«Башня преступления»

Поль Феваль Башня преступления

Часть первая КЛАМПЕН ПО КЛИЧКЕ ПИСТОЛЕТ

I УБИЙСТВО КОШКИ

Крохотное запыленное окно тускло освещало захламленную, но просторную лестничную площадку. На нее выходили три обшарпанные двери, к которым вела крутая винтовая лестница с запотевшей от влаги центральной опорой. Двери были расположены полукругом.

Справа и слева от узкой лестницы виднелись две ниши, забитые деревяшками и строительным мусором, кусками торфа и вязанками хвороста.

Вечерело. С нижних этажей, а было их всего три, доносился звон бокалов и различной посуды. Густые ароматные запахи поднимались из трактира и кабаре на первом и втором этаже и накапливались вверху.

На последнем этаже было сравнительно тихо. Из большой щели под правой дверью доносился едва различимый разговор, сдобренный аппетитным запахом свежего супа. За центральной дверью была полная тишина. А за левой дверью слышалось что-то совершенно необъяснимое. Обладая даже безупречным слухом, нельзя было с уверенностью сказать: за этой ли дверью или где-то совсем рядом ритмично стучал молот. При каждом его ударе вся лестница сотрясалась.

И все же оказалось, что стучали именно за этой дверью, но звук был приглушенным.

В нише по левую руку от лестницы ничего нельзя было разглядеть, кроме наваленного там, как попало, скудного бедняцкого топлива. Слабый луч от окна пробивался сквозь вязанки хвороста и освещал как раз то место, где преспокойно нализывал себя красивый пушистый кот.

На первой двери слева была только одна табличка с номером 7.

На средней двери, кроме номера 8, была карточка, прикрепленная сургучом. На ней чернилами было выведено имя: Поль Лабр.

Третья дверь под номером 9 была как раз той, из-за которой, как казалось, доносился загадочный ритмичный стук.

Внизу часы с кукушкой пробили пять раз. Что-то зашевелилось в левой нише. Кот, который был в нише напротив, сразу же насторожился в своем укрытии за хворостом.

Разговор в комнате номер 7 стал более отчетливым, говорящие подошли к самой двери.

Она распахнулась и сразу выпустила на свободу весь аромат супа, о котором мы уже упомянули. Комната была большой, в ней было намного светлее, чем на лестнице. Посередине стоял круглый стол, накрытый скатертью, а в глубине виднелся очаг, над которым была развешена всякая кухонная утварь. На пороге появились мужчина и женщина, продолжавшие свою беседу.

Женщина была немолода. В ее простом аккуратном платье было что-то от деревенской моды, отличавшейся прежде всего особой опрятностью. В молодости женщина была, наверное, очень красивой. Выражение ее лица вселяло доверие. Суровость и доброта одновременно угадывались в облике этой женщины.

Ее собеседник, мужчина лет 35—40, был пропорционально сложен, несмотря на свой маленький рост. Его энергичное лицо казалось добродушным и настороженным, как это случается у людей, чья профессия не соответствует их характеру. Он был чисто выбрит, смотрел прямо и очень проницательно своими черными глазами из-под густых бровей. У этого мужчины с открытой чистосердечной улыбкой был типичный костюм мелкого буржуа.

– Значит, генерал в Париже? – очень тихо спросила женщина, предварительно окинув взглядом лестничную площадку. – Зачем скрывать это от меня, месье Бадуа, – добавила она, заметив нерешительность своего компаньона. – Вы же знаете, что я не болтлива.

– Знаю, мамаша Сула, что лучше вас нет никого, – ответил месье Бадуа. – Но поймите, за этим кроются такие дела, что волосы станут дыбом! Я чувствую, что Приятель-Тулонец где-то совсем рядом.

– Месье Лекок! Черные Мантии! – еще тише сказала Тереза Сула без всякого опасения, скорее с любопытством. И продолжила, добавив нежности своему голосу: – Кис-кис-кис! Этот кот становится таким же гуленой, как месье Мегень. Ну иди, иди сюда драгоценный мой!

Бадуа протянул руку мамаше Сула:

– До скорой встречи, – сказал он. – Я буду к ужину, ровно в шесть… Странно, но все женщины испытывают что-то потаенное к этим гулякам и шалопаям.

Это был явный упрек, но Тереза добродушно засмеялась, по-прежнему держа протянутую ей руку.

– Кстати, у меня есть идея насчет этого юнца с бледным лицом, – шепнула она. – У меня… была дочь, ей примерно столько же лет, сколько и ему.

Она с грустью посмотрела на центральную дверь под номером 8.

– Я абсолютно не испытываю никакой ревности по отношению к месье Полю, – засмеялся Бадуа. Он был явно в хорошем расположение духа. – Если бы в нем была эдакая искрометность, он бы далеко пошел. Но это дело с генералом сразу же поставило на нем крест… Виною тому его застенчивость, стыдливость, предрассудки. До встречи, мадам Сула. Когда я нападаю на след, меня уже не удержать!

Он медленно начал спускаться по лестнице. Мадам Сула задумалась на мгновение и задержалась на пороге своей комнаты.

– Генерал! – сказала она про себя. – Моя дочь счастлива в его доме. Я знаю, что он любит ее так же, как свою вторую дочь!

Она позвала еще раз:

– Кис-кис-кис! Гулена! Кис-кис-кис!

Но упрямый кот превосходно чувствовал себя на куче хвороста и слышать не хотел, что его зовут.

Мадам Сула вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Пока она находилась на лестничной площадке, размеренный и глухой стук, доносившийся из комнаты номер 9, прекратился. И как только мадам Сула ушла к себе, стук возобновился.

Теперь она сидела перед очагом и смотрела на большой медный котел, в котором вовсю кипело жаркое.

– Он и не знает, что я еще жива, – подумала она. – Ну и что? Я ведь никогда ничего у него не просила.

Она достала из-под косынки маленькую коробочку и открыла ее. Там лежал портрет красавца кавалериста в форме улана со знаками отличия командира эскадрона. Под портретом было написано: «Терезе».

Мадам Сула смотрела на портрет. На словах просто невозможно передать все чувства, охватившие ее в этот момент. Но одно можно сказать определенно: это не было чувство любви.

– Они говорят, что революции все изменили в этом мире, – тихо заговорила она. – Красавец, богатый, сильный, влиятельный приезжает в бедную страну. Встречает там красавицу и отбирает у нее всю душу, покой. Он уезжает полный счастья, а она остается бедной, опустошенной. Когда же все изменится? У меня было столько нежности, столько ярости! А теперь ничего не осталось, я думаю только о дочери. Изоль счастлива в его доме. Все, что я могла бы сделать для нее, я сделала бы от всего сердца.

Жаркое сильно кипело, из котла распространялись удивительные запахи, невыносимые для пресыщенных желудков и доводящие до экстаза скромный аппетит бедных поэтов.

Мадам Сула встала и подошла к столу, чтобы поправить приборы – полдюжины тарелок, у каждой из которых стояло по бутылочке, накрытой салфеткой, сложенной колпачком.

За этим столом ждали гостей.

Кто-то постучался и вошли два завсегдатая: месье Мегень, получивший уже характеристику гуляки, и месье Шопан, во всех отношениях серьезный мужчина.

Пришло время сказать, что с самого начала повествования вы знакомитесь только с полицейскими. Мадам Сула держала дешевую столовую для господ полицейских инспекторов. Бадуа был инспектором, месье Мегень, блистательный жуир[1], был инспектором, так же, как и месье Шопан, с повадками рантье и душой бухгалтера.

Поль Лабр, пока не известный нам, был единственным человеком в этой компании, который мог увести нас от прозы жизни в мир поэтических грез.

Эта загадочная лестничная площадка находилась в доме, так или иначе связанным с различными историческими событиями. Так, мы с вами на Иерусалимской улице, в самом центре квартала, занимаемого сыскной полицией. Трактир и кабаре, откуда доносился звон бокалов, принадлежали папаше Буавену, хозяину двух домов и башни на самом берегу Сены. Ее называли башней Тардье или башней Преступления.

Комната номер 9, из которой доносился приглушенный стук, находилась на последнем этаже этой башни.

На господине Мегене был синий сюртук с черными пуговицами. Ну просто Дон Жуан, отдаленно напоминавший служащего бюро похоронных услуг. Месье Шопан был одет в наглухо застегнутый редингот военного покроя. Он был маленького роста, сухощавый, с болезненным лицом серо-желтого цвета и отличался спокойствием и очень низким голосом.

– Рад приветствовать прекрасную даму, – сказал Мегень, грациозно приподняв на два дюйма над головой свою шляпу. – Не знаю, почему вас заинтересовал генерал, граф Шанма, но могу сообщить, что его доставили из Мон-Сен-Мишеля в Париж, где он предстанет свидетелем по делу о политическом заговоре.

– Где он предстал свидетелем, – уточнил Шопан. – Суд уже начался.

– Генерал был очень добр к моей семье, – как бы вскользь заметила мадам Сула и продолжила: – Какие такие таинственные дела привели вас всех в движение?

– Ах, вот как! – возмутился Мегень. – Этот Бадуа уже успел что-то выболтать! Да нет никакого дела, ни начала, ни конца, ерунда, несколько слов, да к тому же подслушанных жандармом! А жандармы, они ведь мастера все переиначить.

Шопан рассмеялся. Всем известно, что в те времена ни о какой священной дружбе между жандармами и полицейскими инспекторами и речи быть не могло.

– Во время путешествия из Мон-Сен-Мишеля в Париж, – продолжил Мегень, – дай Бог памяти, на какой же почтовой станции… к генералу подошел какой-то мужчина в рабочей робе и что-то сказал ему. Ну, а наш бравый жандарм уловил, конечно, только обрывок фразы: «…Готрон, помеченный желтым мелом».

– Вот и угадай! – перебил Шопан. – Тут же все мудрецы из сыскной полиции бросились на поиски! «Готрон, помеченный желтым мелом»! Вот это ребус, так ребус!

– «Готрон, помеченный желтый мелом»! – повторил господин Мегень, пожимая плечами. – А может это условный сигнал?

– Или способ разделаться с Готроном? – вставил Шопан. – Кто-то хочет уничтожить Готрона.

– И вот наш драгоценный Бадуа спешит на дело! – подхватил месье Мегень. – Он везде хочет быть первым! Его осведомитель, малыш Пистолет, которому только котов душить да слоняться по городу, все утро проторчал у дворца! Рыщет наш Бадуа! А я так скажу: будь Готрон под желтым крестом или под белым соусом, мы должны правительству ровно столько, сколько оно нам дает. Нужно же уважать профессию! И главное – никогда не нервничать! Вот мое мнение.

Когда пробило шесть часов, пятеро гостей сели за стол. Два места пустовали, не было месье Бадуа и соседа из восьмой комнаты, Поля Лабра, которого уже несколько раз приглашали к столу.

На лестничной же площадке, где стало еще темней, что-то бесформенное зашевелилось в нише справа от лестницы, а в левом углублении безмятежно раскинулся кот, который к тому времени уже завершил свой туалет.

– На-ка, выкуси! – сказал кто-то скрипучим, но тонким голоском. – Чтоб я не разделался с кошкой, быть такого не может! Месье Бадуа мне ничего не даст за то, что я услышал здесь эти удары, рядом или чуть дальше, черт его знает, где это скребут. И никого, и ничего. А мне нужно двадцать су. Меш, моя албаночка, ждет меня в Бобино со своими красотками. Хоть бы любимчик мамаши Терезы пробежал! Я могу и потерпеть несколько дней, если есть настоящее дело. А так, впустую, зачем лишать себя удовольствий в моем возрасте.

Нескладная тощая фигура медленно выплыла из темноты. В сумерках уходящего дня еще можно было разглядеть под выцветшей рабочей блузой появившегося незнакомца его угловатое, костлявое тело; на его узкой голове красовалась пышная белокурая шевелюра.

Незнакомец сделал один шаг и потянулся. Это был Клампен по кличке Пистолет. Свободный, как ветер, юноша, но при деле: он работал на месье Бадуа, на трактирщиков острова Ситэ и на многих других.

Кот насторожился на своей куче хвороста. Он почувствовал врага.

Могло показаться, что Пистолет был босиком, так беззвучно обогнул он лестничную клетку. В руках он держал предмет, похожий на крючок старьевщика. Это была самоделка, он смастерил ее из толстой хворостины и гвоздя.

– Кис-кис-кис! – нежно позвал он, подражая голосу мадам Сула.

В куче хвороста послышался шорох: кот пятился, чтобы глубже запрятаться.

– Ты ни в чем не виноват, – сказал ему Пистолет. – Ни к чему волноваться. Ты даже и заметить ничего не успеешь. Я ведь выжидал, ты не можешь этого отрицать. Мамаша Сула, добрейшая душа, готова приютить любого подзаборного кота… Увы, такие вот дела. Не все коту масленица! А знаешь, какой шум бывает, когда опаздываешь в Бобино… Ни с места!

Глаза кота горели в темноте, как два уголька, и точно указывали местонахождение его головы.

О, эти великие охотники! И почти у каждого из них есть что-то от хирурга. Клампен по кличке Пистолет прицелился и нанес удар своим гвоздем. Угольки сразу потухли.

– Ну вот и все, – буркнул он. – Я же говорил, что это пустяки.

Он не успел договорить, как за дверью номер 9 послышался скрип. За несколько секунд до этого удары прекратились.

Пистолет забрался за кучу хвороста, не обращая внимания на еще теплый труп своей жертвы, и насторожился.

Дверь под номером 9 открылась и то, что увидел Пистолет, показалось ему очень странным.

В комнате было светло. Когда дверь полностью распахнулась, то на ее обратной стороне Пистолет заметил прибитый матрац.

«Чтобы не было слышно ударов кирки, – подумал он. – Не глупо!»

На пороге появился крупный мужчина. Он вышел и что-то написал на досчатой двери.

«Пишет свою фамилию, – решил Пистолет. – Потом посмотрим».

На этом все кончилось. Мужчина вернулся в комнату и задвинул засов изнутри. Но когда он разворачивался, чтобы снова войти в дверь, Пистолету удалось разглядеть его профиль. Потрясенный и несколько напуганный своим неожиданным открытием он прошептал:

– Месье Куатье! Лейтенант! Надо взглянуть, что он там нацарапал на двери своей конуры.

Вспыхнула спичка. Пистолет приблизил пламя к двери номер 9 и прочел: Готрон.

Фамилия была выведена желтым мелом.

II УГОЛОК СТАРОГО ПАРИЖА

Клампен по кличке Пистолет задул спичку и стал размышлять.

«Эта новость уж точно заинтересует месье Бадуа», – подумал он.

Тем временем глухой шум возобновился. Теперь Пистолет уже знал, почему эти размеренные удары кирки или молота казались такими далекими. Все это – из-за матраца.

Пистолет продолжил свои размышления:

«С Лейтенантом шутки плохи. Он прикончит любого так же просто, как я разделываюсь с котами, что те даже и пикнуть не успевают. Что же он там делает этой киркой? Весь дом сотрясается. Странно, что внизу, в кабинетах, ничего не слышат. У этих всегда все продумано. Может быть, в кабинетах сейчас только друзья».

Пистолет прицепил свой крючок к помочам под блузой. Для этого охотничьего приспособления не нужно было иметь разрешения на ношение оружия.

Затем он опять погрузился в свои размышления.

«Нет уж, дудки, чтоб я не пошел сегодня вечером в Бобино, к своей Меш, албаночке! – сказав себе это, он забрал с хвороста труп несчастного кота. – Теперь-то уж двадцать су у меня в кармане!» – обрадовался Клампен.

Он ощупал со знанием дела свою жертву и прошептал:

– Потянет на целых двадцать пять су! Здоровый котяра, а шерсть-то какая шелковистая. В «Белом Кролике» его так приготовят, что милорды пальчики оближут. А месье Бадуа я и завтра успею все сказать и про Куатье, и про фамилию, которую он написал на двери, обитой матрацем.

Как фамилия-то?.. Ну как же? Ну и память у меня… Гудрон… Готрон! Только бы не забыть до завтра! Мне нужно завести записную книжку с карандашом. Я бы ее купил, да она стоит целых сорок сантимов, а то и больше. Это что ж, ни есть, ни пить, ничего Меш не платить.

Несмотря на свою простоту, одежда парижского оборванца имеет огромное количество самых различных карманов. Они набиты всякими штуковинами, правда, цена которым меньше стоимости одной поездки на омнибусе. Пистолет порылся в карманах, ища хоть какой-нибудь клочок бумаги. Но бумаги не нашлось. Пистолет поискал на полу, опять не обнаружив ничего, на чем можно было бы записать странную фамилию.

– А все-таки я нашел кусочек угля, сойдет за карандаш, – буркнул себе под нос Пистолет. – Что же я совсем дурак, что ли? Вот же карточка месье Поля. Висит здесь неизвестно для чего. Прихвачу ее с собой на спектакль, чтоб не скучала.

Скользящей, бесшумной походкой Клампен по кличке Пистолет подошел к средней двери и содрал карточку Поля Лабра. На обратной стороне он записал фамилию «Готрон».

Теперь он был застрахован на случай, если память сыграет с ним злую шутку. Он спрятал под свою блузу дохлого кота и спустился по лестнице.

Настало время удовольствий. Пистолет, покинувший свой «рабочий кабинет», шагал по улице, высоко задрав голову и держа нос по ветру.

Загнав по давно установленному курсу бедного кота одному почтенному кулинару, готовившему из котятины отличное фрикасе из кролика под винным соусом, он купил хлеба на два су и еще на два су отварной свинины. И подкрепился прямо по дороге в театр Люксембургского сада. Не будучи представителем золотой молодежи, он без помех проходил в театр: на контроле его знали как неплохого клакера.

– Моя подруга уже на галерке? – спросил он. – Мы договорились с мадемуазель Меш.

Его Меш была на галерке. Он поднялся туда. Весь вечер Пистолет поражал верхний ярус своей щедростью. Он заплатил в порядке очередности за пиво по два су, за мусс из миндального молока, за яблоки, за галету и орешки.

В кармане обносившегося кавалера мадемуазель Меш еще кое-что осталось, чтоб подать голодающему. Но это не входило в его планы, он ждал удовольствий.

После ухода Пистолета лестничная площадка, где было совершено убийство, совсем опустела. У мадам Сула продолжался ужин, в мансарде Поля Лабра было по-прежнему тихо, и только в комнате № 9 вовсю кипела работа, шум от которой становился все сильнее.

Вдруг обе ниши и винтовая лестница осветились.

Открылась средняя дверь.

На пороге стоял Поль Лабр. Он прислушивался.

Глухой стук молота сразу же прекратился.

Из этого следовало, что тот или те, кто трудился в комнате № 9, каким-то образом знали, что происходит снаружи, за их обитой матрацем дверью.

Свет, падавший из окна комнатенки Поля Лабра, освещал его длинную фигуру, застывшую на пороге. Черты его лица нельзя было разглядеть. Но элегантный изгиб его силуэта, строгость и чистота профиля позволяли предположить, что он был очень красивым молодым человеком.

Вероятно он вышел из-за шума. Полная тишина его очень удивила. Можно было также предположить, что именно этот шум отвлек его от работы, требующей тишины. Он стоял в позе поэта, творческий порыв которого может быть нарушен любым, даже незначительным шумом.

Но Поль Лабр не был поэтом.

Сначала он посмотрел в сторону комнаты мадам Сула, где спокойно ужинали ее гости. Затем его вопросительный взгляд упал на дверь под № 9. Она не была освещена, и поэтому не было видно начерченной на ней желтым мелом фамилии.

Он провел рукой по лбу и тихо сказал:

– В такие мгновения теряешь самообладание. Я думал, что у меня хватит сил, а меня всего лихорадит. Мне даже мерещится шум, которого нет.

Он снова внимательно прислушался и добавил:

– Ничего не слышно! А мне показалось, что работают каменщики, колотят по стене. Я переутомился.

И он вернулся к себе в комнату.

Комната, в которую мы входим вместе с Полем Лабром, была маленькой. Форма у нее была совершенно неправильная, в плане она походила на сдавленный полумесяц. В центре наружной стены, которая описывала дугу, находилось сводчатое окно. Оба угла были усечены чем-то вроде шкафов или перегородок.

В комнате стояла кровать, три стула, комод и секретер. Стулья были в хорошем состоянии, похоже, что их принесли из парка или церкви. Комод развалился. Секретер из вишневого дерева, потемневшего от времени и невзгод, был единственным среди этой бедности предметом, походившим на дорогую вещь. Растрескавшаяся крышка секретера, на которой рядом с маленькой ликерочной рюмочкой, наполненной чернилами, лежали какие-то бумаги и перо, была подперта тростью.

На одном из стульев валялась черная шляпа, на ножке складной кровати висели еще новые черные брюки, черный жилет и черный сюртук.

Низкое сводчатое окно с козырьком выходило на большой сад, за которым виднелись различные массивные постройки.

Вместо того, чтобы сесть за секретер, из-за которого он только что встал, Поль Лабр как-то нерешительно подошел к окну и посмотрел на улицу. Кроме зданий, стоявших справа от сада, вдали виднелась прямая, как стрела, улица.

Слева, параллельно набережной, шла стена, за которой с этажа, на котором жил Поль Лабр, открывалась крохотная часть парижского пейзажа: Сена, за ней – набережная Огюстенов, ведущая к мосту Пон-Неф, а еще дальше – Монетный двор на фоне Института.

Открывавшийся вид был обрамлен справа высоким мрачным домом, к которому вплотную примыкала стена сада.

А теперь самое время дать, хотя бы приблизительно, топографические координаты окна, освещавшего бедную комнатенку Поля Лабра. Оно выходило на тыльную сторону домов по Иерусалимской улице, там, где она сходилась с набережной Орфевр. Сад, что был внизу, принадлежал Префектуре, управлению полиции, здания которого тянулись справа до церкви Сент-Шапель.

Прямой, как стрела, была улица Арле-де-Пале.

Сама же комната Поля Лабра находилась в пристройке к известной уже нам башне на углу Иерусалимской улицы и набережной Орфевр, одной из любопытнейших набережных Парижа.

Ничего этого теперь не сохранилось. Старинные места этого квартала можно сейчас увидеть только на фотографиях из коллекции, созданной по указанию месье Буателя. Лучшие снимки до сих пор хранятся у архивариуса Префектуры.

В 1834 году, с которого начинается наша история, башня, пристройка и примыкающий дом под № 3 по Иерусалимской улице принадлежали трактирщику Буавену. Имя его было достаточно широко известно среди бесцеремонных представителей парижских низов.

Папаша Буавен, конечно, не был ни историком, ни археологом, но гордился не меньше своей старой башней, бывшей когда-то частью фортификационных сооружений дворца, чем некогда владельцы не существующего сегодня великолепного здания.

Он с гордостью показывал всем следы от бургундских ядер, оставшихся в стене башни. Правда, при этом он точно не знал, в каком веке произошел этот обстрел.

Но зато он совершенно точно знал, что Буало-Депрео родился в соседнем доме, в доме каноника. «Буало – Буавен, почти что в рифму» – любил повторять трактирщик.

Он также знал, что детство Вольтера прошло рядом от его дома, в здании, где теперь располагалась контора типографии. Как много поэтических судеб было связано с этой крохотной улицей, насчитывающей меньше 15 туазов в длину!

Он также прекрасно знал, что в его башне когда-то жили королевский судья по уголовным делам Тардье с женой, два скупца, высмеянные Буало: что они были здесь убиты и что головы несчастных были подвешены к оконной раме на втором этаже. И до сих пор башню часто называли башней Тардье или башней Преступления.

Но Буавен недолюбливал таких людей, как Тардье, королевский судья по уголовным делам, за то, что они не дают спокойно жить добродушным весельчакам.

Но кроме дома каноника, дяди Буало, и особняка, в котором вырос Вольтер, было еще кое-что, чем гордился Буавен: арка Жана Гужона[2] и, конечно, церковь Сент-Шапель. И все здесь, рядом. Трактирщик считал, что такое архитектурно-историческое соседство придавало больше респектабельности его заведению. Он всегда охотно пояснял, что названия Иерусалимской улицы и улицы Назарет пришли до нас от паломников, которые перед отправлением на Святую Землю или после возвращения оттуда имели обыкновение собираться у часовни Сен-Луи, и добавлял:

– Они умирали от жажды, эти бездельники, после своих странствий по безводной пустыне. Сколько же им нужно было подавать, чтоб утолить их жажду. Моя харчевня берет начало от крестовых походов.

К зданиям же, принадлежавшим сыскной полиции, он не испытывал ни малейшего уважения, считая их инородцами, выскочками, появившимися здесь примерно в 1610 году.

В доме Буавена находилось еще и кабаре. Оно располагалось на втором этаже башни. Посетителей всегда хоть отбавляй, и как вы сами можете догадаться, им был совершенно чужд дворцовый этикет. Мужчины с рыцарскими манерами, не признающие физического труда, да и вообще, никаких других занятий, кроме охраны местных красоток, составляли его основную клиентуру и, признаться, не пользовались уважением в обществе.

Кроме них, были и жандармы, надзиратели, мелкие канцелярские служащие, пожарники, домушники, потерявшие всякое доверие в других трактирах острова Ситэ.

Башня была основной, наиболее любимой частью заведения папаши Буавена.

Поверьте, я без всякой охоты затрагиваю эту тему. И окажись целомудренная Венера в крохотных комнатушках главной башни, она бы спустила вуаль до колен.

И все же туда частенько заглядывали кухарки торговцев рыболовной снастью, чтобы по чести и совести скоротать время с какими-нибудь жандармами.

Несмотря на малые размеры, каждая клетушка вмещала две пары. А папаша Буавен, остряк, еще подтрунивал: «И восемь человек войдет, если потесниться, не развалится!»

На третьем этаже кабинетов не было, здесь, на самом верху, сдавались три меблированные комнаты: комната Поля Лабра, комната Терезы Сула и под самым коньком крыши башни Тардье комната, на двери которой желтым мелом было написано: «Готрон».

Следует тут же заметить, что в 1834 году дом под № 5, примыкающий к харчевне Буавена, был снят под службу безопасности сыскной полиции. Она тогда восстанавливалась после снятия небезызвестного Видока.

Поль Лабр обратил свой мечтательный взгляд на Сену, которая виднелась в просвете между домами. Его лицо на фоне темного окна, подсвеченное косыми бликами уходящего солнца, походило на медальон с изображением Давида. Это было благородное лицо, полное гордости и одиночества. В глазах месье Поля угадывалась поверженная храбрость и ушедшая жизнерадостность.

Вероятно, когда-то он жил очень счастливо, но сейчас на его лице было одно лишь страдание.

Он был бледен. Короткие вьющиеся волосы обрамляли его большой благородный лоб. В очертании его губ угадывались былая стойкость, упорство и нежность, подавленные большим несчастьем.

И если бы кто-нибудь увидел его в серой шерстяной блузе у окна жалкой бедняцкой комнатенки, то решил бы, что Поль – не в своей комнате и не в своей одежде.

Стена сада, шедшая вдоль набережной, образовывала прямой угол с двором дворца Арле. Она граничила с задними стенами нескольких домов. Почти все они сохранились до наших дней, кроме первого, самого большого, который во времена нашей истории закрывал все остальные здания.

В этом большом доме было всего три этажа, но два последних – очень высокие с мансардой под остроконечной крышей. В нем, должно быть, жили знатные люди.

На каждом этаже со стороны сада виднелись большие балконные окна.

В тот день окно на втором этаже было плотно закрыто жалюзи, а на третьем – чуть приоткрыто.

Красный шарф, привязанный к пруту балконной решетки, развевался на ветру.

Взгляд Поля Лабра упал на закрытое окно, и на губах его мелькнула печальная улыбка.

– Изоль! – прошептал он. – Всего лишь одно имя! Я увидел ее издали и сразу же был очарован. Она останется в моем сердце, пока оно бьется!

Он поднял руку к губам, как будто хотел послать воздушный поцелуй.

Но рука тут же опустилась. Он заметил красный шарф, развевающийся, как флаг, на балконе третьего этажа.

Слабое любопытство промелькнуло в его взоре.

– Вот уже третий раз, как я вижу этот шарф. Может быть, это сигнал? – прошептал он в недоумении.

Взгляд его оживился, но всего лишь на какое-то мгновение, и Поль Лабр сказал:

– Теперь мне все равно!

III МАНСАРДА

Поль Лабр тяжело вздохнул, и его взгляд последний раз упал на закрытое жалюзи. Там, за этим окном, была его мечта. Он прикрыл ставни, и в его мансарде воцарилась ночь. Поль зажег на комоде лампу и сел за секретер. Нет, он не был поэтом, он не писал стихи. Лежавший перед ним лист бумаги был весь исписан ровным убористым почерком.

– Изоль! – повторил он, завороженный мелодичным звучанием этого имени. – Счастливая, с восхитительной улыбкой! Заметила ли она, как я останавливался, когда она шла мимо? Она должна быть доброй, доброй, как ангел, я уверен в этом. Если бы нам удалось сохранить хотя бы те крохи состояния, которое нажил отец, я смог бы подойти к ней. Если бы я был бедняком, она бы подала мне милостыню… Все, что ни делается, к лучшему. Если бы только моя рука коснулась ее руки, у меня бы не хватило смелости умереть!

С нижних этажей доносилось фальшивое пение с преобладанием эльзасского и марсельского акцентов: Пели хором. В кабинетах уже ужинали. Кто-то то и дело выкрикивал крепкие овернские выражения, сдобренные резким «эр». Затем три раза постучали в правую от входа в комнату Поля перегородку и приятный женский голос громко крикнул:

– Месье Поль, прошу вас, суп уже подан! Ваша порция на тихом огне. Месье Бадуа пришел.

В этот момент Поль Лабр макал как раз свое перо в чернила.

– Я сыт, добрейшая мадам Сула, – ответил он. – Ужинайте без меня.

– Нет, так не пойдет! – серьезно заметил месье Бадуа. – Я начинаю беспокоиться за нашего херувима. Держу пари, он заболел.

– Господин Поль, – сказала мадам Сула, – соберитесь с силами! Вы же знаете, что аппетит приходит вовремя еды.

Но перо Поля бежало уже по бумаге.

Мы назвали перегородкой стену, которая отделяла Поля Лабра от его собеседников. И на самом деле это была тонкая кирпичная перегородка, поставленная в момент перепланировки третьего этажа. Она перегораживала правую часть комнаты в том месте, где кончался изгиб наружной стены.

Противоположная стена была значительно массивнее, такая же широкая, как вся каменная кладка угловой башни.

Но, несмотря на это, в тот момент, когда Поль Лабр опять начал писать, знакомый уже нам глухой шум снова проник в его комнату. Он уже один раз оторвал Поля от работы.

Казалось, что кто-то делал подкоп под толстой стеной башни.

Перо Поля застыло в нерешительности. Он прислушался. И прошептал опять:

– Теперь мне все равно. И принялся за работу.

В комнате мадам Сула собравшиеся за столом спокойно беседовали. Говорили о Поле, то и дело повторялось его имя. Но он уже ничего не слышал. Его перо бежало по бумаге, оставляя на ней продолжение длинного письма.

А писал он следующее:

«…я, наконец, решаюсь на страшное признание. Я могу его сделать только теперь, когда настал мой последний час. Месье Шарль, к которому меня определил на работу месье Лекок, на самом деле был месье В… Я этого не знал.

У тебя добрая душа, Жан, и ты не станешь обвинять нашу мать в плохих намерениях из-за того, что она сама просила месье Лекока помочь мне. Я тебе уже о нем говорил и расскажу еще.

Она же старалась ради меня, мама меня очень любила.

Если бы ты был с нами, ты бы ей помог. Я тебе уже много раз говорил об этом. У нашей больной матери не осталось никаких средств для существования. Ее психическое состояние пугало меня. И я пошел на жертву, чтобы дать ей хотя бы кусок хлеба. Я тогда совершенно не подозревал, какими ужасными последствиями обернется для меня эта жертва.

«Скоро я испытаю вас», – сказал мне месье Шарль.

В тот вечер, определивший мою судьбу, шеф второго дивизиона полиции встретился с месье В… в его кабинете. Он отдал ему приказ. Но месье Шарль, который повиновался, когда хотел, сказал ему:

«Это меня не касается, я занимаюсь делами, связанными с воровством. В политике можно пулю в лоб получить. Я этого не люблю. У меня, правда, есть один юнец, непоседа, сорви-голова!»

«Хорошо, пусть это сделает он, – согласился шеф полиции. – Главное, чтобы генерал был арестован сегодня вечером тихо и профессионально».

Юнцом, о котором шла речь, был я.

Наша мать считала до самой смерти, что я работаю мелким служащим в коммерческой конторе.

Всевышний знает, что я только не предпринимал, чтобы найти достойную работу! Я знал все, чему учат детей богатых родителей, но одного не знал и сейчас не знаю – что нужно уметь, чтобы честно зарабатывать на жизнь.

Наша бедная мать никогда не теряла веры, что вот-вот сколотит огромное состояние. В приступах жара, в полусне она всегда говорила эти слова:

«Сорок седьмой розыгрыш подряд я ставлю одни и те же цифры в комбинации! Они выйдут. Почему бы Богу не смилостивиться и не исполнить мою мольбу? Месье Лекок все видит, все знает. Он выжидает повышения по моим испанским вкладам. Если бы у меня был достаточный капитал, чтобы крупно сыграть на повышение, мы бы купались в золоте!»

Она говорила все это так нежно и убедительно, будто отвечала мне на упреки. Да помиловал меня Бог, я никогда и ни в чем ее не упрекал.

В то время игра перестала уже быть для нее только страстным увлечением, она стала ее жизнью. В ней ничего больше не осталось, кроме игры, и, конечно, глубокой любви ко мне. Но даже любовь, отравленная ее манией, толкала ее на игру.

В ее понимании я был рожден, чтобы стать знатным сеньором. В своих мечтах она видела меня очень богатым, галантным кавалером, шикарным светским юношей, лучшим охотником и Бог знает кем еще… Один раз она сказала мне:

«Первый раз в жизни я по-настоящему плакала прошлой зимой, когда пришлось перелицевать твой костюм. Тогда я и ощутила весь ужас нашей бедности!»

То, что мы ели черствый хлеб, ей не казалось страшным. Но чтобы у меня! будущего кумира парижских салонов! не было безупречного, по последней моде костюма – это для нее ужасно!..

Не знаю, Жан, брат мой, почему я тебе все это рассказываю. Когда ты покинул Францию, я был еще совсем маленьким. И теперь, если я пытаюсь вспомнить тебя, передо мной встает образ улыбающегося энергичного молодого человека с темными вьющимися волосами. И все. Я забыл, какие у тебя черты лица. Только иногда, когда я еще был безусым юношей и любил смотреться в зеркало, мне казалось, что я похож на тебя.

Я хотел написать всего лишь несколько строк. Что-то вроде завещания, чтобы поведать тебе всю правду о моей жизни, чтобы ты понял, почему я умираю.

Однако из-под пера выходят длинные страницы!

Но это не из-за того, что меня страшит приближение решающего момента. Нет, я не ищу предлога, чтобы отдалить этот ужасный миг. Наш отец был солдатом, наша мать умерла с улыбкой на устах, мы не из трусливой породы.

Я тоже доказал, что не трус.

Для меня несказанное удовольствие поговорить с тобой, с братом, последней кровинкой нашей семьи, моим единственным другом и единственным родственником.

Да и неважно когда – часом раньше или часом позже. Все равно он будет последним часом в моей жизни!

Я прервал свое повествование на том, как месье Шарль предложил мою кандидатуру шефу второго дивизиона полиции для ареста генерала, графа де Шанма, странного особого заговорщика, желавшего объединить под одним знаменем и республиканцев, и карлистов, и бонапартистов. Во всем Париже говорили только о баррикадах, мостовая на улице Сен-Мерри не была еще восстановлена; во всех классах общества ощущалось неподдельное недовольство и желание действовать. У власти было мало сторонников.

«Что представляет из себя этот молодой человек?» – поинтересовался шеф полиции.

«Разорившийся дворянин, – ответил месье Шарль, – юный Лабр, настоящий молодой лев!»

«Кого вы дадите ему в подмогу?» – спрашивал шеф второго дивизиона полиции.

«Никого», – отвечал месье В…

«Как мы отметим его, если он исполнит миссию без шума и скандала, как мы этого хотим?» – полицейский был человеком аккуратным и заранее хотел уточнить все детали.

«Никак. Он мой инструмент и больше ничего, – заметил месье В… – Я одалживаю свой инструмент, чтобы им пользовались, а не портили».

Этот разговор был пересказан мне самим генералом буквально, когда уже позже я приходил к нему в тюрьму. Я ведь стал его другом. Согласен, что это трудно понять, так как я его арестовывал и он по сей день еще в тюрьме. Я умираю, но будь спокоен – моя душа и моя совесть чисты.

Ровно пять месяцев назад месье В… или месье Шарль, положил мне ровно по два луидора в неделю за ничегонеделание. Я редко видел месье В…

Я совсем не знал месье Лекока, который направил меня к нему и так сильно повлиял на судьбу нашей матери. Она была удивительно загадочной натурой. Мне кажется, она втайне догадывалась, что виновником ее разорения был прежде всего месье Лекок, но, несмотря на это, она доверялась ему. Правда, она стыдилась этого.

Месье Лекок и месье Шарль были мне представлены как «бизнесмены», патроны каких-то двух агентств по расследованию дел в коммерческой области.

Но однажды мне пришла в голову мысль, что месье Лекок и месье В… одно и то же лицо.

Теперь у меня уже не будет времени проверить это подозрение.

Как-то вечером месье В… сказал мне свое настоящее имя. Я побледнел.

Мне было 19 лет, но в Париже даже малые дети знали, чем занимался месье В…

Он пригласил меня в 10 часов вечера.

Месье В… был одет во фрак с белым галстуком, на груди у него красовалось несколько орденских лент. Он облачился в этот наряд специально для меня. Его совершенно не волновало, что я буду думать о нем на следующий день после этого маскарада. Главное было сразить меня в тот вечер, и это ему удалось.

Брат мой, я был агентом полиции, поэтому я кончаю с собой. Я обещал тебе рассказать о том единственном задании, которое я исполнил по долгу мучительно позорных для меня обязанностей полицейского. Но я все еще не решаюсь.

Смерть нашей матери освободила меня от необходимости оставаться на этом свете.

Стыд и разочарование охватили меня в тот момент, когда я увидел Изоль. Любовь пробудила мое сердце и я понял, что мне нужно умереть.

Я спросил себя: «Могу ли я быть любимым?» «Нет, это невозможно», – ответил мой разум.

И я решился.

Изоль никогда не узнает, как один жалкий человек оскорбил своими мечтами ее благородную и безоблачную юность.

Боюсь, что ты меня не совсем правильно поймешь. На первый взгляд план месье В… – втянуть меня в исполнение его целей – мог показаться абсурдным и даже наивным. Но он таким и был. Этот ловкий господин сознательно избрал этот абсурдный ход, так как я был полным профаном, наивным как дитя.

Он сказал мне:…»

После этого места Поль Лабр написал еще десяток слов. Но потом все эти слова вычеркнул. Что-то затрудняло его повествование, по сути напоминавшее дачу показаний в суде. Истина представлялась ему столь невероятной, что он не решался ее изложить.

И каждый, кто когда-нибудь писал книги или важные письма, знает, что пока перо бежит по бумаге, легко оградить мысль от всяких внешних раздражителей. Но стоит прекратить писать, как раздражители удваивают свою назойливость. Вступает в разговор внутренний голос и становится невыносимо навязчивым.

Шум рушащего каменную кладку молота вновь донесся до ушей Поля и стал его мучить. Ему даже показалось, что все ветхое строение сотрясалось от сильных ритмичных ударов.

В этом жалком мирке, где волею судеб оказался Поль Лабр, был хоть и узкий круг знакомых, но мешавший ему полностью вкусить свое одиночество. Здесь часто случались всякие странные мрачные истории. Жизнь этих слоев общества была безрадостной, и рассказы у очага были всегда с привкусом крови.

Можно догадаться, что близость Префектуры, сыскной полиции, не давала никакой гарантии безопасности. Англичане, в силу своего темперамента обратившиеся к анализу вероятности и дедукции, первыми поняли, что скрывающиеся преступники любят сойтись взглядом с теми, кто за ними наблюдает. Но на близком расстоянии мало что разглядишь, особенно если тебя интересует моральный и физический облик объекта. Разум, как и лорнет, имеет свое фокусное расстояние.

Ближайшие к парижской Префектуре кварталы не пользуются доброй репутацией, как и те, что окружают metropolitan police в Лондоне.

Как и искусство, преступность имеет свои течения, правда, повинующиеся зловещей моде. Во времена, о которых идет речь, самым жестоким считалось преступление, совершенное на улице Пьера Леско. Один несчастный провинциал был там замурован за посредственным барельефом Афродиты.

Слово «замурованный» было у всех на устах. Преступление, вернувшееся к нам из Средневековья, будоражило воображение любителей острых ощущений.

Поль Лабр опять прислушался.

Помимо своей воли он представил себе человека, замурованного в толстой стене башни.

Но эта мысль мгновенно покинула его. Он встал, подбежал к двери и вновь открыл ее. По винтовой лестнице, как по акустической воронке, вверх поднимался шум из трактира и кабаре вперемешку с резкими гастрономическими ароматами. Скрипели ножи и вилки, звенели тарелки, визжали женщины, ругались и горланили мужчины. В заведениях Буавена все шло нормально. Был самый час пик.

Ничего, кроме шума из трактира, нельзя было расслышать.

Поль Лабр бросил взгляд на дверь рядом, ту, которая располагалась слева от винтовой лестницы. Ничего. Все было тихо, только под дверью виднелась полоска света.

Он вернулся к себе. Как только он зашел в комнату и запер дверь, удары возобновились. Поль опять подошел к окну. Когда он стал его открывать, то заметил, что у него дрожат руки.

Он высунул голову в окно и его взгляд невольно упал на трехэтажный дом, прилегавший к стене сада Префектуры и фасад которого выходил на набережную Орфевр. Было уже совсем темно. На втором этаже горел фонарь, освещавший балкон. У балконного окна, со стороны комнаты, виднелся силуэт молодой женщины. Казалось, что она пристально смотрит на набережную за оградой сада.

– Изоль! – еще раз сказал Поль Лабр.

И в той печали, с которой он произнес это имя, трепетно звучала его огромная любовь, выстраданная в одиночестве!

Если бы вы видели этот женский силуэт, то без сомнения восхитились бы красотой юной особы. У нее была поза тех грациозных, независимых и уверенных в себе женщин, что вправе вызывать восхищение. В игре бликов света угадывались контуры ее прически и необычная элегантность ее тонкой талии; она или ждала кого-то, или предавалась мечтаниям. Иногда она прислонялась к стеклу, видимо, чтобы охладить свой пылающий лоб.

Теперь вся душа Поля отражалась в его взоре. Он уже и не помнил, что отвлекло его от письма.

Неожиданно юная красавица вздрогнула и обернулась, радостно бросилась вперед, с огромной нежностью раскрыв свои объятия.

Сердце Поля готово было вырваться из груди, так сильно оно стучало. Ему показалось, что за гардинами появилась тень мужчины.

Больше он ничего не увидел. В салоне второго этажа погас свет, и до этого прозрачная кисея гардин стала непроницаемой для его взгляда.

Но мужчина появился тут же на балконе третьего этажа. Он зажег сигарету и вернулся в дом.

Красный шарф больше не развевался на решетке балкона.

Поль смотрел на происходящее, как во сне.

В нескольких сантиметрах от его уха, внутри башни, раздался такой сильный удар, что увесистый кусок штукатурки свалился в сад Префектуры.

Поль не обратил на это никакого внимания, потому что взгляд его был по-прежнему прикован к дому, куда стремилась его душа.

По-видимому, это был последний удар. Внутри башни воцарилась тишина.

IV ЗАСТОЛЬЕ ГОСПОД ПОЛИЦЕЙСКИХ ИНСПЕКТОРОВ

– Ну где же вы! Месье Поль! – крикнула еще раз мадам Суда, встав из-за стола, чтоб постучать в перегородку. – Все господа уже пришли, только вас нет. Приходите хоть поболтать, если вы не желаете ужинать. Это отдалит вас от ваших мрачных мыслей.

Месье Поль не ответил, и мадам Сула вернулась на свое место.

Без нее за столом сидело шесть человек: все инспектора полиции, все люди скромные, уравновешенные. Только месье Мегень был исключением. Правда, он был человеком уравновешенным, как и остальные, но вот со скромностью дело обстояло иначе. У месье Мегеня она просто отсутствовала.

Никто из господ, столовавшихся у мадам Сула, кроме Мегеня, не помышлял о высотах полицейской карьеры. Он, бесспорно, оказался самой яркой личностью в этом мрачном сообществе. И это обстоятельство пробуждало к нему ревностное чувство зависти. Тереза Сула не могла открыто восхищаться им, чтобы не провоцировать недовольство у остальных гостей.

Месье Бадуа отличался усердием и целеустремленностью, месье Шопан был приверженцем традиций, месье Марти постоянно угрожал начальству. Мегень же, представитель новых веяний, был прежде всего увлечен женщинами.

По воскресеньям, когда он надевал свою шикарную шляпу и завязывал по моде свой пышный галстук, многие в Бельвиле и Менильмонтане принимали его за актера из театра Бомарше. По выходным он блистал в своем длинном сюртуке, по-военному убранному в талии. У него была трость и шелковые перчатки. На танцевальных вечерах в Дельта, Монтань-Франсез и в Иль-д'Амур он покорил немало женских сердец.

Как все южане, имеющие кое-какой достаток, высокий статный месье Мегень отличался большой самоуверенностью и самодовольством. Его нельзя было назвать красивым, но он был всегда энергичен, за словом в карман не лез и говорил с типичным южным акцентом. Одним словом, месье Мегень был отличным инспектором полиции.

Шопан не любил его, но считался с ним.

Застолье господ полицейских у мадам Сула проходило всегда тихо, достойно, никто не повышал голоса. Нужно сказать, что отношения между завсегдатаями отличались подчеркнутой вежливостью. И это не случайно, поскольку наше общество зачастую не проявляет уважения к полицейским. И вполне естественно их постоянное стремление обрести его уважение.

Но несмотря ни на что, наперекор всем лишениям, всем унижениям и невзгодам полицейские всегда держат свою марку.

Довольно часто в поношенные сюртуки этих изгоев облачаются неудачники, которым явно не везло в рулетку нашей повседневной жизни. А те, кто еще держатся на плаву и не все проиграли в жизни, приписывают себе вымышленные неудачи и поражения.

С полицейскими обязательно должны случаться какие-нибудь неприятности и несчастья – такова мода.

Вообще об этих людях знают очень мало, и это несмотря на пристальное внимание, граничащее с любопытством, которое они к себе вызывают, несмотря на так называемые разоблачительные статьи и книги, в названии которых всегда присутствует это одновременно манящее и пугающее слово: полиция. Тихая, незаметная часть этих людей прозябает и не желает писать никаких мемуаров; хотя нет ничего лучше исповеди для подозрительных, недоверчивых натур. Как правило, за перо берутся бунтари. Делают это они в двух целях: заполучить читателя или отомстить за себя, возместив тем самым на ком-то свою злопамятность.

Часто их памфлеты очень интересны, но найти их в книжных лавках не так-то просто. Дело в том, что эти опусы по большей части уничтожаются, так как они претендуют на раскрытие секретов. А это кое-кого настораживает и пугает.

Хочу сразу же громогласно заявить, что я никаких тайн и секретов не раскрывал по одной простой причине – мне никогда не удавалось что-либо раскрыть.

Неделями я путешествовал в самых мрачных широтах, присматриваясь, шпионя, выслеживая, унижаясь перед чиновниками мелкими и крупными, поил и кормил перебежчиков, которые сулили мне золотые горы.

И ничего – предатели лгали, верноподданные хранили свои секреты.

Но все же я не зря потратил время в этих удивительных краях, богатых всякой дичью. Настал тот день, когда я столкнулся с самой драматической историей, известной мне с тех пор, как я взялся за перо.

Так вернемся к нашей драме. Статисты уже на сцене, они отделены от героев тонкой кирпичной перегородкой.

Мадам Сула нарезала кусочками мясо, из которого она варила суп.

– Я переживаю за этого молодого человека, – сказала она с неподдельном волнением. – Я убеждена – у него какое-то горе!

– «Горе от любви – на всю жизнь, ведь знаешь ты…», – пропел месье Мегень.

Но это никого не развеселило. Поль вызывал всеобщий интерес. В разговор вступил месье Бадуа:

– После смерти матери он ко всему потерял интерес. Тереза подала всем по кусочку нарезанного вареного мяса.

– Пальчики оближешь, как куриное филе! – похвалила свое блюдо Тереза. – Сама нежность!

– Вы о Поле Лабре? – спросил Мегень. – Ах, вы о вареном мясе… Не сердитесь, милая мадам Сула, но знаете, когда работаешь головой, надо иногда и пошутить, чтобы развеяться немного. Даю в залог мое кольцо от салфетки и тут же его выкупаю за одну новость: к Видоку вновь обратились по делу Лейтенанта.

– Невероятно! – возмущенно заметил месье Шопан. – Его то освобождают, то опять задерживают. Для начальства просто унизительно работать так непрофессионально, на ощупь.

– Господин Видок необычайно изворотлив! – заметила мадам Сула.

Сидящие за столом пожали плечами. А мадам Сула продолжала:

– Знают ли они, в чем на самом деле замешан Лейтенант?

– Да, знают, – ответил месье Мегень. – Я досконально все изучил и уже отправил донесение в канцелярию. Совершенно определенно могу сказать, что Жан-Франсуа Куатье, он же Лейтенант, подручный Черных Мантий, предстал перед судом заседателей департамента Сена за убийство и последующее ограбление. Из маленьких ручейков вытекает большая река. В ходе следствия был собран целый букет преступлений, совершенных им раньше и в настоящее время. Их вполне бы хватило, чтобы осудить дюжину мошенников. Дело Лейтенанта будет рассматриваться сразу после политического дела, по которому генерал, граф Шанма, проходит свидетелем. Замечу в скобках, что сегодняшнее заседание вряд ли закончится в полночь. Генерал во Дворце Правосудия, я его видел…

– Он сильно изменился? – поинтересовалась мадам Сула с напускным безразличием.

– Довольно сильно… Только чудо поможет ему бежать! Я никогда не видел такой охраны. Да и понятно, ведь это дело связано с делом «Готрона», чье имя помечено желтым мелом… – и, обращаясь к Бадуа, Мегень спросил: – Месье Бадуа, а ваш верный бассет, Пистолет, выходил сегодня на охоту?

– Могу сказать только то, что знаю определенно, также как и вы… – начал свой ответ Бадуа.

– А остальные? – перебил его месье Мегень. Шопан, Мартино и другие гости сразу же дружно отреагировали:

– Мы скажем все, что знаем.

Бадуа добавил:

– Да, дело стоит того, чтобы объединить наши усилия.

– Так что же, карты на стол! – подхватил Мегень. – Было бы весело, если бы удалось утереть нос Видоку! Начну с самого начала. Лейтенант знал, что ему за все оплачено заранее. Он сделал целый ряд разоблачений, но устно, на словах. Чтобы опубликовать все это в газетах, ему бы пришлось платить по двадцать пять су за строчку. Он рассказал все людям из обслуживающего персонала, заключенным, жандармам и в конце всегда добавлял: «Эти мошенники заставляют меня мучиться здесь и страдать. Пускай, но если дело дойдет до суда, я выложу адрес Крестного Отца, главаря Черных Мантий, наведу на Приятеля-Тулонца, на принца, на других… Вот уж тогда повеселимся!»

– Ясно! – сказал Шопан. – Одним словом, его заявления дошли до Черных Мантий.

– Сразу же. У них повсюду есть свои уши. Позавчера у Лейтенанта был довольный вид. Секретарь суда поинтересовался, когда ждать его сенсационных разоблачений, тогда Лейтенант ответил: «Завтра будет самое время, мэтр Певрель»… а на завтра птичка улетела.

– Он никогда тихо не уходит, – заметил Шопан. – Один охранник убит, два жандарма в госпитале!

– Кто хочет кофе? – спросила мадам Сула. – Этого Приятеля-Тулонца никогда не поймают!

– До тех пор, пока его поимку поручают месье Видоку… – оживленно отреагировал Бадуа. И не закончив свою мысль, сказал:

– Я буду кофе.

Остальные тоже попросили кофе. Господа полицейские раскурили трубки. Все это походило на военный совет. Мадам Сула принялась раздувать угли под кофейником, а Бадуа значительно тише продолжил:

– Совершенно точно, в этом что-то есть. У месье Видока, как и у вас, и у меня, одна пара глаз. Как жаль, что я не видел сегодня вечером Пистолета. Хотите посмеяться? Он зарабатывает себе на жизнь охотой на кошек. Подкарауливает их по ночам, в кромешной тьме. Накануне того дня, когда Куатье бежал, Пистолет видел красный шарф…

– Да, кстати, – перебил Мегень, – я и забыл про красный шарф. Я упоминаю о нем в своем донесении. Из камеры, где сидел Лейтенант, можно было увидеть этот красный шарф на одном из окон дома по улице Сент-Ан-дю-Пале. Считают, что это сигнал. На следующий день я сам отправился осмотреть этот дом. Комната, на окне которой висел красный шарф, никому не была сдана.

– Так вот, – продолжил Бадуа, – я зашел тогда к Полю Лабру. Люблю этого парня, он еще совсем ребенок. Напротив его окна, на набережной, стоит дом.

– Где живет дочь генерала! – перебили его все хором.

– Дочь, или точнее, дочери генерала. Поговаривают, что младшая живет тоже там, на втором этаже. А на третьем, на балконе, я видел красный шарф. Он развевался, как флаг… – рассказывал месье Бадуа.

– И больше ничего? – спросил Шопан.

– Мне было приказано осмотреть кабаре «Рен-де-Бабилон» по улице Мармузе, где Видок рассчитывал найти Куатье. Возвращаясь из этого кабаре, я по собственной инициативе осмотрел все меблированные комнаты в округе. Хотел найти имя «Готрон», написанное желтым мелом, – пояснил Бадуа.

– Ах так! – оживились гости. – Интересно!

– Ничего. И все же Лейтенант должен быть где-то совсем рядом. Я носом чую, – проговорил месье Бадуа.

– Завтра утром, – сказал Мегень, – прямо на рассвете собираемся все в доме, где живут дочки генерала. Я достану ордер на обыск. Перевернем все вверх дном, вывернем все наизнанку. Договорились?

– Договорились! – поддержали все, как один. Мадам Сула опять постучала в перегородку и крикнула:

– Идите пить кофе, месье Поль! Выпейте свои традиционные полчашечки.

Отрывистое «спасибо» послышалось из комнаты молодого человека.

Он по-прежнему сидел за своим секретером, и его перо бежало по бумаге. Довольно долго оно бездействовало, затрудняясь изложить всю мучительную правду, но, наконец, преодолело все сомнения и теперь скользило без всяких колебаний.

«Брат мой, – писал Поль, – к чему отстаивать проигранное дело и старательно подыскивать слова, чтобы приукрасить мою жалкую, неудавшуюся жизнь? Хватит, расскажу всю правду. Я рад, что ты будешь моим судьей.

Месье В… начал рассказывать мне о моей матери, говорить о ее слабом здоровье, о ее возрасте, об утерянном ею положении в обществе. Он сообщил мне, что у нее были долги, и не утаил, что подписанные ею долговые обязательства были кабальны, а потом добавил:

«Она чудесный человек, очень ранимый, впечатлительный. Она не сумела построить свою жизнь. Мы все ее любим и уважаем. Ее друзья сделали для нее все возможное. Сейчас настал ваш черед, месье Поль, поддержать ее».

«Я готов на все», – ответил я.

«На все?» – переспросил месье Шарль, глядя мне прямо в глаза.

И продолжил:

«Это хорошо… Она в таком состоянии, что несчастье, которое может случиться, окончательно погубит ее».

«Какое несчастье? Что может случиться? Ради Бога, скажите мне!» – взмолился я.

Мне показалось, что он ответит, но вместо этого он стал перебирать какие-то бумаги на своем письменном столе.

«Ваш отец был истинным дворянином, – сказал он совершенно неожиданно. – Вы тоже карлист, как и он?»

«Мои привязанности и мое вероисповедание не имеют никакого значения, – заметил я. – Нет такого обстоятельства, которое помешало бы мне служить правительству короля Луи-Филиппа».

«Это хорошо, – опять сказал месье Шарль, – но этого недостаточно. Читали ли вы о том, как Жорок Кадудаль покушался на Первого Консула?»

«Да, месье», – ответил я.

«Тогда скажите честно: по-вашему, Жорж: Кадудаль герой или убийца?» – вдруг спросил он.

Вопрос был настолько неожиданным, что я не нашелся, что ответить. Да и теперь я не мог бы дать на него определенный ответ. Кадудаль для меня и не убийца, и не герой. Я промолчал.

«Защитили ли бы вы Первого Консула от Кадудаля?» – вновь спросил меня месье В…

Тут я ответил без колебаний:

«Да, месье».

«Отлично!» – оживился он и протянул мне руку. Я вздрогнул от его рукопожатия.

Он это заметил, улыбнулся и продолжил:

«Когда вы станете старше, вы поймете, что на людей нужных и сильных всегда клевещут. Те, кто сеют зло, меня ненавидят. Они, клевеща и сплетничая, создали мне репутацию такую, как им хотелось, ведь люди всегда поддерживают тех, кто обвиняет. Обо мне многое можно сказать: я не святоша и сею доброе способами, чуждыми казиустам. Вот так, малыш! Наплевать мне на этих казуистов!»

Он рассмеялся. Смех его был грубым.

Ты уже догадался, кто этот месье В… Перо останавливается каждый раз, когда я хочу написать его полное имя. Хотя ты и далеко от Франции, газеты, должно быть, донесли до тебя его мрачную репутацию. А может быть, сейчас, когда мир в движении, когда власть морализуется, он являет собой последний пример компромисса между добром и злом, между обществом, которое защищается, и преступностью, которая атакует. Это известный персонаж, можно даже сказать – легендарный. Он сейчас публикует свои мемуары, которыми зачитывается вся Европа. В прошлом он был связан с преступным миром. Говорят, что и теперешняя его жизнь является продолжением его афер, а никак не стремлением искупить свои грехи, и что обществу не делает чести прибегать к его услугам.

Он волк, предавший свою стаю и выдрессированный для охоты на своих собратьев.

Все это старо как мир. Пару раз правительство ощущало некоторый стыд и увольняло его. Но когда он не служит, он все равно остается потенциально опасным для властей, репутация у них подмочена. Они же прибегали к его услугам. И месье В… вновь восстанавливают на службу, то ли за надобностью, то ли из-за страха.

«Такие вот дела, друг мой! – продолжил месье Шарль. – Ситуация непростая, у нас в Париже есть свой Жорж Кадудаль, личный враг короля, задумавший убить его».

Я был очень взволнован, но слушал внимательно. Возможность встать на защиту короля была мне по душе. Я решил, что это и хотят мне предложить…

«Я согласен, – сказал я. – Чтобы быть рядом с королем, я должен стать членом его охраны».

Нотка сочувствия появилась в грубом смехе месье В… Он оживился и заговорил громко, раскатисто:

«Браво! Защитник короля, гарцующий с пикой и щитом на подножке кареты и смело отбивающий нападение подлых рыцарей, предавших своего суверена и готовых пронзить его копьем или дротиком! Мой дорогой месье Поль, с тех пор, как изобрели порох, все это кануло в Лету. Рыцари-предатели прибегают сегодня к куда более изощренным методам, чтобы убивать королей. Нам не стоит ждать встречи с ними. Мы настигнем их в собственном логове, свяжем, как завязывают пакеты или ящики, и доставим гужевым транспортом туда, где приготовлены хорошие клетки для этих птиц».

«Месье, – сразу отреагировал я, – это работа не для меня».

«Кто знает, молодой человек, кто знает… Мы сами себя не знаем. На вашем месте мне бы не хотелось стать свидетелем того, как арестуют и бросят в тюрьму вашу больную мать, и я бы не отказывался», – безразличным тоном произнес он.

«В тюрьму! Мою мать!» – вскрикнул я. «Пожалуйста, не надо громких восклицаний, – попросил месье Шарль. – Я выбрал вас, чтобы уберечь от страданий. Надо все обговорить. Ведь должен же кто-нибудь арестовывать этих Жоржей Кадудалей. Но скажу вам, дело это непростое», – сказал он и замолчал.

V ПИСЬМО ПОЛЯ

Месье В… взглянул на очень красивые часы, которые он с особой бережностью держал в своей большой руке. «У меня осталось всего десять минут, – проговорил он медленно, – после этого я сяду в экипаж и поеду в Нейи поужинать с королем. Будет что-то вроде мальчишника, без дам. Королева сейчас в Сен-Клу. О, мой юный друг, мне так смешно видеть, как эти люди выказывают ко всем презрение. Но в том, что я друг короля, ни больше и ни меньше, нет ничего предосудительного. До тысяча восемьсот тридцатого года я был другом герцога Орлеанского. Деказес мог бы вам поведать, как в течение пятнадцати лет мы играли эту комедию. Там были Англе, Делаво и другие. Но теперь, когда судьба швыряет меня вниз, префекты полиции полагают, что нет дыма без огня. Так сказать мне сегодня королю, что вы отказываетесь ему служить?»

Мне было неполных 19 лет, брат мой, но все, что он сказал, меня совсем не тронуло.

«Вы можете сказать королю все, что считаете нужным, – ответил я. – Я сын моего отца, который запретил бы мне носить его имя, если бы я принял ваше предложение!»

«Но вы также сын вашей матери, месье Поль, – холодно заметил месье В… – Ваш отец уже умер, царство ему небесное, а ваша мать жива, она страдает!»

Он взял с письменного стола три маленьких листка бумаги и, зажав их между указательным и большим пальцами, показал мне. Это были три векселя, под которыми я увидел подпись своей матери.

«Они просрочены, – сказал месье Шарль, – представлены к оплате, но опротестованы. Будет суд, а потом арест».

Мне было неполных 19 лет, и я представил себе, как ведут в тюрьму мою мать. Я опустил голову.

«Почему вы выбрали меня?» – все же спросил я, и две крупные слезы скатились по моей щеке.

«Действительно, почему? – подхватил месье В… с видом послушного ребенка. – Сын мой, мною движет долг перед государством. Да, нам приходится ходить по раскаленным углям. Мы, люди с зонтами и в серых шляпах, сейчас не в фаворе. Теперешние агентишки нам и в подметки не годятся! И любой скандал нанесет нам неизмеримый и непоправимый удар. Мы не сможем ничего доказать. Наш Кадудаль несколько хитрее того, другого…»

«Кто он?» – поинтересовался я.

«Генерал, граф де Шанма», – странно торжественным тоном произнес месье Шарль.

«Это добродетельный человек…» – я пытался защищать генерала. Я ничего не понимал.

«Невелика заслуга при его-то несметном богатстве!» – с презрением в голосе проговорил месье В…

«И что оке мне надо будет сделать?» – спрашивал я.

Мой последний вопрос прозвучал как-то мрачно и еле слышно. У меня просто не было сил говорить громче, настолько я был подавлен и обескуражен.

Месье В… посмотрел на часы.

«Королю придется меня подождать! – очень тихо сказал он. – Ничего – подождет. Вы постучитесь, войдете и скажете: «Я пришел за депешами от месье Виталя». Месье Виталь – друг Кадудаля-Шанма», – объяснил он мне мои будущие действия.

Я прервал его жестом, мой возмущенный вид в один миг сделал его суровым.

«Что еще! Будем валять дурака? Все должно быть сделано сегодня вечером. Какие могут быть разговоры! – возмущенно крикнул он. – Месье Лабр, вы уже получили аванс, вам заранее начали прилично платить!»

«Вы говорите о моей зарплате агента полиции?» – спросил я, дрожа всем телом.

«Именно так, сын мой! – оборвал он меня. – За работу в специальном отделе, с премиальными – сто шестьдесят франков в месяц! Да так зарабатывают только получатели платежей».

«Месье, – сказал я, – я готов исполнить это задание, если речь идет о законном аресте генерала, графа Шанма».

«Но для легального, законного ареста, – мрачно процедил" он сквозь зубы, – вам нужно иметь удостоверение и ордер на арест».

«Так пусть мне дадут удостоверение и ордер!» – воскликнул я.

Сердце мое колотилось так, словно хотело вырваться из груди.

Месье В… задумался буквально на один миг.

«Удостоверение? Это возможно, – сказал он. – Оно у меня, давно уже оформлено и подписано…»

Каждое слово ранило меня, как кинжал.

Мое удостоверение уже давно подписано. Уже давно моя фамилия, фамилия нашего отца, твоя фамилия, Жан, извини меня, занесена в списки сотрудников парижской полиции!

Месье В… продолжил:

«А вот с ордером дело обстоит иначе. У нас нет ордера на арест. Мы хотим придать этому делу случайный характер. Что ж – резюмируем. Я сказал обо всем, что вам позволит исполнить без всяких затруднений это задание. Имя месье Виталя будет для вас как бы паролем. Виталь или просто герцог д'Е…

Вы мне принесете две депеши, которые вам дадут. Вот и все. А я взамен верну вам расписки почтенной дамы. Этот неплохой подарок будет подтверждением нашей дружбы. Ну это уж, как пожелаете, о вкусах не спорят. Если желаете ковать железо, пока горячо, приступайте к делу, идите и арестовывайте генерала. Возможно, вам раскроят череп, но тогда у нас появится основание произвести обыск. И уж поверьте, сын мой, вы будете отомщены. Вот ваше удостоверение. Вы найдете генерала по адресу: улица Прувер, номер одиннадцать, дом месье Тюо. Замечу, странно обитать в подобной дыре, имея самый шикарный особняк в столице!

Он вручил мне удостоверение инспектора полиции, которое действительно было заранее оформлено на мое имя, и адрес владельца дома, месье Тюо.

Я ушел, не сказав ни слова.

Я был потрясен произошедшим.

Спускаясь по лестнице, я услышал, как кто-то позвонил в квартиру месье В…

Когда, миновав мост Пон-Неф, я шел по улице Ля Монэ, мне показалось, что за мной следят на расстоянии.

Я быстро дошел до дома № 11 и постучал.

Улица, на которую выходила парадная дверь, была совершенно темной. Рядом был вход в маленький ресторанчик. На первый же удар молоточка дверь открылась. Когда я спросил у консьержа, дома ли месье Тюо, он ответил вопросом на вопрос:

«Чем занимается этот господин?»

«Не знаю, – ответил я. – Ноя пришел по интересующему его делу».

«От кого вы?» – расспрашивал меня консьерж.

Тут я вспомнил имя, которое мне называл месье Шарль, и сказал:

«Я от месье Виталя».

«Проходите, второй этаж, направо, – консьерж: жестом указал мне дорогу и добавил: – Звоните подольше».

Я последовал его совету. На третий или четвертый звонок дверь открылась. Я различил фигуру высокого мужчины. В прихожей было темно, но мне показалось, что он был одет в рабочую робу.

Не позволив ему задавать вопросы, я сразу же заявил:

«Я от месье Виталя».

Он впустил меня. Как только дверь закрылась, я очутился в кромешной темноте.

«У вас есть какая-нибудь записка?» – спросил меня мужчина в рабочей робе.

«Нет, – ответил я. – Вы генерал, граф Шанма?»

«Вы в квартире месье Тюо, рантье, – коротко ответили мне. – Если вы ошиблись дверью, можете выйти».

«Нет, я не ошибся, – твердо сказал я. – Мне хотелось бы поговорить с генералом, графом Шанма».

«От имени месье Виталя?» – спросил он.

«От имени месье Виталя», – ответил я.

«Тогда подождите», – произнесли в темноте, и я услышал удаляющийся звук шагов.

Мужчина в рабочей робе оставил меня одного. Тут же появился слуга, поставил лампу на стол и вышел. Стало светло. Из соседней комнаты до меня доходил тихий разговор:

«Герцог, взгляните! Это вы прислали этого молодого человека?»

«Нет, – ответил незнакомый мне герцог. – Я его не знаю».

Мужчина в рабочей робе появился на пороге комнаты, из которой только что доносился разговор. Он шел выпрямившись, ступая уверенно, спокойно. В его манере держаться просматривалась военная выправка. Меня поразило его благородное лицо. Он взглянул на меня с явно озадаченным видом.

«Предупреждаю вас, что я вооружен», – сразу сказал он.

«Я тоже, – ответил я, – но не воспользуюсь своим оружием».

Перед уходом месье В… действительно засунул мне в карман два пистолета.

Мужчина в робе продолжил:

«Я генерал де Шанма. Что у вас ко мне?»

В соседней комнате послышался шорох. Мне показалось, что за саржевой драпировкой открылась дверь и кто-то пристально наблюдает за нами.

Я ответил:

«Я пришел вас арестовать, потому что вы готовите покушение на короля».

Я буквально передаю произнесенные мной слова, вызвавшие улыбку генерала, несмотря на всю напряженность момента.

Я совершенно отчетливо услышал, как в соседней комнате были взведены курки.

У генерала была добрая благородная улыбка. Месье В… обманул меня: этот человек не мог быть убийцей.

«Вы такой молодой», – тихо сказал он.

«И очень несчастен», – добавил я.

Думаю, что наш разговор не был слышен в соседней комнате, откуда скомандовали:

«Огонь!»

Прозвучало три выстрела, и я получил три ранения.

«Что вы наделали!» – воскликнул генерал. Я упал к нему на руки.

«А теперь спасайся, кто может!» – послышалось за саржевой драпировкой.

Я ощутил сильную слабость, но еще держался на ногах. Помню, что я сказал тогда:

«Я остался только один у матери».

Генерал поддерживал меня. Я добавил:

«В домах заговорщиков всегда несколько выходов. Если вы хотите бежать, то не выходите на улицу Прувер… и дайте мне честное слово, что вы не убьете короля!»

Он попытался расстегнуть мою одежду, чтобы осмотреть раны.

Но в этот момент раздался сильный шум со стороны лестницы. Генерал спросил:

«Вы пришли не один?»

Ответа не последовало. Я только услышал, как он шепнул почти про себя:

«Какие же это солдаты?! Испугались ребенка!»

В дверь постучали. Три раза потребовали открыть именем закона, а затем выбили ее.

В комнату ввалилась целая толпа: полдюжины полицейских в штатском и еще столько же – в форме. Задание месье В… было исполнено. Правда, полагаясь на мою молодость и растерянность, он рассчитывал на выстрелы из засунутых им в мои карманы пистолетов. Ему нужен был всего один выстрел, чтобы вломиться в дом, который он не мог обыскать без предлога. Он получил даже три предлога, но стрелял не я.

Сначала я его не заметил, хотя он был там в своем вечернем фраке и в больших зеленых очках, скрывавших его глаза. Толпа полицейских набросилась на генерала. Какой-то инспектор пошарил во внутреннем кармане моего сюртука и достал мое удостоверение.

«Здесь совершена попытка убить агента полиции», – сказал он.

Любимый мой брат Жан, вот и все мое письмо. Ты еще молод и проживешь длинную жизнь. Придет время, и ты вернешься во Францию. Я хотел тебе оставить хоть что-то, чтобы ты смог защитить меня, если кто-нибудь в твоем присутствии станет чернить память о твоем брате.

А если тебе понадобится свидетель, иди прямо к самому графу де Шанма.

И еще два обстоятельства. В доме по улице Прувер были найдены документы, позволившие возбудить дело о карлистско-республиканском заговоре (так официально назвали это дело), а генерала увезли в аббатство на острове Мон-Сен-Мишель.

После быстрого выздоровления я решил вернуть свое удостоверение месье Шарлю, но оно исчезло. Я помогал матери до самого последнего ее часа, зарабатывая перепиской разных канцелярских бумаг. И все же я по сей день окружен полицейскими, жалкими типами, с которыми я столуюсь у одной милой пожилой дамы. Она была так добра к моей матери.

Все ли я рассказал тебе? Ты, наверно, догадываешься, что не все. Я никак не решусь поведать тебе эту мою радость и муку одновременно. Я все оке хочу тебе рассказать о Ней, о том, как однажды вечером я увидел Ее. То был воскресный вечер, когда безутешное горе привело меня к алтарю.

Это случилось на следующий день после смерти нашей матери.

Если бы ты знал, как она красива! Всего лишь один беглый взгляд ее необыкновенно больших глаз пленил мое сердце!

Если бы ты знал, какие чарующие и мучительные мгновения переживаю я, когда мечтаю о ней. Как я страдал в своей комнате, откуда видны окна ее дома: страдал так, что хотел умереть.

Она в кого-то влюблена. Я тебе уже сказал, что она старшая дочь генерала Шанма?.. Это был только сон, всего лишь сон…

Безумство! Жалкое безумство!..»

На этом Поль Лабр остановился. Перо упало на стол. Он прижал к сердцу обе руки, и две крупные слезы потекли по его щекам.

– Безумство! – повторил он срывающимся голосом. – Смертельное безумство! Последним словом на моих устах будет ее имя – Изоль. И моя последняя молитва будет обращена к ней, а не к Богу!

Затем он опять взялся за перо и вычеркнул все после слов «Все ли я тебе рассказал?»

Вместо этого он написал:

«Я все тебе рассказал. Прощай, мой дорогой брат! Да будет с нами любовь!

Поль Лабр д 'Арси».

И написал адрес: «Месье Жану Лабру, барону д 'Арси, секретарю генерального консула Франции в Монтевидео (Уругвай)».

Наконец юноша запечатал письмо, встал и бегло осмотрел комнату.

– Кажется, я ничего не забыл, – сказал он, грустно улыбнувшись.

Поль вышел из комнаты, закрыл дверь на ключ и постучал к мадам Сула. Она открыла дверь.

Тереза Сула была уже одна, все столовавшиеся у нее полицейские инспектора давно ушли, кто по делам, кто в поисках развлечений.

– Идите перекусите что-нибудь, – пригласила Поля мадам Сула.

– Спасибо, – ответил Поль, – я не голоден.

Он передал свое письмо и еще несколько монет мадам Сула.

– Отошлите, пожалуйста, завтра утром, – попросил он.

– Постойте, – вспомнила вдруг Тереза. – А у меня для вас тоже письмо, только что пришло, ну и рассеянная же я!

Поль взял письмо и, не взглянув, сунул его в карман.

– Вы не любопытны, – заметила мадам Сула.

– Я знаю, что это, – машинально ответил Поль. – Сегодня вечером мне надо кое-куда сходить. До свидания, мадам Сула.

И юноша добавил дрожащим голосом:

– Я все никак не мог вас как следует отблагодарить за то, что вы делали для моей матери.

– Ну что вы, – сказала Тереза, – зачем опять об этом! Я готова сделать все, чтобы вы были счастливы, месье Поль.

– Счастье придет, мамаша Сула. До встречи, – несколько смутившись, попрощался молодой человек.

– До встречи… Завтра обязательно приходите обедать, а то вы так желудок себе испортите, – озабоченно проговорила мадам Тереза.

Но Поль уже ее не слышал. Он быстро спускался по винтовой лестнице.

На втором этаже ему повстречался мужчина, поднимавшийся наверх. Мужчина нес под мышкой какой-то большой предмет, которым он задел Поля.

– Ах, извините! – сказал мужчина. На лестнице была непроглядная темнота. – Вы случайно не месье Лабр?

Первым желанием Поля было ответить утвердительно, но он передумал.

«У меня ни с кем никаких дел больше нет», – сказал Поль про себя и добавил в слух:

– Нет, месье.

– Может быть вы его знаете? – спросил незнакомец.

– Нет, – отмахнулся Поль. И стал опять спускаться.

А мужчина пошел наверх.

VI КОМНАТА № 9

Мужчина, которого мы повстречали на лестнице, только что покинул кабаре папаши Буавена, куда он зашел узнать, где разыскать Поля Лабра. Завсегдатаи папаши Буавена не славились ни своей вежливостью, ни изысканными манерами. Наш незнакомец, красивый мужчина лет тридцати, в элегантном дорожном костюме держал под мышкой маленький чемоданчик.

Такие господа, как он, редко появлялись в заведении папаши Буавена. Таких здесь не любили.

Наиболее грубая часть компании просто расхохоталась в ответ на его вопрос, ну а самый «вежливый» грубиян соизволил даже сказать:

– Принц мой, мы все из другой конторы. И никто на мне может приказывать следить за этой птахой.

Гарсон, проходивший рядом с подносом, уставленным множеством полных кружек и стаканов, бросил на ходу:

– Третий этаж, первая дверь напротив лестницы.

У незнакомца не было ни малейшего желания задерживаться в заведении папаши Буавена. Он поблагодарил молодого человека и вышел.

Встреча с Полем на темной винтовой лестнице и резкий ответ молодого человека убедили нашего спутника в полном отсутствии вежливости в этих местах.

– Видимо, у него была веская причина поселиться в таком квартале! – подумал он. – Наша бедная мать, наверное, все проиграла в лотерею.

Он взялся за перила и продолжил свое восхождение.

Когда Поль был в самом низу, он уже и не помнил о том, что только что встретил кого-то.

Но все же, огибая башню, чтобы попасть на набережную Орфевр, он припомнил эту встречу:

– Это, наверно, какой-нибудь друг детства. Я правильно сделал, что ушел. А то бы он стал расспрашивать: «Кем ты стал? Чем занимаешься? Почему живешь в такой дыре?..» Я там не живу, а умираю.

Он сделал еще несколько шагов и добавил:

– Странно, этот голое все еще звучит у меня в ушах. Я наверняка его раньше слышал.

И все.

Тем временем незнакомец с чемоданом поднялся на площадку, уже знакомую нам.

Луна скрылась за тучами, и больше никакой свет не проникал через пыльное лестничное окно. Вокруг царила кромешная тьма. Мадам Сула потушила свою лампу и легла спать. В каморке Поля тоже не было света. И только из-под досчатой двери комнаты N0 9, той самой, где обитал таинственный персонаж, написавший желтым мелом имя «Готрон», по-прежнему проникала полоска света.

Незнакомец попытался сориентироваться. Он осмотрелся и тут же решил, что полоска света прочерчена как раз под нужной ему дверью.

Ему же сказали: «Первая дверь напротив лестницы». И он подошел к двери комнаты N° 9 и постучал кулаком.

За дверью было тихо.

Незнакомец снова постучал, ему показалось, что кто-то шепчется за дверью.

– Дьявол, как я устал. Мне надо поесть и выспаться. Поль, брат мой, открой, это я! – сказал он.

И дверь открылась, но прежде полоска света под ней исчезла.

– Послушай, брат, ты живешь один? – спросил наш путник. – А мама не живет с тобой? Где же ты? Иди ко мне, я обниму тебя…

Жан Лабр, а это был он, не успел произнести последних слов и удивиться странной тишине.

В темноте ему показалось, что кто-то проскользнул между ним и дверью. И когда он поворачивался, чтобы посмотреть, сзади ему всадили нож под левую лопатку. Нож по рукоятку вошел прямо в сердце.

Он издал слабый крик и упал как подкошенный.

– Что за чертовщина! – произнес грубый голос. – Что это он там молол про своего брата, про свою мать, про объятия? Ну-ка посвети, Ландерно, посмотрим, что мы тут натворили.

Другой голос спросил:

– Котри, у тебя есть спички?

Вспыхнула фосфорная спичка, осветив небольшую круглую комнату с низким потолком и двумя окнами. Если верить легенде, то как раз в одном из этих окон в далекое октябрьское утро 1655 года крестьяне вывесили лысую голову королевского судьи Тардье, убитого накануне ночью вместе с его женой. Невиданная скупость – вот, что стало причиной их смерти. Справа от окна, выходившего на северо-запад, в каменной кладке стены башни виднелось огромное углубление. Кругом валялся строительный мусор.

Среди кусков разбитого камня и штукатурки стояли шахтерская кирка, корытце для раствора, мешки с известью, ведро воды и мастерок.

На подоконнике лежали деревянные щиты, аккуратно снятые со стены там, где зияла дыра. Наверное, их собрались поставить на место.

У двери оказалась группа из четырех мужчин: трое стояли, четвертый лежал бездыханно на каменном полу.

По всей видимости, главным здесь был мужчина мощного телосложения, которого Пистолет назвал месье Куатье, и который написал на двери имя «Готрон». Он был на голову выше двух других.

Его отличало энергичное, но грубое лицо. Маленькие глазки еле виднелись под пышными рыжими бровями. Он явно страдал тиком: кончики его губ вздрагивали, да так сильно, что при этом поднимались и дергались пухлые щеки.

Куатье по кличке Лейтенант, не отличавшийся красотой, в деле проявлял небывалую жестокость. Ландерно, или Тридцать Третий, походил на плотника.

Котри был каменщиком.

Все трое наклонились над Жаном Лабром, который умер мгновенно и лежал в той же позе, как упал у порога комнаты.

Все трое вздрогнули, когда на противоположной стороне лестничной площадки скрипнула дверь комнаты мадам Сула.

– Ни слова! – приказал Лейтенант. Он снял ботинки, подошел к двери, отогнул матрац и посмотрел в образовавшуюся щель.

Тереза, в ночной рубашке и со свечой в руках, стояла на пороге своей комнаты.

– Кис-кис! – тихо позвала она. – Ну что, зажечь свет, чтобы тебя найти?

Однако несчастный кот уже не мог откликнуться на ее зов.

Мадам Сула позвала еще раз и, поворчав на бедное, убитое животное, пригрозив наказать его, закрыла дверь.

Куатье вернулся и одел ботинки. Он по-прежнему сохранял хладнокровие.

– Сработано на ощупь, – спокойно заметил он.

– И одним ударом, – добавил Котри.

– Только это не генерал, – продолжал Ландерно.

– Как? – поразился Котри. – Ты уверен?

– Я уверен на все сто! – проговорил Ландерно. Куатье мял в руках пакет жевательного табаку. Он задумался на мгновение, а затем сказал:

– Точно, не он. Эти умники глупее индюков: к чему было писать это имя на двери, когда там темень, хоть глаза выколи?

– Но ведь нельзя же было развесить канделябры на этаже, где столуются инспектора полиции! – подметил Ландерно. – Это не наша вина.

– А может, генерал был, – подытожил Котри. – Уже больше часа, как сняли красный шарф.

– А мы тут без толку торчим с оружием в руках! – выругался Лейтенант. – Ниша готова, нужно его подобрать. Тут место только для одного. Нам было сказано, что придет человек, – и человек пришел. Мы сделали с ним, что нам приказали. А недовольные пусть жалуются прокурору. Деньги заработаны, можно идти получить. Помогите мне все убрать.

Вся троица пришла в движение. Лейтенант занялся трупом. Котри закладывал нишу. Ландерно подгонял деревянную обшивку. В мгновение ока все было убрано.

Затем они вымыли пол и собрали инструменты.

Уже через полчаса трое злоумышленников покинули дом Буавена.

Котри и Ландерно зашли в кабаре. Куатье пошел по набережной Орфевр к мосту Пон-Неф. Его нельзя было узнать: он сгорбился, захромал и скрючил руку, будто она была разбита параличем.

Не дойдя чуть-чуть до угла улицы Арле-дю-Пале, он остановился, осмотрелся, проверил, не следят ли за ним, и только после этого постучал в единственную выходившую на набережную дверь.

Это была входная дверь того самого трехэтажного дома, который мы с вами уже наблюдали из окна комнатушки Поля Лабра, того самого дома, на балконе которого мы видели красный шарф, и за окном второго этажа которого мы наблюдали грациозный силуэт юной дамы, ожидавшей кого-то.

Наступила ночь, один за одним пустели кабинеты в заведении папаши Буавена. Да и на первом этаже клиентов становилось все меньше.

Минут через десять после ухода Куатье и его компаньонов, в глубокой тишине, воцарившейся теперь на винтовой лестнице, послышался шум быстрых шагов.

Двое мужчин бегом поднимались по ступенькам. Тот, что бежал впереди, держал в руках маленькую лампу.

– Ты уверен, что это был Куатье, Пистолет? – спросил он, тяжело переводя дыхание.

– Вполне, – ответил другой. Его дыхание было совершенно ровным.

Любой парижский оборванец может, не вспотев и не переводя дыхание, пулей вбежать на самый верх Нотр-Дам.

– А что ты делал на этой площадке? – спросил тот, кто был постарше.

– Я охотился, месье Бадуа. Нужно и поработать иногда, – ответил Клампен.

– Жалкий тип! – буркнул себе под нос месье Бадуа, что было ему несвойственно. – Тебя уже не переделать.

– Охотясь, – не сдавался Пистолет, – я собираю для вас интереснейшие сведения, а вы еще сердитесь! Я уйду от вас, месье Бадуа.

Инспектор пожал плечами.

– Там точно было написано «Готрон»? – спросил Бадуа.

– Конечно, – в голосе Клампена звучала уверенность.

– И ты не мог меня предупредить? – не на шутку рассердился инспектор.

– Вообще-то я решил остепениться, – спокойно ответил Пистолет. – Но как же жить без развлечений, правда? Меня поджидала моя красотка из Бобино. Да вы знаете ее, Меш, страсть в ней так и кипит. Я не мог заставить ее ждать!

– Потеряно четыре часа! – сердито сказал Бадуа. – Лейтенант работает быстро. Кто знает, что могло произойти?..

Клампен по кличке Пистолет ничего не ответил. Он насвистывал запомнившийся ему мотивчик из водевиля, который давали в тот вечер.

Дойдя до знакомой нам лестничной площадки, месье Бадуа сразу подошел к двери № 9 и посветил своей маленькой лампой.

На двери еще оставались влажные разводы. Кто-то совсем недавно ее вымыл. Следы желтого мела остались, но буквы разобрать уже было невозможно.

– Дело сделано! – громко и с большим сожалением сказал месье Бадуа.

Пистолет, засунув руки по локоть в свои бездонные карманы, посоветовал:

– Надо осмотреть все по свежим следам.

Он приложил ухо к дверной щели:

– Похоже, что птицы улетели из гнезда.

Бадуа схватил его за шиворот и сильно потряс:

– Бездельник! Из-за тебя, может быть, убили человека сегодня вечером.

Пистолет высвободился без особого труда и встал в позу боксера.

– Словесные оскорбления я еще допускаю, – с достоинством сказал он. – Но я не потерплю, чтобы меня оскорбляли физически, такой уж у меня характер, месье Бадуа. Это так же верно, как то, что солнце нам светит не здесь, а в яркий полдень на площади Согласия. И если вы посмеете повторить вашу недостойную выходку, мне ничего другого не останется, как с чувством огромной нежности и глубочайшего уважения двинуть вас ногой в одно весьма чувствительное место.

Инспектор повернулся, подошел к центральной двери и постучал:

– Поль Лабр! Месье Поль Лабр! – позвал он.

Мы знаем, что ответить ему никто не мог. Инспектор подождал немного и шепнул с досадой:

– Жаль, хорошо бы быть сейчас вдвоем.

– Так в чем же дело, мы же вдвоем, – сказал Пистолет. – Я не боюсь встречи с Лейтенантом, хоть он и силен, как буйвол. И если надо, уверяю вас, мы честные парижане умеем не только танцевать, но и достойно постоять за себя.

Месье Бадуа приподнял свою лампу и взглянул на него.

– Будь по-твоему, Клампен! – согласился он. – Похоже, что сегодня вечером ты и впрямь настроен по-боевому… Говорят, что когда дело доходит до революций, такие, как ты, творят чудеса. А теперь нам необходимо войти туда.

– Открыть дверь, без проблем! – не задумываясь, гаркнул Пистолет.

– Помолчи!.. У тебя же нет инструмента, ты же честный парень… – не очень искренне возмутился инспектор.

– Все будет, как в аптеке, комар носа не подточит, – перебил охотник на котов. – Отмычка найдется. Сейчас.

И он достал из-под своей блузы маленький крючок мусорщика, тот самый, которым он так ловко расправлялся с котами.

Клампен вставил крючок в замочную скважину двери №9.

Раздался тихий щелчок и дверь, скрипнув, отворилась.

На всякий случай Пистолет отскочил в сторону и притаился за дверью.

Месье Бадуа тоже отступил назад, рука его скользнула за отворот сюртука.

Они выждали минуту.

– Если он там, то, видно, хочет сохранить свое преимущество, – сказал Пистолет. – Ну что, заходим?

– Ты не струсил, малыш? – тихо спросил Бадуа. – Пропусти, я сам пойду. Это не твоя забота, я исполняю свой профессиональный долг.

И как-то нерешительно, без той отчаянности, что придает солдату смелости на поле брани, полицейский покинул свое укрытие. Переступив через порог, он осветил комнату. Пистолет, шедший за ним, воскликнул:

– Переехали! Жильцы переехали!

Бадуа огорченно вздохнул, сердце сжалось у него в груди, потом отчаянно заколотилось, и он прошептал:

– Здесь было совершено убийство, попахивает мертвецом!

– Похоже на то, – подтвердил Пистолет, на бледном лице которого появилось выражение настороженности. – Попахивает.

Он присел на корточки как раз в том месте, где рухнул Жан Лабр, и попросил:

– Ну-ка, посветите здесь!

Лампа осветила пол. Вероятно, кто-то только что его вымыл. Но красноватый след, проступавший зигзагом на стыках напольных досок, сразу же привлек внимание инспектора и парижского оборванца.

– Что же они сделали с телом? – размышлял вслух месье Бадуа.

– Здесь стучали киркой… – прошептал Пистолет.

Этим было сказано все. Луч лампы медленно скользил по закругленной стене комнаты.

Деревянная обшивка была очень умело восстановлена, как будто ее и не снимали. Ничто не указывало на то место, где был замурован Жан Лабр. Кроме того, вся поверхность декоративных щитов была испещрена выбоинами и щербинами, что тоже отвлекало глаз от истинного местонахождения адского тайника.

Пистолет внимательно обследовал пол, ползая на четвереньках.

Бадуа, встав на стул, простучал весь потолок.

Нигде ничего не обнаруживалось.

Последняя проверка руками каждого щита обшивки тоже не дала никаких результатов. Даже увлажненность деревянного шпона оказалась везде одинаковой.

– Отлично сработано! – заметил Пистолет. – Пусто, нигде ничего. А прятали-то не горошину!

Бадуа задумался.

Он подошел к окну, которое выходило на набережную Орфевр в юго-западном направлении, и распахнул его.

Луна вышла из-за туч.

Первое, что бросилось ему в глаза, это был трехэтажный дом и ярко освещенный балкон.

– На этом балконе был знак, – еле слышно проговорил он. – И те, кто находился в этой комнате, видели красный шарф… Может быть, этот знак и предназначался для них…

– Клампен! – прервал Бадуа свои размышления. – Месье Шопан живет в доме № 3 по улице Барийри, месье Мегень – в доме № 7 по улице Арп. А я позову месье Мартино. Четверых хватит.

– И еще я, если захотите, патрон, – предложил свои услуги охотник на кошек.

– Об этом потом, сначала сходи за месье Мегенем и месье Шопаном. Встретимся на мосту Поп-Неф, у статуи, – приказал инспектор.

– Они, наверно, спят уже, – предположил Пистолет.

– Ничего с ними не случится, встанут, – высказал свое мнение инспектор Бадуа.

– А если не захотят? – робко спросил Клампен.

– Ты им скажешь, что это очень важное дело: дело «Готрона, помеченного желтым мелом».

VII СУАВИТА

Мы возвращаемся на несколько часов назад, чтобы проникнуть в загадочный трехэтажный дом, порог которого мы еще не переступали, но который, без сомнения, взбудоражил любопытство нашего читателя, хотя бы красным шарфом, реявшим, как флаг, на его балконе.

Законы жанра не позволяют писателю, повествующему о преступлениях, дать полную волю таланту и своему воображению.

Факты сами вычерчивают канву, персонажи существуют, а писателю остается только выудить что-нибудь интересное из сухих строчек порой весьма странных судебных протоколов.

На втором этаже этого дома по набережной Орфевр, который так хорошо был виден из окна комнатушки нашего бедного друга Поля Лабра и из окна юго-западной части угловой башни, где только что был убит Жан Лабр, жила семья генерала, графа де Шанма, государственного преступника, отбывающего тюремное заключение.

Семья генерала, супруга которого скончалась уже несколько лет назад, состояла только из его двух дочерей.

Естественно, что на время своего заключения, последовавшего после уже вам известных событий в конце 1833 года, генерал поручил уход за дочками их тете, мадемуазель Рен де Шанма, которая была так привязана к своему брату, что о замужестве никогда и не помышляла.

Благодаря этой поистине глубокой привязанности, мадемуазель Рен не оставила дом своего брата и продолжала управлять им даже после появления в особняке, вскоре после смерти графини, незнакомой ей юной особы, которую генерал представил, как мадемуазель де Шанма.

Суавите, младшей дочери генерала и единственной дочери графини, было тогда одиннадцать лет. Отец в ней души не чаял, но детство ее было омрачено угрожающим болезненным состоянием; генерал даже думал, что потеряет ее.

Вторую дочь, плод похождений юного де Шанма, звали Изоль. Ей было пятнадцать лет, когда она совершенно неожиданно оказалась в доме отца. На упреки Суавиты, разгневанной появлением этой незнакомки, так неожиданно разделившей с ней права законного ребенка, генерал ответил:

– Бог отобрал у меня жену, которая была ангелом. Суавита – тоже ангел, которого Бог заберет у меня. Так дайте же мне возможность сделать все, чтобы и Изоль ощутила отцовскую любовь. Мне не хотелось бы остаться совсем одному на этой земле.

И он рассказал, что покойная графиня не только знала о существовании этого ребенка, уже признанного ею во время бракосочетания, но даже согласилась оформить контрактом ее статус законной дочери при условии, что та не будет жить в доме отца.

Добрая тетушка Рен, преданная и покорная, долго не сопротивлялась. Не только потому, что она не могла противиться кровной дочери своего любимого брата, но и потому, что мало-помалу она действительно стала испытывать нежность к девушке, а в последние месяцы своей жизни была уже сторонницей генерала, желавшего полностью укрепить положение Изоль в семье.

Нельзя не сказать, что Изоль была красива, нежна, умна, обворожительна. При жизни графини генерал держал ее вдали от дома, но всемерно заботился о ее воспитании. Изоль получила образование в одном из «фешенебельных» монастырей, растивших вот таких божественных, утонченных красавиц. Она знала все, что только можно было выучить, а ее ум, грация, элегантность были врожденными. Преданная сестра генерала мучилась бы угрызениями совести, если бы не признала, что Изоль являла собой истинное совершенство.

Естественно, что семья Шанма была очень богата. Но по суду имущество генерала было секвестровано. И уже давно его дочери и сестра покинули фамильный особняк и жили в провинции или у родственников.

Прошло полгода с тех пор, как умерла тетушка Рен, и сестры жили отдельно.

Изоль гостила у дальней родственницы месье Шанма, которую звали графиня де Клар, а Суавиту поместили в монастырь.

У генерала не существовало своего дома, но несколько старых слуг остались с Изоль.

Выбор генерала пал на графиню де Клар, очень красивую женщину, занимавшую несколько странное, загадочное положение в свете. Тем самым генерал отказался от помощи самых близких родственников и друзей: никто толком не понимал почему. Те, кого волновала судьба семьи Шанма, называли такое положение «временным». Тогда это слово было в моде.

Конечно, в будущем все должно было непременно измениться, и скорее всего самым естественным образом. Все считали, что процесс проводился с пристрастием, однако высшие власти явно остались настроены великодушно и склонялись к милосердию.

Прежде чем продолжить наш рассказ, хочу еще несколько слов посвятить графине де Клар, которой волею судеб было суждено через несколько лет стать одной из самых ярких звезд парижского небосвода. Ее муж был на самом деле графом и притом лучших дворянских кровей. Его звали Кретьен Жулу дю Бреу. Мы уже подробно рассказывали в одном из наших последних сочинений об истории его женитьбы.[3]

Породнение благороднейшей рыцарской фамилии де Клар с несколько мрачной и явно бретонской по звучанию фамилией Жулу дю Бреу могло вызвать разные кривотолки, однако это родство корнями своими уходит в далекий 1700 год, когда единственный представитель монаршей фамилии Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар и мадемуазель Жулу дю Бреу скрепили свою любовь узами законного брака. Теперь же молодая графиня дю Бреу, узнав об этой семейной истории, иногда пользовалась титулом и даже фамилией де Клар – разумеется, незаконно. Но кто сегодня обращает внимание на такие мелочи.

Графиня имела широкие познания в самых разных областях. Месье Шварц, известный банкир, превозносил ее до небес; она была фавориткой полковника Боццо, святоши с улицы Терезы, завершившего безупречную военную карьеру и доживавшего свою долгую жизнь в лучах славы и всеобщего уважения.

И все же слухи распространялись. Многие недоумевали, почему же месье де Шанма доверил своих дочерей этому бесспорно красивейшему созданию, но прошлое этой особы никому не было известно. Она как бы родилась в день своего первого появления с графом Жулу дю Бреу в одном из салонов предместья Сен-Жермен.

Второй этаж дома по набережной Орфевр всего лишь месяц назад сняли на имя графа де Шанма. Сразу же добавим, что в тот же самый день третий этаж был снят на имя виконта Аннибала Джоджа из рода маркизов Паллант. Появление юного итальянца было хорошо воспринято красавицей графиней.

Было примерно пять часов вечера. В комнате второго этажа, на закрытые жалюзи которой так часто смотрел Поль Лабр, в шезлонге лежала юная мадемуазель. Она была бледна, как восковая фигурка Девы Марии. Ее густые золотистые кудри покрывали почти всю подушку, глаза с длинными темными ресницами оставались полузакрытыми. Глядя на это хрупкое и нежное создание, трудно было предположить, что ей уже тринадцать лет. Девочку отличала необыкновенная красота – красота ангела, коснувшегося земли и вновь устремившегося в небеса.

Это была младшая дочь месье Шанма, его законная дочь. Мать назвала ее Суавита.

Рядом с шезлонгом сидела старая служанка в траурном одеянии.

– Я не люблю ее, – сказала вдруг Суавита своим слабым, нежным голосом.

Так как глаза у нее совсем закрылись, старая служанка решила, что мадемуазель говорит во сне. Но все же тихо спросила:

– Вы спите, дорогая?

– Нет, – ответила девочка, чуть-чуть приподняв ресницы. – Я думаю о графине. Хотя она и очень красивая… – протянула Суавита.

– Вы все же не любите ее? – удивилась служанка.

– Нет. Как ни старалась! – ответила девочка.

– Но она ведь добра к вам, – проговорила старуха, словно пытаясь переубедить Суавиту.

– Это правда. Но наставницы в монастырях тоже были добры, и их-то я любила, – тихо промолвила Суавита. Девочка поежилась от холода. Старая служанка приподнялась и укутала ей ноги большим ватным одеялом, обтянутым шелком.

– Спасибо, Жаннетт, – поблагодарила ее Суавита. – Мне все время холодно. У меня ничто не болит, но мне кажется, что я серьезно больна, – пожаловалась она.

Жаннетт попыталась улыбнуться. В глазах ее стояли слезы.

– Что за мысли! – тихо возразила она. – Вы растете, вот и все. Вы уже такая большая, что я не могу вас больше называть на «ты». Когда растешь, всегда трудно.

Суавита плотно сомкнула веки, но продолжала говорить:

– Я постоянно чувствую сильную усталость. Я совсем ослабла…

– Я такая же была, когда росла, – подхватила Жаннетт.

– А теперь ты сильная. А моя сестра Изоль тоже была такая, когда росла? – неожиданно осведомилась Суавита.

– Конечно… – начала было говорить служанка.

Но прервалась и уже тихонько, про себя, исправила свою благую ложь:

– Старшая вобрала в себя все соки, как нижние ветки у деревьев.

Старые слуги редко встают на сторону чужаков.

– Когда моя сестра Изоль будет старше, – тихо продолжала Суавита, – она станет моей наставницей. Мадам де Клар уйдет и мы будем счастливы.

«Но еще до этого, – подумала она, – наш любимый отец вернется домой!» И такая радость охватила ее, что бледные щеки девочки чуть-чуть порозовели.

– Есть хорошие новости? – живо поинтересовалась служанка.

– Мне кажется, что да! – ответила так же живо Суавита.

Она неожиданно замолчала, а потом быстро добавила:

– Но это большой секрет. Изоль меня будет ругать, если я скажу.

– Мамзель Изоль! Она будет ругать мадемуазель! – членораздельно выговорила Жаннетт.

К сожалению, на письме нельзя выразить интонации, с которой Жаннетт произнесла слово мадемуазель первый и второй раз.

Чтобы там ни было, для Жаннетт существовала только одна мадемуазель де Шанма.

– Ну зачем ты так говоришь! – упрекнула ее Суавита. – Ты любишь меня чересчур сильно, и это мешает тебе полюбить мою сестру Изоль.

Старая служанка хотела что-то ответить, но не решилась. А Суавита продолжила:

– Я ее очень люблю! Очень! Мне жалко тех, у кого нет сестры. Когда она приходила ко мне в монастырь, все говорили: «Какая у тебя красивая сестра». И мне было очень приятно и радостно… Я так же всегда гордилась мамой. А моя тетя Рен, как она меня баловала! Да, все, кого любишь, уходят. Я даже и подумать не могу, что кто-то мне скажет вдруг: «Ты больше не увидишь Изоль…»

Она вдруг вздрогнула от этой мысли, а Жаннетт с горечью заметила:

– Куда же она денется, ничто ей не грозит!

– Ну и хорошо! – сказала Суавита. Она глубоко вздохнула, пытаясь повернуться на своем шезлонге. – Эти жалюзи опущены, чтобы яркий свет не тревожил мне глаз, а мне хотелось бы взглянуть, что делается за окном.

– Здесь мало что можно увидеть: грязные лачуги да конторские здания, похожие на тюрьму, – поспешила объяснить служанка.

– Ну там есть сад… а с другой стороны сада… – задумчиво говорила девочка.

– Да разве это можно назвать садом, после сада перед особняком де Шанма! Вот уж, действительно, рай! – возразила Жанетт.

А Суавита продолжала, как будто ее не перебивали:

– А с другой стороны сада стоит старинная башня… у окна которой часто видно молодого человека…

Жаннетт стала слушать. Она была удивлена и взволнована.

– Говорят, что больные дети ведут себя, как взрослые, – прошептала старая служанка.

Суавита продолжала:

– С тех пор, как я живу здесь, я ни разу не видела ни одной живой души за окном большой башни. Но сегодня…

И вместо того, чтобы продолжить, она поднесла к глазам свою бледную до прозрачности, дрожащую руку.

– Сегодня? – с любопытством повторила Жаннетт.

– Бывают моменты, – устало проговорила девочка, – когда я не знаю, был ли это сон, или я все видела наяву… у меня в жилах стынет кровь, когда я об этом думаю. Мне никогда не было так страшно… Подойди поближе, я тебе расскажу.

Жаннетт повиновалась.

– Еще ближе, и возьми мои руки в свои. Сегодня я видела там мужчину, я уверена… О! Если бы этот мужчина оказался здесь, я умерла бы от страха!

Она вся дрожала, глаза ее широко открылись.

– Дорогая моя девочка! – сказала Жаннетт, которой тоже стало жутковато. – Это был кошмарный сон, и ваш приступ тому виной.

– Нет. Так ты меня не успокоишь. Я видела, я совершенно уверена, что видела это ужасное лицо, эти огромные руки. Мужчина смотрел в нашу сторону. Успокой меня Жаннетт и скажи, что нас хорошо охраняют. Жаннетт, этот страшный человек не может сюда проникнуть? – со все возрастающей тревогой спрашивала девочка.

– Нет, никаких сомнений быть не может, – ответила служанка, на сей раз совершенно уверенная, что девочка говорила правду. – Здесь, правда, не так, как в особняке де Шанма, где нас было четырнадцать слуг. Но все-таки мы вчетвером: Мадлен, сильная как парень, Пьер и Батист – тоже здоровяки. А потом мы рядом с Префектурой полиции! Каждый раз, когда мне кого-нибудь показывают на улице, то неизменно говорят: «Это инспектор полиции». Я уж не говорю о том, сколько здесь просто дежурных полицейских! Стоит тихо позвать на помощь, как весь дом будет полон наших защитников.

Услышав это, Суавита настолько успокоилась, что даже улыбнулась.

– Я просто сошла с ума! Да и зачем ему приходить сюда? – подумала она вслух. – В руках у него была кирка, такая, как у крестьян в замке. Но я долго не смотрела, потому что молодой человек из башни появился в своем окне. Он смотрел в мою сторону и мне показалось, что он меня увидел. Если бы ты только знала, какой у него был печальный вид!.. Жаннетт, мой отец богатый, правда?

– Он был богатым… – задумчиво протянула старая служанка.

– И еще будет богатым. Да, ты еще не все знаешь… я ведь обещала ничего не скрывать… Я расскажу отцу про этого несчастного молодого человека… Может быть, он и не захочет денег, у него такой открытый и гордый взгляд!

Жаннетт чуть было не прослезилась. И прошептала про себя:

– Бедное, милое дитя! Сплошные мечты роятся в ее лихорадочном мозгу.

Дверь вдруг распахнулась, и Суавита радостно воскликнула:

– Изоль! Сестра моя!

Удивительно красивая и грациозная девушка, лет шестнадцати или семнадцати, переступила порог.

Она пересекла комнату и нежно поцеловала оживившуюся Суавиту в лоб.

Затем она повернулась к Жаннетт, которая инстинктивно отодвинула свой стул.

– Вы можете ехать, – сказала она сухо, но не без доброты в голосе.

– Завтра утром… – начала говорить служанка.

– Нет, тогда вы потеряете целый день. Я все устроила, чтобы побыть с Суавитой до вашего возвращения.

– Как здорово! – обрадовалась девочка.

Тень сомнения промелькнула во взгляде Жаннетт.

– Вы мне сказали, что ваш брат болен и что он хочет вас видеть, – опять вступила в разговор Изоль. – Я даю вам отпуск на двадцать четыре часа, решайте, ехать вам или не ехать.

– Благодарю вас, мадемуазель, – явно без всякого удовольствия выговорила Жаннетт, поцеловала Суавиту в обе руки и вышла.

Изоль посмотрела ей вслед, а потом поднесла палец к своим алым губам, раскрывшимся в улыбке, как только что распустившийся цветок.

Она наклонилась над сестрой и нежно прижала ее к себе:

– Тихо! Ее нужно было отослать. Мадлен, Пьера и Батиста тоже нет дома. Сколько выдумки потребовалось, чтобы проделать все это мне одной.

Суавита доверчиво засмеялась.

– Ты не боишься? – спросила Изоль.

– Нет, ты же со мной… – неуверенно ответила девочка.

Изоль приподняла ее, крепко поцеловала и торжественно сообщила:

– Сегодня великий день. Никто не должен знать о нашей тайне. Сегодня вечером мы обнимем нашего отца.

VIII ИЗОЛЬ

Прекрасная Изоль излучала силу, здоровье, молодость. Отменное здоровье придавало обворожительную белизну ее телу. А в легкости, гибкости и живости ее движений, присущих молодости, уже угадывалась грациозная женщина. Изоль была брюнеткой. Великолепные темные волнистые пряди естественно спадали на ее лоб, не очень высокий, но восхитительно очерченный. Ее красивые миндалевидные карие глаза казались совсем темными под сенью бархатистых ресниц. Стоило ей захотеть, как взгляд ее начинал излучать поразительную нежность. Такой взгляд не мог не приворожить.

При малейшем волнении ноздри ее прямого точеного носика слегка вздрагивали, в очертании губ угадывался ее властный характер, хотя и улыбка, и смех ей были совсем не чужды.

Высокий рост Изоль только подчеркивал тонкость и хрупкость ее талии. Плавность и грациозность ее движений не могли не восхищать. Было просто мучительно смотреть на это совершенство, полное жизненной силы и уверенности в себе, рядом с девочкой, тоже красивой, но побежденной, сломленной, увядающей, как не успевший распуститься цветок.

Это был угнетающий контраст триумфа, торжества одной и отчаяния, безысходности другой.

Когда Изоль сказала: «Сегодня вечером мы обнимем нашего отца», – щеки Суавиты еще сильнее побледнели, но потом кровь сразу прилила к ее лицу и улыбка засверкала у нее в глазах.

– Мой папа! – радовалась она. – Мой любимый папа!

– Если бы ты знала, как тебе идет быть такой, любимая моя! – воскликнула Изоль в приливе искренней нежности. – О! Как я хочу, чтобы ты поправилась, и чтобы наш отец был счастлив!

– Ты добрая, – тихо сказала девочка, – самая добрая на всем белом свете.

Может быть, и на самом деле Изоль была доброй, но сейчас чувство необычайной радости делало ее еще добрее. И надо заметить, что радость была вызвана не только освобождением отца.

Изоль присела к шезлонгу и нежно сжала руки младшей сестры.

– Мне нужно поговорить с тобой. Я такая счастливая! – радостно улыбаясь, тихо проговорила она.

– А я как счастлива! – воскликнула Суавита. – Мне кажется, что у меня все прошло. У меня ничего не болит. Я совсем здоровая! Бог мой! Ты справедлив! Конечно, Изоль, ты счастлива, ты сама все сделала для спасения нашего отца. О, как я завидую тебе, сестра моя! Что может быть лучше, чем делать все, что ты можешь, для тех, кого ты любишь!

– Для тех, кого ты любишь! – мечтательно повторила Изоль.

– Расскажи мне, что ты сделала, – попросила Суавита. – Ты еще ничего не успела рассказать. Разве не пора и мне все узнать?

– Да, ты имеешь право все знать – теперь уже ничто не может нам помешать. За эти несколько последних недель я хорошо поработала, но мне также хорошо помогали. Может быть, ты всего и не сможешь понять, ты еще маленькая. Есть влиятельные люди, которые интересуются нами. Ты знаешь, что такое заговор?

– Да, – ответила девочка. – Я знаю о заговорах в истории Древнего Рима.

– Катилина! – подтвердила Изоль. – Смелый, решительный, вершивший судьбами тысяч людей! Да, это именно то… Это потрясающе, правда?

– Мне думается, – заметила Суавита, – что заговорщики рискуют жизнью.

– Конечно! Всегда! В этом и заключается великий и страшный смысл этой ставки. Так вот, наш отец готовил заговор и принц тоже занят этим, – заявила Изоль.

– Какой принц? – спросила девочка.

Вместо ответа Изоль прикоснулась губами ко лбу больной малышки и прошептала своим дрожащим от волнения голосом:

– Ты бы обрадовалась, если бы твоя сестра стала принцессой?

От удивления Суавита широко раскрыла глаза.

– Если бы ты была рада, что станешь принцессой… – медленно заговорила девочка.

Изоль опять приласкала ее и весело рассмеялась:

– Когда я болтаю с тобой, я становлюсь таким же ребенком, как ты. Я понимаю, что тебя интересует совсем не это. Нашего отца посадили в тюрьму за участие в заговоре, и государство отобрало у него все имущество. У него много друзей в правительстве, они считают, что он был осужден несправедливо. Я видела письмо отца, где он писал: «Если бы я был на свободе, за границей, я был бы еще довольно богат за счет средств, вложенных мною в Англии и в Германии. Дебаты по моему делу вызвали у всех множество сомнений. Не пройдет и года, как я буду амнистирован».

– Это значит, что он будет помилован? – спросила Суавита.

Изоль тут же возразила, заявив не без гордости:

– Настоящие заговорщики никогда не произносят этого слова.

– Так если заговорщиков отпускают по помилованию, то они отказываются от свободы? – не унималась Суавита.

Изоль покраснела, потом улыбнулась.

– Ты слишком мала, чтобы понять это… – сказала она. – Подумай только, – Изоль заговорила быстрее, – чего бы я смогла добиться, если бы я действовала одна! Наша кузина де Клар – просто молодчина! Ты ее полюбишь, когда лучше узнаешь. Один раз она мне сказала: «Дочь моя, вас ждут великие дела; вы еще очень молоды, но Бог дал вам большую душевную силу и ум. У меня руки связаны супружеством, я должна повиноваться своему мужу…»

– У него страдальческий вид и он никогда никем не командует, – перебила Суавита.

– Кто? Граф де Клар? Бретонец Жулу дю Бреу, дикарь из Морбиана! Да он становится страшным во гневе, если кто-то ему перечит! Ах ты бедняжка моя любимая, что ты можешь знать о мужьях! Наша кузина очень часто плачет… У тебя уже глаза закрываются, ты хочешь спать, – заметила Изоль.

– Нет, не хочу спать! – запротестовала девочка. – Я хочу дождаться нашего отца!

– Тебе придется долго ждать, а врач запрещает тебе переутомляться. Знаешь, обещаю, когда наш отец придет, я разбужу тебя.

Суавита понурила голову.

– Какая же я бедная, несчастная, – еле слышно прошептала она. – Глаза устали, голова тяжелая, и все равно не смогу заснуть без микстуры, которую я пью каждый вечер.

Изоль взглянула на настенные часы: время шло к вечеру.

– Выпьешь снотворное? – спросила она.

– Пока нет… ты мне ничего не рассказывала. Ну, расскажи, прошу тебя.

Изоль явно чего-то ждала с волнением, которого не могла утаить.

– Так на чем я остановилась? – начала она рассеянно и устало. – Да, я тебе говорила, что наша добрейшая кузина де Клар не могла ничего сама предпринять из-за мужа. Она пригласила принца. Но есть секреты, которые я не могу раскрывать даже своей маленькой сестре. Имя принца – один из таких секретов. Но я все же могу тебе сказать, что таких принцев, как он, мало, это принц настоящих королевских кровей.

– Сын короля? – перебила Суавита с пробудившимся детским любопытством.

– Сын короля! – подтвердила Изоль с особой торжественностью.

И повинуясь потаенному волнению, она продолжила прерывистым голосом:

– Как только я его увидела, то поняла, что наш отец будет спасен. Он из тех мужчин, перед которыми ничто и никто не устоит. Он завоевывает сердца одним словом… одним взглядом!

– О! – прошептала девочка. – Одним взглядом…

Опять ее веки закрылись. Изоль, полностью отдавшаяся приятному воспоминанию, не обратила на это никакого внимания и продолжала:

– Он высокий, красивый, благородный, щедрый. Моя душа устремилась к нему, я увидела в нем одного из героев, воспетых поэтами. Его взгляд, его голос заставляли сильно биться мое сердце…

Грудь маленькой Суавиты трепетно вздымалась под шелковым одеялом.

– Ты, конечно, понимаешь, – спохватилась Изоль, – что все это вызвано лишь тем, что речь шла об освобождении нашего отца. При первом же разговоре принц пообещал мне свою помощь, и с какой необычайной рыцарской любезностью! Он выслушал мои объяснения и полностью поддержал мои надежды; можно с уверенностью сказать, что у нашего отца появился преданный сын… он действительно любит нашего отца! Если бы ты знала, сестра моя, как он его любит!

Суавита озорно, по-детски ухмыльнулась:

– Я поняла, это тебя он любит!

Щеки Изоль стали пурпурными, глаза заблестели.

– Да услышит тебя Бог, любимая моя сестра! – тихо, почти шепотом, но с глубоким душевным порывом сказала она. – Та, которую он полюбит, будет счастливейшей и очень знатной женщиной.

Суавита протянула руки к сестре, чтобы та поцеловала ее.

Все это было очень трогательно. Не знаю, откуда у маленькой девочки взялись силы, но она попросила:

– Расскажи еще.

– Было договорено попытаться организовать побег прямо с острова Мон-Сен-Мишель. У принца неограниченные, просто невероятные возможности. Но когда уже началась подготовка, мы узнали, что нашего отца вызовут в Париж для дачи показаний по делу швейцарских офицеров, связанных с заговором герцогини де Берри и с маленькой Вандеей. Наши планы сразу изменились, и принц организовал все, что надо для побега в тот день, когда наш отец предстанет перед судом в качестве свидетеля. Поэтому мы переехали в этот дом, совсем рядом с Дворцом Правосудия.

– А если что-нибудь получится не так… – шепотом проговорила Суавита.

– Принц за все ручается, – уверенно ответила Изоль.

– Принц! – повторила девочка. – Наверно, большое счастье быть могущественным принцем и помогать той, которую ты любишь.

Изоль посмотрела на нее удивленно. Суавита уже дремала.

– Хочешь снотворное? – еще раз спросила Изоль и перевела свой нетерпеливый взгляд на часы.

Девочка просто жестом дала понять, что выпьет свою микстуру. Изоль встала и подошла к ночному столику, где стояло лекарство.

Когда она отходила от шезлонга, Суавита, уже в полудреме, сказала:

– А он не принц! Он страдает. Как я хотела бы быть принцессой, чтобы он больше не страдал.

– Сколько капель? – спросила Изоль.

– Три, – прошептала малышка.

Изоль приготовила снотворное, а Суавита все еще говорила:

– Когда мы приехали сюда месяц назад, он стоял усвоего окна с женщиной в траурном одеянии, бледной, худой, казалось, что она очень слаба! Как он ее любил, какон теперь убивается! Это была его мать, она умерла. И оностался один. Никто мне не говорил об этом, но я всезнаю.

Изоль вернулась с лекарством. Суавита выпила, подставила ей свой лоб для поцелуя и напомнила:

– Не забудь меня сразу разбудить, как придет отец. Тут же девочка уронила свою милую головку на подушку.

Несколько минут Изоль посидела рядом с сестрой, охраняя ее еще не глубокий, но спокойный сон.

Мысли девушки витали далеко отсюда. Совсем стемнело. Изоль зажгла лампу и поставила ее на камин.

Затем она подошла к окну, чтобы открыть жалюзи и взглянуть на набережную. В этот момент ее увидел Поль из окошка своей мансарды.

В соседней комнате послышался шум. Изоль с горящим лицом бросилась на шум, раскрыв объятия.

А Поль, видя все это издалека, закрыл окно и снова принялся за свой тяжкий труд.

В соседнюю комнату вошел высокий, красивый молодой человек. Свет от лампы, проникавший через дверь, осветил его лицо. Сразу же бросилось в глаза поразительное сходство этого утонченного, с правильными чертами и орлиным профилем лица с юным Людовиком XV. Это был точный его портрет. Иллюзия увеличивалась еще и умело сделанной прической, светло-русые локоны ниспадали на плечи молодого человека.

Те, кто еще помнит старую моду с ее романтическими париками, могут засвидетельствовать, что никто бы не обратил внимания на господина, причесанного как Людовик XIV. Тогда все было дозволено, даже самые немыслимые гривы.

Взволнованная и счастливая, Изоль хотела поцеловать руки своего обожаемого возлюбленного.

Но тот галантно предупредил ее желание и с монаршим достоинством поцеловал девушку в лоб.

– Мой принц, монсеньор, мой Людовик! – проговорила девушка по возможности сдержанно, но разве могла она скрыть свою нежность. – Когда вас нет, я начинаю бояться, что все это лишь прекрасный сон.

Он хотел ответить, но Изоль прикоснулась пальцем к его губам и показала на спящую Суавиту.

– Ах! Ваша маленькая, больная сестра, – понял принц. – Пускай отдыхает, мой чудный ангел. Пойдемте на террасу, оттуда будет видно сигнал. Мне не надо объяснять, что я опоздал только потому, что занимался вашими делами.

Он протянул ей реку, она оперлась на нее и продолжала смотреть на юношу с небывалым благоговением.

– Поверить не могу, что это не сон! – сказала Изоль в экстазе. – С одной стороны стоит внук Генриха IV, а с другой – я… простая бедная девушка!

– А разве вы не помните, – проговорил принц, – что Беарнец, мой уважаемый предок, ни о чем лучшем не мечтал, как жениться на прекрасной Габриэль. А генерал де Шанма даст фору этому старому канониру из рода Эстре, с его замком в деревенской глуши. Готов поклясться чем угодно, что никогда еще столь восхитительный лобик не украшала королевская корона.

Он нежно поцеловал ее в лоб, и красавица Изоль засияла, словно яркий луч солнца озарил ее.

– Есть что-нибудь новое, мой принц? – спросила она. – Я полагаюсь на вас, на ваши права.

– На мои права? – повторил принц с горькой усмешкой. – Те, кто в изгнанье и кого называют старшей ветвью Бурбонов, лишили меня моих прав… а буржуа из младшей ветви довольствуются своими гражданскими благами и не намерены с ними расставаться. Так что, любовь моя, мои права смехотворны. Над ними посмеиваются как в предместье Сен-Жермен, так и в Тюильри. Но смеется тот, кто смеется последним! Должен ли я признаться вам, прекрасная Изоль, в своих честолюбивых, эгоистичных устремлениях? Любовь к вам движет мной, и я готов побороть любого противника по одному знаку вашей белоснежной ручки… Надеюсь, что когда наш пленник будет на свободе, то один из блистательнейших генералов французской армии встанет на мою сторону.

Если бы граф де Шанма не был душой и телом предан вам, Ваше Высочество, я бы отказалась от такого отца!

– Я благодарю вас за преданность, – по-прежнему весело ответил принц. – Поговорим о деле. Вы убрали прислугу из дома?

– В доме никого не осталось, – ответила Изоль, не сводя с принца преданного взора.

– Я заметил карету на углу улицы Арле, полагаю, что она ваша? – осведомился принц.

– Да, моя, – подтвердила девушка.

– Все будет сделано быстро и вы сегодня же вечером вернетесь к постели вашей прелестной, маленькой больной, когда генерал будет уже в безопасности. Вы должны его спасти, эту радостную часть нашего плана я предусмотрел для вас, – сообщил он и посмотрел Изоль в глаза.

– О, принц! – воскликнула взволнованная Изоль. – Как мне отблагодарить вас за все?

– Немного вашей любви будет самым щедрым вознаграждением для меня! – с присущей ему живостью сказал принц.

И тут же поднес палец к губам Изоль, не дав ей ответить.

– Смотрите, – сказал он.

Они стояли на террасе. Было уже совсем темно. Принц указал порывистым жестом на балкон третьего этажа, где зажегся и тут же погас свет.

– Красный шарф снят, – произнес он очень тихо, – ваш отец на свободе!

У Изоль подогнулись колени.

– Мой король! – еле выговорила она. – Я предана вам телом и душой!

Принц нежно взглянул на нее и сказал:

– Любовь моя, карета вас ждет. До завтра, и тысячу поздравлений генералу!

Изоль уже готова была выбежать из дома, но принц приостановил ее и показал на спящую Суавиту.

– Возьмите ключ, – напомнил он, первым покидая комнату.

Изоль повиновалась. Закрыв дверь на замок, она совсем тихо обратилась к принцу, как бы извиняясь:

– Вы такой добрый, все помните, все замечаете… А я совсем потеряла голову. Но я не волнуюсь за дорогую малышку, она проспит до завтра… если только, конечно, мне не придется ее разбудить и сказать: «Суавита, вот наш отец, которого нам вернул самый благородный человек на свете!»

Ее восхитительные тоненькие пальцы послали принцу воздушный поцелуй. И она ушла.

Принц спустился вслед за ней на несколько ступеней, как будто он тоже собирался выйти на улицу.

Но как только шаги Изоль затихли, он развернулся и поднялся на третий этаж.

Площадка третьего этажа не была освещена. Принц постучал шесть раз с расстановкой в среднюю дверь.

– Кто там? – спросили его из-за запертой двери.

– Я хотел бы купить черного драпа, – ответил принц. Дверь открылась и тот же голос сказал:

– Входите.

IX ЧЕРНЫЕ МАНТИИ

Изоль и принц-освободитель обговорили все детали заранее.

Изоль искренне любила своего отца, которому была вдвойне признательна; теперь она была без ума от героя своего романа, обещавшего ей корону, к тому же у нее появилась собственная роль в деле освобождения отца.

Не будем чересчур критичны к последнему обстоятельству. Юные создания типа Изоль и некоторые весьма уважаемые женщины определенного возраста отдали бы все за то, чтобы получит такую роль.

Для дочерей Евы собственная роль в любом деле это синоним счастья.

Изоль была счастлива, взволнована, опьянена горделивыми надеждами.

Ее роль заключалась в том, чтобы сесть в карету, которая стояла на углу улицы Арле-дю-Пале, и ждать своего отца. Он должен был прибыть туда согласно инструкции своих таинственных спасителей.

Во всяком случае, так было сказано Изоль. Скоро мы с вами узнаем правда ли это.

Генерал должен был сесть в карету. Кучер получил приказ гнать во весь опор, если появиться хоть малейшая опасность. Если все будет спокойно, то генерал должен был подняться в квартиру в доме на набережной Орфевр, чтобы обнять младшую из своих дочерей, дорогую больную малышку, которую он так боялся потерять. Там он должен был также до неузнаваемости изменить свою внешность. Отсутствие прислуги гарантировало полную секретность.

Если читатель обнаружит какие-либо изъяны в этом плане, мы согласимся, что последний был действительно лишен здравого смысла, и тут же добавим, что этот факт не имел никакого значения, поскольку план предназначался лишь для того, чтобы обмануть, хотя бы на некоторое время, нашу прекрасную Изоль. И другая, уж совсем простая уловка заключалась в том, что Изоль, следуя этому плану, сама туго затягивала темную повязку на своих глазах.

И если наш читатель решит теперь, что Изоль слишком доверчива, мы посоветуем ему вспомнить хоть несколько из бесчисленных историй о коварстве, обманах и любви.

И не пытайтесь очертить предел ослепленности амбициозной юности и легковерности влюбленной женщины.

Охотно повторим то же самое в отношении зрелых, умудренных жизненным опытом мужчин, обуреваемых всепоглощающей страстью.

Кстати, принц нашей Изоль не отличался оригинальностью. В первые годы царствования Луи-Филиппа кое-кто еще верил в существование Людовика XVII.

Мы имеем множество весьма достойных свидетельств о двух из четырех самозванцев, выдававших себя за Людовика XVII.

Этих документов вполне достаточно, чтобы воздвигнуть памятник поразительной наглости шарлатанов и не менее поразительной человеческой глупости и наивности.

Наш комедиант по возрасту подходил скорее на роль сына Людовика XVII, чем на роль самого короля, которому должно было быть лет пятьдесят. И знайте, что при соответствующих политических обстоятельствах племя этих отважных лгунов всегда оживает. Вам еще представится возможность познакомиться не только с внуками, но и с правнуками Людовика XVII.

Мы покидаем нашу Изоль в трепетном ожидании начала исполнения отведенной ей «роли» и возвращаемся в дом на набережной Орфевр, чтобы тоже подняться на третий этаж, но не вслед за принцем, а часом раньше.

Нам пора уже знать, что происходило в комнате с таинственным балконом, и кто были неизвестные доселе персонажи, установившие связь с помощью световых сигналов и красного шарфа с плотником, каменщиком и убийцей из комнаты № 9 на последнем этаже башни Тардье.

Комната с балконом находилась над залой, где на шезлонге лежала младшая дочь генерала. День склонялся к вечеру, закрытые жалюзи не пропускали в помещение сумеречные отблески уходящего солнца. Но в комнате было достаточно светло: горели две лампы под зелеными абажурами.

В комнате стояли диван, обитый коричневым драпом, кресла и стулья того же цвета – все в стиле ампир. На каминной полке тикали большие белые часы с алебастровыми колоннами. В центре комнаты стоял квадратный стол, накрытый тяжелой суконной скатертью, тоже коричневого цвета; у стены возвышался массивный шкаф с медными уголками.

На столе лежали какие-то бумаги и полный набор письменных принадлежностей.

Во главе стола в кожаном кресле с круглой спинкой сидел старик.

По другую сторону стола, также в креслах, сидели четверо мужчин, на вид зажиточные буржуа. На диване уютно устроилась удивительно красивая молодая женщина, а рядом с ней – атлетического сложения мужчина с энергичным и интеллигентным лицом.

Старику можно было запросто дать лет сто. Его застывшая, сухая фигура напоминала холодную статуэтку из слоновой кости.

Сейчас было жутко смотреть на это лицо с морщинистой пергаментной кожей, с тонкими прозрачными веками, хотя в старческих чертах все еще угадывалась былая красота этого человека.

Перед стариком лежала тетрадь, исписанная размашистым круглым почерком, каким в прошлом веке составлялись различные официальные документы. Он читал без очков тихим, тягучим голосом.

Надо сказать, что тетрадь была написана не так давно, просто автору было сто лет.

Присутствующие слушали его.

– Дети мои, – сказал старик, закончив чтение преамбулы составленного им документа, – призываю вас быть предельно внимательными ко всему, что я вам сейчас говорю. Дело прежде всего. Я очень недоволен, что среди нас нет наследника сына Людовика XVI, ведь речь идет непосредственно о его личных интересах, и данный труд был написан прежде всего из-за него и ради него.

До того, как были произнесены слова «сын Людовика XVI», любой, случайно оказавшийся на этом мирно протекавшем собрании, мог бы подумать, что находится на каком-нибудь коммерческом или промышленном совещании. Все происходившее точь-в-точь походило на типичный административный совет, куда по каким-то причинам попала очаровательная особа, сидевшая на диване.

– Я не раз видел дам, украшавших своим присутствием многочисленные высокие собрания.

Но после того, как были произнесены слова «сын Людовика XVI», наш незнакомец решил бы, что попал на одну из конспиративных сходок, организуемых прогнившими буржуа и архиблизорукими представителями дворянства, во имя и в защиту какого-нибудь лжепророка, Наундорфа, Ричмонда, Пенпренеля или Патуйе.

Людовиков XVII было предостаточно, и один из них вполне мог оказаться наследником Людовика XVI.

Весь облик председательствовавшего старика удивительно соответствовал духу собрания, не говоря уж о присутствии восхитительной дамы, грациозно откинувшейся на спинку дивана.

Но то, что эти самые слова вызывали усмешку на лицах присутствовавших, могло бы совсем запутать в догадках нашего вымышленного незнакомца.

Эти несколько презрительные улыбки не очень понравились старику. Однако он продолжал вполне добродушно:

– Дети мои, не стоит ссориться и обижаться друг на друга. Я всегда замечал, как полезно бывает разыграть комедию в своей среде. Это поддерживает, придает силы. Нуда ладно, – старик махнул рукой, окинул изучающим взглядом собравшихся в комнате и решительно добавил: – это не самое главное. Дело прежде всего. Помню, как мне приходилось даже спать с приклеенным носом, чтобы не быть узнанным.

Прекрасная дама обнажила свои жемчужные зубы в веселой улыбке.

– Ты, Маргарита, испорченная женщина, но ты меня понимаешь. Только ты можешь меня правильно понять, мой ангел, – обратился старик к молодой прекрасной даме.

Красавица покачала головой и сказала:

– Отец, если уж и стоит играть комедию в семейном кругу, то почему бы вам меня не называть моим столь удачно присвоенным именем?

– Согласен, графиня де Клар! Вы совершенно правы, – согласился старик. – Вы пойдете далеко, если только ваш граф не свернет вам шею в пути, – с лукавой улыбкой проговорил он.

– Я здесь! – тихо, но многозначительно сказал мужчина, сидевший на диване рядом с красавицей.

– Совершенно верно. А ты, Приятель-Тулонец, сын мой, – известный плут, – ответил старик, подарив свою отеческую улыбку ему и графине. – Работайте усердно, веселитесь вдоволь, жизнь коротка и скоротечна, она проходит, как мгновение… – старик вдруг замолчал, погрузившись в воспоминания.

Один из присутствовавших сурово и сухо заметил:

– Пожалуйста, по порядку дня!

– И давайте побыстрее, – добавил высокий, симпатичный, элегантно одетый молодой человек с бледным от усталости или от бурно проведенной ночи лицом.

Старик очнулся и ответил, не меняя плавности своего тона:

– Господин аббат, мы всегда следуем вашим заповедям, а ты Корона, племянник мой, не суетись! В ближайшее утро мы еще поговорим с тобой о малышке Фаншетте. Я хотел бы узнать, почему она не счастлива с тобой. Вот дождешься, она как-нибудь придушит тебя ночью в твоей собственной постели. И поделом! Берегись, племянничек!

Тот, кого звали Корона, пожал плечами и стал еще бледнее.

Мои верные читатели, уже прочитавшие две первые книги из цикла «Черные Мантии»[4], простят меня за короткие, но необходимые здесь пояснения.

Данная книга не является продолжением двух предыдущих.

Черные Мантии являются единственными персонажами, объединяющими все три произведения.

Все собравшиеся в этой комнате: уважаемый и чрезвычайно спокойный старик, элегантная, с большим чувством собственного достоинства дама, ее компаньон с энергичным лицом, господин аббат, граф Корона и другие – были Черными Мантиями, членами Генерального штаба этого преступного клана. Его структура и управление оказались настолько хорошо продуманы, что в наших судебных архивах не осталось сколько-нибудь заметного следа их преступной деятельности. И это после того, как Черные Мантии около 75 лет держали в постоянном страхе и ужасе две крупные страны.

Герои наиболее нашумевших дел, имена которых хранятся в архивах в разделе Черные Мантии, на самом деле являются всего лишь статистами этой мощной организации, прислужниками истинных «рыцарей» этой дьявольской армии.

Кое-кто бился об заклад, утверждая, что Черные Мантии были просто мошенниками, поддельщиками, ростовщиками и фальшивомонетчиками. И действительно, судебные инстанции не смогли доказать их принадлежность к грозному корсиканскому монашескому братству.

Мои долгие и печальные странствия в кварталах парижской сыскной полиции позволили мне многое узнать о Черных Мантиях. Поэтому все, о чем я рассказываю, мне достоверно известно.

Эта книга названа «Башня Преступления», так как в одном из домов, расположенных на этой улице, произошло известное нам преступление, а кроме того, я встречался там с неким весьма известным человеком, который был живой историей Черных Мантий. Я не хотел бы уточнять, в каком именно доме проходили наши встречи.

Человек, о котором идет речь, был корсиканец, слуга дома Боццо-Корона, член организации Черные Мантии.

Того, о чем он поведал мне, вполне хватит на десяток романов.

Черные Мантии берут начало в Италии. VesteNere(Черные Мантии второй Каморры Неаполя и Абруццо) сформировались в середине прошлого века. Их главарь, Брат Дьявола (Фра Дьяволо) считался бессмертным, совсем как египетские фараоны. Фра Дьяволо называли также Крестным Отцом.

Последним Крестным Отцом второй Каморры был полковник Боццо. Во время Имперских войн он был оттеснен в Калабрию и там оказывал длительное сопротивление войскам неприятеля. Историки утверждают, что он был казнен в 1806 году в Неаполе.

Но жители Сартена на Корсике имеют свое мнение на этот счет. В 1807 году уже поседевший полковник Боццо обосновался в подвалах монастыря Спасения, где предводители каморр не раз устраивали известные оргии. Все называли полковника Боццо Крестным Отцом, Фра Дьяволо.

Последний раз преступный клан подавал признаки жизни в 1842 году, и Обитель Спасения служила по-прежнему убежищем для французских и английских Черных Мантий.

Каким же образом эти безжалостные головорезы с Апеннин смогли трансформироваться у нас в хитроумных злоумышленников, изобретательных мошенников, ловко приспособивших даже сам Уголовный кодекс для осуществления своих преступных целей и сокрытия своих преступлений?

Люди приспосабливаются к тем местам, где живут. Этот закон неопровержим. На горных тропах процветает откровенная жестокость, а в городской толчее – хитрость и изворотливость.

Нужно также сказать, что секрет этой трансформации кроется и в самом принципе преступного клана. Уже тогда, когда VesteNere были просто жестокими бандитами, их уставные догмы отличались некоторой утонченностью. Платить по закону – этот принцип был для них основной заповедью.

Платить по закону означало для них искать защиту в хитросплетениях римского права, которое по-прежнему имеет силу на Апеннинском полуострове и во Франции по Кодексу Наполеона.

Платить по закону означало для них превратить в прочный щит известную аксиому «Nonbisinidem». Не может быть двух осужденных за одно и то же преступление.

Закон провозглашает необходимость наказания за каждое преступление. Преступник наказан и дело завершено, закон не предусматривает его повторного рассмотрения.

Платить по закону означало для Черных Мантий то, что по каждому совершенному преступлению они обязательно должны были передать правосудию виновного.

Правосудие получало искомое, а Черным Мантиям ничего не стоило совершить еще одно преступление. И все были довольны, за исключением бездыханных жертв.

Однако вернемся к нашей истории.

Старика, восседавшего в председательском кресле, звали полковник Боццо. Он и был Крестным Отцом Черных Мантий. Он же и был повешен в Неаполе много лет тому назад.

Мужчина, сидевший на диване, был бывшим секретарем Крестного Отца. Этого законченного негодяя и закоренелого преступника звали Приятель-Тулонец. Он имел завидное положение в Париже, где был известен, как маклер Лекок де ля Перьер.

Красивый молодой господин с несколько болезненным видом, которому Крестный Отец напомнил о «малышке Фаншетте», был графом Боццо-Корона, внучатым зятем полковника. Супруга графа, несчастная красавица графиня Корона, была единственным существом, которое могло еще тронуть каменное сердце старика.

В комнате находились также аббат X… – богоотступник; доктор Самюэль, предавший истинную науку и погрязший в пороке; и Хуан, ростовщик, которому явно не грозило разорение.

Элегантная красавица, сидевшая на диване рядом с месье Лекоком, была героиней нашей второй книги («Карнавальная ночь»). Чисто внешне в теперешней горделивой графине де Клар не осталось ничего от прежней Маргариты Бургундской, мечты всех Буриданов студенческого квартала.

Стоит сказать читателю, что все эти персонажи были самыми опасными бандитами, которых когда-либо знал Париж.

Старик снова взял свою тетрадь, но тут в разговор вступил месье Лекок:

Хочу напомнить, что графиня де Клар пришла сюда, чтобы сделать очень важное сообщение.

– Дети мои, – ответил Крестный Отец, – сначала я представлю вам свой доклад. Прошу вас обратить внимание на его стиль. Я особо над ним поработал. Я уже очень стар и это будет мой последний доклад. После него мы перейдем к очень важному сообщению нашей прекрасной Маргариты. Итак, мои милые, я начинаю. Прошу тишины.

– Генерал, граф де Шанма, – тихим голосом принялся читать старик, – бесстрашный военный муж, стал по совету нашего восхитительного коллеги Николя объектом нашего пристального внимания. Он очень богат. Семья его состоит из двух дочерей: старшей – незаконнорожденной, мать которой неизвестна; младшей – рожденной в законном браке. Супруга генерала, графиня де Шанма, умерла.

Младшая дочь больна и долго не проживет. Моим первым намерением, что также одобрил Николя, было натолкнуть генерала на мысль распродать свое имущество по политическим соображениям. После продажи и оплаты его имущества нам представилась бы возможность убрать генерала.

Дочка не в счет. У Приятеля-Тулонца есть на примете молодой человек для оплаты по закону, некий Поль Лабр, которого он использовал прежде для других целей.

– Это не вариант, – заметил Лекок. – Я отдам этого юнца кому угодно. Он уже на подозрении.

– Между тем, – продолжал старик, – генерал, граф де Шанма, пригласил к себе в дом свою старшую дочь и тогда нам пришла в голову менее грубая комбинация.

Я имею честь доложить совету ход выполнения этого плана, осуществляемого при поддержке организации.

X «ГОТРОН, ПОМЕЧЕННЫЙ ЖЕЛТЫМ МЕЛОМ»

Уполковника Боццо была также и другая сторона жизни, которую он не скрывал и даже демонстрировал, правда, скромно, без пышности. Весь Париж знал его особняк на улице Терезы, настоящий салон благотворительности. Он не потрясал своей шикарностью, а скорее восхищал холодным величием. Особняк часто посещали многие высокопоставленные персоны.

Как во Франции, так и по всей Европе у полковника Боццо в друзьях было немало знаменитостей.

Во время правления Луи-Филиппа, газетчики не щадили своих сил, чтобы дискредитировать филантропические устремления полковника. Действительно, мы живем с вами в эпоху, полную удивительных примеров наглого, непростительного лицемерия. Слово «филантроп» стало теперь почти ругательным.

Но полковник был выше этих злопыхательств. Никто не осмеливался заподозрить его в неискренности: зачем ему нужно было спекулировать на бедняках, коли он сам довольствовался самым малым?

Правда, состояние его считалось огромным. Ему принадлежала целая область на Корсике.

Сам полковник прекрасно понимал, что высокая идея филантропии давно деградировала. Его образ жизни являл собой благородный пример для современной ему эпохи. А любители полустиший замечали, говоря о его смиренной старости: «Блаженный закат чудесного дня».

На деле лжеапостолы были всегда ниспровергателями добра.

Мне даже трудно сказать, какое наказание может соответствовать тяжести свершенного ими преступления.

Они на долгое время вызывают отвращение ко всему вульгарному, и когда появляются истинные благодетели, вульгарность вырывается из своего заточения и мстит им. И от благодетелей начинают недоверчиво отворачиваться. А вульгарность продолжает сеять сомнения, изрыгать насмешки, клеветать.

И в наши дни мы с вами знаем о красоте, возвышенности и благородстве устремлений одного филантропа, так что не стоит бояться употреблять это слово, несмотря на все попытки близорукого сарказма обесчестить его. Полезные и благотворные деяния филантропа, сеящего добро, очевидны. Того, что он сделал для тех, кто работает резцом, кистью, долотом, пером, хватит с лихвой, чтобы воздать должное памяти десяти меценатов.

Сам Меценат жил в роскоши. Источники же благотворительности того, кого я имею в виду, происходят от его глубочайшей образованности, от его безграничной любви к добру.

Я не решаюсь начертать имя этого человека. Он бы мне это никогда не позволил. Но я считаю, что имя этого человека придаст нам силы и благородства на пути, в который нас зовет это мрачное повествование.

Да простит меня барон Тейлор за то, что я с двоякой целью посвятил ему эту страницу; я хотел воздать ему должное и придать больше контраста излагаемым событиям.

Надеюсь, что никто другой не осудит меня за то, что я посвятил эти несколько строк своего произведения моему искренне уважаемому другу.

Однако давайте вернемся к нашим героям, собравшимся в доме на набережной Орфевр.

– Дети мои, – продолжил полковник Боццо своим приятным, несколько прерывающимся, старческим голосом, – в семье де Шанма нас заинтересовала старшая сестра, потому что младшая сестра долго не протянет.

Идея впутать в это дело политику была в принципе неплохой. И именно политика стала отправной точкой нашей операции.

Тулонец в этом смысле был очень полезен. А бравый генерал, тосковавший о прошлом, позволил втянуть себя в кое-какие маленькие интриги, из которых мы сплели карлистско-республиканский заговор. Все прошло успешно, и генерал предстал перед Верховным судом.

Наш друг и коллега Николя, сын Людовика XVI, наследник французского престола, оказался без единого су в кармане. Я предоставил ему возможность поправить свои дела.

Как я люблю устраивать свадьбы, дети мои. Мадемуазель Изоль де Шанма очень привлекательна, но нас интересуют не ее милые глазки. Мы ведь пустяками не занимаемся.

Прежде, чем втянуть генерала в политический заговор, в результате чего он должен был лишиться гражданских прав, следовало досконально изучить истинное положение красавицы Изоль в семье генерала.

Расследованием занялся принц, и вот что он выяснил:

Изоль де Шанма является по договору полноправной законной дочерью генерала. У нас имеются доказательства на этот счет.

Оказалось, что можно действовать в этом направлении.

С нашей помощью генерал получил бесплатно отдельную комнату на Мон-Сен-Мишель, и наш дорогой принц начал ухаживать за прелестной Изоль, которой совсем не претит стать королевой. Теперь проблема состояла в следующем: открыть дело о наследовании и сделать Изоль единственной наследницей…

– А что мы получим от этого? – возбужденно перебил Лекок.

– Мы попросту устраиваем для Николя хорошую жизнь, – заметил Корона.

– Спокойно, племянник! – приказал полковник. – Я отвечаю Приятелю-Тулонцу: первое, принц подписал и передал мне поручение на десять тысяч луидоров для наших нужд.

Лекок опять пожал плечами.

– Вместо того, чтобы действительно сорвать большой куш, мы теряем время на какую-то мелочь, – сказал Лекок. – Помнится, Отец, что раньше вы бы и мухи не убили за двести тысяч франков.

– Ты считаешь, что я измельчал? – с ухмылкой спросил полковник. – Будь спокоен!

– Дело, которое предлагает нам Маргарита, тянет на миллионы, на много миллионов, – продолжил Лекок вместо ответа.

Все обратили свои взоры не графиню де Клар.

– Придет черед и Маргариты, дети мои, – спокойно сказал старик. – Я несколько понервничал, врачи запрещают мне сильно возбуждаться. Я был не прав. Каждый имеет право все обсудить, но никто, я в этом уверен, не помышляет посягнуть на мои отеческие права… Так вот, мальчик мой, Приятель-Тулонец, я тоже помню времена, когда ты пошел бы на поджег столицы за двести тысяч франков и даже за двести франков. Не забывайте, дети мои, что большие реки вытекают из маленьких ручейков. Я продолжаю. Вы убедитесь, что мой план не импровизация. Я делаю все аккуратно и продуманно. Исполнение доверено принцу.

Когда генерала переводили с острова Мон-Сен-Мишель для дачи свидетельских показаний в Париже, я тут же поймал пулю налету. В пути генерал получил сообщение о том, что его старые друзья, карлисты-республиканцы, готовят побег. Это была идея Николя. Он талантлив. Вот план побега:

Место побега: выход генерала из зала суда, где генерал должен давать свидетельские показания.

Способ побега: драка; у нас есть люди для этого и это ничего не будет нам стоить; волнение в толпе – и проход открыт.

Ответственные за операцию: Кокотт и Пиклюс.

Успех обеспечен.

А вот что я сам привнес в этот план, и вы увидите, измельчал я или нет. Заметьте, что я уже говорю без тетради, терпеть не могу читать по написанному.

Оказавшись на свободе, генерал должен сразу же получить дорожный костюм, картуз и вещевой мешок; согласитесь, неплохой маскарад? С этими вещами он приходит на третий этаж дома Буавена по Иерусалимской улице и стучит в дверь, на которой будет написано желтым мелом имя «Готрон»…

– Кто этот Готрон? – спросил Лекок.

– Узнаете! – торжествующе произнес старик, он уже смаковал возникшее любопытство.

Лекок насмешливо улыбнулся и поинтересовался, в какое время генерал должен прибыть на Иерусалимскую улицу.

Крестный Отец ответил:

– Красный шарф еще на балконе, принц пока не пришел. Это должно вот-вот произойти.

– Если вы, Отец, все продумали, – злорадно подметил Лекок, – то вы, конечно, поставили свечку на третьем этаже вертепа Буавена, чтобы осветить написанное на двери желтым мелом имя «Готрон»?

Старик вздрогнул и его седые волосы чуть не встали дыбом от возмущения.

– Приятель, ты был моим слугой! – воскликнул он в ярости. – Приятель, в тебе осталась эта лакейская наглость! Но я – хранитель секрета! Я – и больше никто! Если я пожелаю, то после моей смерти вы все останетесь голодранцами!

– Лекок был не прав! – первым сказал доктор Самюэль.

Все остальные подхватили:

– Лекок был не прав!

Крестный Отец нервно расстегнул жилет и рубашку.

– Нет ничего! – сказал он. – А! Я не ношу больше на груди священную ленту Обители Спасения. Она надежно спрятана, даже моя малышка Фаншетта не смогла бы ее найти! Эта лента стоит всех алмазов короны! Она укажет, где скрыты сокровища! Вы можете меня убить, но и в моем гробу вы ее не найдете! Я не доверяю вам. Вы мои враги! Вы все!

Он весь дрожал и заикался от волнения.

– Будет, будет! – заговорил Лекок уже добродушно. – Я уверен, что этот план удастся, хотя он несколько старомоден. Я горжусь, что был вашим слугой. Здесь нет никого, кто мог бы с вами сравниться. Ну! Старый гигант, я прошу прощения у Крестного Отца.

Всего лишь две-три секунды они смотрели друг другу в глаза.

Приступ ярости, охвативший старика, уже прошел.

На его лице промелькнула лукавая улыбка, и в ту же секунду привычное невозмутимое безразличие вернулось к Крестному Отцу.

– Конечно, – сказал он, – ты привязан ко мне, Приятель-Тулонец, и все вы испытываете ко мне нежность, как к родному отцу. И вы правы, дети мои, это я не прав. Нельзя быть, если тебя по сути дела уже нет. Это будет мое последнее дело. Как, говорите вы, генерал сможет прочесть в кромешной темноте имя «Готрон», да еще разглядеть, что оно написано желтым мелом? Это полный абсурд! Идиот! Идиот! Мне стыдно! Долой старого дурака!

И он рассмеялся, не спуская взгляда с присутствующих.

– Что вы хотите? – продолжил старик. – Приятель-Тулонец сказал, что дело успешно завершится. Мне всегда все удавалось, несмотря на отсутствие способностей…

– Отец! – сказал Лекок, грозя ему пальцем. – Вы затаили обиду.

– Иди, я поцелую тебя! – с пафосом позвал старик, вытирая свои сухие глаза. – Неблагодарный! Знал бы ты, как тебя любят!

После нежных объятий старик продолжил:

– Меня спросили, кто такой Готрон. Бедняга Лейтенант Куатье сидел в тюрьме, он платил по закону. Я и не полагал, что он так много знает. Через одного общего друга он передал, что выложит правосудию с десяток наших маленьких историй, если я его не освобожу. Почему бы его и не пожалеть, пока мы с ним не рассчитаемся(Крестный Отец особо выделил это слово). И я помог ему выйти из тюрьмы как раз вовремя, чтобы воспользоваться его умением и опытом. Он и есть Готрон. Принц ему объяснил, что нужно сделать. Знаете, он просто талант…

В этот момент кто-то тихо постучал в дверь. Присутствующие прикрыли лица черными шелковыми платками.

– Проходи, Пиклюс, заходи, друг мой, – сказал старик.

На пороге показался мужчина с несчастным лицом, он походил на сельского привратника.

– Заключенный на свободе, – сказал он. – Все прошло нормально.

Полковник улыбнулся и заметил:

– Хорошо, мальчик мой. Ты можешь закурить сигарету, снять на балконе красный шарф, а затем пойти повеселиться.

Пиклюс вышел на балкон. Отец продолжал:

– Я сказал, что Готрон – это Куатье. Должен уточнить, что он треть Готрона, так как наш Николя пригласил каменщиком Котри и слесарем – Ландерно. Стена башни толстая, вполне хватит места, чтобы упаковать генерала.

Дело принимало интересный оборот.

– Ну что ж, дело о наследовании можно считать открытым. Остается больная малышка, что находится этажом ниже. Куатье вовсе ни к чему торчать в столице, а юным легочным больным совсем не противопоказан воздух Корсики. Куатье и девочка сегодня отправятся в Сартен, и проблема полностью будет решена: красавица Изоль становится единственной наследницей и принцессой. Я все сказал. Простите автора за допущенные ошибки.

Раздались приглушенные возгласы одобрения. Всем хотелось, чтобы старик был доволен.

– Спасибо, дети мои, – сказал он, складывая свои записки. – Раньше бы я организовал все гораздо лучше… но что поделаешь? Пока не явился Лейтенант, я передаю слово нашей восхитительной графине.

– Но прежде, – возразил Корона, – я хотел бы сказать, что мы очень мало положили принцу за его услуги. Удвоим вознаграждение.

– Он нам обязательно понадобится и для моего дела, – сказала Маргарита.

– Послушаем, что за дело у Маргариты! – решительно сказал Лекок, укоризненно посмотрев на графа Корона. – Слово имеет Маргарита.

– Я долго вас не задержу, – начала Маргарита. – В последний раз, когда я была в замке де Шанма в Нормандии с двумя дочками генерала, я обнаружила там одну скупую крестьянку, которая скрывает баснословное состояние. В прошлом году она даже покалечила своего сына в целях конспирации. Она у меня как-то попросила пару су на табак.

– И удается ей скрыть свою жалкую тысячу экю? – явно издевательски поинтересовался старик. – Расскажи, дорогая.

– Она платит поземельный налог в департаменте Орн на сумму двадцать две тысячи восемьсот семьдесят шесть франков, – ответила Маргарита.

– От доходов! – одновременно и весьма бурно отреагировали со всех сторон.

– Чистый налог, – уточнила Маргарита. – Кроме того, она платит четырнадцать тысяч франков в соседних департаментах.

– Черт побери! – выругался старик. – После такой истории и сон потеряешь.

– И еще, – продолжала Маргарита, – каждые полгода банкир из Алансона получает по тысяче триста пятьдесят франков в счет полпроцента комиссионных за перевод в государственный бюджет земельных рент, записанных на ее имя.

– Идите же и поцелуйте меня, прелесть вы моя, – воскликнул старик, потрясенный такой новостью.

Маргарита повиновалась его благосклонности с тем, чтобы шепнуть ему на ухо:

– Это дело просто так не отдам, я его продаю и очень дорого.

Второй раз, точно таким же образом, постучали в дверь. Члены совета опять закрыли свои лица.

– Кто там? – спросил старик.

– Это я, – ответил грубый хриплый голос.

– Кто ты? – спросил полковник.

– Готрон, – был ответ.

Среди присутствующих почувствовалось некоторое волнение, когда старик сказал:

– Войдите.

Все уставились на руки громилы, появившегося на пороге, словно ожидая увидеть на них кровь.

– Здравствуйте, Лейтенант, – проговорил Отец. – Как дела, мальчик мой?

– Нормально, – ответил убийца, по-прежнему стоявший в дверях. – Спасибо, все хорошо.

– Какие у тебя новости? – расспрашивал Крестный Отец.

– Дело сделано, – коротко бросил Лейтенант.

На устах старика появилась улыбка триумфатора, он слегка приоткрыл свой черный платок так, чтобы все видели его радостное лицо.

– Ты знал генерала? – спросил Лекок Лейтенанта.

– Нет, – ответил тот.

– Откуда же ты знаешь, что убил именно его? – поинтересовался Приятель-Тулонец.

Куатье грубо ответил:

– Он должен был прийти и пришел.

Отец потирал руки. Лекок снова спросил:

– Какой он был, этот генерал?

– Я его видел только на полу, – ответил бандит.

– Во что он был одет? – настаивал месье Лекок.

– В дорожный костюм, под мышкой держал чемоданчик, – отвечал Куатье.

Отец скромно прошептал:

– Что вы хотите, мне всегда все удавалось. И дело не в таланте, а в везении… Ну что, Приятель-Тулонец, что скажешь, драгоценный мой?

– Отец, снимаю шляпу, – ответил Лекок. – Мы даже недостойны завязывать вам шнурки.

XI ДЕЛО ГРАФИНИ

Крестный Отец торжествовал, казалось, что даже его многочисленные морщины распрямились в улыбке юбиляра.

– Я говорил о вещевом мешке, – заметил он, – а тут был чемоданчик. Но можно же и ошибиться.

Члены совета согласились. Куатье сказал:

– Я хочу получить деньги, мне пора, я пойду.

– Ты получишь деньги, сын мой. Но нам еще надо кроить наши черные мантии. День еще продолжается, – заявил полковник Боццо.

Это была сакраментальная фраза Черных Мантий, означавшая неукоснительный, обязательный характер служения организации.

Их лозунг состоял из вопроса и ответа:

– Будет ли завтра день?

– От полуночи до полудня, от полудня до полуночи, если будет на то воля Отца.

Лейтенант явно хотел быстрее уйти.

– Я устал, я уже и так много сделал, – сказал Куатье. Его била дрожь.

– Ты отдохнешь, друг мой, когда закончится день, но не раньше, – предупредил Крестный Отец. В его голосе звучали твердые нотки. – Я все рассказал о тебе совету, мой храбрый мальчик. И совет был очень недоволен, узнав о твоих угрозах. Если бы ты не был нам нужен, ты бы уже был мертв.

– Надо было идти прямо на эшафот? – буркнул себе под нос бандит.

– Да, сын мой, – по-отечески сказал старик. – Мы никогда не бросали своих братьев, но мы всегда действуем в строгом соответствии с нашими правилами. Отныне ты на плохом счету. Иди всегда прямой дорогой.

Кровь подступила к щекам убийцы, но он только сильнее пригнул голову и процедил сквозь зубы:

– Пойдем прямой дорогой.

– Тише! – неожиданно сказал старик и прислушался. Раздался условный стук: три, два, один.

По просьбе Крестного Отца вновь прибывший ответил:

– Брат из монастыря Ла Мерси, из Обители Спасения.

– Это Его Величество, – сообщил Крестный Отец, узнав голос принца. – Очень кстати. Я уже и не знал, что думать… Входите с закрытым лицом! – добавил он уже громче.

– Принц, добро пожаловать, дорогой мой, – продолжал старик очень весело и игриво. Он был в прекраснейшем расположении духа. – Вы очень нужны нам, чтобы проконсультировать этого молодого человека. Наши дела идут хорошо, но должен вам сказать, что наше предприятие не нашло полной поддержки совета.

– Для меня главное – расположение Крестного Отца, – ответил принц, усаживаясь в кресло и приветствуя всех присутствующих легким кивком головы. Лицо его, как и всех остальных, скрывал шелковый платок.

– Хорошо сказано! – подхватил старик. – Как правильно он понимает ситуацию! Конечно, у каждого члена совета своя область влияния… Ах, граф, племянник мой, – полковник неожиданно обратился к графу Корона, – если бы я отдал мою Фаншетту за него, – вот была бы прекрасная супружеская пара! Бедняжка! Я сделал ее несчастной. – Полковник Боццо впервые в жизни о чем-то искренне сожалел.

Граф Корона по обыкновению пожал плечами и поудобнее расположился в кресле.

– Итак, как у нас дела с мадемуазель, Ваше Величество, – Крестный Отец, как ни в чем не бывало, вернулся к прерванной беседе с принцем.

– Что значит – как дела? – подхватил принц. – Да она по уши влюблена в меня. Она готова исполнять все мои желания. Она этого и не скрывает, – ответил молодой человек, явно довольный собой.

– Прекрасно. И где же она? – поинтересовался полковник Боццо.

На своем посту. Она ждет своего отца в закрытой карете на углу улицы Арле-дю-Пале, – последовал ответ принца.

– Она ждет своего отца! – повторил старик. – А придешь-то ты! Что ни делается, все к лучшему. Да, да, именно так… – задумчиво протянул полковник. – А слуги с первого этажа? – спустя мгновение осведомился он.

– Все отпущены по разным причинам, – немедленно ответил молодой человек.

– А девочка? – расспрашивал Крестный Отец.

– Она спит, – ответил принц.

– Ключ у тебя? – Крестный Отец помнил обо всем.

– Нет! Я попросил, чтобы Изоль сама закрыла комнату и взяла ключ. Мне казалось – так лучше. У нее не возникнет никаких подозрений, – словно оправдываясь проговорил принц.

– Дорогие мои, – сказал Отец, обращаясь к совету, – каждый день нельзя покушаться на золотые запасы Банка Франции. Может быть, это и скромное дело, но все же состояние генерала де Шанма не такая уж плохая добыча, черт побери! Все было проведено на высшем уровне. Николя – просто талант.

Все молчали.

– А теперь ты, Лейтенант, – продолжал старик. – Слушай внимательно. Инструменты при тебе? Ты откроешь дверь на втором этаже и войдешь, – чувствуй себя как дома, там никого нет. Прихвати в квартире несколько безделушек, в общем, что тебе понравится; расколоти один или два шкафа. А когда будешь уходить, разломай замочную скважину во входной двери. Время зря не теряй, и не перегружайся, – вот тебе мой совет. А теперь главное: в комнате, которая находится под нашей, ты найдешь спящую девочку. Можешь заткнуть ей рот, но слегка, чтобы она не задохнулась, заверни ее в одеяло и унеси. Все понятно?

– Да, понятно, – мрачно ответил Лейтенант. – Все это из ряда вон плохо, за мной ведь вовсю следят.

– Ты настоящий мастер своего дела, малыш. Я совершенно спокоен за тебя, – приободрил Лейтенанта старик.

– И куда надо доставить пакет? – спросил Лейтенант.

– Приятель-Тулонец! – сказал старик. – Отнесись повнимательнее к обсуждаемому вопросу.

Месье Лекок, оживленно беседовавший с красавицей графиней, тут же отреагировал:

– А в чем дело, Отец?

Отправляется ли у нас кто-нибудь в Обитель Спасения с почтовой станции Аморо? – спросил старый полковник.

– Да, пять человек, – не раздумывая ответил Тулонец.

– А сколько женщин? – спрашивал старик.

– Две, – уверенно проговорил месье Лекок.

– Прекрасно, – старик был явно доволен. Обращаясь к убийце, он приказал: – Лейтенант, отнесешь, как ты говоришь, свой пакет на эту станцию за кабачком «Срезанный колос». А если пожелаешь, можешь поехать до Сартена, немного отдохнуть на природе. Тебе, приятель, это не повредит.

– А ребенок дорого стоит? – поинтересовался бандит.

– Почему ты спрашиваешь? – удивился полковник. Лейтенант помялся, а потом сказал:

– Понимаете, дело это несколько необычное и думаю – достаточно опасное. Улица Галиот и кабачок «Срезанный колос» довольно далеко отсюда. Если по дороге возникнут какие-нибудь непредвиденные неприятности?..

– Действуй, как знаешь! – ответил Отец и добавил: – Главное, чтобы все было сделано, как надо. Ты понял?

Бандит тяжело вздохнул и вышел из комнаты.

«Не нравится мне все это», – думал Лейтенант, спускаясь по лестнице.

Стоило ему закрыть за собой дверь, как шелковые платки упали с лиц членов совета. Медленно потирая свои тонкие, по-старчески сухие руки, Крестный Отец неторопливо заговорил:

– Дети мои, наше заседание подходит к концу, я не люблю засиживаться допоздна. Надо досконально рассмотреть дело, предложенное графиней. Эта нормандка – просто золотая жила. Выплачивать двадцать две тысячи восемьдесят шесть и четырнадцать тысяч франков земельного налога – это не шутка. Какой же колоссальный доход она должна иметь! Но, во-первых, речь идет о земле, во-вторых, – она нормандка и, в-третьих, – крестьянка. Она – крепкий орешек.

– Вы забыли про ценные бумаги… – заметила графиня.

– Нет, нет! Что вы, дорогая графиня, как можно такое забыть! Тысяча восемьсот пятьдесят франков комиссионных банкиру из Алансона. Видите, у меня с памятью еще все в порядке. Просто потрясающе… В моем-то возрасте… – старик замолчал, а потом заявил: – Уверен, что она ест один черный хлеб.

– Не совсем так. Она тратит примерно сотню тысяч франков в год, – сообщила Маргарита.

– Вот дьявольщина! Так, значит, она не плохо живет, – заметил Крестный Отец.

– Не спешите. Я сказала – примерно сто тысяч франков, из которых девяносто восемь тысяч уходят на поддержание земель и строений.

– Ну, слава Богу! А как вы думаете подступиться к этому удивительному созданию? – поинтересовался Хозяин Черных Мантий.

– Если бы я не знала, то ни о каком деле и речи бы не было, – ответила графиня.

Все приготовились слушать, старик отложил на стол свои бумаги, которые собирался перевязать тонким шнурком.

– Восхитительная красавица! Умница! – восхищенно прошептал он. – Приятель-Тулонец сделал нам бесценный подарок… Говорите, дорогая графиня, говорите, мы вас внимательно слушаем.

– Сначала я буду говорить о себе, – твердо и спокойно, с присущим ей хладнокровием произнесла графиня. – Я вступила в организацию, потому что у меня есть личная цель. А чтобы реализовать мои замыслы, мне нужны средства. К сожалению, у моего мужа всего лишь состояние бретонского мелкопоместного дворянина…

– Хоть это-то есть, красавица моя! – перебил ее старик. – К тому же – он из благородных! Вам, конечно, не повезло с замужеством, что к этому добавить? Кретьен Жулу дю Бреу мало стоит на рынке женихов.

Обворожительная дама притворно вздохнула.

– Я не хочу, чтобы платили за меня, – сказала она. – Однако мне нужно сто тысяч экю.

– За одну лишь информацию! – воскликнул доктор Самюэль. – Это абсурд.

– Я голосую против! – заявил принц. – Таким образом мы разорим организацию.

– Не спешите, не спешите, дети мои! – прервал их Отец. – Приятель-Тулонец, тебе слово.

– Мне остается повторить ваши слова, Отец. Вашими устами говорит сама мудрость. Не спешите! Маргарита еще не закончила, – поддержал полковника месье Лекок.

Сказав это, Приятель-Тулонец жестом попросил тишины и обратился к графине де Клар:

– Что ж, красавица! Каждый сам за себя. Продолжай! Объясни все! Вплоть до мельчайших подробностей.

Маргарита вновь заговорила четким, холодным тоном, что было удивительно для столь молодой женщины:

– Только что я поддержала отсутствовавшего тогда месье Николя. И назвала причину: он будет нужен нам для моего дела.

Высокий молодой человек с бурбонским профилем повернулся к Маргарите и весь обратился в слух.

– Я коротко объясняю, – продолжала Маргарита. – Дама, о которой идет речь, верит в Людовика XVII, поэтому у меня появилась идея познакомить ее с вами, принц.

За столом почувствовалось некоторое оживление. Присутствующие здесь члены совета умели мгновенно оценивать все сильные и слабые стороны подобных комбинаций.

– Что вы скажете, Отец! Это интересно, не так ли? – заметил Лекок. – Некий замок с секретом, от которого у нас и код, и ключ.

Старик вздохнул полной грудью и надул свои впалые щеки. Его взгляд оживился.

– Мы сделали принцу одолжение, – сказал он, – и я смею рассчитывать на его уступчивость.

– Я прошу слова, – перебил взволнованный принц.

– Он хочет выразить нам свою признательность! – догадался Крестный Отец. – Говори, друг мой.

– Я очень вам обязан, – проговорил принц. – Для начала я голосую за проект графини, которой намного увеличит богатство нашей организации. Сто тысяч экю – ничто по сравнению со слитком золота, который нам предлагают. И второе – я готов оказать самую активную помощь…

– Браво! – поддержали его члены совета.

– Какой милый юноша! – подхватил старик. – Какой ум! Какое сердце.

– Позвольте, – тут же вмешался принц. – Я должен закончить свою мысль. Учитывая мою помощь, меня следует освободить от уплаты организации двухсот тысяч франков, которые я должен за приданое своей супруги…

– Ну извините!.. – послышалось за столом. – Это уж слишком!

– Кроме того, организация назначит мне премию в пять тысяч луидоров, наличными, – нагло потребовал молодой человек.

– Это еще что такое! – воскликнул граф Корона. – Вы просто арабский торгаш, монсеньор!

– Или я получу, что прошу, или я не принимаю никакого участия в этом деле, – завершил принц.

– О, если бы я отдал за него малышку Фаншетту! – с досадой проговорил старик, и слезы навернулись у него на глазах.

Затем Крестный Отец громко произнес:

– Дети мои, нет ничего более прекрасного на этой бренной земле, чем юноша без всяких предрассудков, знающий толк в финансах, особенно личных. Послушайте вашего Отца, который прожил долгую жизнь и многое повидал. Даже я вряд ли припомню, что мне когда-либо приходилось играть по столь высоким ставкам. Подсчитали ли вы, каким может быть доход при таком земельном налоге? Подсчитали ли вы, какой капитал могут составить такие доходы? Гигантская сумма! И все это у крестьянки, которая верит в Людовика XVII! Врата, ведущие к этим баснословным сокровищам, распахнуты настежь! Заявляю, что это будет мое последнее дело… и предлагаю совету следующее: нашей горячо любимой графине де Клар будет выплачено триста тысяч франков по представлению доказательств всего, что она нам поведала; триста тысяч франков будут выплачены нашему дорогому принцу при условии, если он полностью будет следовать нашим указаниям в случае проведения этой операции; вы также должны проголосовать о выделении ста тысяч франков на проведение подготовительных работ и на другие предварительные расходы. Ставлю это предложение на голосование. Я двумя руками голосую за. Кто любит меня, сделает то же самое!

Тройное предложение члены совета приняли единогласно.

– Отец, – заговорил Приятель-Тулонец после небольшой паузы, – вы не должны сомневаться в нашей любви и преданности. Сейчас Маргарита даст вам адрес этих миллионов, запишите.

Маргарита продиктовала:

– Вдова Матюрин Гебрар, по прозвищу Горэ-Грязнуля, деревня Нует-ан-Мортефонтэн, кантон Ля Ферте-Масев департаменте Орн.

Старик записал адрес в свой блокнот и, закрывая заседание, сказал:

– Дети мои, я дорожу сном, но когда мы будем ложиться сегодня спать, подумаем о великой работе, которая нам предстоит. Я помолодел на десять лет. Какое потрясающее дело нас ждет! У меня такое ощущение, словно я все еще в горах и командую своими Veste Nere. Разойдись!.. Спокойной ночи, голуби мои!

– Приглашаю на ужин, – поспешно проговорил месье Лекок, пока члены совета не покинули своих мест за длинным столом. – Графиня все приготовила, а я угощаю.

От приглашения отказались только сын Людовика XVI и полковник Боццо.

На протяжении долгих лет полковник Боццо скопил на преступлениях, доведенных до профессионализма, несметные богатства. Но жил он скромнее любого отшельника. Единственной его страстью было золото.

Он никого не любил, кроме малышки Фаншетты, графини Корона, своей внучки, которую сам воспитал. Да и это прекрасное создание он выдал замуж за своего племянника, графа Корону, человека беспринципного, завистливого, жадного и эгоистичного.

Полковник Боццо на старости лет, когда тело дряхлеет и отказывается подчиняться воле жизни, походил на мертвеца, вышедшего из собственной могилы. Он не мог ни спать, ни есть, ни пить. Деньги для него были всего лишь символом богатства: Бог лишил его возможности их тратить, оставив ему лишь одну безумную, безудержную страсть к накопительству. Он постоянно приумножал свое многомиллионное состояние, но при этом не знал, какую радость может принести порой самая маленькая покупка.

Крестный Отец Черных Мантий даже не помышлял об этом.

Принц оказался в том же положении, что и Лейтенант-Куатье: день для него еще не закончился. Он спешил завершить свои дела и вынужден был отказаться от приглашения на ужин.

Полковник Боццо и принц расстались у выхода из дома.

Старик сел в скромный фиакр и направился к себе в особняк.

Принц поспешил на угол улицы Арле-дю-Пале, где стояла карета. Он подошел к дверце и открыл ее.

– Это вы, Людовик? – спросила Изоль. Она не могла скрыть своего беспокойства. – Произошло несчастье?

– Нет, – ответил принц. – Граф де Шанма прошел по улице Назарет. Слава Богу, все свершилось, как нельзя лучше. Дайте мне вашу руку, Изоль. Генерал уже был у малышки. А я приведу ему его вторую дочь.

Изоль протянула ему руку и ощутила, что рука принца дрожит.

– Что с вами, монсеньор? – удивленно спросила она. – Вы от меня что-то скрываете!

– Поверьте моему слову, – ответил принц, – вам абсолютно нечего беспокоиться за тех, кого вы так любите.

– За тех, кого я люблю! – повторила мадемуазель де Шанма.

И обратив на него свой взволнованный взор, она добавила:

– Вы же прекрасно знаете, что я никого не люблю больше, чем вас!

Вместо того, чтобы помочь ей выйти из экипажа, принц неожиданно поднялся в карету.

– Почему мы не идем? – тихо спросила Изоль.

– Потому что на улицах Парижа опасно, – ответил принц.

Изоль ничего не сказала; от охватившего ее странного волнения сердце затрепетало в груди.

– Спасая других, можно скомпрометировать себя… – продолжал принц, пытаясь объяснить ей свое поведение.

– О! Вы рискуете ради меня, ради моего отца! – перебила его Изоль, смотря на него полными любви и восторга глазами.

На что принц тут же ответил:

– Мне надо бежать.

– Я с вами! – воскликнула юная красавица.

– Я и подумать об этом не мог! Вот она преданность любимой женщины… преданность невесты…

Изоль бросилась к нему в объятия.

– Я ваша, – прошептала она, – только ваша. Я пойду с вами хоть на край света!

Принц выглянул из дверцы и позвал:

– Джован-Батиста!

Он сказал что-то по-итальянски, и карета тронулась.

XII МАМАША СУЛА

В то же самое время, недалеко от места, где собирались члены совета Черных Мантий, происходила весьма любопытная сценка, имевшая непосредственную связь с драматическими событиями. Поспешим поведать о ней нашему читателю.

Для этого нам нужно опять повернуть за угол Иерусалимской улицы, возвратиться в заведение папаши Буавена и еще раз подняться на третий этаж по уже знакомой нам винтовой лестнице.

Эта мрачная лестничная площадка, ставшая «охотничьим угодьем» для Клампена по кличке Пистолет, становится местом наших постоянных встреч.

Мадам Сула уже давно спала. Неожиданно она была разбужена слабым шумом на площадке…

«Поль вернулся, – подумала она. – Я желаю только счастья этому юноше».

Однако когда возвращался Поль, он сразу подходил к двери и открывал ее. Он делал это мгновенно, одним рывком.

А сейчас, было похоже, что кто-то топчется на площадке.

«Какая же я глупая, – подумала мадам Сула. – Это же кот. Когда его зовешь, он убегает, а стоит закрыть дверь, как возвращается».

При этой философской мысли она улыбнулась и встала с кровати.

– Ну и гуляка! Ну что, отыскал своих красавиц! Мамаша Сула одела шлепанцы и пересекла комнату.

– Кис-кис-кис! – позвала она тихонько в приоткрытую дверь.

Тут же, потянув на себя дверь в испуге, она спросила:

– Кто тут, что вам здесь нужно в такое позднее время?

В трех шагах от двери в свою квартиру в кромешной тьме она увидела неподвижную большую фигуру.

– Мадам, – учтиво ответил мужской голос. Такой голос редко можно было услышать в доме папаши Буавена. – Мадам, – повторил незнакомый мужчина, – я первый раз пришел сюда. Все двери похожи. Мне нужна квартира месье Готрона. Его имя должно быть написано на двери.

Мамаша Сула вернулась в комнату и зажгла свечу.

– Пойдем посмотрим, может быть, это новый жилец. Ему, кажется, нужна комната № 9, та, что рядом с комнатой Поля Лабра, – мамаша Сула полушепотом разговаривала сама с собой.

Прежде чем выйти на площадку, она накинула юбку и блузку.

«Бывают же голоса, способные даже глубокой ночью заставить женщину откликнуться! Надо же! Давно со мной такое не случалось!» – подумала она, открывая свою дверь.

Наконец она вышла на площадку, держа в руке подсвечник, и направилась к двери комнаты № 9. Подняв свечу выше, она попыталась увидеть надпись.

– Здесь ничего на написано, – проговорила мамаша Сула.

– А на другой двери? – спросил незнакомец.

– На другой… – повторила мадам Сула и, сделав два шага назад, повернулась. Подняв свечу выше, она осветила дверь комнаты Поля Лабра.

– Карточка сорвана! – заметила она. – Наверное, он хочет нас покинуть.

Незнакомец явно был в замешательстве.

– Благодарю вас, мадам. Извините за беспокойство, – в тихом, учтивом голосе незнакомца звучала растерянность.

Второй раз голос незнакомца потряс женщину. Мадам Сула повернулась на звук этого голоса. И отпрянула назад. Свеча чуть не выпала у нее из рук.

Незнакомый мужчина не обратил на это внимания, он стучал в дверь квартиры N0 9 и звал:

– Месье Готрон! Месье Готрон.

Никто ему так и не ответил. Мадам Сула тронула его за плечо.

– Зайдите ко мне, – интонация, с которой это было сказано, удивила незнакомца.

– Разве вы меня знаете? – совсем тихо спросил он. Тереза ответила:

– Вы генерал, граф де Шанма.

Незнакомец выпрямился.

– Да, я – граф де Шанма; – сказал он. – Но я не помню, чтобы видел вас где-нибудь раньше, – недоумевал он.

Горькая улыбка промелькнула на устах мадам Сула.

– Вам необходимо войти ко мне. Тому, кто скрывается, не стоит оставаться на этой площадке. Проходите, господин граф.

Заметив, что генерал не решается пройти в квартиру, она добавила:

– Я очень люблю ваших дочерей.

Генерал больше не колебался, он сразу же переступил порог. Мадам Сула тут же заперла дверь.

– Присаживайтесь, – пригласила она. – Вы пришли в дом к честной женщине.

Генерал медленно опустился на ближайший стул. Хозяйка спросила:

– Хотите поесть? Я угощу вас от всего сердца.

– Нет, я не хочу ни есть, ни пить, – ответил генерал.

– Вам не нужна моя помощь? – робко осведомилась женщина.

– Может быть… я думаю, мне нужна помощь… – прошептал месье Шанма.

Тереза тоже присела и повторила, как бы продолжая начатый разговор:

– Я очень люблю ваших дочерей: старшую я знаю, а вот младшую никогда не видела… Говорят, что она просто ангел!

– Я уже очень давно их не видел… – тихо промолвил граф.

– Ах! – продолжала Тереза. – Я не все сказала, я знала и другую… ту, которая умерла.

– У меня не было других детей… – сказал генерал. Тереза тут же перебила его, объясняя:

– Я говорю о вашей покойной супруге, графине де Шенма.

Мамаша Сула была бледна и очень взволнована.

– Зачем вам понадобился этот Готрон? – спросила она вдруг.

– Я доверяю вам, мадам, – сказал генерал. – Те, кто готовили мой побег, хотя и не по моей просьбе, сказали, что этот Готрон поможет мне покинуть Париж и Францию.

– И все? – удивилась мамаша Сула.

– Все, – ответил граф. Тереза задумалась на мгновение.

– За этим столом, на который вы облокотились, каждый день обедают и ужинают шесть полицейских инспекторов, – сообщила мадам Сула.

Генерал спокойно слушал.

– О! – говорила Тереза с печальной улыбкой. – Я знаю, что вы очень смелый человек. Вы можете остаться здесь, – неожиданно предложила она.

Потом она встала, открыла шкаф и достала аккуратно сложенный рабочий костюм.

– Я вдова, я очень любила своего мужа, – сказала мадам Сула. – Он был очень хороший человек… бывают благородные люди, господин граф. Я отвернусь, пока вы переодеваетесь.

Она протянула генералу одежду. Тот внимательно посмотрел на женщину, словно в нем пробудилось далекое воспоминание.

Тереза села в другом конце комнаты и опять заговорила:

– Да, да, я очень любила своего мужа! Бедный, дорогой мой!

– Зачем вы мне об этом говорите, мадам? – поинтересовался генерал, переодеваясь.

– Зачем?.. Потому что я думаю о вашей покойной супруге, – ответила она и тут же добавила: – Мой муж был таким же добрым, как графиня де Шанма.

– Моя супруга вам в чем-то помогла? – граф пытался выяснить для себя странное, как ему казалось, поведение женщины.

Тереза не нашлась, что ответить, поэтому произнесла немного резко:

– Нет, все не так, как вы думаете… Вы переоделись?

Генерал одевал сюртук из грубого сукна.

– Да, – ответил он.

Мадам Сула накинула ему на плечи белую салфетку и взяла в руки ножницы.

– Я подстригу вас и укорочу усы, – заявила она.

– Я хотел вас об этом попросить, – смущенно ответил беглец.

На пол упало несколько красивых темных локонов, уже тронутых сединой.

– У вас дрожат руки, мадам, – заметил генерал.

– Старею, – согласилась Тереза.

Пока она его стригла, они больше не обмолвились ни словом.

Затем Тереза накинула пальто и надела шляпку.

– Куда вы хотите отправиться? – спросила она.

– В Нормандию, – ответил месье де Шанма. – Если мне удастся попасть в Гавр, оттуда легко будет добраться до Англии.

– Пойдемте. Вы мой муж, и мы едем в Сен-Жермен навестить нашего больного ребенка. Так мы станем отвечать на любые вопросы.

В ее голосе по-прежнему чувствовалось странное волнение.

Они вышли. На улице генерал взял ее под руку.

Перейдя на другой берег Сены, они поднялись по улице Арп до Сорбонны.

Там мадам Сула остановилась у ворот в форме арки, над которыми висел слабо горевший фонарь. Он едва освещал вывеску с силуэтом запряженной в повозку лошади и надпись:

ФЛАМАН – ТРАНСПОРТИРОВКА И ПЕРЕВОЗКА

Она долго, безуспешно стучала. Открыли только минут через пятнадцать.

– Кого черт принес в такой поздний час? – прохрипел грубый сонный голос.

– Мы от месье Бадуа, – ответила Тереза.

– А, вот что! От Бадуа? Как у него идут дела? – поинтересовался хриплый голос.

– Спасибо, неплохо. Я мадам Сула, хозяйка пансиона на Иерусалимской улице, где столуются господа полицейские инспектора, – ответила женщина.

– Ясно, ясно! Мадам Сула! У вас суп, что надо. Это уж известно. Так в чем дело? – поторопил ее владелец экипажей, появляясь на пороге своей конторы.

– Мой муж и я… – начала было мадам Сула.

– А я-то думал, что вы, мадам Сула, вдова, – пробурчал все тот же грубый голос.

– Да вот же мой муж, месье Фламан, живой и невредимый, – пыталась пошутить Тереза.

– Ага, муж. Ну и хорошо! Так что же? – мужчине явно не терпелось вернуться в постель.

– Мы отправляемся в Сен-Жермен, – пояснила Тереза.

– Завтра утром. Всего доброго, мадам, – попрощался месье Фламан.

– Нет, нет, прямо сейчас. У нас заболел ребенок. Сколько вы возьмете? – робко спросила Тереза.

– Пятьдесят франков и дорожные, – заявил хозяин конторы по перевозке и транспортировке.

Тереза так и обомлела.

– Хорошо, пятьдесят франков и дорожные, – отозвался генерал, который до этого не проронил ни слова.

– Отлично, папаша Сула! – обрадовался месье Фламан. – Он, видно, редко говорит, но слово его на вес золота. – Он пошире распахнул дверь, посторонился и, улыбаясь, пригласил ночных посетителей: – Проходите оба. Бижу – не в форме, Коко – прихрамывает, я запрягу вам Марион. На вид невзрачная эта кляча, но тянет будь здоров! Поверьте на слово, мадам Сула.

Генерал и мадам Сула присели в конюшне, пока месье Фламан запрягал лошадь.

Проходя мимо, хозяин конторы по перевозкам и транспорту осветил их своим фонарем…

– Извините! – сказал он. – Папаша Сула еще не обносился! – заметил он с долей зависти и добавил: – Лошадей не стало. Работа остановилась. Сейчас сап повсюду. На прошлой неделе у нас пали два жеребца.

Через полчаса все было готово. Генерал и Тереза разместились внутри невзрачного экипажа. Месье Фламан взобрался на передок и взял в руки вожжи, его жена в ночной рубахе и спальном колпаке отворила ворота.

– Но! Марион! Пошла! – прикрикнула она. – За работу!

Старая кобыла пустилась в путь, повозка покатила, трясясь по булыжной мостовой.

– До свидания, мамаша Фламан, – крикнул кучер. – Следи за Бижу и Коко. Если найдутся желающие, тебе придется кучерить. Но! Пошла! Что за дела, плетется, как черепаха!..

Экипаж спустился кое-как по улице Арп. Марион была старая кляча, но никогда не сдавалась.

До шлагбаума в Нейи все было спокойно.

На заставе у шлагбаума уже знали о побеге Куатье и генерала. Экипаж осмотрели, а мадам Сула пришлось повторить рассказ о больном ребенке.

По кобыле Марион сразу было видно, что путники ехали недалеко.

Как только миновали шлагбаум, генерал сказал:

– Без вас, мадам, я бы пропал. Я вам очень благодарен и очень признателен. Чем бы я мог быть вам полезен?

– Мне ничего не нужно, – ответила Тереза.

– Вы счастливы? – спросил граф Шанма.

– Я не жалуюсь, – проговорила мадам Сула.

– Ваша работа вам нравится? – допытывался генерал.

– Нет, она мне не по душе, – призналась Тереза.

– Видно, что у вас были в жизни лучшие времена, – медленно проговорил граф.

– Я крестьянка, мой муж был рабочим, – объяснила Тереза.

Потом наступила пауза, которую неуверенно нарушил генерал:

– На какое-то мгновение мне показалось, что я вас где-то раньше видел?

– Вы ошиблись, – странным тоном произнесла Тереза.

– Но вы все-таки меня знаете? – спрашивал генерал де Шанма.

– Такая женщина, как я, может вас знать, и вовсе необязательно, чтобы вы знали ее, – ответила Тереза и опустила голову, словно хотела скрыть от генерала свое лицо.

Опять наступила пауза в разговоре, обоим стало неловко. Генерал первым нарушил молчание:

– Признаюсь, мадам, что я заинтригован. Вы были так внимательны ко мне, и все же в вашем отношении ко мне чувствуется какая-то горечь.

Тереза сухо усмехнулась:

– Скажите еще, что я затаила на вас обиду!

– Может быть, я, сам не зная того, обидел вас… – задумчиво проговорил граф.

Она перебила его, рассмеявшись.

– Вы догадались, – тихо сказала Тереза. – Я стояла на тротуаре, а ваша великолепная карета обрызгала меня грязью. Пятна так и остались на моем платье.

– Я много бы дал за то, чтобы увидеть ваше лицо, когда вы мне это говорите, – сказал генерал.

Тереза заметила:

– Вы видели мое лицо. Оно с того момента не изменилось.

– У вас есть дети? – поинтересовался генерал.

– У меня была дочь, – совсем тихо ответила Тереза, голос у нее дрожал.

– У вас никого не осталось, – догадался генерал.

– Никого, – уже без дрожи в голосе произнесла Тереза.

– Я вам уже сказал, что заинтригован, добавлю, что я в смятении. У меня большое состояние… – начал было генерал.

– Тем лучше для тех, кого вы любите! – оживилась Тереза.

Генерал смотрел на нее в темноте.

– Но все же, – настаивал он, – может быть, я могу вас чем-то отблагодарить за вашу доброту?

– Хорошо, – неожиданно согласилась мадам Сула.

– Чем же? – спросил граф де Шанма. Тереза подумала и почти шепотом сказала:

– Вы передадите со мной письмо мадемуазель Изоль де Шанма и позволите поцеловать ваших дочерей. Это мой каприз.

– Будет сделано, обещаю вам… но… Если бы вы поведали немного о себе, моему замешательству был бы положен конец… – попросил генерал.

– Мне нечего вам рассказать о себе! – довольно резко прервала его мадам Сула.

Вдруг она добавила, внезапно передумав:

– Может, все-таки стоит рассказать кое-что, чтобы не скучать в пути. Вам будет интересно послушать.

XIII ИСТОРИЯ МАТЕРИ

Повозка катилась медленно и они все еще находились в Нейи. Напрасно месье Фламан покрикивал через каждые десять шагов: – Но, Марион! Но, кляча! Марион никуда не спешила и медленно передвигала ноги. Казалось, ей нравилось выслушивать понукания хозяина.

Тогда в ход пошел хлыст, и по костлявому хребту бедного животного пробегала дрожь; однако кляча только прижимала уши и продолжала тащиться шагом.

– Это история моей подруги, – сказала Тереза после небольшой паузы. – Моей единственной настоящей подруги: крестьянки из той же деревни, что и я. Возможно, я ошибаюсь, полагая, что эта история вас заинтересует. Вы ведь военный и наверняка знаете множество подобных историй…

Мадам Тереза украдкой взглянула на своего спутника и возобновила рассказ:

– Ее звали Мадлен. Ее отец, хозяин небольшой фермы, прямо скажем, не купался в золоте, однако и не нуждался. Он очень любил свою дочь и баловал ее.

У нее были прекрасные веселые глаза, гибкий и тонкий стан, а волосы… На ярмарке за них бы дали не меньше десяти с половиной пистолей. Да! Ей неоднократно предлагали за них три или даже четыре луидора! Но она не рассталась бы со своими волосами ни за деньги, ни за золото.

Во всем потакая ей, отец способствовал тому, что, взрослея, девушка становилась страшной кокеткой.

Неважно, где это случилось, может – здесь, а может – там. К чему название той деревни? Генерал, граф де Шанма, знает лишь, как называется местность, где он хозяин. Ведь сколько бы ни совершали революций, всегда будут хозяева, всегда будут богатые и блистательные вельможи, которые, проходя через бедную страну, забирают с собой счастье чужих семей!

На ярмарке шарлатаны берут лишь волосы для продажи; совсем другое дело, когда речь идет о человеческом сердце! Есть проходимцы, умеющие под покровом ночи выкрасть сердце, но нет закона, наказывающего тех, кто похищает и забирает с собой чужую честь и чужое счастье.

В нашей деревне, находившейся недалеко от города, разводили лошадей. Поэтому на каждой ферме были прекрасные большие конюшни. Когда проходили войска, пехотинцев отправляли в город, а кавалеристы останавливались у нас.

– Как называется ваша деревня? – вдруг спросил генерал.

– Сент-Ивон, Сен-Месм или Сен-Жак, – ответила Тереза. – Не все ли вам равно?

А возле какого города? – допытывался генерал, испытывая охватившее его вдруг странное волнение.

– Под Дижоном, под Орлеаном, а может быть, и под Аррасом. Пусть останется тайной место, где жила моя несчастная Мадлен, которая была такой веселой и кокетливой девушкой, а потом плакала горькими слезами! – Тереза уклонилась от ответа.

Граф замолчал.

Тереза продолжила свою историю:

– Однажды в нашу деревню въехал кавалерийский полк. Все поспешили с полей и высыпали из домов на улицу, чтобы полюбоваться на блестящих, гарцующих всадников.

На уланах были красные мундиры, обтягивающие их талии, как женские корсеты, и синие шаровары с серебряными лампасами; их сапоги со шпорами блестели на солнце; на головах – лихо задвинутые сверкающие кивера, а на концах пик ветер играл маленькими флажками…

Почему солдаты часто наделены чуть ли не большим кокетством, чем женщины?

Мадлен, несчастное создание, тут же влюбилась в одного из них. У него были черные, словно выкрашенные сажей, усы и напомаженные волосы.

Тереза замолчала, вспоминая подругу и родную деревню.

Сиденья в двуколке были ощутимо жесткими, и генерал уселся поудобнее. Тишину нарушал лишь размеренный цокот копыт старой клячи по неровной, вымощенной булыжниками мостовой.

– Но, Марион, но, кляча, – сонно прикрикнул на лошадь месье Фламан.

Марион, признаться, тоже спала.

– Мадлен было восемнадцать лет, – продолжала Тереза. – Несмотря на кокетство легкомысленной и гордой девочки, я не встречала более чистого, открытого сердца, чем у нее…

А на следующий день… Не мне вам говорить: вы знаете сотни подобных несчастных историй! На следующий день Мадлен уже было что скрывать и от отца, и от приходского священника.

Ей целовали руки, под каштанами у реки…

Она не могла поверить, что мужчина может быть таким прекрасным, что он может шептать такие нежные слова на ушко милой девушке.

Он был офицер. Он говорил ей о Париже, о необыкновенных нарядах, о жемчугах, о любви. Почем я знаю, о чем еще? Мадлен мне никогда не говорила, произносил ли он слово «свадьба». Но для Мадлен, такой, какой она была тогда, не существовало любви без свадьбы.

Чтобы обмануть несчастных наивных детей, вовсе необязательно лгать.

Уланы оставались в деревне три дня. Мадлен верила, что прощалась с женихом. Уезжая, он сказал то, что всегда говорят в таких случаях: «Я вернусь!»

Вот оно, безрассудство несчастных девушек! Мадлен даже не знала имени своего жениха. Про себя она называла его. Шарль.

Он так и не вернулся. Разве они когда-нибудь возвращаются?

Когда Мадлен стала матерью, она впервые подумала о возможных поисках отца ребенка. Она написала ему письмо. Но по какому адресу писать? «Месье ШАРЛЮ, уланскому капитану». Какому Шарлю?.. Она порвала письмо.

Мадлен попала в ближайший город и очутилась в больнице. Ее отец не вынес позора. Бесчестие дочери больно задело его гордость. Он выгнал ее.

Девушка оказалась на улице, одна со своим малышом на руках. Работать она толком не умела, просить подаяние вблизи от родного дома не решалась. Господь милостив…

И вот однажды мимо проходит блистательный полк – уланы!

– Шарль! О мой Шарль!

Казалось, Мадлен потеряла голову от радости.

Красавца капитана повысили в чине. При виде Мадлен он покраснел. Офицеры и солдаты, смеясь, проскакали мимо, никто не остановился.

Мадлен села на придорожный камень. Ей хотелось верить, что она ошиблась, она не допускала мысли, что у Шарля не было сердца.

И она была права, хотя и не ошиблась. У Шарля было такое же сердце, как и у всех ему подобных.

Наступила ночь. Послышался звон копыт скачущей галопом лошади.

– Мадлен! Где ты, Мадлен?

Она подняла к нему свое заплаканное лицо. Он не обнял и не поцеловал ее – ему было стыдно. Но разве не достаточно того, что все же он вернулся? Он сказал:

– Ни вы, Мадлен, ни ребенок ни в чем не будете нуждаться. Вот деньги, держите.

Теперь он обращался к ней на «вы», но на этот раз назвал ей свое имя, свое настоящее имя. О! Это был честный человек. Он добавил нежно и в то же время холодно:

– Если будете нуждаться, напишите. Прощайте! И он вновь пустил коня в галоп.

Мадлен обняла свою маленькую девочку. Она много выстрадала за свою короткую жизнь, но тот день переполнил чашу ее страданий. Молодой офицер действительно был честным человеком: ни Мадлен, ни ее дочь никогда ни в чем не нуждались. Но душа Мадлен была смертельно ранена, здоровье ее стало угасать…

И однажды она решила написать ему. Она жила тогда в Париже, в приюте Дюбуа, где щедро платили за ее содержание, словно она была благородного происхождения.

Она написала:

«Я боюсь умереть и оставить ее одну, приезжайте!»

Он приехал издалека, приехал тотчас. Он был честным человеком. Мадлен не могла больше говорить; за ней ухаживала монашка.

Вошел полковник. Такой же молодой и красивый. Девочка играла в углу. Он взял ее на колени и поцеловал раз сто.

Мадлен не потеряла зрения, она все это видела.

Расцеловав и отпустив, наконец, девочку, полковник подошел к кровати и взглянул на больную с жалостью и добротой. Он даже взял ее за руку. Давно уже сердце Мадлен не билось с такой силой, не рвалось из груди.

– Сестра моя, – обратился он к монашке (Мадлен не могла говорить, но слух ей еще не изменил), – я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе.

Услышав эти слова, девочка отшатнулась от него и заплакала:

– Мама не умрет! Я не хочу, чтобы мама умирала!

Мадам Тереза прервала свой рассказ. Видимо, грустные воспоминания глубоко тронули ее душу, нарушили покой.

– Но! Марион! – месье Фламан стал понукать свою лошадь, остановившуюся вдруг на самой середине моста Нантер. – Но! Кляча! Уродина! Черепаха! Доходяга! Но! Мертвая! Горе мое савойское! Но! Карлистка! – Услышав последнее, особое оскорбление, сопровождаемое непрерывными ударами кнута, Марион вдруг встрепенулась, дернулась и снова потрусила вразвалочку вперед. Очень тихо генерал произнес:

– Мадам, я уже стар. Вы затронули рану моей души, которая никогда не заживет. Скажите, мать Изоль еще жива?

– Вы прекрасно знаете, что она умерла, – глухо ответила Тереза. – Может быть, мне лучше не продолжать? Я вовсе не хочу причинять вам боль.

Генерал, неподвижно и прямо сидевший на своем месте, тихо и серьезно сказал:

– Прошу вас, продолжайте. Я желаю знать все до конца.

Тереза вернулась к рассказу:

– Вы прекрасно знали, что она умерла, потому что через три недели вы встретили девочку, одетую в траур.

Я сказала и повторяю: генерал, вы – человек чести. Вы признали свою маленькую дочь, дали ей свое имя и взяли ее к себе в дом вплоть до дня вашей женитьбы.

Правда, мать назвала ее Шарлоттой, а вы дали ей имя Изоль. Вы старались уничтожить любое воспоминание о ее матери.

Не пытайтесь ничего объяснять, не оправдывайтесь, месье граф, таков мир, и вас никто ни в чем не упрекает. Вы поступили так же, как любой из вашего круга. Вам было неприятно наклоняться, чтобы разглядеть внизу, под вами, несчастное отверженное создание, жизнь которого вы разбили…

Генерал погладил рукой лоб и спросил:

– Она так и не простила меня, даже за любовь, которой я окружил нашу дочь?

– Она уже давно вам все простила, – ответила мадам Сула, – и если чей-то голос и просит за вас Господа, так это голос несчастной Мадлен.

Спустя мгновение мадам Тереза добавила:

– А вы тем временем собирались стать генералом, собирались жениться. Но было одно препятствие: девочка Изоль, которую звали мадемуазель де Шанма. Ведь все знали, что вы неженатый, но вы – не вдовец.

– Месье граф. – Тереза повернулась к своему спутнику и посмотрела ему в глаза. – Месье граф, – повторила она, – вы потеряли святого человека, вы даже не знали ее до конца. А ведь у покойной мадам де Шанма была одна тайна от вас.

– Не беспокойтесь, граф! – Тереза жестом остановила графа, который попытался что-то сказать. – Если бы у вас было время сходить на Могилу перед отъездом из Парижа, вы бы обнаружили на ней свежие цветы. В этом скромном долге вам помог довольно бедный человек. Да, мне приходится иногда ухаживать за могилой вашей покойной супруги. У меня сохранился еще остаток тех сбережений, которые я взяла с собой из дома.

Как вы были удивлены, обрадованы, благодарны, когда благородная молодая девушка, руки которой вы добивались, сказала вам:

Граф, вы – отец. Все, кто любит меня, не советуют мне быть вашей женой, а я хочу ознаменовать мое счастье добрым делом, чтобы никогда в нашем доме не было слез. Мать Изоль скончалась, я согласна удочерить Изоль, только тайно, внеся соответствующий пункт в наш с вами брачный контракт.

– Вы и об этом знаете!.. – прошептал потрясенный генерал.

– Вот, что произошло, – сказала Тереза. – Накануне этого разговора к вашей невесте пришла женщина, под предлогом попросить милостыню. Как много в последнее время развелось этих попрошаек! Однако вместо того, чтобы взывать к жалости, незнакомка рассказала несчастную историю – историю Мадлен.

– Это были вы? – прервал ее генерал.

– Да, это была я, и я утверждаю, что во время нашей встречи с вашей будущей женой не было сказано ничего предосудительного, что могло бы унизить вас в глазах вашей невесты. Она была представительницей высшего общества, где даже мысли не могло возникнуть, чтобы человек вашего круга должен бы был жениться на простолюдинке Мадлен.

Но ваша будущая супруга была истинной женщиной, и ее сердцем полностью овладело чувство долга по отношению к ребенку. У нее было золотое сердце, и она отдала себя в жертву материнского долга.

Я описала ей, месье граф, встречу в приюте Дюбуа. Она словно увидела печальное создание, прикованное страданиями к кровати, маленькую девочку, играющую у окна, суровую монашку, бесстрастно выполняющую свой долг; она увидела жизнерадостного, блещущего эполетами офицера, переступающего скорбный порог; возможно, она даже услышала, как он произносит, по его мнению, значительные слова: «Сестра моя, я отец ребенка. Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе…»

– Я действительно так сказал! – еле слышно подтвердил генерал.

– И я добавила… – продолжила Тереза дрожащим от волнения голосом, – я добавила, обращаясь к той, которая должна была стать вашей женой: «Мадемуазель, мать девочки услышала эти жестокие и в то же время нежные слова. Что-то разбилось внутри ее, что-то прекрасное в ее сердце, порвалась святая нить, связывающая мать и дитя: необыкновенный эгоизм материнской любви! Мать восстала против своего естества; с тоской и наслаждением одновременно она рассталась со всем прекрасным, что было в ее несчастной жизни; она почувствовала себя никчемной, во благо дочери; посчитав себя препятствием на пути к счастью своего маленького бога, она убила себя…»

– Покончила с собой! – вздрогнув, глухо вымолвил генерал.

– Я говорю образно, – более суровым тоном проговорила Тереза, и ее акцент стал менее заметен. – Достаточно было болезни, и не было необходимости кончать с собой.

Мадам Сула, вновь поддавшись воспоминаниям, опустила голову, но вскоре возобновила свой рассказ:

– Месье граф, ваша невеста слушала меня, и слезы текли у нее по лицу. Немного успокоившись, она поклялась мне:

– Я заплачу долг месье де Шанма! Я заплачу сполна!

– И она действительно заплатила. Правда, позже в ее сердце зародилась материнская ревность, и она потребовала удаления из дома чужого ребенка. Но добродетель восторжествовала. Изоль – старшая из законных дочерей де Шанма, и отец одинаково любит обеих.

Двуколка тем временем въехала в предместье Сен-Жермен и остановилась у постоялого двора, расположившегося на улице рядом с замком.

– Тпру, Марион! – приказал месье Фламан. – Выходите, прошу, мы приехали. Моя кляча лишь один раз остановилась. Сколько вы пробудете здесь?

– Около часа, – ответила мадам Сула, – и я вернусь одна.

– Как угодно, матушка. Мы неплохо ехали, не правда ли? Выглядит лошадка, прямо скажем, не очень, но передвигается, как тигр!

Недалеко от гостиницы виднелась освещенная фонарем вывеска, возвещающая, что здесь находится контора, отправляющая дилижансы до Руана.

Тереза и генерал медленно двинулись к конторе.

– Вы никогда не пытались увидеться с ней? – с волнением в голосе спросил генерал.

«Если несчастная женщина умрет, я признаю и заберу свою дочь к себе», – медленно произнесла Тереза, прежде чем ответить. – Эти слова продиктовали последующие поступки матери и той, кто собирался ее заменить. Вам была нужна дочь умершей матери, и вы ее получили.

Генерал опустил голову.

Пройдя к двери конторы, он снова спросил:

– Именем Господа заклинаю, вы не Мадлен?

– Я вам в третий раз заявляю: Мадлен умерла, действительно умерла, – решительным тоном промолвила Тереза.

– Вам ничего от меня не нужно? – тихо спросил граф де Шанма.

Тереза заколебалась.

– Если возможно… – ответила она наконец.

– О! Просите! – воскликнул генерал. Она холодно прервала его:

– Я уже просила об этом. Я давно мечтаю поцеловать дочь Мадлен… и дочь мадам графини де Шанма.

– Великое и благородное сердце! – прошептал граф, протягивая ей руки.

– Я подожду, пока вы напишете записку, а за одно и разузнаю, есть ли свободные места в дилижансе до Руана, – сказала мадам Сула, открывая дверь в контору.

Генерал де Шанма вслед за Терезой переступил порог конторы, сел за большой стол, на котором нашлись и письменные принадлежности, и листки писчей бумаги, и написал:

«Изоль, Суавита! Дорогие мои девочки, постарайтесь полюбить женщину, которая передаст вам эту записку, и уважайте ее, как вы любите и уважаете меня самого.»

Пока он писал, Тереза спросила у обслуживающего дилижансы:

– Есть еще место до Руана?

– Последнее, наверху.

– Я беру его, – сказала Тереза.

«Прощай, Сула! – добавила она про себя, и, повернувшись к генералу, мысленно пожелала: – Счастливого пути, друг мой, поднимайся, пора».

Она взяла записку, которую он ей притянул, и вслух сказала:

– Я не буду злоупотреблять вашей благосклонностью, месье граф. Я поцелую их только один раз.

XIV ЛЕЙТЕНАНТ

Покинув совет Черных Мантий, Куатье, известный в определенных кругах под прозвищем Лейтенант, нерешительно спускался по лестнице. Он был зол и раздражен. Ему очень не нравилось последнее поручение старого полковника. Куатье – хитрый убийца-профессионал – привык к крови и не раз проявлял ненужную жестокость. Сообщники боялись его. Однако он не всегда был преступником.

Прозвище Лейтенант намекало на его военное прошлое. Действительно, Куатье совсем еще молодым поступил на военную службу. Начало военной карьеры оказалось успешным, можно даже сказать – блестящим. После двух кампаний он раз двадцать был отмечен, как умный и храбрый до безрассудства солдат. Он дослужился до звания лейтенанта, уже близки были офицерские эполеты, когда вдруг влюбился в одно из тех глупых и никчемных созданий, которые, подчас не со зла, изводят мужчин и могут стать для них причиной неисчислимых бед.

Они часто встречаются нам, всегда веселые, этакие «розанчики», созданные для нашего развлечения.

По правде говоря, если не сталкиваешься с ними лично, то обращаешь на них не больше внимания, чем на левретку или на снегиря. Это справедливо, ведь у них нет ни ума, ни сердца, просто – ничего.

Но если обнародовать взаимосвязь между этими маленькими веселыми зверятами и статистикой преступности, то мир ужаснется. Да, это страшно.

Я не философ, я лишь от скуки сделал несколько подсчетов. И тут с некоторым удивлением обнаружил, что пять шестых злоупотреблений доверием в управлении и, особенно, в коммерции, не менее двух третей катастроф на бирже и добрая половина убийств происходят из-за этих невинных девушек. Но ничего нельзя с ними поделать, они имеют такое же право на существование, на жизнь, как вы или я.

Если не обращать внимания на их немного визгливые голоса, на речь, состоящую из словечек, подхваченных из разного рода пьесок низкого пошиба, на вызывающие парики и зверский аппетит, то, в целом, это вполне симпатичные маленькие бестии.

Хотя по совести говоря, эти девицы не заслуживают и тысячной доли тех богатств, которые они бессмысленно транжирят: чести, денег и счастья. Если когда-нибудь в результате прогресса цивилизации на их милые розовые ротики удалось бы надеть намордники, совместимые с принципом индивидуальной свободы, это стало бы общественным благом.

Маленькая бестия лейтенанта Куатье для начала внесла сумятицу в его счета, и это было еще не самое худшее. Из-за этой истории ему не дали эполетов, а эполеты – это лицо офицера. Нужно видеть, как они меняют человека.

Не дождавшись эполетов, Куатье женился на ней. Он был чудовищно ревнив. Она издевалась над ним. Тогда он проломил ей голову рукояткой пистолета.

Необязательно рассказывать дальше. Постепенно Куатье опускался все ниже и ниже, пока не упал на самое дно. От прошлой жизни у него остались лишь некоторая бравада и грубость в поведении да хладнокровие перед лицом опасности – редкие, как говорят, качества для ему подобных.

Спустившись, ступенька за ступенькой, по лестнице, он остановился перед дверью, ведущей в квартиру на втором этаже, и застыл на мгновение в нерешительности.

– Что-то давит мне на живот, хотя я ничего не ел. Чует мое сердце неладное. Это глупо, но я явно чувствую опасность, вот такие дела!

Он стал подбирать отмычки к замку, но безуспешно.

– Вот такие дела, – чуть тише повторил он. – Тот, другой, оказался славным парнем. Упал, даже не охнув! Просто удар по черепу был мастерски выполнен! Он, конечно, ничего плохого мне не сделал, но совесть что-то меня беспокоит, уж больно я стал впечатлительным, но, думаю, к завтрашнему утру пройдет. Уверен, парни из безопасности следуют за мной по пятам, да и люди Видока тоже… У меня на эти дела обостренное чутье… Но бежать всю ночь с ребенком под мышкой, значит играть с дьяволом! Это уж слишком!

Он оставил неподатливый замок и подумал: «Им нужно только быстро пересечь Новый мост и проверить, нет ли меня на Монруж…»

Куатье, охваченный странной тревогой, посмотрел по сторонам, а потом сделал шаг к лестнице, но только один.

– Эти люди, – прорычал он сквозь зубы, – держат вас за горло! У них крепкая хватка. Если я допущу малейшую оплошность, то напрасно я буду метаться как кролик, они меня найдут, и тогда придется ответить за все!

Еще раз осмотрев лестницу, Лейтенант вернулся к двери и на этот раз отмычка бесшумно открыла замок. Привычка – вторая натура, это уж, извините, непреложная истина.

Входя, Куатье принял все меры предосторожности, стараясь сохранять хладнокровие.

Он закрыл дверь. Два небольших фонаря освещали вход в комнату, где спал ребенок.

– Вот дьявол! – прошептал Куатье, пересекая первую комнату. – Совсем не холодно, а у меня мурашки бегут по спине. Но ведь я не боюсь; спокойно, Лейтенант! Не знаю, как разные болезни проникают в организм, но я, наверное, заболел. – Это была попытка объяснить свое странное самочувствие, успокоиться и вновь обрести уверенность и самообладание.

Вместо того, чтобы прямо идти в следующую комнату, он пошарил вокруг по стенам в поисках какого-нибудь шкафа. Очевидно, сработал инстинкт. Через три секунды Куатье нащупал ручку и потянул. Перед ним раскрылся платяной шкаф.

– Платья! – зашипел он с неожиданной яростью. – Женские платья, муслиновые и шелковые! У-у! Женщины! Змеи!

Он закрыл шкаф, со всей силой хлопнув дверью.

– Если бы не женщины, я бы уже был капитаном, а может, и майором! Толстяк майор Куатье! С тридцатью шестью медалями и орденом Почетного Легиона, да! Ведь раньше я спасал людей, а не убивал!

Бывший лейтенант попытался рассмеяться, но вместо этого ему пришлось вытирать рукой вдруг неизвестно из-за чего зачесавшиеся глаза.

«Ну вот! – подумал он, – разве тут где-то лежит нарезанный лук? Я плачу. Я точно болен. Дьявол! Парень с чемоданом мне ничего не сделал. У него был вид наивного ребенка. Проломить голову женщине ударом кулака! Достаточно однажды начать, и входишь во вкус. Но ведь убить змею – не грех!» – Куатье все пытался оправдать свои поступки – совесть беспокоила, не отпускала.

Пойдя в следующую дверь, он открыл второй шкаф, и его рука наткнулась на столовое серебро.

– О! – пробормотал он радостно. – Вот это по мне, это буфет, и, видимо, какая-нибудь выпивка тоже здесь найдется!

Вместо того, чтобы прихватить ложки и вилки, он продолжал поиски. Он был прав: он действительно был болен.

После продолжительного осмотра буфета, Куатье, наконец, обнаружил спиртное. Он пригубил, не рассматривая, первый попавшийся ему под руку графин, и опорожнил его одним глотком.

– Тьфу! – Его передернуло от отвращения, но выплюнуть он уже ничего не смог. – Это же женские духи!

Он попробовал по очереди еще три графинчика.

– Везде духи! Ах! Чертовы плутовки!

В этот момент его голос дрожал от гнева.

– Я их задушу! – прошипел он злобно. – Я их всех задушу! В доме нечего выпить! Однако! Пахнет курицей! Не съесть ли мне кусочек, чтобы разогреться?

Он никуда не торопился, нельзя было его обвинить в неосторожности. Однако никогда еще в своей жизни он не действовал более безрассудно, чем сегодня. Он размышлял, разговаривая сам с собой.

Что-то ему подсказывало, что на улице его поджидают полицейские ищейки.

А вот здесь, в совершенно пустом доме, он, напротив, чувствовал себя в относительной безопасности.

К тому же, слежка не ведется вечно. Инспектору полиции нужно спать, как любому смертному. Каждая минута, проведенная здесь, увеличивала надежду, что ищейки, устав сидеть в засаде, возвратятся в свое логово.

Лейтенант нашел блюдо с холодной жареной курицей. Он нащупал в темноте стол, уселся и спокойно принялся за ужин, вполне комфортабельный для его положения, к тому же он нашел пару бутылок хорошего вина.

Если бы вы спросили его, что он собирается делать, он бы ответил, что страшно хочет есть, так как от завтрака у него даже воспоминаний не осталось.

Но после первого же куска Куатье понял, что пища не лезет ему в горло. Он попробовал выпить, и вино показалось ему кислым.

Ужас охватил Лейтенанта, самый настоящий ужас.

– Я болен, – решил он, отпустив с полдюжины ругательств. – Я думал о женщинах. Дьявол меня дери! Ставлю франк, ставлю сто су, что меня схватят, не успею я повернуть за угол улицы Барийери! Да, женщины приносят несчастье…

Он уронил голову на руки; можно было услышать, как он бормочет:

– Была ли она такой красивой, плутовка? Была ли она такой красивой в день, когда я увидел ее конец?

Он запустил пальцы в волосы, он рыдал.

Вдруг он резко встал и подошел к окну.

«Полная луна! – подумал он. – По большой дороге было легко убежать, но, чтобы ее достичь, нужно пересечь весь Париж».

Вдруг тишину нарушил нежный жалобный голос, доносящийся с дальней комнаты:

– Изоль! Ты где? Наш отец не вернулся? Это тебя я сейчас слышала, Изоль?

От освещенной спальни бандита отделяла всего одна комната.

Он прислушался. И опять донесся до него этот нежный голос.

«Речь шла об ангелочке, а это дьяволенок», – подумал он.

Вернувшись к буфету, Лейтенант запустил в него руку, пошарил по полкам, вытащил по очереди все флаконы и графинчики и выпил за свое здоровье, попутно заметив:

– Во всем можно найти положительные стороны, надо только захотеть.

После чего, по привычке, положил в карманы все серебро, но самому себе он больше лгать не мог: сердце у него явно было не на месте.

– Нужно идти до конца, я полагаю, – прошептал он, тяжело вздохнув, – к чему колебания, старик? Закрой глаза, и – вперед!

Решительным шагом он пересек соседнюю комнату и остановился на пороге спальни.

– Черные Мантии дали мне полную свободу действий, – подбодрил он себя. Это был ответ на вопрос: «Что делать с малышкой, если нарвешься на засаду?» Конечно, ему бы ответили по-другому, если бы она была нужна им. Наоборот, для успеха их махинаций она должна умереть. – По мне, лучше убить ее здесь, – решил Лейтенант.

Он почесал в затылке и глазами поискал, куда бы ему присесть. Сегодня вечером почему-то ноги совершенно его не слушались. Он увидел стул и сел.

«Выйти отсюда с таким кульком, – продолжил он свои размышления, – все равно что пойти и сказать жандармам: будьте любезны взглянуть, чем я занимаюсь сегодня ночью. Это бросается в глаза. Другое дело, если я смоюсь тихо, с пустыми карманами и руками. Ну что ж, даже в случае неподходящей встречи можно будет выкрутиться. Договорились! Эскадрон! Нале-во! К бою! Рысью марш!

Он вскочил на ноги и вошел в спальню. Малышка была приговорена.

Комната оставалась такой же, какой мы ее покинули.

Одна лампа стояла на столе, другая на камине.

Суавита лежала на спине. Под легким, обтянутым шелком одеялом угадывался тонкий стан, по подушке волнами рассыпались прекрасные светлые волосы.

Лейтенант скользнул мимо кровати рассеянным взглядом в поисках часов. Глаза его наткнулись на собственное отображение в зеркале.

Каминная лампа хорошо осветила его черты. Он попятился, словно кто-то сзади дернул его за волосы. Никогда он не видел себя таким бледным. Он был бледнее мертвеца.

– Неужели это я? – прошептал Куатье. – Вот дьявол! Я действительно болен. Ну и что, – сказал он, выпрямившись во весь рост, словно уклоняясь от собственного отражения, – двум смертям не бывать. Галопом марш!

Одним прыжком он достиг кровати, его рука судорожно сжималась, взгляд впился в горло ребенка.

Для выполнения этой грязной работы ему не нужно было оружие.

Суавита повернулась во сне. Свет лампы коснулся ее черт, может быть, слишком тонких, но удивительно милых. На бледных губах играла легкая улыбка.

Лейтенант стал хладнокровно рассматривать девочку.

– Она станет женщиной, – проворчал он. – Это будущая женщина!

Слова Куатье прозвучали как смертный приговор. Он сделал еще один шаг к кровати и поднес руки ко лбу, чтобы вытереть струящийся ручьями пот.

– Вот, дьявол! В глазах потемнело! Словно облако проплыло. Мне часто застилало глаза красным, но чтобы такой туман…

И, как бы борясь со странной, неожиданно охватившей его тоской, он добавил:

– Прочь страх, Куатье! Это курица, которой нужно свернуть шею, ну же, смелей!

Его руки медленно приближались к горлу ребенка. Они казались огромными на фоне маленького и хрупкого детского тела. Они дрожали.

Губы Суавиты улыбнулись более явственно, она словно выдохнула:

– Папа!

Лейтенант заколебался, веки его дрогнули, но он сказал:

– Ну, давай, зови папочку, бабский зародыш!

Он бы никогда не поверил, что может довести себя до такого возбуждения.

Все десять пальцев у него дрожали, как у старухи во время нервного припадка. Зубы стучали и скрипели. Он погрозил кулаком кому-то невидимому.

– А! Шельма! Мерзавка! – проговорил он, и в его голосе послышался стон. – Это она убьет этого ангелочка!

Его загорелые шершавые руки тянулись к девочке, пока, наконец, не коснулись белой шеи Суавиты.

Готово. Впервые ужас охватил убийцу в самый последний момент; но он должен убить ее, таков был отданный ему приказ.

Прежде, чем сжать смертельные тиски своих пальцев вокруг хрупкого горла, он машинально поднес правую руку к лицу, чтобы вытереть пот, застилающий глаза.

Его левая рука коснулась шеи Суавиты, сонные веки которой приоткрылись. Инстинктивно правая рука бандита вернулась на прежнее место.

Суавита подняла свои слабые ручки, обвила ими шею изумленного Лейтенанта. Потом, подтянувшись, она приподняла голову и нежно и ласково поцеловала его в лоб.

– Папочка мой! – сказала она. – Я видела тебя во сне, мой любимый папочка!

Убийца замер, пораженный и растроганный неожиданной лаской, пробудившей в его душе давно забытые чувства.

Он не ответил, он боялся пошевелиться, его сердце яростно билось.

– Ты молчишь? – улыбнулась Суавита. – Не поцелуешь меня… Ты сердишься на меня? Я поступила дурно?..

Не сознавая, что он делает, убийца округлил губы и пощекотал нежную щечку ребенка. Она отпустила его и сказала:

– Какая колючая у тебя борода, папа!

Затем все ее чувства стали просыпаться, и появилось сомнение. Ее деликатные ноздри с отвращением уловили ужасные запахи, которыми пахнут тюрьмы и трущобы, нищета и пороки. Так гнусно пахнет преступление.

Она сразу открыла глаза.

Она увидела огромную, отвратительную голову с вьющимися волосами, склонившуюся над ней как в немыслимом кошмаре.

Непреодолимый ужас охватил ее.

Она издала страшный крик, приподнялась в постели, и вдруг, как подкошенная, упала без сознания на кровать.

XV НОЧНАЯ ОХОТА

Куатье долго не мог прийти в себя. Его первыми словами были:

– Дьявольщина! Страшно глупо вышло, но после того, как я ее поцеловал, я не могу причинить ей зла.

Он взял ее маленькие ручки в свои и подул на них, неловко пытаясь привести девочку в чувство.

– Скажи что-нибудь, цыпленок, – зашептал он, не сознавая, что говорит. – Скажи что-нибудь, мой бедный маленький щеночек. Эй! приходи-ка в себя, не годится так. Вид у меня, действительно, не очень симпатичный, это уж точно. Вот ты и испугалась, было из-за чего, я с тобой согласен. Но вот, дьявол! Дело тянется, как паутина. Вот если бы у меня была хорошая жена, а не та шельма… Ну и дурак же я! Разве есть на свете хорошие женщины?

На мгновение Куатье прервал свой монолог, задумавшись.

– Все равно, – произнес он, когда к нему вернулась прежняя рассудительность, – все равно чертовски глупой ошибкой было поцеловать ее, сам себе помешал… Эй! Голубок, не пора ли открыть, наконец, свои прекрасные глазки? Она словно мертвая! Надо признаться, красивый птенчик, правда хрупкий, еще не оперившийся. Честное слово, мне стало легче, болезнь явно отступает! Как будто я хватил стакан чего-то крепкого!

Он вдруг отпустил руки девочки и подумал, подозрительно щуря глаза:

– Но это еще не все: малышку необходимо похитить – и немедленно! Старик, из-за малышки ты играешь согнем, – предостерег он себя, – не правда ли? Ну хватит, пора действовать. Раз ты такой дурак, Лейтенант, и ты поцеловал ее, и, конечно же, это была твоя ошибка, так теперь тебе нужно ее забрать и все тут. Обморок мне только на руку, завернем ее, как она есть. Она не двигается, не кричит – прекрасно! Ее не видно и не слышно. Интересно: тяжелая она? – приговаривал Куатье, подбадривая себя и наклоняясь над девочкой.

Он слегка приподнял хрупкое тело:

– Честное слово, тут говорить-то не о чем, ведь она как перышко.

С превеликой осторожностью он взял все четыре конца шелкового одеяла и завернул ребенка словно сверток. Но ему это не понравилось: почему-то ему казалось, что девочке должно быть неудобно внутри. Тогда он укутал ее одеялом, оставив щелку возле рта, чтобы она могла свободно дышать.

– Эскадрон! Напра-во! К бою! – приказал он сам себе, взяв девочку на руки. – Галопом марш! – пробормотал Куатье и направился к выходу.

Когда он проходил мимо камина, зеркало вновь послало ему свое изображение. Теперь на него смотрело совсем другое лицо. Он приветственно кивнул зеркалу:

– Лейтенант, старик, когда вы входили сюда, у вас было лицо мертвеца. Теперь лучше. Держитесь, дружище, и удачи вам!

Он взял с собой светильник, чтобы не спотыкаясь пересечь комнаты, отделяющие его от выхода; он боялся побеспокоить свою ценную ношу.

Я употребил слово «ценная». Во всяком случае Лейтенант, сам не понимая почему, неожиданно стал очень дорожить ею.

На столе в столовой он увидел холодную курицу, которой еще недавно пытался поужинать.

Тем лучше! Теперь он съел ее с большим аппетитом.

Но рассиживаться не приходилось. Ребенок мог прийти в себя, и это было опасно. Куатье хотел проскочить, по крайней мере, Префектуру до того, как девочка очнется.

Он медленно спустился по лестнице, предварительно оставив в замке отмычки, как ему было приказано.

Дверь на улицу оказалась распахнутая настежь; он осмотрелся и направился в сторону улицы Барийери.

Эта дорога вела прямо к тому подозрительному кабачку «Срезанный колос», находящемуся в конце улицы Аморо, около почтовой станции, в тех мрачных кварталах, которых полно между улицей Ангулем и старой крепостью Тампль.

Поначалу у него появилась надежда. На первый взгляд, набережная была пустынна; к тому же, в такие лунные ночи в Париже экономили масло для уличных фонарей. Так что у него были все основания надеяться проскочить незамеченным мимо какого-нибудь случайного жандарма:

Он шел по середине улицы медленным, уверенным шагом, чтобы не вызвать подозрений.

Он двигался вдоль стены садовой ограды у здания Префектуры. Оно, как мы знаем, находилось рядом с домом, который Куатье только что покинул. Вдруг, слева от себя, он услышал легкий шум, и резко вскинул голову.

Над гребнем стены, словно выровненном по нитке, возвышался по центру какой-то странный выступ. Очертаниями выступ напоминал голову то ли ребенка, то ли кота.

Куатье медленно двинулся вперед, сердце его бешено стучало. Не прошел он и десяти шагов, как позади него раздалось знакомое мяуканье.

– Пистолет! – вскричал Лейтенант. – Значит и месье Бадуа где-то рядом. Гром и молния!

Он захотел ускорить шаг, но из тени на углу Иерусалимской улицы высунулась человеческая голова.

– Так, так, – сказал месье Бадуа, а это был именно он. – Вот рассыльный, который бежит по своим делам при свете луны. Это подозрительно. Поговорим с глазу на глаз, парень? – обратился он к Клампену.

Одновременно он весь подался вперед, стараясь перекрыть путь Лейтенанту. Куатье, по правде говоря, совсем не испугался, так как предполагал, что Бадуа и его шпион, как называли Пистолета, были одни. Но вызов Куатье не принял. Он кинулся было в направлении Нового моста, предварительно окинув взором стену вдоль здания Префектуры, однако над оградой больше не было таинственного выступа в виде кошачьей головы. Зато кто-то неожиданно появился у ее подножья: Куатье споткнулся, схваченный за ноги чьими-то худыми, цепкими руками.

Лейтенант мгновенно запустил длинные упругие пальцы в волосы нападающего и, не останавливаясь, швырнул несчастного Пистолета со всего размаха об стену.

– Ты больше не продашь ни одного кота, поганец! – язвительно проговорил Куатье.

Лейтенант славился своей силой. Он мог завалить быка. Пистолет врезался в стену, как тряпичная кукла сполз вниз и неподвижно лег на тротуаре. Через секунду-другую к нему подбежал не на шутку встревоженный Бадуа и склонился над недвижным телом, желая убедиться, нужна ли здесь его помощь. К его огромному удивлению Пистолет вдруг спокойно произнес:

– Да не волнуйтесь вы так, шеф, я всего лишь притворился мертвым. Я уже три раза падал с крыш и ни разу ничего себе не повредил. Держитесь уверенней и действуйте, ведь мы его еще не поймали!

Тем временем беглец несся изо всех сил в направлении Нового моста; прежние страхи вернулись к нему, и он говорил себе:

– Смешно! И на что только я надеялся? Нет, дело добром не кончится.

Если такие люди, как Лейтенант, начинают сомневаться, считай – они уже наполовину проиграли.

Достигнув улицы Арле-дю-Пале, Куатье, в случае если не встретит ничего подозрительного, решил свернуть в нее, а в случае засады продолжать двигаться вдоль набережной.

Улица Арле казалась пустынной, однако бандит пошел прямо. И правильно сделал.

Едва он исчез в темноте, две тени отделились от стены и побежали навстречу месье Бадуа. Это были Мартино и еще один агент тайной полиции, из числа тех, кто обедал у мамаши Сула.

Приглашение поучаствовать в охоте, сделанное Бадуа, было принято. Пришли все гости.

Словно у Куатье на затылке были глаза, так явственно он видел и ощущал подкрепление, которое получил Бадуа. Лейтенант мгновенно оценил ситуацию. Полицией были приняты все меры по задержанию преступника; он был уверен, что преследователи окажутся справа и слева, позади и впереди, везде, куда бы он ни пошел.

Из-за пазухи Лейтенант вытащил огромный нож для разделки мяса. Именно этим ножом он заколол в комнате Готрона ни в чем не повинного Жана Лабра.

Левой рукой он по-прежнему прижимал к груди закутанную в одеяло девочку.

Он бежал с неимоверной быстротой; ноша не мешала ему, она весила не больше, чем соломинка или перышко.

На Новом мосту, ближе к середине, на фоне памятника Генриху IV, стояли двое, преграждая путь. В руках у них были увесистые дубинки.

Куатье, увидев их, остановился. Тень пока надежно скрывала его.

– Это последняя засада, – сказал себе бандит и, подумав, добавил: – Если мне удастся пройти ее, вспоров сыщикам животы, то я вздохну спокойно.

Вывод напрашивался сам; раз они здесь стоят, значит его, Куатье, хотят вынудить пойти направо, вдоль набережной Орлож, или налево, мимо моста, в направлении предместья Сен-Жермен.

Но отважный бандит теперь не был похож на самого себя. Он заколебался и сказал себе:

– Забавно, но я не хотел бы, чтобы пострадала малышка.

Инстинкт толкал его на набережную Орлож, ведь здесь была самая короткая дорога; но это означало оказаться вновь около Префектуры. Другой путь был в три раза длиннее, но давал надежду проскочить.

За Новым мостом можно было выбрать три направления, не считая улочки Невер, в конце концов, не целая же армия охотилась за ним сегодня ночью.

Он полностью полагался на свои ноги.

Его не беспокоила длина пути, лишь бы он вырвался из окружения.

Он повернул налево, в сторону Нового моста, откуда никто не показывался.

Те двое, что охраняли мост справа, немедленно покинули свой пост и присоединились к месье Бадуа и его помощникам, которые собрались под мостом.

В оцеплении стояли шесть человек, в том числе и Пистолет, который сжимал кулаки и бормотал:

– Грубиян, я тебе припомню это!.. Обозвать меня поганцем!

Внезапно он поинтересовался:

– А кто следит за набережной Орлож?

– Папаша Маро, – ответил Бадуа. – Вот он!

Пистолет повернулся в указанном направлении и напряг зрение.

– Ага, вон он, залег на тротуаре, – заявил охотник за кошками. – Если Лейтенант побежит туда, мы потеряем его из виду… Кто охраняет левый берег?

– Месье Шопан, месье Мегень и все, кто остался у здания Префектуры, – пояснил Бадуа.

– Мы возьмем его! – заорал Клампен. – Непременно возьмем! Даже если сатана заодно с ним; но я хотел бы знать, черт возьми, что он там тащит, так бережно прижимая к груди?

Ранее пустовавший Новый мост, теперь был сплошь застроен лавками мелких торговцев и кустарей.

Хозяином правой крайней лавки был продавец фосфорных спичек по имени месье Фумад; в левой лавке торговали щетками, ваксой и мазями. Рядом с ними расположился специалист по стрижке собак и кастрированию кошек.

Куатье без всяких осложнений в два шага достиг этих лавочек. Однако еще рано было делать передышку. Наоборот, он говорил себе:

– Они чувствуют свою силу, раз дают мне свободу передвижения. Они уверены в себе. Тем не менее, пока все идет хорошо, а вот отступать – все равно некуда. Если их не больше троих, то я нападу первым и прорвусь! Это уж точно!

Его рука все крепче сжимала рукоять ножа.

Но их было больше троих.

Шопан неожиданно вынырнул из тени лавки Фумада в сопровождении двух жандармов. Так как Лейтенант бежал влево, месье Мегень и еще один сыщик выскочили навстречу – оба вооруженные дубинками со свинцовыми набалдашниками.

В то же время новая группа агентов полиции появилась из-за угла улицы Дофин и направилась прямо на мост.

– Обложили меня со всех сторон! Обложили, как дикого зверя! – Прохрипел Куатье и бросился назад. – Я сам полез в ловушку! Где были мои глаза? О чем я только думал? Маленькая мадемуазель помешала мне, бедная девочка! Из-за этого поцелуя у меня совсем отшибло мозги!

Он несколько раз поворачивал то в одну, то в другую сторону, не надеясь уже найти выход, так как знал, что окружен; он напоминал загнанного хищника. Луну закрыла тонкая вуаль туч, но рассеянные серебряные лучи все же давали немного света.

Куатье увидел позади себя молчаливое и неподвижное оцепенение, преградившее вход на мост.

– Обложили, со всех сторон меня обложили! – повторил он. – Я не крал ее! Зажали, со всех сторон обложили! Черт их побрал! – выругался он, засунул девочку подмышку, как сверток, более не церемонясь. – Дорого же мне обошелся тот поцелуй!

Со стороны улицы Дофин жандармы, выстроившись цепью, медленно приближались к нему; другие стояли неподвижно. Между двумя группами все еще сохранялось довольно большое расстояние. Все были сосредоточенны и молчали; каждый понимал, что, судя по всему, скоро на мостовой прольется много крови.

Лейтенант был известен, как отчаянный бандит и отпетый негодяй. В полицейских кругах знали также и много раз обсуждали его недюжинную силу, хладнокровие и отвагу. Никто и не думал, что Лейтенант сдастся без боя. А как известно, загнанный, возможно раненый и окровавленный хищник прежде чем упасть, успевает подчас загрызть и треть своры гончих псов.

– Эй! Мужички! – Куатье принял вызов. – Позабавимся вместе немного? Организуйте перекличку сейчас, пока есть время, чтобы знать, скольких вы не досчитаетесь потом.

От этих слов у некоторых жандармов кровь застыла в жилах; следует отметить, что эти люди не отличались мужеством солдат.

Они не нюхали пороха в больших кровавых сражениях и вовсе не жаждали лавров славы.

Хотя мы знаем множество примеров личного мужества блюстителей общественного порядка, в целом их сложно назвать героями.

Но не будем унижать их, они остаются самыми бесправными людьми на земле, которую они защищают. Их не любят, их презирают. Писатель, выступающий в их защиту, рискует лишиться популярности так, словно бы он похвалил пруссаков или казаков. Однако во все времена полицейские всегда сражались с всеобщим врагом: преступником. И сражались с ним без оружия. Даже если у них есть оружие, им запрещено стрелять.

Я утверждаю: если забыть о фатальной немилости, которая висит над скромными тружениками всеобщей безопасности, о бессмысленной неприязни, которую питают во Франции к тем, кто охраняет нашу жизнь и позволяет нам спать спокойно, то вы будете вынуждены признать их героями.

Я сказал во Франции, так как, наверняка, есть страны, где не презирают защитников законности.

Французы – интеллектуалы, умницы, изысканный, очаровательный, неповторимый народ, – как ни странно, питают слабость к ворам.

Как только во французских романах, в драмах, в комических операх появляется вор, он вызывает неизменный интерес. Автор знает, где искать успех, он не торопится вырисовывать характер, главное – вызвать симпатию.

Вор нравится, убийца не вызывает неприязни.

Их наделяют живостью ума, благородством и блеском манер, обувью из мягкой кожи, изысканной одеждой, поэтичностью, красотой и шляпами с широкими полями и пером.

Их делают тенорами, в крайнем случае, баритонами; бас, который не нравится дамам, достается судьям; и, конечно, их делают порочными соблазнителями.

Что же касается жандармов… Какой ужас!

Даже не произносите имени городского жандарма, если не хотите скандала.

Пойти против этого всеобщего мнения означало бы сломать характер нации: мы жадны до преступлений и обожаем плутов.

Но я удивляюсь и не понимаю, откуда берутся отдельные гордецы, которые плюют на общественное мнение, помогая вершиться правосудию, несмотря на всеобщую любовь к преступникам.

Кто они эти самоотверженные люди? И сколько платят им за их преданность делу, достойную высших похвал?

Лейтенант избрал свой путь. В три прыжка он достиг западного входа на Новый мост, который выходит к Институту.

Он положил свой сверток на парапет, развернул плечи и выпятил свой могучий торс: он приготовился к защите.

– Подходите! – позвал Куатье. – Я хочу скушать с полдюжины ваших дружков, прежде чем захлебнусь собственной кровью. Вы же знаете, я живым не дамся, паршивые собаки! Подходите! Ну! Подходите!

XVI ПОДВИГИ ПИСТОЛЕТА

В этот момент, словно желая осветить битву, туча ушла и появился яркий диск полной луны. Обе группы полицейских вышли из тени; теперь, когда бандит остановился и занял боевую позицию, нападавшие шли открыто. Все молчали. Полицейских оказалось двенадцать против одного Лейтенанта, и это было в порядке вещей: полицейских всегда бывает больше, правда, не в такой пропорции.

Но, я повторяю, есть один факт, который, к сожалению, уравнивает шансы: преступник старается убить, представитель власти пытается взять живым.

Милые читательницы, простите меня, я умолкаю, добавив лишь, что несчастные блюстители порядка бескорыстно гибнут в этих битвах, оставляя после себя вдов и сирот. Ладно, пусть существуют милые вашему сердцу бандиты, но только, скажем, в Италии. Как там у Скриба?[5]

Словно выточен из скал, Он стоит – суров, надменен. На боку висит кинжал, Друг, который не изменит.

Мне не в чем вас упрекнуть, вы воспитывались на этих благородных виршах.

Но вам покажется одним из прекрасных бессмертных богов тот простой жандарм, который появится на пороге вашего дома в тот момент, когда пол вашей спальни содрогнется под ногами монстра-убийцы!

Прямой и неподвижный, как античная статуя, крепко встав на обе ноги, Лейтенант прислонился к парапету, на который он положил ребенка; при лунном свете хорошо было видно его могучее, как у Геркулеса, тело.

В правой руке он сжимал нож. Освободившись от своей ноши, он чувствовал себя увереннее и теперь, согнув ноги в коленях, готовился к прыжку.

Обе группы жандармов, закончив перестроение, объединились и теперь наступали на него полукругом.

– Вот мы и встретились, Куатье, мой мальчик, – сказал месье Бадуа тихим и твердым голосом.

– Ну вот, видишь, от нас невозможно убежать, – вкрадчиво-успокаивающим тоном проговорил Клампен по прозвищу Пистолет.

– Разве что в воду прыгнуть, – добавил месье Мегень, словно хотел подсказать Лейтенанту единственный выход.

Месье Мегень слыл не таким уж храбрым, как, например, шевалье Байар.

– Ну, подходите, выродки! – крикнул Лейтенант, скрежеща в ярости зубами. – Подходите за угощением, кто первый?

Мартино и два других полицейских стояли ближе всех.

Резко повернувшись, опершись руками о парапет, Куатье ударил двумя ногами сразу.

Двое полицейских упали; одному из них подкованный железом каблук бандита проломил череп.

Мартино прыгнул на Куатье, но тот оказался проворнее и нанес страшный удар ножом прямо в грудь сыщика. С первой же атаки Лейтенанту повезло – он прорвал оцепление.

Он бы убежал, если бы Шопану не удалось ударить его по голове своей дубинкой со свинчаткой. Бандит пошатнулся и издал жуткий вопль не то боли, не то отчаяния.

Подчиняясь звериному инстинкту мести, он наклонился и, словно баран, нанес Шопану удар головой в живот. Тот, задохнувшись, упал.

– Ха! Ну и тяжелая же у тебя жизнь, воробышек, – воскликнул Лейтенант, заметив Пистолета, пытавшегося схватить его за ноги. – Получай по заслугам и больше не хвались ими.

Он собрался вцепиться Пистолету в волосы, но охотник на кошек, извиваясь как ящерица, ловко увернулся, оставив клок своих светлых волос в руке Куатье. Сам же Лейтенант, окруженный со всех сторон, напрасно пытался уследить за ним.

Послушай, Куатье, – предостерег бандита Бадуа, – мы все вооружены. Мы имеем право воспользоваться оружием, как только прольется кровь.

Так покажите мне это ваше оружие! – ответил Лейтенант, опьянев от крови двух убитых им полицейских. – Мы прольем потоки, реки, моря крови! Достаточно, чтобы поднять Сену до уровня Королевского моста!

Он умолк, чтобы немного отдышаться.

– У! Проклятые ищейки! – снова закричал Куатье, ощущая новый прилив ярости. – Будь вас не двенадцать, а двадцать четыре, сорок восемь или даже девяносто шесть, вы все равно ничего не сможете сделать со мной! Эй! Бадуа, старый буржуа, ты воевал когда-нибудь в Африке? А ты, Мегень, несчастный увалень! Да я разрежу тебя пополам, не веришь?..

Внезапно он получил удар шпагой от Мегеня. Своим тяжелым и острым как бритва ножом Лейтенант нанес ответный удар такой силы, что им можно было бы вспороть живот быку.

Но Мегень неплохо фехтовал. Он отбил удар и повторил выпад, ранив при этом Куатье.

В то же время Бадуа, до этого не вступавший в бой, бросился на бандита и взял в захват, действуя классическим борцовским приемом.

– Держите его, месье Бадуа, – крикнул пришедший в себя Шопан. – Он наконец у нас в руках!

Куатье хорошо знал их всех.

– Ну что ж, придется вами заняться серьезно, – глухим голосом произнес Лейтенант и резким броском через бедро внезапно поднял Бадуа, ноги которого, взметнувшись вверх, ударили кого-то по лицу. Воспользовавшись сумятицей, Куатье вновь занял оборонительную позицию у парапета.

Ему удалось отделаться от пяти из двенадцати нападавших. Он был уверен в своей победе.

– Один настоящий солдат, провоевавший в Африке, – громко сказал Куатье, – стоит десяти бедуинов; вас – двенадцать, но каждый бедуин стоит четырех таких, как вы! Я говорю вам: вас шестеро и каналья Пистолет в придачу! Так я вас закопаю.

Вдруг воздух с тихим свистом разрезали тонкие лезвия шпаг, разя Лейтенанта. Он зашатался и медленно осел, словно на него упал сверху страшный груз; при этом локтем он нечаянно задел и столкнул сверток с парапета. Раздался слабый крик.

– Ребенок! – воскликнул пораженный Бадуа. – Это был ребенок!

– Да! Который все время мешал мне! – крикнул в ответ Лейтенант, вырывая шпагу из рук Мегеня. – Я поцеловал ее, вот что! Но где вам, таксам, мелким ищейкам, понять такие вещи… А я, тем не менее, десятерых пощекотал, считай, почти всех!

Он оглушил ударом рукоятки Мегеня, резанул другого ножом в живот и, опершись спиной о парапет, стал яростно отбиваться от нападавших руками и ногами.

– В конце концов, – прорычал он, нанося страшный удар ногой, сваливший еще одного сыщика, – вы прикончите меня своими клинками. Но я вас всех задел! А вообще-то я хотел бы знать, кем станет моя малышка, так что – доброй ночи, господа! Прощайте! Бешеные собаки не любят воды! Счастливо оставаться! Вперед, Куатье!

С этими словами он вдруг одним прыжком оказался на парапете и, вытянув вперед руки, бросился в реку.

Пока пораженные полицейские недоуменно переглядывались, раздался звонкий юный голос:

– Поборемся в воде! Это будет настоящая битва! Месье Бадуа и все остальные, спускайтесь вниз, идите вдоль берега по обеим сторонам реки. Я плаваю не хуже, чем он. Вас ждет незабываемое зрелище… Он обозвал меня поганцем, тем хуже для него!

И второй мужчина, вовсе не атлетического сложения, поднялся на парапет. Это был Клампен по прозвищу Пистолет.

– Я ничего не боюсь! За пятьдесят сантимов я все лето проплавал, пересекая канал, на потеху зевак и англичан, надеявшихся, что я утону на их глазах. Но им не повезло, – радостно сообщил охотник на кошек. – Спускайтесь на набережную и следите за берегом, а я уж найду здесь потерянную вещь и уступлю ее вам.

Он тоже прыгнул, вытянув руки, но совсем не так, как Лейтенант, плюхнувшийся в воду, как тяжелая гиря. Повернувшись спиной к реке, резким движением выбросив вверх руки, Пистолет прыгнул назад, сделав в воздухе сальто-мортале не хуже настоящего акробата.

Те, кому посчастливилось не сильно пострадать в схватке с бандитом, разделились на две группы, оставив месье Мегеня присматривать за ранеными.

Бадуа со своей группой стал следить за прибрежной полосой со стороны Сен-Жерменского предместья, а Шопан с товарищами – за правым берегом.

Между двух берегов проступала небольшая коса, на которую опирался мост и на которой находились купальни Генриха IV.

Вот на этой косе и произошло одно событие, о котором мы скоро расскажем. Однако всему свое время.

А пока вернемся к Лейтенанту.

Рискуя быть зачисленными в поклонники преступников, мы скажем правду. Первой заботой Куатье, уверенного, что по крайней мере в воде его преследовать не станут, было найти маленькую мадемуазель. В его понимании между ним и ребенком возник, я и не знаю, как назвать: союз, договор, – словом возникла некая связь – он ведь поцеловал ее.

Ему было известно, что он – сильный пловец, и он надеялся найти девочку.

Куатье поднял голову и огляделся, перебирая в воде ногами и стараясь изучить течение Сены. В нескольких метрах от себя он увидел на воде белый предмет.

– Это шелковое одеяло, – сказал он себе. – Вода не сразу потопит его, я успею ее вытащить.

Но в тот самый момент, когда он направился к белому предмету, уносимому течением в сторону острова Ситэ, позади раздался всплеск воды.

Лейтенант оглянулся, но никого не увидел; о мощные опоры моста с оглушительным шумом разбивалась река.

– Не может быть! – пробормотал он. – Неужели у ищеек появились водолазы? Нет, я не ошибаюсь! Кто-то нырнул! И здорово же он нырнул! Никаких брызг! Придется с ним повозиться, это точно. В любом случае у меня еще есть время, чтобы переправить девочку на остров.

Он развернулся, но белого предмета больше не было видно на поверхности реки. Сердце его сжалось:

– Пусть зубоскалы скажут что угодно, но этот ребенок был мой последний шанс в этой жизни!

Вдруг Куатье напряг слух: со стороны лестницы, ведущей к берегу в районе Монетного двора, послышались шаги.

– Чтоб им пусто было! – проворчал он. – Они решили охотиться за мной до самого Сен-Клу, они пойдут за мной до того места, где рыбаки ставят сети, и, когда наступит день, если до этого я не перехитрю их, мышеловка захлопнется.

Он замер, прислушиваясь. Ничего, только монотонный шум реки.

– Что ж, перехитрим их, – заключил он. – Для этого надо отплыть подальше.

Он нырнул в воду и поплыл под поверхностью в сторону кораблей, пришвартованных к правому берегу рядом с построенными на набережной машинами для погрузки и разгрузки судов.

Здесь, между Монетным двором и островом Ситэ, течения Сены ничто не перекрывало – ни шлюзы, ни мосты. Здесь был порт, и тянулся он до самой улицы Генего.

Когда Лейтенант, проплыв под водой, высунул голову, чтобы набрать в легкие воздуха, он находился уже возле крайнего корабля, который сильно осел под тяжестью тесаного строительного камня. Это было одно из тех безобразных грузовых речных судов, огромных и неповоротливых, к которым питают ненависть все матросы. Однако суда эти – настоящие труженики, как же без них справились бы с перевозом все возрастающих объемов всевозможных грузов.

Борт едва выступал над поверхностью реки, а над бортом шла непрерывная белая полоса из сложенных один к одному огромных кубов тесаного камня.

Лейтенант осторожно вынырнул и вдохнул воздуха. Оглядевшись, он убедился, что на реке никого нет, а по берегу бегут трое.

– А, месье Бадуа! – догадался Куатье. – Он по крайней мере три раза предупреждал меня, прежде чем началась заваруха. Иногда и у него варит котелок. Но здесь каждый за себя, не правда ли? Если они будут и дальше так бежать, оставаясь на берегу, они никогда меня не сцапают.

Он снова нырнул.

Спустя мгновение, в том самом месте, где после исчезновения головы Куатье пошли круги, над водой появилась другая голова: совсем маленькая, а мокрые, прилипшие к черепу светлые волосы до неузнаваемости изменили физиономию всегда растрепанного и чумазого нашего друга Клампена – беспощадного убийцу кошек.

Он тихонько свистнул; полицейские остановились на этот звук.

– Месье Бадуа, – тихо позвал Пистолет, – если можно, пройдите на баржу с углем, оттуда вы хорошо увидите все это комическое представление…

– Молчок! – он прервал сам себя. – Застыть на месте! Кит, кажется, сейчас всплывет!

Действительно, вода заволновалась, и на поверхности показалась голова Лейтенанта. В тот же миг Пистолет исчез под водой. Куатье осмотрелся и прислушался: все казалось спокойным.

– Не нравится мне все это! – прошипел он сквозь зубы, – здесь какой-то подвох.

И он снова нырнул. Тут же показался Клампен. Высморкавшись, как это делают все купальщики, он сказал полушепотом:

– Проходите, месье Бадуа, вот он – наш долгожданный момент. Представление начинается!

На третью баржу, стоящую у причала, погрузили уголь из Ионна. Уголь насыпали в виде огромной пирамиды с внутренними проходами и сводами. Внутри можно было неплохо спрятаться.

Месье Бадуа и еще двум полицейским осталось только пройти по сходням.

– Молчок! – снова прошептал Пистолет, когда сыщики собрались подняться на баржу.

И опять произошел тот же фокус: одна голова вынырнула, другая – скрылась под водой.

Когда Куатье вынырнул в четвертый раз, чтобы набрать воздуха, он находился как раз у третьей баржи, той с углем, и трое полицейских наблюдали за ним, облокотившись на планшир.

Лейтенант увидел их и рассмеялся.

– Вот так-то, месье Бадуа и вы остальные! Это вы ловко придумали. Эта баржа – как раз для вас. Поплывете под парусом или на веслах, когда погонитесь за мной?

– Первый акт! – произнес голос рядом с его ухом. – Внимание, месье Бадуа!

Куатье повернулся с громовым «дьявол», но не успел договорить, как его голова резко ушла под воду. Поверхность реки вдруг забурлила и долго не успокаивалась, то и дело на ней появлялись глубокие водовороты, четко отмечая место подводной схватки.

Первым показался Пистолет. Взявшись за поручни, он сказал:

– Краткое содержание первого акта: Лейтенант утащен за правую ногу под воду; он старается поймать меня за горло, но… тщетно; он проглотил не меньше трех литров этой грязной речной воды.

– Поразительно! – воскликнул Бадуа.

– Все в порядке! Не стоит беспокоиться. У нас состоялись соревнования наподобие водного праздника на пруду Виль-Дэрве, и я выиграл!.. Добрый вечер, месье Куатье! У меня все в порядке, а вы как? А что же было в вашем свертке?

Куатье безжалостно и стремительно надвигался на него; Лейтенант в самом деле был прекрасный пловец.

– Так, так! – Пистолет увернулся от него, подняв вокруг себя фонтан брызг. – У вас нож в зубах. Лейтенант? Это, должно быть, мешает вам дышать? А у меня ничего нет… Второй акт! Внимание! – крикнул он. – Месье Бадуа, смотрите внимательно!

Куатье нырнул.

– Внимание! – еще раз предупредил Пистолет зрителей и скрылся под водой.

Второй акт длился долго. Появился Куатье, отдуваясь и ругаясь сквозь зубы.

– Краткое содержание второго действия, – произнес вынырнувший следом Клампен, чье дыхание было ровным и чистым. – Лейтенант схвачен за левую руку. Он разозлен не на шутку и хочет зарезать меня под водой, но, внимание, разжав зубы, теряет свой нож, который я успеваю подхватить прежде, чем это орудие убийства уходит на дно. Вы готовы к третьему и заключительному действию, месье Куатье?

– Я тебя на куски разорву! – взревел бандит, который только что появился чуть в стороне от Пистолета.

– Попробуй! Внимание, месье Бадуа! – прокричал в ответ Клампен.

Мощными рывками, выбрасывая тело из воды, Куатье буквально летел к своему преследователю. В одну секунду он достиг Пистолета и обрушил на его голову страшный удар.

Трое полицейских не смогли сдержать крик ужаса.

Клампен и Лейтенант вместе ушли под воду. На этот раз их отсутствие затянулось настолько, что месье Бадуа решил вмешаться.

– Он сожрал его, я совершенно уверен, – проговорил он, расстегивая пуговицы.

Конечно, несмотря на две победы Пистолета, месье Бадуа беспокоился вовсе не о Лейтенанте.

Когда он уже собрался нырнуть, появился Клампен, на этот раз – один. Он убрал со лба мокрые волосы, чтобы вода не заливала глаза, и, немного задыхаясь, начал говорить:

– Краткое содержание третьего акта: а, черт, нужно немного отдышаться.

Он поплыл к барже с углем, от которой его отделяло около двадцати саженей, рассказывая по дороге:

– Я неоднократно видел, как рыбаки ловят щуку весом не менее двенадцати фунтов на пустой крючок. Это долгое занятие, но рано или поздно рыба клюет. Рыбаки называют это «заговаривать рыбе зубы», так вот я заговорил рыбе зубы и тащу ее связанную, а точнее, всю опутанную бечевкой.

Он одной рукой схватился за борт и добавил:

– Возьмите у меня конец веревки, месье Бадуа.

Бадуа наклонился, помогая Пистолету взобраться на палубу и принимая с его рук конец толстой веревки. Остальные сыщики совместными усилиями уже тащили на борт неподвижного Куатье. Огромное тело Лейтенанта с ног до головы опутывали веревки, на шее затянулась петля.

– Теперь, – сказал Пистолет, – если нет возражений, я с удовольствием перекушу у папаши Нике, его заведение обычно открыто до утра.

Лейтенанта втащили на палубу. Какое-то время он лежал неподвижно на черных от угольной пыли досках, потом зашевелился, неожиданно громко чихнул и спросил:

– Где этот поганец?

– В любом случае, – проговорил убийца кошек, – месье Куатье сильнее меня, имейте это в виду.

Месье Бадуа поспешил проверить путы на теле бандита.

– Иди сюда, – позвал Лейтенант, даже не пытаясь сопротивляться, – я не злопамятен, мне не повезло, ну что тут поделаешь, с каждым может случиться. Тебе что-нибудь известно о моем свертке, пострел?

– А что в нем было, месье Куатье? – спросил Клампен с явным любопытством.

– Девочка… Дьявол! Сам не понимаю, почему это так беспокоит меня. Если ты ее найдешь, парень, то когда я в следующий раз убегу, я в долгу не останусь, обещаю.

Пистолет молча нырнул и поплыл по течению. Он двигался ловко и очень быстро. Через несколько секунд он скрылся из виду.

XVII ПРОШЛОЕ ПОЛЯ

Антуан Лабр, барон д'Арси родом из Пуату, отец Жана и Поля, был дворянином с мизерным состоянием. После разгрома Вандеи и Бретани, в защите которых он принимал действенное участие, ему пришлось покинуть родину, длительное время жить в Англии, а затем перебраться на Антильские острова.

Он был красив, добр и благороден, отличался прекрасными манерами, к тому же слыл великолепным танцором.

Антуан Лабр из Пуату был тогда последним представителем старинного, правда, изрядно обедневшего рода Лавров д'Арси.

В период процветания Империи, когда возникали и рушились иногда огромные состояния, когда молодые люди делали в Париже головокружительные карьеры, Антуан оказался вдали от родины, на Антильских островах.

Им увлеклась одна юная креолка из хорошего дома, очень красивая, очень богатая, беззаботная, добрая и на удивление несведущая в таких вещах, которым все наши сестры и дочери учатся очень легко.

Оказывается, бывают еще такие женщины.

Другие же, наоборот, очень усердны в учебе, особенно в познании жизни.

Эти – просто очаровашки.

Антуан Лабр женился на прекрасной креолке, и его супружеская жизнь была счастливой до тех пор, пока он вальсировал со своей женой и пока был жив его тесть – плантатор, здравомыслящий и умный человек, умеющий вести дела.

Когда тесть внезапно умер, несчастье поселилось в их доме под видом адвокатов, стряпчих, судебных исполнителей и нотариусов. Плантатор оставил трех дочерей, а значит, трех зятей. В колониях смерть не приходит без законников.

Вы знаете, как быстро зреет зерно под благодатным тропическим солнцем. Но ни одно зерно не растет так быстро, как семена судебного процесса.

Раздел имущества и солидные судебные издержки стоили половины состояния. Вы можете не поверить, но от адвокатов, стряпчих, нотариусов плантации тают, как тает сахар в воде.

У Антуана Лабра подрастал сын; опасаясь грядущего разорения, барон стал подумывать о возвращении во Францию, где к власти вернулись Бурбоны. Жена, беременная вторым ребенком, не препятствовала его планам. Она действительно была очаровательной и доброй женщиной. Ничто не удерживало ее здесь, даже те несколько приятельниц, которых она всегда любила и в обществе которых приятно проводила время.

Муж настоятельно посоветовал ей не сидеть целыми ночами с подругами за одной местной игрой. Выигрывали в нее совсем немного, зато изрядно проигрывали. И тогда прекрасная баронесса разозлилась и расплакалась сильнее, чем после смерти плантатора, своего отца.

Я бы хотел уметь играть в эту островную игру, чтобы обучать наших милых дам, просиживающих за баккара. Это разнообразило бы их развлечения.

Креольская игра стала одной из причин того, что Антуан Лабр заторопился покинуть Мартинику.

Эта игра прибавила работы многим представителям закона.

Словом, у Антуана Лабра были все основания уехать. Но нельзя же слишком спешить.

В колониях нельзя ничего оставлять «на потом», таково правило. Перед отъездом необходимо уладить все дела. Не потому, что люди в колониях нечестны, Боже упаси, просто море слишком широко.

Стоит кому-нибудь оставить некое имущество на попечение поверенных, власть последних становится подозрительно неограниченной; всем же нужно на что-то жить.

Боже мой, я не хочу очернить колониальных юристов! Среди них, наверняка, попадаются святые, но сколько я себя помню, я всегда слышал о темных делах, чаще всего это были истории о жителях колоний, разоренных собственными поверенными.

На Сент-Доминике больше белых убили стряпчие, чем негры.

Антуан Лабр собрался с такой поспешностью, что, взяв с собой в дорогу лишь двести тысяч франков, отдал необходимые распоряжения относительно имущества ловкому и пронырливому юристу, а сам вместе с семьей погрузился на корабль и отбыл во Францию.

Поль родился на море.

Рождение Поля пробудило в жене Антуана истинные материнские чувства.

Она по-своему любила Жана, красивого десятилетнего мальчишку, похожего на нее, но на Поле она совсем помешалась.

Ее муж был удивлен и обрадован одновременно, надеясь, что у него, в конце концов, появилась настоящая жена, а не очаровательное и редкое растение, цветущее исключительно в домашних условиях.

Они приехали в Париж во время второй Реставрации. У Антуана Лабра был поистине благородный характер. Он посчитал своим долгом отказаться от почестей при Дворе в пользу более достойных и не принял участия в дележе лакомого пирога королевских наград, весомость которых всеми так преувеличивается. Его единственным желанием было поступить на военную службу, где он впоследствии получил достойный чин.

Действительно, жизнь во Франции складывалась поначалу очень хорошо.

Дети росли. Маленький Поль становился все красивее, любовь к нему матери – все сильнее. Очаровательная баронесса была теперь очень далека от своих бывших подруг, с которыми она так любила играть в ту островную игру, название которой я не помню. У нее вошло в привычку никуда не ходить и целыми днями сидеть у колыбели своего второго сына.

Вскоре Антуан Лабр получил от своего поверенного в колонии две тысячи луидоров с просьбой не забывать об уплате прошлых долгов. Однако это случилось всего лишь один раз.

Всем известны подобные истории; каждый встречал на своем веку бывшего колониста, переоценившего заслуги своего поверенного. Все знают, что такой колонист находит во Франции нового достойного юриста, который берет в свои руки все его дела. Ведь у колониальных служб нет монополии на благодетель.

И начинается дуэль двух ловких и умелых сутяг, все удары которой испытывает на себе их общая жертва.

Вот такого достойного юриста и повстречал Антуан Лабр. Это был молодой человек по имени месье Лекок, не простой адвокат, а прямо-таки колдун, хитрец, каких днем с огнем не сыщешь. Его контора всегда была полна посетителей. Все высшее общество обращалось к нему за советом по самым деликатным вопросам. Месье Лекок знал толк в своем деле, и люди отзывались о нем с уважением.

Правда, ему была свойственна некоторая грубость, но это было модно тогда. Всякий буржуа, представлявшийся профессионалом своего дела, стремился соединить деловитость и безупречный внешний вид с резкостью, граничащей с грубостью.

Антуан Лабр имел счастье встретить месье Лекока в 1825 году, на следующий день после пережитого им страшного разочарования, а выражаясь точнее – жуткого потрясения.

Его колониальный поверенный только что прислал ему очень грамотно составленный окончательный расчет, согласно которому он, Антуан Лабр, не только не мог ничего получить от наследства жены, но оставался должен значительную сумму.

За десять лет, благодаря заботам и стараниям того самого умелого и пронырливого юриста, бесконечные процессы и выплаты издержек по шестьдесят тысяч франков каждая составили дефицит на сумму в пятьдесят тысяч франков.

Месье Лекок тогда еще только начал свою практику, переехав в Париж из глухой провинции. Откуда именно – никто не знал, да и узнавать не пытался. Месье Лекок еще не гнушался мелкими делами; ему нравилось общаться с титулованными особами. Не забывая давать барону прекрасных советов, он стал постоянным гостем баронессы, которая постепенно сумела заменить ту проклятую карточную игру, название которой я запамятовал, на другие игры, более известные во Франции.

Она уже больше не была ветреной девчонкой, ее беспокоило будущее маленького Поля. Но она была игроком до мозга костей, как большинство подобных натур. А игра – это всепоглощающая страсть людей беспринципных, бездарных и безразличных к судьбам других.

Поскольку Фортуна никогда особенно не баловала ее, у женщины появилась навязчивая идея: она верила, что запоздавшая удача одарит ее несметным богатством, вытряхнув его из своего рога изобилия. И она играла, когда только могла, – во все и везде; она играла в реверси, в бостон, в вист, в джокер, в экарте, в буйот; она участвовала в лотереях; у нее тоже был свой поверенный, который играл для нее во Фраскати; для нее месье Лекок соглашался поискать удачи на бирже.

Антуан Лабр, конечно, не был слепым, но он представить не мог, насколько сумасшествие его жены, на первый взгляд невинное, глубоко сидит в ней и ведет их к неминуемой гибели.

Когда он узнал, он собрался предпринять путешествие на Мартинику, чтобы уладить все дела со своим колониальным поверенным. Отправиться в путешествие ему посоветовал месье Лекок.

Тут мы прервем нашу историю.

Она и стара как мир, и современна. Она Не была необычным делом при Реставрации; еще вчера журналисты заполняли ею колонки многотиражных газет.

Никогда не следует ездить сводить счеты с ловкими поверенными из колоний, в таких случаях часто убивают.

Вот и Антуан Лабр не вернулся из своего путешествия.

Несчастная баронесса любила своего мужа; она нуждалась в нем. Что делать такой женщине, как она, лишенной внезапно спутника жизни и всякой поддержки? Если бы она сразу обратилась за помощью к Жану, своему старшему сыну, все еще можно было бы спасти. Но по отношению к Жану, наследнику титула, она испытывала чувство ревности из-за Поля, своей настоящей и единственной любви.

Она нашла глупое оправдание своему решению.

Баронесса сказала себе: «Теперь, когда на меня обрушились все немыслимые несчастья, я точно знаю – меня ждет большая удача, которую даже трудно представить».

Чтобы продолжить играть, баронесса растратила сначала мизерные сбережения, а затем и самое необходимое, без чего не могла обойтись ни она, ни ее дети.

Господь был милостив к Жану, который получил юридическое образование и уехал служить за пределами Франции. Жан нежно любил Поля, несмотря на то, что мать так несправедливо предпочла младшего брата. Как только он немного обосновался, большую часть жалованья он стал отправлять во Францию. Это позволило увеличивать ставки в игре.

А месье Лекок, по мере того, как опускался дом Лабров, постепенно рос. Он не мог, конечно, рассчитывать на прибыль, работая на баронессу, но он не бросал ее; он оставался ей предан, и с готовностью поощрял ее страсть.

Почему?

Мы не будем еще раз рисовать здесь его портрет, который мы подробно описали в «Черных Мантиях», разве что мы лишь вскользь вернемся к нему по ходу нашего повествования. Он был философ.

Как-то он вложил в руку одного молодого человека тысячефранковую банкноту, нарочно смущая его ум и совесть и заставляя таким образом стать невольным партнером в своих будущих делах. Ему сразу удалось приобрести со стопроцентной скидкой влияние на один из самых светлых финансовых умов. Эта так удачно посеянная тысяча франков расцвела в многомиллионное состояние под вывеской знаменитого банка барона Ж.-Б. Шварца и компании.

Каждое действие Лекока преследовало определенную цель. В данном случае цель Лекока нам не совсем ясна. Ведь на первый взгляд он был обманут в своих ожиданиях. Попробуем угадать.

Баронесса скрывала Лекока от своего сына: ей было стыдно.

В письме к своему брату Поль Лабр написал, что не знает Лекока.

Но Лекок Поля знал.

Этот таинственный работник зла, известный в самых низах парижской жизни под именем Приятеля-Тулонца, почитаемый среди высшего общества как месье Лекок де ля Перьер, имел еще много других имен.

Согласно источнику моей информации, он оставил глубокий след в одной организации, имевшей дело с королевской полицией Луи-Филиппа.

При этом короле была предпринята попытка направить волков поохотиться в лесах под Парижем. Имя одного из волков стало легендарным. При желании можно предположить, что этим волком был месье Лекок.

Поль Лабр признавался нам вот в чем.

По его мнению, таинственный патрон месье Шарль и месье Лекок – одно и то же лицо. Настоящее же имя месье Шарля было В…

Как бы там ни было, факты говорят о том, что месье Лекоку казалось, будто он открыл в Поле Лабре энергичную отважную натуру. Не случайно же он хотел привлечь Поля к своей деятельности, сделать его винтиком в отлаженном и исправно работающем механизме.

По возможности, во всех слоях общества, где месье Лекок вращался, он искал подходящих людей для внедрения в этот сложный организм. Если бы Поль Лабр захотел, он бы мог стать важным лицом в префектуре, но он не захотел.

Хотя в детстве Лекока мало чему учили, хотя подростком он добровольно удалился от мира, чтобы ничего не слышать о матери, врожденная гордость служила ему защитой.

Мы рассказали обо всем сейчас, потому что об этом грустно размышлял Поль Лабр вечером после прощания с Терезой Сула, гуляя по набережной. Он уже не думал о человеке, которого встретил, спускаясь по винтовой лестнице. Тот человек, выйдя из тени, спросил его:

– Простите, вы случайно не месье Поль Лабр? И Поль ответил: «Нет».

Затем добавил про себя:

– К чему все? Мне ни до кого нет дела…

Конечно, пока он шел, опустив голову, встреча совсем вылетела у него из памяти. Он шел, потерянный и погруженный в мрачные мысли, которые приходят на ум людям, когда они хотят умереть.

Прошлое являлось перед ним в мельчайших подробностях.

Он вспоминал всю свою жизнь, которая так блестяще начиналась, потом постепенно тускнела, теряя краски, пока окончательно не потеряла привлекательности.

Перед внутренним взором молодого человека возникло то, чего он раньше не видел, а точнее – не хотел замечать: благородную меланхолию своего отца. Он искал улыбку на бледном лице солдата. И не находил ничего, даже ее следа.

В глубоком отчаянии он прошептал:

– Так оно и было, отец никогда не улыбался. Несчастье давно уже поселилось в нашем доме.

А как же брат? В нем вдруг ожило смутное воспоминание о старшем брате, и Поль успокоил сам себя:

– Жан счастлив. Да хранит его Господь!

А мать? О! Мать всегда жила в его сердце! Она разорила их семью, но она любила своего сына. Позорная, болезненная слабость, погубившая ее, не могла повлиять на любовь Поля и матери. Эта роковая страсть к игре для Поля просто не существовала.

Он явственно видел ее тонкую фигуру, прекрасное лицо и лучистые глаза – зеркало ее души, обожающей только его одного.

Когда он был совсем маленьким, маму все называли «мадам баронесса»; у нее был экипаж и лакеи, она была красивой и элегантной. Потом исчез экипаж, куда-то ушли лакеи… Все стали называть ее «мадам д'Арси». Происходило это в их небольшой квартире, в предместье Сен-Жермен, откуда отец уехал в свое последнее путешествие. Потом сняли «жилье»; мама стала просто «мадам Лабр». Наконец переселились в мансарду в доме на Иерусалимской улице, пользующейся нехорошей репутацией; с тех пор ее стали звать «мамаша Лабр».

Благодарение Богу, она умерла, и Поль скоро умрет тоже.

Ночь была прекрасная, хоть и немного облачная. Луна, прячась за тучи, ненадолго выглядывала и плыла в темных небесных просторах. Город все еще не спал и шумел там и тут, но на набережной стояла полная тишина.

Поверите ли? Поль Лабр три раза подходил к трехэтажному дому, который задворками выходил на улицу Арле-дю-Пале, а фасадом на набережную Орфевр, где он видел в окне силуэт юной девушки Изоль.

Что-то тянуло его туда, а он не сопротивлялся.

Он не боялся умереть, но и не торопил смерть.

Он любил. И было еще кое-что. Его любовь к Изоль подсказывала ему: тебе нельзя больше жить.

Когда он в третий раз подошел к дому, вокруг которого витали его мысли, он увидел темные окна и темную набережную; было темно и на улице Арле. И тогда он ушел, чтобы больше не вернуться.

Заметив людей, сидевших, как мы знаем, в засаде, он поспешил уйти. В сущности, ему было все равно, ничто уже его не волновало. Он избегал людей.

Взойдя на Новый мост, он уселся на парапет и посмотрел на освещенную луной воду. Он просидел так с четверть часа.

Как раз в это время Пистолет лез на стену, окружавшую сад Префектуры, чтобы выследить Лейтенанта.

Поль Лабр соскочил с парапета и медленно зашагал по мосту. Потом перелез через закрытую на ночь калитку, ведущую к воде и купальням Генриха ГУ, и очутился под мостом на маленьком островке. Там он около получаса медленно бродил под деревьями.

Луна на миг скрылась за тучей, и Поль вдруг решительно и громко произнес:

– Ну хватит! Покончим со всем этим.

И он смело вошел в воду, словно праздный купальщик.

Мысль его все время работала, губы шептали имя Изоль.

Спускаясь по небольшому уклону, он медленно погружался в реке.

Когда вода дошла ему до подмышек, он услышал странный шум на мосту. Вскинув голову, он посмотрел наверх, но так ничего и не увидел.

Но когда Поль уже встал на цыпочки, ибо вода доставала ему до рта, он четко услышал тихий всплеск, который при падении в воду с высоты производит довольно крупный предмет.

Он сделал еще пару шагов, и вода достигла рта. – Прощай! – прошептал он. С кем он прощался?

На его губах заиграла улыбка. Почва ушла у него из-под ног, а он не стал плыть.

XVIII НОВЫЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ

Поль Лабр умирал, словно собирался уснуть от усталости, без сожаления и без гнева. Спустя некоторое время он всплыл на поверхность и, прежде чем окончательно скрыться под водой, вздохнул и открыл глаза. Руки он опустил вдоль тела.

На небе ярко светила луна.

Совсем другой шум, чем тот, что он только что слышал, раздался на том же месте у моста. И вскоре за вторым послышался третий. Это прыгали с моста Лейтенант и Пистолет.

Потревоженный всплеском воды, Поль развернулся и поплыл, держа голову над водой и прислушиваясь. Как и в первый раз, он ничего не увидел: Новый мост отбрасывал огромную тень; но через мгновение из темноты показался белый предмет и Поплыл, уносимый течением.

Поль заколебался.

Его уход из жизни не был сиюминутным решением: «Ни до кого больше мне нет дела», – сказал он сам себе всего несколько часов назад. Но его доброе сердце сжалось при мысли о том, что рядом с ним погибает несчастное человеческое создание (а в том, что это был человек, он ни секунды не сомневался), которое он, безусловно, мог бы спасти.

– Ночь длинна! – уговаривал он себя. – Я оставлю беднягу на берегу, и у меня будет еще достаточно времени, чтобы уйти навсегда.

Он предполагал, что это женщина, поддерживаемая на поверхности воздухом, оставшимся в складках платья. Его удивило, что не было слышно ни единого крика. Он вытянулся на воде и поплыл против течения, которое отнесло его шагов на сто от островка.

Белый предмет по-прежнему плыл, но постепенно тонул, все большая его часть уходила под воду.

Как и все дети Парижа, Поль хорошо плавал. Сбросив охватившие его оцепенение, он напряг мышцы и прибавил скорости, мощными гребками преодолевая силу течения.

За считанные минуты он нагнал сверток у самой косы. Странный предмет почти совсем ушел под воду, оставив наверху лишь малюсенькую часть круглой формы, напоминавшую надутый воздухом шар. Поль схватил его. Первого же прикосновения было достаточно, чтобы молодой человек смог подтвердить свою догадку; это была женщина или ребенок.

Этот ребенок или женщина держалась на плаву вовсе не за счет вздувшегося платья.

Поль не сомневался, что ему удалось спасти жертву преступления.

Ее завернули в одеяло и бросили с моста. Шелковый пододеяльник на короткое время вздулся, как шар, и поплыл по реке, удерживая сверток на поверхности. Однако воздух медленно уходил, и одеяло неумолимо шло ко дну.

Одной рукой прижимая к себе пропитанное водой одеяло, Поль поплыл к островку. Там он быстро развернул его. Луна осветила нежное лицо несчастной Суавиты. Она лежала с закрытыми глазами, бледная и неподвижная, как мраморная статуя.

– Маленькая девочка! – прошептал Поль, не замечая, что дрожит в своей мокрой одежде. – Несчастный красивый ангелочек! Что за негодяй посмел убить ее!

Как мы помним, Куатье похитил девочку из постели: Суавита была лишь в ночной рубашке. Мокрая ткань плотно облегала неподвижное тело, подчеркивая его беззащитную хрупкость. Поль смотрел на девочку, как завороженный, не в силах отвести взгляда. Он почувствовал неожиданный прилив нежности к несчастной малышке.

Вдруг он похолодел, ему почудилось, что она мертва. Он схватил ее руки, пытаясь нащупать пульс, но его собственные холодные пальцы так ничего и не ощутили. Хуже того, ему показалось, что руки девочки совсем ледяные. В порыве отчаяния Поль прижал девочку к груди, надеясь согреть ее собственным дыханием, его сердце бешено колотилось, сердце ребенка – молчало.

– На помощь! – позвал Поль.

Но в этот ночной час островок был пустынен. В ответ слышался лишь плеск воды, омывающей берег. Юношу охватила страшная тоска от сознания собственного бессилия. Он не знал, что делать. Две большие слезы покатились из глаз по щекам. Потом он вдруг о чем-то вспомнил, подхватил ребенка на руки и побежал изо всех сил, прижимая девочку к груди.

– Мадам Сула! – воскликнул Поль. – Как же я не подумал о мадам Сула? У нее отважное и благородное сердце, она не откажет нам в помощи, она прекрасная женщина и хозяйка, она-то наверняка знает, как спасти бедную девочку!

В несколько прыжков он пересек островок, поднялся по лестнице мимо купален Генриха IV и остановился перед калиткой, ведущей на мост. Он крайне осторожно перебрался через эту ничтожную преграду. Он страшно боялся неловким движением причинить боль девочке! Он уже считал ее своей потому, что она была послана ему Богом в тот момент, когда он добровольно прощался с жизнью.

Это было испытание. Смерть – утешение для тех, кому ни до кого больше нет дела, для тех, кому некого ни любить, ни защищать.

А у Поля теперь была эта девочка, ребенок, посланный ему Богом. Юноша был сама преданность и сама любовь. Он беззвучно благодарил Всевышнего и молил о помощи.

Преодолев калитку, он пересек мост и помчался по набережной Орфевр. Он летел как на крыльях, почти не касаясь земли. Перепрыгивая по четыре ступеньки, он взлетел по винтовой лестнице дома на Иерусалимской улице и очутился у дверей комнаты матушки Сула. Здесь их ждало спасение. Поль нигде не останавливался, даже для того, чтобы перевести дух, сердце его готово было выпрыгнуть из груди, внутри все горело. Он изо всех сил принялся стучать в дверь комнаты мамаши Сула.

– Мадам Сула! Милая мадам Сула! – кричал он и в голосе его слышались отчаяние и мольба.

А мадам Сула подъезжала в это время к Сен-Жерменскому предместью, трясясь в коляске, которую по булыжной мостовой тащила понукаемая хозяином кляча Марион.

Поль Лабр постучал еще раз посильнее. Ему не приходило в голову, что мамаши Сула может не оказаться дома в столь позднее время. Он не понимал, почему никто не отвечает: добрая женщина прекрасно знала его голос! Она любила его, относилась к нему с нежностью, словно мать к сыну.

Когда он, наконец, понял, что стучать бесполезно, руки у него опустились и его охватил настоящий ужас.

– Вот теперь она умрет! – потеряв всякую надежду проговорил он вслух. – Я ничего не умею, ничего не могу сделать.

Он еще раз ударил кулаком в закрытую дверь.

– Значит, вы хотите убить ее, мамаша Сула! – воскликнул он в порыве наивного отчаяния, которое кого-то, возможно, позабавило бы, а многих растрогало бы до слез.

Но на лестничной клетке стояла мертвая тишина. Поль вытащил из кармана ключ и открыл свою комнату.

У юноши силы были на исходе, на себя он больше не надеялся.

Положив девочку на свою постель, он зажег свечу. У него это получилось не сразу: руки тряслись, и спичка несколько раз выскальзывала из ледяных пальцев. Наконец он поднес свечу к лицу ребенка, пытаясь в мерцающем неверном свете рассмотреть черты девочки.

– Почему нет дома мамаши Сула, что же еще случилось этой ночью, – шептал он. – Я бы не боялся бледности ее лица, мамаша Сула обязательно бы спасла ее!

Ему было от чего испугаться: девочка в самом деле походила на мертвеца. Обычная бледность несчастной Суавиты приобрела синеватый оттенок, тело в мерцающем пламени свечи казалось прозрачным.

На чувствительной коже ребенка, в тех местах, к которым прикасались Лейтенант, а затем и сам Поль, появились синяки, даже не красные, а иссиня-черные. Светлые мокрые волосы, откинутые со лба, подчеркивали хрупкость висков с проступившими на них прожилками и темные круги под полуприкрытыми глазами.

Поль тяжело вздохнул.

Неожиданно для самого себя он решился дотронуться до девочки.

Поспешность такого решения поразила его самого: от волнения его бросило в жар. Дотронувшись до влажного ледяного тела, он отшатнулся, ноги у него подкосились и он упал на колени перед своей кроватью.

– Я хотел покончить с собой, – прошептал юноша, – и Бог меня наказывает.

Он сполз на каменный пол и, обессиленный, остался лежать неподвижно, по-прежнему держа в руке свечу.

– Почему ее нет? – бормотал он как безумный. – Никогда такого не было! Куда она ушла? И что делать, что же мне делать?!

Растерянно озираясь по собственной комнате, Поль чего-то искал взглядом, а чего – он и сам не знал. Он привык обращаться за советом к своей милой соседке. Теперь же не с кем было посоветоваться, не от кого ждать помощи.

«Что же делать? Что же мне делать?» – лихорадочно думал Поль.

Он дотянулся до кровати и положил руку на грудь девочки. Ему показалось, что ее сердечко забилось.

Внезапная радость и надежда на спасение ребенка вернули ему силы. Он вскочил на ноги, взял девочку на руки, прижал к своей груди и стал согревать ее как мать. Отчаяние ушло, сменившись безрассудной надеждой, а потом постепенно вернулось.

– Холодна! По-прежнему холодна как лед! – воскликнул Поль с внезапной яростью. – Нужен кто-нибудь, кто бы мог помочь. Хоть кто-нибудь!

Он положил ребенка на кровать и выскочил на лестничную площадку.

Кто, например, живет в комнате N0 9? Поль не знал. Но какая разница в конце концов? Ведь кто-то же там живет! Он постучал в дверь N0 9.

Дом сегодня словно вымер. Никакого ответа. Поль в сердцах ударил в дверь ногой – и она вдруг распахнулась: месье Бадуа, уходя, забыл ее запереть. Поль, не раздумывая, вошел.

В неуютной, пустой комнате он не увидел ничего из того, что видели другие, зато сразу заметил бутыль, стоящую на полу рядом с тем местом, где сдвинутая картина прикрывала дыру в стене.

Он схватил бутыль, на дне которой виднелись остатки какой-то мутной жидкости, наклонил, встряхнул и на его ладонь вылилось несколько капель ягодной водки. С бутылью в руке он бегом вернулся в свою комнату, вылил немножко водки на ладони и осторожно принялся натирать висни и лоб девочки. Синие губы Суавиты дрогнули, и Полю показалось, что он слышит слабый вздох.

Вы бы теперь не узнали молодого человека, еще так недавно совсем подавленного. Огромная радость и вновь пробудившаяся надежда вернули ему силы и жажду действий. Сердце колотилось, словно готово было вырваться у него из груди. «Наверное, такое ощущение испытывает нищий, вдруг выигравший в лотерею сто тысяч франков», – подумал Поль.

Он забегал по комнате, потирая руки, заглядывая во все углы и бормоча себе поднос:

– О Господи, она жива! Она обязательно выздоровеет! Она будет разговаривать со мной и улыбаться! Это должно случиться!

Он вновь выбежал на лестничную клетку, принес несколько охапок дров и угля и растопил камин. Он действовал, как в лихорадке: подбрасывал в огонь хворост и дрова, кучу стружки, обнаруженную на лестнице, мелкие куски угля – и вскоре в комнате стало тепло.

Тогда Поль разорвал покрывало со своей кровати и положил куски греться у огня, рискуя поджечь их. Но руки у него больше не дрожали, он действовал ловко и быстро.

Так же аккуратно и заботливо, как молодая мать меняет пеленки любимому ребенку, он снял с девочки мокрую ночную рубашку и завернул ее в теплый лоскут покрывала.

Панический страх куда-то исчез. Поль понимал, что поступает правильно, и по мере того, как тепло и забота возвращали к жизни это нежное и хрупкое существо, согревалось также сердце молодого человека.

Через несколько минут Суавита тихонько вздохнула, ее веки дрогнули.

Поль, внимательно наблюдавший за ней, заметил, что ее прозрачные щеки слегка порозовели.

Второй теплый кусок покрывала он постелил на кровати, положил на него девочку, прикрыл ее сверху двумя одеялами, вокруг тела подоткнул покрывало и с большой заботой уложил ее голову на подушку. Он не сводил с нее глаз, он смотрел и любовался ею. Он испытывал к ней любовь и нежность, как к собственному ребенку.

Поль был счастлив.

– Я бы отдал все, что угодно, лишь бы узнать, как ее зовут, – прошептал он, уже думая о будущем.

Девочка открыла глаза и посмотрела куда-то в пространство, не замечая ничего вокруг. Губы ее задвигались, но не произнесли ни звука.

Поль, как завороженный, напрасно ждал хоть одного слова. Он долго колебался, пока, наконец, неуверенно спросил:

– Вам лучше?

Суавита вздрогнула, и дикий ужас исказил ее прелестное личико. Губы зашевелились вновь, – можно было подумать, что она хочет крикнуть, позвать на помощь, – но опять не произнесла ни звука.

Смущенный Поль прошептал:

– Прошу вас, не бойтесь!..

Глаза девочки закрылись, и мертвенная бледность снова разлилась по лицу. Однако ее дыхание, до сих пор еле слышное и прерывистое, стало четким и ровным.

Поль прислушивался к ее дыханию, недовольный собственным поведением.

– Ах, я несчастный! Какой же я неловкий, совсем не понимаю, что делать. С ней произошло что-то ужасное, а я, вместо того, чтобы успокоить, еще больше пугаю ее! – прошептал он в смущении.

Потом он замолчал и, не двигаясь, чтобы не производить лишнего шума, неотрывно смотрел на нее. Постепенно Суавита успокоилась. Вскоре слабый румянец вновь появился на ее щечках, она зашевелилась, подняла обе руки ко лбу, словно вдруг вспомнила о чем-то.

Очень медленно Суавита открыла глаза и так же медленно повернула голову в сторону Поля, сердце которого замерло от переполняющего его волнения. На него смотрели темно-синие глаза необычайной глубины. Тусклые зрачки казались холодными и пустыми. Поль едва выдержал этот безумный взгляд.

Вскоре выражение глаз изменилось: если бы не налет безумия, Поль готов был поклясться, что девочка его признала. Из-под длинных ресниц блеснул приветливый и ласковый лучик. Среди множества необъяснимых чувств во взгляде ее мелькнуло удивление, а потом на лице неожиданно появилась легкая тень улыбки.

Ее длинные ресницы закрылись, голова повернулась на подушке, дыхание успокоилось, на разгладившемся лбу выступила испарина. Ребенок заснул, повернувшись лицом к Полю, сторицей отблагодарив его за спасение своим лучистым взглядом.

Ночь тем временем подходила к концу. Когда Поль в первый раз вспомнил про время, на колокольне Сен-Шапель пробило пять часов. Судя по звукам с улицы, Париж просыпался.

Поль открыл окно и проветрил комнату. В небольшом помещении стоял резкий запах сгоревшей ткани. Внезапно вспыхнувшее пламя подожгло ночную рубашку, которую Поль положил сушиться поближе к огню. Случись такое день назад, он бы очень расстроился, но ночные происшествия сильно повлияли на душевное состояние молодого человека. За эту ночь он возмужал, он неожиданно повзрослел.

Поль присел на корточки перед кроватью и не двигаясь смотрел на ребенка.

Он даже не стал переодеваться. По правде говоря, за все это время он ни разу не вспомнил о себе. Его одежда и белье просохли прямо на нем.

Прошел час, потом еще один, день уже наступил и в комнате Поля стало светло, а мадам Сула все еще не возвращалась. Поль думал о ней, помня, как он надеялся и рассчитывал на ее помощь. Именно этой доброй женщине он собирался поведать о своей крошке, ведь женщины больше смыслят в болезнях. Он хотел просить ее позаботиться о ребенке.

А о девочке он думал постоянно. Ожидая, когда она сможет сказать ему свое настоящее имя, он мысленно назвал ее Блондётта – после того, как утреннее солнце осветило ее прекрасные золотые кудри.

Девочка спала, сон ее был спокоен и она часто улыбалась.

Смотря на нее, Поль тоже улыбался; юноша улыбался своей мечте.

Над этой детской золотистой головкой внезапно, словно прекрасное видение, появилось знакомое, любимое лицо – невероятно красивое в рамке каштановых волос.

Сердце Поля сжалось от тоски. Он впервые за всю ночь, а вернее, с того самого рокового мгновения, когда решил уйти из жизни, вспомнил об Изоль, и мысль эта вызвала трепет в его груди, пробудила тоску и мучительную боль утраты. Но было еще что-то: какое-то странное чувство, похожее на наслаждение, возникло при мысли об Изоль.

Не спуская глаз с ребенка, Поль прошептал:

– Так что же мне делать, бедная моя малышка?

Потом, покраснев, он подумал с горечью:

– Какое ей дело до того, что происходит на чердаке у незнакомца? Ведь Изоль любит другого!

Юноша вдруг почувствовал, что дрожит от холода, хотя всю ночь он этого не замечал.

Поль провел руками по своей одежде и убедился, что она давно высохла. И тут его рука вдруг нащупала сквозь толстую ткань пиджака письмо в нагрудном кармане.

Неторопливо вытащив письмо, он вспомнил, что вчера вечером мадам Сула протянула ему конверт. Тогда он даже не взглянул на письмо, ему было все равно.

Теперь, как только его глаза прочитали обратный адрес, он несказанно обрадовался.

– От моего брата! От моего любимого брата! – бормотал он, разрывая конверт дрожащими руками. С нетерпением отбросив конверт в сторону, Поль стал читать письмо, время от времени восклицая:

– Сошел с корабля! Он приехал во Францию!

Дочитав письмо, он произнес громко и внятно:

– Он уже приехал! Приехал вчера вечером! Какое счастье! Скоро я смогу его обнять!

XIX МАТУШКА СУЛА

Париж сильно изменился с 1835 года. Марион, несчастная, вечно оскорбляемая кляча, умерла. Ее хозяин, месье Фламан, произнес такую надгробную речь:

– Красотой она не отличалась, зато гарцевала как божество, моя чудная кляча!

Сам месье Фламан тоже умер. Нынче по Латинскому кварталу больше не ездят старые экипажи. Клячи уходят навсегда.

Латинский квартал пересекают теперь прекрасные бульвары, на которых расположились роскошные кафе. Среди них улочка Арп выглядела бы как куча мусора, забытая дворниками на императорской дороге.

Марион не смотрелась бы теперь в этом квартале, а месье Фламан сам не стал бы здесь работать даже конюхом.

Как бы там ни было, в 1835 году месье Фламан и его упряжка неотъемлемо принадлежали кварталу в окрестностях Сорбонны, так что мы никого не удивим, если заметим, что, вернувшись из предместья Сен-Жермен, мадам Сула выходила из его повозки на углу набережной Орфевр и Иерусалимской улицы. Было почти девять часов утра, последовавшего за описанной нами ночью. На путешествие Терезе понадобилась как раз вся эта странная ночь.

Она не сразу отправилась в дом Буавена, в свою квартиру; мадам Сула о чем-то думала, стоя на углу набережной Орфевр и Иерусалимской улицы.

Всю обратную дорогу в Париж, по крайней мере с тех пор, как рассвело, пассажирка месье Фламана читала и перечитывала короткие строчки, написанные в спешке генералом, графом де Шанма:

«Изоль, Суавита! Дорогие мои девочки, постарайтесь полюбить женщину, которая передаст вам эту записку, и уважайте ее, как вы любите и уважаете меня самого».

Несколько раз у мадам Сула на глаза наворачивались слезы.

– Изоль! – она не уставала повторять слова, которые никогда не надоедают матерям. – Дочь моя! Когда я в последний раз целовала ее, она была совсем маленькой девочкой! Не знаю, правильно ли я поступила, но ради моего ребенка я настрадалась, настрадалась, столько настрадалась! Она рассмеялась сквозь слезы.

– Мадемуазель де Шанма никогда об этом не узнает, – продолжала она. – Тем лучше! У нее, должно быть, доброе сердце. Она бы расстроилась, несмотря на знатность и богатство.

Поверьте, в словах мадам Сула звучала горечь.

Вы когда-нибудь видели, чтобы ампутация проводилась безболезненно и бескровно! Так вот, Тереза Сула мужественно перенесла такую операцию, но осталась незаживающая рана, – огромная кровоточащая рана на том месте, где раньше было ее материнское счастье.

– А другой ребенок? – продолжила она, и добрая улыбка появилась на ее лице. – Она – дочь святой женщины! Давно я хотела ее увидеть! Похожа ли она на свою мать? У той были прекрасными и лицо, и душа.

И она вновь перечитывала и перечитывала короткие строчки, начертанные на клочке бумаги:

– «…женщину, которая передаст вам эту записку…» – и, словно не веря, громко поясняла: – Это значит – меня! Мне кажется, что если бы я никогда не знала своей матери, никогда не видела ее, при встрече я бы узнала ее из тысячи: сердце подсказало бы мне. Хотя люди говорят мне, что все это глупости. Узнает ли она меня?.. – И Тереза снова перечитывала письмо: – «…постарайтесь полюбитьженщину…» Да, полюбите ее, она действовала из лучших побуждений… «…уважайте ее…». Да, уважайте мамашу Сула, которая готовит еду сыщикам! Нет, это слишком! Девочки никогда не узнают об этом… Ну же, Марион! Ты тоже несчастная, бедная кляча!..

Как только она покинула двуколку, вместо того, чтобы повернуть на Иерусалимскую улицу, женщина быстрым шагом направилась вдоль набережной и, спустя несколько минут, уже стояла у дверей трехэтажного дома.

Ее сердце беспокойно забилось и вдруг во всем теле она ощутила невероятную слабость.

– Это мой долг, – подбадривала она себя. – Ничего страшного не случится. Я просто не ела со вчерашнего дня, надо было зайти домой и что-нибудь перекусить, прежде чем идти сюда, но я так торопилась.

Тереза стояла у двери дома, порог которого она столько раз порывалась переступить, но так и не посмела. Теперь она спрашивала себя:

– Ну хорошо, а что я им скажу для начала?

Обычно дверь на улицу была закрыта. Мадам Сула прекрасно об этом знала, так как проходила мимо этого дома так часто, как только могла. Консьержа внизу не было. На первом этаже жили слуги генерала и это они открывали и закрывали входную дверь.

Сегодня дверь почему-то оказалась приоткрытой. Не успев удивиться, Тереза толкнула ее и… очутилась лицом к лицу с месье Бадуа. Она заметила пластырь на щеке инспектора и повязку на его руке. К тому же, ей показалось, что месье Бадуа караулил у входа, явно кого-то поджидая.

Мадам Сула невольно отступила назад.

– Так, так, – сказал инспектор несколько удивленным тоном. – Признаться, не ожидал я вас тут встретить.

Секунда потребовалось Терезе, чтобы собраться с мыслями и понять, что же происходит. «По всей видимости, полицию подняли на ноги из-за бегства генерала», – догадалась она.

– Надеюсь, вы уже все уладили, месье Бадуа, – проговорила она.

Он в последний момент сдержался, чтобы, по обыкновению, не ответить честно на вопрос мадам Сула.

– Вы можете делать, что вам заблагорассудится, мадам Сула, – пытаясь придать голосу безразличное выражение, проговорил месье Бадуа. – А вообще-то вам бы не мешало знать, что мы арестовали Лейтенанта, правда, гонялись за ним всю ночь.

– А, так вы арестовали наконец Лейтенанта? – вежливо поинтересовалась Тереза.

– Вы могли бы об этом узнать гораздо раньше, мадам Сула, – сурово продолжал инспектор, а в его голосе слышались укоризненные нотки, – если бы были дома, когда мои ребята по привычке зашли к вам после работы, чтобы попросить, даже не потребовать, а попросить дать им что-нибудь поесть. Странно, что такая женщина, как вы, не ночует дома, мадам Сула.

– Каждый выполняет свой долг, месье Бадуа, – мягко парировала Тереза. – Покойный Сула был умным человеком и говорил: плюнь на того, кто судит своих друзей!

Месье Бадуа несколько успокоился, протянув ей руку и с чувством сказал:

– Ну да ладно, Бог с ним, в конце концов вы ни в чем не виноваты, мадам Сула.

– Виновата! – смеясь, повторила Тереза. – Ну вы и скажете! Но вы можете объяснить, если, конечно, не секрет, что вы тут делаете?

– От вас у меня секретов нет, милая дама, – ответил полицейский. – Вы же из нашей команды, наш повар, наша кормилица! К тому же мы не раз убедились, что вы умеете молчать. Мы устроили здесь ловушку, да, да, настоящую мышеловку, разумеется, с личного разрешения главного комиссара: в пять утра, как вы сами понимаете, трудно рассчитывать на какие-то другие разрешения.

– Вы сказали, что устроили мышеловку? Я вас правильно поняла, месье Бадуа? – удивилась мадам Тереза.

– Да, именно мышеловку. Мы надеемся прихлопнуть Черные Мантии, – пояснил инспектор.

Большинство образованных и сообразительных людей, безусловно, знакомы с профессиональным языком сыщиков и каторжников. Поэтому мы считаем лишним объяснять значение слова «мышеловка». Иначе придется пересказывать всем известные истории о крысах, мышах и прочих грызунах-вредителях, а также о способах и методах, применяемых в охоте на них.

– Черные Мантии, – повторила мадам Сула. – Значит, вы их выследили, месье Бадуа?

– Есть все основания так предполагать. Но давайте прикроем дверь, чтобы нас не заметили с улицы. Вот как вкратце было дело: мой шпион, юный Клампен, по прозвищу Пистолет – если я вру, обещаю ухаживать за вашим котенком – хладнокровен, остер на язык, дьявольски хитер, но не шибко силен. Хотя после сегодняшнего дела… Это он поймал нам Куатье. Я бы вам рассказал и о деле Готрона, имя которого было помечено желтым мелом, и какие подвиги совершил там Пистолет. Но это далеко не все, что произошло этой ночью. Как раз здесь, в доме, где мы с вами разговариваем, имело место преступление: кто-то обокрал дом генерала и похитил двух его дочерей.

Мадам Сула вдруг почувствовала, что ее охватывает дрожь и она упадет, если не прислонится к стене. Последние слова поразили ее, как удар молнии.

– Знаю, знаю, – продолжал инспектор более мягко, – вы, женщины, слишком чувствительны к такого рода преступлениям. Рассказы о краже со взломом или убийстве вас развлекут. Но стоит вам услышать о похищении детей, как на глазах у вас появляются слезы. Так, я продолжаю? Значит, вот что: не далее как вчера вечером на верхнем этаже этого же дома собирались Черные Мантии…

– А дети, месье Бадуа? Что случилось с детьми? – взволнованно спросила Тереза.

– Младшая – совсем еще ребенок, и старшая – уже почти взрослая дочь генерала, – пояснил инспектор, – они исчезли. На данный момент мы подозреваем, что старшая сбежала со своим приятелем, каким-нибудь бездельником, и это каким-то образом повлияло на судьбу младшей из сестер.

Мадам Сула прижала руки к сердцу.

– Изоль! – прошептала она. – Это ложь! Этого не может быть!

– Именно так и зовут подозреваемую, – подтвердил месье Бадуа, – и я позволю себе заметить, что крайне любопытна история рождения этой красавицы. Сам генерал объяснил появление в его семье старшей своей дочери кое-какими веселыми похождениями в юности, в бытность офицером. Он тогда якобы познакомился с молодой прелестной крестьянской девушкой и, возможно, что-то между ними произошло. Потом она назвала его отцом своего ребенка, вынудила признать и удочерить. Хотя я думаю, что это дитя от местного почтальона или водовоза. Известное дело, так чаще всего случается, вы уж мне поверьте.

Мадам Сула слегка вздрогнула.

– Уж вы мне поверьте, – повторил невозмутимый месье Бадуа и продолжил: – Такие истории всегда приводят к неприятностям. Безродный ребенок, подброшенный в порядочную семью, приносит несчастье.

– Месье Бадуа, – с трудом выговорила Тереза, – вы клевещете на мадемуазель Изоль де Шанма!

Полицейский удивленно посмотрел на нее и вежливо поклонился.

– Раз вы так за нее заступаетесь, – пробормотал он, – она, должно быть, чиста, как снег, честна, как мои глаза. Я рассказал о догадках, но инспектор полиции может и ошибаться, как любой смертный. Возможно, старшая дочь непричастна к исчезновению младшей, хотя чужие дети в семье… Просто исчезновение малышки в два раза увеличивает долю наследства этой мадемуазель Изоль. Это отрицать нельзя и не учитывать тоже нельзя. Хотя, может быть, она сама благодетель, если вы отвечаете за нее.

– Но, – запротестовала Тереза, взволнованная до предела, – почему вы заговорили о завещании? Ведь генерал жив-здоров, по-моему…

– Все мы смертны, – ответил Бадуа. – Генерал имел несчастье быть убитым вчера тем самым Куатье. И произошло это в вашем доме, напротив вашей квартиры. Таковы последние новости.

И тут у месье Бадуа появилась возможность убедиться в правильности своего предположения о странной чувствительности женщин. Его сообщение об убийстве генерала, к крайнему удивлению инспектора, не возымело должного действия на мадам Сула.

– Я всегда знал, – проговорил про себя потрясенный Бадуа, – что у вас, женщин, полно тайн и странностей. Но черт меня возьми! Пытаться познать женскую душу посложнее обнаружения философского камня!

Так как Тереза молчала, погруженная в свои мысли, он добавил:

– Справедливости ради следует отметить, существуют доказательства в защиту мадемуазель Изоль: наличие отмычек, то, что почти ничего не тронуто, кое-какие разбитые вещи – все это говорит о том, что действовал мужчина, возможно, профессионал. Но названный Куатье…

– Месье Бадуа! – воскликнула Тереза. – Позвольте мне пройти в дом генерала! Ради всего святого! Женскому глазу может открыться нечто, незаметное для мужчин…

– Это так, – прервал ее инспектор, – но вам туда нельзя. Месье Мегень сейчас на втором этаже; что же касается улик и доказательств, их даже переизбыток. Птички улетели: улетели и со второго, и с третьего этажей! Между происшествиями на втором и на третьем этажах должна быть связь, держу пари на трехмесячное жалованье! Птички улетели и больше не вернутся! Мы прозевали и больше не увидим ни девочек, ни Черных Мантий. Вот почему, мадам Сула, если бы вы приготовили что-нибудь часам к одиннадцати, я был бы вам очень признателен, так как, вследствие занятости, я давно уже не ел у вас.

Тереза повернулась и пошла, не произнеся больше ни слова. На улице она почувствовала, что голова у нее кружится и ноги ее не слушаются, словно она пьяна. Она действительно была не в себе от боли и ужаса. Обвинение против дочери ранило ее в самое сердце. Конечно, она не обвиняла себя в чем-то конкретном, но ее глубоко задели слова месье Бадуа: «Безродный ребенок, подброшенный в порядочную семью, приносит несчастье».

Эта ли мысль мучила честную и добрую мадам Сула?

Не поэтому ли она любила наравне со своим ребенком дочку покойной графини де Шанма, которую она называла святой?

Когда она поднялась на третий этаж своего дома по темной винтовой лестнице, она увидела, что дверь в комнату Поля Лабра распахнута настежь. Он заметил ее и позвал.

– Сегодня ночью произошло много нового, мамаша Сула, – сказал он. – Я не хочу лезть в ваши дела, но я готов был исполнить любое ваше желание, лишь бы выбыли дома.

Тереза ответила ему по-другому, нежели месье Бадуа:

– Я была занята одним делом, в котором нисколько не раскаиваюсь, месье Поль. Но мне неприятно, что меня не было дома, когда я понадобилась вам.

Взгляд ее упал на маленький стол, на котором лежали завернутые в клочок газеты хлеб, вино и немного сыра бри. Поль собирался завтракать.

– Вы были мне нужны не для того, чтобы позаботиться о моем завтраке, – пояснил молодой человек. – Когда пришла Рено с уборкой, я попросил ее достать мне поесть, так как я не могу выйти: я тут кое за кем присматриваю.

Неизвестно почему, но Тереза сразу подумала об Изоль. И подумала не со страхом, а с надеждой.

Объяснимся: мадам Сула из двух зол выбирала меньшее. Она надеялась, что ее дочь скорее жертва, нежели преступница. Она посмотрела на Поля и сказала, боясь выдать свое волнение:

– Что-то изменилось в вас с вчерашнего вечера, месье Лабр? Или я ошибаюсь? Сегодня утром вы выглядите совсем другим человеком.

– Потому, что я расстался с мыслью о самоубийстве, мадам Сула, – просто ответил молодой человек.

– О самоубийстве?! – в ужасе повторила Тереза. – Вы хотели покончить с собой?

– Когда я вчера вечером вас обнял, я действительно думал, что в последний раз; но когда я пошел умирать, Господь послал мне нечто, что возродило мой интерес к жизни.

Он встал и откинул с кровати шелковое покрывало, которым укутал Суавиту.

Мадам Сула при виде девочки невольно вскрикнула.

– Разве вы ее знаете? – спросил Поль оживляясь.

– Я?! – спросила Тереза таким тоном, словно ее в чем-то обвиняли.

Она замолчала, а потом добавила:

– Нет, месье Поль, я ее никогда раньше не видела.

Во взгляде молодого человека мелькнуло подозрение: Терезы ведь не было дома этой ночью. Но подозрение длилось всего мгновение, и он сразу же сказал:

– Вы самая прекрасная и добрая женщина, которую я когда-либо встречал, мадам Сула.

Она же безотрывно смотрела на Суавиту, которая мирно спала. Мамаша Сула думала: «Это она, я готова поклясться, что это она».

– Девочек было две? – вдруг спросила она.

– Как две? – удивился Поль.

– Ну, когда вы ее спасали? – спросила Тереза.

– Кто вам сказал, что я ее спас, мамаша Сула? – суровым тоном осведомился Поль.

Она взглянула на него, словно только что очнулась от своих мыслей, и Поль увидел две огромные слезы, стекающие по ее щеке.

– Месье Поль, – сказала она, – именем вашей матери прошу вас, никогда не думайте обо мне плохо. Есть человек, которого я люблю больше, чем себя, в сто раз больше! Даже в тысячу раз! Я так много страдала ради нее; возможно я еще буду страдать. Скажите мне, что с вами произошло? Умоляю вас, ничего не утаивайте! Господь свидетель, что я верю в доброе сердце той, которую люблю и которой я отдала больше, чем жизнь. Она, должно быть, просто несчастна. Если я поверю в ее виновность, я умру или сойду с ума.

Поль Лабр взял ее руки в свои.

– Вы говорите так туманно, – пробормотал он, – но несмотря ни на что, я повторяю и буду повторять всегда: в мире нет прекраснее и добрее женщины, чем вы. Я в этом не сомневаюсь и уважаю ваши тайны. Я никогда не спрошу о них, а свои я вам открою.

– Ах! – сказала Тереза, улыбаясь сквозь слезы, – у вас прекрасное сердце! Я так часто об этом думала, все могло бы получиться еще лучше… еще лучше! Молодые муж и жена рядом со мной. Счастье в моем бедном доме…

Она резко оборвала свои громкие размышления и вытерла влажные глаза тыльной стороной ладони.

– Какое ангельское дитя! – прошептала она, глядя на Суавиту.

Потом она сказала:

– Не считайте меня сумасшедшей, месье Лабр. Я уже успокоилась. Рассказывайте, я вас слушаю.

XX ОБЕРТКА ОТ СЫРА

Поль рассказал ей все без утайки, ничего не пропустив; Тереза слушала, затаив дыхание. Естественно, она уловила в его рассказе некоторые известные ей подробности, о которых он и не догадывался. Несколько раз во время того, как Поль рассказывал о своем страхе за жизнь ребенка, об отчаянии и надежде, о попытках спасти девочку, Тереза склонялась над спящей Суавитой и нежно, по-матерински целовала ее в лоб. Ее взгляд был также полон материнской любви, но вместе с тем выдавал и ее беспокойство. Мысли ее витали далеко отсюда; она сосредоточенно о чем-то думала.

Поль Лабр упомянул и о письме от своего брата, которое прочитал только в шесть утра. Но он не стал подробно рассказывать об его содержании, считая, что письмо к делу отношение не имеет.

– Я назвал ее Блондеттой, – продолжал он, – во всяком случае я буду ее так называть, пока не узнаю ее настоящего имени; а я обязательно его узнаю, даже если для этого мне понадобится перевернуть весь Париж! Не правда ли, ей идет имя Блондетта? Она пришла в себя только утром, часов в восемь, и очень испугалась, увидев меня, но потом улыбнулась. И тут… Матушка Сула, я не знаю, как вам сказать… как объяснить… Дело в том, что у нее очень странная улыбка, какая-то неестественная, ее лицо искажается болезненной гримасой, кажется безумным. Я очень испугался, боюсь, что она потеряла рассудок. Вы и сами скоро увидите.

Тереза внимательно посмотрела на молодого человека.

Вместо того, чтобы ответить, она отошла в дальний угол комнаты и тихо прошептала:

– Я никогда не поверю, что маленькая мадемуазель де Шанма дурочка или сумасшедшая: генерал сказал бы мне об этом. И разве тогда адресовал бы ей свое, вернее, мое письмо, как и ее сестре? Нет, если одна из них безумна, не станешь писать: «Изоль, Суавита! Дорогие мои девочки!»

Имя Суавиты всплыло в памяти. Мадам Сула вздрогнула, внимательно посмотрела на девочку и вдруг подумала: «А действительно ли это Суавита?» Неожиданно для себя Тереза вскричала:

– Это не она, я уверена, что это не она! Это не может быть она!

– О ком это вы, матушка? – спросил Поль.

– О ней, – ответила Тереза. – Бедное дитя!

– Как это печально, не правда ли? Но я расскажу вам конец этой истории, а он того печальнее. Когда Рено вернулась и принесла наш завтрак, я спросил у Блондетты, хочет ли она есть. Девочка отрицательно покачала головой… Тогда я предложил ей попить, и она опять молча кивнула. Я не удивился, так как до этого она не проявляла практически никаких признаков разума. Это был прогресс, и я надеялся, что скоро рассудок ее полностью восстановится.

Я долил в вино воды, добавил сахара и подал ей. Она медленно выпила все до последней капли. Потом она посмотрела на меня с благодарностью и улыбнулась. Ее губы приоткрылись, и я подумал, что сейчас она заговорит. Я был счастлив при мысли, что вот-вот услышу ее голосок, но меня постигло страшное разочарование. Она сделала усилие, от которого лицо ее напряглось, глаза округлились, но вместо слов, которые я надеялся услышать, она издала лишь хриплый звук!

– Она немая! – воскликнула мадам Сула.

Поль обескураженно посмотрел на нее. В этом восклицании женщины послышались торжествующие нотки.

– Да, она немая! – с болью в голосе повторил Поль.

– Бедное, бедное дитя! – прошептала Тереза и прижалась губами к маленькой ручке Блондетты.

Она думала:

«Это говорит само за себя! Это не может не говорить само за себя! Я так часто расспрашивала о ней, мне бы сказали, что она немая. А генерал? Передавая мне записку, он сказал бы: Суавита немая. Значит, это не она, это не Суавита!»

– Вы добрая женщин, матушка Сула, – сказал Поль, внимательно наблюдавший за тем, с какой нежностью Тереза склоняется над ребенком. – Но сегодня утром с вами происходит что-то странное. Когда вы воскликнули: «Она немая!», я готов был поклясться, что вы рады!

– Я? – сказала Тереза. – Милое маленькое создание! Месье Поль, боюсь, вы не сумеете как следует заботиться об этом ангеле. Я сама буду ухаживать за девочкой! Я заменю ей мать!

– Я очень на это рассчитываю, – признался Поль и сложил руки в благодарном порыве, – тем более, что мне придется теперь найти работу. Как только эта малышка появилась здесь, я решил, что могу работать в какой-нибудь мастерской или на фабрике, как и многие другие.

– Вам? Работать? – удивилась Тереза. – С вашими руками, не привыкшими к труду?

– Ну, если только с неба не свалится вдруг какое-нибудь наследство, – засмеялся Поль. – Давайте, матушка Сула, поговорим обо мне. Я уже сказал вам, что у меня появилось несколько причин, чтобы жить. Сам бы я не решился вот так взять и пойти работать. Мне необходима поддержка, необходим друг и наставник. И вот приезжает мой брат Жан!

– Какое счастье! – воскликнула мадам Сула. – Вот это действительно хорошая новость! Когда же мы увидим, наконец, вашего славного братца? Ведь он барон, вы знаете об этом?

Поль рассеянно разглядывал адрес на конверте.

– Меня немного беспокоит, что его до сих пор нет, – ответил юноша. – Конечно, я не волнуюсь, дорога от Гавра до Парижа вполне безопасна; но все же письмо было отправлено позавчера и в нем написано: «Завтра вечером я смогу тебя обнять».

– «Завтра» означает вчера, – заметила гостья. – Должно быть, он уже приехал.

– Должно быть… – задумчиво протянул Поль.

– Он появится в конце концов, – успокаивающе произнесла мадам Тереза.

– О, разумеется! Хотите, я прочту вам письмо, матушка Сула? – предложил Поль.

– С удовольствием, – сказала добрая женщина, – я вся внимание.

Поль развернул письмо, громко шуршавшее в его руках после купания и последующей сушки.

Из-за длительного пребывания этой ночью в воде чернила размылись; письмо напоминало теперь древнее послание, изъеденное временем.

Внешний вид вещей значит очень много, и Поль сказал:

– Мне трудно выразить то, что я чувствую. Я знаю, когда и где это было написано; это случилось вчера и совсем недалеко отсюда. Однако мне кажется, что это было в незапамятные времена, а Гавр находится где-то на краю света. Я понимаю, это лишь иллюзия, но… Итак, слушайте.

И он начал:

«Мой милый Поль, когда ты получишь это «Настоящим уведомляю», как пишут высоким стилем рекруты да миллионеры, ты подумаешь, глядя на марку:

Мэтр Жан – человек аккуратный и экономный. Чтобы не платить почте за доставку письма из Монтевидео, он передал это послание с каким-нибудь месье, отправлявшимся из Уругвая в Сирию или в Понтуаз. Мэтр Жан сказал этому человеку: дорогой месье, во имя Родины, не будете ли вы столь любезны бросить это письмецо в почтовый ящик где-нибудь в Гавре, городе, стоящем в устье Сены; я буду вечно вам признателен.

Парижане все такие. Они во всем видят подвох. Это – профессионалы, умудряющиеся ошибаться в двенадцати случаях из десяти.

Карамба! Сынок, я иссох от тоски; как я соскучился по их милому головотяпству! В Париже, видишь ли, больше глупости, чем во всем остальном мире. В Америке не хватает парижского вздора; все люди тут благоразумны до ужаса. Я не мог больше жить без Парижа. Глупость или смерть! Одним словом, я пишу эти строки в Гавре и сейчас лично брошу письмо в почтовый ящик, я, я сам и никто другой!..»

– Забавный у вас брат, – улыбнулась мадам Сула. – Но когда пишут издалека, некоторые мысли кажутся странными…

– У него ума больше, чем у четверых… – начал Поль.

– Я вовсе не хотела сказать, что… – поспешила объяснить Тереза.

– Разумеется, мадам Сула. Хотя вы и правы. Но я продолжу:

«Шутки в сторону: я приехал во Францию не развлекаться, мой дорогой брат. Я уже давно встревожен. Моя милая матушка лишь приписывает пару строк в конце твоих писем, а твои послания не сообщают мне того, что я хотел бы знать. Ложась спать по вечерам, я в течение двух лет себя спрашиваю: как они там? Действительно ли моя матушка пребывает в добром здравии? Излечилась ли она от своей пагубной страсти, сделавшей ее несчастной? Правильно ли воспитывает юного Поля? Не получала ли наследства от каких-нибудь умерших родственников?..»

– Ах, так! – вновь прервала юношу Тереза. – Он, стало быть, не знает, что бедная мадам Лабр умерла?

– Он не успел получить моего письма, – ответил Поль. – Жан ничего не знает и не может знать.

– Он пишет так по-книжному, месье Поль! – заметила мадам Сула.

– Это доброе и благородное сердце, – нежно улыбнулся юноша. – Читаю дальше:

«Конечно, милый брат, я не обвиняю тебя в том, что ты не слишком откровенен со мной, но что, например, за место, где вы живете и которое ты никак не называешь? В моем возрасте еще сложно рассчитывать на крупное жалованье. Я сделал для вас все, что мог, но мог я так мало!

Я возвращаюсь, чтобы во всем разобраться и все увидеть своими глазами. В конце концов, мы Лабры д 'Арси, и я нигде не встречал людей, которые были бы честнее и благороднее моего отца!

Я все увижу и все выясню: как вы живете, как идут у вас дела… Я имею право это знать. Ты, возможно, расскажешь мне о том, о чем не захотел и не осмелился написать.

Признаться ли тебе? Честно говоря, мне внушает страх квартал, в котором вы живете. Эта Иерусалимская улица… Она пугает меня. Надеюсь, что младший сын Антуана Лабра не стал полицейским? Видишь, я теряю рассудок.

Я сошел с корабля сегодня утром. Несмотря ни на что, у меня легко на сердце: я уверен, что в конце концов все уладится. Я не привез с собой много денег, зато душа моя полна нежности, я не боюсь трудностей и не собираюсь перед ними отступать. Если я найду вас счастливыми – тем лучше! Я с чистым сердцем окунусь в пьянящую атмосферу Парижа.

Если же, как я опасаюсь, вы несчастны… Я еще молод, ты становишься мужчиной… Черт побери! Разрази меня гром, если мы вдвоем не преодолеем все невзгоды!

Ты понял меня, подготовь матушку. Я переночую здесь. Завтра в четыре часа утра отправляется почтовая карета – и между восьмью и десятью вечера я постучу в вашу дверь. Завтра вечером я смогу тебя обнять.

Целую,

ЖАН».

Наступила пауза. Первой молчание нарушила мадам Сула.

– Он опаздывает на тридцать часов, – заметила она.

– Решив уйти в мир иной, – прошептал Поль вместо ответа, – я тоже написал брату. Он не получит моего письма. Рассказывать будет сложнее, чем написать. Но в конце концов, – проговорил Поль, поднимая голову, – если у меня не хватит духу, меня не будут мучить угрызения совести.

– Тридцать часов! – повторила Тереза. – На вашем месте я бы навела справки.

Произнося эти слова, она потянулась рукой к газете, в которую был завернут сыр, и добавила:

– У меня голова кружится от голода, не угостите ли вы меня завтраком, месье Поль?

Поль протянул ей хлеб, но, вместо того, чтобы приняться за еду, женщина воскликнула:

– Смотрите, смотрите! Вот напечатано ваше имя!

– Не так часто я вижу свое имя в газетах, – засмеялся Поль.

– И имя вашего брата тоже! – добавила Тереза, приподняв сыр ножом, чтобы удобнее было читать.

– Мой брат! – повторил Поль с растущим беспокойством. – Может быть, с ним случилось несчастье?

– Но только после прибытия во Францию, – сказала гостья, – и заметка с этим не связана. Это же старая газета. Вот видите, на обороте: «Биржа, 23 декабря…» А у нас – конец апреля.

Мадам Сула соскребла с листка бумаги весь сыр. Поль между тем продолжал:

– Вы думаете, меня не тревожит его опоздание, мадам Сула? Тридцать часов! Жана действительно нет слишком долго; но вот что мне пришло в голову: вчера вечером, спускаясь с лестницы, я встретился с одним человеком. Он спросил, не я ли Поль Лабр.

– Конечно, это был ваш брат! – воскликнула Тереза. – Но почему он не постучался ко мне?

Вдруг она сказала:

– Смотри-ка!

Удивительно, как с интересом читая листок газеты, она все время поглядывала одним глазом на спящую малышку. Мадам Сула все замечала и всему уделяла необходимое внимание.

– Покажите, – попросил Поль, – надеюсь, ничего об оскорблении личности?

Он вдруг вспомнил о своей истории с генералом. В те времена в газетах писали обо всем, даже полицейских не щадили.

– Возможно, это удача, – ответила мадам Сула, стараясь расшифровать засаленный отрывок газетного объявления.

«Месье Лабр (Жан) и месье Лабр (Поль), оба сыновья месье Лабра д' Арси (Антуана), приглашаются как можно скорее посетить контору мэтра Эбера, нотариуса, по адресу: улица Вьей-дю-Тампль, дом N0 22, по вопросу, который может оказаться им интересным».

Она протянула обрывок газеты Полю, который попытался пошутить.

– Я не знаю никакого дядюшки из Америки, – сказал он. Прочитав объявление и он, в свою очередь, не смог скрыть возбуждения.

Среди всех вещей, которые могут в одно мгновение вселить в человека страх и надежду одновременно, такого рода сообщения надо поставить на первое место. В них ничего толком не сказано, поэтому они волнуют. Они могут принести болезненный удар или неслыханную удачу.

Поль попытался скрыть учащенные удары своего сердца и охватившее его волнение, поэтому медленно он проговорил:

– Двадцать третье декабря и конец апреля – огромный промежуток времени. Если нотариус ждал целых четыре месяца, он может подождать еще несколько дней или часов.

Если Поль не высказал вслух своего истинного желания, то Тереза, наоборот, откровенно выразила свои мысли, ответив:

– Месье Лабр, вы сделаете мне приятное, если немедленно возьмете экипаж и поедете на улицу Вьей-дю-Тампль, дом № 22. Мне думается, вы разбогатели!

Ее взгляд вновь скользнул в сторону кровати, на которой спала девочка.

Не трудно было понять значение этого взгляда. Стороннему наблюдателю было ясно: под тем или иным предлогом она хочет удалить Поля Лабра. И желание это росло с каждой минутой.

Поль заколебался:

– Не то, чтобы я боялся оставить ее одну с вами, матушка… – начал он.

– Только этого не хватало! – воскликнула она и весело добавила: – Эй! Месье Поль, вы больше ребенок, право! Все, что я вам только что говорила, касается ее в первую очередь. Теперь, когда у вас бремя ответственности, вам нужны средства! Когда мы выходим ее, ей нельзя будет питаться воздухом.

Поль быстро схватил шляпу.

– Это верно, точно, ну, конечно же, вы правы, мадам Сула! – разволновался он. – Я не понимаю простейших вещей! Когда же я научусь жить, как все люди!

И он выбежал из комнаты.

Мадам Сула оставалась какое-то время неподвижной, прислушиваясь, как Поль бегом спускается по винтовой лестнице.

Когда его шаги затихли вдали, она встала и подошла к кровати, где спал ребенок. Брови ее нахмурились, на щеках проступила матовая бледность.

– Изоль! – прошептала она. – Изоль не могла сделать ничего плохого.

Она склонилась над кроватью и внимательно посмотрела на лицо девочки.

– Я могу долго так смотреть! Я не знаю! – сказала она громко. – Когда сердце растревожено, как у меня, везде видишь сходство! Нет, это точно: она не похожа ни на генерала, ни на графиню! Это точно, точно! Я не могу ошибаться!

Она протянула руку к ручке девочки; ее рука сильно дрожала.

– Попробуем проверить и убедиться в своей правоте, но сначала я хочу ее поцеловать.

Губы матушки Сула, побелевшие от необъяснимого страха, прижались к лобику спящей малышки.

Поцелуй женщины был полон страстной нежности и в то же время тревоги.

Ребенок слегка вздрогнул.

Второй нежный поцелуй Терезы разбудил девочку. Увидев, что ее веки приоткрылись, Тереза отступила, потом вновь наклонилась над подушкой:

– Суавита!

Ребенок пугливо огляделся, словно ища защиты у невидимого заступника.

– Суавита, девочка моя, – повторила Тереза, – у меня есть письмо для вас от вашего папочки. Он просит вас доверять мне и полюбить меня. Вот, прочтите.

Черты лица девочки исказились, и из ее горла вырвался тот самый хриплый звук: Затем глаза ее закрылись.

Мадам Сула упала на колени и с горячностью заломила руки:

– Боже мой! Боже мой! Это не она! Это не мадемуазель де Шанма! Я смогу искать тех, кто ее любит и, может быть, оплакивает! И мне не придется во время поисков столкнуться с преступлением моей дочери!

XXI НОТАРИАЛЬНАЯ КОНТОРА

На улице Вьей-дю-Тампль возвышались большие дома с обширными жилыми помещениями. В просторной комнате с высоким потолком, обитой темно-зеленой плотной тканью, стоял стойкий запах лежалой бумаги. Из множества неприятных запахов этот – самый ненавистный.

Три, стоящих друг за другом, канцелярских стола заняли все пространство комнаты. Рядом с каждым столом находилась двухполочная этажерка, так что в комнате располагались шесть довольно массивных предметов. Через открытую дверь во вторую маленькую комнатку виднелся седьмой стол. Все столы были заняты, за исключением одного у входной двери.

Мы видели разные нотариальные конторы, от салонов до министерских кабинетов. Время не стоит на месте. Но вернемся в район Марэ, нотариальную контору, располагавшуюся там в 1835 году.

На двери в маленькую комнату висела небольшая медная табличка с надписью: Мэтр-клерк. На другой, закрытой двери в противоположном конце большой комнаты табличка сообщала: Кабинет.

Это была святая святых самого мэтра Эбера де л'Этан де Буа (Мари-Пьера), преемника мэтра Суэф (Изидора), казначея, лейтенанта артиллерии национальной гвардии и члена многочисленных хоровых обществ. Он был важный господин с прочным положением, устоявшимися политическими взглядами и большим животом.

Месье Суэф (Констанс), племянник бывшего нотариуса и первый клерк, был молодой человек с хорошим будущим, в очках и в зеленом мундире. Он носил нарукавники из желтого люстрина, которые очень шли ему, и косил на оба глаза.

Второму клерку, Маудо, было чуть за сорок; он курил трубку. У него чуточку выпирал вперед кругленький животик, нарукавники он носил зеленые, ни на какое будущее рассчитывать не мог.

Третий клерк, Дьелафуа, с гордостью следовал моде прошлого года. Он напомаживал волосы и расчесывал их на прямой пробор. У него почти не осталось шансов на хорошую карьеру. Имен остальных трех клерков, составлявших персонал конторы в тот спокойный год, не сохранилось. Все они носили нарукавники, и если сложить жалованье всех, не хватило бы на прокорм простой лошади. Лишь место рассыльного оставалось вакантным. Это место и пустовало у входной двери.

Было около одиннадцати часов утра.

Контора завтракала. Кто-то за счет патрона, предлагавшего свежий хлеб и кислое вино; кто-то удовлетворял свой аппетит соразмерно своему собственному заработку.

Суэф (Констанс) кушал нежную котлету; Маудо поедал холодную говядину, принесенную с собой в кульке; Дьелафуа ел колбасу, нарезая ее кусочками; остальные ограничились сыром.

– Сколько лет этой блондинке? – полюбопытствовал из своей конторки первый клерк.

– Э-е-е, – протянул Маудо, – совсем еще нежный возраст.

– А красивая? – спросил Дьелафуа.

Может быть, и не сошла с картинки, но вполне-вполне, в любом случае достаточно красивая, чтобы устроить женушкам патронов веселую жизнь.

– Когда я, наконец, открою собственное дело… – мечтательно протянул первый клерк и тут же решительно добавил: – моя жена ничего не будет знать. – Отправляя в рот кусочек котлеты, он деловито осведомился: – Месье Лабр говорил, когда вернется?

– Да, между одиннадцатью и полднем, – ответил Маудо.

– Странно, – заметил первый клерк, – пришлось ждать четыре месяца, пока он подал признаки жизни. Месье пятый, – обратился он к сидящему сзади коллеге, – будьте любезны, отнесите это в дом под № 14.

– Улица Сент-Круа-де-ла-Бретонри, магазин мод, – добавил Маудо. – Предварительные переговоры оказались успешны?

Констанс Суэф не удосужился ответить, лишь сказал «месье пятому», передавая ему письмо в красивом, пахнущем одеколоном конверте:

– Надеюсь, скоро у нас будет рассыльный, который освободит вас от обязанностей курьера.

Пятый ответил кисло-сладким голосом:

– Я тоже надеюсь на это, месье Суэф.

Когда он ушел, Суэф пробормотал:

– Этот тип лишний в конторе, больно умничает.

– Сегодня утром заходил человек, желающий занять место рассыльного, – вспомнил Маудо.

– Каков он из себя? – поинтересовался месье Суэф.

– Ужасен. С отвратительной прической… как у месье Дьелафуа, только без помады. Пробор точно такой же.

– Я бы попросил вас, месье Маудо… – сказал Дьелафуа, третий клерк.

– Как зовут? – продолжал спрашивать Констанс Суэф.

– Клампен, – не задумываясь, ответил второй клерк; видимо, посетитель сразу ему запомнился.

– Хорошее имя для курьера! – обрадовался месье Суэф.

– Он еще придет. Прошу прощения, месье, я слышу шаги патрона в его кабинете, кажется, он идет сюда, – скороговоркой заговорил Маудо.

Почти одновременно с последними словами второго клерка дверь в кабинет открылась, и на пороге появился круглый человек с красным лицом, в вычищенном до блеска костюме и во внушительном белом форменном галстуке.

– Кто бы мог подумать, что этот толстяк заплатит двести пятьдесят тысяч франков, чтобы выкупить эту контору! – пробормотал про себя Констанс Суэф. – К вашим услугам, патрон, – кланяясь, громко произнес племянник бывшего нотариуса. – Что нового?

– На политическом небосклоне – черные тучи, в природе – весна и расцветание, – как всегда пошутил месье Эбер де л'Этан.

– Не считая репы, – пробубнил про себя Маудо. – Господи, как же он глуп! Это переходит все границы.

Патрон пересек контору важным, исполненным величия шагом, зашел в конторку главного клерка и закрыл за собой дверь.

– Личное дело! – сказал Дьелафуа. – Они будут обсуждать ту блондинку.

– Мой дорогой месье Суэф, – дружески сказал месье Эбер де л'Этан де Буа, – мне необходима, сегодня или завтра, сотня франков для одного частного дела… Непредвиденные обстоятельства… Вы знаете мои правила…

И, не дожидаясь ответа, добавил:

– Боюсь, мы влипнем в историю. У меня из головы не идет дело Лабра.

– Он приходил, – сказал Констанс Суэф.

– Как? Кто? Я думал, что один я видел его! – воскликнул удивленный Эбер.

– Приходил Поль Лабр, – пояснил месье Суэф.

– Ах, Поль? А я видел Жана. В котором часу? – расспрашивал месье Эбер.

– Часов в десять или в половине одиннадцатого. Он должен вернуться от одиннадцати до полудня, – ответил месье Суэф.

Патрон задумался.

– Нужно предупредить комиссара полиции, – сказал он наконец. – Человек, которого я видел сегодня утром, произвел на меня удручающее впечатление… И еще эта мигрень! Не странно ли вам, дорогой месье Суэф, что после четырех месяцев молчания они вдруг заявились в один день и к тому же порознь?

Он запросто положил на стол золотую табакерку рядом с буковой, которой пользовался, несмотря на свой юный возраст, месье Констанс Суэф.

Констанс отодвинул свою табакерку и сухо ответил:

– Такое иногда случается. Никто из наследников, имеющих дело с вашей конторой, не обязан вам нравиться, месье Эбер.

Патрон не обиделся и вдруг запел неожиданно глубоким голосом:

На могиле мне оставьте Вином наполненный стакан. Люблю друзей веселых, Застолья шум, Бокалов звон. Фаридон-дон, Фаридон-дон! Когда мой час пробьет, Фаридон-дан, Фаридон-дан!

Маудо постучался и сказал из-за двери:

Там пришел тот парень, что хотел поступить на место курьера.

– Слишком поздно, – ответил патрон, – место с сегодняшнего дня занято протеже мадам герцогини.

– Ты слышал? – спросил Маудо нашего друга Пистолета, стоящего на пороге входной двери.

Пистолет приоделся, а ночное купание положительно отразилось на его внешности.

– Я слышал, что у меня нет никаких шансов, – ответил он со вздохом. – Я хотел честно подзаработать, но в Париже трудно найти работу.

– Нужно познакомиться с герцогиней, – подтрунил Дьелафуа, – и можно отхватить место за тридцать франков, минус вычеты франков на пятнадцать.

Пистолет не обиделся. Он повернулся к двери и, уходя, сказал:

– В любом случае спасибо. Я все-таки постараюсь устроиться где-нибудь. К вашим услугам, месье.

Тем временем месье Эбер пропел последний куплет песенки и признался:

– Последний куплет я сочинил сам, но это тайна, не выдавайте меня.

– Месье Поль Лабр! – вновь крикнул из-за двери Маудо.

– Отлично! – ответил нотариус, – пригласите зайти месье Поля Лабра.

И конфиденциально добавил:

– Если этот похож на первого, я не очень расстроюсь, если им займется кто-нибудь из полиции…

– Хотя нет! – прервал он сам себя, когда дверь открылась. – Этот совсем не похож на того первого! Даже удивительно, как братья могут быть такими разными!.. Месье, будьте любезны, садитесь. – Он пригласил молодого человека зайти в комнату. – Я имею честь говорить с месье Лабром? С месье Полем Лабром? – уточнил нотариус.

– Да, именно так, – ответил вновь вошедший.

– Очень хорошо. Вы не обидитесь, месье, если я вам замечу: вы не очень-то торопились… – с расстановкой и несколько язвительно произнес месье Эбер.

– Я никогда не читаю газет, – прервал его Поль, – и очень спешу! Не могли бы вы сразу перейти к делу.

– Месье Поль, – ответил нотариус с чувством, – я тоже очень спешу. Труд нотариуса не синекура. У вас есть документы, удостоверяющие вашу личность?

– У меня с собой никаких документов нет, – признался Поль.

– Месье, это неосмотрительно, – нотариус был явно недоволен.

– Но, – возразил Поль, – в случае необходимости, я представлю их вам через полчаса.

– Очень хорошо! Итак, месье Лабр, вы хотите только получить информацию? Я правильно вас понял? – осведомился месье Эбер де л'Этан.

– Я пришел по вашему приглашению, – заявил Поль.

– Очень хорошо, очень хорошо! Месье Лабр, вы не обидитесь, если я спрошу: сколько лет разницы в возрасте между вами и вашим братом? – спросил нотариус.

– Десять лет, – не раздумывая ответил юноша.

– Отлично… Сегодня утром я имел удовольствие видеться с вашим братом, – сообщил месье Эбер.

– Уже! – воскликнул Поль, не в силах сдержать волнение.

Нотариус и старший клерк переглянулись.

– Однако это было не слишком уж рано! – сказал месье Констанс Суэф.

– В моем понимании, – заметил Поль, – слово «уже» имеет совсем другое значение, чем то, которое вы ему придаете.

– О! – поспешил сказать патрон, – не волнуйтесь так, месье Лабр, мы вас не допрашиваем, вы не в полиции.

Поль удивленно посмотрел на него.

– Я поспешу добавить, – продолжал месье Эбер де л'Этан де Буа, – вы выглядите как вполне порядочный молодой человек. Поэтому скажу вам честно, месье: ваш брат, которого я имел честь видеть сегодня утром, по крайней мере лет на двадцать вас старше. К тому же, в отличие от вас, он имел все документы на руках, настоящие документы, по всей форме. Я повторяю вам, я не следователь, месье Лабр, и я боюсь как огня всего преступного. Возможно, вы немного поторопились… Что ж, неосторожность свойственна молодым. Сделаем так, просто уходите и будем считать, что я никогда вас не видел. Понимаете меня?

Вместо того, чтобы воспользоваться намеком, в котором, в конечном счете, чувствовалась некоторая жалость, Поль вдруг рухнул на стул, стоящий за ним. Его колени затряслись и он схватился руками за сердце.

Встревоженный месье Эбер попытался сказать:

– Не бойтесь…

Поль прервал его порывистым движением руки и прошептал:

– Я боюсь… Я страшно боюсь! Я жду моего брата со вчерашнего вечера. Мой брат высокий, красивый, хорошего телосложения, брюнет. Отвечайте мне: как выглядел тот, другой?

– Блондин, немного рыжеват, – ответил нотариус, – маленького роста, толстый, некрасивый… И, если говорить начистоту, сразу узнаешь в нем мошенника.

Поль встал, ноги его не слушались.

– Если у этого человека были документы моего брата, – сказал он хрипло, – значит – моего брата убили.

– Или обокрали, месье Лабр, или обокрали, – поспешно заметил нотариус, – примите уверения в моем истинном участии в вашем несчастье.

Поль успокоился и спросил:

– Человек, который назвался Жаном Лабром оставил вам свой адрес?

– Конечно, – ответил патрон и порылся в своих книгах. – Месье Жан Лабр, барон д'Арси, улица Пон-де Лоди, дом № 3.

Поль направился к двери.

– Побольше хладнокровия, месье Лабр, – посоветовал нотариус, провожая его. – Когда ваши документы будут при вас, я с удовольствием передам вам завещание мадам вдовы де Гранлье, урожденной Лабр, скончавшейся бездетной в Мортефонтэне, кантон Ля Ферте-Mace, что в департаменте Орн, которая оставила поровну вам и вашему брату двенадцать тысяч ливров земельной ренты плюс семнадцать тысяч франков наличными. Все дела в хорошем состоянии, долгов за наследством не числится. Очень мило.

Поль давно уже не слушал его. Нотариус выбежал из конторы и крикнул, перегнувшись через перила лестницы:

– Что же касается уголовного дела, если вы предъявите иск, как я предполагаю, могу порекомендовать моего зятя, месье Беллами, адвоката, улица Сент-Оноре, дом № 212. Вы будете им довольны. Имею честь приветствовать вас, месье Лабр. Вы скажете Беллами, что я…

Поль вспрыгнул в экипаж и велел ехать к дому № 3 на улице Пон-де-Лоди.

Дом оказался весь в строительных лесах, он ремонтировался, в нем никто не жил.

– На почтовую станцию! – приказал Поль кучеру. При нем было четыре или пять франков и часы – все его богатство.

Через полчаса, даже не успев заскочить домой, он мчался по дороге в Гавр.

XXII ПИСТОЛЕТ ИЩЕТ РАБОТУ

Трехмачтовое судно «Робер Сюркуф» из Сан-Мало, под командованием капитана Легоффа, прибывшее четыре дня назад, стояло в Гаврском порту. Оно прибыло из залива Ла-Плата во Францию с пассажирами и грузом на борту. Треть груза предназначалась для Франции, а две трети отправлялись в Ливерпуль, где должна была произойти полная загрузка корабля в обратный путь.

Капитан Легофф, широкоплечий маленький бретонец, уверенно и крепко стоящий на коротких, широко расставленных ногах, коренастый, бородатый, сильный, как те самые карликовые быки из Морбихана, во всем мире знаменитые своей филейной частью, ходил взад-вперед по палубе, засунув руки в карманы по локоть… Он носил холщевые боты, штаны из плюща и северянку из грубой рыжеватой шерсти.

Он курил трубку и ждал прилива.

Северянкой называют как в Сан-Мало, так и в Нормандии особого типа длинную куртку из толстой шерсти за то, что ее прочная ткань хорошо защищает от пронизывающего холода северо-западного ветра. Такая куртка придает человеку сходство с медведем.

Капитан Легофф был похож на медведя, даже когда на нем не было куртки-северянки.

Прекрасная погода, легкий восточный бриз, красивое море; скорее уж покинуть мерзкий Гавр и прогуляться по морю!

Капитан был в веселом расположении духа.

– Не смею упорствовать, месье моряк, – раздался позади слабый и, в то же время, хрипловатый голос, – я хотел бы поговорить с хозяином здешних мест.

Помощник рулевого, к кому относились эти слова, живо перегнулся через борт. Естественно, ему не терпелось посмотреть на чудо природы, сумевшее в одной фразе собрать несколько дерзких нарушений матросского жаргона.

Он увидел в пришвартованной шлюпке маленького худого человечка, совершенно голого, который как раз распутывал сверток со своей одеждой. С тела человечка стекала вода, но волосы, светлые и курчавые, были совершенно сухие.

«Ну и гадкий утенок!» – подумал матрос.

– Что тебе нужно от капитана, мальчишка? – спросилон вслух.

Маленький худой человек одевал штаны.

– Мальчишка, – обиделся человечек, – не то обращение, которым пользуются приличные люди. Все, что я хочу сказать капитану, – секрет государственной важности.

Матрос рассмеялся. Маленький человечек одел свои стоптанные башмаки, помогая себе согнутым пальцем, затем натянул блузу. Оделся он очень быстро. Когда-то, возможно, у него имелись и носки, рубашка и даже шляпа, но теперь наряжаться было не во что.

– Вот и все! – сказал он. – Я привел себя в порядок и готов разговаривать с капитаном.

– Кто там на шлюпке? – неожиданно прозвучал голос самого капитана.

Матрос поприветствовал капитана и ответил:

– Некая обезьянка, наподобие мальчишки, словом, не Бог весть что. Хочет говорить с вами от имени полиции. Собирается сообщить вам некий секрет государственной важности.

Месье Легофф, в свою очередь, свесился с борта. Появление маленького человечка не вызывало в нем ни любопытства, ни тем более доверия к странному субъекту. Скорее всего – наоборот.

– Как ты проник в мою шлюпку, дохляк? – сурово спросил он.

– Морем, мой капитан, – ответил тот, – с вещами на голове, не имея денег нанять лодку.

– А что ты тут делаешь? – расспрашивал капитан.

– Жду, когда мне скажут: поднимайся на борт, поговорим, – ни чуточку не смутившись, ответил человечек.

– А ты сможешь подняться? – осведомился капитан.

– Думаю, что смогу, мой капитан, – бодро заявил тот.

– Ну так попробуй, – позвал капитан и уже с явным интересом поглядел на дохляка.

Капитан произнес эти слова, подтрунивая, тоном вызова. Корма трехмачтового судна отвесно уходила в воду, на ней не было ни единого выступа, чтобы зацепиться. Маленький человечек ухватился за руль и полез по его штоку. Как только он добрался руками до края борта, он резко подтянулся, прогнулся в пояснице и совершил такой кульбит, который крайне редко исполняют настоящие акробаты в лучших цирках. В одно мгновение он уже сидел верхом на краю борта.

Месье Легофф вынул трубку изо рта.

– Я видел подобное только раз, в Париже, в цирке самого месье Сюркуфа, – сказал он с восхищением.

– Капитан, – гордо вскинув голову, проговорил молодой человек, – я имел честь родиться в этой столице Европы, да что там Европы, ведь Париж – столица всего мира!

– Как тебя зовут? – полюбопытствовал капитан.

– Клампен, – ответил Пистолет.

– И ты прибыл из Парижа? – удивился месье Легофф.

– В почтовом дилижансе, – заявил Клампен.

Месье Легофф в недоумении нахмурил свои густые брови.

– Точнее, – продолжал юноша, ничуть не смущаясь, – за дилижансом, на подножке. Мне стоило огромного труда оставаться там на протяжении пятидесяти трех лье и одного километра, несмотря на упрямство кучера и его кнута.

– Чем ты занимался в Париже? – интересовался капитан.

– Я охотился, – гордо заявил Пистолет.

– В Париже ты охотился? – не понял месье Легофф.

– Да, за котами для кабаков, где из них делали фрикасе из кролика. Да, да, капитан, такое часто бывает, уж можете мне поверить.

На этом месте капитан Легофф разразился хохотом, показывая все свои зубы, пожелтевшие от табака.

– А что ты собираешься делать теперь? – спросил он.

– Устроиться на работу и распрощаться с молодостью, растраченной на любовные утехи, – без малейшего смущения объявил Клампен.

Месье Легофф снова нахмурился.

– На борту не принято шутить, кривляка, – заметил он сурово.

– Капитан, – с достоинством ответил Пистолет, – клянусь, я не буду больше шутить.

– Причалили с левого борта! – крикнул голос с фок-мачты.

– Капитан, – сказал обладатель того же голоса, – вас спрашивает пожилой приличного вида месье.

– Устрой эту рыбешку куда-нибудь поработать, – сказал Легофф боцману, указывая на Пистолета, – это мой юнга.

Когда капитан удалился, боцман осмотрел Пистолета.

– Теперь мы имеем собственное и неповторимое насекомое в единственном экземпляре, – заявил он.

Юноша поднялся и вежливо поклонился.

– Я первый раз на море. Когда вернусь на берег, не устроить ли мне трепку старшим, которые были со мной не очень вежливы? – произнес с вызовом Клампен по прозвищу Пистолет.

– Как бы тебе не отбили почки по дороге, дружище, – парировал боцман. – Возможно, ты неплохой парень, несмотря на свой внешний вид. Иди поработай как следует, может быть, с тобой станут разговаривать как с христианином, хотя у тебя пугающая рожа.

Тем временем месье Легофф встречал у подножия мачты только что прибывшего посетителя. Тот действительно выглядел респектабельно.

Посетитель сказал:

– Не возражаете, если мы побеседуем в вашей каюте?

Легофф молча указал ему дорогу.

Пистолет шел параллельно по второй палубе в сопровождении боцмана, объяснявшего ему будущие обязанности.

От серых глаз Пистолета никогда ничего не укрывалось. Он заметил незнакомца, и его худые щеки покрылись румянцем. Он пробормотал:

– Ага! Я не ошибся! Кого же тогда убили в комнате, на двери которой была надпись желтым мелом: «Готрон»?

Капитан и его гость скрылись в капитанской каюте и отсутствовали минут десять.

Месье Легофф вышел один. Сделав шаг, он обернулся и сказал вполголоса:

– Такое дело очень опасно, я сильно рискую, но вы мне чем-то симпатичны. Не высовывайтесь, пока не обогнем мыс Ла Эв.

– А это еще кто?! – воскликнул он, услышав, что прибыл еще один посетитель. – Какое-то паломничество, ей-Богу!

– Это брат месье Лабра, – объявил матрос.

В одно мгновение лицо Легоффа прояснилось:

– Карамба! Брат Жана Лабра! Лучшая новость за сегодня! Он должен быть веселым парнем, черти б меня взяли!

Поль медленно подошел к капитану. Он был бледный и растерянный, похож на смертельно больного.

– Славный парень! – проговорил Легофф, пока Поль шел к нему, – но, черт меня возьми, он совсем не весел!

Капитан протянул Полю руку, и юноша на некоторое время замер неподвижно. Неизвестно почему, но его состояние передалось Легоффу, который спросил дрожащим голосом:

– Надеюсь, месье Лабр, ваш брат был счастлив обнять вас? Мы всю дорогу из Ла-Плата проговорили с ним о вас. Он без помех добрался до Парижа?

Чтобы ответить, Полю потребовалось собрать все силы и приложить невероятное старание и то он смог лишь выдавить из себя:

– Значит, он действительно отбыл в Париж!

Если бы Легофф его вовремя не подхватил, Поль упал бы в обморок. Его посадили на скамейку, и он сказал:

– Это была моя последняя надежда. Очень слабая. Ноя говорил себе: вдруг бедного Жана что-то неожиданно задержало после того, как он написал мне письмо; вдруг я застану его еще в Гавре!

Легофф не понял и половины из несвязных речей Поля. Он потребовал все ему рассказать. Прерывающимся голосом Поль рассказал о своем визите к нотариусу на улице Вьей-дю-Тампль.

– Вот в чем дело! – вскрикнул капитан. – Начинаю понимать. Поверьте, месье Лабр, пока нет доказательств смерти и не следует торопиться с выводами! Конечно, документы, которые у него украли… Так ведь все просто! Во Франции, в Париже в тысяча восемьсот тридцать пятом году есть, оказывается, места более опасные, чем пампасы в Южной Америке! Карамба! Я плавал по всем океанам, видел пиратов и крокодилов, побывал в прерии, подвергаясь нападению краснокожих дьяволов днем и ночью! И я до сих пор жив, клянусь штормом у Бреста! Если бы я не был вынужден отплыть, я бы пошел с вами, и, даю слово, мы бы его нашли.

Второй помощник подошел и доложил:

– Одиннадцать часов тридцать девять минут; вода подошла, капитан!

Все было приготовлено к отплытию заранее, ждали только отлива.

Легофф вновь заговорил командным голосом.

Но прежде чем отдать первую команду, он обнял Поля и прижал его к груди.

Все матросы заняли свои места, когда Поль спустился в шлюпку, на которой ему предстояло добраться до берега.

Когда он спрыгнул в лодку, светлая курчавая голова свесилась с борта, и он услышал голос:

– Месье Поль, я никогда не шучу в море. Я кое-что знаю, но расскажу лишь при встрече и только с глазу на глаз. Мадам Сула славная женщина. Я как-нибудь подарю ей и вам котенка, можете пообещать ей это!

Шум отплывающего корабля заглушил дальнейшие слова.

Поль не понял, что он сейчас слышал.

Пистолет продолжал говорить самому себе:

– Если морское искусство заключается в подметании палубы, оно не для меня! Я уже три вечера подряд не был в Бобино. Мещ, должно быть, выплакала все слезы из-за моего отсутствия. Если бы не необходимость заработать, я бы никогда ее не покинул! Все равно я с удовольствием помогу месье Полю!

«Робер Сюркуф», подняв якоря, медленно рассекал воду, вместе с отливом направляясь в сторону башни Франциска I. Как только судно вошло в устье Сены, матросы поставили паруса.

Через четверть часа судно уже неслось на всех парусах, а мимо проплывали утесы мыса Ля Эв.

Тогда из каюты капитана вышел незнакомец и облокотился на поручни, любуясь берегами Франции, исчезающей на юго-востоке.

Он вздрогнул, когда над его ухом раздался голос:

– У меня все в порядке, генерал, а у вас?

Незнакомец, который в действительности оказался графом де Шанма, никак не мог вспомнить, где он видел раньше эту хилую фигурку, желтые взлохмаченные волосы и дерзкие глаза. Импульсивным движением он потянулся за кошельком. Пистолет остановил его благородным жестом.

– Я не собираюсь вымогать у вас деньги, – сказал он, – наоборот, я здесь, чтобы заработать, без дураков. Мы виделись с вами просто-напросто в суде присяжных, месье генерал; я говорю это вам, чтобы вы не ломали себе голову: где это я видел этого субъекта? К тому же, я честен, нем как могила и не выдам вашу тайну, которую случайно мне доверило Провидение. Одним словом, не имея много денег, но и не желая их, я охотно буду принимать от вас немного табаку или сигарные окурки. Будем их считать дружескими подарками вдали от родины.

– За работу, дохляк! – прокричал старший матрос. – При необходимом таланте, усердии и обучении ты станешь настоящим моряком! За дело!

Белые берега Нормандии окончательно скрылись вдали.

В тот же день и час, в скромной, строго обставленной гостиной особняка на улице Терезы, у старого предводителя Черных Мантий – полковника Боццо – проходила встреча с глазу на глаз с тем молодым человеком с бледным лицом, великолепными кудрями и «бурбонским» профилем, которого бедная Изоль называла «монсеньор»; это ему Изоль отдала свое нежное и, в то же время, честолюбивое сердце.

Крестный Отец сидел в своем любимом кресле с таким почтенным видом, что вводил в заблуждение даже самых приближенных. Каждому из них он обещал передать все наследство, естественно, исключая остальных, и каждый из них верил в это.

В этом был секрет их преданности.

Сегодня на его лбу собрались морщины; он был чем-то озабочен.

– Прекрасно проведена операция, – говорил он, – отлично представленный рапорт. Но кого они убили вместо генерала?

– Какая, в самом, деле, разница? – сухо ответил принц. – Генерал жив, это факт. И моя прекрасная Изоль не более, чем богатая мадемуазель, которая может ждать состояния хоть двадцать лет.

– Что ты сделал с ней, сынок? Как ты со всем справился… – допытывался старик.

– Я оставил ее спящей в одной из спален, а сам прибыл сюда, – ответил молодой человек.

– Что и говорить, – вздохнул полковник, – поторопился я отдать мою Фаншетту за этого негодяя Корону, он сделал ее несчастной. Каким зятем был бы ты…

– Отец, какая мне от этого польза? Пора бы уж забыть эту тему. Фаншетта замужем, и не о чем больше говорить, – произнес принц и в голосе его звучала досада.

– Неблагодарный! Я люблю только тебя. Слушай же, вот воистину смелый шаг! Это будет мое последнее дело. Хочешь жениться на крестьянке из департамента Орн? Она богаче королевы.

Принц скорчил гримасу.

– Старуха! – сказал он.

– Старухи, – поучительным тоном произнес полковник и зачерпнул из табакерки несколько щепоток табаку большим и указательным пальцами, – согласно закону природы, больше других подвержены риску смерти.

Поль Лабр вернулся в свою мансарду через четыре дня. Там он застал мадам Сула, сидящую у изголовья бедной девочки, которую он назвал Блондеттой.

Он так изменился за это время, что Тереза едва его узнала.

– Матушка Сула, – сказал он, после того, как поцеловал Блондетту, – я хотел посвятить этому ангелочку всю свою жизнь, но у меня появился новый долг: мой брат погиб, его убили. Я хочу отомстить за него. Вам я доверяю заботу о малышке и поиск ее родителей. Что же до меня, какой бы ни вышел из меня сыщик, я обыщу весь Париж, всю Францию, весь мир и обязательно найду убийцу моего брата!

Часть вторая СЕСТРЫ ДЕ ШАНМА

I ВСТРЕЧА

Теплым сентябрьским утром 1838 года старьевщик и парижский сорванец развлекались тем, что сбивали монеты с пробки, удобно устроившись в теньке под монументальным сводом арки между Иерусалимской улицей и улицей Назарет.

Скульптурные украшения, приписываемые Жану Гужону, иногда привлекали внимание любителей искусства, но ни старьевщик, ни юноша явно не относились к их числу.

Жан Гужон интересовал их не больше, чем прусский король.

У старьевщика была окладистая борода, спутанные волосы спадали на глаза.

Приставленная к стене заплечная корзина была гораздо выше и шире, чем обычно.

Приглядевшись к парнишке, мы бы поняли, что он уже давно достиг вполне зрелого возраста, но остался бледным и безбородым. Парижская голытьба – особое племя, нечто вроде американских индейцев или европейских цыган.

Многократно отмечался и больше не подвергался сомнению тот факт, что изменение климата ничуть не влияет на толстую и в то же время прозрачно-бледную кожу выходцев из бедных кварталов Парижа. Даже африканское солнце испытывает к ней особое уважение, и ее обладатели остаются бледнолицыми и среди негров в экваториальной Африке.

Старьевщик и юноша вкладывали в игру весь свой пыл: на пробке громоздилась стопка монет, и полдюжины зевак жадно следили за игрой.

Это было состязание. Как на бегах, делались ставки.

Мы уже сказали и повторим еще раз: нигде в Париже не собирается столько шпаны, сколько в окрестностях Префектуры полиции. Можно подумать, что здание, куда они когда-нибудь попадут не по своей воле, неудержимо притягивает их.

Как почти все парижане, парнишка был ловким мошенником. Его бита – мелкая монета белого металла с профилем Людовика XVI с одной стороны и фасцией[6], увенчанной фригийским колпаком, с другой – была заточена по краям и наверняка отполирована наждаком. Великолепная игровая монета скользила по пыли, как галька по воде.

Любитель этой забавы охотно отдал бы за такую пять су.

Старьевщик, напротив, играл очень осторожно, как деревенщина с Востока. Он бросал монету сверху таким образом, что его тяжелый республиканский су, ребро которого было расплющено молотком да еще и подпилено, всегда ложился на столбик монет, не давая им упасть с пробки.

Паренек был гораздо проворнее, но его ловкость была побеждена спокойной осторожностью противника. Парижанину оставалось лишь отвести душу в насмешках.

– Послушай, Ландерно, – обратился он к старьевщику, пока тот собирал столбик из двенадцати монет, – зачем тебе такая большая корзина?

– Я занимаюсь похоронами, – ответил тот, бросив на шутника взгляд, не предвещавший ничего хорошего. – Когда ты отпрыгаешься, я отвезу тебя в амфитеатр, и там тебя распотрошат за милую душу.

Зрители были на стороне Ландерно. Парнишка разозлился.

– Ладно, – выпалил он, – давай еще раз. Каждый ставит двенадцать су.

– Хорошо, – согласился старьевщик и тут же заявил: – Если сшибешь монеты, они мои.

Белая монета юноши, ударившись в пробку посередине, отбросила ее на десять шагов. Столбик из двадцати четырех су при этом даже не шелохнулся.

Зрители зааплодировали. Парнишка торжествующе воскликнул:

– Скажи-ка, Ландерно, почему тебя называют Тридцать Третий, откуда это прозвище?

– Это тайна, – серьезно ответил старьевщик, – забирай деньги и проваливай!

На углу Иерусалимской улицы появился человек, одетый в дорогой и опрятный костюм буржуа. Парнишка в это время собирал свою добычу.

С юноши слетела кепка, обнажив копну светлых курчавых волос.

Мужчина в приличном костюме тихонько подкрался к пареньку с видом человека, собирающегося подшутить над своим приятелем.

Когда юноша нагнулся за пробкой, он схватил его за ухо.

Половина зрителей тут же улетучилась. Старьевщик поспешно водрузил на спину свою громадную корзину.

Парнишка резко вскочил, выпалив:

– В чем дело? Кому-то темно без фонаря?

И даже не взглянув на обидчика, парень с неподражаемым проворством подсек его ударом ноги.

Это напоминало удар, который выбил из-под монет пробку, не разрушив столбика. Господин резко плюхнулся на землю; при этом раздался звук, очень похожий на тот, который производит падающий на мостовую куль с тряпьем.

Последние зрители расходились, хохоча во все горло.

Старьевщика под знаменитой аркой Жана Гужона уже не было.

– Хватит, – поинтересовался парнишка, – или желаете, чтобы я исполнил этот номер на бис?

Но, осекшись на полуслове, юноша с искренним сожалением воскликнул:

– Господи! Я же врезал месье Бадуа! Быть этого не может!

И он поспешно помог бывшему шефу подняться с земли.

Оказавшись на ногах, месье Бадуа потер ушибленное место.

– Пистолет, старина, где ты пропадал? Ты был мне чертовски нужен! Несмотря на все твои недостатки и необузданный темперамент, я еще не встречал другого такого ловкача. Знаешь, ты совсем не изменился за эти три года.

– Три года и четыре месяца, месье Бадуа, – подхватил Пистолет, искренне обрадованный этой встречей. – В апреле тридцать пятого я смылся из Парижа, чтобы добиться успеха и завоевать положение в обществе своим прилежанием и неважно каким трудом. А вы тем временем похорошели и поправились… Черт побери, как я рад вас видеть! Может, угостите меня обедом? Я охотно приму ваше приглашение.

– И на ужин тоже, Клампен, старина. Ты мне нужен, – сказал месье Бадуа.

– К вашим услугам, месье Бадуа. Как насчет жареной курицы? С грибами? – невозмутимо продолжал Клампен, демонстрируя свои гастрономические познания.

– Курица с грибами? Идет! Так где же ты пропадал столько времени? – искренне поинтересовался месье Бадуа.

– Да куда только не заносила меня судьба, месье Бадуа. Я объездил весь мир – и по делам, и для развлечения. Сколько стран повидал! Приобрел богатейший жизненный опыт! – радостно сообщил бывший охотник на бездомных кошек.

Перейдя через улицу, они приблизились к заведению папаши Буавена.

– Мы что, сюда пойдем? – не скрывая презрения, спросил Пистолет.

– Да. Ты имеешь что-нибудь против? – удивился месье Бадуа.

– Но конечно, вы – инспектор, и лучше меня…

Месье Бадуа прервал его:

– Я больше не состою на государственной службе. Теперь я работаю на частное лицо, и это приносит мне неплохой доход.

Пистолет сморщил нос.

– На месье Видока? – проворчал он. – О, месье Бадуа!

– Нет, я бы скорее умер! – воскликнул Бадуа. – Честь превыше всего! Ты знаком с тем, на кого я работаю, малыш, и уважаешь его. Заходи. Мы пообедаем в кабинете на втором этаже башни и сможем спокойно поговорить.

Пистолет вошел первым и по длинному узкому коридору направился к винтовой лестнице.

– Месье Бадуа, – осведомился он не без угрызений совести, – а мадам Тереза Сула по-прежнему живет здесь?

– Нет, – ответил бывший полицейский инспектор, – а почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Помните котика, которого она так любила? Кис-кис-кис!

– Так это из-за тебя, шалопай, произошла та катастрофа? – со смехом воскликнул Бадуа.

– Увы, да. Я следил за ним в последний день перед тем… как пуститься на поиски счастья… тогда-то я и узнал Лейтенанта, который желтым мелом написал на двери комнаты № 9 имя «Готрон». Странно, три года я об этом не думал, а сейчас все так и стоит перед глазами, будто это произошло только вчера!

– Ты должен все вспомнить, – тихо произнес Бадуа. – Мы сейчас по уши увязли в этом деле.

– Вот как! Снова Лейтенант? – с некоторым удивлением произнес Клампен.

– Не совсем, – ответил месье Бадуа.

– И человек, убитый наверху? – допытывался Пистолет.

– Да, и не только, – пояснил Бадуа.

– Ну что ж, – сказал Пистолет, взявшись за дверную ручку, – давайте сядем и все спокойно обсудим. А что касается обеда… Папаша Буавен стряпает неплохо. Только не фрикасе из кролика! Оно напоминает мне кота мамаши Сула! Так и стоит в ушах: «Кис-кис-кис!» У нее это получалось так нежно! Я по-прежнему жутко чувствительный, и от фрикасе мне станет дурно.

Войдя, Пистолет огляделся.

– Стены наверху обшиты деревом, – промолвил он. – А вам, месье Бадуа, случалось с тех пор бывать здесь?

– Никогда, – ответил Бадуа, побледнев.

– А Лейтенант за это ничего не получил? – скорее отметил для себя этот факт, чем спросил Клампен.

– Ничего, – угрюмо признал бывший инспектор.

– А за остальное?

– Между двумя заседаниями суда ему удалось бежать. Его так и не поймали. Крепкий орешек.

Пистолет сел за стол.

– Ему ведь тогда здорово досталось. Он неплохо плавал, но я держал его за ноги: это его бесило. А вот одеяло в пододеяльнике из белого щелка, в которое была завернута девочка… Я спустился по течению реки до моста Согласия, но так ничего и не обнаружил. Я долго ломал над этим голову…

– Девочку нашел другой, – ответил Бадуа, садясь за стол.

– Расскажите поподробней, месье Бадуа, – попросил парнишка.

– Позже, – возразил Бадуа.

– Перевернув стакан, Пистолет постучал по нему ножом, подзывая официанта.

– Бывают такие истории, – продолжал Бадуа, – стоит о них подумать, и все начинается снова! За три года я вложил на это расследование столько сил, что вспомнить страшно. Но мы имеем дело с ловкими людьми, которые здорово играют в прятки. Они меня будто сглазили, и с тех пор, как я работаю на барона д'Арси…

– Что это за барон такой? – перебил его Клампен.

– Настоящий барон, настоящий человек: раньше его звали Полем Лабром.

Клампен присвистнул:

– Тогда ясно! Я оказался в Гавре, на борту трехмачтового корабля «Робер Сюркуф», капитаном которого был некий месье Легофф, когда Поль Лабр пришел повидать своего брата. Черт возьми! В тот день на месье Поле лица не было!

В кабинет, где устроились за столом месье Бадуа и Клампен, вошел официант.

– Курицу с грибами! – распорядился Пистолет, – как договорились; ножки под острым соусом и омлет с салом. Аппетит приходит во время еды. Пить мы будем «Жуани», и еще принесите салат с луком. Но сперва хлеб, вино и колбасу, а потом остальное – все сразу. Мы не любим, когда нас отрывают от конфиденциальной беседы, – заключил Клампен.

– Месье Бадуа, – обратился Пистолет к бывшему инспектору, когда официант вышел, – между вами и мамашей Терезой тогда что-нибудь было?

Это тоже часть той истории, – ответил месье Бадуа, тяжело вздохнув. – Дело тонкое, тут были затронуты нежные чувства. Теперь мне осталось лишь предаваться приятным воспоминаниям. Ее положение изменилось, и потому у нас ничего не вышло, но мы по-прежнему уважаем друг друга.

– Она снова вышла замуж? – удивился Клампен.

– Нет, не вышла. По разным причинам она отказала Шопану и Мегеню, – ответил бывший инспектор полиции. – Сейчас ей живется хорошо, спокойно и счастливо в доме генерала, графа де Шанма в провинции.

– А! – вырвалось у Пистолета. – Того самого, что должен был подняться наверх вместо Жана Лабра? Его я тоже видел на борту «Робера Сюркуфа». Генерал тоже попал тогда в хороший переплет. Он вернулся?

– Да, после помилования. Но ему поставили условие: безвыездно жить в своей деревне, в департаменте Орн в Нормандии.

– И мамаша Тереза тоже там? И что она делает? – допытывался Клампен.

– Ничего.

Пистолет призадумался, что случалось с ним нечасто. Официант вернулся с закусками.

– За твое здоровье, старина Клампен, – сказал месье Бадуа, наполняя бокалы вином. – Если к тебе присмотреться, ясно, что твою физиономию уже давно могла бы украсить борода. Сколько тебе все-таки лет?

– Возраст любви, месье Бадуа. Ваше здоровье! И принимаемся за еду!

С набитым ртом Пистолет продолжал:

– Дело не в том, что я скрываю свой преклонный возраст. Напротив, я им горжусь. Бородой никого не удивишь. Дамы знают, что меня можно спокойно нюхать, как цветочек, не боясь уколоться. А сам я давно люблю их, как плут Купидон. Повсюду успех, все благосклонны ко мне. Я рискнул бы соперничать с Дон Жуаном.

– Ты бывал в театре, Клампен?

– И не раз! Я смотрел «Дон Жуана» в Бобино. А в других театрах тоже про это? Да, кстати, вы знаете, кого я сейчас обыграл, месье Бадуа?

– Нет. Кого же?

– Любопытный тип! Видя его, каждый раз вспоминаю про рекрутский набор. Лет пятнадцать или двадцать подряд он был слишком молод для воинской службы. Ландерно по прозвищу Тридцать Третий имел честь познакомиться со мной в тот день, когда его вызвали на комиссию. У него был первый номер. Пойте, военные горны! Я в то время ублажал служанку одного фармацевта, торговавшего травами, и бесплатно консультировал жителей квартала, разве что брал по двадцать пять сантимов на чай. Скольких женщин я спас от разлуки с кавалерами! Ландерно явился ко мне и спросил, во что ему обойдется неизлечимая болезнь глаз. Я обратился к служанке, та к своему торговцу, и мой Ландерно занедужил: два года он был слепым. А вы знаете, что в тот вечер, когда приключилась история с котом, Тридцать Третий был с Куатье? – внезапно сообщил Клампен.

– Здесь? – встрепенулся Бадуа. Глядя в потолок, Пистолет подтвердил:

– Здесь.

– А ты знаешь, где можно найти этого Ландерно?

– Приблизительно. Он богат и старье собирает только для вида. Я знаком с мадам Шуфлер, его нынешней женой, она зеленщица.

И Пистолет пропитым голосом проорал:

– Всего за два су, большой пучок, всего за два су!

А потом серьезно добавил:

– Женская любовь!

Бадуа подлил парню вина.

– Тебе просто цены нет! – воскликнул он. Чокнувшись с Бадуа и выпив, Пистолет крикнул:

– Гарсон, счет!

И продолжил:

– Еще я знаком с братом его первой жены; это – Котри по прозвищу Будильник Пантен-ля-Галет, бывший каменщик; его выгнали из рабочего объединения, и теперь он – главная метла в палате пэров.

– Зачем ты мне про него рассказываешь?

– Затем, что в тот вечер он тоже был с месье Куатье наверху.

– Вот как! Их что, дюжина туда набежала?

– Нет, их было трое, – возразил Пистолет. – Куатье, каменщик Котри и Ландерно, который был тогда столяром. У Куатье была кирка, как у землекопа, у Котри – молоток, мастерок и лоток. Когда эта троица спускалась, Ландерно нес чемодан.

Бадуа пристально посмотрел Пистолету в глаза.

– Так ты знаешь, что тут произошло? – тихо спросил бывший инспектор.

– Как и вы, месье Бадуа, – спокойно заявил Клампен.

– Я имею в виду, известны ли тебе какие-нибудь подробности?

– Нет, но мне нетрудно все разузнать.

Бадуа поинтересовался еще тише:

– Кто из них на следующий день отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль?

– Про это ничего не знаю, – ответил Пистолет. – Ничего такого я не слышал, хотя сам на следующий день после той истории пошел к этому же нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль и страшно удивился, что клерки говорят о месье Лабре. Я явился туда по своим делам, хотел туда устроиться. Но что же мы не едим? К дьяволу Черные Мантии, сперва выпьем кофе! У меня замечательная идея! Давайте я пока расскажу о своих странствиях, а к вашим делам вернемся после десерта!

II ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИСТОЛЕТА

Глядя на своего бывшего агента со все возрастающим восхищением, Бадуа прошептал: – А я разыскивал тебя все эти три года! – И еще четыре месяца, месье Бадуа! Все эти три года и четыре месяца я тоже гонялся за тем, чего так и не смог обрести: пытался добиться положения в обществе. Чтобы была законная жена, дети, хлебосольный дом, государственная рента, ордена и все такое. В Париже я втайне от вас землю носом рыл, чего только не делал – и все напрасно. Перед тем, как покинуть Париж, я отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль, хотел наняться к нему рассыльным, но он меня не взял. По правде говоря, события, что произошли накануне, меня несколько утомили, да и дамы, которых я посещал в Бобино, не любят полицию.

– Видите ли, месье Бадуа, – продолжил Пистолет после небольшой паузы, – я никогда и никому не рассказывал, что работаю на полицию. Это могло бы мне изрядно повредить. Я говорил Меш… Вы знаете Меш? Вернувшись в Париж, я не сумел ее разыскать. Так вот, я говорил ей, и другим тоже, что связан с Черными Мантиями. Это производило сильнейшее впечатление на моих подруг!

– Так в твоем мире больше любят воров, чем полицейских, Клампен? – спросил Бадуа.

– Черт побери! – воскликнул юноша. – Меш смотрела на меня с уважением. Ей хотелось, чтобы я представил ее Черным Мантиям. И остальные тоже, это нравится женщинам. И тогда, стыдясь своего положения, я сказал себе: надо отмыться!

Хорошо бы стать, например, морским офицером, у них и форма, и выправка, и воспитание – все так и бросается в глаза. Я прицепился к почтовой карете, отправлявшейся в Гавр. В дороге у меня не было другой еды, кроме собственной рубашки да ботинок. Согласитесь, негусто.

В Гавре как раз стоял на якоре корабль, готовый к отплытию. Тот самый, на котором вернулся из Америки брат месье Поля, а генерал де Шанма отправлялся в Англию. Любопытно, правда?

– Да, малыш, – кивнул месье Бадуа, – ты, видно, много чего знаешь.

– Я знаю, что генерал попал в переделку и у него не было оснований гордиться собой. И знаю, что этот бретонец, капитан Легофф, утверждал, будто никогда не видел такого красивого пассажира, как месье Жан Лабр.

– Но недолго я был моряком, – продолжал Пистолет. – Моим мечтам о карьере морского офицера не суждено было сбыться. Видите ли, хозяин корабля полюбил меня, как родного сына, и решил заняться моим воспитанием. Когда он избил меня пеньковым тросом, я тоже не остался в долгу.

Но на корабле с капитаном шутки плохи! Раз – и в карцер!

Мне объяснили, что я стану адмиралом не раньше, чем через семьсот лет. Но после первых трех дней службы я загремел в карцер. Понимаете? Как вплавь я добрался до «Робера Сюркуфа», так вплавь его и покинул недалеко от Ливерпуля. Там я нанялся разгружать уголь за три шиллинга в день.

Вроде бы совсем неплохо: три франка пятнадцать су, но в этой стране тарелка супа стоит дороже, чем у нас лучший паштет. К тому же я поцапался с приятелем-боксером.

Он утверждал, что Веллингтон умнее Бонапарта. На самом деле мне наплевать, кто умней, но во мне взыграли патриотические чувства. Я сказал, что в Париже таким умникам, как Веллингтон, грош цена в базарный день. На что приятель мой ответил ударом, который свалил бы и носорога в Ботаническом саду. Тогда я врезал боксеру каблуком.

«This to be sold-out, boys! Regular funin deed!» Что по-нашему означает: «Ребята, на это стоит посмотреть! Приглашайте ваших девочек!»

Вокруг нас собралась толпа. Всем хотелось своими глазами увидеть, как боксер сделает из меня отбивную. Не тут-то было! Сперва я заехал ему левой ногой в правый глаз, потом – правым каблуком в левый, и дело в шляпе!

Во Франции меня бы сразу засадили за решетку. Но в этом смысле англичане, безусловно, превосходят нас. Меня чествовали как победителя и вручили мне двадцать пять гиней, то есть шестьсот двадцать пять франков за то, что я выбил глаз чернокожему боксеру, приехавшему выступать в Лондон. Это глубоко оскорбило меня. Да, я хотел занять определенное положение, но вовсе не собирался развлекать публику, колошматя противника.

Поэтому я нанялся к торговцам хлопком. Заснув с зажженной трубкой в руках, я устроил на складе пожар.

Вечно мне не везет.

К счастью, товар был застрахован – и страховая компания страшно захотела меня повесить. Я не мог этого допустить и сбежал. В пути мне случилось познакомиться с английской барышней, выпивавшей за обедом на сто су мадеры. Такие терпеть не могут бород у нашего брата. Все было хорошо, но затем она прогнала меня за то, что я произнес слово «штаны» и не извинился. Тогда я подался во французскую театральную труппу, в Манчестер.

Я выносил на сцену письма в стихах.

Актер, получавший тысячу франков за вечер, обозвал меня дураком, и я одним ударом сбил его с ног прямо на сцене, когда он в роли Ипполита объяснялся в любви Арикии[7]. Это им не понравилось. Меня засадили в каталажку. Так мне и не удалось нормально устроиться.

В тюрьме меня спросили, не желаю ли я отправиться в Индию, к баядерам. С удовольствием! В дороге я не терялся и старался вести себя, как обычно, но они засадили меня в трюм. Таковы особенности английского флота!

Баядеры – это мрак. Они танцуют в каких-то мешках, а зубы у них черные, как кофе.

В Бенгалии я стал пиратом, ну и времена же были! Но у меня слишком доброе сердце, вид крови расстраивает меня, к тому же это занятие не дает возможности занять достойное положение в обществе, на которое я рассчитывал.

Тогда я нанялся в услужение к лорду, собиравшемуся совершить восхождение на Гималаи. Я бросил его на полпути и присоединился к торговцам опиумом.

Ей-Богу, реши я снова пройти по всем тропинкам, по которым мне довелось пробираться, я бы заблудился.

В Китае тоже не так плохо. Мандарин и его жена подрались из-за меня в предместье Кантона. Там вообще случилось много всякой ерунды.

Дорога от Пекина до Санкт-Петербурга оказалась чудовищно длинной. И ни одной гостиницы по пути. В Москве я торговал папиросами. Там очень холодно и фиакры без колес. Как и везде, я пользовался успехом у женщин. Но мне хотелось добиться положения в обществе, это меня и сгубило.

Германия – хорошая страна, там пиво и тирольские женщины. Но понимаете, месье Бадуа, время шло, и я сказал себе: у тебя лишь один способ занять положение – покрыть себя ратной славой. У тебя на родине каждый солдат носит в ранце маршальский жезл.

Буду краток, а то у меня уже в горле пересохло.

В Алжире я стал пехотинцем. Через две недели оказался среди штрафников, в дисциплинарной роте. Да, месье Бадуа, я смело могу писать на визитной карточке: «Штрафник-ветеран».

Это продолжалось не более трех недель. Я никогда раньше не держал в руках сабли, вот руки и зачесались. Как-то в жаркий день мой командир косо на меня посмотрел. Я сказал, что у него молоко на губах не обсохло. Он кинулся на меня со шпагой, я разоружил его. Потом…

Не беспокойтесь, месье Бадуа, все было тихо-мирно. Я отшвырнул свою саблю, как только он оказался безоружным. Я просто побил его ногами… но немного перестарался, и военный трибунал приговорил меня к смертной казни.

«Готовь себе петлю!» Нет, такое положение меня не устраивало. Я присоединился к бедуинам, к отряду Абдель-Кадера. Они чуть не отрубили мне голову за то, что я выпил воду, предназначенную для верблюда.

– Мерзкие существа эти верблюды, но верные друзья и долго носят в себе запас воды… Вы что, заснули, папаша Бадуа? Эй! Или мой рассказ пришелся вам не по вкусу?

– Малыш, когда ты кончишь заливать, мы поговорим, – спокойно ответил бывший инспектор. – Я знаю цену этим россказням.

Пистолет возмущенно возразил:

– Месье Бадуа, клянусь всем святым, что я опустил три четверти самых романтических своих приключений. Уж вас-то я никогда не стал бы обманывать. Вернувшись в Алжир с караваном, я, представившись торговцем красной нугой, добился разрешения вернуться на родину. Я действительно снял на бульваре лавку и занялся торговлей. Сидел в бурнусе и тюрбане и говорил с акцентом.

Это помогло бы мне достичь цели, хотя коммерция – дело не очень надежное, да и арендовать помещение можно, лишь уплатив вперед за полгода. Но соблазны Парижа быстро сбили меня с пути.

В тот день, когда я впервые увидел афишу Бобино, я пропал. Отказавшись от турецкого наряда, я купил себе костюм, достойный молодого парижанина из народа, и устремился в театр. Ах, месье Бадуа! Меш уехала и многие другие тоже. Но те, что остались, узнали меня. И рассказали обо мне остальным. Мне устроили такую встречу… Подлинный триумф! И я вернулся к артистической жизни: игры, вино, красотки. Так и живу, гоняю котов, которых тут без меня расплодилось великое множество. И с удовольствием рассказываю друзьям о всех своих злоключениях.

Пистолет замолчал и сделал глоток «Жуани». Бадуа спросил:

– Ты закончил?

– Пока что да, месье Бадуа, – благодушно кивнул юноша.

– Поговорим теперь серьезно? – предложил бывший инспектор.

– Если хотите, я согласен. Попросите подать кофе… Правда, в счастливой Аравии я пил кофе получше, чем здесь, Мока-Корселе, – ухмыльнулся Пистолет.

Когда перед ними поставили дымящиеся чашечки, Бадуа запер дверь на ключ. Сев на место, он уперся большими пальцами рук в край стола.

– Малыш, у тебя много способностей и масса недостатков. Надо принимать тебя таким, какой ты есть. Шутки в сторону. Как ты относишься к господину Лабру? – осведомился Бадуа.

– Месье Поль! – воскликнул Пистолет. – Прекрасный молодой человек. Я бы пошел за ним в огонь и в воду, если бы был несгораемым и непотопляемым.

– Вот и славно, – кивнул Бадуа. – Месье Поль похож на тебя, у него свои недостатки, и с ним тоже бывает нелегко.

– Почему? – вскинул брови Клампен.

– Он не говорит всего, что знает, – вздохнул бывший полицейский. – Ты понимаешь: раз я за три года не нашел того, что искал, стало быть, столкнулся с массой трудностей.

– Что же вы ищете, месье Бадуа? – заинтересовался Пистолет.

– Вопрос вроде бы простой, – озабоченно ответил бывший инспектор, – но в двух словах на него не ответишь. Когда мадам Сула предложила мне поступить на службу к месье барону, а это именно она убедила меня уйти из полиции, все казалось простым и ясным. Месье барон, получив наследство, хоть и не стал миллионером, но платить мог хорошо.

– Если речь идет об интересном деле, – заметил Пистолет, – оплата меня не очень волнует.

– Я питаюсь хлебом и мясом, – мягко возразил бывший полицейский. – И мне нужны деньги, чтобы оплачивать счета булочника и мясника.

– А что, месье Поль просит оказывать ему услуги в кредит? – удивился Клампен.

– Никогда, – покачал головой Бадуа. – Не сбивай меня с мысли, малыш. Месье барон платит аккуратно. Но то, о чем я толкую, не так легко объяснить. Помолчи. Я остановился на том, что сперва дело казалось прозрачным, как родниковая вода. Мадам Сула, ты знаешь, как я ее уважаю, посоветовала мне согласиться, и я согласился. С тех пор мадам Сула сильно изменилась.

– А! – воскликнул Пистолет. – Она теперь против месье Поля?

– Ни за, ни против, приятель, – задумчиво проговорил Бадуа. – У мадам Сула какое-то горе, тайна, уж не знаю что. Я уже давно перестал понимать эту женщину.

– Попытаемся разобраться, месье Бадуа, – деловито заявил Пистолет.

– Но и месье барон, как мне кажется, тоже что-то скрывает от меня, – продолжал бывший инспектор.

– Так вы и его перестали понимать? – уточнил Пистолет.

– Понимаю гораздо хуже, чем прежде, – вздохнул Бадуа.

– Ясно. Прочистим вам уши, – кивнул Клампен.

– Сперва у него было две цели: найти родителей девочки, которую он удочерил, и поймать убийц своего брата, – начал объяснять бывший полицейский.

– А теперь? – насторожился Пистолет.

– Теперь вопрос о той юной особе отпал, – снова вздохнул Бадуа.

– Почему? – изумился парень.

– Вот тут-то и зарыта собака. Действительно почему? – нахмурился бывший инспектор.

– Она стала его любовницей, месье Бадуа? – осведомился Клампен.

Бывший полицейский покраснел. Он был далек от подобных мыслей, и это предположение возмутило его.

– Тебе же сказали, она его приемная дочь, – сердито сказал Бадуа. – Месье барон – честный человек. К тому же…

– К тому же?.. – повторил Клампен.

– Месье барон безумно влюблен в мадемуазель Изоль де Шанма, – с расстановкой проговорил Бадуа.

– Черт возьми! Красивая девушка, – ввернул Пистолет с видом знатока. – Три года назад, если бы Меш не занимала все мои мысли…

– Теперь мадемуазель де Шанма стала еще прелестнее, – перебил парня месье Бадуа.

– Браво! – воскликнул Клампен. – Но когда вы сказали «к тому же», вы имели в виду вовсе не мадемуазель Изоль де Шанма!

– Верно, малыш, – кивнул бывший полицейский. – От тебя ничего не скроешь. Я хотел рассказать о Блондетте.

– Блондетта – это приемный ребенок? – уточнил Пистолет.

– Блондетта – это тайна! – вскричал месье Бадуа. – Я хотел добавить: к тому же, хоть Блондетта красива, как ангел, в нее не может влюбиться ни месье барон, ни любой другой мужчина.

– Слишком молода? – сообразил Клампен.

– Лет пятнадцати-шестнадцати, – улыбнулся Бадуа.

– Ну, если дело только в этом… – ухмыльнулся Пистолет.

– Есть еще одна причина – и весьма печальная, – продолжал бывший инспектор. – Говорят, несчастная Блондетта безумна, к тому же она немая.

Помолчав, Пистолет спросил:

– Вы видели ее, месье Бадуа?

– Ни разу, – покачал головой бывший полицейский.

Тогда кто вам сказал, что она идиотка и немая? – спросил Клампен.

– Мадам Сула, – ответил Бадуа.

Пистолет снова задумался.

– Когда-то она была доброй женщиной, – протянул он. – Пока я размышляю, хочу кое-что вам рассказать. Назавтра после того самого дня – ведь для нас с вами все начинается с того дня – я повстречал мадам Терезу в десять утра на набережной Орфевр. Она казалась совершенно невменяемой. У дома, где вывешивался красный шарф, вы знаете, что я имею в виду, она встретилась с другой чокнутой – со старой Жаннетт, служанкой сестер де Шанма…

– Жаннетт выходила побеседовать со мной, – прервал его Бадуа, – и я сообщил ей, что младшая дочь генерала исчезла. Старуха разрыдалась и закричала: «Это сделала внебрачная дочка!» Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами.

– Возможно, – кивнул парень. – Ну так вот. Мадам Сула подошла к Жаннетт и спросила: «Мадемуазель Суавита де Шанма, она что?..»

И не закончив фразу, мадам Тереза просто постучала себя пальцем по лбу.

Жаннетт отпрянула от нее, словно потрясенная оскорблением, которое было нанесено дочери хозяина.

Но мадам Сула, схватив старуху за рукав, осведомилась, не немая ли мадемуазель де Шанма.

Старая Жаннетт вырвалась, оставив кусок одежды у мадам Терезы в руках, и в ужасе убежала.

Проходя мимо меня, мадам Сула пробормотала: «Нет, это не она». Я был поражен.

Покачав головой, Бадуа уныло возразил:

– Я искал в этом направлении. Мадам Сула была права: Блондетта не может быть дочерью генерала. Месье барон живет в Орне всего в нескольких лье от замка Шанма. Да и зачем он стал бы скрывать ее? Нет, тут какая-то тайна, и я знаю, что мадам Сула могла бы ее раскрыть. Вот что мне пришло в голову: Черные Мантии наверняка пытались убить девочку. Кем бы она ни была, это в их интересах. Барон прячет ее, чтобы уберечь от опасности, о которой ему известно больше, чем о происхождении ребенка.

– Пусть так, – согласился Пистолет. – Значит, это Блондетта была завернута в то одеяло в белом шелковом пододеяльнике?

– Есть основания так считать, – кивнул месье Будуа.

– Что еще? – спросил Клампен.

– Ясно одно: барон, судя по всему, больше не ищет ее родителей, – ответил бывший инспектор. – Либо он их уже нашел, либо отчаялся разыскать. Теперь я должен лишь идти по следу убийц его брата.

– И вы хотите нанять меня, чтобы я выследил Куатье, Ландерно и Котри? – осведомился Пистолет.

Месье Бадуа промолчал.

– Что касается Лейтенанта, я однажды здорово его помял, – продолжал Пистолет. – Ландерно – несчастный тип, Котри не стоит той гнилой веревки, на которой его вздернут. Нет, это мне не подходит. Это слишком легко. А мне надо добиться положения в обществе.

– Малыш, – усмехнулся Бадуа, – мне-то кажется, что это слишком трудно. Котри, Ландерно и Лейтенант – лишь покорные исполнители чьих-то коварных замыслов.

– Браво! – воскликнул молодой человек. – Рассказывайте дальше. Это становится интересным.

– Ландерно, Котри и Лейтенант нужны нам только для того, чтобы найти настоящего автора преступлений: голову, которая привела в движение три эти пары рук, – объяснил Бадуа.

– Черные Мантии, черт возьми! – воскликнул Пистолет. – Этим все сказано! Я их не боюсь. Обожаю сражаться с теми, кто сильнее меня. Люблю, чтобы все было по-моему! В этом деле меня привлекает еще и то, что не придется уезжать из Парижа и покидать моих милых подружек.

Бадуа прервал его:

– Тут ты, малыш, ошибаешься. Тебе предстоит отправиться в провинцию.

– Почему? – возмутился Пистолет.

– Потому что в Париже – только мелкая сошка, – проговорил бывший полицейский. – А крупная рыба сейчас плавает на приволье. Вот посмотри.

Он достал из кармана клочок бумаги, исписанный карандашом.

Это был корешок из паспортного бюро. Клампен прочитал:

«21 сентября 1838 года…»

– То есть сегодня, – пробормотал он.

– Да, сегодня. Читай дальше, – поторопил его Бадуа.

– «Полковник Боццо… Месье Лекок де ля Перьер… Мадам графиня де Клар…» Я с такой не знаком, – пожал плечами Клампен.

– А вот и нет, – возразил Бадуа. – Это бывшая Маргарита Бургундская с улицы л'Эколь де Медисин: мадам Жулу дю Бреу.

– О! – вскричал Пистолет. – Приятельница Лекока! Дело проясняется. Они уехали вместе?

– Да, сегодня утром, – кивнул Бадуа.

– Куда направились? – осведомился юноша.

– В Шато-Неф-Горэ, в Мортефонтэн, через Ла Ферте-Масе в департаменте Орн, – сообщил бывший полицейский.

– Кто там живет? – поинтересовался Пистолет.

– Человек, который каждый месяц отправляет в Париж три денежных перевода по сто франков, – ответил Бадуа. – Первый – на имя Маклу, старьевщика…

– Это фальшивое имя Ландерно, – прервал его Клампен.

– Второй – Буатару… – продолжал бывший инспектор.

– Это Котри! – воскликнул Клампен.

– И третий – Жозефу Муане, содержателю кабаре и питейного заведения на улице Сен-Рош.

– Наверное, это Лейтенант! – пробормотал Пистолет. – Как все это забавно! Держу пари, что человек из замка…

– Если бы я узнал это сегодня, вечером мы тронулись бы в путь, – сказал господин Бадуа.

Пистолет вскочил на ноги.

– Штрафники! В атаку! – вскричал он. – Заряжай!

И, отдав себе этот приказ, Клампен без предупреждения выскочил из комнаты.

III ШТРАФНИКИ! В АТАКУ!

Четверть часа спустя Пистолет с сигарой в зубах уже прогуливался по улице Ля Монэ, гордо задрав нос и сквозь клубы табачного дыма с интересом поглядывая на женщин. Юноша думал: «Если верить фаталистам из мусульманских стран, где я побывал, у каждого человека своя судьба. Против собственной воли я снова оказался в гуще таких дел, как слежка и поиски преступников. Странно, но я пошел на это с удовольствием, несмотря на опасность опозориться перед женщинами, которые не переваривают полицейских. Меш, ал баночка моя, терпеть их не могла… Вокруг столько дамочек, но ни одна ей в подметки не годится! Она мне стоила кучу денег, каждый вечер съедала пирожных и выпивала пива на шесть-десять су, но как она была обольстительна, как прекрасна! Роскошная была женщина, до сих пор ее обожаю!»

– Большой пучок за два су! – послышался впереди пропитой голос.

– О! – воскликнул Пистолет, приосанившись и пытаясь придать больше изящества своей нескладной фигуре. – Вот и мадам Шуфлер! Не придется тащиться на рынок.

Мадам Шуфлер, зеленщицу, звали Клементиной. Хотя она была еще молода, по ее загорелому лицу невозможно было определить ее возраст. Она тащила тяжелую тележку, скрипучим голосом зазывая покупателей. Из-под косынки торговки выбивались всклокоченные волосы.

Удивительно, но Пистолет, хоть вовсе не был хорош собой, действительно пользовался успехом у женщин. Заметив его, мадам Шуфлер поправила косынку, пригладила непокорные пряди и привела в порядок складки корсажа.

Почти нежным голосом она протянула:

– Большая кучка – и всего за два су!

– Здравствуйте, мадам Ландерно, – обратился к ней Пистолет, галантно сняв шляпу. – Как ваши дела? Я как раз разыскивал вас по всему кварталу.

Покраснев, как пион, мадам Шуфлер обнажила в широкой улыбке здоровые и довольно белые зубы.

– Правда, месье Клампен? – игриво проговорила торговка. – У вас ведь столько знакомых в разных кварталах.

– Все это глупости, мадам Ландерно, – решительно заявил Пистолет. – Мужчина рождается на свет не для того, чтобы бегать за каждой юбкой. Бывают, знаете ли, связи для души. У меня была Меш…

– Такая высоченная, с оспинами на лице? – с невинным видом уточнила Клементина.

– Они не слишком портили ее, мадам Ландерно, – вздохнул бывший охотник на кошек. – И глаза у нее были – ну почти как у вас.

Кокетливо опустив очи долу, торговка прошептала:

– Вы все-таки очень честный, месье Клампен.

– Я с ней встречался… – продолжал Пистолет мечтательным тоном, – но теперь хочу найти ей замену и буду хранить новой подруге верность до конца своих дней, – решительно заявил он.

– А что случилось с той длинной Меш? – полюбопытствовала позабывшая о покупателях мадам Шуфлер. Пистолет скорчил скромную мину.

– Когда мне пришлось отправиться в длительное путешествие, она, как полагают, умерла естественной смертью или покончила с собой, – сказал он. – Ее нежность ко мне не знала границ.

– Бедная девочка! – вздохнула чувствительная мадам Шуфлер, смахивая набежавшую слезу. – Неужели кто угодно может занять теперь ее место, месье Клампен?

– Я привык оплачивать прихоти своих женщин, – гордо сообщил молодой человек, – такой уж у меня характер, Клементина.

С этими словами он взял торговку под руку.

– Подождите минуточку! – пытаясь придать нежность своему хриплому голосу, попросила зеленщица. Она схватила обеими руками тележку и затолкала ее под свод ворот. – Полицейские только и умеют, что доставлять неприятности честным людям.

Под ручку они отправились в ближайший кабачок.

Пистолет немного стеснялся своей спутницы, зато она была горда и счастлива.

Заказав сливовой водки, они разговорились. Если уж Пистолет завязывал беседу, он всегда быстро выведывал все, что хотел. Но оказалось, Что несчастная Клементина, будь она законной или незаконной женой Ландерно, ничего не знала о главных источниках его доходов.

Она не видела ни Котри, ни Куатье. На секунду Пистолет растерялся, но его живое воображение быстро подсказало ему новый план.

– Признаюсь вам, Клементина, – шепнул он ей на ухо после третьей рюмки, – вы мне очень нравитесь, но об этом мы с вами посекретничаем потом, в кабинете… А сейчас речь идет об одном щекотливом деле. Ни слова вашему мужу! Я полностью вам доверяю. В двух словах: один юноша был выкраден из семьи, родители в отчаянии… улица Сен-Рош… похититель истязает несчастную жертву, ему за это платят дядья, желающие заграбастать наследство, которое получил отец мальчика… Я не стал бы рассказывать это даже своему нотариусу. Одна вы на всем белом свете знаете теперь мою тайну. Мне опасно появляться в окрестностях того заведения, меня там знают в лицо… И когда мне срочно потребовалось кое-что разведать, я сразу вспомнил о вас.

– Обо мне! – удивленно воскликнула торговка. Пистолет снизошел до того, чтобы взять ее за подбородок.

– Шутница! – игриво произнес он. – Да вы еще большая плутовка, чем Меш. Точно такие же глаза! Нравлюсь ли я Клементине хоть чуть-чуть?

Клементина едва не лопнула от гордости и радости.

– Итак, вперед, – скомандовал Пистолет. – Штрафники! Шире шаг! Остальное я объясню дома.

– У вас дома, месье Клампен? – выдохнула женщина.

– У вас, мадам Ландерно, – решительно заявил Пистолет. – Вы можете помочь мне выбраться из затруднительного положения и спасти несчастную жертву, семья которой будет вам вечно благодарна.

Захватив свой скарб, Клементина отправилась к себе на улицу Обрей-ле-Буше. Трепеща от счастья, она отшивала по дороге одного покупателя за другим.

– Зайдите попозже, моя радость, – говорила торговка. – В другой раз, мое сокровище! Сегодня не могу, очень тороплюсь домой.

На втором этаже, под крышей, находилась комната Клементины, а на первом – кладовка, где зеленщица оставляла свою тележку.

У входа в кладовую Пистолет предложил:

– Войдем внутрь, и я открою вам самый большой секрет.

Мадам Ландерно переступила порог, оставив тележку за дверью.

Пистолет предусмотрительно добавил:

– И тележку возьмите с собой. Это тоже часть тайны. Давайте побыстрее, Клементина!

Женщина, являя собой образец послушания, вошла в чуланчик и поставила тележку среди овощей.

– Салат тоже имеет отношение к тайне. И морковь. Мы покажем трюк, который имел бы бешеный успех в театре, – внезапно заявил Клампен, осматривая кладовку, и попросил: – Лапочка, найдите мне соломенную циновку и штопор, а я тем временем все разгружу. Какая же вы прелесть!

На секунду Клементина опешила.

– Штопор? – пробормотала она. – И циновку?

– Завтра в Барро-Вер мы поклянемся любить друг друга вечно, – промурлыкал Пистолет. – А сегодня вы должны доказать мне свою преданность. Идите, божественная Клементина! Мы обязаны сделать это ради несчастного юноши, похищенного у родителей!

– Ах, какой мужчина, черт возьми, ни в чем ему невозможно отказать! – вздохнула торговка, покидая чулан.

Пистолет уже разгрузил тележку. Когда вернулась мадам Ландерно, тачка была пуста.

Пистолет улегся на дно тележки, взял штопор и просверлил в левой стенке пять или шесть дырок на уровне глаз.

Торговка не отрывала взгляда от молодого человека и умирала от любопытства.

– Что вы делаете, месье Клампен? – наконец спросила женщина. – Это так странно!

– У меня нет от вас секретов, дорогуша, – ответил Пистолет. – Вы – моя вторая половина. Это начало нашей операции. Скажите, снаружи заметны эти дырки?

– Не очень, – пробормотала Клементина.

– Покатайте немного тележку, – распорядился Пистолет, удобно устраиваясь на дощатом дне тачки. – Посмотрим, что получится.

Когда проделанные штопором отверстия оказались напротив двери, Клампен велел Клементине остановиться и приник к ним.

– Здесь я буду, как в закрытой ложе. Теперь давайте циновку, – бодро приказал он.

– Вы хотите на нее лечь, месье Клампен? – осведомилась торговка.

Нет, я хочу ею укрыться, радость моя, – ответил Пистолет.

– Но зачем, месье Клампен? – изумилась Клементина.

– Чтобы не погибнуть во цвете лет под горой овощей, подруга моя любезная, – проворковал бывший осведомитель инспектора Бадуа.

– Погибнуть под горой овощей!? – недоуменно воскликнула Клементина. – Ах, объясните скорей, я сгораю от нетерпения! Скажите же!

– Мадам Ландерно, – серьезно ответствовал Клампен, – сейчас вы примете участие в любопытнейшем деле. Потом вы будете с удовольствием вспоминать эти минуты. Начало нашего романа оставит неизгладимый след в вашей душе, оно связано с почетной миссией. Это принесет нам счастье. Итак, я приступаю к изложению моего плана, будьте добры, слушайте внимательно.

Зеленщица вся обратилась в слух. Послав ей воздушный поцелуй, Пистолет продолжал:

– Я лежу внизу, правильно? Сверху циновка, а на ней овощи. Ясно? – строго спросил он.

– И что дальше? – взволнованно задышала Клементина.

– Дальше вы везете тележку по улице Сент-Оноре до улицы Сен-Рош, о которой мы говорили, и останавливаетесь у двери кабаре «Большая бутылка», – инструктировал Клементину Пистолет. – Его содержит некий Жозеф Муане. При этом вы постараетесь развернуть тележку левым боком ко входу, чтобы я имел возможность, не покидая своего убежища, увидеть, что творится в этом заведении… Вы меня понимаете? – Клампен внимательно и строго взглянул на зеленщицу.

– Да, – кивнула та.

– И что вы на это скажете? – поинтересовался Клампен.

– Что вы ужасный хитрец, но…

Клементина запнулась.

– Что – но? – спросил Пистолет.

– Дело в том, что ходят слухи, будто вы часто крутитесь на Иерусалимской улице, месье Клампен, – прошептала мадам Ландерно и, словно испугавшись собственной дерзости, потупила глаза.

Выпрыгнув из тележки, Пистолет гордо выпрямился и скрестил руки на груди.

– Клементина, – молвил он с благородной печалью в голосе, – прощайте навеки! Моя нежность к вам была равна вашей прелести. Но я вынужден отказаться от вас. Я могу вытерпеть многое – но не могу допустить, чтобы мою честь оскорбляли женщины!

И Пистолет твердым шагом направился к двери кладовки.

Мадам Ландерно бросилась за ним и заключила молодого человека в железные объятия.

– Я никогда не верила грязным сплетням, месье Клампен, – вскричала она, и в ее голосе послышалась мольба и отчаяние. – Это все злые языки! Я сделаю все, что вы прикажете!

Несколько секунд Пистолет колебался, затем чувства одержали верх, и он вернулся в кладовку со словами:

– Вы уговорили меня, ангел мой, и я вам верю, но помните: я скорее умру, чем допущу, чтобы та, которую я люблю, презирала меня!

Клампен улегся на дно тачки. Клементина, полная раскаяния и усердия, накрыла Пистолета циновкой, а сверху стала укладывать овощи. Когда почти вся циновка была уже завалена овощами, во дворе раздался пьяный голос:

– Эй, мадам Ландерно!

– Ага, – сказал Пистолет, – вот и Тридцать Третий. Я выиграл у него сегодня утром восемнадцать су. Любовь моя, будьте с ним поласковее.

– Эй, жена, я пойду прилягу, – сказал старьевщик, появляясь на пороге. – Знаешь, Пистолет из тех, это точно. Сегодня утром я его застукал. При встрече с ним не подавай виду, но как-нибудь ночью мы устроим ему темную.

– Ладно-ладно, – проворчала торговка. – Только воры имеют зуб на жандармов.

– Не беспокойтесь, месье Клампен, – добавила она, когда за старьевщиком захлопнулась дверь, – я не хочу иметь с этим человеком ничего общего. Я его боюсь. И даже если вы из тех, что с того? Я пойду на это! Я готова на все, лишь бы не разлучаться с вами! Я последую за вами куда угодно, хоть в ад, как Орфей!

– Этого не потребуется, – ответил Пистолет. – Вполне достаточно спасти жертву от мучителя. Вперед!

Клементина покорно впряглась в свою тележку и тронулась в путь.

Следуя инструкциям Пистолета, она остановилась как раз напротив входа в кабаре «Большая бутылка». Разложив свой товар, Клементина принялась зазывать покупателей:

– Большая кучка цикория за два су! А вот репа, лук, морковь!

Пистолет приник к дыркам.

Он смог разглядеть, что в темном и грязном помещении пары три или четыре посетителей шлепают засаленными картами и потягивают лиловое вино.

За стойкой сидела женщина со злым лицом и штопала дырявые носки.

Клементина торговала как ни в чем не бывало, но тоже смотрела в оба.

До сих пор ей не попались на глаза ни жестокий похититель, ни несчастная жертва.

Полумрак в кабаре казался еще гуще из-за сизого табачного дыма. Под большим окном находилось застекленное подвальное окошко, в котором мерцал свет.

Этот свет сразу же привлек внимание Пистолета.

Через закопченное стекло он смог различить смутные силуэты.

«Главный источник доходов хозяина находится не в зале на первом этаже, а в подвале», – догадался бывший шпион месье Бадуа.

И Пистолет задумался, прикидывая, как же ему туда проникнуть. Воображение Клампена лихорадочно заработало.

От размышлений Пистолета отвлекло появление на сцене нового персонажа, который, выйдя из зала, медленно направился к тележке.

Сперва Пистолет решил:

«Это Лейтенант!»

Но по мере того, как человек приближался, в душе Пистолета закрадывались сомнения:

«Если это Лейтенант, то он здорово изменился».

Когда тот, переступив порог кабака, вышел на яркий свет, Пистолету стало ясно:

«Это не Лейтенант».

Это был старик, довольно высокий, но согбенный, дряхлый, с трудом передвигающий ноги. Он был в зеленых очках и того же цвета козырьке.

Очки и козырек могли, конечно, оказаться обычной маскировкой, но так подражать старческой немощи было крайне трудно.

Преодолев две ступеньки, старик приблизился к тележке и принялся ощупывать салат.

Этот человек стоял теперь слишком близко, и Пистолет уже не мог его видеть.

Зато он прекрасно слышал, как старик окликнул входящую в кабаре женщину:

– Здравствуйте, мадам Маюзе, что-то вы сегодня припозднились.

Это не был голос Лейтенанта!

У мадам Маюзе был несчастный и жалкий вид пьющей женщины. Пьющие женщины встречаются у нас довольно редко – так, по крайней мере, принято считать.

Пьющая женщина – не просто пьяница женского рода. Это особое существо, унылое, одинокое, мрачное.

При виде мадам Маюзе Пистолета осенило. Он вспомнил, что за те несколько минут, что он провел здесь, в заведение уже проскользнули две или три женщины, на облике которых лежала отвратительная и удручающая печать упомянутого порока.

Бывшему сыщику сразу стало ясно, что происходит в тускло освещенном подвальчике. Клампен сказал себе:

– Это заведение для женщин.

Старик все торговался с Клементиной за пучок лука. Этот слабый и надтреснутый голос не мог принадлежать сильному и здоровому мужчине, каким был Куатье по прозвищу Лейтенант.

IV В ПИТЕЙНОМ ЗАВЕДЕНИИ

В предместьях Парижа слово «нализаться» означает «выпить крепко и с удовольствием». Прежде всего это относится к женщинам. Парижские рабочие говорят так о тех, кто недостаточно разбавляет вино. В качестве эвфемизма это слово относится к тем, кто был замечен уж слишком навеселе.

Принято считать, что такой позор, как женское пьянство, обошел Париж стороной. Не хочется спорить со столь обнадеживающим утверждением.

Тем не менее я знаю в Париже несколько кабачков для женщин, хозяева которых процветают.

Мода на абсент послужила толчком для распространения этих ужасных заведений.

Совсем недавно, до того, как улица Ремпар была снесена при расширении Французского Театра, на этой самой улице находилось питейное заведение, содержатель которого легко мог разбогатеть за четыре года – не хуже, чем владелец табачной лавки на улице Сиветт.

Смею вас заверить: взорам тех, кто туда попадал, открывалась любопытная, но удручающая картина.

Мрачные, ежедневно нуждающиеся в вине женщины за десять минут выпивали свою норму, так и не произнеся ни слова.

У женщин эта страсть почти всегда окрашена безумием, а порой напоминает манию самоубийства.

Не могу сказать, относился ли Пистолет философски к этому пороку, ставшему бичом Лондона и постепенно завоевывающему Париж, но три или четыре женщины, проскользнувшие в питейное заведение Жозефа Муане, привлекли внимание бывшего шпиона.

Он знал Париж как свои пять пальцев. Эти женщины были отмечены одинаковой печатью печали и деградации: особая печаль, деградация особого рода.

Старик еще не закончил торговаться, а в голове у Пистолета уже созрел план.

Мало видеть это немое и черное здание снаружи, любой ценой необходимо проникнуть внутрь.

Старик упорно торговался. Сгорая от нетерпения, Пистолет проклинал в душе несговорчивого покупателя. Внезапно дребезжащий старческий голос, наполнившись гневом, окреп.

– Слушай, толстуха, – обратился дед в зеленых очках к торговке, – тут женщины пошикарнее тебя посещают мое заведение.

– Чего? – возмутилась бравая Клементина. – Может, мне, старый Родриго, полицейского позвать, чтобы он пошарил в твоем вонючем кабаке? Где ты прячешь сына тех господ? Где юноша, которого ты украл у родителей? Если ты не уберешься отсюда, я такое сейчас здесь устрою! Похититель детей! Мерзавец! Изверг! Вампир!

Торговка с силой оттолкнула старика. Отшатнувшись, тот оказался как раз напротив отверстий, просверленных в стенке тележки.

Зеленый козырек слегка сбился в сторону, и Пистолет смог увидеть лицо человека в очках.

От удивления Пистолет так подскочил, что овощи подпрыгнули, словно началось землетрясение.

Громко захохотав, Клементина взялась за тележку со словами:

– Старый негодяй! Ты о нас еще услышишь… Большой пучок за два су!

Вне себя от изумления старик пятился к двери кабачка. Как только тележка свернула за угол, Пистолет приказал:

– Домой! Скорее! Очень срочное дело!

– Скажите, месье Клампен, это и есть тот злодей? – спросила Клементина, добравшись до кладовки.

– Ангел мой, – ответил Пистолет, выбираясь из-под циновки, – как же мне было плохо в вашей тачке! У меня все тело свело судорогой! Это смелое, но рискованное предприятие. А вы чуть было не испортили все своей болтовней, – упрекнул он Клементину.

– Он что, размечтался, что я буду таскаться в его шалман?! – кипела возмущенная торговка. – Да я выпиваю только в компании и только по случаю! Эти дамочки – настоящие чудовища! Ах, мерзавец! – не унималась Клементина.

– Поднимемся наверх, сокровище мое! – прервал ее Пистолет. – У нас еще много дел.

– Но месье Ландерно дома, – возразила Клементина.

– Он спит, любовь моя, – успокоил ее Клампен. – Сейчас его время, он ведь работал всю ночь.

– А если проснется? – разволновалась торговка. – Он такой злой!

– Мы скажем ему, что это сон, – улыбнулся Пистолет. – Пошли!

Но чтобы побороть нерешительность мадам Ландерно, молодому человеку пришлось прибегнуть к самому весомому аргументу – поцелую.

– Или ты меня любишь, или нет, о прекраснейшая из женщин! – вскричал Пистолет.

– Я люблю вас, месье Клампен, – вздохнула торговка, – но лучше бы нам увидеться в Барро-Вер, Рампоно или Миль-Колонн.

И все же женщина покорно поднялась по лестнице и тихо открыла дверь мансарды.

Ландерно спал сном праведника, повалившись на кровать прямо в одежде.

Сейчас и в самом деле было его время поспать.

На пороге Пистолет прошептал:

– Ради ребенка, коварно и жестоко вырванного из родительских объятий, мне необходимо переодеться женщиной. Удовольствиям мы будем предаваться завтра. А пока одолжите мне платье и все прочее. Несчастная семья благословит вас.

– Вы будете переодеваться здесь?.. – в ужасе спросила Клементина.

– Встаньте у кровати, сокровище мое, – распорядился Пистолет. – Во время моих дальних путешествий я побывал и не в таких переделках. Я могу соперничать храбростью и ловкостью с Севильским Цирюльником.

– Ах, какой мужчина, черт возьми! – восхищенно выдохнула Клементина.

– Если он только шевельнется, – добавила она, бросив косой взгляд на спящего мужа, – я удавлю его своими руками.

– Великолепно! – обрадовался Пистолет. – Так ему и надо. А теперь отвернитесь – я займусь своим туалетом.

Переодевание не заняло у Клампена много времени. Дамский угодник, он прекрасно разбирался в тонкостях женских нарядов. Торговка и сама не смогла бы одеться быстрей.

– Можете посмотреть, мой ангел, – обратился к ней Пистолет. – Теперь мы с вами не нарушим приличий.

– Какой хорошенький! – томно простонала Клементина.

Любовь слепа. Пистолет выглядел ужасно. Внезапно раздался стук в дверь. Ландерно сразу проснулся. Тревога! Клампен едва успел закинуть свою одежду за шкаф.

– Кто там? – хрипло спросил Ландерно.

– Я, Котри, – раздалось из-за двери. – Открывай скорее!

– Сюда нельзя, я переодеваюсь! – закричала Клементина, поспешно расшнуровывая корсаж. – Могу ли я где-нибудь спокойно заняться собой?! Когда, наконец, прекратятся эти неожиданные посещения! – возмущалась она громко.

– А, ты уже вернулась, – пробормотал старьевщик, протирая со сна глаза. – Чего тебе надо, Котри? – крикнул он.

Пистолет, вжавшись спиной в стену, притаился за шкафом.

Котри через дверь сообщил:

– Встречаемся через час, на улице Сен-Рош, в «Большой Бутылке».

– Ладно, приду. А теперь проваливай, – буркнул Ландерно.

И снова повернулся к стене.

Клементина приоткрыла дверь, и Пистолет выскользнул в щель, как змея.

По дороге в кабак он тихо бормотал:

– С помощью женщин я всего могу добиться. Теперь надо довести дело до конца. Главное, помнить об осторожности. Я ведь рискую своей жизнью…

Из гардероба торговки он выбрал яркое воскресное платье, правда, не очень свежее, пеструю шаль и чепчик с выцветшими цветочками.

В этом наряде Пистолет был так безобразен, что любо-дорого смотреть!

Едва он вышел на улицу, как водовоз назвал его кошечкой и обещал любить до гроба.

Клампену это польстило, но не было времени ввязываться в приключения.

Идя по улице Сент-Оноре и пересекая рынок, Пистолет часто останавливался, чтобы полюбоваться своим отражением в витринах. «Очень недурно!» – решил он про себя.

– Если на пути попадется бездомная собачонка, возьму ее на руки, – размышлял он вслух. – Это будет последним штрихом… хотя мужчины и без того на меня пялятся… идите своей дорогой, бесстыдник! Да хватит вам!.. И без того пол, к которому я принадлежу, полностью поверил в мой маскарад.

На ходу Клампен жеманно бросил пожилому господину:

– В ваши-то годы, папаша! Я позову полицию!

На подходе к улице Вен-Рош Пистолет замедлил шаг, опустил голову и сделал печальное лицо. Он был очень наблюдателен и хорошо знал жизнь.

Той роли, которую он играл, веселость не пристала.

Войдя в «Большую Бутылку», Пистолет сразу направился к стойке.

– Один очень порядочный человек сообщил мне, – сказал угрюмо бывший помощник инспектора полиции, даже не пытаясь говорить более высоким голосом, – что у вас имеется зал для дам.

– Да, это наверняка весьма почтенная личность, – ответила женщина, сидевшая за стойкой и штопавшая носки. Завсегдатаи захихикали.

– Эй, рыбка, подплывай сюда, – крикнул мужчина в блузе, – я закажу тебе пол-сетье чего-нибудь крепкого.

– Мадам, – продолжал Пистолет с достоинством, – вы не имели чести мне ответить и по вашей вине ко мне относятся здесь без должного уважения.

Хорошо сказано. У этих несчастных существ есть лишь один порок. Он так огромен, что вытесняет все остальные.

– Спускайтесь вниз, – произнесла женщина, указывая из-за прилавка на лестницу, ведущую в подвал. – В следующий раз заходите со стороны аллеи. Посетительницы того зала сюда не заглядывают.

– Мадам, – ответил Пистолет, приседая в чопорном реверансе, – примите мою глубочайшую благодарность.

– Не за что. Иди, промочи клюв, старая сорока, – выкрикнул мужчина в блузе. – Терпеть не могу таких баб!

– Эй, рыбка! Эй, спускайся в подвал! – захохотали его приятели.

Пистолет направился к лестнице, сохраняя на лице выражение гордого достоинства. У самых ступеней он обернулся:

– Если бы вы знали, какое положение я занимала прежде в обществе, вы бы поняли, почему я ищу утешения, пытаясь забыть о своих несчастьях!

Клампен спустился в погребок: через грязное оконце сюда еле проникал с улицы тусклый свет.

Закопченная лампа не могла рассеять полумрак, и в подвале было почти темно.

За прилавком сидел старик в зеленых очках и зеленом козырьке.

Это надо было видеть, придумать такое невозможно.

А увидев эту картину воочию, необходимо описать все как есть, без всяких умолчаний и ненужных преувеличений.

Старик был здесь единственным мужчиной, у этих дам – свои нравы.

Отправляясь в путешествие, они садятся в женский вагон.

Не путайте их с разбитными девицами, которые пьют и курят в Асньере, в компании веселых любителей гребли. Эти дамы не любят шуток, песен и смеха, они боятся мужчин, они уважают себя.

Они относятся к особому классу, классу душевнобольных – самому ужасному из всех.

Они делятся на две категории: одни пьют вместе или парами, другие – в одиночку.

Первых – меньше, и они не так интересны, ибо, напиваясь, эти женщины продолжают жить и могут быть отнесены к рабам известного порока.

Те же, что пьют в одиночку, – настоящие «англичанки», одинокие рыбки, главные посетительницы подобных заведений, живые трупы. Это более ярко выраженный тип: все они похожи друг на друга, все относятся к своему пьянству с исключительной серьезностью и, как русские солдаты, шатаются, прежде чем рухнуть на землю.

Эти дамы всегда подчеркнуто вежливы и не упускают случая потребовать уважения к своему полу; они претендуют на хорошие манеры; никто не знает, откуда они взялись, но они всегда утверждают, что вращались когда-то в высших слоях общества.

Холодно и решительно они погружаются в алкоголизм, как купальщицы в курортных городах смело входят в воду.

Эти особы подобны китайцам, одурманивающим себя опиумом.

Пристрастие этих женщин к спиртному отличается от других видов пьянства… Они знают, что делают. И Бог весть, какие страдания они пытаются заглушить алкоголем.

Чаще всего мне случалось размышлять об этих несчастных женщинах при посещении приютов в Англии, на родине сего безумия.

Среди всех траурных одежд, прикрытых пестрым манто нашей цивилизации, эти, возможно, самые странные и наверняка самые черные.

Пистолет все это знал и ничему не удивлялся. В подвале он сразу заметил вторую лестницу, которая, вероятно, выходила на аллею и по которой обычно спускались в эту преисподнюю.

За лестницей располагалась еще одна маленькая дверь. Она была закрыта.

В подвале собралась дюжина женщин, четверо из них сидели вместе и потягивали пунш.

Еще две играли в домино на графинчик рома.

Остальные сидели порознь и в полном молчании.

Одна из них читала засаленную книгу со штампом публичной библиотеки.

Еще две спали, уронив головы на руки, перед пустыми графинами.

Четвертая, одетая в лохмотья, считала мелочь в матерчатом кошельке.

Следующая, еще молодая и красивая, плакала.

Последняя была худой и костистой, с благородным профилем. Одета она была в очень аккуратное платье из черного шелка, седые волосы тщательно убраны под старомодную бархатную шляпку.

Жозеф Муане, кабатчик, называл ее «госпожой маркизой», что порой вызывало улыбки у этих никогда не смеющихся существ.

Пистолет занял свободный столик между стулом маркизы и лестницей.

Женщины провожали Клампена взглядами.

Любительницы пунша оживились.

– Новенькая, – зашептали они, хихикая.

– Пол-литра водки, – заказал Пистолет, усаживаясь поудобнее.

В зале воцарилось оживление. Как говорят в театре, Клампену удалось произвести эффект. Одна из доминошниц заметила:

– А новенькая-то, видно, крепкая: сразу пол-литра!

Поставив графин на стол, кабатчик протянул руку за деньгами.

Здесь было принято рассчитываться сразу.

Расплатившись, Пистолет неторопливо и методично выпил подряд три рюмки водки.

– Она принимает по три, – прокомментировала доминошница.

Это было красиво. Правда, бывают и такие, что «принимают по шесть».

Откинувшись назад и привалившись спиной к стене, Пистолет смежил веки.

Через несколько минут он «осушил» еще три рюмки, ловко опрокинув их содержимое за корсаж платья Клементины.

На лестнице послышались шаги. Пистолет и бровью не повел. Новый посетитель не стал заходить в шалман. Обменявшись с Жозефом Муане какими-то знаками, он скрылся за дверью.

– Котри, – тихонько пробормотал себе под нос Пистолет, отправляя следующую серию из трех рюмок за корсаж.

Несколько минут спустя на лестнице опять зазвучали шаги. Маленькая дверь снова приоткрылась, и корсаж Пистолета принял следующую порцию спиртного.

Выйдя из-за стойки, Жозеф Муане направился к двери со словами:

– Милые дамы, если кто-нибудь придет, я здесь, пусть меня позовут.

И тоже исчез за дверью.

Вылив в рюмку все, что оставалось в графине, Пистолет залпом опрокинул ее.

Вскоре Клампен начал раскачиваться на стуле.

– Похоже, это ее норма, – заметила доминошница. – Она готова!

Пистолет свалился со стула на пол. Маркиза на всякий случай подобрала подол своего шелкового платья. Больше никто не обратил на Пистолета ни малейшего внимания. Он остался лежать на полу, головой на нижней ступеньке лестницы.

Юноша похрапывал, но при этом, хитрец, потихоньку подползал к дверце и, наконец, неслышно приоткрыл ее.

Теперь он мог смотреть и слушать…

Вечером, вернувшись к месье Бадуа, Клампен сказал:

– Позвольте отчитаться! Я добрался до правды по каналам любви. Во-первых, Куатье, Котри и Ландерно отошли от дел и живут теперь честной жизнью, пополняя всякими мерзостями доход, состоящий из ежемесячной стофранковой пенсии, которую им платят за молчание… Как подумаю, что бедная Клементина будет ждать меня завтра! Сколько раз в моей жизни… Но это реплика в сторону, месье Бадуа… К вам прямого отношения не имеет. Во-вторых, человек, отправляющий денежные переводы, действительно находится в Шато-Неф-Горэ, неподалеку от местечка Ферте-Mace. Это в департаменте Орн. Вы знаете, где это. А человека они называют то «месье Николя», то «принц». В-третьих, полковник и Приятель-Тулонец отправились в те края, чтобы провернуть грандиозную операцию, сулящую многие миллионы. Куатье и оба его дружка хотят получить за свое молчание по десять тысяч франков наличными, иначе грозятся выдать эту парочку. В-четвертых, сегодня ночью в Шато-Неф-Горэ отправится молодец по имени Луво и по прозвищу «Трубадур», который работает в красном… И, наконец, в-пятых, принц Николя, сын несчастного короля Людовика XVI, собирается жениться на шестидесятидевятилетней пастушке, обладательнице многомиллионного состояния. Честно скажу – меня это забавляет. Когда отправляемся в путь?

Не отвечая юноше, месье Бадуа остановил фиакр и приказал:

– На почтовую станцию.

V ФЕРМЕРША КАРАБАС[8]

Пришла пора рассказать вам историю самозванца, претендовавшего на роль королевского сына, решившего жениться на старой нормандской крестьянке и прикарманить ее миллионы. Это вовсе не волшебная сказка, и Жюль Сандо был совершенно прав, посвятив свою прекрасную комедию «Мадемуазель де ля Сегльер» благородному пастуху, который так просто и великодушно согласен на любые подвиги, лишь бы спасти наследство своего хозяина.

Действительно, таких случаев немало, и следует предать их гласности, чтобы реабилитировать деревенского жителя, скомпрометированного статьями современных газетных обозревателей, которые, судя по всему, рассматривали его со слишком близкого расстояния и с другой точки зрения.

Я убежден, что в былые времена существовала Аркадия, где ленивые пастухи радовали друг друга игрой на флажолетах и слагали восхитительные двустишия. Питались эти люди каштанами и молоком, а нравы их были чисты, как сыр со сметаной.

Своими же глазами я видел то, что собираюсь описать, не задаваясь целью оскорбить Аркадию или умалить достоинства благородного крестьянина из пьесы Жюля Сандо.

Матюрин Гебрар, урожденную Горэ, в тех краях величали «ля Горэ». Крестьянка из селения Нует в приходе Мортефонтэн к 1838 году обладала доходом в два миллиона пятьсот тысяч франков, который приносили ей земельные угодья, а также огромное движимое имущество.

Она знала молитвы и умела писать свое имя.

Только лет пять-шесть назад соседи начали догадываться – нет, не о ее фантастическом богатстве, но о том, что у нее есть вообще какие-то деньги. После смерти мужа появились первые слабые намеки на благосостояние Матюрин.

Муж ее умер в чудовищной нищете. Он собирал навоз на больших дорогах и пешком ходил в Ферте-Mace продавать его по десять су за корзину.

Соседи посылали им суп и хлеб. Никто никогда не замечал, чтобы Гебрар покупал хоть что-нибудь, даже в кабаке. Между тем некоторые утверждали, что видели, как он валяется пьяный на обочине дороги, ведущей к его хижине.

Стоявшая на отшибе лачуга являла собой законченную картину удручающей нищеты.

А ведь уже в те времена супруги Гебрар спокойно могли бы скупить за наличные деньги пол-кантона Ферте-Масе.

Оба были безобразны, даже отталкивающи; жена была куда сильнее мужа и частенько поколачивала его.

Они походили на мерзкую карикатуру, нарисованную злым шутником на влюбленную пару.

Те, кому случайно удавалось подслушать их разговоры, потом долго смеялись: супруги говорили о золоте и деньгах; двое жалких нищих рассуждали о сотнях тысяч франков, о миллионах!

Их сын был самым отвратительным малым на десять лье вокруг. Он избежал воинской службы из-за увечья. В свое время увечье вызвало подозрения, было начато расследование, и выяснилось, что родные отец и мать сами искалечили своего родного сына топором.

Однако дело замяли: они были такими несчастными!

Крестьяне снисходительно смотрят на подобные вещи. Так что эта история никак не повлияла на отношение соседей к чете Гебрар.

Муж умер в 1831 году – из-за того, что у жены не нашлось нескольких су на лекарство, прописанное доктором, лечившим бедняков.

Из милосердия Гебрара похоронили бесплатно.

Несколько дней спустя Матюрин нашли пьяной на обочине дороги. На упреки соседей женщина ответила, что уже вполне взрослая, чтобы знать, как себя вести, и что, если захочет, будет каждый день тратить по сорок су, и даже по пятьдесят, и даже по трехфранковому экю, и даже…

Люди решили, что она рехнулась.

На следующий день Матюрин снова просила подаяние.

Ее богатство, вернее, правда о ее богатстве, стала известна внезапно. Так неожиданно взрывается слишком туго набитая порохом пушка.

В 1833 году по заказу министра финансов была составлена статистическая сводка. Стоит ли говорить, что конверсия рент – мысль далеко не новая? В то время многие страны консолидировали свой государственный долг, то есть переводили краткосрочные займы в разряд долгосрочных, что послужило уроком их несчастным кредиторам.

Мимоходом отметим отменную вежливость выражения «консолидировать долги».

Заказ министра носил одновременно статистический и политический характер. Командированные правительством чиновники должны были определить, сколько людей являются держателями бумаг государственного займа, и в случае необходимости установить очередность выплат самым крупным рантье.

И было обнаружено, что сто тридцать три ценные бумаги, приносящие в совокупности около четырехсот тысяч ливров годового дохода, принадлежат Матюрин Гебрар!

Что еще за Матюрин Гебрар? Навели справки. И выяснили, что во Франции есть лишь одна Матюрин Гебрар!

Первое время четыреста тысяч ливров ренты доброй женщины всех ужасно забавляли.

Добрая женщина, у которой не нашлось пятнадцати су, чтобы спасти мужа! Добрая женщина, топором покалечившая единственному сыну правую ногу, чтобы парень остался с ней и продолжал вскапывать грядки под картошку.

Чудеса – да и только! Парни и девушки, собираясь на обочинах дорог, хохотали во все горло, дружески хлопая друг друга по спине.

Да, это именно она! Именно Матюрин Гебрар, в девичестве Горэ, деревенская нищенка по прозвищу Грязнуля оказалась обладательницей несметного богатства.

Потребовалась целая неделя, чтобы люди смогли привыкнуть к этой мысли.

Когда же это наконец произошло, все изменилось, как по мановению волшебной палочки. С деньгами не шутят! И вся округа упала перед Матюрин на колени.

А Матюрин Гебрар воспряла.

Все это, разумеется, делалось без низости с одной стороны и без излишеств – с другой.

Деньги – это Бог. А все, что связано с религией, всегда сохраняет некоторое величие и простоту.

Матюрин с головы до пят облачилась во все новое и купила башмаки своему отвратительному сыну. Он стал курить трубку с медной крышечкой, набивая ее хорошим табаком, как богачи на ярмарке. Для парня настали хорошие времена.

Покинув старую лачугу, Матюрин Гебрар обосновалась на одной из многочисленных принадлежащих ей ферм.

В храме у Матюрин появилась теперь своя скамья, и старуха не скупилась на пожертвования.

Никто не вспоминал о ее прошлом, по крайней мере, вслух.

На Матюрин взирали ныне с боязливым уважением. Она вызывала страх и восхищение, о ней ходили невероятные слухи, которые вновь и вновь обсуждались на посиделках.

Но история Матюрин оказалась длинной, за один раз ее не перескажешь.

Несколько лет подряд старуха ежедневно выдавала очередной сюрприз, все время о ней узнавали что-нибудь новенькое.

Вчера Матюрин была очень богатой, сегодня стала еще богаче. Любители пошутить за глаза называли ее маркизой де Карабас, но в этом не было никакой издевки.

Силы небесные! Да разве найдется святотатец, который будет богохульствовать, насмехаясь над деньгами!

Чем больше люди узнавали о Матюрин, тем быстрее росли ряды тех, кто отказывался во все это поверить. Разве можно столько иметь? Нельзя быть такой богатой!

Спокойной и величественной поступью шествовала ля Горэ среди восхищения и недоверия. С тех пор, как богатство старухи стало достоянием гласности, она почувствовала, что должна внушать окружающим благоговейный трепет. Ее образ жизни не слишком изменился, разве что теперь она ела и пила вволю.

В мэрии и в доме священника стали поговаривать, что она «делает много добра».

Больших усилий от Матюрин это не потребовало.

С крестьянами, бывшими своими благодетелями, она, когда бывала в хорошем настроении, здоровалась, а порой даже протягивала им серебряную табакерку точно такой же формы, как в этих краях обычно вытачивают из рога.

Не сомневайтесь, этого вполне достаточно, чтобы упрочить свою популярность.

Над уродливой и вульгарной головой ля Горэ, посаженной на толстое тело, вспыхнул золотой нимб. Перед старухой стали преклоняться, как перед грозным и ненавистным божеством.

Завистливое восхищение, окружавшее Матюрин, вознесло ее на Олимп и приравняло к небожителям.

Но откуда взялось, как разрослось то колоссальное состояние, точного размера которого никто не знал и о котором в округе слагали легенды?

Это – простая и вечная история: простая и вечная, как основание любой империи, любого монументального банка.

Для начала нужен завоеватель, гениальная личность, который из ничего делает что-то: Ромул[9] или первый из Ротшильдов.[10]

Затем необходимы разумные и упорные в работе наследники: конечно, не такие, как Карл Лысый или Людовик Благочестивый[11], это уж слишком, к тому же наследники не должны проявлять инициативы.

Тиберий вовсе не плох, когда дело начато Цезарем[12] и блестяще завершено Августом.

Завоевателя звали Мато Горэ.

Он служил на псарне у месье Гобера де Нуета, бывшего откупщика соли в округе Ферте-Масе и обладателя солидных доходов.

Эта история произошла в начале Великой Французской революции.

В 1792 году месье Гобер эмигрировал.

Он вместе с семьей погрузился в большую дорожную карету, к которой снаружи был привязан сундучок с луидорами. Какая оплошность!

Мато Горэ находился при багаже. В кармане у Мато был дешевенький нож. Веревки оказались прочными, и бедняге пришлось попотеть, прежде чем удалось их разрезать.

Но он сумел это сделать.

На хранившиеся в сундучке луидоры он скупил все имения бывшего хозяина, ставшие на короткое время народным достоянием.

Теперь, когда вы знаете, как было положено начало богатству Горэ, вы понимаете, почему эта семья на протяжении сорока лет вынуждена была держать все в секрете.

Люди ведь разные: мы встречали завоевателей, которые не считали нужным скрывать свои деяния.

А вот Горэ таились. Всех их: отца Горэ, который уже в то время был немолод, Горэ Второго, его сына и наследника, и «ля Горэ», героиню нашего рассказа, почти полвека преследовал страх разоблачения.

Когда я пишу эти строки, снова вспоминаю моего славного друга, Жюля Сандо, и специально для него уточню еще одну деталь.

В 1815 году сын Гобера де Нуета вернулся в родные края и нашел дверь отцовского дома заколоченной. Горэ Второй, нормандский еврей, Тиберий, который, обладая миллионами, гнил в неописуемой нищете, встретился с молодым человеком на дороге и попросил у него один су на хлеб.

Сын Гобера дал ему два су.

Так, скрывая от мира правду, Горэ заработал еще два су.

Обратите внимание: чем лучше таишься, тем больше получаешь. Из всего, абсолютно из всего можно извлечь прибыль.

Они не тратили ни единого су, более того, и не могли тратить. Доходы росли, состояние увеличивалось.

Сама судьба благоприятствовала преумножению богатства Горэ.

Нелегко скрывать такие сокровища. Скажем прямо: наследникам для этого нужен даже больший талант, чем самому основателю. Поражаешься тому объему двойной бухгалтерии, которую им приходится вести… А сколько секретных документов требуется составить, сколько лазеек в законах отыскать!

И все это должно быть сделано по-нормандски прочно и основательно – чтобы комар носа не подточил!

Это восхищает, это ужасает. Три поколения Горэ не умели читать.

Но они обладали природной хваткой. Они умели заставить людей работать на себя и щедро платили за услуги, отказывая себе в самом необходимом. Нанимать помощников они предпочитали подальше от родных мест. Хоть Горэ и были неграмотны, они, со свойственной евреям любого вероисповедания интуицией, знали слабые и сильные стороны ценных бумаг.

В Париже через полдюжины посредников они занимались ростовщичеством.

Каждый из украденных Горэ Первым луидоров принес доход, равный цене фермы.

Трудно даже представить, насколько вырос за полвека первоначальный капитал.

В памяти ля Горэ, словно в толстенном гроссбухе, расчерченном на сотни граф, хранилось все – и ничего не путалось. Только в подпитии старуха отказывалась от фальшивых монет в два су, которые подавали ей порой сердобольные односельчане.

В июне 1835 года в тех краях объявился незнакомец: крупный мужчина, всегда в веселом расположении духа; этот человек скупал шестиливровые экю по двадцать су за дюжину.

Выгода была очевидной: те же шестиливровые монеты торговцы принимали лишь при условии, что к ним добавят еще четыре су впридачу.

Ходили слухи, что они скоро обесценятся. Пришельца звали месье Лекок. Он работал на парижский банк «Ж.-Б. Шварц и компания».

Люди вроде Матюрин Горэ могут жить, лишь извлекая выгоду всегда и из всего, из любой мелочи. Услышав о пришельце, старуха поспешила собрать побольше шестиливровых монет и предложить их месье Лекоку.

Месье Лекок приехал к ней, они поторговались, поговорили, и после совместной выпивки пришли к соглашению. Три дня спустя месье Лекок уже фамильярно болтал с ля Горэ, обращаясь к ней по имени.

Этот человек был опытным бонвиваном и всегда приносил с собой бутылочку винца.

В следующее воскресенье у храма и на Мортефонтэнском кладбище крестьяне судачили о том, что не будь месье Лекок так молод, Матюрин наверняка сделала бы страшную глупость – вышла бы за него замуж.

Месье Лекоку было лет сорок.

Еще через неделю он тайно привез в дом богачки молодого человека лет тридцати, который заночевал на ферме. На следующее утро одна из самых влиятельных дам в округе, мадам графиня Жулу дю Бреу де Клар, нанесла этому молодому человеку визит, явившись в дом Матюрин.

Сынок Горэ, с которым родная мать обращалась немногим лучше, чем с собакой, рассказывал потом в селении, что молодой человек принял графиню, не вставая с постели, а та поцеловала ему руку.

Мы забыли сообщить вам, что в семье Горэ однажды произошла весьма романтическая и совершенно невероятная история: один раз за сорок два года представителю семьи Горэ случилось подать милостыню.

Это было еще при Горэ Первом – завоевателе.

Как-то, на ночь глядя, в дверь его хижины постучался мужчина с ребенком.

Мужчина выдавал себя за герцога и пэра, которому пришлось спасаться бегством. А ребенок, по его словам, – дофин, сын несчастного короля Людовика XVI, чудесным образом спасшийся из башни Тампль, буквально перед самой казнью.

Не знаю, стал ли бы Горэ Первый помогать человеку, попавшему в беду, но мысль, что перед ним королевский сын, поразила его. Он сказал себе:

– Если этот мальчик когда-нибудь взойдет на престол, то вспомнит обо мне…

Стащив у соседа курицу, Горэ приготовил для гостей ужин. Более того, когда на следующее утро Людовик XVII покидал скромную хижину, Горэ Первый подарил ему монету в тридцать су.

Горэ Второй пересказал эту легенду своей дочери Матюрин, которая никогда прежде не слыхала о подобном великодушии дедушки.

Приехавший с месье Лекоком мужчина три дня прожил на ферме.

Каждое утро туда приезжала графиня де Клар и целовала ему руку.

Молодой человек был хорош собой, белокожий, с каштановыми волосами. Прическу он носил, точь-в-точь как у Людовика XV на монете в 24 ливра (в те времена такие монеты еще были в ходу). Сынок Горэ рассказывал, что мамаша и месье Лекок целый вечер забавлялись тем, что сравнивали профиль гостя с изображением на монете.

Ля Горэ, захмелев от смородиновой наливки, встала перед молодым человеком на колени и дала ему подержать свои четки, будто он мог благословить их.

Молодого человека звали Николя: упоминая своего отца, которого он называл то Святым Людовиком, то Несчастным Людовиком, то Наундорфом, гость Матюрин всегда крестился.

Три дня спустя он исчез так же таинственно, как появился.

Сын Горэ утверждал, что на прощание мать подарила гостю кошелек, полный золота, а уехал молодой человек в карете мадам Жулу дю Бреу графини де Клар в сопровождении четырех всадников. Они обращались друг к другу: месье полковник, месье граф и месье архиепископ.

VI НОРМАНДСКАЯ МЕНТЕНОН[13]

Матюрин. Горэ распорядилась выбелить изнутри известкой свой маленький домик; она отправила своего единственного сына Винсента Горэ, безотказного землепашца, на заработки за пять лье от фермы и пригрозила оторвать ему голову, если он не будет держать языка за зубами.

Во время мессы в Мортефонтэне все заметили у Матюрин на пальце массивное золотое кольцо, на котором виднелись лилии; у нее также появилась новенькая табакерка, украшенная чьим-то портретом. Когда старуха выпивала, то запиралась дома; чтобы ненароком не проболтаться.

Ее просто нельзя было узнать: однажды она дошла до того, что стала оправдываться перед презренной служанкой, умиравшей от голода у нее на ферме. В другой раз старуха позвала кузнеца, который железными щипцами вырвал густую седую щетину, покрывавшую ее подбородок.

Она явно становилась кокеткой, эта Матюрин Горэ.

А также мотовкой, так как по ее заказу в храме девять дней возносили молитвы. За кого или за что, осталось неизвестным.

Бог свидетель, что вся округа судачила об этом с утра до ночи.

Однако вскоре всеобщее изумление возросло еще больше.

Над фермой Горэ, расположенной в глубине ущелья, где протекала речка Юссо, небольшой приток Майенны, возвышалась скалистая гора, действительно мрачная с виду, которую местные жители охотно показывали туристам из Парижа.

Само ущелье являло собой любопытную картину: на фоне зелени выделялись большие красноватые камни, а пологий склон покрывало жнивье, поднимавшееся к лесу Ля Ферте.

Как-то вечером Горэ подошла к мортефонтэнскому приходскому священнику, который шагал по дороге и читал свой требник, и спросила, во что ей обойдется завести собственного капеллана.

– А у вас есть для него часовня, славная женщина? – осведомился священник.

Матюрин, как и всех людей ее сорта, распирала страшная гордыня.

– Я заимею ее, когда захочу, святой отец, – ответила старуха. – Да если я пожелаю, у меня будет хоть двадцать часовен! Если уж я решила построить собственный храм, то я это сделаю, черт побери!

– Не ругайтесь, славная женщина, – мирно сказал священник.

Матюрин тотчас осенила себя крестным знамением и сложила руки на груди.

Люди, проживающие в Нормандии, придерживаются религии Людовика XI, который был истинно нормандским королем.

– Да, вот так! – вновь заговорила Горэ. – И я хотела бы знать, во что мне обойдется священник – мой собственный, только для меня одной? Я желаю иметь капеллана!

И Матюрин уперла руки в боки.

– Тысяча двести франков, славная женщина, – ответил ей священник.

– Черт побери! – вновь сердито воскликнула ля Горэ. – Почему так дорого? Столько получает старший садовник в городе! В таком случае я приглашу одного человека из Сен-Морис-дю-Дезер, святой отец, и он будет служить за шестьсот франков, без чаевых!

Через несколько дней возле фермы Матюрин появилось множество незнакомых окрестным жителям каменщиков. Рабочих сопровождал какой-то тип в остроносых сапогах и широкополой шляпе, похожей на сахарную голову; он держал под мышкой большой лист картона с планом. На вершине холма, как раз над фермой, на плане значился забор, достаточно мощный, чтобы огородить целую крепость.

Этот тип в широкополой шляпе и с остроконечной бородкой, украшавшей его лицо, постоянно попыхивал трубкой.

Каменщики испоганили несколько соседних пастбищ.

И появился огромный уродливый дом, претендовавший на сходство с замком в стиле Ренессанс.

Тип в шляпе, похожей на сахарную голову, находил строение в высшей степени очаровательным.

К северному углу здания пристроили домик поменьше, но столь же безобразный.

Это была часовня.

Часовня, замок и прилегающие постройки выросли за три года, после чего тип с большим листом картона отправился курить свою трубку в другое место.

Он считал, что возрождает искусство славных времен. Это был грошовый романтик; как раз один из тех, кто убил романтизм, этот прекрасный стиль, раздавленный их непомерной тупостью.

Однако за эти три года произошло столько событий!

У Горэ больше не было щетины на подбородке, ну буквально ни волоска: старуха брилась. Она умывалась три-четыре раза в неделю, хотя по ее виду это было незаметно. Она теперь носила вышитые чепчики и шерстяные юбки; у нее появились туфли, она стала пить мадеру, которую смешивала с анисовой водкой, чтобы сделать ее еще крепче.

У Матюрин на ферме, отремонтированной каменщиками, стояла кровать красного дерева.

Во дворе была засыпана зловонная яма, где «созревал» навоз.

Две пары ставен голубого цвета украшали комнату старухи. Это было очаровательно. Горэ Первый и Горэ Второй удавились бы при виде такого мотовства.

У покойного Гебрара, умершего из-за того, что у жены не нашлось пятнадцати су на лекарство, от нынешней расточительности Матюрин случился бы второй удар.

А тайны! Их было в избытке!

Приезды! Отъезды! Месье Лекок, который, казалось, был очень важной особой, несмотря на свою внешность коммивояжера; месье Лекок де ля Перьер, пожалуйста! Столетний старец, почтенный как древняя реликвия, которого называли полковником; известный парижский доктор, который перегнал ишиас Матюрин из левой ноги в правую; граф, разодетый в пух и прах, – вот люди, которых принимала теперь ля Горэ!

И все они относились к ней с величайшим почтением.

Потому что ходили слухи… тсс!

Мы еще ничего не сказали о слухах. В провинции самые забавные вещи обсуждаются порой совершенно серьезно. Слухи были – если такое вообще возможно – еще более невероятными и неправдоподобными, чем размеры состояния Горэ.

Кстати, сплетники явно его недооценивали.

Но прежде чем поведать об этих слухах, нам необходимо сообщить читателю кое-какие подробности о тех местах, где разыграются две-три сцены нашей драмы.

Ближайшие окрестности Ля Ферте-Mace – самые лучшие и зажиточные районы богатой Нормандии, но дальше к югу и к западу находится довольно обширный край, который прежде носил родовое имя Дезер. И до сих пор многие из стоящих в двух лесах – Анденском и Ля Ферте – деревень сохранили это имя: Сен-Морис-дю-Дезер, Сен-Патрис-дю-Дезер и другие.

Это – холмистые и живописные места.

Есть здесь и долина – вроде той, где находятся Баньольские минеральные источники; это – настоящая Швейцария в миниатюре, а ущелья Антуаньи славились бы на весь свет, если бы находились в Тироле.

Это уже Запад; здесь много мелкопоместных дворян; они оспаривают права на этот горный край у нескольких промышленников. Впрочем, между двумя сторонами нет ярко выраженной ненависти. Политические бури обошли эти земли стороной – не то что Бретань, где они стали истинным бедствием.

Было бы нелегко отыскать здесь приметы шуанства[14]. Идеи преданности чему бы то ни было здесь не в чести.

Это Нормандия, которая экономит, торгует, посредничает и бранится.

Феодальный строй должен был пасть здесь на сто лет раньше.

Однако интриги, на которых самым невероятным образом можно было бы заработать деньги, легко нашли бы здесь сторонников.

Двумя самыми уважаемыми – то есть самыми богатыми в этих краях – дворянскими домами были замок де Клар, расположенный ближе к Антуаньи, и замок де Шанма, хозяин которого – граф и генерал – носил то же имя.

Эта последняя усадьба пустовала в течение многих лет.

Замок де Клар был центром интриг. Создавалось впечатление, что в этом смысле можно рассчитывать и на замок де Шанма, владелец которого подвергался прежде политическим преследованиям; но генерала не было в Нормандии.

За неимением генерала сошел и управляющий доменными печами из Кюзей, бывший воспитанник Политехнического института; этот человек командовал отрядом, защищавшим одну из баррикад в Париже в 1830 году; его рабочие – это пятьдесят два настоящих храбреца! Так утверждал шевалье Ле Камю де ля Прюнелэ, ловец форели на мух.

После новой революции шевалье де ля Прюнелэ должен был стать префектом департамента Орн, а месье Лефебюр, бывший воспитанник института и глубокий скептик по натуре, захотел возглавить министерство Общественных работ.

Оба сына Портье де ля Грий и его племянник дю Молар завязли в деле по уши, так же как и старая мадемуазель Дезанж, которая мечтала иметь пять табачных лавок, чтобы втридорога сдавать их в аренду.

Месье Лефебюр располагал целой армией из Политехнического института, выпускники которого составляли чрезвычайно опасное ядро.

Для работы же с паствой имелся викарий из Мортефонтэна. Оба сына Портье де ля Грий отвечали за отставного жандарма в Домфроне, а племянник дю Молар нажимал на хозяйку почтового двора в Аржантане.

Что же касается Пулэна, то он по понедельникам ходил обедать к помощнику Кутерна.

Как видите, сын несчастного Людовика был весьма близок к тому, чтобы вновь взойти на трон своих предков.

Уже в течение нескольких месяцев в окрестностях Ферте-Масе шла эта комичная возня, но за ней неслышно назревали весьма трагические события.

Режиссерами будущей драмы стали люди, которые отлично знали свое окружение, и, играя сельский водевиль, не придавали ему звучания, уместного на столичной сцене.

Они работали в жанре откровенного гротеска, хотя и не могли заходить слишком далеко.

Впрочем, конспирация была слабой стороной их заговора.

Параллельно с этой разыгрывалась другая пьеса, достоинством которой была, по крайней мере, безусловная оригинальность.

Строительство часовни было закончено, и в ней появился капеллан.

Целое крыло огромного уродливого замка в стиле Ренессанс стало пригодным для жилья; в центральном корпусе и в другом крыле этого жуткого здания оборудовали пышные апартаменты.

В жилом крыле остановился гость, месье Николя. Как только вы переступали порог его прихожей, месье Николя менял имя: тут его звали «король». Вот так, ни больше, ни меньше.

Предположим, что сия страшная тайна свято хранилась всеми людьми, исполнявшими второстепенные роли в этом фарсе; предположим, что власти закрывали на все глаза, и «король» жил мирно, в атмосфере загадочности, необходимой для того, чтобы сделать этот маскарад интереснее.

«Король» недурно ел, отлично пил и с удовольствием руководил заговором, местные участники которого лишь изредка допускались до лицезрения священной особы Его Величества.

С ним постоянно был то один, то другой человек из Парижа; эти люди, казалось, не только с большим уважением служили ему, но еще и весьма внимательно за ним следили.

Горэ, помимо денег на возведение и обустройство замка, уже выложила огромную сумму, необходимую для успеха заговора. При этом были использованы слабые стороны старухи: невежество и эгоизм.

Горэ давала деньги, чтобы стать королевой Франции.

Не будем говорить обиняками: слово произнесено во всем его истинном величии.

Тот, кто не знает крестьян, пожмет плечами; тот же, кто их знает, едва ли удивится.

Странный народ… Когда говоришь с ним, любое красноречие становится ненужным, если есть истина, в которую эти люди хотят поверить; но окончательно убедить их сможет лишь ложь, самая абсурдная, примитивная и чудовищная.

В данном случае ложь была тщательно продумана; она была похожа на детский спектакль. Ля Горэ уже не могла сорваться с крючка.

Она по-прежнему жила на ферме, но теперь старухе дали «свиту», поскольку в преддверии блистательного будущего Матюрин уже получила титул «табуретной герцогини».

Эти слова, которых крестьяне не понимают, имеют над ними магическую власть.

Месье Николя, сын несчастного Людовика, в виде вознаграждения за то, что Матюрин сделала для его королевской особы, предложил старухе на выбор два звания: королевы-матери или жены короля; во втором случае это был бы морганатический брак, как у Людовика XIV и мадам де Ментенон.

Разумеется, сей союз придется пока держать в тайне, поскольку месье Николя не может публично жениться до того, как его провозгласят королем. Это лишило бы его поддержки всех иностранных государей, у которых больше не осталось бы надежд выдать за него своих дочерей.

Горэ прекрасно это понимала. Тем не менее, она выбрала звание жены короля, надеясь, что вскоре после завоевания Парижа в соборе состоится оглашение, а потом и венчание…

«Свита» Горэ, пока еще герцогини, состояла из графини Корона, внучки полковника, мадам Жулу дю Бреу графини де Клар и двух молодых дам из Парижа.

Почетным кавалером старухи был виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант, а в качестве шталмейстеров выступали месье Кокотт и месье Пиклюс.

Их жены, молодые парижские дамы, мадам Кокотт и мадам Пиклюс, с которыми Матюрин прекрасно ладила, целыми днями пересказывали ей на свой манер историю мадам де Ментенон; впрочем, старуха предпочитала приключения шведской королевы Кристины и особенно биографию Екатерины Великой, которую эти дамы и господа излагали тоже очень хорошо.

Нравы Екатерины особенно восхищали Матюрин, тем более, что ей объяснили: для коронованной особы нет ничего грешного. Ля Горэ охотно сорила деньгами. Несмотря на возраст, самые бурные страсти, пробудившись, клокотали теперь в душе этой грубой женщины, обладавшей почти мужским характером.

Ля Горэ мечтала стать такой же, как эта прославленная северная бой-баба; Матюрин даже приукрашивала ее историю.

Все шло хорошо. Уже назначили дату знаменитого морганатического брака, как вдруг приезд двух новых лиц вызвал некоторое замешательство среди личных советников месье Николя, сына несчастного Людовика.

Генерал, граф де Шанма, вернулся в свой замок со старшей дочерью, мадемуазель Изоль де Шанма.

А некий неизвестный здесь, молодой человек, барон Поль Лабр д'Арси, поселился в доме, расположенном в городке Мортефонтэн.

С этого дня сына несчастного Людовика не видели даже самые верные его союзники.

Смехотворный заговор продолжал, однако, занимать местных дворян; мрачная драма назревала незаметно, а дерзкая комедия королевской свадьбы разыгрывалась дальше за закрытыми дверями, в четырех стенах Шато-Неф-Горэ.

VII БЛОНДЕТТА

Прошло около двух месяцев с тех пор, как генерал, граф де Шанма, с дочерью Изоль, с одной стороны, и Поль Лабр, с другой, поселились в окрестностях леса Ля Ферте.

Генерал жил весьма уединенно в своем замке де Шанма. Не стоит и говорить, что граф оставался совершенно безучастным к играм сельских простаков в заговоры и политические интриги.

Его дочь, прекрасная Изоль, держалась в стороне от местного «общества», которое сначала провозгласило ее гордячкой и кривлякой, а вскоре обвинило ее в том, что она – девушка «с прошлым».

Поль Лабр, или месье барон д'Арси, как его теперь называли, был даже еще большим отшельником, чем генерал и его дочь.

Прекрасная Изоль, по крайней мере, часто прогуливалась верхом в костюме амазонки и даже нанесла несколько визитов графине де Клар, которая была одно время ее покровительницей и опекуншей, когда генерал отбывал наказание в тюрьме.

Месье барон д'Арси не виделся абсолютно ни с кем и, казалось, избегал любых встреч.

Он жил в своем особняке, который оставила ему тетка; ее завещание хранилось на улице Вьей-дю-Тампль, у мэтра Эбера де л'Этан де Буа, нотариуса, казначея, лейтенанта артиллерии национальной гвардии и члена многочисленных хоровых обществ. Это наследство как нельзя более соответствовало любви Поля к одиночеству.

Дом был окружен обширным садом, надежно скрывавшим особняк от посторонних глаз. Правда, дверка в ограде выходила на одну из улиц Мортефонтэна, недалеко от храма, но две другие калитки вели в лес.

Для местного «общества» барон д'Арси, как и прекрасная Изоль де Шанма, тоже был человеком «с прошлым». Нам хорошо известно, что по сути общество не ошибалось ни в отношении девушки, ни в отношении Поля.

Только общество знало историю Поля Лабра не лучше, чем историю Изоль.

Было очевидно, что месье барон д'Арси прячет у себя молодую женщину или девушку, которая никогда не выходит из дома и которую никто ни разу не видел, даже в воскресенье в храме.

А это – неслыханная вещь, тем более неслыханная, что у барона д'Арси была в храме своя скамья и что месье Лабр никогда не пропускал воскресной мессы.

Генерал, граф де Шанма, вел себя так же.

Он и барон д'Арси немного знали друг друга, потому что в первый раз, когда они встретились в храме, барон почтительно поклонился генералу, на что тот ответил молодому человеку с подчеркнутой благожелательностью, носившей, однако, как и все действия графа, отпечаток холодной грусти.

Генерал и правда пребывал в смертельной тоске.

Он носил глубокий траур, который, говорят, не снимал с тех пор, как три года назад умерла его младшая дочь.

Обычно потеря ребенка укрепляет родственные связи между отцом и оставшимися в живых детьми. Однако в семье генерала этого не случилось. Его скорбная холодность распространялась и на прекрасную Изоль, его единственную теперь дочь.

Во время первой встречи генерал, выходя из храма, протянул руку барону д'Арси. Они обменялись несколькими словами.

Но ни один из них не пригласил другого в гости.

Мадемуазель Изоль не принимала участия в разговоре, из чего общество, собравшись на совет, сделало вывод, что барон д'Арси и прекрасная Изоль незнакомы – или притворяются незнакомыми.

В конечном счете это последнее мнение возобладало; ведь барона д'Арси некоторое время спустя встретили в лесу, молодой человек прогуливался возле замка Шанма. Итак, это чудовище слонялось по лесам, держа свою бедную женушку взаперти.

Ибо эта юная особа, жившая как пленница в доме барона, должна была быть его женой или любовницей.

Однако клубок сплетен стал стремительно расти, когда обитатели Мортефонтэна увидели, что у генерала поселилась пожилая женщина, которую звали мадам Сула; вскоре бдительное общество заметило, что эта дама наносит краткие и таинственные визиты в дом барона д'Арси.

Назревал чудовищный скандал.

15 сентября 1838 года, три дня спустя после знаменитого обеда, которым месье Бадуа угощал в отдельном кабинете заведения на Иерусалимской улице Клампена по прозвищу Пистолет, Поль Лабр прогуливался со своей «женушкой» по тенистой липовой аллее собственного сада, отгороженного высоким забором от всего остального мира.

Стояло восхитительное теплое утро. Лица гуляющих овевал легкий благоуханный ветерок.

Поль Лабр, молодой человек двадцати четырех лет, бледный и серьезный, казался несколько старше своих лет из-за глубокой печали, омрачавшей его лицо.

Он был красив, как и прежде; на его благородных чертах лежала теперь печать задумчивости, хотя блеск его глаз говорил о юношеской пылкости, дремавшей под маской ледяного спокойствия.

Он мечтал, но присутствие Блондетты, с грациозностью феи опиравшейся на его руку и сжимавшей его запястье своими маленькими пальчиками, вызывало на его губах нежную рассеянную улыбку.

Так задумываются иногда молодые отцы, потерявшие любимую женщину, когда для скорби уже недостаточно суровой тишины погруженного в траур дома.

Она была настоящим цветком, эта Блондетта, редкостным, обожаемым цветком. Ей было шестнадцать лет. Она была высокой, стройной, немного хрупкой, как и прежде, но вид ее не наводил на мысли о болезни.

Ее движения были полны доверчивой и томной грации.

Это был цветок, который должен распуститься под дыханием таинственного блаженства.

Ее улыбка очаровывала; взгляд ее больших голубых глаз проникал в душу подобно пьянящему аромату. Когда она шла и локоны ее белокурых волос ласкали стройную шейку, в голову приходили мысли о восхитительной прелести первой любви, озарявшей сердце.

Блондетта была счастлива, опираясь на дружескую руку своего покровителя; девушка вся отдавалась своей радости; по временам глаза Блондетты начинали ярко сиять.

Но, увы, скоро этот свет угасал! Я не знаю, какая тень омрачала этот невинный восторг, эту цветущую молодость.

Наблюдать за этим было страшно и грустно. Красивые глаза прелестного ребенка вдруг потухли; лоб, за которым, безусловно, скрывался ум, прорезала тонкая морщинка. Девушка словно погрузилась в тяжелый холодный траур, сковывающий тело и леденящий мысль.

В этом отношении Суавита де Шанма осталась такой же, какой мы видели ее на бедной постели Поля Лабра, в мансарде на Иерусалимской улице.

Суавита до сих пор полностью не обрела рассудка.

И Суавита по-прежнему была немой.

Но как красноречиво говорила она, когда юная душа сверкала в ее глазах! Как напряженно она думала! Как пылко, может быть, любила!

Лишь прошлое безвозвратно умерло или только задремало в ней. Вместе со способностью говорить Суавита потеряла память.

Она каким-то неведомым образом родилась для этой ущербной, печальной и неполноценной жизни в тот миг, когда ее бедное маленькое больное тельце ощутило страшный удар о воду.

Ужас морально убил ее.

С тех пор физическое здоровье вернулось к Суавите. Она ожила от благотворных забот человека, которого ее детское сердечко уже давно и по доброй воле избрало для того, чтобы любить.

Присутствие Поля согревало Суавиту, подобно лучам солнца, в теплом свете которых распрямляется утром растение, поникшее под тяжестью инея. Суавита окрепла, она могла теперь бегать, прыгать, резвиться… ее сердечко стучало ровно, на щеках играл румянец, губы улыбались…

Боже мой! Что надо было сделать, чтобы вернуть ей вторую половину ее существа?! Нет, не половину, а большую часть: речь, ум, память?..

Так они шли, он – задумавшись, она – улыбаясь от того смутного удовольствия, которое ощущала, словно роза, купающаяся в солнечных лучах. Но вот Суавита сжала своими маленькими пальчиками руку Поля.

Поль только что забросил за спину охотничье ружье, которое до этого нес в другой руке, и не обратил внимания на знак, который подала девушка. Блондетта нажала на руку Поля сильнее.

Поль повернул голову и посмотрел на свою спутницу; их глаза встретились.

– Как ты прекрасна!. – прошептал он восхищенно. Она окинула его своим красноречивым взором.

И, странная вещь, Поль понимал ее взгляды, как язык: слово за словом, со всеми оттенками и даже интонациями, которые свойственны живой речи.

– Но не так красива, как та, другая! – говорили глаза Блондетты, умоляющие и угрожающие одновременно.

– Какая другая? – невольно спросил Поль. Взгляд девушки обжег его, затем она опустила глаза. Поль процедил сквозь зубы:

– Я более безумен, чем ты!

Блондетта снова сжала его руку.

– Что еще? – смеясь, поинтересовался Поль. Слезинка, словно жемчужина, засверкала на длинных ресницах Блондетты.

– Ах, мадемуазель, – проворчал Поль, – если вы будете плакать, я рассержусь!

Она подставила ему лоб, на котором Поль запечатлел нежный поцелуй.

– Отлично! – воскликнул молодой человек, переводя на язык слов взоры Блондетты, – вы будете вести себя благоразумно?

Преданный взгляд девушки ответил:

– О! Очень благоразумно!

Но нежные пальчики в третий раз сжали руку Поля. Он нахмурился, хотя ему хотелось рассмеяться. Это были такие восхитительные ручки!

– Мадемуазель, – сказал он, не оставляя ее взгляду времени, чтобы окончить фразу, – вы хотите пойти прогуляться со мной в деревню, я знаю это. Вам сказали, что там красивые леса, горы, пруды и реки.

Большие голубые глаза в свою очередь прервали Поля, говоря:

– Все это не имеет значения. Просто я хочу всегда и всюду следовать за тобой.

– Бедный милый ангел! – высказал вслух свою мысль Поль.

Внезапно Блондетта разжала пальцы, но тут же схватила руку Поля и припала к ней губами.

– Мадемуазель! – строго произнес Поль.

Однако он привлек девушку к своей груди и какое-то время держал в объятиях.

Вы видите, как она счастлива, эта Блондетта, ласковая и послушная, как собачонка, жмущаяся к ногам своего хозяина. Однако не заблуждайтесь и посмотрите повнимательнее в эти голубые глаза, блеск которых затуманили сейчас слезы.

Они говорили, эти глаза, они умоляли:

– О! Поль! Если бы ты захотел полюбить меня!

И истинной правдой была эта мольба, так что в глазах Поля тоже заблестели слезы.

– Будь благоразумной, милая Блондетта, – взмолился он. – Ты живешь здесь, как пленница, но ведь все делается ради твоей же пользы. Я уже сто раз говорил тебе об этом. Есть злые люди, которые хотят причинить тебе вред. И я прячу тебя, чтобы ты всегда была рядом со мной. Ты прекрасно знаешь, что я умру, если у меня отнимут мою любимую Блондетту!

Голубые глаза вопрошали, зачарованные, но недоверчивые.

– Это действительно так? – сомневались они.

– Да, да, действительно, – ответил Поль, обнимая девушку.

Она побледнела и высвободилась.

Поль удивленно посмотрел на нее.

Она с усилием улыбнулась, и ее улыбка говорила:

– Ты очень добрый, ты жалеешь меня.

Они дошли до конца липовой аллеи, которая разделялась на две тропинки.

Первая вела к фруктовому саду, откуда уже доносился пьянящий аромат зрелых плодов; другая тропинка бежала к одной из калиток, выходивших к лесу.

Блондетта двинулась к первой тропинке, а Поль – ко второй, сжимая приклад своего охотничьего ружья.

Тогда, ощутив невысказанную ложь, девушка разжала руки, и они упали в складки белого платья.

Гордая, полная достоинства, она шла рядом со смущенным Полем.

Она больше ни о чем не умоляла. Время упреков прошло.

Поль краем глаза посмотрел на нее.

Взгляд Блондетты молчал.

Он был более нем, чем уста самой Блондетты.

– Вы злая, – сказал тогда Поль.

Она подняла на него свои большие глаза, удивленные, невинные, но с хитринкой.

Эти большие глаза изумились:

– Почему я злая?

– Ревнивица, по меньшей мере! – сердито ответил Поль.

Ее глаза так восхитительно засверкали, что Поль остановился и залюбовался ею.

Она улыбнулась и продолжила свой путь, а глаза ее, мстительно блестя, бросили Полю:

– Скорее! Скорее! Вас ждут в другом месте. Поторопитесь!

Но на самом деле это было не так;

На сей раз Поль последовал примеру Блондетты; теперь заговорили его глаза, выражая досаду, стыд и горечь.

Теперь остановилась девушка. Она гордо выпрямилась, и глаза ее так красноречиво выразили мысль, что даже слова не смогли бы передать этот нежный упрек:

– Ах! Поль, вас даже и не ждут!

В этих глазах пылала страстная мука большой неразделенной любви, горел весь протест немой и благородной гордости, кровоточила вся боль поражения. В этот момент Блондетта была женщиной.

По правде говоря, Поль не мог разом постичь всех этих чувств.

Он подумал, и этого же было достаточно:

– Как бы она меня любила!

Затем он повторил очень громко, чтобы сохранить самообладание:

– Ревнивица! Маленькая ревнивица!

Глаза девушки потухли, и она опустила голову, словно говоря:

– Это так, я ревную, и ревность моя заставляет меня страдать. Не надо сердиться на меня за это.

Она сама взялась за задвижку калитки.

Поль хотел остановить Блондетту, но она все же открыла дверку. Своим красивым пальчиком девушка указала ему на деревню, осторожно прячась при этом за стеной и точно говоря Полю:

– Вы не хотите, чтобы меня видели, вот я и скрываюсь. И еще:

– Идите, я вас не держу. Обещаю быть весьма благоразумной и не плакать слишком много.

Чуть поколебавшись, Поль вышел.

– Ты снова запрешь дверь на задвижку, дорогая, – бросил он Блондетте.

Ему показалось, что он слышит, как девушка закрывает за ним калитку.

– До свидания! – крикнул он. И быстро зашагал по тропинке.

Но Блондетта и не думала запирать дверь; она хотела видеть Поля как можно дольше. Приоткрыв калитку, девушка осторожно приникла к щели и провожала Поля взглядом, пока слезы не затуманили ее глаз.

Затем она вернулась на тропинку и медленно проделала в одиночестве тот длинный путь, который они недавно прошли вместе.

Дойдя до липовой аллеи, Блондетта опустилась на колени. Ее голубые глаза могли теперь говорить лишь с Богом.

Она долго молилась, затем легла на траву; наплакавшись, дети засыпают…

Когда Блондетта задремала, две руки раздвинули ветви кустов; из-за густой листвы показалось худое и бледное лицо Терезы Сула.

Она опустилась на колени рядом с девушкой и, осторожно приподняв ее руку, прикоснулась к нежным пальчикам губами.

– Мы все у тебя отняли, бедный ангел, – с горечью произнесла женщина, терзаясь угрызениями совести, – даже сердце того, кто мог бы так любить тебя!

VIII ПОД СЕНЬЮ ЛИП

Тереза Сула очень изменилась. Эти три года оставили на ее лице такой след, какой нечасто оставляют и десять лет мучительных страданий. И однако она провела большую часть этих трех лет рядом с дочерью – своей всепоглощающей и единственной любовью.

Но это оказалось для Терезы настоящей пыткой.

Покинув генерала, графа де Шанма, в Сен-Жерменском предместье, мадам Сула попросила за оказанную ею услугу лишь одной милости: разрешения поцеловать его двух дочерей.

Казалось, это доставило женщине огромную радость.

Но это было уж слишком… есть жертвы, которые требуют абсолютного самоотречения.

Нам известно, что, вернувшись, Тереза нашла дом генерала пустым. Изоль увезли, и никто ничего не знал об участи Суавиты.

Мадам Сула пребывала, казалось, в таком же неведении, как и все вокруг. На самом же деле она, скорее, внушала себе, что не догадывается о судьбе девочки, ибо сердце Терезы сразу дало имя незнакомому ребенку, спасенному Полем Лабром.

Напрасно пыталась женщина обмануть самое себя; напрасно она искала и находила множество доказательств тому, что Суавита де Шанма не была ни безумной, ни немой.

Девочка, лишившаяся способности говорить и мыслить, была все же Суавитой де Шанма.

Она стала жертвой чудовищного преступления.

И лишь вмешательство Поля Лабра предотвратило убийство.

Мысль об Изоль отозвалась в душе Терезы Сула горечью и болью. Женщина жила в мире, где о преступлениях говорят со знанием дела и разбираются в таких вещах досконально.

Изоль или, скорее, человек, погубивший Изоль, был явно заинтересован в том, чтобы Суавита исчезла.

Все эти мысли упорядочились в голове Терезы, когда Поль Лабр ездил в Гавр, чтобы добыть доказательства о прибытии во Францию своего брата Жана и, возможно, узнать хоть что-нибудь о его дальнейшей судьбе.

Тереза провела четыре дня наедине с Суавитой в мансарде Поля Лабра.

Тогда мадам Сула и отдала девочке свое сердце.

Однако волосы Терезы быстро седели, а морщины на лбу становились все глубже.

Порой Тереза чувствовала, что сходит с ума, и тогда ребенку опасно было находиться рядом с ней.

Иногда же она рассуждала здраво.

Она воспринимала падение Изоль как нечто естественное и само собой разумеющееся. Терезу это совсем не удивляло, так и должно было произойти. У обездоленных людей существует странная уверенность в фатальной неизбежности несчастья.

Как ни бейся, а нищета и грех по таинственным законам природы передаются из поколения в поколение.

Однако эта бедная женщина, отверженная и падшая, могла простить лишь грех и нищету.

Преступление внушало ей гадливый ужас.

Конечно, прежде у Терезы были радужные надежды; в мечтах она видела свою дочь невинной, благородной и богатой. Благородство и богатство – это самая лучшая охранная грамота на свете. Однако надежды развеялись в прах, и женщина покорилась судьбе.

Но преступление возмущало Терезу.

Любой ценой она хотела узнать правду.

Спустя несколько дней Изоль вернулась и стала жить пансионеркой в монастыре.

Перемены, которые произошли в Терезе Сула за три года горя и сомнений, свершились с Изоль за несколько дней.

Она не была больше прежней молодой девушкой; вернее, она не была больше девушкой…

Мадам Сула явилась в монастырь с письмом генерала. Ее приняли холодно, но любезно. Изоль сама попросила, чтобы Тереза осталась с ней.

Матери – это провидицы. Руководствуясь своим материнским инстинктом, Тереза Сула сразу же постигла одну из самых сокровенных тайн нашего цивилизованного общества: она поняла, что ребенок, оставшийся без матери, имел шанс найти поддержку у могущественного и великодушного отца, который оттолкнул бы дочь живой женщины.

Мать – лишняя в этом мире, ей нечего делать на земле.

Отец стыдится ошибки, совершенной в юности, и не хочет знать об ее последствиях. Но смерть матери возвышает дочь.

И Тереза объявила себя мертвой.

Однажды она решила пойти на жертву, расставшись со своим ребенком. Это разрывало ей сердце, но сулило ее дочери счастливое будущее.

И разве сам генерал не указал Терезе верный путь?

Она обещала себе: я буду рядом со своей дочерью, и моя дочь не узнает, кто я такая.

Я сумею сделать это!

И Тереза сумела – быстрее и лучше, чем рассчитывала.

Эта Изоль была странной девушкой.

Узнав адрес своего отца в Англии, она немедленно написала ему длинное письмо, подробно рассказав о событиях, о которых мы уже говорили: о своем пребываний в доме на набережной Орфевр, о любви к «принцу» и о том моменте безумия, когда она опустошила тумбочку у изголовья своей больной сестры и последовала за любовником.

В этом письме, черновик которого обнаружила мадам Сула, Изоль холодно и решительно обвиняла себя во всем.

Она даже не пыталась оправдать свой поступок тем, что помогла бежать отцу, хотя это было чистой правдой.

Мать была счастлива и почти гордилась мужеством своей дочери.

Изоль была виновна, но совсем не в том, в чем подозревала ее Тереза.

Изоль любила свою сестру.

Письмо дышало такой смелой искренностью, что нельзя было сомневаться в ее словах.

Мадам Сула не удалось перехватить ответ генерала.

Она лишь заметила, что Изоль стала еще более печальной.

Однажды Изоль, которая прониклась доверием к Терезе и глубоко привязалась к ней, сказала мадам Сула:

– Я потеряла любовь своего отца. Вы знаете его, вам известно, сколь он добр и великодушен. Его нынешнее отношение ко мне только справедливо, и у меня нет права жаловаться…

Тереза попыталась утешить ее, напомнив именно о благородной доброте генерала, но Изоль грустно вздохнула.

– Он любит меня больше, чем мою бедную маленькую сестренку, – проговорила она. – Я была его радостью и гордостью. Но теперь я убила его радость и унизила его гордость. Если моя бедная крошка Суавита найдется – дай-то Бог! – мой отец прогонит меня, я знаю… я уверена в этом!

Тереза хорошо запомнила слова Изоль. Так начались страшные терзания мадам Сула.

Отныне Тереза была обречена на безмолвные и нескончаемые муки, ибо теперь заговорила ее совесть.

Раньше совесть Терезы всегда была чиста, как ни горька была жизнь этой женщины.

Но в тот миг, когда Изоль произнесла роковые слова, потрясшие ее мать, та, измотанная постоянными сомнениями, окончательно убедилась, что у Поля Лабра живет именно Суавита.

И если раньше Тереза делала все возможное, чтобы усыпить подозрения Поля и увести его как можно дальше от истины, от которой она бежала и сама, теперь женщина готова была признать свою ошибку, но не перед Полем, а перед Изоль.

Терезе хотелось, чтобы Изоль принесла генералу радостную весть; женщина представляла, как ее дочь скажет ему: «Суавита нашлась!» И этими словами Изоль сразу вернет нежность своего отца. В том, как сама Изоль воспримет новость о спасении своей сестры, Тереза не сомневалась ни секунды. Мадам Сула так и видела, как Изоль бежит к дому Поля Лабра и бросается обнимать Суавиту.

Но Изоль сказала: «Отец прогонит меня, я уверена в этом».

Во второй раз Изоль сама вынесла приговор бедной Суавите.

Любовь к собственной дочери победила угрызения совести – и Тереза вновь взвалила на себя бремя вины, но на этот раз вполне сознательно.

Женщина не могла допустить, чтобы ее дочь выгнали из дома.

Мадам Сула отправилась к Полю Лабру, уже полностью поглощенному войной, которую он объявил убийцам своего брата, и опять с жаром вернулась к тому, что недавно обсуждала с молодым человеком: неизвестные преступники могли вновь повторить покушение на малышку. Единственное, чего может спасти дорогое дитя, – это полная тайна, полное уединение.

Поль только что вступил во владение наследством тетки. Блондетта, которая еще не вставала с постели, нуждалась лишь в отдыхе и покое. Молодой человек снял квартиру подальше от квартала Префектуры и продолжал вынашивать планы мести.

Блондетту скрывали даже от агентов, которых Поль нанял, собирая свою маленькую армию.

Мы видели, что месье Бадуа не знал девочку.

Для Терезы было мучением смотреть на Суавиту, которую она навещала каждый день. К девочке быстро возвращались силы; казалось, восстанавливается и ее живой, быстрый ум, который, впрочем, занимали лишь события сегодняшнего дня. Она была прелестна, как ангел. Пребывавшая в постоянном страхе мадам Сула каждую минуту боялась услышать, как с губ девочки сорвется имя, которое это дитя произнесет с первым «проблеском» рассудка.

Тереза любила Блондетту за все то зло, которое сознательно причинила ей, но боялась ее настолько, что желала ей смерти.

Порой, когда мадам Сула смотрела на спящего ребенка, перед ней возникало видение: покойная графиня, которую Тереза называла «святой», заслоняла собой Суавиту, словно защищая малышку.

Графиня де Шанма, казалось, говорила Терезе:

– Не убивай мою дочь!

Генерал, граф де Шанма, вернулся во Францию в результате одной из тех полумер, к которым охотно прибегали во времена Луи-Филиппа. Графа не помиловали; ему лишь гарантировали терпимость.

Его первая встреча с Изоль была спокойной, но холодной.

Он отклонил все попытки дочери объясниться и запретил ей говорить о прошлом.

Тереза Сула не осмеливалась появляться в доме генерала. Но он сам пригласил ее и встретил с почтительным уважением.

– Вы не знаете тайны мадемуазель Изоль де Шанма, – сказал генерал Терезе с грустной покорностью судьбе, – а Изоль не знает вашей: так лучше. Не пытайтесь ничего разузнать и живите в мире рядом с нами. Я так хочу.

Для Изоль наступили еще более мрачные и суровые дни, чем время, проведенное в монастыре.

Казалось, генерал был поражен в самое сердце.

Он никогда не говорил о младшей дочери; но когда семья поселилась в замке де Шанма, генерал оставил в своей спальне лишь два портрета: Суавиты и ее покойной матери.

Изоль каждый день каталась верхом и подолгу гуляла в одиночестве. Никто не интересовался тем, как она проводит время.

Изоль ни с кем не виделась. Приехав в отцовский замок, она лишь нанесла два или три визита графине де Клар.

Однажды Изоль сказала Терезе Сула:

– Один молодой человек преследует меня. Мне плохо в доме моего отца. Если какой-нибудь рабочий или крестьянин захочет взять меня в жены, я попытаюсь стать хорошей хозяйкой.

Изоль опустила голову, точно разговаривая сама с собой:

– Но я никому не нужна…

Этим молодым человеком был Поль Лабр.

В течение многих недель Тереза Сула с радостным изумлением наблюдала за тем действием, которое оказывает на бедную Блондетту присутствие Поля. Оно возвращало милому ребенку жизнь. Заслышав голос Поля, девочка трепетала от счастья; она следовала за своим покровителем, как собачка за хозяином; когда Поль, улыбаясь, смотрел на малышку, ее огромные голубые глаза туманились от восторга.

Увы! Изоль в это время готова была разделить нищенское существование с последним бедняком!

Все старания Терезы, вся ее молчаливая и горькая преданность, все муки, на которые женщина обрекла себя, привели лишь к одному: Изоль стремилась теперь к той участи, которая была бы ее уделом, если бы не тяжкие труды ее матери.

Изоль познала более жестокую обиду и более глубокое отчаяние, чем бедные крестьянские девушки – даже те, что были коварно обмануты.

Изоль была гораздо более несчастной, чем ее мать!

Изоль лишилась всех тех благ, которые ее мать купила ей, обездолив ее сестру. Изоль ничего не сохранила, ничем не воспользовалась.

Ничем!

А у бедной Суавиты ничего и не было – кроме последнего утешения, дарованного ей Провидением. Этим утешением был Поль – ее друг, ее защитник, ее Бог. Но теперь Изоль собиралась отнять его у нее.

Взволнованная Тереза спросила:

Вы любите этого юношу?

Не знаю, – рассеянно ответила Изоль. – С чего бы мне его любить?

Затем она добавила:

– Я еще могу ненавидеть. И ненавижу всеми силами души. Думаю, что не сумею больше полюбить.

Тереза сжала руки. Слова рвались из ее израненного сердца, губы ее побелели и дрожали. Она хотела сказать:

– Тогда пожалейте! Оставьте этого незнакомого человека той, для которой он – центр Вселенной!..

Но женщина молчала.

У нее возникла другая мысль – одна из тех мыслей, которые вроде бы направлены на благо всех вокруг, но на самом деле лишь извращают умы.

Тереза сказала себе:

– Если моя Изоль выйдет замуж за Поля Лабра, – а я ведь прежде мечтала об этом, – она покинет генерала и откажется от своего положения (оно – не про нас!) и от состояния, которое нам вовсе не нужно. Тогда ничто не помешает мне взять за руку Суавиту, этого бедного ангела, и привести ее к отцу. Ей вернут все, что у нее отняли; она станет мадемуазель де Шанма, единственной наследницей генерала! И та святая женщина, которая взирает на меня с небес, простит и благословит меня…

Похоже, женщине на роду было написано всегда всеми силами вредить Суавите, этой нежной жертве, которую Тереза так любила! Но материнские чувства победили и природную честность мадам Сула, и ее привязанность к девочке.

И ведь Терезе даже не придется ничего предпринимать. Любовь Поля к Изоль родилась уже давно. Это было первое пробуждение его пылкой молодости, и он чуть не умер от этого.

Новые заботы, появившиеся у Поля после того, как он принял в свой дом бедную немую девочку Блондетту, а главное, поклялся самому себе отомстить убийцам брата, приглушили эту страсть, но не убили ее.

Когда Поль вдали от Парижа встретил ту, которая впервые заставила затрепетать его сердце, она очень изменилась, но показалась молодому человеку еще прекраснее. Его любовь пробудилась вновь, робкая, как и он сам, но пылкая и сильная.

Во время своих долгих прогулок верхом Изоль ни на секунду не оставалась в лесу одна. Из какого-нибудь укрытия за ней постоянно следил чей-то жадный взгляд.

Тереза знала об этом. И каждый раз, когда Поль покидал бедную Блондетту, чтобы пуститься в погоню за своей мечтой, женщина – нежная и безжалостная одновременно – появлялась в особняке барона, чтобы утешить страдающее дитя.

Сегодня она долго стояла на коленях рядом с заснувшей на траве Суавитой.

Все, о чем мы рассказывали, Тереза обдумывала, вспоминая горечь и печаль трех последних лет и вновь испытывая пережитые мучения, опасения, а возможно, и угрызения совести.

Женщина говорила с Суавитой, которая не могла ее слышать; Тереза просила у несчастной девушки прощения.

Иногда мадам Сула исповедовалась перед Суавитой, поверяя ей свои надежды и доказывая, что поступает правильно, покоряясь неизбежности, которая, вопреки желанию самой Терезы, отводила ей роль палача.

Женщина так глубоко погрузилась в свои мысли, что не замечала ничего вокруг.

Тень деревьев стала гуще: по небу плыли тяжелые грозовые облака.

Суавита все еще спала, положив голову на руку, скрытую под ее шелковистыми волосами.

Наконец Тереза вздрогнула от звука быстрых и вроде бы удалявшихся шагов.

Она посмотрела в ту сторону, откуда доносился топот, и заметила двух мужчин, которые бежали, петляя между деревьями.

Это показалось Терезе столь странным в саду Поля Лабра, где всегда тщательно запирались все калитки, что она вскочила на ноги, чтобы кинуться наутек или позвать на помощь.

Но тут с дерева, под которым спала Суавита, раздался хриплый тенорок.

– Не трудитесь, мамаша Сула, – проговорил этот голос. – Там осталась открытой калитка, и у этих двух красавцев уже есть ключ!

Тереза посмотрела вверх и увидела нашего друга Клампена по прозвищу Пистолет, одетого с иголочки; он не спеша спускался с дерева.

– Здравствуйте, матушка Сула, – сказал Пистолет, коснувшись земли. – А вы часто разговариваете вот так, в одиночестве? Это опасно. Гляди-ка, вот и малышка месье Поля! А она премиленькая. Вы меня не прогоните? Это я прикончил вашего котика; бедное животное… мяу, мяу, мяу… это был порыв, но я исправлюсь. Вот какая история: я следил за этими двумя; они вошли через дальнюю дверь. Малышка оставила ее открытой. У вас есть враги, матушка? Они прятались прямо рядом с вами! И слышали все до единого слова. Я знаю одного из них, месье Кокотта; он вас не убьет. Он на это не способен… Но другой, проклятье! Я думаю, что его для этого и наняли. У него совершенно разбойничья рожа!

IX УГРОЗЫ

Клампен по прозвищу Пистолет произнес свою речь элегантно и доброжелательно.

Судя по его виду, он не слишком выиграл от того, что расстался со своим костюмом парижского голодранца. Приличный костюм, купленный месье Бадуа в Бель-Жардиньер, жал Пистолету в подмышках и уже носил на себе следы рискованных гимнастических упражнений, проделывать которые Пистолета вынуждал как образ жизни, так и темперамент.

Сюртук продрался на обоих локтях, брюки потерлись на коленях, а смятая шляпа уже нуждалась в активном лечении.

Однако мы увидим, что погрешность туалета вовсе не помешали Пистолету сыграть роль, которую он избрал. Мадам Сула с удивлением смотрела на юношу. – Почему вы забрались сюда? – наконец спросила она.

– Забавно, – ответил парень, – вы меня не прогоняете… А я с трудом вас узнал. Вам известно, что вот уже три года, как вы отдали Богу душу? В то время, когда вы давали мне остатки супа, а он был вкусным, суп господ инспекторов полиции, у вас самой еще были остатки красоты. Месье Бадуа был к вам неравнодушен, подумать только, и Шопан тоже, и даже месье Мегень, эта образина! Спешу освежить вашу память: я живу, а точнее, прячусь на клочке земли, принадлежащей месье Полю, в пещере у самого леса. К тому же я признаюсь, что это я однажды вечером, на последнем этаже знаменитой башни Преступления, на площадке у винтовой лестницы, ну прямо рядом с дверью вашей комнаты, прикончил вашего котика… Мяу… мяу, мяу… Черт побери! Это было в тот самый вечер, когда вы не ночевали дома. Никаких оскорбительных намеков! Меня это не касается. Впрочем, тем вечером случилось столько удивительных историй, что одной больше, одной меньше… Так на чем мы остановились? Ах, да! Вы спрашивали меня, почему я забрался на дерево? Отвечаю: для собственного удовольствия и по собственным делам. Вы достаточно хорошо ориентируетесь в этом доме, чтобы принести мне попить? У меня пересохло в горле… я с утра трудился, честно хочу заметить, не покладая рук, и сделал много важного и полезного…

Тереза, которая уже оправилась от изумления, сказала:

– Вы работали на месье Бадуа? В то время?

– Точно! – радостно кивнул Пистолет. – И в ту пору мы бы без колебаний исповедались перед вами, можете не сомневаться. Но, кажется, вы тогда симпатизировали неимущим? Никаких оскорбительных намеков! Это меня не касается. Я просто хотел попить.

– Кошечка так красива, подумать только! – заметил парень, бросив жадный взгляд на Блондетту. – Значит, это она была в том белом одеяльце, за которым я вечером плыл по реке до моста Согласия… Черт! И все тем же вечером, когда вы не ночевали дома! Надо же!

Тереза холодно ответила:

– Не понимаю, что вы имеете в виду. Это – не мой дом, и я не могу принести вам воды.

– Что ж, пососу камешек, – покорно вздохнул Пистолет, кладя в рот гальку. – Приходилось испытывать и гораздо более жестокие лишения в пустынной Аравии… Еще одна глава в мемуарах о моих путешествиях без границ и таможен.

Вдруг юноша посмотрел в лицо мадам Сула и прибавил:

– Мамаша Сула, у вас в глазах больше горя, чем хитрости. Остерегайтесь, когда пойдете одна через поля. Это дело темное. И вы в нем замешаны, не знаю уж, как и почему; теперь ваша жизнь в опасности. В стране есть гнездо, гнездо мерзких тварей, и если я шепну вам их настоящее имя, у вас волосы встанут дыбом. Те двое, что убежали отсюда через открытую калитку, забрались в этот сад не за сливами… и хотя месье Бадуа запретил мне посвящать вас в это дело, есть вещи, которые вы знаете, как человек бывалый. Например: что сделали с братом месье Поля в комнате № 9 в тот вечер… Черт, все в тот же вечер!

Тереза грустно улыбнулась.

– Я не боюсь умереть, – грустно сказала она. – И почему это вдруг меня бы стали убивать?

– Вот в чем вопрос, как любят говаривать в Англии… сам слышал! – произнес Пистолет. – Вы лучше других знаете, за что они на вас взъелись… Надо быть сильным и ловким, чтобы разгадать игру этих ребят. И сдается мне, что месье Бадуа неправ, остерегаясь вас, а?

Тереза устало махнула рукой. Пистолет, который по-прежнему не смотрел на нее, занятый своей легкомысленной на первый взгляд болтовней, продолжал плести словесную паутину.

– У вас есть что-то на совести, это точно, матушка, да? – осторожно осведомился он.

Мадам Сула невольно вздрогнула.

– Но вы, – продолжал парень, – не могли причинить зла месье Полю, которого любили прежде, как родного сына.

– Я предана месье барону, – быстро произнесла Тереза, – так же, как месье Бадуа, и даже больше!

– И я так думаю, – кивнул Пистолет. – В таком случае, что могла вам сделать эта бедная малышка?

– Она! Это дорогое дитя! – воскликнула Тереза.

– Стоп! – прервал ее Клампен. – Это из английского языка, который я выучил, странствуя по свету… Нам есть о чем потолковать, мамаша Сула. И если месье Бадуа будет недоволен, – что ж, тем хуже для него! Подождите, я гляну вокруг.

Не торопясь, юноша осторожно заскользил между деревьями. Дойдя до дверки в каменном заборе, он запер ее на задвижку. Потом, подпрыгнув, ухватился за гребень стены и подтянулся на руках.

Это непредвиденное портными поведение стало новым испытанием для брюк Клампена. Но он, так и не вспомнив о них, целую минуту внимательно осматривал окрестности.

Тереза с невольным интересом следила за действиями парня.

Возвращаясь обратно, Пистолет искоса взглянул на нее и подумал:

«Старушка сгорает от любопытства. Ну-ну…»

Он сел на траву в двадцати шагах от спящей Суавиты и поманил Терезу рукой.

Мадам Сула приблизилась к юноше.

– Я не хочу, чтобы малышка нас услышала, – прошептал Пистолет. – Вдруг она только притворяется спящей? Такое случается… Располагайтесь здесь. Вы знаете лучше меня, где сейчас месье Поль. Поскольку ему там хорошо, он там и останется. И не побеспокоит нас. Приступим! Говоря без околичностей, суть дела такова: старшая дочь генерала больше не девица, верно?

Тереза вздрогнула так сильно, что Пистолет замолчал.

– Что с вами? – с наивным удивлением спросил он.

– Это гнусная клевета! – процедила Тереза сквозь зубы.

– Нет, – спокойно возразил парень. – Обольститель – один тип из Черных Мантий, убийца и вор. Клянусь вам!

У Терезы опустились руки.

– Вы не знали об этом? – вскинул брови Пистолет. – Не сердитесь! Это меня не касается. Да только они думают, что вам все известно, и это для вас скверно. Ядовитые твари, о которых я вам говорил и у которых здесь логово, это Черные Мантии, самые настоящие бандиты с Корсики из Обители Спасения в Сартене, те самые, кто отвечает на вопрос «Будет ли завтра день?» и определяет сроки… Именно так.

Лицо Терезы залила мертвенная бледность.

Женщина годами жила среди людей, на которых эти слова производили такое же впечатление, как произнесенные вдруг «чума» или «холера».

– Почему вы говорите мне об этом? – хриплым голосом спросила мадам Сула.

– Потому что они пробрались сюда… А они никогда не приходят просто так, – ответил Пистолет.

– Что? – воскликнула Тереза. – Эти двое, которые убежали сейчас из сада?..

– Это – мелкая сошка, – поучительно сказал парень, – но есть рыба и покрупнее. Берегите себя и тех, кого вы любите.

– Изоль… – прошептала бедная женщина.

– А! Значит, она вам дороже всех? – произнес парень. И добавил:

– Что касается меня, то я ничего не знаю, кроме того, что видел своими глазами. Правда, видел я предостаточно, поскольку часто встречал утро, забыв накануне вечером лечь спать. Черные Мантии чертовски хитры; но и мы не лыком шиты: у месье Бадуа человек сто в деревне.

– Сто человек! – удивленно повторила Тереза.

– Целая армия, правда! – кивнул юноша, рассмеявшись. – Вы знаете, мы не из полиции. Для меня это вопрос чести, я это люблю. Мы все вместе помогаем брату невинной жертвы отомстить убийцам. Прямо как в драмах! Это – почетное дело. Вы не возражаете, если я закурю, чтобы заглушить жажду?

Тереза кивнула, и Пистолет набил и зажег свою трубку.

– Я очень мучился из-за кота, – заявил юноша, выпуская первые кольца дыма. – У меня доброе сердце, и я даже чувствителен по натуре; но ошибки молодости! Их не избежать! Надо было видеть мой успех в Бобино; вы не знали Меш, моей албаночки? Я прощаю слабости, когда речь идет об увлечении любимым делом, но расчет? Никогда! Это позор для приличного человека. Таково положение вещей. Надеюсь, если вы сможете сообщить мне нужные сведения, то сделаете это ради месье Поля, или барона, у которого мы состоим на службе; я – через месье Бадуа, а девяносто девять других парней – непосредственно. Месье Бадуа нанял меня, и я поехал с ним в дилижансе в Алансон, где месье Бадуа сказал мне: «Я останусь здесь, поскольку знаю многих из Черных Мантий как бывший полицейский. Обычно они болтаются возле префектуры. Есть и такие, кто не стесняется заходить в здание. Можно подумать, что они – лучшие друзья больших начальников».

«Ну, а ты… – прибавил он, говоря со мной фамильярно, по-дружески. – Они не знают тебя по двум причинам: во-первых, ты не был известен в те времена нигде, кроме Бобино; а во-вторых, большую часть своей жизни ты провел, путешествуя по Англии и другим зарубежным странам». И это правда, матушка Сула: сколько краев я повидал! Сколько кочевых народов изучил!

И вот, по указанию того же месье Бадуа, я отправился вперед, в кантон Ферте-Масе, что в департаменте Орн. Ехал я в дилижансе рядом с каким-то христианином, от которого так и несло каторгой; он говорил на жутком жаргоне, на обеих руках – татуировка: сердца, якоря, кинжалы и надписи «Нет счастья в жизни!», «Трубадур Сан-Картье по прозвищу Любимец красоток», «Долой Шамуазо!», «Любовь до гроба» и еще много чего другого. Просто удивительно: эти люди метят себя, как белье, чтобы их не потеряли в толпе!

Этот тип предъявил свой паспорт косым жандармам Сен-Мартен-де-Ланд, – продолжал Пистолет. – Жандармы, разумеется, ничего не поняли. Но я-то смотрел в оба! Я могу оценить качество таких документов. Тем не менее мне не удалось разговорить своего милого соседа, и это доказывает, что я не солгал, сказав вам: «Не знаю!» С другой стороны, по паспорту фамилия этого типа – Луво, и поскольку я уже слышал ее в «Большой бутылке»…

– Это был один из тех двоих? – прервала парня Тереза.

– Да, матушка Тереза… – кивнул Пистолет. – А другой, молодой месье Кокотт, сам не способный к решительным действиям, почти всегда приводит с собой готового на все мерзавца.

– Итак, – заявил юноша, – Трубадур Сан-Картье по прозвищу Любимец красоток показался мне интересным объектом для наблюдения: когда он вышел из дилижанса в местечке Ферте-Mace, я осторожно последовал за ним, и он привел меня прямиком туда, куда надо… Тихо, это секрет: я увидел там тех самых людей. Этого мне вполне достаточно, чтобы понять, как действовать дальше.

– Но принципы прежде всего, не так ли? – вскричал Клампен. – Перво-наперво надо следить за домом человека, который платит. Затем – всегда можно получить полезные сведения в префектуре. Префектура тут недалеко: я забрался туда и увидел там своего Трубадура; я стал размышлять… О! Вероятно, малышка решила проснуться? – внезапно оборвал он свою речь.

Сон Суавиты стал беспокойным. Девушка заметалась по траве и слабо взмахнула рукой.

– Сейчас она заговорит, – пробормотал Пистолет. Тереза так выразительно покачала головой, что парень воскликнул:

– Она немая? Бедняжка! Сразу видно, что это – настоящая благородная девица; значит, она, по крайней мере, должна уметь писать.

Тереза постучала пальцем себе по лбу.

– Еще и слабоумная! – произнес парень. – Честное слово, это становится интересно!

И добавил с важным видом:

– Ну что ж, я не осуждаю месье Поля и вполне понимаю, почему он не мог вернуть девушку в лоно опечаленной семьи. Нет, он не нарушил правил чести! Если малютка нема как рыба и глупа как пробка, то невозможно узнать ни ее имени, ни адреса; ну, слава Богу: мне было бы неудобно подозревать месье Поля… Да и вас тоже, матушка Сула… Я не против в глубине души уважать тех, из-за кого рискую головой. У каждого свои взгляды на жизнь, не так ли?

Парень сделал вид, что вытащил из пустого жилетного кармана часы, давний объект своих вожделений, далекий и недоступный. Пистолет серьезно посмотрел на свою ладонь и заявил:

– Часы остановились! Придется заменить мои женевские… Мамаша Тереза, взгляните на свои!

– Сейчас – одиннадцать, – ответила Тереза, покосившись на свои часики.

– Я позавтракаю в другой раз, – вздохнул Пистолет. – По этим краям совершенно невозможно путешествовать с комфортом! Матушка Тереза, слушайте внимательно; то, что я сказал вам, – и правда, и нет. Армия из ста человек – это выдумка, хотя и не совсем. Нас всего двое, но первый стоит четверых: это месье Бадуа, мой хозяин. Второй же – я, отлично подготовленный и закаленный в дальних странствиях; так что я успешно заменяю девяносто шесть крепких мужчин. А вот то, что вам, да и месье барону тоже, грозят крупные неприятности и враги ваши совсем рядом, – это чистая правда.

И уже другим тоном юноша добавил:

– Уведите этого ребенка в дом и покрепче заприте все двери. Я не знаю, чего хотят эти люди, я слишком поздно включился в игру, мне еще во многом надо разобраться, но они уже начали какую-то операцию, это точно, а когда они в деле – сами знаете не хуже меня: горе тем, кто им мешает! Более того, они – мастера двойных ударов; одному бедняге – нож под ребро, другого – на гильотину; бывало, Жаку перерезали глотку лишь за то, что он приводил Пьера на суд присяжных. Да, у этих ребят все хорошо продумано! И если бы я не был утром так занят, то находился бы поблизости от этого дома, прежде всего – чтобы охранять вас… Тогда бы я увидел, как они пришли… Ну вот, мы открыли собрание акционеров, и если только до конца заседания мне не свернут шею, то клянусь, что теперь-то я все разузнаю!

Юноша поднялся и выбил пепел из трубки.

Тереза в нерешительности смотрела на парня. Смутные опасения, всплывшие среди совершенно других забот, невольно тревожили женщину, хотя с трудом укладывались в сознании.

Пистолет был не из тех, кто внушает страх.

В устах парня самая страшная угроза походила на шутку.

Тем не менее, когда он с учтивым и галантным видом протянул Терезе руку, мадам Сула подала ему свою и спросила:

– Что я должна делать?

– Вам нужно найти месье барона, – ответил юноша, – и передать ему, что я чрезвычайно огорчен, поскольку не имел чести встретиться с ним. Я вернусь, когда он сядет обедать: я же тоже не воздухом питаюсь! Я уже говорил, какие меры надо предпринять для безопасности малышки. Кроме того, вы должны шепнуть два слова вашей мадемуазель Изоль, большой любительнице долгих прогулок по лесам; лучше ей сегодня и завтра посидеть дома… А потом, кто знает? Возможно, она и расскажет нам кое-что, эта загадочная красавица: она должна многое знать! А что касается вас, захватите с собой слугу: пусть он проводит вас в замок де Шанма. Завтра я сам буду присматривать за вами. До свидания, матушка Тереза. Вы не станете сердиться на меня за эту историю с котом? Ах, ошибки молодости! Мяу, мяу, мяу! Дамочки будут смеяться сегодня вечером в Бобино без меня… Я отдал бы Одеон за кружку пива за четыре су и за то, чтобы узнать, где сейчас Меш. Ну, желаю удачи!

Продолжая болтать, Пистолет обвязал вокруг талии небольшой клетчатый платок, который вытащил из кармана.

Парень вразвалку направился к садовой ограде и с совершенно равнодушным видом перемахнул ее на три гимнастических счета.

Оставшись одна, мадам Сула разбудила Блондетту, которая улыбнулась Терезе и послушно последовала за ней к дому.

Прежде чем покинуть девушку и вернуться в замок месье де Шанма, Тереза нежно поцеловала Блондетту.

Выходя за ограду, женщина вздрогнула, но пристыдила себя за свои страхи.

Она подумала:

«Эти парижские ребята забавляются, как могут. Все это – просто шутка. Пистолет болтал всякую чушь. Каким образом он смог бы узнать тайну моей дочери? Но эти двое… Я же сама видела, как они убегают!.. Нет, что-то здесь не так… Надо, по крайней мере, предупредить месье Поля, он – наша последняя надежда. Парижанин прав, я знаю, где искать барона».

Тереза ускорила шаг, идя по тропинке, которая ныряла в лес и спускалась к склонам Анден.

Дорога была пустынна.

Тяжелые грозовые тучи заволакивали небо.

X БЕЛЬ-ВЮ-ДЮ-ФУ

Леса, леса, повсюду леса – на юге и на западе Мортефонтэна. Леса Ля Ферте-Mace смыкаются с Анденскими лесами в местечке, которое называется Бель-Вю-дю-Фу. Тут сходятся три проселочные дороги, давно облюбованные дикими животными – особенно кабанами. Часто по утрам я замечал в пыли следы лошадей и экипажей, но звери вскоре затаптывали эти отпечатки.

Во время жатвы местные жители проводят ночи на полях; вооружившись барабанами и чугунами, крестьяне шумом отгоняют стада молодых кабанов, а неподалеку дежурит сторож охотничьих угодий, который охраняет не урожай, а его похитителей.

Закон – на стороне кабана.

Миновав перекресток в Фу, вы видите, что один отрезок дороги резко идет вниз, а другой взбегает на песчаное плато, поросшее лесом, который тянется на десять лье.

Над этим плато возвышается скала, окруженная прекрасными буковыми деревьями, вечная зелень которых резко контрастирует с бесплодными песками близлежащих равнин; ибо лес здесь – это лишь ланды, где к небу тянется одна только жалкая поросль чахлых берез.

На вершине скалы есть источник; впрочем, я никогда не видел там воды, а жаль, потому что вода эта, говорят, излечивает от множества болезней.

Источник защищен небольшой нишей, выдолбленной в камне, и украшен изображением Богоматери из Фу, статуя которой сделана из расписанного фаянса.

На самом верху расположена площадка в двадцать квадратных футов, возвышающаяся над самыми могучими деревьями.

Именно здесь и находится Бель-Вю-дю-Фу, которому обязана своим названием вся эта местность.

С площадки можно разглядеть несколько городков, по меньшей мере двадцать колоколен и неисчислимое множество деревень; видны шесть рек, три пруда и три леса; в Нормандии не найти более живописной и более широкой панорамы.

Поль Лабр приходил сюда почти каждый день, не для того, чтобы любоваться пейзажем, но чтобы знать, куда двигаться дальше. Изоль де Шанма выбирала для своих прогулок разные направления; в Бель-Вю-дю-Фу Поль Лабр был уверен, что, подождав несколько минут, он увидит на извилистых горных тропинках или на мягко изгибающихся дорогах долины зеленую вуаль Изоль, развевающуюся на ветру, и попону персикового цвета, покрывающую прекрасную лошадь девушки.

Когда Поль замечал мадемуазель де Шанма, то спешил вниз, рассчитывая время и расстояние; он всегда находил ее, пусть для этого надо было прошагать несколько лье под палящими лучами солнца; молодому человеку каждый раз удавалось выбрать для встречи с Изоль тенистое место, тихое и укромное, откуда, не показываясь красавице на глаза, он мог несколько секунд любоваться ею.

Жалкая радость, подумают некоторые. Но Полю это казалось верхом блаженства.

Он ведь не знал настоящей жизни.

За три прошедших года он ничуть не изменился, оставаясь все тем же очень робким молодым человеком.

Нищенская юность давала о себе знать и сейчас, когда Поль обрел титул и богатство.

Мы уж не говорим о том, что Поль Лабр был одержим одной мыслью: отомстить убийцам своего брата.

Поль считал это своим святым долгом и, разумеется, пожертвовал бы жизнью, чтобы исполнить ту клятву, которую он когда-то дал.

Но мы прежде всего стремимся к правде и потому должны заметить, что энергия Поля Лабра была особого рода.

Он бы пошел на все, лишь бы оказаться в опасности.

Каждый из вас знает таких мужчин, смелых до безрассудства, но лишенных, однако, потребности действовать. Они наделены наиболее поэтичной частью отваги – абсолютным презрением к смерти; но иногда они засыпают по дороге к полю боя.

Однако подлинной навязчивой идеей стала для Поля любовь к Изоль де Шанма. Молодого человека полностью поглотила эта страсть, рассудочная и возвышенная, пылкая и холодная одновременно; в основе этого романтического обожания лежала прежде всего кажущаяся недоступность Изоль.

Это чувство по-прежнему было мечтой подростка, созерцавшего из окна мансарды свой идеал и грезившего о невозможном счастье.

Поль Лабр так и не повзрослел.

Странное дело: он настолько любил свою мечту, что испытывал что-то вроде страха при мысли о том, чтобы обменяться несколькими словами с Изоль.

Он обожал ее такой, какой видел издали, какой придумал, если можно так выразиться.

И с недавних – совсем недавних – пор он начал испытывать угрызения совести из-за того, что поклоняется прекрасной незнакомке, словно божеству.

Дитя, оставшееся дома, бедная маленькая Блондетта, все больше завладевала его сердцем.

Он признавал, что у нее есть определенные права; он защищал ее от самого себя.

Как и у все сумасшедших – ибо любовь к Изоль была безумием Поля – у него бывали и минуты просветления.

В такие минуты в полной мере раскрывались острый ум и золотое сердце этого человека.

Благодеяние обязывает. Поль очень привязался к малышке, которой заменил семью. Ни разу не пришло ему в голову уклониться от принятых на себя обязательств; наоборот, он преувеличивал их со всем пылом своей великодушной натуры.

Его лень проявлялась лишь в нежелании справиться с собой; вернее, целиком заключалась в этой злосчастной любви, в которой Поль упорно находил наслаждение.

Он бы отдал несколько жизней, чтобы полюбить Блондетту так, как он любил Изоль. Какое это было бы счастье! Ведь Поль ясно видел, что творится с малышкой. В ней ничто не умерло; все лишь дремало. Она любила его, он это знал. Какое воздействие оказала бы огромная радость на эту нежную, чувствительную душу?

Когда этим утром Поль Лабр покинул Блондетту, угрызения совести терзали его сильнее, чем обычно.

Живой ум девушки, которому требовался лишь толчок, чтобы проявиться в полном блеске, глубоко поразил сегодня Поля. Молодой человек был печален. Он упрекал себя, что никак не может взяться за благородное и увлекательное дело – излечение Блондетты.

Хуже того: он, возможно, мешает выздоровлению девушки.

Ведь Поль отчетливо сознавал, какую власть имеет над малышкой.

Он не спеша пересек пашню, отделявшую его от опушки леса.

Было душно, солнце припекало. Десять раз Поль готов был вернуться обратно.

Какая-то сила тянула его назад, и сердце говорило ему:

– Настал решающий час. Ты должен исполнить свой долг.

Однако Поль Лабр продолжал идти вперед. Вскоре его окутала тень деревьев.

Он ускорил шаг.

Молодого человека не покидала тревога, становившаяся с каждой минутой все сильнее.

Зачем он послушался советов Терезы Сула? Не была ли чистым вздором ее боязнь таинственных злоумышленников, заинтересованных в исчезновении Блондетты? Надо было искать родителей девушки, а не прятать ее; раз Поль не мог сделать малышку счастливой, надо было, по крайней мере, вернуть ей ее семью.

Угрызения совести с новой силой охватили молодого человека. Он подумал о своем брате.

По отношению к несчастному Жану Поль сделал все, что мог. Но было ли этого достаточно?

Осознал ли Поль спокойно и трезво, раз и навсегда, свою великую миссию мстителя?

Разумеется, он вел розыски убийц, не жалея ни денег, ни времени, ни сил, но он полагался при этом на других людей.

И вот прошло три года, а убийцы его брата до сих пор остаются безнаказанными!

О! Эта любовь, этот восторг, это безумие!

Изоль, его навязчивая идея, его счастье и его беда!

От Мортефонтэна до перекрестка Фу было примерно полмили.

Когда Поль дошел до развилки, небо, еще недавно такое ясное, начало затягиваться облаками; нежные и легкие, они, однако, сгущались на глазах. Эти облака, как авангард, предшествуют появлению тяжелых наэлектризованных туч.

Поль подумал:

«Зачем подниматься наверх? Я не буду этого делать».

И он зашагал в гору.

Добравшись до вершины Бель-Вю, он, вместо того, чтобы пристально осмотреть окрестности, как делал это каждый день, сел на камень, прислонил ружье к стволу дерева и обхватил голову руками.

«Я не стану смотреть!» – решил Поль, пытаясь в последний раз по-детски взбунтоваться против собственной натуры.

Но он посмотрел.

И из тысячи деталей пейзажа, из множества холмов и долин, лесов и лужаек его взгляд сразу же выхватил розовые заросли вереска, выделявшиеся на фоне темной зелени: истинный рай Антуаньи.

В зарослях что-то двигалось; этого не заметили бы ни вы, ни я.

Был ли это цветок, качавшийся под ветром, птица или женщина?

Поль прижал руки к сердцу, и из груди его вырвался стон.

Это была она, Изоль де Шанма, и ветер развевал ее зеленую вуаль.

Поль вскочил на ноги, словно какая-то могучая рука, гораздо более сильная, чем его собственная воля, подбросила его вверх.

Затем он снова сел на камень, повторяя:

– Нет, я не пойду! Я не хочу идти!

И в самом деле, он остался на месте.

Но знаете почему?

Потому что прекрасная лошадь под попоной цвета персика скакала вовсе не к ущелью Антуаньи.

Значит, Изоль направлялась к Бель-Вю-дю-Фу.

Поль не двинулся ей навстречу, поскольку она сама летела к нему.

Конечно, она была еще очень далеко, и нельзя было угадать, куда красавица свернет в следующую минуту.

Но Изоль приближалась к Полю.

Он снова обхватил голову руками.

Невольно ожила его память; образы, которые он не хотел воскрешать, вереницей проносились перед его закрытыми глазами.

В его жизни, казавшейся ему самому долгой, потому что она была очень печальной, после смерти матери был лишь один счастливый день, нет, час, час бесконечно дорогой и добрый, восполнивший целые годы уныния и тоски.

Это были те минуты, когда Поль увидел, как вновь открываются глаза бедной маленькой Блондетты, которую уже сочли умершей.

Будь благословенна мысль о нагретой простыне, которая окутала хрупкое замерзшее тельце ребенка!

Какими нежными и прекрасными были голубые глаза девочки!

Но затем на Поля обрушилось ужасное горе: он узнал о смерти своего брата, убитого в двух шагах от него, в проклятой комнате № 9.

Эти зловещие звуки, нарушившие сосредоточенное уединение Поля, когда он, собираясь свести счеты с жизнью, писал своему брату, выводя на бумаге «Я умираю…» Этот странный шум, этот глухой удар, от которого рухнул кусок каменного карниза башни… Упав в сад Префектуры, этот кусок разбил раму парника… Казалось, Поль еще слышит этот гул и треск…

Он вздрогнул, и на его ладонях выступил холодный пот.

Знал ли Поль, где покоится тело его брата?..

Молодой человек взмахнул руками, точно отгоняя призрак. И снова взглянул вниз.

Изоль ехала верхом по долине.

Поль постарался думать о красавице, чтобы утопить свою тревогу в восторгах любви.

Однако сегодня от мысли об Изоль сердце юноши болезненно сжалось.

В этой грациозной фигурке, двигавшейся внизу под ослепительными лучами полуденного солнца, таилась неведомая угроза.

Изоль тем временем доехала до опушки леса.

В последний раз складки зеленой вуали заблестели под солнцем, а затем исчезли за листвой деревьев.

Поль почувствовал, как на глаза ему набежали слезы.

– Я не пойду! Не пойду! – прошептал он. – Нет, больше никогда!

Время летело, и Поль, который хотел отогнать от себя мысли об Изоль, постоянно видел ее и только ее одну. Он твердил себе:

– Она здесь; а теперь – там; она пересекает склон, на котором я так часто наблюдал за ней, спрятавшись за большим дубом… Она заходит в жилище бедного дровосека, который, когда она исчезает, встает на колени у своего порога, поклоняясь ей, как божеству.

«Какое мне до этого дело? – в отчаянии думал Поль. – Я больше не хочу любить ее… О! Я ее обожаю! Никогда еще я не любил ее так сильно! Лучше бы я умер! И на небесах меня встретил бы ангел с лицом Блондетты!»

В тот миг, когда происходившая в душе Поля борьба стала невыносимой, превратившись в чудовищную пытку, он обернулся, так как из-под буков донесся звук шагов.

Молодой человек ничего не увидел, но услышал, как шуршат сухие листья.

Инстинктивно он схватил ружье и поднялся, вглядываясь в лес. Небо на западе потемнело. Над головой Поля плыли тяжелые свинцово-серые облака, края которых были подсвечены солнцем.

Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра.

Поль тщетно высматривал под деревьями человека или зверя, потревожившего листву; тут внимание юноши вдруг привлек шум экипажа, выезжавшего из-за поворота Мортефонтэнской дороги.

Это была коляска месье де Шанма.

Так как Поль стоял во весь рост, генерал, проезжая мимо, заметил его и поприветствовал, как обычно.

Поль покраснел, словно его застали за каким-то постыдным делом, и почтительно и смущенно поклонился генералу.

Тот проехал дальше.

Поль обернулся, и ему показалось, что он заметил в чаще буковых зарослей, там, где недавно шуршали сухие листья, какого-то высокого человека со злым лицом.

Этот человек, как и Поль, держал в руках охотничье ружье, ствол которого блеснул на солнце.

Браконьеры встречаются в этих краях довольно часто. Поль едва ли заметил бы его, если бы не вглядывался в чащу так пристально.

Впрочем, видение мгновенно исчезло. Снова посмотрев на это место, Поль увидел под буками лишь причудливые тени.

Юноша крикнул, но никто не отозвался.

Однако в следующий миг по гравию дороги, спускавшейся вниз, застучали лошадиные подковы.

Сердце Поля отчаянно заколотилось. Человек с ружьем, призрак или реальность, был немедленно забыт.

На том самом месте, где Поль только что видел коляску генерала, показалась Изоль де Шанма с растрепавшимися от бешеной скачки волосами; девушку ярко освещали последние лучи солнца, которое должно было вот-вот скрыться за облаками.

Она трепетала от возбуждения, ее глаза сверкали, щеки были странно бледны под зеленью вуали, а великолепные волосы блестели под ласковыми лучами солнца.

Изоль была прекрасна, как богиня.

Поль нырнул за выступ скалы и замер, задыхаясь от восхищения.

Изоль резко остановила лошадь на перекрестке дорог.

Ее холодные и решительные глаза внимательно изучали площадку наверху.

Поль, дрожа, как ребенок, спрашивал себя:

– Заметила ли она меня?

Он боялся – причем настолько, что готов был убежать.

Но юноша ошибался: Изоль де Шанма не видела его.

И все же она искала кого-то на маленькой площадке; никого там не обнаружив, Изоль раздосадованно нахмурилась.

Несколько секунд она колебалась; затем подняла свой изящный хлыст, словно решила снова пуститься в путь.

Однако, неожиданно передумав, Изоль спрыгнула на землю и, повернувшись к площадке, громко крикнула:

– Разве вы не там, месье барон д'Арси?

Поль, который был бы не так потрясен, если бы заговорили камни, не смог произнести в ответ ни слова.

Лишь осознав комизм ситуации – а робкие влюбленные всегда боятся выставить себя на посмешище – юноша собрал все свое мужество и шагнул вперед.

При этом он машинально приподнял шляпу.

Изоль улыбнулась и поприветствовала его грациозным кивком.

– Оставайтесь там, – сказала она, – я сейчас к вам поднимусь. Мне надо с вами поговорить.

Поль действительно стоял как вкопанный. Вы бы подумали, что бедняга превратился в каменную статую.

XI ПОЛУДЕННАЯ ЗАСАДА

Человек с ружьем не был призраком и, безусловно, заслуживал самого пристального внимания Поля Лабра; но юноша, к сожалению, утратил всякую способность соображать в тот миг, когда появление Изоль обожгло ему сердце. Человек с ружьем был крепким парнем с приплюснутой, как у ящерицы, головой и чрезмерно удлиненным затылком.

По словам Галля[15] и его учеников, которые сходятся хотя бы в этом, такая форма черепа говорит об абсолютном преобладании в человеке дурных наклонностей и инстинктов.

Луво, прозванный Трубадуром и Любимцем красоток, вряд ли смог бы притязать на звание благодетеля человечества; это был дикий зверь парижских дебрей, свирепый хищник самого отвратительного вида, бешеный пес, каких еще находят иногда в Парижском лесу и на лондонских болотах.

Черные Мантии активно охотились на этих животных; они отлавливали их живьем и дрессировали.

Опытные укротители надевали на таких псов железные ошейники.

Попавшись однажды в расставленные сети, эти зверушки, чтобы избежать гильотины, тянули лямку, как волы – свой воз.

Одним из верных псов Черных Мантий и был Луво по прозвищу Трубадур.

Его привели сюда, чтобы он притаился в засаде, дождался, кого нужно, и выстрелил из ружья.

Добыча должна была проследовать мимо Бель-Вю-дю-Фу, по пути, ведущему из Мортефонтэна в замок де Шанма.

Но это было еще не все. В задачу Луво входило также удостовериться, что молодой человек, которого ему описали – а это был Поль Лабр, – появлялся в этот день возле Бель-Вю.

Кроме того, Луво надо было узнать, не мог ли бы какой-нибудь крестьянин или кто-нибудь другой засвидетельствовать присутствие Поля Лабра в указанном месте.

За все это Луво должны были поить водкой в течение недели.

Скверное положение! Но люди, бросавшие Луво эти нищенские крохи, не оставляли ему выбора.

Железный ошейник раба крепко сдавил горло Трубадура.

Что же касается дичи, которую надо было подстрелить, то Луво отлично знал, как она выглядит. Его специально послали в сад, там, в Мортефонтэне, чтобы Трубадур все хорошенько рассмотрел.

Луво и был одним из двух убегавших людей, спины которых Тереза Сула увидела в тот миг, когда Пистолет спрыгнул с дерева в саду Поля Лабра.

Трубадур должен был сесть в засаду ровно в поддень.

Каждый день между полуднем и двумя часами жертва, которой предстояло пасть от пуль Луво, проделывала один и тот же путь от дома барона д'Арси до замка генерала.

Луво по прозвищу Трубадур легко узнал Поля Лабра по описанию, которое слышал и запомнил.

Это был первый пункт.

Более того, в течение пяти минут Луво мог убедиться, что по меньшей мере два человека видели Поля Лабра на площадке Бель-Вю-дю-Фу. Это были господин в коляске и красивая девушка на лошади под попоной персикового цвета.

Луво не собирался проявлять излишнего рвения. Вполне удовлетворившись тем, что видел, Трубадур вернулся под сень леса и принялся искать удобное место для засады, откуда можно было бы легко выстрелить и незаметно скрыться.

Это было не самой трудной частью его задания. Тот уголок леса, в котором оказался Луво, идеально подходил для засады. Склон, спускавшийся от верхней площадки к Мортефонтэнской дороге, становился по мере удаления от перекрестка все более крутым. Он густо порос развесистыми каштанами, за стволами которых не видно было усеянной большими волунами земли.

В двухстах шагах от Бель-Вю Луво нашел глыбу песчаника, возвышавшуюся над дорогой; от глыбы уходила к лесу извилистая козья тропа.

Это местечко понравилось Трубадуру. О лучшем он и не мечтал.

– Смотри-ка! – пробормотал Луво, услышав голос Изоль, которая к удивлению Трубадура обратилась к Полю Лабру. – Мадемуазель разговаривает! А она прехорошенькая… Жаль, если мне однажды велят ее подстрелить. И все-таки мне придется это сделать…

Луво засунул в рот кусок жевательного табака, уселся поудобнее и, проверив, заряжено ли ружье, положил его на колени.

В это время мадемуазель Изоль де Шанма, взяв лошадь под уздцы, стала подниматься по извилистой тропинке, ведшей к Бель-Вю.

Поль, по-прежнему неподвижный, стоял все на том же месте, держа шляпу в руке.

Когда Изоль подошла к юноше, щеки ее окрасились нежным румянцем.

Может быть, от волнения, а может – и от быстрой ходьбы.

– Прошу вас, – сказала Изоль молодому человеку, – привяжите мою лошадь. Возможно, мы останемся здесь надолго.

Поль Лабр, этот бедный влюбленный, – я не удивлюсь, если несколько пар хорошеньких губок уже назвали его в нетерпении «окаменевшим от страха воздыхателем» – Поль Лабр еще ни разу не слышал голоса той, кого боготворил.

События прошлого превратили природную робость юноши в тяжелую, неизлечимую болезнь.

Голос Изоль, серьезный и нежный, проник в его сердце, как дивная песнь, и все же изумление Поля было гораздо сильнее, чем его волнение.

Это приключение казалось юноше восхитительным, но абсурдным сном.

Поль боялся проснуться, но опасался и поверить в реальность происходящего.

Когда он негнущимися пальцами кое-как привязал лошадь и оглянулся, то увидел, что Изоль сидит у источника.

Она знаком подозвала юношу, и он медленно подошел к ней.

– Сядьте рядом с мной, – сказала ему Изоль.

Поль опустился на траву. Внимательно глядя на него, красавица проговорила:

– Думаю, вы любите меня, месье Поль Лабр. Она пристально смотрела на молодого человека.

Он поднял глаза, и под его открытым взглядом ресницы Изоль затрепетали и опустились.

– С того момента, как впервые заговорило мое сердце, – ответил он тихим голосом, – я никого не любил, кроме вас, мадемуазель.

Она хотела улыбнуться. Поль прикоснулся к ее руке.

– Не смейтесь! – произнес он тоном, в котором одновременно слышались и мольба, и приказ. – Много лет назад я едва не расстался из-за вас с жизнью.

– Много лет назад! – задумчиво повторила мадемуазель де Шанма.

Затем, с запоздалой сдержанностью убрав свою руку, красавица добавила:

– Я вижу, вы поняли, месье барон, что речь между нами пойдет о серьезных вещах.

Поль ответил:

– Я не догадываюсь, о чем пойдет речь. Но вы можете располагать мной, я принадлежу вам душой и телом.

– Тереза Сула знает вас, – проговорила Изоль, которой, похоже, неожиданно пришла в голову новая мысль, перечеркнувшая намерения девушки. – Я расспрашивала ее о вас, но она никогда не хотела мне отвечать. Вы полюбили меня в Париже?

– В Париже. Мне было тогда двадцать лет, – ответил Поль.

– Ах! – вскричала мадемуазель де Шанма, и ее прекрасное лицо омрачилось. – Мне было шестнадцать, я была счастлива, я была…

Она не окончила фразу и заговорила о другом:

– Что вы думаете о Терезе Сула?

– Это достойная и добрая женщина, – улыбнулся юноша.

– Я хотела бы верить в это, – подумала вслух Изоль.

Пристально глядя на Поля, она произнесла:

– Беседовали ли вы с ней с тех пор, как она поселилась в замке моего отца?

– Мадам Сула приходит ко мне каждый день, – ответил Поль.

Изоль прошептала:

– По какой же причине она скрывала от меня столь невинную вещь?

Затем, положив свою точеную руку на локоть Поля, что заставило молодого человека болезненно вздрогнуть, Изоль спросила:

– Кто эта юная особа, которая живет у вас, – девушка или женщина?

Поль собирался ответить, но Изоль остановила его, заявив с холодной убежденностью:

– Какое мне дело! Я не хочу этого знать. Если это ваша сестра, я полюблю ее, если это ваша любовница, ее прогонят прочь.

На подвижном и выразительном лице Поля Лабра при словах «ваша любовница» появилось тягостное удивление.

Нет ничего более святого, чем обожествление обожаемых женщин.

Поняв чувства Поля, Изоль грустно улыбнулась.

– Разве Тереза Сула никогда не рассказывала вам обо мне? – внезапно спросила она.

– Что касается меня, – ответил Поль, – то я постоянно твержу ей о вас.

– Она сохранила мою тайну, – произнесла мадемуазель де Шанма, снова понижая голос, – так же, как она сохранила вашу. Кажется, мои слова заставляют вас страдать.

– Да, это так, – признал Поль. – Я считал вас счастливой.

Слово «счастливая» не полностью выражает вашу мысль, месье барон, – заметила Изоль.

– Нет, – ответил Поль твердо, будто стремился предотвратить признание, – это именно то, что я хотел сказать.

Их взгляды встретились во второй раз.

Поль Лабр больше не был робким.

Он черпал уверенность в той самой гордости, которой наделял в своем воображении мадемуазель де Шанма.

Однако она надменно отклонила то ненавязчивое и глубокое уважение, которое Поль великодушно предлагал ей.

– Наша беседа отклонилась от темы, месье барон, – четко и коротко бросила красавица. – Прошу вас, позвольте мне самой вести ее.

Поль поклонился, Изоль продолжала:

– У вас, как и у меня, есть тайна, и она так же омрачает вашу жизнь, как мой секрет – мою.

Поль нервно сжал руки.

– Да, у меня есть тайна, – прошептал он. – Скорбь… Великая скорбь… Но ради Бога, Изоль, я, не задумываясь, убил бы любого человека, который посмел бы говорить о вас так, как рассуждаете о себе вы сами!

– Мне нравится, что вы называете меня по имени, – улыбнулась мадемуазель де Шанма.

Поль Лабр покраснел. Это имя безотчетно сорвалось с его губ. Наступило молчание. Улыбка Изоль стала страдальчески горькой.

– Никто не расскажет вам обо мне таких вещей, какие могу поведать я сама, – прошептала красавица так тихо, что Поль едва расслышал ее слова. – Никто… за исключением одного мужчины. И если вы любите меня – заставьте его замолчать… навсегда.

Изоль вскочила и выпрямилась в полный рост.

Отброшенные назад волосы обрамляли ее прекрасный лоб, на котором гнев прорезал сейчас грозную складку. Глаза Изоль горели.

– Не произносите больше ни слова, – вскричала она, – или пообещайте повиноваться мне. Вы храбры?

На лице Поля даже не появилось той улыбки, которую подобный вопрос, прозвучавший из уст женщины, неизбежно вызывает у впечатлительных людей.

– Да, вы отважный человек, – сказала мадемуазель де Шанма. – Я угадала вашу смелость, как и вашу любовь. Я хорошо знаю ваше великодушие и потому боюсь просить вас об услуге.

Поль по-прежнему ничего не говорил.

Изоль, взволнованная его молчанием, попыталась пошутить:

– Благодарю, что вы не ответили мне: «Моя жизнь принадлежит вам!» Это свидетельствует о хорошем вкусе и об истинном уме.

Но в беседе, которая явно подходила к своему трагическому финалу, эта фраза красавицы прозвучала столь фальшиво, что Изоль прикусила губу и отвернулась, прибавив:

– Месье барон, не следует, однако, считать меня персонажем комедии. Вы не слушаете меня. О чем вы думаете, скажите на милость?

– Я думаю, – ответил Поль со своим непоколебимым простодушием, – что в жизни у меня есть одна священная цель и что ради счастья издали любоваться вами я совершил уже не одну подлость.

Резким жестом Изоль протянула ему дрожащую от волнения руку.

– Поль, – проговорила красавица сдержанно, но убежденно, – клянусь, что полюблю вас. Поль побелел как полотно.

– Тот, кто оскорбил вас… – прошептал он. – Вы все еще любите его?

– Я его ненавижу, – гневно вскричала Изоль.

– Я ревную, – простонал Поль, отдернув свою руку, – я ревную к вашей ненависти!

– А почему же мне не полюбить вас? – воскликнула вдруг Изоль с яростной горячностью. – Вы красивы, вы – само воплощение красоты; я никогда не видела такого красивого мужчины, как вы. Вы добры, вы благородны; в вас чувствуется удивительная порядочность, которая заставляет меня презирать себя и восхищаться вами. У Поля невольно вырвался вопрос.

– Почему вы так говорите со мной? – прошептал юноша.

Она схватила его руку и в безумном порыве поднесла ее к губам.

– Я буду обожать вас, – вскричала Изоль вместо ответа, – или убью себя!

Сердце Поля отчаянно колотилось. На глазах у юноши выступили слезы.

– Послушайте, – быстро заговорила Изоль, – я часто думала об этом и нередко повторяла себе, погружаясь в бездну отчаяния: я не могу быть женой честного человека. Порядочный мужчина – это все же только мужчина. Но стать вашей женой, Поль, я бы осмелилась! Нет ничего такого, что не очистилось бы и не освятилось, соприкоснувшись с вашей душой, с вашей прекрасной, возвышенной душой!

Поль упал перед красавицей на колени.

– Если вы полюбите меня, – прошептал он, покрывая поцелуями ее руки, – мы оба будем спасены. Но зачем я пытаюсь передать словами то, что происходит в моей душе? Для вас сердце мое – открытая книга. Вы видите, что его переполняет неземная радость; она волнует, она пьянит! Вы чувствуете глубинный жар, от которого закипает кровь! Мне кажется, что в эти мгновения я прожил целую жизнь! Изоль, я никогда не был счастлив; Изоль, каждая клеточка моего тела трепещет от неизведанного дотоле блаженства! Я сейчас – слабее младенца, но уверен, что могу победить десятерых! Вы для меня – прекраснее всех ангелов небесных, и восторг мой превращается в страдание. Есть ли такие избранники судьбы, что находят смерть в этом океане наслаждения? О любимая Изоль! Обожаемая моя Изоль!

Мадемуазель де Шанма склонилась к бледным губам Поля.

– Я – твоя, – выдохнула она, целуя его, – я мечтаю принадлежать тебе!

Но затем Изоль решительно вывела юношу из того состояния восторженного экстаза, в который сама же его и ввергла.

– Поднимитесь, месье барон, – приказала она. – Вы – мой, потому что отныне я принадлежу вам. Я была ребенком, счастливым и невинным созданием. Отец любил меня, Бог мне улыбался, я без страха прислушивалась к голосу своей совести. И вот появился этот человек. Я не знаю, любила ли я его… Возможно… Ах, я во всем обвиняю только себя! Но нет, я пленилась не им самим… Мои доверчивые глаза были ослеплены: ведь в детстве веришь в волшебные сказки! Он пообещал, что сделает меня королевой…

– Королевой! – удивленно повторил Поль.

– Он был королем или, по крайней мере, сыном короля, – вздохнула Изоль. – Я видела, сколько усилий он приложил, чтобы освободить моего отца из тюрьмы. Можете ли вы представить, какая безумная гордыня ослепила мой разум? Я так виновата! А знаете, чего добивался этот человек, этот король, этот трусливый и безжалостный злодей? Он хотел заполучить состояние моего отца. Чтобы завладеть этим состоянием, он сначала заручился моей поддержкой; затем он собирался убить моего отца, и он лишил жизни мою сестру!

Голос Изоль сорвался; из ее груди вырвался хриплый стон.

– Где этот человек? – спросил Поль; сильное волнение, как всегда, заставило его собраться, и теперь он выглядел внешне абсолютно спокойным.

Изоль ответила:

– Я разыскивала его три года. И вот уже месяц, как я его нашла. Это случилось однажды вечером, в салоне мадам графини де Клар, нашей соседки и моей родственницы. Я уверена, что узнала этого негодяя, хотя он изменил свою внешность. В течение месяца я недаром объезжала все окрестные леса. Теперь мне известно, где находится его жилище. И еще я поняла, что он разыгрывает в этих местах какую-то мрачную и кровавую комедию.

– Но раз этот человек нарушает закон… – начал было Поль.

Мадемуазель де Шанма остановила его взглядом.

– Молодые девушки неосторожны, – прошептала она. – Я писала этому негодяю. И если он предстанет перед судом, я умру обесчещенной!

Поль поднялся на ноги и, взяв в руки ружье, закинул его за плечо.

– Он не предстанет перед судом, – спокойно заявил юноша.

Изоль обняла его.

– С мерзавцами не сражаются в открытом бою! – прошептала она. – Вы меня поняли.

Поль Лабр снова спросил красавицы:

– Так где этот человек?

– Идите, – ответила мадемуазель де Шанма. – Вас любят…

Она не закончила фразы. В двухстах шагах от Бель-Вю-дю-Фу из-за глыбы песчаника грянул выстрел.

Изоль и Поль оцепенели – и услышали внизу, на откосе, глухой шум потревоженной листвы и ломающихся ветвей, словно сквозь заросли продирался крупный кабан.

XII АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

Ни Полю Лабру, ни мадемуазель де Шанма даже не пришло в голову, что рядом с ними могло совершиться преступление.

Мортефонтэнскую дорогу заслоняли густые заросли каштанов, которые начинались сразу за развилкой. С площадки нельзя было разглядеть ту часть дороги с нависшей над ней каменной глыбой, у подножия которой Луво по прозвищу Трубадур сидел в засаде.

За выстрелом не последовало ни криков, ни стонов, и хорошо знакомый треск, с которым ломится обычно сквозь чащу вспугнутый кабан, наводил лишь на мысль о браконьерах.

– Я видел парня, который пробирался тут в полдень, – прошептал Поль. – Он нездешний, и у него недоброе лицо.

Изоль уже вставила ногу в стремя; она все еще прислушивалась с беспокойным и растерянным видом.

– А не в нас ли он стрелял? – подумала она вслух.

И прежде чем Поль Лабр успел ответить, красавица добавила:

– Месье барон, уже из-за одного того, что нас с вами видели вместе, у вас могут появиться смертельные враги.

– Мадемуазель, – ответил Поль, – не ради моей, а ради вашей безопасности мы должны сейчас расстаться. Вы рассказали мне о человеке, которого боитесь и которому мечтаете отомстить… Из ваших слов ясно, что над вами нависла ужасная угроза. Надеюсь, что ваше доверие позволит мне самому принять меры, чтобы освободить вас от стыда за прошлое и от страха перед будущим.

– Ведите себя осмотрительно и не рискуйте понапрасну, – сказала мадемуазель де Шанма, приложив пальчик к своим смеющимся губкам. – Помните, что больше вы не принадлежите себе!

– Думаю, что нет цены, которую не стоило бы заплатить за единственные мгновения подлинной радости, что я испытал в жизни, – проговорил Поль. – Вы рассказали мне достаточно, и было бы излишним указывать мне путь. Речь идет о человеке, который руководит «заговором», не так ли?

– Верно! Речь идет о хозяине Шато-Неф-Горэ, – кивнула Изоль. – Вы один, а он окружен целой армией сообщников.

– Возвращайтесь к отцу, Изоль, – мягко улыбнулся юноша. – Я мечтаю поверить вам свою тайну, как вы открыли мне свою. Завтра, в этот же час, возвращайтесь сюда, и я скажу вам, что вы отомщены и свободны.

– Что вы собираетесь делать? – спросила мадемуазель де Шанма, уже взлетевшая в седло. – Объясните мне, прошу вас.

– Я не очень важный сеньор, – ответил Поль, – но отец мой был воином и дворянином. Не существует двух способов убить человека.

Он поцеловал Изоль руку и поспешно удалился, пробираясь сквозь лесную чащу.

Изоль некоторое время задумчиво смотрела ему вслед.

– Он красив, он добр, – пробормотала она наконец. – И как он меня любит!

Она коснулась кончиком хлыста загривка своей великолепной лошади, и та стала шагом спускаться по извилистому склону.

– О! – воскликнула прелестная всадница, – я полюблю его… О! Любовь!.. Я хочу любить его! Хочу!

Любовь затанцевала на месте, отказываясь двигаться дальше. Она носила это красивое имя, лошадь мадемуазель де Шанма, покрытая попоной персикового цвета.

«Впрочем, – продолжала раздумывать Изоль, – я искала не странствующего рыцаря, а именно сеида[16]. Я боюсь его совершенства; он безупречен, как благочестивый Эней[17]… Я бы предпочла… О! Тот, другой, заставляет меня трепетать!»

Любовь пошла легким галопом: крутой спуск кончился.

Щеки Изоль вспыхнули.

Она направила лошадь на Мортефонтэнскую дорогу и сказала себе:

– Непозволительно до такой степени быть дочерью Евы. Я хочу любить его, я его полюблю… Мы уедем отсюда далеко-далеко, и я начну новую жизнь…

Эта тирада завершилась легким удивленным вскриком.

По Мортефонтэнской дороге шагал какой-то человек; склонив голову, он внимательно читал какое-то письмо.

Изоль сразу же узнала генерала де Шанма, своего отца.

Не желая встречаться с ним, красавица хлестнула лошадь, и та галопом помчалась по аллее, которая вела к лесу.

Минуты через две, за первым поворотом аллеи, Любовь вдруг встала на дыбы, испугавшись человека, который сидел на земле у дороги; он тщательно протирал ружье и чистил ствол.

– Не вы ли здесь стреляли, дружок? – спросила Изоль, когда лошадь успокоилась и замерла на месте.

– Здесь – это где? – осведомился мужчина вместо ответа.

Мадемуазель де Шанма осторожно разглядывала злобное лицо этого человека и его волосатые руки, сплошь покрытые татуировками, ибо это был Луво по прозвищу Трубадур, весь в метках, как платок, – «чтобы его не потеряли в толпе», как выразился наш друг Пистолет.

– Под Бель-Вю-дю-Фу, – объяснила Изоль.

– Нет, – покачал головой человек. – А разве тут стреляли? Я ничего не слышал: я, знаете ли, туговат на ухо.

– И какова же ваша добыча? – улыбнулась Изоль.

– Да вовсе никакой, прекрасная дама, – уныло вздохнул «охотник». – В это время звери опасливые. Напрасно жена и дети будут ждать дома нынче вечером чего-нибудь на ужин…

Изоль бросила мужчине серебряную монету и проехала мимо.

Трубадур спрятал монету в карман и продолжал спокойно чистить ружье, из которого только что убил мать Изоль.

В ста шагах от этого места начинался парк Шато-Неф-Горэ.

Повинуясь хозяйке, лошадь замедлила свой бег. Приблизившись к пролому в ограде, который зиял со стороны деревни, всадница сказала:

– Тише, Любовь!

– Я здесь, малышка, – произнес голос за забором. – Ну, вдохновили ли мы, наконец, нашего рыцаря на борьбу?

– Он вызовет его на дуэль, – ответила Изоль, не останавливая лошадь.

– Дурак! – донеслось из-за забора. – Я видел, как он шел по дороге, ведущей к замку. Мне надо присутствовать при этой сцене… и я должен встретиться с вами сегодня днем, малышка.

– Я вернусь, – бросила мадемуазель де Шанма. – Мне нужно с вами поговорить: я люблю его!

За забором раздался громкий взрыв хохота. Веселье месье Лекока всегда было шумным.

Тереза Сула лежала поперек Мортефонтэнской дороги, как раз под тем камнем, где Луво сидел в засаде. Выстрелив с расстояния, не превышавшего двадцати шагов, Трубадур сразил женщину наповал.

Она рухнула в пыль, не издав не единого звука.

Генералу де Шанма, который медленно поднимался по дороге, направляясь к развилке, нужно было лишь вскинуть голову, чтобы увидеть мертвую Терезу.

Его отделяло от нее не больше тридцати туазов.

Однако генерал был полностью поглощен чтением письма, которое держал в руке.

Он обнаружил это письмо в замке, вернувшись с прогулки.

Оно пришло из Парижа, и на нем была марка почты префектуры.

Подписи под этим посланием не было.

Обычно люди прямодушные и честные, каким был генерал де Шанма, презирают анонимные письма.

Однако с этим посланием все было, видимо, не так просто, поскольку генерал перечитывал его уже в десятый раз.

В первый раз он пробежал письмо глазами в своей спальне.

И вместо того, чтобы снять сапоги, генерал поспешно вышел и направился к комнате Терезы Сула.

Но Терезы Сула там не было.

Генерал захотел видеть мадемуазель де Шанма, однако той тоже не было дома.

Тогда генерал выскочил из замка и зашагал по дороге, распорядившись, чтобы слуги попросили мадам Сула подождать его, если она вернется раньше, чем он.

Продолжая двигаться по дороге, генерал перечитал письмо, где было написано следующее:

«Особа, хорошо знавшая генерала, графа де Шанма, в Париже и прекрасно осведомленная о так называемом республиканском заговоре, спешит предупредить месье де Шанма, что он был в то время подло обманут и стал жертвой происков дерзких мошенников.

Самое любопытное во всей этой истории то, что полиция, как и сам месье де Шанма, была введена в заблуждение шайкой злоумышленников, весьма хорошо известных в столице.

Полиция считала, что действует в интересах нескольких высокопоставленных особ, которым нужен был небольшой политический скандал, но в реальности полицейские таскали каштаны из огня для господ Ч.М., стремившихся завладеть состоянием генерала.

На одного из агентов месье Видока по имени П.Л., с самого начала выказавшего завидное хладнокровие, была возложена главная роль в этой интриге. (Теперь П.Л. носит титул барона и входит в число знакомых генерала.) Здесь мы опускаем рассказ об аресте месье де Шанма, который был произведен этим самым П.Л., исполнявшим свои обязанности.

Но остановимся на побеге генерала, который устроили Ч.М., чтобы затем убить месье де Шанма; он спасся лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств и преданности некоей Т.С., имевшей свои основания для доброго отношения к генералу.

Трое убийц ждали месье де Шанма за дверью, на которой желтым мелом было начертано имя «Готрон».

Такова эта давняя история, к которой хочется добавить лишь одну деталь. ПЛ. был любовником дочери Т.С.; эта дочь с исчезновением своей юной сестры становилась единственной наследницей генерала.

Месье де Шанма должен понять все с полуслова.

Злодеям удалось осуществить лишь половину своего плана. Генерал избежал западни, но его младшая дочь, его законная дочь, была похищена.

А теперь от истории перейдем к современности.

Т.С. было поручено охранять юную Суавиту, ставшую вследствие испуга, пережитого в ночь похищения, немой и почти безумной. Два этих обстоятельства объяснят генералу, как удалось изолировать это бедное дитя. Никто не удивляется тому, что калек или сумасшедших держат под замком. Девочка же – и увечна, и ненормальна.

Т. С. никогда не обращалась плохо с Суавитой де Шанма, но, ставя превыше всего интересы собственной дочери, была весьма ревностным сторожем.

Ни один посторонний человек не может проникнуть в дом П.Л., который живет теперь в особняке своей покойной тетки в Мортефонтэне.

Знатоки уверяют, что самый надежный способ стеречь украденную драгоценность – это спрятать ее под носом у того, кто ее ищет. Генерал, граф де Шанма, живет всего в одном лье от своей дочери, своей настоящей дочери, своей единственной дочери, ибо, похоже, не испытывает больше никакой привязанности к другой особе, носящей его имя. Эта особа оказалась вполне достойной своей матери и совершенно недостойной месье генерала.

Лицо, которое берет на себя труд послать это письмо месье де Шанма, поступает так, во-первых, из добрых побуждений, а во-вторых, потому, что желает отплатить П.Л. его же монетой. Ч.М. так же далеки от генерала, как близок ПЛ. Теперь дело за генералом.

Точные и полные сведения месье де Шанма может получить у Т.С; та все расскажет генералу, поскольку поняла, что П.Л., как всегда, ведет двойную игру. Вполне резонно полагая, что законная дочь лучше узаконенной, он бросил Изоль ради бедной крошки Суавиты.

Пора действовать, П.Л. уже опасается Т.С. А когда кто-то встает у него на пути – то горе несчастному!»

В письме был и постскриптум:

«Еще раз повторяю, пора действовать. Зная характер П.Л., можно не сомневаться: часы Т. С. сочтены».

Это послание потрясло генерала.

И все же он сомневался…

Он просто не осмеливался поверить своему счастью: Суавита, которую три года считали погибшей, жива!

Аноним не ошибся: вся отеческая любовь генерала безраздельно принадлежала Суавите; Изоль внушала ему трудноопределимое чувство, в котором слабые остатки былой нежности смешивались с гораздо более сильным инстинктивным отвращением.

Не мог граф де Шанма поверить и в серьезные обвинения, выдвинутые против Поля Лабра. С чувством, похожим на восхищение, он вспоминал этого бесстрашного и мужественного юношу, который не пожелал когда-то воспользоваться оружием в доме на улице Прувер.

Все это походило на досужие выдумки или было откровенной ложью, причин которой автор послания даже не потрудился скрыть.

Ведь в письме ясно и недвусмысленно говорилось о Черных Мантиях.

Генерал уже давно знал, что радикалы с улицы Прувер были игрушками в руках Черных Мантий, которые руководили заговором, чтобы предать его и устроить потом знаменитый побег генерала. Все это должно было открыть негодяям дорогу к наследству месье де Шанма.

В общем, в письме было немало достоверных фактов, и та часть послания, которая разоблачала двойную жизнь Терезы Сула, казалась вполне правдоподобной.

Каким бы грязным ни был источник этих сведений и как бы сомнительно они ни выглядели, обо всем этом, безусловно, стоило разузнать поподробнее.

Потому генерал, граф де Шанма, и поспешил к Мортефонтэн, внимательно изучая на ходу каждую строчку анонимного послания.

Сколько генерал ни ломал голову над письмом, он постоянно приходил к тому же выводу:

«Надо спросить у Терезы; только Тереза поможет мне разгадать эту тайну. Я всегда считал мадам Сула честной и доброй женщиной, но пусть она даже обладает всем коварством, свойственным ее полу, я все равно сумею вырвать у нее правду!»

И генерал вновь принялся перечитывать письмо.

Тяжелая капля, предвестница грозы, звучно упала на лист бумаги, и усилившийся ветер тут же засыпал его дорожной пылью.

Генерал поднял глаза, но взор его не задержался на мрачных тучах, уже нависших над лесом.

Граф де Шанма неотрывно смотрел на дорогу; там, в нескольких шагах от генерала, лежало нечто, заставившее его окаменеть.

– Тереза! – хрипло произнес граф.

И сразу подумал, что произошло убийство.

Перед мысленным взором генерала тут же возникла картина: Поль Лабр, стоящий с ружьем в руках на горной площадке.

Месье де Шанма видел молодого человека.

И это было меньше часа назад.

Генерал скомкал письмо.

– Это невозможно! – прохрипел он, пытаясь отогнать подозрение, невольно зародившееся в его душе. – Это невозможно, глупо и бессмысленно!

– Тереза! – еще раз позвал генерал. Он подошел поближе.

Сраженная пулей, мать Изоль упала навзничь; голова ее лежала на песке.

Ливень, хлынувший из грозовых туч, намочил седые волосы женщины, и они прилипли к бледному лицу.

Месье де Шанма положил ладонь на грудь несчастной, чтобы проверить, бьется ли сердце, но рука генерала сильно дрожала.

Вдруг он нащупал комочек почерневшей, обугленной бумаги. Это был пыж. Стреляли почти в упор.

Слева, рядом с пыжом, на груди темнело пулевое отверстие.

Кровь из него не текла.

Генерал поднял женщину на руки и понес ее под проливным дождем к хижине дровосека, стоявшей на краю леса, в четверти мили от Мортефонтэна.

Когда граф де Шанма опустил Терезу на жалкую кровать, ему показалось, что он услышал вздох.

Из-за грозы на улице потемнело, и в хижине царил почти полный мрак.

Какой-то мужчина сидел у очага, повернувшись спиной к крохотному оконцу.

– Тереза! – проговорил генерал, – вы меня слышите?

Человек разжигал угольком свою трубку.

Уголек упал.

В темноте холодные пальцы слабо прикоснулись к руке генерала.

– Имя вашего убийцы, Тереза! – вскричал граф де Шанма.

– Поди узнай! – проворчал мужчина, спокойно подняв уголек.

Ледяной рукой Тереза притянула к себе месье де Шанма; тот приложил ухо к губам умирающей женщины.

Она сделала неимоверное усилие, пытаясь что-то сказать. Генерал разобрал лишь одно слово и одно имя:

– Простите… Суавита!..

Затем, вместе с душераздирающим стоном с бледных губ сорвалось другое имя, прозвучавшее, как мольба:

– Изоль!

– Поль Лабр! – прервал несчастную женщину генерал. – Ради Бога, скажите мне правду. Это Поль Лабр?

Человек, сидящий у очага, с любопытством прислушивался.

Рука Терезы судорожно сжалась, а затем безжизненно упала.

Мадам Сула была мертва.

Стоя на коленях, генерал откинул назад ее седые волосы и поцеловал в лоб, проговорив:

– Что бы вы ни сделали, я вас прощаю.

Затем граф де Шанма вскочил на ноги и выбежал из хижины.

Человек отошел от очага.

Это был Луво по прозвищу Трубадур, который, ворча, двинулся к двери.

– Кажется, все свалят на месье Поля Лабра, – пробормотал он. – Что касается меня, то я не имел ничего против этой женщины… И теперь я уж лучше промокну до нитки, чем останусь тут с ней один на один. Я в этом доме не хозяин…

За несколько минут генерал дошел до особняка месье барона д'Арси и позвонил в дверь. Появившийся на пороге слуга сообщил гостю, что барона нет дома.

Промокший генерал попросил пристанища; в этом невозможно отказать.

Слуга, стыдясь и чувствуя необходимость объясниться, заявил:

– Месье барон очень добр, да! Но он управляет своим домом, как хочет. Когда людям есть что охранять, они запираются на все замки.

И он захлопнул дверь.

Генерал отправился в мэрию и сообщил об убийстве Терезы Сула.

Раз двадцать он хотел назвать имя Поля Лабра, но не сделал этого.

Потом генерал зашел в сельский храм и долго молился в одиночестве перед бедным алтарем. Граф де Шанма тихо шептал, обдумывая свое дальнейшее поведение:

– Если я проникну в этот недоступный дом, найду ли я в его стенах счастье своей жизни, или меня постигнет там удар?.. А этот молодой человек! Все факты свидетельствуют против него, это очевидно. Почему же внутренний голос говорит мне: Поль Лабр не может быть преступником?!

XIII ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕВЫ

То, о чем мы рассказали, происходило сразу после полудня. Теперь мы оставим на время в стороне мрачную драму и обратимся к дерзкой комедии. Вернемся к утру того же дня. Заглянем к Матюрин Горэ, нищенке-миллионерше. Мы найдем ее на ферме, в довольно большой комнате, шероховатые стены которой покрыты мертвенно-белым слоем известки.

Пол здесь глинобитный, но перед кроватью, больше похожей на шкаф и стоящей между очагом и деревянным, источенным червями сундуком, где хранятся тарелки из грубого фаянса, расписанные цветами, – перед кроватью лежит красивый ковер.

Над сундуком возвышается секретер красного дерева, который явно не гармонирует с остальной мебелью. Грубый дубовый ларь служил подставкой для кровати. Стол, почерневший от сырости, мог бы находиться в самом грязном кабаке; с этим столом странно контрастируют шесть расставленных вокруг мягких кресел, обитых шелковой узорчатой тканью ярко-желтого цвета.

Из этой же ткани сделан и полог кровати, в то время как единственное окно завешено рваной холщевой тряпкой, в самую большую прореху которой проникает луч утреннего солнца.

Единственный луч… Фермерский дом расположен в глубине двора и окружен густой зеленью.

В этом жилище и обитала Матюрин Горэ, невеста сына несчастного Людовика и будущая королева Франции.

Возлежа на шкафообразной кровати, она громко дышала, вернее, храпела, да так сильно, что заглушала весьма оживленный разговор окружавших ее людей.

Солнечный луч, проникавший за полог кровати, позволял созерцать высочайшую особу Матюрин.

Она спала в красной ситцевой блузе и в хлопчатобумажном чепце с бантом из синей шерсти; мужеподобный профиль старухи выделялся в темноте алькова с необыкновенной четкостью.

Даже Екатерина Великая была более женственной.

Орлиный нос с горбинкой тяжело нависал над грубым ртом Матюрин; над ее верхней губой росли щетинистые усы, а подбородок украшала настоящая борода, и как ни бились «придворные дамы», щеки старухи, изборожденные морщинами, оставались обветренными, как у старого солдата.

Портрет будущей королевы дополнялся узким лбом, на который спадали пряди седых волос, выбившиеся из-под чепца, и парой маленьких красноватых глазок, скрытых теперь под припухшими веками.

Нос выделялся на общем фоне ярким фиолетовым пятном.

Одним словом, на кровати лежало отвратительное создание, мерзкое – но в то же время сильное. Грубость физиономии спящей женщины вовсе не исключала ума.

Крестьянские кровати немного похожи на королевские. И те, и другие обычно не придвигают вплотную к стене.

В этом зазоре Горэ держала кропильницу, бутылку водки, сало и хлеб; старуха пристрастилась к этому с тех пор, как – по ее словам – «почувствовала, что станет королевой».

Контрасты в лачуге нормандской Ментенон становились еще более разительными, если перевести взгляд с мебели на людей.

Возле кровати стояли две восхитительно красивые женщины в простых, но отмеченных безупречным вкусом платьях; это свидетельствовало о довольно высоком общественном положении обеих дам. Сейчас они, казалось, ждали пробуждения чудовищного создания, которое величали «государыней».

Одной из женщин была графиня Фаншетта Корона, внучка полковника Боццо, в течение нескольких лет блиставшая в Париже; рядом с ней замерла мадам Жулу дю Бреу графиня де Клар.

Хотя она уже перешагнула порог зрелости, ей еще предстояло превратиться в одну из любимиц предместья Сен-Жермен.

События, разворачивавшиеся в доме Матюрин, не затрагивали судеб обеих женщин, и по воле Создателя красавицы выступали здесь в ролях статисток.

Мадам де Клар что-то тихо говорил блестящий молодой человек с белоснежной кожей и черными волосами – гагат и слоновая кость.

Его называли виконтом Аннибалом Джоджа, маркизом де Паллант.

Он приехал из Неаполя и знал множество итальянских штучек. Мадам де Клар одолжила его на время «герцогине де Горэ», чьим почетным шевалье он был объявлен.

Справа от виконта стоял священник.

За его спиной переминались с ноги на ногу «девушки из Парижа», которые выглядели так, как и следовало ожидать; они болтали с двумя новоиспеченными дворянами, Кокоттом и Пиклюсом, прекрасно известными парижской прокуратуре.

«Девушки из Парижа», которых титуловали также фрейлинами, естественно, принадлежали к знатнейшим дворянским семьям королевства. Этих особ звали Клоринда де Бирон и Жозефина де Нуармутье, но их настоящие имена были мадемуазель Прюно, белошвейка, и мадемуазель Меш, бывшая статистка в театре Бобино, в настоящее время без определенных занятий.

Меш была забавным маленьким существом, дерзким и бойким; она вполне заслуживала того внимания, которым одаривал ее наш друг Пистолет.

Сейчас Меш и ее подруга блистали в роскошных придворных туалетах, осыпанных великолепными драгоценностями стоимостью в несколько тысяч луидоров.

В Тампле вы купили бы эти побрякушки за сто су.

Дело и впрямь было поставлено с размахом.

Чтобы убедиться, что овчинка стоила выделки, вам достаточно было бы переступить порог фермерского дома и опуститься на колченогую деревянную скамью, стоявшую справа от двери.

Там уже сидели два человека; они перелистывали внушительный реестр. Это был список недвижимого имущества Матюрин Горэ, вдовы Гебрар.

Мы удачно назвали ее фермершей де Карабас; ей принадлежали обширные земли, сдаваемые в аренду, угодья, леса, мельницы, луга, конопляные поля, ланды, пахотные наделы… В общем, Матюрин владела половиной провинции.

Ля Горэ хранила более тысячи актов о покупке земельных участков; все сделки заключались через подставных лиц.

К каждому документу была приколота булавкой сопроводительная записка.

Месье Лекок держал в руках раскрытый реестр; славный маленький старичок, полковник, всегда веселый и улыбающийся, без очков просматривал перечень богатств Матюрин.

Время от времени полковник повторял:

– Непостижимо! Честное слово! Двое крестьян и крестьянка! Неграмотные люди! Скольких посредников они сумели задействовать – и никому не дали себя обмануть! Сын мой, наша ассоциация никогда не добивалась подобных успехов. Мне стыдно за Черные Мантии.

Лекок размышлял.

– Минимальные средства – и максимальная отдача, – пробормотал он. – Упорная работа трудолюбивых кротов… И никакой администрации, никакого представительства!

– Объясняй это, как хочешь, сын мой, но это чудесно! – вскричал старик. – Невольно проникаешься уважением к такой пиявке, когда давишь ее ногой!

– Остаются еще ипотечные ссуды и ценные бумаги, – сказал Лекок.

– Колоссально! – восхитился полковник. – Клянусь, это будет моим последним делом!

Лекок покачал головой и проворчал сквозь зубы:

– Полковник, тут еще придется поработать. Принц дурак. Вы неудачно выбрали исполнителя. Я ему не доверяю.

– Такой знатный молодой человек! – покачал головой старик. – Вы немного недолюбливаете его, дети мои; я же обожаю его, как и всех вас. И все же ради общего блага мне, видимо, придется расстаться с ним, если понадобится…

Лекок расхохотался.

– Возможно, полковник, потребуется нечто более радикальное, чем просто разлука, – заявил он. – Мы потом поговорим об этом. Вы – ангел!

Старик положил свою сухонькую лапку на крепкую руку Лекока.

– Только тебя, друг мой, я не покину никогда, – с чувством произнес полковник.

Лекок рассмеялся еще громче и ответил:

– Полковник, я рыдаю от умиления всякий раз, когда думаю о нашей дружбе.

– Обними меня! – воскликнул старик. – Я объявляю тебя своим наследником!

И добавил, утирая слезу:

– Не знаешь, сколько мы уже вытрясли из фермерши до сегодняшнего дня?

– От шестнадцати до восемнадцати тысяч франков, считая и Шато-Неф-Горэ, – доложил верный помощник.

– Неплохо, – улыбнулся старик. – А сколько получила наша касса? – осведомился он.

– Ни единого су, – ответил Лекок. – Подготовка этого дела потребовала громадных затрат, а теперь Николя тянет одеяло на себя.

– Наша администрация нас разоряет! – вздохнул старик. – Я не знаю ни одного приличного хозяйства, содержание которого пожирало бы столько денег! Ужасные расходы! Они сведут меня в могилу!

– А! – махнул рукой Лекок. – Это все мелочи. Если дело выгорит, мы сразу прикарманим огромную сумму.

Старик поинтересовался:

– Подыскали ли парня, который убьет мать той девицы?

Он произнес эти страшные слова с нежной улыбкой.

– Парень должен приехать сегодня утром, – ответил Лекок. – К счастью, я вовремя вмешался и все устроил, как надо.

Что представляет собой этот тип?

Скотина. Я знаю крестьян: позвольте мне самому руководить этим делом.

Ответ старика был прерван шумом, который донесся из соседней комнаты.

– Уйдем отсюда, – быстро сказал Лекок, – мы не вписываемся в это изысканное общество.

И, покинув ферму, они стали подниматься по тропинке, ведущей к Шато-Неф-Горэ; но пока они не удалились от дома на приличное расстояние, до них долетал пропитой голос Матюрин:

– Привет честной компании. Как приятно, просыпаясь, видеть тут вас всех! Как поживает мой суженый там наверху? Что он поделывает сегодня утром?

– Сын несчастного Людовика, – ответила графиня де Клар, – посылает нежные приветы той, которую он соизволил выбрать себе в супруги.

– Черт возьми! – сказала королева. – До чего же у тебя, графиня, здорово подвешен язык! Я продвину тебя по службе. Аббат, давайте немного помолимся, а потом пойдем похлебаем супа.

Капеллан, бедный малый, тоже участвовал в «заговоре» и принимал всерьез весь этот фарс, относясь к нему так же, как сама Матюрин. Священник приблизился к кровати и опустился на колени перед распятием. Вся «свита» Матюрин последовала его примеру.

Матюрин взяла свои четки и скомандовала:

– Начнем поскорее, Фанфан. Коротко и ясно, «Отче наш»!

Как только молитва была закончена, Матюрин протянула толстую руку к бутылке с водкой, стоявшей в простенке.

Блистательный виконт Аннибал Джоджа сорвался с места, чтобы помочь старухе.

– Привет, красавчик, – подмигнула ему Матюрин Горэ, – а ты чисто вымылся? Твои белые лапки так и благоухают. За ваше здоровье, графини, фрейлины и все остальные. Я должна утром подкрепиться, чтобы потом хорошо себя чувствовать. И я могу пить, сколько влезет, правда! Уж мне-то есть чем расплатиться с торговцем!

Она широко улыбнулась; все почтительно поклонились.

Капеллан, который исполнял свою роль тем лучше, чем сильнее морочили голову ему самому, воспользовался этим моментом, чтобы припасть губами к тяжелой руке старой коротышки.

– У меня для вас хорошая новость, Ваше Королевское Высочество, – проговорил он.

– Мое Королевское Высочество! – воскликнула Горэ. – Я пока еще только герцогиня, малыш. Не болтай ерунды! Этикет прежде всего!

– Я правильно сказал: Ваше Королевское Высочество, – повторил капеллан. – Казуисты отказываются признавать достоинства таких морганатических браков…

– Что это он несет? – громко завопила Матюрин. – Как он называет мою свадьбу?! Выражайся-ка поосторожнее, малыш! Тот, кто мне не нравится, может и в тюрьму угодить! Да я бы и папу засадила в кутузку!

– Я говорю, – тихо сказал аббат, – об этих морганатических браках, которых, к несчастью, так много в истории… Но они смущают мою совесть…

– Красавчик, – заголосила Матюрин обращаясь к виконту Аннибалу Джоджа, – я хочу, чтобы у тебя была при себе шпага! Тебе это здорово пойдет. И форма, как у церковных сторожей! Я заплачу, сколько надо, черт побери! Я трачу достаточно денег, но никому не должна ни су за свои пожитки! А пока выстави его за дверь, – ткнула старуха дрожащим пальцем в капеллана. – Он был невежлив с моей светлостью!

Матюрин даже не смогла выругаться, чтобы с блеском завершить свою тираду. Фермершу душил гнев. Капеллан поспешно произнес:

– Ваше Королевское Высочество меня не поняли. Короче говоря, я поделился своими сомнениями с монсеньором, и он согласился жениться на вас, как полагается, с соблюдением всех церковных обрядов.

– А в мэрии тоже? – пробормотала страшно взволнованная Горэ.

– И в мэрии тоже, – кивнул капеллан.

Такова была модификация первоначального плана Черных Мантий; негодяи довольно быстро сообразили, насколько трудно будет продать в короткий срок такое количество земельных угодий. Отказавшись от нереальной мысли быстро обратить недвижимость Горэ в деньги и скрыться с этими миллионами, они решили добиться того же результата с помощью брачного контракта, по которому после смерти одного из супругов все имущество достается другому.

Для этого была необходима официальная свадьба; в конце концов, наследнику стольких королей, подлинное имя которого было Луи-Жозеф-Николя, ничто не мешало сводить Горэ в муниципалитет и превратить ее в мадам Николя.

Слава Богу, она готова была считать это имя псевдонимом, необходимым для того, чтобы обмануть полицию их конкурента Луи-Филиппа, так называемого короля французов.

Разумеется, нельзя было, не рискуя свободой, а может, и жизнью, начертать в книге записей мэрии имя, которой произведет эффект разорвавшейся бомбы: «Луи-Жозеф де Бурбон, дофин, сын несчастного короля Франции Людовика XVI».

Есть самоочевидные вещи.

Что же касается формулировки того места в брачном контракте, по которому все имущество наследует супруг, переживший другого, мы скоро увидим, как понимали этот пункт Черные Мантии. Здесь крылся ключ к успеху всей операции.

Как те великолепные механизмы, которые не только самостоятельно работают, но еще и сами себя чистят, чинят и заводят, так и операция, задуманная полковником (это было его последнее дело), одним махом устраняла Горэ, открывала путь к ее наследству и подсовывала правосудию преступника, оставляя в тени истинных виновников трагедии.

С тех пор даже американцы не создали ничего более гениального.

Пока же Матюрин была совершенно счастлива.

– Малыш, – сказала она аббату, – я дозволяю тебе поцеловать руку моей королевской светлости. Даже обе руки, если хочешь, ты же добрый парень, знаешь? Честное слово! Я ничего не говорила, чтобы не оскорбить Его Величество, – у него и так забот полон рот, – но меня тоже беспокоил этот мор… морга… ну, в общем, этот самый брак, малыш? Ладно, теперь это неважно! Я лучше хочу быть принцессой, чем герцогиней! Этот титул почетнее, верно? Плесни-ка мне немного водки, красавчик. Я довольна, черт побери! За здоровье всей честной компании!

Старуха залпом осушила свой стакан и внезапно слезла с кровати.

Королевы, как и святые, могут показывать свое тело, и пока «девушки из Парижа» натягивали на Матюрин толстые шерстяные чулки, она закричала голосом, от которого волосы вставали дыбом.

– А ну, скажите мне все хором: Ваше Королевское Высочество! А! графини! – заорала старуха, подбрасывая к потолку свой чепец. – Что, гордость не позволяет?! Красавчик, иди сюда и выкладывай всю правду. За моей спиной плетутся интриги, я знаю. Смог бы король, вступив на престол, прогнать свою королеву, на которой женился в мэрии, а перед этим подписал хороший брачный контракт, заключенный по всем правилам?

– Конечно, нет, – ответил виконт Аннибал.

– Немедленно приведите сюда двух нотариусов, нет четверых, шестерых, дюжину нотариусов, – завопила Матюрин. – Я желаю составить брачный контракт, да так, чтобы он был понадежнее. Я заплачу, сколько нужно.

Тут она энергично оттолкнула таз с водой, который ей поднесла графиня Корона.

– Ты, толстушка, – гордо сказала красавице старуха, – знай, что королевы никогда не бывают грязными. Умойся, дочка, сама, если хочешь, ты ведь простая дворянка.

Матюрин сияла от радости и гордости. Казалось, ее некрасивое лицо излучает свет. Поведение старухи было так смешно и нелепо, что уже просто пугало.

– Постойте, постойте! – вдруг воскликнула она. – Я надену новую юбку и свою воскресную блузу! Щеголять, так щеголять! Если Его Величество торопится, я перееду к нему в замок до венчания. Придержи язык, малыш, и не смей говорить, что это грех. Ты ничего не смыслишь в этих вещах. Для принцесс закон не писан… хотя им нельзя пропустить лишнюю рюмашку, что очень глупо. Вперед, попрошайки. Я уже продала много отличных участков земли, но у меня кое-что еще осталось! Черт побери, вы все мои слуги, а я хлебнула немало горя, прежде чем стать спутницей жизни монарха! Не желаю быть ничьей должницей! Ну, давайте! Чья очередь?

Графиня де Клар, Аннибал и Пиклюс разом подошли к старухе. У каждого из них была в руке бумага. Матюрин взяла у них один за другим эти листки и обнаружила там две вещи: общую сумму и свою печать невесты короля. Хотя фермерша не умела читать, в цифрах она разбиралась отлично.

В бумаге графини были проставлены суммы, необходимые для успеха «заговора», в бумаге кавалера Аннибала Джоджа – перечислены личные расходы сына несчастного Людовика, а в бумаге Пиклюса указаны затраты на содержание замка и «людей из Парижа».

– Да, денежки немалые! – весело сказала Горэ. – Мы живем на широкую ногу! Но после меня – хоть потоп! Мысами себе хозяева!

Она достала из-под подушки большой заржавленный ключ и открыла ларь, который служил подставкой для кровати.

Это был прочный сундук, окованный изнутри железом.

В ларе были сложены высокими столбиками серебряные пятифранковые монеты и даже экю по шесть ливров. Золото хранилось в углу; находилось там и несколько толстых пачек банкнот.

Ля Горэ потянулась к этим банкнотам, любовно посмотрев на столбики монет по сто су.

– Восемь дней назад, – заявила она, – это было отличной землей с прекрасным лесом, вот так!

Старуха вздохнула. Потом она запустила обе руки в кучу золотых монет и стала месить их, как тесто.

– Как тесто! Как тесто! – бормотала Матюрин с пылающим лицом, упиваясь своими ощущениями. – Как это приятно на ощупь! Песня, ну просто песня! Если бы я захотела, то наполнила бы блестящими желтыми монетами сундук размером с дом! Честное слово! И клянусь, я сделаю это, когда стану королевой!

Графиня Корона прикоснулась к ее руке.

– Вот молодой человек, который просит позволения поговорить с Вашим Королевским Высочеством, – произнесла красавица.

Матюрин Горэ обернулась.

На пороге стоял жалкий парень в убогих лохмотьях; он с глупым видом пялился на открытый сундук. Краска сошла со щек Горэ.

– Что ты здесь делаешь, негодяй? – завопила старуха, давясь собственным криком. Слова застревали в её раздувшемся от злости горле.

– Матушка, – ответил бедняга, опуская заслезившиеся глаза, – я хочу есть и пить. Матье прогнали меня из-за тридцати пяти су, которые я задолжал за разбитую посуду.

– Слуги! – завизжала Матюрин, трясясь всем телом от безумного гнева. – Бейте его! Гоните его прочь! Этот мерзавец разорит меня! Ах! Негодяй! Ах! Бродяга! Тридцать пять су! Убирайся! Я проклинаю тебя! Я отказываюсь от тебя! Чтоб ты сдох, паршивец!

XIV НОЖ МАТЕРЕУБИЙЦЫ

Молодые месье Кокотт и Пиклюс, усердные слуги, тут же поспешили исполнить приказ своей государыни и схватили единственного сына старухи за плечи, чтобы вышвырнуть его из дома. Виконт Аннибал Джоджа жестом остановил их и тихо шепнул мадам де Клар, вопросительно взглянувшей на него:

– День настал!

Эти слова стоили длинного объяснения.

Они означали, что несчастный парень, стоявший на пороге фермерского домика, должен – добровольно или по принуждению – сыграть свою роль в комедии Черных Мантий.

Матюрин кипела от злости.

Разумеется, потеря тридцати пяти су вполне могла довести старуху до бешенства; ведь ни одно человеческое существо не способно полностью изменить свою натуру, и Гарпагон по-прежнему будет трястись над медными монетами, даже разбрасывая золото пригоршнями; и все же Матюрин разъярилась по другой, куда более серьезной, причине.

Можно представить себе, сколь важным было для нее новообретенное королевское достоинство, если вспомнить о той цене, которую она, известная скупердяйка, за него заплатила; нетрудно догадаться, как держалась Матюрин за так дорого доставшиеся ей титулы; это было сумасшествие, порожденное крестьянской гордостью.

И вот, на вершине своей славы, старуха столкнулась с неожиданным унижением.

Этот увалень в лохмотьях назвал ее «матушкой» перед всеми этими слугами, графинями, виконтом, дамами из Парижа и прочими благородными особами. Гнев охватил все ее существо. Не будем забывать, что старуха была одержима смешной и грустной – но при этом самой настоящей – манией величия.

Это было безумие по-своему сильной женщины, которая, стоя по горло в грязи, проявляла чудеса изворотливости, чтобы увеличить свое богатство.

Матюрин не стыдилась себя самой; она прекрасно сознавала, что отталкивающе уродлива и часто смешна; она догадывалась, что ее шутовство внушает – или способно внушать – ненависть. И все же старуха прямо шла своей дорогой, высоко подняв голову. Она не собиралась шутить. Она не питала никакого доверия к этим прекрасным дамам и благородным слугам, которые оказывали ей почести, получая взамен наличные. Нет, она умышленно топтала своими тяжелыми сабо гордость всех тех блестящих господ, которые были для нее идеалом элегантности и изысканности.

У нее было достаточно ума, у этой чудовищной старухи, чтобы играть на контрастах…

В ее пухлых руках сверкало золото, она хорошо помнила об этом и дерзко позволяла превозносить себя – прямо здесь, в мерзости и грязи, превратившись в одного из тех жутких идолов, что внушают страх коленопреклоненным китайцам.

Однако Матюрин стыдилась своего сына, этого несчастного, ни в чем не повинного парня, нескладного, худого, хромого, оборванного, голодного. Фермерша всю жизнь колотила бедолагу.

А теперь она его ужасно стеснялась.

Он знать не знал о богатстве матери. Вид парня вызывал отвращение и жалость. Его ни во что не посвятили, и он искренне считал себя нищим. Лишь его редкие появления на ферме омрачали триумф Матюрин; само существование сына казалось теперь старухе оскорблением и позором.

Она резко захлопнула крышку своего ларя и выпрямилась во весь рост. Ее седые волосы встали дыбом на уродливой голове.

– Ох! Ох! – хрипло застонала Матюрин, с трудом сдерживая ярость. – Вы не хотите прогнать моего негодника!

Вы правы: если бы я пожелала, он был бы вашим господином! А теперь убирайтесь отсюда, да поживее! В вас больше не нуждаются! Я сама разберусь со своими делами. Ты, колченогий, пошевеливайся! Входи, говорю! Черт побери! Мы посмотрим, кто тут хозяин!

И молодой парень, и парижане молча повиновались старухе.

Несчастный увалень, прихрамывая, вошел в комнату.

Голова его была непокрыта; в искалеченной руке он держал свои сабо.

– Закрой дверь, Винсент Горэ! – приказала ему Матюрин, как только «свита» покинула спальню.

Парень захлопнул дверь, дрожа всем телом.

Снаружи, за этой дверью, лица парижан мгновенно преобразились. Графиня де Клар улыбалась виконту Анни-балу, который говорил ей:

Дорогая, император Веспасиан[18] рехнулся в тот день, когда произнес свои знаменитые слова: «Деньги не пахнут». Каковы наши планы на это утро?

Мы ищем того, на кого можно будет потом свалить всю вину, – спокойно отозвалась бывшая Маргарита Бургундская.

Аннибал понюхал флакон духов, который держал в руке.

– Отлично! Отлично! – прошептал виконт, по-прежнему ослепительно улыбаясь. – Матереубийство, я думаю? Мы будем действовать решительно, душа моя!

Маргарина поманила пальцем Кокотта и Пиклюса, которые любезничали с фрейлинами.

Найдите трех или четырех крестьян, – распорядилась она. – Нам нужны свидетели.

Отлично! Отлично! – повторил Аннибал. – Я понимаю. Друзья мои, приводите полдюжины. И возвращайтесь побыстрее: там уже начинают спорить; скоро дело дойдет до драки.

Я, – похвастался Кокотт, – уже был сегодня утром в Мортефонтэне и показал Трубадуру Терезу Сула. Дело движется.

И, выйдя из дома, Кокотт с Пиклюсом зашагали к деревне.

Графиню Корона все это совершенно не интересовало. Она удалилась, печальная и поникшая от страшной усталости, даже не сказав «до свидания» своей приятельнице, мадам де Клар.

– Она, – усмехнулась Маргарита, указывая на графиню концом своего веера, – стала бы настоящей святой, если бы на ней не лежало пятно первородного греха.

Аннибал поцеловал мадам де Клар руку, произнес несколько пошлых итальянских комплиментов и тоже ушел.

Бедный священник поплелся в другую сторону, читая на ходу свой требник.

В комнате с низким потолком остались мать и сын.

Все знают, как освещаются нормандские фермерские дома: практически весь свет проникает в них через распахнутые двери; если же дверь закрыта, то в помещении становится почти темно.

Ля Горэ по-прежнему опиралась на крышку заветного ларя. Несчастный Винсент, тяжело вздыхая, теребил завязки своих сабо.

Парень действительно был жалким созданием. Матюрин прикончила бы его одним ударом своего волосатого кулака.

– Итак, ты разбил посуды на тридцать пять су, идиот? – грозно осведомилась она.

– Да, матушка, такой уж я невезучий, – жалобно проскулил Винсент.

– И ты явился просить их у меня, эти тридцать пять су? – мрачно спросила старуха.

– Да, матушка, чтобы немного поесть и выпить, – объяснил парень, затравленно глядя на нее.

Ля Горэ сунула руку в простенок и извлекла оттуда бутылку.

– Это – лекарство, – проворчала она в качестве похвалы любимому напитку. – Тебе оно пошло бы во вред, слюнтяй. А для меня – сплошная польза.

И старуха сделала большой глоток прямо из горлышка.

Ее гнев немного остыл.

Она не относилась к своему сыну слишком плохо, когда тот был маленьким. Его колотили лишь в те дни, когда он воровал черный хлеб, и за исключением пальцев, перебитых по самой серьезной причине, парню никогда ничего не ломали, кроме ноги, искалеченной топором нарочно, чтобы уберечь его от армии.

Мы не преувеличиваем: Матюрин вовсе не была законченной злодейкой. Если бы она встретилась со своим колченогим сыном на дороге, один на один, она наверняка поцеловала бы его; возможно, она даже дала бы ему мелкую монетку, сэкономленную в табачной лавке.

Но появиться в лохмотьях перед людьми, которые говорили Матюрин: Ваше Королевское Высочество!

Ну, ничего. Буря улеглась. Матюрин соображала, как ей накормить и напоить сына, да еще дать ему тридцать пять су – и не прослыть при этом слишком богатой.

– Сынок, – проговорила старуха уже гораздо более спокойным голосом, – я всегда все хорошенько продумываю, хотя этого, может, и не видно. И сейчас я прикидываю, где мне найти сразу столько денег.

Мы уже знаем, что убогий Винсент не мог соображать сам. Его научили. Кто? Не у несчастного дурачка надо было спрашивать об этом.

На свою беду он пожал плечами и ответил:

– О, ля, ля! Матушка, для вас это совсем небольшие деньги. Подумаешь, тридцать пять су! Говорят, что у вас – сотни и тысячи ливров, и вам принадлежит все вокруг.

Руки старухи вновь сжались в кулаки.

– Кто это говорит? – спросила она со вновь пробудившимся гневом.

– Люди! – беспечно ответил Винсент.

– Люди, сынок? – произнесла Матюрин с обманчивой мягкостью. – А ну-ка, подойди ко мне, мой цыпленочек, и расскажи, что говорят люди.

– Да я и сам, – продолжал парень, – только что видел в вашем ларе… О, ля, ля! Он же, матушка, набит до краев! Там – франки, экю…

– Ага! – проскрежетала Матюрин. – Ты, стало быть, видел, что у меня в ларе? А известно ли тебе, сынок, что все это принадлежит тем господам и прекрасным дамам, которые только что вышли отсюда?

– Ну, ну, матушка, – ответил парень, улыбаясь с хитрым видом. – Вы же называли их своими слугами!

Все так и было – но не надо говорить правду королям!

Матюрин никогда не отличалась мягкостью нрава; возражать фермерше могли только те, кого она считала сильнее себя. А с того момента, как старуха приблизилась к подножью трона, она не переносила больше и намека на противоречие.

И теперь она бросилась на сына, который все еще простодушно смеялся над ее ответом; вырвав из рук парня сабо, она начала от души дубасить несчастного.

Сначала Винсент не сопротивлялся. Удары градом сыпались ему на спину и на голову; несколько раз старуха даже заехала ему по лицу; парень пытался прикрыться своими неловкими руками, жалобно бормоча:

– Матушка, вы бьете слишком сильно! Матушка, мне же больно! Матушка, вы что, хотите прикончить меня собственными руками? Опомнитесь: я же ваш родной сын!

Но Матюрин уже ничего не слышала; в безумном ослеплении она продолжала наносить удары. При этом она дико вопила:

– Здесь нет ничего моего! Пусть меня сотрут в порошок, но тридцати пяти су от меня никто не дождется! Ему надо есть, мерзавцу! Пить, вору! В твоем возрасте люди давно сами зарабатывают на жизнь! Это ты должен кормить и поить свою старуху-мать, слабую и увечную горемыку!

Удары становились все сильнее. Парень уже обливался кровью. Он принялся звать на помощь, но за дверью было тихо.

Вид крови окончательно разъярил Матюрин. Это была женщина-бык, она не переносила красного цвета. Старуха отшвырнула сабо, которые, разбив окно, вылетели на улицу, и схватила подвернувшуюся под руку большую мотыгу.

И тут же, по странному свойству всех женщин, которые испускают жалобные стенания, даже когда колотят мужчину, своего господина и повелителя, Матюрин заголосила:

– Караул! На помощь! Вор, убийца! Режут! А-а!..

И она замахнулась мотыгой на хромца, который чудом избежал удара, упав на пол.

Стоя на четвереньках, бедный малый машинально искал какое-нибудь оружие для защиты. Он сунул руку в карман и извлек оттуда нож.

Видели бы вы этот жалкий нож! Небольшой дешевый ножичек, крохотное лезвие которого свободно ходило между планками рукоятки из светлого дерева, ножик, которым нельзя было зарезать даже цыпленка. Да им и яблоко не удалось бы очистить!

Однако это был нож. Название создает вещь.

После того, как разбилось окно, снаружи донесся шум голосов. Дверь резко распахнулась – как раз в тот момент, когда Матюрин, сжав мотыгу обеими руками, с сокрушительной силой обрушила ее на голову своему сыну; тот выронил нож и упал бездыханный.

В дверь вошла небольшая группа крестьян, мужчин и женщин.

Первым в комнату проскользнул замечательный персонаж; похоже, он был не из этих мест, сей юноша с дерзким лицом, темно-русыми волосами, в шляпе «Молодая Франция» и элегантном костюме за 45 франков, что продается в Бель-Жардиньер.

В два прыжка Клампен по прозвищу Пистолет – а это был он собственной персоной – пересек комнату и схватил маленький ножик, который с победоносным видом зажал между большим и указательным пальцами.

– Вот доказательство преступления! – торжественно провозгласил Клампен. – Селяне, вы – свидетели! Не я изобрел это смертоносное оружие. Почтенная мать семейства, которую вы видите, чуть не пала от руки родного сына!

Крестьяне неуверенно переводили взгляды с распростертого на полу парня на Матюрин, которая уселась на стол, вся красная и запыхавшаяся.

– Это, однако, верно, – наконец проговорил один из землепашцев, – у парня был свой нож.

– Точно, – прибавил другой. – А у старухи можно украсть много денег, целый матрас.

– Ты лжешь, – прохрипела Матюрин, с трудом ворочая тяжелым языком.

– Да у тебя и в шкафах полно, – вновь сказал землепашец, – и в подполе.

– И всюду! – хором заявили присутствующие. – У нее золота столько, что в храме не поместится!

– Вы лжете! – упрямо повторила Матюрин. – Мой сын хотел погубить меня из-за тридцати пяти су. На столько он переколотил посуды у своих хозяев Матье… И убирайтесь прочь, канальи! Я не люблю, когда в моем доме топчется всякий сброд!

Никто не двинулся с места.

И никто не догадался помочь хромому.

Пять или шесть парней и две девушки, по их собственному выражению, «стояли столбами», то есть замерли, широко расставив ноги, опустив головы и свесив руки.

Очевидно, никто из них никогда не заходил в дом Матюрин, поскольку они с едва скрываемым удивлением пялились на нелепую роскошь кресел, ковров и драпировок.

Теперь будет о чем потолковать днем в поле и долгими вечерами у домашнего очага.

Все «люди из Парижа» в этот момент куда-то подевались.

Пистолет чувствовал себя на ферме, как дома, – как, впрочем, везде и всегда. Он взял миску, зачерпнул воду из ведра и предложил это питье Матюрин; та злобно оттолкнула юношу.

Пистолет отнес воду хромому, который пришел в себя и жадно осушил всю миску.

– Чудовище! – возмущенно сказал ему Пистолет. – Ты даже не сознаешь, какое ужасное преступление едва не совершил!

Крестьяне сбились в кучку и громко перешептывались.

– Сколько мерзости в этом доме, – говорил один.

– И сколько здесь всего прячут! – отвечал другой.

– И когда свершится правосудие, на свет Божий вылезут все грехи! – мрачно вздыхал третий.

Матюрин спрыгнула со стола и взяла в руки мотыгу. Крестьяне попятились.

– Селяне! – воскликнул Пистолет, и по крайней мере двоих из них поразила та сила, с которой юноша схватил их за плечи. – Вас просят разойтись по домам. Проявите сдержанность. Молва о подобном покушении может губительно сказаться на состоянии нравов. Но если этот несчастный вторично прибегнет к насилию, то вы все видели и сумеете сообщить суду правду, только правду и ничего, кроме правды, как и положено честным и искренним свидетелям.

– Ах, так! Поэтому-то вы и здесь? – спросил землепашец, пытаясь сбросить с плеча цепкую руку Клампена.

Пистолет вышвырнул его за дверь вместе с его товарищем, приговаривая;

– Я – парижанин, хилое дитя большого города, и завидую вашему крепкому здоровью, простые сельские жители.

Затем он вытолкал из дома двух других парней, поцеловал обеих девушек и крикнул:

– До свидания, селяне, будьте здоровы, друзья!

Как только комната опустела, противоположная дверь, выходившая в хлев, через который можно было попасть во двор, внезапно распахнулась. На пороге появились виконт Аннибал Джоджа, Кокотт и Пиклюс.

Все трое были вооружены.

Пистолет скрестил руки на груди и замер в драматической позе.

– Без глупостей, – сказал он. – Вы можете посмотреть мне в глаза: День настал! Светло.

– Ты действовал тут слишком ловко, – ответил виконт. – Кто тебе обо всем рассказал?

– Вот он, – ухмыльнулся Клампен, ткнув пальцем в Пиклюса.

– Я произнес только одно слово, – промямлил тот. – И он сразу все понял.

– Кто ты такой? – с угрозой спросил виконт Аннибал Джоджа. – Откуда ты взялся?

Пистолет приложил палец к губам и посмотрел на Горэ, которая жадно приникла к бутылке с водкой.

– Если вы хотите узнать, чем я занимаюсь, – тихо проговорил юноша, – то я отвечу: играю в карты.

– Советую тебе не шутить!.. – грозно нахмурился виконт.

– Друг мой, поищите для беседы кого-нибудь посерьезнее меня! – насмешливо осклабился Клампен. – Но если вы все-таки заинтересуетесь, где я играю в карты, я признаюсь: в кабачке «Срезанный колос».

Услышав эти слова, Аннибал заколебался. Он шагнул к Пистолету и очень тихо сказал ему:

– Сделай знак…

Но тут Клампен по прозвищу Пистолет, издав громкий ликующий крик, вдруг бросился к задней двери, где показалась любопытная физиономия мадемуазель Жозефины де Нуармутье.

– Меш! – заорал Клампен, раскрывая объятия.

– Клампен! – взвизгнула мадемуазель Жозефина, падая в его объятия.

Это была настоящая встреча влюбленных, все честь по чести: они крепко обнялись, расцеловались, и Пистолет торжествующе воскликнул:

– Спросите у мадемуазель, сколько времени мы занимаемся серьезными делами!

Это правда, он работал со мной, – ответила Меш, у которой всегда было чем заплатить за сладости, даже если она порой и не признавалась в своей профессии. – Чтобы найти его, я и связалась с вами…

– Служба месье Трехлапого из почтовой станции, – отчеканил Пистолет с достоинством, повернувшись к Аннибалу. – Если хочешь меня проверить – валяй, хозяин!

Он выпустил руку фрейлины, которая только что показала ему тайный знак, и повторил то же легкое прикосновение под пальцами Аннибала.

Тот, повернувшись к двери, проговорил:

– Входите, мадам графиня. Это – свой человек. В комнату вплыла графиня де Клар.

– Ваша светлость, – обратилась она к Горэ, – Его Величество, услышав об ужасном покушении, послал меня узнать у вас новости.

– Тише! – прошептал Аннибал, показывая на хромого Винсента, который в этот миг широко открыл глаза.

– Я займусь им, – ухмыльнулся Пистолет. – Этот малый слишком много знает!

При словах «ваша светлость» Пистолет слегка вздрогнул, и его последняя реплика предназначалась в основном для того, чтобы скрыть собственное удивление.

Ля Горэ оторвалась от бутылки.

– Черт возьми! – проворчала она. – До чего же утомительно – быть принцессой! Вот так история! Я больше не имею права побить собственного сына, меня тут же начинают в чем-то обвинять! Он не хотел меня прирезать, его ножом и кролика не прикончишь. Ну, ну, дурачок, иди поцелуй маму. Эти дамы и господа одолжат мне сорок су, и ты заплатишь за свой завтрак и разбитую посуду. Никому не говори о том, что здесь видел, не то тебе проломят башку, на этот раз по-настоящему. Беги!

– Но… – попытался запротестовать Аннибал.

– Заткни пасть, красавчик, и дай сорок су… без возражений! – рявкнула старуха.

Аннибал повиновался, поскольку Пистолет прошептал ему на ухо:

– Он должен за все ответить по закону, это святое. Пока же его надо беречь.

И пока хромой ковылял к главной двери, Пистолет проскользнул в хлев, оттуда – во двор, а потом через калитку – на улицу.

Выходя из комнаты, молодой человек выразительно взглянул на Меш, и та последовала за ним.

XV ПИСТОЛЕТ ИЩЕТ

Мы помним, что Клампен по прозвищу Пистолет истинное дитя Парижа и, стало быть, прирожденный дипломат, опытный путешественник, бравый солдат и много кто еще, был нанят месье Бадуа, чтобы найти убийц Жана Лабра, брата барона Поля д'Арси; таким образом, Клампен вступил в соперничество с полицией, все усилия которой до сих пор оставались тщетными.

Мы знаем, что тот же самый Пистолет был нежным другом прелестных дам, принадлежал к золотой молодежи, которая посещает третьи галереи театра Бобино, с азартом предавался карточной игре и часто рисковал кучей монет в опасных сражениях в наперсток; эту забаву по-разному именуют в Брюсселе, в Нормандии (здесь она известна как галоша), в Анжу и в Бретани.

Думаю, что в других странах существуют и иные названия…

Именно страсть к игре вместе со страхом прослыть полицейским осведомителем привела Клампена в знаменитый кабачок «Срезанный колос», расположенный за Галиотом, на бульваре дю Тампль. Так как Пистолет не мог признаться в обществе дам ни в своем официальном ремесле соглядатая месье Бадуа, ни в своей свободной профессии истребителя кошек, он заявил, что является человеком Черных Мантий и наемным убийцей. Это вовсе не такое редкое занятие, как кажется, и люди, принадлежащие к преступному сообществу, испытывают даже какую-то странную гордость. Так Клампен стал завсегдатаем «Срезанного колоса»; но, учитывая потрясающее чутье, раннюю опытность и зоркий глаз нашего героя, ибо Пистолет – наш герой, легко себе представить, сколько всяких интересных вещей он разнюхал в этом аду.

В кабачке «Срезанный колос», как мы уже знаем, проходили собрания той таинственной организации, до которой правосудие добралось лишь один раз, да и то удовольствовалось самым ничтожным ее членом.

Подонки, которые составляли армию, возглавляемую Крестным Отцом и советом братства из Обители Спасения в Сартене, известного местным жителям под названием Черных Мантий, собирались в «Срезанном колосе»; чрезвычайно удобное расположение этого кабачка (одна его дверь выходила в город, а другая – в поле) делало его идеальным местом для подобных сборищ.

Пистолет встретил там, среди прочих прелюбопытных личностей, курьера из почтовой станции; этот тип был известен под кличкой Трехлапый, и ему суждено было положить конец авантюрной карьере бандита Лекока по прозвищу Приятель-Тулонец в особняке месье Ж.-Б. Шварца, банкира королей и известного тогда финансиста.

Трехлапый, историю которого мы не будем пересказывать здесь, пользовался среди членов ассоциации большим авторитетом, и Пистолет хорошо знал, чём этот человек занимался недавно на ферме Горэ; потому юноша сослался на Трехлапого, надеясь таким образом расположить к себе бандитов.

Трехлапый, настоящее имя которого было Андре Мэйнотт, прибегнув к смелой маскировке, проник в самую сердцевину Черных Мантий, чтобы обрушить на них свою страшную месть. Он пользовался доверием полковника Боццо; он внушил романтическую привязанность внучке Крестного Отца, прекрасной и несчастной графине Фаншетте Корона.

Благодаря своим связям с Трехлапым, Пистолет смог несколько раз увидеть старого полковника и прекрасную графиню.

Но настала пора сообщить читателю, что делал Пистолет с того момента, как покинул месье Бадуа в Алансоце, и до того часа, когда мы обнаружили его в саду месье барона Поля д'Арси.

Опустив путешествие в дилижансе, о котором мы уже упоминали и которое Клампен совершил в компании Луво по прозвищу Трубадур, мы отправимся в Шато-Неф-Горэ, куда молодого человека привел несколько часов назад след того же самого злодея.

У человека, жившего в Шато-Неф-Горэ, было две тайны: одна – комическая, другая – драматическая.

Первая, которой он окружал себя как наследник престола и глава «заговора», была театральной и нелепой, и приезд в эти края Поля Лабра и мадемуазель Изоль де Шанма лишь усугублял трагизм ситуации.

Сын несчастного Людовика был, прямо скажем, не из тех людей, которые могут безнаказанно встречаться со своими старыми знакомыми. Он мог похвастаться таким прошлым, о котором лучше не вспоминать…

По этой причине двери Шато-Неф-Горэ были наглухо закрыты перед всеми, кто не мог произнести пароля.

Пистолет, не зная того, что известно нам, и думая о вещах, которые не имели к настоящему ремеслу хозяина дома никакого отношения, напрасно перелезал через ограду, по своему обыкновению рыская вокруг; помощник месье Бадуа так ничего и не обнаружил.

Его даже ввел в заблуждение внешний вид этого окруженного высоким забором особняка, в котором, казалось, кипит какая-то таинственная деятельность.

Но наружу просачивались лишь слухи о «заговоре». Мы не будем повторять, что весь этот «заговор» был придуман для того, чтобы произвести как можно больше шума и пустить провинциалам пыль в глаза. Он был просто приманкой для простаков.

Мелкая аристократия этого края, втянутая в воровскую аферу, сама того не подозревая, очень помогала Черным Мантиям.

Однако нет таких диких земель, где можно было бы полностью укрыться от бдительного ока властей. Наши читатели, без сомнения, зададутся вопросом, почему власти отказывались замечать столь откровенные происки негодяев, поражающие дерзостью и бесстыдством.

Ответ на этот вопрос ясен и однозначен. Все дело – в истории разных самозванцев, которые поочередно или все вместе играли роль сына казненного на гильотине несчастного короля Людовика XVI.

Записки, оставленные Наундорфом и Матюрэном Брюно, документы, опубликованные герцогом Нормандским, не оставляют никаких сомнений в системе, выработанной правительством Луи-Филиппа в отношении «наследников престола». Система эта была всегда и всюду одной и той же.

Правительство Луи-Филиппа мягко покровительствовало – до определенной степени, разумеется, пока ситуация не угрожала безопасности государства – всем Людовикам XVII, поскольку основным противником Луи-Филиппа была легитимистская партия; но если хоть один раз допускалась мысль о существовании сына Людовика XVI, то сам принцип легитимного законодательства немедленно рассыпался в прах.

Таким образом Пистолет обнаружил заговор; бывший осведомитель полицейского инспектора уже готов был вычеркнуть Шато-Неф-Горэ из списка интересующих его домов, поскольку в замке, очевидно, не было того, что он искал.

Однако, выходя из парка, Клампен заметил в тенистой аллее старика с ласковой улыбкой, которому, казалось, давно перевалило за сто лет.

Этот старик опирался на руку необыкновенно красивой молодой женщины, в которой Пистолет узнал графиню Фаншетту Корона.

И молодой человек вынужден был изменить свои дальнейшие планы и сказать себе:

– Раз я вижу друзей моего друга Трехлапого, значит, это здесь. Придется мне сюда вернуться!

И мы видели, что Пистолет действительно вернулся, нанеся визит в дом Поля Лабра.

Конечно, этот визит увел Клампена далеко в сторону от той комедии, которая, по его предположениям, разыгрывалась в Шато-Неф-Горэ. Никаких отзвуков «заговора» не доходило до жилища Поля Лабра, но инстинкт детектива был у Пистолета настолько силен, что малейшая подозрительная деталь, попавшаяся парню на глаза, заставила бы его взять след.

И Клампен по прозвищу Пистолет, бывший сыщик и охотник на бездомных кошек, наткнулся на эту деталь.

Покинув сад Поля Лабра, Пистолет, шагавший по пустынной дороге вдоль полей, услышал, как плачет молодой парень, а какой-то человек утешает его, говоря:

– Ты глупец! На твоем месте я с легкостью заполучил бы кучу денег.

Молодой парень был Винсентом Горэ, хромым и с изувеченной к тому же рукой сыном Матюрин, которого хозяева прогнали из-за того, что он переколотил посуды на тридцать пять су.

Рядом с ним стоял парижанин – и Пистолет вспомнил, что видел этого типа за игрой в наперсток в кабачке «Срезанный колос».

Этого было более чем достаточно, чтобы насторожить Клампена.

Он улегся под забором, чтобы лучше слышать.

– Тебе нужно пойти к матери, – говорил парижанин. – У нее денег куры не клюют. И ты сразу же попросишь сто франков, правда?

– Сто франков! – повторил простак, испугавшись даже мысли о таком богатстве.

– Ну, двести, если хочешь… – пожал плечами человек из Парижа. – А я одолжу тебе свой нож – на тот случай, если старуха заартачится.

Хромец отпрянул от своего собеседника.

– Не хочу я иметь с вами дела! – воскликнул бедняга. – Если матушка не пожелает дать мне тридцати пяти су, то вон река… Не очень-то сладко живется мне на свете!

И Винсент ушел, унося в руках свои сабо.

Почти тотчас же, как раз тогда, когда Пистолет собирался подняться по крутой дороге к воротам Шато-Неф-Горэ, он услышал вопли, доносившиеся из деревушки де Нует.

Это голосили Кокотт и Пиклюс, выполнявшие поручение виконта Аннибала Джоджа.

– Пойдемте, друзья! – кричали они. – Пойдемте, добрые люди! Сын Матюрин Горэ хочет зарезать родную мать!

И любопытные крестьяне побежали к ферме старухи. Не мешкая, Пистолет возглавил группу крестьян, крича во все горло:

– Селяне! Кто любит меня – за мной! Нравственность – прежде всего!

Никто его не любил, но все последовали за ним, поскольку он шел в том же направлении, что и остальные.

С первой же секунды вид и поведение Клампена показались Пиклюсу и Кокотту весьма подозрительными; мошенники сразу узнали в смекалистом молодом человеке бесцеремонного парижанина.

Они тоже помчались на ферму и предупредили виконта Аннибала о происходящем. И как только закончился фарс с жалким ножичком, за который несчастный Винсент схватился, словно утопающий за соломинку, чтобы испугать и остановить разъяренную мегеру, бандиты, разумеется, расправились бы с Пистолетом, если бы тот не выкрутился благодаря собственной дерзости.

К счастью для Клампена, в армии, штурмовавшей сундуки Горэ, было несколько генералов, которые относились друг к другу далеко не лучшим образом. У каждого из этих доблестных военачальников были свои солдаты и не все «рядовые» были знакомы между собой.

Удачно было и то, что Меш радостно закивала, услышав имя Трехлапого, которое наш молодец так вовремя ввернул в разговор.

После потасовки Пистолет, как мы видели, вышел вслед за хромым, твердо решив сохранить этого драгоценного свидетеля.

Влюбленный Клампен подождал Меш в хлеву и шепнул ей:

– Ты бы удивилась, если бы через год у нас была собственная карета и повариха в нашей собственной кухне? Следи за всем, все мне рассказывай и удирай, как только завидишь жандармов.

Клампен подхватил Меш на руки, затем внезапно поставил ее на землю, перекувырнулся через голову и исчез, бросившись вслед за бедным Винсентом.

Он догнал хромоножку у поворота дороги и заявил, мгновенно войдя в новую роль:

– Парень, если ты вернешься к Матье, тебе крышка! Сын Матюрин Горэ недоверчиво покосился на парижанина.

– Я заплачу за разбитое – и делу конец, – ответил Винсент. – Они славные люди, эти Матье.

– Тебе придет конец завтра, когда за тобой явятся жандармы, – зловеще усмехнулся Пистолет.

Простак застыл на месте.

– Я вас не знаю… – начал было он, потому что именно с этих слов он всегда начинал разговор с незнакомым человеком.

Но на глазах у него показались слезы, и он в отчаянии закричал:

– Боже мой! Жандармы! Меня потащат на эшафот за то, что я вытащил из кармана ножичек, чтобы припугнуть родную мать?

Не знаю, – с важным видом ответил Пистолет. – В этих краях люди злые… Жалко мне тебя, колченогий. Там наверху живет добрый господин, который возьмет тебя к себе, если хочешь. Он защитит тебя от жандармов!

– Месье из Шато-Неф-Горэ? – спросил хромой.

– Точно, – кивнул Клампен. – Славный господин.

– Говорят, что он колдун и сглазил мою матушку, – пробормотал Винсент.

Пистолет пожал плечами.

– Тебе больше нравятся жандармы? – осведомился он.

Сын Матюрин Горэ, казалось, пытался сделать выбор.

– Есть еще река, – угрюмо проворчал бедняга. – Жизнь мне давно не в радость…

– Дурачок! – ласково улыбнулся Пистолет, который решил, что туповатый парень его не понял. – Тебе осталось ждать недолго! Скоро ты разбогатеешь!

Глаза Винсента заблестели.

– Мне уже говорили об этом, да! – тихо произнес он. – И что все девушки будут бегать за мной, словно я – красавец! И что я буду пить из бутылки лекарство, как моя матушка. Послушай, если я стану богатым, я буду хлебать суп с утра до вечера, потому что мне вечно хочется есть!

Это было сказано с таким жаром, что Пистолет, имевший, как и все парижские бродяги, литературную жилку, расхохотался и подумал:

«Это животное без труда зарабатывало бы по два франка в день, играя дурачков в Бобино!»

Вслух же Клампен вскричал:

– В путь! Тебя будут кормить и спрячут от жандармов.

И бывший сыщик свернул с дороги, чтобы подняться к замку.

Винсент, опустив голову, поплелся вслед за парижанином.

Через дыру в недостроенной ограде они проникли в парк.

Пистолет шел теперь медленно и осторожно; казалось, он усиленно размышлял.

– Видишь ли, – проговорил он, замедляя шаг на расстоянии двух или трех ружейных выстрелов от ограды, – я думаю, как нам лучше поступить, дело-то непростое…

– Я хочу пить, – ответил простак, снова впавший в апатию.

Пистолет вздрогнул и зажал ему рот рукой, шепнув:

– Замри!

Так как удивленный хромец машинально попытался вырваться, Пистолет, применив свое обычное средство, подсек его и совершенно бесшумно уложил на землю.

– Замри! – повторил он угрожающе. – Или не видать тебе богатства! Я здесь вовсе не из-за тебя, старик; если будешь мне мешать, поплатишься головой!

Простак повиновался.

Он остался лежать на траве и больше не шевелился.

Пистолет отошел на несколько шагов и прислушался.

Какой-то шум доносился из-за соседних деревьев.

«Жаль все-таки, что я так плохо знаю место, – подумал Пистолет; он колебался. – Замка отсюда не видно, и я даже представить себе не могу, с кем имею дело».

Клампен повернулся к хромому, который удивленно смотрел на него, и, скорчив страшную рожу, приложил палец к губам.

Затем Пистолет растянулся на земле, бормоча:

– Попытаемся все разнюхать!

Он пополз по траве, росшей под деревьями, с такой ловкостью, что если бы его увидели индейцы из романов Купера, то, безусловно, похвалили бы отважного следопыта.

Чем дальше он продвигался, тем яснее слышал голоса.

Очевидно, за кустами разговаривали несколько человек. Однако смысл их беседы все еще ускользал от нашего молодца.

Первое, что разобрал Пистолет, было имя Поля Лабра.

Взволнованный Клампен застыл, прячась в глубокой траве.

Вклинившись в какую-то интригу, в сути которой он только начал разбираться, но механизма которой еще не постиг, Пистолет вдруг оказался в самом центре интересовавшего его дела.

Ведь именно из-за Поля Лабра он и прибыл сюда. Подручный бывшего инспектора Бадуа ни на минуту не забывал об этом.

Он снова двинулся вперед, затаив дыхание.

Пока он полз, шорох травы мешал ему слушать, и Пистолет горько сожалел о каждом пропущенном слове.

Шагов через тридцать заросли поредели, и вокруг Клампена стало светлее.

Еще тридцать шагов – и он заметил белые очертания Шато-Неф-Горэ, резко выделявшиеся на фоне зелени парка.

В то же время прямо перед собой Пистолет различил сквозь листву несколько темных костюмов, среди которых белело женское платье.

Молодой человек сделал еще одно усилие, обогнул толстый ствол дерева и притаился в кустах, откуда мог наблюдать за чем-то вроде собрания, участники которого торжественно восседали вокруг стола с остатками завтрака.

Пистолет увидел четверых мужчин – среди них находился и столетний старец с ласковой улыбкой – и очаровательную женщину, которую Клампен уже имел честь лицезреть в обществе старика; это были полковник Боццо и его внучка графиня Фаншетта Корона.

Однако не они привлекли сейчас внимание юного парижанина; его взгляд устремился к тому, кто произносил в это время какую-то речь.

Человек, голос которого было легко узнать, снова упомянул имя Поля Лабра.

Говоривший был мужчиной высокого роста, немного полноватым, с очень белым лицом и пышной кудрявой темно-каштановой шевелюрой. Его орлиный профиль смутно напоминал изображения принцев из дома Бурбонов на портретах и медалях.

Этот человек произносил слова медленно и отчетливо; в позе его чувствовалось некое величие. Но сейчас он, казалось, защищался от какого-то обвинения.

Вот что он говорил в тот момент, когда Пистолет устроился в кустах:

– В операции с генералом де Шанма я действовал в интересах организации и с согласия организации; благодаря мне организация сразу удвоит свой капитал – и очень скоро. Я уже принял надлежащие меры и готов рассказать о них совету.

– Иди погуляй по парку, милая Фаншетта, – нежно проворковал старик.

Своими иссохшими губами он поцеловал очаровательное личико графини Корона, и та удалилась легкой изящной походкой.

Когда дама ушла, один из присутствующих, в котором Пистолет без труда узнал известного месье Лекока де ля Перьера, взял слово и сухо заявил:

– Мой милый Николя, тебе поручили провести блестящую коммерческую сделку. Мы с полковником только что просмотрели реестр всех владений: это великолепно! Но у тебя нет сил, мой дорогой. Твое прошлое связывает тебя по рукам и ногам. Вчера в Алансоне видели месье Бадуа; сегодня утром его заметили в Ля Ферте-Mace. Месье Бадуане может быть один. Кроме того, мадемуазель Изоль де Шанма и Поль Лабр когда-нибудь непременно встретятся! Что ты на это скажешь, мой милый?

Нужно ли говорить, что Пистолет слушал, затаив дыхание.

Красавец Николя ответил с величественным презрением:

– Вы забываете о двух препятствиях на моем пути, дорогой мэтр. Я имею в виду генерала и эту женщину, Терезу Сула. Вы, конечно, ловкач, но и я не разиня. Надеюсь, что мадемуазель де Шанма и Поль Лабр встретятся сегодня утром.

– О! – сказал старик, оживляясь. – Сначала послушай, Приятель, а потом уж злись. Николя – способный парень и котелок у него варит неплохо.

– Я расскажу обо всем по порядку, – произнес сын несчастного Людовика. – План дела созрел. У меня все готово для того, чтобы мгновенно найти «виновного», как только Матюрин Горэ будет мертва.

– Очень хорошо, – с отеческим одобрением кивнул старик. – Мы это знаем.

– Что же касается дела Лабра, – продолжал молодой человек королевской крови, – с этим сложнее, и вскоре мэтр Лекок вынужден будет согласиться со мной…

Грянувший вдали выстрел прервал речь Его Величества.

– Это уже гром? – осведомился полковник, бросив боязливый взгляд на затянутое тяжелыми тучами небо. – Я не люблю грозу, она меня тревожит.

– Стреляли возле Фу, – объявил Лекок, прислушавшись.

Сын несчастного Людовика остался невозмутимым.

– Совершенно верно, – проговорил он с явным нажимом. – Возле Фу.

Затем молодой человек прибавил неторопливо и холодно:

– Забудьте о месье Поле Лабре. Он долго не проживет. Скоро мы рассчитаемся с ним за все!

От этих слов Пистолета бросило в дрожь.

XVI БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ ВЫХОД

Пистолет разговаривал с Полем Лабром, наверное, не более десяти раз в жизни, да и то очень давно. Печальный и сдержанный характер Поля отнюдь не располагал к фамильярности, но месье Лабр был красив и добр, Пистолет всегда восхищался им. Юный парижанин охотно прибегает для сравнений к театральному жаргону. Театр – это страсть детей парижского дна, а также их школа и университет. Если вы считаете, что обитатели столичных улиц плохо образованы, то вините во всем театр!

В ту пору, когда Пистолет был простым ловцом кошек в квартале Префектуры, он взирал на Поля Лабра сквозь призму своих лучших драматических впечатлений.

Поль был для Клампена Готье д'Олнеем из «Нельской башни», Равенсвудом из «Ламмермурской невесты», Мюллером из «Анжелы», Дженнаро из «Лукреции Борджиа». Увидев Поля, Пистолет каждый раз думал: «Я отдал бы десять су, чтобы надеть на него костюм месье Мэлонга!»

И Клампен, и Поль Лабр были странными созданиями…

Пистолет любил месье Бадуа и обожал Поля как «незнакомца» из популярной мелодрамы.

От последних слов сына несчастного Людовика Пистолета бросило в дрожь.

Он понимал, что перед ним – настоящие бандиты.

И решил, что здесь готовится убийство.

Конечно, Клампен забыл о бедном Винсенте Горэ, наследнике несметного богатства, голодном и холодном хромом, который ждал его на краю парка. Пистолет думал только о Поле Лабре и спрашивал себя, не означает ли мрачная фраза: «Скоро мы рассчитаемся с ним за все!», – что Клампен и месье Бадуа не успеют предотвратить убийство?

Но долго сомневаться на этот счет Пистолету не пришлось: красавец Николя был здесь для того, чтобы объясниться, и он объяснился. Пистолет быстро заметил, что за круглым столом отнюдь не царило дружеского согласия.

Сын несчастного Людовика доказывал, что действует правильно; но против него выступала оппозиция, во главе которой стоял месье Лекок.

Мы не будем повторять то, что читателю уже известно, скажем только, что за столом говорили откровенно, и что Пистолет, любопытный, как десять обезьян, не променял бы этот спектакль на самую волнующую партию в наперсток.

Неожиданно молодой человек увидел, как готовится театральная постановка, и это было куда интереснее, чем в Бобино; ведь Клампену удалось даже пробраться за кулисы и следить оттуда за этим представлением с фантастически разработанной интригой, загадочные повороты которой столько раз занимали его воображение.

Он увидел Черные Мантии во время репетиции, и в тот момент, когда занавес еще не поднят.

По выражению Пистолета, Черные Мантии «распахнулись» перед ним!

Сын несчастного Людовика, отвечая на возражения своего противника Лекока, полностью раскрыл свой двойной план атаки и защиты: атаки на миллионы Горэ и защиты от мести Поля Лабра.

Пистолет понимал все, угадывая недосказанное, дополняя пропущенное, и твердил про себя:

«Вот это развлечение! Никогда в жизни я так не забавлялся!»

То, что он искал, сразу же попалось ему на глаза: перед ним стоял убийца Жана Лабра. Однако аппетит приходит во время еды, и Пистолет уже не желал довольствоваться услышанным. Слава Богу, его щедро угощали, и он ни от чего не отказывался. Все услышанное откладывалось в его великолепной памяти, он только сожалел о том, что не было второго свидетеля этой захватывающей сцены.

«Надо все это видеть, иначе ни за что не поверишь!» – думал молодой человек.

Хитроумное сплетение нитей, образовавших сеть, в которую Черные Мантии поймали эту толстую золотую рыбку Горэ, вызывало у парня – как у истинного ценителя – глубокое и искреннее восхищение.

Он и сам понимал, что надо всегда готовить западню, учитывая характер добычи.

Горэ одним ударом своего тяжелого каблука разрушила бы более тонкую ловушку.

Оставалось лишь смеяться и поражаться, слушая, как этот пройдоха Николя рассказывал о своих хитростях, чтобы затем холодно подытожить:

– Скорая свадьба, внезапная смерть, все сваливаем на сына-убийцу. Такого еще не было никогда!

Что же касается другой операции, в результате которой Поль Лабр должен был «заплатить за все», то она была еще проще и приводила барона д'Арси прямиком на гильотину.

Однако на этом изумленные восторги Пистолета не кончились. Спектакль продолжался, и впереди были другие сцены, еще более удивительные.

Теперь речь зашла о комической части зрелища.

В тот момент, когда красавец Николя завершал свое выступление, побеждая по всему фронту, какой-то человек, похожий на увальня слугу, семенил по аллее от замка, крича издалека:

– С вами хотят поговорить; вы позволите монсеньор?

– Впустите всех моих приближенных и добрых друзей, Жером, – ответил принц, меняя тон.

В то же время Николя подмигнул членам совета; те одернули костюмы и приняли величественные позы. Месье Лекок сказал своему соседу:

– Слишком много шума в механизме этой интриги. Звон, грохот… Нет, дело не выгорит.

В аллее, ведущей к зеленой гостиной, послышались голоса.

– Позовите Фаншетту, – тихо распорядился полковник. – У бедной козочки здесь так мало развлечений…Приятель, – прибавил он, – ты пристрастен. Все это здорово придумано. Николя безусловно талантлив!

Месье Лекок засунул пальцы за отвороты жилета и, откинувшись на спинку стула, ответил:

– Дело идет медленно; вас может хватить удар. Я загребу миллионы, а славная женщина будет гнить в земле. Вот так, полковник!

Лекок поднялся, отрезал кончик сигары и удалился под сень деревьев, бросив:

– Я сейчас вернусь.

Жером объявил с сильным нормандским акцентом:

– Вот, монсеньор, месье шевалье Ле Камю де ля Прюнелэ, со своей дамой!

Ловец форели на мух, будущий префект департамента Орн, вошел на прямых ногах, ведя под руку толстую запыхавшуюся женщину. Шевалье Ле Камю де ля Прюнелэ был высок, худ, костист лицом.

– Милейший, – сказал он, проходя мимо Жерома, – вскоре ты будешь говорить не «монсеньор», а «Ваше Величество»! У нас превосходные новости!

Он низко поклонился принцу, в то время как его спутница присела в реверансе, который, как и новости, был превосходен.

Красавец Николя соизволил протянуть руку, которую шевалье поцеловал со словами:

– Принц, по моим сведениям, почерпнутым из самых надежных источников, Париж держится лишь на одном крыле.

«Даже во время своих кругосветных путешествий я не видел зрелища интереснее! – подумал Пистолет. – Вот бы сюда Меш – полюбоваться на этого смешного человека и его супругу. Но куда же делся месье Лекок?»

– Месье Лефебюр, его сестра и старший мастер, монсеньор! – провозгласил Жером.

Бывший воспитанник Политехнического института, человек весьма передовых взглядов, маленький, толстенький и заросший бородой до глаз, знал, о чем говорить с принцем; Лефебюр представлял либеральную Францию и принимал прошлое лишь с определенными оговорками.

Красавец Николя обещал ему усовершенствовать Хартию.

– Монсеньор, – произнес Лефебюр, – вот мой мастер, человек из народа; за ним пойдут мои пятьдесят два храбреца, вы знаете? Он захотел посмотреть, что такое двор и как монархи проводят утро.

Мастер вертел в руках шляпу и смотрел на красавца Николя с некоторым недоверием.

– Вот каков король, Тринье, – воскликнул Лефебюр, – а утро монарха – это когда он пьет свой кофе с молоком. Поприветствуй монсеньора.

Король милостиво улыбнулся человеку из народа и спросил, как у него идут дела.

В это время «люди из Парижа» и «верные нормандцы» обменивались рукопожатиями.

По другим аллеям в зеленую гостиную спешили придворные дамы: графиня Фаншетта Корона, мадам Жулу дю Бреу графиня де Клар и две фрейлины королевы. «Люди из Парижа», естественно, представляли двор «Его Величества», будущего конечно.

«Да, поставлено все это не без блеска, – думал Пистолет, – Меш неплохо смотрелась бы даже у настоящего трона. Она хорошо держится, моя прелесть! Ангел! Душечка!»

– Вот юные месье Портье де ля Грий, монсеньор, – проговорил Жером, дворовый привратник, – вот племянник дю Молар, месье Пулэн и месье викарий!

Это и впрямь выглядело внушительно! У красавца Николя была историческая улыбка, и четырнадцать веков славы сияли над его архилегитимным челом.

Вся сцена «большого выхода» обставлялась с торжественностью, которой не было в присутствии «людей из Парижа».

Шевалье Ле Камю де ля Прюнелэ получил счет от своего портного, бывшего избирателя из Ферте-Масе, который жил теперь на улице Миним в Марэ.

Под счетом портной приписал несколько строк, пестрящих многочисленными орфографическими ошибками; этот честный труженик сообщал, что дела идут плохо и в столице зреет недовольство…

Месье Лефебюр заметил в свою очередь, что «Шарива-ри» и «Корсар» жестоко издевались над зонтиком Луи-Филиппа.

– Во Франции, – добавила жена шевалье, – смех убивает.

Один из сыновей Портье де ля Грий сказал, что купил английские бритвы у коммивояжера, хорошо знающего Лондон. Англия, вечный противник Франции, по словам торговца бритвами, мечтает лишь об одном – способствовать французской революции.

– Все сходится! – воскликнул шевалье. – Расположение звезд самое благоприятное. Мы вступаем в пятьсот пятьдесят первую луну со смерти месье Казотта. Это знаменательно. Казотт предсказал смерть Робеспьера, сир.

Красавец Николя, казалось, был потрясен этим фактом, важность которого оценили по достоинству и все остальные. «Люди из Парижа» не произнесли пока ни слова. Но вот полковник Боццо перестал крутить большими пальцами и сухо покашлял; все тут же умолкли. Каждому не терпелось послушать столь почтенного человека.

– Дети мои, – проговорил он своим дребезжащим голосом, – я не могу вам поручиться за Россию, это далеко, и там плохо обошлись с поляками; но что вы скажете об испанском флоте, плывущем по Сене? Вот месье барон Лекок де ля Перьер, который держит в руках…

– Тише! – воскликнул Лекок, который вернулся, перекинувшись парой слов с прекрасной Изоль через дыру в заборе. – Переговоры еще не окончены. Это не менее деликатный вопрос, чем девичья честь. Раз уж речь зашла об Испании, сестра месье Лефебюра призналась, что ей присылают шоколад из Байонны.

– Ну что же, – тонко усмехнулся полковник, – не будем говорить о полуострове! Австрийский дом могущественен, но хромает на обе ноги. Однако я уполномочен заявить, что ныне царствующий император совершит демарш в нашу пользу, с благословения святейшего папы.

Швеция сохраняет нейтралитет со времени смерти короля Карла XII, это осторожная страна, но король Сардинии за нас, а Швейцария, героическая родина Вильгельма Телля, наймет для нас три тысячи горцев по су в час. Это железные парни!

– По су в час! – повторил шевалье. – Это дорого…

– Такова цена, – строго взглянул на него полковник. – Что же касается остальной Европы…

– У меня идея! – пылко воскликнул шевалье. – В песках Аравии множество воинственных людей. Заручимся поддержкой Абд-эль-Кадера!

– Считайте, что это уже сделано! – холодно проронил Лекок.

Сын несчастного Людовика взмахнул своей королевской дланью.

– Внимание! – произнес он вдохновенно. – Время пришло! Нам не хватало для борьбы самого необходимого – и я приобретаю это ценой чудовищного мезальянса! Господа и дорогие друзья, все сомнения и колебания отброшены. Сегодня вечером вам представят королеву. Это простая селянка, но кем была Жанна д'Арк? Девушкой из народа!

– О, – осклабился шевалье де ля Прюнелэ, – Петух облагораживает курицу. Я сожалею лишь о том, что сия дама не слишком хороша собой.

– Ваше уважение заменит ей молодость, красоту и знатность, – продекламировал красавец Николя. – Все готово. Я разрешаю вам приветствовать ее криками: «Да здравствует королева!»

В этот момент Пистолет почувствовал, что кто-то дергает его за рукав и в то же миг визгливый голос Жерома, дворового привратника, спросил у какого-то человека, которого еще не было видно за деревьями:

– Как вы говорите? Повторите свое имя, вы…Пистолет обернулся и увидел рядом с собой Винсента Горэ, который жалобно смотрел на него, говоря:

– Вы пообещали, что дадите мне поесть и попить.

К счастью, в зеленой гостиной воцарилось некоторое смятение. Голоса Винсента не расслышали, потому что заговорщики разволновались, с тревогой ожидая ответа неизвестного посетителя.

– У вас есть имя? – еще раз спросил у него Жером. – Я вас не знаю, и вы кажетесь мне весьма подозрительной личностью.

Некоторые заговорщики выхватили кинжалы.

Пистолет, разозлившись, что его отвлекают в такой ответственный момент, схватил хромого за горло.

– Если ты не замолчишь, я тебя придушу! – прошипел Клампен.

Винсент Горэ смог еще пролепетать:

– Я только хотел попить и поесть…

Тут Пистолет весь напрягся, так как за деревьями опять зазвучал голос нового гостя. Это был суровый и решительный голос. Неизвестный говорил примерно следующее:

– Я ничего не желаю сообщать. Мне нужно видеть месье Николя. И я встречусь с ним. Хорошенько запомни мое имя, чтобы правильно доложить обо мне. Меня зовут Поль Лабр, барон д'Арси!

Наш сыщик замер, пораженный.

– Месье Поль! – прошептал он. – Вот это да! Кажется, стало не до смеха. Какого черта его сюда принесло?

XVII ПРОВОКАЦИЯ

На всех присутствующих при утреннем выходе месье Николя имя Поля Лабра, произнесенное вслух, произвело неоднозначное впечатление. Для простых конспиративных членов, для мелких провинциальных дворян, втянутых в этот заговор, больше похожий на фарс, месье барон д'Арси был посторонним, далеким от их дела и идеалов дилетантом. Однако в тоне его голоса, когда он разговаривал с привратником, звучало столько угрозы, что шевалье де ля Прюнелэ сказал своей супруге:

– Знаешь, моя дорогая, возможно, нас будет судить полевой трибунал.

Для парижан же, а в особенности для самого прекрасного Николя, имя Поля Лабра имело совсем другое значение. Поль Лабр был врагом – настоящим и опасным врагом. С ним нельзя было не считаться.

Отлично организованная сыскная полиция Черных Мантий, систему деятельности которой имело глупость тайно разработать правительство Луи-Филиппа, давно уже вычислила все планы Поля Лабра и сумела противостоять им. Как мы знаем, против него велась негласная война, совершались убийства, а виновником преступлений должен был стать сам Поль Лабр. Сегодня погиб еще один человек. И улики прямо указывали на участие Поля в этом преступлении. Заранее предпринималось все, чтобы представить барона д'Арси убийцей, Жестоким преступником, попирающим закон и человеческий, и божий. Свидетели, давая ложные показания, были готовы выполнить свое кровавое поручение; таким образом убийца Терезы Сула наносил своей очередной жертве двойной удар.

Оставалось лишь возбудить уголовное дело и следить за ходом следствия, по необходимости корректируя его направление. Это было просто, легко и надежно.

И тут, совершенно неожиданно, на сцене появляется Поль Лабр собственной персоной. Зачем он пришел?

Он был бесстрашен. Долго гремело его дело с генералом де Шанма в кругах как полиции, так и среди преступников. Имя Поля Лабра стало известным. К тому же у него оказалось еще одно преимущество – он прошел страшную школу жизни и выдержал все испытания судьбы. Он не принадлежал к сословию простых «буржуа», как многие другие. Он жил в районе, где многому можно научиться, приобрести богатый жизненный опыт – он жил на Иерусалимской улице. Он стал профессионалом и доказал это. Вместо того, чтобы поручить дело своей мести полицейским инспекторам и их сыщикам, он сам создал сыскную бригаду. И не столь важно, многочисленной она была или не очень.

Черные Мантии совсем не сожалели об убийстве Жана Лабра (на это и нельзя было рассчитывать), убийстве ненужном и бесполезном – убийством больше или меньше для них не имело значения. Но на этот раз они нажили себе опасного врага: брата жертвы. Именно за это убийство месье Лекок упрекал «наследника» Людовика, так как случайное преступление навредило и осложнило положение Черных Мантий.

Почему Поль Лабр пришел сам? Привел ли его сюда выстрел на Бель-Вю-дю-Фу? А может быть, он нашел следы убийц своего брата? Он действует один или при поддержке полиции? Нужно признать, что именно эти вопросы были для большинства присутствующих вопросами жизни или смерти.

А вот для месье Николя – «принца и наследника Людовика» – это означало шпагу, нацеленную ему прямо в лоб.

У преступного братства из монастыря де ля Мерси, а вернее, из Обители Спасения в Сартене, как говорили местные жители, более известного под названием Черные Мантии, помимо знаменитого девиза: «Платить по закону!», существовал еще один лозунг, не менее популярный: «Отрубить больные ветки». По мере необходимости, а также по возможности, члены организации отважно защищали и поддерживали друг друга, но, когда этого требовали общие интересы, больную ветку безжалостно и беспощадно отсекали, чтобы спасти все дерево.

Принц прекрасно знал об этом. Он сам отрубил в свое время не одну пораженную ветвь. Кроме того, он знал, сколько недругов его окружает в рядах самой организации, а то и в ее совете.

К нему устремились сейчас взоры всех присутствующих. Все увидели, как он побледнел, а по лицу Лекока скользнула зловещая улыбка. Но Приятель-Тулонец тут же сумел взять себя в руки.

– Отец! – обратился он к полковнику Боццо, – я ли здесь Хозяин?

– Конечно, конечно, мой мальчик, – ответил полковник, – и ты станешь здесь полновластным Хозяином, когда настанет день.

Никто из присутствующих, кто слышал эти слова, не посмел протестовать.

– День настал! – произнес старик вполголоса и положил свою сухую руку на плечо Лекока. – Я думаю, у него есть талант, у этого ангелочка, настоящий талант! Ну что ж, Приятель, поглядим? Пора убедиться!

Лекок холодно ответил:

– Мы действительно поглядим. И в самом деле пора убедиться в возможностях этого господина. Стало жарко. В любой момент может наступить ночь.

– Пусть пропустят месье барона д'Арси, – тихо распорядился сын несчастного Людовика.

В это время Поль как раз сворачивал на аллею.

– Как так! – возмущенно воскликнули мелкие дворянчики, старательно играя роль осторожных мятежников. – Что же вы делаете? Как можно! О чем вы думаете, монсеньор? Это не по правилам?

Месье, – холодно заметил принц, – здесь спрашивают месье Николя, а не наследника французского престола. Будьте осторожны, – предупредил он. – У той благородной крови, что течет в моих жилах, много непримиримых врагов. Так что вы пришли ко мне просто по-соседски, мы собрались компанией повеселиться, забудьте на время об этикете, я так хочу.

Это уже была совсем другая роль. Но им нравилось играть и ее. Они без стеснения приняли непринужденные позы. Все они были прекрасные актеры.

Тем временем Поль Лабр медленно приближался. Как и все, он был наслышан о конспирации и соблюдении тайны, чем заговорщики так гордились. Однако на серьезном лице молодого человека мелькнуло удивление, когда он увидел столь многочисленное общество. Он внимательно оглядел присутствующих и вежливо приветствовал дам. Не в его привычках было шутить.

Все присутствующие не сводили с Поля глаз. Был среди них и Пистолет, похититель сына Горэ. Он сторожил последнего с удвоенной бдительностью, а теперь подумал:

«Месье Поль изменился. Но все равно, в Париже нет более мужественного человека! Как бы он смотрелся у ворот Сен-Мартен! Бобино совсем не для него».

В тишине неожиданно громко прозвучал голос принца.

– Месье барон, – произнес Николя дружелюбным тоном, как человек с прекрасными манерами, – я рад видеть вас и приветствовать в моем доме.

Поль остановился в пяти-шести шагах от него. Молодой барон не колебался, но брови его слегка нахмурились, словно он впервые осознал сложность задачи, которую ему предстояло решить.

Волнение присутствующих парижан достигло высшей точки, они с трудом сдерживали свое беспокойство.

Лишь хозяин дома невозмутимо улыбался.

«А у него действительно талант, у этой лисы! – подумал Пистолет. – Опасный злодей этот Николя! И прекрасно держится!»

– Месье, – наконец произнес Поль Лабр, – я хотел бы поговорить с вами о вещах, о которых не принято говорить при дамах.

– Вы желаете поговорить со мной наедине? – совершенно непринужденным тоном спросил месье Николя.

– Нет, не совсем так, – ответил Поль.

Он отступил шаг назад, а затем, сделав нетерпеливый жест рукой, добавил:

– Мне необходимо присутствие тех месье, но я боюсь побеспокоить дам.

Принц отозвался очень тихо, что придало ему необычайного благородства.

– Месье барон, я не имею чести знать вас, и меня очень огорчит, если под вашими словами скрывается враждебность.

Стоящие рядом с принцем парижане были неподвижны и молчаливы. Сторонний наблюдатель заметил бы, что их тревога заметно уменьшилась. Совсем не так, по их мнению, должен был действовать человек, требующий платы за кровь своего брата.

Сам принц в какой-то мере чувствовал то же самое. К тому же, утешал он сам себя, этот спокойный и холодный Поль Лабр еще не знал об убийстве Терезы Сула. Однако принцу требовалась вся его выдержка, чтобы сохранить спокойствие и невозмутимость.

Он боялся ожидавшей его, возможно, трагической участи, согласно догмы об отрубании ветки. Он боялся Лекока – автора и проповедника этой догмы.

Провинциалы же, наоборот, явно оживились и воспряли духом. Они внимательно прислушивались к разговору.

– Чихать я хотел… – прорычал один из братьев Портье де ля Грий. – Гром и молния!

– И я тоже, – поддержал его второй, – в носу чешется!

– Так разговаривать с наследником прес…

– Тише! – шепнул месье Лефебюр, всегда спокойный и осторожный.

Но шевалье де ля Прюнелэ спросил властным голосом будущего префекта:

– А что, молодой человек ищет ссоры с кем-нибудь здесь?

– Не с вами, – сухо парировал Поль Лабр.

– А с кем? – спросило сразу несколько разгоряченных голосов.

Поль без всякого уважения показал пальцем на принца и сказал:

– Вот с ним.

Его тут же окружили. Пулэн и его племянник дю Молар настолько расхрабрились, что готовы были ударить барона д'Арси.

– Месье, месье, спокойно! – пытался образумить ихпринц.

Поль с презрительной улыбкой и угрозой во взгляде повернулся к нападающим, выставил вперед руки и легким движением оттолкнул их. Барон д'Арси был человеком недюжинной силы, в чем Пулэну и его племяннику пришлось лично убедиться. Сомнений на этот счет у них больше не осталось и они быстренько стушевались.

Зато остальные, все еще не понимая серьезности происходящего, подходили со всех сторон, окружая Поля и принца.

– Да, с ним, – повторил Поль и добавил, обращаясь к присутствующим: – Я сразу предполагаю ваш вопрос: почему? Месье, я не могу, да и не хочу сказать вам – почему. Дело касартся одной женщины. Мне все равно, кто этот человек. Я знаю, что он – самозванец. Но я не собираюсь мстить за всех обманутых, которых он Одурачил или обобрал. Для меня достаточно, что он однажды в жизни повел себя как трус и подлец.

– Господи Боже мой! – воскликнул старший из братьев Портье де ля Грий. – Разрешите мне заткнуть пасть этой бешеной собаке!

Он храбро двинулся вперед, но Поль таким же легким движением, как и в первый раз, оттолкнул его, и Портье де ля Грин упал. Это неожиданное событие привело в замешательство большинство мятежников. Они явно не отличались смелостью.

Поль подошел вплотную к принцу. Тот остановил его надменным жестом и сказал, продолжая улыбаться:

– Я чувствую себя достаточно оскорбленным, месье барон. – И добавил совсем тихо: – Завтра, в шесть часов утра, на перекрестке дю Фу, на пистолетах.

– Без секундантов не дерутся! – вскричал шевалье де ля Прюнелэ, которого душила ярость. – Я сомневаюсь, месье, что вы найдете хоть одного секунданта во всей Франции!

– Моими секундантами, – проговорил сын Людовика, – будут полковник Боццо и месье Лекок де ля Перьер. Будьте любезны, назовите ваших секундантов, месье барон.

– Я обязательно сообщу вам их имена, когда это станет необходимым, – ответил Поль Лабр и, снова учтиво поклонившись дамам, медленно вышел.

Едва он скрылся из виду, ревностные заговорщики взорвались криками, как ракеты фейерверка.

– Такой бой невозможен, преступен, противоестествен, нелеп! Коронованные особы не дерутся на дуэлях, – орали все наперебой.

Многие хотели драться вместо принца, и с полдюжины голосов крикнуло одновременно:

– Монсеньор! Моя кровь в вашем распоряжении!

И тут следует справедливо отметить, что ни один из этих голосов не принадлежал парижанам.

Сын Людовика поблагодарил всех со спокойным величием, которое свойственно лишь королям. Он всем своим видом напоминал статую Генриха IV с Нового моста, когда давал такой замечательный ответ:

– Месье, я не только Бурбон, я, в первую очередь, француз и дворянин. Чтобы быть коронованной особой, нужно носить корону. Моя корона – на голове узурпатора. По примеру моих предков, монархов и рыцарей, я завоюю и верну себе власть над Францией. Я буду сувереном и на правах крови, и на правах победителя!

Все мелкопоместные дворяне вздрогнули от восхищения. Даже скептики по натуре признали в один голос:

– У нас будет великий король, месье!

Тем временем старый полковник Боццо говорил месье Лекоку, словно пытаясь его убедить:

– Приятель-Тулонец, мой малыш, ты же видишь, у парня в самом деле большие способности!

Лекок ответил, пожав плечами:

– Он прекрасно понимает, что ему грозит. А нам терпения не занимать. Не так ли, Отец?

– Хе, хе, Приятель! – одобрительно хихикнул старик, – когда ты стоишь за спиной, невозможно чувствовать себя уверенным. Никогда не знаешь, подставишь ты плечо или подножку.

– Вечно вы шутите, Отец! – прошептал Лекок. – Но тихо! Вот идет Николя получать наши поздравления.

И в самом деле принц подходил к ним, извиняющимся тоном говоря окружающим его дворянам:

– Месье и вы, прекрасные дамы, позвольте мне посекретничать с моими друзьями из Парижа.

Все вежливо замолчали и расступились, давая ему пройти.

Принц и прибывшие из Парижа гости встали так близко друг к другу, что Пистолет отскочил подальше, сильнее прижимая к себе своего Горэ.

– Отлично, сир! – произнес Лекок. – Ждем приказов Вашего Величества!

Николя бросил на него неприязненный взгляд, столь пронзительный и гордый, что Лекок опустил глаза.

– Шутка! – проворчал он и добавил более дружелюбно: – Дружище, ты действительно был неподражаем!

– Я не желаю, чтобы тут шутили, – проговорил принц строгим голосом. – У каждого здесь свое дело и место. Я Хозяин или нет?

– Ты Хозяин, ты, друг мой, – подтвердил полковник. – А Приятель-Тулонец мне только что говорил: «Решительно, это славный малый!» В глубине души он обожает тебя. Честно тебе говорю.

Принц по-прежнему неприязненно и внимательно глядел на Лекока.

– Тулонец! – произнес он тихо и угроза прозвучала в его голосе, – может нам вооружиться ножами и покончить со всем этим раз и навсегда, а? Ты как? Не возражаешь?

– Нет! – отрицательно покачал головой Лекок. – Я предпочитаю честно протянуть руку для примирения.

– Браво! – полковник Боццо зааплодировал. – Обнимитесь, любимые мои!

Принц пожал протянутую руку, потом подумал и сказал:

– Этой ночью ты случайно не слышал, как кто-то расхаживал по твоей комнате в замке де Клар?

Лекок вздрогнул от неожиданности и резко побледнел. Принц сильнее сжал ему руку и продолжил, как ни в чем не бывало:

– Что бы ни случилось, мы больше не можем оставаться здесь. Дело по наследству Горэ скоро должно быть закончено. Я беру на себя обязательство увезти Матюрин на Корсику, а там мы сможем делать, что нам заблагорассудится. Это была веселая игра, и она еще не закончена! Что касается другой истории, она нам дарит этого Поля Лабра. Необходимо его арестовать прямо на месте дуэли за убийство этой Терезы Сула. Поскольку никто не застрахован от случайности и всякое может случиться, даже если все хорошо просчитать, я бы хотел, чтобы Луво со своим ружьем оказался рано утром в роще Бель-Вю…

Полковник умилился.

– Луво выстрелит одновременно со мной. Мертвый или живой, Месье барон заплатит по закону, – проговорил он, – а вот, что касается первого дела, так как же поживает сын Горэ? – поинтересовался Крестный Отец Черных Мантий.

До того, как были произнесены эти последние слова, Пистолет отпустил рот Винсента и неожиданно заткнул ему уши.

«Теперь самое время его драматического и неожиданного появления, – подумал он. – Вперед!»

И в самом деле он повысил голос и громко сказал:

– Хромой, я слышу голоса, значит, ты получишь и еды и питья.

Он не успел закончить эту фразу, как их окружили. Лекок молниеносно схватил его за горло. Винсент пытался убежать, но был пойман Николя.

– Без глупостей! – предупредил Пистолет, сохраняя полное хладнокровие. – Я щипаюсь и достаточно больно, еще с грудного возраста! Как бы там ни было, я привел вам этого невинного младенца – агнца, можно сказать, предназначенного, сами знаете, для закона, на заклание. Вот его маленький нож, который видело желаемое количество свидетелей обвинения. Малыш хочет есть и пить. Я тоже, кажется, был бы не прочь заморить червячка.

XVIII НОЧЬ ПЕРЕД ДУЭЛЬЮ

Пистолета отличало естественное поведение, типичная речь и выражение лица, свойственное многим завсегдатаям кабачка «Срезанный колос», поэтому месье Лекоку, известному своим умением оценивать людей с первого взгляда, смутно показалось, что он его там уже когда-то видел.

Но для длительных допросов и детальной проверки возникших догадок времени не было. И для подобной ситуации выбор роли простого рабочего паренька подходил как нельзя лучше. Стараясь не выглядеть слишком умным и пользуясь тем лексиконом, которому он научился на задворках Парижа, Пистолет сразу добился доверия. Ему поручили охрану сына Горэ, и он отвечал за него головой. Кроме того, ему было приказано оставаться в полном распоряжении совета днем и ночью.

Уладив таким образом все дела, Клампен отвел Винсента Горэ в буфетную, где накормил его до отвала. Пистолет был человеком добрым, чувствительным и отзывчивым.

Сын Горэ увидел за сегодняшний день столько всяких происшествий, что все они перемешались в его бедной голове, и он так ничего и не понял. Им владела одна мысль и единственное желание: стать богатым, чтобы иметь возможность есть с утра до вечера.

Он, конечно, делился своими мечтами с сидящим рядом Пистолетом, и тот снисходительно слушал эти наивные бредни, что, впрочем, не мешало ему обдумывать план дальнейших действий. Слава Богу, ему было о чем размышлять.

Представьте себе охотника, который однажды утром вышел с ружьишком подстрелить парочку зайцев и вдруг оказался в логове опасных хищников. Всякие там Жерары и Бомбонелли в самом деле встречаются крайне редко. И Пистолет вынужден был признать, что основательно влип.

Его послали по следу одного давнего преступления и ему надо было выследить одного или нескольких преступников, связанных с упомянутым происшествием. Но едва сделав первый шаг, наш сыщик обнаружил целый букет новых преступлений, которые наслаивались одно на другое, перекрещивались и перемешивались, то есть были крепко, даже можно сказать неразрывно, взаимосвязаны. По крайней мере одно из них уже совершено, другие вот-вот должны свершиться.

Он вспомнил Терезу Сула!

Пистолет расстался с ней всего несколько часов назад с нехорошим предчувствием. И вот только что он услышал эхо выстрела, оборвавшего ее жизнь.

Клампен, в отличие от сына Горэ, все прекрасно понимал. Он все понимал и в деле королевы Матюрин, словно ему о нем подробно рассказали; он знал все и о судьбе, уготованной несчастному хромому. Что же касается опасности, угрожающей Полю Лабру, весь план будущих действий был Пистолету так же ясен, как и старому полковнику Боццо, предводителю Черных Мантий.

Что же делать? Куда пойти? Эти люди действовали стремительно и по намеченному плану. Необходимо было их опередить, помешать любым способом.

Да и уродливую старуху Горэ жалко было Пистолету. Она ведь тоже человеческое существо. Сможет ли он предупредить ее об угрожающей опасности? Она и не поверит, ей совсем вскружили голову. Правда, опасность пока не была так велика. Ей ничего не угрожало до самой свадьбы.

А может следует рассказать все в Префектуре?

Пистолет был истинным парижанином. Судьям он доверял в определенной степени, зато его вера в самого себя не имела границ.

Из всех дел самым срочным оказалось дело Поля Лабра.

«Романтическая любовь! Несчастная и возвышенная! Гордец! Какого дьявола его принесло сюда к этим мерзавцам? Такие красивые недотепы не должны вмешиваться в чужие дела, ни в коем случае не действовать самостоятельно во избежание какой-нибудь непредвиденной глупости!» – сердился, размышляя, Клампен.

Подчиняясь первому порыву, Пистолет собрался было пойти все-таки к месье барону д'Арси и серьезно поговорить с ним, а заодно запретить ему что-либо предпринимать: На первый взгляд это казалось проще простого. К тому же Клампен был совершенно уверен в собственной правоте. Но, отдавая себе в этом отчет, он вдруг задумался. Посвятить во все Поля – значило считаться с его мнением и, возможно, не до конца обдуманными действиями в самом ближайшем будущем.

«Он, скорее всего, начнет мне делать замечания, а то и хуже – давать указания? Нет, торопиться не стоит…» – решил для себя Клампен.

– Мир перевернется, что ли? – воскликнул он вдруг, не замечая, что разговаривает вслух.

Хромой ответил ему с набитым ртом:

– Когда у меня, наконец, будут деньги моей мамы, я стану платить тебе, чтобы ты водил меня по постоялым дворам и кабачкам. Я, честно признаться, их побаиваюсь.

– Помалкивай, хромоножка, и лопай! – без всякой злобы приказал ему Пистолет.

«Нет, к Полю Лабру мы пока не пойдем», – раздумывал бывший охотник на кошек. Он понимал, что поступи он таким образом, он потеряет свое преимущество, а вместе с ним и свободу действий.

Когда происходят драматические события, спасителю необходимо оставаться в тени. Нет, Поля Лабра надо спасать вопреки его собственным планам, несмотря на предпринятые им действия, но приступать к спасению надо с умом.

– Не правда ли, хромоножка? – спросил бывший сыщик, довольный изощренностью своего ума. – Чтобы спасти утопающего, нужно его слегка оглушить, конечно, не причиняя вреда. Тогда он не будет барахтаться и мешать спасателю.

– А вы не боитесь ночевать на постоялых дворах? – спросил Винсент, занятый собственными мыслями.

– Спокойно, – ответил Пистолет, – я займусь тобой, когда закончу с делом месье Лабра. Невозможно всех спасать одновременно. Мы поедем в столицу, а когда устроимся, я научу тебя прожигать миллионы в Бобино, – пообещал он Винсенту.

– А по дороге отсюда до Парижа много постоялых дворов? – не унимался сын Горэ.

– Не меньше, чем волос на твоей башке, придурок! Заткни рот, не мешай думать! – одернул его Пистолет.

Винсента Горэ, набившего рот всякой снедью и сидром, от сытости клонило в сон. Он дремал и видел длинную, бесконечную дорогу, вдоль которой сплошь стояли гостиницы. И он не пропускал ни одной.

Он входил в каждый трактир, он пил и ел, и его живот, необыкновенный, как и его мечты, больше не имел границ. Он без всякого стеснения пожирал все свиные шпикачки, жареный картофель и выпивал всю грушевку, словом, уничтожал все съестное, существующее на белом свете.

– Вот что, – сказал вдруг Пистолет тоном наставника, – простой парень из парижских окраин не разбирается в лошадях, как бедуин не разбирается в экипажах. Ну что ж, каждому свое. Китаец понимает в фарфоре; американец – в табакерках и зонтиках; итальянец – в опере; русский – в печках и каминах; немец – в исполнении тирольских песен. Умеешь управлять лошадью, малыш? – Пистолет толкнул Винсента локтем в бок.

– Да, конечно, – ответил Винсент, который сразу же очнулся ото сна.

– А ты знаешь, где их найти? – спросил его опекун.

– Наверное, на нижнем лугу, – сообразил Винсент.

– Тогда вставай и пошли, – скомандовал бывший помощник инспектора полиции.

– Тут еще осталось немного картофеля! – заартачился Винсент. – Нельзя же его тут оставлять, – заявил он решительно и запустил в тарелку всю пятерню.

– Исчезаем! – зашипел Пистолет, силой вытаскивая Винсента из-за стола. – Мы поскачем верхом, – пообещал он хромому и добавил: – Однажды вместе с Меш, с моей албаночкой, мы пробовали скакать верхом, наевшись вареной говядины на празднике в Винсенском лесу. Ей, гарсон!

На громкий зов тут же прибежал слуга.

– Если тебя спросят, – сказал ему Пистолет, – куда девался очаровательный молодой человек, прибывший из Парижа, – то есть я, ты ответишь, что он прогуливает калеку для укрепления его здоровья. Понятно? – И повернувшись к Винсенту приказал: – Шевелись, хромой!

И Клампен покинул зал, подталкивая перед собой Винсента.

Через четверть часа они мчались во весь опор верхом на взятых с пастбища лошадях. Пистолет говорил по дороге:

– Это дорога Ля Ферте-Масе. Я хочу представить тебя месье Бадуа. Ему нравятся умные и воспитанные мальчики, вроде тебя. У меня есть план. Мы поставим четвертый акт, восьмую картину… Декорации: овраг Валь-Синистр; участвуют жандармы, армия, мушкетеры. Чтобы говядина разварилась, ее следует долго держать на медленном огне! Это всем известно! Мы здорово повеселимся! Вот это я тебе точно обещаю!

Тем временем в Шато-Неф-Горэ был парад, большой бал и прием: Матюрин Горэ, королева Франции и Наварры, принимала у себя местное дворянство.

Истина не всегда выглядит правдивой. Нравы Парижа и провинции очень отличаются друг от друга. Париж никогда не поверил бы в гротескную роскошь, с которой давался этот бал.

Королева Горэ явно перестаралась. Это было настолько похоже на фарс, что мадам ле Камю де ля Прюнелэ ушла, не дождавшись десерта. Сам шевалье, ее супруг, остался в качестве официального лица.

Между десертом и сыром, используя чудесный дар, которым наделены были свыше представители его рода, прекрасный Николя великодушно лечил нескольких золотушных больных.

День выдался великолепный. Когда подали кофе, все принялись обсуждать множество новых проектов. Королева Матюрин соизволила даже послушать старого скептика, который предрекал угрозу возвращения феодализма. Один раз она стукнула его кулачком по спине и спросила, как часто ей следует менять фаворитов. При этом она постоянно жаловалась на рези в животе.

«Все для блага Франции!» – с этой мыслью шевалье де ля Прюнелэ, будущий префект, свалился под стол. Пришел племянник дю Молар требовать в собственность двадцать восемь табачных лавок. Пулэн призывал пронести по проселочным дорогам насаженные на пики головы сельских жандармов.

Важным событием явилось согласие королевы Матюрин покинуть Нормандию и отправиться в Париж. Она была очарована своим успехом; она приятно удивилась, как легко быть королевой одной из самых сильных в Европе стран. Она согласилась переехать в столицу с одним условием: венчать ее должен лично архиепископ Парижа в соборе Нотр-Дам.

Этот отъезд решил сразу множество проблем. Путь в Париж для такой дамы как Матюрин напоминал путешествие на Корсику. Стоило миллионерше попасть в руки представителей братства Обители Спасения в Сартене, и ее солнечные миллионы превращались в спелые плоды, которых и срывать не надо – они сами, под собственной тяжестью, падают на землю.

К тому же месье Лекок де ля Перьер, отсутствовавший почти весь день после примирения с сыном Людовика, принес целый ворох хороших новостей. Одна из них была просто прекрасной: все уже готово к завтрашней дуэли. А тем временем об убийстве Терезы Суда тоже стало известно, и это преступление наделало много шума. Поль Лабр оплатит по счету сполна.

Да и шевалье де ля Прюнелэ, будущий префект, оказался прав. Поль провел целый день в поисках секундантов, но так никого и не нашел. Местные дворяне и буржуа, не состоявшие в числе заговорщиков, побаивались, вмешиваться не желали и отказали ему наотрез.

Поль вернулся к себе часов в восемь вечера, совершенно разбитый и печальный. Напрасно он пытался догнать Изоль. Бродя по Мортфонтэну, к своему большому удивлению барон заметил, что все местные жители старательно избегают его. За его спиной они шептались: «Ружье все еще у него…» Слуга нормандец спросил своего хозяина тоном, показавшимся Полю довольно странным:

– Месье барон, не ходили ли вы случайно сегодня утром на перекресток Бель-Вю-дю-Фу?

Воспоминание о встрече с Изоль заставило Поля покраснеть, слуга же внимательно наблюдал за ним.

– Нет, – ответил Поль, не собираясь даже упоминать имени Изоль.

Слуга покачал головой и, уходя, заметил тихо:

– Тем лучше для вас, дорогой месье Поль…

Горничная подала ему ужин, но он отказался от еды.

Тогда она почему-то сказала:

– Я так и думала, что у вас не будет аппетита…

Ни горничная, ни слуга не сообщили Полю о том, что его искал генерал. Скоро мы узнаем причину их молчания.

На настенных комнатных часах пробило девять. Поль сидел один в своей комнате, предаваясь размышлениям. Никто из слуг не беспокоил его, никто из них не заходил, не принес свечей, и комнату освещали лишь слабые лунные блики, пробивающиеся сквозь муслиновые занавески.

Давно уже Поль не чувствовал себя столь одиноко и не испытывал такой грусти и тяжести на сердце. А ведь прошло всего несколько часов после того самого счастливого мгновения в его жизни, и на душе не осталось ни ощущения легкости, ни сладостного томления – только чувство горечи, разочарования, смутной боли, пустоты и безнадежности.

Любовь не требует слов для объяснений – слова для любви ничего не значат. Вспоминая о встрече с Изоль, Поль испытывал лишь боль открытой раны, и теперь с удивлением обнаружил, что не ощущает ни любви, ни ненависти. Его душа словцо умерла.

А ведь Изоль пришла сама, по собственной воле, она сама выбрала Поля. Неужели ее поступками руководила ненависть?

Она сказала:

«Я могла бы полюбить.»

Она почти сказала:

«Я люблю!»

Вам никогда не приходилось обращать внимания на то, что, вспоминая о чем-то, вы неожиданно замечаете, что, спустя некоторое время, пережитое встает перед вашим внутренним взором более полно и детально? Память сердца более тонка, чем память самого чуткого уха и самого зоркого глаза. Предаваясь воспоминаниям, вы вдруг открываете для себя разные нюансы, находите новые полутона, о существовании которых до этого и не подозревали.

Из всех чувств именно память является основой гениальной наблюдательности поэтов и шпионского таланта дипломатов.

В памяти Поля опять явственно зазвучал строгий и нежный голос Изоль. Он вздрогнул от внезапного и невероятно сильного ощущения единственного в жизни наслаждения.

Но теперь, как ни странно, он не находил в этом обожаемом голосе столь чувственных и нежных ноток, которые заставляли его так сильно волноваться.

На расстоянии все казалось более спокойным, бесцветным до такой степени, что ненависть исчезла, растаяла, как и любовь.

К чему тогда, спрашивается, весь этот спектакль, разыгранный Полем перед посторонним человеком, да к тому же в присутствии множества свидетелей?

Так раздумывал Поль, страдая от тоски, сожаления и тягостного предчувствия. Луну закрыло облако, и в комнате воцарилась ночная тьма. И тут из темноты до Поля донесся какой-то шорох, столь легкий и невесомый, словно движение воздуха.

Внезапно вырванный из раздумий Поль, томимый к тому же дурными предчувствиями, ощутил нечто нереальное, почти мистическое в этом странном и тихом звуке. Любители спиритизма нагромоздили много лжи и домыслов в области общения с душами. Как это происходит – никто не знает, но это, несомненно, происходит таинственным и загадочным образом.

Этот шорох, слабый, еле различимый, напомнил ему о Суавите, и сердце Поля наполнилось жалостью и нежностью.

Ему казалось, да он был почти уверен, что только эта несчастная девочка сможет облегчить его страдания. Неожиданно для себя он сказал об этом вслух. Известно, что одинокие люди имеют привычку громко разговаривать сами с собой. Поль громко произнес имя Блондетты, как он повторял весь вечер имя Изоль. Из темноты послышался вздох.

– Это ты, девочка? – спросил Поль. Естественно, ответа не последовало. Но паркет слабо скрипнул, и луна, выглянувшая из-за облачка, осветила грациозный силуэт бедной маленькой немой.

– Бедная безумная девочка! – прошептал Поль, – я не в настроении играть сейчас с тобой. Скажи, ты хотела меня разыграть и поэтому подкралась незаметно?

Блондетта медленно приблизилась. Поль притянул ее к себе и захотел, по привычке заглянув в выразительные глаза девочки, прочесть в них ответ на свои вопросы.

– Ты смеешься, – сказал он, – маленькая проказница! Но лунный свет обманчив; Суавита вовсе не смеялась.

Поль чувствовал, как сильно бьется ее сердце. Ему послышалось рыдание.

– Что с тобой, дорогая? – спросил он, уже взволнованный не на шутку.

Блондетта прижалась головой к его груди. Испуганный Поль, за неимением свечи, схватил спички и зажег одну их них. При ее мерцающем свете он увидел прекрасное лицо девочки и ее грустные глаза – покрасневшие и полные слез.

XIX ЯЗЫК НЕМЫХ

Поль любил это бедное дорогое дитя, как отец любит свою единственную дочь. Во всяком случае он сам так считал. Он не знал, что его любовь к Изоль превратилась в болезнь. И он не предполагал, что такую болезнь может излечить только другая любовь. Он, наверное, многое бы дал, чтобы знать об этом. Но пока находил утешение в общении с маленькой немой. Благородное и храброе сердце молодого человека сочувственно отзывалось на удары сердца несчастной Суавиты. Поль так страстно желал сделать ее счастливой!

Он заговорил с ней, когда, наконец, ему удалось найти и зажечь свечу. Суавита была немой только в темноте; при свете же ее глаза чудесным образом оживали и способны были вести удивительные беседы.

Поль изучал теперь эти прекрасные глаза, в которых мог прочесть ответ на любой свой вопрос. Глаза девочки действительно говорили, но на этот раз они сообщали ему о чем-то волнующем и очень странном, так что Поль ничего не мог понять.

Язык глаз Суавиты, обычно столь выразительный и нежный, был понятен только им двоим. Взглядом девочка умела выразить свою безграничную любовь к Полю, она могла ему рассказать, как бывает счастлива, когда он рядом с ней, и как грустит, когда его нет дома. Взглядом она умела выразить свою ревность, взглядом она улыбалась и печалилась. В глазах, как в прекрасном зеркале, отражалась вся ее душа.

Это были поистине прекрасные глаза, однако взглядом невозможно выразить все. Появлялись новые и все более сложные вопросы, и тогда Суавита вновь становилась немой и напрасно пыталась что-то объяснить Полю. Несмотря на огромные усилия, Поль переставал ее понимать. Так бывает, когда, перевернув очередную страницу любимой книги, вдруг натыкаешься на текст на иностранном языке.

На этот раз именно так и произошло. С первого взгляда Поль Лабр понял, что девочка пытается сказать ему что-то новое, и, возможно, весьма важное, однако выходящее за рамки их обычных бесед. Молчаливый словарь не имел знаков для выражения ее мыслей.

А она явно хотела сказать о чем-то важном. Впервые Блондетта в своем стремлении быть понятой, отчаянно пыталась произнести звуки. Горло у нее сжалось, рот искривился, нарушив прекрасные линии маленьких губ. В порыве отчаяния она поднесла руки ко лбу.

– Что с тобой, что же с тобой, девочка моя? – обеспокоенно спросил Поль, прижимая ее к груди. – Ты чем-то сильно огорчена?

Ее глаза говорили: «да», в них появилась радостная надежда.

– Спрашивай меня, – казалось, говорили они, – пытайся понять меня, ищи!

Этот язык глаз был вполне понятен, и Поль сразу же подчинился их просьбе.

– Тебя кто-нибудь обидел, дорогая? – спросил он, внимательно смотря девочке в лицо.

Палец Суавиты прикоснулся к его груди, и Поль нахмурился. Но она тут же отрицательно покачала головой, будто хотела сказать:

– Нет, нет! Речь не о моей ревности!

Ее голубые глаза указали на небо.

– Богом клянусь, не в этом дело! – говорили они.

– Ты кого-нибудь видела? – задал Поль очередной вопрос.

Суавита так сосредоточилась в своих попытках все объяснить, что до сих пор сумела сдержать слезы. Но после этих слов они сами навернулись на глаза и повисли на ресницах.

– Ты убиваешь меня, девочка! – воскликнул Поль, напрасно пытаясь понять ребенка.

Она так сильно сжала его руку на слове «убиваешь», что Поль окончательно потерял остатки хладнокровия и испуганно уставился на нее.

– Кто-то умер?! – его поразила неожиданная догадка. – Да? Я правильно понял? В самом деле кто-то умер? Кто-то, кого ты знала? Да? Кого ты любила?

И опять ее глаза ответили: «да». Поль потянулся к колокольчику.

– Проще всего спросить слуг, – подумал он вслух. Суавита резко запротестовала, качая головой, и перехватила его руку.

– Ты не хочешь? – недоумевая, спросил Поль. – Почему ты не хочешь?

Во второй раз палец девочки коснулся груди Поля, указывая на него.

– Послушай, Блондетта, – возмутился Поль, – для меня все это, как китайская грамота, я ничего не понимаю.

Она вновь предприняла огромное усилие, чтобы заговорить, щеки ее покраснели. Слова, казалось, вот-вот сорвутся с ее губ. Но и на этот раз у нее не получилось. Слова так и не прозвучали.

– Я никогда не видел тебя такой, – не на шутку обеспокоился Поль Лабр. – Кажется, разум вернулся к тебе!

Она прервала его решительным жестом, означавшем: Разум вернулся ко мне полностью! Я давно не сумасшедшая!

Он захотел обнять ее, но она увернулась и в два прыжка оказалась у стола. Там лежало перо и стояла чернильница.

Суавита взяла в руку перо.

Это было так ново и неожиданно, что Поль Лабр замер.

«Неужели она умеет писать?» – думал он, с надеждой наблюдая за девочкой.

Но перо, решительно окунутое в чернила, задрожало в пальцах Суавиты, и она, уронив голову на руки, заплакала.

– Ты забыла, любовь моя! – с нежностью в голосе произнес Поль Лабр, стараясь улыбнуться и побороть сильнейшее волнение. Поэтому он попытался пошутить: – Тебе рано еще становиться ученой.

Суавита рыдала – она плакала от бессилия, от невозможности сообщить Полю все, что она считала нужным и необходимым.

Вдруг она решительно вскочила и подбежала к нише, где Поль хранил свое охотничье ружье. Она показала рукой на это ружье красноречивым, почти театральным жестом.

– Ну?! О чем ты?! – воскликнул Поль дрогнувшим голосом.

Она поднесла ружье к щеке.

– Кого-то убили?.. – начал было Поль.

Суавита отбросила вдруг ружье и скрестила руки на груди. Потом обреченно повернулась к Полю и дотронулась до руки молодого человека.

– Меня?! Убить собираются меня! – неожиданная догадка молнией вспыхнула в мозгу. – Ты не ослышалась?

И он отшатнулся, пораженный.

– Неужели безумие вернулось? Настоящее безумие? – пробормотал он, пристально глядя на девочку. Его сердце сжималось от боли и жалости.

Она схватила его за руку, и ее чистый взгляд словно прокричал ему прямо в лицо:

– Нет! Я не сумасшедшая!

Но больше ничего она не могла ему поведать и заломила руки в отчаянии.

– Ну хватит, хватит, – говорил Поль, вдруг весь покрываясь холодным потом, – успокойся, пожалуйста. Ты же знаешь, мы все обсудим, во всем разберемся до конца. Если я не убит, значит, кто-то считает, что я кого-то убил? – с трепетом в голосе произнес он страшную фразу.

Прекрасные, влажные от слез глаза Суавиты сказали: «да».

– И ты сама тоже так думаешь?.. – обреченно спросил молодой человек.

Она не дала ему закончить, крепко обвивая руками его шею. Быстрее мысли ее горячие губы прижались к губам Поля. Потом она в смущении отбежала в другой конец комнаты.

Поль весь дрожал, потрясенный этим девственным и жгучим поцелуем. Его первой мыслью было обнять вздрагивающее, хрупкое тело Суавиты, но он сдержался и издали любовался девочкой – такой замечательно грациозной и красивой.

Фантазия художника непременно представила бы ее в облике Юного Целомудрия. Она была гордой и нежной. Она раскаивалась, но лишь инстинктивно. В ней просыпалась женщина. Казалось, за ее смущенной улыбкой скрывалось обещание страстной любви.

Может быть, в этот момент Поль нечаянно заглянул и вглубь собственного сердца.

Но все случившееся промелькнуло, как яркая вспышка.

Суавита одним выразительным и благородным жестом положила конец непредвиденному эпизоду. Поль все еще вопросительно смотрел на нее, когда девочка подошла к нему, держа в руке маленький хрустальный медальон, который обычно висел у нее на шее, спрятанный под платьем.

Мы боимся, что читатель примет этот маленький медальон за важный элемент мелодрамы, тем более, что в нем хранилась прядь волос покойной графини де Шанма.

Не умаляя таланта многих писателей, которые часто используют такие предметы для введения новых сюжетных поворотов, мы постараемся не злоупотреблять «крестом моей матери». Читатель может на нас рассчитывать.

Этот медальон, простой и деликатный, был всего лишь подарком несчастной Терезы Сула – всего лишь подарком, и ничем больше.

Тереза, хранившая светлую память о покойнице, лично повесила на шею девочки этот медальон, не сказав, однако, что отрезанные ею самой волосы принадлежали мадам де Шанма. Таким медальоном нельзя растрогать, скажем, Клампена по прозвищу Пистолет и ему подобных.

Суавита повторяла свою пантомиму до тех пор, пока не достигла желаемого результата. Ей удалось, наконец, обратить внимание Поля на медальон с одной единственной целью: вынудить его произнести имя Терезы Сула. Суавита только этого и ждала: она показала рукой сперва на ружье, а затем на Поля. Этот двойной жест оказался настолько красноречивым, что Поль сразу все понял и в недоумении воскликнул:

– Терезу убили, а меня подозревают в этом преступлении!? Кто такое придумал?

Суавита скрестила руки и прижала их к сердцу.

– Только не я! – означал этот жест, полный доверия и безграничного обожания.

Глаза ее умоляли, рукой она указывала на дверь.

– Ты предлагаешь мне бежать?! – с возмущением крикнул Поль.

Девочка опустилась на колени и прижала к губам его руку. Поль задумался. В памяти всплыло собрание, на которое он попал в Шато-Неф-Горэ. Внезапно, без всякого на то основания, без каких бы то ни было доказательств, он понял, что эти люди неизвестно каким образом связаны и причастны к убийству Терезы Сула и что именно от них исходит смертельная угроза его собственной жизни.

Разум не хотел подчиняться иррациональным чувствам, не хотел воспринимать необоснованных подозрений. Люди, собравшиеся в Шато-Неф-Горэ, никогда раньше не встречали Поля. Так почему же они должны желать его смерти? И что плохого сделала им Тереза Сула? Чтобы убить, надо ненавидеть или бояться.

– Я любил Терезу, – прошептал Поль. – Я всегда былей благодарен за доброту и участие, которое она принимала в моей судьбе. Моя мать умерла у нее на руках. Тереза была также очень добра к тебе, девочка, когда я не мог ухаживать за тобой.

Суавита ответила печальным взглядом.

– Я тоже ее любила, мне очень жаль и я оплакиваю ее, – говорили эти грустные глаза.

– Так неужели все это правда? – в недоумении говорил Поль. – Кто тебе сказал об этом? Кого ты видела?

Пытаясь остановить поток вопросов, Суавита сжала его руку. Таким образом девочка всегда давала понять, что хочет ему ответить. И на этот раз он обратил внимание на этот жест – один из самых выразительных и понятных, но мысли его все еще витали вокруг событий сегодняшнего дня, и ему вдруг вспомнились странные слова, которые шептали за его спиной:

– Ружье все еще у него!

Только теперь Поль вспомнил, каким странным тоном слуга нормандец спросил, не ходил ли он сегодня на перекресток Бель-Вю-дю-Фу.

На перекресток Бель-Вю-дю-Фу! Перед его взглядом вдруг возникло дикое лицо браконьера, мелькнувшее среди густой листвы. А выстрел, который они слышали с Изоль?

Теперь и неуместный упрек горничной становился понятным:

– Я так и думала, что у вас не будет аппетита…

В то время как Поль, занятый собственными мыслями, казалось, позабыл о девочке, Суавита высвободила руку, вернулась к столу, села и снова взялась за перо. Поль не обращал на нее внимания, он был весь в плену собственных раздумий и догадок.

Суавита, дрожа от волнения, вновь обмакнула перо в чернила. Ее слабая и нерешительная рука замерла над бумагой. Несколько раз она начинала писать и тут же рвала листочки, недовольная результатом своего труда. Наконец она встала и протянула Полю бумагу.

Поль взял листок и с трудом разобрал корявые буквы, составляющие в конечном итоге всего два слова. Суавита написала: «моего отца».

Поль так ничего и не понял. Он давно забыл свой последний вопрос, ответ на которой держал сейчас в руке. Он решил, что девочка назвала отцом его самого, и это пробудило в нем смешанное чувство радости и сожаления. Он протянул руки к Суавите, но она с гневом оттолкнула его. Взгляд девочки предостерегал об ошибке, все существо возмущалось и кричало, лицо кривила судорога.

– Это не вы! Не вы! – хотела она сообщить Полю.

– Успокойся, дорогая, постарайся объяснить, я тебя не понимаю, – проговорил Поль спокойно и тихо.

Но Суавита не знала, как поведать Полю о событиях, невольным свидетелем которых она оказалась. Никакие знаки здесь не помогали, требовались обычные слова, поэтому она и начертала их на клочке бумаги. Однако она тщетно старалась уведомить молодого человека о приходе незнакомца в их дом, о своем удивлении и радости при виде отца, о ужасной боли, ранившей ее душу, когда она узнала, что Поля обвиняют в убийстве Терезы Сула…

Девочка понимала, что ставит перед собой невыполнимую задачу, однако прилагала неимоверные усилия, чтобы своим необычным поведением возбудить хотя бы любопытство Поля, тем самым предостеречь его, заострить его внимание и заставить сосредоточить мысли на последних событиях. Ее глаза горели, все существо бунтовалось против сковывающего ее недуга, лицо напрягалось, а губы шевелились в попытке произнести хоть слово. Но она по-прежнему лишена была дара речи, и ни одно слово так и не слетело с ее губ.

С тех пор, как Поль принес полумертвую Суавиту в свое бедное холостяцкое жилище на Иерусалимской улице, девочка никогда не пыталась заговорить. Сейчас же от нетерпения и обиды, что ее не могут понять, она в отчаянии показывала на свой рот…

В дверь постучали и в комнату вошел слуга.

– Вас спрашивает дама. Она прискакала на лошади, – заявил он.

Поль внезапно потерял всякий интерес к разговору с девочкой. Он вздрогнул, вскочил на ноги и поспешил к двери, совершенно забыв о малышке.

Суавита схватила его за руку, развернула лицом к себе и умоляюще посмотрела ему в глаза.

– Не уходи! Не уходи! Прошу тебя! – взывала ее душа. Он мягко высвободился из ее объятий и вышел, бросив от порога:

– Жди меня, я скоро вернусь.

Сердце бешено колотилось у него в груди, а губы шептали имя Изоль.

XX «BROKEN HEART»

Англичане говорят: «Умер от разбитого сердца», «broken heart», заявляя об этом таким образом, словно речь идет о чахотке или тифе. Они ничего не смыслят в любви, эти настоящие безбожники в области чувств, и готовы любовные несчастья объяснять разрывом аневризмы.

Суавита без сил опустилась на стул. Она так страшно побледнела, что вполне можно было подумать, что она вот-вот умрет, и умрет-то как раз «от разбитого сердца».

Она не знала имени своей соперницы. Она никогда не видела ее, но точно знала, что соперница существует. К тому же – соперница счастливая. И еще Суавита знала, что сейчас к Полю пришла именно она.

Суавита часто представляла ее себе: блистательную и красивую, необыкновенно красивую, потому что Поль ее любил. Иногда она спрашивала себя: «Сможет ли та женщина любить его так, как люблю его я?»

Душа Суавиты была любящей и нежной. И эта любовь напоминала своей преданностью набожность. Девочка жила своей любовью, как живут цветы, – благодаря солнечным лучам и росе.

То перевоплощение, которое только что видел Поль, исходило из самой глубины ее сердца. Единственным ее желанием было любить его, иметь возможность сказать ему об этом! Один только Поль мог порвать те путы, которые сковывали Суавиту. Она принадлежала к числу тех, кто оживает от первой же ласки.

Девочка долго оставалась неподвижной, словно раздавленная непомерной тяжестью своего горя. Она не плакала. В ее потухших, широко раскрытых глазах зияла пустота.

Но любые звуки тем четче доходили до нее, и она, сама того не сознавая, прислушивалась, страшась одновременно услышать нечто ужасное, что навсегда разрушит ее покой.

Снизу долетел скрипучий звук открываемой и сразу же закрываемой двери. Суавита слабо вздрогнула. Ее взгляд упал на то место, где еще так недавно рядом с ней сидел Поль. Всю боль и глубокую тоску, которые могут наполнить сердце ребенка, выразил этот взгляд. Ее маленькие изящные белые руки скрестились на коленях, голова склонилась, и прекрасные светлые волосы упали вниз, закрывая лицо.

Слезы выступили на глазах только при звуках женского голоса, нарушивших тишину в спальне Поля, где сидела Суавита. В нише, над кроватью Поля, висело распятие, унаследованное им от матери. Суавита медленно встала со стула, подошла к кровати и преклонила колени. Но она не могла молиться.

Неслышным шагом она приблизилась к двери, через которую вышел Поль. За этой дверью находилась приемная, за ней – гостиная. В гостиной разговаривали. Она различила голос Поля, а вот другой…

Поль в самом деле был в гостиной. Он стоял перед мадемуазель Изоль де Шанма, сидевшей на диване. Две лампы на каминной полке едва освещали большую темную комнату, меблированную довольно скупо. Свет падал на гордое, красивое лицо Изоль, казавшееся еще более таинственным при таком скудном освещении. Поль не сводил с нее восхищенных глаз.

Куда девалось трогательное волнение, которое еще недавно заставляло учащенно биться его сердце? Куда улетучились мысли о его бедной маленькой Блондетте?

Он буквально пожирал Изоль глазами. Во всем мире для него существовала лишь она одна.

Изоль сидела, опустив глаза. Она о чем-то думала, и меж бровей у нее пролегла маленькая складка.

– Месье барон, – произнесла она наконец, – мне очень трудно начать этот разговор. Но я знаю, что вы сделали для меня, поэтому было бы жестоко огорчать вас.

Поль понял все с полуслова, и сердце его мучительно сжалось. Отчаянным усилием воли он отогнал подступившую тоску.

Он думал:

«Она корит себя за то, что пришла сюда. Эта ледяная холодность вызвана ее гордостью».

– Я пришла, – продолжала мадемуазель де Шанма, словно отвечая на незаданный вопрос, – потому, что так велел мне мой долг. Я поступила с вами слишком сурово, месье барон. Я поведала вам о своей ошибке, о своей роковой тайне, которая изменила мою жизнь и определяет мою дальнейшую судьбу. Я призналась вам, что мне не было позволено претендовать на руку человека благородного происхождения… Прошу вас, не прерывайте меня, мне трудно выразить свою мысль… До того момента я была с вами откровенна, но я обманула вас, когда добавила, что смогла бы когда-нибудь полюбить вас.

Поль открыл было рот, чтобы остановить ее, она жестом попросила его помолчать.

– Я обманула вас дважды, месье барон, – заявила она. – Сначала, скрыв от вас тот факт, что есть другой человек, с которым я связана прочными узами.

– Вы любите! – воскликнул Поль.

– Не знаю, люблю ли я, – ответила Изоль хмуро. – Да и какое это имеет сегодня значение! Давно уже этот человек развратил мой разум и мое сердце. Это тот самый, к которому я послала вас, чтобы вы убили его. Он нарушил мой покой, приучая меня к мысли, что я не узурпировала своего положения, а по праву вошла в дом моего отца. Я была гордой, а стала амбициозной. Моей ошибкой было желание расти вне семьи, в которую я вошла, благодаря милосердию одной святой женщины. Не знаю, почему я рассказываю вам о вещах, которые вас не касаются. Кажется, мне необходимо объяснить и другим, как и себе, причины моего падения, объяснить также, почему, несмотря на холодное прощение моего отца, я продолжала скатываться к моей гибели.

– Но вы не погибли! – воскликнул Поль, преисполненный уважения перед этим порывом добровольного признания, достойного, по его мнению, великодушного сердца. – Изоль… Мадемуазель… Ваше раскаяние вернет вам веру в себя!

– Я не раскаиваюсь, – прервала она его холодно, словно ее голос исходил из самых мрачных глубин сердца. – Я люблю и уважаю своего отца. Пребывание в его доме вызывает во мне ужас. Я стала полноправным членом его семьи из милости законной супруги. Я остаюсь в этом доме, благодаря прощению, данному из жалости… Я ненавижу прощение, жалость и милостыни.

Она произнесла последние слова с глухим напряжением, с некоторым вызовом, прозвучавшим в ее голосе. Сквозь бахрому ресниц лихорадочным огнем блестели ее изумительные карие глаза. В этот момент Изоль казалась Полю невероятно красивой. Глядя на нее, он пьянел.

– Я пришла, – продолжала она, – потому что сегодня я узнала о событиях, которые имеют непосредственное отношение к вам и о которых я ничего не знала при нашем последнем свидании. Тогда я думала, что больше никогда вас не увижу.

– Что?! – пробормотал Поль.

– Я страдаю, – сказала она, – пощадите меня. Я преклоняюсь перед вашей молодостью, вашей отвагой и вашей чуткостью. Я испытываю к вам странное, до сих пор мне незнакомое и совершенно новое чувство: повторяю – я преклоняюсь перед вами, жалея вас одновременно.

– О! Вы полюбите меня, мадемуазель… – умоляюще прошептал Поль.

– Никогда! – произнесла она уверенно и очень спокойно.

Нетерпеливым жестом Изоль велела ему молчать, прикоснулась рукой ко лбу, словно голова у нее раскалывалась от боли, и продолжила:

– Я пришла не для беседы. Меня утомляет отвечать на ваши вопросы. Я пришла выполнить долг и сказать вам о том, о чем вам знать необходимо, и я требую выслушать меня.

Она указала Полю на стул, и он безмолвно подчинился ей.

– У меня есть любовник, – сообщила она бесстрастно, как будто ей нравилось убивать жестокостью слов ту рыцарскую нежность и преданность, которые Поль испытывал к ней. – Я была любовницей самозванца, а теперь я усомнилась в честности моего нового любовника.

Поль вздрогнул.

– Хватит, мадемуазель, ради Бога, хватит, – прошептал он. Ему было очень стыдно, он испытывал крайнее смущение, слушая ее слова. – Для того, чтобы доказать ваше желание освободиться от моей любви, нет необходимости так жестоко оговаривать себя!

Она грустно улыбнулась и взяла его за руку. Но Поль отдернул руку.

– Я не хочу, чтобы вы любили меня, это правда, – сказала она, – но я не солгала вам. Человек, о котором я рассказала вам, мой хозяин. Моя ненависть бросила меняв его объятия. Мы разделяем одну ненависть, и это чувство объединяет нас. Поэтому, когда он сказал: «Барон д'Арси любит вас, как любили рыцари прошлого, пойдите и укажите ему того, кого следует покарать. И он его покарает…», я пришла.

На этот раз Поль промолчал. От этих признаний кровь стыла в жилах.

– И я сказала вам: «Покарайте!», – продолжала мадемуазель де Шанма все более глухим голосом. – Вы поступили так, как велела вам ваша совесть. Вы – само благородство. Вы прилюдно оскорбили принца, тем самым спровоцировали его на новый обман. Но вы подвергли свою жизнь опасности умереть не от шпаги, а стать жертвой закона, а я не хочу, не желаю и не допущу такой развязки. Я сказала об этом тому, кто послал меня к вам. Он тоже этого не захотел, потому что вы ему безразличны, а всей душой он ненавидит вашего противника. Он сказал мне: «Возвращайся к барону д'Арси и передай ему, что месье Николя, хозяин Шато-Неф-Горэ, тот, которого называют принцем, сыном несчастного Людовика и так далее, у него ведь много разных имен, – словом, этот человек и есть убийца Жана Лабра».

– Моего брата! – воскликнул Поль, подскочив от неожиданности.

– В подтверждение всего сказанного здесь, – говорила мадемуазель де Шанма с бесстрастным выражением лица, – мой новый любовник, заклятый враг принца, просил меня предупредить вас о том, что принц заманил вас в ловушку, окутал, как паутиной, сетью улик и доказательств, из которых вам, месье барон, не удастся вырваться без моей помощи. Николя сделал все, чтобы барон д'Арси не нашел убийцу своего брата. Николя станет защищаться; никто не увидел бы в этом ничего плохого, если бы принц не мешал другим. Сегодня мой любовник и Николя помирились, так что самое время нанести принцу удар. Я сообщаю вам продуманный принцем план его собственной защиты: сегодня утром по его приказу была убита женщина, Тереза Сула, – при этом имени голос Изоль слегка дрогнул, – а обвинят в этом преступлении вас, месье барон д'Арси.

– Мне уже сказали об этом! – прошептал Поль, вставая со стула и нервно меряя комнату большими шагами.

Он тщетно пытался привести в порядок свои мысли. Шагая по комнате взад-вперед, он повторял имя брата, но ненависть и гнев остались где-то в прошлом. Им владела лишь всепоглощающая, всепобеждающая, губительная и жгучая страсть – любовь к Изоль. Но эта любовь не имела будущего, и Поля, как и раньше, охватило желание покончить с собой, но и на этот раз ему не доставало решимости.

Изоль была рядом, он мог прикоснуться к ней, заключить в объятия…

Дойдя до противоположного угла комнаты, Поль повернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее, и замер. Она сидела, уронив голову на руки. Эта поза, которую случайно приняла Изоль, напомнила Полю излюбленную позу Блондетты.

Внезапная мысль, неожиданная догадка становилась реальностью. Поль вдруг понял, что скорее Изоль напоминает Блондетту, чем наоборот, и что девушки похожи, как могут быть похожи только сестры.

Несколько минут Изоль молчала, потом снова заговорила:

– Тереза Сула! Я ни разу не сказала ей, да, ни разу не сказала ей, что верю, что она – моя мать. Если Бог есть, он жестоко покарает бессердечных!

Поль, всем телом опершийся о каминную полку, поднес дрожащие руки к лицу и отчаянно воскликнул:

– Я люблю вас! Я люблю вас, как безумный!

Его голос, казалось, вернул к действительности мадемуазель де Шанма. Она холодно спросила:

Месье барон, почему вы прячете у себя мою сестру? Ответьте, я хочу знать.

Вашу сестру! – произнес Поль, не понимая, о чем спрашивает Изоль. Его воспаленный мозг отказывался что-либо понимать.

– Вот уже три года и несколько месяцев, – продолжала Изоль, – с вами живет Суавита де Шанма.

В глазах Поля мелькнуло удивление.

– Я ее везде искала, – тихо сказала Изоль, словно разговаривая сама с собой, – но давно уже не ищу. Я ее очень любила, но теперь я больше никого и ничего не люблю. Я говорю вам об этом потому, что тот человек, который хочет вас уничтожить, очернил вас в глазах генерала, сказав ему сегодня вечером: «Барон д'Арси убил Терезу Сула за то, что она узнала в нем похитителя младшей из сестер де Шанма».

– Тереза Сула знала вашу сестру? – спросил Поль, и прежде чем Изоль смогла ответить, добавил:

– Все эти три года и несколько месяцев Тереза Сула видела девочку каждый день. Именно Тереза повторяла мне без конца: «Никого не пускайте в дом! Те, кто хотели бы от нее избавиться, будут ее искать. Оберегайте ее, раз уж вы ее спасли!»

– Значит, Суавиту хотели убить! – прошептала в испуге Изоль.

Поль в двух словах рассказал ей обо всем, что произошло, начиная с его появления на островке под Новым мостом той ночью, когда он решил покончить с жизнью.

Изоль рассеянно слушала его.

– Однажды я сказала Терезе Сула, – подумала она вслух, – «Если Суавита вернется домой, меня выгонят!» Тереза очень любила меня! Эти мои слова стали для нее смертным приговором.

Девушка встала с дивана.

– Я сделала все, что должна была сделать, – произнесла она со странным спокойствием, которое за время беседы с Полем почти не покидало ее. – Прощайте!

Поль, преграждая путь к двери, опустился перед ней на колени.

– Как! – воскликнула Изоль, и в ее голосе послышалось изумление. – Даже после того, что я вам рассказала!

– Я не могу вам поверить! – вскричал Поль и схватил ее за руки. – Неужели я не вижу, сколько в вас благородства и гордости?

Она улыбнулась так горько, что он отступил.

– Оставаясь с матерью, я была бы очень хорошей девочкой, – болезненно усмехнулась Изоль, – я бы знала несчастную историю ее жизни и плакала бы вместе с ней. Я бросила бы вызов тем, кто обольщает юных девушек. Пребывая с отцом, я стала плохой, потому что внутренний голос все время напоминал мне: ты пришла издалека и снизу. И я возвращаюсь туда, откуда и пришла, только еще дальше и ниже!

Она сделала шаг к двери, но Поль придержал ее.

– Останьтесь! – умолял он, задыхаясь от волнения. – Неужели вы надеетесь сбежать от меня? Куда бы вы ни пошли, я пойду…

– Вы! – прервала его Изоль.

В этом единственном слове прозвучало столько отчаяния, что Поль опустил руки и поднялся с колен.

– Останьтесь, – вновь, уже более решительно, повторил он. – Я понимаю вашу мать, и я благодарен ей, что в глазах генерала я стал похитителем! Теперь я могу думать только о вас, любить только вас! Суавита вернется к отцу. Бог свидетель, девочка вернется чистой, как ангел, в дом честного человека! Изоль! Моя прекрасная, моя единственная! Разве кто-нибудь решился бы сказать хоть сотую часть того, что вы осмелились поведать мне! Я человек отважный – это вы сами сказали. Между вами и вашими обидами встанет мое сердце; мое сердце станет вашей крепостью, вашим убежищем, где я, ваш верный раб, буду любить вас! Изоль! Я чувствую, что Господь велит мне преклоняться перед вами! Мое и ваше спасение в этой безграничной любви, которая мне уже вернула надежду. Будьте моей! Будьте моей женой, Изоль!.. О, возлюбленная моя! На ваших глазах слезы. Сжальтесь, сжальтесь!

Он целовал край ее платья и плакал. Изоль слушала его – сначала холодно, потом взволнованно. Глубокий вздох вырвался у нее из груди.

Когда он замолчал, с надеждой смотря на прекрасное лицо, ее глаза действительно увлажнились. Две слезы медленно скатились по бледным щекам. Она склонилась над ним и ледяными губами прикоснулась к его лбу, прошептав:

– Никогда!

В тот самый момент, когда Поль, почувствовал этот прощальный поцелуй, он вдруг услышал незнакомый голос, полный глубочайшей печали:

– Это Изоль! Это моя сестра!

Дверь, ведущая в покои Поля, распахнулась, и на пороге появилась Суавита.

Девочка заговорила.

За ней в дверном проеме возникло серьезное и грустное лицо генерала, графа де Шанма.

XXI ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ИЗОЛЬ

Нам нет нужды объяснять значение двух слов «моего отца», с таким трудом нацарапанных на листке бумаги бедной немой девочкой во время ее разговора с Полем Лабром. Она хотела сказать: «Я видела моего отца». Она хотела сказать это, несмотря на энергичный протест генерала.

Генерал де Шанма считал младшую дочь погибшей. Полю же она отдала больше, чем жизнь, она вручила ему свою душу.

Это была огромная, всепоглощающая любовь. Так страстно и беззаветно полюбить можно лишь один раз в жизни, и эта любовь – до последнего вздоха. Для того, кто любит, не существует больше никого и ничего, кроме возлюбленного. Полюбивший живет для любимого и умирает, продолжая любить.

Генералу, чтобы проникнуть в дом, не пришлось подкупать слуг. Он воспользовался моментом, когда все были настолько напуганы убийством Терезы Суда, что только говорили и гадали об этом жутком происшествии. «Люди из Парижа» постарались рассказать новость на всех углах, распустив при этом слух о виновности барона д'Арси. Поль Лабр должен был «заплатить по закону».

Генерал, воспользовавшись растерянностью, вызванной быстро распространяющимся слухом о виновности месье барона д'Арси, а также благодаря своей известности и положению в обществе, сумел оказать необходимое давление на слугу нормандца и на горничную.

Никому никогда не верь на слово – таково правило здешних мест. Нормандия и недоверие – синонимы. Однако всем известно, что даже самая чудовищная клевета на самого святого человека всегда непременно найдет по крайней мере одного человека, который в нее поверит.

Но генерал, как мы знаем, в нее не поверил. Где-то в глубине его души зародился протест, недоверие относительно утверждений анонимного письма, полученного сразу после убийства Терезы Сула. Слишком уж тщательно автор вдавался в подробности этого темного дела. Генерал воспользовался замешательством и испугом слуг Поля, чтобы проникнуть в дом. Он считал, что поступает правильно; генерал хотел найти дочь.

Как видим, слуга и горничная подчинились требованиям генерала, и Поль так и не узнал, что в его отсутствие кто-то зашел в дом. Генерал тем временем решительно и смело продолжал свое частное расследование. Прислуга не могла долго скрывать от него присутствия Суавиты. Девочка узнала его сразу и от радости лишилась чувств у него же на руках.

В первый момент, когда при мерцающем свете свечей генерал заглянул в глаза ребенка и произнес вслух имя Поля, сердце старого отца болезненно сжалось. Он поверил, по крайней мере, части тех обвинений, что содержались в анонимном письме. Но невинность сердца – честный свидетель! Она говорит правду решительнее, чем невинность тела.

Сердце Суавиты было добрым и чистым. Она не могла защищать Поля Лабра, поскольку неспособна была обвинять никого другого. Но непорочная чистота ее взгляда значила больше, чем страстные речи всех адвокатов мира. Этот юный и нежный взгляд горячо заговорил, когда девушка услышала, в каком страшном преступлении подозревают Поля Лабра – ее друга и опекуна.

Было странно и любопытно видеть, как менялась Блондетта в ходе этой беседы. Сначала – счастливое дитя в объятиях нашедшегося отца; затем – удивленная и возмущенная девушка; и, наконец, – надменная женщина, с презрением отказывающаяся отвечать на оскорбительные для Поля вопросы.

Хотя генерал не мог так же хорошо понимать Суавиту, как тот же Поль, в жестах девушки было столько экспрессии, а глаза ее были столь красноречивы, что ее немые объяснения развеяли большинство сомнений графа де Шанма.

Через час этой пантомимы, прерываемой вспышками то гнева, то ласки, генерал выяснил большую часть того, что хотел узнать. Блондетта, как могла, рассказала отцу свою историю.

Граф де Шанма понял по жестам девушки, что бедняжку похитили, завернули в одеяло и бросили с высоты в воду. Малютка заледенела от холода, ее сковал ужас… Но потом ее спасли, согрели, выходили… Глаза Суавиты воскликнули: Бог послал мне на помощь ангела!

Генерал словно своими глазами увидел, как девочку уложили на чужую кровать. Маленькая, несчастная, умирающая Суавита вернулась к жизни, но лишилась памяти и дара речи, так что не смогла даже назвать своего имени.

Это поразило месье де Шанма. Он давно спрашивал себя, почему Поль, его сосед, не увенчал своего благодеяния тем, что вернул девочку в семью. Теперь стало ясно, что Поль просто не мог ничего сделать, поскольку сам ничего не знал.

Однако после окончания разговора с дочерью многое еще оставалось для генерала неясным. Когда Поль вернулся, граф де Шанма послал к нему Суавиту. Отец имел право знать то, что происходило с его дочерью в течение этих долгих трех лет. Генерал подслушал их беседу, которая обнажила перед ним сердце дочери, единственного его любимого и родного существа.

Граф де Шанма подслушал и другой разговор, который произошел в гостиной между Полем и Изоль и который так отличался от первого. Изоль была старшей дочерью генерала. Она была так прекрасна – и так несчастна. Граф имел право знать и это. В тот момент, когда генерал вошел в гостиную вслед за Суавитой, ему уже было известно все – вплоть до той чудовищной роли, которую сыграла в этой истории бедная Тереза Сула.

Суавита тоже подслушивала, хотя и не имела такого права.

Она долго оставалась в спальне; сердце девушки разрывалось от боли: Суавита чувствовала себя почти рабыней! Но, наконец, взволнованные голоса из-за двери и смысл беседы дошли до ее сознания, и она обезумела! Машинально, дрожащей рукой она приоткрыла дверь из спальни. В приемной было темно. Генерал, не покидавший своего поста с самого начала разговора, подвинулся, чтобы дать дочери место рядом.

Неуверенным шагом, превозмогая себя, Суавита приблизилась к двери, ведущей в гостиную.

Поль говорил. Увы! Никогда Суавита не слышала, чтобы он разговаривал так! Голос его изменился. Казалось, этот голос принадлежит какому-то чужому человеку. В смертельной тоске слушала Суавита слова Поля, полные страсти, незнакомые и странные. Каждое из этих слов ранило ее в самое сердце. Она чувствовала, что умирает. Прежде чем упасть, она захотела увидеть, увидеть в лицо свою счастливую и ненавистную соперницу.

Цепь, сковывавшая речь девушки, лопнула от страшного потрясения и невыразимой боли. Суавита заговорила, но тут же рухнула без чувств.

Пораженный Поль и Изоль, которая не заметила своего отца, бросились к ней. Тут Изоль подняла глаза, увидела суровый взгляд генерала и отступила. Поль подбежал к малышке один.

Генерал не оттолкнул его, но поднял Суавиту сам. Держа ее на руках, он посмотрел на Изоль и указал пальцем на выход.

Краска залила щеки Поля, но Изоль сказала ему:

– Я запрещаю вам защищать меня.

Потом она внимательно посмотрела на графа де Шанма. В ее взгляде не было ни смирения, ни вызова.

– Месье, – проговорила Изоль, – я ваша дочь. И я уважаю вас; я любила вас, пока не причинила вам зла, самане подозревая об этом. Я обожаю этого ребенка, причиной несчастий которого я невольно стала, и возвращаю девочке мою долю наследства. Не будьте безжалостным ко мне! Моя мать не заслужила смерти – но погибла из-за меня. Моя мать не обивала пороги вашего замка, это вы сами сочли нужным явиться к ней в больничную палату. Не я просила себе имя де Шанма, вы сами мне его дали, но я возвращаю его вам. Я не требовала у вас места в вашем благородном доме, и я не смогла там удержаться. До того, как я узнала, месье, что Тереза была моей матерью, я часто слышала, как она бормотала про себя: «Никогда не надо лезть в чужую семью». Я все время пыталась понять, что мадам Сула имеет в виду. А когда поняла, то с удивлением обнаружила, что думаю точно так же. Приход в чужую семью приносит несчастье, и я жестоко наказана. В книгу, где все должно быть правдой, закралась ложь, и вы тоже наказаны. Бог простил только ту, которая бескорыстно желала мне добра и ради меня пожертвовала собой. Бог простил мою мать.

Изоль замолчала. Генерал уложил Суавиту на диван. Поль зачарованно смотрел на Изоль, и та заговорила вновь:

– Месье, вам не придется выгонять меня, я уйду сама. Но помните: если бы не вы, меня бы растила моя мать! Самый благородный дом ничего не стоит для девочки, лишенной материнской ласки. Я не упрекаю вас ни в чем. Прощайте!

– Помогите мне, – очень тихо произнес граф де Шанма, указав на Суавиту. Изоль встала на колени у дивана и поднесла к лицу своей сестры флакончик с нюхательной солью.

– Вы позволите мне поцеловать ее до того, как она придет в себя? – спросила Изоль глубоким и нежным голосом, который затронул самые чувствительные струны в душе Поля Лабра.

Генерал кивнул. Изоль поцеловала бледные щеки Суавиты и прошептала:

– Пусть она будет счастлива! Пусть ее полюбят – и пусть полюбит она!

Красавица произнесла последние слова с благоговением, как молитву. Поль судорожно прижал руки к груди.

– Она вздохнула, – прошептала Изоль, третий раз поцеловав Суавиту, теперь уже в лоб.

Потом красавица встала и добавила, посмотрев отцу прямо в глаза:

– Месье, хотя я не виновата перед вами ни в чем, я прошу у вас прощения. Мадам графиня де Клар, которая покинула меня, никогда не была родственницей Терезы Сула, но зато была родственницей генерала графа де Шанма.

Кровь прилила к бледным щекам генерала.

– Якобы для того, чтобы спасти вас, – продолжала Изоль, – самозванец Николя, изображавший наследника престола Людовика де Бурбон, ваш соучастник, вошел в дом на набережной Орфевр, который покинули затем обе ваши дочери: одна – с кляпом во рту, другая – с ядом в сердце!

Изоль шагнула к генералу.

– Месье, – закончила она, – я все сказала. Простите меня и поцелуйте на прощание. Вы никогда больше не увидите меня.

Чуть поколебавшись, генерал раскрыл объятия и прижал старшую дочь к своей груди. Изоль первая оторвалась от него.

– Она сейчас придет в себя, – шепнула красавица, указывая на Суавиту. – Почему бы не объяснить ей, что это был всего лишь страшный сон? Прощайте.

И Изоль решительно направилась к двери. Поль попытался было остановить девушку, но она бросила ему:

– Я запрещаю вам следовать за мной.

В тот же миг генерал схватил его за руку.

– Останьтесь! – приказал граф де Шанма.

На пороге Изоль обернулась. На губах ее играла ослепительная улыбка. У Поля подогнулись колени.

– Сон! – повторила Изоль. – Отец, у вас есть только одна дочь, она скоро улыбнется вам. У Суавиты никогда не было сестры. Месье Поль Лабр, существует лишь одна мадемуазель де Шанма, которая обязана вам жизнью и которой вы обязаны счастьем.

И дверь за Изоль захлопнулась. Суавита очнулась со словами:

– Поль! О! Как я молилась, чтобы иметь возможность произнести однажды ваше имя!

Изоль де Шанма даже не стала возвращаться в замок своего отца. Она выполнила долг, предначертанный ей судьбой, и вступила теперь на путь ненависти и отчаяния.

Читатель, наверное, догадался, как звали человека, окончательно погубившего красавицу.

В нашей драме этот человек сыграл второстепенную роль, хотя и держал в руках все нити дерзкой интриги и давно готовился нанести неожиданный удар.

Это был месье Лекок де ля Перьер, Приятель-Тулонец, один из предводителей Черных Мантий, распутник, который ненавидел и презирал женщин.

Он использовал их лишь как орудия для достижения своих собственных целей. Сейчас Лекок поклялся уничтожить своего сообщника, принца-самозванца, выдававшего себя за сына несчастного Людовика XVII; влияние Николя в ассоциации росло – и все больше угрожало могуществу самого Лекока. И Лекок вступил в связь с Изоль, которая тоже мечтала о мести; с помощью красавицы он решил натравить Поля на своего врага.

Связь Лекока с Изоль была более чем странной. Лекок не любил Изоль, она же инстинктивно ненавидела его. На короткое время ее увлекла его порочность. Изоль отдалась ему, чтобы купить помощь этого злого гения, убивающего без содрогания и жалости, словно отравленный кинжал.

Суавиту уложили на диван в гостиной, и малышка заснула.

В окно проникли первые лучи рассвета. Генерал, граф де Шанма, и Поль Лабр, барон д'Арси, сидели за столом и беседовали вполголоса. Они проговорили всю ночь.

– Месье барон, – произнес генерал, – ваш отец был моим другом и боевым товарищем. Вы спасли мою дочь. Я оказался невольной причиной смерти вашего брата, ибо тот удар, который оборвал его жизнь, предназначался мне. Я знаю того, кто хочет погубить вас. С такими противниками не сражаются. Не ходите на эту дуэль.

– Я не пойду сражаться, месье граф, – ответил Поль, – я пойду карать. А потом для меня все будет кончено. Жизнь моя разбита.

Генерал протянул ему руку.

– Я буду вашим секундантом на дуэли, месье барон, – воскликнул он. – Что бы вы ни решили сделать сегодня, я буду сопровождать вас и помогать вам.

XXII ДОЛОЙ ШАМУАЗО!

Ля Ферте-Mace – городок с пятью-шестью тысячами жителей, административный центр кантона. В нем налажено производство тика, хлопчатобумажной и других тканей, а также самшитовых табакерок и щипцов для орехов. Люди здесь в основном зажиточные и просто богатые. Среди любителей долгих и обильных застолий славятся местные харчевни и постоялые дворы, считающиеся лучшими на двадцать лье вокруг.

В городке много красивых девушек и умных, сообразительных юношей. Их вовсе не портит то, что, бегая на свидания, они говорят друг другу: «Я люблю тебя!» на чистейшем нормандском наречии.

Месье Бадуа был человеком в высшей степени достойным всякого уважения, хотя и не хватал звезд с неба. Потому, возможно, мы не слишком часто упоминаем о бывшем инспекторе полиции. Так вот, месье Бадуа остановился в гостинице «Лебедь на распутье». В данную минуту он сидел за столом, предназначенным для почетных гостей, и ел с большим аппетитом, что свидетельствовало о его чистой совести.

Ни в коей мере не желая мешать честным людям, которые, проработав долгое время в большой и дружной семье полицейских, решили заняться частным сыском, мы просим всех любителей дешевых сенсаций успокоиться и заняться своими делами.

В конце концов, такой вид сыска – своего рода искусство. Частное расследование требует постоянной инициативы, быстрой реакции и определенной склонности к рискованным предприятиям. Канцелярская и штабная работа притупляет или вообще убивает подобные качества.

Таинственные конторы частных сыщиков, которых в Париже больше, чем можно себе представить, кажутся более фантастичными, чем задрапированные коврами пещеры, где профессиональные оракулы, впадая в сомнамбулический транс, дают свои советы и предсказания. По правде говоря, шарлатаны средневековья, наверное, посмеялись бы над грубыми и жестокими фокусами, которые пришли на смену их наивным обманам.

Если вам нужно срочно кого-то разыскать, кликните вольного легавого пса, одичавшего обитателя городских дебрей – такого, как Клампен по прозвищу Пистолет. Лишь бы к этому времени он не успел еще неплохо устроиться.

Месье Бадуа устроился – и не просто неплохо, а очень даже хорошо. Он искал последовательно и методично, пользуясь правилом: никогда никого не находить. Правда, у месье Бадуа было преимущество перед коллегами: он очень ценил Пистолета. А это значило немало. Ученые, которые не сумели преуспеть в своей области, редко признаются в этом.

Когда Пистолет, привел в гостиницу «Лебедь на распутье» своего протеже Винсента Горэ, который выступал в роли конюха и гида, молодые люди, на первый взгляд, не слишком понравились трактирщику. У них и впрямь был вид настоящих проходимцев. Но Пистолета это не волновало. За столом он ни в чем себе не отказывал, умудряясь еще и делиться воспоминаниями о той великосветской жизни, которую вел в кулуарах Бобино, одного из самых лучших театров столицы.

На все вопросы Бадуа бывший охотник на кошек лишь ответил:

– Я вновь виделся с Меш, моей албаночкой, она по-прежнему чертовски мила и обожает меня. Она, безусловно, – лучшее украшение этого блестящего общества. Наша встреча была прологом к нашему счастью… Мы обо всем поговорим после ужина. В общем, банда прибрала к рукам все, что можно, и я привез вам прекрасный образчик ее приобретений. Полюбуйтесь на звереныша, который стоит перед вами. Он – самое интересное во всей этой истории!

Месье Бадуа в нетерпении порывался встать из-за стола, но Пистолет – при полной поддержке Винсента Горэ – отдал должное каждому блюду.

– Что ж, – сказал молодой человек, доев все до крошки и осушив последний бокал, – теперь поднимемся к вам, патрон, и спрячем там этого хромого беднягу, который стоит черт знает сколько тысяч миллионов. Он слишком скверно выглядит, чтобы прямо сейчас тащить его в жандармерию.

– В жандармерию! – повторил удивленный Бадуа.

– Дело, надо сказать, идет к развязке, – ответил Клампен. – Все кончится сценой дуэли. Предатель и трус спрячет своего сообщника в зарослях у горной дороги, в укромном уголке, полном шипов и колючек. У сообщника будет заряженное ружье, и он убьет месье Поля Лабра. Гибель барона представят как смерть на дуэли.

– Месье барон будет драться на дуэли! – вскричал бывший инспектор.

– Не говорите мне об этом! – вздохнул Пистолет. – Вечно такие, как он, мешают работать! Встревают в самый неподходящий момент! Ведь Черные Мантии – свидетели и вдохновители убийства брата месье Поля! А эффектная же получится сцена! Кстати, я вам не сказал, что сегодня утром они угробили матушку Суда?

Месье Бадуа побледнел и прошептал:

– Мадам Сула мертва!

– Несчастный котик Минэ! – пригорюнился Пистолет. – Мяу, мяу, мяу! У него был такой же приятный и нежный голосок, как и у его хозяйки. Я чувствовал, что ее принесут в жертву, но думал, что у меня еще хватит времени предотвратить убийство… Ах! Патрон, такие дела делаются быстро!

– Ты! – прервав свои рассуждения, обратился Клампен к Винсенту, вталкивая хромого в комнату бывшего инспектора. – Ложись здесь на пол и спи! Если шевельнешься, получишь по шее! Когда к тебе перейдут деньги твоей матушки, с тобой, наверное, будут разговаривать повежливей, особенно если ты будешь разбрасывать золотые направо и налево.

Пистолет взял месье Бадуа под руку и продолжил свой рассказ, спускаясь по лестнице:

– Это не пустые слова, патрон. Из-за мамаши этого звереныша вся свора «хозяев будущего» и отравляет нашу прекрасную страну. На деньги старухи можно купить Париж и его предместья со всеми потрохами… Итак, я начинаю: во-первых, месье Лабр должен «заплатить по закону», на него навесят убийство матушки Сула, преступление, которого он не совершал…

С этой минуты бывший инспектор больше не прерывал своего сыщика. Пистолет, в свойственной ему манере, но удивительно четко и ясно, изложил патрону все, что видел и слышал, о чем догадался, чем сам был потрясен. В этом океане интриг месье Бадуа быстро потерял почву под ногами. Он был родом из Парижа и обладал воображением, свойственным большинству выходцев из бедных кварталов, другими словами, месье Бадуа был типичным парижским недотепой.

Эксцентричная сторона дела казалась ему немыслимой: зачем устраивать весь этот спектакль? К чему придумывать наследника престола? Все это походило на какую-то феерию. Совет Черных Мантий состоял из весьма серьезных и уважаемых людей; по мнению месье Бадуа, просто несолидно было использовать мощный потенциал преступной организации для подобных безумств.

– Простите, – вежливо отозвался Пистолет, путешественник и знаток драматического искусства, – вы добропорядочный и справедливый человек, и этого вполне достаточно, чтобы успешно руководить. Но вы никогда не путешествовали, и вам не хватает знания жизни… Когда я гостил у эскимосов, хозяин иглу, где я остановился, предложил мне стаканчик китовой водки, две трубки, набитые отменным табаком, медвежье ухо и ночной чепец из рыбьей кости, чтобы я переспал с его, эскимоса, женой; это было для него делом чести. У каждого народа свои обычаи, уж вы мне поверьте. Черные Мантии придали своей операции местный колорит. В Париже, на улице Сен-Дени, они выдумали бы вместо Людовика XVII британского лорда, вот и все. Когда речь идет о миллиардах доброй бородатой женщины, все средства хороши!

Они подошли к двери, над которой под трехцветным полотнищем[19] были начертаны известные всем слова: «Жандармерия департамента». Пистолет искренне считал, что заявления об убийстве простой женщины, какой была Тереза Сула, вполне достаточно, чтобы поднять на ноги крупные полицейские силы. Но вскоре выяснилось, что власти уже проинформированы и сделали все необходимое.

Голова месье Бадуа оказалась не такой большой и умной, чтобы вместить и понять все то, о чем ему рассказал Пистолет. Пока молодой человек налаживал контакт с бригадиром, бывший инспектор полиции выложил жандармам все. О месье Николя, о «людях из Парижа», о «заговоре» и подозрительной возне вокруг денежного мешка мадам Матюрин Горэ.

Никогда еще со времен основания города осторожные местные власти не подвергались подобному испытанию. Начался совет, с первой же минуты которого месье Бадуа стали одолевать серьезные сомнения. Внешний вид его боевого соратника Пистолета тоже не способствовал благоприятному исходу заседания.

После долгих и немного сумбурных дебатов власти постановили, что мировой судья, комиссар полиции и единственный свободный жандарм, прикомандированный к следственной группе бригадиром, отправятся в Мортефонтэн, чтобы арестовать месье барона д'Арси, на виновность которого по данному делу указывали серьезные улики. Вместе с судьей и комиссаром поедут также этот подозрительный месье Бадуа и его вороватый помощник. Таково было единогласное решение властей городка Ля Фере-Масе.

Представители закона покатили в карете. Месье Бадуа и Пистолет под присмотром двух жандармов поскакали верхом. Винсент Горэ остался в гостинице «Лебедь на распутье». Процессия отправилась в путь около четырех часов утра.

Месье Бадуа охватили дурные предчувствия. Для мелких провинциальных чиновников нет худшей рекомендации, чем бывший полицейский. Какой бы презренной ни была бы эта профессия, с ней не расстаются добровольно. Из полиции лишь изгоняют… Для всех сведущих людей «бывший полицейский» означает «уволенный полицейский». Добавьте к этому вечную вражду и взаимную неприязнь между служащими провинциальной и парижской полиции. Тогда вы поймете уныние несчастного Бадуа, в одиночку сражавшегося в стане врагов.

Ему захотелось поговорить с Пистолетом, но тот отвернулся, буркнув:

– Патрон, не всем дано изобрести порох. Вам не хватает козырей, вот в чем дело! С такими картами не сыграешь, пасуйте!

И Клампен пришпорил свою лошадь, чтобы поравняться с конем бригадира.

– Я уже не раз слышал фамилию Шамуазо, но до сих пор не имел возможности лично познакомиться с военным, с честью носящим эту фамилию, – обратился Пистолет к офицеру.

Во дворе жандармерии Пистолет услышал, что бригадира звали Шамуазо.

Сейчас этот человек сурово ответил Клампену:

– Мне по чину не положено попусту трепать языком. Отъезжайте влево!

Пистолет тихо ответил:

– Поговорить – не значит попусту трепать языком. Ине пора ли вам получить действительно высокий чин, достойный вас? Если есть на свете справедливость, то вам пришло время отличиться.

Бригадир выпрямился в седле.

– Приказываю вам отъехать от меня, – проговорил он строго, – вы мне – не ровня ни по возрасту, ни по одежде, ни по положению в обществе. Клампен прошептал про себя:

– Было бы забавно уступить жандарму. Но я, к счастью, кавалерист.

Вслух же он смиренно сказал:

– Вы – большой человек, а я – мелкая сошка, это верно, бригадир. Но я, как и вы, служил в армии. Во время кругосветного путешествия, которое я предпринял, чтобы занять достойное место в жизни, а также повысить свое образование и знание родного языка, я служил солдатом дисциплинарной роты в Алжире.

Бригадир некоторое время молчал, потом процедил презрительно:

– Многие военные служат в полиции, а бывшие солдаты дисциплинарных рот – ее сливки! Я решительно требую, чтобы вы не приближались ко мне!

Пистолет никогда не отличался излишней терпеливостью. Дерзкий ум парня уже работал над тем, как бы обойтись в этом деле без помощи жандармерии и местных властей, тем более, что те отнеслись к парижанам с явной враждебностью. И тут Клампен заметил:

– Знавали мы и более важных людей, чем вы, бригадир. Они – в отличных отношениях с властями, сулят нам почести, повышения и награды. А у вас я хотел только спросить, почему у некоего Луво по прозвищу Трубадур, на левой руке красуется татуировка: «Долой Шамуазо!»?

Первые слова бригадир встретил с подчеркнутым безразличием. Но как только Клампен упомянул о Трубадуре, Шамуазо вздрогнул, словно в задницу ему вонзилась иголка. Не зря говорят, что у самых суровых и черствых натур есть свои слабые места.

Пистолет все понял. Нервное движение бравого рубаки не ускользнуло от его глаз. И парень рискнул добавить, слегка отвернувшись:

– Но если разговор со мной вам не по душе, что ж…

– Молодой человек, – сказал бригадир, и голос его смягчился, – будьте любезны остаться. Я хочу вас кое о чем спросить. Я знавал этого Луво раньше. Вы что, друзья?

Жандармская твердость общеизвестна. Но военная хитрость есть военная хитрость. И вот бригадир попался в ловушку.

Пистолет ответил, не моргнув и глазом:

– Примерно такие же, как волк и ягненок из «Басен Лафонтена», пьесы, которая с бешеным успехом шла на сцене театра Бобино, кажется, в тридцать четвертом году.

– Где вы видели означенного типа, молодой человек? – осведомился Шамуазо.

– Здесь, в этих краях, – с готовностью объяснил Пистолет. – Я имел возможность любоваться его руками, покрытыми татуировками от плеч до кончиков пальцев, и все отлично рассмотрел, пока он храпел в дилижансе.

– Давно это было? – поинтересовался жандарм.

– Вчера… – ответил Клампен. – За шесть-восемь часов до того, как вдова Тереза Сула пала жертвой убийцы на дороге у Бель-Вю-дю-Фу.

Конечно, выглядел Пистолет жутко, но его изысканные выражения пришлись бригадиру по душе. Жандармы любят красивую речь.

– Молодой человек, – сказал Шамуазо, заставляя своего коня перейти на шаг, – если солдат дисциплинарной роты не может справиться с лошадью, то это по причине молодости. Зато об отчаянной лихости этих ребят то и дело пишут в газетах. Вы заинтересовали меня, несмотря на то, что одеты вы нелепо и ваш вид оставляет желать лучшего.

– Ах! – воскликнул Пистолет. – Да что вы говорите? Вам неприятна моя элегантная внешность? Но за мной же бегают самые модные и прелестные актрисы Парижа!.. Так вы бы не хотели отомстить Луво по прозвищу Трубадур, бригадир?

Тон жандарма стал совсем дружеским.

– Если вы поможете мне это сделать, юноша, – произнес Шамуазо, понизив голос, – я угощу вас в кабачке отменным обедом!

– Договорились! – возликовал Пистолет.

И с этой минуты они стали закадычными друзьями. Шамуазо рассказал, что Трубадур уже два раза выскальзывал у него из рук.

– Ничего, Бог троицу любит, – заключил бригадир. – Негодяю Луво не придется больше писать про меня на своем теле всякие гадости! Я хватал его уже дважды: в Тулоне и в Бресте, но ему удавалось бежать. На этот раз ему светит или тюрьма Рошфор, или гильотина.

Такие игры, ставка в которых – жизнь, – обычное развлечение жандарма. Но они вовсе не говорят о его жестокосердии.

Когда рассвет позолотил верхушки деревьев, Пистолет и бригадир скакали на своих конях далеко впереди процессии. Бригадир под самыми страшными пытками не выдал бы служебных тайн, но Клампен выудил у него все. Парень узнал, что Николя опередил их. Представители местной власти питали к монсеньору глубочайшее уважение, к тому же этого красавца защищали инструкции, присланные из Парижа.

Клампен понял, что полиция Ля Ферте-Mace почти не сомневается в виновности Поля Лабра.

Когда Пистолет и Шамуазо въезжали в Мортефонтэн, часы на башне маленького храма пробили пять утра.

Пистолет покинул своего спутника со словами:

– Бригадир, я целиком и полностью разделяю ваше мнение. Черные Мантии – это всего лишь глупая выдумка, месье Николя – честнейший человек. Но вот Луво по прозвищу Трубадур…

– Этот – моя забота, молодой человек! – свирепо сверкнул глазами жандарм.

– Бригадир! – вскричал Клампен. – Ведь мы совсем рядом с рощей, справа от Бель-Вю-дю-Фу! Раскройте глаза!

Пистолет придержал своего коня, дождался месье Бадуа и, тронув его за плечо, шепнул на ухо:

– Вы, патрон, ничего не предпринимайте! Слышите? Ни-че-го!

Парень подхлестнул свою лошадку, и та понеслась галопом. Через десять минут Пистолет постучал в двери замка Шато-Неф-Горэ и потребовал немедленно провести его к месье Лекоку де ля Перьеру.

Войдя в апартаменты Лекока, Клампен заявил:

– Мэтр, я не желаю, чтобы вы задавали мне какие-то вопросы. То, что я хочу вам сказать, я узнал от одной женщины. Прежде, чем я произнесу ее имя, вы меня убьете. Между вами и Николя все предельно ясно: кто кого. Если вы не прикончите его первым, он отправит вас на тот свет, уж будьте уверены. Я ничего не прошу, я – всегда к вашим услугам, месье!

Пистолет повернулся к выходу, но Лекок преградил ему дорогу. Юноша не сопротивлялся. Лекок запер дверь и процедил сквозь зубы:

– Поговорим немного, мне есть что вам сказать…

Они поговорили. Расстались они закадычными друзьями.

Покинув замок, Пистолет вскочил на коня и помчался навстречу своему приятелю бригадиру, размышляя про себя:

«Да, нелегко сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Похоже, дуэль будет жаркой!»

XXIII НАСТУПИЛА НОЧЬ

Ровно в шесть утра на перекрестке дю-Фу дороги Бель-Вю остановились две кареты. Одна из них прибыла из Шато-Неф-Горэ, и в ней находились месье Николя, он же сын несчастного Людовика, месье Лекок де ля Перьер и сам полковник Боццо, который отчаянно мерз в такую рань и изнеженно кутался в плед. В другом экипаже сидели двое: барон д'Арси и генерал, граф де Шанма.

Дороги сходились здесь звездой и казались совершенно пустынными – как и сам перекресток, ближайший овраг и лесок. Место для дуэли было, безусловно, выбрано удачно; в округе легко можно было найти еще несколько таких же укромных уголков.

В каждой карете лежало по ящичку с заряженными дуэльными пистолетами.

Поль Лабр и генерал первыми вышли из своего экипажа. Карета с «людьми из Парижа» остановилась шагах в пятидесяти от перекрестка, на дороге, ведущей из Нуета. Месье Николя и двое его секундантов ступили на землю. Принц Николя и месье Лекок держались за руки; казалось, что они – неразлучные друзья.

– Все это, – ухмыльнулся Лекок, – прекрасно продумано. Вы все разработали, все предвидели; сам дьявол не смог бы сделать лучше! А где Луво?.. Смотрите! Лабр нашел-таки себе секунданта! Это генерал!

На вопрос о Луво Николя незаметно показал глазами на заросли кустарника справа от дороги.

– Хорошее место! – похвалил Лекок. – А вы уверены в жандармерии? – осведомился он.

– Из Парижа пришло специальное указание, – ответил красавец Николя. – Меня оберегают даже слишком ревностно. А генерала, кстати, только терпят, – с усмешкой добавил сын несчастного Людовика.

Месье Лекок снова сжал руку молодого человека.

– По правде говоря, – сказал Лекок, – жаль, что нет зрителей, чтобы насладиться этим великолепным спектаклем.

Сын несчастного Людовика усмехнулся:

– Зрителями будут все наши друзья: я пригласил их прийти.

Лекок улыбнулся. Полковник проникновенно произнес:

– Я всегда говорил, что у нашего принца талант, большой талант! В единстве – сила, поэтому любите друг друга, как братья! За дело, дорогие мои! После спектакля я позавтракаю с большим удовольствием.

Обе группы встретились на перекрестке. Генерал де Шанма подчеркнуто вежливо приветствовал полковника Боццо. Полковник ответил ему:

– Славная нынче погода, не правда ли, генерал? Никак не ожидал, что вы будете секундантом этого господина.

– Я не менее удивлен, увидев вас здесь, полковник, – ответил месье де Шанма.

– Господа! – важно объявил Лекок. – Я прошу вас воздержаться от лишних разговоров. На дуэли пустые слова ни к чему: они лишь отвлекают противников.

Он едва не лопался от гордости.

– Вы ждете еще кого-нибудь, месье барон? – осведомился Лекок. – По правилам должно быть два секунданта.

– Для того, чтобы заявить о своих намерениях, достаточно и одного, – ответил месье де Шанма.

– Вы хотите только заявить о своих намерениях? – изумился Лекок. – Тогда для чего вам этот предмет? – спросил он и показал на ящичек с пистолетами, который генерал держал в руках.

– Для вас, месье, если вы честный человек, – сурово произнес генерал. – Я уважаю и ценю полковника Боццо, которого встречал когда-то при более достойных обстоятельствах и в среде людей, пользующихся всеобщим уважением. Вас я не имею чести знать. Но зато я знаю эту особу, – добавил он, кивая на Николя. – С людьми такого сорта не дерутся.

«Жаркая дуэль» – по выражению Пистолета – принимала новый оборот.

Поль Лабр пристально смотрел на красавца Николя; тот изображал полнейшее равнодушие.

– Знаете ли вы, какой титул носит человек, которого вы только что оскорбили? – с пафосом вскричал Лекок.

– Да, я знаю, – спокойно ответил генерал.

– Есть ли у вас серьезные причины… – начал было Лекок.

Но генерал прервал его и произнес, чеканя каждое слово:

– Я заявляю, что этот человек – самозванец, он – член преступной банды, а, возможно, и ее главарь. Я говорю о так называемых Черных Мантиях. Этот человек покушался на мою жизнь и убил месье Жана Лабра, брата месье барона д'Арси!

Полковник сжал свои трясущиеся худые руки.

– Черные Мантии! – повторил он в благоговейном ужасе. – Ах! Боже мой!

Месье Лекок жестом успокоил старика; Николя зловеще улыбался.

– Они еще не начали! – раздался громкий шепот со стороны поля. – Идите сюда!

Это был племянник дю Молар; он подзывал к себе месье и мадам шевалье Ле Камю де ля Прюнелэ, которые выглядывали из-за стога сена. Дю Молар и шевалье были вооружены.

На тропинке, спускавшейся с холма, можно было увидеть юных месье Портье де ля Грий, по-волчьи крадущихся к дороге. Каждый из них был вооружен ружьем и парой пистолетов.

Наконец, на вершине холма вырисовывался силуэт старого воспитанника Политехнического института, месье Лефебюра, будущего министра общественных работ. В одной руке он сжимал саблю, в другой – театральный лорнет.

Со всех сторон доносился шум, свидетельствующий об оживленном движении: звуки шагов, стук копыт, скрип повозок. Все участники заговора пришли на помощь своему руководителю.

– Отлично! – шепнул Лекок на ухо Николя. – Ну, молодец! Прекрасно сработано!

– У него талант от Бога! – пробормотал полковник и сжал руку Лекока. – Ты мне что-то не нравишься. Не затеял ли ты чего?

– Да полно вам! – ответил Лекок. – Вот, кстати, и жандармы.

Он весь лучился весельем.

Из леса в это время действительно выехал эскадрон конных жандармов. Но командовал ими не Шамуазо, а другой бригадир. А вслед за жандармами появились и представители власти из Ля Ферте-Масе.

– Отлично! – вскричал Лекок. – Прекрасно! Великолепно!

– Уважаемые господа, – обратился он к Полю Лабру и генералу де Шанма. – Я тоже слышал что-то такое о Черных Мантиях. Должно быть, они порядочные мерзавцы, раз их не встретишь в приличном обществе. Поскольку мы теперь не одни, позвольте мне говорить откровенно: не скрою, что нам мысль о дуэли тоже показалась абсурдной и, что самое любопытное, по той же причине, что и вам. Вы упоминали тут какое-то убийство. Что ж, давайте потолкуем об убийстве. Но не о вашем, месье граф де Шанма: вы, по-моему, живы и здоровы; и не об убийстве Жана Лабра, достойным наследником которого стали вы, месье барон. Речь идет об убийстве несчастной женщины, Терезы Сула. Я не хочу вас оскорбить, генерал, но нам непонятно, каким образом вы оказались рядом с преступником?

Поль смертельно побледнел. Ему показалось, что перед ним разверзлась пропасть и кто-то толкает его туда. До этой минуты молодой человек не проронил ни слова. Теперь же он вскричал:

Неужели эти люди настолько сильны, что им подвластны закон и правосудие?!

– Пусть они сделают свое дело, – приблизившись к Николя, шепнул ему на ухо старый полковник. – Очаровательное приключение! Ты заметил, мой мальчик, как блестяще выступил Приятель-Тулонец? Он обожает тебя.

– Именем Господа, именем покойного отца, всем святым клянусь, – воскликнул в это время Поль, возмущенный до глубины души тем потоком лжи, который обрушился на него, – что этот человек убил Терезу Сула так же, как он убил моего любимого брата Жана Лабра!

Вокруг Поля собралась толпа, послышался ропот. Неподвижные полицейские пропустили вперед представителей власти: мирового судью с помощником и комиссара полиции. Эта троица почтительно приветствовала сына несчастного Людовика.

– Я готов присягнуть, – заявил Лекок, – что в тот момент, когда прогремел роковой выстрел, а мы все прекрасно слышали его, месье Николя находился вместе с нами в замке Шато-Неф-Горэ. Я прошу наших гостей и соседей подтвердить мои показания.

Все завопили разом, поднялся страшный гвалт. Все заговорщики – и мужчины, и женщины, и старый воспитанник Политехнического института – словом, все до единого закричали в один голос.

– Я там был, – сказал шевалье де ля Прюнелэ. – Его Высочество… Я имею в виду, месье Николя как раз допивал свой кофе с молоком! Я клянусь!

– Это был час утреннего выхода! Я клянусь, – добавил Пулэн, точильщик. – Дайте я сверну шею этой пташке! Незачем жандармам возиться!

– Когда раздался выстрел, – воскликнул Портье де ля Грий, – принц сидел и ничего не делал! Я клянусь!

Мадам де ля Прюнелэ проворковала:

– Он так мило беседовал с нами!

Дю Молар, племянник, вставил:

– Я тоже клянусь!

– И я клянусь! – закивал старый полковник, как всегда, исподтишка ущипнув Николя за руку. – Как Приятель-Тулонец замечательно все устроил! Какое благородное сердце!

Лекок действительно здорово повернул это дело. Теперь он завладел инициативой.

Постепенно к вопящей толпе присоединились все «люди из Парижа». Все, безусловно, было подстроено. В то, что дуэль и впрямь состоится, верили разве что самые наивные из заговорщиков.

Мадам Жулу дю Бреу графиня де Клар вышла из своей кареты в сопровождении своего близкого друга Аннибала Джоджа, почетного кавалера «королевы» Горэ. Появились доктор Самюэль, аббат X…, Кокотт, Пиклюс, мадемуазель Прюно и мадемуазель Меш.

Мадам де Клар приблизилась к Николя. Когда она проплывала мимо Лекок, тот спросил у нее тихо:

– Почта пришла?

Графиня кивнула. Лекок снова осведомился вполголоса:

– Есть то, что нам нужно?

Графиня де Клар указала на Аннибала, который, улыбаясь, отвесил Лекоку легкий поклон.

– Господа! – сказал Лефебюр, обращаясь к представителям власти. – Я не имею права давать вам советы, но не пора ли положить конец этой скандальной истории? Вы уверились в своем решении? Тогда действуйте! Если вам мало показаний всех этих людей, я готов подтвердить их слова под присягой!

Скромный выпускник Политехнического института, этот Лефебюр, был очень умным человеком. Он мог бы работать и в министерстве.

После слов Лефебюра власти встрепенулись. Хотя у некоторых представителей закона, отвечающих за порядок в кантоне Ля Ферте-Mace, возникли кое-какие сомнения… Мировой судья, например, высказался в том духе, что комиссар полиции не имеет права брать подозреваемого под стражу без ордера на арест, если не застиг негодяя на месте преступления.

Заговорщики волновались все сильнее и порывались немедленно растерзать Поля Лабра и генерала на куски. Казалось, вот-вот произойдет государственный переворот.

– Вперед, бригадир! – раздался вдруг радостный голос из кустов, сплошной стеной стоявших справа от дороги. – Вот смеху-то! Я же обещал вам, что вы схватите вашего Трубадура! Я соврал? Если ищешь, всегда найдешь!

– Кто это? – спросил искренне удивленный месье Лекок. – Снова жандармы? Что-то их сегодня слишком много!

Из леса появился пеший Шамуазо, ведя своего коня под уздцы; в другой руке бригадир сжимал конец веревки, накинутый на шею Луво по прозвищу Трубадур. Тот шел, понурив голову и засунув руки в карманы.

Власти, надо признаться, воспользовались всеобщим замешательством, чтобы разобраться в сложившейся ситуации.

Николя побледнел, а старина полковник в волнении посмотрел на Лекока.

За бригадиром Шамуазо ехал на лошади жандарм, за ним следовал месье Бадуа, а замыкал процессию Пистолет, тоже руки в брюки, но голова гордо вскинута, шляпа набекрень, нос по ветру, – словом, истинный победитель!

– Дамы и господа! – объявил он. – Мы тут месили грязь неподалеку, не желая беспокоить высоких начальников. Познакомьтесь: перед вами Луво по прозвищу Трубадур! Это он отправил на тот свет Терезу Сула, эту несчастную женщину! Кстати, он – закоренелый преступник, и на его совести немало грязных дел! Месье Шамуазо, по его собственному выражению, сцапал негодяя с моей помощью! Мерзавец прятался здесь в кустах с заряженным ружьем, чтобы застрелить месье барона д'Арси, если бы тому удалось победить противника на сегодняшней дуэли!

Парень взял ружье из рук жандарма и положил орудие преступления к ногам представителей власти, окруженных плотной толпой.

– Вот оно, – важно проговорил Пистолет. Бадуа подошел к Полю Лабру и сказал:

– С вас причитается! Вы должны щедро вознаградить этого юнца, месье барон.

– Здравствуйте, генерал! – крикнул Пистолет издалека, и граф по-военному отдал ему честь. – У вас были отличные сигары тогда на борту «Робера Сюркуфа», в самом начале моих странствий! Рад видеть вас в добром здравии! Повеселимся еще!

Заговорщики слушали, ничего не понимая.

Парижане окружили Николя. Тот сохранял внешнее спокойствие, только губы у него слегка дрожали.

Бригадир Шамуазо, гордо выпятив грудь, отпустил веревку и схватил Луво за руку. Над тем местом, где стальные пальцы жандарма сжали запястье бандита, можно было прочитать вытатуированные слова: «Долой Шамуазо!».

– Парень говорил правду, – строго произнес бригадир, – хотя и смахивает с виду на последнего проходимца. В третий раз я сажаю на цепь этого зверя. Он напоминает мне Медузу Горгону! Когда я схватил его сегодня, он издал волчий вой, в котором угадывалось страшное признание; ясно, что бандит специально прятался здесь с ружьем, чтобы выстрелить кому-то в спину!..

– Я не позволю оскорблять Его Королевское Высочество! – закричал шевалье де ля Прюнелэ. – Это какие-то мерзкие инсинуации!

Принц повелительным жестом приказал ему замолчать. Но представители власти услышали вопли заговорщика.

– Месье шевалье, – проговорил мировой судья, – правительство может прощать некоторые слабости, пока они невинны. Будьте осторожней, пожалуйста!

Мадам шевалье пришлось крепко обхватить руками будущего префекта департамента Орн, чтобы помешать этому достойному дворянину выхватить пистолеты. Все заговорщики вздрогнули. Оба брата Портье де ля Грий уже были готовы призвать всех к оружию и немедленно свергнуть Луи-Филиппа.

Старый полковник и Лекок обсуждали куда более серьезные вещи. Полковник нацепил на нос огромные очки и посмотрел на Пистолета.

– Приятель-Тулонец, ты ведешь рискованную игру! – заявил старик. – Я видел вчера этого парня. Помни, что за нашим славным Николя стоят миллионы ведьмы-фермерши!

Лекок пожал плечами и ответил:

– За Николя ничего нет. Эта Горэ оказалась хилой бабой… Пора переходить в наступление. Кстати, – добавил он, – я все беру в свои руки. Организация на грани краха, и я спасу ее!

Старик спрятал очки обратно в футляр. Затем подошел к Николя, который шепнул ему:

– Я знал, что Лекок предатель. Я убью его!

Полковник вместо того, чтобы ответить, вопросительно посмотрел в глаза каждому из Черных Мантий. Все члены славной организации оставались невозмутимыми.

В это время комиссар спросил Пистолета:

– Кто вы, друг мой?

– Молодой человек из Парижа, – ответил Клампен, – образование получил, путешествуя за границей, нигде пока не служу, но всегда стою на страже закона! И хотя у меня нет паспорта, я прошу только о том, чтобы меня отпустили, а также арестовали Трубадура и его хозяина, этого Николя. Это дело должно, наконец, выйти за рамки местных неурядиц!

– Позаботьтесь об этом юноше, – распорядился комиссар, одновременно подзывая к себе Шамуазо вместе с пленником.

Пистолет сам встал между жандармами. Комиссар полиции обратился к Луво, потребовав, чтобы тот подтвердил свое признание; но по-прежнему понурый Трубадур хранил упорное молчание.

И в этот миг глухой голос произнес:

– Наступила ночь!

Эти слова услышали все, но никто не понял, откуда они исходили. Присутствующие удивленно переглянулись, так как только что рассвело.

Лицо Николя залила мертвенная бледность.

Все «люди из Парижа» инстинктивно отодвинулись от сына несчастного Людовика. На месте остался лишь месье Лекок, сохранявший, несмотря на охватившую всех тревогу, благодушное спокойствие.

XXIV ОТРУБИТЕ ВЕТКУ!

Мы помним, что для Черных Мантий посреди ночи порой всходило солнце. День начинался, когда мрачная организация призывала своих членов к действию.

Для тех же, кого организация «отправляла на покой», наступала ночь.

Когда раздавался этот страшный клич – как прозвучал он, например, сегодня, – это обычно означало, что ради спасения всей организации одного или нескольких ее членов приносили в жертву.

Так во время войны высшие стратегические интересы заставляют доблестного генерала ради сохранения всей армии бросить на произвол судьбы отдельные батальоны, попавшие в окружение. Часто подобный приказ может отдать даже отчаянный храбрец, беспримерный героизм которого снискал всеобщую славу.

На тайном языке братства из Обители Спасения в Сартене на Корсике – Черных Мантий – слова «наступила ночь!» означали, что обреченным членам банды уже вынесен смертный приговор. Это делалось во имя высших интересов, из осторожности, когда над всей шайкой нависала серьезная угроза. Приговор этот, приводившийся в исполнение ради безопасности всего чудовищного Братства, звучал иногда и по-другому. Мы уже рассказывали, что порой в таких случаях повелевали: «Отрубить ветку!».

Итак, «наступила ночь». Благодаря нашим объяснениям, читатель, надеемся, лучше поймет, как по-разному отреагировали на эти странные слова все те, кто их услышал. Представителей власти эта фраза лишь немного удивила, и они тут же забыли о ней; заговорщики пытались понять смысл прозвучавшего приказа; все, кто приехал из Парижа, замерли в тревожном ожидании.

Для всех это был опасный и волнующий момент. Ведь даже высокопоставленные члены совета не знали, кто в данный момент руководил операцией.

Номинальным главой Черных Мантий был полковник Боццо. Но на него часто влияли другие, более могущественные силы. Лекок и Николя были моложе и решительнее, они по очереди склоняли чащи весов то в одну, то в другую сторону. Но знаменитая операция, которую проводил Николя, давала ему сейчас реальные шансы победить Лекока.

Однако до сих пор все, кто вставал у Лекока на пути, умирали…

Ужас сковал Николя, но красавец быстро овладел собой. Он не ожидал получить такого внезапного и сокрушительного удара в этой схватке, из которой должен был выйти победителем. Его сугубо частная дуэль неожиданно превратилась в генеральное сражение.

Николя обвел взглядом присутствующих и сказал, стараясь придать своему Голосу твердость и одновременно припугнуть всех остальных:

– Я не знаю этого человека и требую оградить меня от гнусных оскорблений.

И Николя брезгливо отодвинулся от Луво. Трубадур метнул из-под полуопущенных век острый взгляд на красавца.

– Господа, – холодно проговорил Лекок, обращаясь к парижанам, – мы с полковником Боццо – секунданты месье Николя. Обвинение, которое ему, похоже, предъявляют, настолько неожиданно…

– Настолько невероятно! – перебил его полковник.

– Настолько невероятно, – повторил Лекок, – и мы так заинтересованы в выявлении истины, что требуем, чтобы месье комиссар полиции продолжил публичный допрос. У меня не укладывается в голове, что нашего друга может что-то связывать с этим типом.

– Безусловно, не может, – вскричал шевалье. – Руку даю на отсечение.

Комиссар вновь потребовал от преступника, чтобы тот повторил свое признание.

– Ну что ж! – произнес, наконец, Трубадур. – Вижу, что терять мне нечего… Если бы мы встретились с Шамуазо в лесу с глазу на глаз, я бы ему живо шею свернул, разве не так? Но с ним был парень, с которым я ехал в одном дилижансе из Алансона. Этот миляга оказался настоящей маленькой цепкой обезьяной. Ночь, говорите, наступила? Зажгите свечку! Ну что, принц? Да он такой же принц, как я король! Скорее мои стоптанные башмаки превратятся в дамскую туфельку, чем он станет каким-нибудь герцогом! Здорово же мне отплатили! Эта вчерашняя женщина, Тереза Суда, вроде бы ничего плохого мне не сделала, как, впрочем, и месье барон. Но меня взяли за горло, мне сказали: «Делай, что говорят, а не то худо будет!» Тогда я смеялся, но теперь мне не до смеха! Добрый день, соседи! Тем хуже для меня, тем лучше для этой вонючки Шамуазо! Хе! Принц! Жандармы спасли месье барона от пули, а вот ты точно попался!

– Вот смеху-то! – повторил Пистолет. – Месье комиссар, вам не достаточно показаний? Тогда спрашивайте, вам подкинут еще!

И парень весело глянул на Лекока.

– Господа! – медленно проговорил Николя. – Всем известны и мое происхождение, и мои несчастья. Клеветники хотят выпить мою священную кровь до последней капли. Пожалуйста! Я не опущусь до того, чтобы оправдываться, защищаться и опровергать чудовищное и нелепое обвинение, выдвинутое против меня. Зачем мне нужна была смерть этой бедной женщины, Терезы Сула? Почему я принял вызов месье барона? Что общего между мной и этим подонком, которого мои враги натравили на меня, как бешеного пса? Я благодарю всех, кто любил меня, и прощаю всех, кто меня преследовал. Поскольку мне нет больше места во Франции, я вынужден ее покинуть… Очевидно, этого и добиваются!

– Да, этого и добиваются! – в ярости вскричал шевалье. – Конечно, именно этого они и хотят! Ну и шельмы сидят в правительстве!

– Защитим Его Королевское Высочество! – возопил племянник дю Молар. – К оружию!

– Умрем достойно! – прорычали братья Портье де ля Грий.

Дамы-заговорщицы разразились горькими рыданиями. Старый воспитанник Политехнического института поспешно отступил на второй план со словами:

– Несчастный король! Несчастная Франция!

Граф де Шанма изо всех сил удерживал Поля Лабра.

– Полковник Боццо, – произнес, наконец, генерал, – я искренне верю, что вы, как и многие другие, были обмануты этим человеком. Но теперь, надеюсь, вы прозрели. Я попал в число подозреваемых и не могу оказать давления на этих чиновников. Велите им поторопиться.

– Генерал, ах, генерал! – ответил трепещущий полковник. – Я уничтожен, я раздавлен, я ошеломлен! Умоляю, ни о чем меня не просите! Я просто не в состоянии!.. Выговорите с трупом! Я уверен, что не переживу этого!

Поль Лабр вырвался, наконец, из рук графа де Шанма и направился к полицейским.

– Господа, – заявил он, – все, кого вы обвинили сегодня в преступлении, должны предстать перед судом. И я прошу вас считать меня с этой минуты своим пленником.

– Лишь бы добраться до Его Королевского Высочества! – подытожил Пистолет.

Чиновники окончательно растерялись. Они взволнованно совещались и громко ссорились.

Но комиссар полиции прекратил споры, сухо заметив мировому судье:

– Мы не будем больше это обсуждать! У меня персональные инструкции!

Дела Черных Мантий были хорошо продуманы и отлажены. Никто не знал всех возможностей этой организации. Лекок сам обеспечил операции в Нормандии надежное прикрытие, и теперь, ценой огромных потерь, с удовольствием разрушал воздвигнутые собственными руками бастионы.

Месье Лекок был великим и страшным преступником. Однако сейчас все его усилия разбивались о стены им самим построенной крепости из инструкций и распоряжений, спущенных сверху и прилетевших в провинцию издалека.

Все «люди из Парижа» внимательно следили за выражением лиц местных чиновников и не могли не заметить состояния сына несчастного Людовика. Аббат X… и доктор Самюэль подошли к Николя и тихо шепнули:

– Мы с вами, принц, держитесь!

В пользу Николя говорили миллионы Матюрин Горэ. И еще на его стороне были сердца пылких нормандских дворян; пользуясь нерешительностью властей, эти люди призывали к оружию, окружив своего короля, как преданная гвардия.

Полковник стоял между заговорщиками и чиновниками; он был сильно встревожен, но прятал в складках бледных дряблых щек скептическую улыбку. Однако даже он дрогнул, когда Лекок подошел к Николя и строго сказал:

Принц, больше нет смысла скрывать ваш истинный титул, ведь из-за него и разыгрался весь этот фарс. По-моему, правительство почтет за честь дать своим жандармам соответствующие инструкции. Вас здесь никто не подозревает, к тому же всем известно, где вас можно найти. Тот, кто захочет вас разыскать, сделает это без труда. Удалимся же!

И правда, – проговорил старина полковник. – Чего мы здесь ждем? Пойдемте, друзья мои.

Черные Мантии вновь заняли те же места, что и в начале спектакля. Лекок оказался в центре группы. Он тихо шепнул старику:

– Полковник! Дайте мне самому довести это дело до конца. Опасность еще не миновала. Ночь все еще продолжается!

Его взгляд встретился со взглядом Николя. Тот процедил сквозь стиснутые зубы:

– Ты не сможешь уничтожить меня Приятель-Тулонец!

Лекок расхохотался, и смех его жег сильнее укуса.

– Ты все еще надеешься на свои миллионы? Думаешь, что представляешь для нас какую-то ценность, не так ли? – сказал Тулонец. – Николя, бедный Николя! Ты не стоишь теперь и шести су! Твои миллионы провалились ко всем чертям: с Матюрин Горэ случился сегодня утром апоплексический удар.

– Она умерла? – побледнел Николя.

– Да! Старуха – покойница, – зловеще произнес Лекок. – Вот почему для тебя наступила ночь в середине дня, мой Николя! – добавил он.

Красавец отшатнулся, словно к его ногам подползла холодная скользкая гадюка.

– Наступила ночь, – в свою очередь проговорил Николя. – Иди к черту! Отрубите ветку!– с отчаянной решимостью вскричал он.

И взмахнул своим белым платком, словно вытирая пот со лба. И тут в зарослях грянул выстрел. Лекок покачнулся и вскрикнул от боли.

– Я так и знал: в этом лесу прячется не один волк! – воскликнул Пистолет. – Вперед, Шамуазо! На охоту!

– Всем стоять! – повелительно рявкнул Лекок. – Это всего лишь царапина.

Пуля скользнула по его щеке, и из ранки текла струйка крови. Лекок подал знак виконту Аннибалу Джоджа, тот склонился почти до земли и незаметно протянул Полю Лабру какое-то письмо. Поль взглянул на эту бумагу и изменился в лице. Не говоря ни слова, он направился прямо к Черным Мантиям.

Увидев его, Николя задрожал. Так как члены организации не шевелились, повинуясь приказу Лекока, красавец бросился к заговорщикам, бормоча:

– Спасите! Он хочет меня убить!

Местные дворяне храбро выстроились в ряд, заслонив своего короля. Даже жандармы с разрешения чиновников присоединились к защитникам Николя: инструкции, полученные из Парижа, были четкими и жесткими.

Поль был безоружен. Он не сделал ни одного угрожающего жеста, однако свободно прошел мимо двух братьев Портье де ля Грий, замерших, как изваяния, справа и слева от Николя: складывалось такое впечатление, что молодых людей внезапно парализовало. Поль схватил Николя за грудки в тот момент, когда красавец уже вытащил пистолет, и сказал:

– Я, Поль Лабр, барон д'Арси, инспектор полиции, объявляю вам: вы арестованы именем короля.

Затем юноша повернулся к жандармам, которые спешили к нему, опередив чиновников, и добавил:

– Вот мое полицейское удостоверение. – Потом, снова взглянув на Николя, Поль проговорил: – Я думаю, вам нужно позаботиться о хорошем адвокате.

Произнеся эти слова, юноша пошатнулся и рухнул прямо на руки генерала де Шанма, который стоял за его спиной. Падая, Поль прошептал:

– Я поклялся скорее умереть, чем снова вернуться в полицию. Но я поклялся вернуться в полицию, если это понадобится для того, чтобы отомстить за моего брата. Я не солгал и теперь умираю.

Удостоверение было заполнено как положено, на нем красовались все нужные подписи и печать полицейской канцелярии. Согласно этому документу инспектор полиции Поль Лабр направлялся для проведения расследования в департамент Орн.

Именно это удостоверение и пришло сегодня с утренней почтой; о нем и спрашивал графиню де Клар Лекок.

По рассказам индийских мудрецов, свирепые хищники устраивают между собой в джунглях настоящие побоища и жестокие поединки. Если бы не эти схватки, в Индии давно не осталось бы ни одного человека: всех бы сожрали кровожадные звери. Мы живем в Европе, и у нас нет тигров. Зато у нас говорят, что ворон ворону глаз не выклюет. Но не следует слепо доверять пословицам. Ведь даже народная мудрость позволяет себе порой ошибаться. Шакалы наших городских дебрей грызутся часто и, благодарение Богу, нередко убивают друг друга. Сведущие люди утверждают, что злейший враг нашего волка – это другой волк.

Месье Лекок победил.

Смерть Матюрин Горэ, развеявшая в прах все планы красавца Николя, наступила в самый подходящий момент и не должна была вызвать у Черных Мантий никаких подозрений. Но в этой кузнице преступлений запоминается каждый шаг. Впрочем, ничто так не ценится здесь, как свершившийся факт. Зачем копаться в причинах, когда важен результат?

В самом деле, никому и в голову не пришло выяснять, почему это старуха вдруг окочурилась. Конечно, она отправилась на тот свет удивительно вовремя; но вообще-то, эта ведьма хлестала вино в таких количествах, что другой на ее месте давно бы сдох, как собака.

Рядом с кроватью Матюрин увидели не одну, а целых три бутылки с «лекарством». Все они оказались пустыми. Больше ничего не обнаружили, а главное, не нашли денег в ларе, служившем старухе сейфом.

Похороны ее были бедными, никто не пришел проводить Матюрин в последний путь, кроме маленького нищего ученика викария, которого старуха называла Фанфаном.

В округе было немало разговоров о зловещем крошечном ножичке в руках калеки Винсента; но больше всего поиздевались крестьяне над несметным богатством фермерши, которое так долго будоражило воображение соседей и испарилось сразу после смерти Матюрин.

На следующий день «люди из Парижа» тронулись в обратный путь. Они все же увозили с собой довольно приличный куш. Шато-Неф-Горэ пустили с молотка.

Но этим дело не кончилось. Примерно через месяц в Мортефонтэн началось просто-таки паломничество законников и юристов. Местным жителям пришлось вновь поверить в богатство покойной «нищенки». Несмотря на брешь, пробитую в капиталах старухи Черными Мантиями; несмотря на грабеж, учиненный ордами стряпчих; несмотря на несчастную судьбу подставных лиц и на предательство многих доверенных особ; несмотря на налоги, судебные издержки и прочее, и прочее, – одним словом, несмотря ни на что, состояние Горэ, вложенное в недвижимость, оказалось огромным, невероятным! Оно до сих пор считается, пожалуй, самым солидным во всей западной Франции.

И унаследовал его Винсент Горэ, калека, в кармане у которого никогда не было больше тридцати пяти су. Стоит ли говорить о нашествии крыс, кинувшихся на этот жирный кусок пирога? Хромому бедняге присвоили титул герцога… История повторяется.

Пока Черные Мантии добирались до Парижа, в прекрасной почтовой карете ехали в алансонскую тюрьму невезучий сын несчастного Людовика, Поль Лабр и Клампен по прозвищу Пистолет.

Луво остался в Ля Ферте-Масе; даже теперь Трубадур не смог уйти от свой судьбы, принявшей облик неумолимого Шамуазо.

Поль, воспользовавшись своим удостоверением, чтобы ускорить арест Николя, потом добровольно признал себя пленником.

На полпути к Алансону Пистолет тихонько шепнул Полю:

– Месье барон! Дело – прежде всего, не правда ли? У меня на руках оказался маленький хромой миллионер; сейчас он ждет меня, сидя под замком в гостинице «Лебедь на распутье» в славном городе Ля Ферте-Mace. Нужно с этим разобраться. И потому на ближайшей остановке я вынужден буду распрощаться с вами: мой другой протеже остро нуждается в человеке, который способен найти выход из любого положения и всегда вытаскивает выигрышный лотерейный билет! Уже много лет я отношусь к вам с искренней симпатией. Мне будет жалко, если мы с вами больше никогда не увидимся! Но теперь мне самое время предстать перед разбогатевшим калекой, который мечтает пообедать в шикарном парижском кафе. Вас не смогут посадить в тюрьму, это ясно. Но нашему Николя достаточно лишь помириться с Лекоком, а? И вот тут-то на сцену должен выступить третий персонаж этой замечательной пьесы – месье Бадуа. Я уважаю его за глубокий ум. Скажите ему, что мне известны все подробности дела, связанного с дверью, помеченной желтым мелом. Если я понадоблюсь вам, вызовите меня через того же господина Бадуа; он знает, как меня найти. Тогда я потрачу день-другой, чтобы поставить пятый акт этой драмы и потрясти зрителей неожиданной развязкой пятой картины!

Карета остановилась. Меняли лошадей.

Через два часа Пистолет сидел в номере гостиницы «Лебедь на распутье». Клампен уже успел разбудить Винсента Горэ и сообщить ему о смерти его матери; теперь бывший охотник на бездомных кошек сурово говорил хромому бедняге:

– Звереныш! Если ты хочешь взять меня в опекуны, поклянись слушаться меня беспрекословно. Я дам тебе все вареное и жареное, а также воспитание, ванну и чистое белье, блестящие ботинки, кормежку пять раз в день и кувшин грушевки. Тебе нужно лишь возблагодарить Бога за такое счастье – или я брошу тебя на произвол судьбы!

XXV КАРТИНА ПОСЛЕДНЯЯ. СЦЕНА ПЕРВАЯ

Прошло три месяца. Наступил декабрь того же 1838 года. Весь Париж в очередной раз забурлил, взволнованный делом, которое рассматривалось в суде присяжных. Дело и впрямь было весьма интересным и пикантным: в нем фигурировал труп, замурованный в комнате на последнем этаже знаменитой башни Преступления на Иерусалимской улице, владельцем которой был всем известный папаша Буавен.

Обвиняемый в этом преступлении и сам по себе был весьма романтичной личностью. Красивый молодой человек с утонченными благородными манерами, он довольно долгое время провел в преступной среде: теперь же, попав на скамью подсудимых, он даже произвел некоторую сенсацию.

Безусловно, сын несчастного Людовика, претендовавший на престол, оказался самозванцем. Но во Франции мнимый принц всегда будет более популярным, чем настоящий.

Кроме преступления с налетом некоторой театральности, то есть убийства месье Жана Лабра, замурованного в старой башне на углу набережной Орфевр и Иерусалимской улицы, Луи-Жозефа-Николя по прозвищу принц или герцог Бурбонский обвиняли также во многих других злодеяниях, среди которых выделялось убийство вдовы Терезы Сула, в свое время хорошо известной в районе Префектуры.

Эта трагедия произошла далеко, в Нормандии, где мнимый сын Людовика XVI стал героем оригинального романа.

Нужно признать: образ Матюрин Горэ и легенда о ее богатстве не потрясли воображение парижан. Пересуды зевак превратили таинственную «хозяйку департамента Орн» в смелую интриганку, красивую, умную, честолюбивую – словом, что-то вроде нормандской княжны Таракановой. Одни говорили, что ей двадцать лет, другие – что сорок. Одни утверждали, что она была невинна и умерла от любви, другие – что она была порочна и ее зарезали. Но все сходились на том, что заговорщики обожали прелестную Матюрин.

Но больше всего любителей посплетничать поражало то, что по некоторым сведениям убийца Жана Лабра и Терезы Сула принадлежал к таинственной преступной организации, члены которой до сих пор не имели обыкновения представать перед судом присяжных; речь шла о знаменитых Черных Мантиях.

Говорили даже, что мнимый принц был чуть ли не предводителем Черных Мантий и главой братства из Обители Спасения на Корсике.

Всеобщее любопытство достигло высшей точки. Заседания суда уже шли, и дело Николя рассматривалось одним из первых.

Одиннадцатого декабря, накануне того дня, когда убийца Жана Лабра должен был предстать перед присяжными, в лавке славного Шаво, торговца билетами, место в зале суда стоило пять луидоров. Заведение Шаво находилось на углу улицы Глатиньи, в подвальчике. Торговец был очень вежлив с дамами…

Но вот что произошло часов в девять вечера, в темную холодную пору, когда прохожие, кутаясь в плащи и накидки, торопятся в тепло своих домов.

На углу улицы Арле-дю-Пале и набережной Орфевр остановился фиакр. Из него вышли два человека. Один из них заплатил кучеру, и фиакр уехал.

Двое мужчин несколько минут подождали на мостовой. Один из них был высоким, другой – низеньким. Высокий – надменный и важный – был укутан в роскошную шубу. Второй – низенький – дрожал от холода в черной шелковой ватной душегрейке, которая делала маленького человечка похожим на старого священника. Но вот странная пара направилась на Иерусалимскую улицу.

Высокий что-то мурлыкал себе под нос, низенький, стуча зубами, говорил:

– Что ж ты хочешь, Приятель-Тулонец, я и в самом деле питал слабость к этому мальчику. Он казался таким благоразумным! Я даже хотел выдать за него свою маленькую Фаншетту. Ты хорошо подумал?

– Безумец! – проворчал высокий. – Дело Шанма провалено, дело Горэ провалено! Разве можно было дотягивать до апоплексического удара? Нет, решено: этого человека ликвидируют.

Низенький тяжело вздохнул.

Они свернули за угол Иерусалимской улицы. Когда они проходили под фонарем, вы вряд ли узнали бы блистательного полковника Боццо и его спутника месье Лекока де ля Перьера. Оба были загримированы куда лучше, чем артисты на театральной сцене.

Войдя в башню, Лекок попросил у мальчика, служившего в заведении папаши Буавена, ключ от комнаты № 9.

– Она занята, – ответил мальчишка. – Свободны комнаты № 7 и № 8.

– Что ж… Подашь два литра вина, два окорока и два сыра в комнату номер восемь, – распорядился Лекок.

В этой комнате раньше жил Поль Лабр. Комнату № 7 занимала покойная матушка Сула. А дверь комнаты № 9 была когда-то помечена желтым мелом.

Теперь папаша Буавен, борясь с конкурентами, превратил помещения последнего этажа в отдельные кабинеты.

Лекок помог своему спутнику подняться по винтовой лестнице.

– Забавная история, полковник, – усмехнулся он, когда они добрались до мансарды. – Младший брат жил здесь, в комнате, где мы с вами находимся, а старший вошел в соседнюю. Случайность! Этот идиот Николя заморочил вам голову неосуществимыми планами, многоходовыми комбинациями, смахивающими на дешевую мелодраму. Генерал, которого должны были убить, жив-здоров, я видел его вчера с младшей дочерью. Черт возьми! Эта крошка очаровательна – несмотря на падение с Нового моста и купание в Сене. Я не планирую крупномасштабных операций, однако вы увидите, как пойдет дело!

Появился мальчик с заказанными блюдами. Ему велели, чтобы посетителей комнаты № 8 никто больше не беспокоил. Месье Лекок запер дверь и произнес:

– Полковник, я люблю хорошо прожаренные каштаны. Я думаю, что Поль Лабр нам еще понадобится. Он сейчас придет в комнату № 9. Этот юноша занят своими и моими делами… Красивый мальчик, не правда ли? Давненько мы с ним знакомы… Инспекторское удостоверение сослужило ему неплохую службу…

Лекок сел возле полковника и вытащил часы.

– Через тридцать минут, – изрек он, – наша очередь. Внимание!

За перегородкой, в мрачной комнате, где зарезали Жана Лабра, собралось четыре человека.

Трое из них выглядели довольно бедно: поношенные костюмы, стоптанные башмаки… Четвертый же был одет с иголочки во все новое: орехового цвета драповый плащ, шотландские клетчатые штаны, лакированные туфли и блестящая шелковая шляпа.

Он был молод, трое остальных – явно постарше. Юноша раздувался от гордости и хитро улыбался; трое других стояли, понурившись, глаза их были грустными и боязливыми, спины сгорбились, ноги дрожали. Пришибленный вид делал этих людей удивительно похожими друг на друга; казалось, это ночные птицы, которых вдруг извлекли из темных щелей и вытащили на яркий дневной свет.

Мы уже видели эту троицу в том же самом месте, за делом, которое им вновь предстояло повторить, но которое вселяло в них теперь волнение и страх.

Их звали Куатье по кличке Лейтенант, Ландерно по кличке Тридцать Третий и Котри по кличке Будильник.

Как и в прошлый раз, они принесли с собой необходимые инструменты: Куатье – кирку, Ландерно – мастерок каменщика, а Котри – столярные принадлежности.

Элегантным молодым человеком был наш друг Клампен по прозвищу Пистолет, бывший охотник на кошек, знаменитый путешественник и знаток театрального искусства. Его роскошный костюм, пожалуй, не очень ему шел. Шикарный плащ стеснял движения и не давал парню вести себя естественно. Голубая блуза и шелковая шляпа лишь подчеркивали болезненный вид кожи и бледность безбородых щек. Но парень был несказанно доволен собой. И на месте пастуха Париса[20], выбиравшего самую очаровательную из трех богинь, он, несомненно, присудил бы главный приз за красоту самому себе.

– Здешняя обстановка вас смущает, – обратился он менторским тоном к трем остальным мужчинам после непродолжительного молчания. – Это понятно: я и сам немного робею. Как говорят артисты в Бобино, мандраж бьет. Хотя я и присутствовал при трагической сцене кончины котика матушки Сула. В то время меня увлекали страсти, свойственные юности: женщины, лимонад и так далее… Это могло далеко завести… И тогда я решительно порвал с Меш, моей албаночкой, несмотря на то, что обожал ее.

Пистолет вздохнул и продолжал:

– Нужно уметь отрезать любимую мозоль! А теперь я пристроился к наследству одного хромого бедолаги – как единственный опекун несчастного калеки. У нас с ним – миллиард ренты, и мы оба швыряемся деньгами, вращаясь в высшем обществе. Я, конечно, мог бы вас огорчить, это точно. Но после того, как я неоднократно нокаутировал месье Лейтенанта в реке возле угольной баржи, так, что у этого господина под водой искры из глаз сыпались, я больше не хочу никого травмировать.

– Вы славный молодой человек, месье Клампен, – сказал Лейтенант, пытаясь быть вежливым. – Вы же видите, что мы приняли ваше приглашение и пришли.

– Но не так радостно, как на свадьбу, не правда ли? – ухмыльнулся парень. – Вы все трое уже не те, что прежде. Вы изнываете от желания вернуться домой. Так вот, я вытащил вас сюда, чтобы помочь Полю Лабру! – заявил Пистолет.

Услышав это имя, трое отверженных вздрогнули. А Клампен продолжал:

– Это молодой барон, один из моих друзей, не такой состоятельный, как мы с хромцом, но славный малый. Я решился ради него оставить ненадолго своего подопечного наедине с преподавателями: я, знаете ли, занялся воспитанием и образованием бедного калеки… Но сегодня я сказал себе: раз я начал дело комнаты № 9 еще с месье Бадуа, я должен довести расследование до конца. Месье барон согласился с тем, что сюда придут три мерзавца и облегчат себе душу, рассказав о подлинном убийце его старшего брата Жана.

– Это невозможно! – мрачно прервал его Куатье по прозвищу Лейтенант.

– Нас взяли за горло! – простонал Котри по прозвищу Будильник.

А Ландерно, по прозвищу Тридцать Третий, воскликнул:

– Уж лучше в окно – и вниз головой на мостовую!

– А еще мы собрались здесь для того, – невозмутимо продолжал Пистолет, – чтобы помочь Полю Лабру изъять отсюда останки этого самого брата; тогда Поль сумеет отдать несчастному последний долг, похоронив невинную жертву на кладбище Пер-Лашез. Мы все знаем, что тело не покидало этой комнаты!

Бандиты переглянулись.

– Иначе – официальная встреча у королевского прокурора! – заявил Клампен. – Я все сказал. Даю вам три минуты на размышление.

Лейтенант поднял голову, и глаза его мрачно сверкнули.

– Ах вот как?! – вскричал юноша. – Я вижу, у тебя все такой же кровожадный взгляд, Лейтенант, несмотря на твою мирную профессию продавца свежей рыбы! Знаю я твои проделки! Успокойся, внизу обедает месье Бадуа. Ну, за работу!

Три негодяя поколебались, потом Лейтенант пробурчал:

– Ну ладно… Придется нам через это пройти. Прежде чем Тулонец что-нибудь узнает, мы, возможно, успеем добраться до Англии.

Ландерно, не говоря ни слова, принялся срывать со стены деревянную обшивку. В один миг панно напротив окна отлетело в сторону. Тем временем Котри развел гипс. Куатье первым ударил по полой стене так, что по всей комнате пошел гул.

Вдруг в дверь постучали. Все трое замерли и ощерились, словно дикие звери, почуявшие, что их собираются посадить в клетку. Куатье весь напрягся и, демонстрируя свои мускулы, процедил:

– Малыш, если ты нас продал, тебе крышка!

Пистолет рассмеялся и направился к двери со словами:

– Я только покупаю, но не продаю! Недоверчивые мерзавцы! Опустите руки! Это брат жертвы, который позволит вам не спешить на гильотину, поскольку глубоко презирает вас. Он понимает, что вы – только никчемные, слепые орудия, послушные исполнители чужой воли. И сейчас от вас требуется лишь полное признание, которое поможет наказать истинного вдохновителя этого преступления, злодея и убийцу.

Пистолет распахнул дверь. В комнату вошел Поль, а следом за ним – месье Бадуа с продолговатым ящиком в руках. Комната была такой узкой, что, закрыв дверь, барон и его спутник оказались совсем рядом с бандитами.

Когда три года назад Куатье в первый раз стукнул по стене, ему предстояла долгая и кропотливая работа. Теперь все было по-другому. Потребовалось всего несколько ударов, и гипсовая кладка разлетелась. Все увидели жалкие человеческие останки, уже даже не скелет.

Поль Лабр, бледный, как мел, и покрывшийся с ног до головы холодным потом, начал допрос. Бандиты отвечали искренне и с долей уважения к месье барону. Весь их рассказ сводился к следующему.

Здесь ждали генерала де Шанма; вошел какой-то человек, и его тут же зарезали. По документам, найденным в чемодане, злодеи поняли, что ошиблись: это был Жан Лабр. На следующий день, прихватив бумаги своей жертвы, Тридцать Третий отправился к мэтру Эберу, нотариусу с улицы Вьей-дю-Тампль, чтобы попытаться прибрать к рукам наследство, оставленное по завещанию Жану Лабру.

Разделив между собой вещи убитого, бандиты разошлись по домам и занялись своими делами. Все трое утверждали, что стали потом «честными». Однако признались, что ежемесячно получали вознаграждение от настоящего организатора преступления, месье Николя по прозвищу принц или герцог Бурбонский.

Странная это была сцена. Пока негодяи говорили, Бадуа и Пистолет бережно вынимали из дыры в стене человеческие останки и укладывали их в продолговатый ящик. Когда печальная миссия была выполнена, Поль Лабр сам взял ящик и молча вышел из комнаты. За ним поспешил месье Бадуа.

Прежде чем исчезнуть, Пистолет сказал:

– Однажды я уже потрепал Лейтенанта, с меня хватит. Одно время я водил дружбу с мадам Ландерно; надо признаться, очень красивая женщина! Я не удивлюсь, если месье барон захочет встретиться с вами в суде, так что рекомендую вам быстренько распродать свое барахло и отправиться в дальние края, навстречу весне. А я сейчас пойду позавтракаю с моим хромцом в отдельном кабинете, в обществе великосветских дам. Мне необходимо проветриться: я весь пропитался вашими запахами. О, этот аромат простолюдинов! Что ж, позвольте откланяться. И просьба, встретив меня на улице, не здороваться со мной.

Растерянные и подавленные убийцы остались одни. Лейтенант первым вскочил на ноги. Он расправил плечи и крикнул:

– Злодеи!

Будильник и Тридцать Третий толкнули друг друга, чтобы немного прийти в себя.

– За работу! – скомандовал Куатье. – Бадуа может вернуться. Быстро все заделываем – и ходу!

В корыте Котри был готов гипс, Куатье и Ландерно вставили на место панель.

Они трудились вовсю, когда дверь открылась, и на пороге появились двое, высокий и низенький.

– Минутку, ангелочки! – проговорил высокий, лицо которого почти полностью скрывала фетровая шляпа. – Наступает день!

На троицу было жалко смотреть.

– Тулонец! – в ужасе вскричали негодяи.

– Добрый вечер, детки, добрый вечер, – сказал в свою очередь низенький.

– Отец! – прошептали дрожащие бандиты.

Они прекрасно сознавали, что совершили предательство, и понимали, что пощады не будет. Лекок усмехнулся.

– Не бойтесь, – произнес он, – просто предстоит срочная работа. Раз у нас здесь есть пустой шкаф, не пора ли кое-что туда положить, прежде чем закрыть дверцы? Неправда ли, полковник?

XXVI ПОСЛЕДНЯЯ СЦЕНА ПОСЛЕДНЕЙ КАРТИНЫ

Покинув Иерусалимскую улицу, экипаж Поля Лабра покатил по набережной в направлении Сен-Оноре, где находился особняк генерала, графа де Шанма.

Несколько недель назад генерал получил разрешение поселиться в Париже. Что же касается самого Поля, за его арестом последовало немедленное освобождение. Интрига, опутавшая его по рукам и ногам, развалилась сама собой, так как человек, подготовивший ловушку, сам в нее угодил. Попав в тюрьму, сын несчастного Людовика больше ничего не мог предпринять, а его бывшие сообщники мечтали теперь добить его.

Около десяти часов вечера слуга генерала доложил хозяину о приходе Поля; барона тут же проводили в гостиную.

– Как вы бледны, друг мой! – воскликнул месье де Шанма, протягивая юноше руку.

– Месье граф, – ответил Поль, – я пришел проститься с вами. Сегодня я исполнил последний долг, который удерживал меня в Париже, и завтра уезжаю.

– А куда вы направляетесь, барон? – с искренним удивлением и сочувствием спросил граф де Шанма.

Задавая этот вопрос, генерал увлек Поля к дивану, стоявшему рядом с камином. Мужчины сели, и Поль Лабр ответил:

– Я не знаю… Далеко, очень далеко… Как можно дальше отсюда… – упавшим голосом произнес барон д'Арси.

– Чтобы никогда не вернуться? – тихо осведомился генерал. Поль грустно повторил вслед за графом:

– Чтобы никогда не вернуться…

Месье де Шанма снова сжал его руку и проговорил:

– Барон, вы оставляете здесь своих добрых друзей!

Воцарилось молчание. Поль опустил глаза. Генерал исподтишка наблюдал за ним.

– Не могли бы вы мне сказать, какой долг только что исполнили, барон? – вдруг спросил месье де Шанма.

Поль вздрогнул, словно его внезапно разбудили. Когда он начал рассказывать о том, что произошло в башне Преступления на Иерусалимской улице, кровь прилила к его щекам.

– Я должен был окончательно убедиться в виновности этого человека, – объяснил юноша. – Я арестовал его. Я выступил в роли истца. Если вину Николя не докажут, я сам попаду за решетку! – закончил он.

Пока барон говорил, генерал по-прежнему наблюдал за ним.

– Поль, – воскликнул граф де Шанма, – мой бедный Поль, вы просто больны! Страдает и ваш разум, и ваше сердце.

Поймав удивленный взгляд молодого человека, генерал добавил:

– Я тоже имею некоторое отношение к этому делу, ведь негодяи хотели убить именно меня. Чтобы докопаться до правды, вам пришлось спуститься в преисподнюю. У вас такая благородная и добрая душа… Но пощадить убийцу – означает стать его сообщником в тех преступлениях, которые он может совершить в будущем.

Поль холодно ответил:

– Возможно, такая мысль и приходила мне в голову.

– Вы считаете, – произнес генерал, – что показания трех подручных так уж необходимы для того, чтобы полностью изобличить истинного виновника?

Поль опустил голову и ничего не ответил.

– Вы уезжаете, – продолжал месье Шанма, – даже не узнав, будет ли отмщен ваш брат?

Поль закрыл лицо руками.

– Нет необходимости напоминать мне об этом! – произнес он срывающимся голосом. – Я так боялся сойти сума! Мой брат слышит меня; я знаю, он меня простит. Он обретет, наконец, покой в освященной земле, а я уеду, уеду далеко, так далеко…

– Это называется – сбежать, месье барон, – резко прервал Поля генерал. – А бегство – удел трусов!

Поль печально улыбнулся; в глазах его застыла глубокая тоска и горькая безнадежность.

– О! – сказал он. – Вы не имеете права ранить меня в самое сердце. Да, вы правы: я всегда убегал! В тот день, когда я вытащил из воды Суавиту, я искал убежища в объятиях смерти!

– А Суавита спасла вас… – прошептал генерал. Взгляд Поля, казалось, что-то искал на стене. Раньше в гостиной висело три портрета: покойной графини, Суавиты и Изоль. На деревянной панели еще сохранился след от портрета Изоль, но самой картины на стене теперь не было. На глазах у Поля выступили слезы.

Генерал нахмурился. Не заметив этого, Поль прошептал:

– Где она теперь? Как живет? Что делает?

Гостиная была просторной комнатой, обставленной массивной мебелью темных тонов. Графиня и ее дочь словно смотрели с портретов друг на друга. Все двери были закрыты; лишь одна, напротив камина, была приотворена. Из-за нее доносились тихие звуки, напоминавшие дыхание спящего ребенка.

– Поль, – проговорил генерал, – если вы все еще любите ту, которая недостойна вашей любви, я больше не смею вас задерживать. Прощайте.

Он встал, дрожа от гнева. Поль тоже поднялся.

– Прощайте, – в свою очередь произнес он. Мужчины направились к двери, и Поль добавил:

– Будьте добры к… ней, к тому нежному ребенку, которому я обязан жизнью.

Юноша взялся за ручку двери. В соседней комнате вдруг раздался слабый болезненный крик. Генерал, бросившись туда, исчез за портьерой. Поль, по-прежнему держась за ручку, остановился и прислушался. Он ощущал, как колотится в груди его сердце.

– Что с тобой, дорогая? – донесся из соседней комнаты встревоженный голос генерала.

– Отец! – ответил мелодичный, как музыка, голосок, – ты правильно сделал, что поставил мою кровать рядом со своей и решил не оставлять меня одну. Но как только я засыпаю, меня преследует один и тот же кошмар: я вижу их вдвоем!..

– Замолчи! – тихо велел генерал.

Рука Поля соскользнула с дверной ручки, и он сделал шаг назад.

– Почему я должна молчать? – прошептал нежный голосок. – Я так долго молчала!.. Может быть, он полюбил бы меня, если бы я могла сказать ему, что боготворю его!

Отец поцелуем закрыл ей рот. Поль прижал руки к груди, испугавшись, что сердце его сейчас разорвется. И тут он вновь услышал слова малышки:

– Папа! Послушай, что мне снилось. Этот сон отличался от предыдущих. Мне пригрезилось, что Поль собирается уходить, а я все еще немая. Я готова пожертвовать жизнью, лишь бы Бог дал мне возможность говорить. И вдруг во мне просыпается голос, но слова не срываются с губ, а исходят прямо из сердца, и я кричу Полю: «Я жила для вас; может, мне надо ради вас умереть?!»

Поль, не сознавая, что делает, пересек гостиную. В следующий миг он уже стоял на пороге спальни.

– Выйдите отсюда, месье! – крикнул ему взбешенный генерал.

Но вместо того, чтобы послушаться, Поль бросился к кровати и упал на колени.

Суавита потянулась к нему, на ее лице расцвела улыбка, и малышка подставила юноше лоб для поцелуя.

Они не проронили ни слова, но генерал обнял их обоих и прижал к своему сердцу.

Примерно в это же время блистательный и элегантный виконт Аннибал Джоджа, маркиз де Паллант, мчался по улицам Парижа в фиакре, которым правил наш старый знакомый Пиклюс, один из конюших несчастной «королевы Горэ».

Рядом с очаровательным виконтом сидел человек, готовый вопить от радости.

Его восторг можно было понять; это был утопающий, спасенный из воды, когда волны уже смыкались над его головой, когда он захлебывался и перед ним, казалось, разверзлись врата ада. Одним словом, это был красавец Николя, вырвавшийся из камеры Консьержери в самый последний момент. Только Черные Мантии могли организовать такой побег.

– Дорогой мой друг, – рассказывал Николя, – вчера я услышал, как охранник шепнул мне на ухо эти дивные слова: Завтра будет день. Я сразу сообразил: Лекок умер, ведь должны были отрубить больную ветку. Это сделал наш славный полковник? – спросил красавец.

– Полковник – старая лиса, – ответил Аннибал Джоджа, – и Лекоку не повезло.

– Как его убрали? – поинтересовался Николя.

– Мадам графиня де Клар прислала ему белых грибов из Анденского леса, – улыбнулся виконт. – Их оказалось достаточно.

– Милая Маргарита! – смеясь, воскликнул Николя. – Я сам думал о грибах из этих мест. Лекок любил их… Мы что, сделали по Парижу десять лье, виконт? – вдруг удивился он.

Шторы фиакра были опущены. Аннибал ответил:

– Лишняя предосторожность не помешает, мы заметаем следы.

В этот миг карета остановилась. Возле распахнувшейся дверцы появился Кокотт со свечкой в руке и сказал:

– Наденьте вашу шляпу и замотайте лицо шарфом, не надо, чтобы вас видели.

Красавец Николя был осторожным от природы, он тщательно закутался, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Его провели в темную и сырую улицу; откуда-то пахнуло помоями. Улица упиралась в большое мрачное здание. Николя увидел винтовую лестницу.

– Какого черта мы тут делаем? Где я? – спросил он.

– На улице Моконсей, у аббата, – ответили ему.

– Плохо же аббат устроился, – буркнул Николя. – Что ж, пошли.

Они поднялись на третий этаж. Открылась дверь, и красавец очутился в маленькой темной комнате. В ней находилось пять человек. В стене зияла дыра…

У троих мужчин были ножи. Лица двух остальных скрывали черные маски. Увидев вошедшего, трое с ножами в удивлении отступили. Куатье воскликнул:

– Месье Николя! Из Черных Мантий!

Красавец молниеносно прыгнул к двери, но она захлопнулась. Один из тех, кто был в маске, пророкотал:

– Наступила ночь! Отрубите ветку!

– Лекок! – прошептал пораженный Николя.

– Дорогой друг! – с издевательским дружелюбием произнес Приятель-Тулонец. – Ты сам придумал этот склеп в стене. Завтра в суде ты мог бы заговорить, поэтому мы решили не пускать тебя туда. Давай, Лейтенант! – скомандовал он.

Когда на башне Пале-Рояля пробило одиннадцать часов, комната N0 9 была совершенно пуста. В ней царил идеальный порядок, и деревянные панели на стенах казались нетронутыми.

Много лет спустя, в 1843 году, барон Поль Лабр д'Арси и его жена, урожденная Суавита де Шанма, получили письмо из Санкт-Петербурга; в этом послании сообщалось о предстоящей свадьбе мадемуазель Изоль Сула и князя Воронцова, адъютанта Его Императорского Величества, Государя всея Руси.

Еще через пять лет, незадолго до революции 1848 года, Поль и Суавита съездили в Ля Ферте-Mace, на могилу генерала, графа де Шанма, умершего прошлой осенью.

На кладбище супруги увидели молодую женщину. Она обняла Суавиту, пожала руку Полю и удалилась, не произнеся ни единого слова.

Это была Изоль, по-прежнему красивая, но мрачная в своем раскаянии.

Суавита долго молилась и целый день была печальной.

Но к вечеру они вернулись домой, и Поль сразу же увлек жену на веранду замка де Шанма, где к ним с радостными криками бросились трое светловолосых кудрявых малышей.

И пока молодая мать (Суавите не было еще двадцати шести лет) осыпала своих детей поцелуями и ласками, Поль сказал ей со счастливой улыбкой на лице:

– Пусть Господь дарует покой душе генерала, как Он даровал мне счастье и любовь!

Примечания

1

Тот, кто ищет в жизни только удовольствия, стремится наслаждаться жизнью.

(обратно)

2

Гужон Жан (ок. 1510 – между 1564 и 1568) – французский скульптор, представитель Возрождения.

(обратно)

3

Поль Феваль. «Карнавальная ночь», второй роман из цикла «Черные Мантии».

(обратно)

4

Поль Феваль. «Черные Мантии» и «Карнавальная ночь».

(обратно)

5

Скриб Эжен (1791—1861) – французский драматург.

(обратно)

6

Фасция (лат.) – в Древнем Риме: связанный ремнем пучок прутьев с топором посередине, знак достоинства магистратов, т. е. представителей государственной власти.

(обратно)

7

Ипполит и Арикия – персонажи трагедии Жана Расина «Федра».

(обратно)

8

Карабас – несметно богатый маркиз, о котором все время рассказывает Кот в сапогах из сказки Ш. Перро.

(обратно)

9

Ромул – один из легендарных основателей Рима (ок. 753 г. дон. э.) и его первый царь.

(обратно)

10

Ротшильд Мейер (1743—1812) – основатель банкирского дома во Франции в XVIII веке, в настоящее время превратившегося в финансовую группу в Западной Европе.

(обратно)

11

Императоры Людовик Благочестивый (798—840) и Карл II Лысый (823—877) – сын и внук Карла I Великого (742—814), создателя империи франков.

(обратно)

12

Имя Цезарь стало отождествляться с понятием «императора» и «царя»; позднее все римские императоры принимали титул «цезарь» и присваивали его своим сыновьям.

(обратно)

13

Франсуаза д'Обинье, маркиза де Ментенон (1635—1719) – тайная супруга короля Франции Людовика XIV.

(обратно)

14

Шуаны – контрреволюционные мятежники, действовавшие на Северо-Западе Франции в 1792—1803 гг.

(обратно)

15

Галль, Франц Йозеф (1758—1828) – австрийский врач, создатель френологии – теории, согласно которой на основании измерений Черепа можно судить о психических особенностях человека.

(обратно)

16

Сеид (араб.) – у восточных народов, исповедующих ислам, – почетный титул мусульманина, претендующего на происхождение от пророка Магомета. Здесь: святой.

(обратно)

17

Эней – герой античной мифологии, легендарный родоначальник римлян, которые воспевали его верность долгу, благочестие, любовь котцу и детям.

(обратно)

18

Веспасиан Тит Флавий (9 – 79 гг. н. э.) – римский император (с 69 г.), введший налог на общественные уборные, с чем и связано происхождение поговорки «Деньги не пахнут».

(обратно)

19

Сине-бело-красный французский флаг.

(обратно)

20

Парис – герой древнегреческих мифов, вручивший яблоко, предназначенное «прекраснейшей», богине красоты и любви Афродите.

(обратно)

Оглавление

Часть первая КЛАМПЕН ПО КЛИЧКЕ ПИСТОЛЕТ

  I УБИЙСТВО КОШКИ

  II УГОЛОК СТАРОГО ПАРИЖА

  III МАНСАРДА

  IV ЗАСТОЛЬЕ ГОСПОД ПОЛИЦЕЙСКИХ ИНСПЕКТОРОВ

  V ПИСЬМО ПОЛЯ

  VI КОМНАТА № 9

  VII СУАВИТА

  VIII ИЗОЛЬ

  IX ЧЕРНЫЕ МАНТИИ

  X «ГОТРОН, ПОМЕЧЕННЫЙ ЖЕЛТЫМ МЕЛОМ»

  XI ДЕЛО ГРАФИНИ

  XII МАМАША СУЛА

  XIII ИСТОРИЯ МАТЕРИ

  XIV ЛЕЙТЕНАНТ

  XV НОЧНАЯ ОХОТА

  XVI ПОДВИГИ ПИСТОЛЕТА

  XVII ПРОШЛОЕ ПОЛЯ

  XVIII НОВЫЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ

  XIX МАТУШКА СУЛА

  XX ОБЕРТКА ОТ СЫРА

  XXI НОТАРИАЛЬНАЯ КОНТОРА

  XXII ПИСТОЛЕТ ИЩЕТ РАБОТУ

Часть вторая СЕСТРЫ ДЕ ШАНМА

  I ВСТРЕЧА

  II ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИСТОЛЕТА

  III ШТРАФНИКИ! В АТАКУ!

  IV В ПИТЕЙНОМ ЗАВЕДЕНИИ

  V ФЕРМЕРША КАРАБАС[8]

  VI НОРМАНДСКАЯ МЕНТЕНОН[13]

  VII БЛОНДЕТТА

  VIII ПОД СЕНЬЮ ЛИП

  IX УГРОЗЫ

  X БЕЛЬ-ВЮ-ДЮ-ФУ

  XI ПОЛУДЕННАЯ ЗАСАДА

  XII АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

  XIII ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕВЫ

  XIV НОЖ МАТЕРЕУБИЙЦЫ

  XV ПИСТОЛЕТ ИЩЕТ

  XVI БОЛЬШОЙ КОРОЛЕВСКИЙ ВЫХОД

  XVII ПРОВОКАЦИЯ

  XVIII НОЧЬ ПЕРЕД ДУЭЛЬЮ

  XIX ЯЗЫК НЕМЫХ

  XX «BROKEN HEART»

  XXI ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ИЗОЛЬ

  XXII ДОЛОЙ ШАМУАЗО!

  XXIII НАСТУПИЛА НОЧЬ

  XXIV ОТРУБИТЕ ВЕТКУ!

  XXV КАРТИНА ПОСЛЕДНЯЯ. СЦЕНА ПЕРВАЯ

  XXVI ПОСЛЕДНЯЯ СЦЕНА ПОСЛЕДНЕЙ КАРТИНЫ

Реклама на сайте