«Земля забытого бога»

Земля забытого бога (fb2) - Земля забытого бога [litres] 1423K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Максим Кузьмич Дуленцов

Максим Дуленцов Земля забытого бога

В качестве первой из лучших местностей и стран создал я, Ахура-Мазда, Арианам-Вайджа у прекрасной реки Датия. Но там создал злокозненный Ангро-Манью в качестве бича страны выводок рыжеватых змей и ниспосланную дэвами зиму.

Авеста: Видэвдат. Стих 2[1]

Знак информационной продукции 12+

© Дуленцов М.К., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Сайт издательства

Глава 1

Тёплым майским днём, что необычно для дождливого и ветреного в это время Санкт-Петербурга, в окрестности Сенатской площади в довольно старом уже заведении индийской кухни сидели два вполне респектабельных человека. Один был в хорошем деловом костюме от итальянского кутюрье, может быть даже «Бриони», с чуть седеющими черными волосами, аккуратно прибранными опытными руками стилиста. Белая рубашка сверкала безукоризненной чистотой, галстук по моде, на ботинках, несмотря на прошедший утром дождь, не было ни пятнышка. В петлице пиджака красовался миниатюрный знак в виде белого ромба с синим крестом, он не бросался в глаза, но подчёркивал статус владельца. Присмотревшись, знатоки смогли бы определить в нем знак окончания университета, но не тот, советский, а довольно старый, периода империи. Но знатоков в окружении не было, заведение вообще казалось пустоватым. Лишь пара залетных вездесущих туристов сидела поодаль за столиком, с любопытством читая меню на русском и оглядывая интерьеры.

Это расслабляло двух посетителей, что довольствовались по правилам лишь оловянным чайничком с ароматным чаем, который сдабривали молоком из серебряного сливочника по всем традициям давно ушедшей Викторианской эпохи. Черты лица первого были крупны, складки пролегали по лбу и чисто выбритым скулам, придавая ему вид довольно мужественный, и в то же время утончённый. На тонких пальцах ногти недавно подверглись процедуре маникюра. На пальце левой руки виднелся перстень старинной работы, но очень тонкой, такой, что казался одним целым с пальцем. Голос человека был тих, но наполнен низкими звуками уверенности и авторитета.

Второй же собеседник был полноват, немного неряшлив в одежде, но наряд его также был подобран с толком: дорогие джинсы, выглаженные недавно, сиреневая рубашка с высоким расстегнутым воротником и джемпер, на котором явственно была видна марка дорогого дома высокой моды. Лицо его выглядело чуть одутловато, глазки маленькие, толстые пальцы были унизаны перстнями крупного размера, из-под рукава рубашки нагло выглядывали массивные золотые часы. На лице его часто играла улыбка, видно, что в данный момент человек был в хорошем расположении духа и с интересом слушал собеседника, иногда вставляя полновесные фразы и щелкая толстыми пальцами. Беседа велась о разном. Первый, щёголь, поставив чашку на блюдце, говорил:

– Вот представьте, милейший, что истории не преподают в учебных заведениях. И что изменится? Да ничего! Ведь что такое история? Наука? Возможно, но любая наука для чего-нибудь нужна. А для чего нам нужна история?

Второй собеседник хмыкнул, защёлкал пальцами, подбирая слова.

– Не трудитесь, любезнейший, я знаю, что вы скажете: история, мол, учит нас не повторять ошибок. Так?

Последовал удовлетворённый кивок головой.

– Не думаю. Приведите примеры, когда на исторических ошибках учились? Когда те люди, которые отвечают за политические процессы, воспользовались знаниями и аналитикой ученых, скрупулёзно собирающих факты и их интерпретирующих? Когда политика хоть раз опиралась на историю? Молчите? Ну а я приведу вам отрицательные примеры. Вот возьмем хотя бы нынешние события. Произошла аннексия Крыма. Да, да, милейший, аннексия, и ничего другого. Опустим покамест, для чего это было надо, займемся историей. Не буду далеко ходить, вспомните девятьсот восьмой, чуть более ста лет назад, аннексия Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией. Что потом? Правильно, Первая мировая. Идем дальше, тридцать восьмой, аншлюс, а я бы снова назвал это аннексией Австрии Германией. Потом, как вы помните, Вторая мировая. История дает подсказки! Но вот этих подсказок никто не видит.

– Но, мне кажется, были и другие примеры аннексии без войны, – проговорил полноватый собеседник.

– Только по результатам предыдущих войн, – улыбнулся денди, – в виде контрибуций. Так вот, к чему это я: история, как наука, бесполезна. Она служит лишь для национальной идентичности, лозунгов политиков, типа: а мы за Русь постоим, как деды наши, или подобных им плебейских романчиков а-ля Загоскин.

– Это еще кто? – удивленно спросил собеседник.

– Это как Акунин, только на сто лет раньше, – улыбнулся удачно ввернутому сравнению денди, – таким образом, рассматривать историю как науку не стоит. Тем более, исторические факты можно интерпретировать, как заблагорассудится власть имущим, за примерами и бегать далеко не надо – в Советском Союзе умело этим пользовались не далее, как двадцать с лишним лет назад. Да и сейчас практикуют. Не наука это – ремесло.

– Ремесло-то оно ремесло, да лишь бы деньги приносило, – ухмыльнулся толстый, отхлебывая чай.

– Да, если бы не деньги, давно бы бросил сие ремесло… – задумчиво произнес элегантный человек.

– Ну а что у нас новенького, кстати? Принесли что-нибудь? Или нарыли в загашниках?

– В загашниках сейчас рыть трудно стало, с той поры как поймали господ несунов. Да и подведомственные организации уже оскудели – всё вытащили, милейший. Пока ничего нового и интересного. Несут на оценку то явные подделки, то предметы, не имеющие никакой ценности. Тут еще скандал с поддельными картинами – некрасивая ситуация, но я коллег понимаю, на скудном рынке приходится как-то выживать. Сам таким не балуюсь – репутация дороже. А вы почему интересуетесь? Я слышал, ваша коллекция Фаберже хорошо ушла на «Кристис»? Помню, вместе нашли…

– Да, удачная сделка. Трудов, правда, стоило. Вывозили по новому каналу, старые захлопнулись, будь неладна эта Украина!

– Я слышал, что через Донбасс и вывезли?

– Тсс, – приложил палец к губам полный мужчина и довольно улыбнулся.

– После ужесточения нормативного акта о незаконных археологических раскопках еще и черные приуныли. Раньше нет-нет да принесут нечто увлекательное, а сейчас все боятся. Ну, это пока, скоро деньги понадобятся, потащат. Свободные деньги-то есть у вас, милейший?

– Как не быть, если что стоящее – всегда готов. Знаете же, что исторические ценности не дешевеют. Хорошее вложение капитала.

– Знаю, вам-то капитала не занимать. Но пока пусто. Хотя…

Элегантный мужчина задумался, отпил чаю, посмотрел на собеседника, как бы оценивая, стоит сказать ему или нет. Тот заинтересованно наклонился к столу, защелкал пальцами.

– Ну, не томите, что там у вас есть? Гривны, серебро, иконы, картины? Вы ведь за ерундой не полезете, у вас всё ценное, я вас не первый год знаю. Всё, что вы советовали, подгоняли, так сказать, всё уходило за хорошие деньги. Что теперь?

– Теперь не совсем то, милейший, не совсем то, но очень интересное… Помните, у меня в Перми есть контактёр?

– Помню, у него пару раз брали звериный стиль, серебро, ерунду сущую. Еще гривны были, но это мелочи, не ваш уровень. Но если только это – ну и это возьму. Так что там у вас?

– Там, милейший, совсем не гривны. И даже не серебро. Там вот это, – денди вытащил из кожаного портфеля папку, осторожно положил ее на стол, развязал тесемки. В папке лежали листы формата А4 с текстом.

Толстяк разочарованно откинулся на спинку стула.

– Что это?

– Это перевод книги, которую прислали из Перми.

– Что за книга? Церковная? А где сама книга?

– Вот в том всё и дело, милейший. Книга у меня, само собой. Но книга не церковная. Прислали мне несколько, в основном, ординарные: Часослов, Евангелие конца семнадцатого века, а вот две других – это нечто! Одна четырнадцатого века ориентировочно, вторую не датировал. Нечто заключается в том, что к церкви они отношения не имеют. Это почти беллетристика того времени, но, как вы наверно знаете, беллетристику тогда писали не как сейчас, а по реальным событиям. Так вот тут перевод первой. Вторую переведу чуть позже.

– Ну и что там интересного? Как они оцениваются на аукционах, такие книги?

– Тут, милейший, дело не в цене. Дело в содержании.

– Расскажите, будьте так любезны.

– Я думаю, вам стоит почитать самому. Заодно оцените мой перевод c персидского.

– Она еще и персидская? Ну, это не мой профиль, я собираю русский антиквариат! Им иногда и торгую в свободное от работы время.

– Этой торговать не надо. Прочтите просто. Потом поговорим. Возможно, вас и вторая заинтересует, как литература, а не предмет купли-продажи. Прочтите, я советую вам.

Щеголь подвинул папку недоумевающему толстяку, предложил денег, но тот коротко помотал головой – мол, заплачу, все еще смотря на папку. Элегантный человек кивнул и легкой походкой вышел на майское солнце, направившись в сторону здания крупного музея.

Элегантного мужчину звали Станислав Николаевич Садомский. Происходил он из древнего, но обедневшего еще в Средние века дворянского шляхетского рода. После присоединения Варшавского княжества Александром Первым дворянство его было подтверждено грамотами, кои остались у предков и прорвались сквозь века в самом что ни на есть сохранном виде. В юности же, когда Станислав Николаевич блестяще учился в советской школе и ЛГУ, гордиться дворянским происхождением было не принято и даже опасно, а потом уже то, почти мифическое дворянство, душу не грело – хотелось известности и денег. Красный диплом исторического факультета ни того ни другого не дал, как и ветхая дворянская грамота, а острый ум и природное упорство плоды принесли, да только плоды, как казалось с высоты прожитых лет – а Садомскому было уже под пятьдесят – плоды были кислыми, маленькими и кое-где уже подгнивали. Начав с изнурительных археологических экспедиций в Среднюю Азию, которая была еще в составе СССР, Станислав Николаевич принес славу своим мощным научным руководителям, сам же получил только бесценный опыт работы лопатой. Но худа без добра, как известно, не бывает: за годы, проведенные под палящим солнцем Узбекистана за бесконечными чашками длинного ароматного чая с колоритными бронзовокожими узкоглазыми мужчинами в полосатых халатах, он выучил персидский, среднеперсидский и немного древнеперсидский, начал понимать еще с десяток наречий, на глаз определял подделки азиатских изделий, которые старательно втюхивали приезжим археологам те самые мужчины, стал хитро щуриться, от чего вокруг глаз у него набежали тонкие и очень сексуальные, по отзывам женщин, морщинки, а взгляд приобрел внимательно-недоверчивое выражение с долей ироничности. Написав пару никому не нужных научных статей, к концу периода «перестройки» Станислав Николаевич устал, вымотался, не достиг каких-либо высот в археологической науке, потерял вкус к такой жизни и совсем уж захотел жениться, что до этого за ним не наблюдалось, да тут неожиданно произошли большие изменения, как в стране, так и в его научной жизни. Во-первых, вместо коммунистической партии руководить страной стали деньги и имеющие их олигархи; те, что вовремя подсуетились, подмазали стареющих коммунистов-функционеров и поделили с ними ничейное теперь, а до этого государственное имущество. Деньги страной стали править жестко, но законы их движения были более понятны Садомскому – деньги надо было ковать, не отходя от кассы, как говорили в классике советского кино, а в болоте, где у каждой бабушки дома стояла банка с купюрами, ковать их было легко, следовало лишь немного подумать. Во-вторых, король умер – да здравствует король! Старый знакомый еще по азиатским экспедициям, человек со связями и давно обласканный чиновниками, но не имевший руля, перехватил власть, что была еще у его родственника. События маленького дворцового переворота, а именно так про себя с усмешкой называл назначение знакомого на пост руководителя крупного музея Станислав Николаевич, ему были до конца неизвестны, но последствия вполне устраивали – знакомый позвал его к себе. А что такое крупный музей? В первую очередь, это крупные деньги. Служить народу, с головой окунувшемуся в океан дикого капитализма, Садомский, конечно, не намеревался, но новая работа давала ему возможность вплотную приблизиться к людям, которые владели большими деньгами, такими большими, что находили для себя возможным тратить их на то, на что и надо тратить. История в виде артефактов – самое надежное вложение капитала испокон веков. А поскольку эти богатые люди имели только деньги, но не имели знаний, то им всегда требовался консультант. И консультант всегда имел долю от огромных сумм, которые крутились, крутятся и будут крутиться в очень закрытом мире настоящего антиквариата. Так кандидат исторических наук Станислав Николаевич Садомский на четвертом десятке лет осуществил свою юношескую мечту – он стал богат. Конечно, богатство – это относительная категория, но для него имеющегося достатка было с лихвой. Причем поскольку его клиентами были люди, уж совсем не считающие денег, то он не переступал через свои моральные принципы, как некоторые его коллеги – всегда есть соблазн выдать подделку за оригинал, тем более что клиенты ничего не смыслят в приобретаемых ими предметах и не пытаются даже узнать хоть толику. Правда, это больше относилось к клиентам из России и дружественных стран СНГ, иностранцы знали толк в том, что покупали. Еще того хуже – украсть. Станислав Николаевич прямыми кражами не занимался и их осуждал, в вверенном ему отделе музея недостач не было, а если и были, всё вскрывалось, и виновные карались его властной жесткой рукой, не вынося сор из избы.

А вот на закон о черных копателях смотрел сквозь пальцы – еще не найденное украсть невозможно, считал он, осуждая про себя и власть, которая не выделяла денег на новые археологические экспедиции. «Раз деньги дают другие, стало быть, и находки их», – думал он, отгоняя от себя иногда возникающую мысль о морально-этической стороне этого промысла. Но промысел потихоньку угасал, артефакты, имеющие значительную стоимость, оседали в коллекциях олигархов, власть имущих, неизвестных в широких кругах иностранных подданных, поток иссякал, редкие перепродажи из одного закрытого дома в другой уже не грели душу, что-то новое не появлялось на широком горизонте знаний Станислава Николаевича. И наступил у него кризис жанра. Хотелось чего-то, а чего – Станислав Николаевич не мог сформулировать, занятый рутиной музейной работы и оценочной деятельности. Но постепенно осознание стало приходить, оформляться из неверных образов в конкретные мысли, что вполне нормально для человека думающего и образованного. Садомский хотел славы. Конечно, его слегка коробило от того, что он, как все, живет по законам общества, описанным ещё Карнеги, но желание известности, признания было так сильно, что он поступался своими принципами идеального, неподвластного законам толпы существования. Осознание пришло, но методы достижения цели оставались недосягаемыми.

Что он мог сделать для того, чтобы стать великим хотя бы в своей среде? Пост руководителя музея ему не светил, мешала нарочитая независимость и отсутствие элементарного лизоблюдства, а Трою уже откопал хитрец Шлиман еще до рождения тщеславного кандидата наук. Докторская степень ничего не меняла в жизни Садомского, таким образом, Станислав Николаевич мало что мог для удовлетворения потребностей своего эго и очень этим тяготился. Оставалось зарабатывать деньги на своем честном имени, известном в очень узких кругах богатых коллекционеров.

Войдя в стены старинного здания музея через служебный вход, Станислав Николаевич бодрым шагом поднялся к себе в отдел, кивнул сотрудницам женского пола, которые проводили его томными взглядами, и вошел в помещение запасников. Там, в углу на столе, под старинной лампой его ждало то, ради чего он месяцы просидел со словарем у ноутбука, переводя подзабытые уже слова, нанизанные на старый пергамент персидской вязью неизвестным списчиком. Подойдя к столу, он с удивлением увидел своего сотрудника, серого человечка лет сорока, который выглядел на семьдесят, в запыленном пиджачишке и вытертых на коленках, давно не знавших утюга и химчистки брюках. Сотрудник увлеченно тыкал нос, одетый в огромные роговые очки, доставшиеся, видимо, еще от прадедушки, в пергамент лежащей на столе открытой книги и перебирал листы перевода, оставшиеся на принтере.

– Вадим Павлович, – с недоумением произнес Садомский, пытаясь смягчать выражения, – что вы делаете у меня за столом?

Серый человечек Вадим Павлович, всем своим видом показывающий, что он неудачник в четвертом поколении, виновато поднял на Садомского глаза, в которых светилась научная мысль.

– Ой, простите, Станислав Николаевич, вот решил напечатать реестр, а тут на принтере ваши листки, прочитал случайно, вы уж не обессудьте, дорогуша…

Вадим Павлович начал судорожно собирать листы и попытался оформить их в пачку да уронил, листы рассыпались по всему полу. Садомский вздохнул и начал помогать собирать. Вадим Павлович работал в отделе еще при старом директоре. Хоть и прошло уже двадцать лет, как Садомский начал карьеру в музее, а тогда серый человечек был еще молод, но он всегда выглядел именно так – неопрятным, подслеповатым и увлеченным всяческими черепками. В научные экспедиции его не брали, потому что он был совершенно не приспособлен к жизни.

Поговаривали, что Вадим Павлович до сих пор живет со своей мамой и женщин сторонится, впрочем, как и они его. Единственное качество, за которое его ценили, в том числе и начальник отдела, это дотошность, с которой Вадим Павлович брался за любое поручение. Его черепки лежали в строгом порядке, датированные не только по времени прибытия в музей, но и достаточно точно по времени изготовления. Вадим Павлович мог с неимоверной точностью, потратив на осмотр артефакта не более десяти минут, сказать, откуда он, дать датировку и рассказать, какие события истории этому предмету сопутствуют. Но, несмотря на энциклопедические знания, он всегда желал быть в тени; под научными статьями академиков, пользующихся его головой, подписи своей не требовал, хотел только одного – чтобы его не сократили случайно из отдела, в котором он практически жил.

– Станислав Николаевич, как у нас обстановка? – бормотал, не глядя на начальника, Вадим Павлович, собирая листы. – У нас нет сокращения? А то ведь время какое, кризис… Если что, я подпишу сокращение зарплаты, Станислав Николаевич, только оставьте, как же я без всего этого!

– Да не волнуйтесь так, Вадим Павлович, никого не сокращают пока.

– Вот именно, что пока. А как начнут? Кстати, уж простите за вопрос, а откуда у вас эта книга? – Вадим Павлович глазами из-под очков указал на старую книгу, лежащую на столе.

– Принесли. А что в ней такого, книга – список четырнадцатого века, состояние плохое, на среднеперсидском. Вы что, читали ее?

– Нет, нет, что вы, я просто взглянул, я же понимаю… Состояние не очень, пергамент крошится, я, конечно, не рискну… Но посмотрел ваш перевод, отличный перевод… Правда, есть неточности…

– Какие неточности, Вадим Павлович? – довольно резко осек серого человечка Садомский, к критике относившийся, как и всякий успешный человек, сугубо негативно.

– Две неточности, Станислав Николаевич, две, всего две, небольшие…

– Да что за неточности, милейший?

– Только немного неверный перевод, вот тут, на открытой странице, и вот у вас с принтера, вот тут в одном месте вы переводите как прошедшее время, а здесь ясно написано в настоящем, вот взгляните, покорно прошу…

Садомский взял свой листок с переводом, услужливо подсунутый Вадимом Павловичем, и перевел глаза на разворот книги. Серый человечек уже тыкал пальцем в вязь, указывая на место неточного перевода.

– Вот видите, это слово… Вот тут ошибочка. Это нормально, это все так ошибаются, все-таки мертвый язык и все такое, но, правда, не первый раз читаю, настоящее время, надо бы так перевести, а в основном безупречный перевод, литературный, я бы сказал, просто Пушкин вы, Станислав Николаевич.

Садомский внимательно посмотрел и в душе согласился с серым человечком. Упустил времена, забыл уже. «Старею», – с сожалением пронеслось у него в голове.

– И еще, Станислав Николаевич, это, безусловно, открытие, ваше открытие, это, безусловно, победа, о вас напишут в «Сообщениях государственного Эрмитажа», может, даже на английском языке…

– Это почему? – ошарашенно спросил Садомский, не понимая, куда клонит Вадим Павлович.

Вообще-то и книгу, и перевод он хотел по одной причине, знать о которой никому не было нужно, не выставлять на публику, надеясь заработать с помощью коллекционеров.

– Так вот вторая ошибка, Станислав Николаевич. Вот взгляните на написание букв, на чернила, вот в линзу, – подсунул Вадим Павлович огромную лупу, – конечно, надо бы еще исследования, для точности, надо бы конечно, но вот это дает нам право не утверждать, но сомневаться, да и пергамент…

– Короче, Вадим Павлович! – уже с нетерпением повысил голос Садомский.

– Не смею утверждать в качестве истины в последней инстанции, надо исследования, но… Книгу я бы лично датировал седьмым веком, да, именно седьмым, ну или восьмым, никак не позже.

Станислав Николаевич Садомский замер в недоумении.

– Вы уверены? Это не список?

– Я же говорю, нужна экспертиза… Конечно, радиоуглеродный анализ может запутать дело, да и портить артефакт придется… Но я бы датировал именно этим временем.

Письменные источники того периода были не просто редкость – огромная редкость! Да еще в таком объёме. Это было открытие, если тщательный Вадим Павлович не ошибся, конечно. В голове кандидата наук Садомского уже тихо звучали фанфары. Вот она, его Троя, вот, лежит перед ним уже давно, уже год, с тех самых пор, как он увидел Веронику.

Мысли о Веронике мгновенно отодвинули на второй план наполеоновские мечтания. «Что это, почему, вот книга, вот открытие, вот слава, почему опять она?» – вопрошал сквозь пелену видений Станислав Николаевич, тупо уставившись в разворот старинной книги. Серый человечек вежливо занялся перебором черепков.

История обретения книги была неразрывно связана с Вероникой. Станислав Николаевич никогда не был обделен вниманием женского пола, природное обаяние и стиль, опрятность и аккуратность привлекали к нему поклонниц, будь то сотрудницы отдела или студентки истфака на практике, просто случайные женщины, что обращали свой взгляд на элегантного мужчину за ужином в ресторане, где Садомский предпочитал бывать. Если бы он вел жизнь Казановы, то эта карьера была бы для него очень успешной. Но женщины его интересовали лишь как объект временного удовлетворения низших потребностей, чувство любви ему было незнакомо. Лишь изредка и на короткое время в его квартире на Шпалерной, бывшей коммуналке, выкупленной у многочисленных собственников и любовно превращенной в уютное и шикарное место созерцаний и раздумий по типу старых питерских квартир, появлялись особи женского пола, которые и хотели бы остаться и навести там свой порядок, да им это так и не удалось. После тридцати лет о женитьбе он ни разу не раздумывал, не думал и сейчас, но встреча с Вероникой что-то вывернула в его строгой и прибранной, как одежда в гардеробной, душе. Хотя для Садомского душа было понятие сугубо мифическое, в загробную жизнь он не верил, как и в переселение душ, в церковь не ходил, считал, что жизнь – это то, что отмерено человеку и не более. Человек рождается и умирает, и после него остается лишь то, что он создал за короткий миг своего присутствия на этом свете. Видимо, поэтому он и старался получить всё, что желал, именно сейчас. Но Вероника внесла в эту стройную концепцию некоторые флуктуации, она никак не вписывалась в картину мира Станислава Николаевича. Он даже тяготился этим, пытаясь забыть моменты их общения, а забыть никак не получалось. Даже сейчас, когда удача и слава практически лежали в его руках, правда, не подтвержденные ещё радиоуглеродным анализом.

С Вероникой он познакомился в захолустном, но, по мнению его жителей, огромном, красивом и культурном городе Перми. Занесла его нелегкая туда по причине сугубо деловой: в сём славном городе жил Кирилл, любитель истории и старины малой руки, в местности своей считающийся отменным специалистом по Средним векам. Правда, в основном в кругах так называемых «черных копателей». Человек он был увлеченный, читал даже книги, по большей части практические – местные издания археологических экспедиций времен СССР, – почерпывая там необходимые сведения о местах, где можно чем-нибудь поживиться, иногда успешно, иногда впустую. Заинтересовал он Садомского только потому, что как-то раз коллега перенаправил письмо от этого Кирилла, в котором тот просил оценить артефакт в виде серебряного блюда Сасанидов, что было им откопано, а скорее всего, украдено, как думал Садомский, на территории Пермского края. Блюдо было довольно ординарно, но в то же время имело некую культурную и денежную ценность, а кроме того, не фигурировало в списке умыкнутых ценностей музейной сети, что негласно распространяли музейные организации и МВД.

Станислав Николаевич благосклонно ответил молодому человеку, оценив предмет в треть стоимости, получил письмо того о желании за эту стоимость продать и в довесок изображения других имеющихся у Кирилла предметов, которые уже тянули на коллекцию. Заручившись поддержкой богатого коллекционера, Садомский выбил себе служебную командировку в пермский музей и лично посетил Кирилла с целью выкупить по дешевке все его предметы, а также проверить их на подлинность и узнать, откуда тут ноги растут.

Прилетев в Пермь тогда, он созвонился с Кириллом и условился встретиться с ним в одном из кафе в центре города вечером. Перед этим Станислав Николаевич по долгу службы посетил пермский музей, который его не удивил – провинции всегда славились бедностью. Лишь здание было красивым, старый купеческий дом, который, конечно, не мог вместить в себя даже ту минимальную коллекцию, что была в местных закромах. Побродив по улицам, наполненным пылью и людьми с суровыми уральскими лицами, Станислав Николаевич с трудом дождался вечера. Заказал кофе, от еды отказался, ибо не привык пробовать что-то новое, ему проще было воздержаться от ужина, чем экспериментировать на своем организме. Но кофе был неплохой, впрочем, с нынешними аппаратами, которые делают его сами, неплохой кофе мог быть где угодно. Кирилл появился на полчаса позже, Садомский поморщился: он не любил необязательных людей. Выглядел Кирилл обычным быдловатым толстым парнем, белый «ленд крузер», замаячивший у самого окна заведения, явно был его и подтверждал скоропалительные выводы Станислава Николаевича.

– Добрый день, я Кирилл, – запросто представился молодой человек и уселся, натужно изображая хозяина жизни.

Садомский усмехнулся, очень давно ему не приходилось встречаться с подобными людьми, в Питере и Москве продавцы ценностей в основном были старые интеллигенты в третьем, минимум, поколении. Он склонил голову в приветствии.

– Ну что, как вам у нас? – Кирилл подозвал официантку, толстым пальцем ткнул в несколько позиций меню и добавил: – И водочки.

Затем, обратившись к Станиславу Николаевичу, утвердительно произнес:

– Сначала ужин, потом дела. Вы не возражаете, если к нам присоединится девушка? Отлично. Познакомился по интернету, что время терять, может, вечером и срастется чего. – Кирилл заговорщицки подмигнул.

Садомский, конечно, возражал, но деваться было некуда, и он откинулся на спинку дивана, маленькими глотками потягивая кофе и тягостно ожидая конца этого рандеву. Но когда вошла Вероника, а это была именно она, Станислав Николаевич отставил чашку с остывшим напитком и больше не отрывал от нее глаз. Девушка лет двадцати восьми, стройная, в меру высокая, с вьющимися, когда-то русыми, а теперь выбеленными волосами, натуральный цвет которых, как сама природа, усиленно пробивался сквозь искусственные химические заграждения. Голубые глаза, обрамлённые вполне обычными ресницами, показались Садомскому крыльями махаона. Точеные черты лица и взгляд, который говорил о независимости и самодостаточности, об уме и взбалмошном нраве, о честолюбии и неуверенности в себе. Она была чудо природы, невинность и разнузданность, кротость и властность, интеллектуальность и бесшабашность – все, казалось, было в ней.

– Вероника, – представилась девушка, внимательно оглядывая двух мужчин и невольно останавливая взгляд на Садомском.

– Кирилл, – поспешно обратил внимание на себя второй, – ты это, садись, не стесняйся, у меня фотка не своя в профайле, чё светиться, понимаешь? Это мой друг, э-э-э…

– Станислав Николаевич, – учтиво привстал Садомский, почему-то очень желая, чтобы Кирилл мгновенно исчез.

– Очень приятно, – сказала Вероника, аккуратно уселась на диван рядом с Садомским, достала из сумочки очки и надела их, рассматривая новых знакомых. Очки просто свели Станислава Николаевича с ума. Вероника показалась ему неземной женщиной. А когда взгляд его ненароком опустился ниже уровня стола, где из-под легкого платья выглянула удивительной красоты ножка, одетая в простую туфельку, то он забыл и о деле, по которому сюда прилетел.

Кирилл отпускал фривольные шутки, рассказывал о поисках кладов в лесах Прикамья, сыпал псевдонаучными терминами, закусывая водку очередным куском вонючего чесночного мяса, окидывал девушку похотливым взглядом, подмигивал Станиславу Николаевичу с недвусмысленным утверждением, что «ниче телка, вечер удался». Вероника же мило улыбалась, в основном молчала, пила зеленый чай и исподволь разглядывала Садомского. А тот не в силах уже был смотреть на нее от нахлынувшей неожиданной и никогда с ним не случавшейся страсти, забился в угол дивана и нарочито старательно рассматривал потолок кафе. Вскоре от Кирилла последовало предложение поехать в ночной клуб, а потом развлечься дальше. Садомский с ужасом ждал, что Вероника согласится, но нет, она мило улыбнулась, попрощалась и ушла. Садомский был готов бежать за ней. Но она ушла, растворилась в воздухе, исчезла, оставив в душе Станислава Николаевича нечто необычное. И как все деловые люди, он решил не сдаваться, догнать, понять, поговорить. Быстро осмотрев предметы торга, даже переплатив пару сотен долларов за жиденькую коллекцию бронзовых безделушек и серебряных украшений, находящихся в плачевном состоянии, Садомский, немного замявшись, спросил Кирилла, нет ли у него номера телефона Вероники. Кирилл понимающе усмехнулся и выудил свой смартфон.

– Да, конечно. Запали? Девка видная, но не по мне, возни с ней будет, а мне некогда – жена, дети, работа, да вот еще хобби… – кивнул он на чемодан с находками. – Мне надо, чтобы почпокаться да разойтись без проблем, так что вот, записывайте, может, чего выгорит.

Номер телефона Вероники перекочевал в «Верту» Садомского и горел в нем для хозяина, как луч надежды в пещере мрака или факел Прометея, дарящего огонь людям. Станислав Николаевич решил в Перми задержаться, перебил билеты на позже и для виду договорился с Кириллом о встрече завтра, дабы в спокойной обстановке выяснить происхождение предметов, уже купленных им в спешке.

* * *

Вероника шла по улице, осторожно обходя лужи, в которых отражались редкие фонари, и не совсем трезвых парней, которые нет-нет да крикнут что-нибудь вслед стройной девушке, вечером идущей по эспланаде, типа: «Эй, красавица, пошли бухнём!» Веронику коробило это, но не сильно, она привыкла к городу, к людям, к жизни, которая текла вокруг нее, образовывая маленькие водовороты, но так и не затягивала вглубь. Жизнь была скучна и однообразна. В семнадцать лет Вероника мечтала о будущем, прекрасном и насыщенном событиями и интересными людьми, о наполненном смыслом и высокими чувствами бытии, в котором она, девушка с недюжинным умом, будет играть одну из главных или хотя бы больших ролей. Но нет, закончилось школьное безмятежное время, пролетели годы университета, и то самое бытие шмякнуло девушку об асфальт реальности и растворило почти в однообразной массе стандартного человечества. И естественный путь: «замужество, дети, борьба за жилье, любовник, карьера, пенсия, внуки, медленный конец» – был для нее предопределен, если бы не резкое неприятие Вероникой всего этого спокойного существования. Она, после некоего замешательства от отсутствия внимания к ней, такой умной и неординарной, как ей казалось, со стороны большого мира города Перми, решила, что если мир не идет к ней, то она сделает так, что мир о ней узнает. Правда, как это осуществить, она не знала и пыталась проявить себя различными способами, известными и неизвестными. Попробовала пожить в обществе сектантов-русофилов, быстро осознав, что это народное течение ничего общего с любовью к родине и полетом великих мыслей не имеет, курила марихуану с немногочисленными уже к тому времени рокерами-музыкантами, которые склоняли ее к сексу посредством маловразумительных текстов, положенных на сомнительного качества музыкальные эксперименты, пила вино с водкой в обществе эзотериков, медленно тянущих из нее последние деньги, которые она за неимением других предложений получала, стоя в супермаркетах у касс с коробкой сигарет «Мальборо», уже машинально произнося набившую оскомину фразу: «Вы курите?» Но ничто из этого не приносило ей удовлетворения собственным существованием.

Она устроилась на более-менее привлекательную работу, привлекательность которой заключалась в том, что работа эта не мешала поискам Вероники правильного пути. По сути, на работу можно было ходить не часто и не с утра. Утром поиски пути долго продолжались в виде медленного и нежеланного перехода из фазы снов, где истина была почти рядом, в мерзкую фазу бодрствования. Она начала читать новинки современной литературы и по инерции эзотерические сочинения околонаучного содержания и неожиданно для себя поняла, что, вероятно, всю свою недолгую жизнь она делала всё неправильно.

Новую цель сформулировала Вероника для себя в поиске настоящего, подходящего ей мужчины. Мужчина по сути своей вожак, и если найти правильного мужчину, то и её бытие обретет смысл в том, что она будет помогать вожаку-мужчине осуществлять поиск цели существования. Мысль эта, пришедшая как всегда утром, её ободрила и запутала. Цель была обрисована более конкретно, но пути ее достижения вновь стали туманны.

Перебрав всех знакомых мужичков и придя к неутешительному выводу, что они не подходят: кто по уровню интеллекта, кто рылом, извините, не вышел, а кто просто, кроме первичных и иногда вторичных половых признаков, и на мужчину-то не тянет, Вероника обратила свой взор на Интернет, который давал возможность расширенного поиска искомого объекта. Попробовав и много раз обжегшись, но не унывая от этого, она все-таки нашла человека умного, как казалось вначале, начитанного и делового – а наличие собственного бизнеса, пусть небольшого, для Вероники было верным знаком знания истинного пути – но иногороднего. Они быстро списались, она строчила ему на почту и в социальные сети свои размышления, он коротко отвечал, не критикуя, впрочем, довольно сбивчивые и нелогичные выводы и наблюдения молодой девушки. Но разочарование наступило позже, уже когда они встретились, сначала было короткое и страстное свидание в Москве, в гостинице, потом он оплатил ей билет в Питер, куда вновь приехал в командировку, потом были разные гостиницы России, в основном столица, немногословные посиделки в ресторанах, после которых он быстро уезжал в аэропорт, оставляя ей денег на обратный билет, усталые взгляды его при разговорах о значении души в мире и просьбах побыть с ней еще немного. В конце концов Вероника вдруг поняла, что молчание не есть признак духовного равновесия, а наличие денег не есть признак ума. Добила ее новость о жене и ребенке, которые были, оказывается, у мужчины-вожака. По неопытности Вероника как-то вначале не касалась этого вопроса, задурманенная уверенностью в правоте своих поступков и размышлений. В итоге она перестала отвечать на его короткие сообщения и погрузилась в себя. В себе ей было уютно, но скучновато.

Уютно потому, что ее разум и душа, в переселении которой она не сомневалась и мнила, что в прошлом душа ее жила в великой женщине, имя которой осталось в глубине веков, не конфликтовали друг с другом: душа хотела песен – разум находил их в необъятных просторах социального информационного поля. Причем Вероника разделяла разум и душу, именно так, она считала, что душа отвечает за трансцендентное, неосознанное, великое, а разум – за логичное, приземленное, материальное. Редкие подруги не понимали ее, вещая при встречах о мужчинах, машинах, шубах и клубах, сплетничали о ее сексуальной жизни, посмеиваясь в коктейльные трубочки, она улыбалась на редких вечеринках, но вновь спешила домой, к своим разношерстным книгам, уютному диванчику и современному окну в социум – Интернету.

Скучновато – потому что без внешнего общения, без новостей, без живых разговоров разум ее начинал сообщать душе о том, что жизнь бессмысленна и не нужна. На встречу с Кириллом, фотографию которого она не видела – тот скрывал её, по-видимому, по той же банальной причине – был женат – она пошла отчасти из-за грызущей ее скуки, а еще потому, что Кирилл показался ей необычным, увлекающимся человеком, который не писал сразу же «давай сделаю тебе куннигулис, милашка», а интересно рассказывал об истории, о поисках загадочных кладов, о древних жителях Прикамья, поклонявшихся огню, о зверином стиле, находках, ночевках в палатках, красивых закатах и молодых неверных восходах. Вероника вспомнила университет, родной истфак, поиски черепков в редких археологических практикумах и решила пойти, выпить латтэ и послушать умного мужчину. В конце концов, от нее не убудет, а может, что и произойдет.

Произошло совсем не то, что она ожидала. Кирилл ей сразу не понравился и внешностью, и голосом, а вот второй, нежданный незнакомец, его друг, показался ей удивительно цельным, хоть и почти не открывал рта. Но его манеры, пронзительный взгляд, утонченные черты лица, благородные морщины, выдающие возраст, но украшающие, высокий лоб, дающий понятие о силе ума, привлекли Веронику почти сразу. В смятении, отказав толстенькому Кириллу в продолжении вечера, она покинула место свидания, тихо проклиная себя за нерешительность, за то, что просто не поговорила с тем утонченным мужчиной, не дала ему номер своего мобильного, но предпринимать что-то было уже поздно: он остался там, а она шла по вечерней Перми домой, к своему уютному диванчику и недочитанной книжке популярного Липскерова.

* * *

Станислав Николаевич, перетерпев ночь в гостинице – болела голова – и поздно позавтракав, встретился с Кириллом. Тот, подмигнув, заказал плотный обед и ответил на все вопросы. Оказалось, что у него обширная сеть поставщиков артефактов по краю, несколько пунктов приема антиквариата, связи в маленьком мирке пермских собирателей и изготовителей подделок старины, пара бригад копателей, которые под его мудрым руководством грабят известные и не очень известные памятники археологии.

– На Рождественском городище уже не копаем – туда зашла Камская экспедиция, муфтият денег дал на раскопки. Да и выкопано там немало, – вещал Кирилл, поедая борщ. – Вот Чердынь – другое дело. Опасно там, конечно, стало, да кто не рискует – не пьет шампанского. Места там знатные, народу мало, а заходов персов было много, кругом селища и городища. Я пару раскопал, гривны есть, серебро, блюдо там же взяли, пластины серебряные, металлопластика, бляхи. Но бронза вас не очень интересует. У меня много звериного стиля.

Станислав Николаевич покачал головой, мол, звериный стиль – нет, не его формат.

– Зря, я очень увлекаюсь. Вот еще есть райончик, куда персы заходили…

Садомский вздохнул: персы в эту глушь никогда не заходили. Но перебивать не стал, слушал, ожидая, когда Кирилл уйдет. Но тот только принялся за драники с котлетой.

– Так вот, райончик перспективный, были там в советское время экспедиции, только вроде ничего не нашли, но недавно познакомился с одним чудиком, вроде дауншифтер, но ушел недалеко, район напротив Добрянки, тут езды час. Сидит, кузнецом, типа, работает, а сам собрал палку, металлоискатель простенький, и шастает с ним по окрестностям. Вот меч приволок медный, рукоять золотой нитью обмотана, явно десятый век. Блюдо серебряное нынче продавал, да ломит цену, я не взял. Наверно, всё еще у него. Надо туда как-нибудь податься, да пока в Чердыни все мои работают, зашурфились, на лопату встали, пока всё не выкопают, не сниму их.

Станислав Николаевич высказал желание взглянуть на фото тех находок. Кирилл покопался в смартфоне и показал. Фотографии были плохонькие, определить подлинность по ним было невозможно, но если предметы настоящие, то они были более-менее ценны. Блюдо было булгарским, меч, точнее то, что от него осталось, – тоже. Тринадцатый век, не раньше.

– А как бы с ним встретиться, Кирилл? – спросил Садомский, но Кирилл только рукой махнул:

– Не, невозможно. Я могу выкупить, но цена… Миллион за блюдо просит, пятьсот за ножик. Барыга.

Садомский хитро поглядел на собеседника, сразу поняв, что тот набросил раза в три. Дело было привычное, сошлись на половине цены, Кирилл пообещал в следующий раз привезти артефакты, Станислав Николаевич оставил задаток. Довольный координатор местных черных копателей допил кофе и покинул место встречи, а Садомский судорожно достал телефон и набрал заветный номер. На другом конце, где-то далеко-далеко, загудел вызов, и через пару минут томительного ожидания раздался голос, который показался Станиславу Николаевичу голосом леонардовской Моны Лизы:

– Слушаю вас, кто это?

Он смутился вначале, не зная, как ответить, а потом проговорил:

– Вероника, я видел вас вчера в кафе, вечером. Меня зовут Станислав, вы, верно, забыли, но если у вас есть свободное время, я бы мог пригласить на чашку чая…

Садомский не помнил, пьет ли она чай, и последнее слово застряло в горле. Но Мона Лиза после коротко молчания сказала:

– Хорошо, Станислав. Давайте в шесть там же.

Садомский выдохнул и запел от счастья, но только про себя.

Вероника ему окончательно понравилась, нет, не понравилась, она поразила его в самое сердце, как говорят поэты. Когда он узнал, что девушка окончила исторический факультет, его разум произвёл несвойственное ему обобщение, корреляцию жизненных путей и душ, и он ощутил высшее указание, судьбу, предназначение его и Вероники: они должны быть вместе. Но спешить в таких делах, да еще при таком катастрофически предсказуемом и безальтернативном раскладе Станислав Николаевич не имел привычки, поэтому решил, что расстояние и время все расставит по местам: если действительно судьба, и пришло время остепениться – то ничего не пройдет, если это лишь блажь тела, то всё пройдет, забудется, схлынет. Он уехал обратно, лишь редко позванивая Веронике, не чаще раза в неделю. Порой он старался забыть ее сам, испытывая волю и чувства, но все равно хотел набирать ее номер и слушать гудки, паузу и тот самый голос. Через полгода Садомский понял – не проходит. Но Вероника сама никогда не звонила, и это настораживало, напрягало и заставляло нервничать, рисуя в голове Садомского образы более счастливого соперника. И этот мнимый соперник всегда останавливал его от окончательного предложения руки и сердца, разрушал романтический настрой и вводил Станислава Николаевича в рабочее состояние. Второй приезд в Пермь чуть не лишил его статуса потенциального жениха из-за нерешительности и метаний, да появился Кирилл с теми самыми книгами, что теперь лежали на столе в рабочем кабинете и одну из которых осмотрел вездесущий серый Вадим Павлович. Книги вначале не заинтересовали Садомского, но именно Вероника в тот приезд тонкими пальцами открыла толстую кожаную корку, под которой проступали на старом пергаменте затейливые буквы персидского письма, и заинтересованно спросила:

– Что тут написано?

Станислав Николаевич под насмешливым взглядом Кирилла, желающего получить деньги за старье от богатого, почти столичного жителя, и под восторженный, как показалось ему, взгляд Вероники, тут же кинулся показывать свои знания древних языков, перевел с листа кое-как пару страниц, получил божественную улыбку от неё и конскую цену от Кирилла. Книга действительно была странная, текст не совсем поддавался расшифровке, но купить пришлось, Вероника заинтересовалась текстом. Станислав Николаевич поторговался, и цена за несколько не очень древних фолиантов, включая и персидский, стала приемлемой.

Покупал он эти книги случайно, под действием почти наркотического опьянения от присутствия девушки, но уже позже, когда в Питере перевел первую треть, книга его заинтересовала. А тут еще ошибочная датировка. Но откуда в Перми оказалась персидская рукопись седьмого века? Да еще в состоянии, близком к идеалу? Это было невероятным стечением обстоятельств. Кроме того, сам текст после перевода дал пищу для ума и домыслов, которые Садомский отвергал, как ненаучные, поэтому и доверил почитать перевод своему старому и верному покупателю в надежде, что тот раскритикует содержание фолианта или даст деньги на дальнейшие изыскания.

Работа над переводом увлекла Станислава Николаевича и отвлекла его от мыслей о Веронике так, что звонки его стали редки, а затем и вообще превратились лишь в короткие сообщения в электронной почте. Возможно, он бы и совсем забыл, отринул крамольную мысль о женщине своей мечты и о соединении с ней своей жизни, но вот этот миг истины, этот серый человечек, этот немыслимый седьмой век от Рождества Христова вновь бросил его в пучину сладостных воспоминаний и дум. «Вероника… А неплохо бы узнать, откуда пермский координатор взял эти книги… Да, да, место определяет, ведь это логично, это необходимо узнать, особенно в таком случае…» – думал Станислав Николаевич, вновь в метаниях между желанием славы и уже, вероятно, угасающей страстью. Жажда славы подавляла смутное чувство, которое некоторые еще называют архаичным словом «любовь». Но Станислав Николаевич, как человек практичный, решил действовать в обоих направлениях.

Глава 2

Зима в том году была затяжная, с морозами под конец и постоянными метелями, погожие дни выдавались редко. Но если выдавались, то это было так замечательно: солнце в марте уже грело по-весеннему, мощно вонзая лучи в бока белых, даже не тронутых таянием сугробов. Розовая заря будила природу, мягко освещая необъятное синее небо с редкими облаками и инверсионными следами пролетавших куда-то мимо, в загадочные и неизведанные края самолетов. Ели в свете доброго весеннего солнца виделись не как в зимние дни, темным защитным покрывалом на сером снегу, нет, они радостно вздымали свои верхушки, тянувшиеся к солнцу и новой жизни, выдираясь из мертвой зимы в будущее лето. Алексей любил это время, особенно сейчас, когда нудная работа не давала ему вырваться на природу. А тут всё сложилось – и погода, и выходные, и друг, который давно звал с собой на рыбалку. Машина бодро двигалась в сторону заветного берега, бороздя бампером свежевыпавший снег, который еще не сдвинули своими автомобилями рвущиеся в субботу на свободу многочисленные рыбаки: кто-то еще не встал, кто-то не добрался до места, употребив купленные с вечера напитки поближе к городу. Племя рыбаков, выпавшее, казалось, из глубины советских времен, когда больше некуда было простому человеку податься, кроме как на реку, когда гражданский отдых был регламентирован партией и правительством, которые оставили практически без внимания искусство ужения рыбы, отдав его на откуп паре журнальчиков и Леониду Палычу Сабанееву, за книгой которого гонялись, как, впрочем, за любой книгой в то время, безудержное то племя не кануло в лету дикой приватизации, а каждые выходные рвалось на водоемы. Кто победнее – поближе к городу, на шлюзы у Камской ГЭС, кто побогаче – в места поглуше, вверх по Каме, Сылве, Чусовой и Вишере, по малым, виляющим рекам, речкам и речушкам, выискивая трофеи, ловя окушков и вездесущих ершей, балагуря и попивая водочку. Друг Алексея, Виталя, был заядлый рыболов с кучей свободного времени и большим опытом обуривания конкурентов, сам же Алексей опыта имел мало, но желание большое, даже не рыбной ловли, а выезда из душного города, от машин, толп и нескончаемой работы, серых домов и грязных дорог. За городом все было не так, все было чисто, бело, девственно, душа раскрывалась даже без алкоголя. Зимник вился меж сосен, все ближе неся машину с рыбаками к берегу Камы.

– Похоже, подтает сегодня дорожка, солнце аж в глаза бьет, – задумчиво пробормотал Алексей, осторожно крутя руль.

– Да нет, выберемся, не успеет. Сейчас другие поедут, накатают, – ответил Виталя.

– Как бы совсем не разбили, понаедут толпы, погода шепчет, водка потечет, – усмехнулся вечно сомневающийся во всем, осторожный Алексей.

Друг промолчал, уже предвкушая подледный лов. На берег выехали неожиданно, сосны расступились, открыв огромные пространства замерзшей с декабря воды, на которых уже чернели точки рыбаков, вставших еще раньше. Друзья разгрузили багажник, надели сапоги, взвалили на плечи буры и ящики и направились к месту, на котором, по убеждению и неточной информации Витали, в прошлые выходные ловили крупного окуня. Пока дошли, внутренние слои одежды Алексея пропитались потом, он стал с завистью посматривать на жужжащие моторами редкие снегоходы.

– Куплю потом снежик, – бормотал он под нос, волоча ноги, утопающие в наледи.

– Да, снегоход – это вещь, – подтвердил Виталя и радостно скинул ящик на лед. – Всё, дошли, здесь ловим.

Ловили долго, до сумерек. Алексей уж готов был давно сорваться, потому что, кроме пары мелких «матросиков» да дюжины ершей, ничего не поймал, но упорный Виталя сидел, таская окуней, которые у него почему-то ловились, хотя и не очень хорошо. «Ладно, – думал Алексей, – отберу у него потом, куда ему столько. Хотя и мне куда?»

С женой Алексей развелся уже пять лет назад, детей не завел, вообще был человек замкнутый, себе на уме. Новой жены искать не стал, надеясь, что вернется старая, да та как-то не возвращалась. Так что и рыбу тащить было некуда, самому если уху сварить да маме отдать, но мама речную мелочь не жаловала: кости мелкие да чешуя по всей квартире. Друзей бы пригласить на уху и водочку – еще куда ни шло, да друзья все по норкам своим спрятались, под каблуки жен легли, детьми обзавелись и в поте лица добывали средства на пропитание своих семейных орав. Вытащить их из логова брака было нынче крайне затруднительно. Поэтому Алексей отбирать рыбу у Витали не стал и поторапливал того. Машины, которые виднелись на берегу, где их бросали рыбаки, начали редеть, народ собирался домой, оставляя на льду пачки выкуренных сигарет, бутылки из-под водки и пива и свою временную свободу и даже, может быть, частичку счастья.

Сосны и ели начали отбрасывать причудливые длинные тени, диск краснеющего солнца скрывался за их вершинами. Пора было домой. Виталя достаточно резво собрался, и они поковыляли к машине, что осталась последней на утрамбованной колесами стоянке в лесу. А потом, на хребте зимника, выбивающегося в одном месте из тени леса, они наглухо застряли. Толкали, копали руками подстывающий снег, колеса машины бешено выкидывали услужливо подсунутые ветки, наломанные на обочине, но автомобиль отказывался двигаться вперёд. Алексей без шапки, в поту вылез из-под переднего бампера, плюнул. Хотелось курить, хоть и бросил он давно эту пагубную привычку.

– Все, хана, плотно на брюхо сели. Тягач нужен, джип или трактор, сами не выберемся.

– Где же его тут взять? – махнул рукой Виталя. – До деревни по дороге километров десять, не меньше. По льду можно, конечно, короче будет.

– И телефон не берет, блин. Ну мы с тобой и попали! Говорил же – раньше ехать надо, может, кто сзади и подсобил бы, – раздраженно выдохнул Алексей.

Автомобиль шуршал заведенным мотором, от которого толку было мало: лишь тепло в салоне.

– На ночь не хватит бензина. Надо идти кому-то в деревню, – констатировал Алексей, – сейчас передохну да пойду.

– А кого ловить-то там будешь?

– Да позвоню, как сигнал будет, Вите, он же в деревне дом имеет, местный почти, может, подскажет кого.

Алексей вздохнул, поежился от пробиравшегося под взмокшую одежду холода и собрался уже идти к реке, да навстречу из леса вышла человеческая фигура. Фигура имела при себе топор. Алексей напрягся, незнакомцев он не любил. Человек подошел ближе, рассмотрел внимательно машину и двух людей подле, раскурил сигарету, поздоровался:

– Бог в помощь. Гляжу, застряли. Дорога плохая по весне, да и летом тут только в сушь проехать можно, немудрено. Давай толкнем, авось выедет, – кивнул он на автомобиль.

– Да нет, пробовали уже все.

– Домкрат есть?

– Есть.

Человек достал топор из-за пояса и уверенно углубился в ближайший сосняк. Послышался стук металла о дерево, скрип заваленной сосенки, из сумерек вышел новый знакомец, таща за собой лесину.

– Там еще одну завалил, тащите тоже, – мягко сказал он, бросая дерево и подчищая ствол от веток. Вскоре пять бревнышек лежали рядом, на одно он поставил домкрат, Алексей крутил, машина начала подниматься, когда колесо оторвалось от земли, под него подложили другое бревно. Так, потихоньку подняли весь автомобиль.

– Ну вот, теперь давай выезжай и не тормози, внизу дорога крепкая, до низа жми, – наставил Алексея человек и махнул рукой.

Машина дернулась, проскочила слабое место и с ревом понеслась до утрамбованного твердого снега. Зажглись стопы, Алексей с облегчением выдохнул, остановился. Виталя и незнакомец подходили сзади.

– До деревни довезете? – спросил человек. – Да и в гости зайдите, смотрите, все вымокли и устали, чайку попьем.

Алексей машинально кивнул, отказать не мог, и смысла не имело – помог мужик. А кроме того, что-то в облике и манере общения человека было привлекательное, не напряженное, спокойное, доброе. До деревни ехали молча, к избе, где жил незнакомец, подъехали уже в темноте. В деревне этой Алексей бывал редко, так что не сориентировался, где стоял этот дом.

Незнакомец жестом позвал зайти, Алексей заглушил двигатель и осторожно переступил порог маленьких сеней, потом и теплого жилого помещения. В доме пахло плесенью и мышами, посредине стояла русская печь, в углу стол со скамьями, за печкой – кровать с парой толстых матрасов. Типично деревенский дом.

– Располагайтесь, сейчас чай поставлю, – просто сказал незнакомец.

Вместо ожидаемого самовара или закопчённого эмалированного чайника на столе появился вполне современный электрический, который быстро зашумел, предвещая желанный кипяток, который вскоре оказался в красивых глиняных кружках. В коробочке лежали разные сорта пакетированного чая, сахар белел в старинной серебряной, видимо, сахарнице.

– Берите, какой любите. Тут ассорти, – улыбнулся хозяин. – Меня Николаем зовут.

Друзья представились.

– Рыбачили, значит. Рыбалка здесь хорошая иной раз бывает, особенно весной, по последнему льду, или в мае. В июне щучка выходит. Тут места знатные, – говорил Николай, прихлебывая чай.

При свете разглядывая нового знакомца, Алексей удивился, тот был сравнительно молод, не пропит, как обычные жители уральских деревень, лицо гладко, солнце и погода не оставили на нем своих катастрофических следов в виде загара, переходящего в несмываемую грязь, и глубоких борозд-морщин. Николай был ухожен, улыбка, кроткая, как показалась Алексею, не сходила с его губ, голубые глаза светились умом и нескончаемым позитивом. Одежда его почти городская, удобная, современная; на подоконнике древнего подслеповатого окна блестел серебром макбук. Короче, Николай не был обычным крестьянином, если так еще можно называть жителей деревень. И речь его была плавна и изобиловала оборотами городского жителя.

– Вы не местный? – спросил его Алексей. Чай согревал, сахар давал силы, но обстановка клонила в сон.

– Нет. Городской. Из Питера, – улыбнулся Николай.

– А как вы здесь оказались? До Питера вон как далеко. Даже до Перми полтинник будет.

– Надоела цивилизация, – уклончиво ответил тот.

– Типа дауншифтер? – блеснул знанием современных слов Алексей.

– Типа. У каждого свои поводы уехать. У меня свой, – неожиданно разоткровенничался собеседник, – зла в городе много. Да и не только в городе, во всем мире. Зло везде. Утром стоишь в пробке на работу – кругом лица, готовые тебя разорвать за то, что ты неверно двинул рулем или за то, что просто тут на дорогу выехал. На работе все следят, не дай бог ошибешься, наклепают директору или начальнику отдела, подсидят. На улице – серые злые лица, в метро – толпы ненавидящих друг друга. И так везде и всегда. Просто устал и уехал. Здесь тишина и единственная проблема – выжить.

– Но и тут злых людей хватает.

– Верно. Вот недавно залезли в дом, украли телевизор. Но это мелочи. В общем и целом здесь проще.

– А почему именно сюда приехали?

– Знакомый здесь живет, в Белоруссии познакомились лет пять назад, батюшка. Переехал сюда, звал. Вот и я тут. Местный батюшка из новой церкви, скоро придёт, увидите. Вот-вот должен прибежать, денег ему обещал на Евангелие новое.

В сенях тут же застучало, дверь открылась, и в тесную избу вошел поп в старой коричневой куртке, накинутой поверх рясы, полы которой были мокры и грязноваты. Поп был моложав, небольшого росточка, куцая бородёнка выбивалась странным ростком из подбородка, на голове камилавка.

– Здрасьте вам. Николай Александрович, у вас гости, я ж не знал, могу и попозже зайти, – мялся поп у порога.

– Да заходите, отец Игорь, чайку попейте.

– Да ведь ненадолго, так, вы ж обещали…

– Обещал, вот, десять тысяч. Да садитесь вы, люди на рыбалке были, застряли, помог машину вытащить.

– Ой, благодарю, – засуетился отец Игорь, почти слизывая со стола две красные купюры, – а то ведь у меня вот Евангелие-то старое, листочки вылетают, вот, принес показать.

Он выложил на стол из кармана потрёпанную книжку. Алексей заинтересовался, текст был еще с «ятями». На первом листе стоял расплывшийся штамп Пермской епархиальной библиотеки за 1905 год.

– Раритет, наверно, денег стоит.

– Ну каких денег, прости, Господи, разваливается уже. Хотите – берите, я новую куплю вот на денежки-то, хорошую, а то как службу вести с таким?

Алексей, смутившись, книжку не взял.

– Вот ведь еще машинка старая совсем стала, двигатель барахлит, вот бы ее поменять еще… Да где уж мне, ведь приход небогатый совсем, – стенал поп.

Алексей, присмотревшись к служителю культа, вспомнил, что где-то его уже видел, точно, по телевизору недавно про него фильм был. Но совсем в другом месте снимался.

– А я вас по телевизору видел, вы вроде в Ленске работали или как там у вас называется. А почему теперь здесь?

Отец Игорь вздохнул:

– Да уж четыре года прошло, был там, дали восстанавливать храм, уж и дело пошло, а владыка снял, сюда направил, говорит, здесь церковь новая, деревня большая, прихожан будет много, попечитель, что храм выстроил, богатый, поможет. Ну и соблазнился, а куда деться, у нас ведь как в армии— куда пошлют, там и служишь. Да вот всё не так вышло. Дохода нет, село пьющее, работников мало, на службы только старушки ходят немощные да неимущие. Вот Николай приехал, подает иногда, да попечитель помогает, дом выстроил, а то жили в школе старой, разрушенной. Мне бы еще тепличку к весне бог бы дал, я бы с супругой огурчиков вырастил да на стол владыке, может, послал бы в приход побогаче… Ну, пойду я, Николай Александрович, занесу благодарственное письмо потом, или вы ко мне заглянете.

Отец Игорь быстро откланялся.

Николай заметил:

– Видел, как на Евангелие старое смотрели. Увлекаетесь стариной?

Алексей покачал головой.

– А я увлекаюсь. Тут места особенные. Вокруг деревень староверов было много, до семидесятых годов держались, а еще более интересны времена древние, тысячу лет назад тут жили компактно люди, оставившие после себя много вещей. От гляденовской до родановской культур – все тут были. Как раз между речками, знаете? Большой и Малый Туй, недалеко. Меня это очень занимает.

Алексей непонимающе кивнул. Для него это был темный лес. Собеседник понял это, достал из угла какой-то прибор с кругом внизу.

– Металлоискатель. Увлекательное времяпрепровождение, поверьте. Вот монетки старые ищу, – показал он горсточку невесть откуда взявшихся старых, еще царских кругляков темной меди. – А кстати, на Большом Туе весной рыбалка замечательная, щуку местные острогой берут.

– Пора нам, – осторожно заметил молчавший до этого Виталя.

– Да, пора поедем, а то ночь уже, – отозвался Алексей.

– Ну, пора так пора. Если что, заезжайте, всегда рад, спросите, где местный кузнец, – это я. С железом балуюсь немного, деревенские иногда ходят, редко, правда, просят что-нибудь отковать. Я не отказываю.

Друзья собрались и вышли в ночь, которая холодно освещалась яркими весенними звездами на безоблачном небе.

– Странный человек, – заметил Виталя.

Алексей кивнул:

– Странный. Но хороший, видать.

На хороших людей у него был нюх, а попадались ему такие люди чрезвычайно редко.

Критерий хорошести человека у Алексея был довольно расплывчатый и субъективный. Чтобы вступить с людьми в хоть какие-то малейшие отношения, ему надо было проверить человека с макушки до пяток, поговорить, помолчать, ощутить невербальные вибрации, хотя что это такое, он и сам не понимал. Понятно, что сделать это было практически невозможно, поэтому все друзья были у него старые, еще со школьных времен. А тут еще кризис среднего возраста подкатил. В его интерпретации это выражалось в отсутствии каких-либо осознанных и исполнимых желаний. Вот раньше хотел он то машину, то квартиру, то жену, то отпуск на море, старался, бил лапками молоко, превращая в масло, приближал желаемое, после наслаждался победой и снова ставил себе далекую, но достижимую цель. Считал он это целеполагание правильным и был вполне доволен своей жизнью. Но при подходе к сорока годам желания поутихли, расплылись, «яблочко» цели, которое должно маячить впереди, расфокусировалось, и как-то раз Алексей с ужасом понял, что ничего не хочет. Он пытался усилием воли захотеть чего-нибудь, придумывал варианты, но все впустую – ничего его не цепляло. В итоге он вконец расстроился и решил, что жизнь кончена, впереди пустота и смысла продолжать нет. Мысли о смерти его преследовали где-то полгода. Было две проблемы: во-первых, Алексей смерти не боялся, размышляя о ней как об очередном неизбежном событии в жизни, как рождение, окончание школы, университета, первый секс, последняя любовь, женитьба, развод и прочее, что всегда бывает. Поэтому сам уход из жизни его не вдохновлял своей смелостью и неординарностью. А во-вторых, у него не было детей, а детей он иногда хотел, но не сильно, так, просто чтобы кто-то в старости, раз уж суждено дожить до нее, принес стакан воды. Но для того чтобы появились дети, нужна была жена, а первая жена ушла и не вернулась.

Вторую же он искал спустя рукава, потому что жениться Алексей если и собирался, то только на любимом человеке, а чтобы такой появился, необходимо было два условия – человек должен быть хорошим, а кроме того, необходимо возникновение сложного чувства, рожденного эмоциональным бессознательным, под названием «любовь». Даже с первым условием у Алексея возникали проблемы, не говоря о втором. Поэтому он боролся с отсутствием целей и желания продолжать существование различными методами.

Первый метод был стандартный, проверенный веками – религия. В поисках смысла жизни Алексей пытался ходить в церковь. Но зайдя туда, не нашел ответов, ибо попа, который шастал там в золотой одежде, хорошим человеком не считал, поговорить с ним по душам стеснялся, а сам святой отец переминающегося с ноги на ногу человека с растрепанными волосами, мнущего шапку посереди храма, постарался не заметить – таких много шляется, очередь у святого отца, а дел мирских невпроворот, дети, квартира, машина, вторая работа. Тогда Алексей помялся, помялся, всем видом показывая, что ищет смысл жизни в вере православной, да так и не заинтересовал попа. Денежку дал сирым и убогим упитанным пьяненьким мужичкам у церкви и ушел, не найдя ничего, что сулила мировая литература и история вошедшему в лоно церкви.

Второй метод был проще – хобби. Сначала хобби был спорт, потом рыбалка, но все быстро надоедало, оставляя лишь редкое желание повторить или инертную потребность, как например, спортзал два раза в неделю. Но поиск увлекающих его дел занимал, что давало Алексею кое-что для ухода от кризиса. А еще были друзья, которые, несмотря на редкие встречи, давали ему заряд бодрости и желание жить.

Вообще, компания друзей у Алексея подобралась странная. Познакомились они все еще в детстве, в последних классах советских школ, собравшись под сенью одного полунеформального объединения, воспевающего идеалы всех революций, демократии, лучших чувств людей всего мира. Существовало оно под утопическим лозунгом: «Наша цель – счастье людей, мы победим, ни тени сомнения в этом». Сомнений тогда ни у кого и не было, но понятие счастья расплывалось в молодых умах – от всемирной победы социалистической революции до удачного продолжения рода в законном браке. Да и молодость не давала скучать, была пора влюбленностей, успеха во всём, жадное поглощение новых знаний, познание нового мира, который ворвался в их страну, сминая старое общество своей «перестройкой» и «гласностью». В то время они жили друг для друга, отдавая все, что было нужно, тому, кто больше в этом нуждался, стипендию – тому, у кого ее не было, квартиру – всем, кто хотел там выпить и поплясать, любовь— кому она была необходима, ласку и участие – всем понемногу. Времена проходили, друзья закапывались в новые формы бытия: кто в бизнес, кто в семью, кто в новые увлечения; стали меняться старые идеалы, уходила в прошлое всеобъемлющая дружба. Но что-то их удерживало друг возле друга, пусть редко, пусть нерегулярно, но они продолжали встречаться.

Алексей же своих юношеских идеалов не предал, они зацепились у него в душе и не отпускали. В отличие от остальных, ещё друзей он не завел, хоть и пытался, бизнес и работа не вызывали у него каких-либо эмоций, жена стояла на втором месте после друзей. Но изменить себя Алексей был не в силах, единственно, терзала ревность ко всему миру по отношению к его друзьям и боль, когда они предпочитали что-нибудь общению с ним. Он понимал иррациональность этого, но поделать ничего не мог. Когда неожиданно все собирались вновь, он был одновременно и несказанно рад, и уже заранее грустил, что скоро встреча закончится, они уйдут и он опять останется один. А это случалось все чаще и чаще в последнее время.

И вот как-то весной, когда лед на Каме уже сошел, лишь по берегам стояли переломанные весенним солнцем, массивные, крошащиеся красивыми кристаллами льдины, один из его закадычных друзей, наконец вырвавшись из крепких объятий своего огромного бизнеса, политических игр и лона любимой семьи, объявил общий сбор на рыбалку. Понятно, что для рыбалки было не время.

У приятеля, которого звали в миру Виктор Георгиевич, а в кругу друзей просто Витя, была роскошная дача в деревне недалеко от города, в той самой, где они с Виталей встретили странного кузнеца-дауншифтера Николая. У остальных дач не было, компания в своих доходах очень сильно разнилась, как и в интересах, жизненных кредо и прочих, отличающих людей друг от друга вещах. Все, кроме Алексея, уже обросли новыми друзьями и знакомыми, по работе или по увлечениям, но на призыв доброго хозяина сразу откликнулись. Кто из-за усталости от города и работы, кто из-за желания выпить в тёплой компании, как Алексей, кто просто по старой памяти, но в целом все были рады ещё раз увидеться и вспомнить былое.

Все стали собираться к вечеру. Довольный хозяин уже развалился в кресле у камина, потягивал пиво и нахваливал свои любимые закуски. В кругу друзей Витя вновь становился тем, кого когда-то, уже больше двадцати лет назад, обожали все девушки и боготворил Алексей.

Снизу тянуло банным духом, баня была неотъемлемой частью обряда, так называемой «рыбалки». Сама рыбалка в принципе могла и не начинаться. Вялые разговоры потихоньку оформлялись, пиво вливалось в глотки, потом и водочка; приближалось время бани и разгоряченных разговоров обо всём, называемых хозяином «диспутами». Тут было главным не пропустить тот миг, когда разум еще не затуманился до состояния нечленораздельности, а то диспут мог и не состояться. Но нынче все пошло по правильному сценарию, диспут разгорелся и пока даже не переходил на политику и личности. Подал тему Виктор.

– А вот скажите мне, вы ведь умные, почему греческая цивилизация была великой, а стала засраной?

– Чего ты, Витя, из Греции недавно? – улыбнулся Алексей.

– Нет, я в Швейцарии на автосалоне был, но меня волнует этот вопрос. В конце концов, у нас есть Андрюша, он историк, пусть прояснит.

Историк Андрюша поправил очки на носу, отпил вина, но нетерпеливый Алексей, разгорячённый спиртными напитками, прервал начавшийся было ход мыслей умного человека.

– Мне кажется, – многозначительно произнёс Алексей, который на всё имел собственное мнение, – что греческая цивилизация просто оставила после себя множество артефактов, а остальные цивилизации, например… – Алексей в истории был не силен, знания получал исключительно из Википедии и силился вспомнить хоть какую-нибудь другую цивилизацию. Но пиво с водкой начинали мешать. Римская и египетская припомнились, да они тоже были известны. Видя заминку, историк Андрюша пришел на помощь:

– Шумерская!

– Да, – обрадованно подхватил Алексей, – шумерская, скифская тоже были, наверно, великими, да ничего после себя не оставили.

– Нет, – не унимался упрямый большелобый Виктор, – вот у греков были Гомер, Аристотель, Эсхил, другие великие поэты и ученые, а у других – ни шиша. Как это объяснить?

Андрей затянул свою любимую тему про теорию пассионарности, Алексей стоял на своем, не находя других аргументов.

– Ну, вы же умные, ну, ответьте, – не унимался хозяин, специально подливая масло в огонь.

– Наверно, – задумался и тянул Андрей, – греческая цивилизация развивалась в условиях, близких к идеальным: климат, местоположение, море, горы. Вы же знаете, как красиво море лазурное, там было тепло, не надо было бороться за существование, вот они от обилия свободного времени и создали свои поэмы и науки.

Алексей, войдя в алкогольный раж, вскочил, гневно проорав:

– Так что, если мы на севере живем, значит, мы не способны думать, так, по-твоему? Это оголтелый расизм!

Хозяин засмеялся, предъявив весомый аргумент:

– Леша, ты чего такой агрессивный? Мы же друзья, тут нет врагов, будь позитивным.

На этом диспут заглох, и все пошли в баню.

В бане хозяин неожиданно объявил:

– Кстати, можете мне помочь, да и весело будет. Я тут прикупил участок ещё, расшириться, рядышком. На нем дом стоит старый, дореволюционный, наверно. Хозяин умер года три назад, родственников нет, я и отжал. Дом тот снести надо. Может, завтра, раз рыбалки не получается, распилим его?

Друзья согласно замычали и всем скопом повалили в парилку. Вечер удался, а назавтра светило увлекательное продолжение замечательной «рыбалки».

Алексею после бани и выпивки стало муторно, и он пошел проветриться. Погода стояла весенне-промозглая, теплый влажный воздух не давал спирту быстро выветриться. Он вышел за ограду усадьбы и побрел по пустынной ночной улице деревни. Кривоватая улочка ещё в снегу вела его от дома к дому, вдоль перекошенных заборов куда-то вперед. Справа за речкой светились огоньки поселка, слева вздымалась круча, на которой лепились строения. Ноги выписывали пьяные кренделя, голова медленно просветлялась, Алексей двигался, куда глаза глядят. Неожиданно огонек сигареты привлек его внимание, алкоголь в крови потребовал никотина, и обычно неразговорчивый и неконтактный, он подошел к огоньку и прокряхтел:

– Сигареткой не угостите?

– Отчего же не угостить, пожалуйста.

В тусклом свете занавешенной облаками луны перед глазами Алексея появилась белая палочка сигареты.

– А я вас помню, Алексей, кажется?

Алексей поднял глаза и с трудом разобрал лицо. Оно было ему не очень знакомо.

– Не помню вас, простите.

– Да и немудрено. Водку пили?

Алексей кивнул, затягиваясь, закашлялся.

– Мы с вами знакомились, я Николай, кузнец местный. Помните, помогал с машиной, когда застряли?

Алексей вспомнил.

– Да, простите, с друзьями тут, на рыбалку приехали.

– Какая уж рыбалка? Кама вскрылась, опасно.

– Мы так называем «рыбалкой» эти встречи. У друга здесь дача. Просто собрались, редко выдается, ну вот, перебрал.

– Хорошее место для дачи. Почти святое, – усмехнулся Николай, – тут издавна народец жил разный. Кто огню поклонялся, кто медведю, кто солнцу, сейчас и Аллаху, и Иисусу. Интересное место.

– Ага, видел я у вас служителя культа, помню. Вы верующий? – Алексей затушил окурок. Стало легче.

– Трудно сказать… Еще не определился с верой. Любая религия сомнительна, так как не выдерживает критики. В любой религии есть добро и зло, причем иной раз злобным началом может выступать сам верховный иерарх. Вот христианство, например: Бог создал человека по образу и подобию, а потом обрушил на него беды и страдания, начиная от изгнания Адама и Евы и заканчивая распятием сына своего, не говоря уж об абсолютно бессмысленных мучениях Иова. И так везде. Поэтому я нахожусь в поиске: кто есть человек, что есть его разум, и как человек связан с иррациональным, которое мы называем богом.

Алексей удивленно посмотрел на собеседника, тот же смотрел в никуда, в сторону, не обращая на него внимания.

– Вы философ, – насмешливо произнес Алексей, мало понимая речь кузнеца.

– Все становятся или алкоголиками, или философами к середине жизни, как говорил Юнг. Хотя я не психолог, да и не поддерживаю его теорию коллективного бессознательного. Однако, интерпретируя, с рождения и до определенного возраста человек живет, поглощая знания, опыт, навыки общества, не задействуя свой разум. После приходит осознание своего «эго», человек пытается понять свою сущность, смысл своего существования, цель бытия, его основу, короче, приходит к основному вопросу философии. Причем если я формулирую это сейчас, то большинство людей просто чувствует дискомфорт и потерю ориентации в жизни. Называют такое состояние кризисом среднего возраста. Немногие понимают, в чем суть, начинают нервничать и либо спиваются, либо уходят в никчемные увлечения и работу на износ. Но вот кто осознает, что происходит, очень немногие, те пользуются разумом, тем, что дано нам великим трансцендентным. Богом, Аллахом, Яхве, Ахурамаздой, мировой энергией по Бехтереву, коллективным бессознательным по Юнгу, короче, тем, что я еще никак не понимаю, но стремлюсь. Вот у вас тоже намечается этот кризис? И как? Вы осознали, в чем противоречие между социальным и вашим эго?

Алексей ошарашенно слушал эту тираду с множеством незнакомых слов, сознавая, что есть в мыслях странного кузнеца Николая какая-то изюминка. Кризис среднего возраста накрывал его, тут попадание было в точку. И алкоголь реально помогал, выводя из состояния непонятной депрессии, которая продолжала его преследовать. Так что же не так в нем самом, что надо искать, как пользоваться разумом? Ведь он пользуется им, он получил высшее образование, он анализирует события, он не идиот, в конце концов.

– Не грузись, – снял напряжённость ночной собеседник, – зря я тут начал. Хотя что же ещё делать ночью в деревне, как не раздумывать над тем, что плохо поддаётся пониманию? Ничего, что я на «ты»? Заходи, как будешь тут, покажу щук на Туе, места старых деревень, свои находки. Обсудим и эту тему, раз уж прошлись по ней. Главное – думай, мысль созидательна, она поможет вырваться из рамок социального бытия. Скоро лето… Ладно, прощай, брат, а то, гляжу, ты засыпаешь совсем.

Николай пожал Алексею руку, направил в нужную улицу и скрылся у себя за калиткой в выщербленном заборе. Когда Алексей добрел до имения Виктора, там все уже спали, кто где, ничего не оставалось делать, как лечь на голый пол у камина. Сон мгновенно сморил его, не успевшего воспользоваться божественным даром— разумом…

С утра, не раннего, – кто же рано встанет после выпитого вчера – прибравшись кое-как, друзья цепочкой потащились к старому дому, что стоял на крутом берегу маленькой речки, несущей свои мутные воды в сторону Камы. Старый бревенчатый дом ничем особо не выделялся среди таких же хибар, разве что размерами – был больше, сени находились посередине двух срубов явно разного времени постройки, один сруб был новее, второй, с полуобвалившейся кровлей, – совсем старый, видимо, там давно никто не жил.

– Ну, мы его нынче точно не разберём, – пробормотал Костя, самый ответственный и конкретный в сообществе. Раз уж Костя сказал, что не разберём, значит, и пробовать даже не стоило. Хотя к этому всё и шло, никто из друзей никогда домов не разбирал, от строительства и разрушения был далёк, да и инструментов подходящих, и времени не было.

– Айда смотреть, чего внутри, – задорно зазвал Виктор.

Народ осторожно, скрипя старыми досками, поднялся по высоченному крыльцу к низенькой двери в сени. Из сеней в срубы вели две двери. Одна открывала вход в относительно новый дом, где пахло мышами и стариками, посередине стояла ещё вполне пригодная к эксплуатации печь с полатями над ней и наивной резной доской вдоль всей потолочной матицы.

Историк Андрей сразу сунулся на полочки у окна, позвенел там вилками и остатками посуды, радостно воскликнул:

– Ой, смотрите, чего нашёл!

В ладони у него блестел серебряный рубль с профилем бородатого человека.

– Рубль царский, николаевский, вот прямо тут лежал! Можно я его себе возьму, детям покажу в школе? – обратился он к хозяину.

Послышались возмущённые возгласы:

– Чего это ты возьмёшь? Давай разыграем!

– Ну, Виктор Георгиевич! Ну, я же историк! А они все нет! Им зачем рубль царский? – нажимал, требуя защиты и поддержки, Андрей.

– А мы продадим его и водки купим, – хором отвечали воинственно настроенные обездоленные.

Виктор засмеялся, милостиво махнул рукой: мол, забирай. Андрей быстро припрятал рубль в карман и ретировался за печку от греха подальше. Компания, пошарив в этой половине, перешла на вторую. Второй дом выглядел запустело. Печь развалилась, матица подгнила от протёкшей крыши и висела одним концом в воздухе, простоватая редкая мебель была сломана, доски пола кое-где отсутствовали, обнажая сухой утрамбованный пол подклети. Пахло затхлостью, землёй, почти смертью, если она имеет запах.

Алексей брезгливо открыл ящик белого с синими цветочками, затянутого паутиной буфета. В нем лежала пара алюминиевых гнутых ложек и куча засохших насекомых. Рядом стоял пыльный сундук неопределённого цвета, обитый ржавыми железными полосами. Откинув крышку, Алексей обнаружил груду бумаги: старые газеты, пожелтевшие книги. Под ними после раскопок и чихания от пыли он нашёл трудовые крестьянские книжки, сначала довоенные советские, потом несколько дореволюционных. Алексей сел на пол, увлёкся чтением. Книжки были за тысяча девятьсот девятый, десятый, тринадцатый годы, заполненные выцветшими чернилами, уверенным, почти каллиграфическим почерком с «ятями». Подошли друзья:

– Ну, что тут у тебя? Ого, дореволюционные!

Друзья с воодушевлением начали рыться в сундуке, вынимая все более интересные вещи— фотографии, чудом уцелевшие письма, написанные неизвестными людьми почти сто лет назад, повествующие дорогим Марьям, Пелагеям и Марфам о трудностях фронтового быта Первой мировой. Собралось сообщество читателей, сидящих на грязном полу, свесив ноги в дыры. Позже ворвался историк Андрей, все пытавшийся по наущению Виктора найти припрятанные ценности под балками крыши более нового дома, зашелестел листками, оставленными другими, восторженно воскликнув:

– Да тут просто «клондайк», это же историческая ценность! Витюха, можно и это я заберу, у меня дети, студенты, они поймут…

Алексей без сожаления передал бумаги Андрею. Для него они не представляли ничего ценного, просто старые пожелтевшие листки из давно забытого времени. Что они могут изменить? Что рассказать? О том, как тяжело жили люди? Да разве сейчас людям живётся легко?

Нет, всё-таки жизнь – это непомерное испытание и мучение с редкими вкраплениями эмоционального подъёма, жизнь – это сопротивление внешнему миру, борьба за существование, так же, как у первобытных людей в произведениях Жозефа Рони, борьба за огонь, борьба за пищу, борьба за любовь. Это Алексей сознавал, но второй вопрос, который возникал после осознания первого, что есть жизнь, не имел ответа, а звучал он просто – зачем?

Алексей потряс головой, выходя из ступора от неожиданно пришедших, не имевших решения задач, с улыбкой посмотрел на суетящегося с бумажками Андрея, на остальных друзей, раскапывающих старинные вещи, и решил посетить чердак. Туда ещё никто не додумался забраться, и он, как первооткрыватель, полез по круглякам выступающих брёвен, оскальзываясь, но упорно подбираясь под свод полуобвалившейся крыши.

Чердак был просторный, с облупленной печной трубой, засыпанный землёй, сгнившей соломой и какими-то совсем ненужными ящиками, банками, бутылками, разбитыми рюмками, гранёными стаканами и затейливыми пузырьками, то ли от духов, то ли от спиртосодержащих жидкостей, явно старыми. Порывшись среди этого хлама, он натолкнулся на ящик, обёрнутый давно треснувшей кожей и закрытый ржавым замком. Поддавшись порыву первопроходца-кладоискателя, с помощью найденного тут же железного прута Алексей содрал замок, который вместе со скобами с треском отошёл от сухого дерева, откинул крышку, покрытую паутиной и пылью, и обнаружил внутри аккуратный свёрток старой материи. Брезгливо развернув ткань, под которой было что-то жёсткое, увидел деревянную доску, тёмную от времени. «Иконы» – промелькнуло в его голове, но в руках лежали вовсе не иконы, а две книги: одна в твёрдом деревянном переплёте, а под ней другая, завёрнутая в дополнительную тряпицу, в старом, облупленном, видимо, кожаном. Раскрыв первую, он приметил рукописные буквы кириллического алфавита, листы бумаги были совсем трухлявыми. Алексей осторожно прикрыл книгу. «Надо же, наверно, какой-нибудь церковный текст», – подумал он, опасаясь листать дальше. Вторая книга была более сохранна, листы сделаны явно не из бумаги, толстые и жёсткие, почти не гнулись, на них слабо проступала арабская вязь. Переплёт из толстой кожи полопался в разных местах, чернила выцвели, книга была гораздо больше и толще, чем первая, но никаких украшений как в фильмах про сокровища и старую Русь на ней не было. Она была тёмная, тяжёлая и совершенно непонятная; арабским, как, впрочем, и другими языками, Алексей не владел. Но находка так его затянула каким-то духом вечности, что он решил её не обнародовать, тем более что внизу копошился историк Андрей, подметающий все, что было в доме.

Осторожно завернув книги обратно в тряпицы, засунув за пазуху, Алексей, терзаемый сомнениями, слез с чердака в сени и, пока остальные были в доме, ушёл к машине и осторожно упрятал книжки в багажник. После, наверно, он ни себе, ни друзьям этот свой собственнический порыв объяснить бы не смог, но сейчас ещё неосознанное что-то влекло его именно этим путём…

В следующий раз он попал в ту деревню только в конце весны, в мае. Одним своим краем с более-менее сносными домиками и новыми дачами она раскинулась ближе к Каме, на слиянии малой реки, именуемой местными заливом, и огромного зеркала искусственного водохранилища, а другим, старым, темным, с редкими вкраплениями свежего дерева новых загородных домов людей побогаче, стыдливо спряталась в изгибах протоки, за елками и бугорками.

Правда, перед этим он посвятил весну новому увлечению. Слова кузнеца не оставляли его, он долго думал, стоит ли тратить деньги на никчемную вещь, но в конце концов решился: древности земли русской не давали Алексею покоя. Клады мерещились и тут, и там, золото сверкало из телевизора, канал «Дискавери» подогревал желание, и он отправился в ближайший магазин для приобретения металлоискателя. Там этих приборов был большой выбор, Алексей, по натуре человек прижимистый, долго бродил у стойки с товаром, трогал палки с колечками внизу, рассматривал, но в выборе ему никто помочь не мог, продавщица ничего не смыслила в предлагаемом ассортименте. В итоге он выбрал тот, что подешевле, с сожалением расстался с деньгами и получил желаемый металлоискатель с твердым намерением тут же найти что-нибудь ценное. Но вот где искать ценное и как – этого Алексей не знал. Поэтому, вспомнив вновь слова кузнеца Николая, он в субботнее утро мая, обещавшее хороший день, отправился именно туда, в деревню, где была дача Виктора. Пока ехал, покупал забытые батарейки для металлоискателя, бутылку воды, пока заправлял машину, время прошло, утро сменилось теплым, необычным для уральской весны днем.

В деревне на полуострове, что вдавался в Каму кривой сарделькой, уже был аншлаг. Народ, измотавшийся на работе, отравленный городом, уставший от долгой зимы, валом высыпал на природу, к реке. Весь берег ощетинился удочками, затянулся дымом мангалов, расцвел разноцветием палаток и белел полуобнаженными телами, жадно ловящими еще слабые лучи солнца.

Первоначальный план Алексея исследовать этот прекрасный полуостров сорвался, ходить между отдыхающими со странным прибором и лопатой ему было не по себе. Постояв на дороге, озирая окрестности, он подумал, что лучший вариант для поиска сокровищ в этом месте – старая часть деревни на другом берегу, где никого не было: там все копались в земле у себя на участках.

Переехав узенький мост и бросив машину на обочине, Алексей распаковал прибор, поднял лопату на плечо и побрел по безлюдным дорожкам, неловко водя металлоискателем. Тот пищал на разные голоса, утверждая, что вся земля усыпана золотом. Поначалу Алексей копал везде, не умея определить, причину писка, но, раскопав десяток банок из-под пива, ржавые консервные и под сотню пробок от водки, задумался. Требовалось изучить инструкцию, чем он и занялся. Пока читал тонкую брошюрку, из-за соседнего забора послышался голос: за забором стоял дедок с лопатой, заинтересованно глядя на Алексея.

– Слышь, парень, ты чего тут делаешь?

– Мины ищу, – попытался отшутиться Алексей, но не тут-то было. Дедку явно не хватало общения, копать грядки надоело, старуха его, что издали, сверху, неодобрительно глядела на процесс работы, видать, осточертела, и дедок был настроен поговорить.

– Мин тута нету, войны не было, а вот деревенька наша старая, известно. Вон дом стоит, еще при царе ставили. Школа была, видишь? – указал дедок на темный бревенчатый сруб. – Ты небось клад ищешь?

Алексей смутился, что первый попавшийся дед его сразу раскусил.

– Да не клад, просто вдруг чего найду.

– Эх, милок, деревня-то стара, да хламу за столько лет тут скопилось!.. Почитай, одни алкаши живут. Пенсию получат да пропьют. Совхоз был в советское время, коровы, свиньи, молочно-товарная ферма, покосы – все развалилось. Да, времена нынче не те. Нашел чего?

Алексей показал ладонь, на которой лежали пробки и медная цепочка, служившая когда-то запором калитки.

– Да, негусто, – усмехнулся дед, – тут и нет ничего. Тебе бы подальше, тут недалеко была деревня, Сибирь звалась, вот там, наверно, много чего найдешь.

– А где эта Сибирь?

– Я и не знаю, старики рассказывали, там дома стояли еще до войны, а потом уж всё бросили. Так вот, в этих домах подвалы были глубокие, каменные, люди были зажиточные, в тех подвалах-то и хранили свои богатства. В Сибирь тебе надо, точно туда, милок.

– Эй, Петрович, здорова! – сзади неожиданно подошел еще мужик.

Алексей даже вздрогнул.

– Спирта нету у тя, Петрович? – спросил подошедший, суровый внешний вид которого портил лишь его маленький росточек. На мужике была видавшая виды болоньевая курточка с эмблемой Спартакиады народов РСФСР 1986 года, замызганные штаны неизвестного происхождения и рваные кроссовки времен ещё СССР.

– Митька, скока раз говорил тебе, нету у меня спирта! Шел бы вон грядку вскопал, может быть, шкалик и налил, дак ты же не идешь, – беззлобно пробурчал дедок.

– Петрович, не могу я, ноги не держат, уж везде поискал, одеколон у Вальки выпил – не отпускат. Ты бы мне хоть сто рублей дал, а? Я бы в магазин, там уже под запись не отоваривают, а?

– Я те давал пятьдесят рублей за теплицу аванс, а ты чё? Ты нажрался и не поставил. Самому три дня пришлось накрывать. Нет, Митька, не дам!

– А ты, парень, дай сто рублей, а? – обратился Митька к чувствующему себя не в своей тарелке Алексею.

– Чё пристаешь к людям? Иди своей дорогой, – заступился дедок за приезжего.

– Помоги, Христа ради, дай сто рублей, – продолжал цепляться за рукав куртки Алексея Митька, – умру ведь, парень, не бери греха на душу, дай, а?

Дедок демонстративно отошел от забора, для порядку сказав:

– Ты, Плеснин, тунеядец. Таких в наше время в милицию забирали.

Алексей, оставшись один на один с Митькой Плесниным, решил откупиться, залез в карман, достал кошелек, извлёк купюру в сто рублей. Митька завороженно стоял, глядя на желаемое действо, а получив заветные деньги, заковылял прочь, бубня под нос:

– Ну вот, человек нашелся, не то, что ты, Петрович. Да я сам, может, в милиции работал, да я, может…

– Зря ты ему денег дал, – издали крякнул дедок, поплевал на ладони и взялся за лопату.

Алексей продолжил свои поиски. Кроме извлеченного ранее ему попались гвозди, пряжка от туфель и монетка в три копейки, которой он был несказанно рад. В процессе раскопок, которые изрядно увлекли его, он не заметил, как сзади застрекотал мотор. Когда оглянулся, на черном дорогом квадроцикле восседал уверенный в себе мужчина, заинтересованно и в то же время озабоченно разглядывая Алексея.

– Привет, – с нажимом произнес мужчина, давая понять, кто тут хозяин положения. – Чего ищем?

Алексей, не желая конфликта, ответил правду:

– Купил металлоискатель, пробую. Ничего не ищу. Просто так, для опыта и время убить. Вот, монетку нашел.

– Какую? – еще жестче спросил моторизованный собеседник.

Алексей показал. Взгляд мужчины смягчился.

– Советская. Да, раньше много монеток теряли. Я пацаном был, собирал, на мороженку хватало. А деревня наша старая, наверно, в земле за века много чего осталось. Только ты не там ищешь, как плотину построили, старую деревню затопило, вон сейчас видны фундаменты, видишь – внизу, у воды.

Мужчина указал властным пальцем вниз, на берег, где после сошедшего льда оголилась часть прибрежного дна. На глинистой, частично покрытой черным илом почве явно просматривались желто-серые плоские известняковые камни, уложенные правильными прямоугольниками.

– Вот там поищи, может, чего интересного найдешь, – назидательно произнёс мужчина, взревел мотором квадроцикла и красиво укатил, обдав Алексея сладковатым дымом выхлопа.

Алексей же направился к фундаментам, казавшимся всего лишь камнями, такими же, как и камни на берегу чуть дальше, у моста, если бы не их упорядоченность. Побродив по глине и илу, раскопав кучу банок и пробок, неожиданно для себя он выковырнул из земли зеленоватый кругляк. «Монета», – в ажиотаже подумал он и стал лихорадочно очищать кругляк в воде, утонув по щиколотки в грязи. Кругляк действительно оказался монетой, да не какой-нибудь, царской, на плоскостях слабо просматривался двуглавый орел и номинал: пять копеек, год одна тысяча восемьсот восемьдесят третий.

«Вот, настоящая находка! Повезло! Здесь есть клад!» – неслись сладкие мысли в его голове, в ушах звучали фанфары, воображение рисовало картины того, как он покажет друзьям – Виктору, Андрею, остальным – плоды своего увлечения. Алексей с воодушевлением начал копать дальше, проверяя прибором каждый квадратный метр земли у старых фундаментов, но через час поисков в его кармане звенели лишь пара советских копеек да полусгнившие часы «Чайка», видно, оброненные невнимательной женщиной в процессе мытья посуды с мостков.

– Бог в помощь, – послышалось позади.

Алексей устало обернулся. На бревнышке, щурясь, как кот после обеда, сидел деревенский Митька Плеснин, довольный, только что употребивший необходимое для излечения количество горячительного.

– Вот, помог, друг, а то помер бы. Вишь, денег нету, а трубы горят, так горят, а никто не наливает, мало ли уже померло народу от этого…

– Ты бы не пил много, – пробурчал Алексей, недовольный, что прервали его поиски.

– Так как не пить? Сожительница бьет, Ваську посадили, друга, срок мотает опять. Я-то по малолетке отсидел тоже. Работы нет, раньше, когда совхоз был, придешь, бывало, на ферму, вон они там стояли, наверху, щас одни развалины, навоз убрать, комбикорм рассыпать, поработаешь, аванс получишь, бутылочку государственной купишь. И голова не болит. А щас травят ить, едрить их. Чего тока не пил – одеколон, денатурат, кабы не сдохнуть. Да, раньше была жисть, а щас доживаю. Ты чего тут ищешь-то?

Алексей вкратце пояснил, понимая, что просто так от Митьки местного не отвязаться.

– А, эт тебе Николаич подсказал, – определил Митька по описанию серьезного мужчину на квадроцикле, – он тут ездит, да вон его дом стоит на том берегу. В детстве-то вместе с ним тута лазали, вон там мать у него живет, понимашь, а щас-то он кто? А я кто? Эх, паря, может, еще дашь сто рублей, а?

Алексей отрицательно помотал головой.

– А я тебе расскажу, где клады у нас зарыты… – заговорщицки подмигнул Митька.

Это на Алексея подействовало, по наводке Николаича он кладов пока не обнаружил, но берег был уже почти полностью перекопан. Он достал из кармана купюру и передал мужику. Тот аккуратно сложил ее, выудил откуда-то папиросу, засмолил, щурясь на солнце.

– Так вот, паря, здеся домов-то не было, мне еще батя говорил, дома, где стояли у нас в деревне, там и стоят. Кто ж на речке дома ставить будет? Половодье или еще чего, понимашь? Тута сарайки стояли рыбацкие, под лодки, под сети. Поэтому и нету тута ниче. А вот я знаю, где есть. Садись, кури, – указал Митька на бревно рядом. Алексей сел, но курить не стал. Внимательно слушал: вдруг местный и правда знает что-то?

А Митька, разогревшись на солнышке и закурив очередную папиросу, плавно, по-деревенски повел рассказ:

– Был у меня кореш заветный, Коля. Мы с ним и щук кололи на Туе, и коров своих имели, пасли вместе, пили, да, бывало, вон к дачникам на работы подряжались. Было время, жил я, и он жил. Жил со своей женкой тута, недалеко. Жил, жил, да весь выжил. А почему? А я скажу. Вот как-то раз он меня зовет на покос – запасти сена на зиму, больше брать негде, совхоз давно умер, ни спереть, ни одолжить, понимашь? Так вот, покосы-то у всех расписаны, на чужом не скосить, вот Колька и решил подальше, в лес. Тута на тракторе если, то можно до Журавлей добраться посуху, это там, у Черной, была деревня, да вся вышла. Ну, мы туда сунулись, а там мужик с Полазны уже косит, падла. Тут кто успел – того и тапки, понимашь? Ну мы туды-сюды помыкались – ни в какую, нет места. Тогда Колян и говорит, мол, поехали за Лябово, там места травные, поля старые, сена – завались. А Лябово эт уже напротив Добрянки. Туда дорога раньше была, а щас – никак, понимашь?

Я Коляну говорю – не вывезем же, а он мне – вывезем, лодку возьмем у Соколова иль у Зенкова. На ней тихонько вывезем. Ну, собрались мы, косы, лодку, жена у Коляна с нами, я-то холостой, понимашь? Как грузились, я под мухой был, вывалился, замочился весь, нет, говорю, не поеду пока, высохну. А они поехали, потом, говорят, тебя заберем, под вечер. Ну и уехали. А вернулись только на следующий день – ни сена, ни кос, глазища бешеные, женка орет, как оглашенная. Я Коляну налил полтинник. Спрашиваю – чё, где, весь вечер ждал, мол. А он выпил да давай рассказывать. Как рассказывал – аж дрожь по всему телу. Приехали, говорит, ветра нет, по бережку шли, Лябово прошли, к берегу крутому пристали, где раньше деревня была, Бутыры звалась. Там нашли балочку, и по ней наверх. Трава – загляденье, никто лет десять не косил. А может, и поболе. Ну, косить стали, выкосили лужок, с устатку выпил Колян, женка еду развязала, пообедать сели. Ну, пообедали, солнце печёт, решили подождать до вечерней зорьки, еще покосить. А делать-то нечего, давай по старой деревне бродить, там ямы от домов, крепкие ямы, с подвалами, камнем всё выложено. Дома какие сгнили, какие, видать, вывезли, а подвалы остались. Ну, полазали – пусто. И тут Колян заметил на пригорке самом ямину, даже не яму, а дыру, как вход будто. Целиковый подвалище. Женка-то говорит ему: тута церковь была, вишь, на пригорке, и реку видать. Колян туда, женка с ним, залезли— а там пещера, глубокая, длинная, проход под землей. А в конце прохода огромный подвалище. У них спички только были, Колян зажег – нет конца подвалу, стенки камнем выложены, темень вокруг адская и тишина. Ну, пошли дальше, склизко, оступаются, но идут, Колян спички жжет. И вот видит под огоньком-то сверкнуло что-то. Он спичку поднес – золото, посуда золотая, каменья всякие, я те говорю! Женка давай брать посуду, да тут из тьмы глас как завоет нечеловеческий. Колян спичку повыше, а там тень черная к ним подступает и воет по-звериному, а потом еще тени жуткие со всех сторон поперли. Ну они бежать. Да выхода найти не могут, а тени эти все ближе и ближе, много их, женка потом говорила, мол, души невинно убиенных это и оборотни, что церковь порушили, сокровища там свои хоронят, никому не дают. Носились Колян с женкой там, ховались от привидений долго, пока выход не нащупали, а как вышли – уж утро было, солнце встает. Как были грязные, ободранные, кинулись в лодку и ну оттуда, косы забыли, о сене и не вспомнили, до деревни долетели враз, а пока плыли, с берега от Бутыр всё вопли ужасные слышали. Я хотел туда тоже сгонять, да как-то боязно, понимашь? Косы потом новые справили, покос поближе нашли, но Колян на пузырь подсел, да и умер на следующий год, а женка его в город уехала. Говорила на похоронах, что демоны те Коляна сгноили за то, что тайну их раскрыл. Больше туда никто не ездил, а почитай лет семь-десять уже прошло с той поры. Колян-то тут лежит, на кладбище, сходить бы надо, помянуть кореша. Вот там сокровища лежат, там и ищи, если не дрейфишь, паря.

Алексей завороженно выслушал рассказ, пропустив мимо ушей деревенские ужасы. Потом спросил:

– А где эти Бутыры?

– А вон там, по реке километров двадцать. Или с сенькинского пастбища можно, там недалеко. Через Туй, потом пехом верст пять – и на месте.

– А на машине проехать?

Митька отрицательно покачал головой:

– Не, на машине не проехать, даж если уазик. В давние времена броды были и гати, мосты, а щас всё сгнило давно. Ну ладно, паря, пойду, приму с устатку, а то опять припирает.

Митька поднялся, нащупал сторублевку и отправился в сторону магазина, оставив Алексея сидеть на бревнышке. Солнце стояло в зените, вода едва рябила от слабого ветерка, в кармане Алексея лежала заветная монетка, в голове зрел стратегический план…

Плану этому сбыться было не суждено, сначала запарка на работе, потом друзья согласились провести пару вечеров за рюмкой коньяка в выходные. А когда он наконец приехал в деревню, уже в июне, стало совсем тепло и солнечно. Дети и нетрезвые взрослые вовсю барахтались в речке возле поредевших рыбаков, еще пытающихся поймать последнюю шальную рыбку начала сезона. Тут и произошло нечто из ряда вон выходящее.

Алексей прибыл в деревню уже днем. Он задержался в городе, упаковывая надувную лодку и маленький мотор, которые взял у друзей на выходные. Остановившись у церкви, оглядел место спуска на воду, выбрал полуостров, заполненный отдыхающими. Осторожно пробравшись между машинами и телами, распростертыми на пляжных ковриках и просто на траве, остановился, вышел. Обстановка была сложная, все подходы к воде, более-менее удобные, были заняты группами туристов, уже вовсю жаривших шашлыки, потребляющих водку и пиво. Дымы мангалов разносили сладкий запах несвежего мяса, дети и толстые тети плескались у берега, соответственно, места даже для сброса лодки практически не было. Алексей осторожно подошел к группе отдыхающих с предложением немного подвинуться на время, чтобы он мог спустить надувнушку, но в ответ услышал визгливый голосок тетки, молчаливо поддержанный ее пузатым дядькой:

– Чё тут нам мешаешь? Шляются тут. Мы с утра место заняли, это наше место, мы тут всегда останавливаемся!

На этот возглас Алексей лишь тяжело вздохнул, почесывая голову и думая, что бы предпринять. Но спусков подходящих не было. Он было уже плюнул, решив, что спустится на воду где-нибудь в другом месте, но вдруг кто-то мягко тронул его за руку. Алексей судорожно обернулся, готовый ко всему. Но к этому он готов не был. На него смотрела девушка, насмешливо склонив голову, мягко улыбаясь. Светлые волосы чуть развевал теплый ветерок, и от этого они казались воздушными, неземными. Серые глаза незнакомки были прищурены, то ли от яркого солнца, то ли от улыбки, блуждающей по ее чересчур правильному, как ему показалось, лицу. А опустив взгляд ниже, Алексей содрогнулся от полуобнаженной красоты ее тела, облаченного в черное бикини, которое подчеркивало белизну кожи, лишь чуть бронзовевшей в лучах земного светила. Плавные линии фигуры незнакомки настолько ввели Алексея в ступор, что он, не мигая, оторопело и, наверное, по мнению девушки, нагло пожирал глазами всю ее с ног до головы. К ним подошла другая, видимо, подружка, невысокая, темноволосая, с типичными чертами уральской породы, смешливая и живая.

– Вероник, ну чего ты засмущала мужчинку. И вообще, у тебя есть уже красавец из Питера, давай-ка, уступи мне этого, – смеясь, ткнула подружка незнакомку. Та не обратила на слова никакого внимания, лишь склонив голову в другую сторону. От этого движения волосы соскользнули в тень, ее шея подставилась свету и непреодолимо увлекла Алексея бархатом кожи, чуть напряженными мышцами и вообще, той странной красотой тела, которую воспевали поэты и художники много веков.

– Вам надо кусочек берега? – бархатный голос девушки с чуть расплывающимся звуком «р», который придавал ему еще больше шарма, вывел Алексея из оцепенения.

– Да, да, мне бы вот только лодку надувную спустить, я ненадолго… – Слова застревали в горле, Алексей был действительно и неожиданно смущен. Обычно девушки к нему первыми не обращались, да еще при таких обстоятельствах.

– Так вот, мы тут загораем, у нас есть место, милости просим. Жанна, ты подвинь покрывало. Пусть молодой человек лодку спустит.

– А пусть еще нас покатает на ней! – Жанна не упускала возможности получить бонус.

– Покатаете? – улыбнулась Вероника.

– Конечно, покатаю, почему бы и нет… – произнес Алексей. Похоже, путешествие к Бутырам и сокровищам откладывалось.

Лодка была накачана быстро, моторчик поставлен и затарахтел. Девушки с визгом, брызгаясь и хохоча, залезли в лодку, и Алексей, будучи совсем не подготовленным к такому повороту дел, не имея в запасе плавок и прочего купально-пляжного снаряжения, тем не менее с азартом возил их по заливу, показывая дом Виктора, рассказывая о рыбалке, о поиске монет, о смешных историях с друзьями, нес полную чушь, но был почему-то безмерно счастлив.

Уже и сварливые соседи снялись со своего насиженного места, оставив груду мусора, уже солнце приближалось своим краем к далекой, лежащей где-то на юге Перми, уже темненькая Жанна, поняв, что Алексей не обращает на нее никакого внимания, чуть заскучала, болтая в воде ногами, свешенными через борт лодки, а Вероника и он находили все новые темы для ничего не значащих бесед. К вечеру, причалив к берегу, Алексей, глотая комок в горле, неожиданно подступивший к нему, предложил подвезти девушек до города, но Вероника покачала головой:

– Мы на машине, Жанна недавно права получила, так что сами доберемся.

– А мы еще увидимся? – спросил Алексей совсем уже тихо.

– Мы постараемся, – засмеялась Вероника, диктуя номер телефона, который Алексей судорожно пытался забить в свой смартфон. Пальцы дрожали, не попадали в нужные точки экрана, а когда он все-таки записал и поднял глаза, то увидел лишь пыль от отъезжающего маленького автомобильчика, уносящего в неизвестность существо, которое оказалось почему-то добрым и привлекательным. Он сел на примятую туристами траву, обхватил голову руками и начал анализировать происшедшее.

А произошедшее было из ряда вон выходящим: Алексей давно, скорее даже никогда не влюблялся. Да и сейчас он испытывал нечто неясное, может быть, влечение, обыкновенное, как у всех, лишь подернутое налетом деревенской романтики. Скорее всего, это было именно так, любовь, как чувство осознанное, к нему не пришла, да и не могла прийти за тот короткий миг общения. Ему хотелось увидеть эту женщину еще раз, сказать ей что-то сокровенное, что он не мог сказать даже друзьям, даже себе, узнать о ней еще больше, просто поболтать ни о чем или как раз о чем-то важном, интересном, серьезном.

* * *

Вероника сидела дома за книжкой малоизвестного современного автора и мечтала. Мечты были разнонаправленные, хаотичные. Сначала воображение рисовало ей картинки счастливой жизни с любимым мужчиной, красивые, яркие, как средиземноморское утро. Но при образе любимого мужчины всплывал Станислав Николаевич, человек мудрый, элегантный, не бедный, зато скучноватый и неромантичный. Вероника вздыхала, не понимая, что ей с ним делать, но другого кандидата в любимые мужчины не было.

Далее сознание предлагало ей решить дилемму: спать со Станиславом Николаевичем или нет. Вроде бы уже и пора, нельзя оставлять мужчину долго в состоянии ожидания, но, с другой стороны, он сам не очень требовал близости, непонятно чем руководствуясь, а Вероника еще была не готова, ожидая поступка, действия, знака с его стороны. Хотя, скорее всего, она его не любила, просто среди всех он был лучший.

Ах, где они, эти все? Кирилл, с которым она вынуждена была поддерживать ничего не значащие отношения, поскольку Садомский продолжал с ним работать, какие-то люди из прошлого, сокурсники, что выбились в люди, начальник на работе – нет, это были не мужчины ее мечты. Мужчина мечты должен быть красивым, умным, смелым, решительным и веселым. И еще любить её, Веронику. И она должна его любить. Иначе никак. Но она никого не любила.

Вероника честно пыталась возбудить в себе это чувство, еще не испытанное, но по книгам такое приятное. При каждой встрече она ставила возможного избранника в ситуации, описанные в книгах, и каждый раз мужчины не выдерживали испытания ее воображением. Вот, например, Станислав Николаевич. Если бы вдруг она стала заложницей зла, попала в лапы нехороших людей, ей нужна была бы помощь героя, то представить героем Станислава Николаевича, карабкающегося по неприступным скалам ее темницы или защищающего ее от злых сил посредством своей воли и мышц, она никак не могла. Но романтика и жизнь – две разные вещи, Вероника это понимала. Жизнь скучна и материальна, она требует крепкого плеча, пусть даже финансового, а это плечо у Садомского было крепко. Поэтому Вероника оставляла Станиславу Николаевичу огромный шанс. Огромный, но не стопроцентный.

Почему-то Алексей, тот мужчина, что долго и безуспешно искал место для своей надувной лодки на камском берегу, а потом катал их с подругой на этой самой лодочке, не стирался из памяти. Причем ничего такого в нём не было: ни молодости, ни особой красоты, ни суперинтеллекта. Но она дала ему свой номер и отчасти ждала звонка от него, хотя зачем, для чего – она не осознавала. То ли рассказы о поиске сокровищ, то ли та самоотверженность, с которой он решил изменить свои планы, а они точно были другими, ради благодарности или еще чего-нибудь, оставили след в памяти Вероники и надежду на что-то новое и неизведанное, возможно, на любовь.

И он позвонил, правда, спустя неделю, она уже и имя его забыла, но тот самый голос в трубке напомнил ей всё, что было. Голос звал прогуляться по улице, было даже странно, обычно все мужчины звали в кафе, ресторан или сразу в гостиницу. Погулять хотелось, дома уже изрядно все поднадоело, и Вероника с энтузиазмом согласилась. Они встретились у галереи, у лестницы, ведущей на набережную. Обычно Вероника ограничивалась этой лестницей: внизу было грязно, мусорно, бомжи в достаточных количествах встречались в прибрежных кустиках, особенно летом, распивая там свои настойки, но Алексей увлек ее туда, и она, доверившись ему, пошла рядом.

Ни мусор, ни лица без определенного места жительства, как и прочие маргинально-опьяненные элементы, никуда не исчезли, все было как всегда, но, чувствуя рядом Алексея, который как ни в чем не бывало шагал от лестницы вдоль ограждения набережной в сторону старого речного вокзала, болтая о том, как здесь стало красиво и романтично, Вероника перестала вдруг замечать все нехорошее, а в глазах ее были лишь волны Камы, редкие рыбаки, раскинувшие свои немудреные снасти на бетонке берега, зеленые кусты с уже почти отцветшими редкими соцветиями сирени и шиповника и он, мужчина, который все преобразил всего лишь своим присутствием. Выяснив, что Вероника историк по образованию, Алексей восхитился этим и тут же затеял спор о греческой цивилизации, в истории которой она была дока – сдавала госник по теме.

– Вот, скажи, почему греческая цивилизация была великой? – улыбаясь загадочно, спрашивал Алексей, надеясь, видимо, завести дипломированного историка в тупик. Вероника сначала отшучивалась, но в конце концов сдалась, выложив все, что знала, и приплюсовав свои выводы:

– Греческая цивилизация, точнее, культура стала великой из-за наличия множества артефактов, которые сохранились до наших времен. Хотя кроме нее были не менее великие цивилизации, по временному интервалу ей соответствующие – шумерская, вавилонская, ассирийская. Но лишь на развалинах греческой культуры зародилась аналогичная ей и взявшая все хорошее из предыдущей – римская. Соответственно, все вещи, оставшиеся от греков, были бережно извлечены, скопированы, сохранены, лишь поэтому мы можем теперь говорить о греках, как о великой культуре, и считать их основоположниками философии, математики, художественной литературы и прочего. Остальным же цивилизациям повезло меньше, Малая Азия и Восток всегда были местом раздора, войн и смены религий, отрицающей одна другую, артефакты были уничтожены или не найдены. Поэтому и стала греческая цивилизация великой.

Алексей был подавлен. Еще не так давно на даче Виктора диспут по той же теме был им проигран за недостатком знаний. А тут хрупкая девушка вмиг разложила всё по полочкам. Это был вызов его разуму. Интеллектуальные возможности собеседницы его раззадорили, и он решил углубиться в тему при первой возможности.

– Кстати, – добила его Вероника, – например, рукописи Геродота были найдены в монастыре в четырнадцатом веке, это были списки позднего времени, автор неизвестен, но подписаны были Геродотом, имя которого упоминалось на скульптурах и мраморных плитах Древней Греции. Так что существование Геродота, а тем более Гомера подтверждено лишь косвенно, и авторство трудов, приписываемых им, тоже не доказано. – Вероника улыбалась, видя озадаченность Алексея. Она не хотела его унизить своими знаниями, но раньше никто и никогда ее не слушал так, как он, проявляя интерес не только к формам, но и к уму. Поэтому Веронику несло, она готова была выложить всё, что знала, и даже свою сомнительную интерпретацию.

– Так вот, резюмирую, Алеша, греческая культура стала великой лишь по стечению обстоятельств и умыслу последующих поколений, которые на основе философии, культуры и гражданского строя Греции воздвигли современную западную цивилизацию. Если бы общество приняло законы шумеров, то, вероятно, наша цивилизация была бы совсем не похожа на ту, в которой мы существуем.

Вероника закончила свою тираду утвердительным взмахом руки. Алексей, поразмыслив, спросил:

– Стало быть, вся наша история – это сфабрикованный власть имущими околонаучный миф?

Вероника смутилась, таких выводов она не делала, тем более что если это так, то ее историческое образование выглядело совершенно ненужным и даже вредным.

– Нет, ты сильно преувеличиваешь. Я хотела сказать, что некоторые моменты истории туманны и спорны, если их внимательно изучить.

– Я не силен в истории, – признался Алексей, слегка подпинывая жестяную банку из-под пива, валявшуюся на дорожке, – в силу своих лет я лишь иногда задумываюсь над смыслом жизни. Но не нахожу ответа. Вот скажи, в чем смысл нашего существования?

Вероника задумалась, пытаясь вспомнить курс философии, но на ум ничего, кроме яйца и курицы, не шло. Да и ее этот вопрос интересовал мало, жизнь текла, как речка, она плыла по ней, как лодочка, над ней чирикали птахи, вода была теплая, а лодочка красивая и легкая. Что было позади, за спиной, она не вспоминала, а что там, за поворотом речки, ее не очень интересовало.

– Смысл жизни, Алеша, в том, что надо просто жить. Жизнь дана нам, в жизни есть много прекрасного, поэтому надо наслаждаться этим прекрасным и ни о чем не задумываться. Вот так я считаю. – Вероника закружилась на носках туфелек и побежала вперед по набережной. Алексей пробурчал себе под нос:

– А что, если всё прекрасное уже не кажется прекрасным… – но, видя, что Вероника удаляется от него, тоже припустил трусцой, пытаясь догнать такую непонятную, умную и беззаботную одновременно женщину…

* * *

Лето набирало обороты, насколько это возможно на Урале. Температура воздуха плавала, то подтверждая теорию всеобщего потепления, то разрушая ее совсем унылой ветреной и холодной погодой. Приближались желанные две недели короткого июля, когда, возможно, бог смилостивится над обитателями самой спокойной части мира и подарит им тепло на эти долгие дни, чтобы прогрелась вода и те, кто не улетел в теплые зарубежные края, смогли бы залезть в многочисленные речки, совершить омовение и выйти обновленными, дабы весело продолжить дальше свое немудреное существование на берегу со священными алкогольными напитками и жертвенным огнем, очищающим куриное и прочее мясо от сальмонелл.

Алексей, семимильными шагами продвигаясь по пути освоения нового хобби, познакомился на сайте кладоискателей со многими черными копателями, но ни с кем не сошелся в силу характера, они ему не нравились, кто жаждой наживы, а кто просто на лицо был кривоват. Однажды ему позвонил мимолетный знакомый, предложив поехать покопать монетки в сторону Верхнечусовских Городков, уже шестьдесят лет лежавших под тёмной водой Камского водохранилища. Там, у переправы, где давным-давно проходила дорога, ведущая в старинную вотчину Строгановых, находилась Мекка пермских кладоискателей. Весь берег был исхожен молчаливыми и сосредоточенными людьми с лопатами на плече, с исступленно пищащими на все лады металлоискателями. Кому-то из них везло, они копали глинистую землю и вытаскивали изъеденные водой и временем кружочки монеток, даже серебряных, «чешуйки» времен первых Романовых, кому-то нет, и они уезжали ни с чем, насладившись только чистым воздухом.

Выехали рано утром, часа в четыре, забрав по дороге еще одного малоприятного человека, отрекомендовавшегося старым коллекционером и знатоком мест для поиска. Алексей поморщился, но поскольку свои места для кладоискательства кроме пресловутых Бутыр не знал, то скрепя сердце согласился и даже поддерживал беседу, пока ехали до точки. По дороге малоприятная личность тыкала заскорузлым пальцем в стекло автомобиля, сообщая, что, где и когда он находил. Неожиданно человек попросил свернуть в сторону села Успенки. На вопрос «зачем» только хмыкнул, сказав: «Увидите». С асфальта Алексей по указке того же кладоискателя свернул на свежеотсыпанную грунтовку и, проехав метров триста, остановился.

– Вот, видите, – многозначительно произнес кладоискатель, а второй знакомый Алексея возбужденно спросил:

– Оттуда?

– Оттуда, – подтвердил кладоискатель и начал выгружаться. Пока Алексей собирал свой немудреный металлоискатель, человек уже увлеченно что-то искал в хорошо утрамбованной гравийной дороге, покряхтывая от удовольствия, как будто ел что-то вкусное. Знакомый Алексея пояснил:

– Со дна реки, где Городки стояли, гравий добывали и отсыпали эту дорогу. Тут монетосов, должно быть, куча, понимаешь?

С этими словами знакомый начал махать прибором и ковырять трудно поддающийся гравий. Пока Алексей собирался, второй кладоискатель уже дошел до конца дороги и возвращался обратно. Ничего не оставалось, как идти по проверенным уже местам. Алексею попалась одна советская монетка через час поисков, два других охотника за сокровищами уже стояли у машины и перебирали находки.

– Во, смотри, «николашка», вот «алексашка», вот копейка серебром, ничего, что мятые, почистим, поправим, на рынке продадим.

– Ага, – вторил другой.

Алексей невесело, разочарованно и отчасти брезгливо смотрел на двух копателей. Продавать находки он никогда не думал, увлечение, считал он, не средство наживы. В обществе этих двух барыг ему было не по себе.

– Чё у тебя? – заинтересованно спросили копатели. Алексей показал мятую, трудночитаемую монетку.

– Ну, ничего, лиха беда начало, сейчас на Городки поедем, там разживемся.

Алексей обреченно сел за руль и поехал в нужном направлении под непрекращающийся говор о цене и продажах.

– Вот эту за сто рубликов, эту за двести, а эту и за триста толкнуть можно, только почищу… Нормально сгоняли.

На берегу Чусовой все разбежались в разные стороны, но удача никак не поворачивалась к Алексею. У других же было что показать.

– Во, смотри, это уровень Эрмитажа! Это же пробная штамповка! Да я читал, таких только семь штук! – восхищенно говорил один, катая в ладони мятый темный кругляш, который на уровень даже деревенского музея, по мнению Алексея, не тянул. Но он вслушивался, завидуя удаче, потому что у него даже советской копейки не звенело. Расстроившись вконец, он решил больше с этими людьми на коп не ездить…

А лето все набирало обороты, по полям росла трава по колено, и продолжение карьеры черного копателя ставилось под вопрос: в траве много металлоискателем не помашешь. Да и где искать эти сокровища, которые никак не давались? Спасение пришло неожиданно – его школьный товарищ, увлеченный коллекционер, тоже купил прибор, да еще имел старые планы генерального межевания Российской империи. Ничтоже сумняшеся он передал Алексею старые карты, в которые тот и углубился, забыв все на свете. В итоге на берегу Обвы была обнаружена и раскопана исчезнувшая деревня, причем с находками монеток. Первая удача так окрылила Алексея, что он уже ни о чем не думал, кроме монет, раскопок и приятных находок, которыми он с удовольствием хвастался перед друзьями. Приятное ощущение славы и величия, которых хотят все, признание хотя бы для себя самого важности своего существования и успеха хоть в чем-то, поглотило Алексея, даря счастье, то сиюминутное чувство «жизни сейчас», о котором говорила ему Вероника на набережной Камы.

Одноклассник оказался вполне вменяемым и дружелюбным человеком. Они ездили в разные места, искали сокровища, иной раз находили немного монет, но клад, настоящий, который показывают по телевизору и о котором пишут в книжках, так им и не дался. То ли всё выкопали до них, то ли не в тех местах копали. Приятель, теперь перешедший в разряд друзей, звался Михаилом, был образован, увлекался историей и слыл самым уважаемым нумизматом из всех тайных коллекционеров Перми. В процессе поездок по краю Миша знакомил Алексея с различными перипетиями истории малой родины, о которых все умалчивали. Одна из историй была рассказана во время поездки в заброшенную деревню на берегу Камы.

Тогда, после долгой тряски по проселку, они приехали по наводке старой карты в живописнейшее место, где в Каму впадала малая речка. Берег был обрывистый, но не очень крутой, а у кромки воды простирался песчаный пляж. Вездесущие отдыхающие были, но ограниченным числом в силу труднодоступности. Дома стояли, оголив стропила, как ребра доисторических животных, сиротливо глядясь в воды, как будто стесняясь своей обнаженности и неказистости. Поиск по берегу ничего не дал, кроме ржавых гвоздей, на деревне ловить было нечего в силу разросшегося по неизвестной причине борщевика. Раньше, когда Алексей был маленьким, он в местной природе не появлялся. Друзья присели на завалину более-менее целого дома и развернули бутерброды, любовно приготовленные женой Миши.

– Жена собирала? – риторически произнес Алексей, впиваясь зубами в смачный бутерброд.

– Ага, – кивнул Михаил.

– Ну как, жене не изменяешь? – с улыбкой, жуя, пробормотал Алексей, чем вызвал бурную, насколько это возможно у флегматика Миши, реакцию.

– Я нет. Я ортодокс. Семья для меня – всё. Только ради нее существую. Для меня других женщин нет – и точка.

– Я слышал, ты православный, верующий?

– Да иначе никак, русский я, русский человек без веры православной не может жить правильно.

– Может, ты и прав, но христианская религия, насколько я знаю, в современном мире несколько устарела. Ее постулаты не выдерживают простейшей критики. Например, Ветхий Завет – это же сказка для тёмных людей. Собственно говоря, и Новый Завет несет в себе много неясного, сказочного и смешного: Иисус мог бы избежать казни, ведя себя поестественней, а воскрешение Лазаря вообще выглядит мифом.

– Иисус умер за людей, показав своей смертью, что он готов на всё ради спасения мира и духовной его составляющей, – твердо ответил Миша, даже перестав жевать.

– Ну хорошо, ну а зачем же бог-отец допустил эту смерть?

– Он тоже хотел показать людям, не верящим в него и не желающим спасения, что ради них он жертвует своим единственным сыном.

– А ты бы пожертвовал своим сыном ради идеи?

Миша опустил глаза в землю, что-то нечленораздельно промычал. Стало ясно, что вопрос некорректный.

– Ладно, в церковь-то ходишь?

– Хожу иногда, очень часто общаюсь с настоятелем храма. Он умен, доктор исторических наук, преподает в университете, написал много трудов. Правда, человек очень занятой, редко вижусь с ним.

Алексей поразился, спросив:

– А когда он успевает заниматься своим непосредственным трудом?

– Каким?

– Души спасать.

– Он служит в храме…

– Ну, служба службой, а приветить сирого, убогого, мятущегося? Меня, например.

– Так давай, я договорюсь. Правда, он в командировке, в Москву уехал нынче.

– Вот я о том же. Если ты уж в попы подался, так служи Богу, привечай, спасай, говори с людьми, а не диссертации защищай, как мирской. Нет, религия наша – это способ заработать деньги, так мне кажется.

– Ну… Дети у него в церковь не ходят, не может их приучить, заставить. Может, в чем-то ты и прав. Но всё равно…

Алексей достал термос, предложил чаю. Беседа прервалась.

– Ну что, полезем в дома, может, чего найдем?

Друзья вскарабкались по брёвнам на чердак, потом обследовали развалины внутри. Добычей их были пара бутылок от «Пшеничной» по три сорок – этикетка еще сохранилась, – да бутыльки вычурной формы из-под советского парфюма. Еще нашли пару старых газет и журнал «Крокодил» за 1981 год. Вылезли, отряхнулись и стали собираться домой. Уже у машины Миша поведал историю.

– Помнишь, с нами учился один товарищ до восьмого класса?

Алексей с трудом припомнил по описанию, кивнул.

– Так вот, у него дед работал ответственным советским работником, то ли по партийной части, то ли по хозяйственной, не важно, важно, что был у него кабинет личный в центре города, на Большевистской улице, в старых домах. Дело было в шестидесятых. И вот однажды сидит он там, бумаги разбирает, вдруг стук в дверь. Заходит мужик, невзрачный, простой, за плечами рюкзак. Дед спрашивает – вы к кому? Мужик прикрывает дверь и шепотом говорит, мол, к вам. Дед естественно удивляется, по какому, мол, вопросу. Мужик подходит к нему и опять шепотом историю рассказывает: до революции в этом доме у него жила семья, бабушка, дедушка и мать. Дом был их, купцы они, я посмотрел в архивах – правда, жили такие. Сейчас этот дом снесли, он деревянный был, одни воспоминания остались. Так вот, мужик вещает дальше, мол, в этом доме, и не где-нибудь, а по точным данным, рассказанным покойной матерью, именно в этом кабинете, что раньше был гостиной, за стенкой, которая прямо за спиной ответственного начальника, припрятан клад: столовое серебро, украшения и прочее нажитое купцами добро. Не смогли они его вывезти в девятнадцатом году, перед тем, как красные в Пермь вошли, погнав колчаковские войска. Дед, естественно, не верит, смеется и пытается незваного гостя выпроводить. Но не тут-то было. Гость из рюкзака достает молоток и ну подступать к ответственному советскому работнику. Дед уже за стул спрятался, думает – совсем больной, психбольница по нему плачет. А гость как шарахнет по стене за столом молотком, да не раз, разбил всю штукатурку, дыра зияет, а из дыры ложки, вилки, подсвечники посыпались серебряные, темные от времени. Тут дедом нашего одноклассника овладела жажда наживы, он вместе с мужичком давай стену раскурочивать, а там все больше и больше добра. На столе разложили, мужичок и говорит: «Ты молчи, тебе половина», – а сам свою половину в рюкзак сгреб и ушел восвояси. Ответственный работник стоит, на богатство смотрит, что делать – не знает, а тут его личный водитель заходит. Ну, естественно, у того челюсть отвисла, у деда тоже, он по пути незнакомца пошел, «на – говорит – тебе часть, только молчи» – и сунул водителю побрякушки. Тот поклялся в верности, забрал да в ломбард все сразу загнал и нажрался, пил три дня, пока его в милицию не забрали. Там он и рассказал всё. Ему пятнадцать суток, а деда, ответственного советского работника, в кутузку, все отобрали и на зону на десять лет. Вот так. А ты говоришь – клад не найдем. Найдем!

Алексей и Михаил уехали в город, договорившись, что в следующие выходные вновь будут копать, да не получилось. В четверг позвонил Виктор, как всегда позитивный и веселый, сообщил, что у него была тяжелая неделя, переговоры в Москве, министры и прочие тёмные личности, о которых он говорил всегда вскользь, попенял, что друзья редко видятся, и предложил устроить шашлык у него на даче. Алексей с радостью согласился, отложив раскопки, потому что все равно трава стояла уже высокая, а места у воды, где они с Мишей находили монетки и нательные кресты, были хожены-перехожены. Тем более что у Виктора под дачей стоял катер и, в принципе, если попросить, то он мог бы отвезти его на то таинственное городище.

В пятницу вечером друзья, кто смог вырваться от жен и детей, работы и бытовухи, скажем так, немногие, собрались в гостевом доме у Виктора. Напитки были в избытке, беседа завязалась о политике, заводил тему Костя, что всегда был в оппозиции к власти.

– Лучше раньше жилось мне, вот зуб даю, – кричал он, разгоряченный дорогой водкой Виктора.

– Да чем лучше-то? – вопрошали те, кто еще мог вопрошать.

– Раньше все было правильно. Все работали, получали деньги, никто не воровал.

– Ну, просто раньше ты был маленький и много не знал, Кость, – увещевал его Алексей.

– Нет, все не так! Лучше было, душевнее, ну, понимаете… – Костя не находил слов, но был уверен в своей правоте.

– Ну чем лучше, Костян? – умильно улыбаясь, спрашивал Виктор. – Ну у тебя тогда ничего не было, а сейчас – квартира, машину покупать собрался, работа денежная вроде.

Костя соглашался с доводами, выпивал водки и вновь бросался в атаку, мол, не все так хорошо. Риторики ему не хватало, Костя брал горлом и необузданной страстью к спорам. В итоге все изрядно набрались, спор не был закончен, но благодушие и легкость, вперемешку с юмором, которые всегда ореолом окружали Виктора и всех вокруг него, закономерно победили.

Наутро выпив кофе, он вспомнил, что взял с собой книги, которые утащил весной из старого дома, давно уже распиленного на дрова. Алексей еще раньше решил их отдать историку Андрею, потому что ему они были не нужны, и привез их в надежде встретить его в теплой компании, но Андрей не приехал, сказавшись больным. Друзья собирались с удочками на берег на рыбалку, Виктор согласился подвезти их на катере к местам хорошего клева. Алексей попросил отвезти его подальше, рыбачить он не хотел, а металлоискатель был при нем, и катер хозяина дачи, а может быть, и жизни, спокойно мог домчать его до таинственных Бутыр.

Виктор, забросив рыбаков с бутылкой водки и закуской на безлюдный берег, лихо взревел мотором дорогого американского катера и выскочил на волну, раздуваемую северным ветром на разливе Камского водохранилища. Катер скакал, как козел, Виктор смеялся и специально налетал на волну так, чтобы брызги заливали сжавшегося в комок Алексея, который, в отличие от хозяина, не любил экстрим. Искомая точка, определенная по крутому навигатору катера, появилась неожиданно, Виктор под указующий крик Алексея лихо развернул катер и причалил. От неширокой линии песка начинался обрывистый высокий берег.

– Ну, приехали, часа два тебе хватит? Я вернусь тогда в это время, – напутствовал Виктор Алексея и, красиво развернувшись, поскакал по волнам в обратном направлении. Алексей проводил катер друга взглядом и повернулся к берегу. Влезть на кручу, на первый взгляд, не представлялось возможным. Поискав, Алексей увидел распадок, лощину, заросшую кустарником; она спускалась к песчаной отмели берега, разрезая глиняную кручу. Цепляясь за кусты, кое-как Алексей взобрался на берег, поросший высокой травой. Берег был пуст. Побродив полчаса среди борщевика и трав, которых давно не касалась коса крестьянина, он, наконец, наткнулся на остатки жизнедеятельности человека. Это была большая яма, выложенная по краям плоскими известняковыми камнями. Описание Митьки подтверждалось, это были остатки подвала крепкого крестьянского дома. Алексей спрыгнул в яму, наладил металлоискатель. Вся яма пищала на разные голоса. Лопата вонзилась в землю, черенок трещал от напряжения, пот с лица струился градом, через несколько минут борьбы с камнями лезвие ударило о металл.

«Вот он, клад, вот, там явно горшок с золотом или сундук, сейчас, сейчас», – судорожно неслись мысли в голове у Алексея, а руки усердно обкапывали находку. Еще немного времени – и из земли вывернулся чугунный горшочек с обломанным краем. Алексей схватил его и начал счищать грязь снаружи, потом пятерней залез в горлышко. Но его постигло разочарование: кроме земли в горшке ничего не было. Дальнейшие раскопки принесли пару толстых проволок, металлическую трубу и две мятые консервные банки. Но он не сдавался. Рядом с первой ямой были еще две, густо заросшие по краям крапивой. Еще час труда принес несколько неопознанных ржавых обломков и громадный рельс, который Алексей так и не смог выковырять из грунта. Весь в поту, Алексей вылез из ямы и сел передохнуть.

«Где-то здесь, по рассказу, должны быть развалины церкви, где какие-то призраки. Надо найти развалины. Церковь была в каждой деревне. А где она могла стоять? Церковь должна стоять на горе, ближе к Богу, у всех на виду…»

Алексей внимательно оглядел окрестности, приметил небольшую возвышенность, подумал и пошел к ней, продираясь сквозь высокую траву. На возвышенности ямки не было, но трава росла гораздо менее высокая и сочная, видимо, выгорала на солнце, а может, под землей был старый фундамент, который не позволял растительности развиваться. Лысоватый пятачок был немедленно обследован прибором, и вскоре послышался изумительный тонкий писк, а на дисплее загорелась пиктограмма сокровищ.

– Ага! – в ажиотаже воскликнул Алексей, определил, где копать, и вонзил лопату в сухую землю. Комок корней разбирал руками, пронося его у катушки металлоискателя, прибор пищал, радостно подтверждая, что в руках что-то есть, кроме чернозема. Наконец блеснул белый металл, и на ладони Алексея оказалось кольцо. Он протер его перчаткой, кольцо было белое, на ободе виднелись клейма.

«Удача! Часть клада! Серебро, явно серебро, и старое!»

Сунув кольцо в карман, счастливый и возбужденный, Алексей продолжил обследовать лысую возвышенность, но больше ничего не нашел. Подойдя к противоположному краю бугра, он обнаружил глубокий темный провал. Вспомнился рассказ Митьки, но провал не издавал звуков, над ним не вились темные тени, лишь дальний конец уходил под молодой лесок из ив и березок.

– Да нет, какие привидения, я же современный человек, – вслух, чтобы отогнать нерешительность, пробормотал Алексей и тут же присел, сердце заколотилось, потому что из того леска послышались неестественные звуки: кряхтение, подвывание, тяжелые вздохи и треск ломающихся веток. Древний инстинкт самосохранения гнал Алексея на берег, но там не было спасительной лодки. Хоть в привидения и потусторонние силы он не верил, но сейчас его неверие было затуманено чувством страха. Он пронесся мимо распадка, забыв, где поднимался, выскочил на кручу берега и готов был кубарем скатиться вниз, не разбирая дороги, но остановил его простой человеческий голос, который показался знакомым.

– Эй, дружище! Осторожнее, так и голову сломать можно, тут метров семь до воды.

Алексей оглянулся. На возвышенность вышел человек в защитном костюме с рюкзаком, по левую сторону от себя он вел горный велосипед, к которому были приторочены металлоискатель и лопата. Приглядевшись, Алексей узнал кузнеца Николая. Тот приветственно махал ему рукой.

– Знакомые лица! Давно не виделись! Я гляжу, ты вошел в клуб черных копателей, – подходя, Николай кивнул на прибор и лопату Алексея.

– Ну да, – засмущался Алексей своего минутного необъяснимого страха, – решил новое хобби для себя открыть.

– Ну что же, хорошо. И как успехи? – Николай положил велосипед на землю, открыл рюкзак, порывшись в нем, достал термос, предложил чаю.

Алексей выудил из кармана кольцо, показал.

– Неплохо, девятнадцатый век, конец, село Красное, – рассмотрев клейма, сказал кузнец.

– Откуда ты знаешь?

– Клеймо. Вот только мастер мне неизвестен, их там великое множество было. Но можно справочник порыть, узнать. Держи, – он отдал кольцо Алексею, отхлебнул горячего чаю.

– А ты историк… – протянул уважительно Алексей.

– Да нет, просто увлекаюсь. Заканчивал пединститут, филолог я, работал, где придется, даже журналистом. Правда, карьера журналюги не пошла, слишком все скучно или куплено. Пиши о том, что надо, а свое оставь при себе или сиди в желтой газетенке репортером по проституткам. Не моё, я свободу люблю. Ты как здесь оказался?

Алексей рассказал о Митьке, о друзьях, о поездке на дачу и катере Виктора.

– Ну, ты даешь! Не во всех деревнях была церковь. Здесь вот её точно не было. Так что Митька твой наврал. Церкви строили по согласованию с епископатом, и разрешения выдавали неохотно, чем больше церквей – тем беднее приходы. Тем более здесь, это же места обитания староверов. В восемнадцатом веке с Керженца на Обву был наплыв староверов-беспоповцев, они сначала обосновались у Ильинского, потом расселились по всему побережью, когда гонения усилились – ушли в ближайшие леса. Так что с церквями тут был напряг. Да и места глухие, тракт шел далеко, а тут леса, хозяев не было, бароны, а позже графы Строгановы сюда и носа не совали, только деньги через управляющего получали.

– Как много ты знаешь. Я думал, что церкви везде были, вера все-таки…

– Вера. Религия. Православие. Христианство. Вечные понятия, да? Ты верующий?

Алексей отрицательно помотал головой.

– А что так? Думаешь, что после смерти только черви? Вряд ли, иначе жил бы одним днем.

– Я не знаю. Наверное, нет, не только черви. Душа же бессмертная должна быть. Вот ученые доказали, что душа есть, я читал, что, когда человек умирает, его тело становится легче на несколько граммов, это душа отделяется.

Николай усмехнулся, отпил чаю, махнул рукой.

– Сказал «доказали». Ничего они не доказали, это выдумки. Нет материального доказательства существования души. Лишь религии в своих сомнительно древних и наивных текстах утверждают это. Вообще любая религиозная доктрина может быть разрушена в момент, слишком устарели их аксиомы, а ничего нового в этот мир человеческий разум не принес. Вот возьми христианство: смысл жизни человека заключается в страдании и подготовке к загробной жизни и Страшному суду. После него души будут жить в гармонии. Ну, это же смешно! Проще умереть младенцем и попасть мимо святого Петра прямо в рай. Почему можно убивать на войне и нельзя убивать просто так? В чем разница? Почему Бог дал нам возможность решать, когда заканчивать существование, и не дал возможности решать, когда его начинать? Почему вообще этот Бог как-то странно вмешивается в дела мирские? То нет его, то он есть, когда выгодно кому-то. Зачем плодиться и размножаться, если мы приходим страдать? Зачем Богу столько народа?

– Ну-у… – протянул Алексей, не зная, что ответить.

– Да затем, что это не Богу надо, а церкви, религии, государству. Больше народа – больше налогов – больше денег – больше солдат – больше территории – опять же больше денег. Весь мир материален, и места в нем Богу нет.

– А есть понятия нравственности, любви, морали, в конце концов. Религия несет в себе этот смысл, сохраняя человеческое в человеке, – нашелся, наконец, что сказать Алексей.

Кузнец покачал головой:

– Вся наша жизнь состоит из эмоций и дум. Причем эмоции занимают в ней большее место. Думаем мы мало и редко. Наши эмоции: страх, радость, любовь, гнев, ненависть и прочие – есть следствие наших животных инстинктов. Страх – инстинкт самосохранения, любовь – инстинкт продолжения рода или выживания в стае, гнев, ненависть – инстинкт защиты территории, добычи и самки. Мы все – животные, это доказано исследованиями ДНК, они идентичны для всех существ на земле, мы не из космоса, мы развивались и жили здесь. А если принять это, то жизнь будет, как в лесу – без закона и порядка. Выживут сильнейшие, но жизнь их будет скудна, как и у всех. Человек же еще и думает иногда. И разум довел его до мысли, что лучше жить по законам, лучше, когда человеческой стаи много, тогда можно одним жить гораздо лучше за счет других. Для этого нужно было замаскировать животные инстинкты, и вот кто-то очень умный назвал инстинкты эмоциями, а эмоции разделил на правильные и неправильные, замаскировал это деление под религии, их установил, как образец морали и нравственности, понаписал сказок, поставил служить сильным, и вуаля – возник наш мир, цивилизация. Вот тебе и религия, вот тебе и душа бессмертная.

Николай удовлетворенно выпил остатки чая, оставив Алексея в глубокой задумчивости. Слова кузнеца неожиданно, хоть и косвенно, совпадали со словами Вероники об истории, которая была искусственно вычленена из всего, что было в действительности, и поставлена на службу государству. Но что-то в голове Алексея сопротивлялось этим выводам двух разных людей.

– А тут не церковь была, – неожиданно перевел разговор в другое русло Николай, указав на возвышенность, – другое, более древнее.

– Что? – занятый своими мыслями вскользь спросил Алексей.

– Это вал древнего городища. Тут три вала прикрывали с прибрежных сторон, а река была четвертым естественным укреплением. В первом тысячелетии тут жили люди, неизвестные, неизученные, от которых остались только кости, валы и угли кострищ. Ну и еще кое-что. Вот это. – Николай вынул из рюкзака какие-то зеленоватые железки причудливой формы. Алексей осторожно взял одну. На плоской форме проглядывал узор из дырочек, которые, если присмотреться, складывались в фигурку животного.

– Так называемый звериный стиль, металлопластика. Бронза. Здесь археологический памятник. И кстати, на нем копать нельзя, закон запрещает. Так что ты сюда больше не ходи, сейчас все строго, прибор отберут, закроют, заведут дело – зачем тебе лишние неприятности?

– А как же ты? – спросил Алексей. – Ты же тут копаешь?

– А у меня индульгенция, я внештатный сотрудник Камской археологической экспедиции. Вот так. Давай ищи монетки в деревнях, а на археологию ни ногой, так безопаснее будет.

С берега послышался призывный гудок катера Виктора.

– Ну, приехали за тобой, бывай, дружище, увидимся в деревне, – кузнец Николай подал руку, поднял велосипед. Виктор гудел мощной сиреной.

– Слушай, раз ты археолог, с музеями связан, то вот у меня тут есть кое-что. – Алексей спешно начал рыться в сумке, что висела у него через плечо, выудил оттуда увесистый сверток и протянул Николаю.

– Что это?

– Да книги старые в деревне нашел, возьми, в музей отдашь, а мне они ни к чему. Хотел другу подарить, тоже историк, да он не приехал.

– Хорошо, отдам. Чего бы не отдать, – хитро подмигнул Николай и, сложив книги себе в рюкзак, помахал рукой Алексею, который уже бежал по распадку к катеру под весёлый зазывный крик заждавшегося Виктора.

Глава 3

Станислав Николаевич Садомский собирался в Пермь. Надо было решить две проблемы – книг и Вероники. Проблема книг стояла остро, как никогда, особенно после утверждения Вадима Павловича. Конечно, его экспертное заключение стоило многого, но хотелось бы перепроверить. Все лаборатории страны были в распоряжении крупных музеев, а значит, и Станислава Николаевича, но отдавать книгу туда было бы верхом неосмотрительности. Клиент уже читает содержимое, а до того, как он прочитает и выскажет свое мнение, светить артефакт было нельзя. Поэтому Станислав Николаевич решил действовать, пытаясь найти косвенные подтверждения выводам Вадима Павловича.

Во-первых, надо было определить место находки. Конечно, Урал не родина персов, но какие-то зацепки можно было попробовать отыскать. Вероятно, вместе с книгами были еще какие-то вещи. Если принять текст книги за истину, то находки должны быть, хоть Станислав Николаевич и надеялся, что их еще не нашли или нашли не все. Во-вторых, с персидским текстом была русская книга восемнадцатого века, которую Садомский попытался прочитать, одолел три первые страницы и отложил – уж больно неразборчив был почерк писавшего, бумага пожелтела, а чернила сильно выцвели. Текст изобиловал архаизмами и длинными описаниями природы и местности. Было совершенно непонятно.

Будучи плохим филологом, Станислав Николаевич решил передать книгу своей знакомой, с которой когда-то был близок, преподавателю университета, русофилке, кандидату наук Анастасии Валерьевне Паниной. Станислав Николаевич не любил посещать своих бывших, ибо возбуждал в них угасшие чувства и совсем ненужные надежды. Однако платить деньги ненадежным переводчикам ему не хотелось, а лучшего знатока старославянских наречий он не знал. Скрепя сердце Садомский набрал номер телефона и через секунды услышал звучное контральто Анастасии Валерьевны:

– Алло…

– Анастасия? – Садомский замялся, не зная, как представиться, но контральто опередило его:

– Стасик? Как неожиданно… Право, я так рада! Неужели ты хочешь меня увидеть? Ах, как кстати, именно сегодня я в новом платье, тебе понравится, поверь. Как твои дела? Ты, надеюсь, разогнал всех своих горничных в белых передничках из дома? Эти шлюхи никогда тебе не подходили. Может, поужинаем сегодня?

Напор Анастасии Валерьевны был как ледоход весной на Неве – мощен, неотвратим и беспощаден. Станислав Николаевич согласился на ужин.

Встретились они вечером, Садомский уже сидел за столиком, когда вошла Панина. Анастасия Валерьевна была женщина видная, ухоженная. Ей перешло чуть за сорок, но всем она говорила, что ей тридцать пять. Неопытный взгляд мужчины оценил бы ее возраст максимум в двадцать девять. Муж у Анастасии Валерьевны был человек не бедный и вечно занятой – то работой, то бабами, ранние дети подросли и в помощи, кроме денег, не нуждались, работа в университете не отнимала много времени, и Анастасия Валерьевна давно и откровенно скучала. Скуку свою она сначала топила в писании стихов, которые никто не печатал и даже не читал, а потом в мужчинах. Но мужчин она выбирала с особой тщательностью, под себя: умных, успешных, утонченных. Наглых студентов, что навязывались к ней в любовники в надежде получить зачет и плотское удовлетворение, отшивала сразу, а своих партнеров подыскивала на вернисажах и научных симпозиумах. На каком-то из этих мероприятий она и подцепила Станислава Николаевича, сразу определив в нем породу. В тот же вечер она проникла к нему в квартиру, сломив слабое сопротивление, и овладела телом и душой завотдела крупного музея. После был страстный любовный роман, гуляние вечерами по набережным, истерики по поводу других любовниц Станислава Николаевича. Затем Анастасия Валерьевна встретила шикарного вице-губернатора, которого прислали из Москвы, и отвлеклась от Садомского, лишь изредка ему позванивая.

– Стасик, как давно я тебя не видела! А ты даже похорошел, кожа на лице разгладилась. Ты у косметолога бываешь? – Панина была в зеленом облегающем платье, которое очень подчеркивало ее стройную фигуру и нестареющую силиконовую грудь. Она элегантно опустилась на предложенный официантом стул.

– Ну что ты, Настенька, просто я законсервирован, – улыбнулся Садомский, – а как твои дела? Цветешь, как я погляжу.

– Стараюсь. Все для тебя, Станислав. Уж года два прошло, как мы не виделись по-настоящему, а?

Садомский кивнул, припоминая последнюю встречу.

– Стасик, зачем тебе эти молодухи? Ну посмотри на меня, ведь только я тебя понимаю. Только я различаю по жесту все твои желания, стремления, только я могу поддержать тебя и помочь. Они не могут или только притворяются. А в сексе я гораздо лучше, не так ли?

Станислав Николаевич закатил глаза. Да, что ни говори, а в том самом Анастасия Валерьевна была мастер своего дела. Такую виртуозку ему больше пробовать не приходилось.

– Согласен, Настя. Но ты же замужем…

– Ой, Стасик, ну что теперь меня там держит? Брачного контракта у нас с мужем нет, сын давно в Москве, дочь скоро окончит Гарвард и собралась там оставаться. При разводе мне отойдёт питерский дом и квартира, деньги… Мы с мужем уж лет пять как не живем вместе. Это не препятствие, Станислав, препятствие у тебя тут, – она ласково прикоснулась к высокому лбу Садомского изящным пальчиком с ярким маникюром.

– Ну… – протянул Станислав Николаевич, немного смущенный желанием лизнуть этот пальчик.

– Что ну? Что тебя заставило позвонить мне, Стасик? – Анастасия крутила на пальчик короткие волосы строгой прически Садомского.

Станислав Николаевич вытащил из портфеля старинную книгу, осторожно, чтобы не уронить бокалы, положил на стол.

– Вот, книга. Не смогла бы ты мне ее перевести в удобоваримый вид.

– Ого, какое старье, в твоем стиле… Язык?

– Язык русский, восемнадцатый век, но уж больно нечитабельный, рукописная.

– Что-то ценное?

– Да нет, просто рукописная книга. Ничего особенного.

Анастасия Валерьевна усмехнулась:

– Темнишь ты, Станислав… Ты просто так ничего не делаешь. Ну да ладно, у меня как раз группа студентов на зачете, дам девочкам, пусть поработают за допуск к экзамену.

– Нет, нет, Настя, студентов не подключай, прошу тебя…

– Ого! Ну, я же говорила, темнишь… – Панина взяла книгу, пролистнула, – наверное, тебе надо в художественной форме, я так понимаю?

Станислав Николаевич пожал плечами, улыбнувшись:

– Ну, ты же по-другому не умеешь, Настя.

– Не умею. Я филолог. Но это займет время, а мое время для меня ценно. Придется и тебе пойти мне навстречу…

– Все, что угодно, деньги есть, что еще надо…

– Деньги меня не интересуют, Стасик, а вот ты… – Анастасия Валерьевна грациозно перегнулась через столик, максимально приблизив глубокий вырез платья к Садомскому, и впилась ему в губы. Тот не решился отпрянуть, тем более что былое нахлынуло волной.

– Я хочу тебя… – шептали ему зовущие губы Анастасии Валерьевны, а ее шикарная грудь придавила старинную книгу, небрежно лежащую на столе.

Наутро, рано проснувшись и выпив традиционную чашку кофе, Станислав Николаевич из прохода гостиной посматривал на еще спящую Панину и думал, решая второй вопрос своей предстоящей поездки в Пермь:

«Зачем мне Вероника? Да, она молода, умна, немного наивна, но ведь мы разные люди, мы можем не подойти друг другу, ведь прошло уже больше года, как я с ней знаком, но все никак не решаюсь не то что предложить руку и сердце, а даже интимную близость. Нет, она не то, не мое. Но так мила, чертовски мила, я смогу слепить из нее всё, что мне надо. А если не смогу? Я уже не молод, возиться с молодыми девчонками лучше в кровати и одну ночь, чем всю жизнь… Вот, Настя вполне меня устраивает, почему нет?»

Размышляя так, Станислав Николаевич все-таки решил еще раз встретиться с Вероникой и попробовать. В конце концов, Анастасия никуда не денется.

В это время Анастасия Валерьевна мягко потянулась в постели, как кошка, и продолжила безмятежно спать. Она не привыкла вставать рано.

* * *

Пермь встретила Станислава Николаевича ветром и дождем. Добравшись на жутко дорогом и медленном такси до гостиницы, он сразу после душа позвонил Веронике. Та ответила, но голос звучал нерадостно и прохладно.

– Здравствуйте, Станислав. Да, конечно, я с удовольствием встречусь с вами.

Договорившись о времени и месте свидания, Станислав Николаевич вызвал своего контактёра Кирилла. Тот приехал, как всегда радостный, долго тряс руку, рассказывая о новых находках.

– Вот, Станислав Николаевич, нашли же мы, настоящий клад, уровень Эрмитажа! Вы должны посмотреть. Под Чердынью, зашурфились на пару метров и пошло, пошло! – Кирилл был возбужден.

– Ну-с, покажите, – вяло отреагировал Садомский.

Кирилл достал смартфон, открыл фотографии и важно передал его собеседнику. На фото были вполне неплохие вещи, но под коллекцию не попадали, вещи для музея государственного значения вполне расхожие: пара гривен, сплетенных из золотых нитей с серебряными застежками в виде конских голов, да фигурка всадника на лошади, похоже, из серебра. Станислав Николаевич одобрительно кивнул:

– Хорошо почистили, профессионально.

– Ага, умеем. Короче, всадник за три, гривны по миллиону, пойдет?

Садомский покачал головой. Его эти предметы древности не интересовали, видно было, что вещи времен Волжской Булгарии, по фото трудно датировать, но, скорее всего, поздние, четырнадцатый – пятнадцатый века.

– Ну, а чё? Ну, заберите вполцены, только всадника тогда не отдам, самому дорог.

– Гривнам цена по десять тысяч долларов, и то на любителя. За всадника двадцать. А лучше оставьте себе, – улыбнулся Садомский.

Кирилл сник.

– Ну-ну, не расстраивайтесь, Кирилл. Лучше скажите, как бы повидать того кузнеца, что передал вам книги. И лучше бы посмотреть место, где он книги обнаружил.

– Гривны возьмете по пятнадцать? – ехидно спросил Кирилл.

– Это шантаж. Я цену назвал, – твердо произнес Станислав Николаевич. Торговаться он не любил.

– Ну ладно, по рукам. Завтра узнаю, где кузнец, съездим.

– Вот и отлично. А я пока отдохну с дороги, – Садомскому Кирилл наскучил, ему хотелось увидеть Веронику.

– Кстати, ваша девчонка с каким-то фраером шляется. Видел сам.

Кирилл попрощался и удалился, оставив Станислава Николаевича в растерянных чувствах. Точнее, не совсем в растерянных, одно – деструктивное и огромное – лезло у него из груди и оформлялось в черную грозовую тучу, и звалось оно – ревность. Что такое ревность? Это ипостась древнего инстинкта продолжения рода. Это неизменная составляющая сексуального влечения, это животная жажда владения, и, возможно, одна из первых причин уничтожения своего сородича. И это затуманило голову Садомского с такой невиданной силой, что он на некоторое время потерял возможность мыслить и анализировать. Все его желания были направлены на уничтожение соперника и отмщение неверной Веронике.

Лишь к вечеру Станислав Николаевич пришел в себя, разобрав ситуацию. Раз редкое, почти никогда, кроме далекой молодости, не приходившее к нему чувство так захватило его, то Веронику он любит. Раз он любит ее, то она ему нужна. Раз она ему нужна, то надо принимать меры. Первое – надо уничтожить соперника. Второе – жениться на Веронике. План был составлен, Садомский выдохнул, поправил воротничок белоснежной рубашки, накинул пиджак от «Бриони» и отправился на свидание.

Когда он вошел в кафе, Вероника уже сидела за столиком со скучающим видом, покачивая точеной ножкой в изящной туфельке и посасывая из трубочки латтэ. Увидев Станислава Николаевича, она улыбнулась, помахала ему рукой. Эта улыбка и жест мигом расстроили боевой настрой ревнивца, подходя, он впился взглядом в прелестное лицо Вероники и подумал, что не сможет сказать ничего из того, что заготовил заранее.

– Как долетел? – Вероника убивала своим голосом последние искры ревности, возбуждая жуткое желание.

– Нормально. Как всегда.

– Ты зачем приехал? – как бы невинно спросила Вероника, явно ожидая признания. Но Садомский не смог с собой справиться, тем более что по плану предложение было на втором месте. Однако выяснение отношений уже не укладывалось в тематику вечера, Садомский не хотел и не мог поднимать скандал. Он решил, что выяснит все потихоньку. Поэтому, вместо вопроса: «Кто мой соперник, и что у тебя с ним?» – Станислав Николаевич неожиданно предложил проехаться завтра с ним по окрестностям Перми. Вероника кивнула, лишь спросив:

– А в какие именно земли мы поедем?

– Я не знаю точно, я же не местный, – усмехнулся Садомский, но добавил: – Куда-то в древние места, где жили люди, а сейчас живет быдло, скорее всего.

Веронику слово «быдло» покоробило, но она быстро сориентировалась:

– По делам археологии, в деревню? Опять с этим противным Кириллом?

– Ну, что делать, он единственный проводник по моим делам.

– А может быть, мы просто погуляем? Я покажу тебе город, старые церкви, старый мост. Возьмем такси, съездим в Кунгур, это красивый город, там пещера…

Садомский поморщился. Ох уж эти молодые романтичные девушки. Куда-то ехать, шляться по темным грязным улицам без цели, убивать так безвозвратно текущее время, нет, это точно не для него. «Надо свозить ее на море. Там хоть тепло и, скорее всего, романтично для нее, а для меня более спокойно. Там, на море, всё и произойдет. Почему я раньше не додумался?» – спросил себя Садомский и тут же расписал красоты испанского курорта Веронике, которая предсказуемо воодушевилась и забыла про скучные прогулки по улице и поездку в какой-то Кунгур.

Решение это понравилось даже Станиславу Николаевичу, потому что сняло все текущие проблемы коммуникации и создало радужные планы на будущее. Овладение телом Вероники, конечно, откладывалось, зато было вполне решенным. Садомский любил красоту во всём, в том числе и в соблазнении женщин.

Договорившись о завтрашней поездке в деревню окончательно, Садомский оставил Веронику и ушел спать в гостиницу, сладко улыбаясь в постели. Нет ничего приятнее для стареющего джентльмена, чем мечты о лазурном побережье, по которому бежит обнаженная девушка, поднимая легкими ногами брызги соленого моря, что красиво оседают на ее бронзовом теле капельками-бриллиантами. А потом та же девушка, томно стонущая в объятиях у еще вполне дееспособного, красивого пока что мужчины, и они вместе растворяются в водовороте чувственной неги. После на ум Садомскому приходили еще несколько неприличных и возбуждающих видений, а потом он заснул чутким и тревожным сном немолодого человека.

Наутро заехал Кирилл, как всегда с девушкой, которая жеманно улыбалась на переднем сиденье в мечтах о природе и принце на белом «Ленд Крузере», каким рисовался ей вероятно недавний знакомый.

– Ничего, что она с нами? – безапелляционно и риторически вопросил Кирилл, Садомский вздохнул, залез на заднее сиденье и попросил владельца автомобиля заехать за Вероникой. Кирилл вяло усмехнулся и кивнул.

Пока ехали, девушка развлекалась речами, льющимися, как патока, из уст водителя, и явно направленными на приготовление к незабываемому и краткому вечернему соитию. Похоже, что фемина это понимала и не прерывала рассказов о кладах, персах, зверином стиле и необыкновенных мужских достоинствах мэтра прикамских кладоискателей.

Вероника уже стояла на улице, одетая по-походному, в кроссовки и джинсы. Она нехотя поприветствовала сидящих в машине, косо взглянув на девушку. Но та этого не заметила, переключившись на существо своего пола и затеяв беседу о красоте и проблемах маникюра. Вероника беседу не поддержала, но девушке было все равно, она щебетала уже просто так.

– Куда мы едем? – обратилась Вероника к Кириллу и, получив ответ, удовлетворенно откинулась на спинку сиденья: место было ей знакомо, именно там она первый раз увидела Алексея. Это становилось немного символично – Станислав Николаевич везет ее туда, где был второй, может быть, соперник. Дуализм этот, с одной стороны, коробил Веронику, с другой же она первый раз оказалась в ситуации, когда ей предстояло выбрать, а когда есть выбор, всегда интереснее жить.

Однако выбрать она ну никак не могла. Подкидывать монетку было смешно, а выбирать умом – нереально: в каждом она видела и кучу достоинств, и миллион недостатков. Оставалось сердце, которому не прикажешь, да этот орган пока молчал, не отдавая предпочтения ни тому, ни другому мужчине. Потому в эти часы безмятежности Вероника упивалась чувством, может быть и обманчивым, но приятным, чувством власти над мужчинами. Но решать ничего пока не могла или, возможно, не хотела.

Станислав Николаевич сидел в машине тихо, бесед не вел, лишь изредка поглядывал на красивый профиль Вероники. По приезде в деревню Кирилл остановился у моста, набирая номер телефона кузнеца.

Вероника и Садомский вышли из машины, благо день выдался солнечным, тучки растрепал ветер. На пригорке, рядом с ещё советским памятником местным жителям, погибшим на фронте, желтела новорусская церковь, блестя золотыми куполами с неровно выставленными несоразмерными крестами. Вид был бы великолепный, если бы не куча неказистых домиков, облепивших ее со всех сторон. Они загораживали не менее величественный пейзаж огромной в этом месте Камы.

– Тут была церковь раньше? – осторожно спросил Садомский Веронику, но та лишь пожала плечами, наслаждаясь деревенским воздухом. Зато ответил незаметно подкравшийся Кирилл, сжимающий в одной руке смартфон, а в другой свою пассию.

– Нет, новострой это. Какой-то местный олигарх поставил, наверно, грехи свои замаливал.

– Да я вижу, что не древняя. Просто удивительно, что в таком месте церковь поставили. Обычно ставят в богатых поселках, да и то часовню. А тут храм целый, да еще с золотом. Только вот окружение не то… – указал Садомский на дощатые домики.

– Ага, попортили картинку, – согласился Кирилл, – база отдыха это. Я тут с друганами Новый год встречал. Набухались так, что до Рождества остались, крестный ход наблюдали. Веселуха была тогда… Этот поселок новый, после войны построили, а вот деревня на том берегу – восемнадцатый век. Вот ее бы пожечь да поискать – может, и нашлось бы чего ценного.

Кирилл усмехнулся, представив, как он жжет деревеньку, развалившуюся за мостом на крутом берегу, где серые старые домики ютились по всему склону.

– Это нехорошо. Нельзя так даже думать, – неожиданно вступилась за деревню Вероника, – тут люди живут, сама деревня – это история, история человеческого общения, а не ваша, мертвая история, состоящая из остатков жизнедеятельности, которые не могут передать все полутона бытия.

– Ух ты, как сказала! – восхитился Кирилл, но добавил: – Человеческие эмоции не стоят таких денег, как эти остатки жизнедеятельности. Я не этнограф, чтобы сказки собирать, я материалист, мне монеты, пластины, сосуды, и желательно из серебра и золота подавай. Поехали, кузнец на той стороне живет, дома он, ждёт.

Все уселись по местам и через какое-то время тряски по разбитой дороге оказались у старого дома на окраине. Мужчина уже стоял у калитки, ожидая их.

– Николай, – подал он руку Станиславу Николаевичу, Веронике и девушке, ограничившись кивком в сторону Кирилла. Садомский пожал руку, ощутив крепость ладони собеседника.

– Ну, что у тебя нового? – фамильярно спросил Кирилл, Николай уклончиво покачал головой, мол, ничего.

– Вот человек из Питера, из уважаемого музея тебя спросить хотел о тех книгах… – начал Кирилл, но Садомский мягко отстранил его от собеседника, взяв Николая под локоть и отведя в сторону.

– Николай… Хотелось бы прояснить некоторые детали. Книги, что вы передали мне через Кирилла…

– Я не передавал их вам. Я их ему продал.

– Да-да, простите. Но они волею судьбы оказались у меня. Так вот, книги меня заинтересовали, я специалист по Востоку, а одна из книг на персидском. Но мне хотелось бы узнать подробнее для прояснения, так сказать, общей картины, где вы их взяли.

Николай объяснил где. Садомский вздохнул, обстоятельства обретения книг были туманны. И, самое главное, неясно было место, где они были найдены. Станислав Николаевич поднял глаза к небу, надеясь, наверно, на помощь каких-либо богов, и они или он – тут уж вопрос веры – пришли к нему на помощь. Николай неожиданно сообщил:

– Кажется, парень говорил, что нашел книги здесь, в доме у друга, старом доме. Конечно, странно, что в таком месте остались какие-то книги, не пошли на растопку у местных алкашей, но помнится мне, что здешние эти фолианты.

– Так, так… Здешние…

Неожиданно, как бывает всегда при открытиях особого значения, к Садомскому пришла мысль, которая лежала на поверхности, простая, но ранее не всплывавшая в голове кандидата наук.

– А скажите-ка, село или деревня, уж не знаю, что там, под названием Слудка далеко ли отсюда?

– Километров пятьдесят по трассе через Ильинский.

– А Ильинский – это не городок ли баронов Строгановых?

– Верно, он. Там и усадьба поздняя сохранилась.

Садомский улыбнулся торжествующе, мысли в голове залетали, как чайки над Камой. Он хитро посмотрел на Николая и спросил совсем уж неожиданную вещь:

– А вы тут где копаете?

Николай осторожно ответил, мол, в окрестностях.

– А в Слудке или рядом копали?

– Нет, далеко. Я на велосипеде езжу.

– Так, и что у нас рядом? Селище, городище, костище?

Николай сник головой, как побитая собака.

– Да не волнуйтесь вы так, я не прокурор и даже не контролёр отдела археологии. Наказывать вас не буду. Но, судя по тем предметам, что передавал мне Кирилл, насколько я помню, меч, блюдо – эти вещи с археологических памятников, или же, если я ошибаюсь, вы открыли новое место – тогда честь вам и хвала. Но что-то терзают меня так называемые смутные сомнения. Не бойтесь, назовите, откуда вещи.

Николай еще больше насупился, осознавая, что хитрый щеголь из Северной столицы раскусил его, да еще так быстро. Делать было нечего, проще было ответить. Но Николай не сразу открыл рот, он махнул рукой, приглашая Станислава Николаевича в дом. Там, в доме, закрыв дверь, Николай тихо сказал:

– Да, вы правы, копаю. Тут несколько селищ в округе и городище, Бутырское. Говорит вам что-то это название?

Садомский порылся в своей обширной памяти и кивнул:

– Да. Кажется, Юрий Алексеевич Поляков его исследовал в последние годы советской власти. Мне помнится, что мой научный руководитель тогда активно с ним переписывался по поводу идентичности культуры булгар, сарматов и этноса Прикамья. Я еще был аспирантом в то время. Так, так, и что, именно там вы нашли те предметы?

Николай отрицательно покачал головой и неожиданно выудил из-под кровати что-то, завернутое в мешковину.

– Вот что я там нашел. Не хотел показывать, думал, вывезу на Запад. Но… Купите?

– Смотря что, загадочный вы мой, – улыбнулся Садомский, радуясь, что разговор перешел в деловое русло.

Николай развернул мешковину, и тренированный глаз Садомского моментально оценил артефакт. Это было небольшое золотое блюдо с орнаментом из сплетенных виноградных лоз и павлинов с узнаваемым профилем в центральной части. Профилем царя царей, великого шахиншаха, последнего сильного правителя империи Сасанидов, завоевавшего Иерусалим и почти взявшего Константинополь, воспеваемого самими Фирдоуси и Низами Хосрова Парвиза.

– Сколько? – только и смог спросить пораженный Станислав Николаевич.

– Три миллиона, – скромно ответил Николай.

Станислав Николаевич кивнул головой. Возможно, блюдо стоило меньше, но ценность его была не в массе золота и не в исторической ценности. Оно подтверждало, хоть и косвенно, то, что Садомский нашел в древнем тексте персидской книги.

Станислав Николаевич заторопился, пообещал, что Кирилл привезет деньги на следующий день, лихорадочно стал соображать, где быстро найти искомую сумму, взялся за коммуникатор.

Вероника недоуменно смотрела на него, что-то говорящего в телефон, расхаживающего по запыленным улочкам старой деревни в непонятном возбуждении. Кирилл болтал со своей подружкой, иногда приобнимая ее за выпирающие места, та похихикивала и повизгивала, радуясь присутствию мужчины в ее жизни. Все было скучно, даже виды природы не делали Веронику счастливой.

Она думала об Алексее, который, наверно, вел бы себя по-другому в ее присутствии, рассказывал что-нибудь интересное, учил пользоваться металлоискателем, да, в конце концов, просто тоже обнял бы ее и, может быть, поцеловал. Целоваться хотелось, хотелось тепла, ласки, солнца, ощущения счастья, хотелось быть любимой. Вероника машинально набрала номер телефона Алексея и, услышав тот самый голос, сказала в трубку:

– Я хочу тебя увидеть…

В эфире сначала было секундное молчание, потом тот самый голос ответил:

– Я тоже.

Веронике захотелось уехать прямо сейчас, сесть на попутку, автобус, на что угодно, чтобы переместиться в пространстве туда, где был этот голос, чтобы услышать его вживую, ощутить его тепло, посмотреть в глаза, вдохнуть его запах. Но Кирилл не торопился, а Станислав Николаевич, закончив переговоры по телефону, вновь уединился с кузнецом Николаем. В итоге выехали в город они уже к вечеру, Станислав Николаевич был в приподнятом настроении и не замечал вялости Вероники.

– Кирилл, ты сможешь выделить людей на раскопки? Надо человек десять, но чтобы тихо. Со стороны властей я постараюсь прикрыть, но лучше, чтобы никто не знал. Место там, как я понял, глухое, жилья поблизости нет, полиция присутствует только в виде приезжего участкового. Это замечательно.

– Смогу, только платите. А что искать будем и где?

– Скажу тебе позже. Мне надо поднять архивы, посмотреть, где Поляков последнее время копал. Изучить местность, решить, где закладывать первые шурфы. Эх, давно я не работал в поле, ну, ничего, опыт, как говорится, не пропьешь, найдем.

– Вы скажите где, я тоже знаю много, подскажу, может, – настаивал Кирилл. Глаза его заблестели, он чувствовал, что такой человек, как Садомский, зря землю рыть не будет, там точно есть клад.

– Всему свое время, Кирилл, всему свое время… Да, Николай сказал, что там он видел еще одного копателя-любителя. Конечно, предупредил его, что нельзя, припугнул ответственностью, но все может быть. И оказывается, именно этот копатель передал ему книги. Это нехорошо, если о чем-то знают двое – значит, знают все.

– Так о чем знают-то? Вы толком расскажите.

– Потерпи, Кирилл, все расскажу. Пока мало информации. Пока мне надо в Питер.

Глаза Станислава Николаевича блестели, в них был виден отблеск золота и счастья, которое это золото несет человеку. На Веронику он не обращал никакого внимания, отбросив мысли о ней на второй план, тем более что с ней всё было решено: море, песок, солнце, немного романтики, секс и, возможно, женитьба.

* * *

В том самом ресторане в центре Санкт-Петербурга вновь сидели два человека, один из которых был Станислав Николаевич Садомский, а второй явно старался держаться в тени, хоть по его одежде и манерам было видно, что человек непростой, далеко не бедный, и может быть, даже входит в какой-нибудь список «Форбс». Они пили великолепный чай, который наливал им сам хозяин заведения, соответственно одетый индус.

Наполнив чашки и по традиции добавив молока из серебряного молочника, индус отходил, зная, что второй, тучный мужчина просто так в его ресторан не приходит, ведет серьезные переговоры и мешать ему не стоит. Тем более что за дверями ресторана скромно стоял «Бентли Континенталь» со стыдливо чернеющим невдалеке «Ленд Крузером», возле которого внимательно наблюдали за происходящим в окрестностях молчаливые крепкие люди в темных костюмах.

Таинственный человек шумно отхлебнул чаю из чашки, прищурил затёкшие жирком глаза и первый начал беседу.

– Я прочел вашу рукопись. Достойна уважения. Можно писать диссертацию или хотя бы научную работу, – человек усмехнулся, – но мне кажется, что вы дали мне её не для оценки своего ума и таланта, не так ли?

Садомский скромно кивнул головой.

– Так, и что же, вы считаете, что в этом фолианте написана правда?

Садомский вновь кивнул головой.

– Перестаньте, вы же, насколько я знаю, деловой человек и предпочитаете работать, имея в распоряжении факты. А тут увлеклись средневековой беллетристикой. Я вас не узнаю, Садомский. Выкладывайте, что у вас есть ещё, кроме художественной литературы. У меня самолет в Лондон через пару часов. Времени мало, друг мой.

Станислав Николаевич вздохнул, как делают это люди, которые вынуждены общаться с умами несколько отличного от их развития, и ответил вопросом:

– Вы внимательно прочли?

Толстяк кивнул утвердительно.

– Тогда вы понимаете, о чем речь. Первое: вы должны мне три миллиона рублей, я думаю, эта сумма вас не смутит.

Толстяк скептически улыбнулся:

– Смотря за что.

– Вот за это. – Садомский выложил из портфеля золотое блюдо.

Собеседник небрежно его взял, внимательно рассмотрел.

– Из ваших запасников? Что-то раньше я не замечал за вами склонности к клептомании.

– Нет, блюдо из местности, где были найдены книги. Седьмой век, Сасаниды.

– И?

– Второе, по оценке моего лучшего эксперта, книга тоже седьмого века. Теперь сопоставьте факты, батенька.

– Не может быть… – медленно протянул второй собеседник, уже внимательнее разглядывая артефакт.

– Понимаете? Диссертацию свою, я думаю, отложу до лучших времен, а вот всё, что стоит за этим, необходимо начать решать немедленно.

– Ну что же, я переведу вам сумму сейчас, – толстяк порылся в коммуникаторе, – вот, прошу, а дальше связывайтесь со мной, я прилечу через две недели, финансирование будет. Интересно… Но фактов немного, конечно.

– Я найду факты, – уверенно произнес Садомский, – вы убедитесь в моей правоте, поверьте.

– Договорились. – Толстяк протянул руку, давая понять, что аудиенция окончена, кивнул хозяину ресторана, что счет оплачен, и вышел на улицу. Станислав Николаевич блаженно улыбался. Его коммуникатор пискнул, сообщая, что три миллиона рублей упали на счет, а в душе играли фанфары. Теперь будет всё – и деньги, и слава. А жена потом приложится.

Глава 4

Текст старинной книги, переведённой кандидатом исторических наук Садомским С.Н. со среднеперсидского

Меня зовут Настуд. Мой отец был магом, мой дед был магом, и я стал магом, да, видимо, не освоил всего искусства. Ибо не решил главного, а сделал неблагое. Истина – лучшее благо. Благо будет, благо тому, чьё Истине лучшей благо. О Сраоши, наставь меня на путь истины. Дай мне благую мысль, дабы возникло благое слово, и смог я благое сделать перед лицом смерти, которая унесет меня в поля, где тучные стада охраняют умные собаки, где души ждут сражения с Ангро-Манью, где уже все мои товарищи, что вышли со мной в этот путь.

Я был магом храма огня Атур Гушнасп, где священное пламя озаряло наши души, и магов, и дехкан, и самого шахиншаха, да будет его царствование счастливым и долгим, не как моя жизнь. Когда мой отец ушел в одинокий дом говорить с Заратустрой о боге, я вошел в стены храма и остался. Я знал уже письмо и три языка, я читал старые таблицы из глины, а потом листал шкуры с письменами. Я знал благое слово, так я думал тогда, я мог управлять ветром в долине, я молился Ахуре святому и Спента Манью, что сделали наш мир осязаемым, влили души в прах наш. Мне казалось, я знаю много, я понимаю Заратустру, я вижу Бога. Все не так. Истина – лучшее благо, а нет истины в мыслях моих. Я видел храмы, я видел храм Анахиты, дерзко возвышенный над дворцом Бехистан, я помню его и скорблю о содеяном мною, но не могу принять покаяние, владеет мной Друдж, Ангро-Манью наслал на меня дэвов, и нет у меня сил противостоять им. Сейчас я песчинка в море пустыни, что осталась далеко на юге, а ветер занес меня туда, где даже песчинка не может стать собой, а суждено ей пропасть в белой пелене севера, в стране Вайжда, что сотворил Ахура-Мазда для всех людей, да многопагубный Манью установил там зиму страшную и холодную на погибель всех праведных. Что мне остается перед смертью? Бояться? Я боюсь. Но разве это надо? Молиться? Я молюсь. Но я молился и до этого, да к чему всё? Огонь скоро погаснет, а жизнь моя завершится. Одно меня греет – я пишу эти строки, и, может быть, через тысячи лет кто-то узнает правду, зачем я теперь здесь. А раз узнает, то поведает мою историю другим, они узнают истину, а истина – благо, и душа моя соединится со всеблагим богом, и я буду жить вечно.

Итак, я был магом храма Атур Гушнасп, куда часто приходил шахиншах и молился огню. Однажды он заметил меня и призвал. «Настуд, – сказал он, – ты умен и молод, ты должен сопровождать меня, потому что верховный маг стар, мысли его путаны и непонятны. Даже сам Заратустра был толкователем законов Ахуры для людей, пусть и ты будешь толкователем слов для меня. Я молод, как ты, мы будем вместе, я хорошо держусь в седле, ты тоже, я не умею читать по-авестийски, я не умею говорить на этом языке магов, ты переведешь мне, я должен знать обо всем, что творится в моих шахристанах». Так сказал мне шахиншах, прозванный Парвиз – победоносный. Что я мог возразить? Я шел за ним после везде, где он хотел быть, я знал всё, что знал он, я спал в его дворцах, я жил в столице Тисфуне, я не знал бед, а знал лишь негу и блаженство подле него. Возможно, это было началом моего конца. Когда император Византии послал к шахиншаху свою дочь Мириам, я не принял её, но кто спросил меня? Я песчинка пустыни. Когда приходили люди из Византии и говорили о нашем огне дерзко, ссылаясь на Мириам, принося свои кресты и молясь человеку, который давно умер, почему шахиншах не прогнал их, а слушал? Но зачем я сотрясаю воздух, кто слышит меня? Итак, я был маг, приближенный к блистательному шахиншаху, и как-то раз он воскликнул, устав от неги:

– Мой друг Настуд, а не поехать ли нам на берег Тигра, где шумят деревья и девы купаются на закате дня? Я много трудился, я устал, если выедем сейчас, то достигнем берегов реки как раз к закату.

Я согласился сопровождать шахиншаха, стража последовала с нами, но великий Парвиз остановил их:

– Нет, воины, следуйте в отдалении, не посыпайте наши лица пылью от копыт своих скакунов.

Воины склонили головы, мы сели на двух прекрасных жеребцов и галопом понеслись из душного Тисфуна в сторону, где Ахура сделал деревья густыми, а воды Тигра тихими и теплыми. К вечеру дня мы достигли лагуны, где стоял шатер, поставленный слугами для шахиншаха в тени каштанов и кипарисов, в шатре был накрыт ужин, а с реки доносились голоса купальщиц. Шахиншах отказался вкушать и поспешил на берег, оставив воинов распрягать коней и ужинать, увлекая меня, простого мага, за собой. Будь проклят тот час, когда я пошел за ним! Пригнувшись, как леопард, Парвиз крался по кустам, я шел следом, не понимая, зачем шахиншаху скрываться, но вскоре голоса купальщиц приблизились, и сквозь склоненные ветки я разглядел великолепное: в мелкой лагуне, прогретой за жаркий день лучами солнца, отца огня, детищем Митры священного, мечущим лучи в Ахримана, купались девы, одна была в прозрачной тунике с золотыми нитями, прочие же резвились в брызгах Тигра совсем нагими. Та дева, что была в тунике, приказывала остальным, мы слышали ее повеления издалека, наслаждаясь видами:

– Эй, несите мне вина, я буду пить прямо в реке, вкушать сладость ее ласки, которая превыше ласки мужчины! Мужчины недостойны меня и не умеют давать такого наслаждения, как вода священной Анахиты.

Девы слушались ее, выносили свои тела, блестящие на заходящем солнце на берег, доходя до шатра, привнося в мое тело дрожь и соблазн, несли к своей старшей кубки из серебра, наполненные золотистым вином, пила она – пили и девы, все более веселясь и открывая моим глазам то, что я не мог не замечать, хоть и молился Митре, чтобы не дал мне соблазна тайного. Но шахиншах тоже был ослеплён красотой дев, а более всего той, что в тунике пила вино в водах. О Митра, правда, она была прекрасна и достойна пера стихосложителя, туника была настолько тонкой работы, что облегала ее прекрасное тело, давая нам рассмотреть все прелести его. Перси ее были полны жизни, губы ее, омытые вином, краснели, как ягоды фараолы, руки ее были тонки, как ветви ивы, глаза были, как две луны, волосы же черны и шелковисты, как перо птицы Хумо под золотым крылом. Когда она вставала из вод, движения ее были плавны и соблазнительны так, что даже шахиншах не выдержал желаний, вышел из кустов и открыто пошел к ней по берегу Тигра, не разбирая пути, шагая в воду и ил, я же последовал за ним.

Девы замолчали, скрыв свои прелести в воде, когда увидели нас, а та, в тунике, дерзко встала, открыв перси, обрамленные мокрой туникой, встав, как сама Анахита из вод, да простит мне Ахура это сравнение.

– Кто вы? – грозно и громко воскликнула она.

Я хотел было ответить дерзкой, но шахиншах закрыл мой рот жестом и сам произнес слово.

– Я шахиншах Хосров Парвиз, властитель Ирана, Персии и многих других земель, я царь царей, а ты кто, подобная богине?

Дева не смутилась ничуть и также гордо ответила ему:

– Я Ширин, принцесса земель к западу, шахиншах, моя бабушка – великая царица с несметным войском.

– Так что ты делаешь в моих пределах, принцесса? Где мой визирь, непобедимый Шахрбараз? Если твоя царица не отдаст тебя мне, я прикажу войску силой взять твои земли. И ты станешь моей, прекрасная Ширин.

На эти грозные слова шахиншаха, поразившие меня так, что затрепетало слабое сердце, дева по имени Ширин ответила, не смущаясь:

– Да, шахиншах, ты велик, войско твое огромно, воины твои смелы, но разве хватит его, чтобы завоевать мое сердце, мою душу, разве войско способно разжечь священный огонь любви?

Я думал, что шахиншах призовет стражу и прикажет отрубить голову непокорной, но он не сделал этого, лишь задумался на мгновение, опустив величественную голову. А после промолвил уже тихо:

– Нет, дева, ты права. Никто, кроме бога, не может дать нам чувства. Но бог есть в каждом из нас. И я разбужу эту часть себя и дам тебе повод любить меня, о Ширин блистающая. А сейчас пойдем к тебе под сень деревьев и выпьем вина. Надеюсь, твои красавицы нальют мне кубок?

Ширин же ответила ему:

– Да, шахиншах, мои служанки нальют тебе вина. Но вот только боги у нас разные. Ты веришь в Ахуру Мазду, я в Христа, и возможно ли такое, что разные боги дадут нам любовь?

– Возможно, – ответил Хосров, – возможно, что и бог один, а мы лишь называем его по-разному.

И они пошли на ковры на берегу и пили там вино, а я, пагубный маг, отпив из кубка с золотым орнаментом, не мог отвести взгляд от принцессы Ширин, несмотря на обилие полуобнаженных дев. Я смотрел на ее гордый профиль, я слушал ее сладостные речи, и они возбуждали в моем сердце то, что не могло, не должно было возникнуть – любовь…

Слава Митре огненному, шахиншах в тот вечер не просил любви Ширин, перепив вина, он заснул в шатре принцессы, что стоял поодаль под кипарисами, а сама прекрасная принцесса ушла в шатер к своим девам. Я же, никчемный маг, прилег на траве у стреноженных коней и всю ночь промечтал о Ширин. Я никогда не видел прекрасней женщины, да и что говорить, никогда не познал женщины, хоть мне уже было немало лет. Но разве мог я теперь, когда увидел её, мечтать о другой? Да все это суета, ибо каста магов не может иметь себе жену из касты правителей. Это также невозможно, как породниться с дехканкой. Всем своя стезя, магам – говорить с богами, правителям – править, дехканам – управлять скотом. Но разве так устроил мир Ахура? Разве не хотел он вселенской справедливости? Так я первый раз усомнился в боге.

Наутро меня разбудил шахиншах, коснувшись носком своего сапога.

– Вставай, маг. Нам пора, сегодня прибудут ромеи с посланием от императора, надо успеть к ужину принять их в Бехистане. Я обязан императору Маврикию миром и воинами, которые возвели меня на престол. Надо выполнять обещания, тем более что мои воины еще слабы, я не смогу идти против Византии.

Я вскочил, сбросив остатки сна, и мы помчались, сопровождаемые стражей, обратно, оставив прекрасную Ширин, которая, вероятно, еще нежилась на шелковых коврах на берегу Тигра.

Вечером я не был в Бехистане, было время молитв Анахите и Митре, дабы посевы взошли, а стада тучнели. Наутро же после молитвы я пришел во дворец, где император вкушал молоко и хлеб. Он усадил меня на ковер и произнес:

– Ты должен поехать в царство Ширин, на запад, в Армению. Маврикий требует моей женитьбы на своей дочери, но дочь его крива и не знает нашего языка. Я не хочу ее, и если я возьму до этого в жены принцессу, луноокую Ширин, то император отступит. Я дам тебе дары, дам вина, дам вяленое мясо и хлеб, возьми лучших коней и скачи к бабке Ширин, что правит тем краем. Проси у нее руки внучки для меня, царя царей. Ты понял, Настуд?

– Но, шахиншах, у меня время молитв, наступает сев, множество людей не покидают стен храма Атур Гушнасп… – возразил я, – пошли своего воина, Шапура, он достоин, всё сделает верно.

– Шапур недалек, маг, и прямолинеен. Мне нужна хитрость и изворотливость, быстрота и верное слово. А кто лучше знает благое слово, как не маги? Собирайся, Настуд, ты едешь к Ширин.

Я опустил глаза в знак согласия, а сам благодарил Ахуру за это поручение, ведь я поеду к ней и увижу её, самую прекрасную деву Востока, солнцеподобную Ширин. Прошла неделя, пока собирали дары, готовили коней, воины чистили доспехи и оружие. Путь был долог, но дороги чисты, помыслы шахиншаха тоже, и лишь я, пагубный маг, думал о черном, уходя с верного пути в служение Ангро-Манью, богу зла. Караван двинулся в путь после молитвы в храме, мы шли долго, песок заметал нам путь, мы прошли три города, пока добрались до Аршакавана, стоящего у подножия высоких гор с белыми шапками на вершинах. Везде мы проходили спокойно, так как дал мне шахиншах пластину из золота с печатью кольца Маврикия, которая досталась ему от ромеев, а земли те были ромейские, и их дозоры не трогали нас. Но у стен великого Аршакавана остановило нас войско царицы Керан. Воины ее были облачены в золотые доспехи, их шлемы блистали на солнце, как вершины гор, их мечи злобно свистели, разрезая воздух, число их было несметно. Войско окружило наш караван, наши воины обнажили мечи, готовясь к битве, но я остановил их:

– Стойте, о великие мужи, вы все сильны и отважны, как леопарды, но мы пришли к вам с миром и дарами самого шахиншаха, друга Маврикия, у нас серебро, вино и хлеба, драгоценные камни и украшения для великой Керан. Проводите нас к ней.

Мечи опустились, слово показало свою силу, и наш караван был препровождён за стены ко дворцу царицы, что влачила свои года слишком долго. Керан была дряхла, золотые украшения не давали ей былой красоты, а лишь оттягивали слабую морщинистую шею и обнажали вялые большие уши, выставлявшиеся из пучка седых, окрашенных когда-то хной волос. Керан умирала, сидя на своем троне, и это было мне на руку. Я решил воспользоваться вечным. Я обратился с речью к старухе:

– О, мудрая царица! Шахиншах Хосров послал меня к тебе с дарами, выказывая свое уважение и дружбу. В сумках и телеге серебро и украшения, вино и хлеба. Прими и выслушай меня, всесильная. Ты уже не молода, года клонят твою голову к земле, скоро твое тело соединится с ней, а душа воспарит. Царство твое останется без правителя, сын твой убит в бою, лишь неразумная молодая внучка есть у тебя. Ромеи разграбят твой дворец, уведут в полон подданных, сожгут посевы, осквернят могилы предков. Разве об этом ты мечтала всю жизнь? Разве для этого увеличивала свои богатства? Шахиншах предлагает тебе породниться с ним, только он может обеспечить процветание и защиту, только он силен теперь, как никогда. Отдай за него свою внучку Ширин, о, многомудрая царица!

Так сказал я, но ошибся. Керан затрясла тяжелыми серьгами, возопила, разбрызгивая слюну из морщинистого рта:

– Ты, подлый маг, огнепоклонник, диавол во плоти, христоненавистник, как ты посмел прийти ко мне с такими словами? Твой шахиншах – слуга императора, возомнивший себя великим, бросающий своих мертвецов на съедение зверям, отрицающий истинную веру христову. Разве отдам я свою неразумную внучку такому? Разве я уже слаба? Нет, маг, я сильна и буду жить долго, я найду себе мужа и буду править своей страной по своим законам, а все вы, ты и твой шахиншах умрёте и будете съедены шакалами. Мне господь дарует жизнь вечную в раю, а ты будешь низвергнут в пучину очищения на века. Ничего я тебе не отдам, никого ты не увидишь, Ширин будет жить со мной и выйдет замуж за достойного христианина, а не за мерзкого язычника!

Так кричала Керан, а я понял свою ошибку – царица не собиралась умирать и не осознавала своего преклонного возраста. Слова же о наших богах я пропустил пока мимо ушей – не стоило слушать беснование старухи и воспринимать всерьез ее визги. Материальный мир интересовал Керан все еще, как и в молодости. Тогда я изменил свою речь и действия, велев воинам принести дары. Я раскрывал сундучки, блистал серебряной посудой, звенел дирхемами и перебирал на весу ожерелья и кольца с самоцветами. Старуха жадно смотрела на мои плавные движения, ее высушенные пальцы скребли по дереву трона, ее глаза повлажнели от желания взять дары.

– Все это твое, великая царица, а будет еще больше – шахиншах богат и щедр. Он мало просит и много дает. У него тучные стада, широкие нивы, есть и золото в достатке. Всего лишь разреши Ширин встретиться с ним и поговорить. Ведь внучка твоя сама может решить, какого мужа ей надо, а ты вечна на троне, трон твой непоколебим, и у тебя его никто не собирается отнимать. Позволь принцессе повидаться с шахиншахом, а там уже ты решишь вместе с ней, какова судьба её. Прими пока дары.

Я преклонил колени, передавая сундучок с ожерельями в старческие руки.

Керан взяла его, трясущиеся пальцы впились в топазы и халцедоны, слюна потекла с уголка опущенного рта ее.

– Может, теперь ты и прав, маг, – заворчала старуха, улыбаясь дарам, – пусть принцесса встретится с твоим правителем, он слаб, она не захочет быть его женой, я знаю, пусть. Даже я не выйду за него замуж, его войско мало, он слуга императора, он вошь. Но Ширин путешествует по стране, она уехала, нет ее в Аршакаване. Пусть ищет её твой хозяин, если хочет поговорить. Если Господь захочет встречи – они встретятся. Большего я для тебя не сделаю, маг. Убирайся.

Поклонившись мерзкой старухе, я с воинами удалился за стены города. Но разрешение на встречу было получено, оставалось найти Ширин. Я поговорил с дехканами, пашущими землю за стенами, я спросил дервишей, плетущихся в города в надежде на еду и кров, я посмотрел рисунок земли ромейской от Тигра до Аршакавана и примерно определил, где может быть караван принцессы. Наметив путь, я с воинами двинулся в нужном направлении. На второй день поодаль от дороги у ручья с хрустальными струями, окруженного тенистыми каштанами, мы увидели богатые шатры. Воины спешились, я один поскакал к лагерю, спросить, не Ширин ли это. Стража принцессы встретила меня, я понял, что нашел её. С содроганием сердца я прошел в шатер, украшенный серебром, сжимая в руках перстень из золота, что дал мне шахиншах для принцессы. Ширин сидела в центре, ее служанки расчесывали ей волосы, которые густым ковром устилали все вокруг.

– А, маг. Я помню тебя, ты был вместе с шахиншахом у реки. Садись, выпей вина.

Ширин была прекрасна и величественна, я не замечал, что вино из кубка проливалось мимо, пока я глядел на нее, не отрывая взгляд. Ширин засмеялась, смех ее звучал, как струны сетара.

– Да ты влюбился в меня, маг?

Я не мог ничего ответить, лишь глотал вино в надежде опьянеть.

– Что твой шахиншах хочет от меня, маг?

– Он прислал тебе перстень и свой портрет, принцесса.

Я дрожащей рукой отдал кольцо и золотую пластинку с чеканкой профиля Хосрова. Перстень Ширин приняла равнодушно, а на пластинку долго глядела.

– Он красив, твой правитель. Молод, умен, образован. Жаль, не верит в Христа, ну да это поправимо. Все мы рождаемся на этот свет без веры, а принять ту или иную – это наш выбор. Выбор можно изменить. Мне нравится твой правитель. Я хочу встретиться с ним еще. Так и передай ему, я буду ждать в месте, где с невысоких гор стекает река, впадающая в Тигр. Я буду там через десять дней, пусть приедет. А ты, маг, молод. Хочешь полюбить мою служанку Арзу? Вот она, грациозна, как лань, черноглаза и гибка, как дикая кошка. Посмотри на нее.

Ширин указала на прекрасную девушку, что расчесывала ей волосы. Но разве был кто-то прекраснее Ширин? Я покачал головой.

– Смотри, маг, не переходи дорогу своему шахиншаху, – вновь засмеялась принцесса, а я, многопагубный, не смог сдержаться и кинулся вон из шатра, поглощенный страстью к блистательной Ширин, смех которой гнал меня все дальше и дальше, пока я не наткнулся на наш лагерь и не кинулся на землю, заливаясь слезами любви.

Я привез шахиншаху благую весть, хоть и терзался все время пути назад от неразделенного чувства к Ширин. Я молился всю дорогу Митре, чтобы дал мне или прозрения, или любовь прекрасной принцессы, но Митра остался глух к моим мольбам. Шахиншах был обрадован известием и немедля собрался в путь, оставив меня молить Анахиту о тучности стад, о дожде для злаков и отсутствии саранчи. Я читал молитвы, я делал всё, как говорил Заратустра, пророк из пророков, беседовавший с самим Ахурой Маздой, но злой дух не давал мне покоя, испытывая. В мыслях моих была только Ширин, ее гибкий стан, ее волосы, ее прекрасное лицо. Как я хотел целовать его, как я хотел прижать ее трепещущее тело к своему! Каждую ночь я думал о ней, не засыпая, каждую ночь я рвался к ней и готов был скакать за шахиншахом, чтобы помешать ему говорить с ней. И сделал бы это, да в храмах не было коней, табун держали только для дворца, магам же лошадь была не нужна. Их дело – толковать Авесту, неся благое слово простым людям, подносить дары богу и молить Ахуру Мазду о благости для народа его, почитать Заратустру, что дал нам знания и веру, доносить до простолюдинов, воинов, дехкан и правителей благую мысль о добре, дабы мысль и слово воплощались в благие дела.

Но опять молитвы мои подспудные были услышаны злым духом Ахриманом, Ахура же молчал, ибо не в силах остановить ему было мое зло, или же не хотел он слышать мерзость души моей, видеть почернение ее и отступничество. Пока шахиншах был в отъезде, пришел караван из Константинополя с посланником самого императора. Маврикий звал Хосрова к себе для устройства оговоренной свадьбы со своей дочерью Мириам, причем безотлагательно. Я слушал за занавеской окна разговор великого мага с посланником, и моя душа ликовала: шахиншаху не избежать свадьбы, император могуч, армия ромеев в тридцать дней может дойти до Тисфуна и низвергнуть шахиншаха, он не посмеет отказать Маврикию. А это значит, что Ширин никогда не станет женой Парвиза, она будет свободна, и у меня появится возможность, ведь я помню ее глаза, они смотрели на меня с интересом, а от интереса до любви лишь немного слов, а говорить слова – это мой хлеб, я маг, я вызову ее любовь, что бы мне это ни стоило.

Шахиншах прибыл в Тисфун через месяц, он был весел и задорен. Первым делом он вызвал меня, поведать о своих приключениях. Я слушал его с содроганием сердца, его слова были для меня, как яд кобры.

– Послушай, Настуд, эта девушка – золото. Она пела мне песни о древних царях, она поила меня янтарным вином, мы купались с ней в ручье. Я влюблен, Настуд, мне никого больше не надо, кроме нее. Мы проехали вместе десятки лиг, мы целовались у водопада, мы вкушали хлеба и молоко, и нам не было скучно. Решено, я женюсь на ней! Я отдам Керан все серебро, что есть у меня в сокровищнице, Ширин того стоит.

– Ты был с ней как мужчина, о великий шахиншах? Может быть, она не знает всех наук удовольствия? – я спрашивал об этом, боясь получить утвердительный ответ.

– Да, Настуд, я же мужчина, в одну ночь я пришел к ней в шатер и возлег на ковры. Она прильнула ко мне всем телом, я содрогнулся от желания, она ласкала меня тонкими пальцами, она перебирала мои одежды, она шептала мне слова, подобно магам, но она умна, Настуд. Я пил вино и захмелел в ожидании продолжения ласк, я задремал под ее серебряный голос, а она в тот миг ушла из шатра, послав служанку ко мне. Я очнулся, лаская женское тело, но моя рука почувствовала, что это не то восхитительное тело Ширин, не ее бархатная кожа. Я спросил: «Ширин?», а в ответ совсем другой голос ответил: «Да». Тогда я открыл глаза и в свете лампы увидел служанку, возлежащую рядом со мной. Ширин проверяла меня, Настуд! Я выгнал девушку из шатра, ибо мне не нужны плотские удовольствия, я хотел только Ширин, ее ум, ее тело, ее душу. Наутро она вошла в шатер и поцеловала меня, сказав, что я выдержал испытание, и теперь она верит в мою любовь к ней. Она дала согласие на брак, я счастлив, Настуд!

Шахиншах прослезился и потребовал чашу хаомы, чтобы погрузиться в мир духов и вновь соединиться с Ширин на расстоянии. Я пошел наливать, в душе ликуя, что Ширин не была с шахиншахом, заодно позвав великого мага для рассказа о приезде посланника Маврикия. Когда я вернулся, шахиншах откинул в гневе чашу со священной хаомой и выбежал из покоев.

– Он разгневан. А что изменить? – произнес великий маг. – Свадьбу с Мириам не отменить. Ах, почему шахиншах молод и не слушает меня? Зачем ему эти христианки? Царю царей надо брать жену нашей веры. Но что изменить, надо молиться, чтобы все прошло благополучно.

Я молился о другом, я был черен, я полностью отдался Ахриману, злому духу, но страсть застилала мне глаза, тогда я не осознавал этого.

Свадьба состоялась в Константинополе, куда я не поехал. После торжества продолжались в Тисфуне, тогда я впервые увидел Мириам. Я бы не сказал, что она была некрасива, нет, юность украшает любого, а Мириам была не только юна, но еще и скромна. Она кротко улыбалась приветствующим ее подданным, она бросала дирхемы, но так, что люди не решались их поднять, понимая, что Мириам как будто не дарит их, а отдает неправомерно нажитое; что говорить, молодая жена Хосрова Парвиза была особенная. Особенность эту я раскрыл полностью позже, когда прошло время, которое я тратил на Ширин.

Сам бы я никогда не добрался один до ее царства у подножия гор, но опять шахиншах, одурманенный любовью, помогал мне. Несмотря на женитьбу, он не переставал отправлять послания принцессе, а доставлял их к ней я. Я загонял коней, я пил из луж, я изучил дорогу к Аршакавану до мельчайшей трещинки в земле, и каждый раз я говорил со своей Ширин. Я передавал глиняные таблички и пергаменты с посланиями, а сам не мог наглядеться на гордый профиль и невероятную красоту.

Я не торопился, зная, что шахиншах связан узами брака и никуда от них не денется. Ширин благоволила мне, отвечая; мы проводили вечера в беседах, она брала меня за руку и расспрашивала обо всем, что происходит в Тисфуне, а я шептал ей на ухо о звездах и планетах, о богах и духах, о прекрасной Анахите, что покровительствует браку, я жаждал ее, а она лишь улыбалась, понимая мои стремления, и только на словах передавала послания шахиншаху, боясь его жены Мириам. Дело шло в нужном направлении, мы с Ширин стали близки, тайна объединяла нас, а от дружбы и общей тайны до любви и страсти оставалось немного. Я ждал, я говорил, я верил: Ширин будет моей.

Мириам же, молодая жена шахиншаха, твердо вела свое дело, наполняя Бехистан священниками-ромеями и насаждая, пользуясь мягкостью великого Хосрова, свою, чуждую нам веру. Первым делом она потребовала от шахиншаха место для молитв своему Христу. Величественный храм Анахиты был отдан ей беспрекословно, хотя маги и роптали. Там Мириам поставила дощечки с ликами христианских святых людей, установила византийский порядок, удалила священный огонь и назвала храм в честь матери Христа – девы Марии. Мириам проводила там время утром и вечером, вознося молитвы своим богам, а мы, маги, были допущены лишь до вторых ворот, дальше нам было проходить запрещено. Я негодовал, обращаясь к великому магу, я требовал удалить из нашего храма чуждых богов, но шахиншах молчал, а Мириам требовала большего. Уже стояли кресты в прочих святых местах, уже наполнялся Тисфун бредущими с севера христианами, уже часть земель Ирана покорились священникам из Византии. Но шахиншах продолжал молчать, увлеченный лишь перепиской с Ширин. В один из дней, когда я был во дворце Бехистан, Мириам вышла на балкон, наслаждаясь утренним солнцем, что еще чуть розовело на востоке. Я был во дворе, и она жестом пригласила меня к себе.

– Настуд, – сказала она, – ты служитель Ахуры Мазды, бога, которого нет. Ты еще молод и можешь поверить в истину. Ваши боги – лишь сказки, их нет и не было, и быть не может. Есть лишь один бог и есть его сын Христос. Огонь – лишь средство осветить и обогреть человека, а истинная вера дает спасение людям. Без нее вы просто умрете, и по вашим законам тела сожрут звери. Душа ваша будет вечно летать у гниющего тела с безмолвными воплями о помощи и спасении, но ее никто не услышит. Лишь истинные христиане пройдут во врата небесные и попадут в рай, где вечно будут наслаждаться благодаря Христу, который принял мученическую смерть за всех. Молись Христу, Настуд, и ты спасешь свою душу. Ты грамотен, возьми святую книгу, прочти ее, – Мириам подала мне книгу в серебряном окладе. Я отшатнулся от нее, не взяв.

– Нет, царица, я не возьму это и не стану молиться Христу и целовать твой крест. Наши предки молились священному огню, Митре, Анахите, Ахуре Мазде, и боги наши давали нам хлеб, воду, мясо и вино в достатке. Мы не используем рабов, как вы, значит, наши боги сильнее. Христос был человеком, разве человек может быть богом? Мария, мать его, была всего лишь женщиной, она умерла, зачем вы возвеличили мертвую женщину и молитесь ей, как богине? Мы не молимся Заратустре, он всего лишь человек, который говорил с богом и донес до нас, смертных, его законы. Вы, христиане, не правы, я не стану внимать твоим словам, прости, царица Мириам.

Так сказал я и не смел смотреть в глаза, наполненные гневом. Но ради истины я был готов принять гнев царицы и умереть за своих богов. Мириам ничего не сказала в ответ, лишь зло фыркнула и удалилась в свои комнаты, наполненные по ромейской традиции дымом ладана. Я же ушел к шахиншаху, принять послание к Ширин и поговорить о вере.

Парвиз возлежал на подушках, вкушая виноград. Подле него стояли великий маг и епископ из дальней земли, служащий теперь в храме Анахиты.

– Вот, Настуд, два великих мужа беседуют, а я слушаю. Послушай и ты, выпей вина. Забавно.

Я присел на подушки, а великий маг и епископ продолжили беседу, если ее можно было назвать таковой.

– Вы, многоуважаемый служитель Христа, неверно толкуете мир, – разводя руки, говорил великий маг, – мир велик, и множество сущностей обитают в нем. Огонь есть основа мира, его главная ипостась. Без священного огня не станет материальной жизни, кто обогреет человека в холодную ночь, как человеку приготовить хлеб? Без огня это невозможно, недаром Ахура всемогущий дал людям огонь. И поэтому мы, зороастрийцы, поклоняемся ему. А вы, пагубные христиане, молитесь на дерево, скрещенное ромеями в далекие времена, на объект пытки и смерти, разве это верно?

Отвечал ему епископ:

– Огонь лишь часть мира, огонь не дает веры, он дает ощущение мирского покоя, а что есть мир? Мир есть совокупность материи, в окружении которой живет человек. Мир есть пища, стада скота, огонь, жилища, вода, земля, солнце, деревья, прочая тварь. Все это лишь миг, огонь гаснет, твари дохнут, жилище приходит в упадок, земля скудеет, солнце заходит. Человек умирает, так что же, молиться всему уходящему? Нет, есть высшая духовность, и именно ей мы молимся, а не куску дерева. На кресте умер мессия, который принес в мир слово божие. Он дал людям свет, который не есть свет огня, который есть свет души. Он, Христос, рассказал, как жить, как войти в Царство небесное, чтобы частица бога в человеке – душа бессмертная – не погибла в геенне огненной, а оставалась бессмертной в веках.

– Безусловно, душа есть в теле человеческом, – парировал великий маг, – но разве мы не делаем то же самое, не возносим молитвы Ахуре всемогущему, чтобы души человеческие ждали великой битвы в полях наслаждения? Но лишь после победы сил добра над силами зла души истинных зороастрийцев получат великое поле нематериального блаженства. А вы обещаете заблудшим рай, что материален, а разве может быть на земле место, где воскресшие мертвецы буду жить в достатке и неге? Это великое заблуждение! Только души, части Ахуры Мазды могут существовать в вечности и безмятежности, в полях Сраоши, и поля эти непостижимы уму человеческому.

– Все это бред, человек живет в миру, мир вечен, и только господь Бог, и сын его Христос, и их бестелесная сущность дух святой могут сделать мир блаженным. Будут сорваны семь печатей, Сатана падет в битве, и мир станет таким, как завещал Господь еще Моисею, и все будут жить по законам Христа, кои он произнес в Нагорной проповеди, и станет рай на всей земле, и восстанут мертвые, и праведники будут жить подле Христа и слушать Бога, а вы, последователи язычества, мерзкие почитатели огня, сгорите в нем, как дерево от гневного огня после грозы. И души ваши вечно будут гореть в подземелье вместе с Сатаной, пока Христос не смилостивится.

Епископ брызгал слюной, крича проклятия. Я же возмутился в душе его словам многопагубным и сказал шахиншаху:

– Великий Парвиз! Как можно терпеть эти речи? Он поносит наших богов и самого Ахуру Мазду! Разве ты не слышишь хулу в земле своей? Разве ты не видишь, как храм великой Анахиты превращается в капище земной женщины, матери человека, что они мнят богом? Разве этому нас учили наши отцы? Прогони его, шахиншах!

Так сказал я во гневе, а великий маг кивнул головой, подтвердив мои слова:

– Прав молодой Настуд, шахиншах, наше царство держится на наших верованиях. Падет вера – падет царство. Изгони христиан из Ирана, иначе не будет тебе поддержки и почтения.

Шахиншах промолчал вначале, а после изрек, отпивая хаомы:

– Есть в твоих словах правда, маг. Но доводы твои в споре не победили епископа. Мне кажется, что бог один, а вы делите лишь власть духовную. Ахура ли великий, бог ли христианский – он есть, лишь названия разные. Вот только в чаше священной хаомы узрел я то, что человек не может быть богом. Да и споры христиан, о которых я наслышан, смешны. Был ли Христос ваш божеством или лишь человеком, была ли дева Мария святой богиней или лишь матерью святого Христа – эти споры довольно наивны. Потому что если есть Христос бог, то он может всё: и мать свою сделать богиней, и человека воскресить из мертвых. Но слышал я, что великое чудо воскрешения лишь раз Христос явил, а еще сделал из воды вино. По моему мнению, это мало для бога. Нет, епископ, думаю я, что Христос не бог, а посему повелеваю – уйди вон из моего царства.

– Я спрошу сначала царицу Марию, можно ли мне уйти, шахиншах. И думаю, что ответ будет отрицательный. Я возношу молитвы святой деве Марии, а это требование царицы. Так что не в твоей власти прогнать меня, покорись, перейди в истинную веру, и ты спасешься.

– Спасусь я или нет – не твоя забота, епископ. Все в руках великого Ахуры Мазды. А он милостив. Даже когда первый говорящий с ним, царь царей Йима, отказал Ахуре в проповеди слова святого людям, Ахура Мазда не сделал ничего, что делал ваш бог, он не посылал на землю потоп, он не сжигал людей, он не мстил за неверие и отказ от принятия законов его, Ахура просто дал Йиме право взращивать землю, стада и людей, дал время, всемилостивейший, и лишь второй, Заратустра, внес в мир слово божие. А третий, говорящий с богом, будет последний. И его время еще не наступило, ибо после него придет конец материальному миру, пагубному и несправедливому, и наступит время, неподвластное разуму, но справедливое для праведных душ, что выбрали путь добра. И может, я и нарушу равновесие своего пути, но слово жены моей Мириам не может быть выше моего, хоть она и дочь императора. Наступит время, мои воины войдут и в ваш святой Иерусалим, и в великий Константинополь. А поэтому, епископ, дабы не вносил ты смуту в моем царстве, повелеваю казнить тебя. А ты, великий маг, будь более изощрен в словах, ибо та же участь может постичь и тебя. Мое царство же останется под священной Авестой, данной нам через пророка Заратустру самим Ахурой, так я повелеваю и на веки вечные.

Великий маг отступил при таких словах в страхе, а епископ, уводимый стражей, кричал на греческом проклятия и призывал Мириам. Но стены дворца глушили его вопли.

Я же был удовлетворен решением шахиншаха, мудрейшего мужа великого царства своего.

Шло время, а время – это то, что или позволяет достичь желаемого, или рушит надежды и уносит материальное в небытие, а души к полям, где царит Ахура. Мне, как казалось тогда, время подарило то, к чему я стремился. Я почти забросил Бехистан, проводя время с Ширин, которая все больше и больше привыкала ко мне. Лишь ее послания шахиншаху, наполненные любовью и нежностью, отравляли мое существование, но я упрощал их, пользуясь тем, что письма были лишь устными. Часть посланий шахиншаха я не довозил, пряча слишком страстные в песке, закапывая ненужные слова, способные возбудить великолепную Ширин. Она же всё больше привязывалась ко мне, с радостью принимая в своих шатрах, раскинутых в разных землях, и, наливая вина, расспрашивала обо всем, хмурясь лишь тогда, когда слушала о Мириам и её епископах, которые, несмотря ни на что, всё в большем количестве появлялись в землях Ирана. Я видел, что слова о Мириам доставляют Ширин страдания, но упорно рассказывал ей, стремясь оттолкнуть ее от шахиншаха. Иногда мне казалось, что это удается. В одну из ночей Ширин ласково сказала мне, что я могу переночевать у нее в шатре, я с радостью согласился. В эту ночь страстные губы Ширин коснулись моих, разгоряченных страстью, она танцевала возле меня, возлежащего на царственных подушках, ее туника спала с плеч, обнажая груди, что были, как два граната, белую атласную кожу, мраморный живот. Я потерял дар речи, я был поглощен дэвом, я не смог сдержать желаний, а Ширин в ту ночь позволила мне почти всё. Мрачный дэв страсти завладел моей душой и моим телом тогда и не отпускал, затмевая рассудок. Мы были вместе семь дней, семь дней я был на вершине счастья, а Ширин вложила мне в уши то, о чём я сожалею сейчас. Каждую ночь после всего она шептала мне про ненавистную Мириам, внушая, что та недостойна быть царицей, и ради Ширин я должен сделать царство вновь великим, а шахиншаха свободным.

Я слушал ее голос, поддаваясь чарам любви, Ширин была со мной и клялась, что будет со мной всегда, даже если шахиншах сделает её своей женой. И это будет лучше, потому что мы будем встречаться чаще, а не наездами в шатре, как сейчас. Моя душа, захваченная дэвом, не сопротивлялась, она хотела лишь одного – быть вечно с прекрасной Ширин. Когда в следующий раз я приехал к ней с посланием от Хосрова, она не пустила меня на порог, узнав, что я ничего не сделал, чтобы Мириам исчезла. Я молил ее, я стенал у занавеси шатра, я лил слезы на песок, но Ширин была тверда. Наутро, выйдя ко мне, она дала сосуд, запечатанный пробкой.

– Вот, Настуд, это то, что поможет нам быть вместе. Подлей этот напиток в чашу Мириам, и я войду в Бехистан. И там, в Бехистане, мы вновь будем вместе. А иначе забудь про меня, ты слаб, а принцессы не любят слабых. Будь силен, Мириам уйдет в райские кущи, а мы будем наслаждаться друг другом вновь. Разве ты не был счастлив со мной?

Я, одержимый дэвом, на коленях полз за Ширин, стеная и обещая ей выполнить все, лишь бы быть с ней. Я взял сосуд, несчастный, и поскакал обратно, жаждая только вновь оказаться подле Ширин, ласкать ее тело, принадлежать ей, обладать ею.

Долго я не мог выполнить обещание, долго не допускал меня шахиншах во дворец, сначала были молитвы в храмах, потом Мириам уезжала к отцу, прошло время, минула осень, потом зима, расцвели на берегах Тигра весенние цветы, девы пошли купаться, а я, многопагубный, рвал на себе волосы, ибо Ширин не пускала меня к себе, и даже переслала шахиншаху сообщение, чтобы тот посылал своего друга Шапура вместо меня. Когда я ползал вновь у ее шатра на берегу Тигра, лишь голос я мог услышать да видеть в ночи ее прекрасное тело через освещенную факелами ткань. Ширин не ругала меня, нет, она лишь спросила, долго ли я буду её мучить, она хочет меня, она стремится ко мне, но Мириам стоит между нами.

Мириам стала моим врагом, Мириам была моей целью, Мириам не может встать на пути моей любви. Так думал я, так я кричал во сне, и меня никто не услышал, а может быть, если бы услышали, всё было бы иначе. Но в один из весенних праздничных дней в Бехистане был ужин, куда шахиншах позвал всех, и я был там. Нет, я не вкушал печеного павлина, я не пробовал огромных рыб, я не пил вина, я не преломлял хлеба и не ел пряный настоянный инжир. Я лишь смотрел на Мириам, ожидая момента, когда она отвлечется. Когда нужный момент настал, я влил ей в кубок жидкость, что давно прятал у себя под одеждой, ту самую, которую передала мне Ширин. Мириам не заметила ничего, а я, выполнив поручение, прикрыл глаза, думая о Ширин, о ее прекрасном теле, о ее серебряном голосе, я в мыслях своих был в ее постели и молил богов перенести меня быстрее к ней. Дэв мой смеялся тогда, а Ахриман залезал когтями в мою душу, забирая все больше и больше того, что раньше было добром.

Мириам умирала долго и мучительно. Яд действовал медленно, проникая в ее кровь, молодое тело отторгало его, а может быть, молитвы богу продлевали агонию царицы. Но вопрос был решен, на вторую луну Мириам умерла, уста ее приоткрылись в последнем вдохе, и дэв смерти овладел ею. Христианские священники три дня провели подле ее тела в храме Анахиты – Марии, произнося свои молитвы, а мы читали ваджи вдалеке, понимая, что храм осквернен мертвым телом, которым владел все три дня дэв. Шахиншах не приходил к телу, он чтил заповеди Заратустры, мертвое тело должно лежать три дня без присмотра, и лишь один человек может унести его на возвышенность, где пожрут плоть звери, а потом человек этот должен отчиститься от власти дэва смерти, проведя три дня в одиночестве без пищи и воды. Но христианские священники не знали этого, они отпели Мириам и похоронили её тело в земле, отведенной шахиншахом всемилостивейшим, мы же, маги, продолжали петь ваджи, чтобы Ахура Мазда пустил неверную в свое царство счастья.

Не прошло и луны после смерти Мириам, а шахиншах уже отправил меня к Ширин с посланием любви и просьбой о женитьбе. Я скрепя сердце пустился в путь, думая, как отсрочить эту весть и провести ночи в шатре прелестницы. Шахиншах же готовился к войне с Византией, понимая, что после смерти дочери Маврикия императора ничего не держит от насилия по отношению к стране Заратустры. Через год или два, но ромейские легионы войдут в Иран, и кровь наша прольется на песок и в воды. Шахиншах велик, умен, он все это понимал и собирал воинов для битвы, а у меня была отсрочка для любви и наслаждения.

Но Ширин не допускала меня к себе, как бы я ни пытался проникнуть. Красивые служанки встречали меня у шатров и принимали послания шахиншаха, ласково улыбаясь на просьбы провести к принцессе, поили меня вином в своих шатрах, говорили сладкие речи, гладили мои руки, но отвечали, что Ширин великолепная уехала. Потом уже грозная стража старой Керан просто прогоняла меня от стен Аршакавана и мест отдыха Ширин, направляя свои стрелы прямо мне в лицо. Сколько я ни пытался, Ширин не хотела меня видеть, и я рыдал ночами, не понимая вначале, что происходит, почему ее обещания остались лишь серебряным звоном в нагретом воздухе. Не прошло и полгода, как шахиншах объявил свадьбу с Ширин, а я в тот день почти умер от этого известия. Были великие пиршества по всей стране, шахиншах начал празднование в Тисфуне, закончил в Мадаине, во всех храмах жгли святой огонь, все касты радовались великой любви, цари приграничных земель несли богатые дары, воины кричали приветственные слова, был великий праздник, и только я ждал окончания, черной тучей влачась за свадебным кортежем Хосрова. Я ждал, возможно, Ширин примет меня после праздника, как обещала, тайно в своих покоях, но нет, свадьба прошла, а Ширин не звала меня, оставшись в Мадаине на строительстве нового храма, посвященного опять деве Марии. Ничего не изменилось в царстве, христиане спокойно жили на земле пророка Заратустры, проводя свои обряды, утверждаясь за счет новой царицы-христианки. Я чах в храме Атур Гушнасп, молясь Митре, Анахите и самому Ахуре Мазде, поддерживая священный огонь и желая только одного – умереть и ждать второго пророка, который принесет конец материального мира, уже в мире нематериальном. Но как-то раз у входа раздался стук копыт и звон доспехов. Я поднялся с жертвенного камня, на котором сидел без мыслей, а навстречу мне в храм вступил шахиншах с воинами. От неожиданности я отступил в тень, но Хосров мягко махнул рукой, призывая меня к себе. Я подошел в смущении, ожидая, что шахиншах все узнал от Ширин и пришло время казни, но он заговорил о другом.

– Настуд, ты мой старый товарищ и знаешь почти все мои тайны. Ты был посланником моей любви. Настало время тебе исполнить еще одно важное поручение.

Я слушал, не понимая, Ширин была в моем сердце.

Шахиншах же продолжал:

– Времена наступают тяжелые. Пришли вести из Византии, я боялся, что после смерти любимой дочери, моей покойной жены Мириам, император Маврикий пойдет на нас войной или потребует откупа, и был готов к этому, но все оказалось хуже. Маврикий убит, и я, как его родственник и соратник, должен отомстить за него, его жену и дочерей, что растерзали узурпаторы во главе с Фокой омерзительным. Я собираю всех воинов со всех земель, и чем все это закончится – неизвестно.

– Мы возьмем всё у ромеев и отрубим им головы, выгоним епископов с нашей земли и утвердим истинную веру на огромных территориях! – жарко воскликнул стоящий рядом великий воин Шахрбараз, вынимая меч. Шахиншах остановил его порыв жестом.

– Возможно, будет так, если Ахуре будет это надо. Но все же я хочу сделать то, зачем пришел к тебе, Настуд. Великий маг дряхл, а дело, которое поручаю, требует сил. Я поручу его тебе, Настуд. Слушай же внимательно. Еще мой дед и мой отец говорили мне о стране, что лежит далеко на севере, там, где кончается земля, там, где солнце светит всё лето, не заходя. Когда пророк Заратустра пришел к нам и сказал благое слово от имени великого Ахуры, он дал людям и книгу, Авесту, ты знаешь это, Настуд. И в Авесте тоже написано про ту землю, которую создал Ахура Мазда для людей, далекую Арианам-Вайджу у реки Датии. Правда, в те времена злой дух Ангро-Манью наслал на прекрасную землю вечную зиму, и кто рассказывал мне про нее, говорили, что там только два месяца лето, а в остальное время земля мерзнет под белым покровом снега, и никто там не может выжить, кроме дэвов, исчадий Ахримана. Но то легенды, Настуд, передаваемые от отца к сыну.

– Нет, шахиншах, в Авесте, данной нам Спитамой Заратустрой, написано именно так. Это правда, была та земля благословенна, да дэвы сделали ее непригодной, – возразил я, помня священные тексты Видевдата. На это шахиншах туманно ответил:

– Это не истина, Настуд. Ищи истину, ибо она высшее благо.

Я склонил голову, а Хосров продолжал:

– Когда великий и могучий Искандер захватил Иран, то привнес он величайшие бедствия и разорение. Все сокровища он вывез к себе в Гаву Согдийскую, а все священные папирусы и пергаменты, в том числе и обретенную Заратустрой Авесту, что была написана на тысячах шкур, сжег. Мор и нищета накрыли тогда нашу благословенную землю. И сейчас нас ждут испытания, как при Искандере Великом. Поэтому повелеваю я – собрать все сокровища предков, все дары богов, всё, что осталось древнего в царстве, и увезти в землю, что создал Ахура изначально. В той земле есть благословение, та земля готова принять дары, я верю в это. Заратустра пришел с севера, никто не помнит, откуда, но я знаю, он пришел с первого островка материального мира, из Арианам-Вайджи, там он говорил с Ахурой Маздой, там он получил откровение и слово благое. Помнишь, Настуд, слово чудодейственное то, что поможет одолеть всех злобных недругов… Неси то слово в землю далекую, неси дары Мазде, неси то, о чем я должен промолчать, ищи истину и молись за наше царство. Это твой удел, Настуд. Через месяц будут собраны серебряные сосуды, посвященные Анахите, Воху Ману, золотые блюда с Митрой, немного монет для дороги. И то главное, о чем я не могу говорить. Возьми повозки и лошадей, сколько потребуется, возьми золотую пластину с моим именем, ибо ромейские грамоты уже не действуют в хаосе мира. Возьми печать мою с пальца и найди землю Арианам-Вайджу, встань на вершине белой скалы, омываемой быстрыми водами заветной Датии, обратись к Мазде с молитвами и принеси дары мои. И может, раскроется тайна мироздания, и будет благо всем людям, верным и неверным, дэвы отступят, зло падет, и я, Хосров Парвиз, буду, как царь Йима в давние времена, править миром и умножать стада и людей в доброте и спокойствии. Иди, Настуд, пусть Амеша Спента, семь бессмертных святых решат судьбу нашего мира.

– Но путь сложен и далек, шахиншах, как я доберусь один?

– Возьми слуг, семеро готовы идти с тобой.

– Да, шахиншах, но ромеи собирают войска, Керан, которая служит теперь им и была против твоей свадьбы со своей внучкой, не пропустит нас сквозь горы мимо Аршакавана. А дальше идут земли Хнента, Акатиза, Бактрия и ужасная и неизведанная земля Ранхи, у самых Рипейских гор, на которых селятся плотоядные птицы, сжирающие любого, кто подойдет к ним. Как мы пройдем там без защиты?

– А как же, маг, твое слово, которое должно зло превращать в добро, разве слово мага не действует, разве зря тебя учили древнему авестийскому языку, который может вызвать дождь и остановить засуху, уменьшить ветер и быть понятым богами? Слово не поможет тебе в пути? – улыбнулся шахиншах. Я же был в замешательстве – слово не всегда работало так, как надо, а я боялся долгого пути. Слово – это великая сила, но в устах смертного, обуреваемого противоречиями человека, такого как я, могло быть просто набором звуков, не вызывая благой мысли и благого дела. Я был не готов положиться на одно слово.

– Дай мне воинов, шахиншах! Иначе мы не дойдем.

– Я знал, что ты так скажешь. Но воины мне нужны здесь. Хотя, вот старый Бахрам, израненный в боях, которые давно забыты во времени, пойдет с тобой. Бахрам! Ты пойдешь к Рипейским горам по моей просьбе?

Из строя воинов, что были в храме, вышел ещё крепкий, в шрамах, старик, облаченный в латы и шлем. Он преклонил колено перед шахиншахом и сказал:

– Да, повелитель, я пойду. В битву рядом с тобой я бы хотел идти больше, но битв давно не было, я устал без дела в неге пить хаому. Я пойду куда угодно по твоему приказу, я убью любого, противящегося твоему слову.

– Хорошие слова, Бахрам. Возьми еще себе двух воинов в помощь.

– Да, шахиншах, я возьму двух своих сыновей, они хорошо стреляют из лука и владеют мечом. Они пойдут со мной на смерть.

– Смерти не надо, Бахрам, надо выполнить свой долг. Надо доставить в благословенную страну мага и дары.

– Я сделаю это, повелитель. – Бахрам поднялся с колена и встал в строй воинов.

– Вот, Настуд, я даю тебе трех воинов, думаю, этого количества будет достаточно. Идите же и готовьтесь к походу.

Так сказал Хосров Парвиз и вышел из храма. Я же, многопагубный маг, думал только о том, как увидеть прекрасную Ширин и поговорить с ней до начала похода. Я возжелал ее еще сильнее перед долгой разлукой. Ах, если бы я знал истину…

Караван собрали уже на следующую луну. Пять повозок, запряженных парами лошадей, стояли во дворе дворца Бехистан, прикрытые грубой тканью. Шахиншах позвал меня во дворец, и я был рад этому – возможно, я увижу Ширин. Хосров откидывал ткань, под которой стояли деревянные сундуки, крепкие, обитые медью, с запорами на крышках. Крышки были подняты по приказу шахиншаха, и под ними блеснуло золото и серебро.

– Здесь древние сосуды чистого серебра из Ассирии, на них Митра. Здесь золотые блюда с профилями всех наших царей. Свой профиль я тоже положил, Настуд, – усмехнулся Хосров, поднимая блюдо со своим изображением, – здесь кувшины, посвященные Анахите, тут лежат культовые чаши из древних храмов. Дары богаты, они должны понравиться Ахуре Мазде. Здесь сундук с серебряными дирхемами, этот – с золотыми. В дороге понадобится подтвердить твое благое слово, маг.

Шахиншах жестом приказал закрыть сундуки.

– А в этой повозке деревянный ящик. Береги его, Настуд, ибо это сокровище, это основа, которую надо увезти от смуты, что будет в нашей земле. На самом деле, может быть, этот ящик и не нужен нам, но пусть он вернется в первородную землю, и, возможно, там содержимое его даст силы смертным на переустройство материального мира. Я так полагаю, Настуд. Вот семь слуг, вот три воина. Ты можешь отдохнуть перед дорогой, а завтра с рассветом отправляйся в путь. Сегодня ужин на закате в беседке Бехистана, я жду тебя, маг.

При последних лучах солнца я, многопагубный, дрожа от нетерпения, вошел в беседку, где был накрыт ковер. Рис и хлеб, мясо ягненка и сквашенное молоко, вино и хаома, фазаны в меду и орехи, пахлава и фрукты горами лежали на ковре. На подушках у колонн, что смотрели на Тигр, лежал шахиншах, подле него справа воины, а по левую руку в легкой тунике с золотыми лентами, с черными волосами, заправленными в серебряную ткань, с гордым тонким профилем белела прекрасным лицом сама молодая царица Ширин. Она потягивала вино и губами катала маленькую виноградину, я же при виде ее не смог и шагу шагнуть вперед.

– Садись же, друг мой Настуд, ешь, пей вдоволь, завтра долгая дорога предстоит тебе.

Я сел, машинально взяв чашу хаомы.

– Я не знаю, маг, верно ли я делаю, но что решил царь царей – то непоколебимо. Знаю я лишь одно: в наше время материальный мир, взращённый еще царем Йимой, который говорил с самим Маздой, вновь становится основой, а духи отступают. Разве мог Заратустра говорить с богом о наказании за проступки? Разве бог благой, добрый, может наказывать детей своих? Разве Амеша Спента важны правила выпаса скота? Нет, маг, я так не думаю.

– Но шахиншах, – воскликнул я, – Авеста так говорит, разве можно усомниться в священном тексте?

– Авесту нынешнюю писали люди, и даже не пророк Заратустра. Книга книг написана магами, которые стали царями. У царя есть подданные, которые платят налоги, воины, которые защищают землю, дехкане, которые пасут скот и сеют хлеб. Им нужны правила, по которым они должны жить. А царь без них – лишь человек, такой же, как и все. Царю нужно управлять. И Книга книг правильно написана для царей. Но разве Христос, что жил шесть веков назад, – порождение Ахримана? А по Авесте – это так, он не следует законам Заратустры и, стало быть, одержим дэвами и служит злу. Но что злого он сделал? Нет, маг, законы добра и зла и законы людей – это не одно и то же. Так думаю я. Вот и посылаю тебя туда, в первородную землю, данную изначально Маздой людям, чтобы узнать истину. Когда ты обретешь ее – возвращайся, и мы побеседуем еще. А пока кушай и пей, Настуд.

Я пил хаому, и видения обнаженной Ширин преследовали меня. К полуночи, когда прохлада окутала землю, воины заснули на подушках, шахиншах удалился в покои дворца, а Ширин осталась в беседке, смотря на яркие звезды. Я подошел к ней и спросил ее:

– Великая прекрасная Ширин, ты помнишь меня? Ты помнишь наши ночи без сна в шатрах? Ты помнишь мою любовь?

Ширин посмотрела на меня и покачала головой:

– Нет, маг, не помню, потому что этого не было. Ты опоен хаомой, твои мысли туманны, ты видишь миражи.

– Ширин! Я выполнил твою просьбу, я влил яд в чашу Мириам, я отравил царицу! Ты обещала мне любовь!

Ширин не оборачивалась ко мне, глядя на небо.

– Маг! Ты бредишь. Я царица, и нет другой, а если и была – то давно там, на небе, а мы на земле, и тут только я. Любовь свою я даю только мужу, благородному и великому царю царей, который будет править всем миром. Ты же достоин любви, маг, но прочих женщин. Их много, найди себе любую. И прощай, не мешай мне любоваться звездами и смотреть их движения, не докучай, иначе я позову стражу.

Так сказала Ширин, я же в тумане хаомы удалился во двор к повозкам, размышляя, не вонзить ли мне кинжал в свою грудь, не взрезать ли сердце, чтобы кровь хлынула на камни и остановила движения тела, которое убило невинную Мириам?

Но я был слаб, душа моя захвачена дэвом, от которого нет избавления, и я всего лишь свалился под телегу и забылся тревожным сном. А утром меня разбудил суровый Бахрам, требуя отправляться в путь, пока жара не настигла, подсадил на коня, и к полудню мы были уже далеко от Тисфуна, дворца, шахиншаха и Ширин, коварной Ширин, которую я всё равно любил.

Я выбрал путь через пески и степи, чтобы миновать Аршакаван, город Керан, который напоминал мне о солнцеподобной Ширин. Но когда наш караван подошел к Нишапуру, нас встретили воины шахиншаха и привели к марзпану Смбату – наместнику Хосрова в тех землях. Он принял нас вежливо, узрев печати царя царей, мы отдохнули с дороги, выпили вина, молока, откушали хлебов и остались отдохнуть. Смбат же, великий воин, услышав, что я хочу пойти степями, покачала головой:

– Нет, маг Настуд, там вы не пройдёте. Лишь недавно мы отогнали тюрок от наших пределов, но войска каганата стоят на границах и жаждут крови и богатств наших. У меня две тысячи воинов, и я сам боюсь, что не удержу рубежи. Мой тебе совет: иди с запада Хазарского моря, через Дарбанд, наши воины откроют вам ворота, армия хана Бармуды не перешла на западный берег реки Ра, так что тот путь хоть и сложен, и усеян кочевыми хазарами, но более спокоен. Идите туда.

Воспользовавшись советом, мы отправились на запад и через много дней дошли до Дарбанда. Это была крепость, которая закрывала узкий проход между морем и горами. Воины, увидев печать шахиншаха, открыли нам ворота, и мы вышли в неизвестность. Караван шел долго, пока, наконец, не достиг широких вод Ра. Дальше наш путь лежал по её берегу, и вначале мы шли спокойно, отдыхая в тени раскидистых деревьев в полдень, ловя осетров на ужин. Но вот деревья по берегам стали реже, а дорога исчезла, только бескрайняя степь лежала перед нами. Я вычислил путь по звездам, и мы пошли прямо, иногда подходя к реке, иногда удаляясь так, что не видели вод. В вечеру одного дня младший сын Бахрама, отправленный на охоту за антилопами, вернулся со стрелой в плече.

– Хазары! – прохрипел он, падая с коня.

Бахрам со старшим сыном натянули луки, повозки поставили в круг, я дал младшему чашу хаомы, чтобы облегчить боль от раны. Топот копыт разнесся по округе, и вдали появились факелы, которые несли в руках всадники числом более ста. Это были хазары, страшные племена, населяющие ту местность. Несколько стрел вонзилось в землю около моих ног. Бахрам не стрелял, поджидая более удобного момента. Из сумрака без факела к нам подъехал человек с натянутым луком. Сразу же вокруг нас появились еще всадники, окружив повозки. Положение было безвыходно, у нас три лука и три меча, на их стороне – сотня. Неожиданно старый воин Бахрам подал голос, опустив лук. Он говорил по-тюркски, я же не знал толком этого языка, но понимал смысл.

– Что нужно вам, всадники?

– То, что у вас в повозках, пришельцы, – загоготал человек, бывший явно предводителем отряда.

– Зачем тебе это? – спросил Бахрам.

– Это наша земля, и по ней нельзя ездить чужакам. Если у вас нет таблички хана Бармуды, то вы враги. Мы убьем вас, а повозки заберем себе.

– У нас нет таблички хана, но разве вы хотите умереть? – спросил их Бахрам.

– Умрете вы, – воскликнул всадник.

– Мы готовы умереть, хазар. Однако я вижу десять человек, каждый мой сын тоже видит десять человек, а наши луки могут выпустить по пять стрел, пока вы попадете в нас. И если попадание будет не смертельно, я и мои сыновья выпустят еще по две стрелы перед тем, как умрут от ваших мечей. Ты недосчитаешься двадцати воинов, хазар. А у тебя их не очень много. Разве смерть наша стоит того?

Всадник задумался, а я удивился смелости Бахрама. Тот стоял молча, держа наготове лук с вложенной короткой стрелой. Наконец, хазар заговорил:

– Ты прав, пришелец. Но что же нам делать? Отступать поздно.

– Предлагаю тебе взять дары и уйти. Это плата за проезд. И ты вернешься с богатством, и мы уйдем спокойно из твоих земель.

Хазар кивнул, я по просьбе Бахрама отдал сундук с серебряными дирхемами всадникам, раздался торжествующий клич, стук копыт, и всадники исчезли в ночи.

– Они вернутся, маг, утром, когда рассветет, и перестреляют нас на расстоянии. Давай вытащим стрелу из плеча сына, перевяжем и уйдем.

Так сказал бесстрашный Бахрам, и мы начали собираться.

К утру мы уже были далеко от места встречи с хазарами. Но Бахрам не был спокоен. То и дело он слезал с коня и прикладывал ухо к земле.

– Они ищут нас, я слышу лошадей. И они найдут, следы от повозок слишком заметны, а мы движемся слишком медленно.

– И что же делать? – спросил я, но тут старший сын Бахрама призывно крикнул, указав на берег реки. Там стояла большая лодка со свернутым парусом.

Воины и я поскакали туда, сказав возницам направить свои повозки к берегу. У лодки стояли трое; двое людей сразу поднялись на борт, готовясь к отходу, один же натянул лук и пустил в нашу сторону стрелу, которая пролетела мимо.

– Это не воины, плохо стреляют, – прокричал Бахрам и на скаку выпустил пару стрел в лодку. Они вонзились в мачту рядом с людьми, которые пытались развернуть парус. Люди в страхе упали на палубу лодки, третий же стрелок вновь натягивал тетиву, но так медленно, что Бахрам успел подскочить к нему и сбить его конем. Человек упал и застонал, сыновья же Бахрама уже приставили ножи к горлу остальных на лодке.

– Кто вы? – спросил Бахрам на тюркском, но ответ последовал на нашем языке.

– Мы торговцы, мы идем за северными мехами вверх, в леса, где живут лесные люди. Там, на берегах Ра, мы меняем посуду и оружие на ценный мех и везем его в Иран. Не убивайте нас, прошу!

– Вы подданные шахиншаха? – спросил я, а торговцы утвердительно кивнули.

– Грузите сундуки на лодку, распрягайте коней, у нас мало времени. Хазары скоро придут, – вскричал Бахрам, и мы принялись за работу.

Хазары пришли, когда мы отчалили от берега и поднимали парус. Сотни стрел вонзились в борта судна, сразу убив трех слуг. Наши воины ответили, и на берегу с коней упали, пронзенные стрелами, пятеро всадников. Хазары отошли от берега, но еще долго преследовали лодку, пока овраги и речки, впадающие в Ра, не остановили их. Ветер был попутный, лодка резала носом воды, торговцы оказались опытными моряками и вели свое судно на безопасном расстоянии от берега. Мы были спасены. Но надолго ли? По словам торговцев, плыть до лесных людей на лодке при попутном ветре надо было не меньше месяца, а сколько злых людей с мечами и стрелами встретится нам еще за это время? Так думал я, многопагубный, размышляя, зачем же божьи создания, имеющие кров и пищу, стремятся все равно убить себе подобных.

Младший сын Бахрама умер через две недели от раны, нанесенной стрелой хазаров. Бахрам со старшим сыном сами отнесли его тело на высокий берег реки, чтобы плоть растерзали звери, а кости омылись дождями, а потом пошли по берегу пешком вслед за нашей лодкой, ибо нельзя им приходить к нам было три дня и три ночи, пока демон смерти не отпустит их души. Старший торговец был умен, знал языки и письмо, и мы часто с ним оставались наедине на корме, разговаривая о материальном мире. На вопрос, который терзал меня с момента, когда я совершил страшное, наслал смерть на безвинную Мириам, он отвечал мне так:

– Люди, хоть христиане, хоть зороастрийцы, как мы, хоть язычники, как лесные люди верховьев реки Ра – это люди, которым свойственны все чувства. Что мы, люди, смертные твари, созданные Ахурой Маздой, можем противопоставить злому духу Ангро-Манью? Как бы мы ни были стойки в нашей вере и нашей правде, страх смерти не искоренить в нас, а страх смерти рождает не всегда благие дела. Если тебе угрожает смерть, ты сделаешь всё, чтобы ее избежать: убьешь, отравишь, обманешь, убежишь. Жажда любви тоже не всегда становится благим чувством. Ради обладания женщиной ты можешь убить, отравить, обмануть, совершить насилие. Так прав ли Заратустра, что принес нам благое слово? Так ли все в мире однозначно? Нет ли благого в Ангро-Манью или пагубного в Ахуре Мазде?

Я воспротивился вначале таким словам, взывая торговца к истине и учению Авесты, но потом вспомнил бедную Мириам и замолчал. Торговец же продолжал:

– Боги ли позволяют нам, смертным, совершать поступки, которые недостойны истинного почитателя Мазды? Или правители наши, что служат Ахриману? Или человек не может разобраться в своей душе и принять сторону только добра? Да и добро с одной стороны может быть добром, а с другой – злом. Мир сложнее, чем пишут в священных книгах, маг. Я давно живу, давно думаю и понял, что это так. Возможно, только там, куда наши души улетают после смерти, только там есть гармония и благо, в материальном же мире нет этого. Ты говоришь, что шахиншах послал тебя найти истину и благо в древней земле Арианам-Вайджу? Думаю я, что ты найдешь там всё то же, что есть здесь – боль, страдание, обман и насилие. Ведь даже если есть та земля, она материальна, и там всё так, как и везде. Что за истину ты там будешь искать?

Ответил тогда я ему:

– Священная земля Арианам-Вайджа первая, которую создал Мазда всемогущий, там он сделал так, как всё устроено в духовном мире, а значит – благостно и истинно. Ангро-Манью всего лишь сделал землю непригодной для жилья, но благость и истину он не уничтожил. Я найду ту землю и посмотрю, как же там всё устроено, как делится злое и доброе, где граница между ними, каково истинное противоборство, и расскажу шахиншаху, чтобы он сделал так же в Иране и прочих царствах.

– Если бы это было так просто, маг, – задумчиво ответил торговец.

Как магу, приближенному к шахиншаху, мне отвели постель на лодке вместе со старшим торговцем, иные же спали на берегу, куда по ночам мы приставали. Это спасло мне жизнь, когда мы уже вошли в земли лесных людей. В одну из ночей лесные люди подобрались к лодке и перерезали горло оставшимся слугам и двум торговцам, пытаясь ограбить лодку, и только бесстрашный Бахрам с сыном, обнажив мечи с воинственными криками бросились на них, зарубив двоих, остальные же скрылись в густых прибрежных лесах. Нас осталось четверо, а чтобы не идти три дня пешком по лесу, который грозил смертью, мы оставили трупы на берегу, не унеся их на высокое место, как требует священная книга Видевдат. С грустью смотрели мы с лодки на наших товарищей, лежащих растерзанными на песке реки Ра, но нам надо было плыть дальше, а их души, проведя три дня с демоном смерти, поднимутся в поля Ахуры Мазды и будут там ждать великой битвы добра и зла, которая наступит после прихода второго пророка через тысячи лет. Я зажег священный огонь на носу лодки и совершил ясну, надеясь, что Мазда примет души в свои поля.

Через несколько дней торговец причалил к берегу, на котором виднелись дымы и слышны были голоса. Это была деревня лесных людей. Я не решился выйти на берег, понимая, что подобные убили наших спутников, Бахрам и его сын держали наготове луки, а торговец просто сошел на берег, стаскивая свои товары: ножи, топоры, бусы, ткани и специи. Лесные люди принесли в обмен шкуры животных, и торг начался. В конце церемонии торговца увели в деревню, а после он вернулся, довольный своим торгом.

– Они же убили наших людей, – тихо сказал я.

– Не эти. С этими я давно веду торг. Те были другими. Здесь, как и у нас, есть злые, есть добрые. А даже если и они – торговля превыше всего, сегодня они меняют товары, а ночью… Будем держаться островов, чтобы снова не попасть в ловушку, – ответил спокойно торговец. Он хотел вернуться обратно, но мы попросили его плыть дальше, хотя он не хотел. Бахрам насупил густые черные брови, сурово взглянув на торговца, и тот согласился, хотя дальше по реке Ра он никогда не ходил.

Через несколько недель река раздвоилась на рукава, один шел на север, как раньше, другой же отворачивал на запад. Торговец спросил, куда же нам плыть, но я знал, что надо на север, к Рипейским горам, именно там лежала земля Арианам-Вайджа, где была открыта пророку Заратустре истина, которая должна открыться и мне. Я указал на север, и мы вошли в берега реки, которую я теперь считаю великой рекой Датией. Истина – главное благо, и она приближалась.

Вода реки текла темной лентой, огибая острова и мысы, на которых странные деревья меняли цвет с зеленого, естественного, на умирающий красный и желтый. Холод ночей неизвестной страны пронизывал меня, заставляя кутаться в одежды, но тонкие ткани не спасали от него. Я чувствовал дыхание дэвов, я видел в тревожных снах бестелесного Ангро-Манью, терзающего мою душу, я дрожал от пронизывающего ветра, а если тот дул с севера, то только весла спасали нас от холода и движения обратно на юг. Я сдался, я хотел повернуть обратно, со мной был солидарен и торговец, но суровый Бахрам был непоколебим. Приказ шахиншаха нельзя не выполнить, надо продвигаться на север любой ценой, даже ценой жизни – таково было мнение воина, а воину нельзя перечить. Мы гребли, когда ветер усиливался, мы ставили парус, когда дул благожелательный южный, а в один из дней мы увидели, что с неба на нас падает белый порошок вместо дождя. Это был снег, который у нас в стране можно разглядеть разве что на вершинах гор Армении. Снег был холодный, когда порывы ветра бросали его в наши лица, то они горели от холода. Кровь стыла в жилах, но лодка продвигалась по Датии дальше. По берегам реки то и дело мы видели пеших и всадников, которые пускали в нас свои длинные стрелы, два аршина длиной с грубыми железными наконечниками. Как бы мы ни старались держаться подальше от берегов, стрелы достигали лодки, и мы прятались за бортами. Ночи мы проводили у островов, боясь нападения.

Но как-то раз, когда зеленые ели стали перемежаться с желтыми и красными деревьями, а холод стал особенно пронизывающим, мы ошиблись в выборе стоянки. Остров, к которому мы пристали, соединялся с берегом песчаной косой, по которой могли пройти кони и люди, а мы этого не знали.

Мы грелись у костра на большом острове, покрытом елями и цветными деревьями, увядающими под напором пагубной зимы, о которой писал Заратустра. Злой дух наслал зиму на священную землю Арианам-Вайджу, и хотя в наших землях еще цвел в это время инжир, выбрасывая цветы второго урожая, здесь же царил мрак холода. Это радовало меня с одной стороны, ибо все признаки приближения святой земли были видны, но с другой – страшило, ибо как выжить тут в дэвовском порождении природы? Еще с вечера мы заметили, что Датия раздваивается впереди, а на стрелке двух потоков видна гора, белая возвышенность, напоминающая мне по описанию ту гору, о которой говорил Заратустра в своих откровениях. Там лежала его родина, на слиянии двух рек с белой горой. Конечно, гора была слишком мала, Рипейские горы с плотоядными птицами все не открывались нашему взору, но я отождествлял каждый намек природы с заветной землей Арианам-Вайджу. Я прочел вадж, мы сели ужинать тем, что осталось у нас после долгого путешествия: сухари и вяленое мясо кабана, подстреленного сыном Бахрама неделю назад. Священный огонь грел нас, отгоняя дэвов, ужин разлил тепло по телам, очи сомкнулись, и лишь крики Бахрама, посылаюшего разящие стрелы в темноту ночи, разбудили от тяжелого сна.

– Враги! – кричал Бахрам, натягивая лук, – враги на острове!

Сын его обнажил меч, ожидая схватки, и вдруг свет озарил нашу стоянку – это длинная стрела, охваченная огнем, вонзилась в борт лодки, освещая берег вокруг. За ней в нас полетел рой стрел, горящих в темноте. Их свет выхватил Бахрама с луком и сделал его видимой мишенью. Тот метнулся в сторону от огня, скрываясь от глаз врагов, и тут же в место, где он стоял, вонзилось несколько копий. Невидимые враги были совсем рядом.

– Спасайте сокровища, выносите из лодки, – крикнул Бахрам из тени, судя по звукам, не переставая пускать разящие стрелы. Они попадали в цель, со стороны нападавших слышались крики боли. Я кинулся в полыхающую лодку, увлекая за собой торговца, который схватил свои меха сначала, но я остановил его, указывая на ящики с дарами богам. Мы успели вытащить три ящика, в том числе и тот, что таинственно описывал шахиншах, с ценностью особой, пока не рухнула горящая мачта, похоронив остальное под собой.

– Толкайте лодку в реку, – кричал Бахрам, захлебываясь от битвы, – пусть плывет, иначе мы освещены и видны!

Мы со стенающим по своим мехам торговцем с трудом оттолкнули лодку, и она, как священный огонь, что мы в день начала года, в весеннее равноденствие, отпускаем по Тигру на плотиках, начала удаляться, захваченная течением великой Датии. Ночная мгла накрыла нас, и слышали мы только тяжелое дыхание воинов, крики боли и звук скрещённой стали, дрожа от холода и страха подле друг друга – я и торговец. Звуки утихли, пропали огни зажженных стрел, все замерло до утра, но мы не могли сделать и шагу от сковавшего нас ужаса. А наутро поле битвы открылось нам при первых лучах благодатного солнца. Трупы врагов, одетых в шкуры, лежали на острове и в реке, кровь вытекала из жил, окрашивая воды Датии в бордовые цвета, подобно умирающим от холода деревьям на берегах. Особенно много тел было в двух местах, там, где пали наши воины, великие бойцы, Бахрам и его сын. Сын был пронзен копьем, и тело его уже схватил дэв смерти, члены одеревенели, рука, сжимающая меч, поднялась к небу, взывая Митру о помощи и свете. Бахрам же был еще жив, когда я подбежал к нему. Десяток стрел торчали из его тела, ощетинившись оперением диких ястребов, кровь текла ручьем из ран, плечо было разрублено до груди, он испускал дух. Я наклонился к нему, и последний вздох великого старого воина достиг моего уха:

– Маг, найди землю, доставь дары, не предай нашу смерть…

Я, пораженный мужеством воина, встал на колени и начал читать ясну, а короткое солнце незнакомой враждебной земли поднималось все выше и выше, озаряя далекую белую гору на слиянии двух потоков.

С берега послышалось ржание, я оглянулся, увидев торговца на мохнатой низкорослой лошади.

– Я ухожу, маг, – крикнул он мне, – я и так все потерял из-за вас, хочу оставить себе хотя бы жизнь!

Так сказал торговец, ударил лошадь, и та понесла его прочь, на юг, в родные земли. Я же остался один, но мне повезло вновь. Я увидел на берегу вторую лошадь, видимо, это были кони нападавших, лошадь стояла у воды и пила, вытянув короткую шею с густой гривой. Стрела торчала у нее из-под лопатки, кровь стекала на песок. Мне ничего не осталось делать, как навьючить сундуки с дарами на бедное животное и повести ее по берегу на север, куда лежал определенный мне путь. Я шел три дня и три ночи, не останавливаясь на ночлег, пока лошадь не пала, и я рядом с ней, потеряв материальный мир и впав в грезы, как после священной хаомы. Очнулся я от того, что люди в шкурах клали меня на деревянные сани, запряженные парой рогатых животных, которых я видел впервые, другие же освежевывали мою павшую лошадь и клали сундуки на другую повозку. Я подумал, что пришла моя смерть, но люди, переговариваясь на непонятном наречии, потащили сани куда-то в лес. Я же снова потерял дар видеть, ибо дэвы завладели моим телом, оно горело, не чувствуя холода.

Люди в шкурах не убили меня, нет, они принесли мое обездвиженное тело в одну из изб, что хаотично стояли на поляне, окруженной густыми лесами. Изба была теплая, наполовину вкопанная в землю, наполовину сложенная из толстых грубых бревен, покрытая корой деревьев, в центре горел костер, дым струился вверх, в отверстие в кровле. Окон не было, и я сначала не рассмотрел всё, лишь позже, когда смог встать, увидел скамьи, стол и глиняные горшки с едой и водой.

Люди заботились обо мне и даже не тронули сундуки, поставив их рядом с жилищем. Позади деревни, на берегу реки, на возвышенности виднелось некоторое подобие крепости, прикрытое с трех сторон огромными валами земли с торчащими сверху заостренными бревнами. Когда я вошел в проход этого сооружения, глазам моим открылась картина: посреди крепости горел огонь, большой костер, вокруг сидели люди в шкурах и молились. Я, пораженный тем, что дикари знают священный огонь и поклоняются ему, как части великого Ахуры Мазды, сам встал на колени и начал читать ясну. Видимо, бог не оставил меня, я достиг земли Арианам-Вайджу, я нашел остатки тех, кто первый заселил землю, но вдруг я с ужасом заметил, что в костре что-то лежит, и это было тело человека. Дикари жгли мертвое тело, а это было прямым нарушением заповедей, что принес Заратустра. Нет! Это была не священная земля. Я с отвращением ушел из укрепления, закрывшись пологом из шкур в выделенной мне хижине. Но люди, кто бы они ни были, давали мне пищу и воду, иногда хлеб, не причиняя вреда. Взамен я предлагал им немного из сундуков шахиншаха, но они отказывались, взяв лишь пару серебряных блюд и сосудов для моих же нужд – приносили в них воду и пищу для меня. Зима – дэвовское порождение – уже накрыла все кругом белым покровом снега, а тело мое не отходило от болезни. Я уже не мог выходить на улицу от сотрясавшего меня озноба, я уже чувствовал смерть. Пока были силы, я раскрыл сундуки с дарами и закопал содержимое в углу хижины, потому что только там я мог воткнуть свой нож, снаружи земля превратилась в камень от мороза. Люди не тревожили меня, да и я не понимал их языка.

Все, что чувствовал я теперь, – это страх смерти. Все, что осталось у меня в душе, – это образ прекрасной Ширин, наказ шахиншаха и молитвы. Я молился, чтобы Ахура Мазда сжалился и дал мне силы жить, но тело мое угасало. При свете огня очага я раскрыл сундук, который шахиншах не позволял раскрыть, и постиг новые знания, и может быть, я понял бы больше, да страх смерти заставил меня делать то, что я сейчас делаю. Я знаю, что умру, я знаю, что после смерти я попаду или в Бехешт – рай или в ад к страшному Визареште. Но мне хочется жить, мне хочется оставить след в материальном мире, я так молод, а умру здесь, в неведомой земле, забытый всеми, и дикари сожгут мое тело на костре, что перевесит и так шаткие весы моей многопагубной души в сторону вечных мучений после смерти. И я молюсь, чтобы шахиншах послал других, которые дойдут до этой земли и найдут мое повествование, я пишу на старых пергаментах кровью животных, что выменял на серебро у дикарей, я рассказываю свою историю будущим людям, которые найдут мое послание после моей смерти. Я надеюсь, что они принесут его шахиншаху, и он прочтет и скажет, что Настуд, благородный маг, был смел и велик, а прекрасная Ширин поплачет обо мне, и содрогнется ее нежное тело от истомы воспоминаний и прошедшей любви, во всех храмах вознесут ясны по мне. Они найдут дары, которые я закопал в хижине, ведь на золотой пластине Хосрова, что дал он мне, я ножом выцарапал пояснения, где найти их.

А постиг я, многопагубный, то, что невозможно определить, где добро, а где зло, ибо они неразделимы для смертного, все законы наших книг лишь человеческие, и нет в них божественного. Не может смертный точно указать, что есть добро, а что есть зло. В борьбе двух духов рождался материальный мир, и лишь они, духи: Мазда и Манью, могут разделить эти понятия, нам же даже в объятиях хаомы это не дано. И думаю я, что только тогда, когда придет второй пророк, духи дадут нам законы движения материального хаоса, и только тогда мир поделится на благое и пагубное, и начнется битва, из которой, как когда-то из борьбы светлого и темного родилась земля, родится что-то новое, благое и прекрасное. Как жаль, что я умру гораздо раньше этого. Но помню я, что только истина – лучшее благо, ищите же истину везде, лишь тогда наши мысли будут светлы, слова – правильны, а дела – священны. Как я хочу жить… О, Ширин…

Глава 5

Вероника сидела в дешевом кафе, славящемся вкусными блюдами восточной кухни, богатыми интерьерами из китайских комплектующих и тем, что там еще никого сильно не отравили. Рядом за столиком оказалась пара подружек, которые у Вероники неожиданно появлялись из окружающего пространства и так же неожиданно исчезали.

Нынешние были довольно болтливы, изысканны, насколько позволяла им скудная зарплата, и веселы. Как и Вероника, были они не замужем, а вечера в кафе позволяли показать себя потенциальным женихам. Веронике было необходимо общаться с такими девушками, они создавали у неё чувство полноты жизни при ее отсутствии. Одна из подруг, имя которой олицетворяло всю Русь – Маша, – а внешность указывала на кровосмешение с перевесом тюркско-финноугорских народностей, с жадностью поглощая лагман, прошамкала:

– Вероник, ну чего ты вот паришься? Смотри, какой у тебя мужик: богатый, из столицы, умный, у нас такого днем с огнем. А ты думаешь всё. Чего тут думать, хватать и тащить в ЗАГС! А ты все с тем ходишь, как его… Алексей, да?

Вероника снисходительно кивнула. Она старалась не обращать внимания на рассуждения подруг.

– Ну и что в этом Алексее? Сидит сыч сычом, в ночные клубы не ходит. Ну, хоть раз бы сходил с тобой. Тогда в кафе молчал всё, потом шутить начал дерзко, не нравится он мне. Тот старичок гораздо лучше, я бы давно с ним в Питер уехала.

– А любовь? Мне кажется, что главнее в отношениях не способности мужчины, и не его деньги, и не величина всех достоинств, а любовь, чувства, – парировала спокойно Вероника.

– Ой да, кинетесь в постель – вот и вся любовь. Любовь будет, а денег может и не быть с лохушником каким, – мудро, как ей казалось, заметила Маша, запивая лагман бокалом белого кислого вина.

– Вот-вот, – подхватила разговор вторая подруга, – кстати, если ты не хочешь продолжать отношения со Станиславом, то так и скажи, не парь, у нас на него очередь, я твоего ухажера в три минуты раскручу на тачку и свадьбу. А то ходишь гоголицей, и мужика тиранишь, и нас. Я, может, в него уже влюбилась…

Это замечание вывело Веронику из состояния равновесия. Вообще она, как всякая женщина, легко выходила из спокойного созерцания мира и так же легко в него возвращалась, для нее это было естественно. Неуравновешенность Вероники имела три степени: первая была почти созидательна, описывалась словом «раздражение», в этой стадии мозг генерировал идеи, которые она легко выражала вербальными средствами – жестами, словами, текстом. Вторая степень была уже разрушительна, это был гнев, когда Вероника выражалась не так красиво, порой употребляя нецензурные слова, чем поражала неподготовленных собеседников, могла кинуть мягким предметом и бездоказательно обвинить всех во всем, в чем было возможно. Третья степень неуравновешенности Вероники была самая страшная – истерика. В таком состоянии она теряла над собой всяческий контроль, мало что потом помнила и долго ревела. На данный момент Вероника вошла в первую стадию:

– Слушайте, девочки, что вы знаете о любви? Вы даже не можете сформулировать понятие любви, а говорите о ней. Что для вас любовь?

– Как что, любовь… это любовь, тут не сформулируешь, это чувство такое прекрасное, это – у-у… – закатив глаза, протянула вторая подруга, но Маша, считавшая себя умной, решила вступить в дискуссию.

– Любовь – это когда один человек может для другого сделать все, что угодно. Это когда хочется быть всегда вместе, обнимать, целовать, ласкать.

– Ага, тогда объясни мне любовь к детям, к родителям, к собаке, к богу, в конце концов, – взъелась Вероника.

– А при чем тут они? Я про мужчин же, – удивленно спросила Маша.

– А я про глобальное понятие.

– Ну и мое определение тоже верно. Для всех.

– И чего ты тогда не обнимаешься с папой, с мамой, с иконами в церкви, куда, знаю, ходишь в платочке изредка, а все про мужиков балаболишь? – резко сказала Вероника.

Маша замялась, вторая подруга вновь вступила в разговор, выйдя из положения простым способом:

– А ты как думаешь, что такое любовь?

Вероника задумалась, потом произнесла:

– Это единение душ. Если души сплелись вместе, в едином – значит, появилась любовь. А расплелись – значит, только видимость: уважение, признание, жалость, участие – но не любовь. Любовь возникает на высшем уровне, на нематериальном, только так. А у нас со Станиславом нет любви, нет единения душ. Правда, и с Алексеем нет, но его душа ближе к моей, чем у Стаса, так мне кажется.

Вероника также быстро вошла в состояние равновесия, как до этого из него вышла. Подруги уткнулись с бокалы с вином носами, подтверждая победу Вероники. Этого было достаточно, чтобы испытать превосходство и окончить спор. Больше вопрос о мужчинах не вставал, разговор перешел в другое, менее интересное, но более спокойное русло.

* * *

Алексей сидел на работе и мучился от того, что ничего не мог предложить Веронике. Надо было как-то увлечь девушку, но кроме банального похода в кино или чашки кофе вечером ему на ум ничего не приходило. Он категорически не знал, что делать, а быть с ней рядом очень хотелось. Когда в гости пришел один из друзей, ловелас со стажем, Алексей даже поделился с ним своими терзаниями, на что тот, махнув полбутылки коньяка, спокойно ответил:

– Ну, ты, брат, перегибаешь. Пригласи домой, выпей, она размякнет – и твоя. Чего еще время убивать? Тебе секс нужен или поговорить?

Алексей подумал было, что и поговорить неплохо, но друг, допивая бутылку, предвосхитил его тираду:

– Женщин много, жизнь коротка. Если на каждую тратить год, то скоро умрешь, так ничего и не поняв.

– А что надо понять?

– Какие они все красивые и разные, – философски заметил друг и откланялся, ибо коньяка больше у Алексея не оказалось.

На фоне этих раздумий о Веронике, терзаясь плотскими желаниями и возвышенными порывами, Алексей решил развеяться, поехав на давно обещанный интересный «коп», так на сленге любителей приборного поиска называлась вылазка на поиск давно потерянных кем-то когда-то невзрачных монеток и прочего хлама. Люди, с кем Алексей собрался на этот раз, были ему знакомы, но не более того. Тот, кто знал, куда ехать, показал на карте место. Место было далеко за Чердынью, транспорт предоставил Алексей, он же сидел за рулем всю дорогу.

Поскольку выехали уже поздно, Чердынь проскочили в сумерках, а когда приехали на место, солнце село за горизонт. Решили подождать утра, раскинули палатку, развели костер, всезнающий товарищ Сережа достал бутылку водки, разлили, закусили «дошираком». Алкоголь благостно разошелся по организму, соединяя совершенно разных и практически незнакомых людей в одну общность. Сережа, наливая очередную порцию водки, разглагольствовал:

– Вот тут стояла деревня, – указал он на темное огромное поле, освещенное лишь редкими звездами, – а рядом с той деревней шла дорога на Печору. С Печоры купцы везли всякие товары в Чердынь и дальше, к Волге по Каме. Это значит что? – Сережа многозначительно поднял указательный палец.

– Что? – пьяно спросил Алексей. Ночь ему нравилась.

– А то, что на этой дороге можно что-нибудь найти. А еще хочу я вам сказать, вот там, недалеко, есть археологический памятник.

– Чё за памятник, камень стоит? – спросил недалекий второй попутчик-поисковик.

– Нет. Там было древнее селище, типа деревня, только в давние времена, когда русского духа на этой земле еще не было. Вот наша основная цель.

– Но на археологических памятниках копать запрещено, – жалобно протянул Алексей, подставляя стакан для новой порции и потянувшись за сосиской. Сережа утвердительно кивнул.

– Да, запрещено. Но кто нас тут увидит? До ближайшей деревни по лесной дороге тридцать верст. Глушь же. А сейчас еще и ночь…

Все переглянулись, выпили водки и, не сговариваясь, схватив металлоискатели и лопаты, ломанулись в направлении, указанном Сережей. Алексей на ходу дожевывал сосиску. Водка действовала возбуждающе.

– Здесь, – выдохнул Сережа, ориентируясь на какие-то лишь ему известные приметы, когда они отмахали почти все поле и вышли на опушку леса. Алексей оглянулся – костра не видать. Из света были лишь налобные фонарики, слабо выхватывающие из тьмы небольшие куски пространства. Первый металлоискатель призывно запищал, третий товарищ с остервенением что-то выкапывал из давно не паханной земли.

– Во, это же пряжка древняя!

Первая находка воодушевила еще больше. Катушки металлоискателей зашуршали по траве, приборы запищали на разные голоса, товарищи разбрелись по ночной земле, и лишь звезды укоризненно смотрели на них с неба. Хотя, может быть, они лишь хотели сказать: ищите, да обрящете.

Поиски продолжались до утренней зари. Она лениво показалась розовой лентой из-за бескрайней полосы леса, раскинувшегося по холмам предгорья. У Алексея прибор запищал уверенно и радостно лишь раз, лопата вонзилась в давно никем не тронутую землю, описав правильный квадрат вокруг точки, где предположительно лежало что-то; ком земли выпал из лунки, поддавшись нажиму, был безжалостно растерзан руками, и, наконец, выдал жаждавшему зеленую вещицу, похожую на вентиль от старого советского крана. Алексей повертел вещицу в руках, не понял, что это, и положил в карман. У машины все вывалили находки. Кроме пряжки, вентиля и пары монет у Сергея обнаружились ополченский крест и старая печать. Поцокав языками над его находками, стали рассматривать вентиль. И тут лицо Сергея озарила улыбка:

– Это не вентиль, это украшение, солярный знак, вещь древняя, точно. Не скажу, какого века, но ей не меньше восьмисот лет. Так что тут есть чего поискать!

С утра поиски продолжились, но безрезультатно, земля не хотела при свете дня отдавать свои тайны. Зато на горизонте появился человек, который вскоре подошел к товарищам, с любопытством оглядел их оборудование и присел у костра. Человек был крестьянского вида, грязноват, не брит, от него разило перегаром и российской глубинкой. Лучики морщинок у глаз, однако, светились проницательностью и жаждой выпить. Человек произнес:

– Ну чё, мины ищете или сокровища? Тута деревня старая была, да, еще мой дед жил, кажись. А вон там ваще старина, ученые приходили, копали чё-то. Ну, хорошее дело. Вы чё, тож ученые? Ну, вижу, ученые, вона приборов скока. А водочки не нальете?

Алексей было потянулся за бутылкой, но многоопытный и брезгливый Сергей резко произнес:

– А не пошел бы ты туда, откуда пришел?

Человек почесал давно не мытую голову, поразмыслил и ответил спокойно:

– Ну, раз водочки не нальете, отчего бы и не пойти-то? Пойду.

И ушел.

– Зачем ты так, налили бы ему, выпил бы и ушел с легким сердцем… – сказал Алексей Сереже.

– Да ну их, не напасешься. Вообще их задача коров пасти, а не водку пить. Это русский мужик, им всегда надо было барина и твердую руку, иначе – бунт и пьянка. Видишь, как сразу ушел? Это, брат, жизнь. Кто круче и умнее – тот и диктует условия. Мы круче, он – примитив. Нечего приманивать животных.

Алексей вздохнул, но так было легче – просто послать. Сергей был в чем-то прав. Болтать с местным мужичком желания и набора нужных слов у него не было. Но уж слишком все произошло грубо и быстро. Не по-доброму как-то.

К вечеру поиски большинства так и не привели к результату, но Сергей все-таки обрыбился: крики радости были на все поле. Подбежав к нему, Алексей с завистью смотрел, как из-под земли появляются неровные белые кружки, числом четыре. После очистки от глины и песка кружки оказались монетами, причем не царскими, а непонятными, с персидской вязью и личиной неизвестного человека, по-видимому, властителя того времени.

– Дирхемы… – с благоговением произнес Сергей и припрятал монетки в карман. Он был очень щепетилен по поводу своих находок, делиться ни с кем не любил.

Слово «дирхемы» было знакомо Алексею, но кроме того, что это какие-то монеты из далекой страны на юге, он ничего не знал. Поняв замешательство Алексея, Сергей пояснил:

– Монеты персов, скорее всего, Сасанидов. Серебро, пятый-восьмой век, точно не скажу, надо показать оценщику. Приятная находка.

Алексей кивнул, завидуя. Но завидовать, как оказалось, было нечему. На обратном пути на посту под Чердынью машину остановили сотрудники ДПС, забрали документы, долго не отдавали, а после подъехал УАЗ с красно-синими мигалками, и вся компания была препровождена в обезьянник Чердынского отдела полиции. Там у товарищей изъяли под протокол все предметы незаконного поиска сокровищ, а также и все сокровища, кроме солярного знака, который полицейские таки сочли за вентиль от советского крана. Майор, писавший протокол, мягко спросил Алексея, так как Сергей в это время громко возмущался происходящим и грозил полицейским неприятностями:

– Ну что же вы так, копаете на археологическом памятнике, изымаете артефакты, это преступление, гражданин. Опять же человека обидели, местного жителя. Нанесли ему побои посредством шанцевого инструмента.

– Не били мы никого, – удивленно пробормотал Алексей, но был остановлен жестом майора.

– Справка будет из фельдшерского пункта о нанесенных увечьях малой тяжести. Вот монеты старинные, лопаты, металлоискатели – все улики налицо. Девять лет с конфискацией всего, что при вас, светит, гражданин. Уважать надо местное население и законы Российской Федерации, понимаешь? Сейчас протокол закончу, завтра в суд, меру пресечения, так сказать, потом сидите, пока следствие, суд, а там недалеко ехать, полста вёрст – и вы на нарах.

Сергей продолжал угрожать. Алексей обдумывал положение, прикрыв глаза. Майор помог ему собраться с мыслями.

– Ну, гражданин, что делать будем?

– Возможно, есть какое-то решение, товарищ майор? – спросил понимающе Алексей, майор поправил его:

– Гражданин майор. Решение-то… Вот наедут городские к нам, то роют что-то, то рыбу сетями, то драки, мусорят, леса поджигают. Одни проблемы с вами, городскими. Решение… Преступление-то у вас с отягчающими, водку, говорят, пили, стало быть, в алкогольном опьянении… Понимаешь? Не всё так просто.

Алексей понял. Он достал кошелек и выудил оттуда десять тысяч рублей. Майор покачал головой.

– Понимаешь, отягчающие…

Под руководством Алексея товарищи собрали все имевшиеся наличные средства в размере пятидесяти тысяч, майор скорбно посмотрел на деньги и кивнул:

– Но находки не верну. Народное достояние, понимаешь? Вот так, граждане, и чтоб больше тут я вас не видел.

В Пермь приехали под утро, усталые и расстроенные. Алексей про свою правоту говорить не стал. Надо было дать водки местному. В кармане у него лежал солярный знак, а в душе было желание увидеть Веронику и вместе с нею посмеяться над сравнительно благополучно закончившимся приключением. Только вот в те места Алексей ездить зарекся.

* * *

Вероника вышла на улицу. Прошел дождь, мелкий, грибной, давший воздуху запах листвы и еще чего-то влекущего, непонятного, земли или прелой листвы, цветущей воды и жизни. Город стал мокрым и блестящим, улицы чистыми, воздух прозрачным, почти осязаемым, как бы ни противоречили друг другу эти понятия. Она шла по асфальту, испарявшему влагу, и мечтала о дикой природе, о береге реки, о ёлках, машущих своими мохнатыми ветвями над темной водой, о мягкой траве, на которую не ступала нога не то что человека – коровы, о необычайной тишине звуков вечной земли. Еще она мечтала о человеке, которому бы посвятила всю свою жизнь, если бы эта жизнь понадобилась. Как услышав ее, в сумочке затрезвонил телефон, на экране высветилось имя Алексея. Она будто ждала этого звонка, не колеблясь ни секунды, провела пальцем по экрану.

– Вероника, – услышала она в трубке нерешительный, как всегда, голос.

– Да, Алеша.

– Ты что делаешь?

– Я дышу дождем.

– Но дождь уже кончился. Я вот и звоню, может…

– Конечно, Алеша. Может. Даже точно. Я в центре.

– Я еду.

В телефоне послышались гудки. Он ехал. А она не знала зачем. Но он был нужен ей, без него город был пустым, а жизнь – бессмысленной.

Они встретились на перекрестке, он поставил машину в карман улицы и вышел, весь неловкий, молчаливый, без цветов и коробки конфет. Но Веронике не нужны были эти опротивевшие предметы, олицетворяющие внимание, вечно присутствующие у всех мужчин, кроме двух – Станислава Николаевича и Алексея. И если у первого отсутствие этих фетишей знакомства и продолжения отношений означали его вечную занятость и одержимость работой, то у Алексея это были знаки замкнутости и робости. Так решила Вероника, и это было недалеко от истины.

– Ну, вот… Куда поедем? – спросил Алексей, томясь неопределенностью.

– Пойдем, Алеша, просто пойдем по улицам. Смотри, как хорошо вечером. Пусто и прохладно. Город помылся и стал, как новая картина – неизвестен, но немного привлекателен.

Вероника увлекла его за руку, и они побрели по улице к реке, которая несла свои воды неподалеку, за горкой у старого собора, ставшего символом города в незапамятные времена. Они шли от него вниз, мимо кладбища-зоопарка, мимо домов, когда-то красивых и старых, мимо паровозика, который таскал в былые времена вагоны с заводов на станцию, мимо разрушающегося здания старого речного вокзала, вдруг возомнившего себя новым музеем современности, но не ставшим от этого более красивым; дошли, наконец, до поржавленных и изрядно подновленных круизных теплоходов, ожидавших очередную порцию нетрезвых туристов для доставки на Волгу и дальше. Теплоходы сиротливо жались к причальной стенке, стараясь выглядеть внушительно, сверкая звездами и громкими именами на своих крашеных в десять слоев бортах. Вероника остановилась у причалов, мечтательно оглядывая речное пространство. Ей хотелось романтики. Дождь, свежий воздух и присутствие Алексея делали свое дело.

– Вдохни, Алеша. Сейчас хорошо.

Она глубоко дышала, вздымая грудь. Алексей, смущаясь, поглядывал на её округлость, пытаясь поймать романтический настрой. Вероника видела, что у него получается плохо, и снизошла:

– Расскажи, что ты делал.

Алексей начал веселое повествование о приключениях под Чердынью. Вероника слушала, ничего не говоря, давая Алексею выговориться, даже улыбнулась в некоторых местах рассказа. Это воодушевляло, Алексей начал сыпать остротами.

– Как замечательно ты проводишь время. Кстати, я тоже побывала на природе, в той деревне, где мы встретились в первый раз. Даже видела там одного примечательного человека. Его зовут Николай, кажется. Кузнец. И он тоже ищет сокровища.

– Откуда ты его знаешь? – удивился Алексей.

– Да так, знакомые привезли, показали.

– Что за знакомые? – в интонации Алексея просквозила ревность, что заставило Веронику улыбнуться и приятно пролетело в мыслях: «Ревнует… Может быть, любит?» Вероника усилила давление:

– Знакомый. Из Питера. Он историк, ученый.

– Мужчина? Красивый? Сколько ему лет?

Вопросы Алексея совсем раззадорили Веронику, но она остановилась, понимая, что его ревность может вызвать скандал, а скандала ей не хотелось.

– Он немолод. Красивый для своих лет, но очень занятой наукой. Я случайно с ним познакомилась.

– По Интернету? – продолжал настаивать Алексей, мрачнея.

– Да нет, ничего серьезного, поверь, – успокоила Вероника, понимая, что лжет. Хоть немного, но лжет. Поэтому постаралась перевести разговор в другое русло.

– Леш, а тебе что во мне нравится?

Алексей таким вопросом был поставлен в тупик, сразу забыв о конкуренте. Мозг оживился, пытаясь вытащить из своих глубин комплименты и фразы о красоте, но выдавал только образы женской груди, длинных ног и вообще что-то из разряда дешевой порнографии. Выжал из себя лишь:

– Всё, ты очень красивая…

Веронику это удовлетворило, потому что задача была выполнена. Теперь она хотела большего. Дешевые комплименты и ей претили, но дилемма, стоявшая перед ней, заставляла ее говорить и требовать ответа.

– Скажи, Леша, почему ты со мной? Ты хочешь меня, как женщину, и всё, или есть что-то еще?

Алексей хотел ее больше всех женщин мира, но как это выразить словами? Слов явно не хватало, а вопрос подразумевал ответ, который такая умная женщина, как Вероника, могла бы принять.

– Ну… Ты необыкновенная, не такая, как все.

– В чем я не такая, как все? – Вероника явно требовала большего.

– В общении, в… в… в одежде, – брякнул Алексей и мгновенно пожалел.

– Что такого необычного в моей одежде? Она не подходит мне? Платье? – Вероника поджала губы. Конечно, она ждала другого, того, что волновало больше всего, ответа – ты думаешь, как я, ты дышишь, как я, ты и я – одно целое, но вопрос одежды ее задел. Неужели платье, которое она недавно купила, – плохое?

Алексей замялся, не зная, что сказать, а потом выдал:

– Оно очень красивое и идёт тебе.

Веронику это почти удовлетворило, но платье она решила больше не надевать. А вот то, что она хотела услышать, то, что, по ее мнению, рождало любовь между мужчиной и женщиной, Алексей сформулировать не смог. И вечер заканчивался не тем, не тем, что она жаждала, планировала, вынашивала. Она не могла позвать его к себе, хотя дома стояли свечи и была застелена немудреная полутораспальная кровать. Она не получила того, чего желала – единения душ, и она перестала искать его в этот вечер с Алексеем, может быть потому, что нельзя заставить человека любить себя так, как тебе этого нужно, вторгаться в его эго для подчинения своему. А может быть, просто потому, что второй кандидат на единение, Садомский, еще не был вычеркнут ею из души.

Они расстались под звездным небом у ее подъезда, не обменявшись даже поцелуями, пусть ничего не значащими для нее, но так желанными для него. И он ушел, рыдая в душе от непонимания и невозможности сказать всё с помощью таких несложных слов, а она вернулась в свой маленький мирок, чтобы пожалеть себя, так никем и не понятую, и рухнуть в постель, промочив подушку слезами, которые она никому и никогда не показывала, считая проявлением глупости и детскости.

Алексей не понимал, что с ним творится, обычно такого не происходило. Его вполне рациональный ум всегда трезво оценивал ситуации, но сейчас он был в растерянности. Эта женщина манила его настолько, что даже просто предложить ей физическую близость было совершенно невозможно. Он боялся разрушить очарование, он боялся даже не отказа – исчезновения этого необъяснимого чувства притяжения к ней. Он хотел, чтобы все произошло само собой, так, как никогда не было, так, как пишут в смешных романтических книжках, которые он с детства не читал, но помнил. Слово «любовь» для него было запретно, непонятно, даже смешно, но как назвать его притяжение к Веронике по-другому, он так и не решил. А она, женщина его мечты, не откликалась на призывы души, как будто боялась чего-то, чего – Алексей не мог догадаться.

Тут еще этот историк из Питера. Соперник. Враг. Но что делать с врагом, если враг умнее тебя, а может, и красивее, и уж точно богаче? Алексей чувствовал свою ревность, она давила на него массой, равной как минимум массе галактики, да что толку? Лишь став лучше, хоть в чем-то, в самой малости, мог он соперничать с другим, неизвестным человеком, покушающимся на его Веронику. Он бы стал лучше, да не знал в чем и как.

Как всегда, зайдя в тупик в своих раздумьях, Алексей решил просто избавиться от них, отвлечься на что-нибудь другое. А из другого было только хобби, и он решил уйти в спокойствие природы. Поскольку друзья так и не собрались по различным семейно-рабочим обстоятельствам в традиционный поход по северам края, то Алексей составил для себя план одиночного выхода на природу. План был прост: в ближайшие выходные доехать до Добрянки, сесть на паром, по слухам, идущий до деревни Лябово, а там пешком, с маленькой палаткой добраться до всё еще чем-то тянущего его, так и не исследованного Бутырского городища. Трава была по пояс, поисковые приборы вряд ли работали, поэтому отягощать себя ими Алексей не стал, помня и предупреждение Николая. А просто пожить на берегу реки пару дней и обследовать окрестности с помощью рук и ног закон, кажется, не запрещал.

Алексей хотел позвать Веронику, но подумал, что после странного тягостного расставания звонить вновь было бы кощунством. Время лечит, оно пройдет, и пройдет недоговоренность в их отношениях. Таково было решение, оно удовлетворило его, и Алексей пошел работать в поте лица, дабы после рабочей недели в полной мере насладиться природой, рекой и бутылочкой пива на красивом августовском закате.

Глава 6

Станислав Николаевич Садомский был в ударе. Все шло невероятно хорошо, все складывалось так, как бывало редко: клиент был готов, книга была истинно стара, а подтверждения того, что в книге написано – налицо. Осталось действовать и найти все, о чем писал древний неизвестный служитель культа зороастризма. Любовные перипетии мага мало волновали Станислава Николаевича, единственное, что он вынес из текста, – это то, что тот Настуд, так, кажется, его звали, был лицо, приближенное к Хосрову Второму, чуть ли не переспал с его второй женой, известной принцессой Ширин, воспетой от Фирдоуси до Низами, и тащил на север довольно богатый груз, надеясь найти там землю, откуда пришел сам Заратустра. Это, конечно, забавляло Садомского, но что возьмешь с древних, живших мифами и предрассудками. И, согласно описанию, груз он довез до какого-то места, может, верховьев Камы, а может, и слияния Камы и Вишеры.

Это было бы загадкой, и искать бы не переискать сомнительный клад, если бы не пытливый и острый ум Станислава Николаевича. А этот ум, достойный в будущем звания доктора наук, вычленил из множества размытых фактов четкую линию доказательств. Прочитав вторично свой перевод, подправленный серым Вадимом Павловичем, Садомский отправился в закрома отдела. Тут уж Вадим Павлович был необходим. Призвав его на помощь, Садомский спросил:

– Уважаемый Вадим Павлович, а не подскажете, где нам найти рисунок Медведева с изображением…

Вадим Павлович благодарно откликнулся, покряхтев в кулак:

– Для французской академии? Утраченного сосуда Строгановых?

– Вот именно.

– Минутку, минутку… – Вадим Павлович утянулся в закрома и шуршал там полчаса, затем радостно вынес старый лист пожелтевшей бумаги. Осторожно развернул его, стараясь не подносить к лампе, – берёг. На листе бумаги был изображен сосуд с орнаментом из птиц и виноградной лозы и двумя медальонами с женской фигурой, держащей в руках птицу и младенца.

– Вот, благоволите. Сама Анахита, богиня плодородия, деторождения и прочих благ в зороастризме. Сосуд датирован господином де Брюссом в подлиннике временем Хосрова Парвиза, седьмой век. К сожалению, сам сосуд пропал еще во времена Конвента. Считается, что изображение Анахиты с младенцем – дань уважения христианским святым, две жены Хосрова были христианками, одна Мария – дочь императора Маврикия, покровителя Ирана в то время, который помог Хосрову взойти на престол после убийства его отца, вторая – Ширин, из рода армянских правителей.

Хосров Второй более мягко относился к вопросам религии; благодаря его попустительству и настойчивости цариц христианство оказало сильное влияние на общество, в том числе и на культы, поэтому Анахита отождествлялась иранскими христианами с богоматерью, и именно тогда появились ее изображения с младенцем. Я не отрицаю правильность датировки происхождения сосуда. Единственное, что смущает, – место, где он был найден. Кстати, оттуда есть еще несколько артефактов того же времени. Но показать не могу – коллекция серебра Сасанидов на выезде, помните? Вместе с Валентиной Петровной уехала в Германию.

Садомский задумчиво кивнул. Золотое блюдо, что было передано ему кузнецом Николаем, соответствовало сосуду по своим характеристикам.

– Так вот, сосуд Анахиты был найден в 1750 году у деревни Слудка Кунгурской провинции Казанской губернии, потом это место вошло в Пермскую губернию, крепостным крестьянином барона Строганова, а барон к тому времени давно проживал в Париже. У крестьянина, имя которого история не сохранила, его отобрал управляющий и отправил в Париж, где его и утеряли. В дальнейшем, судя по различным источникам, серебро, возможно, сасанидское, находили там и позже, но, памятуя о том, что его отберут, крестьяне прятали и переплавляли его, после уже инициативу перехватили управляющие, рапортуя барину слитками якобы найденного драгметалла в самородках. Это не могло быть правдой – месторождений серебра в том районе не находили. Я думаю, что таким образом переплавили много изделий, – с сожалением закончил экскурс в историю Вадим Павлович.

Станислав Николаевич получил очередное подтверждение своим дедуктивным выводам. Раз в том районе находят серебряные изделия седьмого века, то, скорее всего, описание путешествия мага на север с дарами – не вымысел сумасшедшего. В его записях написано, что часть изделий разграбили при набегах на отряд, а часть изделий и монеты маг сам отдавал за пищу и безопасный проход по землям лесных людей – так, кажется, написано у него. Вполне возможно, что серебро было там именно поэтому. Но у мага в записях есть еще одно упоминание – о самых дорогих дарах, о золоте, о чём-то еще, что послал шахиншах в земли Заратустры. И этих находок за всё это время сделано не было. А золотое блюдо найдено на городище, изученном мало и поверхностно.

Садомский углубился в чтение археологических отчетов, любезно предоставляемых из непостижимых мест вездесущим Вадимом Павловичем. Монографии Полякова по Бутырскому городищу ничего не дали, кроме того, что описания городища полностью совпадали с описанием в записках мага Настуда. Садомский был в приподнятом настроении, но надо было найти более весомые доказательства для уточнения мест поиска золотого клада. Он всё-таки побаивался попасть впросак.

Клиент, который давал деньги на поиски, не простил бы Станиславу Николаевичу промашки. Не тот статус. И Станислав Николаевич рыл архивы, как крот. Его подгоняла жажда славы и блеск золотых монет, а еще то, непонятное, такое же, как «Авеста» в первом переводе Анкетиль-Дюперрона, которую так никто и не постиг. Толкователи переиначили смысл, дописав непонятое, но так и не разгадав непостижимое и тайное, то, о чём молчал даже древний маг.

Станислав Николаевич работал с документами. Было три важных дела, которые надо успеть отработать до приезда из Лондона человека из списка «Форбса». Первое – необходимо уточнить место поиска сасанидского золота. Те косвенные доказательства, что имелись у Станислава Николаевича, не давали точного места, а копать от Чердыни до Казани было нереально. Доказательств было немного: книга мага с описанием сокровищ и места, очень расплывчато указанного, исторические записи о находках серебряных изделий времен Хосрова, – но местоположение находок также было растянуто по берегам Камы, и не было хоть какого-либо их сосредоточения, и золотое блюдо с Бутырского городища, найденное местным охотником за сокровищами.

Даже если предположить, что Бутырское городище и есть то место, куда дошел и благополучно там умер иранский маг, то, чтобы раскопать его, потребовалась бы дивизия солдат и куча техники. А это невозможно, даже государство не могло обеспечить столь масштабные работы, да и завеса секретности была бы снята. А секретность требовалась. И это было второе дело, требующее решения.

Бутыры оставались основным вариантом для изысканий, для успеха которых надо было сохранить место в секрете. Хоть и были те места малопосещаемыми, да береженого бог бережет, так считал Садомский, попросив Кирилла обеспечить неприкасаемость археологического памятника. А третье дело было самое важное и вытекало из первых двух: доказать уважаемому человеку, что клад есть. При наличии такого доказательства Станислав Николаевич получил бы почти неограниченное финансирование раскопок, помощь в отправке найденного на мировые аукционы, деньги себе до скончания лет и славу…

По поводу славы все тоже было непросто. Роясь в архивах и записях известных иранистов, в том числе Льва Гумилева, Садомский уточнил возможные варианты состава клада, и это возбудило его еще больше. Золотые изделия необычайной красоты весом почти сто килограмм ждали его где-то в далекой пермской земле уже тринадцать веков. И если пять-семь вещей из одной коллекции могли уйти с «Кристис» за десятки миллионов долларов, то клад мага тянул на большее. Даже не найдя его и даже не будучи уверенным в его существовании, Станислав Николаевич, однако, уже планировал дальнейшие действия, ибо, как сказал Эйзенхауэр, «планы— ничто, планирование – все».

Садомский планировал, наслаждаясь логическими выводами, приводящими его к цели – славе и деньгам. Во-первых, он решил разделить клад на две части – основную, с хорошими артефактами, имеющую максимальную ценность, и второстепенную, где будут малозначительные предметы, поврежденные, с утраченными элементами. Первую часть он отдаст для пересылки в Европу, а вторую скроет – небольшая ложь для общего блага. Во-вторых, после легализации и продажи первой части клада, которая принесет денег, Станислав Николаевич задумал операцию по изысканию славы. Для этого нужна была вторая часть клада. Ее он найдет вновь, снарядив официальную экспедицию после опубликования перевода книги мага.

Естественно, шеф подпишет такие расходы, в этом Садомский не сомневался, выбьет денег из министерства, а уж найти припрятанное было делом техники. И вот тут Станислав Николаевич Садомский выступит в роли русского Шлимана, и слава обрушится на него, простого начальника отдела, эксперта, известного лишь в узких кругах коллекционеров. И имя его войдет в историю мировой археологии.

Мысли пьянили, отрывая от работы, он не гнал их от себя, наслаждаясь, испытывая истинное счастье от таких приятных грез. Но грезы требовали труда, и Станислав Николаевич, выпив кофе, вновь углублялся в архивные бумаги, удивляя серого Вадима Павловича своей невиданной работоспособностью и тягой к никому не нужным знаниям.

Кирилл был посвящен в начальный этап работы, да и сам он был не дурак, понимал, что к чему, и держал язык за зубами. Станислав Николаевич был вынужден довериться ему, в телефонных переговорах обрисовал ситуацию и попросил обеспечить секретность. Кирилл всё понял, Садомский был человеком уважаемым, а у него всё было готово к началу поисковой экспедиции, нужны были лишь деньги и отмашка. Станислав Николаевич пока лишь попросил Кирилла послать людей в зону предполагаемых поисков, чтобы они посмотрели, кто туда ходит и как сделать так, чтобы никто ни о чем не догадался. Садомский думал обратиться в Камскую археологическую экспедицию, да не нашел вариантов, при которых местные историки-археологи смогли бы допустить раскопки без их непосредственного участия. Если бы кто-то из них узнал, что намереваются искать, – конец всему хитроумному плану.

– Да не беспокойтесь вы, я же не дурак, понимаю, – вещал из коммуникатора голос довольного Кирилла, – все будет путем, ништяк, никто носа не сунет, у меня Паша есть, он все сделает как надо, немного денег только пацанам дадим – и дело в шляпе.

Станислав Николаевич уточнил для порядка, сколько надо дать денег пацанам, и одобрил действия Кирилла. Все шло неплохо, кроме поиска дополнительных доказательств существования клада. В тот момент, когда коммуникатор погас, закончив звонок из далекой Перми, к Садомскому пришло не то что озарение, нет, слабое чувство того, что он где-то что-то упустил. Перебрав свои логические цепочки, Садомский ринулся в кабинет, отодвинул огромный фолиант с персидской рукописью и остановился, задумавшись. Внезапно он схватил свой «Верту» и набрал номер телефона, тот, который набирать не хотел.

– Анастасия Валерьевна? – осторожно произнес он в эфир.

Эфир ожил звонким смехом:

– Вау, как неожиданно, Стасик. А я-то жду не дождусь. Одна ночь всего – и забыл опять. А я тружусь в поте лица.

– Прости, Настя, все было недосуг, понимаешь, работа, командировки…

– Опять себе на стороне молодуху нарыл и развлекаешься? Понятно, Стасик, но поверь мне, опытной женщине, доведут эти молодухи тебя до инфаркта. Умрешь под ними на курорте в Хургаде, не самый плохой конец, но и не очень торжественный.

– Перестань, Настя. Я не такой, у меня действительно работа.

– Ага, поверила. Ну, чего звонишь? Хочешь предложить ужин?

– Не совсем, но…

– Ну, тогда прощайте, господин Садомский, – голос в телефоне стал игриво-металлическим.

– Анастасия! Ну не играй со мной. Я давал тебе книгу перевести, как процесс?

– Ага, вот как заговорил! Ужин, вечер, ночь, потом скажу! И никак иначе, Садомский!

Станислав Николаевич сдался:

– Хорошо, Настя. Сегодня в восемь вечера там же, где всегда.

– Вот это другой разговор, Стасик. А книга увлекательна. Пожалуй, я, после того как ты все сделаешь, опубликую ее. Текст, конечно, простенький, но Панина никогда не делает из мусора… Будет, что почитать, мой пупсик. Чао, в восемь – и не опаздывай!

Время ужина наступило быстро. Садомский старался не думать об Анастасии Валерьевне, сосредоточившись на логических умозаключениях. Он заказал бокал белого вина, ожидая Панину, а мысли в его голове неслись, как табун редких теперь восточных жеребцов. Книги были найдены вместе, думал Станислав Николаевич, стало быть, вполне можно предположить, что во второй книге есть какая-то связь с первой. Но это было невозможно, если с первой книгой он ошибся на пять столетий, то вторая точно была не раньше восемнадцатого века. Они, эти две книги, никак не могут быть связаны вместе. Их разделяют века. Но не расстояния. Садомский очень хотел узнать содержимое второй книги, несмотря на явное несоответствие времён и отсутствие логики. Что-то влекло его, что-то, что помогает заблудившимся в лесу людям выйти на дорогу, долбило его мозг: «Прочти»…

Анастасия Валерьевна, как истинная дама, опоздала минут на сорок, нисколько этим не смутившись. Легкое платье подчеркивало ее точеную, не испорченную годами фигуру, волосы были уложены особым образом, так, чтобы все мужчины вокруг обратили внимание, и переключали они свое внимание на эту эффектную женщину, ворвавшуюся в спокойную атмосферу дорогого ресторана. Подойдя, нет, скорее подлетев к Станиславу Николаевичу, Анастасия Валерьевна изящно чмокнула его в щеку и упала на подставленный официантом стул.

– Чао, ниньо, коме стай. – Панина была в своем репертуаре.

Садомский кивнул, мол, все хорошо, сам же в очередной раз подивился жизненной силе этой женщины. Панина щелкнула пальцами, подзывая официанта.

– Юноша, мне вина, того, хорошего, что всегда беру, устриц, можно дюжину, и потом рыбное мезе, только делайте из свежей рыбы, я знаю, у вас привозят по средам из Норвегии самолетом. Тем более, скоро санкции доведут ее из-за транспортировки через Белоруссию до состояния второй свежести. Стасик, ты попробуешь мезе? Порция на двоих, готовят прелесть как хорошо.

Садомский кивнул. Хоть рыбу он и недолюбливал, но возраст заставлял включать её в рацион.

– И устриц! Стасик, устрицы – это афродизиак, они полезны и нужны тебе. Я поделюсь, – Панина засмеялась, Станислав Николаевич смутился: слишком громко она говорила, слышали, казалось, все, кто присутствовал в зале.

– Настя, я и без устриц справлюсь, но если ты желаешь, то конечно, только прошу тебя – тише…

– Мальчик стесняется старой тетеньки? – Панина сыпала шутками в ожидании правильного продолжения ужина. – Не стесняйся, не первый раз. Сегодня едем ко мне, а то что я, как шлюха, все по чужим квартирам? У меня шелка и граппа для послевкусия. Ах, Станислав, сегодня я тебя замучаю до полусмерти.

И лишь после долгого испытания, уже в ночи, истомленная, Анастасия Валерьевна изящным жестом выдала Садомскому, едва дышащему в шелках огромной кровати в квартире на Васильевском, флешку.

– Вот твоя книга. Не ахти произведение, но я постаралась. Поверь, это шедевр, достойный филологического журнала, да что там журнала – издания. Может быть, когда-нибудь ты позволишь мне опубликовать сей опус?

Садомский кивнул, не в силах сопротивляться. Панина впилась губами в его подбородок, он едва смог вырваться из её объятий.

– А где сама книжка? – спросил он.

– У меня в университете на кафедре. Хвастаюсь раритетом. Ничего страшного? Не бойся, отдам как-нибудь, при встрече. – Анастасия Валерьевна рассмеялась, ластясь, как кошка.

* * *

Четверо молодых парней сидели на бревнышке под ёлкой, пережидая мелкий августовский дождь. Кругом была дикая уральская природа без романтических элементов: ели, пихты, кусты невесть откуда взявшейся сирени, заросли вездесущего, огромного, как пальмы на югах, борщевика, уже отцветшего, раскинувшего свои огромные зонты среди трав, которых давно не касалась коса крестьянина.

Молодые березки, выросшие на поляне, где когда-то была деревня, жалобно опустили свои листочки, покоряясь дождю. Он обещал поросль обабков под их ветвями. Но парни грибы не собирали, разве лишь в детстве с бабушками. Ведь и у них когда-то было детство, такое мимолетное, сладкое и увлекательное. Не помнили они это детство, а если и помнили, то скрывали – у парней нет права на распускание соплей и сюси-пуси. У парней есть цель в жизни: тачки покруче, денег побольше, девок покраше. А еще энергию девать куда-то надо: в спорт, в пьянки-гулянки, в немудреные приключения. Вот и сидели теперь под елкой, ёжась от холодных капель.

– Чё, Паша, долго нам тут торчать еще? Уже третий день сидим. Пиво кончилось, водка кончилась, жрать только буханка хлеба. Давай уже снимемся, лодка под берегом, до Сенькино хоть смотаемся, там магаз есть, купим всё. Или вообще уже в город ломанемся, делать тут нечего, – бурчал один из парней, ломая сучки от ели. Паша, парень постарше, нахмурил брови:

– Кирилл сказал – сидеть четыре дня – сидим. Деньги отрабатывать надо. Завтра замена придет, считай, смену сдадим.

– Да чё сидеть, высиживать? Чё мы тут делаем? Никого нет – ни человека, ни зверя. Охраняем поляну хренову. Давай хоть за водкой сгоняем с Андрюхой, я сбегаю, он лодку покараулит. А в деревне клуб есть, вечером танцы, типа, – хихикнул парень.

– Кирилл сказал – охранять, поляну ли, пуп земли ли – будем охранять. Бабки заплачены.

– Да чё за бабки? Слезы, блин. Даже на баб не хватит.

– За четыре дня пьянки тебе даже много будет. Не ори, Колян. Сиди тихо, прижми жопу. Сказал – никто никуда не поедет – и точка! – Паша стукнул кулаком по ладони.

– Жаль. В деревню бы на танцы, местных бы прессанули – хоть какая развлекуха… А тут уж затекло всё сидеть.

– А ты побегай, искупайся.

– Так вода ж холодная, блин. Да и после Ильина дня не купаются…

– Ого, дни знает. Крещеный, поди?

– Ну, бабка крестила. А чё, Ильин день все знают, после него не купаются. Чё такого? – Колян заморгал, смущаясь.

– Ну и крестись, раз крещеный, и тихо сиди, а то разорался.

– Ну и сижу…

Паша вдруг напрягся, прислушиваясь.

– Тих-ха! Слышали?

Парни помотали головой.

– Так, Колян, метнулся на берег, посмотрел, доложил. И не распускать кулаки, блин, просто посмотри кто.

Колян, ежась от капель дождя, нехотя поднялся и пошел в сторону крутого обрывистого берега.

* * *

Алексей доехал до славного города Добрянка, славящегося двумя огромными трубами ГРЭС, что вливала в единую энергетическую систему страны мегаватты электроэнергии. Трубы были видны за много километров от старого незамысловатого городка. Из ГРЭС выходил канал с водой, теплой, не замерзающей даже зимой. В этом канале, ограниченном покатыми бетонными берегами, водились рыбы, от пираний, выпущенных туда каким-то юмористом, до неизвестных в уральской, а может быть, и в мировой природе видов. Теплая вода с примесями различного вида творила с эволюцией чудеса. Так говорили.

Кроме электростанции, в Добрянке ничего примечательного больше и не было, разве что пара церквей, часовня, дома старого завода да краеведческий музей, в который толком никто и не ходил. Алексей дождался парома, небольшого теплоходика, в который набились, как в старые времена, толпы дачников с мешковатыми рюкзаками и корзинками, протиснулся к борту, достал бутылку «жигулевского» и отхлебнул прохладного напитка. День был теплый, дождя вроде не ожидалось, в рюкзаке лежали маленькая палатка и спальник. Впереди был правый берег Камы, зеленеющий деревьями: строгими послевоенными соснами и кочевряжными кустиками и березками на местах, где когда-то стояли богатые строгановские деревни, платившие податные как придется. Ревизские сказки тогда составляли неточно, неверно, не считая тех, кто при инспекторах скрывался по лесам, дабы не попасть в список. Теплоходик медленно раздвигал воды реки, постепенно приближаясь к деревеньке под названием Лябово, пока, наконец, не ткнулся в скользкий берег. Капитан отработал винтом, не давая теплоходику отбиться от достигнутой пристани, матрос выбросил сходни, дачники живой змеей повалили на желанную землю, где их ждали помидоры, огурцы и прочие немудреные земные дары.

Алексей сошел за ними, немного покрутился, ловя сигнал спутников на коммуникатор, но для верности остановил одного мужичка со стандартным рюкзаком и спросил дорогу к Бутырам. Мужичок указал направление через залив, вкруг. Алексей удостоверился по показаниям навигатора, что путь верен, и пошел веселой, легкой походкой, прихлебывая иногда из заветной бутылочки, коих у него было еще три. Дорожка превратилась в тропку, которая то поднималась на сухие взгорки, то скатывалась в мокрые овражки, затем совсем вышла на высокий берег, по которому идти было просто. Заморосил все-таки мелкий противный дождик, да быстро прошел. Так через пяток километров Алексей оказался на знакомом берегу, где пытался искать сокровища и встретил кузнеца Николая. Сейчас берег был пуст.

Алексей быстро раскинул палатку и пошел было ломать ветки для немудреного костерка, да остановился, глядя, как красный диск солнца закатывается за лес, подсвечивая волны реки в бордовые цвета. И тут со стороны заката к нему вышел человек. Человек был одет в спортивный костюм; когда он подошел поближе, Алексей увидел, что человек молод и здоров.

– Ты кто? – нагло спросил человек Алексея.

– А ты кто? – ответил тот, понимая, что назревает никому не нужный конфликт.

Парень по-хозяйски осмотрел палатку.

– Чё, с телкой на природу, водки попить и потрахаться? – парень бесцеремонно заглянул в палатку, но никого там не обнаружив, усмехнулся. – Один, что ли? Бабы не дают такому? Хе-хе.

– А не мог бы ты уйти, откуда пришел? – устало спросил ненужное Алексей.

– Чё дерзкий такой? Страх потерял, что ли? Щас найдешь, – парень был настроен агрессивно.

Алексей понимал, что надо бы загасить конфликт, но парень не унимался:

– Пацаны, тут дятел один, идите сюда. С палаточкой намылился на природку.

Из зарослей вышли еще трое парней, такие же, жилистые, в спортивных костюмах, с лицами, не обещавшими ничего хорошего. Один из них, видимо, вожак, заговорил:

– Ты, мужик, шел бы отсюда. Собирай манатки и катись, откель пришел. Нечего тебе тут, тут занято.

– Кем занято? – наивно спросил Алексей, внутри которого боролось два чувства: самосохранения и гнева.

– Чё, не видишь, урод? Нами занято. Мы тут отдыхаем.

– Берег большой, всем места хватит, да и земля вами не куплена.

– Ах вот чё? Говорливый попался? Щас кукушку-то поправлю, как говорить забудешь. Вали давай отсюда, пока с тобой по-человечески разговаривают, гнида.

Алексей всю жизнь избегал конфликтов. Он умел уступить, уйти, пусть униженным, но здоровым. Он всегда потом прокручивал в голове, как надо было бы поступить, но сослагательное наклонение не давало возможности вернуть все назад. И Алексей удовлетворялся лишь тем, что все заканчивалось благополучно.

Благополучно он уступал дорогу идиотам, несущимся по встречке, благополучно уступал очередь в туалет в кафе пьяным, откинувшимся с зоны придуркам, благополучно обходил распоясавшихся мерзавцев, орущих вслед девушкам пошлости и хватающих их за подолы, благополучно претерпевал мегаватты звука, от которых дрожали стены в квартире, когда нетрезвые соседи заполночь праздновали свои тупые праздники. И тут бы ему благополучно свернуть палатку да уйти восвояси, но что-то в голове стало не так, что-то в груди сердце, стучащее под двести в минуту, забилось ровно. Гнев выплеснулся наружу и совсем затмил разум и растворил то мнимое благоразумие, что всегда держало его в норме.

– Да пошли вы, уроды!

Первый парень подскочил и попытался нанести удар в челюсть, Алексей пригнулся, кулак пролетел где-то выше, а рука Алексея, уже сжатая в кулак гневом, обрушилась на скулу парня. Тот упал, но второй раз ударить Алексей не успел, другой пихнул его ногой, повалив на траву. Алексей вскочил, махая кулаками, уже не видя соперников, иногда попадал во что-то мягкое, иногда в твердое, разбивая костяшки, пару раз пропустил удар в голову, но гнев, ведущий его в бою, адреналин, выплеснувшийся в кровь, не давали замечать боль и усталость. Да только что-то тяжелое обрушилось на затылок, спину, плечо, свет померк в глазах, и Алексей рухнул вниз лицом, ощутив лишь запах земли и травы перед отключкой.

– Ты чё, Колян? – Паша растерянно смотрел на тело, лежащее у ног, и Коляна, запыхавшегося, с березовой дубиной в руках, которая переломилась от удара.

– Так чё он махался? Мне челюсть свернул, блин.

Остальные парни отошли на шаг, пока плохо понимая, что произошло.

– Ты ж его убил! Так бы скрутили, ты, блин, думаешь чем-то или всегда жопой? Щас чё, жмурик у нас. Чё Кириллу скажем?

– Так чё, вон в овраг скинем, да и ноги делаем, – с придыханием предложил Колян, отбросив остатки дубины.

– Ты дурак, найдут – сто пятая, десятка светит.

– Не найдут. Закидаем ветками, тут никто не ходит, Кириллу не скажем, смене тоже. Все равно же гонять будут отсюда, чё-то надо им тут, раз попросили. А щас прохладно, не завоняет долго.

Парни взяли бездыханное тело Алексея и потащили к оврагу, закидали землей, убедились, что с поляны ничего не видно, собрали его палатку и рюкзак.

– О, у него пивко есть, хлебните, чуваки! – Колян, распотрошив рюкзак, достал две бутылки «жигулевского».

– Давай, а то употели все.

Парни хлебнули до дна и, отбросив бутылки, быстро пошли к берегу, где в кустах стояла надувнушка с мотором. Вскоре мотор застрекотал и затих вдали, и на Бутырском городище стало совсем тихо. Лишь волны реки шуршали о земляной обрыв, да подмытые комья глины изредка с шумом падали в воду. Стемнело.

* * *

Алексей очнулся от голосов. Один голос звенел, как трель скворца, второй шептал, как тихий августовский ручей. Он открыл глаза, но не мог пошевелиться. Было странно, вокруг стояла темнота, но перед ним дрожало пятно света, как будто от яркого солнца. Он лежал на траве, мягкой, пушистой, не такой, как обычная трава на диких полянах, отличающаяся жесткостью и разноразмерьем. Траву не подрезали, она зеленела пушком мягких остреньких листьев, лежать на ней было очень приятно. Перед ним на чистом сосновом бревнышке сидели две девушки, только очень странные. До пояса они были обычные девушки, обе привлекательные, с большими бюстами, чуть прикрытыми легкими туниками, тонкими станами, выразительными лицами, то ли с хорошим макияжем, то ли природными, с яркими выразительными глазами. Одна – блондинка, глаза, обрамленные русыми ресницами, голубели на матово-белом лице, и темные брови выразительно оттеняли их. Вторая же была её противоположностью – с черными волосами, карими глазами и темной загорелой кожей.

Девушки были похожи друг на друга, и Алексей даже заметил, что обе походили немного на Веронику, исключая цвет волос и, наверно, размер груди. «Просто “Виагра” какая-то», – подумал он, вспоминая давнюю женскую поп-секс группу. Блондинка имела громкий звенящий голос, а брюнетка – тихий, низкий. Вот только вместо ног, которые так хотел рассмотреть Алексей, у девушек чуть пониже талии колыхался темный густой туман. Девушки разговаривали друг с другом.

– Сестрица, мне кажется, это был хороший индивидуум мужского пола. Мальчик замечательный. Добрый и умный в меру. Жаль его, – говорила блондинка.

Брюнетка парировала:

– Нет, сестра, зла в нем немало. Вот пострадал-то за что? За правое доброе дело? Да если бы… Так, пустил на волю свою злобу. Да и в жизни мирской так и не разобрался. Добро от зла не отличал. Даже не понял, что такое любовь.

– Как же так? Ведь он любил. У него есть Вероника.

– Если бы он любил, то был бы с ней. Или вообще с женой, которую бросил.

– Сестрица! – воскликнула блондинка, – она его бросила, ты что-то пропустила.

– Ага, она. А он не приложил к этому усилий? Нет, ты слишком идеализируешь парня, он такой, как все, всё человечество такое, злое, противное, неверующее.

– А кто его сделал таким, сестрица?

– Ну, не начинай. Не я. И не ты. Они сами. Живут, как все звери на земле, и от них ничем не отличаются.

– Не все. Я верю, что он – не такой.

– Ха! Разберем его любовь, раз ты уж начала. Что для него любовь? Животный инстинкт размножения и желание получить немного удовольствия – как и у всех мужиков. Что его еще влечет к Веронике?

– А как же единение душ, разве не оно движет им, разве только секс?

– Они разные люди, все люди разные, все они эгоисты, никакого единения душ на этой Земле быть не может. Не здесь, поверь, сестрица. Тут каждый сам за себя, тут грызня, и если я еще сгожусь, то тебе делать тут нечего. Ты вообще должна радоваться, что еще один ушел и освободил пространство для нового индивидуума, который, может быть, поверит в тебя.

– И в тебя, не забывай, ты часть меня, а я часть тебя, но в меня почему-то верят мало, а за тобой идут, – грустно ответила блондинка. – Однако я считаю, что этот мужчинка достоин продолжить свое несчастное земное существование.

Брюнетка только хмыкнула, поправляя декольте.

Алексей пытался сказать, что он здесь, спросить их, кто они и что с ним, но рот его не слушался, звуки не получались, как будто все тело его, кроме глаз, заморозил какой-то безумный стоматолог, не рассчитав дозу новокаина. Брюнетка оглядела полянку.

– А ведь где-то здесь закончил земную жизнь тот маг, Настуд, которого обманула красавица Ширин. Вот тебе еще один пример двуличия, страсти и коварства, добра и зла, любви и ненависти, которые раздирают человеческий разум. Зачем людям жить? Они не знают сами, для чего.

– Надо дать парню шанс, сестрица. В конце концов, этот мир наводнен куда более страшными людьми, а он имеет возможность спасти свою душу. Главное, чтобы он поверил в её существование. Дай ему шанс.

Брюнетка скривилась, не признавая доводы блондинки, но, кивнув головой, склонилась над Алексеем, приоткрывая свои прелести в глубоком вырезе черной туники. Блондинка сделала то же самое, они указательными пальцами с идеальным маникюром задели его безвольную руку и исчезли. В рот Алексея тут же набилась земля, холодные струи пронизали тело, боль охватила безудержно все члены, и он очнулся в грязи, в овраге, под дождем, не в силах подняться. Голова гудела страшно, тошнило, из плеча и затылка текла еще не успевшая запечься кровь, а утро уже подсвечивало лес первыми лучами красного солнца.

* * *

Олигарх, покровитель и старый заказчик Станислава Николаевича, задерживался где-то между Лондоном и Бали. Садомский уже весь вымотался, проедая тома в архивах, но доказательства существования клада Сасанидов у реки Кама все еще были не найдены, вернее, они были недостаточны для такого большого человека; Станислав Николаевич понимал это и нервничал. В конце концов он решил взять себя в руки, успокоиться и переменить вид деятельности.

Как только его мозг перестал перебирать факты присутствия ираноязычных путешественников древности на территории Среднего Урала, так образ Вероники встал перед его усталым внутренним взглядом. Что он в ней нашел? Вероника в глазах Садомского была особенной женщиной. Во-первых, она не жаждала материальных благ, что Станиславу Николаевичу безумно нравилось. Во-вторых, она была умна, рассуждала на различные темы, иногда, правда, довольно наивно, но иногда вполне зрело. В-третьих, Вероника была начитанна, она читала даже современных авторов, из которых Садомский знал только пару-тройку, а она почти всех. И, в конце концов, Вероника была так внимательна к Садомскому, учтива и ласкова в общении, что Станислав Николаевич просто таял в неге мечтаний.

Время было, и Садомский, созвонившись со своим туроператором, заказал маленький домик на берегу, визу в Испанию Веронике и билеты. Вероника ответила согласием, и вот они уже вместе в бизнес-классе летели в сторону не очень дорогого, но очень теплого Золотого берега, когда-то заселённого маврами и отнятого у них во времена Реконкисты.

Домик оказался вполне пригодным к проживанию, аккуратно прибранным, море шумело недалеко, в сотне метров от стен, тенистый сад шуршал под бризом листьями пальм, докучливые отдыхающие, толпами гуляющие по побережью, оставались за заборчиком из кустарника с розовыми цветами и не докучали двум русским людям, ожидающим чего-то от своей невольно-добровольной близости.

Вероника вначале радовалась морю, которое видела редко, да и то в основном в Турции из-за недостатка финансов, радовалась солнцу, фруктам, новым впечатлениям; Станислав Николаевич тоже при виде этой почти детской радости испытывал прилив добрых чувств, но наступала ночь, которых, судя по счету за домик, должно быть всего шесть, Вероника закрывалась в комнате с книжкой, а Садомский оставался на диване, размышляя, стоит ли ему прийти к ней или лучше подождать, пока придет сама.

Вторая ночь повторила первую, разве что Станислав Николаевич перебрал с вином и заснул на диване. Вероника же лежала на свежих, стиранных испанскими руками простынях под нежно шумящим кондиционером, с открытым для запаха моря окном, и думала, стоит ли этот мужчина её любви или нет.

С одной стороны, она была у него в долгу: он подарил ей путешествие, тепло, море, вкусных устриц и омаров, приятное вино и не менее приятную компанию, рассказы о своих путешествиях по Азии в молодости. С другой стороны, она не любила его так, как считала, должны любить друг друга мужчина и женщина. Да, он был ей приятен, он был мил, он был учтив, но не было того, самого желанного чувства, не было страсти, не было постоянного влечения, не было так называемого, единения душ, сформулированного когда-то Вероникой. Был лишь вакуум, который надо было чем-то заполнить, но кроме физической близости и бутылки «просекко» заполнить его было нечем. На третью ночь Вероника, съедаемая чувством вины, решилась. Она тихо вышла из комнаты в гостиную, где Садомский при свете старинного торшера читал какую-то рукопись, напечатанную на листах стандартной бумаги, сшитых в папку. Она вышла без одежды, просто так, давая понять партнеру, что она ждет от него. И Садомский понял, он отложил папку, улыбнулся, поднял ее на руки и понес обратно в комнату, нежно опустил на кровать, молча, без слов, разделся.

Вероника не смотрела на него, она лишь отдавала долг, как привыкла отдавать. В какой-то момент он показался ей неприятен, она ощутила потребность вырваться, убежать, исчезнуть, но реальность не отпустила ее, и она лишь тихо стонала от неги, что природа дала людям для продолжения рода, а может быть, просто потому, что мужчины у нее не было достаточно давно.

Станислав Николаевич вернулся из комнаты Вероники к себе на диван в гостиную. Он понимал, что нельзя бросать женщину, особенно после первой ночи, надо шептать ей слова, надо благодарить ее за счастье любви, но ему было лень. Он что-то пробормотал Веронике на ухо, погладил локоть и ретировался от разметанной по кровати девушки. Да, удовольствие было получено, но не то, не так, как, например, с бешеной Паниной. Все было как-то пресно, скучно, обыденно. «Все-таки, – думал Садомский, – некоторые женщины, пусть даже нежные и заботливые, в постели становятся обычными бабами, без огонька и сумасшедшинки».

Хотя он допускал, что скованность первого раза могла оказать своё влияние, поэтому особо не переживал. До конца отпуска оставалось еще три ночи, может, всё и наладится.

Взяв рукопись Паниной, он увлекся; текст был прекрасно адаптирован, интересен, а еще он нашел там то, что так долго искал. Вторая книга подтверждала его догадки, и он, удовлетворенный, жадно продолжал вчитываться в строки распечатанного на принтере перевода, оставив Веронику одну, желая, чтобы она заснула и не докучала ему поцелуями и ненужными уже ласками.

Глава 7

Русская рукописная книга, найденная в старом доме, датируемая восемнадцатым веком, адаптированная к современному языку кандидатом филологических наук Анастасией Валерьевной Паниной

В лето семь тысяч двести восемьдесят второго года.

На грязноватой после летнего ливня с грозой улочке маленького городка, возле унылой церкви, внутри блестящей мокрыми темными бревнами крепости, стояли два человека, одетых несмотря на лето в зипуны. Оба были бородаты, давно нечёсаны, из-под валеных шапок клочно и дерзко торчали жесткие курчавые волосы.

Поодаль от этих двоих стояла толпа диких злобных башкирцев в стеганых драных халатах, малахаях и колаксынах, они грозно сверкали черными глазами, громко ржали на своем языке, их руки лежали на рукоятях кривых восточных сабель, которые недавно пускали в ход. По сравнению с башкирцами двое русских выглядели вполне пристойно и не так страшно. Оба были при саблях, пистолетах, засунутых за кушаки, повязанные поверх зипунов; один опирался на длинную тяжелую фузею. Говорили они тихо, как бы скрывая речь свою от снующих туда-сюда казаков и прочих прохожих, коих, впрочем, было немного.

– Слышь, Иван, Петр Федорыч гутарил, мол, на Казань пойдем ноне. Припасы заберем из Осы – и вниз по Каме.

– Ну, слыхал, Осип, – спокойно отвечал второй казак.

– Так ты смотри, зимой уж Осу брали, государь пожалел, сейчас спалить желает. А с Уфы войско прет царское, там их туча, не сдюжим мы, чую нутром.

– Да не бзди, паря, у нас сам главный полковник Салават с тысячами башкирцев, глянь, какие звери, – кивнул тот, кого звали Иваном на толпу иноверцев.

– Вот покамест давим – башкирцы с нами, а как нас давить будут – уйдут в свои степи, и ищи-свищи, знамо. Не подмога они нам, не подмога. Да сам подумай, на Казань идти – это же куда! Почти к Москве, а там пушки. Здеся отбили пяток – да разве то прибыль? У них-то, у амператрицы – тыщи. С саблями супротив пушек не попрешь, раздавят, как тараканов.

– Ты, Осип, говори напрямки, чего задумал, не тумань, – коротко ответил Иван.

– Отщепляться надо, Ваня. Погибель чую. Уйдем на Дон али вниз Волги степями, в вольницу. Тут нам не сдюжить.

– Сбежать чё ль хошь, Осип? Предать Петра Федоровича, царя-батюшку нашего?

– Дак ведь своя-то рубашка ближе к телу, Ваня. Так и посмотри на царя, Петр ли он Федорович, али обман все? Я вот на монете смотрел на амператора Петра, деда его – не похож мордой. И так, и сяк вертел – не тот. Рази так может быть? И стала бы родная кровушка на родную походом идти? Чай, Екатерина-от ему сродственница, а они рубятся в хлам.

Иван закатил глаза в раздумьях, потом тихо сказал:

– Так и я также разумею. Но как нам на Дон-то уйти? Везде войска. Не пройти, поймают – на дыбу али в петлю – разговор один. Не, вниз не пройти, а тут места дикие, всё войско за нами гнаться не будет. Надо на север.

Осип покачал головой:

– На севере зачахнем. Зима сурова тута. И мест не знаем, также сдадут – и каюк.

– А я вот что скажу, помнишь, под Кунгуром взяли одного малахольного, у десятника Микиты Кобелева в прислужках сейчас, как его, черт, – Иван трижды перекрестился на маковку деревянной церкви, – Михайло, кажись. Он же туточки, местный, с севера. Мы его еще допрашивали, из кержаков, шел куда-то на восток землю искать неведомую. Давай его подобьем, он пойдет, у десятника ему несладко сапоги чистить да бороду чесать.

– А и верно. Пошли в избу, там он. Десятник на выгуле, он один. Поговорим.

И двое казаков, осторожно обогнув толпу диких башкирцев, направились в один из домов, стоящих внутри крепости, что готовилась к огненной геенне.

Тихо заглянув в домик, который занял десятник Микита, двое казаков зашли внутрь, приклонив головы у низкой притолоки, перекрестились на икону в углу, осмотрелись. Горница была пуста, лишь в сенях слышался какой-то шорох. Иван вышел обратно в сени, там затрещало что-то, и он втащил в горницу за шкирку слабо сопротивляющегося мужичка небольшого роста, молодого по лицу, да грязного и убогого по одежде. Мужичок слабо сопротивлялся, издавая тихие стоны:

– Изверги, отпустите меня, Христом-богом прошу, ведь шел себе, не трогал никого, почто вы меня в полон да в кандалы? Хуже никонианцев гоните, диавольские порождения!

– Не хули попусту. Дело к тебе имеется. Сдюжим – отпустим.

Мужичок перестал ворчать, пытливо посматривая на двух здоровых казаков.

– Тебя как звать-от?

– Так Михаилом кличут.

– Во-во, Михайло, стало быть. Так и помню, – Иван уселся на лавку, посадив на табурет напротив Михайлу, – так вот, стало быть, хочешь воли?

– Хочу, да никак не найду. То государевы люди, то вы, разбойники, меня тревожите попусту.

– Разбойники не мы, мы военные люди его Величества Петра Федоровича, истинного амператора.

– Разбойник он, а, знать, и вы тож, – не унимался Михайло.

– Заткни хлебало, – сурово произнес Осип. Михайло осекся, спрятал лицо.

– Ты не серчай, паря, выслушай. Ты, знамо, местный будешь?

– Не, не местный. Я с Керженца, с лесов. Там у меня батя, мать, брательников и сестер десяток. Голодно там стало, я старший, батя сказал – лишний рот не выдюжим – вот я и подался, куда все наши уходили, вдоль по Волге, потом на тракт, опосля лесами на Обву. Там наши с Керженца приросли, да не сладко и там. Местный люд гонит, пахать не дает, я ходил, ходил, не принимают, самим жрать нечего. А в Ильинском погосте так и вовсе грамоту накатали барину, мол, пришлые раскольники лес воруют да землю прибирают. Всех погнали в леса, а в лесах местных одна прорва гнилая да комары. Вот я и пошел дале, а тут вы, разбойники.

– Окстись, не то юшку по морде размажу, – опять грозно осек его Осип.

– Ну а столько ты жил тута и где обитал-то? – все еще ласково спросил Иван, не поддерживая строгого Осипа.

– Да жил летов пять. Как погнали с Обвы, ушел лесом по Каме вниз, там наткнулся на избушку. В ней зырянин один жил, последний, старый, у него все ушли за горы, а он доживать остался. Ну, у него и пребывал, силки ставили, рыбу брали, на хлеб меняли шкуры. Он-то, зырянин тот, совсем слепой был, вот я ему и помогал. Одно противно – Христа не признавал, всё своим поганым богам молился. Да ничо, сжились, а в ту зиму зырянин помер через харкание, кровь горлом шла. Ну, я похоронил его да пошел.

– Куда ж пошел-то?

Михайло смутился и ничего не ответил, потому что то место, куда он шел, было сокровенным и особенным. И знать про него табачникам-обливанцам, разбойникам и душегубам было незачем. Да казаки и не спрашивали дальше, спросили лишь одно:

– Дорогу туда, где жил, знаешь? На север же это?

Михайло кивнул, свободнее вздохнув, что разговор про тайное не продолжился.

– На север, по Каме, тут дней пять, ежели пехом, а верхом и того меньше.

– Покажешь? Потом отпустим.

Михайло кивнул, казаки приказали собираться и выходить за стены крепости, где они будут его ждать к ночи. Тот засобирался было, но дождался, пока казаки уйдут. Для чего они хотели уйти на север, ему было неинтересно: для Михайлы главное было уйти от них, двинуться вновь в путь, пусть тяжелый и полный опасностей, пусть голодный и холодный, но приводящий в конце концов в самое прекрасное место на земле, в рай земной для таких, как он, хранителей древлего благочестия, русского духа и истинной веры.

Их, начиная с изверга Петра, да что там Петра, с воцарения всех Романовых, подлого их рода, погоняли жестоко пособники типа Никона, насаждая неправду и разрушая устои русского жития, подменяя истинную веру богомерзкими греко-римскими уставами, новокнижием, трехперстием диавольским и антихристовым ходом супротив солнца. И не было в земле русской уже места древлему благочестию, а лишь разврат и гонения. А то место было лишь там, куда стремился Михайло, да не дошел далее Кунгура.

В ночь вывели казаки Михайлу из крепости, шли тихо, чтобы не разбудить спящих на посту у ворот караульных. Лошадей не взнуздывали – копыта стучат, боялись. А как спросят, куда это они в ночь, да еще перед походом великим на Казань? Точно в петлю отправит их государь, названный Петр Федорович, в прошлом казак Емелька, Пугачев сын. Как ни уговаривал Осип Ивана фузею тяжелую бросить, тот отказался, пригодится, мол. Шли долго вдоль реки, ручьи миновали, реку малую, деревню большую обошли по заливным лугам, да под утро утомились, Михайло лишь шел бодро, таща на себе узел на суковатой палке.

– Эй, братва, давай встанем, употел весь, – прохрипел Иван, бросая ружье. Все остановились, присев на кочковатую землю.

– Далеко еще брести? – спросил Осип Михайлу, тот кивнул, мол, еще далеко.

– А чего у тебя в узле-от, мил человек, – кивнул на котомку Михайлы Иван, доставая покамест из своего мешка лук, краюху хлеба да соль. Поделил всем честно, поровну, челюсти дружно захрустели луковицами. Михайло нехотя развязал узел, из него выглянули корешки книг. Иван потянулся за одной, сломив сопротивление хозяина:

– Да не балуй, не отберу, поглядеть токмо.

Одна книга была огромной, старой, с пожелтевшим пергаментом и кожаными толстыми корками. Иван открыл ее, посмотрел на красивую вязь букв, послюнявил палец, пролистнул.

– Чего, небось, грамоте учён?

Михайло кивнул, осторожно доставая книгу из огромных лапищ Ивана.

– Учен немного, Псалтырь читаю, жития, молитвослов. А эту не могу, греческий знаю маленько, да тут не греческий…

– Неужто разные языки разными буквами писаны? Башкирцы, чай, на своем балакают, так и пишут не по-нашему, что ль? Чудеса… – Осип уважительно посмотрел на Михайлу.

– Всяк язык по-разному записывается, как повелось с Вавилонского греха. Вот эта книга на языке персидском писана, еще так же татары пишут. Но я сей язык не знаю, – милостиво пояснил Михайло, укладывая книгу в узел.

– Так на кой ляд ты ее таскаешь? Раз читать не силен?

Михайло смутился, но ответил:

– Сию книгу дал мне тот старый зырянин. Она ему от отца досталась, тому от деда и так далее, кто когда ее принёс – зырянин не помнил. Просто красивая она, вот и таскаю.

– А там у тя еще чего? Вон, гляжу, новая, листы свежие, корки липовые.

– А это просто пустая.

– Вот те раз. Как так пустая? А ну-ка дай-ка, – Иван взял вторую книгу, открыл, удивился.

– И верно, пусто. Ни знака, ни малевки. Ну, ты даешь, брат, одну прочесть не можешь, втора пуста. Это-та тебе на кой?

Михайло явно смутился, отвернулся было, щеки раздул, да после ответил:

– Эту я писать буду. Про то, как шел в края далекие. Да хотите, вот про вас напишу.

– Эхма, хватил, паря. Про нас! – казаки заржали. – Ну, коли не шутишь, пиши, чё ж не писать, пусть мы как государи будем, раз о нас писать будешь. Вот дает паря!

Пока казаки смеялись, Михайло аккуратно книги в узел обратно завязал, чтобы уж дальше не любопытствовали. А та заветная книга, которая лежала снизу, была невзрачна и мала, но про нее-то и не хотел он рассказывать чужим, там путь весь был описан до самой страны, что звалась Беловодием, где древлее благочестие было в законе, и староверы жили в благодати, и даже епископы у них были и попы, и церкви маковками блистали. То была его тайна, его крест, и желал он сам книгу написать и принести ее в Русь, дабы уже все ревнители старой веры встали враз да пошли туда, так написать, чтобы дорога была для своих торная, а для чужих – недоступная. А еще утаил Михайло про то, что к книге персидской прилагалось и зырянин отдал тож. И что в краях далеких хотел он с толмачом или языку обучившись, сам ту книгу старинную прочесть, потому что чувствовал в ней мощь и благолепие, истину великую и тайну древнюю.

Казаки поели, отдохнули. Осип вновь спросил Михайлу, далеко ли ещё, трудно ли будет, тот ответил, что еще немало речек, а опосля городок с заводом, да не один, да в городе том воинская команда, а обходить еще далече. Казаки почесали немытые волосы, а Иван изрек:

– Так мы не дойдем, догонят али поймают. Чего-то думать надо, мужики.

– Лодку надо, Ваня. На лодке уйдем тихонько, и от берега далеко можно пройти.

– Лодку. Да где же ее взять-от?

– Айда на берег, поглядим. Река рядом, деревня была, рыбалят всяко, утро еще.

Казаки осторожно выглянули из кустов на берег реки: и впрямь, вдоль берега двигалась рыбацкая косная о паре весел, с мужичком.

– На ловца и зверь, – угрюмо сказал Осип, вышел на открытое место, предварительно скинув зипун и кушак с пистолями и саблей, помахал одинокому рыбаку. Тот заметил, подгреб к берегу.

– Чаво тебе, православный?

– Лодку не продашь? Целковый.

– Да как продать? Одна у меня, кормлюся ей. Не, за целковый не отдам, пять рублёв.

– А ты подойди сюда, договоримся.

Рыбак доверчиво вышел на берег, закинув весла в лодку, вытер руки об одежонку, подошел к Осипу, ожидая торга и заветных рублей, да кудлатый Осип ухватил его за горло, вытащил нож из сапога, да и воткнул в шею между ухом и ключицей, повернув лезвие вдоль горла. Рыбак осел, крик не прошел, кровь залила гортань. Иван быстро подбежал, вместе они оттащили тело в прибрежные кусты. Михайло с ужасом смотрел на все это, лишь всхлипывая:

– Да что ж вы делаете-то, погубители-христопродавцы?

Осип, вытирая нож о траву, тихо перекрестился, прочитав молитву:

– Упокой душу раба твоего, Господи, – а потом повернувшись к Михайле, сказал: – У Господа людишек много, более, чем у царя, одним больше, одним меньше – он и не заметит. А этот потом бы пришел к себе в сельцо, да и рассказал бы о нас – и плакала жизня наша, пропала бы не за грош. Одна жисть супротив трех – хороший расклад. Да и целкового у нас нет, разве что алтын наберется. Ну, чего расселся, толкай косную, в путь пора!

Казаки затолкали сопротивляющегося Михайлу в лодку, отчалили и, тихо подгребая веслами, направили ее в сторону севера.

Утро как начало жизни – время надежд, радости и красоты. Утро не дает повода к размышлениям о вечном: о жизни и смерти, о боге и дьяволе, как бывает под вечер. Утром все кажется волшебным, бесконечным, красивым; утро порождает ощущение полноты существования, насыщает силой и немного – счастьем. Вот и в это утро, начавшееся для Михайлы жестокостью и смертью, жизнь и природа брала свое: лежа в лодке на своем узле, он долго смотрел на разгорающееся солнце, а после уснул почти младенческим сном, лишь иногда подергивая ногой, обернутой в онучу под старым протертым лаптем. Косная, подгоняемая двумя сильными гребцами на веслах, знающими свою цель и дорогу к ней, резво бежала вверх по Каме, иногда пересекая стрежень в погоне за более тихими, почти свободными от течения прибрежными заводями и затишками. В этих заводях нет-нет, да и плеснется крупный осетр, непонятно для чего вылезающий на поверхность из царства своего придонного. Часто виднелись круги от жирующей вездесущей щуки, стайками, разбегаясь от хищника, взлетали над водой мелкие серебристые рыбки. Утро медленно переходило в день, день в вечер, вот уже на берегу открылось село с маковками церкви. Слышен был смех девичий, громкие голоса мужиков, гоняющих девушек по берегу в надежде на любовь горячую, гоняющих с шутками и прибаутками, без устали, как будто и не было тяжелого летнего дня, сенокоса, который ныне случился ранний.

– Чой за сельцо? – потряс очнувшегося едва ото сна Михайлу Иван.

Михайло протер глаза, прищурился, приставил ладонь козырьком ко лбу.

– Оханск это, город. Нам бы вправо уйти.

Казаки дружно взмахнули веслами, перебираясь через быстротекущую Каму к другому берегу. Переночевали на том берегу, костер не жгли – опасались. Потрапезничали чем бог послал, завалились на траву прибрежную, захрапели молодецки. Только Михайло не спал, всё смотрел, как бы утечь. Утреннее событие вновь встало у него в глазах, тот ужас смертоубийства ради деревянной лодки, то расчетливое и спокойное действо, тот грех смертный. Не мог он с разбойниками вместе, не мог, уйти надо было. И встал тихонько Михайло, когда полная луна, как око божие, вышла из-за редких туч, поднял свой узел на плечо да пополз в кусты, но голос остановил его:

– Э, паря, куды? Не моги, не заставляй взять еще грех на душу, хотя вся душа в грехах – уж некуда боле. Но бог не выдаст – авось простит, а тебя жалко, молод ишшо. Вертайся, спи покуда. Не то прирежу. – Осип смотрел на Михайлу по-доброму, без гнева, но твердо и страшно. Глаза его черные грозно блестели в лунном свете.

Осел Михайло, испугался, вернулся на место, прилег на узел, да так и лежал до утренней зорьки не сомкнув очей, пока не сморил его сон, в котором приходил к нему тот убиенный рыбак и просил его: «Помолися за меня, помолися за убийц моих, помолися за людей злых и добрых, живых и мертвых, может, легче нам станет всем мучиться и на земле, и на небесах, и в геенне огненной. Бог-от не видит страданий наших, а ты помолися – авось голову обернет, авось увидит и сжалится». Ушел рыбак, проснулся Михайло – казаки уже косную сталкивают с отмели, весла готовят.

Прочел молитву Михайло, совершил уставные метания да в лодку полез – иного пути не было. И вновь косная под весельными взмахами пошла рассекать носом воды темной Камы, все стремясь на север в борьбе с волнами, стремящимися на юг.

Тиха река Кама, небыстрая, малолюдная, лишь лодка вдали покажется да исчезнет в многочисленных заливчиках, затишках да притоках из малых быстрых ручьев.

Иной раз громадина расшивы вылезет в утренней заре, ощетинившись веслами и хлопая полотнищем паруса; если присмотреться, то по берегам можно увидеть коломенки и барки, поднимающиеся кверху, скрипящие воротом якорного каната под натужные крики команды: «Эх, взяли!» Поутру рыбацкие артели, не по нужде, по призванию собирающиеся вместе, тянут сети на берег, кряхтя от удовольствия, от ощущения тяжести добычи: частика, а иной раз и коренной, красной, осетра или юркой стерляди. Заводы на Каме стоят поодаль, лишь пристани выдают их расположение. Заводы скрываются у запруженных малых рек, в версте-двух от берега, и не слышен на реке шум их молотов, не заметен жар печей, не виден люд работный, ползающий на низеньких башкирских лошадках в черной утробе матери-земли в добыче руд. Тиха река Кама, и много сокрыто по берегам и в глубине её тайн, которые не в силах раскрыть человек, а может, и не стоит их раскрывать: пусть себе таятся вечно.

– Ягошихинский завод, – тихо указал пальцем Михайло на ближний берег.

– Где? – переспросил Иван, вглядываясь в прибрежные отмели.

– Вон там, вишь, барки стоят, медь грузят. Там недалече и завод. На нем воинская команда стоит с тех пор, как вы, разбойники, землю тревожите.

Осип двинул Михайле кулаком в зубы, несильно, не дотянулся, тот осел, сжался на корме косной, обнимая свой драгоценный мешок.

– Я тебе говорил? Не хули, коли сам запачкан.

Иван только посмотрел на них и направил лодку в стрежень, подальше от берега, барок и солдат. К вечеру достигли они речной развилки с крутым берегом, ограничивающим течения двух рек, подсверкивающим белыми камнями, отороченным корявыми, плохо приживающимися на каменистом склоне елями.

– Эй, божий человек! Михайло! – потряс за плечо прикорнувшего мужичка Иван. Тот дрогнул, ожидая удара, открыл глаза, в которых был страх.

– Да не бойся, паря, не тронем. Осип крут бывает, да отходчив. Ты посмотри: два рукава, нам-от в который?

Михайло пригляделся, уверенно указал рукой вперед:

– Туды. Это река Чусовая вправо уходит, а Кама – она прям с севера течет. Туды.

Лодка направилась по указанию. Ночевали вновь на безлюдном берегу. Еды в мешках у казаков осталось совсем чуть-чуть, а у Михайлы и вовсе не было. Обошлись коркой хлеба, честно разделив на троих.

– Так скоро и живот к спине прирастет, – хмуро промолвил Осип, кидая сучья в огонь небольшого костерка.

– Да, надо бы к людям, пошукать припасы, авось подадут, – жалобно пробормотал Михайло, явно не удовлетворившись жалким кусочком черствого хлеба.

– И думать не моги к людям, – строго сказал Иван, почесывая бороду, – люди, как звери: поначалу пустят, опосля сожрут. Сам говоришь – заводы тут повсюду, на заводах солдаты, приказчики, жирные щи дают, там нас не особо миловать будут. Ежели не сразу в петлю, то в кандалы да в острог. Вон казаки говорили, опосля того, как государь Петр Федорыч из Осы ушел зимой на Кунгур, всех, кто помогал ему, по деревням да селам переписали, да списки те наместнику и сдали. И где те люди? Кто остался? Кто по лесам пошел жить, остальных в кандалы али в петлю. А мы от государя ушли рази за тем? Нее, мы ушли, чтобы еще пожить, покуролесить на этом свете, а на тот мы завсегда успеем.

– На том свете души ваши в аду гореть будут вечно за преступления, – тихо сказал Михайло и сжался, ожидая оплеухи. Но ее не последовало, Иван лишь рассмеялся:

– Бог не выдаст, свинья не съест. Что там, на том свете, нам неведомо. Христос простит, за мзду малую любой поп грехи отпустит, а поп кто? Вот то-то и оно, поп-от наместник бога на земле. Хоть и деньгу берет, но ведь причащает, как покаешься. А мы каемся, паря, по праздникам в церкви каемся. Вот на Пасху ходили, всенощную стояли, а щас и на Иоанна Предтечу сходим. Есть ли храм с попом в тех местах?

Михайло с отвращением кивнул. В великоросскую церковь он был не вхож, попы ему были противны, как поругатели истинной веры и древлего благочестия. Но подтвердил, авось греховодникам и впрямь поможет:

– Есть, через реку, верст семь-восемь, Троицкая церква в Полазненском заводе.

– Ну, вот и отмолим грехи.

На этом с урчащими желудками легли спать на земле, благо, что лето выдалось теплым.

Через два дня Михайло указал на мыс впереди, сообщив, что вскоре за ним будет то место, где он с зырянином жил. Казаки воодушевились, ибо в желудках было пусто, а в избе зырянской, по словам Михайлы, оставались припасы – сушь рыбья, сухари да грибы. Но не суждено было им до избы дойти, потому что солнце, ярко светившее им в спину, поджаривая вездесущую вошь на загривках, высветило вдруг впереди три или четыре паруса выходящих из-за мыса барок.

– Соль везут, с Усолья али с Соли Камской. Там на барках солдаты, пушечки по паре да команда, верная баронессе Строгановой, – улыбаясь, утвердил Михайло, – вот и конец нам пришел, разбойники.

Казаки переглянулись, осмотрелись и вдруг развернули косную поперек Камы, бешено гребя в сторону берега, где виднелось устье небольшой речки. Как будто специально оно было скрыто густой прибрежной растительностью с одного бережка, и высокими соснами и елями на пригорке с другого. Вскоре лодка достигла устья и скрылась в нём, как будто совсем исчезла по божьему велению.

– Давай поднажми, – стонал Иван, налегая на весла, а Осип молча греб, напрягая все свои немалые силы. Лодка зашла в узкую, не более десяти саженей реку, сокрытую меж крутых берегов, и поскользила вглубь, едва справляясь с сильным течением. Казаки гребли, поворачивая нос по крутым изгибам речушки, стараясь забраться как можно глубже, уйти от слуг государевых и барских. Если бы столкнулись нос к носу с барками, то с одной фузеей супротив пушек много не навоюешь. Через несколько поворотов, неожиданно, в самой глуши, на крутом берегу вверху показались дома, крепкие, добротные, от них шла тропка к воде, там, у берега, стояли лодки-долбленки, небольшие, но, видимо, юркие и быстрые. Казаки указали на дома Михайле:

– Что это за починок?

Михайло лишь покачал головой, мол, не знает. Домов видать было немного, Осип насчитал шесть, стало быть, починок глухой, небольшой. Иван решил пристать, прятаться было уже поздно, а назад на Каму дороги не было. Засунув за пояс пистоли, Иван с Осипом вытащили лодку на берег, оглянулись – к ним с пригорка от домов спускался мужичок.

– Здорово, – дружески произнес Иван, пока Осип, пряча нож за спиной, отходил в сторонку.

– И вам не хворать, православные. Рыбачите, али как? Ну, бог в помощь, – мужичок неторопливо перекрестился двумя перстами, сотворил метания.

– А как звать тебя да место это? Много ли тут живут? – Иван продолжал расспросы, Осип стоял поодаль, Михайло же, заметив знакомые жесты мужичка, засобирался вылезти из лодки.

– Дак прозываюся Иваном.

– Тёзка, стало быть. Ну, много вас тут?

– Так немного покамест. Шесть дворов, Зенковы, Плюснины да Спешиловы. А место у нас Шемети прозывается.

Иван достал из-за пазухи трубку, набил остатками табака из кисета, зажег трут, раскурил. Мужичок троекратно перекрестился двуперстием, сплюнул после:

– Чаво, табашники вы? Ах, антихрист!

– А что не так? – пустив струю дыма в лицо мужичку, усмехнулся Иван.

– Диаволово энто зелье, вот чаво. Не приемлем!

– Староверы они, раскольники. Табак – это зло, – тихо пояснил Михайло, вылезая из лодки. – Простите их, дядечка, они разбойники и церковники. Меня в полон взяли и тащат, выручите.

Осип вынул из-за спины нож и подошел к мужичку поближе, да Иван покачал головой.

– Не разбойники мы, прячемся от гонений просто. А табак – ну, что же, раз не приемлете – вот, вытрясу, – он выбил трубку о камень у воды.

Мужичок смягчился, присел на борт долбленки.

– Ну, ежели гонят вас – то тогда да, тогда милости просим. Нас-то вон как гонят, дед мой с Керженца ушел на Обву, опосля сюда, тут и прижились. До тракта далеко, через леса, до погоста и того далече, вона тока завод поставили, медь плавить зачали, ревизии пошли, приказчики барские народ считать стали, чтоб оброк платить заводу да барщину тянуть. Да до нас не доходят, дорог нет, а речку и вовсе не видать. Так что тихо тут покудова. Кто Шемети знает? А никто, вон тока попы пишут в книгах, да что пишут – сами не поймут.

– Да, я и не знал, что тут починок, хошь пять лет прожил недалече, – задумчиво сказал Михайло, – а попы у вас какие, вроде же вы древлего согласия?

– А как без попов-то? Как крестить? Антихрист правит миром давно, благость на небе, а как ее с неба взять, как душу записать праведную в книгу жизни вечной? Без попа никак, а у нас какие попы? Часовенные на Обве стоят, так тама мужики детей крестят, да разве Христос увидит-то? Вот и ходим к попам на крещение, да на венчание. Отпеваем ужо сами, с лестовками да Псалтырем, у нас бабка Василиса дюже хорошо поёт, девок учит.

Михайло поморщился, не приемлема ему была великоросская церковь, а то, что антихрист в мире правит – с тем был согласен.

– А живете чем? – всё любопытствовал Иван.

– Да как чем, рыбалим помаленьку, лыко дерем, коровы есть, сено на дальних заимках косим, а на поле вверху немного садим. Хватает.

– Ну, раз хватает, может, накормишь чем, отец, а то ужо неделю почти не ели.

– Да как не накормить, накормим, айда в избу.

Мужичок, скользя лаптями по тропинке, начал взбираться на гору к избам, казаки и Михайло, бережно прижимавший к себе свой узел, пошли следом.

Накормили их, напоили молоком парным, рыбы дали разваренной, сушеной, хлеба немного, лука. В избу пришли поглазеть на незваных гостей все мужички деревенские, бабы из сеней подглядывали. Девки угощения носили, подобрав косы под выцветшие платки. А одна как пройдет, так все гости голову за ней поворачивают, – уж больно хороша девка.

– Это что за красава? – указал Иван кивком на девку ту, спрашивая у тёзки деревенского.

– А то Груня, Спешилова дочь. На выданье девка, да женихов нет. Деревня малая, кровь смешивать нельзя, засиделась тут, а родитель в мир не пущает. Вот и киснет девка, вишь как глазищами швыркает по вам. Но вы веры не той, в женихи не годитесь.

Иван рассмеялся, хлопнул тезку по плечу:

– Ну, веру-то и поменять недолго ради такой девки. А скажи-ка, табак не приемлете, а вино как?

– Вино не запрещается в умеренном потреблении.

– Ну, так ставь на стол, а то насухо сидим!

– Так откуда вино у нас? Вино в Полазненском заводе есть, в Чермозском, а у нас откель? Только медовуха прошлогодняя, нынче меда еще не наварили.

– Ну, давай медовуху, хозяин.

Груня по велению старика притащила из другого дома четверть с медовухой, разлила гостям. Михайло отказался, но очень пристально смотрел на девушку, не в силах отвести взгляд. Уж больно хороша была Груня, круглолица, тонка станом, подчеркнутым перевязью платья, русоволоса, с толстой косой, спадающей с плеч волной неплотно увязанных волос. Голоса ее слышно не было, всё молчала, но походка— как лебедушка плывет по реке невзволнованной. Смотрел на нее Михайло и не замечал еще одного такого же пристального взгляда: Осип также не отрывал от неё глаз.

Захмелели гости с перебродившей медовухи, уснули прям на лавках, и только Михайло глаз не сомкнул. Вроде и бежать можно, вроде и не держит никто, ан нет, не может уйти. Все Груня Спешилова в глазах стоит. Думает Михайло, что рано уходить, как уйти без припасов? Вот наберет припасов в дорогу, лето перебытует, да и в путь по первому ледку – и лодки не надо. Тешил себя такими думами Михайло, отвлекаясь от главной – о девке Агриппине, что чаровала его недале как своими плавными линиями бедер да румянцем щек. Так и решил – останется. Вышел в сени по привычке, да и прикорнул на розвальнях, что стояли там, ожидая зимы.

На следующее утро, когда в дымке тумана солнце, еще не вышедшее из-за горизонта высоких лесов, все равно по-летнему освещало окрестности, Иван с молчаливым Осипом, распинав спящего Михайлу, отправились на Каму через лес проверить, нет ли вчерашних барок. По лесной тропке, вытоптанной то ли охотниками деревенскими, то ли бабами, ходившими на поиски грибов и ягод, часа через два вышли они на крутой берег, с которого открывался вид и на север, и на юг. Река была пустынна, парусов не видно, лишь столетние ели чернели вдоль серебряно-темной ленты вод. Иван встал, удерживаясь за склоненную лиственницу, приставил козырьком руку ко лбу, вглядываясь в горизонт.

– Где твоя изба-от? – хмуро спросил он Михайлу.

Михайло, которого все еще тянуло в сон, махнул рукой на север, мол, там, далеко. Вдруг из-за спин казаков послышался треск ветвей. Осип достал пистоль, готовясь к опасности, но вместо опасности из кустов, вывалился оборвыш, парень, волоса нечесаны, рубаха порвана, портки малы и босой. Но глаза под копной светлых волос горели любопытством и отсутствием страха.

– Ого, энто чой у вас? Пистоль небось? Знатная вещь! – восторженно воскликнул он, без опаски глядя на пистоль в руке Осипа. – Дядька, дай подержать!

– Я те дам щас по лбу, пугать народ вздумал, – прогундосил Осип, засовывая оружие за кушак. – Кто таков?

– Так я энто, беглый с завода. Федькой звать. А по батюшке Соколов, стало быть.

– Как это беглый с завода?

– Та как, как, зимой на заводе хорошо, кормежка, тепло, а летом – поносом все маются, да мрут. Я и сбежал на лето, чай, лес прокормит. К зиме в обрат – батогов дадут, да сызнова на дрова поставят – вся недолга.

– Ага, от батогов-то копыта не откинешь?

– Да мне, дядьки, не впервой, я ж сирота, батюшка на заводе помер позапрошлой весной. А вы чой тут высматривайте? Неужто барки грабить будете? Возьмите меня с собой, я вам всё расскажу.

– Каки еще барки, с дуба рухнул?

– А вот гляди, дядька, гляди в юг, вишь, у бережка того барка стоит. Щас темная, видать плохо, пока парус не распустила.

Иван пригляделся – и впрямь: барка на якоре. Сразу-то и не разглядишь.

– Во-о! Щас ветер дунет к полудню, они под парусом вот туточки, по стремнине у камня пойдут, иначе не выплыть им, якорь кидать да подтягиваться тута негде – глубина страшенная, и в сторону не уйти – мели. Прям у берега и пойдут. А тут мы с пистолями – и всё, добыча наша, как у Стеньки Разина на Волге. Не слыхали, поди?

– Да ты разбойник, парень. А палить начнут, тогда что? – усмехнулся Осип.

– Палить не станут, у них ни пушек, ни пистолей. Кверху барки идут с припасами да вином, без охраны, команда на Волге набрана, подневольная. Энто книзу с медью да пушками, с солью да верными мужичками сплавляются, а в верха – так, на одной пристани сбегут – новых наймут. Тут народец-то без бар живет, царя не видали, тока бога жалуют. Шальной народец.

Иван пригляделся, почесал голову:

– Осип, а и верно парень говорит, место знатное. Чем не Волга – эта Кама-река? Дело, гляжу, верное, можно справить. И в деревне сховаться, там и еда, и питье, и бабы. Чего по лесам шастать, авось так и на житье-бытье добудем, да как баре опосля на низ?

– Дело, – удовлетворенно качнул головой Осип.

– Тока, дядьки, меня тож возьмите, без меня не смогёте, – заверещал Федька Соколов, хватая казаков за кушаки.

– Чего задумали-то опять, разбойники? Разве можно так, людей грабить? – тихо и осторожно подал голос Михайло.

– А почему нельзя? – спросил Иван.

– Господь говорил – не убий, не гони и не приноси несчастья ближнему своему, живи в согласии с миром, молись и дай спасение душе своей… – Михайло осекся, не помня тех заветных слов, что терзали всегда его душу, внося в нее непонятное чувство любви и ненависти к людям. Он переиначивал на свой лад Писание, потому что сколь ни читал его строки, не понимал истины написанного, ибо, по его мнению, то ли неверен был перевод, то ли Иисус иногда ошибался. Иван неожиданно вновь расшевелил в душе старинное сомнение его.

– Господь говорил еще: просящему – дай. А что тебе дают баре-то? Алтын на вино по великим праздникам? Али кость бросят, как собаке, иной раз и хуже, чем собаке? Аще господь говорил – не судите, а ты, пес, судишь меня, хотя и права не имеешь на то. Так кто из нас праведник тогда, ты, жалкий пес трясущийся, или я, говорящий – дай просящему у тебя, я, который не судит их, а заставляет отдать богом положенное?

Замолчал Михайло, мысли спутались, Иван рыком забил их далеко вглубь пяток; не стал Михайло перечить, да и не мог, ибо верно, Иисус так говорил – ежели не будете вы прощать людям прегрешения их, то и Господь вам их не простит.

Михайло устроился жить в сарайке на берегу речки, где насельники хранили сети и корзины для рыбы. Соорудил немудреный стол перед дверью. Когда дверь была открыта, солнечные лучи освещали его, давая возможность видеть то, что он записывал на листах самодельной книги. Чернила он делал по старинке, благо, что дубы росли недалеко в рощах, а железный купорос он носил с собой в кожаном мешочке. Как-то раз, когда Михайло сидел за тщательным выведением букв на желтоватых листах, мимо по воду проходила любопытная Груня. Она скинула коромысло с плеч, осторожно заглянула в сарайку, расширив глаза, удивленно ойкнула:

– Ой, а ты чегой тут делаешь? Рисуешь?

Михайло смущенно вскинулся, не зная, как отреагировать на внезапное вторжение, но собрался, важно подбоченился, поманил Груню к себе. Девушка доверчиво подошла, заглянув в книгу.

– Я вот историю пишу про жизнь свою и путешествия.

– А ты писать умеешь? Я вот только Псалтырь читаю немного, бабка Василиса учила. А писать не могу, да и нечем у нас, только палочками на песке. А можно, я тоже порисую?

Михайло не смог отказать, дал подержать перо. Груня тут же капнула кляксой на лист, Михайло поморщился, но решил, что лист вырвет. Груня была такая нежная и воздушная, несмотря на свою грязноватую кацавейку, от нее пахло молоком и молодостью. Пока она тщательно водила пером по бумаге, Михайло вдыхал ее запах и даже немного попробовал на язык волосы, заплетенные в косы. Вскоре лист был заполнен корявыми рисунками Груни, от усердия с кончика её высунутого языка свисала капля слюны.

– Как замечательно рисовать! А ты рисуешь только буквы?

Михайло поправил:

– Пишу.

– Напиши мое имя!

Михайло тщательно вывел на свободном месте православное имя – Агриппина. Груня удивилась:

– Какое у меня длинное имя получается. А ты про что пишешь и зачем?

Михайло подумал, достал из узла, упрятанного в угол, рукописную книгу, плохонькую, неровную, раскрыл корку.

– Вот, про то пишу.

– А что это? Что там написано, уж больно непонятно, прям как у попов в церкви.

Текст и впрямь был выписан плохо, неразборчиво, но Михайло знал его почти наизусть.

– Ты ведь древлей веры?

– Да, как батюшка и матушка учили и бабка Василиса. Новую веру не приемлем мы…

– Так вот, знай, что есть благостная земля на востоке, где вера наша живет и процветает, где нет попов великоросских, где нет царя, а правят всем люди честные, там, в той земле, есть и епископы нашей веры, и даже патриарх. И церквей русских числом сорок стоит, а в тех церквях водят посолонь, поклоны бьют все четыре: и в пуп, и в пояс, и метания, и проскинезу, купели там полные, для троекратного омовения, обливанцев там нет, а живут все в достатке и счастье, скота не счесть, земли от хлебов стонут. Зовется та страна Беловодием. Вот туда я и стремлюсь.

– Так не врешь? Така земля есть? Так надо туда бежать же! – глаза Груни разгорелись огнем, румянец на щеки вылился, стала она еще краше, Михайло даже задохнулся такую красоту видеть рядом. Но вздохнул, продолжил далее:

– Не вру, есть она, только путь туда заказан. Кто до той земли добирался – уже не вертался назад, ибо из рая пути назад нет. А токмо один инок вернулся с трудами жестокими, дабы рассказать честному люду, где счастье искать. Звали его Марк из Топоозерского скита. Вот он эту книгу и написал, да дорогу указал смутно. Я же хочу тот путь пройти и вернуться, а по дороге все описать точно, дабы все ревнители древлей веры дониконианской собрались и в путь двинулись вслед, чтобы все счастие обрели, а из России, что захвачена антихристом, выбрались навсегда. Вот и пишу, как идти.

– Как интересно-то! А далеко ты дошел?

Михайло вздохнул:

– Нет. Дошел до города Кунгура, да там разбойники меня полонили. Вот оне же и сюда притащили. Но сейчас я уйду, только вот припасы соберу да и уйду по льду.

– А возьми меня с собой! – Груня прильнула к Михайле, приобняла его за шею, – я тоже счастья хочу. Я научусь писать и буду тебе помогать, да и в дороге сгожусь, я сильная, могу еду готовить, могу лошадью править, батюшка научил.

Михайло даже думать о том не мог, чтобы красавица Груня с ним пошла. Да готов он на все, чтобы она с ним была, с радостью. Груня прыгала вокруг и целовала Михайлу в зардевшиеся щеки, а он желал в тот момент только одного – овладеть ею и мыслию, и порочно, хоть и гнал от себя то чувство, понимая, что без родительского благословения никак нельзя.

А родитель у Груни мужик был нелюдимый, и за все время так к гостям и не вышел, то в лесу пропадал, то на реке. Груня же о замужестве и не думала пока, а вот в далекие страны уйти, где счастье, сбежать от опостылевшего жития, от родительской опеки – это ей всегда хотелось, с той поры, как налились ее груди соком, как потяжелела коса. Звало ее естество из родного дома на волю, а какая воля в деревне? Шесть домов да три семьи, да десятки верст до людей. Лесом не дойти, водой не доплыть, да батюшка и не пустит. Скучно было девке в лесу, свободы хотелось до судорог. А тут гости такие, да еще – ученый человек, да который знает, где счастье, как не воспользоваться таким случаем?

Близился день поминовения апостолов Петра и Павла, кончался Петров пост, насельники починка готовились к празднику, кто-то принес добытого лося, кои водились поблизости, кто-то пек хлеба, доставали свежую медовуху из погреба, вся деревня истинно радовалась, почитая Петра, каменя веры, и Павла, истинного учителя. Конечно, более радовались разговению, мясу и хлебу, молоку и редкому в тех краях настоящему ляйсину вместо пустой каши и чая на травах. После молитв на лестовках, уставных метаний и крестного хода округ деревни посолонь, все сели за столы уже за полночь, пили медовуху, веселились и кряхтели от необычного количества разнообразной еды. Даже стерлядка присутствовала в ухе да в разваре. Груня с девушками пели псалмы под управлением бабки Василисы, да девушки были немногочисленны и корявы по сравнению с красавицей Груней.

Осип с Иваном тоже за столом сидели, Михайло же службу отстоял, да к себе в сарайку ушел писать книгу заветную. Иван изрядно набрался, а Осип пил умеренно, да и разве такого богатыря медовуха свалит? Вина бы казенного, да его не было. Все глядел Осип на Груню, хмурил брови, пирога в рот не брал.

До Петрова дня казаки пропадали на берегу с Федькой, примеривались да выясняли, как половчее барки брать на прижиме, всё силы рассчитывали, даже пару молодцов безголовых с деревни сговорили на помощь, купили на сладкую жизнь да целковые, обещанные в мошну. А теперь вот расслабились, да Осип все думу свою думал. Запала ему в сердце красавица Груня, не мог он от нее глаз отвесть, так запала, что думал он уж взять ее силой. Спросил Ивана намедни, а Иван покачал головой:

– Нет, брат, не по-христиански это. Люди нам кров дали, пищу, помогли, а ты девку портить задумал. Чай не в вольнице теперь, негоже так, не башкирец же ты дикий, а православный. Проси у отца благословения да женись.

– Чай, не даст-от он, – хмуро отвечал Осип, вожделея в уме своем Груню до одури.

– А не даст, так уводом бери да в церковь к попу. Поп-от у вас далече? – спросил тогда Иван Федьку, который мотнул головой, указав на ту сторону Камы:

– Не, недалече, вона туды да в речку к заводу Полазнинскому. Тама церква и два попа-братца, Василий да Филипп Востремянины, служат там оба.

– Мзду берут?

– А как!

– Ну вот, выкрадем твою любу да в церковь, там и обвенчаетесь, а опосля на низ уйдем. Тут кто нас ловить будет? Побоятся, у самих рыло в пуху.

Осип кивнул тогда, а ныне на празднике все смотрел на Груню, поющую псалмы, да едва сдерживал свое естество. До увода дело покамест не дойдет, барки брать надо, богатства добывать, а то и попам в церкви платить нечем. Но как стихли все – кто заснул за столом, кто тихонько медовуху цедил, а девки пошли в лесок на праздник на милого погадать – покрался за ними Осип, улучил момент, схватил в темноте Груню за руку, прижал к себе зашептал слова жаркие:

– Груня, судьбинушка моя, люба ты мне, девка, за тебя медведя заломаю руками, отдайся мне, красава, в шелка одену, серебром засыплю…

Вырвалась изворотливая девка из лапищ, скрылась за липы, оттуда крикнула:

– Вот засыпь сначала, потом поговорим! – и, смеясь, убежала.

Лишь вслед Осип стенал:

– Вот те крест, засыплю, поедем со мной, женой будешь, честью прошу! – да Груни уж след простыл, лишь смех из ночного леса слышался да голоса подружек. Ушел Осип к Ивану, выпил медовухи и решил – пора бы уж барку ловить, да к попам в церковь за реку самокрутку-свадьбу готовить.

Тем временем Иван сидел с тезкой, дедом Иваном Зенковым, шеметёвским старожилом, да все расспрашивал захмелевшего старика:

– Ну, вот скажи, чаво это у вас место так странно прозывается – Шемети?

– Так по реке, река Шеметь – деревня тож Шемети, – хитро отвечал дед.

– Ну а река почему Шеметь?

– Сказать – боюсь соврать, не сказать – боюсь предать.

– А ты соври уж лучше, всё веселее, дед.

– Ну, чего ж не соврать-то, слушай, паря. Мне дед говорил, а деду зыряне твердили вроде, что в стародавние времена, когда антихрист еще на русскую землю не пришел, татарва туточки жила. Да не просто жила, а русские города грабила, аки медведь пасеку. Так вот, собралась татарва в те времена по льду по Каме идти в Соль Камскую за добычей, а то было при царе праведном Иоанне Васильиче. Ну, шли они войском несметным по Каме-то, да лед в иных местах был не крепок. А на стрежне у скал, вона тут рядышком, и вовсе лишь шуга. Войско вел главный ихний хан. А как пошли они вдоль-от по стрежню, спало у хана кольцо золотое веса немалого в шугу и сгинуло в реке. Стал тогда хан на энтом месте и приказал воинам нырять в реку и искать кольцо, мол, без него Соль Камскую им не отвоевать, богатство не награбить. Прыгали воины в воду да пропадали бесследно, а кольца не нашли. Но хан все посылал воинов да посылал, пока сам в реку за кольцом не прыгнул, да и тож утоп. Так кольцо тут и лежит досель.

– Так и почему Шеметь-то? – спросил Иван вновь.

– Ну как почему, потому. По-ихнему шеметь – княжеский, инако, ханский воин. Туточки этих воинов утопло множество. Отсель и повелось место назвать – Шеметь.

– А-а, – протянул Иван, изрядно уставший, и уснул прямо за столом.

Тиха река Кама, воды ее омывают песчаные берега, вьются вдоль опушек лесных, на опушках птички поют, почти райские, птичек иной раз ястребы бьют, да все равно песни переливчатые не смолкают. Ранними утрами поют птички, заливаются, не видя пока тех ястребов. А ястребы летают высоко в небе, заходят с солнца, и не увидеть их птичкам, радующимся новому дню.

Тиха Кама, да не как Волга. Бурлаки не идут в Каму, иной раз вместо песчаных отмелей встает камень-великан, как былинный богатырь на пути, требует свою долю с корабельщиков. И в том месте спокойная Кама бурлит, у камня водовороты страшные крутит, а не обойти камень ни на веслах, ни на якоре. Только попутный ветер дает корабельщикам шанс, наполняя их паруса, как крылья ястребов, гонит их через стрежень наверх. Вот в таком месте и стали опальные казаки с парой парней да Федькой поутру на косной. Парней на весла посадили, сами изготовили кошку на веревке, Михайлу притащили и заставили на берегу на ели сидеть, сигнал подавать, ежели барка покажется. Зачем – Михайле не открыли, не стал бы сидеть, а народу мало, каждый на счету. Михайло согласился лишь потому, что хотел людей на барке расспросить, есть ли путь свободный до Кунгура, ушли ли разбойники, нет ли солдат там, чтобы уж уверенно к зиме пойти в землю заветную. Барка показалась через два часа после рассвета, когда подул южный ветер. Шла она в стрежень у камней, распустив парус, да течение не давало быстро двигаться. Едва-едва барка тянулась, сопротивляясь бурной воде. И как нос барки с лодкой поравнялся, выскочили казаки, метнули кошку, парни на веслах погребли к барке, течением косную вмиг к ней прижало. По веревке Иван с Осипом да Федькой взобрались на борт, пистоли достали, направили на мужичков. Те от неожиданности замерли, слова сказать не могут. Осип их в кучу сбил, усадил на носу.

– Кто еще есть? – спросил их Иван, поводя пистолем.

– Приказчик в дощанике на корме.

Осип метнулся в пристройку, вытащил за шкирку сопротивляющегося человека. Тот извивался в его лапищах, клял разбойников и пытался дотянуться до своего ножа на поясе. Но не успел, Осип уверенным движением нож выдернул и в шею приказчику воткнул. Тот затих.

– Ну, православные, чего везете? – ласково спросил Иван притихших мужиков.

– Вино казенное, да муку, да солонину.

– А деньги есть?

– У приказчика в сундуке в дощанике лежат. Жалованье нам и на дорожные расходы.

Федька скрылся в пристройке, вытащил оттуда сундучок, радостно запрыгал, сломав топором замок:

– Дядьки, да тут серебро даже!

Иван сундучок спустил в косную, мужиков же погнал за вином и припасами, сколько влезло в лодку сгрузили, та грузно осела под тяжестью товара. Михайло этого не видел, пока с елки сползал, пока лесом к берегу продирался, к пологому склону – время прошло, да еще от склона того до барки далеко было – ту снесло по течению, парус не спас, управлять им было уж некому. С берега Михайло только увидел, как Иван с Осипом мужичкам камни на грудь вяжут да говорят:

– Ну, православные, тута татарва по преданиям утопла, в Иисуса которая не верит доныне. А вас бог-от спасет – выплывете, а грешны ежели – то на дно. Господь рассудит.

И столкнули мужичков за борт с камнями казаки, только круги по воде. Никто не выплыл. Посмотрел Иван на воду, перекрестился:

– Грешны, стало быть. Прими, Господь, души рабов твоих и дай им прощение за грехи их.

Михайло так и осел оземь, крик в горле застрял. Только шептал канон на исход души, забыв о семипоклоне:

– Помилуй мя Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…

И тогда утвердился Михайло в мысли, что антихрист и вправду на русской земле стал, молил господа услышать, увидеть, помешать, но Господь не откликался. И оставалось Михайле только бредить благословенной страной Беловодием, где все по-божески, свято. Туда стремился он всем сердцем, читая переписанную книжку инока Марка; иной раз сомнение закрадывалось в его душу – а как он сам не выдержит да не уйдет из рая, как все ходоки-староверы, и никто не узнает, как добраться туда. И не получит избавления всяк страждущий от антихриста, что и в государстве воцарил, и в церкви, и в душах людских. Сидел Михайло все за книгой, писал обо всем, дабы видно было, как тут живут, а как дойдет туда – как там, разницу показать хотел.

Отрадой ему была Груня, что часто засиживалась с ним, ласково глядя, как Михайло тщательно пером буквицы выводит, как чернила трет и смешивает, как листы книги своей сушит. Читал ей Михайло иногда и свои записи, и Марка Топоозерского; слушала Груня, глаза блестели – тоже в рай тот попасть ужас как хотела. Михайло раз расчувствовался и показал ей толстую и огромную старинную книгу на неизвестном языке, полистала Груня, поводила пальчиком точеным по пергаменту старому, по вязи незнакомых букв, похожих больше на волны на перекате реки. Михайло ей поведал историю обретения, мол, старый зырянин перед кончиной отдал, да не только книгу, а кое-что еще.

Это кое-что Михайло скрывал от всех, никому не показывал, потому что знал, что бывает с людьми при виде этого. Но Груне в приливе страсти потаенной показал. Вместе с книгой той зырянин отдал Михайле и вещицу: прямоугольную пластину с закругленными краями, на одной стороне пластины той был лик дикий царя древнего, не русского, и письмена такой же вязью, как и в книге. А вот с другой стороны была выцарапана карта какая-то, с непонятными знаками и такой же вязью, да только плохо процарапанная.

И мнил себе Михайло, что не просто так это, язык тот персидский в Беловодии есть, и люди такие рядом живут, и дорогу через горы сторожат, а книга дает пропуск сквозь земли тех людей, а на пластине карта прохода через горы нацарапана. Так думал Михайло и пластину берег чрезмерно, потому что пластина была чистого золота, весом золотников тридцать, не менее. И алчность людская, антихристово порождение, ту пластину бы у Михайлы вместе с сердцем вырвала, если бы кто о ней узнал.

Но Груня золоту не восхитилась, потому что его в глаза не видала. Колечко у нее одно было медное, если начистить хорошо о мешковину, то блестело не хуже пластины, так она про медь-то и подумала. Подержала пластину в руках, взвесила, да и отдала Михайле – уж больно зверский вид был у личины, на ней вырезанной.

А Осип все не отставал от Груни, все таскался за ней, обещание исполнял. Из первых монет с барки, которые ему причитались, изготовил за три ночи монисты звенящие, да так ловко, что девки остальные, которые увидели то, чуть в обморок не попадали от восторга. Принес Осип монисты Груне, та тоже глаза выкатила, звенят монетки, переливаются, на ветру да в руках Осипа красиво колышутся. Взяла Груня монисты, не смогла душа девичья от украшения невиданного отказаться, а Осип усмехается в бороду да приговаривает, пока Груня примеряет:

– Ничего для тебя, девица, не пожалею, глянь-ко, всё из серебра, гривенник к гривеннику, а спереди полуполтинами украсил, глянь в кадку, красота. Будешь моей – еще добуду, не серебром, золотом осыплю!

Смеялась Груня на такие жаркие речи, а подарки принимала, приятны ей были и внимание, и сами гостинцы. Батюшка молчал на это дело, лишь бороду чесал да с матерью вечерами скупо разговаривал, мол, Груне и замуж пора, а женихов-то нет, а ежели энтого страшилу Осипа перекрестить в истинную веру, так и сойдет, работник что надо, хошь и разбойник. Матушка Грунина вздыхала, но в основном соглашалась, да вот Груне самой Осип не люб был.

Не хотела она замуж, восемнадцатый год только пошел, хотела Груня счастья искать, чего-то необычного, веселья хотела и радости. Желание это вылилось в жажду посмотреть землю заветную, о которой часто Михайло по её просьбам ей рассказывал. Благолепие в той земле, воды белые, вера истинная, древляя, еды – как на великие праздники, да каждый день, горя в той земле нет, а лишь счастье. Вот там и найдет она красавца жениха, там и обвенчается по-старому, по-правильному, там и детишек нарожает, будут детишки бегать по зеленым полянкам, собирать цветочки да ей приносить, а она с милым на крылечке сидеть будет, как королевна, молоко пить, мужа любить да раем любоваться. На кой уж Осип ей сдался?

Михайлы держалась Груня, не отлипала, ждала, когда её с собой возьмет, да не ведала, что Михайло сам в нее влюбился до беспамятства, едва сдерживался, дабы не открыться девушке. Текли так дни уральские летние, с солнышком и с дождиком, с теплом и с холодными ветрами. Книга у Михайлы полнилась записями разными, мечтами заветными.

Казаки же в то время барки грабили, народец резали. А как иначе? Отпустишь народец тот – вмиг к властям, вмиг воинскую команду снарядят, да и прихлопнут удачливых ушкуйников. Деревня не сопротивлялась разбойству: Осип с Иваном с шеметевскими насельниками делились, то вина, то солонину притащат за ненадобностью, то деньгами отдадут долю малую, а иной раз и пир закатывали на удачную прибыль. Зенков, старик, даже раз пытался под казенку уговорить разбойников веру древлюю принять, да Иван отшутился, а Осип насупился и разговор продолжать не стал – не до этого.

В один из августовских утренников снарядил Осип лодку, взял с собой Федьку Соколова и погреб на другой берег Камы, зашел в речку малую, запруженную плотиной завода, причалил к берегу. Митька ему показал на крытую дранкой маковку старой церкви. Вошли они под сень храма, шапки скинули, перекрестились, как положено, на темные образа, поклон отбили. Поп к ним вышел, в черной рясе, свечами заляпанной, старой.

– Милости просим, человече. Откель будете, чего надобно? – строго спросил поп.

– Рабы божие мы, а боле и знать не надо тебе, – ответил Осип, – А надобно мне повенчаться.

– Дак завсегда пожалуйста. Пять рублев за таинство, трешник за наряды и алтын на свечи. Родителей невесты надобно заранее. И вот день выделить, а то у меня и свадьбы, и похороны, особле последние. Мрет народишко на заводах по лету, ох, мрет. Лихоманка али понос – кажный день отпеваем. Так вот в сентябре и сладим свадебку, коли не сдохнете до энтого, – поп прищурил глаза, как будто знал чего.

– Мне без родичей надо. Мне уводом. – Осип потупил взгляд.

– Вона чего задумал, лиходей! Невесту красть? Откель? Небось знаю чью? – Поп коварно улыбнулся.

– Не знаешь. Деревня глухая, название не вспомню. Из-за реки деревня.

– Ну, ежели из-за реки – то дело не страшное. Из-за реки не погонятся. Барок парусных тута нету ни у кого, лодки весельные, – уйдете. Токмо дороже будет. Дело нехорошее, двадцать рублёв таинство да десять свечи и наряды.

– Без нарядов ужо обойдемся, ты окрути только – и готово, – хмуро сказал Осип.

– Ну без нарядов так без нарядов. Но все равно тридцать рублёв. Задаток давай – и гони невесту, я брата предупрежу, мы тут вдвоем служим.

Осип отсчитал десять рублей, поп сгреб монеты в кошель.

– С богом, – перекрестил он Осипа и Федьку, те попятились задом, отвесили поклоны и вышли из церквушки.

Тайно готовил свадьбу Осип, да вот Федька не сдержал языка. По любопытству своему к Михайле бегал, книги листать да чернилами на досочках пальцем малевать. Как-то раз, пока малевал, от нечего делать и рассказал Михайле о планах Осипа. Тот обмер, перо бросил, из сарайки выбежал да к Груне в избу. Ворвался туда, кричал:

– Груня, Груня, где ты?

На крик вышел отец Грунин, спросил:

– Чего разорался, малахольный?

– Груню бы мне увидать. Люблю я ее, сил нет, – упал на колени перед отцом Михайло, ухватился за портки, лапти лобызал, слезами поливая, – благослови нас, отец родной, благослови на жизню совместную.

Отец Груни только рассмеялся в ответ:

– Да куда тебе, заморышу, Груню в жены. Ни гроша в кармане, ни дому, ни доходу. Только и сидишь, книгу свою рисуешь. Нет тебе моего благословения, да и Груня не пойдет за тебя. Иди подобру восвояси.

Выбежал Михайло из избы, понесли его ноги куда-то, очнулся в лесу под вечер. Померкло солнышко в душе его, черная ночь настала, слезы горькие лил Михайло на мох да траву, не знал, что делать, Богу молился, чтобы сжалился, да молчал Господь. Воскликнул тогда Михайло:

– А есть ли ты, бог? Разве можешь ты смотреть на смертоубийства равнодушно, разве допустишь ты неправды и лжи? Разве можешь ты допустить несправедливость, которая в мире везде? Разве антихрист сильнее тебя, а тебе на его воцарение плевать? Все тебе едино – живут ли люди по звериным законам али по божеским. Где ты, бог? Где твой дух витает? Где твой сын, куда запрятался? Ага, молчишь? Нету тебя, стало быть!

Заплакал пуще прежнего Михайло, упал лбом об сыру землю:

– Прости меня, Боже, устал я, антихрист в мою душу заглянул, отмолю, в землю дойду Беловодскую, там ты есть, прости меня…

Но Бог молчал, просто смотрел видать, знака не подавал, за хулу не наказывал, разве что звезды кинул горстью с небес, понеслись звезды вниз, сгорели дотла, расчертив темное небо маленькими молниями. Молчал Бог, звездопадом указывая Михайле, что простит, так тот думал. А может быть, просто звезды падали, как низвергнутые души людские, черные, в ад падали: в августе время такое – время падения душ человеческих, недостойных рая господнего. Вот и падали они, сгорая напоследок, и лишь черные угольки этих душ достигали земли, чтобы провалиться сквозь нее в чистилище до второго пришествия, до седьмой печати тлеть в огне очищающем.

Стояла малая деревня Шемети на высоком склоне у маленькой речки. Кто когда первый на это место заселился – время про то молчит. У стариков осталась легенда, что с Керженца, с лесов, после воцарения на троне государя-антихриста Петра и начала гонений на староверов-раскольников, пришли в землю эту семьи, бежавшие с мало-мальски насиженных мест у Волги. С центральных провинций множество народу старой веры на Керженец пришло, да места там уж и не было. Разве в скиты идти, а в скитах житие несладкое: знай, молись да от игумена жди благости, авось накормит. А кормежка не бог весть какая, а работа в скитах тяжелая, на весь день, только в воскресенье и можно отдохнуть, ежели повезет.

Вот и потянулся люд благочестивый дале, в леса дикие, где закона государева нет. Вдоль по Обве расселился, где можно было, где луга заливные да чернозем жирный. А кому места не хватило – дальше, вниз по Каме, аж до Волги пошли. Но и там гнали, местные ли старожилы, приказчики ли заводские, кто земли жалел, что государством дадена в оброк по четыре рубля, кто силы работной хотел дармовой на заводы – не было житья поборникам древлей веры.

Вот и селились они в лесах уральских, где земля не родит, а лес такой, что не продраться, за лосем пойдешь – да и сгинешь. В деревне малой Шемети земля была плоха, вырубили лес на высоком берегу немного, садили там помаленьку – тем и жили. В сухой день да по зиме можно было выехать на тракт, в Ильинский погост съездить, лыко да лапти на хлеб обменять, на одежку мало-мальскую.

По зиме, когда голодно совсем становилось, отправляли насельники сыновей по заводам – в Полазну да Хохловку. Там и тепло в бараках, и деньгу давали понемногу, и кормежка горячая на обед и ужин. Приходили сыновья весной с мошной медяков, как раз в пору хлеба да крупы прикупить. А иной раз и не приходили: хомутали заводские приказчики толковых молодых парней навсегда, к заводу приписывали, и не видали их дома боле ни отцы, ни матери. Только на лодке, бывало, к заводу съедут, придет парень на берег – даст заработок, что скопил за год, – и обратно в завод, к печам, или на руду в шахты.

Благо еще, что хозяйка, их благородие баронесса Мария Артемьевна, в угодиях своих уральских отродясь не бывала, все по Петербургу да Парижу проживала. Да и вольница была в землях, что не у заводов находились, ревизских сказок никто не писал, а если и приезжали учесть всех, в крепости находящихся, так деревни вымирали, только стариков оставляли, а иные и так по лесам сидели.

Так бы и прожили в малой деревеньке Шемети насельники, спокойно, в благости и труде. Старую веру почитали бы, по Спасову согласию детишек в великоросской церкви крестили, а службы по молельням в домах справляли, если бы не два казака, что от Емельки Пугачева сбежали, чуя скорую расправу над смутьянами войсками императрицы.

Чутье не подвело Осипа и Ивана, в сентябре под молотьбу хлебов повязали государя самозваного, а через полгода и совсем отсекли ему члены его мужицкие и голову насмерть.

А вот Шемети, деревенька та, что стояла покойно уж двадцать лет на высоком берегу малой речушки, стала пристанищем ушкуйников, что грабили без разбору барки да людей топили. И зажила деревенька богато, на завод ходить уж никто не думал – зачем, если питья-еды вдоволь, в мошнах монета звенит. Да разве укроется зло то от ока государева? Пришла беда, откель не ждали насельники, продала за долги заводы свои и часть имения дальнего Мария Артемьевна, продала не просто кому, а человеку деловому, работящему.

Приехал как-то младший сын Ивана Зенкова, Лука, в деревню из Ильинского, да и объявил весть:

– По Ильинскому погосту слухи идут – новый барин появился. Завод Хохловской да Чермозской скупил, сам тута жить будет, ревизию хочет делать. А как к нам нагрянет да оброк стребует али на завод утянет? Ховаться надо будет, иначе и в барщину, и в рекруты. А в заводах воинские команды встанут для пресечения смуты.

Зашумела деревня, решили сторожей выставить по лесной дороге да по реке, дабы предупредили, когда прятаться. А Иван с Осипом потихоньку другой расклад учинили:

– Слушай, пора нам уходить, раз такое дело. Зашумела земелька, затряслась, нутром чую, – говорил Иван, – добра скопили немало, надо на низ двигать, пока лед не стал.

– На лодке не уйдем, добра много, тяжело, – покачал головой Осип. – Да и четверых не потянет косная.

– Кто это вчетвером? Кого брать собрался, Михайлу, что ли, этого?

– Нет, Федьке обещалися ведь, а без Груни я не пойду. Вначале в церковь с ней, потом на низ, так было оговорено.

– Вот заладил, жениться невтерпеж… Ладно, девку твою возьмем. Есть план у меня.

– Какой? – недоверчиво спросил Осип.

– Какой? – из-за кустов высунулся вездесущий Федька.

– Вот пострел, караулишь, что ль? – улыбнулся Иван.

– А как вы меня обманете? – хитро улыбнулся Федька, вытирая подолом рубахи сопли.

– Ладно, слушай. На косной не уйти с товаром, да и опасно. Надо барку с верхов брать. На ней с командой уйдем под парусом, и не приметит никто – барка и барка, товар везет.

– Да как же мы барку-то возьмем? – удивленно спросил Федька. – Ведь с верхов идут с пушками. Если соляная, то еще ничего, а если чугун везет да медь – там и охрана.

– Да какая там охрана, видал я эти барки! Да, пушки присутствуют, но мужички-то обычные, ежели токмо приказчиков пара с пистолями, да и то вряд ли. Кошку кинем, приказчиков и солдат за борт, остальные не пикнут. А ежели что – у нас четыре пистоля да фузея. Не успеют и перекреститься. Барку возьмем за дальними скалами, выше Полазненского завода, сразу в церкву, с девкой своей обвенчаешься – и на низ под парусом.

– Дело, – удовлетворенный упоминанием Груни, промолвил Осип.

– Так, Федька, ты барку смотри на берегу, чтобы одна шла, как увидишь – беги со всех ног, мы покамест косную загрузим, товары ближе к Каме перевезем. А ты, Осип, готовь девку свою, как свистну – в охапку – и к нам.

Осип кивнул и пошел в сторону деревни. Федька, схватив кусок хлеба в тряпицу, рванул по тропке в лес, барку караулить. Иван же пошел косную грузить, мужичков на подмогу звать. Решил, что скажет им, мол, перепрятать решил припасы к зиме, чтоб не тревожить насельников. Часть припасов придется им отдать, мужики до добра были охочие, брали все с радостью.

Мечтал Михайло в сарайке своей о жизни будущей, хорошей жизни, в божьей земле, где нет горя-печали, где радость и свет господень. Вот дойдет он до Беловодья, минует горы по карте на золотой табличке, встретит его епископ и скажет: «Иди, Михаил, к нам в обчество, сотвори метания, обойди храмы посолонь, прочти молитву по-старому, правильно. А и девицу свою проведи, а я обвенчаю. А после иди в поля богатые, выбирай землю, кинь семя, взрастут хлеба, возьми коров и лошадей, сколь душе угодно, лес возьми на дом, и живите в мире, плодитесь, детишек вере нашей учи, укрепляй. Бог с тобой, Михаил».

Думы эти Михайлу так окрыляли, что про отца Груниного и что погнал он его, и не помнил уж. Тем более что Груня ехать с ним хотела, от слова не отказывалась, а про отцово напутствие грозное Михайло ей не говорил, и она не упоминала. Все так же забегала в сарайку, спрашивала, как дела да когда в путь.

Вдыхал Михайло ее запах и любил ее в душе так, как никого никогда не любил. Если только Господа, да разве любовь к Господу и к девице – одно и то же? Конечно, нет, Бог любит всех, все Бога чтут, а плотская любовь – это Божий подарок для продолжения рода. Но чувство было сильно, Михайло едва сдерживался, чтобы не открыться девушке. Да решил: до гор дойдут – там откроется и попросит ее руки. Уже и солонины насушил он в дорогу, рыбью сушь тож приготовил, сухари в мешок сложил, у рыбаков Плюсниных лодку долбленую выпросил за греховный пятак медный. Решил – уйдут они до зимы, пока ревизия не нагрянула в деревню от нового барина.

Да вот только случилось несчастье. Когда сидел Михайло, припасы проверяя да записи свои творя, ворвалась в сарайку растрепанная Груня, глаза дикие, платье порвано, на руках ссадины.

– Спаси меня, Михайлушка, помоги от изверга избавиться! – кричала она криком. Вслед за ней ввалился пыхтящий Осип, хрипя:

– Груня! Едем со мной! Барка на стрежне, попы готовы на том берегу, самокрутку сыграем – и на Волгу, в Астрахань, на раскаты, в вольницу! Золотом осыплю, как обещал, в шелках будешь ходить!

Груня к Михайле прижалась, дрожит всем телом, слезы по лицу:

– Уйди, изверг! Не хочу я за тебя замуж да еще без отцова благословения! Я в страну заветную с ним поеду, а ты, разбойник, плыви без меня, не люб ты мне!

– Люб не люб – все едино тебя утащу, не вырвешься, девка строптивая. Схомутаю в мешковину – и айда. Там полюбишь. И не царапайся, окаянная! – Осип ручищами Груню обнял, аж кости затрещали.

Заверещала девка, выкрутилась вниз, платье порванное бесстыдно грудь налитую оголило, встала Груня в проеме двери:

– Антихрист! Бог тебя покарает! А я утоплюсь сейчас!

Усмехнулся Осип:

– Бог-от давно должон покарать – грехов телега – да молчит. Стало быть, не подвластен я Богу. Я сам Бог тута, а топиться тебе негде, переплюйка ваша по колено. А до Камы беги, туда нам дорога, в косную, на барку и в церкву.

Двинулся Осип на девку, ухмыляется, зубы щерит. Да Михайло не стерпел, кинулся на него сзади, в горло вцепился:

– Не дам тебе ее, моя она, люблю я ее!

– Ого, вошь очнулася, – отмахнулся от него огромный Осип, но Михайло не отставал, колотил того по всем местам, да осел неожиданно на пол дощатый в сарайке.

– Отстань, – незлобно оттолкнул Михайлу Осип, вынимая из груди его нож.

Схватился Михайло за грудь, кровь меж пальцев хлещет, сидит на полу, вздохнуть тяжело, слова вымолвить не может.

– Вот тебе и земля твоя обетованная, паря. Щас скопытишься, погодь немного. Юшка выйдет – и готово. В рай полетит душонка. Прощевай! – ухмыльнулся Осип, развернулся Груню оторопевшую залапать, да лишь удивленно вскрикнул, когда грохнуло. И мешком на Михайлу завалился. В проеме стояла Груня с дымящимся пистолем в руках, который она, пока вырывалась, у Осипа из-под кушака вытащила. Бросив пистоль, на колени упала Груня, завыла по-бабьи, как издревле на Руси плачут женщины.

Михайло из-под тела Осипа выполз, к Груне руку протянул, с трудом выговорил:

– Не плачь, девица, вот там, в углу, книги, принеси мне.

Груня с ревом узел вытащила, Михайле подвинула. Тот достал из узла книгу свою, перо попросил, в кровь текущую обмакнул и писать стал. А как кончил, сказал девке:

– Все, Грунюшка, кончается моя жизнь земная. Вот, возьми книги, может, подскажут они тебе, как до Беловодия добраться. А еще вот…

Но недосказал Михайло слова, откинулся навзничь, залил кровью пол, и не заметила Груня, волком воющая, как из пальцев его слабеющих пластинка золотая выпала да провалилась в щель в полу сарайки.

Глава 8

Любите ли вы море, как любят его некоторые женщины? Так, чтобы оно снилось вам во всех снах, так, чтобы ныло под ложечкой только об одном воспоминании, даже далеком, о шуме прибоя, о ласковых волнах под вечер, когда ветер стихает, о песке, мелком, бархатном, или красивых камнях, омываемых прозрачными водами, каких не встретишь в наших краях суровой среднерусской равнины и не менее мрачного Предуралья. Что уж говорить о сибирских просторах!

Море дает чувство расслабления, успокоения, мимолетности суетной жизни, вечности души. Тут нет места работе и проблемам, всё остается где-то далеко-далеко, в прошлом, и иной раз хочется продлить это чувство умиротворяющего спокойствия, усилить его – и тут не лишним будет бокал вина и гроздь винограда.

Вероника держала запотевший бокал в руке и любовалась стекающими по нему каплями влаги. Капли стекали вниз, прорезая чистые дорожки, через которые светилось на закате темно-золотистое содержимое. Голова была приятно пуста, не хотелось даже читать книгу, лежащую рядом на столике. Вероника была счастлива. Все решилось раз и навсегда, решилось красиво, на море, в жаркой стране. Не надо было больше сомневаться, размышлять, рассчитывать свою будущую жизнь на какой-то срок вперед, мучая и так изрядно надсаженный мозг. Он будет ее мужем, и другого не дано. Пусть он не сделал предложения, пусть молчит, читая какую-то рукопись, но она всё уже осознала и привела к общему знаменателю. Ах да, колечко, он же подарил ей колечко в первый день, разве это не приглашение к счастливой совместной жизни?

Мысли Вероники таяли под теплым кругом солнца, мысли путались, да и к чему теперь мысли? Теперь она будет идти по жизни, опираясь на крепкое мужское плечо. Пусть думает мужчина, ее время размышлений закончилось. Вероника улыбнулась своим сумбурным мыслям, залпом выпила бокал и осталась в кресле, упиваясь красотой вроде бы того же, но совсем другого, благодаря морю и теплу, мира.

Станислав Николаевич был занят совсем другими размышлениями. По электронной почте он получил уведомление, что заказчик вот-вот уже прибудет в Питер и готов с ним встретиться. Время на поиски доказательств было на исходе, а рукопись сумасшедшей Паниной взволновала Садомского, как никогда. Ему срочно надо было домой, возникали вопросы, которые он решить дистанционно не мог.

На следующий день он объявил разнеженной Веронике, что ему необходимо свернуть отпуск и срочно улететь, на вопросительный взгляд не ответил, оставил на столике в доме тысячу евро и обратный билет, а сам на такси уехал в аэропорт Барселоны, где его уже ждал рейсовый самолет на Москву.

Вероника осталась одна, не понимая, что произошло, но решила довести отпуск до конца. Хотя такое поведение избранника её немного покоробило, но в неге от жаркого лета и морского воздуха она не стала акцентироваться на этом происшествии. Искупавшись в море и позагорав, она вышла на стоянку такси и уехала в Таррагону – ближайший город, в который можно было добраться от уединенного домика.

Четыре дня расслабления достаточно, решила Вероника, с головой окунувшись в многоголосый туристический мир испанского прибрежного города. Погуляв по набережной и поглазев на разнообразные лодки, она направилась в центр, к развалинам старого амфитеатра. Там было скучновато, и Вероника, повинуясь древнему инстинкту всех туристов, легко выбралась на широкую центральную улицу, заполненную народом, с магазинами, сверкающими красиво разложенными и очень привлекательными тряпицами, с кафе всем известных мировых сетей и маленькими, но не менее шумными тапас-барами. Не удержавшись, она заскочила в пару магазинов и купила себе прекрасное легкое платье, туфельки и еще пару вещей, совсем не нужных, но таких приятных из-за того, что они были куплены в состоянии полного душевного равновесия и совсем не для того, чтобы их использовать, а просто так. Весело махая пакетами, уже не отличаясь от прочих прохожих, Вероника высматривала, куда бы ей завернуть для утоления легкого голода, возникшего после посещения магазинов.

Неожиданно она увидела двух старичков на лавке, стоящей у фонаря пешеходной зоны. Они были чем-то похожи, но один старичок был абсолютно белым, с ухоженной бородкой а-ля эспаньолка, в белом летнем костюме, в шляпе и при галстуке, а второй – безбородый, с седой щетиной, черными изрядно поседевшими жесткими курчавыми волосами, в каком-то старом джемпере непонятного уже цвета. И вот этот, по виду типичный испанский старичок уже полулежал на скамье, а первый суетился, пытаясь его поднять, при этом прихрамывая и опираясь на сучковатую, вытертую временем до блеска палку.

Вид этих людей абсолютно не сочетался с оживленной туристической улицей. Люди обходили старичков, оглядывались, но никто к ним не подходил. Кроме Вероники. Она, повинуясь непонятному зову, подошла к скамейке, а белый старичок на чистейшем русском языке заговорил с ней:

– Девушка, милочка, не поможете? Вот, нитроглицерин у меня кончился, а сердце у него прихватило. Даже не знаю, что и делать.

– Наверное, надо вызвать скорую, – растерянно произнесла Вероника, сама не зная, что делать.

– Надо бы, да, но я по-испански не говорю, а он не может. Вот если бы вы помогли…

Вероника была готова помочь, но чем – не знала. Белый старичок, как будто понимая ее замешательство, подсказал:

– Он тут рядом живет, может, вы бы помогли его до дому довести, а там и нитроглицерин, и магний с калием, всё есть, я покажу.

Вероника, еще не осознавая, как это русский старичок знает, где живет испанский дедушка, которому плохо, и вообще, как можно заниматься самолечением в развитой европейской стране и почему больше никто не помог этим несчастным, подхватила черного старика и, следуя за белым, повела того, повисшего на ее плече, к ближайшему дому. Как ни странно, старик оказался нетяжелым и шел почти сам, хоть и тяжело дышал при этом. Белый же вообще был довольно резв, и вскоре они зашли в подъезд старого дома, в котором пахло временем и историей. Они поднялись на третий этаж, и белый старик открыл огромным ключом, неизвестно как оказавшимся в его кармане, много раз крашенную старую дверь.

За дверью оказалась квартира с огромными окнами с бронзовыми ручками, люстра времен мавров свисала с высоченного потолка, на покрытом пылью полу стояли диван и два кресла, изрядно вытертые. Белый старик указал на диван, мол, уложи больного туда. Вероника осторожно подвела черного дедушку к дивану, на который тот уселся, безвольно опустив голову.

Первый старичок бодро убежал куда-то, вскоре вернулся со стаканом воды и какими-то лекарствами. Бесцеремонно всунув их в рот черному дедушке и дав запить водой, поманил Веронику за собой. Она прошла длинным коридором и оказалась в помещении, похожем на кухню, только большом, с огромной чугунной плитой посередине, которая топилась, похоже, дровами. Рядом стоял потрескавшийся стол и венские стулья. Старичок указал на стул. Вероника присела.

– А может быть, я уже пойду? – робко спросила она, обстановка давила на нее своим мрачноватым историческим колоритом.

– Ну что вы, милочка, как я могу отпустить вас просто так, спасительница, – старичок был очень любезен, – вот, не хотите ли испить хересу? Херес у него хорош, знаете ли, сейчас херес уже не тот, а раньше его заливали в бочки белого дуба и хранили на солнечных полянах у моря, непременно у моря, морской воздух даёт неповторимый вкус. И знаете, каждые три месяца надо передвигать бочки, непременно снизу вверх пирамиды, и так пять лет, иначе не херес получится, а моча, простите уж. Но нынче всё не так. А это старый херес, поверьте.

Старичок налил себе из подозрительной пыльной бутылки золотистую жидкость в маленький стакан, попытался налить и Веронике, но та жестом отказалась.

– Зря, знаете ли. Где вы еще попробуете трехсотлетний херес?

Старик залпом употребил содержимое своего стакана, налил еще.

– А тогда лимонад? Лимонад не ахти, но холодный, – старик плеснул из графина, сделанного, похоже, из серебра, на стенках которого была изображена женщина с ребенком в плетении виноградной лозы, напиток мутного цвета, в котором плавали кусочки льда.

Вероника взяла стакан, выпила. Лимонад был превосходным, в меру прохладным, с тонким вкусом лайма и мяты.

– Ну, вот и славно, спасительница вы наша. Лимонад хоть и не очень хорош, но древнее серебро дает ему оттенок корицы. Не почувствовали? Корицу использовали в Ассирии и Древнем Иране для приготовления напитка хаомы, который хранили в этом сосуде. Потом, правда, в него наливали пошлый кагор, но уж таковы нравы.

Старичок уловил взгляд Вероники, рассматривающей гравировку на графине.

– Да, это она, Анахита, богиня плодородия, которую христиане быстро переименовали в Марию, мать Иисуса. Чего только смешные люди не придумают в своей тупой уверенности в истине, которую никто не ищет по-настоящему. Кувшинчик-то из России, да затерялся в Европе в незапамятные времена. Времена, знаете ли, смутные всегда были на земле, все благодаря человечеству. А вот он, – кивнул старичок в сторону комнаты, где на диване лежал второй, – нашел кувшинчик, прибрал. Собирает всякую рухлядь. Кстати, а вы замужем, милочка?

– Еще нет, – смутившись вопросом, ответила Вероника.

– Ах, еще! Стало быть, собираетесь? И избранник есть?

Вероника кивнула, не понимая, к чему эти вопросы.

– Ну, мне кажется, рано вам еще, молоды. Да и как понять, того ли выбрали, верно ли решение? Или у вас любовь?

Вероника внезапно задумалась, отпив еще из стакана лимонаду. Верно ли она решила?

– Нет, любви нет. Есть необходимость. Женщина не должна быть одна, тем более что у нее есть предназначение – быть матерью. А любовь… Любви, вероятно, нет на этом свете, – Вероника тряхнула утвердительно головой.

– Так уж и нет? Хотя, вероятно. Любви нет, души нет, бога тоже нет. Да и к чему этот бог? Чтобы просто в него верить? Или использовать эту нелепую выдумку древних для сохранения моральных ценностей? Я вот тоже не понимаю. Тем более что если даже прививать мораль через сказки про бога, то ведь она всегда разная, как и сказки. У христиан одна, у мусульман другая, у буддистов третья, а у папуасов вообще – ого-го! – старичок разошелся, выпил еще стаканчик хереса, – так и к чему вся эта мораль, спрошу я вас? Живите, как хотите! Вот есть у вас необходимость замуж выйти. Избранник есть. Что в нем? Деньги? Связи? Юмор? Свобода от быта? Интересное времяпрепровождение на море в теплых странах? Я скажу вам другое: на каждого избранника есть лучший. Вы нравитесь мне. Я вам помогу, раз уж вы мне помогли. Скажу по секрету… – старичок понизил голос и наклонился к уху Вероники.

От него пахло каким-то тонким ароматом южных трав и немного – ладаном. Вероника не отстранилась, хотя все это было довольно странно.

– Так вот, только – тс-с! Вот тот старикашка, – указал белый в сторону комнаты с диваном, – жуткий скряга, но богат, как Крез. Были на набережной?

Вероника кивнула.

– Там стоит яхта, корабль практически, называется «Датия». Это его, да-с. У него еще дом в Барселоне и замок во Франции, довольно древний, но ухоженный. А счета в Швейцарии? Это вам не вклад до востребования, поверьте. Очень богат, но прижимист. И одинок. Понимаете, к чему клоню, милочка? Вы ему явно понравились, я нашепчу – и в мэрию, оформим отношения. Паспорт при вас? Отлично. Не морщитесь, да, стар, но это огромный плюс! Почему? Да он сердечник, протянет не долго, от силы год – и копыта откинет, уж я вас уверяю, давно его знаю. И всё вам достанется, всё: яхты, дома, замки, «роллс-ройсы» и «феррари», деньги огромные. Как вам перспектива? Я бы не отказался, ах, где мои годы…

Вероника осторожно поднялась со стула, поставив недопитый стакан.

– Вы меня извините, все это довольно неожиданно, но мне надо идти, – осторожно сказала она, понимая, что старик не в своем уме.

– Я в полном здравии, милочка, я еще протяну долго. Куда же вы? Мы еще должны оформить отношения…

Вероника попятилась в коридор, намереваясь пуститься в бега, но из коридора послышались шаги, затем голос на испанском произнес что-то, после перейдя на русский с сильным акцентом.

– Отпусти ее, она не клюнет.

Из проема показался черный старик, как ни в чем не бывало идущий в направлении стола.

– Налей-ка и мне хереса.

Белый старик недовольно плеснул тому в стакан, разлив напиток по столу.

– Ну чего ты припёрся, старая развалина? Я бы уговорил, дал бы девушке шанс на счастливую жизнь. Она мне понравилась. Ты на нее вообще не имеешь влияния.

– Да как не иметь? Имею. Я на всех влияние имею. Вот она ведь в любовь уж и не верит. И правильно.

– Ничего не правильно! Нечего ей с этим Садомским жить. Тем более что того Анастасия любит. Уйдет от него – хоть несчастья меньше в жизни хлебнёт.

Вероника ничего не понимала. Откуда они знают о Садомском? Вообще, кто они такие? Разговаривают по-русски, живут в Испании. Старички же меж тем продолжали перепалку:

– Вот ты всегда всех путаешь, пытаешься сделать, как лучше, счастье даешь, так думаешь, – говорил с акцентом черный, – а счастье-то в чем? Люди ищут его в материальном, а ты бы лучше духовное предложил что-нибудь. Ведешь себя, как будто ты – я.

– Я и есть ты, а ты есть я, забыл, что мы неразделимы. И если человек не может данным ему разумом понять, что есть счастье, то уж позволь мне решить эту проблему доступными способами. Доступными его уму.

– Я против. Пусть мучаются. Потом зато веселее будет. И смерть покажется приятной. И вообще, я вношу перчинку в жизнь людей. Без меня как? Без меня по ящику одни комедии бы показывали и сахарные сказки, а со мной – столько интересного, убьют кого-нибудь, зарежут, изнасилуют, замучают, столько пищи для пустого ума.

– Устал я с тобой спорить, – сел на стул белый старик.

– А у тебя вариантов нет. Пока мы есть – спор вечен, а мы будем всегда.

– А может быть, наконец, кто-нибудь решит задачку, а?

– Маловероятно. Дан человеку разум, да такой, что может отражать только материальные вещи. Для чего так – не нам с тобой судить, но все, что за это время написали философы, не сильно продвинуло человечество к пониманию того, что понять пока невозможно. Да-с, запутали мы девушку…

Вероника стояла у старинной плиты, ничего не понимая. Ноги как приросли, голова гудела, мир вокруг кружился. В видениях, посещавших ее, появлялись то Садомский в элегантном костюме, то мама, к которой она давно не заходила, готовившая картошку с луком, то Алексей, почему-то весь в грязи и крови, зовущий её на помощь, то какая-то расплывчатая субстанция.

– Милочка, выпей-ка хересу, нехорошо тебе, – белый старик поднес ей стакан с золотистым напитком, ударила волна сладковато-горького вкуса, Вероника глотнула и потеряла сознание.

Очнулась она на лавочке шумной торговой улицы, рядом стояли ее пакеты с покупками, туристы проходили мимо, увлеченные шопингом и закусками, солнце грело уже не так жарко – наступал красивый южный вечер. Посидев еще на лавочке и придя в себя, Вероника, чуть шатаясь, пошла искать стоянку такси, чтобы уехать в домик у моря, где её уже никто не ждал, кроме ветерка, диванчика и чемодана. Обдумывать происшествие она наотрез отказалась, потому что это было явное помешательство, а значит – прямой путь к психиатру. Ничего не было, просто она перегрелась – так решила Вероника, но что-то в душе ее осталось, что-то, чего она давно не ощущала. Ах да, Алексей…

* * *

Садомский был в нетерпении. Из-за художественного перевода старой, ничего почти не значащей книги какого-то неизвестного писаки-самоучки восемнадцатого века ему пришлось прервать свой редкий отпуск с женщиной, которую он прочил себе в жены. Но это было необходимо. Перво-наперво он заскочил на работу и выискал в пыльных запасниках серого Вадима Павловича, задав ему странный вопрос:

– Скажите-ка, а вы встречали у Сасанидов дщицы?

Вадим Павлович удивленно поднял глаза, не понимая своего руководителя.

– Ну, дщицы, пайцзы, пропуска на металлических бляхах, как у тюрков, понимаете?

– А, пайцзы, – протянул, наконец, серый человечек, – знаете ли, в Древнем Китае в то время уже были распространены поясные бляхи с надписями для проезда по владениям. Серебряные, у нас есть несколько экземпляров. В основном, конечно, распространены монгольские, золотоордынские. Они были и в бронзе, и в серебре, и в золоте. А вот в Иране – не видел. Но если предположить, что Сасаниды имели торговые связи и с Китаем, и с Тюркским каганатом, то вполне возможно, что и были, имея в виду развитость их металлургических производств и ювелирной продукции…

– Так были или нет? – Садомский был удивительно требователен.

– Были, скорее всего, были, но нам не попадались пока. А что за проблема, Станислав Николаевич?

– Позже, – бросил Садомский и поспешил к себе в кабинет. Там он набрал телефон Кирилла, услышав в трубке «але», сразу перешел к делу:

– Кирилл, что у нас с Бутырами?

– Все в порядке, люди сидят, никого не пускают. Но пора бы уж копать, а то осень на носу, дожди, будет неудобно.

– Нет, пока рано. Что там копать? Экскаватором гектар перекапывать? Потерпите, надо все выяснить. Пусть пока сидят. Эксцессов не было?

– Вроде нет, тихо, – ответил Кирилл.

– Напомни мне, где нашли те книги, что ты мне передал давненько?

– Так там и нашли, рядом, в деревне, уже выясняли же.

– Как называлась та деревня? – Станислав Николаевич пытался удержаться от некоторой раздражительности при тупых ответах собеседника, но получалось с трудом.

– Так мы же с вами там были, помните? С кузнецом, кто книги передал, разговаривали. Вот в этой деревне и нашли, в старом доме каком-то. А что?

– Как название деревни? – по слогам еще раз переспросил Садомский.

– Так как её, блин… Сейчас вспомню… А, Шемети, вот.

Садомский бросил трубку, даже не сказав «до свидания». Все складывалось. Деревня Шемети, эта же деревня была в книге. Только было еще не выяснено одно «но»…

Станислав Николаевич сдержал удары бешено бившегося сердца, вздохнул глубоко и набрал телефон Анастасии Валерьевны Паниной. Та долго не брала трубку, пришлось перезванивать. Но в конце концов тот самый голос произнес стандартное:

– Стасик? Ты соскучился по мне? Бросил свою девку и решил, что я лучше? Ну, уж нет, больше я этого терпеть не намерена, я взрослая женщина и не позволю пользоваться собой, как какой-то шлюхой. Или она, или я!

И в коммуникаторе раздался противный прерывистый писк обрыва связи.

Станислав Николаевич был в недоумении. Что это произошло со всегда веселой Настей? Да еще тогда, когда ему просто необходимо выяснить у нее важные вопросы. Дело было безотлагательное, и Садомский решил ехать к ней лично. Просчитав в уме, где она могла находиться, вывел, что на работе, вызвал такси и направился в университет, где не был уже очень давно. Поплутав, нашел нужную кафедру, осторожно открыл старую дверь, заглянул. Панина сидела за столом, как и другие преподаватели, лицо ее было мокро, она чертила что-то на листке бумаги, вся погрузившись в себя. А наверху стопки бумаг Садомский узрел свою книгу, ту, с которой Анастасия Валерьевна делала перевод. Взгляд его тянулся к книге, но Станислав Николаевич собрался, поправил галстук и вошел бодро, раскланявшись с преподавательницами, которые проводили его заинтересованными взглядами. Панина же даже не взглянула на него. Станислав Николаевич тихо подошел к ней и мягко поздоровался:

– Добрый день, Анастасия Валерьевна. Не могли бы мы с вами поговорить?

Панина посмотрела на Садомского, как кошка на мышь, но встала и вышла, сопровождаемая им, в коридор.

– Что тебе, Станислав? Мало баб? Вот, иди в аудиторию, там толпа малолеток, тупых и страждущих такого, как ты. Старый ловелас и развратник!

Панина отвернулась к окну, сложив изящные руки под шикарной грудью, но Садомский почувствовал, что она настроена уже не так категорично.

– Настя, ну что ты несешь? В моем возрасте женщины противопоказаны. Тем более разве можно встретить кого-то такого же, как ты?

– А какая я?

– Ты прелестна, Настя, ты замечательная и неповторимая, ты просто ангел и демон одновременно, в тебе столько страсти и нежности, – Станислав Николаевич усиливал нажим, подбирая самые нужные слова, понимая, что Панина не устоит.

Так и случилось: Анастасия Валерьевна развернулась, глаза ее горели огнем, она повисла на шее Садомского, шепча ему на ухо:

– Да, я не могу без тебя, Стасик, только ты, ты один нужен мне всегда, вечно. Будь моим, я прошу тебя, будь со мной столько, сколько сможешь. Хотя бы сколько сможешь.

Станислав Николаевич чуть не задохнулся от объятий, но поддержал романтический настрой Паниной ради дела, ответив:

– Да, Настя, я буду с тобой.

– Тогда сегодня у меня в восемь! Я буду ждать!

Садомский поморщился, но кивнул. Заодно спросил, может ли он забрать книгу. Панина вынесла ее, вручив Станиславу Николаевичу, подмигнула и вихрем умчалась на очередную пару к студентам. Вопрос Садомского остался неозвученным.

Вернувшись к себе, Станислав Николаевич долго рассматривал последние страницы старой книги. Действительно, часть текста была написана красными чернилами, чуть обсыпавшимися от времени, похожими на кровь, но и так достаточно неразборчивый почерк писца восемнадцатого века к концу книги был совершенно нечитабелен. Садомский в сердцах захлопнул книгу и принялся ждать вечера, необходимой Анастасии романтики любви и ответа уже после всего на свой очень важный вопрос.

И уже лежа в постели Анастасии Валерьевны, уже расслабившись и отойдя от ее настойчивых ласк, Станислав Николаевич, наконец, выбрал время для выяснения причины своего появления в этой постели.

– Настя, скажи, а ты точно перевела книгу?

– Какую книгу? Ах да, ту, твою. Ну как сказать, милый мой Стасик, точность перевода, точнее, адаптация к современному русскому языку не совсем необходимая вещь для филолога. Это же не история. Конечно, кое-где приукрасила, использовала гиперболы, метафоры, ретардации и вообще уходила от рассказа от первого лица. Иначе вышла бы дурная вещь. Типа: «Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестий». Так хочу уверить тебя – не лепо это. Поэтому перевод неточен. А что это тебя так волнует? Не нравится? И может, ты из-за этого затащил меня в постель? Чтобы задать этот глупый вопрос? – Панина привстала на локте, обнажив красивую грудь.

Станислав Николаевич всё отрицал, вовсе не из-за этого, а по любви. Хотя в душе смеялся: уж он-то точно её в постель не тащил.

– Настя, ну что ты говоришь, ты так соблазнительна, что я просто не мог устоять перед твоими чарами. Но у меня работа, понимаешь. А ты выполнила часть этой работы, сейчас надо писать отчет, а я многое не понимаю.

– Хорошо, – удовлетворенно пробормотала Анастасия Валерьевна, укладываясь ему на плечо, – что тебе непонятно?

– Вот в книге говорится о золотой пластине, что была у автора, как его, Михаила.

– Да, о пластине там написано, я отразила эту часть достаточно точно.

– А в конце книги, где написано совершенно неразборчиво, я не смог прочесть, а ты вот разобрала, там у тебя говорится, что пластина выпала из рук умирающего автора и провалилась в щель в полу помещения. Мне ясно, что умирающий человек не мог такое написать, соответственно, предположив, что это твой художественный вымысел, я хочу понять, что же написано в реальности?

Панина рассмеялась, обняв Садомского еще крепче.

– Стасик, ну да, это я выдумала, это же синкопа, усиление трагичности момента и ожидание продолжения повествования. Так вкуснее.

– Я понял, а что же там в действительности?

– Довольно обыденно. Но красные чернила в конце и правда похожи на кровь.

– Я видел. Что с пластиной, куда он её дел? И была ли она там?

Анастасия Валерьевна расширила глаза, приблизив лицо к красивому подбородку Садомского, и шутя укусила его.

– Стасик, так тайна тут существует, я лишь случайно угадала ход событий? Ты ищешь золотую пластину с ликом богомерзким и персидскими письменами весом… Ой, не помню вес, а там было написано же…

– Тридцать золотников, – скромно напомнил Станислав Николаевич, вновь показав великолепную память.

– Да, точно, так и было написано. А это сколько в нормальном исчислении?

– Примерно сто тридцать граммов.

– Ну, совсем немного, – протянула разочарованная Панина, – это же по нынешним ценам тысяч триста? Мелко плаваете, Станислав, – засмеялась она.

– Ну, что уж попадается, – улыбнулся Садомский, но Панина не отставала:

– Ага, я поняла, это не просто золото, это реликвия, а стоимость реликвий выше стоимости золота. Я права? Наверно, пластина стоит миллионы долларов?

– Нет, Настя, она стоит не больше полумиллиона рублей. Это пластина типа пайцзы, пропуска для важных слуг, они довольно распространены на территории Китая и Монголии, – Станислав Николаевич хотел перевести разговор от пластины и ее цены в другое русло.

– А зачем она тебе?

– В нашем отделе золотые пайцзы – редкость, хотелось получить экземпляр, – соврал Садомский, – но ты так и не сказала, что в книге написано на самом деле.

– Да вроде все просто – Михаил, автор этой трогательной книжонки, сообщает, что свои скудные сокровища, а именно: свою книгу, книгу «Путешественник» и книгу на персидском языке – он отдает девице… Ну той, которую любил беззаветно, а не как ты меня, Садомский.

– А пластину?

– И пластину тоже, так и написано, все перечислено.

– А имя девицы есть?

– Конечно, Груня, я же все написала. Ты такой зануда, когда говоришь о работе!

– Прости меня, Настя, но Груня – это мало что дает. Только Груня и все?

– Нет, Садомский, он написал ее полное имя.

– Так скажи его мне, пожалуйста.

– Как ты мне надоел! Старый ученый червь! Вместо ласк и прекрасных слов о любви, вместо комплиментов и восхищения женщиной, как источником вдохновения и наслаждения, ты требуешь от меня непонятно что. Сейчас. – Анастасия Валерьевна грациозно выскользнула из-под одеяла, подошла к столику, на котором лежал ноутбук, открыла его, слегка нагнувшись. Свет от монитора высветил соблазнительные формы её тела, мерцающую шелковистую кожу. Панина элегантно пробежала тонкими пальцами по клавиатуре, дерзко развернулась к Садомскому и произнесла: – Ну вот, Агриппина Спешилова. Это всё, что тебе было от меня нужно?

Станислав Николаевич хотел сказать «нет», но Панина прыгнула на него, как пантера, не дав даже вздохнуть. Сопротивляться было абсолютно бесполезно.

* * *

На следующий день Станислав Николаевич уверенным, как всегда, шагом вошел через служебный вход в здание музея, поднялся к себе, разобрал текущие дела, подписал несколько командировок в Европу для сотрудников, отметив, что его не привлекли к незначительным выставкам в мелких городках, и был этим обрадован, хотя раньше всегда проявлял недовольство. Но сейчас у него была вполне осязаемая цель. На середину недели была назначена встреча с олигархом, почти все для неё было готово, но нюансы стоило уточнить. Поэтому, выпив кружку бодрящего кофе, Станислав Николаевич вызвал к себе опытного и тихого сотрудника – Вадима Павловича. Тот нехотя пришел через полчаса, шаркая по вытертому паркету немыслимыми войлочными тапочками.

– Уважаемый Вадим Павлович! У меня к вам есть одна просьба. Насколько я знаю, вы не очень заняты сейчас?

Вадим Павлович задрал морщинистый нос к потолку, всем видом давая понять, что дела есть, а на пенсию ему еще рано, а уж увольнять его никак нельзя.

– Я не в обиду вам и не для порицания так говорю. У меня есть имя и фамилия человека, который якобы жил в восемнадцатом веке в Российской империи. Да что там один человек, вы историк опытный, архивная работа вам не чужда, дам несколько имен. Не смогли бы вы для меня узнать, жили эти люди на самом деле или их имена вымышленные?

Вадим Павлович поправил очки и изрек:

– Станислав Николаевич, ну это же элементарно, но с условием, что известна хотя бы губерния, а лучше уезд. Ревизские сказки просмотреть, опять же метрические книги…

– Да-да, а кроме этого хотелось бы узнать, что было с этими людьми, где жили, чем занимались, как перемещались.

– Ну, это может быть невозможно… Но если поднять губернские архивы… Я думаю, это не очень сложно, особенно для вас.

– В том-то и дело, я несколько занят, а вы свободны, не могли бы вы для меня… Если что, я выпишу премию за квартал, непременно, если шеф подпишет.

– Премию? – Вадим Павлович воодушевился. – Премия мне бы здорово помогла, понимаете, мама болеет, а в квартире текут краны, на лекарства, сантехникам – всем дать надо, без премии тяжело, конечно.

– Тогда договорились?

Вадим Павлович кивнул, взял распечатанный листок с несколькими именами и датами и, шаркая тапочками, скрылся за дверью.

Садомский откинулся в кресле. Дело близилось к развязке.

* * *

Через несколько дней два человека вновь встретились в старом индийском ресторане у Адмиралтейства. Садомский был, как всегда, элегантен, его оппонент несколько расхлябан и имел усталый вид.

– Знаете, этот экономический кризис нескончаем. Все-таки санкции Запада делают свое дело. У меня завод за заводом снижают обороты, не говоря уж… А, к черту. Давайте выпьем? – олигарх кивнул официанту, тот налил в бокалы коньяк.

Олигарх залпом выпил, Станислав Николаевич же немного пригубил. Коньяк был хорош.

– Может быть, не время? Можно подождать, раз имеются проблемы, – скромно ответил олигарху Садомский, сам же в душе ругая экономику, кризисы и толстого любителя старины, что сидел напротив. Но опасения его были развеяны. Олигарх махнул рукой:

– Да к черту! Выживем, не такое видали. А на вашем предложении можно неплохо заработать, если это не пшик.

Толстяк откинулся на спинку дивана, давая понять, что можно начинать презентацию. Станислав Николаевич вобрал в себя полную грудь воздуха, осторожно выдохнул и начал:

– Итак, мы имеем две старинные книги, происхождение одной уходит в века, вторая же – плод неутолимого графоманства. Но оба этих фолианта предлагают пищу для размышлений. Как вы уже знаете, мы ищем клад сасанидского золота и серебра. В первой книге, которую я перевел с персидского, мы видим, что некто Настуд, имеющий статус мага, то есть жреца зороастрийской религии, по велению шахиншаха Хосрова отправляется в путь для поиска первородной благодатной земли, которую создал верховный бог Ахура-Мазда и из которой, по мнению Хосрова, пришел первый пророк Заратустра. В караване, который отправил шахиншах, находились сокровища, причем не только обыкновенные, но и очень ценные, так сказано в описании. Согласно книге, караван прошел по западному побережью Каспийского моря, потом поднялся по реке Ра – Волге и выше по реке Датия. Где находится река Датия, доподлинно неизвестно, но если предположить, что Датия соответствует Каме, то получается, что караван прошел часть Камы до какого-то места.

– Всё это сплошные домыслы, вы же понимаете, – олигарх выпил еще коньяку.

– Безусловно, – не повел и ухом Садомский, – но археологические исследования, начиная с восемнадцатого века и по нынешний день, указывают на то, что на берегах Камы от Перми и до устья Вишеры были находки серебряных изделий иранского происхождения.

– Обширная область для поиска. Этот маг, он сеял там, что ли, свои дары? Разбрасывал по берегу? – Антиквар-любитель затряс подбородком от смеха.

– Да, область велика, найти что-то на таких просторах невозможно. Но! В селе Слудка еще в тысяча семьсот пятидесятом году был найден сосуд с изображением Анахиты – богини плодородия, этот факт всем известен. В запасниках нашего музея сохранилась гравюра, изображающая этот сосуд. Это определенно изделие времен Хосрова Парвиза. Того, кто отправил караван.

– Ну, это тоже ещё ничего не значит. Кроме того, а почему же до сих пор там ничего не нашли?

– Нашли. То блюдо из золота, что я передал вам на последней встрече, найдено рядом, в городище Бутыры.

– На этом городище, вы говорили, тоже велись археологические раскопки. И тоже пусто.

– Вы правы. Но искали не там. По описанию из книги Настуда, городище вполне подходит как место последней остановки каравана. Плюс находки. Я считаю, что это именно то место.

– Мало доказательств, – олигарх отпил глоток коньяка и сделал скучающую мину. Он был опытный бизнесмен и не бросался сломя голову в сомнительные предприятия.

– Мало. Но есть еще вторая книга, найденная вместе с первой. И в этой книге указано, что некто Михаил – следы этого человека теряются во времени – нашел первую персидскую книгу – описание книги достаточно точно, это наша – и передал обе книги некоей девице.

– Какая загадочная история, – хмыкнул олигарх, – и вы в нее верите?

– Девица та существовала в реальности, жила в то время, вышла замуж осенью тысяча семьсот семьдесят четвертого года за вдовца и из своей деревни уехала. Кроме того, два персонажа книги еще имели место быть, а именно, казаки войска Емельяна Пугачева Иван Бухов и Осип Кобелев участвовали во взятии Осы, после же бесследно исчезли.

– Хорошо, и что нам дает эта подтвержденная историческая правда?

– По описанию Михаила, и казаки, и девица, и он жили в лето одна тысяча семьсот семьдесят четвертого года в деревне под названием Шемети.

– Странное название. Персидское, что ли, там и стоял сасанидский караван? – буркнул олигарх, слушая уже внимательней.

– Нет, скорее тюркское. Не в этом дело, а в том, что именно в этой деревне и нашли те две книги! Понимаете?

– Там и клад?

– Почти. Деревня не древняя, на месте селища не стоит. А ближайшее городище – то самое, Бутырское, где нашли золотое блюдо. Вывод – клад где-то рядом с Бутырским городищем.

– А почему рядом? А не на самом городище?

– Городище использовали народности, про которые мало что известно, как культовое место и как укрепление для защиты от набегов врагов. В нем не жили. А селились поодаль, на пахотных землях, поближе к охотничьим угодьям. И как раз вокруг городища раскопки не производили.

– И большое там пространство?

Садомский сник. Пространство, судя по картам, было огромно. А для успешного поиска в кратчайшее время нужно было знать точное место. Он кивнул головой. Собеседник состроил гримасу сомнения.

– Нужна техника, люди, много людей. Это не останется незамеченным. Придется договаривать с местными властями через моих контактёров на Старой площади. Но это деньги, за приказы сверху надо платить. Тогда и овчинка выделки не стоит, мне кажется, – разумно заметил олигарх.

– Есть одна зацепка, – задумчиво произнес Садомский, – золотая пайцза, выданная магу шахиншахом. Она упоминается и в персидской рукописи, и в книге Михаила. На ней маг начертил карту, где спрятал клад.

– Да-да, я помню, в вашем переводе что-то такое звучало. И где она? Покажите, что вы молчали про нее до сих пор, это же все меняет!

– Её у меня нет. По рукописи восемнадцатого века, пайцза была вместе с книгами передана девице Агриппине Спешиловой, а та вышла замуж осенью того же года и уехала с мужем, Михаилом Соларёвым, в деревню Полину или Палину. Но вот этой деревни я не нашел…

– А, вот как. Ну что же, прекрасное историческое исследование, но на финансирование никак не тянет, вы уж извините, это прожект в чистом виде. Клада не найти, даже если он есть, – резюмировал олигарх и заказал чашку эспрессо, как бы давая понять, что разговор окончен.

– Да, вы правы, – разочарованно протянул Садомский, в душе которого рухнул небоскрёб и похоронил под собой все его грандиозные планы, – хотя, погодите… Как мне сразу в голову не пришло, раз книги были найдены в деревне Шемети, стало быть, та девица их с собой не забрала. Значит, и золотая пайцза находится до сих пор там!

– Предположение смелое, но где вы её будете искать?

– Если найду, дадите добро на работы?

Олигарх рассмеялся:

– Станислав Николаевич, милейший мой друг, я знаю вас давно, но никогда не видел в таком воодушевлении и напряжении. Давайте договоримся по-джентльменски: я согласен, найдёте пайцзу с картой клада, как вы говорите, – дам денег, копайте, может, чего нароете. В конце концов, в этот кризис надо же получать хоть какие-то положительные эмоции. Вот скатаюсь с вами на раскопки, никогда не был, на пару дней: природа, дикость, север. А то Лондон уже изрядно поднадоел. Возьмёте?

– Конечно, – строго произнес Садомский. В голове у него уже вертелся план поиска золотой пластины, ведущей к богатству и славе.

Олигарх бросил пару крупных купюр на стол, коротко кивнул головой и вышел. Садомский же заказал коньяк с «американо», выпил всё залпом и остался сидеть на диванчике в уютном старом индийском ресторане в самом сердце Санкт-Петербурга.

Глава 9

Разный бывает лес в России. Особенно хорош он в центре, где белорусская земля граничит с нашей, российской. Для леса нет границ, он растет, не зная об их существовании. Там, в центре, лес красивый, с низким подлеском, почти невидимым под кронами старинных дубов, лип, вездесущих березок и исконно русских монументальных елей. Если же сменяется такой лес редкими уже в тех краях соснами, то и вообще благодать – ноги утопают во мху, шаги не слышны, а воздух целебный и прозрачный. Раздолье для охотников – зоркий глаз сразу увидит меж стволами темную шкуру кабана или иной раз седоватый бок сохатого. Но дальше на восток, к Уральским предгорьям, лес меняется, становится гуще и некрасивей. Подлесок становится всё выше, а лиственные деревья сменяются хаотичным нагромождением елок, раздирающих и кожу, и одежду того, кто попал в их лапы. А если и погода такова, что солнце за тучами, то горе путешественнику, попавшему в уральский лес – плотные ели не дают свету попасть вниз, а корявые кустарники, ивняк, травы, пиканы – не дают пройти и шагу по прямой. Где север, где юг – понять невозможно, и блуждают в лесах горе-грибники в надежде на сотовый телефон или спутниковую навигацию.

Но ни того ни другого у Алексея не было. Идти было надо, ноги слушались с трудом, голова болела, спина саднила, теплая кровь промочила футболку под курткой и уже засохла, но при каждом движении заскорузлая ткань отрывалась от раны, и та давала о себе знать резкой болью. Примерно определив направление на Лябово, Алексей поплелся по лесу туда. Тропинки то появлялись, то исчезали в траве; то ли это были человеческие следы, то ли звериные, но по тропинкам идти было легче, и Алексей держался их. Несколько раз он возвращался в места, которые уже вроде проходил, выбирал новое направление и шел дальше, иногда отдыхал на поваленном дереве, и судя по времени его блужданий вроде уже должна показаться деревня, но деревня всё не появлялась. Шумов от реки – единственного его ориентира – уже давно не было слышно. Пару раз Алексей отчаивался, понимая, что заблудился, но вновь поднимался и шел дальше, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, по которым можно было ориентироваться. Так прошло несколько часов, начинало вечереть, усталость накопилась, и Алексей был готов сдаться и начать орать «спасите», чего очень стеснялся.

Неожиданно он вышел на довольно утоптанную дорогу. Он оставил мысль кричать в пустоту и поплёлся по дороге, правда, сначала долго решая, в какую сторону по ней идти. Решил верно, потому что через некоторое время лес расступился, показались ветхие крыши деревянных строений еще советского типа, похожих на бараки и дачные домики времен развитого социализма. Алексей воодушевился, но, споткнувшись, упал, голова загудела, он закрыл глаза, пытаясь отогнать боль, а когда открыл, над ним стоял огромный пёс и недобро скалил зубы.

– Собачка, – попытался Алексей расположить пса к себе, но тот уронил огромный сгусток слюны и зарычал.

«Вот еще и собака сейчас загрызет, всё к одному, чего-то не везет мне в этой жизни», – подумал Алексей и притворился мертвым, что было нетрудно.

Пес хрипло залаял, в ответ издали послышался человеческий голос, который несказанно Алексея обрадовал:

– Кто там еще? Шляются все время, не отдохнуть. Опять небось на моторашках своих приперлись, ездют, ездют, чего ездют…

Шаги приближались, Алексей, приоткрыв один глаз, увидел человека вполне лесного вида – в старой энцефалитке, немыслимой шапке и засаленных штанах цвета хаки, заправленных в скатанные болотные сапоги.

– Чалый, фу! Кто тут? Да он еще и пьяный валяется, совсем стыд потеряли, приезжают в научное учреждение, мало ли, что в лесу, тут же государственная собственность! Фу, говорю, Чалый, не трожь его, заразишься еще чем!

Алексей, увидев, что пес отошёл и вьется у ног человека, решился пошевелится.

– Я не пьяный, покалеченный немного. Вы бы не могли собаку подержать?

Человек взял за ошейник пса, удивленно посмотрев на Алексея, тот поднялся с трудом, раны на спине и голове опять дали о себе знать, голова пошла кругом и его вырвало прямо на дорогу.

– Да пьяный ты, вон чего нагадил, – пробормотал человек, но усомнился и ушел куда-то к строениям. Вскоре пришел вновь, но уже со вторым, похожим на него мужичком в энцефалитке, отличавшимся лишь некоторым благообразием. Впрочем, может, этот эффект давала аккуратно подстриженная борода.

Второй человек осмотрел сидящего прямо в траве у дороги Алексея и покачал головой:

– Не, Петрович, не пьяный он. Да и откуда пьяному прийти, тут до ближайшей деревни километров десять. Ну-ка… – человек склонился над Алексеем еще раз. – Да у него башка раскроена. Гражданин, ты откуда?

Алексей неопределенно махнул рукой, говорить стало сложно, перед глазами все кружилось, снова тошнило.

– Петрович, давай-ка его ко мне, неладно с ним чего-то. И приведи эту, с биофака, Лену, она же у нас за фельдшера.

– Так девки уже все опять шампанского напились, Леонидыч. Чего ты им потакаешь? Толку от нее, сами посмотрим.

– Что мы с тобой насмотрим-то, веди, говорю.

Два человека, сопровождаемые любопытным, но уже не злобным псом, подхватили Алексея под руки и потащили к домику, где его уложили на кровать с панцирной сеткой, укрытой старым матрасом под ситцевой простынёй. Голова по-прежнему кружилась, спину саднило. Вскоре в дом прибежала девчушка, маленькая, молодая, чернявая. В неверном свете электрической лампочки, горевшей под потолком дома, увитой мошкарой и комарами, глаза девчушки сверкали, как куски антрацита.

– Павел Леонидович, а кто это? – весело спросила девчушка.

– Какая тебе разница, Лена, давай доставай, чего у тебя там есть.

– Так у меня же только бинты, вата, йод и немного таблеток. Поднимите голову, пожалуйста, – попросила Лена Алексея.

Тот с трудом оторвал ее от подушки.

– Ой, Павел Леонидович, у него же открытая рана, кожа разорвана, кровь. Что делать-то?

Бородатый мужчина вздохнул, подставил табурет поближе, осмотрел разрушения на голове Алексея.

– У тебя скобки есть?

– Какие скобки, я же не врач, я биолог, да и то не закончила.

– Ладно, вон на столе степлер, дай-ка мне, – Павел Леонидович указал Лене на стол, та с содроганием передала ему инструмент для сшивания страниц.

– Вы что, ему прямо степлером будете сшивать?

– Дура ты, Лена. А еще фельдшером назначили. Давай спирт.

– Спирта нет, только хлоргексидин.

– А спирт куда дели? Выпили?

Лена обиженно фыркнула:

– Мы интеллигентные девушки и спирт не пьём. Мне в институте не дали просто, вот и нет.

– Тогда достань водку из шкафа.

Появилась бутылка водки, Павел Леонидович вытащил скрепки из прибора, разобрал их, тщательно промыл в стакане с водкой, потом полил из бутылочки хлоргексидина.

– Так, Лена, теперь намажь ему йодом вокруг раны. Молодец. Парень, давай-ка выпей водки, – в руку Алексея лег наполовину наполненный стакан. Алексей выпил, поперхнулся, тепло разлилось в желудке и потекло дальше по телу.

– Ну, терпи.

Алексей терпел, слушая, как хрустит его кожа, протыкаемая скрепками. Иногда морщился от боли, но терпел.

– Все, бинтуй, – Павел Леонидович удовлетворенно потер руки и тоже выпил полстакана водки.

Лена тщательно перевязала голову, в конце ойкнув:

– Ой, Павел Леонидович, а у него еще в спине дыра! В него стреляли, что ли?

Осмотрев спину, обнаружили и там рану, промыли, наложили вату и перебинтовали. Алексей изрядно устал от медицинских экзекуций, а водка подействовала как снотворное. Он и не заметил, как уснул под заинтересованным взглядом девчушки Лены.

– Так кто он, Павел Леонидович? – вновь спросила Лена, глядя на похрапывающего Алексея.

– Человек, Лена, просто человек. А человек человеку всегда помочь должен, а уж потом спрашивать. Так что не болтай там с девчонками. Иди, спасибо тебе.

Лена озадаченно вышла в сумерки августовского вечера, а Павел Леонидович остался сидеть у стола, не преминув налить себе еще немного горячительного. Позже зашел Петрович, спросил:

– Ну, как?

– В больницу бы его, Петрович…

– Да как в больницу-то? На лодке – сейчас стемнеет совсем, хоть глаз выколи, на реке волна, я ни в Добрянку, ни в Полазну не пройду. До утра надо ждать, Леонидыч. А пешком-то вообще, сам понимаешь.

– Да, подождем. Ну, иди спать, утро вечера мудренее.

Алексей очнулся ночью от жажды. Кое-как встал, поискал глазами хоть что-то похожее на кран или раковину, но не нашел. За этим занятием его застал вошедший с улицы Павел Леонидович.

– Ого, поднялся. Чего ищешь?

– Воды бы…

– Вот вода, в ведре, с родника, – Павел Леонидович подал кружку с холодной вкусной водой.

Алексей с жадностью выпил, сел на стул у стола.

– Ты бы лежал, у тебя голова раскроена и сотрясение.

Алексей лег на кровать, шаря глазами по старому дощатому потолку, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ну, давай рассказывай, кто ты и откуда, – Павел Леонидович сел на табурет, ожидая от Алексея ответов.

Алексей вкратце рассказал, что помнил. Павел Леонидович вздохнул:

– Да, как всегда. Повезло тебе, так что радуйся. Завтра Петрович тебя на лодке в больницу отвезет, а пока отдыхай. Ты чуток крюку дал, да в нашем лесу немудрено. Лябово-то чуть речнее, а ты на запад пошел, вот у нас и оказался.

– А где я? – спросил Алексей.

– Биостанция педуниверситета Верх-Кважва. Я Павел Леонидович, слежу за девчонками, типа, куратор. Петрович, тот, что с собакой – сторож наш, да и вообще на все руки мастер. Принял тебя за туриста пьяного, тут много ездят из Шеметей. Девчонок пугают. Студентки они, на практике. Сейчас редко на практику выезжают, а раньше все лето жили. Кстати, до Шеметей тут гораздо ближе, чем до Лябово, я удивлен, что ты дошел с такими повреждениями. Ну, да все в прошлом. Водки не предлагаю, болен, а я немного выпью за твое здоровье. – Павел Леонидович налил себе немного, выпил, закусил чем-то из эмалированной тарелки, – знаешь ли, не сплю, старею. В старости спать не хочется, наверное, потому, что жить подольше стремишься, не тратить оставшееся время на бесполезный сон. А ты спи.

– Да мне тоже не хочется, – покачал перевязанной головой Алексей.

– Ну, тогда вот и собеседник ночной. Что ты с теми не поделил?

– Я их знать не знал. А не поделил берег. Знаете, надоело вечно быть толерантным и терпимым. Поплатился, видать. Если есть бог, то почему он помогает таким людям, злым, наглым, отвратительным? Возможно, потому, что у них есть чувство непреодолимой силы, потому, что они бойцы и идут напролом? Вот я попытался напролом – и проиграл. Значит, бога нет.

– Не совсем так, молодой человек.

– А как? Один умный человек сказал мне, что вся жизнь – это борьба между собственным эго и обществом. Стало быть, мое эго противоречит законам общества?

– И это не так, скорее всего, хотя я не могу быть истиной в последней инстанции. Все немного проще, если можно так выразиться. Для меня, во всяком случае, проще.

– Объясните. Почему зло всегда побеждает, почему умные люди сидят в лесу, а прочие руководят? Почему можно безнаказанно делать гадости, почему кто-то имеет возможность обманывать других, творить насилие, игнорировать простые законы общественной жизни да ездить, как попало, в конце концов, плюя на правила дорожного движения? Почему сила выигрывает у морали и добра?

– Несколько сумбурный вопрос, но в целом ясно. Итак, ты спрашиваешь, почему зло, в твоем понятии, сильнее добра, опять же, в твоем понятии?

– Я думаю, что мое понятие соответствует общечеловеческому.

– Попробую ответить. Вот я всю жизнь преподавал философию. Сначала это была марксистско-ленинская, очень понятная и простая. Все основывалось на материализме, и это было вполне доказуемо. Люди генетически схожи с основными видами животных на Земле, поэтому рассуждать об их внеземном происхождении не имеет смысла. Соответственно, у людей есть те же животные инстинкты и эмоции: страх, радость, ненависть, злоба, лень, раздражительность; те же желания – продолжения рода, принадлежности к стае, стремления к власти. Мы животные, которые лишь научились облекать свои инстинкты в красивые слова, благо, что научились говорить. И нет ничего на Земле, что бы не уложилось в рамки этой материалистической теории.

– А любовь?

– Любовь – лишь желание удовлетворить потребность в сексе, как часть желания продолжить свой род.

– А любовь к матери, родине? Дружба, в конце концов?

– Любовь к матери – инстинкт поиска защиты, оставшийся с детства. Любовь к родине – инстинкт сохранения и защиты своих охотничьих угодий. Дружба – инстинкт стаи. Так что мы живем в материальном мире и сами вполне материальны. А бог для нас – лишь способ объяснить необъяснимое. И чем меньше необъяснимого – тем меньше придуманного древними бога. Соответственно, каковы законы жизни?

Алексей пожал плечами, еще размышляя над сказанным.

– Они просты – их нет. Если ты держишься стаи – живи по её внутренним законам. Если ты перейдешь в другую стаю – приспосабливайся к её новым законам. Общечеловеческие ценности? Их тоже нет. Они разные в разных обществах. Если делить по конфессиям – то у христиан одни, у мусульман другие, у буддистов третьи, у язычников четвертые. А те, что совпадают, – не более, чем случайность, условия существования просто ожидаемо одинаковы. Попади люди на Марс – всё может в корне измениться. А раз мы живем в материальном мире, живем лишь раз, то надо прожить эту жизнь так, чтобы потом в старости не сожалеть, перефразируя Николая Островского. То есть брать от жизни всё, что она может дать. Берег не поделили, говоришь? А если можно забрать весь берег, зачем его делить с кем-нибудь? Если нет человека – нет и проблемы, зачем решать проблему более сложными способами? Если есть возможность украсть, обмануть и при этом получить выгоду – для чего же не делать этого? Вот и ответ, в материальном мире кто сильнее – тот и прав, и это подтверждается веками человеческого существования. Мы животные. Хочешь жить хорошо – будь сильным, не замечай препятствий, иди напролом по костям прочих – они исчезнут когда-нибудь все равно, так чего их жалеть. Слабый умрет, сильный выживет и будет счастлив, – Павел Леонидович замолчал, держа в руках стакан с водкой, рассматривая его желтоватые грани в свете тусклой лампы. Потом выдохнул и аккуратно выпил его весь.

– То есть вы – материалист? – прервал молчание Алексей, – но как же душа человеческая? Она как укладывается в ваши размышления?

– Душа, – вскинулся Павел Леонидович, – а кто сказал, что она есть? Что есть душа?

– Ну мы же отличаемся от животных тем, что можем думать, творить, верить, любить… Вот это и есть душа.

– Ах, если бы. Человек, воспитанный волками, будет волком, а белками – белкой. И будет отличатся от белок лишь тем, что когда у него кончатся орехи, он сожрёт белок. Где тут душа? У человека есть лишь разум, который позволяет ему более четко отражать действительность, познавать окружающий мир. А затем, пользуясь своей памятью, создавать субъективную реальность, которую мы воспринимаем как творчество или науку. Кант и Гегель, Кьеркегор и Шопенгауэр написали тома про это, и никто из них никакую душу не обнаружил, всё есть лишь проблемы тусклого разума человека. А разум – лишь электроимпульсы в нашем мозгу, не более. И все эти тома были написаны лишь для прояснения этого. Представляешь, философы клали жизнь на эшафот бесполезных исканий, вместо того чтобы найти решение вопроса, который бы перевернул всё представление о мире, – но нет, это им было неинтересно. И все тома можно сжечь в печке, потому что они абсолютно бесполезны. За триста последних лет философствований все их выводы рухнули под напором технического прогресса и торжества материализма. Сейчас главные науки – это маркетинг – как облапошить толпу, и экономика – как заработать денег. Остальное – лишь приложение к ним. Философия перестала существовать. А ведь всего лишь надо решить один вопрос – кто первый… Сознание или бытие… Вот сейчас все строят теорию возникновения мира, ищут кирпичики мироздания, но никто не ответил на вопрос – откуда взялась сингулярность? И нет ни одного человека, кто бы перевернул теории в обратную сторону и подумал: а как бы было, если бы сознание определяло бытие? Лишь церковь усиленно пичкает нас старыми тысячелетними сказками. Так вот, молодой человек, ваш вопрос решается легко, если решить основной вопрос философии.

– Уточните. Как разобраться, что добро, а что зло, что правильно, а что нет, и как заставить людей делать только добро, решив этот вопрос? – Алексей приподнялся с подушки, не обращая внимания на боль в спине.

Павел Леонидович задумался, глядя на пустой стакан из-под водки.

– Как? Если люди будут знать, что не они творцы всего сущего, а лишь песчинки, что даже добравшись до вершины иерархической лестницы, они не станут самыми великими, что если они получат все золото мира, они не станут счастливыми и уважаемыми, потому что кто-то все равно будет стоять над ними, кто-то, не поддающийся человеческому разуму, и если в конце концов люди поймут, что они не властны над собой, природой, вселенной – они начнут искать путь к познанию этого непознаваемого. И тогда, согласно Кьеркегору, все люди выйдут на уровень хотя бы религиозно-философского развития. Тут я бы с ним поспорил по поводу того, что это последний уровень развития личности. А при этом уровне субъективного отражения действительности разумом, человек начинает осознавать правильность своих поступков по отношению к мировому сознанию, как бы выразился Бехтерев. И вот тогда, возможно, мы бы стали жить совсем по-другому. Но это совершенно невозможно. Ибо весь наш опыт говорит о том, что бога нет. А стало быть, и думать про это смешно и наивно. Так что борись за место под солнцем, не задавай вопросов и соблюдай правила сосуществования, которых, как я заметил ранее, нет.

– Грустная картина, – задумчиво произнес Алексей.

– Есть альтернатива – стань религиозным. Там все по полочкам разложено, правда, достаточно наивно, но если тупо верить, то вполне сойдет.

– Я не могу. Не принимаю церкви. Мне кажется, что там слишком много коммерции и государства.

– Церковь – оплот морали в государстве. Государство аморально, церковь, как часть государства, берет эту проблему на себя. А деньги в материальном мире нужны всем. Ну, раз не принимаешь, то думай. Есть еще один лучик в беспросветности материализма.

– Какой же? – спросил Алексей. Павел Леонидович налил себе водки, осторожно выпил, крякнул, и улыбнувшись в светлеющее окно, ответил:

– Поиск истины. Ведь истина существует. Теории всего лишь выдумки, а истина еще не найдена. И если ты найдешь ее, хотя бы для себя, то поймешь, как самому жить, по каким правилам. Хотя лучше бы кто-то нашел ее для всех, истину в последней инстанции…

Солнце уже настойчиво стучалось в засиженные мухами окна, хотя сам диск еще скрывался где-то за краем лесов и рек. Первые лучи разбудили Петровича, который, скрипнув дверью и половицами, зашел в домик, покашляв:

– Кхе, на реке тишь, ветра нету пока. Пора бы, а то раздует северный – волна, не приведи господи. Поехать бы. Ты как, парень?

Алексей кивнул, вставая с кровати, Павел Леонидович проводил его добрым взглядом:

– Ну, прощай, мой ночной собеседник. В больницу сходи, как приедешь, а то я скобки поставил плоховато, не врач.

Он пожал руку Алексею, и тот вышел с Петровичем, вдыхая аромат трав и лета, влаги и мокрого преющего дерева, такой прекрасный и успокоительный. Петрович усадил его в старую «казанку», завел немудреный моторчик, который закашлял не с первого раза.

– Так ему лет-то сколько, уж в утиль пора, а новый не дают, денег нет, – оправдался за моторчик Петрович, включил реверс и плавно повел лодку по зеркальной поверхности Камского залива навстречу огромному морю, начинающемуся от Пожвы, становящемуся бескрайним напротив Чермоза и сужающемуся уже у Добрянки, куда и правил Петрович свою старую лодку.

* * *

Вероника, прилетев в Пермь, даже не пыталась найти Станислава Николаевича. Почему-то она не хотела ему звонить. Перво-наперво она заехала к маме, удостоверилась, что с ней все в порядке, покушала ее пережаренных шанег с картошкой, выслушала все стариковские проблемы, не перебивая, выпила чаю и убежала к себе. На сердце почему-то было неспокойно, что-то тревожило. Наконец, определив причину тревоги, как последствия солнечного удара в Испании и возникших видений, Вероника схватила телефон и набрала номер Алексея. Тот ответил почти сразу.

– Алеша, напои меня кофе, пожалуйста, – попросила почему-то Вероника, хотя кофе совсем не хотела, считая, что в ее возрасте кофе портит цвет лица.

– Давай, только не пугайся меня, – послышался в телефоне смущенный голос Алексея.

Они встретились в маленькой кофейне в старо-советской части Перми, на площади с фонтанами и помпезным дворцом, украшенным фигурами летчика, летчицы и счастливых советских богов-тружеников. Кругом кучковались голуби, мамаши с детками, старички и просто праздношатающиеся местные жители. Вероника уже сидела за столиком под навесом, когда подъехал Алексей, вышел из машины и пошел к ней. Когда он подошел поближе, Вероника ойкнула и чуть не выронила чашку с кофе: голова Алексея была перевязана, рука тоже, и шел он прихрамывая.

– Господи, Алеша, что с тобой случилось?

Алексей улыбнулся, как бы давая понять, что ничего страшного, но, как и любой мужчина, решил не пропустить возможности заронить каплю жалости в женское сердце:

– Два сломанных ребра и сотрясение. Но уже всё заживает.

– Как это случилось? – тревожно выспрашивала Вероника.

Алексей лишь махнул рукой. Врать про подвиги ему было не с руки, а рассказывать правду не хотелось – ничего интересного в ней не было. Но при этом у Вероники в груди возникло какое-то новое чувство, чувство того, что Алексею очень не хватает тепла, участия и сострадания. Веронике вдруг стало его так жаль, но не обычно, как жалеют побитую собаку, а как-то по-женски, возможно, по-матерински. У нее даже слезы на глаза навернулись, и она украдкой смахнула их платком.

Ей захотелось прижать его к груди, погладить по голове, пропеть песенку, какую пела ей мама еще в детском садике, убаюкать и уснуть вместе с ним, со взрослым мужчиной, но все еще таким ребенком, чтобы тепло ее тела залечило его раны, физические и душевные. Нет, это было не влечение к мужчине, скорее невостребованный материнский инстинкт. Теперь Вероника и сама не могла определить, как назвать свое новое, возникшее именно сейчас чувство. Пока она обдумывала его, Алексей болтал о чем-то нейтральном: о погоде, что не особо радовала, о воде, которая начала падать в реках, о поисках кладов и немного о работе. Вероника слушала вполуха и ей было вполне комфортно и даже иногда интересно. Она отвечала ему изредка, глядя в глаза, которые светились жизнью, рассматривая руки, сильные, загорелые, очень даже красивые, пробегая взглядом по чертам лица, казавшимся ей почти римскими. Отчего же она раньше не замечала, что он не обычный, а вполне привлекательный?

Алексей неожиданно предложил:

– Вероника, давай поедем вместе куда-нибудь… На природу… Я научу тебя искать сокровища.

Вероника посмотрела на него и кивнула. Почему она согласилась – сама не знала, сокровища ее не возбуждали, природа уже делала все намеки на скорое наступление осени, было прохладно, часто накрапывал дождик, грозящий перерасти в нормальный уральский нудный ливень, и комфорта на этой природе, такого, как летом в жару, ждать уже не приходилось. Вероника любила тепло, но все равно решила поехать, то ли из-за этого непонятного нового чувства, то ли из-за нежелания вспоминать про испанские вечера со Станиславом Николаевичем. Про них она решительно старалась забыть, может быть, на то время, пока не определилась. Фигура Садомского после кофе с Алексеем отодвинулась на второй план, то ли испанский бред подействовал – она не знала, и вообще, состояние ее было несколько истеричным и неопределенным.

– Ну, в выходные заеду. Поближе куда-нибудь рванем, а то погода не очень, – Алексей пытался завлечь Веронику легкой дорогой, но она была уже полностью согласна, и даже находила в этой будущей поездке некое удовольствие.

В ближайшие выходные они встретились у ее дома, Алексей, уже без повязки на голове, только с немного выбритой макушкой, измазанной зеленкой, суетливо открыл дверь, посадил Веронику на переднее сиденье и уверенно помчался по направлению к одному ему известному месту. Дорога вилась серой лентой, как назло, закапал дождик, но быстро закончился; по бокам неслись уже желтеющие смешанные леса, иногда перебиваемые вечнозелеными елями, полями, то перепаханными под пары, то зеленеющими озимыми. Тучи ползли по небу, напоминая о скорой осени, мокрой, противной, грязной и темной, но Вероника привыкла, ведь за осенью будет зима, белая и чистая, когда все становится вновь красивым и холодным, и когда так приятно после мороза зайти в теплую квартирку на ее этаже, налить горячего чая и закутаться в плед на диване с хорошей книжкой.

Когда машина въехала в деревню, простучала подвеской по когда-то асфальтированной улице, Вероника неожиданно узнала место. Это была та самая деревня с новой церковью на берегу, на полуострове, где она первый раз увидела Алексея и куда приезжала ещё раз с Садомским.

«Странно, почему-то все пути ведут сюда», – подумала она, но не придала этому значения. Река за церковью была свинцового цвета, по поверхности воды неслись белые барашки волн. Алексей пересек мост, отвернул на грунтовку, проехал между старыми домиками, огражденными темными заборами из штакетин, и выехал на небольшую полянку прямо у воды.

– Прибыли, – объявил он, – сейчас соберу прибор и пойдем во-он туда, – указал он на оголившийся из-за спуска воды участок берега. Тот выглядел довольно непрезентабельно: грязным, глиняным и заиленным. Пока Алексей копался в багажнике, Вероника вышла и зябко укуталась в плащик – с реки дул сильный ветер.

– Вот, сапоги надень, я взял тебе, а то тут глина, кроссовки запачкаешь, – Алексей протянул ей старые резиновые сапожки. Она послушно надела и пошла вслед за ним на берег, ноги увязали в глине. Вероника старалась идти поближе к заросшему травой крутому склону, на котором стояли на косогоре несколько домов, похоже, дач небедных горожан. Алексей махал металлоискателем, то и дело копая лопатой в месте какого-то особого писка прибора, который, как казалось Веронике, пищал почти всегда.

– Мусор тут, – бормотал увлеченно Алексей, – но, может, и еще чего будет.

Через пару часов поиска и перебирания липкого грунта, когда Вероника уже немного утомилась, Алексей вывалил на старые мостки то, что ему удалось откопать. Глаза его излучали энергию и радость, которой, по-видимому, он очень хотел поделиться с Вероникой.

– Ну вот, не густо, но ведь есть что-то. Видимо, ты приносишь счастье.

Вероника устало улыбнулась, но была довольна этим немудреным комплиментом. Хотелось есть, она вспомнила про бутерброды и термос, что лежали в машине, но ей не нравилось прерывать счастье Алексея, которое она ему принесла, и Вероника терпеливо осталась рассматривать кусочки грязи, что Алексей старательно раскладывал на старых мостках.

– Вот, это монетки времён СССР, две копейки и пять. А это вот две копейки Александра Второго, очень приятная находка. А это значок комсомольский, годов шестидесятых, – Алексей оттирал от грязи комочки, и они превращались почти в то, что он перечислял.

– Это тебе на счастье, – он принес с реки отмытую монетку царского времени, – она хорошая, бери.

Вероника взяла медную, чуть подернутую зеленью монетку, на которой виднелся двуглавый орел со скипетром и державой и полустертый номинал с другой стороны. Посмотрела на Алексея и благодарно спрятала ее себе в карман. Так было нужно. Ведь ему это важно.

– Эй, чё вы тут, – послышался с берега голос. Вероника оглянулась и узрела человека небольшого роста в изрядно поношенном костюме с выцветшим логотипом «Лукойла». Человек уверенно шел к ним, чавкая промокшими кроссовками по глине.

– А я тя помню, ты тут уже рылся по весне-то. Ну как, нашел чего? – человек, не обращая внимания на Веронику, подошел с протянутой рукой к Алексею.

Алексей пожал ему руку.

– Да немного, в основном, пробки от водки да консервные банки, – улыбнулся он.

– Ну, так, ага, чё тут, сараи стояли под лодки. Бухали мужики, чё еще тута будет. Вот на Бутырах-то другое дело, помнишь, говорил вроде?

Алексей поморщился, ребра болели до сих пор. Про Бутыры он говорить не хотел. Только покачал головой. Мужичок кивнул в сторону Вероники:

– Жёнка твоя? Ничо, красивая. У нас тут хорошо, тока в магазине под запись не отоваривают. Появился хозяин новый. Я уж просил, просил – нет, говорит. Бизнесмен с города. Я-то вот чё, паря. Ты бы мне дал двести рублей, а? А то ведь помру, как дружок мой. Щас вона чё – инфаркты ходют. А от инфаркта как спастись? Надо принять маненько, понимаешь? Да ты не боись, Митьку все в деревне знают, и тут, в Шеметях, и в Камском. Дай, а я те чё-то скажу-покажу.

Митька Шеметёвский смотрел на Алексея нагло и беспардонно, сверля глазами городского, у которого точно есть двести рублей на опохмелку. Но мужичок был правильный, за просто так денег не брал и держал за пазухой очередное откровение, нужное незадачливому черному копателю. Алексей вздохнул и под осуждающий взгляд Вероники, которая не очень любила простой пьющий народ, вытащил из кармана брюк две купюры.

– Вот спасибо, паря, вот выручил. Ну, присаживайся на мосточки. И ты, барышня, тоже. Слушайте, чего знаю.

Алексей присел, Вероника просто встала рядом, боясь запачкать джинсы, которые были ей не то что дороги, а просто новыми, с милого испанского шопинга.

Митька достал «Приму», закурил, откашлялся и начал:

– Ну вот, стало быть, давно, еще угланом я был, вокруг Шеметей деревни были, староверские. Слыхали про староверов-то? Ну вот, эти староверы жили все по лесам, даже не в деревнях – в однодворках. Один раз идем с пацанами по лесу, глядь – дом, старый, нету никого. Ну, мы туда шасть, порылись – а там на чердаке всякого старья богато. Ну чё сперли – все наше, да только переть-то особо нечего, книжки каки-то старинные да лампадки. Кореш мой, Колька, ну, который копыта отбросил, царствие ему небесное, книжки спер, мол, на раскурку под махру. Да потом уж посмотрели— бумага кака-то не бумага вовсе, кожа перетертая, так книжки у Кольки и остались. А он раньше с родителями вона тут наверху жил, – указал Митька на виднеющийся вдалеке дом, в котором Алексей узнал старый дом друга Виктора, возле которого он давным-давно нашел старинные книги. Но не придал этому значения, слушая дальше льющуюся, как водка в стакан, речь деревенского мужичка.

– Так вот, решили мы еще наведаться туда, порыться. Пока второй раз по лесу пробирались, покурить встали под сосной. Тут Колька наверх указывает, глянь. Ну взглянули – а там высоко ружье висит, старое, ржавое, видать, кто-то к дереву прислонил да забыл, а оно в дерево-то вросло, да так с ним и поднялось. Ну, мы, понятно, отколупали ружьишко, вдругорядь у отца я пороху спер, зарядили, значит. А оно еще кремневое, а кремень уж распался, всё проржавело. Ну мы спичкой подожгли, как бабахнуло – ствол разорвало напрочь. Ладно, никто не покалечился. Бросили там ружье, в лесу. Но это вдругорядь.

– Жаль, сейчас это артефакт, денег стоит, приятная находка, – произнес Алексей.

– Чё? – не понял незнакомого слова Митька, но не растерялся. – Да, щас бы продал – деньги были. Ну вот, тогда-то мы в дом залезли, а там дед. Нас поймал, пока мы по чердаку шкерились, но не орал, не бил, не гонял. Детки, говорил, купите мне хлеба в деревне. Ну мы говорим – купим, а деньги? А он мешок вытащил, оттуда горстями монеты серебряные высыпал нам в подол – вот, мол, купите на них. Когда принесёте – еще отсыплю. Мы монетки взяли, побежали в магазин, а там тетка Люся, продавщица, глянула, говорит – не купить на деньги такие, старые они. Мы глянули – точняк, полтинники серебряные годов двадцатых. Ну, мы у Люськи две буханки выпросили, да в обрат. Деду принесли, полтинники отдаем, а он не берет – еще сыплет. Те полтинники мы в «чику» проиграли угланам с Камского.

– Жаль, – опять тихо заметил Алексей.

– Да чего тока не утерял я за жисть свою, чего теперича жалеть, – парировал Митька. – Так вот, дед в тот раз рассказал нам, что в стародавние времена жила в деревне нашей одна баба, Аграфена ли, Агриппина, а у нее был сожитель, юродивый какой-то, все книжки читал. Дак та баба того сожителя топором зарубила за то, что сама веры была другой, а тот кержаком был и троеперстие не терпел, но тщедушен и мал росточком, а баба-то была крепкая, как жена у Вовки-профессора. Та-то еще та стерва, по яйцам ему ногой – он и в больничку угодил, Вовка-то. Уж прости, милая, за подробность, – обратился Митька к Веронике, которая заинтересованно слушала плавную деревенскую речь, изобилующую незнакомыми, но смачными словами.

– Так что ты показать-рассказать-то хотел? – нетерпеливо спросил Алексей, которого, в основном, из-за Вероники, несколько коробил ненужными подробностями рассказ Митьки.

– Ну вот, дед тот говорил, мол, у бабы той от юродивого золото осталось, слиток немалый. А когда баба померла, перед кончиной слиток тот в сарае закопала, который от бати-рыбака остался.

– Понятно, золото, – улыбнулся Алексей фантастическому рассказу о сокровищах, абсолютно уже Митьке не веря, помня о невероятном, абсолютно не соответствующем действительности повествовании того о Бутырах.

– Ага, так вот, сарай тот вот туточки стоял, зуб даю. Вот от него камни осталися, – указал Митька на сереющий вдалеке плитняк, почти правильно разложенный по глине, оголившейся после отступления воды. – Вот тут и ищи, может, повезет.

Митька встал, бросил давно потухший окурок в волны, набегающие от ветра на берег, махнул рукой и ушел в направлении магазина.

– Может быть, перекусим? – осторожно спросила Вероника.

Алексей кивнул, Вероника принесла термос и бутерброды. Они вместе задумчиво жевали их, запивая по очереди сладким чаем, но каждый думал о своем. Вероника размышляла о жизни, о ее простоте и сложности одновременно, об Алексее, который казался ей таким простым и понятным, о Садомском, который был блестящ, богат и умён, но не обладал душевной привлекательностью, о надвигающейся зиме, которая заставит надевать теплые вещи, которых у Вероники было немного – поизносилась, о красоте природы даже в ее сумрачном состоянии, о новой работе, которую хотелось бы найти, о любви, загадку которой она пока так и не разгадала. Алексей же думал о том, какой замечательный день выдался, потому что она была рядом, кормила его бутербродами и чаем, потому что она просто была и ничего не говорила, и ему было бы очень комфортно находиться вместе с ней в любом месте планеты, которая не сильно отличается своими континентами, странами и регионами, если человек находится, как он, в душевном равновесии. Выпив горячего чаю, Алексей подумал, что пора бы и домой, но домой не хотелось, хотелось продлить день бесконечно, чтобы она сидела на мостках и смотрела на него, чтобы не было момента расставания и тягостного молчания, когда он не знал, что сказать. Поэтому он виновато улыбнулся, включил металлоискатель со словами:

– Ты пей чай, я пройдусь еще немного, – и пошел в сторону серого плитняка, указанного Митькой.

Пропуская надоевшие сигналы от консервных банок, Алексей просто шел по скользкому берегу, вдыхая влажный воздух, как вдруг металлоискатель издал противный звук и завис. Алексей реанимировал его кнопкой включения-выключения, вновь провел катушкой над угловым камнем, который наполовину был скрыт водой. Звук повторился. По опыту Алексей предположил, что это алюминиевая проволока, но звук несколько отличался, возможно, это была однокопеечная монетка советского периода. От нечего делать Алексей скинул с плеча лопату и перевернул достаточно тяжелый камень. Под ним ничего не было. Еще один взмах металлоискателем подтвердил, что монетка, а скорее всего, это была она, лежит глубже. Алексей взялся за лопату половчее и начал осторожно раскапывать ямку под камнем, изредка проверяя раскоп и выброшенную землю прибором. Ямка увеличивалась, мокрая глина поддавалась тяжело, вода лилась в раскоп, а проклятая монетка так и не показывалась. Алексей уже было плюнул – так бывает, прибор пищит, а находок нет, копатели говорят – земляной дедушка чудит, жертвы просит, – но тут лопата из толщи грязной воды и глины вывернула что-то непонятное, угол предмета тускло поблескивал желтизной. Алексей склонился над находкой, пытаясь наскоро определить, консервная банки ли это или кусок латуни, не смог, поднял, промыл в прибрежной воде. Предмет оказался тяжеловатым, латунного цвета, прямоугольной формы с закругленными углами.

– Что за кусок мусора? – бормотал Алексей, моя тяжелую штуковину, а из-под его пальцев в грязных перчатках на боку пластины неожиданно показался дикий профиль человека, похожий на вождя индейского племени, в невероятном головном уборе, увенчанном перьями, со страшным оскалом грубо вырезанных зубов.

Алексей промыл находку тщательней, осмотрел с другой стороны, на ней проступила вязь арабского письма. Зачарованный, он потащил её Веронике, которая болтала ногами, сидя на мостках и подложив под свои джинсы старую курточку Алексея.

– Смотри, что выкопал. Творчество местного народа или детская шалость, – Алексей показал пластинку Веронике, та заинтересованно склонилась над ней.

– Да, странно, у нас тут индейцев не водилось… Наверное, ты прав, дети чего-то мастерили. У меня в детстве тоже был гравировальный прибор, папа еще покупал, я любила им на ложках свое имя гравировать, – улыбнулась Вероника.

– Вот только странно, – вертя в руках пластинку, сказал Алексей.

– Что?

– Латунь в воде бы окислилась, зелень пошла, как на монетке, что я тебе подарил. А тут следа окисла нет.

– Я в химии не сильна, все может быть, – успокоила его Вероника.

– Приветствую вас, братья по разуму, – послышался позади голос человека, спускавшегося к мосткам по заросшему травой косогору. Алексей поднял голову, присмотрелся и узнал в подходившем человеке кузнеца, которого встречал уже третий раз.

– Здравствуйте, Николай, – вспомнил его имя Алексей.

– Гляжу, увлечение не оставляет вас. Даже появились последователи, – Николай кивнул в сторону Вероники. – А, мадемуазель, я же знаю вас, вы приезжали как-то раз с Кириллом и тем уважаемым человеком из столицы. Помните меня?

Вероника вспомнила, заколебалась внутренне, ужаснулась встрече, понимая, что разбудит в Алексее ревность к Садомскому. Поэтому покачала головой, совсем неестественно соврав:

– Нет, я не помню.

– Ну, нет, так нет. У каждого свой резон в этой жизни вспоминать что-либо и кого-либо или нет. Как жизнь, знакомец? – видя смущение Вероники, обратился Николай к Алексею.

– Да всё в порядке. Вот выдался выходной, поехал вблизи сбить охотку к поискам клада, – улыбнулся Алексей.

– И как успехи? Место верное, тут дома стояли до затопления, но деревня небогатая была, на отшибе, жила в основном Хохловским заводом, пока его не закрыли. Так что, думаю, немного у вас находок, дружище.

– Да, вы правы. Вот, глядите, что нашел.

Алексей высыпал на мостки находки, включая странную пластину. Николай не взглянув на остальное, сразу взял ее в руки, взвесил, немного, как показалось Алексею, напрягся, спросив:

– А это где нашли?

Алексей указал. Николай почесал затылок, покачав головой.

– Странно. Тут не было и не могло быть персов…

– А что это? – пользуясь моментом общения со знающим человеком, спросил Алексей.

– Что это, точно сказать не могу. Но это вещь древняя, век девятый-десятый, украшение? Да нет, непохоже. Смахивает на пайцзу – верительную табличку, но арабские письмена и морда какая-то странная изображена. Не тюркская работа… – размышлял Николай, и вдруг предложил: – Не продадите мне ее? Тысяч пятьдесят дам.

Алексей оторопел от услышанной суммы, но покачал головой:

– Да я же не торгую найденным. Так, для души. Нет, пусть у меня останется. Это просто удача, она мне удачу принесла, никогда не находил большую и очень старинную вещь, – улыбнулся он Веронике, которая до сих пор не могла отойти от встречи с человеком, хоть как-то связывающим её со Станиславом Николаевичем. Но видя, что Алексей не проявляет чувства ревности, и чтобы не выглядеть странно, улыбнулась в ответ на его комплимент.

– Да уж, удача редкая. Точно не продадите? – второй раз настойчиво спросил Николай.

Алексей покачал головой.

– Ну и правильно. Это стоит подороже. Просто вряд ли вы кому-то продадите за правильную цену. Только как лом.

– Как лом латуни? – поддерживая игривый тон собеседника, спросил Алексей.

– Нет. Вы на редкость правильно выбрали себе музу, приносящую удачу. Это золото, друг.

Алексей ошарашенно посмотрел на находку, еще не осознавая услышанное, а Николай достал айфон и попросил разрешения сфотографировать её. Алексей согласился и даже не заметил, как Николай сделал фото не только пластины, но и окружающего, захватив и его, и Веронику.

– Надумаете продавать – обращайтесь. Мне пора, пойду, – весело распрощался странный кузнец Николай с парой удачливых кладоискателей и ушел вверх по склону.

– Очень неприятный человек, – заметила Вероника, а Алексей, собирая находки в карман, парировал:

– Да нет, он мне помог однажды, к тому же очень умный. Странный, конечно… С чего такие выводы?

– Я знаю, – коротко ответила Вероника, собрала остатки пикника и пошла к машине. Алексей шел за ней, счастливо улыбаясь надвигающемуся вечеру, самому лучшему дню, прекрасной золотой штуковине и ей, музе, которая шла впереди в слегка запачканных все-таки, но очень красивых джинсах.

Глава 10

Погода в Питере к концу лета была, как всегда, дождливая, ветреная; серое небо висело низко над головой, давя на всё живое, и даже кони Клодта вместе с их поводырями на Аничковом мосту, казалось, чуть присели от непосильной тяжести воздуха. У Станислава Николаевича болела голова, болела, как всегда, когда начиналась такая погода, хоть и был он коренной петербуржец-ленинградец. Работать было невозможно, но он превозмогал это болезненное состояние, пил таблетки и подгонял себя – времени на раскопки оставалось совсем мало. К счастью, никто его более не тревожил ни по делам отдела, ни по амурным: Панина притихла и не звонила, Садомский был этому даже немного рад, а Вероники вообще след простыл с тех пор, как он покинул её в солнечной Испании. Поначалу Садомский хотел набрать ее номер, но потом раздумал – было не до утех. Тем более что всё равно придется ехать в Пермь, там и увидятся. Великие дела ждали Станислава Николаевича, поэтому любовные он на время оставил. Переговоры с Кириллом прошли в деловом ключе, но результата не было.

– Да, Станислав Николаевич, понял вас, – уверенным голосом говорил вначале Кирилл в трубку, – да, задание ясно, выяснить, где взяли книги, найти место, исследовать избу. С металлоискателями, ясно. Все перерыть. Искать металлические пластины с арабскими буквами. Все взять, сфотографировать и отправить вам по электронке. Чего непонятного-то? Сделаем, не волнуйтесь.

Станислав Николаевич ждал неделю, ответа не было, перезвонил сам, но услышал неутешительное:

– Нет, тот парень, Николай, не знает, в каком доме нашли книги. Ему знакомый их отдал.

– Так найдите знакомого!

– Так он не очень знакомый, пару раз Николай его видел. Номер телефона, координат не оставил. Найти никак не можем…

– Ищите! А если не можете, переверните всю деревню, ищите! – в сердцах повысил голос Станислав Николаевич, понимая, что это отчаяние, и осуществить поиск пайцзы во всей деревне совершенно невозможно. Взяв себя в руки, он написал заявление на отпуск без содержания, купил билет на самолет и вылетел в Пермь.

Садомский был человеком практического склада и решил, что на месте сам разберется. Заодно и Веронику увидит, его начало тянуть к ней. Прилетев в Пермь и как следует выспавшись после раннего перелета, он позвонил ей, но в смартфоне слышались лишь долгие гудки – Вероника трубку не брала. Пожав плечами, Садомский набрал Кирилла и потребовал, чтобы тот отвез его в деревню к кузнецу Николаю. К обеду они уже были там, у домика странного дауншифтера. Поскольку шел дождь, скорее всего, Николай был дома. Так и оказалось, он открыл дверь домика, удивленно посмотрел на гостей, но, нисколько не смутившись, пригласил их зайти. Станислав Николаевич решительным шагом, чуть не ударившись о низкую притолоку, вошел в комнату и сел на стул.

– Чем обязан столь важному визиту? – спросил Николай, косясь на Кирилла, что встал у двери.

– Как найти того человека, что продал вам книги? – жестко проговорил Садомский.

Николай пожал плечами:

– Ума не приложу. Уже ведь спрашивали. Он мне не друг и не знакомый. Просто случайный человек, увлеченный приборным поиском. Но в деревне часто бывает. Кажется, он говорил мне, что здесь живет его друг, где-то на нашей стороне, в Шеметях, вроде, не бедный друг. Но тут домов небедных много. Только они все новые, вряд ли он нашел книги в одной из дач, что стоят у воды. Так что помочь не могу.

– Сколько домов, которым лет сто, сохранилось в деревне?

Николай подумал, пожал плечами:

– Ну, наверно в Шеметях штук десять – пятнадцать. Вот школа старая недалеко, строили в девятьсот пятом. Около нее несколько хибар до семнадцатого года точно стоят. А что?

Садомский обратился к Кириллу:

– Надо все дома переписать, послать людей, пусть проверят чердаки, матицы, печи, погреба, завалинки. Если поставить много людей – за неделю справимся. Шанс велик. Сможешь?

Кирилл кивнул, хотя пока не понимал, как это сделать. Николай тихо заметил:

– Сложновато. Дома все жилые, в основном, в них обитают местные алкаши. И если с дачниками проблем не будет, то местные – народ сложный. Все пьют поголовно, все отсидели. Психика пострадала, даже если денег предложить, могут взять, а потом на порог с ружьем выйти и бахнуть.

– Значит, силой будем, – резюмировал Садомский.

Николай лишь улыбнулся самоуверенности столичного гостя.

– А что вы ищете? Может быть, скажете, я смогу помочь?

Садомский отрицательно покачал головой, мол, помочь им Николай не сможет. Шанс, который был вполне реальным, таял на глазах, несмотря на всю уверенность Станислава Николаевича в победе и всю его деловую энергию. Если только молиться, но кому? Садомский в богов не верил и религии не доверял. Он верил только в себя. Он был сам себе бог, а бог не может сдаться и отступить. Станислав Николаевич внутренне встряхнулся, отбросил сомнения и сказал Кириллу:

– Так, давай людей, деньги выделю, покупай, бей, жги и насилуй, но чтобы все дома проверить. Последствия нивелируем, я договорюсь.

Решение было принято, отступать поздно. Садомский поднялся со стула, направляясь к двери, на хозяина дома даже не посмотрел.

– Простите, можно у вас проконсультироваться, так сказать, по случаю? – в спину раздался голос Николая.

– Что у вас еще? – бросил через плечо Садомский.

– Вещицу одну не могли бы посмотреть?

– Ну, покажите, – снисходительно развернулся к просившему Станислав Николаевич.

Николай вместо вещицы достал айфон.

– Это изделие американских дизайнеров от микроэлектроники, стоит тысячу долларов, достаточно распространено в современной урбанистической среде, – ехидно заметил Садомский.

– Да нет, у меня просто нет вещи, только фото. Вот, взгляните.

Садомский склонил голову над экраном айфона и замер. Там, на светящемся экране самого пошлого коммуникатора в мире, была золотая пайцза с ликом шахиншаха Хосрова Парвиза и строгой надписью на среднеперсидском:

«По воле благословенного Ахуры и его милости к благочестивому шахиншаху, да пусть умрут все, кто не поможет этому человеку в его нуждах».

Станислав Николаевич осторожно рассмотрел фото, еще не веря своим глазам.

– Вы где это взяли? – совсем тихо спросил он Николая.

– Да не я. Вот тот мужик, который мне книги передал, недавно на берегу в деревне копал. Ну и, типа, нашел. Это ведь не тюркская работа, я так понимаю?

Садомский покачал головой, машинально перелистнув фото в надежде увидеть более четкие изображения. Но вместо них он увидел какого-то мужчину с металлоискателем, а позади него – Веронику. Садомский всмотрелся в изображение – нет, ошибки быть не могла, это была она.

– Это Сасаниды… – неожиданно сказал Станислав Николаевич, хотя всегда обходил тему Сасанидов и клада, который искал, в разговоре с незнакомыми и непосвященными людьми. – А это тот самый человек, что передал книги?

– Да, – подтвердил Николай.

Кирилл махнул рукой от двери:

– Да где же его искать? В Перми миллион человек. Поедем, работы много, людей надо предупредить, проинструктировать.

– Я знаю где, – мрачно констатировал Станислав Николаевич, наполняясь вновь тем самым, уже несколько подзабытым чувством.

Чувство это было до недавней поры ему неведомо, может быть, гнездилось совсем далеко в черных уголках души, выжидая, когда тщеславие, зависть, страх, как доминанты тьмы его эго, отступят, наконец, дав дорогу. И момент настал.

Станислав Николаевич вновь испытал ревность. Он никогда не встречал на своем пути противника, который бы отнял у него женщину, да еще женщину, которую Садомский прочил себе в жены. Но, будучи человеком практичным, Садомский справился с первым приливом эмоций. Разложив вновь в голове все по нужным местам, он решил действовать наверняка. Вероника все равно будет принадлежать ему, а с тем, с соперником надо будет разобраться просто – он должен исчезнуть навсегда. Конечно, вариант средневековой расправы Станислав Николаевич не рассматривал и на дуэль вызывать не собирался, зачем? Ведь есть же другие методы, которые вполне устроят и его, и окружающих.

Оставив Николая, Садомский вышел к машине Кирилла и попросил отвезти его в гостиницу. По приезде в город, уже в номере Садомский совершил совсем несвойственный ему поступок – он выпил рюмку коньяка из мини-бара, коньяка посредственного, но доза алкоголя успокоила нервы, изрядно расшатанные за последнее время. Станислав Николаевич сел в кресло и набрал номер Вероники. Та долго не брала трубку, а потом в коммуникаторе он услышал ее волнующее «алло».

«Она будет моей», – подумал про себя Садомский, а вслух произнес:

– Вероника, здравствуй. Мы так давно не виделись, я соскучился, я в Перми, милая. Давай встретимся, мой вечер абсолютно свободен, ужин, свечи, есть ли у вас ресторан со свечами?

Телефон молчал, Вероника почему-то не спешила отвечать. В конце концов послышался ее тихий голос:

– Есть, наверно. Но я не знаю где.

– Ну, ничего страшного, я все устрою. Давай часов в восемь у гостиницы, чтобы далеко не ходить, вечера уже прохладные. Потом пойдем ко мне, я снял «люкс».

В телефоне вновь была пауза, затем всего одно слово:

– Хорошо.

Вероника не умела врать, ее голос выдавал все чувства, и Станислав Николаевич понял. Что-то пошло не так, что-то изменилось, и виной всему был тот незнакомец с золотой пайцзой. Садомский еще глотнул коньяка и сел обдумывать план действий…

Вечером Вероника задержалась, Станислав Николаевич уже пил третью чашку кофе, когда она вошла в ресторанчик при гостинице. Она была великолепна, насколько может быть великолепна женщина из провинции. Скорее всего, эта провинциальность и придавала ей незабываемый шарм. Туфли на каблуке, простые, но элегантные, легкий плащ, чуть намоченный дождем, распущенные волосы – все в ней заставляло Садомского желать ее так, как никогда. Вероятно, это были всё же последствия ревности.

Вероника села за столик не улыбнувшись, отказалась от ужина, попросив лишь чаю. Садомский пожирал ее глазами, желая прямо сейчас затащить в номер. С трудом он остановил себя, перейдя к осуществлению задуманного плана. Он пел соловьем, рассказывая о жизни, работе, плавно переходя к поиску сокровищ, болтал без умолку, что было ему совершенно несвойственно. Вероника молча пила чай, боясь проронить слово, лишь редко улыбалась на юмористических моментах рассказа.

– Да, вот такие были времена, я был молод, задирист, но находки не шли мне в руки, – резюмировал Садомский, подводя беседу к самой сути. – А ты, вроде, тоже недавно искала клады?

Вероника смутилась, не понимая, откуда он знает про поездку с Алексеем, но кивнула головой.

– С кем это вы ездили? С однокурсником-историком?

Вероника поперхнулась чаем:

– Нет, просто со знакомыми, на пикник, там был один любитель-поисковик…

Она не умела врать, даже блеск глаз и румянец, выступивший от напряжения на ее лице, указывал на ложь. Садомский прищурил глаза:

– А как его зовут? Может быть, через Кирилла я его знаю?

– Алексей.

– Кто он?

– Да никто, просто знакомый, – но голос Вероники выдавал всё. Этот Алексей уже не был просто знакомым, он был ее любовником, это чувствовалось, и Станислав Николаевич перешел в атаку:

– С простыми знакомыми не ездят на природу вдвоем. Я все знаю! Но это ничего не меняет, Вероника. Я люблю тебя, ты мне не безразлична. Я хотел бы, чтобы ты стала единственной женщиной в моей жизни. И это для меня серьезный шаг. Я прошу тебя, скажи, кто он, где живет, чем занимается. Я просто поговорю с ним и всё. Он использует тебя, эти молодые парни хотят только одного, как говорится в народе – поматросит и бросит. Понимаешь? Выбор очевиден, он – ошибка, я – стена, за которой можно греться и прятаться от невзгод. Где его найти, телефон?

Вероника разрыдалась прямо за столом, Станислав Николаевич был вынужден смягчить тон:

– Ну вот, ну не плачь, милая. Это всего лишь мимолетное увлечение, это пройдет. Ты же любишь меня? Скажи его телефон хотя бы.

Вероника плакала и отрицательно качала головой, едва удерживая дрожащую в её руках, непонятно зачем поднятую чашку с остывшим чаем. Садомский вдруг схватил её телефон, лежащий рядом на столике, не внимая слабым крикам отчаяния, залез в телефонную книгу, быстро нашел номер Алексея и переписал себе. Вероника вскочила, вырвала из его рук аппарат и стремглав бросилась к выходу. Садомский, откинувшись на стуле, заказал ещё кофе. Романтический вечер откладывался, но дело было сделано. А женские слезы и истерики – это временно, они пройдут, никуда она от него не денется.

«Вот сейчас бы неплохо поехать к Насте», – устало подумал Садомский о Паниной. Увы, она была за тысячи километров, а у него были неотложные дела здесь. Когда страсти в душе поутихли, все-таки он тоже был человек эмоциональный, Станислав Николаевич вызвал к себе Кирилла. Тот приехал, как всегда, в подпитии и с девушкой, висящей у него на плече.

– Извините, не ждал. В клубе вот был, – кивнул Кирилл на девушку, которая сразу же заказала коктейль и, не обращая внимания на Садомского, полезла к Кириллу целоваться.

Садомский усмехнулся и передал номер телефона, записанный на салфетке.

– Вот номер того человека, что нашел пайцзу. Надо сделать так, чтобы она оказалась у нас.

– Отобрать, что ли?

– Как хотите, Кирилл. Купить, отобрать, украсть. И еще…

Кирилл старательно записал номер в коммуникатор, отбиваясь от ждущей коктейль девушки.

– Надо, чтобы этот человек отстал от моей женщины, понимаете?

Кирилл удивленно выгнул бровь:

– Нет, не понял. От какой? От Вероники, что ли?

– Да.

– А именно он с ней гуляет?

Садомский грустно кивнул головой.

– Ну, понял. Постараюсь.

– Я здесь до среды, буду ждать известий. Это очень важно, Кирилл, понимаете?

Кирилл кивнул, оторвал девушку от коктейля и вышел с ней в темноту августовской ночи. Садомский удалился в номер ожидать результата.

* * *

Кирилл, проведя ночь в клубах и вернувшись домой под утро, спал долго, не обращая внимания на хлопоты жены, собирание дочки в детсад и прочие бытовые звуки. Для жены он был на работе всю ночь, работа у него тяжелая, да и жена должна молчать и радоваться деньгам, что он зарабатывает.

А деньги от богатого столичного заказчика прямо сами плыли в руки. И сделать-то надо было совсем ничего. Проснувшись к обеду, Кирилл выпил дежурный кофе, поцеловал супругу и отправился в офис – маленькое помещение у рынка, где у него сидели скупщики старья. Пока ехал, вызвал туда своего старого друга Пашу, которому часто поручал работу определенного толка, не сказать, что криминальную, но не совсем законную. По номеру телефона, который дал ему Садомский, он через знакомого в полиции быстро узнал адрес, и к приезду Паши с пацанами уже знал, что и как делать.

– Паша, есть работенка небольшая, но денежная, – встретил он друга словами, что вполне того заинтересовали.

Паша молча вошел, сел на диван и в ожидании пояснений закурил.

– Короче, вот адрес. Там живет мужик. Скорее всего, лох. У него есть одна штука, старинная. На неё есть покупатель. Штуку эту надо у мужика изъять.

– Сколько? – просто спросил Паша.

– Ну, тебе сотка, мне тоже, – Кирилл считал быстро, прикинув, что с Садомского можно слупить и под триста, если не больше.

– Идет. Ну изъять – изымем, а как она у него окажется в нужный момент, у мужика того? В квартиру же ломиться не будем – шум, гам, менты.

– Позвоним ему, скажем, что от Николая, он его знает. Мол, надо еще сфотографировать, взглянуть. Короче, это уж дело техники.

– Дело техники – это отобрать, а выманить – ты сам давай, – констатировал Паша, туша окурок в пепельнице.

– Да нет вопросов. Я тогда свистну – вы там ждите, где скажу.

– Ага. Ясно. – Паша был немногословен, но кулак у него набит и удар поставлен. Кирилл в нем не сомневался. А лишние деньги никогда не помешают, со столичного гостя можно еще и за работу взять.

– Там еще надо будет предупредить мужика, чтобы с девчонкой не шлялся, Вероникой звать. Так, по ходу…

– Э нет, Кирюха, это не по понятиям. За бабу никто вписываться не будет.

Кирилл почесал голову, не совсем понимая, что по понятиям, а что нет, но акцентировать внимание на этом вопросе не стал:

– Ладно, нет так нет. Просто вещь заберите. Вот эту, – он показал изображение на коммуникаторе.

Паша кивнул головой. На этом друзья расстались.

Но потом все пошло не так. Хотя Кирилл договорился с мужиком о встрече, хотя позвонил Паше, указав место, хотя все уже было устроено, и мужика ждали пятеро Пашиных бойцов. В тот вечер Паша вызвонил Кирилла, и тот в надежде получить уже деньги от Садомского в размере не менее полумиллиона – аппетит приходит во время еды – помчался на встречу в офис, но там ничего и никого не боявшийся за всю свою недолгую жизнь Паша, спокойно куря свою вонючую сигарету, сказал ему:

– Не выйдет ничего.

Ошарашенный Кирилл, уже расписавший все шальные деньги по своим надобностям, только и смог спросить:

– Почему?

– Этот мужик – тот, которого мы там, в этих, как его, в Бутырах прессанули. Думали – сдох. А он жив. И всех нас помнит в лицо. Сидеть за сто косарей неохота, уж прости.

– Кого вы прессанули?

– Его. Малость перестарались, моя вина. Но жив же.

– Вы чего там, избили кого-то? На хрена? Я ж вам сказал – просто гоните с места!

– Он сам начал. В драку полез. Крепкий оказался. Короче, не срастется.

– Тогда вас, дураков, землю копать поставлю, блин! – в сердцах заорал Кирилл. – Будете на раскопах лопатами работать, раз ума нет!

– Ну, ты не ори, чё, бывает, – спокойно сказал Паша и удалился. Кирилл же позвонил Садомскому и выслушал всё, что тот мог сказать. Негативный отзыв о его действиях был ему по барабану, жаль стало лишь шальных денег.

* * *

Мир тайных обществ, совершающих в тайных местах свои тайные обряды, очень привлекателен для несведущих людей. Ведь совершенно непонятно, что, как и когда творят члены сект, лож и прочих объединений, окутанных магическим мраком скрытности. В России испокон веку тайные общества были запрещены и непопулярны, за исключением разве что масонства, которым увлекалась развращенная и не знающая, чем бы еще заняться, знать. Да и то все это было довольно неопределенно, скучновато и вскоре зачахло. Но у нас возникло самое тайное и страшное из всех обществ, которые были когда-либо в землях от Балтики до Камчатки, – криминальные объединения, дошедшие до своего апогея в развитии в момент падения социализма. Социологи изучали эту флуктуацию общества, в интересах правоохранительных органов составляли словари и профили, пытаясь изучить структуру, но тщетно.

А простые граждане, с помощью множества литераторов небольшого ума, создали ореол тайны вокруг непонятного им движения, обладающего, по их мнению, огромной силой и притягательным романтизмом. Конечно, доблестные служители закона всегда побеждали злых бандитов, но что было интересного в милиции и позже полиции? Ничего, а там, за линией соприкосновения, все было очень привлекательно.

И представители криминального сообщества с удовольствием поддерживали эту романтику, не давая возможности понять, как всё происходит там, в высоких кругах больших воров в законе. Но романтика эта существует только для обывателей и тех, кто ни разу не сталкивался с деятельностью тайного сообщества, в просторечье именуемого бандитами. Вот и Садомский, старательно избегавший таких контактов, был вынужден неромантично прикоснуться к криминалу пока что, на его счастье, с нужной стороны.

После того как Кирилл сообщил ему, что получить пайцзу его силами не представляется возможным, Станислав Николаевич позвонил своему богатому заказчику с просьбой встретиться. Тот отказал, сославшись на занятость, но, выслушав по телефону довольно туманное объяснение, для чего нужна встреча, сказал, что Садомского будут ждать в Питере в определенное время в одном из ресторанов на Старо-Невском проспекте.

Станислав Николаевич отправился восвояси, размышляя лишь о том, когда же Вероника, наконец, переживёт случившееся и позвонит ему. В том, что она позвонит, он не сомневался.

В назначенное время зайдя в ресторанчик, незнакомый, но вполне приемлемый, с интерьерами в мрачных багровых тонах, с удобными, облегающими все тело сидящего диванами, Станислав Николаевич был сразу же препровождён плотными мужчинами в закрытое со всех сторон место. Кроме плотных мужчин, его и благообразного человека с бородкой, возрастом за шестьдесят, как определил наметанным взглядом Садомский, в ресторанчике больше никого не было. Станислав Николаевич подошел к человеку, тот жестом предложил присесть. На столе не было ничего, даже пепельницы. Человек начал разговор первым:

– Мне звонили, просили помочь. Меня зовут Петр Андреевич. Расскажите о ваших проблемах.

Садомский сглотнул комок, ощущая себя не в своей тарелке – уж больно всё было театрально, не по-настоящему. Но рассказал. Петр Андреевич молча выслушал, махнул рукой, подзывая одного из крепких мужчин:

– Вася, надо помочь человеку.

Вася, у которого пиджак явно не соответствовал его комплекции, не присел, видимо, боясь порвать одежду, но кивнул головой:

– Сделаем, Петр Андреевич. Завтра машина уйдет в Пермь.

– Нет, Вася, думаю, это лишнее. Свяжись с пермскими ребятами, дело несложное, пусть сами все порешают.

Вася кивнул и вышел за занавески. Садомский ощущал себя героем какого-то криминального боевика времен развитого социализма, ему было неловко, но дело есть дело. Он молча сидел.

– Покажите-ка вещицу, которую надо забрать.

Садомский протянул «Верту» Петру Андреевичу, тот долго рассматривал изображение, потом положил телефон на стол:

– Ну, не понимаю, что тут ценного. Но просьба шла от уважаемого человека. Не волнуйтесь, скоро это будет вашим.

Он встал и, не пожимая руки Садомскому, вышел из ресторанчика. Станислав Николаевич пошел следом, но увидел лишь удаляющуюся кавалькаду машин: «бентли» и пара черных «мерседесов», помчавшихся в сторону Московского вокзала. «Тайна всегда привлекательна, будь то историческая, политическая или криминальная», – подумал Садомский, направляясь к ближайшей станции метро. Ожидаемого чувства вины у него не возникло. Это было лишнее, главное – дело, эмоции потом. Но он лгал себе, потому что ревность заставляла его радоваться тому, что тот, соперник, ничтожество, получит по заслугам. А прошедшую встречу он посчитал интересным приключением.

На работе Станислава Николаевича ждал чуть увядший уже букет с открыткой, пахнущей Анастасией Валерьевной, со словами: «Моему рыцарю науки от вечно любящей Насти». Садомский усмехнулся и выбросил букет в урну. Зайдя в реставрационную, он обнаружил там Вадима Павловича, с огромной несуразной лупой изучавшего древний фолиант из деревни со странным названием Шемети.

– Что это вы опять рассматриваете? – с некоторой долей недовольства спросил Садомский. Его коробило при мысли, что кто-то ещё лезет в дело, которому он посвятил последние месяцы и которое обещало хорошие барыши, как в смысле обыденном, так и в плане давно искомой Станиславом Николаевичем славы. Вадим Павлович близоруко сощурился в растерянности, как мальчишка, которого поймали на непотребном деле.

– Ой, Станислав Николаевич… Простите, но вот заинтересовало. Как вы эту книгу привезли, мне всё не терпится ее досконально изучить. Понимаете, что-то в ней не то, что-то странное.

– Что же? – с раздражением спросил Садомский, который очень не любил, когда кто-то совал нос в его дела.

– Вы уж извините, но, с вашего позволения, я бы полистал чуть. Страницы для пергамента слишком плотные, в те века экономили материал. Дорог был. И текст странный, необычный, такое не писали в то время. Не каноническое письмо, как будто писал не списчик, а простой человек. Нет соблюдения законов религиозного текста, а именно они были обязательны тогда, очень свободно написано, на это чернила и дорогой пергамент не тратили. Во всяком случае, я еще такого не встречал. Удивительно, несомненно, удивительно… – Вадим Павлович вновь направил свою лупу на текст книги.

– Все это очень интересно, но у вас есть непосредственные обязанности, милейший. Коллекция сарматов приехала из Европы, вы не описали её содержимое, не приняли до сих пор в хранилище, насколько мне известно. Это плохо, очень плохо! А вы тут с лупой расхаживаете, не пора ли заняться делом? – Садомский был, как всегда, строг, но справедлив.

– Да-да, конечно, непременно сейчас займусь, – Вадим Павлович с явной неохотой отступил от фолианта и отправился исполнять порученное. Станислав Николаевич же осторожно снял фолиант с пюпитра и понес к себе с намерением закрыть в сейф. Но размер сейфа был маловат, пришлось книгу просто положить на полку у своего стола.

* * *

Бывают дни, когда людям хочется петь и радоваться жизни, а бывают – когда стоит лишь забиться под одеяло и не высовывать носа. Особенно это касается окончания дня, вечер – время опасное для эмоций. Вечером иные пьют горькую, даже не для получения удовольствия, а просто так, потому что вечер такой; иные идут в злачные места, не повеселиться, а просто, чтобы не было одиноко, кто-то уединяется с телевизором, кто-то мучает тело упражнениями в надежде получить от этого тела сатисфакцию в будущем.

Вечер – время темноты, страха и тайных желаний, когда совсем неожиданно может появиться дракон страстей, пожирающий человека, чтобы оставить ему лишь краткие воспоминания и забвение в виде бутылки на столе.

В этот вечер Алексей чувствовал себя не очень хорошо. Работа утомила, машина барахлила, Вероника не писала ему даже смс. Что особенно напрягало, она не звонила и уже давно не появлялась нигде. Телефон её молчал, и Алексей испытывал тягостную депрессию.

Он копался в себе, ища причину, но не находил её, все-таки критиковать себя за что-либо несвойственно человеку. Именно поэтому каждый вечер становился темным и неприятным.

Алексей припарковал машину у дома, пискнул сигнализацией и отправился к подъезду, не ожидая найти в квартире ничего хорошего, кроме разве давно стоявшей в холодильнике бутылки дешевого вина. Но по дороге к цели путь ему преградили несколько теней. Алексей поднял голову – по старой привычке он не глядел по сторонам, только под ноги, не интересуясь скучными пейзажами серого города и толпами незнакомых людей, – и обнаружил стоящую перед ним группу. Трое мужчин, неплохо одетых, переминались с ноги на ногу рядом с внедорожником, дерзко припаркованным на газоне у подъезда.

– Здравствуйте, Алексей, – сказал один из незнакомцев.

Алексей опешил, не понимая, кто это и откуда он знает его имя.

– Здрасьте, – кивнул он.

– Поговорить надо бы, – спокойно произнес незнакомец, остальные перенесли вес своих тел с ноги на ногу.

– О чем?

– О вас, штуке из золота, что у вас есть, и еще кое о чем.

– А что вам надо, что за штука? – спросил Алексей, хотя уже начал догадываться, о чем речь. Мысль лихорадочно работала, перебирая варианты.

«Вероника молчит, рассказала кому-то о золотой пластине, что им надо? Нет, она не могла, точно, это кузнец тот, Николай! Что же им надо? Забрать пластину? Зачем?»

Человек подтвердил догадки.

– Нам нужна пластина, которая у вас. Готовы выкупить за разумные деньги. Скажите, сколько вы хотите за нее?

– Я не хочу ничего, я не продаю её.

– Все продается. Двести тысяч – и по рукам.

– Да вы русского языка не понимаете? Не продаю я её!

– Ты не кричи, мужик, – заметил второй незнакомец, – вечер, спят все. Нам шум зачем?

– Да, не стоит шум поднимать, – подтвердил первый, третий же просто стоял, готовый к бою.

– Вы кто? Я сейчас в полицию позвоню!

– Не надо. Да и не успеешь, – ответил второй.

Первый же продолжил спокойную беседу:

– Вы, Алексей, подумайте, я понимаю, что предложение неожиданное. Переспите с этой мыслью. А в пятницу приезжайте с ответом в кафе, – незнакомец назвал адрес в Мотовилихе, районе города, который Алексей очень сильно недолюбливал по различным, тянущимся еще из юности причинам.

– А если не приеду? – с вызовом спросил Алексей, понимая, что у него возникают некоторые проблемы.

– А если не приедете, то в городе сейчас такая напряженная криминогенная обстановка… То машины сожгут на стоянке, – кивнул человек в сторону автомобиля Алексея, – а то вовсе руку сломают, ногу, ножами порежут, хулиганов столько стало, полиция не справляется… Понимаете?

Алексей понимал. Он кивнул головой, больше ничего делать не оставалось, хорошо, хоть время дали на раздумье. Трое незнакомцев не спеша сели в свой внедорожник и укатили в темень ночи. Алексей вздохнул с облегчением, понимая, что оно временное. Вина больше не хотелось, хотелось лишь спрятаться под одеяло и никогда оттуда не вылезать, как раньше в детстве в выходные. Вечер принес лишь проблемы, о которых предстояло подумать, и Алексей тяжелым шагом начал подниматься к себе в квартиру.

Зайдя домой и все-таки откупорив бутылку, Алексей позвонил другу, который, по слухам, когда-то в далекие девяностые имел отношение к неформальным спортивным сообществам. Друг ответил сразу, судя по голосу, он был немного навеселе, расслаблен и доволен всем происходящим.

– Наехали, стало быть? Чего хотят? – спрашивал он, явно прихлебывая пиво.

Алексей рассказал.

– Стрелу забили. Понятно. А чего за пластинка? Правда, из золота? Тяжелая? Нет? Ну, дружище, двести косарей за безделушку – хорошая цена. Ты чего думаешь-то, не могу понять? Денег у тебя много? Продай им, да и дело с концом. Потом обмоем.

Алексей не мог объяснить, почему ему дорога эта безделушка, он и сам не понимал почему, но расставаться с ней не хотел. Возможно, потому, что она напоминала ему о Веронике, возможно, потому, что он не терпел никакого принуждения, а может быть, и просто так, без причин.

– Ну не хочу я ее продавать, понимаешь?

– Понимаю. У всех бывают трудности, – засмеялся в телефон друг, – но я на твоем месте продал бы. И проблем меньше.

– А ты не мог бы со мной… К ним сходить?

– В пятницу стрелу забили? Нет, Леша, дела, детей из школы забрать надо, да и жена посмотрит криво… Я не смогу. И дело яйца выеденного не стоит, отдай, возьми деньги – и нет проблемы.

Алексей выслушал, попрощался и выключил телефон. На сердце было совсем хреново, он понимал, что совет верный. Посидев и выпив еще стакан вина, Алексей набрал номер опытного бизнесмена, старого друга Виктора. Описал ситуацию вновь и услышал ответ:

– Ничего страшного, ерунда. Пластинку продай, связываться с этой шушерой себе дороже. Нет, я в Москве в пятницу, не смогу помочь, всю неделю впахиваю как папа Карло. Не дрейфи, все будет хорошо. Если что – звони.

Бутылка вина закончилась, телевизор показывал ерунду, Алексей попробовал позвонить последнему человеку, который хоть как-то мог повлиять на ситуацию, бывшему сотруднику правоохранительных органов, чуть ли не полковнику Диме.

– Алексей? Поздно звонишь, уже спал. Что у тебя? А… Ну, знаешь, что посоветовать… А Вите звонил? Звонил… И что он? Ага, понятно. Ну, пока у тебя нет признаков для возбуждения уголовного дела. Вот если бы тебя избили или украли – то тогда конечно. А так – что предъявить? Понимаешь, ну, нечего. Уж извини, ага. В пятницу на дачу еду с семьей, не смогу.

Алексей отложил телефон и тупо уставился в телевизор. «Наш мир материален, дружба – это способ выжить в стае, когда члены стаи становятся сильными, то они начинают жить сами по себе, стая распадается, дружба заканчивается. Прав был Павел Леонидович из Кважвы. Любовь – лишь сексуальное влечение. Влечение пропадает, любовь исчезает. Где Вероника? Там, у него, у столичного гостя с деньгами. Деньги – это все, за деньги можно купить любовь, власть, дружбу. Так стоит ли искать истину, если она уже найдена? Стоит ли сопротивляться законам людским, если в этом нет смысла? Стоит ли пытаться изменить мир, если это невозможно? Надо знать свое место и не высовываться».

Алексей так и заснул на диване в неприглядной позе старого алкоголика, с пустой бутылкой на столе и в растрепанной одежде, под сообщения телевизора о драках, войнах, преступлениях, прелюбодеяниях и богатых невестах для олигархов, напоследок лишь успев решить, что пластинку он продаст.

* * *

У каждого места обитания людей есть свои тайны. Если это деревня – то всегда есть дом, где живет колдунья или контактёр с внеземным разумом, или родник с мертвой водой, или могила у дороги, где похоронен леший. Если это город, то есть хорошие районы и нехорошие, в хороших обычно стоят панельные дома и много машин, толпящихся во дворах под вечер, нехорошие же нехороши по-своему. Есть нехорошие районы старого типа, если они в городах маленьких – то там стоят монументальные, уже рушащиеся «сталинки», если город большой – то там еще остались не снесенные по каким-либо причинам старые деревянные бараки. Есть нехорошие районы новые, где современная застройка окружает случайно или намеренно оставшийся островок леса, парк, который плохо обслуживают коммунальные организации, или конгломерат гаражей советской еще застройки. А бывают нехорошие районы, которые считаются такими издавна, потому что они такими были изначально, как только там появились первые жители. Вот именно таким районом в Перми всегда считалась Мотовилиха, которая начала жить своей темной жизнью рабочего поселка с начала заложения завода Татищевым, продолжила свое обособленное существование до середины двадцатого века, нисколько не изменившись, и осталась такой, отделённая тремя дамбами от города.

Алексей недолюбливал этот район, может быть, из-за каких-то детских переживаний, может, потому что вечером, особенно зимой, из него и в него было трудно добраться по пробкам, заполняющим три слабые нити, что соединяли его с городом, в котором кипела жизнь. Но именно там, в самом сердце нехорошего района, была назначена ему та самая «стрела». Он пробрался по медленно ползущим в пятницу пробкам, покрутился в поисках нужного дома и в конце концов припарковал машину у невзрачного кафе, расположенного в полуподвале старой хрущевки. Подержал в руках золотую пластинку, но не взял с собой, а сунул в бардачок машины, вздохнул и вышел на улицу. Постояв у дверей, решительно их открыл и вошел в помещение. За парой обшарпанных столиков в полумраке Алексей увидел довольно большую компанию мужчин, расслабленно поглощающих алкоголь и закуску. Видно было, что они все знакомы и составляют единое целое. Стиль «кэжуал» легко прослеживался в их одежде, и даже несколько аляповато переходил в спортивный.

– Здравствуйте, – суховато поздоровался Алексей.

– А, привет, присаживайся. Коньяк будешь?

Алексей отказался. Он чувствовал себя неловко.

– Да чё ты? Выпей. Вот закусон.

Один из мужчин, худощавого телосложения подвинул к Алексею тарелку с закуской и плеснул в стакан коньяка, настойчиво суя его под нос. Алексей взял, отхлебнул – деваться было некуда.

– Ну вот, молодчик. Принес цацку? Давай.

– А деньги?

– Деньги? – удивленно произнес другой мужчина. – Какие деньги? Попутал чё-то ты.

– Мне обещали деньги. Двести тысяч.

– Кто? Когда? Пацаны, чувак не в адеквате, – на эти слова мужчины за столом заржали, как кони.

– Позавчера ваши товарищи обещали, – твердо заявил Алексей, чувствуя назревающий конфликт. Сердце в груди забилось чаще, щёки порозовели, он уже был готов к очередной схватке, которая для него добром не кончится.

– Так это позавчера. Позавчера и надо было соглашаться. А сегодня другое дело. Сегодня давай выкладывай цацку и дуй отсюда, баклан.

– Вы не можете со мной разговаривать в другом тоне? – уже задыхаясь от гнева, но еще спокойно спросил Алексей.

– Ты чё, фраер гнойный? Поговорить захотел, что ли? Выпил рюмку – вали. А то проверим, где у тебя почки, гнида. Пацаны, ну-ка подымите и его и вытрясите. Дерзкий больно.

Пара мужчин встала из-за стола. Алексей остался сидеть на месте, понимая, что должного отпора он дать не сможет. «Хорошо, что оставил артефакт в машине», – подумал он, готовясь к худшему. Но вдруг входная дверь скрипнула, дав порцию свежего воздуха в прокуренное и душное помещение.

– Эй, парни! Привет. Какие проблемы?

Мужчины, жаждавшие прощупать почки Алексея, остановились.

– У нас нет проблем. А ты кто такой?

– А вы кто, чтобы меня об этом спрашивать? Главный кто у вас?

– Чё быкуешь-то, – уже несколько осторожно спросил один из мужчин, по каким-то признакам определив, что с этим человеком надо бы умерить пыл. – Кент мое погоняло, я старший.

– С кем работаешь, Кент? – голос человека за спиной, одной лишь беседой усмирившего пыл людей в кафе, показался Алексею знакомым, но он не оборачивался, держа в поле зрения остальных.

– Чё за вопросы. Сам-то кто?

– Оборина знаешь? Спроси у него, кто я.

– Оборина знаю. Чё, так просто и спросить?

– Да запросто. И парни, этот человек наш, так что вы бы притихли и не борзели.

– Дак нам Кореец сказал его выпотрошить. Просили питерские.

– Ваш Кореец пусть к Оборину позвонит, если что – в «Спартак», там разрамсуем в любое время. А сейчас, парни, нам пора. Алексей!

Алексей наконец обернулся на знакомый голос и оторопел. Там стояли плечом к плечу все: впереди седоватый уже друг, что очень любил коньяк и был когда-то связан с криминалом, крупный бизнесмен Виктор с напряженным, но уверенным лицом, заядлый рыбак Виталик, отставной полковник силовых структур, за их спинами виднелись еще до боли знакомые и такие родные лица. Они пришли все, разрушая законы материального мира, отрицая своим присутствием выводы философов-материалистов и ученых-мозговедов. Они стояли, как стена, за которой можно укрыться от любого урагана, и никакие невзгоды туда не пробьются никогда. Алексей встал со стула, подошел к друзьям, пожал им руки молча, ничего не спрашивая, и они не говорили ничего, лишь немного улыбались. Им не надо было говорить, они понимали все так, невербально, они научились этому в том самом смешном и непонятном нынешним молодым поколениям сообществе, которое, если опираться на законы мироздания, в принципе не должно было появиться.

– Так, парни, вы идите, а я перетру еще немного с пацанами, – уверенно сказал любитель коньяка и сел за стол к нехорошей компании.

Уже чуть позже он вышел ко всем остальным на улицу и попросил Алексея:

– Леша, ты дай ту штуку. Договорились, что они ее сфотографируют и всё. С такими людьми надо идти на небольшие уступки.

Алексей передал золотую пластинку, которая уже через несколько минут вернулась к нему обратно.

– Продал бы ее сам, я тебя с человеком познакомлю, оценщик пермский, не обманет, – отдавая пластинку, весело заметил друг. – Ну что, обмоем вечер?

Алексей из-за прилива чувств был готов на все, но остальные друзья, как всегда сославшись на неотложные семейные дела, отказались.

– Ну ладно, как-нибудь потом, – резюмировал друг и тоже исчез. А Алексей поехал к дому Вероники в надежде на подтверждение неожиданно найденного им доказательства нематериальности мироздания.

Глава 11

Станислав Николаевич рассматривал фотографию золотой пайцзы, присланную по электронной почте из Перми. Фото было хорошего качества, виднелись мельчайшие подробности, царапины, следы плавки, отличное изображение шахиншаха Хосрова Парвиза с шикарной бородой, текст, и, самое главное, на обратной стороне пайцзы были отчетливы видны следы острого предмета, которым нацарапали некую схему, смутную пока, и надпись: «Ищи истину». Явно было видно, что эти знаки нанесены не сразу, не руками золотых дел мастера Древнего Ирана, а кустарно, ножом или другим острым предметом. Линии были неровные, иногда обрывались, текст вырезан коряво, как получилось. Но в том, что это была именно та пайцза, что описывалась в древней книге мага Настуда, а позже в книге старообрядца-бегуна Михайлы, Садомский не сомневался. Конечно, гораздо лучше бы иметь в своем распоряжении не фотографию, а оригинал, но раз уж так вышло…

Садомский задумался, размышляя о путях обретения оригинала, но не нашел вариантов. Хорошо хоть напугали мерзавца как следует, во всяком случае, так сказал темный человек Вася, объясняя, почему пластинку не удалось получить, и что было с соперником Станислава Николаевича, заверив в конце, что «бабу твою он не тронет больше». Но Вероника на звонки все еще не отвечала.

Плюнув на душевные терзания, которые и терзаниями-то не назовешь, так, грусть и ревность, да и те уже смягчились и уходили в небытие, Станислав Николаевич решил действовать. Фото пайцзы, отправленное на адрес олигарха, открыло ему денежный поток, хоть и скудный, но все-таки очень необходимый. Кирилл, как доверенное лицо, собрал команду копателей, оборудование, катер для доставки в нужное место. И в один из сентябрьских дней – откладывать дальше было бессмысленно – на Урале осень часто очень резко переходит в зиму – Станислав Николаевич отправился в экспедицию. Последний раз это случалось с ним лет двадцать назад.

Перед отлетом он долго блуждал по магазинам, подбирая снаряжение, выслушивая доводы молодых продавцов походного инвентаря, улыбаясь приятным тратам, потом упаковывал вещи в новый рюкзак известной марки. Вещи не входили, он вынужден был купить еще один. Уже привыкнув к комфорту, он постарался приобрести всё, что бы ему служило: мягкий коврик для сна, теплый спальный мешок, набор красивой и очень дорогой индивидуальной посуды, запас хорошего кофе и кофейник, утепленную палатку, еще много красивых и нужных для его возраста и положения вещей.

В последний день он ответил на один из регулярных звонков Анастасии Валерьевны и провел вечер в ее обществе, а утром уже сидел в самолете на Пермь. Кирилл встретил его, помог с багажом. Пока ехали, Садомский вновь набрал номер Вероники, но в коммуникаторе были лишь долгие гудки. «Да и черт с ней, и что я зациклился на этой девчонке? Не молодая, не очень красивая, своенравная дура. Найду других, я еще не совсем старый», – думал Садомский, пытаясь обмануть себя, но эти размышления всё же притупили желание и обеспечили рабочий настрой.

Катер Кирилла быстро домчал их до заросшего деревьями и травой берега, где, по мнению Садомского, веками лежали в земле заветные сокровища Сасанидов. Ведь в книге мага написано – самое сокровенное ему отдал шахиншах, имя чего даже он сам не произнёс вслух. Что это, какие-то драгоценности династии или культовые принадлежности зороастризма, Станислав Николаевич не знал, но вот уже земля, вот уже место, можно сойти на берег с быстрого катера и начать поиски – и все ответы найдутся.

На берегу стояли палатки, правильно спрятанные в глубине зарослей, горел костерок, обдавая приятным запахом дыма, тушенки и еще чего-то съестного. Вокруг костра сидели на походных стульях, а кто и на чурках, человек десять молодых парней. Рядом стоял тент, у него свалены в кучу лопаты, тачки, запасы еды, маленькие совки и пара металлоискателей. При появлении Кирилла и Садомского парни встали, поздоровавшись. Станислав Николаевич пристально осмотрел всех, потом освидетельствовал инструмент.

– А кисти? Кисти взяли?

Кирилл кивнул, показав кисти для аккуратной расчистки. Он налил себе растворимого кофе в металлическую кружку, предложил и Садомскому, но тот отказался. Станислав Николаевич с возрастом стал брезглив, и из чужих неизвестных кружек не пил, а свою доставать было долго. Да и вода в закопчённом чайнике явно была из Камы, а та не отличалась чистотой даже по внешнему виду.

– Так, господа хорошие, послушайте археологический минимум. Иначе вместо находок, имеющих ценность, вы отроете груду металлолома.

Садомский строго и тщательно проинструктировал парней, половина из которых первый раз была на археологических раскопках, как надо их производить. Парни кивнули, кто-то с пониманием – не первый раз, а кто-то так просто, ничего не поняв, но за деньги будучи готовым на все.

– Тут некоторые вместо экскаваторов – верхний слой снимут – и по домам, а вот те – они опытные, они дальше пойдут, – шепнул Кирилл Садомскому.

– А где катер, что ты арендовал?

Кирилл недоуменно пожал плечами, переадресовав вопрос:

– Катер где?

– С Пашей уехал за водкой в Добрянку. Водку забыли.

Садомский хмуро взглянул на парней.

– Пока работаем – никакого спиртного! – предупредил он Кирилла. Тот исподтишка показал парням кулак.

Садомский вышел на заросшую густой травой поляну и опытным взглядом окинул территорию. Пройдя немного и забравшись на холмик, он встал на его гребне.

– Вот городище, мы стоим на его внешнем валу. Если приглядеться, видны старые шурфы, видимо, от раскопок Полякова, – указал он Кириллу, вставшему рядом.

– Так, ясно. Копаем там, где нет следов? На городище?

Садомский помотал головой. Зачем копать там, где уже копали и почти всё достали, как он не понимает, что это глупо? Кирилл понял намек, но пробормотал:

– Так всегда копали там, где уже кто-то прошел. Всё равно находки есть. Кстати, что ищем-то? Звериный стиль?

Садомский вздохнул, достал из кармана бумажку, на которой был нарисован план, согласно нацарапанному на пайцзе. Снова окинул территорию взглядом. И показал рукой вглубь заросшей поляны, почти к лесу.

– Городище для народов, что обитали здесь, было культовым местом и защитой от набегов врагов. Селились же они за территорией городища. Дома стояли у леса, за внешним валом, ближе к воде и местам земледелия. С крутого берега тяжело спуститься к реке, а вот тут, в овражке, явно текла малая речка. Вдоль нее и стояли дома.

– Там копать?

– Да подожди ты… Сейчас. – Садомский спустился с холмика и пошел в сторону леса, с трудом пробираясь через заросли. Вскоре он исчез из виду, а через полчаса послышался его возглас: – Сюда!

Кирилл, уже изрядно заскучавший, ломанулся на голос и застал Садомского, стоящего на коленях с бумажкой, картой, открытой на планшете, и лопатой, которой он раскопал приличную ямку.

– Что тут?

Станислав Николаевич довольно улыбнулся и ответил:

– Тут всё. Давай народ, колышки, бечёвку, будем границы раскопов намечать.

– Но тут же далеко от городища, лес, следов человека не видать. Вы не ошиблись? Надо на поляне копать, тут никто не жил, – засомневался Кирилл, крикнув парней.

– За двенадцать веков тут все изменилось так, что никто не определит, пока не раскопает, жил тут кто или нет, – парировал Садомский, всё ещё хитро улыбаясь.

Карта с пайцзы не врала. Под слоем земли, маленькой лопаткой раскопанным Станиславом Николаевичем, явно виднелись следы угля, кострища, датируемого, судя по глубине залегания, седьмым – десятым веками. А это было то, что нужно.

На следующий день раскопы были заложены, парни с лопатами наперевес без устали трудились, снимая дикие слои и углубляясь в мягкую землю. Очень мешали корни, в ход шли пилы и топоры. Однако за обещанные деньги парни трудились на совесть, хотя и роптали тихо по вечерам у костра на строгого начальника из Северной столицы. Им хотелось выпить, старый катер стоял у берега поодаль, на нем точно были запасы водки, но между водкой и парнями стоял Садомский, с утра готовивший кофе на своей мини-кофеварке, а вечером сидящий с планшетом в палатке. Днем он часто стоял у раскопов, оглядывая произведенные работы. До водки было не добраться.

На третий день с утра заморосил дождь, не обещавший закончиться к вечеру, а может, и на следующий день. Стало холодно и уныло, костер горел нехотя, и парни совсем расклеились, да на их счастье и Станислав Николаевич выдержал такую погоду на природе недолго. Осмотрев скользкие бока и дно раскопов, он только по своим приметам указал, куда направить усилия копщиков, довольно похлопав мокрыми перчатками по полам совсем новой курточки. Та слабо спасала от дождя, несмотря на уверения продавца дорогого магазина туристического снаряжения.

Садомский собрал рюкзак и вместе с Кириллом отправился на его катерке обратно в Пермь, отмыться от грязи и вкусить плоды цивилизации, от которых за эти два дня отвык. Раскопки шли неплохо, в одном шурфе уже виднелись следы очага, второй задел краем нечто похожее на остатки жилого строения. Парни закопались на метр, дождь смывал глину со стен раскопов вниз, и там уже собралась вода, которую надо было отчерпывать ведрами. Пока до находок было далеко, а погода вносила свои коррективы.

После полудня парни, вернувшись с раскопа в лагерь и не обнаружив начальства, радостно понеслись к катеру, что стоял в ожидании. Катер был старым железным корытом с рубкой и парой мест для отдыха, капитан – пропитой мужик средних лет— уже с утра, понимая, что сегодня навигации не будет, лежал на шконке, впитав спиртосодержащую жидкость.

– Эй, чувак! Ты живой? – проорали парни и, не получив ответа, забрались по скинутой сходне на борт, начали шарить в рубке. Паша, оставшийся за старшего, не останавливал их, лишь сказав:

– Пацаны, вы только немного, нам еще копать и копать.

– Так с водочкой копать будет веселее, – отвечали парни, и Паша с ними соглашался.

В итоге искомый продукт был найден, откупорен и распит под горячий суп из «доширака» и тушенки. В молодые тела потекло тепло, парней разморило, они улеглись под тентом, пытаясь спрятаться от надоедливого дождя. Раскопы в лесу заливало водой, и никто не заметил, как к ним приблизилась одинокая фигура, укрытая дождевиком. Фигура спустилась в один из раскопов, чавкая сапогами по скользкой глине, помахала металлоискателем внизу, копнула пару раз лопатой, удовлетворенно хмыкнула и вновь скрылась в деревьях к западу.

Часам к четырем Паша поднял парней, и они, ведомые долгом и жаждой зарплаты, копали до вечера в направлении, указанном Садомским. Наступил вечер, дождь так и не переставал, как бы развязывая руки уставшим людям. Водка вместе с капитаном катера перекочевала к костру под тент, парни расселись, грея руки у живительного огня, капитан вызвался готовить макароны по-флотски, а остальные принялись понужать, переходя из состояния усталости в состояние возбуждения, перемежая рассказы о женщинах и спортивных мероприятиях громкими тостами за хорошую погоду. И дождь уже казался незначительным затруднением, а тент – прекрасным укрытием, палатки, которые здорово вымокли – отличным местом для отдыха, а завтрашний день – самым прекрасным днем.

К утру капитан катера встать так и не смог, а знающий свое дело Паша с трудом разбудил остальных. Дождь к полудню прекратился, но парни только к этому времени и смогли выползти на свежий воздух, опохмелившись жалкими остатками драгоценного напитка.

– Пива бы, – бормотали они, беря в руки лопаты.

– Нету пива. Да и шкипер наш лыка не вяжет. На хрена было пить вчера столько? – спрашивал природу Паша, сам едва стоявший на ногах. – Приедет Кирилл, орать будет. Айда работать, уже полдень.

Парни вяло поплелись на раскопы, кое-как откачали воду, которой набралось полтраншеи, и только один из них вонзил лопату в неподатливую липкую глину, как часть стенки раскопа обвалилась, открыв нечто, блестевшее торчавшим из земли грязным боком. Более опытные черные археологи подошли поближе, оттеснив «экскаваторы», один из них осторожно расчистил боковину раскопа, руками отковырял глину, тихонько вытащил нечто, промыв в грязной воде, оставшейся от дождя на дне котлована. Тусклый желтый свет от небольшого полураздавленного сосуда, бока которого покрывала резьба, ударил в глаза.

– Чё это…

– А ну дай-ка…

– Тихо, отломите, не хватайте!

Парни толпились вокруг предмета, каждый хотел потрогать нечто древнее, хоть и плохо сохранившееся, каждый видел этот привлекательный цвет, издавна нравящийся всем, от царя до землепашца, от красавицы до воина, цвет золота.

Паша растолкал всех, осмотрел находку и издал радостный крик орангутанга:

– Ура-а! Нашли, блин!

Сосуд переходил из рук в руки, парни были возбуждены. Бросив раскоп, все помчались в лагерь, растрясли капитана катера, на радостях доставшего невесть откуда взявшуюся бутылку пива.

– Блин, праздник. Кирилл будет доволен, денег подкинет. Короче, всё на сегодня. Слышь, чувак, в Добрянке есть кафе и гостиница?

Капитан, к которому был обращен вопрос, кивнул.

– Тогда всё, поехали бухать! К черту! Завтра докопаем! Нашли!!!

Все погрузились на катер, тот чихнул черным дымом, заурчал мотором и отошел от берега, подняв из-под винта кучу мути, развернулся и направился к трубам ГРЭС, торчавшим на том берегу, теперь уже вечному символу славного городка Добрянка.

* * *

Кузнец Николай кузнецом вовсе и не был. Был он дипломированным филологом, преподавателем русского языка и литературы, правда, обзавёлся он соответствующим дипломом лишь для того, чтобы откосить от армии. Это ему вполне удалось, да вот в остальном в жизни не везло. Если твои родители небогаты, а твой ум никому не нужен – что делать человеку, куда приложить свои силы? Какое-то время Николай пытался затеряться в массах, работал на разных работах, даже заработал на веселую жизнь, девушек и машину. На жилье только заработать не смог, но и в родительской квартире жилось неплохо, тем более что они вскоре переехали на другую, оставив ему прежнюю. Но вот разум Николая никак не мог постичь цель человеческого существования, как ни старался. Всё казалось ему никчемным, пустым и ненастоящим. Девушки вскоре надоели, они все после первого секса хотели выйти замуж, а после первого зарубежного курорта родить ребенка. Поговорить с ними было не о чем, и Николай довольствовался лишь несколькими ночами с каждой.

Друзья, что появлялись и исчезали, имели только три желания – выпить, потусить и снять девочку. Из жизненных ценностей Николай видел у них лишь деньги, тачки и понты: хвастовство и выпячивание самых незначительных успехов. Разговоры о политике и женщинах заканчивались ничем, их тусклый разум не мог осветить мрак огромного котлована непонятно зачем полученного существования.

Книги, которые Николай от безысходности поглощал пачками, либо были запутанны и непонятны, либо пестрели прописными истинами, вроде тех, что содержатся в Новом Завете. Но в жизни эти истины никто не торопился возводить в ранг законов. Поэтому Николай и решил, что все истины, мораль и прочее, о чем написаны эти толстые тома, – всего лишь обман, попытка облагородить настоящую, некрасивую, тупую и никчемную жизнь.

В жизни определены лишь две точки, соединенные линией, – рождение и смерть, а всё, что между ними, – лишь путь от одной точки к другой. А раз так, то надо сделать этот путь правильным. Но как ни старался Николай найти путь, соответствующий общечеловеческим ценностям, у него ничего не получалось. Конечно, легко учить нравственности, когда у тебя есть власть и деньги, а вот когда их нет – как жить? Поддаться на увещевания, несущиеся с трибун, поддерживаемые не сходящим с экранов зомбоящиков патриархом? Мол, будьте честны, добры, нестяжательны, любите Родину и не берите взяток, и вы проживете жизнь в праведности и бедности, но к старости получите пенсию и спасение души. На пенсию вы еще протянете немного, а душа уже застрахована.

Нет, Николай не верил этим сказкам ни на грош. И выход, что он нашел, был лишь один – нужны деньги, как эквивалент его ума и праведности его жизни. Но зарабатывать деньги путём, предложенным обществом, было смешно и нереально. Общество давало лишь возможность не сдохнуть до пенсии, государство обдирало людей как липку, блюдя свои интересы. Оставалось искать деньги другими путями.

Сотни криминальных способов блестящему уму Николая претили, а найти способ лучше было непросто. Но еще тяжелее было прозябать в обществе, отравленном ядом потребления и полного невежества. Николай со временем стал абсолютно нетерпим к людям, все реже выходил из дома и в конце концов сообразив, что так он станет слабым подобием Перельмана, решил уехать в места, где жизнь была проста и понятна, люди добры и вечно пьяны, а его знания и навыки станут необычайно значимыми – в деревню.

В деревне все было тихо и спокойно. Ремесло кузнеца Николай освоил при помощи интернета, ничего сложного в нем не было – знай засыпай уголь и качай меха. Тем более что кузнечной работы местным жителям много было не надо – не то время, когда мастеровые в поту изнывали у горнов, куя подковы, плуги и прочий нужный в хозяйстве инвентарь. Лошадей в избранной для проживания Николаем деревеньке давно уж не было, а кузнечные работы требовались лишь изнывающим от безделья дачникам – им он зачастую отказывал – и местным, не знающим, как бы сварить пару шестерен от видавших виды тракторов, которых тоже было раз-два – и обчёлся. Ради интереса Николай сковал пару ножей, топорик, порадовался, что всё получилось, а в деревенской среде прослыл человеком знающим и рукастым.

Дачники все здесь были поначалу из местных, переселившихся в город на заработки, чужой народ появлялся на раскинувшемся между просторами широкой Камы и залива полуострове лишь в жаркие дни. А так деревня делилась речкой на два района, старый, собственно Шемети, возникший еще в восемнадцатом веке, и новый, Камский, построенный во время освоения нефтеносного Полазненского месторождения в середине двадцатого, и была довольно тихим и архаичным поселением. Это Николаю нравилось, ничто не отвлекало от мыслей о сравнительно честных способах добычи денежных знаков. В тиши этой пасторали Николай, пользуясь полученными на просторах интернета знаниями, обнаружил, что местность между его деревней и текущими в Каму чуть северней речками с почти неприличными названиями Малый и Большой Туй, была местом находок артефактов довольно нескромной ценности. Встречалось и серебро, и даже золото древней эпохи великого Ирана, а кроме того, уже легендарный в Пермском крае «звериный стиль», изделия из бронзы, столь любимые музейщиками, – Николая они мало интересовали, – а еще больше – коллекционерами старины, которые готовы были отдать за никчемную безделушку тысячелетнего возраста немалые деньги.

Пользуясь старыми, еще советскими отчетами об археологических экспедициях, Николай без труда нашел перспективные места, приобрел простенький металлоискатель и горный велосипед и не спеша проверял старые шурфы, которые изредка радовали его хорошими находками. Обрастая потихоньку связями в мире коллекционеров, он продавал бронзовые изделия на интернет-аукционах, драгметалл же сдавал через посредников, работа пошла, деньги потекли, причем в гораздо большем количестве, чем в тех организациях, где он прозябал на скромных должностях менеджера или агента по продажам. Но Николай на этом не останавливался, он верил, хоть слово «вера» мало подходило к его образу мышления, что самое главное у него впереди.

И время такое настало. Нездоровый интерес приезжего деятеля науки, отвалившего ему три миллиона за золотое блюдо, которое он случайно нашел на старых раскопках в городище недалеко от устья Большого Туя, показался Николаю странным. Он начал следить за довольно неуклюжими телодвижениями помощников того. Один из них был ему хорошо знаком – несколько раз покупал изделия «звериного стиля» у Николая.

Кирилл начал довольно часто появляться в деревне, интересовался именно тем городищем, и Николай решил, что всё это неспроста. Проследить за людьми Кирилла не составляло труда, но толком понять, что ищет питерский гость, Николай поначалу не мог. А вот золотая пластинка, найденная случайным копателем, которая так заинтересовала ученого, его слова о золоте Сасанидов и организация лагеря, явно направленного на качественные археологические изыскания, навели его на мысль, что кроме мелких находок здесь есть что-то, что может стоить огромных денег.

Николай упорно каждый день брал свой велосипед и отправлялся через лес и грязь, через биостанцию на Верх-Кважве в сторону древнего городища Бутыры, бросал велосипед чуть поодаль, а сам, скрываясь за деревьями, смотрел на действия парней с лопатами, усердно вгрызающихся в мягкую глину. И когда он увидел появившийся из земли золотой сосуд, который радостные парни передавали из рук в руки, понял – его время пришло.

В тот знаменательный день он вернулся в Шемети, взял из своего дома, купленного за гроши у местного алкаша, сумки, металлоискатель, лопату, фонарь и прочие принадлежности, приторочил их к велосипеду, сел в седло и отправился на место триумфа, который превратит его жалкое существование в счастливую жизнь.

Николай прибыл к раскопу, когда сентябрьский вечер набирал силу. Темнело быстро, он заглянул в лагерь археологов – там никого не было. Выйдя на крутой берег Камы, он не обнаружил и катера. Все складывалось как нельзя лучше, иной бы поблагодарил бога, но Николай в бога не верил, а верил лишь в свои силы. Он вернулся к месту, где парни обнаружили находку, воткнул лопату в землю и начал копать. Ночь спустилась на берега, холодная ночь сентября, когда звезды тускло светят сквозь редкие тучки, а на листве, порой еще зеленой, в поздние часы выступает иней, окрашивая все в неземной, холодный и мертвый цвет.

* * *

Станислав Николаевич, выслушав сообщение о том, что найден золотой артефакт, поспешил на место проведения работ. Но удалось добраться туда только на следующий день, так как у Кирилла катер сломался, а нанятое ржавое корыто прибыло на пристань с большим опозданием.

Капитан был навеселе, чем разозлил Садомского – его указание о строжайшем сухом законе не выполнялось. Станислав Николаевич прекрасно понимал, что это невозможно, еще никто никогда и нигде в России на природе не был трезвым. И он ничего не сказал, тем более что там, на другом берегу, его ждал долгожданный бонус. Сойдя на берег, он поспешил в лагерь, осмотрел сосуд. Это был кувшин времен Сасанидов, на нем явственно проступали рисунки, изображавшие Хосрова, его жену Мириам в виде богини Анахиты, сопровождаемых собаками, но без младенца на руках. Это было понятно: Мириам не родила Хосрову детей, скоропостижно скончавшись в молодости. Правда, кувшин был смят и треснут, но не по вине копателей. Парни стояли поодаль, странно глядя на Садомского.

– Ну, пойдемте к раскопу, посмотрим. Вы расширяли его в сторону находки? Какие еще были признаки: уголь, остатки дерева, медные предметы? – Станислав Николаевич поднял глаза на парней, но те лишь тупо молчали.

Садомский пожал плечами и пошел вперёд, Кирилл последовал за ним, парни же с неохотой двинулись после, держась на расстоянии. Дойдя до первого раскопа, где они нашли сосуд, Садомский остановился и долго смотрел на него, сначала ничего не понимая.

– Так вы же копали, смотрите. Ну и каковы результаты? Господи, вот же дирхемы, смотрите, неужели вы не видите? Тут явно был сундук, ящик, смотрите, земля другого цвета. А вот и медь, это петли! Что вы молчите, вы раскопали тут несколько кубов земли!

Но парни молчали, хмуро уставившись в землю. Кирилл подключился к опросу:

– Ну, чего молчите? Что тут случилось? Где находки, блин? Паша, отвечай!

Паша вышел вперед и ответил. Он был достаточно смел для этого.

– Так это, понимаешь, нашли кувшин-то, обрадовались. Ну, выпить же надо, обмыть. Ну и…

– Напились?

– Ну, потом да.

– Когда это потом?

– Ну, когда в Добрянку приехали. Но там мы культурно, никого не трогали. Ну и к следующему вечеру вернулись, так вышло. Вот.

– А кто в лагере остался? – спросил Садомский.

Парни молчали.

– Вы что, оставили всё без присмотра? Кто копал?

Паша, переступив с ноги на ногу, скромно ответил:

– Никого не оставили. Кто копал – не знаем. Но найдем гниду, зуб даю, найдем!

Садомский сел на землю, обхватив голову руками. Его просто и нагло обворовали! И где теперь искать этого вора на просторах земли уральской, было совершенно непонятно. Все, чем он жил последний год, было потеряно, смято, уничтожено, он сам был унижен, как теперь он посмотрит в глаза уважаемому человеку, которого, получается, водил за нос? Когда еще будет шанс обрести славу и деньги? Этот шанс дается только раз в жизни, и Станислав Николаевич его тупо профукал.

Садомский винил себя, что не остался в лагере, но больше своих людей, простых немудреных парней из провинции, с маленькими потребностями и скудным умишком. Это они все испортили! Да вот исправить было уже невозможно. И мстить им, ничего не понимающим, тоже смешно и бесполезно. Он слушал отдававшего приказы Кирилла, смотрел, как Паша снаряжает отряд для поиска вора по окрестным деревням, как Кирилл звонит каким-то местным антикварам, предупреждая о том, что если где-то вылезет что-то из Древнего Ирана, то пусть сообщат, кивал головой, но все было как в тумане.

Он спустился в раскоп в таком состоянии, взял в руки совок и начал осторожно разрывать глину там, где углядел пару дирхемов и медную петлю. Делал Садомский это машинально, но из земли, как жалкое вознаграждение несостоявшемуся русскому Шлиману, показалось горлышко треснутого глиняного горшка, из которого высыпались серебряные монетки с изображением головы в перьях и со страшным оскалом, из-за несовершенства чеканки появившимся вместо благородной бороды шахиншаха. Садомский поднял одну монетку, оттер пальцем лик Хосрова и увидел, что тот смеется, смеется над ним, над окружающими, над всем этим миром, раскрашенным осенью в красивые цвета смерти…

* * *

Вероника смотрела на телефон, который высвечивал на экране неотвеченные вызовы от Станислава Николаевича и Алексея, и не знала, что делать. Уже и карты Таро пошли в ход, и знакомые доморощенные астрологи предсказывали ей будущее, уверяя, что ей будет хорошо с обоими мужчинами, и кофейная гуща сваренного подружкой крепкого кофе расплывалась аморфными контурами, показывая лицо то одного, то другого, то вообще странное животное. Она не могла выбрать, она металась, ожидая какой-либо подсказки, но подсказки не было.

В конце концов Вероника, совсем потеряв надежду, решила, что все будет по-старому, никто ей не нужен, и она будет жить так, как получится. Она бросила работу, потому что в то время, когда раздумья терзали ее, на работу ходить было совершенно невозможно, и ее попросили уволиться по-доброму; искать новую не было желания, депрессия не покидала измученную Веронику. В тот вечер, когда она решила, что никто ей не нужен и все будет так, как было раньше, она залезла на давно забытый сайт знакомств, ответила на первое попавшееся предложение выпить кофе и познакомиться, захлопнула ноутбук, оделась в вызывающее красное платье с дерзким вырезом на спине, надела красные туфли на высоком каблуке и вышла из подъезда, поеживаясь от сентябрьского дождя. Но она не прошла и десятка метров, как путь ей преградила распахнувшаяся дверь автомобиля. Вероника подняла глаза и хотела сказать водителю все, что знала из неформальной лексики, но увидала Алексея, который улыбался ей, приглашая сесть в машину.

– Привет, Вероника. Сегодня холодно, давай подвезу.

Вероника, еще не осознав ничего, находясь в подавленном состоянии, села в машину. Она хотела сказать адрес и название кафе, где было назначено свидание с очередным похотливым самцом, но промолчала. Алексей уверенно вывел машину из двора и направился куда-то вперёд. «Дворники» раздвигали капли дождя на лобовом стекле.

Вырулив за город, они долго ехали. Вероника молчала, пригревшись в теплой машине, молчал и Алексей, следя за дорогой и ни разу не посмотрев на нее. В конце концов машина, простучав колесами по разбитой дороге, выехала на знакомое место. Было пустынно и тихо, не так, как летом. Не было видно ни людей, ни машин, ни коров, ни вездесущих деревенских собак, лишь два золотых купола маленькой церкви несли свои кресты, подперев ими свинцовое небо, которое, казалось, упадет без этой поддержки в такие же серые и тяжелые воды простора Камы.

Напротив церкви стоял деревянный домик кафешки, в которой Вероника ни разу не была. Алексей пригласил ее за собой, вошел в дом, они прошли по скрипучим половицам в полумрак помещения со столиками, где не было никого, кроме двух дам среднего возраста, разодетых не по-деревенски и непонятно как оказавшихся за дальним столиком. Дамы о чем-то шептались меж собой. Алексей же усадил Веронику за стол, сбегал куда-то и принес блюдо с красиво разложенными на нём запечёнными рыбками.

– Вот, – смущаясь, сказал он, – за этим тебя и привез. Попробуй, это я поймал вчера. Камская рыба. Вино будешь?

Вероника кивнула, Алексей принес бутылку вина, налил ей и себе, махнув рукой:

– Выветрится, я немного.

Они выпили, вино растворилось в Веронике, как сахар в воде, она пробовала вкусную рыбу, отщипывая кусочки, и почему-то ей стало очень уютно и хорошо. Мысли ушли, депрессия растворялась то ли в вине, то ли в воздухе деревни, наполнявшем пустое неказистое кафе, что стояло у церкви-новостройки на берегу залива, который раньше был речкой со странным названием Шеметь. После, уже поужинав, они вышли на берег этой речки, Вероника вдохнула полной грудью, чуть не задохнувшись холодом, зябко укуталась в городской плащик, Алексей же, увидев это, скинул куртку и набросил поверх ее плаща. И небо, и река, и природа вокруг, и мрачные унылые домики – всё твердило Веронике о завершении существования, об угасании и вечном покое, это успокаивало и умиротворяло, она смотрела на Каму и улыбалась.

– Зима скоро, – заметил Алексей. – А потом весна, и все оживет и зазеленеет, потом будет веселое и теплое лето, а затем всё начнется сначала. И так всегда, ничего не изменить в петле времени, но в наших силах сделать петлю спиралью. Чтобы каждый ее виток поднимал нас выше и выше, к осознанию мира, умиротворению и гармонии. Понимаешь?

Вероника не понимала, но ей было хорошо и спокойно, поэтому она просто кивнула головой.

– Ты будешь со мной? – спросил Алексей, и она тоже просто кивнула, потому что здесь, в этом странном месте, не надо было думать и выбирать, место само выбирало, как когда-то в далекой седой старине, когда бродили по этим берегам неизвестные и странные лесные люди, поклонявшиеся то сонму своих богов, то огню, то зверям. И когда одержимый страстью маг Настуд зарыл недалеко свой сундук, оставив на столе в хижине главную святыню. И когда сотни ногайцев искали в бурных водах перстень хана, утерянный в походе на Соликамск. И когда раскольники с далеких берегов Керженца корчевали лесную землю под посевы, когда бегун Михайло пытался вырваться отсюда в надежде найти лучшую долю в мифическом Беловодье. Все это прошло, как пройдет и следующее, но если приподнять вечное кольцо времени, то люди станут чуть ближе к истине, затерянной в веках, о которых никто уже или ещё не помнит…

* * *

Станислав Николаевич по приезде домой всё больше времени просиживал у себя в кабинете, придирался к подчиненным по всяким мелочам, был угрюм и неразговорчив. Сослуживцы шептались по углам, мол, хотел жениться на той красивой даме, что присылала ему цветы, да дама дала неожиданно от ворот поворот. Вот и хмурый, всё дела сердечные – вздыхала женская половина отдела, и даже тети-полицейские, проверявшие пропуска на входе, судачили о том же. А Садомский всё сидел за столом, постукивал пальцами по злополучному фолианту времен чертовых Сасанидов и на настойчивые звонки Анастасии Валерьевны Паниной не отзывался, предпочитая выключать звук и переживать свое горе в одиночку. На робкие просьбы серого Вадима Павловича дать ему в работу фолиант, очень того заинтересовавший, поначалу отказывал, ссылаясь на занятость и необходимость исполнять непосредственные обязанности, вмененные научному сотруднику, а как-то раз и отдал, не желая больше видеть ни фолианта, ни сотрудника – ничего, что бы напоминало ему о грандиозном фиаско.

Хорошо еще, что не звонил олигарх с вопросами, что да как. Но Станислав Николаевич рано радовался: в один из дней его коммуникатор завибрировал, когда Садомский находился в уже стандартном состоянии прострации, и выдал номер человека, который оплачивал неудачную экспедицию. Станислав Николаевич долго глядел на двигающийся по столу от вибрации «Верту», но потом взял трубку.

– Станислав Николаевич, дорогой, – послышался на удивление весёлый голос хозяина жизни, – как вы, здоровы ли? Знаете, я у себя в кои веки, на работе, помните, офис на Васильевском? Да-да, там же. Не смогли бы вы заглянуть ко мне на чашку кофе? Нет, беседа не то чтобы деловая, но нужная. Да, прямо сейчас.

Просьба была почти приказом, Станислав Николаевич собрался, накинул стильное пальто от «Прада» и скрепя сердце отправился пешком в огромный офис олигарха, благо что до него было рукой подать. Пройдясь по мосту и проветрив голову свежим сентябрьским ветром, Садомский решил покаяться и пообещать деньги вернуть. Сумма была не столь значительна, потратить много не успели, а провинившимся копателям и вовсе не заплатили. Войдя через старинное парадное в офис, Садомский попал в руки личной помощницы коллекционера, девушки приятной во всех отношениях, но очень обычной, совсем не такой, как Вероника. Вспомнив ее, Садомский опять поник духом, вот и ещё было поражение на фронте, на котором он поражений не знал. Помощница отвела Станислава Николаевича в огромный кабинет, где его радушно встретил хозяин.

– Кофе? Коньяк? Нет? А я, знаете, купил ящик отличного коньяка в Шампани. Так как здоровье, дорогой Станислав Николаевич? Что-то я смотрю, вы совсем осунулись. Все работа? Как, кстати, дела по вашему сасанидскому кладу?

Садомский замялся, но после сообщил, что клад не найден и его выводы, опиравшиеся на старые документы, были ошибочны, умолчав об истинных причинах.

– Я все компенсирую, не волнуйтесь. У меня будет пара заказов на оценку, к концу года я рассчитаюсь с вами, – пытался отвести гнев сильного мира сего от себя Садомский.

– Да бог с вами, Станислав Николаевич! Что вы о деньгах. Я и не вспомнил бы о них! Кстати, раз уж так, может, посмотрите мое приобретение, оцените, а о деньгах и забудем тогда? – Олигарх хитро прищурился, сложив руки под выпирающий из-под дорогой кофты живот.

Садомский согласился, удивляясь, что всё стало так просто. Обычно этот человек ошибок не прощал. Олигарх пригласил его в соседнюю комнату, уставленную антикварной мебелью, открыл огромный шкаф английской работы времен Карла Второго:

– Вот, поглядите.

Садомский подошел поближе, всмотрелся в предметы, стоявшие на полках: серебряные чаши с золотыми ручками, золотые блюда разных размеров, кувшины из серебра и золота, фигурки людей, масляные лампы из фарфора, убранные в драгоценную обложку, монеты и украшения, с изредка утраченными элементами, но в прекрасном состоянии. И каждый предмет нес на себе четкие признаки происхождения, которое не могло быть оспорено, – это были артефакты империи Сасанидов.

– Ну, как ваше мнение, это оригинальные предметы? – улыбаясь, спросил олигарх. Садомский не отвечал, просто тщательно осматривал каждый. После получаса в тишине Станислав Николаевич повернулся к хозяину коллекции драгоценностей древнего Ирана и кивнул головой:

– Несомненно, это оригиналы. Но откуда у вас такая коллекция? Это достойно любого музея мира!

– Знаете, предложили по случаю. И очень недорого.

– Кто предложил? – спросил Садомский, начиная что-то подозревать. Потому что иного источника, кроме того, который он искал весь последний год, для столь полного набора культовых предметов и монет того времени у него на примете не было.

Олигарх рассмеялся, тряся двойным подбородком:

– Станислав Николаевич, вы же понимаете, в нашей среде такое спрашивать не принято. А цену скажу – миллион евро, всего. Вы же понимаете, что это дешево?

– Это очень дешево. Это стоит в десятки раз больше, – сквозь зубы, едва сдерживая раздражение, произнес Садомский, думая: «Господи, если бы ты был на свете, разве бы ты дал проклятому подлому вору всё это? Разве бы ты позволил за какой-то миллион евро продать то, что стоит славы, величия, уважения и памяти потомков?» Но Господь не внимал Станиславу Николаевичу, олигарх лукаво улыбался, любовно озирая свое богатство, а Садомский вынужден был лишь откланяться, подтвердив реальную стоимость коллекции и её востребованность на рынке антиквариата.

Помощница проводила Садомского до двери, он вышел на набережную, но вместо работы отправился в тот индийский ресторанчик, где любил выпить отличного чаю с молоком. На этот раз Станислав Николаевич рухнул в кресло, неприличным жестом подозвал услужливого хозяина-индуса, который сам встречал дорогих постоянных гостей, и потребовал бутылку коньяка. За рассматриванием этой бутылки его и застала разрумянившаяся от прохлады и северного ветра Анастасия Валерьевна Панина.

– Стасик, я видела тебя, бредущего мимо Биржи. Сигналила, сигналила, а ты даже не повернулся. Но я же знаю, где тебя найти в обед, – щебетала Панина, снимая пальто и легкий шарфик. – Ой, что это, Станислав? Ты стал пить?

Садомский мрачно посмотрел на Анастасию Валерьевну и выпил бокал коньяка, залпом, как водку.

– Эх, Стасик, да я смотрю, у тебя депрессия. Но это делу не поможет! Официант, миленький, минеральной воды и чаю, вашего, с молоком. Так, вот тебе калий и магний для сердца, не молод уже, выпей и запей водой. А потом чаю, Стасик, чаю! А коньяк мы допьем после, у меня. И вообще, переезжай ко мне, я теперь абсолютно свободна, мне дан развод, все решилось. И ты решись, ты же такой слабый и незащищенный, Станислав! Я тебе нужна, а ты мне. Согласен? – Панина обняла мрачного Садомского, окунув его лицом в свою грудь. И Станислав Николаевич вдруг успокоился, затих, как ребенок, который так давно ждал маму и, наконец, дождался.

* * *

Две дамы неопределенно-среднего возраста, одетые в совершенно немыслимые для того места, где они находились, кружевные платья, сидели за столиком в уголке небольшого деревянного кафе, принадлежащего базе отдыха, примыкавшей к старинной деревне Шемети. Одна дама была блондинкой, с острым носиком, явно привлекающим мужчин в подпитии, в белом кружевном платье с глубоким декольте, в накинутой поверх него белой норковой шубке-коротышке, другая же, как будто в противоположность первой, была одета в нарочито темные тона, черные, как смоль, волосы струились поверх черного же легкого шарфа. Дамы ничего не ели, не пили, лишь смотрели в тусклое окно кафе и о чем-то тихо разговаривали. Официантка, она же администратор базы, лишь изредка с неудовольствием поглядывала на дам, уже не надеясь, что те закажут хоть что-нибудь или уйдут.

– Ну что, дорогая, мы тут с тобой сидим и тратим время? – спрашивала брюнетка блондинку.

– Ах, сестрица, разве время имеет для тебя значение? Уже пора принять, что оно бесконечно, – отвечала блондинка.

– Безусловно, но бесцельно прозябать в этой дыре довольно скучно. Чего ты ждешь?

– Вот их, – блондинка кивнула на прошедших за другой столик мужчину и женщину.

Брюнетка оглянулась и хмыкнула:

– Милая, это отработанный материал. У них уже всё случилось. С ними неинтересно – ни страстей, ни событий.

– Ну, как сказать, сестрица, – отвечала блондинка, – а вдруг она изменит ему с молодым и уедет на море, а он найдет их и убьет изменщицу и любовника? Или он бросит её с ребенком ради страстной роковой женщины, а она перережет себе вены?

– Все бы тебе ждать продолжения, а продолжения, ремейки и прочие сериальные тянучки всегда хуже начала. В мире миллиарды людей, обуянных страстями, живущих эмоциями, испытывающих первобытные потребности, – вот наш контингент. Есть ли смысл сидеть в этом скучном месте, где нет ничего, что бы нас питало? – парировала брюнетка. – Давай, поедем в город, там полно одержимых молодых парней, жаждущих страсти и секса, выпивки и драйва. Соблазним их, дадим их разуму одурманить себя туманом инстинктов, а потом позабавимся вдоволь.

– Тебе лишь бы гадость сделать какую-нибудь, – грустно заметила блондинка. – А как же возвышенные чувства, ведущие к необдуманным поступкам, к сумасшедшим вещам?

– Милая, а это не одно и то же? Ты всё время забываешь, что мы неразлучны, без меня нет тебя, без тебя – меня. Добро и зло никогда не живут отдельно, это лишь звенья одной цепи, никто из людей не может сказать, что вот это – добро, а это зло. Мы, как олицетворения таких категорий, субъективны и неопределенны.

– Ах да. Все время считаю тебя мерзкой тварью. Привыкла, прости, так уж заведено. Но ты права, в деревне скучновато. Поехали тусить в клубец, сегодня пятница? Наше время!

Брюнетка кивнула, и дамы, шурша платьями, под одобрительный взгляд администратора покинули территорию кафе. Администратор выглянула на улицу полюбопытствовать, на чем дамы приехали, но деревенская улица была пустынна – ни дам, ни машин, никого. «Блин, зачем я водку запила той просроченной “колой”?» – подумала администратор.

* * *

В реставрационных подвалах отдела серый человечек Вадим Павлович тщательно изучал фолиант, который выпросил у Садомского. Он щупал страницы, рассматривал корки, нюхал переплет, как всегда, разговаривая сам с собой вслух. У Вадима Павловича была такая привычка, он не таил в закромах своего разума тайн, он всегда говорил то, что думал, будь это на людях или в одиночестве, как сейчас. Возможно, это его странное свойство не давало ему профессионально расти, а может быть, он к росту и не стремился, ему работалось вполне комфортно среди любимых черепков.

Однако любой мозг любит новое, не исключением был и мозг Вадима Павловича, а тут такая интересная книга. Тайком, пока Садомский бывал в отлучках, Вадим Павлович фолиант перечитал и оценил его как невнятное творчество одинокого средневекового человека. Но переводить на такое прекрасный пергамент было, по его мнению, верхом расточительности. Да и пергамент казался старше чернил и переплета с тяжелыми кожаными корками.

– Ну-с, что же ты за маг, который писал ерунду на дорогом материале? – спрашивал пустоту реставрационной Вадим Павлович, с лупой рассматривая страницы. Неожиданно он взял со стола скальпель и осторожно начал подрезать лист древнего фолианта. Это был смелый шаг – портить артефакты ему претило, но догадка была верной.

– Ах ты, я же говорил, говорил! Слишком толстые листы, пергамент обрабатывали тщательней, зачем в седьмом веке переводить такой прекрасный продукт? Вот, вот, сейчас взглянем, вроде поддается…

И верно, под острым скальпелем лист пергамента медленно расшивался на два отдельных. Вадим Павлович закончил почти хирургическую операцию, раскрыл полученные два листа из одного и задумчиво начал рассматривать разворот в лупу.

– Однако, это же… это древнеперсидская клинопись… Я совсем не силен в ней, так-так… – Вадим Павлович мелкими шагами почти побежал куда-то в глубину помещения, долго копался, чихая от пыли, затем появился вновь у препарированного фолианта с толстой книгой в руках.

– Так-так, словарь нашел, посмотрим… Точно, древнеперсидский. Получается, что этим надписям гораздо больше лет… Я ошибался, я датировал седьмым веком переплет и чернила! А тут склеенные для чего-то по две страницы, пергамент более древний. А если это древнеиранский, в чем нет сомнения, то это примерно от шестисотого до трехсотого года до нашей эры… Это же невозможно! Очень интересно, и что тут пишут? – Вадим Павлович приник к лупе, стукаясь очками об её стекло. Он то и дело листал толстую книгу, принесенную из недр реставрационной, и вновь впивался вооруженным глазом в слабо проступающий с препарированной страницы новый, только что показавшийся на свет древний текст на давно забытом языке.

К вечеру серый человек вновь взялся за скальпель, расшивая пергамент, и вновь клинопись, порой совсем невидимая от времени, проступала на развороте новых страниц. Вадим Павлович работал всю ночь, прерываясь лишь на чай в термосе, что был у него всегда с собой, а к утру и десяти процентов пергамента расшито не было. Но он был почему-то весел, возбужден и доволен.

– Ах, какой молодец Станислав Николаевич, какой человечище! Ведь эдак и докторскую защитит, и научные труды опубликует, пожалуй, и на премию тянет, и на гранты. Ну, великий человек, обнаружил столь значительную вещь! Нет, все-таки руководитель наш очень умный, очень. Вот чуть помогу ему, как не помочь, человек занятой он. Ах, Станислав Николаевич, какой молодец!

Вадим Павлович бормотал всё это, стараясь перевести открывшиеся ему тексты с помощью мудреного словаря. Вскоре его несвязное бормотание перешло вновь в русло понятного монолога.

– Так-с, так это же «Авеста»… Именно она, судя по тексту. Точно, Станислав Николаевич обречен на всемирную славу. Ведь тексты «Авесты», по преданию, были написаны на двенадцати тысячах воловьих шкур, а Александр Македонский при покорении Ирана сжег их все. А вот и не все! Может, и мне премию выпишут, премия бы мне, конечно, не помешала, это факт. Анкетиль-Дюперрон перевернется в гробу! «Авеста» в оригинале! Древнейший текст, все-таки надо провести радиоуглеродный анализ, да-с… А пока запишем, запишем всё тщательнейшим образом, как Станислав Николаевич появится, чтобы было всё в лучшем виде! Ведь совсем новые тексты, их нет в известных источниках! Ах, какой молодец Станислав Николаевич, такую вещь обнаружил, настоящий ученый!

Вадим Павлович взял карандаш и бумагу, задумался немного, сломав грифель. Неспешно подточил карандаш скальпелем, почесал нос, пробормотав:

– Так, как-то надо приблизить к существующим переводам… Будем подражать Брагинскому.

Он занес грифель над белым листом, и из-под него побежали слова, которых люди не видели уже больше двух тысячелетий:

«Скажи мне, великий Ахура-Мазда, что ты дал людям самое драгоценное?

– О, Спитама Заратустра, самое драгоценное у людей, что я дал, – это разум.

– А зачем ты дал людям разум, о, творец плотского мира, святейший Ахура-Мазда, чтобы люди плодились и умножали себя?

– О, Спитама Заратустра, разве дерево, которое роняет семена на землю и умножает себя, имеет разум? Нет, не для этого дал я его людям.

– Тогда, великий Ахура-Мазда, ты дал разум, чтобы люди поклонялись тебе и прославляли тебя?

– Спитама Заратустра, разве ты будешь рожать детей для того, чтобы они прославляли тебя и поклонялись? Нет, не для этого я дал разум.

– Ахура-Мазда, дух святейший, тогда разум дан нам для того, чтобы мы разводили скот и сеяли хлеба?

– О, Спитама Заратустра, скот могут пасти собаки, разве у них есть разум? Поля растут, когда птицы роняют семена, разве у птиц есть разум? Нет, не для этого я дал разум людям.

– Великий Ахура, тогда разум дан нам для того, чтобы мы приумножали богатства земные?

– О, Заратустра, разве, достав из земли золото и серебро и переплавив их в сосуды и блюда, ты умножишь количество золота и серебра на земле? Нет, не для этого я дал разум людям.

– Ахура-Мазда, тогда для чего ты дал разум?

– О, Спитама Заратустра, я дал разум, чтобы вы, люди, искали истину в мире, ведь истина – самое лучшее благо из всего. Ищущий истину – идет вперед, нашедший истину – станет мной…»

Примечания

1

Перевод И.С. Брагинского.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg