«Семь смертных грехов»

Тадеуш Квятковский Семь смертных грехов

Вместо предисловия

С самого детства я не выносил исторических книг. Свои муки на уроках польского языка, когда нужно было по памяти восстановить путь, которым Скшетуский следовал в Запорожскую Сечь, или описать «своими словами» поединки пана Володыёвского[1], я помню до сих пор. А «Старое предание» Крашевского и «Поята, дочка Лиздейки» вызывали у меня такое отвращение, что я готов был отдать товарищу свой завтрак за краткий конспект заданного отрывка, лишь бы не читать книгу самому. Учитель, желая пробудить во мне любовь к величественным страницам нашей истории, более или менее правдиво описанной в романах, не знал, что делать, и, наконец, в отчаянии от моего упорного сопротивления, потребовал, чтобы я в качестве домашней работы написал какое-нибудь сочинение на историческую тему. А так как я тогда пользовался репутацией первого поэта в классе, он думал, что этим подстегнет мое литературное честолюбие и я в конце концов сдамся.

Это произошло в июне, в самом конце учебного года. Взбунтоваться я уже не мог: непослушание грозило двойкой и тем самым был бы нанесен удар по карману моих родителей, ибо неудовлетворительная отметка лишала права на скидку с платы за обучение. И я несколько дней ходил взбешенный, проклиная школу, учителя и особенно сочинителей исторических романов.

В это время у нас квартировал цирковой артист – фамилии его я теперь уже не помню. Родители мои пополняли свой бюджет, сдавая иногда комнату приличным жильцам. И вот однажды появился симпатичный старичок и остался у нас жить. А поскольку цирк, где он работал, прогорел, артист этот ожидал, когда продажа циркового имущества с торгов даст возможность ему и его товарищам по несчастью получить хотя бы часть давно причитавшегося жалованья. Я как сейчас вижу его перед собой: пожилой, лысый толстяк с маленькими глазками, бегавшими, как проворные зверьки, и огромным носом, на котором удобно расположилась бородавка, украшенная кисточкой волос. Это был добрейший человек, но большой хитрец и проныра. Ничто не могло укрыться от его внимания, на все он немедленно находил остроумный ответ и благодаря своему умению льстить ухитрялся кое-как влачить существование, не имея никаких заработков. Многие из его афоризмов, изречений и прибауток я запомнил по сей день.

Кроме того, старый циркач был человеком образованным, объездил полсвета и много повидал на своем веку. Я был в восторге как от него самого, так и от его профессии – он был прекрасный жонглер – и целыми днями жадно слушал его рассказы про путешествия, чудесные страны и всякие открытия. Я даже перестал гонять футбольный мяч по лужайке – только бы слушать его.

Узнав о моих горестях, он похлопал меня по щеке и поведал мне историю владелицы Тенчинского поместья пани Фирлеевой. Исторические события превратились в его устах в увлекательный рассказ, который я тут же принялся со всем пылом переносить на страницы своей общей тетради. Велико было изумление моего учителя, когда я принес письменную работу. Но по мере того, как он знакомился с моим сочинением, лицо его стало понемногу меняться. Он пожал плечами и сказал:

– За сочинение я тебе поставлю пятерку, но все, что ты написал, – неправда и с историей ничего общего не имеет.

Тогда я стихийно запротестовал: моему циркачу я верил больше, чем преподавателю.

– А разве все, что писал Сенкевич, – правда? – воскликнул я в отчаянии оттого, что не удалось убедить учителя.

– Правда, мой мальчик! – отрезал тот.

Моим товарищам записанная мной «история» очень понравилась. Мне же этот успех принес некоторую пользу: учитель в дальнейшем не принуждал меня восторгаться исторической литературой. Я был горд и счастлив. Правда, как-то раз, назидательно подняв указательный палец, он сказал:

– Смотри, как бы история не отомстила тебе.

Учитель закона божьего, услышав о том, что я написал «еретическое» сочинение, отвел как-то меня в сторонку, заглянул в глаза и сказал:

– Губишь талант, сын мой, а талант – дороже всего в жизни.

История мне, конечно, отомстила – я написал исторический роман. Сидел, изучал эпоху, что всегда казалось мне страшно скучным занятием, прочел десятки томов Кольберга[2], в которые теперь редко кто заглядывает. А случилось это так.

Как-то я купил книгу Гуго Коллонтая[3] «Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III». Когда я начал перелистывать этот труд, мое внимание привлек один абзац. Я начал читать, и вдруг – эврика! Я был в восхищении: выдающийся мыслитель подробно описал историю владелицы Тенчинского поместья – пани Фирлеевой. Я не мог оторваться от книги. Пани Фирлеева напомнила мне годы моей юности. Нет, цирковой артист не обманул меня, его рассказ соответствовал историческим фактам. С горящим лицом поглощал я до поздней ночи потрясающе интересное повествование Коллонтая.

В ту ночь я понял, что напишу книгу про хитрого кармелитского служку, а его образ спишу с моего старого жонглера, который так ловко играл в кости, что поражал всех, выбрасывая столько очков, сколько ему заказывали. Я был побежден, захвачен историей. Мой циркач прогнал у меня сон. Я собрал целую груду книг, необходимых, как мне думалось, для работы над историческим романом, и стал читать. И когда мне показалось, что я уже все знаю, взял пишущую машинку, настукал первую фразу и отложил работу на несколько месяцев.

История продолжала мстить. Она загромоздила мое воображение огромным количеством отрывочных фактов, событий, чудными бытовыми подробностями, сотнями лиц. Все это смешалось в хаос, с которым я не мог справиться.

Но мой циркач не оставлял меня. Я познакомился с ним ближе, подружился, проводил вместе все свободное время. И постепенно, шаг за шагом начал складываться роман, который я предлагаю теперь читателю. Он основан на подлинных событиях, на многих исторически точных моментах, которые легко проверить, читая описания нравов и событий первой половины семнадцатого века.

Мой старый гимназический учитель! Эту новую, расширенную домашнюю работу я представляю тебе на прочтение. Сравни ее с книгой Коллонтая. Если где-нибудь фантазия и увлекла меня, отнеси это на счет моего бунта против нудных исторических писаний. Я, конечно, наложил кое-где румяна на поблекшие от старости записки. Но неужели история, изложенная в школьных учебниках, накажет меня за это? Что же, посмотрим.

Т. Квятковский.

Глава первая

Только черти знают, кто поставил на большой дороге две корчмы – одну против другой. Это были старые развалины, еще помнившие те времена, когда в них пивали мед обозники, следуя за королевским войском в далекие походы против татар и всякой другой языческой нечисти. Крыши лачуг, позеленевшие от старости, почти вросли в землю, в щелях между прогнившими бревнами гулял ветер, а двери стонали, словно старухи, вымаливающие отпущение грехов. Никто не помнил, когда эти развалины были построены, даже те, кто с незапамятных времен арендовал их: ни лохматый Матеуш, прозванный Бабьим угодником за особое пристрастие к женскому полу, что не соответствовало его возрасту и положению, ни старый Мойше, мудрец из мудрецов, который, наверное, был бы знаменитым цадиком, не отвлеки его от ученых книг страсть к барышам да необыкновенная любовь к певучему звону золота.

Обе корчмы испокон веков соперничали между собой. Когда вдали на краковской дороге появлялось облачко пыли, Матеуш и Мойше выбегали из своих ворот и мчались взапуски по дороге. Матеуш, тяжело дыша и поддерживая обеими руками огромный живот, бежал, выбрасывая ноги, как нормандская кобыла. Мойше летел вперед, путаясь в длиннополом халате, придерживая одной рукой развевающуюся бороду, а другой – ермолку, чтобы та ненароком не свалилась на пыльную дорогу.

Галопируя таким образом, они издавали одни и те же возгласы, ставшие уже привычными, – без этих возгласов не обходилось ни одно их состязание в беге. Если припекало солнце, один из них восклицал:

– Ну и жара!

Когда лил дождь, изречение менялось:

– Проклятый дождь!

А заканчивали они всегда одним и тем же:

– Да, тяжелые времена настали!

Подбежав к приезжему, они с низкими поклонами принимались зазывать его каждый в свою корчму. Если путешественник был человеком благородного звания, корчмари превозносили достоинства своих заведений до небес и сулили райские блаженства. Если же путник был проще, то их речи не содержали восхвалений, хотя из ворот доносились ароматы, способные приковать к месту самых изысканнейших чревоугодников и любителей выпить. Когда приезжим оказывался какой-нибудь бедный горожанин или странствующий студент, корчмари молча поворачивали обратно, делая вид, будто бежали исключительно ради собственного удовольствия. Они не спеша брели, поглядывая в небо, срывали пшеничные колосья – посмотреть, не осыпается ли зерно, – и всячески пытались показать себя рачительными хозяевами, вышедшими в поле взглянуть на зреющий урожай.

Местные жители, заходившие сюда выпить по субботам да в праздничные дни, делились между корчмами поровну. Это же разделение касалось проведения поминок, свадеб и крестин. Те, что были должниками помещика, у которого арендовал корчму Матеуш, пили у Матеуша, должники же другого пана, у которого арендовал старый еврей, заглядывали в корчму Мойше. Дорога проходила как раз по границе двух поместий. Их владельцы, один – скряга, другой – развратник, получали большие барыши от этих мест, изобиловавших доброй выпивкой и закуской.

Корчмари обычно стояли у дверей своих заведений и высматривали гостей. Время от времени они гордо поглядывали на шесты с пучком соломы[4], прославлявшие их пиво, вино и мед. Когда большак был пуст, то они от скуки и от природной болтливости вели через дорогу долгие беседы. Будучи людьми уже в годах и кое-что повидавшими на своем веку, корчмари не испытывали недостатка в темах бесед, скрашивавших скуку, которую нагоняла краковская дорога.

Так они проболтали не меньше четверти века, и ни разу им не случилось исчерпать всех тем или хотя бы замолкнуть, признав, что их знаний недостаточно для вынесения окончательного суждения по затронутому в беседе вопросу,

– Ну, так вот, дорогой мой Мойше, – имел обыкновение говорить Матеуш, – и здоровье у нас, слава богу, ничего, и нельзя пожаловаться на то, что глотка пересохла, и живем мы не хуже других, так что нет у нас никаких оснований тужить да хныкать. Давай же продолжим беседу к нашему удовольствию.

– Ну, что же, – отвечал Мойше, запуская пятерню в рыжую бороду, – почему не побеседовать? Это всегда можно. За это платить не надо.

И начинался разговор, в котором темперамент Матеуша, прозванного Бабьим угодником, вступал в поединок с диалектикой мудрого еврея. Матеуш то и дело прикладывался к жбану с вином, а Мойше щелкал семечки, сплевывая шелуху далеко от себя, прямо на краковский тракт.

День клонился к вечеру. Дождь только что перестал лить, ветер разогнал тучи, и солнце прятало свою раскаленную лысину за лес. Радуга, как всегда, протянулась со стороны Кракова и широкой дугой расползалась над мокрыми лугами. С деревьев, опустивших ветви под тяжестью плодов, падали крупные капли дождя. Матеуш и Мойше стояли у ворот и любовались красотами природы. Мойше причмокивал языком и кивал головой, Матеуш почесывал грудь, заросшую жесткой щетиной, вылезавшей из-под рубашки.

По дороге из Кракова шел монах. Обходя большие лужи, он высоко задирал полы своей рясы, и уже издали сверкали его голые лодыжки. Деревянные башмаки монаха вязли в грязи, чавкавшей и хлюпавшей под непомерным грузом.

Первым увидел странника Мойше, и, прежде чем Матеуш сообразил, в чем дело, ворота корчмы, стоявшей напротив, захлопнулись с таким грохотом, словно внезапно наступила темная ночь или на дороге появилась моровая язва. Как ни сметлив был Матеуш и мог обвести кого угодно, однако он был так поражен внезапным бегством соседа, что не смог вымолвить ни одного слова. Вытаращив глаза, стоял он, как жена Лота, которую сгубило излишнее любопытство. И, не успев опомниться, услышал Матеуш над собой трубный голос странника:

– Во имя отца и сына и святого духа! Здорово, Матеуш!

Только тут корчмарь понял причину испуга своего соседа, но было уже поздно. Прямо перед ним стоял здоровенный детина в серой, запыленной рясе, с посохом в руке и мешком за спиной. Это был брат Макарий, знаменитый квестарь[5], гроза придорожных трактиров, бездонная бочка, пьянчуга, человек, непревзойденный в искусстве молоть языком и осушать кувшины, полные вина. При этом он обладал таким умением сбить с толку, опутать человека, так соблазнить картинами райского блаженства, что тот, кого он посещал, исполняя свою обязанность попрошайки, был поистине несчастен. Мало того, что квестарь наносил значительный урон винному погребу, в его бездонный мешок проваливался еще и последний грош.

Хотя брат Макарий был тут, рядом, Матеуш еще попытался спастись бегством. Он показал рукой на радугу, надеясь отвлечь этим чудом природы внимание квестаря, а самому тем временем скрыться за дверь, запереть ее на засов и таким образом спасти свои запасы. Но эта уловка не удалась. Брат Макарий на радугу я глазом не повел. Он поставил ногу на порог и, крепко хлопнув корчмаря по плечу, зычно крикнул, сбрасывая со спины свой бездонный мешок:

– Пусть все хорошее не пройдет мимо твоего дома!

Матеуш еще с утра предчувствовал, что сегодня стрясется какая-то беда. Не успев подняться с постели после третьих петухов, он увидел, как панские слуги гнали по дороге девушку, одержимую дьяволом, из-за которой у коров пропадало молоко; потом лиса утащила поросенка, а под конец ему самому стало как-то не по себе, и с обеда начали у него слезиться глаза. Беда не заставила себя долго ждать. Брат Макарий в последнее время редко заходил в эти края, но для обоих корчмарей он был словно гроза или набег неприятеля, который, сея ужас и смятение, утихал лишь после того, как сваливался под винными бочками.

– Во славу господа нашего, – тянул дальше брат Макарий. – Что это вы, отец мой, так опешили, увидев меня? Разве я василиск прескверный или пес смердящий? Ведь я – слуга божий. In nomine patris[6], – истово перекрестился он, плутовски поводя глазами.

Бабий угодник медленно, неохотно перекрестился и со вздохом пропустил монаха в дверь. Они вошли в просторную комнату. Там уже царил полумрак, но еще можно было рассмотреть широкую печь в углу, возле которой были развешаны разделанные части свиной туши, прекрасные копченые боковинки, розовые окорока, толстые, как ветви столетнего дуба, копченые колбасы, кишки с фаршем, бараньи туши. У стены жилистые батраки перекатывали пузатые бочки, и к запаху различных блюд примешивался чудесный аромат вина, ожидавший поэта, который сумел бы выразить надлежащими стихами все неземные прелести этого благоухания.

Брат Макарий внимательно осмотрелся, потянул раз-другой носом, сморщившись при этом, как печеное яблоко, и, найдя, очевидно, все в идеальном порядке, успокоенный, развалился на скамье. Он еще не отдышался с дороги, но его голубые глазки уже сверкали веселыми искорками в предвкушении предстоящего отдыха. Он радостно фыркнул и потер руки.

Корчмарь стоял рядом, вертел головой, почесывал заросли, которыми природа щедро его оделила, и наконец выпалил:

– Урожай нынче плох, гостей по целым дням не видишь, в кошельке ветер свищет. Бедность, скажу я тебе, отче, бедность одолела, как жить дальше – ума не приложу.

Брат Макарий добродушно усмехнулся и пальцем поманил Матеуша.

– Подойди-ка, братец, поближе. То, что ты говоришь, для меня неново. Все кругом только и говорят что о твоих невзгодах, братец дорогой, и я слышал о твоих горестях. И поэтому не удивляйся, брат мой, если каждый, кто может, старательно обходит твой порог. Ведь и то сказать: чем же ты угостишь какого-нибудь видного шляхтича и его свиту? Вот они, не желая наносить ущерба твоей былой славе, и объезжают эту дорогу стороной, чтобы не позорить тебя лишний раз. Подойди же, сын мой, мне так тебя жаль, что и сказать не могу.

Лицо корчмаря скривилось, будто кто-то ударил его палкой по голове.

– Неужели это правда? – пробормотал он, с трудом двигая окостеневшим языком.

– Правда, сущая правда, брат мой. И в Кракове, и в слободе все только об этом и твердят. Вот я и пришел взглянуть на твое горе, помочь тебе советом: надо ведь помогать ближнему в беде. А за кусок хлеба и кружку пива я заплачу, чтобы не разорять тебя окончательно.

Квестарь вытащил из-за пазухи туго набитый кошелек и звякнул им о стол.

– Неужели это правда? – простонал корчмарь, уставившись на квестаря.

Брат Макарий сунул Матеушу под нос кошелек и тут же запрятал его поглубже за пазуху.

– Ой, правда, брат мой, сущая правда. Люди знают про твою беду и сочувствуют тебе, как пристало христианам.

– Да ведь… да ведь… я обманул тебя, отче, – выдавил из себя со стоном Матеуш, – есть у меня все, что твоей душеньке захочется.

– Не выкручивайся, брат. Ясновельможный пан Потоцкий поехал в Кшешовицы другой дорогой, чтобы твой двор подальше объехать, а пан Конопка свернул с большака и дал крюк, направляясь в Силезию, Ох, правда, сущая правда.

Матеуш упал на колени и ухватился за рясу квестаря.

– Спаси меня, отче, – закричал он, как на дыбе, – все против меня оборачивается!

Монах заговорил нежным, ангельским голоском:

– Брат мой, затем я и пришел сюда, чтобы спасти тебя. Вижу ведь, ты совсем до ручки дошел.

Корчмарь так горестно застонал, что сидевшая под лавкой на яйцах наседка с перепугу вскочила и заметалась по избе как шальная.

– Нет у тебя больше сочных, тающих во рту поросячьих бочков, лучшей закуски во всей Польше не сыщешь, – продолжал брат Макарий, сложив руки на огромном животе.

Корчмарь заскрежетал зубами так, что эхо прокатилось по комнате.

– Нет у тебя славных жирненьких курочек, искусно начиненных овощами, которые своим видом возбуждали еретические желания, нет их больше у тебя…

Матеуш схватился за голову и стал биться о дощатый пол. А брат Макарий, уставившись в висевшие у печи копчености, вычитывал свой акафист дальше:

– Нет и фаршированных поросяток, приправленных изюмом и заморскими кореньями…

– Хватит, хватит! – взвыл Матеуш. – Спасай меня, отче, только не такими речами.

Брат Макарий прикинулся чрезвычайно удивленным.

– Не такими речами? Ну, я еще и помолюсь за тебя, придет время.

Корчмарь вскочил, поцеловал руку квестарю и воскликнул:

– Врал я, преподобный отче, врал, как сивый мерин! Все у меня есть, – и он обвел рукой по избе. – Есть самые лучшие вина, есть крепкий и душистый липовый мед, что помнит еще моего деда, есть и пиво из самого лучшего хмеля. А закусить – все, что душа пожелает. Ешь, отче, и пей, не побрезгуй угощеньем. Что захочешь, то и кушай, ничего я с тебя не возьму.

– Вот и чудо свершилось, – захлопал в ладоши брат Макарий.

Матеуш молитвенно сложил руки.

– Только, отче преподобный, расскажи всем и каждому, что у меня всего вволю и что я могу принять кого угодно, хоть самого милостивого короля.

– Светлейший король воюет в Лифляндии, так что на его аппетит ты не очень рассчитывай.

– Поговори с другими достойными панами. Я всем сумею угодить.

– Не знаю, смогу ли я убедить их, – вздохнул квестарь.

– Отче преподобный, – рыдал Матеуш, – ты можешь даже дьявола изгнать из человека, как только что выгнал из меня, так уж постарайся восстановить, доброе имя честного человека.

– Но так о тебе думают, брат мой, многие люди, – издевался брат Макарий.

– Ничего, ты расскажи всем, что видел своими глазами.

– О боже, глаза так ошибаются, – вновь вздохнул квестарь.

– Зато брюхо не ошибется! – весело добавил Матеуш, обрадованный благоприятным оборотом дела.

– Да, – согласился и брат Макарий, – вот это верно: брюхо не ошибется.

– Войтек! – крикнул Матеуш. – Иди сюда, чертово отродье, да поживее!

Из-за печи появился дюжий парень, грязный и оборванный, с соломой в волосах, словно его на гумне молотили.

– Войтек, скотина ты несчастная, прислужи святому отцу!

И тут же: на столе – появились кубки и жбаны, а в очаге громко затрещали дрова.

Квестарь с Матеушем хлебнули меду, и сразу же приятное тепло разлилось у них по всему телу.

– А почему, – подозрительно опросил Матеуш, – к Мойше не заезжают, если считают, что я обеднел? – И корчмарь уставился хитрыми глазками на квестаря: Матеушу вдруг стало жаль всего обещанного.

– Почему? – повторил брат Макарий, отирая рот тыльной стороной руки и аппетитно чавкая. – Да все потому, что он еврей. Вера у него не наша, не христианская. Разве ты не слышал про беспорядки, что недавно были в Кракове? Там много евреев побили и разорили их кладбище. А может быть и потому, что не хотят тебя еще больше позорить, ведь слава о тебе идет по всей Речи Посполитой.

– Что правда то правда, – согласился польщенный Матеуш и вновь наполнил кубки, которые они немедленно осушили.

Внезапно двери распахнулись настежь, и в полутемную комнату вошли два незнакомца.

– Эй! – крикнул один из них. – Что вас тут чума всех свалила? Почему такая темень?

Матеуш подбежал к печи, зажег головню и засунул ее за потолочную балку. Слабый свет разлился по комнате. Брат Макарий внимательно оглядел новых гостей. Это были приземистый шляхтич с шаровидным животом и сопровождавший его тщедушный юноша, одетый по-городскому.

Шляхтич широко расставил ноги, заложил руки за пояс и тоненьким голоском пропел:

– Я Онуфрий Гемба, герба Доливай, и поэтому меня должны обслужить быстро и хорошо. Как это будет по-латыни, пан ученый?

Худой, как жердь, спутник шляхтича степенно произнес:

– Bis dat, qui cito dat. Дающий быстро дает вдвойне.

– Вот именно, – кивнул шляхтич в знак согласия и удобно развалился на скамье.

– Пить и есть!

Корчмарь почтительно поклонился и побежал за Войтеком, который исчез, будто сквозь землю провалился.

Брат Макарий, спокойно потягивая мед, благодарил судьбу. Пан Гемба обратился к нему:

– А ты, поп, кто таков?

– Бедный монастырский служка, убогий квестарь у отцов-кармелитов, на одном месте долго не засиживаюсь, где день, где ночь – вот и сутки прочь, поклонился брат Макарий с добродушной улыбкой.

– Это твой собрат, – сказал шляхтич своему щуплому спутнику.

Тот сложил руки на груди и закрыл глаза. Пан Гемба вновь обратился к квестарю:

– Это пан Литера, муж ученый, служит мне, помогая моей голове своими научными изречениями. За это он может и выпить и закусить, чего только пожелает. У меня хватит денег на такие… как их там?

– Expensa, – подсказал пан Литера, – расходы.

– Вот именно. Как раз это я и хотел сказать.

– Очень, очень приятно познакомиться с панами, потому что я хоть и незнатного рода, но думаю, что вы не побрезгуете беседой с бедным человеком.

– Посмотрим, – пробормотал шляхтич и подвинулся к жбану, который тем временем ловко поставил на стол Матеуш.

– Дайте и ему, – показал пан Гемба на своего спутника, выпив залпом кубок и наливая другой.

Пан Литера жадно присосался к посудине. Сопя от удовольствия, они быстро опустошали содержимое жбанов.

Брат Макарий занялся жарким. Кусок бараньей ножки, сильно натертый чесноком, политый соусом из кореньев, распространял вокруг тонкий аромат, от которого сводило челюсти. Более изысканное блюдо трудно было представить. Мясо просто таяло во рту и возбуждало благородную жажду, утоляемую, густым пивом, приятным как амброзия, а оно в свою очередь вызывало волчий аппетит, вновь сменявшийся приятной жаждой. Очаг пылал вовсю, и, искры с треском летели в разные стороны. Матеуш подбросил в огонь несколько веток можжевельника, и курную избу заволокло дымкой, такой приятной и душистой, что казалось, будто ужин происходит в небесах, где к прелести выпивки присоединяется блаженство общения со святыми всех чинов. Пан Гемба, осушив объемистую посудину, распустил пояс, швырнул в угол шапку, снял сапоги и, задыхаясь от восторга, полученного от первой встречи с жбаном, спросил квестаря:

– Ты зачем, ваше преподобие, носишь монашескую рясу? Не затем ли, чтобы пробраться ближе к богу, а еще поближе – к денежкам?

Брат Макарий отложил огромный кусок баранины и, не обращая внимания на стекавший по бороде жир, ответил:

– Угадал, милый пан, словно в воду глядел. Нет ничего лучше этих двух вещей для человека: полного кошелька и души, преисполненной милостью божьей.

– Ну, что ты на это скажешь? – обратился пан Гемба к своему секретарю.

Тот благоговейно вознес очи к потолку и ответил:

– Он богохульствует. За такую ересь ждет тебя кара a vindice manu Dei. Perdito tua ex te[7].

– Вот именно, – поддакнул пан Гемба, но тут же добавил: – Ничего я не понял из того, что ты сказал.

Пан Литера, сложив на груди руки, пребывал в небесах.

– Не печалься об этом, милый пан, – засмеялся квестарь, поднимая кубок с вином, – Латынь тем-то и хороша, что ее не надо понимать. Лишь бы балакать на ней.

– Ты прав, – согласился шляхтич, – умному такая премудрость ни к чему. Поэтому-то я взял из семинария вот этого брата Ипполита и сделал его своим секретарем. Таким видным особам, как я, не к лицу заниматься глупостями.

Беседа прекратилась, так как Матеуш, помня советы квестаря, старался что было сил показать все великолепие своей кухни. Вошел Войтек, сгибаясь под тяжестью поросенка, хитроумно разукрашенного гарниром в сдобренного приправами из кореньев, один запах которых туманил голову. Когда поджаренная корочка захрустела на зубах, а выдержанное венгерское улучшило к тому же вкус чудесного жаркого, наступила полнейшая тишина, и только отдаленный лай собак, доносившийся с поля, да ветер, завывавший в ветвях деревьев, напоминали о существовании внешнего мира. Справившись лишь с половиной поросенка, приятели вынуждены были сдаться. Для передышки они еще раз приложились к жбану с вином.

– Уф-ф! – перевел дух пан Гемба. – Неплохо жить на свете.

– Да, совсем неплохо, – подтвердил брат Макарий.

– Ты, братец, вижу, выпить не дурак, как и я, – начал философствовать шляхтич, – хоть ты и низкого рода. Странно, что природа уравняла нас в этом отношении.

Квестарь беспомощно развел руками.

– Полный кувшин меда я всегда ценю выше добродетели воздержания. Ведь эта посудина позволяет человеку согрешить, а стало быть, и покаяться, восплакать над грехам» своими, а это, как всем известно, – прямой путь на небо, к вечному блаженству.

– Неплохо сказано, а? – толкнул шляхтич в бок своего секретаря.

Пан Литера встал и единым духом выпалил:

– Omnium animi sunt immortales, sed bonum for-tiumque divini[8].

– Вот именно, – махнул пан Гемба рукой; это означало, что он опять ничего не понял в такой замысловатой фразе.

Когда с поросенком и гусем, зажаренным в сметане с мелко порезанными сушеными грибами и перловой кашей, все было покончено, на столе появилась жареная кровяная колбаса с тушеной капустой – лакомство, перед которым не устоял бы и наевшийся до отвала человек. И вновь на столе появилось чуть горьковатое пиво. Гости как могли расхваливали мастерство Матеуша, который пристроился в конце стола и с нежностью следил, как обжираются участники пиршества.

Один лишь раз для успокоения совести он потревожил шляхтича вопросом:

– Правда ли, вельможный пан Гемба, что обо мне говорят, будто я попал в страшную беду и не могу уж никого угостить как следует?

Пан Гемба не уловил озабоченности в голосе корчмаря и не задумываясь выпалил:

– Рассказывают и похуже, не сойти мне с этого места, да мне-то ни к чему.

– Ай-ай-ай, – запричитал Матеуш и чуть не плача побежал к вертелам.

Пан Гемба, рассмеявшись, подмигнул квестарю:

– Хоть я никогда не слышал ничего подобного – не будь я Гемба герба Доливай, – но этого прохвоста следует припугнуть, а то еще загордится, а от этого кушаньям только вред будет. А ты, братец мой, хоть и монах, а брюхо-то отрастил не меньше моего. И в этом, как ни странно, природа также уравняла нас, хоть ты и низкого рода. Очень это удивительно.

– Ты, пан, хорошо разобрался в подлых замыслах корчмаря, – похвалил квестарь, – а что касается брюха, то скажу тебе: у кого нет брюха, тот не имеет никакого веса среди смертных. Только оно устанавливает надлежащую пропорцию между разумом и всякими другими низменными наклонностями человека.

– А ты нравишься мне: толков и на язык боек, – сказал довольный пан Гемба. – Брюхо не дает задумываться над будущим. Что ты скажешь на это, пан Литера?

Заморыш, не отрывавшийся ни на минуту от жбана, продекламировал, ударяя ножом о край стола:

– Venturae memores iam nunc estote senectae[9].

– Эх, и дурак же ты, пан Литера, я тебе ни на грош не верю, хотя и не понимаю, что ты там болтаешь. Одно меня лишь печалит, почтенный поп, обратился пан Гемба к квестарю, – что от еды у меня живот пучит и ветры бывают. Как думаешь, это не в наказание за обжорство?

Брат Макарий успокоил его:

– Не бойся, ваша милость, ветрами и пророки страдали, а их примеру надо следовать, ведь этому нас каждый день учат проповедники.

– Ну, раз так, приступим к колбасе, а то она остывает.

Вошли новые гости. В углу около печи уселось несколько крестьян, зашедших промочить глотку пивом после дневной страды, а к столу, где пан Гемба пировал с братом Макарием, подошел высокий, худой шляхтич с усами цвета воронова крыла, разодетый по последней краковской моде – в кунтуш синего цвета с малиновым воротником и желтые сапоги. Расшаркавшись перед сидящими, он изысканно представился:

– Я Евстахий Топор, герба Топор, прошу принять меня в свою компанию к столу, поскольку другого стола нет, а с базарной голытьбой сидеть мне не пристало.

Пан Гемба, подвинувшись к квестарю, любезно предложил место на скамье.

– Меня здесь знают, – продолжал прибывший шляхтич, – нет ни одной рожи в окрестных деревнях, которая не отведала бы моего кулака. Таким образом, я пользуюсь довольно большим уважением и, возвращаясь с ярмарки, был крайне удивлен, что эта гадина, Бабий угодник, не выбежал мне навстречу. Поэтому я зашел узнать, что за новые порядки у этого висельника, но, увидев вашу милость, я прощаю ему такое преступление.

– Очень приятно, – ответил польщенный пан Гемба. – А позвольте спросить, из каких Топоров ваша милость будет? Я знавал Топоров, которые вели свой род по женской линии от мечника Тромбы.

– Я именно из этого рода, только потом он вступил в еще более высокие связи. Матеуш, меду, негодяй!

– Мой род тоже не из каких-нибудь, он идет от самого судьи Лаского. А ну, пан Литера, скажи, от кого я веду свой род?

Секретарь немного подумал и громко выпалил:

– Supremi et directi domini et ultimae instantiae iudicis. От высокого и благородного господина и верховного судьи.

Пан Топор внимательно выслушал его, подкрутил черный ус и поднял кубок с медом:

– За здоровье благородной шляхты!

– В своем огороде шляхтич – воевода! – воскликнул пан Гемба.

Они осушили кубки до дна, а пан Топор что было силы хватил своим оземь. Оловянный кубок высоко подскочил и закатился под печь.

– Никакого толку, – констатировал пан Гемба и поставил свой кубок на стол. – Никто не оценит красивого жеста. Видимо, только хрустальная посуда бьется как следует.

– Да откуда у этих хамов хрусталь, – махнул рукой пан Топор.

Выпив еще несколько кубков, шляхтич, наконец, заметил брата Макария.

– А не слишком ли много чести этому попу пить с нами за одним столом?

– Нет, право, ничего. Это очень мудрый поп, – возразил пан Гемба.

– Похоже, что он квестарь, да к тому же тертый калач. Я даже припоминаю, как однажды в хорошем настроении я ему что-то в мешок подбросил.

– Наверное что-нибудь необыкновенно легкое, – сказал брат Макарий, потому что я совсем забыл про этот груз и никак, благородный пан, не могу вас припомнить.

Пан Топор сделал вид, что не расслышал замечания, и спросил:

– А не стыдно тебе, поп, милостыню собирать? Попрошайничество – тяжкий грех.

Брат Макарий засмеялся, и в глазах у него забегали веселые искорки.

– Как же, ваша милость, попрошайничество может быть грехом, если милосердие является добродетелью?

– Bene, – отозвался пан Литера, – что значит хорошо!

– Замолчи! – цыкнул пан Гемба. – Мнения вашей милости не спрашивают!

Пан Литера почтительно склонил голову и отодвинулся подальше в угол: в горячке спора он, подсел слишком близко к своему хозяину.

– Эй, Матеуш! – закричал пан Гемба. – Твои бочки, что, высохли до дна? Ты не видишь, нам не в чем усы намочить!

Корчмарь вприпрыжку подбежал к столу, вытирая руки о неимоверно грязный льняной фартук, на этом фартуке сохранились следы соусов, которые Матеуш готовил еще во времена своей молодости.

– Никогда мои подвалы не были еще так полны. Венгерские и французские купцы доставили мне вина лучших сортов. А нашей водки хватит на сто свадеб и сто выборов в сейм.

– Вот шельма, губа[10] у него не дура, – рассмеялся пан Топор.

Пан Гемба, оскорбленный, сорвался с места. Упираясь в стол брюхом, он нагнулся к шляхтичу.

– Ты, ваша милость, над моей родовой фамилией не смейся! Я не позволю над ней издеваться, не будь я Гемба! Лучше смерть, чем насмешки.

Пан Топор, вытаращив глаза, как сова, тупо уставился на собеседника, никак не понимая, что он сказал обидного.

Пан Гемба воинственно потрясал рукой под носом у оскорбившего его шляхтича.

– Ты, ваша милость, трус! Боишься выйти на поединок!

Пан Топор, сидевший по другую сторону стола, тяжело поднялся и в свою очередь наклонился к пану Гембе. Они стукнулись лбами так, что искры из глаз посыпались.

– Никому в жизни я еще не показывал спины, – сказал пан Топор, – и всегда готов дать ясновельможному пану полную сатисфакцию. Только пусть пан напомнит мне, чем я затронул его честь. Хоть убей, не могу припомнить.

– Ты, ваша милость, позволил себе непристойно шутить над моей фамилией! взвизгнул пан Гемба.

– Я над твоей почтенной фамилией? Да пусть меня бог разразит на месте, если это так. А как же твоя фамилия, ясновельможный пан, потому что я, хоть убей, не помню?

– Гемба, герба Доливай.

Пан Топор схватил кубок, осушил его, словно стараясь запить что-то очень противное, и вновь ударил им оземь.

– Гемба? Значит, вот это? – он показал пальцем на рот. – Не слыхал. Гемба? Нет, не слыхал.

Грузный шляхтич отскочил назад и выхватил саблю. Пан Топор тоже не заставил себя долго ждать, и в воздухе блеснули два клинка. Шляхтичи пожирали друг друга глазами, готовясь к нападению. Первым бросился пан Гемба. Он попробовал сильным ударом ноги отпихнуть стол, преграждавший ему путь. Но стол, сбитый из толстых дубовых досок, даже не стронулся с места, а пан Гемба взвыл от боли. Рыча, как разъяренный медведь, он обежал вокруг стола и что было силы рубанул саблей наотмашь. Однако пан Топор, предвидя эту атаку, прикрылся саблей, как того требовало искусство фехтования, отбил удар и в свою очередь яростно напал на противника. Они очутились посреди комнаты. Крестьяне притихли и лишь в страхе подталкивали друг друга локтями. Шляхтичи сопели, как кабаны, внимательно следя за каждым движением противника. Они еще раз бросились друг на друга и опять отскочили в разные стороны.

– Ты у меня получишь, ворона ощипанная, – приговаривал пан Гемба.

– Смотри, чтобы я тебе брюхо не проткнул насквозь, как галушку, – кричал в ответ пан Топор, нападая с удвоенной яростью.

– Не таких я отправлял на тот свет, – издевался в свою очередь пан Гемба, отбивая удар.

Пан Топор свободной рукой подкрутил ус, который он в горячке закусил, из-за чего это украшение мужчины несколько потеряло вид. Пан Гемба выпучил налившиеся кровью глаза и пищал тоненьким голоском:

– Ах ты, болван турецкий!

– Вот я тебя, вот я тебя!… – повторял пан Топор, не отличавшийся такой находчивостью, как его противник.

Лязг сабель заглушал скрежет зубов. Пан Гемба крутил клинком, стремясь обмануть пана Топора, и упорно наступал. Пан Топор наносил удары медленно и обдуманно.

– Лентяй вонючий!

– Вот я тебя, вот я тебя!…

Вдруг пан Гемба воинственно крикнул, сделал выпад и – раз! – нанес удар в плечо противнику. Пан Топор уронил саблю и схватился за рану. Кунтуш его покрылся кровью.

– Вот, получил, собачий сын, – торжествовал пан Гемба.

Пан Топор повторил еще раз свое «вот я тебя!», но зашатался, привалился к стене, побледнел. Пан Гемба приставил ему саблю к груди.

– Отлаивайся, ваша милость, а то конец тебе.

– О, святой Ян, – застонал пан Топор.

– Отлаивайся, а не то проколю насквозь! – грозил пан Гемба, задыхаясь от злости.

– Как же мне отлаиваться, если… если я даже забыл, из-за чего у нас спор вышел?

– Отлаивайся как положено, что я – ясновельможный пан Гемба – являюсь паном Гемба и насмехаться над своей фамилией никому не позволю.

Пан Топор приблизился к столу и, опустившись на колени, залез под него. Пан Гемба, подбоченясь, обвел гордым взглядом комнату.

Пан Топор громко из-под стола провозгласил:

– Я набрехал, как собака, и отлаиваюсь. Пан Гемба не имеет ничего общего ни с какой губой, и никто не имеет права делать по этому поводу никаких намеков.

Пан Топор пролаял три раза, как пес, выбрался из-под стола, затем поднял кубок с вином и чокнулся с паном Гембой.

– Губа это губа, а шляхтич это шляхтич. Одно к другому отношения не имеет.

– В таком случае дело улажено, – успокоился пан Гемба, и противники звучно расцеловались. – Пан Литера, скажи что-нибудь по этому поводу.

Секретарь торопливо вскочил, но никак не мог сохранить равновесия и шатался из стороны в сторону.

– Honesta mors turpi vita potior! – крикнул он на всю избу. – Почетная смерть лучше позорной жизни!

– Вот именно, – проворчал пан Гемба и приказал пану Литере сесть.

Тот не шевелясь опустился на скамью и сидел, неестественно выпрямившись, словно шест проглотил.

Брат Макарий смочил в вине кусок полотна, оторванный от рубахи пана Топора, и перевязал рану громкая стонавшему от боли шляхтичу.

Тем временем корчмарь принес объемистый жбан и поставил его перед гостями. У брата Макария загорелись глаза. Еще издали уловил он этот запах. Содержимое жбана было столь прекрасным, о таком напитке он не смел даже и думать, начиная сегодняшний день. Когда сидевшие за столом сделали первый глоток, у всех внезапно прояснились лица. А хозяин, подбоченясь, с гордым видом смотрел на гостей, багровея от радости.

– Значит, угодил я вам, ясновельможные паны, – повторял он, расплываясь в улыбке.

Шляхтичи и брат Макарий с шумом прихлёбывали, причмокивали, облизывались, в общем проделывали все то, что и полагается делать с таким прекрасным напитком; они не спеша потягивали его, прикрыв глаза, выпятив животы, чтобы помочь процессу поглощения.

– Nullum vinum nisi hungaricum, – изрек брат Макарий, подмигнув пану Литере, который сидел печальный и пристыженный, так как его обошли вином. – Да, нет вина лучше венгерского.

– Верно! – выкрикнули в один голос оба шляхтича.

Тут квестарь, распустив немного веревку, которой был подпоясан, громко запел:

Пока жив, я пью, А умру – сгнию. Душа смело к богу явится: Не суди ты, скажет, пьяницу.

– Ух! Ах! – зычно подхватил пан Топор с паном Гембой, притопывая при этом во всю мочь.

Квестарь налил тщедушному секретарю вина из жбана так ловко, что никто не заметил, и вновь запел:

Сам господь развеселился, Купил вина бочку; Он святых всех угостил, Прогулял всю ночку.

– Ух! Ах! – подхватили шляхтичи, а один из крестьян, сидевших в углу, несмело, но довольно громко стал подыгрывать на волынке.

Шляхтичи хлопали в ладоши в такт песне. Брат Макарий выбрался из-за стола, поднял рясу чуть не до колен и, залихватски топая, стал потешно кружиться и припевать:

Ой, пил я, пил, Разных баб топил, Триста штук побросал, Глядь, бежит моя краса.

Волынка заиграла смелее, все начали подпевать и притопывать.

– Вот забавник, будь ты проклят, – разинул в изумлении рот пан Топор. Он от радости хлопал себя по коленям и блеял, как ощипанная коза. – Слово шляхтича, такого я еще не видывал.

– Пусть мне татарин лоб обреет, если этот поп не заслуживает кубка самой лучшей мальвазии.

– Хе-хе-хе! – тряс брюхом корчмарь.

Только пан Литера, мрачно насупившись и подняв палец кверху, сидел и что-то бормотал, но так как в корчме стоял дикий шум и гам, никто не расслышал ни единого слова. Брат Макарий, дыша, как кузнечные меха, и блаженно охая, уселся на краешек скамейки и продолжал перебирать ногами в такт волынке, ревевшей во всю мочь.

– Толковый у тебя был родитель, – сказал пан Гемба, одобрительно хлопнув квестаря по спине. – Кто же был он, что произвел тебя на свет таким весельчаком и наградил не брюхом, а бездонной бочкой?

Брат Макарий вытер вспотевшую лысину и сказал, крепко огрев, в свою очередь, шляхтича по спине.

– Мать моя говорила, что он был известным мастером и, хоть прожил на свете мало, не мог пожаловаться, что ему было скучно. Вот от него я и унаследовал склонность брать от жизни все, что она дает: пить – лучшее, есть – самое жирное, от скучной компании бежать без оглядки.

– Молодец он у тебя был, – заключил паи Топор. – Жаль, что смерть забрала его раньше времени.

– Не знаю, – добавил пан Гемба, – как земля-матушка смогла бы выдержать их обоих вместе.

– Однако вернемся к делу, – сказал пан Топор. – Смерть сама за нами придет. Смерть! – и показал пальцем на секретаря.

Пан Литера затрясся от страха и согнулся пополам.

Брат Макарий хотел было вновь наполнить свой кубок, но выжал из кувшина всего лишь несколько капель и с большим неудовольствием отодвинул пустую посуду.

– Расскажу-ка я вам одну притчу. Был один завзятый пьяница, мастер заложить за воротник, известный во всем уезде выпивоха. У него была привычка: как только переложит сверх меры, лезет на дерево и поет там аллилуйю. Однажды, только он разошелся, только взял высокую ноту, да тут же и свалился с ветки. Стали его приводить в чувство, поливая водой. А этот пропойца, почувствовав вкус воды, открыл глаза и говорит: «Вода? А с какого же дерева надо упасть, чтобы получить стакан венгерского?»

– Притча неплохая и намек понятный, – похвалил пан Гемба. – Неужели ты, хозяин, устоишь перед тем, У кого на языке чистое золото?

Матеуш от радости заржал, поставил новый кувшин и на доске, что висела над печкой, поставил мелом еще одну черточку.

– Эй, вы там! – рявкнул пан Топор. – Играйте, да веселее, голытьба несчастная! А ты, поп, получай грош в свой кошель. Ты его заслужил, что и говорить.

Квестарь ловко подхватил на лету монету, дохнул на нее, старательно потер о рукав и спрятал за пазуху. Потом подошел к мужикам, у которых тоже голова ходила кругом, и, размахивая, как регент, рукой, затянул песню:

Стоит пить мне перестать — Тут и смерть моя придет, И меня не станет ждать, А с собою заберет. Вы в подвал меня снесите — Там я часто был живой, И меня вы положите К винной бочке головой.

Припев подхватили все хором, а громче всех выводил лохматый Матеуш, подбоченясь, как танцор или скоморох:

«К винной бочке головой».

И поднялся такой гам, что птица в курятнике переполошилась, завыли собаки, как в лунную ночь при виде висельника, раскачивающегося на ветке. В деревне жители стали поспешно закрывать ворота, думая, что напали татары.

Квестарь с кубком ходил между столами, чокаясь со всеми.

Слез не нужно: над могилой Пусть вина поставят жбан. Вы же гряньте что есть силы: «Был он пьяница, но пан».

Хор громко подхватил:

«Был он пьяница, но пан».

Пан Топор в восторге вновь хватил кубком оземь и опять безрезультатно. Пан Гемба рявкнул своему секретарю в ухо:

– А ну-ка, милейший, скажи что-нибудь подходящее. Пан Литера спросонья что-то бормотал себе под нос.

– Дурак ты, милейший, и невежда, хоть я и взял тебя из университета, с факультета богословия. Дурак ты, дурак и хвост собачий!

– Nullus amicus поп habendi, – наконец выговорил пан Литера, хлопая глазами. – У неимущего нет друзей.

Шляхтич подтвердил это изречение своим обычным «вот именно!» и подсел к квестарю.

– Видишь, отец, какого я себе дурака купил.

Брат Макарий ласково обратился к секретарю:

– Что с тобой, брат мой?

Пан Литера тупо таращил телячьи глаза.

– Тоска меня грызет смертная, – пропищал он.

– Эх, братец, – сказал ему квестарь, – вот если бы нас на свете не было, действительно была бы тоска смертная. Ты только посмотри, – он показал на крестьян, сгрудившихся в другом конце избы. – Эти простолюдины жуют что перепадет, грызут колбасу да пьют водку. Им тоже нелегко, но жизнь сильнее их.

В этот момент через горницу пробежала девушка, черная, как смоль, и стройная, как тополь.

– Тэта, – закричала она, – там какие-то гости приехали!

Хозяин, ни слова не говоря, бросился к воротам. Пан Гемба схватил девушку и привлек к себе.

– Ах, хороша, – причмокнул он с видом знатока, крепко держа вырывающуюся девицу.

– Лопнешь, добрый пан, от излишней прыти, – поддразнила она шляхтича, старавшегося притянуть ее поближе.

– Не с одной такой справлюсь, – задыхаясь и краснея от напряжения промычал пан Гемба.

– Ты сначала брюхо подтяни, – засмеялась красотка.

– Эй, Кася, Кася! – назидательно заметил брат Макарий. – Оставь брюхо в покое, ведь это такое украшение, которому позавидовать можно.

– Как же! Мы, женщины, на этот счет другого мнения.

Пан Гемба, смешно шевеля усами, старался чмокнуть Девицу в щечку, но та ловко отстранялась, и шляхтич неизменно промахивался.

Пан Топор схватил квестаря за рукав.

– Ты, попик, мудрец большой. А что ты об этой Девке скажешь?

Брат Макарий почесал бородавку, которую носил на кончике носа со дня своего рождения.

– Лик ее приятен и, кажется, добра телом.

Этот ответ показался пану Топору недостаточным.

– Мало, – возразил он. – А сердце?

– Сердце? – рассмеялся квестарь. – Сердце девушки, как собор: в нем есть главный алтарь и еще много боковых приделов.

– Вот это уже лучше, – одобрил шляхтич, – хотя твое знание женщин не стоит и глотка пива.

Вдруг ни с того ни с сего заговорил пан Литера. Показывая пальцем на дочь хозяина, вырывающуюся из рук пана Гембы, он промямлил:

– Бесстыдную женщину не убережешь ни псом, ни стражей, как сказал святой Иероним.

– Вот дурак набитый, – сердито рыкнул пан Гемба и выпустил девушку. Кася мгновенно исчезла, только ее и видели. – Ох, и удовольствие получит тот, кому она достанется, – добавил шляхтич, еще чувствуя в руках теплоту ее тела.

Пан Литера шатаясь привстал, поднял вверх руку и затянул:

– Речет святой Григорий, что белую ворону легче найти, нежели добрую жену.

– Замолчи, дурак! – крикнул пан Гемба и бросился на секретаря, тот увернулся и залез со страха под скамейку.

– Дай-ка ему, ваша милость, сто палок, – посоветовал пан Топор, – нет лучшего лекарства в мире. Я так лечу своих слуг, – лентяи они, работают спустя рукава. А ты, – обратился он к квестарю, – не проявил скромности, к которой тебя обязывает монашеская одежда.

– Ошибаешься, пан, – возразил брат Макарий, приложившись предварительно к жбану. – То, что мы называем скромностью, обычно представляет полное отсутствие какой-либо возможности согрешить. Только люди нескромные постигают тайны жизни и дают нам возможность наслаждаться всесторонним познанием вещей и природы.

Пан Топор схватился за голову.

– Мелешь ты языком так, что ничего не понять. Но я спорить с тобой не буду: спать хочу.

«Восхвалите уста наши пресвятую деву…» —

раздалось вдруг заунывное пение из-под скамейки. Это тщедушный секретарь затянул спросонок. Пан Гемба попытался извлечь его оттуда, но сам потерял власть над собственным телом, поэтому лишь махнул рукой и тут же захрапел.

Вдруг дверь в горницу с треском распахнулась, и, пятясь задом, вошел Матеуш, отвешивая поклоны до земли, а за ним какой-то благородный пан в роскошной одежде из персидской парчи. В дверях суетилась челядь, разодетая в яркое, пышное платье. Волынка смолкла, и в наступившей тишине слышался лишь громкий голос брата Макария, завершавшего беседу с паном Топором:

– За кем последнее слово, тот и прав.

Пан Топор ничего не ответил, и брат Макарий обратился к прибывшему важному гостю:

– Пусть этот последний глоток вина будет первым приветствием вашей милости.

Квестарь поднял кубок и, откинувшись назад, вытянул его содержимое до дна.

Гость остановился посреди комнаты. Медленно снял перчатки и бросил их назад, где толпились слуги, потом с любопытством осмотрелся и остановил свой взгляд на квестаре.

– Я вижу, что ты, преподобный отец, читаешь проповеди в пьяном виде.

Брат Макарий отер рот, спокойно поставил кубок на стол и, склонив голову, смерил дерзким взглядом высокомерного шляхтича. Наконец, поправив на животе веревку и спрятав в рукава рясы руки, сказал:

– С нашим народом без выпивки ничего не сделаешь. А с вином и короля выберешь, и дело свое уладишь, и людей помиришь, да еще молодцом тебя назовут, общее уважение заслужишь.

– Что ты этим хочешь сказать, святой отец? – медленно цедя слова, ответил магнат.

– Если бы я не знал наших порядков и обычаев, то в мой мешок не перепало бы ни гроша.

Знатный пан приблизился к брату Макарию. Мановением руки он приказал слугам снять роскошный подбитый мехом плащ. В свете очага искрились бриллиантовые пуговицы, золотая цепь свисала до пояса, и весь плащ был усеян драгоценными камнями; стоил он, пожалуй, нескольких деревень и сотни две душ.

– Значит, святой отец занимается сбором милостыни?

– Выходит так, – ответил брат Макарий. – Угадал, ваша милость.

– Не очень-то ты, святой отец, надрываешься на этой работе. Руки у тебя гладкие, как у женщины. – В голосе вельможи звучала насмешка.

Квестарь вытянул руки и внимательно осмотрел их.

– Гладкие они у меня, это верно, – сказал он, поднимая голову и хитро заглядывая в глаза магнату, – руки-то у меня гладкие, но вот мозги зато в мозолях от

размышлений.

Вельможный пан попытался выдержать взгляд квестаря, но неожиданно рассмеялся и хлопнул в ладоши:

– Неплохой ответ!

Он ловко повернулся на каблуке и дал знак Матеушу приниматься за выполнение своих обязанностей. Тот немедленно выпроводил мужиков. Не надевая шапок и низко кланяясь, они исчезли за дверью один за другим. Потом корчмарь подошел к панам Гембе и Топору, которые сидели в молчании, не понимая, как они должны вести себя в присутствии такой высокопоставленной персоны, и зашептал им на ухо, но те и слушать ни о чем не хотели. Слуги вельможи тем временем вносили покрывала, скатерти и посуду, разложили посреди комнаты ковер и начали хлопотать около вертелов. Пан Топор громко напоминал о своем шляхетском гербе, но вельможа делал вид, что ему нет дела до громких речей шляхтича, и от нетерпения хмыкал. Матеуш продолжал нашептывать шляхтичам что-то на ухо, но те только злобно мычали, хватаясь за сабли. В конце концов они все же убрались из комнаты.

– Ноги моей здесь больше не будет, – выкрикнул на прощанье пан Топор, швыряя горсть монет на стол. – Пойду к еврею, не будь я Топор, герба Топор!

Корчмарь выбежал за ним, раздирая на груди рубаху в доказательство того, что он совершенно бессилен против столь знатного пана, решившего провести ночь в его корчме.

Брат Макарий потянулся было за своим мешком, но вельможа дал ему знак остаться. Квестарь сообразил, что здесь ему перепадет куда больше, чем у Мойше, поэтому уселся в углу и стал наблюдать за беготней челяди. Когда все приготовления были закончены и комната, устланная персидским ковром и завешанная турецкими тканями, приняла вид, достойный такого высокопоставленного лица, слуги внесли сверкающий оловянный таз, наполненный розовой водой, и льняное полотенце, которое два гайдука держали осторожно, словно ребенка на крестинах. Вельможа смочил пальцы и тщательно вытер их. Можно было приступать к ужину. Матеуш, склонив голову, стоял в углу и, вероятно, про себя уже подсчитывал барыши, которые останутся от посещения его корчмы столь знатной особой. На каждый знак пальцем он срывался, как заяц с межи, и бежал сломя голову, не забывая, однако, покрикивать на слуг. Магнат уселся поудобнее на специально положенных сафьяновых подушках и вытянул ноги. Двое слуг опустились на колени и осторожно сняли с него сапоги.

– Что это ты, святой отец, смелость потерял? – спросил вельможа дружеским тоном.

– Я смелость теряю только при виде полного бочонка, содержимое которого старше меня, – ответил брат Макарий.

– Определение точное, – сказал магнат, – только не подходящее для данного случая. Ты, отец, молчишь, словно в первый раз человека увидел. Признайся, тебе, наверное, не приходилось встречать таких, как я? Добродетель монахов заключается в послушании и правдивости.

– Напротив, добродетель монашеских орденов – это логика и диалектика. А что касается высоких господ, то я знал одного видного магната.

– Кто же был этот высокий пан? – зевая во весь рот, спросил вельможа.

– Заучить его титулы мне было трудно – такие они были длинные и запутанные. Однако я его хорошо запомнил.

– Что же ты можешь мне о нем сказать?

– Ничего не скрою из того, что я о нем знаю, – продолжал брат Макарий. – Он был, скажу я вам, так же глуп, как и богат.

При этих словах один из стоявших рядом слуг бросился на квестаря. Это был, судя по поведению, шляхтич, но, видно, из захудалых: и одежда у него была заношенная, и своего хозяина он охранял, как цепной пес.

– Оставь его, пан Тшаска, – жестом успокоил вельможа своего прислужника. – Продолжай, отец.

– Так вот, я и говорю, – пан этот был так же богат, как и глуп, а так как богатства его никто не подсчитывал – такое оно было большое, – то и величину его глупости трудно было постигнуть.

Вельможа улыбнулся, словно догадываясь, кого квестарь имел в виду. Наверное, он считал героем рассказа одного из своих недругов, и это доставляло ему удовольствие.

– Ну, и что же дальше, отец?

– А больше я не запомнил, прошу прощения у вашей ясновельможной милости.

– От тебя, смотрю я, толку мало, преподобный. Ну, а как ты исполняешь монашеский обет?

Брат Макарий ударил себя в грудь.

– Я мирянин и никаких монашеских обетов не давал. Хожу собираю милостыню, пользуюсь людской добротой и врожденным стремлением к благим делам.

– Да ты хоть «Pater noster» знаешь?

– Знаю благодаря моей матушке, которая эту науку вбивала мне палкой в спину, повторяя вслух молитву для укрепления своих собственных сил перед недремлющим оком божьим.

Магнат, потянувшись, расправил конечности и приказал подать вина. Брат Макарий заерзал на скамейке. Он сразу учуял, каким вином угостит Матеуш такого благородного гостя, и уж теперь никакая сила не смогла бы вытащить его из комнаты, старайся тут хоть тысяча слуг.

– А ты знаешь, отец, кто я такой? – спросил вельможа.

– Догадываюсь.

– Тогда выскажи свою догадку надлежащими словами.

– Ты, наверное, один из тех, кто не сеет, не жнет, а в житницы собирает.

Вельможа гневно засопел и покосился на квестаря, который, сложив руки на животе, сидел, с невинным видом уставившись в пространство.

– Что ты хотел этим сказать? – высокомерно фыркнул магнат. – Если в этих словах заключается что-либо оскорбительное, ты будешь примерно наказан.

Вельможа двинул пальцем, и шляхтич, которого звали Тшаска, грохоча кривой саблей, подскочил к столу. Как коршун, навис он над головой квестаря.

– Ну, отец! Забыл, что ли, как языком поворачивать?

Брат Макарий взглянул исподлобья на пана Тшаску.

– Отвечай, поп, – зарычал тот, – а то я тебе начисто побрею голову, хоть у тебя и так на волосы неурожай!

– Хватит, – остановил его квестарь. – Хоть голосок у тебя, брат, и красив, но я к такому нежному пенью не привык, поэтому замолчи и пощади мои уши.

Пан Тшаска задрожал от бешенства и по лицу своего благодетеля хотел прочесть, как следует реагировать на такую дерзкую выходку, но вельможа улыбался, и по выражению его лица нельзя было ничего угадать. Тогда пан Тшаска с шумом повернулся и отошел к печи, где уже жарились на вертелах каплуны и кипела вода с живицей. В курной избе дым стоял стеной, и, несмотря на то что в печь опять были подброшены для аромата можжевеловые ветки, все задыхались и кашляли, как певчие в праздник крещения.

– А знаешь, ли ты, отец, что я довожусь племянником краковскому архиепископу? – спросил вельможа.

– По всему видно, – как бы вскользь ответил брат Макарий, – при тебе так много прислужников, и все звенят саблями по делу и без дела.

– А знаешь ли ты, что ленчицкий воевода родной брат моего отца?

– Я и это сразу понял по тому, какое уважение вы оказали моей скромной особе, и уверен, что вы внесете в мою нищенскую суму примерное подаяние, потому что в Польше нет более щедрого человека, чем пан воевода.

Магнат расхохотался и подозвал пана Тшаску.

– Дай-ка ему денег.

Пан Тшаска покопался в кошельке и бросил на стол монету. Вельможа лениво потянулся.

– Еще! – приказал он, громко зевая.

Шляхтич неохотно вытащил еще одну монету. Серебро звякнуло о дубовые доски. Деньги мгновенно исчезли в складках рясы брата Макария.

– А знаешь ли ты, что я самый близкий родственник владелицы Тенчина?

– Боже ты мой! Вот этого, всемилостивый пан, я и не подозревал! Ведь говорят, что эта пани превратилась в сову и кричит по ночам у себя в лесах. Неужели это правда?

– Еще хуже, – ответил вельможа огорченно, – хуже потому, что ее окружает стая черных воронов, которые стерегут ее, как глаз во лбу, а она во всем слушает их.

– Слышал я эту притчу, – вздохнул брат Макарий, – но тогда разговор шел о преподобных отцах-иезуитах.

– И теперь речь идет о них же, – махнул рукой ясновельможный пан. – Только чудо могло бы освободить ее от их махинаций. А может быть ты, отец, умеешь

творить чудеса? Я слышал, что такие незаметные люди, как ты, пользуются особой милостью у всевышнего, которого они повседневно славят и усердно служат ему.

– Против этого возразить трудно, – согласился брат Макарий, потирая руки: на столе как раз снова появился объемистый жбан с роскошным вином, – бедность, желание помочь ближнему и возвышенные мысли в особом почете на небе. – Он уселся поудобнее на скамейке и приготовился прополоскать горло вином еще одного сорта.

– Так соверши же, святой отец, какое-нибудь чудо теперь же, чтобы я мог поверить твоим словам, – насмешливо сказал вельможа.

– Чудо? – удивился брат Макарий. – Разве такая мелочь может произвести на тебя, ясновельможный пан, сильное впечатление?

– Очень большое, говорю тебе.

Квестарь расправил под столом свою рясу, пытаясь прикрыть лежащего под скамьей пана Литеру.

– Ну, отец, – торопил его магнат.

Брат Макарий молитвенно сложил руки и вознес взор кверху; лицо его покраснело, а нос, увенчанный фиолетовой бородавкой, сморщился, как кузнечные меха. После этого он сильно, но незаметно для других пнул под столом пана Литеру. Тот, разбуженный внезапной болью, истошным голосом запел:

«Восхвалите уста наши пресвятую деву…»

Фальцет пана Литеры, заглушаемый грубым сукном рясы, похож был скорее на замогильный голос, чем на людское пение. Магнат, который не мог догадаться, откуда это исходит, побледнел, вскочил, осмотрелся кругом, перекрестился и замер, вытянувшись как струна. Слуги тоже основательно перепугались, а корчмарь даже выронил из рук полено, которое намеревался подбросить в огонь. Пан Литера тем временем взял самую высокую ноту, какую только сумел извлечь из своего горла. Квестарь молча шевелил губами и пребывал как бы в экстазе. Лишь другой, более ощутимый пинок принудил пана Литеру прервать арию. Он причмокнул, перевернулся на другой бок, жалобно всхлипнул и уснул. Брат Макарий опустил руки и, словно обессиленный, упал на скамейку. Прошла не одна минута, пока все пришли в себя. Вельможа был явно напуган и беспрестанно крестился. Пан Тшаска не мог произнести ни слова – у него отнялся язык. Остальная челядь сгрудилась у печи. Матеуш в душе благодарил бога, что принял квестаря как следует. Брат Макарий потребовал вина. Никто не решился исполнить его просьбу, боясь приблизиться к столу. Но магнат грозно прикрикнул на слуг:

– Какой гордец не хочет услужить святому? Вот я такого батогами прикажу угостить.

Один из слуг, трижды перекрестившись, осторожно, на цыпочках подошел к столу и дрожащей рукой налил вино в кубок, но тут же выпустил кувшин из рук, и вино струей растеклось по столу.

Квестарь выпил и поблагодарил провидение за то, что оно печется о малых сих, направляет их стопы туда, где можно поживиться, вдохновляет на благие дела и оберегает от меланхолии. При этом он поднял кубок так высоко, что, казалось, доставал им ангелов, несомненно паривших над его головой; лицо квестаря было озарено счастливой и радостной улыбкой, а сморщенный гармошкой нос, казалось, вдыхал райские ароматы и испытывал неземное блаженство.

Еле заметным жестом вельможа удалил слуг, которые стояли, разинув рты, и бестолково переминались с ноги на ногу. С огромным почтением приблизился он к квестарю. Брат Макарий двинулся ему навстречу, опасаясь, как бы магнат не наступил на пьяного пана Литеру. Однако ясновельможный ничего не замечал, не спуская горящего взгляда с квестаря. Брат Макарий расправил бороду и запрятал руки в широкие рукава своей рясы. Магнат схватил его за плечо.

– Отец, – сказал он сдавленным голосом, – ведь я наследник пани Фирлеевой.

– Я хорошо знал, кто вы, – спокойно ответил брат Макарий, покачиваясь из стороны в сторону, словно маятник.

– Послушай, святой отец, – голос магната упал до молящего шепота. – Сотвори еще одно чудо: сделай так, чтобы я смог попасть к ней.

– Нелегкое это дело, – ответил на всякий случай квестарь, так как не представлял, куда клонит вельможа.

– Знаю, отец. Иезуиты стерегут пани Фирлееву лучше, чем королевская стража. Сделай же так, чтобы мне не препятствовали бывать у нее.

Брату Макарию давно было известно, что в Тенчине творятся какие-то темные дела, но никто из окрестных жителей толком ничего не знал, кроме того, что пани Фирлеева совсем потеряла голову и отдалась под опеку иезуитов. Брату Макарию хотелось разузнать обо всем поподробнее. Он прищурил глаза и, выбросив вперед руку, прикоснулся пальцем к груди вельможи.

– Нелегкое это дело, – повторил он, изобразив на лице утомление, потом торжественно добавил: – Отцы-иезуиты тоже умеют творить чудеса.

– Помоги, святой отец, и я наполню твой мешок золотом и драгоценностями.

Квестарь презрительно махнул рукой и отвернулся, не говоря ни слова.

– Не веришь? – воскликнул магнат. – Пан Тшаска! Стоявший у печи шляхтич подбежал к столу.

– Пан Тшаска, покажи святому отцу нашу щедрость!

Тшаска вытащил из-за пазухи кошель и высыпал себе на ладонь несколько золотых монет. Расставаться с талерами было нелегко: он взвешивал их на ладони и перебирал пальцами, как бы играя на лютне.

– Дай еще, – приказал вельможа, – наша милость велика.

Шляхтич добавил еще несколько монет. Магнат нетерпеливо выхватил у него из рук кошель и бросил на стол.

– Вот тебе скромный задаток в счет будущего.

Брат Макарий медленно, не торопясь сгреб разбросанные по столу монеты, потряс ими над ухом – хорошо ли ввенят – и спрятал золото за пазуху.

– Ничто так не убеждает, как эти аргументы, – сказал он, видя, что магнат с нетерпением ожидает ответа. – Я, конечно, мог бы выпросить у бога золота сколько угодно, хоть целую гору. Господь бог наш, известно, не скупится для нас, бедных, когда дело идет о том, чтобы принести облегчение ближнему. Но стоит ли забивать создателю голову мелкими просьбами, когда на свете есть такие благородные люди, как ты, всемилостивый пан.

– Так, значит, ты свершишь чудо, превосходящее чудеса отцов-иезуитов?

Квестарь низко поклонился.

– Поистине, ясновельможный пан, тебе выпало необыкновенное счастье повстречаться со мной. – Брат Макарий скрестил руки на груди и дружески улыбнулся магнату.

– Решено! – воскликнул обрадованный вельможа.

– Решено! – хором рявкнули у печи слуги, сидевшие до тех пор тихо, как кролики.

– Вина! Пусть оно льется рекой! – выкрикивал обрадованный магнат и повалился на скамью, словно после целого дня тяжелой работы.

Подбежал Матеуш с пузатым жбаном, а челядь тем временем пристроилась к стоящим у стены бочкам и разливала вино во что попало. Матеуш лишь успевал чертить мелом палочки на своей доске, наблюдая, как бы чего-нибудь не прозевать себе в убыток. И зорко следил за каждым жестом магната, опасаясь его гнева. Брат Макарий бесцеремонно взял под свою опеку жбан и какое-то время очень нежно ворковал над ним. Когда же немного спустя содержимое жбана исчезло, квестарь потребовал более достойного преемника, на которого и перенес свои дружеские чувства. Тем временем вельможа подробно рассказывал ему, как иезуиты даже не подпустили его к подъемному мосту замка и заставили уехать ни с чем, прислав записку, что пани Фирлеева не желает видеть своего родственника.

Вельможа не умел пить и после нескольких глотков так захмелел, что пан Тшаска вынужден был приличия ради поддерживать все время свисавшую голову магната. Тем не менее ясновельможный пан не переставал ругать отцов-иезуитов – так они въелись ему в печенку. Когда же он захрапел, квестарь, воспользовавшись общим замешательством, схватил мешок и попытался ускользнуть через широко раскрытую дверь. Кто-то из слуг преградил ему путь, но брат Макарий так благословил его, что тот пал на колени и, сокрушаясь над своими грехами, стал биться головой оземь. Пан Тшаска, в свою очередь, хотел задержать квестаря в дверях, но спьяну позабыл, что собирался делать, остановился пошатываясь, запустив пятерню в волосы и стараясь что-то припомнить. Наконец он промямлил:

– Др-р-у-м-м, п-поч-тенный.

Брат Макарий окунулся в темную, как деготь, ночь. Он глубоко вдохнул холодный воздух, остановился и почувствовал себя так легко, что без колебаний направил свои стопы в корчму Мойше. А там веселье было в самом разгаре. Как на свадьбе, гудела волынка, ей весело вторили подгулявшие мужики. Квестарь знал, что Мойше неохотно принимает его у себя, поэтому, прежде чем войти, приоткрыл дверь и осмотрелся. Крестьяне радостными криками приветствовали его появление. К нему подбежал волынщик со своим инструментом. И квестарь, не ожидая особых приглашений, размахивая мешком, торжественно вступил в корчму. Остановившись посредине, он затянул песню, мелодию которой сразу же подхватила волынка:

Наливайте же вина, Пиво нам противно: Щедрый пьет вино до дна, Скупец тянет пиво. Ото всех недугов нас Вылечит горилка. Наливайте же вина — Это не безделка. Хватим водки кружек пять Да завалимся мы спать. Утром встанем, выпьем снова, Даст бог, будем мы здоровы.

Брат Макарий юлой повернулся на пятке и закричал:

– Мойше, старый еврей, я пришел к тебе, чтобы не лишать тебя счастья быть милосердным.

Мойше стоял около печи, покачивал головой и печально смотрел на широко открытые двери корчмы.

– А я думал, что ты осчастливишь меня только завтра.

Брат Макарий остановил волынку и прошелся по комнате. Пан Гемба лежал, раскинувшись под столом, словно его пригвоздили к земляному полу. Пан Топор свесился через стол и нежно заключил в объятия ноги какого-то мужика, храпевшего так, что потолок трещал. Брат Макарий ясно себе представил, сколько всякого вина было тут перелито из объемистых бочек в животы. И, широко простирая руки, радостно воскликнул:

– Я никогда не откладываю на завтра то, что можно выпить сегодня!

Глава вторая

Заскрежетали цепи, и подъемный мост начал медленно опускаться. Поднялся страшный шум и крик. Перепуганные птицы стаями закружились над башнями замка. Толпа мужиков и баб двинулась ближе ко рву, наполненному затхлой водой. Оттуда распространялась такая вонь, что могла сшибить с ног даже самого крепкого человека. Крестьяне не переставали галдеть, и заткнув носы, пытались перекричать друг друга. Каждый хотел оказаться на мосту первым. Слуги, крутившие на той стороне барабаны с цепями, грозили толпе, однако это не помогало. Высокий, худой монах с низко надвинутым на лоб капюшоном распоряжался слугами, наблюдая, чтобы те не упустили из рук ворот, и не обращал внимания на шум, поднятый крестьянами. Наконец мост лег на деревянные подпоры, и толпа устремилась по нему, но тут слуги схватили алебарды и, скрестив их, преградили путь к воротам замка. Кто напирал слишком сильно, получал подзатыльник, а то и удар кулаком по лбу, это успокаивало, и пострадавший стихал. Но те, кто был подальше и ударов не получал, продолжали нажимать. Дело дошло до свалки, так как в Тенчинском замке слуги были крепкие, как быки. Один из крестьян от удара потерял равновесие и под общий смех мешком плюхнулся в вонючий ров, где и увяз по шею. С трудом вытащили беднягу оттуда; от него так разило, что бабы прогнали его из толпы и ему пришлось последним улаживать дело с замком. Монах стоял недвижимо, как кол, вбитый в землю. Пока крестьяне не умолкли, он и не шелохнулся, спокойно выжидал, бросая из-под капюшона холодные, презрительные взгляды. Мало-помалу толпа успокоилась, мужики перестали толкаться и шуметь. Воцарилась тишина, все как бы застыли в ожидании. Голуби опустились на стены замка, стало вновь слышно стрекотание кузнечиков. Монах надменно усмехнулся и приказал впустить первых просителей.

Стражники хватали за шиворот тех, кто оказывался поближе, и подводили к монаху. Посыпались просьбы, оправдания, жалобы. Крепостные жаловались на приказчиков, отнявших последний хлеб, что оставался до нового урожая. Монах выслушивал всех с безразличием и невозмутимостью. Лишь иногда он недовольно поворачивал голову, тогда слуги оттаскивали жалобщика и избивали в сторонке.

– Отец, – умоляла какая-то старушка, – у меня двоих сынков увели в колодках за то, что недоглядели за нанским добром. А как им доглядеть-то, они больны были, лихорадка их трясла. Смилуйся, отец, – пыталась она обнять колени монаха, но тот с отвращением отодвинулся от нее. Слуги схватили старуху, а та, продолжая тянуть руки к монаху, кричала: – Сделай божескую милость, отец!

Старуху прогнали с моста и дали пинка, чтобы не выла. Брат Макарий, который в этот момент как раз подошел к замку, заметил плачущую женщину.

– Что с тобой? – спросил он.

– С голоду приходится помирать, отец. Сынков-то моих в тюрьму взяли, – и старуха погрозила кулаком монаху.

Квестарь сбросил мешок со спины, глубоко вздохнул – он чувствовал усталость – и достал серебряную монету. Повертел ее в пальцах и еще раз вздохнул.

– Держи-ка, мать, – сказал он и вместе с монетой протянул ей еще и кусок лепешки. – Тяжело с другом расставаться.

Старуха хотела поцеловать ему руку, но брат Макарий спрятал руки за спину.

– Нет правды, – всхлипнула она, рассматривая монету. – А тебя, святой отец, бог наградит.

– Наградит, как же! – возразил квестарь, собираясь уходить.

Старушка бросилась ему в ноги.

– Иди, мать, домой и успокойся. Воротятся твои сынки.

Он приподнял ее и легонько подтолкнул вперед, а сам быстро зашагал к замку. Когда он очутился в толпе, ожидавшей допуска к монаху, мужики узнали его и хотели было пропустить без очереди, но брат Макарий отказался.

Все, кто пришел просить милости, ушли ни с чем. Монах не проникся к ним состраданием. Молча, лишь кивком головы или чуть заметным движением руки, отвечал он на все просьбы и жалобы. Слуги носились как ошпаренные, стремясь выполнить его указания.

Так повторялось каждую неделю, и каждый раз крестьяне, уходя, надеялись, что когда-нибудь иезуит смилуется и облегчит их страдания.

Тут к монаху медленно приблизился брат Макарий. Он покорно поклонился до земли и обхватил ноги святого отца. Иезуит брезгливо отодвинулся.

– Отче, – начал квестарь не подымая головы, – помоги заблудшему, который попал в безвыходное положение.

Монах молчал, внимательно рассматривая одежду квестаря, а она была такая рваная и запыленная, словно служила страннику не один век.

– Чего ты хочешь?

Это были первые слова, произнесенные монахом за все утро.

– Отче, – повторил брат Макарий, на коленях подвигаясь к иезуиту. – Я ищу духовной поддержки: будучи оторван от своего монастыря, я утратил связь с духом истины, вдохновляющим нас и направляющим на путь вечного блаженства.

– Ряса на тебе никудышная, – сказал монах. – Откуда ты?

– Я бедный квестарь из ордена кармелитов, – стоя на коленях, ответил брат Макарий.

– Ну и отправляйся к ним за духовной помощью. – Иезуит отвернулся, собираясь уходить, но квестарь преградил ему путь.

– Отче, ты не должен отталкивать меня. Я, конечно, недостоин твоего милосердия, но, увидев тебя еще по ту сторону моста, я сразу понял, что ты избавишь меня от множества искушений, обуревающих меня в миру.

Иезуит остановился в нерешительности. А квестарь продолжал:

– Отче, хоть наш орден и славится праведностью и святостью своей братии, однако он не дает душе моей такого блаженства, какое ей может доставить исповедь пред тобою и духовное утешение из уст твоих.

– Почему так? – изумился монах. – Откуда ты знаешь, что я могу дать тебе спасение?

Брат Макарий истово перекрестился и с трудом поднялся с коленей. Старательно избегая испытующего взгляда иезуита, квестарь сложил руки на груди и закрыл глаза.

– Я сразу узнал тебя, отец мой, еще на той стороне, – показал он за мост, – по сиянию, исходящему от твоего лица. Это сияние святости, ниспосланное лишь немногим – тем, кому предназначено совершить великие дела во благо мира, для спасения заблудших овец. Я – овца заблудшая, отче, поэтому не оставляй меня без утешения.

Неожиданно брат Макарий уловил сильное зловоние. Скосив глаза, он заметил мужичка, так неудачно свалившегося в крепостной ров. Тот терпеливо ждал в сторонке, с его сермяги капала жидкость, такая мерзкая и вонючая, хоть беги на край света. Иезуит потянул носом и гневно нахмурился. А крестьянин, воспользовавшись наступившей тишиной, стал жаловаться на свою судьбу. У него отобрали последнюю мерку проса, и четверо детей остались голодными. Иезуит потоптался на месте. Брат Макарий смотрел на него полным доверия взглядом. Монах, желая показать себя щедрым, вынул из глубин рясы серебряную монету и бросил под ноги крестьянину. Тот пал на землю, схватил монету и, славя бога, побежал по мосту. Его сейчас же окружила толпа. Многие женщины бросились к замку, но иезуит приказал поскорее поднять мост и запереть ворота.

– Я не ошибся, обратившись к тебе, – сказал брат Макарий. – Твоя душа преисполнена любовью.

Монах не ответил, но было заметно, что слова квестаря ему приятны. Он двинулся вперед, брат Макарий последовал за ним, не переставая восхвалять его милосердие. Они прошли мрачные каменные ворота и вышли на узкий дворик, со всех сторон окруженный высокой стеной. Здесь суетилась замковая челядь. Все почтительно уступали дорогу монаху, который широкими шагами быстро двигался по двору. Брат Макарий с любопытством осматривался вокруг, но стоило монаху замедлить шаги или пробормотать что-нибудь себе под нос, как квестарь скромно опускал взор и низко наклонял голову. Они дошли до ниши в стене; монах, достав тяжелый ключ, открыл низенькую дверь, и они углубились в темный коридор.

Хотя день был знойный, здесь стояла прохлада, и у брата Макария мурашки побежали по телу. Он прикоснулся к стене: она была сырая, словно по ней текла вода. Тем временем монах провел его в небольшую келью с одним окошком под самым потолком, сквозь которое пробивался слабый свет. Квестарь заметил на стене огромное распятие, а под ним две висевшие крест-накрест плетки. В углу стояла деревянная койка, прямо на доски была наброшена овечья шкура, под окном – грубо сбитые стол и табурет. Иезуит закрыл дверь и посматривал на квестаря, довольный впечатлением, которое на того произвела убогая обстановка кельи.

Брат Макарий перекрестился на распятие, скромно встал у стены, перебирая кончик веревки, которой он был подпоясан, и зашептал молитву.

– Мы здесь одни, – сказал замогильным голосом монах, – можешь, брат мой, рассказывать, что тебя тревожит.

Квестарь снова упал на колени и не смел поднять головы. Иезуит положил ему руку на плечо и вознес глаза кверху.

– Говори, брат мой, я выслушаю тебя терпеливо.

И брат Макарий, при каждом слове ударяя себя в грудь так, что эхо прокатывалось по келье, начал рассказывать о привидениях, являющихся ему по ночам, о соблазнах земных, о пользе отречения от жизненных утех, об искушениях, одолевавших его среди людей, с которыми он вынужден соприкасаться, исполняя свои обязанности. Иезуит глубже надвинул капюшон на глаза и крепко сжал плечо квестаря.

– Говори все, – хрипло сказал иезуит. – Господь внемлет тебе.

Брат Макарий пал ниц на каменные плиты пола, раскинул крестообразно руки и начал рассказывать:

– Меня одолевают, преподобный отче, соблазны, придуманные сонмом дьяволов, чтобы искусить мое убогое тело, а через него – мою убогую душу и обречь их на вечные муки. Мне часто снятся неземные царства, и я, в королевских убранствах, впадаю в грех, удовлетворяя свои страсти.

– Продолжай, – требовал иезуит, наклонившись к квестарю.

– Каждый раз, как я ложусь отдохнуть, воображение рисует мне сладострастные картины, а из уст моих вырываются возгласы, которые нельзя повторить, не совершая вновь греха.

– Что же это за картины, брат мой?

– Отче преподобный, не заставляй меня вспоминать их, ибо душа моя возмущается при одной мысли об их греховности.

Иезуит поднял костлявый палец.

– Говори все, как на исповеди, и ты будешь очищен от мерзости земной.

– Мне было, отец мой, видение, разжигавшее похоть.

Тут квестарь вновь ударился лбом о камни, застонал и так страшно заскрежетал зубами, словно сам дьявол ворочал у него в желудке жерновами.

– Ну? – торопил его монах.

– Видения бывают у меня, отец мой…

Иезуит хрустнул пальцами со злости, взял квестаря за подбородок и резко поднял его голову.

– Рассказывай же, что ты видел…

Брат Макарий устремил взгляд на иезуита и, заикаясь, проговорил:

– Видел я непотребных женщин во всем их великолепии…

Монах отскочил и перекрестился. Брат Макарий застонал и вновь стукнулся головой о камень.

– Недостоин я твоей милости, святой отец, но верю, что ты не оставишь меня грешного. О-о! – Он вдруг вскочил и приблизился к иезуиту. – О-о! – Тут квестарь, широко раскрыв глаза, протянул руку и прошептал: – Сияние исходит от тебя, отец мой. Верю, что буду спасен.

Монах беспокойно заерзал, посмотрел на распятие, потом в окно и, наконец, уверившись в своем величии, одним движением сбросил с головы капюшон. Вслед за этим, нарушая воцарившуюся тишину, вдохновенно сказал:

– Брат мой, ты достоин сострадания. Я позабочусь о твоей душе. Исповедайся же далее в своих грехах.

– Отче, не погуби раба божьего: как только я начинаю об этом вспоминать, перед взором моим возникают соблазны, насланные дьявольской силой.

– Говори! – настаивал иезуит. Его глаза горели, как два уголька.

– Видел я, как два гайдука, одетые в шелковые шаровары, несли огромное блюдо, на самом низу лежала жареная говядина, а поверх ее – две телячьи ножки, над ними красовались бараньи бока, потом индейки, гуси, каплуны, цыплята, куропатки, бекасы, а на самом верху – мелкая дичь. И все это было украшено каперсами, маслинами, трюфелями.

– И это все? – допытывался монах.

– Нет, не все еще, отец мой.

– Так рассказывай же!

– А от всего этого исходил ангельский аромат…

– Богохульствуешь, брат мой: не ангельский, а иной.

– Наверное, иной, отец мой, раз ты так говоришь, но какой бы он ни был, нос покорно следовал за ним. Это был запах горького миндаля, сладкого изюма, благовонной гвоздики, изменчивого муската, тонкого имбиря, острого перца, пряных кедровых орешков, сладких фисташек, меда, сахара, лимонов и красного перца!

Квестарь начал громко причмокивать и хвататься за живот, словно его и в самом деле ждал стол, уставленный яствами. Иезуит иронически усмехнулся.

– Ну, а дальше что? – повторил он настойчиво.

– А на всем этом, отец мой… меня прямо ужас охватывает при мысли, что я должен рассказать тебе, – тут квестарь схватился за голову, – на всем этом…

– Если хочешь, чтобы злой дух был изгнан, слова твои должны быть смелыми.

– А на всем этом – женщина…

Иезуит зашатался и вновь надвинул на глаза капюшон.

– Беспутная женщина…

Монах отвернулся от брата Макария, тяжко вздохнул, воздел руки кверху и замер в этой позе.

– Сладострастно потягиваясь, она приказала мне…

Квестарь почесал бородавку на носу, поправил веревку на брюхе и весело подмигнул, разглядывая иезуита, который приподнялся на цыпочки и наклонился к стене.

– Рассказывать ли дальше, отец мой? – покорно спросил брат Макарий.

Монах бросил через плечо:

– Ты же на исповеди, грешник.

– Она приказала мне съесть все, что лежало на блюде, без остатка – и жареную говядину, и жирную баранину, и дичь, а когда со всем было покончено, эта женщина, дивная, как слеза…

Иезуит бросился к квестарю и схватил его за горло.

– Как же ты тогда поступил, негодный?

Брат Макарий сильно выпятил живот и заставил монаха волей-неволей разжать пальцы; освободив таким образом свое горло, он сказал:

– А тогда, святой отец, я проснулся.

Иезуит трижды перекрестил квестаря, бормоча что-то по-латыни. Фыркал он при этом, как собака, которая невзначай сунулась носом в холодную воду.

– Молись, брат, – наконец сказал он, – ты погряз в мирском болоте, и лишь милосердие божие сможет извлечь тебя из нечисти.

– Так я и делаю, отец мой, но мне нужна твоя помощь, потому что ты свят и сердце твое наполнено милосердием.

– Плохо тебя в вашем монастыре воспитывают, тебе каяться надо больше, а не таскаться по свету.

– Отцы-кармелиты – простые люди, и им очень пригодилась хотя бы часть твоей рассудительности. Я исполню все, что прикажешь.

Лицо иезуита стало суровым. Тонкие губы сжались в злой гримасе. Брат Макарий склонил голову и доверчиво спросил:

– Ведь ты до утра, святой отец, не выгонишь меня из замка? Наступает ночь, а спокойным и добродетельным сном я засну лишь близ тебя.

Тут брат Макарий плотнее запахнул рясу, будто его уже колотил озноб, а стая бесов только ждала момента, чтобы вновь развернуть перед его взором омерзительные картины. Он съежился и состроил такую мину, что стал похож на нищего калеку, одного из тех, которые, стоя на паперти по праздникам, ухитрялись выжимать из глаз молящихся слезы, а из их кошельков – монеты.

Но иезуита не тронул несчастный вид квестаря. Монах стоял недвижим, как статуя, устремив взгляд в висевшее распятие.

– Отче преподобный, – не растерявшись молил брат Макарий, – я человек недостойный произнести имя божие, а ты живешь в богатстве…

Иезуит бросил на него испепеляющий взгляд.

– Брат мой, – сказал он, – я вижу, дьявол говорит твоими устами. Все мое богатство – плетки, которыми я умерщвляю плоть, славя дела всевышнего.

– Я окаянный грешник, – повторил квестарь, – а ты держишь душу в духовном богатстве.

Послышался колокольный звон, потом зазвонил колокольчик прислужника.

– Иди, – приказал иезуит, указывая на дверь.

– Неужели я должен уйти без твоего благословения?

– Иди к слугам, они устроят тебя где-нибудь на скамье. Наутро приготовься к исповеди. В этом замке тебе не грозит никакая опасность: здесь сонм дьяволов не имеет никакой силы.

Квестарь обнял ноги монаха.

– Ты, отец мой, вернул мне радость. Я так много надежд возлагаю на завтрашний день.

– Иди! – Иезуит снял со стены плетку и протянул ее брату Макарию. – Высеки перед сном свое грешное тело, и ты найдешь покой.

– Отче преподобный, – всхлипывая, проговорил квестарь, – скажи ангелам, с которыми ты, несомненно, беседуешь, что они могут записать за тобой еще одну душу, которую ты спас для хвалы небесной.

Иезуит положил руку на голову квестаря, вознес глаза кверху и с минуту бормотал какие-то непонятные стихи. Брат Макарий бил себя в грудь, так что келья гудела от его ударов.

– А теперь пора к вечерней молитве.

– О, вижу, опять вижу! – воскликнул брат Макарий, внезапно подняв руки.

Монах в испуге попятился назад. Он хотел что-то сказать, но лишь раскрыл рот и беззвучно шевелил губами, словно у него язык отнялся.

– О святой! – продолжал кричать брат Макарий. – Святой! – И он принялся усердно охаживать себя плетью но спине. – Святой! Святой!

Наконец монах кое-как справился со своим языком.

– Брат мой, что ты увидел?

Квестарь все сильнее хлестал себя плетью и кричал:

– Вижу сияние над твоей головой, святой отец! Чудо, истинное чудо! О, какие золотистые лучи расходятся от твоей головы! – При этом он хлестал плеткой по грубому сукну рясы, не причиняя себе ни малейшего вреда.

Иезуит схватился за голову, но тут же, как ошпаренный, опустил руки.

Брат Макарий тем временем наклонился вперед и юркнул мимо остолбеневшего монаха в дверь. Проскочив темный коридор, он очутился на площадке. Тут брат Макарий запрятал плеть под рясу, расправил плечи как следует и, высоко подняв голову, с важным видом прошел через ворота на красивый дворик. Звон колокольчиков умолк.

Кто-то из слуг закричал:

– Эй, брат, куда это ты так спешишь?

Квестарь подошел к нему. Это был молодец двухметрового роста, с огромным, выпиравшим из кафтана брюхом. Парень покатывался со смеху и ревел при этом, как буйвол; рот у молодца был огромен, словно пасть бегемота. Брат Макарий поклонился и сказал:

– Я ищу одного очень важного человека, который должен показать мне, где я смогу главу преклонить и кроме того набить брюхо подходящей едой. Не ты ли это, пан мой?

Здоровяк важно подбоченился.

– Каким это образом ты, птица перелетная, попал в замок, куда и мышь пролезает с трудом?

– Меня пригласил видный отец-иезуит, чтобы экзорцировать[11] вместе с ним бесов самыми новейшими заклинаниями, они только-только доставлены из святой земли. С помощью этих заклинаний можно легко послать чертей ко всем чертям.

– Если тебе отец Игнатий разрешил остаться в замке хоть на минуту, то ты, видно, здорово орудуешь этими заклинаниями и человек, наверное, не простой, засмеялся слуга. – Я не помню случая, чтобы кому-нибудь разрешили перешагнуть наш порог.

– Я пользуюсь известностью на белом свете, и даже отец Игнатий призвал меня научить его этим штукам. А теперь я разыскиваю благородного пана, который направил бы стопы мои туда, где человеку после трудов праведных жизнь становится еще краше.

– Не понимаю, кого ты имеешь в виду? – заржал молодец.

– Кажется, тебя самого, а я редко ошибаюсь в своих суждениях, брат мой. Тот, кого я ищу, должен быть человеком во всех отношениях достойным и незаурядным…

Здоровяк разразился хохотом, причем брюхо у него так и подпрыгивало вверх, как бы намереваясь оторваться от тела, к которому было прикреплено, и улететь в горние районы.

Квестарь сделал шаг назад и принялся рассматривать молодца, удивленно покачивая головой.

– Кроме того, это должен быть человек приятной наружности, лицом словно свежевыпеченная булочка.

А характер у него такой, что сразу виден мужчина прелестный и обходительный. Словом, как две капли, твой портрет.

Слуга покатывался со смеху. Потом хлопнул квестаря по спине и закричал:

– Угадал! Ни дать ни взять – вылитый мой портрет! Но если ты скажешь хоть одно слово, я от смеха лопну.

Брат Макарий ответил ему таким же мощным ударом – у богатыря даже колени подогнулись, и он посмотрел на квестаря уже более внимательно, но брат Макарий так нежно улыбнулся ему, что оба они тут же дружно рассмеялись.

– Так отведи же меня, благородный пан, в какую-нибудь комнатку и позволь продолжить наше приятное знакомство и интересную беседу.

Слуга низко поклонился и повел гостя, пропуская его перед каждой дверью вперед в знак особого уважения. Так они миновали несколько крытых галерей и очутились в большой комнате, уставленной длинными скамьями и столами из грубо отесанных досок. За столами сидели слуги, уплетая из огромных мисок похлебку так, что за ушами трещало. Они приветствовали здоровяка радостными криками.

– Вот вам гость, – сказал толстяк, – да такой разговорчивый, просто на удивление.

Слуги перестали есть и недоверчиво поглядывали на брата Макария.

– Что, Ясько, – спросил один из них, – разве наш замок стал постоялым двором?

Тот, кого звали Ясько, улыбнулся во весь рот.

– Наверное, так, если сам отец Игнатий разрешил.

Из угла поднялся заросший до глаз великан в грязной одежде из холстины. Тяжело дыша, он подошел к квестарю и посмотрел ему в глаза. Брат Макарий глянул на детину, и тут же молитвенное выражение появилось у него на физиономии, это очень понравилось великану. Он взвыл от радости, повернулся к остальным и закричал:

– Это тот самый, что пробрался через толпу и отца Игнатия опутал.

Замковые слуги оживились. Один за другим подходили они к квестарю и тут же, не выдержав, покатывались со смеху: брат Макарий строил уморительные рожи и сразу же лицо его принимало невинно-ангельское выражение. Даже самые усталые и мрачные смеялись до коликов в животе.

– Садись, брат. – Слуги очистили ему место за столом и подвинули блюдо с похлебкой.

Брат Макарий зачерпнул раз-другой жидкую бурду и огляделся вокруг.

– Потерял что-нибудь? – спросил Ясько, весело подмигивая.

– Терять не терял, – ответил квестарь, – зато с удовольствием что-нибудь нашел бы.

– Видно, брат, тебе наша похлебка не по вкусу! – пробормотал кто-то из слуг.

– Никак я в толк не возьму, откуда у вас еще сила берется мост поднимать, если вас так плохо кормят? – ответил квестарь.

Ясько захохотал, за ним рассмеялись и остальные.

– У нас, брат, чудеса творятся. Преподобных отцов – хоть пруд пруди, да еще сама наша пани со святыми дружбу водит.

– Странные святые, что изысканные блюда превращают в постную похлебку.

– Как это? – удивился Ясько.

Квестарь расположился поудобнее, с отвращением отодвинул миску и вытер бороду.

– Повсюду говорят – и я не от одного слышал, – будто вы тут, милые мои, такие лакомства кушаете, такие вам деликатесы отцы-иезуиты под нос подсовывают, что видеть никто не видел и слышать никто не слышал. Вот я и спросил, нет ли у вас сегодня какого-нибудь особого поста, а может быть, вы плоть свою умерщвляете для душевного совершенствования и получения вечного блаженства?

– Эх, – вздохнул Ясько, – ты, отец, просто в глаза смеешься!

Квестарь молитвенно сложил руки и вознес очи кверху.

– Говорю вам сущую правду. Спросите мужиков, что они думают об этом.

– Врешь, братец! – закричал лохматый слуга. Брат Макарий повернулся к нему и елейным голоском ответил:

– Говорят, что у вас даже чудеса творятся. А священное писание и наша вера учат, что там, где много святости, там и всего вдоволь.

– Похлебки-то у нас вволю, – сказал Ясько.

– Ну, я тогда всем расскажу, что о вас неправду говорят и никаких чудес здесь не бывает.

– Бывают чудеса! Да еще какие! – засмеялся Ясько.

– Молчи! – оборвал лохматый толстяка. – Покажет тебе отец Игнатий, если дойдет до его ушей.

– Это чудо совершить нетрудно, – показал брат Макарий на блюдо с похлебкой, – а я хотел бы узнать секрет и других чудес.

– А ты кто таков, что в это дело нос суешь? – недоверчиво спросил волосатый слуга.

– Я бедный квестарь, брожу по миру, собираю подаяние для своего монастыря.

– Он бесов умеет изгонять, – похвалил его Ясько.

При этих словах все перекрестились и отступили от брата Макария. Теперь на него смотрели с суеверным страхом. Ясько, видя, что слова квестаря произвели сильное впечатление, заискивающе начал просить:

– А ты не расскажешь нам, отец, как бесов-то из человека изгоняют, очень это нам любопытно.

– Слушать и то страх берет, – вздохнул кто-то.

– Ладно, будь по-вашему, – сказал брат Макарий. Он встал, достал из-под рясы плеть и взмахнул ею несколько раз в воздухе с криком: – Apage, satanas![12]

Ужас охватил всех, слуги начали искать, куда бы унести ноги. Брат Макарий выкидывал странные коленца: то приседал, то вдруг выпрямлялся, потом крутился волчком, и ряса его при этом надувалась, как шар. Проделав несколько таких упражнений, сопровождаемых бессвязными возгласами, он встал посредине людской и мрачно произнес:

– В ком из вас сидит бес? Давайте сюда, я мигом его выгоню. – При этом он так взмахнул плеткой, что все онемели от страха. – Ну, милые мои, пусть подойдет тот, кто одержим дьяволом.

Наступила мертвая тишина, только слышно было, как. звенят мухи у печи. Никто не решался даже дух перевести, а вдруг квестарь именно с него начнет.

Брат Макарий спрятал плетку, но продолжал неподвижно стоять посредине комнаты, сощурив глаза и прикрыв руками лоб.

– Во всех вас, братья мои, – произнес он как бы с трудом, – сидят бесы. Я чувствую, как они гнездятся в вас. О! – закричал он так страшно, что слуги вскочили со скамей, дрожа в испуге, как овцы.

– Ничего, ничего, – поднял руку квестарь, – сидите спокойно.

Все послушно уселись.

Брат Макарий тихо стонал. Слуги, как загипнотизированные, не сводили с него глаз,

– О! – снова дико выкрикнул квестарь. Все как один опять вскочили со своих мест дрожа как в лихорадке.

– Ничего, ничего, – успокоил их брат Макарий.

Слуги присели на скамьях, измеряя глазами расстояние до двери, куда можно было бы в случае чего тихонько улизнуть. Квестарь неслышно, как кошка, подкрался к лохматому силачу. Тот со страху чуть не продавил спиной стену, а колени у него ходуном заходили.

– Ты, преданный слуга, – квестарь заговорил глухим, замогильным голосом, бесстыдно бьешь людей. Бьешь или нет?

Тот, словно подавившись горячей картошкой, едва выговорил:

– Ох, бью, преподобный отец.

Подбоченясь, брат Макарий грозно засопел и впился взглядом в лохматого.

– Это бесовские штучки, сучий ты сын. Черти-то схватили тебя в свои коготки и не выпускают. Будешь ты теперь в котле с кипящей смолой вариться тысячу лет.

Тут слуга быстро-быстро начал перебирать ногами да так визгливо захныкал, так завертелся на скамье, что брат Макарий погрозил ему и даже руку занес над ним, чтобы осенить его крестным знамением. Внезапно слуга вскочил, упал ничком и стал биться головой оземь.

– Видишь ты, бараний хвост, как тебя Вельзевул бросает в разные стороны. Apage, apage! – Брат Макарий приподнял рясу и дал лохматому пинка в толстый зад.

– Ой, смилуйся, отец, – извивался слуга, – смилуйся!

– А зачем ты по всяким пустякам к отцам-иезуитам бегаешь, наговариваешь на своих товарищей, правда это или нет? – Квестарь остановился, ожидая ответа, так как не был уверен, не перегнул ли он палку, изгоняя так ревностно беса из этого наймита.

– Ох, бегаю, преподобный отец!

– Тогда слушай, дьявольское отродье, – брат Макарий гордо выпятил грудь. Каждый раз, когда ты языком своим наговоришь на своих товарищей, в тебя влезут тридцать бесов и расползутся, как червяки, по всему твоему телу.

Один из присутствующих, не помня себя от страха, попытался неслышно пробраться вдоль стены к выходу, пользуясь тем, что внимание квестаря было чем-то отвлечено, и даже поставил ногу на порог, но тут брат Макарий заметил беглеца и шуганул его от двери.

– Ну зачем же ты убегаешь? – ласково спросил он.

Слуга опустил голову и молчал. Он не решался произнести ни единого звука, боясь, как бы из него не начали изгонять бесов.

Ясько, который до той поры сидел словно воды в рот набрал, хоть и был известным горланом, не выдержал и спросил:

– А откуда, брат, эти дьяволы родятся? Квестарь ухватил лохматого слугу за волосы и рывком поставил на ноги.

– Вот я сейчас отвечу тебе на этот философский вопрос, – бросил он Ясько, – дай только докончу беседу с этим одержимым.

Лохматый великан трепетал, как осиновый лист.

– Знаешь ли ты теперь, баран проклятый, своих бесов?

– Ох, знаю! Квестарь вытащил плетку и сунул ее под нос слуге.

– А ты знаешь, чем это пахнет? Лохматый понюхал плетку, громко по-собачьи взвыл, но не сумел ответить, чем она пахнет.

– Пахнет она небесным блаженством. Вот если я когда-нибудь узнаю, что ты бьешь людей без жалости да морочишь головы отцам-иезуитам мирскими делами, я этой плеткой так выгоню из тебя беса, что век будешь помнить мою духовную заботу.

– Смилуйся, отче преподобный!

– А теперь садись да в наказание съешь всю похлебку. Займемся следующим. Ведь в каждом из вас бесов-то сидит немало.

Ясько почесал голову.

– Ты, отец, хотел рассказать мне о том, откуда дьяволы родятся.

Квестарь хлопнул себя по лбу.

– Хорошо, что напомнил. Ну, ладно, больше я не буду изгонять из вас бесов: устал очень да, кроме того, на пустой желудок этого еще никому не удавалось. Поэтому, брат мой, я удовлетворю твое любопытство. Слушай внимательно: дело это простое, только запомнить трудно. Ну, ты слушаешь?

Ясько кивнул головой. Все придвинулись к нему поближе. Квестарь сел на скамейку против сбившихся в кучу слуг, внимательно посмотрел на каждого, почесал бородавку и с ученым видом начал:

– От бесов Валаама, Исаакарона, Грезиля, Амана, Бегерита, Асмодея рождаются бесы меньших степеней, поражающие внутренности человека. В желудке сидят водочные бесы: они поглощают всякий напиток, выпитый человеком. В кишках сидят свинские бесы, особо падкие на свинину и всякие жирные кушанья, в пальцах помещаются бесы, которые того только и ждут, чтобы ущипнуть какую-нибудь красотку, и от них исходит сладострастие. Это бесы-щипатели или, как их называют, бесы укромных уголков. А из связи этих бесов выходят и другие, наполняющие тебя, как мешок, ленью и любострастием. Запомнил?

Слуги переглянулись, а потом уставились на Ясько.

– Нет, не запомнил, – с глупой улыбкой произнес Ясько.

– Это хорошо, – похлопал его по плечу квестарь, – иначе у тебя голова пошла бы кругом и больше ни под каким видом ума не прибавилось бы. А ты мужик не дурак, сразу видно и спорить об этом не приходится.

Слуги начали о чем-то перешептываться между собой, удивленно посматривая на квестаря, который приветливо им улыбался.

– А теперь, братья мои милые, бегите-ка, да поскорее, за какой-нибудь едой, чтобы я смог запечатлеть в своей памяти пребывание у вас. Иначе у сонмища дьяволов будет великая радость по поводу того, что вы одурачили известного заклинателя бесов и врага дьяволов.

Поднялся шум. Слуги растерялись: похлебку за это время лохматый великан съел, и миска была совсем пуста.

– А где же взять еду-то? – покорно спросил Ясько.

– Где брать? – удивился квестарь. – Да разве отцы-иезуиты каждый день одну похлебку едят?

– Нет, – возразил Ясько, – отцы-иезуиты кушают с нашей госпожой. По окончании вечерних молитв она приглашает их в парадную залу и устраивает пир.

– Так почему же вы не можете принести мне оттуда кусочек жирной ножки? Можно дикой козы или баранью, телячьей я тоже не побрезгую, лишь бы была она жирная и хорошо приготовлена.

Ясько хитро усмехнулся.

– А как же со свинскими бесами в твоем брюхе, святой отец?

– Это очень умный вопрос, – сказал поморщившись брат Макарий, – однако у меня есть средство против размножения подобной дряни. Перед каждым вкуснейшим угощением я громко испускаю воздух, и этот звук так оглушает этих страшных бесов, что они приходят в себя лишь тогда, когда мясо уже совершенно переварено. Поэтому бесы эти вынуждены пробавляться самыми гадкими и непристойными харчами.

Ясько захлопал в ладоши.

– Дорогой отец, да ведь каждый из нас сумеет ухнуть не хуже крепостной пушки.

Квестарь жестом остановил его.

– Радость твоя напрасна. Это искусство удается лишь выдающимся заклинателям бесов, искушенным в схоластике, к которым я без лишней скромности причисляю и себя.

– Да, – вздохнул Ясько, поняв, очевидно, в чем дело, и сожалея, что не приобрел подобной святости, так как причин для оглушения бесов у него было хоть отбавляй.

В дверях послышались громкие крики, – это вошедший староста звал слуг в покои пани Фирлеевой. Ясько вскочил, оправил свой кафтан и крикнул остальным:

– А ну, живо! Отец Иероним ждет!

– А кто он, этот отец Иероним? – схватив Ясько за руку спросил брат Макарий.

– Отец Иероним управляет всем замком, – объяснил Ясько, сгоняя со скамей опешивших работников.

– И что же вы теперь будете делать? – расспрашивал квестарь.

– Окончились вечерние молитвы. Сейчас начнется пир. Мы будем подавать кушанья и всякие напитки.

– Хо-хо! – крякнул брат Макарий. – И, наверное, понесете все это с бесами, а?

Ясько улыбнулся, растянув рот до ушей.

– Наверное с бесами, если они сидят там.

– Эх вы, глупцы, только вред приносите почтенной госпоже: ведь ее внутренности определенно стали вместилищем этих мерзких бесов.

Ясько почесал затылок. За ним в недоумении, не зная что делать, остановились и другие. Староста же, стоя в дверях, метал громы и молнии.

– Ну, я могу дать совет, – сказал брат Макарий. – Когда вы понесете кушанья из кухни в залу, проходите через эту комнату. Я лишь взгляну на ваши лакомства и сразу скажу, которые из них больше всего заполонили дьяволы. У меня на них глаз куда как наметан.

– Ладно! – радостно улыбнувшись, воскликнул Ясько. – Этим мы поможем нашей госпоже не хуже иезуитов.

– Поможем! – повторили слуги и побежали на кухню.

Когда комната опустела, квестарь осторожно вынул из-за пазухи кошелек и пересчитал деньги. Одна монета показалась ему сомнительной, он попробовал ее на зуб, но в комнате было так темно, что нельзя было заметить, остался ли на ней какой-нибудь след. Тогда он бросил талер на стол, чтобы определить качество металла по звуку, но монета покатилась и упала. Брат Макарий с тяжким вздохом опустился на колени и полез под скамью. Там было совсем темно, хоть глаз выколи, и квестарь начал поиски, ощупывая руками пол. Вдруг кто-то коснулся его плеча. Брат Макарий немного приподнялся. Сзади стоял отец Игнатий.

– Молишься, брат?

Недолго думая, квестарь ударил себя кулаком в грудь и пополз на коленях к иезуиту.

– По твоим указаниям, отец мой, я ищу пути в царствие божие.

Иезуит был доволен. Он выпрямился и замер, засунув руки в рукава рясы, как святые на иконах.

– Не посещают ли тебя греховные мысли?

– О, отец мой, сподобившийся венца святости, после нашей беседы одни лишь ангелы витают над моей головой.

Отец Игнатий прикрыл глаза.

– Иногда проклятые бесы принимают ангельский образ, чтобы ввести душу в соблазн, – сказал он. – Ты произнеси «apage», и если после этого они не исчезнут, значит, это настоящие ангелы.

– А у меня, преподобный отче, нет никаких сомнений в их подлинности.

Иезуит иронически усмехнулся.

– Почему ты так уверен, брат мой?

– Да ведь каждый из них лицом похож на тебя, – льстиво сказал брат Макарий.

Монах покраснел, словно его поймали с поличным.

– Похож лицом на меня? – повторил он нерешительно, затем вытянул руки и прикоснулся к своему лицу. – Ты в этом уверен, брат мой?

Квестарь еще немного придвинулся на коленях к монаху, затем поднял руки, закрыл глаза и воскликнул:

– Вот я их ясно вижу в ангельском ореоле пред собой, и у каждого – твое лицо, отец, окруженное лучистым сиянием, у каждого твой благородный нос, а глаза как бусинки из четок святого Антония, в этих глазах видна мудрость святого Августина и страсть первых мучеников. Ни у кого на свете нет таких глаз! Я узнал бы их на краю света, куда бы ни завели меня мои немощные ноги. Отец мой, я готов жизнь за тебя отдать!

Иезуит заморгал, будто его стегнули кнутом по глазам. Он то отступал от квестаря, то вновь приближался к нему. Вся суровость сбежала с его лица, он размяк и ослаб. А квестарь тем временем продолжал свое:

– У меня в келье, в монастыре отцов-кармелитов, есть горсть земли, пропитанной потом святого Иосифа. Позволь мне подарить эту реликвию тебе, святой отец. Ведь твое благочестие – лучшая пристань для нее.

Монах так и присел от восторга. Он схватил квестаря и привлек к себе. Брат Макарий едва не упал, запутавшись в рясе. Не смея поднять глаз, он ждал ответа иезуита.

– У тебя есть столь священная реликвия?

– Есть, отец мой.

– И ты не лжешь?

– Пусть ангелы, что пляшут передо мной, ниспошлют на меня самую страшную кару, если я говорю неправду.

– Ведь есть реликвии, – шепотом продолжал монах, – которые придуманы костелом для поднятия религиозного духа в народе. Не о такой ли реликвии ты мне рассказываешь, брат мой?

– Да что ты, отец святой! – обиделся брат Макарий. – Я это дело досконально знаю и не раз, чтобы вывести людей на путь веры, продавал многим святые сувениры, да еще по хорошей цене, чтобы не думали, что святые предметы легко можно приобрести за бесценок. Ведь чем дороже люди платят за вещь, тем больше они ее ценят. Таким образом, отец мой, многие обрели спасение. А тебе я дарю свое величайшее сокровище. Не какую-нибудь ступеньку от лестницы Иакова и не кусок кишки кита, проглотившего Иону, – такими реликвиями хоть пруд пруди, – а кусок земли, по которой ходили наши учителя.

– Я тебе верю, – сказал отец Игнатий, – ведь, если бы ты надругался над религией, тебя бы давно поглотил адский огонь.

– Безусловно, – подтвердил брат Макарий. – А теперь, отец мой, я открою тебе одну тайну: только ты достоин ее. Когда ты застал меня молящимся, кто-то из ангелов бросил в меня небольшим, круглым и звонким предметом. Я хотел бы найти этот подарок.

– Что ты говоришь? – заинтересовался иезуит. – А тебе не померещилось это во время молитвы? У меня тоже бывают такие видения, а потом начнешь искать и ничего не находишь.

– О нет, мне не померещилось, отец мой. Это был первый знак моего единения с ангелами, поэтому я должен найти его.

– А где же искать этот предмет?

Брат Макарий показал под скамью.

– Дух указывает – здесь! – Он опустился было на колени, но отец Игнатий умоляюще воскликнул:

– Брат, позволь мне поискать!

– Отец мой, а будут ли ангелы этим довольны? Монах гордо выпрямился.

– По-твоему, я недостоин этого?

– Избави боже, – всплеснул руками квестарь. – Я даже думаю, что предмет этот в твоих руках превратится в нечто более ценное.

Иезуит упал на колени и залез под скамью. Он долго шарил руками по полу, не находя ничего.

– Может быть, полевее? – подсказывал брат Макарий.

Монах послушался и подвинулся влево. Спустя минуту он восторженно застонал:

– Есть!

И торжествующе вытянул руку, потрясая большой обглоданной костью.

Брат Макарий посмотрел на находку и решительно возразил:

– Нет, отче преподобный, тот предмет совсем по-другому выглядел.

Монах с отвращением швырнул кость в сторону и продолжал поиски. Квестарь направлял его то в ту, то в другую сторону, пока вконец измученный монах не нашел монету. Брат Макарий воскликнул, захлебываясь от счастья:

– Оно самое, святой отец! Вот то, чем ангелы бросили в меня. Как ты думаешь, серебряная она или нет?

Иезуит подбросил монету на ладони.

– Ангелы имеют дело только с серебром, – убежденно заявил он.

В эту минуту послышался шум, и в дверях появился Ясько с огромным блюдом в руках. Увидев отца Игнатия на коленях перед квестарем, он от неожиданности даже выронил блюдо. Шедшие за ним слуги, толкая друг друга, старались получше рассмотреть такое чудо. Иезуит вскочил с коленей и, дико вскрикнув, бросился в другую дверь. Брат Макарий последовал за ним.

– Отец, ты забыл вернуть мне дар небесный!

Монах бросил талер и скрылся за дверью.

Ясько, собирая с пола куски жаркого, бормотал:

– Ну, ты настоящий святой, раз сам отец Игнатий тебе такие почести воздает!

Остальные слуги стояли разинув рты и вытаращив глаза, а колени у них дрожали, как у пугливых жеребят. Брат Макарий поднял монету, спрятал ее в кошелек под рясой, потом расселся на скамье и приказал:

– Ну, а теперь приступим к освящению блюд. Меня просто мутит от бесовских запахов, издаваемых этими лакомствами. Становитесь в очередь и подходите по одному, чтобы я мог все тщательно исследовать.

Ясько следил за порядком. Он уже не сомневался в необыкновенном могуществе квестаря и ревностно подчинялся ему. Слуги подходили с блюдами к столу, а брат Макарий оценивал кушанья.

– Этот кусок, – сказал он, показывая на корейку, – положите здесь. В нем заключено особенно много бесов, и его нельзя подавать вашей госпоже.

Отложив большой кусок корейки на стол и поправив гарнир, чтобы не было заметно, брат Макарий отпустил слугу. Затем он понюхал корейку, но не подал и виду, что она ему особенно пришлась по душе.

– Следующий! – распорядился он, и Ясько подтолкнул другого слугу, державшего блюдо с только что зажаренной филейной вырезкой, ласкавшей глаз приятным розовым цветом. Брат Макарий и здесь обнаружил в одном месте скопище бесов. Так он просмотрел одно за другим все блюда, тщательно оберегая святую чистоту пани Фирлеевой. От каждого сорта вина он также отливал в кувшины и произносил над ними заклинания: ведь известно, что бесы больше всего любят напитки и именно через них наносят особенно чувствительные удары роду человеческому. Когда все было проверено и слуги гуськом удалились в залу, где происходило пиршество, брат Макарий, оставшись в блаженном одиночестве, принялся уничтожать бесовское отродье. Глаза его светились радостью, а борода, по которой крупными каплями стекал жир, сверкала всеми цветами радуги. Он давно был голоден и теперь отводил душу, заглатывая крупные куски с мастерством, изобличавшим в нем крупного специалиста по части поглощения пищи. После каждого куска он отпускал на один узел веревку, которой был подпоясан, это дало ему возможность абсолютно точно измерить количество принятой им еды. Нежно воркуя, он то и дело прикладывался к разным кувшинам, чтобы еще более улучшить вкус пищи и заодно освежить рот.

Когда стол опустел, а вина не осталось даже на дне, брат Макарий набожно перекрестился, почмокал, извлекая при этом из зубов остатки мяса, несколько раз рыгнул, установив при этом, что пища переваривается нормально, и вдруг почувствовал себя одиноким, ощутил острую тоску по обществу. Но в людской, кроме него, не было ни души, и лишь далекие голоса, доносившиеся через раскрытые окна, свидетельствовали о том, что в замке течет жизнь. Поэтому, не раздумывая, он нахлобучил капюшон на голову и вышел во двор. Уже смеркалось. Вдали сияли ярко освещенные окна замка. Осторожно продвигаясь вдоль стены, квестарь добрался до ворот, в нескольких шагах от которых высилась громада замка. Из верхних окон нежно лились звуки лютни; шум голосов смешивался с лаем собак. В замке происходило какое-то торжество.

Квестарь оперся о каменную стену. Потянул носом. Его предположения подтвердились! Нос его еще никогда не подводил, он прекрасно различил все ароматы, доносившиеся через открытые окна, – запах баранины, филейной колбасы, каплунов и прежде всего вина. Брат Макарий блаженно улыбнулся: он еще ясно ощущал во рту вкус выдержанного венгерского, и он даже причмокнул от удовольствия. Затем поглубже втянул воздух и настороженно вытянул шею.

– Ах, негодники! – сердито пробормотал он, судорожно потянув носом. – Ах, нехристи проклятые, а этот мускат они мне не показали! Пусть же небо покарает их за обман!

И он стал пробираться по лестнице на галерею.

Вдруг мимо него пробежал гайдук, видимо, торопясь куда-то с приказом госпожи. Брат Макарий прижался к стене, а когда шум шагов смолк, вышел из укрытия, подкрался ближе к окну и заглянул одним глазком. Перед ним был просторный, богато украшенный зал, какие встречаются в шляхетских замках; яркий свет ослепительно отражался на блестящем полу. В конце зала полукругом были расставлены столы, за которыми пировали многочисленные гости, там были отцы-иезуиты в праздничных одеяниях и весело смеявшиеся дамы из свиты владелицы замка. На почетном месте, одетая в скромное платье, сидела сама пани Фирлеева, а по обе стороны от нее – двое юношей в голубых рясах, и этим юношам она оказывала особое внимание. Тут же бродили собаки в ожидании подачек.

Квестарь увидел, как Ясько, стоя за креслом старой госпожи, с сосредоточенным видом подносил кушанья и едва заметными жестами давал указания остальным слугам. За всем следил сидевший в конце стола толстый иезуит, очевидно мажордом и главный распорядитель в замке. Он лишь взглядом отдавал Ясько приказы, которые тот схватывал на лету. Брат Макарий залюбовался пиршеством. При каждом тосте он судорожно делал сухим ртом глотательные движения, как бы помогая пьющим. Когда старый иезуит с трясущейся головой, сильно закашлявшись, не допил своего бокала, квестарь чуть не влез в окно, чтобы спасти драгоценную жидкость, но вовремя опомнился, закусил губу и застонал в отчаянии. Одна из собак вскочила и подбежала к окну. Квестарь отшатнулся в темный угол и затаил дыхание. Собака уперлась передними лапами о подоконник и тявкнула. Какая-то молодая женщина нежным голоском позвала ее и бросила большую кость. Собака завиляла хвостом, схватила подачку, но продолжала коситься на окно, ощетинившись и сердито рыча.

Брат Макарий снова осторожно высунулся из убежища и стал наблюдать за тем, что происходило в зале, не спуская глаз с собаки, которая, расправляясь с костью, не переставала поглядывать на окно. К счастью, совсем стемнело, и брат Макарий почувствовал себя увереннее.

Пани Фирлеева переводила благоговейный взгляд с одного юноши на другого. Сама она от сильного волнения почти ничего не ела, но юноши с аппетитом уплетали все, что им подкладывали, и, набив полные рты, пытались что-то говорить. Старая госпожа при этом краснела, как невинная девушка, и молитвенно складывала руки.

Квестарю не понравились розовощекие лица молодых людей. Он охотно отнял бы у них горой лежавшие перед ними яства, которые те с аппетитом поглощали. Злость брала брата Макария за живое, но стоило ему взглянуть на собаку, как он быстро успокаивался.

Иезуиты тоже ухаживали за юношами, что приводило квестаря в недоумение, ведь иезуиты всегда были надменны и весьма пренебрежительно относились к посторонним особам.

Спустя некоторое время в зале все замерли, слуги застыли с кувшинами в руках, пани Фирлеева и ее придворные дамы скрестили руки на груди и склонили головы. Отцы-иезуиты выпрямились на скамьях и руки запрятали в рукава ряс; даже собаки утихомирились. Сидевший за столом худой, как скелет, иезуит с прыщеватым лицом встал и обвел собравшихся суровым взглядом. Все еще ниже склонили головы. Лишь молодые люди не обращали никакого внимания, они оправили полы своих богатых голубых ряс, вытерли губы и, опершись подбородками о ладони, с интересом уставились на монаха.

Тот многозначительно кашлянул и произнес резким, не терпящим возражения голосом:

– In nomine…

Все как по команде перекрестились, от этого прошелся ветерок, пригасивший свечи, и лишь через некоторое время свет их снова разогнал расползшийся по залу мрак.

Монах обвел вокруг рукой, как соборный проповедник, и разразился потоком слов:

– Мы знаем разные чудеса, miracula, и наш убогий мир находится во власти божьей. Мы ощущаем на себе в разных видах благодать вследствие наших молитв и праведной жизни наших благочестивых и любезных сердцу божьему, cordi Dei, дам, из коих наша госпожа в Тенчине – самая благочестивая, самая добродетельная и самая милостивая.

Молодчики отвесили старушке по поклону, а она закрыла лицо руками, как бы стыдясь этих похвал.

– Отец мой, не заслужила я милости божьей, – залепетала она.

– Заслужила, и бог внял тебе.

– Велик бог наш, – воскликнула госпожа, ударив себя в грудь.

– И он знает, что делает, – ответил иезуит. Пани Фирлеева испустила громкий стон, а монах продолжал:

– Известны жизнь и смерть, vita et mors, преподобного Якова Альвареса де Пас, прославившегося при жизни и ставшего святым после смерти.

Из тела его, ex corpore, истекала чудесная и прекрасная жидкость наподобие бальзама. Это знаменитое чудо, miraculum, происшедшее на свете, in mundi, означает, что господь наш не запрещает никаких возлияний, лишь бы они внушали нам возвышенные мысли и ani-mare, воодушевляли нас на богоугодные дела. Другой же святой иезуит – ибо наш благочестивый орден дает небесам огромное число святых – тем приобщился к милости божьей, что из ушей своих изливал в обе стороны самое лучшее вино, чтобы избавить бедных от мора и засухи. Поэтому за госпожу нашу, которой силы небесные показывают наглядно, ad oculos, чудеса при ее жизни, провозгласим тост ad maiorem Dei gloriam.[13]

Монах схватил бокал и чокнулся с пани Фирлеевой, а молодчики встали и в один голос воскликнули:

– Аминь!

Все присутствующие встали и хором повторили вслед за ними:

– Аминь!

Оркестр только и ожидал этого сигнала, сразу же зазвучала чудесная музыка. Юноша, сидевший по правую сторону пани Фирлеевой, подал ей руку и вывел на середину зала. Та, кокетничая и жеманясь, запылала от радости. Позади них встали отцы-иезуиты с придворными дамами. Юноша, подхватив одной рукой облачение, а другой держа старушку за руку, низко поклонился и шаркнул ножкой, на что пани Фирлеева грациозно сделала реверанс. Перевернувшись, как юла, юноша рванулся вперед, вытянул руку и повел госпожу, выкидывая смешные коленца. За ним пустились в пляс и остальные иезуиты. Пары, танцуя, прошли через весь зал, галантно приседая при поворотах. У дам дыхание перехватывало от восторга, когда духовные отцы отпускали им какие-нибудь комплименты, а старая пани Фирлеева сияла от радости.

Тем временем слуги убирали со столов пустые и уже ненужные блюда. Собаки сгрудились в углу, куда им побросали объедки и кости. Оркестр играл не переставая, и брат Макарий с удовольствием слушал музыку.

Заморский танец, начавшийся в медленном темпе, постепенно убыстрялся. Танцующие сплетались в хитроумные цепочки, а проповедник, руководивший танцами, придумывал все новые и новые фигуры. Сыпались такие шутки, что барышни, получившие монастырское воспитание, стыдливо отворачивались, делая вид, будто не понимают намеков и не слышат случайно доносящихся слов. Смешнее всего танцевал толстый иезуит-мажордом. Он высоко поднимал ноги, путался в длинной сутане, то и дело спотыкался и, стремительно наскакивая на свою даму, галантно извинялся перед ней. Иногда при особо сильном прыжке он отрыгивал жирным каплуном или соусом к бараньему жаркому, демонстрируя с улыбкой свою сытость замиравшей от восторга даме.

Брат Макарий, стоя за окном, принимал живое участие в этом изысканном празднестве: притопывал ногой и баском подтягивал мелодию. Он с удовольствием хлопнул бы в ладоши в такт танца, но опасался пса, который, оставив свой ужин, вертелся среди танцующих.

Звуки музыки умолкли, танцоры остановились, с трудом переводя дыхание. Послышался смех, остроумные реплики. Пани Фирлеева, кокетничая, аплодировала молодому человеку в голубой рясе, невинно потупившему взор и ломавшему в смущении пальцы.

Дамы стали наперебой просить владелицу замка:

– А теперь – тарантеллу, ясновельможная пани, пожалуйста, тарантеллу.

Но толстый мажордом подбежал к ней, умоляюще сложил руки и пропел:

– А я прошу краковяк. Тра-ля-ля!

Барышни, кружась около пани Фирлеевой, настаивали на тарантелле. Старуха нерешительно посмотрела на желчного проповедника, который мрачно взирал на все это, хотя за минуту до того плясал вовсю. Иезуит, не меняя выражения своего лица, кивнул в знак согласия. Мажордом подбежал к оркестру и махнул музыкантам. Грянул краковяк. Святые отцы, подоткнув рясы, подхватили дам и, как сумасшедшие, понеслись по залу, притопывая и ухая. Больше всего отличались молодые люди в голубых рясах. В воздухе мелькали шитые золотом платья дам, веревки, которыми были подпоясаны монахи, рясы, ленты и шарфы. Оркестр играл что было сил.

Наконец старый мажордом выскочил на середину залы, выкинул замысловатое коленце, одной рукой подбоченился, другую поднял кверху и скрипучим голосом пропел:

Лучше нет на свете Водочки на мяте. Как стаканчик выпью, Всех готов обнять я!

И, словно помолодев сразу на десяток-другой лет, бодро пустился с дамой в пляс.

Может быть, брат Макарий, забыв осторожность, показался в окне и тем выдал свое убежище или же собака почуяла его издали, – как бы там ни было, но этот пес вдруг бросился с громким лаем и хватил его за ногу. Брат Макарий взвыл от боли и попытался избавиться от собаки, дав ей сильного пинка, но та вцепилась мертвой хваткой и ни за что не хотела выпускать свою добычу. Поэтому, не ожидая помощи, которая могла стать для него роковой, брат Макарий, ничего не видя, шарахнулся, как ошпаренный, скатился вниз по лестнице и помчался по двору. Пес с хриплым лаем бросился за ним. К счастью, в зале стоял неописуемый шум, оркестр, ничего не подозревая, играл вовсю, танцоры что-то выкрикивали, а иезуиты, испуганные внезапным шумом, не знали что делать.

Брат Макарий благополучно добрался до людской, захлопнул за собой дверь, отделавшись таким образом от разъяренного пса. Но тот кидался на дверь и заливался отчаянным лаем. Напрасно квестарь искал пищу, чтобы унять проклятое животное; все съестное давно покоилось в его желудке. Раздосадованный, махнул он рукой и, не тратя попусту времени, улегся в углу на скамью, подложив кулак под голову, и притворился, будто спит сном праведника.

Вскоре, отогнав волкодава от дверей, в людскую вбежал Ясько. Была страшная темень, хоть глаз выколи, и он, споткнувшись, свалил попавшуюся ему на пути скамью. Брат Макарий, зевая, раздраженно пробормотал:

– Ну, что там случилось?

– Отец! – закричал Ясько. – Разбойники в замке!

– Разбойники? – вскочил брат Макарий. – Да что ты говоришь, дубина стоеросовая?

Ясько ударил себя в грудь, так что гул прокатился по пустой людской.

– Истинную правду говорю.

– Ой, кажется мне, что тебя черти принесли, – протирая глаза, спокойно сказал квестарь. – Ты благочестивого человека будишь ночью, отнимаешь у него чудесный дар сна и поэтому совершаешь непростительный грех.

Ясько вздрогнул, словно его шкворнем по лбу хватили, и забегал по комнате.

– Его собаки спугнули, отец мой, он где-то тут должен быть.

– Ну и ищи его, адово семя, но если ты меня опять разбудишь, я тебя прокляну и превращу в козла или в какую-нибудь другую скотину.

– Отче преподобный! – закричал перепуганный Ясько. – Ты меня проклянешь, а отец Игнатий выгонит из замка да прикажет в придачу дать сто палок.

– Палки тебе не повредят, – заметил квестарь, – они твою кровь от всякой скверны очистят. А как вернешься в деревню, там тебе еще столько же всыплют за то, что ты так усердно бил крестьян у моста.

Ясько не отвечал, он заглядывал под каждую скамью, в каждый угол. Не обнаружив ничего, он со стоном опустился на лавку.

– Что ты огорчаешься? – спросил квестарь. – А может быть, никакого разбойника и не было. Псам тоже иногда мерещится. Я знал такую собаку, которой постоянно снилось, будто она лакомится мягкой грудинкой, и она так щелкала зубами во сне, что всех будила.

Ясько рвал на себе волосы.

– Что на это отцы-иезуиты скажут?

– На что? – наивно спросил брат Макарий.

– На то, что я плохо замок охраняю, позволил разбойникам нагло шататься по замку.

– Да ты просто глуп. Не было никаких разбойников, – твердо сказал квестарь.

– Нет, собаки чуют, я это хорошо знаю, отец мой. Что мне делать? Что скажут святые, прибывшие с неба?

– Да не вали ты в одну кучу святых с собаками, – прикрикнул брат Макарий. – Святые давно уже спят у господа бога за печкой.

– Как спят? Они только что танцевали с нашей госпожой.

– Святые, говоришь, танцевали? – радостно воскликнул квестарь. – Это не те ли ребята, в голубых рясах?

– Они самые, – удивленно сказал Ясько и вдруг настороженно спросил: – А ты, отец, откуда знаешь, в каких они рясах?

Квестарь вспылил:

– Пропащий ты человек, да и невежда к тому же! Ты священной теологии и на грош не нюхал. Знай же, дубина неотесанная, что все святые одеваются в голубые одежды, это у них форма такая. Вот потому-то, когда они восседают на небесах, небо голубого цвета, и ты не можешь их увидеть простым глазом, хоть их там несметное множество. Теперь понял?

– Понял, отец мой, понял.

– А я с отцом Игнатием поговорю завтра, скажу, чтобы он не наказывал тебя за твою провинность.

– Поговори, отец родной, поговори! – Ясько упал квестарю в ноги. – Он лишь одного тебя послушает. Я сам видел, как он стоял перед тобой на коленях, словно перед святой девой.

Брат Макарий поудобнее расположился на скамье.

– Послушай-ка, – сказал он, – эти собачьи сны – дело рук бесов, которые живут в вине.

– Отец мой, ведь ты же их всех изгнал оттуда.

– Остолоп ты, братец мой, и баран, если так думаешь. Один жбан старого муската все-таки ускользнул от моего внимания вследствие дьявольских козней, вот потому так и получилось. В другой раз, братец, запомни: бесов надо изгонять отовсюду.

– Запомню, отец мой.

– А теперь иди спокойно. Если ты меня еще разбудишь, я самого Вельзевула из пекла достану и тебе на вечную муку в брюхо вгоню.

– Ой, спасите! – Ясько, как ошпаренный, отскочил от квестаря.

– Беги и успокой достойных отцов-иезуитов.

– Бегу! – Ясько выскочил в дверь и понесся по двору; слышен был лишь стук его деревянных башмаков о камни мостовой.

Брат Макарий зевнул, завернулся поплотнее в рясу, немного поворочался на жесткой скамье и захрапел.

Глава третья

Солнце еще не успело скрыться за холмами Звежиньца[14], а Краков уже укладывался спать. Стражники заперли городские ворота и перегородили улицы цепями. Стихла суета на рынке. Купцы подсчитывали дома барыши, вырученные за день. Матери скликали ребят, которые разбежались по переулкам, играя в квартяное войско, [15] в турецкий плен и в сожжение безбожников на костре. Городская стража начала свой обход.

Алебардщики веселыми песнями приветствовали медленно приближающуюся ночь. Около домов, где жили смазливые вдовушки или девицы, пусть не первой молодости, но без мужа под боком, храбрые воины отпускали непристойные шутки, распевали похабные куплеты или делали весьма соблазнительные предложения. Тогда богобоязненные матроны высовывались из окон и грозили карой божьей, а иногда выливали алебардщикам на головы содержимое подозрительных сосудов, столь зловонное, что хоть нос затыкай.

Из винного погребка вылезали последние гуляки – пьяницы и моты. Жены, ожидавшие на улице, приветствовали их громкой бранью, гулким эхом разносившейся по опустевшим улицам. В лужах на рынке нежились свиньи – хозяева еще не успели загнать их в хлева.

Спустились сумерки, всходила луна из-за городских стен. Брат Макарий шел по улице с туго набитым мешком за спиной. Он то и дело подправлял его, ругаясь на чем свет стоит.

На Шевской улице его остановил седой старичок. Он сидел на табурете у ворот и, увидев квестаря, поманил его пальцем.

– А ну-ка, батюшка, подойди сюда, – тоненьким голоском пропищал он.

– Здравствуйте, Шимон, – приветствовал его брат Макарий. – Отчего это у вас щеки горят, как, скажем, у того башмачника, когда у него ирод-баба из дома сбежала. Может, у вас внук родился или в кошелек попала увесистая монета?

– Хе-хе-хе, – засмеялся старичок, – нет, случилось кое-что получше, кое-что получше.

– Так рассказывайте, мастер, скорее, а то я высохну от любопытства.

– Куда это ты, батюшка, торопишься? Зачем спешить да людей смешить.

– Тороплюсь я, дорогой мастер, потому что меня отцы-кармелиты ждут, сухой хлеб жуют, так что кое-какой приварок им не помешает, – потряс квестарь мешком.

Старичок схватил брата Макария за рукав и привлек к себе.

– У святой Анны три дня назад чудо совершилось.

Квестарь опустил мешок на землю и подбоченился.

– Опять эти мошенники-школяры что-нибудь придумали. Ой, не слишком ли много чудес случается, дорогой мастер?

– Тебе бы, батюшка, – рассердился старик, – бантиком быть, а не монастырским слугой.

Брат Макарий прикинулся обиженным, схватился за мешок, делая вид, что хочет взвалить его на спину, и с упреком сказал:

– Я вижу, мастер, что вам нечего рассказать, раз вы так тянете свою историю. Ну, с богом.

Старик подскочил к нему.

– Нет, в самом деле случилось чудо: выздоровел бондарь Ржепка, у которого голова болела. Я сам, своими глазами видел.

Брат Макарий поправил на спине мешок, который тянул его назад.

– Наверное, цирюльник поставил ему пиявки к голове, вот он и выздоровел, – засмеялся квестарь, подмигивая старичку.

– Да ну вас, – вспылил тот, – так наши бабки-знахарки лечили. Вы, отец, монашескую рясу носите, а шутки шутить любите.

– Ну а как же иначе вылечишь эту болезнь?

– Не скажу, отец, не скажу, выздоровел человек, и все.

– Ну, значит, ему обручем голову стянули, – засмеялся брат Макарий.

– Э-э! – мастер чуть не плача повернулся спиной к квестарю.

– Значит, не скажете, как было дело?

– Значит, не скажу.

Квестарь громко крякнул, согнулся под тяжестью мешка и зашагал посредине улицы.

– Оставайтесь с богом. Стало быть, не судьба мне об этом узнать. Впрочем, я обо всем у отцов-кармелитов доведаюсь.

Старик вскочил и побежал за ним вдогонку.

– Смотри, какой горячий. Видите ли, он у отцов-кармелитов доведается, будто они лучше меня знают. Ведь я не для себя секреты держу.

Брат Макарий с трудом отыскал сухой клочок земли, так как кругом лежала никогда не просыхавшая грязь, поставил мешок и облегченно вздохнул. Старичок подбежал к нему, попискивая по-крысиному:

– Бондарь Ржепка молился святой Анне и вымолил себе исцеление. И когда после вечерни купцы и ремесленники запели басами, а женщины…

– Дискантами, – в тон ему продолжал брат Макарий.

– Откуда ты знаешь?

– Я все знаю, – ответил квестарь, – продолжай.

– Сейчас, сейчас. Тогда бондарь Ржепка схватился за голову – за ту самую, что болела несколько лет подряд, – да как отмахнет колтун ножом, тут и чудо свершилось: боль-то, значит, прекратилась. Он и запел от радости на весь костел.

Квестарь слушал, благодушно улыбаясь.

– Значит, говорите, колтун себе отхватил?

– Колтун, твердый, как полено.

– И что же он с ним сделал?

– Как что сделал? – удивился старик. – Да повесил его у алтаря в благодарность за свершившееся чудо.

– Варвар! – воскликнул брат Макарий.

– Да не у святой Варвары, а у святой Анны, говорю же я вам.

– Ну, мастер, я пойду, а то ворота закроют, придется мне ночевать на улице.

– Иди, отец. Только знаешь, кто-то ночью колтун этот на свалку выбросил.

– Вот еретик, – сокрушенно сказал квестарь.

– Верно? Но бондарь-то колтун все-таки нашел, и сейчас он у него висит. Теперь к нему соседи ходят, просят исцелить.

Квестарь с трудом отделался от старика, у которого в запасе было еще много рассказов о чудесах, и быстро зашагал в направлении Гродской улицы. Собаки рыскали по дворам, с громким лаем носились за ошалевшими от страха котами.

Из окон на улицу то и дело выплескивались потоки зловонной жидкости. В этих случаях брат Макарий проворно отскакивал в сторону, вбирая голову в плечи, и как можно скорее устремлялся прочь от вонючей лужи, разлившейся по улице.

Когда он постучал в монастырские ворота, было уже совсем темно. Дождевые тучи низко нависли над башнями костелов. Было душно. Квестарь заранее радовался прохладе монастырских стен.

В воротах долго никто не отзывался. Лишь когда квестарь застучал что было силы и эхо прокатилось по всему переулку, послышался стук деревянных башмаков и звон ключей.

– Кто тревожит ночью святой монастырь?

Брат Макарий узнал голос привратника, отца Поликарпа.

– Это я, преподобный отец, – кротко ответил Макарий, – слуга монастырский и квестарь милостью божьей.

– Так это ты, брат Макарий?

– Я, отец мой, и падаю от усталости.

Небольшое окошко в калитке с треском отворилось. Оттуда выглянула всклокоченная голова старого монаха.

– Покажись-ка, не сатана ли ты, дышащий огнем?

Брат Макарий сунул физиономию в окошко.

– Действительно, это ты. Твою бородавку на носу я сразу узнал. Такой гадостью не станет украшать себя даже самый хитрый дьявол. Входи, брат.

Заскрежетал ключ в замке, и брат Макарий с трудом протиснулся через узкую щель на монастырский двор.

– Ну как, брат, принес что-нибудь хорошее? Ведь

милосердных людей становится все меньше в этой земной юдоли.

Брат Макарий показал на мешок, затем вытащил кошель и потряс им над ухом привратника.

– Ого! – изумленно прищелкнул языком отец Поликарп. – Придется переменить свое мнение о ближних.

– Не спеши, преподобный отец, мне удалось пока только схватить быка за рога.

– Молодец, – похлопал привратник квестаря по щеке, – таких бычков да побольше бы.

– Я присмотрел, отец мой, довольно большое стадо бычков, и кто знает, не будем ли мы их доить с помощью божьей.

– Бычков – доить? Ах ты, язычник! – Привратник погрозил пальцем. – Ну а мне, братец, принес что-нибудь?

Квестарь почесал бородавку.

– А что бы ты хотел?

– Ну, это самое… – Привратник внимательно осмотрелся, нет ли поблизости кого-нибудь, и, убедившись в том, что они одни, приложил сложенную трубочкой ладонь ко рту, а голову закинул назад.

Брат Макарий вытащил из мешка небольшой бочонок и передал его отцу Поликарпу. Тот блаженно улыбнулся.

– Бог тебе заплатит, братец, – радостно закивал он. – Бог вознаградит тебя. А я-то напугался, как бы ты меня не подвел. Водочка?

– Она самая.

– Превосходно! – воскликнул привратник, но тут же, спохватившись, приложил палец ко рту: – Ни-ни!

– Ни-ни!

– А то, знаешь, отцы наши не одобряют моих наклонностей. А я ведь не греха ради, а лишь для подкрепления здоровья.

– Понимаю, – ответил брат Макарий, – иначе бы я не старался.

– Ах ты, золотой мой, – расчувствовался привратник, – какой же ты умный! Какой ты добрый! Тебя бы аббатом сделать!

– Каждый сам себе аббат. А где же преподобные отцы?

– Молятся, брат.

– А ужинали?

– Поужинали, брат, каши ни крупинки не осталось.

– Ну ничего, – сказал квестарь, видя озабоченное лицо привратника. – Пойду в сад, подышу на сон грядущий свежим воздухом.

– Иди, брат мой! Да только смотри – ни-ни!

Брат Макарий жестом успокоил его. Привратник поднял бочонок и, оглядываясь, осторожно двинулся вперед, за ним с мешком на спине потащился квестарь. Когда отец Поликарп скрылся в своей келье, квестарь направился в сад, в поисках укромного уголка, где можно было бы перекусить кое-что из принесенных запасов. Вдруг он чуть не вскрикнул от страха: перед ним стояла высокая фигура, широко растопырив руки.

– Всякое дыхание да хвалит!… – Брат Макарий перекрестился, выпустив из рук мешок.

– Отойди, сатана! – зарычал кто-то резким голосом.

Услышав это, отец Макарий расхохотался. Фигура попятилась и закрыла лицо руками.

– Отец Пафнутий! Ну и перепугал же ты меня!

– Отойди, сатана, и не вводи меня в соблазн!

Квестарь приблизился к монаху, упорно повторявшему заклятия.

– Опять эти адские выродки терзают преподобного отца? Вот подлая шайка!

Отец Пафнутий медленно открыл лицо и с беспокойством рассматривал брата Макария, беззвучно шевеля губами. Наконец он прошептал:

– Сил больше нет.

– Где же они теперь?

– А ты кто?

– Брат Макарий, квестарь.

Отец Пафнутий схватил его за рукав и притянул к себе.

– Раньше они были вот тут, – и он ударил себя в грудь, – а теперь перешли сюда, – он показал на дерево.

– На яблоню?

Раздраженный монах прошептал злобно:

– Тут, – показал он на яблоки, в изобилии висевшие на ветвях. – Но я их бью. – Отец Пафнутий схватил палку, лежавшую у его ног, и начал колотить по ветвям. – Вот вам, бесы, окаянные, вот вам!

Яблоки градом посыпались на землю. Монах, тяжело дыша от усталости, бил все сильнее и сильнее.

– Так им и надо, – поддержал его брат Макарий и хотел было обойти монаха, но тот вновь преградил ему дорогу.

– Пойдем-ка, – хитро прищуриваясь, сказал он, словно задумал какую-то важную операцию.

Квестарь шагнул за ним. Они вошли в небольшую беседку, стоявшую в углу сада. Монах сел на землю и заплакал.

Квестарь сделал вид, будто не замечает слез отца Пафнутия. Он похлопотал около своего мешка, достал оттуда кусок мяса, понюхал, вкусно ли пахнет, потом вытащил лепешку и все это аккуратно разложил на доске. Отец Пафнутий продолжал всхлипывать, но одним глазом внимательно следил за действиями квестаря: когда тот уселся поудобнее, опершись спиной о стену, монах открыл глаза и закончил свои рыдания глубоким вздохом.

– Как ты полагаешь, – спросил он, – принятие пищи – грех?

– Какой же это грех, если здоровье – величайший дар небес?

– Верно, – сказал отец Пафнутий, вдыхая запах жаркого. – А ты дашь мне что-нибудь для подкрепления тела?

Квестарь разделил мясо пополам и протянул кусок монаху, который с жадностью принялся за еду.

– Ладно, сказал он минуту спустя. – Пусть бесы сидят в яблоках, а я буду есть говядину.

– И правильно! А скажи мне, отец мой, что слышно в нашем любезном монастыре?

Отец Пафнутий отмахнулся, продолжая рвать зубами мясо.

– Отец Розмарин здоров?

– Здоров!

– А отец Гиацинт?

– Здоров!

– Хвала богу во веки веков!

Монах быстро уничтожил свою долю и не спускал глаз с квестаря, который ел медленно, тщательно пережевывая каждый кусок.

– Только есть нечего, – прервал отец Пафнутий минутное молчание. – Каша да каша, а больше ничего.

Брат Макарий подвинул ему лепешку. Монах жадно схватил ее и засунул в рот. Проглотив последний кусок, он вновь начал плакать. Брат Макарий сочувственно кивал головой.

– А тут еще столько работы, – прошептал отец Пафнутий. – Бесы на каждом шагу подстерегают меня, а на остальную братию плюют. – Но я их прогоню. – Проговорив это, он выбежал из беседки.

Закончив ужин, квестарь взвалил мешок на спину и вышел в сад. Монах бегал под деревьями и самозабвенно сбивал яблоки. Увидев квестаря, он подбежал и прошептал ему на ухо:

– Тебя отцы преподобные ждут. Очень они на тебя злы. Видать, ты что-то натворил, брат мой.

Квестарь с видом заговорщика спросил:

– На что же они злятся, преподобный отец?

– Ха, ты хочешь знать?

Брат Макарий перекрестился и указал монаху на крупное яблоко, висевшее ближе других. Отец Пафнутий бросился и сорвал его с победным возгласом. Потом, согнувшись в три погибели, тихо промолвил:

– Я тебе расскажу, потому что ты спас меня от злого духа, который иначе сожрал бы меня. Они знают, что ты не отдаешь им пожертвований, которые люди Дают тебе для нашего монастыря.

Квестарь улыбнулся, но спросил серьезно:

– А кто им это сказал?

Монах пожал плечами.

– Тут был один заморыш, одетый в черную свитку, говорил с отцом-настоятелем по-латыни.

– Заморыш, говоришь, и меня знал?

– Рассказывал, что ты в корчме над ним издевался.

– Пан Литера, – воскликнул квестарь. – Вот прохвост!

Монах надвинул на глаза капюшон.

– В наказание преподобные отцы хотят оставить тебя здесь, в монастыре, а квестарем послать другого.

– Вон там еще один бес, – протянул руку брат Макарии.

Монах быстро повернулся и стремительно побежал в указанном направлении. Брат Макарий направился к монастырским строениям. Только что окончилась вечерня, и настоятель, отец Розмарин, важно шествовал ему навстречу в окружении монахов. Квестарь приветствовал его, как положено, на коленях, ожидая благословения. Однако отец Розмарин не торопился благословить квестаря. Сопровождавшие настоятеля монахи замерли в молчании.

– Слава Иисусу…

– Аминь, – подтянули присутствующие.

– Отец-настоятель, прошу выслушать меня, – скромно сказал брат Макарий.

– Ты хочешь сказать мне что-нибудь, сын мой? – сухо и холодно спросил отец Розмарин. – Почему же ты не сделал этого раньше?

– Не смел, отец мой, прерывать святое созерцание, в которое вы были погружены и которое принесет нам всем помощь.

– Правильно поступил, брат мой: ничем не возмутимое созерцание делает нас одухотворенными существами, и этим мы отличаемся от всех животных, а также и от других орденов, преследующих личные выгоды и стремящихся к личным благам.

– Именно так я и понимаю, отец мой. Наш избранный орден более всех других приспособлен к духовной жизни. Об этом, преподобный отец, свидетельствуют твои минуты задумчивости, в которых, как я по скудоумию своему разумею, заключается многая мудрость, которой пользуемся и мы. Где бы нога моя ни ступила, уста мои не перестают возносить хвалу нашему ордену.

– Тем более легким будет для тебя чистилище, брат мой. И мне легче будет протянуть с небес руку твоей душе. А теперь рассказывай, что ты там натворил?

Монастырская братия столпилась в ожидании исповеди.

– Здесь говорить? – спросил квестарь, не вставая с коленей.

Отец-настоятель нерешительно топтался на одном месте. Но тут к нему приблизился отец Гиацинт и что-то шепнул на ухо. Тогда настоятель, не говоря ни слова, повернулся и пошел, сопровождаемый остальными монахами, в трапезную.

В длинном, узком зале каждый занял место, соответствующее его достоинству. Брат Макарий остался стоять посредине.

– Говори, – приказал отец Розмарин, удобно располагаясь в кресле.

Брат Макарий откашлялся, проглотил слюну и, сложив на груди руки, приступил к рассказу:

– Был я, дорогие отцы мои, в разных краях и местах. Мир, скажу я вам, погряз в мерзостях и недостоин наших беспрестанных и горячих молитв.

– А мы все равно будем молиться, – прервал отец Розмарин, – правда, братия?

– Будем, – подтвердили хором монахи, – будем молиться, сколько сил хватит, во все дни живота нашего.

– Я тоже так считаю, – склонил голову квестарь. – Знаю, что вы, благочестивые отцы мои, избавили от мук адовых и от вечного скрежета зубовного сто тысяч душ.

– Сто семь тысяч, – поправил отец-настоятель.

– Тем большая честь вам и слава. Меня долго не было в монастыре, и поэтому точного счета я не знаю, за что заслуживаю наказания.

– Грешнику наказание нелишне. Вот ты, братец, и расскажи о своих грехах, которые, как я вижу, гнетут тебя непомерно, – благосклонно заметил отец Розмарин.

– Откуда ты узнал, святой отец, что я хочу говорить о своих грехах? – притворно изумился брат Макарий.

Отец-настоятель устремил очи кверху и, снисходительно улыбаясь, ответил, цедя слова:

– Мне было видение, что ты нарушаешь основы добродетельного поведения, брат мой.

– Знаем мы, что ты за птичка! – выкрикнул отец Ипполит, а все остальные согласно закивали головами,

– Ничего я от тебя, отец мой, не скрою! – воскликнул брат Макарий, воздев руки. – Во всем исповедуюсь перед вами, отцы мои, ибо я совершил большой грех.

Монахи подтолкнули друг друга локтями, а настоятель обвел собравшихся гордым взглядом. Потом он поправил полы своей рясы, подпер рукой подбородок и приготовился слушать.

– Однажды, благочестивые отцы мои, встретил я на своем пути одного бездельника, который показался мне человеком ученым, так как болтал по-латыни, как по-нашему. Он был голоден, и я дал ему кусок хлеба и горсть каши – мое обычное пропитание на каждый день. До этого в какой-то корчме он выклянчил у жалостливых людей водки и, будучи навеселе, признался, что часто занимался обманом, плутовством и гнусным мошенничеством. Вскоре после этого он стал предлагать мне, чтобы я разделил с ним все то, что собрал для монастыря, для вас, святые отцы. Тогда я воспылал гневом и прогнал его прочь. А он, пригрозив мне кулаком, поклялся отомстить и сказал, что всяческими происками очернит меня перед людьми, и особенно перед достойными отцами нашего монастыря.

Усмешка с лица отца Розмарина улетучилась. Отец Ипполит странно закашлялся, а остальные монахи опустили головы, ожидая, что скажет на это настоятель. Квестарь тем временем вытащил на середину трапезной оставленный в углу мешок и высыпал из него несколько десятков серебряных монет, среди которых кое-где сверкали и золотые дукаты.

– Но я грешен, – продолжал брат Макарий, – ведь я прогнал голодного человека, разгневавшись на него за плутовство. А мог пожертвовать этому бездельнику дукат, и ему больше не нужно было бы лгать.

– Ну и негодяй! – воскликнул отец-настоятель. – Негодяй и мазурик! Ты, брат, хорошо сделал, что не дал ему и ломаного гроша.

– Прошу вас, отцы преподобные, отпустите мои грехи, потому что мне тяжко на душе.

Монахи смотрели на отца Розмарина. Тот, не отрывая глаз от рассыпанных монет, благословил квестаря.

Брат Макарий облегченно вздохнул, и глазки его при этом весело забегали:

– Если он когда-нибудь зайдет сюда, преподобные отцы, прогоните его, хотя я уверен, что он не осмелится и носа показать в наш святой монастырь, где каждый из вас, отцы мои, сумел бы сразу узнать в нем обманщика и мерзавца.

– Я его сразу узнал! – вырвалось у отца Поликарпа, но под уничтожающими взглядами остальных монахов он умолк и поспешно стал.перебирать четки.

– Зато у меня для монастыря есть другая новость, – сказал квестарь, понизив голос и сделав знак монахам приблизиться к нему. Когда они тесным кольцом окружили брата Макария, он продолжал: – Я был в прекрасном поместье, в таком богатом замке, что его ни царь Ирод не взял бы, ни гром труб иерихонских не мог бы разрушить. Там живет одна достойная госпожа, имеющая благородное желание стать святой или получить благословение при жизни. Около нее вертятся отцы-иезуиты, они всячески пекутся о ее душе и творят чудеса в ее присутствии.

При слове «иезуиты» отец Розмарин, испытывавший особую неприязнь к этому ордену, беспокойно заерзал а кресле и нетерпеливо прервал квестаря:

– Не бывало еще такого случая, чтобы иезуитам далось совершить какое-нибудь чудо. Господь бог знает, что делает, и не допустит этого никогда.

Брат Макарий кивнул головой в знак полного согласия с мнением престарелого отца, но не сдавался:

– Однако я видел собственными глазами, как двое святых танцевали с этой добродетельной дамой.

– Танцевать-то они могли, – заявил отец Розмарин, – но, вероятно, по молитвам набожной госпожи иезуиты не имеют такой силы. Это я отлично знаю.

– Я тоже так думаю, – согласился брат Макарий, – однако за эти чудеса госпожа отписала им столь большие угодья, что и за два дня не обойти.

Отец Розмарин оживился; нетерпеливым жестом приказал он отцу Гиацинту подать ему кружку воды. Утолив жажду, иссушившую горло, он удовлетворенно причмокнул и сложил руки на животе.

– Рассказывай, брат. Это очень интересно. – Квестарь перевел дух и, наморщив лоб, помолчал с минуту.

– Эта госпожа, почтеннейшая из женщин, – продолжил он свой рассказ, – закатывает им пиры и обещала построить монастырь из тесаного камня за ту духовную пищу, которую получает от них каждый божий день.

– Из тесаного камня! – изумленно воскликнул настоятель. – Какая достойная особа!

– Монастырь и значительные угодья, – повторил квестарь.

– Святая женщина! – с восхищением воскликнули монахи.

– Монастырь и угодья? – изумлялся отец Розмарин. – И все это за такие пустячные чудеса! Если бы мы молились, бог послал бы ей чудеса более значительные. Ведь всем известно, что господь бог терпеть не может иезуитов – так они ему опротивели.

– Правильно, отец мой, – подтвердил брат Макарий, – поэтому я и предлагаю вымолить какое-нибудь другое чудо для пани Фирлеевой, а также и для нашего преславного монастыря.

– Ты сообразил правильно, – похвалили его монахи, – небеса относятся благосклонно лишь к нашим просьбам.

– Но богу надо в этом как-нибудь помочь, – продолжал брат Макарий, – ведь у него в голове так много разных забот, что всего он и не упомнит.

– У тебя, брат, философский ум, – констатировал отец-настоятель, – хотя ты и не образован и тяготы монашеской службы тебе не знакомы.

Квестарь размахнулся и с такой силой стукнул себя в грудь, что стоявший рядом отец Ипполит в испуге отскочил от него.

– Неразумен я, признаюсь, – согласился брат Макарий, – но когда нахожусь среди вас, преподобные отцы, по вашей милости я получаю способность мыслить. Если же я предоставлен самому себе, то мешок с навозом во всем разбирается лучше меня.

– Это всем известная истина, – подтвердил отец Розмарин. – Наше влияние пробуждает к жизни все: и яблони в нашем саду, и наших поросят, и закоренелых грешников. Пани Фирлеева нашими молитвами и богослужениями, особо приятными богу, выстлала бы себе прямой путь на небо.

– Надо ее спасти, и как можно скорее, – воскликнул монастырский келарь отец Лаврентий. – У меня руки так и чешутся дать ей благословение.

– А местность там здоровая? – спросил отец-настоятель, любивший смотреть в корень и страдавший множеством недугов.

– Здоровее быть не может. Рассказывают, что тамошние женщины живут в добром здравии долгие годы.

– А леса там есть? Я люблю густые леса.

Отец Розмарин закрыл глаза и предался благочестивым мечтаниям.

Квестарь расплылся в улыбке.

– Ну, есть там леса или нет? – допытывался престарелый настоятель.

– Есть, святой отец, есть, да еще какие густые.

– Чего же ты смеешься, как дурак?

– Да говорят, что там – чем глубже в лес, тем меньше дров: все мужики вырубают.

Отец Розмарин задрожал от гнева.

– Ах они, распутники! Не позволю, не позволю!

Тут святой отец закашлялся, глаза у него от злости полезли на лоб, он покраснел, поперхнулся и не мог вымолвить ни слова. Монахи бросились к нему. Отец Поликарп полой рясы начал обмахивать преподобного настоятеля, отец Гиацинт щипал его за щеки, отец Гауденций изо всех сил дул в нос, а отец Лаврентий упал на колени и начал читать за здравие настоятеля молитву. Наконец отец Розмарин пришел в себя. Он хлопал глазами и тяжело дышал.

– Ну, продолжай, – приказал он квестарю, – только больше не напоминай об этих своевольниках, а то мне кровь в голову ударит раньше, чем ты окончишь рассказ.

– Да мне, отцы мои, – сказал брат Макарий, беспомощно разводя руками, – не о чем больше и рассказывать. Если вы вознесете молитвы к небесному трону, и они будут услышаны, нам кое-что перепадет.

– Ты прав, – воскликнул отец Ипполит, – надо молиться.

– Ну, брат, ты принес нам радостную весть, – заметил отец Розмарин. – За это отпускаются тебе грехи твои. Завтра поговорим обо всем. Иезуиты свое уже получили. Теперь должна наступить и наша очередь, верные рабы божий.

– Аминь! – пропели монахи.

– В этот радостный день, позволь нам, преподобный отец, немного повеселиться, – молитвенно сложив руки, попросил отец Лаврентий.

Тут отец-настоятель подозвал к себе отца Ипполита и шепнул ему что-то на ухо. Молодой монах радостно захлопал в ладоши и поцеловал отца Розмарина в щеку.

– Эй, – крикнул он, – преподобные отцы. Давайте отправимся, да побыстрее, к отцу-келарю и попросим его выделить нам из своих запасов бочоночек вина. Сей день – день радости, возвеселимся же, братия!

Все присутствующие устремили взгляд на отца-настоятеля, который кивком головы подтвердил свое разрешение.

– Веселитесь, всякая радость приятна небесам.

– Ура! – закричали в один голос монахи. Настоятель слабым движением руки благословил их,

а сам, закрыв глаза, погрузился в мечты об имении пани Фирлеевой.

Тем временем келарь окликнул брата Макария, и они оба скрылись в коридоре. Минуту спустя они уже были в монастырском погребе, среди бочек вина.

Брат Макарий глубоко вдохнул влажный, насыщенный винными испарениями воздух.

– Чудесный запах! Грех не использовать эти божьи дары, – проговорил он, с огромным удовольствием ощупывая впотьмах бочки.

– Ну-ка, брат, попробуй, а то, я вижу, ты умираешь от жажды, – милостиво разрешил келарь.

Когда квестарь прильнул к бочонку, монах громко затянул какую-то дикую песню. Брат Макарий чуть отстранился от бочонка и спросил:

– Почему, отец мой, ты и здесь славишь господа?

– Ладно, – ответил келарь, – теперь пить буду я, а ты пой, да погромче. У преподобного отца Розмарина тонкий слух, он знает старую истину: кто поет – не пьет. Поэтому он ввел такой обычай у нас в монастыре.

Брат Макарий набрал побольше воздуха и вынужден был довольно долго выводить какую-то мелодию, так как у келаря были незаурядные легкие и он тянул вино без конца.

Решив, что жажда немного утолена, они выкатили бочку по крутой лестнице в коридор, откуда было недалеко и до трапезной.

Отцы-кармелиты встретили их шумным оживлением. По старому обычаю бочку подкатили к очагу и не дали ей стоять без дела. Келарь с покорной терпеливостью наливал вино в подставляемые кубки. Бочка, издавая звучное бульканье, быстро опорожнялась. Кубки мелькали, как серебряные птицы. Монахи расстегнули рясы, ослабили давившие их пояса и засучили рукава. Один начал притопывать ногой, другой затянул какую-то песенку. Все раскраснелись и дружно похлопывали по спине брата Макария, виновника столь удачной вечеринки.

Никто не заметил, как появилась вторая бочка. Но у келаря уже не было сил разливать вино в соответствии с принципами справедливости. Он отошел от бочки и прикорнул в уголке. Никто не заменил его, каждый сам вытаскивал затычку и наливал не скупясь.

Вдруг отец Лаврентий выскочил на середину и закричал:

– Дорогие братья! Мог же царь Давид славить господа бога танцами, зная, что тому это особенно приятно. Так последуем же его примеру, – тут он прошелся по кругу, затем, приподняв рясу и приложив правую руку к сердцу, пробежал несколько шагов, кланяясь то в одну, то в другую сторону, потом залихватски топнул и, помахав правой рукой пред собой, пригласил отца Ипполита на танец.

Тот не дал себя долго упрашивать, схватил руку отца Лаврентия и, сгибаясь в поклоне, двинулся с ним в паре.

– Ну и наша денежка не щербата, – закричал отец Поликарп и, обняв отца Гауденция, понесся с ним в танце. Они переваливались с боку на бок, как утки, смешно подпрыгивая и радостно взвизгивая при этом. За ними пошли и другие, а позади всех топал брат Макарий. У него, как и у всех, ноги сами пустились в пляс. После того как танцующие сделали несколько кругов по трапезной, отец Лаврентий приказал образовать хоровод, и все, взявшись за руки, закружились вокруг отца-настоятеля, который тем временем спокойно заснул и храпел при этом так мощно и с таким шумом, будто два мельничных жернова вращались впустую. Затем монахи, возглавляемые отцом Лаврентием, цепочкой, высоко подскакивая, понеслись через трапезную. Постукивали четки, развевались рясы. Монахи танцевали с таким азартом, что, казалось, веселью не будет конца. Наконец у танцующих закружились головы, и они присели отдохнуть. Тут у отца Лаврентия появилась новая идея. Он разбудил настоятеля и спросил:

– А теперь, отче преподобный, разреши нам сыграть в богомолку.

Настоятель опустил веки, выражая свое согласие. Монахи быстро отодвинули скамьи к окнам и с детским восторгом собрались вокруг отца Лаврентия. Тот, тыча пальцем в грудь каждому, начал считалочку:

De nomine et de jure[16] Поп в деревне щупал куру. Unus, duo, tres,[17] А викарий in honorem[18] Тискал бабу у забора, In effectu spes.[19]

Водить пришлось отцу Поликарпу. По правилам игры он вышел на середину, отец Лаврентий вытащил пестрый платок и завязал ему глаза. Проверив, плотно ли лежит повязка, монахи несколько раз повернули отца Поликарпа и толкнули к стене.

Отец Поликарп, вытянув, как слепой, руки вперед, тонким голоском воскликнул:

– Боженька, где ты?

Стоявший рядом отец Ипполит сложил рупором ладони и закричал прямо на ухо:

– Тут я, заблудшая душа!

Отец Поликарп быстро повернулся и, пытаясь схватить отца Ипполита, бросился в ту сторону, откуда раздался голос. Но монах ловко ускользнул от него и перебежал на другой конец трапезной. Привратник споткнулся о стол, вызвав всеобщее веселье.

Все ходили на цыпочках, чтобы ни единым звуком не выдать свое местонахождение. Отец Поликарп, наткнувшись на скамейку, немного замешкался.

– Ну, лови же, – стал торопить его отец Лаврентий.

– Сейчас, сейчас, – проворчал отец Поликарп, пробираясь вдоль стены.

Монахи толкали друг друга привратнику под руки. А тот, набрав в легкие воздуха, закричал так, что эхо разнеслось по всем углам трапезной:

– Боженька, где ты?

И, не ожидая ответа, чтобы обмануть играющих, он стремительно пробежал несколько шагов вперед. Однако монахи зорко следили за ним и тут же бросились врассыпную, как стадо овец перед собакой. Отец Поликарп с разбегу стукнулся носом о стену и застонал:

– Ой-ой! Больно!

Отец Гиацинт вместе с отцом Гауденцием потихоньку подняли дубовую скамью и поставили позади отца Поликарпа. Потирая ушибленный нос, тот бросился было на середину трапезной, но, наскочив на препятствие, полетел вверх тормашками, пятки его так и засверкали в воздухе, и он плашмя растянулся на полу, к огромному удовольствию присутствующих.

Монахи, поддразнивая его, пищали:

– Богомолка! Богомолка! Богомолка!

– Ох, боженька, где ты? – со стоном вырвалось из груди отца Поликарпа.

Монахи, хватаясь от смеха за животики, кричали один за другим:

– Тут, богомолка, тут!

– Боже мой, боже мой, – рыдал отец Поликарп, пытаясь встать.

Отец Ипполит, подойдя настолько, чтобы отец Поликарп не мог его схватить, подбоченился и спросил:

– Что ты хочешь, душа заблудшая?

– Хочу вырваться из мрака.

– Найди тогда свет.

– Не могу.

– Тогда продолжай блуждать в темноте.

Привратник несколько раз взмахнул руками, потом беспомощно сел и, потирая ушибленные места, заплакал:

– Больше я не играю. Это нечестно, преподобные отцы, – и, прежде чем ему помешали, сорвал с глаз повязку.

– Э-э, к лешему с такой игрой, – возмутился отец Лаврентий. – Даже пошутить нельзя. Я тоже так не играю.

Желающих быть «богомолкой» больше не нашлось, и эта прекрасная забава окончилась, к великому сожалению многих монахов. Потные, запыхавшиеся, они расселись по скамьям.

Наступившая внезапно тишина пробудила отца-настоятеля. Он широко раскрыл глаза, многозначительно кашлянул и приказал идти по кельям. Утомленные монахи не возражали. Они допили вино, оставшееся в кружках, а потом, надвинув капюшоны и опустив головы, покинули трапезную вслед за настоятелем.

Последним вышел отец Поликарп. Он подмигнул квестарю, приглашая следовать за собой. Скоро оба они были в келье привратника, а бочонок с водкой, доставленный братом Макарием, обеспечил им приятный и полезный отдых после дня, проведенного в трудах праведных.

Глава четвертая

Богомолки, плотной толпой осадившие ранним утром монастырские ворота, не смогли попасть в костел. С каждой минутой тревога их все больше возрастала, различным домыслам не было конца. Одна из богомолок, жена позументщика Барнабы, более других искушенная в религиозных делах, успокоила собравшихся предположением, что преподобные отцы в этот день возносят особые моления за простой народ, вследствие чего обычный костельный порядок нарушен и верующие вынуждены ждать больше, чем всегда. Женщины согласились с таким объяснением и занялись пересудами. Посудачить было о чем: минувшей ночью воры до нитки обокрали шорника Мартина со Славковской улицы. У него из дома забрали все пожитки и, кроме того, обесчестили жену, которую шорник с давних пор не беспокоил. Нашлись женщины, увидевшие во всем этом происки сатаны, что, пожалуй, было весьма правдоподобно, так как никто, кроме дьявола, не захотел бы покуситься на прелести супруги мастера Мартина, настолько та была уродлива. Богомолки с раскрасневшимися лицами обсуждали подробности этой кражи. В их домыслах почтенная супруга мастера Мартина занимала не последнее место.

Уже давно мимо монастыря, грохоча по булыжнику, проехали на базар телеги. И вот наконец с шумом открылись монастырские ворота. В них, щуря глаза, появился монастырский привратник отец Поликарп, человек святой, который на глазах у верующих только что совершил неслыханное чудо: открыл замок деревянной затычкой от винного бочонка. Эту затычку он держал в руках, и сам был так изумлен случившимся, что смотрел на этот странный ключ и не верил глазам своим. Однако, быстро приняв на веру это проявление всемогущества божьего, он истово перекрестился и охотно приступил к сбору подаяний, на которые женщины не скупились в надежде на вечное блаженство в загробной жизни.

Богомолки, как стая лисиц, ринулись в костел и заполнили все его приделы. Раздалось пение, настолько громкое, что голуби вспорхнули с перепугу и полетели к рынку, где уже суетилась и шумела ярмарочная толпа.

Тем временем брат Макарий провел в беседе с отцом-настоятелем целый час. Он подробно изложил все обстоятельства и рассказал, как думает добиться милостей пани Фирлеевой. Отец Розмарин внимательно слушал, время от времени кивком головы одобряя сообразительность квестаря.

– А теперь, преподобный отче, – закончил брат Макарий, – надо действовать.

Отец Розмарин похлопал его по щеке и даже с некоторой нежностью посмотрел на бородавку, красовавшуюся на носу брата Макария. Это означало, что престарелый монах находится в превосходном настроении и верит в счастливый исход дела. В последний раз такое настроение было у него много лет назад, когда одной его приятельнице, пылкой вдовушке, удалось в самый последний момент подцепить поклонника, который предложил ей руку и в скором времени был щедро вознагражден небесами за свой удачный выбор.

Брат Макарий покорно принимал знаки расположения мудрого монаха и покорно подставлял свою физиономию под старческую руку.

– Ну, ну, сам бог внушил тебе, брат мой, этот замысел, – нежно сказал отец Розмарин, оскалив зубы в улыбке, – видно, в последнее время ты вел исключительно набожный образ жизни.

– Вел, отец, – подтвердил квестарь, – но лишь здесь, в этой уединенной обители, пришла мне в голову мысль, подтверждающая общее мнение о святости нашего монастыря.

– Да-да, имей в виду, что именно наши умы помогли тебе, брат мой, овладеть принципами логики и диалектики, не забывай об этом. Ведь монастырь наш, как никакой другой, пользуется милостями божьими. Тут, в этих стенах, под влиянием наших молитв рождаются идеи. Без нас, брат мой, мир, погрязший в пороках и омерзительной нечисти, недалеко бы ушел.

Квестарь молитвенно сложил руки и вознес очи кверху.

– Я об этом всегда и везде не перестаю думать, куда бы ни занесли меня ноги.

– Значит, ты поступаешь правильно, и за это мы не оставим тебя в своих молитвах. А теперь скажи-ка, брат мой, содержат ли в этом имении скотинку так, как положено твари божьей?

– Содержат, содержат, отец мой, но она могла бы находиться в лучшем состоянии, если бы отцы-иезуиты обращали на нее побольше внимания.

– Ах, злодеи окаянные, как же они мне имущество губят, – воскликнул отец Розмарин, гневно потрясая кулаком. – Наверное, с курами и цесарками они поступают не лучше?

Брат Макарий наклонил голову в знак того, что такая же участь и домашней птицы.

Отец Розмарин, охваченный святым возмущением, ходил по келье и ругал на чем свет стоит иезуитов. Квестарь скромно стоял в углу, уставившись в пол, и ни единым словом не прервал излияний благочестивого монаха.

– Пусть сгинут эти еретики, эти негодные бродяги! Наконец он успокоился, подошел к брату Макарию и взял его за подбородок.

– Но ты, брат мой, являешься орудием веры, и пусть свершится справедливость.

Квестарь приложил руку к сердцу.

– К этому я и стремлюсь, отец мой.

– Ведь, как говорится в священном писании, семь неурожайных лет миновали, теперь нас ожидает семь лет обильных и семь коров тучных.

– Десять раз по семи, отец мой. Настоятель от радости захлопал в ладоши.

– Ты, брат, говоришь, как хороший проповедник, даже слушать тебя приятно. Ну, продолжай рассказ: ничто так не способствует хорошему настроению после утренней молитвы, как созерцание того, что нас ожидает.

Квестарь приблизился к настоятелю, смиренно склонил голову и, не смея поднять глаз, сказал:

– Нужно лишь немного денег, чтобы приобрести одеяние голубого цвета.

Монах отшатнулся, будто ему наступили на ногу.

– Денег, говоришь? – повторил он, недовольно перебирая губами. – Да неужели ты сомневаешься в своих силах, в божьей помощи и христианском милосердии? Где же взять денег, если наш монастырь живет милостыней?

– Отче преподобный, – прервал квестарь, – я нимало не сомневаюсь, что каждый наш грош идет на богоугодные дела и что милосердие людское безгранично, но голубое одеяние у ближних на слово божье не купишь. Ведь в нашем городе нет такого торговца шелковым товаром, который был бы настолько благочестив, что дал бы хоть локоть материи в обмен за спасение души.

– А… у тебя самого, брат мой, нет ли за пазухой какого-нибудь кошелька?

Брат Макарий горестно воскликнул:

– Я ведь, отец мой, гол, как крепостной мужик!

Настоятель захлопал глазами и выдавил из себя ласковую улыбку:

– Это не такой уж тяжкий грех. А может быть, любезный брат, ты что-нибудь одолжишь монастырю?

– Рад бы, – ответил квестарь, почесывая лысину, – но каждый грош вызывает во мне омерзение, и я его сразу же кладу в общий кошель.

– А может быть, у тебя все же кое-что припрятано?

Квестарь развел руками:

– Нет, святой отец, я не кривлю душой.

Монах не сдавался. Он нежно приласкал брата Макария и еще раз спросил:

– А не припомнишь ли? Дай-ка я помолюсь, укреплю твою память, брат мой. In nomine patris et filii…

Отец Розмарин встал на колени и погрузился в молитву, тяжело вздыхая и сопя, словно нес тяжс-сть непомерную. Брат Макарий встал рядом, тихонько бормоча что-то и время от времени украдкой поглядывая на отца Розмарина, чтобы удостовериться, не кончил ли тот молиться. Наконец монах поднялся, сурово нахмурил брови и, засунув руки в рукава, спросил:

– Ничего не вспомнил, брат?

– Как есть ничего, святой отец.

– А может быть, ты лжешь, милый брат?

Квестарь поднял руки к небу.

– Клянусь всем святым, не лгу.

Отец Розмарин, закусив губу, сказал:

– Ну, пойдешь по миру, а наши молитвы помогут тебе достать то, что нужно.

Брат Макарий поклонился и рванулся поцеловать у настоятеля руку, которую тот ткнул ему прямо в нос.

– Поступлю, как приказываешь. Только боюсь…

Тут квестарь махнул рукой и направился к двери.

– Чего ты боишься? – спросил старик.

– Эх, отец мой! – воскликнул квестарь, выходя в коридор.

Монах сердито закричал ему вслед:

– Постой! Что ты хотел сказать?

Брат Макарий остановился и потупил глаза.

– Дело может затянуться, а иезуиты не дремлют. Это народ дошлый и проворный.

Отец Розмарин неспокойно заерзал на месте, задумчиво почесал бороду и внимательно посмотрел на квестаря, который стоял с ангельски невинным видом. Монах кивком приказал квестарю следовать за собой. Страх перед проворством иезуитов одержал верх.

Отец Розмарин и брат Макарий промелькнули, словно тени, через пустые коридоры и очутились у двери, где хранилась монастырская казна. Монах вынул связку ключей, долго подбирал нужный ключ и, наконец, скрылся за тяжелой дверью. Брат Макарий попытался последовать за ним, но, прежде чем он успел сделать шаг, дверь за настоятелем с шумом захлопнулась. Минуту спустя отец Розмарин вернулся и тщательно запер за собой казнохранилище.

– Сколько тебе нужно, брат мой? – хитро прищурившись, спросил он.

Квестарь задрал голову и стал считать:

– Десять, двадцать… значит, преподобный отче, понадобится локтей тридцать, чтобы вышло одеяние, достойное небес.

– Ты что, брат, все небеса хочешь шелком покрыть?

– Иначе они подумают, что я какой-нибудь мещанин, а не святая особа.

– Хватит и пятнадцати! – решил отец Розмарин и сунул квестарю несколько монет.

Брат Макарий почувствовал в руке приятный холод металла и не стал спорить. Пряча деньги за пазуху, он заметил:

– Обойтись кое-как можно, только одеяние-то будет очень скромное.

– Ну, иди, брат мой, и пусть тебе озаряет путь наше святое дело. – Отец Розмарин размашисто благословил квестаря. – Да возвращайся скорее, а то терпение нашего ордена будет подвергнуто суровому испытанию.

Брат Макарий рысцой пробежал коридор и остановился лишь около ворот. Там его уже поджидал отец Поликарп.

– Чем это ты, брат, так доволен? – спросил он, подавая квестарю пустой мешок.

– Пребывание в нашем святом монастыре наполняет меня огромной радостью, – ответил квестарь, забрасывая мешок за спину. – Теперь иду с важным поручением, а чем труднее дело, тем больше радости: я ведь обеспечиваю себе вечное блаженство.

Отец Поликарп хлопнул его что было силы по спине.

– Иди, да женского пола не трогай: женщины наполнены пометом дьявольским, как твой мешок сухим хлебом и жалкой милостыней. Квестарь, услышав эти слова, даже перекрестился.

– Что ты, что ты, я женщин обхожу за версту. Каждая богомолка скупее королевского подскарбия[20].

К ним подошел отец Лаврентий. Услышав, о чем идет беседа, он добавил:

– Избегай, брат мой, женских чар, они навлекают на нас гнев господень.

– Благодарю тебя, отец мой, за предупреждение, – ответил квестарь, – теперь я ни одну женщину не решусь ущипнуть за ляжку даже затем, чтобы выяснить, хорош ли на ней бархат.

– И не вздумай щипать: сон потеряешь. У меня в этом кое-какой опыт есть, – прошептал отец Лаврентий, поднимая палец.

– Одна мещаночка, отец мой, хвалила тебя как отличного исповедника, – так же шепотом ответил квестарь.

– Хвалила, говоришь? – изумился отец Лаврентий. – Да, чтобы другим грехи отпускать, надо их познать самому. Однако ты, брат, мужчина видный, гляди, как бы тебя бес не подцепил за нос. А жаль тебя – человек ты умный и стоящий. Ты, как и я, можешь еще понравиться, а языком мелешь не хуже любого проповедника.

– Да ну, где уж мне понравиться. Августин Карфагенский сказал: «Больше всего ценю я в себе то, что не нравлюсь самому себе». И я целиком с ним согласен. Вот этот прыщ на носу охраняет меня от любых соблазнов.

Отец Лаврентий рассмеялся, и рот его при этом стал похож на широко распахнутые Флорианские ворота в Кракове.

– Ох, братец, нос у тебя действительно паскудный, да еще с таким украшением…

Напутствуемый божьим словом, брат Макарий двинулся в путь. Отойдя от монастыря на почтительное расстояние, он затянул веселую песенку, то и дело обмениваясь поклонами с прохожими, спешившими на ярмарку.

В конце Славковской улицы около какой-то богатой кареты столпился народ, но гайдуки, не жалея ударов и ругательств, стали разгонять собравшихся. Брат Макарий задержался и осведомился у одного из зевак, что случилось. Никто, однако, не знал, чей это возок и почему он вызвал на улице такое волнение. В толпе были и итальянские, и французские, и фламандские купцы, но ни один из них не смог добиться толку у гайдуков, охранявших карету и бросавшихся на всех, как цепные псы. Вскоре появились блюстители порядка с алебардами и сразу же принялись наводить порядок. Они это делали так ретиво, что толпа быстро поредела, а многие из зевак побежали домой приложить медяк к полученному синяку. Какой-то нищенствующий студент сболтнул, будто сам дьявол по имени Велиал приехал на Вавель[21] за чьей-то душой. Эта весть немедленно облетела весь город. А так как грешки в те времена водились за многими, в особенности за купцами, которые, торгуя сукнами и полотном, обмеривали покупателей, то двери во многих лавках с грохотом закрылись, а их владельцы как можно скорее побежали домой, чтобы прочитать покаянную молитву.

Брат Макарий, не привыкший прыгать по булыжнику, которым были выложены улицы, выпачкался в грязи по пояс и, обессилев, начал искать местечко, где бы можно было отдохнуть и наполнить чем-нибудь брюхо после монастырского поста. Но на рынке было столько лавок и палаток, а выставленные товары так привлекали взор, что, поборов свой аппетит, он отправился бродить по ярмарочной площади. А там было на что посмотреть: искусно выделанные кожи из Москвы и Молдавии, лучшие шелковые материи, которые, казалось, впитали в себя синеву итальянского неба, разнообразные фрукты, спелые и сочные, да такие яркие, что в глазах рябило от их вида. Кованого железа для воинских и хозяйственных надобностей было такое количество, что и не сосчитать, а предметов роскоши, от румян и белил до серебряных гребней и браслетов, было вынесено столько, что если бы жители города собрались идти в Вавельский замок, то украшений хватило бы на всех. Гуще всего народ толпился у лавок с готовым платьем. Там были турецкие казакины, подбитые дорогим мехом, тончайшие женские плащи из самых лучших материалов, платья из ворсистой шелковой ткани, доломаны, куртки и жупаны. Простонародье рвало друг у друга из рук суконные кафтаны, простую ткань на женские платья. Кругом стоял такой шум и гам, что собаки, поджав хвосты, метались, как ошалелые, из стороны в сторону. Студенты знаменитой Краковской академии шатались в толпе, пытаясь подработать на миску супа или на кусок хлеба тем, что помогали донести покупку или давали совет нерешительному покупателю, какой товар выбрать. На ярмарке было полным-полно плутов и мошенников, которые ухитрялись выманивать кое-что у растерявшихся мужичков, а иногда и украсть, что плохо лежало.

Брата Макария такое зрелище утомило. Ему так хотелось полакомиться восточными сладостями, от которых гнулись столы, что просто челюсти сводило, но ряса и мешок за спиной напоминали ему о его квестарских обязанностях. Поэтому он решил уйти подальше от соблазна, чтобы не слышать аромата, которым был наполнен воздух, но, не выдержав, вновь возвратился и жадно вдыхал этот воздух, пытаясь хоть таким образом насладиться вволю. У него так и чесались руки упрятать в мешок какой-нибудь заморский фрукт, ярко окрашенный солнцем, восточную сласть, липкую и такую привлекательную, что при одном ее виде слюна текла по бороде, или же рассыпчатое печенье с цукатами и корицей. Квестарь топтался среди обилия этих лакомств, вертел головой по сторонам, причмокивал, вознося очи кверху, хватался за сердце, облизывал губы и громко чавкал: уж больно соблазнительны были выставленные лакомства.

Один из купцов, турок или татарин – черт их там разберет с их тарабарским наречием, – зазвал брата Макария в свою будку, где, размахивая руками и вытаращив глаза, принялся восхвалять свой товар. При этом он что-то говорил, да так быстро и непонятно, что квестарь даже прикрыл глаза и отряхнулся, как вылезшая из воды собака. Купец прикладывал большой и указательный пальцы к губам, делая вид, что пьет, расплывался в дружеской улыбке, но желания пожертвовать хотя бы кусочек своих лакомств не проявлял.

– Пусть меня на куски режут, – пробормотал квестарь, – если я понял хоть слово из этой проповеди.

Но вдруг он почувствовал такое желание вкусить этих сладостей, что сразу попал в плен к неверному. Басурман схватил его за рукав, притянул поближе и начал подставлять прямо под нос самые роскошные лакомства. Кучка зевак, собравшихся возле палатки, громко издевалась над купцом, нашедшим себе такого выгодного клиента. Попутно доставалось и квестарю.

– Чем же ты, братец, будешь платить? Разве только молитвой или обещанием вечного блаженства? – издевался башмачник из соседней лавки.

– Так вот где ты добываешь хлеб насущный для монастырской братии, – подтрунивал какой-то семинарист, шутовски подмигивая брату Макарию.

– Разве в вашем монастыре нет больше небесных сладостей, что ты их у басурмана покупаешь? – выкрикнула какая-то толстая женщина, пыжась при этом, как наседка.

– А платить-то ты чем будешь? Талерами или золотом из алтаря? – рявкнул проходивший мимо солдат.

Толпа отвечала взрывами смеха. Брат Макарий отмахивался от назойливых шутников, а купец, не понимавший, в чем дело, радостно тараторил, скаля зубы.

Какой-то мальчишка, от горшка два вершка, прыгал перед лавкой и, видя душевные муки квестаря, показывал ему нос. Но брат Макарий не замечал этого: ему внезапно в голову пришла такая мысль, что от радости у него даже глаза заблестели. Он сделал шаг вперед, потянулся к лакомствам и сгреб их в большую кучу. Вокруг него теснилась огромная толпа: каждый хотел быть очевидцем грехопадения квестаря. Брат Макарий, улучив минуту, вдруг повернулся и прохрипел старческим голосом:

– Люди, не толкайтесь! Верные прихожане! Я – прокаженный, и вам грозит костлявая смерть, она не пощадит никого.

Ужас охватил зевак при этих словах, они отпрянули, как громом пораженные. А квестарь показал на бородавку, украшавшую его нос, как на явный признак болезни. Все начали в испуге креститься. Ошеломленный купец стоял, раскрыв рот. А квестарь тем временем преспокойно собрал с прилавка все, что ему попалось на глаза, и собрался уходить. Басурман вдруг опомнился и, крича во всю глотку, потребовал платы.

Брат Макарий высунул из-под капюшона нос, украшенный бородавкой. Купец ничего не понимал. Кто-то из толпы начал объяснять купцу на его родном языке. Перепуганный турок схватился за голову и начал биться о прилавок. Квестарь только того и ждал. С милой улыбкой он попытался вернуть взятые лакомства и положить обратно туда, где они лежали. Увидев это, купец стал изрыгать ругательства на своем чертовском наречии, приказал ему уходить со всем взятым прочь и, схватив палку, не подпускал квестаря к прилавку ни на шаг. Брат Макарий, не имея никакого намерения скандалить, конечно, отступил. Он упрятал сладости в мешок и, кусая сладкий фрукт, мягкий и сочный, двинулся дальше. Толпа расступилась, и квестарь спокойно вышел. Лишь позади раздался гул, в котором слышался ужас и отвращение.

Было самое подходящее время закусить: солнце стояло высоко, а пустой желудок напоминал о себе. Поэтому брат Макарий направился на Братскую улицу в один отменный кабачок, где он не раз мочил усы в прекрасном венгерском. Легко, по-юношески сбежал он вниз по ступенькам кабачка и, поздоровавшись, уселся в темном уголке.

Посетителям прислуживала ловкая и расторопная Маргося, дочка хозяина заведения, немца, пана Майера, девица кровь с молоком. Она лишь посмеивалась, если кто-нибудь из посетителей пробовал ее ущипнуть. Кабачок потому всегда был полон, а кошелек хозяина все больше разбухал. Кого привлекали в кабачок прелести Маргоси, а кого – пользовавшиеся заслуженной славой вина и мед, которыми угощал немец. В кабачке стоял невыразимый шум: одни хотели промочить горло, другие под стук кружек обделывали свои дела.

Когда Маргося подошла к квестарю, тот привлек ее к себе и шепнул на ухо такое, от чего та зарделась, а потом скрылась с ласковой улыбкой, и вмиг полный жбан вина стоял перед братом Макарием. В награду он достал из своего мешка басурманское лакомство и преподнес его ветренице, которая тут же сгрызла его, как белка. При этом она так мило и беспечно смеялась, что брат Макарий почувствовал, как у него защемило под ложечкой. Он постарался поскорее вызвать в своем воображении адовы муки и увидел их так наглядно, что его даже в жар бросило. Долго еще ощущал он какое-то смутное желание, поэтому ему пришлось сурово отчитать себя:

– Ах, брат Макарий, брат Макарий! Не видеть тебе больше дна в бочке, и будешь ты пить лишь воду, закусывая кореньями, и замерзнешь ты пред вратами небесными.

А красавица, зная цену своим прелестям, кокетничала с ним: то как бы случайно бедром его заденет, то озорно прижмет к его щеке упругую грудь. Брат Макарий крутился, как подсолнечник за солнцем, и пил вино без особого удовольствия: оно показалось ему невкусным и даже отдавало уксусом. Но когда он лихо ухватил Маргосю за ногу, та прыснула ему в лицо, повернулась юлой и, вспорхнув, как птичка, скрылась в глубине кабака, только ее и видели. Вот тут-то брат Макарий сразу почувствовал, что у него во рту пересохло, в горле першит, а в желудке пусто. Отставив кубок, он приложился к кувшину и не выпускал до тех пор, пока там не осталось ни капли. Затем отер губы тыльной стороной руки и, повеселев, осмотрелся кругом.

Горожане толпились возле столов и галдели, словно находились на еврейском постоялом дворе на Казимеже[22], а не в заведении, расположенном неподалеку от монастыря отцов-францисканцев. Все уже успели изрядно захмелеть, языки развязались, и каждый как умел восхвалял собственную персону, А поскольку в стране были неурядицы, посетители кабачка проезжались по адресу самых знатных людей, которые, как они говорили, отчизну заковали в цепи.

– Эй, поп! – крикнул кто-то из другого угла кабака и начал пробираться сквозь толпу.

Когда незнакомец подошел поближе, брат Макарий узнал пана Тшаску. Не ожидая приглашения, тот уселся за его стол.

– Каким ветром тебя занесло? – воскликнул пан Тшаска, заглядывая в жбан. – Тебя мне сам бог посылает!

– Я всегда там, где во мне нуждаются, – ответил брат Макарий.

– Я вижу, ты не брезгуешь местами, где можно горло промочить, – продолжал пан Тшаска. – Мало тебе, стало быть, слова божьего?

– Я, брат, всегда стараюсь быть там, где люди грешат, чтобы оказать им помощь и вселить в них надежду.

Пан Тшаска нахмурился и хлопнул себя по боку, где висела сабля.

– Ты что, поп, сказал – «брат»?! Может быть, в этом шуме я ослышался?

– Нет, брат, ты расслышал хорошо.

– Брат?

– Брат.

– Да как ты смеешь, монастырская крыса, так разговаривать со шляхтичем?

– А разве, дорогой брат, твой славный пан назвал тебя хоть раз братом?

Пан Тшаска был несколько озадачен таким маневром квестаря, но, по-видимому, ничего не смог придумать в ответ и печально сказал:

– Нет, никогда.

– Но если тебя пан ни разу не назвал братом, разве ты его не достоин? Ведь поскольку я тебя так называю, значит, ты достоин.

– Что-то я ничего в толк не возьму. Знаю лишь одно: мой пан – это пан, и все тут.

– А чем же он от тебя, шляхтича, отличается?

– Вот еще вопрос! Да всем. Запомни это, мерзкий поп.

– А у него десять пальцев на руках?

Шляхтич захлопал глазами и замолчал, пытаясь представить руки своего господина.

– Да, пожалуй.

– Ну и у тебя столько же.

Пан Тшаска посмотрел на свои руки и, растопырив короткие, узловатые пальцы, стал их про себя пересчитывать.

– Столько же.

Квестарь почесал мучительно зудевшую бородавку и ласково спросил:

– А у твоего пана есть деточки?

– Целых пятеро, разрази меня гром.

– А ты можешь похвалиться своими, брат?

– Ого! Еще как! Моя супруга недавно двенадцатого мне подарила.

– Стало быть, и у того и у другого есть все, благодаря чему Речь Посполитая не может пожаловаться на недостаток граждан. Может быть, твоему пану эта работа не по душе?

– Что ты, напротив!

– Таким образом, брат, вот тебе простое доказательство того, что мы братья, и ничего тут не поделаешь.

– Ладно, поп, убедил. Но все же впредь называй меня «пан брат».

Тут Тшаска наполнил кубки и, расправив усы, погрузил в вино мясистые губы.

– Усвоил, брат, мои доказательства?

– У-гу, почтеннейший.

– Ну вот, так-то лучше, – заявил брат Макарий и чокнулся со шляхтичем. – Вижу, что ты на лету усваиваешь основы философии. Шляхтич фыркнул, как напуганный конь, поднял кубок и чокнулся с квестарем.

– Эхма, пей не жалей, где пьют, там и льют!

Брат Макарий выпил и тут же поспешно наполнил свой кубок, затем, страшно фальшивя, запел басом:

– Сла-сла-сла-сла-ва!

Выпив, оба вздохнули, словно после тяжелой работы, а пан Тшаска, покручивая старательно обсосанный ус, заметил:

– Нет ничего лучше духовных песен.

– Правильно, – подтвердил квестарь. – В этих песнях подлинное вино жизни.

Пан Тшаска заглянул в жбан, опрокинул его и, когда оттуда вытекла одна-единственная капля, стукнул кулаком по столу:

– Эй, девка, как же ты оставила нас с пустой посудой? Где у тебя совесть?

Маргося в это время пыталась вырваться из рук купцов, шумевших на весь кабак и пытавшихся обстоятельно изучить ее прелести. Она дала знак пану Тшаске, что сейчас придет и полностью выполнит все его желания, и, поддернув стеснявшую ее движения юбку, смазала одного по физиономии, стукнула другого по затылку, а третьему дала пинок под зад. Купцы, потирая поврежденные места, утихли, как ягнята, тем более что пан Майер грозно посматривал из-за двери. А за этой дверью, как было всем известно, сидел дюжий слуга, исключительный силач, который собирал подвыпившую братию, как пучок редиски, и выбрасывал на улицу. Достаточно было хозяину мигнуть глазом, как Стасько бурей проносился по кабаку и всыпал как следует бездельникам, скандалившим в заведении его патрона.

– Ну и девка! – сказал пан Тшаска, заглядывая к ней за корсаж, где красовались две упругие округлости. Маргося не только не противилась этой экспертизе, но, напротив, принимала такие позы, что шляхтич мог произвести свои исследования самым детальным образом.

– А ты, поп, наверное, считаешь, что посмотреть на эти созревшие яблочки великий грех?

– Ничто из сотворенного не может быть грехом, если только оно не превышает нормальных размеров и не нарушает общих законов гармонии.

– Значит, эта девка достойна небес? Она сложена вполне аккуратно и красива на редкость.

Брат Макарий рассмеялся.

– Этого нельзя сказать. Небеса так далеко отсюда, что по пути туда пропорции могут еще измениться.

– Хе-хе, – рявкнул пан Тшаска, – что верно, то верно. Надо сказать этой моей жене, пани Тшасковой, а то она разжирела, к примеру сказать, как свинья, и думает, что непрерывное высиживание в костеле поможет ей взобраться на небо. Как же, держи карман! Она, бедняжка, считает, что там только ее и ждут. Да она врата райские разворотит до основания.

– Вот это недопустимо, – вставил квестарь, – ведь души, находящиеся в чистилище, через поломанные ворота преждевременно попадут в рай, сея там смуту и соблазн. И никакого порядка там не будет.

– Верно, – подтвердил пан Тшаска, – впрочем, только дураки полезут туда, куда заберется моя половина. Покоя ведь от нее не будет.

Так они вели приятную беседу. Вдруг на улице поднялся страшный шум, и в кабачок ворвались люди с криком:

– Прокаженный! Прокаженный!

Среди гостей поднялась паника… Покатились по полу кубки, из опрокинутых жбанов потекло вино.

Брат Макарий быстро нахлобучил на голову капюшон и схватился за нос, прикрыв волосатой рукой бородавку. Люди, принесшие столь мрачное известие, подбежали к нему, но квестарь повернулся спиной и, нагнувшись, сделал вид, будто копается в мешке.

– Отец святой! – раздался над ним чей-то голос. – Отец святой! Спаси нас от заразы! Надо по-божьему отправить несчастного подальше от людей.

– У-гу-ум, – бормотал брат Макарий.

– Отец, спаси наших детей от погибели!

Пан Тшаска дрожал в углу, боясь даже взглянуть на вошедших. Брат Макарий понял, что надо уходить. Ему, однако, не терпелось узнать, почему пан Тшаска разыскивал его.

– Что ты хотел от меня, брат? – хрипло спросил он перепуганного шляхтича.

– Ничего, ничего, – блеял пан Тшаска.

– Скажи, брат.

– Уйди, уйди! – замахал руками шляхтич, отгоняя от себя квестаря.

Пришедшие теребили брата Макария за рукав, но он не поднимался.

– Если утаишь от меня свои мысли, не миновать тебе заразы.

Пан Тшаска сжался в комочек и пропищал, как крыса:

– Смилуйся, отец, не погуби! – Тут он сорвал с себя саблю, мешавшую ему забиться поглубже в угол, и бросил ее на пол.

– Говори, брат.

– Мой господин хотел, чтобы ты пришел к нему. Он…

– Ах, вот что, – успокоился брат Макарий. – Ну, я еще сегодня исполню его желание. А теперь, брат, пойдем.

– Отойди и сгинь!

– Э, брат, ты все шуточки шутишь, – рассердился брат Макарий. – Ведь надо же помочь несчастному.

Взволнованные гости, сидевшие в кабачке, и те, кто прибежал с улицы, толпились около них с раскрасневшимися лицами, полные страха и любопытства. Глубоко надвинутый на глаза капюшон монаха, его приглушенный, неестественный голос усиливали впечатление. Все в ужасе крестились.

«– Дьявол появился в карете, запряженной шестериком, и поразил нас моровой язвой, – решительно заявил низенький пан в желтом кунтуше. – Я сам видел, как он ехал.

– Ты видел? – изумились остальные.

– Слово шляхтича, – бил себя в грудь пан, – а у коней из-под хвоста так огонь и валил. Своими глазами видел.

Квестарь все-таки добрался до пана Тшаски и насильно вытащил его из угла. А так как брат Макарий обладал незаурядной силой, то шляхтич выскочил оттуда, как пробка.

– Вот что, почтенный, – сказал квестарь, поставив его перед собой, – тому, кто выпил столько, сколько мы с тобой, заразы бояться нечего. – И он подтолкнул пана Тшаску к выходу.

Все гурьбой повалили за ними. Шляхтич озирался кругом и испуганно поглядывал на квестаря, но тот не обращал на него внимания и энергично шагал вперед, перебрасывая мешок с одного плеча на другое. У ратуши стража охраняла несчастного. Он стоял у стены, окруженный стражниками, направившими на него алебарды. В нескольких шагах клокотала разъяренная толпа. Люди грозили кулаками, а школяры бросались грязью и изрыгали омерзительные ругательства. Больше всего изощрялись нищие – хромые калеки на костылях, слепцы, возбуждавшие жалость своими открытыми гноящимися ранами, всклокоченные мегеры, клянчившие около костелов, омерзительные попрошайки, гнусавившие молитвы. Даже покрытые коростой глухонемые что-то угрожающе мычали.

Брат Макарий попробовал протиснуться через толпу к страже.

– In nomine patris, – возглашал он, стараясь перекрыть яростные крики.

Когда люди заметили фигуру с нахлобученным капюшоном, шум немного утих.

Пан Тшаска, пользуясь замешательством, хотел было дать стрекача и скрыться в толпе, но квестарь вовремя разгадал маневр своего спутника и приказал страже следить за ним. Два алебардщика бросились к шляхтичу и, несмотря на отчаянные протесты, схватили его. Брат Макарий подошел к прокаженному. Это был какой-то оборванец, весь в струпьях и чирьях. Еле живой от страха, он дрожал, как побитый пес. Квестарь еще глубже надвинул капюшон, опасаясь, как бы кто-нибудь из присутствующих не узнал в нем виновника переполоха. Его вид привел всех в трепет; стало тихо, как в костеле. Брат Макарий выполнил несколько ритуальных жестов, обошел прокаженного, затем поднял вверх руки и задрал голову, он постоял так с минуту, словно охваченный экстазом. Женщины опустились на колени и жалобно заголосили, дети пронзительно вопили, а мужчины – степенные купцы, богатые горожане в бархатных одеждах, крестьяне в сермягах и остальное простонародье: нищие, воры, бродяги и прислуга – начали откашливаться и сморкаться. Вдруг из груди многих вырвался вопль ужаса: квестарь, не боясь заразы, протянул руку к лицу задержанного и легонько погладил его. Все шарахнулись, сбивая с ног стоящих позади. Но брат Макарий, переждав, пока толпа схлынет, начал срывать с лица прокаженного струпья и чирьи и бросать их на землю. От удивления стражники опустили алебарды, а прокаженный пытался прикрыть руками свое белое и чистое лицо, проступившее сквозь искусно сделанную маску.

– Чудо! Чудо! – разнеслось по толпе.

– Вот вам и прокаженный! – воскликнул брат Макарий, показывая пальцем на свою работу.

У нищего было чистое, здоровое лицо. Когда он попробовал закрыться, квестарь так схватил его за руку, что у того кости затрещали. Остальные нищие, ругавшие до этого пойманного, быстро выбрались из толпы зевак и скрылись.

Брат Макарий поднял с земли одну из отвратительных язв и показал всем. Никто не решился приблизиться, чтобы рассмотреть эту штуку. Тогда квестарь сам пошел к толпе; когда он делал шаг вперед, толпа медленно, как зачарованная, отступила назад.

– Ну-ка, братья, – подсовывал он зрителям под нос язву, – посмотрите на этих окаянных бездельников. Ну, живей!

Один из школяров протиснулся из задних рядов, внимательно рассмотрел искусно раскрашенную глину и бесстрашно притронулся к ней пальцем. Толпа неподвижно замерла. Брат Макарий похлопал храброго юношу по спине.

– Такими прокаженными хоть пруд пруди, – загремел квестарь, – только присмотритесь!

Но нищих уже не было. Даже безногие, с обнаженными культями, попрятались по закоулкам.

– Уже выздоровели, – расхохотался квестарь и, довольный, выпятил живот.

Тут пан Тшаска, растолкав зевак, с гордым видом подошел к брату Макарию.

– Не будь я Тшаска, – воскликнул он радостно, – молодец ты, поп, ей-богу! Я тебе котел меду поставлю за спектакль, который ты устроил, и клянусь пресвятой девой, что ты заслуживаешь большего.

Школяр бегал в толпе и совал всем под нос язву, сделанную весьма искусно и вызывавшую всеобщее любопытство.

– Вот паршивец окаянный, – ругались люди, осматривая ее. – Вот хитрый еретик! Как он у народа грош выманивал! – И оглядывались вокруг, но нищего уже не было. Как только он увидел, что дело плохо, его и след простыл.

Брат Макарий не упустил случая: раскрыл мешок и принялся собирать пожертвования. Очевидцы веселого зрелища не скупились на подаяния. Понемногу толпа разошлась, все отправились по своим делам: купцы – обманывать, бабы – шлепать своих докучливых сорванцов, мужики – глазеть на прилавки, городские советники – разбирать дела о неверности жен. А мешок тем временем наполнился и потяжелел. Поэтому брат Макарий поручил нести его отважному школяру, в награду разрешив ему взять язвы прокаженного, которые паренек тайком подобрал с земли.

Пан Тшаска тянул квестаря в кабачок немецкого купца, господина Майера, но брат Макарий приказал вести себя к ясновельможному пану. Ему не терпелось поскорее узнать, что заставило высокородного шляхтича разыскивать его по городу. Пан Тшаска упирался: так закончить сегодняшнее приключение ему не хотелось. Лишь когда квестарь пообещал спрыснуть дело после свидания с вельможей, шляхтич быстро согласился проводить брата Макария.

Они пришли на Гродскую улицу и добрались до великолепного дома с закрытыми наглухо деревянными воротами. Школяр, весело подмигивая, поставил мешок на крыльцо. Брат Макарий бросил ему медяк, и тот, довольный, забавно кривляясь и подпрыгивая, побежал по улице. Был полдень, только что проиграли хейнал[23] – это трубачи с Марьяцкой башни поведали миру о тленности человеческой жизни, так быстро поглощаемой бесконечным временем. Пан Тшаска постучал в ворота.

По улице двигались крестьянские телеги, скрипя и громыхая по неровной булыжной мостовой. Было жарко и душно. Когда проносился всадник – богато одетый рыцарь в позолоченной кольчуге или шляхтич, – пыль столбом поднималась высоко вверх. Но, несмотря на жару и пыль, середина улицы была покрыта густой липкой грязью, смешанной с отбросами и нечистотами, стекавшими из дворов и издававшими нестерпимое зловоние.

Пану Тшаске и брату Макарию не пришлось долго ждать. Дверь приоткрылась, и из нее выглянул старый слуга с обвислыми, как у татарина, усами. Увидев пана Тшаску, он открыл дверь пошире и впустил их в сени, темные, как душа язычника.

– А его ясновельможность дома? – резко спросил пан Тшаска.

– Дома, дома, где же ему быть в столь ранний час, – пробормотал старик.

– Ну, идем.

Миновав сени, они вошли в низкую комнату, очевидно, приемную, потому что в ней, кроме стульев и скамей, ничего не было. Шляхтич знаком предложил квестарю сесть, а сам едва слышно постучал в дверь, которая вела в другую комнату, затем приставил ухо и стал прислушиваться. Так как никто не отзывался, он постучал вторично и снова приник к двери. Наконец он жестом дал понять квестарю, что все в порядке, и через полуоткрытую дверь протиснулся в соседнюю комнату, Не успел брат Макарий прочитать «Богородицу», как пан Тшаска возвратился и пригласил его с собой.

– Только ты, поп, оставь это здесь, – он пренебрежительно указал на мешок.

Брат Макарий отрицательно покачал головой и поправил мешок на спине.

– Нет, брат, не оставлю.

Пан Тшаска сжал кулаки, зло сверкнул глазами и проворчал:

– Оставь, иначе не впущу.

Брат Макарий показал язык и сделал шаг вперед.

– Не пущу, не будь я Тшаска!

Квестарь быстро повернулся, намереваясь уйти, откуда пришел.

– Ты куда это? – завопил шляхтич.

– А я, брат, пойду назад. Мне твой вельможа не нужен.

– Да ведь он ждет тебя.

– Ну и пусть ждет. Оставайся с богом.

Пан Тшаска рванулся и схватил квестаря за рясу.

– Ты с ума сошел?

– Не я, а ты, ваша милость, раз хочешь отобрать у квестаря его боевое снаряжение.

– Да ведь мешок грязный, а ясновельможный – чистюля и страшно брезглив.

– Ну, если он хочет разговаривать с напудренным чистоплюем, пусть поищет себе другого собеседника.

Пан Тшаска, держа квестаря за край рясы, тянул его что было силы к себе. Тот сердито упирался, и дело дошло бы до драки, но тут в дверях появился рассерженный шумом вельможа и топнул ногой.

– Что за свалка? – спросил вельможа, стоя в дверях. Он был раздет, видимо, только что поднялся с кровати, и щурился от резавшего глаза дневного света.

Пан Тшаска почтительно склонился, не выпуская из рук рясы квестаря.

– Да вот поп со мной спорит, не хочет входить к вельможному пану.

– Что это ты, отец, скандалишь? – спросил магнат, зевая во весь рот.

– Сказать вам правду? – ответил вопросом квестарь.

Шляхтич надулся, как индюк, надул щеки и с шумом выпустил воздух, затем, хлопая по ножнам, надменно выпалил:

– Только, брат, не завирайся, а то мы поговорим!

– Рассказывай, отец, – разрешил вельможа.

Квестарь поправил веревку на животе, сбившуюся при возне, потянул носом и, почесывая бородавку, заявил:

– Его милость пан Тшаска – слуга верный, но, пожалуй, не знаком с основами гостеприимства.

– Ты что, поп, городишь? – вспыхнул пан Тшаска, хватаясь за саблю. – Я, Тшаска, герба Слепая Лошадь, не знаю основ гостеприимства? Да это такая обида, которую можно смыть только кровью.

Выведенный из себя тирадой прислужника, вельможа нетерпеливо хлопнул в ладоши. Пан Тшаска умолк, но не переставал бросать уничтожающие взгляды на квестаря. А тот, поставив мешок у ног, сложил руки, как подобает слуге божьему, и сказал, придав голосу ангельскую кротость:

– С позволения вашей милости я должен объяснить все с самого начала. Вот этот шляхтич привел меня в твой дом, сказав, что ты, ваша милость, хочешь говорить со мной. Верно ли это?

– Верно, – подтвердил вельможа.

– Мне очень приятно, что почтенный пан Тшаска свою задачу выполнил, однако он не хотел допустить меня перед твои ясные очи.

– Клевета! – закричал пан Тшаска, ударяя себя в грудь. – Врет он, собачий сын, как нанятой. Да разве я посмел бы не выполнить твою волю, всемилостивый пан…

Тут квестарь, мило улыбаясь магнату, незаметно толкнул шляхтича локтем под ребро.

– Ой! – закричал тот, хватаясь за бок.

А квестарь тем временем быстро выпалил:

– Все дело-то вышло из-за моей нищенской сумы. Он, безбожник, не знает, что тому, кто собирает для монастыря, ни в коем случае нельзя расставаться с мешком. А вдруг в ваших покоях будет проявлено благородное желание оказать мне милость? Разве можно лишать ближнего возможности проявить эту добродетель? Нет, стократ нет!

– Так войди же, отец, – светским жестом пригласил вельможа квестаря в свою комнату.

Пан Тшаска скрипнул зубами и прикусил губу. Брат Макарий, проходя мимо, показал ему язык и игриво подмигнул. Шляхтич сжал кулаки и тоже сделал попытку проскочить в комнату, но вельможа захлопнул дверь перед самым его носом.

Они вошли в комнату, служившую магнату спальней. Теплое ложе манило, обещая сладкий сон. Широкая кровать была накрыта турецким ковром, на ней лежали большие подушки, набитые сеном, и богатое, но довольно грязное одеяло. Над ложем на расшитой золотом шелковой ткани висели, по рыцарскому обычаю, сабли, турецкие кинжалы, охотничьи трубы. На полу лежала медвежья шкура. Под окнами стояли низкие сундуки, около которых суетился молодой парень, вытаскивая оттуда одежду для вельможи.

Брат Макарий бросил мешок в угол и остановился посреди комнаты. Вельможа потянулся так, что хрустнули суставы, и зевнул. Видно было, что он недоспал.

– Прости, ваша милость, за ранний приход, – сказал полунасмешливо квестарь. – Но уже играли хейнал, и мне пора в путь.

– Ничего, – ответил любезно вельможа, – я досплю после завтрака. А теперь, отец, расскажи-ка, был ли ты у моей родственницы в Тенчине? Меня это очень интересует.

– Нет такой ограды в Речи Посполитой, куда бы путь мне был закрыт.

– Так рассказывай же скорее. Промедление лишь вред мне принесет.

Квестарь откашлялся, почесал бородавку и сложил руки на животе.

– Замок Тенчинский взят! – с гордостью начал он. – Иезуиты отнеслись к моей скромной особе, как к римскому легату, и все, что мне хотелось, я видел своими глазами. А они у меня, слава всевышнему, зоркие, как у сокола, так что я свою любознательность удовлетворил полностью.

– Да ты либо отродье дьявольское, либо упырь, или же святой – перед тобой ничто не может устоять! – воскликнул вельможа.

Слуга уронил какую-то принадлежность туалета своего господина и в ужасе перекрестился, готовый при первой возможности дать стрекача.

– Если бы я был упырем или имел дело с нечистой силой, то я, с вашего позволения, спал бы на такой вот постели, а не носил бы нищенское одеяние, пил бы мальвазию, а не прокисший уксус, которым шляхетская братия потчует бедного квестаря.

– Петрек, приготовь одеваться, – приказал вельможа, – а ты, отец мой, рассказывай, потому что известия твои поистине удивительны.

Слуга вскочил, поднес широкие шаровары из сукна, помог своему господину одеть их и красиво опоясал шнурком с серебряными кистями. Потом вельможа уселся на сундук, а Петрек натянул на него желтые сафьяновые сапоги, старательно собрав в складки голенища.

Брат Макарий рассказал вельможе о том, как он пробрался в замок.

Свой рассказ он ловко приукрасил, придав всем своим действиям оттенок геройства. Иезуиты были для него сущим пустяком – он их легко положил на обе лопатки в научном споре. Значительную часть своего рассказа брат Макарий посвятил псам, которые, подобно кровожадным зверям, хозяйничают в замке, то и дело пожирая кого-нибудь из слуг или гостей. Но квестарь обратил их в овечек, лизавших ему пятки и ходивших за ним, как цыплята за наседкой.

– Упырь, в самом деле упырь! – восклицал вельможа, отпуская время от времени подзатыльники Петреку, который, весь дрожа, слушал рассказ квестаря и поэтому прислуживал своему господину с меньшим вниманием.

Потом брат Макарий, не жалея красок и восторгов, рассказал про пир и общение со святыми. Приподняв рясу, он заодно показал, как танцуют в замке, как отвешивают друг другу поклоны, и даже для лучшей передачи настроения затянул веселую песенку. При этом он так забавно подпрыгивал, что вельможа не мог удержаться от смеха, но тут же пришел в себя и съездил Петреку по затылку, чтобы тот не забывал своих обязанностей. Слуга бросился за жупаном из белой шерсти, украшенным золотыми пуговицами, в которых, как птичьи глаза, сверкали рубины. Вельможа несколько раз повернулся на каблуках, одел жупан и встал перед слугой, который застегнул жупан на все пуговицы.

– А моя родственница тоже танцует? – спросил магнат.

– Порхает по залу, как птичка.

– Видно, она не думает о грехах перед смертью.

– Да она еще может воз соломы перепрыгнуть.

– Значит, думать о наследстве рано?

– Я этого не сказал бы, – заметил квестарь, – иногда у людей сил прибывает перед смертью.

– Эх, – вздохнул вельможа, – только бы не догадались об этом отцы-иезуиты.

Брат Макарий весело рассмеялся.

– Если иезуиты так за ней ухаживают, значит, недолго ей осталось жить, иначе они ни минуты бы не сидели там.

– Что же делать? Что делать? Ее состояние мне нужно позарез. Петрек, разиня, позови сюда пана Тшаску.

Парень выбежал. Вельможа сидел опечаленный, опершись подбородком на руку.

– Состояние там большое, – подтвердил квестарь. – А сколько прислуги, а скота, а крепостных – не сосчитать.

Из груди магната снова вырвался вздох:

– Что же делать, отец?

– Надо иезуитов как-нибудь похитрее обойти.

– Как же это устроить?

– Есть такие способы, ваша милость.

– Разве что заключить союз с дьяволом?

– Дьявол дурак, может засыпаться на пустяке. Иезуиты не боятся таких мазуриков. Я сам многим дьяволам горячее сало за шкурку заливал, так что они только голым задом сверкали да визжали.

– Ах, жаль ее богатство терять.

– Жаль, конечно, очень жаль.

– Так посоветуй же, отец мой, у тебя ум острый. Я тебе деревню подарю и сто душ в придачу. Или такой турецкий пояс справлю, хоть к королевскому двору поезжай.

– Мне деревня ни к чему, а пояс только давить будет: брюхо велико, даже святая веревка, которой я опоясываюсь, такое для меня наказание, что из-за нее я неминуемо на тот свет отправлюсь.

– Я тебе кабак открою, чтобы ты мог день и ночь круглый год пить там вино в свое удовольствие.

– Нет такого кабака в нашем государстве, который не был бы открыт для меня. Чужого добра никогда не жаль. А будь у меня свой кабак, чего доброго, я стал бы скупцом и не пользовался бы им.

– Значит, нет ничего, что могло бы тебя прельстить?

– В святом писании говорится, что один покаявшийся грешник вызывает в небе больше радости, чем сто праведников.

– Так что же?

– Стоит ли быть благочестивым, если мошенник к концу жизни пользуется таким почетом в небесах?

– Я что-то не понимаю тебя, отец мой.

– Лучше быть вольной птицей, шататься по деревням, чем лезть в райские кущи. Позволь мне, ясновельможный пан, жить по-своему. У меня свои расчеты.

– Значит, ничего не хочешь?

– Так будет лучше.

– Во всяком случае обещаю, что тебе ни в чем отказа не будет. Скажи мне только, как ты думаешь обмануть мою родственницу и изгнать иезуитов, если ты пренебрегаешь нечистой силой?

Квестарь почесал бородавку.

– Есть такие способы.

– Так говори же, а то я начинаю терять терпение.

– Я обращусь к святым, а они уберут кого нужно.

– Как же ты призовешь святых, они ведь духи бесплотные?

– Я кое-кого из них знаю, они мне по дружбе сделают.

Вельможа вскочил с сундука, внимательно присмотрелся к квестарю, перекрестился на всякий случай и быстро начал вышагивать по комнате.

Брат Макарий продолжал:

– В небесах-то теснота непомерная. Моим святым скучно, стоят они в задних рядах, и чтобы полюбоваться божьим видом, им приходится на цыпочки вставать. Они с удовольствием сойдут ко мне немного поразвлечься, потому что нет ничего хуже, чем ждать да догонять. За кубок доброго вина они могут оказать помощь.

– Да неужели в небе нет вина? – недоверчиво спросил вельможа.

– Есть, да сивухой разит: у них там бочки старые. Тут, приоткрыв дверь, всунул голову пан Тшаска:

– Я здесь, ваша милость.

Вельможа подозвал его и жестом указал на сундук в углу. Пан Тшаска, шаркая ногами, поспешил к сундуку и достал оттуда красный пояс чудной работы, затканный золотом и искусно расшитый полевыми цветами. Шляхтич держал его, как драгоценную реликвию. Вельможа повернулся спиной; пан Тшаска, мастер своего дела, опоясал его один раз, а затем, держа конец пояса в руках, отбежал в другую сторону комнаты. Магнат начал кружиться, как балерина, накручивая на живот широкое полотнище. Тшаска заделал конец пояса, тщательно расправил складки и, любуясь своей работой, стоял, ожидая одобрения. Но ясновельможному и в голову не пришло похвалить его: он был всецело занят мыслью о Тенчине.

– А может быть, устроить наезд да взять замок штурмом? – пришло ему в голову. – Ведь краковский каштелян[24] мой тесть и не стал бы торопиться на помощь замку.

Квестарь с любопытством присматривался к церемонии одевания.

– Вот тут некрасивая складка, – указал он пану Тшаске сборку на спине вельможи.

– Без тебя вижу, – проворчал шляхтич, рассердившись на замечание квестаря.

Брат Макарий кивнул головой, поднял мешок на плечо, почесал нос и сказал:

– Ну, мне пора идти.

– Подожди, отец, – остановил его вельможа. – Значит, мы договорились?

– Договорились. Не думаю, чтобы отцы-иезуиты смогли долго удержаться в Тенчине.

– Значит, я могу верить?

– Вера укрепляет наши силы.

– Ну, тогда ступай с богом.

– Во веки веков! Аминь!

Квестарь пошел было, но в дверях снова остановился.

– Да, вот что, – сказал он, как бы что-то припоминая. – Я хотел сказать про этот самый кубок.

– Про какой кубок? – удивился вельможа. – Тебе что, кубок нужен?

– Нет, господин мой, скорее – на кубок.

– Для твоих небесных друзей?

– Ты угадал. Я только выбрался в путь из монастыря и гол как сокол. А принять небожителей надо как следует: они – народ достойный.

Вельможа бросил ему увесистый кошелек. Квестарь схватил его на лету, с нежностью потряс над ухом и спрятал за пазуху.

– Можешь быть уверен, милостивый пан, что скоро увидишь иезуитов на рынке, где они будут рыскать в поисках новой жертвы.

– Я буду молиться за тебя! – воскликнул обрадованный вельможа. – И свечу поставлю перед алтарем в Марьяцком костеле.

– Не делай, ваша милость, лишних расходов. Все равно костельный служка свечу продаст, знаю я этих висельников по собственному опыту.

Квестарь опять направился к выходу и вновь остановился в дверях, хлопнув себя по лбу.

– Еще что-нибудь хочешь сказать? – спросил вельможа.

– Хочу.

– Говори, я выполню любое твое желание, так ты мне понравился.

– Мне нужен один шляхтич.

– Шляхтич? Это какой же?

– Вот этот, – указал квестарь на пана Тшаску, который стоял тихо в углу, готовый броситься по первому знаку хозяина.

– Что тебе от него надо? Мне не хотелось бы лишиться его в эту пору дня.

– Он мне нужен.

– Ну, хорошо. Пан Тшаска, ступай за отцом. Но раньше сними с меня пояс: я никуда не поеду, лягу в постель, подумаю.

Шляхтич с достойной удивления ловкостью выполнил приказ, аккуратно уложил пояс в сундук и закрыл крышку.

– Можешь идти. Только смотри, отец, не потеряй его, а то мне без него трудно. Он слуга хороший.

Квестарь почтительно поклонился.

– Не бойся, ваша милость! Он к тебе вернется, разве что немного легче станет, а от этого только лучше служить будет.

Пан Тшаска не спешил уходить, но вельможа нетерпеливым жестом приказал ему поскорее убираться из комнаты, и тот последовал за квестарем, который двигался большими тяжелыми шагами, то и дело поправляя мешок на спине.

– Что тебе от меня нужно, поп?

– Как это – что? Да разве я могу лишить тебя удовольствия сдержать слово шляхтича?

Пан Тшаска разинул рот шире амбразуры на Башне позументщиков.

– Не понимаю.

– Значит, глуп, ваша милость. Вот я тебе напомню: ты приглашал меня в кабачок пана Майера? Я слово шляхтича ценю высоко и не могу тебе отказать, хоть и спешу по своим делам.

– А почему ты сказал пану…

Тут шляхтич, получив от квестаря тумак в бок, зашатался и быстро поправился:

– А почему ты сказал ясновельможному пану, что я, вернувшись, буду легче?

– Голова у твоей милости пуста, как костел в понедельник, когда люди за целую неделю отдыхают от молитв. Кошелек-то твой будет легче, а стало быть, и ты будешь легче. Ты вернешься к своему кормильцу, как перышко, – жажда мучит меня неутолимая. Теперь понял?

– Понять-то понял, а пить я не буду, и кошелька ты не получишь.

– Значит, слово нарушишь. Verbum nobile[25].

– Ну и нарушу!

– А я на тебя проказу нашлю.

– Ну и насылай!

Квестарь повернулся и пошел назад, к дому вельможи.

– Ты куда?

К ясновельможному пану. Скажу ему, какого он шляхтича пригрел.

– Ну ладно, пойдем, поп постылый. Выпьем, раз такое дело.

И они пошли.

У поворота на Братскую улицу брат Макарий стукнул себя по лбу и воскликнул:

– Клянусь святым Дионисием, чуть было совсем из головы не выскочило. Зайдем-ка к торговцу шелком за одной покупкой.

У пана Тшаски не было особого желания сворачивать с прямого пути.

– Я подожду тебя у Майера.

– О нет, почтенный, ты пойдешь со мной.

– У меня ноги болят. Я сегодня уже находился.

Однако квестарь не дал ему уйти.

– Ты должен помочь мне советом. Мне надо купить кусок голубого шелка, а я в ваших светских вкусах совсем не разбираюсь. Ваша милость так замечательно одевает ясновельможного пана, я просто с завистью смотрел на твое искусство.

Пан Тшаска, подкупленный лестью, дал себя уговорить. Они отправились на склад пана Эйнгорна. Там был большой выбор любых материалов, и глаза просто разбегались при виде обилия шелковых тканей самых ярких расцветок.

Пан Эйнгорн с недоверием посматривал на квестаря, который рылся в рулонах шелка, и неохотно разрешал их разворачивать и перекладывать.

– Скаши мне, отец, зачем тепе этот шелк, я сам найду, что тепе нушно.

– Мне нужен особо хороший товар.

– Карош? Каждый товар карош. У меня нет плохой товар. Я карош купец.

Пан Тшаска деятельно помогал квестарю произвести беспорядок в лавке. Они забирались на самые верхние полки, развертывали шелка, прикладывали их к себе, чтобы посмотреть, как материал будет лежать, не гнилой ли он, не слишком ли грубый, пробовали его зубами на крепость. Пан Эйнгорн только головой качал.

Наконец выбор пал на голубую шелковую ткань, которая переливалась, как небесная лазурь при восходе солнца, и была очень прочной. Купец преднамеренно назначил высокую цену, и они стали торговаться, как кумушки на базаре, покупающие продукты у торговок. Договорившись, к общему удовлетворению, о цене, квестарь засунул покупку в мешок.

– Теперь, брат, плати, – обратился он к пану Тшаске, который хотел было уйти.

Шляхтич даже подскочил, услышав такое. Он поднял руки вверх и сморщился, будто лягушку проглотил.

– Я? Да ты, братец, в своем ли уме?

– Конечно, ты, – ответил квестарь. – Ведь этот шелк счастье тебе принесет.

– Э-э, – рассердился пан Тшаска, – ты, брат, какую-то чепуху мелешь. Плати-ка поскорей, нечего время терять. Повторяю тебе, брат, что для твоего же блага я позволяю тебе заплатить за этот шелк.

– Не заплачу.

– А я тебе говорю – заплатишь.

Купец вышел из терпения и ухватился за мешок, чтобы при случае не дать квестарю унести товар.

– Платите, платите, – повторял он, смотря то на квестаря, то на отказывающегося платить шляхтича.

– Слушай-ка, ваша милость, – начал разъяснять квестарь, – ты из этого шелка извлечешь хорошую выгоду. Ясновельможный пан знает об этом и вознаградит тебя вдвойне. Не диво, если ты после всего деревню получишь, а то и имение в аренду. Вот что значит для тебя этот материал.

– Не верю, – упирался пан Тшаска.

– А зачем меня вызывал ясновельможный пан? Полюбоваться моей бородавкой? Не будь дураком, ваша милость, то, что ты теперь даешь, возвратится к тебе с лихвой. У меня отличный план. И ясновельможный пан знает, что делает. Он ведь умный человек. Как ты думаешь, умный он или нет?

– Не спорю, умный.

– Вот видишь, не споришь, а денег дать не хочешь. Шляхтич почесался, переминаясь с ноги на ногу, закусил губу.

– Значит, говоришь, деревню?

– Может, деревню, а может, имение в аренду. Что тебе захочется.

– Хочу деревню.

– Ну, как хочешь. Мне все равно.

Пан Тшаска вынул кошелек и расплатился с купцом за шелк. Потом они вышли со склада и беспрепятственно добрались до заведения купца Майера.

Глава пятая

Брат Макарий не любил одиночество и, когда ему приходилось одному вышагивать по большакам и проселкам, спешил поскорее добраться до жилища, посидеть на завалинке, подышать свежим воздухом после дорожной пыли, переброситься несколькими словами с мужиками и посетовать на свою судьбу. Поэтому он шагал быстро, перекинув через плечо мешок и сандалии, и стрелял глазами по сторонам в поисках подходящего места для отдыха и живого человека для беседы. А для поддержания духа и от полноты душевной он громко распевал, даже птицы на деревьях замолкали и, перепуганные, отправлялись небесными тропинками искать рощи поспокойнее.

Quocunque ibo tunc semper bibo, nunquam sobrius, sed semper pius.[26] Эй, чук-чук-чук, Пей полным жбаном! Эх, пей, пей, пей В полдень, и mane![27]

Было жарко, квестарь расстегнул на груди рясу. Приятный ветерок лохматил ему бороду, с которой трудно было справиться. Волосы лезли в рот, щекотали язык, брату Макарию из-за этого приходилось часто сплевывать, и поэтому пелось неважно. Тем не менее это не портило ему настроение. Мир был прекрасен, а к вечеру брат Макарий надеялся добраться до постоялых дворов Матеуша и Мойше, где его ждал весело пылающий очаг, жбаны с вином и добрая закуска.

Он запел громче и ускорил шаг, ради этого стоило поспешить.

Бочонок – pater,[28] Баклага – mater,[29] Бутылка – soror,[30] Поем все хором: Эй, чук-чук-чук, Пей полным жбаном! Эх, пей, пей, пей В полдень и mane!

Следующий куплет он забыл, несколько раз попытался восстановить его, но слова упорно ускользали из памяти. Квестарь посмеялся над своей головой: как это она не могла запомнить молитву, повторяемую ежедневно. В охватившем его приступе веселья он кланялся придорожным деревьям, обращался с нежной речью к липам и, наконец, стал наблюдать за вороной, которая, громко каркая, прыгала по полю. Он погрозил ей кулаком, запустил комом земли и угостил непристойным словцом.

Коль после смерти Voluptas nulla,[31] Надо, чтоб вволю Душа гульнула.

И, поправив мешок на спине, рявкнул во все горло:

Эй, чук-чук-чук, Пей полным жбаном! Эх, пей, пей, пей В полдень и mane!

Солнце жгло невыносимо, пот ручьями стекал по лицу брата Макария, однако он не присел отдохнуть ни в придорожной канаве, ни на камне, так как долетавший до него запах дыма говорил о близости жилья. К тому же мысль о холодном пиве прибавляла сил и заставляла спешить. Он обтер пот тыльной стороной ладони и ускорил шаг, а манящий призрак полной кружки придал его походке легкость и заставил забыть о трудности пути в знойный день. Наконец и песня затихла, потому что в такую жару горло квестаря пересохло до крайности и оттуда вырывался лишь жалкий хрип, а это могло сильно перепугать людей да к тому же и отогнать прочь ангелов-хранителей, которые, как всем известно, проявляют особую заботу о судьбе слуги божьего, не позволяя ему погибнуть безвременно от жажды.

Послышался громкий лай собак, и за околицу выбежали дети. Квестарь с материнской нежностью поднимал малышей на руки, целовал их, трепал им волосики, строил рожицы и издавал потешные звуки. Все это он проделывал, чтобы завоевать симпатию матерей, с любопытством смотревших на прохожего, вокруг которого детишки подняли такой шум.

– In nomine patris… – благословил квестарь льняные головки. – Будьте здоровы, дорогие баловники, ласковые голубки! Будьте здоровы. Пусть ваши голые задики вырастут и станут мушкетами, изрыгающими огонь и серу. Деточки мои сопливенькие, не бойтесь отца Макария, он сам часто возил задницей по деревенской грязи, и отец не раз драл его лыком. Сиротинки вы божьи! Пусть у вас животики растут во славу рода человеческого, что так обильно плодится на земле-матушке. Ах вы, милые мои паршивцы, хорошие вы бутузы!

Квестарь юлой вертелся среди детей, осеняя святым крестом их головки. Затем он уселся на колоду и вытащил из мешка басурманские лакомства. Каждый кусочек он старательно обнюхал, усердно причмокивая при этом, потом воздел глаза к небу и, вздохнув, разломал лакомства на части, чтобы оделить всех. Ребятишки, как голодные птенцы, разевали рты, а брат Макарий поочередно запихивал туда сладости. Тут же он тщательно облизал липкие от меда и сахара пальцы и покачиванием головы выразил свое преклонение пред Востоком, который создал такие вкусные вещи.

– Жуйте, цыплятки, дар божий, жуйте на здоровье! Пока вы на барщину пойдете, много воды в нашей Висле-матушке утечет. Чем дольше вы останетесь такими несмышленными, тем лучше для вас. Может быть, к тому времени в мире что-нибудь придумают, и эти лакомства станут для вас повседневной пищей. Жуйте, дорогие!

В одно мгновение вокруг квестаря собралось этих птенцов столько, что и сосчитать трудно: деревня изобиловала детьми. Тут же увивались и собаки. Их раздражала одежда квестаря, поэтому они громко лаяли и каждая старалась схватить брата Макария за рясу. А он, словно святой Франциск, переносил это спокойно, с ласковой улыбкой мученика, следя только за тем, чтобы лакомства не попали собакам в зубы. Но когда взрослые не смотрели в его сторону, он меткими пинками защищался от нападения собак.

Запаса лакомств хватило ненадолго. Ребятишки, перепачканные медом, заглядывали в мешок, но там, кроме хлеба и заячьей шкурки, ничего не было.

Квестарь встал, еще раз благословил малышей и направился к хатам. Нос его улавливал запахи стоявших печах кушаний, а желудок требовал пополнения. Дети гурьбой бежали за ним, спотыкаясь на выбоинах и пропахивая носиками борозды в пыли. Около первых домов брат Макарий остановился и окинул деревню внимательным взглядом. Бабы высыпали на улицу. Ребятишки начали рассказывать своим матерям о сладостях, которыми угощал квестарь. Довольные родительницы улыбались и, стыдясь монашеского одеяния, потихоньку вытирали детишкам носы подолами своих юбок. Мужчин не было видно, будто все они повымерли.

Брат Макарий уселся на завалинку ближней избы, положил мешок у стены и облегченно вздохнул. Мухи тут же тучей облепили его, но ему так хотелось спать, что отгонять их уже не было сил.

Из избы выбежала молодая женщина, поздоровалась с братом Макарием, тот благословил ее и вновь задремал. Тем временем баба вынесла горшок кислого молока, лепешку и соль. Дети собрались под стоявшей рядом яблоней и, засунув пальцы в рот, с любопытством смотрели на квестаря. Когда хозяйка подсунула ему горшок прямо под нос, он проснулся и, согнав с лица назойливых мух, жадно принялся за еду. Женщина присела рядом и ласково смотрела на брата Макария. Немного погодя она ушла в избу, вынесла младенца и, обнажив полную белую грудь, начала его кормить.

– Ну, как, здоров? – спросил квестарь, набив полный рот.

– Ничего, здоровенький, – ответила женщина, улыбаясь малютке.

– А где твой муж, Ягна?

– На барщине, – показала женщина пальцем за спину. – Все мужики нынче на барщине.

В это время на дороге послышались отчаянные крики. Ягна подхватила ребенка и скрылась в избе. И прежде чем брат Макарий понял, в чем дело, она выскочила из хаты и побежала по улице.

Брат Макарий поднялся с завалинки и, приложив руку козырьком к глазам, старался разглядеть, что случилось и почему по деревне разнесся такой плач, словно налетели татары или обрушилась какая-нибудь другая напасть. Из панского имения двигалась повозка, которую облепили женщины, оглашая окрестность отчаянными криками. Слуги, охранявшие повозку, еле успевали отбиваться от ударов разъяренных баб. Любопытный от природы квестарь, не разбирая дороги, широко шагая, бросился прямо через огороды к толпе.

Лишь теперь он понял причину шума. На охраняемой верховыми повозке стояло два бочонка, а рядом с ними лежал крестьянин со связанными руками и ногами. Верховые с трудом расчищали плетками дорогу среди раскричавшихся женщин. Слуги на повозке изрыгали мерзкие ругательства и размахивали кулаками. Но бабы не отступали, они настойчиво лезли к телеге, хватая слуг за что попало. Шествие остановилось на лужайке у дороги. Верховые наезжали на женщин, пытаясь оттеснить их от телеги. Бабы визжали, бросали в слуг камнями. Заметив квестаря, женщины окружили его тесным кольцом.

– Святой отец, – старались они перекричать друг друга, – спаси нас от напасти!

– Не дай нам погибнуть, – умоляла Ягна, – ты ведь ничего не боишься!

Самый важный из верховых, с виду эконом, покрикивал на слуг, чтобы те быстрей пошевеливались. Они в один миг стащили крестьянина с телеги и разложили на траве. Эконом, гарцуя на коне, отдавал приказы.

Брат Макарий заткнул уши, чтобы не слышать женщин, визжавших, будто с них кожу сдирали. Наконец, разозлившись, прикрикнул:

– А ну, перестаньте верещать, а то рассержусь да кого-нибудь огрею веревкой.

Эконом, услышав это, разразился смехом и, угрожающе размахивая дубинкой, крикнул:

– Огрей, огрей их, поп, а то они бросаются, как бешеные собаки. Вот такая дубинка – самое лучшее лекарство для них.

– Отец, тиранят они нас! – кричали бабы. – Хуже чумы, хуже огня и голода!

– Тише вы, бабы! – закричал брат Макарий. – А что это у вас, милостивый пан эконом, за молебен тут, что дым коромыслом по всей деревне стоит? Будто в улей кусок вонючего помета засунули.

Эконом ударил коня каблуками, подъехал к квестарю и, ухарски подбоченясь, рявкнул:

– Я выполняю приказы моего пана, а кто будет противиться, получит дубинкой по шее.

– А что же это за приказы, от которых бабы расходились, как молодое вино в погребе?

Верховой вызывающе свистнул плеткой и уселся поудобнее на лошади; ехал он без седла и, видимо, натер зад.

– Они моего пана средь бела дня обворовывают, да еще имеют наглость жаловаться, мужичье окаянное. Ноги бы им повырывать да в рот забить!

– А чем же они провинились, что ты на них так гневаешься?

– Ты, поп, за своим поясом присматривай, а то съезжу тебе по физиономии, тогда перестанешь удивляться.

– Полно, пан эконом, – спокойно сказал квестарь. – Может, тебе кровь в голову ударила, что ты из себя выходишь? Это и нездорово и невежливо.

Эконом огрел дубиной стоявшую поблизости женщину, та от боли согнулась почти до земли. Потом повернул коня и подъехал к слугам, которые расправлялись с крестьянином. Снова в эконома полетел град камней, кто-то сбил шапку с его головы. Разъяренный эконом бросился на женщин и стал гоняться за ними по лужайке. Отогнав их на почтительное расстояние, он выхватил из-за кушака бумагу и, делая вид, что читает, торжественно прокричал заученный им на память приказ:

– Приказываю моему эконому, а также дворовым вылить на землю водку, принадлежащую Яну Брузде, Петру Сливе и Юзефу без прозвища из деревни Мора-вицы, поскольку они не заплатили винного оброка и отказываются пить мое вино. Бартроса Липняка приговариваю к ста ударам палкой за то, что он пил водку у арендатора пана Конопки, нанося этим моему имуществу ущерб и нарушая божественное право, в чем и подписываюсь от своего и божьего имени.

Эконом гордо огляделся и медленно сложил бумагу.

– Ну, что скажешь, поп? Господь бог с моим паном заодно, как ты только что своими ушами слышал.

– Слышать-то я слышал. Только, видать, у твоего пана бог-то иной, чем у меня. Мой бог приказывает поступать по-другому.

Эконом презрительно расхохотался:

– А как по-твоему, монастырское ты дерьмо, для тебя и для знатного пана бог одинаков? Если ты так думаешь, то ты дурак и остолоп.

– Может быть, и так, – мягко согласился квестарь, приблизившись к эконому, – может, я и остолоп, но ты глупее меня, потому что ты глуп как пробка.

Эконом покраснел от злости и дернул коня, который, ничего не подозревая, спокойно пощипывал траву.

– Смотри, поп, получишь! Ну-ка, убирайся попроворней отсюда! Бабы запричитали, умоляюще протягивая руки к брату Макарию.

– Отец, спаси! Мужиков у нас поубивают!

Квестарь еще ближе подошел к эконому.

– Как же иначе можно назвать того, кто хочет вылить, как воду, настоящий божий дар, ниспосланный нам для веселия и радости? Это грех великий и глупость непомерная.

Эконом зло сверкнул глазами и презрительно плюнул квестарю под ноги, потом отвернулся и приказал слугам делать свое дело. Верзилы обступили связанного крестьянина и, сорвав лохмотья, едва прикрывающие спину, обнажили его. Бедняга отбивался руками и ногами, хватался за землю; один из слуг уселся ему на ноги, а другой схватил с телеги длинную плеть и, желая показать свое усердие, так огрел его, что Липняк взвыл от боли, а у баб вырвался крик ужаса. Эконом подъехал к месту истязания и начал громко подсчитывать. Плеть, точно молния, прорезала воздух, оставляя на теле крестьянина кровавые полосы.

– Раз… два… три… Сильней, болван, а то сам получишь! – покрикивал эконом.

Дворовый замахивался и бил изо всех сил, опасаясь, как бы самому не получить. После нескольких ударов крестьянин перестал шевелиться, изо рта у него потекла струйка крови, он умолк. Эконом вел счет не спеша, удобно развалившись на коне. Брат Макарий подвинулся совсем близко, но один из дворовых так толкнул его, что квестарь отлетел на несколько шагов. Эконом тем временем приказал приступить к выполнению второй части приговора: с телеги сняли бочки, на одну из них уселся дворовый и вышиб затычку. Водка струей хлынула на землю. Квестарь потянул носом. Запах спиртного подействовал на него так же, как на рыцаря вид обесчещенной святыни. Сметая все на своем пути, он ринулся вперед.

– Бабы, за мной! – загремел его бас, и он так сильно ударил коня эконома под брюхо, что конь, заржав, присел на задние ноги и сбросил эконома на землю.

Женщины не заставили просить себя дважды. С громкими криками они вырвали крестьянина из рук палачей, затем, схватив колья, набросились в ярости на дворовых, стащили их с лошади и начали избивать. Бабы налетели на эконома, не успевшего подняться после падения. Квестарь предоставил им право осуществить справедливый акт возмездия, а сам молнией бросился к бочке, приподнял, как перышко, сидящего на ней слугу и отбросил его далеко в сторону, ладонью заткнул отверстие в бочке и победоносно огляделся.

– Трофеи захвачены! – радостно воскликнул он, размахивая рукой. – Бейте этих бездельников, бабоньки, лупите, колотите изо всех сил! Никому не спускайте, ведь написано: какой меркой тебе мерят, такой надо и возвращать. Не ленитесь, бабоньки! Всыпьте им как следует за ваших мужиков. Бейте этих собачьих детей!

Женщины рьяно принялись за дело. Дворовых мигом разложили, как снопы, на лужайке, а на тех, кто пытался убежать, взгромоздились бабы и, придавив их своими задами к земле, отдыхали после жестокого боя.

Брат Макарий, воодушевленный победой, плясал от радости, но не мог отойти от бочки: затычка куда-то затерялась и бочонок нечем было закрыть. Тогда он оторвал край рясы, сделал из него кляп и забил отверстие, а ладонь с блаженным видом облизал – уж очень ему пришлась по вкусу эта водка.

– Неплохо вышло, – сказал он, обходя поле боя. Избитые дворовые, скуля, просили о пощаде.

– Так вам, собачьим детям, и надо! Так вам и надо – не выслуживайтесь на чужой беде. Повесить бы вас на сухой осине! Скулите, изверги окаянные, скулите! На кол бы вас посадить, рожей сунуть в муравьиную кучу, подлецы проклятые!

Бабы гордо ходили вокруг. Особенно крепко они избили эконома, у которого все лицо распухло от ударов. Квестарь хвалил женщин, похлопывая их по спинам.

– Ну и задали мы им жару! – потирал он руки.

– Да ведь ты, отец, в это время не помогал нам, а бочкой занимался, – сказала одна растрепанная женщина в сильно порванном платье.

– Ах ты, неблагодарная! – всплеснул руками брат Макарий. – Да кто же вас распалил огнем ангельским? Кто же усмирил гордыню эконома, кто повел вас в этот бой?

Женщина, подбоченившись, вызывающе ответила:

– А бочонок, преподобный отец?

Квестарь молитвенно сложил руки и опустил взор.

– Несчастная! Разве тебе не известно, что нам, духовным лицам, никак не пристало заниматься делами, недостойными монашеской одежды и святого обета.

– А бочонок, преподобный отец?

– Не бочонок, а бочка, душенька. Разве можно было допустить, чтобы дар божий зря пропадал?

– К черту водку! – хором закричали бабы. – В ней все наше горе! Это зараза дьявольская!

Они, размахивая кулаками, подскочили к бочкам, которые спокойно лежали на лугу в зарослях репейника и ромашки.

Квестарь, раскинув руки, собственной грудью прикрывал бочки.

– Не трогать! Это моя военная добыча! In nomine patris! – отгонял он баб, наскакивавших со всех сторон, а ту, которая оказалась поближе, угостил даже веревкой, и она, охнув от боли, отступила.

Вдруг шум усилился – это эконом попытался было бежать, но женщины быстро выбили у него эту мысль из головы, и он покорно съежился, закрыв от стыда лицо руками.

Квестарь, обеспечив сохранность водки, проворно поймал лошадь, которая без присмотра паслась на лугу, и запряг ее в телегу. Все гурьбой вышли на дорогу. Избитого мужика положили на сено. Женщины взяли его на свое попечение. Дворовых гнали впереди, и бабы, злость у которых уже прошла, посмеивались над ними. Квестарь же удачным словцом подзадоривал победительниц.

– А ну-ка, мать, давай сюда похлебку, которую ты оставила ради рыцарского ремесла, – обратился он к Ягне, угощавшей его перед побоищем.

Молодка мигом привела себя в порядок и вынесла брату Макарию дымящуюся миску.

– На, отец, подкрепись с божьей помощью.

Брат Макарий усердно принялся за еду, и в миске показалось дно еще до того, как он сумел послать благодарственный вздох богу. Затем он вытер рот и, наполнив свою кружку для подаяния водкой, завершил трапезу.

Бабы начали проявлять нетерпение. Ребятишки уже хныкали: солнце зашло и приближалась пора ужинать. Поэтому квестарь приказал дворовым подойти к бочкам, налил каждому водки и заставил пить, пока у тех глаза на лоб не вылезли. Затем, взяв плеть, брат Макарий пригрозил слугам:

– Слушайте вы, холуи несчастные. Ради милосердия человеческого я отпускаю вас, но смотрите, чтобы вы в последний раз брались за такую работу. Иначе я приду, всыплю вам по первое число, ноги повыдергиваю и на перекресток выброшу на радость воронам и лесным зверям.

Женщинам не хотелось отпускать своих мучителей, но когда квестарь строго приказал им, пригрозив проклятием, они перепугались и оставили дворовых в покое.

– Отец, отпусти и меня! Я глубоко раскаиваюсь, – взмолился эконом, которого продолжали охранять как зеницу ока.

– С тобой, – заявил ему брат Макарий, – я рассчитаюсь сам, потому что ты неисправимый грешник и негодяй, достойный виселицы. А вы, милые сердцу моему бабоньки, идите по домам и вознесите хвалу небесам, что встретили меня и что я вас вдохновил на такие дела.

– Повесь его! – требовали бабы, собираясь уходить.

Эконом задрожал от страха, как осиновый лист.

– Хорошая мысль, – похвалил квестарь, – ничего лучшего он не заслуживает. Я сам займусь этим, вешать разбойников – моя специальность.

При этих словах он так грозно нахмурился, и голос его зазвучал так строго, что успокоенные женщины разошлись, а эконом для поднятия духа запел молитву.

– Пой, пой, – приговаривал квестарь, готовясь в путь, – только голову задери повыше, а то тебя на небе не услышат. А вы, бабоньки, возьмите-ка своего мужика да обложите его мокрым листом, вот он и оправится от угощения, которое пан по щедрости своей не жалеет вам.

Они сделали то, что он им посоветовал, и понесли крестьянина в деревню.

Квестарь тем временем оседлал коня, аккуратно прикрепил бочонок и, ласково попрощавшись, тронулся в путь, ведя на аркане эконома.

Они выбрались на большак. Уже стемнело, взошедшая луна кое-как освещала им путь. Эконом шел в мрачном настроении, угнетаемый печальными мыслями; он тяжело вздыхал и, готовясь к самому худшему, читал молитвы.

Квестарь не обращал на него никакого внимания, он весело беседовал с конем, похваливал водочку, то и дело ощупывая бочонок, из которого доносилось приятное бульканье.

Когда дорога, минуя деревню, свернула в густой лес, эконом уперся и не хотел двигаться дальше. Брат Макарий подбодрил его:

– Ну, еще немного, я тебе такой сучок выберу, что лучшего не найдешь во всей округе. Это будет сук, достойный твоей особы. Я не могу допустить, чтобы ты висел на какой-нибудь захудалой ветке.

Эконом упал на колени в дорожную пыль.

– Отец, прости мой грех. Повесь нашего пана: всей округе добро сотворишь.

– Ах ты, поганый дармоед, да если бы твой пан попался мне в руки, ему было бы то же. Ну, пошевеливайся, а то до сухой ветки я тебя познакомлю с веревкой, которой я подпоясываюсь, а она не одну умную голову утихомирила. – И, наклонившись, он дал эконому понюхать железный крест, висевший у пояса.

– Неужели нет милосердия у отцов духовных? – взмолился эконом.

– Нет, – отрезал квестарь.

– А ты казался мне святым, такая доброта на твоем лице написана.

– В этом нет ни малейшего сомнения, – ответил брат Макарий, – но и святым противен такой бездельник, как ты, пан эконом.

– Я исправлюсь, отцом родным буду для крепостных.

– Это хорошо, что в тебе совесть заговорила, разбойник-слуга у разбойника-пана. Черти учтут твое раскаяние и в аду приготовят тебе смолу попрохладнее. Ну-ка, вставай, а то мне нужно еще успеть в одно место.

Видя, что покорность не трогает сердца квестаря, эконом поднялся с коленей и поплелся рядом, спотыкаясь и едва волоча ноги. Он то скрежетал от злости зубами, то фыркал, как конь, и бросал на квестаря взгляды, полные ненависти. Въехав в лес, брат Макарий стал внимательно осматриваться по сторонам и наконец остановился у одного развесистого дуба.

– А ну-ка, милостивый пан эконом, – показал он на толстый сук, нависший над тропинкой, – посмотри, соответствует ли этот сук твоему званию и должности?

Эконом опустил голову и замер.

– Эй, пан эконом, – продолжал брат Макарий, слезая с коня. – Мне кажется, что ты доволен выбором. В таком случае приступим к делу. А впрочем, ваша милость, может быть, тебе этот дуб не нравится? Ты только скажи, я с удовольствием подберу другое дерево, хотя мне лично кажется, что дуб – королевское дерево и твоему достоинству ущерба не причинит. Но тут есть и хороший каштан и бук растет. Так выбирай же, ваша милость, а то, говорю тебе, мне некогда, – тихо посмеивался брат Макарий, кружа около узника, как ястреб. – Ну, если тебе не хочется самому выбирать сук, на котором тебе придется богу душу отдать, то положись на меня, я в этом деле кое-что понимаю, а ты мне нравишься, поэтому я не хочу позорить тебя. Этот дубок в самый раз, ты на нем будешь отлично болтаться.

И квестарь, подпрыгнув, как юноша, схватился за сук и с минуту на нем покачался.

– Веточка прочная, на такой не зазорно висеть, – с видом знатока заявил он, соскочив на землю.

Потом брат Макарий перебросил ремень через сук, аккуратно сделал петлю и пристроил ее на шее у эконома.

– Встань, ваша милость, чуть-чуть поближе, так мне будет легче подтянуть тебя, – любезно попросил он.

Узник шарахнулся назад, затянул ремень на шее и чуть не задохнулся.

– Значит, милостивый пан эконом, ты хочешь повеситься без моей помощи? Ну, разве хорошо так поступать? Ты хочешь лишить меня удовольствия? Я-то собираюсь тебя на небо отправить, обдумываю, как бы получше это сделать, а ты… О неблагодарность человеческая, нет тебе меры!

Эконом все туже затягивал петлю и уже начал хрипеть. Брат Макарий дал ему хорошего пинка и поставил под сук. Эконом издавал какие-то нечленораздельные звуки.

– Вот видишь, брат, а я хочу еще помолиться за тебя, чтобы отправить тебя на тот свет как следует. Кстати, не выпьешь ли водочки?

– Отец, смилуйся, прости! – прошептал осужденный.

– Прости! Так вот сразу и прости? А ты крестьянам прощал?

– Прощу, все прощу им!

– Ну и дурень ты, брат. Глуп, как баран, как затычка от пустой бочки, как костыль паломника. Хочешь водки?

– Хочу, отец мой, все хочу!

– А вот и не получишь. Это божий дар, предназначенный для порядочных людей.

– Так почему же ты наказываешь людей, которые других заставляют пить? – удивился эконом. – Мой пан всем своим крепостным дает пить, сколько они захотят.

– Ах, как ты глуп, какой ты болван и остолоп – просто срам. Водка тогда приятна, когда человек пьет ее на свободе да при хорошей закуске. А рожь твой пан своим крепостным тоже дает? А если они не хотят брать, он тоже слуг своих посылает и сыплет зерно перед избой, чтобы у мужика еды было вдоволь?

– Нет, не сыплет.

– Ну вот, сам видишь, какой ты дурак набитый. Господь бог сказал ясно: без еды нет доброй выпивки. Поэтому ваши мужики не могут соблюдать слова божьего. А известно, что нет ничего хуже несоблюдения правил. Но поскольку господь говорил притчами, чтобы народ его понимал, то еду следует понимать как свободу, потому что свобода нужна человеку каждый день, а свободный человек может пить, когда ему захочется, как только почувствует жажду. Понял?

– Понял.

– Ну, хорошо, подлец ты этакий. А зачем же ты над людьми издевался?

– Я сам, отец мой, человек подневольный.

– За это тебя четвертовать надо, а твое смердящее тело бросить на съедение псам. Он сам, видите ли, человек подневольный! Хорошенькое дело! Сам подневольный, а другим жить не дает. Ты дурак, остолоп и василиск. Я тебя повешу с легким сердцем и как можно скорее: стыдно, что земля-матушка такое носит. Становись-ка прямо, я освобожу род людской от твоего мерзкого вида. Бр-р, смотреть на тебя тошно… Ну-ка, становись, мне надо поскорее повесить тебя по всем правилам.

При этом квестарь вертелся около эконома, толкая его то в одну, то в другую сторону, пробовал, выдержит ли ремень. Виновного било как в лихорадке; полузакрыв глаза, он следил за движениями брата Макария. Наконец эконом как бы через силу сказал:

– Отец мой, дорогой, ставлю бочку красного, если сохранишь мне жизнь.

– Что такое? – воскликнул разгневанный квестарь.

– Бочку красного и бочонок крепкого, отец мой.

– Не понимаю. Может быть, бесы уже танцуют на твоих похоронах, я слышу какое-то предложение? Две бочки красного и два бочонка крепкого? Неужели дьяволы хотят соблазнить мою душу такими приманками? Может быть, я ослышался?

Эконом поспешно закричал:

– Нет, досточтимый отец, это не дьяволы. Это я говорил о бочках.

– О скольких бочках, брат мой?

– О двух, отец.

– Стало быть, о двух других дьяволы говорили? Тьфу, так я и думал, что это они что-то нашептывают, но не был уверен. Ну, да не о чем тут говорить. Приступим к повешению.

– Отец мой, это я говорил о четырех.

– О двух, ты только что сам признался.

– Нет, о четырех!

– Ну, твое счастье. Не люблю я сделок с исчадиями ада. Наобещают, а потом их и след простыл. Так что было обещано? Две бочки красного… и два бочонка…

– Крепкого.

– Можно выдержать. Повтори-ка еще разок, чтобы я не забыл.

– Две красного и две крепкого.

– Хорошего?

– Наилучшего!

– Bene.

Эконом тяжело вздохнул и широко раскрыл глаза, потом посмотрел вверх и, увидев над собой ремень, переброшенный через сук, задрожал. Брат Макарий перекрестился и стал читать какую-то молитву так быстро, что понять ее было невозможно. Потом он снял ремень с шеи эконома, отвязал от сука и упрятал в мешок.

– Ну, пора в путь, а то Мойше закроет корчму, и придется нам ложиться спать, не замочив усы, а я этого очень не люблю. Ничто так вредно не отражается на желудке и кишках, как отсутствие пищи. Ночью человек видит самые отвратительные сны, а утром встает злой и способный на необдуманные поступки.

Брат Макарий взобрался на коня, уселся на нем поудобнее и крякнул от удовольствия.

– Людей в дороге сам бог ведет, – сказал он, наклоняясь, чтобы развязать пленнику руки.

Освободившись от веревки, эконом потянулся так, что хрустнули суставы, и двинулся следом за квестарем, восседавшим на коне.

Дорога петляла по лесу; было темно хоть глаз выколи. Чтобы не сбиться впотьмах с дороги, эконом ухватился за хвост лошади и пугливо озирался по сторонам. Ему все время казалось, что за ним гонится нечистая сила, которая хочет схватить его и унести в лесную глушь. Лес вскоре поредел, и дорога пошла по полю, вдали замелькали огоньки. Квестарь остановил лошадь.

– In nomine patris! – воскликнул он. – Наконец-то мы добрались до Вифлеема! Вот оно стойло, где нас ждут ясли, полные еды и питья. Ты не хотел бы съесть чего-нибудь, остолоп?

– Ой, хочу, просто сил нет, отец мой, – эконом даже облизнулся.

– Наверное, и выпил бы?

– И выпил бы, отец мой.

– Я думаю, что твои желания будут услышаны. Господь бог предоставляет мне немалый кредит, и что я пожелаю, он неуклонно исполняет. Поэтому поспешим, ведь на небесах тоже хотят немного отдохнуть, а ни один ангел не будет спать, пока не уверится, что я добрался туда, где буду сыт.

– Отец мой, значит, ты общаешься со святыми? – испуганно спросил эконом.

– Конечно, общаюсь. Ты думаешь, что я в своей жизни встречаю лишь таких болванов, как ты? Со мной и святые беседуют, и благодаря их вдохновению у меня голова, к примеру сказать, как у магистра философии.

– Отец мой, а может быть, ты и сам – святой?

Квестарь многозначительно кашлянул, поерзал на лошади и сложил руки, как святые на иконах в церкви.

– Прирожденная скромность не позволяет мне говорить об этом. Поэтому перестань задавать вопросы, на которые я не смогу дать определенного ответа, чтобы не впасть в гордыню – первый из семи страшных грехов, отягощающих человека. Поговорим о еде, это ведь больше всего подходит набожному человеку и не причиняет никакого ущерба добродетели смирения.

Так добрались они до корчмы. И у Мойше, и у Матеуша еще светились окна, а пробивавшийся через соломенные крыши дым свидетельствовал о том, что очаги горят и готовы порадовать пересохшие глотки и пустые желудки. Собаки подняли лай, и эхо разносило их тявканье по всей околице.

– Сегодня нам придется расположиться у Мойше: надо пользоваться милосердием людей равномерно и давать возможность каждому творить добро, чтобы он добился настоящего счастья.

– Еврей никогда не получит вечного блаженства, – заявил эконом, услужливо помогая квестарю сойти с коня.

– Ты ошибаешься, братец, – ответил брат Макарий. – У еврея есть свой Иегова, что значит по-нашему бог. И у того такая же саженная борода, как у господа бога, что нарисован у отцов-кармелитов на алтаре.

Эконом недоверчиво покачал головой.

– Так ведь еврейский бог совсем не похож на нашего.

– Я не буду вести с тобой богословских рассуждений: ты туповат и ничего не понял бы, а жизнь твоя после этого была бы отравлена мыслями. Может, бог-то и не похож, зато дары божьи – вино и пиво – одинаковы, а это меня занимает больше всего.

– Говорят, – сказал все еще не убежденный эконом, – что евреи берут кровь младенцев и добавляют ее в разные напитки, чтобы навлечь на христиан вечное осуждение и гнев божий.

Квестарь хлопнул эконома по лбу.

– Если бы ты мог, братец мой, выпить вина в количестве, соразмерном твоей глупости, то брюхо твое заняло бы целый город с окрестностями. А ты этих младенцев видел?

– Да так говорят. Пан мой сам об этом рассказывал…

– Слуга всегда стоит своего господина. Ты темный нечестивец, и все тут. Кровь младенцев, вот оно что? Стукнуть бы тебя как следует, да жаль. А как ты, остолоп, расправился с мужиком на лугу? Так его отделал, что у того кровь ручьем лилась по спине.

– Отец мой, я рук к этому не прикладывал. Ты же сам видел.

– Еще того хуже, ты других, более глупых, поощрял к этому. Уж лучше помалкивай, а то у меня руки так а чешутся проехаться по твоей гнусной физиономии. А теперь бери мешок да пойдем в корчму, потому что я чувствую себя, как святой пустынник, желудок которого наполнен одними дикими кореньями.

Они распахнули дверь в кухню, откуда дохнуло на них спертым воздухом и кислым запахом пива.

Мойше всплеснул руками, что-то выкрикнул гортанным голосом и подбежал к ним чуть не плача.

Квестарь схватил его за руку, остановил и ласково сказал:

– Я не приветствую тебя словом божьим потому, что ты христопродавец, однако я дам тебе возможность очиститься от грехов. Мы очень утомились и хотим есть и пить.

– Ну, а если я не дам? Почему я должен давать? Где это сказано, что я должен кормить и поить? Я старый еврей, и меня ваш закон не касается. У меня свой закон. Он мне тоже денег стоит.

Эконом презрительно сплюнул.

– Ты, мой дорогой Мойше, не говори лишнего, – улыбнулся квестарь, – ведь священное писание мудрее тебя, а там сказано как отрезано, что…

– Священное писание – мудрая книга, но священное писание не знает, что старый арендатор вот этой корчмы ничего не зарабатывает.

Брат Макарий махнул рукой и прошел мимо Мойше. Он с удовольствием расположился на скамье, а эконому велел сесть в углу. Дым ел глаза, и привыкнуть к нему было трудно. Лишь спустя минуту брат Макарий заметил, что на соседней скамье сидит пан Гемба и дружески беседует с кувшином вина.

– Эй, милостивый пан Гемба! – воскликнул квестарь, распуская пояс, чтобы тот не помешал при еде.

Мойше беспокойно переминался с ноги на ногу.

– Что же мне делать?

– Ты делай свое дело, это тебе зачтется в небесах.

– А на что мне небеса?

– Я думал, что ты старый, умный еврей. Когда ты попадешь на небо, святой Петр спросит тебя: «Что ты сделал нашему дорогому квестарю из кармелитского монастыря?». А ты ему ответишь: «Накормил досыта и напоил допьяна». Святой Петр разрешит тебе войти. И скажет: «Теперь я тебе прощаю то, что ты своевременно не принял христианства».

Пан Гемба долго присматривался к квестарю, наконец, раскрыв объятия, закричал на всю избу:

– Так это ты, поп, что так здорово умеешь молоть языком?

– Я самый, милостивый пан.

Шляхтич захлопал в ладоши.

– Вот здорово! Я с удовольствием расцеловал бы твою рожу, да ты низкого рода, поэтому негоже мне это делать.

– И я рад был бы сделать это, да от тебя так разит водкой, что я могу без памяти свалиться, потому что я, как невинный агнец, давно ничего не нюхал.

– Ну, что же дальше будет? – пытался выяснить корчмарь.

Шляхтич швырнул в Мойше кубком, а сам придвинулся вместе с кувшином к квестарю.

– Как я тебя увидел, на душе легче стало. Тоска меня грызет, развесели, поп, награжу щедро.

– Слышишь? – обратился брат Макарий к корчмарю. – Вот шляхтич и разрешил наш спор. Скажи-ка этому Иуде, брат, а то и он не верит.

Пан Гемба подкрутил ус и хотел пинком принудить Мойше отойти, но потерял равновесие и не упал лишь потому, что ухватился за стол.

– Не бойся, поп, – прослезился шляхтич, – я не позволю тебя обижать. Не будь я Гемба, не позволю. Пояс заложу, а наешься досыта.

– Как пан прикажет, – сдался корчмарь и отошел в глубь комнаты.

– Тошно мне, – наклонился пан Гемба к квестарю, – Сосет под ложечкой. Ох, тошно. Я бы, поп, последнюю Деревню продал, только бы тоску прогнать.

– А где же, пан Гемба, этот твой ученый, пан Литера?

– Дурак он! Дурак! – закричал шляхтич, прикладываясь к кувшину, затем вытер усы и повторил: – Дурак!

– Конечно, он был не самый мудрый из ученых, каких мне доводилось встречать, но по-латыни болтал здорово.

– Вот именно! – подтвердил пан Гемба. – А все же он дурак!

– Не спорю, однако и дураки бывают разных сортов, а пан Литера не самый глупый из них.

– Не самый глупый, а удрал.

– Значит, пан, ты ему на мозоль наступил, что он так подло сбежал.

– За девкой волочился и глазки ей строил, рохля проклятый.

– А разве девка – не божье создание? На свете не было бы рода людского, если бы не было кокетства да ухаживаний, да объятий за овином. Что же, ваша милость, неужели ты не позволял ему род людской множить? Видно, его возраст того требовал.

– Э-э, я против девиц ничего не имею, – сказал пан Гемба, вознеся очи к потолку, – но подлец девку-то подхватил, что на меня поглядывала.

– Эй, пан Гемба, – погрозил пальцем квестарь, – смотри!

– Ох, и хороша! У нее все было, чему положено быть у девки. Только чуть-чуть косила.

– А как же твое семейное положение?

– Ах, поп, – всхлипнул шляхтич и уронил слезу на усы. – Первая моя супруга безвременно скончалась.

– А вторая?

– И вторая тоже. Против моей воли отошла в лучший мир.

– Экий ты бедняга, милостивый пан.

– Третья моя супруга, упокой бог ее душу, из жалости к первым двум сама отправилась на тот свет.

– Как это – из жалости, пан Гемба? Первый раз слышу, чтобы новая супруга жалела своих предшественниц.

– У нее было доброе сердце. Жаль было ей, что те мучились со мной. Вздохнула, глазками повела, тут и жизнь ее кончилась. Голубиное было сердце, попик мой, голубиное, – шляхтич жалобно шмыгнул носом, а затем, схватив его двумя пальцами, высморкался далеко и метко – прямо в угол за печью. – Не такая была, как четвертая. Четвертая-то была гордячка, без палки не подступишься…

– А сколько же, ваша милость, было их у тебя?

– Сколько было? Трудно припомнить. Впрочем, погоди… – шляхтич растопырил руку и начал считать по пальцам. – Агнешка первая, потом Анна, за ней, дай ей бог памяти, Мария, – пан Гемба вздохнул, немного помолчал, – Мария, голубушка моя, это та, у которой сердечко было ласковое. Четвертая была Ядвига. Ого! Татарин, а не женщина! Она меня на день в комнату запирала, а к себе только ночью допускала, да и то лишь, когда ей хотелось. Вот недобрая была женщина! Ох, и недобрая! Боже, неужели ты ей это простишь? Пятая – Зофья. Шестая – вновь Агнешка. Красивая, статная, великолепная женщина! А как она ходила! Как со слугами обращалась! Настоящая княгиня!

– Действительно, ладная история – шестерых жен пережить, – сказал квестарь. – Не каждый это сумеет. Знавал я одного, тот еще женихом так высох, что прежде чем ксендз благословил его, бедняга протянул ноги. Меня только удивляет, что ваша милость за седьмой молодкой тянется, словно какой-нибудь подсолнечник за солнцем.

– Тоска меня гложет смертная. Я люблю веселье и супружеские беседы. Пусть бы иногда и покрикивала, лишь бы пусто в доме не было.

– Если так, то пан Литера причинил тебе обиду смертную, за что обязательно попадет в ад. У меня к нему тоже дело есть, так что не избежать ему вечных мук. Я уж постараюсь об этой, но теперь обратим наши помыслы к пище. Мойше все приготовил и ждет.

Молодая еврейка подавала на стол. Пан Гемба, одолеваемый воспоминаниями, все еще продолжал грустить и кушал без всякого аппетита, схватил лишь баранью ножку и, меланхолически орудуя над ней, заглатывал внушительные куски мяса. Брат Макарий действовал более активно и пил по очереди за упокой души всех бывших жен шляхтича.

Эконом в беседу не вмешивался, но подвинулся поближе к столу и тоже занялся едой. Мойше стоял около стола, горестно причмокивал губами, качал головой и при каждом новом кувшине вина печально охал, словно отрывал его от своего сердца.

– Не хнычь ты тут, иудей, – рассердился на него квестарь, – ведь всякую охоту к еде отбиваешь, а это великий грех. Я только хотел тебе сказать, что кормишь ты не хуже Матеуша. Но теперь вижу, что ты никудышный хозяин.

– А разве я могу быть уверен в ваших кошельках?

– Ой, нехорошо, Мойше, – воскликнул брат Макарий, – нехорошо сомневаться в щедрости благородного шляхтича и отбивать аппетит у бедного квестаря.

Пан Гемба повернулся к корчмарю и схватил его за пышную бороду.

– Вот дам я тебе выволочку, как бог свят!

– Ой, пан, зачем вы обижаете? Разве я сказал что-нибудь? Ну, хорошо, хорошо. Ведь я знаю, что вы – пан богатый и кошелек у вас увесистый.

– Ну, так давай еще два кувшина вина, да поскорее!

– Что делать, дам. – Мойше вытащил из рук шляхтича украшение своего лица и убрался в угол.

– Тоскливо мне, почтенный поп. Ты должен придумать какое-нибудь remedium[32], иначе от меня одни кости останутся и придется мне отправляться в небесную обитель.

Брат Макарий ел так, что за ушами трещало, а речи пана Гембы пропускал мимо ушей и отвечал на них мычанием. Жирная подливка к баранине капала ему на рясу, но он не обращал внимания. Его монашеское одеяние уже давно лоснилось от множества таких пятен и было сильно засалено, это надежно защищало квестаря от дождя и сырости. Шляхтич между тем присматривался к эконому, который под его взглядом весь съежился, пытаясь спрятать лицо.

– Знаю я одну песенку, она тебе слух порадует, – сказал квестарь, уминая жаркое, – но ее не пристало петь вдовцу.

Пан Гемба недовольно поморщился и что-то пробормотал, не спуская глаз с эконома.

У меня была девчонка, Тра-ля-ля, тра-ля-ля… —

запел квестарь, размахивая полуобгрызенной костью.

– А это кто? – вдруг спросил шляхтич, показывая пальцем на эконома, который, испугавшись, уронил кубок, залез под стол и долго искал его там.

– Да тут один человек хочет в монастырь вступить и ходит вместе со мной, чтобы совершенствоваться в разных добродетелях.

– Я его знаю, – заявил пан Гемба, – только не припомню, где видел.

– Он старый грешник, поэтому ты, пан Гемба, должен его знать, но не забивай этим себе голову – он не стоит твоего внимания. Давай лучше споем. Мотив запомнить легко.

У меня была девчонка, Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Носик, как у поросенка, Тра-ля-ля, тра ля-ля.

Шляхтич стал вторить, но голос у него был хриплый и песня не звучала.

Внезапно эконом, сгорбившись, рванулся к двери и скрылся в темноте. Квестарь бросился за ним. Пан Гемба в изумлении раскрыл рот, так и не допев «тра-ля-ля».

Брат Макарий сразу наткнулся на эконома, который бросился к нему и прилип словно репей. Впотьмах квестарь нащупал на шее эконома веревку.

– Отец мой, – испуганно лепетал эконом, – найди какой-нибудь сук покрепче и повесь меня, как раньше хотел.

Брат Макарий догрыз кость и спокойно ответил:

– Я же говорил, что ты балбес, почтенный пан эконом.

– Повесь меня, отче преподобный, – скулил эконом, – пожалей моих деток.

– Побойся бога, что тебе вдруг охота припала болтаться на ветке? А что будет с вином, которое ты мне обещал? Ты думаешь так легко отделаться от меня? Ах, подлец, тебе крепкого стало жаль! Нет, брат, не выйдет!

– Отец мой, получишь все, что я обещал, только вешай скорее.

– До сих пор не слыхивал, чтобы повешенный вино отдавал.

– Возьмешь из моей избы все, что пожелаешь.

– Среди монастырской братии дураков нет. Сначала давай вино, а уж потом я тебя повешу, ты этого заслужил. Да что это ты так перепугался, чего это ты заторопился на тот свет?

Эконом упал на колени и принялся целовать ноги квестаря.

– Отче преподобный, я пана Гембу увидел, а это хуже, чем черта рогатого встретить. Я лучше буду висеть на сухой ветке.

– А я тебе сказал, что не будешь.

– Тогда я сам повешусь, отец мой.

– Ах ты, дрянь этакая, дубина стоеросовая, язычник паскудный. Хочешь себя жизни лишить? Да разве ты дал себе жизнь, ослиный выродок? Вот если бы я тебя повесил – туда тебе и дорога, и как только придет охота, я это сделаю не мешкая. Теперь же возвращайся в корчму, я весь дрожу и могу до костей промерзнуть, а это плохо влияет на мочеиспускание.

– Смилуйся, отец мой, ради моих деток, повесь меня, иначе меня ждет страшная участь.

– Не повешу!

– Повесь!

– Что же плохого тебе сделал пан Гемба, что, увидев его, ты заспешил в петлю?

– Да он к моему пану в гости приезжал, вместе мед они попивали и всякие развлечения придумывали.

– Кто пьет мед и развлекается, тот не может быть дьяволом, поэтому твои опасения неосновательны. Я лично знал одного святого, который хлестал водку не хуже, чем шляхтич в осеннюю погоду, а богу все-таки угодил.

Эконом разревелся, как богомолка на паперти.

– Он расскажет моему пану, что я службу бросил и пана своего опозорил, дал себя бабам одолеть.

Брат Макарий засмеялся так громко, что собаки подскочили к ним и принялись обнюхивать.

– Этого ты не бойся, почтеннейший. Пан Гемба храбрый только на словах, сейчас я ему все растолкую, и пусть я не буду достоин носить монашеской одежды, если не сумею его убедить, что он, рассказывая про тебя, повредит лишь самому себе.

– Лучше повесь меня, святой отец.

– О святая Патриция! – закричал, рассердившись, квестарь. Он схватил эконома за шиворот, повернул к себе задом и дал ему такого пинка пониже спины, что тот влетел в корчму и врезался лбом в стену. Потирая руки, квестарь вошел вслед за экономом и продолжил песню:

У меня была девчонка, Тра-ля-ля, тра-ля-ля…

Но пьяный пан Гемба уже спал, уронив голову на руки, распластанные на столе. Брат Макарий окропил его вином и позвал корчмаря.

– Говорю я тебе, Мойше, что ты скуп, как сапожник Мартин, который сам не ел, все набивал кубышку, а теперь червей кормит, и никто, кроме меня, о нем не вспомнит. Неужели ты хотел бы, Мойше, чтобы я и о тебе читал заупокойную? Я очень не люблю этого. Люди для того и существуют на свете, чтобы жить да наслаждаться жизнью, данной богом. Для этого у нас есть брюхо, язык и глотка. Да и руки нам в этом помогают – они дают возможность получить удовольствие от осязания прекрасного и используются также при подношении божьих даров ко рту.

– У меня есть свои молитвы, и мне ничего больше не надо.

– Я совсем не тороплюсь по тебе панихиду служить: хозяин ты хороший, порядок знаешь отлично. Только скряга ты ужасный. Для таких, как говорит один из отцов церкви, приготовлены специальные чаны с кипящей смолой.

– У меня свой ад. Разве я лезу в ваш?

– Ад один. У отца небесного нет времени приглядывать за несколькими такими заведениями. Хватит одного на всех. Я это знаю от набожного юноши, который заблудился, попал в пасть адову и никак оттуда выбраться не смог. Он там и евреев видел и шляхтичей, кипевших в смоле, а мне подробно рассказал об этом потому, что мне было крайне любопытно, ведь сам я туда не попаду, а знать должен все.

– Ну если я в одной смоле с моим паном буду сидеть, так это уже неплохо.

– Почему так, Мойше?

– Почему? Пан мне много денег должен. Так вот, если он умрет, не отдав мне долги, я думаю, там нас рассудят.

– Много же ты ему, видимо, одолжил, если думаешь долг таким образом получить.

– А что мне делать? Квестари ко мне заходят, пан дукаты в долг берет, мужики не платят – о чем же мне еще думать?

– Квестари, помни это, Мойше, облагораживают твое языческое заведение, а что касается твоего пана, так не надо было ему давать в долг. Любопытно, другие тоже совершают такие ошибки?

– У каждого еврея есть свой пан.

– Эй, почтеннейший эконом, достань-ка у пана Гембы кошелек и заплати корчмарю наличными. Поистине он беден, раз у него пан тянет дукаты.

Эконом вздрогнул, не решаясь выполнить приказ брата Макария.

– Делай, что говорю, – продолжал квестарь. – Когда шляхтич трезвеет, он становится таким выжигой, что гроша ломаного не заплатит. А свидетелей, пожалуй, звать не надо, потому что он сам вызвался понести расходы в обмен на беседу со мной и за всяческие удовольствия, которые из этой беседы вытекают.

– Да как же я шляхтича, отец мой…

– Ищи кошелек, а то я разбужу пана Гембу и расскажу ему, кто ты. Тебя ждет кол или какая-нибудь другая модная казнь.

Эконом, весь дрожа, залез пану Гембе за пазуху, откуда, поискав немного, вытащил мешочек и бросил на стол, а сам, как ошпаренный, отскочил в угол.

Мойше схватил кошелек и начал проворно его ощупывать и вывертывать. Но, увы, кошелек был пуст, как похлебка в великий пост.

– Кто же мне заплатит? – воскликнул он в ужасе. Брат Макарий взял кошелек и, убедившись, что Мойше не ошибся, беспомощно развел руками.

– У меня были самые хорошие намерения, но если твои гости, мой дорогой Мойше, не обладают честностью, я ничего поделать не могу. Мог ли я, по-твоему, отказаться от приглашения?

Мойше дергал себя за бороду, крутился, как одержимый, хватался за голову.

– Чтоб меня холера взяла, чтоб я не родился, чтоб мне пасхи не дождаться! Это же грабеж!

– Не печалься, Мойше. Я обо всем расскажу святому Петру, а он тебя вознаградит с лихвой. Я не раз так делал, он ко мне хорошо относится. А теперь я хочу спать. И прошу тебя, не мешай мне своими сетованиями, потому что я этого не потерплю. А ты, почтенный эконом, ложись на скамейку, потому что нет ничего хуже недосыпания и недоедания.

Пан Гемба что-то рявкнул сквозь сон, на мгновение проснулся, испуганный собственным голосом, обвел бессмысленным взглядом комнату и снова упал на стол, попав усами в разлитое пиво.

Квестарь удобно расположился на скамье, подсунув мешок под голову, надвинул капюшон на лицо и, покрякивая от удовольствия, заснул. В животе у него приятно урчало.

Глава шестая

Едва утренний свет проник сквозь оконца в комнату и завиднелись очертания столов и громада печи, брат Макарий потянулся так, что кости захрустели, отогнал назойливых мух, которые лезли прямо в нос, сел на скамью и протер кулаками глаза. Немного поодаль мощно храпел пан Гемба, и жупан, которым он накрылся, спасаясь от ночной прохлады, надувался, как арбуз, а брюхо шляхтича, казалось, хотело взлететь под потолок. Квестарь всунул ноги в сандалии, пригладил на затылке волосы, зевнул, как медведь, и поднялся с лавки. Скривившись, как тяжело больной человек, и жалобно вздыхая, он дополз до печки. Заглянул в один горшок, в другой, но они были пусты, и ему пришлось оставить мысль о том, чтобы перекусить что-нибудь в это утро. Возле печки он обнаружил эконома, который посвистывал во сне и сердито поводил усами. Квестарь толкнул его в бок. Эконом, ничего не понимая, открыл глаза и, увидев квестаря, упал на колени.

– Не вешай, пан милый! – взмолился он.

Брат Макарий схватил его за чуб и поставил на ноги, но эконом стоять не мог, ноги у него подгибались, словно соломенные.

– Слушай, ты растяпа, – зашептал брат Макарий, приложив палец к губам.

Эконом так и присел от страха. Квестарь показал на пана Гембу, которому снилось, видимо, что-то неприятное: он ворочался с боку на бок, сбивая жупан, натянутый на голову. Приказав эконому взять мешок, квестарь на цыпочках добрался до двери, заскрипевшей под его рукой. Вдруг они оцепенели от страха, так как шляхтич внезапно завопил не своим голосом: «Караул!», вскочил, сбросил жупан, постоял, широко расставив ноги, обвел комнату ничего не видящими глазами и вновь повалился на лавку. Они подождали, пока шляхтич захрапит, и потихоньку вышли во двор. Глухо зарычали собаки, но сильное утомление не позволило им броситься на брата Макария и эконома.

Конь стриг ушами и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Трава возле него была вся выщипана. Увидев эконома, конь заржал; квестарь погрозил кулаком, а эконом похлопал лошадь по крупу. Брат Макарий тем временем проверил бочонок, беспокоясь, не опустел ли он, и, успокоенный, отвязал коня. Они вышли на большак.

Эконом вертелся под ногами и заискивающе посматривал на квестаря. Брат Макарий, однако, не обращал на него никакого внимания. Он был зол: в горле пересохло, а промочить было нечем. Наконец он решился: выбил пробку и присосался к отверстию бочки. Послышалось бульканье, через некоторое время квестарь заткнул пробку, да так ловко, что не пролил ни капли. Он вытер рот и уже бодро посмотрел вокруг.

– А теперь во имя отца… – сказал он, зашагав вперед.

– Отец мой… – начал было эконом, но, заметив недоброжелательный взгляд квестаря, умолк.

– Что тебе?

– Отец мой… что со мной будет?

– Ты – мой пленник и помалкивай.

– Да я боюсь.

– Мне надо уладить кое-какие дела, а затем, хам ты этакий, я пойду к тебе за обещанным вином, которое к тому времени станет более выдержанным и более приятным на вкус. А теперь ступай за мной.

– А мой пан? Ведь если он узнает, то повесит меня обязательно.

– Это было бы неплохо, потому что ты самый настоящий прохвост, но повесить тебя имею право только я. Исповедать тебя и повесить. А раз я подарил тебе твою мерзкую жизнь, то ты не дрожи от страха, я этого не люблю.

– А моего пана ты не боишься?

Квестарь засмеялся: к нему вернулось хорошее настроение.

– Как же можно бояться того, чего нет?

– То есть как это нет?

– Для меня никакого пана нет; поэтому и твоего тоже нет. Это простой логический вывод. А чего нет, того и бояться нечего. Понял?

– Понял.

– Ничего ты не понял. Но это и лучше. На что тебе ум, когда мудрецы без сапог ходят.

– А если бы мой пан тут появился, то его тоже не было бы? Скажи, отец мой.

– Если бы он явился, то для меня его не было бы, а для тебя он был бы, потому что, будучи твоим паном, он здесь был бы паном для тебя, а поскольку он не мой пан, для меня его не было бы. Понял?

– Понял.

– Ничего ты не понял, потому что болван.

– Но мой пан – для всех пан.

– Мелешь, как пузатый капуцин на ярмарке. Говорю тебе: если его нет, то нет и пана. Из этого ясно следует, что поскольку ты есть, то ты и пан. А поскольку я с тобой, то я – твой пан, ибо я есть. А что есть, то есть. Понял?

– Все понял.

– Ох, сдается мне, что ты поглупел еще больше, чем прежде.

Эконом почесал затылок.

– Отец мой, если мой пан нас встретит, то кто будет моим паном? Ты или мой пан?

– Я скажу твоему пану, что я тебя повесил.

– Но ведь я жив.

– Для него ты висишь, а тело твое клюют вороны и пожирают лесные звери.

– А для тебя?

– Для меня, поскольку я тебя не повесил, ты принадлежишь мне, и закрой свою мельницу, мне противна твоя тупость. Птицы начинают петь, нам пора в путь.

Они двинулись по дороге, ведя за собою коня, на котором были привьючены бочка и мешок квестаря. Шли не торопясь. Квестарь бормотал вполголоса какие-то забавные монологи, при этом он улыбался и весело подмигивал. Эконом все время прислушивался, не раздастся ли на дороге конский топот, и заодно высматривал местечко, куда при случае можно было бы дать тягу. Было тихо, но природа поспешно пробуждалась к жизни, и хор пернатых становился все громче.

Квестарь с экономом безмятежно отмерили добрый кусок дороги и вдруг услышали в придорожных кустах какое-то повизгивание, кряхтение, шепот и приглушенный смех. Эконом вздрогнул и вмиг спрятался за лошадь. Квестарь приподнял рясу и отважно полез в кусты. Он раздвинул ветки и даже причмокнул от удовольствия. Затем поманил эконома. Тот осторожно приблизился, дрожа всем телом, готовый улизнуть при первой опасности. Но то, что он увидел, заставило его забыть всякую осторожность. Эконом остановился как вкопанный и разинул рот.

На прогалине в ивняке лежали на траве молодая девушка и отец-францисканец в коричневой рясе. Монах действовал весьма смело, а девица, визжа и захлебываясь от удовольствия, хлопала его по рукам, шарившим с довольно определенной целью. Монах целовал ее в губы, что-то горячо говорил и делал это весьма свободно, не встречая со стороны девицы особого сопротивления. Квестарь смотрел с величайшим удивлением на ее обнаженные бедра, приминавшие траву. Брат Макарий с экономом так и стояли бы как пни, если бы их не заметила девица. Протянув к ним руку, она весело воскликнула:

– Ну и урожай на монахов в такую раннюю пору!

Францисканец, злой оттого, что ему помешали совершить утреннее моление, обернулся и закричал:

– Как вам не стыдно, грешники без чести и совести, подсматривать за молодой девушкой.

– Действительно, это дело позорное, недостойное одеяния, которое я ношу, – ответил брат Макарий, – но мой грех уменьшается троекратно, поскольку предмет греха обладает такими замечательными достоинствами.

– Хорошо сказано, отец мой, – заявил францисканец, – и я с тобой согласен in extenso.[33] То, что так захватывает наши души, возвышает нас, даже если это само по себе и является чем-то греховным.

– Неужели и ты, отец мой, умеешь говорить такие слова? – воскликнула девица. – Так укладывайся рядышком, тогда я буду чувствовать себя совсем как в раю.

– Дело это само по себе стоящее, – ответил брат Макарий. – Меня несколько смущает лишь присутствие отца-францисканца, он, как я вижу, в этих делах большой мастер и с ним соперничать, пожалуй, нелегко.

– Кто от поединка уклоняется, у того сабля ржавеет, – засмеялась девица.

– Эй, Кася! – пожурил ее францисканец. – Кто беззаботно транжирит свое богатство, того ожидают вечные муки.

– Правильно, – добавил брат Макарий, – обладание богатством налагает на нас обязанность скромности.

Девица сложила руки, прикрывая груди, нескромно высовывавшиеся наружу, изогнулась, как горностай, и подмигнула квестарю.

– Странно. Ведь скромность противоположна греху гордыни, который требует самого сурового наказания. А разве это не гордыня относиться с презрением к тому, что может доставить удовольствие другим. Разве можно лишать ближних радости? Разве можно впадать в гордыню из-за того, что дала природа?

– Девица отчасти права, – заключил францисканец, – так как гордыня ведет к эгоизму. Да что бы она одна делала со всем тем, что у нее есть?

– Вот именно, что бы я делала? – засмеялась красавица.

Брат Макарий почесал бородавку.

– Безусловно, это дело достойно одобрения. Меня просто удивляет твоя мудрость, Кася, и то, что ты так смело идешь на самоотречение и возвеличиваешь добродетель, именуемую скромностью. Небо не оставит тебя, и на тебя снизойдут необыкновенные милости. Моя мамаша всегда говорила мне: «Сын мой, смотри никогда не возносись над другими, а что имеешь хорошего – поделись, потому что другим, может быть, как раз этого и не хватает». Умная была у меня матушка, как теперь убеждаюсь.

– А я, – сказал францисканец, – больше всего ценю искусство исследования и не пропускаю ни малейшей возможности, чтобы не изучить чего-нибудь. Вот, например, иду я сегодня, прославляя всевышнего, давшего природе стократ по сто способов проявления его могущества в прекрасном труде созидания, как вдруг вижу Касю, которая прилегла отдохнуть у дороги. Из чисто философских побуждений я начал ее исследовать. Ведь если мы восхищаемся красотами природы, утренним великолепием, алмазной чистотой росы, можно ли пренебречь познанием красоты человека? Нельзя быть пастырем, не зная овечек. И вот моя привычка к философии вдохновила меня предпринять данное исследование, причем я должен признаться, что эта наука оказалась благодарной и полезной.

– Эй, почтенные философы, – крикнула Кася, оправляя юбку, – а не найдется ли у вас чего-нибудь перекусить?

– Кое-что необходимое в пути у меня найдется, – ответил отец-францисканец.

– А у меня есть чем горло промочить, – добавил брат Макарий.

– Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, приступим к еде, ибо с приходом еще одного мудреца с философией у нас что-то ничего не получается.

– Напротив, – сказал брат Макарий, – поскольку ты, отец мой, познакомился с предпосылками, надо теперь строить самый вывод. Итак, primo,[34] краса природы полезна человеку; secundo [35], человек есть малая частица прекрасной природы, ergo [36], отсюда бесспорно вытекает, что все то, что человек делает, является благом. Таким образом, настойчивость в познании красоты и добра составляет прелесть философии, матери всех наук. И не будет ли дальнейшим проникновением в суть вещей то, что я углублюсь в исследование твоей еды, а ты, отец мой, в изучение моего напитка!

Девица захлопала в ладоши и расцеловала обоих монахов в щеки. Она проделала это так мило, что оба, ухватившись за места, к которым она прикоснулась губами, смотрели на девицу взглядами, полными нежности.

– Вижу, – воскликнула Кася, – что и я, преподобные отцы, многому научусь от вас и стану опытным философом. Давайте же поскорее примемся за эту науку.

Францисканец порылся в своем мешке и скоро извлек на свет божий жареного гуся, две отличные куропатки, подрумяненное кроличье филе и порядочный кусок сыра. Брат Макарий, как следует ознакомившись с научными препаратами отца-францисканца, не заставил себя долго ждать и вместе с экономом принес бочонок водки. Францисканец поднял его, потряс над ухом и, довольный результатами своих исследований, аккуратно положил на траву.

– А ты, отец мой, – спросила Кася, расправляясь с куропаткой, – разве не намерен углубить свои познания? Я с удовольствием стала бы твоим учителем.

– Всю жизнь мечтал о таком наставнике, – сказал квестарь, хлопоча над гусиной грудкой, – однако мое образование пошло другими путями, и боюсь, что сегодня я уже не смогу сделать соответствующих выводов.

– Вот недостаток узкого образования, приводящего к однобокости, – вставил свое замечание и отец-францисканец.

– Я тоже так думаю, но что поделать, если раньше я не встретил людей столь мудрых, какими я позволяю себе считать вас.

– Речь твоя изысканна, – сказала Кася, – если же ты удовлетворишь мое любопытство, я буду считать тебя человеком исключительно любезным. Скажи, кто этот усач, твой товарищ?

Квестарь посмотрел на эконома, сидевшего на корточках под кустом и довольствовавшегося самой тощей частью кролика.

– Это один важный пан, с которым я веду интересные беседы о бренности жизни. Он отказался от высокого поста, чтобы проводить время в дискуссиях со мной.

Кася бросила на эконома многообещающий взгляд и улыбнулась. Тот опустил голову и не подавился косточкой лишь потому, что на помощь ему поспешил квестарь, он стукнул эконома по шее, отчего кость выскочила, не причинив никакого вреда.

– Действительно, – сказала Кася, – в нем с первого взгляда виден пан высокого полета, раз его беспокоят мелкие косточки. Хотела бы я знать, пан, кем вы были У магната: постельничим или камердинером?

Эконом удивленно вытаращил на девушку глаза и жадно хватал воздух ртом, как рыба, вытащенная из воды, но так и не смог выдавить ни единого слова.

– Ни тем, ни другим, – ответил за него брат Макарий. – Кем он был, ему нельзя сказать. Он связан страшной клятвой, и, пока странствует со мной, он не будет этого разглашать, чтобы не загордиться.

– Я сразу увидела, что беседую с человеком выдающимся, – заявила Кася, кокетливо улыбаясь эконому.

– Слава богу, что в азбуке много букв, – прервал их разговор отец-францисканец, увиваясь около бочонка. – Мы познакомились лишь с тремя из них и уже счастливы, а впереди еще так много осталось. Я мог бы даже воспеть это в стихах или посвятить этому краткую речь.

– Лучше будет, преподобный отец, – сказал квестарь, – если тяжесть этого бочонка ты распределишь между всеми нами. Ведь нехорошо, когда один надрывается от тяжести, а другие сидят с пустыми руками.

– Эта тяжесть мне вполне посильна, – сказал францисканец, передавая бочонок квестарю. – Однако я с благодарностью отмечаю вашу добрую волю и искреннее стремление помочь ближнему.

Кася тоже попробовала вес бочонка, а эконом довольно долго возился с ним, воспользовавшись тем, что квестарь с отцом-францисканцем увлеклись обсуждением различных ученых вопросов. Францисканец при этом ссылался на «Великое зерцало примеров» и приводил из него цитаты, столь удивительные и непонятные, что квестарь лишь покачивал головой и в свою очередь припоминал кое-что из ученой книги «Труба громогласная», над страницами которой он дремал в монастыре.

За спором они и не заметили, как красавица Кася, кивнув эконому, шмыгнула в кусты и там преподала ему вступительный урок, в результате которого эконом быстро превратился в заядлого философа.

– Где же Кася? – хватился наконец отец-францисканец, утомленный обменом мнений. – Я охотно приступил бы к делу, потому что предпочитаю абстрактной теории осязательное или, так сказать, эмпирическое познание.

– Измена! – воскликнул брат Макарий. – Девке оказалось мало ученых.

– Не дам ей отпущение грехов, и пропадет, как червь, в пучинах адовых, – рассердился отец-францисканец.

Квестарь рупором приложив руки ко рту, закричал:

– Почтенный эконом! Не злоупотребляй моим терпением!

– Кася, дрянь ты этакая, иди сюда. Я тебе что-то чрезвычайно интересное скажу, – закричал францисканец и потом добавил, обращаясь к квестарю: – Любопытство сгубило уже не одну женщину.

– Вот как нас обманули! – возмутился брат Макарий.

– Меня не удивляет этот факт, – заметил отец-францисканец. – Я уже кое-что заметил, когда этот тип пил водку. Кто обманывает при выпивке, тому нельзя доверять ни в чем другом. Он плохо кончит, так как задел интересы воинствующей церкви. – При этих словах францисканец вытащил из-под рясы короткий меч и помахал им над головой.

Квестарь сердито нахмурился.

– Нас подвела духовная пища, которую мы принимали, – заявил он, – но это ничего. Еще не нашелся человек, который провел бы меня. Спрячь, отец мой, это злодейское оружие: мой пояс будет пострашнее.

Он развязал узловатую веревку, которой подпоясывался, взял ее в руку и, наклонившись, словно гончая над следом, побежал в кусты.

Отец-францисканец успокоился и в одиночестве быстро осушил бочонок до дна, закусив остатком куропатки, валявшимся на земле. Немного спустя он услышал громкий крик: «Вот вы где, ангелочки!» – и многозначительное шлепанье веревкой по спине. Не успел он закончить «Отче наш», как из-за кустов появились беглецы. Брат Макарий с победоносным видом вел Касю за передник.

– Как же это ты, девка, позволила пренебречь ученым спором? – укоризненно спросил францисканец.

– А вот этот мой подлый товарищ собирался углубить установленное святым Фомой Аквинским понятие центра и стать в этом отношении умнее нас, да, к счастью, я помешал этому процессу познания. Однако я должен признать, что эта Кася с милыми ямочками на Щечках оказалась неплохим философом, поскольку в такой короткий срок ввела его в курс науки. Хорошо, что наш народ имеет такое стремление к знанию, но плохо то, что сразу рвется к практике, не познакомившись вначале с теоретическими основами.

– Я на тебя сердита, отец мой, – сказала девица, надувшись и бросая при этом многообещающие взгляды эконому.

– На меня, Кася? – всплеснул руками брат Макарий. – Да разве твой избранник в состоянии оценить столь мудрую философскую систему?

Кася топнула ногой.

–. А я все-таки сержусь на тебя.

– Почему же?

– Ты сам – невежда, которому, кроме пустой болтовни, ничего не надо, а другому, алчущему света, не позволяешь прозреть.

– Так нельзя говорить, – серьезно заявил францисканец. – Наше положение позволяет воспринимать всяческие познания в целях дальнейшего совершенствования. А другим это кружит голову, и они, попробовав сладкого вина философии, не захотят никакой другой деятельности. Поэтому я забираю тебя, Кася, с собой, а отец с приятелем пойдут своим путем и будут продолжать жизнь, достойную подражания.

Брат Макарий погрозил за спиной Каси кулаком эконому и состроил такую мину, что тот, вытаращив глаза, стоял как столб.

– Ну, пора в путь-дорогу, – закончил свою речь францисканец. – Ты, отче, куда теперь направишься?

Квестарь подпоясался веревкой, пренебрежительно толкнул ногой пустой бочонок и велел эконому седлать коня.

– Я пойду в противоположную сторону, – ответил он. – Мне было очень приятно встретить монаха столь умного, что просто удивительно: ведь не будь на тебе рясы, я подумал бы, что имею дело с каким-либо знаменитым профессором Краковской академии.

– Мы расстаемся, а так как страна наша обширна и мы, вероятно, не скоро встретимся, я могу открыть тебе одну тайну. Ты правильно подметил, что для монаха я' слишком хорошо образован, поэтому я расскажу тебе то, чего другие знать не должны. Я квестарь одного монастыря. Однако мне стало известно, что в этой округе я в своей квестарской одежде ничего не добьюсь потому, что тут подвизается ловкач из ловкачей, который ободрал всех до нитки, и при одном виде серой рясы люди закрывают двери на засовы и превращают дома в неприступные крепости. Поэтому я надел рясу францисканца – этот орден здесь мало известен, – чтобы хитростью содействовать распространению добродетели милосердия. А поскольку ты, отец мой, будучи уверен в своих квестарских способностях, направляешься именно в ту сторону, предостерегаю тебя, что этот путь ты избрал напрасно. Нашелся квестарь поумнее нас, большой мастер пить вино, пиво да мед. Я тебе это говорю по дружбе, которую ты завоевал у меня.

Брат Макарий, приложив руку к груди, почтительно поклонился.

– И ты, брат, пришелся мне по сердцу.

Они упали друг другу в объятия. Кася, увидев это, вмиг последовала их примеру и очутилась в объятиях эконома.

– Расскажу тебе, брат мой, еще одну вещь. От умных людей я слышал, что в Тенчинском замке иезуиты такие странные штучки вытворяют с пани Фирлеевой. Я хочу сорвать их замыслы, подстроить им одну штуку. Но это вторая тайна, ты больше никому о ней не говори, потому что отцам-иезуитам каждый охотно подложил бы свинью, и меня могут опередить. А я задумал неплохое дело, но подробности рассказывать еще нельзя.

– Первый раз слышу об этом, – удивился брат Макарий, – правда, я здешних мест почти не знаю, и это обстоятельство как-то прошло мимо моего внимания. Желаю тебе успешно осуществить задуманное, потому что нет ничего приятнее видеть дурацкое выражение на лице иезуита, который попал впросак. Я готов прочитать несколько лишних молитв за успех такого дела.

– Небеса воздадут тебе за это; там по горло сыты жульническими проделками отцов-иезуитов, пачкающих наше доброе имя.

– Ну, прощай, брат!

– Прощай! Пусть на пути твоем не будет камней и ухабов.

Квестари еще раз упали в объятия друг друга и нежно расцеловались.

– Ну, Кася, раз мы так приятно начали наш tri-vium,[37] будем продвигаться вперед в науке. В ветхом завете Экклезиаст говорит, что всему свое время: и объятиям, и расставанию. Разве я не молод и мое время не пришло? – сказал францисканец.

Кася привела в порядок платье, съехавшее с плеч, потрепала эконома по щеке и не без сожаления сказала:

– Все хорошее скоро кончается. Жаль, что я не повстречала тебя раньше преподобного отца-францисканца. Теперь, однако, я должна получить то, что он мне обещал.

– Постой, постой, Касенька, – воскликнул брат Макарий, – наконец-то я вспомнил, где я тебя видел, душенька моя!

– И я тебя хорошо помню. Ты – та самая бездонная бочка, пугало моего отца, уважаемого корчмаря Матеуша.

– Вот это я и хотел сказать, ловкая девица; предвижу, что ты далеко пойдешь.

– Ну, вы не особенно нежничайте, а то у меня слезы текут в три ручья, как на страстную неделю. А мы должны избегать печали, ибо она не украшает нас. Ну, а теперь – в путь, – проговорил францисканец.

– Прощайте, – помахала рукой Кася и послала воздушный поцелуй эконому, который заговорщически подмигнул ей и лихо подкрутил ус.

Итак, они разошлись в разные стороны. Пройдя несколько десятков шагов, брат Макарий оглянулся, но уже не увидел на дороге ни францисканца, ни Каси. Они, вероятно, опять скрылись в кустах, чтобы погрузиться в изучение природы.

– Ну и девка, – вздохнул умильно эконом, – кровь с молоком.

– Вот видишь, болван, теперь тебе будет легче на суку болтаться.

Квестарь влез на коня, потому что дорога была разбита и приходилось идти по щиколотку в пыли. Они продвигались не спеша, понемногу начало припекать солнце, и жара так донимала их, что они очень скоро устали.

В полдень квестарь выбрал липу поразвесистее, и под ее ветвями они устроили привал. Гудели пчелы, с лугов доносился медвяный запах нагретых солнцем цветов и трав. Брат Макарий растянулся под деревом и, заложив руки за голову, уснул. Время от времени он сгонял с лица докучавших ему оводов и сердито ворчал, посылая эти божьи создания ко всем чертям. А эконом никак не мог забыть Каси. Он то и дело вскакивал, всматривался вдаль и так громко стонал, что квестарь, которому эконом мешал спать, выругал его. Через некоторое время, пользуясь тем, что квестарь уснул, эконом украдкой встал и скрылся в том направлении, откуда они пришли.

Когда брат Макарий проснулся, эконома и след простыл. Хуже того, вместе с пленником пропал и конь, остался лишь мешок, к счастью, нетронутый. Квестарь задумался над изменчивостью дружбы и поклялся, что эконом не минует его рук, но, торопясь по более важным делам, перестал заниматься анализом событий и подбирать точные определения, характеризующие поступок своего спутника; он взвалил мешок на плечи и двинулся пешком в Тенчин.

К вечеру брат Макарий добрался до слободы.

Около замка шум царил необычайный; дворовые следили за тем, чтобы крестьяне закончили работу до захода солнца. В воздухе мелькали плетки, сыпались ругательства и стоны крепостных сливались со щебетаньем ласточек, носившихся между домами. Брат Макарий, делая вид, что собирает милостыню, прошел через калитку в стене, окружавшей слободу. Стражники хохотали до упаду при виде сгорбленного и покрытого пылью квестаря, едва передвигавшего ноги по выложенной камнем мостовой.

– Немного ты унесешь, поп, – кричали ему вслед, – ищи поскорее местечко, где могилу вырыть. Послушай нас, святой человек!

Брат Макарий разводил руками, тяжело дышал и в знак крайней усталости закрывал глаза. Кто-то бросил в него комок глины, кто-то запустил палкой. Квестарь, потешно задрав рясу, побежал, выкрикивая на ходу:

– Ай-ай, люди добрые, что вы делаете?

А вслед ему несся громкий смех стражи да летели словечки, которые обычно отпускают всадники, гарцуя на виду у неприятеля перед боем.

Брат Макарий благополучно миновал виноградники, покрывавшие южный склон холма, и добрался до сторожевой башни. На подъемном мосту сидели алебардщики и играли в кости.

– Эй ты, дьявольское отродье, куда прешь? – закричал кто-то из них, когда квестарь с невинным видом попытался пройти.

Брат Макарий остановился и торжественно благословил стражников.

– Да сопутствует вам счастье в этой игре. Пусть печется о вас святой Мирабон, покровитель игры в кости и других увеселений.

– Ты нам голову не морочь, скажи-ка лучше, что ты тут делаешь?

– Что за бросок! – воскликнул квестарь, подходя к игрокам. – Семнадцать очков! Ведь дурак так не бросит.

Толстый солдат посмотрел на квестаря более дружелюбно, сгреб выигрыш и бросил ему монету. Брат Макарий поймал на лету, дыхнул на нее и спрятал за пазуху.

– Теперь я сел бы играть хоть с самим всемилостивым королем, – хвастливо сказал он. – Подаяние с выигрыша приносит верное счастье.

– Ты зубы не заговаривай, поп, скажи, куда лезешь. Смотри, а то быстро с моим кулаком познакомишься! – сердито закричал один из солдат.

Квестарь сделал вид, что не слышит того, что говорит вспыльчивый стражник, и улыбнулся толстяку.

– Может бросим разок? У меня денег немного, но кое-чем поживиться сможешь.

– А не жаль тебе будет с мешком расстаться? – засмеялся кто-то из охраны.

– Проиграть в кости таким хорошим игрокам никогда не жаль. Ученье большего стоит, в другом месте восполню потерю. Мать моя, женщина удивительно разумная, учила меня с колыбели: «Играй, сынок, лишь с тем, кто играет либо лучше, либо хуже тебя. Если лучшему игроку проиграешь, научишься выигрывать. Если у худшего выиграешь, кошелек набьешь. Не играй с равными: тогда результат неверный и никакой выгоды в игре не будет».

– Я тоже так считаю. Видно, смышленая была у тебя мать. А кстати, она не в королевском ли обозе бывала, не у обозников ли ума-то набралась?

– Возможно. Как мне известно, она побывала на войне со шведами и там, наверное, многое узнала.

– Сразу видно, – кивнул головой толстяк. – Только у солдат жизнь идет с толком. Ты, поп, мне нравишься, и, если хочешь, мы сможем до темноты разок-другой переброситься в кости.

– Пусть сначала скажет, откуда он тут выискался, – настаивал недоверчивый стражник.

– Сиди и помалкивай, – огрызнулся толстяк. – Получить хорошего товарища дороже, чем прозябать в замке. Ну, поп, твоя очередь.

Квестарь взял кости, перемешал и бросил на каменную плиту. Все наклонились над ними, интересуясь результатом.

– Девять! – радостно воскликнул толстяк, подсчитав по пальцам. – Неважно получилось, почтенный!

– Первый блин комом, – возразил брат Макарий, усаживаясь поудобнее около стражников. – Покажи теперь, на что ты способен.

Стражник поплевал на руку, подержал кости и с громким криком выбросил их перед квестарем. Сидя на корточках, он поднимал каждую кость вверх и считал:

– Одиннадцать!

– Значит, я проиграл, – заявил квестарь, почесывая нос. – Не вышло!

– Да, брат, проиграл! – весело воскликнул стражник и протянул руку за выигрышем.

Брат Макарий достал запрятанную было монету и вручил толстяку.

– Ничего не поделаешь, приходится отдавать.

– Теперь я брошу на счастье, – сказал стражник, хлопнув квестаря по спине. Тот тоже не остался в долгу, и они оба рассмеялись так, что даже эхо загудело между стен.

– Еще разок? – спросил стражник. – А казны у тебя хватит?

– На проигрыш всегда хватит. Денег мало лишь тогда, когда милосердные люди хотят узнать, сколько их у меня.

– Молодец, поп. Ну, теперь я попробую.

Стражник перебросил несколько раз кости из одной руки в другую, потом высыпал их на кон.

– Пятнадцать!

Квестарь потеребил бороду, облизнул губы и, высунув язык, бросил кости.

– Всего десять. Опять ты, поп, проиграл.

Брат Макарий, скорчив смешную рожу, полез в кошелек и вытащил оттуда монету в полтора гроша. Стражник от радости хлопнул себя по бокам.

– С сумой пойдешь, – смеялся он над квестарем.

– Не вышло, ну и ладно. Играем до трех раз, – сказал брат Макарий. – Иду на две ставки.

– Вот это игрок! – засмеялся толстяк. – Ладно, сыграем на сколько хочешь.

У квестаря выпало тринадцать очков. Стражник свистнул от удивления и долго мешал кости.

– С каждым разом лучше. Научился, поп, играть.

– Должен же я когда-нибудь выиграть, – серьезно объяснил брат Макарий.

– Посмотрим! – закричал толстяк и с размаху бросил кости.

Стражники, опустившись на колени, принялись считать.

– Семнадцать! Семнадцать! – закричали они хором.

У толстяка от радости на глазах выступили слезы.

– Вот так я тебя обставил, поп! Полезай-ка снова в кошель, а то мой не любит долго ждать того, что ему причитается.

– Не вышло, – горестно простонал квестарь. Он долго почесывал бороду, но все же вынужден был достать монету.

– Еще одну! – потребовал стражник, захлебываясь от смеха.

Квестарь нехотя достал другую монету, долго осматривал ее со всех сторон и наконец протянул стражнику.

– Такая славная денежка была, – громко вздохнул он.

Это вызвало бурю восторга у присутствующих. Толстяк, гордо подбоченившись, торжествующе смотрел на солдат.

– Кто умеет играть, тот не проигрывает, – хвастливо заявил он, похлопывая по кошельку, висевшему у пояса. – А знаешь, поп, почему ты проиграл?

Брат Макарий покачал головой.

– Потому что я всем игрокам игрок. Самый лучший во всем Тенчине, да и на войне второе жалованье костями зарабатывал. Оттого-то у меня такая ловкость и я никогда не проигрываю.

– Эка! – возразил один из стражников. – А вчера Ясько кафтан проиграл.

– Ну, какой там кафтан, – махнул рукой толстяк, видимо, мало считаясь с мнением приятеля. – Он был старый, вот я и решил от него отделаться.

– А как с харчевыми? Наверное, есть не хотел? – насмешливо спросил другой.

– Одна вдова в слободе меня неплохо подкармливает, а мне осточертела эта иезуитская жратва.

– Что ни говори, – вставил квестарь, – а играть ты, почтенный солдат, умеешь, и не мудрено, что кости так и падают в твою пользу.

– Я с удовольствием сыграл бы еще, – оскалил зубы стражник, – а то у меня в кошельке пусто. Что ты на это скажешь, почтенный поп?

– Отчего не сыграть? Сыграем. Ведь я еще не все приемы этой игры усвоил. Но я хочу переменить условия.

– Что, серебра больше нет? Может, заложишь рясу? Я очень люблю преподобных отцов, когда они с голым задом по свету бегают.

– Ошибаешься, почтенный. Ставлю целую серебряную монету, – при этом брат Макарий показал стражникам талер.

Толстяк взял монету и попробовал на зуб, чтобы убедиться, не фальшивая ли. Осмотрев талер со всех сторон, он осторожно положил его на землю и начал шарить в своем кошельке.

– Да ты не ищи, – остановил его брат Макарий. – Если выиграешь ты, – монета будет твоя, если же я, то…

Стражники уставились на квестаря, который пытался придумать, что бы ему хотелось выиграть.

– На замок я играть не буду, – смеясь воскликнул толстяк, видя, что брат Макарий озирается по сторонам, как бы подыскивая подходящую ставку.

– А мне он и не нужен. Это – старая развалина, да, кроме того, в нем иезуиты что-то жгут, и зловонный дым за несколько стай[38] с ног сшибает.

– Что правда, то правда, – согласились стражники, – сказано хорошо. Вонь тут такая, что не продохнешь.

– Вернемся, однако, к делу, – прервал толстяк разговоры. – Выбирай, поп, ставку.

– Очень меня заинтересовала эта вонь, – сказал квестарь. – Поэтому если я выиграю, то пойду посмотрю, Не вошли ли иезуиты в сделку с дьяволами и не поджаривают ли души. Вот моя ставка.

Тощий стражник потряс алебардой и закричал?

– Пусть себе воняют сколько хотят, а я не пущу. Таков приказ управителя.

– Все равно поп не выиграет, – успокоил его толстяк. – Ну, не дурак ли ты? Ведь он со мной играет. Можешь спокойно разрешить.

– А если выиграет? – упирался стражник.

– Не выиграет. Не видел разве, как у него кошель усох?

Вдруг брат Макарий заметил Ясько, который подходил к сторожевой башне со стороны пивоварни. Тогда квестарь быстро изменил условия.

– Ладно, не буду играть на вход в замок. Кто ставит талер против меня, с тем я играю.

– Видишь, дурак, – фыркнул толстяк, бросая злобный взгляд на товарища. – Теперь вот приходится за талером лезть. А выигрыш верный, и говорить нечего.

Два талера заблестели на земле. Кто-то из стражников подбросил еще один.

– Я тоже ставлю!

– И я!

Любители легкого выигрыша набросали кучу серебра.

Тут к мосту подошел Ясько и, увидев квестаря, приветливо помахал ему рукой.

– Отец, – сказал он радостно, – ты будто с неба свалился.

– Постой, я занят тяжелой работой. Потом поговорим с тобой.

Ясько с интересом склонился над играющими.

– Смотри, преподобный отец, – предостерегающе сказал он, – это мастера своего дела. Они многих до нитки обобрали.

– Ну что же, раз взялся, надо играть. Во имя божие, почтеннейшие солдаты. Начинайте и будьте снисходительными к страннику, поставившему на счастье последнее. In nomine patris, что иначе означает: кто самый ловкий, тот жиреет от прибытка.

– Ой, смотри, отец, проиграешь, – печально сказал Ясько, когда один из солдат выбросил шестнадцать очков и, радостно потирая руки, отложил в сторону свою алебарду.

– Не бойся, о бедных бог печется.

Толстяк тоже выбросил шестнадцать очков и, довольный, стал подкручивать усы, посматривая на квестаря. Потом еще у одного выпало пятнадцать, у другого двенадцать очков. Ставка была высокая, искусство игроков соответствовало ей.

Пришла очередь квестаря. За его броском следили затаив дыхание. Брат Макарий собрал кости, вознес очи к небу и медленно растопырил пальцы. Кости упали на землю.

Стражники с такой поспешностью наклонились над ними, что стукнулись лбами.

– Сколько? – спросил квестарь. Самому протиснуться к костям и подсчитать очки ему не удавалось.

– Это работа дьявола, – рявкнул толстяк и откинулся назад.

– Чтоб ты сдох в тюрьме! – выругался тощий стражник.

Когда стало не так тесно, брат Макарий начал неторопливо считать.

– Шесть, шесть и шесть, а вместе восемнадцать, – сказал он, собирая талеры в кошелек. – Ну, на этот раз повезло. Моя матушка не обманула, говоря, чтобы я играл в кости лишь с сильными игроками, потому что тогда можно чему-нибудь научиться.

– Почему же ты, собачий сын, не позволил играть на вход в замок? И сам талер проиграл, и нам игру перебил, – разозлился толстяк на своего приятеля.

Стражники громко ругались, обвиняя во всем тощего солдата, который сердито фыркал и огрызался как только мог. Квестарь встал и подошел к Ясько.

– Ну, я готов теперь побеседовать с тобой, брат мой, – сказал он. – И проделаю это я охотнее, если ты меня угостишь ложкой каши и напоишь водой.

– Так пойдем, преподобный отец. Стражник преградил им путь.

– Не пущу! – грозно тараща глаза, закричал он и выставил алебарду.

– Брось ты свое усердие показывать, – сказал Ясько. – Этот святой отец известен своим благочестием и способностью изгонять злых духов. Сам управитель замка хочет познакомиться с ним и испытать его силу, потому что у нашего управителя в животе сидят девятьсот дьяволов, которые сильно докучают ему.

Стражник разинул рот и отшатнулся в испуге. Ясько и брат Макарий перешли мост, миновали крепостные ворота и направились в людскую. Навстречу им попадалось много солдат, а по стене у бойниц ходили стражники, что-то напевая вполголоса.

Близился ужин, с кухни доносился аппетитный запах жареного мяса и пшенной каши. Слуги бегали во всех направлениях, переругиваясь на ходу. Звенели подковы лошадей о камни мостовой, проносились с грохотом всадники по подъемному мосту. Солдаты в избах при свете лучин чистили оружие и, наверное, рассказывали друг другу какие-нибудь смешные истории, потому что оттуда то и дело слышались взрывы смеха. Из сада доносился запах роз, гвоздик и других цветов и так кружил голову, что брат Макарий с трудом избавился от этого запаха: превыше всего он ценил аромат кухни и готов был вдыхать этот аромат без конца. Квестарь заглянул в широко раскрытую кухонную дверь и, увидев, как слуги суетятся над котлами, причмокнул от удовольствия. Заметив, как один из слуг неосторожно пролил похлебку из чана, брат Макарий не сдержался и крикнул:

– Смотри, болван, что делаешь!

Слуга оглянулся и, увидев обеспокоенное лицо квестаря, нахально показал ему кулак. Тут в дело вмешался Ясько и дал малому хорошую взбучку за то, что тот позволил лишнее в отношении такой уважаемой особы.

Наконец они очутились в людской, где обычно ужинала прислуга. В комнате еще никого не было; брат Макарий с Ясько уселись за стол и завели беседу.

– А ты неплохой игрок, святой отец, если стражников на мосту так ловко обчистил.

– Ну, когда очень захочешь, то выиграешь, – ответил брат Макарий, позвякивая монетами за пазухой. – В этом ничего трудного нет.

– Может быть, ты какое-нибудь чудо свершил? – развел руками Ясько. – Иначе я в толк не возьму. Ведь они ползамка до нитки обобрали.

Квестарь усмехнулся, полез за пазуху и достал кости.

Ясько выбросил всего одиннадцать очков. А брат Макарий – восемнадцать. Во второй раз Ясько выбросил десять, а квестарь опять восемнадцать. Ясько перекрестился.

– Да это колдовство какое-то!

– Какое там колдовство: одна ловкость рук и ничего больше. Сколько тебе выбросить?

Ясько почесал затылок и долго думал.

– Сколько? Выброси шестнадцать.

Квестарь бросил кости на стол. Выпало шестнадцать очков. Ясько в испуге отшатнулся.

– Чудо! Настоящее чудо!

– Какое там к черту чудо. Человек мало-мальски умный, братец мой, всегда облапошит более глупого, который ищет объяснений в чудесах.

– А тебе, преподобный отец, можно в кости играть? Монахи говорят, что это грех.

– Как же это может быть грехом, когда сам господь Иисус Христос играл в кости и у него это неплохо получалось,

– Не верю. Кажется мне, святой отец, что ты богохульствуешь.

– Да нет, сущую правду говорю. И напомню тебе место из священного писания, где рассказывается про этот случай. Во время оно пришел Иисус Христос со учениками своими на гору и стал читать проповедь народу, а святой.Матфей и святой Лука, воспользовавшись тем, что он не смотрит, пошли за выступ скалы и начали играть в кости. И взял кости святой Лука и выбросил семнадцать очков, что в этой игре является хорошим результатом. И взял кости святой Матфей и выбросил восемнадцать очков, что в этой игре является самым лучшим результатом. И стал святой Матфей смеяться над неловкостью святого Луки. И пришел господь Иисус и выбросил девятнадцать очков. И сказал на это святой Матфей: «Господи, только без чудес. Мы тут на деньги играем». Из этого следует, что Иисус был недюжинным игроком и имел большую практику, если такое дело совершил.

– Значит, это было чудо.

– Не иначе. Тебе бы, братец мой, пришлось долго практиковаться, чтобы выбросить восемнадцать очков, а девятнадцати не удалось бы добиться никогда. Мне раз удалось совершить такое чудо, но мои партнеры были пьяны и их было нетрудно заставить поверить в это чудо. Но дело не в этом. Кости – игра благородная и милосердная, поскольку ей Иисус Христос посвятил одно из своих чудес. Так что ты, братец мой, не охаивай эту прекрасную игру, потому что она приносит огромное удовольствие. А кроме того, это игра христианская, она провозглашает равенство между всеми людьми на свете.

Сегодня обогащается один, завтра – другой, все зависит от того, кому в этот день выпадет счастье.

– Мудрый ты, отец мой, слушаю я тебя, ты словно молитву читаешь.

– Мудрый, потому что ты меня слушаешь, а ничто так не помогает мудрости, как человек, который ничего не понимает и хочет чему-нибудь у мудреца научиться. Однако уже стемнело. Неужели мне придется умереть тут от жажды и завалиться спать с пустым брюхом?

– Отец мой, кухни сначала должны обслужить гостей: сегодня в Тенчине большой пир.

– А у вас нет отдельной кухни?

– Как не быть, разве нас станут с господской кухни кормить? Да вот беда, сегодня все наши повара заняты. Отец Игнатий их всех приказал согнать в господскую кухню.

– А тот работник, что так бессовестно пролил похлебку?

– Это конюх, он попал на кухню случайно.

– Ну и порядки же у вас! А я бы такого, что без стыда и совести портит божьи дары, палками как следует угостил и выгнал бы вон да еще собак напустил на него.

– Эх, отче преподобный, был и у нас раньше порядок. Но с тех пор, как в замке появились иезуиты и начали молиться целыми днями, а нашей госпоже пообещали вечное блаженство, все переменилось. Наша госпожа ни за чем не смотрит, всем заправляет отец Игнатий, а он даже управителя замка не слушает. В часовне беспрерывно слышны молитвы, причитания да стоны. Где же тут нашей госпоже думать о порядке? А брата нашей госпожи нет как нет, вот и идет все прахом,

– А ваша госпожа обещала что-нибудь отцам-иезуитам?

Ясько оглянулся, нет ли кого-нибудь поблизости, пододвинулся к квестарю, приложил руку ко рту и прошептал на ухо:

– Ох, обещала, отец мой, немало обещала: Жбик, Седлец, Пачултовицы, Черну. Земли там хорошие и мужики послушные.

Брат Макарий покачал головой.

– Правду говорят, что святыня всегда требует дорогой оправы. А запись она им дала?

– Еще не дала, но пообещала. Я сам слышал на одном пиру. «Молитесь, – сказала она, – благочестивые отцы, за меня, и награда не минует вас. Я приготовила такую запись, которая вас не обидит, вы будете вознаграждены за хлопоты о спасении моей грешной души».

– Ты, брат, не дурак и не какой-нибудь олух, скажи, как ты думаешь, эти молодчики в самом деле святые?

– Если, отец мой, святые много лопают, а еще больше пьют, пляшут, как шуты, и других удовольствий не чуждаются, тогда я скажу: они самые святые из святых.

– Ну, раз небо переполнено такими людьми, то я себе неплохой путь выбрал. Однако служба ваша, должно быть, хороша, если вами распоряжаются люди, столь приблизившиеся к святости.

– Эх, отец преподобный, так хороша, что хуже и быть не может.

– Наверное, это потому, что вы очень распущены?

– Куда там: у нас за любую провинность слуг в «Доротку» сажают. А в этой тюрьме хоть плачь…

Брат Макарий встал и принялся ходить по комнате. Вдруг он остановился рядом с Ясько и хлопнул его по плечу.

– Знаешь, кто я?

– Конечно, знаю: ты монах, умеешь дьявола изгонять, пока он со скрежетом зубовным из тела не выскочит и, задрав хвост, не нырнет в самое пекло.

– Значит, ты меня хорошо знаешь?

– Ох, знаю, хорошо знаю, отец мой. Я о тебе господину управителю рассказал, он тоже хочет с тобой познакомиться и полечиться от болезни, которая мучает его по ночам.

– Так знай же, братец мой, что я прибыл к вам сюда по святому делу. Помоги мне, и ты найдешь покой и радость в жизни. Ты должен еще сегодня до наступления вечера впустить меня в замок: мне надо там навести порядок.

Ясько в испуге осенил себя крестом.

– Что ты стоишь как столб? – крикнул на него квестарь. – Не понял разве, что я сказал?

– Ох, вздуют меня отцы-иезуиты. Без позволения отца Игнатия туда никого не впускают.

– Знаешь, кто такой святой Петр?

– Знаю, привратник райский, самый важный святой на небе.

– Верно. Так вот я пришел с поручением от святого Петра.

Ясько еще больше перепугался. Он дрожал как осиновый лист.

– Неужели ты с неба, отец мой?

– А откуда же, по-твоему, баран ты этакий? Неужели я не похож на посланца небес?

– Похож, отец мой.

– Так ты сейчас же проведешь меня?

– Ладно.

Ясько не переставая крестился.

– А собак утихомиришь?

– Утихомирю.

– Ну, молодец. Обязательно получишь награду. Идем!

– А ужинать?

Брат Макарий похлопал себя по животу.

– Не бойся, братец. Я сегодня поем кое-что повкуснее.

– Управитель приказал провести тебя к нему.

– Я потом и с паном управителем поговорю. Но святой Петр не любит, когда медлят выполнять его приказы. Он, чего доброго, громом меня поразит да еще и задницу пришкварит за нерасторопность. Ну идем, и не мешкая, ведь он нас хорошо сверху видит.

Ясько посмотрел на потолок, вздрогнул с перепугу и прикрыл глаза руками. Потом, отпустив голову, двинулся вперед. Они вышли во двор и направились к воротам, ведшим в замок. Было довольно темно, время от времени по двору пробегали слуги с горящими факелами, оставляя за собой полоску света. Ясько хотел вскинуть за спину мешок квестаря, но тот воспротивился этому.

В воротах их не задержали: Ясько сказал стражникам, что ведет специального посланца к отцу Игнатию.

– Поглядывай за собаками, – напомнил квестарь. – У них нет никакого уважения к святым, а возвращаться на небо искусанным мне не хочется.

– Псари всех собак заперли. Они мешают своим лаем отцам-иезуитам молиться и портят отцу Бертольду «Кредо»[39].

– Псари умно сделали: собаки не испытывают ни малейшего уважения к христианской религии. Святой Петр еще на небе предупреждал меня: «Остерегайся, говорит, собак; это глупые твари и ни с чем не считаются».

Ясько и брат Макарий остановились перед замком. В окнах верхнего этажа мелькали горящие свечи. Колонны на галерее отбрасывали длинные тени. Из часовни доносился несмолкаемый звон колокольчика. Квестарь надвинул капюшон, из-под которого хитро поблескивали его маленькие глазки.

Вдруг кто-то сбежал вниз по лестнице и принялся кричать:

– Ясько! Ясько!

– Отец Игнатий, – прошептал Ясько, – мне пора. Что же делать?

– Иди по своим делам, – подтолкнул его квестарь, – да чти святого Петра – он привратник райский, от него зависит вход в рай.

– А не знаешь ли, преподобный отец, такой молитвы, которую он особенно любит?

– Конечно, знаю, попозже я тебя и ей научу, и игре в кости, чтобы ты обыграл стражников.

Ясько упал перед квестарем на колени и обнял его ноги.

– Спасибо, отец мой. Уж я до них доберусь.

– Иди, иди и делай свое дело.

– Лечу, отец мой!

Ясько побежал вверх по лестнице, а квестарь укрылся в тени за колоннадой галереи. Там он уселся поудобнее, а так как неподалеку находился винный погреб, то до брата Макария доносились запахи самых лучших вин. Он несколько раз потянул носом, почесал бородавку, которая, как обычно в таких случаях, слегка зудела, выдавая непреодолимое желание отведать прекрасных напитков. Затем он улыбнулся самому себе и, сложив руки на животе, начал крутить большие пальцы один вокруг другого, довольный тем, что все идет, как ему хочется.

– Отцы-иезуиты еще не успели вылакать весь винный погреб, – пробормотал он, зажмурившись. – Бог милостив к бедным. Настал час, когда вы, бочоночки, откроетесь передо мной, как врата, ласкающие взор паломника. И исполнятся слова Экклезиаста: «Итак, иди ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое, когда бог благоволит к делам твоим». Ох, бочоночки мои, вы благоухаете, как возлюбленная, которая готовится в первый раз взойти на ложе избранника своего. Ой, бочоночки, ваше содержимое может заставить самые умные головы отказаться от бесплодных размышлений о судьбах человечества. Ой, бочоночки, вы перетягиваете на свою сторону чашу весов победы, и герои преклоняют пред вами колени, как ваши пленники. Ой, пузатенькие бурдючки, вы способны украсить очаровательной улыбкой самые безобразные лица. О, сердце мое сжимается при мысли о том, что много ваших братьев и сестер стали пустыми, а их содержимое исчезло в подлых утробах, вызвав не приятные сновидения, а лишь перепойную мерзость во внутренностях.

Брат Макарий застонал от жалости и, не в силах далее сопротивляться винному аромату, вытащил из своего мешка жбан, приложил его к губам и замер, постепенно запрокидывая голову. Когда жбан опустел, он нежно похлопал несколько раз ладонью по донышку, чтобы не уронить ни одной капли и не осквернить этим благородной жажды.

Потом он вытер усы и бороду и поднял посудину кверху.

– Любезный жбан, – вполголоса сказал он, – я приложился к тебе, как к чистому источнику; ты источаешь влагу прекраснее ключевой воды. Славлю тебя, как восход солнца, обещающий утреннюю свежесть и подающий надежду на щедрый день. Лицо твое прекрасно, как роза Сарона, омытая росой и озаренная лунным светом. Шея твоя изящна, как у горлицы. Мудрое и проницательное око твое взирает на меня из отдаленных погребов юга. Грудь твоя горда и высока, а прикосновение к ней дает радость, превосходящую искушения семи смертных грехов. Голос твой переливается, как ручеек в роще, над которым склонилось древо познания добра. Ароматы твои, сочетающие сто запахов, плод умелых рук. О жбан, если рай не вымощен твоими глиняными сородичами, туда нет смысла стремиться.

Брат Макарий смахнул со щек слезу и бережно запрятал жбан обратно в мешок.

В это время колокольчик в часовне призвал к вечерней молитве. На галерее появились люди. Квестарь напряг слух: раздалось шлепанье монашеских сандалий, дробный перестук каблучков придворных дам, тяжелый топот сапог прислуги. Заметно было, что все спешат принять участие в молитвах владелицы замка. Когда шум смолк, брат Макарий, прячась в тени, подбежал к лестнице. Здесь он остановился и еще раз осмотрелся. Было тихо, лишь из часовни доносилось негромкое чтение молитвы.

Перескакивая сразу через несколько ступенек, квестарь взбежал на галерею, затем, пригибаясь,, прокрался мимо окон в комнату, двери которой были распахнуты настежь. Это была спальня; у стены стояла широкая кровать, посредине – большое деревянное распятие. Тут же находились скамеечка и вместительный шкаф.

Брат Макарий схватился за сердце, громко стучавшее в груди, затем, довольный, облегченно вздохнул и присел на кровать.

– Простите, дорогие отцы-иезуиты, – прошептал он, – но я тоже слуга божий и хочу отведать плодов из сада панов Тенчинских, чье величие всегда прославляли в нашей отчизне. Вы уже поели немало жареных голубков, опорожнили достаточно бочек, нанюхались благовоний, которыми душатся дамы. Я тоже, преподобные отцы, испытываю неудержимое желание пожить подлинно монастырской жизнью. Ибо, как учит святое писание, «увидел я, что нет ничего лучшего, как радоваться человеку делами своими, и это удел его. Кто сделает, чтобы познал он, что после него останется»…

Брат Макарий пыхтя поднял рясу, с трудом справляясь с грубым сукном, снял ее через голову и остался в холщовой рубахе. Он потянулся и зевнул – мягкая постель манила ко сну.

Вдруг на галерее послышались осторожные шаги. Лунный свет, проникая в комнату, освещал ее всю; но квестарь чувствовал себя в безопасности. Он быстро спрятал рясу в мешок и не долго думая завалился в кровать, укрывшись с головой одеялом. В дверях появилась женская фигура.

– Ясько! – послышался тихий голос. – Ясько!

Квестарь замер, прижавшись к стене.

– Ясько, милый, куда же ты спрятался?

«Вот пакостник, – сердито подумал брат Макарий, – устраивает тут свидания в спальне пани Фирлеевой в ее отсутствие». И тут же схватился за нос, чтобы не чихнуть от запаха духов, исходившего от постели.

– Ясько, я пришла.

Женщина, вытянув руки, ощупью искала любовника. Скрипнул шкаф. Скамеечка, которую она неосторожно задела, с грохотом отлетела в сторону. Вот она подошла к кровати. Брат Макарий сжался в комок и забился в самый угол. Женщина, нащупав кровать, стала шарить по ней руками. Наконец она издала тихий возглас радости: в эту самую минуту квестарь почувствовал, что она добралась до него.

– Милый, – шептала она, влезая на кровать, – зачем ты заставляешь мое сердце дрожать от страха, что не встречу тебя?

Брат Макарий поспешно отвернулся и постарался как можно дальше отодвинуть голову от ее лица. «Проклятая бородавка, – подумал он сердито, – как бы она не подвела меня».

– Не бойся, миленький. Сейчас все молятся. Я пробралась сюда тайком, меня никто не видел. Не бойся!

При этом она действовала своими проворными ручками так бесцеремонно, что брат Макарий, который с детства боялся щекотки, чуть не выскочил из кожи.

– Мой, мой, – страстно шептала придворная дама, – я так долго ждала тебя, так долго…

Квестарь стиснул зубы и мужественно сносил все. Он терпел это как возмездие божье, но особенно жаловаться ему не приходилось, а чтобы не совершать греха, называемого эгоизмом, он равной мерой отдавал то, что получал.

– Ты выпил, – сказала женщина, когда брат Макарий мучительно застонал. – Я знаю: ты слишком скромен, а моя любовь совсем лишила тебя смелости. Ведь ты выпил для храбрости, правда, мой милый?

– У-гум.

– Ничего, что я более знатного рода, я ведь люблю тебя. А ты меня любишь?

– У-гум.

– Госпожа велит нам соблюдать девичью чистоту либо питать только святые чувства к тем юношам, которых посылают нам небеса. Но разве можно любить того, кто вернется на небо? Яеько, ведь ты не любишь ни одной святой: ни святой Ядвиги, ни святой Кинги?

– У-гум.

– Мой милый!

– У-гум.

Придворная дама внезапно перестала лепетать, она была охвачена такой страстью, что не могла больше произнести ни слова. Текли минуты, казавшиеся брату Макарию вечностью. Он молча отражал натиск, закрывая рукой нос, который мог его выдать. Неизвестно, сколько бы все это длилось, но шум, донесшийся со двора, встревожил придворную даму. Соскочив с кровати и поспешно приведя себя в порядок, она воскликнула прерывающимся голоском: «Прощай, Ясько!», выбежала на галерею и исчезла во мраке ночи.

Квестарь выбрался из постели и громко чихнул: больше он уже не мог сдерживаться.

– Так-то, отцы-иезуиты, – сказал он, ударив себя в грудь. – Я и это претерпел ради того, чтобы избавить вас от порока, который называют обманом. И мое счастье, что я встретился по дороге со славным квестарем из монастыря францисканцев. Без его уроков дело пошло бы куда хуже.

Глава седьмая

Островерхая замковая часовня была озарена горящими свечами. Дым заволок все. Прислужники в красных ризах беспрерывно размахивали кадильницами, от которых исходил удушливый запах ладана и можжевельника. Толстый иезуит в шитой золотой ризе, усыпанной рубинами, пел в алтаре, а молящиеся нестройно подтягивали за ним. Пани Фирлеева, преклонив посреди часовни колени, была погружена в молитву. Замковая челядь толпилась в дверях.

Отцы-иезуиты с набожным видом расположились на скамьях и вполголоса подпевали хору. Тошнотворная смесь ладана и тающего воска заставляла стоявших поближе к алтарю отворачивать носы, однако это были люди стойкие и к своему ремеслу привычные, поэтому они переносили пытки, как и полагается духовным лицам.

Служба подходила к концу; мысли всех были устремлены к столам, накрытым для пиршества. Челюсти сводило от ожидания, а обильно выделяющаяся слюна еще сильнее подстегивала воображение. Некоторые из монахов, люди опытные, улавливали слабые запахи замковой кухни, проникавшие сюда через окна. Повара в замке были отменные, и не было никаких оснований бояться низкого качества предстоящего праздничного ужина. Поэтому отцы-иезуиты ждали конца богослужения терпеливо, хотя их несколько раздражала медлительность служившего собрата.

А тот пел басом, старательно выговаривая каждое слово, растягивая верхние ноты: он любил похвастаться объемом своих легких. Поэтому служба тянулась медленно, и отцы-иезуиты тем временем подвергались мученическим испытаниям.

Пани Фирлеева ценила такое пение, считая его святым и угодным богу; глаза ее сияли, а губы повторяли слова молитвы. Золотой крест качался в старческой руке, отбрасывая блики по всей часовне.

Придворные дамы, теснившиеся позади нее, подпевали тоненькими голосами. Управитель замка, в литой кольчуге, набожно преклонив колени, не сводил глаз с одной красавицы, прелести которой оказывали действие даже на довольно далеком расстоянии. Красавица делала вид, что не замечает этого, однако время от времени, скосив глазки, с удовольствием отмечала внимание бравого вояки.

Служба подходила к концу. Толстый иезуит сделал небольшую паузу и взял последнюю ноту, а все присутствующие, довольные приближающимся концом, так громко подхватили эту ноту, что своды часовни задрожали.

Все было окончено. Толстый иезуит ушел в ризницу переодеться в монашескую рясу. Все ждали, когда пани Фирлеева поднимется с коленей и даст знак следовать в залы. Прислуга потихоньку удалилась, чтобы встретить гостей в полной готовности у столов. Наконец пани Фирлеева, поддерживаемая двумя любимицами, двинулась к выходу. Стало шумно: раздалось покашливание, послышалось шарканье ног. Присутствующие построились в пары согласно званию и знатности и, предводительствуемые старой вдовой, покинули дом молитвы. Они в тишине прошли рыцарский зал, заполненный латами и шлемами, добытыми в походах против татар, крестоносцев, турок и других врагов христианства и Речи Посполитой. В соседней, столь же обширной, комнате столы гнулись от серебряных сервизов и бокалов. Отцы-иезуиты уселись вперемежку с придворными дамами, причем каждый выбирал себе место так, чтобы по обеим сторонам у него сидели наиболее приятные ему дамочки, да и с дамой напротив можно было бы перемигнуться. Пани Фирлеева села на почетное место, кресла справа и слева от нее оставались незанятыми в ожидании еще не прибывших гостей. Отец Игнатий прочел краткую молитву перед вкушением даров божьих. Все истово перекрестились и сидели в молчании.

Вдруг от часовни донесся звук колокольчика, послышалось пение иезуитов, зазвучала сладостная, неземная музыка. Пани Фирлеева, охваченная волнением, тяжело дышала. Капли пота выступили у нее на висках, она опустила голову. Так же поступили и все остальные. А пение все приближалось, становилось громче и громче. Наконец в дверях показалась процессия. Под бархатным балдахином, который несли иезуиты, шли с невинными улыбками на лицах двое юношей в длинных голубых рясах, с высоко подбритыми волосами, скромные, полные сердечной доброты во взорах. Хор отцов-иезуитов звучал все громче и торжественнее.

Толстый монах, первая персона среди иезуитов и главный церемониймейстер замка, громко провозгласил; – Небо вновь услышало наши горячие мольбы, и вот, дорогая наша госпожа и всемилостивейшая благодетельница ордена святого Игнатия Лойолы, ты удостоена благодати посещения святыми юношами, к которым ты питаешь возвышенные чувства и особое благоговение. Мы радуемся этому посещению; оно является наглядным свидетельством того, что орден иезуитов пользуется столь большим признанием и надлежащим уважением на небесах.

Пани Фирлеева разрыдалась от восторга, дамы из ее свиты не смели поднять глаз. Мужчины находились в страшном волнении.

Балдахин отнесли в угол, а юношей подвели к столу. Когда они проходило мимо сидевших за столами, те медленно и робко поднимали головы, провожая небожителей нежными приветливыми взглядами, пока юноши не уселись по правую и левую руку старой вдовы. Пани Фирлеева благоговейно поцеловала святым руки и стала прислуживать, исполняя все их желания.

Первый бокал был выпит во славу божию, но предварительно по обычаю сплеснули немного вина на Пол – во славу веры христианской. Ясько, распоряжавшийся прислугой, жестами приказал подавать кушанья. Чего тут только не было! На стол одно за другим подавали огромные блюда и кувшины с запотевшими боками. Слуги, освободившись от груза, бежали к буфету, хватали посуду и минуту спустя возвращались с новыми блюдами.

Юношам подавали особо изысканные кушанья, чтобы не оскорблять небо слишком грубой пищей. А небожители, совершив дальний путь, нагуляли, надо сказать, неплохой аппетит. Просто удивительно было, откуда в этих тщедушных телах берется место, куда легко можно упрятать целого вола, да и еще что-нибудь в придачу. А святые тащили на свои тарелки куски, так скромно потупив глаза и с такой ангельской улыбкой, что вызывали восхищение пани Фирлеевой и ее свиты.

Беседа, завязавшаяся вскоре за столом, часто прерывалась тостами. Управитель любил крепкие напитки, от которых шумело в голове, и все время изыскивал любой повод, чтобы выпить. Пили за здоровье юношей вместе и за каждого в отдельности, потом за всех святых, за предков пани Тенчинской, за ее придворных дам, отличавшихся особой набожностью. Замок славился умелыми виноделами и богатыми погребами, изобиловавшими разнообразными напитками, поэтому ликеры, наливки, настойки и заморские вина лились рекой из жбанов в желудки и заедались острыми и жирными закусками. Волшебное состояние понемногу охватывало всех, языки начали развязываться, и неловкость, вызванная прибытием небожителей, полностью рассеялась.

Даже пани Фирлеева осушила рюмочку за здоровье блаженного Станислава Костки, сидевшего от нее по правую руку, и блаженного Алоизия Гонзаги, сидевшего по левую руку. Когда у владелицы замка зашумело в голове, она, сложив молитвенно руки, обратилась к блаженному Станиславу Костке:

– Святой юноша, сокровище мыслей моих, скажи мне, счастлив ли на небе муж мой Миколай, воевода краковский?

Юноша, уплетавший за обе щеки жаркое, проглотил кусок и заверил:

– Счастлив, пани.

– А отец мой, Анджей, воевода краковский?

– И он, пани, счастлив также.

– Знают ли они, что я молюсь за них ежедневно?

– Знают, пани, и просят не забывать их.

– Слава, слава небесам!

Пани Фирлеева радостно взвизгнула и захлопала в ладоши.

. – Жаль, что у меня нет больше близких родственников, которые отошли к жизни вечной, а то я и за них стала бы горячо молиться, и они получили бы спасенье.

Блаженный Станислав Костка воздел руки к небесам.

– Молись, молись, пани, небо довольно твоими жертвами.

– Благодарю тебя, святой юноша, краса и гордость польской молодежи. Я и впредь буду продолжать свои духовные труды.

Управитель, будучи человеком любопытным, наклонился и спросил у блаженного Алоизия Гонзаги:

– Скажи, пожалуйста, блаженный Алоизий, почему ты так же хорошо говоришь по-польски, как и я?

Юноша залился краской и что-то пробормотал под нос. Управитель наклонился к нему еще ближе.

– Ничего не слышу, а хотелось бы узнать.

Но отец Игнатий был настороже и, улыбаясь, ответил за юношу, который внезапно принял важный вид и больше не вымолвил ни слова:

– Наш гость, конечно, происходит из Италии, но для святых не составляет никакого труда говорить на чужеземных языках. Как апостолы во время оно заговорили под влиянием духа святого на разных языках, так и эти святые с помощью его силы могут выражать свои мысли на том языке, на каком им заблагорассудится.

Небожитель поспешно подтвердил мнение отца Игнатия и уже с большей уверенностью осушил бокал, который старая вдова наполнила ему перед этим.

Управитель, желая сделать гостю приятное, предложил:

– У нас тут есть один итальянец, человек он, правда, незнатный, но ты, блаженный Алоизий, можешь поговорить с ним в любое время, чтобы насладиться родным языком.

Блаженный Алоизий вытаращил глаза, съежился в кресле и пробормотал что-то невразумительное.

– Ясько! – закричал управитель, – Ясько! Живо давай сюда того самого, из Италии!

– Нет! – закричал отец Игнатий. – Как может святой разговаривать с низким человеком, слугой, да еще в присутствии такой высокородной пани? Почтенный управитель, ты проявляешь неуважение к этой святой трапезе.

Пани Фирлеева насупилась.

– Пан управитель, – сказала она, – так не годится. – А потом, обращаясь к юношам, попросила у них извинения за назойливость своего слуги.

Отцы-иезуиты беседовали с дамами, тонко льстя и превознося их красоту и добродетель. Дамы отвечали шутками. В зале стоял приятный уху говор, и причин для удовольствия было достаточно.

Толстый отец Бертольд, подвыпив, призывал начать танцы. Ясько кивнул музыкантам. И из угла послышались звуки музыки, такой приятной, что ноги сами пускались в пляс. Однако все ждали примера святых гостей. Но блаженный Станислав Костка увлекся бокалом и отцу Игнатию пришлось оторвать его от этого занятия сильным толчком в бок. Юноша незамедлительно вскочил и, грациозно склонившись перед хозяйкой замка, подал ей руку, приглашая к танцу. Он проделал это так мило и просто, что сам отец Игнатий пришел в восхищение от его грации и начал притопывать ногой в такт музыке.

Пани Фирлеева, хотя и была стеснена тяжелым одеянием, не смогла отказаться от танца. Выкрутасы и подскоки вызывали у нее всегда одышку, но она тем не менее бодро вышла на середину комнаты. За ней в паре с первой придворной дамой двинулся блаженный Алоизий, потом отцы-иезуиты – каждый с той дамой, которая ему больше всех нравилась. Пары медленно, одна за другой прошли по залу, обходя столы, обмениваясь улыбками и поклонами, перебрасываясь шутками и острыми словечками.

Лишь отец Игнатий не принимал участия в танцах. Он стоял в углу, внимательно наблюдая за развлечениями. Улучив момент, он дал знак блаженному Станиславу, который, перехватив его кивок, послушно наклонил голову. Отец Игнатий, подойдя к столу, выбрал себе кубок побольше и осушил его до дна, удовлетворенно поглядывая на танцующих.

А блаженный Станислав, проделывая различные фигуры и па, завел беседу с пани Фирлеевой.

– Пани, небеса довольны твоими пожертвованиями, постами и отречением от мирских благ. Ты являешь собой яркий пример набожности и самоотречения.

– О святой Станислав, я не заслужила подобной похвалы.

– Вполне заслужила.

– Нет, не заслужила, мой святой Костка.

– Заслужила, почтенная пани. Однако у тебя много врагов, которые завидуют твоему земному счастью.

Пани Фирлеева всплеснула руками.

– Скажи мне, святой Станислав, неужели и на небе у меня есть враги, неужели и там есть люди, которым я не по душе?

– На небе, пани, все тебя любят, как родную, как будущую святую.

Пани Фирлеева остановилась и схватилась за сердце.

– Как ты сказал? Как будущую святую? И я не ослышалась?

– Продолжим танец, пани, – ответил юноша. – Ты не ослышалась. Враги у тебя есть на земле, в этой юдоли слез, где добродетель колет глаза людям.

– Ты пугаешь меня, почтенный святой.

– Но мы внимательно следим, и пока иезуиты охраняют тебя, ничего с тобой не случится. Это самый любимый небесами орден, и его значение исключительно велико.

– Спасители вы мои! – Пани Фирлеева окинула взволнованным взглядом плавно двигавшиеся пары, среди которых сплошь чернели рясы иезуитов.

– И наши высокие небеса желают, чтобы для спасения своей души ты и дальше продолжала осыпать благодеяниями милосердных отцов-иезуитов, чтобы они жили в полном достатке и всяческом изобилии. Это им поможет лучше служить богу и тщательно заботиться о твоем благе.

– Так и будет, мой дорогой святой.

– Иначе, милостивая пани, тебе будет трудно заслужить великую милость небес.

– Я и сама это понимаю.

Во второй паре придворная дама пыталась вовлечь в разговор блаженного Алоизия, но тот был серьезен и не произносил ни слова. Только раз, приблизившись к ней в танце, он не смог больше сдерживаться и хотел что-то сказать, но пробормотал только: «Я… я… я…» – и, не осилив далее ни единого звука, махнул рукой и умолк.

– У кого прекрасные глазки похожи на лепестки роз? – нашептывал в третьей паре отец Бертольд пожилой даме, которая, склонив голову, млела от восторга.

– Не знаю, преподобный отец.

– У тебя, у тебя, милостивая панна. Они, как звезды, как бриллианты, как капли росы.

– Ах, – вздыхала дама, – как удивительно вы говорите!

В следующей паре даму вел управитель. Он танцевал несколько тяжелее, чем другие, страшно потел, но строил глазки не хуже остальных. Дама изо всех сил тянула его и заставляла повторять па, которые она сама делала.

– Сто чертей и одна пушка, – ворчал управитель, – вот позволила бы ты обнять себя в спальне, а не во время какой-то дурацкой забавы, было бы другое дело. Стыдно мужчине, закаленному в боях, прыгать козлом.

– Такие кавалеры, как вы, пан управитель, завоевывают женщин и в парадных залах.

– К дьяволу эти прыжки! Тут девку и не почувствуешь в руках. Все равно, что сахар через стекло лизать. Только кишки надорвешь. Вышла бы ты со мной во двор, я показал бы тебе, что храбрый мужчина может сделать с вашей сестрой.

Дама хлопнула его по руке.

– Глупости говоришь, пан управитель.

Тот пошевелил усами, и глаза его при этом дико сверкнули.

– А ты попытайся, пани, увидишь, что я и мортире не уступлю. Как выпалю, ни одна башня не устоит.

Измученные музыканты перестали играть. Потные танцоры, тяжело дыша, вернулись на свои места. Пар так и валил от платьев и ряс. Запах пота смешивался с винными испарениями.

– Ох, святые, ну и святые! – тихонько охала старая вдова. – Мне бы еще лет сто такого отречения от мира.

Жбаны вновь были наполнены до краев, возбуждая желание утолить жажду. Гости снова осушили кубки.

Вдруг издали, из покоев пани Фирлеевой, донесся какой-то звон и громкое хлопанье дверьми. Шум этот постепенно приближался, все присутствующие с беспокойством стали переглядываться, Кто-то, позвякивая ключами, шел по замку. Отец Игнатий жестом послал Ясько узнать, в чем дело. Тот послушно подбежал к двери, но остановился на пороге, как бы удерживаемый невидимой силой, потом закричал в испуге, выскочил на крыльцо и бросился бежать. Смертельно перепуганная пани Фирлеева схватила за руку блаженного Станислава. Святой Гонзаго испуганно глядел то на дверь, то на отца Игнатия и блеял:

– Э… э… э…

Дамы замерли от страха. Управитель хотел выхватить саблю, но, вспомнив, что оставил ее в своей комнате, подкрутил ус и принял боевую позу.

Дальше произошло нечто ужасное. В дверях появился лысый человек высокого роста, с вьющейся бородой, красиво лежавшей на груди. Он был одет в голубую рясу и держал в руках два огромных ключа. Стало так тихо, что слышно было вырывавшееся со свистом дыхание отцов-иезуитов. Это продолжалось до тех пор, пока тишину не нарушил звук упавшей лютни. Это музыканты, бросая свои инструменты, выскакивали во двор.

– Святой Петр! – завопил Гонзаго и упал на колени.

– Святой Петр! – пронеслось по комнате.

Блаженный Станислав Костка выпустил руку старой вдовы и последовал примеру своего товарища. Вслед за небожителями все преклонили колени. Прислуга, столпившаяся в углу зала, пала ниц. А святой Петр, сделав шаг вперед, загремел басом:

– До каких же пор вы намерены развлекаться здесь, святые юноши? Я открыл небесные врата и жду вас, как дурак, а вы тут танцульки устраиваете? Меня, старика, оставили на небесном сквозняке, а в это время всякие бродяги в небеса лезут. Марш сейчас же на небо и оставайтесь там навечно. Марш, говорю вам, молодчики! – и, вытянув руку, он указал на дверь.

Отцы-иезуиты позеленели. С пани Фирлеевой, наверное, случился бы удар, если бы не холодный пол, которого она касалась лбом.

– Пан! – воскликнул, щелкая зубами, блаженный Станислав Костка. – Пан!…

– Никакой я тебе не пан, мошенник, злоупотребивший небесным доверием. А ну, марш на небо!

– Святой Петр, прости!

– Я тебя прощу, собачий сын!

Святой Петр подскочил к юноше и начал его колотить ключами по голове, по спине и пониже спины.

– Вот тебе бездельник! Вставай и иди за мной!

Святой юноша, уклоняясь от ударов, ухватился за рясу апостола.

– О святой Петр, никуда я не пойду, я вовсе не святой, это они меня подговорили прийти сюда. Мне еще рано на небо. Смилуйся, святой Петр, надо мной несчастным!

– Ты хоть в глаза-то мне не лги: я хорошо тебя знаю. Стыдно, святой человек, а отказываешься возвращаться на небо. Позор, и слушать этого не желаю.

И он так огрел юнца ключом пониже спины, что тот взвыл от боли и стал еще громче причитать:

– Я вовсе не Станислав Костка, я послушник монастыря святого Мартина.

– Что такое? – притворно удивился святой Петр. – Ты не святой? Ну-ка, объясни, да как следует.

– Меня, – расплакался послушник, как дитя, – отцы-иезуиты уговорили приехать сюда, чтобы разыграть чудо перед госпожой этого замка. Отец Игнатий привез меня из Кракова.

– Отец Игнатий? – удивился святой Петр. – Это кто?

Юноша указал на отца Игнатия, который закрыл лицо руками, не смея поднять глаз.

– Это ты, паскудный чудотворец?

Святой Петр погрозил ему пальцем.

– Ну-ка, почтенный монах, давай побеседуем. А ты, – тут святой Петр повернулся к блаженному Алоизию Гонзаго, – ты возвращайся со мной.

Юнец, побелев, как полотно, в отчаянии вырвал у себя на голове Клок волос.

– Свя… свя… той… Петр… я… я…

– Что этот щенок скулит? – строго спросил апостол.

– Я… я… я…

– Да он, святой Петр, тоже не святой. Он, как и я, – послушник, – услужливо пропел бывший блаженный Станислав.

– Ах, и ты тоже? Ну, ладно! – и святой Петр огрел его ключом по спине. – Вот как вы меня обманывали! Я насквозь промерз у врат райских, а вы дурачков разыгрываете! *

– Я… я… я…

– Поякай мне еще, так я с тебя шкуру спущу!

Послушники били себя в грудь.

– Мы не святые, мы послушники из монастыря святого Мартина. Он – Стасек, а я – Юзек. Нас уговорили изображать перед госпожей этого замка святых юношей:

– Э-т-т-о п-п-правда, – с трудом выдавил из себя заика.

– Ну раз так, то и я расскажу кое-что интересное. Отец Игнатий, это правда, что они говорят?

Монах трясся, как в лихорадке, и молчал, боясь проронить хоть слово.

– Ты смотри, а то я тебя живо на небо заберу. Всех вас, отцы, захвачу с собой на вечные муки.

Тут отец Бертольд закричал на отца Игнатия:

– Ну, говори, а то мне совсем не хочется на тот свет попасть!

– Говори, говори, – испуганно забормотали монахи.

– Правда, – тихо ответил отец Игнатий.

Пани Фирлеева, пристально смотревшая на него, вскрикнула. Святой Петр подошел к ней и поднял ее с коленей. Когда она, опустив взор, встала перед ним, апостол Петр начал речь:

– Раз ты больше не блаженный Станислав Костка, а ты, гнусный заика, – не блаженный Алоизий Гонзаго, то и я больше не святой Петр. Теперь я расскажу ясновельможной пани, кто я и почему выдал себя за святого Петра. Я – квестарь, служу монастырю кармелитов, зовут меня брат Макарий, – тут он распахнул голубую рясу и показал холщовую рубаху, – ловкостью и хитростью проник в этот замок. Я узнал, что за фокусы отцы-иезуиты выделывают перед ясновельможной пани, видел, что они злоупотребляют не только ее добротой, но и вводят в соблазн фальшивыми чудесами.

Иезуиты подняли крик, слышны были их стоны и скрежет зубов. Брат Макарий продолжал:

– Далеко за пределы замка разнесся слух о том, что они обманывают ясновельможную пани, и все смеются над этим. Теперь я ухожу и предоставляю ясновельможной пани поступить так, как ей заблагорассудится. А вас всех беру в свидетели бесчинств отцов-иезуитов.

Квестарь галантно отвесил поклон пани Фирлеевой и бросил отцу Игнатию под ноги железные ключи. Он уже собрался уходить, но тут старая вдова остановила его.

– Останься, отец мой, – сказала она со слезами в голосе. – Останься, ты открыл мне глаза на поступки этих монахов.

– Пани, – возразил квестарь, – это был мой долг. Мой орден славится своей честностью.

Иезуиты заволновались и начали перешептываться. Отец Бертольд, сложив руки на груди, подошел к пани Фирлеевой.

– Ясновельможная пани, этот мирянин грешит…

Старая вдова вспылила.

– Убирайтесь с глаз моих, лжецы! – указала она на дверь. – Чтобы сей же ночью тут никого из вас не было!

Отец Игнатий упал ей в ноги.

– Прости, ясновельможная пани, мы полностью искупим это преступление.

Пани Фирлеева гордо подняла голову.

– Почтенный управитель, проследи, чтобы моя воля была выполнена.

Управитель, стоя навытяжку, загремел доспехами.

– Эй, – крикнул он слугам, – взять их!

Но отцы-иезуиты не стали ждать, пока за них возьмутся слуги. Они поспешили скрыться, чтобы не попасть в руки дворни. Несолоно хлебавши, они бросились в дверь и затопали по галерее. Управитель вышел за ними и, проходя мимо квестаря, с улыбкой бросил ему:

– Неплохо сделано.

Дамы, сбившись в кучку, как голуби на крыше, с любопытством рассматривали брата Макария. А тот не сводил глаз со столов и причмокивал, не в силах бороться с голодом. Дамы наперебой начали приглашать его к столу. Они ухаживали за братом Макарием, подавали все, что ему хотелось и что ему нравилось.

– Вот это, – показывал квестарь на оленью ножку. – А теперь пожалуй, я попробую вот то, – и он указывал пальцем на щуку в тесте с миндалем и изюмом.

Пани Фирлеева плакала. Уронив голову на руки, она содрогалась от боли, огорчения и обмана. Все придворные были опечалены и подавлены.

Браг Макарий, поглощая пищу, не переставал говорить:

– Вы предавались гнусным делам. Святым на небе не давали покоя.

Дамы со стыда прикусывали губки и, чтобы поскорей загладить свою вину, ухаживали наперебой за квестарем. Одна подкладывала ему самые вкусные кусочки, другая подливала в бокал, следя, чтобы тот не оставался пустым, третья угощала заморскими фруктами. У брата Макария зашумело в голове от шелеста шелков и стука каблучков. Квестарь все глубже проваливался в кресле, а глаза его блестели веселее и веселее. Старая вдова стонала и качала головой от великого отчаяния.

– Отец мой, – сказала она наконец, – что же мне делать, ведь я совершила такой большой грех?

– Надо искупить его, милостивая пани.

– Как же мне его искупить, если у меня нет духовных отцов и некому будет направить мою душу?

– За духовными отцами задержки никогда не будет.

Пани Фирлеева с надеждой посмотрела на квестаря и вытерла слезы. Затем умоляюще сказала:

– Отец, будь моим руководителем до конца дней моих.

Квестарь поднял руки в знак того, что вынужден отклонить это предложение.

– Разве ты не слышала, пани, что я мирянин, квестарь, и недостоин выслушивать такие просьбы?

– Однако мудрость твоя выше мудрости иезуитов.

– Спорить не буду, милостивая пани, но душу твою я спасать не могу. Сам я грешник и человек слабый, – проговорив это, он положил в рот последний кусок жаркого, а пальцы вытер о край голубой рясы.

– Так укажи, кто может избавить меня от адских мук.

– Отцы-кармелиты славятся милостями небесными.

– А захотят ли они прибыть ко мне, старухе?

– Захотят, захотят, если я их попрошу об этом.

– Отец мой!

– Милостивая пани, у меня сердце замирает при виде раскаяния, которое ты испытываешь. Поистине прекрасна у тебя душа, если она способна на такое чувство. Я скажу об этом отцам-кармелитам.

– Отец мой!

– На меня отцы-кармелиты возложили эту обязанность, так как я в людях хорошо разбираюсь и обо всем им сообщаю точно, а сами они живут, постоянно умерщвляя свою плоть и душу, поэтому не имеют времени подумать о людях.

– Так поезжай же скорее, теперь же, не медля, за ними. Меня ни на минуту не оставляет мысль: не осуждена ли я на вечные муки, а уходить с этого света с такой мыслью мне бы не хотелось.

– Я так измучен, что в пути протяну, пожалуй, ноги, стало быть тебе от того, что я поспешу, никакой пользы не будет. Я и сижу-то с трудом, а ногами двигать уж совсем не могу.

– Я прикажу запрячь карету шестериком.

– О нет, милостивая пани, я чувствую, что засыпаю.

– Так пошли нарочного, пусть поскорее привезет отцов-кармелитов.

– Вот это другое дело, пани. Нарочного можно послать. Отцы-кармелиты не откажутся помочь тебе.

Пани Фирлеева хлопнула в ладоши. Словно из-под земли перед ней вырос Ясько.

– Возьми коня порезвее и поезжай к отцам-кармелитам, пусть они немедленно приедут и помогут мне в моем горе.

Ясько внимательно слушал госпожу.

– Будет исполнено, ясновельможная пани.

– И скажи отцу-настоятелю, – вставил квестарь, – что тебя послал брат Макарий, – пусть они всем табором едут сюда. Только я не знаю, – обратился он к старой госпоже, – могут ли они быть уверены, что отцы-иезуиты не испортят дела.

– Не хочу больше видеть иезуитов в своем замке, – твердо сказала пани Фирлеева. – Никто из владельцев Тенчина не потерпит, чтобы кто-нибудь насмехался над ними и задевал их родовую честь.

– А какую же гарантию будут иметь преподобные отцы?

– Обещаю, что они будут пользоваться у меня всеми благами.

– Благами, находящимися во временном пользовании, не прельстишь никого, тем более – благочестивый орден, который нуждается в более прочных основах.

– Я дам им в вечное владение несколько деревень.

– Это уже лучше. И какие же деревни, пани?

– Дам им Пачулковицы, Седлец, Жбик, еще добавлю Дуб.

– Хорошие места, – подхватил квестарь, – и мужички там старательные.

– Они будут вам верно служить. Я прикажу им.

– А не думаешь ли ты, милостивая пани, что расположенная вблизи них деревня Черна составляет с ним одно целое?

И Черну отдам, отец мой, лишь бы душу мою поскорее спасли.

– В этом можешь не сомневаться. Спасут, и еще как спасут!

– Ты, отец мой, заслуживаешь великих милостей, – обрадовалась старуха. – Не знаю, чем тебя отблагодарить.

– Слышал, что сказала милостивая пани? – обратился брат Макарий к Ясько.

– Слышал.

– Так седлай лошадь и поезжай в Краков. Да смотри не застрянь по дороге в какой-нибудь корчме.

Пани Фирлеева кивком головы подтвердила, что Ясько должен немедленно выполнить ее приказ. Слуга повернулся на каблуке и проворно выбежал из зала.

– Ну, а что касается меня, – сказал квестарь, – я хотел бы осмотреть замок, он очень красив и построен с большим мастерством.

– Я покажу тебе все сама или прикажу моим придворным дамам провести тебя по замку.

– Не утруждай себя, милостивая пани, я сам осмотрю то, что меня больше всего интересует. А особенно привлекает меня нижние части строения.

– Там кухни и людские.

– Еще пониже, – засмеялся брат Макарий, – яруса на два пониже.

– Подвалы? – удивленно воскликнули дамы.

– Вот именно. Разве неудивительно искусство, с которым сооружены стены, выдерживающие всю тяжесть замка.

– Там тьма кромешная, всюду стоят огромные бочки с вином. И шагу шагнуть нельзя, чтобы на них не наткнуться.

– У меня глаз зоркий, а между бочками я дорожку найду.

– Отец мой, я страшно устала. Пойду помолюсь о милости отцов-кармелитов.

Квестарь встал с кресла и низко поклонился.

– Ступай, пани, ты пережила тяжелые минуты. Но, как я сказал, все поправится.

Пани Фирлеева поклонилась. Несколько дам бросились к ней, чтобы проводить ее в спальню. Но старуха Отстранила их рукой.

– В наказание за грехи я сегодня лягу спать без чьей-либо помощи. Но прежде паду ниц и буду молить бога о прощении.

– Не падай ниц, пани, на холодный пол. Богу это удовольствия не доставит, а ты можешь схватить горячку или какую-нибудь другую гадость. Твой час настанет, отцы-кармелиты позаботятся об этом.

Старая вдова вздохнула и, тяжело ступая, направилась в свои покои. Квестарь схватил кусок жаркого и мечтательно принялся его жевать. Потом рассеянно осушил кубок и взялся за фазана, а поскольку мясо уже остыло, он потянулся за водкой, чтобы погреть кишки.

– Значит, у вас хорошие подвалы? – спросил он придворных дам, не отходивших от него.

– Мы там никогда не были, – ответила одна из них.

– Это недопустимо, – назидательно поднял палец брат Макарий.

Дамы очень опечалились.

– Значит, ни одна из вас не была в подвале? Не интересовалась этим укромным местом, полным ароматов? Э-э, тут что-то не так.

Самая младшая из придворных, девушка с русой косой, покраснела и опустила голову.

– А ну, признавайся, ведь я все равно вижу.

– Я была, – прошептала девица.

– Посещать винный погреб не грех, любезная панна, – сказал брат Макарий, взяв девушку за подбородок и поднимая ее голову. У нее были розовые щечки и большие испуганные голубые глаза. – Может быть, ты, ваша милость, ходила туда для того, чтобы познакомиться с архитектурой?

Девушка выскользнула из рук квестаря и спряталась за подруг. Квестарю хотелось узнать, какая же из придворных дам приходила в спальню и развлекалась с ним. Тут были пожилые дамы, были и молодые, только что оперившиеся, красивые и кокетливые девушки. Поскольку ошибка была совершена и квестарь героически перенес это попущение божие для спасения пани Фирлеевой, ему было бы приятно, если бы той, которая так полюбила Ясько, оказалась одна из этих молоденьких девушек, но, к своему неудовольствию, он заметил туман и мечтательность, которые дают минуты наслаждения, в глазах дамы довольно почтенного возраста. Он засопел от отвращения, почесал лысину и решил преподать ей на старость урок добропорядочной жизни. Приблизившись, он нахмурил брови и долго всматривался в нее. Женщина смутилась и, бессильно опустив руки, дрожала всем телом.

– Здесь царит разврат, – начал брат Макарий. – Под боком у благочестивой пани Фирлеевой творятся дела, стыд и позор за которые ложатся на благородных дам.

На совести у почтенной дамы, очевидно, были и другие, менее благовидные делишки, потому что при этих словах квестаря она успокоилась и смерила его надменным взглядом.

– А ты сам, отец, без греха?

Брат Макарий был огорошен таким ответом. Он неуверенно крякнул и опять почесал лысину.

– Что же, и я не свят.

– Даже святые грешили по семь раз на день.

– Это верно.

Дама повернулась к остальным и с насмешкой в голосе сказала:

– Знавала я одного такого, не хуже тебя мораль читал, а сам не сумел побороть греха. Мне рассказывала одна дама, какое с ней приключилось событие. Шла она на тайное свидание к своему милому в одно надежное и укромное местечко. Ночь была темна, хоть глаз выколи. Она сразу догадалась, что в этом местечке спрятался кто-то другой и выдает себя за ее любовника. А вырвалась она на свидание с большим трудом и, не желая возвращаться ни с чем, воспользовалась услугами этого обманщика. Правда, эти услуги были не такими приятными и любезными, как те, какие ей оказывал любовник, но они не были и неприятными. Затем она ушла, довольная разыгранной шуткой, потому что смельчак-то тот был уверен, что дама так и не узнала, с кем провела время. А она после лишь посмеивалась, слушая, как этот мужлан громил порок и искал виновную. Дама показала мне его, и поэтому я его знаю. Это старый, малосообразительный и неотесанный мужик.

– Ну, нет! – воскликнул брат Макарий. – Наверное, он не был несообразительным, раз нашел для себя такое укромное местечко. А как же он мог быть неотесанным, если ни словом не прервал этой шутки.

– Может быть, и не был, но казался по внешнему виду.

– Если бы пани видела изображения некоторых философов, она сказала бы, что по внешнему виду нельзя судить ни об их уме, ни о ловкости.

– Расскажи еще что-нибудь, расскажи, – стали просить свою подругу дамы, – разгони тоску сегодняшнего вечера.

– Это скорее может сделать гость, – ответила старая греховодница с плутовским видом, – он ведь стал ругать наши нравы. Может быть, он закончит то, что начал.

– Отец наш, мы ждем, – стали упрашивать дамы, располагаясь за столом.

Квестарь подвинул, к себе жбан и перевернул его вверх дном. Оттуда не упала ни одна капля. Он взял другой – тот же результат. Все было пусто. Огорченный квестарь махнул рукой.

– Вы хотите, чтобы я вам что-нибудь рассказал, ждете удовольствий, забыв о том, что случилось здесь недавно. Да, да, дорогие мои. Это неудивительно, ведь в писании говорится: «И нашелся в городе муж убогий, но мудрый, и спас город мудростью своей, и никто не вспомнил потом этого убогого человека». Так и теперь. Разве не я избавил вас от иезуитов? И разве не вы забыли обо мне? – И он показал на пустые жбаны. – Так не годится выполнять библейские заповеди, написанные людям в назидание и для исправления нравов.

– Я не сомневаюсь, – заметила пожилая дама, – что ты, отец мой, вознаградишь себя за пустые жбаны завтра, когда будешь любоваться архитектурой винных погребов. Надо было пораньше прекратить развлечения отцов-иезуитов, тогда бы уцелело все вино до капли.

Квестарь приподнял край своей голубой ризы.

– Я бы поступил именно так, как ты, уважаемая пани, говоришь, но пришлось немного задержаться в поисках зеркала: надо было взглянуть, хорошо ли сидит на мне одеяние святого Петра и не подведет ли оно меня из-за какого-нибудь недосмотра.

– Если бы привратник небесный был похож на тебя, меня первую охватило бы сомнение, действительно ли на небе все приобретают вечную красоту, как этому учат божественные книги, – засмеялась пожилая дама. – Однако же и ты, пани, упала на колени.

– Падают и перед уродством.

– Это верно; меня колени так и тянут к земле.

– Никак не могу этому поверить. Ты, отец мой, недавно вел себя совсем неплохо.

– Признаюсь, я слаб глазами.

– Зато обладаешь ловкостью и проворством рук.

– Эй, милая пани, не дразни собаку, а то укусит.

– Собаки кусают, лишь когда голодны.

– Я тридцать лет несу монастырскую службу.

– Значит, ты сыт и опытен в достаточной степени.

Дамы засмеялись, всем стало весело. Брат Макарий почувствовал, что его охватывает блаженное состояние, и он собрался продолжить беседу, но в зал вошел управитель, гремя доспехами. Дамы умолкли. Управитель почтительно обратился к квестарю.

– Иезуиты уже собрали свои вещи и выехали в Краков. Ох, и злы же они на тебя: ругали на чем свет стоит, грозили вечными муками в аду.

Квестарь пренебрежительно махнул рукой и, поудобнее расположился в кресле, вытянул ноги.

– Я не собираюсь в ад, потому что очень люблю жизнь, и господь бог знает, что делает, оставляя меня в этой юдоли печали. Кто любит жизнь – тот достойный сын земли, а кто умеет взять от жизни самое лучшее, что она может дать, – достоин пережить всех отшельников и пустынников, которые хотят заполучить милость божью более легким путем. Ведь гораздо труднее жить полной жизнью, чем в уединении избегать соблазнов мира сего. Разве богу приятно, что человек не борется с превратностями судьбы, а отгораживается от мира, бубнит молитвы да вздыхает по делу и без дела?

Управитель расхохотался, покрутил ус и в восторге хлопнул себя по колену.

– Вот и я так считаю!

– Значит, ты, благородный пан, умен.

Придворные дамы прыснули со смеху, но под суровым взглядом управителя смолкли и потупились.

– А скажи, отец мой, – обратился управитель к брату Макарию, еще раз бросив взгляд на дам, – не противно ли это догматам?

Квестарь, сложив на животе руки и оглядев всех из-под опущенных век, ответил:

– Просвещенный ум отвергает все то, что противно разуму. Поэтому я никогда не занимался догматами, в которые нам предлагают верить, их так много, что нет такого мудреца, который смог бы все запомнить и прочитать единым духом.

– А вот отец Игнатий знал наизусть все до единого.

Квестарь поморщился.

– Отец Игнатий – самый обыкновенный бездельник. Он наплел вам с три короба. В свое время я беседовал с ним – редкостный остолоп и невежда. Единственно, что он любил делать, так это осушать бутыли с вином.

Управитель сел в кресло и попустил ремни, стягивавшие кольчугу, так как они врезались в тело, причиняя жестокую боль.

– А скажи, отец мой, какое твое любимое занятие?

– Мое занятие? Люблю собирать мед из ульев, кормить голубей, люблю затянуть песенку за работой, но больше всего мне нравится размышлять. Не знаю большего удовольствия, чем размышление. Вот, например, ваша милость, начнешь размышлять о семи смертных грехах. Воображение подскажет тебе то, чего не испытал сам, а когда вспомнишь то, что когда-то вкусил в жизни, душа так и загорится, а это под старость не малое удовольствие.

– Верно, отец наш, – подтвердили дамы.

– Да ну вас, – разозлился брат Макарий, – вы ведь, стрекотухи, меча от кухонного ножа не отличите.

– Как только начнешь вспоминать, – живо вставила самая юная дама, – все тело зудит и в глазах круги огненные.

При этих словах управитель покачал головой и подкрутил ус, словно юноша, тщеславию которого приятно польстили.

– Тебя, наверное, блохи кусают, – сказал брат Макарий, – поэтому у тебя и зудит. Вас, женщин, блохи особенно донимают.

Раздался взрыв смеха, и застыдившаяся дама закрыла лицо. Управитель громче всех смеялся и подшучивал над девушкой, которая спаслась от насмешек, лишь выбежав на крыльцо. Брат Макарий почесывал бородавку и корчил смешные рожи. Управитель по очереди проверил содержимое жбанов, но, как и квестарь, не обнаружил в них ничего.

– Мы должны переменить место, отец мой, – сказал он, – тут ничего интересного больше не осталось, а хотелось бы еще немного помечтать.

– И мне тоже было бы очень приятно.

– Во мне ты найдешь отзывчивого друга.

– Если так, пан управитель, отдаюсь в твое полное распоряжение!

– Для меня большая честь угощать человека, который усмирил почтенных отцов-иезуитов.

– А есть ли у тебя вино, соответствующее моим заслугам?

Управитель подмигнул квестарю.

– Замок, его подвалы и стража в моем распоряжении.

– В таком случае я уверен, что мы сможем хорошо помечтать.

Брат Макарий встал, пригладил бороду и оправил парадную рясу.

– Я готов ко всему самому лучшему.

Управитель поклонился дамам и пропустил квестаря вперед.

– Вы уже уходите? – закричали дамы. – А нам было так интересно!

– Ничего не поделаешь, – развел руками брат Макарий. – Я бессилен перед старопольским гостеприимством. Это такая неволя, которую я предпочитаю даже вольному странствованию по прекрасным местам. Почтенный управитель, бери меня в полон.

Глава восьмая

Два дня пани Фирлеева не покидала своей спальни. Ожидая прибытия новых пастырей духовных, которые должны были направить ее на путь райского блаженства, она молилась. Доносившиеся из ее спальни стоны свидетельствовали о безутешной скорби старой вдовы, которую иезуиты, вкравшись в доверие, так подло обманули. Придворные дамы скучали без дела; никаких распоряжений от госпожи они не получали, к себе она их тоже не допускала. Поэтому, чтобы наиболее целесообразно использовать время, которое теперь освободилось от молитв и богослужений, они старались проводить его в веселой компании. С тех пор как пани Фирлеева осознала свой грех, она не смела переступить порога часовни. А у остальных и вовсе не было желания просиживать там. Придворные дамы слонялись без дела по замку, заглядывали во все уголки, ходили в слободу, присматривались к полевым работам и впервые в жизни остановили свои взоры на дворовых, не имевших доступа в замок. Однако наибольшее удовольствие дамам доставляло общество брата Макария, настроение которого в результате активного изучения архитектурных особенностей погребов и подвалов с каждым часом улучшалось, а истории, которые он рассказывал, были одна интереснее другой. Его епископский[40] совершенно фиолетовый нос утопал в пышной растительности, глаза блестели, как факелы, он то и дело выкидывал какие-нибудь штучки, и все животики надрывали от смеха. То он связывал своим поясом двух дам, отдыхавших на скамье, да так, что, встав, они никак не могли разъединиться. То незаметно подсовывал под крышку блюда зеленую жабу, и та неожиданно выпрыгивала на стол, к великому ужасу дам. То, поймав воробья, выпускал его ночью в женскую спальню, пугая отдыхавших и вызывая страшный переполох. Брат Макарий командовал всем замком, его ценили больше, чем кого бы то ни было.

– Послушай, отец, – покатывались со смеху солдаты, – принимай-ка нас в свой монастырь, мы не раздумывая оставим военную службу. – Они похлопывали квестаря по плечу и отсыпали ему пороху из своих пороховниц на фейерверк в честь какой-нибудь прекрасной панны из числа придворных.

– Отец, – крутил ус управитель, – да мы вдвоем все подвалы перекопали бы, чтобы проверить, не скрыты ли там клады в виде бочек с вином.

– Отец, – рукоплескали дамы, – ведь нам жизнь казалась такой скучной, мы думали, что в ней нет никаких утех. Оставайся с нами, мы тебя выберем королем и будем тебе преданно служить.

Дамы дарили ему венки из полевых цветов, бросали на него томные взгляды, которые у любого храбреца могли вызвать сердцебиение.

А брат Макарий словно помолодел в этом окружении. Ходил, гордо выпятив живот, забавно похлопывая по нему, и никого не пропускал, не сказав веселого словечка. Он поближе познакомился с поварами и, пробуя различные кушанья, рассказывал кухмистерам о том, какие приправы уничтожают дьяволов, избравших пищу своим пристанищем. Его ряса пропиталась запахом лучших вин и настоек и разнообразнейшими ароматами паштетов, сухих грибов, соусов из овощей и заморских кореньев, поджаренного сала и масла. Иногда, желая сделать себе приятное, он вспоминал, что ел накануне; для этого он, закусив ус, обсасывал его и, обнаружив следы кушаний, восклицал:

– Так, так! Вчера была грудка каплуна, политая сбитыми сливками с желтками. Это было неплохо, но та, что будет сегодня, лучше потому, что она еще впереди.

Через два дня вернулся Ясько и сообщил, что отцы-кармелиты уже в пути и вот-вот прибудут в Тенчинский замок. Старая вдова с еще большим усердием стала бить себя в грудь. Придворные дамы старались принять серьезный вид, управитель приказал вычистить оружие до блеска, а повара не покладая рук жарили и варили для пира, который готовился в честь приезда отцов-кармелитов. Брат Макарий приказал переправить бочонок с вином во флигель и поместить в одной из укромных комнат, которую он выбрал для себя.

К вечеру замковые слуги доложили, что по большаку движется какой-то странный возок, который тащат четыре худые клячи. Квестарь, сложив руки на животе, с опущенными глазами и одухотворенным лицом, вышел навстречу приезжим. Облако пыли, поднимавшееся вдали, возвещало о приближении монахов.

Встреча произошла у Тенчинской горы. Из возка, устланного сеном, первым выбрался отец Лаврентий и, расплакавшись от волнения, упал в объятия квестаря.

– Это ты, брат, такое чудо сотворил?

Квестарь скромно потупил глаза и отступил на шаг.

– Не я, – ответил он, глотая слюну, – а ваши труды, молитвы и хлопоты перед небесами.

Один за другим из возка медленно вылезли отцы Гауденций, Поликарп, Ипполит, Гиацинт, Пафнутий и Барабаш. Последним выбрался отец Розмарин.

– Ну, как? – спросил он, схватив квестаря за рукав. – Иезуиты ничего не забрали с собой? Рассказывай, брат, это меня очень беспокоит.

– Все осталось, как было.

– И свинки в хлевах? – настоятель испытующе смотрел на квестаря.

– Все до одной, преподобный отец.

– И коровки, и бычки?

– И те, и другие, и все остальные.

Отец-настоятель возвел взор к небу и, облегченно вздохнув, похлопал квестаря по щеке.

– Умен ты, брат мой, хоть и необразован. Устроил неплохо, хвалю тебя за это. Меня удивляет лишь одно, как это иезуиты не причинили ущерба нашему добру, ведь они народ хитрый и лукавый.

Квестарь озабоченно почесал бороду.

– У них времени совсем не было.

Отцы-кармелиты окружили квестаря и стали расспрашивать наперебой:

– А комнатки здесь удобные?

– Сколько слуг в замке?

– А как амбары, полны?

– А управитель не страшен?

Брат Макарий давал каждому исчерпывающие ответы; эти ответы привели монахов в восторг и вызвали необыкновенную радость. Отцы-кармелиты весело поднимались в гору, напевая песенки, прославляющие мудрое устройство жизни сей.

Отца Розмарина вели под руки его любимец отец Ипполит и квестарь, удостоенный этой чести за исключительные заслуги перед монастырем в деле спасения души бедной пани Фирлеевой, так подло обманутой отцами-иезуитами.

Возок, нагруженный принадлежностями для богослужения и монастырским имуществом, скрипя и громыхая, медленно полз по дороге. Лошади обливались потом, а кучер громко ругался, нимало не стесняясь присутствия преподобных отцов.

Когда прибывшие взобрались на вершину холма, перед ними открылся великолепный вид. Огромный замок был залит лучами заходящего солнца. Ночь уже положила первые тени на темный лес в долине. Перед сторожевой башней плотными рядами стояли солдаты, за ними толпились дворня и крестьяне, успевшие сбежаться из ближайших деревень и хуторов. В воротах на турецком ковре стояла на коленях владелица замка в черном платье, на голове у нее было вдовье покрывало. Она жалобно рыдала, закрыв руками лицо. За ней тоже на коленях разместились придворные дамы. Несколько поодаль находился управитель в панцыре с золотой инкрустацией. Он внимательно наблюдал за порядком.

Отец Розмарин остановился на вершине, полюбовался прекрасным зрелищем и дернул брата Макария за руку.

– Неплохо, брат, неплохо, – причмокивал он, довольный оказанным приемом.

Отцы-кармелиты, подталкивая друг друга, шепотом выражали свое изумление.

В вышине над замком раздался звон колокольчика из часовни. Этот звук нарушил внезапно воцарившуюся тишину. Это разнесло его по склонам холма, по виноградникам, уступами спускавшимся в долину, и дальше по всей слободе.

– Неплохо, брат, неплохо, – бормотал настоятель. – Ну а теперь ты отойди. Пусть для большей торжественности возьмет меня под руку и поведет к воротам отец Гауденций.

Квестарь отошел. В молчании все двинулись к замку, медленно, с достоинством, осторожно. Когда подошли к пани Фарлеевой, отец Розмарин важно поднял руку и благословил старую вдову и всех собравшихся. Пани Фирлеева нарочито громко зарыдала, за ней разревелись вовсю придворные дамы, стоявшие рядом солдаты скрипели доспехами.

– Что ты хочешь от нас, милостивая госпожа? – торжественно заговорил отец Розмарин. – Зачем вызвала нас с такой поспешностью?

– Хочу милости божией и избавления от тяжких грехов.

– Как же случилось, – спросил настоятель, – что ты жаждешь избавления, если твою душу спасали отцы-иезуиты?

– Я впала в грех гордыни, преподобные отцы, а иезуиты поддались проискам сатаны и вовлекли меня в соблазн.

– Как это так? Ведь отцы-иезуиты изощряются в заклинании бесов и легко изгоняют дьяволов. Подумай, милостивая пани, не следует ли тебе вернуть преподобных отцов-иезуитов?

Фирлеева беспокойно заерзала, но от стыда не смогла поднять головы.

– Не хочу и слышать о них.

Отец-настоятель развел руками.

– Ну, раз так, милостивая пани, воля твоя. Встань же и вниди с нами в жилище твое. Мы поможем вознестись твоей душе к вершинам вечного блаженства.

– Поможете?

– Мы даже беднякам не отказываем в царствии небесном.

Отец-настоятель наклонился и коснулся плеча пани Фирлеевой. Старая вдова встала с коленей, почтительно поцеловала руку настоятеля, которую тот подсунул ей под нос. Затем по очереди к его руке приложились придворные дамы. Благословляя направо и налево, народ и стражников, отец Розмарин последовал за вдовой в замок. Позади всех с благочестивой улыбкой шел квестарь.

Отец Пафнутий с лихорадочным блеском в глазах дернул его за рукав.

– Брат, а сады тут есть?

– Оком не окинешь, отец мой, – ответил квестарь.

– Наверное, дьяволы посиживают без помех в яблочках. Уж я до них доберусь, конец их господству, конец, – старичок, забавно подпрыгивая на тонких ногах, начал грозить адским силам.

Принятие духовной власти над Тенчином произошло удивительно торжественно. Часовня была озарена огнями, звучали молитвы, раздавалось песнопение. Началась новая жизнь.

Отцы-кармелиты наложили на владелицу замка тяжелую епитимью, не ограничив ее сроком. Выслушав исповедь пани Фирлеевой, отец Розмарин схватился за голову и долго молчал, пораженный тяжестью содеянных грехов. Старая вдова тем временем для спасения души своей прибавляла одну деревню за другой. Когда земли и всякого добра набралось достаточно, отец-настоятель пообещал, что ей будет испрошена милость в небесах. Начались бесконечные богослужения. Грешница не выходила из часовни, где преподобные отцы, непрерывно сменяя друг друга, служили с особым усердием. Островерхая часовня утопала в цветах и была наполнена тошнотворным запахом ладана и расплавленного воска.

Квестарь тем временем отдыхал, забыв и думать о том, что пора вновь собираться в путь за подаянием.

Ему намекнули, что он не выполняет своих обязанностей и лишает монастырь новых доходов. Однако управитель весьма дорожил его обществом, и брат Макарий не мог пожаловаться на недостаток удовольствий, которые получают любители поесть и выпить. Он ответил отцам-кармелитам, что хочет отдохнуть от пережитых волнений, и повесил мешок на гвоздь.

Отца-настоятеля такой ответ не очень обрадовал.

– Что-то наш квестарь слишком нос задрал, – сказал он отцу Ипполиту, когда об этом зашла речь. – Боюсь, как бы не подложил он нам свинью и не испортил все дело.

– Я тоже так думаю, преподобный отец, – поддакнул отец Ипполит. – Мне что-то не нравится его выражение лица и нос, который с каждым днем становится все краснее и краснее. Ты помнишь, преподобный отец, того замухрышку, который сказал про него верное слово? Ведь подаяние-то брат Макарий в свой кошелек кладет.

– Он подает дурной пример людям, того и гляди взбунтует их, – говорил настоятель, прохаживаясь по комнате.

– Все вино выпьет, – добавил любимец отца Розмарина.

– Нет, с этим надо кончать! – скорбно воскликнул отец-настоятель. – Но как? Придумай-ка, отец мой, я на тебя в этом деле возлагаю большие надежды.

– Надо против него настроить милостивую госпожу.

– Э-э, вдова к нему очень расположена. Он втерся к ней в доверие.

– Обвинить его в безбожии?

– Он для нее святой. Старуху не переубедишь. Надо придумать что-нибудь другое.

Отец-настоятель необычайно оживился, и ничто не напоминало в нем дряхлого, едва волочившего ноги старика. Теперь он шагал по комнате так энергично, что ряса с шумом развевалась за ним.

– Ну, с квестарем мы справимся, – решил он. – Сначала надо придумать милостивой госпоже новую епитимью, чтобы она продолжала умерщвлять свою плоть и не вышла бы из повиновения.

– Это было бы полезно, – ответил отец Ипполит, – только мне ничего в голову не приходит.

Настоятель сел на скамью у окна и погрузился в размышления. Отец Ипполит затаил дыхание, боясь прервать его думы. Когда в комнату настоятеля заглядывал кто-либо из проходящих по двору, отец Ипполит, прикладывая палец ко рту и показывая на сидевшего неподвижно отца Розмарина, требовал тишины. Вошедший удалялся на цыпочках.

Наконец настоятель знаком подозвал к себе отца Ипполита и, подвинувшись, усадил рядом на скамью.

– Послушай-ка, отец мой, – начал он, – скажи, как тебе понравится мысль, которая пришла мне в голову.

– Я знаю заранее, преподобный отец, что мысль эта очень хороша.

– Слушай же внимательно. Как по-твоему, нужно ли подражать хорошим примерам?

– Конечно, преподобный отец. Ведь подражаем же мы житию святых.

– Вот и я так думаю, хотя в данном случае придется нам подражать отцам-иезуитам.

Отец Ипполит молча потер руки и весь превратился в слух.

– Отцы-иезуиты не бог весть какие мудрецы, но некоторые их идеи неплохи. Вот я вспомнил, что они однажды наложили на одну грешницу такую епитимью: совершить паломничество в святую землю, а их провинциал[41] выхлопотал ей в Риме милостивое разрешение заменить эту епитимью паломничеством в другое, им назначенное, место. Затем подсчитали, сколько шагов будет от местожительства грешницы до самого Иерусалима, сколько шагов она пройдет в день, и вышло, что ее путешествие должно продлиться пять лет.

Отец Ипполит, сложив руки, с восторгом слушал речь настоятеля и смотрел на него, как на чудотворную икону.

– Для грешницы сшили дорожное одеяние, проложили тропинки по ольховой роще, и паломничество началось, к великому удовольствию обеих сторон. Это тебе ничего не говорит?

– Только то, что грешница, наверное, была очень довольна таким оборотом дела, преподобный отец.

– И ничего больше?

– Постой, постой, преподобный отец, – хлопнул себя по лбу отец Ипполит. – У меня блестящая мысль.

– Ну-ка, выскажи ее, – улыбнулся благодушно настоятель, взяв молодого монаха за подбородок. – Любопытно, что ты придумал.

– Путь до святой земли далек и очень дорог, преподобный отец. Очень дорог.

– Хорошо, – одобрительно кивнул отец Розмарин. – Что же дальше?

– Можно наложить и такую епитимью, чтобы расходы, предусмотренные на совершение этого паломничества, передать на какие-нибудь благочестивые цели.

– Хорошо.

– Например, на какой-нибудь монастырь.

– Отлично, мой милый.

– И обязать ее творить щедрую милостыню для искупления грехов.

– Хорошо, очень хорошо! А дальше?

Отец Ипполит вскочил со скамейки и начал подпрыгивать, как школяр, который рад похвальному листу, полученному при переходе в следующий класс.

– И чтобы грешница, придя через пять лет в Иерусалим, не получила бы сразу отпущения грехов, а должна была бы для этого проделать обратный путь.

Отец Ипполит упал в объятия отца-настоятеля, и они нежно и трогательно облобызались.

– Я всегда думал, мой милый, что ты будешь моим преемником. Ты сообразителен и нашему монастырю принесешь немалую радость.

Отец Ипполит, развеселившись, как щегол, прощебетал:

– И чтобы подсчитать расходы на всю свиту, ведь такой знатной даме неприлично одной совершать паломничество…

– Очень хорошо, дорогой отец.

– И чтобы этой грешницей была наша милостивая добродетельница, высокородная пани Фирлеева.

– Вот-вот! Попал в самую суть!

– Поэтому приступим сразу к делу. И умереть нашей добродетельнице раньше срока никак нельзя.

– Она, правда, стара, но еще крепка и жилиста и немалый срок протянет.

– Да хранят ее святые ангелы.

– Стало быть, отец мой, ты эту иезуитскую идею одобряешь?

– Смиренно думаю, преподобный отец, что ты обладаешь исключительно проницательным умом.

Отец Розмарин приподнялся и слегка подтолкнул отца Ипполита к дверям.

– А о квестаре, дорогой отец, не беспокойся, мы и на него найдем управу. Ведь когда дело идет об уважении к монастырю и о его благосостоянии, любые препятствия должны быть устранены! У меня есть некоторые соображения, как от него избавиться.

Они расцеловались и разошлись: приближался час молитв и чтения святого писания.

Брат Макарий в это время был у управителя; он сидел на бочке, которую в целях сокращения пути к винному погребу поставили посредине комнаты, и барабанил по ней ногами. Управитель оседлал, как боевого коня, стул, и оба энергично орудовали кубками. Наконец квестарь, стукнув посильнее пяткой в днище бочки, произнес:

– У этой бочки прекрасный характер: она так мило отвечает на наши ухаживания.

Управитель громко расхохотался:

– А по мне, какая-нибудь бабенка была бы лучше.

– Это совсем другое дело. Однако редко какая женщина дарит столько наслаждений.

– Ну, отец, ты говоришь, как слепой, что силится описать восход солнца.

Квестарь спрыгнул, налил себе полный кубок, потом вновь взобрался на бочку.

– Говорю тебе, – продолжал он, – когда одолевает жажда и сосет червяк под ложечкой, то, будь тут самая раскрасивая женщина, ты смотришь не на нее, а на этот чудо-экстракт солнца и думаешь о глотке доброго вина, а красотой любуешься лишь тогда, когда сыт. Отсюда неоспоримо вытекает, что женщина тут никакой роли не играет.

– А я, святой отец, готов заглянуть в женские покои в любое время.

– А все-таки прежде ты осушишь кубок.

– Ну что там – один кубок, – махнул рукой управитель. – Я одного кубка даже не почувствую.

– Отсюда вытекает, что нельзя пить кое-как. Только тогда и жизнь мила, когда налижешься как следует.

– А по мне, говорю, женщина лучше.

Квестарь почесал нос.

– Утверждаю вновь, что хорошая бочка лучше любой женщины, какого бы та ни была рода и положения. – Сдается мне, святой отец, что ты лжешь.

– Если ты взял бочку и попробовал, то содержимое ее до самого дна не переменится и у нее будет все тот же характер. Сладкое вино останется сладким, а хочешь терпкого – возьми бочку с более выдержанным. А с женщиной никогда не сладишь: сегодня она сладкая, завтра – терпкая. А если тебе захочется чего-нибудь иного, как тогда, почтенный управитель? Сосешь лапу и ищешь утехи в другом месте.

– Знавал я женщин добродетельных, которые доставляли мужьям всяческую радость.

– Это, почтенный управитель, самое редкое исключение. Ты, наверное, был очень скуп, вот тебе так и казалось.

– Я скуп?

– Не иначе. Добродетель женщин – результат скупости их любовников.

– Эх, и несешь же ты околесицу, отец мой, – разозлился управитель, – я тебе говорю, что всему на свете предпочитаю женщин – и все тут.

– Ну пусть будет по-твоему, – пожал плечами брат Макарий, – давай-ка, раз нечего перекусить, выпьем по маленькой.

– Неужели мы все сожрали?

– Тем хуже для еды, если мы о ней уже не помним.

– Я тоже перекусил бы, пожалуй. Не заглянуть ли нам в буфет?

– Ты ведь знаешь, почтенный управитель, что я всегда не прочь составить тебе компанию.

– Мне очень приятно слышать это. Я пью лишь с людьми благородными во всех отношениях.

– А человеческое благородство познается по искусству угощения. Кто угощает другого вином – порядочный человек, а кто не угощает – с таким не стоит и знаться.

– У меня от твоих разговоров голова кругом идет, Я не знаю даже, стоит ли мне тебя угощать или нет.

– Угощать всегда стоит: ведь кто хорошо угостит, тому ангелы поставят на печи, что на небе, отметину, и когда он, может случиться, по пьяному делу попадет на тот свет, ему это зачтется. «Ты, ваша милость, угощал?» – спросит архангел Гавриил или какой-нибудь другой небесный виночерпий. «Угощал», – скажут ангелы, посмотрев на печной шесток. А там, братец мой, черточек видимо-невидимо. «Значит, ваша милость, ты добрый человек и от услуг людям не уклонялся, стало быть, можешь прямиком идти в рай», – скажет архангел Гавриил. Так-то, почтенный управитель. Угощение обеспечивает небесное блаженство, как пить дать.

– Ну, раз так – вот тебе бочонок, – сказал управитель, – но теперь поторопимся: я сквозь стену чувствую, что там готовы клецки. А перед ужином о еде забывать не следует.

– Правило хорошее, и его надо соблюдать.

С этими словами они вышли во двор. Собак еще на ночь не закрывали, поэтому квестарь не решался пи на шаг удаляться от управителя, так как при виде серой рясы псы, ощетинившись, глухо рычали.

Прошло несколько дней. Закончились полевые работы, и амбары ломились от зерна. Экономы носились с плетками в руках, раздавая удары за дело и без дела. Пастуха Мацека за то, что недосмотрел за господской коровой, которая упала с кручи и переломала ноги, засекли насмерть. Слуги, встретив в лесу отцов-кармелитов, которые удалялись подальше от людского шума для молитв и работы, жаловались им. Те обещали замолвить слово перед владелицей замка и просить, чтобы она не давала воли своим служащим. Но, вернувшись в замок и плотно поужинав с добрым вином, отцы-кармелиты забывали о чужой недоле.

– Как великодушна наша милостивая пани! – громко говорили монахи и пили за ее здоровье.

Однажды вечером, когда старая вдова, как обычно, исповедовалась перед отцом Розмарином, а управитель в зарослях малины рассказывал одной придворной даме про свои приключения в турецкую войну, когда святые отцы разбрелись по саду, наслаждаясь запахом левкоев, роз и гвоздики, а дамы сидели на террасах и с шутками и смехом вышивали новое облачение отцу-настоятелю, когда квестарь дремал в своей комнате, – у крепостной стены появилась пышная кавалькада. Впереди на белом коне ехал молодой пан, по виду богатый шляхтич, окруженный свитой, одетой в цвета тенчинских магнатов.

Стража поспешила закрыть вход в замок, а навстречу прибывшим вышел усатый солдат.

– Слушай, ты, хам! – закричал вельможа, не слезая с коня, беспокойно переступавшего ногами. – Я приехал в гости к владелице замка. Впускай нас!

Солдат низко поклонился и сложил руки на груди.

– Не впущу. Сюда никому нельзя въезжать без разрешения ясновельможного пана управителя.

– Впусти, а то я тебя плеткой попотчую, – вельможа взмахнул нагайкой, крепко зажатой в руке.

– Сдирай хоть кожу с меня, пан, а сюда не войдешь.

Охрана замка, ощетинившись пиками и алебардами, выстроилась перед подъемным мостом.

Вельможа обернулся к своим и шепотом стал с ними советоваться. Потом он отъехал в сторону, а к солдату приблизился всадник из его свиты.

– Эй, молодец, пойди скажи госпоже, что ее близкий родственник желает засвидетельствовать ей свое почтение…

При этом он бросил дукат прямо солдату в руки.

– Вот это другое дело, – воскликнул усач и побежал через мост, громко стуча сапогами по камням.

В это время управитель, ничего не подозревая, собрался показать своей даме, как турки набрасывают на шею аркан, а потом немилосердно душат; он уже обхватил руками ее шею и прижался губами к пушистым волосам своей любопытной слушательницы. Тут его и обнаружил солдат.

– Господин управитель! Господин управитель!

Шляхтич выругался, убрал руки с шеи дамы и начал рассматривать куст малины, словно он ничего другого не делал, а только любовался очертанием листьев. Наконец проворчал сурово:

– Что там?

– Какой-то пан к нашей милостивой госпоже в гости приехал.

– Гоните прочь!

– Да он говорит, что родственник.

Дама, успевшая оправить юбку и спрятаться за кустом, давала знаки управителю уйти.

Стиснув кулаки, управитель двинулся напрямик через малину. Солдата, который его разыскал, он так стукнул между бровей, что у того шапка слетела с головы.

– Пойдем, собачий сын, посмотрим этого родственника. Да берегись, если обманул, я тебе палками прикажу кости переломать и выбросить на съеденье собакам.

Перепуганный солдат уныло плелся за ним. Управитель направился в покои пани Фирлеевой.

– Не хочу никого видеть, – пискнула вдова.

– Так ведь он говорит – ваш родственник, милостивая пани.

– Эти родственники ждут лишь одного – моей смерти, – запричитала вдова.

– In nomine patris, – с набожным видом перекрестился отец Розмарин.

– Прогони их, почтенный управитель, – приказала пани Фирлеева, – скажи, что я занята молитвами и для мирских дел у меня нет времени.

– Будет исполнено, милостивая пани!

Солдат, приблизившись, зашептал что-то управителю на ухо.

– Он говорит, что всадники одеты в цвета тенчинского герба.

– Тем хуже, – проговорила пани Фирлеева, – они моей смерти хотят.

– In nomine patris, – вновь перекрестился отец-настоятель.

– Что же мне делать? – спросил управитель.

– Прогони их, почтенный.

Управитель поклонился своей госпоже. Отец Розмарин жестом удержал его.

– Сходи-ка, ваша милость, за милым нашему сердцу квестарем. Он человек сообразительный и поможет тебе, а мы тут помолимся за вас.

Управитель склонил голову в знак повиновения.

Квестарь в это время видел сон, будто после долгих поисков он наконец поймал эконома с прекрасной Касей, отхлестал его как следует по заду своей веревкой и сам принялся спасать душу пухленькой девицы; тут брат Макарий вдруг почувствовал, что кто-то тормошит его и оттаскивает от Каси.

– Караул! – в отчаянии закричал он и так замахал руками, что будившие его управитель и солдат испуганно отскочили в сторону.

Квестарь, думая, что появился эконом, который опять хочет тайком снискать расположение Каси, вскочил со скамьи и, полусонный, налетел с кулаками на управителя.

– Отец мой! – кричал, оторопев, управитель. – Отец мой!

– Вот тебе, балбес! Вот тебе, негодяй! Вот тебе, чертов висельник! – Квестарь лупил так крепко, что управитель с солдатом выскочили из комнаты и спрятались за углом башни.

Брат Макарий очнулся лишь во дворе. Он сначала открыл один глаз, потом другой и, осмотрев стены и деревья, небо и землю, пришел наконец в себя. Подбоченясь, он громко расхохотался, а живот его под рясой подпрыгивал, как поросенок, стремившийся вырваться из мешка на волю.

Тут из-за стены вылез управитель.

– Наверное, отец мой, на тебя помрачение нашло, чего это ты на своих друзей бросаешься?

Квестарь умирал со смеху и хлопал от радости в ладоши.

– Хорошо, почтенный управитель, что ты не эконом. Радуйся и благодари создателя.

– Может быть, ты нездоров? – забеспокоился управитель. – Приложи-ка пиявки к головке, они вытянут худые мысли.

– Да ну тебя с пиявками! Мне сон приятный снился, а вы, бессовестные, прервали его.

– В таком случае прости, отец, и пойдем, помоги нам. Мне нужен твой совет.

– Никаких советов не будет. У меня в горле пересохло. Пойду лучше поищу, чем его промочить.

Управитель схватил квестаря за рукав и притянул к себе. Они стояли лицом к лицу и мерили друг друга взглядами. Наконец управитель, не выпуская квестаря, сказал:

– Важное дело, отец. Наша милостивая госпожа приказала…

Брат Макарий рванулся из рук управителя и посмотрел, цел ли рукав.

– Нет дела важнее заботы о здоровье, почтеннейший управитель. А меня мутит, понимаешь, уважаемый?

Взбешенный управитель топнул ногой и крикнул:

– Слышишь, поп, что тебе говорят? Сейчас же идем со мной!

– Не пойду! – брат Макарий тоже топнул ногой. – Я у тебя не служу.

– Собаками затравлю. Ты – трус изрядный, так псы тебе храбрости придадут.

– Не пойду: Давид и львов во рву усмирил.

– Почему не пойдешь?

– А я предпочитаю быть в согласии с брюхом.

– Милостивая госпожа приказала…

– Кланяйся ей, почтенный управитель.

– Отец-настоятель приказал тебе идти.

– Слишком много приказов сразу. Не пойду!

– Не пойдешь?

– Не пойду!

– Ну погоди же. Найдут на тебя управу в тюрьме, – пригрозил управитель.

– Эка! – квестарь погладил бороду. – Лучшие сыны нашей родины по милости шляхты были заключены в тюрьму.

– И головы потеряли! – добавил с угрозой управитель. – Так поглядывай за своей, что-то она у тебя не очень крепко на плечах держится.

– Я знаю одного милостивого пана, он меня в обиду не даст, – многозначительно прищурился квестарь.

– Что же это за пан, который сможет тебе помочь, не считаясь со мной?

– Есть такой!

– Хотел бы я с ним познакомиться, – управитель насмешливо надул щеки. – И он помог бы тебе?

– Помог бы!

– Здесь нет такого.

– Да ты его, ваша милость, знаешь.

– Знаю? – удивился управитель. – Может быть, пан Тенчинский, брат нашей милостивой госпожи, владелицы замка?

– Не угадал.

– Тогда, может быть, сам светлейший король?

– Милостиво царствующий у нас светлейший король Зыгмунт далеко отсюда: он ведет войну с немцами.

– Так кто же? – злобно крикнул управитель. – Ты какую-то чепуху несешь.

Квестарь указал пальцем на управителя,

– Ты, ваша милость!

– Я? – завопил управитель. – Да я тебя в тюрьму упрячу.

– Не разевай рот, почтенный, ты первый не позволил бы сделать мне ничего дурного.

– Да я бы тебе от себя еще кое-что добавил, – управитель поднес кулак к самому носу брата Макария. Но тот отстранил кулак.

– Ты это говоришь сгоряча. Но поскольку, к моему огорчению, жажда у меня прошла, я пойду с тобой. Вижу, что я тебе действительно нужен. Ничего-то вы в этом замке без меня не можете сделать. Надо за вас взяться, да поскорее.

– Ты, вероятно, не в своем уме, – покачал головой управитель. – А теперь пойдем, давно пора. У тех, что за воротами, наверное, колики случились и желчь разлилась, как пить дать.

Брат Макарий пошел за управителем. Пройдя мимо помещений для прислуги, расположенных вдоль стены, по которой прохаживалась стража, они через узкие дворики добрались до ворот. По пути квестарь не умолкал:

– Как же я могу быть глупым, если ты, ваша милость, так охотно проводишь время со мной?

– Потому что ты – шут!

– Самые умные люди в нашей стране забавляли тех, кто был глупее их.

– К тому же ты горький пьяница.

– В Польше каждый выпить не дурак.

– Замолчи! – рявкнул управитель. – Заткни свою глотку. Ты – неотесанный мужик, почтенный поп!

– Да, конечно, я не шляхетского рода.

Сбитый с толку, управитель лишь махнул рукой на болтовню квестаря. Они остановились в воротах одной из башен замка. Управитель стал прихорашиваться, поправил на себе суконную куртку и, плюнув на ладони, пригладил волосы.

– Что же за дело предстоит, почтеннейший, что ты так прихорашиваешься? Ведь мне еще ничего не известно. Может быть, тут замешана какая-нибудь прекрасная женщина?

Управитель сердито смерил его взглядом.

– Какая женщина! Там родственник нашей госпожи ждет.

– Ну и пусть себе ждет. Нам-то какое дело? – квестарь пожал плечами, собираясь вернуться.

– Постой! – закричал управитель. – Надо его отправить восвояси, да поумнее.

– Это меня не касается, – ответил брат Макарий. – Я думал, что кому-нибудь нужна духовная помощь. В святом писании сказано: «Голодного накорми, жаждущего напои», – и некоторые ошибочно полагают, что тут говорится о спасении души. Я думал, что и ты из таких же философов. А если дело обстоит так, как ты говоришь, то это меня не касается.

– Да я не сумею ничего поделать.

– Кишка тонка, почтеннейший? А одна дамочка из придворных, красивая и хорошо сложенная, рассказывала, будто ты уверял ее, что можешь силой с любым померяться.

– Тут нужна хитрость, понимаешь, поп?

– Да ведь я, по-твоему, глуп.

– Это я со зла сказал.

– Когда же тебе верить, почтеннейший управитель?

– Ну, хватит, хватит. От твоих разговоров у меня голова трещит. С тех пор как ты поп, здесь, я только и знаю, что болтаю да болтаю. А мне от этого худо делается. Ну, иди, приказываю тебе.

– Пойду, потому что имею в виду одну красивую и богатую…

– Ага, и тебе согрешить захотелось. Ох вы, монахи проклятые! Другому и подумать не позволите, а сами первые законы нарушаете.

– Да ты не знаешь, о чем я думаю.

– Голову даю на отсечение – о какой-нибудь красотке.

– Если бы мне нужна была твоя голова, она давно была бы у меня. Но мне и собственной хватит. Мне очень нравится одна бочка. У нее такие красивые клепки, что я ее с первого взгляда полюбил.

– Давно бы так сказал. Она будет твоей.

– Verbum nobile?

– Слово потомственного шляхтича.

– Тогда, милостивый управитель, я в твоем распоряжении.

– Ну, пошли. Но помни, на хитрость не скупись. Чем скорее мы отгоним от замка этого родича, тем ближе ты будешь к обещанной бочке. Я ее знаю, в ней прекрасное венгерское. На днище у нее красное клеймо, значит – для гостей.

– Вот о ней-то я и говорю.

– Раз сказал, будет сделано.

– Это придает мне силы и укрепляет дух.

Миновав стражу, они вышли на мост и остановились в конце его. К ним немедленно подскакал всадник в красивом убранстве, гордо выпрямившийся в седле, несмотря на объемистую фигуру.

– Милостивая пани Фирлеева здорова? – спросил он, внимательно разглядывая их.

Управитель поклонился всаднику и попросил прощения за то, что приезжим пришлось долго ждать ответа из замка.

– Я спрашиваю, здорова ли милостивая пани? – повторил всадник, не спуская с них проницательных глаз.

– Здорова-здоровехонька, слава богу, – ответил управитель.

– Мы хотим ее приветствовать и предложить свои услуги к большей славе рода Тенчинских.

Управитель молча опустил глаза и выжидал, надеясь, что квестарь избавит его от ответа.

– Может быть, у вас язык отнялся? – закричал всадник.

Брат Макарий посмотрел на него спокойно и вежливо ответил:

– Милостивая пани больна.

Перепуганный этими словами, управитель судорожно глотнул воздух, словно рыба, вытащенная из воды.

– Что такое? – всадник ударил шпорой коня, который не стоял на месте, стриг ушами и ронял пену. – Один говорит – здорова, другой – больна. Вот я вам покажу, как лгать!

– Ваша милость!… Ваша милость!… – запыхтел управитель, наливаясь кровью от гнева. – Помни, что говоришь.

Брат Макарий молитвенно сложил руки и прикрыл глаза.

– Что вы мне голову морочите? Я шкуру с вас спущу, если сейчас же не скажете мне правду, болваны вы этакие!

Управитель схватился за бок, но сабли там не оказалось, так как на нем была обычная одежда.

– Ты, ваша милость, разговариваешь со шляхтичем! – закричал он. – Возьми свои слова обратно!

Всадник замахнулся нагайкой. Управитель отскочил и рыча, как раненый тур, бросился через мост, расталкивая стражу, с любопытством наблюдавшую за происходящим.

– Говори ты! – придвинул всадник коня к брату Макарию.

Тот отвернулся, спокойно обошел коня и направился к всадникам, стоявшим поодаль.

– Так ведь это же наш поп! – обрадовался пан Тшаска. – Ясновельможный пан, это наш поп, право слово!

Вельможа ласково улыбнулся и, пришпорив коня, подъехал к приближавшемуся квестарю. Брат Макарий учтиво поклонился.

– Я вижу, ты свое слово сдержал, – сказал вельможа, останавливаясь перед квестарем. – Обещанную награду ты получишь.

– Справедливость восторжествовала, – ответил брат Макарий.

– И иезуиты убрались прочь, не так ли?

– Убрались, ваша милость. Обрадованный вельможа громко рассмеялся:

– Ты это сделал?

– Милостью святого Петра.

– Да ты, я вижу, со святыми запанибрата.

– Они меня очень любят.

В разговор вмешался толстый шляхтич:

– Этот поп говорил, что милостивая пани Фирлеева больна.

– Правда? – спросил вельможа брата Макария.

– Сущая правда.

– А почему тот бездельник говорил, что здорова? – не унимался шляхтич.

– Как же так? – удивился магнат.

– Не люблю, когда меня перебивают, – сказал брат Макарий. – Раз меня не слушают, я уйду в замок.

– Я бы его палкой проучил, – посоветовал шляхтич. – Это какое-то мошенничество.

– Успокойся, почтенный, – одернул вельможа своего приближенного. – А ты, отец, рассказывай, что там происходит.

– Да он смотрит на меня так, словно я его отца зарезал.

Вельможа знаком приказал шляхтичу удалиться. Тот пробурчал что-то про себя и, высокомерно задрав нос, отъехал в сторону, повернулся к ним спиной и опустил поводья.

– Рассказывай, отец, я сгораю от нетерпения.

– Начну с начала. Когда я явился во второй раз в этот замок, – квестарь показал на возвышавшиеся позади него толстые стены Тенчинского замка, – иезуиты…

– Ну, говори, что иезуиты?… – спросил возбужденно вельможа. – Ты их выгнал?

Квестарь кивнул печально головой, делая вид, что очень огорчен.

– Ох, выгнал.

– Вот и хорошо. Деревню тебе стоило бы дать за это, но, как я припоминаю, ты мирскими благами пренебрегаешь, значит, бог вознаградит тебя.

– Я тоже так думаю. Так вот, когда я выгнал иезуитов…

Терпение вельможи уже иссякло, ему хотелось скорее попасть в замок. Поэтому он прервал речь брата Макария:

– Доскажешь потом. А теперь веди меня к моей родственнице – пани Фирлеевой. У меня к ней спешное дело: надо одну новость сообщить. Весь Краков знает, что ее избавили от этих жадных монахов. Я сам пожертвовал большую сумму, чтобы отслужили благодарственный молебен, а ей хочу передать одно известие, касающееся семейных дел.

– Ты сможешь, ясновельможный пан, все ей рассказать.

– i Ах, – обрадовался вельможа, – ты, отец, свою награду заслужил. Жаль только, что ты излишне скромен.

– Не будем тратить времени. Госпожа с нетерпением ждала твоего приезда.

– Ты правду говоришь? – радостно воскликнул вельможа.

– Как на исповеди, – заверил квестарь.

Вельможа тронул коня. Брат Макарий пошел у стремени. За ними двигался пан Тшаска, а еще дальше – вспыльчивый шляхтич.

– А вотчины в порядке? – снова спросил вельможа.

– В полном порядке. Урожай богатый.

– А пани Фирлеева ничего иезуитам не отписала?

– Ни одной души.

– Знаешь, – придержал коня вельможа, – надо будет все-таки придумать тебе какую-нибудь награду, Ты молодец из молодцов. Как только я подумаю, что все это, – он показал рукой вокруг, – все эти богатства, прекрасный замок, огромные вотчины будут моими, у меня просто дух захватывает. Ты не понимаешь, отец, что значит – иметь. А я, признаюсь, уже потерял всякую надежду.

В это время послышался звук колотушки, и на мосту появилась траурная процессия. Впереди шел отец Лаврентий с деревянным крестом, за ним, надвинув капюшоны, отцы Поликарп и Ипполит, певшие замогильными голосами молитвы. Позади шли четыре работника, несшие окутанное саваном тело Мацека. Стража расступилась, и процессия, не обращая внимания на всадников и брата Макария, обошла их и направилась к слободе. Колотушка стучала в такт траурной мелодии. Фальшивое пение монахов разносилось по всей околице.

Кони задрожали в испуге. Потрясенный пан Тшаска перекрестился. Вельможа растерянно смотрел на квестаря.

– Что это такое? Похороны? – спросил он после того, как погребальная процессия скрылась за придорожными кустами.

– Да тут один умер.

Пан Тшаска сидел сгорбившись в седле и беспрестанно крестился,

– Плохая примета, ясновельможный пан, – прошептал он, с трудом раскрывая рот. – Ох, плохая примета.

– Э-э, глупости, – крикнул вельможа. – Кто-то умер, вот и все. Наверное, старик какой-нибудь.

– Молодой, еще двадцати лет не было, – объяснил брат Макарий.

– Кто-нибудь побил его. Видимо, непослушным слугой был.

– Его очень любили, – продолжал брат Макарий.

– Что же с ним случилось? – сердито спросил вельможа.

– Да отцы-иезуиты, уходя отсюда, страшное заклятие на замок наложили: что ни день, то кого-нибудь смерть уносит.

Пан Тшаска перекрестился и так рванул повод, что конь чуть не встал на дыбы. Вельможа судорожно глотнул слюну.

– Заклятье? Какое заклятье?

Брат Макарий благоговейно вздохнул:

– Да вот какое: кто не ходил на богомолье в Ченстохов и попадет в этот проклятый замок, тот скоро умрет.

Вельможа беззаботно рассмеялся:

– Ну, я-то в Ченстохове бывал.

– Это еще не все, – сказал отец Макарий. – Уцелеть может лишь тот, кто посещает пани Фирлееву с добрыми намерениями. А если задумает что-нибудь недоброе да скроет это, – обязательно умрет. Пани Фирлеева принимает всех. Нашлось несколько таких удальцов – их трупы и сейчас лежат в часовне, ожидая погребения. Ну, ваша милость, пойдем, а то милостивая пани ждет и, наверное, беспокоится.

– А это кто был? – спросил вельможа.

– Да человек один, хотел было обделать выгодное дельце, но не успел переехать мост, как его горячка хватила. Ну, полежал да и умер.

– Это правда? – побледнел вельможа.

– Правда. Ну, идем, идем, нам пора.

Однако вельможа потерял охоту въезжать на мост. Сняв шапку, словно ему вдруг стало жарко, он вздохнул.

Пан Тшаска, вытаращив глаза, со страхом поглядывал то на мост, что находился в нескольких шагах от него, то на кусты, за которыми скрылась процессия.

– Пошли, пошли, – настаивал брат Макарий. Наконец вельможа принял решение. С гордым видом

он вытянул руку.

– Пан Тшаска, поезжай вперед!

– Боже милостивый, – схватился за голову шляхтич, – за что ты караешь своего сына!

– Пан Тшаска, ты слышал, что я сказал?

– Ясновельможный пан, – захныкал шляхтич, – я никогда не был в Ченстохове.

– Ничего, – возразил магнат, – мы проверим, действует ли заклятье.

Пан Тшаска неловко соскочил с коня и оказался на коленях. Не пытаясь подняться, он ухватил вельможу за ногу:

– Пощади старика, сохрани мне жизнь! Я столько лет тебе верно служу! Столько лет!

Вельможа сердито оттолкнул его:

– Вижу теперь, как ты верно служишь мне.

– Ребенком на руках тебя носил. Учил саблей рубить, аркан бросать.

– Не ной, старик. Слышал мой приказ?

– Песенкам учил тебя, разным штукам… Вельможа выругался, лицо его исказилось от злости.

Сощурив глаза, он в бешенстве взглянул на шляхтича.

– Марш! – крикнул он так, что конь присел на задних ногах и испуганно фыркнул.

Пан Тшаска поднялся с коленей, вскочил на коня, ударил его шпорами, повернул на месте и, что-то выкрикивая, галопом пустился через кусты.

– Стой! – закричал вслед ему вельможа, но не успел и глазом моргнуть, как за паном Тшаской последовал другой шляхтич, не обращая никакого внимания на крики своего господина.

Брат Макарий с невинным видом почесывал бороду.

– Вот еретики! – покачивал он головой, делая вид, что очень огорчен.

– Подлые трусы, – заскрежетал зубами вельможа и поднял коня.

– А ваша милость не пойдет? – спросил квестарь, видя, что и вельможа собирается удирать.

– Прежде съезжу в Ченстохов, – закричал магнат и галопом последовал за своей свитой.

– Так ведь ясновельможный пан был там, – рванулся за ним квестарь.

Вельможа повернулся в седле и погрозил кулаком.

– Вернусь – рассчитаемся!

Квестарь засмеялся, с удовольствием наблюдая, как всадники выехали на дорогу и мчались друг за другом во весь опор, так что пыль поднялась столбом.

На мосту брат Макарий пошутил со стражей,

– Ну как, милые мои, в кости еще играете?

Стражники что-то неразборчиво буркнули ему в ответ. Квестарь, смеясь до слез, направился к воротам. Вдруг раздался конский топот, и к мосту подскакал управитель в доспехах, с саблей в руке. Поравнявшись с братом Макарием, он осадил коня.

– Где этот изменник? Вот я ему покажу!

– Поздно, ваша милость. Этот изменник бежал, как заяц.

– Я ему покажу, как бегать! Увидит, как со шляхтичем дело иметь. Где он?

– Вон где, – квестарь указал на дорогу, что вилась у подножья горы.

– Зачем ты это сделал? – воскликнул укоризненно управитель. – Я бы ему брюхо проткнул.

– Да он сам удрал, я его не трогал.

– Ну, попадись он мне, сто тысяч чертей, я его так обработаю, что родная мать не узнает.

И управитель ударил коня по крупу, который ринулся через кусты. Брат Макарий, приложив руку козырьком, проводил его взглядом, пока тот не исчез. Потом, еле волоча ноги, потихоньку побрел к замку. Ему было весело и легко. Он думал только о бочонке, который ему обещал управитель, и чувствовал непреодолимое желание незамедлительно изучить содержимое этого бочонка.

Проходя через нижний двор, он перебросился несколькими словами со стражей, улыбнулся молоденькой служанке, пошутил с дворовым парнем. Около главной башни брат Макарий свернул в сторону и через малинник добрался до винного погреба. Оттуда исходил аромат, как из райского сада. Он собрался было пролезть в небольшое отверстие, как это делал не раз, но вдруг кто-то потянул его сзади за рясу.

– Да воскреснет бог… – вскочил он, как ужаленный.

Позади стояла придворная дама, которую он обманул в спальне пани Фирлеевой. Квестарь в ужасе поднял руки вверх.

– Нехорошо так преследовать мужчин. Женщина, приложив палец к губам, велела ему молчать. Квестарь, наклонившись, тихонько спросил:

– Что тебе от меня нужно, почтенная?

Дама оглянулась, желая убедиться, что кругом нет никого, и, сложив руки, прошептала:

– Отец, беги! Беги!

Пожалуй, впервые в жизни квестарь был удивлен. Почесав лысину, он шепотом спросил:

– А что за беда такая?

– Отцы-кармелиты оклеветали тебя перед нашей госпожой, и теперь тебе грозит скорая смерть. Они сказали, что ты колдун, заришься на ее богатства, что у тебя в сердце нет веры, а лишь сатанинская хитрость. Ясько получил приказ заключить тебя в «Доротку», а потом предать суду. Беги, отец, мне от всей души жаль тебя.

– А ты не лжешь, не смеешься надо мной?

– Клянусь смертным часом, клянусь последним утешением, не лгу, – била себя в грудь дама. – Я сама слышала, как отец-настоятель наговаривал на тебя нашей госпоже.

– Ну, почтенный настоятель! – крикнул брат Макарий, но тут же закрыл рот рукой.

Женщина умоляюще смотрела на квестаря.

– Беги!

Брат Макарий, увидев у нее на глазах слезы, склонил голову набок и почти весело спросил:

– А по какой это причине ты оказываешь мне такую услугу?

Дама покраснела и, стыдливо опустив глаза, молча перебирала оборку платья.

Квестарь насмешливо свистнул:

– А я, красавица, не верю, чтобы меня отцы-кармелиты так очернили.

– Не веришь? Да они суду тебя предадут, закуют в колодки. Ну и не верь, отец мой. Мне-то какое дело. Я выполняю христианский долг и больше ничего. Не верь. Они говорили, что ты великий грешник.

Брат Макарий взял ее за руку и нежно спросил:

– А ты не боишься с великим грешником говорить?

– Нет, не боюсь.

– За что же такая милость мне?

– Вовсе не милость. То, что о тебе говорили, – неправда.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю – и все тут.

– Да ты умница.

– Отец, беги!

– Ладно, убегу, любопытно лишь, почему ты так за мою жизнь боишься?

Женщина снова покраснела и замолчала.

– Ну-ка, скажи, а то никуда не уйду.

Она умоляюще сложила руки и прошептала с горячей мольбой в голосе:

– Беги же.

– Скажи одно слово. Ну?

– Не могу…

– Ты меня спасаешь, отцов-кармелитов не боишься, а слово сказать стесняешься. Вот здорово!

– Да я…

– Смелей, дорогая, смелей!

– Да я тебя люблю… – и, прошептав это, она, как призрак, исчезла в кустах малины.

Квестарь крякнул, почесал бородавку, которая вдруг немилосердно начала зудеть, и тихо воскликнул со вздохом:

– О боже! Дивны пути твои!

Потом, раздвинув кусты, осмотрелся, не следит ли за ним кто-нибудь, и, успокоенный царящей вокруг тишиной, просунул голову в окно винного погреба, глубоко вдохнул доносившийся оттуда аромат и сказал:

– О проклятая судьба! О обманчивая дружба! Только что я собрался побрататься с тобой, чудесный бочонок, и вот должен уйти, не вкусив твоей любви! О бочка с красной печатью, предназначенная для самых важных гостей, как тяжело уходить, не обняв тебя! Прощай же, и если когда-нибудь к тебе приникнут уста человека справедливого, дай ему удовольствие, какое ты дала бы мне; если же это будет кармелит или какой-нибудь другой монах, наполни уста его горечью, какой наполнен я теперь. Прощай, венгерское! Ты мне будешь сниться по ночам, а днем, как только посмотрю на солнце, мне будет казаться, что я вижу тебя, о бочка, не выпитая до дна!

Осторожно раздвинув кусты малины, квестарь вышел к башне и, внимательно прислушиваясь, пробрался в свою комнату. Недолго думая, он сложил кое-как свое имущество в мешок и, вскинув его за спину, вышел из ворот к подъемному мосту.

Стражники поинтересовались, куда это он собрался на ночь глядя: было уже поздно, и они готовились поднимать мост.

– Иду по грибы, – ответил квестарь.

– Тьфу, – плюнул старый усатый стражник. – Грибы по ночам собирают только колдуны.

– Ты, ваша милость, глуп, – возразил брат Макарий, – собирать грибы при лунном свете лучше всего, они сами так и лезут из-под деревьев прямо в мешок.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнули стражники. – Да ты не утопленник ли, что не боишься дьяволов по ночам?

– А у меня против них заклятие есть, – потряс квестарь мешком. – Спите спокойно.

У моста брат Макарий встретил отца Поликарпа, возвращавшегося с прогулки в одну деревню, расположенную неподалеку от замка.

– Отец-привратник, – обратился он к монаху, – что-то воздух не по мне в этом замке.

Привратник испуганно оглянулся, но, убедившись, что его никто не подслушивает, шепнул:

– Удирай, брат, пока не поздно. Ты попал в немилость.

Брат Макарий почесал нос.

– По правде говоря, меня должны назначить управителем.

Монах скривил лицо, словно лягушку проглотил.

– Говорю тебе, они придумали штуку получше. Берегись, брат. Я тебя предупреждаю потому, что подружился с тобой.

Квестарь громко засмеялся:

– Трудно изловить вольную птицу.

– И птица попадает в ловко расставленные силки.

– Прощай, отец Поликарп. Тот не попадет в силки, кто сам умеет их расставлять.

Привратник кивнул головой, перекрестился и рысцой побежал к замку. Брат Макарий проводил его взглядом. Потом еще раз окинул весь замок, очертания которого красиво вырисовывались на фоне клубящихся туч, отвернулся и пошел вниз, по направлению к слободе, но, миновав окружавший ее вал, свернул в лес, чтобы не попасть в руки преследователей. Всю ночь он кружил по лесу, пока не проголодался, потом нашел развесистый дуб, улегся под ним на сухих листьях, подложив мешок под голову, и проспал до полудня. Проснувшись, он пошел дальше прямиком, обходя жилье и держа направление на восток. Перед заходом солнца, сам того не ожидая, он очутился около корчмы Матеуша и не мог удержаться от желания проглотить хотя бы ложку каши. Наперекор здравому смыслу он направился к корчме. Живот у него подвело, сухой язык жаждал влаги. Брат Макарий, не задумываясь, переступил порог корчмы. Матеуш почтительно принял его: он помнил, какую беседу с квестарем вел в его заведении магнат. Перед изголодавшимся братом Макарием появилась полная миска горячего кулеша и горьковатое пиво, а в это время на сковороде уже шипело жаркое. Но изумлению корчмаря не было предела, когда, поставив перед братом Макарием объемистый кувшин вина, только что принесенный из подвала и сверкавший капельками влаги, он увидел, что тот отодвинул кувшин и отказался пить.

– Отче! – всплеснул руками Матеуш. – Да ты ли это?

– Не пью, – сказал брат Макарий. Матеуш ущипнул себя:

– Глазам своим не верю!

– Не пью! – повторил квестарь, с жадностью расправляясь с остатками кулеша, – не пью с тех пор, как потерял друга, который ждал меня верно, а я его неожиданно покинул.

– Не горюй, отец мой, не ты первый. У меня тоже была одна женщина, молодуха ладная, но я вынужден был покинуть ее.

– Эх, – махнул рукой квестарь, – тут совсем другое дело.

– Не раз, и не два так случалось со мной. Люблю я женщин, да только иногда они так привяжутся, что никак не разделаешься.

– Не в том дело, брат. А Кася дома?

– Да где же ей еще быть? Э-э, Кася не такая. Я ее вырастил в скромности, на мужика она и не взглянет. Она прошла воспитание у преподобных отцов, и гляди, какая выросла умница. Свое дело знает. Э-э, Кася… Если бы у меня жена была такая, меня не прозвали бы Бабьим угодником, нет. Добродетельная девка и по книжке молиться умеет. Один францисканец говорил, что Кася с ее образованием могла бы стать настоятельницей женского монастыря. Ты знаешь Касю, отец мой?

– Знаю, знаю. Да, она, пожалуй, кое в чем разбирается.

– Утешение мое на старости лет.

– Красивая девка.

– Добрая!

– Стройная!

– Набожная!

– И умеет применять философские принципы.

– А как поет!

– Нас в бараний рог согнуть может.

– При ней я как дурак. Только я Касе не говорю про это, чтобы уважения ко мне не потеряла. Глазами поводит, как какой-нибудь ученый ксендз.

– Правильно делаешь, братец мой. Она образованнее любого ксендза.

Польщенный Матеуш подложил квестарю порядочный кусок жаркого и сел рядом, внимательно присматриваясь к нему.

– Ты что-то не в духе, отец мой. Червь тебя, что ли, сосет? Что это за друг, который такую тоску на тебя нагоняет?

В корчму с шумом ввалился пан Гемба. Увидев квестаря, он протянул руки и радостно закричал:

– Привет, брат! Мне тебя само небо посылает, потому что я в большом огорчении. Привет, король начатой бочки!

Квестарь засмеялся и послал шляхтичу воздушный поцелуй.

– Привет, мастер сабли.

– Ты, отец мой, куда больший мастер, только по другому делу, поэтому твои победы более красивы.

– Садись, уважаемый шляхтич. Если ты опечален, садись и выпей, сколько влезет; если не в ладу с добродетелью придвигайся поближе, избавишь нас от скуки.

– Тебя никто не переговорит, – сказал пан Гемба, усаживаясь на скамье. – Матеуш, черт рогатый, жбан и кубки нам в утешение!

Корчмарь побежал в подвал, подгоняя своего батрака, орудовавшего у вертела и мурлыкавшего себе под нос какую-то длинную и заунывную песню.

– Представь себе, отец мой, – начал пан Гемба, – что на ярмарке в Кшешовицах я встретил этого мерзавца Литеру. Я погнался было за неблагодарным, но он, заметив меня, тут же скрылся.

– Плюнь на него, – посоветовал брат Макарий, – он явно недостоин тебя.

– Да как же, отец мой, ведь без него я как без рук. И поговорить не с кем. С тех пор как моя последняя покойница жена ангельский чин себе избрала, я страдаю от одиночества и вынужден беседовать с самим собой. А что я от самого себя узнаю, отец мой? Совсем ничего.

– Да, это печально, брат.

– Брат? – поперхнулся было пан Гемба, но затем махнул в отчаянии рукой. – А пусть будет брат. Все равно я ни к черту не гожусь, поэтому можешь называть меня братом. Посоветуй, что делать?

Квестарь долго сидел молча, поглаживая бороду.

– Ведь ты хвалился, что все можешь.

– Женись, ваша милость, вот мой совет.

– Седьмой раз? – удивился шляхтич.

– Да кто будет считать. Выдержать семь женщин – это не шутка.

– Была у меня одна на примете, да этот дурак Литера отбил. Ох и хороша была, хоть и косила немного.

– Стало быть, ты ищешь почтенного Литеру, чтобы посчитать ему ребра за девку, или же ты хочешь рассеять скуку?

– По правде говоря, и за тем, и за другим.

– Ну, так ты его не сыщешь.

– Откуда ты знаешь, поп?

– Он боится, как бы ты не зарубил его. У тебя нрав горячий, да и саблей владеешь неплохо.

– Тебе понравилось, как я пана Топора угостил?

– Здорово это у тебя получилось!

Пан Гемба от удовольствия потер руки.

– Расцеловал бы я тебя, поп, будь ты родом получше. Но мои предки, которые по женской линии происходят от самого пана Тромбы, перевернулись бы в гробу, если бы увидели, что я на дружеской ноге с таким оборванцем, как ты. Матеуш, проклятый, дай выпить, а не то я корчму разнесу вдребезги.

Корчмарь поспешно принес новый жбан. Войтек придвинул кубок. Пан Гемба заглянул в жбан, понюхал и приказал хозяину и слуге поскорее убираться.

– Пей, поп, немного радости нам на этом свете осталось.

– Не пью я.

Шляхтич так и ахнул. Перекрестившись, он наставил ухо.

– Повтори, а то у меня с ушами что-то неладно.

– Не пью!

– Ты, наверное, заболел, отец? Беги-ка поскорее к коновалу, пусть он тебе кровь пустит.

– Пить не могу.

– Эй, почтенный поп, ты, я вижу, начинаешь со мной шутки шутить. Будешь пить – это я, пан Гемба, говорю тебе.

Квестарь нежно улыбнулся и развел руками:

– Не могу, путь мне лежит далекий.

– Не позволю! Такой обиды я не допущу.

– Ничего обидного в этом нет. Зато я охотно помогу тебе управиться с жарким.

– Пей из кувшина! Я приказываю! Жрать не дам, пока глотки не промочишь.

– Умру с голоду, а пить не буду.

– Смотри, преподобный, – пригрозил пан Гемба, – у меня есть довольно веские аргументы. Как, бишь, это будет по-латыни? Забыл! Ну-ка, пей, – шляхтич поставил кувшин перед квестарем. – Чтобы мне не пришлось повторять дважды.

Брат Макарий отодвинул вино.

– Не уговаривай, пан. Мне пора.

– Никуда не пойдешь! – рассвирепел пан Гемба.

– Не могу. Я должен бежать, за мной гонятся.

– Со мной тебе нечего бояться. Пан Гемба еще не забыл военного ремесла. – Тут шляхтич вынул саблю и взмахнул ею. – Эта верная подруга охладит каждого, кто не в меру горяч. Пей, брат!

Квестарь встал со скамьи и потянулся за мешком. Шляхтич подскочил к нему и приставил саблю к груди.

– Пей, – закричал взбешенный пан Гемба, подавая брату Макарию кувшин.

Квестарь затянул потуже веревку на животе.

– Да будет исполнена воля твоя, меня принуждают сильными аргументами, – сказал брат Макарий, усаживаясь за стол.

Затем он приложил кувшин к губам и не передохнул до тех пор, пока последняя капля не вытекла оттуда в рот. А пан Гемба все время стоял рядом с угрожающе поднятой саблей. Когда квестарь перевернул кувшин вверх дном в доказательство того, что требование шляхтича исполнено, тот положил саблю на стол и озабоченно спросил:

– Ну как, легче?

– Легче.

– Я так и знал.

Пан Гемба сел и приказал принести новое пополнение. Когда Матеуш выполнил его распоряжение, они вдвоем стали спокойно потягивать вино, и брат Макарий уже больше не уклонялся от наполненных кубков. Съели жаркое, прикончили барашка, специально для них зарезанного, и, кроме того, полакомились еще и уткой под соусом из красного вина.

Шляхтич, распустив пояс, блаженно посматривал в угол, где в объемистой печи с треском горели дрова.

– Я бы теперь съел что-нибудь повкуснее.

– Кто много ест, тот хорошо работает, – заметил брат Макарий.

– Что бы ты сказал, брат, насчет бобрового хвоста?

– Хе! Это такое лакомство, о котором и говорить не приходится.

– Матеуш, хам ты негодный, бобровый хвост есть?

Корчмарь бил себя в грудь, клялся, что бобры давно в округе не водятся, поэтому нет и их жирных хвостов.

– Подлая корчма, – отметил пан Гемба.

– Зато все остальное есть, – начал оправдываться Матеуш, – и птица, и дичь, и свинина.

– Пошел вон! – крикнул пан Гемба. – Смотреть на тебя противно. – Потом он повернулся к квестарю: – Страшные времена настали. Покушать и то нечего. Хвост бобровый стал редкостью. Раньше, бывало, бобров каждый день ели и ничего особенного в этом не видели.

Долго плакались они по поводу упадка Речи Посполитой, и каждое воспоминание спрыскивали из жбана, который без устали путешествовал между погребом и столом. Так они пили несколько часов подряд. Потом, кряхтя и охая, улеглись на скамьи. Пан Гемба поцеловал саблю и положил ее под изголовье. Квестарь удобно устроился на мешке, и оба быстро уснули.

Под утро в корчму ворвались слуги из замка. Перевернув с грохотом столы, они схватили квестаря, который начал кричать что было мочи, призывая на помощь пана Гембу. Но шляхтич спал как убитый. Лишь когда его стукнули скамейкой, он дико закричал:

– Порублю, ей-богу, порублю!

– Пан Гемба, спасай! – закричал упиравшийся квестарь.

– Порублю! – закричал шляхтич, не открывая глаз.

– Саблей их! – торопил брат Макарий, которого слуги тащили во двор, к большой телеге.

Наконец пан Гемба уселся на скамье и стал протирать глаза.

– Кого бьют? – спросил он, еще не придя в себя.

Квестарь рванулся к нему и в отчаянии закричал;

– Спасай, пан!

Шляхтич, видя происходящее, схватился за саблю. Он перепрыгнул через скамью и собрался было нанести удар ближайшему слуге, но в это время из полумрака появился Ясько и схватил его за руку.

– Не бей, ваша милость. Это приказ милостивой пани Фирлеевой.

– Пани Фирлеевой? – отшатнулся в изумлении пан Гемба.

– Так точно, самой пани Фирлеевой!

– Ясько! – радостно закричал квестарь. – Отпусти меня, да поскорее!

Слуга схватился за голову.

– Молчи, отец. Я должен выполнить приказ.

– Ясько, я тебе чертей напущу в брюхо, и ты лопнешь, болван, – переменил было тактику квестарь, но Ясько заткнул уши и, приказав слугам тащить квестаря, выбежал во двор.

– Спаси, пан, спаси! – брат Макарий отбивался ногами и пытался укусить слуг, вязавших его лыковыми веревками.

– Ну, раз пани Фирлеева… – пробурчал пан Гемба и вложил саблю в ножны. Потом он растянулся на скамье, закрыл лицо рукой и отвернулся к стене.

Матеуш из-за печи наблюдал за побоищем, он дрожал всем телом и бормотал вполголоса молитвы, которые должны были спасти его от дальнейших убытков. Слуги, выполняя такие поручения, всегда любили заглянуть в подвалы и выпить вволю. Но сейчас им, видно, было не до того, они быстро укатили, и небеса избавили корчмаря от новых страданий.

Квестаря уложили в телегу, и лошади не спеша тронули с места. Ясько сначала делал вид, будто не слышит, что ему говорит брат Макарий, но дорога была дальняя, рассвет еще не наступил, Ясько стало скучно, и он наконец отозвался:

– Должно быть, ты что-нибудь натворил, отец, милостивая госпожа страшно зла на тебя.

– Я? Овечки и те грешнее меня.

– Наверное, ты дьяволу большой друг, как говорил отец-настоятель.

– Верно, – рассмеялся квестарь, – вот сейчас дьявол тебе ноги повыдергивает, если ты меня не отпустишь, вот увидишь.

Ясько испуганно перекрестился, но отпускать квестаря не собирался.

– Отпусти, – просил квестарь, – будешь служить у меня до конца дней своих.

– Не отпущу, – тупо ответил слуга.

– Получишь все, что захочешь. Полные бочки мальвазии и муската, одет будешь, как воевода. Ну?

– Не отпущу! Жаль мне тебя, отец, но не отпущу.

– Ах ты, баран, висельник эдакий!

Квестарь, видя, что ничего не получается, начал рычать, словно с него кожу сдирали. Тогда Ясько натянул брату Макарию на голову его-же квестарский мешок, выбросив предварительно оттуда содержимое, которое слуги поделили между собой. А в мешке было несколько серебряных монет, кусок жареной баранины, игральные кости и голубая шелковая ряса. Ясько тщательно свернул ее и спрятал в телеге.

Ехали большаком на Кшешовицы – так велела милостивая пани Фирлеева. Ее приказ передал отец-настоятель монастыря кармелитов.

Глава девятая

Наступили погожие дни. Стояла золотая польская осень; поля, леса и сады были богато украшены темной зеленью и багрянцем. Созревшие плоды падали с деревьев на застланную листьями землю. Птицы сбивались в стаи. Скворцы готовились к отлету и плотной тучей закрывали солнце. Над прудами звенели комары. На господских токах глухо били цепы, и эхо разносило их удары по холмам. Мельничные жернова со скрежетом перемалывали полновесное зерно, в мешки сыпались мука и крупа. Обмелевшие речки, журча по камням, лениво несли воды к Висле. Урожай был отличный. Ярмарки гудели от ругани, от криков купцов, от глухих хлопков по рукам при заключении сделок.

Брат Макарий не мог любоваться красотами осенней природы: он сидел, сгорбившись, в хлеву, со связанными руками и ногами, а голова его была втиснута между коленями. Он дрожал от холода, так как сырость пронизала его до костей. Рядом с ним стояла на коленях в бочке молодая женщина – ведьма, которая напускала порчу на скот и, намазавшись волшебной мазью, летала на метле на Лысую гору, где непристойно развлекалась с дьяволами. Она была причиной длительного ненастья: как только ее изловили, небо сразу прояснилось, что было очевидным свидетельством прекращения колдовства. Ее крепко связанные руки и ноги были просунуты в отверстия, проделанные в бочке. Она была молода, и ей не хотелось умирать. Вот так, на коленях, она стояла уже несколько дней и не переставая кричала во все горло. Сначала она горячо молилась, потом стала грозить и ругаться. Квестарь закрывал уши, чтобы не слышать ее богохульных речей. Когда же он пытался ободрить несчастную добрым словом, она начинала плевать в него. Ведьма на суде во всем призналась и теперь ожидала прибытия из Кракова палача, который должен был исполнить приговор: сжечь ее живой на костре. Сельский суд в составе судьи и семи присяжных при участии шляхтича, чьей крепостной была женщина, учинил ей допрос. Прежде всего ее пытали водой: опустили на веревке с моста в реку. Если бы она утонула, всем было бы очевидно, что ее постигла заслуженная кара за колдовство. Но она не утонула, юбки наполнились воздухом и удержали ее на поверхности воды. Тут всем стало ясно: не тонет – значит, ведьма! На суде она не пролила ни одной слезинки, поэтому выдвинутое против нее обвинение было признано правильным, а донос соседки, в религиозном пылу обвинившей ее перед паном в близости с дьяволом, – справедливым. Суд отказался от дальнейшего применения пыток: она призналась во всех своих богомерзских делах сразу же после того, как ей показали, как таких баб огнем побуждают рассказывать правду. До этого она пробовала упираться, но тогда палач переломил ей руку, а потом повел в кузницу, где она должна была взять голыми руками раскаленное железо и пронести по деревне, она подтвердила все, в чем ее подозревали, не дожидаясь ни забивания гвоздей под ногти, ни колесования. Доказательства были исчерпывающими. Ради сохранения скота и урожая ведьму надо было лишить жизни.

Квестарю трудно было молчать. Вначале он пошумел немного, но потом успокоился и стал расспрашивать соседку. Та рассказала ему про свою беду. Но когда брат Макарий захотел помочь ей добрым словом, она стала плевать в него и издеваться над монашеской рясой. Так в холоде и в темноте они провели несколько дней. Квестарь узнал от слуг, приносивших им по чашке теплой воды и куску сырой лепешки, что женщина эта якшалась с дьяволами: Змием, Оборотнем и Фарелем, то есть совершила преступление более тяжелое, чем мужеубийство, прелюбодеяние и кража.

Однажды утром слуги развязали брату Макарию ноги, чтобы он смог встать и потянуться, а затем голодного вытащили на улицу. Он с радостью вдыхал свежий воздух, наслаждаясь ветерком, колыхавшим вершины сосен и елей.

– Как прекрасна жизнь, когда, вздохнув, можно почувствовать утреннюю свежесть! Но вы, остолопы, ничего в этом не понимаете, вам ведь не приходилось сидеть в хлеву. Как приятен этот утренний холодок!

– Вот прижгут тебя огнем, тогда иначе заговоришь, – засмеялся слуга.

– Человек всегда говорит иначе, почтенный обормот, а то жизнь была бы очень скучной.

Его привели в волостную управу. На столе стояло распятие, украшенное зеленью. Суд – кшешовицкий войт и присяжные – был уже в сборе. Квестаря усадили на скамью перед столом. Комната была переполнена народом, так как желающих послушать дело о колдовстве было хоть отбавляй. Минуту спустя, опустив голову и держа в руках толстенную книгу, которая закрывала лицо, вошел с сосредоточенным видом королевский обвинитель. Квестарь с любопытством осмотрелся вокруг. На боковой скамье сидели отец Ипполит, пан Литера, Ясько, эконом и стражники из замка. Брат Макарий пытался было подмигнуть им, но они отвернулись, избегая его взгляда.

Войт приказал квестарю рассказать о себе. Брат Макарий был не очень многословен:

– Я бедный квестарь у отцов-кармелитов.

– Где ты родился?

– Там, где мать произвела меня на свет.

Войт и присяжные пошептались с обвинителем, после чего тот встал и, не переводя дыхание, прочел формулу обвинения в колдовстве и общении с нечистой силой.

– Признаешь ли ты себя виновным? – спросил по окончании чтения обвинитель, приложив руку к груди.

Квестарь усмехнулся:

– Никак не могу, я ведь не колдун.

– Как не колдун, когда все твои поступки доказаны.

– Те, кто обвинил меня, – глупые люди.

Палач – рука святого правосудия – важно приблизился к брату Макарию. За ним гуськом шествовали его подручные. Палач был одет по всем правилам: в красный кафтан и такой же колпак. Скрестив руки на груди, он мрачно смотрел на обвиняемого.

– Плачь, – надменно приказал он после минутного молчания, внимательно разглядывая свою жертву.

– Последний раз я плакал, когда покойный отец выпорол меня по заднице за то, что я не уследил за поплавком и упустил рыбу.

– Плачь!

Судьи наклонились над столом, рассматривая лицо квестаря. Не обнаружив на нем никаких признаков слез, они изрекли:

– Он, бесспорно, колдун.

– Теперь приступим ко второму испытанию, – приказал обвинитель. – Его следует бросить в воду.

– Тоже ничего не выйдет, – развел квестарь руками, – я с малых лет хорошо плаваю, так что не утону.

– Он, бесспорно, колдун, – подтвердил суд.

– Может, это тоже – знак дьявола? – спросил брат Макарий, похлопывая себя по животу. – У меня там такая музыка, словно орган во время вечерни играет.

Палач приложил ухо к животу квестаря, закрыл глаза и долго вслушивался.

– Есть музыка, – подтвердил он, обращаясь к судьям.

Те по очереди подходили к брату Макарию и прикладывали ухо. А у квестаря кишки были пусты и в них раздавалось громкое урчание.

– Является ли это признаком дьявольской силы? – задали судьи вопрос обвинителю.

– Безусловно! – ответил тот без колебания. Судьи покачали головами и опять уселись за стол. Войт, довольный тем, что суд проходит спокойно и

с точным соблюдением всех правил, обратился к обвинителю:

– Прикажи палачу поступить с ним по закону. Обвинитель громко закричал:

– Палач, поступи с виновным по закону! Испытание третье!

Заплечных дел мастер поклонился и спросил:

– Милостивые господа судьи, есть ли на то ваша воля или нет?

– Есть! – ответили все хором, как певчие во время костельной службы.

– Тогда я приступаю.

– Ты не огнем ли собираешься пытать? – спросил брат Макарий.

– Огнем, – важно ответил заплечных дел мастер.

– Не трудись понапрасну, – сказал квестарь. Я глотаю огонь запросто, и, наполнив им мой желудок, ты принесешь мне лишь облегчение, потому что кормили меня тут отвратительно.

Палач в нерешительности грыз палец, не зная, как действовать дальше.

– Он признался и в третий раз, – обрадовался обвинитель. – Вина его доказана.

– Высокие судьи, – обратился квестарь, – что вы еще хотите узнать обо мне?

– Расскажи, как ты с дьяволами общался, – что дурного делал.

– Что я делал дурного? Много.

– Говори, да только правду.

– Как на исповеди… Я умножал имущество отцов-кармелитов. А тому, кто не хотел облегчить свой кошелек, грозил божьими карами.

Отец Ипполит упал на колени.

– Господи! Отпусти грехи этому сыну дьявола, который так оскорбляет лик твой! Боже, пусть костер поглотит его ради славы имени твоего.

Все были потрясены молитвой кармелита. Судьи помогли ему встать с коленей.

– О, какой же ты страшный разбойник! – всплеснул руками обвинитель.

– Да, разбойник хоть куда.

– Замолчи! – заткнул уши войт, а за ним и присяжные. – Ничто не спасет тебя от смерти.

– Дьяволы погубили тебя, – заключил обвинитель.

– Не дьяволы, почтенный обвинитель, а вино.

– В вине дьявол сидит, – наставительно поднял указательный палец обвинитель.

– Лишнего я выпил, вот вы и схватили меня по желанию отца-настоятеля монастыря кармелитов.

– Ты страшный колдун! – воскликнул один из судей.

– Разбойник! – закричал другой.

– Окаянный!

Палач – рука святого правосудия – важно приблизился к брату Макарию. За ним гуськом шествовали его подручные. Палач был одет по всем правилам: в красный кафтан и такой же колпак. Скрестив руки на груди, он мрачно смотрел на обвиняемого.

– Плачь, – надменно приказал он после минутного молчания, внимательно разглядывая свою жертву.

– Последний раз я плакал, когда покойный отец выпорол меня по заднице за то, что я не уследил за поплавком и упустил рыбу.

– Плачь!

Судьи наклонились над столом, рассматривая лицо квестаря. Не обнаружив на нем никаких признаков слез, они изрекли:

– Он, бесспорно, колдун.

– Теперь приступим ко второму испытанию, – приказал обвинитель. – Его следует бросить в воду.

– Тоже ничего не выйдет, – развел квестарь руками, – я с малых лет хорошо плаваю, так что не утону.

– Он, бесспорно, колдун, – подтвердил суд.

– Может, это тоже – знак дьявола? – спросил брат Макарий, похлопывая себя по животу. – У меня там такая музыка, словно орган во время вечерни играет.

Палач приложил ухо к животу квестаря, закрыл глаза и долго вслушивался.

– Есть музыка, – подтвердил он, обращаясь к судьям.

Те по очереди подходили к брату Макарию и прикладывали ухо. А у квестаря кишки были пусты и в них раздавалось громкое урчание.

– Является ли это признаком дьявольской силы? – задали судьи вопрос обвинителю.

– Безусловно! – ответил тот без колебания. Судьи покачали головами и опять уселись за стол. Войт, довольный тем, что суд проходит спокойно и

с точным соблюдением всех правил, обратился к обвинителю:

– Прикажи палачу поступить с ним по закону. Обвинитель громко закричал:

– Палач, поступи с виновным по закону! Испытание третье!

Заплечных дел мастер поклонился и спросил:

– Милостивые господа судьи, есть ли на то ваша воля или нет?

– Есть! – ответили все хором, как певчие во время костельной службы.

– Тогда я приступаю.

– Ты не огнем ли собираешься пытать? – спросил брат Макарий.

– Огнем, – важно ответил заплечных дел мастер.

– Не трудись понапрасну, – сказал квестарь. Я глотаю огонь запросто, и, наполнив им мой желудок, ты принесешь мне лишь облегчение, потому что кормили меня тут отвратительно.

Палач в нерешительности грыз палец, не зная, как действовать дальше.

– Он признался и в третий раз, – обрадовался обвинитель. – Вина его доказана.

– Высокие судьи, – обратился квестарь, – что вы еще хотите узнать обо мне?

– Расскажи, как ты с дьяволами общался, – что дурного делал.

– Что я делал дурного? Много.

– Говори, да только правду.

– Как на исповеди… Я умножал имущество отцов-кармелитов. А тому, кто не хотел облегчить свой кошелек, грозил божьими карами.

Отец Ипполит упал на колени.

– Господи! Отпусти грехи этому сыну дьявола, который так оскорбляет лик твой! Боже, пусть костер поглотит его ради славы имени твоего.

Все были потрясены молитвой кармелита. Судьи помогли ему встать с коленей.

– О, какой же ты страшный разбойник! – всплеснул руками обвинитель.

– Да, разбойник хоть куда.

– Замолчи! – заткнул уши войт, а за ним и присяжные. – Ничто не спасет тебя от смерти.

– Дьяволы погубили тебя, – заключил обвинитель.

– Не дьяволы, почтенный обвинитель, а вино.

– В вине дьявол сидит, – наставительно поднял указательный палец обвинитель.

– Лишнего я выпил, вот вы и схватили меня по желанию отца-настоятеля монастыря кармелитов.

– Ты страшный колдун! – воскликнул один из судей.

– Разбойник! – закричал другой.

– Окаянный!

– Да, я был страшный разбойник. Для отцов-кармелитов я мог ограбить кого угодно.

– И слушать-то тебя грех! – взвыл отец Ипполит. – Заставьте его замолчать, в нем сидит дьявол. Он поносит имя славных отцов-кармелитов. На костер окаянного! На костер!

– На костер! – закричали все – и судьи, и набившиеся в избу зеваки.

– Суд праведный, да я раньше сам со стыда сгорю, – издевался брат Макарий.

– Дьявол, дьявол сидит в нем! – кричали судьи.

Палач засунул теперь в рот всю пятерню и в недоумении грыз пальцы. Он много лет занимался своим почтенным ремеслом, но никогда еще ничего подобного не видел. Ведьмы и другие преступники умели иной раз ловко ответить, но такого болтуна он еще не встречал.

Обвинитель не растерялся. Когда крики на мгновение стихли, он встал и приказал палачу:

– Поступай по закону.

Мастер пыток подтолкнул к квестарю своих подручных, они оттеснили слуг и, схватив брата Макария, как сноп соломы, понесли его к выходу через толпу зевак, собравшуюся в суде. За ними двинулись палач, обвинитель, судьи и свидетели. Пройдя через двор, все направились к месту казни. Квестарь, которого тащили помощники палача, перебирал в воздухе ногами и покрикивал:

– Вот как удобно, лучше, чем в карете!

Однако подручные, устав нести такую тяжесть, поставили брата Макария на ноги.

– Ах, какая жалость! А я думал, что ангелы напоследок смилуются надо мной и в награду за то, что я на своих ногах исходил по квестарской должности всю Речь Посполитую из края в край, доставят меня со всеми удобствами к месту казни.

– Не богохульствуй, – увещевал его обвинитель. – Опомнись и покорись!

– Покорность прекрасна, но богу она мила лишь тогда, когда исходит от чистого сердца.

– Что, уже помягче стал? – насмешливо спросил обвинитель.

– Ошибаешься, почтенный инквизитор. Господь бог отправился прогуляться подальше в небесах, чтобы не видеть того, что вы проделываете с несчастными, которых он любит больше всего.

– Ужас! – схватился за голову отец Ипполит и закрыл лицо капюшоном. – Ужас и мерзость безбожная!

– Делай свое дело, – приказал обвинитель палачу.

Теперь квестаря потащили на веревке. Он шел, гордо поглядывая по сторонам, на виду у зевак, привлеченных интересным зрелищем.

Вдруг какая-то женщина выскочила на дорогу и, раскинув руки, преградила путь процессии.

– Отче! – закричала она в ужасе. – Отче, что с тобой?

Квестарь остановился, хотя палачи тянули его дальше.

– Ягна! – обрадованно закричал он. – Пробил, значит, мой час. Я любил считать кости, теперь посчитают кости мне.

– Да как же это? – в порыве гнева закричала женщина.

– Меня почтенные люди обвинили в том, что я колдун и покумился с дьяволом.

– Люди! – закричала Ягна, протягивая руки к подручным. – Отпустите его! Что же вы делаете?

Она преградила дорогу обвинителю.

– Пан, отпусти его!

Тот грубо оттолкнул ее с дороги.

– Иди прочь, а то не миновать тебе страшных пыток.

– Люди! Совести у вас нет! Люди!

– Прогнать ее! – послышался приказ судьи.

Один из слуг сбил женщину с ног и хотел дать ей пинка.

Но Ягна увернулась и, прежде чем слуга успел нанести удар, она, вскочив на ноги, хватила его по лбу так, что тот взвыл от боли, и побежала к деревне.

– Люди, бога вы забыли! – кричала она, и ее голос еще долго доносился до процессии.

Наконец квестаря привели в здание, где совершалось правосудие. Это был сарай, издавна приспособленный для этой цели. Судьи встали вдоль стен, середина же помещения осталась свободной. На центральной балке у потолка был вбит железный крюк с зубчатой шестерней, через которую была пропущена цепь. Это была знаменитая дыба, наводящая ужас на всех воров и мошенников. Квестарь внимательно посмотрел на это приспособление и взглядом измерил расстояние от балки до пола.

– Здорово придумано, – покачал он с удивлением головой.

На небольшом столе в глубине сарая лежали орудия пытки. Палач взял в одну руку клещи, в другую щипцы и сунул их квестарю под нос.

– Посмотри-ка хорошенько, – сказал он надменно.

– Сделано неплохо, – улыбнулся брат Макарий.

– Рвут тело славно, – ответил палач и поднес железный обруч, предназначенный для сжимания головы. – Полюбуйся и на это.

– Ладная штука, – оценил брат Макарий, – видно, хороший мастер его отковал.

Палач показал квестарю еще и железный еж и цепи. Брат Макарий внимательно осмотрел эти орудия и похвалил мастеров, изготовивших их.

Обвинитель прервал демонстрацию. Он приблизился к квестарю и во имя всего святого на небе и на земле потребовал, чтобы тот признал свою вину, угрожая в противном случае приступить к законной процедуре.

– Никак не получается, – оправдывался брат Макарий, – видно, такой уж я грешник.

– Тогда ты подвергнешься таким пыткам, что небо с овчинку тебе покажется.

– А мне кажется, что и из этого ничего не выйдет.

Обвинитель подошел к судьям и долго с ними совещался. Они о чем-то спорили – было видно, как размахивали они руками и били себя в грудь. Палач ожидал распоряжений. Убедив судей, обвинитель кивнул головой. Мастер пыток взял в руки клещи, подручные сорвали с квестаря рясу, сняли холщовую рубаху, и брат Макарий предстал перед судом в чем мать родила, не прикрыв даже своего естества, так как руки у него были связаны. Залившись краской от стыда, он закричал судьям:

– Что же это вы еще одно орудие бесстыдно выставляете напоказ зевакам?

Мужики оттеснили женщин, а сами столпились в дверях сарая. Палач ухватил квестаря клещами за бок и сжал изо всех сил рукоятки. Брат Макарий скорчился от боли, но молчал. Потом палач прихватил его руку щипцами. Брата Макария прошиб пот, но рта он не раскрыл.

Палач несколько ослабил клещи и щипцы, брат Макарий тяжело вздохнул.

– Ну как, хватит? – заглядывая ему в глаза, спросил палач, пытаясь увидеть в них страх перед новыми пытками.

– Пусть мои страдания зачтутся отцу Розмарину, настоятелю монастыря кармелитов, мне легче на душе будет, – ответил брат Макарий.

– Продолжай, – приказал обвинитель.

Квестаря подвели под крюк и прикрепили его связанные за спиной руки к свисающим цепям. Отец Ипполит приблизился к нему медленной походкой, вперевалку, словно шел в какой-нибудь процессии.

– Послушай, ты, бродяга, я призываю тебя покориться. Скажи только слово, отрекись от своих дьявольских поступков и примири душу с небом. Адские муки, куда более страшные, ждут тебя в геенне огненной. Опомнись, червь, перед величием смерти. Oremus[42]. Заклинаю тебя, заблудшего, но отмеченного святым крестом, заклинаю богом живым, истинным, искупившим тебя своей кровью: да отступят от тебя сатанинский умысел, коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила перед именем того, кто грядет судить живых и мертвых и очистит мир огнем. Аминь.

– Аминь! – повторили хором судьи, обвинитель, палач, а за ними и зеваки, толпившиеся у сарая.

– Покорись! – закричал кармелит, воздевая руки к небу. – Покорись, а то будешь проклят!

В это время палач, не обнаружив раскаяния на лице преступника, привязал к его ногам камень, чтобы увеличить вес тела, которое он собирался подтянуть под потолок.

– Отец! – обратился квестарь к монаху, когда палач закончил последние приготовления и ждал позволения приступить к делу.

Кармелит, еще не опустив воздетых кверху рук, нерешительно остановил палача.

– Что тебе?

– Я не вполне расслышал твои слова и поэтому боюсь, что они не причинят дьяволам вреда.

Отец Ипполит посмотрел испытующе, не веря просительному тону квестаря, но, желая показать, что хочет применить все средства для изгнания из грешника бесов, сидящих в нем, закрыв глаза и молитвенно сложив руки, произнес:

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария…

– Еще поближе, а то мне что-то уши заложило и я ничего не слышу.

– Смотри-ка, ему черти мешают! – пролетело по толпе.

Отец Ипполит отважился сделать два шага вперед и подошел вплотную к квестарю.

– Oremus! Заклинаю тебя, Макария, заблудшего, но отмеченного святым крестом…

Брат Макарий наклонил голову и тихонько прошептал так, чтобы его мог услышать только монах:

– Я знаю местечко, где зарыты сокровища, – и тут же поднял голову, сделав вид, будто он внимательно слушает.

– …заклинаю богом живым, истинным… – отец Ипполит перешел на шепот, делая вид, что читает молитву: – Скажи, окаянный, где они, и я избавлю тебя от пыток, слышишь? – Голос его затем снова набрал полную силу. – …да отступят от тебя всякий сатанинский умысел…

– Под дубом на перепутье, – прошептал брат Макарий.

– …коварная злоба дьяволов и всякая нечистая сила… Говори, где этот дуб?

Квестарь наклонился и сказал прямо в ухо монаху:

– В деревне Черна.

Отец Ипполит закончил заклинания. Под конец он громко вскрикнул, опустился на колени и стал неразборчиво бормотать что-то себе под нос. Дрожащие от страха судьи отступили подальше от осужденного.

Войт разрешил палачу приступить к пытке. Подручные схватились за цепи и потянули их. Зубчатый вал под потолком заскрежетал, цепь навилась на его зубцы в несколько рядов. Затрещали суставы и кости, брат Макарий застонал от боли. Услышав этот стон, монах опомнился.

– Опустите! – закричал он палачам, которые собирались подтянуть брата Макария еще выше.

Те ослабили цепь, и вал быстро начал раскручиваться. Квестарь, к ногам которого были привязаны камни, упал на пол.

Монах о чем-то переговаривался с обвинителем и судьями. Он, вероятно, сумел убедить их: все вышли из сарая, приказав палачу приостановить пытку. Тут же отец Ипполит вскочил на коня, которого подвел к крыльцу один из крестьян, и куда-то помчался.

Квестарю было приятно лежать. Палачи развязали ему руки и ноги, и теперь он мог потянуться. Все ждали, что будет дальше. А войт и судьи, прекратив дальнейшее разбирательство дела, приказали палачу отправить преступника обратно в хлев и запереть его там. Брата Макария привели опять туда, где он сидел.

Ведьма в бочке встретила его ругательствами.

– Замолчи, бестолковая, – пытался урезонить ее квестарь. – Дело-то еще не кончено.

– Все вы одинаковы, – прохрипела женщина. – Суд тебя милует потому, что ты служил попам. Ты – дьявольское отродье, хуже всех чертей! Подохни ты! Пропади ты пропадом!

Квестарь наставительно ответил:

– В книге Иова написано о том, как Елифаз говорил Иову: «Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых». Вот и я тоже говорю тебе, глупая ты женщина. Ведь ты невинна, а мелешь языком всякую скверну, словно в тебе дьявол сидит.

– Сидит, целая куча дьяволов сидит, и в животе, и в груди, и в чреслах моих, знай вонючий поп!

– Да отвернись ты от меня, ведь я голый не по своей вине. А у меня есть все, что должно быть, – как бы я тебя не склонил к греху.

– Были у меня и получше на Лысой горе.

– Дура ты!

– Нет, не дура, – они потомство со мной плодили.

– Помолчи, глупая, а не то я тебе всыплю.

– А вот были, а вот были!

Как ни тяжело было брату Макарию двигаться в тесном хлеву, как ни болели у него суставы, он приподнялся и ударил ногой по бочке. Ведьма взвыла не своим голосом и начала плеваться, потом бессильно опустила голову и тихонько заплакала.

– Видишь, не боюсь я твоих дьяволов. Они у меня все до одного в заднице сидят: и Змий, и Оборотень, и этот, как его там, – Фарель какой-то.

– Вот они отомстят тебе, отец, – всхлипывала женщина.

– Пусть меня поцелуют в голый зад. Пусть придут, я им такую музыку устрою, что они сразу тебя оставят. Ну, где же они? Почему не приходят?

– Придут, придут и сожрут тебя.

– Пусть придут. Я их всех вызываю. Я, бедный, несчастный квестарь, вызываю их поименно. У меня брюхо пустое, так я им такую мелодию сыграю… – и брат Макарий умолк от усталости.

Женщина тихо всхлипывала.

– Ты правду сказал, отец, ведь я невинна.

– Да я понял сразу, что ты глупа. Зачем же ты признавалась?

– Я очень пыток испугалась. А потом мне стало казаться, что во мне поселились дьяволы и нет мне от них спасения: они рвали мои внутренности, вывертывали кишки, будто я детей рожала.

– Это у тебя от страха, и больше ничего.

– Спаси меня, отец! У меня ребеночек дома.

– Спаси ее! Да я сам в такую беду попал, что вряд ли сумею выкарабкаться. Разве только чудом. А чудес теперь не бывает, так что дело мое плохо.

– Не хочется мне умирать!

– А кому, сестра, хочется? Что же поделаешь, если приходится.

– Мне рано, я еще молода.

– Да и я бы еще попрыгал. Отвернись, говорю тебе, ведьма, ведь я голый и прикрыться нечем. Эх, и попрыгал бы я! Мне эта монашеская ряса опротивела, но как только я задумал перебраться к мирянам, дьяволы наслали этих слуг – и конец всему. Ах, умны отцы-кармелиты! Я им помехой стал, так они меня инквизиции предали. Умны! Ловко обошли меня, а я сидел да спокойно винцо попивал. «Если меч поднял, от меча и погибнешь» – говаривали наши деды. Жаль, что мало я попил. Меньше бы им вина осталось, а у меня теперь на душе было бы легче. Жаль мне приятеля, что остался в тенчинском погребе. Голову отдаю в заклад, хорош он был. Эх, злость меня разбирает: сидят теперь отцы-кармелиты в своей комнате, попивают венгерское да посмеиваются, что я оказался глупее, чем они думали. Хорошее пьют винцо, наевшись до отрыжки. Ох, выпил бы я сейчас! Какого-нибудь красненького под сочный кусочек говядинки или выдержанного – под баранинку. Взял бы ножку, да и отправил бы в рот. Сначала за ножку, потом в брюшко, как говорили мудрецы. Эх, вспомнишь – плакать хочется.

Женщина слушала квестаря со страхом. А тот весь трясся от холода, который его сильно донимал.

– Да ты – настоящий дьявол.

– Перестань, баба, не мешай мне вспоминать. Человек слезы проливает, что кончились невинные грешки, украшавшие жизнь, а ты одно и то же твердишь «дьявол».

– Да у тебя глаза, как у черта светятся.

– Говорю же я тебе, что еще попрыгал бы. Моя матушка повторяла: «Пока глаза светятся, ты здоров и готов делать глупости». Умная и почтенная была женщина. Лучше нее во всей округе не было мастерицы печь пироги. – Квестарь замолчал и принялся ожесточенно чесать свой нос.

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросила женщина.

– В такой просьбе отказать нельзя. Я тебе расскажу, как одел квестарскую рясу и двинулся с посохом в свет широкий.

– Так ты квестарь?

– Квестарь.

– А я думала, ты монах проклятый.

– Да разве я похож на монаха? Разве я тебе обещал что-нибудь и слова не сдержал? Разве я расточал лицемерные улыбки? Эх, говорил я, что ты дура.

– Я думала, тебя подсадили, чтобы меня побольше помучить.

– Прощаю тебе. Но возвращаюсь к рассказу. Так вот, родился я далеко отсюда. Знаешь, где?

– Нет, не знаю. Я в Кракове-то всего один раз была.

– Даже лучше не знать, где именно я родился: уж очень далеко это отсюда. Радости матери я не доставил: ни к какой работе способен не был, молиться тоже не любил. Вот моя дорогая матушка, учитывая все это, отправила меня в монастырь – мои достоинства свидетельствовали о том, что я буду хорошим монахом. Такая служба мне пришлась по вкусу. Работать не нужно, жизнь легкая. Не мог только привыкнуть сидеть на одном месте. Меня тянуло к людям, и вот в один прекрасный день я сбежал и двинулся в Краков, в большой город, где, как мне казалось, никто ничего не делает. Тут я узнал, как нужно жить, чтобы не упустить ничего интересного. А все это благодаря одному отцу-кармелиту, выходцу из Италии; ему-то и понравились мои наклонности. Он посоветовал мне надеть рясу квестаря и до того, как умер, научил меня квестарскому ремеслу. Вот так и случилось, что я перещеголял в заслугах самых умных отцов в монастыре. Я стал самым гордым, самым жадным, самым ленивым, самым завистливым. Никто не мог со мной сравниться в обжорстве и пьянстве. И гневался, и чужое брал… Да и развратничал немало. Всеми этими добродетелями я обладал в такой мере, что мог быть аббатом либо генералом. Одно мне мешало: я был слишком умен, поэтому и не добился самых высших постов. Все эти добродетели люди часто называют грехами. Однако монастырский устав учил меня, что это – не грехи, а наивысшие добродетели. И вот, дорогая моя, будь я поглупее да пожестче сердцем, ты бы имела сейчас дело с крупным сановником, а не с бедным квестарем. И сидел бы я на разукрашенном троне, а не в свином хлеву, да еще голый, как праотец наш Адам, когда его за добродетель, называемую любознательностью, изгнали из рая. Ведь дурака никто не трогает, потому что он ничего хорошего не придумает, а лишь слепо выполняет то, что ему поручено.

– Ты мудрец, отец мой, – сказала женщина.

– То дьявол, то мудрец. Все вы, женщины, одинаковы. У вас либо горячо, либо холодно. Середины вы не знаете. Если бы я был мудрецом, то не сверкал бы тут голым задом.

Вдруг послышался шум, и в хлев ворвались слуги.

– Выходи, собачий сын! – нетерпеливо кричали они. – Выбирайся! Конец тебе!

– Ну, меня просят выйти. Прощай, бедняжка!

– Пусть ангелы хранят тебя! – выкрикнула женщина вслед квестарю, на четвереньках выбиравшемуся из хлева.

Слуги приказали брату Макарию одеться, связали руки и снова привели в суд. Квестарь увидел там отца Ипполита, потного и злого. Он бросил на брата Макария мрачный взгляд и поджал губы. А судьи тем временем передавали друг другу свиток бумаги, совали в него по очереди нос и делали вид, что читают. Отец Ипполит, улучив минуту, за спиной обвинителя показал квестарю кулак. Брат Макарий усмехнулся, после чего монах презрительно повернулся к нему спиной.

Когда зеваки вновь набились в избу, обвинитель потребовал, чтобы осужденному был зачитан приговор.

Судья взял бумагу в руки, но тут же передал ее обвинителю. Обвинитель тоже не умел читать и передал бумагу монаху. Отец Ипполит шарахнулся от нее, как ошпаренный. Тогда палач поднял свиток и начал по слогам читать приговор, то приближая бумагу к глазам, то отодвигая ее на всю длину руки:

«А поскольку обвинение доказано как обвинителем, так и свидетелями под присягой, с применением разных установленных способов следствия, и принимая во внимание различные признаки одержимости, как-то: глаза имеет страшные, ветры непрерывно пускает, брюхо вспучено, на вопросы отвечает надменно, ненавидит все священные предметы, будучи по природе простым и неученым человеком, грамоте не знающим; допускал суждения о высоких материях, состоял в связи с дьяволом, кроме тех поступков, в которых сам обвиняемый признался, – поэтому волостной суд во имя святой справедливости и писаных законов настоящим выносит приговор: смерть от огня на костре, как того требует обычай в отношении каждого колдуна».

Палач умолк и окинул взглядом присутствующих. Наступила тишина. Отец Ипполит громко бормотал молитву. Обвинитель стоял, гордо подбоченившись. Судьи вопрошали глазами, все ли довольны. Пан Литера сидел, опустив голову. Ясько глупо ухмылялся. А эконом сплюнул на пол и растер плевок сапогом.

– Написано складно, – произнес квестарь, прерывая мрачное молчание. – Не пойму лишь, что там сказано про ветры. Объясните мне подробнее.

Заплечных дел мастер почувствовал себя задетым; он фыркнул по-собачьи и отрезал:

– Были ветры!

– Какие могли быть ветры? – спросил брат Макарий.

Судья стукнул кулаком по столу. Снова воцарилась тишина.

– Раз сказано – были, значит были. Что написано, то свято.

– Не знаю, не знаю, – возразил квестарь.

Обвинитель поднял руку.

– С этого момента ты уже исключен из числа живых людей, поэтому не имеешь голоса, и мы не будем тебя слушать.

– Не будем! – вновь стукнул кулаком по столу судья, грозно шевеля усами.

– Я прошу вас, – сказал квестарь, – дать мне кружечку вина, а то я слишком долго постился. Вы не обеднеете, если окажете осужденному последнюю милость.

Судья посмотрел растерянно на обвинителя. Тот и ухом не повел, поэтому судья крикнул:

– Не получишь!

– Да ведь в вине дьявол сидит, ты сам это говорил, – сорвался с места Ясько. – Опять с дьяволом хочешь брататься?

Квестарь покачал головой, скорбя о глупости слуги. Отец Ипполит запротестовал:

– Ни в каком вине дьявола нет. Чудо в Кане Галилейской дало возможность это окончательно выяснить.

– Согласен! – захлопал в ладоши квестарь. – Наконец я слышу человеческую речь и умную цитату.

Кармелит презрительно надул губы. Ясько сел, покорно втянув голову в плечи, боясь проронить слово под грозным взглядом монаха.

– Отсюда я делаю вывод, что кружечку вина получу, – заискивающе сказал квестарь. – Ведь если в вине дьявола нет, как это со всей ученостью подтвердил преподобный отец, то в духовном отношении оно либо безразлично, либо полезно. Безразличным оно быть не может, как о том свидетельствует достойный всяческого подражания пример в Кане, которому следуют с должным уважением высокие отцы во всех монастырях для углубления своих знаний в аллегорических науках. Иными словами, оно приносит пользу в достижении совершенства. И наш костел развивает свои науки лишь в тех местах, где обильно произрастает виноград – во Франции, Италии, Испании.

– Ничего не получишь! – решительно произнес судья с одобрения присяжных. – Не томи нас, дьявольское отродье, нам надо торопиться к обеду. Кончай дело, палач. Да восторжествует справедливость.

Палач приблизился к брату Макарию и набросил на него черный балахон. Толпа шарахнулась на улицу. Обвинитель, судьи и отец Ипполит перекрестились в знак того, что дело окончено и предоставлено богу. Потом монах вышел вперед и запел песню в честь святой веры, карающей грешных и щедро награждающей праведных. За монахом двигался палач, за ним – его помощники, подталкивавшие квестаря и наделявшие его тумаками.

Перед домом стояли две телеги. На одной из них уже находилась ведьма в бочке. Рядом с ней усадили и брата Макария. Отец Ипполит ловко взобрался на эту же телегу и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко пел молитвы. На другой телеге поместились судьи и обвинитель. Лошади тронули, и процессия медленно двинулась по деревне. Толпа в молчании следовала позади. Дети радостно прыгали и с диким визгом бежали за телегами.

День клонился к вечеру, жара уже спала. Ласточки с пронзительными криками носились низко над землей. Из подворотен выскакивали собаки и громким лаем сопровождали процессию. Двигаясь по избитой дороге, телеги подпрыгивали на ухабах. Женщина в бочке испытывала при этом жестокие страдания.

– Значит, приходится умирать, – обратился к ней брат Макарий. – Что же, вместе веселей.

– Отец мой, я боюсь, – то и дело повторяла женщина, – боюсь смерти. Я ведь не виновата.

Брат Макарий с состраданием смотрел на ее израненное лицо и распухшие синие ноги.

– Я тоже боюсь, – шепнул он ей, – но виду не хочу подавать, чтобы не доставлять удовольствия этим собачьим детям. – И он весело подмигнул.

– Страшно умирать так, – прошептала женщина, и слезы ручьем лились у нее по лицу.

– Я тоже надеялся, что протяну ноги среди более порядочных людей.

Проехав деревню, процессия свернула к лесной просеке. Кармелит дико завывал, продолжая распевать свои молитвы. Навстречу быстро двигалась какая-то подвода. Скоро можно было рассмотреть, что она гружена бочками. Возница съехал с дороги, уступая путь процессии. Поравнявшись с подводой судья закричал:

– Поблагодари милостивую паки Фирлееву за то, что не забыла о нас. А эти бочки сложи ко мне в сарай.

– Все кончено? – прокричал возница.

– Как видишь.

Брат Макарий потянул носом и почувствовал хорошо знакомый запах. Он поглубже втянул воздух, наслаждаясь винным ароматом.

– Плату им везут, – грустно заметил квестарь и еще раз потянул носом. – Ты правду говоришь, женщина. Страшно вот так умирать, с пересохшей глоткой. Страшно.

Тут судья, у которого глотка, видимо, тоже пересохла, приказал остановиться и перетащил одну из бочек в свою телегу. Там ее немедленно открыли и начали распивать. Квестарь приподнялся на цыпочки и крикнул:

– Дайте же немножко несчастному осужденному, а то он подохнет раньше времени.

Но те, увлекшись выпивкой, даже не расслышали его просьбу. А подручные палача заставили его опять лечь в телегу и замолчать. Наконец двинулись дальше. Когда процессия добралась до просеки, было уже под вечер. Деревья купались в багряных лучах заходящего солнца. Судьи соскочили с телеги и выстроились в ряд, крича друг на друга и переругиваясь, как мужики на ярмарке.

Посредине просеки стояли невдалеке одна от другой две ели. Возле каждой была навалена гора смолистых поленьев, сухого хвороста и соломы высотой в несколько локтей. Из-за этой кучи едва виднелись зеленые верхушки деревьев.

Подручные несколькими ударами топора разбили в щепы бсчку, где сидела женщина. Поднявшись на ноги, она зашаталась и упала. Палачи подхватили ее, подвели к костру, уложили на самом верху и прикрыли сухими еловыми ветками. Несчастная уже не сопротивлялась и не кричала.

– Так и ты погибнешь, – прошептал отец Ипполит, приблизившись вплотную к брату Макарию. – Я дал обмануть себя только один раз, негодник.

– Два раза, отец мой, два раза, – ответил квестарь.

Отец Ипполит опешил. Он сделал шаг назад и провел рукой по лбу.

– Когда же в другой раз?

– Да сейчас.

– Сейчас? Как так?

– А вот так. Клад спрятан, и я знаю, где он лежит.

– – Окаянный!

– А тебе не скажу.

Кармелит злобно фыркнул и задумался. Потом, приблизившись к квестарю, ласково сказал:

– Если скажешь, останешься жив.

– Нет у тебя такой власти, отец.

– Есть. И я охотно сделаю это назло тенчинской старухе. Скажи, где клад?

– В надежном месте. Там алмазы, золотые браслеты, рубины, много рубинов.

– Будешь на свободе.

– Так ты веришь мне?

– Если обманешь, погибнешь на костре.

Квестарь почесал бородавку, в таких случаях она всегда сильно зудела.

– А теперь скажи, за что меня хотят сжечь на костре? За дьявольские дела или за то, что знаю, где клад?

– За дьявольские дела.

– Ну, тогда придется тебе сжечь меня. Раз я дьявол, стало быть меня нужно сжечь. И драгоценности ведь тоже дьявольские.

– Какие бы ни были, это – драгоценности.

– Так, говоришь, сказать тебе, где они?

– Скажи и будешь на свободе.

– А суд? А этот приговор?

– Банда дураков! Они делают то, что я им прикажу. Где клад?

– В одном дубе, в дупле.

– Где?

– Я должен с тобой пойти, отец, иначе ты не найдешь.

– Найду.

– А кто поручится, что ты освободишь меня?

– Не веришь слову монаха?

– Ни капельки, преподобный отец.

– Наш орден всегда выполняет то, что обещал.

– Теперь уж я никому не верю.

– Ну, так тебя сожгут, а пепел ветер развеет.

– Пусть развеет.

– Не будь дураком, и ты сумеешь сбежать.

– Эге, раньше ты говорил: «будешь на свободе», а а теперь – «сумеешь сбежать».

– Сделаю, как ты захочешь.

– Пойдем же, это недалеко.

– Так сразу нельзя. Надо церемонию закончить.

– И сжечь меня? Слуга покорный!

– Глупец. Ты взойдешь на костер, а я сделаю так, что обряд не будет свершен. Скажи только, где клад.

– Я же сказал: в дупле дуба.

– Где?

– Я проведу тебя кратчайшим путем.

– Нет, ты скажи.

– Отец мой, ведь я не член суда, которого можно считать дураком.

– Ты хитрец.

– Что поделать, таков мой недостаток.

– А где гарантия, что ты не обманешь меня, если я спасу тебя?

– Слово квестаря.

– Я никому не верю.

– Если не веришь, тогда разводи поскорее огонь.

– Час приближается. Во имя бога заклинаю тебя, где клад?

Брат Макарий, теряя терпение, покачал головой и глубоко вздохнул.

– В дупле.

– Ах ты, дьявол! – прошипел отец Ипполит… – Если обманешь, не миновать тебе ада.

– Значит, если я укажу, где клад, то райские ворота будут открыты для меня? Неплохо!

Палачи уже закончили приготовления у того костра, где лежала ведьма. Видя, что отец Ипполит занят разговором с другим осужденным, они остановились, не зная, что делать дальше.

– Да, вот что, – прошептал квестарь, – ценностей столько, что хватит в уплату за двоих. Ты эту женщину отпустишь?

– Ведьму? Да ты с ума сошел!

– Она такая же ведьма, как мы – ученые, отец мой.

– Я доктор святой теологии.

– Тем хуже для теологии. Освободишь?

– Нет. Против бога не пойду.

– А если меня одного освободишь, с богом будет все в порядке?

– Дам вклад в монастырь.

– Дашь два. За меня и за нее. Ценностей там великое множество. Если не согласишься – сжигай обоих.

– Ах, бездельник! – в бешенстве сжал кулаки кармелит. – Со смертью играешь?

– Моя матушка всегда учила, что надо дело выигрывать до конца. А она, насколько помнится, была умная женщина.

– На что тебе эта мерзкая ведьма?

– Не выношу запаха горелого мяса.

– Ты ничего не почувствуешь.

– Последнее слово, отец. Я и она, а клад твой.

– Ладно. Но ты меня еще попомнишь!

– С удовольствием выпью с тобой кубок-другой.

Кармелит дал знак. Палачи схватили квестаря и потащили к костру. Приставив лестницу, они с трудом втащили его наверх.

Вдруг раздался страшный шум. Палачи подняли головы. Брат Макарий, опасаясь, как бы не свалиться с такой высоты, осторожно повернулся и с интересом разглядывал, что там произошло.

Толпа зевак врассыпную бежала по просеке. За беглецами гнались верхом на конях пан Гемба, пан Топор и еще несколько всадников, они искали скрывшегося в толпе пана Литеру.

– Вот, где ты, негодяй! – кричал пан Гемба и хлестал плеткой направо и налево, сея ужас и смятение. – Так вот ты куда спрятался, мерзавец! Я тебе покажу! Пан Топор, заходи с фланга!

Пан Литера с диким криком несся, как ошалелый, спотыкаясь о пни и корни. Шляхтичи догнали его на опушке леса. Пан Гемба сбил у него шапку н ухватил за волосы, потом повернул коня и, таща секретаря за собой, подъехал к перепуганным судьям. Пан Топор бросал сердитые взгляды и устало сопел.

– Прошу извинить за то, что пришлось прервать ваше достойное занятие, – вежливо обратился пан Гемба, – но я неожиданно обнаружил сбежавшего от меня слугу.

– Он является важным свидетелем, и ты, ваша милость, не имеешь права тут чинить ему притеснение, – высокомерно заявил обвинитель.

Пан Гемба громко расхохотался, похлопывая от удовольствия себя по коленям.

– Моему слуге, почтенный пан, я сам определяю права, – сказал шляхтич и взмахнул плеткой так, что судьи, ахнув, сбились в кучу и стали мять в руках шапки. Пан Гемба оттеснил их лошадью с дороги и беспрепятственно подъехал к костру.

– Что, поп, дожил? Не задирай благородных людей. Меня всегда удивляло, как ты, человек низкого звания, ни в чем не хотел уступать благородному. А теперь вижу, что я был прав. Вот и пропадешь ни за грош, а я по-прежнему буду из бочонков потягивать. Так-то! Слава богу, что между нами все-таки есть разница.

– Поцелуй меня, ваша милость, в то место, которое матушка целовала, когда я был маленький, – отрезал квестарь.

Пан Гемба затрясся от смеха.

– Да ты совсем не утратил доброго настроения, мелешь языком, как и прежде. Вот болтун-то, как тебе это нравится, пан Топор?

Пан Топор возмущенно пошевелил усами.

– Плохо мне теперь, брат, – ответил с высоты костра брат Макарий. – Глотка у меня до невозможности пересохла, поэтому я и говорить как следует не могу.

– Дал бы я тебе что-нибудь выпить, да с собой ни капли не взял. Разве что дыру у меня в брюхе просверлишь, да добудешь то, что выпито.

– Пусть это сделает кто-нибудь другой.

– Еще не родился такой человек. Ты ведь видел, как я обороняюсь?

– Тебе, брат, еще не приходилось драться с духовной особой.

– Ха-ха-ха! – развеселился пан Гемба. – Пусть кто-нибудь попробует, сразу попадет на мою саблю, как на вертел. Не так ли, почтенный пан Литера? Я всегда наношу удар первым и прямо в брюхо! Как это будет по-латыни? – шляхтич при этом встряхнул своего секретаря, словно дохлого зайца.

Пан Литера вознес полные ужаса глаза кверху и отчеканил:

– Melius est praevenire quam praeveniri.[43]

– Я не понимаю, но, наверное, это так. Прощай, поп, как-нибудь за стаканом вина помолюсь за твою душу. Пан Топор, пора в путь!

И пан Гемба уже было собрался отбыть, но тут вдруг его секретарь рванулся и бросился бежать, спасаясь от плена. Конь пана Гембы с перепугу встал на дыбы, и шляхтич чуть не оказался на земле. Он страшно выругался, дернул изо всех сил кобылу, бешено хватил ее шпорами и галопом пустился за беглецом. Пан Литера летел, словно у него за спиной выросли крылья. Ловко миновав все препятствия, он спрятался среди изумленных судей. Шляхтичи пустились за ним в погоню, нанося удары плеткой всем, кто подвертывался под руку. Сопровождавшие шляхтичей всадники кинулись с другой стороны наперерез беглецу.

Судьи со всех ног бросились бежать в лес, крестьяне рассыпались кто куда, стремясь поскорее укрыться от гнева шляхтичей. Даже отец Ипполит, которого всадники по недосмотру чуть не растоптали, удрал с перепугу. Палач, получив удар плеткой по голове, взвыл от боли, спрыгнул в ров и, низко пригибаясь, побежал к деревне.

Пан Гемба неистовствовал на лошади. Он кричал во все горло, созывая своих слуг. Пан Литера оказался – на редкость проворным и так ловко лавировал среди пней, что схватить его было невозможно.

Брат Макарий смеялся до слез. Казалось, вот-вот беглец будет пойман, рука пана Гембы уже касалась его спины, но пан Литера вдруг делал отчаянный прыжок в сторону, и шляхтич проскакивал мимо. Пока он успевал повернуть коня, секретарь уже находил новое убежище, откуда его не так-то просто можно было извлечь. Шляхтичи взбеленились от злости.

– Держите его! – подзадоривал их квестарь. – Что, воздуха уже не хватает? А ну-ка, господа шляхтичи!

В это время пан Литера, чувствуя, что от погони не уйти, так как всадники перерезали ему дорогу в лес, в несколько прыжков добрался до костра и, как кошка, взобрался на самый верх. Гнавшийся за ним пан Топор не сумел сдержать коня и всей тяжестью обрушился на это сооружение. Искусно сложенный из щепок, хвороста и можжевельника костер мгновенно рассыпался, как карточный домик. Брат Макарий вместе с паном Литерой свалились вниз. Пан Топор барахтался в хворосте, проклиная весь белый свет. Пан Гемба подъехал ближе и уже приготовился схватить секретаря, но тот вывернулся как угорь и, прежде чем его преследователь заметил это, побежал к другому костру. Всадники, гнавшиеся за секретарем, развалили и эту кучу, и наконец пан Литера был пойман.

– Попался, собачий сын! – торжествующе закричал пан Гемба. – Теперь ты не уйдешь от меня.

Квестарь выбрался из хвороста, подошел к пану Гембе и протянул связанные руки.

– Перережь, ваша милость, – сказал он, беззаботно улыбаясь.

– Нет, я в это дело не буду вмешиваться, – отказался пан Гемба.

– Боишься, благородный пан?

– Никого я не боюсь, но приговор остается приговором.

Брат Макарий насмешливо подмигнул.

– Кажется мне, что вы, милостивые паны, боитесь этой кучки простофиль.

– Что ты сказал, несчастный поп? – воскликнул пан Топор, еще не остывший от погони. – Я никого не боюсь.

– Эге, почтенный шляхтич, – спокойно сказал брат Макарий, – а это? – И он показал на связывавшие его веревки.

– Давай сюда, – закричал пан Топор и обнажил саблю.

Квестарь пожал плечами.

– Не хочу, чтобы ваша судьба была на моей совести. А то еще справедливый суд накажет вас, что тогда будет?

– Суд? Меня? – вскипел пан Топор. – Да я разгоню этих босяков. Давай сюда руки, поп несчастный, а то по голове получишь!

– Ну, если вам хочется, режьте, только потом не жалейте, милостивый пан.

Брат Макарий протянул руки, и шляхтич ловко перерезал саблей толстую веревку. Квестарь с облегчением вздохнул.

Пан Гемба перебросил связанного секретаря через круп лошади и привязал к седлу.

– Ну, твое счастье, поп, – сказал он на прощанье квестарю.

– Хорошего человека ангелы не так скоро берут на небо, – засмеялся брат Макарий. – Что это я хотел вам, почтенные паны, сказать? Да, вот что: ну, а если этот суд праведный опять вернется сюда?

– Я им покажу! – пригрозил пан Топор. – Пан Гемба, надо этих бродяг, как я говорил, разогнать.

– Ну, пан Литера, поедем на исповедь, – стукнул со всей силы пан Гемба секретаря по спине.

Заморыш тихо вскрикнул.

– Хорошо, что ты не попал ко мне в руки, дрянь ты этакая, – воскликнул квестарь. – Благодари бога, уж я бы знал, что с тобой делать.

– Inter incudem et maileum sum[44] – прошептал пан Литера.

– Ладно, ладно, дома почитаешь свои акафисты, – пан Гемба свистнул своим людям и, бросив квестарю прощальное приветствие, помчался по просеке.

За ним тронулись пан Топор и слуги.

Брат Макарий развязал женщину и посоветовал ей поскорее уходить. Та хотела упасть перед ним на колени, но он легонько оттолкнув ее и, сказав на прощанье доброе слово, с радостью наблюдал, как она бежала по лесу, спотыкаясь о корни деревьев.

– Уф-ф, – облегченно вздохнул брат Макарий и тихо засмеялся.

Вдруг он увидел, что на опушке леса появилась кучка людей. Это были деревенские женщины, спешившие к нему что было силы. Первую из них он узнал сразу.

– Будь здорова, Ягна! – воскликнул он радостно.

Женщины окружили брата Макария, а тот смеялся и хлопал в ладоши от удовольствия.

– Какая приятная встреча, цветочки мои милые!

– Отец наш, – беспокоились женщины, – ты не болен?

– Здоров я, дорогие мои, как новорожденный младенец.

– И не поджарили они тебя?

– Нисколько.

– А мучили тебя сильно? – наперебой сыпали они вопросы.

– У отцов-кармелитов бывало жарче.

– Что же ты теперь делать будешь? Ведь тебе придется скрываться.

Брат Макарий уселся на землю и сложил руки на животе.

– Что я буду делать? Да пойду на все четыре стороны, буду добрым людям песни петь, у скупцов единым духом бочки буду осушать, вдов утешать, молодицам вечернюю печаль разгонять, корчмарей пугать за то, что воду в вино подливают. Пойду, мои милые, и будет мне весело. А если какого-нибудь судью встречу…

– Что тогда? – заинтересовались слушательницы.

– Скажу ему: как ты был, братец, дураком, так дураком и останешься. Мир принадлежит счастливым людям.

– И все, отец?

– А вот если вы еще раз назовете меня отцом, то я рассержусь, да так накажу вас, что потом татарин вам во сне приснится. Кончено с отцом! На веки веков! Аминь.

Женщины уселись вокруг брата Макария и смотрели на него с веселыми искорками в глазах. А квестарь, простирая к ним руки и молодцевато выпятив грудь, воскликнул:

– А теперь дайте мне что-нибудь выпить, а то меня мучит неимоверная жажда.

Женщины подкатили бочонок, из которого угощались судьи. Макарий жадно прильнул к нему. Утолив немного жажду, он вытер губы, почесал нос, обнял сидевших поближе женщин и привлек их к себе.

– Выручать меня прибежали, кумушки мои милые? Женщины с радостным смехом подтвердили это.

– Вот как все изменилось. Спасибо вам от всего сердца. Ну, а вы что мне скажете?

Молодки начали подталкивать одна другую, застенчиво опуская глаза.

– Ну, говорите, сороки маленькие.

Даже у Ягны не хватило отваги, она лишь смеялась, теребя в руках передник. Тогда Макарий, весело подмигивая продолжал.

– Тогда я скажу вам: ничего так не улучшает жизнь, как добрый глоток старого вина, впрочем, еще в большей степени улучшает ее следующий глоток.

И живот у него ходуном заходил от веселого смеха.

Послесловие

Первая повесть Тадеуша Квятковского «Луна-парк» была опубликована в 1946 году. В последующие годы писатель издает еще ряд произведений, среди них сборник рассказов «Звезда бразильского неба», «Хлопоты с талантом», «Памятник по мерке», «Герой, сданный внаем» и др.

Тадеуш Квятковский является также автором целого ряда статей, очерков и фельетонов, напечатанных в польских журналах и газетах. Его книга «Семь смертных грехов» была издана в Польше в 1954 году.

Улыбаясь или посмеиваясь над приключениями брата Макария, сборщика милостыни для отцов-кармелитов, читатель, возможно, не один раз невольно подумал о том, что многое в этой книжке ему знакомо, что он уже встречал пусть не те же события, не те же самые ситуации, но нечто схожее по характеру, по духу. Где можно встретить сходное высмеивание дворянской спеси и ограниченности, особенно очевидной в столкновении со здравым разумом и лукавством человека из народа? Где рассыпаются насмешки над религиозным фанатизмом, верой в мнимые чудеса, стяжательством и бессовестностью священников и монахов? Разумеется, в литературе эпохи Возрождения.

Построение книги о семи смертных грехах напоминает созданный эпохой Возрождения жанр плутовского романа, герой которого, простолюдин, попадая из одной жизненной передряги в другую, торжествует над своими противниками богачами и святошами, сеньорами и прелатами. Да и сам герой повести, брат Макарий, – никогда не унывающий шутник и бражник, издевающийся над ханжеством и монастырским уставом, – тоже лицо отнюдь не новое. Вспомним хотя бы любимого героя Рабле – брата Жана, веселого кутилу и великого охотника до соленой шутки. Он даже и внешне похож на Макария, хотя на его большом носу нет бородавки.

Но датой написания этой книги, вызывающей ассоциации с литературой XVI – XVII веков, является 1953 год. Что же это – бесцельное подражание стилю и духу литературы Возрождения, литературная забава? Такой вывод был бы несправедлив. Создавая в наши дни свой роман, который кажется своеобразным отголоском литературы той эпохи, автор видел в нем отнюдь не литературную шутку. Об этом говорит – и здесь нет противоречия – его предисловие к книге.

Центральное звено сюжета книги – баснословные проделки иезуитов в Тенчинском замке, явление святых перед ясными очами пани Фирлеевой и изгнание их самим апостолом Петром, открывшим, впрочем, сразу же истину ошеломленной владетельнице замка, – целиком взято автором, как он и сообщает в предисловии, из написанной в самом начале XIX века книги Гуго Коллонтая «Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III (1750—1764)». Таким образом, было бы неправильно видеть в романе Тадеуша Квятковского лишь запоздалое подражание литературным жанрам эпохи Возрождения; этот роман имеет свои отечественные корни, он отражает определенные специфические черты развития польской литературы, на которых следует остановиться.

Обратимся к Гуго Коллонтаю. Это имя до сих пор мало известно нашему читателю, между тем оно заслуживает того, чтобы с ним познакомились. Вторая половина XVIII и начало XIX века – время, когда жил Коллонтай, – были бурной и знаменательной эпохой в истории Польши. Под покровом застывших феодально-крепостнических отношений нарождались новые социальные силы, польское общество как бы начало пробуждаться от той глубокой летаргии, в которую оно было погружено, освобождаться от господства религиозного фанатизма и невежества, средневековых предрассудков и ханжества, от всего того, что так ревностно защищали и оберегали церковники и особенно монополизировавшие в Польше образование иезуиты.

Одним из активнейших борцов за светскую культуру и прогресс, одной из наиболее ярких фигур этого времени, неслучайно получившего в истории Польши наименование периода Просвещения, был Гуго Коллонтай. Выдающийся мыслитель философ-материалист, внесший ценный вклад в развитие польской науки, Коллонтай выдвигал прогрессивную, антифеодальную по своей направленности программу преобразования социального и государственного строя Польши. Он деятельно боролся за сохранение национальной независимости польского народа, был ближайшим сподвижником Тадеуша Костюшко в национально-освободительном восстании 1794 года, а после поражения восстания восемь лет томился в мрачных казематах австрийских крепостей.

Этот человек, чье имя символизировало для польского народа борьбу за национальную свободу, социальный и культурный прогресс, решительный противник клерикализма, был… ксендзом. И этому не следует удивляться. Сутану носили и многие сподвижники Коллонтая, его единомышленники. Разумеется, просветителями и борцами за прогресс Коллонтай и его сподвижники были совсем не потому, что они принадлежали к духовному сословию. Но такой факт достаточно ярко характеризует атмосферу в Польше того времени, свидетельствует о полном господстве церкви в области просвещения. А именно в этой области начал свою общественную деятельность и завоевал широкую известность и популярность Гуго Коллонтай. Он был душой созданной в 1773 г. «Эдукационной комиссии» (от латинского educatio – воспитание), первого в Польше (и вообще в Европе) министерства просвещения, много сделавшего для подъема образования. Коллонтай провел реформу Краковского университета, изгоняя из преподавания дух средневековой схоластики, вводя обучение на родном языке, открывая новый период в истории находившегося в глубоком упадке старейшего центра польской культуры.

Одним из крупнейших культурных завоеваний периода Просвещения было то, что монополия церковников в области образования была нарушена. Однако позиции церкви оставались еще чрезвычайно сильны. Иллюстрацией этого может, в частности, служить и судьба научного наследства Коллонтая. Тридцать лет прошло, прежде чем его труды увидели свет. Книга «Состояние просвещения в Польше» была издана в 1841 году в серии «Облик поляков и Польши в XVIII веке». Тогда же в этой серии появилось и прождавшее сорок лет издания «Описание обычаев в правлении Августа III» Енджея Китовича – произведение, о котором нельзя не упомянуть здесь, так как оно содержит неисчерпаемое богатство сведений о нравах и быте старошляхетской Польши. Верный образ еще недавнего прошлого, запечатленный не критиком и обличителем, а спокойным и объективным, лишь иногда снисходительно насмешливым сельским священником, настоящим сыном своего времени, приобретал силу не меньшую, чем памфлет. Автор исторического романа о феодальной Польше не может не поблагодарить Китовича; полными горстями черпал из этой своеобразной энциклопедии и Тадеуш Квятковский.

Итак, более ста лет назад были изданы произведения, давшие и сюжет, и живые исторические детали веселой книге о «Семи смертных грехах».

Но вот совсем недавно, в 1951—1953 годах, эти произведения были опубликованы вновь. На титульном листе книги Китовича, издававшейся до этого пять раз, стоят слова «Текст впервые публикуется полностью». Аналогичные указания мы найдем и в предисловии к книге Коллонтая, издаваемой в четвертый раз, но впервые дающей читателю это произведение в его истинном, неискалеченном виде. До этого они выходили в свет «освобожденными» от того, что казалось церковникам опасным или излишним. Издатели смягчали или устраняли все, что относилось к критике шляхты и духовенства.

Разумеется, даже в «отредактированном» виде книга Гуго Коллонтая не могла изменить своей направленности. Шляхетско-клерикальная критика встретила ее недоброжелательным молчанием или попытками принизить ее значение.

Можно ли удивляться тому, что в такой атмосфере ни великолепный бытовой материал, щедро раскиданный на страницах книги Китовича, ни эпизод, описанный Коллонтаем, не были подхвачены писателями, не были использованы для исторической повести, правдиво воссоздающей облик феодальной Польши XVII – XVIII веков с ее крепостническим гнетом, религиозным фанатизмом и обскурантизмом, процессами ведьм и «чудесами».

Примечания

1

Скшетуский, пана Володыёвский – герои трилогии Г. Сенкевича. – Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Кольберг, Оскар (1814—1890) – польский историограф, собрал богатейший материал – 23 тома – о польском фольклоре

(обратно)

3

Гуго Коллонтай (1715—1812) – выдающийся польский прогрессивный общественный деятель и писатель.

(обратно)

4

Шест с пучком соломы заменял вывеску в корчмах, на постоялых дворах и т. п.

(обратно)

5

Сборщик милостыни для монастыря

(обратно)

6

Во имя отца (лат) – начальные слова молитвы.

(обратно)

7

…от карающей десницы божьей. Погибель твоя от тебя самого (лат.)

(обратно)

8

Души всех бессмертны, но у добрых а мужественных людей они божественны (лат.)

(обратно)

9

Помните ныне о том, что старость грядет неуклонно (лат.)

(обратно)

10

По-польски слово «губа» произносится «гемба». Игра слов

(обратно)

11

Изгонять дьявола заклинаниями

(обратно)

12

Отойди сатана! (лат.)

(обратно)

13

К вящей славе божьей (лат.)

(обратно)

14

Сад в Кракове над Вислой, заложенный при Казимеже III (1333—1370).

(обратно)

15

Квартяное войско (от «кварта» – четвертая часть) содержалось в средневековой Польше на четвертую часть доходов от королевских имений и служило для охраны границ Речи Посполитой. В переносном смысле – наемное войско.

(обратно)

16

От имени и по праву (лат.).

(обратно)

17

Раз, два, три (лат.).

(обратно)

18

С честью (лат.).

(обратно)

19

Осуществляя надежду (лат.).

(обратно)

20

Государственный казначей в средневековой Польше.

(обратно)

21

Замок в Кракове.

(обратно)

22

Квартал в Кракове.

(обратно)

23

Мелодия, исполняемая трубачами в определенные часы с башни Марьяцкого костела в Кракове.

(обратно)

24

Сановник, назначавшийся королем для управления городом, член сената.

(обратно)

25

Слово благородного человека (лат.).

(обратно)

26

Куда бы я ни шел, всегда пью, никогда не бываю трезвым, но всегда остаюсь набожным (лат.).

(обратно)

27

Смысла не имеет. Употреблено для рифмы. – Прим. авт.

(обратно)

28

Отец (лат.).

(обратно)

29

Мать (лат.).

(обратно)

30

Сестра (лат.).

(обратно)

31

Никаких желаний (лат.).

(обратно)

32

Лекарство (лат.).

(обратно)

33

Полностью (лат.).

(обратно)

34

Во-первых (лат.).

(обратно)

35

Во-вторых (лат.).

(обратно)

36

Следовательно (лат.).

(обратно)

37

Курс наук (лат.).

(обратно)

38

Стая (польск.) – мера длины, равная 1,0668 км.

(обратно)

39

Молитва, начинаемая со слова «Credo» (лат.) – я верую.

(обратно)

40

Католический епископ носит облачение фиолетового цвета.

(обратно)

41

Руководитель католических монастырей провинции.

(обратно)

42

Помолимся (лат.).

(обратно)

43

Лучше поймать, чем быть пойманным (лат.).

(обратно)

44

Я между молотом и наковальней (лат.).

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Послесловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте