«Любовь и оружие»

Рафаэль САБАТИНИ ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ

Глава I. ГЛАС НАРОДА

Из долины на крыльях ветерка поднимался колокольный звон вечерней службы, и шесть мужчин, обнажив головы, стояли в пастушьей хижине у вершины, отдавая должное пресвятой Богородице. С закопчённого потолка свисала бронзовая масляная лампа с тремя рожками, дававшая больше дыма, чем света. Однако и в полумраке можно было заметить, что одежда мужчин по своему богатству резко контрастировала с убогостью хижины.

Колокола смолкли, губы, безмолвно произносившие молитву «Аве Мария», перестали шевелиться, мужчины истово перекрестились, надели кто шапочку, кто шляпу, вопросительно переглянулись. Но прежде чем кто-либо подал голос, в сбитую из неструганых досок дверь постучали.

— Наконец-то! — воскликнул Фабрицио да Лоди с явным облегчением в голосе, а мужчина помоложе, в нарядной одежде, по его знаку подошёл к двери и распахнул её.

Вошедший был высок ростом, в широкополой шляпе, плаще, который он тут же распахнул и под которым виднелся самый что ни на есть скромный наряд: куртка из грубой кожи, перетянутая металлическим поясом с длинным мечом слева и рукоятью тяжёлого кинжала справа. Красные чулки и высокие сапоги довершали облик наёмника, на данный момент отошедшего от дел. Тем не менее шестеро высокородных дворян, собравшихся в столь необычном месте, глубоко поклонились гостю, готовые внимать каждому его слову.

Тот же скинул плащ, который подхватил мужчина, открывший дверь, снял шляпу, обнажив копну чёрных волос, забранных золотой сеточкой, — единственным атрибутом, указывающим на то, что незнакомец отнюдь не простого рода, как могло показаться с первого взгляда.

Он подошёл к грязному, в пятнах жира, столу, вокруг которого стояли мужчины, оглядел их.

— Господа, я прибыл. Моя лошадь захромала в полумиле от Сан-Анджело, так что мне пришлось добираться сюда пешком.

— Вы, должно быть, устали, ваша светлость, — воскликнул Фабрицио. — Выпейте вина. Фанфулла! — обратился он к молодому парню, который открывал дверь, но высокий гость движением руки остановил его.

— С вином можно подождать. Время слишком дорого. Дело в том, господа что мы, скорее всего, не увиделись бы, не останься я без лошади.

— Как так? — воскликнул один из шести. — Нас предали?

— Ваши опасения насчёт предательства не напрасны. Когда я пересёк мост через Метауро и свернул на тропу, ведущую в горы, взгляд мой поймал розовый блеск в придорожных кустах. Луч заходящего солнца упал на стальной шлем спрятавшегося там человека. Тропа подвела меня совсем близко. Широкополая шляпа не позволяла ему разглядеть моё лицо, а я мог смотреть во все глаза. И сквозь скрывавшую его листву различил злобную физиономию Мазуччо Торре. — Мужчины переглянулись, один или двое побледнели. — Кого он там поджидал? Первым делом я задал этот вопрос самому себе, и по всему выходило, что меня. Если я не ошибаюсь, он знал и о том, что еду я издалека, но не ждал меня пешим, да ещё в столь непритязательном виде. Лишь потому он и не остановил меня.

— Святая Мария! — вскричал Фабрицио, — Заверяю вас, ваши выводы ошибочны. Кроме нас шестерых, нет в Италии человека, который знает о нашей встрече, и, положив руку на Библию, я готов поклясться, что ни один из нас никому не сказал ни слова.

Он оглядел стоящих рядом, как бы приглашая их подтвердить его слова, и те хором присоединились к заверениям Фабрицио. И лишь взмах руки гостя заставил их смолкнуть.

— Я тоже, следуя вашим указаниям, мессер[1] Фабрицио, ни с кем не делился этими сведениями. Но… почему Мазуччо, словно грабитель, прятался в придорожных кустах? Господа, — продолжил гость уже другим тоном. — Я не знаю, что заставило вас позвать меня, но, если среди вас есть предатель, должен предупредить — берегитесь! Герцог знает или, по меньшей мере, догадывается о нашей встрече. Даже если Мазуччо выслеживал не меня, то он видел всех вас и теперь может доложить своему господину, кто собирался в этой жалкой хижине.

Фабрицио пожал плечами, выражая этим жестом пренебрежение, которое тут же высказал вслух стоявший рядом с ним Феррабраччо.

— Пусть докладывает, — он мрачно улыбнулся. — Герцог узнает об этом слишком поздно.

Гость вскинул голову, в чёрных глазах мелькнуло удивление.

— Похоже, господа, я не ошибся. Вы задумали предательство.

— Господин мой, граф Акуильский, — с достоинством ответил ему Фабрицио, — мы — предатели по отношению к человеку, но верные и преданные подданные государства.

— Какого государства? — полюбопытствовал граф.

— Герцогства Баббьяно[2], — последовал ответ.

— Как можно предавать герцога, но оставаться верным герцогству? — В голосе графа Акуильского звучало презрение. — Господа, ваши загадки мне не по зубам.

В наступившей неловкой паузе шестеро мужчин обменялись недоуменными взглядами. Они рассчитывали на иную реакцию графа и теперь были в недоумении — стоит ли следовать намеченному плану. И вновь первым, тяжело вздохнув, заговорил Фабрицио да Лоди.

— Господин граф, я — старик. Фамилия, которую я ношу, семья, из которой я вышел, ничем не запятнали себя на протяжении многих поколений. И не след вам думать, что на склоне лет я брошу тень на наше славное имя. Клеймо предателя несмываемо, но я убеждён, что ни один из нас ни в коей мере не заслужил его. Окажите мне честь, ваша светлость, и выслушайте меня, а уж потом судите. Но не просто суждения ждём мы от вас, господин граф. Мы просим вас указать нам, как спасти страну от грозящей ей гибели, и обещаем, что не сделаем шага без вашего одобрения.

По ходу речи старого дворянина взгляд Франческо дель Фалько, графа Акуильского, менялся, презрение уступило место любопытству, живому интересу. Но граф ограничился лишь одной фразой.

— Прошу вас, продолжайте.

Фабрицио открыл было рот, но вмешался Феррабраччо, потребовавший, чтобы граф дал слово рыцаря не разглашать того, что ему сейчас скажут, если он отклонит их предложение. Франческо не заставил просить себя дважды, после чего все расселись по колченогим табуреткам и Фабрицио объяснил причину их тайной вечери.

В короткой преамбуле он коснулся характера Джан-Марии Сфорца, герцога Баббьяно, посаженного на трон своим могущественным дядей, Лодовико Сфорца, правителем Милана. Джан-Мария оказался мотом, выше всего ставящим собственные удовольствия, запустил государственные дела, в общем, проявил полную неспособность выполнять возложенные на него обязанности. Рассказывая всё это, Фабрицио старался найти выражения помягче, поскольку Франческо дель Фалько, к которому он обращался, доводился Джан-Марии кузеном.

— И вашей светлости, должно быть, известно о недовольстве, зреющем среди подданных герцога. Обернись успехом заговор Баколино год назад, мы сейчас были бы под властью Флоренции. Тот заговор провалился, но ему на смену может прийти другой. Число тайных противников герцога растёт, и их объединение может привести к тому, что Баббьяно перестанет существовать как независимое государство. Эта угроза более чем реальна. Нас могут погубить не только предатели, но и набирающие мощь соседи. Я говорю о Чезаре Борджа. Его владения, как чума, расползаются по Италии, которую он намеревается сожрать, как артишок, лист за листом. Его жадный взор уже оборотился на нас, а что мы можем противопоставить армии герцога Валентино? Его светлость Джан-Мария в курсе всего этого, мы не раз предупреждали его, но ответом было полное безразличие. Время своё он проводит в оргиях, танцах, на охоте, а стоит нам заикнуться о государственных делах, разражается потоком проклятий.

Да Лоди смолк, поняв, что дал волю эмоциям. Но его компаньоны истолковали паузу иначе: они одобрительно кивали и перешёптывались. Франческо кивнул.

— Я полностью осознаю отмеченную вами опасность. Но… чего вы ждёте от меня? Почему ко мне пришли вы со своей болью? Я — не политик.

— Политик нам и не нужен. Баббьяно необходим воин, который сможет отразить скорую агрессию. Господин граф, нам нужны вы! Есть ли мужчина в Италии, который не знал бы о подвигах графа Акуильского? Ваши деяния в войнах Пизы и Флоренции, ваши успехи на службе Венеции достойны того, чтобы прославить вас в веках.

— Мессер Фабрицио! — пробормотал Франческо, пытаясь сдержать слишком уж разгорячившегося оратора, щёки которого пылали румянцем, но да Лоди ничего не хотел слышать.

— И неужели, мой господин, проявивши себя блестящим военачальником на службе у чужаков, вы откажетесь положить свои знания и опыт на алтарь борьбы с врагами вашей родной земли? Я не могу в это поверить, ваша светлость. Мы знаем, что Франческо дель Фалько истинный патриот, и рассчитываем на вас.

— И вы правы, — без малейшего промедления ответил Франческо. — Когда настанет час борьбы, я встану рядом с вами. Но не раньше. А что касается необходимых приготовлений… почему бы вам не обратиться непосредственно к герцогу?

Грустная улыбка появилась на губах да Лоди. Феррабраччо презрительно рассмеялся и со свойственной ему прямотой разразился гневной тирадой.

— Нам говорить с ним о мужестве, долге, чести? Да лучше я пойду в послушники к Родриго Борджа[3]. Это так же бесполезно, как лить благовония на ослиный помёт. Всё, что мы могли сказать Джан-Марии, уже сказано и не нашло в нём живого отклика, как не находит пока и в вас. Мы предложили ему ещё один путь спасти Баббьяно и отразить натиск Чезаре.

— Ага! Какой же? — осведомился граф Акуильский, переведя взгляд на Фабрицио.

— Союз с Урбино[4], — ответил да Лоди. — У Гвидобальдо две племянницы. Мы связались с ним и выяснили, что он с радостью отдаст одну из них за Джан-Марию. А породнившись с домом Монтефельтро, мы обрели бы поддержку не только Гвидобальдо, но и правителей Болоньи, Перуджи, Камерино и некоторых других городов поменьше, уже связанных семейными узами с Урбино. То есть мы вступили бы в столь мощную коалицию, что Чезаре Борджа никогда не решился бы переступить наши границы.

— Ходили такие разговоры, — кивнул Франческо. — Действительно, решение предлагалось мудрое. Жаль, что переговоры не дали результата.

— А почему не дали? Святой Боже, почему? — взревел неистовый Феррабраччо, и кулак его с силой обрушился на стол. — Да потому, что Джан-Мария не захотел жениться. Девушка, которую мы предлагали ему, хороша, как ангел, но он не пожелал даже взглянуть на неё. В Баббьяно жила женщина, которая…

— Мой господин, — поспешно вмешался Фабрицио, резонно опасаясь, что Феррабраччо наговорит лишнее, — именно так всё и было. Его высочество отказался. Женитьба не входила в его планы. Поэтому нам и не осталось ничего иного, как пригласить вас на эту встречу. Его высочество не ударит пальцем о палец, чтобы спасти герцогство, и мы обращаем наши взоры к вам. Народ на нашей стороне. На всех улицах Баббьяно открыто говорят о том, что не герцог, а вы можете защитить их дома, а потому и должны править. Во имя народа, — старик поднялся, — и от его лица, ибо мы лишь его представители, предлагаем вам корону Баббьяно. Если вы согласны, мой господин, завтра мы привезём вас в город и провозгласим герцогом. Сопротивления можно не опасаться. Лишь один человек в Баббьяно, тот самый Мазуччо, которого вы видели у дороги, сохраняет верность Джан-Марии. И лишь потому, что ему и его полусотне швейцарских наёмников хорошо платят. Вперёд, мой господин. Пусть здравый смысл подскажет вам, что честный человек не должен испытывать угрызений совести, свергая принца, которого поддерживает на троне лишь горстка иностранцев.

Страстная речь сменилась напряжённой тишиной. Лоди так и остался стоять, остальные сидели, обернувшись к графу, затаив дыхание, с нетерпением ожидая ответа.

А Франческо дель Фалько глубоко задумался, наклонив голову так низко, что подбородок коснулся груди. Лицо его потемнело, брови сошлись у переносицы. В душе его шла нешуточная борьба. Власть, столь внезапно предложенная ему, готовая скатиться в его руки, как перезрелый плод, на мгновение ослепила графа. Он увидел себя правителем Баббьяно. Пред ним открылась череда славных деяний, которые прославят и его, и город на всю Италию. Его патриотизм и военный талант превратят захолустное герцогство в могучую державу, говорящую на равных с Флоренцией, Венецией, Миланом. Границы герцогства заметно расширятся. Нынешние соседи станут вассалами. Пред его мысленным взором простёрлась Романья, которую шаг за шагом он отвоёвывал у несносного Борджа. И вот уже поверженный враг бежит в болота Комаккьо или находит приют у своего отца в Ватикане, последнем клочке земли, оставшемся под его властью. А в Баббьяно съезжаются послы великих республик искать союза против французов или испанцев.

Видения эти вихрем пронеслись в его голове, и искушение железной хваткой сжало душу. Но тут же пред ним возникла иная картина. А что будет он делать в мирные времена? Он не приучен ко дворцам, он рождён для армейских лагерей, и ему ли менять утреннюю росу на траве на спёртый воздух покоев? Что должен отдать он в обмен на власть? Драгоценную свободу. Став в чём-то господином, в другом он превратится в раба. Номинально он будет править, но в действительности им будут помыкать; а ежели он подведёт своих хозяев, то в одну тёмную ночь они вновь соберутся в такой вот хижине и найдут ему замену точно так же, как ему предлагают сменить Джан-Марию. Наконец-то он вспомнил, на чей трон его просят взойти. Джан-Мария — его кузен, в венах которого бежит та же кровь, что и у него.

Франческо поднял голову и встретил вопросительные взгляды. Губы его чуть тронула улыбка.

— Я благодарю вас, господа. Вы оказали мне великую честь, но, к сожалению, я её недостоин.

И добавил, отвечая на хор возражений.

— Во всяком случае, не могу её принять.

— Но почему, мой господин? — в наступившей тишине возвысил голос Фабрицио, простирая к графу руки. — Santissima Vergina![5] Почему?

— Я назову вам одну причину из многих: человек, которого по вашей просьбе я должен свергнуть с престола, одной крови со мной.

— А я-то думал, — серьёзным тоном заметил весельчак Фанфулла, — что в таком человеке, как вы, ваша светлость, патриотизм и любовь к Баббьяно должны быть выше, чем кровные узы.

— Думали вы правильно, Фанфулла. Разве я не сказал, что эта причина — одна из многих? Ответьте мне, господа, с чего вы решили, что из меня выйдет мудрый правитель? Да, в нынешние суровые времена Баббьяно нужен полководец. Но кризис не может длиться вечно. Ситуация изменится, государство наше войдёт в удачную полосу, и тогда военный в роли правителя окажется столь же неуместен, как сейчас — Джан-Мария. Что тогда? Солдат — неумелый придворный и никудышный политик. И последнее, друзья мои, раз уж разговор у нас пошёл начистоту. Пусть немного, но я люблю себя, ценю свою свободу и не хочу менять её на дворцовые покои. Моё призвание — скитаться по миру, вдыхать полной грудью ветер свободы. Пусть герцогская корона и пурпурный плащ… — Франческо смолк на полуслове, рассмеялся. — Наверное, я привёл достаточно причин. Ещё раз благодарю вас, друзья, и прошу принимать меня таким, каков я есть. Ибо не стать мне таким, каким вы хотите меня видеть.

Граф откинулся на спинку стула, и да Лоди тут же принялся было вновь убеждать его подумать, приводя всё новые доводы. Но Франческо быстро оборвал его.

— Решение принято, мессер Фабрицио, и ничто не изменит его. Вам, господа, я готов пообещать одно: я поеду с вами в Баббьяно и попытаюсь убедить кузена внять голосу разума. Более того, я попрошу его назначить меня главнокомандующим армии Баббьяно и, если он согласится, займусь нашими войсками и заключу союз с соседями, хоть в какой-то степени гарантируя тем самым безопасность герцогства.

Заговорщики, однако, не оставили попыток переубедить графа, но Франческо твёрдо стоял на своём. В конце концов, смирившись с неизбежным, да Лоди поблагодарил его за обещание употребить своё влияние на Джан-Марию.

— Мы рады, что наша встреча не закончилась безрезультатно, и со своей стороны сделаем всё возможное, а наше слово ещё что-то значит в Баббьяно, чтобы вы стали нашим главнокомандующим. Конечно, мы предпочли бы видеть вас на троне герцога и, если в дальнейшем вы передумаете…

— Оставьте эти мысли, — отрезал граф.

Он хотел продолжить, но тут юный Фанфулла дельи Арчипрети вскочил на ноги, и на его миловидном лице отразилась тревога. На секунду он застыл, затем кошачьим шагом направился к двери, распахнул её, прислушался, сопровождаемый изумлёнными взглядами оставшихся за столом. Однако ему не пришлось объяснять своего, казалось бы, странного поведения: в сгустившейся тишине все они услышали далёкие шаги поднимающихся к хижине людей.

Глава II. НА ГОРНОЙ ТРОПЕ

— Солдаты! — крикнул Фанфулла. — Нас предали!

Мужчины переглянулись, на лицах их можно было прочесть решимость дорого отдать собственную жизнь. Граф Акуильский поднялся, остальные последовали его примеру.

— Мазуччо Торре, — выдохнул граф.

— Он самый, — эхом отозвался да Лоди. — Нам следовало внять вашему предупреждению! А с ним пятьдесят наёмников.

— Судя по топоту, никак не меньше, клянусь дьяволом, — согласился с ним Феррабраччо. — А нас шестеро, и все без оружия.

— Семеро, — коротко поправил его граф, надевая шляпу.

— Нет, нет, мой господин. — Рука да Лоди легла на его плечо. — Вам нельзя оставаться с нами. Вы — наша последняя надежда, единственная надежда Баббьяно. Если нас действительно предали, хотя я не представляю себе, как такое могло случиться, и они узнали, что шестеро заговорщиков этой ночью встречаются здесь, чтобы строить козни Джан-Марии, то о вашем приезде, клянусь вам, не известно никому. У его светлости могут возникнуть подозрения, но конкретных улик у него нет. И если вы сейчас исчезнете, у всех жителей Баббьяно, исключая, разумеется, нас шестерых, ещё останется шанс на спасение. Уходите, мой господин. Помните данное вами обещание испросить у вашего кузена должность главнокомандующего, и да убережёт вас Господь Бог и все его святые.

Старик склонился над рукой графа и поцеловал её. Но Франческо дель Фалько не внял его словам.

— Где ваши лошади? — спросил он.

— Привязаны за хижиной. Но кто решится скакать ночью по такой крутизне?

— Я, к примеру, да и вы тоже. Сломанная шея — самое худшее, что может нас ожидать. Но я предпочту сломать свою на скалах Сан-Анджело, чем позволить сделать то же самое палачу Баббьяно.

— Верно сказано, клянусь Богородицей! — поддержал графа Феррабраччо. — По коням, господа!

— Но тропа только одна, и по ней поднимаются наёмники, — охладил его пыл Фанфулла. — Более нигде не пройти.

— А почему бы нам не атаковать их? — предложил Феррабраччо. — Они пешие, и мы сметём их с тропы, как горный поток. Поспешим, господа! Они уже близко.

— Лошадей шесть, а нас семеро, — возразил кто-то ещё.

— У меня лошади нет, — подтвердил Франческо. — Я последую за вами.

— Что? — взревел Феррабраччо, похоже, взявший командование на себя. — Пусть наш тыл прикрывает святой Михаил! Нет, нет. Да Лоди, вы слишком стары для таких дел.

— Слишком стар? — вспыхнул да Лоди, выпрямившись в полный рост. Глаза его гневно сверкнули. — Будь мы в другом месте, Феррабраччо, я бы доказал вам, что силы мне ещё хватает. Но… — он смолк, глянул на графа, ждущего у двери, тон его переменился. — Вы правы, Феррабраччо, я действительно старею, можно сказать, выжил из ума. Берите мою лошадь, и вперёд!

— А как же вы? — спросил граф Акуильский.

— Я останусь. Если прорыв вам удастся, обо мне можете не беспокоиться. Наёмникам и в голову не придёт, что кто-то остался в хижине. Они бросятся следом за вами. Поторопитесь, а не то будет поздно.

Они повиновались с поспешностью, которую посторонний мог бы воспринять как панику. Фанфулла отвязал поводья, и через мгновение они уже сидели на лошадях. Ночь, к сожалению, выдалась недостаточно тёмной. На безоблачном небе ярко сияли звёзды, добавлял света и тонкий полумесяц. Но горная тропа на большем своём протяжении оставалась в густой тени, увеличивая шансы на успех отчаянного предприятия.

Феррабраччо возглавил колонну, заявив, что лучше других знает местность. Граф Акуильский пристроился рядом, остальные, по двое, им в затылок. Проехав чуть вперёд, они остановились под большой скалой. Топот становился всё громче, слышалось уже бряцание оружия. Впереди лежал прямой участок длиной ярдов в сто, затем тропа резко поворачивала. Вот там-то, у самого поворота, в отражённом лунном свете блеснула сталь. Феррабраччо подал было сигнал к атаке, но граф Акуильский остановил его.

— Если мы поскачем сейчас, то столкнёмся с ними у самого поворота, где нам придётся сбавить ход, чтобы не слететь в пропасть. Кроме того, в критический момент нас могут подвести лошади. И нападение наше будет не столь неожиданным, так как они заметят нас загодя. Давайте лучше подождём, пока они все не выйдут на прямой участок. Мы сейчас в тени, увидеть нас они не смогут.

— Вы правы, господин граф. Мы подождём, — с готовностью согласился Феррабраччо, сжимая рукоять меча. И недовольно пробурчал. — Попасться в такую ловушку! Как мы могли собраться в хижине, к которой ведёт лишь одна тропа!

— Стоило попробовать спуститься по склону, — заметил Франческо.

— Спуститься там можно одним способом — обратившись в ласточек или горных козлов. Но мы люди, и приходится искать другие пути. Я хотел бы, чтобы меня похоронили у Сан-Анджело, господин граф. Тем паче, что до долины рукой подать. Как только я перелечу через край обрыва, меня уже ничто не остановит.

— Внимание, друзья мои! — прошептал граф Акуильский. — Они уже близко.

И действительно, из-за поворота показалась колонна закованных в сталь швейцарцев с пиками на плечах. Остановилась, в немалой степени обеспокоив маленький отряд: они подумали, что обнаружены. Но тут же поняли причину задержки: Мазуччо хотел убедиться, что все его люди в сборе. Он ожидал яростного сопротивления и резонно полагал, что нападать следует превосходящими силами.

— Пора, — коротко выдохнул граф и надвинул шляпу на лоб, не желая быть узнанным. Поднялся на стременах, обнажил меч. И скомандовал во весь голос так, что эхо разнеслось по окрестностям. — Вперёд! Святой Михаил и Дева Мария!

Крик этот и последовавший за ним грохот копыт были для наёмников полным сюрпризом. Тщетно Мазуччо требовал от них стоять стеной, выставив вперёд пики, убеждая, что противников всего шестеро. Звуки в горах обманчивы, и швейцарцам показалось, что на них несётся куда более многочисленный отряд. Не слушая Мазуччо, первые ряды повернулись и бросились назад, а тут на них налетели и всадники, закрутив пехотинцев, как горный поток, о чём и говорил Феррабраччо.

Дюжину швейцарцев раздавило копытами, ещё дюжину смело с обрыва, и теперь они находились на полпути в долину. Но оставшиеся попытались обороняться, ибо наяву убедились, что нападавших действительно всего лишь шестеро. В ход пошли алебарды, и на узкой тропе разгорелась жаркая сеча. Звенела сталь, хрипели лошади, кричали раненые и покалеченные.

Граф Акуильский, оказавшись в авангарде, крушил всё на своём пути. Не только мечом, но и лошадью. Вздыбив лошадь, он заставлял её поворачиваться из стороны в сторону и опускаться на передние ноги, когда возникала необходимость поразить очередного латника. Напрасно пытались швейцарцы остановить его. Меч графа разил молниеносно и без промаха.

Неистовством своим очищал он путь, удача в этот час сопутствовала ему, оружие врагов обходило его стороной. Наконец, он пробился сквозь основную массу швейцарцев, и между ним и поворотом осталось лишь трое наёмников. Вновь вздыбил граф лошадь, взмахнул мечом, двоих из троицы сдуло, как ветром, но третий, оказавшийся посмелее, опустился на колено и направил пику остриём вверх, целясь ею в живот лошади. Франческо предпринял отчаянную попытку спасти жеребца, послужившего ему на совесть, но опоздал. С жалобным ржанием лошадь опустилась на пику и, заваливаясь на бок, придавила своего убийцу, сбросив седока на землю. Мгновение спустя Франческо уже вскочил, полуоглушённый от падения и ослабевший от потери крови: в пылу боя он и не заметил раны в левом плече. Двое наёмников надвигались на него — те самые, что отскочили в стороны перед тем, как его лошадь в последний раз встала на дыбы. Но не успел Франческо скрестить с ними меч, как налетевший Фанфулла дельи Арчипрети, пробившийся следом, смёл их с тропы, натянул поводья и протянул руку графу.

— Садитесь позади меня, ваша светлость.

— Нет времени, — ответил Франческо, видя приближающихся к ним с полдюжины оставшихся на ногах швейцарцев. — Я побегу, держась за ваше стремя. Ходу!

Фанфулла повиновался, ударив лошадь плоской стороной меча, и та рванула с места. Так они и спускались: Фанфулла в седле, граф — где бегом, где повиснув, ухватившись за стремя. Через полмили, когда спуск стал более пологим, они остановились. Граф взобрался на лошадь позади Фанфуллы, и они неспешно двинулись дальше. Франческо уже понял, что спаслись только они двое. Храбрый Феррабраччо, герой многих битв, из этой не смог выйти живым. На краю пропасти лошадь подвела его, не подчинившись велению седока, оступилась и вместе с Феррабраччо свалилась вниз. Фанфулла видел, что Америни убили, а двух оставшихся спешили, так что теперь они, без сомнения, попали в плен.

В трёх милях от Сан-Анджело уставшая лошадь Фанфуллы перешла вброд Метауро, и во втором часу ночи они ступили на территорию Урбино, где уже могли не опасаться преследования.

Глава III. ВЛАСЯНИЦА И ШУТОВСКОЙ КОЛПАК

Шут и монах поспорили, и предметом разногласий, к стыду монаха и славе шута, была женщина. И монах, проиграв шуту в словесном споре, толстый и бесформенный, стащил с ноги сандалию, чтобы огреть ею шута. А тот, худой, костлявый, да ещё и трусишка, постыдно бежал с поля боя, петляя меж деревьев.

Как и всякий дурак, он на бегу оглядывался, дабы убедиться, что святой отец не настигает его. Поэтому он не увидел лежащего на земле человека и пробежал бы мимо, если бы не споткнулся о тело и не грохнулся оземь, звеня пришитыми к капюшону колокольцами.

Со стоном сел, услышав ругательства того, в чей бок уткнулись его ноги. Мужчины изумлённо уставились друг на друга. Одного переполняла злость, второго — испуг.

— С добрым пробуждением вас, благородный господин, — первым подал голос шут, полагая, что вежливость в данной ситуации — лучший союзник. Ярость благородного господина тем временем угасла, и он уже с интересом разглядывал сидящую перед ним довольно-таки странную личность.

Маленького роста, с горбом на спине, миниатюрными руками и ногами, в камзоле, рейтузах, наполовину чёрных, наполовину алых, с уродливой физиономией, обтянутой капюшоном, с которого на плечи ниспадала пёстрая пелерина, также унизанная серебряными колокольчиками, сверкающими в лучах солнца и дребезжащими при малейшем движении… Из-под выступающих надбровий смотрели блестящие глаза, посаженные широко, словно у совы, а широкий рот постоянно кривился в усмешке.

— Будьте прокляты и ты сам, и те, кто тебя послал, — услышал шут в ответ, но в голосе говорившего уже не слышалось злобы. Он рассмеялся, увидев, как лицо уродца исказилось в непритворном страхе.

— Смиренно приношу свои извинения, ваше сиятельство, — залебезил шут, опасаясь получить ещё пару оплеух. — За мной гнались…

— Гнались? — сразу обеспокоился его собеседник. — И кто же?

— Сам дьявол в образе и подобии доминиканского монаха.

— Да ты смеёшься надо мной? — вскипел незнакомец.

— Смеюсь? Если б вы получили сандалией меж лопаток, как я, то у вас сразу бы отпала всякая охота смеяться.

— Тогда ответь на простой вопрос, если для этого у тебя достанет ума. Монах где-то поблизости?

— Да, шныряет меж кустов. Он слишком толст, чтобы бегать, а иначе примчался бы за мной следом, как исчадие ада.

— Так приведи его сюда, — последовал короткий приказ.

— О Боже! — в ужасе вскричал шут. — Я не посмею приблизиться к нему, пока он не остынет от ярости! Если, конечно, вы не избавите меня от горба и не подкупите наследством святого Петра.

Незнакомец отвернулся от него и позвал громко:

— Фанфулла! Эй, Фанфулла!

— Я здесь, мой господин, — донеслось справа, из-за кустов, и тотчас же спавший там юноша поднялся на ноги, удивлённо уставившись на шута, ответившего ему таким же взглядом. Конечно, наряд Фанфуллы в немалой степени пострадал как в бою, так и от проведённой в лесу ночи, но шут отметил и отменный бархат камзола, и украшенную драгоценной цепочкой шапочку. Не ускользнуло от его внимания и почтение, с которым этот богато одетый дворянин обращается к разбуженному им мужчине. Тот всё ещё сидел на земле, бережно поддерживая левую руку. Волосы его были забраны в золотую сеточку. Простой люд таких не носил. Маленькие глазки всмотрелись в лицо сидящего, широко раскрылись: шут таки его узнал.

— Господин мой, граф Акуильский! — пробормотал он.

Но не успел он вымолвить последнее слово, как сильная рука ухватила его за плечо, а над головой сверкнул кинжал Фанфуллы.

— Клянись на кресте, что никому не скажешь о пребывании здесь его светлости, а не то этот кинжал пронзит твоё сердце.

— Клянусь! Клянусь! — торопливо выкрикнул бедолага.

— А теперь приведи монаха, добрый шут, — вновь попросил граф и улыбнулся. — Нас тебе бояться нечего.

А когда шут оставил их, повернулся к дельи Арчипрети.

— Фанфулла, ты слишком осторожничаешь. Что произойдёт, если меня и узнают?

— Я бы не хотел, чтобы это произошло в столь опасной близости от Сан-Анджело. Мы шестеро, собравшиеся прошлой ночью, обречены. Во всяком случае, те, кто ещё жив. Для меня и да Лоди, если он не попал в лапы Мазуччо, спасение лишь в бегстве. Я не смогу ступить ногой на территорию Баббьяно, пока у власти Джан-Мария, если только мне не надоела жизнь. Что же касается вас… седьмого… Вы слышали, что да Лоди поклялся держать это по-прежнему в секрете. Однако, если его высочество узнает о вашем присутствии в здешних краях и в моей компании, у него могут зародиться подозрения, которые подскажут ему истину.

— Ага! И что тогда?

— Тогда? — в глазах Фанфуллы отразилось изумление. Ему-то казалось, что ответ предельно ясен. — Тогда обратятся в прах наши надежды… надежды всех достойных людей Баббьяно. Но вот наш приятель-шут ведёт за собой почтенного монаха.

Фра Доминико, которого нарекли этим именем в честь святого покровителя ордена, с важным видом подошёл к Фанфулле и поклонился, выставив на обозрение жёлтую тонзуру.

— Вы можете врачевать? — осведомился Фанфулла.

— Имею некоторый опыт, ваше сиятельство.

— Тогда осмотрите раны этого господина.

— О? Бог мой! Вы, значит, ранены?

Он повернулся к графу, который, предупреждая новые вопросы, обнажил левое плечо.

— Рана одна, святой отец.

Толстый монах начал было опускаться на колени, чтобы получше осмотреть рану, но Франческо, поняв, каких усилий требует от толстяка это телодвижение, поднялся сам.

— Рана не так уж тяжела, чтобы я не мог стоять.

После осмотра монах признал, что опасности для жизни нет, но рана будет довольно долго досаждать доброму господину. На просьбу перевязать его фра Доминико развёл руками — под рукой не было ни целебной мази, ни белой материи. Но Фанфулла заявил, что всё необходимое они могут получить в монастыре в Аскуаспарте, и предложил сопроводить его туда и обратно.

На том и порешили. Монах и Фанфулла отправились в путь, оставив графа в компании шута, усевшегося на землю по-турецки.

— Кто твой господин, шут? — поинтересовался граф.

— Есть, конечно, человек, который кормит и одевает меня, но истинный мой господин — дурость.

— А зачем же этот человек даёт тебе еду и одежду?

— Я притворяюсь большим дураком, чем он сам, и по сравнению со мной он кажется себе мудрым, что льстит его самолюбию. Опять же, я куда уродливее, чем он, а посему он мнит себя эталоном красоты.

— Глупо, не правда ли? — улыбнулся граф.

— Да уж не глупее того, что граф Акуильский лежит на земле с раной в плече и беседует с дураком.

Улыбка Франческо стала шире.

— Благодари бога, что Фанфулла ушёл, а не то эти слова стали бы для тебя последними. Ибо приятная наружность Фанфуллы обманчива — в душе он кровожадное чудовище. Со мной же всё иначе. По натуре я человек очень мягкий, как ты, должно быть, слышал, добрый шут. Но постарайся поскорей забыть моё имя и нашу встречу, если не хочешь прямиком отправиться в ад, ибо в раю шуты не требуются.

— Мой господин, простите меня. Я буду повиноваться вам во всём.

Но тут из-за кустов до них донёсся женский голос, звонкий и мелодичный.

— Пеппино! Пеппино!

Шут вскочил.

— Меня зовёт госпожа.

— Значит, госпожа у тебя всё-таки есть, хотя господин твой — дурость, — рассмеялся граф. — Хотел бы я лицезреть ту даму, которой ты имеешь честь принадлежать, мессер Пеппино.

— Для того чтобы лицезреть её, вам достаточно повернуть голову, — прошептал Пеппино.

Неторопливо, с улыбкой, в которой сквозило пренебрежение, граф Акуильский взглянул в направлении, указанном шутом. И в тот же миг выражение его лица изменилось. Любопытство сменилось изумлением, уступившим место благоговейному трепету.

На краю полянки, где он лежал, замерла женщина. Стройная, изящная, с золотистыми волосами, в белом платье с зелёным бархатным лифом. Но особо очаровали графа её чудесные глаза, в которых тоже отразилось удивление от нежданной встречи.

Приподнявшись на локте, Франческо дель Фалько, словно зачарованный, всматривался и всматривался в глаза, которые могли принадлежать лишь святой, спустившейся из рая.

Но чары разрушил голос Пеппино, который обратился к своей госпоже, склонившись в глубоком поклоне. Тут же вскочил и Франческо. Забыв о ране, он тоже поклонился. Но в следующее мгновение, охнув, покатился по земле и застыл, бездыханный, среди высокой травы.

Глава IV. МОННА ВАЛЕНТИНА

Впоследствии граф Акуильский пребывал в убеждении, что только ослепительная красота девушки сразила его так, что он рухнул у её ног. Нам же представляется более убедительным мнение Фанфуллы и монаха, хотя граф и полагал его оскорбительным: от резкого движения рана на плече открылась, и боль в сочетании со слабостью, вызванной большой потерей крови, послужили причиной обморока.

— Кто это, Пеппе? — спросила она шута, а тот, памятуя о данной им клятве, ответил, что понятия не имеет, добавив, хотя она видела это и сама, что несчастный ранен.

— Ранен? — повторила девушка, и глаза её наполнились состраданием. — И он один?

— Его сопровождал дворянин, мадонна[6], но вместе с фра Доминико он ушёл в монастырь Аскуаспарте за целебной мазью и бинтами, чтобы перевязать ему плечо.

— Бедняжка, — прошептала она, глядя на лежащего без чувств Франческо. — Кто же его ранил?

— Об этом, мадонна, я не ведаю.

— И мы ничем не можем ему помочь до возвращения его друзей? — она склонилась над графом. — Не стой столбом, Пеппино. Принеси мне воды из ручья, бездельник.

Шут огляделся в поисках подходящего сосуда, и взгляд его упал на широкополую шляпу графа, каковую он и подхватил по пути. Когда он вернулся, девушка сидела на траве, а голова ещё не пришедшего в сознание Франческо покоилась у неё на коленях. Она смочила платок принесённой Пеппе водой и промыла им лоб Франческо, на который падали чёрные спутанные волосы.

— Смотри, он истекает кровью, Пеппе. Камзол весь промок, а кровь всё идёт и идёт. Святая Дева! — она увидела рану в плече и побледнела от ужаса. — Он может умереть от неё, а он так молод, Пеппино.

Франческо шевельнулся, лёгкий стон сорвался с его губ. Он поднял отяжелевшие веки, и взгляды их встретились. А рука девушки продолжала обтирать влажным платком его лоб.

— Ангел красоты! — мечтательно прошептал граф, ещё не понимая, на земле он или уже на небесах. Затем, придя в себя и осознав, что она делает, торопливо добавил. — Ангел доброты!

Девушка не нашлась с ответом, хотя графу было достаточно и румянца, затеплившегося на её щёчках: она только-только покинула стены монастыря и ещё не привыкла к галантностям кавалеров.

— Вы страдаете? — наконец спросила она.

— Страдаю? — в голосе слышалось недоумение. — Страдаю? Когда моя голова на такой чудесной подушке, а ухаживает за мной небесный ангел?

— О Господи! Как же проворен он на язык, — подал голос Пеппино.

— А ты ещё здесь, мессер шут? — чуть повернул голову Франческо. — А где Фанфулла? Его нет? Да, да, вспоминаю: он пошёл в Аскуаспарте с монахом, — и опёрся на локоть.

— Вам нельзя двигаться, — обеспокоилась девушка.

— Нельзя, но иначе я не могу, — и, вновь подняв на неё глаза, Франческо спросил, как её зовут.

Ответила она с готовностью.

— Я Валентина делла Ровере, племянница Гвидобальдо из Урбино.

Брови Франческо взлетели вверх.

— Наяву ли происходит всё это со мной или я попал в сказку, где принцессы ухаживают за странствующими рыцарями?

— Вы — рыцарь? — и в глазах её появилось изумление, ибо и за стены монастыря просачивались волнующие истории об этих благородных воинах.

— По крайней мере, ваш рыцарь, мадонна, и на веки веков ваш покорный слуга, если вы одарите меня такой честью.

От столь смелых слов и взгляда Валентина зарделась, отвела глаза. Но ни в коей мере не возмутилась. В речи Франческо она не услышала наглости. Говорил он лишь то, что, по её разумению, и мог сказать поверженный рыцарь даме, облегчающей его страдания.

— А как ваше имя, мессер? — после паузы спросила девушка.

В глазах его мелькнула тревога, он кинул острый взгляд на шута, который лишь улыбался.

— Меня зовут… Франческо, — и тут же сменил тему, предваряя её дальнейшие расспросы. — Но скажите мне, мадонна, как вышло, что вы, знатная дама, оказались в лесу, сопровождаемая лишь этим жалким подобием мужчины? — и он мотнул головой в сторону осклабившегося Пеппе.

— Мои люди неподалёку. Мы остановились здесь на ночь. Я держу путь ко двору моего дяди из монастыря святой Софьи, и охраняют меня мессер Ромео Гонзага и двадцать кавалеристов. Как видите, защита у меня надёжная и без Пеппе и фра Доминико, моего духовника.

— Так вы младшая племянница его светлости, правителя Урбино?

— Нет, нет, мессер Франческо, старшая, — поправила она его.

Тут лицо графа потемнело.

— Так, значит, вас прочили в жёны Джан-Марии? — воскликнул он.

Шут тут же навострил уши, а глаза девушки изумлённо раскрылись.

— Что вы сказали? — переспросила она.

— Да так, ничего, — он тяжело вздохнул, и тут же средь деревьев послышался мужской голос.

— Мадонна! Мадонна Валентина!

Франческо и девушка обернулись на зов и увидели выходящего на поляну роскошно одетого мужчину. Серый, украшенный золотыми пластинками камзол, под ним расшитая золотом безрукавка, берет в тон камзолу с пером, крепящимся пряжкой, сверкающей драгоценными камнями, золотая рукоять меча. Ножны серого бархата, на которых также нашлось место драгоценностям. Женственное лицо, голубые глаза, золотистые волосы.

— Смотрите! — важно воскликнул Пеппино. — И да увидите вы последнюю итальянскую вариацию Золотого осла Апулея[7].

Увидев племянницу Гвидобальдо сидящей на земле, с головой Франческо, покоящейся на её коленях, мужчина в отчаянии всплеснул руками.

— Святые небеса! — воскликнул он, поспешив к ней. — Что за занятие вы себе нашли? Кто этот отвратительный тип?

— Отвратительный? — монна Валентина чуть не задохнулась от негодования.

— Кто он? — настаивал расфуфыренный красавец. — И что он тут делает рядом с вами? Боже ты мой! Да что скажет теперь его сиятельство? Он же сотрёт меня в порошок, узнав об этом. Кто этот человек, мадонна?

— Разве вам неясно, мессер Гонзага? — пылко воскликнула Валентина, — Раненый рыцарь.

— Рыцарь! — фыркнул Гонзага. — Скорее бандит, грабитель с большой дороги. Как тебя зовут? — грубо спросил он графа.

Тот чуть отодвинулся от Валентины, перенеся всю тяжесть тела на локоть.

— Умоляю вас, мадонна, не дозволяйте вашему симпатичному пажу подходить ближе. Он так сильно надушился, что я боюсь вновь лишиться чувств.

Насмешка не осталась незамеченной, Гонзага ещё более распалился.

— Я не паж, болван! — и тут же обернулся. — Бельтраме, ко мне!

— Что вы собираетесь делать? — в тревоге воскликнула девушка.

— Мой долг — связать этого бродягу и доставить в Урбино.

— Мессер, вы можете поранить о меня ваши благородные ручки, — ледяным тоном отчеканил граф Акуильский.

— Ага! Так ты ещё угрожаешь мне, негодный? — Но на всякий случай Гонзага отступил на несколько шагов, прежде чем крикнуть: — Бельтраме! Где ты запропастился?

В ответ на поляну вывалились шестеро солдат в латах и при оружии.

— Какие будут приказания, мессер? — спросил их командир, бросив короткий взгляд на лежащего на траве графа.

— Связать этого пса.

Но прежде, чем Бельтраме успел шагнуть к графу, Валентина преградила ему путь.

— Не надо его связывать, — на глазах Франческо из скромной девушки она обратилась в знатную даму, привыкшую повелевать. — Именем моего дяди приказываю вам оставить этого господина в покое. Он — раненый рыцарь, за которым я ухаживаю… потому-то, похоже, и рассердился мессер Гонзага.

Бельтраме в нерешительности переводил взгляд с Валентины на Гонзагу.

— Мадонна, — залебезил Гонзага, — ваше слово для нас — закон. Но вы должны понять, что я действую в интересах его сиятельства, земли которого наводнены грабителями и мародёрами. В уединении монастыря вы не могли научиться отличать бродяг от добропорядочных людей. Бельтраме, выполняй приказ!

Валентина с силой топнула ножкой. Её глаза вспыхнули огнём, отчего она сразу стала похожа на своего владетельного дядю. Но заговорила не она, а Пеппе.

— Раз этим делом занимается уже достаточно дураков, то почему бы и мне не присоединиться к их числу. Мессер Ромео, прислушайтесь к моему совету.

— Поди прочь, шут, — Гонзага замахнулся на него нагайкой. — Нам не до твоих дурачеств.

— Но вам необходимо почерпнуть из моего кладезя мудрости, — он отскочил в сторону, не желая попасть под горячую руку. — Послушай меня, Бельтраме! Мессер Гонзага, вне всякого сомнения, способен отличить бродягу от добропорядочного гражданина, но обещаю тебе, и считай, что с тобой говорит твоя судьба, что, если ты посмеешь прикоснуться к этому господину, тебя свяжут потом куда как крепче, чем этого требует от тебя сейчас мессер Гонзага.

Бельтраме сразу подался назад, заколебался и Гонзага. А Валентина взглядом поблагодарила шута. Франческо же, уже поднявшись, смотрел на всё это с улыбкой, словно происходящее ни в коей мере не касалось его. А тут, когда чаша весов всё ещё колебалась, подоспели Фанфулла и фра Доминико.

— Вовремя вы вернулись, Фанфулла, — обратился к нему граф. — Вот этот симпатяга распорядился связать меня.

— Связать? — негодующе проревел Фанфулла. — На каком, интересно, основании? — он повернулся к Гонзаге.

При появлении Фанфуллы Гонзага сразу сник, а уж от этого вопроса просто попятился.

— Думаю, что ошибся в своём суждении, — залепетал он.

— Каком это суждении? — продолжал бушевать Фанфулла. — Кого это вы вознамерились судить? Иди да утри молоко с губ, мальчишка, и не лезь в мужские дела, пока сам не станешь мужчиной.

Валентина улыбнулась, Пеппе громко расхохотался, Бельтраме и его солдаты ухмылялись, Гонзага злился. Но ему достало ума проявить выдержку.

— Лишь присутствие мадонны сдерживает меня, — с достоинством ответил он. — Но если мы встретимся снова, я покажу вам, как ведут себя настоящие мужчины.

— Вот тогда и поговорим, — и Фанфулла повернулся к графу, раной которого уже занимался фра Доминико.

Валентина, чтобы разрядить обстановку, предложила Гонзаге отвести людей к лошадям и приготовить её паланкин, чтобы они могли продолжить путь, как только фра Доминико закончит перевязку.

Гонзага поклонился, напоследок одарил незнакомцев сердитым взглядом и отбыл, сердито крикнув Бельтраме и солдатам: «За мной». Те незамедлительно последовали за ним.

Валентина осталась с Фанфуллой и Пеппе. Фра Доминико промыл рану, смазал её целебным бальзамом, наложил повязку, и они ушли, оставив Франческо и Фанфуллу одних. Граф начал было благодарить девушку, но она остановила его, прижав белоснежные пальчики к его губам.

Франческо мог бы сказать ей ещё многое, но присутствие посторонних сдержало его. Впрочем, практически всё Валентина прочитала в глазах графа, ибо по пути в Урбино она в основном молчала, загадочно улыбаясь. Однако выговорила Гонзаге за допущенную бестактность.

— Как вы могли допустить столь прискорбную ошибку, мессер Ромео? Да как вам в голову пришло назвать этого рыцаря бродягой? Разве вам не бросились в глаза его благородство, красота? — И, не слушая сбивчивых объяснений Гонзаги, девушка погрузилась в раздумья.

Глава V. ДЖАН-МАРИЯ

Через неделю после встречи с племянницей Гвидобальдо граф Акуильский, рана которого к тому времени практически зажила, въехал ранним утром через главные ворота города Баббьяно. Начальник стражи отдал ему честь и отметил, что его светлость очень бледен. Впрочем, доискиваться до причины бледности графа не пришлось. На четырёх шестах, выставленных над воротами (назывались они Сан-Баколо), в окружении вороньей стаи красовались человеческие головы.

Мёртвые лица с их ужасными улыбками, в обрамлении длинных косм, которые трепал апрельский ветерок, ещё издалека привлекли внимание Франческо. Но лишь вблизи, приглядевшись повнимательнее, он понял, что головы эти совсем недавно сидели на плечах храброго Феррабраччо, Америно Америни и двух других дворян, которых захватили в плен в ту ночь на горной тропе.

Да, в прошедшую неделю Джан-Мария не сидел сложа руки, а разбирался с заговорщиками, а затем, решив, что вызнал у них всё, приказал отрубить им головы и выставить на всеобщее обозрение, дабы устрашить тех, у кого в головах могли зародиться такие же мысли.

На мгновение у графа возникло желание незамедлительно повернуть назад. Но врождённое бесстрашие не позволило ему натянуть поводья, и он продолжил путь, отогнав прочь дурные предчувствия. Что известно Джан-Марии о его участии в том совещании в пастушьей хижине? Знает ли он, что ему предложили сменить кузена на троне Баббьяно?

И действительно, страхи его оказались напрасными. Джан-Мария принял его с распростёртыми объятиями, ибо всегда прислушивался к мнению Франческо, а сейчас особенно нуждался в его помощи.

Франческо нашёл кузена за столом, накрытом в библиотеке дворца, среди сокровищ искусства и науки. Джан-Марии здесь нравилось, но использовал он библиотеку для удовлетворения своих плотских желаний, а не по прямому назначению, ибо питал отвращение к грамоте, а невежеством мог потягаться с деревенским пахарем.

Джан-Мария уютно устроился в большом кресле, обитом алой кожей. Перед ним искрились бесценные хрустальные чаши, кувшины с вином, золотые и серебряные блюда, полные всевозможных яств. И пахло в библиотеке не пылью толстых фолиантов, а пряными ароматами.

Несмотря на молодость, Джан-Мария уже изрядно располнел и при его небольшом росте обещал в скором времени превратиться в бочонок. На круглом, бледном, обрюзгшем лице блестели синие, чуть выпученные глаза, форма губ говорила как о его чувственности, так и о жестокости. Лиловый камзол, сшитый по испанской моде с разрезами на рукавах, сквозь которые виднелось дорогое реймское сукно рубашки, был оторочен рысьим мехом. На груди висела цепь с ладанкой, в которой хранился кусочек креста Господнего: Джан-Мария был ревностным христианином.

Для Франческо тут же поставили второй прибор, но от еды граф отказался, сославшись на то, что недавно поел. Герцог, однако, уговорил его выпить мальвазии[8]. А когда слуга наполнил из золотого кувшина чашу Франческо, Джан-Мария приказал ему и его напарнику оставить их.

О пустяках им поговорить не пришлось, ибо Франческо довольно быстро затронул интересующую его тему.

— Ходят странные слухи о заговоре в твоём герцогстве, а на стене над Сан-Баколо сегодня утром я увидел головы казнённых. Этих людей я знал и уважал.

— Но они обесчестили себя, а посему их головы стали пищей для ворон. Ну что ты, Франческо! — по телу герцога пробежала дрожь, он перекрестился. — За столом не пристало говорить о мёртвых.

— Тогда давай поговорим лишь об их преступлении, — граф Акуильский избрал окольный путь. — Что они натворили?

— Что? — переспросил Джан-Мария. — Мне, к сожалению, известно далеко не всё. Мазуччо мог бы удовлетворить твоё любопытство. Он знал о заговоре с самого начала, но не посвящал меня в подробности, даже не называл имена заговорщиков, давая измене вызреть. Потом он вознамерился их арестовать, не ожидая встретить серьёзного сопротивления. Мне он лишь сказал, что предателей шестеро и они намерены встретиться с седьмым. Те, кто остался в живых после ночной стычки, подтвердили, что нападавших было то ли шестеро, то ли семеро, но они изрядно потрепали швейцарцев. Девять убили, с полдюжины изувечили. Швейцарцы уложили двоих, а ещё двоих взяли в плен. Эти четыре головы ты и видел.

— А Мазуччо? — полюбопытствовал Франческо. — Неужели он не назвал тебе тех, кому удалось бежать?

Герцог неторопливо выбрал с блюда оливу.

— В этом-то и беда. Стервец мёртв. Его убили в ту ночь. Пусть он сгниёт в аду за своё ослиное упрямство. Ибо тайну заговора и имена предателей он унёс с собой в могилу. А впрочем, напрасно я так. Конечно, своим молчанием он навредил мне, но по натуре я человек добрый и помолюсь за него Богу. Пусть Он упокоит грешную душу Мазуччо.

Граф опустился на стул, надеясь, что испытанное им чувство облегчения никак внешне не проявилось.

— Но что-то Мазуччо после себя оставил.

— Практически ничего. Он никогда не раскрывал карт. Чёрт бы его побрал! Он прямо заявлял мне, что я не из тех, кто может хранить тайну. Можешь ты представить себе такую наглость? С принцами так говорить не принято. И он сообщил лишь о существовании заговора, цель которого — свергнуть меня с трона, пообещав захватить и заговорщиков, и человека, которого они приглашали занять моё место. Подумай только, Франческо! Какие чудовищные планы роятся в головах моих подданных! Они хотят свергнуть меня, едва ли не самого доброго правителя во всей Италии! Святой Боже!

— Но, если я тебя правильно понял, двух заговорщиков взяли живыми?

Герцог кивнул, ибо не мог ответить из-за набитого едой рта.

— И что выяснилось на суде?

— На суде? — Джан-Мария запил еду вином. — Никакого суда не было. Говорю тебе, их неблагодарность привела меня в такую ярость, что я даже забыл подвергнуть их пыткам. И как только их привели ко мне, я тут же велел отрубить им головы.

— Ты отправил этих людей на смерть? — Франческо встал, не сводя глаз с кузена. В его взгляде смешались удивление и злость. — Без суда отдал в руки палачу столь знатных дворян? Джан-Мария, ты, должно быть, обезумел, если смог так легко пролить благородную кровь.

Герцог вжался в кресло, но тоже начал закипать.

— Да с кем ты говоришь?

— С тираном, полагающим себя самым мягкосердечным правителем Италии, которому недостаёт мудрости осознать, что он собственными руками и поспешными действиями раскачивает свой трон. Ты не подумал, что можешь спровоцировать восстание? Ты совершил убийство! В Италии герцоги частенько прибегают к этому средству, но не столь откровенно, как это сделал ты!

— Бунта я не боюсь, — уверенно ответил Джан-Мария. — Командование охраной я передал Мартину Армштадту, и он нанял мне отряд из пятисот швейцарских ландскнехтов, ранее служивших Бальони в Перудже.

— Ты считаешь, что можешь быть спокоен за свою безопасность? — Франческо презрительно улыбнулся. — Доверить охрану трона иностранным наёмникам, которыми командует иностранец!

— Меня охраняют не только они, но и милосердие Божье, — последовал благочестивый ответ.

— Ха! — Франческо терпеть не мог лицемерия. — Завоюй доверие своих подданных. Постарайся, чтобы они стали твоей защитой.

— Ш-ш-ш! — прошептал герцог. — Ты богохульствуешь! Да разве не этому посвящаю я свою жизнь? Я живу ради моих людей. Но, клянусь душой, они требуют от меня слишком многого, когда просят умереть за них. И если я воздам по заслугам тем, кто покушался на мою жизнь, как воздал предателям, о которых ты говоришь, кто осудит меня? Уверяю тебя, Франческо, попади мне в руки двое сбежавших, я поступлю с ними точно так же. Клянусь богом, так и будет! Что же касается человека, которого они прочили мне на замену… — он смолк, но жестокая улыбка, искривившая губы, была красноречивее слов. — Интересно, кто бы это мог быть? Я дал обет: если небеса помогут мне разыскать его, целый год каждую субботу ставить свечу в Санта-Фоске и поститься перед всеми праздниками. Кто… кто он, Франческино?

— Откуда мне знать? — ушёл граф от прямого ответа.

— Тебе известно многое, дорогой Чекко. У тебя быстрый ум. В подобных делах ты как рыба в воде. Скажи, могли они обратиться к герцогу Валентино?

Франческо покачал головой.

— Если Чезаре Борджа пожелает захватить твоё герцогство, заговоры ему не понадобятся. Он придёт с армией, и ты почтёшь за благо передать ему корону.

— Боже и все святые, защитите меня! — ахнул Джан-Мария. — Ты говоришь так, будто его армия уже идёт на Баббьяно.

— Вот об этом давай и поговорим. Поверь мне, такое очень даже возможно. И прислушайся к моим словам, Джан-Мария! Я приехал из Л'Акуилы не для того, чтобы позавтракать с тобой. Эту неделю Фабрицио да Лоди и Фанфулла дельи Арчипрети провели у меня.

— У тебя? — маленькие глазки герцога совсем превратились в щёлочки. — Значит… у тебя? — он пожал плечами, развёл руки. — Фу! Видишь, в какую ошибку может впасть такой неискушённый человек, как я. Видишь ли, Франческо, обратив внимание на их отсутствие после той ночи, я было решил, что и они участвовали в заговоре, — и Джан-Мария потянулся к медовым сотам.

— Во всём герцогстве нет более верных тебе сердец, — последовал ответ. — И ко мне их привёл страх за судьбу Баббьяно.

— Ага! — на бледном лице Джан-Марии отразился интерес.

И тут граф Акуильский пересказал герцогу Баббьяно всё то, что говорил ему в пастушьей хижине Фабрицио да Лоди. Об угрозе, исходящей от Борджа, о полной неготовности к сопротивлению, о пренебрежительном отношении Джан-Марии к дельным советам. Отсюда, подвёл он итог, и брожение в умах подданных, и острое желание исправить положение. Когда он закончил, герцог долго смотрел на тарелку, забыв о еде.

— Не правда ли, Франческо, как это просто сказать, что это не так и это не так. Но кто, скажи на милость, поможет мне всё наладить?

— Если будет на то твоё согласие, я мог бы попытаться.

— Ты? — воскликнул Джан-Мария. И не радость от того, что кто-то готов освободить его от стольких забот, а негодование и даже презрение отразились на его обрюзгшем лице. — И как же, дорогой кузен, ты намерен всё наладить? — в тоне слышалась усмешка.

— Я бы поручил сбор налогов мессеру Деспальо, ограничил бы расходы на содержание дворца, а вырученные деньги направил бы на создание собственной армии. Я обладаю некоторым боевым опытом, это могут подтвердить многие правители. Я возглавлю твою армию, заключу договоры с сопредельными государствами, ибо они, узнав, что мы вооружаемся, увидят в нас силу, с которой надобно считаться. Как человек строит дамбу, дабы остановить ревущий поток, так и я попытаюсь организовать оборону, способную противостоять армии Борджа. Назначь меня своим гонфалоньером[9], и через месяц я скажу тебе, смогу я спасти твоё герцогство или нет.

Подозрительность герцога возрастала с каждым словом Франческо, а когда он закончил, лицо Джан-Марии перекосила злобная гримаса.

— Назначить тебя моим гонфалоньером? — пробормотал он. — С каких это пор Баббьяно стал республикой? Или это твоя цель, чтобы самому утвердиться наверху?

— Ты превратно истолковал… — начал было Франческо, но кузен не дал ему договорить.

— Превратно? Нет, нет, мессер Франческино. Я всё понял, — он неожиданно поднялся. — До меня доходили слухи о растущей любви моих подданных к графу Акуильскому, но я позволил себе не придавать им особого значения. Этот негодяй Мазуччо перед самой смертью талдычил мне о том же, но в ответ я огрел его хлыстом по физиономии. Тогда я полагал, что поступаю правильно. Но позапрошлой ночью мне приснился сон… Ну да Бог с ним. Такое может случиться в любом государстве. Если объявляется человек, которого население предпочитает сидящему на троне, да этот человек ещё благородной крови и высокого происхождения, как ты, он становится реальной угрозой правителю. Мне нет нужды напоминать тебе, — вновь сверкнула злобная улыбка, — как поступают Борджа с такими личностями. Но и Сфорца в подобных случаях принимают необходимые меры предосторожности. Дураков в нашем роду пока не рождалось, и я не хочу быть первым в их ряду, вручая всю принадлежащую мне власть в другие руки. Как видишь, дорогой кузен, твоя цель мне предельно ясна. У меня острое зрение, Франческино, очень острое! — и Джан-Мария захохотал, довольный собой.

Франческо сидел с каменным лицом. Он мог бы ответить, что может немедля получить трон герцогства Баббьяно, будь на то его желание. Но предпочёл избрать другой путь, надеясь уговорить представителя рода, ещё не рождавшего дураков.

— Как же плохо ты знаешь меня, Джан-Мария, — в его голосе слышалась горечь, — если думаешь, что я охочусь за твоим троном. Уверяю тебя, собственную свободу я ценю куда выше герцогских привилегий. Я советую тебе прислушаться к моим советам, иначе наступит день, когда ты останешься и без трона, и без герцогства, которое загребёт под себя Борджа. Тогда будет поздно вспоминать о моём предложении спасти тебя, которое ты готов отвергнуть, как отвергал предложения своих умудрённых жизнью советников.

Джан-Мария пожал пухлыми плечами.

— Если под другим предложением ты подразумеваешь совет жениться на племяннице Гвидобальдо, то я могу обрадовать твою патриотическую душу. Я согласился на этот союз, — герцог снова издал короткий смешок, — и теперь, как видишь, мне не страшен сын Александра VI. Когда я объединюсь с Урбино и его союзниками, мне будет что противопоставить Чезаре Борджа. Я смогу мирно спать рядом с моей очаровательной женой под надёжной защитой армии её дядюшки, и мне не понадобится назначать моего кузена гонфалоньером Баббьяно.

Граф Акуильский изменился в лице. Джан-Мария это заметил, но истолковал неправильно. И дал себе зарок повнимательнее приглядывать за шустрым кузеном, набивающимся ему в гонфалоньеры.

— Я, по крайней мере, поздравляю тебя с этим мудрым решением, — ответствовал Франческо без тени улыбки на лице. — Если бы я узнал об этом раньше, то не стал бы докучать тебе своими предложениями по защите государства. Но, позволь спросить, Джан-Мария, что заставило тебя согласиться на брак, которому ты так упорно противился?

Герцог пожал плечами.

— Они буквально затравили меня, и в конце концов я сдался. Я ещё мог противостоять Лоди и остальным, но, когда к ним присоединилась моя мать с её молитвами, вернее, её командами, пришлось уступить. В конце концов мужчина должен жениться. Тем более что в данном случае моё бракосочетание гарантирует и безопасность государства.

Вроде бы графу Акуильскому следовало одобрить решение кузена и порадоваться за герцогство Баббьяно, приобретающее могучих союзников. Но, покинув дворец, Франческо испытал лишь горькую обиду на судьбу, которая любила преподносить подобные сюрпризы, жалость к девушке, суженой Джан-Марии, да растущую неприязнь к кузену, из-за которого ему пришлось жалеть Валентину.

Глава VI. ВЛЮБЛЁННЫЙ ГЕРЦОГ

Из окна дворца Баббьяно граф Акуильский наблюдал за суетой во дворе. Рядом с ним стоял Фанфулла дельи Арчипрети, вызванный графом из Перуджи. Со смертью Мазуччо всякая опасность для Фанфуллы миновала.

Прошла неделя после памятного разговора с герцогом, когда Джан-Мария известил кузена о своих намерениях, и нынче его высочество собирался в Урбино, дабы посвататься к монне Валентине. Потому-то по двору носились пажи и слуги, вышагивали солдаты, ржали лошади. На губах Франческо то появлялась, то исчезала горькая улыбка, а его спутник, наоборот, не скрывал радости.

— Слава Богу, его светлость наконец-то вспомнил о своём долге, — прокомментировал Фанфулла происходящее внизу.

— Мне часто приходилось сетовать на судьбу, — Франческо словно и не услышал его, думая о своём, — за то, что она произвела меня на свет графом. Но отныне я буду лишь благодарить её, ибо вижу, сколь худо было бы мне, родись я принцем, призванным править герцогством. И пришлось бы мне жить, как моему бедняге кузену, когда за внешним блеском скрывается пустота, а в веселье нет радости.

— Но есть же в такой жизни и свои плюсы! — воскликнул изумлённый Фанфулла.

— Вы же видите весь этот переполох. И знаете, что он означает. Какие уж тут плюсы?

— Вот от вас я такого вопроса не ожидал, мой господин. Вы видели племянницу Гвидобальдо и тем не менее спрашиваете, что получает Джан-Мария, женившись на ней.

— А может быть, не понимаете вы? — печальная улыбка промелькнула на лице графа Акуильского. — И не осознаёте всей трагедии? Два государства пришли к выводу, что их союз взаимовыгоден, а посему и договорились о свадьбе. Это означает, что главные действующие лица, вернее назвать их жертвами, не имеют права выбора. Джан-Мария смирился. Он скажет вам, что это бракосочетание для него не подарок, но он всегда знал, что придёт пора жениться и подарить подданным наследника престола. Держался он долго, но обстоятельства оказались сильнее его, и свою женитьбу он воспринимает, как любое другое государственное дело: коронацию, банкет, бал. И вы, надеюсь, уже не удивляетесь моему отказу принять трон Баббьяно. Уверяю вас, Фанфулла, на месте кузена я не стал бы держаться за корону и пурпурную мантию ради того, чтобы позволять кому-то ломать мою жизнь и выставлять меня напоказ жалкой марионеткой. Чем терпеть насмешки судьбы, лучше быть простым крестьянином или вассалом. Я бы обрабатывал землю, жил скромно, но во всём поступал бы, как желала моя душа, и благодарил бы Бога за дарованную мне свободу. Право выбирать друзей, жить, где и как хочется, любить, кого пожелаю. И умереть, когда призовёт Господь, в полной уверенности, что жизнь прожита не зря. А эта несчастная девушка, Фанфулла! Подумайте о ней. Ей придётся вступить в союз без любви с таким грубым, бесчувственным человеком, как Джан-Мария. Разве вам не жалко её?

Фанфулла вздохнул. Взгляд его затуманился.

— Мне хватает ума, чтобы понять причину вашего мрачного настроения. Эти мысли посетили вас, потому что вы познакомились с ней.

Франческо глубоко вздохнул.

— Кто знает? Те несколько фраз, которыми мы успели переброситься, те короткие минуты, что провели вместе, возможно, нанесли мне куда более глубокую рану, чем та, которую она помогала залечить.

Рассуждения графа Акуильского о намечаемом союзе в целом не противоречили логике. Перегнул палку он, лишь утверждая, что главные действующие лица лишены возможности выбора. Такую возможность им предоставили на балу, устроенном Гвидобальдо в честь будущего родственника через три дня после прибытия последнего в Урбино. Там Джан-Мария впервые увидел Валентину. Ослепительная красота девушки приятно поразила герцога, и его охватило нетерпение поскорее обрести на неё законные права. Валентине же Джан-Мария крайне не понравился. Надо отдать ей должное: она противилась замужеству с того момента, как об этом зашёл разговор. А уж внешность герцога вызвала у неё такое отвращение, что она поклялась вернуться в монастырь святой Софьи и постричься в монахини, если не останется иного пути избежать свадьбы.

На праздничном обеде Джан-Мария сидел рядом с Валентиной и в перерывах между едой — а поесть, как мы помним, он любил — одаривал девушку грубыми комплиментами, от которых её передёргивало. И чем больше он старался понравиться ей, тем сильнее отталкивал от себя. И в конце концов, несмотря на собственную толстокожесть, заметил её необъяснимую холодность, на что и пожаловался радушному хозяину, дяде Валентины. Жалобы его, однако, не встретили понимания.

— Неужели вы принимаете мою племянницу за простую крестьянку? — сурово спросил Гвидобальдо. — С чего ей хихикать или улыбаться каждому вашему комплименту? Раз она выходит за вас замуж, ваша светлость, имеет ли всё остальное хоть какое-то значение?

— Но я хотел, чтобы она хоть немного любила меня, — пробормотал Джан-Мария.

Гвидобальдо оценивающе глянул на него, подумав, что этот бледнолицый, одутловатый толстяк слишком высокого о себе мнения.

— Я не сомневаюсь, что так оно и будет, — уверенно заявил он. — Если вы будете ухаживать с пылкостью, но не забывать о такте, то кто сможет устоять перед вами? И пусть вас не пугает скромность, приличествующая девушке.

Напутствие Гвидобальдо вдохновило Джан-Марию на новые подвиги. Он уже полагал, что холодность Валентины всего лишь завеса, атрибут её девичьего наряда, предназначенный для сокрытия сердечных устремлений. И Джан-Мария решил — а его умственные способности оставляли желать лучшего, — что любовь её тем жарче, чем активнее пытается она избежать общения с ним, чем сильнее выражает своё отвращение при виде его. В конце концов девичьи причуды Валентины стали вызывать у него лишь восхищение.

Всю неделю в Урбино чередой шли охоты с собаками и соколами, спектакли, новые балы, обеды, банкеты. А затем внезапно веселье оборвалось, как пушечный выстрел. Из Баббьяно пришло известие о прибытии посла Чезаре Борджа с письмом для Джан-Марии. Об этом сообщил ему Фабрицио да Лоди, присовокупив настоятельную просьбу незамедлительно вступить в переговоры с представителем герцога Валентино.

Теперь он не мог оставить без внимания опасность, исходящую от Борджа, с каждым месяцем расширяющего свои владения, не мог больше отмахиваться от рекомендаций ближайших советников. Неожиданный приезд посла герцога Валентино — хотя, возможно, и не такой неожиданный, ибо прибыл он аккурат перед заключением союза Баббьяно и Урбино, чтобы помешать достижению соглашения, — изрядно напугал Джан-Марию.

И вот в отведённых ему во дворце роскошных апартаментах Джан-Мария обсудил печальное известие с двумя дворянами, Альваро де Альвари и Джизмондо Санти, сопровождавшими его в Урбино. Оба они убеждали Джан-Марию последовать совету да Лоди и вернуться в Баббьяно, но предварительно договориться о дате свадьбы.

— Тогда, ваша светлость, — заметил Санти, — вам будет что сказать представителю Валентино.

Спорить Джан-Мария не стал, поспешил к Гвидобальдо, сообщил о полученных новостях и предложил незамедлительно определить день бракосочетания. Гвидобальдо внимательно его выслушал. Как и многие в Италии, он боялся Чезаре Борджа, а потому стремился к скорейшему созданию союза против него.

— Всё будет, как вы желаете, — ответил Джан-Марии правитель Урбино. — О свадьбе объявим сегодня, чтобы представитель Борджа понял, что это дело решённое. Выслушав послание герцога Валентино, постарайтесь ответить поуклончивее. И не позднее, чем через десять дней возвращайтесь в Урбино. А мы пока будем готовиться к торжествам. Но до отъезда навестите монну Валентину и расскажите ей обо всём.

Уверенный в успехе, Джан-Мария поспешил в покои племянницы Гвидобальдо. Нашёл пажа и послал его к монне Валентине испросить аудиенции.

Когда паж открыл дверь, до слуха Джан-Марии донёсся звучный мужской голос, исполняющий под аккомпанемент лютни любовную песенку.

Через пару мгновений пение прекратилось. Вновь появился паж и, отдёрнув сине-золотистую портьеру, пригласил Джан-Марию войти.

Он оказался в комнате, красноречиво свидетельствующей о богатстве и тонком вкусе семейства Монтефельтро. Фрески на потолке, бесценные гобелены на стенах. Над затянутым в алое аналоем — серебряное распятие работы знаменитого Аникино из Феррары[10]. Картина кисти Мантеньи[11], дорогие камеи, хрупкий фарфор, множество книг, чембало, которое с интересом разглядывал светловолосый паж. У окна — арфа, которую Гвидобальдо привёз племяннице из Венеции.

Там-то и нашёл Джан-Мария монну Валентину в окружении её дам, шута Пеппе и полудюжины дворян, придворных мессера Гвидобальдо. Один из них, тот самый Гонзага, что привёз монну Валентину из монастыря святой Софьи, в белом, расшитом золотом камзоле, сидел на низком стуле с лютней в руках, и Джан-Мария догадался, что именно его голос слышал он, стоя за дверью.

При появлении герцога все, за исключением монны Валентины, встали, но не проявили признаков радости, чем в немалой степени охладили пыл Джан-Марии. Он приблизился и, запинаясь чуть ли не на каждом слове, попросил оставить их с монной Валентиной наедине. Скорчив недовольную гримаску, она отпустила дам и кавалеров, и Джан-Марии пришлось долго ждать, пока последний из них не скроется за стеклянными дверьми, ведущими на просторную террасу, где в солнечных лучах сверкали струи мраморного фонтана.

— Мадонна, — начал Джан-Мария, когда они остались вдвоём. — Новости, полученные из Баббьяно, требуют моего немедленного отъезда.

То ли скудоумие, то ли ослепившая его любовь помешали Джан-Марии увидеть, как радостно блеснули глаза монны Валентины, а на её лице отразилось безмерное облегчение.

— Мой господин, — ровным, сдержанным голосом ответила девушка, — мы будем сожалеть о вашем отъезде.

Вот тут герцог явил себя полным идиотом! Если бы он подольше варился в придворном котле, то уши его наверняка бы привыкли к словам, за которыми ничего не стояло. Но для него были внове вежливые фразы, не подкреплённые истинными чувствами, а посему, едва Валентина закрыла рот, он упал на колени, чтобы схватить её божественные пальчики своими грубыми руками.

— Правда? — взгляд его лучился любовью. — Вы действительно будете сожалеть?

— Ваша светлость, прошу вас, встаньте, — но холодность в её голосе тут же сменилась тревогой, ибо робкая попытка освободить руки окончилась неудачей.

Она попыталась выдернуть руки, но Джан-Мария держал их мёртвой хваткой, полагая, что продолжается игра в скромность.

— Господин мой, умоляю вас! — воскликнула Валентина. — Вспомните, где вы находитесь…

— Я останусь здесь до судного дня, — ответствовал сжигаемый любовью герцог, — если только вы не соблаговолите выслушать меня.

— Я вся внимание, мой господин, — Валентина и не пыталась скрыть отвращение, которое вызывал в ней Джан-Мария, но тот ничего не замечал. — Но при этом совсем не обязательно держать мои руки и стоять на коленях.

— Не обязательно? — воскликнул Джан-Мария. — Ну что вы, мадонна! Наоборот, всем нам, и принцам, и вассалам, иной раз полезно преклонить колени.

— В молитвах, мой господин!

— А разве человек не молится, когда ухаживает за девушкой? И может ли он найти лучший храм, чем ноги своей дамы?

— Отпустите меня, — Валентина продолжала вырываться. — Ваша светлость утомляет меня и ведёт себя нелепо.

— Нелепо? — его рот открылся, краска залила щёки, маленькие синие глазки злобно сверкнули. На мгновение он застыл, затем поднялся. Отпустил руки Валентины и тут же заключил её в объятия. — Валентина, — голос Джан-Марии дрожал. — Почему вы столь жестоки ко мне?

— Ну что вы, — слабо запротестовала она, отпрянув назад, подальше от этой толстой, мерзкой физиономии. — Мне не хотелось бы, чтобы ваша светлость выглядели глупо, и вы представить себе не…

— А вы представляете себе, сколь страстно я вас люблю? — прервал её герцог, сжимая объятия.

— Мой господин, вы причиняете мне боль!

— А разве вы поступаете иначе? — отпарировал Джан-Мария. — И как можно сравнивать синяк на руке с теми ранами, что наносят мне ваши глаза? Вы…

Но Валентина вырвалась и молнией бросилась к двери на террасу, вслед за вышедшими из её покоев придворными.

— Валентина! — то был рык зверя, а не возглас кавалера. Джан-Мария перехватил её и без особых церемоний затащил обратно в комнату.

Терпению Валентины пришёл конец. Ранее ей не доводилось слышать, чтобы с женщиной, занимающей столь высокое положение, как она, обращались подобным образом. Она не намеревалась высказывать своё презрение герцогу, полагая, что отстоит свободу с помощью дяди. Но Джан-Мария, видно, принимал её за прислугу, давая волю рукам. А раз он не понимал, что ей следует выказывать должное уважение, не знал, что благородной крови и хорошему воспитанию обычно соответствует и утончённость души, то и она не желала больше выносить его ухаживаний. И, освободившись из его рук вторично, влепила Джан-Марии звонкую оплеуху. Да с такой силой, что герцог распластался на полу.

— Мадонна! — выдохнул он. — За что вы так обижаете меня?

— Вы ждали чего-нибудь другого за те унижения, которым подвергли меня? — фыркнула Валентина, и он сжался под её яростным взглядом.

Она возвышалась над ним, преисполненная праведного гнева, но Джан-Мария испытывал не чувство страха — любви и был преисполнен желания приручить Валентину, женившись на ней.

— Кто вам дал право так обращаться со мной? — бушевала Валентина. — Не забывайте, что я — племянница Гвидобальдо, из рода Ровере, и с самой колыбели не видела от мужчин ничего, кроме уважения. Всех мужчин, независимо от их происхождения. К сожалению, сейчас мне приходиться говорить, что у вас, рождённого править людьми, манеры конюха. И потому зарубите себе на носу, раз уж вы не понимаете этого сами, что ни один мужчина, кроме тех, кому я разрешу это сама, не имеет права касаться меня руками, как это сделали вы!

Её глаза сверкали, голос звенел всё яростнее, Джан-Марии не оставалось ничего иного, как просить пощады.

— Пусть я и герцог, но я полюбил вас, — промямлил он. — Герцог тоже человек и, как самый ничтожный из его подданных, имеет право на любовь. А что для любви благородство крови?

Валентина вновь двинулась к двери, и на этот раз Джан-Мария не решился остановить её силой.

— Мадонна, — воскликнул он, — умоляю, выслушайте меня. Через час я буду в седле, на пути в Баббьяно.

— Мессер, это самая лучшая новость, которую я услышала после вашего приезда, — и Валентина скрылась на террасе.

На секунду-другую Джан-Мария оцепенел, злость от испытанного унижения охватила его, и он последовал за Валентиной. Но в дверях он наткнулся на горбуна Пеппе, неожиданно появившегося перед ним в звяканьи колокольцев и с насмешливой ухмылкой на лице.

— Прочь с дороги, шут! — прорычал герцог.

Но Пеппе не сдвинулся с места.

— Если вы ищете мадонну Валентину, то напрасно.

И Джан-Мария, проследив взглядом за пальцем шута, увидел, что её уже окружили дамы и возможность поговорить наедине безвозвратно упущена. Он повернулся к шуту спиной и двинулся к двери, через которую вошёл в покои Валентины. Пожалуй, было бы лучше, если б мессер Пеппе позволил ему спокойно уйти. Но шут, искренне любящий свою госпожу и инстинктами во многом схожий с верным псом, тонко чувствующим отношение хозяина к окружающим, не смог устоять перед искушением пустить ещё одну стрелу в поверженного, посыпать соль на открытую душевную рану.

— Вижу, трудная дорога к сердцу мадонны оказалась вам не по плечу, ваша светлость, — крикнул шут вслед. — Там, где слепнет мудрость, очень кстати острые глаза глупости.

Герцог остановился. Человек с более развитым чувством собственного достоинства оставил бы реплику шута без внимания. Но Джан-Мария обернулся и посмотрел на приближающегося к нему горбуна.

— У тебя есть что мне сказать, если я заплачу? — догадался он о намерениях Пеппе.

— Сказать я вам могу многое, а платить мне не надо, господин герцог, — ответствовал тот. — Умоляю лишь, попросите меня об этом и улыбнитесь, ибо ничто не порадует меня больше, чем ваша улыбка.

— Говори, — милостиво разрешил герцог, но лицо его осталось суровым.

Пеппе поклонился.

— Ваше высочество, завоевать любовь мадонны совсем просто, если… — тут он многозначительно замолчал.

— Ну-ну, — не выдержал герцог, — продолжай. Если…

— Если обладать благородной внешностью, высоким ростом, стройной фигурой, обходительной речью и светскими манерами, свойственными тому, о ком я веду речь.

— Ты издеваешься надо мной? — осклабился Джан-Мария.

— О, нет, ваша светлость. Лишь поясняю, что нужно вам для того, чтобы моя госпожа полюбила вас. Если б вам были присущи достоинства того, о ком я говорю, кого она видит во сне, у вас не возникло бы никаких проблем. Но раз Бог сотворил вас таким, каков вы есть, — незавидной наружности, толстым, низкорослым, занудным…

С диким рёвом герцог бросился на шута, но ноги у того оказались столь же проворными, что и язык. Он ускользнул от Джан-Марии, пулей вылетел на террасу и нашёл убежище за юбками своей госпожи.

Глава VII. КОВАРСТВО ГОНЗАГИ

Пожалуй, не следовало мессеру Пеппе распускать язык перед Джан-Марией, ибо речь его только подхлестнула герцога. Он никогда никому не спускал обид, а тут шут прямо, без обиняков, подсказал ему, что сердце Валентины занято другим. И влюблённого, но отвергнутого герцога обуяла ревность. Кто-то, неизвестный ему, загораживал тропу, ведущую к девушке, и Джан-Мария видел лишь один выход — убрать препятствие. Но для этого требовалось установить, кто его соперник, в чём, с мрачной улыбкой подумал Джан-Мария, шут мог оказать ему немалую услугу.

Поэтому, вернувшись в свои апартаменты, где вовсю готовились к отъезду, герцог вызвал Мартина Армштадта, командира своей гвардии, и отдал ему короткий приказ.

— Возьми четырёх человек и останься в Урбино. Выясни, где живёт шут Пеппе. Схвати его и доставь в Баббьяно. Соблюдай осторожность, чтобы не возникло ни малейших подозрений.

Наёмник поклонился и ответил, что воля герцога будет исполнена.

Перед самым отъездом Джан-Мария заглянул к Гвидобальдо, пообещал вернуться через несколько дней, дабы обвенчаться с Валентиной, и у правителя Урбино создалось впечатление, что молодые люди пришли к взаимному согласию, что далеко не соответствовало действительности.

И лишь от самой Валентины, когда Джан-Мария уже покинул Урбино, Гвидобальдо выяснил подробности визита герцога к его племяннице. Она нашла дядю в маленьком кабинете, где тот уединялся, когда его мучила подагра или если он просто хотел отдохнуть от дворцовой суеты. Он лежал на диване с книгой Пиччинино[12] в руке. Красивый, одетый с иголочки, тридцати с небольшим лет от роду. По побледневшему лицу, по тёмным кругам вокруг глаз Валентина поняла, что у дяди очередной приступ и ему сейчас не до неё, но не смогла сдержаться.

Отложив книгу, Гвидобальдо выслушал её жалобы.

Поначалу он, отличавшийся безукоризненными манерами, рассердился на мужлана из Баббьяно, затем начал улыбаться.

— Откровенно говоря, выслушав тебя, я не вижу особого повода для негодования. Разумеется, любой мужчина, пусть и герцог, должен соблюдать определённые приличия в общении с такой знатной дамой, как ты. Но, раз вы в самом ближайшем будущем поженитесь, мне кажется, можно закрыть глаза на некоторые вольности в поведении Джан-Марии.

— Похоже, я говорила впустую, — вздохнула Валентина. — Во всяком случае, вы меня не поняли. Я не намерена выходить замуж за этого увальня-герцога, которого вы выбрали мне в мужья.

Брови Гвидобальдо взметнулись вверх, в красивых глазах отразилось удивление. Затем он пожал плечами. С младых лет в нём воспитывали правителя, и Гвидобальдо забывал, что он ещё и человек.

— Мы многое прощаем запальчивой юности, — ледяным тоном ответствовал он. — Но у каждого из нас есть предел терпения. Как твой дядя и правитель государства, в котором ты живёшь, я имею над тобой двойную власть, и ты — дважды моя подданная. Данной мне властью я повелеваю тебе выйти замуж за Джан-Марию.

Ответила же ему не принцесса, а женщина.

— Ваша светлость, я не люблю его!

— Я тоже не любил твою тётю. Но мы поженились, а со временем научились любить друг друга и обрели счастье.

— Нет ничего удивительного в том, что монна Элизабетта полюбила вас, — нашлась и Валентина. — Вы же не Джан-Мария — толстый и уродливый, глупый и жестокий…

Польстить тщеславию мужчины — испытанный способ смягчить его сердце, но с Гвидобальдо у Валентины вышла осечка. Он лишь покачал головой.

— Спорить тут не о чем. Мы оба не лишены недостатков. Принцы, дитя моё, не простые люди, и отношение к ним иное.

— Но в чём отличие? — нападала на дядю Валентина. — Разве они не должны есть и пить? Или они не болеют теми же болезнями и им неведомы радости обычной жизни? Ведь и рождаются они и умирают точно так же, как все. Так в чём заключается то особенное, свойственное лишь принцам, и почему им запрещено выбирать себе пару по душе?

Гвидобальдо, ужаснувшись, всплеснул руками. Теперь он ясно видел, что Валентина абсолютно не понимает, какая роль уготована ей на сцене жизни. И ахнул от боли, вызванной резким движением. Заговорил он, когда боль утихла.

— Особенность в том, что они не вольны распоряжаться собой в той степени, как им хотелось бы. Жизнь их принадлежит государству, коим они рождены править, и наиболее ярко это проявляется в выборе супруга. Они могут вступить лишь в тот брачный союз, который принесёт наибольшую выгоду их подданным. — Валентина покачала золотоволосой головкой, не соглашаясь с дядей, но тот говорил сурово и холодно, словно обращаясь не к юной девушке, а к своим воинам. — В настоящий момент нам, Урбино и Баббьяно, угрожает общий враг. Порознь мы не сможем противостоять ему, а объединившись, получим шанс на победу. Таким образом, союз этот настоятельно необходим.

— Я не отрицаю его необходимости. Но, если обойтись без него нельзя, почему не ограничиться чисто политическим договором, вроде тех, что связывают вас с Перуджей и Камерино? Зачем жертвовать мною?

— Ответ несложно найти, заглянув на страницы истории. Подобные договоры быстро заключаются, но и рвутся с той же лёгкостью, если противоположная сторона предлагает более выгодные условия. Но, сцементированная браком, связь эта, оставаясь политической, становится и кровной. Говоря же об Урбино и Баббьяно, следует принять во внимание, что у меня нет наследника. И может статься, что твой сын, Валентина, ещё крепче свяжет наши герцогства. А со временем оба они объединятся под его началом и станут такой силой, с которой в Италии придётся считаться кому бы то ни было. А теперь оставь меня, дитя. Как ты видишь сама, я страдаю и в те минуты, когда болезнь, этот злобный тиран, цепко держит меня в своих когтях, предпочитаю оставаться один.

В наступившей паузе Гвидобальдо пытался встретить её взгляд, но Валентина упорно смотрела в пол. Она нахмурилась, пальцы сжались в кулаки, губы закаменели. Жалость к страдающему от подагры дяде боролась в ней с жалостью к самой себе. Наконец, Валентина вскинула головку, жестом своим давая понять, что смирения от неё не дождаться.

— Я сожалею, что приходится докучать вашей светлости в такой час, но умоляю простить меня. Должно быть, всё сказанное вами справедливо и планы ваши — самые благородные. И для их осуществления вырешили пожертвовать вашей плотью и кровью, то есть мной, вашей племянницей. Но я не хочу принимать в них никакого участия. Возможно, мне не хватает величия души, а может, я недостойна высокого положения, на которое обречена с рождения, безо всякой на то вины. Поэтому, мой господин, — в голосе её звучала непреклонная решимость, — я не выйду замуж за герцога Баббьяно, не выйду, даже если этот брак сцементировал бы союз сотни герцогств.

— Валентина! — воскликнул Гвидобальдо. — Не забывай, что ты моя племянница.

— Похоже, вы первым забыли об этом.

— Эти женские причуды… — он не договорил, потому что девушка прервала его.

— Возможно, они напомнят вам, что я — женщина, а вспомнив об этом, вы, скорее всего, поймёте, что нет ничего более естественного для женщины, как отказаться выходить замуж из… из политических мотивов.

— Отправляйся к себе! — скомандовал Гвидобальдо, не на шутку рассерженный. — И, раз мои слова тут бессильны, на коленях проси Господа нашего помочь тебе осознать собственный долг.

— О, скорее бы герцогиня возвращалась из Мантуи, — вздохнула Валентина. — Добрая монна Элизабетта, возможно, выжмет из вас хоть каплю жалости.

— Монна Элизабетта достаточно благоразумна и лишь постаралась бы убедить вас в необходимости этого союза. Дитя, воинственность тебе не к лицу, не надо упорствовать в неповиновении. Мы устроим такую пышную свадьбу, какой ещё не знала Италия. Все принцессы позеленеют от зависти. Приданое тебе определено в пятьдесят тысяч дукатов, и обвенчает вас кардинал Джулиано делла Ровере[13]. Я уже послал гонца в Феррару, чтобы несравненный Аникино изготовил для вас экипаж. Из Венеции привезут…

— Разве вы не поняли, что под венец я не пойду? — побледнев, как мел, но твёрдым голосом прервала его Валентина.

Гвидобальдо встал, тяжело опёрся на трость с золотым набалдашником и, хмуря брови, смотрел на племянницу.

— О твоей свадьбе с Джан-Марией уже объявлено, — говорил он, словно судья, выносящий окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. — Я дал слово герцогу, что вы поженитесь, как только он вернётся в Урбино. А теперь иди. Такие скандалы крайне утомительны для больного человека да и не свойственны нашей семье.

— Но, ваша светлость… — в голосе Валентины зазвучала мольба.

— Уходи! — взревел Гвидобальдо, топнув ногой, а затем, опасаясь столкнуться с прямым неповиновением, повернулся и вышел первым.

Валентина постояла, тяжело вздыхая, потом смахнула злую слезу и последовала за дядей. Она прошла длинной галереей, сверкающей новыми фресками Мантеньи, миновала анфиладу комнат — ту, где несколько часов назад посмел прикоснуться к ней Джан-Мария, — оказалась на террасе, с которой открывался прекрасный вид на райские сады дворца. Села на скамью белого мрамора у фонтана, на которую одна из её дам набросила алое бархатное покрывало.

Тёплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило её. Глаза её вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймлённый строем кипарисов.

Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донёсся до её ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.

— Мадонна, вы одна? — в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.

— Как видите, — ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.

Взгляд её вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своём.

Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошёл к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.

— Вы печальны, мадонна, — ласково проворковал он.

— Да что вам до моих мыслей?

— Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.

— Правда, Гонзага? — не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. — Вы — мой друг?

Он склонился ещё ниже.

— Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.

Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждёт суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.

— Присядьте, Гонзага.

Он повиновался, ещё не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся — возможно, чтобы скрыть робость, — скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.

— Я написал новую песню, — объявил он с явно наигранной весёлостью. — В подражание бессмертному Никколо Корреджо[14], сочинённую в честь той, чью красоту невозможно описать словами.

— Однако вы поёте о ней?

— Песня моя лишь признание в бессилии человеческого языка.

Сочным баритоном он пропел несколько слов, но Валентина остановила его, коснувшись руки.

— Не сейчас, Гонзага. Я не в настроении и не смогу по достоинству оценить вашу песню, не сомневаюсь, очень хорошую.

Тень разочарования и уязвлённого тщеславия проскользнула по его лицу. Обычно женщины жадно вслушивались в слагаемые им песни, наслаждаясь как изяществом слов, так и сладкозвучностью голоса.

— О, ну что вы так насупились, — Валентина даже улыбнулась. — Сегодня мне не до песен, но всё ещё переменится. Простите меня, милый Гонзага, — перед нежностью её голоска, разумеется, не мог устоять ни один мужчина.

А потом вздох сорвался с её губ, Валентина всхлипнула, сжала пальцами руку Гонзаги.

— Друг мой, у меня разрывается сердце. Лучше бы вы оставили меня в монастыре святой Софьи.

Гонзага, взгляд которого лучился состраданием, повернулся к ней и спросил, кто же обидел её.

— Меня заставляют выйти замуж за этого человека из Баббьяно. Я сказала Гвидобальдо, что не пойду за герцога. Но с тем же успехом я могла утверждать, что никогда не умру. От меня отмахнулись, как от назойливой мухи.

Гонзага глубоко вздохнул, изображая сочувствие, но промолчал. В горе этом помочь он не мог, его вмешательство ничего бы не изменило. Валентина резко отвернулась от него.

— Вы вздыхаете, сожалея о той жестокой участи, что уготована мне. Но сделать ничего не можете. Слова, одни слова, более вы ничем не порадуете меня, Гонзага. Вы можете называть себя моим другом, даже рабом. А вот когда мне действительно нужна помощь, что вы можете предложить? Вздохи, и только!

— Мадонна, вы несправедливы! — с жаром воскликнул Гонзага. — Я и не мечтал, даже помыслить не мог, что вам понадобится моя помощь. Сочувствие, полагал я, вот и всё, что ждёте вы от меня. Но если вы нуждаетесь в моей помощи, если ищете способ избежать этого союза, я в полном вашем распоряжении и сделаю всё, от меня зависящее.

Говорил он твёрдо, уверенно, хотя и не имел чёткого плана помочь Валентине. Впрочем, если бы таковой план существовал, уверенности у Гонзаги поубавилось бы, ибо по натуре он не был человеком действия и никогда не рвался в герои. Но актёрским талантом, несомненно, обладал, потому что, играя, мог обмануть даже самого себя. Вот и теперь, столь активно встав на сторону Валентины, в воображении своём он уже видел себя могучим рыцарем, готовым сокрушить любую преграду. К тому же на это вдохновляла его и страсть, разбуженная красотой Валентины, страсть, которую мать-природа закладывает в каждого мужчину.

И готовность, с которой девушка обратилась к нему в час беды, Гонзага истолковал как знак того, что Валентина не глуха к его любви, которую он не решался показать даже вздохом. Ревность, которую испытывал он с тех пор, как увидел Валентину с раненым воином неподалёку от Аскуаспарте, покинула его. Судя по нынешнему отношению к нему, девушка забыла о том рыцаре.

Что до Валентины, то жаркая речь Гонзаги не прошла для неё бесследно. Если б не он, костёр её недовольства тут же бы и затух. В худшем случае она ушла бы в монастырь. Других возможностей нарушить дядины планы она не видела. А тут, когда Гонзага столь смело вызвался сделать всё, что в его силах, чтобы она могла ускользнуть от ненавистного ей жениха, в душе её зародилась мысль о спасении.

Надежда, робкая надежда блеснула в прекрасных карих глазах, когда Валентина вновь повернулась к своему собеседнику.

— А есть ли путь к спасению, Гонзага? — спросила она после паузы.

Пауза эта пришлась очень кстати. Гонзага лихорадочно искал выхода. Поэт, он обладал быстрым умом и ярким воображением. И его осенило. Дельная мысль вызвала вторую, третью, и нескольких мгновений хватило ему, чтобы придумать план, исполнение которого ставило крест на намеченном союзе Баббьяно и Урбино.

— Думаю, — проговорил он, уставившись в землю, — я знаю, что нужно делать.

У Валентины загорелись глаза, дрогнули губы, она придвинулась к Гонзаге.

— Скажите мне, — голос её дрожал от нетерпения.

Гонзага положил лютню на скамью рядом с собой, подозрительно огляделся.

— Не здесь. Во дворце Урбино слишком много ушей. Не соблаговолите ли прогуляться со мной по саду? Там я вам всё и скажу.

Поднялись они одновременно, так снедало Валентину нетерпение. Переглянулись. И бок о бок спустились с террасы в сад по мраморным ступеням. Долго шагали молча средь удлинившихся теней: день уже клонился к закату. Гонзага подбирал нужные слова, Валентина ждала. Но не выдержала и первой нарушила молчание, вновь спросив, что же он придумал.

— Мадонна, — ответил Гонзага, — я предлагаю открытое сопротивление.

— Я сразу выбрала этот путь. Но куда он меня приведёт?

— Я говорю не о словах. Одними протестами, топаньем ножкой, заявлениями, что замуж за Джан-Марию вы не пойдёте, тут не обойтись. Слушайте, мадонна! Вам принадлежит замок Роккалеоне. Едва ли в Италии найдётся более неприступная крепость. Если в достатке запастись провизией, небольшой гарнизон выдержит в нём и годичную осаду.

Валентина повернулась к Гонзаге, глаза её светились изумлением. Его предложение ей понравилось. От него так и веяло романтикой, не зря же зародилось оно в голове поэта. Идея опасная, но очень уж привлекательная.

— Это осуществимо?

— Конечно, — судя по тону, Гонзага не знал сомнений. — Укройтесь в Роккалеоне и оттуда объявите о своей независимости от Баббьяно и Урбино. Обороняйтесь до тех пор, пока они не примут ваши условия — самой выбрать себе мужа.

— И вы мне в этом поможете? — эта безумная затея всё более привлекала её.

— Я весь в вашем распоряжении, — галантно ответил Гонзага. — Позабочусь о доставке съестных припасов, чтобы их хватило на год, если замок подвергнут осаде, и найму солдат. Двух десятков нам хватит за глаза, ибо главное наше оружие — удачное местоположение Роккалеоне.

— Но солдатам нужен капитан.

Гонзага низко поклонился.

— Если вы удостоите меня такой чести, мадонна, я буду верно служить вам по гроб жизни.

Лёгкая улыбка на секунду-другую тронула её губы, но исчезла, когда придворный выпрямился после поклона: Валентине не хотелось ранить его сердце. Но её не прельщала и перспектива иметь в капитанах этого надушённого, расфуфыренного красавца, ибо едва ли он умел командовать грубыми наёмниками, да и мог ли он разумно организовать защиту замка. Однако, если ответить сейчас отказом, Гонзага, скорее всего, оскорбится и откажется от дальнейшей реализации их замысла. Подумала она и о том, что, подведи он её в решающий миг, ей хватит мужества взять командование на себя. Поэтому Валентина ответила согласием, и Гонзага поблагодарил её ещё одним поклоном. Но тут же возникла новая проблема.

— Послушайте, Гонзага, но для закупки провианта и оплаты наёмников нужны деньги.

— Если вы позволите мне доказать свою верность ещё и в этом…

Но Валентина прервала его, найдя более удачное решение.

— Нет, нет! — лицо его вытянулось. Он-то рассчитывал как можно сильнее закабалить Валентину, а тут споткнулся.

А Валентина тем временем торопливо снимала с головы золотую сетку для волос, густо усыпанную жемчугом. Стоила она целое состояние.

— Вот, возьмите! — она протянула сеточку Гонзаге. — Продайте её, мой друг, и я думаю, что вырученных дукатов хватит на всё.

Потом Валентина стала думать, сможет ли она находиться в замке в компании одних солдат. Но Гонзага не замедлил с ответом, ибо загодя нашёл способ обойти и это препятствие.

— Зачем же только солдат? Когда придёт час отъезда, вы возьмёте с собой трёх-четырёх дам, которым доверяете, а также священника, пажа, может, даже двоих, нескольких слуг.

Вот так, среди садовых теней и родился план бегства Валентины от ненавистного ей брака с герцогом Баббьяно. Но план этот преследовал и другую цель, о которой девушка даже и не догадывалась. Ибо в результате его претворения в жизнь она могла стать женой мессера Ромео Гонзаги.

Он происходил из знатного мантуанского рода, давшего Италии много мерзавцев и одного святого. Из Мантуи его изгнали, но заботливая мать в избытке ссудила его деньгами, так что он, доводясь родственником монне Элизабетте, неплохо устроился в Урбино, при дворе Гвидобальдо. А когда деньги начали иссякать, ему пришлось изыскивать средства их добывания. Гонзага никогда не слыл храбрецом, не слишком ловко обращался с оружием, не отличался воинственностью, поэтому не искал карьеры, избираемой многими авантюристами его возраста. Сердцем он принадлежал к их числу, но так как служение Марсу было ему не по нутру, то Гонзага нашёл себе другого покровителя — Купидона. Гвидобальдо, из уважения к монне Элизабетте, весьма благоволил к мессеру Гонзаге, и последний лелеял надежду породниться с герцогом Урбино, у которого подрастали две племянницы. Он очень обрадовался, когда Гвидобальдо поручил ему привезти очаровательную Валентину делла Ровере из монастыря святой Софьи. Но надежды эти обратились в прах, когда Гонзага узнал, кому прочат Валентину в жёны. Теперь же, благодаря инициативе самой девушки, он вновь мог смотреть в будущее с оптимизмом.

Опасно, конечно, идти наперекор Гвидобальдо, думал Гонзага, за это можно поплатиться и жизнью, если покинуть Урбино им не удастся. Гвидобальдо не пощадит его, несмотря на всю свою мягкость. Но если им удастся укрыться в Роккалеоне, если любовью или силой он заставит Валентину стать его женой, тогда нет нужды опасаться Гвидобальдо. Дело зайдёт слишком далеко, Джан-Мария не захочет жениться на вдове Гонзаги, так что дядя, скорее всего, простит и племянницу, и её мужа. Конечно, Гвидобальдо может осадить их в Роккалеоне и попытаться штурмом захватить замок, но такой исход казался Гонзаге маловероятным. И он резонно рассудил, что и в этом случае может не опасаться гнева правителя Урбино, если успеет заранее жениться на Валентине. В конце концов происхождением и знатностью рода Гонзага ни в чём не уступал его светлости герцогу Монтефельтро. У него, кстати, была и вторая племянница, замужеством которой он мог сцементировать желанный ему союз с Баббьяно.

Долго ещё вышагивал в одиночестве Гонзага по дорожкам сада. Стемнело, небо засверкало звёздами, а с губ Гонзаги всё не сходила улыбка. Как кстати он предложил взять в Роккалеоне священника. Похоже, ему найдётся там дело до того, как замок сдастся или его захватят войска Гвидобальдо.

Глава VIII. НАХОДКА В ТАВЕРНЕ

По распоряжению Гвидобальдо подготовка к церемонии бракосочетания шла полным ходом. Художники, гравёры, золотых и серебряных дел мастера трудились не покладая рук. Курьеры мчались в Венецию за золотыми листьями и ультрамарином для подвенечного платья. Из Рима везли кровать для молодых, из Феррары — свадебный экипаж. Собиралось приданое, дорогие подарки. А в это время Ромео Гонзага методично исполнял порученное ему дело.

Вечером третьего дня он сидел у окна в комнате, отведённой ему во дворце Урбино, размышляя над тем, что ещё предстояло сделать. Продвинулся он уже довольно далеко, поэтому с губ его не сходила довольная улыбка. Взгляд его скользнул по горным склонам, по реке Метауро, катящей свои воды к морю, задержался на тучных полях. Разумеется, от улыбки этой не осталось бы и следа, скажи ему кто, что предложенный им и одобренный Валентиной план приведёт к боевым действиям. Гонзаге недоставало хитрости, не был он и знатоком человеческой души. И он искренне верил, что монне Валентине достаточно укрыться в замке Роккалеоне, а потом известить дядю, что она не выйдет замуж за Джан-Марию и не вернётся в Урбино, пока тот не пообещает расторгнуть предполагаемый союз. А уж после этого Гвидобальдо не останется ничего иного, как признать собственное поражение.

Он понимал, что произойдёт это не сразу, наоборот, даже радовался затяжке времени. Оно ушло бы на обмен посланиями, на уговоры Гвидобальдо. Валентина, естественно, будет стоять на своём до тех пор, пока правитель Урбино, оценив нелепость создавшейся ситуации, не согласится на её условия. Осада Роккалеоне войсками Гвидобальдо? Нет, поверить в это Гонзага не мог. В крайнем случае войска подойдут к Роккалеоне, но уж наверняка дело не дойдёт ни до штурма, ни до артиллерийских обстрелов. Не будет же Гвидобальдо выставлять себя на посмешище перед сопредельными государствами. А пассивной осады Гонзага не боялся, позаботившись о том, чтобы еды и питья защитникам замка хватило надолго.

Так рассуждал сам с собой Гонзага, и улыбка, кривившая его безвольные губы, становилась всё шире. В грёзах своих поднимался он на недосягаемую высоту, неограниченная власть плыла ему в руки, и всё благодаря столь умело придуманному плану — воистину, дурак в раю дураков, в компании со своей собственной дуростью.

Но грёзы грёзами, а замысел его требовал и конкретных действий: продумать, подготовить и осуществить побег в Роккалеоне; подсчитать необходимое количество и закупить съестные припасы и оружие, нанять солдат. С провизией он уже разобрался, об оружии мог не беспокоиться — в Роккалеоне его наверняка хватало с лихвой. Но вот наёмники, наёмники его тревожили. Как указывалось выше, он решил нанять двадцать человек, с меньшим числом не удалось бы показать осаждающим, что он настроен серьёзно. Горстка людей, но где ему найти тех, кто рискнул бы головой, пусть и за щедрую плату, принять участие в этой авантюре, тем самым вызывая на себя гнев Гвидобальдо.

В тот вечер он оделся с несвойственной ему скромностью и под покровом ночи зашагал к таверне на грязной улочке неподалёку от кафедрального собора, где среди винных паров он надеялся найти тех, кто ему требовался. И по чистой случайности наткнулся на бывалого вояку, в своё время дослужившегося до condottiero[15]. Потом, однако, вино и превратности судьбы сбросили его на самое дно.

В мрачную, полутёмную таверну, где собиралось всяческое отребье, Гонзага входил не без дрожи, прося защиты у всех святых и перекрестившись, переступая порог. У дальней стены горел очаг, на котором жарилась козлятина. Но дым, вместо того чтобы уходить в трубу, распространялся по залу, освещённому свисающей с потолка лампой с масляными рожками. Единственное яркое пятно во мраке, она напоминала луну, едва пробивающуюся сквозь дымку облаков. А вонь стояла такая, что Гонзага едва не задохнулся. С трудом подавил он желание повернуться и уйти. Остановило его лишь одно: нигде более, и Гонзага прекрасно это понимал, не найти тех, кто ему нужен. Поэтому он направился к очагу, где хлопотал Лучано, хозяин харчевни, но, не пройдя и двух шагов, поскользнулся на залитом жиром полу и едва не растянулся во весь рост, вызвав громкий смех одетого в лохмотья гиганта, с интересом наблюдающего за новым клиентом Лучано.

Весь в поту, с напряжёнными, словно струны, нервами, Гонзага добрался до столика у стены и опустился на грубо сколоченную деревянную скамью, моля Бога, чтобы никто к нему не подсел.

На стене напротив висело потемневшее распятие с чашей для святой воды, последние капли которой испарились, должно быть, не одно десятилетие назад. Под распятием в компании двух головорезов пировал тот самый гигант, что смеялся над неуклюжестью придворного. И от своего столика Гонзага слышал его громкий, недовольный голос.

— Где же вино, Лучано? Святая мадонна! Принесёшь ты его или нет, свинья? Да тебя только за смертью посылать!

По телу Гонзаги пробежала дрожь, он вновь перекрестился, надеясь найти у святых защиту от этого дьявола в образе человеческом, но налитые кровью глаза убийцы — именно таким представлялось Гонзаге основное занятие гиганта — уже сверлили его взглядом.

— Иду, кавалер, иду, — и Лучано, забыв о подгорающей на углях козлятине, поспешил к бочке вина.

При упоминании дворянского титула Гонзага встрепенулся и исподтишка принялся изучать грубое, жестокое, обрюзгшее, раскрасневшееся от выпитого лицо гиганта. Шапка нечёсаных волос, висячий нос, горящие глаза… Да, благородством крови тут и не пахло. Действительно, он был при оружии. Над поясом торчали рукояти меча и кинжала, на столе лежал заржавленный металлический шлем. Но эти боевые атрибуты указывали лишь на принадлежность к клану наводнивших Италию наёмников, готовых за деньги воевать за кого угодно. А гиганту тем временем надоело рассматривать Гонзагу. Он повернулся к своим собутыльникам и начал громко рассказывать о сражениях десятилетней давности в Сицилии.

Гонзага навострил уши. Выходило, что он встретил-таки нужного ему человека. И, притворяясь, что пьёт принесённое Лучано вино, он жадно вслушивался в красочное описание событий, в которых рассказчик играл не последнюю, а заглавную роль. Думал же Гонзага о том, сможет ли этот гигант вновь собрать людей, которых когда-то вёл в бой.

Через полчаса собутыльники встали и откланялись, оставив гиганта в одиночестве. Уходя, они искоса глянули на Гонзагу.

Тот всё ещё колебался. А головорез то ли грезил наяву, уставившись в одну точку, то ли заснул с открытыми глазами. Наконец, собравшись с духом, Гонзага встал и направился к противоположной стене. Очень неуютно чувствовал он себя в этой таверне, ибо привык к просторным залам и дворцовым покоям.

— Господин мой, — робко начал он, — не окажете ли вы мне честь выпить со мной кувшин вина.

Глаза гиганта, до того пустые и безжизненные, сверкнули огнём. Он устремил взгляд на Гонзагу, гордо вскинул голову, и на мгновение Гонзага даже подумал, что получит отказ.

— Выпить с вами кувшин вина? — должно быть, тем же тоном грешник спрашивал бы ангела, предложившего ему податься в рай: «Я попаду на небеса? Неужели попаду?». В глазах гиганта появился хитрый блеск. Неспроста, видать, этот красавчик предлагает ему выпить. Он уже хотел спросить, а что от него потребуется взамен, но здравый смысл подсказал ему, что делать этого не следует. Ибо, выслушав предложение, он может отказаться, а значит, лишиться выпивки. Тем более что о деле можно поговорить и после того, как кувшин поставлен на стол.

Он попытался изобразить улыбку.

— Уважаемый, с таким благородным господином я готов выпить целый бочонок.

— Так вы согласны? — на всякий случай переспросил Гонзага.

— Конечно, клянусь Бахусом! Мы будем пить, пока в вашем кошельке останется хоть одна монетка или пока в таверне не кончится вино.

Гонзага кликнул Лучано и попросил кувшин лучшего вина. И пока хозяин таверны бегал за ним, уселся напротив гиганта. Пауза затягивалась, и первым заговорил Гонзага.

— Холодная сегодня ночь.

— Юноша, у вас, должно быть, помутилось в голове, — ответствовал гигант. — Ночь, наоборот, очень тёплая.

— А я сказал, холодная, — Гонзага не привык, чтобы ему противоречили те, кто занимал более нижние ступени социальной лестницы. К тому же ему хотелось и самоутвердиться.

— Значит, ошиблись, — с ухмылкой возразил гигант, — ибо я уже поправил вас, указав, что ночь сегодня тёплая. Святые и ангелы! Я не привык к тому, что со мной спорят! Милый красавчик, если я говорю, что ночь тёплая, значит, так оно и есть, даже если склоны Везувия белы от снега.

Лицо Гонзаги стало пунцовым, и лишь появление у стола Лучано с кувшином вина спасло его от резкой реплики, которая могла привести к нешуточной ссоре. Но от одного вида вина гигант разом успокоился.

— За долгую жизнь, ненасытную жажду, большой кошелёк и короткую память! — провозгласил он тост, толковать значение которого Гонзага не решился. Он выпил чашу до дна, поставил её на стол, утёрся рукавом. — Кажется, я ещё не узнал, чьим обществом наслаждаюсь в сей час?

— Вы слышали о Ромео Гонзаге?

— Гонзага — фамилия известная, но вот о Ромео Гонзаге слышать не доводилось. Так это вы?

Гонзага кивнул.

— Благородная семья, — тоном своим гигант подчёркивал, что и он не простолюдин. — Позвольте представиться и мне. Эрколе Фортемани. — И столько гордости было в его голосе, словно представлялся император.

— Грозная фамилия[16], — не без нотки удивления отметил Гонзага. — И как благородно звучит.

Гигант внезапно разозлился.

— А чему вы изумляетесь? — взревел он. — Уверяю вас, что моя фамилия и грозная, и благородная, как и я сам. Дьявол! Разве этого не видно с первого взгляда?

— Но я же и не ставил под сомнение ваши слова, — залепетал Гонзага.

— Естественно, иначе бы вы уже покинули этот свет, мессер Гонзага. Но вы подумали об этом! И я склонен доказать вам, что даже такие мысли не остаются без последствий.

И уязвлённая гордость подвигла гиганта на длинный монолог.

— Так знайте же, мессер, что перед вами капитан Эрколе Фортемани. В этом звании я служил в армии папы. Я сражался за Пизу под началом Бальони из Перуджи. Я командовал сотней кавалеристов в знаменитой наёмной армии Джаннони. Я воевал с французами против испанцев и с испанцами против французов. Капитаном был я и в войсках Чезаре Борджа, и в армии короля Неаполя. Теперь, юноша, вам, должно быть, понятно, с кем вы имеете дело, и если имя моё не сияет огненными буквами над всей Италией, то причина тому одна — славу моих побед присваивали те, кто нанимал меня!

— Да вы просто герой! — всю эту ложь Гонзага воспринимал за чистую монету. — Сколь же велики ваши боевые заслуги!

— Заслуги, конечно, есть. Достаточные для того, чтобы вновь получить место наёмника. Но великими их назвать нельзя. То удел полководцев.

— Думаю, что не стоит нам спорить об этом, — примирительно ответил Гонзага, опасаясь очередного взрыва ярости.

— Кто говорит, что не будем спорить? — ощерился гигант. — Кто помешает мне, ежели я хочу спорить? Отвечайте! — И он приподнялся из-за стола, распираемый яростью. — Но полно! — И успокоился, словно по мановению волшебной палочки. — Как я понимаю, вас привлёк сюда не блеск моих прекрасных глаз и не великолепие моего наряда, — он приподнял полу изодранного плаща. — И вино вы заказали не потому, что вам не с кем выпить. Наверное, вы хотите меня о чём-то попросить.

— Вы абсолютно правы.

— Для этого не нужно большого ума, клянусь Господом! — усмехнулся Эрколе. Но тут же лицо его посуровело, он понизил голос до шёпота. — О чём пойдёт речь, мессер Гонзага? Если вы желаете, чтобы я перерезал кому-то глотку, или намерены предложить мне не менее грязное дельце, советую поостеречься и не упоминать о нём в моём присутствии, если вам дорога собственная шкура, а скоренько убраться отсюда.

Руки Гонзаги взметнулись вверх, протестуя против столь чудовищного предположения.

— Мессер, мессер, да как такое могло прийти вам в голову? — пылко воскликнул он, обрадовавшись тому, что облюбованный им головорез не растерял последние остатки совести. И действительно, как можно поручать охрану замка отъявленному бандиту, ни в грош не ставящему человеческую жизнь. — У меня есть для вас дело, но, уж конечно, я не собирался просить вас подстеречь в тёмном углу кого-то из моих недругов. Нет, планы у меня посерьёзнее, и я чувствую, что вы — именно тот человек, который мне нужен.

— Тогда хотелось бы знать поболе, — пробурчал Эрколе.

— Сначала я хочу, чтобы вы дали слово хранить моё предложение в тайне, если сочтёте его унизительным для себя или оскорбляющим ваше достоинство.

— Ад и Сатана! Да любой труп будет более болтливым, чем я!

— Отлично. Можете вы нанять двадцать крепких парней для охраны крепости? Гарантируется полное довольствие и жалованье, в четыре раза превышающее обычные суммы, выплачиваемые наёмникам. По времени наше предприятие займёт несколько недель. При этом вполне возможно, что придётся вступить в бой с войсками герцога.

Щёки Эрколе так раздулись, что Гонзага испугался, не лопнут ли они. Но тот шумно выдохнул.

— Так вы всё-таки намерены нарушить закон! Да или нет?

— Пожалуй, что да, — признал Гонзага. — В некотором смысле. Но риск невелик.

— И больше вы сказать мне ничего не можете?

— Боюсь, что нет.

Эрколе осушил вторую чашу, поставил её на стол, склонил голову, глубоко задумавшись. Гонзага начал терять терпение.

— Вы мне поможете? Найдёте этих людей?

— Если бы вы рассказали поподробнее, что за служба потребуется от меня, я бы нашёл вам и сотню.

— Я уже упоминал, что мне требуется двадцать человек.

Эрколе почесал длинный нос.

— Пожалуй, что найду. Но парни будут отчаянные, уже нарушившие закон, которые не бояться добавить малую толику к своим прегрешениям, ибо семь бед — один ответ. Когда они вам нужны?

— Завтра вечером.

— Дайте подумать… — Эрколе начал загибать пальцы, погрузившись в расчёты. — Десять или двенадцать человек я соберу за два часа. Что же касается двух десятков… — вновь он задумался, затем вскинул голову. — Сначала я хочу услышать, сколько вы заплатите мне за то, что я, не задавая лишних вопросов, соглашусь участвовать в вашем предприятии, возглавляя нанятый вами отряд.

Лицо Гонзаги вытянулось.

— Но я намеревался взять командование на себя.

— Святой Боже! — похоже, Эрколе представил этого дворцового щёголя во главе его головорезов. — У меня нет возражений, но тогда и ищите их сами. Спокойной ночи! — и помахал рукой на прощание.

Для Гонзаги жест этот означал катастрофу. Где он мог найти двадцать человек? Задача непосильная, в чём он честно и признался.

— Тогда послушайте, господин хороший, — последовал ответ. — Дело обстоит следующим образом: если я предложу моим друзьям участвовать в некоем деле, безо всяких подробностей, при условии, что командовать ими буду я, деля с ними возможный риск, то к завтрашнему утру я, несомненно, наберу двадцать человек. Они согласятся, потому что доверяют интуиции и опыту Эрколе Фортемани. Но предложи я им заняться неизвестно чем, под началом неизвестно кого… Едва ли такое вообще возможно.

С последним доводом Гонзага не мог не согласиться. И, не долго думая, предложил Эрколе пятьдесят золотых флоринов сразу плюс по двадцать за каждый месяц службы. И Эрколе, который, будучи наёмником, не получал и десятой доли таких денег, едва сдержался, чтобы не броситься на шею сидящего перед ним Гонзаги и не расцеловать его.

А последний достал тяжёлый мешочек, в котором звякнули монеты, и положил его на стол.

— Здесь и сотня флоринов для вашего отряда. Я не хочу, чтобы меня сопровождали оборванцы, — тут взгляд его пробежался по наряду Эрколе. — Оденьте их соответственно.

— Будет исполнено, ваша светлость, — такого уважения в его голосе Гонзага ещё не слышал. — А как насчёт оружия?

— Достаточно пик и аркебуз[17]. Возможно, оружие нам и не потребуется.

— Не потребуется? — ещё более изумился Эрколе.

Оплата королевская, обувают, кормят, одевают, да ещё не надо и воевать? Конечно, ему ещё не доводилось наниматься на столь выгодную службу. В ту ночь Эрколе видел себя во сне дворецким властелина, сопровождаемым толпой лакеев в роскошных ливреях, готовых выполнить любое его указание. И поутру проснулся спокойным за своё будущее: оно обеспечено, и ему не придётся больше с оружием в руках кочевать по стране.

А поднявшись, принялся за порученное ему дело, ибо человек он был добросовестный, хоть и любил прихвастнуть, и вспыхивал, как сухой порох. Эрколе не испытывал особого уважения к чужой собственности, мог смошенничать, играя в кости, умыкнуть плохо лежащий кошелёк, если того требовала суровая жизненная необходимость, но в жилах его текла благородная кровь и он гордился своим занятием. Пьяница, драчун, Эрколе Фортемани до последнего хранил верность тому, кто пользовался его услугами.

Глава IX. ДОПРОС

Пока в Урбино готовились к свадьбе, Джан-Мария намеревался быстренько покончить с навалившимися на него делами, чтобы поскорее вернуться к невесте. Но это оказалось не так просто, как ему бы хотелось.

В первый день, покинув Урбино, он добрался до Кальи, где остановился на ночлег в доме мессера Вальдикампо и отужинал в компании хозяина, его жены и двух дочерей, де Альвари, Джизмондо Санти и трёх уважаемых жителей города, друзей мессера Вальдикампо, приглашённых засвидетельствовать честь, оказанную последнему герцогом Баббьяно. Стол накрыли поздно и только приступили к еде, как в зал твёрдым шагом вошёл Армштадт, капитан швейцарцев. Остановился у стула герцога, ожидая, пока его светлость соблаговолит оторваться от тарелки.

— Ну, болван? — недовольно пробурчал с набитым ртом герцог, поворачиваясь к Армштадту.

Тот приблизился вплотную.

— Они привезли его.

— Что я, колдун, чтобы читать твои мысли? — взвился Джан-Мария. — Кто кого привёз?

Армштадт оглядел сидящих за столом, склонился к уху герцога.

— Люди, оставленные мною в Урбино. Они привезли шута, Пеппе.

Радостно блеснувшие глаза герцога показали Армштадту, что его светлость всё понял. И, не обращая внимания на честную компанию, Джан-Мария повернулся к своему капитану и также шёпотом распорядился, чтобы шута отвели в его спальню.

— Пусть с ним побудет пара твоих парней, да и сам приходи туда, Мартино.

Мартин Армштадт поклонился и вышел, а Джан-Марии наконец-то достало такта извиниться и объяснить хозяину дома, что этот человек прибыл с известием о выполнении порученного ему дела. Вальдикампо, гордясь тем, что герцог остановился именно у него, не стал заострять внимание на нарушении этикета, и гости и хозяева вновь принялись за еду. Утолив голод, Джан-Мария поднялся, известил хозяина, что назавтра его ждёт дальняя дорога, а посему ему надобно хорошо отдохнуть, и откланялся.

Вальдикампо взял со стола один из канделябров и лично проводил герцога в отведённые ему комнаты. Он бы занёс канделябр и в спальню, но Джан-Мария, остановившись у двери, попросил хозяина поставить канделябр на стоявший рядом столик и пожелал мессеру Вальдикампо спокойной ночи.

Подумав ещё с минуту, желательно ли присутствие при допросе шута Альвари и Санти, пришедших вместе с Вальдикампо и теперь ожидающих распоряжений, он решил, что справится сам, и отпустил их.

Когда они ушли, Джан-Мария, убедившись, что остался один, хлопнул в ладоши, и Мартин Армштадт распахнул дверь спальни.

— Он здесь? — осведомился герцог.

— Ожидает вашу светлость, — и швейцарец отступил в сторону, давая пройти Джан-Марии.

Во дворце Вальдикампо герцогу отвели лучшую спальню — просторную комнату, в центре которой стояла большая кровать, задёрнутая вышитым пологом.

Освещали спальню два канделябра на каминной доске, с пятью свечами каждый. Однако Джан-Мария решил, что света недостаточно, и приказал Армштадту принести из соседней комнаты третий канделябр. И лишь потом осмотрел маленькую группу у окна.

Состояла она из трёх человек: двух наёмников Армштадта, в панцирях и морионах[18], и несчастного горбуна Пеппе, стиснутого между ними. Лицо шута было бледнее обычного, глаза уже не смеялись, губы не кривились в улыбке, на лице читался лишь страх.

Удостоверившись, что оружия у Пеппе нет, а руки его надёжно связаны за спиной, Джан-Мария отослал обоих швейцарцев и Армштадта в соседнюю комнату, приказав им быть наготове. А потом повернулся к Пеппе.

— Вижу, ты не так весел, как сегодня утром, шут.

Пеппе ещё более побледнел, но смиренного ответа не получилось — сказалась многолетняя привычка к остротам.

— Обстоятельства не позволяют, ваша светлость. А вот вы, наоборот, в прекрасном расположении духа.

Герцог сердито зыркнул на него. Соображал он туго, ни в коей мере не относился к тем, кто не лез за словом в карман, и не жаловал острых на язык. Он прошествовал к камину, облокотился на каминную доску.

— Шутки не доведут тебя до добра. И ты будешь благодарить меня, если я распоряжусь лишь всыпать тебе плетей.

— По вашей логике, вы окажете мне ещё большее благодеяние, повесив меня, — отпарировал шут, чуть улыбнувшись.

— А, так ты это понимаешь? — Джан-Мария не уловил иронии. — Но я по натуре милосердный правитель.

— Ваше милосердие общеизвестно, — ввернул шут, но не сумел скрыть сарказма, прозвучавшего в его голосе.

Джан-Мария взбеленился.

— Да ты смеёшься надо мной, животное! Не распускай свой мерзкий язык, а не то я прикажу вырвать его.

Лицо Пеппино посерело. Угроза достигла цели — как жить на свете шуту без языка? А герцог продолжил, весьма довольный результатом.

— За наглость твою тебя надобно повесить, но я готов отпустить тебя целым и невредимым, если ты правдиво ответишь на вопросы, которые я хочу тебе задать.

— Почтительнейше жду ваших вопросов, господин мой.

— Ты говорил… — герцог запнулся, вспоминая слова шута. — Утром ты говорил о мужчине, которого встретила монна Валентина.

Лицо Пеппе перекосило от страха.

— Да, — выдохнул он.

— Где она встретила мужчину, которого ты так расхваливал?

— В лесах у Аскуаспарте, где река Метауро более напоминает ручеёк. В двух милях[19] от Сан-Анджело.

— Сан-Анджело! — эхом отозвался Джан-Мария, вздрогнув при упоминании места, где собирались заговорщики. — И когда это случилось?

— В среду перед пасхой, когда монна Валентина возвращалась в Урбино из монастыря святой Софьи.

Ничего не ответил Джан-Мария. Молча стоял, склонив голову, думая о заговорщиках. Стычка, в которой погиб Мазуччо, случилась в ночь на среду, и он всё более склонялся к мысли, что мужчина, случайно встретившийся с Валентиной, — один из заговорщиков.

— Почему монна Валентина заговорила с ним? Они были знакомы?

— Нет, ваше высочество. Но он лежал раненый, и в ней проснулось сострадание. Она попыталась облегчить его боль.

— Раненый? — вскричал Джан-Мария. — Клянусь Богом, всё так, как я и думал! Его ранили ночью на склоне Сан-Анджело. Как его имя, шут? Скажи, и можешь идти на все четыре стороны.

Замялся шут не более чем на секунду. С одной стороны, он боялся Джан-Марию, о жестокости которого ходили легенды. С другой — ещё более пугало его вечное проклятие, на которое обрекал он себя, нарушая клятву, данную рыцарю, обещание не выдавать его имени.

— Увы! — Пеппе всплеснул руками. — Сколь заманчиво получить свободу за столь ничтожную цену. Но незнание мешает мне заплатить её. Имени его я не знаю.

Но герцог продолжал сверлить его взглядом. Подозрительность обострила его чувства. В иной ситуации он бы ничего не заметил, но сейчас мгновенная заминка шута не ускользнула от его глаз.

— А как он выглядел? Опиши мне его. В чём был одет? Какое у него лицо?

— И тут, господин мой, мне нечего ответить. Видел я его лишь мельком.

В злобной улыбке скривился рот герцога, обнажив крепкие белые зубы.

— Значит, видел мельком, и память твоя не запечатлела его образа?

— Истинно так, ваша светлость.

— Ты лжёшь, мерзопакостник! — распаляясь, взревел Джан-Мария, — Только утром ты говорил, что он и высок ростом, и благороден внешностью, с манерами принца и речью придворного! А сейчас долдонишь о том, что видел его лишь мельком и не помнишь, как он выглядел. Тебе известно, кто он, и ты назовёшь мне его имя, а иначе…

— Ну что вы так разгневались, наиблагороднейший господин, — заверещал шут, но герцог перебил его.

— Разгневался? — глаза Джан-Марии округлились, словно слова шута повергли его в ужас. — Да как ты смеешь обвинять меня в этом смертном грехе, — он перекрестился, как бы отгоняя искушающего его дьявола, смиренно склонил голову. — Libera me а malo, Domine[20], — пробормотал он едва слышно, а затем прорычал с ещё большей яростью: — Ну, говори, как его зовут?

— Если бы я мог…

Узнать, что мог шут, Джан-Мария не пожелал. Хлопнул в ладоши, крикнул:

— Эй! Мартино! — Мгновенно дверь открылась, на пороге возник капитан швейцарцев. — Веди сюда своих людей, да пусть не забудут верёвку.

Капитан повернулся и в то же мгновение шут рухнул на колени.

— Пощадите, ваше высочество! Не вешайте меня. Я…

— Мы и не собираемся тебя вешать, — ледяным тоном ответствовал герцог. — Какой толк от мёртвого. Ты нам нужен живым, мессер Пеппино, живым и разговорчивым. Для шута ты сейчас чересчур сдержан на язык. Но мы надеемся исправить этот недостаток.

На коленях Пеппе возвёл очи горе.

— Матерь Божья, помоги и защити.

Джан-Мария пренебрежительно рассмеялся.

— Будет матерь Божья якшаться с такой швалью, как ты! Обращайся лучше ко мне. Потому что от меня зависит твоя участь. Скажи мне имя мужчины, которого ты встретил в лесу, и я отпущу тебя с миром.

Пеппино молчал, пот выступил на его лбу, страх сжимал сердце, а глотка его пересохла. Но ещё более боялся он нарушить данную им клятву, тем самым обрекая на вечные муки свою бессмертную душу. А Джан-Мария тем временем повернулся к швейцарцам, которые, судя по их суровым лицам, понимали, какая им предстоит работа. Мартин залез на кровать и повис на перекладине, по которой скользил полог.

— Выдержит, ваша светлость, — объявил он.

Джан-Мария отослал швейцарца плотно закрыть и запереть все двери в его покоях, чтобы ни один крик не проник в другие комнаты дворца Вальдикампо.

Через несколько секунд швейцарец вернулся. Пеппе грубо подняли с колен, оторвав от молитвы Деве Марии, которой в этот страшный час вверял он свою судьбу.

— Спрашиваю последний раз, шут. Назовёшь ты его имя?

— Ваше высочество, я не могу, — прошептал объятый ужасом Пеппе.

Глаза Джан-Марии победно сверкнули.

— Так оно тебе известно! Ты уже не отпираешься, что знать его не знаешь. Просто не можешь назвать мне его. Ну, это дело поправимое. Вздёрнуть его, Мартино.

Отчаянным усилием Пеппе вырвался из рук швейцарцев. Он метнулся к двери, но свобода его длилась лишь миг: крепкие пальцы схватили шута за шею и сжали её так, что он вскрикнул от боли. Джан-Мария смотрел на него, мрачно улыбаясь, а Мартин связывал руки верёвкой. Дрожащего, как лист на ветру, шута подвели к кровати. Свободный конец верёвки перекинули через перекладину. Оба швейцарца взялись за него. Мартин встал рядом с Пеппе. Джан-Мария уселся в кресло.

— Ты знаешь, что тебя ждёт, — в голосе звучало безразличие. — Может, теперь ты заговоришь?

— Мой господин, — от страха слова путались, налезали друг на друга. — Вы же добрый христианин, верный сын святой церкви и можете представить себе, каково обрекать душу на вечные муки в адском огне.

Джан-Мария нахмурился. Уж не намекает ли шут, что такое уготовано его душе?

— И потому вы, возможно, смилуетесь надо мной, когда я объясню, чем вызвано моё молчание. Спасением души поклялся я мужчине, которого встретил у Аскуаспарте в тот злосчастный день, что никому не назову его имени. Так что же мне делать? Если я сдержу клятву, вы замучаете меня до смерти. Если нарушу её, душу мою ждут вечные муки. Пожалейте меня, мой господин, ибо теперь вы знаете, как мне трудно.

На губах герцога заиграла улыбка. Пеппе, сам того не подозревая, сказал ему многое. Значит, мужчина, имя которого он старался узнать, всячески старался скрыть своё пребывание в окрестностях Аскуаспарте. Потому-то и заставил шута поклясться в молчании. Значит, его подозрения небезосновательны. Мужчина этот — один из заговорщиков, возможно, даже главарь. И Джан-Мария дал себе слово, что лишь смерть шута помешает ему узнать имя человека, который дважды смертельно оскорбил его — не только намереваясь свергнуть с престола, но и, если верить шуту, завоевав сердце Валентины.

— Вечные муки твоей души меня не волнуют, — отчеканил Джан-Мария. — Спасти бы собственную, ибо искушений много, а плоть человеческая слаба. Но я должен знать имя этого человека и, клянусь пятью ранами Лючии[21] из Витербо, я его узнаю. Будешь говорить?

Глухое рыдание сорвалось с губ шута. И ничего более. Он молчал, поникнув головой. Герцог дал знак швейцарцам. Те потянули за верёвку, и мгновение спустя Пеппе болтался в воздухе, подвешенный за кисти рук. Швейцарцы замерли, глядя на Джан-Марию и ожидая дальнейших распоряжений. Тот вновь предложил Пеппе отвечать на вопросы. Но горбун, извиваясь, перебирая ногами, молчал.

— Отпустите его, — потеряв терпение, крикнул Джан-Мария.

Швейцарцы разжали пальцы, три фута верёвки скользнули меж ладоней, а затем они вновь схватились за верёвку. Падающий вниз Пеппе почувствовал, как от рывка руки его едва не вырвало из плеч. Вопль исторгся из его груди. И вновь шута подтянули под самую перекладину.

— Будешь теперь говорить? — холодно полюбопытствовал Джан-Мария.

Но шут молчал, закусив зубами нижнюю губу так, что из неё на подбородок сочилась кровь. Вновь герцог дал знак. На этот раз шут пролетел на фут больше и рывок был куда сильнее.

Пеппе почувствовал, как кости выходят из суставов, а плечи, локти, запястья словно жгло раскалённым железом.

— Милосердный Боже! — вскричал он. — О, пожалейте, пожалейте меня, благородный господин.

Но благородный господин приказал вновь подтянуть его под перекладину. Едва живой от боли, Пеппе разразился потоком проклятий, призывая небеса и ад покарать его мучителей.

Герцог лишь улыбался. Выражение его лица показывало, что события развиваются в полном соответствии с его замыслами. По его знаку шута третий раз бросили вниз и удержали в воздухе на расстоянии лишь трёх футов от пола.

Он уже и не кричал. Лишь болтался на конце верёвки, с окровавленным подбородком, посеревшим, покрытым потом лицом, да жалобно стонал. В глазах стоял немой вопрос: когда же всё это кончится? Но Джан-Мария и не собирался щадить его.

— Не хватит ли с тебя? — спросил он шута. — Может, теперь ты заговоришь?

Ответом ему был лишь долгий стон, и по сигналу неумолимого герцога Пеппе четвёртый раз вздёрнули на дыбу. Вот тут до него, пожалуй, дошёл весь ужас происходящего. Он понял, что мучения будут продолжаться, пока он не умрёт или не лишится чувств. Но сознание не покидало его, смерть не открывала своих объятий, далее же терпеть страдания он не мог. И уже не имело значения, куда попадёт его душа, отлетев от тела, в рай или ад. Пытка сделала своё дело: шут не выдержал.

— Я скажу, — выкрикнул он. — Опустите меня на пол, и я назову его имя, господин герцог.

— Называй немедленно, а не то будешь кататься, как и прежде.

Пеппе облизал окровавленные губы.

— То был ваш кузен. Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Глаза герцога вылезли из орбит, рот открылся от изумления.

— Ты говоришь правду, животное? Ты наткнулся в лесу на графа Акуильского и за ним ухаживала монна Валентина?

— Я клянусь в этом, — выдохнул шут. — А теперь, во имя Бога и всех святых, опустите меня.

Но ещё мгновение он висел меж небом и землёй. Герцог лишь смотрел на него, переваривая сногсшибательную новость. Пока наконец не понял, что шут сказал правду. Да, граф Акуильский давно уже стал идолом баббьянцев. И вполне естественно, что заговорщики обратились именно к нему, предлагая герцогский трон, с которого намеревались сбросить Джан-Марию. Просто удивительно, что он не додумался до этого раньше.

— Опустите его на пол, — приказал он швейцарцам. — А затем выведите из дворца и пусть идёт с Богом. Он сыграл свою роль.

Шута осторожно спустили вниз, но ноги его, коснувшись пола, не удержали тела. Лежал он, словно жалкая тряпичная кукла.

По знаку Армштадта швейцарцы подняли шута и вынесли из спальни.

Джан-Мария подошёл к аналою, преклонил колени перед распятием из слоновой кости и возблагодарил Господа, в милосердии своём указавшего ему на его врага. И, помолившись, отошёл ко сну.

Глава Х. КРИК ОСЛА

На следующий день, прибыв к десяти вечера в Баббьяно, герцог Джан-Мария Сфорца нашёл город в большом волнении, вызванном, как он правильно догадался, присутствием посла Чезаре Борджа.

Молчаливая, мрачная толпа встретила герцога у Римских ворот, когда он въехал в город в сопровождении Альвари, Санти и двадцати вооружённых до зубов швейцарцев. Зловещее молчание горожан напугало Джан-Марию. Он побледнел и проследовал дальше, изредка бросая по сторонам взгляды, полные бессильной злобы. Но худшее ждало его впереди. В Борго-дель-Аннунциата толпа стала гуще, а молчание сменилось открытым выражением недовольства. Герцог онемел от страха. По приказу Армштадта швейцарцы опустили пики так, чтобы при необходимости проложить путь в толпе. Один-два горожанина, подошедшие слишком близко, угодили под копыта.

А герцогу задавали саркастические вопросы: о его женитьбе, о том, где же наёмники нового родственника, которые должны защитить Баббьяно от Борджа. Особо нахальные интересовались, куда подевался собранный с населения военный налог, предназначенный для создания собственной армии. Отвечали за Джан-Марию другие горожане, громогласно утверждая, что деньги эти герцог промотал.

Внезапно кто-то крикнул: «Убийца!», после чего у герцога потребовали ответа за смерть храброго Феррабраччо, Америни, народного заступника, и других, погибших от руки палача. Когда же кто-то назвал имя графа Акуильского, толпа ответила восторженным рёвом: «Слава! Слава! Да здравствует Франческо дель Фалько!» А один из горожан, особенно крикливый, в избытке чувств восславил герцога Франческо. Вот тут кровь бросилась в лицо Джан-Марии, и ярость пересилила поселившийся в его сердце страх. Он приподнялся на стременах, гневно оглядел окружившую их толпу.

— Мессер Мартино! — обратился он к своему капитану. — Пики к бою! И вперёд галопом!

Могучий швейцарец, воин далеко не из трусливых, заколебался. Альваро де Альвари и Джизмондо Санти тревожно переглянулись. Санти, этот убелённый сединами советник, сердце которого не дрогнуло при виде возбуждённой толпы, услышав отданный приказ, изменился в лице.

— Ваше высочество, — обратился он к Джан-Марии. — Надеюсь, что ваши истинные намерения не в этом?

— Не в этом? — герцог перевёл взгляд с Санти на капитана. — Болван! — взревел он. — Глупое животное! Чего ты ждёшь? Или не слышал, что я сказал?

Тут уж Армштадту не осталось ничего другого, как поднять меч и хриплым, гортанным голосом приказать швейцарцам взять пики наизготовку. Услышали капитана и в толпе. Стоявшие вблизи поняли грозящую им опасность и попятились, но напор задних рядов не позволил им освободить дорогу маленькой, ринувшейся вперёд кавалькаде.

К клацанию оружия и лошадиному ржанию прибавились стоны задавленных. Но не все бесстрастно смотрели на хладнокровное избиение безоружных горожан, и на всадников посыпался град булыжников. Многим помяло стальные шлемы, самого герцога стукнули дважды, Санти разбили голову, и его седые локоны обагрились кровью.

Вот так они и добирались до герцогского дворца — оставляя на своём пути мёртвых и изувеченных.

Ослеплённый яростью, Джан-Мария закрылся в своих апартаментах и появился лишь двумя часами позже, когда ему доложили, что посол Чезаре Борджа, герцога Валентино, испрашивает аудиенции.

Всё ещё вне себя от столь недоброжелательного приёма, устроенного ему подданными, Джан-Мария без всякой радости — беседа с любым послом, а тем более с послом Борджа, требовала холодного рассудка — принял мрачного, важного вида испанца в тронном зале дворца. В переговорах участвовали Альвари, Санти и Фабрицио да Лоди. Тут же на обитом алым бархатом кресле, украшенном золочёным львом герба Сфорца, сидела и монна Катерина Колонна, мать Джан-Марии.

Встреча окончилась быстро. И острота речей, которыми обменялись высокие стороны, резко отличалась от первой дипломатической фазы переговоров. Едва ли не с первых слов посла стало ясно, что цель его визита — ссора с Баббьяно, чтобы дать Борджа веский повод для вторжения в герцогство. Посол требовал, сначала спокойно и вежливо, а затем, встретив отказ, с всё возрастающей наглостью, чтобы Джан-Мария передал Борджа сотню кавалеристов, которых тот намеревался использовать против французов.

Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашёптывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключён союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шёпот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.

— Герцогу Валентино передайте следующее, — заявил Джан-Мария. — Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, — продолжил он, не дожидаясь ответа посла. — Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.

Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение её лопнуло, и она обрушилась на сына.

— Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, — она горько рассмеялась. — А может, оно и к лучшему, что всё так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.

— Дорогая мама, — с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, — я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.

— Мужчины! — фыркнула монна Катерина. — Да ты вёл себя как обиженный ребёнок или капризная женщина!

— Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока ещё я — герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино — дело решённое. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.

— Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас — барашка. Кроме того, союз с Урбино ещё не заключён. А посему тебе следовало отослать посла с неопределённым обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет — составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.

Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевёл взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.

— Вижу, все вы трусоваты, — лицо Джан-Марии потемнело. — А вот я — нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чём вы не могли и мечтать.

Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?

— Ну что вы все словно воды в рот набрали? — воскликнул Джан-Мария. — Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы всё увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдёт и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним — Перуджа и Камерино. Но это ещё не всё. Монна Валентина принесёт нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Всё до единого флорина уйдёт на армию. Все наёмники Италии соберутся под моими знамёнами. У меня будет армия, какой ещё не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, — Джан-Мария рассмеялся. — Барашек ещё поохотится на волка, да так, что у того пропадёт всякое желание задирать других барашков. Всё это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!

Монолог Джан-Марии ещё более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали неправильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту всё. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой — сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту её часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.

Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошёл слуга, направился к герцогу.

А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.

— Решение уже принято, курс определён. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, — и он повернулся к ожидающему слуге. — Чего тебе?

— Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.

— Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.

Изумлённые, не представляющие себе, чего ещё ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, ещё более их удивившее.

А мгновение спустя, когда вооружённые солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повёл, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.

Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, ещё более подчёркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.

В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил — скорее завизжал.

— Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?

Брови Франческо изумлённо взлетели вверх.

— Могу, и не одну, — с улыбкой ответил он.

— Так давай послушаем, что ты нам скажешь.

— Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чём его прегрешение.

— Ты — предатель, хотя и сладка твоя речь, — спокойствие графа всё более злило Джан-Марию. — Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалёку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?

Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.

— Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.

— И более ничего? — настаивал Джан-Мария.

— Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… — тон графа стал жёстким, — что бы я там ни делал, мне всё ещё непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы ещё не сказали мне, кузен, почему я задержан.

— Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?

— Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я — не придворный шут.

— Слова, одни слова, — бросил герцог. — Не думай, что тебе удастся запутать меня, — с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. — Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы всё узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами — тот самый, кто взошёл бы на трон, окажись заговор успешным.

Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.

— E'dunque[22]? — не выдержал Джан-Мария. — Тебе нечего ответить?

— Начнём с того, что вы ещё не задали вопроса, — разжал губы Франческо. — Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкреплённое никакими доказательствами, — иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?

— Тебе недостаёт доказательств? — вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вёл себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. — Недостаёт, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?

Лёгкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.

— Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?

— Что может доказать? — эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. — Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном — ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.

Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.

— Прикажите этим людям уйти, — он мотнул головой в сторону швейцарцев. — А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.

Джан-Мария смотрел на него, словно поражённый громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.

— А теперь, ваше высочество, прежде чем опровергнуть выдвинутое против меня обвинение, давайте разберёмся, правильно ли я вас понял. А понял я из ваших слов следующее: некоторое время назад на горе Сан-Анджело собрались заговорщики, имевшие намерение сместить вас с трона Баббьяно и посадить меня на ваше место. Вы обвиняете меня в том, что я также участвовал в этом заговоре. Я не ошибся?

Джан-Мария покачал головой.

— Ты всё понял правильно. Если сможешь, докажи свою невиновность, и я признаю, что погорячился.

— Предположим, что заговор раскрыт, хотя доказательства этого едва ли кажутся убедительными гражданам Баббьяно. Человек, уже отошедший в мир иной, сообщил вашему высочеству о существовании такого заговора, но это не основание для того, чтобы выставить над городскими воротами головы четырёх верных сынов Баббьяно… если в распоряжении вашего высочества не имеется более серьёзных доказательств их вины, ещё не известных нам.

От этих слов по телу Джан-Марии пробежала дрожь. Он вспомнил, что говорил Франческо при их последней встрече по этому же поводу, вспомнил, как встретили его сегодня на улицах Баббьяно.

— Но мы удовлетворимся тем, что знаем, — продолжал Франческо. — Действия вашего высочества можно трактовать только так и не иначе. Мы примем на веру, что такой заговор существовал, но вот моё участие в нём, стремление занять ваше место… нужно ли мне доказывать беспочвенность такого обвинения?

— Необходимо, клянусь Богом! Доказывай, если хочешь спасти свою голову!

Граф стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и улыбался, глядя на хмурую физиономию Джан-Марии.

— Воистину удивительно вершите вы суд, кузен, — пробормотал он с большим облегчением. — Странная же у вас справедливость. Вы силой привели меня сюда, а теперь сидите передо мной, говоря: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, а не то палач отрубит тебе голову!» Клянусь небом, Соломон по сравнению с вами жалкий дилетант.

— Докажи! — словно капризный ребёнок, воскликнул Джан-Мария. — Докажи, докажи, докажи!

— Разве мои слова — не достаточное доказательство? — в голосе Франческо слышалось удивление.

Герцог нетерпеливо взмахнул руками.

— Мессер Альвари, — прорычал он. — Пора вам позвать стражу.

— Подождите! — остановил его граф. Он уже не улыбался, наоборот, гневно смотрел на Джан-Марию. — Я повторю вам мои слова. Вы притащили меня в этот зал силой и, сидя на троне Баббьяно, говорите: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, если хочешь спасти свою голову», — он на мгновение остановился, заметив удивлённые взгляды тех, кто слушал его. — Похоже, вы чего-то не понимаете. Разве наше близкое родство — не доказательство полной абсурдности вашего обвинения? — Франческо рассмеялся, взгляд его, обращённый к герцогу, был полон презрения. — Если вам ещё нужны разъяснения, Джан-Мария, я вам скажу, что, будь у меня хоть малейшее желание заполучить ваш трон, я бы не стоял сейчас здесь, защищая себя от дурацких обвинений. Неужели вы в этом ещё сомневаетесь? Или урок, полученный вами сегодня на улицах Баббьяно, не пошёл впрок? Вы не слышали, как народ прославлял меня и клял вас? Однако, — с печалью продолжил он, — вы говорите мне, что я плёл против вас заговор. Да чтобы получить трон Баббьяно, мне достаточно развернуть знамя с моим гербом на улице вашей столицы, и через час Джан-Мария уже не будет герцогом. Так я доказал вам свою невиновность, ваше величество? — закончил он. — Вы убедились, что мне нет нужды участвовать в заговорах?

Но герцог не нашёлся с ответом. Безмолвно сидел он, а советники и монна Катерина не отрывали глаз от молодого графа, страшась за его судьбу, ибо никто ещё не решался сказать такое в глаза Джан-Марии. Внезапно тот закрыл лицо руками, а когда опустил их, оно разительно изменилось, словно за эти несколько секунд раздумий герцог постарел на добрый десяток лет.

— Стражу, — прохрипел он, обращаясь к Санти, стоявшему ближе всех, и тот направился к двери.

Никто не решался нарушить тишину, и все по-прежнему молчали, когда капитан и два швейцарца подошли к возвышению.

Джан-Мария указал на пленника.

— Уведите его, — перекошенное его лицо посерело. — Уведите его и ожидайте в приёмной моего приказа.

— Если мы прощаемся навсегда, кузен, могу я надеяться, что вы пришлёте ко мне священника? — только и спросил Франческо, — Всё-таки всю жизнь я прожил добрым христианином.

Ответом был злобный взгляд, брошенный Джан-Марией на Мартина Армштадта. Тот коснулся руки Франческо. Ещё мгновение граф стоял, переводя взгляд с герцога на солдат, затем пожал плечами, повернулся и с высоко поднятой головой направился к двери.

Долго молчали они после его ухода. Затем тишину разорвал презрительный смех Катерины Колонны.

— Как самоуверенно обещал ты нам, что станешь львом. На деле же мы услышали не львиный рык, а крик осла.

Глава XI. СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ

Ядовитая насмешка матери словно сорвала Джан-Марию с трона. Он спустился с возвышения, подошёл к ней, дрожа от гнева.

— Крик осла? — пробормотал он, остановившись перед монной Катериной, и рассмеялся. — Это как посмотреть, мадонна! Потерпите ещё немного, и мы узнаем, кто из нас прав, — он повернулся к придворным. — Вы слышали его, господа? Как, по-вашему, я должен поступить с этим предателем?

Напрасно ожидал он ответа. Их молчание ещё более рассердило его.

— Значит, вам нечего мне посоветовать? — вопросил он.

— Мне кажется, — с готовностью ответил да Лоди, — что в данном случае совета вашему высочеству и не требуется. Вы склонялись к выводу, что граф Акуильский — предатель. Но после того, что мы слышали, можно утверждать лишь обратное.

— Неужели? — герцог уставился на Лоди, словно удав на кролика. — Мессер да Лоди, ваша верность в последнее время вызывает у меня большие сомнения. И если до сих пор я, принц волею Божьей, правил вами, ставя во главу угла милосердие, не стоит вам испытывать моё терпение. В конце концов, я тоже человек.

И он повернулся от старика к остальным советникам.

— Ваше молчание, господа, указывает, что в этом вопросе разногласий у нас нет. Мудрость ваша подсказывает вам, что выход здесь может быть один. Мой кузен наговорил сегодня слишком много, но ни один человек ещё не остался живым после таких речей. И мы не будем делать исключения из этого правила. Граф Акуильский заплатит головой за свою наглость.

— Сын мой! — ужаснулась монна Катерина.

Джан-Мария злобно посмотрел на неё.

— Я всё сказал. И не усну, пока он не умрёт!

— Тогда ты уже не проснёшься, — отрезала монна Катерина и стала доказывать, что едва ли можно представить себе более недальновидное решение. — А может, — предположила она, — тебе надоело править Баббьяно? Если так, то лучше дождаться прихода войск Чезаре Борджа. Но уж никак не стоит провоцировать людей на бунт. А народ будет мстить за своего героя!

— Ваши доводы убеждают меня в собственной правоте, — ответил Джан-Мария. — В моём герцогстве нет места человеку, чья смерть, если я приговорю его к ней, послужит сигналом к восстанию моих подданных.

— Так вышли его из своих владений, — пыталась она урезонить сына. — Выгони прочь, и, может, всё образуется. Ежели ты убьёшь его, то не дожить тебе до следующего заката.

С трудом они убедили Джан-Марию внять дельному совету матери. Но для этого им пришлось затратить немало времени и усилий. Наконец, с огромной неохотой Джан-Мария согласился с изгнанием графа Акуильского. Ревность его не желала примириться с тем, что Франческо покинет Баббьяно живым, и лишь страх перед последствиями, которые монна Катерина описала в ярчайших подробностях, заставил герцога смириться с этим, как он полагал, слабым наказанием.

Джан-Мария послал за Мартино и приказал ему вернуть графу меч. Фабрицио да Лоди надлежало сообщить ему, что не позже, чем через двадцать четыре часа он должен покинуть владения Джан-Марии Сфорца.

На том всё и кончилось, к неудовольствию всех непосредственных участников этого действа.

Франческо отправился собирать нехитрые свои пожитки, советники разошлись.

Разумеется, не все смирились с подобным исходом. Город недовольно гудел, а Фанфулла дельи Арчипрети, не медля, примчался к графу Акуильскому, чтобы призвать того к открытому неповиновению, и обещал, что баббьянцы поддержат его.

Франческо без малейших раздумий отказался, но Фанфулла продолжал настаивать. Граф же лишь покачал головой.

— Видишь, Фанфулла, как просто изменить человеку жизнь, превратив его из свободного гражданина в изгнанника. И ты нисколько не любишь меня, если продолжаешь спорить. Или ты думаешь, что перспектива изгнания печалит меня? Нет, юноша, после этого приговора кровь ещё быстрее бежит по моим жилам. Он освобождает меня от обязательств перед Баббьяно в тот час, когда мой долг — остаться с его жителями, ответив тем самым на их любовь. Приговор даёт мне свободу, мой добрый Фанфулла! Теперь я волен делать всё, что мне вздумается, — Франческо раскинул руки и весело рассмеялся.

Фанфулла не сводил с него глаз, заражаясь отличным настроением графа.

— Пожалуй, вы правы, мой господин! Вы слишком красивая птица, чтобы петь в клетке. Но подаваться в странствующие рыцари… — он развёл руками. — Драконов, которые держат принцесс в заточении, больше нет.

— К сожалению, ты прав. Но есть венецианцы, которые стоят на пороге войны. У них найдётся для меня работа.

Фанфулла вздохнул.

— То есть мы потеряем вас. Лучший воин Баббьяно, гонимый безмозглым герцогом, уходит от нас в час беды. Клянусь душой, мессер Франческо, я хотел бы уехать с вами. Тут мне делать нечего.

Франческо, натягивавший сапог, оторвался от своего занятия, поднял глаза на юношу.

— Если ты этого желаешь, Фанфулла, то я буду только рад твоей компании.

Фанфулла сразу ожил. Да и кто на его месте отказался бы от подобного приглашения?

И в третьем часу тёплой майской ночи кавалькада из четырёх всадников и двух тяжело нагруженных мулов покинула Баббьяно и двинулась по дороге на Винамаре и далее, к Урбино. За графом Акуильским и Фанфуллой дельи Арчипрети следовали слуги, Ланчотто и Дзаккарья, которые вели на поводу мулов, нагруженных оружием и пожитками странствующих рыцарей.

Всю ночь скакали они при свете звёзд, а через три часа после рассвета остановились на отдых в небольшой ложбинке меж холмами неподалёку от Фабрано. Расседлали и стреножили лошадей, расстелили на траве плащи, Дзаккарья достал съестные припасы и предложил рыцарям хлеб, жареное мясо и вино. Дорогой они изрядно проголодались, так что простая эта еда показалась им вкуснее изысканных яств. А поев, они улеглись на берегу Эзино — река эта в тех краях скорее напоминала ручеёк, — поболтали о пустяках и заснули. Проснувшись в три часа пополудни, граф направился к небольшой запруде, в нескольких шагах от них, вниз по течению реки, спокойная поверхность которой сияла небесной голубизной, разделся и бросился в воду. Через несколько минут он вышел на берег, бодрый и весёлый.

Пружинистой походкой, стройный, гибкий, с капельками воды, блестевшими в солнечных лучах, словно бриллианты, на лице и волосах, Франческо вернулся в маленький лагерь.

— А теперь скажи мне, Фанфулла, — обратился он к уже проснувшемуся юноше, — есть на свете такой безмозглый человек, который предпочтёт всю эту красоту герцогской короне?

И Фанфулла, видя, как Франческо буквально сияет от счастья, наконец-таки осознал, сколь мерзко честолюбие, лишающее человека данной Богом свободы и всех сопряжённых с ней радостей. Граф тем временем оделся. Красные рейтузы, сапоги, стёганая кольчуга, обшитая грубой тканью, вроде бы тоже предохраняющей от удара кинжалом. Застегнул стальной пояс, на котором в кожаных ножнах висел тяжёлый кинжал. Другого оружия при нём не было.

По команде графа слуги оседлали лошадей, нагрузили мулов. Ланчотто держал его стремя, Дзаккарья — Фанфуллы, и вскоре они покинули гостеприимную ложбинку и двинулись дальше средь зеленеющих полей. Пересекли реку — вода едва доходила лошадям до колен, — повернули на восток, оставив холмы позади, а затем уже выехали на дорогу, которая вела на север, к Кальи.

И когда колокольный звон возвестил о том, что подошло время вечерней молитвы, они подъехали ко дворцу Вальдикампо, где двумя днями раньше принимали Джан-Марию. И на этот раз ворота дворца гостеприимно распахнулись перед знаменитым графом Акуильским, которого мессер Вальдикампо почитал никак не меньше, чем его кузена-герцога. Им отвели просторные комнаты, слуги так и роились вокруг, готовые выполнить любое их желание. В честь Франческо Вальдикампо устроил торжественный ужин. Отношение его к графу нисколько не изменилось после того, как он узнал, что Франческо изгнали из владений Джан-Марии. Выразив сожаление в связи со случившимся, Вальдикампо уже не касался этой темы до самого ужина.

И лишь после еды, расслабившись от выпитого вина, он позволил себе сказать о Джан-Марии всё, что думал.

— Здесь, в моём доме, он измывался над несчастным калекой. Вина за это может пасть на меня, ибо происходило всё под моей крышей, но я ничего и не знал.

После настойчивых расспросов Франческо удалось выяснить, что калека этот — придворный шут Пеппе из Урбино. Тут же перед мысленным взором графа возникла девушка, встреченная в лесу, и её шут, с которыми судьба столкнула его месяц назад, и он догадался, как попали к его кузену сведения, послужившие причиной его ареста и изгнания.

— А что сделал с ним Джан-Мария?

— По словам Пеппе, герцог задавал ему какие-то вопросы, ответить на которые он не мог, связанный клятвой. Джан-Мария распорядился схватить его и тайно вывезти из Урбино. Швейцарцы выполнили приказ и притащили шута сюда. Чтобы заставить его говорить, герцог соорудил в своей спальне дыбу и пыткой добился желаемого.

Лицо графа потемнело от гнева.

— Трус! — пробормотал он. — Жалкая тварь!

— Но вы не учитываете, господин граф, — с жаром воскликнул Вальдикампо, — что Пеппе — немощный калека и с него нельзя требовать молчания там, где заговорил бы и крепкий мужчина. Не судите его поспешно…

— Я не о шуте, а о моём кузене, этом трусливом тиране, Джан-Марии Сфорца, — пояснил Франческо. — Но скажите мне, мессер Вальдикампо, что стало с Пеппе?

— Он всё ещё здесь. Окружён заботой, и самочувствие его заметно улучшилось. Можно сказать, что он совсем поправился, если бы не руки, которыми он не сможет пользоваться ещё несколько дней. Их почти оторвали от тела. Но суставы уже вправлены, и есть надежда, что всё будет хорошо.

Граф уговорил Вальдикампо отвести его в комнату Пеппе. Что тот и сделал, оставив Фанфуллу в компании дам.

— К вам гость, мессер Пеппе, — возвестил седовласый дворянин, открыв дверь и поставив свечу на столик у кровати.

Шут повернул голову, глянул на спутника Вальдикампо, и лицо его исказилось от ужаса.

— Мой господин, — Пеппе попытался сесть, — мой благородный господин, смилуйтесь надо мной! Я бы с радостью вырвал мой проклятый язык. Но вы можете представить себе, какие муки я перенёс, каким пыткам подвергали меня, чтобы заставить говорить, и потому найдёте в душе хоть каплю жалости к бедному шуту.

— Об этом можешь не беспокоиться, — мягко ответил Франческо. — Более того, если б я знал, к каким последствиям приведёт эта клятва, я никогда бы не связал тебя ею.

Страх на лице Пеппе уступил место удивлению.

— Так вы прощаете меня, господин мой? — воскликнул он. — Я-то думал, вы пришли сюда наказать меня за то, что я заговорил. А раз вы простили меня, возможно, простят меня и небеса, и душа моя избежит вечных мук. Кому охота попадать в ад?

— Я бы отправился туда, чтобы посмотреть, как будет мучиться там Джан-Мария, — рассмеялся Франческо.

— Да, ради этого, наверное, стоит гореть в адском огне, — сказал Пеппе.

Франческо справился о здоровье шута.

— Сейчас получше благодаря заботе мессера Вальдикампо, не позволяющего мне подниматься с постели. Пока я едва могу шевелить руками, но дело идёт на поправку. Завтра я собираюсь встать и надеюсь добраться до Урбино. Моя дорогая госпожа наверняка обеспокоена моим отсутствием, потому что у неё добрая душа и нежное сердце.

Упоминание о Валентине и побудило графа предложить Пеппе отвезти его в Урбино, благо он сам едет туда же.

Глава XII. ЛЮБОПЫТСТВО ШУТА

Поутру Франческо тронулся в путь, сопровождаемый Фанфуллой, слугами и шутом. Последний уже мог сидеть на муле, но, чтобы тряска не утомила Пеппе, ехали они почти шагом. Вечером от Урбино их отделяли ещё две мили. Одну из них они преодолели ночью. Шут, чтобы скоротать время, веселил их забавной историей, почерпнутой со страниц книги мессера Боккаччо[23], когда его острый слух уловил необычные звуки, заставившие его замолчать на полуслове.

— Уж не плохо ли тебе? — обеспокоенно спросил Франческо, обернувшись к шуту и помня о его болезненном состоянии.

— Нет, нет, — успокоил его Пеппе. — Но мне кажется, что я слышу, как шагают солдаты.

— То ветер шелестит листвой, Пеппино, — объяснил Фанфулла.

— Не думаю… — шут остановил лошадь, прислушался.

Остальные последовали его примеру.

— Ты прав, — согласился с шутом Франческо. — Это солдаты. Ну и что из того, Пеппе? В Италии это не редкость. Давай лучше дослушаем твою историю.

— Но почему они ходят рядом с Урбино, да ещё ночью?

— Откуда мне знать, да и какое мне до этого дело? — ответствовал граф. — Продолжай.

Шут повиновался, но рассказывал уже без всякого вдохновения. Мысли его были заняты топотом многочисленных ног, который всё приближался. Наконец, Пеппе не выдержал.

— Мой господин, — воскликнул он, вновь прервав рассказ. — Они уже совсем рядом.

— Да, да, — безразлично покивал Франческо. — Скорее всего, за следующим поворотом.

— Тогда я умоляю вас, господин граф, сойти с дороги. Я боюсь. Считайте меня трусом, но не нравятся мне люди, которые не спят по ночам. Может, это банда мародёров.

— И что же? — граф продолжил путь. — Нам ли бояться каких-то бандитов!

Но Фанфулла и слуги поддержали шута и уговорили-таки Франческо свернуть направо и затаиться на опушке леса. Тень деревьев полностью скрывала их, дорога же, освещённая лунным светом, была видна, как на ладони. К удивлению Франческо, увидели они не мародёров, а боевой отряд из двадцати пехотинцев, в панцирях и морионах, с мечами у бёдер и пиками на плечах. Во главе отряда на крепком коне ехал внушительного вида мужчина, вглядевшись в лицо которого шут чуть слышно выругался. Мулы, тащившие четыре паланкина, делили колонну пехотинцев надвое. Рядом с одним из них гарцевал стройный, элегантно одетый всадник, вид которого заставил Пеппе выругаться вторично. Но ещё более изумил его толстый монах в чёрной сутане доминиканца, сердито бранивший солдата, который древком пики охаживал мула, не желавшего тащить толстяка с должной скоростью:

— Пусть тебя поджарят на железной решётке, как святого Лоренцо[24]! Из-за тебя я сломаю себе шею. Подожди, доберёмся до Роккалеоне, там я заставлю вашего командира повесить тебя за твои проделки.

Но его мучитель лишь рассмеялся в ответ и так наподдал мулу, что животное, взбрыкнув, едва не сбросило доминиканца на землю. Тот испуганно вскрикнул и вновь обрушил поток угроз на голову солдата. С тем они и проследовали мимо.

— Могу поклясться, что этого монаха я уже видел, — подал голос Фанфулла.

— Вы совершенно правы. Это же фра Доминико, толстое исчадие ада. Это он ходил с вами в монастырь Аскуаспарте за мазью и бинтом для его светлости.

— Куда направилась эта компания и кто они? — спросил Франческо, повернувшись к шуту, когда они вновь выехали на дорогу.

— Спросите меня, где держит дьявол свои приманки, и я найду, что ответить. Но даже представить себе не могу, каким ветром занесло сюда фра Доминико. Кстати, он не единственный мой знакомец. Впереди ехал Эрколе Фортемани, известный хвастун, которого, сколько я его знаю, всегда видел только в лохмотьях. А рядом с паланкином — Ромео Гонзага. Ночью он и носа не высунет за дверь, если только у него не назначено свидание. Что-то странное творится в Урбино…

— А паланкины? — не унимался Франческо. — Что ты можешь сказать о них?

— Только одно: если б не они, не было бы и Гонзаги. В паланкинах женщины.

— Похоже, шут, даже твоя мудрость не может нам помочь. Но ты слышал слова монаха о том, что направляются они в Роккалеоне.

— Да, — кивнул шут. — И это означает, что, прибыв в Урбино, мы всё узнаем.

Едва рано утром они въехали в ворота Урбино, Пеппе, любопытный по натуре, сразу же приступил к расспросам. Ночью их в город не пустили, поэтому им пришлось ночевать в одном из постоялых дворов у реки. Обратился он к капитану стражи.

— Господин капитан, что за отряд проследовал вчера вечером в Роккалеоне?

Капитан уставился на него.

— Понятия не имею. Наверное, шли они не из Урбино.

— Так-то вы несёте службу, — поджал губы Пеппе. — Говорю вам, что прошлой ночью по дороге из Урбино прошли двадцать солдат, которые направлялись в Роккалеоне.

— В Роккалеоне? — капитан оживился. — Да это же замок монны Валентины.

— Истинно так, господин капитан. Так кто эти люди и почему они путешествуют по ночам?

— Откуда вам известно, что шли они из Урбино? — в свою очередь полюбопытствовал капитан.

— Потому что возглавлял их Эрколе Фортемани, посередине ехал Ромео Гонзага, а замыкал колонну фра Доминико, исповедник мадонны. Все они из Урбино.

Кровь бросилась в лицо офицера.

— А были ли среди них женщины?

— Я не видел ни одной, — повышенный интерес капитана заставил Пеппе вспомнить об осторожности.

— Мы видели четыре паланкина, — вмешался Франческо, куда более простодушный и доверчивый, чем Пеппе.

Слишком поздно шут бросил на него сердитый взгляд, как бы предупреждая о том, что лучше бы и помолчать. Капитан громко выругался.

— Это она! И шли они в Роккалеоне? Откуда вам это известно?

— Со слов монаха, которые мы услышали, — с готовностью ответил Франческо.

— Тогда, клянусь Девой Марией, мы до них доберёмся. Эй, вы! — с этим криком он метнулся в караулку и через минуту вернулся с дюжиной стражников.

— Во дворец, — скомандовал он, едва его люди окружили маленький отряд Франческо. — Мессер, вы должны проследовать с нами и рассказать герцогу о том, что видели.

— Вам нет нужды прибегать к силе, — холодно ответствовал Франческо. — В любом случае, я не уехал бы из Урбино, не повидавшись с герцогом Гвидобальдо. Я — граф Акуильский.

Капитан тут же рассыпался в извинениях и загнал стражников обратно в караулку. Сам же вскочил на коня и пристроился к Франческо. По пути во дворец он рассказал ему то, о чём шут уже догадался сам: ночью монна Валентина бежала из Урбино в сопровождении трёх её дам и фра Доминико с Ромео Гонзагой — их тоже не могли разыскать.

Услышанное удивило Франческо, и он набросился на капитана с вопросами. Но тот едва ли мог просветить его и высказал лишь предположение, что бегство девушки обусловлено страстным желанием избежать свадьбы с герцогом Баббьяно. Гвидобальдо, добавил он, удручён случившимся и намерен вернуть Валентину в Урбино до того, как весть о её неразумном поведении достигнет ушей Джан-Марии. Потому капитан и спешил передать герцогу новости, услышанные от Франческо и шута.

Пеппе ехал ко дворцу мрачный, печальный. Если б не его проклятое любопытство, если б граф вовремя понял его предупреждающий взгляд и не раскрывал рта, для госпожи всё бы обошлось. А так получается, что он, готовый ради Валентины пойти на смерть, сам же выдал её убежище. А тут ещё он услышал смех Франческо и ещё более разозлился. Но Франческо подумал лишь о том, сколь смела эта совсем ещё юная девушка.

— Но все эти вооружённые люди! — воскликнул он. — Зачем ей понадобилось столько телохранителей?

Капитан пристально посмотрел на графа.

— Вы не догадываетесь? Может, вы ничего не знаете о замке Роккалеоне?

— Конечно, мне известно, что замок этот едва ли не самый неприступный во всей Италии.

— Тогда зачем же вы спрашиваете? Эти люди — гарнизон замка. Она намерена оказать вооружённое сопротивление его, высочеству.

Граф в восхищении покачал головой и громко расхохотался.

— Клянусь Создателем, ну и характер у этой девушки! Ты слышал, что сказал капитан, Фанфулла? Она готова воевать с Гвидобальдо, лишь бы не выходить замуж. Если он будет настаивать на этом браке, значит, у него нет сердца. Когда в роду Гвидобальдо такие женщины, можно представить себе, каковы же мужчины! Стоит ли теперь удивляться, что в Урбино не боятся Чезаре Борджа, — и вновь рассмеялся.

Капитан одарил его сердитым взглядом. Пеппе продолжал хмуриться.

— Шельма она, эта монна Валентина, — неодобрительно буркнул капитан.

— А с выражениями полегче, — осадил его Франческо, всё ещё смеясь. — Будь вы дворянином, за такие слова я бы вызвал вас на поединок. А так… я предлагаю вам воздержаться от критики, господин капитан. Всё-таки она Ровере, близкая родственница Монтефельтро.

Офицер последовал совету графа, и остаток пути они молчали.

И пока Франческо, Фанфулла и Пеппе ожидали в приёмной герцога аудиенции, шут более не мог сдерживать переполняющее его раздражение и высказал всё, что он думал о себе и Франческо. В приёмной толпились многочисленные придворные, хватало там прелатов и военных, но Пеппе не выбирал слов и явно не выказывал должного уважения к графскому титулу Франческо. Тот, однако, не обиделся, понимая, что шут во многом прав: именно их стараниями тайное стало явным. Однако при здравом размышлении пришёл к выводу, что вина их не так уж и велика.

— Во-первых, говори тише, Пеппе. А во-вторых, ты преувеличиваешь нашу вину. Мы просто чуть раньше выболтали то, о чём герцог всё равно узнал бы из других источников.

— Но любая малость, часы это или дни, может сыграть роковую роль, — упорствовал шут, правда, понизив голос. — Джан-Мария вернётся через пару-тройку дней. Если по приезде ему сообщат, что Валентина убежала с Ромео Гонзагой — а говорить про неё будут именно так, — станет он задерживаться в Урбино с намерением жениться? Едва ли. Союз этот политический, где нет места чувствам. От девушки требуется лишь одно — незапятнанная честь. А такой скандал заставил бы его высочество уехать в Баббьяно, и мадонна избавилась бы от домоганий Джан-Марии.

— Но какой ценой, Пеппе, — покачал головой Франческо. — Я согласен, своим молчанием мы помогли бы ей куда больше. Но сомневаюсь, что случившееся охладит пыл моего кузена. Ты ошибаешься, полагая, что в этот союз не вовлечены сердца. Во всяком случае, в отношении Джан-Марии ты не прав. Но в остальном… в чём состоит причинённое нами зло?

— Время покажет, — ответил горбун.

— И покажет, что мы ничем не ухудшили и без того непростое положение Валентины. Сейчас она уже в Роккалеоне, в полной безопасности. Что с ней может случиться? Гвидобальдо, несомненно, поедет туда, попытается уговорить её подчиниться и вернуться с ним в Урбино. Она ответит, что готова на это при одном условии: он более не будет принуждать её к свадьбе с Джан-Марией. Что за этим последует?

— Что? — хмыкнул шут. — Кто знает? Возможно, герцог прикажет захватить замок силой.

— Силой? — рассмеялся Франческо. — Куда девалась твоя мудрость, шут. Неужели ты думаешь, что Гвидобальдо очень хочется стать посмешищем всей Италии? Где это видано, чтобы герцог осаждал замок своей племянницы лишь потому, что той не нравится выбранный им жених?

— Гвидобальдо да Монтефельтро иной раз бывает очень горяч, — начал шут, но тут появился пришедший с ними во дворец капитан и возвестил, что его высочество их ждёт.

Гвидобальдо они нашли в мрачном расположении духа. Довольно-таки холодно приветствовав Франческо, герцог расспросил его о ночной встрече, не выказывая, однако, особого интереса, словно речь шла об улетевшем соколе. Поблагодарил за полученные сведения и отдал распоряжение отвести апартаменты и графу, и Фанфулле на то время, пока они сочтут возможным пробыть при его дворе. С тем Гвидобальдо и отпустил их, приказав капитану задержаться.

— И, по-твоему, этот человек будет осаждать замок своей племянницы? — обратился граф к Пеппе, когда они вышли в приёмную. — Похоже, господин шут, на этот раз твоя мудрость тебя подвела.

— Вы не знаете герцога, ваша светлость, — ответил Пеппе. — За ледяной наружностью скрывается бушующий пожар, так что он может пойти на всё.

Но Франческо лишь рассмеялся и под руку с Фанфуллой зашагал по галерее к отведённым им комнатам.

Глава XIII. ДЖАН-МАРИЯ ДАЁТ ОБЕТ

Последующее развитие событий показало, что прав-то был шут. Ибо, хотя Гвидобальдо и не сам высказал идею о необходимости осады замка, чтобы принудить Валентину к повиновению, он тем не менее благосклонно выслушал это предложение, которое ему через два дня высказал герцог Баббьяно.

Узнав о побеге Валентины, Джан-Мария пришёл в неописуемую ярость. Придворные, от высших сановников до последнего слуги, тряслись от страха, боясь попадаться ему на глаза. Конечно, Джан-Марию печалила мысль о том, что его чувство безответно, но более огорчало его то, что, укрывшись в своём замке, Валентина разрушила смелые планы, о которых он громогласно заявил советникам и матери. Только уверенность в их воплощении побудила Джан-Марию послать столь резкий ответ Чезаре Борджа. И теперь лишь быстрой женитьбой, а соответственно и получением приданого, он мог выполнить обещание защитить корону и герцогство от посягательств Борджа.

Джан-Мария не мог перенести, что от воли какой-то девчушки могла зависеть судьба его государства.

— Её нужно вернуть! — твёрдо заявил он. — Вернуть немедленно.

— Совершенно верно, — кивнул Гвидобальдо. — Её надо вернуть. Тут у нас нет расхождений. Вопрос в другом: как это сделать? — в голосе его слышался едва заметный сарказм.

— А в чём, собственно, сложность? — осведомился Джан-Мария.

— К сожалению, сложности есть, — Гвидобальдо чуть улыбнулся. — Она укрылась в самом неприступном замке Италии и заявляет, что не выйдет оттуда, пока я не пообещаю ей свободы в выборе мужа. А в остальном никаких проблем.

Джан-Мария ощерился.

— Дозволяете ли вы мне найти приемлемое решение?

— Не только дозволяю, но и окажу всяческое содействие, если вы найдёте способ выманить её из Роккалеоне.

— Тогда не будем терять времени! Ваша племянница, господин герцог, мятежница, а с мятежниками и поступают соответственно. Она ввела в замок гарнизон, отказалась повиноваться главе государства. Это объявление войны, ваше высочество, и с ней надо воевать.

— Обратиться к силе? — Гвидобальдо не пришлось по душе предложение Джан-Марии.

— К силе оружия, — с жаром подтвердил герцог Баббьяно. — Я бы осадил замок и разнёс его по камушкам. О, я ухаживал бы за ней по-другому, если б она этого захотела. С нежными словами и подарками, какие нравятся девушкам. Но раз она от этого отказалась, предложим ей аркебузы и пушки да призовём в союзники голод, чтобы убедить её согласиться на этот брак. И я клянусь, что не буду бриться до тех пор, пока не войду в Роккалеоне.

Гвидобальдо посуровел.

— Я предпочёл бы более мягкие средства. Осаждайте замок, если желаете, но не делайте ставки лишь на насилие. Отрежьте их от внешнего мира, и голод, скорее всего, окажется сильнее пушек. Но боюсь, что над вами будет смеяться вся Италия, — резко добавил он.

— Дуракам закон не писан! Пусть смеются, раз уж им того хочется. Какими силами располагает она в Роккалеоне?

Вопрос этот заставил Гвидобальдо помрачнеть. Он словно вспомнил о мелкой, но неприятной подробности, упущенной из виду ранее.

— Примерно двадцать солдат во главе с известным головорезом по фамилии Фортемани. А нанял их, как мне сообщили, мой придворный, родственник герцогини, мессер Ромео Гонзага.

— И он тоже с ней? — ахнул Джан-Мария.

— Похоже, что так.

— Святая Дева! — лицо герцога Баббьяно перекосила гримаса отвращения. — Не означает ли это, что они вовсе не случайно убежали вместе?

— Господин мой! — с угрозой воскликнул Гвидобальдо. — Не забывайте, что говорите о моей племяннице. Она пригласила с собой этого придворного так же, как трёх дам и одного или двух пажей, — то есть свиту, приличествующую её высокому происхождению.

Джан-Мария нахмурился, губы его плотно сжались. Гордый ответ Гвидобальдо убедил его, что не амурные увлечения Валентины были причиной побега. Но ещё более жгучим стало желание наказать девушку, решившуюся противостоять его воле, заставить её склонить гордую голову.

— Возможно, Италия и будет смеяться надо мной, — пробормотал Джан-Мария, — но от своего я не отступлюсь, а, войдя в Роккалеоне, первым делом распоряжусь повесить этого Гонзагу на самой высокой башне.

В тот же день Джан-Мария начал готовиться к походу на Роккалеоне, и весть об этом принёс Франческо Фанфулла, который, узнав о приезде Джан-Марии, покинул дворец и поселился в гостинице «Солнце».

Франческо, естественно, обозвал кузена порождением дьявола и пожелал ему побыстрее отправиться к своему создателю.

— Ты думаешь, этот Гонзага — её любовник? — спросил он Фанфуллу, немного успокоившись.

— Мне об этом ничего не известно, — юноша покачал головой. — Но убежала она с ним. Я, правда, задал этот вопрос Пеппе. Он сначала рассмеялся, потом помрачнел. «Она-то не любит этого павлина, да вот он любит её, а по натуре он — негодяй», — так он мне ответил.

Франческо стоял, глубоко задумавшись.

— Клянусь Богом, это ужасно. Бедняжку окружают мерзавцы, один отъявленнее другого. Фанфулла, пришли мне Пеппе. Мы должны отправить к ней шута с предупреждением о замыслах Джан-Марии. Заодно он раскроет ей глаза и на этого прохвоста из Мантуи, в компанию к которому она попала.

— Мы опоздали, — ответил Фанфулла. — Шут ещё утром отбыл в Роккалеоне, чтобы присоединиться к своей госпоже.

Франческо даже всплеснул руками.

— Они её погубят! Бедняжка оказалась между молотом и наковальней. С одной стороны Джан-Мария, с другой — Ромео Гонзага. Мой Бог, они её погубят. А она такая решительная, такая отважная!

Он шагнул к окну и посмотрел на улицу, которую заходящее солнце окрасило в рубиновые тона. Но видел он не дома и горожан, а полянку неподалёку от Аскуаспарте, где он лежал с раной в плече, и склонившуюся над ним очаровательную девушку, во взгляде которой читались жалость и сочувствие. Частенько с той поры вспоминал он о ней — иногда с улыбкой, другой раз и со вздохом.

Франческо резко обернулся.

— Я поеду туда сам.

— Вы? — изумился Фанфулла. — А как же венецианцы?

Но жест графа показал, сколь мало значат для него венецианцы по сравнению с благополучием Валентины.

— Я еду в Роккалеоне, — повторил он. — И немедленно, — пересёк комнату, открыл дверь, кликнул Ланчотто.

— Ты говорил, Фанфулла, что минули времена, когда странствующие рыцари спешили на помощь томящимся в заточении девам. И ошибался, ибо монна Валентина — та самая дева, мой кузен — дракон, этот Гонзага — его собрат, а во мне она найдёт странствующего рыцаря, которому суждено, я надеюсь на это, её спасти.

— Вы спасёте её от Джан-Марии? — Фанфулла отказывался верить своим ушам.

— По крайней мере, попытаюсь, — и повернулся к вошедшему слуге. — Мы уезжаем через четверть часа, Ланчотто. Оседлай лошадей для меня и себя. Дзаккарья останется с мессером дельи Арчипрети. Позаботься о нём, Фанфулла, и он будет верно служить тебе.

— Но почему? — воскликнул юноша. — Разве вы не можете взять меня с собой?

— Если есть на то твоё желание, пожалуйста. Но ты можешь сослужить мне лучшую службу, если вернёшься в Баббьяно и будешь держать меня в курсе происходящего. Ибо если мой кузен не вернётся домой, а Борджа перейдёт в наступление, то вскорости грянут великие перемены. На этом, собственно, и основаны мои надежды на успех.

— Но… где мне вас искать? В Роккалеоне?

Франческо задумался.

— Если я не дам о себе знать, значит, я в Роккалеоне. Замок будет в осаде, поэтому я, скорее всего, и не смогу послать тебе весточку. Но если, а такая возможность существует, я переберусь в Л'Акуилу, ты сразу же узнаешь об этом.

— В Л'Акуилу?

— Да, вполне вероятно, что я окажусь там до конца недели. Но пусть это останется тайной, ибо я намерен одурачить обоих герцогов.

Через полчаса граф Акуильский на крепком калабрийском жеребце и его слуга, не привлекая к себе внимания, выехали из Урбино. И не было до них дела крестьянам, ещё трудившимся на полях.

По пути в долину реки они встретили купца, слуга которого вёл на поводу тяжело нагруженного мула. Затем им повстречалась конная компания дам и кавалеров, возвращавшихся с соколиной охоты, и их весёлый смех долго ещё звучал в ушах Франческо.

Над рекой поднимался вечерний туман, а они держали путь на запад, к Апеннинам. Давно уже спустилась ночь, и лишь в четвёртом часу утра Франческо слез с лошади у придорожной таверны и разбудил хозяина. Их устроили на ночлег, но спали они лишь пару часов, до рассвета, а когда из-за серых холмов выглянуло солнце, они уже подъезжали к могучему утёсу, на котором, над ревущим внизу горным потоком, высился замок Роккалеоне.

Суровый, могучий, словно гигантский часовой Апеннин, застыл замок. Солнечные лучи освещали громадные, позеленевшие от мха и времени камни стен. Окна-бойницы, зубчатая стена с амбразурами, подпирающие стены контрфорсы. И крутой, в зелёной траве склон, сбегающий к горному потоку, окружившему замок естественным рвом.

В сопровождении Ланчотто граф направился к западной стороне замка — к небольшому пруду в той единственной части рва, которая по желанию человека могла быть затоплена настолько, что Роккалеоне станет островом. Но там их встретила глухая, ещё более толстая стена. Въездные ворота и башню над ними они нашли с северной стороны, когда перебрались через реку по узкому мостику. Здесь во рву тоже грозно ревела вода.

Франческо попросил слугу разбудить обитателей замка, и громкий, звучный голос Ланчотто эхом отразился от стен и окружающих холмов. Но ни звука не донеслось из замка.

— Бдительная же у них стража, — рассмеялся граф. — Попробуй ещё раз, Ланчотто.

Слуга повиновался, и вновь его зычный голос прорезал утреннюю тишину. Однако лишь после пятой или шестой попытки меж зубцов появилось бесформенное личико Пеппе, хрипло поинтересовавшегося, какого чёрта они так расшумелись.

— Доброе утро, шут, — приветствовал его Франческо.

— Это вы, господин мой? — изумился шут.

— Крепко, вижу, спят в Роккалеоне. Растолкай-ка стражу да вели этим лентяям опустить мост. У меня есть новости для мадонны.

— Сию минуту, ваша светлость, — и шут убежал бы, если бы Франческо не остановил его.

— Скажи ей, что приехал рыцарь, которого она встретила у Аскуаспарты. Но имя моё не упоминай.

Пеппе помчался выполнять поручение и вскорости на парапете над воротами появился сонный Гонзага и два наёмника Фортемани, пожелавшие узнать, что привело графа Акуильского в Роккалеоне.

— У меня дело к монне Валентине, — он поднял голову, и Гонзага тут же признал в нём раненого рыцаря, а посему нахмурился.

— Я — капитан монны Валентины, — самодовольно заявил он, — и вы можете изложить мне суть вашего дело.

Потом они долго препирались, поскольку Франческо желал разговаривать только с монной Валентиной, а Гонзага отказывался будить даму в столь ранний час и не хотел опускать мост. Слова летали взад-вперёд над ревущим во рву горным потоком, с каждой минутой раскаляясь всё сильнее, пока их перепалку не прервало появление монны Валентины со следовавшим за ней по пятам Пеппино.

— Что тут такое, Гонзага? — взволнованно спросила она, ибо едва лишь шут упомянул о прибытии Франческо, её сердце сильно забилось. — Почему ты не пускаешь в замок этого рыцаря, если он приехал ко мне с важным известием? — а взгляд её не отрывался от графа Акуильского, странствующего рыцаря её грёз.

Увидев девушку, Франческо обнажил голову и склонился до холки лошади. Монна Валентина резко повернулась к Гонзаге и обоим наёмникам.

— Чего вы ждёте? Или вам не ясен мой приказ? Немедленно опустите мост!

— Поостерегитесь, мадонна, — взмолился Гонзага. — Вы не знаете этого человека. Возможно, он — шпион Джан-Марии, которому заплачено, чтобы предать нас.

— Дурак, — резко ответила монна Валентина. — Разве вы не видите, что это тот самый раненый рыцарь, которого мы встретили по пути в Урбино?

— И что из этого? — стоял на своём Гонзага. — Разве это доказывает его честность или верность вам? Примите мой совет, мадонна, пусть он всё скажет, не входя в замок. Так оно безопаснее.

Валентина смерила его суровым взглядом.

— Мессер Гонзага, прикажите опустить мост.

— Но, мадонна, подумайте об угрозе…

— Угрозе? — рассмеялась монна Валентина. — Да какую опасность представляют собой два человека, если противостоят им целых двадцать? Только трус может в такой ситуации заикаться об угрозах. Немедленно опустите мост.

— Но…

— Будут мне повиноваться или нет? А может, я сама должна браться за цепи?

Всем своим видом выражая неудовольствие, Гонзага пожал плечами и отдал короткий приказ. Тут же заскрипели цепи, мост пошёл вниз и свободный конец его с грохотом рухнул на землю. Граф, не теряя ни секунды, пришпорил лошадь. Копыта прогремели по дубовым доскам, слуга последовал за хозяином под арку башни и в первый внутренний двор.

Но едва Франческо натянул поводья, из двери в дальнем конце вывалился Фортемани, полуодетый, но с мечом в руке. При виде Франческо гигант аж подпрыгнул и двинулся к нему, изрыгая проклятия.

— Ко мне! — вопил он голосом, который разбудил бы и мёртвого. — Живее! Живее! Дьявол и все его слуги! Что тут происходит? Как вы сюда попали? Кто приказал опустить мост?

— Мост опустили по приказу капитана монны Валентины, — ответил Франческо, гадая, что это за псих.

— Капитана? — Фортемани остановился, лицо его побагровело. — Сатана и падшие ангелы! Какого ещё капитана? Я тут капитан!

Граф бросил на него удивлённый взгляд.

— Так вас-то я и ищу. Неплохо вы охраняете замок, мессер капитан. Будь на то моё желание, я бы вскарабкался по стене и вошёл бы безо всяких ворот, не потревожив ни одного из ваших бдительных часовых.

Фортемани с пренебрежением глянул на незнакомца. Четыре последних дня, когда он ел и пил в три горла, добавили ему наглости, хотя он никогда не страдал от её недостатка.

— А вам какое до этого дело? — с угрозой прорычал он. — Слишком уж вы вольничаете, господин незнакомец, указывая мне, что должно капитану замка, а что — нет. Придётся вас за это наказать!

— Наказать… меня? — рыкнул Франческо.

— Да, наказать. Меня зовут Эрколе Фортемани.

— Я слышал о вас, — с презрением ответил граф, — и мне говорили, что второго такого пьяницы и труса не сыскать по всей Италии, даже во владениях папы. И будь поосторожнее, когда собираешься «наказывать» тех, кто посильнее тебя. Ров неподалёку и может сослужить тебе добрую службу. Ибо я могу поклясться, что ты не мылся с той поры, как тебя крестили, если ты вообще христианин.

— Христос милосердный! — Фортемани озверел от ярости. — Да как ты смеешь говорить такое обо мне. Слезай с лошади.

Он ухватился за ногу Франческо и потащил его вниз, но граф вырвал ногу, оцарапав шпорой руки капитана, взмахнул хлыстом и огрел бы Фортемани по спине, ибо тот крепко разозлил его, но строгий женский голос прекратил их ссору.

Фортемани отпрянул назад, бормоча проклятия, Франческо повернулся на голос. Монна Валентина, спокойная, величественная, в платье из серого бархата с чёрными рукавами, подчёркивающем достоинства её фигуры, стояла на ступенях каменной лестницы, спускающейся во двор. Тут же были Пеппе, Гонзага и два наёмника. Гонзага наклонился к ней, но слова, произнесённые намеренно громко, долетели и до графа Акуильского.

— Не зря, мадонна, я советовал вам не впускать его. Сами видите, что это за человек.

Кровь бросилась в лицо Франческо, да и взгляд, которым одарила его Валентина, не добавил ему положительных эмоций.

Однако, не отвечая, он спрыгнул с лошади, бросил поводья Ланчотто и направился к лестнице, высокий, стройный, широкоплечий.

Монна Валентина двинулась ему навстречу.

— Что же такое, мессер? — сердито спросила она. — Достойно ли вас затевать ссоры, едва ступив в мой замок?

Франческо с трудом сдержался. Голос его прозвучал ровно и спокойно.

— Мадонна, этот наёмник вёл себя нагло.

— Но вы, несомненно, спровоцировали его на наглость, — ввернул Гонзага.

Ещё суровее ответила ему Валентина.

— Наёмник? — на щеках её вспыхнул румянец. — Если вы не хотите, чтобы я пожалела о своём решении допустить вас в замок, мессер Франческо, не бросайтесь такими словами. Этот человек — капитан моих солдат.

Франческо поклонился, показывая, что от неё он готов снести любые упрёки.

— Его капитанство и стало предметом спора. Со слов этого господина, — он коротко глянул на Гонзагу, — я понял, что капитан — он.

— Мессер Гонзага — капитан моего замка, — пояснила Валентина.

— Как видите, мессер Франческо, — заговорил Пеппе, — мы не страдаем от нехватки капитанов. Есть у нас ещё фра Доминико — капитан наших душ и кухни, я сам — капитан…

— Дьявол тебя побери! — оборвал шута Гонзага и повернулся к графу Акуильскому. — Вы говорили, что у вас важное известие?

Франческо оставил без внимания тон придворного и вновь поклонился Валентине.

— Я предпочёл бы изложить его в более спокойной обстановке, — и он обвёл взглядом двор, где уже собрались все наёмники Фортемани.

Гонзага пренебрежительно фыркнул, теребя свои золотистые локоны, но Валентина сочла логичным последнее требование графа, и, предложив Ромео и Франческо следовать за ней, девушка пересекла двор и поднялась по ступеням, по которым чуть раньше скатился Фортемани, чтобы встретить графа.

Дверь вывела их в зал приёмов, окна противоположной стены которого выходили во внутренний двор. Франческо, шагая за Валентиной, оценивающе оглядел наёмников, не обращая внимания на их ухмылки и сердитые взгляды. Не раз доводилось ему нанимать солдат, так что и первого впечатления хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело. А потому, едва переступив порог, он остановился и повернулся к Гонзаге.

— Мне бы не хотелось оставлять своего слугу на милость этих бандитов. Покорнейше прошу вас предупредить их, чтобы они не смели причинить ему вреда.

— Бандитов? — негодующе воскликнула Валентина, прежде чем Гонзага успел открыть рот. — Они — мои солдаты.

Вновь Франческо поклонился ей.

— Примите мои извинения, и более я не скажу ни слова, но, к моему огромному сожалению, я не могу одобрить ваш выбор.

Теперь уже пришёл черёд сердиться Гонзаге, ибо выбирал-то он.

— Только важность вашего известия, мессер, может оправдать столь неслыханную дерзость.

Франческо глянул в эти синие глаза, безуспешно пытающиеся яростно сверкнуть, и презрительно повёл плечами.

— У меня складывается впечатление, что приезжать мне не следовало: в этом замке все словно сговорились и ни у кого нет более важных забот, кроме того, как поругаться со мной. Сначала ваш капитан, Фортемани, встретил меня с наглостью, которая не должна остаться безнаказанной. Потом вы, мадонна, возмутились из-за того, что попросил защиты для моего слуги от тех парней, что собрались во дворе. Вы рассердились из-за того, что я назвал их бандитами, но я воюю уже десять лет и понимаю, какой солдат стоит передо мной. И наконец, в довершение всего, этот cicibeo[25]… — он пренебрежительно указал на Гонзагу, — толкует что-то о моей дерзости.

— Мадонна, — воскликнул Гонзага, — позвольте мне разобраться с ним!

Сам того не желая, последней фразой Гонзага разрядил обстановку. Злость, захлестнувшая было Валентину, растаяла, как дым, от угрозы её капитана — разительный контраст являл он собой в сравнении с Франческо. Валентине удалось сдержать смех, который мог обидеть Гонзагу, но она отметила, как удивлённо взлетели вверх брови Франческо при требовании Гонзага позволить ему разобраться с пришельцем. А уж по здравому размышлению, без лишних эмоций, Валентина поняла, что для приезда Франческо, которого встретили без подобающей вежливости, наверняка есть важная причина. И потому с присущим ей тактом она несколькими словами успокоила уязвлённое тщеславие Гонзага и обратилась к Франческо с подчёркнутым дружелюбием.

— Мессер Франческо, забудем прошлое и займёмся делом. Расскажите нам, с чем вы приехали? Но сначала давайте сядем.

Они прошли в зал приёмов, стены которого украшали фрески со сценами охоты и крестьянской жизни, одна или две из которых принадлежали кисти Пизанелло[26]. Тут же красовались охотничьи трофеи и рыцарские доспехи, сверкавшие в солнечных лучах, падающих сквозь высокие, узкие окна. Валентина села в кожаное кресло с высокой спинкой, Гонзага встал рядом, Франческо — перед ней, оперевшись о большой стол.

— Новости мои, мадонна, не слишком приятны, хотя я предпочёл бы принести радостные. Ваш кавалер, Джан-Мария, вернулся ко двору Гвидобалдо, сгорая от желания жениться на вас, узнал о вашем побеге в Роккалеоне и теперь готовит армию, чтобы напасть и захватить ваш замок.

Гонзага при этих словах стал бледен, как полотно его белоснежной рубашки, ибо случилось то, во что он не хотел поверить. Страх закрался в его и без того не шибко смелую душу. Какая судьба уготована теперь ему, инициатору побега Валентины? В один миг рухнули его блистательные планы. Где он найдёт теперь время объясниться ей в любви, уговорить стать его женой? От одной мысли о войне и кровопролитии по коже его побежали мурашки. Как жестоки удары судьбы! А он-то уверял себя, что ни Гвидобальдо, ни Джан-Мария не решатся на военные действия, чтобы не стать посмешищем всей Италии.

На мгновение взгляд Франческо задержался на лице придворного, прочитал написанный на нём страх. Граф чуть улыбнулся и посмотрел на монну Валентину. Её глаза сияли.

— Что ж, пускай приходят! — воскликнула она. — Этот болван герцог увидит, что у меня есть чем его встретить. Мы вооружены до зубов. И провизии нам хватит по меньшей мере на три месяца. Джан-Мария узнает, что не так-то легко захватить Валентину делла Ровере. А вам, мессер, я более чем признательна за столь рыцарский поступок. Предупреждение ваше весьма кстати.

Франческо вздохнул. На лице его отразилось сожаление.

— Увы! Направляясь к вам, мадонна, я надеялся, что помощь моя будет более весомой. Я рассчитывал дать вам совет и предложить содействие, если будет на то ваше согласие. Весь мой план основан на верности ваших солдат, а один их вид говорит о том, что это очень и очень сомнительно.

— Тем не менее, — с жаром воскликнул Гонзага, готовый схватиться за любую соломинку надежды, — мы готовы вас выслушать.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросила его и Валентина.

Франческо, однако, выдержал паузу.

— Вам известна политическая ситуация в Баббьяно?

— В определённой степени — да.

— Тогда я попробую внести полную ясность, — и он рассказал о готовящемся нападении на герцогство армии Чезаре Борджа, а также о минимальном запасе времени, оставшемся в распоряжении её жениха. А потому каждый лишний час под стенами Роккалеоне будет приближать его к неминуемому поражению. — Но от отчаяния он может пойти напролом, — добавил Франческо, — а потому я подумал, что вам не следует оставаться в замке, мадонна.

— Не следует? — в голосе Валентины слышалось недоумение.

— Не следует? — с вновь вспыхнувшей надеждой переспросил Гонзага.

— Именно так, мадонна. То есть Джан-Марии достанется пустое гнездо, даже если ему и удастся взять замок штурмом.

— Так вы советуете мне бежать?

— Я приехал, чтобы дать вам такой совет, но, увидев ваших людей, засомневался. Доверять им нельзя, ибо ради спасения своих шкур они откроют ворота. Ваш побег тут же обнаружится, и времени мы не выиграем.

Гонзага опередил её с ответом и начал убеждать Валентину, что нанятые им солдаты будут стоять до конца, а ей следует внять мудрому совету и найти безопасное убежище подальше от замка, от которого Джан-Мария не оставит камня на камне. И столь жалко выглядел он, что Валентина не выдержала и напрямую спросила: «Вы испугались, Гонзага?»

— Только за вас, мадонна, — незамедлительно ответил придворный.

— Тогда можете забыть о своих страхах. Ибо останусь я в замке или покину его, в одном я уверена: Джан-Марии живой я не дамся, — и она повернулась к Франческо. — Ваш совет покинуть замок не лишён достоинств, хотя есть плюсы и у прямо противоположного решения. Темперамент мой требует, чтобы я осталась и померялась силой с этим тираном. Но следует прислушаться и к голосу рассудка. А посему я обдумаю ваше предложение.

Затем она поблагодарила Франческо за приезд и спросила, что побудило его прийти к ней на помощь.

— Долг рыцаря — служить деве, попавшей в беду, — ответил граф Акуильский. — И потом, как иначе мог я отблагодарить вас за внимание, с которым вы лечили мои раны в тот день неподалёку от Аскуаспарте?

На мгновение их взгляды встретились и тут же метнулись в стороны. Однако у обоих перехватило дыхание, чего, впрочем, не заметил Гонзага, занятый своими мыслями. Неловкое молчание затягивалось, и Валентина спросила, каким образом в Урбино столь быстро прознали о том, что она в Роккалеоне.

— Разве вы не знаете? — удивился Франческо. — Пеппе не сказал вам?

— Я ещё не говорила с ним. В замок он прибыл поздним вечером, а впервые я увидела его только утром, когда он прибежал сообщить о вашем приезде.

Но прежде, чем Франческо успел ответить на вопрос Валентины, со двора донеслась какая-то возня, дверь распахнулась, и в зал влетел Пеппе.

— Ваш слуга, мессер Франческо, — лицо шута побелело от волнения. — Идите скорее, а не то его убьют.

Глава XIV. ФОРТЕМАНИ ПЬЁТ ВОДУ

Всё началось с косых взглядов, которые заметил Франческо, и закончилось после его ухода насмешками и оскорблениями. Но Ланчотто, вымуштрованный графом, сохранял полную невозмутимость. Молчание его наёмники расценили, как трусость, и разошлись ещё более. Терпение Ланчотто иссякало, но сдерживала его лишь боязнь вызвать неудовольствие своего господина. Наконец, один из наёмников, здоровенный детина, потребовавший, чтобы Ланчотто снял железный шлем, ибо в компании джентльменов следует обнажать голову, двинулся на него и схватил за ногу. Ланчотто дёрнул ногой, чтобы освободить её, и угодил наёмнику по физиономии. Тот отпрянул, оглушённый, весь в крови.

Друзья его угрожающе загудели, и Ланчотто понял, чем это чревато. Они кинулись на него и, прежде чем он успел вытащить меч Франческо, притороченный к седлу, повалили его на землю и зажали рот, заглушив крик о помощи.

На западной стороне двора был фонтан: струя воды из пасти льва падала в бассейн, выложенный серым, поросшим мхом гранитом. Им давно уже не пользовались, а из львиной пасти торчала сухая труба. Но в бассейне хватало воды, застоявшейся, затхлой и вонючей. Предложение утопить в ней Ланчотто исходило от самого Фортемани. Наёмники тут же поддержали его и приступили к воплощению в жизнь. Избитого, но отчаянно сопротивляющегося Ланчотто поволокли через двор, чтобы перекинуть через край бассейна и утопить в воде, как крысу.

До бассейна добраться им удалось, но тут на наёмников словно налетел ураган и их грубый смех сменился воплями боли: хлыст Франческо не знал пощады, опускаясь на лица, плечи, головы.

— Прочь с дороги, животные! Прочь! — громовым голосом ревел он, и наёмники разбегались, словно трусливые шавки.

Наконец, перед Франческо, прорывающимся к слуге, осталось лишь одно препятствие — широкая спина Эрколе Фортемани, который думал лишь о том, как бы побыстрее искупать Ланчотто, и не обращал внимания на происходящее позади.

Франческо отбросил хлыст, одной рукой ухватил капитана за пояс, другой — за грязную шею, с невероятной силой оторвал гиганта от земли и швырнул его в вонючую воду. А сам склонился над простёртым на земле Ланчотто.

— Тебе не сильно досталось? — спросил он заботливо.

Прежде чем слуга ответил, один из наёмников метнулся к графу и ударил его кинжалом меж лопаток.

Валентина, которая уже вышла из зала, сопровождаемая Гонзагой, вскрикнула, предупреждая Франческо об опасности. Увернуться Франческо не успел, но кольчуга отразила удар, и кинжал прорвал лишь верхний слой материи. А секундой позже негодяй оказался в стальных тисках. Кинжал выпал из его руки, а остриё упёрлось ему в грудь. Граф заставил его опуститься на колени. Заняло всё это не более мгновения, но бедолага уже увидел себя на пороге вечности. Он не успел даже взмолиться о спасении своей бессмертной души, как граф ударил его — но не кинжалом в сердце, а кулаком в лицо. Наёмник рухнул, потеряв сознание от удара, а Франческо подобрал хлыст и повернулся к остальным.

А в бассейне, стоя по грудь в воде, с лицом и волосами, облепленными ряской и водорослями, ревел Эрколе Фортемани, призывая все мыслимые и немыслимые беды на голову обидчика, но не пытаясь вылезти из воды, чтобы схватиться с ним. И не стоит обвинять его в трусости. Просто на него, как и на остальных наёмников, произвела должное впечатление продемонстрированная Франческо сила. И теперь наёмники не спешили, как того требовал Фортемани, изрубить на куски человека, который забросил его самого на середину бассейна. Тем более что многие из них уже познакомились с хлыстом Франческо. Сбившись в кучу и напоминая стадо овец, а не бывалых солдат, стояли они у башни над подъёмным мостом, осыпаемые насмешками Пеппе, удобно устроившегося на галерее. Оттуда же наблюдали за подвигами графа дамы и пажи Валентины.

Наконец, они пришли в себя, но не сами, а по настоянию Валентины. Поначалу она сказала что-то Гонзаге. Тот всё время держался рядом, как бы потому, что кто-то должен защищать девушку. Вот и теперь, получив её распоряжение, он с явной неохотой спустился на пару ступеней короткой лестницы, и Валентина, потеряв терпение, проскользнула мимо него, решив, что сама лучше справится с порученным ему делом. Проходя мимо Франческо, она похвалила его за доблесть и одарила восхищённым взглядом, от которого его щёки вспыхнули румянцем. Нашлось у неё ласковое слово и для уже поднявшегося Ланчотто. Сердито глянула она на Эрколе, всё ещё бушующего в бассейне, коротко приказав ему замолчать. А затем, остановившись в десяти шагах от наёмников, указала на капитана и повелела им арестовать его.

Этот неожиданный приказ, словно кляпом, заткнул рот Фортемани. Похоже, он даже потерял дар речи и только таращился на своих солдат. Те же в нерешительности переглядывались, чем вызвали грозную тираду Валентины.

— Или вы арестуете его и отведёте в подземелье, или я вышвырну и вас, и его из моего замка. — И столь уверенно звучал голос девушки, словно за её спиной стояла сотня отборных воинов.

В действительности же рядом с ней дрожал от страха Гонзага, а чуть дальше высилась грозная фигура Франческо дель Фалько и стоял Ланчотто, уже полностью пришедший в себя.

Вот какими силами располагала девушка, грозящая вышвырнуть из замка двадцать наёмников, прояви те неповиновение. Они всё ещё колебались, и тогда граф приблизился и встал рядом с Валентиной.

— Вам ясен выбор, который предлагает ваша госпожа? — голос суровый, лицо нахмуренное. — Так дайте мне знать, повинуетесь вы или нет? Пока вы можете выбирать сами. Если вы не намерены выполнять приказ мадонны, ворота за вашими спинами, мост всё ещё опущен. Так что можете выметаться!

Гонзага из-под опущенных век злобно глянул на графа. Как бы ни повернулось дело, этому человеку не место в Роккалеоне. Слишком он сильный, слишком уверен в себе, везде-то он ведёт себя как господин, то есть обладает всеми достоинствами, от которых, не имея их, не отказался бы сам Гонзага. А сколь важно обладать силой и уверенностью, Франческо показал более чем наглядно. Злые, избитые графом наёмники могли бы в мгновение ока разделаться с ним, набросившись на него, как стая шакалов. Но остановили их продемонстрированная им сила да привычка подчиняться командиру.

И потому они лишь шептались между собой, и только один из них решился сказать:

— Благородный господин, нам же приказывают арестовать нашего капитана.

— Совершенно верно. Но вашему капитану, как и вам, платит эта дама, и она, ваш главнокомандующий, приказывает арестовать его, — и тут его быстрый ум нашёл, пожалуй, самый сильнодействующий аргумент, способный перебороть их последние колебания. — Сегодня он показал, что не способен выполнять обязанности капитана, и вполне возможно, что одному из вас будет предложено занять освобождённую им должность.

Подонки, они и есть подонки. Отбросы общества, собранные Эрколе по самым захудалым постоялым дворам Урбино. От нерешительности их не осталось и следа. Какая уж тут верность Фортемани, когда каждый из них может занять его место и получить соответствующее жалованье.

Облепив бассейн, стараясь перекричать друг друга, требовали они, чтобы Фортемани вылез из воды. Но тот застыл, потрясённый таким поворотом судьбы. Затем пробурчал, что не сдвинется с места, и Франческо приказал принести аркебузу и застрелить мерзкого пса. Тогда Фортемани взмолился о пощаде и выбрался на край бассейна, кляня вонючую воду.

На том и закончилась эта малоприятная сцена, впрочем, наглядно показавшая Валентине, кого нанял ей Гонзага. Возможно, и он сам понял, сколь неопытен в подобных делах. А Валентина тем временем велела Гонзаге проводить Франческо в комнату, отведённую ему на то время, которое он пробудет в Роккалеоне в ожидании её дальнейшего решения, и определила одного из пажей в его оруженосцы.

В южном крыле замка, за вторым двором, загудел колокол, призывающий в часовню, где фра Доминико каждое утро служил мессу. Валентина рассталась с Франческо, пообещав попросить небеса указать ей единственно верный путь: то ли покинуть Роккалеоне, то ли остаться и отражать натиск Джан-Марии.

А Франческо, сопровождаемый Гонзагой и пажом, проследовал в комнату под Львиной башней, защищающей замок с юго-востока. Окна её выходили во второй, или внутренний, двор, через который спешили в часовню Валентина и её дамы.

Гонзага изо всех сил старался скрыть неприязнь к человеку, которого считал незваным гостем, а потому выказывал ему должное уважение. И даже вознамерился обсудить с Франческо текущую ситуацию, дабы понять, в чём истинная причина того интереса, который проявлял граф к делам Валентины. Но Франческо, хоть и вежливо, ускользнул от беседы, попросив прислать к нему Ланчотто. Видя тщетность попыток сблизиться с графом, Гонзага удалился, затаив зло в душе, но со сладкой улыбкой на устах и рассыпаясь в комплиментах.

Вернувшись во двор, он распорядился поднять мост, сразу же отметив, сколь быстро исполняют его приказы наёмники, получившие от Франческо хороший урок, и обстоятельство это отнюдь не улучшило его настроения. А потом удалился в свои апартаменты и сел у окна, выходящего в сад, в компании с собственными невесёлыми мыслями.

Но постепенно морщины на лбу разгладились, на губах заиграла улыбка, ибо с отдалением опасности храбрость его росла, как тесто на дрожжах. Оно и к лучшему, думал он, если Валентина покинет Роккалеоне. И он должен настоять, чтобы она приняла именно это решение. Естественно, он поедет с ней, а ухаживать за девушкой можно не только в замке, но и в любом другом месте. С другой стороны, если она останется и он соответственно тоже, так ли страшно появление под стенами Роккалеоне войска Джан-Марии? Франческо же говорил, что осада не может продлиться долго благодаря Чезаре Борджа, нацелившемуся на Баббьяно. Так что Джан-Марии вскорости придётся убраться прочь, дабы защищать своё герцогство. А уж короткий-то срок они продержатся. И нет оснований впадать в отчаяние.

Гонзага встал, потянулся, распахнул оконную створку и полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. Тихонько рассмеялся. Надо же быть таким дураком, чтобы испугаться прихода Джан-Марии? Тем более что осада замка скорее благо, чем зло, и Джан-Мария окажет ему немалую услугу, останутся они в Роккалеоне или нет. Разделённая опасность более всего усиливает любовь, и неделя осады стоит месяца ухаживаний в мире и покое. Тут, правда, ему вспомнился Франческо, и брови Гонзаги сошлись у переносицы. Он не забыл первой встречи девушки с этим типом в лесу у Аскуаспарте, после которой, по пути в Урбино, она не видела ничего, кроме чёрных глаз рыцаря Франческо.

— Рыцарь Франческо… — повторил Гонзага вслух. — Кто он? Откуда? Авантюрист без рода, без племени. Солдат, пропахший кровью и кожей, способный разве что командовать бандитами Фортемани. Да разве способен этот олух найти путь к сердцу дамы? Как он может рассчитывать на взаимность! — презрительный смех сорвался с его губ, чело разгладилось, будущее представлялось ему в розовом свете. — Да, клянусь Создателем! — воскликнул он, воскрешая в памяти удивительную храбрость, проявленную Франческо в стычке с наёмниками. — Сила у него, как у Геракла, оттого его боятся и ему подчиняются, — тут Гонзага снял со стены лютню. — Небось, отпрыск какого-нибудь кондотьера, соединивший в себе наглость отца с крестьянской душой матери. А я боялся, что такой человек может тронуть сердце моей бесценной Валентины. Фи! Даже мысль об этом унижает её.

И, выбросив Франческо из головы, перебирая струны пальцами, Гонзага вернулся к растворённому окну и нежным, мелодичным голосом затянул любовную песню.

Глава XV. МИЛОСЕРДИЕ ФРАНЧЕСКО

Монна Валентина и её дамы обедали в полдень в небольшой комнатке, примыкающей к залу приёмов. К столу пригласили Франческо и Гонзагу. Обслуживали их два пажа, а фра Доминико, в белом фартуке, обтягивающем его обширную талию, носил из кухни дымящиеся блюда. В монастырях, как известно, не только любят поесть, но и знают толк в приготовлении еды, и фра Доминико мог бы потягаться с лучшими поварами. Кухню он боготворил, и, если бы чётки и молитвенник получали от него хотя бы половину внимания, уделяемого кастрюлям, сковородкам и горшкам, не осталось бы ни малейших сомнений в канонизации фра Доминико.

В тот день он угостил их обедом, каким едва ли мог похвастать любой из правителей Италии, за исключением, возможно, папы. На первое подали овсянок садовых, подстреленных в долине и нашпигованных трюфелями. Отведав их, Гонзага аж закатил глаза от восторга. За птичками последовал заяц, попавший в силки на склоне холма, тушенный в красном вине, не заяц, а объеденье, и Гонзага даже пожалел, что навалился на овсянок. А фра Доминико уже ставил на стол форель, выловленную из горного потока, и маленькие пирожные, которые буквально таяли во рту. Не испытывали они недостатка и в вине, пальийском, что покрепче, и более тонком, мальвазии, ибо Гонзага позаботился, чтобы они ни при каких обстоятельствах не страдали от жажды.

— Для гарнизона, ожидающего осады, питаетесь вы отменно, — прокомментировал качество обеда Франческо.

Ответил ему шут. Сидел он на полу, привалившись спиной к ножке стула одной из дам Валентины, которая бросала ему со своей тарелки кусочки еды, словно кормила любимую собаку.

— За обед благодарите нашего монаха, — невнятно пробубнил он, ибо только что засунул в рот пирожное. — Будь я проклят после смерти, если не попрошу его стать моим исповедником. Человек, способный так ублажить тело, наверняка знает, как обращаться с душами. Отец Доминико, вы исповедуете меня после захода солнца?

— Я тебе не нужен, — презрительно ответил монах. — Ибо про тебя сказано в Писании: «Благословенны нищие духом».

— А не припасено ли там проклятия для таких, как ты? — огрызнулся шут. — Да прокляты будут толстые телом, обжоры, не знающие другого бога, кроме собственного желудка!

Монах отвесил шуту увесистый пинок.

— Молчи, гадюка мерзопакостная, мешок с ядом.

Опасаясь худшего, шут вскочил.

— Остерегись! — крикнул он. — Или ты не помнишь, монах, что гнев — смертный грех. Остерегись, говорю я тебе!

Фра Доминико глянул на свою занесённую для удара руку и забормотал молитву, опустив очи долу. Пеппе же попятился к двери.

— Скажи, монах, что мы ели, зайца или твою изношенную сандалию?

— Но теперь-то Бог меня простит, — взревел монах, бросаясь за шутом.

— За твою еду? На колени, монах, вымаливай прощение, — Пеппе увернулся от удара. — И ты ещё полагаешь себя поваром? Фи! Да тебя близко нельзя подпускать к плите. Овсянки у тебя подгорели, форель плавает в жире, а так называемые пирожные…

Чем не понравились шуту пирожные, так и осталось тайной, ибо побагровевший Доминико едва не добрался до Пеппе, но тот успел нырнуть под стол и нашёл убежище за юбками Валентины.

— Прошу вас, сдержите свой гнев, святой отец, — смеясь, как и остальные, обратилась она к фра Доминико. — Он всего лишь пошутил. Относитесь к нему, как сказано в строке Писания, которой вы поделились с нами.

Чуть поостыв, монах вернулся к домашним обязанностям, но долго ещё бормотал что-то себе под нос, похоже, грозился как следует вздуть Пеппе, как только представится удобный случай. А когда они поднялись из-за стола, Валентина, по предложению Гонзаги, распорядилась привести в зал приёмов Эрколе Фортемани. Тут надобно отметить, что по приезде в Роккалеоне Фортемани присвоил себе некие привилегии, которые Гонзага полагал за свои, и теперь намеревался посчитаться с обидчиком.

Валентина попросила остаться и Франческо, дабы своими опытом и знанием жизни он помог ей разобраться в этом, пусть и не слишком запутанном деле. От последних слов Валентины, вернее, от тона, которым она их произнесла, у Гонзаги неприятно защемило сердце. И, возможно, ревность, вкупе с неприязнью к Фортемани, побудила Гонзагу, после того как он послал солдата за пленником, предложить незамедлительно повесить Эрколе.

— К чему устраивать суд? — вопросил он. — Мы все свидетели его неповиновения, и наказание за это только одно. Повесить этого пса!

— Но вы и предложили судить его, — удивилась Валентина.

— Нет, мадонна. Я говорил о дознании. Но, раз вы предложили мессеру Франческо помочь нам, я понял, что вы намерены судить этого негодяя.

— Ну разве можно представить себе, что наш дорогой Гонзага столь кровожаден? — обратилась Валентина к Франческо. — А вы, мессер, разделяете его мнение, что капитана следует повесить, не дав ему сказать и слова в собственную защиту? Подозреваю, что вы поддержите его, ибо, если судить по вашим деяниям, к мягкости вы не склонны.

Гонзага заулыбался, получив наглядное подтверждение, что Валентина раскусила грубую натуру незваного гостя. Но Франческо удивил их ответом.

— Нет, я полагаю, что мессер Гонзага даёт вам плохой совет. Проявите милосердие к Фортемани сейчас, когда он не ждёт его от вас, и он станет вашим верным слугой. Такие люди мне встречались.

— Мессер Франческо не знает всего того, что известно нам, мадонна, — вмешался Гонзага. — Мы должны преподнести наёмникам наглядный урок, если хотим, чтобы они уважали нас и беспрекословно выполняли все наши приказы.

— Вот и преподнесите им урок милосердия, — вставил Франческо.

— Мы подумаем, — подвела черту Валентина. — Мне нравится ваш совет, мессер Франческо, но и предложение Гонзаги не лишено смысла. Хотя в данной ситуации я больше склоняюсь к тому, чтобы винить себя за допущенную ошибку, чем отягощать совесть казнью человека. А вот и Фортемани, так что, по меньшей мере, мы накажем его по суду. А может, он уже и раскаялся в содеянном.

Гонзага хмыкнул и занял место справа от стула Валентины. Франческо стоял слева.

Два вооружённых наёмника подвели к ним Эрколе Фортемани со связанными за спиной руками. Шагал он тяжело, в страхе перед грядущим и не отрывал глаз от Франческо, источника всех его бед. Валентина подала знак Гонзаге.

— Преступление твоё нам известно, — рыкнул он. — Можешь ли ты сказать что-либо в своё оправдание, дабы удержать нас от необходимости повесить тебя?

Брови Фортемани взметнулись вверх: не ожидал он такой ярости от Гонзаги, которого считал скорее женщиной, нежели мужчиной. А затем рассмеялся столь презрительно, что щёки Гонзаги полыхнули огнём.

— Уведите… — начал он, но Валентина остановила его.

— Нет, нет, Гонзага, так нельзя. Скажите ему… Нет, я буду вести допрос сама. Мессер Фортемани, вы обвиняетесь в очень серьёзном преступлении. Мессер Гонзага нанял вас и ваших людей по моей просьбе, вам доверили должность капитана, дабы, командуя ими на моей службе, вы обеспечивали порядок, послушание и дисциплину. Вместо этого вы стали зачинщиком утренней свары, едва не приведшей к смерти ни в чём не повинного человека, к тому же моего гостя. Что вы можете на это ответить?

— Зачинщиком я не был, — пробурчал Фортемани.

— Пусть так, но делалось всё с вашего одобрения, и вы сами приняли участие в этой жестокой забаве вместо того, чтобы остановить её, как требовал ваш долг. То есть ответственность падает на вас, моего капитана.

— Парни они горячие, необузданные, но преданные, — оправдывался Фортемани.

— Насчёт их необузданности вы правы, — неодобрительно кивнула Валентина. — Вы, надеюсь, помните, что уже дважды мессеру Гонзаге предоставлялся случай предостеречь вас. Обе проведённые в стенах замка ночи ваши люди пьянствовали, играли в кости, а раз или два поднимался жуткий шум, и мне уже казалось, что они режут друг другу глотки. Мессер Гонзага указывал вам, что с ними надобно быть построже, но вы не вняли его совету. И полагаю, выпитое накануне вино в немалой степени способствовало их безобразному поведению сегодня утром.

Последовала пауза. Эрколе Фортемани стоял с поникшей головой, вроде бы задумавшись, а Франческо обратил полный восхищения взор на юную девушку с нежными карими глазами, восторгаясь величием её души.

Гонзага же впился глазами в Фортемани, ожидая ответа.

— Мадонна, — заговорил-таки гигант, — а чего вы могли ожидать от этого люда? И мессер Гонзага понимал, что просит меня нанять отнюдь не ангелов, ибо и ваши действия не ограничены рамками закона. Что до их пьянства да горячности, покажите мне солдат, лишённых этих недостатков. Если они трезвенники и послушны, как тёлки, не будет от них толку и на поле боя. А откуда, кстати, взялось вино? Его привёз с собой мессер Гонзага.

— Ты лжёшь, пёс! — взвился тот. — Вино предназначается для стола мадонны, а не для солдат.

— Однако они добрались до него, да оно, может, и к лучшему. Вода в животе не придаёт мужчине храбрости. Да и невелик этот грех, мадонна, — вновь обратился Фортемани к Валентине. — А мои люди докажут вам свою преданность, когда дело дойдёт до схватки. Да, называя их собаками, вы недалеки от истины, но они — мастифы[27], каждый из них, и готовы отдать за вас сто жизней, если б им даровал столько наш Создатель.

— Жизнь-то у них одна, — возразил Гонзага, — и не похоже, чтобы кто-то из них жаждал расстаться с ней ради мадонны.

— Вы ошибаетесь! — с жаром воскликнул Фортемани. — Дайте им командира, способного держать их в узде, поощрять и направлять, и они выполнят любое ваше желание.

— Вот сейчас вы коснулись главного, — вставил Гонзага. — Вы доказали нам, что капитан вы никудышный. Вы не справились с возложенными на вас обязанностями. Проявили неповиновение там, где от вас требовалось подчинение, не только собственное, но и ваших людей. И за это, по моему разумению, вас надлежит повесить. Не тратьте на него времени, мадонна, — он повернулся к Валентине. — Покажем им, как наказывается своеволие.

— Но, мадонна… — Фортемани заметно побледнел.

Гонзага не дал ему закончить.

— Словами тут не помочь. Вы проявили неповиновение, а потому вас ждёт заслуженная кара.

Гигант вновь поник головой, смирившись с неизбежным и не зная, как оправдаться, но неожиданно на помощь ему пришёл Франческо.

— Мадонна, вот тут ваш советник не прав. Обвинение это ложное. Неповиновения не было.

— Как это не было? — она повернулась к графу.

— Видать, у нас появился новый Соломон, — поддакнул Гонзага. — О чём тут говорить, мадонна? Огласите приговор.

— Но подождите, мой добрый Гонзага. Возможно, следует прислушаться к его мнению.

— У вас слишком доброе сердце, — Гонзага махнул рукой, но Валентина уже обратилась к графу и попросила пояснить его последнюю фразу.

— Если бы он поднял руку на вас, мадонна, или Гонзагу или не подчинился отданному одним из вас приказанию, только тогда вы могли обвинить его в неповиновении. Но ничего такого он не сделал. В том, что избили моего слугу, вина его несомненна, но неповиновение здесь ни при чём, ибо он не давал слова подчиняться Ланчотто.

Они смотрели на него так, словно он изрекал истины, а не объяснял суть довольно-таки простого конфликта. Гонзага тут же впал в уныние, глаза Фортемани, наоборот, заблестели надеждой, Валентина кивала, соглашаясь с логикой графа. Спор на том не закончился. Гонзага, кипя злобой, продолжал бросаться и на Франческо, и на Фортемани. Но Франческо твёрдо стоял на своём, так что в конце концов Валентина приняла его сторону и попросила Франческо вынести окончательное решение.

— Вы оказываете мне такую честь, мадонна? — переспросил граф, а Гонзага аж потемнел от гнева.

— Ну разумеется. Судите его по справедливости.

— Мне представляется, что вы сошли с ума, — пробормотал Гонзага, взбешённый тем, что Валентина прислушалась к мнению этого безродного выскочки, игнорируя его собственное. — Мадонна, вы сами в силах принять решение.

— Пусть будет, как я сказала, дорогой Гонзага, — примирительно молвила Валентина, и Гонзаге не оставалось ничего иного, как подчиниться.

— Развяжите ему руки, а затем оставьте его здесь и выйдите, — приказал Франческо солдатам, и те удалились, а Фортемани изумлённо переводил взор с графа на Валентину.

— А теперь слушайте меня внимательно, мессер Фортемани, — голос Франческо звучал сурово. — Вы поступили трусливо, недостойно солдата, каковым вы себя почитаете. И за это, полагаю, я уже наказал вас, унизив в глазах ваших подчинённых. А теперь возвращайтесь к ним и постарайтесь вернуть то уважение, которым должен пользоваться у солдат капитан. И в будущем уже не теряйте его. Пусть это будет вам уроком, мессер Фортемани. Вы сами едва избежали петли да ещё получили подтверждение того, что в трудную минуту ваши солдаты готовы предать вас. Почему это произошло? Да потому что они не видят в вас своего командира. Скорее, вы для них собутыльник и партнёр по игре в кости. Между вами нет необходимой дистанции.

— Господин мой, этот урок я запомню на всю жизнь, — пролепетал преисполненный благодарности гигант.

— Вот и действуйте соответственно. Принимайте командование и призовите ваших солдат к порядку. А мадонна и мессер Гонзага обо всём забудут. Не так ли, мадонна? Мессер Гонзага?

Здравый смысл и интуиция подсказали Валентине, что действия Франческо куда как разумны и направлены лишь ей во благо. А потому заверила Фортемани, что более не будет вспоминать о прошлом. Так что Гонзаге пришлось, пусть и с неохотой, присоединиться к ней.

Фортемани низко поклонился, лицо его стало бледным, как мел, тело била дрожь. Он приблизился к Валентине, опустился на колено, смиренно поцеловал край её платья.

— Мадонна, вам не придётся раскаиваться в вашем милосердии. Я буду служить вам по гроб жизни. И вам тоже, мой господин, — с последними словами он поднял глаза на спокойное лицо Франческо. А затем, не удостоив Гонзагу даже взглядом, встал, вновь поклонился и вышел из комнаты.

Едва за ним закрылась дверь, град упрёков обрушился на Франческо. Но Валентина остановила Гонзагу, не дав тому выговориться.

— Как можно, Гонзага! — воскликнула она. — Я полностью одобряю вынесенное решение. И у меня нет сомнений, что оно более всего отвечает нашим интересам.

— Нет сомнений? И напрасно. Этот человек не успокоится, пока не отомстит нам!

— Мессер Гонзага, — вежливо, но твёрдо обратился к нему Франческо. — Я старше вас возрастом и, возможно, провёл больше времени на войне среди таких людей. При всей его крикливости и склонности к хвастовству Фортемани знает, что такое честь и не лишён чувства справедливости. Сегодня его помиловали, и прощение он получил от мадонны. Заверяю вас, что отныне у неё не будет более надёжного слуги, чем Эрколе Фортемани.

— Я верю вам, мессер Франческо, — улыбнулась графу монна Валентина. — И убеждена, что вы рассудили мудро.

Гонзага кусал губы.

— Возможно, я ошибся, но дай-то Бог, чтобы так оно и было.

Глава XVI. ГОНЗАГА СБРАСЫВАЕТ МАСКУ

Четыре мощных стены Роккалеоне образовывали квадрат, в котором сам замок занимал лишь половину. Вторую же, протянувшуюся с севера на юг, занимал сад, разбитый на три террасы. На верхней, в сущности, полоске земли у южной стены росли виноградные лозы, привязанные к потемневшим от времени перекладинам, покоящимся на гранитных столбиках.

Гранитная же лестница, с двумя охраняющими её каменными львами, вела на вторую террасу, называемую верхним садом. Она делилась пополам самшитовой аллеей. Высота и объём стволов деревьев давали представление о почтенном возрасте как сада, так и всего замка. В глубь аллеи проникали лишь редкие солнечные лучи, и прохлада сохранялась там даже в самый жаркий день. Розарии, расположенные по обе стороны аллеи, пребывали в запустении и заросли сорняками.

Третья, нижняя терраса, размером побольше обеих верхних, представляла собой зелёную лужайку, обсаженную акациями и платанами.

На этой лужайке и коротали время, играя в шары, дамы Валентины и паж, а Пеппе добродушно посмеивался над ними, не оставляя без внимания ни одно неловкое движение.

Там же грелся на солнышке и Фортемани, пытаясь забыть выпавшие на его долю утренние переживания, пожирая глазами женщин и охорашиваясь, словно павлин.

Полученный им урок, похоже, прошёл не напрасно. Наёмники, во всяком случае, вели себя куда как скромнее, а четверо из них, с алебардами на плече, несли охрану на стенах замка. Возвращение Фортемани они встретили шуточками и пренебрежительными ухмылками, но пара-тройка увесистых затрещин утихомирили самых активных и привели в чувство остальных. И заговорил Фортемани резко, отрывистыми фразами, отдавая приказы, которые надлежало выполнять, ибо неподчинение награждалось крепкой зуботычиной.

Действительно разительные перемены произошли с Фортемани, ибо вечером, когда наёмники выпили, по его разумению, достаточно много, он приказал им укладываться спать. А когда они никоим образом не отреагировали на его слова, пошёл с жалобой к монне Валентине. Она беседовала с Франческо и Гонзагой в крытой галерее столовой. Только отужинав, они обсуждали, что же делать дальше: покинуть замок или остаться в нём, бежать или отражать нападение войск Джан-Марии. Жалоба Эрколе прервала дискуссию. Валентина послала Гонзагу к наёмникам, дабы их успокоить, что вызвало усмешку Фортемани. Гонзага же с радостью кинулся исполнять поручение, видя в словах Валентины свидетельство того, что она ставит его выше Франческо. Но его ожидал жестокий удар.

При его появлении никто и бровью не повёл, а когда он попытался копировать Франческо, обозвав их швалью и свиньями, наёмники, зная, что слова его не подкреплены силой, ответили ему градом оскорблений, передразнивая его тенорок, который на крике переходил в фальцет, и советуя не вмешиваться в мужские дела, а пойти и поиграть на лютне дамам.

Гонзага, однако, продолжал орать на них, и наёмники начали злиться. Ухмылка на лице многих из них уступила место злобному оскалу. И тут мужество изменило Гонзаге. Протиснувшись мимо Фортемани, который бесстрастно наблюдал за происходящим, привалившись спиной к дверному косяку, не сомневаясь, что миссия придворного окончится провалом, Гонзага с горящими щеками вернулся к Валентине.

Ей ни в коей мере не понравился его рассказ, ибо он не признавался в своём позоре, а заявил, что наёмники скопом бросились на него, желая разорвать на части. Франческо же стоял у окна, барабаня пальцами по подоконнику, устремив взор на залитый лунным светом сад, ни словом, ни жестом не показывая, что угомонил бы наёмников, если б пошёл к ним вместо Гонзаги. Наконец, Валентина повернулась к нему.

— Не могли бы вы… — она замолчала, вновь взглянула на Гонзагу, не желая более ущемлять его и без того сильно уязвлённое самолюбие.

Франческо выпрямился.

— Я могу попробовать, хотя неудача мессера Гонзаги подсказывает мне, что шансов на успех мало. Остаётся лишь надеяться, что он неправильно истолковал их намерения, и мне удастся убедить их разойтись по-хорошему. Я попробую, мадонна, — и с этими словами сошёл с галереи.

— У него всё получится, — заверила Гонзагу Валентина. — На войне он не новичок и знает, с какими словами надо обратиться к этим людям.

— Я желаю ему успеха, — мрачно ответил Гонзага, — но готов с вами поспорить, что итог будет плачевный.

Спорить Валентина не стала, а десять минут спустя Франческо вернулся, такой же невозмутимый.

— Они утихомирились, мадонна.

Валентина удивлённо глянула на него.

— Как вам это удалось?

— Без особого труда, хотя и возникли некоторые осложнения, — он бросил короткий взгляд на Гонзагу и улыбнулся. — Мессер Гонзага обошёлся с ними излишне мягко. Да и невозможно требовать от придворного той суровости, к которой привыкли эти головорезы. С ними нет нужды цацкаться, и лишний подзатыльник будет только во благо, — говорил он вроде бы на полном серьёзе, без тени иронии. Во всяком случае Гонзага последней не уловил.

— Чтобы я пачкал руки об эту мразь? — ужаснулся он. — Да я скорее умру.

— Или вскорости после этого, — вставил Пеппе, незамеченным поднявшийся на галерею. — Госпожа моя, видели бы вы нашего паладина. Наверное, Марс никогда так не гневался, как он, появившись перед этими наёмниками. С какой яростью приказал он укладываться всем спать, пообещав в противном случае загнать их в казарму палкой.

— И они пошли? — спросила Валентина.

— Не сразу. Выпили они достаточно много, чтобы казаться себе храбрецами, и один из них попытался напасть на мессера Франческо. Но тот скрутил наглеца в бараний рог и повелел Фортемани бросить его в подземелье и держать там, пока тот не протрезвеет. А затем вышел, не дожидаясь исполнения своих приказов, полагая, что более его присутствие не требуется. И не ошибся. Они поднялись, кто-то выругался, но не слишком громко, дабы не услышал Фортемани, и отправились на боковую.

Валентина одарила Франческо восхищённым взглядом и самыми тёплыми словами поблагодарила его за храбрость. Граф сразу же расцвёл.

— На войне вам часто доводилось попадать в подобные передряги? — но слова эти были скорее утверждением, чем вопросом.

— Да, разумеется, — кивнул Франческо.

И тут Гонзага решил воспользоваться удобным случаем, чтобы побольше узнать о личности этого наглеца.

— Но мы ещё не удостоились чести услышать ваше имя, — промурлыкал он.

Франческо обернулся к нему, мысли с быстротой молнии проносились в его голове, хотя лицо оставалось спокойным. Открываться ещё не время, решил он, ибо близкое родство со Сфорца могло вызвать недоверие со стороны Валентины. Все знали, что Джан-Мария всегда высоко ценил графа Акуильского, а весть о его внезапном падении и изгнании не могла достичь ушей племянницы герцога Гвидобальдо, ибо она укрылась в Роккалеоне до того, как об этом стало известно в Урбино. Имя его могло возбудить подозрение, а разрыв с Джан-Марией был бы истолкован как мнимый, направленный лишь на прикрытие истинных целей. Уж Гонзага постарался бы убедить в этом Валентину, благо она прислушивалась к мнению придворного.

— Меня зовут Франческо, как я и говорил вам.

— Но есть же у вас и фамилия, — заинтересовавшись, добавила Валентина.

— Да, но она столь похожа на имя, что не заслуживает упоминания. Я — Франческо Франчески, странствующий рыцарь.

— И рыцарь истинный, — и так нежно улыбнулась ему Валентина, что Гонзага закипел от злобы.

— Что-то не слышал я такой фамилии. Ваш отец…

— Тосканский дворянин, — тут Франческо не погрешил против истины.

— Но не придворный? — предположил Ромео.

— Нет, — подтвердил Франческо его догадку.

— Ага! — воскликнул Гонзага, а затем добавил с лёгким пренебрежением, которое осталось незамеченным простосердечной Валентиной. — Но тогда ваша мать…

Щёки Франческо полыхнули румянцем.

— Моя мать познатней вашей, — последовал резкий ответ, сопровождаемый пронзительным смехом шута.

Гонзага поднялся, тяжело дыша, взгляды мужчин скрестились, словно мечи, а Валентина в недоумении смотрела на них.

— Господа, господа, о чём вы спорите? — поспешила она вмешаться. — Почему вы смотрите друг на друга как враги?

— Для честного человека он слишком чувствителен к расспросам, мадонна, — ответил Гонзага. — Как змея, затаившаяся в траве, он готов пустить в ход ядовитые зубы, чувствуя, что мы пытаемся раскусить его.

— Стыдитесь, Гонзага! — встала и Валентина. — Что вы такое говорите? Или Бог лишил вас разума. Господа, вы оба мои друзья, а потому не гоже вам враждовать друг с другом.

— Мысль интересная, — прокомментировал шут.

— А вы, мессер Франческо, забудьте его слова. Он не хотел вас обидеть. У него чересчур богатое воображение, но доброе сердце.

В то же мгновение чело Франческо разгладилось.

— Раз вы меня просите, а он подтвердит, что не имел в виду ничего плохого, я не буду держать на него зла.

Гонзага, поостыв, понял, что зашёл слишком далеко, и с охотой пошёл на мировую. Но при расставании с Валентиной, после того как Франческо уже ушёл, не преминул нанести ещё один удар.

— Мадонна, и всё-таки я не доверяю этому человеку.

— Не доверяете? Почему? — нахмурилась Валентина.

— Объяснить не могу, но сердцем чувствую, что-то не так, — и коснулся рукою груди. — Если вы скажете, что он не шпион, можете называть меня дураком.

— Пожалуй, справедливо и первое, и второе, — она рассмеялась, а затем добавила, уже строже. — Идите спать, Гонзага. Сегодня у вас не всё в порядке с головой. Пеппино, позови моих дам.

Но едва они остались одни, Гонзага подошёл к Валентине вплотную. Муки ревности толкнули его на отчаянный шаг. Лицо побледнело, глаза горели мрачным огнём.

— Пусть будет по-вашему, мадонна, но завтра, уедем мы отсюда или останемся, его с нами не будет.

Валентина величественно выпрямилась, гордо вскинула голову.

— Решать это будем я и он.

Гонзага глубоко вдохнул, но в голосе его зазвучали железные ноты.

— Предупреждаю вас, мадонна! Если этот безымянный sbirro[28] попытается встать между нами, клянусь Богом и всеми святыми, я его убью!

Открывающаяся дверь прервала монолог Гонзаги, он отступил, поклонился и мимо вошедших дам Валентины выскользнул из комнаты. Но, едва переступил порог, его дёрнули за рукав. Посмотрев вниз, он увидел Пеппино. Наклонился, повинуясь знаку шута.

— Только для ваших ушей, ваше сиятельство, — прошептал тот. — Тут один пошёл за шерстью, а вернулся стриженым.

Грубо оттолкнув шута, Гонзага зашагал к себе.

А Валентина присела у окна, злость и изумление боролись в ней. Щёки побледнели, грудь учащённо вздымалась. Впервые Гонзага дал ей понять, какова его истинная цель, но сделал это столь неуклюже, что лишил себя даже надежды на успех, а вызвал лишь негодование, обратившись к ней в недопустимом тоне. Но более всего её изумляло, как он вообще посмел признаться ей в своих чувствах. Ибо означало это только одно: Гонзага не понимал, что в её глазах он был, есть и будет только слугой, которому прежде всего надлежит знать дистанцию между ним и его господами.

Гонзага, в те же минуты меряя комнату шагами и улыбаясь самому себе, думал совсем о другом, и мысли его были весьма оптимистичными. Конечно, он поспешил. До сбора урожая ещё далеко, плод не созрел, но и нет ничего плохого в том, что он легонько тряхнул дерево. Пусть и преждевременно, но с большей лёгкостью свалится плод, когда придёт срок. Он вспоминал мягкость Валентины, её неизменно доброе отношение к себе, не подозревая, что чувства эти естественны для девушки, и аура доброты окружает её точно так же, как розу — нежный аромат. Она источает этот аромат, ибо так распорядилась мать-природа, а вовсе не потому, что запах нравится мессеру Гонзаге. И заснул он в полной уверенности, что всё идёт как нельзя лучше.

Граф Акуильский прохаживался по своей комнате в Львиной башне. Он улыбнулся, когда взгляд его упал в угол: там, среди вооружения, сложенного Ланчотто, тускло блестел щит с гербом, на котором лев Сфорцы мирно соседствовал с орлом Л'Акуилы.

— Если бы мой дорогой Гонзага увидел этот щит, он бы более не любопытствовал насчёт моих родителей, — и, осторожно вытащив щит, Франческо растворил окно и бросил его в ров, после чего лёг и вскоре заснул с улыбкой на лице и образом Валентины в сердце.

Да, ей требовалась иная, дружеская рука, дабы уберечь её от посягательств Джан-Марии, решившего доказать своё право на Валентину силой оружия. И рука эта будет его, если только она не ответит отказом. Уже засыпая, Франческо прошептал её имя. Спал он крепко, а пробудил его громкий стук в дверь и тревожный голос Ланчотто.

— Просыпайтесь, господин мой! Скорее! Мы в осаде!

Глава XVII. ВРАГ

Граф спрыгнул с кровати, поспешил к двери, чтобы впустить слугу, который возбуждённо сообщил ему, что Джан-Мария ночью прибыл под стены Роккалеоне и расположился лагерем на равнине перед замком.

Ланчотто всё ещё говорил, когда вошедший паж передал Франческо просьбу монны Валентины незамедлительно прийти в зал приёмов. Он торопливо оделся и вместе с Ланчотто, следующим за ним по пятам, спустился вниз.

Пересекая второй внутренний двор, они увидели дам Валентины, обсуждающих случившееся с фра Доминико. Последний, в торжественном облачении, намеревался служить утреннюю молитву. Франческо вежливо поздоровался с ними и прошёл в зал, оставив Ланчотто за порогом.

Валентина совещалась с Фортемани. Разговаривая с ним, она ходила по залу, более ничем не выдавая своего волнения. А страх, если он и закрался в её душу в час испытаний, вообще не проявлялся никоим образом. При виде Франческо радостная улыбка осветила её лицо. Она приветствовала его, как самого близкого друга. А затем печально вздохнула.

— Я искренне сожалею, мессер Франческо, что мои неудачи коснулись и вас. Мне сказали, что замок осаждён, так что ваша судьба слилась с нашей. Ибо не будет вам дороги, пока Джан-Мария не снимет осады. И у меня больше нет выбора, уезжать или оставаться. Нас принудили принимать бой.

— Госпожа моя, я не могу разделить ваши сожаления на мой счёт, — с готовностью, даже весело ответил Франческо. — Поступок ваш, мадонна, кто-то может расценить как безумие, но это безумство храбрых, и я буду горд, если вы позволите привнести в него и свою лепту.

— Но, мессер Франческо, вы же ничем мне не обязаны.

— Долг истинного рыцаря — помогать попавшей в беду деве. И я не могу найти лучшего применения своим рукам, как взять в них оружие и защитить вас от герцога Баббьяно. Я у вас на службе, монна Валентина, и располагайте мною, как сочтёте нужным. Война для меня не в диковинку, и я смогу принести хоть какую-то пользу.

— Назначьте его губернатором Роккалеоне, — предложил Фортемани, благодарный тому, кто спас ему жизнь. Кроме того, гигант понимал, что едва он сам — Гонзага, естественно, в расчёт не брался — сможет организовать оборону замка лучше Франческо.

— Вы слышали, что сказал Эрколе? — тон Валентины показывал, что предложение Фортемани ей по душе.

— Мадонна, для меня это слишком большая честь, — с достоинством ответил Франческо. — Но, если вы доверите мне замок, я буду защищать его до последнего вздоха.

Не успела она сказать и слова, как через боковую дверь в зал влетел Гонзага, побледневший, с полой плаща, перекинутой через правую руку вместо обычной левой. Да и вообще по его наряду было видно, что одевался, он в спешке, без свойственной ему тщательности. Франческо он сухо кивнул, Фортемани словно и не заметил, низко склонясь перед Валентиной.

— Я очень огорчён, мадонна… — но Валентина прервала его.

— Для того нет особой причины. Разве мы этого не ожидали?

— Пожалуй, что да. Но я надеялся, что Джан-Мария не посмеет зайти столь далеко.

— Надеялся? Даже после того известия, что принёс нам мессер Франческо? — только сейчас, похоже, у неё открылись глаза. — Что-то я не слышала от вас подобных речей, когда вы советовали мне бежать в Роккалеоне. Тогда вас не смущало, что предстоит схватиться с Джан-Марией. Наоборот, вас переполнял боевой пыл. С чего же такая перемена? Уж не надвинувшаяся ли опасность тому причина?

Презрение в голосе Валентины больно било по тщеславию Гонзаги, к чему, собственно, она и стремилась. Вчерашнее его поведение подсказало девушке, что нет нужды поддерживать то ложное впечатление, будто она сверх меры благоволит к нему. Да и сегодняшнее поведение Гонзаги, пусть не в критический, но достаточно сложный момент, выставило его в новом свете, и Валентине никак не нравилось то, что она видела.

Гонзага поник головой, щёки его полыхнули румянцем стыда: упрёки эти прозвучали в присутствии Фортемани и Франческо, этого выскочки.

— Мадонна, — заговорил он с достоинством, словно последние слова Валентины относились не к нему, — я пришёл сообщить вам, что герольд Джан-Марии просит его выслушать. Вы позволите мне принять его?

— Вы очень заботливы, Гонзага, — ответила она. — Но я не сочту за труд выслушать его сама.

Гонзага поклонился, затем искоса глянул на Франческо.

— Кстати, мы можем договориться и о пропуске для этого господина.

— Едва ли они разрешат ему уехать, — последовал ответ. — Да и нет нужды просить их об этом, поскольку мессер Франческо согласился принять пост губернатора Роккалеоне. Но мы заставляем герольда ждать. Господа, не подняться ли нам на стену?

Они поклонились и последовали за ней, Гонзага первый, с перекошенным от ярости лицом, ибо это назначение он счёл ответом на жаркие слова, которые прошлым вечером прошептал на ухо Валентины.

Пересекая двор, Франческо отдал первый приказ, и шестеро наёмников присоединились к ним, дабы герольд увидел, что осаждавшим придётся иметь дело с вооружённым гарнизоном, а не с беззащитной девушкой.

У рва их ожидал высокий мужчина на сером жеребце. Шлем его ярко блестел на утреннем солнце, алый плащ украшал лев с герба Сфорцы. Он низко поклонился, увидев Валентину и её свиту. Граф Акуильский заблаговременно надвинул шляпу на лоб, дабы лицо его оставалось в тени.

— От имени моего господина, высокородного и могущественного Джан-Марии Сфорца, герцога Баббьяно, я предлагаю вам сдаться, сложить орудие и открыть ворота.

Последовала короткая пауза, после чего Валентина спросила герольда, всё ли он сказал или что-то упустил. Герольд, вновь склонившись к холке жеребца, ответил, что послание герцога Баббьяно передано ей полностью.

Валентина повернулась к сопровождавшим её мужчинам. На лице её отразилось смущение. Она понимала, что должна дать достойный ответ, но не знала, как это сделать, ибо её монастырские наставницы и представить себе не могли, что их подопечная окажется в столь щекотливой ситуации, а потому и не научили её, что надобно предпринять в подобном случае. Обратилась она к Франческо.

— Ответьте ему, господин губернатор, — улыбнулась Валентина, и Франческо, выступив вперёд, наклонился над зубцом крепостной стены.

— Господин герольд, — голос его звучал хрипло, не так, как всегда, — если вас это не затруднит, скажите мне, с каких это пор герцог Баббьяно находится в состоянии войны с Урбино, ибо я не вижу другой причины, объясняющей появление его войск у этого замка и требования о сдаче.

— Обращаясь с этим посланием к Валентине делла Ровере, — прокричал герольд, — его светлость заручился согласием герцога Урбино.

Тут Валентина оказалась рядом с Франческо и, более не церемонясь, высказала всё, что накопилось у неё на душе.

— Это послание, мессер, равно как и присутствие здесь вашего господина, лишь новое звено в череде оскорблений, которым я подверглась с его стороны. Скажите ему об этом. А ещё я попрошу моих советников разобраться, есть ли у него право посылать вас ко мне с таким поручением, после чего, возможно, он получит ответ на свой вызов.

— Может быть, мадонна, вы хотите, чтобы его светлость подъехал сюда, чтобы переговорить с вами лично?

— Вот этого мне совершенно не хочется. Мне уже представлялся случай сказать Джан-Марии всё, что я о нём думаю, — и гордо повернувшись, показывая тем самым, что аудиенция окончена, она отошла от крепостных зубцов.

Потом она провела короткое совещание с Франческо, который высказал несколько предложений, способствующих укреплению обороны замка. Валентина одобрила их все, без исключения. Настроение у неё заметно улучшилось, ибо теперь рядом с ней был человек, действительно знающий толк в военном деле. Ей нравилось даже просто смотреть на его стройную, подтянутую фигуру, на пальцы, привычно охватывающие рукоять меча, спокойное, не ведающее страха лицо. И даже когда он говорил о грозящих им опасностях, они казались не такими уж страшными — так уверенно звучал его голос.

Вместе с Фортемани Франческо незамедлительно перешёл к реализации предложенных им мер. Теперь гигант следовал за ним, как верный пёс за хозяином, понимая, что видит перед собой истинного солдата удачи, наёмника-профессионала, в сравнении с которым сам он ненамного отличается от набранного им отребья. Передалась Эрколе и уверенность Франческо, ибо последний вроде бы относился к происходящему как к комедии, разыгрываемой герцогом Баббьяно. Франческо вдохновил Валентину и Фортемани, последний же поднял боевой дух солдат. Энергия графа Акуильского передалась и им, а из восхищения своим новым командующим родились и окрепли уважение к порученному им делу и гордость за сопричастность к тому, что вершилось на их глазах. Ещё через час Роккалеоне, до того тихий и покойный, воинственно гудел, словно растревоженный улей, а Валентина, видя всё это, изумлялась могуществу волшебника, которому она вверила свою крепость, ибо только чудо могло так преобразить её гарнизон.

Только единожды хладнокровие изменило Франческо. Случилось это после того, как, спустившись в пороховой погреб, он обнаружил там лишь одну бочку с порохом. Он повернулся к Фортемани и спросил, где Гонзага распорядился сгрузить боеприпасы. Фортемани знать ничего не знал, а потому Франческо отправился на розыски Гонзаги. И нашёл его в самшитовой аллее, где придворный что-то жарко втолковывал Валентине. При появлении Франческо Гонзага разом смолк, нахмурился.

— Мессер Гонзага, где вы храните порох? — осведомился Франческо.

— Порох? — Гонзагу охватило предчувствие беды. — А разве его нет в погребе?

— Есть… маленькая бочка, достаточная для того, чтобы раз или два выстрелить из орудия, не оставив ничего для наших аркебуз. Где порох, который вы привезли с собой?

— Весь порох в погребе. Другого нет.

Франческо застыл, на мгновение потеряв дар речи, не сводя глаз с придворного. А затем не смог сдержать гнева.

— Так-то вы намеревались защищать Роккалеоне? — голос его разил, словно меч. — Запасли в достатке вина, не забыли про стадо овец да всяческие деликатесы. Вы намеревались забросать врага костями или полагали, что никакой осады не будет?

Вопрос этот угодил в самое яблочко, и Гонзага вспыхнул, словно порох, запасти который он не удосужился. Его ярость была столь велика, что ответил он, как должно мужчине.

С презрением в голосе отмёл он обвинения Франческо, завершив тираду предложением решить спор поединком, пешими или конными, мечом или копьём.

Но тут вмешалась Валентина, осадив их обоих. Но с Франческо она говорила вежливо, выразив надежду, что он наилучшим образом использует всё то, чем располагает Роккалеоне. С Гонзагой же — с крайним пренебрежением, ибо вопрос Франческо, так и оставшийся без ответа, окончательно открыл ей глаза. Она и так уже достаточно отчётливо представляла, с какой целью Гонзага побуждал её к побегу из Урбино, а теперь отпали и последние сомнения. Она вспомнила его поведение, когда пришла весть, что Джан-Мария полон решимости осадить и взять штурмом Роккалеоне, его совет покинуть замок. А ведь в Урбино он убеждал её, что на силу надобно отвечать силой.

Эту словесную перепалку прервал звук горна.

— Герольд! — воскликнула Валентина. — Пойдёмте, мессер Франческо, узнаем, что он скажет нам на этот раз.

И увела Франческо, оставив чуть не плачущего от унижения Гонзагу в тени самшита.

Герольд вернулся, чтобы сообщить: ответ Валентины не оставляет Джан-Марии иного выхода, кроме как дождаться прибытия герцога Гвидобальдо, который уже в пути. Прибытия правителя Урбино, полагал Джан-Мария, будет достаточно, чтобы Валентина пошла навстречу его требованию открыть ворота и сдаться на милость победителя.

Таким образом, остаток дня прошёл в Роккалеоне мирно, если не считать бури, поселившейся в сердце Ромео Гонзаги. В тот вечер он сидел за ужином, никем не замечаемый, за исключением дам Валентины да шута, несколько раз проехавшегося насчёт его мрачности. Сама же Валентина всё своё внимание уделяла графу, и пока Гонзага, поэт, певец, признанный острослов, в общем, образцовый придворный, молчал, надув губы, этот выскочка, неотёсанный мужлан развлекал сидящих за столом весёлыми историями, завоевав симпатии всех, за исключением, разумеется, мессера Гонзаги.

Об осаде граф говорил столь легко и непринуждённо, что на душе у его слушателей заметно полегчало. Нашлось у него что сказать и о Джан-Марии, и Валентина и дамы вдоволь насмеялись. Он ясно дал понять всем, что, хотя воевать ему пришлось достаточно много, ни одна кампания не увлекала его больше, чем оборона Роккалеоне. А в победном исходе он не сомневался.

Дамы млели от восторга. Ещё бы! Раньше жизнь сталкивала их лишь с мужчинами-марионетками, наполнявшими парадные залы и приёмные дворцов, которые умели лишь кланяться да витиевато излагать свои далеко не глубокие мысли, то есть с теми, кто волею судеб всегда окружает правителей. А тут перед ними предстал человек совершенно иного склада, несомненно, высокого происхождения, от которого веяло духом военного лагеря, а не затхлостью дворца, начисто лишённый позёрства, столь ценимого при дворе герцога Урбино.

Был он молод, но уже не зелен, красив, и именно мужской красотой. Мелодичный его голос, как им уже доводилось слышать, мог становиться суровым, требующим беспрекословного выполнения отданного приказа. А уж если он смеялся, то от души, без всяких задних мыслей.

И Гонзаге не оставалось ничего иного, как молча злиться, про себя кляня на все лады человека, которого он бы и на пушечный выстрел не подпустил ко дворцу.

Вечер этот не доставил ему радости, но следующий день принёс ещё большие разочарования.

Утром к Роккалеоне прибыл герцог Урбино и сам, в сопровождении одного горниста, подошёл ко рву. В третий раз под стенами замка прозвучал горн.

Как и днём ранее, Валентина поднялась на стену в сопровождении Франческо, Фортемани и Гонзаги. Последнего не приглашали, но и не стали гнать прочь, а потому он плёлся в хвосте, вроде бы по-прежнему считаясь одним из офицеров Валентины.

Франческо для столь торжественного случая облачился в боевой наряд и появился, с головы до ног закованный в сверкающую сталь. На шлеме развевался плюмаж, забрало он поднял, но издалека разглядеть черты его лица не представлялось возможным. Так что сохранялась надежда, что Гвидобальдо его не узнает.

Встреча с герцогом не оставила у Валентины тёплых воспоминаний. Подданные его любили, но с племянницей он держался отстранённо, не допуская сближения. Вот и теперь он и не попытался воззвать к голосу крови. Пришёл Гвидобальдо с войной, как правитель, желающий вразумить взбунтовавшегося вассала, потому и обратился к Валентине с соответствующими словами.

— Монна Валентина, — никакого намёка на то, что она — его племянница, — хотя ваше непослушание глубоко огорчает меня, не рассчитывайте и не надейтесь на какие-либо привилегии или милосердие, обусловленные тем, что вы — женщина. Мы отнесёмся к вам точно так же, как к любому мятежнику, пошедшему против воли властелина.

— Ваше высочество, я не ищу для себя никаких привилегий, кроме тех, что дарованы мне, женщине, матерью-природой. Привилегии эти никоим образом не имеют отношения к войне и оружию и состоят лишь в том, что я имею право отдать руку и сердце лишь моему избраннику. И пока вы не осознаете того, что я — женщина, а осознав, не примиритесь с этим и не дадите мне слова, что Джан-Мария мне более не жених, до тех пор я останусь здесь, несмотря на вас, ваших солдат и вашего союзника, полагающего, что путь к сердцу женщины лучше всего прокладывать пушечными ядрами.

— Я думаю, у нас найдутся средства заставить вас вспомнить о чувстве долга, — последовал мрачный ответ.

— Долга перед кем?

— Перед государством, принцессой которого вы удостоились чести родиться.

— А как же мой долг перед собой, моим сердцем, женским естеством? Или это в расчёт не берётся?

— Это не те вопросы, по которым принято спорить через крепостную стену. И приехал я сюда не для дискуссии, а чтобы предложить вам сдаться. Если же вы ответите отказом, пеняйте на себя.

— И буду пенять, но не подчинюсь вам. Сдаваться я не собираюсь. Делайте, что хотите, если считаете, что насилие делает честь вашему мужскому достоинству и рыцарству. Я обещаю вам, что Валентина делла Ровере никогда не станет женой герцога Баббьяно.

— Так вы отказываетесь открыть ворота? — голос Гвидобальдо уже дрожал от ярости.

— Окончательно и бесповоротно.

— И долго вы намерены упорствовать?

— До последнего моего вздоха.

Гвидобальдо саркастически рассмеялся.

— Тогда я умываю руки и более не отвечаю за последствия вашего решения. Оставляю вас заботам будущего мужа, Джан-Марии Сфорца. Он, похоже, очень торопится со свадьбой, так что может излишне жёстко обойтись с замком, но вина за это будет лежать только на вас. Но я заранее предупреждаю вас, что полностью одобряю любые его действия. И прошу задержаться ещё на несколько минут, чтобы выслушать те слова, которые, возможно, хочет сказать вам его светлость. Надеюсь, что его красноречие окажется более убедительным.

И, отсалютовав Валентине, Гвидобальдо развернул лошадь и ускакал. Девушка, наверное, ушла бы, но Франческо убедил её остаться и подождать герцога Баббьяно. Время это Валентина и Франческо провели в оживлённой беседе, прохаживаясь по стене. Гонзага и Фортемани ходили следом, первый — в мрачном молчании, сверля спину Франческо яростными взглядами.

С высоты крепостных стен они обозревали полураздетых солдат, торопливо ставящих зелёные, коричневые, белые палатки. Маленькая армия насчитывала не более сотни человек, ибо Джан-Мария полагал, что большего числа для взятия Роккалеоне не потребуется. Тем более что основную ставку, как они поняли, наблюдая за лагерем, он делал не на живую силу, а на десять тяжёлых, запряжённых быками повозок, выкатившихся из леса. На каждой покоилась пушка. А уж за ними показались телеги с амуницией и съестными припасами.

Гвидобальдо тем временем достиг лагеря и спешился у шатра, высившегося в самой его середине. Из шатра, размерами поболе палаток, вышел низкорослый толстяк, в котором острые глаза Франческо без труда разглядели Джан-Марию.

Слуга подвёл жеребца, помог господину сесть в седло, а затем в сопровождении того же горниста Джан-Мария двинулся к замку. У самого рва натянул поводья, увидев Валентину, снял шляпу и склонил рыжеватую голову.

— Монна Валентина, — позвал он, устремив вверх взгляд маленьких, жестоких глаз, а когда она подошла к крепостным зубцам, продолжил. — Я искренне сожалею, что его высочество, ваш дядя, не смог добиться своего. И, раз он потерпел неудачу, боюсь и у меня немного шансов на успех, во всяком случае, если рассчитывать только на слова. И всё-таки я прошу дозволения переговорить с вашим капитаном, кто бы он ни был.

— Мои капитаны перед вами, — ровным голосом ответила Валентина.

— О? И их так много? Сколько же у вас солдат?

— Достаточно, — вмешался Франческо, из глубины шлема голос его звучал глухо, — чтобы разнести вас и всю собранную вами шваль на мелкие клочки.

Джан-Мария устремил на него злобный взгляд, но увидел лишь стальные латы да тёмный зев поднятого забрала.

— Кто ты такой, негодяй? — вопросил Джан-Мария.

— Сам ты негодяй, будь ты хоть двадцать раз герцог, — последовал ответ, сопровождаемый смехом Валентины.

Никогда ещё, с тех пор как Джан-Мария издал первый крик, появившись из чрева матери, ни один человек не одёргивал его так грубо. Стоит ли удивляться, что его бледное лицо побагровело.

— Слушай меня внимательно! — проревел он. — Какая бы судьба ни ждала остальных защитников замка после того, как я захвачу его, тебе лично я обещаю верёвку и крепкий сук, на котором тебя и вздёрнут.

— Ба! — отмахнулся рыцарь. — Поначалу птичку нужно поймать. И не надейтесь, что Роккалеоне достанется вам, словно перезревший плод, упавший на землю. Пока я жив, вашей ноги тут не будет, ваша светлость, а жизнь мне очень дорога, и просто так я с ней не расстанусь.

Тут Валентина повернулась к Франческо, глаза её уже не смеялись.

— Довольно, мессер! — прошептала она. — Не стоит ещё более раздражать его.

— Да, да, — заверещал Гонзага. — Более ничего не говорите, а не то вы нанесёте нам непоправимый урон.

— Мадонна, — герцог Баббьяно тоже более не желал общаться с Франческо, — я даю вам двадцать четыре часа на раздумья. Вы видите прибывшие в лагерь орудия. Завтра, когда вы проснётесь, они будут нацелены на ваши стены. Более сказать вам мне нечего. Могу я просить вашего дозволения перед отъездом переговорить с мессером Гонзагой?

— Раз вы уезжаете, можете говорить с кем угодно, — презрительно бросила Валентина и, повернувшись, знаком предложила Гонзаге подойти к краю стены.

— Я могу поклясться, что этот шут уже дрожит от страха перед возмездием, — прокричал герцог, — и, возможно, страх заставит его руководствоваться здравым смыслом. Мессер Гонзага, как я понимаю, вы нанимали на службу гарнизон Роккалеоне, а потому предлагаю вам отдать приказ опустить мост. Именем Гвидобальдо, равно как и своим, обещаю всем прощение, за исключением того мерзавца, что стоит рядом с вами. Но если ваши солдаты окажут сопротивление, будьте уверены, что я не оставлю в Роккалеоне камня на камне и не пощажу никого.

Гонзагу трясло, как лист на ветру, лицо его посерело, от ужаса перехватило дыхание. А потому ответил за него Франческо.

— Мы слышали ваши условия. Нам они не подходят. Так что не сотрясайте воздух пустыми угрозами.

— Мессер, мои условия не для тебя. Я не знаю, кто ты такой. Не собираюсь обращаться к тебе и не желаю, чтобы ты говорил со мной.

— Если вы задержитесь здесь ещё на минуту, то с вами заговорят аркебузы, — и тут же скомандовал воображаемому воинству, слева от себя. — Аркебузы наизготовку! Запалить фитили! Ну, господин герцог, вы уезжаете или прикажете разнести вас в клочья?

В ответ послышался поток проклятий, перемежающихся угрозами в адрес Франческо.

— Приготовиться к стрельбе! — прокричал Франческо, и герцог, прервав речь на полуслове, поскакал прочь вместе с трубачом, а им вслед нёсся хохот Франческо.

Глава XVIII. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

— Мессер, вы добьётесь того, что нас всех повесят, — пробормотал Гонзага, когда они спустились со стены. — Разве так говорят с принцами?

Валентина нахмурилась, недовольная тем, что Гонзага посмел упрекать её рыцаря. Но Франческо вновь рассмеялся.

— Клянусь святым Павлом, как, по-вашему, мне следовало с ним говорить? Прибегнуть к лести? Молить о пощаде, убеждать, что строптивую даму можно уломать и без помощи артиллерии? Нет, мессер Гонзага, мне это не подходит.

— Похоже, храбрость мессера Гонзаги убывает именно тогда, когда ей надобно возрастать, — заметила Валентина.

— Мадонна, вы путаете храбрость с безрассудством, — возразил Гонзага.

Вскорости оказалось, что не только Гонзага придерживается того же мнения, ибо во дворе к ним приблизился коренастый, заросший чёрными волосами наёмник. Звали его Каппоччо.

— Мессер Гонзага, мессер Эрколе, можно вас на пару слов, — и такой наглостью веяло от его обращения, что все остановились, а Франческо и Валентина, шедшие впереди, обернулись, чтобы послушать, что же он скажет. — Когда я поступал к вам на службу, вы дали мне понять, что рисковать шкурой не придётся. Мне сказали, что ни о какой войне не может быть и речи, в крайнем случае, возможна случайная стычка с солдатами герцога. В этом вы убеждали и моих товарищей.

— Это правда? — Валентина посмотрела на Фортемани, к которому, собственно, и обращался Каппоччо.

— Да, мадонна, — кивнул тот. — Но я повторял лишь услышанное от мессера Гонзаги.

— Значит, вы, — Валентина повернулась к Гонзаге, — прямо заявляли, что воевать им не придётся?

— Можно сказать, да, мадонна, — с неохотой признал Гонзага.

Долго смотрела на него Валентина.

— Мессер Гонзага, кажется, я начинаю понимать, что вы за человек.

Каппоччо, однако, мало интересовали подобные сантименты, а посему он продолжил.

— Мы все слышали разговор вашего нового губернатора и его высочества герцога Баббьяно. В том числе и выставленные им условия, которые отклонил господин губернатор. И я хочу сказать вам, мессер Эрколе, что у меня нет желания оставаться в Роккалеоне, дожидаясь, пока Джан-Мария захватит замок и вздёрнет меня на суку. В этом меня поддержат многие.

Валентина не сводила глаз с полного решимости лица Каппоччо, и впервые в её сердце закрался страх. Она уже начала поворачиваться к Гонзаге, чтобы как следует отчитать его, но вмешался Франческо.

— Стыдись, Каппоччо. Как ты мог заговорить об этом в присутствии нашей госпожи, трус ты этакий.

— Я не трус, — Каппоччо покраснел. — На поле боя я готов сражаться за того, кто мне платит. Но сидеть в крепости и ждать, пока тебя придушат, словно крысу, — это не по моей части.

Франческо встретился с ним взглядом, затем посмотрел на остальных шестерых или семерых наёмников, столпившихся за спиной Каппоччо и жадно вслушивающихся в каждое слово. Выражение их лиц не оставляло сомнений в том, что все они разделяют его мнение.

— Солдат ли ты, Каппоччо? — с издёвкой спросил Франческо. — Или я должен сказать, в чём ошибся Фортемани, беря тебя на службу. Ему, похоже, следовало сразу определить тебя на кухню в помощь повару.

— Господин рыцарь!

— Ба! Да ты повышаешь на меня голос? Или ты думаешь, что я такой же, как ты, и пугаюсь шума?

— Шум меня не пугает.

— Неужели? Тогда чего же ты наложил в штаны от пустых угроз герцога Баббьяно? Будь ты действительно солдатом, ты не стал бы говорить: «Я готов умереть так, а не иначе». И твоё утверждение, что ты готов умереть в чистом поле, — ложь.

— Нет! Не ложь!

— Тогда почему ты готов умереть там, но не здесь? Или ты забыл, что не человек, но судьба определяет место и время смерти? Но успокойся, женщина, — Франческо рассмеялся и возвысил голос, чтобы его хорошо слышали остальные наёмники. — Умирать тебе не придётся, ни там, ни здесь.

— Когда Роккалеоне сдастся…

— Роккалеоне не сдастся, — прогремел Франческо.

— Хорошо, когда его возьмут штурмом.

— Его не возьмут штурмом, — в голосе губернатора звенела уверенность. — Будь у Джан-Марии в союзниках время, он бы уморил нас голодом. Но времени-то у него и нет. Враг стоит на границе его герцогства, и через несколько дней, максимум, через неделю, ему придётся возвращаться в Баббьяно и защищать собственную корону.

— Тем больше у него оснований подвергнуть замок бомбардировке, — по тону Каппоччо чувствовалось, что этот аргумент он считает неотразимым.

Но Франческо незамедлительно оспорил это утверждение.

— Не верьте этому. Говорю вам, Джан-Мария на такое не пойдёт. А если и отдаст приказ открыть огонь, разве эти стены рухнут от нескольких ядер? На штурм он может решиться, но не мне объяснять солдату, что двадцать храбрых парней, а я считаю вас таковыми, несмотря на твои, Каппоччо, трусливые речи, без труда расправятся и с тысячью человек, не говоря уже о сотне, что привёл с собой герцог. И учти, я говорю тебе только то, во что верю сам, ибо Джан-Мария, как ты, должно быть, помнишь, обещал повесить и меня. Я солдат, как и ты, а потому и рискуем мы одинаково. И разве я колеблюсь, сомневаюсь в победе только потому, что мне пригрозили виселицей? Стыдно, Каппоччо! Менее милосердный губернатор сам вздёрнул бы тебя за такие слова, подстрекающие к бунту. Я же вот стою и спорю с тобой, потому что у меня на счету каждый храбрец, а я уверен, что и ты из их числа. Давай забудем о твоих сомнениях. Они недостойны солдата. Будь смел, решителен, и после того, как побеждённый герцог снимет осаду, тебя и твоих товарищей будет ждать щедрое вознаграждение.

Франческо повернулся, не дожидаясь ответа Каппоччо, застывшего с поникшей головой и горящими от стыда щеками, и повёл Валентину через двор к лестнице, ведущей в зал приёмов.

Шёл он размеренным шагом, ни разу не оглянувшись, словно и не сомневаясь в том, что приказы его будут выполнены, но, едва за ними закрылась дверь, резко повернулся к Эрколе.

— Вооружитесь аркебузой и возьмите с собой моего слугу, Ланчотто. Если эти твари всё ещё намерены бунтовать, застрелите того, кто попытается открыть ворота. Стреляйте наверняка, а потом дайте мне знать. Но главное, Эрколе, позаботьтесь о том, чтобы они вас не видели, даже не подозревали о вашем присутствии, чтобы не преуменьшать воздействие на них моих слов.

Тут Валентина одарила его таким восхищённым взглядом, что Гонзага позеленел от зависти.

— Небеса смилостивились надо мной и в час беды послали мне на помощь настоящего мужчину. Вы думаете, — глаза её не отрывались от его лица, в котором она не увидела даже малейшего признака неуверенности. — Вы думаете, они успокоятся?

— Это я вам гарантирую, мадонна. Но что это? Почему я вижу слёзы у вас на глазах? Плакать вам совершенно незачем.

— Я всё-таки женщина, — она улыбнулась, — со всеми свойственными нам слабостями. Мне казалось, что всё рухнуло. И рухнуло бы, не будь вас. Если они взбунтуются…

— Пока я здесь, этого не будет, — заверил её Франческо, и Валентина, в восторге от своего рыцаря, поспешила к дамам, чтобы успокоить их и пообещать, что при такой надёжной защите ничего дурного им не грозит.

Франческо направился к себе, чтобы снять латы, а Гонзага решил прогуляться по крепостному валу, сжигаемый ненавистью, теперь уже не к безродному выскочке, а к Валентине, которая посмела предпочесть этого мужлана, грубияна, головореза ему, ослепительному Гонзаге. Вышагивая под синим полуденным небом, он уже мечтал о том, чтобы наёмники, несмотря на уверения Франческо, взбунтовались, и тогда Валентина поймёт, что напрасно она доверилась этому проходимцу, и его обещания — всего лишь слова. И тут же вернулись к нему мысли о его собственных смелых замыслах, о любви к Валентине, о благосклонности, которую она выказывала ему до появления этого болтуна. Он горько рассмеялся, вновь осознав, что теперь она отдаёт предпочтение не ему, а Франческо.

С другой стороны, дни настали грозные, война надвинулась вплотную, а именно в такой ситуации Франческо мог проявить себя во всём блеске. Ну на что годился этот sbirro в мирное время? Разве мог он соперничать с ним, Гонзагой, в остроумии, элегантности, манерах? Обстоятельства, так сложились обстоятельства, а потому вся вина падала на них. В другой ситуации Валентина — в этом у Гонзага не было ни малейших сомнений — даже не взглянула бы на Франческо, пока рядом с ней находился он, Гонзага. А вспомнить их первую встречу, у Аскуаспарте. Вновь проклятые обстоятельства сложились в пользу Франческо, ибо женщины более чем расположены к раненым и больным.

И он уже убеждал себя в том, что мог бы обвенчаться с Валентиной, не появись в Роккалеоне Франческо, а обвенчавшись, опустить мост и спокойно выехать из замка, ибо едва ли Джан-Мария пожелал бы жениться на его вдове. Да и Гвидобальдо, по натуре добрый и милосердный, не стал бы долго гневаться и скорее простил, чем повесил, ибо ничего бы не выиграл, оставив племянницу вдовой. Да, если бы не Франческо, риск его полностью бы оправдался, и он покинул Роккалеоне с высоко поднятой головой.

Он смотрел вниз, на равнину, уставленную палатками, и чёрная ненависть вперемешку с таким же чёрным отчаянием застилала ему глаза. Вот тут и подумалось ему, а не отказаться ли от прежних планов, раз они рухнули в одночасье, и не обратиться ли к новым, призванным, по меньшей мере, спасти его от виселицы? Ибо теперь он понимал, что обречён — вне зависимости от того, падёт ли Роккалеоне или выстоит. Ему припомнили бы организацию побега из Урбино, и не мог он ожидать пощады ни от Джан-Марии, ни от Гвидобальдо.

И неожиданно его озарило: он увидел путь к спасению. Гонзага замер, затем воровато оглянулся, в опасении, что кто-то прочитал его чёрные мысли. Успокоился, никого не увидев, вернулся в свою комнату, нашёл перо, чернила, лист бумаги и одним махом написал:

«В моих силах призвать гарнизон к неповиновению и открыть ворота Роккалеоне. Тем самым замок окажется у вас в руках, а я докажу вам, что не желаю участвовать в мятеже монны Валентины. Что вы можете предложить мне, если я выполню обещанное? Ответьте немедленно, воспользовавшись тем же средством доставки, что и я, но не отправляйте послание, если увидите меня на крепостной стене».

Гонзага сложил лист, написал: «Его высочеству герцогу Баббьяно», прошёл в арсенал, открыл дверцы большого шкафа у стены, достал арбалет, натянул тетиву, привязал письмо к стреле, установил её на ложе, плотно затворил дверь, приблизился к узкой бойнице, поднял арбалет. Направил его на палатку герцога и выстрелил. И, к полному его удовольствию, попал в цель: стрела порвала тент и исчезла внутри.

Сразу же в лагере поднялась суета. Забегали солдаты, несколько человек вывалились из палатки. Гонзага узнал Джан-Марию и Гвидобальдо.

Стрелу передали герцогу Баббьяно. Тот коротко глянул на замок, отбросил полог палатки и скрылся.

Гонзага широко распахнул дверь в арсенал, чтобы видеть, есть ли кто на крепостном валу, и вернулся к окну, в нетерпении дожидаясь ответа. Не прошло и десяти минут, как вновь появился Джан-Мария, кликнул арбалетчика, что-то ему передал, указал рукой на Роккалеоне. Гонзага двинулся к двери, сердце его стучало, как барабан. Если бы на стене появился кто-то посторонний, он успел бы показаться меж зубцов и тем самым остановить арбалетчика. Но повода для тревоги не нашлось, и вскоре стрела запрыгала по камням крепостной стены. А ещё через мгновение Гонзага держал в руках ответ Джан-Марии.

Развязал бечёвку, отбросил стрелу в угол, развернул письмо, прочитал его, привалившись плечом к стене.

«Если с вашей помощью Роккалеоне станет моим, вы вправе рассчитывать на мою благодарность. Я гарантирую вам полное прощение и награду в тысячу золотых флоринов».

Радостная улыбка осветила лицо Гонзаги. Он и не рассчитывал на такую щедрость. Естественно, он примет условия Джан-Марии, а Валентина пусть поздно, но поймёт, что не следовало ей целиком полагаться на мессера Франческо. Пусть он теперь попробует спасти её, как обещал. И ещё вопрос, взбунтуются наёмники или нет? Злобный смешок сорвался с губ Гонзаги. Она получит хороший урок и, став женой Джан-Марии, раскается в том, что столь пренебрежительно отнеслась к Ромео Гонзаге.

Он вновь рассмеялся и тут же похолодел от ужаса, услышав за спиной чьи-то мягкие шаги.

Сжал письмо герцога в комок и в испуге бросил его через стену. А затем, тщетно стараясь стереть с лица страх, повернулся.

И увидел Пеппе, сверлящего его взглядом.

— Ты что, выслеживаешь меня? — голос его дрожал, а посему звучал не так грубо, как ему хотелось бы.

Шут насмешливо поклонился.

— Монна Валентина желает видеть вас в саду, ваша светлость.

Глава XIX. ЗАГОВОР И КОНТРЗАГОВОР

Быстрые глаза Пеппе видели, как Гонзага смял и бросил через стену лист бумаги, не ускользнул от него и испуг, отразившийся на лице придворного. По натуре очень любопытный, Пеппе по собственному опыту знал, более всего интересно именно то, что люди пытаются скрыть. И посему, как только Гонзага поспешил к Валентине, шут высунулся из-за зубцов.

Поначалу он ничего не увидел и уже огорчённо подумал, что листок упал в воду и унесён бурным потоком. Но затем, устроившись на выступе, присмотрелся повнимательнее, заметил-таки бумажный комок, лежащий футах в десяти ниже потайной дверцы над подъёмным мостом.

Тайком, ибо Пеппе не имел привычки посвящать кого-либо в свои планы без крайней на то надобности, он раздобыл моток крепкой верёвки. Открыв металлическую дверцу, накрепко привязал к ней один конец, а второй осторожно опустил вниз, опасаясь, как бы не столкнуть в воду бумажный комок.

Ещё раз убедившись, что за ним никто не наблюдает, Пеппе начал спуск. Перебирая по верёвке руками, а ногами упираясь в гранитные блоки стены, он добрался до бумажного комка, изготовился, быстрым движением руки схватил комок, тут же сунул его в рот, зажал зубами и быстро-быстро, словно обезьянка, вскарабкался наверх.

Опять удостоверился, что подвиги его остались незамеченными как защитниками замка, так и осадившими его войсками Джан-Марии, свернул верёвку, закрыл дверцу, запер замок, задвинул засовы и прошёл в караулку, где не было ни души, чтобы положить ключ на место. А потом, с таинственным письмом в руке, поспешил к фра Доминико, который на кухне жарил барашка, освежёванного тем же утром. Осада замка лишила его защитников свежей рыбы, зайцев и лесных птиц.

Увидев шута, монах привычно обругал его, ибо при всей своей святости не чурался бранных слов, но Пеппе на этот раз не ответил тем же, побудив тем самым доброго монаха справиться, не заболел ли он.

Не отвечая на вопрос, шут разгладил смятый листок, прочитал написанное, присвистнул и засунул за пазуху.

— Что это у тебя? — полюбопытствовал фра Доминико.

— Рецепт жаркого из мозгов монаха. Редкий деликатес, знаешь ли, — с тем Пеппе и отбыл, сопровождаемый злобным взглядом и новыми проклятиями.

А Пеппе отнёс письмо графу Акуильскому. Тот внимательно прочитал его, спросил Пеппе, каким образом оно попало к Гонзаге. К удивлению шута, письмо это не вселило тревогу, но, наоборот, успокоило Франческо.

— Он предлагает Гонзаге тысячу флоринов и свободу. Ну что ж, значит, я не обманул моих людей, убеждая их, что угрозы Джан-Марии не будут подкреплены делом и ни одно ядро не упадёт на Роккалеоне. Сохраним это в секрете, Пеппе.

— Но вы будете присматривать за мессером Гонзагой? — спросил шут.

— Присматривать? Но зачем? Неужели ты полагаешь, что он может принять подобное предложение?

Пеппе поднял голову, хитренько улыбнулся.

— А не думаете ли вы, господин мой, что он сам на него напросился?

— Стыдись, Пеппе, — покачал головой Франческо. — Пусть мессер Гонзага трусоват и годится лишь на то, чтобы играть на лютне, но предать монну Валентину… Нет, нет!

Шут, однако, придерживался иного мнения. С Гонзагой ему доводилось общаться чаще, так что он хорошо представлял себе, с кем имеет дело. Пусть Франческо не верит в его предательство, он, Пеппе, будет держать его под постоянным наблюдением. Что он и делал остаток дня, не теряя Гонзаги из виду. Но не заметил ничего подозрительного, разве что постоянную задумчивость придворного.

Вечером, едва они поужинали, Гонзага пожаловался на зубную боль и с дозволения Валентины вышел из-за стола. Шут поднялся, чтобы последовать за ним, но у порога извечный враг Пеппе, фра Доминико, схватил его за шкирку.

— У тебя тоже болят зубы, бездельник? Оставайся здесь да помоги мне!

— Отпусти меня, добрый отец Доминико, — прошептал Пеппе, и монах, вероятно почувствовав, что дело серьёзное, разжал пальцы.

Но Валентина уже позвала его обратно к столу, так что улизнуть он не успел.

Печально слонялся он по комнате, думая лишь о Гонзаге и его предательстве. И лишь вера во Франческо и нежелание попусту волновать Валентину удерживали Пеппе от того, чтобы поделиться своей тревогой с остальными. Если бы он знал, сколь она обоснована, то наверняка дал бы волю языку. Ибо в это самое время, когда он помогал фра Доминико уносить грязную посуду, Гонзага беседовал с Каппоччо, охранявшим северную стену.

Без обиняков он сказал наёмнику, что напрасно он сам и его товарищи поддались утром уговорам Франческо, ибо доводы рыцаря ничем не подкреплены.

— Говорю тебе, Каппоччо, — подвёл итог Гонзага, — оставаясь здесь и продолжая бессмысленное сопротивление, вы лишь туже затягиваете верёвку на своих шеях. Как видишь, я с тобой откровенен.

Однако подобную откровенность Каппоччо воспринял довольно скептически. И заподозрил, что Гонзага руководствуется другими целями, помимо заботы о благополучии наёмников. Он остановился, уперев алебарду в гранит крепостной стены, и всмотрелся в лицо придворного, едва различимое в пробивающемся сквозь облака лунном свете.

— Вы полагаете, что мы сглупили, послушав мессера Франческо, и нам следовало ещё днём покинуть Роккалеоне?

— Да, именно об этом я и толкую.

— Но почему именно вы даёте нам такой совет? — в голосе Каппоччо слышалось удивление.

— Потому что, Каппоччо, — последовал уклончивый ответ, — меня, как и вас, затянули в эту историю ложными обещаниями. И Фортемани я давал те гарантии, что получил сам. И не готовился к смерти, что поджидает здесь нас всех. Честно тебе скажу, мне просто страшно.

— Кажется, я начинаю понимать, — пробормотал Каппоччо. — Если мы уйдём из Роккалеоне, вы присоединитесь к нам?

Гонзага кивнул.

— Но почему вы не обговорите всё это с Фортемани? — Каппоччо ещё мучили сомнения.

— Фортемани! — Гонзага всплеснул руками. — Клянусь Богом, только не с ним. Он околдован этим Франческо. Вместо того чтобы ненавидеть этого подонка, благо у Фортемани есть на то причины, он бегает за ним, как собачонка, и повинуется каждому его слову.

Вновь Каппоччо всмотрелся в лицо Гонзага. Но луна совсем скрылась в тучах.

— А откровенны ли вы со мной? Или скрываете за вашими намерениями что-то ещё?

— Друг мой, — ответил Гонзага, — дождитесь, пока поутру к стенам не приедет за ответом герольд Джан-Марии. Тогда вы вновь услышите условия, на которых вам сохранят жизнь. А до того ничего не предпринимайте. Но вот когда вам пообещают пытку и виселицу, полагаю, вы сами без труда определите, где искать спасения. Вы спрашиваете, чем я руководствуюсь, обращаясь к вам? Я уже всё сказал, и душа моя — открытая книга. Цель у меня простая — сохранить свою жизнь. По-моему, повод достаточно веский.

Ему ответил презрительный смех, ибо трусов не любит никто.

— Куда как веский. Тогда завтра я и мои товарищи уйдём из Роккалеоне. Можете на нас рассчитывать.

— Но не верьте мне на слово. Дождитесь герольда. И действуйте, лишь услышав его условия.

— Будьте покойны.

— И нет нужды говорить твоим друзьям, что предложение это исходит от меня.

— Хорошо, я сохраню наш разговор в тайне, — вновь рассмеялся наёмник, вскинул алебарду на плечо и заходил по крепостной стене.

Гонзага же отправился спать. Неистовая радость охватывала его при мысли о том, что он сумел отомстить Валентине, и не было у него никакого желания видеться с ней в этот вечер.

Однако наутро, когда к стенам замка подскакал герольд, Гонзага стоял рядом с ней. А Франческо тем временем руководил шестёркой наёмников. Повинуясь его приказам, они с шумом и грохотом выкатывали пушки, четыре маленьких, ещё три калибром побольше, и расставляли их меж зубцов, рассчитывая произвести должное впечатление на герольда.

Командуя наёмниками, Франческо прислушивался к тому, что говорил герольд. Тот вновь повторил условия сдачи, прибавив, что в случае сопротивления после взятия замка все оставшиеся в живых защитники будут повешены. А закончил тем, что в безграничном своём милосердии Джан-Мария даёт им полчаса на раздумье, чтобы принять решение. Если по истечении этого срока ворота не откроются, он начнёт бомбардировку. В послании своём Джан-Мария слово в слово повторил то, что предложил ему Гонзага во втором письме, посланном, как и первое, арбалетной стрелой.

Ответил ему Франческо. Он как раз присел у одного из орудий, чтобы убедиться, что оно наведено на цель, громко похвалил наёмников, после чего подошёл к Валентино и обратился к герольду, не заметив, что его люди скоренько скатились со стены во двор.

— Передайте его высочеству герцогу Баббьяно, что он напоминает мальчика из сказки, который слишком часто кричал: «Волк! Волк!» Скажите ему, мессер, что гарнизон не боится его угроз, равно как не интересуется и его обещаниями. Если он действительно намерен подвергнуть замок бомбардировке, в добрый час. Мы готовы ответить огнём на огонь. Может, он не знал, что у нас есть пушки, но вот они, перед вами. Они наведены на лагерь и после первого выстрела в нашу сторону сметут его с лица земли. Предупредите его, что рука у нас не дрогнет. Мы не сторонники кровопролития, но, если он первым применит артиллерию, пусть пеняет только на себя. Передайте ему наш ответ и попросите более не беспокоить нас пустыми угрозами.

Герольд поклонился и отбыл в изумлении. Поразила его не только решимость защитников Роккалеоне, но и наличие у них пушек. Естественно, он и предположить не мог, что пушки не заряжены, ибо пороха в замке нет. Не догадался об этом и Джан-Мария, у которого слова Франческо вызвали ярость, смешанную с разочарованием, ибо он очень надеялся на бунт наёмников, обещанный ему Гонзагой.

После того как герольд ускакал под громкий смех Фортемани, стоявшего за спиной графа, Валентина с сияющими глазами повернулась к Франческо.

— О, что бы я без вас делала, мессер Франческо! — её переполняло восхищение. — Я прямо дрожу при мысли о том, как бы всё повернулось, не будь вас рядом, — она не заметила злобной улыбки, мелькнувшей на лице Гонзаги. — А где вы раздобыли порох? — вопрос задавался искренне, ибо она так и не поняла, что пушки — всего лишь бутафория.

Фортемани рассмеялся, Франческо улыбнулся.

— Пороха я не нашёл. Мои угрозы, — он обвёл рукой грозную батарею, — ничем не подкреплены, как и угрозы Джан-Марии. Однако, полагаю, на него они произведут должное впечатление. И уж заверяю вас, мадонна, сейчас он не решится на бомбардировку, если у него и вообще были такие намерения. Так что мы можем спуститься вниз и отпраздновать нашу первую победу.

— Пушки не заряжены? — ахнула Валентина. — Но вы говорили так смело, держались столь уверенно!

И лицо девушки осветилось улыбкой, а нахлынувшая на неё при появлении герольда тревога растаяла, как утренняя дымка.

— Ну наконец-то! — воскликнул Франческо. — Вы опять улыбаетесь, мадонна. И правда, никаких поводов для грусти нет. Не пойти ли нам подкрепиться. После утренних трудов я голоден, как волк.

Она повернулась, чтобы вместе с ним сойти со стены, но тут к ним подбежал запыхавшийся Пеппе.

— Мадонна! — выдохнул он. — Мессер Франческо! Наёмники… Каппоччо… Он подбивает их к мятежу.

И пока он рассказывал о том, что происходило внизу, веселье исчезло из глаз Валентины, а лицо её стало мертвенно-бледным. Сильная, смелая, она оказалась неготовой к столь резкой перемене — от победы к возможному поражению.

— Вам дурно, мадонна. Держитесь за меня.

Валентина увидела протянутую руку Гонзаги, ухватилась за неё. А рядом громко выругался Франческо.

— Пеппе, живо в арсенал. Притащи мне двуручный меч. Выбери самый большой. Эрколе, вы пойдёте со мной. Гонзага… нет, вы лучше останьтесь здесь. Присмотрите за монной Валентиной.

И лишь после этого подошёл к краю крепостной стены, чтобы взглянуть во двор, где Каппоччо всё ещё что-то втолковывал наёмникам. При виде Франческо крики их взлетели к небу. Более всего они напоминали свору собак, заметивших добычу.

— К воротам! — вопили они. — Опускаем мост! Мы принимаем условия Джан-Марии. Не желаем умирать, словно крысы.

— Клянусь Богом, так вы и подохнете! — взревел Франческо. Нетерпеливо повернул голову. — Пеппе! Принесёшь ты меч или нет!

Но шут уже спешил к нему, сгибаясь под тяжестью огромного двуручного меча, длиной в добрых шесть футов. Франческо выхватил у него меч, а затем наклонился и прошептал Пеппе на ухо короткий приказ. Гонзаге удалось расслышать лишь последние слова.

— … в шкатулке на столе в моей комнате. Принеси его мне во двор.

Горбун кивнул и умчался, а Франческо, словно пёрышко, забросил тяжеленный меч на плечо и двинулся к лестнице. Но его остановила рука Валентины.

— Что вы намерены предпринять? — прошептала она. Глаза её переполняла тревога.

— Подавлю бунт этого отребья, — твёрдо ответил Франческо. — Мы с Фортемани успокоим их или перебьём, — сурово звучал голос графа, и Гонзага не усомнился, что такое ему вполне по силам.

— Вы сошли с ума! — Валентина ещё более испугалась. — Их же двадцать!

— Но на нашей стороне господь Бог, — улыбнулся Франческо.

— Вас убьют! — стояла на своём Валентина. — Нет, не ходите к ним! Не ходите! Пусть убираются на все четыре стороны, мессер Франческо. Пусть Джан-Мария занимает замок. Мне всё равно, лишь бы вы не шли к ним.

Взгляды их встретились. И от голоса Валентины, от осознания того, что тревога за его жизнь перевесила всё остальное — даже ужас перед Джан-Марией, — у Франческо учащённо забилось сердце. С трудом подавил он страстное желание прижать к груди девушку, всегда такую храбрую, а тут вдруг испугавшуюся за него. Он бы поцеловал эти нежные глаза, прошептал ей на ухо ободряющие слова, убедил её, что ничем не рискует. Но он подавил в себе эти чувства и лишь улыбнулся.

— Крепитесь, мадонна, и доверьтесь мне ещё раз. Пока я вас не подводил. Так стоит ли опасаться, что на этот раз меня ждёт неудача?

Валентина, похоже, приободрилась. Слова Франческо укрепили в ней веру в его непобедимость.

— Мы ещё посмеёмся над этим, когда придёт пора прервать наш вынужденный пост, — добавил граф Акуильский. — Вперёд, Эрколе! — и, не теряя ни секунды, легко, не замечая ни лат, ни тяжеленного меча, сбежал по ступенькам.

И успел вовремя. Ибо собравшиеся во дворе наёмники потянулись к воротам, преисполненные уверенности, что их не остановит и сам дьявол. Но неожиданно пред ними возникла высокая, закованная в сталь фигура с мечом на левом плече.

Но они и не подумали остановиться, подбадриваемые криками Каппоччо. И приблизились чуть ли не вплотную, когда Франческо схватился обеими руками за меч, и он, очертив полукруг, сверкнул у них перед глазами, ушёл за голову Франческо, а затем вновь вернулся к ним, отчего они застыли, как вкопанные. А Франческо вновь положил меч на плечо, готовый при первом их движении уложить одного или двух, дабы они поняли серьёзность его намерений.

— Видите, что вас ждёт, если будете упорствовать, — пояснил он обманчиво спокойным голосом. — Стыда у вас нет, стадо трусливых свиней! И годитесь вы лишь на то, чтобы получать жалованье да пьянствовать. На большее вас уже не хватает.

Слова его, словно удары кнута, обрушились на наёмников. Он повторил все вчерашние аргументы, каковыми успокоил Каппоччо. Вновь заверил, что за угрозами Джан-Марии ничего не стоит. И они поступают глупо, отдавая себя в его руки, ибо только за стенами замка они в полной безопасности. Осада не затянется надолго. У них могучий союзник в лице Чезаре Борджа, и его армия уже идёт на Баббьяно, так что Джан-Марии поневоле придётся возвращаться домой. Платят им хорошо, напомнил Франческо, а после снятия осады их ждёт ещё более щедрое вознаграждение.

— Джан-Мария грозится повесить нас всех, если возьмёт штурмом Роккалеоне. Но даже если ему это удастся, неужели вы думаете, что ему позволят воплотить в жизнь эту безумную угрозу? В конце концов все вы — наёмники, вам платит монна Валентина, так что вся вина должна пасть на неё и её капитанов. Мы в Урбино, не в Баббьяно, и правит здесь не Джан-Мария. Неужели вы думаете, что честный, благородный Гвидобальдо позволит вас повесить? Плохого же вы мнения о вашем герцоге. Идиоты, да вам грозит не большая опасность, чем дамам монны Валентины. Гвидобальдо и в голову не придёт наказывать вас за прегрешения его племянницы. Если кого и повесят, так это меня и, возможно, Гонзагу за то, что нанял вас. Но разве я веду разговоры о сдаче? Что, по-вашему, держит меня здесь? Конечно, у меня есть свой интерес, так же, как и у вас, и, если я думаю, что на такой риск стоит идти, почему у вас должно быть иное мнение? Неужто вы такие трусы, что от одних угроз душа у вас уходит в пятки? Или вы стремитесь так войти в историю, чтобы вся Италия, когда речь будет заходить о трусости, говорила: «Пугливые, как гарнизон Роккалеоне?»

В такой вот манере говорил с ними Франческо, то уничтожая их презрением, то вселяя уверенность своими доводами. И в конце концов добился того, о чём впоследствии слагали легенды от Калабрии до Пьемонта[29], передавая из уст в уста, как доблестный рыцарь одними лишь словами, силой воли да собственным примером подавил бунт отряда наёмников.

А со стены за ним наблюдала Валентина, и на глазах её блестели слёзы — но не от страха, а от гордости за Франческо: теперь она не сомневалась, что победа будет за ним.

Но прежде, когда он только подошёл к наёмникам, страх сжал сердце девушки, и она, повернувшись к Гонзаге, попросила его прийти на помощь рыцарю. Гонзага лишь холодно улыбнулся. И не трусость удерживала его рядом с Валентиной. Обладай Гонзага силой Геркулеса и мужеством Ахилла, он всё равно не сдвинулся бы с места. И прямо сказал об этом.

— Чего ради, мадонна? Почему я должен помогать человеку, которого вы предпочли мне?

Валентина не сразу поняла, о чём он толкует.

— Что вы такое говорите, мой добрый Гонзага?

— Да… ваш добрый Гонзага, — с горечью повторил он её слова. — Ваш домашний пёс, ваш музыкант, но не мужчина, достойный стать вашим капитаном, не мужчина, заслуживающий иного отношения, чем Пеппе или гончие. Я рисковал собственной шеей, быть повешенным, когда спасал вас, укрывал в безопасном месте, недоступном Джан-Марии, а меня отодвинули в сторону, предпочли мне того, кто более сведущ в военном деле. Вы вправе отодвинуть меня в сторону, мадонна, но только потом не просите меня служить вам. Пусть мессер Франческо… — Замолчите, Гонзага! — прервала его Валентина. — Дайте послушать, что он говорит…

И по её тону придворный понял, что напрасно сотрясал утренний воздух смелой тирадой. Ибо, поглощённая происходящим внизу, Валентина пропустила всё мимо ушей. А Франческо повёл себя весьма странно: подозвал к себе вернувшегося Пеппе и взял у него принесённый лист бумаги. Валентина наклонилась вперёд, ловя каждое слово.

— У меня есть доказательство моей правоты. Доказательство того, что Джан-Мария и не собирался обстреливать замок. Это Каппоччо сбил вас с толку своей болтовнёй. А вы, как глупые овцы, дали себя уговорить. А теперь послушайте, какую взятку предлагает Джан-Мария тому, кто откроет ему ворота Роккалеоне, — и, к полному изумлению Гонзаги, зачитал письмо — ответ Джан-Марии на его предложение сдать крепость.

Гонзага побледнел от страха, его начала бить дрожь. А снизу доносился решительный голос Франческо.

— Я спрашиваю вас, друзья мои, предлагал бы его высочество, герцог Баббьяно, заплатить тысячу флоринов, если б действительно намеревался обстрелять (Роккалеоне, а затем брать его штурмом? Письмо написано вчера. Сегодня мы показали ему свои пушки. И если он не решился открыть огонь ранее, неужели он пойдёт на это теперь? Возьмите письмо, удостоверьтесь сами, что я вас не обманываю. Надеюсь, есть среди вас кто-нибудь грамотный?

Он протянул письмо, которое взял из его рук Каппоччо, чтобы передать некоему Авентано, юноше, в своё время учившемуся в семинарии, откуда его изгнали за недостаток веры и прилежания. Громким голосом тот зачитал письмо.

— Кому оно адресовано? — пожелал знать Каппоччо.

— А! — воскликнул Франческо. — Так ли это сейчас важно?

— Для нас важно! — жёстко ответил наёмник. — Если вы желаете, чтобы мы остались в Роккалеоне, мы хотели бы знать его имя. Читай, Авентано.

— Мессеру Ромео Гонзаге, — повиновался юноша, глянув на обратную сторону листа.

И так яростно блеснули глаза Каппоччо, что Франческо покрепче ухватился за меч. Но наёмник лишь зыркнул глазами на Гонзагу и злобно улыбнулся. Пусть и недалёкий умом, он смекнул, что Иуда пытался его руками сдать замок, положив при этом себе в карман тысячу флоринов. Более глубоко Каппоччо заглянуть не мог, но и этого хватило за глаза: он не желал быть пешкой в чужой игре. Остальные наёмники, естественно, понятия не имели о том, что происходило в голове Каппоччо, а потому действия его оказались неожиданными для всех. Ибо он, только что подбивавший к бунту, решительно встал на сторону Франческо. Согласился со всеми доводами рыцаря и заявил, что первым схватится с теми, кто попытается открыть ворота Роккалеоне Джан-Марии Сфорца.

Уход его из стана бунтовщиков, по существу, положил конец и всему бунту. И ещё одно обстоятельство сыграло на руку Франческо: полчаса уже миновали, а пушки Джан-Марии по-прежнему безмолвствовали. Франческо не замедлил со смехом сказать об этом наёмникам, призвал разойтись с миром и добавил, что, по его разумению, пушки не заговорят ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, если осада и продлится так долго.

И наёмники, успокоенные доводами Франческо, а ещё более — внезапным решением Каппоччо, потекли в столовую вкусить пищи, приготовленной фра Доминико, и запить её добрым вином.

Глава XX. ВЛЮБЛЁННЫЕ

— Как это письмо попало в ваши руки? — спросила Валентина Гонзагу, когда они спустились во двор, покинутый наёмниками.

— Оно было привязано к арбалетной стреле, упавшей на крепостную стену, когда я прогуливался там в одиночестве, — ответствовал Гонзага.

Самообладание уже полностью вернулось к нему. Он понимал, что ему грозит смертельная опасность, и, как это не покажется странным, охвативший его страх придал ему смелости.

Валентина посмотрела на него с подозрением, но лицо Франческо оставалось бесстрастным.

— Почему вы не отнесли письмо монне Валентине? — спросил он с лёгкой улыбкой.

Щёки придворного порозовели. Он нервно передёрнул плечами и заговорил звенящим от злости голосом.

— Вы, мессер, большую часть жизни провели в лагерях и казармах, и оттого вам не понять всей глубины оскорбления, нанесённого мне Джан-Марией. Вы, должно быть, даже представить себе не можете, как стыдно мне за то, что руки мои прикоснулись к этому мерзкому листку. Я потрясён до глубины души тем, что именно меня выбрал герцог для такой провокации. И уж наверное вам не понять, что более всего меня мучила невозможность отплатить ему сполна. А потому я сделал то, что считал единственно правильным. Смял это письмо и выбросил за стену, постаравшись выбросить из памяти его содержимое. Но ваши шпионы, мессер Франческо, оказались весьма проворны, а потому вы выставили меня на посмешище перед этой братией. Но цель вы преследовали благородную — спасти монну Валентину, и потому я молчал, когда письмо читали вслух.

Говорил он с такой искренностью, что убедил в своей невиновности и Валентину, и Франческо. Глаза девушки даже потеплели, и она уже корила себя за то, что в мыслях обозвала бедного Гонзагу предателем. Но Франческо оказался ещё более великодушным.

— Мессер Гонзага, я понимаю, чем были вызваны ваши колебания, и напрасно вы думаете, что я не способен оценить ваши чувства.

Он уже собирался добавить, что в следующий раз, когда Джан-Мария захочет возобновить переписку, письмо надобно прежде всего показать монне Валентине. Но передумал и со смехом предложил закончить пост и позавтракать, как только он снимет латы.

С тем он и откланялся, а Валентина в сопровождении Гонзаги направилась к столовой. Пытаясь загладить недавнюю подозрительность, Валентина теперь проявляла к нему особое благоволение.

Лишь на одного человека не произвела впечатление пылкая оправдательная речь Гонзага. Пеппе, самый мудрый из шутов, последовал за Франческо и, пока тот переодевался, выложил свои сомнения в искренности придворного. Но Франческо с порога отмёл их. И Пеппе не оставалось ничего другого, как сожалеть о том, что иной умник зачастую может потягаться глупостью с дураком.

Весь день Гонзага крутился вокруг Валентины. Утром беседовал с ней о поэзии, проявляя недюжинную эрудицию, чтобы показать, насколько он образованнее этого солдафона Франческо. Ближе к вечеру, когда жара спала и Франческо проверял, как замок готов к обороне, поиграл с Валентиной и её дамами в шары и уже окончательно пришёл в себя, убедившись, что худшее для него — подозрение в измене — миновало.

Утром Гонзага пребывал в отчаянии, видя, как рушатся его планы. Вечером же, после того как он целый день провёл в компании Валентины, находившей для него лишь добрые слова, Гонзага совсем расцвёл, убедив себя, что всё идёт, как и задумывалось с самого начала. И теперь, если не делать ошибок, он ещё сможет найти путь к сердцу красавицы. А шансы Франческо, полагал он, существенно уменьшились, ибо военные действия отодвигались на неопределённый срок, что подтверждалось посланием Джан-Марии, прибывшим с арбалетной стрелой. Удостоверившись, что заговор Гонзаги провалился, герцог сообщал, что не желает способствовать кровопролитию, которое замыслил безумец, называющий себя губернатором Роккалеоне, а потому не будет спешить с бомбардировкой, полагая, что голод заставит мятежный гарнизон открыть ворота.

Когда Франческо зачитал послание герцога наёмникам, в ответ раздался их радостный рёв. А уважение их к губернатору возросло во сто крат, ибо они на деле убедились в точности его предвидения. Веселье царило и за столом Валентины, но более всех радовался мессер Гонзага, надевший по такому случаю один из самых роскошных своих камзолов, из лилового бархата.

Франческо первым поднялся из-за стола, сославшись на неотложные дела, требующие его присутствия на крепостной стене. Валентина отпустила его, а потом сидела в задумчивости, не участвуя в светской беседе, которую поддерживал Гонзага, и не реагируя на спетый им сонет Петрарки. Едва ли словом обменялись они с Франческо с того сладостного мгновения, когда на крепостной стене они заглянули друг другу в душу, открыв тайну, неведомую остальным. Почему он больше не подошёл к ней, спрашивала себя Валентина. Но вспомнила, что Гонзага целый день вился возле неё, и поняла: получилось так, будто она сама избегала общения с Франческо. И от этой мысли девушка ещё более погрустнела.

Всё росло в ней желание быть рядом с Франческо, слышать его голос, видеть его взгляд — такой, каким он одарил её утром, когда в страхе за жизнь Франческо она пыталась отговорить его идти к наёмникам. Женщина более зрелая, более опытная продолжала бы выжидать, пока Франческо сделает первый шаг. Но Валентина, по своему простодушию, естественно, даже не подумала об этом, а тихонько встала, едва Гонзага допел последний куплет, и молча вышла из столовой.

Стояла чудесная ночь. Ароматы весенних цветов наполняли воздух, безоблачное небо сияло мириадами звёзд, а меж них величественно плыл полумесяц. Такая же луна, вспомнилось Валентине, была и в ту ночь, после их короткой встречи у Аскуаспарте. Направилась она к северной стене, на которую ушёл Франческо, и скоро увидела его, единственную живую душу на крепостной стене. Он стоял, облокотившись на один из гранитных зубцов, и смотрел на огни лагеря Джан-Марии. С непокрытой головой, лишь золотая сеточка тускло блестела в лунном свете. Она неслышно подошла вплотную.

— Предаётесь мечтам, мессер Франческо? — голосок её звенел, словно серебряный колокольчик.

— Эта ночь словно создана для того, чтобы помечтать. — Значит, она не ошиблась в своём предположении. — Но вы спугнули мои мечты.

— И вы сердитесь на меня, — опечалилась Валентина. — Ибо мечты эти, похоже, доставляли вам несказанное удовольствие, если ради них вы оставили… нас.

— Да, вы, конечно, правы. Мечтать всегда приятно. Но на этот раз сожалеть мне не о чем. Вы имели полное право прогнать их прочь, поскольку я мечтал о вас.

— Обо мне? — сердце её учащённо забилось, на щеках выступил румянец, и она возблагодарила ночь, укрывшую её своим крылом.

— Да, мадонна, о вас и нашей первой встрече в лесах у Аскуаспарте. Вы помните её?

— Да, да, — пылко ответила Валентина.

— И вы не забыли, как я поклялся быть вашим рыцарем и при необходимости защищать вас до последнего вздоха? Тогда мы и представить себе не могли, что мне выпадет такая честь.

Валентина не ответила, ибо мысли её вернулись к их первой встрече, которую она так часто вспоминала.

— Думал я и о Джан-Марии, решившемся на эту постыдную осаду.

— Вы… у вас нет дурных предчувствий? — Последние слова Франческо вызвали у неё лёгкое разочарование.

— Дурных предчувствий?

— Вы — здесь, и, значит, встали на сторону мятежницы.

Франческо весело рассмеялся, разглядывая серебрящуюся во рву воду.

— Мои дурные предчувствия относятся к тому времени, когда осада будет снята, и каждый из нас отправится своим путём. А насчёт того, чтобы организовывать оборону и по мере сил помогать вам… Нет, тут мне опасаться нечего. Наоборот, это самое чудесное приключение, дарованное мне судьбой. Я пришёл в Роккалеоне, чтобы сообщить о грозящей опасности, но глубоко в душе надеялся, что послужу вам не только посыльным, но и защитником.

— Не будь вас, мне уже пришлось бы сдаться.

— Возможно. Но пока я здесь, верх они не возьмут. Я с нетерпением жду вестей из Баббьяно. Если б я знал, что там происходит, то мог бы гарантировать, что осада продлится лишь несколько дней. Если Джан-Мария не вернётся домой, он потеряет свой трон. А после этого у вашего дяди пропадёт желание отдавать вас ему в жёны. Для вас, мадонна, это будет радостное событие. Для меня… увы! Так что мне нет никакого смысла приближать его.

Франческо смотрел в ночь, но голос его дрожал от бушующих в душе страстей. Валентина молчала, и, возможно, ободрённый её молчанием и дивным воспоминанием увиденного утром в глазах девушки, он продолжил:

— Мадонна, будь моя воля, я бы мечом прорубил дорогу через этот лагерь и увёз бы вас туда, где нет ни принцев, ни придворных. Но так как это нереально, дорогая мадонна, я бы хотел, чтобы осада длилась вечно.

И тут лёгким ветерком донёсся до него её шёпот.

— А может, и я хочу того же?

Франческо повернулся к девушке, его загорелая рука легла на белоснежные пальчики Валентины, покоящиеся на холодном граните зубца.

— Валентина! — он попытался встретиться с ней взглядом, но девушка не поднимала глаз. Франческо тяжело вздохнул, убрал руку, вновь уставился на лагерь Джан-Марии. — Простите, мадонна, и забудьте о той бестактности, что я позволил себе в своём безумии.

Долго они стояли в молчании, потом Валентина придвинулась к нему и прошептала:

— А если мне не за что прощать вас?

Франческо стремительно повернулся к ней, взгляды их встретились, и они не смогли оторвать друг от друга глаз. Лишь малое расстояние разделяло их лица. Потом Франческо покачал головой.

— Мне остаётся только сожалеть об этом, — голос его переполняла печаль.

— Но почему? — изумилась Валентина.

— Потому что я не герцог, мадонна.

— И что из этого? — воскликнула она и показала рукой на лагерь. — Вон где герцог. И какую бестактность, мессер, могла я обнаружить в ваших словах? Что мне до вашего титула? Для меня вы верный рыцарь, благородный дворянин, надёжный друг, пришедший на помощь в час беды. Или вы забыли, почему я воспротивилась решению дяди? Да потому, что я — женщина, и прошу от жизни не более того, что принадлежит мне по праву. Но и ни на йоту меньше!

Тут она замолчала, и вновь румянцем полыхнули её щёки, ибо она поняла, что сказала слишком много. Чуть отвернулась, вглядываясь в темноту. И услышала у своего уха страстный шёпот:

— Валентина, клянусь душой, я люблю вас.

От нахлынувших чувств у девушки чуть не подогнулись колени. Рука Франческо вновь легла на её руку.

— Но зачем мучить себя несбыточными надеждами? — уже более рассудительно продолжил Франческо. — Вскорости Джан-Мария снимет осаду и отбудет в Баббьяно. Вы обретёте желанную свободу. Куда вы поедете?

Валентина посмотрела на него, словно не понимая вопроса, в глазах её была тревога.

— Куда вы позовёте меня. Куда же ещё мне ехать?

Франческо даже вздрогнул. Такого ответа он не ожидал.

— Но ваш дядя…

— Разве я ему что-то должна? О, я думала над этим, и до… до сегодняшнего утра мне казалось, что выход у меня один — монастырь. Большую часть моей жизни я провела в монастыре святой Софьи, а то, что я увидела при дворе моего дяди, в Урбино, не влечёт меня. Мать-настоятельница меня любит и возьмёт к себе, если только… — тут Валентина посмотрела на него, и взгляд её не оставлял сомнений в том, что она отдаёт себя в его власть.

Голова у Франческо пошла кругом. Он уже не помнил о том, что она — племянница герцога Урбино, а он — граф Акуильский, пусть и дворянин, но далеко не столь высокого происхождения и, уж конечно, ей не пара.

Франческо повернулся к ней, руки его, помимо воли, а возможно, подчиняясь взгляду Валентины, легли ей на плечи. Сдавленно вскрикнув, он прижал девушку к груди. Она на мгновение застыла в его объятьях, потом подняла голову, а он, чуть наклонившись, поцеловал её в губы. Она не противилась, но и не затянула поцелуй, мягко отстранив его рукой. И Франческо, несмотря на охватившую его страсть, мгновенно повиновался.

— Милая! — воскликнул он. — Теперь ты моя, и я не отдам тебя ни Джан-Марии, ни всем герцогам мира.

Она приложила руку к его губам, чтобы заставить его замолчать. Франческо поцеловал ладошку, и Валентина со смехом опустила руку. А затем, всё ещё смеясь, она показала на лагерь Джан-Марии.

— Когда мы окажемся далеко-далеко отсюда, там, где нас не достанут ни власть Гвидобальдо, ни месть Джан-Марии, я буду твоей. Но пока мы должны заключить особое соглашение. Заботы у нас сейчас другие, и, расслабившись сегодня, я, наверное, отниму и у тебя силы, а вот этого нам и не нужно. Ибо только на тебя моя надежда, дорогой Франческо, верный мой рыцарь.

Он уже хотел ответить ей. Сказать, кто он и откуда. Но Валентина указала на подножие лестницы, где в лунном свете была видна мужская фигура.

— Сюда идёт часовой. Оставь меня, дорогой Франческо. Иди. Уже поздно.

Он низко поклонился, покорный, как истинный рыцарь, и ушёл. Душа его была полна любовью.

Валентина смотрела ему вслед, пока он не скрылся за выступом стены. А затем глубоко вздохнула, благодаря небеса за то счастье, которое они даровали ей, облокотилась на гранит и всмотрелась в темноту. Щёки её горели, сердце гулко билось. Она засмеялась от переполняющей её радости. Лагерь Джан-Марии уже не пугал её, а вызывал разве что презрение. Да и чего бояться, когда у неё есть могучий рыцарь, готовый уберечь её от любой напасти.

Не без юмора оценивала она ситуацию, в которой оказалась. Джан-Мария явился к Роккалеоне с войском, чтобы принудить её стать его женой. Но добился лишь того, что она попала в объятия другого мужчины, чьи достоинства смогла оценить лишь благодаря осаде. Ночной аромат, лёгкий ветерок, овевающий разгорячённые щёки, — не в осаждённом замке находилась она, а в самом раю. Монна Валентина запела, но, увы, какой же рай может обойтись без змея, неслышно подкравшегося и зашипевшего под ухом. И заговорил змей голосом Ромео Гонзаги.

— Меня радует, мадонна, что хоть у одного человека в Роккалеоне достаёт мужества петь.

Валентина вздрогнула от неожиданности, повернулась. Взглянула в его злое лицо и даже встревожилась. Посмотрела туда, где лишь недавно стоял часовой. Но ни души не было ни на крепостной стене, ни у лестницы. Лишь она и Гонзага.

Напряжённую тишину нарушали лишь рёв горного потока во рву да окрики охранников в лагере Джан-Марии: «Chi va la?»[30] Валентина подумала о том, мог ли слышать Гонзага её разговор с Франческо и много ли он увидел.

— Однако, Гонзага, и вы пели, когда я ушла из столовой.

— Чтобы обниматься под луной с этим ничтожеством, бандитом, головорезом!

— Гонзага! Как вы смеете?

— Смею? — передразнил он Валентину вне себя от гнева. — А как же вы, племянница Гвидобальдо да Монтефельтро, благородная дама из рода Ровере посмели прийти в объятья безродного мужлана, солдафона? Но вы ещё в чём-то упрекаете меня, вместо того чтобы сгореть от стыда.

— Гонзага, — теперь и её голос дрожал от ярости, — оставьте меня немедленно, а не то я прикажу всыпать вам плетей.

Мгновение, словно зачарованный, он смотрел на Валентину. Затем воздел руки к небесам и безвольно уронил их. Пожал плечами, недобро рассмеялся.

— Зовите ваших людей. Пусть они выполнят ваш приказ. Забьют меня плетьми до смерти. Хорошая мне будет награда за всё то, что я сделал для вас, за то, что рисковал жизнью. Наверное, мне не следовало ждать от вас ничего иного!

Валентина тщетно пыталась взглянуть ему прямо в глаза.

— Мессер Гонзага, я не отрицаю, что вы верно служили мне, когда готовили побег из Урбино…

— К чему об этом говорить? — фыркнул он. — Вы использовали меня, пока другой не предложил вам свои услуги, не завоевал ваше расположение и не стал командовать всем замком. К чему вспоминать былое?

— К тому, что я теперь расплатилась с вами за вашу службу, — резко ответила Валентина. — Вы берёте плату упрёками, а оскорблениями испытываете теперь моё терпение.

— Удобная же у вас логика. Меня отбросили, как старую одёжку. А расплатились с одёжкой тем, что долго носили её, пока она не изорвалась.

Тут она подумала, что в словах Гонзаги есть доля правды. Возможно, она обошлась с ним излишне сурово.

— Вы полагаете, Гонзага, — тон её чуть смягчился, — что ваша служба даёт вам право оскорблять меня и рыцаря, который служил мне не хуже вас, и…

— Что же он такого сделал по сравнению со мной? В чём он превзошёл меня?

— Но когда наёмники взбунтовались…

— Ба! Вот об этом не надо. Тело Господне! Это его профессия — держать в страхе этих свиней. Он сам — один из них. А разве можно сравнить риск, которому подвергается он, взяв вашу сторону, с тем, что могу потерять я?

— В случае нашего поражения он может расстаться с жизнью, — сухо ответила Валентина. — Можете ли вы лишиться большего?

— В случае поражения, да, — отмахнулся Гонзага. — Это ему дорого обойдётся. Но если дела наши пойдут хорошо и герцог снимет осаду, ему больше нечего бояться. Я же — другое дело. Как бы ни закончилась осада, мне никуда не скрыться от мести Джан-Марии и Гвидобальдо. Они знают о моей роли в этом деле. Знают, что я помогал вам и что без меня вам не удалось бы организовать оборону замка. И чем бы ни обернулось будущее для вас или этого мессера Франческо, мне рассчитывать не на что.

Валентина глубоко вздохнула, прежде чем задать очевидный вопрос.

— Но… разве вы не задумывались, какие могут быть последствия, прежде чем принять участие в этом деле, прежде чем уговаривать меня решиться на такой шаг?

— Да, задумывался, — мрачно признал Гонзага.

— Так что теперь жаловаться?

Он ответил предельно откровенно. Прямо заявил, что любовь к ней толкнула его на такой шаг, да и она сама давала понять, что его любовь не безответна.

— Я давала понять, что люблю вас? — ахнула Валентина. — Матерь Божья! Да чем же, скажите на милость?

— Добрым отношением. Вы столько раз говорили, что вам нравится моя компания. А как вы хвалили песни, которые я слагал в вашу честь! И разве не ко мне обратились вы в час беды?

— Какой же вы наивный, Гонзага! — покачала головой Валентина. — Неужели доброго слова, улыбки, похвалы песне достаточно для того, чтобы считать женщину влюблённой в вас? Да, я действительно обратилась к вам в час беды, как вы справедливо напомнили мне об этом. Но разве истинный кавалер расценивает просьбу беспомощной женщины как знак любви? Предположим, что это так. Но ведь и ваша любовь ко мне не спасёт вас, если дело примет плохой оборот. Даже если бы я благосклонно приняла ваши ухаживания, вы не избежали бы мести моего дяди и Джан-Марии. Наоборот, они ещё более обозлились бы на вас.

И вновь он не стал юлить, ответив, что ему бы ничего не грозило, стань он её мужем.

Тут Валентина громко рассмеялась.

— Да как вам такое могло прийти в голову?

Гонзага оскорбился. Шагнул к Валентине.

— Скажите, мадонна, а чем Ромео Гонзага хуже безродного авантюриста?

— Подумайте сами.

— О чём тут думать? Ответьте мне, монна Валентина. Отчего я, сжигаемый любовью к вам, недостоин вас, а вот поцелуи этого затянутого в железо и кожу бандита вы принимаете с охотой? Странно мне всё это.

— Трус! — вскричала выведенная из себя Валентина. — Собака! — и под её мечущим молнии взглядом мужество Гонзаги растаяло, словно льдинка на ярком солнце. Девушка же взяла себя в руки и уже ровным голосом добавила, что к утру он должен покинуть Роккалеоне. — Воспользуйтесь ночной тьмой и перехитрите патрули Джан-Марии. Оставаться здесь я вам не позволю.

Вот тут Гонзагу обуял страх. Но, надо отдать ему должное, не за своё будущее. Он понял, что, только оставшись в замке, сможет отомстить Валентине за такое отношение к нему. Да, один заговор провалился. Но воображение у него богатое, и он сможет придумать, как открыть Джан-Марии ворота Роккалеоне. А уж тогда за него отомстят! Валентина тем временем отвернулась от Гонзаги, считая разговор оконченным. Но придворный упал на колени, умоляя выслушать его в последний раз.

И девушка, уже сожалея о суровом приговоре и думая, что причина запальчивости Гонзаги лишь ревность, согласилась.

— Не делайте этого, мадонна, — по его тону чувствовалось, что он вот-вот разрыдается. — Не отсылайте меня прочь. Если мне суждено умереть, пусть это случится в Роккалеоне, который я буду защищать до последней капли крови. Но только не отдавайте меня в лапы Джан-Марии. Он повесит меня за мои прегрешения. Пусть немного, но я помогал вам, а если и обезумел, столь неподобающе говоря с вами, то лишь от любви, любви к вам и подозрительности к этому человеку, которого не знаем ни вы, ни я. Мадонна, пожалейте меня. Позвольте остаться в Роккалеоне.

Валентина смотрела на него сверху вниз, раздираемая жалостью и презрением. Жалость победила, и девушка предложила Гонзаге подняться.

— Идите, Гонзага. Отправляйтесь к себе, и будем надеяться, что сон прояснит ваш разум. Мы забудем всё, сказанное здесь, при условии, что более вы об этом не заикнётесь.

Лицемер склонился до земли, схватил край её платья, поднёс к губам.

— Пусть Господь Бог навсегда сохранит ваше чистое и доброе сердце. Я знаю, что не заслужил вашей милости. Но я отблагодарю вас, мадонна, — последняя его фраза казалась очень искренней, но он вкладывал в неё иной смысл.

Глава XXI. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК

Неделя прошла мирно. Столь мирно, что лагерь Джан-Марии с сотней солдат и десятком орудий казался скорее миражом, чем реальностью.

Бездействие раздражало графа Акуильского, как и отсутствие известий от Фанфуллы. Ему очень хотелось знать, что же происходит в Баббьяно, если Джан-Мария может позволить себе целую неделю торчать у замка, словно в его распоряжении ещё не один месяц. Разгадка была проста, но если б он знал, что терпением герцога он обязан Гонзаге. Ибо придворный изыскал возможность послать ещё одну весточку в лагерь Джан-Марии, подробно изложив, как и почему провалился его заговор. Далее он настойчиво убеждал герцога не спешить, ибо надеялся предложить новый план, успех которого позволил бы тому занять замок без единого выстрела. Похоже, написал он достаточно убедительно, ибо солдаты Джан-Марии не готовились к штурму, не намеревались бомбардировать Роккалеоне. Но, несмотря на смелое обещание, придумать ничего путного за эту неделю Гонзага так и не смог.

Одновременно он всеми силами пытался вновь завоевать доверие Валентины. Наутро после бурного объяснения с девушкой он исповедовался у фра Доминико и принял причастие. И потом каждое утро являлся к мессе, так что монах начал ставить его набожность в пример остальным. Перемена эта не осталась без внимания Валентины, которая воспитывалась в монастыре, а потому считала утреннюю молитву неотъемлемой частью каждого дня. И внезапно проснувшаяся в Гонзаге любовь к Богу несомненно говорила о том, что и он сам после той ночи стал другим человеком. А исповедь и причастие прямо свидетельствовали о его раскаянии, причём раскаянии искреннем, как полагала Валентина, объясняя только этим его ежедневное присутствие на утренней молитве.

А потом девушка стала задаваться вопросом, так ли велик его грех, и пришла к выводу, что немалая вина лежит и на ней. Смирение Гонзаги убедило её и в том, что он более не перейдёт границ приличия, а потому она вновь подарила ему свою благосклонность. И мало-помалу их дружеские отношения полностью восстановились. Валентина полагала, что теперь её доброта не будет истолкована превратно.

В этом она не ошиблась: Гонзага более не позволял оптимизму и тщеславию убаюкать себя ложными надеждами. Теперь-то он знал истинную цену её поведению, всё более укрепляясь в стремлении отомстить, однако внешне держался куда как пристойно, и с лица его ни на миг не сходила улыбка.

Не ограничившись сближением с Валентиной, Гонзага попытался подобрать ключик и к Франческо. И вскоре уже никто в Роккалеоне, не исключая и гиганта Фортемани, не славил рыцаря так часто и с таким восторгом, как мессер Гонзага. Валентина, видя всё, решила, что Гонзага и этим искупает свой грех, и прониклась к нему ещё большим расположением. Проницательный, достаточно хорошо знающий женское сердце, наш Ромео отлично сознавал, что для Валентины похвала её возлюбленному дороже любой другой.

Короче, за неделю Гонзага вновь завоевал всеобщее доверие и любовь. Он как бы родился заново, и лишь Пеппе со всё возрастающим подозрением думал о причинах столь разительных перемен. Он не мог заставить себя поверить, что причина тому — объяснение с Валентиной. Человек — не кокон, способный в одночасье превратиться из мерзкой гусеницы в очаровательную бабочку. А потому он постоянно ждал подвоха от весёлого, ежесекундно улыбающегося, готового всем услужить Гонзаги, и теперь уже неустанно следил за ним. Но слежка эта тоже не осталась незамеченной, а потому однажды Гонзаге удалось обмануть бдительность горбуна и отправить Джан-Марии письмо с описанием нового плана захвата Роккалеоне.

Идея пришла ему в голову внезапно, во время воскресной мессы. Монна Валентина настаивала, чтобы по святым дням на службу в часовню собирался весь гарнизон, за исключением единственного часового, и Франческо добился этого от солдат после продолжительных уговоров. В эти полчаса вполне можно открыть ворота и впустить в замок осаждающих, решил Гонзага. Аккурат на следующую среду приходился праздник тела Христова[31]. О лучшем случае не приходилось и мечтать.

Стоя на коленях и вроде бы истово молясь, Гонзага обдумывал дьявольский замысел. Единственного часового он мог подкупить, а в случае неудачи — заколоть. Однако он быстро понял, что одному ему мост не опустить, да и скрип цепей мог вызвать тревогу. Но оставалась железная дверца в башне над мостом. От Джан-Марии требовалось лишь соорудить лёгкий подвесной мост, перекинуть его через ров, и путь в замок открыт.

После мессы Гонзага удалился в свою комнату и до малейших подробностей изложил на бумаге свой план. Письмо привязал к арбалетной стреле и, улучив удобный момент, отправил его с крепостной стены. А затем дождался подтверждения Джан-Марии о том, что его план принят, — об особом сигнале на этот случай также говорилось в письме.

Но ещё больше возблагодарил Джан-Мария Господа Бога за ниспосланного ему союзника, предложившего-таки безупречный план взятия Роккалеоне, на следующий день, получив пренеприятные известия из Баббьяно. Подданные его, взволнованные слухами о Чезаре Борджа, собирающем войска для нападения на герцогство, и отсутствием Джан-Марии, могли восстать с минуты на минуту. В городе была образована сильная партия, лидеры которой вывесили на воротах дворца прокламацию с предупреждением, что свергнут Джан-Марию, если тот в течение трёх дней не вернётся для организации обороны герцогства, а также обратятся к Франческо дель Фалько, графу Акуильскому, известному своим патриотизмом и боевыми заслугами, с просьбой принять герцогскую корону и защитить их от могущественного врага.

Прочитав прокламацию, которую привёз Альвари, Джан-Мария поначалу обезумел от ярости. Но потом успокоился. Гонзага обещал сдать Роккалеоне в среду. Да, у него было время сначала обвенчаться с Валентиной, пусть и против её воли, а потом галопом мчаться в Баббьяно. Он успеет туда в срок, назначенный ему его подданными.

Он рассказал обо всём Гвидобальдо и попросил прислать священника, который скрепил бы его союз с Валентиной прямо у замка. Гвидобальдо идея эта не понравилась. Он полагал, что церемонию бракосочетания необходимо провести в Урбино, а венчать их должен кардинал. Джан-Марии на этот раз хватило ума сдержать резкий ответ, уже готовый сорваться с его губ: возражения герцогу Урбино в этом вопросе означали бы конец их союза. Во-первых, Гвидобальдо никому не позволял помыкать собой, во-вторых, понимал, что Джан-Мария куда больше нуждался в союзе с ним, чем он — с Баббьяно. Обо всём этом успел подумать Джан-Мария, а потому обратился к Гвидобальдо не с требованием, а с просьбой, особо подчеркнув, что счёт идёт на часы и задержка с бракосочетанием может привести к нежелательным осложнениям. И он смирением склонил на свою сторону Гвидобальдо, признавшего, что в силу сложившихся обстоятельств надобно отказаться от пышных церемоний.

Договорившись с Гвидобальдо, Джан-Мария ещё раз благословил изобретательность Гонзаги, ибо, не будь его, герцогу пришлось бы штурмовать замок, что привело бы к многочисленным жертвам, но не гарантировало бы успеха.

А Гонзагу тревожило лишь одно — решительность Франческо и его изобретательный ум, способный найти выход из самого сложного положения. Но звёзды, похоже, изо всех сил старались помочь придворному, а потому, неожиданно для него самого, вложили ему в руки мощное оружие.

Так уж получилось, что не только Альвари прибыл из Баббьяно под стены Роккалеоне. На закате дня к замку прискакал Дзаккарья, второй слуга Франческо дель Фалько. Ему пришлось затаиться в лесу, дожидаясь темноты. Но и потом пробраться к крепостным стенам оказалось совсем непросто.

И лишь во втором часу ночи, когда тяжёлые облака скрыли луну, а дело шло к грозе, часовой на восточной стене услышал, как плещется вода во рву, и, приглядевшись, увидел плывущего к замку человека. Оклик его остался без ответа, а потому он повернулся, чтобы поднять тревогу и нос к носу столкнулся с Гонзагой, вышедшим на стену прогуляться перед сном.

— Ваша светлость, — воскликнул часовой. — Кто-то переплывает ров.

— Правда? — Гонзага сразу вообразил, что Джан-Мария решился на ночной штурм. — Измена?

— Об этом я и подумал!

Вдвоём они склонились над парапетом и из чернильной тьмы до них донеслось: «Эй, наверху!»

— Кто ты? — выдохнул в ответ Гонзага.

— Друг. Гонец из Баббьяно с письмами к графу Акуильскому. Сбрось мне верёвку, приятель, а не то я утону.

— Что ты несёшь, болван! — отрезал Гонзага. — Нет в Роккалеоне никакого графа.

— Есть, есть, — возразили внизу. — Мой господин, Франческо дель Фалько, здесь, в замке. Бросай верёвку.

— Фран… — и Гонзага замолчал, словно железные пальцы сжали ему горло. Повернулся к часовому. — Найди верёвку. Во дворе, болван!

И через минуту после возвращения часового Дзаккарья стоял на крепостной стене Роккалеоне. С его одежды потоками стекала вода, собираясь лужицей у ног.

— Сюда, — и Гонзага повёл слугу к арсеналу, где горел фонарь. При его свете придворный оглядел пришельца, а затем велел часовому выйти за дверь, но держаться поблизости.

Приказ этот удивил Дзаккарью. Он-то рассчитывал на более тёплый приём, ибо рисковал жизнью, пробираясь в замок.

— Где мой господин? — осведомился он, гадая, какой пост занимает в Роккалеоне этот разодетый щёголь.

— Так твой господин — Франческо дель Фалько? — спросил Ромео Гонзага.

— Да, мессер. Я служу ему уже десять лет. Я привёз ему письма от мессера Фанфуллы дельи Арчипрети. Их нужно срочно передать ему. Вы отведёте меня к мессеру Франческо?

— Вы промокли до нитки, — участливо проворковал Гонзага. — И можете умереть от простуды, заставив нас искренне сожалеть, ибо только настоящий храбрец может прорваться сквозь кордоны Джан-Марии, — он открыл дверь, кликнул часового. — Отведи его наверх и найди ему сухую одежду, — и Гонзага указал на верхний этаж башни, где действительно хранилась амуниция.

— А письма! — воскликнул Дзаккарья. — Они срочные, а я и так задержался в ожидании темноты.

— Но уж несколько минут ничего не решат, так что тебе сначала надобно переодеться. Пусть письма подождут ещё немного, но зато ты останешься жив и здоров.

— Мессер Арчипрети приказал мне не терять ни секунды!

— Понятно, понятно, — кивнул Гонзага. — Тогда давай письма сюда, и я отнесу их господину графу, пока ты будешь переодеваться.

Дзаккарья замялся. Но посчитал, что от столь заботливого господина, да ещё с таким честным лицом и невинным взглядом, не стоит ждать подвоха. А потому снял шапку и достал из неё запечатанный конверт. Передал Гонзаге и в сопровождении часового направился к двери. Гонзага вышел следом, а затем вновь подозвал к себе часового.

— Вот тебе дукат. Сделай, что я тебе скажу, и получишь вдвое больше. Задержи его в башне до моего возвращения. И никто не должен ни слышать, ни видеть его.

— Хорошо, ваша светлость, но может прийти капитан и поднять шум, не обнаружив меня на посту.

— Об этом я позабочусь. Скажу мессеру Фортемани, что послал тебя с важным заданием, и попрошу заменить тебя. На эту ночь ты освобождён от караульной службы.

Часовой поклонился и двинулся к пленнику: именно так он относился теперь к Дзаккарье.

Гонзага нашёл Фортемани в караулке и сказал ему всё то, что и часовому.

Эрколе аж взвился от негодования.

— По какому праву вы это сделали? Кто разрешил вам менять часового? Святой Боже! А если на замок нападут, пока часовой будет искать для вас конфетницу или книгу стихов?

— Вы забываете, с кем… — с достоинством начал Гонзага.

— Дьявол вас побери! — взревел Фортемани. — Погодите, вот узнает об этом губернатор.

— Ну зачем же так, — от злости Гонзага не осталось и следа, ибо он не на шутку встревожился. — Мессер Эрколе, ну будьте благоразумны, умоляю вас. Стоит ли поднимать тревогу и беспокоить монну Валентину из-за такого пустяка. Да над вами будут смеяться.

— Да? — вот этого Фортемани никак не хотелось. Он на мгновение задумался и пришёл к выводу, что действительно раздувал из мухи слона. — Эй, Авентано. Бери алебарду и отправляйся на восточную стену. Как видите, мессер Гонзага, я выполняю ваше пожелание. Но мессер Франческо обо всём узнает, когда будет обходить посты.

Гонзага ушёл. До обхода оставался ещё час. Достаточно большой срок, чтобы найти оправдание своим поступкам.

Из караулки придворный прямиком направился в свою комнату. Закрыл дверь, зажёг свечу, положил конверт на стол и долго смотрел на большую красную печать.

Вот оно, значит, как! Странствующий рыцарь, низкого, как он полагал происхождения, на поверку оказался знаменитым графом Акуильским, любимцем Баббьяно, чья слава гремела от Сицилии до Альп. А он даже не подозревал об этом. Похоже, у него не всё в порядке с головой. Ведь он слышал достаточно историй о подвигах этого кондотьера, идеала итальянского дворянства. И мог бы догадаться, с кем столкнула его судьба в Роккалеоне. Но какова цель его пребывания в замке? Любовь к Валентине или?.. Задумавшись, Гонзага попытался припомнить, что же ему известно о политической ситуации в Баббьяно. И внезапно его глаза зажглись победным огнём. А не придумана ли эта осада для того, чтобы захватить трон Баббьяно, на который — до него доходили такие слухи — посягал Франческо дель Фалько? Если так, то самое время изобличить его! Для Валентины это будет жестоким ударом! Письмо лежало перед ним. Похоже, в нём содержались ответы на все мучившие его вопросы. Что же писал Фанфулла, приятель графа?

Гонзага взял письмо в руки, тщательно осмотрел печать. Затем вытащил кинжал. Нагрел лезвие свечой, осторожно подсунул кинжал под печать и вскрыл конверт. Развернул письмо, начал читать, и глаза его округлились от изумления, а руки задрожали. Он уселся поудобнее, пододвинул свечу и прочитал письмо ещё раз:

«Господин мой, дорогой граф!

Я не писал вам до тех пор, пока ситуация в Баббьяно не прояснилась окончательно. За несколько часов до отъезда Дзаккарьи гонец повёз Джан-Марии ультиматум. Или тот возвращается в Баббьяно в течение трёх дней, или остаётся без короны, которую его подданные намерены предложить вам, для чего отправят послов в Л'Акуилу, где вы, по их убеждению, находитесь. Поэтому, господин мой, тиран теперь полностью в вашей власти. Как действовать, решать вам. А я могу лишь порадоваться, что оборона Роккалеоне принесла свои плоды, и, надеюсь, вы получите давно заслуженную вами награду. Народ в Баббьяно возбуждён до крайности и не видит иного выхода, кроме как короновать вас на герцогство.

Нам стало известно, что Чезаре Борджа собирает войска для вторжения в Баббьяно, и продолжающееся отсутствие Джан-Марии в такой час ещё более усугубляет ситуацию. Горожане не видят дальше своего носа и не понимают, сколь выгоден для Баббьяно союз с Урбино. Да хранит Господь вашу светлость.

Ваш верный слуга,

Фанфулла дельи Арчипрети».

Глава XXII. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

— Франческо, — имя это Валентина произносила с видимым удовольствием, — отчего ты так хмуришься?

В столовой они остались вдвоём, остальных Валентина отпустила, и по-прежнему сидели за столом, за которым и ужинали.

Франческо поднял голову, чёрные его глаза переполнились нежностью.

— Меня тревожит отсутствие новостей из Баббьяно, — признался он. — Я-то думал, что Чезаре Борджа подвигнет подданных Джан-Марии на решительные действия. И хотелось бы знать, что там творится.

Валентина встала, подошла к нему, положила руку на плечо, улыбнулась.

— Зачем тревожиться из-за такого пустяка? Не ты ли неделю назад мечтал о том, чтобы осада длилась целую вечность.

— Не думай, что я переменился в этом, любимая, — он поцеловал нежные пальчики, покоящиеся у него на плече. — Благодаря тебе жизнь моя стала совсем иной. Но всё же хочется получить весточку из Баббьяно.

— Но зачем желать невозможного? — воскликнула Валентина. — Каким образом можем мы узнать о происходящем в мире?

Франческо задумался над ответом. Несколько раз за прошедшую неделю он порывался открыться Валентине, но сдерживался, дожидаясь более удобного случая. И вот решил, что миг этот настал. Она полностью доверяла ему, а посему не было смысла и далее хранить молчание. Возможно, он и так слишком долго тянул с признанием. Он уже открыл было рот, чтобы заговорить, но Валентина метнулась к окну, услышав чьи-то торопливые шаги. Через секунду распахнулась дверь, и на пороге возник Гонзага.

Он взглянул на Валентину, на Франческо, который сразу отметил, что щёки придворного побледнели, а глаза блестят, как при лихорадке.

— Монна Валентина, — не закрыв за собой дверь, заговорил Гонзага. Голос его подрагивал, — мне надобно вам кое-что сообщить. Мессер… Франческо, вас не затруднит оставить нас наедине? — и он красноречиво глянул на открытую дверь.

Франческо в недоумении поднялся, вопросительно посмотрел на Валентину, желая знать, подчиняться ему или нет.

Девушка нахмурилась.

— Что именно вы хотите мне сообщить, мессер?

— Дело сугубо личное и очень важное, мадонна.

Валентина повернулась к Франческо, и по выражению её лица он понял, что она извиняется за придворного, но просит оставить их вдвоём. Граф тут же кивнул.

— Я буду у себя, мадонна, пока не придёт время обойти посты, — и с тем вышел.

Гонзага плотно закрыл за ним дверь, а затем приблизился к столу и встал напротив Валентины. Печально вздохнул.

— Мадонна, я молил бы Бога, чтобы слова, которые я сейчас произнесу, сорвались бы с губ другого человека. Ибо теперь, в свете того, что произошло в Роккалеоне, вы можете подумать, что мною движет жажда мести.

Валентина никак не могла взять в толк, к чему он клонит.

— Вы тревожите меня, мой добрый Гонзага, — но на губах её продолжала играть улыбка.

— Увы! Вышло так, что говорить придётся мне. Я раскрыл измену, гнездящуюся в вашем замке.

Валентина более не улыбалась. По тону Гонзаги она поняла, что дело серьёзное.

— Измену? — эхом отозвалась она. — И кто же намерен нас предать?

Замявшись, Гонзага всплеснул руками.

— Не присесть ли вам, мадонна?

Она послушно опустилась на стул, не отрывая глаз от лица Гонзаги.

— Вы тоже сядьте и расскажите мне обо всём.

Гонзага пододвинул стул, расположился напротив Валентины, глубоко вздохнул.

— Доводилось ли вам слышать о графе Акуильском?

— Конечно, как и всем. Самый знаменитый рыцарь Италии, слава его гремит повсюду.

— Знаете ли вы, как относятся к нему жители Баббьяно?

— Насколько мне известно, они готовы носить его на руках.

— И вы, разумеется, знаете, что он — претендент на трон Баббьяно, ибо доводится кузеном Джан-Марии.

— Их близкое родство ни для кого не составляет тайны. А вот о том, что он претендует на трон Баббьяно, я слышу впервые. Но не отклонились мы в сторону?

— Отнюдь, мадонна. Мы идём к цели напрямик, кратчайшим путём. Поверите ли вы мне, если я скажу, что здесь, в Роккалеоне, находится агент графа Акуильского, который в его интересах старается затянуть осаду на как можно более долгий срок?

— Гонзага… — Валентина уже догадалась, что за этим последует, но Гонзага впервые в жизни позволил себе прервать её.

— Подождите, мадонна. Пожалуйста, выслушайте меня до конца, ибо это не просто слова. У меня есть чем их доказать. Этот агент среди нас, и истинная его цель — затягивать и затягивать осаду, для чего он и организовал надёжную защиту замка. Терпение жителей Баббьяно на исходе, и перед лицом угрозы, исходящей от Чезаре Борджа, они вот-вот предложат трон графу Акуильскому.

— Где вы услышали эту грязную сплетню? — Валентина покраснела от негодования, глаза её полыхнули огнём.

— Мадонна, — Гонзага сочувственно покачал головой, — то, что вы назвали сплетней, доказанный факт. Я не стал бы беспокоить вас плодами досужих размышлений. У меня есть доказательство того, что цель графа Акуильского почти достигнута. Джан-Мария получил ультиматум от своих подданных: если в течение трёх дней он не прибывает в столицу, они направляют делегацию в Л'Акуилу, дабы просить графа короноваться на трон Баббьяно.

Валентина поднялась, уже совладав с гневом. Голос её зазвучал ровно, спокойно.

— Где это доказательство? А впрочем, не надо. Каким бы оно ни было, что оно мне докажет? То, что вы сказали о Баббьяно, скорее всего, правда. И наше сопротивление Джан-Марии может привести к тому, что он потеряет герцогство, а граф Акуильский его приобретёт. Но чем вы докажете вашу ложь, утверждая, что мессер Франческо — агент графа. Это ложь, Гонзага, и вы понесёте за неё должное наказание.

Она замолчала, ожидая ответа, но Гонзага не дрогнул, не запросил пощады. Наоборот, продолжал гнуть своё.

— Мадонна, ваши жестокие слова не ранили меня, поскольку других я и не ожидал. Но, когда вам станет известно то, что уже знаю я, вы поймёте, что поторопились с вынесением приговора. Сейчас вы думаете, что я пришёл сюда, затаив в душе зло на мессера Франческо. Нет, мадонна, я не держу на него зла, но мне приходится сожалеть, что я разочарую вас, открою вам глаза на то, как он использовал вас ради достижения собственных целей. Подождите, мадонна. Тем более что я действительно отклонился от истины, назвав мессера Франческо агентом графа Акуильского.

— Ага? Так вы уже отказываетесь от своих слов?

— Только в этом, не более того. Он — не агент, потому что… — Гонзага глянул в потолок, опять тяжело вздохнул и закончил. — Потому что он и есть сам Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Кровь отхлынула от лица Валентины, щёки её побледнели, она наклонилась вперёд, на мгновение задумалась, а затем буквально пронзила Гонзагу огненным взглядом.

— Это ложь! Ложь, за которую вас следует выпороть.

Гонзага пожал плечами и положил на стол письмо Франческо.

— Вот, мадонна. Надеюсь, здесь вы найдёте доказательства моей правоты.

Валентина холодно глянула на письмо. Вначале она хотела кликнуть Фортемани и распорядиться всыпать Гонзаге плетей, но женское любопытство взяло вверх.

— Что это? — бесстрастно спросила она.

— Письмо, которое принёс человек, этой ночью переплывший ров. Я приказал запереть его в арсенальной башне. Написано оно Фанфуллой дельи Арчипрети, адресовано графу Акуильскому. Если память вернёт вас в некий день под Аскуаспарте, вы, возможно, вспомните, что Фанфулла — тот самый дворянин, что ходил в монастырь с фра Доминико и обращался к мессеру Франческо, как к своему господину.

Валентина вспомнила и тот день, и сегодняшние слова Франческо о том, что он с нетерпением ждёт вестей из Баббьяно. Вспомнила она и свой последний вопрос, каким образом он рассчитывает получить весточку из Баббьяно, сидя в осаждённом замке, ответить на который Франческо помешал приход Гонзага. Кстати, Франческо чуть замешкался с ответом. Валентину словно обдало холодом. О, это невозможно, абсурдно! И тем не менее она взяла письмо. Начала читать, сдвинув брови, под пристальным взглядом Гонзаги.

Читала она медленно, закончив, долго молчала, глядя на подпись, сравнивая содержимое письма с тем, что сказал ей Гонзага, и не находя даже намёка на несоответствие.

У Валентины защемило сердце. Мужчина, которому она доверилась, герой, грудью вставший на её защиту, на поверку оказался дешёвым интриганом, преследующим собственные цели, использующим её как пешку в своей игре. Но она вспомнила, как он держал её в объятьях, как целовал, и не смогла заставить себя поверить в его предательство.

— Это заговор, направленный против невиновного. Ваша дьявольская выдумка, мессер Гонзага. Ложь!

— Мадонна, человек, который привёз письмо, всё ещё под стражей. Вызовите к себе его и мессера Франческо. Или допросите одного и узнайте, кто его господин? Если же письмо не кажется вам убедительным доказательством, давайте обратимся к другим фактам. Почему он лгал вам? Почему назвался Франческо Франчески? Почему убеждал вас, вопреки логике, остаться здесь, когда привёз известие о решении Джан-Марии осадить Роккалеоне? Если бы он действительно хотел послужить вам, то предоставил бы в ваше распоряжение собственный замок в Л'Акуиле, оставив Джан-Марии пустое гнездо, как, собственно, я и советовал.

Валентина не знала, что и ответить, а Гонзага стоял на своём.

— Говорю вам, мадонна, никакой ошибки тут нет. Мои слова — истинная правда. И если вы отдадите ему это письмо, он не будет сидеть здесь ещё три дня, а завтра утром тихонько ускользнёт, чтобы к исходу третьего дня прибыть в Баббьяно и заполучить корону, столь легко утерянную его кузеном. Святой Боже! Да не было ещё на земле человека, составившего столь изощрённый план и хладнокровно доведшего дело до логического конца.

— Но… — Валентина запнулась, — в ваших выводах вы исходите из того, что мессер Франческо — граф Акуильский. Может… может, письмо направлено другому человеку?

— Так прикажите привести сюда и посыльного, и графа.

— Графа? — повторила она. — Вы имеете в виду мессера Франческо? — По телу её пробежала дрожь. — Нет, я не хочу более видеть его лицо.

Радостно сверкнули глаза Гонзаги, но усилием воли он подавил рвущееся наружу ликование.

— Но сначала необходимо развеять последние сомнения, — Гонзага встал. — Я попросил Фортемани привести Ланчотто. Он уже ждёт. Могу я позвать его?

Валентина молча кивнула, Гонзага открыл дверь и кликнул Фортемани.

— Я здесь, — донеслось из зала приёмов.

— Приведите Ланчотто, — скомандовал придворный.

Вошёл слуга Франческо, в немалой степени удивлённый происходящим. Допрос повела Валентина, ледяным, внушающим страх голосом.

— Скажи мне, и не вздумай лгать, если тебе дорога жизнь, как зовут твоего господина.

Ланчотто глянул на цинично улыбающегося Гонзагу.

— Отвечай мадонне. Назови имя и титул твоего господина.

— Но, госпожа…

— Отвечай, отвечай! — и маленькие кулачки Валентины забарабанили по столу.

— Мессер Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Не рыдание — смех вырвался из груди Валентины. Глаза Эрколе Фортемани широко раскрылись от изумления, и он, наверное, сам кое о чём бы спросил Ланчотто, но Гонзага приказал ему привести из арсенальной башни часового и человека, оставленного под его охраной.

— Я хочу внести полную ясность, мадонна, — добавил он.

Они ожидали в молчании. Присутствие Ланчотто мешало им продолжить разговор.

Эрколе привёл часового и Дзаккарью, уже переодевшегося в сухое. Не успела Валентина задать вопроса, как слуги Франческо поздоровались друг с другом.

Гонзага повернулся к Валентине. Та сидела, склонив голову, в глазах её застыла невыносимая тоска. И тут же послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, в столовую вошёл Франческо, за ним по пятам следовал Пеппе. Гонзага отступил на шаг, на лице его отразилась тревога.

Дзаккарья же, наоборот, выступил вперёд и склонился в глубоком поклоне.

— Мои господин! — приветствовал он Франческо.

Франческо удивлённо оглядел собравшихся. Его вызвал Пеппе, первым почувствовавший, что беседа Гонзаги с Валентиной добром не кончится. Не отвечая на приветствие слуги, Франческо вопросительно посмотрел на девушку.

Она встала, щёки её горели злым румянцем. Взгляд Франческо, похоже, оказался последней каплей, добившей её. Рука её поднялась, указала на графа.

— Фортемани, посадите графа Акуильского под арест, — скомандовала она, — и, если не хотите поплатиться головой, позаботьтесь о том, чтобы он не сбежал.

Гигант не спешил выполнять приказ, помня о невероятной силе Франческо.

— Мадонна! — ахнул тот.

— Вы слышали меня, Фортемани? Уведите его.

— Моего господина? — воскликнул Ланчотто. Рука его потянулась к мечу. Он посмотрел на графа, готовый обнажить меч по знаку последнего.

— Пусть будет так, — холодно ответствовал Франческо. — Возьмите, мессер Фортемани, — и он протянул ему кинжал, своё единственное оружие.

А Валентина, повелев Гонзаге следовать за ней, направилась к двери. Но Франческо заступил ей путь.

— Подождите, мадонна. Вы должны выслушать меня. Я отдал оружие в полной уверенности, что как только вы меня…

— Капитан Фортемани! — со злостью воскликнула Валентина. — Где положено быть арестованному? Я желаю пройти.

Эрколе, с видимой неохотой, положил руку на плечо Франческо. Но нужды в этом не было. От её слов граф отпрянул, словно от удара. Валентина двинулась к двери, Гонзага — за ней. На мгновение взгляды придворного и Франческо встретились, отчего улыбка, доселе игравшая на губах Гонзаги, исчезла, а колени задрожали. Он ускорил шаг.

Глава XXIII. АРСЕНАЛЬНАЯ БАШНЯ

Булыжники внутреннего двора, ещё мокрые после ночного ливня, блестели в утренних солнечных лучах.

Шут сидел на грубо сколоченной табуретке в крытой галерее, хмуро глядя на быстро высыхающие камни. Он злился — а такое случалось, не считая, разумеется, стычек с фра Доминико — крайне редко. Пеппе пытался убедить Валентину, что та погорячилась, приказав арестовать Франческо, но его госпожа грубо, чего никогда не случалось ранее, приказала ему развлекать её шутками, а не совать нос в чужие дела. Шут, однако, не подчинился и ошеломил Валентину, прямо заявив, что ещё с той памятной встречи у Аскуаспарте знал, кто такой мессер Франческо. Он уже собирался рассказать об изгнании Франческо из Баббьяно, о его категорическом отказе стать правителем герцогства, чтобы убедить девушку, что у Франческо не было нужды избирать столь извилистый путь к трону, будь у него хоть малейшее желание занять его. Но Валентина резко осадила Пеппе и выгнала вон.

А теперь она отправилась к мессе, а шут уселся в крытой галерее, чтобы в уединении поразмышлять о женском упрямстве и коварстве Гонзаги, ибо он ни на секунду не сомневался, что придворный приложил руку к происходящему.

Так он сидел, уродливый горбун, трясясь от бессильной ярости. Что теперь с ними будет? Не будь графа Акуильского, гарнизон сдался бы ещё неделю назад. Так будут ли они защищать замок, лишившись такого командира?

— Она ещё поймёт, что поступила глупо, но будет поздно. Таковы женщины, — философски заключил Пеппе и печально вздохнул, ибо любил свою госпожу. А посему решил, что после мессы добьётся, чтобы она выслушала его. На этот раз ей не удастся прогнать его прочь, словно трусливого щенка. И уже начал обдумывать, с чего начать, какими словами сразу завладеть её вниманием, когда на ступенях, ведущих в часовню, появился Ромео Гонзага.

Интуитивно Пеппе подался назад, в самую тень, следя глазами за каждым движением придворного. А Ромео огляделся и на цыпочках спустился во двор, похоже, опасаясь, как бы его шаги не услышали в часовне. Затем, не подозревая о присутствии Пеппе, пересёк двор и нырнул в арку. Шут тут же последовал за ним, резонно полагая, что Гонзаге есть что скрывать.

В своей комнате в Львиной башне граф Акуильский, встревоженный судьбой замка, провёл, как и шут, бессонную ночь. Правда, в отличие от Пеппе, он не считал, что во всём виноват Гонзага. Присутствие Дзаккарьи означало, что Фанфулла всё-таки написал ему. Видимо, письмо попало в руки Валентины, и по каким-то строчкам она решила, что граф — изменник.

И Франческо горько упрекал себя за то, что с самого начала не признался, кто он такой. Упрекал и её за то, что она отказалась выслушать человека, которому признавалась в любви. Скажи Валентина, на чём основаны её подозрения, он мгновенно доказал бы их беспочвенность, ибо, защищая Роккалеоне, он не преследовал никаких личных целей. Беспокоило графа и само появление Дзаккарьи. Ждал он его давно, и приезд Дзаккарьи, бесспорно, означал, что он привёз важное известие. Речь, вероятно, шла о том, что времени у Джан-Марии осталось совсем немного, и, загнанный в угол, он может решиться на отчаянную авантюру.

Наёмники Фортемани глухо зароптали, узнав об аресте Франческо. Его крепкая рука держала их в узде, здравый смысл, в чём им уже довелось убедиться на деле, придавал смелости, подбадривал. Франческо доказал своё право на командование, и, доверяя ему, они выполнили бы любой его приказ. А с кем они остались теперь? Фортемани — один из них, поставленный над ними лишь волею обстоятельств. Гонзагу они презирали. Валентина при всей её храбрости всего лишь женщина, неискушённая в премудростях воинского искусства, приказы которой могли привести к катастрофе.

Те же мысли мучили и Фортемани. С превеликой неохотой арестовал он Франческо и, пожалуй, лучше остальных представлял себе последствия этого. Он уже проникся уважением, более того, по-своему полюбил губернатора Роккалеоне, и его восхищение только возросло, когда Фортемани узнал его истинное имя: не было в Италии более знаменитого кондотьера, и имя его почиталось воинами не меньше любого из имён святых покровителей.

Обеспечив охрану арестованного, как приказал Гонзага, ставший командиром гарнизона Роккалеоне, Фортемани провёл ночь у дверей комнаты Франческо. А если быть точнее, то большую часть ночи — в самой комнате.

— Стоит вам сказать слово, и замок будет в ваших руках, — не стал скрывать гигант своих мыслей. — Прикажите, и все мои люди перейдут на вашу сторону.

— Да вы грязный предатель, — рассмеялся Франческо. — Или вы забыли, кому служите? Не будем спешить, Эрколе. Но, если вы хотите оказать мне услугу, вызовите сюда Дзаккарью — человека, который пробрался сегодня ночью в Роккалеоне.

Фортемани, естественно, не отказал. Дзаккарья знал содержимое письма наизусть — на случай, что оно потеряется или его придётся уничтожить. Теперь слуга уже корил себя, что не порвал его на мелкие клочки вместо того, чтобы отдать Гонзаге. Слова Дзаккарьи подтвердили самые худшие опасения графа. Джан-Марии его подданные отпустили только три дня, а посему он наверняка предпримет попытку захватить замок.

Ближе к утру Франческо успокоился, попросил Эрколе принести масляную лампу и сел писать письмо Валентине, в котором надеялся убедить её в своей честности. Так как она не желала слушать его, другого пути у Франческо не было. Письмо он закончил через час, уже после восхода солнца, вновь вызвал Эрколе и попросил его незамедлительно отнести письмо Валентине.

— Я дождусь её у часовни, — пообещал Фортемани.

Он взял письмо и вышел. Но едва он спустился во двор, как увидел бегущего к нему Пеппе. Глаза шута возбуждённо горели, он тяжело дышал.

— Скорее, Эрколе. Пойдём со мной.

— Дьявол тебя раздери, сатанинское отродье… куда ещё? — проворчал гигант.

— Я всё скажу по пути. Нельзя терять ни секунды. Гонзага… готовит измену. Пойдёте вы или нет?

Тут уж Фортемани не заставил просить себя дважды. Застать мессера Гонзагу на месте преступления — да ради этого он пошёл бы и на край света.

Отдуваясь и жадно ловя ртом воздух — многолетнее пьянство и обжорство всё же отразились на его могучем здоровье, Фортемани последовал за шутом, который и рассказал то немногое, что знал. Вслед за Пеппе он поднялся в арсенальную башню. Через бойницу увидел, как Гонзага снял со стены арбалет, сел за стол и начал что-то писать.

— И это всё? — осведомился Эрколе.

— Более ничего, — кивнул шут.

— Ад и небеса! — проревел гигант, остановившись. — И только из-за этого ты заставил меня бежать?

— По-моему, я сказал более чем достаточно, — возразил Пеппе. — Чего вы встали?

— Встал и не сдвинусь с места, — Эрколе побагровел от ярости. — Это что, шутка? Какая тут измена?

— Письмо и арбалет! — нетерпеливо воскликнул Пеппе, вне себя от тупости Фортемани. — О господи, ну разве можно быть таким дураком! Или вы забыли, каким путём попало в Роккалеоне обещание Джан-Марии заплатить тысячу флоринов тому, кто откроет ворота замка? С арбалетной стрелой, глупец! Пошли скорей, а потом я отдам вам свой наряд, ибо любой другой вам не к лицу.

Поняв истину, Эрколе даже пропустил мимо ушей шпильку шута и поспешил за ним через двор и по лестнице, ведущей на крепостную стену.

— Ты думаешь… — начал он.

— Я думаю, что шагать вам надо потише, — отрезал шут. — И не дышите так громко, если хотите застать мессера Ромео врасплох.

Эрколе безропотно подчинился и, осторожно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, сразу отстал от Пеппе. Они подошли к арсенальной башне. И сквозь амбразуру — Гонзага, на их счастье, повернулся к ним спиной — Фортемани убедился, что успел аккурат вовремя.

Придворный стоял, наклонившись, и по знакомому скрипу Эрколе догадался, чем тот занимается: Гонзага натягивал арбалетную тетиву. А на столе лежала стрела с привязанным к ней письмом.

Фортемани метнулся к двери, распахнул её и ворвался в башню.

Крик ужаса и перекошенное гримасой страха лицо Гонзаги встретили его. Когда же придворный узнал вошедшего, он заметно успокоился, хотя и был бледен больше обычного.

— Святой Боже! — выдохнул он. — Ну и напугали вы меня, Эрколе. Я не слышал, как вы подошли.

Но выражение лица Фортемани испугало Гонзагу ещё более. Усилием воли он, однако, совладал с нервами, преградил дорогу к столу, чтобы скрыть лежащую на нём арбалетную стрелу, и спросил, что привело Эрколе в арсенальную башню.

— Мне нужно письмо, которое вы написали Джан-Марии, — последовал прямой ответ. Фортемани не был силён в дипломатии.

Рот Гонзаги приоткрылся, верхняя губа задрожала.

— Что… чт…

— Давайте письмо, — Фортемани надвинулся на придворного, и тот, словно загнанный в угол зверь, решился на отчаянный шаг. Не сходя с места, взмахнул тяжёлым арбалетом.

— Отойдите, а не то, клянусь Богом и всеми святыми, я размозжу вам голову.

Гигант глухо рассмеялся, сомкнул руки на тонкой талии придворного и, как пушинку, поднял его в воздух. Гонзага попытался ударить Эрколе арбалетом, но промахнулся. А в следующее мгновение он уже летел к стене, о которую крепко стукнулся и сполз на пол.

В безумной ярости он попытался встать и броситься на обидчика, но Фортемани, оказавшись проворнее, прижал его к полу, лицом вниз, завернул руки за спину и связал верёвкой.

— Лежи смирно, скорпион! — прохрипел Фортемани, тяжело дыша.

Встал, шагнул к столу, взял со стола письмо, прочитал: «Его высочеству Джан-Марии Сфорца», хмыкнул и ушёл, взяв письмо и заперев за собой дверь.

А Гонзага так и лежал, постанывая и трясясь от страха перед неминуемой карой. Даже Валентина, при всей её доброте, не помилует автора такого письма, ибо оно полностью доказывало его вину. В письме Гонзага прямо просил герцога быть наготове к часу утренней молитвы, а по его знаку — взмаху платка с крепостной стены — двинуться к замку. Он же, Гонзага, тем временем откроет железную дверцу над мостом, а далее уже не возникнет никаких трудностей, поскольку весь гарнизон будет в это время в часовне и без оружия.

Когда Франческо прочитал письмо, глаза его мрачно сверкнули, а с губ сорвалось ругательство. Но не ненависть к Гонзаге, как подумалось Фортемани, была тому причиной: в голове его мгновенно созрел блестящий план, столь многообещающий, легко выполнимый, да ещё и забавный, выворачивающий ситуацию наизнанку, что он поневоле расхохотался.

— Возблагодарим же Господа нашего, что он послал нам такого изменника! — воскликнул он, донельзя изумив и Фортемани, и Пеппе. — Эрколе, друг мой, сам я никогда не додумался бы до такой приманки, А уж с её-то помощью мы загоним в ловушку моего милого кузена.

— Но каким…

— Отнесите письмо назад, — прервал его граф, дрожа от снедающего его возбуждения. — Отнесите его и примите все меры, чтобы оно попало по назначению. Если он откажется посылать письмо, сделайте это сами. Но оно должно оказаться у Джан-Марии.

— Но хоть скажите мне, что вы задумали? — воскликнул Эрколе.

— Всему своё время, друг мой. Сейчас главное — отправить письмо. Послушайте! Надо сказать Гонзаге, что, прочитав письмо, вы решили присоединиться к нему, помочь сдать Роккалеоне герцогу, поскольку боитесь за свою жизнь, ибо так или иначе, рано или поздно замок всё равно будет взят. Устройте так, чтобы Гонзага пообещал вам деньги и гарантировал неприкосновенность после падения замка. Убедите его в вашей искренности, и пусть он стреляет. И поторопитесь, ибо месса скоро закончится, а другого случая уже не представится. Потом возвращайтесь сюда, и мы обсудим всё остальное. Сегодня ночью нам будет чем заняться, Эрколе, и вам придётся освободить меня после того, как все лягут спать. А теперь идите!

Эрколе ушёл, а Пеппе остался, осыпая графа градом вопросов. Франческо отвечал до тех пор, пока Пеппе не ухватил суть. Затем он выругался и заявил, что большего шутника, чем его светлость, ещё не рождала земля. А тут вернулся и Фортемани.

— Всё нормально? Письмо отправлено? — спросил Франческо.

Фортемани кивнул.

— Мы поклялись, что вдвоём доведём дело до конца, он и я. Он приписал ещё строчку, указав, что добился моего согласия помогать ему, а посему герцог должен сохранить мне жизнь после взятия Роккалеоне.

— Отлично, Эрколе, — граф даже захлопал в ладоши. — А теперь верните мне письмо, которое я просил передать монне Валентине. Нужда в нём отпала. Но ночью, когда все заснут, приходите сюда и приведите с собой моих слуг, Ланчотто и Дзаккарью.

Глава XXIV. ПРЕРВАННАЯ МЕССА

Утро праздника тела Христова утонуло в сером тумане. С моря дул холодный ветер, когда, подчиняясь колокольному звону, гарнизон Роккалеоне потянулся в часовню.

Появилась и монна Валентина в сопровождении дам, пажей и Пеппе, едва сдерживающего нетерпение. Бледное лицо Валентины, чёрные круги под глазами свидетельствовали о бессоннице, а когда она склонила голову в молитве, дамы её заметили, как слёзы капают на раскрытый требник. Из ризницы вышел фра Доминико, весь в белом, как того требовали церковные каноны, за ним паж, наоборот, в чёрной сутане, и месса началась.

Отсутствовали лишь Гонзага, Фортемани, часовой на стене да арестанты — Франческо и двое его слуг.

Гонзага испросил разрешения Валентины покинуть службу, пустившись в пространные рассуждения о том, что герцог в последний момент — а как следовало из письма Фанфуллы, времени у него практически не осталось — может предпринять отчаянную попытку захватить замок, а потому один часовой, патрулирующий стены, мог не уследить за коварным врагом. Валентина, занятая своими мыслями, уже не видела особой разницы, падёт замок или устоит, а потому просто кивнула, не вслушиваясь в доводы Гонзаги.

И после того, как все собрались в часовне, Гонзага в нетерпении поспешил на стены, горя желанием выполнить задуманное. Вахту в то утро нёс молодой Авентано, тот самый, что читал вслух письмо, посланное Джан-Марией Гонзаге. Придворный воспринял это как добрый знак. Если он и мог поладить с кем-то из наёмников, так только с Авентано.

Туман быстро поднимался, видимость заметно улучшилась. В лагере Джан-Марии люди сновали взад-вперёд, хотя обычно в столь ранний час там царили тишина и покой. Всё говорило о том, что Джан-Мария ждал сигнала.

Гонзага приблизился к часовому, нервничая всё больше и больше. Мысленно выругал Фортемани, отказавшегося принять более активное участие в заговоре. Придворный пытался убедить Эрколе, что тот лучше справится с этим делом, но тот лишь усмехнулся и резонно заявил, что раз Гонзаге полагается большая награда, он и должен взять на себя основную работу. А он, Фортемани, проследит, чтобы никто не вышел из часовни, пока Гонзага будет вести переговоры с часовым.

Поздоровавшись с Авентано, Гонзага с удовлетворением отметил, что тот без панциря или кольчуги. Поначалу он собирался уговорить или подкупить часового, но, когда пришла пора действовать, не смог найти нужных слов. Он опасался, что Авентано не только не будет слушать его, а разозлится и набросится на него с алебардой. Гонзага, разумеется, понятия не имел о том, что Фортемани загодя попросил Авентано не отказываться от взятки, ежели она будет предложена. Он выбрал юношу, так как тот был неглуп, и, со своей стороны, пообещал ему щедрое вознаграждение, если всё пройдёт, как надо. Гонзага же, ничего об этом не зная, в последний момент отказался от намерения подкупить часового, хотя и пообещал Эрколе, что начнёт с этого.

— Вы, похоже, замёрзли, ваша светлость, — юноша заметил дрожь, бьющую Гонзагу.

— Промозглое утро, Авентано, — ответил придворный.

— Это точно. Но скоро пробьётся солнце и сразу потеплеет.

— Да, конечно, — рассеянно пробормотал придворный, переминаясь с ноги на ногу рядом с Авентано. Пальцы его под синим плащом нервно тискали рукоять кинжала, который он не решался вытащить. С одной стороны, Гонзага понимал, что он теряет время, с другой — опасался, что ему не поздоровится, если удар кинжалом не будет смертельным, ибо Авентано, несмотря на молодость, был парнем крепким и жилистым. Гонзага отступил на шаг и тут же нашёл простое и изящное решение.

— Что там такое? — воскликнул он, уставившись вниз.

Авентано подошёл к нему.

— Где, ваша светлость?

— Там, внизу. Смотри туда, между плитами? — он указал на неширокую щель.

— Ничего не вижу, ваша светлость.

— Блеснуло что-то жёлтое. Какое под нами помещение? Клянусь, тут пахнет изменой. Опустись-ка на колени да присмотрись повнимательнее.

Мельком взглянув на бледное, перекошенное от напряжения лицо придворного, бедняга выполнил приказ. Фортемани, похоже, переоценил умственные способности юноши.

— Ничего не вижу, ваша светлость. Щель не сквозная. Просто водой вымыло раствор.

Гонзага торопливо выхватил кинжал и всадил его в широкую спину Авентано. Руки юноши разжались, и он с протяжным стоном упал на холодный гранит.

И в то же мгновение солнце прорвалось сквозь облака, залив стены жаркими лучами, а в вышине запел жаворонок.

Убийца же с посеревшим лицом застыл над своей жертвой, выбивая зубами дрожь, втянув голову в плечи и словно ожидая ответного удара. Он впервые убил человека, и это злодеяние наполнило его душу ужасом. Ни за что на свете — даже если бы ему посулили спасение бессмертной души, которую он обрёк на вечные муки, — не решился бы Гонзага наклониться и вытащить кинжал. Жалко вскрикнув, он повернулся и отбежал на несколько шагов. Затем сдёрнул с шеи платок, взмахнул им и помчался открывать железную дверцу.

Дрожащими пальцами повернул он ключ в замке, распахнул дверцу и глянул вниз, где солдаты Джан-Марии уже тащили сбитую из сосновых стволов лестницу. Они поставили её вертикально на противоположной стороне рва, затем перекинули через него, так что свободный конец лёг на стену под самой дверцей. Один из солдат перебрался по ней, Гонзага помог ему закрепить конец, и через несколько минут сотня солдат во главе с Джан-Марией и Гвидобальдо уже стояли в первом дворе замка. Именно на это и рассчитывал Франческо, зная, что у его кузена нет привычки подвергать себя ненужному риску.

Герцог Баббьяно, обросший, с рыжей щетиной, — выполняя данный им обет, он не брился уже с полмесяца, — повернулся к Гонзаге.

— Всё нормально? — дружелюбно спросил он, тогда как Гвидобальдо одарил придворного презрительным взглядом.

Гонзага заверил их, что гарнизон по-прежнему в часовне и никто ни о чём не подозревает. Теперь, чувствуя, что защита ему обеспечена, Гонзага вновь обрёл былую уверенность и непринуждённость придворного.

— Вы можете поздравить себя, ваше высочество, — с улыбкой обратился он к Гвидобальдо, — ибо ваша племянница воспитана в любви к Господу нашему.

— Кажется, вы обращаетесь ко мне? — холодно ответствовал Гвидобальдо. — Я бы желал, чтобы более этого не повторялось.

Под взглядом герцога Урбино Гонзага сжался. Не успокоил его и смех Джан-Марии.

— Разве я не служил вам верой и правдой? — пролепетал придворный.

— Точно так же служат мне и последний поварёнок на кухне, и самый младший из конюхов, среди которых больше честных людей. — Гвидобальдо гордо вскинул голову. — Но никто из них никогда не посмел ещё обратиться ко мне, как к равному.

В его голосе столь явственно прозвучала угроза, что душа Гонзаги ушла в пятки. Но Джан-Мария одобрительно похлопал его по плечу.

— Не беспокойся, Иуда, — он вновь рассмеялся. — В Баббьяно для тебя найдутся и еда, и кров. Но не будем более терять времени. Веди нас, пока они всё ещё молятся. Не будем их беспокоить, — лицо его посуровело. — Я не хочу, чтобы меня обвинили в оскорблении веры. Мы подождём конца мессы у дверей часовни.

И в прекрасном расположении духа вместе с Гвидобальдо и вслед за Гонзагой он двинулся к арке. Они пересекли двор, где в несколько рядов уже стояли его вооружённые до зубов наёмники, и остановились у тяжёлой двери, закрывающей вход в арку. Гонзага попытался открыть её.

Потерпев неудачу, придворный обернулся. Колени его заметно дрожали.

— Она заперта.

— Мы слишком шумели, когда ставили лестницу и перебирались по ней в замок, — предположил Гвидобальдо, — и они подняли тревогу.

Объяснение показалось Джан-Марии убедительным. Выругавшись, он повернулся к наёмникам.

— Высадите дверь! Клянусь Богом, пусть они не рассчитывают, что меня остановит такое жалкое препятствие!

Дверь упала на землю, но добрались они лишь до конца тёмной галереи, выход из которой закрывала вторая дверь. Новая задержка разъярила Джан-Марию. Однако, когда сломали и вторую дверь, он не пожелал первым выйти во двор, где, скорее всего, поджидали нападавших солдаты Валентины.

Поэтому он пропустил вперёд своих наёмников, оставшись с Гвидобальдо в галерее, и вышел во двор, лишь когда ему сказали, что противника нет.

Наконец, сотня наёмников сгрудилась у часовни, и Гвидобальдо неторопливо направился к её дверям.

В часовне служили мессу. Густому басу фра Доминико, застывшего у подножия алтаря, вторил тенор пажа. Но едва отзвучали первые строки молитвы, как у дверей часовни раздались тяжёлые шаги, сопровождаемые клацанием стали. Мужчины обернулись, предчувствуя измену, и проклятия огласили храм, ибо на мессу они пришли без оружия.

Открылась дверь, фра Доминико смолк на полуслове, а затем вздох облегчения вырвался у наёмников, за которым последовал сердитый вскрик Валентины. Ибо первым в часовню вошёл граф Акуильский, закованный в латы, с мечом у бедра и кинжалом за поясом, со шлемом, который он нёс на левой руке. За ним горой высился Фортемани в кожаном, с металлическими пластинами панцире, с мечом, кинжалом, в каске. Лицо его раскраснелось от волнения. Замыкали маленькую колонну Ланчотто и Дзаккарья, так же при полном вооружении.

— Как вы посмели войти в храм божий в таком виде и прервать святую мессу? — негодующе вопросил монах.

— Терпение, святой отец, — спокойно ответил Франческо. — На то у нас есть веские основания.

— Что всё это означает, Фортемани? — Валентина, словно и не замечая Франческо, зло глянула на своего капитана. — Или вы тоже меня предали?

— Это означает, мадонна, — прямо ответил гигант, — что в эту самую минуту ваш комнатный пёсик Гонзага открывает железную дверь над мостом, дабы впустить в Роккалеоне Джан-Марию и его войско.

По взмаху руки Франческо гневные вопли наёмников мгновенно смолкли.

Валентина же, помимо своей воли, перевела взгляд на графа. Он выступил вперёд, склонил перед ней голову.

— Мадонна, сейчас не время для объяснений. Я допустил ошибку, скрыв от вас своё имя, и этим в полной мере воспользовался единственный изменник, проникший в Роккалеоне, Ромео Гонзага, который в настоящий момент, как и сказал Фортемани, впускает в замок моего кузена и вашего дядю. Я же не ставил перед собой иной цели, кроме служения вам, и не искал для себя какой-либо политической выгоды. Умоляю вас, мадонна, поверьте мне.

Валентина упала на колени. Губы её шептали молитву, ибо она поверила графу и решила, что всё потеряно, раз Джан-Мария уже в замке.

— Мадонна, — рука Франческо легонько коснулась её плеча, — повремените с молитвой до той поры, когда придёт время возблагодарить Господа нашего за избавление от опасности. Послушайте. Благодаря осмотрительности Пеппе, который, дай Бог ему здоровья, не терял веры в меня, ещё прошлой ночью я и Фортемани узнали о замысле Гонзаги. И потому приняли все необходимые меры предосторожности. Когда Джан-Мария и его солдаты войдут в первый двор, они обнаружат, что арка перегорожена дверьми, и им потребуется время, чтобы высадить их. Мои люди, как вы видите сами, запирают двери в часовню, чтобы задержать их и здесь. Мы должны в полной мере воспользоваться имеющимся в нашем распоряжении временем. И, если вы мне доверяете, прошу следовать моим указаниям, ибо мы провели ночь, готовя путь к отступлению.

Пелена слёз застилала глаза Валентины. Она всплеснула руками, признавая собственную беспомощность.

— Но они последуют за нами!

— Мы позаботились о том, чтобы этого не случилось. Командуйте, мадонна, время не ждёт.

Валентина ответила долгим взглядом, смахнула слёзы. Поднялась, положила руки ему на плечи.

— Как мне узнать, что вы говорите правду, что я могу довериться вам? — но по голосу уже чувствовалось, что в доказательствах она не нуждается.

— Клянусь рыцарской честью пред алтарём, что нет, не было и не будет у меня другой цели, как служить вам, монна Валентина.

— Я вам верю, — сказала она и зарыдала. — Простите меня, Франческо, и, может, Бог простит меня за то, что я потеряла веру в вас.

— Валентина, — выдохнул он с такой нежностью, что карие глаза девушки вновь засияли. А Франческо уже отвернулся от неё. — Фра Доминико, снимайте вашу ризу и одевайте обычную сутану. Нам предстоит долгий путь. Вы, — обратился он к стоявшим рядом наёмникам, — отвалите вот эту алтарную ступень. Мои люди ещё ночью смазали ржавые петли.

Наёмники выполнили приказ, и пред ними открылась лестница, уходящая в подвалы Роккалеоне.

Один за другим, быстро, но без паники, спустились они вниз — Франческо и Ланчотто последними, — а затем при помощи верёвки установили алтарную ступень на место, чтобы скрыть путь, которым ушли.

Фортемани с шестью наёмниками, шедшими впереди, открыли потерну[32], вытащили лежащую в подземной галерее длинную штурмовую лестницу, перекинули её через ров, в котором ревел бурный поток.

Фортемани первым ступил на эти хлипкие мостки и перебрался на другую сторону рва. За ним последовала дюжина солдат, вооружённых пиками, принесёнными ночью в галерею. Получив короткий приказ, они двинулись к лагерю Джан-Марии. Затем на лестницу ступили женщины, пажи, Пеппе и остальные наёмники.

Их никто не видел. Джан-Мария не позаботился даже о том, чтобы оставить на стене дозорного, полагая, что в возможной схватке каждый солдат будет на счету. А потому на лужок у южной стены защитники Роккалеоне переправились без помех.

Фортемани и его люди уже скрылись за башней замка, когда Франческо закрыл за собой потерну и быстро-быстро последовал за остальными. Дюжина крепких рук схватились за лестницу и перетащили её на зелёную траву, подальше от края рва. Покончив с этим, Франческо довольно рассмеялся и подошёл к Валентине.

— Им придётся поломать голову, чтобы понять, как нам удалось скрыться, и скорее всего, они придут к мысли, что мы стали ангелами и отрастили под бронёй крылышки. В Роккалеоне мы не оставили им ни лестницы, ни метра верёвки. Так что им не удастся последовать за нами, даже если они и догадаются, каким путём мы ушли. Но, милая Валентина, комедия ещё не закончена. Фортемани уже снимает лестницу, по которой они попали в замок, и разоружает тех немногих часовых, что остались охранять лагерь. То есть Джан-Мария оказался в западне, выскочить из которой без нашего на то дозволения практически невозможно.

Глава XXV. КАПИТУЛЯЦИЯ РОККАЛЕОНЕ

В ярких лучах майского солнца солдаты Франческо обустраивались в лагере герцога. Первым делом вооружились те, кто вышел из замка безоружным, благо в лагере хватало и панцирей, и аркебуз, и морионов.

Трое часовых, оставленных Джан-Марией охранять лагерь, уже сидели связанными в одной из палаток. Лестница, по которой оба герцога и наёмники попали в Роккалеоне, лежала на земле, а под распахнутой железной дверцей у подъёмного моста ревел во рву горный поток, переплыть который не решился бы и самый отчаянный смельчак.

Наконец, в дверном проёме возник Джан-Мария. Лицо его побагровело от гнева. Позади него теснились наёмники, разъярённые не меньше своего господина: теперь они поняли, как ловко обвели их вокруг пальца.

Валентина и дамы сидели средь палаток, ожидая исхода возможной стычки или переговоров. А солдаты под руководством Франческо наводили орудия на подъёмный мост.

Тем временем Джан-Мария и наёмники исчезли, чтобы вновь появиться на крепостной стене. Франческо громко рассмеялся, предчувствуя, что за этим последует. И действительно, до лагеря донёсся рёв разочарования. Джан-Мария полагал, что он сможет воспользоваться артиллерией замка, но не тут-то было. Без пороха пушки эти мало чем отличались от чучел, отпугивающих птиц, поэтому после короткой паузы с крепостной стены донёсся звук горна.

В ответ на сигнал к началу переговоров Франческо, отдав Фортемани последние инструкции, вскочил на одного из жеребцов Джан-Марии и не спеша, в сопровождении Ланчотто и Дзаккарьи, вооружённых аркебузами, затрусил к стенам Роккалеоне.

Под стенами замка натянул поводья, рассмеялся, подумав о столь резкой перемене декораций. В тот самый момент со стены в ров сбросили тело убитого Авентано, ибо Джан-Марии пришлось не по нутру соседство с покойником.

— Я желаю говорить с Валентиной делла Ровере! — выкрикнул разъярённый герцог.

— Вы можете говорить со мной, Джан-Мария, — шлема Франческо не снял, но поднял забрало. Голос его звучал ясно и твёрдо. — Я её представитель, до недавнего времени губернатор Роккалеоне.

— Кто же ты такой? — голос показался герцогу удивительно знакомым.

— Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

— Клянусь Богом! Ты?

— Чудеса, не правда ли? — рассмеялся Франческо. — Так чем вы пожертвуете, кузен, женой или герцогством?

От негодования Джан-Мария на мгновение лишился дара речи. Повернулся к Гвидобальдо и что-то прошептал ему. Но герцог Урбино лишь безразлично пожал плечами.

— Я ничего не отдам, мессер Франческо, — проревел Джан-Мария. — Ничего, да будут моими свидетелями небеса. Ничего, слышите меня?

— Вас не услышал бы разве что глухой, — последовал ответ. — Да только желание ваше не совпадает с возможностями. Вам придётся отказаться от первого или второго, хотя выбор остаётся за вами. Вы проиграли, Джан-Мария, а потому должны платить.

— Но речь, кажется, идёт о моей племяннице, — вмешался Гвидобальдо. — И потому не вам, господин граф, решать, женится на ней ваш кузен или нет.

— Разумеется, не мне. Он может жениться на ней, если пожелает, но тогда он уже будет не герцогом, а изгнанником без роду и племени, если баббьянцы ещё оставят ему голову на плечах. Я же, пусть и не герцог, но граф, земли у меня мало, но она моя, и стану герцогом, если Джан-Мария откажется уступить мне вашу племянницу. Так что, если он всё ещё намерен жениться на Валентине, согласны ли вы на её бракосочетание с бездомным бродягой или обезглавленным трупом?

Гвидобальдо пристально всмотрелся в лицо Франческо.

— Так вы ещё один претендент на руку моей племянницы, господин граф? — ледяным тоном осведомился он.

— Да, ваше высочество, — кивнул Франческо. — И вопрос стоит ребром. Если Джан-Мария не возвращается в Баббьяно к утру, он теряет корону, и она переходит ко мне волею народа. Но, ежели он отказывается от своих прав на монну Валентину в мою пользу, я уезжаю в Л'Акуилу и более не появлюсь в Баббьяно. Он может, конечно, настаивать и на свадьбе, но тогда мои люди продержат его за этими стенами достаточно долго, чтобы он не успел в Баббьяно к назначенному сроку. Я же поеду туда и пусть и с неохотой, но соглашусь править нынешними подданными Джан-Марии. А он тем временем пусть убедит вас, что лучшего мужа для Валентины, чем он, вам не найти.

И наверное, впервые в жизни Гвидобальдо забыл о присущей ему учтивости. Он весело рассмеялся, и смех этот, словно нож, пронзил сердце Джан-Марии.

— Что ж, господин граф, признаюсь, вы поставили нас в такую ситуацию, что можете вить из нас верёвки. Да и ваша военная слава столь велика, что Урбино лишь во благо иметь вас на своей стороне. Так что вы скажете, ваше высочество? — Гвидобальдо повернулся к безмолвствующему Джан-Марии. — У меня есть ещё одна племянница, бракосочетание с которой может стать основой союза двух герцогств. Надеюсь, она окажется не столь строптива. Не кажется ли вам, что монна Валентина и ваш отважный кузен составят прек…

— Не слушайте его! — завопил Джан-Мария. — Этот сладкоречивый пёс выманит из ада самого дьявола. Ни о чём не договаривайтесь с этим негодяем! У меня сто человек, и я… — он резко обернулся. — Опускайте мост, трусы! И выгоните этих подонков из моего лагеря!

— Джан-Мария, я вас предупредил! — прогремел голос Франческо. — Ваши же орудия нацелены на мост, и при первой попытке опустить его мост будет разнесён в щепки. Вы сможете покинуть Роккалеоне лишь на моих условиях, и если потеряете герцогство из-за своего упрямства, то лишь по собственной вине. Так какой путь вы выбираете?

Гвидобальдо тоже попытался остановить Джан-Марию, отменив его приказ опустить мост. С другой стороны к нему приблизился Гонзага и прошептал, что с мостом лучше подождать до наступления темноты.

— До наступления темноты, говоришь? — взвился Джан-Мария, радуясь, что есть-таки человек, на котором он может отыграться за испытанное унижение. — Если я буду ждать до ночи, то останусь без трона. И поделом мне, нечего было связываться с предателями. Это твоя вина, Иуда, — лицо его перекосилось. — Ты-то, по крайней мере, заплатишь мне за всё.

Гонзага увидел, как сталь блеснула у него перед глазами. Предсмертный крик исторгся из груди придворного — кинжал Джан-Марии вонзился в его сердце. Слишком поздно Гвидобальдо вытянул руку, чтобы предотвратить убийство.

И Гонзага рухнул на то самое место, где совсем недавно лежал подло убитый им Авентано.

— Сбросьте эту падаль в ров, — прохрипел Джан-Мария, всё ещё дрожа от ярости.

Приказ его исполнили мгновенно. Убитый и убийца оказались в одной могиле.

И лишь когда тело Гонзаги полетело вниз, Джан-Мария, казалось, осознал, что же он сделал. Ярость его утихла, он склонил голову, набожно перекрестился и повернулся к своему оруженосцу.

— Проследи, чтобы завтра отслужили мессу за упокой его души.

Пусть это и покажется странным, но совершённое убийство успокоило Джан-Марию. Он вновь посмотрел на Франческо и попросил повторить условия, на которых он может вернуться в Баббьяно до окончания срока, отпущенного ему подданными.

— Вам достаточно отказаться от притязаний на монну Валентину и утешиться, как и предложил мессер Гвидобальдо, второй его племянницей.

Герцог Урбино, со своей стороны, посоветовал Джан-Марии незамедлительно соглашаться.

— Тем более что иного выхода у вас нет, — закончил Гвидобальдо.

— Ну, если и ваша вторая племянница станет… — заколебался Джан-Мария.

— Считайте, что я дал вам слово, — заверил его Гвидобальдо.

— А монна Валентина? — взвизгнул Джан-Мария.

— Скорее всего, выйдет замуж за своего кондотьера. Я не встану у них на пути. Как видите, я ваш друг. Даже жертвую Валентиной ради ваших интересов. Если же вы будете настаивать на своих правах на Валентину, он вас погубит. Эту партию выиграл он! Признайте своё поражение, как признаю его я и готов платить по предъявленному мне счёту.

— Но разве может ваше поражение сравниться с моим? — воскликнул Джан-Мария, отлично понимая, что в столь смутное время Гвидобальдо совсем не прочь приобрести родственника, сведущего в военном деле.

— Каждый проигрывает по-своему, — уклончиво ответил Гвидобальдо, давая понять Джан-Марии, что более он ему не союзник, а, скорее, наоборот, берёт сторону графа Акуильского.

И Джан-Марии не осталось ничего иного, как спросить, когда ему дозволят покинуть замок.

— Как только я услышу, что вы готовы уехать в Баббьяно, — ответил Франческо. Глаза Джан-Марии злобно блеснули. Он подумал, что у него будет возможность немного задержаться, но дальнейшие слова Франческо свели на нет его тёмные замыслы. — А чтобы не возникло сражения между моими и вашими людьми, вы прикажете своим солдатам оставить оружие в замке, да и сами выйдете без меча и кинжала. Лишь герцога Гвидобальдо я готов выпустить из Роккалеоне при оружии. И вы горько пожалеете, если нарушите это условие. Если я замечу, что хоть один солдат вооружён, то огонь ваших же пушек уничтожит вас.

Так и закончилась, не начавшись, вторая осада Роккалеоне: Джан-Мария согласился на всё. Он и его люди вышли из ворот и колонной проследовали в сторону Баббьяно. Ни словом, ни даже взглядом не обменялся Джан-Мария с женщиной, ставшей причиной свалившихся на него бед. А монна Валентина просияла, окончательно убедившись, что ей больше не грозит ненавистный брак.

Гвидобальдо и несколько его сопровождающих покинули замок последними. Герцог попросил Франческо отвести его к племяннице. Франческо повиновался.

Герцог холодно, но обнял-таки Валентину, что, учитывая недавние, но уже прошлые события, следовало считать добрым знаком.

— Вы поедете со мной в Урбино, господин граф? — неожиданно спросил он Франческо. — Церемонию бракосочетания лучше всего совершить там. Тем более что к свадьбе всё готово, хотя поначалу речь шла о другом женихе.

Великой радостью сверкнули глаза Валентины, щёки зарделись румянцем. Франческо уставился на герцога, не веря своему счастью.

— Ваше высочество не держит на меня зла? — решился спросить он.

Гвидобальдо чуть нахмурился: Франческо обратился к нему неподобающе дерзко.

— Даю вам слово.

И Франческо, опустившись на колено, поцеловал руку герцога.

А потом они отбыли в Урбино на лошадях, оставленных в лагере Джан-Марией. Первым ехал герцог, за ним — Франческо и Валентина, последними — Пеппе и фра Доминико, которые, радуясь всеобщему согласию и любви, наверное, в первый раз не ссорились.

Так уж получилось, что Гвидобальдо в какой-то момент отстал, а Франческо и Валентина оказались чуть впереди остальных. Она повернулась к графу, смущённо потупилась, уголки её алых губ задрожали.

— Ты ещё не сказал, что прощаешь меня, Франческо, — прошептала она. — Я хотела бы знать, так ли это? Ведь мы скоро поженимся.

Примечания

1

Мессер (messere итал.) — господин.

(обратно)

2

Герцогство и город Баббьяно выдуманы автором романа. 

(обратно)

3

Папа Александр VI, отец Чезаре Борджа.

(обратно)

4

Урбино — город в Центральной Италии.

(обратно)

5

Пресвятая Дева! (лат.)

(обратно)

6

Итальянское слово «мадонна» имеет два значения: 1) госпожа (в этом смысле употребляется в форме «монна»); 2) Богоматерь.

(обратно)

7

Апулей — римский писатель II в., автор знаменитого романа «Метаморфозы, или Золотой осёл», герой которого был превращён в осла.

(обратно)

8

Мальвазия — сладкое вино из винограда.

(обратно)

9

Гонфалоньер — высший чиновник управления или главнокомандующий в средневековых итальянских городах-республиках.

(обратно)

10

Аникино из Феррары — знаменитый камнерез.

(обратно)

11

Мантенья, Андреа (1431—1506) — выдающийся живописец и гравёр раннего Возрождения.

(обратно)

12

Пиччинино, Никколо (1386—1444) — знаменитый итальянский кондотьер. Речь идёт о его жизнеописании.

(обратно)

13

Джулиано делла Ровере (1443—1513) — крупный церковный деятель, в 1503 г. был избран папой под именем Юлия II.

(обратно)

14

Никколо да Корреджо (1450—1508) — итальянский дворянин и дипломат.

(обратно)

15

Кондотьер — командир пешего или конного отряда наёмников в Италии XIV—XVI веков.

(обратно)

16

Фортемани (итал.) — сильные руки.

(обратно)

17

Аркебуза — один из ранних образцов ручного огнестрельного оружия.

(обратно)

18

Морион — лёгкая каска.

(обратно)

19

Итальянская миля составляла 1,5—1,9 км (в зависимости от области).

(обратно)

20

Освободи меня от дурного, Господи (лат.)

(обратно)

21

Святая Лючия — одна из итальянских святых; за приверженность христианской общине после позора и пыток была заколота шпагой.

(обратно)

22

Итак (итал.)

(обратно)

23

Речь идёт о «Декамероне», произведении великого итальянского писателя Джованни Боккаччо (1313—1375).

(обратно)

24

Святой Лоренцо — дьякон римской церкви, казнённый после жестоких пыток в 258 г.

(обратно)

25

Чичибей, кавалер, постоянный спутник дамы (итал.)

(обратно)

26

Пизанелло — итальянский живописец раннего Возрождения.

(обратно)

27

Мастиф — распространённая в Англии порода крупных догообразных собак.

(обратно)

28

Полицейский агент, сыщик (итал.)

(обратно)

29

Калабрия — историческая область на юге Италии; Пьемонт — историческая область и государство на северо-западе Италии.

(обратно)

30

Кто идёт? (итал.)

(обратно)

31

Ошибка автора: праздник тела Христова, торжественно отмечаемый католиками, всегда приходится на четверг первой недели после Троицы, одного из важнейших христианских праздников.

(обратно)

32

Потерна — замаскированная дверь на выходе из подземного хода замка или крепости.

(обратно)

Оглавление

Глава I. ГЛАС НАРОДА

Глава II. НА ГОРНОЙ ТРОПЕ

Глава III. ВЛАСЯНИЦА И ШУТОВСКОЙ КОЛПАК

Глава IV. МОННА ВАЛЕНТИНА

Глава V. ДЖАН-МАРИЯ

Глава VI. ВЛЮБЛЁННЫЙ ГЕРЦОГ

Глава VII. КОВАРСТВО ГОНЗАГИ

Глава VIII. НАХОДКА В ТАВЕРНЕ

Глава IX. ДОПРОС

Глава Х. КРИК ОСЛА

Глава XI. СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ

Глава XII. ЛЮБОПЫТСТВО ШУТА

Глава XIII. ДЖАН-МАРИЯ ДАЁТ ОБЕТ

Глава XIV. ФОРТЕМАНИ ПЬЁТ ВОДУ

Глава XV. МИЛОСЕРДИЕ ФРАНЧЕСКО

Глава XVI. ГОНЗАГА СБРАСЫВАЕТ МАСКУ

Глава XVII. ВРАГ

Глава XVIII. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Глава XIX. ЗАГОВОР И КОНТРЗАГОВОР

Глава XX. ВЛЮБЛЁННЫЕ

Глава XXI. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК

Глава XXII. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Глава XXIII. АРСЕНАЛЬНАЯ БАШНЯ

Глава XXIV. ПРЕРВАННАЯ МЕССА

Глава XXV. КАПИТУЛЯЦИЯ РОККАЛЕОНЕ

Реклама на сайте