежное наказание! Он подумал: уж не происки ли это Мерри Рулза и его сообщников, пожелавших навсегда дискредитировать генеральшу, и не только перед народом, но и в глазах его величества, а затем лишить ее губернаторского кресла. Однако он слышал из уст самой госпожи Дюпарке, что она решила напасть на пиратов, угрожавших Мартинике…

Но не явилась ли она жертвой кривотолков? Королевский ордонанс, направленный против пиратов, возможно, не затрагивал интересы флибустьеров, вооруженных командором де Пуэнси? Не ввели ли губернаторшу в заблуждение, неверно истолковав неясные места в тексте?

Байярдель почувствовал, как к нему возвращается надежда. Теперь он сердился на Мари за то, что она не последовала его советам, не отстранила Мерри Рулза, а, напротив, сделалась его союзницей. Она могла всего лишиться, имея дело с этим мошенником.

Полный горьких сожалений, он подошел к порту[7] и увидел, как Шансене, усевшись в шлюпку, отваливает от «Мадонны Бон-Пора» в направлении «Святого Лаврентия». Он сглотнул слюну и почувствовал привкус пепла.

Неожиданно ему пришло на память, как Лефор и он сам предостерегали Мари, во-первых, по поводу майора Мерри Рулза, а затем и шотландца Режиналя де Мобре.

Как же могло случиться, что она тогда не приняла во внимание ни сведения, ни вполне уместные замечания?

Зачем она сейчас связалась с человеком, который мог ее лишь ненавидеть и не скрываясь домогался ее кресла? Как могла она, после того что сообщил Лефор о Мобре, снова предоставить шотландцу кров, да еще так надолго? Именно Мобре обманул доверие Мари, воспользовавшись ее гостеприимством, чтобы передать экипажам Кромвеля планы защиты острова. Именно он спровоцировал нападение карибских дикарей! Он же направил тогда английские суда к Мартинике, чтобы захватить остров, прикрываясь сражением с дикарями… И все это Мари пропустила мимо ушей!

Храбрый капитан был всем этим сбит с толку и огорчен. В мыслях он рисовал себе Мари, совершенно не понимающей происходящего, женщиной, подверженной разным влияниям и непостоянной. Несмотря на сильный характер и незаурядные способности, она сильно рисковала, продолжая вести такую игру, ей грозило проиграть партию.

Он представлял, как Мерри Рулз потирает руки. Майор без труда свалит всю ответственность за уничтожение флибустьеров на генеральшу. И когда колонисты Мартиники начнут голодать, когда увидят, как подходят английские суда и некому будет прийти острову на помощь, тут-то они и поймут, какую безумную ошибку совершили. При этом они и не подумают сознаться в том, что сами толкнули губернаторшу на этот путь! Нет, именно на нее они возложат всю ответственность. С другой стороны, если пренебрежение королевскими разрешениями на каперство вызовет неудовольствие его величества, Мари будет низложена, а Мерри Рулз с полным на то основанием скажет, что только передавал ее приказания…

Капитан испытывал отвращение и в то же время был подавлен…

Теперь господин де Шансене поднялся на борт «Святого Лаврентия», и через порт Байярдель видел, как возвращается шлюпка. Он вышел из каюты и двинулся на палубу. Каковы бы ни были его соображения, он не мог идти вразрез с гнусным, вероломным приказом.

Зычным голосом он отдал несколько приказаний, приставив ко рту руки рупором, и когда шлюпка подошла к борту, моряки на реях уже поднимали паруса.

* * *

В то время как «Мадонна Бон-Пора» брала курс на север, к мысу Мабуйя и Железным Зубам, господин де Шансене собрал в своей каюте на «Святом Лаврентии» старших офицеров.

Человеку этому упорно не везло во всех его разнообразных начинаниях. Он начинал как моряк, но оставил это занятие и стал колонистом. Однако вскоре его плантация захирела, так как, выращивая почти исключительно сахарный тростник, он понял, что вынужден оставить эту культуру: другой колонист, господин Трезель, получил на нее монополию. Земли Шансене были непригодны для производства табака и индиго, и ему стоило немалых трудов снова вернуться на флот – даже когда производство сахарного тростника опять стало свободным, – дабы окончательно не разориться.

Если когда-нибудь он и был честолюбив, несчастья умерили его пыл. Некоторое время он был ярым противником флибустьеров и однажды даже высказался в присутствии Мерри Рулза в том смысле, что эти люди способны лишь грабить да убивать.

Времена изменились, а с ними и господин де Шансене. С возрастом он другими глазами взглянул на искателей приключений, о чем дал понять капитану Байярделю; теперь он был не так уверен, как раньше, что флибустьеры вредны для колонии.

Во всяком случае, этот человек, любивший независимость и власть, чувствовал себя в настоящее время менее уверенно.

Собрав в своей каюте юного Жильбера д'Отремона, лейтенанта Бельграно и колонистов Лашикота и Эрнеста де Ложона, он в нескольких словах рассказал им о поручении, доверенном им Байярделем.

Шансене давно знал этих людей, с которыми сражался еще против карибских индейцев. Жильбер д'Отремон был молодым человеком, рано пресытившимся жизнью в колонии и ставшим военным. Шансене не без оснований подозревал, что тот ухаживал за Мари Дюпарке, но не знал, как далеко зашли отношения Жильбера и генеральши.

Бельграно – главный канонир, далекий от стратегических хитростей. Что касается колонистов Лашикота и Эрнеста де Ложона, те готовы были взяться даже за самое безумное предприятие. Чем рискованнее и непосильнее попадалось дело, тем скорее они объединялись и действовали сообща.

Когда четверо собравшихся в каюте старших офицеров поняли, чего от них ждет Шансене, первым слово взял Эрнест де Ложон. Он не питал к флибустьерам ни дружеских, ни враждебных чувств, но мысль о предстоявшем сражении его оживляла и вдохновляла.

– Сударь! – заявил он. – Я полагаю, было бы огромным риском для наших людей пытаться, как вы предлагаете, вступать с флибустьерами в переговоры. Я знаю, что говорят об этих людях на Мартинике. Испанцы считают их ladrones,[8] а наши колонисты – бандитами, что, впрочем, одно и то же. Должно быть, это правда! Бандиты, по моему разумению, это темные личности, которые не держат данного слова, в общем, предатели. Разве можно положиться на обещание, которого удастся от них добиться? Доверившись им, мы рискуем получить удар в спину. Я склонен полагать, что лучше атаковать их с ходу, обстрелять из пушек и мушкетов, а если понадобится – атаковать со шпагой в руках.

– Сожалею, но у меня приказ капитана береговой охраны Байярделя действовать так, как я вам сказал: вступить в переговоры, чтобы по возможности избежать лишнего кровопролития, после того как вы убедитесь, что перед нами – флибустьеры.

Он вопросительно взглянул на Лашикота, и тот произнес:

– Я согласен с мнением своего приятеля Ложона. Этим людям верить нельзя. Давайте атакуем их, перебьем, а оставшихся в живых отправим в Сен-Пьер, где колонисты с радостью посмотрят, как они будут болтаться на деревьях!

Шансене приготовился было раскрыть рот, дабы продолжить увещевания, когда вышел вперед Жильбер д'Отремон. Во всем его облике чувствовались изысканность и порода. Однако колонисты Мартиники его не любили, так как все женщины сходили по нему с ума. И не сказать, чтобы он был фат; скорее, умен и сообразителен, а также прекрасно сложен и хорош собой. Он не пренебрегал женщинами, как белыми, так и негритянками, мулатками, которых встречал на плантации у своего отца.

Он со слащавым видом потер руки, что делало его похожим, особенно в глазах Мари, на шевалье де Мобре. Молодой человек очень любезно проговорил:

– К сожалению, господа, господин де Шансене, как я понял, не спрашивает нашего мнения о проведении операции… Он получил четкий приказ от капитана Байярделя, а тот, в свою очередь, не только обязан своим постом капитана высшим чинам острова, но и сам получил четкий приказ о том, как действовать в сложившемся положении.

Эрнест де Ложон бросил на Жильбера испепеляющий взгляд.

– Присутствующий здесь лейтенант Бельграно, – вскричал он, – вам скажет, что лучший способ заставить замолчать тридцать пушек любого фрегата – потопить этот фрегат, попав ядром в пороховой погреб. Не правда ли, лейтенант?

Тот обвел тусклым взглядом колонистов, затем поднял глаза на Шансене. Ему было все едино: он, словно в броню, оделся в безразличие.

– Разумеется, – выговорил он, наконец, – ядро, попавшее в пороховой погреб, может вывести из строя самый мощный корабль.

Господин де Шансене порывисто вскочил.

– Господа! – заявил он взволнованным, дрожащим от гнева голосом. – Как справедливо заметил господин д'Отремон, задача состоит не в уничтожении противника, а в том, чтобы захватить как можно большее их число в плен. Либо эти люди сдадутся, и тогда, надеюсь, им это зачтется, либо они пожелают сразиться: в таком случае нам придется поступить соответственно обстоятельствам. В любом случае мы должны с ними переговорить. Мне нечего прибавить, кроме того, что сам капитан береговой охраны заметил: «Солдат существует для того, чтобы подчиняться, и не обсуждает никакой приказ». Мы все здесь солдаты! Покажите, господа, как вы умеете подчиняться! У меня все!..

Четверо офицеров поняли, что разговор окончен. Они направились к двери, но перед тем как успели выйти, Шансене прибавил:

– Мы держим курс на залив Валунов. Соблаговолите, господин д'Отремон, передать боцману, что никто не имеет права ничего предпринимать без моего личного приказа…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ «Принц Генрих IV» капитана Лашапеля

Оснастка «Принца Генриха IV» состояла из трех мачт: фок-мачты, грот-мачты и бизань-мачты. Каюта капитана Лашапеля располагалась в полуюте, под палубой, там же находилась и комната Совета с иллюминаторами.

Солнце медленно опускалось за холмы, но жара еще не спала, и на палубе оставили палатку, сделанную из треугольного паруса, снятого с бизань-мачты: капитан Лашапель считал, что тот нужен лишь при сильном ветре, так как помогает двигаться вперед, а также для успешного управления судном при маневрах кормой.

Как и его товарищи в заливе Железных Зубов, Лашапель заметил три корабля капитана Байярделя и тоже признал в них французские суда.

Бесстрашный в бою, Лашапель стал осторожным после недавнего нападения испанцев на Сент-Кристофер, во время которого был обязан своим спасением необычайной быстроте своего фрегата, имевшего небольшой балласт, да и то лишь в носовой части, из-за чего он слегка «клевал носом», зато, как уверял моряк, имел отличную осадку.

Лашапеля вначале заинтриговал тот факт, что три судна легли в дрейф. Затем он увидал, как самое большое из них, то есть «Мадонна Бон-Пора», отошла от других, и успокоился. Лашапель был убежден, что, когда в море нужна помощь, ее не сыщешь, зато если хочешь избежать любопытных глаз, почти всегда налетишь на целую эскадру.

В заливе Валунов он искал покоя. Не то чтоб его могли напугать одно – два судна, какой бы национальности ни были их команды, но, бросив якорь в этой бухте, он находился бы в невыгодном положении, пожелай он дать бой или по необходимости его принять.

Вот почему он не упускал из виду ни один маневр «Быка» и «Святого Лаврентия». Даже нарочно назначил наблюдателем матроса, получившего прозвище «Тягач», в насмешку за то, что когда-то, впрягшись, тянул по Луаре плоты, прежде чем стал матросом. Пока Тягач следил за горизонтом, Лашапель кружку за кружкой потягивал ром.

Внезапно за верхушкой холма, нависавшего над Валунами, спряталось солнце, и невыносимая жара, характерная для этих мест, так же неожиданно спала. Тягач словно только и ждал этой минуты. Он подошел к капитану и сказал:

– Они подходят по ветру. Лавируют так, чтобы восточный ветер дул в корму; скоро они нас нагонят, и кто из нас двоих слабее, тот и останется сзади.

Лашапель промолчал. Он допил последнюю кружку рому и, поднявшись, стал натягивать на голову шерстяной колпак голубого цвета, похожий на ночной, но гораздо больших размеров, вроде тех, что носили бретонские моряки, только красные.

Он застегнул кожаную куртку в масленых пятнах и ярко-красных разводах и подтянул calzoneras,[9] не доходившие ему до колен; штаны были из грубого серого полотна и в тех же пятнах, что куртка.

Он не торопясь направился в рубку. Там приказал развернуться и бросить якорь, затем отдать паруса, чтобы поставить их по ветру, после чего скомандовал рулевому «стать под ветер».

Он понимал: чтобы быть готовым ко всяким случайностям, лучше выйти из залива и дать возможность «Принцу Генриху IV» с его сорока шестью пушками свободно маневрировать вокруг неприятельского судна, а при необходимости и бежать.

Паруса фрегата вскоре наполнились ветром, и корабль величаво вышел в открытое море. Но Лашапель не хотел показывать французским судам, что намерен скрыться, а потому вскоре приказал убрать паруса и стал ждать.

Некоторое время спустя название «Святой Лаврентий» на носу переднего судна можно было уже прочесть. Лашапель не торопясь набил трубку и с любопытством наблюдал за тем, что будет дальше.

Долго испытывать свое терпение ему не пришлось. «Святой Лаврентий» подошел на пушечный выстрел, на палубе можно было рассмотреть членов его экипажа.

Лашапель увидел, как на его мачте взвился флаг, украшенный лилиями. Вынув трубку изо рта, Лашапель обратился к стоявшему рядом Тягачу, внимательно следя за каждым маневром противника:

– Я вот думаю: в чем оплошает этот француз… В то же мгновение «Святой Лаврентий» дал холостой пушечный выстрел со средней надстройки.

– Не совсем глупо, – оценил Лашапель. – Это показывает, что мы имеем дело с человеком осмотрительным… Тягач! Водрузите и вы наш флаг с королевскими лилиями, если найдете: с тех пор как мы им не пользовались, он мог и затеряться…

Перегнувшись через проход, он кликнул главного канонира и приказал ему выстрелом из фальконета подтвердить национальность.

Не меняя положения, Лашапель услыхал выстрел и увидел, как железная леерная стойка Фальконета повернулась на своей оси.

– Очень хорошо! – похвалил капитан. – Пусть подойдет!..

«Принц Генрих IV» стоял по ветру, и «Святому Лаврентию» ничего не стоило подойти к нему вплотную. Однако он не стал этого делать. Шансене прекратил маневр, когда решил, что его могут слышать с судна флибустьеров, и, взяв рупор, громко представился:

– Корабль его величества «Святой Лаврентий», капитан Шансене!

Лашапель в том же духе отозвался:

– Фрегат «Принц Генрих IV», капитан Лашапель из Сент-Кристофера.

Название острова Сент-Кристофер сказало Шансене больше, чем долгие переговоры. Он мгновенно отдал себе отчет в том, что Байярдель не ошибся: он, Шансене, имеет дело с пиратским судном! Он снова взялся за рупор и, бросив многозначительный взгляд на Жильбера д'Отремона, Ложона и Лашикота, стоявшим поблизости, продолжал:

– Капитан Лашапель, у меня в руках приказ, имеющий к вам прямое отношение. Извольте непременно явиться на мое судно!

Старый морской пират Лашапель был отнюдь не глуп, и уж в особенности, когда находился на борту собственного фрегата. Ему показалось, что дело, имевшее к нему отношение, не совсем ясное, а в голосе Шансене ему послышались угрожающие нотки.

Он с силой лягнул Тягача и подал ему один-единственный знак. Матрос сейчас же побежал на палубу. Лашапель не успел рта раскрыть, чтобы продолжить переговоры, как увидел: в том месте, где крепилась грот-мачта, флибустьеры стали открывать люк, где крепились и хранились ядра. Другие бежали вдоль перил, потрясая забойниками, банниками, или тащили воду.

Если бы Шансене мог видеть лицо пирата, он бы констатировал, что его лицо внезапно осветилось, а на его губах блуждала странная усмешка. Однако сумерки стремительно сгущались, а флибустьер теперь нагло врал:

– Очень сожалею, но не имею возможности оставить судно. Со своего места вам не видно, в каком я плачевном состоянии после встречи с этими проклятыми англичанами протектора Кромвеля! Но можете поверить мне на слово: с вами говорит сам капитан «Принца Генриха IV». Я не могу ни ходить, ни тем более бегать: ядром чертова англичанина мне оторвало ногу в Фор-Руаяле на Ямайке, и с тех пор я могу лишь стоять на деревянной культе!

Не успел Шансене ответить, как он поспешил прибавить:

– Однако, капитан, вы сами можете прийти на наш корабль: вы будете встречены по законам самого сердечного гостеприимства.

Несмотря на сгущавшуюся мглу, Лашапель разглядел, как Шансене пошептался со своими товарищами, словно спрашивая их мнения. Он ждал невозмутимо, полагая, что и так выиграл много времени, дав возможность матросам фрегата завершить подготовку к бою, если дойдет до стычки.

Шансене снова взял рупор и спросил:

– Капитан Лашапель! Говорите, вы из Сент-Кристофера?

– Ну еще бы!

– Уж не флибустьер ли вы?

– Флибустьер и все такое прочее! – выкрикнул Лашапель вызывающим тоном, что не осталось незамеченным на «Святом Лаврентии». Да, флибустьер, располагающий патентом на каперство, непременно подписанным лично командором де Пуэнси!

Снова он увидел, как Шансене советуется со своими спутниками. Теперь на борту фрегата все было готово для отражения атаки и даже достойного ответа. Лашапель втянул в себя свежий воздух. Поставив корабль по ветру, он мог после ловкого маневра зайти «Святому Лаврентию» в левый борт, дать залп из каронад, а затем – на абордаж, если в самом деле возникнет угроза боя.

– Я имею приказ вас досмотреть, – крикнул Шансене. – Мне бы ни в коем случае не хотелось причинять вам зло, однако губернатор Мартиники приказал береговой охране схватить всех флибустьеров, засевших на острове Мари-Галант – вас в том числе, – и препроводить их в Сен-Пьер, где их предадут суду. Вам не будет причинен вред, если вы добровольно согласитесь следовать за нами. Я лишь заберу часть вашей команды на свое судно и выделю несколько человек для наблюдения за остальными.

Лашапель смачно сплюнул как можно дальше в море, но и это показалось ему недостаточно дерзкой выходкой. Он слащаво спросил:

– Досмотреть кого? Препроводить кого в Сен-Пьер, чтобы судить кого?

– Вас и вашу команду.

Сколько себя помнил Лашапель, никогда еще в тропических широтах не произносилось столько любезностей, ради того чтобы отправить на виселицу славного и отважного моряка.

А любезность была слабостью этого капитана именно потому, что сам был начисто лишен этого качества.

Он хрипло кашлянул в рупор и с притворной робостью заявил:

– Дело в том, что мне под суд совсем неохота, ваша милость, да и моя команда, думаю, стремится туда не больше меня. Богом клянемся, мы не виновны в преступлениях, которые собираются вменить нам в вину, чистота наших нравов, как и скромное наше прошлое, – лучшие тому поручительства.

Шансене, д'Отремон и два других колониста снова стали совещаться. Вдалеке, во мгле почти скрылся из виду «Бык», согласно полученному приказу, державшийся в стороне. Однако Лашапелю было наплевать, что готовилось с той стороны. Он внимательно наблюдал за средней надстройкой «Святого Лаврентия» и немало удивился, увидав, как капитан передает рупор стоящему рядом с ним человеку, которого Лашапель не знал. Это был Эрнест Ложон. Тот довольно зло прокричал:

– Уверять в своей невиновности и тем противоречить очевидности, как поступает флибустьер из Сент-Кристофера, – значит оскорблять достоинство лиц, облеченных королевской властью!

– Прошу прощения у вашей милости, – медовым голосом пропел в ответ Лашапель, – но я не имел чести быть вам представленным.

– Вы теряете голову, потеряв прежде честь! – теряя терпение, вскричал Ложон: он да еще, может быть, Лашикот думали, что флибустьер над ними смеется. – Но если вы и дальше будете объявлять себя невиновным, мы вас повесим немедля.

– У-лю-лю! – забавляясь от всей души, рассмеялся флибустьер. – Если мне грозит виселица за то, что я невиновен, чего же ждать от суда, если я согрешил?

Рупор перешел к Лашикоту: тот, взбесившись, вырвал его из рук своего друга и взвыл, обращаясь к капитану фрегата:

– Вы сдаетесь?! Да или нет?! Неужели нам придется вас потопить, или вы все-таки согласитесь следовать за нами в Сен-Пьер, не оказывая сопротивления?

– В Сен-Пьер, чтобы нас там судили? – переспросил Лашапель, будто чего-то не поняв.

– Да, чтобы вас судили!

Теперь вся команда «Принца Генриха IV» была не в силах скрыть смех. Матросы давно знали своего капитана и неизменно доверяли ему. Кстати, этим людям нечего было бояться. Зарядных картузов было предостаточно, запалы дымились, банники и забойники были крепко зажаты в руках, угрожающе взметнувшихся в воздухе.

Лашапель отнюдь не каждый день предоставлял своим людям возможность поразвлечься. Он продолжал:

– Чтобы нас судили!.. Да каким образом?! По повелению самого Господа Бога или же по французским законам?

– Каналья! – не выдержал Лашикот. – Каналья тот, кто разделяет повеления Бога и французские законы!

– Знаю, знаю! – крикнул Лашапель. – Я, конечно, слишком многого хочу: дожидаясь повелений Господа, тем самым требую того, чего так и не свершилось в королевстве на протяжении тысячи лет! Впрочем, неважно…

Лашикот тоже сдался. Подозревая, что гнев возобладает над разумом, а значит, он рискует удариться в крайность, он предпочел передать рупор Шансене, который, по существу, отвечал за операцию и, значит, без его приказа никто не имел права действовать.

Несмотря ни на что, Шансене был очень спокоен. Он спросил:

– В последний раз спрашиваю, господин Лашапель: вы согласны сдаться и сопровождать нас в Сен-Пьер? Я жду вашего ответа: да или нет?

– Вот мой ответ! – взвыл Лашапель. Повернувшись к своим людям, он прокричал, положив руки на торчавшие из-за пояса пистолеты:

– По местам! И пусть только попробует кто-нибудь ослушаться! Если они вздумают бежать, сделайте так, чтобы ваши ядра их опередили!

Двадцать пушек с правого борта «Принца Генриха IV» дали залп. Поднялось огромное облако дыма.

Лашапель, не покидавший своего места, заметил, как над этим облаком, в котором еще плавали частицы несгоревшего пороха, пролетели три куска перил с палубы, похожие на сухие травинки, уносимые ураганом.

Капитан выхватил из-за пояса пистолеты и стал стрелять, только и успевая их заряжать. Затем затрещали мушкетные выстрелы. «Святой Лаврентий» отвечал с некоторой медлительностью; то ли из-за страха, то ли оттого, что лейтенант Бельграно не мог поспеть всюду, но его удары почти не достигали цели.

Шансене мог теперь видеть, как капитан Лашапель исполняет свой дьявольский танец. Вопреки тому, что он сказал раньше, обе ноги у него оказались на месте, что, впрочем, не помешало ему, указывая на один из своих сапогов, насмешливо выкрикнуть:

– Идите ко мне, капитан! Я вам дам бабахнуть из своей деревянной культи!..

* * *

Бросив взгляд в открытое море, Шансене увидал еще вот что: «Бык», находившийся поблизости с единственной целью – прийти на помощь в случае крайней нужды, оделся парусами и поспешил прочь, так как носовые фальконеты «Принца Генриха IV» щадить его не собирались.

Шансене понял, что пропал: он был брошен на произвол судьбы. И тогда он решил: если уж суждено погибнуть, то пусть будет вместе с этим флибустьером.

Своими мыслями делиться он ни с кем не стал. Да это было бы и затруднительно, учитывая, что его спутники д'Отремон, Лашикот и Ложон побежали подбодрить голосом и личным примером своих доблестных матросов. Оставалось надеяться только на то, что «Мадонна Бон-Пора», встревоженная канонадой, вернется и заставит замолчать чудовищного пирата, казавшегося неуязвимым.

Шансене, впрочем, не очень-то на это рассчитывал, так как «Мадонна Бон-Пора» в это время находилась, должно быть, далеко и, прежде чем успела бы подойти, вся команда Шансене уже погиб бы вместе с ним самим.

Он приготовился умереть, как солдат, слепо повинующийся приказу, даже если тот противоречит его собственному мнению.

ГЛАВА ПЯТАЯ Со стороны капитана Лефора

Ив Лефор стоял, прислонившись спиной к скале; в одной руке он зажал трубку, в другой – кружку с вином и смотрел, как ночная мгла опускается на окружающий пейзаж. Кроны кокосовых пальм напоминали огромных стервятников, заснувших среди зелени. Морские птицы исчезли, и скоро ночь должна была окончательно вступить в свои права.

Однако нельзя сказать, что в заливе Железных Зубов царил вечерний покой. Добрая половина матросов с «Пресвятой Троицы» сочли за благо уснуть на теплом прибрежном песке, мягком не хуже матраца. Зато другие пели и выли не переставая. Поскольку каждый пел свое, гвалт стоял невообразимый. Один канючил, чтобы ему налили выпить, другой нежно молил о любви. Даже странно, как некоторым удавалось спать в такой суматохе; правда, сытная еда и горячительные напитки явились для них лучшим снотворным. Те из флибустьеров, что довольствовались лишь небольшой порцией вина, без устали предавались захватывающей игре, заключавшейся в преследовании, вплоть до самых зарослей, крещенных утром негритянок.

Эти матросы тоже пели, а негритянки нежно им подпевали. Несмотря на это, они блестяще сумели сдержать предпринятый матросами натиск и демонстрировали удивительную стойкость.

Между любовными воздыханиями под колючими зарослями они возвращались к устью Арси, несомненно, чтобы заманить нового поклонника. У воды сидел любитель музыки: он пощипывал струны, наигрывая календу; другой отбивал такт на барабане, а женщины подходили танцующей походкой, подпевая себе:

Танцуйте календу! Платил не хозяин за негров. Он негров заставил платить За роскошный свой бал. Танцуйте календу! Хозяин гуляет. А негров Забыл научить он манерам: Не место им на балу. Танцуйте календу!

Юные танцовщицы извивались всем телом, сопровождая каждый удар барабана резким, несколько непристойным движением бедер и живота. Самые ловкие матросы или, по крайней мере, те из них, кто еще держался на ногах, высоко подпрыгивали, а затем падали к ногам избранницы-негритянки.

Одни шли еще дальше: целовали партнершу в губы или затылок. Как правило, сначала та охотно принимала столь недвусмысленно сделанное ей предложение, однако в решительную минуту соблазнительница гибким и капризным движением бедер, тяжелых и аппетитных, будто нарочно созданных для того, чтобы перетягивать их владелицу назад, вырывалась из объятий с пронзительным смехом, который способны передразнить, причем удивительно точно, только попугаи.

Это зрелище привлекло многочисленных любопытных, успевших насытиться и устать, однако было видно, им нравятся эти пляски, пьянящие и в то же время со скрытым смыслом.

Кое-кто из зрителей отбивал такт, хлопая в ладоши в такт барабану, и чем громче были аплодисменты, тем оглушительнее выли негритянки: «Танцуйте календу!»

Потом вдруг – как разлетаются напуганные выстрелом птицы – женщины и их избранники срывались с места и убегали в заросли, а это указывало на то, что, вопреки всяким наговорам, флибустьеры уважали чужие тайны…

Господин де Шерпре, при всем этом присутствовавший, хранил совершенно невозмутимый вид. Слова отца Фовеля в ответ на его разумное замечание об опасном соседстве мужчин и женщин, вполне успокоили и убедили его. Чистота находится внутри, а негритянки были внутренне чисты вот уже несколько часов, и в конечном счете ничего плохого не было в том, что крещение пяти негритянок отмечалось веселым праздником.

Монах с видом потерпевшего кораблекрушение бродил вокруг остатков пекари и черепахи. Вооружившись длинным кухонным ножом, при помощи которого утром все это было приготовлено, монах то соскребал остатки кабанины с костей, то подбирал кусочки черепахового мяса, приставшие к панцирю. Еды оставалось столько, что мог вполне насытиться великан, и отец Фовель чувствовал, что его желудок, как у старой девы, способен переварить что угодно и в любом количестве. Не пропускал монах и недопитые сосуды, оставленные флибустьерами.

С наслаждением обсасывая кабанью кость, он подошел к клевавшему носом капитану Иву Лефору. Едва тот поднял глаза на серую сутану, как монах ласково заговорил:

– Как вам, должно быть, известно, сын мой, этот залив не случайно носит такое название: Железные Зубы. Перед вами – сотни песчаных банок, чрезвычайно опасных для навигации. Думаю, вы и сами это знаете, раз продвигались на «Пресвятой Троице» при помощи лота, пока не поставили ее здесь, в безопасном месте… Предположим, однако, что поднимется ветер, как это нередко случается на море: ваше судно рискует погибнуть…

– Надеюсь, отец мой, – отвечал Лефор, сделав над собой немалое усилие, – что вы попросили своего Бога, чтобы он избавил нас от подобной неприятности.

– Разумеется…

– Чего же нам бояться?

– Сын мой, – продолжал отец Фовель. – Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай.

– Я ни за что не поверю, монах, что Господь не способен совершить задуманное без посторонней помощи! Вы, брызгая слюной, ежедневно доказываете, что Бог повсюду, во всем, что все на земле происходит по великой милости Его. Я просто не понимаю, чего вы опасаетесь сейчас!

Шерпре расхаживал неподалеку по песчаному берегу, куда едва добегали волны. Он резко остановился, вытянул длинную худую шею и нахмурился. Затем неторопливо направился к капитану, спорившему с монахом.

– Слышите? – спросил Шерпре у своих собеседников.

– Лопни моя селезенка! – вскричал Лефор. – Как можно что-нибудь услышать, когда эти черномазые девчонки визжат да еще барабан того гляди лопнет!

– Прислушайтесь! – посоветовал помощник. – Хорошенько напрягите слух, прошу вас… Уж мне не привыкать к сражениям, и я, слава Богу, способен узнать пушечный выстрел!

Гибким движением, на которое, казалось, он неспособен из-за тучности, да и вид у него был сонный, Лефор поднялся на ноги. Как и советовал Шерпре, он прислушался; отец Фовель последовал его примеру. Однако они так ничего и не услышали.

Лефор покраснел от злости.

– Отец мой! – приказал он. – Уймите этих певцов и крикунов! Прекратите музыку и барабанный бой, а если кто-нибудь окажет неповиновение, снесите ему башку так же вежливо, как я сделал бы сам, имей я на это время!

Но монах не двинулся с места. Он лишь задрал сутану, выхватил из-за пояса пару голландских пистолетов и разрядил их в небо. Как по мановению волшебной палочки, наступила полнейшая тишина. Но продолжалась она недолго.

Вскоре флибустьеры стали сбегаться со всех сторон: с берега реки, со стороны холма и из зарослей. Последние побросали негритянок с задранными юбками и примчались поглядеть, что происходит. Другие флибустьеры, сморенные усталостью, лишь ворочались на песке, не желая просыпаться.

– Тихо! – взвыл Лефор. – Тихо! Слушайте все! Вскоре он убедился, что Шерпре не ошибся.

Издали, подобно громовым раскатам, доносился глухой рокот, но это была не буря, так как разрывы слышались с равными промежутками и отдавались эхом в вечернем воздухе.

– Тысяча чертей и преисподняя! – выругался капитан. – Бой идет по ту сторону залива. Кажется, у Валунов…

Он взглянул на Шерпре, медленно приблизился к нему и, насмешливо ухмыляясь, сказал:

– Черт побери, господин помощник! Не удивлюсь, если папаше Лашапелю дают жару ваши пресловутые французские корабли! Странные что-то эти французы! С какой стати им охотиться за славными флибустьерами?!

Шерпре лишь едва заметно пожал в ответ плечами. Он составил свое мнение и не отказался бы от него ни за что на свете, чего бы ни сказал сейчас капитан!

– Осторожность… – торжественно начал было отец Фовель.

– При чем тут осторожность! – воскликнул Лефор. – Кто говорит об осторожности, когда атакован наш товарищ? Кто хочет отступить? Пусть назовет свое имя и, черт возьми, убирается! Он может быть уверен, Ив Лефор скоро даст ему понюхать пороху!

– Полегче, сын мой, прошу вас, – продолжал монах. – Я как раз хотел сказать, что из осторожности нам следует выйти в море и приготовиться к любым неожиданностям!

– Выйти в море! – презрительно бросил Лефор. – Хотел бы я посмотреть на смельчака, способного в такую ночь, когда и кошка мышку не увидит, провести нашу «Пресвятую Троицу» между песчаных банок, зовущихся Зубами!

Он посмотрел на святого отца, на Шерпре, затем обвел взглядом сбежавшихся матросов.

– Если среди вас есть такой, что способен вывести судно, не царапнув килем и не сев на мель, передаю ему командование судном! Думаю также, что все согласятся отдать ему десятую часть своей добычи, которую мы в следующий раз захватим!

Было совершенно очевидно, что в наступившей темноте всякий маневр исключается: залив был полон песчаных банок и опасных мест, почему никто и не ответил.

– В таком случае, – снова обратился капитан к своим флибустьерам, – не стойте столбами. Быстро за работу!.. Зарядите ружья. Десять человек – в шлюпку, живо! Я сказал: десять! Крикун, вы – за главного! Поднимитесь со своими десятью агнцами на борт судна и возьмете столько гранат и бочонков с порохом, сколько сможете увезти. Прихватите также достаточное количество запалов. Те, что останутся здесь, пусть приведут в порядок свои мушкеты, чтобы не было осечек, когда дойдет дело и до них.

Он полуобернулся и поискал в толпе знакомое лицо. Задержался взглядом на пирате по прозвищу «Канат»: тот был длинный, тощий, белобрысый, как северянин. Благодаря длинным ногам приобрел он репутацию самого шустрого скорохода на всем острове.

– Канатик, милейший! – сказал ему капитан. – Пока мы будем заниматься маневрами, ступайте взглянуть, что происходит в окрестностях залива Валунов. Если бой идет на суше, постарайтесь передать капитану Лашапелю, что он может на нас рассчитывать. Но если бой идет в море, вы, не отвлекаясь на фейерверк, вернетесь сюда еще быстрее… Вперед!

Матросы расходились по местам, указанным Лефором. Шлюпку спустили на воду. Отец Фовель снова зарядил пистолеты и теперь с хитрым видом похлопывал себя по животу.

Негритянки, без сомнения, поняли, что происходит: они дрожали от страха. Теперь и речи быть не могло о том, чтобы резвиться в прибрежных зарослях: обезумевшие женщины жались друг к другу, вращая выпученными глазами и сверкая в ночной тьме белками.

С этой минуты никто из флибустьеров не замечал присутствия женщин. Чувствуя близкую опасность, люди хватались за оружие. Там и сям еще храпели на песке флибустьеры, сраженные крепкими напитками, слишком сытным угощением и жарой.

Лефор принялся их расталкивать. Одного пытался разбудить ударами сапога в поясницу, другому выливал на голову ковш воды.

Постепенно люди вышли из оцепенения. По немногим услышанным ими словам они догадались о том, что произошло, и принялись за работу, за исключением одного, которого окончательно сморил сон, и он лишь рыгнул в лицо капитану, когда тот попытался его разбудить. После этого он заворочался, ругаясь так, что едва не вогнал в краску отца Фовеля, а того, как известно, пронять было нелегко. Видя это, Лефор схватился за пистолет и выстрелил над самым ухом матроса. Пират вскочил как ошпаренный.

– Слева по борту судно! – смеясь до слез, выкрикнул капитан.

Флибустьер дальше слушать не стал. Он уже стоял на ногах, потрясая мушкетом. Однако прошло еще несколько минут, прежде чем он понял: речь идет не о морском сражении, а об осаде их лагеря на суше.

В этот момент вернулась шлюпка, груженная порохом и мушкетами. Капитан обратил внимание на негритянок и знаком приказал им занять место в шлюпке, как только ее разгрузят, а затем поручил Крикуну препроводить женщин на борт судна: на суше они бы только мешались под ногами.

Каждый занял свое место, покуривая или потягивая крепкие напитки, как вдруг опустилась ночь. Необычайная тишина царила в заливе Железных Зубов, где всего час назад бушевала дьявольская оргия.

Шерпре высчитал, что Канату, бегавшему быстрее зайца, понадобится совсем немного времени, чтобы вернуться из залива Валунов. Но никто не проявлял беспокойства, так как, по существу, для этих людей повседневная жизнь заключалась в том, чтобы пировать да воевать. Единственное, что их огорчало: вряд ли они могли на сей раз рассчитывать на хорошую добычу.

Канат еще не вернулся, когда Шерпре, внимательно следивший за морем, подошел к Лефору и как всегда не торопясь проговорил замогильным голосом, будто доносившимся из трюма:

– Если не ошибаюсь, вон там в море показался кормовой фонарь.

Он указывал рукой вдаль. В небе одна за другой зажигались звезды, луна струила холодный свет. Для этого часа ночи было довольно светло и можно было разглядеть оснастку «Пресвятой Троицы», прятавшейся в скалах. Вдали продолжали грохотать пушки, временами небо ярко озарялось: плохо заряженная каронада выплевывала в воздух частью не сгоревший порох.

– Я бы скорее принял это за фосфоресцирующую рыбку, – возразил капитан, – что-то бледноват ваш кормовой фонарь, господин де Шерпре!

– Просто он зеленого цвета, – настаивал моряк, – и, если зрение меня не обманывает, скажу вам, что это трехмачтовик, фрегат, цепляющий носом каждую волну. По огню вижу, это флагманский корабль, который готовится лечь в дрейф…

Их разговор оказался услышан. Матросы столпились вокруг капитана и его помощника и вполголоса повторяли, что тоже видят свет, о котором говорил Шерпре.

Лефор долго молчал. Наконец он объявил:

– Мне понадобится хороший канонир на борту «Пресвятой Троицы». Глупо не воспользоваться пушками нашего судна, пусть даже в том положении, в каком мы оказались. Если бы наш монах не перебирал сейчас четки, тряся головой, как умирающий козел, я послал бы его…

– Я готов, – поспешно откликнулся монах, обматывая четки вокруг пояса. – Готов! Не хочу, чтобы потом говорили, капитан, будто вы тщетно взывали к моей помощи.

– Возьмите с собой десяток наших лучших подрывников, – улыбнулся в ответ Лефор, – забирайтесь в шлюпку и без приказа не стреляйте. Прошу вас ничего не предпринимать до тех пор, пока мы здесь не покажем, что решили отбросить этих негодяев!

Свет на корме фрегата все приближался. Фонарь, казалось, разгорался все ярче, и очертания корабля становились четче, словно выступая из густого тумана.

По мере того как «Мадонна Бон-Пора» подходила ближе, матросы Лефора все сильнее нервничали. Все были готовы к бою. Даже позабыли о Канате, который должен был принести новости из залива Валунов.

– Ну, дети мои! – снова сказал капитан. – Если это неприятель, надеюсь, вы сумеете ему показать, что гостеприимство Береговых Братьев не пустой звук! Черт побери! Что до меня, клянусь своим ножом, что заставлю капитана этой селедочной бочки проглотить целиком скелет нашего пекари!

– А я, – вмешался как всегда медлительный Шерпре, – согласен исполнять обязанности помощника при одном условии: обещайте, что не станете мне мешать, когда я вставлю ему черепаховый панцирь вместо грудной клетки!

– Договорились, Шерпре! Капитан обернулся к своим людям:

– Слыхали? Чтоб никто не прикасался ни к костям пекари, ни к панцирю черепахи… Убей меня дьявол, если зрелище, которое я готовлю, друзья, не утешит вас…

Словоохотливый Лефор приготовился еще долго балагурить в том же духе. Шерпре про себя думал: удивительно, почему до сих пор Лефор не упомянул всех знаменитых капитанов, ходивших под пиратским флагом: Монтобана, Барракуду, Лапотри. Ведь он непременно взывал к их памяти, чтобы придать вес своим доводам. Однако с тех пор как он сам обрел вес среди флибустьеров, ему стало ни к чему упоминать о своих прежних наставниках. Ведь имя Лефора в Мексиканском заливе приводило в трепет не меньше, чем имена этих пиратов, известных кровавыми подвигами и дерзостью. Отвагой капитан «Пресвятой Троицы» ничуть им не уступал, правда, за внешней суровостью таилось слишком великодушное сердце, и он относился с излишней чувствительностью к поверженному врагу, а потому не мог написать свое имя среди имен пиратов-великанов на скрижалях Пантеона.

Вот о чем думал помощник капитана, когда Канат возник в толпе флибустьеров. Он проделал долгий путь, ни разу, по его утверждению, не остановившись. Добежав до Валунов, он немного полюбовался впечатляющим фейерверком на море и сейчас же бросился в обратный путь.

Канат сообщил, что видел сражение двух судов, одно из которых уже дало крен на левый борт и действительно являлось французской посудиной, но отнюдь не кораблем капитана Лашапеля. Больше Канат ничего не знал. По его, однако, мнению, было бы напрасно пытаться вступить в бой, который, несомненно, уже закончится победой их друга, когда они прибудут ему на подмогу. Кроме того, их присутствие на суше не могло помочь матросам фрегата «Принц Генрих IV».

Лефор внимательно выслушал гонца и, когда тот закончил, сделал следующий вывод:

– Я верю в нашего приятеля Лашапеля. Его не возьмешь ни хитростью, ни силой, даже если угрожать ему двадцатью каронадами и сотней мушкетов. Давайте-ка лучше позаботимся о том, чтобы нам самим не потребовалась его помощь…

С этими словами он бросил Канату кошель, набитый золотыми, и показал знаком, что тот может лечь и отдохнуть. Флибустьеру было необходимо лишь отдышаться; он уверял, что сможет вскоре принять участие в сражении, которое ни в коем случае не хотел бы пропустить. Он даже признался, что только эта мысль и заставила его так быстро прибежать обратно…

Едва он договорил, как человек десять грубо выругались в один голос.

Все, как по команде, повернули головы в сторону моря и скоро поняли, чем объясняется этот внезапный гнев.

Довольно далеко от берега трехмачтовый фрегат уже бросил якорь. Рассмотреть его название было по-прежнему невозможно, зато все увидели, как в спешном порядке на воду спускаются шлюпки. По веревочным лестницам с его округлых бортов люди устремились вниз и проворно рассаживались в идеальном порядке. Казалось – возможно, из-за того, что все происходило на значительном удалении от берега, – этот маневр производится без малейшего шума. Однако спустя некоторое время стало ясно: матросы, готовившиеся к высадке, старались себя не обнаружить; как только две первые шлюпки удалились от бортов фрегата, стало отчетливо слышно, как ритмично рассекают воду весла дружно взявшихся за дело гребцов.

– Ставлю графин французского вина против черпака морской воды, что эти негодяи направляются к «Пресвятой Троице», – пробормотал Шерпре.

Лефор отрывисто засмеялся и сказал:

– Храни их Бог! На борту «Троицы» находится один человек, он первый скажет: тех, кого небо хочет погубить, оно лишает способности видеть. Однако знаю я этого человека: ему нет равного в тропических широтах ни в способности отслужить мессу, ни в том, чтобы прикончить разбойника! Он не станет следовать ни одному моему приказу, и вы сейчас услышите голос его пушки, или я вам больше не капитан!

Шерпре не ошибся: две первые шлюпки подходили к «Пресвятой Троице».

– Они захватят наше судно! – вскричал кто-то.

– Хотел бы я это увидеть! – возразил Лефор.

– Предлагаю пари! – молвил Шерпре. – Бутылка сюренского вина против пинты морской воды… И уж потом, чур, не отказываться!

– Идет! – подал голос Лефор. – С тем, однако, условием, что капитаном займусь лично я.

– А как вы в такой темноте узнаете капитана? – насмешливо произнес Крикун.

– Это должен быть разряженный индюк с гофрированным воротником, расшитыми рукавами и огромной, словно рыболовная сеть, шляпой с гусиным пером, нахлобученной на завитые волосы.

– Договорились! – кивнул Шерпре. – Как только увидим человека в островерхой шляпе с пером, отдадим его вам…

Флибустьеры были весьма удивлены увиденным: после того как шлюпки подошли к фрегату, между сидевшими в них людьми и свесившимся через борт человеком завязался разговор. В это время серебристый лунный луч, бороздивший морские просторы до самого горизонта, упал в эту минуту на говорившего, осветив круглую лысину, похожую на помидор. Несомненно, это был отец Фовель…

– Бог ты мой! – вскричал Лефор. – Хотел бы я знать, о чем наш святой отец беседует с этими людьми!

– Продает нас! – насмешливо произнес Шерпре.

– Ну, многого он не выручит! – возразил капитан. – Из-за вас явно придется сбавить цену!

Тем временем шлюпки отвалили от борта фрегата и пошли в направлении берега.

– Теперь они идут на нас! – крикнул кто-то.

– Готовьсь! – прибавил другой.

– Не спешите, агнцы! – остановил их капитан. – Лучше смотрите, что будет делать наш отец Фовель!

Не успел Лефор договорить, как из порта «Пресвятой Троицы» полыхнул выстрел. Столб воды поднялся менее чем в двух туазах от первой шлюпки, и свидетели этой сцены поняли, что достойный монах промазал. Но отец Фовель не отчаивался. Три выстрела прогремели в ночной тиши, и ядра засвистели над шлюпками. Раздались пронзительные крики, многие матросы бросились в воду, сочтя, вероятно, что их шлюпкам пришел конец.

С фрегата капитана Байярделя тоже донеслись крики, но гневные. На «Мадонне Бон-Пора» даром времени не теряли. Не успел прогрохотать первый пушечный выстрел, как все сообразили, что имеют дело с пиратами и что попытка вести с ними переговоры ни к чему не приведет. Но стало также понятно, что в большинстве своем флибустьеры находятся на суше. Несомненно, на их судне нетрудно провести досмотр, но надо было также в точности исполнить поручение капитана береговой охраны, а значит – захватить в плен команду.

С этой целью спешно стали готовиться к новой высадке. Теперь не нужно было таиться, стараясь не шуметь; матросы фрегата прыгали в шлюпки с мушкетами под мышкой, гранатами на поясе и саблями на боку.

Оставшиеся в первых двух шлюпках матросы, обезумевшие от града выстрелов, не знали, куда держать путь, и легли в дрейф в ожидании неведомо откуда способной прийти помощи – может быть, со стороны их товарищей, гремевших оружием и ругавшихся на чем свет стоит.

Лефор приказал своим людям разделиться. Одна группа залегла в прибрежных зарослях, другая – неподалеку от устья Арси, где можно было укрыться за невысокими скалами. Капитан в нескольких словах изложил свой план: дать неприятелю высадиться; возможно, удастся взять пленного раньше, чем начнется стрельба. Великану Лефору хотелось знать, с кем он имеет дело: каждый враг требует особого подхода, тем более если это соотечественники!.. Однако он никак не мог взять в толк, зачем французам понадобилось искать ссоры с ним и с капитаном Лашапелем.

Вместе с Шерпре и Канатом он укрылся в виноградной роще; листья винограда распустились и были такие огромные, что каждый из них был способен спрятать человека до половины.

Со своего места флибустьер мог наблюдать за происходящими событиями. В призрачном лунном свете такое зрелище могло вдохновить художника таинственным поблескиванием ружейных стволов, доспехов, сабель.

В настоящий момент четыре вместительные, груженные солдатами лодки поравнялись с двумя первыми шлюпками. Они успели подобрать тех, кто в минуту паники попрыгал в воду. Порядок среди наступавших был восстановлен, и Лефор, глядя на высаживающихся в открытую на берег людей, что свидетельствовало о немалом их мужестве и в то же время о безумной неосторожности, тревожился о собственных матросах: хватит ли у них выдержки не броситься раньше времени в бой? Ведь перед ними были прекрасные мишени! Все они, как один, были меткие стрелки, чья ловкость вошла в поговорку, вполне вероятно, что мало кто из этих отважных солдат остался бы жив!

Три лодки причалили одновременно. С ловкостью и уверенностью, свидетельствовавшими об отличной подготовке, сидевшие в них солдаты попрыгали в воду, прежде чем лодки остановились, затем, действуя слаженно, вытащили их на песок, так что носы шлюпок глубоко осели.

Несколько минут спустя подошли и другие лодки, и скоро на берегу выстроился отряд в шестьдесят хорошо вооруженных и полных решимости солдат.

Отец Фовель на «Пресвятой Троице» не подавал признаков жизни. Фрегат, замерший в тени скалы, походил на мертвое судно, корабль-призрак без единого огня и опознавательного фонаря.

Лефор втихаря посмеивался: он понял задумку монаха.

Действуя таким образом, монах просто-напросто расколол силы наступавших надвое. Пока шестьдесят человек высаживались на берег, другая часть экипажа оставалась на борту, предупреждая возможное нападение. Флибустьерам, готовым принять бой на суше, это было на руку. После того как они одолеют высадившихся солдат, они смогут не торопясь одолеть и остальных.

Шерпре прервал смех капитана, заметив:

– Похоже, сударь, я определил вашу добычу.

– Какую еще добычу? – не понял Лефор.

– Разряженного индюка в гофрированном воротнике, с расшитыми рукавами и в шляпе, украшенной гусиным пером… Ну, капитана этих парней! Того, кто, согласно вашей клятве, должен проглотить скелет пекари…

– Черт возьми! Покажите-ка, где скрывается эта неосторожная шавка!

Помощник капитана вытянул руку:

– Вон там… хм… хм!.. А знаете ли, капитан, если мне не изменяет зрение, эта неосторожная шавка… почти одного роста с вами?!

ГЛАВА ШЕСТАЯ Байярдель против Лефора

Среди построенных на берегу солдат Лефор скоро узнал внушительные очертания капитана Байярделя. Однако широкополая шляпа, скрывавшая лицо, развевающиеся орденские ленты, манишка на шее и, наконец, неясный лунный свет – все это помешало Лефору признать в противнике капитана береговой охраны. Его, кстати, ослепляло бешенство. Он видел в пришельце лишь наглеца, осмелившегося быть почти одного роста с ним, негодяя, который к тому же бросал вызов, бесстрашно атакуя его, самого Лефора!

– Тысяча чертей из преисподней! – громовым голосом рявкнул он так, что эхо докатилось до устья Арси. – Славная будет битва! Это я вам обещаю! Ах, дьявол! Мы вышибем из этих разбойников мозги!

Однако отважного капитана с «Мадонны Бон-Пора» не испугали его громкие угрозы: он отделился от отряда и вышел на то место, где песок был сух. Стоял он не скрываясь, представляя собой отличную мишень.

– Он мой! – снова взвыл Лефор. – Шею сверну любому, кто посмеет его тронуть.

– Стрелять в королевский флагманский корабль – тяжкое оскорбление и преступление! – отчеканил Байярдель, стараясь говорить как можно громче, отчего голос его стал неузнаваем. – Так могут поступать лишь пираты, которых мне поручено уничтожить или навсегда изгнать с тропических островов…

Он передохнул и продолжил:

– Не будь вы ворами, вы не прятались бы и не открывали огонь без предупреждения… Стало быть, по доброй воле или против воли, но вы отправитесь со мной в Сен-Пьер, где вас будут судить по приказу его величества. Но, насколько я слышал, вы французы, вот почему я решил обойтись с вами, невзирая на ваши преступления, довольно снисходительно. Вместо того чтобы вас атаковать и уничтожить, что было бы вполне возможно, учитывая, что вооружение и численность солдат, которыми я располагаю, превосходит ваши силы, я предлагаю вам сдаться, если не раскаявшись, то хотя бы без умысла меня предать, а я доставлю вас на Мартинику…

Флибустьер, прятавшийся за одной из невысоких скал, окаймлявших Арси, издал пронзительный крик, подражая попугаю. Другой надтреснутым голосом заметил:

– Говорит совсем как богослов!

А другой пират прибавил:

– Трубит, как с паперти!

Лефор очень скоро понял, что произошло нечто важное со времени его отъезда из Сент-Кристофера. Почему вдруг король предпринял гонение на флибустьеров, отдававших ему десятую часть своей добычи? Почему объявил их вне закона? Зачем постановил, чтобы их судили? Суд для человека бывалого означал не что иное, как виселицу!

Ухватки этого капитана, его смелость, ловкость, вежливая речь произвели на флибустьера приятное впечатление. Никто более Лефора не был так чувствителен к обходительному с ним обращению. Не желая оставаться в долгу, он внезапно вышел из прибрежных зарослей, скрывавших его от солдат, сделал несколько шагов навстречу Байярделю и сказал:

– Сударь! Судя по вашим манерам, узнаю в вас французского офицера. Клянусь, я был бы счастлив помочь вам в исполнении нелегкого поручения, которое вам дано, – нелегкого для всех нас, если я правильно понял ваши слова… Ведь вы, сударь, говорили о ворах, преступлениях, оскорблении его величества! Вас ввели в заблуждение! Никогда в вас не стрелял из пушки более благочестивый человек, клянусь вам! Ведь тот, кто сегодня одной рукой подносил фитиль, другой перебирал четки!

– Значит, вы решились следовать за мной? – уточнил Байярдель.

– Увы, сударь, мой долг – стоять на страже интересов моих людей, и вы вряд ли стали бы меня уважать, будь все иначе. Нет, сударь, мы не последуем за вами! Рядом со мной – двести парней, которые скорее предпочтут, чтобы сам черт дышал им в спину, чем пойдут с вами… Не так ли, агнцы?

– Так! – хором подхватили флибустьеры.

– Слыхали, сударь? – спросил Лефор, выпячивая грудь, словно в темноте кто-нибудь мог видеть его вызывающий жест. – Если вы человек отважный, о чем можно судить по вашим словам, обнажите шпагу и выходите ко мне, а наши матросы пусть тоже улаживают этот спор с оружием в руках. Черт возьми! Жаль мне ваших ребят! И предупреждаю: я торжественно поклялся, что заставлю вас проглотить кости, оставшиеся от пекари, которую мы только что съели. Душу отдам дьяволу, если не сделаю это через минуту!

С этими словами Лефор выхватил шпагу из ножен. Опасаясь подвоха со стороны флибустьеров, которые могли видеть жест своего предводителя, Байярдель из осторожности отпрыгнул назад, к своим спутникам, пытавшимся укрыться за шлюпками.

В последовавшей за тем тишине отчетливо прозвучали щелчки пистолетных и мушкетных курков.

– Вы только поглядите! – воскликнул Лефор, раздосадованный тем, что очутился на берегу в полном одиночестве. – Смотрите все, какие смелые у короля моряки! Все они остры на язык. Болтают и вызывают на бой, уткнув гордый нос в гофрированный воротник! Но не дай им Бог налететь на настоящего мужчину! Когда надо переходить от слов к делу, куда только девается их смелость: исходит водицей!

– Клянусь всеми святыми! – выкрикнул Байярдель. – Кто бы ты ни был, негодяй, за такие слова я тебя сотру в порошок!

Капитан береговой охраны никому не спустил бы такого оскорбления. Дрожа от гнева, он снова вышел к Лефору, оставляя глубокие отпечатки на песке, скрипевшем под его тяжелыми сапогами.

Он тоже выхватил шпагу со словами:

– Сейчас укорочу тебе хвост по самые уши!

– Ах, черт побери! Наконец-то хоть один заговорил! – искренне обрадовался Лефор. – Нашелся настоящий мужчина в этом женском монастыре! Ко мне, капитан! Ко мне! Должно статься, на вас лежит печать Божья, раз на валунах Мари-Галанта вам предоставилась величайшая честь скрестить шпагу с моим клинком, благороднейшим на наших островах! От него и примете смерть, мессир!

Противники стали в позицию и скрестили шпаги. Сталь поблескивала в голубоватом свете луны. Больше ничего нельзя было разглядеть в прибрежных зарослях, где происходил поединок.

Лефор злобно смеялся, желая запугать противника. Поскольку бой между солдатами короля и флибустьерами еще не завязался, он не сомневался, что за ним наблюдают сотни глаз. Этого только и нужно было великану: он обожал находиться в центре внимания, восхищая толпу острым словцом, неподражаемыми ухватками и подвигами.

Медовым голосом он пропел:

– Какое удовольствие для меня, сударь, встретиться с людьми обходительными, любезными и все такое! Готов поспорить, что вы знаете латынь!.. Только вот я думаю: пригодится ли вам все это через минуту, когда стану вас пичкать костями пекари… Допустим, вы не дурак, далеко не дурак: я это понял с первого взгляда. Всю жизнь буду сожалеть, что лишил его величество столь достойного, столь блестящего подданного! В бытность мою помощником капитана Барракуды мы взяли фрегат «Паллас» на абордаж, утопая по щиколотку в крови, сударь, и…

– Заткнись, каналья! – взревел Байярдель. – Барракуда был гнусный пират, но и он не взял бы в помощники такого разбойника, как ты!

– Ну ты, жалкий неудачник! Придется засунуть тебе эти слова обратно в глотку!

Он сделал глубокий выпад, но Байярдель легко отразил удар и рассмеялся:

– За свою жизнь я встречал только одного человека из команды Барракуды! До него тебе далеко!

– Врешь! Я – последний из их числа. Знал их всех, сейчас они все мертвы, как и их капитан! И ты отправишься вслед за ними, как только сыграешь со мной в кости… Получай, наглец!.. Тысяча чертей! Да, небо тебя хранит! Я знавал только одного человека, способного отразить этот удар: капитана Монтобана. Вот был вояка!..

Байярдель яростно наседал, и Лефору пришлось отступить. Он заключил, что слишком много болтает и рискует жизнью. Не желая упасть в глазах противника, он все-таки счел за благо пояснить:

– Как вам повезло, милейший, что я дал эту клятву! Теперь не имею права вас убить! Иначе как бы вы могли поточить зубки о кости моего пекари? А ведь я обещал своим агнцам это зрелище… Я только проткну вам бедро… Да, бедро… На два дюйма повыше сапога. Я сказал: на два дюйма, плотник принесет угломер и скажет, соврал ли я.

В этот момент захлопали выстрелы, и вокруг двух капитанов в дикой схватке сшиблись около сотни флибустьеров и солдат его величества. Нечеловеческие крики и завывания взорвали воздух. Потом посыпались ругательства, затрещали пистолетные и мушкетные выстрелы, зазвенели сталью клинки.

В темноте удары почти не достигали цели. Разрядив мушкеты, сражавшиеся перешли на мачете и топоры. Кое у кого из солдат с «Мадонны Бон-Пора» были алебарды, но они оказались бессильны против разгневанных флибустьеров, прыгавших словно кошки, налетавших со всех сторон, пугавших одним своим видом и совершенно бесстрашных.

Стесненные пышными костюмами, люди Байярделя сражались по всем правилам, каким их обучали в форте: они выстраивались плотными рядами, плечо к плечу. Зато морские пираты, чувствуя себя совершенно свободными в calzoneras и полотняных рубахах, прыгали, скакали, налетали спереди, сзади, все разом, как кому взбредет в голову, по обычаю Береговых Братьев. Некоторые из них для устрашения противника слизывали кровь со своих клинков…

Там и сям уже слышались стоны раненых. Байярдель и Лефор продолжали сражаться, не замечая ничего вокруг и осыпая друг друга проклятиями, вопреки величию классических поединков. Они, кстати, не жалели ни сил, ни ударов, так как почувствовали друг в друге достойных противников.

Между двумя выпадами Лефор не переставая расхваливал своего врага. Он объяснял, что до сих пор его не убил только из-за обещания сохранить ему жизнь. И действительно, он ни за что на свете не хотел применить свой знаменитый удар, уже отправивший к праотцам, как он уверял, немало истинных христиан.

Но сохраняя жизнь Байярделю, он рисковал собой. Уже трижды шпага капитана береговой охраны просвистела в дюйме от его толстого живота. Один из его рукавов был пронзен насквозь, а покалывание в бицепсе указывало на то, что первой пролилась его кровь.

Он пришел в бешенство, и постепенно его ярость достигла предела. Он нападал еще активнее, теснил противника, но спустя минуту снова отступал. Так он надеялся утомить своего неприятеля. Но они, похоже, были из одного теста. Капитан был гибок, мускулист, стальные икры позволяли ему отлично держаться на ногах. Каждый удар флибустьера он удачно парировал, а то и встречал мгновенным выпадом.

– Черт побери! – вырвалось у Лефора наконец. – Когда мне надоест, капитан, я нанесу вам сокрушительный удар! Черт с ним, с пекари! Этому удару меня научил капитан Килд с «Королевской короны». Благодаря ему мне удалось отправить в лучший мир немало несчастных малых, имевших неосторожность посмотреть мне прямо в глаза! Помню, как помер некий Лазье, не сумев переварить мою сталь!.. Пусть меня повесят, если…

– Вас повесят, будьте уверены! – выкрикнул Байярдель. – Можете даже рассчитывать в этом на меня! Повесят на рее, перед потерной[10] форта, в назидание населению!

– Ваша милость! – насмешливо произнес флибустьер. – Как говаривал Барракуда, этот проклятый пират, отдавший Богу душу, после того как его пырнули ножом в живот, кому суждено быть съеденным акулами, тому не грозит удар шпагой! А этот человек знал цену словам!

– Я уже где-то слыхал такое… – отступив назад, промолвил Байярдель, будто внезапно охваченный сомнениями. – Ах, черт возьми! Ты, разбойник, пересказываешь хорошо заученный урок и тем пытаешься заставить меня усомниться…

– Эй, мессир! Похоже, у вас перехватило дыхание?! Боюсь, не подавитесь ли вы косточками моего пекари!

– Отриньте опасения… Моя шпага откроет путь для вашей заблудшей души. А нет, так дело довершит пеньковое ожерелье в Сен-Пьере!

– Если только я пойду в Сен-Пьер и Бог пожелает, чтобы у жителей этой крепости были короткие уши; впрочем, короткие, длинные ли – они станут редкостью в той местности, когда я оттуда уйду. Слово Лефора!

Байярдель отскочил назад, словно стоял до этого на бочонке с порохом, и громовым голосом объявил:

– Дьявол меня раздери! Я так и думал! Лефор захохотал и стал наступать на него, подняв шпагу вверх.

– Эй-эй, приятель! Так не уходят из приличного общества! Неужели вам расхотелось попробовать костей пекари? Или вы боитесь за свои почки? Если так, предупреждаю, что они еще ничего в жизни не видали! Вот сейчас будет вам пекари!

Однако Байярдель продолжал пятиться перед разгневанным и в то же время насмешливо настроенным противником, решившимся преследовать его хоть до середины моря. Капитан береговой охраны лишь вяло отбивался. Он больше не наступал, растерянно повторяя:

– Ну и ну! Лефор!.. Лефор!..

– Да, Лефор! Он самый! И легкий, как мотылек! Сей миг он перережет вам глотку и выпустит кишки! – хвастался флибустьер, не понимая внезапной растерянности противника.

Однако тот по-прежнему отступал, и он крикнул:

– Ко мне, черт побери! Приятель! Остановитесь! Уж не струсили ли вы? А то вдруг нырнете сейчас, как утка?!

Байярдель, наконец, взял себя в руки. Сильным ударом он отклонил шпагу флибустьера, вскричав:

– Лефор, заклинаю вас, остановитесь! Не то убьете лучшего друга, а он не сделает ничего, чтобы вам помешать… Я – капитан Байярдель!

Лефор застыл в изумлении. Он почувствовал, как на глаза ему навернулись обжигающие слезы.

– Байярдель!.. – пролепетал он. – Байярдель! Возможно ли?..

– Да! – с горестным видом отозвался тот, опуская шпагу. – Это я, ваш покорный слуга!

– Как же я мог скрестить с вами шпагу?! – воскликнул моряк. – Никогда себе этого не прощу! Никогда…

– Думаете, я смогу забыть такое?!

Лефор воткнул шпагу в песок и развел руки в стороны, подставляя свою грудь.

– Байярдель! Если вы мне друг, убейте меня! Это все, чего я заслуживаю! Я не переживу позора!

– Ну-ну! – отозвался Байярдель. – Теперь только этого и не хватает! Давайте-ка поскорее обнимемся и прекратим эту резню…

Он указал на сражавшихся. Потом оба наскоро обнялись и бросились разнимать солдат и флибустьеров.

– Остановитесь, черт подери! Стойте, агнцы! – кричал Лефор. – Это ошибка!.. Здесь наши друзья!..

– Прекратить огонь! – приказывал Байярдель. – Кто не подчинится, будет иметь дело со мной! Да прекратите же. Лучше выпьем и подкрепимся!

– Ах, черт, как это верно! – подходя к старому другу, заметил Лефор. – Мое слово крепко, Байярдель!.. Вам придется проглотить кости моего пекари!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Лефору и Байярделю не удается договориться

Над заливом Железных Зубов занялась заря, но не как в Западном полушарии, неспешно и словно нерешительно, – яркое тропическое солнце вспыхнуло вдруг и опалило жаром. Море снова стало зеленоватым, с изумрудными просветами в тех местах, где вода прозрачна и на глубине приобретает нежно-розовый оттенок.

В море «Мадонна Бон-Пора», спустив паруса, неподвижно стояла на якоре, а около сотни матросов столпились вдоль борта, недоумевая и спрашивая себя, как могло произойти, что так удачно начатое сражение, за которым они издали наблюдали, вдруг прекратилось.

Они видели, как оба экипажа теперь братались, хлопотали вокруг раненых, и своих и чужих без разбору, словом – ни с того ни с сего сложили оружие.

На «Пресвятой Троице» по-прежнему никто не подавал признаков жизни. Корабль, ощетинившийся пушками, чьи жерла выглядывали сквозь порты обеих палуб, подставил левый борт восходящему солнцу.

Спешно послали за отцом Фовелем, чтобы он соборовал трех умирающих, стонавших на песке. Примирение недавних врагов имело хотя бы то преимущество, что явилось последним утешением для отходивших храбрецов.

Затем достойный монах позаботился о многочисленных раненых, которым оказали помощь и королевские моряки, и флибустьеры, не разбирая, где свои, где чужие.

Таким образом, остаток ночи недавние враги провели в утешении страданий тех, кто получил либо пулю, либо удар топора или сабли.

Несмотря на врожденное любопытство, на сей раз отец Фовель не задавал вопросов. Даже не будучи великим психологом, он и без того догадался бы по смущенному и огорченному виду обоих капитанов, что они жалеют о случившемся. Монах сразу узнал Байярделя, к которому втайне питал симпатию. Однако в результате столкновения три человека погибли, а двенадцать человек были ранены – вот печальный итог столь нелепого происшествия.

Вид крови и зияющих ран вряд ли мог удивить людей такой породы, как Лефор и Байярдель. Уж они-то всего повидали за несколько лет жизни в колонии. Лефор, Байярдель и монах-францисканец не забыли резню в форте Сен-Пьер; однако трагическое положение, в котором они очутились, а также тот факт, что они сражались друг с другом, наводили их на мысль, что небо от них отвернулось.

Раненые были перевязаны. Тела умерших завернули в разрезанный натрое парус, приготовившись сбросить их с фрегата в море.

Изможденный Байярдель обхватил голову руками и осел на уже горячий прибрежный песок. Лефор приблизился неспешным шагом.

Флибустьер сбросил широкополую шляпу. Он снова выставил напоказ мощную грудь, поросшую удивительно густыми курчавыми волосами. Сев рядом с капитаном береговой охраны, он сказал:

– Ну, милейший, пора по домам. У вас свои раненые, у меня – свои…

– К несчастью, все трое убитых – мои, – констатировал Байярдель. – Можете гордиться, капитан: у вас в подчинении – банда разбойников!

– Хм, хм! Я очень сожалею, что так получилось, – признал Лефор без тени улыбки. – Вашим раненым ни к чему лежать на горячем песке. Прикажите перенести их на свое судно. То же я сделаю и со своими…

– Я уже распорядился: сейчас их перевезут в шлюпке на «Мадонну Бон-Пора». Еще раз вынужден констатировать, что потерял людей вдвое больше вашего…

Лефор не нашелся что сказать в ответ, и, помолчав, капитан береговой охраны продолжал:

– Интересно, все ли флибустьеры такие дьяволы? Я трепещу при мысли о том, что могло произойти в заливе Валунов, где я оставил Шансене лицом к лицу с таким же разбойником, как вы. И что с «Быком» могло произойти?

Флибустьер смущенно кашлянул и, стараясь взять непринужденный тон, заметил:

– Мы действительно слышали вчера вечером стрельбу со стороны Валунов. Она-то нас и насторожила. Но я послал туда матроса, который носится быстрее вихря, и этот человек по прозвищу «Канат» вернулся, когда один из кораблей дал крен правым бортом. Это был точно не фрегат «Принц Генрих IV», потому что Канат знает все суда Сент-Кристофера наперечет, а уж «Принца Генриха»-то – как свои пять пальцев… Не хочу вас расстраивать, дорогой мой, и советовать вам помолиться за матросов «Святого Лаврентия». Однако в свободное время помяните их добрым словом!

– Ах! – в отчаянии воскликнул Байярдель. – Все это произошло по вине майора Мерри Рулза, черт бы его побрал!

– Я всегда считал этого человека честолюбивым прохвостом, – невозмутимо произнес Лефор. – Впрочем, никогда бы не подумал, что он может забрать над Мартиникой такую власть, да еще отправить экспедицию, подобную вашей…

– Эх, дружище, если бы генерал Дюпарке был жив, ни о чем похожем не могло бы быть и речи!

– Что за сказки вы тут рассказываете?! – вскричал флибустьер. – Неужели генерал Дюпарке?..

– Скончался! Да, друг мой. Так оно и есть! Умер как храбрый солдат, каковым оставался до последнего вздоха.

Лефор поскреб заросший густой щетиной подбородок, как делал всегда в минуты напряженной работы мысли.

На него нахлынули воспоминания. Он снова увидел себя на «Макарене», тогда он сражался с молодым губернатором Дюпарке, совсем как недавно – с Байярделем. Он вспомнил, как генерала захватили в плен, как он, Лефор, пытался вернуть ему свободу, как похитили господина де Туази… Внезапно он смягчился и изменившимся взволнованным голосом спросил, стараясь не показать своих чувств:

– Что же дальше? Генерал умер, а кто на его месте? Надеюсь, не Мерри Рулз?..

– Нет, конечно, но разница невелика! Высший Совет утвердил Мари Дюпарке в должности ее покойного супруга вплоть до совершеннолетия их старшего сына Жака д'Энамбюка…

Флибустьер стал поспешно загибать пальцы, после чего изрек:

– Мальчишке, если не ошибаюсь, всего одиннадцать лет…

– Именно так: одиннадцать! Совершеннолетним он станет не завтра. А за это время в реке Отцов Иезуитов много воды утечет!

– Какое же отношение имеет Мерри Рулз к данному вопросу? Не объясните ли?..

– Мерри Рулз и генеральша, – с горечью пояснил капитан береговой охраны, – стали лучшими друзьями.

Лефор с силой ударил правым кулаком в ладонь левой руки.

– Невероятно! – вскричал он. – Дружище, вы смеетесь надо мной! Я же предостерегал дамочку от этого лицемера!

– Тем не менее такова правда! Как только генеральша захватила власть, Рулз поспешил объявить решительную и немедленную войну против флибустьеров, которые, как вы, покинули Сент-Кристофер и укрылись на Мари-Галанте. По мнению майора, они угрожают безопасности Мартиники…

– Тысяча чертей! Говорите, они угрожают безопасности Мартиники?

– Совершенно верно! Таково мнение генеральши, Мерри Рулза в особенности и даже большинства колонистов острова!.. Когда майор дал мне это ненавистное поручение, он меня заверил, что вас в этих местах нету. Дьявольщина! Он знал о нашей дружбе. Однако намекнул мне, что случайно мы можем оказаться лицом к лицу… Согласно королевскому приказу, мне надлежало, если бы так и случилось, обойтись с вами, как с любым другим пиратом! Ради справедливости стоит, кстати, признать, что ваши товарищи из Сент-Кристофера зашли в последнее время слишком далеко. Они напали на несколько поселков в южной оконечности Мартиники – воровали, разбойничали, насиловали женщин!

– Вы не путайте пиратов с флибустьерами, – сказал Лефор. – У меня патент на ведение военных действий, подписанный самим командором де Пуэнси, и я выплачиваю в королевскую казну десятину со всей добычи!

– Что не помешало королю издать указ об уничтожении всех флибустьеров… Полагаю, во Франции просто не знают, что происходит в наших краях. Я тщетно пытался втолковать генеральше и майору, что, уничтожив морское пиратство, мы лишим Мартинику подвоза продовольствия! Английские корсары набросятся на нас, станут досматривать все торговые суда, идущие от нас, так как некому будет охотиться на них самих… Испанцы сделают то же, потому что в этом деле кто смел, тот и съел…

– И генеральша не поняла?..

– Ни она, ни майор… Скажите сумасшедшему, что он безумец, – разве он вам поверит?! Воистину, кого Бог хочет погубить, того лишает разума… Говорю вам, дружище, что госпожа Дюпарке сговорилась с майором. Накажи меня Бог, недолго ей находиться у власти! Рулз очень скоро опорочит ее в глазах общества. Даже те, что сегодня заставляют ее уничтожить флибустьеров, первыми и вменят ей это в вину потом, когда у них живот подведет от голода… В тот день все поймут то, о чем сегодня догадываемся лишь мы с вами. Я говорил об этом с Лагареном. Только мы с ним вдвоем на всем острове и осознаём опасность.

С неожиданной яростью Лефор стал колотить себя кулаками в грудь. Потом вскочил и заходил кругами вокруг капитана береговой охраны. На песке неотступно следовала за ним его огромная тень. Его мощные плечевые мышцы заходили ходуном.

– О черт! – выругался он. – Скоро они поймут! Помяните мое слово, Байярдель: они скоро опомнятся. Даю им месяц! Да, месяц поста, не больше, а тогда я приду в Сен-Пьер поглядеть, как пауки оплели своими сетями зубы этим негодяям! Когда мхом порастут их глотки, потому что эти идиоты не смогут пошевелить челюстями, когда долгий пост согнет их в три погибели, вот тут они и поймут свою ошибку. Так-то, друг мой!

– К несчастью, будет слишком поздно, – заметил Байярдель.

– Слишком поздно, слишком поздно! – все больше увлекаясь, вскричал Лефор. – Разумеется, нет! Знаете ли, дружище, мне до смерти хочется отплатить майору за ваши недавние подвиги: выставить свои пушки у него под носом, на виду форта Сен-Пьер, и заставить этого Мерри Рулза попрыгать, как когда-то я поступил с карибскими индейцами! Разрази меня гром! Если бы меня послушался командор де Пуэнси, именно так я бы и поступил, и не далее чем завтра. Мне бы только сняться с якоря – уж я бы подпалил этому майору хвост! Посмотрим тогда, умеет ли он танцевать календу, как мои негритянки!

– Не забывайте, – возразил Байярдель, – что генеральша утвердила приказ Мерри Рулза. Отчасти потому, что она взяла на себя обязательство перед Высшим Советом в ближайшее время предпринять эту экспедицию: такое условие поставил Совет, прежде чем утвердить ее в должности покойного супруга…

Лефор снова энергично поскреб подбородок. Все, что он слышал, перепуталось у него в голове. Он чувствовал, что теряется. Сообщение о смерти генерала Дюпарке причинило ему мучительную боль, гораздо более сильную, чем новость о последних королевских указах относительно морского пиратства. Теперь он размышлял о Мари, которой помогал всеми средствами, почитал, нежно любил, поддерживал, спасал! Он полностью ей доверился, вручил свою жизнь. Ради нее он защищал Мартинику от карибских индейцев, затем – от англичан. Стоило ей сказать одно-единственное слово, и он был готов броситься в огонь. Ради нее одной он совершил невероятные подвиги.

Он вернулся к капитану береговой охраны и снова опустился рядом с ним.

– Увы, – продолжал Байярдель, – это не все. Я должен сообщить вам еще очень многое!..

Флибустьер скосил на приятеля глаза и хмуро заметил:

– Я полагал, дружище, что чаша и так переполнена… Что еще случилось?

Передумав, он жестом приказал капитану ничего не говорить, потом кликнул Крикуна и повелел:

– Возьми шлюпку и отправляйся на фрегат. Привезешь бочонок рому и бочонок малаги. Не нужно забывать о наших дорогих матросах. Они хорошо сражались, а всякий сражающийся имеет право выпить… Клянусь Богом, мое старое сердце испытало нынче ночью столько потрясений, что может не выдержать, если я не выпью немного рому!..

Когда Крикун ушел, Лефор вопросительно взглянул на Байярделя. Тот в нерешительности сглотнул слюну:

– Помните некоего шотландца по имени Режиналь де Мобре?

– Еще бы! Предатель! С удовольствием бы вздернул его на рее!

– Мобре снова вернулся в замок Монтань. Он высадился в день смерти генерала. Бросил якорь в его доме и совсем оттуда не выходит… Держался в тени и в день похорон, и во время собрания Высшего Совета… Но он здесь, жив и здоров и, как всегда, что-то замышляет… От такого человека можно всего ожидать! Придет день, и генеральша это поймет…

– Черт побери! Я же предостерегал ее от этого шпиона и лицемера… Я сказал ей, что это предатель, состоящий на содержании у Кромвеля. Именно он выдал эскадре майора Пена планы защиты форта Сен-Пьер и замка!

Байярдель пожал плечами и смиренно продолжал:

– Так обстоят дела, и, что бы вы ни сказали, ничто не изменится. С одной стороны – Мерри Рулз, чье честолюбие не имеет границ и который ни перед чем не остановится ради того, чтобы занять место генеральши. С другой – Мобре; тот не забыл, разумеется, свой провал и не успокоится до тех пор, пока не продаст остров англичанам!

– А могут Рулз и Мобре договориться?

– Не думаю, – признался Байярдель. – Слишком уж расходятся их интересы. К тому же поговаривают, что Рулз не может простить Мобре давнюю обиду: тот когда-то купил у генерала остров Гренаду для графа де Серийяка, одного из своих друзей, а Рулз давно положил глаз на тот остров…

Лефор злобно рассмеялся:

– Если я правильно понимаю положение этой достойной, прямо-таки святой дамы, ставшей теперь губернаторшей крупного острова, я бы сказал, что, сама того не сознавая, она живет в клубке змей.

– Вот именно! Однако когда дело это будет закончено, сын генерала Дюпарке лишится всего.

– Я помню этого мальчика, – ласково и в то же время с угрозой в голосе молвил флибустьер. – Милый был малыш. Не знаю, унаследовал ли он качества своего отца, но в память о покойном я хорошенько тряхнул бы всех этих мошенников, окружающих генеральшу, чтобы не обижали малютку Жака. Слово Лефора, он может их не бояться! С моими двумястами людьми и шестьюдесятью четырьмя пушками я способен поднять весь остров на воздух, и гораздо лучше, чем сама Лысая гора!

– Очень жаль, – насмешливо выговорил Байярдель, – что вы не сделали этого несколькими днями раньше! Сейчас мы бы не были в столь незавидном положении!

Крикун только что причалил, и флибустьеры бросились ему на помощь: принялись выгружать бочонки. Радостные крики, раздававшиеся тут и там, указывали на то, что не только забыты убитые и раненые, но и вообще все эти люди далеки от забот, не дававших покоя их капитанам.

Крикун принес им два внушительных кубка пунша с малагой. На поверхности плавал кружок зеленого лимона. Лефор принял свой кубок; прежде чем выпить его содержимое, он пососал лимон и стал его жевать.

Был он по-прежнему мрачен; да, признаться, никогда раньше жизнь не поворачивалась к нему столь безрадостной стороной. Обычно капитан сохранял жизнелюбие в самых непростых обстоятельствах; однако сейчас ему казалось, что все сделанное им для генеральши и острова будет неизбежно уничтожено бандой хищников, которые лишь выжидают удобного случая.

Байярдель жадно отхлебнул сразу половину кубка. Лефор последовал его примеру и, удовлетворенно прищелкнув языком, сказал:

– Надеюсь, друг мой, вы не допустите этих злодеяний и вмешаетесь?

– А что я могу? – вздохнул Байярдель. – Красиво, конечно, пытаться спасти людей против их воли, но, что бы вы ни делали ради их блага, почти всегда они на вас же за это и рассердятся. Приведу в пример случай с Верморелем; вы, несомненно, помните этого колониста, мучившего жену за то, что та изменяла ему с другим колонистом с Дымящейся Скалы по имени Симон? Однажды жена Вермореля приказала этому самому Симону убить ее мужа, но, как только дело сделалось, она не пожелала больше видеть любовника и возненавидела его до такой степени, что сама выдала судье Фурнье! Впрочем, Бог знает, был ли на самом деле Верморель таким уж жестоким мужем! Так вот, пожелай я или, во всяком случае, возымей я возможность освободить губернаторшу Дюпарке от ее шотландца и от ее майора, боюсь, она сама никогда мне этого не простит!

– Тогда действовать буду я! – с расстановкой произнес Лефор.

Байярдель удивленно на него посмотрел и спросил:

– Что вы намерены предпринять?

– Пока не знаю, приятель. Вот допью ром и на дне этого кубка обязательно найду необходимое решение…

– Хм, хм! – скорчив смешную рожу, продолжал Байярдель. – Если вы полагаете, что сможете атаковать Сен-Пьер, стреляя из пушек, вы заблуждаетесь! Прежде всего, это акт пиратства, способный привести вас на виселицу вернее, чем если бы вы оказались сейчас в руках Мерри Рулза… Кроме того…

– Говорите, говорите! – подбодрил друга Лефор, видя, что тот колеблется.

– Кроме того, я вам не позволю это сделать, – сделав над собой усилие, отвечал Байярдель.

– Ах, так! Хотел бы я знать, как вы мне помешаете, мессир капитан?! Да, очень было бы любопытно послушать!

– Не позволю вам по той простой причине, – заявил начальник береговой охраны, – что вы мой пленник.

Лефор отшатнулся и с опаской взглянул на собеседника, недоумевая: не сошел ли тот с ума? Или, может, сам он тихо тронулся?

– Ваш пленник, говорите? – возвысил он голос.

– О черт! – не выдержал Байярдель. – У меня приказ короля, предписывающий мне захватить с наименьшими жертвами всех флибустьеров, которых я обнаружу на острове Мари-Галант или в прилегающих к нему водах. Это как раз ваш случай, друг мой! Очень сожалею, но обязан считать вас своим пленником, иначе я предал бы его величество.

Лефор закусил губу и как-то странно усмехнулся:

– Клянусь голубой кровью, дружище Байярдель, вы соображаете лучше, чем дырявый барабан. По крайней мере, ясно, что вы хотите сказать!.. К несчастью, пока вы произносили свою речь, я как раз подумал: «Ну вот, я взял в плен капитана Байярделя и его людей! Как же мне с ними обойтись? Как с испанцами, вздернув их на реях, или как с англичанами, сбросив их рыбам на корм!» Я был в нерешительности…

– Вы заблуждались, Лефор, да, заблуждались, потому что неверно ставили перед собой задачу… Бог мой! Вы же не выполняете королевский приказ, тогда как я выражаю волю его величества…

– Ах, ах! – перебил его Лефор. – Все это – пустая болтовня. Повторяю: вы и ваши люди – мои пленники и не покинете этот остров без моего позволения!

– Полагаю, милейший, – все больше распаляясь и краснея, продолжал Байярдель, – что вы стали жертвой недоразумения. Посмотрите на свой корабль. Там ни души. Один – два залпа с моей славной «Мадонны Бон-Пора» – и я отправлю его на дно по самые мачты! Не забывайте, что все канониры стоят по местам!

– И снова ошибаетесь вы, капитан береговой охраны, – невозмутимо возразил Ив Лефор. – Вы не заметили, что сейчас отлив: ваша «Мадонна» дала крен левым бортом, потому что оказалась на песчаной банке. Хотел бы я знать, как из такого положения вы собираетесь открыть огонь и выйти отсюда без помощи «Пресвятой Троицы»?! Разве вам не известно, что эти банки состоят из песка и тины и что, угодив туда, невозможно освободиться без посторонней помощи?

– Ерунда! Бог нам поможет! Он отлично умеет исправлять свои ошибки… А пока прошу вас сдать оружие!

– О Господи! – воскликнул флибустьер. – Зрелище обещает быть интересным. А как вы любезно меня попросили! Кроме того, вам, разумеется, известно, что вы единственный человек, которому я позволил бы коснуться моей шпаги?..

– Послушайте, капитан, мы непременно поссоримся, если будем продолжать в том же тоне. Позвольте мне прежде объяснить вам ситуацию. Как я вам уже сказал, я исполняю священный долг, потому что приказ исходит от самого короля или, вернее, королевской власти, что, впрочем, одно и то же. Я не могу быть изменником и должен препроводить вас и ваших людей в Сен-Пьер. Но там, после вашей высадки, мое поручение окажется исполнено и у меня не будет больше причин оставаться вашим врагом. Слово Байярделя! Я изо всех сил постараюсь оказаться вам полезным… Но до тех пор позвольте мне не нарушить клятву верности, которую я принес его величеству…

– Мне кажется, капитан, я тоже связан клятвой. Я торжественно обещал, что вы проглотите кости пекари, которого мы вчера съели! К моему великому сожалению, вам придется подчиниться!..

Байярдель собрался было ответить, и Бог знает, как резко, потому что его лицо из ярко-красного превратилось в лиловое, но тут вдруг послышались такие крики и завывания, что оба капитана вскочили, убежденные в том, что на них напали дикари…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Лефор и Байярдель находят компромиссное решение, чтобы положить недоразумению конец

Со стороны холма, перед зарослями бейяхонд и манценилл они увидали около двадцати королевских матросов и флибустьеров, устроивших невообразимую свалку и изо всех сил махавших кулаками. Красные и голубые камзолы, начищенные сапоги разлетались в клочья и вскоре должны были бы превратиться в такие же лохмотья, что у флибустьеров, если бы оба капитана сейчас же не вмешались, умоляя, грозя, требуя прекратить свалку.

Результатом столкновения явились несколько разбитых носов, распухших ушей и оторванных золоченых пуговиц. Те, у кого были порваны ворованные камзолы, уже искали в песке, среди коралловой крошки, эти драгоценные пуговицы – наиболее высоко ценившиеся украшения.

Байярдель схватил первого попавшегося ему под руку драчуна и, не обращая внимания на то, из одного они лагеря или это человек Лефора, тряхнул его за шиворот, после чего тот покатился в песок. Капитан флибустьеров, в свою очередь, отрывал одного за другим, словно с грозди виноград, тех, кто оказывался к нему ближе других. У большинства сражавшихся лица были разбиты в кровь, все, распалившись злобой, покраснели и задыхались.

Капитанам пришлось обнажить шпаги и, воспользовавшись ими, как палками, достигли мира.

Как стало известно позднее, причиной недоразумения явился Канат; он с наивным видом обронил: какая жалость для французской армии, что королевские войска не умеют так же хорошо сражаться, как флибустьеры. В доказательство своего высказывания он привел количество убитых и раненых с обеих сторон. Один из матросов Байярделя, стоявший рядом с Канатом, сейчас же обхватил его поперек туловища и бросил наземь. Драка приняла всеобщий характер, но никто, к счастью, не прибегнул к оружию.

– Ну, Крикун, еще раз угостите этих свиней, и чтоб такое больше не повторялось! – приказал Лефор, когда мир был восстановлен. – Повезло вам, черти, что порох дорогой!..

Однако вскоре он повернулся к своим людям, наблюдавшим за ним издали с некоторым беспокойством: уже образовались кланы, и флибустьеры ни за что на свете не стали бы больше общаться с королевскими матросами. Лефор сказал им:

– Чтобы наказать вас, агнцы, лишаю вас сегодня изумительного зрелища. Да, вот так-то!

Он выждал, обведя грозным взглядом стальных глаз всю свою шайку, чтобы они поняли, какой радости себя лишили, поступая неподобающим образом. Затем обратился к Байярделю, сурово отчитывавшему своих матросов.

Те грозили флибустьерам кулаками, а флибустьеры трещали как сороки, осыпая врагов страшнейшими ругательствами.

– Тихо! – крикнул Лефор. – Всем молчать! Убедившись, что все его услышали, он продолжал:

– Агнцы! Уверяю вас, что ваше наказание еще впереди! Вот, – прибавил Лефор, указав на Байярделя, – этот достойный капитан решил во имя нашей с ним дружбы не заставлять меня нарушить клятву и сейчас при вас съест кости нашего вчерашнего пекари, как я вам и обещал. Такого никто из вас, конечно, не видел, и если кто-нибудь скажет обратное, он солжет!.. Так вот, я считаю, что этим мы поквитаемся со славным и достойным капитаном за сегодняшний праздник! Ваше наказание заключается в том, что вы так и не увидите, как королевский офицер заглатывает скелет пекари! А теперь разойдись, или я вас всех по одному перебью!

И вот люди, не боявшиеся ни черта, ни дьявола, разлетелись словно стайка воробьев.

Лефор сделал несколько шагов по направлению к берегу, ожидая, пока Байярдель прекратит распекать своих матросов. Скоро он освободился и догнал приятеля.

– Ну что ж, мессир, – обратился флибустьер к начальнику береговой охраны. – Вы все еще уверены, что увезете меня и моих людей в Сен-Пьер?

Байярдель нахмурился и промолчал.

– Если так, – настаивал Лефор, – нет ничего проще, как мне кажется: достаточно шепнуть одно словцо моим агнцам. Вы видели их в деле минуту назад, и я не сомневаюсь, что они бросятся по пятам за вашими людьми, как собаки за куском мяса, и сделают из них отбивную… Подумайте…

– Милейший! – отозвался Байярдель дрогнувшим голосом. – Вы рассказывали здесь перед всеми о своей дурацкой клятве: заставить меня проглотить кости пекари. Хочу вас спросить: на что это было бы похоже? Я не прочь забыть, что вы публично оскорбили меня своими намеками, раз уж вы простились с этой нелепой идеей, выбросив ее из головы. Однако, черт возьми…

– Минуточку! – оборвал его Лефор. – Если уж вам непременно хочется позавтракать, считайте, что я ни от чего не отказывался! Я-то подумал было, что могу воспользоваться случаем и заслуженно наказать своих молодцов; тогда и вы избежали бы серьезного наказания, не менее, кстати, заслуженного…

– Послушайте, Лефор! – теряя терпение, воскликнул Байярдель. – Если вы не прекратите, я, в конце концов, решу, что солнце, ром и женщины окончательно вскружили вам голову… Дайте же мне вставить слово, прошу вас. У меня складывается впечатление, что вы не понимаете, в каком мы оказались положении.

– Слушаю вас, – важно проговорил флибустьер.

– Тогда наберитесь терпения, потому что моя речь займет некоторое время… Во-первых, я вам сказал, что вы – мой пленник. Для вас это идеальная ситуация, дорогой мой. Да-да, нечего закатывать глаза: идеальная ситуация для того, чтобы исполнить намеченное вами, то есть изгнать негодяев, рыщущих вокруг госпожи Дюпарке. Итак, я доставлю вас в Сен-Пьер. Вас заключают в тюрьму. Вы следите за моей мыслью?

– Продолжайте, – разрешил Лефор, – вы проповедуете лучше отца Фовеля, однако он – клирик до мозга костей…

– Стало быть, я доставляю вас в Сен-Пьер и передаю майору Рулзу. Не скрою, что с этой минуты ваше положение становится опасным на том простом основании, что у вышеупомянутого майора цель одна: повесить всех флибустьеров, которые попадутся ему в руки… Так как, мне кажется, он питает к вам особую симпатию, вы рискуете первым отправиться на виселицу, которую сейчас ставят у потерны форта… Однако моя миссия на том и кончается, и я смогу о вас позаботиться – надеюсь, вы понимаете меня с полуслова? Вам известно, как мы арестовали когда-то этого самого Мерри Рулза и лейтенанта Пьерьера? Я сделаю то же. Даю слово, что вы пробудете в тюрьме не более суток. Но зато вы ведь окажетесь на Мартинике и сможете действовать по своему усмотрению, а рядом буду я. Мы избавим генеральшу от всех негодяев, которые ее предают, а на виселицу отправятся либо Рулз, либо шотландец. Как вам такой план?

– Нет, – сухо и твердо отрезал Лефор. – Он содержит слишком много обязательств, которые мне претят в высшей степени. Во-первых, я хочу отправиться в Сен-Пьер не иначе как на «Пресвятой Троице» вместе со своим помощником господином Франсуа де Шерпре, а также личным исповедником отцом Фовелем. Один – худой, как гончий пес, другой – скучен, как старая дева, однако оба обладают выдающимися и ценными качествами. У Шерпре острый глаз. Монах меня развлекает. Кроме того, я решил, что, если мне суждено умереть раньше его, соборование я доверю только ему. И потом, мне совсем не улыбается прибыть в Сен-Пьер ради того, чтобы полюбоваться построенной для меня виселицей. Сверх того, я совсем не уверен, что ваше вмешательство произойдет вовремя и вы успеете вырвать меня из когтей этого филина: Мерри Рулза. Наконец, дружище, я не люблю неволю и не понимаю, с какой стати я по доброй воле должен отправиться в тюрьму этого тоскливого форта Сен-Пьер, пусть даже всего на сутки, когда запросто могу явиться туда на собственном судне и вместе со своими агнцами захватить весь город!

Байярдель разочарованно вздохнул.

– Нет-нет, – остановил его Лефор. – Не стройте из себя занемогшую маркизу, вам меня не разжалобить. Я твердо решил отправиться в Сен-Пьер, когда и с кем мне заблагорассудится. Думаю, хватит сорок стальных пушек, двадцать фунтов пороху на тридцать три фунта пуль, да еще двадцать бронзовых пушек, которые стреляют на двести метров, да еще четыре фальконета! Никто лучше Крикуна не делает картуши. И хоть весь свет объедете, а не найдете монаха, который, как наш отец Фовель, собирает зарядные картузы и умеет запалить фитиль… Теперь все вы это знаете, а Мерри Рулз может то же узнать хоть завтра, если такова будет моя воля. Могу себе представить, милейший, как вытянется физиономия у несчастного майора, если не вы меня, а я вас доставлю в форт в качестве пленника!

– Во имя нашей дружбы прошу вас, Лефор, – вскричал Байярдель, – хотя бы на час оставить шутки и решить, как нам поступить!

– Вы полагаете, я шучу? Вы в самом деле думаете, что мне весело слушать про тюрьму, виселицу и Мерри Рулза?

Раздосадованный капитан береговой охраны заткнул уши и стал было подниматься.

– Погодите, капитан, – ласково заговорил флибустьер. – У меня созрел свой план, и я бы хотел услышать ваше мнение.

Байярдель занял прежнее место и с любопытством, к которому примешивалось удивление, взглянул на старого друга. В его душе вспыхнула было надежда, но на смену ей сейчас же пришли сомнения, и он сказал:

– Предупреждаю, друг мой, что, если вы снова намерены нести вздор, на мое внимание можете не рассчитывать.

– И все же сделайте над собой усилие, зато сами увидите, стоит ли оно того!

– Слушаю вас…

Лефор помолчал, будто собирался с мыслями. Вынул из кармана штанов трубку и стал не спеша набивать ее табаком. Когда с этим делом было покончено, он позвал Каната и попросил у него зажженный фитиль, чтобы прикурить. Наконец он прокашлялся, сплюнул, потом вытянул длинные ноги на песке. Капитан береговой охраны внимательно следил за Лефором и никак не мог сообразить, что у того на уме. По всей очевидности, Лефор припас великолепную идею, но осторожничал.

Наконец, флибустьер заговорил:

– Если мне не изменяет память, вы говорили, что генеральша Дюпарке, майор Мерри Рулз, а также большинство колонистов Мартиники решили положить конец морскому пиратству или, по крайней мере, подвигам флибустьеров, бросивших якорь в окрестностях Мари-Галанта?

– Так точно, – подал голос Байярдель. – Они приняли решение, полностью соответствовавшее ордонансу его величества, пожелавшего, чтобы всякий морской разбойник был препровожден в ближайшую гавань, осужден и повешен, – вот что не забудьте!

– А я говорю, что эти достойнейшие лица: майор и Мари Дюпарке, неверно истолковали приказ его величества. Да-да! Как могло статься, что главный заинтересованный в этом деле человек – я имею в виду командора де Пуэнси, которому поручено подписывать разрешения на каперство от имени короля, – не предупрежден о подобном решении коронованных особ? Господин Мерри Рулз совершил, должно быть, эту ошибку намеренно: в своих личных целях он смешивает пиратов и флибустьеров, как путает разбойников с корсарами!

– Этого я не знаю, – признался капитан береговой охраны. – Я получил приказ и повинуюсь начальству.

– Да уж, любезный, вы нелюбопытны…

– А на что мне любопытство? Разве я могу не подчиниться приказу, каким бы он ни был, после того как я принес клятву верности своим командирам?

– Разумеется! Вот в этом-то и есть ваше слабое место – всех военных! Послушайте! Да если я завтра отдам моим агнцам нелепый приказ, ни один за мной не пойдет. У нас каждый волен поступать по своему усмотрению, лишь бы не навредить ближнему. Впрочем, вопрос не в этом. Пока вы разглагольствовали с таким красноречием, я пытался понять, что подумал бы командор де Пуэнси, узнай он, что король изменил свое решение о флибустьерах. И что бы он сделал с Мерри Рулзом, если бы ему стало известно, что тот поступает по своему усмотрению!

– Мерри Рулз сидит в крепости, и ему плевать, что о нем подумает господин Лонгвилье де Пуэнси…

– Даже если заподозрит неладное? – вставил Лефор.

– Понятно! – бросил Байярдель. – Не прикидывайтесь, будто верите, что командор осмелится в отместку послать в Сен-Пьер эскадру. Мартиника – французский остров, как и Сент-Кристофер. Нападение на него расценивалось бы как тяжкое неповиновение со стороны господина де Пуэнси.

Лефор хмыкнул, после чего заметил другу:

– Не припомните ли, дорогой, как обошелся господин де Пуэнси с губернатором де Туази? Получив назначение короля на пост генерал-губернатора островов в Сент-Кристофере, командор без колебаний дал залп по судну, на котором ехал новый губернатор… Король или, вернее, кардинал был тогда недоволен… Но разве господину де Пуэнси сегодня от этого хуже?.. Напротив…

– Можно напасть на одного человека… такого, как господин де Туази, конечно… – поспешил поправиться Байярдель, – но не на целый город… Город на французском острове!..

– Согласен. Однако позвольте задать вам вопрос… Не кажется ли вам, что в наших краях есть начальство повыше Мерри Рулза? Я имею в виду короля Французского. В принципе король стоит и над генерал-губернатором островов господином де Пуэнси, верно? Никто не заставит меня поверить в то, что на нашего славного короля Людовика нашло затмение. А если так, то он не может дать командору полномочия, которые потом поручит оспорить помощнику губернатора Мартиники…

– Разумеется! – согласился Байярдель.

– В таком случае полагаю, что сейчас важнее идти не в Сен-Пьер, в чем вы пытаетесь меня убедить, Байярдель, а предупредить командора о происходящих событиях. Эх, не знаете вы командора, мессир! Вот увидите, как он выйдет из себя, когда я обо всем ему расскажу! И как Лавернад его подхлестнет. Ну, держись, Мерри Рулз!

Байярдель слушал не перебивая, и Лефор продолжил:

– В настоящий момент один господин де Пуэнси имеет право принимать решения. Только он может знать, что скрывается за приказаниями майора! Черт подери! Он – полновластный хозяин всех Антильских островов, не забывайте это!

– Значит, вы хотели бы отправиться в Сент-Кристофер, прежде чем сдаться в Сен-Пьере? – спросил начальник береговой охраны.

– Да! – важно кивнул флибустьер. – Как только я освобожу вас и ваших людей, капитан, я снимусь с якоря и отправлюсь в Бас-Теру.

Байярдель потер лоб.

– Но это совершенно меня не касается! – заметил он. – А как же мой приказ? Вы подумали, что станется с порученным мне делом?

– Конечно, нет!

– Дорогой мой! Я не могу вернуться в Сен-Пьер без вас!

– А я не пойду в Сен-Пьер, не повидавшись с командором!

– Вам хорошо известно, как быстро в наших краях распространяются новости. Вы ошибаетесь, если полагаете, что ваш командор еще не в курсе решений, принятых майором и генеральшей на Высшем Совете!

– Кто же мог ему об этом сообщить?

– Не знаю… Впрочем, погодите-ка… Совет направил отца Фейе к его величеству с сообщением о назначении госпожи Дюпарке на должность покойного супруга, так как, вы знаете, только король может утвердить кандидатуру нового губернатора. Совет поступает так из уважения к его величеству; но вполне вероятно, что король отменит решения Совета… Итак, отец Фейе отправился в Сент-Кристофер, чтобы найти судно, которое доставит его во Францию… Этот болтлив, как сорока, и я бы чрезвычайно удивился, если бы он никому не рассказал о нашем деле…

– Вот лишний довод, – подхватил Лефор, – чтобы я встретился с командором. Если Мартиника направляет кого-то ко двору его величества, почему бы, спрашивается, не поступить так же и командору… Я, к примеру, с удовольствием прокатился бы во Францию.

– Вы не желаете отправляться в Сен-Пьер? А как же моя честь, дружище? Дешево же вы цените мою честь!

– Капитан Байярдель! – вскричал Ив. – Такую честь, как ваша, нельзя делать предметом торга! У вас на поясе есть то, что заставит всякого ее уважать… Будь я на вашем месте, я бы выбрал одно из двух.

– Говорите, я вас слушаю.

– Вернитесь к своему майору и скажите: «Я отправился на Мари-Галант и натолкнулся там на капитана Лашапеля, но он не дремал и вывел из строя два моих судна, перед тем как уничтожить их команды. Затем я случайно встретился со своим другом Лефором, который, заверив меня в полном к вам уважении, разбил моих матросов наголову, но в конце концов смилостивился и вернул мне свободу в обмен на ваши уши, которые я охотно ему уступил… Он поручил вам передать, что придет за ними сам. В настоящий момент срочные дела мешают ему это сделать, но вы можете и подождать!»

– Довольно шуток!

– Я и не думаю шутить. Именно это я и сделал бы на вашем месте. Чем вам это грозит? Сорока днями ареста в крепости или петлей… Впрочем, есть и другое решение, клянусь, оно устроило бы меня вполне…

– Говорите!

– Идемте со мной в Сент-Кристофер, раз я не могу отправиться с вами в Сен-Пьер! Даю слово, друг мой: прежде чем трижды сядет солнце, у вас в кармане будет патент на ведение военных действий, собственноручно подписанный губернатором. У господина де Пуэнси красивый росчерк, и как вы ни равнодушны к деликатным делам, вы будете счастливы его заполучить!

– Даже и не думайте об этом, Лефор! Я обязан вернуться в Сен-Пьер, пусть даже без вас, увы… А как же мой несчастный «Святой Лаврентий»? А «Бык»?..

Флибустьер встал со словами:

– Вам повезло, капитан Байярдель, что у вас такой друг, как я: не только возвращаю вам свободу, но и помогу сняться с мели… Затем мы пойдем одним курсом до залива Валунов, а там, если Лашапель не перебил ваших солдат до единого, я договорюсь, чтобы он отдал вам оставшихся в живых…

Мужественно приняв удар, Байярдель протянул Лефору руку и сказал:

– Идет! В конце концов, к черту этого Мерри Рулза и всех негодяев и всю его камарилью!.. Да, я возвращаюсь в Сен-Пьер и буду там ждать вас… Дай Бог, чтобы поскорее… Не забывайте, друг мой: если вы не поспешите, ваш старый приятель Байярдель рискует умереть в подземелье!..

– Можете на меня рассчитывать! – заключил Лефор.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Под вывеской «Конь-работяга»

Приближаясь к бухте Бас-Тер, «Принц Генрих IV» погасил на своей корме три из четырех сигнальных фонаря, на которые во время всего плавания ориентировалась «Пресвятая Троица».

Вот опустилась ночь, отчего очертания берега сделались размытыми, но внушительная громада форта четко выделялась на фоне лилового неба.

Стоя на носу судна, Лефор увидел, что фрегат Лашапеля лег в дрейф. Похожие на крошечных пауков, матросы «Принца Генриха IV» карабкались по снастям, убирая паруса. Флибустьер стал преспокойно выбивать трубку. Еще горячий пепел вспыхнул на мгновение под порывом ветра. Ив смачно сплюнул в воду. Не столько по очертаниям берега, сколько по запахам он узнавал залив Бас-Тер. Бурые водоросли гнили вместе с нечистотами, которые выливали в море городские жители. Солнце весь день припекало эту дрянь, и поднимавшийся над водой затхлый запах набирал силу, как только садилось солнце и бриз приносил его из открытого моря.

В потемках вокруг форта мигали проблесковые огни, а сама бухта была залита светом.

Благодаря этому Лефор определил количество кораблей и их судоходные качества. Многие парусники, вопреки последним королевским ордонансам, устанавливали по три и даже по четыре сигнальных фонаря либо на корму, либо на штаг грот-марса. Самые послушные капитаны не то из страха, не то из скромности или равнодушия зажгли всего по одному фонарю на корме.

Лефор сразу понял, что недавнее нападение испанцев уже забыто, раз в Сент-Кристофере собралось внушительное число корсаров и флибустьеров. Никогда в бухту не набивалось столько шхун, бригов, флейт.[11]

Однако Лашапель бесподобно маневрировал среди судов с густым лесом мачт, продвигаясь грациозно, без толчков и сбоев.

Наконец его собственные огни замерли, и флибустьер услыхал, как якорная цепь заскрежетала в клюзах. А вскоре кто-то окликнул его в ночной тиши. И сразу же узнал голос Лашапеля, спрашивавшего, остается ли он на борту или сходит на берег.

– У меня встреча в «Коне-работяге», – отозвался флибустьер.

– Как странно, – заметил Лашапель, смекнув, что это завуалированное приглашение, – я тоже туда иду!

Две шлюпки отделились вскоре от обоих фрегатов и почти одновременно причалили к берегу.

Капитаны без колебаний спрыгнули в воду. Оба были одеты очень прилично: штаны, расшитые камзолы, шляпы с плюмажем. Лефор поправил перевязь, съехавшую под тяжестью шпаги, и услышал, как его окликает Лашапель.

– Черт подери! – начал член Берегового Братства. – Наконец-то я могу поговорить с вами без свидетелей, а мне о многом надо вас расспросить!..

– А я решусь говорить не раньше, чем выпью чарку доброго вина… Отличное французское в «Коне-работяге»: оно способно оживить кота, издохшего месяц назад!

– В таком случае вашему капитану Байярделю следовало бы наполнить им свои бочки вместо пресной воды: его команда сразу переродилась бы! Не знаю, говорил ли он вам, но мы его людей здорово пощипали! Просто чудо, что плотнику удалось починить «Святого Лаврентия»… Будь это фрегат заново отстроенный, достаточно широкий и изящный в хвостовой части, словно ласточка, я бы, пожалуй, оставил его себе… Но это не что иное, как старая посудина, изъеденная червями…

– Не хвастайте, дорогой Лашапель, – остановил его Лефор, – эта посудина неплохо устояла под вашими ядрами, не в обиду вам будь сказано…

– Устояла?.. Под моими ядрами? Скажите лучше, я ее пощадил непонятно для каких целей… Да если б я захотел…

– Если б вы захотели, – перебил его Лефор, – вас бы сам черт не остановил… А пока идемте-ка пропустим сюренского в «Коня-работягу».

Отдав приказания гребцам, оба капитана миновали прибрежную полосу, где гнили водоросли вперемешку с городскими отходами. Время вроде не позднее, но тьма стояла непроглядная. Последнего обхода дозорных еще не было, и, несмотря на комендантский час, многие таверны были еще открыты.

Лашапель и Лефор зашагали по узкой немощеной улочке, которая была им хорошо знакома. Она вела в таверну «Конь-работяга»; и Лефор, и Лашапель знали его не понаслышке: именно там они и познакомились. Здесь в игорном зале можно было поставить на кон добычу, только что захваченную в бою, сделать заем под следующую, а также, за наличные или в кредит, посадить к себе на колени – на выбор – дородную француженку, испанку-перебежчицу либо метиску, сдаваемую хозяином на ночь за пару пистолей.

Именно в «Коне-работяге» между двумя партиями в кости или турами календы подготавливались далекие экспедиции в гавани Новой Испании. Там же шпионы, прибывшие из Мексиканского залива, сообщали тем, кого это могло заинтересовать, о маршрутах тяжелых галионов с золотом, бумагой, кампешевой древесиной или синим сандалом; там замышлялись и крупные предприятия – словом, таверна была сердцем и столицей морских пиратов.

Каждую неделю эскадра флибустьеров отправлялась из Сент-Кристофера на юг или запад, а две недели спустя пять – шесть судов возвращались, чтобы истратить свое золото, выменять драгоценные камни и богатую одежду идальго, захваченные на вражеских галионах.

Двое приятелей шагали неторопливо, не обменявшись ни словом с тех пор, как покинули берег, и топот их подкованных сапог гулко отдавался на сырых плитах мостовой.

– Хотел бы я знать, – вдруг заговорил Лашапель, – почему, капитан, вы заставили меня выпустить добычу в пользу этого капитана Байярделя. Не могу забыть, что я потерял двух человек на пушечных лафетах, да еще мачта была повреждена, черт побери! Конечно, и я причинил им немало хлопот, но это не причина для вмешательства…

– Все это прекрасно, – поспешил перебить его Лефор, – но вы поступили разумно, вернув свободу этим несчастным и в особенности без лишних разговоров сделав все, о чем я вас просил…

– Могу ли я узнать, ради чего?

– Подождите, пока мы дойдем до «Коня-работяги», а там у меня развяжется язык и я все вам растолкую. Впрочем, мы так нетерпеливы!.. Однако пока скажу одно: иногда нужно идти на уступки… Поверьте, сегодня мы провернули выгодное дельце.

– Хм! – кашлянул флибустьер. – Хм! Уступки, выгодное дело! Не люблю я это и никогда не делал никаких уступок. У меня впечатление, что я купил кота в мешке! Ни моя шпага, ни пушки тоже никогда не делали уступок, а дело для меня выгодно, когда мои каронады направлены на галион, груженный золотом!

– А я-то считал вас созданием деликатным и учтивым! – воскликнул Лефор. – И вот замечаю, что ума у вас не больше, чем у майора с Мартиники. Вы всего-навсего неотесанный пират, как любой из моих трюмных матросов! Никогда вы не стали бы другом пирата Барракуды. Конечно, он был разбойником, но элегантным до кончиков пальцев; а если ему и случалось проявить враждебность по отношению к своим противникам, то делал он это и изысканно, и изобретательно. А вот вам, мессир, больше всего изобретательности и недостает…

– Дьявольщина! Какое отношение изысканность и изобретательность имеют к нашему делу?.. И при чем тут майор с Мартиники?

– При всем! – вскричал Лефор. – Как говаривал капитан Монтобан, знавший латынь и много чего другого, вы никогда не сможете вбить в свою куриную башку deux ex machina[12] этой комедии.

Ведь именно майор своей властью объявил беспощадную войну морскому пиратству! Лашапель рассмеялся:

– Начал он прекрасно! Ну и что?

– Так вы, значит, не поняли, что Байярдель – мой друг? Вы не поняли, что я вернулся в Сент-Кристофер, попросив вас сопровождать меня, чтобы сообщить об этих фактах нашему славному командору? Если господин де Пуэнси решит наказать помощника губернатора Мартиники, поверьте, что нам станет помогать этот самый капитан Байярдель: он не забывает оказываемых ему услуг, и он верный друг. Вот в чем состоит наша выгода, Лашапель…

Тот пожал плечами:

– Мертвый кот не мяукает! Думаю, если бы мы с вами потопили «Мадонну Бон-Пора» и «Святого Лаврентия», а потом перерезали обе команды, больше мы их никогда бы не увидели…

– Оставался «Бык»!

– Подумаешь, «Бык»!.. После первого же пушечного выстрела он поднял паруса и взял курс на юг…

– Вот видите, капитан, он тоже обделывал, как я это называю, выгодное дельце… Ага! «Конь-работяга»! Входите, мессир, и доставайте кошель!

* * *

Когда Лефор проник в крепость, она только пробуждалась. Распахивались окна, там и сям раздавались военные песни подобно гимну солнцу. Во дворе сновали солдаты, выполняя утренние наряды. Флибустьер прошел мимо поста охраны и с величественным видом ответил на приветствие офицера, начальника поста. Он пересек двор, громыхая тяжелыми сапогами по неплотно пригнанным плитам, и вошел в дверь, которая вела в привычный для него узкий коридор. Этим же путем он проходил двумя годами раньше к командору, чтобы попросить его вернуть свободу генералу Дюпарке в обмен на губернатора in partibus[13] Патрокла де Туази; коридор этот вел в кабинет лейтенанта Лавернада, помощника командора.

Лавернад поднимался очень рано и неустанно трудился до самого вечера. Генерал-губернатор полностью ему доверял, хотя лейтенант был еще молод: ему едва перевалило за тридцать. Это был человек со вкусом, опрятный во всем. Носил тщательно причесанный парик, руки были всегда напудрены и надушены, как и лицо, что, впрочем, не скрывало темного загара, так как тропики успели наложить печать на этого весьма энергичного аристократа.

Лефор остановился перед кабинетом и постучал. Почти тотчас он услышал негромкий ответ и уверенно распахнул дверь.

– Лейтенант Лавернад! Имею честь почтительнейше вас приветствовать! – заговорил он и подошел к столу, за которым офицер разбирал документы.

Лавернад поднял голову и узнал флибустьера. Он с первой же встречи относился к Иву с нескрываемым уважением, а потому улыбнулся, и на его лице сейчас же появилось удивленное выражение. Он встал:

– Здравствуйте, капитан Лефор. Уже вернулись? Что происходит? Я думал, вы на Мари-Галанте?

Ив горделиво выпятил грудь. Одной рукой разгладил усы, другую положил на эфес шпаги.

– Да, лейтенант, – подал он голос, – я действительно отправился на Мари-Галант и прибыл туда. Я и мои люди не заметили, как очутились на острове: просто приятная прогулка! Но вот пришлось вернуться… Однако какое счастье, что по пути я не зашел в Сен-Пьер!

– Ах, Лефор, – улыбнулся Лавернад. – Под грубой оболочкой у вас скрывается мягкое сердце! Вы – сентиментальнейший человек из всех, кого мне доводилось знать! Вы не могли долго находиться вдали от Сент-Кристофера, как не могли долго не видеться со своими друзьями на Мартинике… Нахмурившись, он прибавил:

– К несчастью, вы застали бы там не всех, кто вам дорог!

– Знаю, – кивнул флибустьер. – Я уже слышал о смерти генерала Дюпарке.

– Мы узнали эту печальную весть от отца Фейе, который третьего дня прибыл к нам и ожидает, когда судно капитана Бельяра будет готово и отправится во Францию.

– И это мне известно, – с равнодушным видом произнес Ив. – На Мари-Галанте чего только не услышишь! Что ни говори, а этот остров не такой уж безлюдный, как полагают многие.

Лефор с удовлетворением отметил, как снова удивился офицер. Он продолжал:

– Я даже встретил там своего старого боевого товарища! Он во что бы то ни стало хотел забрать меня на Мартинику. Огромного труда мне стоило его образумить!

– Интересно, почему вы не приняли его предложения. Думаю, госпожа Дюпарке еще не оправилась от тяжелого удара и была бы рада с вами повидаться…

– Еще бы! – Лефор крякнул.

Лавернад не понял, что тот хотел этим сказать, но настаивать не стал. Ив несколько раз прошелся с небрежным видом по кабинету. Когда Лавернад снова сел, он подошел к столу и сказал:

– Да, я мог бы отправиться в Сен-Пьер. Почему не позволить себе приятную прогулку? Это всего день пути, учитывая, что ветер – попутный… Но вы же меня знаете, лейтенант. Я до смерти боюсь проявлений симпатии и милостей, которыми меня осыпают. Принципиально считаю, что почести – чистое надувательство!.. А на Мартинике помощник губернатора ничего лучше не придумал, как собрать все население, солдат и встретить меня барабанным боем и игрой на флейтах…

Лавернад не сдержал улыбки:

– Как видите, Лефор, вы стали знаменитостью! Скоро в Сен-Пьере повесят ваше изображение…

– Именно это и хотел сделать майор, – подхватил Лефор. – Вообразите: ему вздумалось соорудить помост перед потерной и принять меня там.

Лавернад насмешливо ухмыльнулся.

– Правда, на этом помосте, – не меняя интонации, продолжал флибустьер, – установлена виселица и болтается веревка!

Он схватил себя обеими руками за горло для наглядности. У лейтенанта вдруг округлились глаза.

– Что?! – вскричал он, забыв про смех. – О чем это вы? Вас – повесить, Лефор?! За что?

– Меня или еще кого, – отозвался Ив. – Шевалье де Граммона, Лашапеля, другого какого-нибудь флибустьера… А как же? Эти люди скучают на своем острове и готовы на все, лишь бы поразвлечься. Придумывают игры, ну чисто дети! Захотели повесить флибустьеров под тем предлогом, что это приказ короля… Но как и детям, играющим в опасные игры, им случается расквасить себе нос!

– Объяснитесь-ка яснее, Лефор! – приказал Лавернад. – Что все это значит?

– Я бы и сам не прочь узнать, лейтенант. Я так торопился это сделать, что поскорее направился в Сент-Кристофер… Произошло следующее. Мы запекли в заливе Железных Зубов такого пекари, какого вы, простите, никогда в жизни не видали. Отец Фовель самолично занялся стряпней и превзошел себя!.. Короче, все было прекрасно, как вдруг на нас идет французский фрегат. Им командовал мой старый друг Байярдель, да вы его знаете! Оказывается, Байярдель, как капитан береговой охраны, получил приказ истребить флибустьеров, укрывшихся на Мари-Галанте, потому что они якобы представляют угрозу для Мартиники!

– Это безумие!

– Возможно. Так порешили губернаторша Мартиники и вдова генерала госпожа Дюпарке, а также майор Мерри Рулз. Говорят, они руководствовались ордонансом его величества, который желает, чтобы все морские пираты были схвачены и доставлены в ближайший форт, а там преданы суду… А после суда – повешены, разумеется!

– Это ошибка! – просветлев лицом, воскликнул Лавернад. – Нам известен этот ордонанс. Он направлен лишь против разбойников, пиратов. А наши флибустьеры имеют охранное разрешение!

– Майор Мерри Рулз придерживается другого мнения. Вот почему, повторяю, я спешно вернулся и хочу сообщить командору об этом деле. Капитан Лашапель тоже со мной и может подтвердить мои слова. Лашапель, кстати, серьезно повредил один из кораблей с Мартиники… Не вмешайся я вовремя, он перерезал бы всю команду!

Лавернад в задумчивости потер подбородок.

– Вы правильно сделали, что вернулись, – в конце концов промолвил он. – Необходимо доложить командору обо всем, и как можно скорее. Не знаю, на что он решится, но почти убежден: ему это не понравится! В некотором смысле этот майор пренебрег его подписью…

– Совершенно верно!

– Надо бы отправить в Сен-Пьер посланца и потребовать у губернаторши объяснений…

– Негодяи в форте Сен-Пьер вздернут вашего посланца! Однако позвольте мне, лейтенант, сделать предложение. Пошлите туда меня! Я не прочь рискнуть жизнью, наведавшись в Сен-Пьер на «Пресвятой Троице» с ее шестьюдесятью четырьмя пушками!

Лавернад не удержался и снова бросил на флибустьера изумленный взгляд, но все-таки остановил сильно занимавшую его тему и спросил:

– «Пресвятая Троица»? А как же «Атланта»? Что с нею?

– Да знаете, лейтенант, – смутился Лефор, – тропическое солнце пагубно влияет на зрение… Из-за этого мы зачастую совершаем ошибки… Так уж случилось, что мы приняли за испанский корабль одно нахальное голландское судно, которое не пожелало ответить на наш предупредительный выстрел… И мы его потопили. И тогда я счел за благо переименовать «Атланту»…

– Подвиги такого рода приведут вас на виселицу, Лефор, уж будьте уверены! Предупреждаю вас! Если командор об этом узнает, он, пожалуй, лишит вас патента!

– И будет неправ, – не смущаясь, заявил Лефор. – Ведь если мы еще не воюем с Голландией, то этот мир недолговечен. Война непременно будет, не с Голландией – так с Англией. В конечном счете я только опередил события. А этот фрегат, который мы потопили… Что же, можно быть уверенным, что он не возникнет перед нами в решающий момент, только и всего… Как говорит Лашапель: мертвый кот не мяукает!..

Лавернад с недовольной миной пожал плечами:

– Послушайте, Лефор, я сейчас иду к командору и изложу ему факты. Возвращайтесь после полудня. Может быть, он пожелает с вами встретиться и узнать подробности о стычке на Мари-Галанте. Скажите Лашапелю, чтобы он не покидал Бас-Теру без моего приказания. Он тоже может понадобиться в качестве свидетеля…

– Отлично, лейтенант. Только не забудьте, что никто лучше меня не знает дорогу в Сен-Пьер… А поскольку там все готово к моему приему…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Шевалье де Виллер

«Маргарита» капитана Бельяра стояла на воде не шелохнувшись, словно сев на мель огромным круглым брюхом, похожим на гигантскую бочку.

Лефор несся по набережной большими прыжками, не обращая внимания на палящее солнце, которое выжимало из него крупные капли пота и заставляло то и дело утирать лицо отворотом рукава.

Перед глазами у капитана стоял лес мачт, но он скоро отыскал судно, которое ему было нужно. Он остановился, чтобы получше его рассмотреть, и простоял довольно долго, приставив к глазам руку козырьком. Он разглядел на борту человека лет шестидесяти, который стоял, опершись на релинг, покуривал трубку и сплевывал в воду, наблюдая за разбегавшимися кругами. Флибустьер тоже вынул трубку, набил ее и закурил, чтобы придать себе сходство с обычным зевакой, миролюбивым и бесхитростным. Когда он подошел к «Маргарите» на такое расстояние, что его мог услышать капитан Бельяр, он вынул изо рта трубку и окликнул:

– Эгей, хозяин «Маргариты»!

Капитан Бельяр подскочил так, словно его внезапно разбудили, прервав сладчайший сон. Он поднял голову и поискал взглядом невежу, который нарушил течение его мыслей.

На Лефоре была шляпа с тремя перьями – голубая, украшенная лиловыми лентами, трепетавшими от малейшего ветерка, а иногда с легкостью колибри опускавшимися ему на плечи. Он был одет в камзол без рукавов зеленоватого цвета, на котором водяная пыль и морские брызги оставили причудливые разводы более светлого тона. На камзоле не хватало пуговиц, и на уровне живота он был небрежно перехвачен кожаным шнурком; зато сапоги у моряка были редкого качества. Они закрывали колено и сияли на солнце сизоватым блеском, а их толстые твердокаменные подошвы при каждом шаге их хозяина припечатывали корабельную палубу, словно деревянные колотушки.

Бельяр лишь крикнул в ответ:

– Эгей!

– Эгей! Капитан Бельяр? – повторил Ив свой вопрос.

– Эгей! – будто насмешливое эхо, отозвался капитан.

Однако офицеру было не до смеха. Выглядел он флегматиком, будто засыпавшим на ходу. Ив постарался скрыть раздражение, которое у него вызывало это вялое существо, а про себя подумал: удосужился ли старый морской волк научиться говорить по-французски. Разлюбезнейшим тоном он опять осведомился:

– Эгей, капитан! Вы отправляетесь во Францию?

– Да!

– Когда снимаетесь с якоря?

Ив отчетливо увидел, как тот неуверенно пожимает плечами; на сей раз моряк не издал ни звука.

Лефор почувствовал, как кровь ударила ему в голову, и сердито заявил:

– Ах, черт! Не знаю, из каких краев вы родом, капитан, но уверен, что мы с вами не земляки!.. У вас все такие неразговорчивые?

– Когда как.

Ив затянулся глубже и скрылся в облаке дыма, после чего снова спросил:

– Нет ли у вас на борту монаха, отца Фейе?

– Есть такой.

– Он сейчас на судне?

– Нет!

– Когда вернется?

То же неуверенное пожатие плеч в ответ.

– О дьявол! – прошипел флибустьер. – Сейчас возьму шлюпку и сам вытяну слова, которые не хотят выходить из вашей глотки. Здесь у меня с собой, – продолжал он, похлопав рукоять шпаги, – лучший штопор, какой только есть на свете. Слово Ива Лефора – это лучшее средство, для того чтобы либо развязать язык, либо его отрезать…

– Неужто вы Лефор, капитан «Атланты»? – спросил Бельяр.

– Да! – передразнивая ужимки собеседника, бросил Лефор.

– Это вы прибыли нынче ночью вместе с «Принцем Генрихом IV» капитана Лашапеля?

– Так точно.

– Значит, не вы собираетесь во Францию?

– Да нет, черт возьми!

Бельяр вынул трубку изо рта, выбил пепел и спрятал ее в один из бездонных карманов штанов, который она успела протереть, что можно было заметить по заплатке, наложенной неловкими пальцами.

– Раз так и вы хотите только поговорить, – заметил капитан «Маргариты», – можете взять шлюпку и – ко мне. У меня тут арпажонское вино и ром с Ямайки, где я чистил подводную часть судна… Родом я из Нормандии, и в наших краях поговорить любят не меньше, чем в любом другом месте!

Ив отвязал шлюпку, покачивавшуюся на волнах у берега, и прыгнул в нее. Несколько взмахов веслами – и он оказался рядом с «Маргаритой». Проходя вдоль борта парусника, он приметил веревочную лестницу, конец которой болтался в воде, благодаря чему она не раскачивалась под ветром. Лефор ловко вскарабкался по ней наверх, немало удивив старого моряка. Как только Лефор ступил на палубу, тот медленно пошел ему навстречу.

– Ну, здравствуйте, командор, – приветствовал его Лефор, знакомый с обычаями и понимавший: ничто не может так порадовать капитана торгового судна, как правильное к нему обращение.

– Здравия желаю! – ответил Бельяр. – Рад наконец познакомиться с вами лично! Я уже давно о вас слышал столько историй, что готов был поверить: вы существуете разве что в воображении здешних жителей! А правда, что вам довелось в одиночку поставить на место пушку, сорвавшуюся с лафета?

Ив горделиво выпятил грудь, подкрутил усы и, положив руку на шпагу, описал ею внушительный круг.

– Черт побери! – вскричал он. – Да это было не однажды, а раз десять или даже двадцать! Такое случается каждый день на военном судне…

– Мне также говорили, что вы можете приподнять лошадь, упершись спиной ей в брюхо…

– Подумаешь! – небрежно бросил Ив. – Дайте мне оседлать доброго коня, да еще взвалите мне на плечи толстое бревно. Спорю на кошель с пистолями, что подниму животину одними руками и ногами!

Бельяр восхищенно присвистнул. После того что он слыхал об этом человеке, у него не было причин сомневаться в его словах.

– Раз так, – сказал он, – буду счастлив выпить с самым сильным человеком, какого мне удалось встретить за свою долгую жизнь!

– У меня, – благодушно признал Лефор, – все сообразно. Чем человек сильнее, тем больше он пьет. Это нормально. Гальюнный матрос имеет право на три галеты, когда капитан берет основную часть…

– Идемте, идемте, – пригласил Бельяр, скрываясь в коридоре.

Оба собеседника вскоре пришли в капитанскую каюту, где стояла невыносимая духота, на которую ни тот ни другой не обратили ни малейшего внимания. Бельяр вытащил из скрытого за переборкой шкапчика пару немытых оловянных кружек с жирными краями и грязным дном, а к ним – бутылку вина приятного розового цвета.

– Капитан Лефор! – объявил он. – Вы упрекнули меня в том, что я неразговорчив. Нет человека болтливее вашего покорного слуги; но если бы я заговаривал с каждым, кто проходит по этой чертовому берегу в Бас-Тере, где ни одного кнехта не найдешь, чтобы пришвартоваться, моя лапочка «Маргарита» превратилась бы в Ноев ковчег. Ежедневно тридцать – сорок прохвостов хотят уехать во Францию… И у всех находится убедительная причина, чтобы убраться из этих широт! Да еще вчера пришлось выделить место для этого шевалье де Виллера с Мартиники, как и отец Фейе, к которому у шевалье было срочное дело… Он привез письмо ее превосходительства губернаторши Мартиники к этому святому отцу, вот я и согласился принять его в общую каюту с матросами!

– Как видно, я ошибся, – заметил Ив, понюхав вино в кружке, которую ему протянул капитан Бельяр. – Каждое ваше слово стоит многих речей. Черт побери! Вино у вас – чистый бархат! Что же до этого шевалье де Виллера, хотел бы я знать, о чем он мог рассказать отцу Фейе… Ну и вино, капитан! Нектар! Две кружки такого вина – и я, пожалуй, смогу согнуть ваш брамсель или бом-брамсель…

– Да, вино и впрямь неплохое!.. А этот шевалье… Не знаю точно, чем он занимается. Как я сказал, у него было письмо госпожи Дюпарке к отцу Фейе, но, признаться, я его не читал… Из всех пассажиров ему больше всех не терпится поскорее отправиться в путь. Опасаясь опоздать на судно, он его не покидает. В ожидании отправления он живет в каюте. Пишет, рисует что-то…

– А что собой представляет этот письмоносец?

– Боевой петух, мессир. Петух, потерявший шпоры! Голова у него свешивается набок, словно он получил обухом по физиономии, а нос похож на малый кормовой парус, когда ветер дует.

– Неотразимый соблазнитель! – опорожнив кружку, бросил Лефор. – Десяток таких красавцев в Сен-Пьере, и майор может быть уверен, что ноги моей никогда там не будет! А что отец Фейе?

– О! Отец Фейе охоч до старых дев, сбежавших из монастыря! В каком-то смысле я рад иметь его на судне, потому что хоть он и ест за десятерых, но только он может служить мессу. И по правде сказать, делает это мастерски. Это весьма ценно, когда попадаешь в штиль, а также в случае мора. А с моей командой, состоящей сплошь из португальцев, никогда не знаешь, чего ждать. Однажды во время циклона они, к примеру, связали моего юнгу по рукам и ногам и бросили на съедение акулам, чтобы усмирить волны… Но зачастую бывает достаточно одной молитвы, чтобы успокоить этих людей…

– Хотел бы я повидаться с отцом Фейе! Жаль, что его сейчас нет. У меня на Мартинике много друзей, я был бы счастлив расспросить о них… Есть, например, некий майор по имени Мерри Рулз, который в настоящее время занимает все мои мысли…

– За этим дело не станет, – вдруг раздался суховатый голос. – Я расстался с ним меньше недели назад…

Лефор порывисто обернулся. На пороге, благо дверь оставалась открытой для проветривания тесной каюты, появился молодой человек лет тридцати.

– А-а! – воскликнул капитан Бельяр. – Шевалье де Виллер!.. Входите, шевалье. У меня есть еще кружка, выпейте с нами за компанию!

– С удовольствием, – кивнул новоприбывший. – С кем имею честь, сударь? – вопросительно глядя на Ива, спросил он.

Флибустьер встал, тряхнув перьями на шляпе, и звучным голосом представился:

– Капитан Ив Лефор.

– Очень рад! – с вежливым поклоном ответил молодой человек.

Тем временем Ив успел его рассмотреть и убедился, что Бельяр описал его довольно точно: боевой петушок, потерявший шпоры. С одной стороны его голова была будто стесана, подобное можно увидеть на лицевой стороне старых истершихся пистолей, с другой представляла собою будто слишком выпуклый барельеф. Казалось, кто-то влепил ему увесистую пощечину, от которой все лицо перекосилось на одну сторону. Но главное, несмотря на изысканные манеры и любезное обращение, взгляд у шевалье был бегающий, беспокойный и к тому же умный, что вызывало к нему еще большее недоверие.

– Вы, как я слышал, друг майора Мерри Рулза? – спросил шевалье, стараясь улыбнуться как можно приветливее.

– Бог мой! – с простодушным видом откликнулся Ив. – С тех пор как мы оказались в этих краях, мы весьма друг друга занимаем! Как вспомним один о другом, так сон бежит прочь…

– Я счастлив встретить верного друга этого очаровательного человека! – вскричал Виллер. – Никогда, никогда, сударь, не доводилось мне встретить более симпатичное существо! Наш майор и прямодушен, и честен, и деловит!

– Да уж, деловит, тут вы правы, шевалье, – безо всякого выражения проговорил Ив, хотя внутренне напрягся.

– Это человек заслуженный! – продолжал настаивать Виллер.

– Что бы вы ни сказали, в моих глазах вы его не перехвалите, – берясь за трубку, заверил Ив.

Бельяр переводил потухший взгляд с шевалье на флибустьера, подливая вина в их кружки и не забывая о себе.

– Вы давно с ним знакомы? – спросил Виллер.

– Э-эх! – выдохнул Лефор, воздев огромные ручищи к небу. – Не один год! А вы?

– Правду сказать, встретились мы недавно. Должен признаться, что я путешествую в свое удовольствие. Впрочем, это не совсем точное выражение. Слава Богу, у меня достаточное состояние и я свободно могу прожить во Франции на свои доходы. Но эти края влекут меня к себе. В прошлом году я сел на голландское судно и побывал в Мексике, во Флориде, где мы пополнили запасы воды, посетил Ямайку, многие другие острова. Я искал подходящий земной уголок, куда бы я мог удалиться… и поразмыслить о сущем, – прибавил он, помолчав, с выражением целомудренной девицы.

– Примите мои поздравления! – проговорил Лефор, прикуривая от фитиля, который протягивал ему Бельяр.

– Вот как случилось, что около двух недель назад я попал на Мартинику. И был немедленно принят в высшем обществе. Надобно заметить, что у меня рекомендательные письма, которым многие могли бы позавидовать. Его величество оказывает нашей семье огромную честь своим вниманием. Граф де Граммон – мой крестный отец. Ребенком я играл с Гишем и Бражелоном… Короче говоря, приняв во внимание эти рекомендации или же благодаря моей наружности, меня приняли в Сен-Пьере прелюбезно. В особенности майор Мерри Рулз.

– А вы встречались с губернаторшей Дюпарке? – стараясь выглядеть равнодушным, спросил флибустьер.

– Разумеется, я видел эту даму, еще в глубоком трауре. Она даже передала со мной письмо для отца Фейе, когда узнала, что я собираюсь вернуться во Францию на том же судне.

Лефор глубоко кашлянул, взял кружку и пригубил вино.

– Эта дама, как мне рассказывали в Сен-Пьере, в прошлом прославилась многими добродетелями и удачными начинаниями, – сказал Виллер. – Не знаю, – помолчав, продолжал он, – могу ли я быть с вами совершенно откровенным, да и мое суждение, возможно, ошибочно, ведь я видел госпожу Дюпарке лишь мельком, но должен признать, что она не соответствует возложенной на нее великой задаче…

– Хм! Несомненно, Мерри Рулз, на ваш взгляд, более подходит для этой должности? – предположил Лефор.

– Точнее не скажешь! Кстати, вполне возможно, что именно его король назначит преемником предыдущего губернатора, Дюпарке. Обещаю, что приложу к этому все силы! – хитро улыбнувшись, прибавил он. – Дружеские чувства его величества по отношению к моей семье помогут мне предпринять шаги в пользу Мерри Рулза. Какого черта! Какое отношение права наследования имеют к этому вопросу? Генерал Дюпарке был не монарх, насколько я знаю, а его сын – не дофин!

Флибустьер почувствовал, что дрожит с головы до пят. Огромным усилием воли он взял себя в руки и спокойно выговорил:

– Значит, вы решили поселиться на Мартинике, после того как исполните свою миссию в пользу майора?

Он намеренно подчеркнул слова «свою миссию». Это не ускользнуло от шевалье, и он лицемерно улыбнулся:

– Вижу, мессир, мы отлично друг друга понимаем. Вы – умный человек. Речь, конечно, идет о миссии… Да-да, скоро я обоснуюсь на Мартинике. С помощью майора куплю плантацию рядом с Фон-Куе…

– Знаю, – кивнул флибустьер. – Отличное место для выращивания тростника и табака. Однако я полагал, что в Фон-Куе все давно занято?

– Да, конечно. Но это можно уладить. Майор обещал мне помочь.

– Ну, если майор обещал…

– Он отлично понял, кто я и какие услуги могу оказать ему во Франции.

– Вы объяснили это отцу Фейе? – спросил Ив. Виллер подскочил как ужаленный:

– Что вы говорите?! Отец Фейе – сообщник генеральши! Ведь он отправляется к королю, чтобы тот утвердил решение Высшего Совета о назначении ее на должность покойного мужа до тех пор, пока ее сын не достигнет совершеннолетия! А для блага колонии необходимо, чтобы вместо генеральши был назначен майор! Госпожа Дюпарке, кстати, для начала вызвала всеобщее недовольство, ее популярности, достигнутой на какое-то время, приходит конец…

Лефор взял кружку и опорожнил ее одним махом, после чего поднялся.

– Очень сожалею, капитан, – извинился он, – что не смогу долее ждать отца Фейе. Я был бы рад с ним поболтать, но то, что я узнал от этого дворянина, вполне меня удовлетворяет. Я вынужден вас покинуть: неотложные дела призывают меня в форт.

Он обернулся к шевалье и продолжал:

– Был счастлив познакомиться; желаю вам приятного путешествия. Мне бы хотелось побыть с вами еще на этом судне, однако боюсь, что командор де Пуэнси был бы против. А ведь я так давно не видел родину!

Виллер тоже поднялся и с поклоном отвечал Лефору:

– Капитан, мне было приятно с вами познакомиться. Надеюсь, нам еще представится возможность увидеться во Франции или здесь, когда вернусь.

Оба собеседника раскланялись, сняв шляпы с плюмажем, и разошлись.

Капитан Бельяр проводил флибустьера до верхней палубы. Лефор уже занес ногу над релингом, но вдруг остановился и сказал на прощание:

– Капитан! Если бы вы знали, какую огромную услугу мне оказали!

– Ох-ох, подумаешь! Мы же оба моряки, верно? – ответил тот, не совсем понимая, что имел в виду Ив.

– Передайте все-таки отцу Фейе, что я заходил с ним повидаться и очень сожалею, что не застал его на месте… Но могу поклясться, что еще вернусь до того, как вы поднимете якорь!

И он заскользил вниз по веревочной лестнице.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ У командора Лонгвилье де Пуэнси

Не теряя ни минуты, Лефор направился обратно в крепость. В обычное время он не преминул бы заглянуть в таверну «Конь-работяга». Но сейчас он слишком долго сдерживался, и ему было необходимо дать выход накопившейся злости, возбуждению, наконец, возмущению.

По дороге он размахивал руками и громко разговаривал сам с собой.

Лефор размышлял о шевалье де Виллере и про себя говорил: «Впервые вижу в этих краях человека, который путешествует ради собственного удовольствия. Ну и заливает! Что за радость путешествовать по морям, наводненным морскими пиратами, и по островам, кишащим сомнительными авантюристами да дикарями-людоедами?! Да, черт возьми, дорого бы я дал, чтобы узнать, с каким поручением этот хлыст явился на Карибские острова!.. А Мерри Рулз! Довериться ему, подкупить его, пообещав плантацию, если тот переубедит короля в его пользу!.. Ну, эти двое мошенников, готовые обобрать сына генерала Дюпарке, забыли про меня!..»

У Лефора был настолько грозный вид, когда он прибыл в форт, что охранники поспешно перед ним расступились. Он пересек двор огромными шагами и пошел по коридору, который вел к лейтенанту Лавернаду. Подойдя к двери, громко забухал в нее кулаком.

– Войдите! – послышался из-за двери сердитый голос.

Ив повернул ручку, но не успел он войти в кабинет, как замер, услышав обращенные к нему слова лейтенанта:

– Что за манеры? Вы что же, забыли, где находитесь? Стучите так, словно я глухой.

Ив скрестил руки на груди и глубоко вздохнул. Он считал замечание лейтенанта совершенно неуместным, так как из-за него они теряли драгоценные минуты.

Он уверенно проговорил:

– Лейтенант! На мое счастье, вы не глухой!

Лавернад заговорил прежде, чем узнал капитана. Вглядевшись в великана, он покачал головой и продолжал несколько мягче:

– А-а, это вы, Лефор!.. Нет, капитан, я не глухой, но послушать командора, так я мог бы им стать! Когда я пересказал ему вашу историю, он буквально вошел в раж, что, вообще-то говоря, совершенно ему несвойственно.

– На это я и надеялся, – признался довольный Лефор.

– К несчастью, – продолжал Лавернад, – его гнев обратился не в ту сторону, на какую вы рассчитывали.

Глаза флибустьера метнули молнии, однако лейтенант этого не приметил, так как решил договорить, хотя настроение у него тоже испортилось, и он не сумел этого скрыть:

– Нет, командор рассердился не столько на Мерри Рулза, сколько на всех флибустьеров вообще. Эх, Господи! Да после того как вы сами поведали мне о своем подвиге с этим голландцем, я не могу его осуждать. Вы, в конце концов, преступаете грань дозволенного: и вы, и Лашапель, и Граммон, и сотня других! Если однажды попадетесь губернатору, который прикажет вас повесить, так вам и надо! Жалобы поступают к нам каждую неделю. Из Гваделупы, где команды, получившие патент командора, занимаются недопустимыми поборами; из Сен-Пьера, из Фор-Руаяля. Даже от английского наместника на Ямайке, где ваши товарищи имели наглость поджечь фрегат – в самом Фор-Руаяле! Флибустьеры зачастую ведут себя как обыкновенные пираты. Так пусть потом не удивляются, если с ними обходятся, как с разбойниками!

– Лейтенант! – грубо перебил Лавернада Лефор. – Я пришел сюда не за тем, чтобы выслушивать слова, которые с удовольствием засунул бы назад, туда, откуда они исходят, если бы их говорили не вы! Я хочу видеть командора…

– Не советую беспокоить его сейчас. Если, конечно, вы не хотите лишиться патента…

– Я хочу видеть командора, и немедленно.

– Не рассчитывайте, что я вас к нему отведу…

– Я действительно рассчитывал на вас, лейтенант. Раз так, я пойду один…

– Он вас не примет.

– В настоящее время происходят события настолько серьезные, что мне не до шуток, и уж я, во всяком случае, не собираюсь попусту терять время. Говорю вам, что командор меня выслушает или я лишусь своего имени.

– Имени-то, может и не лишитесь, Лефор, а вот разрешения на каперство – несомненно.

Ив подошел к столу Лавернада и ледяным тоном отчеканил:

– Давайте называть вещи своими именами. Вы говорите: я лишусь разрешения. Нет! Я намерен вернуть его командору!

– Вы бредите!

– Вот уж нет! Называйте меня как хотите, но, слава Богу, пока я дышу, я буду защищать свое имя и честь его величества!

Лейтенант протяжно вздохнул. Он не только вызвал неудовольствие господина де Пуэнси, но теперь еще приходилось успокаивать флибустьера!

– Послушайте, капитан, – проговорил он, наконец, – если позволите, я дам вам добрый совет. Вы вспыльчивы. Я понимаю, что помощник губернатора Мартиники привел вас в ярость. Однако нехорошо так забываться… Отправляйтесь в таверну «Конь-работяга». Опустошите бочонок-другой в обществе верных товарищей, например Лашапеля, а позже, успокоившись, возвращайтесь. Возможно, командор тоже поутихнет… И все сложится к лучшему: вы не лишитесь ни имени, ни патента!

– Я не могу терять время!

Лавернад поспешно поднялся и сдвинул брови:

– Слушайте, Лефор! Буду с вами откровенен до конца: командор чрезвычайно на вас сердит… Особенно на вас, да-да! Он считает, что ваша манера действовать просто невыносима.

– Моя манера действовать?

– Да! Это же надо: нападать на французские суда с Мартиники! Завтра майор с полным основанием заявит, что его береговая охрана стала жертвой флибустьеров, и это оправдает его решение повесить их всех!

На сей раз никакая на свете сила не удержала бы Лефора. Он подошел к столу еще ближе и так грохнул кулаком, что скрипнуло дерево, после чего вскричал:

– Тысяча чертей! Клянусь, Лавернад, вы, кажется, еще не поняли, на что способен капитан Ив Лефор, когда его гладят против шерсти! Даю слово, вы это еще увидите! Для начала этот патент, что лежит вот здесь, во внутреннем кармане моего камзола, у самого сердца, потому что был мне, Богом клянусь, дороже всего на свете, – итак, этот патент я разорву на сто тысяч кусков и швырну их в лицо командору, а затем растопчу, сверху плюну и еще кое-что похуже сделаю, как поступает с этим патентом сам майор Мерри Рулз! Черт побери! Да на что мне эта бумажка, если она ничего не стоит, если можно безнаказанно глумиться над властью губернатора, его подписью, его приказами, как, впрочем, и над волей короля!

– Лефор! Лефор! Успокойтесь, заклинаю вас!

– Как успокоиться?! Дом горит, а вы с вашим командором развлекаетесь тем, что ставите мышеловки!.. Предупреждаю вас, лейтенант: после того как я сделаю все, что обещал, с этим ненужным патентом, я отправлюсь в таверну «Конь-работяга» и объясню всем тамошним капитанам, что здесь для них готовят виселицы, а командор считает это вполне уместным! Увидите тогда, как они поступят в свою очередь со своими патентами! Черт меня побери, если завтра же все мы не станем пиратами и разбойниками, каждый – за себя! И тогда – слышите, лейтенант? – никто мне не запретит выставить свои пушки против форта Сен-Пьер и смести его с лица земли, так что на его месте останется лишь голая пустыня!

– Да чего же вы хотите? – примиряюще спросил растерянный Лавернад. – Чего вам угодно?

– Очень многого! Для начала хочу повидаться с командором, затем отрезать уши майору Мерри Рулзу…

– Если вы обратитесь к командору сейчас, когда и он разгневан, и вы кипите злостью… Я ни за что не поручусь…

– Я должен видеть командора! Хотя бы для того, чтобы швырнуть ему в лицо обрывки этого никчемного разрешения!..

– Если вы пообещаете мне сохранять спокойствие, я попытаюсь выхлопотать для вас аудиенцию…

– Я слишком честен, чтобы обещать нечто подобное. Все будет зависеть от того, как поведет себя господин де Пуэнси…

Лавернад обхватил руками голову и надолго задумался.

– Послушайте, Лефор, – молвил он, наконец. – Вы знаете, как пройти в его кабинет… Ну и ступайте один, раз уж вам не терпится с ним переговорить! Но, ради Бога, не впутывайте вы меня в это дело! Не говорите ему, что виделись со мной… Идите и договаривайтесь с ним сами… Если он познакомит вас со своей тюрьмой, стало быть, вы сами этого захотели: я вас предупреждал!

– А кому может прийти в голову посадить меня в тюрьму? Кому? И сколько же в этом форте карабинеров и солдат с алебардами, чтобы одолеть Лефора?

– Капитан! – теряя терпение, воскликнул Лавернад. – Я вас больше не задерживаю!.. Делайте что хотите! Я умываю руки…

Лейтенант склонился над бумагами, которым был завален его стол. Он снова поднял голову только после того, как за флибустьером с грохотом захлопнулась дверь.

* * *

Выйдя из кабинета, Лефор нахлобучил шляпу. Он был так возбужден, что его шпага ходила ходуном из стороны в сторону, ударяя его по икрам, гремя по плитам двора, скрежеща в ножнах. Лефор миновал казармы и вошел в низкую дверь, за которой начиналась лестница. Лефор старался ни о чем не думать. В голове его накопилось так много самых разных сведений, что он был не в состоянии привести свои мысли в порядок: все путалось, мешалось в кучу, и в его душе постепенно росло раздражение, отчего он скрипел зубами и сжимал кулаки так крепко, что твердые ногти впивались в ладони.

Лефор вышел на площадку, с которой начиналась еще одна лестница. Он столько раз проходил этими коридорами, что знал их как свои пять пальцев. Однако раньше его непременно провожал Лавернад, а сейчас он шагал один.

Он не мог удержаться от живейшего восхищения таким человеком, как командор, противостоявшим в одиночку на своем крошечном острове приказам Мазарини и отбрасывавшим в море королевские войска, словно то были простые англичане. Да, Лефор восхищался его силой, отвагой, ловкостью: ничто на свете так не впечатляло Ива, как все эти качества…

Лефор миновал просторную переднюю, украшенную лепниной с облупившейся местами позолотой; по углам висели фонари. Четыре гвардейца ожидали, с алебардами в руках, перед кабинетом командора. Ив сейчас же узнал среди них Фавержа, не раз докладывавшего о нем господину де Пуэнси.

Когда Ив подошел, у него был такой дикий вид, что гвардеец отпрянул, а его товарищи сомкнулись вокруг, словно защищая от незваного гостя.

– Фаверж! – крикнул великан. – Командор у себя?

– Да, капитан. Но он просил ни под каким предлогом его не беспокоить.

– Ошибаетесь. Вам следовало бы сказать: ни под каким предлогом, кроме одного, – поправил флибустьер.

– Кроме одного?

– Так точно, мессир. И это исключение – перед вами, собственной персоной. Я, капитан Ив Лефор, пришел повидаться с командором и увижу его, чего бы мне это ни стоило, даже если придется брать этот кабинет штурмом, со шпагой в руках.

– Весьма сожалею, капитан, – твердо возразил Фаверж. – Приказ категорический и распространяется на всех без исключения.

Флибустьер остановился и свысока окинул взглядом трех солдат, взявших алебарды наизготовку.

– Как жаль, что у меня нет времени. Слово чести, Фаверж, вы сейчас доложите обо мне командору или, ей-Богу, ни один из вас четверых не выйдет живым из этого коридора!

– Капитан! – с искренним сожалением промолвил Фаверж. – Наш долг – умереть, но не нарушить приказа. Вы лучше нас знаете, что это такое, ведь вы – офицер. А нам было предписано…

В это мгновение дверь в кабинет командора отворилась и невысокий седовласый господин с более темной, чем волосы, бородкой, подстриженной, как тогда было принято при дворе, появился на пороге. Взгляд у него был живой, глаза метали молнии. Парик немного съехал набок, наглухо застегнутый камзол помялся, из рукавов выглядывали несвежие манжеты.

Сухо и властно он спросил:

– Что происходит? Что значит этот шум? Я же строго-настрого запретил кому бы то ни было входить даже в переднюю!

Лефор вышел вперед и изящно поклонился командору де Пуэнси.

– Господин командор! – звучно проговорил он, не давая вставить слово гвардейцу, хотевшему было ответить. – Господин командор! Я пришел обсудить с вами дело, не терпящее отлагательств!..

Он заметил, как взгляд господина де Пуэнси стал жестким, а лицо исказила злоба. Однако он продолжал:

– Мне известно, господин губернатор, как дорога каждая минута вашего времени. Именно поэтому, увидев меня здесь, вы можете судить о том, насколько серьезное у меня дело.

– Я просил, чтобы меня не беспокоили ни под каким предлогом, – холодно отвечал господин де Пуэнси и вдруг стал совершенно спокоен. – Приказ касается всех, в том числе и вас.

Он кашлянул, после чего снова заговорил, будто ему на ум пришла новая мысль:

– Капитан Лефор! Я, разумеется, вас еще увижу… Да, мне необходимо с вами поговорить. Не думаю, кстати, что этот разговор доставит вам удовольствие… Я очень вами недоволен. Крайне недоволен… Теперь же предлагаю вам не настаивать. Вы сами заинтересованы в том, чтобы мой гнев улегся…

– Господин генерал-губернатор, – мягко возразил Лефор, стараясь под вежливым тоном скрыть вызывающе резкие слова, – не знаю, так ли велик ваш гнев, как мой. В препирательствах мы уже потеряли много времени: я бы давно успел изложить вам причины, приведшие меня сюда. Прежде чем вы вернетесь за свой стол, я хочу, чтобы вы все-таки узнали следующее: я видел лейтенанта Лавернада. Он все мне сказал. Я не принимаю ни одно из ваших обвинений.

Флибустьер чеканил слова, говорил громко и не замечал, как все сильнее бледнел командор; Лефор был уверен в себе – как каждый, у кого за спиной двести преданных матросов и фрегат с шестьюдесятью четырьмя пушками, – и ничего не боялся.

– Я пришел, – продолжал Ив, – вернуть вам патент, который вы мне подписали около двух лет назад и регулярно обновляли по истечении положенного срока. Если ваша подпись, равносильная в здешних краях подписи короля, встречается без должного уважения, то и мое свидетельство на каперство ничего больше не стоит – заберите его назад!

Он рывком распахнул камзол и вынул из нагрудного кармана мятую пожелтевшую бумажку; он разорвал ее и бросил обрывки себе под ноги.

– Сударь! – вызывающе бросил он. – Я возвращаю себе свободу и прямо отсюда иду в таверну «Конь-работяга». Там я расскажу всем капитанам-флибустьерам, чьи суда стоят здесь на якоре, о своем решении снова стать обычным пиратом, раз сегодня уже не существует разницы между честным моряком, который занимается каперством для своего короля, и морским разбойником!.. Примите, сударь, уверения в моем глубоком почтении.

Ив резко повернулся на каблуках. Он собирался было двинуться прочь по коридору, когда его остановил отрывистый голос командора:

– Капитан, вы арестованы! До моего разрешения сдайте оружие гвардейцам.

Лефор стремительно обернулся.

– Весьма сожалею, – заявил он, – что впервые в жизни мне придется оказать вам неподчинение, господин командор. Я не подчинюсь вам в некотором смысле с радостью, так как в этом случае лишь последую вашему собственному примеру. Когда-то вы сами в штыки приняли приказания кардинала, но благодаря этому спасли колонию. Думаю, избранный мною путь – единственно правильный в интересах все той же колонии…

– Неповиновение? – взревел командор. – Глава четвертая воинского устава! Вы заслуживаете сурового наказания.

– Вот уж не думал, – с горечью заметил Ив, – что, защищая вашу подпись, заслужу наказание! Из-за того, что вы не пожелали уделить мне четверть часа, вас ждут тяжкие испытания, командор! Придет день, и Мерри Рулз высадится на Бас-Тере, но рядом с вами не будет ни Лефора, ни Лашапеля!

Лефор немного успокоился. Гнев сменился разочарованием. Во рту у него был горьковатый привкус пепла. Он еще колебался: уйти на свое судно и стать, как он грозился, пиратом и разбойником или еще раз попытаться урезонить командора. Господин де Пуэнси отлично понимал, что творится на душе у капитана. От него не укрылось ни одно из его движений. Командор сердился на него за резкость, однако не мог забыть об оказанных в прошлом услугах, верности, ловкости, отваге Лефора. Он обыкновенно говаривал: будь у него двадцать подчиненных с таким же характером, как у Лефора, он мог бы создать в Америке мощную империю.

Видя, что Ив, уже готовый направиться по коридору, все еще не двигается с места, он сам шагнул к нему. Гвардейцы выстроились, чтобы вмешаться в любую минуту, замерли в ожидании приказа.

– Лефор! – проговорил командор. – Вы арестованы. Приказываю вам отправляться к лейтенанту Лавернаду. Я сообщу позже о своем решении.

Он круто развернулся и захлопнул за собой дверь кабинета.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Санкции командора де Пуэнси

Когда Лефор снова пересек двор, он напоминал загнанного зверя. Ему пришлось признать, что гнев – плохой советчик, и вспомнил, каких дерзостей наговорил генерал-губернатору. Теперь он сожалел о том, что забылся, и подозревал, что Лавернад был прав, советуя ему дождаться, когда у господина де Пуэнси будет хорошее настроение. Да в самом-то деле!.. «Маргарита» еще не собиралась поднять якорь. Выиграв время, он лучше исполнил бы свою задачу; кроме того, после всего случившегося он уважал командора ничуть не меньше!

Лефор ощупал карман своего камзола, где всего несколько минут назад еще лежало разрешение на каперство. Ему казалось, что, он уже стал пиратом. А ведь он так надеялся, что благодаря своим славным подвигам, навсегда перечеркнул свое пиратское прошлое!

Несмотря на внушительную внешность, в душе он оставался ребенком. Он знал: ничто не устоит перед силой его рук и ловкостью шпаги, но когда необходимо было проявить хитрость и деликатность, он терялся и совершал один промах за другим.

Ноги сами несли его к кабинету лейтенанта Лавернада. На сей раз он скромно постучал в дверь, и спокойный голос ответил:

– Войдите!

– Это снова я, лейтенант, – входя в комнату, предупредил Лефор.

Лавернад поднял глаза. Одного взгляда на великана ему оказалось довольно, чтобы понять: встреча флибустьера с командором окончилась неудачно.

– Я только что от его превосходительства генерал-губернатора, – продолжал Лефор с плохо скрываемым смущением. – Я вернул ему патент, как и обещал.

– Ну и что?! – воскликнул Лавернад. – Много выиграли? Что сказал командор?

– Арестовал меня и приказал дожидаться дальнейших указаний в вашем кабинете.

– Ну что же, ожидайте! Берите стул да наберитесь терпения… – посоветовал Лавернад. – Интересно, почему он приказал вам явиться сюда…

– У вас есть морской устав? – спросил флибустьер. – Генерал-губернатор сказал: статья четвертая! Я подпадаю под четвертую статью воинского устава.

– Ну, Лефор, – вскричал Лавернад, – вы времени даром не теряете. Статья четвертая: неповиновение, бунт и строптивость – вы заслуживаете сурового наказания!.. Черт побери! Вы как в воду смотрели: лишитесь теперь своего имени!

– Уж не думаете ли вы, лейтенант, что я собираюсь безропотно ждать, когда мне накинут веревку на шею? Не знаете вы капитана Лефора! Да я скорее сломаю сейчас эту шпагу, чем буду покорно дожидаться, когда меня заключат в крепость, а потом отправят на виселицу… Черта с два! Скоро на Антильских островах не останется ни одного уголка, где не готова была бы для меня веревка, чтобы подвесить меня, как окорок! Там – Мерри Рулз, тут – командор…

Лавернад улыбнулся, против воли забавляясь поведением флибустьера.

– А вам смешно! – упрекнул лейтенанта Ив. – Вам, кажется, это по душе. А я, дурак, думал, что могу рассчитывать на вашу симпатию…

– Командор не так плох, как вы было подумали, – поспешил пояснить Лавернад. – Очень часто он проявляет великодушие, хотя не всегда в ответ ему платят тем же. Преданность – наиболее редко встречающееся среди людей качество.

– Сегодня, черт возьми, я имел случай в этом убедиться. Признайтесь, что за преданность награды ждать не приходится, судя по тому, что происходит здесь, в Бас-Тере!

Не успел Лефор договорить, как дверь тихонько приоткрылась. Лефор, сидевший на предложенном лейтенантом стуле, порывисто встал. Лавернад неторопливо поднялся вслед за ним.

Командор успел привести себя в порядок: камзол был застегнут на все пуговицы, кружева на манжетах свежие, туго накрахмаленные.

Он прикрыл дверь и, повернувшись, обратился к лейтенанту:

– Вы приняли необходимые меры, Лавернад?

– Так точно, господин командор.

Господин де Пуэнси чуть заметно покачал головой и бросил взгляд на бумаги, под которыми не видно было стола. Казалось, командор не замечает Лефора. Великан окончательно растерялся.

– Ни одно судно, – продолжал господин де Пуэнси, – не выйдет из Бас-Тера без разрешения, подписанного вашей рукой. Предупредите начальника порта, что отныне он обязан вам докладывать обо всех судах, к нам прибывающих. Если будет фрегат с Мартиники, вы должны расспросить не только офицеров, но и находящихся на его борту пассажиров – пусть они доложат вам обо всем, что происходит в Сен-Пьере.

– Может, мы могли бы под благовидным предлогом послать к Мерри Рулзу или госпоже губернаторше опытного солдата? – предложил Лавернад.

– Иначе говоря, шпиона? Боюсь, это вызовет подозрения. Если этот майор в самом деле возымел в отношении нас подозрительные намерения, наш посланец рискует, по меньшей мере, свободой, а то и жизнью…

– Хм! Знаю я одного человека, который готов рискнуть, – неопределенно усмехнулся Лавернад.

– Если вы имеете в виду лицо, о котором я думаю в настоящую минуту, – заявил генерал-губернатор, – предупреждаю: его ждет другая судьба; так я решил.

Лефор почувствовал, что бледнеет. Сдержанный тон командора произвел на него гораздо более сильное впечатление, нежели самый сильный гнев. Он предпочел бы, чтобы его осыпали проклятиями, только бы не оказаться объектом пристального внимания командора, когда даже твое имя не произносится вслух. Однако флибустьер не испугался. Он столько раз смотрел смерти в глаза, что перестал о ней задумываться. Невыносимо для него было то, что человек, неизменно вызывавший его искреннее восхищение, теперь столь несправедливо с ним обошелся. А ведь этот человек, по мнению Лефора, не мог ошибиться!

– Впрочем, попробуйте подобрать в гарнизоне кого-нибудь похитрее и потоньше для поручения такого рода. Этот человек должен иметь безупречную репутацию и быть никому не известным на Мартинике. Вы без труда придумаете, под каким предлогом его туда направить.

– Я буду искать, господин командор. Господин де Пуэнси не слыхал ответа своего помощника: он резко обернулся к Лефору и, взглянув ему прямо в лицо, угрожающе прошипел:

– Вот самый сильный человек на Антильских островах! Вот наш бунтарь! Лефор, вы поразмыслили о четвертой статье воинского устава? Глядя на вас, я так и решил… Сейчас вы выглядите менее вызывающе, чем совсем недавно!

– Господин командор, – отвечал Лефор, почти убежденный в том, что ему нечего терять. – Подумать всегда не мешает. По правде сказать, если у меня сейчас менее вызывающий вид, то оттого, что на смену праведному гневу пришли подавленное состояние и горечь. Так или иначе, а мое мнение не изменилось и никто не заставит меня сказать то, во что я не верю!

Генерал-губернатор сверкнул глазами в сторону флибустьера-великана. Он знал, что тот о нем думает, и ощущал себя ребенком перед нависавшей глыбой Лефора. Впрочем, командор, скорее, был Давид, повергший Голиафа. Сила оставалась за ним: и физическая, и духовная. Сверх того, он сразу догадался: чем лучше он владел собой, тем Ив чувствовал себя беспомощнее. Словом, имея дело с великаном, господин де Пуэнси извлекал преимущество из собственной физической слабости. Да, Лефор никогда не поднял бы на командора руку, как никогда не стал бы угрожать ему оружием!

Господин де Пуэнси перевел взгляд с Ива на лейтенанта.

– Лавернад! – обратился он к нему невозмутимо. – Не осталось ли у вас сигар, которые привозил нам господин де Монбар из Сент-Люсии?

– Как же, как же, ваше превосходительство! У меня есть еще три-четыре штуки, и я охотно вас угощу… Мне очень приятно, если вы их примете, господин генерал-губернатор.

– Я возьму одну… спасибо, Лавернад. Пожалуйста, огня!..

С этими словами командор взял из шкатулки лимонного дерева, которую протягивал ему лейтенант, португальскую сигару, размял ее в пальцах и прикурил от трута, пропитанного серой и селитрой.

Губернатор сейчас же снова взглянул на Лефора. Затем выпустил большое облако дыма, проследил за ним взглядом и, не отводя глаз, проговорил, отчеканивая каждое слово:

– Господин Лефор! Я вами недоволен по многим причинам. Сегодня вы умудрились вывести меня из себя. Мне не раз говорили, что в море вы иной раз ведете себя по-пиратски, действуя исключительно по собственному усмотрению и настроению. Вам, кажется, забавно, что вы напали на безобидный голландский корабль, встретившийся вам на пути…

– Господин командор! – заторопился Ив. – Этот наглый голландец даже не ответил на предупредительный выстрел!

– В каком случае вы даете предупредительный выстрел?

– Ну… когда противник мне угрожает… Вообще-то голландца мы потопили по ошибке…

– Пусть так! – сердито продолжал господин де Пуэнси. – Мне надоело еженедельно получать жалобы… В настоящее время мы не воюем ни с англичанами, ни с голландцами. За этот, с позволения сказать, подвиг вы заслуживаете примерного наказания. До сегодняшнего дня я был к вам слишком снисходителен, но недавно вы преступили все границы дозволенного и позволили себе дерзость. Я не говорю «неуважение», так как в этом случае вы уже были бы мертвы.

Если господин де Пуэнси ожидал, что при этом замечании Лефор опустит голову, то он ошибался. Флибустьер смотрел на губернатора прямо своими бесстрашными голубыми глазами.

– Вы – бретонец и упрямы как осел, не так ли?

– Да, господин командор.

– Я побаиваюсь ослов. Кажется, вы хотите мне что-то сказать? Говорите! Давайте начистоту, черт побери! Надо же, наконец, узнать, чего вы хотите!

Господин де Пуэнси вдруг заговорил отрывисто и в то же время словно бы поощряя Лефора. Тот словно бы прозрел. Вошедшая в поговорку доброта этого человека была, значит, совсем не пустым звуком? И он, стало быть, настолько умен, что готов забыть обиду и согласиться выслушать подчиненного?

– Господин генерал-губернатор! – степенно начал Ив. – Не знаю, в каких выражениях вам изложили факты, рассказывая о том, что произошло на Мари-Галанте. Однако хоть вкратце, хоть в подробностях я могу вам поведать о том, как майор Мерри Рулз направил туда три судна береговой охраны, чтобы уничтожить всех флибустьеров, хотя они находились под охраной патента. Разрешения на каперство были подписаны вами по поручению короля, и я счел своим долгом вас известить. Господин Мерри Рулз превышает свои полномочия, когда идет вразрез с вашими решениями. Он всегда будет у вас в подчинении, пока, во всяком случае, вы этого хотите…

– Что это значит, сударь?

– Ваше превосходительство! Мерри Рулз быстро идет в гору. Сегодня он всего-навсего помощник губернатора на острове. Однако этот остров больше Сент-Кристофера и может занять более важное положение, если с умом его вооружить и добиться процветания; это великое дело начал генерал Дюпарке. Этот майор, в чем я имел случай убедиться нынче утром, делает все, чтобы отобрать губернаторское кресло у госпожи Дюпарке, назначенной недавно на должность Высшим Советом. И майор может в этом преуспеть, я получил доказательства того, что в его руках все козыри. Например, на его стороне некий шевалье де Виллер, с которым я беседовал на борту «Маргариты» капитана Бельяра: шевалье возвращается во Францию с единственной целью – добиться для майора желанного назначения…

Господин де Пуэнси кашлянул со скучающим видом. Лефор замолчал, но он тем не менее попросил:

– Продолжайте, сударь, я вас слушаю…

– Если Мерри Рулз де Гурсела будет завтра назначен губернатором Мартиники, то недалек тот час, когда он станет и генерал-губернатором всех островов! Я не преувеличиваю. Судя по тому, что он начал с уничтожения единственной силы, способной обуздать его тщеславие, – флибустьеров…

– Хм! – обронил господин де Пуэнси. – В ваших грубых мозгах больше сообразительности, чем может показаться на первый взгляд… И что же?

– Ну а то! – вскричал Лефор, польщенный комплиментом. – Мне неведомо, знаете ли вы, какое поручение отец Фейе получил от Высшего Совета: он должен добиться от короля, чтобы тот утвердил назначение госпожи Дюпарке. Совершенно очевидно, что в интересах кого-то, вроде шевалье де Виллера, помешать удачному выполнению этого поручения. Либо шевалье пользуется, как он сам утверждает, достаточным влиянием при дворе, чтобы выиграть свое дело, либо я недорого дам за жизнь этого славного монаха, который отправляется во Францию, ничего не видя вокруг…

– Да, да… Мысль интересная, – проговорил господин де Пуэнси. – Очень интересная!.. Лефор, я от вас такого не ожидал! Ведь я принимал вас за грубияна, не более того. А вы дорогого стоите! Какого черта вы так заносчивы? Ну, продолжайте…

– «Маргарита» вот-вот поднимет якорь. Шевалье де Виллер целый месяц будет находиться рядом с отцом Фейе. Я бы удивился, если бы порыв ветра или удар шпагой не унесли святого отца в царство акул вместе с письмами, которые он везет во Францию…

– Что за письма?

– Аккредитивы Высшего Совета и последнее деловое письмо, которое генеральша отправила ему с этим самым шевалье…

– Это письмо у меня, – вставил господин де Пуэнси. – Я дам вам его прочесть, если интересно, однако, как видите, ваше сообщение заняло гораздо больше времени, чем я могу вам уделить. Лефор, у вас есть один немалый недостаток: для вас значение имеют только ваши собственные дела или, по крайней мере, те, что затрагивают вас за живое. Но у генерал-губернатора есть и другие заботы; они вынуждают его порой откладывать решения, которые в глубине души ему хотелось бы принять незамедлительно…

– Господин командор, примите мои нижайшие извинения, – задыхаясь от переполнявшей его благодарности, пролепетал Лефор и опустил голову.

– Поздно, сударь…

Генерал-губернатор подал знак Лавернаду, молчаливому свидетелю этой сцены; лейтенант вынул из папки листок и протянул его командору.

– Вот письмо, о котором вы говорили, – продолжал тот. – Похоже, оно очень вас интересует, но вы сами убедитесь, что ошибались. Один из наших шпионов – есть у нас и такие, слава Богу, и повсюду, что позволяет нам быть в курсе, когда наши флибустьеры ведут себя, словно разбойники, – сумел стянуть это письмо у отца Фейе.

Лефор взял бумагу и прочел ее с видимым удовольствием. Флибустьер был счастлив узнать, что вдова генерала все еще пребывала в глубокой печали, вопреки клеветническим намекам, согласно которым она на следующий же день после смерти супруга изменила его памяти с шевалье де Мобре.

* * *

Отец мой! Я имела честь получить ваше письмо, которое могло бы меня утешить, если бы страдания мои были меньше, однако это невозможно. Мне не под силу выразить все это, да вы и не ждете этого от меня, потому что были живым свидетелем моих несчастий, моей утраты, моего горя. Признаюсь вам, я теряю разум перед величием этих причин и незаметно для себя поддаюсь отчаянию, хотя на самом деле оно более чем естественно…[14]

* * *

Лефор сложил листок и, ни слова не говоря, вернул его командору. Тот принял письмо и передал его Лавернаду.

Помолчав, командор произнес:

– Господин Лефор! Вы отказались и от звания, и от разрешения на каперство. Отныне вы – ничто. Я могу располагать вашим судном и передать его другому капитану, надеясь на то, что он поведет его к лучшему будущему, чем то, что избрали для него вы. Учитывая услуги, оказанные вами Мартинике, Сент-Кристоферу, мне лично и, следовательно, его величеству, ныне я хочу отнестись к вам со всем милосердием. Я мог бы немедленно заключить вас в тюрьму, завтра же предать суду и отправить на виселицу…

Ив смертельно побледнел, у него задрожали ноги. Его губы и ноздри трепетали. Он оказался во власти такого волнения, что был не способен выговорить ни слова.

– Из двух одно, – продолжал командор, – либо вы станете колонистом здесь в Сент-Кристофере, поступив на три года к плантатору, либо отправитесь в изгнание… Решайте сами.

У великана пересохло во рту. Он осознавал, что его стихия – море, судно, что он просто не сможет жить без сотни людей в подчинении и тридцати пушек под ногами, когда они выставляют свои угрожающие жерла в порты отличного быстроходного судна. Превратить его в колониста! Лакея у какого-нибудь плантатора! В колонии, конечно, не хватает рабочих рук; но для того чтобы обрабатывать землю и плодиться на ней, существуют трусы, скромники, безразличные люди. А он – сильный!

Изгнание представлялось ему не более заманчивым. Ведь он уже прикипел душой к тропикам и не мыслил себя вне войны, сражений, каперства. Он не смог бы жить без опасностей и непредвиденных трудностей.

– Каков ваш ответ? – спросил господин де Пуэнси.

Командор удивился, увидев, как лицо Ива осветила улыбка. Великан перевел дух.

– Ну что? – с любопытством продолжал настаивать господин де Пуэнси.

– Ваше превосходительство, – начал великан, – я вам уже сказал, что опасаюсь за жизнь отца Фейе. Вы по доброте своей предложили мне изгнание, то есть возможность вернуться во Францию. Могу ли я оставить свой выбор на изгнании и, надеясь на ваше доброжелательное отношение, просить обеспечить меня местом на «Маргарите»? Черт меня побери, если с головы отца Фейе упадет хоть один волос, когда он прибудет в Гавр!

Господин де Пуэнси окинул мощную фигуру своего флибустьера благосклонным взглядом. Он повернул голову, словно продолжая напряженно думать, потом поскреб подбородок и вдруг заулыбался:

– Ну что же, капитан! Капитан Лефор, договорились! Вы отплываете на «Маргарите». Лавернад, передайте приказ капитану Бельяру.

– Вы назвали меня «капитаном», – заметил Ив, и от волнения у него перехватило горло.

– Да-да, – подтвердил господин де Пуэнси. – Капитан! Я восстанавливаю вас в звании при том условии, что вы покончите со своими подвигами. И постарайтесь, чтобы это изгнание длилось как можно меньше времени. Вы нужны здесь, мне необходимы верные люди. Вам, Лефор, я могу доверить заботу о наследстве юного Жака д'Энамбюка!..

Ив хотел еще что-то сказать, но был так взволнован, что смог лишь пролепетать нечто нечленораздельное. Господин де Пуэнси будто позабыл о нем. Он обратился к Лавернаду:

– Лейтенант! Напомните мне нынче после полудня, чтобы я приготовил несколько писем для капитана Лефора. Во Франции ему понадобятся рекомендации… У него до того странная манера взламывать двери, что боюсь, кардинал Мазарини очень скоро прикажет вздернуть его… Письма передадите Лефору перед самым отправлением…

Затем он повернулся к флибустьеру:

– У вас есть план, капитан? Я хочу сказать: имеете ли вы представление о том, как станете действовать во Франции.

– Увижусь с королем! – самоуверенно бросил Лефор.

– С королем?! – изумился господин де Пуэнси.

– Ну да, с королем! – повторил Лефор, ни в чем не сомневаясь. – И уверен, он меня выслушает. Мне многое надо ему сказать. Так что придется ему послушать! Не то я ему уши отрежу!

Командор усмехнулся. Он двинулся к двери, когда Ив протянул в его сторону руку, пробормотав:

– Сударь… Сударь!.. Я бы хотел взять с собой отца Фовеля. Нельзя ли получить приказ к капитану Бельяру и для него? Не думаю, что капитан откажется его взять: на «Маргарите» нехватка людей, способных отслужить мессу…

– Договорились! – ответил командор. – Лавернад, уладьте этот вопрос.

Господин де Пуэнси взялся за дверную ручку.

– Господин командор! – вскричал Ив. – Отныне моя жизнь принадлежит вам!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Власть и любовь

ГЛАВА ПЕРВАЯ Змея выводит свой клубок

При свете канделябра Луиза выглядела еще красивее. Мягкие мерцающие огоньки словно трепетали в душной комнате, хотя неоткуда было взяться, казалось, ни малейшему ветерку; и кожа у Луизы, похоже, была тоньше, на ней был заметен малейший прыщик, каждая морщинка на лбу, оставленная тревогой, заботой, желанием. Луиза напоминала пастельный рисунок, отражение в зеркале, когда подчеркнуты все полутона. Белокурые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, и Луиза приподнимала их обеими руками, оголяя изящную шейку, а шевалье де Мобре, неподвижно сидевший в двух шагах позади нее, наслаждался зрелищем и пытался про себя решить, в каком месте поцелуй окажется более ощутимым и действенным.

Однако этот вопрос занимал его отнюдь не в связи с Луизой. Он отлично знал: она приходит в трепет от одного его дыхания, теряя над собой власть. Вопрос этот занимал его в отношении Мари!

Он полагал, что довольно долго ждал, выказывая уважение горю вдовы; теперь пора было снова вспомнить о новых обязанностях соблазнителя, не имевших ничего общего, в его понимании, с теми приемами, которые он когда-то демонстрировал перед Мари в пору ее юности.

Не отрывая взгляда от зеркала, Луиза почти не замечала собственного лица. Она причесывалась, машинально водя расческой по волосам, а сама украдкой рассматривала Мобре. Она не упускала ни единого его движения, ей казалось, что он томим желанием, так как время от времени в его глазах вспыхивал огонек. Она и предположить не могла, что взгляд шевалье загорался не при виде ее, а при воспоминании о Мари.

Режиналь обернулся, словно желая прогнать наваждение. И сейчас же хрупкая надежда Луизы на то, что он, наконец, ее приласкает, рухнула. Луиза круто развернулась на стуле и заглянула ему в лицо. Со страдальческим выражением она прошептала:

– Вы меня забываете, Режиналь!.. Да, да, забываете! Не возражайте! Я знаю, что вы скажете. У вас немало забот, вы должны направлять своими советами Мари, присматривать за ней, потому что она не привыкла к власти… А я-то, я-то как же, Режиналь! Неужели я не в счет? Ведь я целиком в вашей власти! Почему вы даже не смотрите на меня?

Мобре любезно улыбнулся и возразил:

– Да я смотрю на вас, Луиза! Смотрю и любуюсь!

– Нет! Вы меня даже не замечаете! Не видите, как я вас люблю, как меня волнует ваше присутствие и что вы для меня значите…

– Это не так! – запротестовал Режиналь с раздосадованным видом. – Однако я не могу вас не упрекнуть. Вы – изысканнейшая в мире девушка, самая красивая и соблазнительная во всех смыслах, и все же я выскажу вам свой упрек… Вы слишком беспокойны, слишком суетливы, дорогая. Вы всегда дрожите. Не проходит и четверти часа, как мы встретились, а вы уж раз сто переспросите: «Вы меня любите? Нет, вы не любите меня! Вы не обращаете на меня внимания…»

Мобре увидел, как в уголках губ Луизы залегли морщинки, а глаза внезапно подернулись слезами. Он подумал, что она вот-вот расплачется и ему придется ее утешать, и пожалел, что заговорил со всей откровенностью, продолжая про себя решать, мог ли он поступить иначе. Луиза, несомненно, привлекала его, он начал к ней привыкать, но порой ее поведение выводило его из себя. И было совершенно необходимо дать ей это понять раз и навсегда.

– Вижу, Луиза, вы вот-вот разрыдаетесь. А ведь вам известно, что я не выношу слез. Потому что не могу против них устоять. Это все равно что меня принуждали бы к чему-то против воли – а что может быть страшнее! Слезами вы добьетесь от меня любых клятв. Они будут лживы, но ведь вам только этого и надо, признайтесь!..

Она закусила губы и постаралась удержать слезы, уже готовые брызнуть из глаз.

Мобре отвернулся. Помолчав, Луиза наконец проговорила:

– Вот уж не думала, Режиналь, что любовь к вам причинит мне столько страданий! Бог свидетель: я все готова от вас стерпеть. Лишь бы вы были рядом, лишь бы я могла почувствовать, что вы со мной!

– Так на что вы жалуетесь? – вполне логично заметил он. – Разве я не рядом с вами? Вот он я: любуюсь очертаниями вашего тела, его соблазнительными округлостями. Неужели я не принадлежу вам, когда вот так вами восхищаюсь?

– Ну, не знаю, – с горечью произнесла она. – Конечно, вы рядом со мной. Вы попросили меня причесаться иначе, вот теперь и смотрите! Но о чем вы в это время думаете? Я не могу угадать ваши мысли. Ваши глаза смотрят на меня, а мысли где-то далеко. Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем вы сейчас думаете!

– Если вы заглянете внутрь моего черепа, – игриво произнес он, – вы найдете там себя, Луиза!

– А кроме себя – еще много всякой всячины, это уж точно!

Мобре снова напустил на себя скучающий вид и протяжно вздохнул:

– Опять упреки! Бедняжка вы моя! Я подозревал, что наша любовь спокойствия не сулит, но никогда бы не подумал, что помехой явится ваша требовательность, ревность, извечная неудовлетворенность! У нас и так забот предостаточно, к чему же еще другие, в особенности такие необоснованные, как ваши?!

Извне донесся шум: хлопнула дверь, застучали сапоги по плитам коридора, раздались вдалеке чьи-то голоса.

Затаив дыхание, Луиза прислушалась; она почувствовала, как ее спутник вздрогнул. Но вместо того чтобы рассердиться, она снова принялась хныкать, жаловаться, ощущая себя несчастнейшим на свете существом.

– Ага! Вот о чем вы думаете! – вскричала она. – А я-то, дура, вообразила, что нынче вечером вы принадлежите мне! Не прошло и четверти часа, как вы здесь, но за все это время вы не уделили мне ни секунды. Вы знали, что к генеральше пришел Мерри Рулз, – вот что по-настоящему вас занимает! Политика для вас – превыше всего!

– Я и нахожусь здесь затем, чтобы заниматься политикой, – мягко возразил он. – Не забывайте об этом, Луиза. Надо же мне как-то оправдывать свое присутствие в этом доме! Однако вот в чем вы ошибаетесь: превыше всего на свете для меня – ваши руки, ваша свежесть…

– С той минуты, как майор у Мари, вы и думать обо мне забыли, не правда ли? Только попробуйте это отрицать!

Луиза не верила ни единому своему слову. Она напоминала беспокойных влюбленных, робких и неудовлетворенных, которым просто необходимо без конца задавать один и тот же вопрос: «Вы меня любите? Вы помните обо мне?» Она была совершенно убеждена, что Режиналь только о ней и думает, но повторяла явные, по ее мнению, глупости, чтобы услышать обратное. Однако то, что она сама считала невозможной глупостью, на самом деле было правдой: шевалье ничуть ею не интересовался и лишь старался ей внушить, что она занимает все его мысли. Если бы кто-нибудь открыл молодой женщине правду, она бы ни за что этому не поверила.

Луиза встала и направилась к Режиналю. Она была изящна и гибка. Любовь преобразила эту вялую девушку, совсем недавно начисто лишенную грациозности. Теперь она шла танцующей походкой, изгибаясь всем телом, словно кошка.

Она обвила Режиналю шею и улыбнулась:

– Ну что? Сейчас скажете, что вам пора идти?

Он лишь кашлянул в ответ. Однако этого оказалось довольно: Луиза поняла, что не ошиблась. Режиналь торопился повидаться с Мари и разузнать, о чем она говорила с Мерри Рулзом.

Луиза подставила ему для поцелуя свои соблазнительные губки. Приоткрыв ротик, показала два ряда ослепительно белых зубов и кончик розового языка. Режиналь не мог устоять. Он потянулся ее поцеловать, но она из кокетства увернулась и вырвалась из его объятий.

– К сожалению, именно это мне и придется сделать: покинуть вас, дорогая Луиза, – объявил он. – Сейчас Мари пойдет за мной. Если она постучит в мою комнату и не застанет там меня, она удивится: я же ей сказал, что иду спать!.. А что, если она придет к вам и застанет меня в ваших объятиях?

– Рано или поздно она все равно должна узнать, что мы любим друг друга и навечно связаны, – с отчаянием в голосе воскликнула она. – Не понимаю, Режиналь, почему вы до сих пор ей не открылись… Может, мне следует взять это на себя?

– Ах, Луиза, вы ничего не смыслите в дипломатии! Повторяю: Мари должна быть нашей союзницей, а не противницей. Уверяю вас: она с радостью примет сообщение о нашей любви, но при одном условии: для этого необходимо выбрать удачный момент. А сейчас время совсем неподходящее. Ведь Мари еще в трауре и в то же время на нее свалилось бремя власти. Она движется неуверенно, боится споткнуться… Если мы станем ее отвлекать, она захромает, словно пугливая лошадь, и каждого из нас брыкнет… Вы меня понимаете?

Вместо ответа она впилась в него губами. Они были мягкие, припухлые, горячие от переполнявшего ее желания; по всему телу шотландца разлилось ощущение блаженства. Он крепко прижал к себе ее молодое, готовое к ласкам тело, стал ласково его поглаживать, провел руками от ее грудей до бедер и с силой запрокинул девушку назад, словно намереваясь переломить ее пополам. Луизе было больно, но страдание казалось ей сладостным. Она хотела выглядеть соблазнительной в надежде распалить любовника и заставить его позабыть о Мари, о майоре, об их встрече, да так, чтобы он остался с ней.

Возможно, ей удалось добиться своего: шотландец увлекся игрой и как будто позабыл о своих планах. Вдруг с лестницы донесся голос Мари:

– Режиналь! Режиналь!.. Где вы?

Мобре решительно отстранил Луизу. Двумя – тремя щелчками оправил на груди кружева и ленты.

– Держитесь как ни в чем не бывало, – выдохнул он. – Главное – молчите, говорить предоставьте мне.

Он подскочил к столику, на котором лежала книга, и схватил ее, после чего подошел к двери. С невинным видом распахнув ее, он спросил:

– Мари, вы меня звали?

– Да, друг мой. Чем это вы заняты?.. В столь поздний час вы у Луизы?

В ее голосе слышался упрек.

– Мне нечего было почитать, а вы беседовали с майором. Тогда я постучал к мадемуазель Франсийон и позаимствовал у нее вот этот томик.

Подозрительно глядя на него, генеральша подошла ближе. Луиза не успела закрыть за ней дверь. Мари быстрым взглядом окинула ее фигуру, отметив про себя, что домашнее платье у сестры, пожалуй, слишком прозрачное. Стоя против света, Луиза была видна вся как на ладони, и сквозь тонкую материю просвечивали все соблазнительные округлости ее тела.

– Почему вы до сих пор не спите, Луиза? – сухо произнесла Мари. – Если бы вы сами не встали, шевалье, наверное, не стал бы вас беспокоить… А прическа!.. Что за идеи? И набросьте что-нибудь на плечи! Вы что, не смотрели на себя в зеркало? Вы выглядите неприлично!

Режиналь шагнул навстречу генеральше.

– Дорогая Мари! – уверенно начал он. – Мадемуазель де Франсийон ни в чем не виновата: это я вел себя неприлично, постучав к ней в комнату. Однако поверьте, я сделал это очень тихо. Если бы мадемуазель де Франсийон уже заснула, она ни за что не услыхала бы и я настаивать бы, разумеется, не стал.

– Не знаю, как у вас в Шотландии, а вот у нас ночные визиты молодого человека к девушке считаются неуместными, – заметила Мари. – Они грозят девушкам потерей репутации!

– Ах, Мари! – добродушно усмехнулся Мобре. – Не будем преувеличивать! Не станете же вы утверждать, что если мадемуазель де Франсийон одолжила мне книгу, за которой я пришел на цыпочках, то тем самым она себя решительно скомпрометировала… Посмотрите на меня: неужели я похож на человека, способного скомпрометировать кого бы то ни было? Разве мои манеры вызывают у вас сомнение?

Мари пожала плечами и обратилась к кузине:

– Ступайте в постель… Для вас очень вредно не спать в столь поздний час. Да вы и сами это знаете. До чего вы бледны! В лице ни кровинки. Вы таете на глазах. Если вы еще и спать не будете…

Луиза не слушала. Настроение у нее заметно ухудшилось. С недовольным видом она заперла за ними дверь.

Как только Режиналь и Мари остались одни, Мари сказала:

– Идемте… Идемте ко мне…

– Ого! – вполголоса заметил он. – Кажется, визит майора вас расстроил. До чего вы разнервничались!

– Есть от чего! Вы и сами сейчас узнаете… Шевалье был не склонен принимать все всерьез. Он улыбнулся и шутливо заметил:

– Вы меня упрекаете в том, что я зашел к мадемуазель де Франсийон. Однако разве сам я, по-вашему, не могу считать неуместным визит к вам Мерри Рулза в столь поздний час?

– Не шутите, прошу вас. Мне не до веселья.

– Иными словами, вы имеете право на ревность, а я – нет!

– Я не ревную.

– Почему же нет? Мадемуазель де Франсийон молода, неопытна и, должно быть, ничего не заметила, но я-то готов поклясться, что не ошибся. Вы ревнуете к Луизе…

Они шагали бок о бок. Мари ничего не ответила. Когда они подошли к комнате генеральши, она опередила Режиналя, отворила дверь, вошла первой, предоставив ему заботу о том, чтобы запереть дверь, и сказала:

– Садитесь, Режиналь.

– Майор курит отвратительный табак, – втягивая в себя воздух, объявил он. – Этот табак выращивают в окрестностях Сент-Люсии: на всем острове не сыщешь крепче и противнее. Он пахнет псиной.

– Не говорите при мне гадостей о Мерри Рулзе. В конечном счете этот человек оказался лучше, чем я думала.

– Ага! – вскричал шотландец. – Решили отыграться, Мари! Ревнуете меня к Луизе и пытаетесь пробудить мою ревность к майору…

– Оставьте, прошу вас! – рассердилась она. – Вернемся к этой теме позже, времени у нас для этого будет предостаточно. Только что произошло нечто чрезвычайно важное, и мне не до шуток.

Режиналь почувствовал, как в душу закрадывается беспокойство.

– Говорите, Мари, – посоветовал он. – Говорите, я слушаю. Обещаю, что не буду вас перебивать.

– Вернулся «Бык», – обронила она.

Режиналь рассматривал свои изящные, ухоженные руки с аккуратно подстриженными ногтями и точеными пальцами. Он не шелохнулся.

– Однако вернулся он один, – продолжала генеральша. – И знаете, что докладывает его капитан?

– Откуда же мне знать? Когда к вам приходит майор, вы никогда меня не приглашаете.

– «Святой Лаврентий» столкнулся с флибустьерским судном на Мари-Галанте, прямо в бухте Валунов. Пират открыл шквальный огонь, и корабль Шансене дал крен.

У шотландца заалели скулы. Он поерзал на стуле и насупился.

– Что же сталось с «Мадонной Бон-Пора» вашего знаменитого капитана Байярделя? – с вызовом спросил он.

– Вот видите! – торжествующе воскликнула Мари. – Вы тоже начинаете нервничать!.. От «Мадонны Бон-Пора» никаких новостей. Известно лишь, что «Святой Лаврентий» пытался оказать сопротивление, но оказался бессилен против этих дьяволов. «Бык» обязан своим спасением только быстрому бегству…

Режиналь поморщился.

– Не понимаю, – заявил он наконец сердито, чем немало удивил Мари. – Нет, в самом деле не понимаю. Пираты плохо вооружены, у них в большинстве своем неважные суденышки. Ядер так мало, что порой им приходится заряжать пушки чем попало и стрелять картечью. Допустим, «Святой Лаврентий» наткнулся на флибустьерское судно, хорошо вооруженное и более мощное! Но почему же «Бык» бежал с поля боя? Разве он был поврежден? Почему не помог попавшему в беду товарищу? Английское судно ни за что так не поступило бы! Ни за что! И что, повторяю, делала в это время «Мадонна Бон-Пора»?

– По словам капитана Эстефа с «Быка», фрегат «Мадонна Бон-Пора» отправился на поиски другого флибустьерского судна в Железные Зубы, на севере Мари-Галанта…

Охваченный гневом, тем более бросавшимся в глаза, ибо вспышка эта была неожиданной, Мобре вскочил и стал огромными шагами мерить комнату.

– А-а! – вскричал он. – Только не рассказывайте, будто вашего капитана Байярделя тоже потрепал обыкновенный морской разбойник! Нет! Все очень похоже на предательство… Мари, вы, может быть, не знаете, как поступают с предателями? У меня на родине их вешают! Вот что нужно сделать с матросами «Быка» в назидание тем, кто в следующий раз вздумает бежать с поля боя! Если приказ получен, его надобно выполнять до конца, пусть даже ценой собственной жизни, погибая вместе со своим фрегатом на море или под стенами форта на суше! Вот как надлежит поступать истинным солдатам!.. Однако на этом острове живут лишь трусливые авантюристы…

– Режиналь, прошу вас!.. – перебила его Мари. – Не забывайтесь, вы говорите о Франции и французах…

– Их национальность не мешает им предавать и бежать от врага! Не станете же вы это отрицать!..

– Если бы речь шла об англичанах, вы не стали бы прибегать к подобным выражениям и говорить в таком тоне!

Он постарался взять себя в руки и продолжал уже спокойнее:

– Дорогая Мари! Вы просили у меня совета, наставления. Значит, признавали собственную слабость перед выпавшими на вашу долю обязанностями. Если теперь вы отвергаете мои советы под тем предлогом, что их дает вам ненавидящий французов англоман, нам незачем продолжать наше сотрудничество.

– Капитан Байярдель доказал свою преданность. Это мужественный человек. Если бы на Мартинике была бы хоть сотня таких защитников, как он, я была бы спокойна и за остров, и за собственную жизнь!

– Защищайте Байярделя! – бросил он. – Ничего не имею против! Хотя от этого ничего не меняется: «Святой Лаврентий» погиб, а «Бык» бежал, вместо того чтобы прийти на помощь. Не я это выдумал: вы сами только что сообщили мне об этом.

– Кто сказал, что «Святой Лаврентий» погиб? «Бык» оставил поле боя, когда тот дал крен, вот и все. Неизвестно, как развернулись события; возможно, Шансене победил.

Режиналь невесело усмехнулся. Мари все поняла и в порыве отчаяния скрутила тонкий носовой платок, который до того комкала в руках.

– Итак, в общих чертах мы знаем, что произошло, – снова заговорил шевалье. – Что же вам сказал майор? Что он думает об этом деле?

Мари грустно покачала головой и призналась:

– Все очень запутанно. По мнению майора, если мы проиграли партию, связанную с Мари-Галантом, для меня, как и для него самого, это означает поражение, так как население Мартиники может от нас отвернуться.

– Иными словами, вы себя дискредитировали на следующий же день после вступления в должность, – безжалостно уточнил он.

Она пожала плечами, всем своим видом желая показать, что согласна с ним, но, к величайшему своему сожалению, ничего не может изменить.

– Колонисты скажут, что вы не способны, не умеете подбирать подходящих солдат и офицеров. Что у вас есть любимчики и вы назначаете их, чтобы в случае успеха они получили преимущества! А значит, продвижение по службе, утоление честолюбивых помыслов! Майор ничего не теряет. Ответственность ляжет полностью на вас. В случае провала пострадаете вы и только вы. Будьте уверены: Мерри Рулз и пальцем не шевельнет, чтобы разделить с вами ответственность за поражение. Наоборот, воспользуется неудачей и во всем обвинит вас…

– Вы клевещете на этого человека. Он, конечно, достоин презрения по многим причинам, в особенности за свой томный вид, за то, как постоянно берет меня за руки и сжимает их в своих потных ладонях… Тем не менее он выглядел очень расстроенным…

– Расстроенным! – злобно усмехнулся Мобре.

– Да! – настойчиво подтвердила она. – И даже искренне расстроенным. До такой степени, что сказал мне: «О поражении никто не должен знать. Необходимо скрыть обстоятельства этого дела, дабы избежать народного возмущения…»

– А вы, верно, посоветовали ему сочинить басенку про то, что ни «Бык», ни «Святой Лаврентий» предательств не совершали…

– Они столкнулись с превосходящими силами противника!

– Ну да! – насмешливо воскликнул он. – И все-таки сбежали… Что бы вы подумали о защитниках форта, если бы, оказавшись перед лицом превосходящих сил противника, те спешно покинули Сен-Пьер с оружием и скарбом в поисках убежища у варваров, карибских индейцев, бросив колонистов один на один с неприятелем, а? Нет, Мари, нет, не бывает предательства либо большого, либо незначительного. Верьте мне: предательство есть предательство!

Она закрыла лицо руками, будто плакала. По правде говоря, она растерялась. Никогда она не думала, что, заняв место супруга, будет чувствовать себя так неуютно. Прямо с той минуты, как скончался генерал, ей то и дело приходится сталкиваться с невероятными трудностями неразрешимыми проблемами! Она отлично знала, что удача может сопутствовать человеку далеко не всегда, но в данном случае только победа могла помочь ей укрепить новое и довольно хрупкое положение. И вот вместо желанной победы она потерпела поражение, подкрепленное предательством, в котором непременно обвинят ее, Мари! Какая жалость!

– Послушайте, дорогая, – после некоторого размышления заговорил шевалье, – я скажу, что вам следовало бы предпринять во избежание кривотолков и потери авторитета.

Она вскинула на него прекрасные глаза. В это мгновение она чувствовала себя как никогда во власти Режиналя. Слава Богу, он думает за нее и за себя! К счастью, человек он знающий и способный вынести верное суждение!

– Что же мне делать? – выдохнула она, цепляясь за последнюю свою надежду.

– Вы никогда на такое не решитесь! – произнес Режиналь, опустив глаза и пристально наблюдая за тем, как мысок его сапога то утопает в мягком ковре, то снова появляется на свет.

– Говорите же!

– Я немедленно приказал бы арестовать майора Мерри Рулза, – неторопливо выговорил он. – В конце концов именно он назначил Байярделя командующим этой экспедицией. Будет справедливо, если тот, кто берет на себя прерогативы генерала, заплатит за допущенный промах. Прикажите его арестовать и бросьте на растерзание толпе. Вы понимаете, что я хочу сказать? Народу все равно, кто ответит – вы или майор, такое же дело до вас, как и до майора. Хочет народ одного: чтобы ему отдали виновного, неважно кого. Выберите жертву сами, и вас не обвинят в этом поражении!

Мари бросила на него испуганный взгляд, чем вызвала у Режиналя демоническую ухмылку.

– Ну конечно! – вскричал он. – Арестовать Мерри Рулза! Страшно? Отчего же? Что он такое по сравнению с вами? Ничто! Но может стать всем, если вы не будете действовать по обстоятельствам и без промедления! Право же, друг мой, никогда еще вам не предоставлялся столь удобный случай – скорее всего, другой такой появится нескоро! – отделаться от стесняющего вас человека, одна тень которого смертельна подобно манценилловому дереву! Только не подумайте, Мари, что меня ослепляет ревность. Я занимаюсь политикой и в данном случае о любви не думаю. Боюсь, этот человек причинит вам однажды немало бед, если вы не послушаетесь моего совета… Будет слишком поздно, когда вы скажете: «Режиналь оказался прав! Зачем я его не послушалась?!» Вы должны всегда меня слушаться, дорогая Мари. Я ведь забочусь о вашем счастье! Эту задачу я никогда не упускаю из виду… Прикажите арестовать Мерри Рулза!.. Я даже готов пойти дальше: у этого майора несомненно есть сообщники! Доказательство этому – предательство «Быка» и, разумеется, «Мадонны Бон-Пора»… Да, я заклеймил бы предательство! Если отважный капитан хочет поймать разбойника, он не станет дробить свои силы, наоборот, он их сгруппирует и обрушится на врага… Значит, на вашем месте, мадам, я приказал бы арестовать и сообщников, таких, как Байярдель: вот кто вслед за Мерри Рулзом в первую очередь отправится в темницу!

– Я слишком многим обязана капитану Байярделю и не могу обойтись с ним так сурово.

– При первом же удобном случае он примет сторону ваших врагов… Да я и не советую вам отправлять его на виселицу. Пусть посидит в неволе, исключительно ради спокойствия колонистов… Они этим довольствуются.

Мари была несогласна с Мобре. Он догадался, что она колеблется и в конечном счете воспротивится его предложениям, раз ничего не говорит.

– Вы же знаете слова Макиавелли, а он – настоящий учитель… Для меня, во всяком случае. Насколько я знаю вас, вы тоже не могли остаться равнодушной, ведь мне известно, что вы его почитываете!.. Следуйте же его советам, какого черта! Ведь в ваших руках власть! Сделайте все возможное, чтобы ее удержать, – это легче, чем завоевывать ее вновь…

Мари слушала шевалье, и его слова с трудом доходили до ее сознания сквозь густой туман, отдаваясь в ее душе и сливаясь в неясный гул, похожий на далекий барабанный бой негров, которые передают таким образом друг другу сообщения. Про себя Мари говорила, что Режиналь прав; необходимо провести решительную чистку своего окружения и одним ударом убить двух зайцев: обеспечить будущее, убрав нежелательных, опасных людей и удовлетворив требования колонистов.

Мобре продолжал расхаживать по комнате. Он легко ступал по ковру; было лишь слышно, как слегка поскрипывает кожа его новых сапог. Казалось, шевалье не замечает Мари. Однако на самом деле он пристально за ней следил, не упуская из виду ни единого ее движения и стараясь угадать, подсчитать, насколько успешно он сумел привить ей свои мысли.

Ему пришлось признать, что вдова генерала еще недостаточно созрела, чтобы взять на вооружение методы Кромвеля. Однако Мобре не терял надежды.

Да и почему бы он стал отчаиваться? Он знал, что, будучи взбудораженной, потерянной, измученной заботами и страхами, какой и была Мари, особенно после утомительных похорон супруга и борьбы за власть на Высшем Совете, женщина явится легкой добычей для опытного охотника. Кроме того, Мобре был искушен в любви и знал, что любое трагическое событие, если оно по-настоящему велико, обостряет чувства женщины и она быстро оказывается во власти умного мужчины.

Разумеется, еще не пришло время действовать, но ему не хотелось медлить.

Сейчас он прикидывал, насколько эта неудача в конце концов ему выгодна. Поначалу он рассердился, потому что рассчитывал на уничтожение флибустьеров, что являлось основой его плана, но был вынужден признать, что они необычайно сильны. Но сила опытного дипломата заключается в умении обращать в свою пользу даже собственное поражение. Провал операции на Мари-Галанте в конечном счете позволял Мобре расширить свои возможности. Сначала необходимо отстранить Мерри Рулза, затем – слишком знаменитого его пособника, который скоро может стать помехой: капитана Байярделя. А там будет видно… Ничто не помешает продолжить борьбу с флибустьерами и на сей раз – разделаться с ними. Главное сейчас для Мобре – победить, что представлялось относительно несложным делом, учитывая интересы, которые ему предстояло защищать.

Он не спеша подошел к Мари, сел рядом с ней и спросил:

– Вы, наконец, согласитесь, что я прав? Успели поразмыслить над моими словами?

– Да, – кивнула она. – Однако арестовать Мерри Рулза!.. Ведь он – председатель Высшего Совета! Среди колонистов острова у него много друзей, да каких!..

– Это лишний довод для того, чтобы действовать решительно. Вы же генерал-губернаторша! Неужели вы предпочтете отправиться в тюрьму вместо Мерри Рулза? Если не последуете моему совету, именно так рано или поздно и случится!

– А Байярдель? – еще сомневалась она. – Он оказал мне столько услуг!

– Ничтожный капитанишка, – презрительно поморщился шевалье. – Впрочем, ничто вам не помешает позднее, когда он искупит вину, вознаградить его, повысив в звании. Поверьте, его признательность вам будет еще больше. Я этих людей знаю!

Вместо ответа Мари протяжно вздохнула. Мобре улыбнулся, схватил ее руку и ласково потрепал. Впрочем, он вложил в свое движение немало горячности, что не ускользнуло от внимания Мари. Она подняла глаза на шотландца и посмотрела умоляюще. Ей эта игра казалась преждевременной: слишком свежа была ее утрата. Разумеется, она не собиралась совсем отказываться от радостей жизни, но ее удерживала скромность. О-о, довольно слабая это была защита, учитывая жаркий климат и переживаемые ею тяжелые минуты: как и предполагал шевалье, Мари становилась легкой добычей.

– Режиналь! – прошептала она. – Думаю, вы хороший советчик. Однако разговор у нас серьезный, а я подозреваю, что у вас есть разнообразные идеи… Да, вы вынашиваете свои идеи, планы… Похоже, мне с вами не по пути…

– Как вы заблуждаетесь! Два живых существа способны договориться, только когда они общаются. Я не верю в чистую дружбу мужчины и женщины, зато верю в их единение, а объединиться можно лишь полностью, телесно и духовно…

– Замолчите, Режиналь!.. Я думаю о майоре и о Байярделе.

– Ах! – с притворным отчаянием вскричал он, пытаясь придать своему голосу оживление. – На что вам эти двое?! Разве их судьба уже не решена? И неужели вы не последуете моему совету? Пускай они изрядно помучаются в темнице форта, неужто о них вы еще будете думать бессонными ночами? Послушайте меня! Сделайте, как я говорю, вам это пойдет на пользу.

Он подошел к Мари, словно желая сообщить ей на ушко какую-то тайну, а она склонилась к нему, желая лучше расслышать.

Она получила поцелуй в мочку уха, сейчас же недовольно махнула рукой и сделала вид, что хочет уйти; однако Мобре ловко перехватил ее и удержал на месте. Горячо дыша ей в шею, он стал подвижным языком умело щекотать Мари мочку уха, а затем осыпал поцелуями ее шею и затылок.

У нее не было сил отбиваться, она и сама сгорала от желания броситься в объятия Режиналя. Не то чтобы в этот день ее как-то особенно влекло к шотландцу. Она так долго ему не принадлежала, что уже и не знала, какую радость испытает, отдавшись ему. Однако она вспоминала Жильбера д'Отремона и сейчас, оставшись наедине с Режиналем, испытывала те же чувства, как когда-то, находясь в обществе Жильбера; иными словами, отдаваясь тогда Жильберу, она думала о Режинале и теперь была готова отдаться Режиналю в надежде вновь пережить тысячи воспоминаний и снова почувствовать себя в объятиях Жильбера. Эти мечты не казались ей самой ни слишком сложными, ни сумасбродными: она относила их на счет долгого воздержания, заранее отпустив себе все грехи и объясняя их женским капризом.

Ей стало любопытно, как Режиналь воспримет ее отказ… И она решила сопротивляться, сказать шевалье «нет»…

Но было слишком поздно. Он уже завладел ее грудью и нашептывал ей что-то на ухо. Она не разбирала его слов: кровь громко стучала у нее в висках, заглушая нежные глупости.

Она уже чувствовала, как ее груди наливаются тяжестью, как все тело словно набухает, перед тем как изойти истомой.

Теперь она и думать забыла о Мерри Рулзе, о Байярделе…

– Когда я рядом, вы можете быть уверены в победе, – говорил тем временем Режиналь. – Я всегда был баловнем судьбы. Видя, что на моей стороне такая женщина, как вы, удача никогда не отвернется от меня: мы оба постараемся! Доверьтесь мне. Будем действовать сообща!

Она гладила его по волосам, выбившимся из-под парика, проводила рукой по высокому лбу, вискам. С минуту Мари поиграла лентами его камзола: она не хотела показать, что захмелела раньше, чем пригубила любовный нектар.

Мари удивилась, почувствовав, как шевалье неожиданно схватил ее в охапку и увлек на постель; однако она лишь прикрыла глаза, словно приготовившись насладиться покоем и душевным и в то же время телесным.

ГЛАВА ВТОРАЯ Заговорщики

Лошадь Виньона споткнулась и упала на передние ноги. Всадник со злостью дернул повод и заставил ее подняться, пробормотав сквозь зубы проклятье. Сигали и Белен, опережавшие его на несколько шагов, обернулись. Белен встревожился:

– Эй, приятель! Что случилось?

Виньон буркнул в усы нечто нечленораздельное, и Сигали счел за благо пояснить:

– Должно быть, лошадь оскользнулась… Не будем терять времени, Белен, едем дальше, он нас нагонит…

И действительно, несколько ударов шпорами – и Виньон очутился рядом с обоими колонистами. Настроение у него было отвратительное: он ворчал по поводу плохой дороги, слишком темной ночи, одного своего раба, прелестного юного индуса, который днем покончил с собой, проглотив горсть земли.

– Черт подери! – выругался он, поравнявшись со спутниками. – Больше меня на эту удочку не поймаешь… Да и что, в самом деле, за глупость заставлять нас проделать расстояние в два с половиной лье в потемках!.. Фу, дьявольщина! Босолей из всех нас один живет в Ле-Прешере; мог бы сам приехать к нам в Сен-Пьер, а не беспокоить шесть, а то и семь человек!

– Раз нас просили прибыть в Морн-Фоли, есть для этого, стало быть, важная причина, – возразил Белен. – Пленвиль ничего не решает сгоряча: у него все всегда продумано до мелочей.

– Вот уж я бы удивился, если бы он приехал сам, – не унимался Виньон. – Живет-то он в Ле-Карбе, а это не ближний свет!

– Вот именно! Он едет из Ле-Карбе, а значит, ему придется преодолеть на лье больше нас, – высчитал Сигали. – Он сказал, что присоединится к нам в Сен-Филомене, а мы скоро там будем.

Виньон промолчал. Спустя недолгое время голос подал Белен:

– А много нас соберется?

– Да не знаю: шестеро, семеро, а может, человек восемь, – отозвался Сигали.

– И майор там будет?

Сигали усмехнулся с лукавым видом и заявил:

– Скажете тоже! Майор! Если вы думаете, что он станет себя компрометировать, то можете выбросить это из головы! Ей-Богу, можно подумать, что вы его не знаете! На обещания-то он горазд, но не рассчитывайте на него, когда приходит время браться за дело. Нет, майор преспокойно сидит в своем форте. Ему нравится быть мозговым центром, который принимает решения и отдает приказы. А каждый из нас – палец на его руке.

– Вообще-то дело это касается его в той же мере, что и нас, какого черта! Если бы оно его не интересовало, он не стал бы нас поощрять.

– Эх, приятель! Пожалуй, я вам скажу, что меня беспокоит, – вмешался Виньон по-прежнему мрачно. – Боюсь, что нам предстоит таскать каштаны из огня для двух – трех человек из всех нас, а когда они съедят эти каштаны, нам они в лучшем случае оставят одни скорлупки!.. Вот увидите: Пленвиль получит отличную должность, а Босолей прихватит клочок земли, да такой, что способен удовлетворить самые честолюбивые мечты каждого из нас! А тем временем наши рабы предоставлены сами себе…

Сигали расхохотался:

– Вы никак не можете свыкнуться с мыслью, что ваш раб покончил с собой! Черт побери! Вам все же придется на что-то решиться! Обещаю, в случае нашей удачи вы получите в подарок другого негра! А пока смиритесь и убедите себя в том, что смерть вашего раба ничего не имеет общего с нашим делом!

– Вольно вам говорить! Проперс обошелся мне почти в тысячу двести ливров, и всего неделю назад я отказался уступить его за тысячу колонисту Сенвилю с Зеленого холма…

Все промолчали. Ниже дороги уже показались дюны Сен-Филомена; рядом поблескивало море; несколько акаций, мимоз и эвкалиптов красовались на песчаном берегу.

С каждой минутой становилось видно все лучше: одна за другой зажигались звезды, а луна сияла ярко, сбросив туманный ореол и от этого словно приблизившись к земле.

Трое всадников подъехали к деревне на расстояние пистолетного выстрела и остановились в том месте, где тропинка неожиданно выходила на широкую дорогу.

– Пленвиль должен ждать нас здесь, – сказал Белен.

– Вот бы я удивился, если б увидел его сейчас! – злобно проворчал Виньон.

Однако в эту минуту, будто для того чтобы опровергнуть его самым решительным образом, раздался чей-то голос:

– Ну что же, приятель, удивляйтесь! Вот он я!.. И жду вас уже прилично! Позвольте дать вам совет, друзья мои: когда путешествуете ночью, держите рот на замке! Вот я, к примеру, слышал ваш разговор, когда вы были еще в сотне туаз отсюда! Ну, друзья, что нового?

Виньон заторопился с ответом:

– Мой раб Проперс покончил с собой, проглотив горсть земли. Вы же знали Проперса: индус за тысячу двести ливров… А я еще отказался продать его за тысячу монет всего с неделю назад…

– О Господи! – вскричал Сигали. – Снова эта нудная история про раба-самоубийцу! Только об этом мы и слышим с тех пор, как покинули Сен-Пьер. Пленвиль! Я обещал Виньону, что в случае победы он получит другого негра! Так мы и сделаем, правда?

Пленвиль, круживший вместе со своей лошадью во время разговора, теперь гарцевал в окружении троих собеседников. Он весело рассмеялся:

– Будет ему не один, а десять, даже двадцать новых рабов! Слушайте, друзья! Как я и обещал, каждый получит по заслугам. Сегодня я виделся с майором и говорил с ним об этом. Он считает, что любой труд заслуживает награды!

Пленвиль засмеялся громче.

– А всякая ошибка, всякое нарушение данного слова заслуживают наказания, – успокоившись, прибавил он.

– Что вы имеете в виду? – спросил Белен.

– В свое время узнаете, приятель… Скорее, скорее, друзья! Уже поздно, Босолей нас заждался. Надеюсь, он угостит нас своим ромом прошлого года! Черт подери! Дорого бы я дал за его чан… Интересно, что он туда добавляет для аромата?..

– А я отдал бы все вино мира за своего раба Проперса! Стадо свиней! Канальи эти рабы! Всегда они хнычут, клянчат еду и воду, жалуются на усталость, а сами и не думают с нами считаться, когда им вдруг взбредет в голову наложить на себя руки!

* * *

На склоне холма дом Босолея скрывался в зарослях сахарного тростника, но почва была бедная, каменистая, покрытая вулканическими бомбами и похожими на огромные подсвечники кактусами – только они и росли здесь с поразительным проворством.

Всадники миновали тростниковое поле и вдруг заметили, что сквозь щели в стенах дома и ставнях пробивается свет.

Скоро они спешились и привязали лошадей к вбитым в землю кольям.

Почти тотчас же дверь распахнулась и на пороге появился Босолей с канделябром в одной руке, сбоку его освещало подрагивавшее пламя свечей.

Босолей обернулся и крикнул в дом:

– Это они. Узнаю Пленвиля и Виньона… Пленвиль подошел ближе и поздоровался с колонистом; тот спросил:

– Вы никого не встретили по дороге? Вас никто не видел?

Пленвиль рассмеялся:

– Чертов заговорщик! Неужели всю жизнь трястись? Смелее, Босолей! Какого дьявола! Если даже нас и видели, что с того? Подумаешь! С каких это пор мы не имеем права собираться, чтобы распить в дружеском кругу несколько кувшинов рому?

– Осторожность никогда не повредит! – возразил Босолей, кивнув подошедшим Виньону и Сигали. – Входите, входите поскорее…

Не чинясь, он прошел вперед и громко позвал Марион, чернокожую служанку, испуганно вращавшую глазами. Это была толстуха конголезка с пухлыми губами фиолетового оттенка и широкими – лопатой – зубами.

Он приказал:

– Принеси мюид[15] рому, да из хорошего чана! Сигали, Виньон, Белен и Пленвиль по очереди поздоровались с собравшимися. Среди гостей они узнали Бурле – бесформенного карлика с костлявыми худыми руками, напоминающими бананы, которые начали загнивать, не успев достигнуть нормальной величины. Был там Бреза, статный земледелец, обосновавшийся в колонии недавно и потому отмалчивавшийся: он почти никогда не раскрывал рта, зато внимательно вслушивался в то, что говорилось вокруг. Они увидели еще одного человека; тот не двигался; у него был низкий лоб, кустистые брови, он обводил всех потухшим невыразительным взглядом.

– Ага! – вскричал Босолей, потирая руки. – Думаю, ребята, вы незнакомы с нашим новым товарищем.

Он указал на незнакомца; тот не шелохнулся, хотя взгляды всех присутствовавших обратились на него.

– Позвольте вам представить Демаре… Вы не знаете, кто такой Демаре?

– Я знаю! – возразил Пленвиль. – Майор говорил мне о нем. Это лакей нашей губернаторши, не так ли?

Босолей кивнул и оглядел присутствующих.

– Он с нами, так как об этом его просил майор, – продолжал он, – и ему есть что рассказать нам. Во всяком случае, не сегодня – так завтра, потому что его сведения – из первых рук.

На сей раз Демаре соблаговолил утвердительно мотнуть головой.

Появилась Марион с большим глиняным кувшином в руках. Она поставила его на столик, заваленный оловянными кружками. Затем ушла за сиденьями, с которыми в доме было довольно туго: помимо трех кресел, которые были предложены Пленвилю в знак уважения к его возрасту, Бурле, как горбуну, и Виньону, имевшему удрученный и в то же время злобный вид из-за гибели своего раба, остальным достались колченогие табуреты.

Разлив ром по кружкам, Босолей раздал их гостям, тянувшим к нему руки, и без промедления произнес:

– Здесь нам будет гораздо спокойнее, чем в Ле-Карбе или Сен-Пьере. По крайней мере, нас никто не услышит!

Он отхлебнул рому и повернулся к Пленвилю:

– Вы виделись с майором, приятель? Ну и как? Что он говорит? О чем думает? Что новенького?

– Новостей сколько угодно! – встрял колонист Карбе.

Поднялся удовлетворенный гул голосов.

– Новости-то хорошие? – осведомился Бурле.

– Судите сами! Прежде всего – происшествие с «Быком». Вы, надеюсь, слыхали о нем?

– Слышать-то слышал, – проворчал Босолей, – но черт меня подери, если я хоть что-нибудь понял: всяк свое говорит!

– Да еще, конечно, привирает… Ладно, слушайте меня: новости я получаю от самого Мерри Рулза. Лейтенант Эстеф, командовавший «Быком» и, стало быть, назначенный капитаном, вернулся с Мари-Галанта, избежав в последний момент смертельной опасности: флибустьеры едва не взяли его на абордаж и не потопили. Вот как это произошло: «Бык», «Святой Лаврентий» капитана Шансене и «Мадонна Бон-Пора» под командованием Байярделя, возглавлявшего эту экспедицию, прибыли на Мари-Галант в районе бухты Валунов. Там они заметили флибустьеров, отдыхавших в бухте. Байярдель приказал Шансене вступить с ними в переговоры и добиться сдачи без боя, а в крайнем случае – атаковать и захватить флибустьерское судно и взять в плен как можно больше его матросов!

– Зачем щадить этот сброд?! – взревел Босолей, размахивая длинными руками и показывая жестом, с каким удовольствием перевешал бы флибустьеров. – Сразу видно, что капитан Байярдель заодно с этими разбойниками!

– Да не перебивайте же вы меня, тысяча чертей! Фрегат «Мадонна Бон-Пора» должен был отправляться к северу, тогда как «Быку» следовало остаться в бухте Валунов на тот случай, если Шансене понадобится помощь. Итак, «Святой Лаврентий» попал в ловушку, настоящую западню. Не успел Шансене и слова сказать, как флибустьерское судно открыло огонь и «Святой Лаврентий» дал крен. Очевидно, в одиночку «Бык» был не в состоянии дать разбойникам отпор. Он поднял паруса и был таков!

– Что я говорил?! – вскричал Босолей. – Ловушка, западня! Это дело рук негодяя Байярделя… Надеюсь, дойдет очередь и до него: болтаться ему на виселице…

– Если только он когда-нибудь вернется! – с сомнением проговорил Виньон.

– Мне удивительны ваши речи! – задвигав бровями, вмешался Сигали. – Если мне не изменяет память, вы когда-то захаживали к Байярделю; вместе с ним сиживали в «Дылде Нонен и Гусе». Если не ошибаюсь, вы тогда не прочь были чокнуться и с ним, и даже с негодяем Лефором.

– Да вам все это известно только потому, что и вы ходили вместе с нами, приятель, и вы тоже, Виньон… В чем вы хотите меня упрекнуть? Мы тогда были молоды и, так сказать, только что прибыли на острова. Но я не забыл, что Байярдель уже тогда был отъявленный болтун, а Лефор трех слов не мог сказать без того, чтобы не пригрозить кому-нибудь перерезать глотку, стоило только повысить на него голос. Уже тогда начало было многообещающее, не так ли?

– Именно он пытался заставить нас поверить, – прибавил Виньон, – что госпожа Дюпарке, бывшая в те времена всего-навсего госпожой де Сент-Андре, приходилась родной дочерью этому господину, исчезнувшему, кстати, при таинственных обстоятельствах…

– Эге! – посмеиваясь, вставил Бурле. – Не думайте, что эта дамочка и ее муженек-генерал постеснялись отбить вкус к рому старику Сент-Андре! Они оба были хороши и вряд стали бы церемониться!

– Она была женой Сент-Андре, вот что я знаю! – выкрикнул Босолей. – Сент-Андре подобрал ее в сомнительной таверне в Дьеппе, где ее папаша занимался жалкой стряпней для рыбаков, а по ночам становился так называемым спасателем, мародером потерпевших кораблекрушение, ха-ха!

– Укокошили они папашу Сент-Андре, – поддакнул Сигали. – Тут и сомнений быть не может… Ну ничего, в один прекрасный день она ответит и за это преступление, и за другие!

– Послушайте! – не выдержал Пленвиль. – Если вы будете говорить все разом, я никогда не закончу свой рассказ…

Наступила тишина, и колонист продолжал:

– Не знаю, понимаете ли вы, какие преимущества дало нам происшествие с «Быком». Всем известно, что капитан Байярдель – лучший друг генеральши. Если нам удастся доказать, что он не оправдал доверия, возложенного на него Высшим Советом и народом Мартиники, мы нанесем госпоже Дюпарке страшнейший удар, от которого она вряд ли оправится.

Он медленно обвел взглядом слушателей с торжествующим видом и ожидал восторженных восклицаний и потому был разочарован сдержанностью своих товарищей.

– Надеюсь, меня все правильно поняли? – продолжал он.

– Я вот думаю: неужели таким образом вы надеетесь сломить бывшую кабацкую потаскуху?.. – усомнился Босолей. – Да, хотел бы я на это поглядеть.

Пленвиль пожал плечами, всем своим видом выражая презрение.

– Именно она, взяв на себя определенные обязательства, отдала приказ отправить экспедицию на Мари-Галант. Какого черта! У нашего острова надежные защитники, испытанные в боях солдаты, люди, не боящиеся ни пиратов, ни дикарей. У нас есть оружие и порох. Мы, черт возьми, платим за это немалые деньги! Так в чем дело? Наша экспедиция провалилась. Почему?

Он лицемерно хихикнул и с лукавым видом не спеша пояснил:

– Да потому, что госпожа Дюпарке с три короба наобещала Высшему Совету, лишь бы ее утвердили в должности покойного супруга. А сама экспедиция не очень-то ей и была нужна! Наоборот, у нее душа к ней не лежала. В этих условиях генеральша и устроила так, чтобы экспедиция не удалась. Добилась назначения Байярделя, известного своей дружбой с флибустьерами и особенно с этим бандитом Лефором, чтобы черт его побрал!.. Когда мы доведем это до сведения мартиниканцев, десять тысяч колонистов потребуют ареста госпожи Дюпарке! Понятно?

Повисла гнетущая тишина. На сей раз всем все стало ясно. Победа казалась до такой степени несомненной и легкой, что все колонисты лишились дара речи.

Пленвиль удовлетворенно потер руки. Он и сам предвидел эту легкую победу, но окончательно поверил в нее только после того, как вслух обсудил все обстоятельства.

Бреза, с самого начала не проронивший ни слова, кашлянул, прочищая горло, и мягко проговорил:

– Я бы хотел знать мнение майора на этот счет…

– Совершенно справедливо! – поддержал Босолей.

– В самом деле, а что думает майор? – подхватили Виньон и Сигали.

– Я уже сказал, что встречался с ним и что от него самого обо всем и узнал! Могу вас заверить, теперь вы знаете его соображения по этому поводу.

– Прекрасно! – подхватил Бреза. – Однако мне хотелось бы кое-что уточнить. Мы слишком скоро приготовились осудить Байярделя. Говорим, что он предал…

– В этом не может быть и тени сомнения! – взревел Босолей, снова размахивая своими длинными руками палача.

Бреза одним взмахом руки его успокоил и продолжал:

– Пока вернулся один «Бык». Мы можем, так сказать, считать «Святого Лаврентия» затонувшим с командой и грузом, если верить заявлениям капитана Эстефа. А что, если и «Мадонна Бон-Пора» не вернется? Вдруг «Мадонна Бон-Пора» тоже погибла, а капитан Байярдель мертв? Кого винить? Сможете ли вы кого-то убедить в том, что такой капитан способен пойти на предательство? Какой ему интерес в этом предательстве?

Раздавленный убийственными доводами, Босолей вопросительно посмотрел на Пленвиля, а Сигали, Виньон и Белен обменялись многозначительными взглядами. Замечание Бреза попало в самую точку.

– Верно! – признал Бурле. – Бреза прав. Однако, повторяю, мы занимаемся политикой. Любые средства хороши – лишь бы добиться своего… Не будем терять времени. Главное – опорочить госпожу Дюпарке. А там посмотрим. Уверяю вас, что сейчас сделать это чрезвычайно просто: достаточно привести доводы Пленвиля. А если позднее Байярдель вернется, будет слишком поздно. Мы его арестуем по подозрению в предательстве, повесим – и делу конец, потому что власть тогда будет в наших руках.

– Разумеется! – поддержал Пленвиль. – Из двух одно: либо Байярдель вернется, и тогда мы бросим его в темницу и осудим в несколько часов – в любом случае его счеты с жизнью будут сведены очень быстро, – либо Байярдель не вернется, и тогда у нас окажется времени вдосталь, чтобы оповестить все население острова о предательстве генеральши.

– А что, если Байярдель в самом деле предатель, – снова напомнил Бреза, – и он нарочно расположил «Святого Лаврентия» и «Быка» так, чтобы самому без помех и без свидетелей перейти на сторону флибустьеров?

– Ну, у вас богатое воображение! – хохотнул Сигали.

– Пусть говорит, – попросил Босолей.

– Да, – продолжал Бреза, – я ставлю вопрос: что, если Байярдель перешел на сторону флибустьеров? Как вы намерены поступить?

– Мы осудим его вместе со всеми флибустьерами, – пообещал Пленвиль. – Сожжем его заочно, чтобы поразить воображение всего населения. И уж если он когда-нибудь сюда сунется…

Бурле грохнул кулаком по столу:

– Дурацкое предположение! Байярделю нет никакого смысла переходить в пираты. Он слишком честолюбив и горд воинским званием, полученным на этом острове.

– Не забудьте, – вставил Бреза, – он ближайший друг опасного разбойника, капитана Лефора. Ничего удивительного, если Байярдель последует за ним.

– Госпожа Дюпарке покровительствует капитану Байярделю. Теперь, когда она у власти, с его стороны было бы глупо бросать ее ради сомнительной выгоды пиратства!

– В любом случае, если он сунет сюда нос, сговорившись с пиратами, мы просто-напросто его вздернем, – повторил свою угрозу Пленвиль.

Бреза опять кашлянул. Он говорил редко, но если уж брал слово, его было не остановить.

– А если он все-таки сунет сюда нос и этот нос будет выглядывать из-за сотен пушек пиратской эскадры? – заметил он. – Как вы поступите в этом случае, господа?

– Да обстреляем ваших флибустьеров из пушек, гром и молния!

– Или сбежите, – поморщился Бреза. – Я не представляю себе, как форт может устоять против десятка кораблей с Сент-Кристофера, снаряженных по-военному. Видел я этих разбойников и на Ямайке, и в Сан-Хуане на Пуэрто-Рико. Я был свидетелем того, как они захватили несколько богатых городов Южной Америки! Скажу вам честно: если когда-нибудь из своих окон я замечу пиратский флаг, я убегу, господа, пусть даже прослыву величайшим трусом Мартиники! Предпочитаю быть живым трусом, чем смельчаком, погибшим от руки флибустьера! Вы не знаете этих людей! Храни вас Господь от встречи с ними!

То обстоятельство, что обыкновенно отмалчивавшийся Бреза вдруг заговорил, да еще так убежденно и решительно, произвело на собравшихся сильное впечатление: наступила гробовая тишина, которую наконец нарушил Бурле:

– До этого еще далеко! А кто хочет добраться до цели, должен продвигаться не спеша, поэтапно. Наш первый этап – опрокинуть госпожу Дюпарке. Для этого возможности у нас есть. Кто может нам помешать?

Босолей повернулся к Демаре, который до тех пор слушал, не проронив ни единого звука; он лишь прикладывался к кружке, внешне оставаясь совершенно невозмутимым. Босолей предложил:

– А не спросить ли нам у милейшего Демаре: что новенького в замке Монтань? Должно быть, генеральша не хуже нас знает, что произошло с «Быком»? Что она об этом сказала? Как приняла это сообщение?

Демаре очнулся от задумчивости и словно через силу произнес:

– Как вам известно, в замке Монтань живет шотландский дворянин, которому я охотно выпустил бы кишки и скормил бы подлым неграм! Не знаю, какую роль этот шотландец играет в замке. И никогда не узнаю… Сначала он крутился возле моей Жюли. Мы с ней собирались пожениться, а с тех пор как этот иностранец здесь, Жюли совсем меня забыла… Только он у нее в голове. А что делает тем временем он? Ночь напролет так и ныряет из комнаты в комнату. Около часу проводит у мадемуазель де Франсийон. Ссорится с ней и бежит к хозяйке; там тоже что-то обсуждает, кляузничает до изнеможения!..

– Очень интересно! – обронил Пленвиль. – А как далеко зашли, по-вашему, отношения шотландца с этими столь разными женщинами?

Демаре покачал огромной головой с невысоким лбом:

– Можно подумать, этот… шевалье де Мобре явился сюда с одной целью: согревать чужие постели!

Его слова были встречены оглушительным хохотом. Лакея обидело такое проявление веселости. Он с нажимом повторил:

– Именно так: согревать чужие постели. Не знаю, какая комедия замышляется в замке Монтань, но кому хватает терпения не заснуть ночью, является свидетелем любопытных событий! Этот шотландец носится по дому туда-сюда… Едва выходит из спальни Жюли, как шмыгает к мадемуазель де Франсийон!.. Через час он уже у генеральши и выйдет неведомо когда, но когда выходит, снова отправляется к мадемуазель Луизе! Только в его собственной комнате застать его никогда не возможно!

– Вот весьма полезное сведение: у генеральши, возможно, есть любовник, – уточнил Бурле, погрозив указательным пальцем, похожим на высохшую бамбуковую палочку.

– Хм, хм! – с сомнением промолвил колонист из Ле-Карбе. – Шотландец! Мы совсем недавно воевали с его народом! Думаю, во Франции кардинал Мазарини еще не решил, чью сторону мы примем в войне между Голландией и Англией…

– Предательство! – завопил Виньон. – Эта потаскуха продала нас неприятелю!

– Боюсь, что это так! – раздался чей-то голос. Однако Пленвиль вернулся к более насущному вопросу:

– Само собой разумеется, что генеральша знает, что случилось с «Быком». Что она по этому поводу говорит?

Лакей отвечал:

– Прошлой ночью приходил майор, а когда покидал замок, тут-то он и пригласил меня зайти сегодня к вам. Он попросил меня об этом и дал кошель с двадцатью пистолями: деньги при мне… И вот когда майор ушел, генеральша взъярилась и стала громко звать шевалье, после чего они заперлись в ее комнате. Я подкрался и прислушался. Они долго обсуждали происшествие с «Быком». Мобре был чем-то недоволен. Сначала сердился, но потом рассмеялся и сказал генеральше, что у нее есть единственный способ спасти свою репутацию. Он ей сказал: прикажите немедленно арестовать Мерри Рулза…

У присутствовавших вырвался вздох изумления, после чего они загомонили, зашумели, стали сыпать ругательствами.

– Невероятно! – кричал Пленвиль.

– Черта с два! Вот шлюха! – подвывал Босолей. Эта новость потрясла всех не меньше самого страшного святотатства.

– Арестовать Мерри Рулза! – не веря своим ушам, повторял застывший от изумления Сигали.

– Да-да! – подтвердил Демаре. – Мобре так и сказал: Мерри Рулза и его ближайшее окружение – в тюрьму!

Эти слова произвели действие разорвавшейся бомбы. Не скрывая беспокойства, Виньон заторопился подать голос, хотя от волнения он едва шевелил губами:

– Они называли имена?

– Нет. Шевалье только упомянул о ближайшем окружении, весьма опасных сподвижниках майора.

– А ведь это мы с вами, – произнес Босолей, обменявшись с Пленвилем не очень уверенным взглядом.

Заговорщики почувствовали, что застигнуты врасплох. Они-то считали, что победа совсем близко, а до нее было еще так далеко! Ими овладели разочарование и страх: им казалось, что все их планы стали известны неприятелю.

– Я знаю, что такое быть загнанным в угол! – бросил Бурле. – Вспомните: генерал тоже хотел меня арестовать и судить… Мне передавали: еще накануне своей смерти он потребовал от судьи Фурнье кое-какие бумаги и приказал их сжечь… Все это свидетельствует о том, что великие мира сего не слишком уверены в своей правоте! Они сомневаются. Знают, выкажи они беспощадность, весь народ заставит их дорого заплатить за излишнюю строгость!

Никто ничего не ответил. Все долго молчали, позабыв о роме. Наконец Пленвиль, полагавший, что он один умеет сохранять хладнокровие, заметил:

– В любом случае необходимо как можно скорее предупредить майора о случившемся. Я отправлюсь к нему завтра же утром. Опасность нависла прежде всего над ним. Он должен быть наготове и отразить направленный на него удар. Думаю, мы можем ему довериться. Человек он мудрый и щепетильный до невероятности. Пока он на свободе, нам тоже нечего бояться.

– Но никто не должен знать, что мы сегодня собирались вместе! – предостерег Босолей. – Тайна! Молчок обо всем, что тут произошло…

– Слушайте, любезный, – вмешался Белен, – нельзя терять ни минуты. Победит в этой схватке тот, кто станет действовать первым. Нельзя допустить, чтобы генеральша со своим шотландцем нанесла первый удар: для нас он окажется губительным. Мы имеем хотя бы то преимущество, что предупреждены о ее намерениях, зато она не знает о наших планах. Мы должны поднять народ. Пусть каждый действует в своем поселке…

– В Ле-Прешере уже все готово, – доложил Босолей. – Одно наше слово, один мой знак, и…

– В Ле-Карбе – то же самое, – обронил Пленвиль.

– Я считаю, что нам не следует пренебрегать карибскими индейцами, – заметил Белен.

Все удивленно на него посмотрели. Он пояснил:

– Да, я говорю о дикарях. Они могли бы нас поддержать, если умело подойти к этому делу. Вспомните: они ладили с генералом. Согласно заключительным договорам, карибские индейцы не имеют права покидать территорию, которую мы зовем Страной Варваров. Но генерал умер, и если дикари до сих пор соблюдали свои обязательства, то теперь можно дать им понять, что генеральша решила прогнать их из Страны Варваров, объявив им войну до победного конца. Уж они не преминут примкнуть к нам. И это будет отличная поддержка в подходящую минуту.

– По-моему, это опасная затея, – заметил Бреза. – Когда дикари высадятся у нас, поди потом их выгони с этих земель…

– Белен прав, – поддержал Пленвиль. – Я с ним согласен. И передам это предложение майору.

– Отчего бы нам не попытаться войти в отношения с вождями дикарей? Среди нас многие охотятся на полуострове Каравелас. Давайте организуем охоту и попробуем связаться с карибскими индейцами.

– Прекрасная мысль! – одобрил Виньон.

Все, кроме Бреза, закивали, лишь он один всем своим видом выражал беспокойство.

– Как только увижусь с майором, – произнес в заключение Пленвиль, – мы назначим точную дату для нашей охоты. Кто не захочет в ней участвовать – волен оставаться дома. Но я уверен: в тот день мы потрудимся на славу!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Мари решает повидать майора, а Мобре извлекает выгоду из ее отсутствия

Обед только что закончился, и Луиза ушла к себе, а шевалье де Мобре, сидя у круглого столика на одной ножке, разбирал в картонной папке наброски, представлявшие поля сахарного тростника, деревянные колокольни, море, похожее на миндальную шелуху, голых негров, деловито размахивавших ножами в зарослях тростника.

Казалось, все внимание Режиналя поглощают эти рисунки, которые он набросал во время многочисленных поездок на острова. На самом же деле он не терял из виду Мари, которая стояла у окна и смотрела во двор замка, где чернокожий Кинка чистил кобылу. Под его рукой бока становились блестящими, словно эмаль.

На Мари был элегантный мужской костюм: штаны облегали и подчеркивали ее соблазнительные округлости; фиолетовый камзол с серыми расшитыми обшлагами пышно пузырился на уровне груди, не скрывая ее внушительных размеров; небольшая шляпа с тройным плюмажем чрезвычайно к ней шла, украшавшие ее ленты ниспадали на плечи и переплетались с кудрявыми волосами.

Мари была так хороша, что Мобре распирало от гордости. Он привык заниматься любовью, не испытывая при этом глубокого чувства; как правило, он стремился лишь к удовлетворению мимолетных прихотей, но теперь был вынужден признать, что Мари возымела над ним власть.

Как художник, хоть и весьма посредственный, он не мог не оценить красоту ее тела, которым наслаждался ночь напролет. Казалось, он только раздразнил собственный аппетит. После Мари, потрясшей его воображение, Луиза представлялась ему холодной и вялой, несмотря на присущий ей необузданный темперамент, непреходящее желание и сильнейшее увлечение Режиналем!

Он захлопнул папку и залюбовался грациозными линиями соблазнительной фигуры. Мари в нетерпении похлопывала по сапогу коротким хлыстом. Кинка все еще возился с лошадью.

Мари всегда ценила в этом рабе желание хорошо работать и стремление завершить начатое – другим неграм это было совершенно несвойственно. Однако за что бы ни брался Кинка, он все делал медленно, словно бы нехотя и даже с отвращением, и это раздражало подвижную Мари: сама она была стремительна в решениях и действиях.

Мобре встал и пошел к ней. Мари обернулась на шум его шагов.

– Я бы с удовольствием сопровождал вас, дорогая, – сказал он. – К сожалению, это абсолютно невозможно! Представляю себе, что будет с майором, если он увидит меня рядом с вами! Разумеется, он догадывается, что я даю вам советы, но поскольку собственными ушами он этого не слышал, то, вполне вероятно, рад еще раз обмануться на этот счет.

– Не беспокойтесь, – отвечала госпожа Дюпарке. – Теперь я знаю, что делать. Я и одна сумею внушить майору то, что считаю нужным.

Режиналь встал на пороге и окинул взором поля, раскинувшиеся вдали, насколько хватало взгляда, – зеленые с красноватыми пятнами канн, над которыми возвышались пальмы, похожие на лениво покачивавшиеся букеты, и нависавшие под углом кокосовые деревья.

– Я подумал, – продолжал он ровным ласковым голосом, – что, когда вы низложите майора, Высший Совет останется без председателя.

Мари улыбнулась и еще сильнее хлестнула себя по сапогам:

– Полагаю, что, если Мерри Рулз окажется нынче вечером в тюрьме, мне будет трудно найти ему замену. Если я не назначу его официально, вполне вероятно, что охотников не найдется: после ареста Мерри Рулза все поймут, как опасно играть со мной!

– Видите ли, Мари, – продолжал он вкрадчиво, – надеюсь, мои советы сослужили вам добрую службу, и вы правы, что слепо им следуете. Я вам предан, как никто другой. Ни один человек не способен относиться к вам с такой любовью и в то же время с почтительностью. К сожалению, боюсь, что положение, в котором мы находимся сейчас, не может продолжаться вечно.

– Почему? – удивилась Мари. – Совершенно очевидно, что о нас станут сплетничать!

– Разве я не обладаю абсолютной властью?

– Это так, однако в душе вы отнюдь не деспотичны, а чтобы положить конец злословию и клевете, вам следовало бы стать Кромвелем! Все ваши решения, неугодные толпе, будут регулярно приписываться мне; и наоборот, то, что вы сделаете в угоду колонистам, послужит вашей собственной славе. О, я ничего не прошу для себя! Кроме того, мне абсолютно безразлично, что обо мне подумают на Мартинике… Зато вы рискуете многим, если меня будут ненавидеть. Итак, в ваших интересах в определенный момент удалить меня отсюда; словом, мне придется исчезнуть, чтобы мое присутствие не бросало тень на вас.

– И думать об этом не смейте, Режиналь! Что бы о вас ни говорили, я всегда встану на вашу защиту! Я верный друг и умею быть благодарной тем, кто был мне полезен.

Режиналь усмехнулся при мысли о Байярделе; как легко он опорочил в представлении Мари этого верного слугу, который успел так много для нее сделать! А Лефор! Как дешево она продала его жизнь, как недолго колебалась, отдавая приказ об уничтожении всех флибустьеров.

Однако вслух он произнес:

– Я знаю, Мари, как вы добры и справедливы. Но, видите ли, есть нечто превыше наших желаний…

Он запнулся было, но вдруг решился:

– Чтобы никто не мог отнести на мой счет все суровые решения, которые по моему совету вам придется принять, было бы неплохо, по-моему, если бы у меня была на острове официальная должность. Тогда я мог бы действовать открыто и не буду похож на предателя, плетущего заговоры, на негодяя, замышляющего против населения… Понимаете?

Мари восхищалась деликатностью Режиналя, недоумевая, как она сама не подумала об этом раньше. Она улыбнулась Мобре и промолвила:

– Да, понимаю. Занимая официальный пост, вы всегда, при всех обстоятельствах будете рядом со мной. А вдвоем мы преодолеем самые трудные препятствия… Да, но вы же иностранец! – омрачившись, прибавила она.

– А Мерри Рулз? – подсказал шевалье. – Откуда он сам родом? Знаете? А Мазарини? Да, вот именно: ваш Мазарини разве француз?

– Верно, – с удовлетворением кивнула она.

– Да, Мари, – продолжал он, – вам следовало бы, поскольку это в ваших силах, ввести меня в Высший Совет. О, разумеется, не в качестве председательствующего! Обычным советником. И даже если в ближайшее время вам по каким-либо причинам окажется сложно арестовать майора и вы будете вынуждены оставить его на свободе, то я займу место прямо перед ним на заседании Совета. Обещаю, что ему придется туго!

– Режиналь! – воодушевилась Мари. – Вы восхитительны. Я совсем об этом не подумала! Однако это будет сделано сегодня же вечером, положитесь на меня!

Мари повеселела, ее тревога рассеялась, так как благодаря планам Режиналя она могла с надеждой смотреть в будущее. Мари подставила любовнику губы для поцелуя, он едва их коснулся и проговорил:

– Будьте предельно осторожны, Мари! Осторожность и ловкость!..

– Доверьтесь мне, Режиналь… До свидания.

Кинка закончил работу. Мари вышла из дому; шевалье хотел было последовать за ней, чтобы подсадить ее в седло, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся.

Внизу у лестницы, из дальнего угла большой гостиной за ним пристально наблюдала Луиза де Франсийон. Выпрямившись, она вцепилась в перила и стояла не шелохнувшись. Режиналя поразил ее неподвижный взгляд, как, впрочем, и бледность. Он ни на минуту не усомнился, что она видела, как они обменялись поцелуем, пусть беглым, кратким и вполне невинным.

Он почувствовал досаду, но мысль о возможном разрыве с Луизой, как и о сцене ревности, ничуть его не испугала: он рассчитывал, что ему хватит деликатности сгладить грядущее объяснение, однако пожалел, что придется затронуть щекотливый вопрос в не самую подходящую для него минуту.

Он окинул Луизу быстрым равнодушным взглядом и поспешил вслед за Мари, чтобы подставить руку, на которую она ступила изящной ножкой. Рывок – и она очутилась в седле. Режиналь улыбнулся ей с таким видом, словно хотел сказать: «Удачи!» Она ласково ему подмигнула, вспомнив, какую изумительную ночь он ей подарил, заставив забыть о Жильбере д'Отремоне. Потом огрела хлыстом кобылу и поскакала по неширокой мощеной дороге в Сен-Пьер.

Режиналь стоял неподвижно, глядя ей вслед. Он направился к дому лишь после того, как прелестная всадница скрылась за поворотом. В эту минуту он думал только о ее обещании в тот же вечер назначить его членом Высшего Совета. Теперь перед ним открывались новые горизонты, он мог предаться самым смелым надеждам. И Кромвель будет им очень доволен!

Отныне не имело значения, арестуют Мерри Рулза или же он останется на свободе, возглавляя Высший Совет: вся власть перейдет в руки Мобре, потому что он получит официальную должность, а Мари все будет делать по его подсказке. В конечном счете генерал-губернатором Мартиники станет он!

Мобре побрел к дому. Когда он вошел, Луиза лежала на длинной банкетке, закрыв лицо руками, будто плакала. Он подумал: интересно, как она себя поведет. Будет ли холодна, как раньше, когда ему казалось, что в ее жилах не горячая кровь, а лед, или будет плакать, постанывая и жалуясь на то, что он разбил ей сердце? А может, бросит ему с вызовом, что отныне не желает иметь с ним ничего общего?

Он подошел к молодой женщине, не проявляя ни малейшего любопытства. Она не двинулась. Могло показаться, что она его не видела, однако когда он вознамерился присесть к ней на банкетку, она резко отпрянула.

– Дорогая Луиза! – невозмутимо начал он.

Она оборвала его гневным жестом. Тем не менее он любезно улыбнулся и попытался обнять ее за талию. Она торопливо вырвалась и подняла к нему лицо, на котором ясно читалось презрение:

– Не прикасайтесь ко мне!.. Постыдились бы! Воспользовались моей доверчивостью, невинностью! Как только я могла вам поверить!

Ее душили рыдания.

– Луиза, – продолжал он в прежнем тоне. – Вы напрасно сердитесь, ведь вы даже не выслушали меня и не потребовали никаких объяснений! Неужто ревнуете? Как это глупо! Да и к чему ревновать? К кому?

– Думаете, я не видела тут вас вдвоем?!

Он медленно покачал головой:

– Говорите, видели нас вдвоем? Бог ты мой! Да что вы такое видели? Как мы с Мари обменялись дружеским поцелуем?..

– Поцелуем в губы!

– На моей родине принято целоваться именно так, Луиза…

– Но она сама подставила вам губы…

– Этого я не заметил, – цинично и хладнокровно парировал он. – Это доказывает, что в нашем поцелуе не было ничего дурного. Да не думал я о губах Мари, нет! Она была глубоко опечалена, очень обеспокоена… Ведь Мерри Рулз…

– Прошу вас, Режиналь, не лгите! Не пытайтесь меня провести. Я вас видела! И мои глаза не могли меня обмануть!..

– Значит, вам не нужны мои объяснения, – поднимаясь, выговорил он. – Что ж, очень жаль…

Она подумала, что он в самом деле собирается уйти, бросив ее в одиночестве. Этого она боялась больше всего на свете. Луиза его ненавидела, она сгорала от ревности, но ни за что не хотела бы остаться одна, даже в эту минуту страшась разлучиться с шевалье.

– Режиналь! – взмолилась Луиза. – За что вы так мучаете меня?

– По-моему, глупо страдать, Луиза, – все так же холодно возразил он. – И вы сами виноваты, если страдаете. Вы не желаете меня слушать. А ведь вам следовало бы знать, до чего бывают обманчивы чувства, как сказал недавно ваш господин де Монтень…

Она презрительно усмехнулась:

– Ну вот! Сейчас будете меня уверять, что я не видела, как вы целовались с Мари!

– Довольно! – внезапно рассердился он. – Вы видели, как мы целовались? Ну и как это было? Вспомните, как вас я беру в свои объятия, как касаюсь ваших губ, как прижимаю вас к своей груди. И тогда вы скажете сами, что слышите биение моего сердца, а я могу сосчитать удары вашего сердца! Хорош же поцелуй влюбленных был у нас с Мари!.. Слушайте, Луиза, ваша ревность неуместна, но еще более нелепа эта сцена в двух шагах от буфетной, в присутствии двух негритянок, которые сейчас начнут смеяться и трещать, как попугаи! Нас может здесь застать в любой момент либо Жюли, либо Демаре!

– Надеюсь, вы не думаете, что я испугаюсь сплетен этих людей и перестану плакать?

– Напротив! – возразил он. – Если вам есть в чем меня упрекнуть, идемте ко мне. Я испытываю ужас при мысли о том, что выставляю свои чувства напоказ, а еще больше не люблю скандалов. Идемте в мою комнату, Луиза, но с условием: вы позволите мне высказаться. Если у меня не будет возможности разъяснить, что здесь произошло, то и не ходите за мной… Я считаю, что истинная любовь основана на взаимном доверии; в противном случае это яд, отравляющий нашу жизнь… Ну, идемте…

Не дожидаясь ответа, он направился к лестнице и поднялся наверх. Вошел к себе, прежде чем Луиза ступила на лестницу, однако оставил дверь открытой и стал неторопливо набивать трубку.

Шевалье успел закурить, когда Луиза возникла на пороге.

– Заприте, пожалуйста, дверь, – строго и холодно произнес он, что окончательно смутило несчастную девушку. – Если вам изменит хладнокровие и вы позволите себе вспылить, то пусть вас, по крайней мере, никто не услышит.

У Луизы трепетали ноздри. Теперь она чувствовала смущение. Она-то считала себя сильной, но сейчас понимала, что находилась во власти этого человека, слишком хорошо владевшего собой, искушенного дипломата; в действительности он был уверен в себе именно потому, что отнюдь не пылал любовью.

– Итак?.. – спросил он. – Вы молчите? Что же вы хотели узнать?

– Режиналь! – выдохнула она едва слышно. – Объяснение за вами! Вы же сами…

– Какое объяснение? Вы видели, как я поцеловал Мари. Да, я поцеловал ее в губы. Вы недовольны?

– Режиналь! Режиналь! – задохнулась она. – Как вы со мной разговариваете?! Как вы смеете?! Со мной!..

– А как, по-вашему, я должен говорить?

Он держался высокомерно, цинично, был холоден как лед.

– Так вы меня не любите?

Он воздел руки к небу и уронил их в полном отчаянии.

– Ну вот! – словно разговаривая сам с собой, промолвил он. – Вот! Вы устраиваете мне сцену, ваши упреки столь же оскорбительны для меня, как и для Мари, если бы она могла вас слышать. А в довершение уверяете, что я вас не люблю. Да с чего вы это взяли, Господи!

Сердце Луизы отчаянно билось. Она растерянно смотрела на возлюбленного и ничего не понимала. Она так страдала, когда увидела, как Режиналь и Мари обменялись торопливым поцелуем, но теперь позабыла о страдании. Ей казалось, что она открыла для себя нечто такое, о чем раньше даже не догадывалась, и это открытие ее поразило. Никогда еще шотландец не разговаривал с ней в таком тоне, никогда не был столь холоден и не смотрел так строго, почти враждебно.

Несчастная спрашивала себя, не явилась ли она игрушкой в чужих руках, не придумала ли она себе его любовь, не была ли их страсть просто ее иллюзиями. Почему человек, которого она ставила превыше всего, страстно любила каждой клеточкой своего существа и который всегда держался вежливо и предупредительно, был обходителен и влюблен, вдруг предстал перед ней незнакомцем, пугающим и грозным?

Луиза прижала руки к груди, словно боясь, что не выдержит ее исстрадавшееся сердце. Она нервно сжала кулачки и захлопала ресницами.

– Режиналь! – произнесла она настолько изменившимся, глухим голосом, что шотландец с трудом разобрал ее слова. – Режиналь, мне страшно… Боюсь, что вы никогда меня не любили.

– Еще того лучше! – весело вскричал он и отвернулся. – Оказывается, я вас не любил!.. Вот до чего додумались! Да кто вам позволил такое предположить? Что я сказал, что сделал, какой грех совершил, если вы так жестоко играете моими чувствами?

– Вы совсем не похожи сейчас на человека, которого я люблю! Да! Не похожи на самого себя!

Вместо ответа он лишь пожал плечами и заходил по комнате.

– Режиналь! – упрямо продолжала она. – Только не говорите, что это ваше истинное лицо. Иначе я в самом деле поверю, что вы никогда не испытывали ко мне ни малейшего чувства.

Он поморщился и продолжал молча расхаживать по комнате.

– Подумайте, что со мною будет, если это правда! – произнесла она, изо всех сил стараясь говорить уверенно; ей казалось, что шаг за шагом она защищала свое счастье, свою любовь. Она повторила:

– Да подумайте только, в каком я окажусь положении!

– Не понимаю! – презрительно бросил он. – Поясните, пожалуйста, свои слова.

– Я отдалась вам, Режиналь, неужели вы это забыли? Я нашла убежище в ваших объятиях, принеся вам в жертву свою чистоту и невинность? Я была полна иллюзий, которые вы только что развеяли одну за другой. Чем я буду без вас? Особенно теперь, когда я увидела вас совсем другим человеком?

Он кокетливо поправил гофрированный воротник, неторопливо потер руки и наконец обратил взгляд на Луизу.

– Дитя мое! – начал он, щелкнув языком и переведя дух. – Вы действительно мне отдались. Я не считаю, что совершил бесчестный поступок, любой благородный человек вряд ли стал бы отказываться, мотивируя тем, что не заслужил этот дар, – за него, кстати, я нижайше вам благодарен. Да, вы отдались мне… Но где? Когда? Как? Разве я к вам приставал? Не станете же вы утверждать, – с издевкой произнес он, – что я взял вас силой? Однажды вечером вы сами вошли в мою комнату. Вспомните! Именно вы пришли ко мне и словно обезумели, не в силах обуздать собственное желание, так что мне пришлось принять необходимые меры, дабы вы смогли дотянуть до прибытия другого благородного человека, который не будет, вероятно, церемониться с вами, как я. Не знаю, хорошо ли вы меня поняли. Я лишь исполнил свой долг. Будь вы мужчиной, вы бы поняли, каких усилий мне тогда стоило совладать с собой… Раз я был совсем другим человеком, как вы говорите… Не рассказывайте никому, что я взял вас силой… Не говорите также, что я соблазнил вас против вашей воли… Не рассказывайте о собственной невинности! На первый взгляд вас действительно можно принять за холодную женщину. Кажется, в жилах у вас лед вместо молодой и горячей крови. Но очень скоро убеждаешься, что этот лед тает в мгновение ока, превращаясь, да простите мне такое сравнение, в ртуть!

Луиза задыхалась. Она была не в силах плакать, только судорожно сжимала челюсти.

Он рассмеялся и с еще большим цинизмом продолжал:

– Признаюсь, порой, глядя на вас, я думал, что первого же мужчину, попавшего в поле вашего зрения, ждет та же судьба, что и меня, потому что невозможно противостоять снедающему вас огню.

Она подбежала к кровати шевалье и, необычайно громко зарыдав, рухнула на подушку. Силы ее были на исходе. Лучше бы шевалье избил ее в кровь. Теперь у нее не оставалось иллюзий. Слабая надежда, поддерживавшая Луизу, пока она шла в комнату Режиналя, испарилась. Теперь несчастная постигла всю глубину своего позора. Она жалела о происшедшем и в то же время благословляла случай, позволивший ей узнать истинную сущность шотландца. Зачем она закатила эту сцену? Сейчас девушка не видела в ней смысла. Была ли ее ревность настоящей? Нет, и в это она не верила. Все в глазах Луизы принимало иной оборот. Она подчинилась естественному закону. Она искала обычной ссоры, случающейся между влюбленными, которая лишь подогревает страсть и оживляет любую связь, возбуждает влюбленных перед неизбежным событием, символизирующим примирение, пусть даже временное. Луиза сожалела о своей вспышке, положившей конец сладкому самообману и их роману. Раскаивалась девушка еще и потому, что, как все влюбленные, она еще минуту назад страстно хотела надеяться, вопреки здравому смыслу, что со стороны Мобре это всего-навсего злая шутка. Луиза цеплялась за последнюю надежду и готова была умолять шотландца, чтобы он не развеивал этот обман, не доказывал со всей очевидностью, что между ними все кончено. Словом, она не хотела знать, что он никогда ее и не любил, что она была в его руках игрушкой, временной забавой, о которой позднее он вспомнит разве что как о случайном приключении.

Но Луиза была в то же время благодарна случаю, открывшему ей правду. Женская гордость запрещала ей продолжать отношения с мужчиной, для которого она ничего не значила, в то время как для нее он был всем. Она подвела итоги: что ей оставалось? Смертельно раненная, Луиза не могла надеяться больше ни на что; она была слишком слаба, чтобы пережить подобное оскорбление.

Она плакала. Перед ней зияла бездна. Режиналь наблюдал за происходящим, и это зрелище было отвратительно ему: женщина, которая плачет откровенно, без всякого кокетства, вытянувшись на кровати и содрогаясь всем телом.

Именно этого он и добивался: довести Луизу до истерики, подчинить ее собственной воле. Сейчас необходимо было убедиться, не ошибся ли он, действительно ли любовь Луизы по-настоящему глубока, как она уверяла.

– Простите, Луиза, что я говорил с вами в неподобающем тоне, – проговорил он, – но вы подвергли меня нынче тяжелейшему испытанию, которое мне когда-либо доводилось вынести.

Он пропел это медоточивым голосом, ласково и почти раскаиваясь.

Луиза еще громче зарыдала. Пользуясь тем, что она на него не смотрит, он удовлетворенно ухмыльнулся.

– Ладно, Луиза, давайте мириться, – продолжал он. – Я считаю, нет недоразумения страшнее того, из-за которого разлучаются двое влюбленных…

Он положил руку Луизе на плечо и попытался ласково перевернуть ее на спину, чтобы видеть ее лицо. Она сопротивлялась. Он не стал настаивать. Помолчав, он повторил попытку и почувствовал, что на сей раз сопротивление, как и рыдания, уменьшается.

Разумеется, в ее состоянии она ничего так страстно не желала, как хоть самой маленькой надежды. Одно слово Режиналя, и все обиды будут забыты! Она не представляла себе жизни без него. Конечно, он ее не любил. Но не могла же она разом лишиться и его любви, и его самого! Она готова была утратить его чувства при условии, что сам он останется. Его так жаждало ее тело…

Он провел языком по ладоням, обильно смочив их слюной, и издал звук, похожий на всхлипывание, словно у него перехватило дыхание: он прекрасно подражал голосу самой Луизы; затем он провел ладонями по щекам, и они стали мокрыми.

На сей раз он с силой перевернул девушку на спину и, поддерживая ее обеими руками, со знанием дела прижался к ее лицу сначала одной, потом другой своей щекой.

Лицо его выражало глубокое страдание. Луиза ни на мгновение не усомнилась, что Режиналь плакал вместе с ней.

Должно быть, он оплакивал первую любовную рану, их первую размолвку, думала она. И так как он плакал, она сейчас же утерла собственные слезы. Она рассудила так: раз он печален и его печаль разгоняет ее собственную тоску, значит, их сердца способны биться в лад…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мобре начинает наконец действовать в открытую

Шевалье стал искать ее поцелуя. Она попыталась увернуться, так как не без основания полагала, что у нее заплаканное лицо.

Режиналь терпеть не мог женщин, выставляющих свою слабость напоказ (он считал, что им ничего не стоит сдерживать слезы), но сейчас чувствовал, что Луиза не лукавит и ее рыдания вполне искренни, а потому наслаждался спектаклем и с радостью слизывал слезы Луизы. Над этими слезами и он потрудился, потрудился на славу. Их было так много, что он даже не чувствовал пресного привкуса своей слюны.

Когда наконец шотландец завладел губами девушки, она перестала сопротивляться, но, вопреки обыкновению, оставалась безучастной и вялой. Для начала он легонько прихватил ее губы зубами, затем прикусил сильнее, пока помимо солоноватых слез не почувствовал терпкий привкус крови. Она едва слышно вскрикнула, и это явно указывало на то, что она женщина отнюдь не бесчувственная, какой хотела казаться. Ему было приятно, что ее губы, обычно чувственные и умелые, сейчас расслаблены, безучастны, подвластны его воле.

Шевалье понимал, что настало время действовать. У Луизы затуманился взгляд; возможно, она не замечала любовника, целиком отдавшись своему страданию. Зато он-то наслаждался, снова ощущая себя полным хозяином молодой женщины, вновь оказавшейся в его власти.

Он навалился на нее всей тяжестью. Она не уклонялась, даже не пыталась высказать упрек, к которому он приготовился: она могла бы опять напомнить ему об их с Мари поцелуе. Он воображал, что Луиза, должно быть, уверена: он не дарил ее кузину такой же любовью, какой удостаивалась она сама. И она все больше увлекалась игрой, находя в его объятиях радости, к которым привыкла и которых в своей ненасытности требовала все больше и больше.

Режиналь почувствовал, что Луиза сгорает от желания. Он благословлял природу, создавшую ее столь страстной, почти всегда неудовлетворенной и потому готовой отдаться ему по первому зову.

Нет, она больше не плакала. Слезы высохли на ее глазах. Они оставили бороздки на припудренных щеках, но теперь Луиза откликалась на ласки шотландца. Правду сказать, действовал он умело и с любовью.

Когда он ощутил, что она полностью принадлежит ему, – во всяком случае, в эту минуту безошибочно рассчитанного и неизбежного удовольствия, – он усмехнулся и метнул на нее взгляд из-под полуопущенных век.

– Луиза, – едва слышно выдохнул он, – зачем же нам огорчать друг друга? Не думаете ли вы, что лучший кусок в любом случае достанется вам?

Она еще крепче прижалась к нему, потом безуспешно попыталась вырваться из его объятий и возразила:

– Я ни с кем не хочу делиться!

Так ли было на самом деле? Судя по ее тону, она была готова на любые уступки, лишь бы не потерять Режиналя!

Они прильнули друг к другу, их губы почти соприкасались. Шотландец рассматривал Луизу. Он видел лишь ее заплаканные глаза, воспаленные веки. Выглядела она не лучшим образом; обыкновенно она так и искрилась молодостью. Он смотрел ей прямо в глаза и читал все самые сокровенные тайны. Она была на все готова, достигнув желаемого им состояния; ее сердце разрывалось от тоски, она исходила истомой и в то же время ее терзало беспокойство: как бы не потерять единственного мужчину, которого она когда-либо любила и вряд ли разлюбит. Она окончательно обессилела и даже перестала соображать, что происходит.

Он опять со знанием дела взялся за ее губы. Луиза напряглась, его проникновенный поцелуй заставил ее задрожать всем телом, она умирала от желания, она принадлежала ему вся без остатка.

Луиза не сознавала, о чем они только что говорили, но именно в эту минуту расчетливый шотландец отдалился от молодой женщины. Сперва она не удивилась, убежденная в том, что они помирились и все стало, как прежде.

Он выпрямился, сел в кровати, поправил кружева, ленты и кашлянул.

– Делиться! Не хочешь делиться! – ласково упрекнул он, словно против воли оказавшись перед непреодолимым препятствием. – Не хочешь! Однако, бедняжка моя, в жизни существуют обязанности, о которых вы будто бы даже и не подозреваете… А я-то думал, вы поймете, ведь вы можете сообразить, что такой человек, как я, оказывается, порой вынужден делать то, что ему не нравится, что глубоко ему неприятно.

Он говорил не торопясь, взвешивая слова, тщательно выбирая их, чтобы не ранить девушку. Но он пробудил в ней столь страстное желание, что она понимала его с трудом. Она слушала, не догадываясь, куда он клонит, а про себя думала, что вся его болтовня – только часть любовной сцены, разворачивающейся на ее глазах.

– У меня складывается впечатление, что ты не знаешь, кто я, – не глядя на нее, продолжал он. – Я даже спрашиваю себя: задумывалась ли ты когда-нибудь, кем я был раньше, откуда и зачем прибыл, когда побывал впервые на этом острове…

Луизу вдруг осенило: этот внезапный переход на «ты», чего раньше он себе не позволял, еще больше приближал ее к нему.

– Нет-нет, ты понятия не имеешь, чем я занимаюсь и что замышляю… Однако знай, что это большое и серьезное дело… Поверь мне: человек, замахнувшийся на него, не может быть мелкой сошкой.

Ах, она и без того знала, что Режиналь не мелкая сошка, но ей нравилось его слушать. В ее глазах он превращался в божество. Она его обожала!

– Значит, ты думаешь, между Мари и мной что-то есть? – спросил он.

Ее веки дрогнули. Он не мог решить, что это: утвердительный знак или выражение сомнения.

– Кто тебе внушил эту мысль? Что подсказало так думать? – снова спросил он.

Она слегка пожала плечами. Теперь она ничего не помнила. Он продолжал настаивать:

– Подумай же! Ну подумай хорошенько… Очевидно, этот поцелуй… – Он встал с постели и зашагал по комнате, будто боялся, что его близость помешает Луизе припомнить всю сцену.

– Да, этот поцелуй, – неуверенно выговорила она. – И ваши слова – тоже. Вы советовали Мари быть осмотрительнее… «Будьте предельно осторожны, – сказали вы. – Осторожность и ловкость!»

– Совершенно верно! – подхватил он. – Да ведь тебе я советовал то же совсем недавно, если память мне не изменяет.

Он обернулся и бросил на нее необычайно живой взгляд. Лицо его приняло суровое и строгое выражение.

– Мари – моя любовница, – обронил он. – Ты не ошиблась…

Она мгновенно села в постели. Только что она услыхала признание, которого боялась больше всего.

– Любовница?! – переспросила она. – И ты сам мне об этом говоришь? Как ты смеешь хвастаться этим передо мной, после того что было между нами?

Он кивнул и подтвердил:

– Да, она – моя любовница, и уже давно. С первого дня, как я появился в этом доме. Тебя тогда и на Мартинике-то еще не было…

Луиза обомлела и дышала с трудом. Наконец ей удалось собраться с силами, и она с надеждой спросила:

– Но ведь все между вами давно кончено, правда?

– Нет! Еще нынче ночью она была в моих объятиях. Да, – небрежно прибавил он, – когда я оставил тебя и пошел на ее зов, она снова стала моей любовницей, как раньше. Мы провели вместе всю ночь напролет!

Луиза лишилась дара речи и уставилась в пространство невидящим взглядом.

Шевалье снова заходил по комнате, не обращая больше внимания на девушку. Он говорил. Говорил будто для себя самого, ледяным тоном, сухо и холодно:

– Я же сказал тебе, Луиза: в жизни существуют обязательства. Одно из самых важных обязательств для меня – оставаться любовником Мари. Я говорил тебе о важном предприятии; мне нужна Мари, мне необходимо владеть ее чувствами, она должна принадлежать мне, чтобы я достиг своей цели. Да, зачастую бывает так, что человек берется за важнейшее дело и вынужден, повторяю, исполнять для его осуществления отвратительные обязанности… Я человек добродетельный. Ты не должна в этом сомневаться. Добродетель требует самоотречения, а иногда жертвы и пострашнее. Именно добродетель заставляет наших хирургов погружать руки в жуткие язвы, вычищать гной, ведь их святая обязанность – спасение жизни. Чем больше задача, тем благороднее становятся средства исполнения, какими бы гадкими они ни казались на первый взгляд…

Он снова подошел к Луизе и торжественно проговорил:

– Луиза! Вы все-таки должны знать, после этого признания, что я люблю вас больше всех на свете. Вы все для меня. Не веря в величие вашей души, я никогда бы не сделал этого признания; но я знаю: вы меня поймете и даже поможете в исполнении возложенной на меня задачи… Да, Луиза, я люблю вас, люблю настолько, что если теперь, владея моей тайной, вы откажетесь быть моей, я уеду. Да, я брошу начатое дело, сбегу ради того, чтобы забыть вас, потому что без вас жизнь кажется мне бессмысленной…

Он ждал ответа, но Луиза молчала.

Он опустился перед девушкой на колени и взял ее за руку; она не сопротивлялась. У нее были ледяные пальцы, негнущиеся, словно только что срезанные бамбуковые палочки.

Он страстно проговорил:

– Луиза, дорогая Луиза, будете ли вы столь великодушны, что согласитесь на величайшую жертву: смириться с тем, что Мари останется моей любовницей? Не говорите, что будете меня с ней делить, дорогая: ни о каком дележе не может быть речи, когда в нем не участвует сердце. Вам принадлежит лучшая моя часть. Остальное не имеет значения… Отдайте его Мари! Помогите мне преуспеть, поддержите меня, успокойте и не судите строго… Не гоните меня… Когда придет время торжествовать победу, вы получите свою долю!

Луиза не шевелилась, застыв от ужаса и не говоря ни слова.

Шевалье терпеливо ждал хоть какой-нибудь реакции, решения, но девушка оставалась неподвижной, словно мраморное изваяние.

Режиналь с шумом сглотнул и с горечью произнес:

– Думаю, что понимаю вас, Луиза: вы меня обрекаете на смерть. Теперь вы знаете мою тайну и не можете меня простить, верно? Отчего же? Вероятно, вы не любите меня по-настоящему и не можете забыть о ничтожных жизненных потребностях. Если бы вы любили меня, как я – вас, какое вам было бы дело до Мари!.. Ваше молчание, ваша холодность свидетельствуют о том, что вы меня осуждаете. Все ясно. Я уеду, Луиза…

Он встал и заходил по комнате. Потом отрывисто, словно охваченный сильнейшим волнением, продолжал:

– Я уеду… Завтра же. Сейчас же пойду укладываться. Одно судно скоро отправляется из Сен-Пьера в Сент-Кристофер и потом на Ямайку… Я сяду на него… И навсегда сохраню ваш образ, Луиза, потому что мне никогда не забыть вас, никогда!.. Вы стали частью меня самого! Ах, как же мне теперь жить? Какая пустота вокруг! Отныне я не смогу ощущать вас рядом и говорить себе: «Скоро я с ней увижусь, обниму ее, поцелую, она моя!..»

– Режиналь… – пролепетала Луиза.

Он метнулся к ней и схватил за руку:

– Луиза! Луиза! А вы? Скажите, когда я уеду, вы станете обо мне вспоминать? Меня будет вам недоставать? Неужели вам никогда не придут на память наши ночи, наша любовь, чудесное родство наших душ и тел?

Она вздохнула. Режиналь почувствовал, как она крепко вцепилась в его руки. Теперь он знал, что она согласится на все, лишь бы не потерять его. Он победил. И с удовлетворением про себя отметил, что Луиза слишком взволнована и не вспомнила, что в Сен-Пьере нету никакого судна, направляющегося в Сент-Кристофер и на Ямайку. Иначе она могла бы упрекнуть его в том, что он морочит ей голову.

Он выпрямился, так чтобы его лицо оказалось на уровне ее губ, и ласково продолжал:

– Когда вы хорошенько подумаете и проникнете в мой замысел, Луиза, вы, может быть, меня простите… И пожалеете о том, что вынуждаете меня с вами прощаться…

Он склонился и одарил Луизу целомудренным поцелуем. Она не шевельнулась. Внезапно, словно в порыве страсти, способной прорваться сквозь любые преграды, он довольно грубо обхватил Луизу за талию, с силой прижал к себе и стал осыпать горячими поцелуями.

Он терзал бедняжку, покусывая ее нежнейшую шейку сквозь тончайшую ткань платья. Ей казалось, что у Режиналя не две, а сто рук и все они с жадностью набросились на нее…

Она снова потерялась, не зная, на что решиться. Ею все сильнее овладевала невыносимая тоска, у нее сжимало горло, сводило челюсти, как бывает, когда пытаешься сдерживать рыдания.

Теперь Луиза крепко обхватила Режиналя обеими руками. Она не понимала, как он оказался в такой близости от нее, но ей чудилось, будто она нагая. Он овладел ею сначала нежно, почти незаметно для нее, затем стал вдруг порывист и напорист до такой степени, что она едва не лишилась чувств.

Режиналь почувствовал, как Луиза впилась ногтями в его спину. Она глухо стонала, целиком отдавшись несказанному удовольствию, которое ей дарил любимый, и готова была плакать, смеяться, кричать: огромная радость наполняла все ее существо, ставшее вдруг таким безмерным, словно вселенная.

Наконец ему показалось, что хватка Луизы ослабла и она сама понемногу его отпустила, как бывает, когда смертельно раненный осьминог роняет одно за другим свои щупальца. Теперь Луиза была безвольной и расслабленной. Режиналь продолжал ее целовать, ласкать, но делал это не спеша, нежно, желая избежать слишком резкого скачка в ее настроении.

Она пробормотала:

– Режиналь! Режиналь!..

– Ты меня любишь? – спросил он.

– Да, – выдохнула она.

– Ну хорошо, я не уеду, – пообещал он. Собравшись с силами, Луиза сомкнула у него за спиной руки, будто опасаясь, как бы он не сбежал. Это и был ее ответ.

– Ты спасаешь мне жизнь! – вскричал он взволнованно. – Ты сама не знаешь, что даешь мне!.. Вот увидишь, Луиза, сама увидишь!.. Позднее ты все поймешь!

Она была измучена и нуждалась в отдыхе. Он поднялся, оправил камзол и пошел прочь.

Шевалье с шумом вдыхал воздух, он был счастлив, горд своей победой.

Теперь ему не хотелось даже смотреть в сторону Луизы. Напротив, он будто пресытился ею и поскорее хотел уйти.

– Пойду взгляну, не шпионил ли кто за нами… Я спущусь вниз. Надо быть настороже. Осторожность прежде всего!

Она молчала. Он отворил дверь и вышел.

На лестнице не было ни души, в большой гостиной – тоже. Он спустился вниз и вышел во двор, нуждаясь, очевидно, в свежем воздухе после своих нелегких занятий.

Он чувствовал, как радостно бьется сердце у него в груди. Он выиграл! Луиза приняла соперничество Мари. Оставалось приучить Мари к мысли о соперничестве Луизы.

Он не сомневался, что добьется этого так же легко, потому что Мари нуждалась не только в его любви, но в его помощи и советах.

Он окинул взглядом поля сахарного тростника на зеленеющих склонах холмов, сбегавших к самой бухте с зеленой водой. Мартиника представлялась сказочным островом. Он улыбнулся. Ему казалось, что остров уже у него в руке, словно горсть миндаля…

ГЛАВА ПЯТАЯ Мари объясняется с майором

Заслышав сигнал береговой охраны, Пленвиль подошел к окну своего кабинета. Немного свесившись, он мог окинуть взглядом весь двор форта. Там никого не было, не считая нескольких солдат, которые, обнажившись до пояса, выполняли тяжелую работу под палящими лучами солнца.

Пленвиль заметил всадницу, которая, ответив на приветствия охраны, неторопливо въезжала во двор.

– Майор! – сказал он. – Сейчас вы убедитесь, что я был прав. Кое-кто едет с вами повидаться, как я и говорил!

Мерри Рулз, сидевший за рабочим столом, живо поднялся, поспешил к окну и занял место посторонившегося Пленвиля.

– Генеральша! – воскликнул он.

С тех пор как умер Дюпарке, Мари впервые прибыла в форт. Мерри Рулз сейчас же про себя отметил, что она путешествует без сопровождения, и оскорбился. Почему такое пренебрежение этикетом? Неужели Мари хотела снискать популярность, действуя вопреки своим предшественникам, генерал-губернаторам?

Пленвиль насмешливо хмыкнул:

– Не знаю, майор, заметили ли вы, что эта прелестная дама ездит в мужском костюме… Хотел бы я видеть, как она спешивается. Уверен, штаны сильно обтягивают ее круглый задок!

Рулз промолчал. Он восхищался гордой и соблазнительной всадницей. Выехав на середину двора, Мари жестом подозвала солдата. Тот подбежал и помог ей спешиться. Майор видел, как она обратилась к мужчине с вопросом, тот закивал, и генеральша направилась в его кабинет.

Она шла танцующей походкой. Штаны в самом деле обтягивали ее ладную фигуру и сидели на ней отменно; Мерри Рулз восхищался этой женщиной, возмужавшей в тропических широтах и не утратившей очарования юности.

Он побарабанил двумя пальцами по стеклу и вскричал:

– Признайтесь, Пленвиль, что она чертовски хороша! Какая элегантность! Вряд ли кому-нибудь, кроме вас, она может не нравиться!

Колонист пожал плечами:

– Меня утешает лишь то обстоятельство, майор, что она не даст вам времени пропеть дифирамб… Я вас предупредил. Вы знаете, зачем она приехала.

Он заговорщицки улыбнулся и прибавил:

– Не попадитесь ей на удочку! Вам ли не знать, какие холодные в форте подземелья!..

– Сырые и промозглые! – закончил Рулз. – Не беспокойтесь. Если вы сделаете, как я просил, мне бояться нечего. Подземельем я пригрожу ей самой… В любом случае я на свой счет не обольщаюсь. Поднимайте поселки Ле-Прешер и Ле-Карбе…

– Нынче же вечером будут пылать праздничные костры и все будут плясать, приветствуя Мерри Рулза!

– Спасибо… А теперь, Пленвиль, ступайте. Она не должна вас здесь видеть. Не то заподозрит неладное, да и вас компрометировать ни к чему. Выйдете и ступайте по правому коридору, так вы наверняка с ней не встретитесь…

– До свидания, майор, – ответил Пленвиль, надевая шляпу. – Удачи вам!

Пока колонист закрывал за собой дверь, Мерри Рулз снова сел за стол. Внешне он был абсолютно спокоен и с головой ушел в бумаги, которыми был завален его стол.

Прошло несколько минут. Наконец вошел гвардеец и доложил о госпоже Дюпарке.

Майор не торопясь встал и, прежде чем Мари появилась на пороге, пошел ей навстречу. Едва ее завидев, он низко поклонился и поспешил предложить кресло.

– Примите уверения в моем глубочайшем почтении, госпожа генеральша! – молвил он.

– Благодарю вас, майор! Здравствуйте! – ответила она, опускаясь в кресло.

Он восхитился тем, что, несмотря на жару, она выглядела прекрасно.

– Счастлив видеть вас, мадам, – проговорил он. – Если бы вы не приехали, я после полудня сам отправился бы в замок Монтань… Меня очень беспокоит эта история с «Быком».

– Меня тоже. Я приехала к вам с тем, чтобы обсудить этот вопрос…

Он снова занял свое место за столом, подумав про себя: «Она нападает, едва успев войти. Осторожно… Игра предстоит нелегкая…»

– Слушаю вас, мадам, – произнес он. Майор не чувствовал ни малейшего стеснения.

Наоборот, он, казалось, чувствовал себя совершенно свободно.

– По здравом размышлении, – начала Мари, – боюсь, что это дело, ответственность за которое вы, так сказать, взяли на себя, нанесет мне моральный ущерб в глазах общественности на Мартинике.

– Вы полагаете? – с сомнением спросил он, всем своим видом давая понять, что не придает этому факту значения.

– Да. Подумают, что это я организовала экспедицию капитана Байярделя. А я даже приказа не успела отдать, как вы сами уже решили отправить «Быка», «Святого Лаврентия» и «Мадонну Бон-Пора» на Мари-Галант.

– Однако, мадам, вы взяли на себя обязательства перед Высшим Советом предпринять именно эту акцию.

– Разумеется. Но мне казалось, что с вашей стороны было бы уместно дождаться моих распоряжений, прежде чем действовать. С другой стороны, не я назначала капитана Байярделя начальником этой экспедиции…

– Вы ничего мне не говорили на этот счет, мадам.

– Байярдель симпатизирует флибустьерам. Зачем же было останавливать свой выбор именно на нем? Воистину, майор, вы действовали с умыслом, надеясь так или иначе меня погубить: сначала – поссорив меня с капитаном береговой охраны, затем – предвидя возможное наше поражение; и я бы не удивилась…

Мерри Рулз перебил ее, с оскорбленным видом проговорив:

– Как вы можете так думать?! Мною всегда руководила одна забота: быть вам полезным…

Он помолчал, опустил голову и покраснел:

– Да как вы можете, мадам, обвинять меня в столь черных мыслях, когда вы знаете о моих чувствах к вам!

– Вот именно! – подхватила она. – У меня есть все основания предполагать, что вы хотели отомстить за мое равнодушие…

– Это противоречило бы моему характеру, мадам. А мои чувства к вам слишком благородны и возвышенны: ни на мгновение я и помыслить бы не мог оказывать на вас давление…

– Оставим эту тему, сударь, – сухо отрезала она. – Вы совершили серьезный проступок. Вы превысили свои полномочия, самостоятельно назначив дату экспедиции и командующего. Вам придется за это ответить.

Мерри Рулз ожидал, что разговор примет такой оборот, но Мари повела себя настолько резко, что он побледнел и, едва сдерживая ярость, невольно сжал кулаки.

– Если вы пришли требовать моей отставки, мадам, я готов удалиться в свои владения.

Она махнула рукой, будто отметая это предположение.

– Если бы я, хоть на секунду усомнившись в вашей преданности, потребовала вашей отставки, это было бы в высшей степени наивно! Ведь тогда ничто не помешало бы вам действовать против меня открыто и еще более успешно. Нет, майор, нет; боюсь, что совершенный вами проступок заслуживает более серьезного наказания…

Мерри Рулз снова взял себя в руки. Он догадался, куда она клонит, потому что всего четверть часа тому назад Пленвиль предупреждал его об этом.

Мари собиралась открыть рот, чтобы произнести приговор, как вдруг он остановил ее жестом.

– Я знаю, чего вы добиваетесь, мадам, – с наигранным весельем сказал он. – Вы хотите меня арестовать, не правда ли? Не отрицайте, я все знаю!

Мари растерялась, не ожидая, что он разгадает ее намерения. Она сбилась.

– Да, – продолжал он. – Вы хотите меня арестовать. А когда я буду в тюрьме, вы бросите в подземелье всех моих друзей, которые, как вы полагаете, желают вам зла. Все верно, не так ли?

– Вы весьма прозорливы! – с вызовом бросила она. – Когда кто-то из ваших подчиненных не исполняет своих обязанностей, когда он превышает свои полномочия, словом, когда вы считаете, что он проявил к вам неуважение, вы поступаете точно так же, майор Мерри Рулз. Я действительно считаю, что ваша роль в этом деле не совсем ясна и только суд может пролить свет на обстоятельства, в которых вы приняли на себя инициативу отправить три корабля береговой охраны на верную гибель в окрестностях Мари-Галанта.

Мерри Рулз встал, обошел стол и остановился напротив Мари.

– Мне многое нужно вам сказать, мадам, – заявил он, – и я счастлив, что вы предоставляете мне сегодня возможность объясниться… Не лучше ли будет отослать гвардейцев, которые стоят за этой дверью?

– Ни к чему. Мне бояться нечего. У меня ни от кого нет секретов…

– Так вы, по крайней мере, полагаете, мадам, – нагло уточнил он, уверенный в себе. – Возможно, сейчас вы измените мнение. Я имею сообщить вам следующее: прикажите меня арестовать, но не пройдет и двух суток, как вы сами окажетесь низложены…

– Это почему же?! – высокомерно промолвила она.

– А вы попробуйте! Ну же! Прикажите меня арестовать! И сейчас же увидите, как восстанет население Ле-Прешера и Ле-Карбе. Ну и что вы тогда станете делать? Фон-Капо, Фор-Руаяль и даже Сен-Пьер немедленно поддержат движение… Вам придется меня освободить, и вы снова уроните себя. Если вы вернете мне свободу, вы будете вынуждены подать в отставку. Ведь все скажут, что на этот поступок вас толкнул иностранец, что живет в вашем доме и служит интересам своей страны!..

– Не говорите о шевалье де Мобре, прошу вас: он не имеет отношения к этому делу.

– Ошибаетесь, – спокойно возразил он. – Для вас, возможно, шевалье де Мобре и не замешан в это дело. А вот по мнению колонистов острова, он представляет нацию, которая хоть и не является нашим открытым врагом, но может им скоро стать, я бы даже сказал, что представителей именно этой страны мы больше всего опасаемся в наших широтах, учитывая враждебное отношение ее флота к нашим островам.

Мари почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Она закусила губы и замолчала. Майор наблюдал за ней, не произнося ни звука. Он осознавал, что одержал легкую победу, к которой был заранее готов, так как все, что он сказал о восстании поселков, было делом решенным и давно подготовляемым.

– Этот шевалье де Мобре, – продолжала Мари на сей раз примиряющим тоном, – человек очень знающий. Я уверена, что он искренне предан нашей стране и в особенности нашему острову.

– Не сомневаюсь, мадам, – поддержал майор в том же тоне.

– Нам не следует забывать, что если значительное число колонистов разбогатели в последние годы, то обязаны они этим ему. Шевалье действительно познакомил моего покойного супруга с людьми, открывшими секрет белизны сахара. Положение многих наших плантаторов совершенно изменилось; впрочем, вам все это известно…

– Да, мадам, – кивнул майор.

– Учитывая эти услуги, – поспешила прибавить она, – я решила назначить шевалье де Мобре членом Высшего Совета.

Она торопилась высказаться, будто опасаясь, что ей не хватит духу довести это дело до конца или что майор ее перебьет. Украдкой она с беспокойством следила за тем, как майор принимает ее заявление.

Он был невозмутим, даже улыбался.

– Бог мой! – проговорил он в ответ. – Если такова ваша воля, я не вижу, кто мог бы помешать вашему решению. Вы в состоянии лучше кого бы то ни было судить о качествах и достоинствах этого шотландца.

– Вы, стало быть, не видите препятствий для его назначения?

Он не спеша потер руки и снова улыбнулся. Он радовался тому, что в один миг все обернулось в его пользу. Только что он едва не был арестован, и вот уже генеральша спрашивает его совета, да как покорно! Ах, как хорошо, когда женщина не уверена в себе, совсем не упрямится, даже страшится чего-то…

– Лично я ничего не имею против, – объявил он.

Подумав с минуту, майор прибавил:

– Однако, мадам, позвольте вам заметить, что некоторые члены Совета могут отнестись к этому назначению не так благосклонно. Шевалье де Мобре, как я уже сказал, иностранец, и…

Она поскорее его перебила, потому что ожидала этого замечания и приготовила в ответ свои доводы:

– А разве вы сами, сударь, не иностранец по происхождению? Никому точно не известно, кто вы: англичанин или голландец.

– Я знаю, – не смущаясь, отвечал он тоном, свидетельствовавшим о том, что ему далеко не безразлично мнение о нем других людей, – я знаю, кое-кто утверждает, что я голландец. Тем, кто это говорит, было бы нелегко доказать сей факт; сверх того, это не имеет никакого значения, поскольку на самом деле я француз в нескольких поколениях. Вы забываете, что меня зовут де Гурсела.

– Пусть так, – смилостивилась она. – А как же кардинал Мазарини? Ведь он – итальянец?

– Мадам! – произнес Рулз, уступая. – Поступайте как знаете. Власть у вас в руках, я вам клялся в верности и всегда подчинюсь вашей воле. Сегодня я уже видел, чем рисковал, взяв инициативу в свои руки, хотя желал лишь доставить этим удовольствие вам. Я хотел освободить вас от чисто мужских обязанностей, к коим отношу экспедицию на Мари-Галант, но только вызвал ваше неудовольствие.

– Я хочу думать, что вы на самом деле действовали из желания оказать мне услугу, – молвила она. – Надеюсь, мне не придется услышать, что наше поражение обращено против меня: ведь мне известно, что в ваших силах положить наветам конец…

Услышав эту двусмысленную фразу, Мерри Рулз понял: Мари известны намерения его друзей, Пленвиля и Босолея. И раз она готова отказаться от ареста майора, следовательно, ей гораздо важнее провести в Высший Совет Мобре. А к мнению Рулза в Совете внимательно прислушиваются. Если она привлечет майора на свою сторону, никто не воспротивится ее решению.

Майор прошелся по кабинету, превосходно себя чувствуя, особенно после того, как исчезла нависшая было над ним угроза.

Впрочем, этот разговор не сулил ему ничего хорошего. Что за радость видеть в Совете иностранца, ненавистного врага, который уничтожит его при первой же возможности.

Он снова подошел к Мари и окинул ее ладную фигуру. Мари всегда нравилась майору, но в мужском костюме казалась еще привлекательнее, еще пикантнее. Майор вдруг вспомнил, как она отвергла все его притязания. Он проявил недюжинное терпение, а она лишь посмеялась над ним. Он не в силах был ей простить, что она отдается всем подряд, – в этом он был абсолютно убежден. Воображение майора рисовало ее многочисленных любовников; он все больше распалялся, вспоминая о ее романе с негром Кинкой. Почему же тогда она презирала его, дворянина? Да потому, что теперь она целиком принадлежала Мобре. Ах, как она, должно быть, его любит, раз хочет оставить при себе, под крышей собственного дома, назначить на высокий пост, наделив большой властью на острове! Мерри Рулз никогда не испытывал к шотландцу ни малейшей симпатии, но теперь, когда майор знал о его отношениях с Мари, он возненавидел его больше всего на свете.

– Я отлично знаю, мадам, – напрямик заявил он, – что вы не спрашиваете моего мнения. Однако я не могу забыть, что присягнул вам на верность. С моей стороны было бы предательством не предостеречь вас…

– Что вы хотите сказать? – отрывисто бросила Мари.

– Вам ни на минуту не следует забывать, что в ваших руках – абсолютная власть на острове. Это накладывает на вас определенные обязательства. В глазах своих подопечных вы должны быть выше каких-либо подозрений…

– В чем же меня можно заподозрить, скажите, пожалуйста?! – высокомерно выговорила она.

Впрочем, Мари уже догадалась, куда клонит майор, и смело и прямо взглянула ему в глаза, готовая дать отпор его обвинениям.

– Да, – медленно продолжал он, – ваша жизнь в замке Монтань столь же хорошо известна, как если бы вы жили в доме из стекла. Известно каждое ваше движение – ведь за вами пристально следят все колонисты, тщательно наблюдая, обсуждая, изучая ваши отношения с другими людьми.

– Вот это да! Разве у себя дома я не вольна поступать, как мне заблагорассудится? Воспитывать детей по своему усмотрению, принимать кого захочу?

– Речь не идет о ваших детях, мадам. Если мне позволительно говорить откровенно и вы обещаете не сердиться за то, что услышите от меня, возможно, суровую правду, я бы хотел довести до вашего сведения…

– Хорошо, говорите! – раздраженно вскричала она, видя, что он будет говорить несмотря ни на что.

– Ну что ж, скажу, мадам… Присутствие в вашем доме шевалье де Мобре вызывает немало толков. Он не военный. Его принимают за шпиона на содержании у англичан, то есть у Кромвеля.

– Вами руководит ревность, майор! Он пожал плечами:

– Как вы могли так подумать? Разве я пытался вас отговорить, когда вы сказали, что хотите назначить шевалье де Мобре членом Совета? Нет. Тем не менее я не могу от вас скрывать, что его считают вашим любовником.

– А что, если это правда? – недовольно поморщилась она.

– Простите меня, – со смиренным видом отозвался он, – но отец Бонен или любой другой монах сказал бы вам: вы подаете дурной пример населению, и без того готовому предаться всякого рода излишествам. А я вам скажу, что еще рановато – и вы поймете сами, мне не придется, надеюсь, на этом настаивать – принимать этого человека в своем доме.

– Шевалье де Мобре – мой гость. По законам гостеприимства он неприкосновенен.

– Да, знаю. Он – ваш гость… Но разве это дает ему право быть одновременно любовником и вашей горничной Жюли, и вашей кузины мадемуазель де Франсийон?

Мари буквально подпрыгнула:

– Это грязная клевета, сударь!

– К несчастью, это правда, мадам. Всем известно, что господин де Мобре переходит из спальни в спальню, из одной кровати в другую в замке Монтань…

– Если бы шевалье узнал, что вы тут говорите, сударь, он вызвал бы вас на дуэль и заставил бы взять свои слова обратно…

Рулз и бровью не повел.

– Я удивлен, – заметил он, – что вы до такой степени ослеплены. Как вы можете не знать о том, что происходит в вашем собственном доме и что известно каждому? Воистину, мадам, попустительство зашло слишком далеко. В любом случае вы рискуете дорого заплатить однажды за свою снисходительность…

– Все, что вы здесь сказали, – ложь…

– Наведите справки. Расспросите шевалье, и если у него хватит искренности, он сознается. Или поинтересуйтесь у своей кузины!

Рулзу не раз доводилось вызывать неудовольствие Мари. Майор вспоминал, как временно исполнявший обязанности губернатора Пьерьер поручил ему однажды побеседовать с ней по весьма деликатному поводу. Тогда майору пришлось пустить в ход всю свою ловкость, но все же их разговор тогда очень скоро перерос в ссору. Но никогда еще он не видел столь растерянной эту восхитительную, божественно прекрасную женщину, обычно такую уверенную в себе, знавшую магическую силу своего обаяния. Мари в самом деле смертельно побледнела, у нее затрепетали ноздри, а грудь бурно вздымалась. Мерри Рулз понял, что налицо все признаки ревности. Как же она, наверное, любила этого шотландца!

– Я знаю, – продолжал настаивать майор, – что мадемуазель де Франсийон состоит в порочной связи с этим человеком. В определенном смысле этот факт сдерживает обеспокоенных членов Совета, которые полагают, что шевалье остался на Мартинике из-за нежных отношений, удерживающих его здесь. Иначе он очень скоро оказался бы под подозрением. Ведь в самом деле любопытно, мадам: прошло совсем немного времени после его второго пребывания здесь, как английская эскадра вошла в наши воды для нашего же пресловутого спасения, как вы, наверное, помните, от дикарей!

– Вы никогда не заставите меня поверить, что Мобре – шпион. Возможно, из-за его присутствия в замке Монтань, где живет молодая девушка, моя кузина, кое у кого может разыграться воображение. Я многое повидала на своем веку. Меня этим не удивишь. Уверена, что между моей кузиной и шевалье ничего не было.

Мерри Рулз поклонился со словами:

– Счастлив слышать это от вас, мадам. Даю слово, что проткну шпагой всякого, кто рискнул бы позволить себе подобный намек, по той простой причине, что жена Цезаря вне подозрений!

Мари почувствовала в его словах иронию и поняла, как велика над ней в конечном счете власть Мерри Рулза. А тот догадался, что теперь ей не терпится поскорее уйти. Да, она спешила увидеться с шевалье и объясниться. Его предательство казалось ей недопустимым, невозможным после проведенной с нею ночи! Нет, не мог он, живя в ее доме, в нескольких шагах от ее комнаты, обманывать, пренебрегая ее доверием… Сейчас она думала лишь о Луизе, об этой кузине, которую по привычке считала безвольным созданием, холодной женщиной; стало быть, под маской недотроги скрывалось глубокоизвращенное существо?

Затем Мари вспомнила о Жюли. Ага, и Жюли туда же!.. Она сердилась не на субретку, фривольную, веселую, непосредственную девушку, – не она виновата в падении дворянина, опускавшегося до связи со служанкой, когда у него есть она, Мари, создание восхитительное и безупречное: видимо, такая неразборчивость нравилась самому дворянину, не пропускавшему ни одной юбки!

– Надеюсь, мадам, – сказал Рулз, – что вы не рассердитесь на меня за откровенность. Лично я уверен, что связь шевалье с вашей кузиной так же не возможна, как между ним и вами. У каждого из нас есть тайные враги. Они-то и причиняют нам больше всего зла… Думаю, что правильно поступил, предупредив вас, ведь в любом случае вам следовало все знать…

Каждую фразу майора Мари воспринимала как удар кнута. Она не знала, что сказать, не потеряв при этом собственное достоинство.

– Благодарю вас, – выговорила она наконец с обворожительной улыбкой. – Я в любом случае воспользуюсь полученными от вас сведениями…

– Что же касается Высшего Совета, – потирая руки, вкрадчиво продолжал он, – то мы договорились. При первом же удобном случае я поговорю с его членами о вашем подопечном…

– Не стоит, – остановила она его. – Сегодня я только хотела навести справки. Ничего не предпринимайте и подождите, прошу вас, до моего приказа. Прощайте, господин майор.

Еще дрожа от услышанного, она направилась к выходу. Мерри Рулз с раболепным видом забежал вперед и распахнул дверь. Затем низко поклонился и пропустил Мари вперед.

Оставшись один, он снова потер руки. Он выиграл. Мобре еще не стал членом Совета; уже и речи не было об аресте его, Мерри Рулза. Более того: он владел тайной, и Мари это знает. Теперь в его руках большая сила! Решительно ей придется однажды дорого заплатить за свое оскорбительное равнодушие! Скоро все узнают, за кем останется последнее слово!

ГЛАВА ШЕСТАЯ Мобре приходится пережить вторую сцену ревности

Мерри Рулз де Гурсела постоял у окна. Скоро он понял, что Мари вышла. Он сразу же ее узнал, так как гвардеец, державший лошадь под уздцы, поспешил навстречу губернаторше, и майор ясно увидел, как та приказала солдату помочь ей сесть в седло.

После того как Мари рассталась с Рулзом, ее нервозность не упала, скорее наоборот: с силой нахлестывая лошадь, Мари вылетела за ворота форта и, не обратив внимания на салютовавшую охрану, скоро скрылась из виду.

Если бы Мерри Рулз мог последовать за ней, он испытал бы огромное удовлетворение. Он, разумеется, заметил, какое тягостное впечатление произвели на губернаторшу его разоблачения, однако в его присутствии она держалась с большим достоинством, но теперь, когда ее никто не видел, ее лицо приняло гневное выражение. Лошадь, не привыкшая к жестокому обращению хозяйки, поскакала рысью, не обращая внимания на тропическую жару, но оскальзываясь на камнях и отвечая ржанием на удары хлыста.

Мысли теснились в голове Мари. Генеральша и сама не знала, на кого больше сердита: на Мобре или Луизу. А Мерри Рулз отошел для нее на второй план.

Итак, малышка Франсийон, притворявшаяся ничего не видящей и не чувствующей, словно холодная мраморная статуя, – любовница Режиналя!

Кто бы мог подумать? И как Мари была слепа до такой степени, что ничего не замечала? Она спрашивала себя, когда и как это могло случиться. Да еще у нее на глазах, под самым боком, под крышей ее дома, а у нее и малейшего подозрения не возникало!

Мари уже забыла, как генерал однажды обратил ее внимание на то, что Луиза строит глазки прекрасному шотландцу. И сама Мари замечала, что девушкой овладевала истома всякий раз, как шевалье к ней приближался; но предположить на этом основании, что Режиналь ее предаст, а кузина, на вид такая добродетельная, невинная и наивная, станет принимать его в своей спальне, – немыслимо!

Мари обещала себе, что непременно с ним объяснится. Он стал ей отвратителен до последней степени. Воображение рисовало отвратительную картину: обнаженная Луиза лежит в постели и ждет шотландца! Остальное представить было нетрудно: она знала ухватки Мобре. И стоило ей это вообразить, как она содрогалась от отвращения. Значит, едва освободившись от объятий Луизы, Режиналь смел приходить к ней и тем унижать ее! Невыносимо! Логика отказывала Мари: она не задумывалась о том, что многие и многие женщины прошли через руки этого человека. Ей же была омерзительна лишь его связь с Луизой.

Наконец Мари свернула на дорогу, что вела к замку. Только теперь госпожа Дюпарке заметила, что загнала лошадь и та едва дышала, с трудом взбираясь по крутому склону. Мари перестала ее понукать, дав лошади самой выбирать шаг.

Генеральша немного пришла в себя. Результатами ее встречи с Рулзом гордиться не приходилось. Ведь Мари явилась в форт с намерением его арестовать, а он сбил ее с толку. Неужели и в разговоре с Режиналем ее ждет поражение? Никогда! Что же сказать шотландцу? Как вызвать его на откровенность?

Может, пригласить сразу обоих провинившихся, Луизу и шевалье, и поговорить с ними резко, круто, а при необходимости прогнать прочь? Или принять их поодиночке?

Затем она себе сказала: «А вдруг это ложь? И если все было совсем не так? Я буду смешно выглядеть, упрекая и одного, и другого. Лучше наберусь терпения и стану следить до тех пор, пока не получу доказательств их предательства или невиновности».

Однако хватит ли у нее мужества ждать и в то же время принять Режиналя у себя в спальне, куда он непременно прибежит вслед за ней, дабы узнать, что произошло в форте. Хватит ли ей сил даже не намекнуть на то, что сообщил ей Рулз? Сможет ли она сдержаться, обуздать свой гнев?

А ведь это было совершенно необходимо; если же она хотела сохранить над Мобре власть, ей было необходимо заставить его поверить в то, что она его не любит: если он будет знать, что дорог ей, он со свойственным ему цинизмом воспользуется ее слабостью.

Итак, она приготовилась сыграть комедию, а ради этого надо было принять соответствующее выражение лица. Она расслабилась и снова улыбнулась.

* * *

Режиналь прогуливался на террасе, покуривая трубку, когда до его слуха донесся цокот копыт по мостовой; не сомневаясь, что это возвращается Мари, он пошел встречать ее к воротам.

Когда Мари выехала из-за поворота, он снова восхитился изящными очертаниями ее фигуры, подчеркнутыми мужским костюмом. Мобре выбил трубку о ноготь большого пальца, убрал ее и стал ждать с довольным видом. По правде говоря, его очень беспокоил привезенный Мари ответ. Но, увидав ее многообещающую улыбку, шевалье просветлел лицом, уверенный в том, что она не встретила ничьего сопротивления и скоро он станет членом Высшего Совета.

– Здравствуйте, Мари! – весело прокричал он, идя ей навстречу.

Она помахала кнутом в знак приветствия, а когда поравнялась с Мобре, тот схватил поводья и сам повел лошадь.

– Должно быть, время для вас тянулось долго, не правда ли, Режиналь?

– Когда вы далеко от меня, дорогая Мари, – любезно отвечал шевалье, – часы тянутся мучительно долго, все безнадежно пусто вокруг…

– Надо было попросить Луизу составить вам компанию.

– О, мы с ней мило поболтали, – подхватил он. – Однако вы знаете: эта девочка не умеет поддержать разговора. Зато отлично умеет слушать или, во всяком случае, притворяется, особенно когда говоришь с ней о живописи.

Они вошли во двор. Он протянул ей руки. Она вынула ноги из стремян и соскользнула Режиналю в объятия, позволяя ему аккуратно поставить ее на землю. Шевалье сейчас же позвал:

– Кинка! Кинка!

Когда негр появился, шевалье указал ему на лошадь, приказав почистить ее и задать двойную порцию овса. Теперь шевалье был уверен, что Мари сообщит ему приятное известие, и старался показать себя добрым, хотя бы по отношению к животному…

Мари вошла в дом, шевалье ускорил шаг и догнал ее в ту минуту, как она снимала перчатки, бросив хлыст на круглый столик. Мобре спросил:

– Итак, дорогая Мари, вы видели нашего майора? Все прошло, как вы хотели?

– Не совсем, – ответила она. – Он очень хитер…

– А-а, – разочарованно протянул он. – Значит, арестовать его не удастся?

– Я все это объясню вам в подробностях, Режиналь. Теперь же я устала и умираю от жажды. И в Сен-Пьере, и на дороге жара стоит невыносимая.

– Сейчас скажу Сефизе, чтобы приготовила вам что-нибудь прохладительное.

Мобре вышел, а Мари села на длинную банкетку. Когда он вернулся, она сидела с невозмутимым видом, скрестив руки на груди.

– Видите ли, Режиналь, – продолжала Мари, – я пригрозила ему арестом… Но… Как бы Вам это объяснить… У меня сложилось впечатление, что Рулз догадался о моих намерениях. Он почти не испугался.

– Кто же мог его предупредить?

– Мы обсуждали этот вопрос без свидетелей, значит, предупредить его было некому. Но думаю, он угадал наше намерение. Этот человек умнее, чем кажется на первый взгляд.

– Ого! – вскричал шотландец. – Вы, похоже, увлеклись своим майором, Мари. Берегитесь! Я начну ревновать… Не пытался ли он опять делать какие-нибудь заявления? Может, он вас к чему-либо склонял?

Она не улыбнулась, как он ожидал, потому что в эту минуту почувствовала, как к ней возвращается гнев. Мари подошла к нему, будто желая обнюхать.

– Что с вами? – засуетился он, не понимая, чем объяснить ее жест.

– Ничего, – отозвалась она. – Мне показалось, от вас пахнет духами Луизы. Или я ошибаюсь?

Он громко рассмеялся и сказал:

– Вполне возможно. Мы провели вместе два томительных часа…

Он не заметил, как затрепетали ноздри Мари, прежде чем она справилась с собой. Он продолжал:

– Что же вы все-таки решили по поводу майора? Раз вы не приказываете его арестовать, какая же судьба ему уготована?

– Если бы я отдала приказ о его аресте, – сухо проговорила Мари, – то настроила бы против себя жителей Ле-Прешера и Ле-Карбе, а затем и других поселений.

– Их нетрудно усмирить. У вас есть войско…

– Мне отвратительна самая мысль о жертвах. Во всяком случае, посылать солдат расстреливать толпу – не лучшее начало правления. Не так мне хотелось бы управлять своим народом. Да, если я арестую майора, колонисты Ле-Прешера и Ле-Карбе пришлют делегацию с требованием освободить его и мне придется удовлетворить их желание; тогда я не только уронила бы достоинство, но Мерри Рулз счел бы себя еще более могущественным и воспользовался бы ситуацией… И потом…

– И потом? – переспросил он.

– Мне было необходимо обсудить вопрос о вашем назначении в Высший Совет.

Сердце в груди у шевалье так и запрыгало от волнения. Этот вопрос интересовал его больше других.

– Так можно считать его решенным, как вы мне обещали?

– Не совсем, но к этому все идет.

Он изобразил удивление и разочарование:

– Только идет? Что же вам мешает решить его немедленно? Разве не вы хозяйка? Не вы ли здесь распоряжаетесь? Ведь вы сами назначаете советников или нет?

– Да, однако я хочу избежать каких бы то ни было столкновений. Ни к чему поступать слишком решительно, ставить других советников перед свершившимся фактом, понимаете? Когда я объявила о своем намерении майору, он не возражал. Во всяком случае, открыто не был против. Но есть и другие советники. Он узнает их мнение. Беседа приняла такой оборот, что он вынужден стать на нашу сторону. Это в определенном смысле торг. Либо тюрьма, либо верная служба…

– Все это очень запутанно, Мари, – с горечью в голосе заявил Мобре. – Я вынужден констатировать, что в конечном счете правите островом не вы, а майор. Судя по тому, что я вижу, советников назначаете не вы, а этот Мерри Рулз. Скоро вы и шагу не сможете ступить без его воли. Он слопает вас, дорогая, еще раньше, чем все приберет к своим рукам, а вам не останется ничего. Вероятно, вы проявили слабость. Берегитесь! Если не будете действовать твердо, вы проиграете. Сами того не ведая, вы тешите его честолюбие. Только представьте себе, как он сейчас счастлив и горд собой! Я прямо вижу, как он переходит от одного к другому, давая понять, что мое назначение зависит лишь от него! И к сожалению, это правда!

– Тем не менее дело обстоит именно так, – поднимаясь, сухо подытожила она.

Режиналь бросил на нее удивленный взгляд. До чего вдруг изменился ее тон! Почему она так к нему переменилась? Им овладело смутное беспокойство. Он испугался, что был с ней излишне резок, и попытался исправить положение, пустив в ход ласку.

– Дорогая Мари! – промолвил он. – Вы знаете, что всегда можете рассчитывать на меня…

Он осекся. Мари его не слушала: она пристально разглядывала Луизу, только что появившуюся внизу у лестницы.

– Здравствуйте, кузина! – крикнула генеральша.

Луиза коротко раскланялась. Сефиза появилась вслед за нею, неся поднос с бокалами. Мадемуазель де Франсийон приняла его из рук служанки и поставила на круглый столик, рядом с Мари и шотландцем.

Теперь госпожа Дюпарке заметила, что лицо у девушки вытянулось, она была слишком бледна, в ее движениях чувствовалась неуверенность, а глаза покраснели.

– Боже ты мой! Кузина! – вскричала генеральша. – Что у вас за вид! Вы больны, не так ли?

Она говорила отрывисто, почти с угрозой.

– Я чувствую себя очень хорошо, – неуверенно возразила Луиза.

Мари обернулась к Режиналю, призывая его в свидетели:

– Вы не находите, шевалье, что Луиза неважно выглядит? Она бледна как смерть…

– Да, несомненно… Вы правы, – неуверенно подтвердил шотландец.

– Ну вот, – продолжала Мари, – если в такое состояние вас приводят беседы с шевалье о живописи, дорогая, придется от них отказаться. Режиналь, надо бы поберечь эту девочку. Она такая хрупкая! Вы, может быть, этого еще не заметили?

Луиза покраснела:

– Ах, кузина, уверяю вас, что чувствую себя очень хорошо. И ничуть не устала.

– Я говорю с шевалье, Луиза. И знаю, что говорю…

Она пристально заглянула Мобре в глаза:

– Надеюсь, вы меня понимаете, не так ли, шевалье?

Режиналь смущенно покачал головой. Он был сбит с толку, что случалось с ним нечасто. Он себя спрашивал: уж не узнала ли Мари о его связи с Луизой? Кто мог ей об этом сообщить? Или она блефовала, чтобы узнать правду? Почему она опять так странно себя держит?

Дорого бы он дал, чтобы услышать ее разговор с Мерри Рулзом. Он подозревал, что они поделились друг с другом кое-какими тайнами, а в результате жертвой оказался он, Мобре!

Тем не менее он, ни слова не говоря, подошел к подносу, взял бокал, подал его Мари и, держа в руках другой, обратился к Луизе:

– Хотите пить?

Она отрицательно покачала головой, и Режиналь стал медленно пить сам. Потом поставил свой бокал на место; генеральша скоро последовала его примеру. Она сказала:

– Луиза, раз вы не устали, подите и займитесь вместе с негритянками ужином. А потом попросите Жюли подняться в мою комнату. Я очень устала и пойду отдохнуть…

Она с величавым достоинством стала подниматься по лестнице.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Жюли

Мари нервно ходила по комнате, хотя была очень довольна, что проявила твердость и, если только Рулз сказал правду, оставила обоих любовников в растерянности. Дверь медленно отворилась. Мари обернулась и узнала субретку.

– А-а, Жюли, – воскликнула она, – идите сюда, детка, помогите мне… Я задыхаюсь в этом мужском костюме…

Штаны и камзол были только предлогом. Мари уже давно при раздевании не прибегала к услугам Жюли. Генеральша подумала, что ей пришла счастливая мысль надеть в этот день мужской костюм; должно быть, в глазах подчиненных он помог ей поднять свой авторитет, а теперь у Мари был случай с пользой поговорить с камеристкой.

– Мадам сегодня восхитительна, – с восторженной улыбкой заметила Жюли. – Если мадам ездила в форт и встречалась с майором, она, должно быть, его ослепила…

Мари пожала плечами:

– Думаешь, майор обращает внимание на женщин?

– На женщин – нет, а вот на хорошеньких женщин и в особенности на мадам – да, могу поклясться! Я, знаете, давно заметила, какие у него глаза, когда он здесь бывает… Еще чуть-чуть – и замяукает, как кот…

– Жюли! Будь попочтительнее, прошу тебя… Он – майор и мой помощник!..

Субретка весело расхохоталась. Она всегда оставалась весела, словно ее не касались никакие невзгоды; она во всем старалась найти веселую сторону и пользовалась любым предлогом, чтобы посмеяться и пошутить.

– О! Мадам знает, – проговорила она, – я не хочу ее задеть, но давно догадалась, что мадам составила о майоре такое же мнение, что и я!

– Я тебе не разрешаю, Жюли, фантазировать на мой счет! Я нахожу, что ты себе слишком многое позволяешь в этом доме с некоторых пор… И пытаюсь понять, что могло до такой степени вскружить тебе голову.

– Да ничего особенного! – с вызовом бросила Жюли, расстегнув камзол и стаскивая его с плеч хозяйки. – Однако мадам так редко просит меня о помощи, что в конце концов забыла о моей истинной сущности…

Новый приступ смеха снова заставил ее замолчать. Генеральша продолжала раздеваться, и субретка залюбовалась ее обнаженной грудью с малиновыми сосками, упругой, как у юной девушки. Кожа была молочно-белая, перламутрового оттенка, а голубоватые жилки мерцали под ее надушенным атласом.

– Да простит меня мадам, – снова заговорила Жюли, – но мне кажется, вряд ли найдется мужчина, способный устоять перед такой красотой. А многие из них дорого бы дали, чтобы оказаться на моем месте…

– Болтушка! – воскликнула Мари и тоже рассмеялась, польщенная восхищением Жюли. – Поторапливайся!

Расстегнув ремень, Жюли теперь поглаживала упругие бедра хозяйки, похожие на две стройные литые колонны, перед тем как снять чулки, подвязанные под коленками.

– Как-нибудь предложу майору занять мое место, – продолжала смеяться девушка. – Одолжу ему свое платье, и вы его не узнаете… Представляете, мадам, майора в моем переднике?

Мари еще больше развеселилась. Жюли ее забавляла, заставляла расслабиться и позабыть о тревоге. При мысли о переодетом майоре она расхохоталась. Успокоившись, генеральша, полностью обнаженная, стала ждать, когда Жюли подаст ей рубашку. Она сказала:

– Вечно ты шутишь, Жюли… А ведь ты уже не в том возрасте, когда только шуточки на уме! Пора бы тебе замуж… Да-да, замуж, – повторила она, словно эта идея пришла ей на ум совершенно случайно и показалась очень удачной. – Что же я раньше об этом не подумала… Жюли, я должна подыскать тебе мужа…

– Мужа! – вскрикнула Жюли. – О Боже! Да мне и так хорошо!

– У тебя, верно, есть дружок?

Жюли опустила голову и призналась:

– В общем, да, мадам, есть несколько человек…

– И ни один не годится в мужья?

– Я бы вышла за них за всех сразу, – с потешной серьезностью заявила Жюли, – если б они могли жить все вместе в добром согласии. Но это невозможно… Демаре хотел на мне жениться, но он такой ревнивый и тупой! Похож на толстого индюка!

– Точно подмечено! – снова засмеялась Мари. – Однако тебе следовало выйти за него.

– А я думаю, что смогу подыскать получше…

– Что значит «получше»? Военного? Лейтенанта, капитана?

Жюли пожала плечами будто в нерешительности. Для нее всякий мужчина, взятый в отдельности, оставался просто мужчиной. Ей не было никакого дела до его звания, лишь бы он был хорош в постели. Она молчала, и Мари предложила:

– Может быть, тебе больше подошел бы шевалье? Ах, плутовка! Я угадала: тебе нужен шевалье… Например, Мобре. Могу поручиться, тебе бы он понравился!

– Муж – не кот в мешке, его так просто не возьмешь, – возразила Жюли. – Сначала его надо испытать.

Мари перестала смеяться. Она перевела разговор на волновавшую ее тему.

– А мне говорили, – медленно и твердо промолвила она, – что ты уже имела случай оценить мужские достоинства господина де Мобре…

– На Мартинике немало злых языков!.. Я почти уверена, что это навет майора, мадам…

– Хм, хм! Навет? Ты уверена?.. Кажется, я и сама кое-что замечала…

– Между шевалье и мною? Черт побери, мадам!..

Жюли вдруг отступила назад, внимательно посмотрела на хозяйку и воскликнула:

– Все понятно! Вам сказал Демаре! Он за мной следит, шпионит! Вот уж ревнив! Ах, разбойник!

– Так ты сознаёшься, Жюли?

Субретка заметила, как вдруг ноздри у Мари дрогнули. Она в одно мгновение сообразила, что генеральша попросила ее раздеть с одной-единственной целью: заставить ее разговориться. Слава Богу, она вовремя спохватилась, а ведь уже ходила по краю пропасти!

– Ни в чем я не сознаюсь, – отрезала она. – Просто ужас как боюсь ревнивцев. Вот я совсем не ревнива. А все потому, что люблю любовь и считаю, что каждый должен ею наслаждаться, когда и как хочет! Все женщины, кому это нравится, вероятно, думают, как я. Если они сами не сохраняют верность одному мужчине, зачем они станут ревновать этого мужчину, не так ли, мадам? К несчастью, наши дружки, похоже, рождены ревнивцами. Страсть как хотят единолично обладать женщиной, а разве такое уместно…

Мари поняла, что Жюли дает ей урок, и закусила губу. Жюли была хитрой бестией. Нет, так просто признания от нее не добиться.

Генеральша уже надела рубашку, и Жюли нечего было делать у нее в спальне. Однако Мари ее не отпускала.

– Раз уж мы заговорили о шевалье де Мобре и ревнивых мужчинах, скажи: неужели ты полагаешь, что ему в самом деле присущ этот недостаток?

– О, я так мало его знаю!

Мари подкралась к камеристке и доверительным тоном, словно обращаясь к соучастнице, проговорила:

– А ты знаешь, что мне сказали? Кажется, он разбил все женские сердца в Сен-Пьере!

– Он там никогда не бывает.

– Неважно! Так говорят! Странно, что ты этого не знаешь, хотя мимо тебя ни одна новость не проходит.

– Мне абсолютно ничего не известно, мадам. Шевалье поступает, как ему заблагорассудится. Я же не Демаре: я в шпионов не играю.

– Ах! – вскрикнула Мари, и в ее голосе послышалось сожаление. – Я думала, ты искреннее, детка. Во всяком случае, я приучила тебя к откровенности, подавая личный пример. Ты лучше всех знаешь мое прошлое. Однако ты мне не доверяешь… Раз ты не хочешь говорить, значит, у тебя у самой рыльце в пушку!

Жюли лишь посмотрела на хозяйку, не проронив ни слова. Этот разговор ее утомлял. Она догадывалась, что Мари ревнует и страдает. Если бы не так, если бы Мари наводила справки для того, чтобы составить себе действительно верное мнение о шевалье, Жюли, верная своему характеру, без колебаний выпалила бы все, что знала. Но она предчувствовала: одно слово, малейшая неосторожность – и генеральша выплеснет наружу всю свою боль!

Мари отступила на несколько шагов и с беззаботным видом продолжала:

– Мне также говорили, что шевалье и Луиза… В общем, ты меня понимаешь?.. Если это правда, их следовало бы поженить. Луиза наивна, простодушна и могла не устоять перед настойчивостью красавца шотландца. В ее возрасте любовь легко спутать с восхищением. И потом, Режиналь – хороший художник, а эта дурочка тоже увлекается живописью…

– Я ничего такого не замечала, мадам, – заверила Жюли.

Мари раздраженно махнула рукой, но взяла себя в руки и прибавила:

– Послушай, Жюли, я не прошу тебя шпионить. Но если ты заметишь, что шевалье и Луиза поддерживают порочную связь, ты должна немедленно меня предупредить… По многим соображениям, главное из которых: отныне я не могу допустить в этом доме разврата. Я в ответе за весь остров, я должна им управлять. Малейшее подозрение ослабит мою власть… Вот так, Жюли. Спасибо, можешь идти.

– Благодарю вас… Мадам может на меня рассчитывать… Я расскажу все, что узнаю.

Субретка пошла к двери, Мари крикнула ей вдогонку:

– Кстати, Жюли… Скажи Демаре, пусть зайдет ко мне. Я должна с ним поговорить.

* * *

Жюли отправилась на поиски Демаре и без труда отыскала его за сараем для рабов. В замке Монтань у Демаре было очень много обязанностей, и он любил прятаться там, куда никто не совал носа, и ждал, пока за ним придут. Жюли увидела, что Демаре сидит в тени дерева, посасывая сок из желто-сиреневого манго.

– Демаре! – закричала она. – Тебя хозяйка зовет… Иди-ка сюда!

Вместо ответа лакей счел своим долгом не спеша очистить плод и достать овальную и плоскую косточку. Наконец он выплюнул ее и встал.

Жюли ожидала в нескольких шагах подбоченившись.

– Куда нам спешить! – насмешливо проговорила она. – Хозяйка может и подождать! В следующий раз она сама к тебе придет…

– Если ей что не нравится, – возразил Демаре, – пусть ищет другого лакея. В любом случае ей недолго осталось ломать из себя даму.

– Что ты несешь?

– Говорю, что знаю!

– Слушай, парень! – воскликнула Жюли, дружески шлепнув подоспевшего к ней Демаре. – Ты бы выбирал выражения! Не то пожалеешь!

Демаре ухмыльнулся:

– Кто же это заставит меня пожалеть, скажите на милость?! Конечно, твой прохвост шевалье? Вот что я тебе скажу: он тоже свое получит, прежде чем закроются мои глаза! И, черт побери, не один я этому порадуюсь!

– Слушай, Демаре! – перебила его Жюли. – Мадам как раз собирается поговорить с тобой о шевалье. Надеюсь, ты не такой дурак, каким кажешься… Вот что я тебе скажу: генеральша подозревает, что шевалье состоит в определенных связях с мадемуазель де Франсийон… Похоже, ты по ночам шныряешь по всему дому. Скажешь ей, что ничего не видел и не знаешь!

– Я скажу все, что пожелаю!

– Нет! Скажи, что ничего тебе не известно.

– Скажу, что видел, как шевалье проводит свои ночи с Франсийон, когда не занят с тобой!

– Берегись, Демаре! – угрожающе прошипела Жюли. – Берегись!

– Вот уж правда! – настаивал Демаре. – Несчастье вошло в дом вместе с этим иностранцем!

– Если проговоришься, Демаре, можешь больше никогда ко мне не приходить, слышишь?

– А я к тебе прихожу подбирать чужие объедки. Хватит с меня!

– Как?! Ты – жаловаться? Да для такого деревенщины неотесанного, как ты, и этого слишком много! Ты в зеркало на себя смотрел? Ну и рожа! А в шевалье чувствуется порода: он изящен и умен! Черт возьми, Демаре! Тебе должно льстить, что ты преемник такого человека!

Демаре метнул на нее злобный взгляд из-под полуопущенных век и пошел было к дому. Жюли схватила его за рукав:

– Я тебя предупредила. Будешь болтать – между нами все кончено!

Он пожал плечами и пошел своей дорогой. Жюли посмотрела ему вслед: Демаре шагал тяжело, втянув голову в плечи, ссутулившись, похожий на упрямого, глухого быка.

Жюли решила, что все пропало, ведь этот злой лакей собирался раскрыть перед Мари все карты, выложить все тайны, в которые ему удалось проникнуть. Он заслуживал наказания! Она с силой сжала кулаки, но была вынуждена с огорчением признать собственное бессилие.

Скоро она побрела той же дорогой, что и Демаре, решая про себя, как отплатить ему за злобу и дурацкое непонимание.

Подходя к дверям замка, она заметила Мобре. Шотландец застыл на пороге с трубкой в руке и, казалось, глубоко задумался. Он не увидел субретку, зато Жюли кровь бросилась в лицо. Она подошла к Режиналю и, не думая, что может помешать его мыслям, выпалила:

– Шевалье… Не угодно ли зайти ко мне на одну минутку?

Он стряхнул с себя задумчивость и бросил на субретку удивленный взгляд:

– К вам? Ого! Жюли, дружочек, кажется, на вас подействовал местный климат!

– Я имею в виду совсем не то, о чем вы подумали, – вполголоса заметила она. – Мне необходимо сообщить вам нечто чрезвычайно важное…

Похоже, он был не расположен ее слушать и сказал:

– Правда? О чем же?

– О вас. О Демаре и о мадемуазель де Франсийон, о генеральше… Хватит?

Режиналь вздрогнул. Огляделся, словно опасаясь нескромных взглядов, и ответил:

– Ступайте к себе, Жюли, я сейчас вас догоню…

* * *

Мари разглядывала Демаре, застывшего перед ней со шляпой в руке.

– Вызывали, ваше превосходительство?

– Да, – властно отозвалась Мари. – Я бы хотела знать, почему по ночам вы не спите, как все в этом доме. Говорят, вы шпионите, подслушиваете под дверьми, словом – очень любопытны ко всему, что здесь происходит и вас не касается. Я этого не люблю. Почему вы так поступаете?

– Э-э, ваше превосходительство… я не могу спать… Ложусь, но сон так и не приходит. Тогда я встаю, хожу туда-сюда, стараюсь себя утомить, но все напрасно.

– Вы надеетесь утомиться, подслушивая под дверьми?

– Я не подслушиваю, ваше превосходительство…

– Не отрицайте! Я вас видела… – соврала она. Демаре в смущении понурился.

– Вы что же, не знаете, как поступают с чрезмерно любопытными слугами? – продолжала она. – Не знаю, на кого вы работаете, но могу одно сказать: я не желаю, чтобы за мной следили. Вы должны покинуть этот дом!

– Ваше превосходительство… Клянусь вам…

– Не клянитесь! Вы уедете, Демаре, я вас прогоняю…

Мари увидела перед собой чудака, внезапно задрожавшего всем телом. Очевидно, это не входило в его планы. Если его прогонят с места, он лишится полезных сведений, необходимых майору; а если он не будет служить у генеральши, станет ли Мерри Рулз по-прежнему им интересоваться?

– Берегитесь! – не унималась Мари. – Я прогоняю вас не только из этого дома, но высылаю с острова, слышите? Отправитесь первым же судном на Сент-Кристофер, где сможете остаться, если кому-нибудь понадобятся ваши услуги, либо вернетесь во Францию!

Демаре принял униженную позу, всем своим видом выражая раскаяние, и генеральше показалось, что он вот-вот бросится ей в ноги и станет умолять о прощении. Она окинула его строгим, неумолимым взглядом. Она решила, что он достаточно растерян и можно предложить ему сделку, которую она задумала. Теперь она лишь выжидала, когда он снова станет извиняться, попытается ее смягчить. И Демаре в самом деле смиренно пробормотал:

– Не прогоняйте меня, мадам, умоляю!.. Вы же довольны моими услугами, я трудолюбив… Обещаю, что больше не буду выходить по ночам из своей комнаты… Если я за кем-нибудь и следил, то поверьте, не за вами, мадам, а за Жюли… Я люблю Жюли, мадам, ведь мы с ней были помолвлены, до того как приехал шевалье де Мобре… И вот с тех пор, как шевалье здесь, она меня и видеть не хочет. Я для нее пустое место.

– Послушайте, Демаре, – проговорила Мари примиряющим тоном. – Единственный способ заслужить мое снисхождение – признать свою вину. Сознайтесь, что следили за шевалье, мадемуазель де Франсийон и за мной, так?

– По правде говоря, ни за кем я не следил, – соврал он. – Если б я смог увидеть или заметить что-нибудь, то по чистой случайности…

Мари стала на него наступать, и если бы у нее был в руках кнут, она, казалось, ударила бы лакея.

– Демаре! – вскричала она. – Вы должны мне рассказать обо всем, что видели и слышали. Понятно? Иначе прикажу выслать вас на первом же судне, отбывающем из Сен-Пьера.

В эту минуту недалекого лакея словно озарило. Он вдруг увидел связь между тем, что советовала ему Жюли и чего требовала генеральша. На самом деле не так уж страшны были ее угрозы: наверняка она станет сговорчивее и снисходительнее, если узнает о связи шевалье и Луизы! Это и дураку ясно!

И лакей подумал: «Не это ли она хочет узнать? А зачем же она ходит вокруг да около? Почему не спросить меня об этом прямо? Мне-то только и нужно удовлетворить ее любопытство! В конце концов, я хочу одного: погубить проклятого шотландца, отнявшего у меня любимую!»

– Мадам! – униженно начал он, приняв вид раскаявшегося грешника. – Спрашивайте, я все вам расскажу…

Мари пристально на него взглянула. Круто повернулась, пошла к окну, бросила взгляд во двор. Она увидела Режиналя, беседовавшего с Кинкой. Негр подавал ему длинный хлыст надсмотрщика. Она быстро отвернулась и бросила:

– Вам случалось по ночам видеть шевалье де Мобре в комнате у мадемуазель де Франсийон?

– Да, мадам.

– Вы слышали, о чем они говорили?

– Нет, мадам. Меня это не интересовало.

– Чем же они занимались? – побледнев, нервно процедила она сквозь зубы. – Разговаривали? Говорили же они что-нибудь? Какого черта! Если вы прижимались ухом к замочной скважине, то хоть слово-то слышали, одно-единственное?! Какое же?

– Думаю, они целовались, мадам. По правде говоря, шевалье переходил из одной комнаты в другую, мадам… Наверное, как и я, не мог спать в своей постели. И бродил в поисках сна, то у Жюли побывает, то у мадемуазель де Франсийон, потом…

– Потом?

– Я иногда видел, как он входил и к вам, когда не мог заснуть у мадемуазель де Франсийон…

– Дурак!.. Пройдоха! С удовольствием бы приказала отходить тебя кнутом, если бы ты не выглядел таким идиотом!..

Ругательства заставили Демаре отступить на шаг.

– Ступай прочь! – приказала Мари. – Иди! Такой дурак, как ты, заслуживает кнута! Да, кнута!..

Теперь она знала все, что хотела, и была готова наброситься на лакея, вцепиться в него ногтями, исцарапать его в кровь, чтобы он почувствовал боль. Она снова повторила:

– Прочь!

Это было сказано таким тоном, что Демаре, понурившись, поплелся к двери.

Когда Мари услышала, как дверь за ним закрылась, она подбежала к кровати и рухнула, собираясь выплакать свое горе.

Ее нервы были напряжены до последней степени. Наконец-то у нее в руках было доказательство неверности Режиналя, его предательства. Разве отныне она сможет доверять советам шевалье? Как ему верить?

Прогнать, выслать следовало бы именно его, Режиналя, подумала она. Ведь он подкупил всех: Луизу, Жюли, этого дурака-лакея, да и ее самое, а она думала, что может на него положиться!

Пронзительные крики вывели ее из состояния прострации. Она прислушалась к воплям и решила, что наказывают кого-то из негров. Кричал и впрямь мужчина. От физической боли все мужчины кричат одинаково, какого бы цвета ни была их кожа.

* * *

Когда Демаре, прикрыв дверь в комнату Мари, на цыпочках медленно спустился по лестнице, он увидел, что в большой гостиной стоит шевалье де Мобре; лакей ненавидел его больше, чем когда-либо, но теперь верил, что одержал над ним окончательную победу.

Он позабыл обо всех только что перенесенных потрясениях и бросил взгляд на свою жертву. Шевалье еще держался молодцом, но это было ненадолго: Мари скоро должна была с ним расправиться! Будет что рассказать майору!

Демаре дошел до нижней ступени и по привычке всего бояться метнулся в сторону, намереваясь проскочить во двор. Шевалье, притворявшийся, что не замечает его, поигрывал длинным хлыстом с рукояткой, отделанной зеленой кожей. Он круто развернулся и крикнул:

– Эй, Демаре! Эй, милейший! Ну-ка, идите сюда!

Лакей замер. Он не смел взглянуть своему врагу в лицо и ждал, когда тот объяснит, зачем его окликнул.

Режиналь не торопясь подошел ближе.

– Мальчик мой! – ласково улыбаясь, проговорил он. – Я оставил лошадь на дороге. Не знаю, сломала она ногу или только поранила, но я не смог заставить ее и шагу ступить. Она лежит вон там, в траве, и даже не шевелится! Думаю, это просто упрямство. Идемте со мной. У меня есть для нее средство от колик…

– Господин шевалье, я следую за вами, – ответил лакей.

Они вышли скорым шагом за ворота и скоро скрылись за поворотом.

Демаре поискал взглядом раненое животное, о котором говорил шевалье. Но долго ему искать не пришлось. Вдруг его лицо обожгла страшная боль. Он поднес руки к щекам, а когда отнял их, увидел кровь. И сразу же понял, что получил удар страшным хлыстом, способным усмирить самых непокорных рабов. Лакей закричал от боли и негодования. Но уклониться не смог: на него сыпались удары кнута, попавшего в опытные руки и в несколько мгновений исполосовавшего ему лицо, руки, спину, грудь. При каждом ударе Демаре издавал пронзительный крик, но шевалье не унимался. Он лишь злобно усмехался. Ему было весело заставлять несчастного подпрыгивать и извиваться всем телом, когда хлыст обвивал его ноги. И чем выше подпрыгивал Демаре, чем больше неожиданные удары заставляли его выделывать немыслимые и довольно комичные пируэты, тем громче хохотал Мобре.

Режиналь остановился, только когда выдохшийся, охрипший, истекающий кровью Демаре упал в траву и взмолился о пощаде.

– Вот как у меня на родине обходятся со шпионами, – заключил шевалье. – Пусть это навсегда послужит тебе уроком, как держать язык за зубами. В другой раз я тебе не только отрежу уши, но прикажу привязать за руки, за ноги, начиню тебя порохом и прикажу поднести фитиль… А теперь ступай к Жюли, она тоже хотела тебе что-то сказать, да попроси, чтобы хорошенько промыла тебе раны, иначе туда попадет зараза…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Провал сентиментального дипломата

Не заботясь о состоянии Демаре, шевалье де Мобре медленно побрел обратно в замок, дрожа всем телом. Впрочем, гнев его немного поутих: он с удовольствием отыгрался на лакее, который его долгое время интриговал и беспокоил, за что и был наказан. Не скоро теперь этот увалень снова возьмется за старое!

Оставалось наладить отношения с Мари, а для этого было необходимо их выяснить!

Входя во двор, Режиналь размышлял, как лучше поступить: дождаться, пока генеральша сама намекнет на показания лакея или самому пойти в наступление.

Он кликнул Кинку и вернул ему кнут. Потом вошел в дом, направился к круглому столику, где всегда были наготове бутылка французского вина и бокалы, налил себе внушительную порцию и выпил залпом.

Более всего досадовал он не оттого, что Мари прознала о его связи с Луизой (это неизбежно должно было рано или поздно случиться; в случае необходимости он был и сам готов ее предупредить); его огорчало то, что Мари стала известна его тайна, когда ему это было не с руки. Приходилось шевелить мозгами и решать, как держаться, какие объяснения представить.

Мобре охотно предпочел бы в один прекрасный день обо всем рассказать Мари со свойственным только ему цинизмом, которому не мог противостоять ничей гнев, ведь шевалье при этом умело разыгрывал влюбленного, пуская в ход все свое обаяние.

Он поставил бокал и взглянул вверх, на дверь в комнату Мари. Да, только вперед! Однако в каком она сейчас настроении? Дала волю гневу? Плачет? Или просто подавлена и предается отчаянию?

Он устремился по лестнице, стараясь ступать бесшумно. Но ступени поскрипывали, и шевалье почувствовал облегчение, только когда оказался на площадке. Комната генеральши по-прежнему оставалась заперта. Мобре подкрался к двери и прислушался. Он ничего не смог разобрать. Выждал, но – тщетно. Тогда он решился и негромко постучал. Вначале никакого ответа не последовало, и он подумал, что заплаканная Мари, не желая показать свое огорчение, спешно припудривает лицо. Он снова постучал. Мари не отвечала. Он взялся за дверную ручку, тихонько повернул ее, и дверь приотворилась.

Несмотря на то что шевалье старался не шуметь, генеральша услышала, как он вошел. Мари лежала поперек кровати на животе. Она приподнялась на локте, обернулась и недовольно спросила:

– В чем дело? Кому я понадобилась?

– Это я, Режиналь, – промолвил Мобре.

– Я не желаю вас видеть, оставьте меня… Словно не слыша Мари, он повернулся к двери и запер ее. Шевалье успел заметить, что генеральша плакала. Он сосредоточенно думал, как ему себя вести. Она плакала, но под действием какого чувства? Прощалась с оскорбленной любовью? Страдала от задетого самолюбия?

– Сударь! – продолжала она. – Прошу оставить меня. Я плохо себя чувствую и хочу отдохнуть. Выйдите, пожалуйста.

– Сожалею, Мари, – возразил он, – однако мне кажется, что нам необходимо объясниться.

– Вполне возможно… Да, вы правы, но не сейчас. Ступайте!

Он неторопливо приблизился к Мари, и ей пришлось сесть. Со все возрастающим раздражением она бросила:

– Ваша настойчивость неуместна, сударь. Я же вам сказала, что хочу побыть одна. Ваша нескромность граничит с наглостью.

– Одиночество – плохой советчик, – ухмыльнулся он. – Я знаю причины вашего недомогания, друг мой, и догадываюсь: если не составить вам компанию, вы распалите воображение и в самом деле заболеете из-за пустяка, а дело-то выеденного яйца не стоит.

Она буквально взорвалась от негодования:

– Пустяк!.. Не стоит выеденного яйца!.. Ну нет, Режиналь, это уж слишком! В последний раз прошу вас выйти…

– А если я не выйду? Не станете же вы мне угрожать, что прикажете своим неграм, например Кинке, выбросить меня за дверь?!

– Я могу выйти сама. Впрочем, почему бы мне не приказать вышвырнуть вас вон?

– Вы забываете, Мари, что запрещено использовать своих рабов против любого другого белого, если только он не был взят с поличным при совершении крупного преступления… Вряд ли губернаторша Мартиники осмелится преступить закон…

Она в отчаянии вздохнула, скомкала носовой платок и поднялась:

– В таком случае оставляю вас здесь. Я полагала, что вы порядочный человек. Вы преступаете границы гостеприимства, которое я вам оказала, вы нарушаете его со всех точек зрения… Прощайте, сударь.

Гордо выпрямившись, Мари прошла мимо, но, прежде чем успела дойти до двери, почувствовала, как шевалье схватил ее за руку и грубо оттащил от порога.

– Мари! – начал он, пытаясь заключить женщину в объятия. – Мне необходимо сообщить вам нечто очень важное. Вы должны меня выслушать.

– Не прикасайтесь ко мне! – выкрикнула она. – Не трогайте меня, или я закричу, позову на помощь! Какое мне дело до закона; если вы угрожаете: я могу позвать своих рабов на помощь!

– Тише! Тише! Какого черта! Кто-нибудь в этом доме решит, что мы ссоримся… В глазах слуг мы будем выглядеть в смешном свете, они нас не поймут. Я прошу всего минуту вашего внимания, Мари, и был бы в отчаянии, если бы из-за своего упрямства вы последней узнали о важном решении, которое я только что принял.

Мобре говорил совершенно серьезно. Он не шутил, усмешка исчезла с его лица. Мари почувствовала, как вместе с любопытством в ее душе зашевелилось смутное беспокойство. Она засомневалась, хотела шагнуть к двери, но замерла на месте. Режиналь понял, что победа на его стороне и Мари его выслушает.

– Надеюсь, вы сжалитесь надо мною, – сказала она. – Даю вам две минуты. Признайтесь, что в моем состоянии это значит проявить добрую волю. Но ради Бога – поторопитесь! Что вы хотели мне сообщить?

Он смущенно потер руки, отступил на шаг, прошелся вперевалку по комнате и наконец заговорил с сокрушенным видом.

– Я хотел, дорогая Мари, – глухо пробормотал он, – сообщить вам о своем намерении жениться…

Мари застыла словно громом пораженная и лишь озадаченно повторила:

– Жениться?!

– Да, – подтвердил он, не смея поднять на нее глаза.

Он услыхал, как она тяжело вздохнула. Потом зашагала по комнате. Он держался все так же смиренно, однако решился бросить на нее торопливый взгляд и заметил, что она больше не плачет, а, напротив, выглядит решительной, что он отнес на счет удивления.

– Жениться! – опять повторила она. – На ком?

– На мадемуазель де Франсийон…

Мари снова взорвалась:

– На Луизе?! На Луизе?! Однако…

Генеральша задыхалась. Она и сама не понимала, что с ней происходит. Почему она допускала мысль о том, что Режиналь может быть любовником Луизы, но считала невероятным его желание жениться на мадемуазель де Франсийон.

Он подтвердил:

– Да, мадам, на Луизе…

– Ну и ну!..

– Мадам! – с едва скрытым цинизмом заметил он. – Я удивлен тем, что это сообщение не вызвало у вас большой радости…

– Признайте, что мне есть от чего удивиться! – Да, я, разумеется, мог бы заранее поделиться с вами своими планами, но не хотел забегать вперед, пока не договорился обо всем с вашей кузиной.

– Да уж, – глухо проворчала Мари, чувствуя себя подавленной, – нынче ночью, к примеру, у вас было предостаточно времени для откровений. Однако не забывайте, сударь: вы не сможете жениться на Луизе без моего согласия.

Шевалье удивился:

– Но ведь Луиза в том возрасте, когда она сама может принимать решения! И, насколько мне известно, не находится под опекой!

– Вот тут вы ошибаетесь, сударь! – торжествуя, воскликнула Мари. – Вы, конечно, не знаете, что специальным королевским ордонансом отцам запрещено под страхом строжайшего наказания выдавать дочерей за иностранцев без официального разрешения федерального губернатора?

– Мадемуазель де Франсийон – сирота…

– Она моя кузина. У меня на нее такие же права, как если бы она была моей дочерью. Сверх того, я – губернаторша Мартиники и ни за что не дам этого разрешения!

Мобре внезапно помрачнел. Мари решила, что он раздосадован оттого, что в самом деле любит Луизу, и опечалился потому, что генеральша противится их браку. Мари не знала, что разрушила задуманный Режиналем план; она и вообразить не могла, что он придумал историю с женитьбой единственно для того, чтобы склонить Мари к компромиссу. Он высчитал, что губернаторша скорее всего воспротивится этому браку. А он сделает вид, что подчиняется ее решению, отказываясь тем не менее порвать связь с мадемуазель де Франсийон. Если Мари им дорожит, ей придется смириться с тем, чтобы делить с кузиной его любовь, и все пойдет, как раньше: Режиналь останется любовником обеих женщин. Он не учел, что Мари своей властью сметала его угрозу и он больше не мог под предлогом женитьбы пробудить в ней ревность.

Он понятия не имел об упомянутом королевском ордонансе и впервые за время своей дипломатической карьеры ощутил беспомощность.

– Вы сделаете несчастными сразу двух человек, – продолжал он тем не менее. – Луиза меня любит, и я, как мне кажется, люблю ее довольно для того, чтобы назвать своей женой…

– Вы хотите дать этим понять, что совершенно ее не любите?

– Я глубоко тронут ее чувствами ко мне.

– Вот еще один довод, чтобы я воспротивилась этому браку! Нет, шевалье, вам не видать моей кузины. Никогда! Я слишком хорошо вас знаю. И слишком сильно люблю Луизу, чтобы рисковать, выдав ее за мужчину, совершенно несходного с ней темпераментом. Луиза молода, сударь, и, если ее чувства к вам искренни, она, разумеется, будет страдать, но не так долго, как зрелая женщина, привязавшаяся к вам на закате своей молодости. Луиза забудет вас, сударь; я сделаю для этого все возможное.

Режиналь понял ее намек на собственные чувства к нему, когда она заговорила о зрелой женщине. Он вдруг заявил:

– Вы, мадам, может быть, не знаете, на какие крайности способен человек, когда его страсти пытаются обуздать?

– Что вы хотите сказать?

– Чувства мадемуазель де Франсийон так сильны!.. Боюсь, она предложит мне бежать с ней.

Мари расхохоталась:

– Похищение? Как в Париже?.. Мои поздравления! Не забывайте, сударь, что мы на Мартинике, а вы, кажется, не учитываете, что хозяйка здесь – я! Впрочем, мне волноваться нечего. Луиза воображает, что любит вас. Она, повторяю, молода и, сверх того, глупа. Достаточно одного взгляда на нее, чтобы определить все ее слабости. Чего она на самом деле хочет? Чего добивается? Она и сама не знает. Вы явились в этот дом и стали первым мужчиной с изысканными манерами, поселившимся в замке Монтань. Этого оказалось достаточно: глупая девчонка решила, что любит вас! Поэтому, кстати, она и попалась вам в руки. Признайтесь, что вам стоило совсем небольшого усилия, и она стала вашей любовницей.

Режиналь пожал плечами и покачал головой с видом глубокого сострадания.

– Я подозревал, – огорченно проговорил он, – что вам все уши прожужжали сплетнями о нас с Луизой. И вот доказательство!

Он сделал шаг навстречу Мари и в волнении произнес:

– Возможно, теперь вы понимаете причины, заставляющие меня жениться на Луизе?

– Разумеется, нет. Однако надеюсь, что вы их изложите!

Режиналь напустил на себя вид мученика, непонятого человека, невинной жертвы.

– Мадам! – произнес он. – Я бы хотел, чтобы вы поняли: женясь на мадемуазель де Франсийон, я хотел лишь положить конец кривотолкам. С первого же дня положение показалось мне очевидным. Я подумал: находясь под вашим кровом, я являюсь жертвой всяческих измышлений. Меня обвинят в том, что я оказываю на вас влияние. Как я вам уже объяснял, когда вы принимаете меры, ущемляющие интересы колонистов, когда подписываете ордонанс не в их пользу, вина за это возлагается не на вас, а на меня, вашего советчика, беззаветно вам преданного, как, должно быть, считают многие. Сверх того, человек моего круга, живущий в окружении женщин вдали от света, должен быть готов к сплетням. Мари, вы прекрасны, вы красивейшая женщина на Мартинике, однако – не желая вас обидеть – я могу сказать, что вы недурно пожили. Мы оба приближаемся к тому возрасту, когда нас нельзя больше заподозрить в совершении глупостей, как это принято называть. Кроме того, мадам, великое горе, постигшее вас, и то, как тяжело вы его переживаете, ставят вас выше каких-либо подозрений. Но я! Но Луиза! Мы подвергаемся злословию, это уж точно! Те, кто еще не может меня упрекнуть в том, что я вашими руками творю политику на острове, пытаются – не сомневайтесь в этом – меня опорочить, обвиняя, даже в ваших глазах, в том, что я – любовник мадемуазель де Франсийон…

Он умолк. Мари выслушала его с огромным вниманием. Она была вынуждена признать, что его слова не лишены логики. Он был прав. Такой человек, как шевалье, колет глаза всем честолюбцам, особенно Мерри Рулзу, который, сверх того, видит в Мобре соперника.

Она вдруг с облегчением вздохнула, словно тяжкий груз свалился с ее плеч.

– Знаете, дорогая Мари, – продолжал Режиналь, – я ничуть не удивлюсь, если майор любыми способами попытается заставить всех поверить в то, что замок Монтань стал притоном, скопищем разврата. У него повсюду шпионы. Они докладывают ему о самых незначительных событиях, а он сам сочиняет разные байки и распускает их по всему острову! Враги попытаются разом напасть на нас отовсюду, опорочив в глазах и колонистов, и отцов иезуитов, и доминиканцев. На вас станут оказывать давление. А вот если я женюсь на Луизе, все сейчас же станет на свои места. Никто ничего не сможет сказать…

Мари и бровью не повела. Она по-прежнему хранила молчание.

– Я знаю, – продолжал шевалье, – что многие уже считают Луизу моей любовницей. Пусть так!

Бог свидетель: я считаю это оскорблением для вашей кузины и готов проткнуть шпагой каждого, кто позволит себе столь лживый намек. Но для вас, Мари, так было бы лучше!

Она метнула на него взгляд и быстро спросила:

– Почему?

– Потому что можно подозревать всех, – горячо подхватил он, – меня, Луизу – всех, но не вас. Лучше будем опорочены мы с Луизой, нежели вы. Учитывая ваше высокое положение, а также ради будущего вашего сына Жака, вы должны быть выше подозрений и оставаться чистой; ваша репутация должна быть безупречной… Я люблю вас, Мари, всей душой, но еще больше уважаю и потому охотно приношу себя в жертву…

– Режиналь, – пробормотала она, – будет вам, Режиналь!..

Он замолчал с озабоченным видом. Что она ему скажет? Ему показалось, что голос у Мари дрогнул, она смягчилась.

Мари выждала немного, стараясь справиться с волнением, которое пробудили в ней его чары: проникновенный звучный голос, напомнивший ей об их первой встрече, когда он буквально вырвал ее из объятий Пьерьера, к которому ее тогда неудержимо влекло; его невероятная сила убеждения, так как теперь Мари почти не сомневалась, что Режиналь явился в этой истории жертвой. Ведь теперь сомнений у Мари не осталось; шевалье только что открыл ей глаза, и она уже сердилась на себя за то, что оказалась так близорука: Мерри Рулз заронил в ее душу сомнение, а ведь он прежде всех был заинтересован в том, чтобы уронить шевалье в мнении Мари… В конечном счете все это, возможно, лишь ловкий ход майора…

Но Мари скоро спохватилась: ведь она страдала, и страдала по милости Режиналя. Пусть даже шевалье невиновен, но из-за него у Мари в сердце оставалась глубокая рана; этого она Режиналю прощать не собиралась.

– Во всяком случае, – заметила она, – вы никогда не заставите меня поверить в то, что равнодушны к Луизе. Она молода, хороша собой… Глупа, конечно, но дурочки чаще всего нравятся мужчинам, потому что они делают с этими гусынями что хотят. Наконец, я припоминаю, каким торжествующим тоном вы объявили мне о своем намерении жениться…

– Вы преувеличиваете, Мари, – мягко возразил шевалье. – Ведь вы находились в таком отчаянии, когда я вошел, что не стали бы меня слушать, если бы я вас не оглушил какой-нибудь чрезвычайной новостью. А если у меня и прорвались торжествующие нотки, в чем вы меня упрекаете, то только потому, что я наконец победил вашу нерешительность. Мне бы хотелось, – вновь обретя лирический тон, продолжал Мобре, – чтобы между нами, дорогая Мари, не было никаких недомолвок, чтобы мы полностью друг другу доверяли, и тогда против нас будут бессильны все враги. Вы увидите: мы победим! А как будем счастливы!.. Неужели это возможно? Способна ли такая женщина, как вы, принять без недоверия, без задней мысли преданность такого слабого и переменчивого мужчины, как я?.. Да мало того что я слаб по натуре, так еще зачастую и обязан проявлять слабость из соображений дипломатии!

Мари провела рукой по лицу:

– Послушайте, Режиналь! Я бы и сама хотела вам верить… Впрочем, я устала. Я предоставила вам всего несколько минут. Взгляните: мне нехорошо. Оставьте меня, прошу вас; мы вернемся к этому разговору позже.

– Ну нет! – вскричал он. – Сегодня вы разговаривали со мной сурово, отчего я чувствую себя несчастнейшим человеком на земле. Недоразумение, которое развело нас по разные стороны, должно быть улажено как можно скорее! Пока вы не вернете мне свое доверие, Мари…

– Это невозможно! – выкрикнула она, оборвав его на полуслове. – Невозможно, во всяком случае, сейчас…

Он снова понурился, пролепетав:

– Отлично! Очень хорошо! По вашей милости я превращаюсь в жалкое существо. Вы прогоняете меня за то, что я хотел служить вам! Вы отказываете мне в женитьбе на Луизе, лишаете своего доверия. Чем же мне отныне заниматься на этом острове? Нечем! Оставаясь здесь, я рискую так или иначе потерять жизнь. Никогда я не смог бы продолжать существование, зная, что вы рядом, а я не могу вас видеть, вы меня презираете, возможно, даже ненавидите. Теперь без вашей поддержки, без вашей защиты я стану мишенью для всех и каждого! Мне припишут все смертные грехи. Мадам! Я отправляюсь с первым же судном в Сент-Кристофер. Прощайте, сударыня…

По мере того как он говорил, он повышал голос. Затем коротко кивнул Мари и порывисто шагнул к двери. Но не успел он взяться за ручку, как генеральша его остановила:

– Режиналь! Еще одно слово…

Он обернулся, воодушевленный надеждой. Уже во второй раз его хитрость удалась.

– Вы – любовник Луизы, – дрогнувшим голосом вымолвила Мари. – Признавайтесь!

– Так вам сказали…

– Да, мне в самом деле так сказали. Теперь я хочу услышать это от вас!..

– Вы же меня непременно накажете, – произнес он тоном капризного ребенка, который ожидает сурового наказания.

Она гневно топнула, хотя в душе, может быть, надеялась, что он опровергнет это обвинение, и повторила:

– Признавайтесь, ну же!

– Обещаю, что отвечу вам со всей искренностью, если вы согласитесь затем выслушать меня. Вы должны все узнать и понять… Мари, готовы ли вы, в силах ли вы выслушать меня потом?..

– Я догадалась, каков будет ваш ответ, Режиналь! – с горечью выговорила она. – Однако я готова вас выслушать; я обязана это сделать, чтобы не выгнать вас как негодяя, чем могу навлечь на вас месть всех, кто вас ненавидит и презирает. Согласитесь: если я вас, в свою очередь, презираю, то проявляю, по крайней мере, снисходительность!

– Мари! – проговорил он. – Луиза в самом деле моя любовница.

Он увидел, как она напряглась и побледнела. Ему показалось, что она вот-вот лишится чувств, однако не шевельнулся. Он знал, что Мари сильна духом и способна вынести любой удар, тем более этот, к которому уже была готова, как она сама призналась.

– Похоже, вам совсем не стыдно в этом сознаваться. Какой ужас! И кому?! Мне!! Слышите?! Мне!

– Да, – просто согласился он. – Это была моя слабость. Я раскаиваюсь. Так случилось, что я не устоял перед молодостью Луизы, ее воодушевлением. Я решил, что она меня любит, тогда как на самом деле ей нравились лишь мои эскизы да комплименты. Человек слаб. Неужели вам никогда не доводилось проявлять слабость, Мари? Если бы я не знал, что вы так же слабы, как я, как любой другой человек, я ничего бы вам не сказал. Но перед вами мне стыдиться нечего. Моя исповедь в каком-то смысле заслуживает прощения, потому что я знаю: вы лучше, чем кто бы то ни был, способны меня понять и простить. Ведь вы, Мари, проделали тот же путь, что и я. И я ни в чем вас не упрекаю, я лишь констатирую факты. Кроме того, у меня есть вполне убедительный довод. Если я и проиграл, то ради великой цели. Я повторяюсь, но это необходимо! Овладевая Луизой, которую я не люблю и не полюблю никогда, пока вы живы, пока вы рядом со мной, потому что телом и душой принадлежу вам одной, Мари, я хотел лишь отвлечь сплетников на себя и Луизу, дабы ваша репутация оставалась незапятнанной, как того требует занимаемый вами пост… Однако раз я ошибся и вы не хотите, чтобы я женился па Луизе, заглаживая нашу с ней вину, я готов удалиться. Я оставлю этот дом, Мари.

– Думаю, это в самом деле стало необходимостью, – неслышно пролепетала она, чудовищно страдая. – Да, вам надо удалиться.

– Именно так я и поступлю…

Он ждал, что Мари снова заговорит, но она молчала. Он на минуту задумался, понурившись, но не чувствуя ни малейшего смущения, так как понимал, что в конечном счете остался хозяином положения.

– Видите ли, – заговорил он наконец, – я присмотрел одну постройку на сваях в Фон-Шарпантье. Именно туда я увез бы мадемуазель де Франсийон, если бы вы разрешили ей удалиться после бракосочетания. Я полагал, что таким образом буду находиться неподалеку от вас и не только буду иметь удовольствие видеться с вами часто, но и еще помогать вам своими советами. Туда я теперь и удалюсь, но один… Я останусь в вашем распоряжении, и если понадоблюсь…

Она остановила его жестом:

– Послушайте, Режиналь… Я бы хотела вам доверять по-прежнему, но то, в чем вы признались, доказывает, что ваши недруги не так уж неправы. Сама я отдала вам все!.. И полагала, что нашла в вас спутника, который способен меня направлять, на которого я могла бы опереться, как опиралась на руку того, кого лишил меня Господь. Итак, я ошиблась! Я не доверяю вам, как прежде, но еще сохраняю по отношению к вам достаточно уважения и не осуждаю вас безвозвратно. Теперь я буду судить о вас по делам. Нет, вы не поедете в Фон-Шарпантье. В Каз-Пилоте есть небольшой дом, принадлежащий одному колонисту, другу генерала; дом продается. Я вам поручаю его купить. Вы будете и удалены от Луизы и в то же время при необходимости сможете скорее прибыть в Сен-Пьер, потому что дорога туда лучше, чем в Фон-Шарпантье… Можете отправляться завтра. Я дам вам записку к колонисту…

– Очень хорошо, Мари, – произнес он изменившимся голосом. – От всей души желаю, чтобы из-за необоснованной ревности вы не допустили несправедливости. Узнав о моей немилости, ваши враги будут торжествовать! После того что случилось с «Быком», этот удар будет непоправимым для вашего авторитета. Моральная победа ваших врагов означает для вас падение в глазах колонистов, особенно тех из них, которые оказывают вам доверие. И скоро вы будете безоружны перед майором!..

Она не удостоила его взглядом. Он на негнущихся ногах двинулся к выходу.

Взявшись за ручку, он опять обернулся:

– Прошу вашего разрешения не присутствовать за ужином…

– Вы можете быть за столом, – возразила она, – если спрашиваете об этом из опасения увидеть рядом меня: будьте покойны, я не спущусь к ужину…

Он поклонился, вышел и торопливо сбежал по лестнице.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Хозяин в доме

Шевалье без стука вошел в комнату Жюли, но открывшееся его взгляду зрелище заставило его остановиться. Совершенно нагой Демаре лежал животом вниз на кровати субретки. Та держала в одной руке калебас с настоем из трав, а другой накладывала компрессы на раны лакея, вскрикивавшего от боли. Настой прожигал помертвевшую плоть до кости. На шум открывшейся двери Демаре даже не поднял головы.

Жюли нахмурилась и прервала свое занятие, вскричав:

– Ну, шевалье, и отделали же вы его!

Режиналь наконец подошел ближе. Он с удовлетворением разглядывал глубокие отметины, оставленные кожаным хлыстом на коже Демаре. На уровне лопаток клочья от рубашки прилипли к коже. Жюли осторожно их отдирала, прежде чем приложить лекарство во избежание инфекции, слишком скоро распространявшейся в жарком климате.

На губах шевалье мелькнула недобрая усмешка.

– Этот мужлан получил по заслугам, – злобно прошипел он.

Мобре подошел вплотную к постели и, взяв раненого за волосы, заставил его повернуть голову.

– Демаре! Вы получили лишь небольшой урок. В следующий раз я вам всажу пулю в лоб, – пригрозил он. – Страдать будете меньше, а мне не придется опасаться вашего любопытства.

В ответ лакей только застонал. Режиналь небрежно выпустил его волосы и обернулся к Жюли:

– Заканчивайте, пожалуйста, с этим человеком. Ступайте к мадемуазель де Франсийон и скажите, что я хочу ее видеть…

Жюли вопросительно на него взглянула, но он ничего не сказал и направился к двери. Но Жюли уже не сомневалась, что Демаре проговорился и что между Режиналем и Мари произошла ужасная сцена. Доказательством тому был подавленный вид шотландца.

Субретка потеряла к раненому интерес. Выйдя из комнаты, она бросилась к Луизе доложить, что та нужна шевалье.

– Что происходит? – спросила мадемуазель де Франсийон.

Она не находила себе места от беспокойства после того, как рассталась с кузиной.

– Не знаю, – искренне ответила Жюли. – Господин де Мобре выглядит очень взволнованным…

– Я сейчас же иду к нему.

Луиза застала Режиналя во дворе; он с озабоченным видом расхаживал взад-вперед, опустив голову. Девушка подбежала к нему и стала ждать, когда тот обратит на нее внимание. Он принял ее появление довольно холодно.

– Вашей кузине известна наша тайна, – объявил он.

Шевалье внимательно следил за тем, какое действие окажет на нее эта новость, но вместо ожидаемой тревоги прочел на ее лице гнев.

– А я знаю ее тайну! – возразила она. – И все это по вашей вине, Режиналь.

– Вы досаждаете мне в такую минуту, когда на самом деле следовало бы поискать выход из затруднительного положения, в котором все мы оказались.

– Из-за вас!

– Не думайте, что я бегу от ответственности. Я знаю свою вину. Но вы, кажется, кое-что забыли: Мари изменит ко мне отношение.

– Каким образом?

Он отвел взгляд и обронил:

– Мне придется покинуть этот дом. Очевидно, ваша кузина не потерпит моего присутствия. В конце концов это ее дом; она поступает, как заблагорассудится ей. Я не могу навязывать свое присутствие, когда оно нежелательно.

Луиза порывисто схватила руку Режиналя и крепко ее сжала.

– Я уеду с вами, – выкрикнула она вне себя. – Ей нас не разлучить! По крайней мере, вдали от нее мне не придется делить вас с нею, что само по себе постыдно…

– Она помешает вам следовать за мной. Для этого в ее распоряжении тысяча способов. Ни за что на свете она не допустит, чтобы вы поехали со мной. Распоряжается здесь она, ведь она – хозяйка…

Казалось, он колеблется, тогда как молодая женщина, совершенно потерявшись и задыхаясь от волнения, безуспешно пыталась найти выход. Потерять Режиналя? Она никогда на это не решится. Пусть она умрет, но уж тогда попытается всех утащить за собой в бездну!

– Дорогая Луиза! – слащаво продолжал Режиналь. – Я докажу вам свою любовь: я сказал Мари, что решил на вас жениться.

Она вздрогнула всем телом и повисла у Мобре на руке, заставляя его посмотреть ей в лицо. Луиза преобразилась. Она изо всех сил встряхнула шевалье и закричала:

– Режиналь! Режиналь! Любовь моя… Вы сделали это… И мы поженимся?

Радость ее не красила, скорее наоборот. Черты ее лица словно застыли и лишь нервно подергивались, рот кривился. Глядя на нее, шевалье испытал непреодолимое смущение, даже отвращение к такому проявлению истерии, которое считал противоестественным. Но Луиза его не отпускала. Режиналь хотел на ней жениться! Значит, не придется больше таиться, прятаться, отчего их отношения отнюдь не становились пикантнее. Теперь она будет принадлежать любимому человеку открыто, целиком и сможет им гордиться…

Она глубоко вздохнула, расправив грудь, потом сказала:

– Режиналь, дорогой… Я буду вашей рабой… Она стала покорной, услужливой, раболепной.

– К несчастью, – объявил он холодно, – этот брак, по всей видимости, совершенно невозможен. Мари в разговоре со мной сослалась на королевский ордонанс, который позволяет ей помешать нам, потому что я – иностранец. На этих островах ни одна женщина вашей национальности не имеет права выйти за иностранца без разрешения генерал-губернатора… Я бессилен что-либо изменить!

Слова Режиналя повергли Луизу в подавленное состояние, тем более тяжелое, что мечта, в которую он заставил было ее поверить, была поистине прекрасна. Шевалье небрежно освободил руку, которую по-прежнему крепко сжимала Луиза, и сделал несколько шагов. Девушка снова вцепилась в его руку, повисла на ней, а затем гневно заговорила:

– Ладно! Тогда я закачу скандал! Чего мне теперь бояться?! Я не хочу потерять вас, Режиналь, особенно из-за кузины! Я заставлю ее согласиться, и она на все пойдет под страхом скандала.

Он не отвечал. Улыбка против воли морщила его губы. Вот во что он превратил это безвольное существо: это же молодая тигрица, готовая разорвать кого угодно. Украдкой он бросил на нее взгляд и подумал, что ей, пожалуй, не хватает острых когтей и клыков, да и силенок маловато.

– Режиналь, – продолжала Луиза, – она не сможет мне помешать вернуться во Францию, если я захочу, правда?

– Сможет, – возразил он. – Она способна даже посадить вас под замок, отрезав от всего мира…

– Я убегу… Вы последуете за мной, мы снова встретимся. Я уеду с вами на Ямайку!

Он покачал головой:

– Она прикажет заточить вас в монастырь. И тогда мы будем разлучены навеки… Нет, – помолчав, продолжал он, – необходимо хотя бы на время принять ее условия, как бы тяжелы они ни были для нас обоих. Неужели вы думаете, что такой человек, как я, отчается и легко сдастся?! Я слишком многим пожертвовал ради священной миссии, о которой говорил вам, Луиза, чтобы объявить себя побежденным. У меня еще есть порох в пороховницах!

– Что вы намерены делать?

– Удалюсь в небольшое поместье, которое собираюсь купить в Каз-Пилоте. И там спокойно пережду, наблюдая за происходящими событиями.

– А я? Какое место вы уготовили мне в своих планах, Режиналь?

– Э-э… Нам будет трудно встречаться… во всяком случае, сейчас. Совершенно очевидно, что Мари установит за вами слежку и воспрепятствует тому, чтобы вы выходили из замка, так как предположит, что вы отправитесь ко мне. Но так даже лучше. Все о нас забудут. Когда она осознает, что ни на что без меня не способна, что слишком слаба для управления островом в одиночку, она сама меня призовет на помощь, дабы противостоять окружающим ее многочисленным врагам. И я смогу поставить свои условия, понимаете?

Это было не совсем то, чего хотелось Луизе, но в ее душе проснулась слабая надежда. Режиналь не уедет с Мартиники – вот главное. Сверх того, она не сомневалась в его словах: он знает Мари и разбирается в политике лучше ее; он был нежен, она ему доверяла.

Он направился к дому. Луиза последовала его примеру и зашагала рядом, жалея лишь о том, что он молчит и не раскрывает ей всех своих планов. Он шел, опустив голову и не произнося ни слова.

– Когда вы рассчитываете уехать? – спросила она.

Он неуверенно пожал плечами и наконец сказал:

– Как можно раньше. У меня нет оснований здесь задерживаться. Иначе Мари решит, что я жду, когда она передумает. А я завтра же уложу вещи.

Луиза почувствовала, как у нее сжалось сердце, а кровь застыла в жилах. Замок Монтань – и без Режиналя? Ее собственная жизнь – без шевалье? Нет, она этого не вынесет.

Они подошли к краю террасы, туда, где стояли пушки и откуда открывался вид на зеленевшую бухту Сен-Пьер. Режиналь говорил себе, что в Каз-Пилоте ничто не помешает его работе. Разумеется, ему будет не так удобно, как в замке, зато проще станет поддерживать отношения с соотечественниками.

Режиналь окинул взглядом бухту, расположенные ярусами поля сахарного тростника, банановые пальмы и табачные плантации. Однажды вдали появится эскадра, корабли бросят якорь в Сен-Пьере… Вот когда он отыграется!

В эту минуту шевалье получил сильнейший удар в самое сердце: он только что заметил судно, которого не было в бухте всего несколькими часами раньше. Он отлично знал оснастку этого судна, его массивные очертания. Было мгновение, когда он усомнился в реальности происходящего. Однако ошибки быть не могло: это возвращалась «Мадонна Бон-Пора»!

Его сердце забилось сильнее. «Ну вот, – думал он, – возможно, только что разыгранная драма была напрасной!..»

Им овладела жажда деятельности. Он обернулся к Луизе; та застыла в неподвижности, ожидая неведомо чего от шевалье.

– Друг мой! – сказал он. – Возвращайтесь к себе. Мне придется вернуться к Мари.

– Что вы собираетесь делать?

– Еще не знаю! Но уверен, теперь нам есть о чем поговорить!

Подходя к спальне Мари, он ненадолго замешкался. Стучать или войти как-то иначе? Он подумал, что после трудного объяснения генеральша устала, она взволнованна и, если он объявит о своем приходе, возможно, не разрешит ему войти. Тогда он повернул ручку и медленно вошел, стараясь не шуметь.

Он сейчас же заметил генеральшу; Мари сидела за секретером спиной к двери, зажав в руке перо, и что-то писала.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я стучал, и мне показалось, что вы ответили.

Она порывисто обернулась:

– Я не слышала стука. Что там еще?

Мари говорила сухо, почти враждебно. Но поскольку она не высказала недовольства его непредвиденным посещением, Режиналь снова поверил в себя. Возможно, генеральша в глубине души была довольна, что Режиналь вернулся и она сможет продолжить тяжелый разговор, особенно если в его отсутствие она нашла новые упреки, которые в силу нервного напряжения не пришли ей на ум раньше.

– Я бы не посмел вас беспокоить, – проговорил он, – если бы не одно важное событие.

Она встала и спросила:

– Да? Какое же событие?

– У берегов Сен-Пьера бросила якорь «Мадонна Бон-Пора».

Он заметил, как заволновалась Мари, услыхав эту новость.

– Вам, очевидно, не известно, находится ли на борту капитан Байярдель? – поинтересовалась она.

– Почему ему там не быть? – уверенно проговорил он. – Вы знаете его лучше меня и сами говорили недавно, что этот человек не способен на предательство. Раз его судно здесь и если он честный, мужественный капитан, каким вы его описали, он на борту, уж вы мне поверьте!

Шевалье прошелся по комнате. Решительно приблизился к секретеру. Он снова чувствовал себя хозяином, словно и не собирался на следующий день покинуть этот дом. Он был здесь, опять готовый подать совет, вмешаться в дела Мари, будто ничего не произошло.

– По-моему, – сказал он, – вам следует повидаться с капитаном как можно раньше, во всяком случае, опередив майора. Полагаете, Байярдель соблаговолит подняться в замок до того, как отправится в форт?

– Сомневаюсь.

– Я тоже. Сердце мне подсказывает, что капитан Байярдель, друг Лефора, был не очень рад данному поручению, которое он с блеском провалил. Не удивлюсь, если теперь он станет вас избегать.

Мари нервно потерла руки, прежде чем произнесла:

– Вы правы. Я должна повидать капитана до того, как это сделает майор. Пожалуй, я спущусь в Сен-Пьер.

Режиналь негромко кашлянул:

– Через несколько минут стемнеет. Не советую вам делать это сегодня.

– Да ведь Байярдель увидится с Мерри Рулзом!

– Конечно! – смущенно проговорил он, но смущение это было наигранное: он уже давно знал, что ему предложить.

Он выждал еще некоторое время, закружил по комнате, будто в поисках решения вставшей перед ними трудности. Проходя мимо секретера, он видел белый лист, наполовину исписанный крупным решительным почерком Мари, и ему страстно хотелось знать, кому предназначалось это послание. К сожалению, он не мог разобрать ни слова. Он снова подошел к генеральше и заговорил взволнованно и вместе с тем любезно:

– Мари! Я мог бы вам кое-что предложить, но не хотел бы навязывать свою волю. В Сен-Пьер могу спуститься я. И передать капитану послание…

Это было единственно подходящее решение, которого она ожидала в глубине души от Мобре, и потому не удивилась.

– Благодарю вас, – ласково молвила она, – но боюсь, как бы вы не опоздали в Сен-Пьер. Раз вы видели, что «Мадонна Бон-Пора» стала на якорь, то можете себе представить, что из форта ее заметили раньше вас и Мерри Рулз наверняка уже отправил кого-нибудь к Байярделю.

– Это возможно, даже вполне вероятно. Думаю, в его интересах встретиться с Байярделем, опередив вас. Однако стоит рискнуть…

Обеспокоенная Мари застыла в нерешительности.

– Не думаю, – заметила Мари, – что майору удастся провести капитана. Нет, он вряд ли прикажет сообщить ему заведомую ложь.

– Однако он под тем или иным предлогом арестует Байярделя. А после этого вам будет трудно отменить наказание, не восстановив против себя общественное мнение, так как многим во что бы то ни стало потребуется козел отпущения за провал экспедиции. С другой стороны, если вы многим обязаны этому человеку, этому верному капитану, о котором вы мне рассказывали, вы рискуете приобрести в его лице врага, если не проявите по отношению к нему великодушие.

Мари не задумывалась, почему Режиналь стал вдруг так почтителен к начальнику береговой охраны, ведь раньше он его недолюбливал. А Мобре старался лишь сполна использовать происшествие в своих интересах. Вот что было важно. Он рисковал поставить Мари перед новыми трудностями. Могла ли она преодолеть их без его советов? Если она понимала, насколько ей необходимо знать его мнение, то они должны были помириться, Мобре занял бы прежнее место при генеральше, и все вернулось бы на круги своя.

Он продолжал настаивать:

– Так вы хотите, чтобы я встретился с Байярделем? Скорее составьте послание, я его отвезу. Если понадобится, готов загнать лошадь…

Она заломила руки с криком:

– Ах, не знаю, на что решиться! Думаю, что в любом случае уже слишком поздно. Капитан наверняка в форте. Вы напрасно проездите!

– Давайте попробуем! – предложил он.

Она подошла к секретеру и села. Бросила взгляд на начатое письмо, от которого ее отвлек приход Мобре.

– Смотрите, – сказала она, – я писала к колонисту из Каз-Пилота с просьбой продать вам его небольшое владение…

– Спасибо, – поблагодарил он. – Допишете завтра…

Мари неопределенно посмотрела на него. Она была удивлена, что он так легко смирился с отъездом.

Генеральша отложила начатое письмо и взяла другой листок; но, набросав пару строк, передумала, отложила перо и разорвала бумагу, пояснив:

– Нет! По здравом размышлении я вижу, что вам незачем ехать в Сен-Пьер. Вы все равно не успеете. Ведь неизвестно, как давно судно Байярделя стоит на якоре… Я должна смириться: майор меня переиграл, я бессильна…

– Мари! – строго проговорил шевалье. – Вы бросаете начатое. Сам факт, что вы отказываетесь попытать счастье, дает Мерри Рулзу новый козырь! Мари, вы приводите меня в отчаяние!

Генеральша пожала плечами. Она устала и была не в силах продолжать борьбу после всего, что она только что пережила.

– Это ваша вина, – заметила она, – да, именно ваша: вы довели меня до изнеможения.

– Это все недоразумение, из-за которого больше всех страдаю я, однако вы считаете несчастной себя. Вот чего добились те, кто нас ненавидит! Уж конечно, именно этого хотели те, что пытаются вырвать власть из ваших рук! Бедный малыш Жак! Именно о нем я беспокоюсь, думая об этой драме! Мальчика хотят лишить наследства!..

Он помолчал, но Мари ничего не отвечала, и он продолжал:

– Мари! Мы по глупости терзали друг друга, не заботясь тем, что играем на руку своим противникам. Задумались ли вы хоть на мгновение об интересах собственного сына?..

Она подняла к нему изможденное лицо. Ее сын! Неясное чувство долга проснулось у нее в душе. Какое, в самом деле, огромное значение имела ее связь с Режиналем для интересов ее сына! И что значила его измена с Луизой, когда есть Жак?

– А я-то, – продолжал он, – решил всем пожертвовать, принять все оскорбления, обвинения ради сохранения вашего величия, потому что в один прекрасный день власть перейдет к Жаку… Вы даже не оценили мою преданность, мое уважение! Что ж! Тем хуже, Мари. Клянусь, что легко я не сдамся! Я вижу, что вы ступаете на неверный путь, путь уступок, отречений, соглашательства. Недалеко он вас уведет! Но я буду рядом и помешаю разбазарить наследство юного д'Энамбюка. Вы меня удаляете, но и находясь в тени я по-прежнему буду служить вам даже против вашей воли. Ваши враги всегда встретят мой отпор! По крайней мере, возвращение Байярделя хоть чему-нибудь да послужило: вы убедились, что нуждаетесь в моей помощи, даже если больше не хотите меня видеть, даже если прогоняете меня!

– Режиналь! – вскрикнула Мари, и у нее перехватило от волнения горло. – Если бы вы говорили правду!.. Если бы вы умели быть откровенным! Если бы вы в самом деле хоть немного любили моего малыша Жака!

– А вы в этом сомневаетесь?

– Вы никогда не говорили на эту тему. И не обращали внимания на моего ребенка.

– Внешне – разумеется. Но не я ли первый после смерти его отца втолковал вам, что дело генерала должен продолжить его сын? Вспомните-ка!

Она со вздохом опустила голову и ничего не ответила. Она чувствовала, что готова к новому самоотречению, но так, чтобы Мобре ее в этом не упрекнул. Она уже хотела простить шевалье. Почему? Потому что устала и исстрадалась. Она больше не знала, сердится ли на Режиналя за его измену. Имела ли она право на ревность в ее возрасте, после той жизни, которую вела в молодости? Могла ли она из любовной досады, от ущемленного самолюбия позволить врагам лишить ее сына власти? И что же она будет делать без Режиналя? Чем станет в руках майора и его клики?

– Очевидно, – продолжал Режиналь, – мы снова впали в заблуждение. Однако Господь хочет, чтобы это не прошло втуне! Но мы потеряли драгоценное время, и если капитан Байярдель не отправился к Мерри Рулзу сразу по возвращении в Сен-Пьер, то уж наверняка он покинул свое судно, и я рискую, обегав весь город, так его и не найти…

– Вы видели Луизу? – спросила Мари, думая о своем.

– Да, видел, – подтвердил он. – Мы вместе увидели «Мадонну Бон-Пора» в бухте Сен-Пьера.

– Вы ей что-нибудь сказали?

Он поморщился и нехотя обронил:

– Мы поболтали…

– И?..

– Я сказал ей, что вы против нашего брака.

– И все?

Он пожал плечами и цинично ухмыльнулся, что, как правило, сбивало с толку его собеседников. А затем почти игриво произнес:

– Ах, Мари! Вы опасаетесь, что я передал Луизе наш разговор… Наш с вами бурный разговор, да? И вам бы не хотелось, чтобы кузина устроила вам сцену ревности. Вы против того, чтобы она узнала о давно связывающей нас тайне… Бог мой! Вы считаете меня настолько глупым, способным говорить с ней на такие темы? Луиза любит вас, Мари. Больше, чем вы думаете. Во всяком случае, достаточно, чтобы согласиться на величайшую жертву…

Мари наблюдала за ним с любопытством и удивлением, однако сама выглядела по-прежнему утомленной и смирившейся.

– Поймите меня, – не отступал он, понимая, что разыгрывает последнюю свою карту, – да, постарайтесь меня понять! Я верю, что Луиза страстно меня любит. И потому готова все потерять, всем пожертвовать, и не только ради меня, но и ради вас, Мари; ведь она присматривает за вашими детьми и знает, какая судьба ожидает Жака. Луиза убеждена, что может принять участие в дипломатической игре, которую я решил вести, в той самой игре, за которую вы на меня сердитесь, а ведь только благодаря ей возможно все спасти и сохранить вашу власть… Разве не героизм, дорогая Мари, любить и соглашаться с необходимостью делить любимого с другой женщиной, и все исключительно потому, что вами движет подлинное чувство?

– Так вы договоритесь до того, Режиналь, – сдавленным голосом возразила она, – что я хуже, чем предполагала сама. Плохая мать – да, вы дали мне это понять; плохая любовница, не умеющая оценить преданность и чувства своего любовника; плохая сестра, не имеющая понятия о жертвах своей родственницы! Если вы все лучше меня, как же мне быть? Что я должна думать?

– Хм, хм… Я подумал, что возможен компромисс… Что есть дипломатия и политика, если не каждодневный компромисс с ложью? Именно это мы должны осознать. Поразмыслите над этим, Мари!

– Вы и впрямь полагаете, что Луиза знает нашу тайну? – спросила Мари.

– Никто ей об этом не рассказывал, но она догадалась, будьте уверены.

– Она принимает такое положение…

– Не без страдания. Понимаете ли вы теперь, что Луиза стоит, возможно, большего, чем принято думать?

– И она не держит на меня зла?

– А вы, Мари, разве ее ненавидите? Сердитесь ли вы на нее теперь, когда знаете, до какой степени наше положение вынуждает нас терпеть невыносимую боль, причиняемую уязвленным самолюбием? Учтите, что любовь Луизы к вам и юному Жаку, должно быть, необычайно сильна, раз девушка соглашается делить мою любовь с другой женщиной!

Мари провела рукой по лицу.

– Все это отвратительно, – наконец, выговорила она. – В нашей жизни было бы от чего сойти с ума, если бы, как вы говорите, Режиналь, не было определенного величия, этакого самоотречения в пользу юного существа, в котором еще дремлет ничего непонимающий ангел. Но хотела бы я знать, не навлекут ли однажды все эти унизительные ситуации, все эти отвратительные комбинации несчастье на мальчика, ставшего взрослым мужчиной?! Вдруг за столько нелепостей ему придется так или иначе заплатить?

– Может быть, – согласился он. – Но Жак уже будет взрослым. Если вы воспитали его как подобает, то есть если смогли сделать из него существо с чистым и мужественным сердцем, то из двух одно: либо он все искупит необыкновенной чистотой, благодаря чему мы его не потеряем, либо он будет действовать и потому сумеет противостоять всем ожидающим его испытаниям. Что вызывает у вас наибольшее отвращение, Мари? Необходимость иметь любовника, который в то же время состоит в связи с другой женщиной, пусть даже вашей кузиной, или темные махинации ваших врагов, ревниво относящихся к вашим успехам? Не забывайте же, что именно из-за этих махинаций вы не можете сохранить для одной себя мужчину, который вас любит и которого любите вы!

Она выслушала его не шелохнувшись. Режиналь увидел, как она протягивает руку за первым, начатым письмом. Он заметил, что она готова его разорвать. Его сердце забилось от радости. Примирение состоялось, его власть над нею возросла. Не только она все отныне принимала, а он все выиграл, более того, теперь его положение еще сильнее укрепилось.

Шевалье подошел к Мари и ласково ее остановил:

– Не рвите этого письма, Мари. Я хочу купить владение в Каз-Пилоте. Мне необходимо иметь собственный дом на острове. Каз-Пилот мне отлично подходит.

Не поднимая на него глаз, она спросила, словно испугавшись, что он уедет:

– Так вы намерены покинуть этот дом?

– О нет, нет! Наоборот, мое присутствие более необходимо именно теперь: я должен вам помочь. Однако если мне случится стать советником в Высшем Совете, неплохо бы иметь собственный дом. Я хочу купить владение в Каз-Пилоте.

– Очень хорошо, – обрадовалась она.

Он опустился перед Мари на колени. Сначала прижался щекой к ее бедру, потом попытался нащупать ее руку. Генеральша не сопротивлялась. Уверившись в том, что она никогда не припомнит ему происшедшего и навсегда забудет о едва не разлучившей их сцене, он поднялся со словами:

– Нам необходимо отдохнуть, Мари. Завтра день будет трудный…

Мари тоже встала. Она не стала сопротивляться, когда шевалье обнял ее, потому что он сказал:

– Мари! Вы возвратили мне свое доверие, это хорошо. Клянусь, что вы победите! Сам факт, что вы снова в меня поверили, означает поражение для вашего врага Мерри Рулза… Теперь мы сразимся с ним не на жизнь, а на смерть!

Мобре склонился и поцеловал ее в шею. Он почувствовал, как она нервно сжимает его в объятиях, цепляясь за него, словно за последнюю свою надежду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Возвращение Байярделя

Едва завидев с борта своего судна берега Мартиники, Байярдель ощутил, как его сердце сжалось от смутного беспокойства. С тех пор как капитан береговой охраны расстался с Лефором, он старался не думать о позорном провале порученной ему экспедиции. В целом он не жалел, что не одолел флибустьеров с Мари-Галанта, как не жалел и о встрече со старым другом, так как предвидел, что Лефору еще предстоит сыграть значительную роль; он отлично знал своего всегдашнего товарища и был готов на все ради спасения того, что еще можно было спасти на острове, как и в доме генеральши, когда начинающаяся анархия завершит свое дело.

Но с той минуты, как он увидал темные, поросшие зеленью холмы, кудрявые кокосовые пальмы, сгрудившиеся вдоль побережья и служившие ему ориентиром, он взглянул на свое положение другими глазами, а на будущее – в ином свете.

Он неизбежно должен был осознать свой полный провал. Для такого офицера, как он, это было не только болезненное унижение; не говоря уж об ожидавшем его возможном наказании, он мучился вопросом: как повлияет его поражение на авторитет генеральши; эта экспедиция была ее первым приказом на следующий же день после вступления в должность!

Когда фрегат бросил якорь в бухте Сен-Пьера, Байярдель приказал вынести на палубу раненых, которые во время похода сильно страдали от жары. Один из них погиб от заражения крови; для него уже ничего нельзя было сделать, и его тело сбросили на съедение акулам, которые рвали его одна у другой.

Капитан принял участие в погрузке раненых в шлюпки; на них и должны были доставить несчастных в Сен-Пьер, а затем перенести в форт; когда спустилась ночь, Байярдель приказал зажечь кормовой фонарь и доставить его самого на сушу.

Он не удивился, увидев при высадке лейтенантов Гроке и Конта, высланных ему навстречу Мерри Рулзом. Те сообщили Байярделю, что майор ждет его, а когда они обступили капитана с двух сторон, у него появилось неприятное ощущение, будто он арестован.

Они двинулись по направлению к холму, на склоне которого высокие серые стены крепости уже тонули в сумерках. Дорогой Гроке сообщил Байярделю, что капитан «Быка» Эстеф живым и здоровым вернулся в Сен-Пьер, что явилось для капитана новостью. Но ему уже было известно, что Эстеф сбежал. Тем не менее он поостерегся задавать вопросы, отлично понимая, что то, о чем еще не знает, он услышит от майора.

Мерри Рулз де Гурсела, предупрежденный о прибытии «Мадонны Бон-Пора», не выходил из своего кабинета. Когда трое офицеров вошли во двор форта, Байярделя предупредили, что Рулз его ожидает. Такая спешка майора показалась ему дурным предзнаменованием, однако он приготовился твердым шагом пройти к нему.

Оказавшись в кабинете, он сейчас же про себя отметил, что лицо Рулза приняло строгое выражение. Майор поднялся и приблизился к нему, чтобы как можно короче и холоднее ответить на его приветствие, а затем, не медля, сухо проговорил:

– Итак, сударь, вы вернулись, как мне доложили, на «Мадонне Бон-Пора». Вы можете мне сказать, что сталось со «Святым Лаврентием»?

– Майор! – отвечал капитан. – «Святой Лаврентий» сильно пострадал во время столкновения с флибустьерским судном в бухте Валунов…

Рулз перебил его восклицанием:

– Он затонул?! Да вы знаете, что такое для острова наши три корабля береговой охраны? Вы ответите за это!

– «Святой Лаврентий» не затонул, майор, но, как я уже сказал, сильно пострадал. Плотники сутки заделывали пробоины. Да и его рангоут пострадал, а потому «Святой Лаврентий» сможет, очевидно, прийти в Сен-Пьер не раньше завтрашнего утра или даже вечера.

– Значит, это вы выручили «Святого Лаврентия» из беды? Стало быть, вы сами уничтожили флибустьерское судно, которое нанесло ему ущерб? Надеюсь, так вы и поступили?

– Напротив, майор, – спокойно возразил Байярдель. – Я добился освобождения «Святого Лаврентия» и его команды в результате переговоров с капитаном Лашапелем, захватившим его в плен.

– Вы вступили в переговоры с разбойником?

– А разве я мог бы поступить иначе? Ведь мы проиграли.

Мерри Рулз повернулся к капитану спиной и отошел, охваченный, как казалось, сильным волнением. Затем вернулся к капитану и уставился на него, сверкая глазами:

– Говорите, вы проиграли? Как?! Вы командовали тремя отличными кораблями с первоклассными командами. Вам доверял народ, а что вы сделали? Разделили свои силы! Не знали, что за демоны эти пираты? Послали «Святого Лаврентия» навстречу скопищу разбойников, не сообразив, какие огромные у них силы! Вы, командующий экспедицией, оставили лучшее судно и отправились дальше на поиски Бог знает чего! Все верно?

– Хм… – начал Байярдель. – Так вам сказал капитан Эстеф. По правде говоря, в его рассказе не слишком много лжи; представленный вам таким образом доклад дает вам, в самом деле, основания для упреков. К сожалению, поступая таким образом, я лишь следовал вашим указаниям. Вы сами рекомендовали мне захватить как можно больше пленников. И я приказал Шансене, прежде чем открывать огонь, вступить в переговоры с флибустьерским судном и даже по возможности избежать сражения. Но в ту минуту, как Шансене обратился к капитану Лашапелю…

– Скажите лучше: к морскому разбойнику Лашапелю…

– К капитану Лашапелю, майор! Это его воинский чин согласно каперскому патенту, подписанному командором де Пуэнси по приказу короля… Прошу прощения! Капитан Лашапель открыл огонь без предупреждения, потому что почувствовал себя под угрозой…

– Действуя таким образом, он поступил, как разбойник. Ваша ответственность велика. Во всяком случае, вина за поражение падает на вас. А вы, капитан, похоже, забыли об этом, если говорите в непозволительном тоне. Ваша дерзость неуместна, сударь, ведь вам грозит военный трибунал. Не знаю, какие объяснения вы представите трибуналу, когда будет рассмотрено ваше дело! А сейчас я хочу от вас услышать, как вы сами смогли избежать опасности и освободить «Святой Лаврентий» и его команду.

– Господин майор! – не повышая голоса, продолжал Байярдель. – У меня нет оснований лгать вам. Я прибыл в Железные Зубы и обнаружил там флибустьерское судно. Я подошел к берегу и высадился, так как команда неприятельского судна коптила мясо на берегу. Я приказал этим людям сдаться. В ответ они открыли огонь, а их корабль обстрелял наши шлюпки. Через несколько минут после начала боя мы с капитаном этого судна узнали друг друга…

– То был Лефор! Пусть мне обрежут уши, если там оказался не этот негодяй! – вскричал Рулз, все больше раздражаясь.

– Да, господин майор. Это был Лефор…

Теперь краска гнева бросилась в лицо и Байярделю. Капитан чувствовал, что в таком состоянии способен натворить глупостей. Он не удержался и вскричал:

– Позвольте вам напомнить, майор, что напрасно вы говорите о своих ушах, когда речь идет о Лефоре, ведь вы с ним далеко не в дружеских отношениях! А ведь он меня едва не оставил без ушей!

– Поосторожней, капитан! Мое терпение не безгранично…

– Мы прекратили бой, – словно не слыша его, продолжал Байярдель, – потом обнялись; в это время прибыл его посланец и доложил, что капитан Эстеф сбежал на «Быке», едва заслышав канонаду в бухте Валунов, а «Святой Лаврентий» попал в руки Лашапеля. Тогда я попросил капитана Лефора вмешаться и вернуть мне судно с командой!

– Значит, вы вели переговоры с разбойниками!

– Разбойниками, признанными королем…

– Бандитами, злоупотребляющими доверием короля, ведь они пользуются его приказами, чтобы грабить, насиловать, убивать, сжигать! Что сталось с Лефором?

– Вернулся в Сент-Кристофер, чтобы довести до сведения командора де Пуэнси ваше решение уничтожить флибустьеров.

Лицо Мерри Рулза окаменело. Он ничего не ответил, подумал с минуту и наконец изрек:

– Что он сказал?

– Майор! Лефор мечтал прийти с эскадрой и обстрелять, а затем и захватить Сен-Пьер…

– Пусть приходит! Виселица его уже дожидается.

– Об этом он предупрежден, господин майор. Мерри Рулз недобро усмехнулся и сказал:

– Именно поэтому он предпочел сменить название своего судна!

– Нет, – невозмутимо возразил Байярдель. – Мне удалось его убедить, что каперский патент не дает ему права атаковать французский остров. Тем не менее он сказал, что непременно найдет средство явиться к вам…

Мерри Рулз крепко сжал кулаки, так что ногти впились в ладони. Он подошел к столу и сел. Долго сидел, опустив голову, будто позабыв о капитане, терпеливо ожидавшем продолжения беседы.

Мерри Рулз не обращал на него внимания. Он размышлял. И пытался придумать, что предпринять. Приказать арестовать Байярделя за тяжкий проступок: тот разделил силы, а затем совершил предательство, вступив в переговоры с тем самым человеком, которого был обязан доставить в Сен-Пьер живым или мертвым? Он знал, что в Англии один адмирал, проигравший сражение, даже не совершив при этом ни ошибки, ни предательства, а только отступив под натиском превосходящих сил противника, был расстрелян. Прекрасный пример, чтобы добиться осуждения Байярделя от Совета. Однако не вмешается ли Мари? Не прибегнет ли к своему праву снисхождения и помилования? Несомненно, тогда умело подготовленное население обратит свой гнев против генеральши!

Было нечто такое, что еще удерживало майора от этого шага: слова Байярделя о Лефоре. Рулз помнил угрозы флибустьера. А он знал, что Лефор готов на все. Горячая голова, любитель приключений, которого ничто не могло остановить, если решение принято, каким бы необычным оно ни казалось! Такой человек вполне был способен, как он и сказал своему бывшему товарищу, заявиться с эскадрой разбойничьих судов и учинить осаду Сен-Пьера!

Майор не знал, что говорили об этих разбойниках. Безоружные, на плохоньких суденышках, они захватывали военные корабли, хорошо укрепленные богатые города с мощными гарнизонами. Мог ли устоять Сен-Пьер, если однажды утром появится Лефор с многими сотнями пушек? А если крепость сдастся, какая судьба ожидает его, помощника губернатора острова, в особенности если он осудит Байярделя?

Тот, по-прежнему внешне очень спокойный, не шевелясь изучал Мерри Рулза. Он пытался угадать, какие мысли тревожили пунцового майора, бродили в его огромной голове. Но не могло быть никакого сомнения: Рулз готовился сыграть с ним злую шутку. С самого начала Байярдель догадался, что майор под любым предлогом хочет отправить его в тюрьму. А в его положении можно было найти десять, двадцать предлогов для этого!

На генеральшу рассчитывать не приходилось, она вряд ли выручит из беды. Нет, Лефор, только Лефор мог бы его спасти, если, конечно, его не повесят до прибытия друга!

Наконец, Мерри Рулз поднял голову и окинул капитана строгим взглядом.

– Капитан! – обронил он. – Вы не оправдали доверия своего народа. Вы руководили экспедицией хуже последнего юнца в этом порту. Можно подумать, вы никогда раньше не плавали, никогда не сражались. Должен вам признаться, что члены Совета непременно сочтут ваше поведение, по меньшей мере, странным. Пошли слухи, и вы это несомненно знаете, что вы могли вступить в сговор с некоторыми из пиратов, ваших друзей, таких, как Лефор. Ваш провал, ваше поведение лишь подтверждают эти подозрения. А вы сами признались, что вели с этими канальями переговоры! Да, признались! Боюсь, ничто вас не спасет…

Байярдель дрожал. Не от страха, а от сдерживаемого гнева. Он не мог вынести подобных обвинений. Он – предатель?! Он, спасавший свою страну, помогавший Лефору освобождать генерала Дюпарке!

– Господин майор! – дрогнувшим голосом вскричал Байярдель. – Я счастлив, что вы возлагаете эти обвинения на Высший Совет, ни один член которого не может угадать собственное решение. Никогда! Никогда и никто не говорил со мной в таком тоне! Это шпага, сударь, способна заставить замолчать любого негодяя, осмелившегося произнести такие слова! Я всегда был верным офицером, и госпожа Дюпарке это знает, а вы забыли!

– Надеюсь, – слащаво и насмешливо проговорил Мерри Рулз, – что она будет здесь и напомнит об этом Совету, когда он соберется, чтобы судить вас. Надеюсь также, что вы сами будете с таким же пылом, как сейчас, защищать себя!

Майор снова вскочил и закружил по комнате. Он старался не смотреть на Байярделя, но тот не сводил с него глаз. В нем проснулась вся накопившаяся к этому человеку ненависть. Он стал вспоминать, как обезоружил, а потом спас майора! Припомнил, как они с Лефором отстояли майора перед генералом Дюпарке. Теперь бывший лейтенант Пьерьера оказался наделен огромной властью, он стал хозяином и непременно за себя отомстит.

Тем не менее капитан заметил, как черты лица Рулза смягчились. Очевидно, он изобрел новую хитрость. Майор в самом деле заговорил вполне миролюбиво:

– Я только что упомянул о Высшем Совете. Капитан Байярдель! Я знаю, какие услуги вы оказали Мартинике, как знаю и о том, что вы мужественный офицер. Вот почему я отказываюсь решать вашу судьбу. Меня могли бы обвинить в небеспристрастном отношении.

Он замолчал, но продолжал расхаживать, заложив руки за спину и повесив голову.

– Сейчас я прошу от вас только одно, – продолжал он, – составьте подробнейший рапорт о том, что произошло на Мари-Галанте, в бухте Валунов и в Железных Зубах… Приглашаю вас непременно упомянуть там об угрозах в адрес Сен-Пьера и меня лично от пресловутого Лефора. Так как вы передали его слова мне, вы не должны о них умалчивать; это будет, по крайней мере, поучительно для членов Совета и колонистов Мартиники…

– Я напишу рапорт, – сжимая кулаки, пообещал Байярдель.

– Очень на это надеюсь. Не забывайте также, что капитан Эстеф тоже составит свой отчет; с этой же просьбой я обращусь и к капитану Шансене. Итак, вам ни к чему пытаться представить факты иначе, чем было в действительности, даже если это помогло бы вам выставить себя в выгодном свете. Ведь члены Совета признают только точность и подлинность.

– А вы думаете, майор, – спросил Байярдель, которому стоило огромного усилия обуздать невольную вспышку, – что такой человек, как я, нередко смотревший смерти в лицо, испугается предстать перед собранием людей, думающих исключительно о политике? Я говорю «о политике», давая этим вам понять, что я вовсе не заблуждаюсь на их счет. Если и была допущена ошибка, то вовсе не по моей вине, и судить меня будут не за нее, а потому, что некоторые политики умудряются обратить мои действия мне же во вред. А если меня осудят? Тем хуже, черт возьми! Придет день, и вы узнаете, майор, что главное – жить в мире по совести. Я всегда поступал честно, сражаясь за короля и отечество. Если я ошибся, то по недосмотру, но я не предатель. Если меня отправят в тюрьму, даже на виселицу, я точно знаю, что это будет сделано исключительно из чьих-то личных интересов. Прекрасно! – вдруг выкрикнул он громовым голосом, так как майор в эту минуту позволил себе осуждающий жест. – Я говорю о личных интересах и хочу уточнить, что интересы эти мне отвратительны! Неужто вы полагаете, что старый вояка, не один год прослуживший под обжигающим тропическим солнцем, до сих пор не составил себе представления о возне, затеянной ради вхождения во власть? Вы думаете, я не вижу, какие страсти разыгрываются у честолюбцев вокруг кресла, занимаемого госпожой Дюпарке? Не обманывайте себя! Эти сказки не для меня. Пока мы одни, майор, позвольте вам сказать, что я знаю, как и кто затевает на этом острове заговоры, и уже давно! Черт подери! Если бы генерал ожил хоть на час, далеко не один из теперешних посетителей форта убоялся бы привидений! Одно вам скажу, майор: признают меня виновным или нет – неважно, совесть моя чиста, но вы поберегитесь! Берегитесь! Слышите? Как говорит Лефор, в лесу деревьев не хватит на виселицы для всех тех, кому однажды придется поплатиться за свои преступления!

Байярдель широко взмахнул шляпой с плюмажем и хотел выйти, не дожидаясь ответа майора. За все время, пока капитан говорил, Рулз не шевельнулся. Он сильно побледнел. Его так и подмывало выхватить из ножен парадную шпагу с золотым эфесом, висевшую у него на боку, но он постоянно помнил, что Байярдель слывет лучшим фехтовальщиком, с тех пор как Лефор ушел во флибустьеры, и страх удерживал майора. Он дрожал всем телом; если бы не опасения перед далекоидущими последствиями, он поквитался бы пистолетным выстрелом с капитаном, обращавшимся к нему столь заносчиво, забывшись, а ведь он разговаривал с помощником губернатора, который однажды уже потребовал у него сдать шпагу!

Длинноногий Байярдель в три прыжка достиг порога. Он уже взялся за ручку двери и приготовился выйти, когда Мерри Рулз отрывисто проговорил:

– Минутку! Я еще не закончил…

Байярдель выпустил ручку и, как положено дисциплинированному офицеру, развернулся в сторону говорившего.

Он считал, что выговорился сполна. Но майор еще не все усвоил. Байярдель увидел, что тот в задумчивости шевелит губами, бормоча сквозь зубы только что услышанные от капитана фразы, словно старался выжать из них весь сок до капли, постичь значение каждого слова.

Правду сказать, Рулза мучил вопрос: почему Байярдель держался вызывающе? Он еще не чувствовал себя в силах замахнуться на капитана и принести его в жертву, так как Мари могла за него вступиться в благодарность за оказанные раньше услуги. Не был он уверен и в мгновенной поддержке населения, ведь все еще помнили о том, как Байярдель героически спас Сен-Пьер и тысячи колонистов в день извержения вулкана на Лысой горе.

Отлично запомнилось и то, что благодаря Байярделю удалось потушить пожары и более две трети населения было спасено от разгневанных негров, опьяненных кровью. В тот день Байярдель спас не только человеческие жизни, что немало, но и вдобавок жилища, владения. Короче говоря, после потрясения покой наступил благодаря исключительно его усилиям. Для многих великан оставался героем, о его подвигах до сих пор рассказывали друг другу бессонными ночами.

Но в конце концов у Мерри Рулза была власть: он мог немедленно приказать арестовать моряка, хотя бы за его вызывающее нахальство. И капитан это знал.

Действовал ли он в пылу гнева? Разве он не знал раньше, что Лефор мог с минуты на минуту высадиться на острове? Если Лефор захватит остров силой, что станется с ним, майором? Он не был уверен, что сумеет сохранить порядок в войсках или что население, испугавшись этих демонов-флибустьеров, не вступит с ними в сговор – из страха, ради спасения того, что еще оставалось.

Майор про себя решил, что ему нужно выиграть время. Нет, он не возьмет на себя ответственность. Решать будет Совет, если только Мари, что маловероятно, сама не примет санкций против Байярделя.

– Капитан! – произнес он вслух. – Можете идти и готовить рапорт, о котором я вам говорил. Я обращусь к капитану Шансене с той же просьбой, чтобы члены Совета могли составить верное мнение о выполнении вами порученного задания; в интересах всех, я полагаю, будет правильно, если вы не станете встречаться с капитаном Шансене до того, как он сдаст мне свой рапорт…

Майор немного выждал, но капитан молчал, и он продолжал:

– В этих условиях я вижу единственный способ выйти из положения: заключить вас под домашний арест в вашем доме в форте, приставив к дверям часового: у нас должна быть гарантия того, что вы не вступите в сношения с внешним миром.

Байярдель сухо поклонился. Про себя он думал: «Сегодня – арест, завтра – тюрьма, а послезавтра, может быть, и виселица! Лефор не успеет!»

А вслух проговорил:

– Слушаюсь, майор.

Он повернулся на негнущихся ногах, отворил дверь и вышел, не простившись.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Мари жертвует преданнейшим слугой

Часовой распахнул дверь в кабинет Мерри Рулза и доложил:

– Шевалье Режиналь де Мобре!

Майор сейчас же вышел из-за стола и устремился навстречу посетителю. Он задавался вопросом, с какой целью шевалье явился в форт; при этом майор ничуть не тревожился. Ему даже было любопытно посмотреть, как поведет себя шотландец, хитростью лишивший его Гренады и островов, которые Рулз хотел было купить у покойного генерала. Предпочтение было отдано Мобре, тому удалось сделать это выгодное приобретение для графа Серийяка; была минута, когда все опасались, как бы тот не перепродал острова англичанам. Но Рулз не мог забыть, что Режиналь накануне заседания Высшего Совета в каком-то смысле поддержал его точку зрения относительно дикарей и флибустьеров. Он не сомневался, что именно Мобре уговорил Мари объявить на Совете беспощадную войну пиратам. Таково было первое проявление ее власти.

Майор размышлял об этом, когда Режиналь с присущим ему изяществом вошел в кабинет. На нем была небольшая шляпа с гусиным пером, сиреневые ленты которой развевались по плечам; рыжий парик, прекрасно завитой и напудренный, обрамлял лицо, на котором красовались темные, аккуратно подстриженные усы. Но его губы морщились в циничной улыбке, обладавшей огромной силой и весьма помогавшей ему в дипломатической карьере. Он улыбался едва заметно, чуть насмешливо, что выдавало в нем человека уверенного в себе: собеседник невольно задумывался, какая сила за ним стоит, если он так уверен в собственной неуязвимости. Майор на мгновение смешался, пытаясь угадать не причину визита, а исход этой встречи. Он приготовился к словесной перепалке. Кто окажется победителем? И какова будет тема, какова ставка этого состязания?

– Господин майор! – заискивающе начал Мобре. – Примите уверения в моем нижайшем почтении.

– Позвольте засвидетельствовать вам глубочайшую преданность, господин шевалье, – заметил Рулз. – Садитесь, прошу вас. Я с огромным удовольствием выслушаю, какие причины заставили вас явиться с визитом, оказав мне честь и вместе с тем немалую радость.

Мобре поднял руку, желая остановить этот поток насквозь лживых слов и тем словно бы уберечь Мерри Рулза от принятия на себя преждевременных обязательств. Шевалье опустился в кресло пурпурного бархата, стоявшее у стола, положил ногу на ногу и заговорил:

– Вчера вечером мы в замке Монтань узнали о возвращении «Мадонны Бон-Пора». Ее превосходительство госпожа Дюпарке подумала, что вернулся капитан Байярдель, но решила, что для его вызова уже слишком поздний час. В настоящее время она чувствует себя не совсем здоровой и потому попросила меня…

Он развел руки в стороны и проникновенным тоном пояснил:

– Ее недавнее вдовство, разнообразные заботы, о которых вам отлично известно, весьма ее огорчают, как вы, вероятно, догадываетесь… Итак, она попросила меня явиться к вам в качестве ее посланца по поводу капитана Байярделя.

– Никому не разрешается видеть капитана Байярделя, – поспешил возразить майор. – Я приказал взять его под стражу…

Мобре удивленно вскинул брови:

– Под стражу?!

– Так точно. Как только Байярдель высадился на берег, он явился ко мне, и после его устного доклада о своей миссии, вернее, о ее провале – что нам с вами лукавить! – я подумал, что ради его блага и до выяснения обстоятельств должен его арестовать и содержать втайне.

– Значит, его отчет был так серьезен? Майор смущенно кашлянул:

– Я считаю полезным получить различные доклады об этом предприятии от капитана Эстефа, капитана Байярделя и, наконец, капитана Шансене, вернувшегося нынче утром, в чем вы и сами могли убедиться, на борту «Святого Лаврентия». В каком плачевном состоянии находится судно! Боже мой!

– Майор! – вкрадчиво прошептал Мобре. – Неужели вы и в самом деле верите в предательство, если действуете так осмотрительно и, я бы сказал, проявляете столь мудрую беспристрастность?

Мерри Рулз понял намек. Режиналь, значит, решил действовать с ним заодно? Не доверяя, он отвечал на всякий случай осторожно:

– Предательство – это, может быть, громко сказано. Разумеется, Байярделя можно заподозрить в предательстве, учитывая разноречивые объяснения всех трех капитанов; но еще преждевременно произносить это серьезное слово, не имея бесспорного доказательства.

– Надеюсь, – вставил Мобре, – что правосудие будет непримиримо и сурово. Говорю это ради будущего колонии. Пример капитана достоин порицания. Увековечить его значило бы погубить остров.

– Несомненно, – осторожно поддержал Мерри Рулз. – Вот почему до получения более полных сведений я решил поместить капитана Байярделя, ответственного за результаты экспедиции, под арест. Он не может иметь сношения с внешним миром и не выйдет из своего дома в форте, прежде чем не представит мне свой рапорт. Затем мы сравним отчеты капитанов-участников экспедиции, и Высший Совет примет решение.

– Высший Совет! – с наигранным удивлением вскричал шевалье.

– Точно так.

Мобре довольно потер руки и улыбнулся:

– Так вы полагаете, майор, что необходимо собрать членов Совета ради такого вопроса? Я думаю, что, если факт предательства будет точно установлен, совсем не обязательно иметь сотню судей. Мнения честного человека вполне довольно, тем более когда речь идет об офицере. Я нахожу справедливым, что в Англии некоторые серьезные преступления, такие, как дезертирство, уход со своего поста и связь с неприятелем, заслуживают смертной казни. Должен сказать, у нас предательство, особенно когда оно столь же серьезно, как в данном случае, карается самым суровым образом.

– Совершенно верно, – с довольным видом согласился Мерри Рулз. – Однако, учитывая услуги, оказанные колонии капитаном Байярделем, я счел, что его нельзя осудить, не выслушав объяснений, иными словами, не дав ему возможность склонить суд в свою пользу…

– Вы очень добры, майор! Очень добры!.. Но могу вас заверить: ничто в деле этого капитана не разжалобило бы, например, меня, если бы факт его предательства был установлен.

Мобре заметил, что Мерри Рулз бросил на него изумленный взгляд, и поспешил прибавить со скромным и смиренным видом:

– Простите, что говорил о себе, но вы, может быть, еще не знаете: ее превосходительство госпожа Дюпарке изволила подписать нынче утром грамоту о назначении шевалье Режиналя де Мобре членом Высшего Совета.

– Примите мои искренние поздравления, шевалье, – почти равнодушно произнес майор.

Выждав с минуту, он признался:

– Ее превосходительство поделилась со мной своим намерением назначить вас советником, и это ее право. Она спрашивала меня, не воспротивятся ли другие члены Совета, учитывая, что вы иностранец. Я ответил ей и спешу повторить это теперь, что лично я нахожу ее выбор вполне разумным, так как вы при разных обстоятельствах доказали свою привязанность к нашему острову. Все помнят, что благодаря вам наши колонисты узнали секрет отбелки сахара.

Режиналь поблагодарил легким кивком головы. Он узнавал в словах майора доводы Мари, когда она объясняла и оправдывала свой выбор перед майором. Ему понравилось, что Мерри Рулз с такой легкостью солгал; это было свойственно его натуре.

– Я был бы счастлив видеть вас на нашем заседании, – прибавил Рулз.

– Так или иначе, – подтвердил Режиналь, – если на следующем собрании Совета нам придется рассматривать дело Байярделя, пусть тот не ждет от меня снисхождения, когда его предательство будет доказано. Предательство я ненавижу больше всего на свете, сударь. Этот грех я считаю непростительным и заслуживающим высшего наказания.

– Я придерживаюсь того же мнения.

Мобре потер руки, кашлянул и поднялся. Он не пошел навстречу майору, а, как и тот, закружил по кабинету, придавая их разговору более непринужденный характер: он теперь был не официальным посетителем, а другом, входившим в интересы собеседника.

– По-моему, – вдруг заявил он, – судя по тому, что я знаю о деле «Быка» и «Святого Лаврентия», а в особенности после разговора с ее превосходительством, виновность капитана Байярделя не вызывает ни малейшего сомнения. Как?! – вспыхнул он. – Капитану поручают ответственное задание, от которого зависят доверие колонистов и процветание острова. Ведь не чувствуя себя в безопасности, наши колонисты не смогут работать и сбегут, хотя генералу Дюпарке немалого труда стоило заставить их приехать и обосноваться на Мартинике. И вот этот капитан, то ли по недоразумению, то ли из желания спасти своих друзей-флибустьеров, находит возможным бросить на произвол судьбы судно, о котором теперь остается лишь сказать, что оно в весьма плачевном состоянии. Судно это является собственностью всех здешних жителей. Именно они оснастили и вооружили его на собственные средства. А он, прогулявшись к Железным Зубам, возвращается как ни в чем не бывало, потеряв всего несколько матросов, зато потерпев кровавое поражение.

– Да ведь он там встретил своего друга Лефора, – уточнил майор, – и вы, очевидно, этого еще не знаете. Да, своего друга Лефора, этого разбойника, этого бандита, и они сговорились, словно ярмарочные жулики. Байярдель даже попросил его о помощи, и другой морской пират, Лашапель, освободил «Святого Лаврентия» с командой!

– Дьявольщина! Да ведь налицо сговор с неприятелем!

– Точно!

– И капитан Байярдель сознался?

– Он сам сказал мне это в моем кабинете. Я слышал признание из его собственных уст. Я попросил его отразить эти факты в рапорте…

Режиналь с чувством топнул и вскричал:

– Так что же?! Незачем созывать Совет, чтобы решить судьбу этого человека! У Высшего Совета есть дела и поважнее, чем уличение этого ничтожества в преступлении. Его надо заковать в кандалы. И немедленно! Если оставить его просто под арестом, это может послужить дурным примером для других преступников.

– Я ничего не хочу решать в одиночку, – смиренно выговорил Мерри Рулз. – Мне известно, что ее превосходительство относилась к этому человеку со снисходительностью в память об оказанных им в прошлом услугах.

– Если госпожа Дюпарке считает, что чем-нибудь ему обязана, она вмешается, поверьте мне. Однако я сумею ее убедить в том, что он отнюдь не заслуживает ее великодушия.

– Раз мы сходимся во мнениях, – заметил Рулз, – и вы полагаете, что можете поручиться за чувства ее превосходительства, я прикажу заковать капитана Байярделя в кандалы, как только получу от него рапорт.

– Не медлите… Вы уже думали о его возможном преемнике?

– Конечно! Командир де Лубьер, как мне кажется, прекрасно заменит Байярделя. Это отличный офицер, верный воинскому долгу.

– Надеюсь, что он-то сумеет одержать победу. Она очень нам нужна, господин майор. Надеюсь, вы понимаете. Мы, и в особенности ее превосходительство, нуждаемся в победе над флибустьерами или дикарями… Но в теперешних обстоятельствах авторитет госпожи Дюпарке, как и ваш, как наш, всех членов Совета, требует яркой победы.

– Вы правы, шевалье, – заключил Мерри Рулз. – Нам было бы чрезвычайно сложно предпринимать какие-либо действия на море, учитывая состояние наших судов береговой охраны, но с дикарями разобраться можно, тем более что мы могли бы захватить часть их земель, а это порадует наших колонистов…

Режиналь одобрительно кивнул и улыбнулся, что должно было явно показать Мерри Рулзу: он заручился поддержкой шевалье.

Мари ожидала в замке Монтань возвращения Мобре. В лорнет она видела, как «Святой Лаврентий» стал в бухте Сен-Пьера на якорь рядом с «Мадонной Бон-Пора» и «Быком»; госпожа Дюпарке надеялась, что наконец узнает подробности злоключения на Мари-Галанте.

Едва проснувшись, она пожалела, что накануне не приняла помощи шевалье, когда он предложил встретить капитана Байярделя. Но вчера она была слишком сердита на Режиналя и не хотела показать свою слабость, однако в конце концов все же помирилась с ним. Разве она его не простила?

Это произошло, несомненно, потому, что шевалье упомянул о ее сыне, но теперь Мари была не очень уверена, что уступила из-за сына. Нет, она не могла лишить себя и присутствия, и услуг шотландца. Мари связывали с ним не только плотские отношения, которые разорвать чрезвычайно трудно, но и ее неспособность самостоятельно принимать решения без его совета.

Из окна своей спальни она следила за дорогой, по которой должен был вернуться Режиналь, и обдумывала свои слабости, вполне признавая их за собой. Ей трудно было примириться с этой мыслью, так как Мари отличалась честолюбием и всегда считала себя сильной при жизни супруга! Почему вдруг Режиналь стал ей так необходим? Любила ли она его? Мари не была в этом уверена, но ее тело так страстно его желало, что в конечном счете она даже согласилась делить шевалье с другой женщиной!

Она вспомнила о Луизе де Франсийон, спрашивая себя, ненавидит ли она кузину за то, что у них один любовник на двоих. В глубине души она знала: ответ отрицательный. Раненое самолюбие причиняло ей страдание, но и только: она не чувствовала отвращения, находясь в объятиях Режиналя после того, как за минуту до того его руки обнимали Луизу. Мари об этом даже не задумывалась в минуты близости. Еще этой ночью она полностью отдавалась любовнику, находила, что он подходит ей как нельзя лучше, и ни разу не вспомнила о кузине.

Мари считала, что сорок лет – критический возраст, и человеческие, а в особенности женские чувства претерпевают в это время ужасные изменения. Она чувствовала это острее иных женщин, потому что ее пробудил к любви почти старик, господин де Сент-Андре, а потом все, что в ней было лучшего, она всегда сберегала для мужа, даже когда не могла устоять перед отталкивающим соблазном негра Кинки, и когда отдавалась Лефору, стремясь окончательно привязать к себе великана, и когда просила о ласках Жильбера д'Отремона, который чем-то неведомо напоминал ей прекрасного шотландца!

Однако теперь она согласилась разделить шевалье с кузиной, и ей казалось, что Режиналь стал еще дороже. Мари была еще хороша собой, очень соблазнительна, гораздо элегантнее кузины, несмотря на очарование юности, присущее Луизе. И Мари имела право требовать от Режиналя исключительной любви. А вместо этого теперь, когда ее решение принято, она не возражала, чтобы и Луизе достались его ласки. Ведь Мари была уверена, что по-настоящему Режиналь любит только ее, госпожу Дюпарке! Она находила в этом распутстве нечто пикантное, щекочущее нервы, ее возбуждало такое распутство? Она не могла решить…

Однако Мари говорила себе, что, учитывая ее близость с Мобре, она рано или поздно могла бы рассчитывать на брак с ним. У ее детей появился бы отец. Сейчас это представлялось невозможным из-за присутствия Луизы. И именно это доставляло ей удовольствие, хотя она еще и сама не могла бы объяснить почему. Предчувствовала ли она, что причиной всех ее будущих несчастий явится этот человек? Она даже не могла рассердиться на него, о чем будет жалеть вечно, до самой смерти!..

Несчастная Мари! Она не могла понять, отчего на нее внезапно накатывала слабость, стоило только появиться Мобре; а его советы, его ласки, манера держаться, непоправимые решения постоянно лишали ее присутствия духа и смелости, которую она так часто проявляла в прошлом!

Вдруг на повороте дороги она заметила всадника, лошадь которого едва переступала ногами под палящим солнцем. Сердце Мари забилось сильнее, так как она увидела, что Мобре возвращается один. На какое-то мгновение она поверила, что капитан Байярдель приедет вместе с ним. Теперь ее охватила тревога. Почему капитан береговой охраны отсутствовал? Что произошло? Она заподозрила, что случилось самое худшее, и побежала по лестнице вниз навстречу Режиналю.

Мари миновала большую гостиную, распахнула дверь и выскочила во двор. Она опередила Кинку и схватилась за уздечку его лошади, на которой приехал шотландец.

Режиналь тяжело вздохнул и устало проговорил:

– Здравствуйте, Мари! Какая дорога!.. Какое солнце! А жара!..

Он вынул ногу из стремени и спрыгнул наземь.

– Что Байярдель? – спросила она.

Он неопределенно махнул рукой, забросил уздечку на спину лошади, знаком приказал негру отвести животное в конюшню. Наконец обернулся к Мари и странно усмехнулся; с некоторых пор Мари перестала понимать смысл его улыбки, потому что он научился скрывать цинизм.

– Байярдель?! Бедняжка Мари!.. Идемте в дом, я вам все объясню… Умираю от жажды… А этот майор и впрямь чудовище. Я вот думаю, как мне удалось так долго его выносить…

Задыхаясь от беспокойства, она настойчиво переспросила:

– Что Байярдель? Что с ним?.. Говорите же скорее, прошу вас, мне не терпится узнать…

Он небрежно, по-хозяйски обнял Мари за шею и положил руку ей на плечо:

– Да ничего хорошего с Байярделем… Входите же, пожалуйста, Мари.

Он чувствовал себя повелителем. Каждым своим жестом, интонацией он подчеркивал собственное величие, властность, но Мари это ничуть не шокировало. Напротив. Объясняя его новую манеру держаться, его безграничную самоуверенность, она говорила себе, что сама утвердила шевалье в той роли, которую он решил сыграть и от которой, как ей думалось, зависело будущее, то есть благополучие ее сына Жака. Превратившись в соучастницу его любовных забав с Луизой, она освободила его от необходимости таиться, от тяжкого бремени. Несомненно, он сказал правду: он стал любовником Луизы, чтобы отвлечь подозрения!

Теперь прятаться было ни к чему, и он употреблял все свои силы и средства на служение ее интересам и будущему Жака…

Режиналь пропустил Мари вперед и сам вошел в дом. Жюли прибежала на всякий случай в гостиную, полагая, что после возвращения Мобре ее услуги могут понадобиться. Шевалье помахал ей рукой и улыбнулся. Мари пристально следила за чертами его лица, словно пытаясь прочесть, что произошло в Сен-Пьере, в кабинете майора, и с Байярделем.

– Ах, Жюли, – вскричал Мобре. – Принесите мне, пожалуйста, графин того французского вина… На столике не смотрите: там графин уже пуст, я все выпил…

Он обернулся к Мари:

– Ну и скотина этот майор! Деревенщина неотесанная! Любой человек на этом острове предложит посетителю бокал пунша. Любой! А майору наплевать, что я оставил позади около двух лье. Негодяй, мерзавец ваш майор, Мари!

– А Байярдель? – спросила она.

Он издал горлом неопределенный звук, выражавший насмешку:

– Капитан Байярдель находится сейчас в весьма рискованном положении: с таким тюремщиком, как Мерри Рулз, можно умереть от жажды в четырех сырых стенах…

– Как?! Что вы хотите сказать? Байярдель в заточении?

Он бросил на Мари снисходительный взгляд. Жюли вошла с подносом, на котором стояли графин и бокалы. Шевалье не спеша налил себе вина и выпил, пока Мари следила за ним потухшим взглядом. Утолив жажду и убедившись, что Жюли их не слышит, шевалье сообщил:

– Байярдель в кандалах. Да, друг мой. Я был абсолютно бессилен ему помочь. Даже не смог разжалобить майора. Я же вас предупреждал: вы у него в руках.

Мари подошла к банкетке, опустилась на нее и глухо пробормотала:

– Байярдель в кандалах! Вот она, месть Мерри Рулза.

– А вот и нет, – возразил он. – Во всяком случае, если это и месть, то Мерри Рулза трудно в ней заподозрить! Черт побери! Не думал я, что ваш капитан такой глупец! Если ему хотелось совершить предательство, то для этого у него было множество способов и ни к чему было так глупо попадаться, словно лиса в капкан…

Шевалье налил себе второй бокал вина и снова осушил его одним махом. Потом подошел к Мари и сел с ней рядом.

– Предательство Байярделя не вызывает сомнений. Подумать только: он сам признал, что вел переговоры с пиратом Лефором. И благодаря этому разбойнику добился освобождения «Святого Лаврентия» и его команды! Какая наивность!..

– Да, для предателя, пожалуй, слишком наивно…

– Не пытайтесь его оправдать, он совершил предательство. В настоящее время он собственной рукой подписывает себе приговор, составляя рапорт. Налицо преступный сговор между ним и врагами острова! Это ясно и неоспоримо…

– Байярдель совершил предательство… – пролепетала она будто для себя одной.

– Да, – непреклонно повторил Мобре. – Глупее и быть нельзя! Невозможно допускать подобные ошибки! И что еще хуже, признаваться в них злейшему врагу!

Мари закрыла руками лицо, не зная, что предпринять. Сделав над собой усилие, она все-таки промолвила:

– Если бы Байярдель действительно хотел предать и сговориться с флибустьерами, почему ему было не последовать за Лефором? Мог же он передать свои фрегаты в распоряжение Лефора?

– Разумеется, да только Лефор на это не согласился. Зачем ему обвинение в тяжком преступлении: захват трех судов с Мартиники, принадлежащих в конечном счете всему населению и королю?

Он смотрел на Мари – удрученную, истерзанную, обманутую. Она не могла примириться с мыслью о предательстве капитана, которого любила больше всех, ведь он не раз доказал ей свою преданность и всегда в разговоре с ней подчеркивал свое преклонение и готовность служить верой и правдой.

– Мари! Выпейте глоток вина, – предложил Режиналь. – Вы взволнованны, и это понятно. Вам открылась бездна, верно? Но поверьте моему богатому опыту, почти все мужчины таковы: внешне они хранят вам верность, пока им самим это выгодно, но как только их интересы меняются, они предают вас с возмутительной легкостью!

Мари схватила бокал, который ей протягивал Режиналь, и несколько раз подряд отпила вина. Шевалье не торопился. Он знал, что госпожа Дюпарке еще вернется к этому разговору. И действительно: отставив бокал, она проговорила довольно сердито:

– Его арестовал Мерри Рулз. Почему он меня не предупредил? Не спросил моего мнения? Похоже, губернатор Мартиники – он, а не я?!

– Не будем преувеличивать! – остановил ее Режиналь. – Не надо ставить капитана выше, чем он того заслуживает, лишь потому, что вы питаете к нему личную симпатию. Он всего-навсего капитан береговой охраны. Только что он совершил непростительный грех, за последствия которого, не забывайте, ответить придется вам. Майор поступил правильно. Он исполнил свой долг, приказав заковать мятежного солдата и предателя в кандалы.

Мари молчала, и шевалье продолжал:

– Вы, разумеется, вольны вмешаться и предоставить ему свободу, но будьте осторожны! Берегитесь! Как я вам уже говорил, народу нужен виновный, кто бы он ни был, который должен ответить за позорное поражение, которые мы только что понесли. Виновный нам известен, он у нас есть. Если вы выступите в его защиту, гнев колонистов обратится на вас! И вы снова пострадаете…

Он встал, отошел к двери, затем снова приблизился к банкетке и неумолимо навис над госпожой Дюпарке.

– Мари! – торжественно начал он, понизив голос, чтобы придать своим словам больше весу. – Должен вам сказать, что я пытался сделать майора сговорчивее. Я умолял Мерри Рулза о снисходительности… Но поверьте, друг мой: обвинение, выдвинутое против Байярделя, и факты, которые он сам подтвердил, позволяют отправить его на виселицу. Я попросил Мерри Рулза ограничить наказание тюремным заключением. Я правильно поступил, не так ли?

– Но Байярдель-то в тюрьме! – воскликнула Мари. – Что сказал бы на это генерал, если б узнал?!

– Да уж конечно предпочел бы видеть Байярделя в тюрьме, а не в пеньковой петле, как он, кстати, того заслуживает. Благодарность – прекрасное чувство, Мари, поверьте мне, но нельзя же быть глухой и слепой, особенно в вашем нынешнем положении!

Мари в отчаянии заломила руки. Она снова увидела гордого капитана за несколько часов до кончины Дюпарке и будто услышала голос великана… Он говорил ей тогда: «Придет день, и вам понадобится Лефор. И если он окажется на другом краю земли, я готов переплыть океан, чтобы найти его. А если не найду, то любящий Лефор и сам услышит ваш зов!..»

И что теперь от всего этого осталось? Байярдель – предатель. Он не подчинился приказу. Предпочел ей Лефора. Спас друга, наплевав на ее власть, пренебрегая интересами ее сына!

На смену подавленному состоянию Мари приходило отвращение. В конечном счете Мерри Рулз поступил правильно. Пока Байярдель будет сидеть в крепости, о нем все позабудут. Придет день, и она прикажет его освободить, а затем отправит в изгнание. По крайней мере, оставит его в живых. И никогда больше его не увидит!..

Она чувствовала себя все более одинокой. Вполне возможно, что Лефор действительно разбойник, как его старались ей представить; а исповедь Байярделя, доказательство его виновности и позора, через несколько часов попадет к ней в руки. На кого же ей положиться?

Рядом был только Режиналь, шевалье де Мобре. Один он. Единственный, кто ее понимал и даже жертвовал собой. Придя к такому выводу, Мари почувствовала волнение. Шевалье, кстати, в эту минуту выглядел гордым, самоуверенным, и Мари это успокоило и даже растрогало.

Мобре умел держать себя по-хозяйски, да он, по существу, и был хозяином в замке. Без него Мари ничего не могла решить, Режиналь стал для нее всем в жизни. Правда, сама она не была для него в такой же степени необходима, раз существовала Луиза; но стоило ли огорчаться из-за этой несчастной, безвольной девушки, этого жалкого и невзрачного создания, которое служило лишь ширмой для любви Режиналя и Мари?

– Ах, Режиналь! – воскликнула госпожа Дюпарке. – Теперь я понимаю, чем вам обязаны я и мой сын! Извините ли вы меня когда-нибудь за обидные слова, которые я бросила вам в лицо? Не сердитесь на сбитую с толку женщину. Будьте уверены в моем полном доверии. Отныне я могу полагаться только на вас…

– Мари! – растроганно выговорил он. – Вы наконец поняли, кто перед вами. Я ждал этой минуты, не очень в нее веря. Да, я – ваш! Душой и телом. Верьте: пока я здесь, Мерри Рулз вам не страшен. Доверьтесь мне. Слушайтесь меня. Предоставьте Байярделя его собственной судьбе. Полгода, год, два года тюрьмы, если будет нужно! Потом вы сможете себе позволить быть либеральной, благородной, но лишь после того, как укрепите свое положение… Дождитесь возвращения отца Фейе, пусть привезет согласие короля…

Мари поднялась. Благодарно улыбнувшись, она подала Режиналю руку для поцелуя. Он коснулся губами сгиба ее руки и окинул Мари страстным взглядом, от которого ее бросило в жар.

– Простите меня, Режиналь, – пролепетала госпожа Дюпарке. – Я вам полностью доверяю, вы – член Высшего Совета. Я полностью полагаюсь на вас. Теперь я устала, измучена, разочарована. Возьмите все мои заботы на себя… Улаживайте эти дела сами…

– Можете на меня рассчитывать, – с поклоном отозвался он.

* * *

Режиналь де Мобре проследил за тем, как Мари поднялась по главной лестнице. Душа у него пела. Он никогда бы не мог надеяться на выигрыш столь тяжкой битвы, однако победа превзошла все его ожидания. У него были и Луиза, и Мари. Покорив Мари, он обладал теперь абсолютной властью на острове. Отныне он неуязвим для всех. Он стал настолько сильным, что скоро сумеет расправиться с завистниками, заговорщиками, майором и его приспешниками.

Для упрочения собственной власти, как он полагал, ему не мешало бы уехать из замка, перебраться на плантацию Каз-Пилота, о которой говорила Мари. В Каз-Пилоте он сможет поддерживать сношения с соотечественниками, передавать послания и получать их. Оттуда удобно руководить операциями, а в замке он станет бывать наездами, когда этого захочется ему самому.

Он услыхал, как захлопнулась дверь в спальню Мари. На радостях он налил себе еще вина и поднял бокал, когда в гостиную вошла Жюли. Шевалье ее окликнул:

– Здравствуйте, дитя мое. Как нынче себя чувствует наш друг Демаре?

– Он – как заяц: кажется, ты его подстрелил, а он фьють – и нету! Сбежал ваш подранок. И уже за работой, ей-Богу!

Поставив бокал на стол, довольный шевалье потер руки и подошел к субретке:

– Дорогая Жюли! Я должен поблагодарить вас за ценные сведения, которые вы мне сообщили. Благодаря вам, Мари избежала огромных трудностей и немалых огорчений.

– Я очень люблю хозяйку, – взволнованно ответила Жюли, – и счастлива, если сумела ей помочь. Она никогда ничего не узнает…

– Дорогая Жюли! – сверкнув глазами, продолжал он. – Я тоже многим вам обязан. И не забуду вас…

Она хотела было пойти прочь, довольная похвалой, но шевалье удержал ее за руку:

– Еще одно слово, Жюли…

– Слушаю вас, шевалье, – вскинулась она.

Он напустил на себя смущенный вид:

– Не здесь. То, что я хочу вам сказать, не должны слышать чужие уши. Можно зайти к вам?

– Дело в том, – в свою очередь смутилась она, догадавшись о намерениях шевалье, – что я на службе…

– Ну да?! – изумился он. – Мари отдыхает. Луиза спит, как обычно. Вы им не понадобитесь…

Она продолжала колебаться, и он прибавил:

– А Демаре вряд ли захочет еще раз встретиться со мной…

– Идемте, идемте ко мне, – выдохнула она. Он знал, что никто за ними не наблюдает, а потому схватил Жюли за руку, сдавил ее чуть сильнее, будто в порыве страсти, так чтобы у нее не осталось сомнений в том, на какую тему он желает говорить, и первым направился к спальне Жюли.

Когда шевалье запер за ними обоими дверь, он гордо подбоченился и произнес:

– Жюли! Как я мог заметить, вы стоите лучшего, нежели быть субреткой в доме, где, Бог мой, вас никто не замечает, кроме меня… да, пожалуй, Демаре.

Он рассмеялся и погрозил ей пальцем:

– Я должен сообщить вам следующее. Вероятно, я покину этот дом и перееду в Каз-Пилот. Я попрошу Мари, чтобы вы были нашим курьером…

Она смотрела на него округлившимися глазами, не понимая, как ему удалось сохранить любовь Мари, вопреки доносу Демаре, и почему он говорит об отъезде из замка и в то же время о необходимости поддерживать связь с его хозяйкой.

– Да, – подтвердил он, отвернувшись и будто избегая ее взгляда, но не забыв претвориться взволнованным, – да, Жюли, я принял это решение в значительной степени из-за вас. Думаю, вы мне понадобитесь. Ведь я не смогу без вас жить… Вы, кстати, в этом не раскаетесь. Я задумал нечто грандиозное и намерен осуществить это дело. Вы можете мне помочь… И тогда…

Он оборвал себя на полуслове, подошел к Жюли и заглянул ей в глаза:

– Тогда, Жюли, вы увидите, что я из вас сделаю! Вы даже представить себе не можете, какая вам уготована роль и кем вы станете!

– Да я совсем не честолюбива, – возразила она со смехом, так как привыкла все жизненные вопросы, и серьезные, и самые незначительные, решать с ясной душой и с улыбкой на устах. – Я родилась субреткой. Слава Богу, что служу у госпожи Дюпарке. Чего мне еще?

– А деньги?

– Плевать мне на деньги!

– А любовь?

– Я беру ее где хочу и когда она подворачивается! Об этом нечего и говорить!

– Ах, черт возьми! Я не хочу давать вам пустых обещаний, как не могу пока сказать, какая завидная судьба вас ждет по моей милости… Однако я очень вас люблю, люблю настолько, чтобы…

Он недоговорил. Она залилась смехом:

– Только не обещайте на мне жениться!.. Нет! Не то лопну со смеху! Нет! Вы нравитесь мне больше, шевалье, когда скачете по дороге на лошади, которая спотыкается. Мы оба останавливаемся и даем ей отдохнуть. Поверьте, так гораздо лучше… Если вы хоть немного любите меня, я попрошу вас об одном: не заставляйте так страдать бедняжку Луизу. Она мне очень нравится, потому что всегда такая смирная, тихая…

– Правильнее было бы сказать: вулкан!

– Так ведь вы сами его расшевелили!

Он с удрученным видом пожал плечами, рассердившись, что ему не удается заморочить голову этой деревенской девчонке, хотя старался вовсю.

Жюли любовно склонилась над ним и, видя, что он огорчен, ласково погладила его по голове.

– Ладно, я приеду к вам в Каз-Пилот, – пообещала она, – если мадам прикажет. Конечно, приду… Только не надо ничего обещать. Знаю я, чего стоят обещания мужчин… Они нравились мне все-все, кого довелось повидать… А по-настоящему я не любила ни одного… Однако один из них, может, и сумел бы завоевать мое сердце, но он никогда не обращал на меня внимания…

– Кто же это? – задетый за живое, спросил шевалье.

– Не скажу… Я, кстати, никогда его, верно, больше не увижу. Вы обрекли их на смерть… Всех! Да мадам и сама с первого же дня… Он сильный…

– Сильный… – повторил шевалье.

Она кивнула и улыбнулась. Теперь он мог быть уверен, что образ этого мужчины отошел прочь, потому что Жюли снова стала покорной, охотно подставляла Режиналю свои губы, подталкивая его к кровати.

– Все равно, Жюли, – настойчиво прибавил шевалье, – прошу вас не забывать мои слова. Придет день, и вы удивитесь тому, что я сделаю для вас…

– Думайте о настоящем, шевалье… Нет ничего вернее, чем настоящая минута. А будущее… Кто может его предсказать?..

Примечания

1

Вот человек (лат.) – слова, с которыми Пилат обратился к иудеям, указывая на Иисуса Христа, увенчанного терниями. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Пекари – американская дикая свинья.

(обратно)

3

Туаза – старинная французская мера длины, равная приблизительно двум метрам.

(обратно)

4

Гриот – поэт, музыкант и колдун в Западной Африке.

(обратно)

5

Калебаса – сосуд из тыквы.

(обратно)

6

Каперство – морское пиратство.

(обратно)

7

Порт– отверстие в борту судна.

(обратно)

8

Воры (исп.).

(обратно)

9

Короткие штаны (исп.).

(обратно)

10

Потерна – подземный выход из крепости.

(обратно)

11

Флейта – парусное транспортное судно.

(обратно)

12

Бог (спустившийся) при помощи машины (лат.). Здесь: счастливая развязка трагической истории.

(обратно)

13

Наместник (лат.). Зд.: должностное лицо, не обладающее реальной властью (как министр без портфеля).

(обратно)

14

Текст подлинный. (Примеч. авт.)

(обратно)

15

Мюид – старинная французская мера объема для жидкостей, зерна и соли.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Вдова генерала

  ГЛАВА ПЕРВАЯ Луиза и Режиналь

  ГЛАВА ВТОРАЯ Мадемуазель де Франсийон начинает осознавать, в чем смысл жизни

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ Похороны

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Славословия в адрес покойного

  ГЛАВА ПЯТАЯ Шевалье де Мобре занимает боевые позиции

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Мерри Рулз снова встречается с колонистом Пленвилем

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ Ночной визит, который мог бы стать серенадой

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ Перед заседанием

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Заседание Совета

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Майор Мерри Рулз не теряет времени даром

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Флибустьеры с острова Мари-Галант

  ГЛАВА ПЕРВАЯ Железные Зубы

  ГЛАВА ВТОРАЯ Крещение и пиршество

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ Экспедиция капитана Байярделя

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ «Принц Генрих IV» капитана Лашапеля

  ГЛАВА ПЯТАЯ Со стороны капитана Лефора

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Байярдель против Лефора

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ Лефору и Байярделю не удается договориться

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ Лефор и Байярдель находят компромиссное решение, чтобы положить недоразумению конец

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Под вывеской «Конь-работяга»

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Шевалье де Виллер

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ У командора Лонгвилье де Пуэнси

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Санкции командора де Пуэнси

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Власть и любовь

  ГЛАВА ПЕРВАЯ Змея выводит свой клубок

  ГЛАВА ВТОРАЯ Заговорщики

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ Мари решает повидать майора, а Мобре извлекает выгоду из ее отсутствия

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мобре начинает наконец действовать в открытую

  ГЛАВА ПЯТАЯ Мари объясняется с майором

  ГЛАВА ШЕСТАЯ Мобре приходится пережить вторую сцену ревности

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ Жюли

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ Провал сентиментального дипломата

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Хозяин в доме

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Возвращение Байярделя

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Мари жертвует преданнейшим слугой

Реклама на сайте