«Ребята Скобского дворца»

РЕБЯТА СКОБСКОГО ДВОРЦА

ОТ АВТОРА

Главные герои этой книги Типка Царь, Серега Копейка, Ванюшка Чайник, Петька Цветок, Кузька Жучок и Фроська Буян — ваши сверстники, такие же мальчишки и девчонки, только жили они в другое время. Были среди них и отважные смельчаки, и малодушные. Была и настоящая дружба, когда все за одного и одни за всех, толкавшая на подвиги, и первая, незабываемая на всю жизнь любовь.

Я видел этих ребят, дружил с ними, а с некоторыми встречался и много лет спустя.

Все они участвовали в революционных событиях 1917 года. В февральские дни сражались с городовыми на улицах Петрограда. На Марсовом поле хоронили своих убитых товарищей. Со своим знаменем шли на первомайскую демонстрацию. Видели В. И. Ленина и даже разговаривали с ним. Создали ребята и свою «партию ребят-пролетариев» — прообраз будущей пионерской организации. А в дни Октября принимали участие в штурме Зимнего. По-разному сложилась в дальнейшем жизнь скобарей и их друзей с Петроградской стороны. Об этом я сейчас пишу новую книгу. Ваши отзывы и пожелания посылайте по адресу: 125047, Москва, ул. Горького, 43, Дом детской книги.

Часть первая ТИПКА ЦАРЬ И ЕГО ДРУЗЬЯ

Раньше Ванюшка Чулин дружил только с мальчишками. На девчонок он смотрел свысока. Даже разговаривать с ними считал ниже своего достоинства.

Но как только Ванюшка с дедом, матерью и бабушкой поселились на рабочей окраине Питера, попал он в постыдную неволю. И самое главное, в рабство Ванюшка пошел добровольно. Никто его силой не тащил, не уговаривал. Шел Ванюшке в это время двенадцатый год. А Фроське и того меньше. Была она моложе Ванюшки на два месяца и четыре дня.

Столь горестная история произошла на дворе огромного жилого дома, который сохранился и по сей день в Ленинграде.

СКОБСКОЙ ДВОРЕЦ

Куда ни взглянешь — чернели закопченные фабричные и заводские корпуса. Над ними день и ночь дымили высоченные кирпичные трубы. Заволакивали они небо густым облачным маревом, оседавшим черными жирными хлопьями. Отовсюду неумолчно несся грохот, скрежет, визг, пахло гарью, нефтью, сырой кожей и еще чем-то острым и неприятным, словно на огромной свалке.

— Как в аду кромешном, — с укором говорила деду болезненная бабушка Ванюшки Настасья Ильинична, набожно крестясь и скорбно поджимая сухие блеклые губы. По-монашески одетая во все черное, она зябко куталась в старенький шерстяной платок. Глаза у нее слезились, руки тряслись.

— Да-а... — задумчиво качала головой молчаливая мать Ванюшки Анна Николаевна, румяная, чернобровая, с тугим пучком закрученной на затылке косы. — Не искали, да нашли. Что она хотела этим сказать, оставалось непонятным. Только Ванюшкин дед Николай Петрович не унывал. Он вообще никогда не унывал, даже если его торговое дело, как это было на предыдущем месте на Офицерской улице у Литовского замка, вместо барыша приносило убыток. Козырем ходил он по комнате и сыпал своими излюбленными поговорками. Круглая лысина на голове у него белела, как заплатка, на черной, рассыпающейся по сторонам шевелюре. Карие, с хитринкой глаза задорно смотрели сквозь стекла очков.

— Зато живем во дворце, — хвалился он, поглаживая свою окладистую, черную с проседью бороду, и спрашивал у Ванюшки: — Так, что ли, Якунькин-Ванькин?

Дед не шутил. Жили они теперь во дворце.

Громадный угловой шестиэтажный дом, в котором Николай Петрович на паях с компаньоном Дерюгиным приобрел чайную «Огонек», едва помещался на перекрестке: занимал почти два квартала, возвышаясь, как богатырь, массивной кирпичной глыбой над всеми окружающими постройками, грудью встречая сердитые ветры с Финского залива. Известный на весь Петроград, носил он громкое название: Скобской дворец.

Дворцом его прозвали, очевидно, в насмешку. Весь в язвах от обвалившейся штукатурки, почернев от фабричной копоти и дыма, дом уныло глядел разбитыми глазницами окон, заклеенных бумагой, заткнутых тряпками, подушками, на морские просторы и поскрипывал ржавыми водосточными трубами.

Был Скобской дворец набит людьми, как муравейник муравьями. Жили в нем тысячи людей, и то только рабочие да разная голытьба, снимавшая углы и койки в дешевых квартирах дворца. Дешевыми они назывались потому, что не имели кухонь. Пищу себе жители дворца готовили в коридоре.

— Веди себя чинно, благородно, и тебя не тронут, — напутствовали Ванюшку домашние, когда он впервые отправился на двор.

Вышел он и сразу же, несмотря на свой неробкий характер, растерялся. На обширнейшем замусоренном дворе стоял такой многоголосый гомон, всюду толпилось и шумело столько ребятни и взрослых, что Ванюшка оказался словно на толчке Сенного рынка, не зная, куда и податься.

В первый же день благодаря своему непокорному, неуступчивому нраву Ванюшка встрял в драку и был изрядно поколочен. Светлая курточка на нем сразу почернела и лишилась большинства пуговиц, а у довольно крепких еще ботинок начали отставать подметки, когда Ванюшку несколько раз проволокли по земле.

У деда даже сползли на нос очки, едва Ванюшка предстал перед глазами домашних.

— Ну и голубчик, что паровой огурчик! — по своей привычке пошутил дед, изумленно качая головой. Но вмешиваться в мальчишеские дела наотрез отказался. — Не суйся и ты, — посоветовал он Ванюшкиной матери, — сам войдет в норму. — А Ванюшке предложил: — Пристают, давай сдачи. Не справишься — отходи и терпи.

Прошло несколько дней, и Ванюшка действительно стал входить в «норму», пуская в ход свои кулаки только в редких случаях.

Он быстро понял, что у крикливой, задорной ребятни, хозяйничавшей на дворе, существуют свои неписаные законы и порядки, нарушать которые безнаказанно нельзя; что охраняет двор Скобского дворца свое многочисленное ребячье войско, которое держит в страхе и покорности окрестных мальчишек; что суд и расправу вершит небольшая кучка главарей-коноводов, перечить которым небезопасно, и руководит всей этой оравой коренастый, светловолосый, с зычным повелительным голосом и крепкими, словно отлитыми из чугуна, кулаками оборванец Типка из нижнего этажа. Был он силен как бык и отважен как лев. Мог учинить расправу над любым из своих подчиненных.

А подчинялись Типке во дворе все беспрекословно.

Ванюшка с завистью в глазах и с невольным трепетом на сердце смотрел, как этот оборвыш Типка водил со двора на улицу и обратно ватагу ребят, человек сто, наверное, не меньше. Шагал он, как полководец, впереди развалистой моряцкой походкой в своей неизменной полосатой тельняшке, в длинных, до пяток, брезентовых штанах, туго подпоясанных рыжим огрызком ремня, и в небрежно заломленном набекрень картузе с рваным козырьком. За ним послушно тянулись такие же, как и он, оборванные, чумазые, вихрастые, босоногие ребята, оглушая встречных многоголосым свистом и криком.

— Скобари идут... — говорили прохожие, уступая шумной ватаге дорогу.

Очевидно, связываться с ними и взрослые не решались.

СКОБАРИ

С неприязнью Ванюшка поглядывал на скобарей, решив с ними больше не связываться. Бродил он по закрайкам обширного двора, как одиночка-отщепенец, ни к кому не примыкая и ни с кем не заговаривая.

Но скобари сами стали знакомиться с новичком. На него обратил внимание высокий и тонкий, темноволосый и важный, словно генерал, Серега Копейка, прозванный так еще в незапамятные времена за свой чуть приплюснутый нос и быстрые пытливые круглые глаза.

— Чужак? — осведомился он, уставившись на Ванюшку, как на какое-то диво. — Ты что здесь шляешься?

— Свой! Нашенский!.. — загалдела вокруг мелюзга.

А юркий черномазый карапуз Кузька Жучок, вытирая нос рукавом, словоохотливо добавил:

— Он тутошний... Его дед за буфетом в чайной народ охмуряет.

Скрепя сердце Ванюшка промолчал, только покосился на доносчика-бахаря, решив припомнить ему при первом случае.

— Значит, ты... Чайник! — глубокомысленно изрек Копейка, оглядывая Ванюшку со всех сторон, подтягивая при этом свои короткие штаны и для чего-то расстегивая рваную жилетку, в которой он уже с весны щеголял без рубашки.

Ванюшка по-прежнему молчал, не зная, что сказать. Но Копейке он почему-то сразу пришелся по душе.

— Ты, Чайник, не бойся... Своих мы не трогаем, — покровительственно похлопал Копейка по плечу Ванюшку, ободряюще скаля свои белые как кипень зубы с широкой щербинкой посредине. Этой щербинкой он очень гордился. Позволяла она ему, как из рогатки, с необычайной ловкостью и точностью плеваться направо и налево на сажень и больше.

Угостив для порядка кого-то из любопытных скобарей зуботычиной, давая этим понять Ванюшке, что тот имеет дело с весьма уважаемым и авторитетным человеком на дворе, Копейка важно удалился, застегивая клетчатую жилетку.

Он и не подозревал, какое сделал черное дело, на какую муку мученическую обрек Ванюшку. С этого дня Ванюшка перестал быть на дворе Ванюшкой, бесповоротно утратив свое законное имя. Стал он на веки вечные Чайником. Обидная кличка моментально прилипла к нему, как репей или бородавка. Никакими силами ее уже было невозможно отодрать.

Копейка больше не подходил к Ванюшке, узаконив его пребывание на дворе Скобского дворца. Но зато Ванюшкой заинтересовался другой главарь скобарей — рыжий, вертлявый, всегда одетый в пестрые и яркие лохмотья сын дворника Петька Цветок. Встретив Ванюшку на дворе, он тоже сразу же подозрительно уставился на него, осведомляясь у окружающих:

— Это что за шкилет?

— Наш... Чайник! — радостно загалдела ребятня, а Ванюшка заморгал глазами, недоумевая, какой же он шкилет.

Ванюшка вообще был о себе высокого мнения, считая себя вполне рослым, бравым парнем средней упитанности и отнюдь не шкилетом. Но почему-то промолчал, тихо отошел от заносчивого скобаря подальше, не желая подвергать свою личность еще большему унижению. Тем более, что со стороны с явным интересом поглядывала какая-то черноокая шустрая девчонка.

Но Цветок не успокоился. Повелительным жестом он остановил Ванюшку и, нахмурившись, деловито предложил:

— Хочешь, Чайник, я тебе нос отобью?

Возможно, Цветок сказал это шутя, но Ванюшка сразу ощетинился.

— Чего лезешь-то? — спросил он, сжимая кулаки, — Только тронь! Подумаешь, какая цаца! Пуговица от штанов! — Ванюшка явно намекал, что низкорослый и хилый на вид Цветок вовсе ему не пара.

Ошеломленный Цветок побагровел. С ним, испытанным и закаленным в многочисленных боевых схватках скобарем, разговаривали таким тоном? И кто? Какой-то чужак, без году неделя проживавший в Скобском дворце. Сунув Ванюшке под нос кулак, предупредил:

— Чичас же ложись на землю и ползи домой, пока я тебя невзначай не расшиб.

Отведя руку Цветка в сторону, Ванюшка в свою очередь показал свой кулак:

— Видел эту дулю?

Цветок растерялся.

— Ты что за фря такая? — изумился он, отступив на шаг от Ванюшки и мысленно оценивая его боевые качества.

— А ты кто такой? — осведомился Ванюшка, ощущая дрожь в ногах и зуд в кулаках.

Цветок самодовольно усмехнулся:

— Я у Царя первый министер, — сообщил он, явно бахвалясь, выпячивая из-под лохмотьев пиджака свой полуголый живот.

— Что скривился, Пу-почка?.. Не знаешь, что на дворе у нас Царь живет?..

Позеленев от новой обиды и не понимая, какой же он Пу-поч-ка, Ванюшка в запальчивости ответил:

— Сам ты... Пу-поч-ка... Знаю я вашего Царя. Не всамделишный он... Тоже... своим Царем еще похваляется... — Добавив сгоряча пару крепких слов, Ванюшка пренебрежительно сплюнул и растер плевок ногой, показывая полное пренебрежение не только к Цветку, но и к его повелителю — Царю. Это была слишком дерзкая и необдуманная выходка со стороны Ванюшки. Он сразу же пожалел о своих словах, но было уже поздно.

— Ребята-а! — вдруг пронзительно закричал Цветок на весь двор, отступив на шаг от Ванюшки и потрясая кулаком. — Чайник нашего Царя не признает!

От столь явной лжи Ванюшка остолбенел. Цветок возводил на Ванюшку поклеп. Царя, проживавшего в Скобском дворце на нижнем этаже в угловой квартире, Ванюшка признавал, но не уважал. Это была существенная разница. Сразу же их окружили жадные до всякого происшествия скобари. У Цветка немедленно нашлись союзники. Окруженный врагами, Ванюшка не терял еще мужества.

— Ты, шкилет, кого хулишь? — зловещим голосом спросил Цветок, снимая с плеч болтавшийся на нем, как на вешалке, отцовский пиджак.

Аккуратно свернув пиджак и положив его в сторону, Цветок решительно стал засучивать рукава своей кумачовой, в заплатах рубахи. Не отличаясь достаточной силой, обладал Цветок необычайной ловкостью и был до отчаяния храбр, не боясь налетать на мальчишек сильнее и старше себя. Для большей убедительности поплевав на кулаки, он все же счел нужным предупредить Ванюшку:

— Чичас я тебя в гроб вгоню! — Нахмурившись, он отмерил несколько шагов, провел ногой черту и деловито приказал: — Чичас же копай себе могилу... и заказывай панихиду.

Но Ванюшка не думал заказывать панихиду и тем более копать себе могилу. Он тоже засучил рукава своей курточки.

— Покорись! — шепотом советовал Ванюшке его новоявленный друг, губастый сын бакалейщика Левка Купчик.

— Не покорюсь!.. — шептал Ванюшка, готовый умереть, но не сдаться. Тщетно он озирался. Никто из скобарей не вступился за него, даже Купчик отошел в сторону. Что мог поделать Ванюшка, не имея друзей?

И в этот критический момент громко, на весь двор прозвучал повелительный басовитый голос:

— Т-тащи его сюда!

Принадлежал этот повелительный басовитый голос первому силачу на дворе Типке Царю, прозванному так по своей фамилии Царев. Сидел Царь неподалеку от помойки и с живейшим интересом наблюдал за развертывающимися событиями. Скобари волоком потащили упиравшегося Ванюшку на расправу к Типке Царю.

— Го-го-го! — шумели вокруг ребята, подталкивая обессилевшего Ванюшку. — Чайника вразумлять будем!

ЦАРЬ И ФРОСЬКА

Когда Ванюшку под усиленным конвоем приволокли на суд к Царю, ребята ожидали сурового, но справедливого наказания. Скобари знали: Царь не злоупотреблял своей силой и держался на дворе просто, не заносчиво. Вершил он всеми делами через своих подчиненных. Собственные кулаки берег для серьезных схваток, не размениваясь на пустяки.

Царь поднялся на ноги с камня, на котором сидел, и встретил Ванюшку нарочито свирепо, сложив по-наполеоновски руки на груди. Был он на этот раз без тельняшки. На голой груди, возбуждая всеобщую зависть, синел недавно вытравленный якорь. По одну сторону Царя стоял отряд «сабленосцев». У каждого за поясом находилась кривая сабля, собственноручно выточенная из бочарной планки. По другую сторону стоял отряд «копьеносцев». В руках каждый держал палку. У Царя за поясом торчал только деревянный кинжал. Другого оружия он не носил. Собирался в этот день с войском Царь в поход.

Кругом громко галдели скобари, сбегавшиеся со всего двора.

— Ш-ша! — зычным, немного хриповатым голосом рявкнул Царь на окружающих. Означало это на языке скобарей: «Молчать и слушать!» Царь любил порядок и тишину, когда разговаривал.

Он снова сел на камень, положив ногу на ногу, и, чуть заикаясь, сурово приказал Ванюшке:

— Ш-шалтай-болтай! — что означало: «Говори, да не ври!»

Ванюшка еще не знал, что Царь судил справедливо. Предоставлял право говорить и обвиняемому, если тот хотел оправдаться. Зря охаянный недругами немедленно отпускался на свободу, имея право на возмездие обидчикам. Преступник же получал по заслугам — тумаки и зуботычины.

— Ш-ша-а!.. — снова зычно рявкнул Царь, не дождавшись ответа.

Ванюшка по-прежнему смотрел на Царя, насупившись, не желая вступать с ним в разговор.

— Ну-ну? — теперь уже нетерпеливо бросил Царь.

Вперед выступил взъерошенный и растрепанный Цветок. Громко шмыгая носом и вытирая вспотевший лоб, он доложил Царю, как было дело, немного сочинив от себя.

— Отрубить голову!.. — требовали «сабленосцы», подступая к Ванюшке.

Что-то кричали «копьеносцы», грозно потрясая своим оружием. Вина Ванюшки была бесспорна. Заслуживал он самого сурового наказания.

— Ж-живота али смерти? — примирительно спросил Царь, явно находясь в хорошем настроении.

Скобари ждали, что Ванюшка запросит «живота». В его положении иначе и не могло быть.

Но Ванюшка вместо ответа вдруг рванулся в сторону, сшиб второпях кого-то из скобарей-«копьеносцев» и дал стрекача. Немедленно в погоню за беглецом ринулись самые быстроногие и самые услужливые воины Царя. Возле подъезда Ванюшку изловили и с еще большим позором притащили к Царю. Хотя Ванюшка и продолжал сопротивляться, он окончательно пал духом.

Но тут произошло нечто непредвиденное, покрывшее Ванюшку если не на всю жизнь, то на ближайшие дни несмываемым позором. Из толпы ребят неожиданно выскочила смуглолицая босоногая девчонка в рваной ситцевой кофточке с засученными рукавами.

— А ну, отпусти! Кому говорю? А ну, отходи! — повелительно распоряжалась она, вклиниваясь в кучку скобарей, окружавших Ванюшку, и бесцеремонно расталкивая всех локтями.

Ребята нерешительно расступились. Цветок заупрямился, но она так двинула его локтем, что он тоже отошел, возмущенно дергая своими узкими плечами и вопросительно поглядывая на Царя.

Оттеснив ребят, она королевой стала перед скобарями, вызывающе вскинув черноволосую кудлатую голову, гневно сверкая большущими, как черносливины, глазами.

— Го-го-го! — зашумели вокруг. — Фроська Буян за Чайника заступается!

— Чего ржете! Горланы! Пятеро на одного навалились, да еще похваляются! — корила она, не давая никому спуску.

К Фроське подошел разгневанный Царь, шевеля кулаками в карманах широченных брезентовых штанов. Глаза у него горели.

— Т-тебе чего? — спросил он, нахмурившись.

— Ничего... — ответила дерзко Фроська, загораживая Ванюшку, готовая сцепиться и с Царем. — Только тронь! — угрожающе предупредила она. — Думаешь, я тебя испугалась? Ничуточки! — Она показала Царю кулак.

Шум и гвалт стихли. Скобари знали, что обладала Фроська Буян задиристым, скандальным характером, не любила никому ни в чем уступать и, чуть что, пускала в ход свои руки с острыми, как у кошки, когтями. Больше всего на свете любила она справедливость. Стояла Фроська горой за обиженных.

Но ребята знали и властный характер Типки.

Все вопросительно смотрели на Царя. Но тот, прищурив глаза и по-прежнему шевеля кулаками в объемистых карманах штанов, загадочно помалкивал.

Тогда Фроська (какая дерзость!) показала Царю язык, бесцеремонно повернулась спиной и, подтолкнув Ванюшку, по-взрослому взяла его под руку и повела по двору, не переставая огрызаться на насмешки ребят. Имела Фроська какую-то власть над мальчишками и даже над Царем. В этом Ванюшка убедился.

Покорно шагая рядом с Фроськой, Ванюшка слышал, как Царь сказал что-то, очевидно очень обидное, в адрес Ванюшки и Фроськи, так что все скобари снова громко загоготали.

Отойдя к подъезду, Фроська остановилась, освободила свою руку и сурово, с укоризной сказала:

— Дурак ты! Разве от Царя можно убежать?.. Заколотят тебя, такого ершистого...

Смотрела она на Ванюшку свысока и милостиво, как взрослый на маленького, хотя и была одногодкой ему. Рядом с Фроськой стояла в бордовом длинном, до пяток, бурнусе ее закадычная подружка, голубоглазая, светловолосая Катюшка Огурец, и тоже глядела на Ванюшку с немым укором, словно он несмышленыш, младенец и сам во всем виноват.

Если начнут приставать, скажи мне, — строго предупредила Ванюшку Фроська и, повернувшись, спокойно пошла со своей подружкой обратно, а Ванюшка, взъерошенный, как воробей, отправился домой.

После всего случившегося не хотелось Ванюшке не только смотреть, но и жить на белом свете.

А дома мать, увидав его, всплеснула руками и, схватив за шиворот, повела к крану раковины умываться:

— Горе ты мое... Посмотри, на кого ты, чучело, похож?..

Ванюшка молчал. Оправдываться он не стал. Взрослые многое не понимали, хотя и считали себя умными.

НОВЫЕ ГОРЕСТИ И ПЕРВЫЕ РАДОСТИ

На следующий день на побеленном известью заборе появилось написанное углем объявление. Извещало оно об очередном важном событии. Выглядело оно так. Сверху неизвестный художник изобразил пронзенное стрелой сердце с надписью Фроська — Чайник.

Под жирной чертой стояло: Невеста  — Жених. И еще ниже для неграмотных скобарей углем были намалеваны весьма живописные портреты Фроськи и Ванюшки.

Волнение на дворе в этот день было необыкновенное.

К объявлению подходили скобари, разглядывали и читали. Одни качали головой, удивлялись. Другие возмущались, почему Царь накануне не задал трепку Чайнику. «Еще вздует как следует», — пророчили третьи.

Спорили, кому принадлежит проткнутое стрелой сердце. Серега Копейка утверждал, что Фроське. Девчонки не соглашались и говорили, что Ванюшке. Спор остался неразрешенным. Особенно громко возмущались поступком Фроськи подружки. В один голос, конечно за глаза, на разные лады корили они Фроську, не желая оставаться безразличными к ее причудам.

Подошел к забору Царь, прочитал и ушел, ничего не сказав. Копейка удивленно пожал плечами. А Цветок презрительно усмехнулся и, найдя кусочек угля, подрисовал Ванюшке усы. Читала объявление и Фроська. Видали, как она загадочно улыбнулась, не выразив, однако, ни негодования, ни удовольствия, хотя за ней с напряженным вниманием следили десятки глаз.

— Про тебя, фунт ситный, намалевано... — немедленно сообщил Ванюшке его новоявленный приятель Левка Купчик, явно напрашиваясь в закадычные друзья. Добровольно, без всякого уговора, только по складу своего общительного характера, взял он на себя трудную и опасную обязанность — сопровождать Ванюшку и развлекать, видя, как тот одиноко блуждает по двору.

Ознакомившись с намалеванным объявлением, Ванюшка нахмурился. Свое изображение на заборе ему очень не понравилось. Однако в душе он был доволен. Чувствовал он теперь себя с этой смелой красивой девчонкой навеки связанным.

Выходил на двор и возвращался домой с одной мыслью о предстоящей дружбе с Фроськой. Заслонила она собой для Ванюшки всех скобарей, несмотря на то что из-за нее на неделю стал посмешищем всего двора. Голопузая мелюзга во главе со зловредным Кузькой Жучком, едва только Ванюшка появлялся на дворе, начинала вопить:

Фроська, Фроська, выручай! Дам тебе на чай...

Кто сочинил эту обидную для чести Ванюшки песню, так и осталось для него вечной тайной. Удивляло Ванюшку, что Фроська при этом оставалась совершенно спокойной и безучастной, словно уши у нее ничего не слышали, а глаза не видели.

Это бы еще ничего, но... не обращала она никакого внимания и на Ванюшку. Встречаясь на дворе, с равнодушным видом проходила мимо, не удостаивая его даже взглядом. А если случайно взор ее падал на Ванюшку, то глядела на него так, словно перед ней находился не живой человек, а пустое

«Вот ты какая!» — недовольно думал он, исподтишка ревниво наблюдая за Фроськой. Изучал он Фроську со всех сторон, не упускал из памяти ни одной подробности. Знал, что на правой щеке у нее возле уха чернеет родимое пятнышко величиной с медный грошик; что глаза у нее с поволокой и могла она смотреть то удивленно, то насмешливо, а то и жалостливо, поджимая при этом свои пухлые розовые губы.

«Хитрющая...» — думал Ванюшка, замечая, как Фроська разговаривает на дворе — с одними вежливо и спокойно, с другими повелительно и грубо, как барыня с прислугой.

Не все в ней нравилось. По двору носилась как чумовая и больше дружила с мальчишками, чем с девчонками. Ни с того ни с сего, из-за пустяков могла загореться, подраться, наколошматить своих подруг, а остыв, подходила к ним лисой, заглядывая в глаза и дружелюбно скаля белые и острые, как у хорька, зубы. Ласковые слова при этом так и сыпались у нее с языка.

Вскоре убедился Ванюшка, что даже хулиганистый и дерзкий на язык Цветок находился у нее в зависимости. Он ходил за ней, как денщик за офицером. Даже гордый, самолюбивый, не любивший ни перед кем заискивать Серега Копейка послушно крутил веревку, через которую Фроська с Катюшкой, соревнуясь друг с другом, ловко прыгали. Даже Царь порой выносил Фроське напоказ свой ящик с множеством разноцветных стекляшек, через которые любопытно было смотреть на все окружающее.

Фроська распоряжалась ими как своими собственными.

Не отрывая глаз, Ванюшка следил за Фроськой.

— Чего глазеешь-то, фунт ситный? — спрашивал Ванюшку ничего не подозревавший Левка Купчик.

Ванюшка неопределенно хмыкал в ответ: посвящать в свои тайны он не собирался ни одно живое существо на свете, тем более подлизу Левку.

— Форсунья! Модница! — с непонятной усмешкой кивал Левка в сторону Фроськи, когда она в праздничный день надела черные полусапожки со скрипом, копну иссиня-черных волос обвязала ситцевым белым полушалочком, а на палец левой руки нацепила медное колечко. По двору она ходила павой.

— Расфуфырилась и воображает... Ишь шагает... как картиночка... — В голосе Левки Купчика слышалось невольное восхищение.

Если бы можно, Ванюшка отгородил бы на дворе место для Фроськи и запретил смотреть на нее всем скобарям. Но такой властью он не обладал.

Жизнь на дворе Скобского дворца приобрела для Ванюшки новый смысл. Больше он уже не скучал.

ВЫНУЖДЕННАЯ ДРУЖБА

Левка Купчик был единственный человек на дворе, который с Ванюшкой охотно встречался и разговаривал. Порой Левка появлялся, щеголяя в новых желтых ботинках на пуговицах и в зеленой плисовой курточке с белым отложным воротничком. Но к вечеру ботинки у него теряли блеск, становились шершавыми, как тряпка, плисовая курточка чернела, а сам Левка, словно побывав в кузнице, становился тоже чумазым и ничем уже не отличался от скобарей.

Много разговаривать с ним Ванюшка считал ниже своего достоинства и поглядывал на него свысока. В то же время иногда раздумывал, не примкнуть ли к постоянной компании Купчика. Состояла она из трех-четырех таких же, как и Левка, сынков лавочников и мелких чиновников, проживавших в Скобском дворце, и держалась обособленно на дворе. Но не лежала к ним у Ванюшки душа. Были они все, как на подбор, какие-то вялые и рыхлые, необщительные. Драться не умели, распускали нюни и всхлипывали от каждого тумака. Да и следили за ними домашние, как за арестантами в тюрьме: чуть что — уводили домой. Один только Левка отличался большей свободой, бесхитростным и не гордым характером, умел запросто подлаживаться к скобарям, не обижаясь на случайные тумаки и затрещины.

— Давай дружить, — в который уже раз предлагал он Ванюшке, преданно глядя ему в глаза и щедро делясь подсолнушками из лавки своего отца.

«Какой толк от твоей дружбы?» — думал Ванюшка, скептически разглядывая узкоплечего Левку. От семечек и леденцов Ванюшка не отказывался, но тянуло его к боевым скобарям. Они уже привыкали к Ванюшке, не мудровали над ним, как вначале.

— Смотри, Цветок на тебя еще злобится, — по-дружески предупреждал Ванюшку Купчик. — «Я. говорит, ему ребра еще посчитаю».

— Пускай только попробует, — хмурился Ванюшка, — тоже сдачи дам.

Купчик критически осматривал Ванюшкины кулаки и с сомнением качал головой.

— Его, знаешь, Царь любит.

Такой ответ озадачивал Ванюшку. Царь был бесспорно сильнее Ванюшки, но самое главное — за его спиной стояли десятки скобарей.

— Царь... Царь... — недовольно бормотал Ванюшка. — На кулаках только и держится.

— Не-ет!.. — Купчик готов был поспорить с Ванюшкой. — Царь жребий вытянул.

— Чего? — переспросил Ванюшка.

— Говорю тебе — жребий. — Купчик вместо дальнейшего пояснения подвел Ванюшку к угловой стене Скобского дворца. — Видишь? — указал Купчик на ржавую водосточную трубу. — Можешь ты по этой самой трубе с крыши съехать?

— Тоже... нашел дурачка! — Обидевшись, Ванюшка хотел отойти, но Левка продолжал смотреть на него испытующе.

— Я тоже не слез бы, — с тяжелым вздохом признался он. — А Царь вот смог.

И тут же Купчик поведал Ванюшке недавнюю историю о том, как скобари поспорили, кто из них самый смелый, и, чтобы доказать свою храбрость, решили по очереди спуститься с крыши вниз по водосточной трубе. Жребий первому достался Царю. Царь, обхватив трубу руками и ногами, стал съезжать вниз, но на высоте третьего этажа труба оторвалась, и Царь грохнулся на панель.

— Месяц он в больнице пролежал. Но теперь ничего. Здоров! — с восхищением похвалил Купчик Царя.

Ванюшка отошел в сторону и внимательно исследовал глазами верхнюю часть трубы. У него даже закружилась голова от такой громадной высоты. С невольным сомнением взглянул он на Купчика, потом снова на трубу и на третьем этаже заметил, что у водосточной трубы не хватает двух колен, которые, очевидно, сорвались с Царем, когда тот падал вниз.

— Сможешь? — снова переспросил Левка, выжидательно глядя на него.

— Нет, — отрицательно покачал головой Ванюшка, поражаясь безрассудству Царя и проявленной им отваге. Он понял, что Царь держится на дворе не только благодаря своей силе.

— У Царя четыре кулака... крестовый брат есть, — продолжал рассказывать Купчик.

— Кто? — Ванюшка снова навострил уши.

— Серега Копейка. Они поменялись крестами и кровью свои имена на заборе написали. Они друг за дружку на тот свет пойдут.

Ванюшка мысленно представил, как Царь и Копейка менялись гайтанами с крестами, скрепили свое братство кровью. Это еще более встревожило Ванюшку. «Далеко до Царя», — подумал он, не теряя еще надежды если и не догнать Царя, то хотя бы в чем-то сравняться с ним.

БУДНИ ДВОРА

Все-таки с каждым дном общительный Купчик все больше нравился Ванюшке. Обладал тот необычайной любознательностью. Случалась ли где какая драка или происшествие, Купчик являлся первым. Ванюшка едва поспевал за ним, знакомясь со всеми закоулками Скобского дворца. Выбегали они и на улицу, где, оглушительно гремя по булыжнику, везли тяжелую кладь ломовики. Прохаживались по панели мимо многочисленных торговых заведений: лавок, магазинов, чайной «Огонек»; занимали они первый этаж и своими ярко размалеванными вывесками украшали весь фасад Скобского дворца. Спорили, чья вывеска красивее и лучше. Возвращаясь обратно на двор, ребята останавливались то у одного, то у другого подъезда.

С живейшим интересом следили, как фабричные девушки под гармошку плясали с подмастерьями кадриль, не переставая при этом лузгать семечки. А более деловые парни в пиджаках и жилетках, расположившись на панели и грязных ступеньках подъезда, отчаянно ругаясь, резались в «очко», в «три листика». Порой среди них возникали ссоры, начиналась потасовка, сверкали ножи...

Резкой трелью из общего гвалта вырывался тревожный свисток дворника. Появлялся с соседнего перекрестка дежуривший там черноусый краснощекий городовой Жига. Был он на окраине старожилом. Его с давних пор все знали, и он всех помнил. «Р-разойдись!» — врезаясь в толпу, командовал он, надувая сердито щеки и придерживая рукой шашку. А Купчик бесстрашно лез в самую сутолоку и как вьюн вертелся среди взрослых.

Когда гвалт утихал и толпа таяла, у подъездов по-прежнему толпились небольшими кучками жители Скобского дворца, вели нескончаемые житейские разговоры все про одно и то же: про тяжелую жизнь, про работу, про войну. Выделялся среди них отец Сереги Копейки — высокий, костлявый, рыжеусый котельщик с Франко-русского завода. Расстегивая промасленную блузу и тяжело топая сыромятными ботинками, он громко кричал, размахивая длинными жилистыми руками: «Р-разве мы живем?»

— Как выпьет, так правду ищет, — таинственно шептал на ухо Ванюшке Купчик.

А котельщик приставал к окружающим с вопросами, бил себя кулаком в обнаженную волосатую грудь и заливался горькими слезами.

— Существуем, — соглашался с ним, часто моргай больными глазами, совершенно лысый и безбородый, со сморщенным лицом тряпичник Младенец, одетый в мешковидные шаровары и на босу ногу подвязанные бечевками галоши.

Жаловалась на душившую всех дороговизну худощавая, с нездоровым румянцем на впалых щеках солдатка Стеша. Ей что-то отрывисто и неразборчиво отвечал, харкая на панель кровью, отец Катюшки, такелажник с судостроительного завода.

— И-и-и, родимые, — звучал мягкий голос сгорбленной, хилой Иванихи, тетки Типки Царя. — Господь терпел и нам велел...

— Дураки, потому и терпим, — спокойно и рассудительно откликался на Иванихины слова худощавый, в очках, с короткой русой бородкой механик Максимов из типографии Вольфа.

Ванюшка видел, что Максимова слушали все очень внимательно и потом, после его ухода, в один голос говорили, что несдобровать механику за слишком смелые слова.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — уверенно цедил сквозь зубы белокурый и кудрявый Володя Коршунов, залихватский плясун и гармонист, работавший на кожевенном заводе. — Всех не пересажают.

Тяжело шаркая, подходил к собравшимся заросший рыжей бородой, косматый, саженного роста грузчик, прозванный за нелюдимый характер и буйный нрав Чертом. В широченных холщовых штанах и длинной неподпоясанной блузе, сквозь дыры которой просвечивало голое тело, он, как верста, возвышался над всеми окружающими.

— Черви земные! — вопрошал он глухим рокочущим басом. — Кого осуждаете? — Иных слов, кроме божественных и ругательных, он не признавал.

— Грешны, отче! Грешны! — лебезил возле него весельчак и говорун отец Фроськи, слесарь с завода Берда Егор Зубарев. Намекал он на всем известную наклонность бывшего дьякона-расстриги Черта громогласно обличать неугодных ему людей в разных пороках. Всегда угрюмый, Черт глядел на окружающих дико и мрачно из-под густых огненных бровей. Размашисто перекрестив Зубарева, он протягивал длинную жилистую руку и рокотал:

— Соломон! Одолжи на шкалик... Душа горит... — Внезапно (было это при Ванюшке) подхватив стоявшего рядом Кузьку за шиворот, Черт высоко поднял его над землей и, дико вращая белками опухших, воспаленных глаз, заревел: — Р-р-расши-бу-у!..

Все, даже взрослые, шарахнулись в сторону, но, к великому изумлению Ванюшки, вперед бесстрашно выскочила Фроська и, топая ногами, закричала во все горло:

— Дурак! Острожник! Отпусти!

У Ванюшки замерло сердце. Взрослые молчали. Поставив на ноги Кузьку, Черт с ухмылкой, заложив за спину руки, повернулся к Фроське, громадный и дикий, забавляясь ее яростью. А Фроська не отступала ни на шаг, продолжая ругать Черта.

— Уйди, пигалица! — грозно попросил Черт, начиная сердиться. Лицо у него побагровело.

Кто-то из взрослых, схватив Фроську за рукав, втолкнул в подъезд. Ушел домой и Ванюшка, по-прежнему испуганно оглядываясь на Черта.

Мужество Фроськи заставило Ванюшку взглянуть на нее по-другому. Фроська оказалась храбрее любого мальчишки на дворе, даже Царя.

В ЧАЙНОЙ «ОГОНЕК»

— Нагулялся, Якунькин-Ванькин? — спрашивал дед, когда Ванюшка появлялся на кухне чайной «Огонек».

Спокойно примащивался Ванюшка в углу за колченогим столом у буфета, где можно было, не мешая никому, заниматься своими делами.

— Проголодался? — спрашивала мать, и перед Ванюшкой на столе появлялась тарелка с кушаньем.

В сумрачном, душном от пара и чада помещении кухни, весело пофыркивая, кипела вода в объемистом медном кубе, вмазанном в плиту; стрекотал в углу у наружной стены вентилятор; теснились застланные желтой клеенкой столы, за которыми харчевали, обедали и ужинали, постоянные «дешевые» посетители. Ванюшкин дед уже знал их наперечет, величая по имени-отчеству, рассыпая при этом скороговоркой свои прибаутки и шутки, до которых он был большой охотник.

— Петрович! — кричали ему в замасленных блузах чумазые говорливые мастеровые. — Чем кормить-то будешь?..

— Поешьте рыбки — будут ноги прытки! — отвечал, не задумываясь, дед, поблескивая стеклами очков и поглаживая свою черную бороду. — А если в кармане негусто, кушайте водичку с капустой!

— Хо-хо-хо-хо! — дружелюбно смеялись мастеровые, шумно рассаживаясь за столами и гремя стульями. — Нам что погуще да пожирнее.

Дед суетился у огромной плиты, где стояли луженые медные баки, кастрюли, пахло жареным мясом, кислой капустой, луком, еще чем-то острым, но сытным и приятным. Ловко орудуя объемистой поварешкой и большим кухонным ножом, дед без задержки отпускал подбегавшим половым обеды и порционные закуски. Тут же рядом, за стеклянной стойкой буфета, помогала ему мать Ванюшки. Чуть в стороне, за низкой дощатой перегородкой, звенела посудой рябая говорливая судомойка Аксинья.

Из кухни, за портьерами дверного пролета, виднелся большой светлый зал, уставленный столами под белыми скатертями; рядом с ним зал поменьше и бильярдная, где полновластно командовал хромой маркер Терентий.

— Ну, как дела, Ивашка? — дружелюбно спрашивал маркер Терентий, когда Ванюшка появлялся в малом зале или в бильярдной.

— Ничего! — бодро отвечал Ванюшка, заглядывая по пути в большой зал, где за чайным буфетом хозяйничал круглолицый, с наголо обритой головой и мохнатыми бровями компаньон Ванюшкиного деда Дерюгин; был он уже в летах и обладал нелюдимым характером.

В обоих залах почти всегда было шумно и людно, особенно по вечерам и в праздничные дни. Желтый махорочный дым густыми волнами застилал прокоптевший потолок. Стоял многоголосый гомон, звон посуды, бранные выкрики. Ловко лавируя между столами, с подносами и чайниками в руках носились половые.

В малом зале всю стену занимал огромный электрический оркестрион, на коричневом фронтоне которого крупно выделялась золотистая надпись: ЮРИЙ ГЕНРИХ ЦИММЕРМАН. Над надписью находился резной дубовый балкончик, на котором стоял подвижной деревянный человечек в шелковой красной ермолке и в синем шерстяном костюмчике. Половые звали этого любопытного человечка Михелем. А Ванюшка думал, что он и есть Юрий Генрих Циммерман.

Терентий наблюдал за оркестрионом, вытирал с него пыль, включал. Тогда словно гром вырывался из обширного музыкального ящика. Рассыпались серебряной трелью колокольчики, гулко звенели литавры, лились одна за другой музыкальные мелодии. А неугомонный Михель закатывал глаза, в такт музыке разводил руками и топал ногами, обутыми в черные с острыми носами лакированные ботиночки. При этом он курил, поднося к своим розовым губам длинный черный мундштук, в который Терентий часто вставлял свою цигарку или папироску.

— Пляши, немец! Крой, Матвей, не жалей лаптей! — переиначивая имя Михеля, кричали загулявшие посетители, сами прихлопывая в ладоши и притопывая.

Когда замолкал оркестрион и в чайной становилось не так шумно, Дерюгин молчаливо, выразительным жестом указывал кому-нибудь из половых на стоявший в углу на подставке возле буфета граммофон. Тот быстро подскакивал к граммофону, гремя ключом, заводил. И из глубокой пасти широченной трубы шумно, как река в половодье, текла любимая посетителями песня:

Измученный, истерзанный Работой трудовой, Идет, как тень загробная, Наш брат мастеровой...

Порой чей-нибудь хмельной голос тоскливо и с неуемной силой вопил на всю чайную: «Верно-о!.. Божеская правда!.. Истерзанный!..» Грохотали, падая, стулья. Звенела сорванная со скатертью посуда. «Скандал!» — волной проносилось по чайной. Кто-то из посетителей, яростно сверкая глазами, уже бил окружающих, крушил и ломал все, что попадалось под руку.

Начиналась драка. С трудом половые выволакивали скандалиста на улицу, и в чайной снова восстанавливался порядок.

— Вот... Каждый день так, — тяжело вздыхая, говорила на кухне за буфетом мать Ванюшки. — Не этот, так другой. Не другой, так еще кто-нибудь...

Говорила она тихо, словно сама себе жалуясь. Глаза у нее становились грустными.

— Ты тоже такой же драчун будешь? — с укором спрашивала она Ванюшку, видя, как тот рвется к месту происшествия.

«Нет, не буду», — думал он и спешил отвернуться в сторону, когда на кухню чайной забегали то за пачкой папирос, то за кипятком знакомые ребята-скобари. Одни приветливо, как своему приятелю, кивали Ванюшке головой и улыбались, другие неприязненно косились на него.

Заходили на кухню за кипятком Копейка, Царь, Цветок. На них Ванюшка старался не обращать внимания. Но когда однажды на кухню с небольшим медным чайником забежала Фроська, Ванюшка, стоявший у плиты, сразу стушевался и, сам не зная почему, покраснел.

— Налей барышне, — с лукавой хитринкой в глазах сказал Дед.

Ванюшка, насупившись, взял у Фроськи из рук чайник. Возвращая его обратно с кипятком, осмелился взглянуть на Фроську. Та смотрела, чуть улыбаясь, прищурив глаза.

— Мерси, — вежливо поблагодарила она, принимая чайник, и протянула Ванюшке двухкопеечную медную монету — обычную плату.

Ванюшка взял деньги, нерешительно оглянулся на деда за буфетом и, видя, что тот занят делом, вдруг порывисто сунул обратно Фроське медную монету.

«Возьми себе! — беззвучно приказал он. — Только дружи со мной!»

Фроська вспыхнула, гордо вскинула голову и положила двухкопеечную монету на стол. Бросив на Ванюшку презрительный, укоряющий взгляд, она вышла из кухни, изогнувшись, держа перед собой на весу чайник с кипятком.

— Что, обжегся? — тревожно осведомился дед, когда Ванюшка, сморщившись и судорожно потирая руки, уселся возле буфета на свое место.

Ванюшка ничего не ответил.

ПОПРОШАЙКИ

После этого конфузного случая прошло много дней, а Ванюшка все еще не решался приблизиться к Фроське и заговорить с ней. Он подходил к забору, на котором уже стерлась знакомая надпись, но еще сохранилось проткнутое стрелой сердце. Он зорко наблюдал, как ненавистный ему Цветок в пестром малахае, с копной огненных волос петухом прохаживается возле Фроськи, оживленно балагуря с ней.

«Ишь, как Михель, кривляется, — неприязненно думал Ванюшка, удивляясь неистощимому красноречию Цветка. — Чешет языком, как метлой метет».

Говорил тот с Фроськой, наверно, по часу, если не больше. Она слушала и смеялась, а у Ванюшки и на десять слов не хватило бы решимости. Сразу прилипал язык к гортани, едва он собирался что-нибудь сказать.

— Ты умеешь зубы заговаривать? — задумчиво осведомился Ванюшка у своего верного попутчика Левки Купчика, вкладывая в слова одному ему понятный смысл.

— Они у меня не болят... — удивился тот, ощупывая свои вкось росшие зубы. — А ты умеешь?..

— Тоже нет, — с горечью признался Ванюшка. — Цветок вот умеет...

Левка так и не понял. «Брешет», — подумал он, зная, что врачебных качеств за Цветком не наблюдается.

Хотелось Ванюшке чем-нибудь отличиться на дворе. Как Серега Копейка, пройтись перед Фроськой колесом или, как маленький Кузька Жучок, выйти вперед и, сложив руки на животе, забавно пропеть песенку:

Уродился я большой, Вот какой...

— Пошли на улицу, — нетерпеливо предлагал Купчик, видя, что Ванюшка застрял на одном месте. — Чего ты возле девчонок увиваешься? Фроську, что ли, не видал?

Суровая правда Купчика сразу отрезвляла Ванюшку.

— Пошли, — соглашался он, бросая прощальный взгляд на Фроську и продолжая удивляться красноречию Цветка.

...Как-то, побывав на улице, они заглянули в бакалейно-мелочную лавку отца Купчика. Дверь, звонком предупреждая о покупателях, пропустила друзей в небольшое полутемное помещение, перегороженное широким прилавком, пропахшее селедками и мылом. На полках лежали коробки с конфетами, папиросы, махорка; висели связки баранок, сушеная вобла. В лавке продавали всякую всячину.

— Подожди здесь, — предложил шепотом Левка, оставив Ванюшку у двери. Что-то сказав отцу, седоволосому угрюмому человеку в засаленном фартуке, он преспокойно наполнил карман семечками, взял горсть леденцов, пару пряников и снова отправился с Ванюшкой гулять.

— Бери, — охотно поделился он с Ванюшкой на улице, насыпая ему в карман семечек и выделив пару леденцов и пряник.

Когда они шли по двору с важным видом, небрежно лузгая семечки, навстречу попались Фроська с Катюшкой. Обнявшись, как сестрички, явно дурачась, наступая друг другу на пятки и задевая встречных мальчишек, они подступили к Ванюшке с Купчиком.

— Барин, подай копеечку, — услышал Ванюшка смеющийся голос Фроськи, с лукавой усмешкой протянувшей ему руку.

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, — со своей стороны, нараспев поддела его белобрысая Катюшка.

А Фроська добавила:

— Угостил бы, барин, семечками?..

На Левку Купчика девчонки почему-то не обращали никакого внимания. Стояли они перед Ванюшкой, загородив, как попрошайки, дорогу, и явно издевались.

Нахмурившись, Ванюшка хотел было обойти их стороной, но не тут-то было. Фроська с Катюшкой тоже шагнули ему навстречу. «Дать, что ли, леща?» — подумал он, рассердившись. Но, взглянув Фроське в глаза, он вдруг почувствовал, как какая-то неведомая сила пригвоздила его на месте и заставила сразу подобреть.

— Угощайтесь... — смущенно пробормотал он, щедро оделив попрошаек, вывернув при этом свой карман наизнанку.

— Спасибочко! Мерси! — с подчеркнутой вежливостью в один голос поблагодарили Ванюшку подружки, бесцеремонно забрав у него все подсолнухи, и, хихикая, отправились дальше.

— Обчистили! — возмутился стоявший в стороне Купчик. — Совесть-то у них цыганская!

Ванюшка ничего ему не ответил. Настороженно следил он за Фроськой и Катюшкой. Видел, как они подошли к Петьке Цветку, к Царю и, в свою очередь, поделились выпрошенными семечками с ними.

«Ну и фигуры! — подумал он, чувствуя себя кровно обиженным. — Теперь попроси что у меня, — мысленно вынес он свой приговор Фроське. — Не только семечек, ласкового слова от меня не услышишь». И решил окончательно на веки вечные расстаться с мыслью о дружбе с Фроськой. Но это решение вскоре рухнуло.

ВАНЮШКУ ПРИЗНАЮТ СКОБАРИ

На другой день Фроська снова первая заговорила с Ванюшкой, но уже другим тоном. Сидела она возле забора среди ребят, рядом с Катюшкой. Обе таинственно шептались, бросая на Ванюшку лукавые взгляды, когда он с Купчиком осторожно пробирался мимо скобарей.

— Мальчик... Иди к нам, — дружелюбно пригласила Ванюшку Фроська.

Ванюшка в нерешительности остановился. Окружали Фроську мальчишки. Среди них находился и его враг — Царь. Он, болтая ногами, сидел на заборе и с явной неприязнью глядел на Ванюшку.

— Не связывайся ты с ними, — предупреждал, опасливо шепча на ухо Ванюшке, Купчик. — Расчихвостят они тебя. — Купчик не терял еще надежды найти в Ванюшке верного друга и решительно тянул за собой.

— Иди... не бойся, — снова повторила Фроська, видя, что Ванюшка нерешительно топчется на месте и о чем-то препирается с Купчиком.

Ванюшка даже вздрогнул и гордо откинул свою светловолосую голову назад. Слова «не бойся» словно кнутом подстегнули его. Чтобы доказать Фроське, что он не из трусливого десятка, Ванюшка приблизился. Купчик, понурив голову, отошел в сторону.

— Садись! — приказала Фроська, потеснившись на камне.

Набравшись мужества, Ванюшка присел.

Вокруг сидели и лежали на земле скобари, свободно раскинувшись в своих лохмотьях. Рядом с Катюшкой, подперев руками свою тяжелую, давно не стриженную огненную голову, в задумчивой позе сидел Цветок. Он даже не взглянул на Ванюшку. Немного поодаль, распахнув клетчатую жилетку и гордо выпятив голую грудь с таким же, как и у Царя, измалеванным якорем, полулежал на земле крестовый брат Царя — Серега Копейка. Крикливо и шумно решали скобари сообща весьма сложную задачу: какими делами им заняться.

— Что это у вас... государственная дума заседает? — серьезным тоном, не улыбаясь, спросил проходивший мимо механик Максимов. — Какие же вопросы обсуждаете? — Он любил пошутить с ребятами.

— Мы вопросы не обсуждаем, — ответил ему Копейка.

— У нас сходка, — добавил Цветок.

Каждый здесь предлагал свое. Но Царь еще не давал согласия. Он слушал и молчал. Потом, когда стихло, он спрыгнул вниз и решительно крикнул:

— С-сарынь на кичку!

Означало это, что он предлагал разбойничать. И, пошумев немного, «государственная дума» согласилась с ним играть в разбойников.

И тут же поднялся новый гвалт: скобари стали делиться на две враждебные группы — стражников и разбойников.

— А ты, Чайник? — когда немного уладилось, небрежно спросил Царь у Ванюшки таким тоном, словно у немощного существа. — К-кем будешь?

— Стражником! — сразу же за Ванюшку ответила Фроська, не дав даже ему раскрыть рта. Распоряжалась она теперь Ванюшкой, как своей собственностью.

Ванюшка укоризненно взглянул на нее: он хотел стать разбойником. Но опоздал. Царь уже утвердил решение Фроськи.

— С-смотри, у нас на кулаки сходятся! — почему-то счел нужным предупредить Ванюшку Цветок.

— Выдюжит, — снова вмешалась Фроська и ласково погладила своего подопечного по щеке.

Ванюшка сидел как неживой.

— Ты не теряйся, — шепнула она ему на ухо. — Будь почукавее, понимаешь? — Фроська многозначительно и строго взглянула ему в глаза. — У нас рохлей, разинь не любят.

Окончательно растерявшись, Ванюшка молчал.

Со стороны, подперев руками щеки, на него почему-то жалостно смотрела голубоглазая Катюшка. Очевидно, она понимала, что творилось у него в эти минуты на сердце.

Скобари действовали решительно и быстро. Одни уже малевали себе углем усы. Другие с грохотом катили от мелочной лавки порожние бочки, волокли доски, складывали в ряд булыжники. В каких-нибудь пять минут у забора, рядом с дровяным складом возникло необычное по своей живописности разбойничье логово. Между двух бочек повисла рваная рогожа. Над ней трепыхала на ветру длинная черная тряпка с намалеванным на ней черепом. У многих черноусых и чернобровых молодцов воинственно блестели кривые разбойничьи сабли и торчали за поясом деревянные кинжалы. За рогожей под зловещим бандитским знаменем, поджав по-турецки ноги, сидел в полосатой тельняшке гроза всех купцов и помещиков знаменитый атаман Васька Чуркин — так именовал себя теперь Типка Царь. Вид у него был устрашающий. По-пиратски выглядела обвязанная мешковиной черноусая голова. Натертые кирпичом щеки краснели. Он не только грабил богатеев и убивал на каждом шагу стражников, городовых, но и освобождал из неволи обездоленных людей. Как хвалился Чуркин, десять сыщиков во главе со знаменитым Шерлоком Холмсом, Ником Картером и Натом Пинкертоном его ловили и не могли поймать.

А на противоположной стороне двора у бетонной помойки более многочисленным табором толпились стражники и стрельцы с палками. Находился среди них и Ванюшка. Не в пример разбойникам, были они все безбородые и безусые. Командовал стражниками именитый воевода в рваной шапке и клетчатой жилетке, подпоясанной красным кушаком. Громогласно поклялся он уничтожить разбойничье логово, а самого Чуркина за ноги повесить на заборе.

— Как, братцы, справимся? — спрашивал он у стражников, воодушевляя свое войско.

Громовое «ура» служило красноречивым отпетом.

— Фроська-то с разбойниками осталась, — толковали между собой стражники.

— Держит ее Чуркин в неволе, — фантазировал кто-то.

Ванюшку озарила догадка: попавшая в рабство к Чуркину Фроська с умыслом выдвинула его в стражники! Стал понятен и смысл Фроськиных слов: «Будь почукавее...» Теперь Ванюшка знал, что делать, он крепко сжимал в руках осколок от полена, заменявший ему кинжал.

И тут пришла тревожная весть. Прибежал к стражникам мирный скобарь — подружка Фроськи, беленькая и тоненькая, как одуванчик, Дунечка Пузина (полным именем ее называли потому, что на дворе было шесть Дунечек), и, задыхаясь, чуть ли не со слезами на глазах одним духом выпалила:

— Захватили Купчика и требуют выкупа... Катюшку тоже в полон забрали... А Жучок у них заложник, сидит в бочке.

«А Фроську?» — хотел спросить Ванюшка, но не успел.

Кругом негодующе зашумели стражники.

— Выручим! — обвел глазами стражников их храбрый воевода в клетчатой жилетке.

— Смерть Чуркину! — завопили стрельцы, потрясая оружием.

— Ты Жучка освобождай. Ты — Катюшку, — спешно отдавал распоряжения воевода.

Но Ванюшка уже больше его не слушал. Он и без воеводы знал, какой должен совершить подвиг.

Разделившись на две группы, стражники и стрельцы обходными путями, скрытно стали пробираться к разбойничьему логову. Впереди всех полз Ванюшка. «Только бы кто не опередил!» — опасался он.

А в это время шайка разбойников во главе с атаманом Чуркиным сидела в своей «пещере» за рогожей у «костра» и пела разбойничью песню:

Из-за острова на стрежень...

Рядом с атаманом, поджав под себя ноги, сидела Фроська и тоже с увлечением пела. В стороне, в опрокинутых бочках, томились несчастные жертвы разбойников. Кто-то из них уже хныкал, другой ругался... Ожидали они выкупа или мучительной смерти. Но ждать им пришлось недолго.

Стражники и стрельцы налетели внезапно, как вихрь, грозно потрясая оружием. Впереди всех находился Ванюшка. С завидной удалью схватился он в опасном поединке с кем-то из разбойников, сломал его кривую саблю, одолел и первым проник за рогожу в разбойничье логово. Схватив в охапку приготовившуюся к обороне Фроську, он поволок ее на волю.

— Держись, — шептал он ей, — я тебя выручу!

Ванюшка никак не предполагал, что имеет дело не с невольницей, а с самой атаманшей. Фроська встретила его, отчаянно сопротивляясь. Сразу же при содействии подоспевших братьев-разбойников повергла изумленного Ванюшку на землю. Не успел он подняться на ноги, как снова забарахтался на сорванной рогоже, сбитый самим Чуркиным.

Но скоро на помощь Ванюшке пришли его товарищи стражники и вызволили из беды. Были опрокинуты бочки и выпущены на волю закабаленные Купчик, Катюшка и Кузька Жучок. Противники заключили мир и снова вернулись к обычной жизни. Ванюшка держался среди скобарей как равный.

— Хмырь! — по-своему похвалил Ванюшку Копейка, удивляясь его безрассудной схватке с Фроськой. Это была высшая похвала, означавшая на языке скобарей «молодец!».

Даже Цветок признал мужество Ванюшки.

— Кулак у тебя, Чайник, не слабее моего, — сообщил он Ванюшке, глядя на него уже другими глазами.

Хорошее мнение о Ванюшке сложилось и у Царя, хотя он по своей привычке молчал, не хая и не хваля Ванюшку.

— Шкилет-то артельный, — слышал за своей спиной Ванюшка.

В этот знаменательный для Ванюшки день скобари убедились, что он не трус и не хныкало.

Только Купчик остался недоволен.

— Совесть-то у тебя есть? Оставил меня на расправу, — попрекнул он после Ванюшку. — Я же к ним не приставал. А ты и на выручку ко мне не пришел. Выкатил меня из бочки Серега.

— Позабыл, — сразу же сознался Ванюшка. — Не успел... — Своей вины перед Левкой он не скрывал. Хотя и был основательно изувечен разбойниками и дома его ждала очередная проборка, Ванюшка чувствовал себя героем.

ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ

— Я теперь со скобарями в ладах, — хвастался вечером дома Ванюшка, важно расхаживая по комнате. — Меня все ребята знают.

— Нашел чем хвалиться! — удивлялась бабушка. — Собрались на дворе босяки, и ты с ними... Кто это в полосатой тельняшке-то? Это он тебя разукрасил.

— Это Царь, — объяснил Ванюшка. — Он за меня.

На другой день, выйдя на двор, Ванюшка сразу же услышал:

— Чайник, иди сюда! — звали его новые друзья.

Наступила для Ванюшки счастливая пора его жизни на дворе Скобского дворца. Его знали, и он всех знал. За Типкой теперь вместе с другими ребятами Ванюшка следовал смело и с большой охотой. Беспрекословно выполнял все распоряжения Царя, в свиту которого был зачислен.

Резиденция Царя находилась в темном углу двора. Высокий, из неоструганных досок забор с колючей проволокой, ограждавший двор от соседней заводской территории, неплотно примыкал к стене Скобского дворца. Он тянулся до улицы, образуя узкий и глухой, как ящик, закоулок, заваленный камнями и железным ломом. Ни один чужак не мог безнаказанно проникнуть туда. Даже союзники скобарей, ребята из соседнего, Моторного дома — гужееды, не имели доступа в закоулок. Здесь Царь чувствовал себя хозяином, не боясь дворников, с которыми у него иногда были нелады. Здесь собиралась и «государственная дума», как окрестил приближенных Царя механик Максимов, и сообща решала важнейшие

Был Типка, как убедился Ванюшка, справедлив и по-своему честен. И если иногда шельмовал, то не больше, чем другие. Своих друзей он в обиду не давал и сам относился к ним с открытой душой.

В лице Типки Ванюшка обрел могучую защиту. Скобари видели, как в знак особого расположения Царь подносил к носу Ванюшки свой увесистый кулак. «В-во-о!.. Видел?.. — спрашивал он и тут же разъяснял: — Ч-чуешь!.. Смертью пахнет...» Ванюшка с уважением осматривал кулак Типки и преданно взирал на его мужественное лицо, гордясь дружбой с первым силачом на дворе.

Благоволил Царь к Фроське, к Цветку и к Копейке. Порой они вместе с Царем сидели на камнях у забора, особенно под вечер, когда ноги уставали носиться по двору и наступали приятные минуты отдыха. Царь по своей привычке только кратко, одной-двумя немногословными, но деловыми фразами давал направление всему разговору. Он не любил попусту болтать. Копейка приносил отцову старенькую балалайку. Он умел на ней складно бренчать и своим приятным тенорком подпевал Фроське:

Маруся отравилась, В больницу повезли...

А Фроська в песню вкладывала всю свою душу. Заливалась она соловьем:

А в больнице той постылой Парень умирал...

Или, переменив мотив, вместе с Серегой Копейкой она уже бодро, уверенно извещала всех своих друзей:

Уеду я в далекие края...

Куда собирался уезжать Копейка, Ванюшку совершенно не интересовало. Но он очень не хотел, чтобы уезжала Фроська.

Обиднее же всего было, когда общим вниманием завладевал отъявленный лгун и неистощимый выдумщик Петька Цветок. Плел он всякую чушь. Но плел умело, как артист, то повышая, то понижая голос, разводя руками, даже то закрывая, то тараща глаза.

— Врешь! — не выдерживал Ванюшка.

— Вот святая пятница! — уверял Цветок. — А чичас я вам расскажу...

Фроська с Катюшкой и Дунечка Пузина удивленно охали и ахали, принимая басни Цветка за чистую правду. Ребята тоже слушали его с величайшим вниманием, а черноглазый, впечатлительный Кузька Жучок то начинал хныкать от нестерпимой жалости, то так и покатывался со смеху.

— Шалтай-болтай! — порой добродушно предупреждал Цветка Царь, не делая, однако, попытки приостановить его речь.

— Ты, Хмырь, того... — не удерживался Серега Копейка, тоже сомневаясь в правдивости Цветка.

Только Ванюшка скептически улыбался: он не верил Цветку ни на грош. Иногда Ванюшка ввязывался с ним в спор, но одолеть своего противника в споре не мог. Сходиться же с Цветком на кулаки не разрешал Царь. Он не любил, когда его друзья дрались друг с другом. Мешала Ванюшке и Фроська.

— Ванечка, не перебивай, — приказывала она и просила: — Цветочек, говори... — смотрела на него ласково, как мать на сына.

«Эх, ты! — думал Ванюшки. — Ну что ты его слушаешь, краснобая? Плюнь ему в бесстыжие глаза и отойди прочь».

Но Фроська всегда не прочь была позубоскалить вдвоем с Цветком и даже гневно одергивала Ванюшку, когда тот мешал им.

То, что Цветок ей правится, не представляло теперь для Ванюшки никакого секрета, потому что обращалась она с Цветком точно так же, как и с Ванюшкой, повелевая и командуя им на каждом шагу. Если Ванюшка иногда артачился, огрызался и Фроська с трудом усмиряла его, то Цветок никогда не выходил у нее из повиновения и охотно выполнял все ее причуды. Очевидно, поэтому она его и больше любила.

УТРАЧЕННАЯ СВОБОДА

Раньше Ванюшка не ценил своей свободы. Как и все мальчишки, он мог распоряжаться собой как хотел. Но как только Ванюшка подружился с Фроськой, в его вольной жизни наступил резкий перелом.

На другой день после игры в разбойников, встретив Ванюшку на дворе, Фроська с упреком сказала ему:

— Ванечка! (С этого дня она стала называть его ласкательным именем.) Ну что ты вчера ко мне привязался? Всю игру испортил.

Ванюшка сконфузился и покраснел. Фроська заботливо осмотрела исцарапанное лицо Ванюшки, провела рукой по щеке, звякнула жестяной флягой — шла она за керосином — и предложила:

— Пошли!

— Куда? — все же поинтересовался Ванюшка.

— В лавочку... за керосинчиком, соли куплю. — Она показала ему завернутые в тряпицу деньги.

В мелочной лавке Фроська сунула в руки Ванюшке флягу с керосином и пакет с солью.

— Держи! — приказала она.

Расплатившись, Фроська пошла налегке впереди, вертя головой, а Ванюшка поплелся за ней с покупками, мучительно переживая насмешки встречных скобарей.

С этого и началось. Ванюшка и сам не заметил, как оказался на побегушках у Фроськи. То она посылала его за ворота посмотреть, не идет ли с работы ее отец, то просила разыскать и привести свою задушевную подружку Катюшку, то сбегать к ней домой. Даже Купчик и тот удивлялся, как безропотно гордый Ванюшка выполняет все распоряжения Фроськи.

— Ишь лупоглазая, — негодовал Левка, — замытарит она тебя, как котенка! Ты не очень ей поддавайся, — советовал он.

Ванюшка хмурился. Признаться даже самому себе, что его уже «обратали», у него не хватало сил.

— Хороший у меня братик? — спрашивала Фроська, показывая Ванюшке полугодовалого крикуна Кольку.

— Хороший, — соглашался Ванюшка, хотя ничего хорошего в Кольке он не замечал и даже, наоборот, считал его плаксой. Но сказать правду в глаза Фроське у него не хватало духу.

Выносила она своего братика на двор ежедневно, порой четыре раза в день. Нянчила его как полагается, но при этом, чуть что, грозно покрикивала на Кольку:

— Ну-у... замолчишь ты, паршивик!.. Холеры на тебя нету.

Впрочем, ругала его Фроська не злобно, как видно, любила очень.

— Посмотри, какой у него ротик... носик пуговкой... — расхваливала она. — Хочешь? На-кась, подержи его. Да ты не бойся, — успокаивала она Ванюшку, всунув ему в руки сверток с Колькой.

Первый раз он с большой охотой взял на свои вытянутые руки братика Фроськи. Тот молчал, мирно спал, посасывая резиновую пустышку. Ни братика, ни сестренки у Ванюшки отроду не было. И ему даже понравилось нянчить. Но когда Фроська стала часто подсовывать братика, Ванюшка охладел к Кольке и решительно начал отказываться.

— Не хочешь помочь? — корила Фроська. — Такой малюсенький, такой миленький... — Она порывисто, крепко целовала братика.

— Держи сама! — сердился Ванюшка, с опаской поглядывая на скобарей, боясь подвергнуться их насмешкам. — Меня уже нянькой кличут.

— А ты испугался? — Фроська тяжело вздохнула, и Ванюшке стало жаль ее.

— Надоело тебе, — посочувствовал он.

Фроська усмехнулась:

— Ничего ты, Ванечка, не понимаешь, — и передала ему Кольку.

На другой день, после того как он пожалел Фроську, Ванюшка убедился, что всех трудностей он еще не испытал. Встретив Ванюшку на дворе, Фроська решительным жестом остановила его и, не спрашивая, бесцеремонно сунула ему в руки довольно-таки тяжелый сверток с Колькой.

— Чуточку подержи. Я сию минуту вернусь... На одну секундочку.

Ванюшка раскрыл рот, чтобы запротестовать, но не успел.

— Подержи, — посочувствовал Фроське и Купчик.

И она мгновенно, как ветер, исчезла.

— Спит? — поинтересовался Купчик, заглянув в лицо Кольки.

— Ты не ори. Спит, — шепотом предупредил Ванюшка и хотел передать спеленатого Кольку Купчику, но тот, замахав руками, проворно отскочил в сторону. — Скотина ты... Сам же уговорил взять, — попрекнул Ванюшка.

Купчик тоже обиделся и отошел от Ванюшки.

Прошла не одна секунда, а, наверное, не менее тысячи секунд, но Фроська все не возвращалась. Где она носилась в это время, никто не мог сказать. Первые минуты Колька спал, и Ванюшка терпеливо топтался на месте, скорбно обозревая двор в надежде увидеть Фроську. Но когда из свертка потекло, а Колька, мирно чмокавший все время своей резиновой пустышкой, вдруг встрепенулся, вытолкнул пустышку и, вытаращив безбровые глаза, заревел, Ванюшка тотчас вспотел и решительно отправился на розыски пропавшей Фроськи.

К Ванюшке подходили скобари, кто сочувствовал, а кто фыркал и язвил. Одни, словно не доверяя глазам, спрашивали:

— Нянчишь?

Другие советовали:

— Ты баюкай, баюкай его.

Но помочь Ванюшке, взять Кольку в свои руки никто не хотел. Копейка по-приятельски советовал:

— Тряси его шибче. Он разом утихнет.

Другие предлагали:

— Стащи ты его, проклятущего, домой.

— Чичас Фроська вернется, — успокаивал Цветок, ухарем прохаживаясь возле Ванюшки. Заметив, что Ванюшка уже мокрый, не утерпел и заорал на весь двор: — Ребята-а!.. Чайник-то дырявый...

Такого позора не переживал еще ни один скобарь. Стоял Ванюшка ни живой и ни мертвый, не зная, как поступить, окруженный толпой скобарей. Тряс Кольку изо всех сил, но тот ревел еще громче, задыхаясь от крика и совсем, как уже казалось Ванюшке, умирая.

Когда отчаявшийся Ванюшка намеревался уже положить Кольку на землю и самому скрыться, вихрем прилетела запыхавшаяся Фроська. Выхватив из рук Ванюшки Кольку, она шлепнула братика раз-другой, моментально успокоила, а Ванюшке с сердцем бросила:

— Недотепа! Не мог потутушкать.

Присутствующие скобари изумились, а Ванюшка еще более позеленел, потом побледнел и... стал краснеть. В эту минуту он мог убить Фроську на месте, но воздержался.

— Дармоедка! Змея! — заскрежетал он зубами.

Вылив на Фроську весь гнев и возмущение, Ванюшка торопливо ушел домой.

«Хватит... — думал он, удивляясь своему долготерпению. — Цветка она так не мытарит, как меня».

НЕПРИЯТНЫЕ РАЗГОВОРЫ

— Ты не в няньки ли нанялся? — осведомилась дома у Ванюшки мать.

— Ухажерочка у него малина-ягодка! — засмеялась рябая судомойка Аксинья, явно намекая на Фроську.

— Это кто же? — заинтересовался дед, выходя из-за стеклянной стойки буфета.

— С нашего подъезда... слесаря Егора Зубарева дочка, — неохотно сообщила мать Ванюшки, глядя на сына с укором, и тут же добавила: — От горшка два вершка и то с натяжкой. Не дорос еще до ухажерок.

— Ты, Ванюша, подожди немного, я сосватаю тебе невесту! — пообещала забежавшая на кухню официантка, белобрысая смешливая Любка.

«Вот тоже... привязались», — насупившись, думал Ванюшка, удивляясь нелепой привычке взрослых вмешиваться в чужие дела, когда их не спрашивают, и все мерить на свой аршин.

На дворе тоже поджидали Ванюшку огорчения.

— Нянечка! — завопил кто-то из зловредных скобарей, но, получив тумака, умолк.

— В землю вгоню! — пригрозил Ванюшка. Но встретившейся в подъезде матери Фроськи, круглолицей, еще не потерявшей румянца тетке Дарье, он ничего не смог ответить.

— Спасибо тебе, сыночек, — поблагодарила она, — что ты побаюкал мово Кольку! Задержала я Фроську по делу.

«По делу!» — кипел он, взбираясь быстрыми шагами сразу через две ступеньки на свой этаж.

На другой день Купчику он с упреком сказал:

— Видел? Какова Фроська? Послушался я тебя.

— А ты к Фроське больше не подходи, — предостерег Купчик.

— И не подойду... — согласился Ванюшка, собирая все свое мужество. Решил он с этого дня стать твердым как камень, неуступчивым, несмотря ни на какие посулы. В самом деле, почему девчонка командует им? — Не подойду... — снова подтвердил он.

Но Фроська сама подошла к Ванюшке. Как ни в чем не бывало, вынув из кармана пряник, она разломила пополам и протянула Ванюшке его долю. Ванюшка категорически отказался.

— Не хочешь? — изумленно спросила Фроська. — Ты попробуй только! Сладкий-пресладкий. Мне батя с получки купил.

— Пробуй сама, — насупившись, посоветовал он, поворачиваясь к ней спиной.

Но Фроська снова оказалась впереди.

— Ты, дутик, — заглянула она Ванюшке в глаза, — зачем меня змеей обозвал?

— А кто же ты? — удивился Ванюшка, чувствуя, как под теплым и ласковым взором Фроськи тает у него на сердце накопившийся там лед.

— Пойдем, Ванечка, посидим, — предложила она.

Фроська привела его к забору, посадила на лавочку и сама села рядом. Свою долю пряника он все же съел, напоследок проводил Фроську до подъезда.

— Не слушай ты ее, — предостерегла Ванюшку высунувшаяся из-за угла Катюшка, когда Фроська удалилась домой. Шепотом она добавила: — Знаешь, как она тебя вчера позорила?

— Пускай, — пробурчал он, не чувствуя неприязни к Фроське.

— А ты с ней не разговаривай, — продолжала науськивать Катюшка, то бледнея, то краснея.

Ванюшка с удивлением уставился на Катюшку. Она глядела на него своими голубыми, без всякой хитринки, жалостливыми глазами; у нее даже слезинки выступили на глазах — так она почему-то расстроилась.

— А тебе какое дело? Чего наговариваешь? — не вытерпел Ванюшка.

Катюшка, по-прежнему с жалостью взглянув на Ванюшку, неслышно, молча отошла.

«Кляузница», — подумал он, не одобряя поведения Катюшки. Считалась она закадычной подружкой Фроськи, но все на дворе видели — обращалась Фроська с ней, как царица со своей придворной дамой. Она могла обругать безропотную Катюшку, дать ей в сердцах тумака, обозвать дурехой, а потом милостиво обласкать и поделиться всем, что имела. Находясь вместе с Фроськой, Катюшка платила ей смирением, безотказно выполняя все ее причуды. Но в отсутствие Фроськи она становилась злоречивой и охотно сплетничала с девчонками про свою подружку.

«Наябедничала, — думал Ванюшка про Катюшку, в то же время настраивая себя против Фроськи. — а все же Катюшка славная девчонка. О чем ни попроси Катюшку, она все сделает. А Фроська?..» Подходящего сравнения он не нашел.

После разговора с Катюшкой он снова решил держаться твердо в присутствии Фроськи и не очень давать ей воли.

«Теперь меня не запряжешь, не поедешь, — думал он. — Не на таковского напала!»

Но на другой день решение Ванюшки рухнуло, как снежная глыба под весенним ручьем. Произошли новые события, глубоко потрясшие Ванюшку. И во всем была виновата только Фроська.

ЗАМАНЧИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Как обычно, на дворе Скобского дворца было шумно и людно. У замусоренных, со ржавыми железными половинками ворот толпились свои и пришлые оборванцы. Хотя по случаю войны казенную винную лавку и закрыли, но у ворот все равно распивали если не вино, так ханжу, политуру. По двору ходили и голосили разные пришлые люди: ремесленники в грязных фартуках, бродячие торговцы с корзинами, ящиками и мешками, певцы, музыканты, нищие, акробаты. Одни из них ходили медленно. Задрав голову, они щупали глазами верхние окна и, как песню, нараспев протяжно тянули:

— А во-от чини-и-ить!.. Паять!..

— Разна матерья-а... Шелка матерья-а...

— Шуру-ум-м!.. Бурум-м!.. Старье покупаю... Старье-о! Бутылки-и... Банки-и!

Другие торопились и голосили более горласто:

— Морожена-а... на-на-на...

— Селедки голландски-и... Селедки-и-и...

— Рыжичков пожалте-е... Рыжичко-ов!..

— Пироги-и горячие!.. Пироги-и... Подлетай, хватай!.. Три копейки пара. С пылу-жару... Пироги-и-и...

А среди ровесников Ванюшки выделялись громкие голоса Фроськи, Цветка, Копейки. Шла у них веселая, крикливая игра в войну. Подстерегали ребята друг друга, ловили. Побежденных отводили в лагерь — закоулок за уборной. Наиболее непокорных сажали в бетонную коробку помойки, прикрывали сверху крышкой, чтобы те не убегали. Только и слышалось:

— Лови! Держи! Крути ему руки! Сажай!

И в это самое веселое, суматошное время на дворе показался отец Фроськи Егор Зубарев. В измазанной мазутом рвано» холщовой блузе, в тяжелых сыромятных ботинках, шел он с работы навеселе. Покачиваясь и размахивая руками, негромко звучным тенорком тянул про себя:

Вдо-оль по улице молодчи-ик, Моло-одчик идет...

Он останавливался везде, где встречались слушатели и была возможность показать себя. Широко растопырив свои заскорузлые пятерни, он вмешался и в игру ребят, задерживая то одного, то другого.

— Зятек! Желанный ты мой! — завопил Зубарев, облапив налетевшего на него впопыхах Ванюшку. — Хочешь, я за тебя Фроську отдам? А-а-а!

Ванюшка покраснел как кумач, растерялся. Зашумели скобари, голопузая мелюзга. С величайшим вниманием глазели, как плечистый, дюжий Егор Зубарев тискал Ванюшку в своих могучих объятиях и от избытка чувств лобызал своего будущего зятя.

— Пошел домой! — кричала Фроська, стараясь поскорее увести отца со двора.

Он упирался, не желая идти. Смуглое, цыганское лицо у Егора Зубарева, побагровев, ершилось смолисто-черными усами и бородой, белые как сахар зубы и белки глаз сверкали. Он гремел на весь двор:

— Вы кто передо мной? Заклепки! Ей-ей, заклепки! Зятек! Желанный ты мой! Да за Фроськой ты как за каменной стеной. Она у меня на все руки. И пол вымоет, и обед приготовит, и бельишко выстирает… Женю! Ей-ей, женю!

С трудом Ванюшке удалось вырваться, а Фроське увести отца домой. Но как только Ванюшка снова вернулся к ребятам, его сразу же встретили дружным общим хохотом. Скобари покатывались со смеху, показывая на его измазанные мазутом щеки.

— Вы чего? Чего вы? — недоумевал Ванюшка, не зная, смеяться или пустить в ход кулаки. И куда он ни поворачивался, везде встречал его смех.

— Зятек! — громче всех гоготал Копейка. — Зятек! — Щербинка у него во рту темнела, словно открытая калитка, в белоснежном частоколе зубов.

Хихикал Цветок, а Кузька Жучок так и прыгал от смеха, держась за живот.

Смеялись все. И только Царь молчал. Он смотрел на Ванюшку нахмурившись и по своей привычке шевелил кулаками, засунутыми в карманы штанов. Означало это, что Царь рассержен.

Первым кончил смеяться и нахально полез к Ванюшке Цветок.

— Пу-поч-ка! — сквозь зубы, умышленно картавя, приветствовал он Ванюшку, выпячивая губы сердечком. Он держал в руках ржавую кастрюлю с проломленным дном, издевательски предлагая: — Давай обвенчаю?

От такого коварного глумления и насмешек Ванюшка хотел было немедленно скрыться и не вылезать из кухни чайной. Но тут среди ребят появилась Фроська. Ее тоже встретили всеобщим гоготом и градом насмешек.

Фроська было растерялась, но, взглянув на кипевшего яростью чумазого Ванюшку, тоже засмеялась.

— Ты, чумич, утрись... — укоризненно предложила она еще более оторопевшему Ванюшке, который так и не понял, какой же он чумич.

Сразу же с новой силой поднялся такой гогот и гвалт, что Фроська тоже взбеленилась.

— Чего гогочете?.. — закричала она, решительно подступая к ребятам.

Смуглое лицо Фроськи загорелось гневным румянцем, большущие глаза еще более почернели.

— Мой женишок, вот и все! — с отчаянной и гордой смелостью бросила она в лицо всем мальчишкам и девчонкам, выскочив вперед и вызывающе подперев руками бока. — Что, завидки берут? Га-га-га... Хы-хы-хы...

В своем новеньком василькового цвета сарафанчике, босая, она стояла перед ребятами, поводя черноволосой головой, испепеляя всех горящим взором. Скобари перестали смеяться. Все с удивлением смотрели на Фроську, словно впервые ее видели. Никто не обратил внимания на Катюшку, которая сразу же после ошеломляющих слов Фроськи, изменившись в лице, поспешно ушла домой. А Фроська быстро успокоилась, словно ничего не случилось. Она слышала кругом перешептыванье и упреки своих подруг. Но если бы кто в этот момент заглянул к ней в душу, то пришел бы в большое изумление. Душа у нее была чиста, как стеклышко. Даже изображения Ванюшки, даже какого-либо намека на его след там не было. Была Фроська равнодушна к Ванюшке, как равнодушен может быть могучий дуб к зеленой былинке, примостившейся по соседству с ним. Если Фроська и могла быть неравнодушна, то отнюдь не к Ванюшке. Но никто из скобарей этого не знал. Не знал и Ванюшка, невольно любовавшийся гордой Фроськой.

Он готов был отдать за Фроську полжизни, если бы кто-нибудь ее тронул. Он даже намеревался подойти к ней, взять за руку и отвести подальше от злых врагов-насмешников, но не решился. Душа у него ликовала, появилась неведомая удаль и сила, заставившая на всех глядеть свысока.

Но Фроська, не удостоив своего «жениха» даже взглядом, повернулась и зашагала к своему подъезду.

НЕУДАВШИЙСЯ ПОЕДИНОК

Все теперь глядели на Ванюшку и на Цветка, который снова подошел к своему сопернику с кастрюлей в руках и, ни слова не говоря, водрузил проломленную кастрюлю на голову Ванюшки. В ответ Цветок немедленно получил сдачи.

— Ты... так... — еще более рассвирепел Цветок, по своей привычке засучивая рукава, и, не сдержавшись, бросил в лицо Ванюшки самое страшное оскорбление, которое мог только придумать: — Шкилет ты ползучий...

— А ты... — задыхаясь от ярости, выпалил Ванюшка. — ты... пуговица...

Драка стала неминуемой. По законам скобарей нанесенное оскорбление могло быть смыто только кулачным боем. Ванюшка стоял как боец, гордо выпятив грудь и сжимая кулаки, готовый перед всем народом поддержать свою честь. Чумазое лицо у него горело. Он было снова шагнул к Цветку, но тут решительно вмешался Царь. Был он пасмурен и мрачен и заикался больше обычного.

— С-с-стой! — приказал он противникам, вклиниваясь между ними. — Ч-ч-чур, драться по-честному... — Хотя Царь и был заметно настроен против Ванюшки, кривить душой он не хотел.

Сразу же нашлись добровольные арбитры-секунданты и отвели соперников на положенное расстояние — дистанцию.

— Биться, пока кто-либо не плюхнется на землю, — заявили они.

— А ежели сразу очухается? — задал кто-то из скобарей вопрос.

— Тогда начинать сначала! — авторитетно разъяснил Копейка, нетерпеливо потирая руки.

Секунданты тоже засучили рукава. Были на земле прочерчены линии. За положенную черту ни один из бойцов не имел права отступать.

— Погоди!.. — по-прежнему бесновался Цветок.

— Посмотрим!.. — в свою очередь грозился Ванюшка, готовый умереть, но победить.

Неоднократно раньше они сходились на кулаки, но закрепить за собой первенство ни один из них так и не смог. Да и мешал Царь. Теперь сам Царь требовал драки. Теперь предстояла завершающая схватка. По сигналу секундантов противники пошли друг на друга, замахав кулаками. Ванюшка был сильнее, но Цветок увертливее. Первый удачный удар нанес Цветок, снизу вверх. Ванюшка тоже изловчился и сверху вниз отквитал свой промах.

Но тут на ребят неожиданно наткнулся вышедший из подъезда, как и обычно под хмелем, Черт. Он решительно повел руками и сразу отбросил противников на значительное расстояние.

— С-сгинь, нечистая сила! — прогрохотал он своим могучим басом.

Попавшийся на пути Черта Царь тоже отлетел в сторону. Остальные ребята брызнули от грузчика, как тараканы от огня.

— А-а-а-ми-инь! — снова прогрохотал Черт и тут же выругался.

Стоял он, засунув свои могучие ручищи в карманы широченных холщовых штанов, и, покачиваясь, глядел выпученными, налитыми кровью от постоянного пьянства глазищами, стараясь отыскать, на ком ему отвести душу.

Соперники немедленно разошлись. Продолжать поединок никто из них уже не хотел.

РАДУЖНЫЕ МЕЧТАНИЯ

Вернулся Ванюшка на кухню чайной «Огонек» в плачевном виде: с испачканными мазутом щеками, взъерошенный, с синяком под глазом, но гордый, сияющий. Ему не терпелось сообщить домашним или хотя бы одним словом при удобном случае намекнуть о том, что говорил отец и сама Фроська.

— Ты ли это, Якунькин-Ванькин? — осведомился дед, выходя из-за стеклянной стойки буфета и протирая очки. — Разукрасили тебя под орех!

— Посмотри на себя! — качая головой, ужаснулась и мать. — На кого ты, образина, только похож?

Ознакомившись со своим изображением в зеркале, сконфуженный Ванюшка долго отмывался над раковиной. Но радужное настроение не покидало его. «Не очень-то кричите, — думал он. — А то уйду на житье к Зубаревым, заплачете. Попросите: «Вернись обратно!» Не вернусь».

Устроившись поудобнее за столом, Ванюшка предался заманчивым мечтам о том, что говорили отец Фроськи и сама Фроська. «Интересно, что скажет мать? — думал он, развалившись за столом. — Пожалуй, ругать станет».

И тут он вспомнил про своего отца: «Одобрит ли он? Согласится ли?»

С первых дней войны отец Ванюшки ушел на фронт воевать с немцами и не прислал ни одного письма. Мать наводила справки. «Пропал без вести», — отвечали ей.

«Вернется, — думал Ванюшка. — Может быть, в плену находится...» Он никак не хотел примириться с мыслью, что отца уже нет в живых.

Сидевший на стуле его любимец, черный с белым галстуком старый кот Васька, сладко жмурился, поглядывая на своего хозяина.

«Ваську тоже с собой возьму», — решил Ванюшка, погладив кота.

Предстоящая жизнь заняла все его воображение. Как дальше себя вести с Фроськой, он никак не мог решить. Конечно, он должен приказывать ей, а она только слушаться... Первым делом приказать не любезничать с Цветком, не скалить с ним зубы. Гнать его от себя в шею! Пускай Цветок злится, сколько ему угодно. Не обращать на него никакого внимания. «Смотри... Я обидчивый, — мысленно предупредил он Фроську. — Дружить ты теперича со мной обязана постоянно и на веки вечные».

— О чем, Ивашка, задумался? — поинтересовался маркер Терентий, появившись на кухне с пустой тарелкой в руках. Терентий умел первоклассно гонять по зеленому сукну бильярда костяные шары с черными номерами, а в свободные часы равнодушно созерцать посетителей в чайной, подпирая спиной косяк дверного пролета. В таком положении он мог находиться часами.

— Так, ни о чем, — уклонился от ответа Ванюшка, не желая посвящать посторонних людей в свои сокровенные мысли.

Маркер Терентий Ванюшке нравился. Он порой разрешал Ванюшке гонять шары на бильярде. Вот и сейчас у Ванюшки появилось непреодолимое желание хотя бы в игре излить свое настроение.

— Можно? — спросил Ванюшка, появляясь в бильярдной вслед за Терентием. Глаза его просительно смотрели на маркера. — Только два шарика.

Маркер нерешительно почесал черноволосый затылок.

— Тю-тю, — протянул он нараспев. — А мне за тебя от Николая Петровича неприятность терпеть?

— Одну только минуточку... Миленький... Хорошенький... — упрашивал Ванюшка, уже держа в руках увесистый деревянный кий. — Дедушка не узнает. Я скажу, что сам без спросу взял.

— Ну ладно, — согласился Терентий и вернулся к дверному пролету созерцать посетителей.

Ванюшка с увлечением стал гонять шары по зеленому нолю. Но Терентий скоро покинул свой дверной косяк и подошел к Ванюшке, чем-то встревоженный.

— Ивашка, — с непонятной таинственностью зашептал он на ухо Ванюшке, — у Михеля в мундштуке папироса торчит. Мне самому неудобно брать. Будь другом, возьми. Покурить хочется. Какой-то дурак оставил.

Ванюшка с удивлением взглянул на маркера и, ни слова не говоря, отправился за папиросой.

«Сам же ее в мундштук всунул, а теперь кого-то ругает», — думал Ванюшка, влезая на стул в малом зале и дотягиваясь до мундштука. Вынув папиросу, он отнес ее Терентию.

— Важнеющая, — бормотал Терентий, — дукатовская, — но курить почему-то не стал, снова устроившись у косяка.

К странностям Терентия Ванюшка уже привык. То казался ему маркер умным и хитрым, то дурашливым и суматошным.

Погоняв шары, Ванюшка отправился на кухню и, снова устроившись за столом у окна, вернулся к своим прежним мечтам.

Довольно ярко он представил себе, как придет в чайную «Огонек» вместе с Фроськой, усадит ее за стол и закажет пару чая с лимоном. Деньги у него есть дома в копилке. Конечно, из кухни будут выглядывать и мать и дедушка. Пускай глядят... Мысленно опорожнив вместе с Фроськой два чайника кипятку и сжевав свою дольку лимона, Ванюшка отправился в гости к Фроське на пятый этаж. «Накормлю я тебя рыбой — треской», — предупредила его Фроська, усаживая за стол.

Ванюшка согласился. Напротив за столом сидели Егор Зубарев и тетка Дарья, наперебой они упрашивали Ванюшку угощаться без стеснения. «Ладно, не упрашивайте, — думал Ванюшка. — Я капризничать за столом не умею». Тут же он счел уместным задобрить родителей Фроськи: «Когда потребуется, если нужно, я могу снова Кольку понянчить... Только, чур!.. — Он строго взглянул на Фроську и предупредил при всех: — Смотри, с Цветком больше не водиться...»

Как дальше развернулись бы события, Ванюшка не успел решить. Шорох за окном прервал его мысли. Обернувшись, он увидел в окне... Катюшку. Поднявшись на цыпочки, она настойчиво пялила глаза и тихим шепотком взывала:

— Ванюша, выйди-ка сюда! Что я тебе скажу...

«Наверно, Фроська послала», — догадался он и опрометью выскочил на двор. Но он горько ошибся.

ТРУДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Катюшка, прислонившись к стене, стояла у подъезда в своем заношенном до дыр пестром ситцевом платьишке, как-то криво опустив одно плечо и подняв другое. Белобровое, с черной родинкой возле носа лицо ее уныло вытянулось, а глаза часто моргали, словно она собиралась пустить слезу.

— Ну-у? Чего тебе? — спросил Ванюшка, неспокойно поглядывая по сторонам в поисках Фроськи.

Катюшка молчала. Собиралась она сказать ему многое, в первый раз в жизни поговорить по душам, но слова почему-то застряли, не шли с языка. Так они стояли с минуту и молчали: он — со все усиливающимся нетерпением ожидая и глядя вопросительно на нее, а Катюшка — потупив глаза, с виновато-убитым видом, тяжело вздыхая. Наконец, когда молчать стало уже нельзя, она подняла глаза, жалобно взглянула на Ванюшку и, собравшись с духом, разом отчаянно выложила:

— Ты Фроське не верь... Фроська Петьку больше уважает, чем тебя!

— Ну и пускай! — рассердился Ванюшка.

— Фроська тебя Чайником обзывает... «Нужен он мне, говорит, как гвоздь в сапоге». Вот лопни мои глаза! — скороговоркой спешила высказаться Катюшка, преданно и по-прежнему жалостливо глядя на Ванюшку своими простодушными, без какой-либо хитринки, бирюзовыми глазами. Очень Катюшке не хотелось, чтобы Фроська окончательно завладела Ванюшкой, о чем теперь во весь голос говорили все девчонки на дворе.

Ванюшку покоробило от такого сравнения его с гвоздем.

Но все же он мужественно выстоял. Он молча слушал, в душе удивляясь, какая сила могла толкнуть Катюшку на черное предательство. По законам Скобского дворца следовало ей дать хорошего подзатыльника: не ябедничай. Но он всегда относился к девчонкам снисходительно.

— Подумаешь, — сурово ответил Ванюшка. — Мне-то ничуточки ни жарко ни холодно.

Снова пытливо взглянув Катюшке в глаза. Ванюшка вдруг все понял и... покраснел.

Ему даже стало жаль Катюшку. Он добродушно глядел на впалое, чуть курносенькое, но все же приятное личико Катюшки, с маленьким ртом и бирюзовыми глазами. Смотрел на ее длинное, до босых пяток, ветхое ситцевое платьишко с какими-то косыми складками на боках, неумело перешитое из старой материнской юбки. Смотрел и думал: как объяснить ей, чтобы она не наговаривала больше на Фроську? Все равно бесполезно. Катюшка тоже ему нравилась, дружить с ней он не отказывался. Но ни в какое сравнение с Фроськой она не могла идти. Даже если бы все девчонки Скобского дворца дружно ста голосами стали бы хаять Фроську, все равно ничего бы у них не получилось.

На счастье, подошел Купчик, и Ванюшка вместе с ним удалился, очень смущенный.

Катюшка осталась одна. Две слезинки выкатились у нее из глаз. Ожидала, что Ванюшка скажет ей: «Пойдем, Катюшка (или, еще лучше, назвал бы Катей), пойдем на улицу», а он даже ласкового слова не оставил.

— Что ты такая кислая? — участливо осведомилась подошедшая к ней подружка Дунечка Пузина.

— Нет... я не кислая, — не созналась Катюшка, стараясь держаться мужественно. Но в душе у нее продолжала бушевать неприязнь к Фроське.

Если бы была у Катюшки сила воли, она незамедлительно перестала бы с Фроськой дружить и при случае сама бы ее так ущипнула и дала такого тумака, что Фроська невзвидела бы света. Но такой силой воли Катюшка еще не обладала.

Ванюшка же отошел с Купчиком от Катюшки, решив немедленно отыскать Фроську. Намеревался он теперь же при всем народе засвидетельствовать ей свою преданность: угостить ее сахаром, несколько кусочков которого он припрятал в кармане, и уже больше не отходить от нее ни на шаг.

— Зятек! Зятек! — завопила мокроносая голопузая мелкота, когда Ванюшка появился среди ребят.

По опыту зная, что лучше в таких случаях и виду не показывать, что обижаешься, Ванюшка притворился глухим.

И тут навстречу попался Царь со своей свитой в полдюжину скобарей. Он даже не взглянул на Ванюшку и проследовал мимо с холодным как камень лицом. На сердце у Ванюшки стало нехорошо. Он понял, что Царь его разжаловал.

— Что это он? — спросил Ванюшка у Купчика.

— Бешеный, — уныло подтвердил Купчик, поглаживая свой затылок.

В этот день Царя не узнавали. Собравшуюся было в закоулке «государственную думу» он разогнал. Многих своих приближенных, подобно Ванюшке, тоже разжаловал. Царь даже поругался с крестовым братом Серегой Копейкой.

Совершенно непонятно вела себя и Фроська. Спустя несколько минут она встретилась Ванюшке, но почему-то не обратила на него никакого внимания, даже не взглянула. Носилась как ветер по всему двору. То там, то тут мелькал ее новый, василькового цвета с белыми полосками сарафан; тормошила она девчонок, лезла с разговорами к ребятам, а к Ванюшке и близко не подходила.

Тогда он сам подошел к ней, намереваясь учинить строгий допрос и больше не отпускать от себя, зная ветреный характер своей подруги.

— Ты чего? — сердито осведомилась она.

Недоуменно пожав плечами, Ванюшка обиделся и хотел отойти. Но к нему подлетел Цветок.

— Чайник, сто да сто, сколько будет? — обратился он к Ванюшке, глубокомысленно наморщив лоб.

— Двести, — сразу же ответил тот, не ожидая подвоха.

— Сиди, дурак, на месте! — победоносно обрезал его Цветок, нахально улыбаясь, и умчался, блеснув своими золотистыми вихрами, дальше искать таких же, как Ванюшка, простаков.

Фроська во все горло захохотала. Засмеялись и остальные. Закусив губу, Ванюшка немедленно удалился.

Теперь все было кончено. Фроська больше для него не существовала. Если бы даже она куда уехала или даже умерла, он и слезинки не пролил бы. Дома он завязал узелок на платке и положил платок на приметное место. Предстояло этому узелку на платке напоминать ежечасно Ванюшке о вероломстве Фроськи.

ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ ПОСТУПОК

Дома Ванюшка долго не усидел и снова вышел на двор. Он уже больше не глядел на Фроську, даже близко не подходил к ней. Разом освободившись от унизительной рабской зависимости, Ванюшка снова почувствовал себя вольным человеком. Но сердце у него все еще щемило, и в кармане лежал припасенный для Фроськи сахар.

Встретившись с Катюшкой, заговорил первый.

— Ты Купчика не видала? — с озабоченным видом осведомился он, хотя только что перед этим расстался с Купчиком. Катюшка отрицательно покачала головой.

— Фефелушка! — ласково пожурил он, одернув на голове Катюшки сбившийся белый ситцевый платочек.

Катюшка зарделась, не зная, что подумать.

— Вечером дождик будет, — сказал Ванюшка, глубокомысленно посмотрев на сгущавшиеся над Финским заливом темно-багровые тучи.

Катюшка сразу охотно согласилась:

— Будет.

Вынув из кармана два куска сахару, один из них он протянул Катюшке:

— Хочешь, бери.

Вспыхнув, Катюшка взяла сахар.

— Спасибочко! — поблагодарила она.

— Ешь, я еще принесу. — Он вынул весь свой запас сахара и точно разделил пополам.

Хотелось ему положить Катюшке руку на плечи и так пройтись с ней по двору. Пускай все глядят. Чтобы больше ни один зловредный голос не смел бы обозвать его зятьком. Они отошли к подъезду и присели у забора на лавочку, продолжая дружелюбно разговаривать.

И тут совершенно неожиданно, заложив за спину руки, подошла к ним Фроська. Очевидно, ей кто-нибудь уже насплетничал. Увидав Фроську, Ванюшка растерялся. Решимость снова стать независимым человеком мигом испарилась под насмешливым взором Фроськи. Он хотел отодвинуться подальше от Катюшки и посредине посадить Фроську, но не тут-то было. Катюшка цепко держала его за рукав.

— Кать! Поди сюда! — повелительно сказала Фроська.

Катюшка сидела неподвижно, не подавая признаков жизни.

— Кать, на минуточку, — уже ласково попросила Фроська.

— Не пойду, — отозвалась Катюшка. Лицо у нее пылало.

У Ванюшки было такое ощущение, что Фроська сейчас же растерзает Катюшку, а ему плюнет в глаза. Но терзать Катюшку Фроська не стала. Больше ничего не сказав, она недовольно вздернула плечами и отошла. В эту минуту Фроська была злая-презлая. Глаза у нее метали огонь и молнии. Видно, отдавать Ванюшку под власть своей тихони подружки она не желала.

Сразу же после ухода Фроськи Ванюшка расстался с Катюшкой. Разговаривать им стало не о чем. Настроение испортилось. Ванюшка одиноко слонялся по двору, испытывая угрызения совести. Как случилось, что он, не поговорив толком с Фроськой, так легкомысленно изменил ей, Ванюшка и сам не понимал.

Подошли Купчик и Жучок, все вместе они направились в глубь двора. И... наткнулись на Фроську. Она стояла с Царем и оживленно беседовала.

Ванюшка насторожился. Со стороны он внимательно осмотрел того и другого и пришел к выводу, что говорит одна Фроська, а Царь только слушает. «Хитрюга, к Царю подлаживается», — подумал он.

Царь глядел особенно мрачно и сурово. Глубокая морщинка лежала у него на лбу, губы были крепко сжаты. Видно, находился Царь в глубоком раздумье. Фроська, мельком взглянув на Ванюшку, села с Царем рядом у забора на лавочку, а по другую сторону от себя положила камень, чтобы Ванюшка не вздумал присоединиться.

И, уже больше не обращая никакого внимания на Ванюшку, Фроська стала заигрывать с Царем. Она шутливо сдернула ему картуз на глаза, потом легонько толкнула в бок. Ванюшка все зорко примечал. Царь впервые за весь день улыбнулся, и глубокая морщина, прорезавшая лоб, стала разглаживаться.

Для Ванюшки стало все ясно. «Хитрюга!» — снова подумал он. Не Цветок его соперник, а сам Царь. По сердцу Ванюшки словно кто скребнул железиной. Так оно заныло. Подобного поворота событий он никак не ожидал. Впервые в жизни он почувствовал себя обездоленным и глубоко несчастным.

«Хитрюга! Ну и хитрюга!..» — повторял он про себя, качая головой.

Не желая быть свидетелем, как они любезничают, Ванюшка в то же время был не в силах и уйти домой. Он вертелся возле подъезда. Несколько раз с деловым, озабоченным видом прошел мимо них, давая ясно понять Фроське, что он не ушел домой. Только бы Фроська перестала любезничать с Царем. Проходили мучительно долгие минуты, но Царь и Фроська все находились вместе.

И тут к убитому горем Ванюшке подошел Копейка, как и обычно белозубо улыбаясь во весь рот.

— Хмырь! Давай сыграем? — предложил он, показывая Ванюшке медный пятак.

— Давай, — уныло согласился Ванюшка, ощупывая в кармане фантики. С Копейкой он неоднократно играл, и всякий раз с большим убытком: Ванюшкины фантики быстро перекочевывали в многочисленные карманы жилетки Сереги. На этот счет Копейка был ловкач из ловкачей.

— Фи! На фантики, — неодобрительно хмыкнул Копейка, тряхнув головой в картузе. — Давай по грошику? Не жадничай.

Ванюшка в нерешительности остановился.

В руках у Копейки снова соблазнительно блеснул пятак, в кармане штанов звякнули медяки. Копейка последнее время торговал на перекрестке вечерними газетами, играл он уже теперь на деньги, а Ванюшке это строго-настрого запрещалось.

— Проиграешь — запишу в долг. Выиграешь — все твои, — идя на уступки, пообещал Копейка, снова звякнув в кармане медной мелочью и белозубо улыбнувшись.

Ванюшка нерешительно оглянулся на сидевшую рядом с Царем Фроську, словно спрашивая совета. Но Фроська, увлеченная беседой с Царем, по-прежнему не замечала Ванюшку.

«Вот назло тебе буду играть на деньги, — подумал Ванюшка и согласился. — Смотри, как я буду играть», — беззвучно приказал он Фроське.

Копейка высоко подбросил свой пятак.

— Решка! — крикнул Ванюшка. Но не угадал.

Копейка снова подбросил свой пятак.

— Орел! — громогласно заказал он. Словно подчиняясь воле хозяина, двуглавый орел, распластав свои медные крылья, покорно лег на землю.

Ванюшка проигрывал.

Начали они играть по грошику, но потом удвоили ставку. Игра продолжалась. А Фроська по-прежнему не обращала на Ванюшку никакого внимания. Проигрывая, Ванюшка все более ожесточался на Фроську, Царя, на всех окружающих. Играли уже по две копейки, по пятачку. Так надеялся Ванюшка быстрее отыграть свой проигрыш, который рос, как снежный ком.

Вскоре, к великому облегчению Ванюшки, возле забора появилась повязанная крест-накрест вязаным платком хилая, сгорбленная тетка Царя Иваниха и, как обычно сердито выговаривая, погнала его домой. Царь безропотно подчинился, расставшись с Фроськой. Иваниха была единственным человеком на свете, которому гордый Царь добровольно подчинялся и даже терпел от нее побои. Почему-то он боялся своей тетки как огня. На дворе об этом все знали и удивлялись.

После ухода Царя Фроська должна была бы обратить внимание на Ванюшку. Но она снова занялась разговором, на этот раз с Цветком, и вскоре ушла. А игра все продолжалась...

ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГАЗЕТЕ

Никто из ребят на дворе не догадывался, что в жизни Типки Царя намечалась крутая перемена.

Был Царь круглый сирота. Воспитывала его тетка Иваниха.

Хотя с той поры, как случился пожар в деревне, унесший на тот свет родную сестру Иванихи — мать Типки, прошло уже много лет, о случившемся Иваниха ни на один день не забывала. Ходила она по квартирам сердобольных купчих и чиновниц собирать на «погорелое место» и на «сиротскую долю», сдавала внаем в своей каморке на нижнем этаже углы и койки одиноким жиличкам. Тем Иваниха с Царем и кормились.

Порой Иваниха ворчливо напоминала племяннику:

— Своими руками, родимый, тебя, несмышленыша, из огня вытащила.

Показывая сухие, сморщенные руки, изуродованные белесыми рубцами от ожогов, добавляла:

— Сама, как кудель льна, пылала. А бог-то милостив... — Она набожно крестилась. — Не дал твоей душеньке младенческой погибнуть. И меня из огня вывел.

Больше к своему рассказу о прошлом Иваниха не добавляла ни слова.

Типка в меру своих сил, как умел, помогал тетке, ходил вместе с ней по «благодетелям». А последний год все чаще наведывался он в Коммерческий порт неподалеку от Скобского дворца, где порой перепадала таким, как он, подросткам случайная работа. Пробовала его Иваниха устроить торговать газетами, но ничего из этого не получалось. Смелый и боевой на улице и в Скобском дворце, Царь с пачкой газет в руках терял дар речи. Сверстники его бегали словно оглашенные по улицам и громко вопили о разных происшествиях. А Царь ходил с пачкой газет в руках по улицам и только хмурился. Не оказалось у него «торговой жилки», о чем Иваниха жаловалась на дворе соседкам и не раз вгорячах попрекала племянника.

Типка и сам понимал, что становится в тягость тетке. Одна она еще могла кое-как прокормиться. А вдвоем жить становилось не под силу.

Тяжелые для Царя разговоры начались уже с зимы. Тетка уговаривала его пойти в люди. Царь не возражал. Уже несколько раз они с теткой ходили по объявлениям. Но одним не нравился суровый, диковатый взгляд Типки, обличавший своевольный, непокорный характер; для других требовался паренек «на побегушках» более старшего возраста. Определить Царя в люди Иванихе все не удавалось.

Только на днях, когда они сидели у себя в комнате за колченогим столом и ели холодец с картошкой, Иваниха загадочно намекнула племяннику:

— Надоумили меня благодетели. Помогли в газету мою кровную просьбу изложить. Бог даст, возьмут тебя, Типушка, к себе хорошие люди. Станешь ты человеком.

Царь встрепенулся. Окончив два класса начальной городской школы, Царь умел читать. Разбирался он и в газетах, на последних страницах которых печатались чуть ли не вершковыми буквами объявления о продаже домов, магазинов, лошадей, собак... Теперь, по словам Иванихи, в газете должно было появиться объявление и о Типке.

На этот раз, пригнав Царя домой, Иваниха, очень взволнованная, сунула ему в руки «Петроградскую газету», которую ей дали «благодетели».

— Читай, Типушка! — коротко приказала она и надела очки, хотя сама не знала грамоты.

Не сразу Типка нашел, что требовала от него Иваниха. На предпоследней странице среди других объявлений он все же заметил и громко, медленно прочитал:

Дорогие наши благодетели!

Окажите божескую помощь безродному сироте-отроку Антипу Цареву. Не дайте ему умереть с голоду!

Помогите, Христа ради, устроить его в люди на какую угодно работу.

Живет горемыка-сирота Антип Царев у престарелой тетки, его возрастившей, которая сама не имеет средств для своего пропитания.

В конце следовал адрес и фамилия Иванихи.

Хотя подобные объявления-призывы о помощи встречались в газетах часто, Типке стало не по себе, больно защемило сердце. С немым укором он посмотрел на сморщенное, как печеное яблоко, лицо Иванихи. А Иваниха, выслушав внимательно объявление, по привычке истово перекрестилась перед иконой на божнице:

— Теперь, бог даст, Типушка, пойдешь ты в люди.

Сразу же подобрев, она погладила своей изуродованной рукой Царя по ершистой голове и заплакала. Все же Иваниха по-своему любила племянника.

От ужина Царь отказался.

ЧУДОДЕЙСТВЕННОЕ ЗЕЛЬЕ

Ночью во сне мерещились ему разные купчихи и чиновницы-благодетельницы. У одного хозяина Царь, пыхтя и обливаясь потом, тащил тяжелый самовар с кипятком. В другой квартире он долго чистил ваксой сапоги, а злющая хозяйка последними словами ругала его. Дородная, жирная купчиха в байковом капоте заставляла Царя мыть пол, нянчить какого-то черноволосого малыша, а тот щипал его за нос и бил по щекам. Потом купчиха и ребенок исчезли, и рыжий верзила-продавец водрузил на голову Царя огромную тяжелую корзину, заставив во все горло кричать: «Пироги горячие! Пироги-и!»

Проснулся Царь на рассвете, обливаясь холодным потом, и больше уже не мог уснуть. Разбудил Типку Иванихин голос, когда она, подняв грязный ситцевый полог, настойчиво будила своих жиличек, снимавших у нее «углы»:

— Ба-а-абы-ы! Ба-а-быньки-и! Вставайте, родимые!

В душном промозглом сумраке под низко нависшим мокрым сводчатым потолком, за занавесками и развешанным вдоль стен бельем зашевелились люди.

— Ох-хо-хо-хо! — слышались протяжные вздохи, негромкие, хриплые спросонья голоса, кашель.

Заскрипели гнилые половицы пола. Первой оделась ткачиха с ситценабивной мануфактуры «Лютч и Чешер» — бездетная молчаливая солдатка Стеша. Завязывая узлом на голове черный ситцевый платок, она остановилась на пороге и тихо, заискивающе попросила Иваниху:

— Вы уж, Ивановна, будет письмецо, примите? Может, доплатное...

— Ладно, родимая, ладно! — успокоила ее Иваниха, зная, что та ждет письма от мужа-солдата из госпиталя.

Стешу Типка уважал за серьезный, спокойный характер, за немногословную, скупую речь.

Вслед за Стешей торопливо и шумно собралась и ушла служившая в чайной «Огонек» голубоглазая, с крутым румянцем во всю щеку официантка Любка. Типке она нравилась. Любка обладала неистощимо-веселым характером. Частенько приносила она Царю то булку, то котлетку, что оставались от посетителей.

Долго мешкала у своей койки рябая судомойка Аксинья. Выдвинув небольшой, кованный белой жестью сундук, она достала из сундука завернутую в полотенце объемистую бутылку.

«Приворотное зелье!» — решил Царь, одним глазом неотступно наблюдая за Аксиньей. О том, что у Аксиньи есть приворотное зелье, Типка впервые узнал, когда к ней зашел бравый, рослый черноусый матрос с военного корабля «Орел». Типка тогда заметил, как Аксинья, собирая на стол закуску, долго встряхивала свою бутыль, прежде чем налить небольшую стопку черноусому моряку.

«Настоечка», — предложила она.

«Зубодер?» — шутливо спросил он.

Типка не расслышал ответа Аксиньи. Стопку матрос охотно выпил, довольно крякнул, обтирая усы, закуску с аппетитом съел и, недолго пробыв, ушел.

Все соседи не только по квартире, но и по подъезду в один голос удивленно ахнули, узнав, что рослый, бравый моряк — законный муж Аксиньи. Разом дружно зашушукались, что не пара он рябой Аксинье, вдобавок она старше его на добрый десяток лет.

«Отобью!..» — пригрозила ей тогда Любка.

«Выплюнешь, не жевавши, — резко заявила Аксинья. — За своего Гришутку я спокойна».

При этом Аксинья проговорилась, что помогает ей приворотное зелье. Все женщины на дворе снова в один голос удивленно заахали.

«Крепко-накрепко приворожила!» — хвасталась Аксинья. Красноватое, словно луженое медью, с черными густыми бровями лицо у нее горделиво сияло.

И в самом деле бравый моряк Григорий частенько наведывался к Аксинье. Слух же о чудодейственном зелье гулял по всему дому, будоража многих.

Было это совсем недавно, каких-нибудь полтора месяца назад. И вот теперь, осторожно развернув бутыль, Аксинья вытащила пробку, понюхала, словно в чем удостоверяясь, и, снова закупорив бутыль, поставила обратно в сундук. Из узелка, который лежал в сундуке, она достала несколько брошюрок, завернула их и сунула к себе за пазуху. Поторопившись, Аксинья задвинула сундук под койку, не заперев. Она и не подозревала, какие мысли зароились в этот момент в голове следившего за ней Царя. А мысли появились у него неожиданные и недобрые.

Низкая, словно крышкой, придавленная тяжелым сводчатым потолком каморка Иванихи напоминала сундук, оклеенный изнутри порыжелыми шпалерами и лубочными картинками. У запыленного окошка на своем топчане шевелился Типка, а напротив него у стены за широким ситцевым пологом тяжело вздыхала и что-то шептала про себя Иваниха. Наконец поднялась и она, оделась и подошла к Царю.

— Спал бы, Типушка, — посоветовала ему тетка, — пока спи да гуляй. У чужих людей не отоспишься.

Царь молча встал, сходил в коридор, где находилась плита и в углу капелью разговаривал водопроводный кран с раковиной. Умылся, не жалея воды. Царь любил чистоту и порядок.

С нетерпением ждал он, когда Иваниха хоть на полчаса выйдет из квартиры. Время тянулось медленно. Не спеша позавтракали они, напились чаю.

— На чужих людях не будь молчуном! — продолжала она наставлять племянника. — Поразговорчивее веди себя. Ты к людям с лаской, и они к тебе не с таской. Тоже приголубят сироту, скажут доброе слово.

Когда, прибрав посуду и наговорившись досыта, Иваниха ушла по своим делам, Царь облегченно вздохнул. Он был суеверный человек, верил в колдунов, домовых, чертей и во всякие приворотные зелья.

Царь осторожно выдвинул из-под койки Аксиньи обитый белой жестью сундук, раскрыл и вынул бутыль с чудодейственным зельем. Понюхав, он зажмурился. Пахнуло крепким спиртным духом.

«Водка! И не простая... с приворотными корешками», ~ определил он, внимательно разглядывая бутыль с зеленоватой жидкостью. Чувствуя угрызения совести (от Аксиньи он ничего плохого не видел), Царь решил: «Ладно, ей тоже оставлю». Разыскав порожнюю посудину, Царь ополовинил Аксиньино зелье, поспешно долил бутыль из чайника. «Не догадается», — подумал он, успокаиваясь.

Поставив бутыль на прежнее место, Тапка задвинул сундук под койку, а свою бутылку спрятал в угол за иконы, куда Иваниха заглядывала только раз в год, перед пасхой.

ПРОИГРЫШ

Ванюшка в это утро тоже проснулся необычно рано — почти одновременно с дедом, еще до заводских гудков.

— Ты что таращишь глаза? — удивился дед, не спеша вылезая в нижнем белье из-под байкового одеяла и поглаживая рукой бороду. — И во сне-то все играешь в орлянку. Задам я тебе порцию горячих!

Ванюшка молчал, слушая, как под одеялом тревожно стучит у него сердце. Побранив Ванюшку, дед перешел к более серьезным житейским размышлениям.

— По такой погоде только спать и спать, — бормотал он, натягивая на ноги сапоги. — Хороший хозяин и собаки не выпустит.

Дед говорил вполне резонно. Сумрачный с раннего утра день явно занедужился, словно он тоже горевал — оплакивал незадачливую Ванюшкину судьбу. По стеклам окна струились мелкие, но частые капли дождя. Надрывно завывая, кашляя, гремел ветер сорванным с крыши железным листом. Над Невой грязной мокрой дерюгой повис клочковато-серый туман. Он лез и в комнату, прижимаясь к стеклу.

— Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Теперь бы в деревню... на печку забраться да косточки погреть... — сладко зевая, рассуждал дед.

Зачем деду понадобилось забираться на печку и там прогревать свои косточки, Ванюшку не интересовало. Какие у деда случались грехи, Ванюшке тоже было совершенно безразлично: волновали и мучали его свои собственные невеселые мысли. Что было во сне и что накануне наяву, теперь все перепуталось в голове Ванюшки. Он закрыл глаза, и снова ярко, до мельчайших подробностей в памяти всплыла вчерашняя игра, уже после ухода Фроськи.

На дворе у подъезда толпились ребята.

«Орел! Решка! Орел!» — кричали то Ванюшка, то Серега Копейка. Медный пятак, взлетая выше головы, покружившись, ложился то орлом, то решкой. И почти каждый ран не в ладу с желанием Ванюшки.

Первый рубль Ванюшка проиграл смело и размашисто.

— Ишь ты, играет, как купец с Апраксина рынка, — удивлялся кто-то из скобарей.

Второй рубль Ванюшка проиграл так же азартно, но уже с гнетущей болью на сердце.

— Смотри, хмырь! За тобой уже два целковика, — предупредил Копейка.

Ванюшка не отозвался.

— Сквитаю проигрыш и кончу, — упрямо подбадривал он себя, облизывая сохнувшие губы.

Кто-то из скобарей тоже советовал:

— Играй, Чайник, играй. Отыграешься!

Сумма долга все росла. Ванюшка уже перестал надеяться на удачу. Глухое отчаяние все более охватывало его.

«Боженька, миленький, помоги мне отыграться...» — Ванюшка уже мысленно обращался к неведомому богу. Но бог почему-то не хотел помочь Ванюшке, и он продолжал проигрывать.

— Три рубля! — звонко крикнул кто-то из ребят, окруживших игроков плотным кольцом.

Серега, попридержав свой пятак, тоже предупредил:

— Смотри, хмырь! За тобой три целковика.

«Играй!» — хотел крикнуть Ванюшка, но голос ему изменил, он только прохрипел.

— Кончай. Чайник! — вдруг приказал Цветок, подойдя к Ванюшке и силой отводя его в сторону.

— Хватит, Чайник! Хватит, больше не играй! — послышались голоса и со стороны.

— Хватит так хватит, — отозвался и Копейка, убирая свой счастливый пятак в карман жилетки.

...Ванюшка открыл глаза и вытер грязной дрожащей рукой выступившую на лбу холодную испарину. Закрыв глаза, он снова увидел Копейку.

— Когда отдашь?

— Отдам. — Ванюшка содрогнулся, услышав свой ответ.

Дед ушел. Мать, мельком взглянув на Ванюшку, тоже ушла, хлопнув в коридоре дверью. В небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже, оклеенной простенькими обоями и заставленной старой поломанной мебелью, остались только Ванюшка и бабушка Настасья Ильинична.

Со все возрастающей тоской, ворочаясь на своем матрасе, думал Ванюшка о злосчастном проигрыше. Где взять три рубля? Он забрал свою копилку — игрушечный почтовый ящик с орлом — под одеяло, еще раз тщательно пересчитал находившиеся там капиталы. Было в копилке всего рубль с мелочью. Затем снова повесил «почтовый ящик» на стену и залез под одеяло. Сколько Ванюшка ни лежал на своем матрасе, ни ломал голову, он ни к чему не пришел. Но придумать нужно было если не сегодня, то завтра или в конце недели. Иначе по неписаным мальчишеским законам Скобского дворца попадал Ванюшка в кабалу к Копейке. Мог тот мытарить Ванюшку как хотел, пока числился долг.

«ФОРТУНЫ НЕТ»

Неохотно Ванюшка поднялся с постели, сходил в коридор, который заменял кухню во всех квартирах Скобского дворца. Так же неохотно сполоснул в коридоре под краном руки и мокрыми ладонями помазал по лицу. Вместо того чтобы, как это бывало раньше, на скорую руку закусить и ринуться на улицу, он уныло поплелся к бабушке. Голова сама клонилась вниз, а в груди ощущалась гнетущая пустота, словно кто вынул сердце и вставил взамен пустую бутылку. В смежной комнате у бабушки светилась в углу перед иконой лампадка, белело завешанное тюлевой занавеской окно, и в комнате, как обычно, пахло лекарствами.

Бабушка уже встала. Стоял перед ней на столе фарфоровый чайник с кипятком, лежали на тарелке сухарики, в масленке белело сливочное масло высшего сорта «звездочка» — обычное в последнее время кушанье бабушки: иной пищи у нее желудок не принимал. В другое время он охотно бы выпил с бабушкой чашку чаю, но теперь наотрез от чая отказался, только взял один сухарик.

— Ты что такой квелый? Не заболел ли? — Бабушка тревожно глядела на внука. — Сходи погуляй. Дождь уже перестал. Чего в комнате киснешь?

— Не хочется, — уныло отказался Ванюшка, подпирая спиной косяк двери.

Они долго молчали. От нечего делать Ванюшка медленно пережевывал сухарь.

— А что... у дедушки много денег? — невпопад спросил он, по-прежнему уныло разглядывая комнату и думая совершенно о другом.

Настасья Ильинична удивленно взглянула на внука и невесело усмехнулась.

— Был бы богат, не гнул бы спину за буфетом на кухне. Что это ты про деньги-то заговорил?

— Да так... — Ванюшка решил отказаться от дальнейшего разговора, сообразив, что у него все равно не хватит духу рассказать кому-либо из домашних о своем проигрыше и попросить денег.

Но бабушка пустилась в многословные воспоминания, сколько во время ее молодости стоил куль ржи и по какой цене покупали тогда в деревне корову.

— Вот и считай, — советовала бабушка, — дешевый теперь рубль стал. В твои уже годы дед подпаском коров пас за пятерку, своя обувка, одежка, только харчи мирские.

Ванюшка, тяжело вздохнув, не стал считать.

— Подрастешь, станешь самостоятельным человеком, узнаешь цену денежкам, — продолжала она сама с собой вести разговор. — Пойдешь по торговой части али ремеслом каким займешься. Денежка сама не придет, горбом ее выколачивать нужно.

Речь бабушки лилась плавно. В другое время Ванюшка не стал бы придавать значения ее планам, но теперь все воспринималось по-особому. Мысленно он представил себя взрослым мастеровым в праздничный день. Потом приказчиком из мелочной лавки, торговцем-разносчиком, затем стал на несколько минут барином и, наконец, вышел на улицу со двора чиновником в светло-синей фуражке с кантами, кокардой и в форменном сюртуке. Деньги у него будут, и долг тогда он отдаст Копейке. А Фроська пойдет с ним рядом. Но тут же он вспомнил ее вероломство и рассердился на себя.

Невольно пришел ему в голову недавний разговор матери с дедушкой.

— В купца я тебя, Якунькин-Ванькин, выведу, — хвастливо обещал дед, когда речь зашла о будущем Ванюшки. — Нам бы теперь свое дело опять заиметь. Капитал бы мы нажили, в люди вышли...

Мать неодобрительно хмыкала, видимо не веря словам деда.

Обычно она не вмешивалась в разговор деда. Но порой становилась смелой и резкой на язык.

— Ты вот весь век спину гнешь, а что нажил? — решительно выговаривала она деду.

— Живем, хлеб жуем. По миру не ходим, — отшучивался дед. Но, очевидно, он чувствовал горькую правду в том, что слышал. Ходил он потом по комнате и тихо разговаривал сам с собой, словно оправдываясь перед домашними: — Фортуны нет.

Что означало это слово, Ванюшка толком не знал, но догадывался. Он хорошо помнил, что раньше дед один имел чайное заведение и обходился без компаньонов. Год от году дела у деда шли все хуже и хуже. Он с семьей переезжал из одного района в другой. Одно чайное заведение продавал, другое покупал и каждый раз еле сводил концы с концами. Дед не унывал и не сдавался. Поблескивая стеклами очков и поглаживая бороду, он в горькую минуту шутил:

— Дом продал, ворота купил. Есть во что входить! Так, что ли, Якунькин-Ванькин? — спрашивал он, сажая маленького Ванюшку к себе на колени и раскачивая.

Порой выпив — а выпить дед любил, — он пускался в пляс, ловко выкидывая замысловатые колена и четко отбивая дробь каблуками. А потом, разводя мехи старенькой, латаной трехрядки, негромко, с затаенной грустью пел свою любимую песню:

Ехал на ярмарку ухарь-купец, Ухарь-купец, удалой молодец. Вздумал купец лошадей напоить, Своею гульбою народ удивить...

Дед пел эту песню, и крупные, как горошины, слезы катились у него по щекам. Вспоминалась молодость, сиротское детство в деревне, годы, когда пробивался в люди.

— Прошли-пролетели золотые денечки мои ни за понюшку табаку, — как-то в минуту уныния признался дед.

Теперь на новом месте не был он единоличным хозяином чайной, а только компаньоном. В случае новой неудачи опускаться уже было некуда, разве только в половые. Об этом поведала Ванюшке бабушка, продолжая жаловаться:

— Везет же другим. Тот по выигрышному билету разбогатеет, тот оброненные деньги найдет.

И стала рассказывать она про известный всему Питеру случай, когда проезжий нашел в пролетке извозчика пакет с процентными бумагами.

— Тыщ десять, наверно, было, не меньше, — с завистью в голосе говорила бабушка. — С тех пор пошел в гору. Богатеющий стал купец... миллионщик, свои дома на Невском имеет.

«Вот бы мне найти!» — думал Ванюшка, не спуская с бабушки глаз. А та продолжала рассказывать про всевозможные случаи, когда счастливые люди находили на панели и даже на свалке бумажники и кошельки с деньгами и становились богатыми людьми.

— Везет же людям, — качала головой бабушка.

«Да, везет, — думал и Ванюшка. — А у меня вот фортуны нет».

Вернувшись от бабушки, он с горестью посмотрел на свой носовой платок, завязанный узелком, висевший на гвоздике возле окна. Счастья в своей жизни Ванюшка уже больше не предвидел.

ОТКРЫТИЕ

Спускался Ванюшка с третьего этажа вниз на двор, как немощный, останавливаясь на каждой площадке, словно на ногах у него волочились пудовые гири.

Встречаться ему ни с кем не хотелось, но, едва только он появился на дворе, ребята слетелись со всех сторон, словно воробьи. Всех интересовал его вчерашний проигрыш. Но, не расположенный к дружеской беседе, Ванюшка сразу же повернул любопытных назад. Возле себя разрешил он остаться одному только Левке Купчику.

— Будешь отыгрываться? — поинтересовался Купчик, участливо поглядывая на своего непостоянного друга. И тут же предостерегающе добавил: — Лучше и не помышляй! Копейку даже Царь не обыграет.

— Знаю, — горько усмехнулся Ванюшка. Об «орлянке» он теперь вспоминал с содроганием.

— Не отдашь, побьют тебя, — предвещал Купчик.

— Не каркай! Отдам, — сквозь зубы цедил Ванюшка.

К Ванюшке подошел и Цветок. Размашисто похлопал по плечу.

— Говорил я тебе, не играй. Не послушался, — попрекнул он Ванюшку, с участием поглядывая на него своими юркими плутовскими глазами.

Ванюшка с нескрываемым удивлением взглянул на него: такого совета от Цветка до игры он и не слышал.

— Не по-честному у тебя Копейка выиграл! — оглянувшись, сообщил он Ванюшке на ухо, как величайшую тайну. Ванюшка, снова от удивления заморгал глазами. — Пятак-то у Копейки щербатый.

— Как — щербатый? — мог только спросить Ванюшка, окончательно ошеломленный.

Цветок самодовольно погладил себя по животу, как бы подчеркивая свою осведомленность.

— Сказать али нет?..

— Ты не крути, говори правду!

Цветок покровительственно похлопал Ванюшку по плечу.

— Ты тоже... грудняк! Тебе только соску жевать.

— Ну, ты, потише! — грозно предупредил Ванюшка, не зная, обидеться ли на Цветка или пока подождать.

Цветок, прищурив правый глаз, загадочно усмехнулся. Он достал из кармана стертую медную монету двухкопеечного достоинства и показал Ванюшке.

— Видишь?

— Вижу.

— А что видишь?

— Твою рыжую морду... — сообщил Ванюшка, поняв, что его разыгрывают.

Но Цветок не обиделся:

— С тобой, как с человеком, а ты... как свинья! Потом сам скажешь: «Покорнейше благодарю, Петр Кузьмич». А что видишь? Видишь решку? — Цветок говорил вдохновенно, блестя глазами. — Если решку подточить с боков и малость подпилить, а по орлу щелкнуть как следует... Бросай как хочешь, орлом ляжет. Смотри... — Цветок, щелкнув, подбросил монету. Она точно легла орлом.

Такой премудрости Ванюшка еще не знал.

— Не врешь? — переспросил он, впившись глазами в Цветка.

— То-то! Наконец и ты понял.

И Цветок, громко насвистывая, ушел, оставив Ванюшку в полной растерянности.

С одной стороны, Ванюшка хорошо знал Цветка: знал его неистощимую фантазию и способность мастерски сочинять не краснея. С другой стороны, все существо Ванюшки было потрясено до глубины души. Если Копейка действительно сфальшивил и играл щербатым пятаком, то дело коренным образом менялось. Мог в таком случае Ванюшка не только не платить ему долг, а смело при полной поддержке всех скобарей и даже Царя выдать Копейке полдюжины лещей. Фальшивить среди своих товарищей в Скобском дворце не полагалось.

Сомневаясь, не заливает ли по привычке Цветок, Ванюшка все же немедленно отправился домой. Дома он раздобыл у бабушки медный пятак и, вооружившись напильником, стал обрабатывать пятак, как советовал Цветок. Изрядно потрудившись, даже вспотев, Ванюшка тут же в комнате начал упражняться. Но вмешалась бабушка, попросила его не шуметь, и пришлось уйти на улицу.

Там он с новым рвением стал подбрасывать пятак, но монета по-прежнему ложилась как ей вздумается. «Мало подпилил», — подумал он.

За этим занятием застала его Катюшка. Чего один играешь? — удивилась она.

— Щелкни ты, — предложил он Катюшке, вручая ей свой пятак.

Осчастливленная Катюшка, зардевшись, взяла пятак. Внимательно выслушав наставление Ванюшки, она, щелкнув по орлу, подбросила пятак. Но и у нее тоже ничего не получилось. Оглянувшись, за углом у подъезда Ванюшка заметил Фроську. Стояла она, окруженная своими подружками. Цветок ей что-то говорил, указывая на Ванюшку. Фроська смеялась, а девчонки хихикали. Ванюшка прислушался.

— Купец Иголкин, — громко ехидничал Цветок, кивая головой на Ванюшку, — продал карман, купил рукава от жилетки. Он теперича страшнеющий богач!

«Купец Иголкин», побледнев, поспешно спрятал свой пятак.

В груди у него клокотало. Теперь он не сомневался, что Цветок в который уже раз самым бессовестным образом надул его. Ванюшка в бессильной ярости сжимал кулаки. Драться в таких случаях не полагалось, но отомстить Цветку стало неотложным делом. Больше же всего он возмущался поведением Фроськи.

Назло ей он не ушел от Катюшки. Наоборот, уделил ей столько внимания, сколько не уделял никогда ни один скобарь любой скобарихе, даже Фроське. И дал понять, что дружить с Катюшкой он будет теперь каждый день. Катюшка перестала удивляться, и, как заметил Ванюшка, ей нравилось ее новое положение.

— К Фроське ты больше не подходи! — строго предупреждала она.

— Нужна она мне... — И Ванюшка протянул новой подруге имевшуюся у него почтовую марку.

Прочертив круг, один поменьше, затем другой, побольше, Катюшка сказала:

— Это твой. А это мой. — Она соединила оба круга чертой-дорожкой и захватила в собственность большую площадь.

«Не по-честному», — подумал с горечью Ванюшка, но спорить не стал, не хотелось.

Ванюшке становилось скучно. Фроська ушла с девчонками. Цветок тоже куда-то скрылся.

— Пойдем к морю, — предложила Катюшка, просительно и ласково глядя на Ванюшку своими голубыми, как бирюза, глазами.

— Зачем? — уже сердито спросил он, досадуя на свою уступчивость.

— Там морячки учатся на площади. Корабли плывут.

«Вот еще... Нет у меня никакого желания с тобой идти к морю», — подумал Ванюшка, но Катюшке сказал другое:

— Домой надо, ждут меня.

— Тогда я одна пойду, — сообщила Катюшка.

Ванюшка не удивился ее решению: он знал — Катюшка любила шататься по городу. Приходила она домой, когда хотела. Дома никто из родных ее не ругал. «У меня, помимо Катерины, еще пятеро голодных ртов», — оправдывалась на дворе перед соседками мать Катюшки. Ей сочувствовали и не осуждали за то, что дочь ее иногда попрошайничала.

Вернувшись к вечеру домой, Ванюшка уже не нашел своего носового платка на гвоздике у стены. Мать сняла платок, развязала и бросила в стирку. Впрочем, теперь, когда у него возникла железная решимость забыть Фроську, в платке с узелком Ванюшка уже не нуждался. Если бы можно позабыть и про неуплаченный долг! Но он продолжал висеть над Ванюшкой огромной тяжестью.

ЦАРЯ ОТДАЮТ В ЛЮДИ

Ждать Типке пришлось недолго. Дня через три на дворе Скобского дворца появился незнакомый скобарям коротконогий господин в нарядном светлом костюме в полоску, в котелке и с тросточкой в руках. Расспросив у подъезда, как разыскать проживавшую в доме Аграфену Цареву, господин с тросточкой попал в длинный, захламленный, темный коридор и, брезгливо морщась, настороженно озираясь по сторонам, открыл заскрипевшую дверь.

— Царева здесь живет? — громко спросил он.

— Это мы Царевы, батюшка, — отозвалась Иваниха, выйдя вперед и сразу оробев при виде столь важной особы.

— Вы давали объявление? — Человек в котелке помахал перед ее носом свернутой в трубку измятой газетой.

— Мы, батюшка.

Иваниха провела краем юбки по табуретке и подвинула ее посетителю. Широкоскулое морщинистое лицо у нее покрылось бисеринками пота от тревожного ожидания.

— А где же ваш... питомец?

— Сейчас, батюшка, сейчас, — заторопилась Иваниха. — Я сей минутой приведу его самого!

Немедленно, больше по привычке, чем для острастки, она схватила скалку и торопливо побежала разыскивать Типку.

Господин в котелке так и не присел на табуретку. Он стоял посередине темной, сумрачной комнаты с узким окошком наверху, тяжело сопел и с опаской поглядывал на низкий, слезившийся от сырости потолок, на стены непонятного цвета, боясь испачкать свой костюм.

Вернулась Иваниха, запыхавшись, с Царем. Насупившись, исподлобья Царь смотрел на «благодетеля», как льстиво величала господина в белой манишке Иваниха, и думал: для какой надобности тот собирается взять его к себе? С первого же взгляда незнакомец не понравился Царю.

— Отрок он тихий, смиренный... — лебезила Иваниха, к большому неудовольствию Типки, и расхваливала его на все лады. — Грубого слова не услышишь...

— Вот как? — недоверчиво усмехнулся «благодетель», рассматривая Типку с ног до головы. — Не врешь, почтеннейшая?

Незнакомец грубо притянул Царя к себе, раскрыл у него рот, посмотрел на ровные, крепкие зубы.

— Не сластена ли? — строго пояснил он Иванихе, отпуская Типку и вытирая белоснежным платком длинные, мясистые, в перстнях руки.

— Что ты, батюшка! — изумилась Иваниха. — До сластей ли нам?

— Да-а, — согласился тот, снова оглянувшись по сторонам, и сразу же перешел к делу.

— Харч хозяйский, — коротко объяснил незнакомец. — Ну, из одежды, обуви что нужно. Будет стараться — к рождеству и пасхе подарок.

И это было все, на что мог надеяться не проронивший ни одного слова Царь. Какого-либо жалованья деньгами подросткам его возраста, поступавшим в люди, не полагалось.

Немного подумав и снова мельком взглянув на Типку, незнакомец, очевидно, твердо решил забрать его к себе. Вынув из внутреннего кармана записную книжку, незнакомец полностью записал имя и фамилию Царя, год его рождения и протянул Иванихе свою визитную карточку. Та, обтерев руки о фартук, благоговейно взяла.

— Придется, почтеннейшая, с неделю подождать... Заглянет от меня человек вот с такой карточкой — отпустишь племянника с ним. Отвезу я его. Поставлю на дело. Все.

Незнакомец надел свой котелок, взял в руки тросточку с серебряным набалдашником и, не взглянув больше на Типку, по-прежнему брезгливо морщась, боком вышел из комнаты. Иваниха, семеня, выбежала вслед, проводила до улицы, все время низко кланяясь, продолжая усердно расхваливать племянника.

Вернувшись, она истово перекрестилась перед иконой.

— Услышал угодник мою молитву! — А перед Типкой похвалилась: — Сразу видно, доброй души человек... Не побрезговал сам прийти.

Типка молчал.

Что за торговое заведение, где предстояло жить Типке, Иваниха так и не поняла. Типка внимательно разглядывал матовой белизны плотную визитную карточку, на которой замысловатой славянской вязью стояло:

Почетный гражданин Семен Евдокимович Харичкин.

Тетка с племянником не знали, что Харичкин был обычный маклер-посредник, поставлявший в разные города Российской империи купцам и фабрикантам таких, как Типка, подростков.

На душе у Царя стало тяжело. Иваниха, взяв у него визитную карточку, бережно положила на божницу. А Типка снова отправился на двор.

ПОИСКИ УТЕРЯННЫХ СОКРОВИЩ

В этот день Ванюшка, выйдя на двор, случайно заглянул в закоулок возле помойки и остановился, остолбенев от удивления. Перед ним лежал втоптанный в землю серебряный четвертак. Оглянувшись, нет ли свидетелей, Ванюшка выкопал монету и убедился, что она настоящая, не фальшивая.

— Вот так здорово! — обрадованно бормотал Ванюшка, продолжая внимательно рассматривать свою находку. — Сам меня нашел. Первачок-четвертачок...

Сразу же вспомнился рассказ бабушки о счастливых людях. Ванюшка больше не сомневался, что скоро выплатит долг. Оставалось ему найти меньше трех рублей!

Показав находку Кузьке Жучку и Цветку, похвалившись перед ними, Ванюшка немедленно разыскал Купчика. Тот тоже внимательно рассмотрел четвертак.

— Пойдем, — убеждал его Ванюшка. — Что найдем — пополам.

Купчик сперва отказывался, не веря в возможность так быстро разбогатеть, но Ванюшка вытащил его на улицу.

В то время как Харичкин знакомился с Царем и вел переговоры с Иванихой, Ванюшка вдвоем с Купчиком отправились блуждать по окрестным улицам, ощупывая глазами каждую пядь панели. Отыскивали они утерянные прохожими сокровища. Шли по улице и рассуждали.

Знаешь, какие растеряхи бывают? — убеждал своего спутника Ванюшка, ощупывая в кармане свой первачок-четвертачок. — Обронят бумажник или сверток с деньгами и идут дальше, а бумажник лежит. Мы к нему.

— На двоих? — озабоченно осведомлялся Купчик. — Смотри, по-честному!

— Кому говоришь-то? — возмущался Ванюшка. Он снова, в который уже раз, вынимал из кармана свой первачок — серебряный четвертак, ласкал его, приговаривая: — Найдем тебе братцев, а может, и сестричек. Одиноким ты у меня не будешь...

Как завидовал ему в эти минуты Купчик! Он тоже больше не сомневался, что вернутся они домой с добычей.

Не спеша они прошли мимо домовой церкви фабриканта Брусницына на Косой линии. На паперти толпились нищие и протяжно голосили:

— Подайте, Христа ради!..

Побывали ребята в торговых рядах, где продавалась всякая всячина и торговки назойливо зазывали покупателей. Заглянули на толчок, где маклаки и покупатели шумно хлопали друг друга по рукам и потом снова ожесточенно торговались.

Прошли по Большому проспекту мимо зеркальных витрин магазинов в Галерную гавань. Поглазели, как на самом берегу Финского залива разгружали баржу. По длинным дощатым сходням один за другим шагали полуголые грузчики и, обливаясь потом, шатаясь и пригибаясь, несли на спине тяжелые мешки с цементом. На Кожевенной линии у закопченных корпусов кабельного завода рабочие в измазанных блузах катили через мостовую огромную, выше роста человеческого, деревянную катушку со свинцовым кабелем.

— Берегись! — закричал кто-то из них на зазевавшегося Купчика.

Получив заслуженную затрещину, Купчик пошел быстрее, уже не помышляя о каких-либо находках.

В этот день Ванюшка с Купчиком прошагали верст двадцать, не меньше. Но, кроме огрызка карандаша, обломка расчески, сломанного перочинного ножа, ничего на их пути не попалось. Ванюшка успокаивал своего спутника, едва волочившего ноги от жары и усталости:

— Сегодня не нашли, так завтра. Фортуны не было.

— Какая это фортуна-то? — осведомлялся Купчик.

Ванюшка неопределенно пожимал плечами.

«Ищи сам, — думал Купчик. — Завтра я не пойду».

Когда друзья, опустив головы вниз, медленно подходили к Скобскому дворцу, у забора они увидели кошелек. Лежал этот с виду ветхий и рваный, но туго набитый деньгами кошелек на панели. Лежал на самом видном месте. Вся кровь бросилась в лицо Ванюшке. Он стремительно, как лев, ринулся к кошельку. За ним бросился и Купчик. Но кошелек, словно живой, вдруг юркнул в щель под забором. Сразу же за забором послышались смеющиеся голоса скобарей. Цветок высунулся сверху, держа на бечевке кошелек. Кто-то другой нахально завопил:

— Обманули чудака на четыре кулака...

Сконфуженные, Ванюшка и Купчик немедленно поспешили уйти от злополучного места.

— Зачем ты наболтал ребятам? — набросился Ванюшка на своего спутника.

Купчик удивленно пожал плечами.

— Ты сам же хвастался Цветку, — оправдывался он.

Ванюшка побледнел. В кармане он не ощутил своего первачка — серебряного четвертака. Поспешно вывернув карман наизнанку, Ванюшка увидел черневшую дырку.

— Левка, — сказал он свистящим шепотом, — четвертак-то я посеял!..

ТАЙНА МИХЕЛЯ

Вернулся Ванюшка на кухню чайной «Огонек» в очень скверном настроении. С горя он отправился путешествовать по всему «Огоньку». Побывал в бильярдной, где с каким-то посетителем играл маркер Терентий, заглянул в малый зал. Электрический оркестрион в зале молчал. Деревянный Михель, подняв одну ногу в лакированном ботинке и выставив правую руку с пустым мундштуком, стоял как вкопанный. «Непорядок...» — подумал Ванюшка. Разыскав на зашарканном, посыпанном опилками полу окурок побольше, Ванюшка взгромоздился на стул и сунул окурок в мундштук.

— Кури! — приказал Ванюшка своему любимцу.

Выглянувший из бильярдной маркер Терентий как-то враждебно, исподлобья посмотрел на Ванюшку, но ничего не сказал. Народу в малом зале было немного. Из знакомых Ванюшка узнал только механика из типографии Вольфа Максимова и рослого, дюжего грузчика Черта. Максимов спокойно обедал. А Черт сидел поодаль с угрюмым человеком в синем сюртуке, занимали они вдвоем весь стол.

— Пей, — угощал угрюмый человек в сюртуке, наливая под столом из бутылки какую-то мутную жидкость в стакан. — Пей! За мной не пропадет.

— Покорнейше благодарю! — гудел Черт, заметно уже охмелев.

— Вот тому очкастому гусю пересчитал бы ребра, — осторожно на кого-то указал человек в синем сюртуке. — Богопротивная личность у него.

— Могу! — обещал Черт, тяжело опираясь на стол и мотая лохматой головой, как бык. — Раз ты меня уважаешь...

Ванюшка ничего больше не уловил, пробираясь мимо столиков обратно на кухню. Кому советовал синий сюртук пересчитать ребра, Ванюшку совершенно не интересовало. На дворе и на улице каждую субботу и воскресенье кому-нибудь пересчитывали ребра.

Снова выглянув на двор, Ванюшка первым делом увидел Цветка. Стоял тот, окруженный девчонками, и громко разглагольствовал, размахивая руками. Ванюшка подошел к нему и начал осматривать со всех сторон.

— Ты чего? — удивленно спросил Цветок, забеспокоился и сам начал оглядывать себя.

— Стой! — приказал Ванюшка и, как фотограф, уставился на него. Считал он на щеках Цветка... веснушки. — Чего вертишься, юла! — прикрикнул Ванюшка. — Стой, не шевелись.

— А зачем? — глупо улыбаясь, спросил Цветок.

Ванюшка усердно продолжал считать веснушки. Догадливые девчонки начали уже смеяться.

— Двадцать одна... двадцать две... — бормотал Ванюшка. — Тьфу!.. Сбился... Ишь как тебя проконопатили!

Цветок побагровел. Такого злодейского поступка со стороны Ванюшки он не ожидал.

— Я тебе, Чайник, посчитаю... — пригрозил он Ванюшке. — Ты у меня по веревке будешь ходить!

Цветок поспешно отошел от Ванюшки, для чего-то подолом рубашки вытирая свое разом вспотевшее лицо и продолжая ругаться. Отомстив Цветку, Ванюшка спокойно вернулся на кухню чайной и занялся разглядыванием картинок в иллюстрированных журналах, что любил делать, когда ему было особенно скучно.

— Читай, заяц, читай, — проходя мимо, похвалил его Максимов, потрепав по голове. — В жизни пригодится...

Максимов любил вникать в ребячьи дела, шутливо награждая скобарей разными прозвищами, а порой приносил и одаривал ребят разными брошюрками со сказками, рассказами Гоголя, Пушкина.

Снова заглянув в малый зал, Ванюшка уже не увидел в мундштуке Михеля окурка. Куда он делся, было совершенно непонятно. Стоял Михель в прежней позе с повисшей в воздухе ногой.

«Кому понадобилось вытащить?» — подумал Ванюшка, испытующе взглянув на Терентия. Черт со своим приятелем в синем сюртуке продолжали еще сидеть за столом.

ПРОСЬБА ЦАРЯ

После разговора с Харичкиным Царь вышел на двор удрученный. Попавшийся в подъезде дымчатый облезлый кот с отрубленным хвостом подошел к Царю и стал тереться о его ногу. Царь погладил кота.

— Иди гуляй, — грустно сказал он ему.

Сидевшие на заборе воробьи встретили Царя громким чириканьем.

— Все ссоритесь? — укоризненно попрекнул их Царь. Он любил разговаривать с животными. В раннем детстве, оставаясь один дома, Царь разговаривал с тараканами, с серой мышкой, выбегавшей из щели.

Став постарше, он обрел новых друзей. Все собаки и кошки во дворе пользовались его покровительством и защитой.

Выйдя на двор, Царь долгим, внимательным взглядом огляделся вокруг, словно прощаясь. По-прежнему сияла и сверкала на солнце усеянная тысячами втоптанных стекляшек твердая, как гранит, земля без единой зеленой травинки. В глубине обширного двора чернели деревянные пристройки. Дымили вокруг фабричные трубы. Грохот и лязг несся с соседнего судостроительного завода. Переполненный скобарями двор шумел и гудел, как базар в праздничный день. Все кругом было обычное, родное.

Не верилось Царю, что скоро придется со всем этим расстаться.

Разыскав на дворе Фроську, Царь решительно подошел к ней, не зная еще, о чем будет говорить. Фроська была единственным человеком на свете, с которым Типка, уходя в услужение «к почетному гражданину» Харичкину. не мог не проститься. Если бы Харичкин забрал с собой и Фроську, Типка последовал бы за ним с большей охотой. Но Фроська оставалась на дворе Скобского дворца, а Типкина судьба уже находилась в руках Харичкина. Не сказать ей об этом было никак нельзя.

— Т-ты вот что... — не узнавая своего голоса, как обычно грубовато, начал Типка, как-то странно косясь на Фроську. — Ухожу я... насовсем.

— Далеко? — поинтересовалась удивленная Фроська.

— В-в услужение к одному барину... Дело у него торговое... Забирает меня к себе на... Кавказ...

Типка говорил с трудом, ворочая языком, как булыжником. Почему на Кавказ, Типка и сам не знал, уловил только из прошлого разговора с Харичкиным, что тот забирает его в отъезд. А слово «Кавказ» само собой пришло Типке на язык. Считал он Кавказ самой отдаленной от Петрограда местностью.

— Хочешь, я тебе свои стекляшки отдам?.. — предложил неожиданно Царь. Никакого другого сокровища, кроме разноцветных стекляшек в ящике под деревянным топчаном, у него не было.

Взглянув на Типку, растерялась и побледнела Фроська. В том, что Типка говорит чистую правду, она нисколько не усомнилась. Типка всегда говорил ей правду, и, может быть, за это она и уважала его больше, чем кого-либо из скобарей на дворе, даже больше чем уважала. Но об этом пока не знала ни одна душа на свете. В это самое время мимо них прошел, насупившись, Ванюшка.

— А ты не уезжай, — тихо попросила Фроська, глядя на Царя большими жалостливыми глазами. И она по своей привычке провела рукой по щеке Царя.

Царь еще более насупился.

— Нельзя мне... Тетка требует... Кормиться ей трудно.

Типка хотел еще что-то сказать, но помешали. Подошел пьяный тряпичник Младенец.

— Ребятки! — всхлипывал он. — Разве я человек? Я христопродавец!

Младенец, покачиваясь, хотел в чем-то покаяться, но Царь, взяв его за рукав, отвел к подъезду, уговаривая:

— Иди проспись, дядя Младенец. А то еще в участок заберут.

Избавившись от Младенца, Царь снова вернулся к Фроське. Она стала решительно возражать против его отъезда. Если и поступать в услужение, то лучше где-нибудь поближе, в самом Питере и неподалеку от Скобского дворца, — так считала она.

И вдруг, увидав вышедшего из чайной «Огонек» механика Максимова, Фроська взяла Царя за руку и приказала:

— Пошли!

— К-куда? — спросил Царь, подчиняясь требованию Фроськи.

Ни слова больше не говоря, Фроська подвела Царя к Максимову. Это был человек, которого Фроська знала как справедливого и честного и очень уважала. Он тоже всегда говорил всем правду, не лукавя и не стесняясь.

— Здрасте, дяденька! — вежливо обратилась Фроська, глядя ему в глаза. — С приятным аппетитом вас.

— Здорово, красавица. Спасибо! — добродушно приветствовал ее Максимов. — Что скажете?

— Вот! — Фроська говорила с отчаянной смелостью, указывая рукой на Царя. — Устройте его куда-нибудь, дяденька, в услужение.

Царь в своей полосатой тельняшке молчал. Он только благодарно взглянул на Фроську, и глаза у него потеплели. «Поможет или нет?» — думал он.

— Что, орел, туго приходится? — осведомился Максимов, удивленный, что эта шустрая черноглазая девчурка просит не за себя.

— Д-да, — признался Типка, умоляюще глядя на Максимова, — дюже хорошо бы на завод... или на фабрику... учеником...

— Он способный, — добавила Фроська. — Он все может.

— А живешь ты у кого? — поинтересовался Максимов.

— С т-теткой. Она не выгонит. А так ей т-трудно. Я уже большой. Четырнадцатый год мне. — Царь умышленно прибавил себе целый год. Ему только недавно исполнилось двенадцать лет.

— Надо подумать, — пообещал Максимов, которому понравилось, что ребята разговаривают с ним, как взрослые, деловито и серьезно. — А сам-то ты не пробовал устроиться?

— Не берут, — пожал плечами Царь. — Ходил я с теткой. Обещают, а не берут.

— А мать, отец у тебя, как видно, отсутствуют? — спросил Максимов.

— Батю стражники застрелили, когда в деревне барскую землю делили. А мамка... — Типка немного замялся, по-прежнему доверчиво глядя на Максимова ясными глазами. — Мамка с горя умом тронулась. Сгорела во время пожара. Я еще тогда малышом был.

Фроська, не вытерпев, снова ласково коснулась рукой щеки Царя, но в разговор больше не вмешивалась. Типка впервые за всю свою, как ему казалось, длинную жизнь так доверчиво и охотно рассказывал про своих родителей, видя, что Максимов, не улыбаясь, внимательно слушает его.

— Стражники, говоришь, застрелили? — сурово сдвинув брови, переспросил Максимов. — Да-а, жизнь у тебя, видно, настоящая, пролетарская. А Царем еще тебя зовут на дворе! Это по какой же причине? Коронация-то у тебя давно происходила? — Чтобы сгладить тяжелое настроение, Максимов умышленно пошутил, но Типка не понял шутки и не улыбнулся.

— Так это... по фамилии меня кличут. Такая фамилия у меня, Царев.

— Против фамилии ничего не скажешь. А кличка очень у тебя плохая. Очень даже плохая. Можно сказать, оскорбительная, — укоряюще покачал головой Максимов.

— А п-почему плохая? — Уже обидевшись, переспросил Типка.

Максимов улыбнулся, снял очки, протер платком стеклышки и, по привычке оглянувшись по сторонам, стал говорить уже тише:

— Как тебе сказать... Стражника, который твоего отца застрелил, ты что — уважаешь? Городовых, а это тоже стражники, только на городской манер, ты тоже уважаешь?

— Нет, — признался Типка. — Притесняют они народ. Разве кто их уважает?!

— Правильно! — одобрил его ответ Максимов. — Городовые кому служат? Царю. Кого защищают? Царя, не тебя, — снова усмехнулся Максимов. — Теперь понял, почему мне не нравится твоя кличка?

Типка утвердительно кивнул головой. Ему очень пришелся по душе разговор Максимова.

— Меня уже не раз в участок водили! — гордо признался он.

Максимов снова нахмурился.

— По делу? — спросил он, — Или так, подобру-поздорову?

Царь замялся. За свою жизнь он неоднократно был бит дворниками за разные проделки на дворе и просто так, ни за что ни про что. Дубасили его взрослые. Трепали за уши городовые, снимая с рессор извозчичьих пролеток, когда Царь не хотел пешком путешествовать по городу... Обо всем было длинно и не совсем приятно рассказывать.

Максимов, очевидно, догадывался и не стал дожидаться ответа.

— Ну, об этом после поговорим, — успокоил он Типку, — Может быть, я тебя к себе в типографию устрою, — И он дружелюбно потрепал Царя по плечу.

— Чувствительно вас благодарим, дяденька, — опять выступила Фроська.

— Ну вот... и бесплатное представление начинается, — кивнул Максимов головой на проковылявшего мимо них бродячего музыканта с шарманкой за спиной и обезьянкой на плече.

Ребята побежали вслед за шарманщиком.

РАЗГОВОР, ИМЕВШИЙ БОЛЬШИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Едва ребята успели отойти от Максимова, как к нему, грузно шаркая опорками, приблизился Черт.

— Стой!.. — рявкнул он и, перекрестив Максимова, грозно спросил: — В б-бога веришь?

— Тебе что нужно? — миролюбиво спросил Максимов, хорошо знавший грузчика.

— Тебя, — ответил Черт, тяжело покачиваясь. От него нестерпимо разило крепким сивушным духом. — Зачем людей совращаешь?

Максимов уже более внимательно взглянул на опьяневшего грузчика.

— Эх, ты! — неодобрительно покачал он головой. — Рабочий человек, а ведешь себя, как полицейский крючок. Ты что, не узнаешь меня?

— Узнаю, — прогудел Черт, ближе подступая к Максимову и судорожно сжимая свои огромные кулаки. — Снова спрашиваю: в бога веришь? Молчишь!

Черт от дикой, неуемной ярости еще более побагровел.

— В тебя верю. Ты и есть бог. — Максимов ответил шутя, стараясь не раздражать пьяного. Он никак не ожидал, что произойдет дальше.

— Как? — спросил суеверный Черт, с нескрываемым ужасом глядя на Максимова и отступая от него на шаг. — Я... бог?..

Смелая мысль пришла в голову Максимову. Желая скорее отвязаться от пьяного, он даже перекрестил его и низко поклонился.

— Кланяюсь, как богу, — сказал он. Превратив ошеломленного Черта в бога, Максимов решительно повернулся спиной и пошел домой, размышляя, кто мог подослать опьяневшего грузчика. «Действует черная сотня», — тревожно думал он.

Черт остался один в величайшем потрясении.

— Я... бог?.. — бормотал он, ничего не соображая.

«Этот самый, в синем сюртуке, его натравил, — думал Максимов, поднимаясь к себе на четвертый этаж, где снимал комнату у престарелой глухой вдовы почтово-телеграфного чиновника. — Нужно будет поговорить с грузчиком, когда тот отрезвеет. Обязательно поговорю. Это дело так оставлять нельзя», — решил Максимов. И тут он вспомнил про свой разговор с Типкой и Фроськой, не зная, что ему больше понравилось: немногословная, рассудительная речь Царя и его серьезный, уже не детский взгляд или волнение черноглазой шустрой девчонки, с такой горячностью и с такой нескрываемой надеждой просившей за своего друга. Медленно он перебирал в уме своих знакомых. Их было много в Петрограде и в то же время очень мало. Не к каждому он мог запросто, открыто зайти. Да и адреса многих из них менялись, как листки отрывного календаря на стене.

Сам с детства пройдя тяжелую сиротскую школу жизни, Максимов любил ребят. И теперь, расхаживая по узкой полупустой комнате, где, кроме железной кровати под байковым одеялом, стола, нескольких стульев и этажерки с книгами, ничего больше не было, он вспомнил, как однажды в детстве ему тоже помогли. Деревенский учитель привез его в город и с большим трудом устроил на казенный счет в гимназию. Правда, доучиться ему не пришлось. Из шестого класса его исключили за дерзость и вольнодумие. Дальше найти свою дорогу в жизни было уже легче. Взглянув в раскрытое окно, выходившее на грязный двор, Максимов вздохнул.

«Скоро ли придет такое время, — подумал он, — когда эти хлопчики вырвутся на светлую, широкую дорогу, станут хозяевами жизни? Никто не назовет их вместо имени нелепыми кличками, не унизит, не оскорбит».

— Придет. Обязательно придет. И скоро! — нахмурившись, вслух произнес Максимов. И, глядя сверху на мелькавшего среди ребят в своей полосатой тельняшке и в рваном картузе, лихо заломленном набекрень, Типку, Максимов так же вслух промолвил: — Будь спокоен, Царь-царевич! Устроим тебя в люди, обязательно устроим...

В дверь постучали, и в комнату вошел пожилой мужчина в рабочей куртке. В руках у него белела свернутая в трубку газета.

— Максимов? — осведомился он, пытливо разглядывая механика и протягивая ему четырехпалую руку. Пятый палец у него на руке был почти начисто обрублен. — Кажется, встречались?

— Встречались, — спокойно подтвердил Максимов. — Вместе в шестом году в Литовском замке сидели. — И он назвал фамилию вошедшего.

— Точно, — подтвердил тот и положил на стол газету.

Максимов медленно развернул. Это был старый, еще предвоенный, годичной давности, июльский номер газеты «Правда», служивший теперь паролем. На первой странице крупным шрифтом выделялся подчеркнутый карандашом заголовок — призыв к забастовке.

— Понятно? — спросил пожилой мужчина, усаживаясь на стул. — Такова директива Петроградского комитета.

— А Ленин? — спросил Максимов. — Одобряет ли он в такое трудное время выступать?

— Письмо от него получили. Задача теперь — распространить.

В дверь снова постучали. В комнату вошел черноусый моряк в военной форме, на ленточке бескозырки у него чернели буквы: «Орел».

— Григорий Астафьев, — отрекомендовался он четырехпалому. С Максимовым моряк был уже знаком.

Если бы судомойка Аксинья из чайной «Огонек» заглянула в эту минуту к Максимову, то встретилась бы со своим двоюродным братом, которого она на дворе выдавала за мужа, выдумав историю с приворотным зельем.

УБИЙСТВО НА ДВОРЕ СКОБСКОГО ДВОРЦА

Больше всего на свете ребята любили, когда на дворе у них появлялись акробаты, фокусники, музыканты, певцы. На даровое представление обычно собиралась громадная толпа скобарей. На этот раз на двор зашел кривоногий шарманщик грек в мешковатом длинном сюртуке, в коротких, гармошкой сапогах и в старой черной шляпе. На плече у шарманщика, позвякивая блестящей медной цепочкой, сидела маленькая коричневая обезьянка в пестрой, с бахромой, шерстяной юбочке и преуморительно корчила гримаски.

— Шарманщик! Шарманщик! С обезьянкой! — шумели вокруг.

Выйдя на середину двора, шарманщик снял со спины свой музыкальный ящик и, подставив под него деревянную ногу, посадил на шарманку обезьянку и негромко, хрипло заиграл; посматривая на многочисленные окна Скобского дворца, ожидал вознаграждения.

Царь, усиленно работая локтями, сразу же пробился вперед. Стоял он рядом с Фроськой. Стоял как зачарованный, не спуская глаз с маленькой шустрой обезьянки, которая, позвякивая цепочкой, сползла с плеча шарманщика и, спрыгнув вниз, неумело ковыляла по земле.

— Смотри-ка! На задних ногах ходит. Пляшет! В зеркало глядится! — раздавались восторженные возгласы ребятни и взрослых, окруживших шарманщика.

— Пьяная баба гуляет по базару! — громко объявлял шарманщик, не переставая крутить шарманку.

— Красная девица румянится и пудрится! — сообщал шарманщик. Лицо у него было усталое. Говорил он нечетко, плохо выговаривая отдельные слова.

Кругом смеялись громко взрослые и ликовали ребята. Толпа вокруг шарманщика все сгущалась.

И в это время к толпе медленно приблизился Черт. Находился он в невменяемом состоянии, усиленно таращил глаза и морщил лоб. По-прежнему в голове у него шла мучительная работа: ему не давал покоя разговор Максимова.

«Бог! Бог!» — мерещились ему слова.

— Свят! Свят! — шептал он, делая рукой широкие, размашистые кресты.

Высокий и грузный, с взлохмаченной, словно объятой пожаром головой, в широкой холщовой блузе и в таких же шароварах, он возвышался над всей толпой, продолжая таращить глаза.

— Что сие? — громовой октавой спросил он у окружающих, заметив шарманщика.

Он раздвинул толпу, приблизился ближе и явственно увидел на земле сатану с длинным хвостом, с рогами, в шерстяной юбке, с зеркалом в руках.

— Чур меня! — испуганно перекрестился он. — Нечистик!

В затихшей толпе кто-то засмеялся. Это еще более разъярило пьяного грузчика. Схватив за воротник сюртука грека, Черт легко приподнял его вместе с умолкшей шарманкой и обезьянкой от земли.

— Тебе говорю, изыди! Сгинь! — глухо заревел он, еще более багровея от нахлынувшей бешеной ярости.

Кругом замерли, хорошо зная буйный нрав грузчика. Трезвый, он был молчалив и редко выходил из себя, но в хмелю становился несдержан и страшен.

Царь стоял вначале спокойно, забавляясь выходкой Черта. Но как только обезьянка, испугавшись, вскарабкалась на грудь к хозяину и, обхватив его за шею тоненькими ручонками, плачущим голосом тонко заверещала, у Царя разом остановилось сердце.

— Убьет! — испуганно закричала Фроська, стоявшая рядом с Типкой. — Ой, убьет!

— Не тронь! — не помня себя, завопил и Царь; молниеносно метнувшись к Черту, он схватил цепочку от обезьянки.

Что произошло дальше, Типка не помнил. Очутившись вместе с обезьянкой в воздухе, он далеко отлетел в сторону от шарахнувшейся толпы и тяжело шмякнулся о землю. Почти одновременно отлетел от грузчика и шарманщик, загремев своим музыкальным инструментом.

— Ну-у! — рявкнул Черт, тяжело дыша. Никто ему не ответил. И тут же он опустил голову, словно устыдившись, и. шаркая опорками, пошел к себе в подъезд.

Люди толпились, напирали друг на друга, тревожно шумели. Возле Типки, раскинув мохнатые коричневые ручонки с крохотными черными пальчиками, лежала обезьянка. Короткая зеленая с бахромой юбочка у нее сбилась, была в пыли. А глаза обезьянки, прежде детски-любопытные и шустрые, быстро угасая, с какой-то укоризной глядели на окружающих. Поодаль, рядом с разбитой шарманкой, сидел на земле грек. Обхватив седую голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, он тонким женским голосом выл. Вокруг громко, взволнованно шумели.

— Братцы, за что это он ее кокнул? — недоумевающе спрашивал у всех чумазый, в промасленном фартуке мальчишка-подмастерье Сашка Ильин, друживший со скобарями.

Работал он у сапожника и, прибежав позже всех, ничего не понимал. Но ему никто не отвечал.

— Братцы!.. — снова взывал Сашка.

— Теперь шарманщику капут. Обезьянка его кормила, — слышалось в толпе.

Кто-то возразил:

— Новую купит.

— Пожалуй, купила-то притупила... — ответило разом несколько голосов.

Народ расходился.

Сняв с шеи заношенный клетчатый шелковый платок, шарманщик с помощью ребят бережно завернул в платок мертвую обезьянку. Взвалив на спину задребезжавшую шарманку, грек, спотыкаясь, ушел со двора.

Поднялся с земли и Царь. Фроська было подскочила к нему, хотела помочь, но он отстранил ее и, скорчившись, побрел домой. Видно было, что Черт сильно зашиб его.

ПРИГОВОР СКОБАРЕЙ

Когда случилась история с шарманщиком, Ванюшка сидел на кухне чайной и ничего не знал. Появившись на дворе, он попал в самый водоворот событий. Двор кипел и бурлил, словно огромный котел. Скобари в один голос костили всякими бранными словами Черта. «Так он всех веселых людей от нашего двора отвадит», — говорили одни. «Уже не ходят, боятся», — заявляли другие. Вспоминали, как разбушевавшийся Черт весной прогнал акробатов, побил певца-баса, а еще раньше учинил допрос и вытолкал в шею фокусника...

Если бы это был не Царь, а Ванюшка или Купчик, пролежали бы они в больнице, наверно, недели две, не меньше, после встряски, которую задал Черт. Но Царь как ни в чем не бывало вернулся на двор ровно через полчаса. Правда, он хромал. В ушах у него звенело, а на запекшихся губах проступала кровь. Но в глазах сверкал неукротимый дух ярости и возмездия. Скобари встретили его как прославленного героя. Сразу же окружили. После короткого совещания решили — идти всем скопом к городовому искать управы на Черта.

Это была необычайная делегация. Не менее сотни разъяренных скобарей вышли со двора и направились на ближайший перекресток, где обычно стоял на посту городовой Жига.

Впереди шел Цветок, для этого случая нацепивший себе на грудь отцову дворничью бляху.

— Дядя! — звонко закричал нетерпеливый Кузька Жучок, когда шумная делегация приблизилась к городовому. — У нас убийство произошло!

— Где? — встревожился городовой.

Но тут окружившие городового скобари так загалдели, что стало трудно понять что-либо. С трудом городовой немного утихомирил ребят.

— Где кого убили? — снова спросил он.

— У нас... В Скобском дворце... На дворе... — снова разноголосо зашумели скобари.

Вышел вперед Царь.

— О-обезьянку Черт убил! — мрачно разъяснил он городовому.

Жига побагровел. Серебряные медали у него на белом кителе затряслись.

— Вы что, босяки, глумиться пришли? Бунтовать? — закричал он, хватаясь за шашку. — Кто вам разрешил собираться?!

Опешившие скобари попятились назад, а Цветок юркнул за чью-то спину.

Жига набросился на стоявшего ближе всех Царя.

— Ты, золоторотец! Я тебя давно приметил! Ты у меня еще посидишь в холодной! — Жига попытался схватить Царя, но тот ловко вывернулся из его рук.

Затихшие было скобари снова зашумели, глаза у них гневно загорелись, руки потянулись к булыжнику.

— Только тронь! — угрожающе закричали они.

Проходившие мимо рабочие остановились, с любопытством вслушиваясь в перебранку. На перекрестке собралась толпа. Уже звучали гневные, негодующие голоса взрослых, еще не знавших, в чем дело, но готовых вступиться за ребят. Окончательно растерявшийся городовой выхватил свисток.

— П-пошли, ребята, — сказал Царь, тяжело вздохнув, и повел скобарей обратно в Скобской дворец. Бунтовать Царь еще не умел.

На дворе ребята снова окружили Царя. Всем хотелось, чтобы он что-нибудь сказал. Царь решительно влез на опрокинутую бочку. Все его существо трепетало от возмущения на полицию, на Черта. В этот день Царь произнес свою знаменитую речь, о которой потом долго вспоминали скобари на дворе. Вспоминали, когда царя уже не было в Скобском дворце.

Была эта речь очень краткой, не изобиловала она красивыми фразами и находилась явно не в ладу с правилами русского языка, но дошла она до души и сердца каждого скобаря. Выглядела эта речь, если бы можно было ее записать в ту минуту, примерно так:

— Р-ребята-а! Нету нам житья от Черта! Колошматит он нас кажинный раз. Отомстим Черту! Изгоним с нашего двора!

Общий грозный рев скобарей единодушно ответил на призыв Царя.

— П-по рукам? — спросил Царь, обводя ребят глазами, когда немного стихло. Он слез с бочки.

Сразу же десятки рук протянулись к Типке. Каждый по очереди жал ему руку, обещая поддержку. Находившаяся среди ребят Фроська тоже пожала Типке руку. Она видела только его нахмуренное, словно высеченное из серого булыжника лицо с упрямо и сурово закушенными губами. Он был не только самый смелый, самый храбрый на дворе Скобского дворца — это она знала и раньше, он был самый честный и великодушный из ребят.

— Типушка! — прошептала она одними губами и так тихо, что стоявшая рядом с ней Катюшка ничего не расслышала. — Типушка, родненький ты мой!

Сердце Черта, наверно, предчувствовало, какая страшная опасность нависла над его головой. В этот день на дворе он больше не появлялся. Царь же в оставшийся до вечерних сумерек короткий промежуток времени развил бурную деятельность. Собрав своих близких друзей, Царь вместе с ними направился в «Петропавловскую крепость».

Как и всякое могучее государство, независимая «Скобская держава» имела не только свой дворец, в котором жило все население страны, но и свою неприступную для иноземных врагов крепость.

В отличие от грозной твердыни Российского государства — Петропавловской крепости на берегу Невы — одноименная и не менее грозная крепость у скобарей была тщательно засекречена.

Находилась крепость на соседней заводской территории, небольшую площадку которой, примыкавшую к забору Скобского дворца, еще в прошлом году тайно оккупировал Царь. Многие ребята даже и не подозревали о ее существовании.

— Чур, по одному. Тихо! — предупреждал комендант крепости Царь, отвалив в сторону брусчатую плиту в полутемном закоулке между стеной дома и забором.

Внизу чернела дыра подземного хода. Один за другим ребята переползали на укрепленную территорию. Царь шел последним.

В бастионах, сооруженных из порожних бочек, хранилось оружие скобарей: луки со стрелами, сабли с боевыми щитами и деревянные кинжалы. У крепостной стены, сложенной из пустых ящиков, лежал меч-кладенец, который Царь собственноручно весной выковал из обломка сломанной оси и, несмотря на богатырскую силу, сам с трудом поднимал. По этой причине Царь пользовался им редко.

Рядом с крепостью в укромном месте был захоронен прах отважного героя Мишки — верною и преданного друга всех скобарей. Честно и бескорыстно служил он Царю. И хотя Мишка не разговаривал, а только визжал и лаял, но его речь понимал каждый. Охраняя царя, погиб Мишка на своем сторожевом посту, схватив за ляжку городового, когда тот намеревался отвести Царя в участок. Дата его гибели была запечатлена краской на стене крепости.

Рассевшись возле Царя полукругом, ребята долго совещались. Разговор шел шепотом.

— Не улизнете? — спрашивал Царь.

В ответ глухо звучали голоса его приближенных:

— На каторгу пойдем... не побоимся.

Снова отличался Цветок, придумывая план мести. Горячился он больше всех остальных ребят. С ним спорили, не соглашались.

Со скучающим видом Ванюшка глядел по сторонам, удивляясь горячности ребят. Сам он был равнодушен. Но отойти от ребят, показав себя трусом, он не мог.

— Ты что, уже пятишься назад? — разгадывая его мысли, спросил Царь, зорко следивший за каждым.

— Не-ет, я вперед, — торопливо и невпопад ответил Ванюшка, встрепенувшись.

И когда было все продумана и оговорено, приступили к главному — к жеребьевке.

И нужно же было так случиться, что, по воле жребия, который честно тянул каждый, Ванюшке выпала тяжелая и в то же время почетная обязанность: на следующий день подойти к Черту и первым объявить приговор скобарей. Так предложил Царь, с которым все согласились. Скобари поступали честно со своим врагом.

Разработав план и решив утром на следующий день собраться на дворе, скобари с такой же предосторожностью, поодиночке выбрались из крепости. Царь вышел последним, завалив за собой подземный ход.

Уже наступал вечер. Темнело. В окнах загорались огни. Стихал обычный шум и гвалт на дворе.

Ванюшка ушел домой последним. Он ругал себя: нужно же было ему сунуться на двор в такое неудачное время! Вытянутый жребий, словно какая заноза, не давал теперь ему покоя. Чувствовал он себя очень скверно.

ТЯЖЕЛЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ ВАНЮШКИ

Ванюшка, задыхаясь и всхлипывая, безутешно плакал. Горячие крупные слезы горошинами катились у него по щекам на мокрую рубашку. Стоял Ванюшка высоко на хорах в церкви Литовского замка на Офицерской улице в толпе таких же, как и он сам, серых безликих арестантов. Как и у остальных, позвякивали у него на руках и на ногах железные кандалы и давил плечи тяжелый серый арестантский халат с желтым бубновым тузом на спине. Внизу под хорами в церкви, среди вольной публики, не столько молившейся, сколько глазевшей на арестантов, находилась и Ванюшкина бабушка Анастасия Ильинична. Она тоже, наверно, плакала, поглядывая снизу вверх на Ванюшку, и, наверно, тоже вспоминала, как раньше Ванюшка, когда был поменьше и когда они жили в Торговом переулке, ходил с ней в эту самую церковь и с любопытством глазел на арестантов.

«Не все злодеи... и невинные страдают», — шептала ему на ухо бабушка.

Но тогда он был вольный человек, а теперь он находился за железной решеткой. И вдруг рядом с бабушкой он заметил отца в солдатской шинели. «Уже... вернулся с фронта...» — радостно подумал Ванюшка, чувствуя, как у него забилось сердце.

Ванюшка хотел было закричать отцу. Но было уже поздно. Тюремная стража в черных мундирах с белыми кушаками вывела Ванюшку и других арестантов на улицу из Литовского замка. Рядом с Ванюшкой из скобарей был только Серега Копейка, тоже в арестантском халате и в тяжелых котах.

«Угробил нас Царь. Бежать надо... — хрипло зашептал он на ухо Ванюшке, беспокойно озираясь по сторонам. — Ты, хмырь, слышишь?»

Но убежать они не успели. Их окружили бородатые конвоиры с винтовками на плечах и новели по широкой и людной Офицерской улице, мимо завешанных разноцветными вывесками торговых рядов Литовского рынка. Затем они вышли на такой же людный Английский проспект.

«Арестантов ведут! Арестантов...» — визгливо, хором кричали сгрудившиеся по сторонам мальчишки.

Тут же рядом по тротуару, провожая Ванюшку на каторгу, шли дед, бабушка, мать, отец. Тут же среди взрослых вертелась Фроська с братишкой на руках. Жалостливыми, полными слез глазами смотрела на Ванюшку Катюшка.

Ванюшке стало так горько и обидно за свою так нелепо загубленную жизнь, что он еще пуще залился слезами и... проснулся. В комнате было уже светло. Сияло солнце. Наступил день, новый, может быть, последний в его жизни.

Неохотно спустился Ванюшка на двор. Если бы не вчерашняя жеребьевка, он и не показался бы там. Не хотелось видеть ни Сереги Копейки, который уже посматривал на него, как на своего подчиненного, ни Цветка с его постоянными каверзами. Даже с Фроськой не было у Ванюшки никакого желания разговаривать. Более коварного и непостоянного человека Ванюшка еще не встречал за всю свою жизнь.

Царь ходил по двору и воинственно чмокал губами, засучив рукава полосатой тельняшки. Означало это, что он готов к бою и жаждет мести. Вокруг Царя крутились адъютанты, то и дело наведывались разведчики и что-то таинственно докладывали ему. Все ожидали Черта. Увидав Ванюшку. Царь пальцем поманил его к себе.

— С-смотри не робей! — предупредил он. — Т-так и выложи ему: бить, мол, будем смертным боем.

— Ладно, — мрачно отозвался Ванюшка, не расположенный к какой-либо беседе. Мучила его обида на Фроську. Жизнь становилась все более немилой.

А Фроська ходила вокруг Царя лисой и что-то мурлыкала-напевала про себя. Искоса Ванюшка поглядывал на нее. Никогда раньше Фроська не казалась ему такой красивой, как теперь. Все во Фроське сегодня нравилось Ванюшке: и длинная юбка, в которой Буян казалась взрослой барышней, и розовая в цветочках кофточка, и красные, как капельки крови, камушки в сережках на ушах, и разрумянившиеся щеки. «Свеклой, что ли, натерла?» — подозрительно думал он.

Как и следовало ожидать, Серега Копейка не позабыл подойти к Ванюшке и с деловым видом осведомиться:

— Принес?

— Отдам! — кратко буркнул Ванюшка, хорошо помня, что законный срок у него еще не вышел. — Я же сказал тебе: принесу.

— Долго не тяни, хмырь! — многозначительно предупредил Копейка, расстегивая жилетку и освобождая от каких-то железок верхний карман, очевидно для Ванюшкиного долга.

— Ты мне молитву-то не читай, я в школе учусь, — окончательно рассердился Ванюшка, провожая Копейку черствым взглядом.

— Что, Копейка теребит? — поинтересовался у Ванюшки Цветок и тут же предупредил: — Он настырный, зажилишь, с тебя шкуру спустит. А я, ей-ей, не отдал бы. — Глядел Цветок на Ванюшку своими загадочными глазами так, словно побратался или дал слово дружить. — А ты, Чайник, не трусь. Прямо отрежь ему: не буду платить, и все. Пятак-то у Копейки щербатый... Ну, поколотит раз-другой и позабудет. Ты и так как Кощей стал...

— Отстань! — попросил Ванюшка, совершенно не расположенный вести разговор. За последние дни он осунулся и пожелтел.

— Хочешь, научу? — по-прежнему дружелюбно спросил Цветок. Он опустил плечи, надулся, как мыльный пузырь, и выпятил грудь. — Смотри, не пузо, а барабан. — Цветок постучал себя кулаком по животу, наглядно показывая, как нужно дышать и увертываться, когда бьют. — Хочешь, я попробую? — по-товарищески предложил он Ванюшке, сжимая кулак. — Вот увидишь, терпеть можно.

— Отстань! — уже угрожающе крикнул Ванюшка.

Цветок, обиженно пожав плечами, отошел, снова оставив Ванюшку в мучительном раздумье.

Вечером, как и обычно, в чайной «Огонек» было людно и шумно. Играл электрический оркестрион. Топал ногами и улыбался Михель. Но мундштук у него пустовал. Будь в хорошем настроении, Ванюшка позаботился бы о своем друге — деревянном человечке. Но теперь у него просто не поднимались руки на какое-либо дело.

«Неужели это Терентий окурки вытаскивает у Михеля? — думал Ванюшка. — Не хватает денег на папиросы, курил бы махорку». Грустно посмотрев на Михеля, Ванюшка по своей привычке прислушался к негромкой, но внятной беседе за ближайшим столом. Интересные разговоры он любил слушать.

— Козырной туз? — с таинственным видом спрашивал мясистый усатый мужчина в сером костюме-тройке и в светлой рубашке-фантазии с зеленым шнурком у воротника.

— Точно-с! — подобострастно отвечал ему тряпичник Младенец, поглаживая свою блестящую, без единого волоска голову и моргая больными глазами.

Они сидели вдвоем за столиком и, как заметил Ванюшка, не столько пили чай, сколько наблюдали за посетителями.

— Засекешь! — приказал усатый. — Видишь, по своей масти кого-то поджидает.

— Слушаюсь.

Ванюшке понравилось, что эти взрослые люди разговаривали, как мальчишки-скобари на дворе, — иносказательно и по-своему. Они словно играли, задавая нелепые вопросы.

— Смотри не спугни! — предупредил усач. — Птичка-невеличка, а пискнуть может.

— Соловьем на дворе поет, — подтвердил Младенец.

— Видишь, шестерка подсела к нему, знаешь? Тоже наш... здешний.

Приглядевшись, Ванюшка понял, что ведут они разговор про Максимова и Володю Коршунова из шестого подъезда.

— Семья у тебя большая? — продолжал допрашивать усач.

— Четверых воспитываю.

«Врешь! — подумал Ванюшка. — Никого у тебя нет. Живешь ты в одном подъезде со мной и снимаешь угол на шестом этаже».

— Осилишь и пятого. Понял?

Трудновато. — Собеседник усача замялся, потер ладонь о ладонь, рукою вытер рот.

— Поможем, — обнадежил его усач, залпом выпивая остывший стакан чаю. — Хозяин! Пачку «Ю-ю», — крикнул он стоявшему за буфетом Дерюгину.

К удивлению Ванюшки, не дожидаясь полового, Дерюгин сам подбежал к усатому и положил на стол не желтую коробку «Ю-ю», а зеленую «Зефир» стоимостью, как это отлично знал Ванюшка, в два раза дороже. Усач указал глазами Дерюгину на своего собеседника.

— По потребности... в кредит на красненькую. Потом рассчитаемся.

— Хорошо-с! — быстро согласился Дерюгин и, не получив с усача деньги, вернулся обратно за буфет.

Усач самодовольно погладил свои усы.

— Доволен? — спросил он. — Лови, рыбак, рыбку, авось и клюнет.

Расплатившись с половым, усач ушел. Терентий сразу же подсел к Младенцу.

— Ивашка! — Терентий подозвал к себе Ванюшку. — Для удовольствия жизни угости Михеля. — Терентий вынул из пачки «Богатыря» папиросу, предложил Младенцу, другую протянул Ванюшке.

«Пьяный, что ли?» — подумал Ванюшка. Кряхтя и хмурясь, полез на стул возле оркестриона выполнять просьбу Терентия.

«Тоже... зубы заговаривает», — думал он, видя, как Терентий дружелюбно хлопает по плечу Младенца, о чем-то оживленно разговаривая.

Вернувшись на кухню, Ванюшка невольно попятился назад. В углу у окна сидел за столом Черт и, мирно прихлебывая борщ, дружелюбно разговаривал с дедом.

Ванюшка стороной обошел его и устроился подальше у буфета. Разыскивать Царя в столь позднее время он не решился.

ПРЕДСКАЗАНИЕ ЦЫГАНКИ

На другой день Черт появился во дворе. Сразу же заработали беспроволочные телеграфы-осведомители, разнося волнующую весть по всему огромному двору.

— Пришел! Пришел! — слышалось у всех подъездов.

Когда до Царя дошла эта весть, а он в это время сидел на задворках, Черта уже надежно остерегали со всех сторон добровольцы конвоиры.

Расположившись на каменных плитах у забора, он курил, хмуро, с какой-то грустью в опухших глазах поглядывая на окружающих. Был он трезв, но, видно, его угнетали мрачные мысли. Вначале Черт ничего не замечал, но когда скобари начали окружать его, приближаясь полукругом все ближе и ближе, Черт приподнял свою лохматую голову, удивленно повел опухшими очами и рыкнул:

— Херувимы! Чего хотите?

Разношерстная толпа оборванцев скобарей брызнула от него, как от огня, сразу стушевавшись.

— Мы так... мы ничего... — промямлил Копейка, тоже отступая и застегивая жилетку.

Посовещавшись в сторонке, ребята снова двинулись к Черту.

— Иди! — подталкивали они сзади Ванюшку.

Ванюшка приблизился к Черту. В последнюю минуту решимость стала ему изменять, но усердные помощники продолжали подталкивать его все ближе и ближе. За ним шел и Царь с камнем в руке. И в тот момент, когда Ванюшке надлежало раскрыть рот и произнести общественный приговор, произошло совершенно непредвиденное событие.

За полчаса перед этим на дворе появилась пожилая цыганка. В цветистой, до земли юбке, с полураспущенными на груди седыми космами, в которых, позвякивая, блестели серебряные четвертаки и двугривенные, она легкой, приплясывающей походкой обошла все подъезды дома и приблизилась к Черту.

— Давай погадаю, красавчик! — крикливо затараторила она. — Свою судьбу узнаешь, счастлив будешь, богат будешь.

Черт удивленно вскинулся на нее, хотел снова приподняться и вдруг неожиданно простер руку на стоявшего впереди Ванюшку.

— Херувиму погадай!

— А ты, господин хороший, заплатишь? — усомнилась цыганка, только теперь как следует рассмотрев подслеповатыми глазами грузчика.

— Заплачу! — пророкотал Черт, звякнув в кармане мелочью.

Это успокоило цыганку.

— Твой сынок?

Не успел Ванюшка опомниться, как цыганка цепко схватила его за руку, дернув к себе.

Вокруг сгрудилась толпа. Ребята, в том числе и Царь, с недоумением смотрели на Ванюшку, цыганку и Черта.

— Красавчик ты писаный! Ангельская душа, — льстиво затараторила цыганка, — ждет тебя судьба богатая и веселая. Будешь ты жить в тепле и сытости. Поедешь в дальние страны, за моря-океаны. Будет у тебя черноокая суженая... — Цыганка, захлебываясь и качая головой, не выпускала из своих смуглых сухих рук Ванюшкину руку и быстро что-то говорила.

Тот стоял, моргая глазами, навострив уши. Он не видел ни ребят, ни Черта. Видел он только цыганку, ее глаза, холодные, колючие. Неизвестно, сколько бы времени еще тараторила цыганка, если бы Черт не приподнялся с места и коротко не приказал цыганке:

— Изыди!

Цыганка сразу выпустила руку Ванюшки и недоумевающе обернулась к Черту. В толпе ахнули от удивления, когда Черт, порывшись в кармане, бросил цыганке несколько медяков.

— Заплатил! За Ваньку Чайника заплатил! — волной пронеслось среди возбужденных скобарей.

Но цыганке показалось мало.

— Посеребри, господин хороший! Тебе тоже погадаю, — навязчиво сунулась она к грузчику.

Глаза у Черта дико сверкнули.

— Изыди! — оглушительно рявкнул он, вытягиваясь во весь свой громадный рост.

Толпа шарахнулась назад. Дальше последовала обычная, знакомая всем скобарям картина: потащил Черт со двора перепуганную насмерть цыганку и гудел на весь Скобской дворец, на всю улицу, обличая цыганку во всех житейских грехах. За цыганкой и Чертом следовала шумная толпа ребят и взрослых. Ребята кричали, свистели, ревели... Выпроводив цыганку со двора, Черт обратно не вернулся. Ванюшка тоже исчез.

Примчавшись со всех ног в чайную, Ванюшка долго вертелся перед овальным зеркалом в тяжелой дубовой раме, испытующе разглядывая себя. Голова кружилась от таинственных слов цыганки. А из мутного, засиженного мухами зеркала глядело обветренное, со впалыми щеками лицо с коротким, чуть вздернутым носом, удивленными серыми глазами и длинными, похожими на мочало, выгоревшими на солнце вихрами. Пока Ванюшка стоял и рассматривал себя в зеркале, а потом подробно на кухне рассказывал любопытным официанткам, что нагадала ему цыганка, он совершенно не думал, даже и не подозревал, что в это время над его головой сгущаются грозовые тучи.

МУДРОЕ РЕШЕНИЕ ЦАРЯ

Проводив цыганку, ребята вернулись на двор. Все нетерпеливо поглядывали на Царя, ожидая, что он теперь предпримет. Случай произошел из ряда вон выходящий. Впервые общее решение скобарей оказалось сорванным. Во всем вин или Ванюшку.

— За грош продал, — разглагольствовал Цветок. — Это он нашептал Черту...

Кто-то из скобарей, прибегавших накануне в чайную за кипятком, уже пустил молву, что Ванюшка вечером разговаривал в чайной с Чертом и предупредил его. Явно вздорный слух сразу стал общим достоянием. Царь сидел у забора суровый и мрачный. Слушая, как скобари костят Ванюшку, он пока медлил принимать какие-либо меры. Но решение наказать Ванюшку созревало.

И как только Ванюшка снова появился на дворе, его сразу окружила ватага ребят.

— Пришел! Давай его сюда! — требовали наиболее нетерпеливые.

По тому, как у ребят злобно поблескивают глаза и сжимаются кулаки, Ванюшка понял, что его собираются бить.

— Ребята, вы чего? — спрашивал ошеломленный Ванюшка, удивляясь, что скобари считают его отступником от уговора, прельстившимся на подачку Черта. Напрасно Ванюшка клялся и божился, что невиновен.

Кто-то из скобарей толкнул его, кто-то залепил оплеуху.

— Вы... так! — рассвирепел Ванюшка, отчаянно отбиваясь. Ослепленный такой чудовищной несправедливостью, не соображая, что говорит, он назло ребятам завопил во все горло: — Не буду Черта бить! Не буду! Не обязан!

Ванюшка продолжал еще что-то кричать. На него лезли с кулаками.

И тут, на счастье Ванюшки, в ребячьи дела по своей неизменной привычке вмешался механик из типографии Максимов.

— За какие провинности его бутузите? — дружелюбно осведомился он, загораживая Ванюшку от наседавших скобарей.

— З-за измену, — решительно пояснил кто-то.

— За отступничество! — прозвенел девчоночий голос.

— О-о! — Максимов снял очки, покачал головой. — Это дело серьезное. А преступник признал свою вину?

— Он и нашим и вашим, — загалдели остальные. — Подлиза! Уговор нарушил!

— Врут они! Они сами тоже отступили, — горячо запротестовал кровно обиженный Ванюшка.

— Постойте, постойте, вы толком расскажите! — заинтересовался Максимов.

Ребята молчали.

— Ну, ты расскажи, в чем дело, — продолжал допытываться у Ванюшки Максимов, которого крайне заинтересовало обвинение в измене.

Стоял Ванюшка перед Максимовым в своей короткой серой курточке нараспашку, в сандалиях на босу ногу, опозоренный, ошельмованный на всю жизнь скобарями, и тоже молчал, понимая, что, если он только заикнется про уговор отомстить Черту, будет ему от скобарей еще более суровая трепка.

Может быть, Максимов и сумел бы что-нибудь выведать у ребят, если бы из ворот не вышел, тяжело шаркая опорками, Черт.

Был он по-прежнему трезвый. Смотрел на окружающих осмысленно, виновато улыбаясь, словно оправдываясь за свой дебош с цыганкой. Галдевшие ребята умолкли, а Ванюшка еще более побледнел, чувствуя, как забилось у него сердце. Наступала решительная минута, когда скобари могли разом ополчиться на своего врага. Но Ванюшка не сдвинулся с места. Остальные, скучившись, стояли в стороне. Черт хмуро поздоровался с Максимовым.

— Все пьешь? — укоризненно пожурил его Максимов. — Растрачиваешь свою силу богатырскую ни за понюшку табаку.

— Кому сила-то моя, Павел Сергеевич, нужна? — вопросом ответил грузчик, стряхивая со своей блузы угольную пыль.

— «Кому, кому»! — сердито передразнил его Максимов. — Вот кому! — Он указал на присмиревших ребят. — Чтоб они не жили такой скотской жизнью, как живут их отцы, братья, как живешь ты...

Грузчик горько усмехнулся.

— Умная у тебя башка, Павел Сергеевич, а не разумеешь... Когда я пью, я человек. А так — червь земной! — Он безнадежно махнул рукой и, присев на тумбу, стал закручивать цигарку.

— Если по-дружески, по-рабочему желаешь поговорить, зайдем ко мне, — пригласил его Максимов. — Да ты не стесняйся! Пошли, пошли!

Грузчик поднялся с тумбы.

Тут Максимов, увидав Царя, подозвал его к себе:

— Завтра, нет, лучше послезавтра, зайдешь утром ко мне. Понял? Поведу тебя к себе в типографию. Что, доволен?

Царь просиял, чувствуя, как сердце у него разом заиграло.

— Ну что, пошли? — снова пригласил Максимов грузчика, и оба они скрылись в подъезде.

Ванюшка исподлобья с укоризной взглянул на Царя и, заносчиво выпятив грудь, отправился не спеша домой, чувствуя себя кровно обиженным. Никто не стал его задерживать.

После его ухода ребята сгрудились вокруг Царя. Все время молчавший вожак тут же вынес приговор, очень краткий, но суровый: Ванюшка был лишен всех прав, мог он с этого дня жить на дворе только в полном одиночестве.

Ванюшка ничего пока не знал о приговоре, но вернулся он на кухню чайной «Огонек» в еще более угнетенном состоянии, чем все последние дни. Даже на забежавшую за кипятком Фроську не обратил внимания.

Немного спустя в чайной появился Максимов. В «Огоньке» он ежедневно столовался — обедал и ужинал.

— Павел Сергеевич, — подлетела к Максимову Любка, смахивая фартуком со скатерти крошки, — чего прикажете?

— Соляночку, — попросил Максимов, приглаживая рукой закинутые назад длинные темно-русые волосы и близоруко щурясь без очков.

— Ну, изменник, садись, поужинаем, — шутливо предложил он, заметив глазевшего на него Ванюшку.

Ванюшке хотелось сказать механику. «А я знаю, кто наговаривал Черту про тебя», но приглашение механика и, главное, слово «изменник» сразу сбили его с толку.

— Ничуточки я не изменник, — живо отозвался Ванюшка, вспыхнув. — Злобятся они на меня за то, что я... — Ванюшка прикусил язык и замолчал.

— Правильно! В обиду себя не давай, — услышав внука, сразу откликнулся дед. Он тут же подсел к Максимову и пустился в многословный разговор про войну, про дороговизну.

ГОРЬКОЕ ОДИНОЧЕСТВО

Утром следующего дня, выйдя на двор, Ванюшка почувствовал, словно глухая стена выросла между ним и остальными скобарями. Его не замечали. Никто не подошел, не заговорил, ни о чем не спросил. Блуждал Ванюшка одиноко по двору, чувствуя себя чужаком.

Разыскал он Левку Купчика, но тот, трусливо озираясь по сторонам, не пошел за Ванюшкой. Лишь под большим секретом сообщил в полутемном подъезде:

— На тебя Царь запрет наложил.

— Чего? — переспросил Ванюшка, вытаращив глаза.

— Запрет. Кто с тобой заговорит или примет в компанию, по морде получит.

— Ну, как сказать!.. — возмутился Ванюшка.

Купчик неопределенно пожал плечами и быстро отошел от своего друга.

Ванюшка растерялся. Это всеобщее презрение было тяжелее и больнее, чем тумаки и затрещины от ребят.

Из скобарей только Копейка нарушил запрет. Он сам подошел к Ванюшке и голосом, не терпящим возражения, потребовал:

— Гони мне, цуцик, долг! Слышишь? Чтоб завтра три целковика были.

Ванюшка скорбно поглядел ему в глаза. «Сам ты цуцик», — подумал он. До законного срока еще оставалось дней пять, не меньше.

— Ладно, — вздохнул он, испытывая новый прилив гнетущей тоски.

«Убежать, что ли, на войну?» — подумал Ванюшка, оставшись в одиночестве. Правда, на войне могли его прострелить снарядом или ранить пулей. Но все же там несравненно легче, чем здесь, на дворе Скобского дворца.

Блуждая по шумному, переполненному двору, Ванюшка изнемогал от одиночества. Он даже вынес из дому недавно приобретенный пистолет, стрелявший пробкой, но никто, кроме глупой мелюзги, не обратил внимания на его сокровище.

Подойдя к забору, Ванюшка увидел, очевидно, накануне начертанную надпись углем:

Смерть Чайнику!

Под надписью был изображен череп и груда костей. Ванюшка побледнел. Он нисколько не сомневался, что нарисовал это Царь, что Царь стал виновником всех его неудач. Сгоряча Ванюшка поднял брошенный у забора уголек, огляделся по сторонам и, видя, что никто не следит, тщательно стер последнее слово на заборе и на его месте написал другое. Теперь над черепом и грудой костей стояла надпись:

Смерть Царю!

Больше на дворе Ванюшке делать было нечего. С гордо поднятой головой он ушел из Скобского дворца, захватив с собой не только найденный у забора уголек, но и несколько кусков мела из бильярдной в чайной, благо в это время Терентий возился у оркестриона. Ванюшка решил мстить Царю на каждом шагу, чтобы об этом знали не только скобари, но и весь белый свет.

Шел он не спеша. Был осторожен и зорко следил по сторонам, чтобы какой ловкач дворник не захватил его врасплох. И где теперь ни проходил Ванюшка, на заборах, на стенах домов и фабричных корпусов, на телеграфных и фонарных столбах оставлял он заметный всем, красноречивый призыв к мести своему недругу:

Смерть Царю!

Ушел он далеко от дома. Бродил по улицам Петрограда долго, пока не израсходовал до мельчайших кусочков весь мел.

Ванюшка медленно плелся по улице, ничего еще не подозревая. Вдали массивной каменной глыбой гордо возвышался над всеми окружающими постройками Скобской дворец. Рядом с ним также тяжелой каменной глыбой, но немного поменьше и пониже, возвышался единственный на всей извилистой улице жилой сосед Скобского дворца — Моторный дом. В нем жили союзники — правда, порой они становились врагами скобарей — гужееды. Прозваны они были так еще в незапамятные времена, когда на дворе Моторного дома находились конюшни. Гужееды последнее время враждовали со скобарями и теперь, читая Ванюшкин призыв уничтожить Царя, очевидно, радовались.

У Моторного дома навстречу Ванюшке попались городовые.

В белых кителях, тяжело шаркая сапогами, городовые шли по двое по каждой стороне улицы, оглядывая стены, заборы, и настороженно озирались по сторонам, словно ждали, что кто-нибудь стукнет их по голове кирпичом. Процокал по булыжнику наряд конной полиции, прохожие останавливались, удивляясь обилию городовых на улице.

— Чего это фараоны забеспокоились? — говорили на панели.

Ванюшка никак не предполагал, что его призывный клич на заборах и стенах поднимет в этот день на ноги не только Суворовский участок полиции на Васильевском острове, но даже все охранное отделение. Сообщение о смелом и дерзком призыве к кровавой расправе над священной особой государя императора стало известно даже в Зимнем дворце.

Конный наряд полиции проехал обратно, но уже шагом. У дверей чайной «Огонек», спрятав руки под белый с кружевами фартук, белобрысая Любка визгливо кричала:

— Служивые... Заезжайте, угостим! — а про себя, лукаво поглядывая на Ванюшку и на окружающих, добавляла: — Чем ворота запирают...

— Ладно! — подмигивая, ответил ей самый молодой, усач с румяными, как яблоко, щеками. — Мы и сами угостим. — Он выразительно взмахнул плеткой, горделиво гарцуя на лошади.

— Понятно, — хмурились собравшиеся на панели. — Попадись только к вам. На фронте город за городом врагу сдают, а здесь свою удаль показывают. Народ нагайкой не успокоишь.

В чайной тоже оживленно обсуждали, говорили, что назревает забастовка.

Внимательно слушавший разговор Дерюгин глубокомысленно изрек, поигрывая за буфетом своей золоченой цепочкой от часов:

— Теперь бастовать — петлю на голову надевать.

— Мил человек, нужда в петлю гонит, — осторожно возразил Дерюгину кто-то из посетителей в грязной от мазута блузе.

— Сразу в маршевый батальон и в окопы. Теперь без церемонии! — самодовольно закруглил свою мысль Дерюгин.

— Постоим за Русь святую! — кричал какой-то загулявший посетитель, грохоча кулаком по столу. — С-сукины дети! Кому война, а кому мешок с деньгами!

— Верно-с! Сущая правда! — откликался ему Младенец.

Маркер Терентий, неподвижно стоя у дверного косяка, невозмутимо ухмылялся. Он никогда не вмешивался в спор. Остаток дня Ванюшка снова просидел на кухне, погрузившись в чтение газет и журналов, их выписывали в чайной для посетителей и прикрепляли к особым палкам. Читать газеты и журналы Ванюшка любил и раньше. Но теперь, если бы кто со стороны проследил за ним, то заметил бы, что Ванюшка только делает вид, что читает. На самом деле он следил за входной дверью, готовясь немедленно улизнуть, если появятся городовые. Но вечер прошел благополучно, и Ванюшка окончательно успокоился.

ЗАГАДОЧНЫЕ ЛЮДИ

На следующий день Типка Царь вернулся из участка. Пришел взъерошенный, хмурый, заметно озлобленный. Разговаривать с ребятами не стал, отлеживался дома.

Как стало известно ребятам, Царь в участке провел ночь в холодной, а утром из-за недостатка улик был отпущен. Ванюшка вздохнул свободнее.

Встретившись с Царем на дворе, Ванюшка снова убедился: запрет существует. Царь даже не взглянул на него, а скобари проходили мимо. Ванюшке так хотелось подойти к Царю и признаться: «Из-за меня ты, Царь, просидел ночь в холодной. Я виноват. Ну, стукни меня разок-другой и давай по-прежнему мирно жить. А насчет Черта — позабудь. Никакой моей вины нет».

Чувствовал Ванюшка, что, не вмешиваясь в дела скобарей, он дальше жить не может. Сплошная тоска!

По-прежнему почти весь день он просидел на кухне чайной. По-прежнему, но теперь уже по-настоящему, перечитал почти все газеты и журналы. Только когда уже закатилось солнце, со скорбным лицом и потухшими глазами он вышел на улицу и присел на тумбу у ворот подышать свежим воздухом. Пробегавшие мимо скобари видели Ванюшку, но не останавливались. Кто-то из них язвительно заявил: «Сидит на тумбе и слезы льет». Ванюшка не отозвался. Так он просидел долго. Сумерки теплого июльского вечера окутали улицу. В лохматом от беспорядочно нагромоздившихся облаков небе, в редких просветах над Финским заливом проглядывали первые неяркие звезды. Робко глядели они на Ванюшку, словно тоже подчинялись запрету Царя. Остро пахло нефтью, дымом, сырой кожей, какой-то прелой гнилью.

Грохотали по пыльной мостовой проезжавшие ломовики. По панели бесшумно бродили парочки, шли прохожие. Никто из них, даже протрусившая мимо собака Рыжик, не обращал внимания на окаменевшего у стены Ванюшку. А у него деревянно билось очерствевшее за день сердце, голова работала, изыскивая способы поломать наложенный запрет.

Оставаться жить среди скобарей отшельником мог бесчувственный месяц, выплывший в это время на небосклон, но не Ванюшка. Погруженный в глубокую задумчивость, он даже не повел глазом на прошмыгнувшего мимо него в темный подъезд человека со свертком в руках. Но когда у подъезда выросли еще две безмолвные и бесшумные фигуры, Ванюшка насторожился.

— Тут, — прошептала ближняя фигура в темной косоворотке с нахлобученным на нос картузом и быстро прошагала дальше.

У подъезда осталась вторая фигура — чернобородая и лохматая, в кургузом пиджаке. Оглянувшись по сторонам, фигура по-прежнему бесшумно юркнула в темный подъезд.

«Жулик», — решил Ванюшка, загораясь любопытством. Не успел он подняться с тумбы, как из подъезда вынырнул первый человек — безусый, в студенческой тужурке и фуражке, с завернутым в газетную бумагу свертком в руках. Он молниеносно огляделся по сторонам, подскочил к забору и швырнул свой сверток за забор. Не оглядываясь, он пошагал дальше и скрылся в раскрытой двери чайной. «Ну и ловкач! — подумал Ванюшка. — Неужели у кого стащил?»

Почти сразу же из подъезда выскочил и бородач в кургузом пиджаке. По-прежнему не замечая Ванюшки, он воровато огляделся по сторонам и вдруг порывисто рванул себя за бороду, и борода осталась у него в руках. Ванюшка только раскрыл рот от изумления. Такое чудо он видел впервые.

Оторвав начисто бороду, словно это была не борода, а мочалка, незнакомец торопливо сунул ее в карман, затем, сняв нахлобученный на лоб картуз, тоже легко, как кожуру с печеной картофелины, содрал со своей головы все без остатка волосы и, не поморщившись, скомкав, тоже сунул в карман. Начитавшись дешевых книжек про похождения сыщиков: Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса, — Ванюшка загорелся огромным любопытством. «Шпион!..» — наконец сообразил Ванюшка, моргая глазами и ожидая, что произойдет еще что-нибудь необыкновенное, но больше ничего не произошло.

Сразу помолодев, незнакомец выпрямился, надел картуз и легкой скользящей походкой, словно он не шел, а танцевал, направился к дверям чайной «Огонек». Ванюшка, сорвавшись с места, тоже последовал за ним. У ярко освещенного электрическими лампочками входа незнакомец остановился и оглянулся.

— Тебе чего, малец? — сердито и отрывисто спросил он у Ванюшки, не спускавшего с него глаз.

Ванюшка попятился, не зная, что сказать. Незнакомец скрылся в чайной. Ванюшка же вернулся обратно к подъезду и снова обомлел от удивления. Возле ворот у подъезда, обнимая телеграфный столб, качался и что-то бормотал про себя совершенно пьяный человек, которого Ванюшка минуту назад видел вместе с «бородачом». Когда этот человек успел опьянеть и превратиться в забулдыгу-пьяницу — уму непостижимо.

— Оголец! — захлюпал хриплым, слезливым голосом пьяный, потянувшись к Ванюшке, видя, что тот таращит глаза. — Руку мне... дай руку...

— Пошел ты к ляху! — сердито буркнул Ванюшка, но отскочить не успел.

Забулдыга, цепко схватив его за локоть, притянул к себе и дал ногой такого пинка, что Ванюшка, скорчившись, отлетел в сторону. Не дожидаясь, пока забулдыга снова оторвется от своей опоры — телеграфного столба, — Ванюшка опрометью влетел в темную горловину подъезда, кого-то чуть не сшиб с ног и, без передышки сразу одолев четыре марша, остановился, тяжело дыша, у своей двери. Передохнув и опомнившись, он бесшумно, соблюдая величайшую осторожность, спустился вниз. Забулдыга-пьяница уже исчез. Постояв в нерешительности, Ванюшка кружным путем через двор с черного хода направился в чайную, решив снова посмотреть на «бородача ».

— Спать пора, — заботливо напомнила на кухне мать, но Ванюшка только досадливо отмахнулся, устремившись в общий зал, наполненный многоголосым гулом и клубами едкого махорочного дыма.

«Где же он?» — думал Ванюшка, решительно пускаясь в путешествие между столами. Но приметного «бородача» с юркими глазами не оказалось ни в большом, ни в малом зале. Не было его и в бильярдной и на кухне. Снова выйдя на улицу, Ванюшка ничего больше интересного уже не увидел. Постояв у забора, за которым находился брошенный студентом сверток, Ванюшка пошел спать, продолжая думать о случившемся. Очевидно, первый что-то и у кого-то стащил, а двое остальных хотели у него отнять, и помогала им нечистая сила.

ВАНЮШКА ИДЕТ НА ПОКЛОН К ЦАРЮ

Словно вспомнив про приглашение Любки, ночью в Скобском дворце появились полицейские. Ходили они из одного подъезда в другой, проверяли документы у жильцов. В нескольких квартирах шел повальный обыск. Чего искали городовые, было неизвестно, только после говорили на дворе, что полиция искала дезертиров и фальшивомонетчиков.

Утром, когда Ванюшка спустился на двор, у подъезда все еще стояли в измятых белых кителях городовые. Поодаль толпились ребята, взрослые. Обыск продолжался на квартире, где жил Максимов.

Увидав среди скобарей Серегу Копейку, Ванюшка сразу спрятался за спины взрослых. Но Копейка даже не взглянул на своего должника. По-прежнему не глядели на Ванюшку и остальные скобари, очевидно подчиняясь запрету Царя.

«Ладно, — обиженно думал Ванюшка. — Я тоже... припомню».

Типка был чем-то озабочен. К удивлению Ванюшки, Царь не проявлял никакой враждебности к Черту, хотя тот стоял у подъезда, трезвый и мрачный, с нескрываемой злобой взирая на полицейских.

— Архангелы-ы... — вполголоса рычал он на городовых, потряхивая своей рыжеволосой, словно отлитой из меди, лохматой головой. — По чью душу пришли?

— Поговоришь у нас, золотая рота, поговоришь! — лениво угрожали ему уставшие за ночь городовые.

Из подъезда вывели Максимова. Он шел с гордо поднятой головой, спокойно улыбался и пытливо посматривал по сторонам. Заметив кого-то из знакомых, он приветливо махнул рукой и крикнул:

— На отдых посылают!

— Прошу молчать! — одернул Максимова околоточный Грязнов. (Ванюшка его хорошо знал — учился зимой с его сыном Ромкой в одном классе.)

Увидев Типку, Максимов хотел остановиться, что-то сказать ему, но Грязнов снова строго предупредил:

— Арестованный, не разговаривать! — и поспешно откинул кожаный фартук пролетки. — Прошу!

Двое городовых сели с Максимовым в извозчичью пролетку и уехали. В следующую пролетку грузно ввалился околоточный Грязнов и человек в штатском. Остальные городовые пошли пешком. Толпа стала расходиться.

— За что это механика взяли? — спрашивали на улице друг друга взрослые.

— Говорят, за фальшивую монету, — словоохотливо сунулась было какая-то незнакомая женщина, одетая по-монашески в черное платье.

— Цыть! — гневно рявкнул на нее Черт.

А слесарь с кожевенного завода Володя Коршунов тихо, но так, что все слышали, добавил:

— Человек за рабочее дело пострадал, а ты муть наводишь...

Женщина в черном платье сразу стушевалась и скрылась.

Проводив полицейских, отец Петьки Цветка, дворник Кузьма, вернулся на двор. Вместе с ним вернулся и Цветок.

— Ну как? — спрашивали Кузьму взрослые.

— Ничего не нашли, — почесывая затылок, неохотно сообщил он. — Искали и у Максимова, а не обнаружили ничего вредного...

— Почему же в кутузку забрали? — слышались гневные голоса.

Кузьма, смущенно и неодобрительно крякая, топтался на месте, не зная, что ответить. Причина появления в Скобском дворце полиции была Кузьме хорошо известна. Он и сам струхнул, увидав на стене дома смелый призыв к расправе над государем императором. Но в душе он тоже не одобрял поступка полиции, забравшей без видимой вины Максимова. Как представитель власти на дворе, связанный подпиской в участке, Кузьма должен был беспрекословно стоять на стороне полиции.

Зато Цветок суетился больше всех. Захлебываясь от возбуждения, рассказывал ребятам, что он тоже был понятым[1]. Ему верили и не верили.

— Всю ночь Максимова полиция караулила. — Глаза у Цветка искрились от непонятного удовольствия. — Только по утру Максимов пришел домой. Тут его цап-царап и за шкирку...

— М-мымра ты гаванская! — внезапно разъярился Царь и дал Цветку такую затрещину, что тот сразу замолчал и, обидевшись, немедленно ушел домой.

Царь был зол. Щедро раздавал он тумаки подчиненным, срывая свой гнев на ком попало. Не только Ванюшка — никто на дворе не догадывался, каким обездоленным чувствовал себя Типка после ареста Максимова. Ведь Царь должен был пойти вместе с Максимовым в типографию. И вот ничего теперь не оставалось Царю, как ехать в услужение к постылому почетному гражданину Семену Евдокимовичу Харичкину, которого он успел возненавидеть с первой же встречи.

На кухне чайной «Огонек» тоже оживленно обсуждали арест Максимова. Удивлялись, что Максимова забрали утром. Полиция и раньше наведывалась в Скобской дворец и если кого увозила с собой, то только ночью.

— Сболтнул что-нибудь лишнее, — высказал предположение Николай Петрович, громко стуча по доске ножом: он шинковал капусту.

— Говорят, ходят переодетые фараоны и подслушивают противозаконное, — сообщил обедавший за столом старик ремесленник в парусиновом пиджаке. Он то и дело поглядывал за окно на двор, где у стены стояло его точильное колесо.

— Противозаконное! — усмехнулся дед, отложив в сторону нож и вынимая из кармана жилетки черную лакированную табакерку. Понюхав, он шумно чихнул. — Закон что дышло: куда повернул, туда и вышло.

— Говорить нельзя, — подтвердил тряпичник Младенец, раскрасневшись от выпитого чая.

— Найдутся и скажут, — уверенно произнесла Любка, убирая со стола порожнюю посуду.

По ее голосу и глазам Ванюшка понял, что Любка, очевидно, знает таких смелых людей.

— А они... с бородами? — озабоченно спросил Ванюшка, вспомнив про своего «бородача».

— Что? — удивленно спросила Любка. — С какими бородами?

Все на кухне внимательно посмотрели на Ванюшку, засмеялись, а он, покраснев, сконфузился.

— Кто про Фому, а наш Иван про Ерему, — вздохнула Ванюшкина мать, ласково потрепав сына по голове.

«Увидали бы сами, небось заговорили бы по-иному», — надувшись, думал Ванюшка, больше не вмешиваясь в разговор взрослых. Уже с утра как магнитом тянуло Ванюшку на улицу к забору, за которым должен был находиться брошенный студентом сверток. Побывав у забора, Ванюшка исследовал, крепко ли прибиты доски, и убедился, что ни одну из них сдвинуть с места невозможно. Забор был как забор. Сколько ни смотрел Ванюшка, ничего не мог придумать.

Встретив на улице Купчика, Ванюшка решил было привлечь его к себе в компаньоны. «Разделим пополам», — подумал он. Но Купчик, заметив Ванюшку, быстро юркнул в подъезд.

«Запрет!» — с горечью подумал Ванюшка, удивляясь великой силе этого магического слова. Даже Кузька Жучок, обычно никого и ничего не боявшийся, встретившись с Ванюшкой, «не заметил» его, бодро прошагав по панели. Правда, был человек на дворе Скобского дворца, который мог не побояться любого запрета Царя, — это Фроська. Но подойти к ней с поклоном значило унизить себя на всю жизнь.

Сверток не выходил у него из головы. Может быть, находилось в нем Ванюшкино счастье?

Он вспомнил разговор с бабушкой, и внезапная догадка озарила Ванюшку. Как это он не сообразил раньше? В свертке лежали деньги, большие деньги... Не в силах справиться со своим волнением, Ванюшка снова выбежал во двор. Возле флигеля прачечной он увидел Царя. Дерзкая мысль озарила Ванюшку, подойти к Царю и предложить ему мировую и половину тех сокровищ, что лежат за забором на улице.

Все еще борясь со своей гордыней, Ванюшка, не глядя на Царя, стал медленно приближаться к нему.

Лежал Царь один, развалившись, как вельможа, на каменной плите у забора, греясь на солнышке. Парусиновые штаны у него по колено были закатаны, босые исцарапанные ноги чернели от множества цыпок, и длинный чуб выбивался из-под картуза. Размышлял он о несправедливости в жизни. За что его городовые таскали в участок, всю ночь держали в холодной, мытарили, допрашивали, хотя он ни в чем не был виноват?

Тут Царь увидел Ванюшку и встрепенулся...

— Эй, ты!.. — поманил он Ванюшку рукой.

Услышав громкий басовитый голос Царя, Ванюшка, упрямо тряхнув головой, приблизился. Стоял он с покорным видом, как солдат, опустив руки по швам.

— Ты что это, Чайник, на днях намалевал на всех заборах про меня?

Приподнявшись, Царь свирепо глядел на Ванюшку. «Все знает!» — ужаснувшись, понял Ванюшка и опустил голову.

— Из-за тебя, собака, меня возили в участок и там волтузили...

Ванюшка согнулся, чувствуя свою вину.

— Н-ну-у?.. — снова громко спросил Царь, вкладывая в это короткое слово большой смысл, разгадать который любой скобарь мог без особого труда.

— Царь!.. — наконец обрел Ванюшка дар слова, поняв, что жестокой потасовки ему не миновать: — Царь, не понарошке я, а по глупости...

И тут счастливая мысль озарила Ванюшку, вот сейчас и рассказать Царю... Предложить ему половину тех сокровищ, что лежали в пакете за забором на улице, и за это мировую!..

Скобари, со стороны наблюдавшие за Царем, несказанно удивились, увидев Ванюшку и Царя в оживленной и, судя по всему, дружеской беседе. Ванюшка что-то с большим увлечением рассказывал Царю и даже божился, колотя себя в грудь, громко повторяя: «Лопни мои глаза!» — а Царь расспрашивал. Скобари слышали, как Царь громко предупредил Ванюшку. «С-смотри, чур, пополам!» — и Ванюшка снова заколотил себя в грудь. Как-никак Ванюшка был боевой парень с открытой душой, а таких людей Царь уважал.

Царь протянул свою руку Ванюшке, и тот крепко пожал ее. Судя по всему, мир был восстановлен. Ушли со двора они вместе.

ПОЛЮБОВНЫЙ ДЕЛЕЖ

Царь, не раздумывая, действовал решительно и смело. Обследовав указанный Ванюшкой участок забора, Царь взобрался на плечи Ванюшки и с необычайной ловкостью вскарабкался по гладким доскам на забор, не обращая внимания на прохожих.

— Что, видишь? — томился внизу ожиданием Ванюшка.

— В-вижу, — не сразу отозвался Царь, обозревая за забором широкий закоулок перед приземистым, казарменного вида зданием.

Так же ловко соскочив в пыльный бурьян, он через минуту уже снова сидел на заборе. А еще через минуту стоял уже рядом с Ванюшкой со свертком в руках.

— П-пошли ко мне, — приказал он Ванюшке, зная, что дома сейчас никого нет.

Ванюшка шел сзади и щупал сверток, удивляясь, с какой легкостью Царь разрешил такую сложную задачу.

— Тяжелый? — допытывался Ванюшка, уже обижаясь, что Царь так и не дал ему подержать в руках сверток.

— Фунтов пять... шесть... — сообщил Царь, отпирая дверь. В комнате, не мешкая ни минуты, он стал распаковывать сверток. — П-посмотрим, — бормотал он. — За находку нам с тобой, брат, пятерку отвалят, а может, и больше.

С помощью Ванюшки он развернул сверток. В картонной коробке лежала большая стопка отпечатанных на папиросной бумаге листовок, а под ней находились завернутые в тряпку два тяжелых револьвера системы «Смит-вессон».

— Мура! — разочарованно произнес Ванюшка.

Но Типка многозначительно молчал.

— Т-ты осторожнее! А то как б-бабахнет! — предупредил Царь Ванюшку, когда тот, завладев револьвером, хотел нажать курок. — Т-так бабахнет — зубов не сочтешь.

Ванюшка послушно положил револьвер на место. Хотя Царь и был старше Ванюшки только на несколько месяцев, жизненный опыт у него был неизмеримо богаче Ванюшкиного.

— Знаешь, к-кому эти револьверы несли? — спросил он у Ванюшки.

Тот отрицательно потряс головой.

— К М-максимову! — пояснил Царь. — Он бы перестрелял всех городовых, если бы ему вовремя донесли револьверы... Он бы не дал себя забрать.

Ванюшке не верилось, чтобы такой мирный человек в очках, как Максимов, словно разбойник мог перестрелять всех полицейских. Но спорить с Царем не стал. Ванюшка отошел к окну, задумчиво почесывая свой вихрастый затылок. Сверток его уже больше не интересовал.

Царь же все более мрачнел. «Отдам Максимову, — решил он и за себя и за Ванюшку, — а пока спрячу». Один револьвер он засунул под перину Иванихи, а другой положил на дно своего ящика с разноцветными стекляшками и разным хламом. Надеялся он потом убрать револьверы подальше до возвращения Максимова.

Листовки Царь разделил пополам — себе и Ванюшке. Часть оставил дома, часть засунул в карман. И ребята отправились на двор.

Что они будут делать с листовками, ребята и сами не знали, просто взяли так, про запас, для какой-нибудь надобности. Сразу же у подъезда им встретилась Фроська. Она дружелюбно глядела на того и на другого. Ванюшка, тяжело вздохнув, отвел глаза в сторону.

— Что это у вас? — заинтересовалась Фроська, заметив разбухшие карманы у ребят. — А мне дадите?

Царь молча разложил свои листовки на две равные пачки и по-братски поделился с Фроськой.

— Бери... — предложил он. — У нас много.

Немного помедлив, Ванюшка тоже вынул свои листовки и большую часть протянул Фроське. Своей добротой приглашал он ее позабыть про возникшую между ними размолвку.

Молва о примирении Чайника с Царем со скоростью ветра облетела весь двор. Все поняли, что Царь снял свой запрет и снова приблизил Ванюшку к себе. Ванюшка разом почувствовал, как вернулось к нему прежнее расположение скобарей. Никто больше не попрекнул его, не обозвал обидным словом. Понял это и Серега Копейка, ласково взглянув на Ванюшку и принимая от него должную порцию листовок.

— А мне? А мне? — Тотчас не менее десятка жаждущих рук протянулось к Ванюшке, к Царю, к Фроське; листовки быстро расходились по рукам скобарей.

Ванюшка сразу нашел применение своим листовкам — стал пускать их по ветру, за забор и на улицу. «Словно голуби порхают», — хвалился он, довольный своей затеей.

— В-вы смотрите, на дворе не мусорить! — предупредил скобарей Царь, опасаясь головомойки от дворников, когда всех ребят охватило увлечение пускать по ветру бумажных голубей. Выглянув за ворота, Царь увидел, как кружились на улице белые, легкие, словно пушинки, листки. Шедшие мимо рабочие подбирали их и тут же на панели читали, поглядывая по сторонам.

И тут новая мысль осенила Царя. Он сбегал домой и принес весь запас своих листовок.

— Полезли на чердак! — предложил он, уводя ребят со двора.

Резкий, шквальный ветер с Финского залива, дувший с раннего утра, поднимал выше крыши белые, из легкой папиросной бумаги листки, кружил их штопором, уносил на соседние дворы и улицы — к заводским корпусам. На чердаке ребята пробыли недолго: Царь торопился. Был он сегодня в боевом настроении. Чувствуя, что дни его жизни на дворе Скобского дворца сочтены, что скоро придется уехать с Харичкиным, Царь развил бурную деятельность. В этот день он объявил всему непобедимому войску Скобского дворца о походе в Галерную гавань. Собравшаяся в закоулке «государственная дума» приветственными криками встретила предложение Царя и единодушно поддержала его.

Вооруженные лишь своими кулаками, скобари устроили погром встречным мальчишкам на всем пути своего следования.

На песчаном берегу возле Коммерческого порта они загнали банду Федьки Черныша с Гаванской улицы, давнишнего недруга Царя, в море. На обратном пути в саду Андреевского собора на Большом проспекте была разгромлена шайка другого врага Царя — Степки Комара. Но воинственный дух у скобарей не угасал и после этих блестящих побед. И везде в этот день, где бы ни побывали ребята, оставался после них заметный след — белые листки. Их подбирали и читали прохожие.

В массивном трехэтажном особняке на Большом проспекте Васильевского острова, где помещался Суворовский участок полиции, уже второй день было тревожно. Накануне много шума вызвали многочисленные надписи на заборах и на стенах домов «Смерть Царю!». Распространители этих кощунственных надписей до сих пор не были выявлены.

А наступивший новый день принес еще большие хлопоты. Был поставлен на ноги весь личный состав Суворовского участка. Сведения о распространяемых в заводском районе революционных прокламациях, призывавших рабочих к борьбе против войны, голода и разрухи, к всеобщей забастовке, стали поступать в Суворовский участок как раз во время дежурства околоточного Грязнова. Немедленно усиленные наряды конной и пешей полиции направились на заводскую окраину. По поступившим в участок донесениям, революционеры проникли не только на территорию самого крупного в районе завода — Балтийского, но и в цехи других фабрик и заводов. Действовали они смело и организованно.

Революционные прокламации были в этот день обнаружены и отобраны у рабочих на складской площадке кожевенного завода, на дворе мануфактурной фабрики «Лютч и Чешер», в цехах гвоздильного и кабельного заводов и, самое страшное, в казармах Балтийского флотского экипажа на Кожевенной линии и в Чекушках. В Суворовский участок полиции и в охранное отделение уже доставили более сотни экземпляров революционных прокламаций, а ни одного распространителя не удалось еще задержать. Такой суматохи в дежурной Суворовского участка не видели со времени бурных июльских событий 1914 года, когда рабочие на Васильевском острове ночью стали воздвигать баррикады в районе Скобского дворца.

Фроська первая почувствовала неладное, заметив на улице конных, а затем и пеших городовых. Когда же городовые нагрянули в Скобской дворец, Фроська быстро сообразила, в чем дело. Лазили городовые по чердакам, по крышам, заглядывали во все закоулки на дворе. Собирали они не только занесенные ветром в разные захолустные места листовки, но и каждый клочок бумаги. Она услышала, как дворник Кузьма, пробегая мимо, кому-то громко жаловался:

— Беда! Теперь всех перетрясут. — В руках у него тоже белели листовки.

Вскоре городовые стали разыскивать и ребят. Фроська всполошилась.

— Где наши мужики? — сунулась она к девчонкам, подразумевая скобарей.

Узнав, что «мужики» почти все находятся в походе, Фроська немедленно помчалась навстречу. Уже издали, на улице, в облаках пыли она услышала знакомую песню и свист. То скобари шли домой. Непобедимое войско возвращалось с лихой солдатской песней на устах:

Пишет, пишет царь германский. Пишет русскому царю... Гей... Гей... Гей... Гей... Покорю я всю Расею, А тебя в полон возьму...

Орали десятки голосов.

Впереди со свежим синяком под глазом шел Царь. Рядом шагали Ванюшка, Копейка, Цветок и другие военачальники — тоже в синяках и ссадинах. За ними — остальные скобари, воинственно настроенные и задиристые.

ДОПРОС

Встретив Фроську на полпути к Скобскому дворцу, Царь остановил свое войско.

— На дворе фараоны рыщут, — тревожно сообщила она. — Шукают, кто листки разбросал!

Упоминание о городовых сразу насторожило скобарей. Листки, только что побывавшие в их руках, приобрели теперь для ребят особый смысл. Хотя Царь ничего и не добавил к словам Фроськи, скобари поняли молчаливый приказ своего вожака: «Держать язык за воротами!» Так гласил один из основных законов на дворе Скобского дворца.

Ванюшку же Царь отвел в сторону и предупредил:

— Где взяли листки — могила! Не было ни у тебя, ни у меня листков, понял? — Он показал Ванюшке кулак и покосился на проехавший мимо наряд конной полиции.

Ванюшка согласно кивнул головой.

Скобари снова тронулись в путь, но теперь без шума и свиста. Неприметно рассеялись они по многочисленным подъездам Скобского дворца. Только немногие, наиболее боевые и неустрашимые, осмелились появиться на дворе. Они сразу же были задержаны рыскавшими по двору городовыми и дворниками.

Ванюшка, как и накануне, спрятался в чайной «Огонек». Немного спустя на кухне появился дворник Кузьма и потребовал Ванюшку.

— Зачем? — тревожно спросил Николай Петрович, снимая очки.

Кузьма, задумчиво почесав свой лохматый затылок, что-то тихо сказал деду, и Николай Петрович удивленно поднял брови.

— Иди... — сказал он Ванюшке, пытавшемуся было отсидеться в углу за спинами посетителей. — Натворил, сам и отвечай...

Все же Николай Петрович отправился вслед. Упоминание дворника о «политическом деле» насторожило и Николая Петровича.

Стоявший у дворницкой городовой не пустил Николая Петровича дальше.

— Не велено... — сказал он.

У входа толпились взрослые. Какая-то женщина плакала.

В дворницкой Скобского дворца допрашивали ребят. Скобари путались, говорили невпопад. Кто признавался, что пускал листки по ветру, другие все начисто отрицали, не желая подводить себя и товарищей. Нашлись среди скобарей и малодушные, указавшие на Ванюшку, на Фроську и на Царя как на главных зачинщиков этой неприятной истории.

Царь в это время отсиживался в «Петропавловской крепости». Рядом с ним находились за забором Цветок и Копейка, тоже не помышлявшие показываться на глаза городовым. Следили они в щелку забора за развернувшейся на дворе кутерьмой, видя, как забирают и отводят в дворницкую скобарей.

Царь не забыл, как его допрашивали в дворницкой, а затем в участке. Снова попасть в руки городовых у него не было никакого желания.

— Кузьку повели, — вслух докладывал Цветок.

— Дунечку Пузину, — с тревогой бормотал Копейка.

— О-отпустят! Не стекла же мы побили, — успокаивал Царь, так и не понявший, в чем заключалась вина скобарей.

Но когда городовой потащил в дворницкую Фроську, Царя пробил пот, и он не выдержал.

— Я п-пойду, — сообщил он ребятам, глубже натягивая картуз и туже подтягивая ремень. Зачем он пойдет, Царь и сам не знал. Не слушая уговоров друзей, он полез из убежища.

Немного погодя, когда мимо провели и Ванюшку, не выдержали и Цветок с Копейкой. Вооружившись на всякий случай палками, они тоже появились на дворе.

Попав в сумрачное помещение дворницкой, перепуганный Ванюшка совсем пал духом. За широким, непокрытым столом сидели и выжидающе грозно глядели на него сутулый, с закрученными усами-стрелками жандармский офицер, околоточный Грязнов, двое в штатском. Позади у двери стояли городовые. Приведенные раньше в дворницкую скобари толпились в углу, одни испуганно, другие озлобленно взирали на полицейских.

— Подойди поближе, — приказал Ванюшке жандармский офицер.

— Кто тебе дал эти листки? — четко выговаривая каждое слово, спросил Ванюшку околоточный Грязнов, перебирая на столе пачку измятых листовок.

Сжавшись, Ванюшка молчал.

— Вот такие листки были у тебя? — Жандармский офицер показал Ванюшке несколько листовок.

— Нет. — Ванюшка отрицательно покачал головой, помня строжайший приказ Царя.

— Не хочешь говорить? — рассердился жандармский офицер. Он вылез из-за стола, подошел к Ванюшке, двумя пальцами приподнял его голову за подбородок. — Смотри мне в глаза. Она давала тебе листовки? — Он показал на Фроську.

— Нет, — прошептал Ванюшка, поняв, что полицейские еще ничего не знают.

— А ты ей давал?

Ванюшка снова замолчал, теперь уже соображая, что полицейские о чем-то дознались.

Околоточный, поклонившись, что-то тихо сказал офицеру, указывая глазами на Ванюшку.

— Из порядочной семьи, — только и уловил Ванюшка.

— Давал он тебе листовки? — спросил жандармский офицер у Фроськи, которую услужливо вытолкнул вперед городовой.

— Чего толкаешься?! — гневно вскинулась на него Фроська, сверкнув глазами.

— Ну, ну, потише, — предупредил ее жандармский офицер и снова переспросил: — Давал он тебе листовки?

Фроська неопределенно пожала плечами, усмехнулась. Выдавать Ванюшку и тем более Царя она не собиралась. Жандармский офицер еще более нахмурился: ему явно не нравилась вызывающая поза босоногой дерзкой девчонки.

— Ну-у, красавица, отвечай! — набросился на нее околоточный Грязнов.

Фроська стояла спокойно, опустив плечи и искоса следя за Ванюшкой. Больше всего она беспокоилась не за себя, а за Типку. У него и раньше были стычки с дворниками и городовыми. Если бы теперь Ванюшка струсил, проговорился, она первая возненавидела бы его на всю жизнь. Фроська молчала.

Жандармский офицер подошел ближе к скобарям.

— Тебе кто давал листовки? — внезапно спросил офицер у Левки Купчика, который своей одеждой резко выделялся среди рваных скобарей.

Вытащенный на середину комнаты Купчик, который больше по своей любознательности, чем по усердию, попал на этот раз в ряды скобарей, заморгал глазами.

— Ну-у?! — закричал жандармский офицер, не давая опомниться Левке.

— Царь, — несмело признался Купчик, продолжая моргать глазами.

— Что-о?.. — заревел жандармский офицер, вытаращив глаза и натопорщив усы. — Как ты смеешь!

Околоточный, наклонившись, прошептал ему что-то на ухо, и у жандармского офицера разом обмякли усы.

— Хм-м... безобразие! И вы допускаете? — внезапно набросился он на околоточного.

— А вам тоже... хм-м... этот, с позволения сказать... субъект дал? — снова закричал жандармский офицер на Фроську и на Ванюшку сразу.

Неизвестно, надолго ли хватило бы мужества у Фроськи и Ванюшки во всем запираться, но тут со скрипом распахнулась дверь, и темноусый косоглазый городовой втолкнул в дворницкую изрядно помятого Царя.

— Главный закопер на дворе, ваше благородие! — сообщил городовой, отдавая честь. — Не хотел мирно идти, силой приволок. — Городовой, сняв фуражку с белым околышем, вытер вспотевший лоб.

Увидав своего вожака, ребята воспрянули духом, а Царь еще более насупился, держа смятый картуз в руках. Без слов ему было понятно, что происходит в дворницкой. Допрос продолжался.

— Будешь говорить, байстрючка? — вдруг зашипел околоточный, почему-то невзлюбивший Фроську с первого взгляда. Сердито надувая красные щеки и топорща коротко подстриженные усы, он рванул Фроську за плечо.

— Не тронь! — закричал Царь, выскочив вперед и отталкивая околоточного. Высвободив Фроську, он решительно надел на голову свой картуз и громогласно заявил: — Я разбросал листовки. А ее не замай, слышишь? — Голос Царя звучал явно угрозой.

— Ого! Похвально! Сам признался! — в один голос заговорили полицейские за столом.

Дверь снова открылась, и в дворницкую городовой втащил Серегу Копейку и Петьку Цветка, вооруженных палками. Но на них, кроме скобарей, никто не обратил внимания.

Все взоры были обращены к Царю. Он стоял посредине дворницкой, сунув руки в карманы штанов, босой, в растерзанной тельняшке. В эти решающие минуты, когда на него глядели не только враги, но и его друзья — скобари, он никого и ничего не боялся.

Поскрипывая ярко начищенными лакированными сапогами, к Типке подошел, отстраняя околоточного, жандармский офицер.

— Ребятам ты давал листовки?

— К-кому давал, а кому и нет, — сказал Царь, с вызовом глядя на полицейских.

— А ему... ей... ему... тоже давал? — Офицер показал рукой на Ванюшку, Фроську, Купчика.

Царь в ответ снова пренебрежительно и неопределенно усмехнулся. Вмешивать кого-либо в столь неприятную историю он не собирался.

— М-может, и давал, может, и нет... Кто клянчил, тому и давал, разве всех упомнишь?

Царь говорил чистосердечно, в то же время избегая прямо отвечать на вопрос, не зная, что до него говорили ребята.

— А тебе, хлопчик, кто их дал? — осторожно и ласково спросил офицер, ожидая, что Типка сразу разоблачит взрослого виновника всей этой непонятной истории.

— Никто мне не давал, сам нашел.

Царь говорил чистую правду. Но полицейские ему не поверили. Было видно по их глазам.

— Так просто, голубчик, и нашел? — не повышая голоса, спросил офицер. — Где же ты, голубчик, нашел?..

— Г-где? — Царь на секунду замялся, взглянув на Ванюшку, словно мысленно советуясь с ним. — На улице... з-за забором...

— А как же ты за забор попал?

— К-как? Очень просто. — Царь снова усмехнулся. — Перелез через забор и взял.

Сидевшие за столом снова недоверчиво и многозначительно переглянулись. На Фроську и Ванюшку никто уже не обращал внимания.

— Врешь! — грохнул кулаком по столу жандармский офицер.

— Не верите? — удивился Царь. — Могу показать, где лежали... — А про себя подумал: «Только бы вывели... убегу».

Но хитрость Царя не удалась. На его предложение никто из полицейских не обратил внимания.

— Хочешь, я скажу, кто тебе дал листовки? — угрожающе спросил Царя жандармский офицер.

— Шалтай-болтай! — рассердился Царь и грубо добавил: — Ну, ври.

Теперь вплотную к Типке приблизился околоточный.

— Ты не бойся, голубчик. Никакого наказания тебе не будет, если сам признаешься. Сперва признайся, ты писал на заборе?

— Чего?.. — спросил Царь, вообразив, что на заборе появилась новая надпись.

— Я же тебя допрашивал в участке. Поверил тебе... И отпустил домой. А теперь говори правду. Слышишь!

— Чего?.. — снова переспросил Царь.

— Не притворяйся! Теперь меня не проведешь. Ты писал?

— Чего я писал?..

— Не строй из себя идиота. Слышишь? — И, наклонившись к Типке, осторожно, полушепотом, чтобы не слышали за столом, намекнул: — Ведь ты же писал «Смерть царю»?

Типка по-прежнему с большим удивлением смотрел на околоточного, не понимая, как взрослый человек может говорить такие глупости, и отрицательно покачал головой.

— А зачем мне писать? Что я, дурной? Зачем я буду писать на себя.

Царь все более удивлялся. Он ничего не сочинял, говорил то, что было, а полицейские все более озлоблялись на него.

— Из молодых да ранний... — слышался разговор за столом.

Все теперь смотрели на Царя. Вопросы сыпались со всех сторон. Но он упорно твердил свое, смело глядя в глаза допрашивающим, лишь переступая с ноги на ногу. Взвалив всю вину на себя, Царь наивно ждал, что его перестанут допрашивать, всех отпустят и, очевидно, задав трепку, его тоже выпустят. Но вышло наоборот. Полицейских уже не интересовало, кто из ребят разбрасывал листовки и кто не разбрасывал. Полицейские уже не сомневались, что за спиной Типки стоял кто-то постарше и умышленно использовал ребят в своих злонамеренных целях. Остальных ребят отпустили, а Типкин допрос только еще начинался.

АРЕСТ ЦАРЯ

Вечером в комнате, где жила Иваниха, происходил обыск. Руководил обыском прибывший из Суворовского участка пристав. Кроме Иванихи, Типки и случайно находившейся в это время дома судомойки Аксиньи, никого из жильцов в комнате не было. Иваниха и Аксинья сидели у двери на табуретках и испуганно поглядывали на полицейских.

Царь был в другом углу под арестом. В дворницкой его неоднократно трепали за уши, толкали в бока и по-настоящему били, требуя, чтобы сказал правду. Какую правду хотели узнать от него полицейские, Царь так и не понял.

От него требовали, чтобы он оговорил кого-то из взрослых. Упоминали фамилию Максимова, хотя тот был арестован раньше, до листовок. Называли какие-то другие фамилии. Но Царь молчал. Он только горько сожалел, что сам вышел на двор и без смертельного боя дался в руки косоглазому городовому.

Никогда раньше он так люто не ненавидел полицейских, как в этот день. Настороженно прищурившись, следил он за городовыми и людьми в штатском, заполнившими не только комнату, но и коридор. То, чего с тревогой ожидал Царь еще во время допроса в дворницкой, вскоре произошло.

Обстукивая стены и разрывая койки жиличек, люди в штатском нашли под тюфяком на деревянной кровати Иванихи запрятанный Типкой револьвер. В комнате разом все заговорили, а Иваниха побелела.

— Вот ты кто такая, матушка?! — зловещим голосом произнес пристав. — Оружие прячешь? Кто тебе дал револьвер?

— Родимый ты мой... не виновна я... подложили злые люди! — отчаянно всплеснув руками, дико заголосила Иваниха. Как куль, повалилась она в ноги приставу, заелозила перед ним по грязному полу на коленях. — Знать не знаю... ведать не ведаю... — слезно уверяла она, обнимая ноги пристава.

По знаку пристава двое городовых подняли с пола Иваниху и снова усадили на табуретку.

— Отдохни, бабка. Пока не за решеткой еще, — посоветовал один из них.

Полицейский подал приставу визитную карточку Харичкина, лежавшую на полочке перед иконами.

— Это кто? — строго спросил пристав, разглядывая карточку. — Что это за почетный гражданин Харичкин?

— Благодетель, — робко пролепетала Иваниха.

— Тот самый, который вам оружие и листовки принес?

Иваниха слезливо и недоумевающе взглянула на пристава. Она не понимала, что творилось в этот вечер на белом свете.

Не понимал и все время молчавший Царь, удивляясь, почему полицейские так взъелись и на Харичкина.

— Нужно узнать, — проговорил один из штатских, забирая из рук пристава визитную карточку. — Разыщем этого благодетеля. Посмотрим, что за птица.

Лицо у Типки перекосилось, когда городовой, шаря за божницей, вытащил припрятанную Царем бутылку с приворотным зельем. Вынув пробку, городовой понюхал, огляделся по сторонам. Заслонившись от остальных ситцевым пологом, городовой, запрокинув голову, стал тянуть из горлышка бутылки. Царь с нескрываемым ужасом следил за его действиями. Он хотел было крикнуть: «Не трожь!», но удержался, только холодный пот выступил у суеверного Царя на спине.

Кто-то из штатских, роясь в сундуке Аксиньи, вытащил со дна связку разных книжек и брошюрок.

— Смотрите! — радостно воскликнул он, показывая свою находку приставу. — Запрещенная литература!..

Побледневшая Аксинья тоже слезно стала уверять, что она знать ничего не знает.

В голове у Царя начало проясняться. Он вспомнил про бравого черноусого матроса — мужа Аксиньи. За этот день Царь повзрослел и понял больше, чем за всю прожитую жизнь.

И тут стряслась новая беда. Дюжий и краснощекий, с глубоким шрамом на рассеченном лбу городовой, выдвинув из-под деревянного топчана Типки ящик с его игрушками, шумно вывалил все на пол. Сразу же прогремел выстрел. Городовой, испуганно подпрыгнув с ящиком в руках, запнулся о топчан и грохнулся на пол. У пристава выпал из рук носовой платок, которым он вытирал вспотевшее лицо. Дымящийся револьвер системы «Смит-вессон» лежал на полу среди медных пуговиц, поломанных оловянных солдатиков и разноцветных стекляшек.

— Тоже твой? — Пристав подошел к Царю и дернул его за рукав.

— Т-ты не дерись, — предупредил Царь, вывертываясь из рук пристава. Но отвечать на вопросы он не стал. Исподлобья молча глядел он на голубой мундир пристава, на блестящие золоченые пуговицы. Выше взор Типки не поднимался. Выше дышало яростью багровое, с густыми пепельными подусниками лицо пристава, острые немигающие глаза которого, казалось, кололи Типку, как иголками.

У полицейских все больше складывалось впечатление, что этот оборванец-мальчишка не такой простой и наивный, каким казался вначале, а уже вполне сформировавшийся опасный политический преступник, замешанный не только в разбрасывании листовок, не только в распространении кощунственных надписей на заборах, но и хранивший у себя оружие. И что прозвище у него — Царь — не случайное, а одно из звеньев хитроумно замаскированной подпольной организации. Все теперь, даже городовой Жига, глядели на Типку с нескрываемой злобой.

— Одевайтесь! — предложил околоточный Иванихе, Аксинье и Типке, закончив обыск. А Типку он еще и предупредил: — Каторгу заработаешь, дурак! Подумай, пока не поздно.

Неимоверно измученный, голодный (за весь день у него маковой росинки во рту не было), Царь даже не взглянул на околоточного. Одеваться он не стал, остался в чем был — в тельняшке, босой. С собой он взял только картуз.

В густых сумерках вечера арестованных вывели из квартиры. У подъезда, несмотря на поздний час, все еще толпился народ. Среди взрослых находились и скобари. Впереди всех со своими палками стояли Копейка и Цветок. Вид у ребят был воинственный.

— Посторонись! — закричали городовые.

Собравшиеся неохотно подались назад. Арестованных быстро провели. Копейка с озлоблением плюнул в околоточного и юркнул за чьи-то спины. Грязнов поспешно вытер лицо, настороженно озираясь по сторонам.

Убитых горем Иваниху и Аксинью посадили в одну извозчичью пролетку, а Типку в другую и повезли в участок.

Уже уходя из квартиры, городовые по распоряжению пристава собрали с пола все уцелевшие Типкины стекляшки обратно в ящик. Приставу и агентам охранного отделения показалось подозрительным такое обилие разноцветных стекляшек. Кто-то из них высказал предположение: не новое ли это взрывчатое вещество, так ловко замаскированное под видом стекляшек? Нечто подобное агенты охранного отделения уже слышали от своего начальника. Ящик с Типкиными стекляшками тоже повезли в участок. Извозчики, протарахтев по булыжной мостовой, уехали. Народ разошелся. Но развернувшиеся в этот день события на дворе Скобского дворца не закончились.

ВАНЮШКА МЕЧТАЕТ УЕХАТЬ В ДЕРЕВНЮ

На следующий день уже с утра городовые снова шныряли по двору Скобского дворца, лазили по подъездам, заглядывали в кочегарку и на чердаки.

— Не успокоились, все рыщут, — толковали между собой жители, неохотно давая дорогу полицейским.

О том, что произошло накануне в дворницкой, а потом у Иванихи, уже знал и говорил весь Скобской дворец. Нашлись очевидцы, и среди них тряпичник Младенец, который рассказывал, что обнаружили у Иванихи не только склад запрещенной литературы, но и полный ящик оружия; что Типка хотел застрелить из револьвера пристава, но промахнулся. Многие взрослые сомневались и решительно возражали:

— Брехня!.. Откуда у старухи и мальчишки оружие?

Но ребята на дворе верили. В их глазах Царь еще более возвысился. Типкой ребята гордились. Особенно Копейка и Цветок. То, что Царь никого не выдал и всю вину взял на себя, еще более возвышало Типку среди скобарей.

— Куда Типку дели? — кричали скобари городовым, подступая к ним со всех сторон.

Ребят было много. Забирать кого-либо из них не было смысла, и полицейские сдерживались, только оттрепали за уши Цветка, а Копейке пригрозили отвести в участок. Очевидно, то, что полицейские искали, они не нашли. Никого не забрав, они к полудню ушли со двора.

Обо всем этом Ванюшка узнавал от посторонних, заглядывавших в чайную. Сидел он безвыходно на кухне чайной «Огонек»: домашние запретили ему даже выглядывать на двор.

— Хватит! Нагулялся! — кричала на Ванюшку мать.

Дед и мать Ванюшки беспокоились. Они уже знали, о чем полицейские допрашивали Ванюшку накануне, хотя тот, храня верность Царю, о самом главном умалчивал.

— Не миновать тебе, Якунькин-Ванькин, отсидки, — подшучивал над Ванюшкой дед. Но глаза у него глядели серьезно, с заметной тревогой.

— Что же, за баловство в острог, что ли, посадят? — возмущалась мать Ванюшки.

— И посадят, как еще посадят-то, — хмурился дед, разглаживая свою пышную окладистую бороду. — За Аксинью и то посадят. А нас с тобой, Аннушка, по этапу шагать заставят, в деревню на жительство отправят.

— Хоть сейчас, — с готовностью отзывалась мать Ванюшки, помогая новой судомойке, уже стоявшей на Аксиньином месте, мыть посуду. — Живут люди и в деревне. По крайней мере, праздники видят, свежим воздухом дышат.

— Живут, как еще живут-то! — с непонятной усмешкой откликался дед. — Хлеб жуют да водичкой запивают, и то не каждый день. — По своей привычке он разговаривал иносказательно.

Ванюшка недоумевающе вслушивался в разговор, следил за матерью, которая, остановившись у окна, долго и задумчиво глядела на грязный, замусоренный двор, на забор, на черневшие невдалеке кирпичные заводские трубы, из которых валили густые клубы дыма.

А мысленно она видела родную деревню, из которой она еще девчонкой уехала с отцом и матерью в Питер, видела своих сверстников, оборванных мужиков и баб в зипунах и в лаптях, видела покрытые соломой крыши и черный, как земля, и липкий, как замазка, хлеб из мякины и лебеды. Такой хлеб недавно показывала в чайной приехавшая из деревни двоюродная сестра Любки.

Ванюшка тоже в это время представлял себе деревню: плакучие березы и густые тополя на пыльной проселочной дороге, вдоль которой почти на версту вытянулись деревянные домишки. Завернул Ванюшка и на край деревни, где на пригорке, как слепая, с заколоченными окошками стояла знакомая Ванюшке изба с коньком над крутой крышей, в которую он вместе с бабушкой иногда летом наведывался.

«Уедем! — хотелось сказать Ванюшке матери. — Ну его к праху, Скобской дворец. Провались он! По крайней мере, не нужно будет платить Сереге злосчастный долг и встречаться с Фроськой, которая командует тут, как городовой. А то еще заточат в тюрьму, как вот Царя. Отсидишь за решеткой лет десять за неведомые провинности. А в деревне-то какое приволье: ходи по малину, по грибы, собирай орехи, как в прошлом году».

Чувствовал Ванюшка перед Царем себя виноватым. Он никак не ожидал, что один только Царь пострадает в этой не совсем понятной истории. Следовало бы в полицию забрать не одного Царя, а многих скобарей и, конечно, Ванюшку, а забрали одного только Царя.

Внезапно в чайной появился рыжеусый городовой и подошел к буфетной стойке. Ванюшка смертельно побледнел. «За мной...» — подумал он, не зная, оставаться или ринуться наутек.

— Здравия желаю! — громко пробасил городовой, здороваясь сперва с Дерюгиным, а потом и с Николаем Петровичем и вручая каждому по повестке. — Просят немедленно явиться в участок.

Он молодцевато стал подкручивать кончики усов при виде забежавшей на кухню с подносом в руках Любки.

Побледнел не только Ванюшка, но и дед с матерью.

— Заварил ты, я чую, со своими дружками такую кашу, что и ведром не расхлебать, — с горькой укоризной сказал Ванюшке дед, направляясь с Дерюгиным в участок.

Ванюшка уже нисколько не сомневался, что полиция дозналась, как он с Царем нашел пакет с оружием и зловредными листовками. Его неудержимо тянуло на улицу к скобарям. «Может, еще кого из ребят забрали?» — думал он.

— Я тебе погуляю! — грозила ему мать, видя, как Ванюшка завистливо поглядывает в окно. — Лучше не просись, пока я тебя тут же на месте жизни не решила. Опять в какую-нибудь историю влипнешь.

— Бедненький... арестантик... — смеялась над ним забегавшая на кухню Любка, в шутку одаривая Ванюшку то медным грошиком, то куском сахара.

Вернулись Николай Петрович с Дерюгиным из участка часа через три сердитые и хмурые.

Шепотом дед рассказывал Ванюшкиной матери, как их встретил околоточный Грязнов, как пробирал за судомойку Аксинью.

— А мы чем виноваты? — удивлялась Анна Николаевна.

— «Смотреть, говорит, нужно». Хранила она у себя нелегальную литературу... Боялись, не прикрыл бы наше заведение. Пришлось умаслить его. — Дед вынул свой бумажник, пересчитал находившиеся там деньги, задумчиво покачал головой. — Говорит: «За внука теперь не беспокойтесь... Сгладим это дело». — Дед сердито потирал свои большие мускулистые руки с синеватыми жилками. — Посоветовал: «Приглядывайте, говорит, за своими посетителями. Рекомендую раз в месяц приходить и докладывать...»

— Ну, а ты что сказал? — хмурилась мать.

— Ничего не сказал.

Ванюшка слышал, как дед тихо про себя ругался:

— Холуя нашли. Пускай Дерюгин выслуживается. Ему подобная должность как раз по душе...

Житейский опыт и пытливый, наметанный взгляд подсказывали Николаю Петровичу, что в чайной частенько встречаются люди в простой рабочей одежде, но не похожие на обычных мастеровых. О чем они ведут свои разговоры. Николая Петровича совершенно не интересовало. В то же время чайную посещали и агенты охранного отделения. За свою трудовую жизнь, сперва шестеркой-половым, потом буфетчиком, владельцем и совладельцем чайного заведения, Николай Петрович не привык чему-либо удивляться.

— Пускай идет, истомился парень... — пожалел Ванюшку дед, видя, как тот безмолвно молит его глазами.

Смилостивившись, мать наконец отпустила Ванюшку на улицу.

— Смотри снова не набедокурь! — предупредила она.

Ванюшка стремглав выскочил из кухни.

ВЕСТЬ О ПОБЕГЕ ЦАРЯ

Когда Ванюшка появился на дворе, ребят будоражила новая весть, будто Царь убежал из полиции. Кто пустил этот слух — неизвестно. Левка подтвердил, что Царь гуляет на свободе.

— Теперь он в бегах... На каторгу хотели его сослать, — авторитетно разъяснил Левка.

По словам всезнающего Купчика, утром городовые заходили на двор не просто так, по пути. Искали они Царя. Облазили все закоулки, но не нашли.

То же самое сообщил Ванюшке и Копейка.

— Принес? — осведомился он, но, увидав постное лицо Ванюшки и вспомнив, какой опасности накануне подвергались они, не стал угрожать и сразу же заговорил про Типку: — Слышал, хмырь? Убежал!

Когда и как Царь убежал, передавали по-разному.

Ванюшка всех слушал с огромным вниманием и чувствовал себя снова ожившим. Убежав, Царь уже не выдаст его. Можно не бояться городовых.

Очень странно проявила себя Фроська, когда ребята сообщили радостную весть. Она не удивилась и не обрадовалась.

— Ой, лишеньки, и наговорили же вы! — насмешливо покачала она черноволосой головой. — Да я и без вас давнешенько все знаю.

Разговаривать о Типке она больше не стала и удалилась, ничего не объяснив и ничего не спросив. Очевидно, судьба Царя ее совершенно не интересовала.

Копейка недовольно покосился на Фроську, а Ванюшка покачал головой, удивляясь такому черствому отношению к судьбе Царя.

— М-да! — разочарованно произнес Копейка, застегивая на все пуговицы жилетку и провожая Фроську недобрым взглядом. — Фигура!

Ванюшка полностью согласился с ним, тоже сомневаясь, сохранилось ли сердце у Фроськи или на месте сердца находился тот самый камень, который она положила на лавку, когда сидела с Царем.

— Девчонка!.. — е пренебрежением отозвался Ванюшка и искренне пожалел Царя, что тот имел такого ненадежного друга.

— Пошли, что ли, Хмырь, в крепость, — уныло предложил Копейка, больше всех тосковавший по Типке.

Теперь, когда на дворе не стало Царя, «Петропавловская крепость» осталась безнадзорной. Никакого распоряжения Царь, уходя в тюрьму, не оставил. Комендантом крепости мог свободно объявить себя любой скобарь. Чувствовал Серега Копейка большую ответственность перед своим другом Царем за все последствия, которые незамедлительно могли произойти, если вовремя не принять надлежащих мер. То же самое думал и Ванюшка, считая себя в большом долгу перед Царем.

Осторожно пробравшись в крепость, ребята тяжело вздохнули. Все напоминало о Царе. На прежнем месте висели самострелы из бочарных обручей и колчаны со стрелами. У забора, заботливо прикрытый от дождя фанерой, лежал богатырский меч-кладенец. На водопроводной трубе, воткнутой в землю, трепыхал на ветру государственный флаг скобарей — черная тряпка с красной каемкой.

— Как думаешь, будут ловить Типку или нет? — спросил Копейка, влезая в пустую бочку и растягиваясь там.

— Будут, — ответил Ванюшка, располагаясь в соседней бочке.

Наружу выглядывали только их головы. Оба толковали, что делать с крепостью, пока Царь не вернется.

— Сохранить все в целости, — предлагал Копейка. — А ты как думаешь?

— Зарыть подкоп, — советовал Ванюшка, которому льстило, что Копейка считает его главным скобарем на дворе, доверяя крепостное хозяйство, единоличным хозяином которого был все время только Царь.

Так они и порешили, сговорившись сообщить об этом Цветку, Фроське и еще кое-кому из скобарей.

Вставать не хотелось. Оба лежали и от нечего делать любовались, как по бледно-голубоватому небу плыли белоснежные облака. Густой и черный, как деготь, дым из заводских труб застилал их, но они, словно вырвавшись из плена и ничуть не перепачкавшись, продолжали свой путь по небу. Рядом с ребятами на телеграфных столбах тревожно и звонко гудели провода. Может быть, они передавали в другие места весть о побеге из полиции Типки Царя?

— Чайник! — вдруг обратился к Ванюшке Копейка, выковыривая из земли ржавым гвоздем какой-то камушек. — За что же Царя преследуют? Что он плохого сделал? Ну, листки мы разбросали, двор замусорили... Типку дворники ругали... А городовым чего надо?

Пока Ванюшка размышлял, Серега снова заговорил:

— Думаю я так. — Копейка вылез из бочки и сел на ящик. — Листки-то умные были. Против правительства. К забастовке призывали. Мне отец растолковывал. Одна листовка ему в руки влетела, когда шел обедать. Все ее читали, а потом городовой ее отобрал.

Ванюшка напряженно вслушивался в слова Сереги Копейки. Он тоже уже многое понимал. Заключалась, очевидно, в тонких, из папиросной бумаги, «умных» листках какая-то сила, поднявшая разом полицию на ноги.

Сидели они рядом на ящике. Перед их глазами расстилалась обширная заводская территория. Неумолчный гул несся со стороны огромных закопченных корпусов. На стапелях высились ребристые громады, словно обглоданные рыбины, остовы будущих военных судов, облепленные черными копошащимися фигурками людей. Оттуда тоже доносился сухой треск клепальных инструментов, тяжелый грохот молотов, свист и всхлипывание паровых лебедок.

— Чу! Слышишь? — встрепенулся Серега Копейка, подняв голову.

Ванюшка тоже насторожился. За железнодорожной колеей, где находились многочисленные пакгаузы и склады, явственно доносились разноголосый шум, свистки, крики: «Держи! Держи!»

— Царя ловят! — переглянулись ребята.

Оба мгновенно ожили. Как это им раньше не пришла мысль, что Царь мог скрываться на заводской территории и теперь, очевидно, пробирается к себе в крепость? Но Серега и Ванюшка ошиблись.

Взобравшись выше на бочки, они увидели, как какой-то чужой черноволосый, с обнаженной головой человек мчался по заводской территории, большими прыжками перемахивая через канавы, железный лом и трубы. За ним, не переставая свистеть, бежали двое городовых и позади несколько стражников из заводской охраны.

«Догонят или нет?» — только успели загадать Ванюшка с Копейкой, как вдруг человек с обнаженной головой и развевающимися по ветру полами темного пиджака, запнувшись обо что-то, растянулся.

«Пропал! Схватят!» — чуть не закричал Копейка, порываясь сам бежать навстречу.

Легко вскочив на ноги, беглец резко свернул в сторону и помчался к тупику, где среди нагроможденных бочек и ящиков сидели в своей «Петропавловской крепости» ребята. Бежавшие наперерез городовые снова остались за его спиной.

— Дядя! Дуй сюда! — осмелев, замахал рукой Копейка.

Увидав две русые ребячьи головы, беглец в нерешительности остановился. Потом бросился к ним, неуклюже запрыгав по бочкам и ящикам.

— Братишки, выручай! — прохрипел он, задыхаясь, и свалился в крепость на землю. Пот лил с него градом.

— Дядя, сигай в дыру! Тут лазейка... — наперебой зашептали ребята, оглядываясь на замаячивших среди ящиков и бочек городовых.

Беглец сунул голову в черневшую дыру подкопа и, вытягивая длинные ноги в стоптанных ботинках, полез под забором, по-прежнему тяжело дыша.

Ванюшка и Копейка похолодели, когда плотный, широкой кости человек вдруг застрял в подкопе, беспомощно дрыгая ногами.

«Пропали», — подумал Ванюшка, собираясь уже ринуться на двор через забор.

Незнакомец еще более вытянулся и, наконец, волоча за собой ноги, пролез под забором. Вслед за ним юркнули Ванюшка и Копейка. Последний успел опрокинуть позади себя ящик с железной трубой-флагом, прикрыв подкоп.

РАЗГРОМ «ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ»

Городовые и сторожа заводской охраны, разыскивая исчезнувшего на их глазах беглеца, ринулись в разные стороны вдоль забора, с грохотом переворачивая порожние ящики и кувыркая пустые бочки. Никто из них сразу не догадался, что под забором имеется лазейка, которую ребята предусмотрительно с противоположной стороны прикрыли расколотой брусчатой плитой. Ванюшка и Копейка вместе с беглецом притаились у забора в узком полутемном закоулке.

— Дядя! Теперь можно... уходи... — прошептал Копейка, прильнув к щели.

За забором, уже поодаль от ребят, продолжали звучать голоса и грохотать сбрасываемые ящики.

— Спасибо, братишки! Выручили, — тоже шепотом поблагодарил незнакомец, легонько ладонью стряхивая с себя землю и мусор. Глаза его, живые, неспокойные, в венчике тонких морщинок, улыбались.

Он шагнул в сторону просвета между забором и кирпичной стеной, но остановился, поманив рукой Копейку.

— Выгляни, братишка, наружу, на улицу. Нет ли и там фараонов? — попросил он, настороженно косясь на дощатый забор, за которым продолжали шуметь и грохотать ящиками преследователи.

Копейка, выскользнув из закоулка, побежал выполнять поручение. Оставшись вдвоем с Ванюшкой, незнакомый человек так же решительно притянул его к себе и зашептал:

— Тут в доме чайная. Сбегай туда. Там должен сидеть мой корешок. Понял? Высокий такой, с темной бородкой и вислыми усами. Увидишь, подойди к нему. Скажешь, дядя Аким — это я — ушел домой. Понял? Только осторожней. Да попроси у него табачку, принесешь мне. Свой-то я весь по дороге рассыпал.

Ванюшка заметил, что у незнакомца правая рука четырехпалая. Вместо указательного пальца белел коротыш-обрубок.

Так же ползком Ванюшка выбрался из закоулка и пулей влетел в кухню. Но тут же сообразил, что нужно вести себя как можно неприметнее, солиднее, и, уже не торопясь, проследовал в большой зал. К своему удивлению, он сразу разыскал высокого темноволосого человека с вислыми усами, в черной косоворотке. Сидел тот за угловым столом близ окна. Ванюшка смело было направился к нему, но у самого стола остановился, смущенно опустив глаза. Рядом с вислоусым сидел другой посетитель и что-то заказывал или расплачивался с половым. Мельком взглянув на него, Ванюшка сразу опознал таинственного «бородача», который на днях так ошеломил его своим поведением. Попятившись назад, Ванюшка решил ничего не говорить пока вислоусому человеку, а посоветоваться с дядей Акимом. Заглянув по дороге в малый зал, он влез на стул, вытащил у Михеля из мундштука папиросу и, крепко зажав в кулак, отправился обратно в закоулок.

Маркер Терентий удивленно посмотрел Ванюшке вслед. Подойдя к Михелю, достав из свежей пачки «Богатыря» папиросу, приладил в мундштук.

— Какой озорной парень стал, — бормотал он, косясь на посетителей.

В это время в бильярдной появился «бородач».

— Компанию составить не желаете? — спросил его Терентий, указывая на бильярд.

Тот, внимательно поглядев по сторонам, согласился.

Когда Ванюшка, выйдя из кухни, осторожно прокрался в закоулок, дяди Акима уже не было. Не было его и на дворе. За забором по-прежнему звучали сердитые голоса. Городовой в фуражке с белым околышем, подняв по ту сторону забора голову из-за колючей проволоки, пытливо обозревал двор.

— Эй, малый! — крикнул он Ванюшке. — Тут никто через забор не перелезал?

— Нет! — Ванюшка энергично затряс головой.

За забором еще громче зашумели.

— Смотри, подкоп, — загалдели голоса.

Осажденная врагами «Петропавловская крепость» доживала последние минуты, и Ванюшка поспешил скрыться. Обежав двор и выглянув на улицу, он столкнулся в воротах с Копейкой.

— Порядочек! — прошептал тот Ванюшке на ухо. — Вывел я его подъездом. Пускай теперь городовики поищут! А ты смотри — могила!

Ванюшка, согласно кивнув головой, вернулся в чайную «Огонек». Угловой стол в большом зале пустовал. Белела на нем неубранная посуда.

«Ушли», — подумал Ванюшка. Вспомнив про папиросу, направился в малый зал. Играл оркестрион, и — странно! — Михель, топая ногами, опять курил. «Уже тебя угостили! — покачал головой Ванюшка. — Ну, не обижайся». И, взгромоздившись на стул, положил на резной балкончик рядом с деревянным человечком свою папиросу. Теперь Михель папиросами был обеспечен надолго.

Выйти снова на двор Ванюшка уже не решился. Там были городовые.

Вскоре, когда он снова зашел в малый зал, оркестрион молчал, а у Михеля, ни в мундштуке, ни на резном балкончике папирос не осталось. Положительно в этот день все шло кувырком!

А примерно через полчаса Ванюшку громко окликнули в раскрытое окно кухни. Увидав за окном Копейку и Фроську, он выбежал.

— Вот что, хмырь! — грубовато заговорил Копейка. — Гони сейчас же трешку! Нужна она мне до зарезу.

— Давай, да быстрее шевелись! — прикрикнула на Ванюшку Фроська.

Ванюшка растерялся, не зная, что еще случилось.

ЦАРЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ

Когда Царя везли по безлюдной темной улице и городовой зорко следил за своим подопечным, положив свою тяжелую руку на колено преступника, Царь сидел спокойно. Но едва пролетка свернула на людный, залитый огнями Большой проспект, Типка стал косить глазами по сторонам. Неторопливо трусившая лошадь сбавила ход, попав в водоворот таких же извозчичьих пролеток, трамваев, автомашин. Городовой, досадуя, что они отстали от первой пролетки, перегнувшись через облучок, крикнул извозчику:

— Гони живее!

Обернувшись, он уже увидел только спину арестованного. Сжавшись, как стальная пружина, Царь молниеносно метнулся и спрыгнул на ярко освещенный газовыми фонарями широкий и людный тротуар. Змейкой проскользнув мимо прохожих, он влетел в первый попавшийся подъезд и чуть не сшиб какого-то парнишку, спускавшегося вниз.

— Алешка!.. Ты где?.. — зазвучал в этот момент чей-то голос сверху, а Царь, увидав в узком проходе просвет, ринулся туда и очутился в полутемном закоулке, стиснутом каменными стенами соседних построек, слыша, как совсем рядом на улице тревожно верещит свисток городового.

Незнакомый парнишка тоже выскочил вслед за Царем в закоулок. Царь суетливо заметался, видя, что попал в каменный мешок, безуспешно пытаясь вскарабкаться на каменную стену.

— Эй, ты... оголец!.. — услышал он за своей спиной голос парнишки и почувствовал, как тот подставил свое плечо ему под ногу... — Там, проходным двором убежишь... лезь быстрее.

Царь, пыхтя и задыхаясь, обдирая в кровь руки, залез на стену. И только теперь оглянулся. В соседнем окне вдруг зажегся свет, и Царь отчетливо увидел лицо парнишки, так кстати выручившего его.

Полицейский как раз вбежал в закоулок, схватил парнишку за шиворот, но, поняв, что это не тот, кого он ищет, закричал:

— Куда он убежал?.. Говори...

Дальше Царь не слышал. Ползком он пробрался по крыше на противоположную сторону. По водосточной трубе соскользнул вниз и безлюдным двором вышел в соседний переулок.

Прохожие не обращали на него внимания. И Типка, успокоившись, пошагал уже медленнее по панели. На перекрестке он свернул в сторону и снова вышел на людный, ярко освещенный газовыми фонарями Большой проспект. Шел он совсем медленно, по привычке глазея на залитые огнями витрины магазинов, голова снова у него работала четко и ясно.

«Теперь не поймаете», — думал он.

Никакого страха он не чувствовал. Даже мучивший его раньше голод исчез.

— Ты что здесь шатаешься? — вдруг прозвучал знакомый веселый голос.

Вздрогнув, Царь поднял голову. Рядом шел Володя Коршунов и дружески улыбался.

— От городовых спасаюсь, — чистосердечно признался Царь, обрадовавшись встрече.

— А чего их бояться? Натворил что-нибудь?

Володя Коршунов, очевидно, ничего еще не знал.

— Н-нет, — спокойно ответил Типка, по-прежнему не признавая за собой особой вины.

— Тогда пошли домой, — предложил Володя.

Царь неохотно подчинился. Почему-то он стеснялся рассказать Володе о своих злоключениях. «В случае чего убегу», — думал Царь, стараясь держаться в тени, за спиной Володи.

Только у Скобского дворца они расстались. Типка шмыгнул в первый попавшийся подъезд и, очутившись на дворе, осторожно прокрался в закоулок возле забора.

На дворе еще раздавались голоса не угомонившейся за день ребятни. Тускло светились окна, и оттуда тоже доносились голоса, смех, чья-то ворчливая брань. У всех имелся свой жилой угол. Только у Царя не было своего угла и некуда было идти.

И тут Царю повезло. Так повезло, как редко бывает в жизни. Из кухни чайной во двор вышла Фроська. В одной руке она несла судок, очевидно с ужином, а в другой завернутый в бумагу хлеб.

— Тип! Это ты? — изумилась она, увидав перед собой Царя.

— Тише, — предупредил он, — убег я... Кусочек хлебушка не дашь?

Фроська без слов поняла, как он измучен и голоден. Отойдя в тень к забору, она развернула хлеб и поставила судок с ужином.

— Ешь...

Царь колебался.

— А не заругают тебя? — нерешительно отговаривался он, глотая слюни при запахе горячих щей и жареного мяса.

— Ешь! — уже тоном, не терпящим возражения, приказала Фроська. — Дома мне и словечка не скажут.

Царь сдался.

Вернувшись домой, Фроська как ни в чем не бывало осторожно поставила пустой судок на стол. Глаза у нее горели, щеки разрумянились.

— Я Типку накормила, — храбро сообщила Фроська, едва мать, раскрыв судок, недоумевающе посмотрела на нее. — Типка из полиции убежал.

Как и ожидала Фроська, ругать ее дома не стали.

ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ

Вечер был темный, но звездный. На берегу Невы, где под багряным небом светлели заводские корпуса и высились на стапелях скелеты строящихся судов, не умолкая, ухали паровые молоты, грохотали цепями подъемные механизмы. Этот грохот как-то успокаивающе действовал на Царя.

Попрощавшись с Фроськой, он осторожно пробрался к каменному флигелю прачечной, по водосточной трубе вскарабкался на крышу и через слуховое окно попал на чердак. «Теперь спать...» — думал он.

Под низко нависшими деревянными стропилами лежала разная ветошь. На ней и расположился Царь, вытянув ноющие поцарапанные ноги. Это убежище он знал давно — еще раньше, не поладив с Иванихой, он подолгу отсиживался здесь. Когда же была построена «Петропавловская крепость», Типка забросил свое убежище. Последний раз он был тут год назад, перед самой войной, в разгар забастовки, охватившей в те дни весь Питер. Улица тогда перед заводскими и фабричными корпусами чернела народом. Громко звучали запрещенные песни. Над рядами забастовавших реяли красные флаги — и всю короткую летнюю ночь, вплоть до рассвета, рядом со Скобским дворцом на улице строились баррикады...

Свернувшись калачиком, Царь мгновенно уснул.

И тут же приснилась ему знакомая улица с баррикадой и красным флагом над бочкой. Звучала песня:

Вставай, поднимайся, рабочий народ...

«Слезай, начинается!» — кричал ему снизу Володя Коршунов.

«Что... забастовали?» — спросил Типка. Сердце у него радостно заиграло.

Он кубарем скатился с чердака. Выскочив на улицу, даже зажмурился — так кругом было светло. Ночь еще не прошла. На синем небе, словно медаль на кителе жандармского офицера, сияла полная луна. Все кругом ярко серебрилось. Сумрачные тени лежали только вдоль забора и в углах.

Навстречу попались Цветок и Копейка. Согнувшись, они волочили тяжелое бревно. Оба торопливо в один голос заговорили:

«Видишь, баррикаду строим!»

Из подъезда вынырнула Фроська. Она жалостливо взглянула на Типку, покачала головой:

«Намаялся, сердешный».

«Кто, я?» — удивился Типка.

Со всех сторон люди все подходили к баррикаде, громоздили бочки, ящики, доски... Баррикада заметно росла. Она уже непроходимой стеной загородила улицу. Вдруг все заволновались.

«Казаки! Казаки!» — послышалось вокруг.

Вдали тяжело и звонко зацокали по булыжнику копыта лошадей. Тревога и сумятица возле баррикады усиливались, а цокот копыт нарастал.

От этого цокота Типка и проснулся.

Громко чирикали на крыше у слухового окна воробьи. Типка открыл глаза и громко чихнул. Лежал он, скорчившись на пыльной ветоши, в узком пролете чердака. Рядом вытянулся дымчатый кот с обрубленным хвостом и тоже крепко спал. Было уже совсем светло. Солнечные лучи золотили край неба.

Сразу вспомнив вчерашнее, Царь закрыл глаза: хотелось, чтобы продолжался сон. Удивила Типку тишина. Если не считать неугомонного воробьиного говора, было очень тихо. Заводы и фабрики не гудели, как обычно.

«Неужели забастовали?» — радостно подумал Типка, не отказываясь от навеянной сном надежды: если забастовали, то ему нечего больше бояться городовых! И Типка хотел уже спуститься вниз, но внезапно утреннюю тишину разорвал могучий, басистый заводской гудок.

— Балтийский, — упав духом, прошептал Царь, знавший наперечет голоса заводских гудков в окрестности.

Словно догоняя своего собрата, густым, крепким басом откликнулся кабельный завод. Немного запоздав, прерывисто, но звонко загудела ситценабивная мануфактура «Лютч и Чешер». И вслед в общий хор влились тонкий, захлебывающийся голос кожевенного завода и хриплый, словно недовольный бас гвоздильного. Уже гудела не только вся Василеостровская окраина, но и весь рабочий Петроград. Значит, ничего не случилось.

Напомнил о себе бесхвостый кот. Он подошел к Царю и жалобно мяукнул.

— П-проголодался, Гришка? — участливо спросил Царь. — Как ты нашел меня?.. — Вздохнув, погладил кота. Спуститься с чердака вниз, на двор, он уже не решался.

ТАЙНА ФРОСЬКИ

Фроська встала рано. Выскочив на двор, она увидела городовых. «Типку ищут», — побледнев, решила она. Осторожно подкралась к флигелю прачечной, юркнула в закоулок и сразу увидела выглянувшего из слухового окна Типку.

— Хоронись! — громким шепотом предупредила Фроська. — Городовые на дворе шныряют. Я тебя буду караулить.

Усевшись на камень возле прачечной, из окон которой валил густой пар, слышались голоса прачек и бульканье воды, Фроська зорко смотрела по сторонам и пела. Как только вблизи появлялись городовые, она начинала громко голосить. Пела она что придет в голову, то понижая, то повышая голос. Со стороны было слышно:

По улице мостовой Шла девица за водой...

Видя, что Типке угрожает опасность, Фроська уже во весь голос тревожно извещала:

Как у наших у ворот Стоял девиц хоровод...

— Веселая девчушка, — удивился городовой, уставившись на Фроську.

Стоял он, качая головой, сняв фуражку. Очевидно, песня Фроськи что-то напоминала ему родное, близкое. Кончив одну песню, Фроська начинала другую, а городовой стоял и слушал. Фроська уже хотела поругаться с ним, помешал заглянувший к ним околоточный Грязнов.

— Осмотрел чердак? — строго осведомился он.

— Так точно, ваше благородие! — молодцевато отрапортовал городовой, покосившись на Фроську, а про себя сердито пробурчал: — Полезай сам, у меня ноги не казенные.

Фроська благодарно взглянула на него и залилась еще более веселой победной песней, извещая Царя, что опасность пока миновала.

Прошло немало времени, пока полицейские удалились со двора и Фроська могла дать знать об этом Типке.

— Тип, — проговорила она, ловко, как мальчишка, взобравшись на чердак по водосточной трубе, — ты живой?

— Ушли? — осведомился Царь, подавая Фроське руку.

Типка уже жалел, что не ушел вечером из Скобского дворца, добровольно заточив себя под накалившейся от солнца железной крышей.

— Тип! — вдруг воскликнула Фроська, изумленно вытаращив глаза и хлопнув себя ладонью по лбу. — Какая же я дуреха! Какая же я ведьма! Правда ведь?

— Не знаю, — с испугом проговорил Царь, не понимая, почему она стала ведьмой. — Т-ты чего? — окончательно изумился Типка, когда Фроська, не добавив ни слова, решительно полезла обратно в слуховое окно.

— Я туточки, сразу вернусь, — пообещала она.

Царь проводил ее глазами, полными тревоги и недоумения.

Фроська примчалась к себе на верхний этаж, как стрела. Душа у нее ликовала. Мать укачивала в зыбке малыша. В комнате на веревке сохли пеленки, лоскутное одеяло покрывало кровать, давнишние, порванные обои на стенах топорщились складками. Но все кругом теперь казалось Фроське светлым и радостным.

— Я возьму? — попросила Фроська, порывшись в шкафчике и держа в руках горбушку хлеба, пару яиц и кусок вареного рубца.

— Положь на место! — строго приказала мать. — Весь Скобской дворец не накормишь.

Но Фроська не положила обратно. Ходила она вокруг матери, жалобно и укоряюще поглядывая, и молчала. Душа ее терзалась.

— Чадушко ты мое лихое! — затуманилась Дарья, поняв все без слов. — В кого ты только уродилась такая жалостливая? Возьми, — разрешила мать и тут же предупредила: — Сейчас же вертайся обратно. Я скоро уйду. С Колькой будешь сидеть.

Фроська со своими припасами опрометью выскочила из комнаты. Вернувшись на чердак, выложила на колени Типки все, что принесла.

— Ешь! — приказала она. — Хочешь, я тебе и молока принесу?

— Спасибо, — поблагодарил Типка, но от молока наотрез отказался.

Фроська вскоре ушла.

А через некоторое время постепенно один за другим вожаки скобарей, оповещенные Фроськой, стали появляться на чердаке прачечной. Перед Типкой теперь лежала не только Фроськина горбушка хлеба, но и другие припасы, принесенные наиболее догадливыми скобарями.

На корточках, поджав под себя ноги, вместе с Фроськой сидели Цветок, Копейка и с нескрываемой гордостью смотрели на Царя. Был он хоть и мрачен, но спокоен.

— Как же ты теперь, Царь? А-а? — интересовался Копейка, не сводя со своего друга преданных глаз. Предложи ему Царь вместе бродяжничать, Копейка не задумываясь ушел бы с ним.

— Не пропаду, — беспечно отвечал Типка. В присутствии Фроськи он снова чувствовал себя Царем.

— Жить тебе здесь нельзя, — предостерегали его скобари, видевшие утром полицейских на дворе.

— Будут тебя ловить...

— С-сам знаю, — хмурился Царь. Предстояло ему, как только наступят сумерки, уходить из родного Скобского дворца в неведомые края. А куда — никто из скобарей не мог посоветовать. Не знал и сам Типка.

— Поеду в Казань. Там у меня двоюродный брат сапожничает, — наконец сообщил Типка, вспомнив про своего дальнего родственника, которого он никогда в глаза не видел, но неоднократно слышал о нем от Иванихи. Сказав о Казани, Царь заметно повеселел. Где точно находилась неведомая Казань, он и сам еще толком не знал. Не знал никто и из скобарей. Но все восприняли слова Типки как непреклонное решение и задумались.

— На поезде придется ехать, — первая нарушила молчание Фроська.

— Ясное дело, не пешком же, — отозвался Копейка, обрадовавшись решению Царя.

— До Казани, наверное, тыща верст, не меньше, — добавил Цветок.

Все согласились.

Каждый из присутствовавших мысленно представил себе эту «тыщу» верст и еще больше проникся уважением к своему вожаку, которому предстояло в ближайшие дни одному одолеть такое огромное расстояние, и притом без единого гроша в кармане. Первым практически подошел к делу Серега Копейка. Он был торговый человек, имел самостоятельный заработок от продажи газет и знал, что нужно.

— Возьми, хмырь, у меня три рубля, — предложил он. — Чайник мне должен. Стребую с него немедленно и тебе отдам.

— Так Чайник тебе сразу и раскошелится, — скептически отозвался Цветок, с явным огорчением вспоминая свой нелепый разговор про щербатый пятак. — У него, жилы, оторванной подметки не выпросишь.

Все сразу зашумели.

— Пускай только попробует не отдать! — немедленно загорелась Фроська.

Хмурый Царь, благодарно посматривая на своих друзей, хранил гордое молчание. Скобари уже не спрашивали его совета. Каждый хотел чем-нибудь помочь Царю.

Дежуривший внизу у флигеля прачечной часовой, зорко охранявший новую резиденцию Царя, с опаской поглядывал по сторонам. Слишком шумно вели себя скобари на чердаке. Поэтому часовой очень обрадовался, когда из слухового окна поспешно полезли по водосточной трубе друзья Царя.

Инициативой по-прежнему владел Серега Копейка. Сорвав с головы Цветка картуз, он торжественно и бережно положил его замасленным верхом на камень. Немного помедлив, Копейка разыскал в многочисленных карманах жилетки свой счастливый щербатый медный пятак, бросил в картуз и выжидающе оглянулся. Примеру Копейки последовал Цветок.

Возле флигеля прачечной рядом с лежавшим на камне картузом остался часовой. Копейка с Фроськой немедленно отправились к чайной «Огонек» разыскивать Ванюшку Чайника. Цветок пошел по двору.

То там, то тут собирались кучки ребят. О чем-то шептались. Убегали домой и снова возвращались. Одним Цветок подносил к носу кулак, другим говорил что-то на ухо, горячо убеждая. Ребята то и дело появлялись в закоулке флигеля прачечной. Заботливо клали в лежавший на камне картуз кто копейку, кто две, а кто и медный грошик. Добровольный сбор на дорогу Царю шел успешно.

КАТАСТРОФА

Ванюшка, Копейка и Фроська втроем стояли у подъезда и яростно пропирались. Шел неприятный для Ванюшки разговор о деньгах.

— Отдавай! — Копейка наступал на Ванюшку.

— Подождешь! Чего пристал? — сердился Ванюшка. — Будут деньги, отдам.

— Неси сейчас же! — неумолимо требовала и Фроська, буравя Ванюшку злыми, еще более почерневшими глазами.

Ванюшка бледнел и краснел, чувствуя угрызения совести. Фроська и Копейка не стали скрывать, что деньги предназначались Царю. Где находился Царь, по-прежнему оставалось для Ванюшки тайной. Но то, что он убежал из-под стражи и собирался теперь уходить в изгнание, Ванюшка понял сразу.

Как мог, Ванюшка хитрил, изворачивался. Глухое отчаяние все более овладевало им. Чувствовал он себя кругом виноватым.

— Ежели ты только сейчас не отдашь!.. — грозно наступал на него Копейка.

— Попробуй не отдай! — предупреждала и Фроська, глядя на него тигром.

Фроська видела, что Ванюшка от волнения тяжело дышит. «Значит, не потерял еще совесть», — думала она и еще решительнее подступала к Ванюшке, не давая ему передышки.

И Ванюшка сдался.

— Принесу, — пообещал он, меняясь в лице, и поплелся обратно на кухню чайной.

Фроська и Копейка остались дожидаться у подъезда. Ванюшка задыхался. У него был один-единственный выход.

«Возьму», — лихорадочно думал он, стараясь побороть нахлынувшее отчаяние. «Никто не заметит», — подбадривал он себя, решаясь на отчаянный шаг.

Раньше за буфет Ванюшка заходил смело, без какой-либо задней мысли. Теперь пробирался за стеклянную стойку буфета медленно и осторожно, трусливо озираясь по сторонам. Но окружающим не было никакого дела до Ванюшки.

Посетители, как обычно, шумели за столиками. Новая судомойка, молоденькая деревенская девушка, усердно звенела над лоханью посудой и ножами. Мать Ванюшки отпускала обеды половым. Дед неторопливо и важно прохаживался за буфетом, беседуя с кем-то из посетителей.

Взглянув в окно, Ванюшка снова увидел Фроську. Она стояла у подъезда, словно солдат на часах. А Ванюшка вертелся за буфетом, косился на серебряные монеты и медяки, лежавшие в ящике кассы в своих гнездах, на скомканные кредитки и, обливаясь холодным потом, терпеливо ждал. Дождавшись, когда дед отлучился из кухни, а мать разговаривала с Любкой, Ванюшка решительно запустил руку в деревянный ящик кассы. Вытащив из заднего отделения зелененькую трехрублевую ассигнацию, смял и сунул в карман. Мельком взглянув на мать, он еще более побелел. Широко раскрытыми глазами смотрела она на него и, очевидно, все видела.

Не раздумывая, со всех ног, чуть не сбив деда в дверях, Ванюшка бросился из-за буфета к выходной двери на двор.

— Принес? — сунулась к нему Фроська.

Ничего не говоря, Ванюшка сунул ей в руки злосчастную трехрублевку и опрометью помчался к воротам дома.

Вернуться обратно на кухню он не мог. Уже на улице, за углом возле булочной, Ванюшку догнала запыхавшаяся мать. Она схватила его за руку и повела домой. Ванюшка покорно шел рядом, не вырываясь, опустив голову и чувствуя в груди необычайную пустоту. В глаза матери он боялся взглянуть.

В ИЗГНАНИИ

Когда совсем стемнело, Царь со своей свитой, соблюдая необходимую осторожность, вышел из Скобского дворца. Вдали на значительном расстоянии шли добровольцы разведчики. По сторонам и по противоположному тротуару шла охрана, готовая в любую минуту прийти на помощь к Царю. Царя провожали Серега Копейка, Цветок и Фроська.

Узелок с разной снедью, завернутый во Фроськин ситцевый платок, бережно нес Цветок. Копейка, охраняя Царя, шел с железной палкой в руках. Фроська шла рядом с Царем.

На перекрестке у Большого проспекта скобари расстались с Царем. Цветок отдал узелок с продуктами. Каждый стремился пожать руку Царю, сказать на прощание что-нибудь ласковое, значительное.

— Возвращайся к нам, Тип, — упавшим голосом попросила на прощание Фроська.

— Я в-вернусь, — пообещал Царь, как-то странно заморгав глазами и не узнавая своего разом обмякшего голоса. Впервые он уходил от своих верных друзей, ближе которых у Типки на белом свете уже никого не было.

Дальше, по людной освещенной улице, Царь пошел один.

Ночевал он на берегу Финского залива в Галерной гавани, забравшись под опрокинутую лодку. Спал долго — спешить было некуда. И когда вылез из-под лодки и стал греться на песке под лучами солнца, время незаметно подвинулось к полудню.

Забрав свой наполовину опорожненный узелок, бодро шагал Типка к Невскому. Шел и видел перед собой Фросю, ее черные глаза, слышал ее голос. Накануне, когда они вместе сидели на чердаке, она спросила:

— Ты что же, Тип, к нам никогда и не вернешься?

— Вернусь, — ответил он.

— Возвращайся, — тихо попросила она.

Ласкового слова для Фроси у Типки в ту минуту не нашлось. Не нашлось нужного слова и когда они расставались, хотя Фрося снова повторила свою просьбу: «Возвращайся к нам, Тип». Теперь Типка горько жалел, что так ничего и не сказал Фросе.

Закинув за спину узелок, сунув по своей неизменной привычке руку в карман широких штанов и выставив грудь в полосатой тельняшке, уходил Царь все дальше и дальше от Скобского дворца.

На Малом проспекте его внимание привлекло свеженаклеенное объявление главнокомандующего армией генерала Рузского о начавшихся забастовках в Петрограде. Генерал призывал рабочих не бастовать. Типка понимал теперь, что найденные им листовки имели какое-то отношение к приказу генерала Рузского.

Вдали, куда держал путь Типка, сияла на солнце громадная золотая голова Исаакия. Перед ней торчал, уткнувшись в безоблачное небо, острый как штык шпиль Адмиралтейства.

На набережной Царь нарвался на городового. Скрыться он не успел. Но городовой отнесся к Царю милостиво и только назидательно пожурил:

— Прешь, как дубина, напролом. Видишь, чистая публика идет. Взял посторонился бы...

Царь ничего не ответил, поспешно удаляясь от городового. Шел он по-прежнему напролом, порой задевая встречных. Ему давали дорогу, сторонились и при этом ворчали:

— Безобразие!

На площади возле Крюкова канала маршировали запасные.

Мимо громадных, многоэтажных домов Невского, одетых в гранит и базальт, по широким асфальтовым тротуарам безостановочно текли потоки нарядно и пестро одетых люден. Блестели под полосатыми полотняными шатрами зеркальные витрины магазинов с выставленной в них всякой всячиной. Неумолчно звенели по блестящим рельсам красно-желтые трамваи, облепленные пассажирами. Стремительно пролетали мимо, сверкая лаком и сбруей, быстрые, как ветер, лихачи. Мелькали автомашины, оставляя позади себя серые дымки. Царь подошел к Казанскому собору, поглядел на массивные полированные гранитные колонны, на чугунные цепи между ними. Прошел по Аничкову мосту мимо вздыбившихся бронзовых коней, которых крепко держали бронзовые полуголые фигуры.

— Ишь ты!.. — удивленно качал головой Типка, поражаясь бесстрашию и мужеству окаменевших людей. Силу и ловкость он очень любил.

Теперь, когда он расставался с Питером, может быть надолго, все попадавшееся Типке на пути воспринималось по-особому, словно он видел это впервые.

Но вот людской поток на улице как-то странно заволновался, зашумел, когда мимо Типки проследовала нарядная кавалькада лошадей.

— Царь! Царь! — послышались удивленные голоса.

Вслед за казачьими конями, очищавшими путь впереди, показалась запряженная парой рослых белоснежных лошадей широкая черная коляска на дутых резиновых шинах. Рядом с казачьим офицером в парадном мундире на высоком облучке сидел и правил лошадьми дородный кучер-бородач. Во всю грудь у него блестели серебряные медали.

Позади бородача в коляске сидел вместе со своим сыном — наследником престола царь Российской империи Николай Романов. Был он в военном мундире с орденами и медалями на груди. У наследника тоже висела на груди серебряная медаль, и он тоже был в военном кителе и в фуражке с золотой кокардой.

Настоящего живого царя Типка видел впервые в своей жизни. Видел близко и отчетливо, в двух-трех шагах от себя.

Николай Романов тоже заметил босоногого паренька, подпоясанного огрызком ремня, с узелком за плечами. Взгляд Романова равнодушно скользнул по Типке, бесцеремонно вынырнувшему из толпы на самый край панели. Но взгляд юного наследника престола остановился на Типке дольше.

Царская коляска с многочисленной свитой позади проехала. Нарушенное движение восстановилось и пошло своим чередом.

Вдруг Типку кто-то окликнул. Он обернулся и... столкнулся с Катюшкой. Она шла следом за ним, очевидно увидав его издалека, и улыбалась во весь рот. Голубые глаза ее сияли.

— Убежал? — спросила она. Видя, что Типка тревожно и опасливо оглянулся, успокоила: — Здесь тебя никто не сыщет.

— Ухожу, — объяснил Типка, обрадовавшись встрече со своим человеком.

Порывшись в кармане, она вынула и протянула Царю кусок осыпанного маком кренделя.

— Бери... Я сегодня сытехонька... Настреляла с утра, — простодушно объяснила Катюшка.

Царь от кренделя не отказался. В свою очередь, он вынул из узелка яблоко, которое накануне принес ему Цветок, и протянул Катюшке. Поговорив, они расстались.

Царь теперь держал путь к Балтийскому вокзалу. По мостовой в походном порядке шли войска. Впереди несли развернутое алое знамя с золотистой бахромой. За ним, сверкая на солнце медными трубами, шел оркестр. И вслед шагали, четко отбивая шаг, солдаты со скатанными шинелями, с ощетинившимися штыками винтовок. Певуче звучали трубы. Выбивал дробь барабан. Далеко разносилась дружная многоголосая песня:

Плывет по морю стена кораблей, Словно стадо лебедей, лебедей. Ой, жги, жги, говори, Словно стадо лебедей, лебедей...

По панели и по пыльной мостовой бежали мальчишки. Степенно шли взрослые, провожая солдат на войну.

В общей толпе шел и Царь, упоенный звуками марша. Шел в неведомую даль, не зная, какая судьба его ожидает.

Часть вторая 1917 ГОД

В НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД

Прошло более года с тех пор, как, спасаясь от полиции, Типка Царь ушел от своих друзей.

Поздно вечером, в ночь под новый, 1917 год, в Скобской дворец снова явилась полиция. Городовые ходили по квартирам и проверяли документы. Говорили, что ищут дезертиров.

— Снова обход, — сообщил домашним Николай Петрович, возвращаясь из чайной.

— Зачастила в наш дом полиция, — удивлялась мать Ванюшки Анна Николаевна. — Ходят. А зачем? Обезмужичел Скобской дворец. Сколько людей в армию забрали! Куда ни глянь — одни солдатки да подростки.

— Неспокойно среди рабочих. Трудовой народ голодает, — мрачно пояснил дед. — Война к добру не приведет.

Не успел дед еще что-нибудь добавить, как в прихожей чуть брякнул звонок. Все прислушались.

Звонок снова брякнул, уже громче.

В полутемный коридор, служивший одновременно и кухней, вместе с матерью вышел Ванюшка, интересуясь, кого принесло в такую вьюжную погоду и в поздний час. На пороге он увидел бородатого смуглолицего солдата в рваной и грязной серой шинели, в обмотках и замасленной папахе.

— Вам кого? — испуганно спросила мать Ванюшки.

Солдат, ничего не отвечая, осторожно прикрыл за собой дверь.

— Николая Петровича, — хриплым, простуженным голосом сообщил он. — Вы не беспокойтесь, я свой...

В коридор вышел Ванюшкин дед, недоумевающе тараща глаза на заросшего густой черной бородой солдата.

— Петрович... не признаешь? — тихо пробормотал тот, поднимая на деда воспаленные глаза.

Приглядевшись, дед узнал в бородатом солдате отца Фроськи Егора Зубарева.

— Не выдавай, Петрович... Самовольно я домой заглянул, — успел только проговорить Егор Зубарев, как в прихожей снова, уже требовательно и громко, затрещал звонок.

Егор Зубарев испуганно метнулся в комнату. Дед, оглянувшись на занавеску, пошел отпирать дверь. Из-за спины деда Ванюшка увидел за дверью светло-серую шинель, ясные пуговицы — околоточный Грязнов. За ним стоял в черной шинели с башлыком за плечами городовой.

— Прошу извинения! — пробасил околоточный. — У вас случайно никого посторонних нет?

— Не-ет, — нахмурившись, нетвердо ответил дед и быстро добавил: — Поздравляю с наступающим! А вы все трудитесь?

— Служба наша такая, — вздохнул околоточный и прошел в прихожую, пытливо глядя по сторонам.

Николай Петрович стоял в дверях, загораживая проход в комнату.

— Принеси бутылку из буфета и стаканчики. Живо! — приказал он внуку.

Ванюшка быстро вернулся, держа в одной руке бутылку с разведенным спиртом, в другой — два граненых стаканчика. Взглянув на стоявший в углу у стены сундук, прикрытый красной дерюжкой, Ванюшка побледнел. На сундуке лежала измятая солдатская папаха Егора Зубарева. Неужели околоточный не заметил ее?

— Прошу покорнейше... — сказал Николай Петрович, наливая в стаканчики. — За наступающий! — Руки у него тряслись.

Околоточный выпил. Мать Ванюшки уже держала в руках тарелку с закуской. Вслед за околоточным выпил и довольно крякнул городовой.

— За благополучие в делах, — бормотал дед, намереваясь налить еще по стаканчику.

Но полицейские решительно отказались.

— Надеюсь, завтра ко мне заглянете? — почему-то строго предупредил Николая Петровича околоточный.

Полицейские ушли.

Николай Петрович запер за ними дверь.

— Пронесло! — выразительно прошептал он и перекрестился.

Егор Зубарев стоял в углу комнаты, сжавшись, опустив вниз давно не чесанную, черную как смоль бороду, и судорожно потирал тяжелые узловатые руки.

— Дезертиров ищут, — сообщил дед в комнате. — А у нас таковых нету. Понял? — Приподняв очки в оловянной оправе, он строго взглянул на Ванюшку.

Тот согласно кивнул головой.

— Садись. Чего стоишь? — пригласил дед Егора Зубарева, указывая на бутылку со спиртом. — Раз пришел, гостем будешь.

— Чувствительно благодарю. Спасибочко! — бормотал Егор Зубарев, тяжело опускаясь на стул. — Выручил, Петрович, фронтовичка... По гроб жизни не позабуду... А супружница где? — Он окинул глазами комнату.

— На том свете... — кратко пояснил дед, тяжело вздохнув.

Ванюшка понял, что разговор шел про бабушку.

Сидели за столом долго. Зубарев порывался уйти домой, но Николай Петрович его не отпускал.

— Пускай утихомирятся, — советовал он. — Не торопись, раз зашел. Бережливого и бог бережет.

— Так-то оно так... — бормотал Зубарев. — Беспокойство вам причиняю.

Выпив в честь наступившего Нового года по стаканчику разбавленного спирта, оба собеседника раскраснелись, особенно Егор Зубарев. Спирт на него сразу подействовал. Николай Петрович снова налил нежданному гостю.

— За благополучное окончание войны!

— Как кроты, зарывшись в землю, живем, — жаловался солдат. — Он по нас «чемоданами» шпарит. Это такие снаряды тяжелые, крупного калибра. Мы тоже отвечаем. Он десять раз, а мы — раз. Нехватка у нас снарядов. Всего нехватка. Иной раз по неделе на одних сухарях сидим. Даже махорка и та не вволю.

— В тылу тоже не сладко, — отвечал Николай Петрович, подкладывая своему гостю на тарелку закуску. — Тоже продовольствия не хватает. Видал, какие очереди за хлебом?

Анна Николаевна и Ванюшка сидели за столом напротив и молчали, не вмешиваясь в разговор.

— Ты того... с моей Фроськой дружи... — заплетающимся языком бормотал Зубарев, обращаясь уже к Ванюшке. — Девка она у меня хозяйственная... Вот кончится воина... Проси ты у меня чего хочешь. Все отдам. И Фроську тебе отдам. Знаю, ты дружишь... Егор Зубарев ничего не пожалеет... — Дед и мать улыбались, а покрасневший до корней волос Ванюшка молчал.

Наконец, шатаясь, Зубарев поднялся из-за стола.

— Выгляни, — приказал Николай Петрович Ванюшке.

Ванюшка, осторожно открыв дверь, неслышно вышел на разведку. На грязной, замусоренной лестнице ни души. Он спустился вниз, выглянул наружу на безлюдную улицу. Там по-прежнему крутилась метель и со свистом завывал ветер, наметая возле подъезда огромный сугроб снега. Одним махом, без передышки, Ванюшка взлетел на пятый этаж и на полутемной площадке, слабо озаренной тусклой лампочкой, увидел... Фроську. С наброшенной на голову шалью, она стояла, прижавшись к стене в углу, и напряженно глядела на него. Очевидно, ждала отца.

— Он у нас, сейчас вернется, — шепотом сообщил Ванюшка и быстро исчез.

— Пусто, — сообщил он, задыхаясь от быстрого бега. — И на улице, и на лестнице...

Егор Зубарев, поблагодарив, пошатываясь, ушел домой.

В квартире скоро все затихло.

Ванюшка неподвижно лежал под одеялом и думал про... Фроську.

Своими неосторожными словами Егор Зубарев снова потревожил установившийся было на душе Ванюшки покой. Он по-прежнему любил Фроську, но за прошедший год ни одним намеком не показал ей своего расположения.

После злосчастной истории с трехрублевкой, так опозорившей Ванюшку перед домашними, она на третий или четвертый день нанесла ему новое, неслыханное оскорбление. Подошла к нему, смерила гневным взглядом и бросила в лицо: «Из-за тебя, треклятого, Типка страдает!»

Тогда Ванюшка промолчал, но несправедливые слова больно резанули его по сердцу и оставили долго не заживавший след. Первые дни буйствовала она не только с Ванюшкой. Увидав на улице городового Жигу, залезала на забор и кричала:

«Зачем Царя забрали? Верните Царя!»

Жига растерянно останавливался, озирался по сторонам и, заметив Фроську, сипло грозил:

«За такие слова сволоку в участок! Посидишь у меня в холодной!»

Но даже угроза городового не действовала на упрямую Фроську. Сидя верхом на заборе, как казак на коне, она пела свою излюбленную «Марусю», грустно посматривая по сторонам.

«Это она по Типке скучает, ждет», — догадывались ребята.

По Типке скучал и Ванюшка. Без Типки не стало у ребят прежней спайки. Ребята даже стали враждовать между собой, то и дело сходились на кулаки, чего раньше не было.

Но сколько ни ждала Фроська, Типка не вернулся. Даже крестовый брат Царя Серега Копейка не знал, какая судьба постигла Типку. Жив ли? Или уже зарыт в сырую могилу?

Тикали на стене старинные часы с кукушкой. За окном у забора слабо отсвечивал уличный фонарь. А Ванюшка все не спал — ворошил прошлое.

ПОДАРКИ

Первый день Нового года появился на свет в солнечной белоснежной рубашке. Снегопад и вьюга утихли, прикрыв пушистым ковром двор. А окрепший к утру мороз застеклил узорами окна, хрустальными звонкими сосульками разукрасил крыши подъездов, развесил бахрому на телеграфных проводах. Одевшись потеплее, Ванюшка отправился на двор. На лестнице он встретился с Фроськой. В стареньком пальто нараспашку, она поднималась навстречу, волоча за собой по ступенькам громко ревевшего братика Кольку. На голове у нее ради воскресного дня, несмотря на мороз, белел легкий полушалочек.

— Ванечка! — ласково сказала Фроська, загораживая дорогу Ванюшке и приближая к его лицу нарумяненные морозом щеки и сияющие синеватые глаза. — Ванечка! Спасибочко вам за моего батьку. — И она, не задумываясь, притянула Ванюшкину голову, крепко поцеловала и, подхватив Кольку, поволокла его вверх по лестнице, грохоча замерзшими ботинками.

Ванюшка же стремглав помчался вниз, перепрыгивая с двух ступенек на третью. Он и сам не понимал, чего испугался. Ванюшка был так ошеломлен, что, выскочив на улицу, побежал в противоположную от чайной сторону. Впервые в жизни его поцеловала девочка. И кто... Фроська!

На дворе, как и обычно, шумела и галдела многочисленная ребятня. Над Финским заливом скупо сияло зимнее солнце. В седой хрупкой изморози по-праздничному белел Скобской дворец. Даже валивший из соседних фабричных труб дым не казался мрачным. Мороз побелил и фабричные трубы, легко уносил вверх серые завитки дыма. «Хорошо», — думал Ванюшка, полной грудью вдыхая свежий морозный воздух и ощущая необыкновенный подъем духа.

— Ты что ходишь как очумелый? — удивлялись ребята на дворе, глядя на беспричинно улыбавшегося Ванюшку.

А Цветок по своей привычке вежливо осведомился:

— Ты, Чайничек, чего зубы-то ощерил? Хочешь, я тебе прикрою их?

«Ладно, ладно», — добродушно думал Ванюшка, продолжая улыбаться. Как величайшую тайну, хранил он про себя то, что говорил ему Егор Зубарев, и то, как отблагодарила его Фроська.

Вернувшись обратно на кухню, устроившись поудобнее за столом, Ванюшка погладил кота Ваську.

— Дремлешь и ничего не знаешь, — упрекнул он своего любимца.

Фроська не выходила у него из головы.

От приятных размышлений вернул Ванюшку к жизни дед.

— Пойдешь, что ли, со мной к околоточному? — спросил он, любивший ходить с внуком. — Пойдем с тобою, Якунькин-Ванькин, в гости, глодать чужие кости. — Дед чем-то был озабочен.

Ванюшка сразу же согласился. Вообще в этот день он соглашался со всеми и на все.

— Ничего не поделаешь, — тяжело вздыхая, говорил по дороге дед. — Нужно нести подарок. Сам намекнул мне вчера.

Ванюшка понял, что речь шла об обычном новогоднем подношении околоточному Грязнову.

— Вот и живи на белом свете, — продолжал жаловаться дед, крупно шагая. — Городовому Жиге красненьку! Меньше нельзя... Дворнику зелененьку! Тоже меньше трешки нельзя. А самому господину околоточному четвертной...

— А если не давать? — нерешительно возразил Ванюшка.

Дед усмехнулся, блеснули стекла очков из-под ватного картуза.

— Потом хуже будет. Разными штрафами разорят. Вся власть только на взятках и держится. Таков уж порядок, не нами заведенный.

На Гаванской улице звенели трамваи. Зазывали к себе выставленные в витринах магазинов товары. Проезжали извозчики. По панели шла чистая публика. Как не похожа была эта улица на ту, на которой находился Скобской дворец.

В угловом доме, где жил околоточный Грязнов, Николай Петрович и Ванюшка не спеша поднялись на второй этаж, позвонили. Дверь открыла миловидная белокурая женщина — жена околоточного.

— Пожалуйста, — небрежно пригласила она, ничего не спрашивая.

Из двери соседней комнаты выглянул сын околоточного — рыжеволосый круглолицый Ромка, с которым Ванюшка учился в одном классе городского училища. Увидав Ванюшку, он заговорщически подмигнул и показал язык. О чем говорил дед с околоточным, Ванюшка не слышал: за полуоткрытыми дверями комнаты продолжал гримасничать Ромка, а Ванюшка отвечал ему тем же. Но после того как Николай Петрович вручил околоточному новогоднее подношение, Грязнов заговорил другим тоном, уже менее любезным, и Ванюшка навострил уши.

— Пожалел я вас вчера, почтеннейший. Беглого солдата нужно не укрывать, а по закону передавать властям.

— К-как? — заикнулся Николай Петрович, побледнев.

— Точно так, — сурово и осуждающе ответил околоточный. — Вчера бы он был в наших руках и понес заслуженное наказание. А сегодня ищи его. Никак я не ожидал, почтеннейший, от вас...

Ванюшка вспомнил про солдатскую папаху Егора Зубарева, лежавшую в углу прихожей на сундуке. Николай Петрович, тяжело вздохнув, вынул из бумажника еще несколько кредитных билетов и, низко кланяясь, передал околоточному.

— За науку, — бормотал он. — Век живи, век учись.

Грязнов спокойно принял новое подношение.

— Только вас, почтеннейший, жалеючи, — подчеркнул он уже более ласково, провожая Николая Петровича и Ванюшку до двери в прихожей. — Служба службой, а дружба дружбой.

— Чтоб тебе пусто было... — пробормотал дед, когда дверь захлопнулась.

Обратный путь в Скобской дворец дед и внук шли молча. Николай Петрович удрученно смотрел вниз. Ванюшка, искоса поглядывая на него, думал: согласился бы дед выручить отца Фроськи, если бы знал, что придется платить околоточному?

«Укрыл бы», — упрямо думал Ванюшка, снова с душевным трепетом вспоминая про благодарность Фроськи.

СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ

Первые дни после Нового года, встречаясь с Фроськой, Ванюшка чувствовал себя не совсем уверенно, боясь прямо взглянуть ей в глаза. Но Фроська осталась прежней Фроськой. Словно ничего между ними и не произошло. С Ванюшкой она обращалась запросто, но очень ласково. У нее все более укоренялась привычка называть своих подруг и друзей на дворе ласкательными именами.

Катюшку и Дуню Пузину она неизменно величала Катюнечкой и Дусенькой, Цветка — Цветочком и Петечкой, а Копейку — Сереженькой. Никто из скобарей не удивлялся, что Чайник стал Ванечкой. Но при этом ничто не мешало Фроське, чуть рассердившись, отчитывать своих подружек и друзей первыми попавшимися на язык словами. Церемониться с ними она не любила.

Ванюшке тоже очень хотелось называть своего задушевного друга не Фроськой и не Фросей, а Фро-сень-кой. Но что-то мешало, да и опасался он злых языков на дворе.

Ребята уже и так замечали, что стал он снова лакеем у Фроськи. Правда, она больше не совала ему, как прежде, своего братика Кольку. Да и Колька уже не лежал в пеленках, а самостоятельно ковылял по двору, держась за подол Фроськи. Но все равно всем бросалась в глаза покорность Ванюшки.

— Чего это она тобой командует? — спрашивал Серега Копейка, любивший всегда быть самостоятельным и независимым.

— Смотри, опять ей не поддайся, — дружески советовал Ванюшке Левка Купчик, недолюбливавший Фроську.

Черномазый, как цыган, Жучок выражался еще короче, помня нанесенные ему Фроськой обиды.

— Кулачница! — намекал он на воинственный характер Фроськи.

Ванюшка молча соглашался со своими друзьями, но чувствовал, что отстоять свою независимость у него не хватает сил, словно приколдовали его. Он следовал за Фроськой всегда, даже когда его не звали.

Дело дошло до того, что даже девчонки стали говорить Фроське.

— Смотри, твой хвостик стоит, — намокали они на Ванюшку.

Фроська сначала терпела это, а потом, видно, ей надоело. Как-то встретив Ванюшку, она окинула его ледяным взглядом и, отведя в сторону, сказала:

— Я тебе только одно словечко скажу. Одно-единственное.

— Говори. — Сердце у него радостно затрепетало.

Фроська заколебалась:

— Я тебя спрошу одним словом... А ты мне отвечай тоже одним словом. Понял?

— Как это одним словом? — не понял он. — А если я тебе захочу десять слов сказать?

— Ладно, — милостиво разрешила она, вдруг смягчившись, — я скажу тебе потом, — и отошла.

Сердце у Ванюшки тревожно билось весь день. Какое слово собиралась сказать Фроська? Предчувствовал он что-то большое, радостное... Иначе зачем такая секретность? Он то и дело подходил к Фроське и смотрел на нее с ожиданием. И Фроська, не вытерпев, снова отвела его в сторону.

— Слушай! — приказала она.

Ванюшка от усердия вытаращил глаза.

— Ты только не сердись, — снова предупредила она и по своей привычке погладила его по щеке. — Ванечка! Ну что ты ходишь за мной, как валет за кралей? Куда я, туда и ты?

Покраснев и сконфузившись, Ванюшка молча отошел от Фроськи с твердым желанием больше с ней никогда не встречаться. И сразу же столкнулся со своим давнишним недругом Цветком. Тот с подчеркнутой любезностью расшаркался, поднял голову с нахлобученным лисьим треухом и осведомился:

— Где же вы, Чайничек, свою крышечку потеряли?

Имел он в виду Фроську. Ванюшка взорвался.

— Ты вот что, Рыжий... — Ванюшка, сжимая кулаки, решительно шагнул к Цветку. — Ты получишь от меня крышку... гробовую! — хотел он разделать Цветка под орех.

Но присутствовавший при этой словесной стычке Серега Копейка развел противников.

— Ты, хмырь, не петушись! — осадил он Ванюшку, хлопая его по плечу, чтоб тот не очень обижался. — А ты, Цвет, тоже не ерепенься, — предупредил он и другую сторону.

После ухода Царя из Скобского дворца Копейка, как первый силач среди скобарей, считал своим долгом изредка наводить порядок на дворе. Верховодить же мешали дела — по-прежнему он торговал газетами.

Возвращаясь домой, Ванюшка думал: «Тоже... краля! Головешка черная». Удивлялся он нахальству Фроськи и ничего хорошего в ней теперь уже не видел. Разыскав колоду карт дома, он долго исследовал каждого валета. Брешет, решил Ванюшка. Ни на одного из них он не похож. На этом он и успокоился.

ЖИТЕЙСКИЕ ДЕЛА

В феврале стояли злые, трескучие морозы. Ванюшка ждал весны, тепла, а с каждым днем становилось все холоднее. Мороз лютовал. «Не хочет зима сдаваться», — огорчался Ванюшка, заглядывая в белое, забронированное толстой коркой изморози окно.

— Одевайся теплее, — еще с вечера советовала Ванюшке мать; то же самое говорил и дед.

Когда Ванюшка бежал в школу, неизменно у кооперативной лавки «Вперед» по панели змеилась большая очередь за хлебом. Закутанные по самые глаза, люди ожесточенно топали ногами, другие махали руками и бегали, пытаясь согреться. И пока Ванюшка мелкой рысцой бежал мимо очереди, его несколько раз звонко окликали дружелюбные голоса скобарей. Но Ванюшка торопился, не останавливался. До школы на Гаванской улице путь предстоял еще дальний.

На этот раз, когда Ванюшка с желтым тюленьим ранцем за плечами выскочил из подъезда, седой туман как стена неподвижно стоял над Невой. Приятно и звонко похрустывал под ногами выпавший ночью снежок, дышалось легко.

— Ванечка! — послышался знакомый голос.

Он остановился. В очереди стояла закутанная, толстая как бочка — столько на ней было надето разных одежек — Фроська. Из-под длинной шали светились знакомые Ванюшке глаза.

— В школу идешь? — спросила она, дуя в замерзшие кулаки.

— Да. А ты за хлебом стоишь? — Ванюшка опять забыл, что решил больше не подходить к ней.

— За хлебом, — подтвердила Фроська, с трудом передвигаясь в огромных, подшитых войлоком валенках. — Вчерась дотемна стояла, да мне не досталось. — И по-взрослому добавила: — С голоду подыхать будем.

— Ну зачем же... — возразил Ванюшка, не желая, чтобы Фроська подыхала с голоду. В эту минуту он согласился бы носить из дому по куску хлеба, только бы Фроська жила.

Еще более посиневшие от мороза Фроськины глаза смотрели на Ванюшку очень ласково.

— Замерзнешь. Беги скорее, — заботливо предупредила она и поправила у него на шее шерстяной шарф.

— Ничего-о! — Ванюшка даже выпрямился. Он не возражал бы простоять возле Фроськи еще час и даже не попасть в этот день в школу.

Глядя на нее, он вспомнил, как недавно, шатаясь с Фроськой и группой ребят по улицам Васильевского острова, от нечего делать они читали вывески. Читали по очереди вслух. Тогда Фроська неправильно прочла какое-то слово, не там поставила ударение. Ванюшка сразу же поправил ее, но Фроська обиделась. «Я не такая ученая, как ты, — отозвалась она. — Я только два класса кончила».

Ванюшка, как «ученый человек», решил снова блеснуть знаниями.

— Мы теперь моря и океаны изучаем, — сообщил он Фроське. — Знаешь, как интересно!

Фроська молчала, и Ванюшка умолк, поняв, что его похвальба совершенно неуместна.

— Ванечка! — вдруг снова оживилась она после долгой паузы. — Пошли сегодня вечером в заводскую столовую. Там туманные картинки будут показывать!

— Сходим. — Ванюшка сразу же согласился.

Остальной путь до школы он бежал бодрой рысью. Трехклассное городское училище, которое в этом году заканчивал Ванюшка, находилось далеко, по мнению Ванюшки, очень далеко. Нужно было пройти всю длинную Кожевенную линию, пересечь людный Большой проспект, пройти всю Гаванскую улицу, и там, на углу Наличной, находилась школа. Ближе городских школ не было. Только на Большом проспекте, возле Андреевского собора, было Благовещенское реальное училище. Но там учились только дети богатых родителей. Все же в школу он успел, только что прозвенел звонок.

Когда возвращался обратно (а шел он с Петькой Цветком и еще с двумя скобарями), длинная очередь по-прежнему топталась на месте. Хлеб в лавку еще не привозили.

— Издеваются над людьми! Морят голодом! — громко ругались женщины.

Кончилась утренняя смена на заводе. По булыжной мостовой, громко шаркая ногами, текла толпа рабочих. Крик, шум, гам висел над извилистой улицей.

— Ты кого, хмырь, ищешь? — поинтересовался стоявший в очереди рядом с Кузькой Жучком Серега Копейка. — Фроську, что ли? — Он отчаянно тер кулаками уши.

— Не-ет, — сразу же слукавил Ванюшка. — Нужна она мне!

Вечером Фроська сама зашла за Ванюшкой, чего никогда еще раньше не было. Пришла она без чайника, одетая по-человечески, в свое ватное пальтишко, только обвязанная по пояс коричневым платком. Смело вызвала Ванюшку, нисколько не стесняясь и не робея.

— Ягодка! — вздохнул какой-то посетитель за столом при виде раскрасневшихся от мороза щек Фроськи.

— Эге-е! — многозначительно крякнул и Ванюшкин дед Николай Петрович, приподнимая на лоб свои очки.

«Чего эгекают...» — недовольно думал Ванюшка, убегая вслед за Фроськой. Такого внимания со стороны Фроськи он давно уже не испытывал, и это очень обрадовало его.

Ванюшка не знал еще о злодейском заговоре девчонок. Накануне в сугубо секретном своем разговоре девчонки полюбовно поделили мальчишек на дворе. Фроська, не раздумывая, взяла себе Ванюшку, но при этом оговорилась: «Он хотя и дурашливый, но умный». Если бы только Ванюшка знал! Катюшка скрепя сердце уступила Ванюшку и согласилась закрепить за собой Цветка. Дунечка Пузина почему-то выбрала Серегу Копейку, хотя он и не очень дружил с девчонками.

— Серега образованный, — похвалилась она, — газетами торгует.

Мальчишки не подозревали, что они уже поделены и навечно закрепощены. Даже Левка Купчик, даже маленький шустрый Жучок лишились свободы и были определены кому-то из скобарих в собственность.

Договорились не пускать своих мальчишек в соседний Моторный дом к гужеедихам. И не давать им воли, если заартачатся.

— Маринка их выманит, — сомневалась сообразительная Дунечка Пузина, зная, что не только Копейка, но и другие скобари уделяют рыжей толстушке Маринке из соседнего дома, неизвестно за какие качества прозванной у себя Королевой, много внимания.

— А мы Королеве глаза выцарапаем и косы выдерем, — грозно пообещала своим подружкам Фроська.

Никто из девчонок не усомнился, что Фроська сможет выполнить свое обещание.

ВОЛНУЮЩАЯ ВЕСТЬ

Выбежав вслед за Фроськой на двор, Ванюшка удивился. Так много скобарей и скобарих собралось у ворот, и все почему-то парочками. Точно сговорились! И когда все направились в столовую судостроительного завода смотреть туманные картинки, наблюдательный глаз (только не мальчишеский) мог бы заметить, что девчонки вопреки своим привычкам не обособились друг от друга. Фроська шла рядом с Ванюшкой и почему-то, все время оглядываясь по сторонам, покрикивала на девчонок. Дунечка Пузина была рядом с молчаливым Серегой Копейкой и болтала как сорока, пытаясь вызвать его на задушевную беседу, а Серега только морщился и великодушно терпел. За Цветком неотступно следовала Катюшка.

На улице трещал мороз. Ярко светила луна. Белый иней висел на деревьях в саду богадельни фабрикантов Брусницыных. Ребята бодрились, но Фроська и Катюшка уже дрожали от мороза. Обе они были легко одеты: Катюшка — в парусиновых башмаках и в каком-то рваном длинном бурнусе, Фроська — в короткой ватной жакетке и в стоптанных ботиках.

В столовую пришли гужееды. Подходили и взрослые. Шумно рассаживались по лавкам. Ванюшка сел рядом с Фроськой в одном ряду с Серегой Копейкой и Дунечкой Пузиной.

— Чайничек, брысь под лавку, — шипел сзади Цветок, не пожелавший сесть рядом с Катюшкой.

Ванюшка даже не обернулся. Выходки Цветка теперь совершенно не задевали его.

Ребята толкали друг друга, дергали впереди сидящих, все время шептались. Насколько можно, Ванюшка оберегал Фроську, хотя она и сама сумела бы постоять за себя. Мешал смотреть впереди деревянный столб, и Фроська потому тянулась к Ванюшке. Он чувствовал ее дыхание на своей щеке.

— Видно? — спрашивал он.

— Угу... — Фроська не спускала глаз с полотняного экрана, на котором, сменяя друг друга, возникали туманные картинки из «Жизни преподобного старца Ефрема Сирина».

Вот старец кормит медведя... один пилит дрова... ловит рыбу... Перед экраном стоял рассказчик с длинной палкой в руке и дополнял картинки, поясняя, что на них нарисовано.

Внезапно позади, где было особенно темно и людно, кто-то звонко, заглушив голос лектора, крикнул:

— Товарищи! На Путиловском забастовка... долой войну!

С противоположной стороны призыв подхватил басовитый голос:

— Кончай войну! Долой самодержавие!..

Оглянувшись, Ванюшка уловил, как к потолку взметнулась пачка листовок и веером рассыпалась по рядам.

Началась суматоха. Все повскакали со своих мест. Загорелся свет. По проходу уже пробирался городовой с башлыком за плечами, приказывая всем разойтись.

— Господа! Представления больше не будет, — взывал он, размахивая руками.

В ответ кричали, шумели, свистели. Народ неохотно расходился, выпроваживаемый полицией из заводской столовой.

Подгоняемые лютым морозом, ребята, не задерживаясь, пошли домой, в то же время то и дело оглядываясь и слыша позади тревожные свистки городовых.

— Знаешь, кто кричал? — шептала на ухо Ванюшке Фроська. — Он в нашем доме живет, в шестом подъезде. Я его приметила. Он к моему бате в прошлом году приходил. — И тут же она строго-настрого предупредила Ванюшку: — А ты об этом молчок! — Она покосилась на вихлявшего впереди в своем меховом, сшитом из овчин тулупчике Петьку Цветка. — Цветку, смотри, ни гугу! Я тебе по секрету.

Сзади продолжали свистеть.

Ванюшка согласно кивнул головой. Он тоже Цветку не очень доверял.

— Держи! Держи! — доносились голоса.

— Кого-то ловят, — переговаривались ребята.

— Нашего Типа так же ловили, — вдруг совершенно некстати вспомнила Фроська и тяжело вздохнула. — Где-то теперь наш Типушка?

Ванюшка чуть-чуть отодвинулся от Фроськи, но промолчал.

— Наверное, сгиб, — предположил Серега Копейка. Одетый легко, в какой-то ощипанный, с клочками ваты на спине, бурый малахай, едва доходивший ему до колен, он не шел, а плясал, прихлопывая руками.

— Не-ет, Царь не сгиб, — отозвался Цветок, громко шмыгая носом. — Знаю я его... Видел на прошлой неделе...

Ребята, невольно замедлив шаги, повернулись к Цветку, который, воспользовавшись замешательством, ловко вклинился между Ванюшкой и Фроськой.

— Вернулся Царь из Казани, — торжественно добавил Цветок, польщенный, что все слушают его. — Шлет всем вам поклон.

— Где же он теперь? — вздрогнула Фроська.

Сразу же послышались нетерпеливые голоса остальных.

— Кхе... хм!.. — многозначительно хмыкнул Цветок, усмехаясь. — Сказать, что ли, вам?

— Ну-у! — умоляюще просила Фроська, смотря ему прямо в рот, словно там мог находиться Царь.

Цветок не спешил. Он снова многозначительно и загадочно усмехнулся в кулак.

— «Где, где»! Жульничает наш Царь на Апраксином рынке!

Все были ошеломлены.

— Врешь! — строго прикрикнул Копейка.

«Врет», — подумал и Ванюшка.

Цветок перекрестился:

— Своими глазами видел.

Упиваясь вниманием Фроськи, Цветок с мельчайшими подробностями рисовал живописную картину своей встречи с Царем. Ребята слушали, раскрыв рты и затаив дыхание, позабыв даже про лютый мороз. И Ванюшка, утратив недоверие к словам Цветка, старался не пропустить ни одного слова.

Цветок, ухмыляясь, рассказывал, как при нем Царь молниеносно выудил из кармана какого-то зазевавшегося барина кошелек с деньгами.

— Хотел Царь со мной поделиться. «Бери, говорит, Петушок, красненькую». Но я... — Цветок, нахмурившись, покрутил головой в лисьем треухе, подчеркивая свою неподкупную честность, — я отказался. Думаю, ну тебя к ляху! Еще с твоими деньгами, пожалуй, в участок заберут.

Вплоть до Скобского дворца Цветок продолжал рассказывать, вспоминая все новые подробности своей встречи с Царем. Даже Ванюшка теперь ему полностью верил.

Вечером весть о том, что Царь вернулся в столицу и жульничает на Апраксином рынке, распространилась по всему Скобскому дворцу.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЦАРЕМ

Ванюшка вернулся на кухню чанной «Огонек» с огромным желанием поделиться услышанной новостью.

— Что скажешь, Ивашка? — спросил его хромоногий маркер Терентий, когда Ванюшка появился в бильярдной.

— Ничего, — отозвался Ванюшка и тут же сообщил: — Знаешь нашего Типку? Помнишь, жил у нас на дворе? Жульничает на Апраксином рынке.

— Да ну? — машинально ответил Терентий, вынимая из лузы забитый шар.

Внимательно взглянув на партнера Терентия, Ванюшка насторожился. Он узнал того самого четырехпалого дядю Акима, поручение которого полтора года назад так и не смог выполнить.

Ванюшка прислушался к их разговору.

Играли они как-то по-чудному, каждый удар сопровождая присказкой, вкладывая в нее какой-то только им самим понятный смысл.

— Я вот сейчас в Протопопова, — бормотал дядя Аким, прицеливаясь в стоявший у борта шар. — Никакой поддержки в думе он теперь не имеет.

— А я в Тренева, — сообщил Терентий, нацеливаясь в шар с номером девять. — Недолго он продержится у власти.

Ванюшка понял, что шел у них разговор про министров и что самый главный по номеру шар не кто иной, как государь император. Несомненно, дядя Аким имел какое-то отношение к случаю в заводской столовой. Об этом он тоже иносказательно сообщил Терентию.

— Прицел в Николашку, — пробормотал Терентий, прилаживаясь удобнее ударить.

Дядя Аким усмехнулся в усы.

— Терпение, друг, — успокоил он Терентия. — На Распутине обожглись, Пуришкевичем не охладишь.

Дядя Аким тоже прицелился в «Николашку».

— Я его... Милюковым... — пояснил он. — Слышал, какую тот речь в думе произнес?

Ванюшка несколько раз обошел вокруг играющих, пытливо вглядываясь в лицо дяде Акиму; с того памятного дня Ванюшка больше не встречал его. Хотелось ему громко сказать: «Здравствуйте, дядя Аким... Забыли, наверное, меня? Я Ванюшка Чулин. Поручение вы тогда мне дали... Носился я с ним из чайной на двор и обратно без всякого толка. А вы взяли да ушли».

Но, увлеченный игрой и разговором, дядя Аким так и не обратил внимания на Ванюшку.

Выйдя из бильярдной, Ванюшка подошел к своему любимцу Михелю. Электрический оркестрион гремел, играл вальс «На сопках Маньчжурии». Но Михель уже не топал ногами и не разводил руками. Какой-то механизм испортился внутри деревянного человечка. Приглашали мастера, и тот тоже не мог починить Михеля. Замерший Михель стоял, подняв одну руку, выставив вперед ногу в лакированном ботинке, и грустно смотрел на Ванюшку, словно жалуясь на свое беспомощное состояние.

— В-ванюшка! — послышался чей-то очень знакомый голос.

Ванюшка обернулся. За соседним столом сидели два солдата-фронтовика, пили чай. Один солдат как солдат, широкоплечий, черноусый, дюжий, с лохматой головой. Другой — совсем юный, стриженый, не солдат, а мальчишка в солдатской форме, как две капли воды похожий лицом на Типку Царя.

— Ванюшка, — повторил солдатик, широко и дружески улыбаясь, — с-садись с нами пить чай!

Не в силах что-либо сказать, Ванюшка машинально присел на свободный стул. Он не верил своим глазам.

— Н-не узнаешь? — спросил солдатик. — Это я. Типка Царев.

— У-узнаю, — подал голос Ванюшка. — Ты что... — Ванюшка хотел сказать: «Жульничаешь на Апраксиной рынке?», но язык у него словно прилип к гортани.

На зеленой военной гимнастерке Типки Царя блестел на трехцветной ленточке новенький Георгиевский крест. Рядом с Царем на другом свободном стуле лежали мохнатые черные солдатские папахи и стояла прислоненная к стене клюшка-палка с резиновым наконечником.

— Как живешь? — спросил Ванюшку Царь, прищурив глаза.

— Хорошо...

— Твой корешок? — полюбопытствовал черноусый здоровяк солдат.

Царь утвердительно кивнул.

— Как же ты... — наконец обрел дар речи Ванюшка. — Воюешь?

— Воюю, — подтвердил Царь. — А ты?

— А я в школе учусь, — вздохнул Ванюшка.

Разговор налаживался. Типка говорил просто и немногословно.

— Р-ранили меня в ногу. Лежал вот с дядей Прокофием, однополчане мы, в лазарете. Теперь на поправку пошел. На днях выписываюсь. Снова воевать поеду.

Ванюшка спросил про Георгиевский крест.

— З-заслужил, — скромно, без всякой похвальбы ответил Царь, чуть улыбнувшись. Но глаза у него при этом блеснули. Как заслужил Георгиевский крест, Типка не стал рассказывать.

Ванюшка по-прежнему не сводил глаз с блестевшего на гимнастерке Царя серебряного «Георгия». Он готов был отдать полжизни, только бы нацепить себе на грудь такой Георгиевский крест.

— З-зашел к своей тетке... Иванихе, а там у нас ч-чужие люди живут. Н-не знаешь, где она?

— Не-ет. — Ванюшка энергично потряс головой. С тех пор как Иваниху вместе с Типкой полтора года назад забрали в полицию, на дворе ее больше не видели.

Кратко расспросив Ванюшку, Царь взял свою клюшку и, заметно прихрамывая, пошел со своим сослуживцем к выходу.

Ванюшка, одевшись, проводил его до двери. Уходя, Типка пообещал скоро снова побывать в Скобском дворце.

Судя по всему, Царь не спешил уезжать на фронт. Ванюшка еще постоял на улице, мечтая теперь о встрече с Цветком. Невдалеке раздавался колокольный звон. Это в Андреевском соборе звонили к вечерне.

«Ну, Цветочек, теперь я тебя расшибу!» — думал он.

СЛОВЕСНЫЙ ПОЕДИНОК

Когда Ванюшка на следующий день появился на дворе Скобского дворца (а день был воскресный), он застал ребят в сборе. Собирались они всей гурьбой идти на Апраксин рынок, надеясь хоть издали взглянуть на промышлявшего жульничеством Типку Царя.

— Пойдешь с нами? — спросил Ванюшку Серега Копейка.

Вместо ответа Ванюшка одним духом выложил все, что узнал про Типку.

Наступила гробовая тишина. Все глядели на Ванюшку и на Цветка.

Вначале Цветок слушал Ванюшку с недоверчивой ухмылкой, пожимая плечами. Когда же молчать стало нельзя — ребята зашумели, — он спокойно отстранил Ванюшку и вышел вперед.

— Кому верите-то? — спросил он, указывая пальцем на Ванюшку. — Этому брехуну? Он соврет, недорого возьмет. Где твой Царь-то?.. Давай его сюда...

Среди ребят возникло замешательство.

— Кто... я брехун? — изумился побелевший Ванюшка, подступая с кулаками к Цветку. — Чтоб мне провалиться сквозь землю, если только я вру! Чтоб я больше не видел белого света, ни дня, ни ночи... — загорячился он. Волнение Ванюшки было столь большим, что не поверить ему никто не мог.

Ссылался он и на половых в чайной, видевших Царя, и на маркера Терентия, и на дедушку с матерью. Спор принимал невыгодный для Цветка характер.

И тут Цветок совершил крупную ошибку, о которой он позже горько сожалел. Ему следовало признаться в своей неправоте и свести все к шутке. Но Цветок, как артист, продолжая пожимать плечами, снова увильнул от прямого ответа.

— Ты знаешь, что Царь беглый? — вдруг набросился он на Ванюшку, не давая ему выговорить слова. — Ты знаешь... появись Царь чичас на дворе, его сразу городовой за жабры — и в кутузку. Втер он тебе очки. Сол-дат... в шинели... Он и на толчке ходит в шинели. Видел я. Ты знаешь, кто он? — Цветок, медленно и четко выговаривая каждую букву, отчеканил: — Го-су-дар-ственный преступник! Мы, дворники, лучше тебя законы знаем.

Скобари снова стали в тупик.

— Кого заберут... Царя? — изумился Ванюшка.

— Могут посадить за решетку, — отозвался Копейка, вспоминая историю с листовками.

Разгорелся спор.

— Арестант! — стоял на своем Цветок.

— Солдата никто не заберет, только генерал, — спорила белобрысенькая Дунечка Пузина.

— Отобьется от полиции, — утверждали другие.

— А мы за Типку заступимся! — выделялся голос Кузьки Жучка.

— Он же теперь простреленный! У него же теперь «Георгий» на груди, — яростно, до хрипоты в горле убеждал Ванюшка, веря, что Царю, как солдату, не страшен никакой городовой, даже пристав.

Втянув ребят в спор, Цветок незаметно удалился.

А Ванюшка снова и снова рассказывал о своей встрече с Царем, и каждый раз с новыми подробностями.

— Шибко он раненный? — тревожилась Катюшка.

— Как он на войну-то попал? — допытывался Копейка.

— А он у нас будет жить или в казармах? — интересовался Кузька Жучок.

— В какой он части? В пехоте или в кавалерии? — со своими вопросами лез к Ванюшке Левка Купчик.

Ванюшка как мог отвечал, сам еще многого не зная.

Когда пришла Фроська и узнала, о чем идет разговор, сразу же отвела Ванюшку в сторону и, поставив к забору, приступила к подробному допросу, не давая никому больше вымолвить слова.

Допрашивала она дотошно, вникая во все.

— Как он... живой так и заходил?

— Конечно, живой, — отвечал Ванюшка, удивляясь, как мертвый Царь мог бы зайти в чайную.

— А про меня он спрашивал? — волновалась Фроська.

— Про всех спрашивал, — уклончиво отвечал Ванюшка, не желая никого из ребят выделять.

— А что он про меня спрашивал? Ты что ему сказал?

— Сказал... Разве упомнишь?.. Ну, жива-здорова...

— Только-то? — удивилась Фроська, закипев гневом. — Не мог по-человечески про меня рассказать.

Обидевшись, Ванюшка замолчал и отошел от Фроськи. Снова начиналось прежнее, от которого Ванюшка уже отвык.

Потекли дни тревожного ожидания. Весь двор Скобского дворца с огромным нетерпением ждал появления Типки Царя.

— Не приходил? — то и дело осведомлялись ребята у Ванюшки, едва он появлялся на дворе. Жалели, что тот не взял адрес Типки.

Не довольствуясь расспросами, наиболее нетерпеливые заладили каждый вечер заходить на кухню чайной, лезли, заглядывая в окна, надеясь встретить Царя самолично.

— Нету? — таинственно спрашивали они и у Ванюшки. Тот только уклончиво пожимал плечами.

— Посетители-то новые к нам повадились. Случайно, не по твоей рекомендации? — осведомлялся дед. — Скоро я их выставлять за порог буду.

— Я не зову... они сами... — сердился Ванюшка.

Зачастила в чайную и Фроська. Ставила она свой латаный чайник с кипятком в сторонку, не спеша платила три копейки (кипяток по случаю затянувшейся войны тоже подорожал), пускалась в разговор с Ванюшкиной матерью и с дедом, зная, что тот любит поговорить. Но при этом она не забывала заглянуть в большой и малый залы, явно не доверяя Ванюшке.

— Ну, Якунькин-Ванькин! — усмехался потом дед. — Сноха-то у нас будет речистая, приветливая...

Ванюшка, насупившись, молчал.

— Огонь девка! — хвалила Фроську и мать Ванюшки. Ей нравилось, что девчонка такая хозяйственная и не равнодушна к сыну. Но сам Ванюшка молчал. Он-то хорошо знал, почему каждый раз так долго разговаривает на кухне Фроська.

Прошла неделя, наступила другая... Царь не появлялся.

— Уехал воевать, — оправдывался перед ребятами Ванюшка. Он страдал больше всех, боясь прослыть хвастуном и обманщиком.

Цветок хранил гордое молчание. Он ничего не спрашивал у Ванюшки. Но среди девчонок, не утерпев, похвалился:

— Говорил я, заарестовали Царя на Апраксином рынке. Сидит в кутузке.

Когда он это говорил, никто на дворе не мог припомнить.

Нашлись ребята, которые поверили ему.

Прошла еще неделя.

О своей встрече с Типкой Царем Ванюшка уже начал позабывать. Новые события назревали в Петрограде. Забастовали многие фабрики и заводы.

Ребята на дворе хвалились, кто у кого забастовал.

— У тебя батька никогда не забастует, — корила Цветка Дунечка Пузина.

Цветок, недовольно вздергивая плечами, отмалчивался. Его отец, дворник Кузьма, ходил растерянный, уже ни во что не вмешиваясь. Когда Ванюшка бежал с улицы на кухню чайной, в темном подъезде на площадке он услышал, как чей-то глухой голос торопливо говорил:

— Сорок тысяч бастует!

— Завтра не то будет, — обещал другой, более звонкий.

— Разгневался народ, — разглагольствовал на кухне и дед. — Выхода не видит.

— Успокоят, — обнадеживал Младенец, вытирая катившийся с безбородого лица пот. — Народ — солома! Пошумит и обмякнет.

— Вряд ли... — не соглашался с ним Николай Петрович.

Он оказался прав. На следующий день разрозненные забастовки стали превращаться во всеобщую. Забастовали некоторые заводы и на Васильевском острове.

НА УЛИЦЕ И НА ДВОРЕ

Ванюшка возвращался из школы, когда толпившиеся в очереди на Гаванской улице, не дождавшись хлеба, яростно бросились громить булочную. Звенели, рассыпаясь осколками, разбитые витрины, трещала срываемая с петель дверь. Сгрудившаяся громадная толпа буйно ревела, махала пустыми сумками, корзинками, запрудив всю улицу. Остановились трамваи, с трудом пробивались извозчики.

— Хлеба! — гулко прокатывалось по улице. — Хлеба-а!..

В булочной хлеба не оказалось, но в кладовой нашлись сухари, баранки. Через минуту они растаяли в толпе. Но народ не расходился, все прибывал. А над входом в булочную, дразня собравшихся, висел большой позолоченный деревянный крендель. Кто-то сшиб и крендель. Он упал на мостовую и раскололся на части. Подоспел наряд полиции. Толпа еще более загорелась гневом.

— Мы с голодухи мрем! Хлеба давайте! — кричали разъяренные женщины, махая руками, наскакивая с кулаками на городовых.

Костлявая, изможденная женщина с грудным ребенком на руках, выскочив из толпы, подбежала к околоточному и тонким, захлебывающимся голосом закричала:

— На, бери! — Она совала в руки околоточного своего ребенка. — Второй день не евши!

На помощь городовым прискакали казаки.

— Расходись! Стрелять будем! — кричал с коня молодой бравый сотник с серьгой, оттесняя толпу.

Неохотно толпа подалась назад, и люди шумно стали расходиться. Побежал домой и Ванюшка, размышляя о происшедшем.

— Где ты так долго пропадал? — поинтересовалась в чайной мать, когда он появился, раскрасневшийся от мороза.

— На Гаванской булочную громили! — объяснил Ванюшка, сбрасывая с плеч ранец. Он вынул из кармана пару баранок и фунтовую гирьку, которую как трофей захватил из разгромленной булочной.

Мать заморгала глазами и побледнела.

— Тебя же затоптать могли! — ужаснулась она.

Дед тоже неодобрительно покачал головой.

Ванюшка самодовольно усмехнулся и, раздевшись, сел за стол делать уроки. Но сидеть спокойно он не мог. Словно на толкучке, в переполненной чайной шумели и галдели посетители. Змеились к темному от копоти потолку желтые дымки махорки. Звенела посуда. Вырывались из гула громкие голоса:

— Супротив мирного времени цены втрое вскочили!

— На сахар карточки ввели, теперь и на остальное!

— Голод надвигается! Беженцы нахлынули.

— Кругом измена. Царица — немка!

— Разваливается наше государство!

Ванюшка долго пробыл на кухне чайной, и все время там шли одни и те же разговоры. Надоело слушать. Он отправился во двор.

У подъезда со своими подружками сидела Фроська и тоже вела разговор про голод:

— Верите, девочки, у меня со вчерашнего дня хлебной крошки во рту не было. Не знаю, как меня ноги носят...

Ванюшка участливо взглянул ей в глаза, не раздумывая, вынул из кармана баранки и положил Фроське на колени. Считал он своим долгом поделиться с ней.

— Ешь и поправляйся... — приказал он.

Наступило неловкое молчание. Но Фроська нашлась:

— Спасибочко тебе большущее. Дурак ты питерский! — и сбросила с колен баранки.

Ванюшка не стал собирать со снега баранки и поспешно, согнувшись, удалился, чувствуя, что погибает от своей доброты. Его догнал услужливый Жучок, протянул одну баранку, а другую придержал у себя.

— Злюка, — сообщил он. — Тебя ругает...

Больше Ванюшка на двор не выходил. Вечером, когда он полусонный возвращался из чайной домой, на улице громко процокали по замерзшему булыжнику полицейские кони.

— Начинается, — говорили столпившиеся у ворот рабочие.

Кто-то из них негромко, но уверенно добавил:

— Революция!

На другой день во двор влетел Кузька Жучок.

— Ребята-а, — завопил он, — в очереди с городовыми дерутся! — И он кубарем покатился обратно.

Сразу же двор опустел. У кооперативной лавки «Вперед» сгрудилась большая толпа. Все махали руками, сумками, кричали, напирая на стоявших у лавки в черных шинелях городовых. Но тут, протарахтев, остановились две грузовые машины, прикрытые брезентом.

— Хлеб привезли-и!.. — сотней голосов заговорила улица, и все бросились к очереди занимать свое место.

Но хлеба хватило не всем. На панели снова стала расти толпа.

Внезапно тревожно загудел фабричный гудок.

— На механическом! — раздались голоса.

Загудел он в неурочное время. «Забастовка!..» — эхом пронеслось по улице. Многие бросились к заводу.

Ребята поспели как раз вовремя, когда огромные железные заводские ворота, заскрипев, широко распахнулись и на улицу шумно вывалилась толпа рабочих, возбужденных, говорливых.

— Сторонись! Князь едет в грязь! Дай дорогу!

Рабочие катили угольную тачку. В тачке на грязной рогоже сидел, неуклюже держась за борта, толстый, обрюзглый человек в форменном кителе, в голубой с синими кантами фуражке инженера.

— Улю-лю-лю! — кричали и свистели в толпе, окружавшей тачку.

Черносотенца вывезли на мостовую и приказали:

— Стоп! Вылазь!

Краснощекий носатый человек выбрался из тачки и, прихрамывая, пошел по мостовой, стараясь ни на кого не смотреть.

Вслед неслись негодующие возгласы:

— Так ему и надо, шкуре! Штрафами, душегуб, замучил! Теперь шабаш! Обратно не вернется!

В образовавшийся проход шумно лился поток людей в рабочей одежде, заполняя сплошь всю неширокую улицу. Из сторожки боязливо выглядывали двое городовых. Копейка остановился возле них и показал кулак.

— На-ка! Выкуси! — пробормотал он.

Гудок продолжал гудеть. К нему присоединился другой... третий...

— Кабельный, — вслух определил Ванюшка.

— Гвоздильный! — торжествующе закричала Фроська.

Как завороженные, ребята слушали тревожную, зовущую к борьбе перекличку заводских гудков.

Вокруг из черных, закопченных труб все еще клубился густой едкий дым. Сеялась сажа, крупинки гари на черный, истоптанный тысячами ног снег. На Кожевенной линии человек пять городовых в черных шапках и башлыках, крест-накрест перевязанных на груди, пытались сдержать людской поток у кабельного завода. Растрепанный, небритый околоточный торопливо сновал между рабочими и городовыми. Всплескивая руками в коричневых кожаных перчатках, он просительно кричал охрипшим голосом:

— Господа! Не толпитесь! Честью прошу...

В ответ гневно звучали голоса:

— Не остановишь! Шли бы на фронт, в окопы! Разжирели в тылу!

Проехавший мимо казачий отряд остановился на перекрестке возле Скобского дворца. Казаков окружили.

— Почтенные! — кричал чумазый мастеровой. — Разве мы бунтуем? Мы жить хотим!

— Не пойдете вы супротив народа! — неистово вопила какая-то женщина.

Казаки держались миролюбиво, только слегка осаживали конями напиравших людей и неторопливо помахивали нагайками. Из подъезда вылез огромный, лохматый, с непокрытой головой Черт.

— Жаждущие! — загудел он, высоко над головой поднимая бутыль с ханжой. — Служивые! За наше и ваше здоровье!

Откуда-то появились стаканы. Но пить казаки не стали. Лица у них были смущенные, растерянные. Самый пожилой из них, русоволосый, с вытекшим глазом, оправдывался:

— У нас ведь начальники... Сами подневольные...

Казаки уехали.

Мороз крепчал. Легко одетые скобари ежились, прыгали с ноги на ногу, дули в озябшие кулаки, но уходить домой никому не хотелось. Никто из ребят не заметил, как в ворота вошел какой-то паренек в шинели и нерешительно остановился. О чем-то ораторствовал, размахивая руками, в толпе скобарей Цветок. Не соглашался с ним, предлагая что-то свое, Ванюшка Чайник. О чем-то спорили между собой девчонки...

— А что, ребята... — выступил Копейка да так и остался с раскрытым ртом, позабыв, что хотел сказать.

Перед скобарями и гужеедами, опираясь на палку, в черной мохнатой папахе, в казенных объемистых сапогах, в серой солдатской шинели, с погонами на плечах и с Георгиевским крестом на груди стоял Антип Царев.

У ребят загорелись глаза. Десятки рук сразу потянулись к нему. Каждый стремился пожать мужественную руку своему прежнему вожаку, первым что-нибудь сказать Царю и услышать от него ответ.

Некоторые ощупывали шинель Царя, палку, папаху, Георгиевский крест.

Подбежала Фроська.

— Тип? Это ты? — задыхаясь, спросила она, не сводя с него своих больших сияющих глаз. — Здравствуй, Тип!

— З-з-здравствуй, Фрося! — мог только ответить Царь, крепко сжав похолодевшую руку своего друга.

Он хотел тут же на дворе сказать Фросе многое. О том, как, сидя в мерзлых окопах под Ригой, он вспоминал о ней. Как по примеру других солдат он тоже писал письма... ей и, свернутые за неимением конвертов в уголки, складывал в свой вещевой мешок, не решаясь отослать. Хотел сказать ей многое, но, застеснявшись, ничего не сказал.

Фроська не спускала восторженных глаз с Царя. Ах, как завидовал ему сейчас Ванюшка! Их окружала толпа скобарей, нетерпеливых, буйных, шумно выражавших свой восторг. Подходили и другие.

— Георгиевский кавалер! — изумился рослый парень из шестого подъезда Володя Коршунов, узнав Типку. Володя дружески пожал Типке руку.

— Где же ты теперь будешь жить? — осведомился Володя, расспросив Царя про военные дела на фронте.

— Н-не знаю, — признался Типка, растерянно пожимая плечами. Выписавшись из лазарета, он пошел по старой памяти прямо в Скобской дворец и только по дороге вспомнил, что там у него никого уже нет.

— Пойдем. Живи у меня, — решительно предложил Володя, и. сопровождаемый шумной ватагой ребят, Царь ушел с Володей в шестой подъезд.

Узнали скобари в этот день немногое. Как, спасаясь от полиции, Царь попал в воинский эшелон, отправлявшийся с Балтийского вокзала на фронт. Сердобольные солдаты, выведав, что Царь круглый сирота, приютили его, а командир части приказал выдать Царю обмундирование и выписать солдатскую книжку. Рассказывать о себе, хвастаться Царь не любил.

Уже наступал вечер, а на двор все сбегались ребята, прослышавшие про возвращение Царя. Ожидали, что, может быть, Царь снова спустится вниз. Жаждали увидать его многие.

В НОЧЬ ПЕРЕД ВОССТАНИЕМ

Несмотря на поздний час и будничный день, в чайной «Огонек» сидело много народу. Посетители не расходились. Наоборот, становилось все люднее. Входная дверь со скрипом то и дело хлопала. Клубы серого морозного воздуха врывались в теплое, прокуренное помещение. На каждого нового входившего в чайную десятки глаз глядели пытливо, настороженно спрашивая: «Ну как?»

Очевидно, многие понимали, о чем идет речь.

— Вьюжит, — говорил один из вошедших, стряхивая с себя снег.

— Морозит, — добавлял другой, потирая покрасневшие руки.

А вновь пришедший восторженно сообщил:

— Весь Питер поднимается. На улицах стреляют. А за Невой в районе Путиловского из пулемета строчат... — и снова выбежал на улицу.

В этот вечер в рабочих районах создавались боевые группы. Одна из таких групп со своим руководителем, незаметно для непосвященных, уже сидела за столиками чайной и ждала. Кто-то, очевидно не в силах сдержаться, запел:

Вставай, поднимайся, рабочий народ...

К нему стали присоединяться другие голоса. Они уже не просили, а требовали:

Иди на врага, люд голодный...

Запрещенная песня гремела на всю чайную.

За буфетной стойкой суетился и дергался побледневший Дерюгин. Руки у него тряслись.

— Пронеси господи! — шептал он, боясь, что вот-вот нагрянет полиция.

Но Дерюгин напрасно беспокоился. В этот поздний вечер заводские районы Васильевского острова были уже в руках поднимавшегося на борьбу народа. Ни один городовой, ни один наряд полиции не решился в эту ночь показаться на рабочих окраинах.

Пожилой черноусый рабочий в меховой куртке и другой, сутулый, в котором Ванюшка сразу же признал знакомого ему четырехпалого дядю Акима, подошли к чайному буфету и, отозвав в сторону Дерюгина, предложили:

— Вот что, хозяин, на ночь не закрывай свое заведение. Народу греться нужно.

— Как? — заикнулся оторопевший Дерюгин. — А полиция? Разве можно? Никак нельзя, уважаемые, никак нельзя.

— Сегодня все можно, — многозначительно сказал дядя Аким.

— Закрывать нельзя, хозяин, — кратко объяснил черноусый.

Встрял в разговор и Ванюшкин дед, появившись из кухни.

— Если просят, надо уважить, — попросил он Дерюгина, поглаживая свою окладистую бороду. И пообещал: — Так и быть, я останусь.

— Вот и хорошо, — отозвался человек в меховой куртке, давая понять, что разговор окончен.

Но Дерюгин еще более насупился.

— Спасибо, Петрович, — оживился дядя Аким, уже не обращая внимания на Дерюгина.

— Оставайся, — недовольно, сквозь зубы пробурчал Дерюгин. Заперев все ящики в буфете, он ушел домой, не простившись с компаньоном, обиженный, что его не признают уже за хозяина.

Разошлись и половые. С Николаем Петровичем остались Терентий и Ванюшка. Всеобщее выжидательное настроение захватило и Ванюшку. Он чувствовал, что затевается что-то новое, интересное, необычное. Он медленно слонялся по залам чайной, прислушиваясь к разговорам. Спать Ванюшке не хотелось.

Большую люстру в зале погасили. Горели только маленькие боковые лампочки. Так распорядился дядя Аким. Дед теперь сам следил за кипящим кубом, подкладывая в топку дров.

— Дела, дела... — бормотал он. — На смерть идут.

На своем веку Николай Петрович перевидал многое. И Ходынку, и казачьи нагайки в 1905 году. Чувствовал он, что приближается буря.

Торопливо вошел в чайную студент в темной шинели, в пенсне и в фуражке, закутанный по самый нос в желтый башлык. Он снял башлык, потер замерзшие руки, погладил рыжеватую, клинышком бородку и поздоровался с подошедшим к нему рабочим в меховой куртке.

— Все в порядке, — громко сказал он, — везут!

Чего везут, Ванюшка так и не понял. Оглядевшись внимательно по сторонам, студент громко посоветовал всем написать свои адреса.

— Нужно приготовиться на всякий случай, — сурово заявил он.

В чайной немного стихло.

У студента откуда-то появились пузырек с чернилами, ручка, бумага. Он деловито устроился за боковым столом, под лампочкой, и на разрезанных квадратиками листках стал писать адреса. У стола сразу образовалась очередь.

К нему подходили один за другим собравшиеся в чайной. Негромко, отрывисто говорили свое имя, фамилию, называли адрес и, получив бумажный квадратик, тщательно прятали, кто в боковой карман, кто в кошелек, в бумажник.

— Лучше на гайтан вешать, — посоветовал пожилой седоволосый рабочий в очках. Он расстегнул ворот рубахи, обнажая темную волосатую грудь, и, свернув в трубочку бумажку с адресом, привязал ее вместе с медным нательным крестом на тесемку.

— Так вернее будет, — сообщил он доверительно Ванюшке, застегивая аккуратно на все пуговицы рубашку.

Многие последовали его примеру.

Лица у всех были серьезные, хмурые. Разговаривали вполголоса.

— Может, сегодня и успокоят, — грубовато пошутил молодой парнишка в черном драповом пальто, по виду подмастерье.

Но никто не улыбнулся и ничего не ответил.

Обернувшись, Ванюшка узнал в нем своего земляка Сашку Ильина, которого дед выписал из деревни сперва к себе на кухню чайной, а затем устроил к сапожнику. Сашка был старше Ванюшки на два года и последнее время работал на заводе, а жил в Моторном доме.

— Иди, чего же ты... — дружески подтолкнул Сашка Ванюшку, видя, что тот медлит.

Ванюшка тоже подошел к столу, за которым сидел студент.

— Фамилия? — спросил студент, не поднимая головы.

— Иван Чулин.

Студент сквозь пенсне недоумевающе взглянул на Ванюшку, хотел что-то сказать, но только улыбнулся и крупным размашистым почерком на квадратике тетрадочной бумаги написал Ванюшкино имя, фамилию, адрес. Ванюшка бережно взял листок, подул на него, чтобы быстрее засохли чернила, и тоже, во всем подражая взрослым, свернул листок в трубочку и повесил на свой гайтан под нательной рубахой.

В чайную вбежал курчавый смуглолицый парень в расстегнутой ватной куртке, из-под которой виднелась полосатая матросская тельняшка.

— Привезли! — сообщил он, обращаясь к дяде Акиму.

Двое рабочих, седые от вьюги, тяжело дыша, внесли узкий продолговатый ящик и поставили на пол. Сразу же в чайной зашумели, поднялись с мест.

— Мне... Мне... — послышались нетерпеливые, требовательные голоса.

Дядя Аким вынимал из ящика оружие, патроны, раздавал столпившимся вокруг него рабочим.

В общем людском гуле слышались только отдельные отрывистые фразы:

— Утром идти на Невский...

— Мосты разведены. Нужно в обход...

— Разбивайтесь на пятерки.

Пожилой рабочий в солдатской шинели негромко называл по списку фамилии. Ему откликались. Тут же на месте собирались группы. Ванюшка слышал, как главный — черноусый в меховой куртке — отрывисто приказывал:

— Пойдешь к матросам...

— Установишь связь...

— Снимать всех постовых...

Народ из чайной стал расходиться. С одной из групп собирался уйти и Сашка Ильин.

Он подошел к Ванюшке, как своему родственнику, подал руку.

— Ухожу, — сказал он. — Если не вернусь, передай вашим, чтобы сообщили в деревню.

Сашка был взволнован. С Николаем Петровичем он не решался о своем уходе говорить, опасаясь, что тот не отпустит.

С завистью Ванюшка посмотрел Сашке вслед. Человек только на два года старше, а обладает такой свободой. Никто из уходивших в ночь сражаться с городовыми не знал, что царская власть тоже готовилась к отпору. Правительственные войска и полиция, а также корпус жандармерии сосредоточились в центре города. По распоряжению командующего Петроградским военным округом генерал-лейтенанта С. Хабалова на крышах высоких зданий и на колокольнях церквей установили пулеметы. Центр города по реке Неве изолировали от рабочих кварталов полицейскими и воинскими заставами. Мосты развели. Редкая во многих районах города стрельба слышалась всю ночь. Восстание набирало силу!

— Иди спать! — в который уже раз, еще более строго приказал Ванюшке дед.

Но тот снова упрямо замотал головой и поспешил скрыться в общей толкучке. Не мог Ванюшка уйти из чайной, где творились такие дела. Только в полночь, когда у него закружилась голова и стали слипаться глаза, Ванюшка отправился спать.

На синем морозном небе ярко светили звезды. В серебристом тумане сияла холодная, словно тоже ледяная, луна. Кое-где в доме тускло брезжили огоньки в окнах. Очевидно, не все в Скобском дворце спали. Матери и жены ушедших в ночь на улицы Петрограда готовить восстание теперь с тревогой и волнением поджидали своих. Ванюшка постоял у ворот. На противоположной стороне Невы слышалась перестрелка. Выстрелы звучали глухо. На притихшей улице все еще продолжали поскрипывать шаги редких прохожих. Неприметное со стороны пламя борьбы в Петрограде только еще разгоралось.

СУД НАД ЦВЕТКОМ

На новом месте Царь спал долго. Когда проснулся, уже светило солнце. В небольшой квадратной комнате, оклеенной веселыми голубыми обоями в полоску, никого не было. За незакрытой дверью в полутемном коридоре хлопотала у плиты мать Володи Коршунова, слышались громкие голоса жиличек:

— На улицах-то что делается! Людно, как на пасхальной неделе.

— Сегодняшнее утро ни один человек работать не пошел.

— Ни газет, ни извозчиков... Магазины закрыты...

«Где-то моя Аграфена Ивановна?» — подумал Типка о тетке, протяжно вздохнув.

В комнату заглянула худенькая светловолосая мать Володи Коршунова.

— Солдатик, проснулся? — певуче осведомилась она. — Забегали уж тут ребята к тебе, да я не дала будить. Спи... — И тут же пожалела Типку: — Сирота ты горемычная... Какой бравый-то теперь стал!

Царь немного поморщился. Он не любил, когда его жалели или хвалили.

— Наболтали тут про тебя. Жульничаешь будто ты в Питере, — рассказывала женщина, собирая на стол завтрак.

Царь потемнел. Он и накануне от ребят слышал эту весть и уже знал, кто возвел на него такой поклеп. Царь поспешил во двор. Внизу его встретил прежний любимец — дымчатый облезлый кот с отрубленным хвостом. Он доверчиво приблизился к Царю, выгнув по-верблюжьи спину.

— Г-гришка! Жив еще? — радостно удивился Царь и погладил кота. В дверях подъезда Типка остановился.

На дворе было бело и солнечно. Все такое знакомое, родное! Вон толпятся ребята. Царь почувствовал себя прежним скобарем, словно никуда и не уезжал и не было пережитой суровой фронтовой жизни. Типка издали смотрел на ребят. Окружив Цветка, те вели допрос.

— Ты, Петух, говори, когда это Царь жульничал на Апраксином рынке? — настойчиво требовал крестовый брат Царя Серега Копейка.

Того же шумно требовали и остальные.

— Говори! — грозно вопил даже Кузька Жучок.

Цветок пытался вывернуться, отпирался:

— Вы же не поняли! Это я про другого Царя говорил, не нашего.

— Про какого это другого? — не своим, свистящим голосом спросил Серега, потирая руки и с трудом удерживаясь, чтобы тут же не залепить оплеуху обманщику и лжецу. Собирался он его проучить на народе как следует.

— Про настоящего, — продолжал вертеться Цветок, — про Николашку Романова... — и осекся, увидев Царя.

Тот стоял, опираясь на палку.

— Г-говорил? — нахмурившись, спросил он.

Цветок, беспомощно оглянувшись по сторонам, понял, что ему не уйти от ответа.

— Говорил, — признался он, потупившись, не смея взглянуть Царю в глаза.

— Зачем же ты сочинил? — снова спросил Царь, гневно сдвигая брови и сжимая свободный кулак.

Все с нетерпением ждали, особенно Серега Копейка. Нужно было отвечать, и Цветок состроил простодушные глаза.

— Потому что я... чудной, дурак я!

Блаженно улыбаясь, всем своим видом он стремился внушить, какой он на самом деле дурак, и вызвать у Царя улыбку. Но тот, нахмурившись, сказал одно слово:

— Д-дерьмо! — сморщился и плюнул в Петьку.

Царь никак не предполагал, что последует дальше. Сразу же к Цветку подскочил Кузька Жучок и тоже плюнул.

Немедленно его примеру последовали и остальные. Оторопевший Цветок, подняв руки, загораживаясь, беспомощно вертелся среди ребят. Каждый считал своим долгом заклеймить кляузника.

— Х-хватит! — приказал Царь.

Скобари расступились. Цветок, съежившись, удалился домой, а ребята с Царем остались на дворе.

СКОБАРИ ПИШУТ СВОИ СМЕРТНЫЕ АДРЕСА

Ванюшка в этот день тоже спал долго. В школе последнее время занятия прекратились. Спешить было некуда.

На лестничной площадке ему попалась сияющая Фроська. Не утерпев, она похвасталась:

— У меня мать забастовала. Сидит сегодня дома. «Все равно, говорит, пропадать будем».

Ванюшка не успел ничего ответить, как Фроська снова осведомилась:

— А у тебя мать? Тоже будет бастовать?

— Где ей!.. Она не умеет, — неуверенно ответил Ванюшка, думая, смогут ли дед и мать забастовать, оставив в чайной одного Дерюгина. По всему выходило, что не смогут. Утром, как и обычно, они шли в чайную.

— Сговариваемся идти на Невский. Пойдешь? — спросила Фроська.

Ванюшка немедленно согласился.

Слух о том, что на центральных улицах полиция ружейным и пулеметным огнем расстреливает демонстрантов, поднял на ноги не только взрослых, но и ребят.

Толпы людей уже с утра повалили из дворца на улицу, направляясь в центр. Настроение у всех было боевое. Рабочие шли сражаться с полицией. «Хлеба будем требовать! Мира!» — кричали они.

Скобари толпились на дворе. Шел горячий спор: идти сражаться с городовыми на Большой проспект или прямо махнуть на Невский? Окруженный своими верными друзьями, Царь снова главенствовал. К нему обращались, ждали решающего слова. Но он пока не вмешивался в спор. Ждал, когда соберутся все ребята.

Ванюшка подоспел как раз вовремя. Он показал Царю свой адресок, написанный ночью студентом, расстегнув рубашку и вытянув гайтан с крестом.

— Видишь? Если меня убьют, то сразу отыщут.

Ванюшка подробно рассказал, что было ночью в чайной. У скобарей загорелись глаза. Смертный адрес Ванюшки ходил по рукам. Каждый жаждал иметь точно такой же квадратик бумаги.

— Хотите, я напишу? — услужливо предложил Ванюшка.

— П-пиши, — распорядился Царь, окидывая взглядом свое многочисленное войско и удивляясь, как ребята за это время повзрослели.

Ванюшка сбегал домой, принес две тетрадки в клеточку, пузырек с чернилами, ручку и промокашку.

Тут же, внизу, в подъезде, на подоконнике, Ванюшка расположился со своими письменными принадлежностями. К нему выстроилась очередь. Так же как и накануне взрослые в чайной, скобари один за другим подходили к Ванюшке. Нахмурившись и успев уже перепачкаться в чернилах, он трудился не покладая рук. Вокруг слышались не по-мальчишески серьезные голоса:

— Сашка Бушев...

— Никита Ковалев...

— Яшка Кукушкин...

— Дунечка Пузина...

Ванюшка перестал скрипеть пером. Скобарихи тоже вклинились в очередь.

— А девчонкам тоже писать? — нерешительно осведомился он у Царя, который стоял рядом и внимательно следил за его работой.

— Попробуй только не напиши! — угрожающе заявила Фроська, а девчонки отчаянно загалдели.

— Вы, дамочки, не шумите! — вежливо предостерег девчонок Копейка. — А то по шее накостыляем и домой спровадим.

Шум усилился.

— Маракуй всем, — распорядился Царь, взглянув на пылавшую румянцем Фроську.

— Маракуй! — повторила Фроська, почти вплотную придвинувшись к Ванюшке.

Неохотно Ванюшка написал адрес белобрысой смешливой Дунечке Пузиной. При этом он упростил свою работу — вместо подробного адреса стал на обороте просто и кратко писать: «Скобской дворец».

Вслед за Дунькой такой же адресок он написал и Фроське. За ней стояли другие девчонки и, нахально оттесняя мальчишек, торопили Ванюшку.

Он продолжал трудиться. От усердия на лбу даже выступила испарина. Очередь на лестничной площадке не уменьшалась. Вместе со скобарями стояли и гужееды. Откуда они всё так быстро разузнали — приходилось только удивляться. Адрес своих соседей и союзников Ванюшка тоже упростил, кратко писал: «Моторный дом (гужеед)». Гужееды давно уже перестали обижаться на свое не слишком звучное прозвище.

Заминка у Ванюшки вышла, когда к нему приблизился, точно соблюдая очередь, Копейка. Ванюшка написал на квадратике бумаги: «Серега Копейка», его адрес и вручил Сереге.

— Ты что, хмырь, очумел? — обидчиво спросил Копейка, прочитав свой «документ», и сунул его обратно под нос писарю.

Ванюшка сразу спохватился. Фамилию Сереги Копейки за несколько лет дружбы в Скобском дворце он так и не удосужился узнать. Копейка сердито приказал:

— Пиши новую: Сергей Краюшкин. Понял?

Получив другой, настоящий «документ», Серега удовлетворенно отошел. У кого имелся крест, свертывали свой адресок в трубочку и привязывали к гайтану. А у кого не было креста, думали, как лучше запрятать адрес.

— А зачем он нам? — спрашивали запоздавшие.

— Ежели убьют, по адресу сразу найдут, — пояснял Серега Копейка, застегивая свой суконный, в клочьях ваты малахай.

Новое затруднение на этот раз вышло у Ванюшки с Кузькой Жучком. Тот стоял в очереди наравне со старшими ребятами и, когда приблизился к писцу, заискивающе произнес:

— Теперь я... Жучок.

— Ну-у, — спросил Ванюшка, — как писать-то?

— Кузька Жучок.

— А фамилия?

— Не... не знаю... — признался Кузька, еще не ходивший в школу и не подозревавший, что у него должна быть какая-то фамилия.

Ванюшка растерялся. С одной стороны, ему было жаль Кузьку Жучка, с другой — все же требовался порядок.

Снова пытливо взглянув на вспотевшего от непривычного размышления Кузьку, Ванюшка обратился за разъяснением к Царю:

— Мелюзгу тоже писать?

— Куда их! Пускай нос утрут прежде, — запротестовали старшие скобари.

— М-малы еще... Не пиши, — распорядился и Царь.

Снова взглянув на кровно разобиженное лицо своего верного слуги Кузьки Жучка, на выступившие в его глазах слезы, Ванюшка все же написал на лоскутке бумажки: «Кузька Жучок. Скобской дворец» — и торопливо сунул в жаждущие руки Кузьки.

Кузька отошел осчастливленный, крепко сжимая бумажку, не вполне еще сознавая, для какой цели она предназначается.

Фроська тоже сжалилась над Кузькой и помогла ему привязать свернутую в трубочку бумажку на гайтан креста.

ЛЕДОВЫЙ ПЕРЕХОД

— Д-долго ты, писарь, канителился, — сказал Царь Ванюшке, когда тот, отдав последний адресок, облегченно вздохнул.

Ванюшка ничего не ответил, но черная несправедливость обожгла ему сердце. «Попробовал бы сам написать...» — подумал он.

И тут же по всему двору пронесся призывный клич Царя:

— Ж-живо-о! У-уходим!

Началась беготня в подъезды и обратно. Одни уходили самовольно, другие со скандалом в семье.

Вслед за Царем по почерневшему от копоти и сажи снегу мостовой потекла вереница скобарей. За Моторным домом их уже поджидала большая группа гужеедов во главе с высоким, плечистым Спирькой Орлом в черной круглой шапке и золотоволосой Королевой в розовом капоре. Поздоровавшись со своими соседями, Царь повел ребят дальше. По сторонам угрюмо чернели безлюдные, притихшие заводские корпуса. Застыли на стапелях, словно огромные обглоданные рыбины, скелеты недостроенных судов. Отдыхали заводские трубы. Лишь люди оживляли улицу. Шли они торопливо и все в одну сторону. Где-то далеко впереди гремела стрельба.

Царь вел ребят кратчайшим путем — через лед Невы.

— А почему это на Невский идут? — спрашивал Жучок, бежавший вприпрыжку рядом с Царем, который, несмотря на хромоту, по-военному печатал свой шаг.

— На Невском вся власть квартирует, — пояснил Царь.

А Серега добавил:

— Там живут господа.

— А к немчуре ты в тыл ходил? — допытывалась Фроська.

— Х-ходил.

— А из пушки стрелял? — интересовался Жучок.

— Н-нет.

— А в плен немцев брал? — спрашивал Спирька Орел.

— Н-не, не приходилось.

На Царя восторженно глядело не менее полусотни любопытных. Скажи, что он один брал немцев в плен, ему поверили бы. Только Ванюшка держался в стороне, ничего не расспрашивая, но подмечая, что Фроська преследует Царя по пятам, не сводя с него своих большущих сияющих глаз.

За поворотом в белесой морозной изморози блеснула торосистая поверхность Невы. Ребята увидели толпу на набережной, кучки смельчаков на ледяных просторах Невы. Царь смело спустился на лед и тут же, оступившись, чуть не провалился в заснеженную полынью.

— Эй вы, аховые! Куда вас, чертей, понесло! — кричали вслед скобарям взрослые.

— Г-гляди под ноги! В сторону не отходи! — в свою очередь покрикивал Царь на своих, осторожно обходя опасные места.

Вереница разношерстно одетых скобарей и гужеедов в этот светлый, седой от мороза и сиявшего на небосклоне скупого, холодного солнца день далеко растянулась во льдах по всей ширине Невы.

Передние, благополучно миновав торосы и полыньи, уже подходили к противоположному берегу, когда внезапно с ближайшей церковной колокольни зарокотал пулемет, поливая свинцом пробиравшихся по льду пешеходов.

Попав под обстрел, человек десять с Царем и Спирькой успели проскочить вперед и уже карабкались на берег. Остальные, растерявшись, заметались по сторонам и вслед за взрослыми поспешно обратились в бегство, скользя и падая на льду. Последним из ребят вернулся на свой берег застрявший в торосах Кузька Жучок.

— Где Фроська? — ринулся к нему Ванюшка.

— Утопла в Неве, — бормотал перепуганный Жучок, видевший, как Фроська с какой-то девчонкой под пулями нырнула в сугроб.

— Ты что... — возмутился Ванюшка, но на сердце у него похолодело.

Ледяные просторы Невы опустели. Только в разных местах чернели убитые, ползли раненые. Да вспугнутые галки, как хлопья сажи, кружились в сизом небе.

— Ребята-а! — закричал Копейка, потрясая кулаками. — Пошли на Кожевенную! В другом месте переберемся. — Серега спешил. «Сражающийся с полицией Царь, наверно, ждет подмоги», — думал он.

И скобари во главе с новым вождем отправились обратно в обход.

Не сразу догнал их Ванюшка, убедившийся, что среди раненых Фроськи нет. Возвращаться пришлось недолго. Там, где Нева впадает в Финский залив, противоположный берег едва виднелся в белесой морозной изморози. До него по нехоженому ледяному полю со вздыбленными сугробами и скрытыми под снегом рыбачьими полыньями было не менее версты. Но зато здесь было тихо, не стреляли. Немного подумав, Копейка все же решился.

— За мной!.. — крикнул он, указывая на противоположный берег.

У КАЗАНСКОГО СОБОРА

А в это время, выбравшись на набережную, кучка ребят с Типкой Царем укрылась за кирпичными строениями Франко-русского завода. Вскоре к ним примчались запыхавшиеся Фроська и Маринка Королева, почему-то оказавшиеся вместе.

— Не застрелили? — бросились ребята к побелевшим от страха девчонкам, больше похожим на снежных баб, чем на людей, — так извозились они в снегу.

— Кажись, жива, — бормотала перепуганная Фроська, сама еще не веря в это. — Пули прямехонько в меня летели. Кажись, прострелили.

Что-то бормотала и Королева, указывая себе то на грудь, то на спину. Осмотрев Маринку и Фроську со всех сторон, ребята решили, что они не ранены.

— З-зачем увязались? — укорял Царь. — У-убьют, потом будете жалеть.

— Не будем, — оправдывалась Фроська, преданно смотря на Царя.

— Это вам не хаханьки и не хиханьки, — журил девчонок Спирька Орел, беря под свое покровительство Маринку.

Нева опустела. Только далеко у противоположного берега еще мельтешили фигурки людей, возвращавшихся обратно.

— Не запужают! — кричали сгрудившиеся на набережной рабочие, среди которых выделялся своим саженным ростом и лохматой обнаженной головой грузчик Черт.

Затрещал и повалился у заводских корпусов забор. Гневно размахивая руками и выкрикивая проклятия и ругательства, толпа хлынула в образовавшийся проход снимать с колокольни городовых.

Ребята смешались с толпой. Они видели, как с колокольни полетели вниз на мостовую городовые... один... другой... третий. Вслед был сброшен и пулемет.

— Ура! — кричали внизу.

А наверху грозно гудел раскачанный кем-то колокол.

Вся толпа устремилась по набережной реки Мойки. На стенах белели свеженаклеенные объявления командующего войсками генерала Хабалова, угрожавшего суровыми карами за неподчинение властям. Но никто уже не обращал на них внимания. Людской поток становился все многолюднее, направляясь на Невский.

— Ой, лишеньки, ой! И народищу-то! — удивлялась Фроська, когда ребята утонули в людском море, запрудившем Гороховую и Казанскую улицы.

Уже поодаль от себя Фроська уловила мелькнувший в толпе розовый капор Маринки и черную круглую «финку» на голове Спирьки. Толпа, сомкнувшись, поглотила и их.

Где-то позади утонули в толпе и остальные ребята.

Фроська старалась только не отстать от Царя. Вязаный платок у нее съехал на плечи, но мороза она не чувствовала.

— Тут голову потеряешь, — с непонятным восхищением бормотал Царь, как ледокол врезаясь в толпу. Душа у него ликовала. Хотелось петь, кричать. Фроська была рядом. Он держал ее за руку, и гордая, самолюбивая девчонка, не любившая никому подчиняться, во всем соглашалась с Царем.

Толпа демонстрантов угрожающе напирала на цепи городовых, преграждавших путь на Невский. Работая локтями, плечами, Царь и Фроська с трудом пробились на передний край. Перед ними возвышались огромные гранитные колонны Казанского собора. В облачном небе сиял его золотой купол. Сбоку на площади виднелись заснеженные бронзовые фигуры полководцев Отечественной войны. Передние ряды демонстрантов, взявшись за руки, прижимаясь друг к другу плечами, двигались к собору, оттесняя городовых. С обеих сторон слышались озлобленные крики, выделялись искаженные ненавистью и страхом лица. Толпа напирала. Вынырнуло и поплыло над головами демонстрантов красное знамя.

Толпа сразу встрепенулась. Красный цвет словно придал силы. Люди выпрямились. Шаг стал тверже. И зазвучала революционная песня!

Пеший строй городовых пятился назад, когда из пустынного переулка выехали конные полицейские. Цепь городовых сразу распалась. В широкий проход хлынула конница.

Офицер, командовавший конниками, что-то кричал надорванным, охрипшим голосом, взмахивая нагайкой. Видя, что его уговоры и угрозы не действуют, офицер выхватил из ножен сверкнувшую стальную шашку. Толпа еще яростнее заревела.

— Бей фараонов! — мощной волной пронеслось над рядами демонстрантов.

Прозвучала команда, и грянул залп.

Городовые стреляли в воздух, но толпа шарахнулась назад. Разгоряченные кони снова стали теснить передние ряды демонстрантов.

— Господи, убьют! Убьют! — бормотала возле Царя какая-то молодая перепуганная женщина в модной беличьей шубке.

Толпа, напирая сзади, понесла ребят на взмыленные морды полицейских коней. Снова прозвучала команда.

— Берегись, парень, зарубят! — предостерегающе крикнул Царю высокий пожилой ремесленник в расстегнутом ватном пиджаке.

И тут же городовой, выхватив обнаженную шашку, ударил ремесленника. Тот упал. Фроська оказалась прижатой к лошади. Царь ринулся вперед и загородил ее. Городовой снова взмахнул окровавленной шашкой над головой Царя, но в этот момент из толпы вырвался на городового громадный Черт.

— Ироды! — ревел он, хватая за поводья лошадь.

Лошадь испуганно вздыбилась. Удар городового пришелся по плечу Черта. Обливаясь кровью, грузчик подмял под себя городового и вместе с ним рухнул на мостовую.

— Бей фараонов! — еще более мощно пронеслось по толпе.

В городовых полетели камни, кирпичи, гайки. Булыжники тут же выворачивали в соседнем переулке из мостовой, и камни быстро расходились по рукам.

Под градом камней конники повернули назад. За ними, пригибаясь и вбирая голову в плечи, побежали и пешие полицейские.

Толпа, вооруженная булыжниками, грозно шла вперед. Скобари были тут же и тоже что-то кричали.

По-прежнему плыло красное полотнище.

— Долой!.. Долой самодержавие!.. Да здравствует свобода! — вместе со всеми кричали Царь и Фроська.

И хотя в толпу стреляли с боковых улиц, где на крышах сидели городовые, вооруженные карабинами, демонстранты неудержимо шли на Невский. Убитых и раненых оттаскивали в сторону, в подъезды, в ворота, передавали на руки стоявшим и торопливо шли дальше. Уже звучала «Марсельеза». Лавина нарастала.

И вдруг движение снова застопорилось. По живому, безбрежному океану тревожно прокатилось:

— Казаки! Казаки!

Их было много, не меньше сотни. Казаки ехали со стороны Литейного не спеша, молчаливые, суровые. Подкованные копыта коней гремели по замерзшей торцовой мостовой. Отступавшие городовые снова приободрились. Есаул в мохнатой папахе, приподнимаясь на стременах, скомандовал, и казаки, перегруппировавшись на ходу, загородили конями Невский. Вслед за казаками на мостовой выросли цепи городовых. Толпа еще шла вперед, но уже тяжело шаркая ногами. Передние сдерживали остальных, топчась на месте.

Постепенно к вечеру люди, устав, проголодавшись, видя, что силы не равны, стали расходиться, растекаясь по прилегающим улицам и переулкам. Уже темнело. Царь с Фроськой тоже повернули обратно.

— Ты-ы... не измучилась? — заботливо спрашивал Царь, замедляя шаги.

— Ничуточки... — Фроська благодарно смотрела на него.

Она могла бы снова идти вперед.

Долгий путь домой уже в вечерних сумерках не показался им длинным.

Только подходя к Скобскому дворцу, оба почувствовали, как они устали.

— Заходи к нам, — пригласила Фроська своего друга, прощаясь.

— Зайду... — пообещал Царь, направляясь в соседний подъезд, к Володе Коршунову.

НА ЗНАМЕНСКОЙ ПЛОЩАДИ

В то время как ребята с Царем пробивались на Невский в районе Казанского собора, более многочисленная группа скобарей и гужеедов находилась невдалеке.

Благополучно преодолев ледяные просторы Невы, ребята вышли на Корабельную набережную в районе Франко-русского завода. Колокольня церкви молчала. Непрерывный поток пешеходов с Васильевского острова теперь беспрепятственно тек между торосами льда Невы, мимо заводских корпусов по Мясной улице, разветвляясь по окрестным переулкам. Поняв, что своих ребят им теперь не найти, ребята свернули направо, прошли по Банному мосту реку Пряжку и вступили в густо заселенные жилые кварталы Английского проспекта и Офицерской улицы.

— Где же Фроська?.. — продолжал беспокоиться Ванюшка, все еще надеясь разыскать своих.

— С Царем ушла... — отвечал Жучок. Вместе с Купчиком он ни на шаг не отставал от Ванюшки.

У Театральной площади крупный наряд полиции, усиленный казачьим отрядом, заставил демонстрантов раздвоиться, свернуть направо и налево. Ребята оказались на запруженной демонстрантами Садовой. Сводный отряд из казаков и конных полицейских преграждал дальнейший путь на Невский. Ребята свернули в сторону и возле Фонтанки снова попали под обстрел. Стреляли городовые с крыши шестиэтажного дома. И дальше, чернея своими шинелями, стояли полицейские заставы. Вынужденные все время сворачивать вправо, ребята попали на Лиговку. Небольшой наряд конной полиции, с трудом сдерживая многотысячную людскую лавину, медленно отступал.

— Долой самодержавие! — неистовым ревом неслось по улице. Но когда показался взвод солдат-гвардейцев, движение замедлилось.

Солдаты шли походным строем, со вздыбленными штыками, четко отбивая шаг. Командовал молодой офицер в очках, с белой марлевой повязкой на лбу.

Толпа, глухо и грозно рокоча, сплошной стеной медленно надвигалась. По команде офицера солдаты на ходу сняли винтовки с плеч. Оттолкнув Ванюшку, вперед выскочил пожилой человек без шапки, с седой бородкой и длинными жилистыми руками. Подхватив маленького Кузьму Жучка, он высоко поднял его над своей головой и истошно завопил:

— Солдаты, не стреляйте!

Из толпы выскочило еще несколько человек. Они тоже пошли вперед, протягивая солдатам руки, крича:

— Вы наши братья! Не стреляйте! Да здравствует свобода!

И тут произошло то, о чем потом писали все газеты и говорили в народе, как о большом чуде. Солдаты нерешительно, без команды офицера остановились... смешались с толпой.

А вся улица, черневшая от народа, взорвалась, закипела, загремела от восторженных криков: «Да здравствуют солдаты! Смерть тирану!»

Скобари, тоже объятые буйной радостью, шли и кричали вместе со взрослыми. Возле Ванюшки крутился Кузька Жучок, осчастливленный, что его поднимали на руки.

— Что, испугались, — кричал он солдатам, — теперь вы наши!..

Солдат обнимали, целовали. Обширная Знаменская площадь, куда прорвались демонстранты, бурлила, запруженная народом. Уже звучала запрещенная песня:

Мы пойдем в ряды страждущих братий, Мы к голодному люду пойдем. С ним пошлем мы злодеям проклятья, На борьбу мы его позовем...

На толпу молчаливо взирал сидевший на огромном коне чугунный император Александр III. На заснеженных ступенях гранитного постамента уже выступали ораторы, призывая к борьбе с самодержавием. Толпа встречала их шумными одобрительными возгласами. Маленькая кучка скобарей застряла на площади. Намеревались они пробиться на Невский и оттуда прямым путем возвращаться домой. Но дорогу на Невский преграждали полицейские.

— Пошли дальше... — торопил Ванюшку не отходивший от него ни на шаг продрогший Кузька Жучок. Одетый в рваное, на тонкой ватной подкладке пальтишко, в легких ботинках, он грел свои замерзающие, покрасневшие пальцы во рту. Но шустрые, бойкие глаза по-прежнему горели задором.

Внезапно со стороны Балабинской гостиницы зарокотал пулемет. И сразу же на влажный, грязный, истоптанный тысячами ног снег повалились убитые, раненые. Огромная толпа демонстрантов в страшной панике бросилась в соседние дворы, подъезды, переулки, толкая, сшибая друг друга. Пулемет замолк, но на разбегавшихся демонстрантов ринулись конные жандармы. И все смешалось...

Перепуганный Ванюшка, согнувшись, проскочил под нагайкой конника и упал. Поднявшись, в диком страхе он понесся во встречный переулок, видя впереди себя тоже бегущих людей и слыша позади топот и крики избиваемых... В суматохе Ванюшка позабыл и про Жучка. Вспомнил о нем, только оказавшись в безопасности в полутемном переулке. Оглядываясь назад, ждал, не покажется ли Жучок или кто из скобарей. Но так никого и не дождавшись, устало поплелся домой, на Васильевский остров. Мучили Ванюшку угрызения совести. Как он мог потерять доверившегося ему Жучка?

«Доберется ли он домой? Не заблудится?..» — тревожно думал Ванюшка.

На рабочей окраине слабо мигали фонари. Горели разведенные на мостовой костры. Возле них, останавливаясь, грелись прохожие. Один за другим в вечернем сумраке группами и в одиночку возвращались к себе скобари и гужееды.

Позже всех пришел домой измятый, в порванной одежде, без шапки Серега Копейка. Из всех ребят не явился только Кузька Жучок.

Вечером и ночью в городе было спокойно и тихо. Обманчивая тишина настолько успокоила командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова, что он, не дожидаясь утра, послал в царскую ставку возле Пскова императору Николаю II телеграмму: «Мятеж в столице подавлен».

Как потом выяснилось, на одной только Знаменской площади в этот день полицейскими было подобрано более сорока убитых. Более сотни раненых со Знаменской площади поступило в больницы, не считая тех, кого здоровые увели домой. Первый день гражданской войны в Петрограде закончился победой царизма.

В ОГНЕ ВОССТАНИЯ

Утром необычная тишина вечера и ночи сменилась бурным шквалом. Первыми восстали солдаты гвардейского Волынского полка, солдаты той самой роты, которые накануне на Знаменской площади своими глазами видели, как жандармы и полицейские офицеры устроили кровавую бойню.

Вслед за волынцами с оружием в руках вышли на улицы Петрограда восставшие солдаты Преображенского, Литовского и других полков. Уже с утра множество людей снова устремилось на Невский. К полудню вместе с восставшими солдатами рабочие отряды захватили арсенал. Перед ними открылись ворота грозной Петропавловской крепости.

Более сорока тысяч винтовок из арсенала в течение какого-то часа перешли в руки восставших.

А на дворе Скобского дворца в это время скобари снова собирались в поход. На этот раз застрельщиком выступил не один Типка Царь, а многие ребята, которые были накануне на центральных улицах и участвовали в демонстрациях.

— Живучая ты... — удивлялись подружки Фроськи, слушая ее рассказ, как, чуть не зарубленная полицейской саблей и не раздавленная казацкой лошадью, она осталась жива. О том, что Типка Царь заботился о ней и все время охранял от городовых, Фроська, конечно, умолчала.

Копейка и Царь расхаживали по двору вместе, как крестовые братья. Дружба снова соединяла их.

Где-то на задворках одиноко отсиживался обозленный на всех скобарей и больше всего на Царя Петька Цветок. Уныло по двору ходил Ванюшка. Чувствовал он себя виноватым, что Жучок не вернулся домой. Расстроенная мать Кузьки уже допрашивала Ванюшку. Но что он ей мог сказать? Беспокоила участь Кузьки Жучка и остальных скобарей.

— Заблудился... — высказывали предположение одни.

— Где-нибудь ночевать остался, — успокаивал кто-то его мать.

— Мы его отыщем, — обещал Левка Купчик.

Обещал отыскать и Ванюшка. Но никто из ребят не представлял себе, где искать Жучка. А найти его было нужно во что бы то ни стало.

Многие помалкивали, вспоминая, какую трепку от домашних они получили накануне и какую борьбу вынесли уже с утра, чтобы снова появиться на дворе.

Царь только хмурился и молчал.

Отыскивать Кузьку Жучка на Невский отправились человек двенадцать, не меньше, во главе с Царем. Пошли другим маршрутом — по Большому проспекту, к Николаевскому мосту.

На улицах Петрограда все менялось на глазах. Хозяином улиц даже в центре с каждым часом все решительнее и смелее становился народ. Толпы людей запрудили перекрестки, панели. У многих в руках было оружие. В толпе встречались солдаты. Уже краснели ленточки в петлицах. Бурные крики: «Долой! Да здравствует!» — прокатывались по широким магистралям. Тысячные толпы двигались на Невский.

— Ну и народищу! — восторгались скобари, нестройной гурьбой шагая по панели.

— Пушкой не прошибешь! — удивлялся Царь. Был он сегодня без палки.

— Тьма-тьмущая! — отвечала ему Фроська.

Ребята двинулись по Николаевскому мосту. Охраняли его вооруженные патрули восставших солдат с красными ленточками в петлицах. По мосту безостановочно тек шумный людской поток. Величественное зрелище в этот солнечный зимний день представлял Невский проспект. От Знаменской площади и белокаменных стен Николаевского вокзала до огромного Адмиралтейства и гранитных набережных Невы проспект кипел, словно море во время шторма. Найти на Невском Кузьку Жучка было так же трудно, как иголку на разбухшей от грязного снега мостовой, хотя ребята и заглядывали во все закоулки и подворотни. По обеим сторонам от Невского уже гремела оживленная перестрелка.

— Братцы, здесь мордобой начинается! — с восторгом ужаснулся Копейка, бросаясь вперед.

Свернув за Копейкой на Николаевскую улицу, ребята застряли. Цепь городовых, перегородив соседний переулок и не пропуская демонстрантов, уговаривала их разойтись.

— Бей фараонов! Доло-ой! — ревела толпа, обрастая новыми сотнями людей, занимая уже всю мостовую.

— Доло-ой! — грохотало эхо, прокатываясь по всей улице.

Находившиеся рядом казаки вдруг неожиданно покинули городовых. Цокот их копыт постепенно затих в узких, словно коридор, переулках. А рев возбужденной толпы становился все громче.

Восставшие пошли на полицейских. Зазвучали выстрелы, полетели камни. Городовые съежились, стали отступать.

Скоро они были смяты. Улица ревела от восторга. С крыш домов, из окон отдельных зданий продолжали строчить полицейские пулеметы, звучали ружейные выстрелы, но толпа возбужденных людей уже больше не отступала.

Восставшие захватывали оружие, брали в плен городовых, вели арестованных, несли раненых. Перестрелка гремела во многих местах.

Охваченные боевым восторгом и радостью победы, ребята попали на Офицерскую улицу. Здесь целый квартал занимал Литовский замок. Серый, огромный, выступающий полукругом, с тяжелыми угловатыми башнями и черными массивными железными переплетами решеток на окнах, он мрачно возвышался среди остальных домов. Толпа уже разбила железные ворота тюрьмы, обезоружила, разогнала тюремную стражу и ворвалась внутрь.

Ребята тоже бросились к тюремным стенам, протискиваясь ближе к сорванным с петель воротам. Оттуда уже торопливо выходили и выбегали заключенные в серых арестантских халатах, позвякивая кандалами. Тут же на улице, на камнях, добровольные кузнецы помогали сбивать кандалы. Людей в серых халатах и тяжелых деревянных котах подхватывала на руки ликующая толпа и уносила их дальше от решетчатых окон тюрьмы. Литовский замок начал дымиться.

— Горит! Горит! — слышались восторженные крики.

Толпа плясала, ликовала на мостовой. Люди обнимались, целовались... Громовое «ура» перекатывалось по Офицерской улице и прилегающим к ней переулкам.

Языки пламени быстро распространялись по всему зданию, они уже лизали крышу. Клубы густого черного дыма выбивались из разбитых решетчатых окон камер. А из тюрьмы все шли и шли люди в серых арестантских халатах, с такими же серыми, словно покрытыми пылью или плесенью, изможденными лицами. Только глаза у них радостно блестели. И толпа вокруг продолжала бушевать:

— Ура-а-а! Да здравствует свобода!

Уже загорался передний фасад тюрьмы, выходивший на Офицерскую.

— Ангелы-то, ангелы сгорят... — причитала возле Ванюшки пожилая женщина из простонародья, видя, как дым завивается над двумя скульптурными изображениями ангелов, державших позолоченный крест на фронтоне здания.

— Пускай горят и черти и ангелы, — отвечал ей заросший густой рыжей бородой солдат в зеленоватой шинели, с перевязанной рукой.

— Ребята! Наш, из Скобского дворца! — закричала вдруг Фроська, узнав в одном из арестантов механика Максимова.

Царь, который как трофей держал в руках сломанные ножные кандалы, тоже узнал механика.

— П-павел Сергеич! — радостно закричал он, размахивая кандалами.

Скобари бросились было к Максимову, но того уже подхватила толпа и понесла на руках по Офицерской. А оттуда на всю улицу зазвучала песня:

Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног...

Только стихла песня, как, прорывая шум и гвалт, чей-то громовой басистый голос провозгласил:

— Товарищи-и! В борьбе с самодержавием погибли сотни и тысячи наших братьев... Почтим их память!

И сразу же десятки, сотни, а затем и тысячи людей обнажили головы, и медленно по людскому половодью поплыли хватающие за сердце грустью слова:

Вы жертвою пали в борьбе роковой...

Громко, во весь голос пели все скобари.

Порой изнывали вы в тюрьмах сырых...

Насупившись, потемнев от копоти и дыма, слушали песню каменные стены Литовского замка с массивными железными решетками в окошках-бойницах.

Огонь бушевал все сильнее. Трещали деревянные балки перекрытий. С грохотом валились вниз стропила крыши.

Подувший после полудня ветер с Финского залива еще сильнее разжег огонь.

А окружавшие тюрьму люди не прекращали кричать «ура» и петь революционные песни.

Горел старый мир, мир горя, насилия, крови и слез.

В густых сумерках февральского вечера возвращались ребята домой. Навстречу им на Косой линии попался блуждавший эти дни одиночкой Петька Цветок.

Он гордо, как генерал перед солдатами, прошел чеканным шагом мимо скобарей и гужеедов, держа в руках офицерскую саблю с кожаным темляком.

— Г-где взял? — не выдержав, первым осведомился у него Царь.

Цветок вызывающе выхватил из ножен стальной клинок и, лихо отсалютовав им над головой, ответил:

— Жандарма одолел!

С важным видом он удалился домой, так и не сказав, конечно, что жандарма обезоружил вместе с рабочими его отец дворник Кузьма.

Глядя на Цветка, у ребят сразу померкли захваченные ими революционные трофеи: у Царя — сломанные кандалы, у Копейки — солдатский штык, у Спирьки — морской кортик, у Ванюшки — поднятая с панели медаль городового с надписью: «За веру, царя и отечество!»

— З-завтра мы тоже... — смог только проговорить Царь и отбросил сломанные кандалы.

У крайнего подъезда Скобского дворца одиноко и безмолвно стояла мать Кузьки Жучка. Она жадно вглядывалась в проходивших мимо ребят. Она все еще ждала. После смерти мужа на германском фронте, кроме сына, никого у нее больше не осталось.

Ребята, поняв, что Жучок так и не вернулся домой, почувствовали себя виноватыми, прошли домой тихо, молчаливо.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

Вряд ли кто в эту ночь в Петрограде спал спокойно. Выглядывал в окно и Ванюшкин дед Николай Петрович. Заревом от многочисленных пожарищ отсвечивало сумрачное небо. Трещали выстрелы. Ожесточенная перестрелка не утихала ни на один час.

Наступило серое облачное утро. Как и в предыдущие дни, ни один фабричный гудок не загудел и не задымила ни одна заводская труба.

Утром на двор Скобского дворца принесли из приемного покоя Николаевской больницы бездыханное тело Кузьки Жучка. Был он убит наповал полицейской пулей в тот день, когда вместе с ребятами находился на Знаменской площади.

Лежал он на дворе у ворот на разостланной простыне, крепко сжимая в руках свою шапчонку, и глядел на окружающих застывшими глазами.

Над Кузькой, обливаясь слезами, голосила худенькая простоволосая женщина. Стоя на коленях на мерзлой земле, она нечеловеческим голосом со страшным отчаянием просила:

— Сынок! Родименький! Поднимись! Встань на свои ножки! На кого ты меня спокинул?

Мать совершенно обезумела от горя. Она лежала на снегу, обхватив своими скрюченными руками тело сына. Вокруг, сняв шапки, стояли скобари. Плакали девчонки, и громче всех Фроська. Опустив голову, с суровым, словно каменным лицом стоял Типка Царь. Безудержно плакал, не стесняясь слез, Ванюшка, чувствуя себя больше всех виноватым в смерти Жучка.

Тело Кузьмы унесли в дом. Мать его увели под руки. А ребята отправились опять на улицы. За ними увязался и Цветок. Шли молчаливые и серьезные. Ребят на этот раз вел Ванюшка. Направлялись они на квартиру к околоточному Грязнову. Но опоздали...

У ворот углового дома на Гаванской уже толпился народ. Околоточный Грязнов лежал на дворе у забора, уткнувшись лицом в грязный талый снег. На ровно остриженном затылке его чернела запекшаяся рана.

Молодая женщина, по виду кухарка, в ситцевом платье и в накинутой на плечи плисовой жакетке, скороговоркой, торопливо рассказывала:

— Вывели его на двор, поставили к стенке...

Царь, прищурив глаза, смотрел на своего поверженного врага. Не чувствовал он той радости, которую ожидал.

— С-собака! — пробормотал он и пошел в дом.

Ребята поднялись на второй этаж. В широко распахнутую дверь квартиры околоточного свободно, громко разговаривая, входил народ. Сын околоточного, рыжеволосый Ромка, стоял у постели, на которой лежала с бледным заплаканным лицом его мать. Ромка стоял, низко опустив плечи, и смотрел на всех исподлобья, озлобленно. Встретившись глазами с Ванюшкой, он еще более ссутулился.

«Если победит царская власть, мстить будет», — подумал Ванюшка, выходя на улицу. По-прежнему у него ныло сердце и до слез было жаль Жучка.

С Финского залива дул порывистый, влажный ветер, кружились галки. По заполненному народом Среднему проспекту с грохотом мчались автомашины, на подножках, на крыльях и даже на крышах которых сидели и лежали люди с винтовками в руках. На многих улицах все еще продолжали стрелять. Но всем было ясно, что старая власть доживает последние дни, если не часы.

Вылавливали скрывавшихся городовых, жандармов, царских сановников. Горели разгромленные полицейские участки. Огромные клубы черного дыма окутывали на Литейном проспекте здание окружного суда. Вокруг него суетились люди, бросали в огонь выкинутые из разбитых окон связки судебных дел. Улицы шумели. На всех перекрестках то и дело возникали короткие, бурные митинги. Всюду солдаты и даже казаки братались с рабочими, студентами. Из рук в руки переходили революционные листовки.

Как и накануне, там, где происходила особенно ожесточенная перестрелка, где собиралось больше всего народу, можно было видеть петроградских ребят. Скобари и гужееды ни на минуту не выпускали из виду своего вожака. С ним было сподручнее ходить по улицам. Длинная солдатская шинель Царя с погонами на плечах, его мохнатая черная папаха и «Георгий» на груди всюду открывали дорогу ребятам. Взрослые с Царем считались. Его дружелюбно величали братишкой. Длинный хвост скобарей за ним никого не удивлял.

Царь как магнит притягивал к себе и посторонних мальчишек. Кратчайшим путем через Николаевский мост ребята вернулись к себе на Васильевский остров и попали в самое пекло. На Большом проспекте, не доходя до Косой линии, цепи вооруженных солдат и рабочих, маскируясь в подъездах, за деревьями, столбами фонарей, вели осаду массивного трехэтажного особняка, в котором помещался Суворовский участок.

Засевшие за толстыми стенами полицейские стреляли. Пули то и дело цокали о булыжник мостовой, отскакивали от стен, но на них в пылу боя мало кто обращал внимание.

Озлобленный рев толпы подбадривал атакующих.

— Выкуривай фараонов! Смерть тиранам! — раздавались выкрики.

Метнувшись со скобарями вперед, Ванюшка увидел дядю Акима с револьвером в руках.

— Вперед! — кричал дядя Аким, бросаясь к участку.

Вслед за ним с громовым «ура», то залегая в сугробы, то снова вскакивая, метнулись и остальные. Ружейный и пулеметный огонь усилился. Снег вокруг закипел. От свистящих пуль, взрываясь, закрутились облачка снежной пыли.

«Убьют!» — лихорадочно думал Ванюшка, боясь поднять голову и чувствуя, как на спине разом взмокла рубашка и стало трудно дышать. Но он продолжал ползти вперед. Вокруг падали люди. Впереди, возле опрокинутой скамейки, Ванюшка увидел черневшую на снегу винтовку. От нее тянулся извилистый, кровавый след в заснеженный кустарник. Пули на какую-то долю минуты перестали свистеть, и, сжавшись, Ванюшка бросился к винтовке, оттолкнув кого-то.

— Чур, моя! — закричал рядом Цветок.

Оба одновременно схватились за винтовку. Ванюшка случайно нажал курок. Выстрела не услышал, но его внезапно прикладом так толкнуло в плечо, что он разжал руки. Винтовкой овладел Цветок.

— Пусти! — Ванюшка отталкивал Цветка и вырывал винтовку.

Снова грянул выстрел, и пуля, зашипев, впилась в сугроб. К ребятам подскочил Царь. Выхватив у ребят винтовку, он кулем свалился за сугроб и сразу же, как опытный солдат, стал стрелять в сторону массивного трехэтажного особняка. Напрасно Цветок и Ванюшка то требовали, то просили дать хоть раз стрельнуть, Царь винтовку из своих рук не выпускал.

— Ура-а! — закричали атакующие и бросились на штурм.

Вскоре участок был взят. Народ бушевал. Ломали рамы, били в уцелевших окнах стекла. Выбрасывали на заснеженную мостовую столы, стулья. Кружились в морозном воздухе папки с делами, разные бумаги, карточки, ведомости. Разлетались они по скверу, по мостовой, по истоптанному грязному снегу.

Домой ребята возвращались уже в сумерках. Впереди, как и обычно, окруженный ватагой ребят, шел Царь с винтовкой за плечами. Позади, не отставая друг от друга, плелись Цветок и Ванюшка. Кровная обида на Царя, отнявшего винтовку, сблизила их. Но если Ванюшка стойко и молча переживал свою обиду, то Цветок всю дорогу шипел, бросая убийственные взгляды на Царя. Цветок мог простить Царю все прошлые обиды и огорчения, но только не винтовку, которую он считал своей.

Неподалеку от Скобского дворца, на темной, неосвещенной улице, навстречу ребятам попалась гурьба девчонок во главе с Фроськой. Вели они грузного пожилого человека в барашковой шапке и в черном пальто с поднятым воротником.

— Ж-жига! — мог только произнести Царь, узнав переодетого городового.

— Опознали на улице, — похвалилась Фроська. Она крепко держала городового за рукав, с другой стороны его держала Дунечка Пузина. Настроены девчонки были воинственно.

— Братцы! Голубчики! — слезно молил городовой, пугливо озираясь по сторонам. — Поскорее отведите! Сдайте, кому следует. Мучаюсь весь день. Ведь убьют. Дети у меня...

— Не бойся, не тронем, — пообещали переодетому городовому Царь и Серега Копейка.

Как-никак Жига был «свой» городовой. Особого зла он жителям Скобского дворца и Моторного дома не причинял.

Решив отвести Жигу до ближайшего патруля и сдать для отправки в тюрьму, ребята присоединились к девчонкам.

Только Ванюшка и Цветок направились прямо домой.

— Беглый, — бормотал Цветок, — беспачпортный.

Ванюшка понимал — Цветок бранил Царя.

ПЕРВЫЕ ДНИ СВОБОДЫ

— Свобода! Теперь свобода! — оживленно толковали в народе.

От этого непривычного слова молодели лица и светлели глаза. В обращении друг с другом люди становились доверчивее, вежливее. Впервые в эти дни громко и гордо, как-то по-особенному, задушевно зазвучали слова: «Товарищ! Гражданин!» Как ласкали они слух!

Освобожденного из Литовского замка механика Максимова, когда он появился на дворе, взрослые и ребята встретили восторженно.

— Солдат? — удивленно спросил Максимов, глядя на серую шинель и винтовку за плечами Типки Царя. — Ты ли это?

— Я, — признался Царь, польщенный, что Максимов сразу узнал его.

Кто-то из скобарей подтолкнул к Максимову Серегу и предупредил:

— А это... Копейка!

Максимов дружелюбно хлопнул Серегу по плечу.

— Какой ты Копейка? — шутливо отозвался он. — Ты теперь Рубль!

Кругом прыснули от смеха, а Серега белозубо заулыбался во весь рот. И тут взгляд Максимова упал на огненные вихры Цветка, на его засеянное веснушками бронзовое лицо.

— Сын кирпича и внук булыжника? — спросил Максимов, преувеличенно серьезно качая головой. — Какой же ты красивый!

Под дружный смех ребят «сын кирпича и внук булыжника» скромно отошел в сторону, тоже крайне польщенный новой кличкой и тем, что его громогласно признали красивым.

Только Ванюшка остался недоволен. Максимов ушел, так и не заметив его.

На переполненных улицах Петрограда творилось что-то невообразимое. Незнакомые люди обнимались, целовались, плакали от радости. На всех перекрестках шли митинги, звучали песни. Толпа ловила листовки, разбрасываемые с мчавшихся автомобилей.

Было необычайно весело от первого весеннего солнца, от радостных, возбужденных лиц людей, от звонких революционных песен и оркестров военной музыки. Всюду гордо реяли красные полотнища флагов. Они горели на солнце, украшали дома, проезжавшие автомобили. Казалось, что жители огромного города вынесли разом на улицы все, что у них было дома красного: и ситец, и шелк, и бархат... Красные банты, ленточки, повязки алели почти у всех. Узенькая красная ленточка украшала рукав шинели Типки Царя. Широкая повязка краснела на рукаве у Цветка. У Фроськи на груди был приколот пышный красный бант. У Ванюшки тоже выделялась красная повязка на рукаве. Шумной гурьбой шатались ребята по людным улицам. Смотрели, как догорают участки, чернея обгорелыми остовами... Помогали на Невском снимать с вывесок магазинов эмблемы самодержавия. Под громовое «ура» падали на мостовую позолоченные и посеребренные двуглавые орлы с царской короной. Они разлетались на куски, дымились, трещали и корчились, обугливаясь в огненных искрах на разожженных кострах.

— Смерть самодержавию!.. — раскалывалась от крика улица.

— Да здравствует свобода!.. — мощным гулом прокатывалась новая волна.

Какой-то старик в пальто с барашковым воротником обнял Фроську.

— Мы теперь вольные, дочка, — бормотал он, не скрывая и не стыдясь своих слез.

На углу Пушкинской бородатый студент, взобравшись на гранитный постамент памятника Пушкину, размахивая рукой, громко декламировал:

Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена...

На стенах белели воззвания и объявления Временного комитета Государственной думы, Совета рабочих и солдатских депутатов.

— Теперь куда пойдем? — спрашивали своего вожака скобари, стараясь не отстать от него в бурлящей многотысячной толпе.

Царь кратко, одним словом намечал направление, и среди ребят, как по телеграфу, проносился очередной приказ:

— К Аничкову мосту!.. На Литейный!.. На Кирочную...

На Сергиевской улице, в районе аристократических кварталов, где жила преимущественно знать Петрограда, наметанный, острый взгляд Царя остановился на высоком, бравого вида старике с седыми пышными подусниками, в щегольской бобровой шубе. Старик, подозрительно и пугливо озираясь по сторонам, неуверенно шел по улице, стараясь как-то боком пройти мимо встречных. Царь, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, и старик, вздрогнув, зашагал быстрее.

— С-стой, братва! — повелительно распорядился Царь.

Догнав человека в бобровой шубе. Царь проскочил вперед и, приложив руку к папахе, бойко отрапортовал:

— Здравия желаю, вашбродие!

Из-под распахнувшейся шубы мелькнул форменный генеральский китель. Насупившийся генерал не стал сопротивляться. Ребята, окружив его шумной ватагой, повели в Таврический дворец, ставший в эти дни главным штабом восставшего народа. Царь, придерживая генерала за рукав, шел рядом. Впереди вприпрыжку бежали гонцы и звонко оповещали встречных, освобождая путь для многочисленных конвоиров:

— Генерала ведем... жандармского!

К Таврическому дворцу то и дело подходили перешедшие на сторону революции воинские части с развернутыми знаменами, со звучащими оркестрами.

Ребята остались у бокового входа, а человек пять скобарей во главе с Царем, сопровождая своего пленника, проникли внутрь здания.

Матрос, вооруженный двумя револьверами и перепоясанный пулеметной лентой, принял от ребят генерала.

— Как твоя фамилия? — спросил он у Типки.

— Царь! — быстро ответил за Типку Цветок.

Матрос удивленно поднял крутые сросшиеся брови. Типка ответил как полагается и незаметно сунул Цветку под нос кулак. Тот с обиженным видом отошел в сторону.

Разобравшись в фамилии Типки, матрос напустил на себя еще большую важность.

— Хотя ты. Антип Царев, и Царь по прозвищу, а заарестовывать тебя я не буду. Царей мы теперь за решетку сажаем.

Типка растерялся, а когда матрос с генералом скрылись, нахлобучив глубже папаху и сдвинув брови, предупредил ребят:

— Ежели кто только при народе заикнется... Пеняйте на себя.

Ребята поняли. Типка Царь тоже отрекался от своего громкого прозвища. Цветок при этом встрепенулся и толкнул Ванюшку в бок: мол, понимай.

Тут к подъезду подошла группа таких же, как и скобари, мальчишек, как стало понятно по разговору — с Петроградской стороны. Вели они под своим конвоем какого-то, судя по холеному лицу с пышными бакенбардами и добротной одежде, важного сановника.

— Где тут принимают арестованных? — обратился к Царю светлоглазый, светловолосый парнишка, одного с Типкой возраста, в темной, с зелеными пуговицами куртке, очевидно вожак ребят.

— Т-тут принимают... — показал Царь на вход в боковой подъезд: — П-подожди чуток. Сейчас матрос выйдет, он примет. — И уставился на парнишку.

— О-оголец! А я тебя знаю, — обрадовался Царь. — Тебя не Алешкой зовут?

Светловолосый парнишка встрепенулся, поднял голову.

— А ты откуда меня знаешь?

«Т-точно», — про себя удостоверился Царь, обладавший цепкой памятью.

— Если я не обмишулился, т-ты в позапрошлом году меня на Большом от фараонов выручил... Помог взобраться на крышу.

Светловолосый парнишка тоже уставился на Царя.

— Помню... — медленно произнес он, — был такой случай. — И доброжелательно первым протянул Царю руку. — Удрал ты тогда?

— Точно, удрал... — обрадовался Царь и счел нужным сообщить: — А потом попал на фронт... А тебя что, фараон тоже поволок в участок?

Парнишка пренебрежительно махнул рукой, не спуская глаз с Георгиевского креста Царя:

— Поволок... Мне не впервые.

Своим ответом он сразу внушил Царю большое уважение к себе.

— С-спасибо тебе, друг! — и Царь крепко пожал руку парнишке с Петроградской стороны. — Будешь в наших краях, на Васильевском острове, заходи в Скобской дворец.

Присутствовавшие при разговоре Копейка и Чайник тоже пожали руку новому другу Царя. Фроська тоже протянула Алешке свою ладонь в знак благодарности, что тот в свое время выручил Царя.

— Спасибочко! — произнесла она.

Вернулся в подъезд матрос. Алешка со своими мальчишками с Петроградской стороны сдал матросу старорежимного чиновника.

— Пошли!.. — торопили Алешку его друзья, видя, что тот снова пустился в разговор с Царем.

Оказалось, что Алексей со своими ребятами с Петроградской стороны тоже был в тот день у Казанского собора, тоже разоружал городовых.

Таврический дворец бурлил. Временный комитет Государственной думы хоть и взял власть в свои руки, но доживал последние часы. А в левом крыле дворца уже заседал Совет рабочих и солдатских депутатов столицы.

Длинные, широкие коридоры, просторные залы с лепными украшениями и огромными хрустальными люстрами — все было заполнено вооруженными людьми. Между ними торопливо сновали важные, осанистые, в черных длиннополых сюртуках, в белых манишках члены Государственной думы, как объяснил ребятам бойкий мастеровой с папироской в зубах.

— Дума... — произнес Типка, испытывая к новой власти смутное недоверие.

— Какие они сдобные, откормленные, — вслух удивлялся Спирька, разглядывая думцев.

— А что они делают? — заинтересовался Цветок.

— Думают, — как сведущий в газетных делах человек, пояснил Серега Копейка, ловко сплевывая в дальнюю урну.

— О чем же они думают? — продолжал удивляться Спирька.

— Как жить народу, — вмешался Ванюшка, уже слышавший подобный разговор в чайной.

— Как ловчее из чужого кармана в свой переложить, — разъяснил бравый рослый солдат с винтовкой за плечами. — Тоже воевал, браток? — взглянув на Царя, осведомился он, прикуривая у встречного. — На каком участке фронта?

— Н-на Северном, — не без гордости ответил Царь.

— Теперь, браток, свобода! Воевать больше не станем, — сообщил солдат.

— Дума, — снова произнес Царь, окончательно запутавшись в столь сложном политическом вопросе.

Потолкавшись по людным и шумным коридорам, ребята вышли из Таврического дворца и присоединились к своим.

Подходили воинские части. Стоявшие на балконе члены Государственной думы сдержанно помахивали руками, приветствуя солдат.

— Чего это думцы хмурятся, кисло так приветствуют, — удивлялись в толпе, — радости-то у них не чувствуется.

— С непривычки, — объясняли другие, — ведь они все с царем якшались. Все они графы, и князья, и даже бароны.

— Не все, — кто-то возражал, — есть среди них и наши, рабочие. Правда, маловато. Один на сотню.

Царь напряженно вслушивался.

Рядом с Ванюшкой какой-то чрезмерно любопытный, в потертой чуйке и в картузе с бархатным козырьком, допытывался:

— Это кто? А это? Толстый-то какой, с брюхом.

— Родзянко, председатель Государственной думы, — ответили ему.

А другой, более сведущий, добавил:

— Богатеющий господин. У него а-агромадные поместья в Екатеринославской губернии и сотни тысяч капиталу.

На балконе появился седоволосый, с черными бровями и усами депутат Думы.

— Товарищи-и! — звонко закричал он.

— Гучков! — немедленно оповестил соседей знаток депутатов.

— Домовладелец, фабрикант и заводчик, — добавил стоявший у ограды студент.

— Как же это? — недоумевающе спрашивал его ремесленник в коротком дырявом пиджаке с замасленными полами. — Свободу-то мы разве добываем для богачей? Какие мы ему товарищи!

Царь еще более нахмурился. В его голове шла усиленная работа.

В самом деле, на улицах сражался простой народ: рабочие, солдаты, а в Думе вершили всеми делами только богатые да знатные.

«Надо поспрошать у Володи», — размышлял Царь.

На балкон приветствовать воинскую часть вышел скромно одетый человек в поношенном пальто, в кепке, и в толпе радостно загалдели:

— Наш... С Путиловского... Депутатом в Совет избрали...

Толпа продолжала шуметь. То и дело по площади разносилось громовое «ура».

— Пошли, — хмуро предложил Царь ребятам. — Нечего здесь мыкаться.

Домой Царь возвращался уже с новыми мыслями. Впервые он услышал про Совет рабочих и солдатских депутатов. Значит, помимо Думы, у восставшего народа есть тоже какая-то своя власть.

Мимо проводили арестованных царских сановников. Длинная очередь жандармов и городовых в штатской одежде выстроилась у входа в боковой подъезд дворца. Они добровольно явились сюда, требуя, чтобы их арестовали.

Почти весь город был уже в руках восставших.

На следующий день после того, как ребята отвели генерала в Таврический дворец, стало известно, что в столице организовано Временное правительство, во главе которого стал князь Львов. А к вечеру распространился слух об отречении от престола Николая Романова.

На другой день, устроившись за свободным столом на кухне чайной, Ванюшка читал в газетах Акт об отречении:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новые тяжкие испытания. Начавшиеся внутри народа народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны... признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть...»

Ванюшка вспомнил, как в день объявления войны он с дедушкой был на Невском и попал на Дворцовую площадь. Там собралось много народа со стягами, флагами, портретами царя. На стягах было написано: «Боже, царя храни!», «Да живет Сербия!», «Победа России и славянству!». К собравшимся вышел на балкон дворца и обратился с речью Николай Романов. Он обещал не заключать мира, пока последний неприятельский солдат не будет с позором изгнан из русской земли. Ванюшка с дедом попали на площадь к концу его речи и видели, как многие из толпы стояли на коленях перед царем. Возвращаясь домой, дедушка толковал, что собрались на площади одни богатые и знатные. «Война народу в тягость... Радоваться нечему».

— Отрекся! За наследника тоже отрекся! — шли разговоры на дворе Скобского дворца. — Всю власть хотел своему брату Михаилу передать, а тот перепугался и тоже отказался.

Володя Коршунов убежденно добавлял:

— Народ заставил...

С ним соглашались:

— Народ — сила! Теперь старому крест и крышка!

Никто уже не сомневался, что с царским самодержавием покончено.

НЕУДАВШИЙСЯ ЗАГОВОР

Если на улицах Петрограда в эти бурные дни Цветок и Ванюшка были вместе со всеми и прежде всего рядом с Типкой, то, попадая на свой двор, они старались уединиться.

Виноваты в этом были винтовка и Царь.

Царь вразвалку ходил с винтовкой за плечами по двору и показывал любопытным скобарям, из каких частей она состоит.

— Это боек, а это ударник, — объяснял он, щелкая затвором. — Пуля летит у ней на версту.

Винтовку он считал своей законной принадлежностью, так же как на голове папаху с солдатской кокардой и шинель с погонами на плечах. Отнять винтовку у него мог только военный комендант или старший по званию — офицер. Но военный комендант сидел в камере Петропавловской крепости, а офицерам солдаты больше не повиновались. Так Царь и ходил вооруженный.

Иное мнение имели Цветок и Ванюшка. Цветок кивал головой на Царя:

— Важничает. Ишь похваляется!.. — Сердце у Цветка обливалось кровью. — Ты тоже хорош... гусь лапчатый. Не дал мне винтовку. Я же первый крикнул: «Чур, моя!» — укорял он Ванюшку. — Винтовка-то моя... Ну, наполовину твоя, а вовсе не Царева. Жулик Царь и мазурик... Давай отнимем? — предлагал он, потирая руки. — Вдвоем мы справимся.

— Что же, драться с ним? — уныло спрашивал Ванюшка.

— Неужто прощать? — Цветок негодовал. Он готов был хоть сейчас расправиться с Царем. — Мы все-таки его поколотим, — обещал он Ванюшке, — не сегодня, так попозже.

«Кто это мы-то?» — подумал Ванюшка.

— Хочешь, я подговорю гужеедов? Знаешь, какая у меня с ними дружба! — Цветок, таинственно оглядываясь, шептал на ухо Ванюшке: — Они все за меня. Мы разыщем правду. Хочешь моим другом быть?

Он выжидательно смотрел на Ванюшку.

— Хочу... — неуверенно согласился Ванюшка, но тут же предупредил: — Колотить Царя я не буду.

— Трусишь? — язвительно спросил Цветок.

Ванюшка уклончиво пожал плечами. Объяснять свое поведение Цветку он не намеревался. Так и расстались ребята, не поняв, союзники они или нет.

Заглянув на другой день на двор Моторного дома, Ванюшка увидел среди гужеедов облезлый лисий треух Цветка.

Стоял Петька Цветок, окруженный ребятами, и громко разглагольствовал:

— Царя свергли. А у нас на дворе свой Царь сидит. Мы его еще не сковырнули, но тоже прогоним! Беспачпортный он.

Цветок продолжал распространяться. Кто-то из гужеедов уже советовал:

— Отправьте его обратно на войну.

— Отправим, — соглашался Цветок.

— Царь Николай отрекся... Мы своего Царя тоже заставим уйти. На кой он нам нужен.

Цветок был настроен воинственно.

Мешать Ванюшка не стал и незаметно удалился. Но такая решимость Цветка расправиться с Царем удивила и даже озадачила его. По всем признакам, Цветок готовил заговор с гужеедами против Царя. В душе Ванюшка соглашался с Цветком, что Царя следует «сковырнуть» и вытурить со двора как можно скорее если и не за винтовку, то хотя бы из-за Фроськи. Но, поразмыслив как следует, Ванюшка решил все же не связываться с двуличным Цветком и не вступать с ним в заговор. «Еще беды с ним наживешь», — подумал он.

Все последующие дни Ванюшка зорко следил за Цветком и ждал, что предпримет тот. Сам он и думать перестал о нанесенной обиде. Тем более, что в Скобской дворец уже приходила милиция отбирать у населения захваченное в дни революции оружие. Была отобрана винтовка и у Царя.

«Скобари за Цветком не пойдут, — думал Ванюшка, — а на гужеедов надежда маленькая. С Царем они тоже дружат».

Цветок продолжал ходить в Моторный дом. Возвращался оттуда с озабоченным видом. Встречаясь с Ванюшкой, что-то ворчал про себя. «Неужели кого уговорит?» — удивлялся Ванюшка. Снова вступать в какие-либо переговоры с Цветком у него не было никакого желания.

Ждать пришлось недолго. Ванюшка был на дворе, когда к Цветку крупным шагом подошел Царь и, остановившись, в упор спросил:

— Ч-что, драться со мной собираешься? — Вид у Царя был грозный, глаза буравили предателя.

Очевидно, молва о затеянном Цветком заговоре дошла и до него.

— Ты что?! — изумился Цветок, приподнимаясь с места (сидел он на тумбе у ворот). — Ты чего, селедкой объелся?

Цветок так простодушно, с таким невинным видом глядел на Царя, и лицо его выражало такую незаслуженную обиду, что Царь даже растерялся.

Присутствовавший при разговоре Ванюшка — в который раз! — изумился способности Цветка отпираться не краснея. Наконец Царь усмехнулся и протянул Цветку руку:

— Ну смотри...

Цветок с обиженным видом пожал руку Царя. На глазах у всех он публично отрекался от своего столь усердно вынашиваемого замысла. Все же, улучив момент, он погрозил Ванюшке кулаком и попрекнул: «Разглаголил...» Ванюшка отрицательно покачал головой.

После «дружеской» беседы Царя с Цветком к Ванюшке несмело подошла Катюшка.

— Сказать али нет? — загадочно спросила она.

— Говори, — разрешил Ванюшка, не понимая, о чем пойдет речь.

Катюшка медлила.

— Я тебе секрет доверю. Ты смотри держи его. Скажи честное слово.

Ванюшка сказал и даже побожился. Катюшка наконец собралась с духом:

— Фроське ты больше не доверяй.

— Это почему же? — сердито спросил Ванюшка.

— Отказалась она от тебя.

Ванюшка чуть побледнел.

— Это как же? — спросил он, по-прежнему ничего не понимая.

Но в решающую секунду Катюшка сумела взять себя в руки и не стать предательницей.

— Это я так... пошутила... — смутившись, пробормотала она. Бросив взгляд, полный сожаления и немого обожания, мышкой юркнула в подъезд, оставив одного Ванюшку размышлять.

Ванюшка не знал, что перед этим у девчонок произошел конфликт... из-за Царя. Возвращение Типки в Скобской дворец внесло некоторый разлад в ряды скобарих. Царь не мог оставаться свободным. Его тоже должны были закрепить, и, по всему судя, за Фроськой. Но тут поднялась на дыбы Катюшка.

— Нечестно так, — попрекнула она подругу.

Фроська, понимавшая все с полуслова, было вскинулась, но сразу остыла.

— А Петюнчика куда денешь? — осведомилась она.

Катюшка потупилась. Хотя Цветка и закрепили за ней, но дружба с ним не налаживалась.

— Он грубиян и... насмешник, — призналась она.

— Ладно уж, — после короткого раздумья согласилась Фроська, отказываясь от своих прав на Ванюшку.

— Чахнет он по тебе, — все же сочла нужным поставить Фроську в известность Дунечка Пузина.

Та презрительно фыркнула. И тут проснувшаяся гордость толкнула ее на неслыханный шаг.

— Хотите — берите и Царя! — предложила она, обводя загоревшимися глазами своих подружек.

Но таких смельчаков не нашлось, и Фроська облегченно вздохнула.

Таков уж был характер Фроськи, причинявший ей самой много огорчений.

После недолгого спора на Цветка нашлась новая хозяйка, и подруги разошлись примиренными.

Произошел этот разговор как раз накануне похорон жертв революции, на которые собирался идти весь рабочий Питер. Как стало известно, убитых с той и другой стороны, в том числе и умерших от ран, было почти полторы тысячи человек.

ПОХОРОНЫ ЖЕРТВ РЕВОЛЮЦИИ

Уже с утра скобари начали собираться на похороны. Бегали по подъездам, скликая друг друга. Девочки одевались в черное. Царь тоже появился на дворе рано, ходил молчаливый и хмурый, не вступая ни с кем в разговор. Предстояло ему вскоре, как раненому солдату, получить в последний раз паек и снова уехать на фронт, в свою воинскую часть. Больше деваться Царю было некуда.

— Кузьку тоже понесут хоронить? — спрашивали у Царя младшие девочки, которым очень хотелось в последний раз взглянуть на своего погибшего товарища.

— Не Кузьку, а Кузьму, — строго поправил Царь, сам впервые назвав Жучка полным именем, и тяжело вздохнул. Он тоже любил Жучка.

Суетился Цветок. Он подходил то к одному скобарю, то к другому и осведомлялся:

— Ты знаешь, как Черта звали?

Никто не знал.

— Дементий Хлебников, — с торжествующим видом пояснил Цветок. — Я, брат, все знаю!

Со своим вопросом он подошел и к Царю.

— Говоришь, Дементий? — задумчиво переспросил Царь, невольно вспомнив стычку с полицейскими у Казанского собора.

Только стоявшая рядом Фроська поняла, почему дрогнул голос у Царя.

— Х-хороший был человек, — добавил Царь.

И опять из всех скобарей только Фроська согласилась с ним.

Появился на дворе и Ванюшка, не подозревая, что теперь он «принадлежит» не Фроське, а Катюшке. Он было подошел к Фроське и поздоровался с ней, но сразу же между ними появилась Катюшка. Бросив укоряющий взгляд на того и другого, она увела Фроську с собой.

Фроська неохотно последовала за ней. Уступив подруге Ванюшку, в душе она и не думала отказываться от дружбы с ним: было в Ванюшке что-то такое, чего недоставало Типке.

Скобари группами потянулись на улицу.

В часы похорон двор Скобского дворца словно метлой подмело — опустел.

Колонны жителей Васильевского острова, участвовавшие в народных похоронах, заполнили Большой проспект. Улицы краснели от флагов с черными траурными полосами. Колыхались знамена. Натягивались на ветру стяги. Торжественно и грустно играли оркестры.

Впереди колонн несли обтянутые кумачом гробы.

Ванюшка шел рядом с друзьями и невольно вспоминал, как совсем недавно он писал для юного черномазого Жучка смертную записку с адресом Скобского дворца. Из всех скобарей и гужеедов, кому тогда Ванюшка писал, смертная записка понадобилась только Жучку.

Рыдали медными голосами трубы, стонали флейты. Звенели литавры. Плакала крупными горькими слезами первая весенняя капель. А когда замолкала музыка, к светлому солнечному небу поднималась песня, тоже грустная и тоже величавая, хватавшая скорбью за сердце.

Песня росла, ширилась.

Вы жертвою пали в борьбе роковой, Любви беззаветной к народу...

Пели не только проходившие колонны — пела вся улица и, казалось, весь Петроград. Пели скобари. Звенел голос Фроськи.

Вы отдали все, что могли, за него, За жизнь его, честь и свободу...

Шли и пели гужееды. Выделялся густой, сильный голос Спирьки Орла.

Прощайте же, братья, вы честно прошли Ваш доблестный путь, благородный.

И грозно гремело впереди, и позади, и по сторонам — по всей залитой морем людей широкой улице:

Падет произвол, и восстанет народ, Великий, могучий, свободный...

В этот день все районы в Петрограде провожали в последний путь своих героев. Колонны непрерывными многотысячными реками текли в одно и то же место — к Марсову полю. Посредине Марсова поля, огороженный свежими неоструганными досками, белел невысокий помост. На помосте находились члены Временного правительства, представители различных партий. Желтели отвалы свежевырытой земли над широкой и длинной траншеей, в которую под звуки траурного марша бережно опускали гробы с телами павших. Среди них был и гроб с телом Дементия Хлебникова, при жизни прозванного Чертом, и гроб с телом Кузьмы Жучка. Маленький, необычайно боевой и шустрый, Жучок стоял перед глазами ребят как живой.

«Прощай, Кузьма!» — думал про себя Царь.

«Прости меня, Жучок, — мысленно разговаривал со своим верным другом Ванюшка, — не уберег я тебя».

Прогремел залп из винтовок — салют в честь погибших. Сняв шапки и склонив знамена, медленно проходили колонны мимо засыпанных свежей землей братских могил. Продолжали рыдать медные трубы. У многих ребят на глазах появились слезы. Солнце несмело взирало на многотысячную похоронную процессию, то скрываясь за облаками, то снова показываясь, словно тоже горюя и от горя прикрываясь облаками.

«Теперь больше не увидим Кузьку», — думал Ванюшка. И снова перед его глазами вставала в зимнем сумрачном мареве Знаменская площадь, свист нагаек, треск пулемета, искаженные страхом лица бегущих, среди которых был и Кузьма.

Колонны людей медленно текли с Марсова поля. Народ расходился. На переполненных тротуарах по-прежнему кипела обычная жизнь. На Дворцовой набережной Царя неожиданно окликнули. Он обернулся и на панели увидел высокого статного офицера в серой щегольской шинели с погонами капитана на плечах.

— Антип? — спрашивал тот, прищурив глаза.

— Я, — ответил Царь, подходя к офицеру и здороваясь.

— Господа, — обратился офицер к другому офицеру и к молодой женщине в изящной каракулевой шубке, — этот парень спас мне на фронте жизнь.

Ребята удивленно переглянулись. Такой важной детали из фронтовой жизни Царя они еще не знали. Но слово «господа» неприятно покоробило слух скобарей.

— Пошли! — предложил ребятам гордый, самолюбивый Копейка, не желая оставаться рядом с такими важными особами.

Царь догнал своих ребят минут через пять.

— Это кто? — поинтересовались скобари.

— П-поручик Кохманский, мой ротный командир. А теперь капитан, — с заметной гордостью сообщил Царь. — Вместе в окопах сидели. Георгиевский крест за его спасение дали.

Каких-либо дальнейших пояснений со стороны Царя не последовало. Но друзья посмотрели на него с еще большим уважением. Фроська переглянулась с Дунечкой Пузиной, а Ванюшка с Цветком. Каждый невольно подумал, как ему далеко до Царя. Только Серега Копейка невозмутимо ухмылялся, с гордостью посматривая на своего крестового брата. Отвага и геройство Типки и раньше не вызывали у Сереги никаких сомнений.

ТИПКА ЦАРЬ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

Битком набитый пассажирами вагон пригородного поезда шел медленно. В вагоне третьего класса, где сидел Царь, оживленно разговаривали про революцию, про военные действия на фронте, про политику Временного правительства.

— Штык в землю — и конец войне, — убежденно говорил болезненного вида солдат с перевязанной головой. — Весна наступает. Надо матушку-землицу делить да пахать.

— Это как же так делить? — сурово вопрошал его пожилой бородач в синей суконной купеческой поддевке. — У меня, к примеру, торговое заведение. Выходит, что тоже делить надо? С кем это прикажешь делить-то? С моим приказчиком?

— А может, и с ним, — спокойно отвечал солдат под дружный смех в вагоне.

— Распустили вашего брата солдата, — укоризненно качал головой бородач, — воевать нужно, а не политикой заниматься.

— Эх, мил-человек, — в свою очередь неодобрительно качал головой солдат. — Тебя бы на плесневелые сухарики да на ледяную водичку на недельку в окопы отправить. Другим бы голосом запел.

Одни пассажиры поддерживали солдата, другие — купца. Царь помалкивал. В душе был целиком на стороне солдата.

Переполненный вокзал Царского Села поразил Типку обилием офицерских чинов. Они толпились у буфетной стойки, разгуливали по перрону. Немногочисленные солдаты не обращали внимания на встречных офицеров, а офицеры, недоброжелательно посматривали на них, остерегаясь делать какие-либо замечания. Царь тоже держался свободно, как равный с равными. Вытягиваться перед начальством он и раньше не особенно любил.

Не скоро Типка по адресу, который ему дал капитан Кохманский, разыскал двухэтажный особняк с крутой черепичной крышей. Вдаль во влажной, сумеречной дымке простирались заснеженные поля, чернели березовые перелески. По другую сторону дороги, за высокой массивной железной оградой виднелся обширный густой парк с многолетними деревьями.

Типка нерешительно остановился у калитки. Позвонил. Служанка в белом фартуке и с кружевной наколкой на голове подозрительно осмотрела Царя. Расспросив, куда и к кому идет, провела его в особняк.

Капитан встретил Типку радушно, велел раздеться и сразу же представил своим родственникам.

Смущенного Типку окружили. Пошли вопросы. Особенно усердствовала худощавая брюнетка лет двадцати, сестра капитана. Царь и раньше недолюбливал взрослых девиц и даже опасался их. «Вот привязалась», — думал он, не находя места своим рукам.

Более сдержанно вел себя младший брат капитана в форме кадета. Тут же в комнате в высоком мягком кресле под картиной в золотистой раме сидел отец Кохманского — сухой седенький старичок в халате, с длинной трубкой в руках, а рядом мать — полная, расплывшаяся дама с лорнетом, в который она смотрела, прищурив один глаз.

«Чудно! — думал Типка. — Какие все они сдобные и белые. Молоком, что ли, их отпаивали?»

Сперва он все время удивлялся и робел. А потом ему надоело, и он заскучал.

— Поживешь у нас, — заявил капитан, когда Типка, пообедав, стал собираться обратно. — Своих друзей я так не отпускаю.

Типка, несколько растерявшись в такой обстановке, не посмел отказаться.

Обед ему понравился. На стол подавал лакей в белых перчатках, а на шее у Типки белела салфетка, которую услужливо подвязала ему сестра капитана. Царь ни от чего не отказывался и скоро почувствовал, что объелся. А на стол подавали все новые блюда. Типка даже пил красное вино. В этот день его познакомили с родословной семьи Кохманских.

— Мы уже второе столетие верой и правдой служили при царском дворе, — с нескрываемой гордостью говорил сухонький старичок с седыми бакенбардами — отец капитана.

Типка, нахмурившись, молчал. Он все более убеждался, что эти люди настроены враждебно к февральскому перевороту.

— Смутьяны развалили государственную власть, — убеждал Типку старик Кохманский, попыхивая из своего длинного черного чубука. — Без батюшки государя не может русская земля стоять!

«Может», — думал Типка, искоса поглядывая на портрет Николая Романова, висевший в гостиной на стене.

Весь вечер старик красноречиво рассказывал Типке, как великодушен батюшка государь, вспоминал разные истории из жизни царского семейства.

«Ну и мастак же ты говорить», — думал Типка, удивляясь неистощимому красноречию своего собеседника, который порядочно ему уже надоел.

Румяная черноглазая горничная, лицом смахивающая на Фроську, отвела Типку на второй этаж в угловую комнату.

— Это ваша, — кратко пояснила она, оправляя плюшевые портьеры на дверях и бесшумно ступая по мягкому пушистому ковру. — Нравится у нас?

— Не-ет. — Царь отрицательно покачал стриженой головой. — Старорежимные у вас все.

Горничная быстро взглянула на Типку.

— Господа — да, а мы — нет.

«Пропадешь здесь», — с тревогой думал Типка. оставшись один. На всякий случай он запер за горничной дверь, осмотрел все углы в комнате и только тогда осмелился лечь спать.

Лег и сразу же словно утонул. Впервые в жизни лежал он на мягкой белоснежной постели, под пушистым и легким, как перышко, одеялом и думал, что на такой постели спит, очевидно, и Николай Романов.

Ночью Типка несколько раз просыпался, обливаясь холодным потом. Снилось ему, что Николай Романов выгонял его из комнаты и грозил отправить в тюрьму.

На другой день капитан Кохманский пригласил Типку прогуляться по Царскому Селу. Тщательно, до синевы выбритый, подтянутый, на этот раз не в шинели, а в щегольской суконной бекеше на черно-буром меху. Кохманский смахивал на министра Временного правительства, которого Царь видел на Марсовом поле во время похорон жертв революции. У ворот парка стояла охрана. На винтовках у солдат выделялись красные бантики.

«Наши», — радостно думал Царь, испытывая огромное желание остаться с солдатами.

За высокой чугунной оградой расстилался обширный, густой парк с огромными столетними деревьями. Зеленые могучие ели, сосны, пихты чередовались с оголенными дубами, кленами, березами. Типка с жадным любопытством вглядывался в чащу парка, замечая похожие на голых людей мраморные статуи, какие-то необыкновенные постройки, арки, мостики, беседки.

— Раньше тебя и к ограде близко не подпустили бы, назидательно говорил Типке Кохманский, — а теперь... — он неодобрительно махнул рукой в черной замшевой перчатке, — всякая мразь может подойти.

Царя невольно покоробило. «Сам ты мразь, — подумал он. — Леща бы тебе хорошего дать...»

Вдруг Кохманский, замедлив шаги, остановился, попридержав за рукав Типку.

— Царевич... Алексей... — прошептал он, не сдерживая своего волнения, и вытянулся, отдавая кому-то честь.

Типка пытливо взглянул за ограду и увидел худощавого, одного с ним роста и возраста подростка в шинели, в сапогах и в папахе, с деревянной лопатой в руках. Не спеша он рыл в мокром снегу канавку, спуская талую воду.

Алексей Романов подошел ближе к ограде. И тут Кохманский одновременно взглянул на царевича, на замершего Типку и мысленно ахнул от удивления.

Был скобарь Антип Царев как две капли воды похож на бывшего наследника Российской империи Алексея Романова. Такое же бледновато-продолговатое лицо, склад бровей и упрямо оттопыренная пухлая верхняя губа. Сходство увеличивалось и потому, что тот и другой были одеты в военную форму. Типка тоже смотрел на Алексея Романова. Он сразу же вспомнил про встречу на Невском, но тогда наследник показался ему совсем маленьким.

«Вот ты каков», — думал Типка.

Кохманский стоил неподвижно, вытянувшись. Умиление, радость были написаны на его лице. «Вот ты каков», — враждебно подумал Типка и про Кохманского.

Из глубины парка к Алексею подошел низкорослый мужчина с рыжеватой бородкой, тоже в шинели и в серой каракулевой шапке.

— Государь! — одними губами беззвучно прошептал Кохманский, еще более вытягиваясь.

Следом показалась и охрана — несколько солдат. Типка понял, что царская семья все время находится под наблюдением. Это его успокоило.

Николай Романов что-то тихо сказал сыну. Алексей послушно пошел обратно с отцом в сторону дворца.

Кохманский с Типкой тоже повернули домой. Озабоченный чем-то капитан то и дело пытливо поглядывал на своего спутника, словно видя его впервые, и бормотал про себя: «Удивительно! Надо подумать. Такой случай упускать нельзя».

О чем собирался думать капитан Кохманский и что он не хотел упускать, Типка так и не понял.

Вечером он слышал, как Кохманский, расхаживая по своему кабинету, сам с собой разговаривал:

— Гибнет Россия! Спасать надо, спасать!

Кого спасать, Типке осталось непонятным. Испытывал он огромное желание снова очутиться среди своих в Скобском дворце. Скучал он по Фроське, по ребятам.

ОБ УЗУРПАТОРЕ И БОНАПАРТЕ

После того как Царь уехал к капитану Кохманскому в Царское Село, Петька Цветок и Ванюшка Чайник воспрянули духом.

На другой день к Ванюшке подошел Цветок и сообщил:

— Уехал наш у-зур-па-тор!

Последнее слово он произнес с трудом, едва выговорив. Очевидно, слышал его на митингах.

— Какой узур... — переспросил находившийся рядом Левка Купчик.

— Хотел я его поколотить, да не успел, — похвастался Цветок, потирая руки.

— Что это за узур... — продолжал допытываться любопытный Левка. — Жулик?

— Хуже, — определил Цветок, не вдаваясь в подробности.

Вместе они отправились к соседям-гужеедам в Моторный дом.

— Вы куда? — предостерегающе спросила Катюшка.

Но Ванюшка решительно отстранил ее, а Цветок счел нужным сообщить:

— На кудыкины горы! Кошек ловить.

На дворе у гужеедов Цветок чувствовал себя как дома. Торжествующим голосом он сообщил ребятам:

— У нас Царь-то... тю-тю, скрылся...

— Как — скрылся? — удивились гужееды.

— Хм-м! — Цветок, прищурившись, пренебрежительно усмехнулся. — Уехал.

— Далеко? — поинтересовалась золотоволосая Маринка Королева.

— В заморские края.

— Чего болтаешь? — не вытерпел Ванюшка.

— Теперь у нас республика, — похвалился Цветок, не обращая уже никакого внимания ни на Ванюшку, ни на Купчика, упиваясь своим красноречием. Вошло у него в привычку козырять каким-нибудь недавно услышанным словом.

Сообразив, что Маринка с гужеедихами не совсем разбираются в этом сложном политическом вопросе, Цветок счел нужным разъяснить:

— Верховодит теперь у нас не Царь, а публика.

— Ну и умен же ты стал, — удивился давнишний друг Цветка рослый светлоглазый крепыш Спирька Орел, услышав разъяснение.

— Что скажешь. Орел, не так? — осторожно спросил Цветок.

Спирька неопределенно пожал плечами. Собственного взгляда на многие вещи он еще не установил.

Ванюшка не стал злословить про Царя, не имел такой привычки. Видя, что Цветок надолго застрял у соседей, любезничает с голубоглазой Королевой и панибратски разговаривает с Орлом, Ванюшка с Купчиком вернулись домой.

— Куда ходили? — сразу же набросились на них Фроська, Дунечка Пузина и другие девчонки.

Оставив Купчика объясняться с девчонками, Ванюшка твердо взглянул Фроське в глаза и, засунув руки в карманы штанов, отправился дальше по своим делам.

«Царя спрашивай, — мысленно говорил он. — Я тебе не подвластен и командовать собой больше не разрешу. Так и знай».

Фроська была чем-то встревожена. Она даже окликнула его, но Ванюшка не остановился. Ходил он по двору и думал: правильно ли поступает, что не разговаривает с Фроськой? «Проучить ее все же нужно...» — оправдывал он себя.

К вечеру у него возник новый план.

Решив внести ясность в свои взаимоотношения с Фроськой, Ванюшка переменил тактику. Два дня подряд он испытывал ее: то и дело молча подходил к Фроське, не глядя на нее, небрежно посматривал по сторонам и с озабоченным видом удалялся.

Фроська смотрела на Ванюшку с удивлением. Девчонкам она говорила:

— До чего же мне Чайник надоел!

Катюшка. тяжело вздохнув, советовала:

— А ты отгоняй его прочь.

— Терпеть не могу я мальчишек, — добавляла и Дунечка Пузина.

— И Серегу? — с невинным видом спрашивала Фроська.

Дальше шел секретный разговор про мальчишек, содержание которого не подлежало разглашению.

На третий день Ванюшка подошел к Фроське и ласково осведомился:

— Царь не вернулся?

Та насторожилась.

— Что, соскучился?

— А ты? — Ванюшка решил не отступать.

— Нисколечко, — с явной насмешкой ответила Фроська.

— Уж очень ты подружилась с ним.

— Ничуточки...

— А со мной ты хочешь дружить? — уже прямо спросил он.

— Ни крошечки... — и лукаво взглянула на Ванюшку.

Тот растерялся. А потом дрогнувшим голосом сказал:

— Прощай!

— До свиданьица! — глядя ему прямо в глаза, ответила Фроська.

А Ванюшка все еще стоял, чего-то ожидая. Он хотел еще что-то сказать, но помешал Цветок.

— Бо-на-парт! — произнес он, широко растопырив ноги и указывая пальцем на Ванюшку.

Фроська засмеялась, а Ванюшка, побагровев, не сразу нашелся что ответить.

— Смотри, — пригрозил он, — пришью я тебе язык к пяткам, будешь у меня по ниточке ходить. — Так и не поняв, какой он «Бонапарт» и что вообще означает это, без сомнения, бранное слово, Ванюшка с гордым видом ушел к себе на кухню. Нужно было как-то развеять плохое настроение. Последнее время бильярдная пустовала, и хромоногий маркер Терентий дремал на стульях у стены, подложив под курчавую голову вместо подушки собственные кулаки.

— Поиграй, — разрешил он Ванюшке, не поднимая головы.

Ванюшка немедленно вынул из ящика несколько шаров, расставил на зеленом поле бильярда. Вспомнив, как недавно играл Терентий, он решил последовать его примеру. В центре поставил шар под номером двенадцать.

— Будешь Фроськой, — шепотом предупредил он шар.

Рядом разместились номерами поменьше «Серега» и «Купчик». Следующий шар оказался двойкой, и за ним шар под номером пятнадцать. Подумав немного, двойку он окрестил Цветком, а самый большой шар с некоторым сожалением назвал Типкой Царем.

Расставив шары, Ванюшка выбрал не особенно увесистый кий, тщательно намелил.

— Начнем? — вслух спросил он у «скобарей».

Ванюшка прицелился во «Фроську», но в решающую секунду пожалел и только слегка придвинул к лузе.

— Стой как вкопанная, — приказал он. — А вы, — обратился он к «Сереге» и «Купчику», — никого не подпускайте к ней.

Весь свой гнев Ванюшка обрушил на злосчастного «Цветка». Гонял он его беспощадно от одного борта к другому, вдоль и поперек. Под конец измученный «Цветок» попытался спрятаться за «Серегу».

В наказание Ванюшка отправил «Серегу» в лузу, а вслед, в соседнюю лузу, угодил и «Цветок».

— Не будешь ехидничать, — предупредил его Ванюшка.

— Скучаешь? — спросил он «Купчика» и ловким ударом направил тоже в лузу. На зеленом поле бильярда остались «Царь» да «Фроська».

Предстояло разлучить их.

Ванюшка с минуту подумал, обходя с кием в руках бильярд.

— Парень ты хороший, — обратился он к «Царю», — только зачем ты дружишь с Фроськой?

Предупредив «Царя», что характер у Фроськи злющий, Ванюшка прицелился, намереваясь загнать своего соперника в левый угол. Но случилось нечто неожиданное. Кий у Ванюшки сорвался, и «Царь», стукнувшись о «Фроську», нахально толкнул ее в среднюю лузу и сам тоже свалился в эту же лузу.

Исход игры ошеломил Ванюшку.

Убрав шары, Ванюшка вышел на двор в еще более мрачном настроении.

И первым, кто попался ему на глаза, была Фроська.

Сидела она возле забора на лавочке рядом с Царем. Тот что-то ей рассказывал, широко разводя руками, а Фроська слушала.

«Вернулся», — подумал Ванюшка.

Жизнь снова осложнялась.

НА ПЛОЩАДИ ФИНЛЯНДСКОГО ВОКЗАЛА

— Долго ты гостил! — шумно удивился Володя Коршунов, когда Типка Царь появился у него в комнате. — Раздевайся, брат, раздевайся! Про тебя и Максимов уже спрашивал.

— П-павел Сергеевич? — обрадовался Типка, вешая свою шинель на гвоздь и оглядываясь кругом.

— Мамаша у меня на все лето в деревню уехала. Так что втроем будем жить, — пояснил Володя.

В комнате уже стояли кровать и этажерка с книгами Максимова. Вскоре пришел и он сам. Дружелюбно протянул Типке руку и осведомился:

— Говорят, ты в Царском Селе был? Как там?

— П-плохо.

— А что?

— Старорежимники там живут. Новую власть ругают, прежние порядки хвалят. Муторно слушать.

Максимов засмеялся и довольно похлопал Царя по плечу.

— Начинаешь разбираться, Антип! Это хорошо. Февральская революция многим мозги прочистила. Как же ты теперь намереваешься жить?

— Не знаю, — грустно признался Царь, несмело присаживаясь на край табурета.

— Надо его на работу устроить, — посоветовал Максимов Володе. — Сможешь?

— Займусь, — пообещал Володя.

Максимов, переодевшись, ушел. А у Володи в комнате собрались посторонние — ребята с завода.

Разгорелся спор о Временном правительстве.

Скромно притулившись в углу за этажеркой, Царь с удивлением слушал. Временное правительство ругали в семье Кохманского, это понятно. Они старорежимники. Но Временное правительство ругал и Володя Коршунов.

— Это буржуйское правительство, — горячо доказывал он.

— Министры — все капиталисты. Вот Совет — это наше, рабочее правительство.

— А Керенский? — возражали ему. — Он социалист.

— Керенский, что Керенский? — громко волновался Володя. — Власть-то у капиталистов.

Царь тоже стоял за Временное правительство и считал себя сторонником Керенского. Нужно было разобраться. Володе он верил. Но Керенскому тоже верил.

На другой день утром, когда Максимов и Володя собирались на работу, Типка слышал, как Максимов предупредил:

— Сегодня Ленин приезжает. Встречать пойдем.

Царь сразу навострил уши. От Максимова Царь уже слышал о Ленине, что тот стремится объединить всех рабочих и землю отдать крестьянам. О Ленине и хорошее и плохое он слышал — и когда ехал в поезде в Царское Село, и когда возвращался обратно.

Днем Володя пришел с работы раньше обычного. Залпом выпил стакан холодной воды, он предложил Типке:

— Айда с нами Ленина встречать!

Типка сразу же согласился.

Из Скобского дворца вместе с Володей и Максимовым пошли встречать Ленина еще несколько рабочих. Царь как равный шел вместе с ними по набережной, вдыхая влажный апрельский воздух, немного горчивший от фабричного дыма. Весна растопляла остатки почерневшего снега на замусоренных улицах Петрограда. По Неве грохотал ледоход.

Быстро доехали они на трамвае до Петроградской стороны. На Каменноостровском пересели на другой трамвай и оказались на Выборгской стороне. На площади Финляндского вокзала собирался народ. Подходили колонны рабочих со знаменами и кумачовыми стягами. На площадь въехал броневик. На нем тоже развевался красный флаг. Типка стоял в толпе рабочих совсем недалеко от броневика.

— Какой же из себя этот Ленин? — спрашивал он у Володи Коршунова.

— Увидишь, — уклончиво отвечал тот, очевидно сам еще не представляя Ленина.

Народ на площади заволновался.

«Наверно, поезд пришел», — подумал Типка, вместе со своими спутниками подаваясь вперед.

Заиграл оркестр военной духовой музыки.

— Приехал! Приехал! — послышались голоса.

В вечерних сумерках уже зажигались уличные фонари, когда Ленин вышел из здания вокзала на площадь, приостановился и взмахнул рукой, приветствуя собравшихся.

Толпа дрогнула. Многотысячное «ура!» пронеслось над площадью. Стоявшие недалеко от Царя рабочие в колонне развернули принесенный плакат, и он заколыхался над головами собравшихся.

«Привет Ленину!» — прочитал Типка.

Все смотрели на броневик, вытянув головы. А Царь ничего не видел. И вдруг заметил, что на броневике появился коренастый человек в темном драповом пальто, в кепке.

— Ленин! Ленин! — послышались рядом голоса.

Два ярких луча прожектора, прорезав вечерние сумерки, скользнули по облачному небу и скрестились на броневике, освещая фигуру Ленина.

Первых слов Ленина Царь не понял. Потом в наступившей тишине он явственно услышал:

— Революция еще не закончена. Пролетарская революция только начинается!

Рядом зашумели, но тут же снова стихли.

— Никакого доверия Временному правительству! Вся власть должна принадлежать пролетариату! Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!

Когда Ленин кончил говорить, мощный гул голосов прокатился по площади:

— Привет Ильичу! Привет вождю рабочего класса!

Снова заиграл оркестр. Митинг кончился. Оживленно разговаривая, люди двинулись провожать Ленина.

Потеряв в толпе своих, Царь один отправился домой. На центральных магистралях Петрограда горели огнями зеркальные витрины магазинов. Играла музыка в ресторанах. Толпы расфранченных людей гуляли по тротуару. Мчались на резиновых надутых шинах лихачи. Звенели трамваи. Шумный, людный город жил своей обычной вечерней жизнью, и никому не было никакого дела до Царя. Чувствовал он себя одиноким в людском приливе, как песчинка в море. Был он голоден к тому же.

«Буржуи, — думал Царь, с неприязнью поглядывая на праздную, сытую публику. — Правильно Ленин зовет бороться с вами — богачами, дармоедами...» Он вспомнил особняк Кохманского. Мягкую мебель, зеркала, картины в комнатах. Было это далекое, как сон.

Наконец кончились ярко освещенные улицы. Типка вышел на рабочую окраину. Тускло горели редкие газовые фонари, тяжело темнели заводские корпуса. Вдали громадой поднимался Скобской дворец.

Остановившись, Царь обернулся и погрозил кулаком в сторону центральных улиц города.

В полутемном подъезде у ворот Скобского дворца толпились скобари. Шел у них о чем-то горячий спор. Притаившись, Царь услышал звонкий голос Цветка.

— Ты со мной не спорь, — кого-то убеждал он, — я в этом деле собаку съел.

— Какую... зарезанную? — послышался удивленный голос Левки Купчика.

Царю было видно лицо Цветка. Тот, помолчав немного, разъяснил:

— Чуть-чуть сдохшую. Хочешь, спроси у Царя, он знает, видел, — и, обернувшись к ребятам, многозначительно постучал себя пальцем по лбу: мол, дурной такой Левка, раз не разумеет таких простых вещей.

Царь беззвучно рассмеялся. Болтливый хвастун Цветок оставался прежним Цветком. Разве можно на него сердиться? А простодушный, без какой-либо хитринки Левка Купчик — прежним Левкой. Не показавшись ребятам, Царь тихо отошел.

У ВОЛОДИ КОРШУНОВА

В комнате Володи Коршунова горел огонь. На столе стояла неприбранная посуда, замусоренный пол оставался неподметенным.

Царь было взялся за веник, но Володя остановил его.

— Беги за кипятком! — скомандовал он. — Есть у нас колбаса, хлеб и даже селедка! Слышал, что Ленин говорил? Пролетарская революция еще только начинается. Понял? Ужин будем готовить.

От громового дружелюбного голоса Володи, от его белозубой улыбки и светлых глаз на душе у Царя сразу стало веселее.

Быстро подхватив чайник, он помчался вниз, грохоча тяжелыми солдатскими сапогами.

К своему удивлению, в шумной чайной «Огонек» Типка увидел других хозяев. Вместо Николая Петровича на кухне за буфетом отпускал закуски и обеды высокий и тощий мужчина в светлой рубашке и в жилетке. А в зале за чайным буфетом стоял вместо Дерюгина тоже высокий, но более полный человек. Оба хозяина были похожи друг на друга, видно братья. Не спеша Царь подставил под кран кипящего куба свой чайник, искоса поглядывая на нового хозяина и жалея прежнего. Он любил шутки Ванюшкиного деда.

Царь протянул хозяину три копейки.

— Мало, — сказал тот и взял с Царя пятачок.

Неожиданно за кипятком примчался... Ванюшка.

— Как же это так? — спросил шепотом Царь.

Ванюшка виновато пожал плечами, словно оправдываясь.

Нужно же было так случиться, что на кухне с чайником в руках в этот момент появилась Фроська.

Вышли из кухни чайной втроем. Фроська шла посредине, ребята по краям, как солдаты в строю, все с чайниками. Фроська попеременно заговаривала то с одним, то с другим. На дворе они еще постояли, пока не спохватились, что кипяток остывает.

Царю надо было идти в другой подъезд.

— До свиданьица! — вежливо попрощалась она.

Царь что-то в ответ буркнул и заспешил к себе.

«Попрощается она со мной или нет?» — думал Ванюшка, подымаясь вместе с Фроськой по лестнице. На площадке третьего этажа он остановился у своей двери.

— Спокойной ночки! — дружелюбно произнесла Фроська, поднимаясь выше.

Ванюшка облегченно вздохнул, думая, однако, что лучше: «Спокойной ночки!» или «До свиданьица!».

Дома после долгого размышления он все же решил, что Фроська сама назначает Царю свидание, и расстроился.

Царь тоже вернулся домой в приподнятом настроении. В комнате сидел с газетой в руках Максимов.

— Ну вот, наш фельдмаршал нас чайком напоит! — пошутил он, потом спросил: — Ленина видел?

— К-как же, — отозвался Царь, ставя чайник с кипятком на клеенку стола.

— Не сожжешь? — Володя переставил чайник на пол.

Быстро приготовил он ужин, сполоснул чашки. Все в руках Володи кипело, а с губ не сходила улыбка.

Шел у взрослых разговор про заводские дела, про Ленина, про Временное правительство.

— Все впереди, — задумчиво говорил Максимов, сняв свои очки и платком протирая стеклышки. — Революция только еще начинается...

Поужинав, Максимой стал собираться на работу в ночную смену.

Уходя, он напомнил Володе:

— Не забудь, завтра в шесть тридцать. На втором этаже. Знаешь, где наши собираются?

— Явлюсь точно, как часы, — пообещал Володя и тут же неуверенно добавил: — Не рановато ли? Не подготовлен я еще.

Максимов усмехнулся.

— Жизнь подготовит. С Лениным теперь все закипит. Ты, фельдмаршал, носа не вешай, — посоветовал он задумавшемуся Типке. — Победа будет на нашей стороне.

Порывшись в кошельке, протянул Царю красненькую десятирублевую ассигнацию.

— На мелкие расходы, пока сам не станешь зарабатывать, — предупредил он. — Но только не курить!

Царь вспыхнул.

— Я теперь не курю, — пробормотал он. — Д-деньги у меня есть... солдатские...

Максимов ушел.

— Вот, Антип Царев, какие дела-то, — задумчиво говорил Володя, расхаживая по комнате с потухшей трубочкой в зубах. — В партию меня принимают. Павел Сергеевич поручительство дает.

— В какую партию? — поинтересовался Царь, зная, что в Петрограде появилось много партий.

Володя строго поглядел на него.

— Известное дело, в нашу, пролетарскую. Партию большевиков. Рабочая социал-демократическая партия. Понял?

Типка утвердительно кивнул головой.

— А что ты понял? — снова строго переспросил Володя. — Отвечай.

Царь смутился, не зная, как ответить. И тут он вспомнил про встречу Ленина на площади Финляндского вокзала. Ленин тоже говорил про рабочий класс, пролетариат, революцию.

Усмехнувшись. Типка смело взглянул Володе в глаза:

— Ленин состоит в вашей партии.

Володя удовлетворенно похлопал Царя по спине:

— Вижу, силен ты, Антип Царев, в политике. Силен. Разбираешься. Я сам, брат, тоже только недавно уяснил разницу между беками и меками. Понимаешь? Между большевиками и меньшевиками. Одну твою неточность я исправлю. Ленин не просто состоит в нашей партии. Он организовал партию. Понял?

На этот раз Царь, не задумываясь, решительно мотнул головой. Он понял. Володя долго ходил по комнате, задумавшись.

— Скучаешь, буржуйка? — спросил он, глядя на висевшую на стене запыленную гармонь, и тронул мехи. — Теперь не до тебя. Пролетарскую революцию надо осуществлять. Поняла?

Царю понравился такой разговор Володи с гармонью.

— Слышишь? — в свою очередь, когда Володя вышел, обратился Царь к своей черной мохнатой папахе, висевшей в углу на колышке. — На войну мы с тобой больше не пойдем. Отвоевались. Так Ленин сказал. Поняла?

Оставался Царь еще прежним мальчишкой. Он еще бы поговорил, но вернулся Володя.

Когда легли спать, Царь, уже засыпая, подумал: «Надо поспрошать у Павла Сергеевича про тетку Иваниху. Он сведущий человек. Может, знает, где ее разыскать».

ПОД СВОИМ ЗНАМЕНЕМ

Володя Коршунов выполнил свое обещание — устроил Царя работать на кожевенный завод. Теперь утром, как только начинали гудеть гудки, они выходили из дому вместе. Володя шел в цех, а Царь в контору, где его, как бывшего фронтовика и георгиевского кавалера, определили рассыльным.

— Не замытарят тебя, Антип Царев, беготней-то? — заботливо осведомлялся Володя, видя, как Типка вихрем носится с этажа на этаж, из цеха в цех, выполняя какие-то задания начальства.

— Не-е... я привычный, — отвечал Царь, крайне довольный, что стал рабочим человеком.

Интересовался работой Царя и Максимов.

— На первых порах, фельдмаршал, удовлетворимся достигнутым, — говорил он Типке, — а в будущем будем думать, какую профессию тебе приобрести. — И тут же пояснил: — Рабочий человек без профессии все равно что голяк без рубашки. Жизнь, брат, трудная штука, ее нужно оседлать. Иначе она тебя сбросит, не поднимешься.

Максимов выбрал время, побывал в конторе кожевенного завода и предложил установить Типке, как подростку, сокращенный рабочий день.

— Настырный твой родственник, видно, что большевик, — с заметным уважением сообщил Типке табельщик.

Теперь Царь стал появляться на дворе Скобского дворца раньше гудка. От него крепко попахивало сырой кожей, а руки блестели от машинного масла: какая ни чистая была работа, а ухитрялся испачкаться.

— Отшабашил? — с уважением спрашивали друзья скобари.

Многие из них тоже мечтали работать.

Царь улыбался. Став рабочим, он приобрел и необходимую солидность, хотя по живости своего характера по-прежнему участвовал во всех ребячьих делах.

В эти солнечные весенние дни Петроград готовился впервые свободно встретить Первое мая. Стало известно, что в Петрограде состоится народная демонстрация.

Скобари тоже готовились. Мысль выйти на демонстрацию своей колонной, со своим знаменем и стягом первым высказал Сорога Копейка. С ним соглашались многие.

Когда Царь однажды появился на дворе, у забора возле дровяного склада кипело страстями шумное собрание скобарей. Присутствовали все, даже голопузые малыши.

— По гривеннику! — предлагал Копейка, потрясая своим картузом.

— Мало! — кричали ему, — Не хватит!

— Гужеедов пригласить! Они тоже в пай войдут! — надрывался Цветок, любивший, чтобы его голос звучал громче всех.

Царь молчаливо выслушал спорящих, достал из кармана гимнастерки рублевую бумажку, заработанную на заводе, и протянул Сереге.

— Вхожу в пай, — басовито заявил он.

— Видели? — восторженно закричал Копейка, потрясая рублем. — Кто следующий?

Поступок Царя заразил всех. Немедленно одни гонцы во главе с Цветком помчались к соседям-гужеедам, другие отправились по двору тормошить отстающих. На дворе и во всех многочисленных подъездах Скобского дворца только и слышалось одно слово: «складчина».

На другой день покупать кумач для знамени и стяга готовилась многочисленная делегация во главе с Фроськой и Цветком.

— Вы, хмыри, поторгуйтесь! — советовал им Копейка, вручая Фроське собранные деньги.

— Спрячь подальше! — прикрикнул он, а девчонок предупредил: — Вы тоже следите.

— Смотрите, не обсчитали бы вас! — беспокоился и Купчик, порываясь также идти с ними.

— Ты, купец, не волнуйся, — успокаивал его Цветок. — Не соображаешь, что я тоже иду...

С волнением ребята поджидали своих. Это был небывалый случай в их жизни. Впервые они коллективно приобретали общественную вещь.

Как только ходоки вернулись с купленным материалом, у забора на дворе снова собралась толпа скобарей. Примчались сюда и гужееды. Каждый считал своим долгом пощупать материал, осведомиться, почем платили за аршин. Цветок, не выпуская ни на минуту из своих рук сверток с кумачом, чуть что вступал в ожесточенный спор даже с Фроськой.

— Чего вы понимаете? — горячился он. — Тютелька в тютельку купили. Все копеечки до одной израсходовали.

Воображал себя Цветок главным в этом деле и даже кумач для большей сохранности отнес к себе домой.

На следующий день у забора на разостланных досках, поджав под себя по-турецки ноги, сидели девчонки и сшивали полотнища для красного знамени и для кумачового стяга. Верховодили всеми делами Фроська и Маринка Королева, объединившись для этого случая. Разговаривали они мирно и если спорили, то не враждебно. Возле них толпились скобари и гужееды, готовые по первому слову девчонок чем-нибудь помочь им.

— Девоньки, меня экипируете? — спрашивал Фроськин отец, остановившись возле босоногих швей и указывая на свою расползавшуюся по швам блузу. Он уже снял солдатскую шинель и по-прежнему работал на заводе.

— У нас, дядя Егор, золотошвейки работают, — звонко отвечала ему за всех острая на язык Дунечка Пузина. — Черную работу мы не берем.

Стоял в толпе скобарей и тряпичник Младенец. Больные глаза у него слезились, руки тряслись. Он бессвязно что-то бормотал.

— Что сгорбился? — гремел на него Зубарев. — Теперь свобода! Пошли в чайную душу кипятком полоскать!

Подошел к девчонкам-швеям и Царь.

— Хорошо, Тип? — спросила у него Фроська, умышленно загораживая от него Королеву. С грустью убеждалась она, что шьет Королева ловчее. Работа в руках Маринки так и кипела.

Вместе с Царем Ванюшка тоже придирчиво осмотрел их работу.

Царь похвалил, а Ванюшка нашел изъян: косой шов.

Но Фроська не удостоила его и взглядом.

Подошел к швеям и Спирька Орел. Как вожак гужеедов, он тоже не захотел остаться в стороне. Разговор с ним вела Королева, а Фроська молчала.

В стороне Цветок усердно красил палки для знамени и стяга. Краску подарил для общего дела Купчик.

Ожесточенный спор разгорелся, когда стали подбирать лозунги для знамени и стяга.

— «Да здравствует свобода!» — предложил Цветок.

— Наше, скобское надо, — советовал Копейка. — Вот бы так: «Скобари! Стойте за свободу!»

— Почему одни скобари? — возмутился Спирька Орел. — А мы где?

— Как это «стойте»? Лучше «боритесь»! — сразу же поправил Ванюшка, не обращая внимания на возражение Спирьки.

— Ты, Чайничек, помолчи, — посоветовал ему Цветок. — С кем ты будешь бороться-то? Со мной, что ли?

Плюнув, Ванюшка отошел, видя, что его никто не поддерживает.

Гвалт и шум стоял ужасный.

— Тише, тише, — взывала Фроська. — Может быть, лучше: «Ребята и девчата, соединяйтесь!»

— «Скобари и гужееды, шагайте вместе!» — кричал кто-то из гужеедов. Его сразу же поддержало несколько голосов.

— Может быть: «Мы, мальчишки, идем вперед!»? — надрываясь, подавал свой голос Левка Купчик.

— А девчонки где? — сразу же обидчиво набросилась на него Дунечка Пузина.

Предложения сыпались со всех сторон.

Только Царь молчал. Выслушав внимательно все спорящие стороны, он не присоединился ни к одной. Когда немного стихло, вышел вперед, поднял руку.

— Ша-а! — басовито рявкнул он. И, воспользовавшись наступившей тишиной, закричал уже во все горло: — «Ребята, пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Многим сразу пришлось по душе предложение Царя.

— А где «девчата»? — запротестовали было Королева и Дунечка Пузина, но их тут же осадил Ванюшка.

— Все мы ребята! — громогласно заявил он.

— В-все согласны? — спросил Царь, быстро обводя ребят глазами. — Кто против, держи колом руку!

Ни одна рука не поднялась. Спорщики облегченно вздохнули. Даже гужееды остались довольны.

Левка Купчик, умевший красиво писать буквы, принялся за работу. За его кистью придирчиво и строго следили и подавали советы десятки скобарей и гужеедов. Предстояло еще выбрать лозунг для стяга. Но тут вмешались взрослые.

— Что за шум, а драки нет? — осведомился подошедший к ребятам вооруженный матрос. С ними были два милиционера. И уже более строгим тоном, сдвинув густые черные брови, матрос спросил: — Кто из вас знает, где находится в данный момент тряпичник, именуемый Младенцем? Дома его нет. — В руках у матроса виднелась бумага с печатью. — Приведите сюда. Скажите, что ожидают...

Ребята разыскали Младенца в чайной. Когда он шел вслед за ними, то крестился, что-то глухо бормоча про себя.

Матрос, сняв свою белую бескозырку с черными ленточками, вместе с милиционерами сидел у подъезда на лавочке. Возле них толпились рабочие, скобари.

— Хорош! — с брезгливостью проговорил матрос, осмотрев тряпичника с ног до головы. — В полиции служил?

— Помогал, — шепотом признался Младенец, меняясь в лице. Он сразу понял, что в охранном отделении нашли список тайных осведомителей полиции.

Допрос был короткий.

— Осведомлял, — скупо бормотал Младенец. — Околоточному Грязнову доносил. Платили десятку в месяц.

— Дешево продался, Иуда! — звучали негодующие голоса.

Собравшиеся на дворе с омерзением смотрели на тряпичника. Не выдержав, он упал на колени.

— Братцы!

— Какие мы тебе братцы? Предатель! — кричали ему.

Расправляться своим судом с Младенцем не стали. Матрос и два милиционера повели его через ворота на улицу.

— В тюрьму, — толковали между собой скобари.

Вечером, встретив Ванюшку на дворе, Катюшка сообщила, что у тряпичника при обыске в углу, который он снимал на шестом этаже в многосемейной квартире, нашли зашитые в подушку золотые монеты.

— А жил впроголодь, нищим, — удивлялась Катюшка.

НА ПЕРВОМАЙСКОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ

Утро 1 мая 1917 года после ненастной ночи выдалось ясное, солнечное. Ни одна фабрика, ни один завод в этот день в столице не работали.

— Какой ты вальяжный сегодня, — удивлялась, Дунечка Пузина, разглядывая Ванюшку, щеголявшего в сером шерстяном костюме и в черных тупоносых ботинках, блестевших глянцем.

Не один Ванюшка — все ребята выглядели в этот день по-праздничному. Фроська ходила в длинной черной юбке и в розовой блузке, охватив, как обручем, красной лентой свои густые смоляные кудри. Копейка, всегда одетый небрежно, на этот раз выделялся бумазейной желтой косовороткой. Цветок надел красную рубаху, откуда-то достал коричневую шляпу с короткими полями. Только Царь выглядел буднично в своей латаной солдатской гимнастерке, в солдатской фуражке с кокардой и в стоптанных, но начищенных до блеска сапогах. Зато на груди у него поблескивал на трехцветной ленточке Георгиевский крест. Блеск этого креста не могли затмить настоящие посеребренные часы Левки Купчика и даже из американского золота дутые сережки Дунечки Пузиной.

Обширный двор Скобского дворца в это ясное весеннее утро походил на шумный цыганский табор.

Взрослые тоже принарядились. Все были веселые, довольные. Поздравляли друг друга с праздником.

Володя Коршунов на своей трехрядке мастерски играл кадриль. Был он в розовой рубашке, жилетке и в новом картузе.

— Живей! Живей! — кричал Володя.

Возле него плясали девушки, помахивая платочками.

Не выдержав, он передал соседу гармонь и сам пошел в пляс, лихо отщелкивая каблуками.

Кто-то из взрослых парней подхватил Фроську, и она, довольная оказанным ей вниманием, тоже закружилась, а потом выскочила вперед и, прихлопнув в ладоши, приняла вызов Володи. Плясала она залихватски, вызывая зависть не только у подружек, но и у взрослых фабричных девушек.

А у ворот в это время гремела «Дубинушка». Командовал хором Фроськин отец.

— Что, Фунт ситный, не опоздаем мы? — спрашивал у Ванюшки озабоченный Левка Купчик. Он то и дело щелкал крышкой часов, явно форсил.

Больше всех суетился неузнаваемый в своей шляпе Цветок. Он и ростом казался выше.

— Ребята! — кричал он. — Чичас строиться будем.

Пришла большая группа гужеедов. Спирька как руководитель, с красной повязкой на рукаве, подошел к Царю договариваться.

Ванюшка слышал, как Спирька спорил:

— Позади вас идти мы не согласны. Мы тоже свой пай вносили.

Что-то говорил ему Царь.

Колонна ребят стала строиться: ряд скобарей и ряд гужеедов попеременно. И тут снова пошел спор: кому нести знамя, кому — стяг.

Если бы не было на дворе Типки Царя, могло бы дойти дело до кулаков. Но Царь решил быстро и мудро.

Знамя он вручил Цветку, а палки стяга передал Фроське и Маринке. Столь неожиданным решением он утихомирил и скобарей и гужеедов.

Спорить с Царем никто не стал.

Только Фроська подозрительно взглянула на пышноволосую Королеву, потом на Царя. Да Ванюшка заметно изменился в лице. Он мог простить Царю, если бы тот сам взял знамя в руки или даже передал его Левке Купчику. Но выдвинуть знаменосцем Цветка?!

«Дурак ты питерский, — в сердцах ругал Ванюшка Царя, отойдя в сторону. — Нашел себе друга! Цветок тебя за фальшивую монету продаст».

Скобари и гужееды вышли со двора. На стяге было написано: «Ребятам — школу! Подросткам — работу!» Такой лозунг посоветовал скобарям написать Максимов.

На улице остановились, стали равняться.

— П-по рядам, стройся! — басовито, по-военному четко снова скомандовал Царь.

С правой стороны колонны встал Царь. С левой — Спирька, который согласился признать главенство Царя.

Равнялись ряды. Колыхалось знамя. Натянулся на ветру кумачовый стяг. Звонко запел Серега Копейка:

Отречемся от старого мира! Отряхнем его прах с наших ног...

Песню сразу же подхватили десятки голосов:

Нам враждебны златые кумиры, Ненавистен нам царский чертог...

Колонна ребят шла по булыжной мостовой, мимо заводских и фабричных корпусов. Ребята шли с гордо поднятой головой, ни на кого не обращая внимания. На всю улицу звонко гремел боевой призыв:

Вставай, поднимайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный...

На пути колонна обрастала добровольцами — такими же подростками, как и скобари. За знаменем шагало уже сотни две ребят.

На Большом проспекте звенели оркестры, реяли в воздухе знамена различных партий и организаций. Возле знамен на проспекте толпился народ. Впереди Царь заметил Володю Коршунова, Максимова с красной повязкой на рукаве. Над ними колыхалось огромное, малинового цвета знамя с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а внизу — «РСДРП (большевиков)». Впереди колонны играл свой оркестр. Царь подошел к Максимову и, приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал:

— П-привел ребят!

Максимов похлопал его по плечу.

— Подождем здесь немного.

— Р-ребята, не разбегаться! — предупреждал Царь, обходя ряды скобарей и гужеедов.

— Скоро? — зазвучали нетерпеливые голоса.

Уловив ропот, Царь принял решение менять знаменосцев.

На смену Цветку и Фроське с Маринкой встали другие: Копейка, Спирька и Никита. Ванюшка и на этот раз не попал в число счастливчиков, хотя и находился рядом с Царем.

«Не замечает», — с обидой думал он. Не замечала его и Фроська. Вообще в этот день на Ванюшку никто не обращал внимания, исключая, пожалуй, Катюшку, которая все время вертелась возле него и лезла с какими-то нелепыми вопросами. «Тоже... прилипла», — думал Ванюшка, отворачиваясь в сторону.

Обидевшись на всех, Ванюшка взял в попутчики Левку Купчика и отправился путешествовать по Большому проспекту.

Необозримое море людей, пестреющее разными красками, заливало не только огромный Большой проспект, но и все втекавшие в него многочисленные улицы.

Всюду реяли знамена — красные, голубые, желтые, зеленые, белые и даже черные. Множество стягов с различными лозунгами и призывами теснилось в воздухе. Играли оркестры. Звучали песни. Казалось, даже распустившиеся деревья с шелестящей нежно-зеленой молодой листвой приветствовали людей.

По расцвеченной флагами улице ребята ушли далеко вперед, ловко проскальзывая в толпе, заполнявшей тротуар, а где и пробиваясь локтями.

— Вернемся к своим, — советовал Левка, поглядывая на часы.

— Пошли дальше, — упрямо тянул его Ванюшка.

На углу 10-й линии Ванюшка заметил сына убитого околоточного Грязнова. Ромка в простой ученической курточке как-то уныло глазел на огромное черное знамя, развевавшееся над малолюдной колонной.

— «Анархия — мать порядка!» — вслух прочел Левка на черном шелковом полотнище.

— Анархисты! — слышались голоса среди любопытных на тротуаре.

— Это что... русские пли чужеземцы? — спрашивала женщина в пестром деревенском наряде.

— Воры и жулики! — авторитетно разъяснял пожилой мужчина, по виду торговец.

Ванюшка, сжалившись, хотел было пригласить Ромку в свою колонну, но тут же сообразил, что сына околоточного Царь сразу же выставит из рядов скобарей-пролетариев.

В это время стоящая впереди колонна пришла в движение. За ней тронулись и анархисты со своим огромным черным знаменем.

К удивлению Ванюшки, Ромка юркнул в колонну анархистов и зашагал рядом с лохматым длинноволосым дядькой в круглой черной шляпе и рубашке с белым шнурком на воротнике.

За анархистами шла уже другая колонна.

В одной колонне пели: «Вихри враждебные веют над нами...» В другой: «Смело, товарищи, в ногу...» В следующей: «Вы жертвою пали...» Казалось, тысячи людей подхватывали каждую песню и несли ее с собой вдаль.

Вместе с Левкой Ванюшка успел обежать несколько кварталов. Шла колонна, над которой развевалось красное знамя партии социалистов-революционеров с надписью: «В борьбе обретешь ты право свое!» Шла партия тоже с красным знаменем, на котором вслед за лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» было написано: «РСДРП (м)».

— Меньшевики... — услышал Ванюшка.

Проплыло светло-голубое знамя партии народной свободы.

— Кадеты...

— Смотри, наши идут! — ликовал Левка, увидав малиновое знамя и знакомых по Скобскому дворцу людей. Вместе со взрослыми шли скобари, гужееды и все громко пели:

Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов...

Увидав Ванюшку, Фроська схватила его за рукав и втащила в свой ряд, Левка остался позади.

— Где ты, Ванечка, запропал? — укоряюще затараторила она, ласково блестя глазами и не отпуская Ванюшку от себя. — Тебя искали, искали...

Кто искал, Ванюшка так и не понял, удивленный внезапным вниманием Фроськи.

А случилось то, что Фроська очень обиделась в этот солнечный первомайский день на Типку. Еще перед выходом на демонстрацию на дворе Скобского дворца она заметила, что Царь чаще, чем следует, поглядывает на Королеву, неизвестно почему слывшую красавицей, и даже охотно вступает с ней в разговор.

«Что-то неладно...» — думала она, однако брала себя в руки и старалась быть веселой и живой.

То, что Царь выдвинул Маринку нести стяг с лозунгом, хотя на эту должность претендовали многие скобари и гужееды, только усугубило подозрение Фроськи. А когда, томясь ожиданием на Большом проспекте, Царь позволил Маринке снять с его гимнастерки Георгиевский крест и нацепить себе на красную вязаную кофточку, у Фроськи потемнело в глазах. Такой вольности даже она себе никогда не позволяла.

Правда, минут через пять, пофорсив перед подружками, Королева вернула Георгиевский крест Типке, самолично прикрепив на прежнее место. И Царь, вместо того чтобы дать ей тумака, как дурачок, улыбался.

Вот почему, увидав на панели Ванюшку, Фроська поставила его возле себя, одернула на нем пиджак, поправила воротничок. Заметив какое-то пятно, пожурила, почему он такой неряха, и уже больше не отпускала до конца демонстрации. При этом она исподтишка наблюдала и за Царем: следит он за ней или нет? То ей казалось, что следит, — тогда лицо ее горело торжеством. То, наоборот, ей казалось, что Типка и бровью не ведет. Тогда Фроське было до слез обидно, и она начинала грубить с Ванюшкой.

Тем не менее она не отпускала его до самого конца. Когда демонстранты расходились с Марсова поля, все ребята растерялись. И только Ванюшка вернулся вместе с Фроськой и Цветком. Правда, по дороге домой Фроська, досадуя на себя, как это она упустила из виду Царя и Маринку, снова стала забывать о присутствии Ванюшки. Разговаривала она больше почему-то с Петькой Цветком, все время кого-то отыскивая глазами. А дома, не постояв с ребятами даже минутки у подъезда, немедленно ушла к себе.

К вечеру она не вытерпела и появилась на дворе, опасаясь, как бы зловредная Королева снова не уволокла Царя.

Собравшиеся у дровяного склада скобари надрывались со смеху. На возвышении стоял Цветок, накрасив себе щеки румянами и нарисовав усы. Сбоку от него на веревке висела старая рогожа. Изображал Цветок недавно виденный им в Василеостровском народном доме спектакль.

— Господа-а! — взывал он, обращаясь к многочисленным зрителям. — Вы меня знаете?

— Знаем! — хором отвечали зрители.

— Не-е, не знаете. Я был первый богач в Питере. В кармане у меня было много тыщ. Было у меня пять каменных домов, семь магазинов, три чайных и винная лавка. Чичас у меня ничего нет... Только штаны и рубаха. Но я не горюю, потому что ни у кого из вас таких штанов и такой рубахи нет. Хотите меняться?

— Хотим! — кричали ему.

— Не-е... — качал головой Цветок, размахивая руками и расхаживая по «сцене». — На ваше барахло я меняться не буду.

Перед «сценой» столпились и взрослые и тоже смеялись.

— Ну и артист... Шаляпин! — восторженно говорил кому-то Володя Коршунов.

Царь тоже находился в числе зрителей, и Фроська успокоилась.

НОВОЕ ИСПЫТАНИЕ

Кончился праздник, и все у Ванюшки пошло буднично и скучно, словно и не было Первого мая. Фроська его не замечала. Порой Ванюшка даже сомневался, был ли у него первомайский разговор с Фроськой, в самом ли деле она брала его под руку и они, как взрослые, прохаживались по панели, или все это только померещилось ему. Порой ему хотелось подойти к Фроське и строго спросить:

«Будешь ты со мной дружить или нет? Хочешь — отвечай, а не хочешь — молчи. Но помни: больше меня за руку не бери и не умасливай». Но проявить такое мужество у него не хватало воли.

— Как думаешь, — спрашивал он у Левки, — можно с девчонками водиться? Ну, например, как мы с тобой?

— Нет, — решительно отвечал Купчик.

— Почему?

— Барыньки-сударыньки! — В голосе Левки звучало нескрываемое презрение. — Они нас, мальчишек, за грош купят, за пятак продадут. Ехидный народ!

Левка на себе тоже испытал непостоянство девчонок.

Такие рассуждения нравились Ванюшке, действовали успокаивающе. Правда, на другой день после первомайского праздника Фроська подошла к Ванюшке, держа за руку своего братика Кольку. Кольке пошел третий год. Он уже часто один, без Фроськи, прогуливался по двору.

— Это дядя Ваня! — сказала она Кольке, указывая пальцем на Ванюшку. — Будешь бегать за мной, он прибьет тебя. — И ушла.

«Ну зачем я прибью? — недовольно подумал Ванюшка, удивляясь, что Фроська превращает его в какое-то пугало. — Разве я зверь какой?»

Но с этого дня Колька вдруг воспылал к Ванюшке каким-то родственным чувством. Увидав Ванюшку на дворе, он быстро подбегал к нему, обхватывал своими ручонками его колени и, картавя, требовал:

— Давай игать?

Поскольку это был братик Фроськи, Ванюшка снисходил до беседы с ним.

— Как меня зовут? — спрашивал он у Кольки.

— Ваньтя...

— А Фроська как меня зовет? — интересовался Ванюшка, ласково гладя Кольку по голове.

— Ваньтя, — повторял Колька, улыбаясь во весь рот, и тут же добавлял: — Чайник.

— А не врешь? — Ванюшка строго сдвигал брови и темнел в лице. Искушение было слишком велико, чтобы не спросить: — А любит меня Фрося?

— Любит, — категорически подтверждал Колька.

— А ты меня любишь? — допытывался Ванюшка.

— Люблю, — Колька обнимал Ванюшку, лез целоваться и тут же получал щедрое вознаграждение.

Конечно, лучше бы это вознаграждение — горсточку подсолнушков, леденец или какой-нибудь занятный камушек — вручить непосредственно самой Фроське. Но Ванюшка знал, что это невозможно.

— Фросе ты говорил? — строго допрашивал Ванюшка Кольку на другой же день после гостинца.

— Говоил, — картавил тот, зная, что после такого ответа он снова будет вознагражден.

День ото дня Колька становился все смелее и настойчивее. Увидав Ванюшку, он уже не просил, а требовал: «Дай!»

На первых порах тот выполнял все прихоти и капризы Кольки. Но вскоре терпенью Ванюшки пришел конец.

Однажды Колька, как обычно, потребовал:

— Дай!

— Вот тебе! — И Ванюшка со злости показал ему кулак.

Неожиданно Колька заревел во все горло как зарезанный.

— Реви, реви! Весь в свою сестрицу, такой же бешеный.

Ванюшка хотел уйти, но тут появилась возвращавшаяся с работы мать Фроськи.

— Кто тебя, миленький? — закричала она.

— Ваньтя-я! — Колька заревел еще сильнее.

Не разобравшись, тетка Дарья угостила обидчика здоровой затрещиной. Ванюшка сразу же обратился в бегство.

— Погоди, злодей! — ругалась вслед разбушевавшаяся тетка Дарья. — Я до твоей матери дойду! Я тебе покажу, дылда такая, малого до слез довел!

Разгневанная мать Фроськи увела Кольку домой.

На следующий день, приведя Кольку на двор, Фроська строго приказала, указывая на Ванюшку:

— Не ходи к этому живодеру. Он еще укусит тебя!

Ванюшка не верил своим ушам. Это он... укусит Кольку?! Спорить, конечно, он не стал, но взглянул на Фроську страшным, испепеляющим взором и ушел домой.

Не знала Фроська всей истины. Но ему было очень грустно. Дома он пожаловался своему коту Ваське, мирно дремавшему на стуле:

— Ты ни с кем не дружишь, и хорошо! Иначе ты бегал бы весь исцарапанный и злился бы, как я.

ЦАРЬ ОСТАЕТСЯ В МЕНЬШИНСТВЕ

Фроська, как и все скобари в те дни, дома не сидела.

На всех перекрестках, площадях, улицах день и ночь (а ночи наступили светлые) шли ожесточенные споры. Стоило только двум-трем прохожим остановиться на перекрестке и заговорить о политике, как сразу же вокруг собиралась толпа. Митинги возникали стихийно. Кричали и спорили до хрипоты, иные, как пьяные, шумели, лезли с кулаками друг на друга. Более терпеливые их растаскивали.

— Ой, лишеньки! — ужасалась первое время до всего любопытная Фроська. — Мамочка родная! Они подерутся!

— Долой Временное правительство! Вся власть Советам! — кричали одни.

— Ленина отослать в Германию! — провозглашали другие.

— Война до победного конца! — требовали одни.

— Долой войну! Да здравствует мир! — отвечали другие.

Разобраться в этой толчее и невероятном хаосе, в угрожающих воплях и в громе аплодисментов даже и взрослые сразу не могли.

И куда бы ребята ни попадали — на двор Скобского дворца или Моторного дома или в многолюдную очередь у магазинов и лавок, — слышалось одно и то же, многократно повторяясь: «Временное правительство!.. Советы!.. Керенский!.. Ленин!.. Милюков... Корнилов!.. Министры-капиталисты!..»

— Вы за кого, девочки? — спрашивала Фроська.

Ответы сыпались самые разнообразные.

— А ты за кого? — в свою очередь интересовалась Дунечка Пузина.

— Я за наш Скобской дворец! — быстро находилась Фроська, не желая отдавать предпочтение никакой партии, а про себя думала: «Надо спросить Типа. Он-то за кого?»

Когда девчонки, окружив Типку на дворе, потребовали немедленного ответа, за какую партию он стоит, ответ Царя многих удивил.

— Я за Ленина! — сообщил он.

— Значит, ты... большевик? — уточнила Дунечка Пузина.

Царь кивнул головой.

— А мы за Керенского! — закричали многочисленные голоса. Тут были и Серега Копейка, и Цветок, и Спирька Орел, и Ванюшка.

— Керенский! — кричал Ванюшка.

— Плеханов! — старался перекричать Копейка.

— Чернов! — никому не уступая, вопил Цветок.

Даже Левка Купчик дал о себе знать:

— Милюков!

Царь остался в явном меньшинстве. За большевиков подали голос только несколько скобарей.

Весть о том, что Царь встал на сторону большевиков, сразу же облетела двор не только Скобского дворца, но и Моторного дома. У Царя появились новые друзья и новые враги, скрытые и явные. Отошли от него Ванюшка и Спирька Орел. Даже Серега Копейка, на которого Типка всегда полагался как на каменную стену, охладел к Царю.

На другой день спор на дворе затеял Левка Купчик. Сообщил он ребятам слышанный где-то разговор:

— Немцы Ленина подкупили! По этой причине Ленин и смуту затевает.

— П-по какой «этой причине»? — угрожающе спросил Царь.

Левка заметно струсил.

— Смуту затевает... — повторил он уже более тихим голосом.

— П-правильно делает, — отозвался Царь.

— Напрасно ты за Ленина стоишь, — попрекнул его Серега Копейка.

— А то за кого же стоять? Не за Керенского же? — усмехнулся Царь.

— Тоже сравнил, — не вытерпел Ванюшка. — Керенский — голова!

— П-пустая, — спокойно добавил Царь, вспомнив слова Максимова.

— Как это пустая? — возмутился Ванюшка.

— Т-твоим К-керенским я сапоги обтирать буду, — похвалился Царь.

Среди скобарей одни сочувственно захихикали, большинство громко зароптало, а Ванюшка даже побагровел.

— Э-это как же? — недоумевающе спросил он.

— А вот так же! — ответил Царь. — Ленин Керенского побьет. Вот увидите!

Стоявший рядом Копейка, сдвинув светлые брови, отрицательно покачал головой. Цветок недоверчиво усмехнулся. А Фроська с большой жалостью поглядела на Царя, видно не соглашаясь с ним. В спор неожиданно вмешалась тихоня Катюшка.

— Керенский — буржуй, — сообщила она.

— Молчи! — оборвала ее Фроська. (Она все еще злилась на Царя.)

Скобари недоумевающе поглядели на Катюшку — только недавно она громогласно хвалила Керенского.

— Ничего он не буржуй!.. — горячо запротестовал Ванюшка. Его поддержали другие, даже Цветок.

Царь не захотел обострять спора. Каждый остался при своем мнении. Но Ванюшке показалось очень обидно, что Катюшка уже отошла от Временного правительства и Керенский теперь не может рассчитывать на ее поддержку.

— Ты за кого? — спросил он дома дедушку.

— Как это за кого? — удивился Николай Петрович, приподнимая очки. Он читал газету, до которых был большой охотник.

Ванюшка пояснил.

— Я за тех, кто порядок в стране наведет, — строго сказал дед.

Спрашивать мать Ванюшка не стал. Она стояла в стороне от партий. Все политические вопросы надо было решать самому. В свою очередь, Царь, вернувшись домой, рассказал Максимову о своей стычке с ребятами.

— А ты их перетягивай на свою сторону, — посоветовал Типке Володя.

Максимов усмехнулся:

— Надо делами перетягивать, а не словами.

— За Керенского стоят, — угрюмо бурчал Царь. — Приезжал на днях Керенский на механический завод, на митинг, так все скобари за его машиной бежали и кричали «ура».

Царь мог бы еще многое рассказать про мальчишек, но он не привык жаловаться.

— Да-а, Керенский в фаворе, — согласился с Типкой Максимов. — Всюду портреты «министра-социалиста». Буржуазные газеты акафисты ему служат. На встречах цветами засыпают. Только надолго ли? Война продолжается. Разруха увеличивается.

Крестьяне уже не ждут, а требуют землю.

А Керенский все уговаривает.

Развернув газету «Правда», Максимов указал Царю на последнюю страницу, где печатались разные объявления:

— Советую тебе с ребятами сходить. Этот митинг наша партия проводит.

Взяв в руки газету, Царь прочитал:

ДЕТСКИЙ МИТИНГ

21 мая в 3 часа дня на дворе Морского училища (В. о., 12 линия, д. № 3).

Докладчики: Александра Коллонтай, Лилина и Слуцкая.

Максимов и Володя в этот вечер долго разговаривали, а Царь внимательно слушал.

Как ему советовал Максимов, Царь ходил с Ванюшкой Чайником и Серегой Копейкой на митинг во двор Морского училища. Он понял, что говорили докладчики. А они говорили о том, что только большевики дадут свободу народу и всем ребятам предоставят возможность учиться в школе, подростки получат работу.

Особенно ему понравилось, как выступала Вера Слуцкая. Совсем еще молодая, немного похожая на Фроську, черноволосая и черноглазая, она говорила так горячо, взволнованно, что все собравшиеся долго ей хлопали. А ребят на митинг собралось много.

«Расскажу Фроське... Жаль, что она не пошла», — думал Царь, возвращаясь с ребятами домой.

СТЫЧКА С «ЧИСТОПЛЮЯМИ»

Вскоре во двор Скобского дворца зашли четверо чужаков. Двое гимназистов и двое в форме скаутов: в коротких штанах и в шляпах.

Собрав ребят, гимназист постарше обратился к ним с речью, призывая в ближайшее воскресенье прийти на Большой проспект и принять участие в ребячьей демонстрации.

— Мы пойдем своей колонной! — заявил он. — Будем требовать равенства.

Какого равенства и для кого гимназисты будут требовать, они не объяснили.

Выделив из скобарей ответственного за свой дом приглянувшегося им Левку Купчика, чужаки сочли свою миссию законченной.

С завистью смотрели скобари, как скауты, лихо вскинув руки, попрощались и, охраняя главного оратора — гимназиста, пошагали в Моторный дом.

— Раз приглашают, чего отказываться, — агитировал ребят Цветок, любивший шумную, многолюдную улицу. Не обращал он внимания на Купчика, который считал себя главным, гордясь оказанным ему чужаками почетом.

По примеру взрослых ребячьи колонны демонстрантов уже не раз проходили по улицам Васильевского острова. Было это необычное и волнующее зрелище, когда сотни ребят дружно, рядами шагали по мостовой и пели революционные песни.

— Как, пойдешь? — спрашивали у Царя ребята, когда он явился с работы.

От решения Царя зависело многое. С огромной надеждой ждал ответа и Купчик. Царь был в хорошем настроении, сразу же ответил:

— П-пойду, — и как ни в чем не бывало взглянул на Фроську: одобряет она его решение или нет?

— Вот что, Антип, — сказал ему вечером Володя Коршунов, узнав о затее гимназистов, — нечего вам связываться с буржуйскими сынками. Вы, ребята, пролетарии и должны отмежеваться...

Как отмежеваться, Царь не понял. Но тут пришел Максимов и посоветовал Типке:

— Надо свою колонну вывести, из ребят заводской окраины. Вот ты этим и займись. Володя тебе поможет.

«Легко сказать — займись», — думал Типка.

В воскресный июньский день со двора Скобского дворца вышли скобари. На улице в колонну влились гужееды. У ворот стоял, покуривая трубочку, Володя Коршунов.

— Все собрались? — осведомился он у Типки, выходя вперед. Подняв руку, он остановил колонну. — Ребята! — закричал Володя, обращаясь к демонстрантам. — Вы кто... буржуйские сынки или нашего рабочего класса смена?

— Мы здешние, свои! — слышались возгласы скобарей.

Володя немного помедлил.

— Требуйте! — закричал он, потрясая кулаком. — Фабрики и заводы — рабочим! Землю — крестьянам! Школы и книги — ребятам! Да здравствует революция!

В ответ прозвучало дружное «ура». Кричали не только ребята, но и столпившиеся на панели взрослые.

Довольные, возбужденные ребята тронулись в путь.

Впереди были Царь и Спирька. Тут же находился и Купчик. За ним Серега Копейка нес знамя.

Немного подальше над головами ребят плыл кумачовый стяг. На этот раз его несли Ванюшка и Цветок.

Больше сотни звонких ребячьих голосов хором пели:

Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног! Нам враждебны златые кумиры, Ненавистен нам царский чертог...

На Большом проспекте возле Андреевского собора толпилось множество ребят, среди которых выделялись «чистенькие», гимназисты и реалисты. Над их колонной развевался белый стяг с надписью: «Ученье — свет, а неученье — тьма!» Возле стяга и знамен в полной походной форме стоял отряд бойскаутов.

— Р-ребята! — предупредил Царь, оглядываясь на своих. — Не присоединяться к буржуям! О-отмежуемся от них.

Колонна тронулась.

Наступила решительная минута. Царь побледнел и двинулся по свободному пространству дороги.

— Сюда! Сюда! — кричали с белыми повязками на рукаве вожаки бойскаутов, указывая скобарям и гужеедам место, где следует остановиться и влиться в общую колонну. Кое-кто из скобарей уже заколебался, замедлил шаг.

— Н-не присоединяться к «чистоплюям»! — закричал Царь громовым голосом, отворачиваясь от подошедших к нему гимназистов. — Ребята, запевай!

Не успела грянуть песня, как вожаки «чистоплюев» окружили скобарей. Начался жаркий спор — идти раздельно или вместе. Настроение демонстрантов все более накалялось.

С той и другой стороны сыпались злые шутки и взаимные насмешки. Чувствуя свое численное превосходство, «чистоплюи» явно лезли в драку.

Какой-то гимназист, схватив Левку Купчика, силой потащил его в свои ряды. К Купчику немедленно бросился Цветок и отшвырнул противника.

— Что, заработал? — торжествующе осведомился он у гимназиста.

Но тут кто-то нахлобучил ему на глаза шляпу, а другой «чистоплюй» сшиб с ног.

— Без штанов, а в шляпе! — гоготали враги.

На помощь поверженному Цветку поспешил со скобарями Ванюшка. А в это время Царь, исчерпав свои доводы на право идти самостоятельно, вскочив на тумбу, закричал своим:

— Р-ребята-а!

В ту же секунду Царя сбили, а на тумбу взгромоздился верзила гимназист в гимнастерке с ясными пуговицами. Но он не успел раскрыть рта, как его стащили Никита и Спирька.

В начавшейся свалке на тумбу снова взобрался Царь и успел крикнуть:

— Вперед! Бегом!

Этого призыва было достаточно, чтобы колонна скобарей и гужеедов немедленно пришла в движение и рысью преодолела опасную зону. Их поспешно догоняли отставшие. Сразу же победно загремела песня:

Смело, товарищи, в ногу...

Опешившие «чистоплюи» нерешительно топтались на мосте, грозя кулаками.

«Чумазые» смело и уверенно уходили все дальше и дальше по людному проспекту. Победно колыхалось над ними знамя — было оно в руках Ванюшки! Плыл над головами ребят самодельный кумачовый стяг с понятным каждому призывом. Позади редели ряды «чистоплюев». Ребята с рабочих окраин пристраивались к скобарям, образуя новые ряды.

— Мы с вами! — кричали они.

Царь поглаживал полученные в стычке синяки — он чувствовал себя победителем. Колонна его росла. Рядом шли Спирька Орел, Цветок, тоже сияющие, торжествующие.

Зорко поглядывая по сторонам, Царь невольно вспоминал, как два года назад он тоже шел по этой широкой, прямой как стрела, нарядной улице, застроенной большими многоэтажными домами, но шел сгорбившись, опасливо посматривая на встречных и вздрагивая при виде полицейских. Тогда он был один-одинешенек на белом свете, уходил он как изгнанник.

Теперь Царь чувствовал себя хозяином. Эта многолюдная, нарядная от молодой листвы деревьев, сверкавшая зеркальными витринами магазинов улица принадлежала и ему.

На него и его товарищей с заводских окраин смотрели отовсюду — останавливались облепленные пассажирами трамваи, сдерживали своих лошадей извозчики, тормозили свой бег автомобили, замирали лихачи.

Звенела песня:

Мы наш, мы новый мир построим...

Перед зданием, в котором помещался райком РСДРП (б), колонна остановилась.

Царь на балконе увидел Максимова. Рядом с ним стояли другие большевики. Кто-то из них, перегнувшись через перила, громко закричал, приветствуя демонстрантов:

— Да здравствует юный народ с рабочих окраин! Да здравствует пролетарское единство и свобода!

— Ура-а-а-а! — ответила звонким многоголосым эхом вся улица.

На другой день, встретившись с Царем на дворе, Максимов похвалил скобарей.

— Молодцы! — сказал он. — Настоящие большевики!

А вечером, когда Царь с Володей готовились ложиться спать (последнее время Максимов редко ночевал дома), Володя, отложив газету в сторону, сказал:

— Силен ты, Антип Царев! В газету попал. Пишут о демонстрации ребят с пролетарской окраины. Теперь и Ленин о тебе тоже знает. — И предложил: — Завтра хочешь со мной на митинг пойти? Ленина послушаешь.

Царь утвердительно кивнул головой. Снова взглянуть на Ленина, о котором так много шло разговоров в городе, было интересно.

ВСТРЕЧА

Ванюшкин дед Николай Петрович неожиданно остался без дела. Дерюгин нашел покупателей, братьев Гулиных, и предложил Николаю Петровичу продать чайное заведение.

— Время тревожное, — объяснил он. — Теперь не до жиру, быть бы живу. Растрясешь что и имеешь-то!

Дед согласился. Оставить только за собой торговое дело не позволяли средства.

Николай Петрович почти полностью получил свой пай, который он вложил вначале, и остался без дела. Привыкнув всю жизнь трудиться, он затосковал. Приобретать новое чайное заведение было одному не под силу. Да и время наступило слишком бурное, неспокойное. Дед решил выждать.

— Неизвестно еще, как события-то повернутся, — говорил он дома. — Война затягивается. Кругом разруха, неразбериха.

Мечтал он поехать к себе на родину, в деревню. Взять там у мира надел земли, приобрести лошадь, корову и уже больше не помышлять ни о какой торговле. Такую мысль развивал дед, когда вся семья собиралась вместе.

— Что ж, жить можно и в деревне, — неуверенно соглашалась мать Ванюшки Анна Николаевна. — Голоднее не будет.

После того как расстались с чайной «Огонек», она устроилась в хлебопекарню. Работа оказалась нетяжелая. После смены полагалось два дня отдыха. В хлебопекарне кормили, с собой после работы давали по буханке хлеба. Этим хлебом теперь кормилась вся семья.

Ванюшке очень не хотелось уезжать в деревню. К таким разговорам он относился неодобрительно.

«Чего я там, в вашей деревне-то, не видел? — думал он. — Мне и здесь неплохо».

По «Огоньку» Ванюшка скучал, и, когда однажды дед предложил: «Не сходить ли нам, Якунькин-Ванькин, чайку попить», Ванюшка тотчас загорелся:

— Пошли-и...

Явились они в «Огонек» через общий ход с улицы. По пути дед раскланялся с новыми хозяевами. Сели у окна за свободный столик. С любопытством осмотрелись. Все такое привычное, знакомое и в то же время... чужое.

— Пару чаю с лимончиком! — заказал Николай Петрович улыбавшейся во весь белозубый рот Любке. — Порцию. — Он строго взглянул на Любку. — Чего умным не требуется, а дуракам не хватает, с гарнирчиком. Понятно? Да парочку утопленников принеси, с хренком. — Дед мельком взглянул на Ванюшку. — А ему полпорции «бузотера» и «пустослова», тоже с горошком и с хренком, чтоб злее было.

Ванюшка в недоумении глядел на деда. Про подобные кушанья он еще ни разу не слышал.

Смышленая Любка, заморгав глазами, все же поняла.

— Сей минут, — улыбчиво сказала она, все еще не отходя от стола.

Поблескивая стеклами очков и поглаживая свою черную окладистую бороду, дед тоже улыбался Любке:

— Вот, Любаша, поворот-то у нас какой. То мы людей кормили. Теперь кормят нас.

Любка принесла им порцию мозгов с гарниром, пару соленых огурцов с хреном и полпорции заливного языка, тоже с хреном, расставила на столе чайную посуду. Оглянувшись по сторонам, шепотом сообщила:

— Не по нраву мне теперь здесь, Николай Петрович! Будет у вас чайное заведение, уйду к вам.

Дед только печально улыбнулся.

Ванюшка беспокойно вертелся на стуле. Хотелось ему побывать и на кухне и в бильярдной, где вместо Терентия уже служил другой маркер, пожилой, остриженный под скобку.

— Свежая метла по-новому метет, — бормотал дед, принимаясь за свою закуску. — Жизнь прожить, Якунькин-Ванькин, не поле перейти.

«Хотя бы музыку завели», — недовольно думал Ванюшка, грустно посматривая на своего любимца Михеля. Стоял деревянный человечек в прежней позе, подняв руку, потеряв, очевидно, навсегда способность двигаться.

Народ прибывал, занимая свободные места. В чайной, как и обычно, становилось все люднее и шумнее. К Николаю Петровичу приблизились двое новых посетителей.

— Разрешите к вам присоединиться? — вежливо попросил один из них, более моложавый, в пиджаке, сапогах и черной косоворотке, с серьезным, нахмуренным лицом.

— Милости просим, — отозвался Николай Петрович, приподнимаясь и отодвигая свой стул.

Новые посетители уселись.

— Придется подождать, — немногословно проговорил первый, пытливо оглядываясь по сторонам.

— Что ж, подождем. Кстати и закусим. А то я, признаться, уже проголодался, — чуть картавя, сразу же согласился его спутник с небольшой рыжеватой бородкой, одетый в простой серый костюм-тройку.

Он удобнее откинулся на своем стуле и, сняв кепку, погладил ладонью широкую, во всю голову, лысину.

— Простите, что вы кушаете? — доверчиво обратился он, заглядывая в тарелку к Николаю Петровичу, который аппетитно заканчивал свой завтрак.

Николай Петрович лукаво улыбнулся.

— Советую, если нуждаетесь, — указывая на свою закуску, сказал он. — Кому впрок, а кому и в тягость. Не знаю, как вам.

— Это почему же в тягость? — заинтересовался тот.

— Мозги, — пояснил дед, — кушанье деликатное.

Человек с рыжеватой бородкой раскатисто засмеялся.

— Помогает? — спросил он.

— Попробуйте. — Дед по-прежнему сохранял невозмутимый вид.

Любка принесла новым посетителям пару чаю и яичницу.

— Как при новой власти живем? — осведомился у Николая Петровича сосед с рыжеватой бородкой, поддерживая начатый разговор.

Товарищ его в косоворотке продолжал упорно молчать.

— Разница невелика, что прежняя власть, что настоящая, — неохотно отозвался дед, наливая себе стакан чаю. — Царя убрали, а порядки остались. Что в лоб, что по лбу, все едино.

— Вот это правильно вы сказали, — сразу же согласился собеседник. — С вами я полностью согласен. Небольшая разница. — Живые, с прищуром глаза его улыбались. — Вы слышали? — обратился он к своему спутнику.

— Нашему мелкому торговому сословью куда ни кинь, везде клин, — иносказательно пояснил дед.

— Прижимают? — осведомился разговорчивый собеседник, быстро орудуя вилкой.

— Как вам, любезный, сказать, — дед снял очки, протирая стеклышки носовым платком, — фортуны нет... Не знаю, а как у вас?

— У нас пока тоже, — согласился тот с ним. — Но будет. Обязательно будет.

— Чем промышляете-то? — поинтересовался дед. — Не из торгового сословия?

Его собеседник отрицательно потряс головой.

— Мастера мы по другой части.

— Значит, мастеровые, — удовлетворенно произнес дед.

Они разговорились, но тут к столу подошли еще двое — механик Максимов и, к удивлению Ванюшки, дядя Аким.

Наклонившись к рыжеватому гостю, дядя Аким сообщил:

— Неувязка произошла. А может, и умышленно, эсеровская провокация. На судостроительном Керенского ждут. Тоже пригласили. Охраны нагнали. На судостроительный вам сейчас никак нельзя.

— Почему? Вот и хорошо! Встретимся — поспорим, — оживился первый, готовясь уже идти.

Он взял в руки свою кепку.

Но его спутник, наклонившись, тихо, строгим голосом что-то сказал. Ванюшка только уловил: «Сорвут выступление. Нельзя рисковать».

Снова пытливо оглянувшись по сторонам и, очевидно, кого-то заметив, он заторопился, а Максимов и дядя Аким отошли в сторону.

— Досадно! Очень досадно! — недовольно произнес разговорчивый сосед Ванюшки. — Тогда поехали на Выборгскую. Там я тоже обещал. — Взглянув на Ванюшку, он улыбнулся ему и подвинул розетку с нетронутым сахаром.

Расплатившись, все четверо направились к выходу, но почему-то через кухню. Повел их Максимов.

Николай Петрович с явным сожалением посмотрел вслед.

— Головастый человек, — пояснил он Ванюшке, — лысина такая же, как и у меня. А говорит просто и ясно, видать, из образованных. На митинг приехал, оратор...

Дед усмехнулся, поглаживая бороду.

— Говорит, рабочая власть нужна России... С сотворения мира у власти богатые да знатные. Не нами заведено, не нам и отменять. Они делами вершат.

Подарок — несколько кусочков сахару — Ванюшка забрал в карман. «Пригодится», — подумал он. «Головастый человек» Ванюшке тоже понравился.

Выпив еще по стакану чаю, Николай Петрович с Ванюшкой вышли на улицу. Там толпились прохожие. Расхаживали милиционеры с белой повязкой на рукаве. Ждали Керенского.

— Постоим, посмотрим? — предложил дед. — Александра Федоровича я еще не видал. Большой человек.

Ванюшка охотно согласился. «Позвать, что ли, Царя? — нерешительно подумал он. — Пожалуй, не вернулся еще с работы».

А Типка Царь был дома. Незадолго до этого пришел с завода. С нетерпением он поджидал Володю Коршунова, намереваясь пойти с ним на митинг.

Спустившись вниз, Царь встретил Володю на дворе возле чайной. Находился тот в компании трех незнакомых Типке людей и что-то показывал самому пожилому из них, в сером костюме, в кепке, с небольшой рыжеватой бородкой. Царь пытливо взглянул на этого человека, вспоминая, где он его видел.

— Любопытно, — говорил тот, окидывая глазами кишевший ребятней обширный двор. — Скобской дворец! Так назвать может только народ.

— Самый большой дом в Петрограде, — отвечал Володя, как-то растерянно улыбаясь. — Живут у нас одни рабочие. Пролетариат, можно сказать.

— Даже и свой георгиевский кавалер имеется, — заметил собеседник Володи Коршунова, взглянув на подошедшего к ним Типку.

— Наш солдат, — с гордостью за Типку отозвался Володя, — Антип Царев.

Крайне недовольный, что начался хвалебный разговор про него, Царь грубовато спросил:

— На митинг скоро пойдем?

— А вы, молодой человек, на какой митинг собрались? — поинтересовался человек с рыжеватой бородой, обращаясь к Типке.

— Ленина слушать, — неохотно ответил Царь.

— Не советую! — Тот хитровато прищурил глаза и спрятал улыбку в усах.

— Это почему же? — вызывающе спросил Царь.

— Не понимаю, какой интерес его слушать.

— А вы его слушали?

Рыжеватый звонко рассмеялся, заулыбались и остальные.

— Как же, как же, приходилось!

— Не понравилось? — снова прямолинейно спросил Царь.

— Так себе. — Собеседник Типки неопределенно пожал плечами.

— Значит, вы не большевик, — сердито отозвался Царь, удивляясь, почему моргает глазами Володя, не вступая в защиту Ленина, а остальные продолжают улыбаться.

— Согласиться с вами не могу, но спорить не берусь... — по-прежнему шутливо отозвался собеседник Типки, разводя руками. Он быстро взглянул на своих спутников. Они молчали, не сдерживая улыбок.

Торопливо шагая, подошел Максимов.

— Нашел извозчика, сообщил он, обращаясь к собеседнику Типки.

Вежливо попрощавшись с Типкой и с окружающими, тот пошел вслед за Максимовым через подъезд на улицу. Провожать его отправились и остальные вместе с Володей.

Посмотрев им вслед, Царь нерешительно поплелся к ребятам, соображая, что Володя, очевидно, отказался от своей мысли взять его на митинг.

«То приглашал, а потом позабыл», — обидчиво думал Царь.

Узнав от ребят о предполагаемом приезде Керенского, тоже отправился на улицу.

Поздно вечером, встретившись с Володей дома (Максимов на этот раз снова не пришел ночевать), Царь спросил:

— В-видел Ленина?

— Как же! — отозвался тот. — Ты тоже его видел. Даже поспорил с ним.

Царь раскрыл от неожиданности рот.

— На дворе, — уточнил Володя. — Чудило ты гороховый. Захотел Ленина переспорить... — засмеялся он. — Да Ленин любого оратора из буржуазных партий на обе лопатки положит. Сто очков вперед любому даст...

Царь долго не мог успокоиться. Как это он не узнал Ленина? Ведь он его видел весной на площади Финляндского вокзала.

ВАНЮШКА ВЫДЕРЖИВАЕТ ХАРАКТЕР

В тот день, когда ждали Керенского, на завод он не приехал. Но через неделю Керенский появился на рабочей окраине. Ванюшка был на дворе, когда у ворот раздались громкие крики:

— Керенский! Керенский!

Опрометью выскочив вместе с другими скобарями на улицу, Ванюшка увидел, как машина с Керенским скрылась за углом, направляясь на завод.

Ребята немедленно облепили заводской забор. За забором, где на стапелях высились корпуса военных судов, играл оркестр духовой музыки, слышались аплодисменты и крики «ура». Очевидно, там выступал Керенский. Ждать пришлось долго — больше часа. Наконец раздались голоса:

— Едет! Едет!

Ванюшка, Фроська, Цветок, Левка устроились поудобнее на заборе, стараясь не прозевать. А на улице зашныряли какие-то юркие личности в полувоенной форме — охрана министра. Керенский ехал в роскошном лимузине серого цвета. Ехал медленно, сидя на переднем месте рядом с шофером тоже в полувоенной форме, с бледным вытянутым лицом и поджатыми губами.

Его шумно приветствовали. Керенский небрежно помахал рукой и поехал дальше. Мальчишки соскочили с забора и бросились было за лимузином, но их остановила охрана, следившая за порядком. Ванюшка все же, прорвавшись вперед, успел снова восторженно взглянуть на Керенского. Тот, встретившись с ним глазами, улыбнулся.

Ванюшка даже успел рукой дотронуться до машины. На двор он вернулся сияющий.

— Видели, как ловко я? — спрашивал он, гордясь своей удачей.

А Цветок слушал и злился на Ванюшку и на себя. Если бы это он... Рассказывал бы, как Керенский разговаривал с ним и даже приглашал сесть в машину.

Керенский понравился не только Ванюшке, но и многим ребятам. Как раз и эти дни началось, по газетным сообщениям, наше наступление на фронте. Вначале оно происходило успешно, и весь Петроград был взбудоражен, а имя Керенского у всех было на устах. И Ванюшка еще более загорелся. Он остригся под ежик, как Керенский, и вышел на двор в застегнутой наглухо куртке, засунув правую руку за борт и так же плотно, как Керенский, поджимая тонкие губы.

— Ребята! Керенский! — сразу же подметил Цветок, указывая пальцем на Ванюшку. Он подкатил камень и по своей привычке нахально приказал: — Керенский, становись! Говори речь!

Смеялась Фроська, улыбалась Катюшка. Только верный Купчик глядел на Ванюшку с восторгом. И Ванюшка, рассердившись на всех и прежде всего на зловредную Фроську, вместе с Купчиком удалился на двор Моторного дома, где у него тоже установились приятельские отношения с гужеедами.

Крупные события происходили в жизни Ванюшки. На днях дед собрался и уехал один в деревню. Мать продолжала посменно работать, и часто ночевать Ванюшке приходилось одному. С Фроськой он заставлял себя не встречаться и теперь все чаще поглядывал на свою соседку, смешливую голубоглазую толстушку Маринку Королеву. Ванюшка все более убеждался, что Королева нисколько не хуже Фроськи. Правда, она тоже франтиха и модница, но характер у нее мягче, и дружить она с Ванюшкой, очевидно, тоже не возражает. Если бы он смог переселиться к соседям, то Фроська была бы окончательно позабыта.

На дворе Моторного дома весело сияло июньское солнышко. Воробьи сидели на заборе, нахохлившись, от жары широко раскрывая свои клювы. Ванюшка и Купчик оживленно беседовали с Королевой и ее подружками. Ванюшка рассказывал, как прошлым летом в деревне он чуть не заблудился в лесу, а Королева гадала. Разложив на брусчатой плите старые, растрепанные карты и лукаво поглядывая на Ванюшку, она определяла его будущую судьбу.

— Ждут тебя неприятности от пиковой дамы, — тоненьким голоском предвещала Королева. — Вот видишь червонный валет? Ждут тебя большие-пребольшие хлопоты.

Ванюшка, кончив рассказывать, с глубокомысленным видом слушал, с тревогой поглядывая на зловредную пиковую даму. В общем, ничего хорошего в будущем ему не предвиделось. А хлопот и так, без валета, полон рот. Он не подозревал, что в это время сзади стояла Фроська, которая почему-то забрела сюда вслед за Ванюшкой.

Увидав скобарей в компании одних гужеедих, Фроська не могла остаться спокойной. Ванюшку она по-прежнему считала своей собственностью. Стояла Фроська с гордым, вызывающим видом перед Королевой, уперев руки в бока, и с сознанием своего превосходства глядела на нее. Ждала подходящего момента, чтобы унизить соперницу.

Когда Маринка, кончив гадать, убрала свои карты, Фроська решительно дотронулась до плеча Ванюшки.

— Пошли домой! — властно приказала она, недобро поглядывая на Маринку.

— Не пойдем, — решительно за себя и за своего друга Купчика ответил Ванюшка.

— Как это не пойдете? — опешила Фроська.

— Так и не пойдем. — Ванюшка отвечал спокойно, однако не поднимая глаз. Он знал, что если посмотрит ей в глаза, то Фроська неминуемо возьмет верх.

— Тебя Царь зовет, — схитрила Фроська.

— Подождет, — по-прежнему спокойно отвечал Ванюшка.

Гужеедихи уже хихикали, с любопытством ожидая, чем же кончится разговор.

Потерпев поражение, рассерженная Фроська, гордо вскинув голову, удалилась со своими подружками. Левка Купчик недоброжелательно посмотрел ей вслед, затем с жалостью — на своего друга.

— Фроська теперича загрызет тебя.

— Пускай. — Ванюшка пожал плечами, а взглянув на Королеву, добавил: — Я тоже могу... рассердиться на нее.

— А ты рассердись, — сразу же оживившись, посоветовала Королева. — Ты плюнь на нее.

Ванюшка, насупившись, молчал.

— Погадать тебе еще? — ласково предложила Маринка.

— Не-е, — Ванюшка отрицательно замотал стриженной под ежик головой.

Он уже знал и без Королевы, кто была пиковая дама, от которой никаких радостей ему не предвиделось.

Он было порывался уйти домой, но Королева и не думала отпускать его. Обладала она такой же властью над мальчишками, как и Фроська.

Беседа на дворе Моторного дома продолжалась. Но когда Ванюшка возвратился домой, его, как и предвещал Левка, у подъезда встретила Фроська. Глаза у нее были злые. Губы крепко сжаты.

— Ты что, — спросила она, — к чужакам переметнулся?

— Никуда я не переметнулся, — ответил он, повертываясь к Фроське спиной.

И Ванюшка, не взглянув на Фроську, ушел бы, если бы Фроська не догнала и не стала перед ним лицом к лицу, как стена перед стеной. Рассерженные глаза у Фроськи сверкали, пухлые губы вздрагивали.

Ванюшка вдруг совершенно успокоился и уже смело взглянул Фроське в глаза.

— Ты меня не позорь, — предупредил он. — Я тебе не Царь и не брат. Дружить ты со мной не дружишь, а только... — ресницы у Ванюшки дрогнули, — а только мытаришь.

— Как же это я не дружу? — растерялась Фроська.

— С Царем ты дружишь! — Ванюшка с отчаянной храбростью сразу выложил ей в глаза все свои обиды. Тот разговор, к которому он так стремился, наконец состоялся.

Высказав все, Ванюшка сунул руки в карманы, опустил голову и ушел. Фроська молча проводила его долгим, пристальным взглядом. Она чуточку побледнела. Было ей так, немножко, жалко своего друга...

У ворот Ванюшка встретил Серегу Копейку, который вывел на двор своего заболевшего отца подышать воздухом. Отец Сереги работал на ситценабивной фабрике «Лютча и Чешера» в красильном отделении и теперь угасал. По словам Сереги, краска у отца съела легкие. Он то и дело кашлял с кровью. Возле него толпились малыши — сестренки и братишки Сереги. Ванюшка только вздохнул, понимая, как тяжело теперь Сереге живется, и свои горести разом померкли.

ПРОЛЕТАРИИ И БУРЖУИ

Серега Копейка имел прочный и постоянный заработок, торгуя газетами. В воскресное утро, выскочив из своего подъезда на мокрый от ночного дождя двор Скобского дворца, он по привычке поершил бронзовые курчавые волосы, громко шмыгнул носом и помчался на свой промысел.

— С хорошим солнышком, Сережа! — приветствовала его Дунечка Пузина и хотела остановить, но не смогла.

Серега что-то буркнул в ответ, не задерживаясь ни на секунду.

Заклеенные лозунгами, воззваниями, призывами улицы Петрограда кишели народом. На перекрестках, несмотря на ранний час, уже митинговали. Публика то разражалась бурными аплодисментами, то вскипала негодующими криками. В другое время Серега непременно присоединился бы к толпе и если не полным голосом, то свистом дал бы знать, что он тоже стоит за рабочий класс, но Серега спешил. Быстро добрался до Малого проспекта, где между 13-й и 15-й линиями находился раздаточный пункт для газетчиков. В полутемном закоулке, у ворот серого четырехэтажного дома, дежурила крикливая орава таких же, как и Копейка, босоногих подростков. Ждали они, когда откроются двери, чтобы скорее получить газеты и вернуться на шумные, людные улицы.

— Привет Копейке! — дружески шлепнул Серегу по спине соратник по торговым делам Степка Комар с Наличной улицы.

— Здорово, Комар! — приветствовал его Серега.

— Туго нам приходится. Бьют гимназисты наших! — пожаловался черноглазый Комар, так же как и Серега имевший дело с большевистскими газетами. — Ты того... подальше от них. Вчерась я еле от них удрал.

— Что, уже поджилки затряслись? — поддел его Копейка. — На нас не нападут. Мы — скобари...

Но тут все загалдели и ринулись в узкий проход. Началась раздача газет.

— Мне... Мне... — слышались голоса. Крепко работали локти у самых проворных. Наиболее ловкие выходили победителями.

Оказавшись впереди, Серега в полную меру нагрузился пачками газет. Недоверчиво, с пристрастием взглянув на летнее солнышко, вокруг которого, словно тоже на митинг, собирались многочисленные тучки, и решив, что дождя все же не будет, Серега бодрой рысцой направился в свой район. По неписаному соглашению его не мог обслуживать никакой другой газетчик. А район был людный, прибыльный. Завоевал его Серега не сразу. И тут Серега Копейка совершил непоправимую ошибку, выпустив из головы дружеское предостережение Степки Комара.

С места раздачи, не добравшись еще до своих законных границ. Серега. Размахивая газетами, завопил во все горло:

— «Правда-а»! Долой министров-капиталистов! Война — дворцам! Мир — хижинам!

Хлесткие лозунги Копейка молниеносно извлекал из своей памяти, не удосуживаясь за недостатком времени заглянуть в свежий номер газеты. Торговля шла бойко. Пока Копейка добежал до Большого проспекта, он уже значительно облегчил свою ношу. Осталась одна только пачка газет. Впопыхах, с разбегу налетел он на большую группу гимназистов, продолжая вопить во все горло:

— «Правда-а»! Заговор капиталистов! Смерть буржуям!

Сообразив, Копейка прикусил язык, надеясь боком проскользнуть мимо, но запоздал.

— Бей его! — завопили гимназисты. — Держи! Это большевик!

Копейка попытался увернуться, но его уже схватили за шиворот, стали вырывать газеты, превращая их в клочья. Как мог, Копейка сопротивлялся. Но он был один, а разъяренных врагов много. И никто из проходившей мимо «чистой» публики не вступился за газетчика, не отогнал гимназистов. Лишившись газет, Копейка рассвирепел. Ловким ударом он сшиб одного гимназиста, другому едва не свернул челюсть и, вырвавшись из окружения, схватился за булыжник.

Счастье улыбнулось Сереге. Навстречу попались свои гужееды. Шли они со Спирькой Орлом, направляясь в Василеостровский народный дом.

— Ребята-а, выручай! — прохрипел Копейка, ринувшись в бой.

СКОБАРИ ОРГАНИЗУЮТ СВОЮ ПАРТИЮ

В то время как Серега Копейка и гужееды вступили в бой на Большом проспекте со своими врагами, на обширном, многолюдном дворе Скобского дворца происходили события огромной важности.

Наглядевшись на бойскаутов, которые в своих серых широкополых шляпах, коротких штанах, с галстуками на форменных рубашках организованно, отрядами ходили по шумным петроградским улицам, скобари загорелись желанием тоже иметь свою организацию.

Первому такая мысль пришла Цветку.

— Свою партию создадим! — предложил он ребятам. — Право слово! Вот здорово-то будет. — Цветок, захлебываясь, начал фантазировать.

Но его сразу же осадили.

— А форма? — задали вопрос. Что мы... буржуи? — возмутился Цветок.

— Мы скобари, а не бары в коротких штанах.

Царь, выслушав его, одобрил.

— Действуй, — распорядился он. Царь тоже загорелся желанием создать мальчишескую организацию.

Немедленно на дворе у забора собрался огромный ребячий митинг.

Пришли все, даже малыши.

Митинг открыл Цветок. В последнее время он развил на дворе бурную деятельность. Без его участия не проходило ни одно дело. Многословно, путаясь, он изложил свои идеи и потом пригласил Царя:

— Выступай!

— Одобряю, — кратко заявил Царь и отошел в сторону.

Посыпались вопросы.

— Только скобарей зачислять? — спрашивал Ванюшка, а про себя удивлялся: почему не ему в голову пришла такая блестящая мысль, а Цветку?

— Можно и гужеедов, — сразу же откликнулся Цветок.

Решили, что можно принять и гужеедов.

Что-то спрашивали и девчонки. Но Фроська пока помалкивала. Она все еще соображала, стоит ли ей принимать участие в мальчишеской организации. Не лучше ли создать свою, из девчонок, партию. Но мысль, что тогда придется принимать в партию и гужеедих, насторожила ее.

Царь в своей латаной солдатской гимнастерке занимал самое почетное место, выше всех — на заборе. Невольно взоры собравшихся обращались к нему. Но Царь пока слушал, что предлагали остальные, не подавая голоса.

Больше всех кричал Цветок, перебивая и заглушая выступавших ораторов.

Сразу же разгорелся ожесточенный спор, как назвать ребячью организацию. Тут даже Цветок встал в тупик, яростно терзая свои густые огненные вихры.

— Бой-скобари! — предложил Левка Купчик.

Но его название сразу же отвергли.

— Партия отважных! — заикнулся Ванюшка, но Цветок с презрительной ухмылкой поднял его на смех.

— Это ты, Чайник, отважный? — спросил он Ванюшку.

Счастливая мысль пришла Царю.

— П-партия ребят-пролетариев, — предложил он.

Не сразу, но с Царем согласились.

— Я одобряю, — громогласно с важным видом сообщил Цветок.

— А что мы будем делать? — раздались голоса.

Царь молчал. Ребята посмотрели на Цветка, но тот тоже молчал.

— Надо обмозговать, — признался наконец он, пожимая плечами.

— А ты обмозгуй, — предложил Царь, зная, что никто так не умеет фантазировать, как Цветок.

Минут десять митинг приглушенно шумел, а Цветок, не подавая признаков жизни, склонившись головой на локти, сидел на камне и думал.

Все ребята, тихо переговариваясь друг с другом, глядели на него и терпеливо ждали. Десятки замыслов, один невероятнее другого, родились за это время в голове Цветка, но ни за один из них нельзя было уцепиться. Цветок думал...

Ванюшка в это время, расхаживая в стороне, тоже усиленно думал. Как назло, ничего путного и ему в голову не пришло.

Вдруг Цветок вскочил с места и, снова яростно взъерошив волосы, поднял руку, призывая к тишине.

Цветок говорил несвязно, часто повторял свое излюбленное словечко «вот», но все же его речь, бурная и стремительная, увлекла многих слушателей. Ребята слушали и мысленно видели, как все они собираются в один отряд и, развернув свое знамя, нога в ногу идут по Невскому. Идут они и поют свои мальчишеские песни. А впереди попадаются бойскауты... Ребята-пролетарии их разгоняют и отбирают у буржуев барабан... Все мальчишки с окрестных улиц поспешно прячутся в подворотни. А пролетарии идут с пикой в одной руке и с горящим факелом в другой... Забирают они пленных, и слава о них гремит на весь Петроград. Встречает их Керенский и каждому вручает медаль, а может, и Георгиевский крест.

Исчерпав полностью весь запас своей фантазии и красноречия, Цветок наконец замолк. Но зато зашумел весь митинг.

— Записывай... Мы согласны! — сразу же заорали десятки нетерпеливых голосов.

Ванюшка Чайник, опередив других, мигом слетал домой и вернулся с тетрадкой и карандашом в руках. Пока он бегал, возник снова спор: можно ли всех ребят без исключения принимать или по выбору?

— Тебя, Керенский, мы не примем, — начальственным тоном заявил Ванюшке Цветок, едва тот появился.

— Э-это почему же? — заикаясь, спросил он, роняя из рук тетрадку.

— Принять! — зашумели вокруг Ванюшки.

— Ты — Чайник, а не пролетарий! — немедленно разъяснил Цветок.

— Он теперь не Чайник, — раздались голоса, намекая, что Ванюшкин дед уже не хозяин чайной.

— А кто же он? — немедленно спросил Цветок.

На этот вопрос не последовало ответа.

Царь молчал, хотя и был не согласен с Цветком. Несмотря на имевшиеся у Ванюшки Чайника недостатки, Царь все же считал его своим, и отнюдь не буржуем.

— Надо принять, — возвысил свой голос в защиту друга Левка Купчик, протискиваясь вперед.

— Тебя, Милюков, тоже не примем, — пригрозил ему Цветок, поднося к носу кулак.

Царь по-прежнему молчал. Левка Купчик по своему положению мог считаться буржуем. Но все же Левка, простой, бесхитростный, был скобарь, и Царь порой благоволил к нему.

— Записывай... — торопила Ванюшку Дунечка Пузина.

Раздались голоса, что девчонок в новую организацию не следует принимать.

— И меня? — сразу же потемнев, угрожающе спросила Фроська.

— А ты что за цаца? — спросили из задних рядов недоброжелатели.

— И тебя, — с железным мужеством подтвердил Цветок, не решаясь, однако, взглянуть Фроське в глаза. Сказал и сразу же пожалел. «Ну и язык у меня!» — горестно подумал он, прикрывая ладонью рот. Теперь, когда речь зашла о девчонках и, в частности, о Фроське, Царь не мог уже молчать. Он спрыгнул с забора, на котором сидел.

— Ша-а! — поднял руку, призывая к тишине.

Шум и гвалт немного стихли.

— Р-ребята!.. — зычным голосом закричал он, вклинившись в толпу скобарей, окруживших ярых спорщиков, Цветка и Чайника. — Слушай меня...

Цветок охотно уступил ему, отодвинувшись в сторону. Он уже не только охрип кричавши, но даже сипел, переругавшись со всеми. Царь требовал тишины, он тоже потрясал кулаками.

— Д-дев... — Царь хотел сказать «девчонок», но разом поправился: — Девок надо принять... О-они наши, скобарихи, и иной раз любому скобарю могут... — Он хотел сказать «могут морду набить», но поправился: — Нос утереть...

Царь мельком видел, как Фроська, вспыхнув, выразительно глазами поблагодарила его.

— Н-надо всех принимать...

— Кто хочет — присоединяйся. А не хочет — отходи в сторону. — Царь был краток в своем выступлении; заявив, что теперь равенство и свобода, он замолчал.

Ванюшка снова выдвинулся вперед.

— Ребята-а! Подходи, записываю! — закричал он, прилаживая свою тетрадку к забору.

Под общий шум и гвалт нерпой в списке появилась фамилия Царя.

На ним Ванюшка записал самого себя и стал записывать каждого, кто проявлял крайнее нетерпение и громче других требовал. Фроська попала в список пятой, за ней шла вереница девчонок и мальчишек. Цветок нашел свое место в списке пятнадцатым, после Дунечки Пузиной. Ванюшка сторицей отплатил своему недругу. Список рос. Записывались все, даже восьмилетние скобари. Прослышав про состоявшийся митинг скобарей и принятые на нем решения, на двор Скобского дворца потянулись и гужееды. Собрание уже подходило к концу, когда на двор влетел запыхавшийся, в растерзанной рубашке гонец-гужеед. Под глазом у него красовался здоровенный синяк.

— Ребята-а! — закричал он. — На Большом ваших и наших бьют. Копейку... мордуют...

Сразу же на помощь двинулись два отряда, объединенных в «партию ребят-пролетариев».

БИТВА ПРОЛЕТАРИЕВ С БУРЖУЯМИ

Грандиозное сражение на углу Большого проспекта и Косой линии, известное в истории Васильевского острова как «битва пролетариев с буржуями», разгорелось с новой силой, когда к ребятам подоспел Царь с отрядом скобарей. Почти одновременно, но уже с другой стороны, совершив обходный маневр, появился второй отряд, которым совместно командовали Цветок и Ванюшка.

Враги были наголову разбиты. Не помогло им подоспевшее подкрепление из проходивших мимо бойскаутов. Только вмешательство взрослых и милиции позволило «чистоплюям» вернуться в этот день домой живыми.

Выполнив свой товарищеский долг, скобари и гужееды все же понесли серьезные потери, недосчитав в своих рядах Серегу Копейку, Спирьку Орла и Левку Купчика.

Были эти изрядно израненные ребята, как зачинщики, захвачены «чистой» публикой, переданы в руки милиционеров и в растерзанном виде доставлены под конвоем в Василеостровский комиссариат.

Посадили их сперва в холодную, но вскоре привели к начальству.

Купчика допрашивали первым. Пострадал он меньше и имел еще человеческий вид.

— Паренек, ты, видно, из зажиточной семьи, — выразил удивление светлоусый, с пышными бакенбардами чиновник милиции. — По одежде видно. Твои родители-то каких взглядов придерживаются?

Купчик в своей зеленой вельветовой курточке и в желтых ботинках действительно выделялся среди ребят.

— Они... за партию «Народной свободы», — сообщил Купчик, струхнув.

Голос допрашивающего смягчился.

— А ты за большевиков дерешься! Что, тоже за Ленина стоишь?

— Не-ет, я за Милюкова, — снова чистосердечно признался Купчик.

Нахмурившись. Спирька и Копейка искоса следили за Купчиком. Ждали, отпустят его или нет. И Купчика скоро отпустили.

— Этих босяков не дожидайся, — предупредили в милиции Купчика. — Пошлем на каторжные работы.

Бросив жалостливый взгляд на своих товарищей, словно извиняясь перед ними, Купчик вышел, закрыв за собой дверь.

— А ты кому симпатизируешь? — с иронией спросил у Спирьки чиновник милиции. И вдруг рявкнул: — Руки по швам! Подойди ближе.

Спирька подошел. Штаны и рубаха у него были располосованы в клочья, глаза подбиты, из носа сочилась кровь.

— Будешь отвечать?..

— Анархистам, — неохотно отозвался Спирька. Отец у него был матрос на военном корабле, выступал на митингах за анархистов.

— Оно и видно, — шутили в комиссариате. — Лик-то у тебя и теперь решетки просит.

— Это меня «чистоплюи» поклевали, — мрачно сообщил Спирька.

Разговаривать много он не собирался и на всех смотрел волком. Был отпущен и Спирька. Ушел он прихрамывая.

Остался под стражей только Серега Копейка.

— Скобарь? — спросил дежурный.

Серега молча кивнул головой. Он все еще надеялся на справедливость. Он попытался разъяснить, пожаловаться, что гимназисты первые напали на него, избили и изорвали газеты, но, видя, что это не помогает, замолчал.

— Наверно, большевистскими газетами торговал? — спросил светлоусый чиновник милиции, явно становясь на сторону гимназистов.

— А то какими же? — поднял голову Копейка. — «Правду» теперь все читают.

— Это почему же все? — поинтересовался чиновник, внимательно разглядывая Копейку в растерзанной ситцевой рубашке, со вспухшим от синяков багровым лицом.

Серега усмехнулся.

— Она правду пишет, — пояснил он.

— Вот как! — снова сквозь зубы процедил чиновник. — Значит, ты за Ленина стоишь? Большевик?

— Да, — ответил Серега, смело глядя разгневанному чиновнику в глаза.

— Снять штаны да всыпать порцию горячих, — посоветовал кто-то в комиссариате, оглядывая Серегу злыми, прищуренными глазами, и тут же добавил: — Снимать-то уже нечего, развалятся.

— Попробуй! — отозвался Копейка, еще сильнее побагровев. — Теперь свобода! Над людьми теперь не измываются, не бьют.

В дежурной комиссариата засмеялись.

— Скоро ваших большевиков вместе с Лениным за решетку запрячем, — посулили Сереге.

— Попробуйте, — снова вызывающе отозвался Копейка, готовый теперь стоять за большевиков, за Ленина до последней капли крови.

— Заморыш, а шустрый, — удивлялся допрашивающий, глядя на худого, костлявого Копейку, стоявшего в вызывающей позе, засунув кулаки в карманы штанов.

Дверь в дежурную отворилась, и на пороге показался Типка Царь с группой скобарей. Лицо у него было суровое, старая солдатская фуражка лихо держалась на затылке, на груди выделялся Георгиевский крест.

— Вам чего? — строго накинулся на ребят дежурный.

Царь смело переступил через порог. За его спиной стояли Цветок, Ванюшка, Фроська...

— Отпустите Копейку! — потребовал Царь. — За что вы его забрали?

Сзади Царя зашумели. Выглянув в раскрытое окно, Серега увидел на улице большую толпу скобарей и гужеедов. На душе у него сразу отлегло. Он не один. Пришли все ребята.

Домой Серега вернулся вместе со своими друзьями. Держать его в милиции не стали, не было никакого основания. Шел он по улице, окруженный шумной толпой ребят. За Копейкой героями шли Спирька и Левка. А Дунечка Пузина и Катюшка шли рядом с ним и осторожно дотрагивались до Копейки, словно сомневаясь, жив ли он.

ЧИСЛО СТОРОННИКОВ ЦАРЯ УВЕЛИЧИВАЕТСЯ

На другой и на третий день Копейка не пошел продавать газеты: отлеживался. Угнетал его понесенный убыток, был он зол и на милицию. Вместо того чтобы задержать хулиганов и по всей строгости революционных законов наказать их за учиненный разбой, милиция во всем обвинила Копейку.

— Это что же?.. Хуже, чем при старом режиме, — бормотал он, употребляя где-то слышанную фразу. — Свобода для богачей, а каталажка для скобарей.

К вечеру он все же вышел на двор. Вспухшее лицо у него еще более посинело, от глаз остались только узенькие щелочки. Первым навстречу ему попался Царь. Он внимательно осмотрел Копейку и дружески протянул ему руку.

— З-здорово испортили тебя!..

Копейка, угрюмо молчавший, оживился. Сочувствие Царя, словно лекарство, подбодрило его.

— Я их тоже посчитал, — пробормотал он, — в долгу не остался.

— Тебя записать? — спросил Царь, вынимая из кармана смятую тетрадку со списком членов новой партии.

— А как же?

— В-все за Плеханова стоишь? — поинтересовался Царь.

Копейка неодобрительно махнул рукой.

— Ну его, — отозвался он, — соглашатель.

Царь удовлетворенно поглядел на друга. После того как Керенский начал наступление на фронте и наши войска понесли тяжелое поражение и стали отступать, воинственное настроение у скобарей снизилось. Все большее число ребят уже склонялось на сторону большевиков. То же самое происходило и со взрослыми. Не только в Скобском дворце, но и во всем Петрограде.

— А ты? — спросил Царь у Ванюшки, выясняя его политические взгляды.

— Я? — удивился Ванюшка. — Я за Керенского...

— Чего ты прилип к нему? — незлобно сказал Царь.

Ванюшка виновато пожал плечами. Несмотря на сражение с «чистоплюями», во время которого он показал себя храбрым военачальником и достойным единомышленником новой «партии ребят-пролетариев», политические симпатии Ванюшки не изменились. По-прежнему он обожал Керенского за его призывы воевать с немцами до полной победы и не терял надежды, как и Царь, еще попасть на войну и заслужить там Георгиевский крест. Иного способа отличиться перед Фроськой и скобарями он не видел. Со все возраставшей неприязнью следил он за Цветком. Организовав «партию ребят-пролетариев». Цветок советовался только с Царем, а на Ванюшку не обращал внимания, словно того и не существовало на свете. Заслуги Ванюшки в организации «партии», очевидно, позабылись. А между тем созданная «партия ребят-пролетариев» требовала решительных действий. Скобари ждали. Но организаторы партии на новом совещании стали в тупик.

— Устроить свою демонстрацию. Выйти на Большой и поколотить всех встречных гимназистов. У скаутов отнять форму и забрать себе, — выложил Цветок все, что смог придумать.

Царь разочарованно глядел на него. Более дельного предложения ждал он от Цветка.

— Тебе бы все кулаками махать, — попрекнул он.

— Все партии воюют друг с другом, — оправдывался Цветок.

— Вот что, мальчишки! — выступила вперед острая на язык Дунечка Пузина. — Оскудели вы своим умишком. Вы у нас спросите! — Видя, что скобари удивленно уставились на нее, Дунечка быстро затараторила: — Порядок нужно наводить на дворе. Каждому умываться кажинный день. Стоять друг за дружку. Девчонок в обиду никому не давать.

— Пожалуй... Тебя с Фроськой обидишь, — раздались насмешливые голоса. — Вы сами каждого обидите, особенно Фроська.

— Фроська в больнице, ее не трожь! — возмутились девчонки. — Она дюже тяжело больна.

— Выживет... Она живучая... — успокоили их скобари.

О том, что Фроська заболела, Царь знал. Но разговор этот встревожил его.

Вернувшись домой, Царь принялся убирать со стола. Максимов уже не жил с ними. Он поселился ближе к райкому партии, на 10-й линии.

Найдя в коридоре веник. Царь подмел пол. Полил стоявшую на подоконнике в горшке герань.

«Надо бы сходить в больницу, навестить, — думал про Фроську. — Да где больница находится? Спросить у матери Фроськи боязно! Как у ней спрашивать-то? Поправится...» — успокоил он себя.

Вечером Володя застал Типку за столом с тетрадкой и с карандашом в руках в задумчивой позе.

— Что сочиняешь-то? — поинтересовался Володя, умывшись и вытираясь полотенцем. На чистоту и порядок в комнате он так и не обратил внимания.

Царь рассказал о партии ребят. Володя громко, раскатисто засмеялся.

— Свою партию организовали! Ну и силен же Антип Царев! Силен. Наверно, и резолюцию вынесли: «Никакой поддержки Временному правительству»? Ха-ха-ха!..

— Н-нет, резолюцию мы не вынесли, — с недоумением ответил Типка.

— А на какой же платформе ваша партия стоит?

— Чего? — не понял Царь.

— Ну, за кого же ваша партия стоит? За большевиков, меньшевиков, эсеров, кадетов...

Царь усмехнулся.

— Мы еще не решили.

— Не решили? — удивился Володя. — Какая же это партия, если она не знает, за кого борется?

Володя горячился, почти кричал. Было Володе только двадцать лет, и он тоже норой считал себя скобарем.

— Партия — это во-о! — Он поднял руку, сжав в кулак. — Как грохнет — от врага пыль да брызги! За большевиков ваша партия должна идти, понял? За Ленина.

— Не все ребята согласны.

— А ты агитируй! Раз партия пролетариев, то должна она идти за Ленина. Вы что же, выходит, туды-сюды? Куда ветер дует, туда и щепки несет? Эх вы, мальчишки... А еще пролетариями назвались!

Царь сконфуженно смотрел на него.

Володя задумался.

— А что? Мысль у вас верная! Только вам, ребята, нужна не партия. — Он замялся, подыскивая подходящее слово. — Ну, свое товарищество... Организация, что ли, ребячья организация, которая бы заботилась, чтобы ребята учились, были здоровы. У нас в районе, — Володя, вспомнив что-то, подошел к Типке, — тоже создается свой социалистический союз молодежи. Вот тебя бы туда направить! Поговорю я завтра с Максимовым. А теперь спать. Знаешь, что завтра демонстрация? «Вся власть Советам!» Понял?

Типка утвердительно кивнул головой. Об организуемой демонстрации под большевистскими лозунгами он уже слышал на заводе.

Володя крепко спал, когда Царь, разыскав пузырек с чернилами, ручку и несколько листков почтовой бумаги, стал заново оформлять список новой партии.

Написав заголовок, он немного подумал и сделал приписку, вспомнив, что говорил Володя Коршунов. Выглядел на бумаге список так:

Партия ребят-пролетариев (большевиков), проживающих в Скобском дворце и в Моторном доме:

1. Антип Царев,

2. Евфросинья Зубарева.

Он не удержался и в знак особого уважения к Евфросинье Зубаревой подчеркнул ее жирной чертой.

Дальше, глядя на прежний список, должна была следовать фамилия Ванюшки Чайника, но, вспомнив про Копейку и Петьку Цветка, Царь изменил порядок и размашисто записал:

3. Сергей Краюшкин,

4. Петр Ивушкин,

5. Иван Чулин.

Подумав еще немного, он поставил перед фамилией Ванюшки вопросительный знак. Царь сомневался в Ванюшке, зная его приверженность к Керенскому.

Вопросительные знаки стали появляться и дальше. Список рос, уже перешагнул за сотню... Короткая летняя ночь была на исходе, когда Царь, кончив оформлять свою партию, тоже уснул.

ВЫНУЖДЕННЫЙ УХОД ЦАРЯ

На пятое июля в Петрограде была назначена демонстрация рабочих в знак протеста против наступательной политики Временного правительства на фронте.

Уже с утра на заводских окраинах рабочие стали собираться у ворот своих фабрик и заводов. Колонны шли по центральным улицам, направляясь на Невский проспект. Как и в первомайский день, над колоннами белели и краснели стяги, гремели революционные песни. Но теперь на стягах выделялись гневные лозунги. Они клеймили Временное правительство за измену делу революции, за соглашательскую политику, требовали всю власть передать в руки Советов.

«Долой проклятую войну!» — колыхалось над Царем полотнище. Царь шел в передних рядах колонны рабочих своего завода, рядом с Володей Коршуновым. В кармане Володи лежал тяжелый семизарядный браунинг на случай, если контрреволюция захочет помешать демонстрации.

Настроение у демонстрантов было тревожное. Накануне газеты предупреждали, что Временное правительство не допустит никаких демонстраций. Если потребуется, то и разгонит вооруженной силой.

Но никто из рабочих верить этому не хотел. «Не посмеют...» — думал Володя.

Ярко сияло июльское солнце. Главная улица, как и обычно, сверкала зеркальными витринами магазинов, неисчислимыми вывесками-рекламами. Жила она прежней, дореволюционной жизнью, словно ничего в стране и не изменилось. Так же гуляли по улицам дамы с собачками. Шли в раззолоченных мундирах гвардейцы-офицеры. Попадались навстречу в котелках и цилиндрах, с тростью в руках надменные, важные господа. Острый глаз Царя все это подмечал. Толпы народа на широких тротуарах глядели враждебно на демонстрантов, и главная улица все еще принадлежала им. Слышались злобные выкрики: «Предатели! Свободу губят!» Кто-то из шикарно одетых господ воинственно потрясал палкой с серебряным набалдашником и истерично вопил: «Хамы! Свинца захотели?»

— Спокойно! На провокации не обращать внимания, — предупреждал Володя своих, оглядываясь назад.

«Неужели разгонят? — тревожно думал Царь. — В феврале улицы добрее были. А теперь злые».

Сплошной стеной шли демонстранты. Суровыми были их лица. Гневно сверкали глаза. Слышался только мерный тяжелый топот многих тысяч ног. Шли демонстранты в рабочих куртках и блузах, в солдатских гимнастерках.

И вдруг движение колонны застопорилось. Впереди показались казаки. Гарцевали они на своих откормленных конях. Слышался цокот копыт. Главная улица еще сильнее заволновалась.

— Спокойствие! — снова закричал Володя, оборачиваясь к своим. — Это провокация.

И тут же грянул залп...

Все поспешно стали разбегаться. Пригнувшись, побежал и Царь.

«Только бы проскочить до Гостиного», — лихорадочно думал он, наклонив голову и чувствуя, как холодный пот выступает на лбу.

Люди падали, ползли по торцовой мостовой, оставляя за собой кровавый след. Слышались крики, вопли... Было у Типки такое ощущение, словно он попал на фронт и вместе с товарищами-солдатами бежит в атаку против засевших в окопах немцев.

Вдруг что-то больно стукнуло его в левую руку. Через рукав гимнастерки потекла и закапала на панель кровь. Ранили!

Прижимая руку к груди, Типка завернул за угол Гостиного двора, передохнул и снова побежал, но уже по Садовой. Рядом с ним бежали другие.

В ближайшей аптеке Царю перевязали руку.

— Кость не тронута, — успокоил его студент-медик с повязкой Красного Креста на рукаве. — Счастливо, парень, отделался!

Окрестные улицы по-прежнему были переполнены народом. Все говорили о том, что произошло на Невском. Одни ругали Временное правительство. Другие во всем винили большевиков, и таких было больше.

Медленно Царь плелся домой, думая, остался ли в живых Володя. Все время они были вместе, а когда началась стрельба, растерялись.

Если бы не раненая рука, он прицепился бы на подножку переполненного трамвая и добрался бы до Галерной гавани, а там рядом... Теперь же пришлось весь длинный путь проделать пешком.

К радости Царя, дома его встретил встревоженный Володя Коршунов.

— Живой?! — Взглянув на забинтованную руку, покачал курчавой светловолосой головой. — Сволочи! — с негодованием сказал он. — Мы же шли мирно. Никому не угрожали.

Володя торопливо шагал по комнате, стараясь успокоиться.

— Видишь, Антип, чем нас Временное правительство угощает? Свинцом! Но теперь мы, большевики, выйдем на улицы не с просьбой! Мы добьемся! Власть будет в руках рабочего класса!

Царь не вставал с табуретки. Голова у него кружилась, во всем теле чувствовал он слабость.

— Ничего... Поправишься... — постарался успокоить его Володя, видя, в каком состоянии находится Типка. — На произвол судьбы тебя раненого не оставим, поможем... — И снова повторил: — Мы, большевики, свое возьмем. Народ теперь дюже осерчал. Льстивым словом и пулей его не успокоишь.

Царь хотел идти за кипятком в чайную, но Володя решительно уложил его на свою постель.

— Будешь спать здесь. На сундуке-то тебе жестковато.

Сам сбегал в чайную. Где-то раздобыл краюшку хлеба. И, вернувшись, разделил хлеб на две равные доли.

— Беру я тебя на полное иждивение. А завтра поговорю на заводе в комитете. Наши помогут.

Поздно вечером, когда оба поужинали и собирались ложиться спать, в коридоре громко прозвенел звонок.

Пришел военный патруль и с ним двое в штатском.

Володе Коршунову предъявили ордер на арест.

— Это по какому праву? — запротестовал вспыхнувший Володя.

— По такому, что вы большевик, — заявил человек в гражданской одежде, выделяясь своей военной выправкой.

Володя не спеша снова прочел ордер, вернул его и, криво усмехаясь, сказал, обращаясь уже к Царю:

— Теперь свобода. Придется подчиниться.

— Вот именно, — подтвердил старший, — свобода, только не для немецких шпионов и предателей. А это кто? — Он глазами указал на Типку.

— Племянник, — неохотно буркнул Володя, одеваясь.

— Тоже... большевик? — заинтересовался старший, заметив у Царя забинтованную руку.

— Большевик, — подтвердил Царь.

— Ранили на демонстрации? — продолжал допрашивать его старший.

Но Царь больше не отвечал.

Бегло осматривая комнату, нашли разряженный браунинг. Старший немедленно забрал оружие.

— А что это за декларация? — спросил он, развернув Типкин список членов «партии ребят-пролетариев».

— Не трожь! — сказал Царь угрожающе.

— Удивительное дело, — бормотал пришедший, внимательно ознакомившись со списком, — большевистская зараза и ребят охватила.

— Не удивительно, а грустно, — поправил его человек в штатском и обратился к Типке: — Интересно, твоих это рук дело? Или тебя кто подучил?

Царь молчал.

— Придется и тебе прогуляться с нами, малый, — сказал старший Типке, забирая список с собой.

— Раненого уводите! — возмутился Володя. — Георгиевского кавалера... Защитника родины...

Но ему никто не ответил.

Володя ласково потрепал Царя по голове, и они вышли вслед за патрулем. Комнату опечатали. В этот же вечер Коршунова отвезли в «Кресты», а Царя, допросив, отпустили.

Ночевать Царь пошел в дежурку своего завода.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

На другой день, побывав на перевязке у врача, Царь отправился в Скобской дворец. Пошел он перед вечером с твердым решением зайти к Зубаревым, узнать о здоровье Фроськи и переслать ей в больницу письмо. Он помнил, как Фроська зимой упрекала, что он ничего ей не написал, находясь на фронте, и теперь намеревался искупить свою вину.

В боковом кармане гимнастерки у него лежало письмо, над которым он перед этим трудился часа два в дежурке завода.

Фрося! — писал Царь. — Меня на демонстрации ранили в руку, заарестовали и угрожали посадить в тюрьму, но отпустили. А Володю Коршунова засадили в «Кресты» за решетку и не отпустили только потому, что мы пролетарии и стоим за Ленина. Нашу «партию ребят-пролетариев» тоже хотят изничтожить. Забрали у меня список. Но мы все равно будем свергать буржуйскую власть. Так мне сказал Володя Коршунов. А Володе сказал Ленин. Жить мне теперь в Скобском дворце негде. Где я буду жить, я потом тебе сообщу. Ты не беспокойся и поскорей поправляйся. Нам с тобой предстоит о многом поговорить.

Твой друг Антип Царев.

6 июля 1917 года.

Во дворе Скобского дворца Царя окружили скобари. Слух, что его ранили на Невском во время расстрела демонстрации и вместе с Володей Коршуновым арестовали и посадили за решетку, волновал весь Скобской дворец.

— Из тюрьмы убежал? — цедил сквозь зубы Цветок.

Ребята внимательно разглядывали Типкину забинтованную руку. Вопросы сыпались со всех сторон.

— Зачем же мне бежать? — хмурился Царь. — Отпустили.

— На честное слово или так? — продолжал допытываться Цветок.

Глядели скобари на своего вожака с нескрываемым восторгом и явной завистью. Шутка ли сказать, Типка такой же скобарь, как и все они, а сколько в его жизни уже событий. Весь израненный — в ногу и в руку, воевал на фронте, и не простым солдатом, а разведчиком, спас своего командира и награжден «Георгием», убегал в свое время от царской полиции и вот вторично вернулся из-под ареста.

«Везет же человеку», — думал Ванюшка. Он не возражал бы, как и Типка, получить нетяжелую рану или посидеть и тюрьме, но судьба была к нему совершенно безразлична. Где бы он ни был, ничего с ним не случалось.

Цветок удивлялся. На месте Царя он сочинил бы историю, как подпилил решетку в тюрьме и потом спустился вниз по веревке, чтобы все ребята ахнули.

А Царь в это время думал, как бы поскорее избавиться от докучливых расспросов и подняться на пятый этаж к Зубаревым, передать письмо. Появившаяся среди ребят взволнованная Дунечка Пузина сообщила печальную весть:

— Наша Фрося-то в больнице совсем умирает.

— К-как умирает? — не своим голосом спросил Царь.

Ванюшка вздрогнул и побледнел.

— Тетушка Дарья пришла из больницы, так и грохнулась, завыла. В больнице сказали ей: «Не выживет, в огневице лежит и чуть дышит». — У Дунечки брызнули из глаз слезы.

— Выживет, — успокоил кто-то.

Но веселое настроение у ребят сразу угасло.

Уже темнело. Ребята расходились. С Царем остались только несколько человек.

Кто-то из них вдруг вспомнил:

— А ночевать-то ты где будешь, Царь? Ваша комната-то опечатана.

— П-пересплю где-нибудь, — мрачно отозвался бездомный Царь.

— Пошли ко мне... Ко мне... — наперебой раздавались голоса друзей.

— У нас ночуешь, — тянул Царя к себе Серега Копейка.

— Ночуй у меня, — звал Цветок, беря Царя за здоровую руку и намереваясь вести за собой. — У нас койка свободная. У нас не заберут.

Пообещав Цветку прийти к нему. Царь направился к подъезду у ворот, ощупывая в кармане заклеенный конверт с письмом. Смело одолел он два этажа. Но чем, выше, тем медленнее и нерешительнее становились его шаги. Размышлял Царь, как он заговорит с Зубаревыми. На подступах к пятому этажу шаги Царя стали совсем беззвучны. Он остановился на площадке, чувствуя, как у него бьется сердце и немеет язык.

На площадке мужество окончательно покинуло Царя. Постояв немного и видя, что никто не выходит, Царь медленно стал спускаться, ругая себя за нерешительность.

«Завтра кому-нибудь из девчонок доверю. Они отнесут», — думал он.

Внизу на лестнице он встретился с Ванюшкой.

— Ты чего здесь? — изумился тот.

— Ночевать иду... к Цветку, — сообщил Царь, не расположенный к разговору.

— Ночевать к Цветку? — изумился Ванюшка. — Да он... — С языка у Ванюшки чуть не сорвались разоблачающие Цветка слова, но он вовремя остановился: кляузничать он не любил. — Пошли лучше к нам. — Ванюшка потянул Царя к себе.

Мать Ванюшки была дома.

— Это я и Царь! — бодро сообщил он, переступая за порог. — Царь у нас ночевать будет. Можно?

Немного спустя Ванюшка с Царем сидели за столом.

— Ешь, не стесняйся, — потчевала Антипа Липа Николаевна, видя, что тот едва притрагивается к ужину и морщится: ломила и как в огне горела простреленная рука.

А поздно вечером, когда ребята уже спали в соседней комнате, она держала в руках гимнастерку Типки и зашивала порванный ворот.

«Сирота, — думала Липа Николаевна, — неухоженный, у чужих людей. Не то что мой...»

Вышла в соседнюю комнату. Посмотрела. Поправила одеяло. Спали ребята вместе на одной кровати, как братья, оба светловолосые, стриженые. А Ванюшка, повернувшись лицом к Царю, даже обнял его.

Утром, так и не передав письма. Царь явился в дежурку завода. Он шатался, поднялась температура, под сбившейся повязкой распухла простреленная рука. Рабочие на извозчике отвезли Царя, как солдата, в лазарет.

Врач только покачал седой головой, осматривая рану.

— Заражение, — сказал он, — кабы руку не пришлось отнимать.

Царя оставили в лазарете.

КРУТОЙ ПОВОРОТ К ПРОШЛОМУ

Больше месяца Фроська пролежала в тифозном отделении больницы. Когда же она выписалась и. пошатываясь, вышла первый раз на двор. Ванюшка с трудом узнал ее. Была она наголо острижена, как мальчишка, и желта, как лимон. От прежней Фроськи остались только большущие глаза. Но все же это была она, та самая Фроська. Острая до слез жалость облила сердце Ванюшки. И странное дело: худенькая, как былинка, стриженая, пожелтевшая Фроська вдруг снова стала бесконечно дорога ему.

— Чего глядишь-то? — сразу упрекнула его Фроська. — Наговорили вам тут. А я вот назло тебе умирала, да не умерла.

Она с прежним задором тряхнула стриженой головой.

— Почему? — совершенно невпопад спросил Ванюшка, сбитый с толку начавшимся разговором.

— А ты хотел, чтобы я умерла?

— Не-ет.

— Тебе жалко было бы, если бы я умерла? — продолжала свой допрос Фроська.

— Жалко, — признался Ванюшка. И, не желая давать повода Фроське снова взять власть над ним, добавил: — Так, немножко...

— А я все равно с того света пришла бы и глаза тебе выцарапала, — пообещала Фроська.

Ванюшка невольно поежился. После такой длительной разлуки разговор снова ему не нравился.

— За что же? — спросил он.

— А ты не знаешь?

Ванюшка недоумевающе пожал плечами.

— Ты Катьке сахар давал, когда я умирала?

«Все знает, все», — с невольным удивлением подумал Ванюшка. Он не стал кривить душой, признался.

— Давал, просто так. Один, нет, три раза. Только по кусочку. Хочешь, я тебе сразу пять кусков принесу?

— Нужен мне твой сахар. — Фроська пошатнулась: закружилась голова. Долго гулять она еще не могла.

Ванюшка попридержал ее.

— Проводить тебя? — предложил он. Если бы она согласилась, он взял бы ее на руки и дотащил бы до дома.

Силы у него были, для Фроськи он не пожалел бы себя. Но Фроська не захотела, чтобы кто-то ее провожал, и одна поплелась домой. Ванюшка все же догнал ее и осторожно повел под руку.

На другой день Фроська снопа появилась на дворе. Ванюшка уже с нетерпением ждал ее. Он заботливо усадил Фроську на лавочку, поправил у нее на голове платок и протянул сразу три куска сахара.

— Поправляйся, — сказал он.

Фроська взяла сахар. Незамедлительно вокруг собрались девчонки.

Ванюшка скромно отошел в сторону и присел на лежавший у стены ящик, надеясь еще чем-нибудь помочь Фроське. Доверить ее девчонкам он не решился и невольно слушал, как она жаловалась своим подружкам:

— Чуть не пропала моя жизня. Всеми болезнями я переболела. А напоследок легкие у меня воспалились...

— Отчего же? — удивлялась Дунечка Пузина.

— От невеселой жизни, — поясняла Фроська тихим, задушевным голосом. — Думала я очень много. От думы.

Проходили дни, Фроська заметно поправлялась. У нее уже проглядывал слабый румянец на впалых щеках. Черные с просинью глаза глядели яснее. Голос звучал громче и звонче.

— Ну, мой Ермолай да Марья опять неразлучны, — шутила мать Ванюшки.

Вместе они часто стояли в «хвостах», которые с раннего утра змеились по улицам возле продовольственных лавок. Постоянно возле них увивался и Цветок.

Ванюшка краем уха слышал, как он шептал Фроське:

— Наш Чайник чичас без кипяточка...

«Пускай брешет», — думал Ванюшка, настроенный миролюбиво. Ростом он обогнал Петьку Цветка да и кулаки имел покрепче. В нужную минуту всегда мог постоять за себя.

Дружба с Фроськой все более крепла. А он старался чем-нибудь помочь, услужить ей и даже смирился с неизбежными насмешками Цветка, который день ото дня становился все более злоязычным. Как-то Фроська вышла с чайником. Ванюшка немедленно подлетел к ней, завладел чайником, взял у Фроськи пятак и сам помчался на кухню чайной. Когда же он возвращался, его встретил Цветок.

— Хи-и... — запрыгал он на месте и, как пономарь, запричитал: — Чайник чайничек несет и за ручку трясет... Ручка оторвется... Фроська отвернется... Чайник разобьется... — Хотел он, очевидно, больнее уколоть Ванюшку, но вышло наоборот.

Фроська подошла к Цветку, что-то сказала и, взяв чайник, пошла к себе. А Цветок, как козел, затряс головой и, не взглянув на Ванюшку, поспешно зашагал домой.

Выпадали дни, когда вдвоем с Фроськой они уходили шататься по улицам.

Митинги. Листовки. Заклеенные объявлениями и воззваниями афишные киоски и стены домов. Громадные заголовки в газетах, обвинявшие в измене, в предательстве то Временное правительство, то Ленина, то Керенского, то большевиков... Чуть ли не ежедневно возникавшие новые политические партии вносили еще большую сумятицу.

Ванюшка из-за упрямства по-прежнему стоял за Керенского, а Фроська все более склонялась на сторону Ленина.

— Он за рабочий народ, — поясняла она.

— Чего ты понимаешь-то? — сердился Ванюшка.

— А ты чего понимаешь? — ни в чем не уступая, дерзила Фроська.

А немного спустя она отходила, становилась тихой и ласковой, не возражала, если Ванюшка приносил сахар.

— Чего там, бери, — говорил он. — У нас есть. Как продали чайную, целый мешок еще в коридоре стоит.

Правда, Ванюшка немного преувеличивал. От мешка оставалась только половина.

— А в больницу ко мне не пришел. Не спроведал, — все же считала нужным упрекнуть Фроська.

— Разве я знал, куда приходить? — оправдывался Ванюшка.

— Только мамка ко мне и приходила, — вспоминала Фроська. — А я ждала. Не знаешь, Тип поправился или нет?

Ванюшка сразу замолкал.

Было известно, Царь лежал в лазарете. Про Царя Ванюшка воздерживался что-либо говорить.

И вдруг все изменилось.

Ночью 27 августа тревожно загудели заводские гудки. Зашумела возле Скобского дворца булыжная мостовая от гула рабочих шагов, ощетинились лесом штыков красногвардейские отряды.

Утром стало известно, что выступил против Временного правительства верховный главнокомандующий на фронте генерал Корнилов и идет с большим войском усмирять рабочий парод в Питере.

А днем на дворе Скобского дворца появился выздоровевший Типка Царь.

Пришел он, к восторгу скобарей, с винтовкой за плечами. На рукаве гимнастерки у него краснела повязка с надписью:

Красная гвардия Василеостровского района.

Вместе с ребятами глядела на Царя и обрадованная Фроська, удивляясь, как тот вытянулся, побледнел и возмужал. Возможно, это винтовка красила его.

Царь поглядывал на Фроську и тоже удивлялся. После болезни она еще не совсем оправилась, остриженная, худенькая и тоненькая. Царю нужно было уходить. Но он медлил.

— Скоро вернешься? — спросила Фроська.

— Корнилова разобьем, и вернусь. — Голос у Царя звучал как у взрослого.

Рядом с Фроськой стоял Ванюшка, он мешал ей.

Так и не поговорив толком после долгой разлуки с Фроськой, они расстались. Провожаемый ребятами, Царь ушел.

ВАНЮШКА ТЕРПИТ ПОРАЖЕНИЕ НА МИТИНГЕ

После разгрома корниловского мятежа вернулся в Скобской дворец и Володя Коршунов, выпущенный из тюрьмы. Царь снова поселился у него в комнате на пятом этаже.

Володя больше не работал на заводе. Где он работал, Антип толком так и не знал. На вопросы Володя многозначительно и кратко отвечал:

— В партии...

Он уходил рано, возвращался поздно. Иногда и не ночевал.

Тогда Царь хозяйничал один. Сам себе варил картошку, стирал рубашку и жалел, что винтовку на заводе у него снова отобрали. Оружия не хватало взрослым красногвардейцам.

Заглянул к ним как-то по старой памяти и Максимов, загорелый, обветренный, с большим кульком спелых яблок, которые он торжественно поставил перед Царем на столе.

— Наши, рязанские, — сообщил он, радуясь, что снова увидел друзей. — Только что приехал из провинции. Два месяца в Петрограде отсутствовал и не узнал. Пролетарским Питер стал, пролетарским!

«А зачем ездил? Ленин послал?» — хотел спросить Царь, но постеснялся. Схватив чайник, он помчался в чайную за кипятком. Вместе пили чай с яблоками, без сахара. Закусывали холодцом, горбушкой хлеба и ржавой селедкой, которую Царь накануне достал в очереди в магазине. Шел у Володи с Максимовым оживленный разговор.

— Корниловский мятеж многим глаза открыл, — говорил Максимов, поблескивая стеклышками очков. — Поездил я по матушке-России. Везде одно и то же. Катастрофа надвигается и на фронте и в тылу. Железнодорожный транспорт разваливается. Добыча топлива в Донбассе сокращается. Фабрики закрываются — нет сырья...

— А война затягивается, — поддерживал Володя. — Чем воевать-то будем, кулаками?

Максимов усмехался.

— Солдаты по-своему борются за мир. Они сотнями тысяч дезертируют из армии. Крестьяне тоже по-своему борются за землю — жгут помещичьи имения.

— Левеют рабочие массы, — говорил и Володя. — За нас, большевиков, теперь везде голосуют. На митингах уже не кричат нам: «Долой!» Не освистывают.

— А у тебя, фельдмаршал, как дела в Скобском дворце? — поинтересовался Максимов у Царя. — Агитируешь за нас, большевиков? Твои скобари-то за кого идут? За буржуев или за нас?

— Ребята к большевикам склоняются, — объяснил Царь, принимая слова Максимова всерьез. — А меня в С-союз социалистической молодежи приняли, — и достал свой членский билет, чтобы показать Максимову.

— Он у нас — сила! — похвалил Царя Володя. — В Красной гвардии записан.

— Какую же тебе работу поручили в союзе? — продолжал спрашивать Максимов.

— Разную... Листовки раздаю, плакаты расклеиваю. Наших газетчиков охраняем. За Ленина агитирую...

Царь хотел подробно все рассказать, но в комнату вошли посторонние люди.

Максимов в тот вечер остался ночевать.

А утром, протянув Типке на прощание руку, он сказал:

— Вот тебе главное задание: всех ребят на дворе на свою сторону перетяни. Сделай их большевиками. Сможешь? Надеюсь на тебя.

Царь кивнул стриженой головой.

На другой день, выйдя на двор, он подходил то к одному скобарю, то к другому и строго допрашивал:

— З-за кого стоишь? За Ленина? За большевиков? Или за буржуев?

— За большевиков! За Ленина! — звучали голоса.

Он подошел и к Фроське.

— Ты кто? — шутливо спросил он, зная, что Фроська давно уже большевичка.

— Тип, — сказала она, обидевшись, — неужели ты не знаешь?

Все было ясно. Большевиков на дворе оказалось много. Даже Петька Цветок сам подошел к Типке и заявил:

— Я за Ленина!

Столь неожиданное решение Цветка скобари — сторонники большевиков — восприняли с большим одобрением.

— С-смотри больше не трепись! — предупредил его Царь.

— Кому ты говоришь-то? — поднялся на дыбы Цветок, обиженно удивляясь. — Ты что, не знаешь меня?

Фроська погладила Цветка по щеке и с явной укоризной взглянула на Дунечку Пузину, которая все еще сомневалась и стояла где-то посредине между Лениным и Керенским.

— А ты теперь кто? — осведомился Царь, когда к нему подошел, еще ничего не подозревая, Левка Купчик.

Ребята разъяснили вопрос Царя.

— Я за партию «Народной свободы», — заявил Купчик, отличавшийся большим упрямством, — я за Милюкова... за народ.

Общий и презрительный смех скобарей был ему ответом.

— Выгнать его со двора! — предложил кто-то из ребят-большевиков.

— Сам буржуй и за буржуев стоит, — добавил другой.

Купчик растерянно моргал глазами.

— Значит, ты кадет? — грозно спрашивал Царь.

Царь не собирался выгонять Купчика со двора. Понимал, что тот хотя и буржуй, но свой, житель Скобского дворца. Своих Царь не любил обижать еще с детства и запрещал это делать другим. И вдруг неожиданно для всех вперед вышел Ванюшка.

— Чего пристали? — с укоризной обратился он к скобарям. — Не хочет он быть большевиком... И я не хочу. Вот и все.

Смело стоял он перед ребятами, заложив руку за борт своей курточки, и с вызовом смотрел на Царя.

— Т-ты что же... по-прежнему за К-керенского? — хмуро спросил Царь, озадаченный выходкой Ванюшки.

В другое время и в другой обстановке Ванюшка промолчал бы, хорошо понимая, что теперь, когда Керенского открыто ругают и на митингах, и в очередях на улице, и во дворе, выступать в его защиту не безопасно. Да и сам Ванюшка не чувствовал к нему прежней симпатии. Но Ванюшка был зол на Царя и за Фроську, которая с появлением Типки снова забросила его, Ванюшку, и он с вызовом ответил:

— Да, за Керенского!

— Раздроби его, Царь! — послышались нетерпеливые голоса.

Ребята тесно сомкнулись, окружив Царя и Ванюшку. Оба, каждый вызывающе, глядели друг на друга.

Царь решил поспорить, уверенный, что в политике он сразу же положит Ванюшку на обе лопатки.

— П-почему министров-капиталистов Керенский не выгоняет? — спросил он таким тоном, словно в этом был виноват исключительно Ванюшка.

— Выгонит. — Ванюшка не сомневался.

— З-заводы и фабрики он рабочим не отдает. Почему?

— Отдаст.

— Не отдаст, он жадина! — подала свой голос Катюшка.

— Дуреха ты! — не выдержал Ванюшка. — Никакой он не жадина. Фабрики и заводы-то принадлежат фабрикантам и заводчикам и вовсе не Керенскому.

— Чтобы отдать, надо отнять, — четко выговаривая каждое слово, произнес Царь.

— Ну и отнимет. — Ванюшка не сдавался.

— А землю крестьянам он отдаст? — спросила Дунечка Пузина.

— Отдаст! Нужна ему земля...

— А зачем он войну затягивает? — строго сдвинув брови, спросил все время молчавший Копейка.

— А мы будем воевать до полной победы.

— Т-ты, что ли, будешь воевать? — улыбаясь, спросил Царь.

Кругом засмеялись, а Ванюшка побагровел.

— Подумаешь, хвастун ты, — презрительно сказал Ванюшка, — заслужил «Георгия», так и форсит. Я, может, попал бы на войну, два креста заслужил. И если попаду, то увидишь...

Царь тоже побагровел и сжал кулаки, но потом весело рассмеялся.

— Мало каши ел, — незлобно сказал он Ванюшке, — кишка тонка, чтобы воевать.

Ребята очень дружно засмеялись, а Ванюшка, не зная, что ответить, промолчал.

— Буржуйская у тебя натура, — попрекнул Ванюшку Цветок. — А еще в нашу партию пролетариев вступил. Гнать тебя надо в шею. Соглашатель!..

Ванюшка снова промолчал. К нему подошел Копейка и, отведя в сторону, предупредил:

— Царя ты не грязни. Он кровь проливал. Рану имеет.

На этом кончился митинг. Кончился полной победой Царя. Окруженный своими единомышленниками, Типка удалился, по-прежнему дружественно настроенный к Ванюшке.

Оставшись вдвоем с преданным ему Купчиком, Ванюшка тяжело вздохнул, и они побрели по улице.

Удивляла Ванюшку уверенность Царя в правоте дела Ленина. В школе было иначе. Там учителя стояли за Временное правительство, за Керенского и то же самое внушали ребятам. По этой причине Ванюшка и не менял свои взгляды.

Заглянув от нечего делать на двор Моторного дома, они удивленно покачали головами. Цветок уже был там. Слышался его звонкий, хвастливый голос.

— Мы теперича не скобари, а де-мо-кра-ты, — объяснял он соседям.

Почему ему в голову взбрела такая мысль. Цветок и сам не знал. Но выступал уверенно, с апломбом, готовый тут же и словами и кулаками доказать свою правоту.

— А мы? — обидчиво спрашивали гужееды.

— Вы тоже, — заверял их Цветок.

Почему «тоже», никто не понял.

— Значит, ты... демократ? — спросил Левка своего друга, как-то подозрительно его оглядывая, словно тот должен был в чем-то перемениться.

— Не-ет... — Ванюшка затряс головой.

Новое слово пугало своей неопределенностью.

Левка облегченно вздохнул.

— Значит, и я... не демократ?

Ванюшка снова отрицательно затряс головой.

— Как думаешь, врет? — поинтересовался Купчик.

— Конечно.

Ванюшка не сомневался, что Цветок врет. Однако в душе появилась обида — не только от Царя, но и от хвастуна Цветка он отстал, ничем не выделяется, доказать свою правоту не может, и стало ему совсем грустно.

НОВЫЕ ЗАБОТЫ И СТАРЫЕ ОГОРЧЕНИЯ

Царь по своей привычке не делал различия между скобарями. И на этот раз как ни в чем не бывало Типка подошел к Ванюшке и Цветку с ведерком клейстера, кистью и пачкой листовок и плакатов.

— Айда со мной расклеивать?

Кистью немедленно завладел Цветок. Ванюшка подхватил пачку плакатов, а Купчик услужливо взял ведерко с крахмальным клейстером. Не менее десятка скобарей изъявили желание помогать Царю. Был субботний день. Громко трезвонили церковные колокола. А по улице вдоль заборов шествовал Царь со своими помощниками.

— Мазила, не тут мажешь, — возмущался Ванюшка, жалея, что не в его руках кисть.

— Молчи, Керенский! — огрызался Цветок, ловко орудуя кистью, макая ее в подставляемое Купчиком ведерко. — А то я тебя так пропечатаю, мать родная не узнает.

— Кто, ты? — багровел от возмущения Ванюшка.

— Ша-а! — усмирял Царь своих строптивых помощников.

На заборах, стенах домов оставались, белея, свеженаклеенные листовки, плакаты. Призывали они свергнуть Временное правительство, разоблачали Керенского.

Ванюшка уже ознакомился с листовками. В душе он не одобрял их, но помалкивал. А Цветок открыто злорадствовал.

— Видишь? — Цветок указывал Ванюшке на листовку. — Читай и думай! Дни твоего Керенского сочтены. И твои тоже...

В защиту выступал Купчик:

— Чего ты? Не надоело тебе?

— Молчи, Милюков, — набросился на него Цветок, — пока я тебя на Дар-да-нел-лы не отправил.

Скобари посмеивались. Улыбался и Царь. А Ванюшка думал: «Ну и скотина же!» Он считал, что в последнее время Цветок очень много возомнил о себе, а Царь его совсем распустил. Цветок мог дать затрещину любому скобарю, не сочувствовавшему его взглядам, мог приписать любую позорную кличку вроде: «Корнилов! Пуришкевич! Гучков!» И обиженному не только трудно, но порой и невозможно было найти защиту. Он подходил к Купчику, брал его за пуговицу и серьезным тоном, не улыбаясь, предупреждал: «Буржуй! Ты смотри у меня!»

Самое лучшее, что можно было сделать, — это промолчать. Цветок любил покорных. Но Ванюшка не хотел покоряться Цветку. Они шли и переругивались. Ванюшка чем-нибудь хотел уколоть Цветка, тот, конечно, тоже не уступал. Со стороны можно было думать, что вот-вот вспыхнет потасовка. Но с ними шел Царь. Драка исключалась.

Неподалеку от Среднего проспекта на противоположной стороне улицы скобари увидели голоногих бойскаутов в широких шляпах, которые тоже расклеивали листовки. Обе стороны насторожились, а Цветок и Ванюшка, перестав задевать друг друга, затихли. В эту минуту они готовы были постоять друг за друга насмерть.

— Сила-то у тебя найдется? — забеспокоился Цветок, обращаясь к Ванюшке. — Вон из тех буржуев душу вытрясти!

— Давай... — Ванюшка охотно согласился. У него тоже зачесались кулаки.

— Не задевать! — предупредил Царь, видя, как у Цветка хищно раздуваются ноздри, а у Ванюшки недобрым блеском горят глаза. Царь снова приступил к делу, он спешил.

Соблюдая строжайший нейтралитет и только погрозив друг другу, скобари и бойскауты разошлись в разные концы.

Разведчики немедленно донесли, что бойскауты расклеивают кадетские листовки и что эти листовки восхваляют Корнилова и ругают Ленина. Царь наморщил лоб, о чем-то раздумывая. Счастливая мысль тут же пришла ему в голову, и Царь оживился.

— Заклеим, — предложил он, советуясь со своими помощниками.

— Заклеим! — согласились те.

Сразу же, перегруппировав свои силы, Царь с Цветком, Ванюшкой и Купчиком перекочевали на противоположную сторону улицы. И стали своими листовками и плакатами залеплять листовки бойскаутов.

Впереди и позади шли дозорные и охраняли от внезапного нападения. Прохожих ребята не боялись. Прохожие в Петрограде уже привыкли к бесчисленному количеству всюду расклеенных листовок. Большевистские и кадетские порой мирно соседствовали на заборе или на стене и не мешали друг другу

— Чайничек, наши листовки верх берут! — веселился Цветок, размахивая кистью.

Ванюшка молчал. Долго сердиться на Цветка было бесполезно. Все равно что сердиться на ветер, который на сквозных линиях Васильевского острова продувал насквозь.

Домой Цветок и Ванюшка снова вернулись друзьями.

Стояла глубокая осень, холодная и дождливая. День кончался рано, а вечером и ночью Скобской дворец тонул во мраке. Говорили на дворе, что не хватает топлива, поэтому и сокращают подачу газа и электричества.

Огромный город жил слухами и ждал.

— Перемена во власти намечается, — сообщала дома Ванюшкина мать, — в народе разговор идет.

Несмотря на темную и гнилую погоду, в «хвостах» за хлебом, за продуктами стояли ночами. С каждой неделей продовольствия становилось все меньше и меньше. Хлебный паек уменьшился с полутора фунтов до одного. Были дни, когда выдавали на человека по полфунта.

Бранили Временное правительство за то, что оно не способно накормить народ и покончить с войной.

— Кто министры-то? — слышал Ванюшка в очередях. — Капиталисты. Им что? Сыты, одеты, обуты. Только Керенский из простых, но и он продался буржуям, в новые цари России метит.

Слыша подобные разговоры, Ванюшка задумывался.

— Ты что, Чайничек, теперь не шипишь? Пару нет? — вежливо осведомился Цветок, когда они шумной гурьбой шли по Большому проспекту в Василеостровский народный дом и громко выкрикивали: «Долой Керенского! Да здравствует Ленин!»

Ванюшка промолчал.

Поздно вечером ребята возвращались домой. Ванюшка и Цветок шли следом за Царем и Фроськой. И Ванюшка слышал, как Фроська спрашивала:

— Тип, говорят, скоро переворот будет?

— О-обязательно, — отвечал Царь, — власть у буржуев отберем.

— А тогда какая власть будет?

— Вот чудная-то! Наша, народная.

— А скоро?

Царь задумчиво смотрел по сторонам, на мигавшие вдали редкие огни фонарей, ежился от моросившего мелкого дождя.

— Теперь скоро.

И вдруг Царь вспомнил про свою фронтовую жизнь, что редко с ним случалось:

— В окопах грязища непроворотная, холодно, крысы шныряют... Лежим как кроты зарывшись. А по нас немцы «чемоданами» лупят...

— Это что такое? — заинтересовались ребята.

— Снаряды от тяжелых орудий.

И Царь снова погрузился в молчание.

— Тип, я тебя давно хотела спросить, — голос у Фроськи стал еще мягче, — ты на войне людей убивал?

Царь по своей привычке ответил не сразу.

— Взял меня в плен немецкий офицер. Я его застрелил и убег.

У Цветка позеленели глаза, а у Ванюшки пересохло во рту. Оба они готовы были лопнуть от зависти.

И снова сознание превосходства Царя сблизило их. Ванюшка забыл про насмешки Цветка, а тот при встрече первым дружелюбно протягивал руку.

СКОБАРИ СНОВА ИДУТ НА НЕВСКИЙ

На другой день, это было двадцать четвертого октября, на Васильевском острове в совершенно неурочный час загудел гудок на трубочном заводе. Сразу же откликнулись в разных местах еще несколько гудков. Трубный рев заводов призывал к восстанию.

— Что-то загудели, — насторожились жители.

Минут пять спустя по улице в четком походном строю уже прошел отряд Красной гвардии, за ним — другой.

Скобари долго бы оставались в неведении, если бы домой с завода не прибежал Царь. Тот был одновременно взволнован и расстроен. Началось восстание, а винтовки он не получил. Красногвардейцев много, а оружия мало.

Царь помчался разыскивать Володю, надеясь с его помощью достать оружие. Володю он не нашел. А встретив на дворе скобарей. Царь воспрянул духом, и решение пришло само собой.

Винтовку он достанет в бою с классовым врагом.

— Айда на Невский! Буржуйскую власть свергать!

Клич Царя быстро облетел весь двор.

— Пошли-и! На Невски-ий! — слышались голоса.

Дома Царь сменил свою рабочую куртку на солдатскую шинель и приколол Георгиевский крест. Собирался он, как на войну.

— Далеко ли? — интересовались соседки по квартире.

— Не-ет, близко, — отвечал Царь, запихивая в карман несколько вареных картошин.

На дворе он громко свистнул, и его сразу окружили скобари.

— Много... всех не возьму... — решил Царь. С собой он отобрал человек десять ребят, наиболее боевых.

Просились остальные, но Царь обещал скоро вернуться и дать дальнейшие указания. Действовал он смело, решительно, своей осведомленностью внушая полное доверие к себе. Никто не сомневался, что Царь все знает, ведь он же солдат.

День был такой же серый, осенний, как и солдатская шинель Царя. По небу, словно клубы дыма, низко стлались и ползли мокрые облака. Мелкий дождь то принимался моросить, то снова утихал. Ребята шли молчаливые и серьезные, не задавая лишних вопросов. Царь, за ним Цветок, Копейка, Ванюшка и даже Купчик шли свергать буржуйскую власть. Пошли со скобарями и гужееды. Они догнали Царя на пути.

— Народ шатается, — объяснял дорогой Царь, — только большевики твердо стоят. Закон свой имеют. Ленин дал.

— А какой это закон? — интересовался Спирька.

— Вот чудак-то, не знаешь! — Царь усмехнулся. — Пролетарская революция!

— А почему большевики называют себя большевиками? — спрашивал кто-то. — Они что, наибольшие?

— Большевиков много. — Царь медлил, подыскивая подходящие слова. — Большие дела будут делать.

Невский проспект в этот день не бурлил, как в дни февраля. По широкой, ровной, торцовой дороге проезжали извозчики, катили таксомоторы, громыхали трамваи. По тротуарам текли потоки людей. Как и обычно, торговали многие магазины, звенела музыка в кинематографах, были открыты театры, переполнены кафе. Ребята остановились у полуоткрытого окна ресторана «Европа», с наслаждением принюхались и вопросительно посмотрели на Царя. В ресторане гремела музыка, вкусно пахло чем-то жареным.

Обескураженный Царь молчал — сражаться оказывалось не с кем.

А величайшая из всех революций все же началась. Но так скрытно от посторонних, что образцовым порядком и тишиной днем двадцать четвертого октября на центральных улицах Петрограда были обмануты не только ребята из Скобского дворца. Были обмануть! многие и даже Временное правительство.

— Обмишулился ты, Царь, — с упреком бросил Типке Спирька Орел.

Царь продолжал молчать.

Мимо по тротуару проходили офицеры и чиновники. Торопливо шагали студенты, какая-то барыня вела на блестящей цепочке огромного породистого пса.

Ребята прошли еще несколько кварталов. Напрасно Царь озирался по сторонам. Нигде из винтовок не стреляли. Не трещали пулеметы и не кричали «ура». Куда же подевались красногвардейцы? Неужели сидят в засаде и выжидают?

— Пошли домой, — предложил Спирька, у которого уже промокли ноги.

— Пошли, — пробурчал Царь, не глядя на ребят.

Гужееды и несколько скобарей со Спирькой во главе ушли вперед. Возле Царя медленно брели Копейка, Ванюшка, Цветок и Купчик. И тут пытливый, острый взгляд Царя увидел то, на что никто из ребят не обратил внимания. На Невском появились патрули вооруженных солдат и рабочих. Они не стреляли и никого не задерживали, но шли твердым, уверенным шагом, молчаливые и суровые, очевидно имея определенное задание.

Прошел один патруль... другой... третий...

У Царя не осталось никакого сомнения. Восстание началось.

— Р-ребята! — заговорил Царь сразу осипшим голосом, указывая на проходивших мимо красногвардейцев. — Наши! Идут сражаться.

Все, кто находились с Царем, воспрянули духом.

РЕВОЛЮЦИОННОЕ ПОРУЧЕНИЕ

В этот день вооруженные отряды и патрули красногвардейцев, солдат и матросов действовали по заранее разработанному Военно-революционным комитетом плану, утвержденному Лениным. Но действия их пока были тайными.

Царь с ребятами находились возле Казанского собора, когда рядом остановился патруль. Командовал им бородатый солдат в рваной шинели, с винтовкой за плечами.

— Антип! — вдруг радостно воскликнул он, узнав Царя. — Корешок! Чего ты тут шляешься?

Перед Царем стоял его однополчанин Прокофий, с которым они вместе лежали в лазарете, а потом приходили и чайную «Огонек».

После короткого, делового разговора Прокофий дал Типке адрес и приказал:

— Мчись немедленно к нашим. На Каменноостровский, к товарищу Вахромееву... такой он рыжий, очкастый, в пиджаке. Доложишь, что так и так... находимся на Невском, а закрепиться в намеченном пункте не можем... Охраняется он сильным отрядом юнкеров. Будем здесь ожидать приказа, если обстановка не прояснится.

— П-пошли, — приказал, в свою очередь, ребятам Царь.

— Куда? — в один голос спросили скобари, сгрудившись возле Царя. Догонять ушедших они не стали.

— На П-петроградскую. Боевое р-ре-волюционное задание!

Больше никто ничего не спрашивал.

На остановке ребята атаковали переполненный трамвай. Цветок и Копейка уцепились сзади за резиновую кишку, а Царь с Ванюшкой и Купчиком повисли на подножке. Поскрипывая на крутых поворотах и непрерывно звеня, трамвай повез их на Петроградскую сторону. Мелькали огни на улицах. Продолжал моросить дождь.

Быстро проехали они по Университетской набережной. Снова пересекли Неву, но уже по Тучкову мосту, и попали на Каменноостровский проспект. Разыскать районный штаб восстания оказалось нетрудно. Возле двухэтажного купеческого особняка, где помещался районный комитет партии большевиков, дежурили вооруженные красногвардейцы. Сюда то и дело подъезжали на мотоциклах связные. На панели толпились солдаты, рабочие...

Дежурный штаба, моложавый рабочий в кепке и в кожаной куртке, с потухшей папиросой в зубах внимательно выслушал Царя.

— Спасибо, товарищ! Подкрепление сейчас высылаю.

Дежурный хотел еще что-то сказать, но его окружили солдаты, красногвардейцы, на столе затрещал телефон.

Царь, с завистью поглядев на вооруженных красногвардейцев, вернулся к своим. Ребята нетерпеливо ждали на улице, у подъезда.

— Приказ выполнен, — сообщил Царь. — Объявляю каждому из вас благодарность.

Все остались довольны.

И тут к скобарям подошла группа мальчишек во главе с... Алешкой.

— Как вы сюда попали? — удивился Алешка, здороваясь.

На рукаве его ватной куртки, подпоясанной солдатским ремнем, краснела повязка.

— В-выполняем р-революционное поручение, — важно разъяснил Царь. — А в-вы?..

— Мы тоже... — отметил Алешка. И то, что у него на рукаве краснела повязка, свидетельствовало о каких-то заданиях, которые ребята выполняли.

— Далече отсюда живешь? — поинтересовался Ванюшка, здороваясь.

— Тут близко... на Малой Вульфовой улице.

Ребята с Петроградской стороны тоже не спали, в этом наглядно убедились ребята с Васильевского острова.

Получив какое-то задание от красногвардейцев, Алешка со своими друзьями умчался.

— Ну как, братва, домой? — спросил Царь своих единомышленников.

После короткого совещания ребята снова прицепились к первому встречному трамваю и покатили обратно, домой. За какой-нибудь час, пока они ездили на Петроградскую сторону, на улицах прибавилось людей. Вооруженные красногвардейцы уже охраняли подступы к Тучкову мосту, стояли у огромного подъезда биржи. Окраины Васильевского острова стали похожи на огромный вооруженный лагерь, так много было людей в рабочей одежде, с винтовками за плечами.

В многочисленных окнах каменной громады Скобского дворца светились тусклые огоньки. У ворот и подъездов толпился народ. Уже знали, что началось восстание, и ждали вестей. Ребятам тоже не хотелось расходиться.

— Отдохнем чуток — и снова на Невский, — предложил Царь, жалея, что вернулся домой.

Ребята согласились. Все вместе зашли к Царю.

Дома на столе его ждала записка Максимова.

«Антип! — писал Максимов. — Ты мне очень нужен. Не в службу, а в дружбу сходи, пожалуйста, к Акиму. Адрес ты его знаешь. Скажи, чтобы, если сможет, зашел или позвонил мне в Смольный, комната № 117».

— Пошли? — спросил Царь.

— Пошли, — сказали его друзья.

ВЕЧЕРОМ В ДЕНЬ РЕВОЛЮЦИОННОГО ВОССТАНИЯ

Когда Царь вместе с Серегой, Ванюшкой. Цветком и Купчиком, выполнив поручение Максимова, вышли на чужую улицу, был уже поздний вечер.

В кармане гимнастерки Царя лежала записка от Акима. Сам дядя Аким заболел. Схватил его приступ малярии.

— В С-смольный? — предложил Царь, вопросительно глядя на своих спутников.

Никто из ребят и не думал возвращаться домой.

Несмотря на вечерний час, всюду толпился народ. Шли разговоры и споры о начавшемся вооруженном выступлении большевиков.

— Безумцы! Губят Россию, — раздавались голоса.

— Наоборот, спасают, — отвечали другие.

Чем ближе к Невскому, тем люднее и шумнее становилось на тротуарах. Отряды и патрули вооруженных красногвардейцев, солдат уже контролировали подходы к Зимнему дворцу, виднелись у правительственных учреждений, занимали перекрестки.

— О-отдадим Максимову записку — и домой, — подбадривал своих друзей Царь.

Ребята по табличкам трамвайных вагонов определили, как ехать к Смольному.

— Прицепимся? — переглянулись они. И бросились на штурм: трамвая № 17, который шел в сторону Смольного.

— Не отставай! — кричал Царь, изо всей силы работая локтями.

Переполненный трамвай еле шел, непрерывно звоня и часто останавливаясь, давая возможность людям протиснуться в вагон. Царь висел на чьих-то плечах. Рядом кряхтел Копейка. Где-то впереди слышался голос пронырливого Цветка. Ванюшка с Купчиком застряли на задней площадке.

На обширной площади у Смольного все сошли. Здесь была конечная остановка. Пустой трамвай, по-прежнему громко трезвоня, покатил обратно.

— В блин меня сплющили и кишки выдавили, но я все же вывернулся, — хорохорился Цветок.

Убедившись, что все ребята на месте, хотя и изрядно помяты, Царь успокоился.

— А теперь куда? — сиплым голосом спросил больше всех пострадавший Левка.

Впереди высились мрачные купола Смольного монастыря. Рядом с ним сверкало многочисленными огнями огромное здание Смольного института, в котором помещался Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов.

Со всех сторон к Смольному подходили все новые и новые толпы людей. А навстречу им шли в походном строю, мелькая штыками, отряды. Подъезжали и отъезжали, громко урча, автомобили и мотоциклы.

«Разыщем!» — упрямо думал Царь, соображая, куда податься.

Внутри, за высокой железной оградой, под оголившимися деревьями сада, горели костры, стояли броневики, легковые автомобили, мотоциклы, толпились рабочие, солдаты, матросы.

Такой же костер разбрасывал искры и у входа возле ворот ограды. При свете его несколько часовых с винтовками за плечами придирчиво просматривали документы. Одних они пропускали, других отталкивали обратно. Шум, ругань, крики носились в воздухе.

Царь со своими друзьями, потолкавшись в толпе у ворот, убедился, что без пропуска попасть внутрь невозможно.

— Что делать, ребята? — на секунду растерялся он. — Не пущают... — Но тут же сам решил: «Поспрошаю у мальчишек».

Он бросился в толпу, сгрудившуюся у входа, и вскоре вернулся с подростком моложе его на несколько лет.

— Здешний? — спрашивал его Царь.

— Тутошний.

Он смотрел на бравого Царя как зачарованный.

— Ходы-выходы все знаешь? — Царь указал на Смольный.

— Еще бы не знать. А ты откуда?

— С Гавани я. Из Скобского дворца. Р-революционное поручение имею, — и показал записку. — Покажешь, как пролезть туда?

— Могу, — похвалился мальчишка. Солдатская шинель, сапоги и «Георгий» делали свое дело. Все-таки, пытливо разглядывая скобарей, он осведомился: — Буржуев среди вас нет?

— Все свои, — успокоил его Царь.

Новый знакомый Царя закоулками провел скобарей к монастырю, и, свернув в сторону, они попали к одноэтажному флигелю с деревянным забором.

— Здесь я живу, — объяснил мальчишка, открывая калитку.

Был он словоохотлив и услужлив и внешним видом очень напоминал покойного Кузьку Жучка.

Залаяла было собака, но юный хозяин, громко прикрикнув, утихомирил пса.

— Без моего разрешения загрызет, — сообщил он скобарям и отодвинул доску в заборе. — Попадете на аллейку, шагайте прямо.

Поблагодарив за услугу, скобари смело последовали по указанному направлению и легко проникли за ограду к зданию Смольного.

— Наш брат, мальчишки, всегда больше всех знают, — хвалился Царь дорогой. — Я его давно заприметил. Смотрю, то он там, то здесь. Душевный парень...

У главного входа в Смольный при свете костра виднелся высеченный из камня императорский герб — двуглавый орел с позолоченными коронами.

— Сохранился еще, — удивился Серега Копейка.

Но Царь не обратил никакого внимания на самодержавного орла, соображая, что же делать. Возникло новое непредвиденное препятствие.

У внутреннего входа тоже стояли часовые и снова проверяли пропуска. Возле толпились, кричали и спорили еще больше, чем снаружи. По обеим сторонам входа чернели пулеметы со снятыми чехлами, свисали ленты с патронами.

Потолкавшись возле часовых, ребята отошли в сторону.

— Теперь мы как в мышеловке, — пожаловался окончательно упавший духом Цветок.

— Обратно-то всегда пройдем, — успокоил его Копейка.

Побывали ребята и на площади, где на изрытом колесами и истоптанном тысячами ног газоне тоже сверкали костры и грелся народ, а рядом стояли автомашины, нетерпеливо пофыркивали привязанные к деревьям оседланные лошади, чернели зачехленные орудия. Погревшись у костра, ребята снова вернулись к главному входу. И тут скобарям опять повезло.

Большая толпа, сгрудившаяся у входа, вдруг решительно подалась вперед, оттеснив охрану, и шумной лавиной ворвалась в здание Смольного. В этом людском потоке оказались и скобари с Царем.

Рядом с Ванюшкой торопливо протискивался вперед пожилой человек в темном драповом пальто с плисовым воротником, в старой измятой кепке, с перевязанной платком опухшей щекой. Обращаясь к ребятам и задорно поблескивая прищуренными глазами, он весело произнес:

— Наша взяла! Теперь не остановят...

Было что-то знакомое в голосе говорившего, в его прищуренных улыбчивых глазах. Царь и Ванюшка одновременно взглянули на говорившего, вспоминая, что где-то они его раньше видели.

— А вы, молодые люди, по каким делам? — поинтересовался он, двигаясь в общем потоке.

— Мы тоже... за власть Советов, — ответил Ванюшка.

— Свергаем Временное... — добавил Цветок.

— Вот как? — с веселым удивлением приподнял тот брови.

Только значительно позже Царь и Ванюшка узнали, что в эту же самую ночь в общей суматохе и сутолоке, воспользовавшись растерянностью охраны, тоже без пропуска прошел в Смольный загримированный и переодетый Владимир Ильич Ленин, вождь революции.

В ШТАБЕ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Длинные сводчатые коридоры Смольного кишели людьми. В непрерывном гуле голосов, лязге оружия, тяжелом топоте рабочих ботинок и солдатских сапог нельзя было что-либо понять. В многочисленные двери входили и выходили солдаты, рабочие, матросы, оживленно жестикулируя, догоняя ушедших и снова возвращаясь.

По истоптанному тысячами ног паркетному полу везли станковые пулеметы на колесиках, несли груды винтовок, патронные ленты, пачки листовок. Тут же, в коридорах, прислонившись к стенам, сидели и лежали люди в солдатских шинелях и рабочих куртках. Некоторые, видимо не в силах преодолеть охватившую усталость, уже спали.

Наконец ребята разыскали комнату № 117. Но Максимова там не оказалось.

— А зачем он вам? — отрывисто спросил солдат, сидевший у жужжащего полевого телефонного аппарата. Воспаленными от бессонных ночей глазами он подозрительно глядел на ребят. — Вы сами-то как сюда попали?

Вперед вышел Царь. Его вид и «Георгий» на груди смягчили спрашивающего.

— Оставьте записку, передадим... — посоветовали Царю.

Но он упрямо твердил:

— Р-разыщем, — и снова пустился со своими друзьями по Смольному.

Ребята переходили из одного коридора в другой, подымаясь на верхние этажи и снова спускаясь вниз. Их останавливали, спрашивали. Не пустили в какой-то коридор, где стояли на охране двое красногвардейцев. Повернув в другую сторону, ребята попали в огромный, залитый огнями Колонный зал. Там собирались съезжавшиеся со всех концов страны делегаты Всероссийского съезда Советов.

Ребята загляделись на мраморные колонны, огромные хрустальные люстры.

— Всю бы жизнь здесь просидел, — вздохнул Цветок, ощупывая тяжелую бархатную драпировку.

Выйдя из белого мраморного зала, ребята снова гуськом поплелись по шумным, людным коридорам, пропахшим махорочным дымом, который сизыми клубами стелился по потолку. Впереди в шинели нараспашку, со сдвинутой набекрень фуражкой шел Царь, зорко глядя по сторонам. За ним шагали Ванюшка и Купчик, один в осеннем драповом пальто и в кепке, другой в меховом пиджаке и в круглой шапке, тоже глазея по сторонам. Замыкали шествие Цветок в своем неизменном кожушке и Копейка в потертой, изъеденной молью барашковой шапке пирожком.

И как это часто бывает, когда уже ребята потеряли всякую надежду встретить Максимова, он вдруг совершенно случайно столкнулся с ними в вестибюле.

— Огарки! Как вы сюда попали? — только и мог сказать Максимов, качая от удивления давно не стриженной головой и поднимая на лоб очки.

«Огарки» шумной гурьбой окружили его.

Быстро пробежав глазами записку от Акима, он скомкал ее, сунул в карман.

— Все уже сделано, — проговорил он больше для себя, чем для ребят. Расспросив про Акима, Максимов спохватился: — Вы, наверно, голодны, как церковные мыши?

Он повел ребят длинными коридорами куда-то еще ниже, в бывшую трапезную монастыря, а теперь столовую Смольного. Там тоже было шумно, стояли длинные очереди сперва за талонами, затем в раздаточную.

— Надо накормить хлопцев, — сказал Максимов, подойдя к столу, за которым выдавали талоны.

Взглянув из-за спины Максимова на человека, выдававшего талоны, Ванюшка раскрыл рот, и у него округлились глаза от удивления: это был бывший маркер чайной Терентий.

Терентий, узнав ребят, тоже изумился:

— Ивашка, и ты здесь?

— Уже давно, — сообщил Ванюшка, радуясь встрече.

«А ты давно здесь?» — хотел спросить Ванюшка, но не решился.

Получив талоны, ребята встали в очередь.

Минут через десять им налили по тарелке душистого мясного борща, на второе — гречневую кашу. Расплатившись за ребят. Максимов ушел.

С большим аппетитом они поужинали.

— Знатно, — похвалил Копейка, расстегнув ватный пиджак и поглаживая себя по животу.

— Чувствительно, — отозвался Цветок, облизывая ложку.

С таким же удовольствием они выпили по жестяной кружке полусладкого чая.

— Т-теперь можно и воевать, — подытожил Царь, раскрасневшись, распахивая свою шинель.

А Ванюшка никак не мог опомниться после встречи с Терентием. «Очевидно, Терентий был у большевиков большим человеком, раз ему доверили выдавать талончики», — думал Ванюшка. Неуемное любопытство Терентия в чайной, непонятные разговоры с посетителями, и игра на бильярде, и пропажа папирос у Михеля — все теперь предстало перед Ванюшкой в совершенно другом свете.

— Вздремнуть бы часок! — мечтал Царь.

— Пошли домой... — торопили его ребята. — Нас уже ждать перестали. Ночь наступила.

Царь все еще медлил. Он готов был остаться здесь совсем. И только решительные требования скобарей заставили его покинуть шумный, бурлящий, залитый огнями Смольный — главный штаб восставшего народа.

Сойдя со ступенек подъезда, ребята снова окунулись в холодный, затянутый мокрым туманом сумрак осенней ночи.

За металлической изгородью на площади по-прежнему толпилось множество народу; потрескивая и дымя, горели костры; подъезжали автомобили, бронемашины. А с прилегающих к Смольному улиц подходили все новые и новые группы людей, вооруженных и без оружия, торопливых, озабоченных.

В этот поздний час, в ночь на 25 октября 1917 года, когда ребята с Типкой Царем возвращались домой из Смольного, Петроград уже наполовину, если не больше, находился в руках восставшего парода.

НА УЛИЦАХ ПЕТРОГРАДА

Утром Царь еще спал, растянувшись прямо в шинели на сундуке, когда в комнате появился пропадавший несколько дней Володя Коршунов. В черной кожаной куртке, с револьвером на боку, перепоясанный пулеметной лентой, он сразу наполнил комнату шумом, грохотом, заставив Царя приподнять взлохмаченную голову.

— Спишь! — возмущенно завопил Володя, немилосердно тряся Типку за плечи, — Весь Петроград восстал, а ты дрыхнешь! Временное правительство уже низложено!

Схватив со стола что-то съедобное и спешно пережевывая, блестя глазами, он торопливо сообщил:

— Ночью почтамт захватили. А утром юнкеров разоружили... Будем штурмовать Зимний!

Забрав с тарелки несколько картофелин и выхватив из ящика комода чистый носовой платок, он так же стремительно, что-то на ходу наказывая Типке, выбежал из комнаты.

Тяжело стуча сыромятными ботинками, он уже мчался вниз по лестнице, оставив Царя в величайшей растерянности. Медлить Типка не стал. Сон с него слетел окончательно. Позавтракав, Царь тоже бросился на улицу.

У ворот Скобского дворца столпились прохожие и читали только что наклеенное Серегой Копейкой экстренное сообщение. На листовке крупными буквами было напечатано:

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО НИЗЛОЖЕНО! ГОСУДАРСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ ПЕРЕШЛА В РУКИ ОРГАНА ПЕТРОГРАДСКОГО СОВЕТА РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ — ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА, СТОЯЩЕГО ВО ГЛАВЕ ПЕТРОГРАДСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА И ГАРНИЗОНА. ДЕЛО, ЗА КОТОРОЕ БОРОЛСЯ НАРОД: НЕМЕДЛЕННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА, ОТМЕНА ПОМЕЩИЧЬЕЙ СОБСТВЕННОСТИ НА ЗЕМЛЮ, РАБОЧИЙ КОНТРОЛЬ НАД ПРОИЗВОДСТВОМ, СОЗДАНИЕ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, — ЭТО ДЕЛО ОБЕСПЕЧЕНО.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!

Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.

Прочитав листовку, Царь не стал собирать ребят. Примчавшись к себе на завод, Царь, к величайшему огорчению, узнал, что сформировался второй заводской отряд красногвардейцев и ушел сражаться на Невский.

— Немного опоздал ты, хлопец! — посочувствовал Типке в проходной седенький разговорчивый старичок сторож. — На смерть пошли. Без победы наши не вернутся.

Царь отправился один, ругая себя.

В этот хмурый осенний день приметного паренька в солдатской шинели с «Георгием» на груди видели на многих улицах Петрограда. У ворот Петропавловской крепости, из арсенала которой восставшие вывозили на грузовиках оружие. У Мариинского дворца, где сосредоточивались красногвардейские отряды. У Михайловского военного училища, где произошла стычка с юнкерами. На Вознесенском проспекте навстречу Царю попался роскошный лимузин, в котором ехал верховный главнокомандующий Керенский.

Царь остановился как вкопанный и в первую минуту подумал, что председатель Временного правительства тоже перешел на сторону большевиков, раз он так свободно разъезжает по улицам Питера.

Ошарашенный Царь не знал, что Керенский, вовремя скрывшись из Зимнего, ехал собирать войска для борьбы с восставшими и что никогда уже он больше не попадет в столицу.

Ни центральных улицах по-прежнему кипели страсти. На перекрестках стихийно возникали митинги. Яростно спорили, кто победит; погибнет или устоит окровавленная, растерзанная разрухой и междоусобицами Россия. «Устоит!» — упрямо думал Царь, не вмешиваясь в спор.

Весь город был теперь наводнен свежими воззваниями, афишами, обращениями, призывами, приказами, расклеенными и разбросанными с автомашин листовками, прокламациями.

По мостовой шагали отряды солдат, красногвардейцев и... юнкеров.

Как только на улицах появились запоздавшие газетчики, к ним бросились со всех сторон. Газеты в эти дни брались с бою.

Недалеко от Исаакиевского собора стоял броневик с красным флагом на башенке.

— Почему не воюете? — поинтересовался у водителя Царь, но ответа не получил. Пошел дальше.

Выход на улицу загромождали бочки, ящики, доски. Баррикаду охраняли вооруженные солдаты, которыми командовал офицер с погонами подпоручика.

— В-вы за кого? — спросил Царь. И снова не получил ответа.

Возле бронзовых коней Аничкова моста тоже стоял отряд солдат. Они пропускали пешеходов, но все машины задерживали и направляли в сторону Фонтанки.

Прохожие глядели на солдат, не понимая, за какую они стоят власть, почему прохожих пропускают, а машинам не дают ходу. Несколько человек из толпы пытались вступить в разговор с солдатами, но те упорно молчали.

Наступал вечер. Дул сердитый северный ветер. Под сапогами чавкала липкая осенняя грязь. В густом мокром тумане, который даже и ветер не смог разогнать. Царь вместе с какими-то попутчиками переправился на лодке на другой берег Невы и направился в Скобской дворец.

НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ

У ворот Скобского дворца толпились взрослые ребята. Шел спор: нужно ли большевикам брать власть или нет?

— Ты как думаешь? — сразу же осведомился у подошедшего Царя Копейка. Спросил, хотя и не сомневался в ответе Царя.

— А мы на Невский собираемся, — сообщил Ванюшка.

На Царя выжидающе смотрели Цветок, Левка Купчик.

Увидав своих друзей, Типка снова ожил. Усталость как рукой сияло.

— Я сейчас, — сказал он.

Сбегав домой и переобувшись, Типка вернулся, готовый к новым походам.

— П-пошли! — сказал Царь. — К Зимнему. — Он по привычке плотнее нахлобучил фуражку на лоб, поднял воротник.

Сразу же к скобарям присоединилась Фроська, а по дороге их догнали Спирька и Никита.

— Бойко пошагали... — пожурили они. — Наши там тоже собираются. Подождали бы...

С большим скандалом вырвавшись из дому на улицу, Фроська размашисто шагала рядом с Царем, расспрашивая, где он был эти два дня и что видел. Лицо у нее раскраснелось, глаза были заплаканы.

Тот охотно отвечал, радуясь, что пошла и Фроська. Поглядывая на нее, он думал: стоит ли ее вести к Зимнему? Лучше на Невский. Там не стреляют.

Царь и Фроська, Купчик и Ванюшка, Цветок и Копейка, Спирька и Никита парами шли по запруженным народом тротуарам сначала Большого проспекта, потом, когда патрули не пропустили их к Николаевскому мосту, по Университетской набережной. Перебрались на Петроградскую сторону. В центр в этот день можно было попасть только кружным путем. На шумном и людном Невском ходили толпы, стояли вооруженные патрули, но не стреляли.

— Почему они не воюют? — удивлялась Фроська, забегая вперед Царя.

Он только снисходительно усмехался. Отвечать что-либо в такой толкучке было трудно. Дошли они только до Казанского собора. Дальше, к Дворцовой площади, откуда стал доноситься тревожный гул частой ружейной перестрелки, патрули солдат и красногвардейские цепи, перегородив во всю ширину Невский, никого не пропускали. На панели и на мостовой сгрудилась огромная толпа. Все рвались вперед. Ребята попытались было тоже пробираться, но неудачно. Везде на них кричали, отгоняли.

— В обход! — соображал Царь, направляя свое «войско» в нужном направлении. — Не отставать! — командовал он, более всего боясь упустить из виду Фроську. — Смотри не потеряйся... — предупреждал он.

Разными переулками и проходными дворами они постепенно подходили все ближе и ближе к Дворцовой площади. И в самом решающем месте, на перекрестке, попав в группу матросов, прорвались к Александровскому саду. Тут, у ограды, они схоронились.

Огромный величественный дворец был ярко освещен. А на фоне его на площади, чернея рабочими пальто, куртками, матросскими бушлатами, солдатскими шинелями, поднялись грозные цепи атакующих. Засевшие за дровяными баррикадами у самого дворца юнкера и ударники пулеметным и ружейным огнем не подпускали цепи атакующих. Теряя убитых и раненых, восставшие поспешно откатились назад. Сидя у массивной чугунной ограды Александровского сада, ребята горячо переживали неудачу атакующих.

— Отступают, наши отступают, — горестно бормотал Царь, злясь, что у него нет винтовки. Тогда бы он сразу нашел свое место.

— Соберутся с силами и снова вперед махнут, — пытался его успокоить Копейка, тоже охваченный нетерпеливым ожиданием.

Фроська все время горестно восклицала:

— Он, лишеньки, как стреляют!.. Ой, всех теперь поубивают!

Царь старался удержать ее возле себя.

— Куда лезешь, шальная?.. — сердито бурчал он.

Вполголоса переговаривались остальные ребята: кто сжавшись на корточках у ограды, кто растянувшись на земле и не спуская глаз с освещенной отблесками огней Дворцовой площади. Ванюшка, как и все, не чувствовал никакого страха за себя — он переживал только за атакующих. Про Керенского он, конечно, забыл. Хотя, когда шел, думал случайно повстречаться с Керенским и посоветовать ему помириться, уступить большевикам. Иначе, Ванюшка видел, ему несдобровать. Конечно, за свои услуги Ванюшка получил бы главный орден республики и сравнялся бы с Царем. Ждал он только подходящего момента, чтобы выбежать вперед.

Немного погодя штурм снова начался, более яростный и настойчивый. Волны красногвардейских и солдатских рядов заливали обширную площадь, приближаясь к Зимнему.

— Вперед! Вперед! Не отступайте... — кричал Цветок, тоже порываясь выскочить на мостовую.

Огромная Дворцовая площадь с высоченной гранитной Александровской колонной, на верху которой белел ангел с золотым крестом, ожила, закипела. Группы людей с разных сторон, согнувшись, бежали по площади, падали под огнем, снова поднимались и опять бежали, стреляя на ходу.

Высовываясь из-за деревьев возле чугунной ограды, ребята терпеливо ждали, чем кончится осада Зимнего.

И опять атакующие, к великой досаде ребят, откатились назад.

Прибывали новые части, привозили новые орудия. Ружейная и пулеметная перестрелка к полуночи достигла предела. А во дворце по-прежнему горел свет. В одних окнах огни гасли, в других — вспыхивали.

— Прячутся буржуи, — ворчал Цветок, уже изрядно прозябший.

— Не буржуи, а Временное правительство, — поправил его Ванюшка.

— Смотри! — вдруг воскликнула Фроська, схватив Царя за рукав шинели, и замерла.

Дворец и прилегающая к нему площадь вдруг сразу приобрели какой-то фантастический кровавый цвет от ярких лучей морских прожекторов, прорезавших небо. Словно гигантские руки, заскользили лучи по площади, по всему дворцу. Ярко вспыхивая, они схватывали то стоявшие у подъездов дворца скульптурные фигуры, то группы красногвардейцев, солдат, матросов на площади. И тут же немедленно убегали дальше. Когда два луча одновременно «схватили» ангела с крестом на Александровской колонне, в колеблющемся свете ангел «ожил», зашатался и, вдруг свалившись с колонны, растаял в сумраке осенней темной ночи.

Грохнул орудийный выстрел с Невы. Небо снова осветилось прожекторами. И начался новый штурм.

У ребят перехватило дыхание, когда мощная волна атакующих, выхваченная прожекторами, достигла баррикад возле дворца и, преодолевая их, с криком «ура!» стала проникать по все подъезды дворца.

Стрельба становилась все тише и тише. Новые людские волны уже открыто и беспрепятственно катились по площади, устремляясь в Зимний.

Охваченный общим порывом, Царь выскочил из своего укрытия и, закричав что-то во все горло, помчался к Зимнему. А за ним и все его друзья.

В эту минуту он все позабыл на свете, даже Фроську. Спирька, было опередивший Царя, у самого дворца вдруг о что-то запнулся, грохнулся, но сразу же вскочил на ноги и помог Фроське, барахтавшейся на разваленной дровяной баррикаде. Царь уже был впереди.

— За мной! — кричал он, оглядываясь назад и подбадривая ребят.

За ними, смешавшись со скобарями, бежали и взрослые. Зимний дворец был взят.

В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ

Теперь, когда сопротивление защитников Временного правительства было окончательно сломлено, толпы людей с Дворцовой площади и прилегающих улиц, словно горная лавина, устремились во дворец.

В этой лавине находились и ребята из Скобского дворца и Моторного дома.

С белокаменной, мраморной, в роскошном уборе лестницы они сразу же попали в широкий коридор, а затем в обширную, богато убранную комнату и за ней в другую, с золотыми карнизами и огромными хрустальными люстрами. Такого великолепия никто еще в жизни не видел. У ребят захватывало дух, разбегались глаза. Копейка то и дело останавливался с раскрытым от удивления ртом. Ванюшка вертел головой и тяжело сопел носом.

— Смотри, — ежеминутно толкал Спирьку Никита.

Как очарованная шла Фроська. Что-то пытался сказать Сереге Копейке Левка.

Дальше тянулась целая анфилада таких же комнат, но замусоренных, очевидно, юнкерами — на паркетном полу валялись грязные тюфяки. Стараясь не отставать от Царя и держаться в потоке солдат, красногвардейцев, матросов, ребята шли все дальше, переходя из одного роскошного зала в другой.

— А это что? А это? — спрашивали они друг друга, задерживаясь возле огромных полотен в тяжелых золоченых рамах, ощупывая кресла, диваны, различные статуэтки и громко удивляясь, что в таких необозримых комнатах могла жить только одна царская семья.

А вокруг бушевал революционный шквал. В разбитые окна рвался холодный октябрьский ветер, доносились звуки ружейной стрельбы с Дворцовой площади и окружавших ее улиц.

Ребята попали в обширный, весь в позолоте и лепных украшениях, с огромной хрустальной люстрой посередине Тронный зал. Здесь под тяжелым парчовым балдахином на небольшом, со ступеньками возвышении стоил позолоченный, а может, и вылитый из чистого золота царский трон династии Романовых.

— Да-а, — только мог прошептать Ванюшка.

И тут Типка, подошедший ближе всех к трону, смело избежал по ступенькам и, оглянувшись на своих друзей, решительно сел на царский трон. Откинувшись назад, Типка Царь сидел на троне императоров романовской династии, гордо посматривая по сторонам. Рядом с ним на ступеньках трона стояла, раскрасневшись, Фроська. Она тоже гордо озиралась по сторонам.

Внизу возле трона толпились ребята, удивляясь смелости Царя. Только Цветок оставался в стороне. Он почему-то стоял, прислонившись к стене, опустив руки, с бледным лицом, упрямо и крепко сжимая тонкие губы.

Посидев на царском троне, Типка Царь не спеша сошел вниз и пренебрежительно махнул рукой.

— Ж-жестковато, — сообщил он своим друзьям.

Типка, очевидно, остался недоволен царским троном. И ребята снова в общем шумном потоке гурьбой пошли по бесчисленной веренице роскошных комнат и зал, которых насчитывалось в Зимнем дворце более тысячи. Пахло пороховым дымом, в разбитые окна врывался ветер.

Мимо вели обезоруженных арестованных юнкеров. Топот ног и стук прикладов гулко разносился по комнатам. Но в общей лавине вооруженных людей уже намечался порядок. Раздавались команды. У дверей отдельных комнат становились часовые. Кто-то из командиров Красной гвардии, в пенсне, в шляпе и с револьвером в руке, громко распоряжался:

— Не пропускать...

Ребята свернули в сторону.

— Пошли домой, — первым предложил Цветок, ни к чему не проявлявший интереса. Голос у него звучал глухо, лицо побледнело.

— Пошли... — поддержала Цветка и Фроська.

Неохотно ребята покидали бурливший народом Зимний дворец.

На белоснежной мраморной лестнице у входа в залы вооруженные матросы уже никого не пропускали во дворец. С ними спорили, ругались.

Когда ребята спустились вниз, у главного подъезда тоже стояли вооруженные патрули и толпился народ. На ребят по-прежнему никто не обращал внимания.

На площади они увидели трупы убитых. А по черному облачному небу все еще продолжали бороздить яркие лучи прожекторов.

Было далеко за полночь, когда ребята, изрядно утомившись, медленно плелись к себе на Васильевский остров. Моросил мелкий осенний дождь. С Финского залива дул сердитый октябрьский ветер. Темнели дома на слабо освещенных улицах. Город спал, или, быть может, только казалось, что спал. Во многих окнах на Большом, хотя и тускло, светились огоньки. Очевидно, там чего-то ждали или к чему-то готовились.

— Буржуи без боя не сдадутся, — разглагольствовал Серега Копейка, шагая рядом с Царем и Фроськой.

— Расколошматят их, — не сомневался Царь, распахивая навстречу ветру шинель и надвигая ниже фуражку.

— Зададут им теперь жару, — пророчила Фроська. Коротенькая плисовая жакетка у нее плохо грела, ноги в стоптанных парусиновых башмаках промокли, жмыхала вода.

Спирька и Никита тоже рассуждали о Временном правительстве, о Керенском. Ванюшка с Левкой вспоминали великолепие Зимнего дворца. Позади всех плелся Цветок, молчаливый и угрюмый, необычайно присмиревший. В азарте ребята не обращали на него внимания до тех пор, пока вдруг на Косой линии Цветок жалобно не крикнул: «Ребята!» — и тяжело опустился на мокрую панель.

— Меня пулей прострелили... уже давно... — слабым голосом, морщась от боли, сообщил он друзьям.

Цветок был ранен в плечо. Кровь уже просочилась сквозь пальто. Как Цветок, раненный еще во время штурма на Дворцовой площади, мог блуждать по Зимнему, было непонятно. Ребята подняли его и понесли на руках.

Не переставая, моросил мелкий дождь, и дул с Невы порывистый ветер. Уличные фонари на Косой линии не горели. А в стороне за Невой, где находился Зимний дворец, небо по-прежнему бороздили лучи прожекторов, доносились отзвуки стрельбы. Временное правительство было свергнуто, но революция продолжалась. В великих муках восстания рождалась новая Россия — советская. Вернувшись домой, Ванюшка, к своему удивлению, узнал, что мать с другими работницами тоже участвовала в штурме Зимнего.

НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЖИЗНИ

Неделю спустя хоронили Петьку Цветка. Умер он в больнице от заражения крови. Врачи не смогли спасти его. И когда после похорон ребята вернулись домой, двор Скобского дворца им показался унылым и мрачным.

— Не будет больше у нас Цветочка, — вздыхала Фроська. Глаза у нее были заплаканные.

Ванюшка находился в тяжелом, угнетенном настроении, словно он был в чем-то виноват перед покойным Цветком. Стало на дворе как-то скучно. Чувствовал себя Ванюшка одиноко. С Цветком они чуть ли не ежедневно ругались, но оба быстро отходили, не помнили зла и снова как ни в чем не бывало дружелюбно разговаривали.

Казалось Ванюшке, что и скобари стали какими-то иными, более серьезными и менее крикливыми. Словно за эти дни они все повзрослели. Царь все реже появлялся во дворе. Как и раньше, работал он на заводе и по-прежнему был в рядах Красной гвардии. Серега Копейка тоже стал рабочим — устроился на судостроительный завод. Возвращался домой чумазый, солидный, с сознанием собственного достоинства, шаркая по панели башмаками. Встретив скобарей, небрежно цедил сквозь зубы:

— Вы, хмыри, все бродяжничаете?

— Тоже работяга! — с завистью ворчали на него скобари.

С Фроськой Ванюшка встречался редко. Занятая хозяйственными заботами по дому, она изредка выбегала во двор посудачить с подружками. На Ванюшку обращала внимания меньше, чем на приблудного кота Гришку.

— Все они, девчонки, таковы, — рассудительно успокаивал Ванюшку Левка, — какое добро им ни делай, все позабудут. Черствая у них душа, неблагодарная...

Про себя Ванюшка соглашался с ним: «Сколько я ей сахару переносил!» Левка Купчик тоже ходил озабоченный и серьезный. Вслед за чайной «Огонек» закрылась и мелочная лавка, которой владел его отец.

— Торговать нечем, — объяснял Левка ребятам, а Ванюшку доверительно, по-дружески, предупреждал: — Голод страшнеющий надвигается. Весь Петроград перемрет, вот увидишь...

Последние дни хлебную норму по карточкам сбавили. Выдавали по полфунта на человека.

Неожиданно Левка зашел к Ванюшке с недостроенной подводной лодкой, которую они совместно мастерили из соснового бруска. Лодку он отдал Ванюшке и попрощался.

— Уезжаем всей семьей, — сообщил он, — насовсем в Екатеринбург. Там у нас тетка, а у ней огород... — Он погладил черного с белым галстуком кота Ваську и посоветовал Ванюшке: — На двор не выпускай, а то еще уволокут.

А неделю спустя также раньше обычного пришла домой мать. Положив на стол теплую буханку ржаного хлеба, сказала:

— Теперь все, закрылась наша пекарня.

Она устало присела на стул, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Как — закрылась? — удивился Ванюшка, отрезая себе теплую горбушку. — А кто же хлеб печь будет?

Мать невесело улыбнулась.

— Не одна наша пекарня закрылась. Многие фабрики и заводы закрываются. Разъезжается народ Питера по деревням. — И с горечью добавила: — Выхода нет, от голода спасаются.

А еще через несколько дней мать сказала:

— Ругаются в очередях, проклинают тех. кто затеял войну. Надеются на Ленина. А Ленин что может сделать? Заводы-то и фабрики не по его воле закрываются. Нет топлива, нет сырья... Ничего теперь нет. Придется нам с тобой, Иван, тоже уехать, благо есть куда.

Ванюшка молчал. Он учился в школе. Уезжать ему не хотелось. Мать это понимала.

— Что делать-то? — почти каждый день, вздыхая, спрашивала мать.

На столе лежали письма, которые дедушка часто слал из деревни. Он все настойчивее звал Ванюшку с матерью к себе. Сообщал, что заготовил на зиму дров, купил мешок муки, овса, картофеля. Писал, что в деревню едут не только из Питера, но и из Москвы, что с каждым днем все более возвращается с фронта солдат, и перечислял, кто приехал, кто умер и какая стоит погода.

— Уезжать или еще поживем? — нерешительно спрашивала Ванюшку мать. Покидать столицу ей самой тоже не очень хотелось.

— Погодим, — просил он, — уехать еще успеем.

На стуле сидел кот Васька и смотрел, жмурясь, на Ванюшку. Ванюшка гладил своего любимца и говорил:

— Ты, Васька, не тужи, уедем мы не скоро. А может, и останемся.

Все же на дворе он сообщил своим приятелям:

— В деревню собираемся. Не с голодухи же здесь подыхать.

Фроська встрепенулась. Царь и Копейка внимательно взглянули на Ванюшку.

Тоном взрослого он добавил:

— Мать у меня безработная. Кормиться нам теперича нечем.

— Х-хочешь, я тебя к себе на завод устрою, учеником? — вдруг предложил Царь.

Фроська быстро взглянула на Царя и снова на Ванюшку. Видела, что он задумался.

— Оставайся... — предложила и она.

— Н-нет, — тяжело вздохнув, ответил Ванюшка. И, снова поглядев на Фроську, он добавил: — Одному мне без матери не прожить.

— Как хочешь, — дружелюбно отозвался Царь.

Был этот разговор в тот самый день, когда Типка нашел наконец свою тетку Иваниху.

ЦАРЬ ПРОЩАЕТСЯ СО СВОЕЙ ТЕТКОЙ

После штурма Зимнего, вернувшись к себе на завод, Царь, как красногвардеец, наконец получил винтовку. Командир отряда, пожилой рабочий с желтоватыми, прокуренными усами и глубоким шрамом на голове от полицейской шашки, строго предупредил Царя:

— Смотри, Антип, береги, из рук не выпускай! Выпустим из своих рук оружие, попадем в такую кабалу, страшно даже подумать. Будь, Антип, начеку!

Антип слышал, что враги каждый день плетут в столице заговоры. Город был переполнен офицерами, юнкерами. Говорили, что на юге генерал Каледин собирает войска для похода на красную столицу, что союзники по войне — англичане, французы, американцы — тоже хотят послать свои войска усмирять большевиков.

Получив винтовку, Царь в тот же вечер отправился в наряд на Невский. Сверкавший зеркальными витринами проспект был похож на бушующее во время шторма море. Царь чувствовал на себе презрительные взгляды «чистой» публики, слышал злобные выкрики:

— Большевики! На мальчишках только и держатся.

Крепче прижимая к себе винтовку, Царь молча выжидательно поглядывал на своих товарищей красногвардейцев. Они отвечали ему выразительными взглядами, как бы предупреждая: «Держись, Антип! Не обращай внимания. Успокоить их мы в любую минуту можем!»

У здания городской думы стояли вооруженные студенты и офицеры. На рукавах у них белели повязки с красной надписью: «Милиция комитета общественной безопасности».

— Что-то замышляют, — переговаривались красногвардейцы, поглядывая на ярко освещенные окна городской думы.

Красногвардейцы не ошибались. Во всех трех этажах обширного помещения городской думы в этот вечер созревал заговор против молодой Советской власти. И тут, возле городской думы, Царь снова встретился со своим ротным командиром Кохманским.

Капитан Кохманский с белой повязкой на рукаве, мокрой от дождя, командовал отрядом из студентов и юнкеров. Он не узнал Царя, а Типка отвернулся и не подал виду, что знаком с капитаном. Только еще крепче притянул к себе за ремень винтовку. Он настороженно ждал, что же будет дальше. Слишком уж вызывающе контрреволюционеры начинали вести себя.

Но ничего в этот вечер и в эту ночь, когда Царь был в наряде, не произошло. А несколько дней спустя тишину осеннего хмурого дня прорезали заводские гудки, резкие и неровные, полные тревоги, призывавшие рабочий народ на борьбу. Царь только что вернулся домой. Схватив свою винтовку, он побежал обратно на завод.

Через час провожали его до Большого проспекта Фроська и Серега. Они пошли бы и дальше, но Царь не пустил их. Верные друзья Царя только крепко пожали ему руку и долго смотрели вслед, вслушиваясь, как в осенних сумерках раздается мерный топот ног и звучит песня: «Мы наш, мы новый мир построим...» В тот вечер десятки тысяч людей из рабочих предместий города шли в сторону Царского Села и Гатчины, шли на решающий бой с войсками Керенского, наступавшего на красный Петроград. На окраине города был слышен глухой гул отдаленной канонады, доносившейся с юга и юго-востока. За ночь все заборы и уличные фонари рабочих кварталов города покрылись свеженаклеенными листовками: «Красный Петроград в опасности! Все на защиту Петрограда! Все на борьбу с контрреволюционными силами Керенского!»

В эту ночь вместе с отрядом красногвардейцев Типка занял боевые позиции в районе Царского Села. В наскоро вырытых гнездах стояли пулеметы. Ощетинившись винтовками с примкнутыми штыками, находились в засаде красногвардейские цепи. Впереди в сумрачной мгле притаился враг — казачьи отряды и пехота Керенского.

Всю ночь до рассвета Царь с группой красногвардейцев дежурил на пригорке, всматриваясь и чутко вслушиваясь, не появятся ли вражеские войска. Но враг не показался. Утром красногвардейцы сами перешли в наступление. А в Петрограде уже грохотали орудийные залпы, трещали пулеметы и на улицах снова лилась кровь. Восстали юнкера в военных училищах. Контрреволюция наступала.

Только через неделю, когда войска генерала Краснова, поддерживавшие Керенского, были полностью разгромлены, Типка Царь, побывав и в Царском и в Красном Селе и в Гатчине, вернулся обратно в Петроград. На Большом проспекте возвращавшихся с фронта торжественно встречал народ. Пришли и скобари. Они видели, как по мостовой, гремя походными котелками и четко отбивая шаг, со вздыбленными штыками проходили красногвардейские отряды. Со своими боевыми соратниками прошагал и Царь.

— Ура-а! — кричали, столпившись на тротуаре, скобари.

Месяц тревожной жизни, когда Царь ни на один день не расставался с винтовкой, пролетел быстро. В начале декабря Царь, возвращаясь с митинга, задумчиво шел по Садовой. Его окликнули:

— Типка!

Царь оглянулся. На панели стояла старообразная женщина в темном вязаном платке, в короткой деревенской жакетке.

— Аксинья! — сразу узнал Царь бывшую судомойку в чайной «Огонек».

Они поздоровались.

— Все же приметный ты, не обманулась. Какой ты большой стал да бравый! — говорила Аксинья, во все глаза рассматривая Царя.

Он узнал, что Аксинья только недавно вернулась из деревни, куда по этапу ее отправили из Питера после ареста в Скобском дворце.

— А Гришу-то тоже тогда заарестовали, — сообщила Аксинья, — братана моего. Заарестовали его, что он был большевик. В тюрьме держали. Хотели на каторгу сослать.

Царь невольно вспомнил про приворотное зелье. Какой наивной показалась ему теперь затея с выдуманным Аксиньей приворотным зельем, которое он украдкой спрятал за божницу в комнате, намереваясь угостить им Фроську.

По панели текли вереницы людей. Аксинью и Царя толкали. Они отошли в сторону.

— А тетка... И-иваниха? Ее тоже тогда по этапу отправили? — спросил Царь, когда Аксинья кончила рассказывать про своего братана Григория. — А она где теперь?

Аксинья с недоумением взглянула на Типку.

— А ты, голубок, разве не знаешь? — спросила она и набожно перекрестилась. — Царство небесное ей...

— Умерла? — чужим голосом спросил Царь, сердце у него замерло.

— Когда высылать стали, — вспоминая, заговорила Аксинья. — еще в тюрьме она захворала. А как вышли на волю, перед высылкой-то, она совсем зачахла. Была у меня здесь на Песках родственница, к ней мы тогда добрели переночевать. Ее здесь, в Питере, на Смоленском кладбище, и похоронили. Все перед смертью тебя поминала, жалела.

Царь молчал. Суровая складка прорезала лоб, лицо у него потемнело. На другой день пришел он на кладбище, разыскал могилу по тем приметам, которые дала ему Аксинья.

На могиле ни креста, ни венка. Только чуть возвышался небольшой глинистый бугорок, заросший жухлой травой. Да немного в стороне росла молодая березка, голая и седая от зимнего инея.

Царь до земли поклонился праху Иванихи, вытер набежавшие слезы: ведь она заменяла ему мать. Потом зло огляделся по сторонам. По другую сторону дорожки шли буржуйские могилы за оградами, с лампадами на памятниках и металлическими венками. На одной из них Царь прочел:

Невинно убиенному за службу родине Андрею Грязнову.

Тут же под стеклом висела карточка моложавого полицейского в белом форменном кителе — бывшего околоточного Грязнова.

— С-собака! — прошептал Царь. — Сюда попал и тоже верховодишь.

Даже и после своей поганой смерти околоточный находился рядом с Иванихой, словно и на том свете не отпуская ее от себя. Царь рассердился. Недолго думая он распахнул незапертую дверку железной решетчатой ограды. Огляделся. «Не будешь стоять здесь», — решил он, наваливаясь на небольшой гранитный памятник, находившийся на могиле. Памятник поддался, сдвинулся с места. Пыхтя и обливаясь потом, Царь, с помощью найденного по соседству лома, все же перетащил гранитный памятник на могилу тетки. Сбил ломом ненавистную надпись и написал карандашом:

Вечная память Аграфене Ивановне.

Ниже мелкими буквами добавил:

Племянник Антип.

Подумав немного. Царь внизу более крупно написал:

Не трогать, охраняется революционным законом.

Еще раз низко поклонившись праху тетки, Царь ушел с кладбища.

ОТЪЕЗД

Наступил наконец день, когда Ванюшка должен был покинуть Питер.

А на дворе Скобского дворца развертывались такие события, от которых у Ванюшки кружилась голова и уезжать не хотелось. Несколько скобарей возрастом постарше, чем Ванюшка, и Царь уже записались в Союз социалистической молодежи.

Собирались записываться Серега Копейка и Фроська. Надеялись они на Царя, что он замолвит за них свое слово.

Обязательно записался бы и Ванюшка. Он уже считал себя твердым большевиком. А вот теперь предстояло покинуть родной Скобской дворец и уезжать почти за полтысячи верст, хотя и в сытную, теплую деревню из холодной и голодной столицы, но все же в деревню.

Деревню он знал и помнил... Там на берегу речушки Дубенки расположились два посада, вытянувшись почти на версту. С краю на слободе стояла трехоконная изба дедушки, с огромным под крутой драночной крышей, двором. Раньше, до Питера, дедушка со своими земляками промышлял продажей скота мясникам, но потом прогорел и уехал искать счастья в Питер. Неоднократно в летние месяцы Ванюшка с бабушкой, а порой и с матерью приезжали в деревню и жили там. Знал он многих своих сверстников — деревенских мальчишек и девчонок. Но ни в какое сравнение со скобарями они не шли.

Накануне они с матерью долго собирали вещи. Что поценнее и полегче, забирали с собой, а остальное оставалось в запертой квартире. Таких нежилых, запертых квартир в столице было уже много.

— Может, поживем немного в деревне и вернемся, — говорила мать, успокаивая себя и Ванюшку.

Ванюшка с тревогой смотрел на кота Ваську, мирно дремавшего на стуле, и ничего не мог придумать. Оставался кот один-одинешенек в Петрограде.

— Отнести бы его куда-нибудь, отдать бы кому, — вздыхал Ванюшка.

Но отдать кота в наступившее голодное время так и не удалось. Брать с собой тоже было невозможно. В углу, рядом с дровяным сараем, на дворе стоял ящик. Ванюшка положил туда разную ветошь, несколько кусочков хлеба, большую дольку колбасы и пару вареных картошин. Принес кота.

— Живи здесь, — наказал он коту и простился с ним.

На вокзал Виндаво-Рыбинской железной дороги извозчик привез Ванюшку с матерью рано. До отхода почтового поезда оставалось еще часа два.

Переполненный вокзал шумел. В залах первого и второго класса битком набилась «чистая» буржуйская публика. В закопченном и грязном зале третьего класса толпились такие же, как и Ванюшка с матерью, пассажиры.

— Здесь попроще и посвободнее, — пояснила Ванюшке мать, складывая свои вещи у стены.

Устроившись на вещах, мать облегченно вздохнула, вытирая платком вспотевшее лицо:

— Думала, и не управимся. Теперь все... Поедем... Простился со своими дружками-то?

— Не-е-ет, — с сожалением ответил Ванюшка, — не успел.

Собирался накануне, но отложил до утра.

А утром почти никого из его друзей на дворе не оказалось. Скобари ушли провожать Царя.

Нужно же было так случиться, что в одни и тот же день с Ванюшкой из Петрограда уезжал и Типка Царь. Вместе с заводским отрядом Красной гвардии он ехал доставать хлеб для петроградских рабочих. По счастливой случайности ушли скобари на тот же самый вокзал, где находился теперь Ванюшка. Оставив мать сидеть с вещами и пообещав, что он скоро вернется. Ванюшка побежал на перрон.

— Ты недолго, — предупредила мать.

На крытом перроне толпились пассажиры, сновали носильщики, ходили вооруженные солдаты, но Царя и скобарей там не оказалось. Не сразу Ванюшка сообразил, что, очевидно, красногвардейцы грузятся где-то на другой платформе.

Он храбро отправился искать по многочисленным путям, разбегавшимся в разные стороны.

Вокруг пыхтели и звонко перекликались паровозы. Толкая друг друга с одной колеи на другую, переходили вагоны. Пахло гарью, дымом и нефтью. С сумрачного неба сеялся легкий снежок.

— Чего ты, парень, ищешь? — осведомился какой-то железнодорожник в лоснящемся от мазута полушубке, с молотком в руке.

Ванюшка объяснил.

— Отца провожаешь? — поинтересовался железнодорожник.

«Царя», — чуть не вырвалось у Ванюшки, но он вовремя сообразил.

— Брата!

Железнодорожник объяснил, где нужно искать эшелон красногвардейцев.

— Иди все прямо, прямо и направо!.. — кричал он Ванюшке вслед.

На дальних путях стоял длинный состав теплушек, украшенных зеленой хвоей и красными лозунгами. Возле толпились красногвардейцы и их провожающие, залихватски играла гармошка, и какой-то разухабистый парень с красной повязкой на рукаве, лихо прищелкивая каблуками, отплясывал «Барыню». Не сразу разыскал Ванюшка Царя. Был он возле головного вагона. Тут же толпились скобари и гужееды. Ванюшка увидел Фроську с девчонками, Серегу Копейку, Никиту со Спирькой Орлом.

Царь улыбался, очень довольный, что столько людей пришло его провожать. Все ребята с гордостью смотрели на него.

Как в эти минуты Ванюшка, в который уже раз, позавидовал Царю! Его винтовке за плечами, и красной повязке на рукаве, и теплушке, в которой он поедет! Типка был недосягаем. В глазах всех мальчишек и девчонок, пришедших провожать, он был настоящим героем. Пожелания удач сыпались со всех сторон.

— Возвращайся, хмырь, с победой! — кричал Серега Копейка.

— Хлеба привози! — требовала Фроська.

— Счастливого пути! — негромко говорил Ванюшка.

Что-то кричали остальные скобари и гужееды.

— Ладно, ладно! — соглашался со всеми Царь. Лицо у него покраснело. Он продолжал широко улыбаться, глаза блестели.

Где-то в этом эшелоне или другом должен был находиться и Алешка, которого он на днях встретил. Красногвардеец Алешка с Петроградской стороны тоже собирался уезжать на юг — доставать хлеб голодному Петрограду.

Была уже подана команда: «Садиться по вагонам!», но Царь все еще медлил.

— Возьми меня с собой, — шутила Фроська.

— Поедем. — Царь не возражал. Если бы можно было, он усадил бы Фроську в теплушку и ехал с ней до самого теплого моря, куда теперь красногвардейцы, по разговорам, держали путь. Но Фроська оставалась, а Царь уезжал, чувствуя, как щемит у него сердце.

Ванюшка не видел, как прощалась с Царем Фроська. Мысленно он давно уже расстался с Фроськой и старался не глядеть на нее ни прямо, ни сбоку. Простившись с Царем, он нарочно отошел в сторону, внимательно изучая меловые надписи на ходовых частях теплушки. Заиграл оркестр. Раздался свисток главного кондуктора. Паровоз загудел, и вагоны, украшенные зеленой хвоей и красными флажками, с раскрытыми дверями, битком набитые красногвардейцами, поплыли. Промелькнуло и скрылось за поворотом красное, улыбающееся во весь рот лицо Царя, его рука, приветливо махавшая друзьям.

Пронеслась по путям революционная песня:

Вставай, поднимайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный...

Состав с теплушками ушел. Ребята все еще стояли и смотрели вслед. Мысли летели за уехавшим Типкой Царем.

— А ты, хмырь, когда уезжаешь? — наконец обратил внимание на Ванюшку Копейка, надевая шапку, которой он все время махал Царю.

— Сегодня, сейчас, — ответил Ванюшка и сразу же ужаснулся, вспомнив, что оставил мать с вещами в зале третьего класса. — Мы и вещи привезли на вокзал, — смущенно добавил он, заторопившись, — наверно, и поезд уже подали.

— Что ж, проводим и тебя, — сразу же решил Копейка.

Поднялся шум. Все двинулись за Ванюшкой, который поспешил обратно на вокзал.

Когда шумная орава явилась в полутемный зал третьего класса, там горько плакала Ванюшкина мать, не зная, что случилось с сыном.

Скобари и гужееды пришли вовремя. Как раз раздался звонок на посадку, и в невероятной толкучке и давке все из здания вокзала бросились на перрон. Ванюшка с матерью вряд ли смогли бы пробиться и сесть в вагон, если бы не ребята. Быстро подхватив узлы и свертки, они шумной, крикливой гурьбой вынесли Ванюшку с матерью на платформу.

В вагон пробивались с боем. Но Серега Копейка догадался проникнуть в вагон с противоположной стороны, занял две свободные полки и, опустив раму окна, стал принимать вещи, в то время как мать с Ванюшкой пробивались в тамбур вагона.

— Сюда! Сюда! — кричал Серега с высоты полки, увидев мать Ванюшки.

Через минуту-другую попасть в вагон было бы невозможно. Люди заполнили тамбур, проходы, садились на крыши. Ванюшка в окно снова выбрался на платформу к друзьям. Уже прозвенел колокол отправления, а Ванюшка все еще прощался с друзьями.

— Навсегда уезжаешь или только на время? — спрашивали его.

— Скоро вернемся обратно, — говорил Ванюшка и сам верил своим словам. Так же, как перед этим у Царя, сердце у него тоскливо ныло, но он с решительным видом пожимал друзьям руки.

Фроська стояла поодаль, в стороне, и, как казалось ему, совершенно равнодушно расставалась с ним. Она близко не подошла, ничего не спросила. Когда наступила очередь попрощаться с Фроськой, произошло нечто необъяснимое. Фроська вдруг сама шагнула к нему, обхватила своими теплыми руками голову Ванюшки и крепко поцеловала его.

— Прощай, Ванечка! — сказала она, не спуская с него еще более потемневших в эту минуту глаз. — Ты не забывай нас...

— Не забуду, — прошептал Ванюшка, охваченный огромной радостью, счастьем, чувствуя, как у него повлажнели глаза и вот-вот брызнут слезы. Он понял, что прощается с Фроськой. Прощается, может быть, навсегда.

Вслед за Фроськой к Ванюшке подошла и Катюшка. Но она только, потупившись, протянула ему руку.

— Посмотри за Васькой, — дрожащими губами попросил Ванюшка, вспомнив про своего кота, — он на дворе теперь... бродяжничает.

Вагон тронулся, когда скобари, подняв Ванюшку на руки, сунули головой вперед в раскрытое окно.

— Возвращайся обратно! — дружно кричали они.

А Фроська шла впереди, смотрела на него и махала ему рукой...

Почтовый поезд, все ускоряя ход, уходил из Питера. Ванюшка, поджав ноги, сидел, скорчившись, на средней полке и глядел в окно.

Сверху свешивались чьи-то ноги в грязных хромовых сапогах. Вагон поскрипывал и громыхал на стыках. Проплывали мимо запорошенные снегом унылые поля, голые березовые перелески. День был не морозный, но серый, скучный, с начавшейся вьюжной поземкой...

Перед глазами Ванюшки все еще стояла Фроська, ребята. Встретится ли он когда-нибудь снова со своими друзьями и что ожидает его там, впереди?

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая

ТИПКА ЦАРЬ И ЕГО ДРУЗЬЯ

Скобской дворец

Скобари

Царь и Фроська

Новые горести и первые радости

Вынужденная дружба

Будни двора

В чайной «Огонек»

Попрошайки

Ванюшку признают скобари

Друзья-приятели

Утраченная свобода

Неприятные разговоры

Заманчивое предложение

Неудавшийся поединок

Радужные мечтания

Трудное положение

Легкомысленный поступок

Объявление в газете

Чудодейственное зелье

Проигрыш

«Фортуны нет»

Открытие

Царя отдают в люди

Поиски утерянных сокровищ

Тайна Михеля

Просьба Царя

Разговор, имевший большие последствия

Убийство на дворе Скобского дворца

Приговор скобарей

Тяжелые предчувствия Ванюшки

Предсказание цыганки

Мудрое решение Царя

Горькое одиночество

Загадочные люди

Ванюшка идет на поклон к Царю

Полюбовный дележ

Допрос

Арест Царя

Ванюшка мечтает уехать в деревню

Весть о побеге Царя

Разгром «Петропавловской крепости»

Царь возвращается

Июльская ночь

Тайна Фроськи

Катастрофа

В изгнании

Часть вторая

1917 ГОД

В ночь под Новый год

Подарки

Счастливые дни

Житейские дела

Волнующая весть

Первая встреча с Царем

Словесный поединок

На улице и на дворе

В ночь перед восстанием

Суд над Цветком

Скобари пишут свои смертные адреса

Ледовый переход

У Казанского собора

На Знаменской площади

В огне восстания

Друзья и враги

Первые дни свободы

Неудавшийся заговор

Похороны жертв революции

Типка-Царь в Царском Селе

Об узурпаторе и Бонапарте

На площади Финляндского вокзала

У Володи Коршунова

Под своим знаменем

На Первомайской демонстрации

Новое испытание

Царь остается в меньшинстве

Стычка с «чистоплюями»

Встреча

Ванюшка выдерживает характер

Пролетарии и буржуи

Скобари организуют свою партию

Битва пролетариев с буржуями

Число сторонников Царя увеличивается

Вынужденный уход Царя

Неотправленное письмо

Крутой поворот к прошлому

Ванюшка терпит поражение на митинге

Новые заботы и старые огорчения

Скобари снова идут на Невский

Революционное поручение

Вечером в день революционного восстания

В штабе пролетарской революции

На улицах Петрограда

На Дворцовой площади

В Зимнем дворце

На пороге новой жизни

Царь прощается со своей теткой

Отъезд

Примечания

1

Понятой — свидетель при обыске.

(обратно)

Оглавление

РЕБЯТА СКОБСКОГО ДВОРЦА

  ОТ АВТОРА

  Часть первая . ТИПКА ЦАРЬ И ЕГО ДРУЗЬЯ

  Часть вторая . 1917 ГОД

ОГЛАВЛЕНИЕ

Примечания .

Реклама на сайте