«Залив Терпения»

Борис Егорович Бондаренко Залив Терпения

1

Лет ему было тридцать два, звали – Василием Макаренковым.

Высокий, тяжелый, густобородый, – шагал он по жизни легко, была она проста и понятна ему, и редко задумывался Василий о своем будущем – оно не пугало его, знал он, что сил у него много, хватит на любую работу, деньги всегда будут – а что еще нужно? Никого не было у него. Отец погиб на войне, – Василий даже не знал, когда он был убит и где похоронен, – мать осталась смутным воспоминанием голодного послевоенного детства, такого далекого, что Василий почти и не думал о нем и в том городе, где он родился и где умерла его мать, не был уже лет десять. А жены у него не только не было, но он и не задумывался о том, надо ли ему жениться, просто твердо знал – не надо. Зачем? Всегда находились женщины, которых тянуло к нему как магнитом. Василий легко сходился с ними и так же легко расставался, и на всякие попытки удержать его отвечал с естественным, добродушным изумлением: «Да какой же из меня муж?» И у женщин замирали на губах заранее приготовленные слова, а немного погодя они уже и сами говорили себе: «А в самом деле, какой из него муж?»

А впрочем, таких попыток было немного. Так уж получалось, что и женщины встречались ему под стать – с неустроенной беговой жизнью, прошедшие уже не через одни мужские руки, давно поставившие крест на своей любви. И когда Василий уходил от них, они даже не обижались на него, ставя себе в вину свое прошлое, а если и просили остаться, то потому только, что им было хорошо с ним – был Василий добр, щедр и на деньги, и на ласки, и выгодно выделялся из толпы таких же, как он, бродяг и странников. Да и женское чутье безошибочно подсказывало им – не удержать Василия, все равно уйдет. И Василий уходил – не сиделось ему на месте, неудержимо манила его вольная жизнь и еще не виданные места.

А жизнь эта могла получиться совсем другой. Когда умерла мать, Василию шел всего одиннадцатый год, и детдомовская шантрапа легко увлекла его в свою разгульную жизнь. Года через два он попался на мелкой краже и угодил в колонию. И с первых же дней заключения так затосковал по воле, что почти заболел от этой тоски, и дал себе твердый зарок – выйти отсюда и никогда уже не только не брать чужого, но и вообще жить так, чтобы не было на совести даже крохотного пятнышка от неправого дела. И зарок этот соблюдал неукоснительно.

Когда вышел из колонии, было ему шестнадцать лет. Тут же уехал из этого города. И закрутилась-завертелась жизнь Василия Макаренкова – не жизнь, а малина... Где только не пришлось побывать ему! Ходил с экспедициями по Сибири и Дальнему Востоку, мыл золото на Чукотке, шоферил в Якутии, рыбачил и в Атлантике и на Тихом, валил лес на Печоре. Он умел и любил работать, и то, что казалось порой невыносимо тяжелым и трудным для других, было для него делом обычным, неизменно выручали его огромная физическая сила и несокрушимое здоровье, и, бахвалясь своей закалкой и выносливостью, он на потеху дружкам купался в льдистом Охотском море, помногу пил, почти не пьянея, после жарких сибирских бань голяком подолгу барахтался в снегу. И не брала его никакая простуда, не валила с ног никакая работа. Вернувшись из очередного рейса или экспедиции, он брал расчет, уезжал в Россию, просаживал деньги в московских и ленинградских ресторанах, поил каких-то приблудившихся к нему, жадных на дармовщину людей, ездил на Юг. А прожившись и пропившись, с легким сердцем и пустым бумажником возвращался на Север или Дальний Восток, и в дороге иной раз приходилось питаться черствыми пирожками и обшаривать карманы в поисках медяка для стакана газировки... Но это ли беда? Знал он, что где-то ждет его койка в общежитии или кубрике сейнера, что в любом порту, в любой конторе ему всегда найдется работа – и не за какие-нибудь там сотню-полторы в месяц, которых и на семечки не хватит, а настоящая, фартовая, с полдюжины его специальностей тому гарантия, такого работягу – с руками оторвут. И находилась ему и работа, и койка, – и так шли годы, и не то чтобы не надоедала Василию эта жизнь, но другой он просто не знал и почти не задумывался о том, что мог бы жить как-то иначе. Так жили все его дружки – так или хуже, потому что у других не было его силы и здоровья, его молодости и уверенности в себе, его бесстрашия. Бывали в его жизни минуты отчаянные, почти безнадежные, но и тогда он не пугался, не терял уверенности в том, что все обойдется... И все обходилось – хотя случалось ему и в море тонуть, и в тайге замерзать, и проваливаться под лед вместе с грузовиком.

И в бурной этой жизни как-то не находилось у него ни времени, ни желания как следует задуматься о том, что же дальше будет. Все считали его человеком сильным, удачливым, Василий охотно соглашался с ними, и другого в жизни ему как будто и не надо было. Правда, случались минуты, когда начинало казаться ему, что жизнь его – не такой уж и «блеск», и порой он невольно завидовал тем, кто живет спокойно, в своем углу, и в жизни их, расписанной вперед на годы, все ясно и просто, и не надо думать о том, что будет завтра или через месяц, завидовал их женам, друзьям, – постоянным, а не временным, – даже чистым постелям и надраенным ботинкам. Но выпадали такие минуты редко – если уж очень донимали холод и сырость, забулдыжные компании и никчемные людишки, с которыми поневоле приходилось жить бок о бок, жилястые столовские гуляши и похмельные пробуждения по утрам. И проходили такие минуты скоро – нытиков и хлюпиков Василий терпеть не мог и в компанию к ним записываться не собирался.

Сейчас он возвращался с Севера, с золотых приисков. Василий не совсем еще отошел от тяжелейшего старательского лета, от долгих северных дождей и гнуса, тело его еще густо полнилось непроходящей усталостью, но впереди уже заманчиво маячили месяцы веселой, свободной жизни. Как всегда, планы у него были самые неопределенные – добраться до Москвы, прибарахлиться немного, пару дней покуролесить в ресторанах, потом куда-нибудь на юг, погреться на солнышке. А дальше – видно будет... Загадывать надолго Василий не любил. Пока деньги не выйдут – гульнет как следует... Вся жизнь Василия резко ломалась на такие вот периоды. «Жизнь – как зебра, – любил со смешком говорить Василий. – Полоска черная, полоска белая». И не то чтобы черной полоской представлялась ему работа, а белой – гульба. Просто разные были времена, только и всего. Работать так работать, чтобы чертям тошно стало, а гулять так гулять, чтобы дым коромыслом.

И, наверно, была бы эта осень как и все остальные, но случилось вдруг, что их самолет посадили за две тысячи километров от Москвы, – не было погоды, – и объявили, что придется задержаться здесь до утра. И как только Василий услышал название города, сразу вспомнил, что здесь живет женщина, с которой он полтора года назад провел месяц на юге, – самая необыкновенная и непонятная из всех встреченных им женщин, – и, не раздумывая, решил повидать ее. Адреса, конечно, у него не было, но он знал о ней достаточно, чтобы разыскать ее. Новожилова Татьяна Георгиевна, родилась в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году в Рязани, – этих сведений вполне хватило для того, чтобы в справочном бюро ему выдали бумажку с адресом и подробнейшими объяснениями, куда и на чем ехать. Бумажку Василий взял, объяснения выслушал вполуха – таксист довезет.

Машина осязаемо качнулась под тяжестью его тела, когда Василий влез в нее с коробкой наилучших конфет и бутылкой коньяку. Шофер с уважительным одобрением покосился на него:

– А и здоров ты, парень.

– Ничего, есть маленько, – согласился Василий.

– Куда ехать?

– Прямо, – Василий махнул рукой. – Покажи, что у вас за город.

Шофер хмыкнул и тронул с места.

Город не нравился Василию, как не нравились ему все города. Не понимал он, что хорошего жить в них, в каменной тесноте домов, среди толп суетящихся и всегда куда-то спешащих людей, дышать дымом заводов и бензиновой гарью. В душе он презирал горожан за их стремление к удобствам, за беспомощность, как только они отрывались от своих автобусов, электричек, горячей воды и мягких постелей. Но, сталкиваясь с ними в своей стихии, с грубоватым добродушием опекал этих «слабаков», подсказывал, помогал. А оказываясь в городе, не то что терялся, но часть его обычной уверенности исчезала, и, глядя на толпу с высоты своего роста, он преувеличенно осторожно шагал по улице – не задеть бы кого ненароком, не наступить на ноги.

И сейчас, поглазев на серые мокрые дома, на толпы будто съежившихся, – и не столько от холода, наверно, а от скверной погоды, – людей, Василий заскучал, зевнул и сказал шоферу:

– Давай-ка на Байкальскую, дом десять.

И стал думать, что бы такое соврать мужу Татьяны, если он окажется дома, – а где же ему быть сейчас, вечер уже, – но ничего не придумал и, понадеявшись на авось, решил: да как-нибудь выкручусь. А интересно, что за мужик у нее... Василий знал только, что он вроде бы лет на десять старше Татьяны, доктор каких-то наук. Шишка, однако...

Сунув шоферу пятерку и отмахнувшись от сдачи, – хотя счетчик и двух рублей не настукал, – Василий выбрался из машины, подвигал затекшими ногами и пошел искать тридцать девятую квартиру, вглядываясь в таблички на дверях подъездов.

2

Встретились они в мае прошлого года, оказавшись соседями в самолете, летевшем в Адлер. Сидела она у окна, и хотя теснота кресла и скрадывала ее фигуру, но видно было, что тело у нее высокое, крупное, а когда встала она, полчаса спустя, и пошла по узкому проходу, задевая бедрами за спинки кресел, Василий, проводив ее долгим взглядом, подумал, что вот такая – как раз была бы для него. Но подумал мимоходом, он вовсе не собирался делать какие-то закидоны. Дохлая была бы затея – стоило только взглянуть на нее, и дурак поймет, что таких для него быть не может. А Василий дураком себя не считал. Держись своих, они не продадут – эту истину он усвоил крепко. А эта женщина своей никак не могла быть: прическа, взгляд, одежда, а главное, руки, – очень чистые, белые, гладкие, с ярким маникюром, – все говорило о том, что она – чужачка, из того народа, которого Василий не знал и с которым почти не сталкивался. Но когда она возвращалась обратно, а он почему-то замешкался, глядя на нее, и не успел встать, а она его об этом не попросила, как несколько минут назад, и, задевая длинными горячими ногами его колени, протиснулась мимо него и села на место, – Василию уже не казалось, что она такая чужачка. У нее была хорошая улыбка, когда он неловко извинился за свою забывчивость, и дружеский тон, когда она вынула сигарету и попросила прикурить.

В ту весну Василий возвращался после долгой зимовки с острова Хейса, где женщин можно было видеть только на фотографиях да на картинках, вырезанных из журналов. И тогда, в самолете, он даже не мог решить, действительно ли Татьяна так красива, или это только кажется ему – все женщины в ту пору нравились ему, потому только, что они были женщинами. И лишь потом, когда исчез голод тела и он мог смотреть на женщин беспристрастно, Василий увидел, что она и в самом деле красива. Очень красива.

Но тогда, в самолете, этот голод не давал ему покоя и все время заставлял помнить о том, что рядом сидит женщина. Три часа полета просто измучили его. И уж лучше бы она не улыбалась ему такой хорошей улыбкой, не расспрашивала таким красивым голосом о его жизни, не трогала его руку своей белой гладкой рукой, когда внизу проплывал Дон... Она так ласково прервала разговор, извинилась и сказала: «Давайте посмотрим», и он послушно умолк, придвинулся к окошку, но увидел не Дон, а красивый изгиб ее шеи, курчавые завитки волос, нежную розовую мочку уха, – вдыхал тонкий запах ее духов, а когда она наконец отклонилась от окна, ее волосы скользнули по его щеке... Тогда, может быть, и не казалось бы Василию, что та преграда, которую он всегда чувствовал, встречаясь с такими, как она, становится меньше. А была минута, когда показалось, что никакой преграды и совсем нет, – это когда Татьяна, с огромным интересом, который она и не собиралась скрывать, выслушала рассказ о том, как он один, с голыми руками, пошел на пьяного взбесившегося старателя, вооруженного ножом. Сам он никогда не стал бы распространяться об этой истории, но Таня спросила, откуда у него шрам на шее, и пришлось рассказать, как было дело. Она сказала ему:

– Какой вы... смелый. – И, передернув плечами, добавила: – Это же просто страшно.

Василий, смущенный ее похвалой, стал оправдываться:

– Ну, чего там страшного... Я сам виноват. Понадеялся, что он совсем окосел. А так бы огреть его лесиной – и дело с концом.

Она чуть улыбнулась.

– Почему же... не огрели?

– Жалко стало.

– Жалко? – удивилась Таня. – Такого бандита?

– Ну, какой же он бандит? – Теперь уже Василий удивился. – Такой же работяга, как и все. Перепил малость – так с кем не бывает? Он потом говорил, что ему какие-то чертики стали чудиться.

– А-а, – догадалась Таня. – Алкогольная горячка.

– Во-во, она самая.

– Но ведь он же мог убить вас.

– Ну что вы, – сказал Василий таким тоном, что она засмеялась:

– Да, вас так просто не свалишь... А что ему было за это?

– Да ничего. Стукнул я ему раз по уху – он и отключился. На всякий случай связали, пока совсем не очухался.

– А потом?

Василий озадаченно посмотрел на нее.

– Ну, что потом... Ничего. Оклемался, выпили мы с ним по стаканчику, чтобы замять это дело, и все. А шея через неделю зажила.

– А милиция не вмешивалась?

Василий даже глаза на нее вытаращил, догадавшись наконец, насколько плохо она представляет его жизнь.

– Ну что вы, какая милиция... Там на двести километров вокруг нет ни одного милиционера. Да и на кой... – он запнулся о слово «черт», едва не сорвавшееся с языка, и поправился: – Зачем же милицию вмешивать? Люди все свои, сами разберемся.

И вот когда он увидел ее взгляд, и показалось ему, что никакой преграды нет – все это выдумки. Что из того, что у нее высшее образование (Таня уже сказала ему, что окончила университет, работает в каком-то институте), а у него – семь классов, восьмой – коридор? Пусть она умная, образованная, интеллигентная, – но и он повидал кое-что, чего ей и не снилось, и это еще вопрос, что лучше. Что она там видела в этом институте из-за своих пробирок? У него жизнь тоже – будь здоров.

Но было это всего минуту, а потом она сказала какое-то слово, которое он не понял, и преграда встала на место, – правда, уже не такая основательная и прочная, как раньше. Василий продолжал рассказывать о том, что видел и знал, Таня слушала его как зачарованная, и он торжествовал про себя: «Это тебе не фунт изюму... Небось твои очкарики тебе такого не расскажут...» Василий понял, что ей интересно с ним, и почувствовал себя гораздо свободнее.

Когда вышли они из самолета, стали на площади, высматривая такси, Таня взглянула на него как будто выжидающе.

– Куда вы теперь? – спросил он.

– Думаю, где-нибудь в Гагре остановиться. А вы?

– Да ведь мне все равно.

– Тогда поедемте вместе, – просто предложила Таня, и Василий, обрадовавшись, подумал: «А чем черт не шутит... Остановлюсь где-нибудь рядом, посмотрим, что выйдет...» И сказал:

– Конечно, если вы не возражаете.

В Гагре все получилось как-то само собой – у квартирного бюро перехватила их ласковая старушка, запричитала:

– Ой да хорошие вы мои, идите ко мне, не пожалеете...

– Две комнаты найдется? – решительно прервал ее Василий.

– Дак ить цельный дом пустует, как не найдется.

– Ну, идем, мамаша.

И, подхватив чемоданы, зашагал за бодро семенящей старушкой, продолжавшей радостно причитать:

– Вот спасибо, милые, выручили, а то я уже шесть ден хожу, постояльцев ищу. Что-то мало нонче едут, погода плохая. Только вы не бойтесь, через неделю такое солнце будет, что сжаритесь. А мне-то уж как кстати, одна я, на пенсию живу, да что эта пенсия – двадцать один рубель всего...

И поселились они в одном доме, в соседних комнатах, выходящих на застекленную веранду.

Спали оба с раскрытыми окнами, и по вечерам Василий слышал, как ходит Таня рядом, за стеной, как скрипит сетка ее кровати, как все стихает потом.

А на третью ночь он вышел на веранду, постоял, прислушиваясь к тишине в ее комнате, и подошел к ее окну, загородив его спиной, вгляделся в темноту. Там, внутри, ничего не было видно. Но он знал, что Татьяна не спит, – незадолго до этого он слышал ее покашливание, – и решительно перемахнул через подоконник. Таня молчала – и только когда он сел на кровать и протянул руки к ее плечам, белевшим в темноте, она потянулась и обняла его.

Потом, ошеломленный случившимся, он лежал рядом с ней на узкой кровати, Таня плотно, всем телом, прижималась к нему, он слышал ее голос в темноте и смех, чувствовал руки, ласкавшие его лицо:

– У-у, колючий... Зачем тебе борода? Зарос, как медведь. Завтра же сбрей.

– Слушаюсь, – засмеялся Василий, а сам все еще не верил – неужели это правда?

Бороду он сбрил, но когда Таня сказала, что неплохо бы и галстук надеть, Василий поморщился:

– Никогда не носил эти удавки.

Но, подчиняясь ее ласковой настойчивости, пошел с ней в магазин, купил несколько галстуков и, поносив один вечер, сказал:

– Ну, с этими финтифлюшками я – пас.

Таня засмеялась:

– Господи, да разве я заставляю тебя? Не носи.

И когда он с облегчением сорвал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, она, погладив его шею, сказала:

– И правда, что это мне взбрело в голову? Для такой шеи – и галстук.

– А какая у меня шея? – не понял Василий.

Таня засмеялась и поцеловала его.

– Такая...

Весь тот месяц вспоминался какими-то отрывками вроде этого. Лучше всего помнились ночи – может быть, потому, что вспоминать их было приятнее всего. По ночам Таня была понятным и по-настоящему близким ему человеком, – и до сих пор, вспоминая ее ласки, ее восхищение красотой и силой его тела, Василий испытывал приятное чувство гордости от того, что его любила такая женщина. Любила? А так ли уж важно, как это называть? Ведь были минуты, когда Василию казалось, что он дает этой женщине то, что никто другой дать не мог. Да и не только казалось – Таня сама говорила ему так, и это были лучшие минуты его жизни – потом Василий не раз думал об этом.

Но все же это были только минуты. Утром все уходило куда-то. Они пили чай, завтракали на скорую руку, и Таня, в простеньком халате, с небрежно заколотыми волосами, резала хлеб, пододвигала масло, улыбалась ему – и все еще оставалось ощущение ночной близости. Но потом она начинала собираться, подводила глаза, красила губы, делала прическу – и в какие-то полчаса становилась совсем другой: строгой, очень уверенной в себе, не слишком-то ласковой, и однажды Василий насмешливо сказал:

– При твоем марафете так и тянет назвать тебя Татьяной Георгиевной.

Она посмотрела на него и усмехнулась:

– Между прочим, меня многие так и называют.

И он, не поняв, шутит она или нет, промолчал.

А кое о чем вспоминать и до сих пор было неприятно. Спустя неделю, когда они сидели в ресторане, Василию вдруг захотелось выпить. Не так, как они обычно выпивали за ужином, – бутылку сухого на двоих, – а по-настоящему. Он заказал бутылку коньяка и, заметив взгляд Тани, с недоумением спросил:

– Ты что?

– С чего это тебе вдруг вздумалось пить?

– А что, нельзя? – попробовал отшутиться Василий.

– Разумеется, можно, – небрежно ответила она, – но мне бы, откровенно говоря, не хотелось, чтобы ты пил.

– Почему?

– Не люблю пьяных, – пренебрежительно бросила Таня.

– Ого! – Уязвленный Василий не сразу нашел, что сказать. – А с чего ты взяла, что я буду пьян?

Таня не ответила и молчала весь вечер, с кем-то танцевала, не обращая на Василия никакого внимания. Он сначала разозлился: «Да что она мне, жена?!», и за какие-то полчаса выцедил всю бутылку. Но когда увидел, как посмотрела на него Таня, настроение у него упало. А она, смерив взглядом пустую бутылку, спросила:

– Все?

– Что «все»?

– Ты все выпил?

– Как видишь.

– Тогда пойдем.

И, не дожидаясь, пока он расплатится, пошла к выходу. Василий поманил официантку, бросил на стол четвертную и, буркнув «сдачи не надо», торопливо двинулся за Таней, догнав ее уже на улице. Они в молчании прошагали до дома. Василий, по обыкновению, прошел в ее комнату, сел на постель и попытался обнять Таню, но она решительно отстранилась и с убийственной вежливостью сказала:

– Пожалуйста, уходи к себе, я хочу спать.

– Вместе ляжем.

– Нет, – сухо сказала она и не садилась, ожидая, когда он уйдет.

И Василий опустил глаза, молча поднялся и ушел в свою комнату.

Утром она говорила с ним так вежливо, словно Василий был милиционером на перекрестке и она обращалась к нему с вопросом, как найти какую-то улицу. Василий крепился, – ночью он дал себе слово, что будет держать себя как ни в чем не бывало, а если она будет ерепениться – черт с ней, – но наконец виновато сказал:

– Ну ты чо, Тань? Ну, выпил малость, что тут такого?

– Это что, надо понимать как извинение? – не сразу спросила она, не поворачиваясь.

– Как хочешь, – буркнул Василий.

– Даже так, – не скрывая насмешки, бросила Таня, и Василий, не выдержав ее молчания, сдался:

– Извини.

– Это уже другое дело, – сказала она и повернулась к нему. Натирая руки душистым кремом, она разглядывала его так, словно видела впервые, и спокойно продолжала: – Слава богу, хоть до этого ты додумался. И неплохо было бы, если бы ты запомнил: когда женщина просит мужчину о чем-то, ее просьбы принято выполнять. Тем более что просьба была очень естественная и выполнить ее для тебя было не так уж трудно.

– Но я же и в самом деле не был пьяный, – попытался возразить Василий, но Таня подняла брови и небрежно осведомилась:

– Ты полагаешь, что быть пьяным – это обязательно орать песни и валяться под забором? Если ты хотел доказать мне, что умеешь пить, то напрасно старался. Я и так, между прочим, не сомневалась в этом. И, надо сказать, это качество далеко не самое ценное в человеке. В моем, разумеется, понимании, – все так же вежливо добавила она и уже совсем другим тоном сказала: – Ну и кончим на этом, идем завтракать.

Но это, пожалуй, был единственный случай, когда она так явно дала понять ему свое превосходство. Обычно же она ни словом не подчеркивала разницы между ними, но иногда по ее взглядам Василий видел, что делает и говорит что-то не так. А что не так – он не догадывался, злился на себя, а случалось – и на Таню, но она так умела не замечать его злости, что он тут же сникал. Больше всего она любила слушать рассказы о его приключениях, но недели через две оказалось, что рассказывать Василию уже как будто и нечего. И они все чаще молчали, Таня читала, а он скучал, уплывал чуть ли не к горизонту, за ним гонялся катер спасательной службы, с которого орали на него в «матюгальничек», и наконец оштрафовали. Раза два Василий собирался было снова как следует выпить, но в последнюю минуту отказывался от этого намерения. И не то чтобы он боялся Тани, но понимал, что она в любую минуту может дать ему от ворот поворот – а этого ему никак не хотелось. Слишком уж хороши были ночи у них...

Василий пытался расспрашивать ее о муже, о работе, но Таня, и вообще-то не слишком разговорчивая, отделывалась пустыми словами, а о муже и вовсе отказывалась говорить. Однажды он спросил:

– А ты не боишься со мной так... в открытую ходить?

– Почему я должна бояться? – как будто удивилась Таня, и он недоверчиво посмотрел на нее – не разыгрывает ли.

– Ну, как почему? Вдруг кто-нибудь знакомый из вашего города встретится.

– Ну и что?

– Как что? Твоему благоверному накапают.

Таня чуть заметно поморщилась, вероятно, на «благоверного», и спокойно спросила:

– О чем это они могут «накапать»?

– Вот те на... С кем-то все время ходишь, в одном доме с ним живешь, в ресторанах рассиживаешь...

Таня пожала плечами.

– Ну и что из этого?

Василий даже присвистнул от удивления:

– Как это что? Ты хочешь сказать, что ему будет все равно?

– Более или менее. Я и у себя в городе не только с ним хожу, да и его не контролирую – с кем и куда пошел...

Василий озадаченно посмотрел на нее, покрутил головой:

– Ну и порядочки у вас...

– У кого это у нас?

Он явственно увидел в ее глазах какое-то легкое пренебрежение и буркнул:

– У интеллигентов, у кого же еще.

Таня засмеялась.

– При чем тут интеллигенты? Речь идет об элементарном уважении друг к другу, о доверии...

«Таким, как ты, только и доверять», – чуть было не сорвалось у него, но он вовремя спохватился. А Таня, догадавшись, вероятно, о его невысказанной мысли, насмешливо спросила:

– А у вас порядочки не такие? Прошелся с другим – и по физиономии получишь?

– Бывает.

Василий отвернулся от нее и уставился в небо черными очками.

Прощалась она с ним до обидного буднично – и слова ласкового не сказала. Василий хотел обнять ее, но Таня, словно не заметив его движения, протянула руку, равнодушно сказала:

– Ну, всего тебе доброго.

– И тебе того же, – сказал обиженный Василий, задерживая ее руку в своей и все еще надеясь, что она скажет ему что-нибудь еще. Но Таня легонько высвободилась и пошла к самолету. Василий смотрел ей вслед, думал – обернется или нет? Таня обернулась уже на трапе, на секунду, не больше, – вряд ли она даже успела разглядеть его в толпе, – и небрежно махнула рукой. А Василий стоял до тех пор, пока самолет не увезли на взлетную полосу, считал маленькие круглые дырки оконцев, пытался угадать, за которым из них она. И, не уезжая в Гагру, напился тут же, в ресторане аэропорта, и пил потом почти неделю, возвращаясь в свою опостылевшую комнату только для того, чтобы отоспаться. Стал было думать: уехала – и бог с ней, баба как баба, ничего особенного, другую себе найдет. И с удивлением обнаружил, что Татьяна не забывается и других ему совсем не хотелось. И чем больше времени проходило после ее отъезда, тем больше нарастала в нем какая-то непонятная обида на Таню. Однажды даже подумалось: «Как кутенка поманила, поигралась – и бросила...» И тут же он разозлился на себя: «Вот дурака кусок, а чего ты хотел? Да и никто не манил тебя, сам рассопливился...» И все-таки странная эта обида не проходила, с нею он и уехал, и долго еще не забывалась эта женщина, снилась по ночам, помнились ее ласки...

3

Отыскав квартиру, Василий вдруг почти с испугом подумал: а что, если она не живет здесь? Сунув свертки под мышку, он торопливо потянулся к кнопке звонка, с силой надавил. Но вместо звонка послышалось тихое мелодичное звяканье, и он надавил еще раз. Снова звякнуло, послышались шаги, которые он сразу узнал, – ее шаги, – и Василий удивился тому, как вдруг заколотилось сердце. Дверь открылась, и он увидел Таню.

– Здрассьте, Татьяна Георгиевна, не узнаете? – гулко забасил он в расчете на мужа и продолжал, не давая ей ответить: – Помните, года полтора назад встречались, вы еще книжки давали мне читать, объясняли... Вот случайно оказался в вашем городе, решил зайти, проведать. Извините, если что не так...

Таня спокойно, словно не узнавая, смотрела на него, и он уже с отчаянием подумал: «Забыла...» Но тут она улыбнулась, шире открыла дверь:

– Здравствуй, Вася.

И посторонилась, пропуская его. А он, войдя в переднюю, продолжал играть свою роль:

– Вы уж извините, если помешал, я ненадолго...

Таня засмеялась, и он обрадовался, узнав по этому легкому смеху ее, прежнюю, и с облегчением вздохнул, услышав:

– Хватит конспирации, я одна. Раздевайся, проходи.

– Фу! – радостно выдохнул Василий, свалил свертки прямо на пол и затоптался, освобождаясь от одежды. – А я боялся твоего мужа застать... Скоро он придет?

– Проходи, – словно не услышала вопроса Таня и усадила его в низкое, показавшееся Василию очень неудобном кресло. Сама села напротив, и Василий, разглядывая ее, отметил, что Таня пополнела, стала как будто еще красивее и что смотрит на него так спокойно, словно знакомство у них было шапочное.

– Ну, рассказывай, – откуда, куда? И борода опять, – улыбнулась она ему.

– Борода – что, ерунда, – смущенно пробасил Василий. – Сбрить – минутное дело.

– Ну, зачем же? Она идет тебе... Так откуда ты?

– С Севера, золотишко там добывали.

– А здесь какими судьбами?

– Да вот, это самое... из-за погоды. Посадили нас здесь, до утра продержат... Слушай, я там... это самое... коньяку принес, конфет... Может, выпьем за встречу?

Василий и сам чувствовал, что тон у него какой-то чересчур уж просительный. Он боялся, что Таня откажется, но она тут же согласилась:

– Немножко можно.

– Ну, это ты молодец! – обрадовался Василий и пошел за свертками.

Таня на низеньком столике собрала закуску, тонкими пластинками нарезала сыр, лимон, и даже кусочки хлеба выглядели какими-то очень уж тощими. И рюмки были чуть ли не с наперсток и с такими тонкими ножками, что Василий боялся притронуться к ним. «Как котенка, кормить собирается, – неодобрительно покосился Василий на это подобие еды. – А интересно, когда же это ее мужик заявится?» – не без тревоги подумал он, взглянув на часы. Таня, перехватив его взгляд, спокойно объяснила:

– Зря волнуешься – муж в командировке.

«Во дает!» – восхитился Василий и невольно подумал, что, может быть, останется здесь на ночь. Но тут же прогнал эту мысль, – очень уж чужой и далекой казалась Таня. Она разглядывала его так, словно ничего, кроме его имени, не помнила и знать не знала, что это за человек сидит перед ней. А Василий на мгновение вспомнил ее тихий голос, шептавший какие-то ласковые благодарные слова. Но только на мгновение – очень уж непохожа была та Таня на эту, нынешнюю, сидящую сейчас перед ним.

– Не женился? – спросила она.

– Бог миловал.

– Так и бродишь по свету?

– Так и брожу.

– И не собираешься осесть где-нибудь?

Сказала так, будто мать у взрослой девки спрашивала – не надоело ли ей в куклы играть. Василий с вызовом ответил:

– А зачем? Мне и так хорошо.

Таня с сомнением посмотрела на него и явно не поверила, что ему так уж хорошо. Василий торопливо сказал:

– Ладно, чего насухую разговаривать, давай-ка выпьем... – И со значением добавил: – Помянем старое...

Таня выпила, не морщась, закусила лимоном и усмехнулась:

– Помянуть покойника можно, а старое – вспоминают.

Василий, задетый ее тоном, сказал, сдерживая злость:

– Где уж нам, со свиным-то рылом, в таких тонкостях разбираться.

Таня небрежно бросила, не глядя на него:

– Напрасно обижаешься, к слову так пришлось. Я воспитывать тебя не собираюсь. Да и не так уж ты не прав, ведь говорят же – кто старое помянет, тому глаз вон.

Это показалось Василию совсем уж обидным, он стал думать, как ответить ей, но тут в соседней комнате, за дверью, раздалось какое-то кряхтенье, а затем – чей-то тонкий жалобный голос. Василий не сразу понял, что это плачет ребенок. Таня быстро встала и пошла в комнату. Через минуту она вернулась с маленьким круглолицым человечком на руках, изумленно вглядывавшимся во все круглыми и темными, как спелые вишни, глазами. Таня, – с преображенным, светившимся радостью лицом, – прошлась по комнате, бережно прижимая его к себе красивыми сильными руками. Даже походка у нее изменилась – стала плавной, неторопливой. Остановившись перед Василием, она горделиво спросила:

– Ну, каковы мы?

– Это что же, твой? – спросил Василий.

– Нет, дядин, – радостно засмеялась Таня. И маленький человечек неудержимо заулыбался, качая большой головой, обнажая розовые десны с четырьмя торчащими в них зубами.

– Мальчик?

– Ну конечно, – сказала Таня таким тоном, словно во всем мире рождались одни только мальчики. – Сын, сынище...

Она поцеловала его в редкие темные волосы и сказала:

– Ну, ты посиди пока, а мы наши дела сделаем.

И ушла на кухню.

Василий прошелся по комнате, оглядел шкафы, туго набитые книгами, – многие были на каких-то иностранных языках, – чудные картинки на стенах, – видно, художник и рисовать-то как следует не умел, не сразу и разберешь, что намалевано, – машинально отметил, что мебель в квартире дорогая, даже занавески на окнах из какого-то плотного, красивого материала, из которого можно было бы, наверно, штук пять приличных платьев сшить.

Почему-то неприятно было ему, что у Тани родился сын. «Интересно, сколько ему? С год, наверно, крупный пацан...» И тут же Василий сообразил, что если так, то Таня наверняка была беременна, когда они встретились, и в изумлении покрутил головой: «Вот это да... Хват-баба... Решила, видно, погулять напоследок...» На всякий случай он все же спросил, остановившись на пороге кухни:

– Сколько ему?

– Скоро девять.

– И только-то? – удивился Василий. – Крупный мальчишка.

– А мы с мелочью не связываемся. Мы – такие...

Василий снова вернулся в комнату – и вдруг остановился.

– А когда скоро?

– Через восемь дней, – невнятно отозвалась Таня.

Василий стал думать – и вдруг его кинуло в жар. Жарко стало даже ногам, и руки сделались тяжелыми, горячими. Он выпил рюмку коньяку, тут же налил другую, зажевал невесомым ломтиком сыра. Стал считать, загибая пальцы на руках, и опять получалось то же самое – если Татьяна говорит правду, то забеременела она в мае прошлого года, когда они вместе были в Гагре, и этот большеголовый человечек мог быть только его сыном. Только его... Он выплеснул в себя еще рюмку и пошел на кухню.

Таня кормила ребенка кашей, вытирая ему рот после каждой ложки. Василий вгляделся в круглое лицо малыша – и без труда увидел его сходство с собой. Даже в маленьких, едва наметившихся бровках угадывался будущий разлет его собственных густых бровей, даже в улыбке почудилось ему что-то знакомое...

– Ну что, сосчитал? – спросила Таня, поднимая на него глаза.

– Мой? – спросил Василий.

– Нет, мой, – спокойно сказала Таня.

– Не шути, Татьяна...

– А я и не шучу. Это мой сын.

Василий опустился на стул и растерянно сказал:

– Вот так номер... Выходит, что я – папаша...

– Ну, какой ты папаша? – усмехнулась Таня, но, перехватив его взгляд, серьезно сказала: – Да ты не так понял меня. Твой это, чей же еще. Я уж думала, ты и так, без всякой арифметики догадался, да не сообразила, что с детьми ты дела никогда не имел.

– Как его зовут?

– Олежек.

– Олежек... – повторил Василий. Он все еще не мог до конца понять, что этот Олежек, о существовании которого он не подозревал еще полчаса назад, его сын. С ы н... – Значит, Олег Васильевич...

Таня, снимая с сына крошечный фартучек, невозмутимо сказала:

– Ну, какой же он Васильевич... – И, поднимая и целуя его, весело проговорила, улыбаясь темным глазам сына: – Мы не Васильевич, мы Александрович...

«Какой еще Александрович?» – чуть было не сказал Василий, но спохватился и тихо спросил:

– А он... знает?

Таня промолчала, потом протянула ему ребенка:

– Подержи-ка, я немного приберусь.

Василий взял маленькое податливое тельце, подержал в отдалении, боясь приблизить к себе, чтобы не повредить что-нибудь. Таня улыбнулась:

– Да ты на колени его посади, не бойся, не сломаешь, кость у него крепкая...

«Отцовская», – про себя договорил за нее Василий. Сын, – его сын, – ухватил Василия за палец, и у него было такое ощущение, будто кусочек шелка лег на его руку. Таня быстро убрала со стола и взяла у него Олега.

– Ну, идем туда.

Вернулись в комнату. Василий снова сел на свое место, чувствуя, как мешают ему ноги, не помещавшиеся под низким столиком, – и встал, отодвинул кресло, сел на нормальный человеческий стул. Правда, теперь приходилось сильно нагибаться, чтобы взять со столика что-нибудь, но все-таки на стуле было лучше.

– Он знает? – настойчиво повторил свой вопрос Василий.

Таня, прямо взглянув на него, твердо ответила:

– Знает или нет – значения не имеет. Для тебя, конечно. Мы уж сами как-нибудь разберемся.

– Значит, не знает... – медленно сказал Василий и посмотрел на сына. – А не боишься, что узнает?

– От кого же это?

– От меня, например.

– Не боюсь.

– Это ты верно... Васька Макаренков подонком никогда не был... А что же ты от него-то не рожала?

– Вот что, Вася, – спокойно сказала Таня. – Ты мне таких вопросов не задавай, объясняться я не собираюсь. Это – мой сын, и тебя это никак не должно волновать. Узнал ты о нем случайно, не будь этой вынужденной посадки – и вообще никогда не узнал бы. Так что забудь о том, что у тебя есть сын. Это мой сын, – с силой сказала она, – понимаешь? Мой, и ничей больше. И хватит об этом.

Василий мрачно посмотрел на нее.

– Хватит? Ишь ты, как шустро рассудила... А ты бы спросила у меня, хотел ли я сына... Все-таки в этом деле я не последняя сторона, Олег-то не от святого духа родился. Могла бы и поинтересоваться, что я на этот счет думаю.

– А что тебе думать? Захотела – и родила. И претензий, Вася, ко мне не предъявляй.

– Вот оно как... А и невелика претензия-то... Пока что... – значительно сказал Василий. – И объяснить тебе кое-что все-таки придется...

– Что именно?

Василий молча смотрел на нее. Действительно, что она должна объяснять? Ему трудно было высказать это словами. Но объяснить нужно, и уж конечно, нельзя так открыто отметать его попытки разговаривать по-человечески. Она небось с дворником куда ласковее здоровается...

Таня, видимо, поняла его обиду и миролюбиво сказала:

– Не сердись, Вася, объяснять-то действительно нечего. Ну, родила – и дело с концом. Почему да как – долго объяснять, да и незачем.

– Это как же незачем? Не пойму, что ли? – недобро усмехнулся Василий.

– Пожалуй, что и не поймешь, – спокойно согласилась Таня.

– Вежливая ты... «Пожалуй»... Говорила бы уж прямо – не поймешь из-за своей серости, и точка...

Она кинула на него быстрый взгляд и промолчала, словно соглашаясь с ним. И от этого молчаливого унижения обида захлестнула Василия. «Сука», – грубо подумал он о ней, глядя в пол, но тут же ему стало стыдно. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что теперь Таня не просто женщина, – одна из тех, кто был у него, – но мать его сына... Он пристально посмотрел на Олега, снова поразился его сходству с самим собой, – сейчас оно казалось ему еще большим, – и потянулся к бутылке, налил себе, подосадовав на малость рюмки, и Тане, спросил, глядя на нее:

– За сына-то выпьешь? – И, покосившись на рюмки-недомерки, насмешливо сказал: – Не бойся, с этих капель не окосеешь.

– Выпью.

– Ну, давай, Олег... Васильевич, – сказал Василий, поднимая рюмку и глядя в радостные, улыбающиеся глаза сына. – Расти большой да умный, не то что... твой папашка-бродяга.

Выпили. Василию давно уже нестерпимо хотелось курить, и он встал:

– На кухне-то можно покурить?

– Можно, – тихо сказала Таня.

Он внимательно посмотрел на нее и заметил, что настроение ее как будто изменилось – была она теперь тихой, спало с лица прежнее выражение, которое Василию трудно было определить – отчужденности, высокомерия, строгости?

Он ушел на кухню, уставленную белой гладкой мебелью, открыл форточку и стал у окна. Обида на Таню, пришедшая на смену первой злости, вырастала в нем как на дрожжах. «И за человека не считает, поговорить толком не хочет... Небось тогда в рот глядела, ахала да охала, а с глаз долой – и знать не знаю... Наверно, в первый же день, как приехала, к мужику своему в постель улеглась, чтобы грешки свои скрыть... А чего это она, в самом деле, раньше от него не рожала? Они вроде уже лет восемь женаты... А может, он хворый? – подумал он и даже вздрогнул от этой обидной догадки. – Так Танька совсем уж... Как под бугая под меня легла, что ли? Ну, баба...» – мстительно подумал Василий и стал вызывать в памяти сцены, унижавшие ее, и тут же обругал себя, опять ему стало стыдно, вспомнил, что она – мать Олега.

Он выкурил подряд две папиросы, но из кухни не уходил, хотя очень хотелось еще посмотреть на сына, – не знал, что же теперь говорить Тане, и боялся, что его обида и злость на нее как-то вырвутся наружу, а этого ему очень не хотелось. И долго стоял, смотрел в окно, ничего не видя за ним.

4

Таня сама пришла к нему – вместе с недопитой бутылкой, но убогая закуска и рюмки-наперстки остались там.

– Давай здесь посидим, хорошо? – предложила она.

Василий кивнул, внимательно посмотрел на нее. Голос у Тани был дружеский, даже как будто робкий, но радости у Василия это не вызвало, с прежней обидой подумалось: «Нашкодила, теперь облизывать будет...»

– А Олег... спит?

– Да.

Таня задернула штору на окне – и это тоже обидело Василия: «Боится, как бы не увидели...» Таня достала другие рюмки, почти нормальные, – пить из них можно было, – спросила:

– Грибов хочешь?

– Давай.

Грибы оказались отменные, и хлеб теперь Таня резала так, что есть вполне можно было, и колбаса копченая появилась, тоже нарезанная нормальными кусками. «Интеллигенция», – усмехнулся Василий, глядя на это преображение.

Он с удовольствием выпил полную рюмку. Таня только чуть пригубила, вытащила пачку сигарет с каким-то иностранным названием. Василий дал ей прикурить, покосился на тонкий, слабого табака, дымок:

– Раньше ты вроде не курила.

– Курила, но редко, ты просто забыл.

– И в самом деле курила, – вспомнил Василий, – даже знакомство их с этого началось. Таня пододвинула ему пачку:

– Попробуй.

Но Василий вытащил «беломорину».

– Я уж свои.

Таня, коснувшись рукой его колена, участливо спросила:

– Обиделся?

И это напоминание об его обиде заставило Василия отвернуться:

– А тебе-то разве не все равно? Ты же небось считаешь, что обижаться на тебя я права не имею. Я же для тебя... так, человек случайный. Подумаешь, переспала, мало ли...

– Не надо так, Вася. Ты же ничего не знаешь.

– А вот ты и объясни мне, – повысил он голос, резко вскидывая голову и поворачиваясь к ней. – Не думай, что только ты одна все понимаешь, а другие... А ты... смотришь на меня, как на... – Он не находил слов, чтобы объяснить свое состояние, и чертыхнулся про себя. – Ты же умная, интеллигентная женщина, а говоришь такую... Что ж, по-твоему, я такой совсем уж пустой человек, что мне должно быть все равно, есть у меня сын или нет? Думаешь, уеду и тут же забуду? Да пойми ты, что это не только твой сын, но и мой тоже! Мой!

Таня опустила глаза и тихо сказала:

– Извини, я и в самом деле... не так сказала.

Василий, не ожидая этого, смешался, проворчал, снова отворачиваясь:

– Да ладно, чего там...

– Понимаешь, – сбивчиво заговорила Таня, – ты так неожиданно появился... ну, я и растерялась, сначала даже не хотела показывать тебе Олежку...

Василий, вспомнив, как спокойно встретила она его, и верил – и не верил ей. Таня продолжала:

– Конечно, я совсем не думаю, что тебе должно быть все равно. Но, понимаешь... я уже как-то забыла, что ты... что он твой сын. Давно ведь мы не виделись с тобой. Да и ты наверняка забыл меня...

Таня выжидающе смотрела на него, но Василий молчал.

– Вот видишь, и сам соглашаешься... – И, заметив его протестующее движение, торопливо продолжала: – Ну, не совсем так, конечно, ты, наверно, помнишь, что мы когда-то вместе месяц жили... То есть не наверно, а просто помнишь, но ведь с тех пор у тебя были другие женщины, и не одна, наверно...

Василий чувствовал, что Таня говорит об этом только для того, чтобы оправдать себя, и усмехнулся. Таня сделала вид, что не заметила этой усмешки, и продолжала:

– Да и в самом деле, если разобраться – что у нас было? Встретились случайно, провели вместе месяц, разъехались... Не встретились бы – другая у тебя была бы...

– А у тебя – другой, – грубо прервал ее Василий. – Все хорошо, прекрасная маркиза, и топай ты отсюда подальше, нечего тебе здесь делать, – так, что ли? И к сыну ты имеешь отношение постольку-поскольку... А?

Таня молчала, разглаживала на коленях юбку, и Василий, глядя на ее руки, на открытые колени, вспоминая, как он когда-то ласкал ее, с горечью спросил:

– Неужели так сразу и забыла меня, а? Забыла, Татьяна Георгиевна?

Таня молчала.

– И что говорила мне тогда – тоже забыла?

Он напомнил ей некоторые ее слова. Таня покраснела, опустила голову и тихо попросила:

– Не надо, Вася.

– Почему не надо? Ведь было же это. Может быть, я об этом до сих пор помню... как о самом лучшем, что было у меня, – с усилием выговорил он. – Об этом ты не подумала? А ты мне такие слова говоришь, да еще хочешь, чтобы я не обижался.

– Ну я же сказала – извини.

– Это-то конечно, – сразу сник Василий. – Я и забыл, что это слово у вас всегда наготове. Толкнул кого чуть – извините, чихнул – извините. Даже, наверно, перед собакой извиняетесь, если на ногу ей наступите...

Василий чувствовал, что говорит не так, как нужно, что это обида его говорит, но никак не мог найти других слов, медленно продолжал, запинаясь:

– А вот поговорить со мной по-человечески, понять, что у меня тоже... душа есть, – это тебе в голову не пришло.

– Да нет же, Вася, – чуть ли не умоляюще сказала Таня. – Ты тоже не хочешь понять меня. Я же сказала, что растерялась – вот и наговорила лишнего.

– Не очень-то ты растерялась, – только и нашел, что сказать Василий.

– Ну пожалуйста, поверь мне, – уже увереннее сказала Таня. – Ну да, правда, я не хотела тебе ничего объяснять, но ведь... потому, что мне и самой нелегко это сделать. Да ведь и ты, я же помню, иногда в Гагре смотрел на меня... как на девку, которая приехала развлечься на стороне, разве нет?

– Нет, – не совсем искренне сказал Василий, пряча от нее глаза.

– Неправда, Вася, – мягко сказала Таня. – Где-то в глубине души ты иногда думал так, я же чувствовала...

– Чувствовала... А не чувствовала, сколько раз я потом вспоминал тебя? Не икалось?

Она улыбнулась, но тут же снова стала серьезной.

– И я тебя вспоминала, Вася, и не раз. Да что сейчас говорить об этом... Что было, то было, жизни-то наши разошлись, у каждого теперь своя.

– А может, и не совсем еще разошлись, – сказал вдруг Василий.

– Что? – посмотрела на него Таня.

– Может, говорю, и не совсем разошлись, – медленно повторил Василий, пристально глядя на нее. Он уже забыл о своей обиде – он видел ее прежней и думал только о том, что эта женщина нравится ему... Нравится – не то слово. Нравилась она ему тогда, в Гагре, а сейчас, когда у них был сын, – а теперь Василий все время не то чтобы помнил об этом, а ощущал это так же хорошо, как и то, что не нужна ему никакая другая женщина, кроме Тани, – сейчас его чувство к ней было другим, куда более сильным и глубоким, и он жалел о том, что не сумеет высказать всего, и все-таки сказал то, о чем подумалось, – что жизни их, может быть, и не совсем разошлись, раз у них есть сын, и на минуту поверил в то, что у них возможно будущее. Втроем. И он продолжал:

– Разойтись-то разошлись, это верно, да почему обязательно насовсем? Почему снова не могут сойтись, – особенно сейчас? Все-таки как ни крути, а сын-то наш, мой и твой. Отец-то Олежки я, а не твой муж. И мужа ты не любишь, иначе не сделала бы так...

Он придвинулся к ней вместе со стулом и взял ее за руку.

– Тань, послушай... Веришь или нет, а не забыл я тебя. Ну да, бабенки у меня были, чего греха таить, да ведь это так, мелочь, сегодня есть, завтра нет. А о тебе я всегда помнил. И не будь этой посадки, я все равно приехал бы к тебе, – говорил он, сам веря в это, и вспомнил, как у него не раз появлялось желание и в самом деле съездить к ней. – И сама ты говоришь, что вспоминала обо мне – значит, не так уж... и плохо было тогда у нас. Ведь если бы в самом деле было у нас только это самое «сошлись-разошлись» – не вспоминали бы друг друга, а? Слушай, давай сделаем так: ты разойдешься с мужем, возьмешь Олежку, и мы поженимся, а?

– Что?!

Василий, не понимая ее взгляда, все еще веря в это будущее, неожиданно представившееся ему, заторопился, глотая слова:

– А что? Уйдешь от него, чего тебе с ним жить, раз так, пока где-нибудь комнату снимем, а потом найдем что-нибудь или кооператив построим. Думаешь, я всю жизнь таким бродягой буду? Да я... Тань, да ради тебя я горы сворочу! Заживем втроем, вот увидишь! Ну и что с того, что ты с высшим образованием, а я нет? Я тоже учиться буду, я же не дурак какой-нибудь, просто так уж жизнь у меня... наперекосяк сложилась, что учиться не пришлось... Но ты не бойся, нуждаться и сейчас ни в чем не будешь, сотни две я всегда выколочу, я же умею работать... И мебель такую же купим. Да чего там такую – в десять риз лучше! В последний раз схожу на селедку, тыщи три наверняка заработаю, хватит на первое время. И пить больше все – завязываю... Ты что, не веришь? Думаешь, я совсем уж пропащий человек? Чего ты так смотришь? – медленно трезвея, спросил Василий, выпуская ее руки.

А Таня смотрела на него с таким изумлением, что Василий, поняв наконец, что означает ее взгляд, встал и отвернулся к окну, с мучительным стыдом подумал: «Я-то разливаюсь перед ней, а она... как на вошь, на меня смотрит...»

Встала и Таня, подошла к нему, легко положила руку на плечо.

– Вася...

– Ну?

– Ты... не обижайся, но сам ведь видишь, что это невозможно.

– Чего уж не видеть, – криво усмехнулся Василий. – Совсем уж дураком надо быть, чтобы не понять – не по себе дерево гну. Ты уж извини, что я наговорил тут. Померещилось, что ты... А, чего толковать об этом. Живи, как жила, раз тебя такая жизнь... с коврами да финтифлюшками...

– А что ты о моей жизни знаешь? – так резко сказала Таня, что он тут же обернулся. Таня, сузив глаза, с гневом смотрела на него. – Что ты обо мне из своей норы судишь? Все расписал – мужа не люблю, за ковры да финтифлюшки продалась, с тобой как шлюха сошлась, родила – так мужем прикрылась... Да кто ты такой, чтобы судить меня?

– Да не сужу я тебя, – хмуро сказал Василий, разглядывая ее. – Обидно мне – смотрела ты так, что...

И запнулся, остро почувствовав, что не может найти нужных слов, чтобы объяснить свое состояние. Раньше такого с ним не бывало – с другими женщинами он говорил легко, на удобном и привычном и для него и для них языке. А теперь он хорошо понимал, что, вздумай он объясниться на этом языке с Таней, вышло бы просто грубо, да и все равно не сумел бы объяснить того, что хотел.

Таня несколько секунд молча смотрела на него, отошла и устало села за стол, потянулась за сигаретой.

– Никак особенно я на тебя не смотрела... А ты тоже хорош – чуть ли не прямо обвиняешь меня в продажности, да сам же еще и обижаешься.

– Не говорил я этого, – тихо сказал Василий.

– Не говорил – так подумал, разница невелика... Да ладно, что мы обиды считать будем. Так и быть, попытаюсь рассказать тебе, как все это вышло. Садись.

Он сел, тоже закурил. Таня сказала:

– Налей себе, если хочешь.

– А ты?

– Я это допью.

Выпили молча. Таня спокойно заговорила:

– Что мужа я не люблю – это твои догадки, и только. Хочется тебе, чтобы я его не любила – вот и говоришь. Знаю, о чем сейчас думаешь, мол, концы с концами не сходятся, любила бы – не жила с тобой. Не так-то все просто, Вася. Любовь ведь тоже... всякая бывает. Иногда кажется, что человека чуть ли не ненавидеть начинаешь, а пройдет злая минута – и дороже его на всем свете нет, все ему простить готов. А у нас с Сашей... скверное время тогда было. Видишь ли, муж у меня очень больной. И сейчас он не в командировке, а в больнице лежит, второй месяц уже. Каждый год ложится на полтора-два месяца. И детей я не могу от него иметь – из-за этой самой болезни.

– Поэтому от меня и рожала? – поднял на нее глаза Василий.

– Ты не перебивай меня, – тихо попросила Таня, – подожди, сейчас сам все поймешь. Видишь ли, мой муж – талантливый ученый, я у него еще студенткой училась. Это не главное, конечно, просто хочу сказать – для меня он человек необыкновенный, влюбилась я в него еще девчонкой, и когда вышла за него – счастливее меня, наверное, человека не было. А он и тогда уже был болен, предупреждал меня об этом. Правда, что детей у нас не будет, он и сам тогда не знал... Жизнь у нас всегда была непростая, но главное – мы любили друг друга... Но, понимаешь... в физическом отношении он человек слабый, часто болеет... А, да не в этом дело, буду уж говорить прямо. Видишь ли, он всегда считал, что с мужской точки зрения он... человек неполноценный, а когда узнал, что по его вине у меня детей не будет – совсем измучился, да и меня, откровенно говоря, замучил тем, что все время себя мучил. Тем более что он знал, как мне ребенка хочется, – я не раз ему об этом говорила, когда еще ничего точно известно не было. И он сам предлагал мне разойтись, хотя и любил меня...

Таня замолчала, нервно ломая спички и бросая их в пепельницу. Мельком взглянув на Василия, неохотно продолжала:

– Ну ладно, тут много еще можно говорить, да не стоит... Незадолго перед тем, как мы с тобой встретились, он очень болел. Да и на Юг мы собирались вместе поехать. И вдруг, буквально за день до отъезда, он обидел меня. Очень обидел... И прямо заявил, что не любит меня и жить со мной больше не будет. Тогда я не знала, почему он это сделал. Просто не могла себе представить, что он может так грубо оскорбить меня. Ну, и решила, что надо, наверно, и в самом деле расходиться. Да и вообще весь год перед этим очень тяжелый для нас обоих был, нервы расшатались – дальше некуда... Ты не смотри, что тогда, с тобой, я такая спокойная была – держать себя в руках я умею. Да только не вечно же это может продолжаться, когда-то и сорвешься. Вот я и сорвалась... Тоже накричала на него, собрала вещи – и сказала, что не вернусь к нему. И ведь действительно так думала. А потом... – Таня помолчала. – Да что потом... Знаешь, ребенка мне до того хотелось, что на детей смотреть уже спокойно не могла, плакала по ночам, – потихоньку, чтобы Саша не слышал. А он все замечал... Ну вот, по дороге в Гагру...

Таня надолго замолчала, явно не зная, как объяснить ему, и Василий, не выдержав, бухнул:

– Да говори ты, елки-палки, все, как было... Начала – так не тяни за душу.

Таня вздохнула:

– Легко сказать – как было... Ты думаешь – словами все можно объяснить?

– Можно, – отрезал Василий.

Таня усмехнулась, покачала головой.

– Не все, Вася... Вот скажи я тебе сейчас, что по дороге в Гагру решила обязательно родить, иначе поздно будет, – и ты сразу подумаешь, что я только потому и жить с тобой стала...

Василий, с удивлением глядя на нее, спросил:

– Ты что, и в самом деле... тогда решила родить?

– Да нет, Вася, ничего я тогда еще не решила... Не до того мне было. Мне скорее уехать надо было... Знаешь, тогда мне казалось, что вся моя жизнь... как-то по-другому, по-новому должна пойти. Назад мне дороги не было, – то есть это тогда я так думала, – а впереди... впереди все неясным казалось. Кроме, пожалуй, одного, – замуж снова я не собиралась. Во всяком случае, не скоро... А мне ведь тогда уже под тридцать было... И как только подумаю, что так до конца жизни без детей жить придется...

Таня, глубоко вздохнув, с какой-то необидной снисходительностью посмотрела на него и сказала:

– Тут ты вряд ли поймешь меня, для этого надо женщиной быть... Знаешь, какой бы красивой и умной женщина ни была, а без детей она – все равно человек неполноценный. Рано или поздно, а ребенок нужен каждой. И если нет его – трагедия такая иногда бывает, что и свет не мил становится...

«Говорит – как лекцию читает», – неприязненно подумал Василий.

– А тут все одно к одному сошлось... Знаешь, когда человек обижен, – ему все по-другому видится... И то, что было, и то, что будет. Ну, что было – прошло, так я тогда считала, а что будет... Ну... что могло быть? Решила, что уеду куда-нибудь от Саши, в другой город...

И опять Таня замолчала. А потом, прямо взглянув на него, спросила:

– Слушай, а если бы я и в самом деле... только потому с тобой жить стала, что мне очень ребенка хотелось... это что, преступление? Я-то для чего тебе нужна была? – почему-то заторопилась вдруг Таня. – На что ты рассчитывал, когда мы вместе поселились? Ты же просто не задумывался об этом, так? Тебе просто нужна была женщина, и что дальше будет, ты даже не думал, ведь так, Вася? – торопилась ответить она за него, и эта торопливость почему-то очень задела Василия, он угрюмо взглянул на нее и отрезал:

– А чего это ты за меня расписываешься? Думал не думал, – ты-то откуда знаешь?

– Не знаю, а предполагаю.

– Предположить все можно.

– А как было-то, Вася?

– Как, как, – окончательно разозлился Василий. – Сначала ты объясни, раз уж начала.

– Ну хорошо, хорошо, попытаюсь, – легко согласилась Таня. – Ты выпей, если хочешь.

Василию и в самом деле хотелось выпить, но то, что Таня угадала его желание, показалось ему обидным, и он проворчал:

– Успеется... Давай, говори дальше.

– Ну что дальше... – невеселым голосом сказала Таня. – В сущности-то все довольно просто было. Чтобы так, заранее решила от кого-то обязательно родить – такого не было, Вася. Но знаешь, когда все время думаешь об одном и том же... а я думала о ребенке постоянно, и не один год... наверно, поневоле начинаешь вести себя так, чтобы как-то... исполнилось это задуманное... Пока я с Сашей жила, все было просто, то есть невозможно. Ну, а уехала... что меня могло удержать? Вот тут мы с тобой и встретились. Сначала мне было... немножко смешно смотреть на тебя...

– Смешно? – зло прищурился Василий, но Таня, ласково улыбнувшись, тронула его за руку, и он весь напрягся.

– Да ты не обижайся, Вася, смешно ведь тоже по-всякому бывает, – и по-хорошему, и по-плохому... Ты тогда так смотрел на меня... У тебя же все на лице бывает написано, ты совсем не умеешь скрывать свои мысли... Вот и сейчас – сердишься на меня, а за что – и сам ведь толком не знаешь, да? А я знаю, – говорила Таня, не дожидаясь его ответа. – Обидно тебе, что я... так могла бы с тобой... только ради ребенка... Но не было этого, Вася, поверь, пожалуйста... Тогда, в самолете, у меня и в мыслях ничего такого не было...

– А потом?

– И потом все не так было, как тебе кажется... Помнишь, о чем мы в самолете говорили?

– Еще бы не помнить, – проворчал Василий.

– Мне же очень интересно было с тобой, я никогда таких людей не встречала... Читала в книгах о такой жизни, но книги, знаешь ли, совсем не то. А тут вдруг ты... такой неожиданный, не книжный, а живой, настоящий, и... красивый, сильный мужчина, – Таня смущенно улыбнулась. – Это тоже, знаешь, подействовало на меня. И я видела, что нравлюсь тебе. А потом, когда прилетели в Адлер, тебе очень не хотелось расставаться со мной, ты просто стеснялся сказать мне об этом. Вот я и предложила тебе поехать вместе со мной в Гагру. Но и тогда у меня еще ничего... никакого намерения не было. Просто хотелось еще поговорить с тобой. Ну, а потом, когда ты пришел ко мне... ночью... Откровенно говоря, я сейчас уже и сама не знаю, о чем тогда думала. Наверно, ни о чем. Может, подсознательно и сработала мысль о том, что мне нужен ребенок, но чтобы заранее думать об этом и только потому не оттолкнуть тебя... – Таня покачала головой, и твердо сказала: – Нет, Вася, не было этого...

– А когда стало?

– Что стало? – не сразу поняла его Таня. – А, вон ты о чем... Обманывать не буду – после первой же ночи решила, что если забеременею – оставлю ребенка обязательно. А потом... – она смущенно улыбнулась, – ты как будто забыл, Вася, как нам хорошо было тогда.

– Ну да, забыл!

– А не забыл – так как же говорить можешь, что только потому я и жила с тобой, что забеременеть хотела? Что ж я, по-твоему, каждую ночь лгала тебе, притворялась? Ты ведь тогда очень... дорог мне был. С тобой я впервые в жизни поняла, что такое настоящая мужская ласка, и сама себя настоящей женщиной почувствовала. Да вспомни, я тогда же и говорила тебе об этом.

– Помню, – не сразу сказал Василий. И ведь действительно говорила...

– А почему же тогда не веришь?

– Ладно, дальше рассказывай.

– Ну что дальше? Вернулась сюда...

– К мужу, – жестко уточнил Василий.

– Нет, это потом было, – опять непонятно взглянула на него Таня. – Я два месяца одна жила, о нем и не знала ничего. А потом он снова в больницу попал, я пошла к врачам, с ним увиделась и поняла, почему он тогда, перед отъездом, так обидел меня. Он узнал, что болезнь у него неизлечимая и жить ему осталось лет пять, самое большее.

Василий вздрогнул от неожиданности и с жалостью взглянул на Таню. Она смотрела прямо перед собой, на свои руки, в которых крошилась очередная спичка. Вся пепельница уже была полна изломанными спичками.

– А что это за болезнь? – тихо спросил Василий.

– Лучевая. Ты такой фильм – «Девять дней одного года» – видел?

– Видел.

– Вот и у него такая болезнь, как у того Гусева. – Таня невесело усмехнулась. – Но там, в кино, все сошло благополучно, – так то ж в кино... А я вот... не такая оказалась, не сообразила, почему он так со мной поступил. Да и ему надо отдать должное – разыграл все так, что, наверно, редкая женщина смогла бы остаться. Или просто я такая уж...

– Да почему он так?

Таня с досадой посмотрела на него.

– Господи, да все же очень просто... Он не хотел, чтобы я связывала себя с ним, умирающим. Он же хочет, чтобы я счастлива была. На свой, конечно, лад хочет. Он думает, что если уж не может дать мне всего, так пусть с другим мне будет счастье. Да и болезнь у него такая страшная, что, может быть, и в самом деле от его любви ко мне не так уж много осталось... Ох, Вася, если бы ты знал, как он иногда мучается! – с отчаянием сказала Таня, и Василию показалось, что сейчас она заплачет. – И ведь самое-то страшное в том, что ничем ему помочь нельзя и что он знает об этом... А ты мне... такое говоришь – ковры да финтифлюшки...

Таня закусила губу, быстрым движением смахнула с глаз слезинки и потянулась за сигаретой. Василий торопливо зажег спичку и дал ей прикурить. Таня, помолчав, уже спокойнее продолжала:

– Вот видишь, как все непросто оказалось... Ты, конечно, можешь не поверить мне... ну, да тут уж я ничем не могу помочь...

Она прямо, твердо смотрела на него, и Василий сказал:

– Верю, Татьяна... Только и ты пойми... Обидно мне было, что ты... сначала так... ну, что это меня не касается...

– Вот тут я и в самом деле виновата, – легко согласилась Таня. – Ты уж прости... – и чуть улыбнулась ему. – Я не со зла, просто думала, что так лучше будет – обидишься на меня, уедешь и скорее забудешь. Я ведь знаю, что тебе это не может быть безразлично. Ты ведь добрый, сердце у тебя доброе... И если бы ты не встретился тогда... Не знаю уж, как было бы... А сейчас... ты даже не представляешь, как хорошо с Олежкой. И Саша ведь все знает.

– Знает? – удивился Василий.

– Ну, конечно, – Таня улыбнулась. – Я с самого начала ничего не скрывала. Да и как бы я объяснила ему?

– А, ну да...

– И любит он его ничуть не меньше, чем собственного.

«Ну, это уж вряд ли», – подумал Василий и спросил:

– А знает он, кто я такой?

– Знает, хотя ни разу не спрашивал, я сама рассказала.

– Зачем?

– Ну как зачем? – Таня неуверенно посмотрела на него. – А что скрывать?

«Интересно, что она могла наговорить обо мне», – подумал Василий и невесело сказал:

– Думаешь, к такому, как я... серому, ревновать меньше будет?

– Да что ты, Вася...

Но по ее смущению Василий понял, что угадал, и натянуто улыбнулся.

– Да нет, ничего, это я так. Ну, а... как же вы теперь?

– Да по-разному, Вася. Только... не взыщи, об этом я говорить не буду, это – наше с ним...

– Да я ведь потому спросил, – торопливо сказал Василий, – что... – и опять замялся, не находя слов.

– Я понимаю почему, – тут же пришла на помощь Таня. – В общем-то хорошо. Не так, конечно, как раньше, но... ведь и мы другие стали.

И надолго замолчали оба.

5

Василию оставалось только одно – встать и уйти, ему неловко было смотреть на Таню, но, подумав, он задал мучивший его вопрос:

– Ну, а если бы... ты не любила его... ушла бы ко мне?

И снова он не понял ее взгляда, не сразу понял ответный вопрос:

– Только потому, что родила от тебя?

– Мало этого?

– Мало, Вася, – спокойно сказала Таня.

– Ну ладно, а полюбить меня... такого, смогла бы?

Таня отвела взгляд, пожала плечами:

– Ну, откуда я знаю.

– Да ты уж прямо говори, чего жалеешь. Я не слабак, переживу как-нибудь.

Таня с легкой, едва уловимой досадой сказала:

– Ты так спрашиваешь, как будто всегда и на все можно дать определенный ответ – да или нет.

– Ну, на это-то можно, – настаивал на своем Василий. – Смогла бы?

– Нет, наверно, – тихо ответила Таня, помолчав.

Такой ответ не мог быть неожиданным для Василия, но все же у него неприятно кольнуло где-то под сердцем.

– Это почему же? – стараясь быть спокойным, спросил он. – Давай, выкладывай, крой правду-матку.

– А ты сам-то... разве иначе думаешь?

– Ну, как я думаю – это дело десятое. Говори, как ты думаешь.

– А много ли у нас общего-то, Вася? – каким-то мягким, просительным тоном сказала Таня. – Что в постели хорошо нам было – и только?

– Вон как... – протянул Василий. – Ну, спасибо хоть и на этом.

– Сам просишь правду сказать – и тут же обижаешься.

– Да не обижаюсь я, говори дальше.

И Таня, поправив прическу, решительно заговорила:

– Скажу, Вася, может, хоть чуть-чуть и на пользу тебе это будет... Дело не в том, что у меня высшее образование, а ты и десятилетки не окончил. То есть не только в этом, – поправилась она. – Тогда – я уже говорила – мне было очень интересно с тобой, но ведь только потому, что я не имела никакого представления о той жизни, которой живешь. А потом? Знаешь, Вася, иногда мне просто обидно было, что ты – такой большой, сильный человек, а растрачиваешь себя на пустяки, живешь, как мотылек...

– Как мотылек? – неприятно удивился Василий. – Это как же понять?

– Да-да, именно как мотылек, – живешь только сегодняшним днем. Ты же сам не знаешь, что с тобой завтра будет, чего ты хочешь. И что хуже всего – тебе ведь самому нравится такая жизнь. Ну скажи, для чего ты кочуешь с места на место?

– А сиднем сидеть – лучше?

Таня вздохнула.

– Да не в том дело.

– А в чем? – не понимал Василий.

– А в том, что у тебя нет ничего прочного, постоянного, нет никого и ничего... ради чего должен жить человек. Ну скажи по совести – есть хоть кто-нибудь, хоть один человек, которому ты по-настоящему нужен, кому бы ты помог в трудную минуту?

– Есть, – не сразу сказал Василий. – Кешка Сенюков, я рассказывал тебе о нем.

– Это которому ты жизнь спас?

– Да.

– Не о том я, Вася. Я и не сомневаюсь, что ты любому встречному готов помочь, чем только сможешь. Да ведь тут же и забудешь об этом. Ну, скажи, где сейчас этот Кешка?

– Не знаю.

– Вот видишь...

– Что видишь? Не пойму я тебя, Татьяна. Сама же говорила тогда, что тоже хотела бы поездить, повидать разные места, – а сейчас этим самым укоряешь.

– Эх, Вася, да ведь тут все просто. Ну, ездишь ты туда, сюда, а что толку? Где-нибудь вспоминают тебя добрым словом? Или вот работаешь – а следы твоей работы где?

– Путаешь ты что-то... Как это где следы? Мало я рыбы наловил, мало золота намыл? Это что – не работа?

– Работа, конечно, – усталым, безнадежным каким-то тоном сказал Таня. – А что она тебе самому дает, эта работа, – кроме денег, конечно?

– Ну, знаешь ли... Деньги – это тоже не так уж мало. Можно подумать, что ты без денег живешь, святым духом питаешься.

– Да не о том я, Вася. Деньги всем нужны, да не в них же в конце концов счастье. Я все это к тому говорю, что и работаешь только для себя, не думаешь о том, что это за работа, что стоит за ней. А может, – допустим на минуту, – ее вовсе и не нужно делать? Ты так привык, что за тебя всегда кто-то думает, а сам думать не умеешь, да и желания у тебя такого нет... Или другое возьми. Книг ты почти не читаешь, газеты одним глазом просматриваешь, что в мире делается – тебе совсем не интересно... Разве нет?

– Это верно, читаю я мало, – пришлось признаться Василию.

– Очень мало, да и то всякую чепуху, – про шпионов, в основном, я же помню. Даже дети во многом лучше тебя разбираются... Вот вспомни – как кончились твои рассказы, с тобой и говорить было не о чем. Чего не коснешься – этого ты не знаешь, об этом ты не слышал, этого не читал... Ну, и вообрази теперь, что за жизнь у нас была бы, вздумай я за тебя замуж выйти. Тут поневоле удивишься такому предложению...

От этих слов Василия даже передернуло. Таня заметила это и мягко сказала:

– Ты уж извини, что я так говорю, но это же правда... Ну, проживешь ты так еще пятнадцать, двадцать лет, – а что толку? Думал ты об этом?

– Ну, не всем же такими, как твой муж, быть... Сказал – и тут же пожалел: глупо, по-детски получилось.

– Почему обязательно как мой муж? Таким, как он, дано быть немногим... Но ведь мог бы и ты... не таким дремучим быть, надо только захотеть. Ты же в самом деле не глупый человек. А ты считаешь, что если здоров, силен, умеешь работать – и хватит с тебя. Мало этого, Вася, ой как мало... Время сейчас такое, что без знаний никуда не денешься. Трудно тебе будет... В конце концов поймешь и сам, что так нельзя, да ведь время-то уходит... Растратишь себя на пьянки, на случайных женщин – и останешься у разбитого корыта. Ты думаешь, все в то упирается, что ты газет не читаешь? Нет, Вася, тут все сложнее... Ты вот сказал, что ради меня горы своротишь, да сам посуди, какие это горы могут быть? Что ты можешь дать женщине – не мне, я вообще говорю? Деньги, квартиру, мебель? Свою мужскую красоту, силу? Ой, Вася, далеко не каждой этого хватит, поверь ты мне... И о том еще подумай – женишься, дети пойдут, а как же ты их воспитывать будешь, если сам так мало знаешь и понимаешь? Они ведь, чего доброго, потом тебя же и стыдиться будут...

Молчал Василий – возражать было нечего. Потом спросил:

– А что же ты мне тогда, в Гагре, ничего не говорила?

– Надо было, конечно... Сейчас жалею, что не сказала. Да ведь пока сама разобралась... А потом, перед отъездом, не хотелось портить тебе настроение. Не очень-то приятно такие вещи выслушивать.

– Это уж точно, – усмехнулся Василий и, взглянув на часы, поднялся. – Ладно, Татьяна, пойду я. Извини, если что не так. Каюсь, сначала плохое о тебе подумал, но ты правильно сделала, что все рассказала. Да только не такой уж я пропащий человек, как ты думаешь.

– А я и не думаю.

– Ну, это я так сказал, да все равно...

– Куда ты сейчас?

– В аэропорт.

– А то здесь оставайся, переночуешь, – неожиданно сказала Таня. Василий, удивленный ее словами, посмотрел на нее и спросил:

– А не боишься?

– Чего?

– Что приставать буду?

– Нет, – она улыбнулась. – Знаю, что не будешь, и зря ты на себя наговариваешь.

– Все-то ты знаешь, – неловко отвел глаза Василий. – Не буду, конечно, только все равно не останусь.

– Ну, смотри.

– Давай-ка выпьем на прощанье.

– Давай.

Чокнулись с тонким тихим звоном. Василий сразу опрокинул в себя рюмку, а Таня почему-то крутила свою в руках, не пила, смотрела на Василия и словно ждала от него чего-то.

– Пей, – сказал Василий.

Показалось ему, что Таня как будто жалеет его и вроде бы собирается сказать об этом, и ему захотелось поскорее уйти, хватит с него этих слов. Он повторил:

– Лей, да пойду я.

И она выпила всю рюмку, чуть поморщилась, сказала:

– Счастливого пути.

– Сына мне еще раз покажи, – попросил Василий.

– Пойдем.

Сын спал, легкого его дыхания почти не было слышно. Василий молча стоял над ним и не понимал, как это он сейчас совсем уйдет отсюда и никогда уже не увидит его... На всякий случай он попросил, уверенный в том, что Таня откажет:

– Написать тебе можно будет?

– Конечно, – неожиданно согласилась Таня. – Вот сфотографирую Олежку – карточки пришлю.

– Спасибо.

Прощаясь, она ласково задержала свою руку в его руке, и лицо у нее было хорошее, грустное.

– Ну, поезжай, Вася.

И Василий ушел. Недолго постоял на улице, под мелким холодным дождем, отыскал два неярко светившихся окна Таниной квартиры, рядом чернело третье, темное, за которым спал его сын. «Эх, Татьяна, подрубила ты меня моим сыном прямо под корень», – подумал он, еще не понимая, почему это так. И усмехнулся: «Прямо как та собака из анекдота – все понимаю, а сказать не могу». Да и не понимал он еще всего, что произошло с ним.

6

Сначала все шло так, как и наметил Василий еще на Севере. На следующий день он прилетел в Москву и в трехдневной гульбе стал было забывать и о Тане, и о сыне. А точнее, водка помогала не вспоминать о них слишком часто. И на Юг он отправился все по тому же первоначальному плану. Но, изменяя своему старому правилу, – не бывать дважды в одних и тех же местах, – снова поехал в Гагру и даже поселился почему-то в том же доме, где жил когда-то с Таней. Хозяйка узнала его, пустилась было вспоминать об их совместном житье, расспрашивать о Тане, но Василий решительно оборвал ее. Заглянув в прежнюю комнату Тани, он увидел голую кровать с рябой, тронутой ржавчиной сеткой, посидел на ней, поморщился от воспоминаний и подумал, что зря он остановился здесь, надо с этим кончать, забыть Таню – и жить, как прежде жилось, нечего голову себе ломать, все равно ничего не исправишь и не изменишь... Да и не мальчик он, чтобы плакаться в жилетку и распускать нюни из-за того, что не так все получилось, как хотелось бы. С Татьяной не получилось – с другой получится, на его век баб хватит. Не хотелось бы, конечно, сыновьями разбрасываться, – да что делать, раз уж так вышло. Будут и у него сыновья – времени впереди много, успеет еще и жениться, и детей нарожать. А пока свободен, деньги есть – гуляй, Василий...

И он загулял. И женщина нашлась почти сразу же – здоровая, красивая девка из Казани. Звали ее Верой, работала она на кондитерской фабрике. Понравились они друг другу с первого же вечера, после второго Вера уже ночевала у него, а на следующий день и совсем перебралась в его комнату. И Василий с почти что прежним удовольствием окунулся в спокойную, привычную жизнь. И только жалел, что вместе им оставалось быть недолго – через десять дней Вере надо было уезжать. Но тут же подумал – невелика беда, найдется другая...

А через два или три дня, проснувшись на рассвете, он увидел за окном темное лохматое небо, услышал мелкую скрипучую дробь дождя по крыше и рядом – дыхание спящей Веры, стал разглядывать ее лицо с припухшими веками и сеткой чуть видимых, тоненьких морщинок под глазами, – и вдруг подумал, что знает об этой женщине разве что чуть-чуть больше, чем о первой встречной, не знает даже, добрая она или злая, двадцать шесть лет ее жизни для него – сплошная загадка, и хотя можно было предположить, что ничего необычного в этой неизвестной ему жизни не было, но сам факт, что он так мало знает о ней, почему-то поразил его. Василий стал вспоминать других женщин, которые были у него – и увидел, что остались они в его памяти какими-то бледными пятнами, лица некоторых совсем уже забылись, случайно встретишь на улице – наверняка не узнаешь... Все, кроме Тани. Но думать о Тане ему не хотелось, – и вдруг он задал себе совсем уж неожиданный вопрос: а для чего нужны были ему все эти женщины? Для чего нужна Вера? Через неделю она уедет и тут же забудет о нем, в Казани у нее наверняка будет кто-то другой, потом выйдет за кого-нибудь замуж, – и точно так же при встрече вряд ли узнает его, если такая встреча когда-нибудь и случится. Да никакой встречи и не будет, это уж точно... Тогда зачем он ей? Поразвлечься, покутить, побольше урвать от короткого отпуска, прежде чем вернуться к опостылевшей работе? Как ни крути, а больше вроде бы ни для чего ей и не нужен... Да, Вася, небогато живешь, – спокойно, как не о себе, подумал он, встал зачем-то и начал одеваться. Зашевелилась и Вера, чуть приоткрыла один глаз и капризно протянула:

– Ну, Вась, что встал, рано же еще...

И словно невзначай до половины откинула одеяло, показывая свое крепкое, красивое тело. Василий отвернулся, пробурчал:

– Спи.

Вера обиделась, демонстративно повернулась к нему спиной, а он вышел на веранду, закурил и подумал о том, что впереди длинный тоскливый день, который надо как-то убить.

После завтрака стали думать, куда пойти, – и оказалось, что идти решительно некуда: в кино были вчера, танцы – вечером, да и то если дождь кончится. Василий вспомнил, как Таня говорила, что недалеко отсюда есть какой-то древний монастырь – туда съездить, что ли? Сказал об этом Вере, но та капризно вытянула губы:

– Ну вот еще, какие-то камни смотреть... И дождь идет.

И Василий легко согласился, что ехать не стоит.

Прошлись по набережной, но холодно было, и скоро повернули обратно. Серое море лениво билось о пляжи, оставляя на гальке клочья грязной пены. Василию казалось, что более скучного и противного дня у него в жизни не было. Когда проходили мимо библиотеки, он коротко бросил Вере:

– Давай зайдем.

И, не слушая ее возражений, по шатким скрипучим ступенькам взобрался на крыльцо библиотеки, протиснулся в неширокую дверь. Вера все же вошла следом, расстегнула мокрую шуршащую болонью, выставила высокую грудь, обтянутую ярким свитером, и брезгливо оглядела стенды с журналами, худенькую очкастую девчонку с тонкими детскими пальцами, измазанными чернилами.

– Слушаю вас, – строго сказала очкастенькая, привычно взяв ручку наизготовку.

– Почитать бы что-нибудь, – нерешительно сказал Василий.

– Записаны?

– Нет.

– Три рубля в залог.

Василий выложил трешку, ответил на допрос очкастенькой, и та воинственно спросила, метнув на Веру уничтожающий взгляд:

– Что вы хотите почитать?

– Так... что-нибудь.

– Выбирайте, – кивнула она на стопку замурзанных книг.

Василий стал смотреть. Все книги были почему-то про шпионов, почти все уже читанные им, и он спросил:

– А еще есть что-нибудь?

– Про шпионов ничего больше нет, – небрежно бросила очкастенькая, упорно разглядывая что-то в толстой, очень новой книге с блестящими страницами.

– А что, у меня на лбу написано, что мне надо про шпионов? – вдруг зло спросил Василий.

Очкастенькая удивленно подняла голову и как будто смешалась, нерешительно сказала:

– Ну, если вы сами не знаете, что вам нужно... Можете пройти, посмотреть на полках.

Василий покосился на узкие щели между полками, угрюмо пробасил:

– Пройти-то можно, да выйти как...

– Что? – не поняла очкастенькая.

– Ничего.

Очкастенькая обиженно передернула плечами и снова уткнулась в книгу. Василий стал думать, какую книгу попросить, но ничего не приходило в голову. Стал вспоминать, что читала Таня, – и из этого ничего не вышло. Наконец вспомнилась одна фамилия – Достоевский, и он решительно сказал:

– Дайте Достоевского.

– Что именно? – неприязненно спросила очкастенькая.

– Все равно.

Она сходила куда-то в угол и принесла книгу.

– Вот, только «Преступление и наказание».

– Давайте.

Молча пошли домой. Вера отчужденно тянулась чуть сзади, Василий не обращал на нее внимания – покуксится и перестанет. Дома, не раздеваясь, он лег на кровать и стал читать. Вера послонялась по комнате, нерешительно постояла перед ним и села на кровать, капризным тоном десятилетней девочки протянула:

– Ну Ва-ась...

Он отложил книгу, поднял глаза, Вера наклонилась к нему, и Василий обнял ее – только потому, что не хотелось обижать женщину.

Кое-как дотянули до вечера, изнывая от скуки. Читать Вера ему не дала, затеяла какой-то пустой разговор, – слушать ее было невыносимо скучно. Дождь так и не кончился, оставалось одно – идти в ресторан. «Напиться, что ли?» – вяло подумал Василий, усаживаясь за столик. Заказал бутылку коньяку, выпил рюмку – и долго не притрагивался к бутылке: пить почему-то не хотелось. Вера оживилась, поглядывала по сторонам, ловила взгляды мужчин – и Василий подумал, что она с легкостью может променять его почти на любого, кто как следует поманит ее. А если из-за нее он подерется с кем-нибудь или хотя бы немного поскандалит – она будет только довольна. И с неожиданной неприязнью он спросил ее:

– Слушай, а чего ты замуж не выходишь?

Вера удивленно взглянула на него.

– Вот еще, была нужда... Успею с пеленками навозиться.

– А вдруг не успеешь?

– С чего бы это? – не поняла Вера.

– Тебе же не семнадцать лет.

– Не волнуйся, в старых девах не останусь.

– А я и не волнуюсь.

Вера горделиво повела плечами.

– Вот уж для меня не забота – замуж выскочить. Стоит только пальцем поманить – любой побежит. А пока не горит – погуляю еще.

– Ну, погуляй, – усмехнулся Василий.

Бутылку, с помощью Веры, он все-таки допил, к концу вечера даже как будто немного опьянел, но когда вышли на улицу, холодный дождливый ветер тут же выбил весь хмель. Вера повисла на его руке, и они быстро пошли по пустой темной улице. И опять им овладела скука. Скучно было возвращаться в неприветливую сырую комнату, ложиться с Верой в постель, отвечать на ее словно на всю жизнь заученные ласки.

Это ощущение неистребимой скуки не оставляло его все дни, оставшиеся до отъезда Веры. И он почти обрадовался, когда она уехала. Последние часы перед ее отлетом были особенно длинными. Говорить им было совершенно не о чем, и они были не нужны друг другу. И у обоих на прощанье не нашлось друг для друга ни одного теплого слова.

С неделю Василий прожил словно в каком-то полусне. Над морем и узким длинным городом все время висела низкая густая тьма облаков, оттуда, почти не переставая, сыпался дождь, даже днем было по-вечернему сумрачно. От такой погоды Василия неудержимо клонило в сон и он, не сопротивляясь, помногу спал. Просыпался всегда с тяжелой, глухо гудевшей головой, смотрел в потолок, ни о чем не думая, – думать как будто совсем было не о чем. И хотя от долгого лежания ныли бока, вставать ему не хотелось, – да и зачем? Даже голода не чувствовалось, хотя ел он раз в сутки, в ресторане. И на выпивку почему-то тоже не тянуло, вполне хватало двух рюмок, которые он выпивал только для того, чтобы поесть как следует.

Однажды подумалось, что надо бы куда-то уехать, – хотя бы в Ялту, что ли... И тут же отказался от этой мысли – что толку? И там будет такая же убогая комнатенка, найдется – при желании – какая-нибудь Люба или Маня, с которой все будет в точности так же, как с Верой и со всеми другими. Второй Тани для него уже не найдется... Но и о Тане вспоминалось уже почти спокойно, без прежней саднящей обиды. А ехать куда-то работать тоже было незачем – денег у него оставалось еще много.

Из этого одуряющего оцепенения Василия вывел его день рождения. Он совсем забыл о нем и вспомнил только под вечер, проглядывая газету и обратив внимание на число. «Вот елки-моталки, – ругнулся про себя Василий. – Все-таки – тридцать два – года...» Он недолго подумал над этой цифрой, пытаясь понять, много это или мало. Получалось вроде бы ни то ни се – до старости далеко еще, но и салагой его не назовешь.

Он решил как-то отметить этот день, приоделся, зашел в парикмахерскую поправить бороду. Разглядывая себя в зеркале, он подумал, что выглядит явно старше своих тридцати двух – из-за бороды, что ли? Да нет, не только из-за нее, хотя седых волос в ее угольной черноте и на висках поприбавилось. Седеть он начал лет шесть назад, но все говорили, что это идет ему и совсем не старит. А сейчас лицо было одутловатое, какое-то серое, нездоровое, глаза припухли, глядели мутно, – с пересыпу, наверно. «К черту это спанье», – решил Василий.

Он пошел в «Гагрипшу», заказал основательный ужин, закуски, но и половины не съел за весь вечер. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь подсел к нему, но ресторан не был заполнен и на четверть, свободных столиков сколько угодно, и в конце концов он оказался один на всем ряду. А когда уходил, в ресторане, кроме официанток, никого не было.

Дорогой ему вдруг представилось, что день рождения можно было бы встретить не в пустой холодной «Гагрипше», а где-нибудь в своем доме, вместе с Таней и сыном. Представилось всего на какие-то секунды, но так разительно различались эти две картины, – только что закончившееся ресторанное застолье в одиночку и воображаемое сиденье за столом вместе с Таней и Олежком на коленях, – что Василию стало как-то жалко себя. Давно уже понимал он, что Таня кругом была права, когда говорила о невозможности их совместной жизни, понимал и то, что, не будь сына, и к ней он относился бы по-другому, забылось бы уже все. И вдруг, как только вспомнил он об Олежке, больно резанула неожиданная мысль: а что, если и еще где-нибудь есть у него ребенок? Его даже потом прошибло. А ведь очень даже может быть такое – много с кем он встречался за эти годы. Что, если сейчас какая-нибудь бедолага в одиночку мается с его сыном или дочерью, – и что скажет ему об отце, когда тот спросит о нем? Мол, знать не знаю, где он, и ты никогда не узнаешь? Вот оно, Вася, как может повернуться... Сам рос безотцовщиной и сам же плодишь ее... Ну ладно, у Олега пока формально отец есть – да и то, надолго ли? Говорила же Татьяна, что ему жить осталось лет пять, самое большее, а два года с тех пор уже прошло... Так что и Олегу несладко придется, а без отца мальчишке ой как плохо, по себе должен знать... Будь у тебя отец – наверняка бы и учиться заставил, и с воришками ты не связался бы, и в колонию не попал бы, да и вообще – совсем другая жизнь была бы... Ну, Олежку Татьяна, конечно, воспитает, – а если и в самом деле еще где-нибудь твое семя в рост пошло? Раньше почему-то и не думал об этом. А ведь не больно много и ума-то надо, чтобы додуматься до этого. Видать, верно Татьяна говорила, – думать не умеешь, привык, что всегда за тебя думальщики находятся. Хоть и большой ты, Вася, а дурной, наверно... А пора бы за ум браться, тридцать третий уже... Как бы и в самом деле у разбитого корыта не оказаться...

Прежде чем зайти в свою комнату, он постучался к хозяйке и сказал, что завтра уезжает. Хозяйка явно расстроилась, – где теперь найдешь постояльцев? – и он дал ей вдвое больше того, что причиталось с него. Потом зашел в свою комнату, зажег свет и собрал вещи. Ушло на это всего пятнадцать минут, и он не знал, что делать дальше. Лег на кровать и стал читать.

К утру он закончил книгу, отложил ее и подумал: «Ничего, лихо закручено... Только чего это он, чудак, сам признался? Хотя – все равно этот Порфирий арестовал бы его».

Василий улетел в Москву и пробыл там два дня, раздумывая, куда двинуться дальше. И решил полететь на Сахалин, где был три года назад. Куда ехать, ему было в общем-то все равно. Просто на Сахалине наверняка легче разыскать кого-нибудь из старых дружков, чтобы не мыкаться одному.

И действительно, в Невельске он сразу наткнулся на Петра Довганя, с которым проплавал когда-то сезон на СРТ[1]. С ним он вскоре и ушел в плавание.

7

Новый год встречали между двумя заметами. До этого они две недели гонялись за рыбой, хватали «пустырей» и наконец прочно стали на косяк и начали заливаться селедкой. И тут уж не до Нового года было. Только и успели, что сойтись на полчаса и, не снимая заледеневших, колом стоящих роб, пропустить по сто грамм. И снова полезли на палубу.

По палубе метался ветер, сек лица стальной крупой и ледяными брызгами. В свете прожекторов белым огнем сверкали обледеневшие снасти, и Василий подумал, что пора бы и обколоться, иначе можно и в ящик сыграть. Такое, хоть и очень редко, но случалось, – надстройка, обрастая льдом, отяжелевала настолько, что траулеры на хорошей волне переворачивались. Но думать об этом было некогда – пришлось браться за работу. Да и не его это в конце концов забота, пусть комсостав думает, ему это по штату положено.

Через двое суток они нагрузились рыбой под завязку, обкололись и отправились спать. Потом снова обкалывались и снова спали.

Ждали перегрузчика, бездельно болтались на волнах.

Василию вдруг все опостылело, муторно было глядеть на унылое, безнадежно холодное море, на до тошноты знакомые лица, слышать их слова, – тоже, казалось, знакомые с пеленок, – и делать тяжелую работу, неожиданно потерявшую всякий смысл. Ну, сдадут они рыбу, еще наловят, еще сдадут, месяца через два вернутся в порт, получит он свои три-четыре тысячи, – а на кой, собственно, черт они нужны ему? Опять куда-то в теплые края, опять какая-нибудь Верка под боком, и – как телок на привязи, а веревка, – эти самые убывающие тысячи? И что, опять все сначала?

В такую невеселую минуту сцепился он с штурманом. Была у того гнусная привычка – ходить по траулеру как в собственном доме, где места невпроворот, а все живущие в нем – его слуги, – расступись, хозяин идет. Василий – не расступился да так саданул штурмана плечом, что тот чуть через леер не сыграл, изумленно выставился на него зрачками:

– Ты что?

– А – ходи ладом, не в тещином доме! – рявкнул Василий.

– Ах ты... – раскатился было матюками штурман, но Василий, надвинувшись на него, понизил голос:

– Ты чего пасть разеваешь, начальничек? Тебя разговаривать с людьми не учили?

Начальничек сузил глаза, деловито пообещал:

– Ну, смотри, Макаренков, ты у меня попрыгаешь.

– А вот это видал? – Василий сложил дулю и сунул под нос отшатнувшемуся штурману. – Топай, куда шел.

Штурман молчком убрался. А Василий, зло сомкнув губы, направился к капитану, угрюмо сказал:

– Давай проси мне замену, кэп.

– Ты что? – уставился на него капитан. Василий был одним из самых крепких и надежных моряков, да и время сейчас шло денежное, и капитан не мог понять, с чего это Василию взбрело в голову списываться с судна.

– Ничего. Списываюсь с твоей посудины.

– Иди-ка проспись, потом поговорим.

– Нечего мне просыпаться, – повысил голос Василий. – Хватит, наработался. А держать меня ты не имеешь права – я свои законные сто двадцать суток отплавал.

– Да постой ты, чудак-человек, – попытался успокоить его капитан, но Василий уже взялся за ручку двери и зло бросил:

– Нечего мне стоять, как сказал – так и будет.

И при первой же оказии Василий вернулся в Невельск.

Стояла холодная сумрачная весна, обещавшая такое же неласковое лето. В ожидании окончательного расчета Василий поселился в общежитии рыбаков вместе с Николаем Фоменковым – русым голубоглазым человеком со шрамом на левой щеке. Василий узнал всю нехитрую биографию нового знакомца. Из сорока своих лет Николай больше двадцати проплавал едва ли не во всех морях, не было у него никого и ничего, кроме чемодана с самой необходимой одеждой, – и никогда уже ничего больше не будет, как понял Василий, понаблюдав за ним. Николай был человеком конченым – в чем и сам довольно спокойно признался Василию. За два-три месяца он пропивал все, что удавалось заработать за рейс, и когда деньги кончались, снова уходил в плавание. История его была самая обычная, Василий знал таких десятки, – да и его-то жизнь многим ли отличается от Николаевой?

...Среди ночи Василий услышал, как Николай откашливается, встает, жадно пьет воду прямо из графина. Василий потянулся за папиросами, нашарил спички.

– Не спишь? – хрипло спросил Николай.

– Нет.

– Тогда я свет зажгу.

– Зажигай.

Николай, избегая глядеть на него, стянул с себя плащ, свитер, бросил все в угол и сел за стол в одной майке, выставив синие, обезображенные сплошной татуировкой руки.

– Черт, ничего не помню... Как я попал сюда?

– Я тебя привел.

– А-а... Костюма при мне не было?

– Какого костюма?

– В магазине купил.

– Ничего не было.

– Значит, свистнул кто-то, – без особого сожаления сказал Николай.

– Хороший?

Николай наморщил лоб, вспоминая.

– Кажется, сто сорок отвалил.

– Деньги-то целы?

– Целы.

Василий, внимательно разглядывая его, спросил:

– А ты лечиться не пробовал?

– Пробовал. Всяко лечили – и гипнозом, и травами поили, и антабусом накачивали – все без толку.

– Да-а, – только и сказал Василий и подумал: «Менять надо жизнь, Вася, менять...»

Да, жизнь надо было менять, – это Василий чувствовал давно, еще с прошлогодней встречи с Таней. И не в Тане тут было дело, не ради нее собирался он ломать себя. Вспоминалось о ней спокойно, часто как-то механически, – только потому, что нельзя было отделить ее от Олега. А вот мысль о сыне каждый раз больно царапала его, помнил он его так хорошо, словно видел вчера, – темные любопытные глаза, редкие волосики на голове, странное ощущение шелкового прикосновения крохотной ручонки. И то, что он никогда уже не увидит его, своего родного сына, – разве что мимоходом, тайком, незваным залетным гостем, – что не ему, Василию, а кому-то другому говорит он сейчас «папа», – в иные минуты казалось Василию дикой, ни с чем не сообразной несправедливостью, и глухая злоба на Таню, на себя, вообще – на жизнь охватывала его... Но он тут же брал себя в руки, понимая, что злостью не поможешь, что винить, кроме себя, некого, и злые эти минуты лишний раз убеждали его, что жизнь свою надо как-то менять... Надо-то надо, но как? Что сейчас-то вот, как получит деньги, делать? Ехать на материк? А что – и кто – там ждет его?

На простой этот вопрос ответа не находилось.

На материк он не поехал. Но и в Невельске делать было нечего, и Василий отправился в Южный, решил пожить пока там, осмотреться, подумать. Нашел комнату на окраине, с неделю отсыпался, сбрасывал с себя усталость, накопившуюся за четыре месяца плавания.

А потом опять навалилась на него безысходная скука. Он смотрел все фильмы, какие только шли в городе, – и не знал, как убить остававшееся время. Пробовал читать. Брал сначала книги серьезные, из тех, которые читала когда-то при нем Таня, – но скоро скучно становилось ему, многого не понимал он, многое в этих книгах казалось ему ненужным, лишним. Ну вот, взять хотя бы «Войну и мир». Таня говорила ему, что это самая великая книга из всех написанных на земле. А он из этой великой книги и сотни страниц не одолел – скулы заломило от скуки. На кой черт ему про этих князей и графьев знать? Они и разговаривают-то не по-русски, глаза вывихнешь то и дело в сноски заглядывать. И зачем тогда по-французски писать, если то же самое рядом по-русски стоит?

И Василий снова взялся за детективы, но теперь и они почему-то не доставляли никакого удовольствия. Однажды он основательно напился, но, протрезвев, невольно вспомнил о Николае и решил, что хватит, иначе можно и в самом деле в алкаши записаться. Да и о своем решении менять жизнь он не забывал и, не зная еще, в чем именно должны заключаться эти изменения, догадывался, что с пьянками в любом случае надо кончать, до добра они не доведут.

И Тане он так и не написал. Решил, что напишет только в том случае, если жизнь его как-то переменится, – а так что ж писать?

Наконец Василий решил, что надо где-то поработать. Не очень-то ему и хотелось работать, но, наверно, это все же лучше, чем бока пролеживать да глядеть в потолок. И работа нашлась тут же – в Старорусском колхозе, матросом на сейнере. Но проплавали всего неделю, и на наспех отремонтированном судне отказала машина. Случилось это в шторм, и сейнер выбросило на камни. Через сутки их сняли, сейнер наскоро заштопали и увели ремонтироваться в Холмск, а команда осела на берегу в ожидании работы.

Уныло тянулось гнилое сахалинское лето – почти без солнца, с холодом и дождями, с непроходящей сыростью, от которой плесневела даже одежда в чемоданах. Старорусское – скучное длинное село в две тысячи жителей – тихо покоилось в мутной дождливой мгле, постоянно накатывавшейся с моря. И хотя фильмы в клубе крутились новейшие и было кафе с музыкальным автоматом, – немногие свободные жители поселка отчаянно скучали.

В один из таких скучных дней Василий встретился с Демьянычем – начальником бригады прибрежного лова, в которой Василию довелось работать три года назад.

Демьяныч был одним из первых южносахалинских поселенцев, прибрежные воды знал чуть ли не наизусть и рыбу ловил умело. В то время, когда Василий работал у него, это был крепкий властный старик, легко справлявшийся с разношерстной толпой «бичей», отпускников, проштрафившихся и прочего случайного народа, из которых в основном и состояли бригады. Прибрежным ловом в колхозе занимались всего несколько месяцев в году, – когда горбуша и кета шли на нерест, да зимой иногда ловили навагу, – потому-то и не было в бригадах постоянного состава.

А сейчас Василий едва узнал Демьяныча – будто не три года прошло, а все тридцать. Шаркал старыми рыбацкими броднями по мокрому деревянному тротуару грузный старик с большим обвисшим животом, и лицо его, очень старое, дряблое, с маленькими светлыми глазами, равнодушно опущенными в землю, выражало бесконечную усталость и тихую покорность перед всем, что предстояло в недалеком будущем, – потому что более или менее далекого будущего у него наверняка не было. Однако друг друга узнали сразу, оба обрадовались и, с минуту поговорив на улице, отправились к Василию в общежитие.

Демьяныч жил в Восточном – небольшом поселке километрах в ста пятидесяти на север, – сюда приехал за винтом для «мотодоры» и шкипером для нее же. Винт обещали дать завтра, шкипера – прислать через несколько дней, оставалось только ждать. Василий коротко рассказал ему о себе, о неудачном плавании, и Демьяныч тут же предложил:

– Слухай сюда, Васыль. Давай ко мне в бригаду, а?

– К тебе? – задумался Василий.

– А чего? – сразу оживился Демьяныч. – Бог знает, сколько еще просидишь здесь, а мы месяца через полтора все равно снимемся, как горбуша пройдет, сразу же и уйдешь, куда захочешь... Большого заработка не обещаю, сам знаешь, что год не лососевый, но сот пять-шесть будет.

– Надо подумать, – сказал Василий.

– А чего думать?

Очень уж хотелось Демьянычу, чтобы Василий согласился. Василий знал, что в другом месте он, может быть, и заработает за это время на три-четыре сотни больше, – да только где это другое место и сколько искать его? Да и погоду эти сотни не делали – деньги у него были. И жить все-таки на берегу, не бессменно болтаться в море... И он сказал:

– Ладно, согласен.

– Ну вот, – обрадовался Демьяныч. – Завтра с утра зайдем в правление, оформишься – и поедем.

И на следующий день они уехали в Усть-Кандыбу, где стояли ставные невода бригады Демьяныча.

8

Когда-то были три Кандыбы: два села – просто Кандыба и Усть-Кандыба – и река, на которой они стояли. Лет пять назад Усть-Кандыбу сселили, и теперь только остовы полуразрушенных домов догнивали среди высокой травы. Одну из этих изб приспособила для жилья бригада Демьяныча – затянули оконные проемы полиэтиленовой пленкой, поставили две железные печки, сколотили столы и скамейки. По сравнению с двумя другими колхозными бригадами жилье было хоть куда. И место красивое. Впереди – пустое море, по бокам – скалы, позади сопки. Впрочем, о красоте особенно не думали – было бы удобно работать. И на это жаловаться не приходилось – береговые скалы образовали удобную бухту, песку для пикулей[2] было вдоволь. Одно только плохо было – Кандыба забросала свое устье песком, оставив лишь неширокий проход, упиравшийся в гряду камней, и во время отлива войти в речку было не так-то просто. На этих камнях и потеряла дорка винт, из-за которого приезжал в Старорусское Демьяныч. От Кандыбы, куда они приехали поездом, идти было восемь километров, – сначала по шпалам назад, потом – к морю, по бывшей дороге, от которой осталась узенькая тропка. Когда-то дорога была основательная, проложенная еще японцами, но теперь начисто заросла травой, местами ушла в болото.

Шли втроем – был с Демьянычем высокий ладный парень лет двадцати пяти, назвавшийся Русланом. Демьяныч, хотя и шел налегке, все время отставал, с трудом волочил ноги. Василий спросил:

– Демьяныч, у тебя что, лодки нет?

– Есть, да оба мотора не работают.

– Починить некому, что ли?

– Запчастей нет, – уныло отозвался тяжело дышавший старик.

– За продуктами тоже пешком ходите?

– Пешком.

«Да, не тот стал Демьяныч», – подумал Василий, оглядывая его. Три года назад такого ответа от него наверняка не услышал бы – всеми правдами и неправдами, а запчасти были бы.

Это ощущение – не тот Демьяныч – окрепло у Василия в первый же день житья на новом месте. Демьяныч стал непомерно болтливым, говорить готов был с утра до вечера, но его никто не слушал, а молодые, – кроме Руслана, таких было еще четверо, – в открытую посмеивались над ним, пользуясь тем, что старик плохо слышал. Остальные просто не обращали на него внимания и порой, выслушав какое-нибудь его приказание, лениво отговаривались, преспокойно продолжали лежать на раскладушках.

Народ оказался – весь с бору по сосенке, тех, кто раньше уже ловил рыбу, было всего пять человек. Остальные же почти ничего не знали и не умели, даже простенькие узлы вязать. Приходилось постоянно подсказывать им, как крепить кунгасы, расстилать невода и многое другое из самой нехитрой рыбацкой техники. «С такой публикой много не наработаешь», – удрученно подумал Василий на следующий день, оглядывая людей, лениво рассевшихся и разлегшихся на берегу в ожидании указаний.

И работа, в самом деле, оказалась – слезы горькие. Вставали поздно – в девять, долго пили чай, пререкались из-за того, кому убираться, кому носить воду, пилить дрова, идти за продуктами в Кандыбу. И наконец не спеша тянулись на берег, устраивали перекур, бесконечный треп. Правда, и работы особенно срочной не было, – рыба ожидалась недели через две, не раньше. Потому-то, видно, и Демьяныч не слишком торопил их. Он и сам был не прочь потрепать языком, порассказать байки. Только здесь и слушали его – деваться-то все равно было некуда.

Неводов было два. Дальний, у водопада, был уже поставлен, туда наведывались через день, привозили десятка три горбуш, смех, а не улов, себе на икру не хватало.

Второй невод – поблизости, в полукилометре от устья Кандыбы, – как раз начинали ставить при Василии. Как это делается, он хорошо помнил еще с той поры, когда работал у Демьяныча, и с первого дня как-то само собой получилось, что признали его помощником Демьяныча, спрашивали совета, ждали указаний. Да и сам Василий работал больше других, с удовольствием бросал тяжелые пикули, истомившись надоевшим бездельем.

Самую тяжелую работу – вытягивание центральной – сделали за два дня. Центральная – стальной трос в триста метров длиной – держится на воде на разноцветных полых шарах – наплавах. Один конец центральной крепится на берегу, другой – с большим железным цилиндром – «мальчиком» – на дне моря, для чего утопили несколько десятков пикулей. К этому же концу крепится «рама» – два прямоугольника по обе стороны центральной. На раму и навешивается невод, а на центральную – крыло. Горбуша во время нереста жмется к берегу, ищет пресную воду. Наткнувшись на крыло, рыба идет вдоль него, пока не попадает в ворота невода, а оттуда путь один – через узкие проходы в «котлы», основную часть невода. Во время хорошей путины в этих котлах горбуши скапливается до двухсот центнеров. Обратно через ворота она выйти не может – инстинкт гонит ее вперед. И остается только перекрыть «котлы» и выбирать рыбу в кунгасы.

А рыбы пока не было, и потянулась ленивая бездельная жизнь. К обеду выходили в море, дорка оставляла один кунгас на ближнем неводе, другой тянула к водопаду. Там привязывались к «мальчику», часа два скучно болтались на волнах – и возвращались обратно.

Много спали, читали, «травили баланду», до одури резались в карты. Признавался только покер. В субботу почти все отправлялись в Кандыбу – в баню. Ну а после бани – непременная выпивка, танцы в клубе, и, случалось, местные донжуаны, ревниво оберегавшие свои владения, поколачивали кое-кого из бригадных, хотя те и старались держаться вместе.

С первого дня к Василию прочно прицепилось прозвище «Макар». Василий не обижался – Макар так Макар. Вообще же, как и обычно, сошелся он со всеми быстро. Слева его соседом по раскладушке оказался Руслан. Василий с любопытством присматривался к этому странному парню. Чем он занимался до прихода в бригаду – никто не знал, а сам Руслан явно темнил на этот счет. Удивляла всех его необыкновенная чистоплотность, Руслан неизменно был чист и опрятен, брился ежедневно, раз в неделю устраивал основательную стирку, и даже было у него что-то вроде маленького кожаного чемоданчика, в котором хранились всевозможные щетки и щеточки, тюбики с какими-то кремами, зеркало, и туалетом своим Руслан занимался по меньшей мере полчаса, приглаживаясь и прилизываясь, как... Василий даже сравнения не находил. Был у Руслана дружок, во всем старавшийся походить на него, – Вадик. Ростом и силой он не уступал Руслану, но выглядел сущим младенцем – румяные щеки, пухлые губы и наивные глаза. Даже на взгляд Василия Вадик был круглым дураком – такую чепуху иной раз он говорил.

За Русланом и Вадиком прочно утвердилась общая кличка «лбы». Работать «лбы» не любили – начинали последними, кончали первыми. А море ненавидели самой лютой ненавистью и пользовались любой возможностью, чтобы не выходить на невода. Даже слабая зыбь немилосердно укачивала их, и раза два «лбы» добирались до раскладушек почти что на четвереньках. Обычно «лбы» по очереди ходили в Кандыбу за продуктами, пилили дрова, носили воду.

А еще у «лбов» была гитара. Играли они часто, особенно Руслан. Песни признавались только блатные, из которых щедро сыпались разные «малины», «тюряги», «шалманы», «мусора». Но была одна какая-то странная песня, в которой слова были нормальные, не блатные. Песня про залив Терпения, в котором кому-то жить совсем уже терпения не стало, и этот кто-то мечтал уехать на какие-то острова, где каждый день солнце, вино, знойные женщины и коралловые рифы. Эту песню Руслан пел особенно часто и каждый куплет заканчивал долгим мрачным повтором на похоронный мотив: «Долга-а-я ле-е-та...» Однажды Василий спросил:

– А что это за залив Терпения?

Руслан снисходительно посмотрел на него и лениво протянул:

– Ну и темная же ты личность, Макар... Живешь на Сахалине и не знаешь, где залив Терпения? А вот это самое место, где мы находимся, и есть залив Терпения.

Перехватив взгляд Василия, Руслан миролюбиво сказал:

– Не злись, я же шучу.

Прошли обещанные Демьянычем две недели, прошла и третья, а горбуши все не было. Демьяныча донимали вопросами – где же рыба? Тот только кряхтел, матерился, – видно было, что он и сам не понимает, куда делась горбуша. И в других бригадах улова не было. Ждали еще.

Дальний невод полностью оказался на попечении Василия, Демьяныч туда и не заглядывал.

И наконец рыба пришла. Было ее немного, но – лиха беда начало. Василий увидел это сразу, как вышли из бухты, – в море то тут, то там возникали быстрые полоски ряби. Он весело крикнул Демьянычу, сидевшему на втором кунгасе:

– Пошла, Демьяныч!

Но тот не расслышал его и только рукой махнул. Он, конечно, и сам видел следы косяков, но лицо его оставалось безучастным.

Пристали к ближнему неводу, из которого высовывались черные усатые морды нерп. Это было хорошим признаком – значит, и в неводе есть горбуша. Демьяныч на шлюпке поехал осматривать «котлы», и Василий с нетерпением ждал, что он скажет. Демьяныч разочарованно протянул:

– Та, разве же это рыба... Центнера три всего.

Это, конечно, была не рыба, но Василий весело сказал:

– Ничего, будет и больше. Поехали, кэп!

И на дальнем неводе улов был не бог весть какой – центнеров пять-шесть, как определил на глаз Василий. Они подождали часа три, сделали переборку и выпустили рыбу в садки. К вечеру настроение у Василия упало – косяки по-прежнему кружили вокруг невода, а в «котлы» почему-то не шли.

– Что она, такая шибко умная, что ли? – удивлялся Володя Карасев, техник-строитель из Южного, решивший подзаработать в отпуске. – Вокруг ходит, а внутрь не хочет. Может, нерпы ее пугают? – он кивнул на черные круглые морды, выстроившиеся вдоль центральной.

Василий посмотрел на него и ничего не ответил. Дело было, конечно, не в нерпах. Вероятно, просто усилилось течение, и подняло крыло, и рыба уходит низом. Он решил проверить это и стал отвязывать шлюпку.

Опасения его оправдались – крыло во многих местах почти стелилось под поверхностью воды, и Василий разразился злой руганью:

– Работнички, мать вашу... Кто это крыло ставил?

– Демьяныч, кто же, – огрызнулся Володя.

– Не может быть, – не поверил Василий.

– Ну точно. То есть ставили мы, а он проверял, потом на шлюпке всю центральную объехал... Да чего ты злишься? Кто виноват, что течение поднялось?

– Кто виноват... Демьяныч, вот кто! Надо было камней побольше навязать!

– А ведь верно, – Володя почесал затылок. – А чего же он, старый хрен, не сделал этого? Сам говорил нам, чтобы поменьше и пореже камни вязали.

Но Василий и сам не мог понять, почему Демьяныч сделал так, и сразу же, как только подъехали к ближнему неводу, спросил его об этом.

– Нельзя, сорвать может, – сказал Демьяныч. – Крылья слабые, их уже списывать пора.

– А чего же ты брал такие? – разозлился Василий.

– Какие дали, – Демьяныч равнодушно сплюнул в воду.

Два дня они дежурили на неводах с утра до вечера. Косяки горбуши продолжали рябить воду, а в невод заходило – кот наплакал.

А когда течение ослабло и крылья опустились на дно, никаких косяков уже не было, и никто не знал, появятся ли они опять. Демьяныч на вопросы отмалчивался или неуверенно отвечал:

– Должна быть...

И опять оставалось только ждать.

А однажды под кучей старого изопревшего невода Василий обнаружил крепкое, почти новехонькое крыло и, в бешенстве сжимая кулаки, пошел к Демьянычу, возившемуся с мешками, показал рукой на крыло:

– Слушай, Демьяныч, а это что там?

Демьяныч посмотрел туда и промолчал, продолжал считать мешки, беззвучно шевеля губами. Василий дернул его за рукав.

– Нет, ты уж ответь! Почему это крыло не ставил? На него-то можно было камней навязать? Хоть на одном неводе была бы рыба... А может, у тебя и еще где одно крыло припрятано?

Демьяныч вздохнул, потянулся за папиросами.

– Да не шуми ты... Садись, покурим.

– Покурим? – протянул Василий. – И долго курить будем?

– Да сядь ты, Васыль, послухай меня.

И таким просящим голосом сказал это Демьяныч, что Василию вдруг стало жалко его. «Совсем сдал старик», – подумал он, оглядывая его усталое лицо и потухшие глаза. Он сел, закурили вместе, и Демьяныч медленно заговорил:

– Слухай сюда, Васыль... Ну сколько мы взяли бы на одном неводе? Сам же видишь, рыбы мало шло, заработали бы самое большое по сотне на душу, – так нам же хуже. Ничего не сдадим – так хоть за пролов получим, сотни по две на брата выйдет. Враг я себе, что ли? Или мне заработать неохота? Пойдет настоящая рыба – за полдня крыло сменим и камни навяжем...

– А чего же ты сразу его не ставил?

– Да сам не видишь, какая погода? Того и гляди шторм вдарит. Невода снять быстро, десяток концов обрезал – и готово, а крылья? Если побьет, нам за него, – кивнул он на новое крыло, – пять лет рассчитываться придется. А эти сорвет – не жалко, все равно спишут.

– Если, если, – сердито сказал Василий. – Раньше ты не боялся...

– Раньше не боялся, а теперь боюсь, – спокойно сказал Демьяныч. – Да и ты пойми меня. Я последний год работаю, на пенсию выхожу. А народ у нас, сам видишь какой, надежды на него мало.

– Это-то верно, – неохотно согласился Василий, думая о том, что Демьяныч не так уж и не прав. И все-таки жалко было, что упустили рыбу. Он спросил:

– Скажи честно, Демьяныч, будет еще рыба?

– Да кто ж ее знает... – уклонился от ответа старик.

– Ты не темни, говори прямо, я никому не скажу.

Демьяныч помолчал и уверенно сказал:

– Если через неделю не пойдет, – совсем уже не будет. Только не проговорись – разбегутся, некому невода снимать будет.

– Ясно, – помрачнел Василий.

Через неделю рыба так и не пошла. И хотя Василий о предсказании Демьяныча молчал, ее уже почти перестали ждать: тоже не все были лыком шиты. Трое тут же уехали, Демьяныч отпустил их почти без разговоров. Сам он раздобыл моторную пилку и с утра до вечера разбирал брошенные дома, пилил дрова, – готовился везти к себе в Восточный. В море почти не выходили, ждали команды сниматься. Заранее сняли дальний невод, а на ближний наведывались только для того, чтобы привезти рыбы кандею на готовку.

Наконец-то выпали яркие солнечные дни, и те, кто не уходил в Кандыбу, с утра до вечера загорали, купались, отогревались после многомесячной сырости. Василий часто ходил на охоту, но и это не отвлекало его. Становилось ему все неспокойнее, все чаще задумывался он о том, что же дальше делать. Ну вот, через две недели снимутся отсюда, – куда дальше? Опять пить, потом вкалывать, – и опять все сначала? Нет, хватит с него, пора и за ум браться, – настойчиво говорил себе Василий. Но как? Этого он не знал.

Однажды в Кандыбе он зашел в книжный магазин и накупил учебников для восьмого класса. Руслан удивленно спросил:

– Ты что, Макар, решил на старости лет в науку вдариться?

– Пошел ты... – огрызнулся Василий.

Из всех учебников он не одолел и по десятку страниц – школьная премудрость забылась начисто. Попросил Володю объяснить кое-что, и тот, повозившись с ним полчаса, с сожалением сказал:

– Тебе, Вася, не с восьмого класса надо начинать, а с пятого.

Василий мрачно чертыхнулся и засунул учебники под раскладушку.

Тане он все-таки написал, не выдержал, – очень уж хотелось узнать хоть что-нибудь об Олежке. Она ответила тут же, – письмо было спокойное, дружеское, – и прислала фотографии Олега. С них на Василия с веселым удивлением смотрел красивый, еще больше, чем раньше, похожий на него мальчишка, и Василию с трудом верилось, что ему всего полтора года – таким осмысленным был его взгляд.

Таня писала в основном об Олежке, в конце письма спрашивала, что у него нового, и просила, чтобы он не пропадал надолго и хоть изредка сообщал о себе. Василий вздохнул – и вот уже третью неделю никак не мог собраться и ответить ей. Что у него может быть нового? Разве что пить бросил – да не бог весть какое достижение...

Фотографии он бережно завернул в целлофан и каждый вечер украдкой разглядывал их. Однажды Володя застал его за этим занятием и спросил:

– Племянник?

– Сын, – не подумав, ответил Василий.

Володя удивился.

– Ты же говорил, что не был женат.

– Мало ли что говорил, – буркнул Василий, пряча фотографии.

9

В субботу отправились в Восточный, повезли Демьянычу дрова. Дорку и большой пятитонный кунгас нагрузили до отказа, плыли весело, – и погода стояла почти что крымская. Демьяныч отправился искать машины. Потом весело нагрузили два огромных трехосных грузовика, отвезли, разгрузили и к вечеру уселись в огороде, за щедро уставленным закусками столом. Быстро опьянели, Витька Косых тут же, на лавочке, свалился и захрапел, а капитан, механик и двое других пошли на промысел – попытать счастья у здешних бабенок. Звали с собой Василия, но он отказался, не хотелось ему никуда идти. Пьян он не был, невесело смотрел перед собой в стол, вполуха слушал болтовню Демьяныча. А когда они остались вдвоем, Демьяныч, помолчав немного, поднялся на нетвердых ногах, тронул Василия за плечо:

– Пойдем-ка, Васыль, в дом, разговор есть.

Василий молча пошел за ним, недоумевая, что за разговор может быть по пьянке. Но Демьяныч был не так уж и пьян, смотрел серьезно. Усадив его за стол, он ушел куда-то и скоро вернулся с тремя пухлыми общими тетрадями, положил перед собой, бережно разгладил загнувшиеся уголки обложек.

– Что это? – равнодушно спросил Василий, глядя на тетради.

– Сейчас все скажу, – значительно сказал Демьяныч. – И не думай, что это только по пьянке, я не пьяный.

– Да ладно, говори, – вяло сказал Василий, раздумывая, не лечь ли ему спать.

– Да ты слухай внимательно, – с досадой сказал Демьяныч, – я тебе говорю, а ты как дохлая рыба глядишь.

– Говори, я слушаю.

– Знаешь, что в этих тетрадях? – торжественно начал Демьяныч. – Я тут двадцать три года все записывал – когда рыба начинала идти, когда кончала, какие течения; ветры, погода, – в общем, все, что лова касается. Этим записям цены нет, сколько уже человек выпрашивали их у меня. Я же на всем побережье ловил – и горбушу, и кету, и навагу, и селедку...

– Интересно, – безразлично проронил Василий.

– Погоди, дай до конца сказать. Кому попадут в руки эти тетради – гарантию даю, и в самый плохой год без рыбы не останется. Ты не смотри, что в этот раз так вышло. Не идти бы мне на пенсию – я давно бы уже из Кандыбы на другое место перебрался, без рыбы не остались бы...

– Другие тоже впустую сидят.

– Другие сидят, а я не сидел бы, верно тебе говорю. Да стар я уже стал, силы не те...

Демьяныч помолчал, глядя на него, и словно ждал от Василия какого-то ответа.

– А мне-то зачем ты все это говоришь? – безразлично спросил Василий.

– А затем и говорю, что идти мне на пенсию, а вместо себя надо кого-то в бригадиры ставить. Вот я и думаю тебя.

– Меня? – опешил Василий.

– Ну да, тебя. Парень ты с головой, рыбацкое дело знаешь, характером тоже бог не обидел, – справишься...

– Это ты загнул, Демьяныч, – Василий покачал головой, еще не зная, как отнестись к неожиданному предложению.

– Чего это я загнул? – Демьяныч даже обиделся. – Мне надо все хозяйство в надежные руки передать, тут не до шуток. А чем тебе это плохо? Сам себе хозяин будешь, никто тебе не указ, наоборот – сам приказывать будешь. Ну что, согласен?

– Да все равно правление не утвердит, – уходил от прямого ответа Василий. – Я же для них «бич», голь перекатная.

– Ну, это не твоя забота, – решительно отмел его возражение Демьяныч. – Утвердят, раз я рекомендую, со мной там пока еще считаются... Говори прямо – согласен?

– Погоди, Демьяныч, не горит ведь, – сказал Василий, решив про себя, что не пойдет на это, не стоит привязываться к такому месту. – Подумать надо.

– Ну, думай, – согласился Демьяныч. – Время пока терпит. А только дурак дураком будешь, если откажешься. Я десять лет на Азове простым рыбаком вкалывал, пока в бригадиры вышел. А тебе такая возможность выпала...

– А почему ты именно меня выбрал?

– А кого? – поднял на него светлые глаза Демьяныч. – Народ шебутной пошел, на месте не сидит, вечно несется куда-то.

– А у меня ведь тоже ни кола ни двора.

– Живи зиму здесь, если хочешь, только рад буду. Такой домина – а сам знаешь, вдвоем со старухой живем. А там колхоз даст тебе что-нибудь в самом Старорусском, к лету вроде дом намечают сдавать.

– Ладно, успеем еще поговорить, – оборвал разговор Василий и встал. – Давай-ка я спать лягу.

– Ложись, ложись, – засуетился Демьяныч, тоже вставая. – Сейчас скажу Матрене, постелит.

Утро для всех было – словно нож острый. Демьяныч за бок держался, морщился – вчерашняя выпивка явно не в прок пошла. И капитана, Вальки Кузнецова, тоже не было. Подождали немного и решили отправиться без него.

До ковша идти было неблизко. Демьяныч сразу отстал, весь посерел лицом, и Василий, подождав его, сказал:

– Оставайся-ка здесь, Демьяныч, отлежись, потом поездом приедешь. Делать там все равно нечего.

Демьяныч с трудом выдохнул, тяжело привалился к штакетнику. И, подумав, согласился:

– Ладно, Васыль, что-то и в самом деле плохо мне.

– Печень, что ли?

– Она, проклятая. Только ты уж проследи там...

– Да ладно, иди, ложись.

И Демьяныч медленно побрел обратно.

Капитан храпел в дорке, крючком согнувшись вокруг мотора. Витька Косых, – маленький, быстрый, резкий в движениях, – открыл дверь рубки и дурным голосом заорал:

– Кэп, мать твою, подъем, в Японию уносит!

Капитан и ухом не повел, выдал такую руладу, что Витька с завистью сплюнул:

– Вот гад, хитрый, лишних два часа урвал. Скойлался, как цуцик, и хоть трава ему не расти... Кэп, дорка от твоего храпа уже течь дала!

Наконец и капитан очухался... Только к обеду вышли в море.

Бодро поплыли по ярким синим волнам, под горячим, необычным для Сахалина солнцем. Василий лежал на носу кунгаса, надвинув на лоб капюшон робы, думал о предложении Демьяныча. Идти в бригадиры было и заманчиво, и страшновато. Весь опыт прошлой его жизни, прожитой налегке, без всякой ответственности за кого-то и за что-то, подсказывал ему – не соглашайся, не связывай себя, не вешай ярма на шею, – как бы ко дну не утянуло. Придется отвечать за людей, за бригадное имущество, за ошибки и неудачи. Не прав Демьяныч – какое уж тут сам себе хозяин, когда хозяев над ним будет куча и спросят они за любую провинность по всей строгости. А зачем тебе это? На жизнь себе всегда заработаешь, как вольная птица – езжай куда хочешь... И тут же о другом думалось – а куда ехать? Будет везде все то же, что было в семнадцать лет этой вольной жизни. От такой воли иногда уже волком выть хочется... Да и надоело окрики и приказания слушать, неплохо бы и самому покомандовать, посмотреть, на что ты годен, Василий Макаренков... Можно и попробовать, не получится – недолго и уйти, а не то и самого уйдут...

Но так ничего и не надумал он, привычно отложил решение на потом, – авось как-нибудь само собой все утрясется, время есть...

К концу пути дорка стала выписывать такие кренделя, что Василий подумал – надо бы взять у капитана руль. И, по буксирному тросу подтянув кунгас к дорке, он перепрыгнул на корму и сказал Вальке:

– Дай-ка я постою.

Но Валька мотнул головой, заорал ему в ухо:

– Давай, Макар, гуляй отсюда, я сам!

Василий пытался настаивать, но Валька зло ощерился:

– Я капитан или ты?

И Василий, махнув рукой, перебрался на нос дорки, на всякий случай приготовил весло, чтобы отталкиваться от камней. Хорошо еще, что был прилив. Дорка по широкой дуге на полном ходу влетела в бухту и, замедлив ход, направилась к устью реки. И, казалось, все уже сошло с рук веселому капитану, – оставалось сделать последний нетрудный поворот, выключить мотор и ткнуться носом в берег. Валька крикнул механику, чтобы он сбавил обороты. Жорка Смагин, одуревший от бензинового чада, вместо того чтобы сбросить газ – прибавил обороты до полного. Дорка рванулась вперед, и Валька вылетел за борт, не успев вовремя выпустить румпель. Дорка круто развернулась влево, Смагин тут же выключил зажигание, но было уже поздно – корма дорки с грохотом налетела на камень. Василий, тоже едва не свалившийся в воду, уперся длинным веслом в дно реки и с трудом подтолкнул дорку к берегу.

Двое безмятежно спавших на дне дорки даже не проснулись. Василий закрепил дорку и пошел к корме посмотреть на винт. Смотреть оказалось не на что – все три лопасти срезало с вала так аккуратно, словно их там никогда и не было.

Из реки, отфыркиваясь, вылез мигом протрезвевший Валька. Василий, глядя на него, пожалел, что сам не сбросил его с кормы еще в море, – авось протрезвел бы часом раньше и ничего не случилось бы. Плавал Валька как рыба, так что опасаться было нечего.

– С приехалом, капитан, – мрачно бросил Василий. – Морду бы тебе набить за такое вождение.

– Да брось, – миролюбиво сказал Валька. – Обошлось, и ладно.

– Обошлось? А ты на винт посмотри, – посоветовал Василий.

Валька посмотрел – и даже икнул от неожиданности. И полез в дорку – бить Жорку Смагина. Тот уже вылез из рубки, обалдело щурился на солнце. Василий, не трогаясь с места, спокойно пообещал, глядя на Вальку:

– Будете счеты сводить – обоих за борт выброшу.

И Валька присмирел, сел на борт, зябко поводя плечами.

Из всей бригады на месте оказался только Степан Хомяков – тихий многодетный мужичок.

– А где остальные? – спросил Василий.

– «Лбы» здесь, с бабами, остальные еще вчера в Кандыбу умотали.

Василий, не раздеваясь, лег на раскладушку и задремал. Сквозь сон слышал, как Валька бодро докладывает по рации в Старорусское:

– «Ролик», я «двенадцатый». Докладываю обстановочку. Были в море, рыбы нет. Прием.

– Вас понял, «двенадцатый». Примите прогноз погоды.

Прогноз был обычный, спокойный.

– «Ролик», как у «шестого» и «десятого»?

У «шестого» и «десятого» рыбы тоже не было.

– У меня все, «ролик», – сказал Валька и выключил рацию.

Василий посмотрел на него. Валька, в выходном костюме и сапогах, готов был отчалить. И остальные, кроме Степана и Володи Карасева, тоже.

– Ты что, о винте ничего не сказал? – спросил Василий.

– Это не твоя забота, Макар, – небрежно ответил Валька, даже не взглянув на него. – Винт в Кандыбе достанем.

– Где, в пивной?

– Не ерепенься, сказал, достанем, – значит, достанем. И вообще – тебе-то что за дело? Будете выходить на связь, докладывайте, как обычно: были в море, рыбы нет.

И все умотали в Кандыбу. Василий повернулся на бок и снова заснул.

10

Утром Василий ушел на охоту, предупредил Степана:

– Не забудь на связь выйти.

– Ладно.

Когда Василий вернулся и спросил, что нового передавали, Степан виновато сказал:

– Так, понимаешь, вчера спать-то рано легли, двигун не включили. Аккумуляторы сели, ничего не было слышно.

– Ну и черт с ними, – бросил Василий. На связь, случалось, и раньше не всегда выходили, ничего страшного в этом не было.

В двенадцать он сам включил рацию и приготовился было привычно соврать, – были в море, рыбы нет, – но диспетчер сразу обрушился на него:

– «Двенадцатый», почему утром на связь не вышли?

– Все в море были, а у кандея часы стали, – ляпнул Василий первое, что пришло в голову.

– Кто это говорит?

– Макаренков.

– А где бригадир, капитан? – бушевал «ролик».

– В море все, вот-вот должны вернуться, – изворачивался Василий.

– Примите штормовое предупреждение, – вдруг спокойным голосом сказал диспетчер, и у Василия вспотели ладони. Он успел подумать, что шторм, может быть, ожидается так себе, но четкие, скупые слова прогноза не оставляли никаких надежд: восемь – девять баллов, ветер западный с переходом на юго-западный, порывистый, до двадцати пяти метров в секунду. Приказ по всем бригадам: невода немедленно снять, плавсредства закрепить, – в общем все, что полагается в таких случаях.

– Повторите, как поняли, – приказал «ролик».

Василий повторил, и «ролик» сказал:

– Все.

Василий медленно повесил микрофон и выключил рацию.

– Пропал невод, – жалобно сказал сзади Степан.

Василий повернулся. Степан и Володя смотрели на него так, словно ждали каких-то указаний. Каких? И почему именно от него? «А от кого же еще», – спокойно подумал Василий. Не им же, впервые столкнувшимся с морем, что-то решать...

– Что же теперь будет? – сморщился Степан. Казалось, он вот-вот заплачет. – Побьет весь невод – что тогда? Посадят Демьяныча...

– Да не ной ты, – оборвал его Василий и вышел из избы.

Над землей и морем полыхало яркое солнце, с берега дул теплый, совсем не сильный ветер. Вышедший следом Володя, глядя на это благостное великолепие, с надеждой сказал:

– А может, они того... загнули с прогнозом? Больно уж не похоже на шторм.

– Все похоже, – невесело сказал Василий. – К вечеру такая свистопляска начнется – всем чертям тошно станет.

Его-то эта благодать ничуть не успокаивала. Скорее наоборот – по опыту он знал, что летом самые сильные штормы бывают именно после таких вот теплых дней. Он посмотрел на море. И там ничто не предвещало бури – неторопливо бил в берег невысокий накат, кое-где прорезывались «белячки». Он прикинул, что еще часа два-три будет сравнительно спокойно. Была бы дорка на ходу – всей работы с неводом на час, не больше. А теперь оставалось одно – попытаться снять невод на кунгасе...

Мысль эта пришла сразу, как только он выключил рацию. И он стал обдумывать, как это сделать.

– А где «лбы»? – спросил он.

– Да где же им быть... – сказал Володя и покосился на дом под скалами.

– В Кандыбу не умотали?

– Вроде нет, утром я видел их... Слушай, Вась, что делать-то будем?

– Невод снимать, – спокойно сказал Василий.

– На кунгасе?

– А на чем же еще?

– А это самое... – Володя опасливо покосился на море, – не загремим? Ветер-то береговой, унесет к чертовой матери – и крышка нам.

– Не унесет, – уверенно сказал Василий, – впятером выгребемся, ветер несильный. Поторопиться только надо.

– Ты думаешь, эти «лбы» пойдут?

– Пойдут, куда они денутся.

На самом деле Василий совсем не был уверен в том, что «лбы» пойдут. Если не пойдут – все: втроем и соваться нечего. Он посмотрел на Степана – тот задергал глазами, опустил голову и мелко заперебирал ногами. Очень уж, видно, не хотелось ему идти в море. Василий негромко сказал:

– Братцы, невод снять надо, иначе Демьянычу и Вальке хана, упекут за решетку. Да и нам не поздоровится, – на всякий случай добавил он, – сами знаете, барахло на всей бригаде висит, это же колхоз, а не гослов. Припаяют – и будешь платить как миленький.

Зачем он говорил им об этом? Василий знал, что никто им ничего не припаяет и не придется платить ни копейки. Слишком уж явные тут были виновники, чтобы можно было взвалить ответственность на всю бригаду. Даже в том, что они утром не вышли на связь и вовремя не получили штормовое предупреждение, виноват был не Степан, забывший включить аккумуляторы на зарядку, а Валька и Демьяныч, оставившие бригаду. Они-то и получат на полную катушку...

Знали об этом Володя и Степан или нет, но оба промолчали, словно соглашаясь с ним. Василий сказал:

– Ничего страшного, ребята, поверьте уж мне, старому волку. Мне ведь тоже подыхать неохота. Часа четыре еще спокойно будет, – на всякий случай приврал он, – а мы и за полтора управимся.

– А чего стоим тогда, пошли, – заторопился Володя.

– Подожди, – остановил его Василий. – Возьмите спасательные жилеты и робы этих «лбов», а я за ними пойду. Готовьте пока кунгас и шлюпку. Весел возьмите четыре пары, проверьте уключины. Черпаки не забудьте, отлейте пока воду. На всякий случай «яшку» положите.

– А какой кунгас готовить? – спросил Степан.

– Трехтонный, – сказал Василий.

– А потянет?

– Потянет.

О том, какой кунгас брать, Василий думал с той самой минуты, как решил идти снимать невод. По всем правилам полагалось брать пятитонный. Трехтонный тоже выдержит, но наверняка сядет так основательно, что его захлестнет первой же хорошей волной. Но если ветер усилится, на пятитонном они не выгребутся даже впятером. Получалось, что и так, и этак – все плохо, и у Василия даже мелькнула мысль – не идти. В самом деле, почему он должен чужие грехи замаливать?

И все-таки он решил, что надо идти. А выбор в пользу трехтонного кунгаса решился сам собой, когда он сообразил, что пятитонный намного шире и он с трудом дотянется до весел. А если и дотянется, это будет не гребля, а мука мученическая. А грести ему придется за двоих – ведь их будет только пятеро...

– Ну, шагайте, – сказал он и пошел к дому, где обосновались «лбы».

«Лбы» развлекались. Из дома слышалось пение Руслана, женское взвизгивание. Василий погрохотал сапогами о стенку дома, чтоб предупредить о своем вторжении. Голоса стихли, Василий вошел в темную избу.

Руслан с гитарой на животе лежал на топчане, на который было брошено какое-то тряпье. Он дружелюбно кивнул Василию:

– Проходи, Макар, гостем будешь.

– Некогда гостить, дело есть, – спокойно сказал Василий. – Давайте, ребята, на берег, невод надо снять.

– Что так срочно? – удивился Руслан. – Демьяныч приехал, что ли?

– Никто не приехал. Приказ из Старорусского, шторм идет.

Руслан присвистнул и сел.

– Вот это пироги со смаком, и я понимаю... А на чем же это мы пойдем?

– На кунгасе.

– Ты что, спятил? Сколько нас человек?

– С вами пять будет.

– С нами пять не будет, – сказал Руслан и снова лег. – Мы не пойдем.

– Почему?

– А потому как мне рыб кормить не хочется, Макарушка, – ласково сказал Руслан. – Невод, оно, конечно, вещь ценная, да мне моя жизнь дороже. Она у меня вообще бесценная, поскольку в единственном экземпляре. Таких, как я, не было и больше не будет, и я не хочу лишать матушку-природу такого ценного экземпляра, – он любовно провел рукой по своему красивому телу.

– Твоя бесценная жизнь останется при тебе. Через полтора часа мы вернемся.

– А если нет?

– Ты думаешь, одному тебе жить охота? Только опасаться нам нечего. До шторма еще далеко, и накат слабый.

– А ветер?

– Ветер тоже слабый.

– А если усилится?

– Не усилится, – как можно увереннее сказал Василий. – Ты первый год на море, а я уже десять лет проплавал, знаю.

– А что техника безопасности на сей счет говорит?

Василий молча смотрел на него. Техника безопасности была не на его стороне, и они отлично знали об этом. Василий спросил:

– Слушай, певун, а ты знаешь, сколько невод стоит?

– Тысяч сто? – лениво поинтересовался Руслан.

Василий и сам не знал точно, сколько стоит невод. Может быть, и в самом деле сто тысяч, но уж вряд ли меньше пятидесяти.

– Около того. А что Демьянычу и Вальке будет, если невод сорвет, – тоже знаешь?

– Догадываюсь, – невозмутимо сказал Руслан. – Посадят.

– А ты и в самом деле догадливый...

– А ты как думал, – хохотнул Руслан.

Василий сумрачно посмотрел на него. Охотнее всего он врезал бы сейчас Руслану, но тогда они уж точно не пойдут. Он посмотрел на Вадика. Тот в разговор не вмешивался и слушал с таким видом, словно речь шла о том, идти ли на танцы. Девицы притихли в уголке, слушали.

– Посадят Демьяныча и Вальку – это еще вопрос, – медленно сказал Василий. – А вот что всем нам лет десять за этот невод расплачиваться придется – это уж точно.

– Не заливай, – сказал Руслан, но явно насторожился.

– Чего мне заливать, не первый год на свете живу, – равнодушно бросил Василий. – Слава богу, все эти порядки на своей шкуре испытал, – многозначительно добавил он. Руслан внимательно посмотрел на него – и сел.

– Над этим стоит подумать.

– Думай, только поскорее. Чем раньше выйдем, тем лучше для нас.

И Руслан стал думать. То, что Демьяныча и Вальку посадят, ему было наплевать, сами виноваты. Но если Макар не врет – тогда дело швах. А с чего бы ему врать?

И Руслан еще раз посмотрел на Василия. Руслан считал, что неплохо разбирается в людях. А тут и разбираться было нечего – примитивный малограмотный «бич», стремящийся, как и все, урвать побольше. И уж если он решил идти снимать невод, то, конечно, вовсе не для того, чтобы спасти от тюрьмы болтливого старикашку бригадира и пьяницу капитана. И на невод ему тоже наплевать – не свое добро. Значит, причина могла быть только одна – исполнительный лист, который будет гулять за ними по всем работам, ополовинивая заработки. А это – ой-е-ей, от милиции не убежишь, она свое дело знает...

И как ни думал Руслан, а другой причины, которая могла бы заставить Василия выйти в море, не находилось. И он сказал:

– Как говорил великий Остап Мария Бендер – надо чтить уголовный кодекс... Вадька, пойдем.

Василий отвернулся, скрывая радость, бросил из-за плеча:

– Дуйте на берег, ваши робы уже там.

И быстро ушел, не дожидаясь их.

11

Из бухты выскочили быстро. Так быстро, что Василий с тревогой подумал, уж не просчитался ли, понадеявшись на то, что ветер усилится не скоро. Небо на западе уже темнело и солнце скрылось даже раньше, чем они успели добраться до невода. Василий сидел на носу, загребал двумя веслами. Приходилось постоянно выправлять неумелые гребки, командовать, подсказывать. «Лбы», хоть и со смешками, но слушались его. Они гоготали всю дорогу. Вадик корчился в приступах какого-то идиотского смеха, орал диким голосом:

– А лодку неотвр-ратимо несло на ска-алы...

Вышли из бухты, обогнули гряду камней – и сразу стало тише, ветер почти не чувствовался – скалы защищали их. Добрались до невода, привязались к раме, и Василий с Володей поехали на шлюпке обрезать концы, которыми невод крепился к раме. Заняло это больше времени, чем хотелось бы Василию, – Володя греб неумело, шлюпка плясала на волнах, и пока они объехали всю раму, прошло минут двадцать. К тому же Василий упустил из виду, что садки с невода не сняты, – это заняло еще пятнадцать минут, да и веса лишнего прибавилось. И когда они выбрали невод, все небо уже заволокло клубящимися тучами и болтанка ощутимо усилилась. Тяжесть их тел не могла уравновесить веса мокрого невода, и кунгас изрядно осел на корму. «Лбам» было уже не до шуток – их начало укачивать. Василий, стараясь не показать своей тревоги, бодро крикнул:

– Ну, братцы, теперь жми во все дыхало!

И они нажали. Все было хорошо, пока они не вышли из-под прикрытия скал. А там встретил их такой ветер, что Василий похолодел: «Все, не выгребемся...» И с яростью крикнул:

– Давай-давай, завернем – легче будет!

Но прежде чем заворачивать, надо было пройти гряду камней. И не очень уж и длинна была она, но берег так ощутимо удалялся от них, что, не пройдя и половины, Василий приказал:

– К берегу!

– Куда? – обернулся побледневший Володя. – Там же камни, разобьемся!

– К берегу, я сказал! – заорал Василий. – Зайдем под скалы!

И кунгас пошел прямо на камни. Василий всей спиной чувствовал их мощный рев, его так и подмывало поскорее отвернуть в сторону, но он знал, что стоит только подставить ветру борт – и их тут же отбросит назад. И он тянул до последнего, и когда разворачивался, весла едва не заскребли по камням. Их тут же снова стало сносить в море. Василий видел перед собой четыре напрягшихся спины, видел, что гребут они из последних сил, – и закричал:

– Не останавливаться, еще немного!

Когда зашли под прикрытие скал и ветер стих, все, как по команде, бросили весла, но Василий приказал:

– К берегу, бросим якорь!

Это было уже совсем просто. Кунгас, казалось, летел по волнам, хотя на самом деле он едва двигался. И когда бросили якорь, все в блаженном изнеможении опустили руки, полезли за папиросами. Только теперь они поняли, какой опасности избежали, и бурно переживали свою радость. Володя безостановочно улыбался, Вадик снова заорал про лодку, которую неотвратимо несло на скалы. О том, что будет дальше, они просто не задумывались, – ведь рядом был твердый, спасительный берег.

А Василий думал, что делать дальше. Он-то видел, что опасность не только не миновала, но, пожалуй, стала еще больше – и именно потому, что рядом был берег. Высадиться на него нельзя – скалы отвесно уходили в море. И если до того, как по-настоящему разыграется шторм, не убраться отсюда, – им конец. Можно было только гадать о деталях этого конца – то ли их перевернет, то ли сорвет кунгас с якоря и разнесет в щепки о скалу. Надо было уходить, но куда? Назад, вдоль берега, и попытаться где-нибудь высадиться? Василий сразу отбросил этот вариант – высаживаться было негде. Насколько он помнил, первая мало-мальски пригодная площадка была, у водопада, километрах в трех отсюда. Может быть, они и успели бы уйти туда, если бы не надо было огибать Буруны – далеко выступающую в море гряду камней, начинавшуюся метрах в пятистах за центральной. Как только они высунут туда нос, их тут же вынесет в море.

Оставалось одно – идти в бухту. Метров двести вдоль гряды и еще сто пятьдесят до берега.

А четверо ни о чем не догадывались, хотя любой мало-мальски опытный моряк сразу увидел бы, что положение их пиковое. Но в них сработал неистребимый инстинкт всех сухопутных людей, наивно полагающих, что берег, даже такой негостеприимный, как этот, всегда лучше и надежнее моря. Берег не качается под ногами и не плюется холодной горькой водой. На берегу, если и упадешь, в худшем случае ушибешься, и только. Берег не выворачивает внутренности, не воняет разложившимися медузами. В общем, берег – это хорошо, а море – плохо.

И они прямо-таки наслаждались видом этого могучего чернокаменного берега, надежно защитившего их от ветра.

Василий смотрел на них и думал о том, как лучше объяснить создавшееся положение. Не испугать, чтобы они не запаниковали, но и втолковать, что дело скверно, очень скверно, и если они не выложатся до последнего – им конец...

И он спокойным, будничным тоном сказал:

– Еще десять минут покурим – и поехали.

Все четверо, как по команде, повернули к нему головы.

– Куда? – словно недоумевая, спросил Володя.

– Домой, куда же еще.

Они переглянулись и снова уставились на него. Володя, явно растерявшись, спросил:

– Елки-палки, а как же это мы выберемся отсюда? Унесет же...

– Надо выбираться, не сидеть же здесь.

– Так... это самое... может, подождать, на лодке кто-нибудь подъедет?

– Кто сейчас на лодке поедет? Нельзя ждать, через час уже поздно будет.

– Почему?

– Шторм подымется – от нашего кунгаса только щепки полетят. Да и ветер может усилиться.

Руслан, скривившись вдруг сразу побледневшим лицом, угрожающе протянул:

– А кто это два часа назад говорил, что ветер не усилится? А, Макар?

– Я, – спокойно сказал Василий. – Только об этом потом будем разговаривать.

– Потом? – Руслан приподнялся с места, словно готовился броситься на Василия. – Когда это потом? И где – в преисподней?

– Ты, салага, заткни глотку! – гаркнул Василий, решив, что на Руслана это подействует лучше всего. – Я тебе покажу преисподнюю! Будешь нюни распускать – и в самом деле ко дну пойдешь!

– Ах ты... – оскалился Руслан, но вдруг торопливо перегнулся через борт и затрясся в судорожном приступе рвоты. Глядя на него, тут же полез к нему и Вадик, но Василий рявкнул:

– К другому борту!

Руслан наконец разогнулся, прохрипел, с ненавистью глядя на Василия:

– Ну, сволочь, подожди, дай только до берега добраться...

– А ну сядь, – сказал Володя. – Нашел время.

Руслан, согнувшись, сел, втянул голову в плечи. Володя, беспокойно рыская глазами по морю, уже сплошь покрытому «беляками», спросил:

– Слушай, Вась, что же делать?

– Я же сказал – идти в бухту. И перестаньте паниковать! – резко бросил Василий. – Ничего страшного нет, отдохнем немного – и тронемся. Только давайте договоримся – без соплей, иначе и в самом деле унесет. Слушать меня беспрекословно, а самое главное – не останавливаться. Бросите весла – конец.

– А если... того, – неуверенно предложил Володя, – невод выбросить? А то смотри – корму вот-вот захлестывать начнет.

– Нельзя, – мотнул головой Василий. И тут молчавший до сих пор Вадик вскочил и диким голосом заорал, выкатывая глаза:

– А-а, сука, нельзя?! Тебе это г... дороже жизни? Давай выбрасывай невод, гад!

И он уцепился за край невода и стал переваливать его за борт. Василий встал, схватил его за руки и так сжал, что лицо Вадика перекосилось. Он стал извиваться и дергаться в руках Василия, но тот сдавил еще, и Вадик сразу затих, жалобно взмыкнул:

– Пусти, больно.

Василий отпустил его и сел на место, спокойно сказал:

– Валерьянки у меня нет, так что если кто вздумает психовать, получит по физиономии. Поймите, черт бы вас побрал, если вы будете выкидывать такие номера – сами же себя потопите. Невод нельзя выбрасывать – перевернемся.

– Почему? – спросил Володя.

– Потому. Не успеем и половины выкинуть, как он нас на дно утянет.

– Черт, а ведь верно, – согласился Володя.

– Слушайте, парни, – сказал Василий. – Ничего страшного нет, поверьте мне. Сейчас тронемся, и от вас только одно требуется – не бросайте весла! Не толкайтесь, не мешайте друг другу. И первым делом – без паники. Другого выхода у нас все равно нет. Все поняли?

Четверо Молчали. Василий видел, что им страшно, и если позволить этому страху овладеть ими – тогда конец. Ему и самому было страшно, как ни уверял он себя и их, что бояться нечего. От этого страха было только одно спасение – работа. И он, ни слова не говоря больше, вылез на нос кунгаса и потянул на себя якорь. Кунгас, лишенный опоры, сразу заболтало, и Василий услышал, как сзади поспешно схватились за весла. И сам быстро сел и взялся за весла.

– Ну, каторжане, с богом!

Из всех работ, которые им когда-либо приходилось делать, эта наверняка была самая изнурительная и тяжкая. Они даже не знали, сколько времени все это продолжалось. Как ни пытался Василий выправлять ход кунгаса, чтобы держаться поближе к гряде, их быстро сносило. Тогда он разворачивал кунгас и возвращался к камням. Пока прошли гряду, ему пришлось раз семь или восемь проделать этот маневр. Мешала наполовину затопленная шлюпка. Она рыскала, дергала буксирный трос, и Василий подумал, не отцепить ли ее, но решил, что она еще может пригодиться.

Когда гряда кончилась, Василию показалось, что сейчас все они бросят весла. Особенно часто срывались гребки у Вадика. Сначала он матерился, но Василий крикнул ему, чтобы он молчал и не сбивал себе дыхание, и Вадик послушно умолк. Кажется, они поняли, что надо беспрекословно слушать команды Василия. Они не оглядывались на него, но Василию казалось, что даже их спины выражают беспредельную ненависть к нему, втравившему их в эту гиблую затею.

Потом хлынул дождь. За те несколько секунд, когда они бросили весла, чтобы натянуть капюшоны, кунгас отнесло назад на добрый десяток метров. А чтобы наверстать этот десяток метров, понадобилось минут пять. Василий остался с непокрытой головой – часто оглядываться он не мог, и капюшон мешал бы ему ориентироваться.

И все-таки они продвигались к берегу. Гряда камней справа хоть и медленно, но все же отползала назад. Василий видел ее каждый раз, когда разгибался, преодолевая пружинящее сопротивление весел. А над головой неизменно возникало очень низкое, быстро движущееся к горизонту небо, откуда сыпал холодный дождь.

А потом он заметил, что сбоку все время виден один и тот же камень, – большой, черный, обрамленный белой клубящейся пеной. Это могло означать только одно – кунгас стоял на месте. Так было несколько минут, а затем камень стал сдвигаться к носу – их опять сносило.

Надо было бросать якорь. Василий не знал, какая здесь глубина и удержит ли их якорь при таком волнении и ветре, но другого выхода не было. Он резко занес весла назад, рассчитанным движением уложил их на носу и крикнул:

– Гребите!

И выбросил якорь за борт, и когда почувствовал, что он коснулся дна, быстро намотал оставшийся конец на кнехт и крикнул:

– Суши весла!

Кунгас подался назад, дернулся – и медленно потянулся вместе с якорем в море. И – стал. От радости у Василия задрожали руки. Он медленно сел на место и коснулся скользкой оранжевой спины Володи. Тот обернулся, и Василий, улыбаясь, сказал:

– Стоим пока. Отдохнем – и снова.

Володя молча кивнул – говорить у него просто не было сил.

До берега оставалось метров сорок – сущие пустяки по сравнению с тем, что они уже прошли. Теперь оставалась одна опасность – корма кунгаса осела еще больше, и его могло захлестнуть раньше, чем они доберутся до берега. «Надо отливаться», – решил Василий, хотя все тело ломило так, что трудно было пошевелить рукой.

– Давай все на нос, – сказал он.

Никто даже не пошевелился, – может быть, они просто не поняли его. Казалось, что никакая сила не заставит их подняться и снова сесть за весла.

– Я сказал на нос! – крикнул Василий. – Пока отдохните, а я воду отолью!

Они медленно, неуклюже полезли на нос кунгаса, скользя руками по мокрому настилу. Корма поднялась, и из-под невода хлынула грязная вода. Василий с трудом высвободил придавленные неводом доски, закрывающие пайолы, и взялся за черпак.

Четверо вповалку лежали на носу, тесно прижавшись друг к другу, и даже не смотрели, как он отливает воду. Только Володя наконец поднял голову и взглянул на него, молчаливо предлагая свою помощь. Василий махнул рукой:

– Лежи, я сам.

Он не упускал из виду приметного камня и видел, что якорь хоть и держит, но медленно ползет по дну. «Пора», – наконец решил он, дал себе еще минуту передышки и крикнул:

– Подъем!

Четверо даже не пошевелились. Василий, подождав еще немного, спокойно, не повышая голоса, сказал:

– Если сейчас же не сядем на весла, сорвет с якоря.

И они услышали его, сразу поднялись и молча взялись за весла.

Прошли всего метров пятнадцать, и Василию снова пришлось бросить якорь. Теперь он зацепился прочно, и они лежали почти полчаса. Василий снова принялся отливать воду, но его хватило всего на десять минут. Потом он сел прямо на дно кунгаса, в грязную, перекатывающуюся по ногам воду, привалился спиной к неводу и смотрел на пустой и мрачный берег.

Он знал, что надо встать и заставить их сесть за весла, но почему-то сидел и бездумно смотрел на качающийся берег. Ему было все равно, доплывут они до этого берега или нет. Так же, как, наверно, и тем четверым, что неподвижно лежат на носу. Наверно, зря они все это затеяли, но Василий подумал об этом равнодушно, без всякой горечи. Ему ничего не хотелось сейчас – только сидеть вот так и не двигаться с места. Потом он подумал о том, что не учел всего, поторопился с выходом в море. Надо было сначала послать этих девиц, что были со «лбами», в Кандыбу, чтобы они разыскали там Вальку и всех остальных. Сейчас они, наверно, уже успели бы подъехать сюда на моторке и вытянули их. И еще раз он сглупил – не сообразил сразу, что без отдыха они не выгребутся, надо было сначала отстояться под скалами. Но и об этом думалось без сожаления.

Сверху на него обрушился тяжелый водяной вал, и Василий почувствовал, как кунгас осязаемо просел под его тяжестью, и вскочил. Волна дотянулась и до носа, и все четверо подняли головы.

– Берите черпаки, живо! – скомандовал Василий первое, что пришло в голову.

Полузатопленный кунгас едва держался на воде. И накрой их сейчас еще одна такая волна – и ни к чему был бы их долгий тяжкий путь. То, что до берега оставалось всего двадцать метров, не спасло бы их.

– Надеть жилеты! – приказал Василий.

Пока они торопливо облачались в спасательные жилеты, Василий безостановочно отливал воду. Потом они принялись помогать ему. Кунгас постепенно поднимался над водой, и наконец Василий сказал:

– Садись на весла.

И пошел на нос, чтобы выбрать якорь.

Кончилось все скоро. Когда забурлила под веслами грязная, с илом и песком вода, Василий перевалился через борт, подтащил кунгас к берегу, потом вытянул якорь и отнес его подальше, насколько хватало длины каната.

Четверо, шатаясь под напором ветра, вылезли из кунгаса. Вадик, пройдя несколько шагов, вдруг опустился на колени, оперся руками о землю, а потом и совсем лег. Василий сел рядом с ним, подождал, пока прекратятся судорожные вздрагивания, и тронул Вадика за плечо:

– Пойдем.

Вадик, повернув к нему страшное зеленое лицо, смотрел на него и ничего не понимал. Василий обхватил его за плечи и поднял. Вадик повис на нем всем телом, и Василию пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, пока они дошли до дома. «Простудятся, спиртом надо бы растереть», – подумал он, глядя на четыре неподвижных тела, лежавших на раскладушках. Спирт полагалось иметь в аптечке, но его, конечно, давно выпили. Василий вспомнил, что спирт должен быть на дорке, в компасе, – если, конечно, Валька и Жорка не выпили и его. Он отыскал пустую бутылку и пошел на берег, вылил из компаса спирт и вернулся.

Все лежали в прежних позах. Неподвижные, с закрытыми глазами, в грубой оранжевой одежде, исполосованной грязью и смолой, – робы они не сняли, – сейчас они были похожи на мертвецов. Василий толкнул Володю и сказал:

– Разденьтесь, разотрите друг друга спиртом, а то простудитесь.

– Какой спирт? – не понял Володя.

Василий дал ему бутылку и подождал, пока он поднимется. Ему и самому хотелось полежать, но он боялся, что потом не сможет встать. Надо было идти на берег, крепить кунгасы.

– Если сможешь, затопи печь, – сказал он Володе. – Мне надо на берег идти.

– Ладно, – неуверенно сказал Володя. Наверно, он и сам не знал, хватит ли у него на это сил. И Василий сам растопил печь и пошел на берег. Словно в каком-то полусне сделал он все, что нужно было, – нашел канат, намертво привязал его к якорю и дотянул до ближайшего дома. Потом пошел к причалу и закрепил оставшиеся кунгасы. И сел на берегу, под непрекращавшимся дождем, решил: еще пару минут, и домой.

И тут он услышал гул мотора. Сверху из Кандыбы быстро шла лодка. Василий вгляделся в нее и узнал Демьяныча, Вальку, Жорку и всех остальных.

Лодка круто развернулась и с ходу ткнулась в берег, забравшись на него чуть ли не половиной корпуса. Демьяныч, загребая сапогами песок, направился к Василию, и он, не вставая, медленно и громко сказал, не дожидаясь вопроса:

– Все в порядке, Демьяныч, невод сняли.

И тогда Демьяныч сел прямо на песок и заплакал. Он и без того был очень некрасив, этот старик, переживший две войны, смерть жены и сына, сотни штормов и ураганов, а сейчас, дергавшийся от всхлипываний, он был просто безобразен, но Василий не замечал этого. Он с любовью смотрел на него, понимая, что Демьяныч плачет не только от радости, но и от благодарности к нему, Василию, он был счастлив от того, что смог сделать для него все, что было в его силах.

И хотя это сделанное, может быть, и не столь уж значительно само по себе, но для Демьяныча сейчас ничего важнее не было. Да и не только для него...

Потом Демьяныч рассказал ему, как все было. О штормовом предупреждении он услышал еще утром и тут же кинулся в Кандыбу. Но пассажирский поезд ходил только два раза в сутки, а товарные в Восточном не останавливались, и в Кандыбу Демьяныч попал уже в четвертом часу. И первое, что он услышал, когда сошел с поезда, – что почти вся его бригада вместе с капитаном гуляет здесь. Он быстро разыскал всех, но двое оказались мертвецки пьяны, и их пришлось оставить. Они нашли лодку и поехали. У Демьяныча еще оставалась надежда, что Василий и сам сумеет снять невод, а если и нет, то, может быть, еще не поздно выйти в море, но когда он услышал, что дорка стоит без винта, – захрипел и мешком повалился на скамью. («Думал, кранты мне, – признавался он Василию. – Остановится мотор – и поминай как звали».) И когда подъехали к берегу и он вышел из лодки, то уже ни на что не надеялся и не сомневался в том, что невод погиб.

И вот теперь он плакал, сидя на земле, кулаком вытирая слезы, струившиеся по лицу вместе с дождем. А вокруг, понурив головы, молча стояли шесть человек, и Василий, глядя на них, подумал, что ему очень не хотелось бы быть на их месте.

12

Шторм продолжался три дня. Потом еще два дня пришлось ждать, пока уляжется зыбь. За это время привезли из Старорусского винт. Все четверо, бывшие на кунгасе вместе с Василием, все-таки простудились. Володя и Степан отлежались, а Вадика и Руслана пришлось отправить в Кандыбу, в больницу. Прощаясь с Василием, оба не глядели на него, молча пожали руки. Сам Василий почихал один вечер – на том все и кончилось.

Вышли наконец в море. Центральные устояли, с них сорвало с десяток наплавов – и только. А оба крыла разнесло в клочья, и Демьяныч только крякнул, покосившись на Василия.

– Слава богу, что новое не поставили, было б тогда делов...

Василий промолчал.

О том, как они снимали невод, бригада в подробностях узнала от Володи, который не жалел красок, расписывая подвиги Василия. И отношение к нему стало как будто другое – предупредительное, более дружеское и уважительное, чем раньше. А Демьяныч все дни смотрел на него какими-то жалобными, почти что по-собачьи преданными глазами и явно не знал, как отблагодарить его. На второй день, выпив, завел было разговор об этом, но Василий тут же прервал его:

– Да ладно тебе, Демьяныч, дело прошлое.

– Ну, не буду, не буду, – покладисто согласился Демьяныч.

А Валька прятал от него глаза, молчал.

Через неделю пришел из Поронайска «жук»[3] и утянул их караван в Старорусское. Три дня разгружались, перетаскивали в склад снасти, вытягивали на берег кунгасы. Получили небогатый расчет, – то, что полагалось за пролов. Явился Демьяныч. Василий, уже зная, зачем он пришел, радушно сказал:

– Садись, Демьяныч.

Демьяныч сел и сразу приступил к делу:

– Ну, Васыль, говори, ждать времени больше нет. Пойдешь в бригадиры?

– Пойду, – сказал Василий и отвел глаза в сторону, увидев, как радостно просветлело лицо Демьяныча.

Через неделю Василий принимал дела. Он и не подозревал, насколько обширно хозяйство бригады и как много будет у него теперь разных дел и обязанностей. Целый день водил его Демьяныч по складу, отмечая в ведомостях самое разнообразное имущество. И наконец в присутствии председателя колхоза он поставил свою подпись на приемо-сдаточном акте и еще раз посмотрел на итоговую цифру. Получалось, что всего хозяйства висит теперь на нем – на двести с лишним тысяч. «Это тебе не фунт изюму, – подумал Василий. – Как-никак – два миллиона старыми...»

Но тревоги это почему-то не вызвало.

Проводив Демьяныча на поезд, Василий снова вернулся на свой склад. И хотя маячила перед глазами крупная табличка «Не курить», он с удовольствием затянулся и сел на мягкий, чуть влажный невод, – тот самый, который они снимали в шторм. Это другим здесь курить нельзя, а ему, бригадиру, можно. Ему теперь многое можно, чего раньше нельзя было. Раз уж он ответчик за все это хозяйство, то и права, само собой, должны быть не маленькие. В кармане тяжелела увесистая связка ключей – от склада, от дорки, от рации, от сейфа с документами.

Он стал думать, как будет бригадирствовать. На навагу его решили не посылать, давали время освоиться, но Василий подумал, что нечего зря зиму загорать, завтра же скажет, что поблажек ему не надо. А что, в самом деле? Съездит на недельку к Демьянычу, расспросит его толком, еще с кем-нибудь посоветуется, да и сам еще помнит кое-что, – приходилось ему и этим заниматься. Подберет толковых ребят – и с богом. Тут-то он не оплошает, всякую шантрапу брать не будет, всяких там хануриков и алкашей – побоку. Чем черт не шутит, может, и станет он классным рыбаком, не хуже Демьяныча будет ловить. Разберется в его записях, книжек почитает, люди помогут. Так что – держись, Василий Макаренков, бывший «бич», а ныне – бригадир третьей бригады, «ролик» двенадцатый... Другая теперь жизнь пойдет...

Тихо было в складе. Василий докурил папиросу, тщательно затоптал окурок и встал. Запер двери, подергал увесистый амбарный замок и стал навешивать пломбу. Делал он это впервые и с непривычки так сдавил щипцы, что перекусил проволоку и в веселом удивлении качнул головой. «Ишь ты, оказывается, и для такого плевого дела сноровка нужна... Ничего, Вася, всему научишься...»

Вторую пломбу он запечатал аккуратно и не спеша пошел в общежитие. А на следующий день перебрался в дом к одинокой старухе Портнягиной, с радостью уступившей ему чистую просторную комнату.

У изголовья кровати он прикрепил фотографии Олега, подумав о том, что надо бы найти для них рамки. В простенке, рядом с зеркалом, повесил большую карту Сахалина, выпрошенную в канцелярии. Карта была старая, и не существующая уже лет пять Усть-Кандыба была отмечена на ней черным кружком. Рядом с кружком Василий поставил синий чернильный крестик – захотелось как-то отметить это место. Крестик пришелся как раз против коричневой, по голубому, надписи из двух слов «ЗАЛИВ ТЕРПЕНИЯ».

1970 г.

1

Средний рыболовный траулер.

(обратно)

2

Пикули – мешки с песком, которыми ставные невода крепятся ко дну моря.

(обратно)

3

«Жук» – небольшое буксирное судно.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12 . . .

Реклама на сайте