«Говорящий с травами. Книга первая»

Говорящий с травами. Книга первая (fb2) - Говорящий с травами. Книга первая 1441K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Денис Валерьевич Соболев

Говорящий с травами Книга первая Денис Соболев

Дизайнер обложки Андрей Фролов

Фотограф Закир Умаров

© Денис Соболев, 2019

© Андрей Фролов, дизайн обложки, 2019

© Закир Умаров, фотографии, 2019

ISBN 978-5-4493-3643-9 (т. 1)

ISBN 978-5-4493-3644-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Матвейка

Предисловие

Дед Матвей очень любил свои горы, поросшие тайгой и травами. Всю жизнь любил, долгую и разную. Менялось все вокруг него. Приходили и уходили люди, строились и уходили в небытие деревеньки, выходили из берегов реки… а горы не менялись.

Он родился, страшно подумать, еще при царе. В маленькой деревеньке у отрогов Тигерекского хребта, на Алтае. Он помнил, как в детстве носился босиком взапуски по лужам, шлепая босыми пятками в грязь и оскальзываясь на мокрой траве. Как брал из-под несушки теплое яйцо, тер об рукав и выпивал залпом. Как прижимался к теплому коровьему боку, когда прятался от гневливого батьки: очень тот любил вожжами пороть за провинности. А вожжами оно больно очень! Уж лучше розгой… Помнил и как с мамкой доил корову, а потом нес подойник в ледник, смешно скособочась и отставив левую руку в сторону, для равновесия. А смешной дворовой кутенок все норовил подпрыгнуть и прихватить за пальцы.

А потом кутенок подрос и стал большим кудлатым псом, яростно отстаивающим двор от всякого прохожего. Иногда Матвейка прятался в будке у Серко, спасаясь от злого во хмелю соседского старшака – тот невзлюбил его за давнюю детскую шалость и всякий раз норовил дать пинка или подзатыльник. Но Серко не давал в обиду – молча вставал рядом и щерил зубы, показывая белые клыки длиной в палец. И любой обидчик начинал задумываться: а стоит ли? В будке Серко лежал, положив лобастую голову на вытянутые лапы, а Матвейка сидел рядом, подтянув колени и уткнувшись в них носом, вдыхая теплый песий запах и перебирая в пальцах жесткую густую шерсть.

Вообще, Серко был его самым верным другом и помощником. Однажды в глухозимье в деревню зашел матерый волк. Крепкий, поджарый, на высоких лапах, он смотрел на играющих мальчишек.

Откуда вылетел Серко, никто заметить не успел. Миг – и рычащий и ревущий клубок покатился по улице, сбив опешившего Матвейку с ног. Ничего невозможно было понять в этом яростном клубке. Матвейка схватил оглоблю (и откуда только силы взялись) и бросился в бой, спасать друга. Но никак не мог улучить момент, чтобы ударить по волку, а не по Серко. Мальчишки залезли на сарай и оттуда с ужасом и восторгом смотрели на драку. Матвейка остался один, и от этого было совсем страшно. Но он не мог бросить друга! Капельки крови рубинами сверкали на белом снегу, снег разлетался из-под лап сцепившихся зверей. В какой-то момент Матвейка увидел глаза Серко и впервые его испугался – это были глаза зверя, дерущегося насмерть и готового убить. Но вот клубок расцепился. Волк и Серко стояли друг напротив друга, хрипло дыша. Одинаковые в своей ярости и даже внешне чем-то похожие. Те же палевые бока и лобастая голова, высокие лапы и дикий, кровожадный, немигающий взгляд. У Серко были разорваны щека и ухо, у волка обгрызена вся морда, и он припадал на правую переднюю лапу. Но смотрел так страшно, что Матвейка невольно попятился, забыв про оглоблю и свое намерение спасать друга. Серко, почуяв за спиной движение, рванул вперед с быстротой стрелы, грудь в грудь сшибся с волком, сходу подмял его под себя и взял за горло. Волк смотрел на Серко не мигая, яростными желтыми глазами. И малец про себя просил друга: «Только не выпусти его, только не выпусти…» И тот держал до тех пор, пока глаза волка не подернулись пеленой. Бросил и, хромая, пошел к будке, роняя капли крови на истоптанный снег. Мальчишки спрыгнули с сарая и опасливо подошли к лежащему волку. Наконец самый смелый из них ткнул его палкой и отскочил испуганно – а ну как вскочит! Но волк не вскочил, победа Серко была полной. Матвейка же рванул вслед за другом: как он там?

Серко лежал перед будкой и зализывал здоровенную рваную рану на боку. Матвейка присел перед ним, положил руку на лоб. Серко со стоном выдохнул, растянулся на снегу. И мальчишка решил его спасать – побежал в дом, требовать от мамы хоть что-то сделать. Отец Матвейки, кряжистый длиннорукий мужик, услышав про волка, выскочил из дома и побежал туда, где уже собралось полдеревни. Растолкав зевак, он увидел здоровенного зверя. Ай да Серко! Волка он забрал и позже сшил Матвейке полушубок, теплый-претеплый.

А в тот день, зайдя во двор, отец принес из сарая дерюгу, постелил ее в будке. Потом промыл и зашил рану (Серко только скулил и скалил зубы, но терпел – понимал, что ему помогают). Матвейка все это время сидел рядом, гладил друга, трепал по загривку. Серко обнюхал его и молча уткнулся в Матвейкину грудь головой, помахивая самым кончиком хвоста, он обычно скупо выражал свои чувства. Отец на руках перенес обессилевшего пса в будку. Уже после они сварили для Серко бульон из сахарных косточек, запарили в бульоне кашу и накормили пса до отвала – заслужил…

Глава 1

Этой весной отец впервые взял его с собой в коренную тайгу, подновить зимовье после долгой снежной зимы. В телеге было навалено душистое теплое сено, поверх брошены пара тулупов, для мягкости. Быстро загрузили нехитрый припас и тронулись в путь. Отец правил понурой лошадкой, изредка похлопывая ее вожжами по круглым бокам. Телегу подбрасывало на ухабах, и Матвейке было сложно поначалу, боялся вылететь. Но потом приноровился. Погода стояла – благодать! Яркое апрельское солнышко ласково пригревало с ярко-синего небосвода, основная грязь уже подсохла, птичий гомон заглушал все другие звуки. А из тайги шел такой запах, что кружилась голова и хотелось громко кричать от счастья. Пахло весной, хвоей и травой, подснежниками и почему-то медом.

Серко бежал рядом с телегой, внюхиваясь в воздух и временами забегая то справа, то слева от телеги и иногда поглядывая на Матвейку: как там его друг?

Отец молчал и курил самокрутку с ядреным самосадом. Он вообще был неразговорчивым и вниманием Матвейку не баловал – так только, вожжами поучить.

Матвейка привык и не ждал от отца внимания и ласки. Поэтому вздрогнул от неожиданности, когда отец, гулко прокашлявшись, сказал вдруг:

– Глянь-ка, Матвей, косач сидит, – и показал пальцем на опушку леса, куда они въезжали.

И впрямь, на самой макушке березы сидел смоляно-черный тетерев. Он смотрел на них, смешно склонив голову набок. Матвейка смотрел на него во все глаза – впервые видел он тетерева так близко. А тот спорхнул с березки и полетел, часто взмахивая крыльями.

Телега скрылась в тайге. Матвейка зажмурился: он хотел увидеть тайгу сразу. Подождал чуть-чуть и открыл. Ух как красиво! Вокруг стоят красноствольные сосны, земля вся усыпана хвоей и шишками, кое-где появляется первая ярко-изумрудная трава. Солнечный свет пробивается плотными лучами, и деревья отбрасывают тени. Эта игра света и тени заставляла сердце восторженно замирать. Отец искоса поглядывал на Матвейку, усмехаясь в бороду…

До зимовья они добрались только к вечеру. Матвейка порядком устал и проголодался. По пути они съели лишь краюху хлеба да головку лука, запив это все талой водой. Зимовье показалось Матвейке невзрачным, неказистым. Маленькая приземистая избушка с черной от времени крышей из корья и крохотным окошком. Дверь валялась на земле, сорванная с петель. Отец озабоченно осмотрелся, приметил что-то на земле.

– Матвей, подь сюда. Гляди, кто это, – он указывал пальцем на большущий след, в котором поблескивала талая вода.

– Медведь? – неуверенно спросил Матвейка.

Отец только хмыкнул, потрепал его по голове и сказал:

– А ну пойдем в дом, поглядим, чего он там набедокурил.

Серко обнюхивал след, загривок поднялся дыбом, уши прижались.

Отец пошел к зимовью, снимая с плеча берданку (он был промысловиком и добывал пушного зверя). Медведь, конечно, ушел, но мало ли. В тайге терять осторожность – значит, терять жизнь. Перед дверью отец остановился, принюхался. Зверем из зимовья не пахло. Маленькое окошко давало мало света, и ничего толком нельзя было разглядеть.

Серко первым скользнул внутрь, отец шагнул следом, пошарил там и затеплил масленку. Матвейка робко ступил внутрь… и сразу увидел перевернутый стол и разломанную табуретку. В углу светлым пятном выделялось разворошенное сено. В другом углу – небольшая печурка. Вдоль стены – широкие нары. Больше ничего и не было.

Отец молча взял топор и пошел за дровами. Матвейка же затеялся наводить порядок: поднял стол, оказавшийся на удивление тяжелым, смел к печке остатки табуретки – пойдут на растопку, прибрал сено.

Осмотрелся – больше делать было нечего. Тогда он пошарил возле печки и нашел кресало. Быстро надрал бересты, сложил растопку и начал высекать искру – дело насквозь привычное. Вскоре в печурке загудел, забился огонь. Печь нещадно дымила, и Матвейка опрометью выскочил из зимовья. Ничего, прогреется и будет нормальная тяга. И только потом сообразил, что за зиму в трубу много всякого могло попасть. Прислонил к крыше лежащее тут же бревнышко с насечками, наподобие ступеней, и полез наверх.

Крыша выглядела очень ненадежно. Черное осклизлое корье расползалось под ногами в разные стороны, норовя сбросить вниз. Но он упорно карабкался вверх. Серко приплясывал внизу, встревоженно наблюдая. Добрался до трубы, глянул внутрь и обомлел – там было чье-то гнездо, пустое. Аккуратно вынул его из трубы, достал еще какой-то сор, и наконец из нее повалил сырой тяжелый дым.

Отец вернулся с охапкой сушняка, со стуком бросил ее возле стены и присел на пороге, закуривая. Увидев находку, бросил:

– Бурундучье…

Бурундуков Матвейка уже знал. Эти маленькие веселые шустрые зверьки всегда его забавляли. Они напоминали ему деревенских мальчишек, таких же шустрых и неугомонных. Маленькие полосатые разбойники часто сопровождали ребят, когда те ватагой ходили за грибами. И тогда по опушкам то и дело разносилось радостное:

– О! Груздя, груздя нашел! Еще одного!

– А у меня подберезовики! Да какие!

Очень Матвейка любил ходить в лес. Обычно он уходил от всех и оставался один на один с лесом, только Серко бегал кругами, вынюхивая белок. Он просил у леса разрешения взять грибы. Его никто этому не учил, но Матвейка откуда-то точно знал, что лес – живой. И обижать его не хотел. И тот всегда радовал его грибами, показывая крепкие боровички и тугие запашистые подосиновики. Срезая каждый грибок, Матвейка благодарил лес. Он никогда никому об этом не говорил – засмеют ведь…

…Матвейка подумал, куда бы ему пристроить гнездо – вдруг бурундуки потеряют свой дом, будут его искать. Отец сказал, что гнездо брошенное и бурундуки уже верно свили себе новое. Но Матвейка все равно бережно пристроил его под самой крышей. А потом взял большой чугунок и пошел на родник за водой – пора было кашеварить, они с отцом оба были голодными.

Каша получилась удивительно вкусной! Всегда так почему-то получается. Дома ты эту кашу и есть не станешь, будешь нос воротить. А вот в тайге или на реке та же каша кажется вкусней всего на свете! Душистая, с луком и сморчками, которые Матвейка набрал тут же, недалеко от зимовья, в березовом околке.

Поужинав, они с отцом устроились спать. Дровишки сложили внутри, недалеко от печки. Ночью придется вставать, подбрасывать, иначе за ночь зимовье выстудится: – на улице все же апрель, ночами еще холодно. Серко устроился в ногах, а потом и вовсе перебрался под бок Матвейке, согревая его.

Утро началось с аромата чая. Матвейка открыл глаза и долго лежал под тулупом, глядя в потолок и вспоминая вчерашний день. И ликовал оттого, что впереди еще несколько дней в тайге и столько всего интересного ждет. А в зимовье витал запах каких-то трав, будил в душе предчувствие лета. Матвейка выскочил из зимовья и побежал на родник умыться. Ледяная ароматная вода взбодрила, он обмылся до пояса, отойдя чуть в сторонку – незачем поганить родничок. А ключ, к слову, был особенный – глубокий и очень холодный, он спрятался между корней старого кедра. И сам как будто пах кедром и хвоей…

Серко с любопытством наблюдал за Матвейкой, и тот не удержался, брызнул псу в морду водой. Серко зафыркал, смешно морща нос и крутя головой…

Матвейка бегом вернулся в зимовье. Серко бежал рядом, подпрыгивая и пытаясь, как в детстве, прихватить друга за руку, очень бережно. Вершковые клыки могли запросто перемолоть косточки…

Отец тем временем запарил чаек из ароматных трав, разломил краюху хлеба на три части – поменьше для Серко. И пояснил удивленному Матвейке:

– В тайге собака первый помощник. Сам голодай, а собаку накорми.

Матвейка пил душистый чаек и пытался угадать, из чего же он собран. Ярче всех угадывалась смородина – ее густой аромат ни с чем не перепутаешь. Были нотки слегка горчащего курильского чая – здесь его было очень много, и вся деревня заготавливала его на зиму. Мягкий обволакивающий иван-чай и чуть терпковатый брусничник… вроде все? Нет, еще еле угадывающиеся нотки лесной малины. Вот теперь точно все! Матвейка довольно щурился, отпивая из горячей кружки парящий чай – хорошо…

После завтрака засобирались в тайгу, за корьем для крыши. Отец взял с собой ружье и топор, и они пошли. Идти по тайге было легко и радостно. Всюду щебетали птицы, в верхушках сосен цокали белки, потревоженные людьми. Серко задирал голову и порыкивал на них, а белки в ответ роняли вниз шишки, норовя попасть по псу. Забавно было наблюдать, как они переругивались.

Отец вел Матвейку еле приметной тропой, петлявшей между мшистых в распадке сосен. Вокруг уже поднимались отроги хребта. Там, в распадке, много больших валежин. С них-то отец и будет снимать корье для крыши.

Дошли. Серко тут же умчался осматривать и обнюхивать окрестности. Отец походил немного, выбирая подходящую валежину. Остановился у почти нетронутой мхом старой пихты, лежавшей отдельно от прочих на залитой солнцем полянке. Там и тут стояли кандыки, тянули свои бутоны к солнцу, росла ковром черемша (они звали ее колбой). А в теньке, где еще лежал снег, стояли сморчки. Матвейка обрадовался – вечером будет вкусная жареха! Очень он любил жареную колбу со сморчками…

Отец тем временем подозвал его к себе:

– Вот смотри, Матвейка. Как думаешь, отчего я именно эту пихту выбрал?

– Ну-у-у… она без мха почти, так?

– Так. А еще?

Матвейка внимательно осмотрелся, пытаясь понять, чем еще эта пихта отличается от других валежин?

– Она на сухом месте лежит, как будто бы на пригорочке!

– Точно. Это значит, кора на ней не успела подгнить сверху и послужит дольше.

Отец встал над пихтой, расставив ноги, и аккуратными короткими ударами топора начал срубать мешающие сучья – позже они пойдут на растопку. Затем он принялся так же аккуратно рассекать кору вдоль ствола, от верхушки к комлю, сначала с одной стороны, потом с другой. Матвейка смотрел, как отец ловко управляется с топором, и страстно мечтал научиться так же. Словно услышав его, отец протянул ему топор:

– А ну, попробуй-ка. Видел, как я делаю? Вот так же давай.

Матвейка взял в руки топор – тяжелый, увесистый. Топорище выглажено ладонями отца и скользит в пока еще слабом Матвейкином хвате. Ну да ничего, это дело наживное. Пробовать было боязно – а вдруг соскользнет топор? А нога-то вон она. Матвейка встал над бревном, как отец, примерился… тюкнул. Удар вышел слабеньким. Матвейка засопел, сжал топор покрепче, размахнулся побольше и топор со звоном соскочил с пихты и воткнулся в землю. Он чуть не расплакался от досады. Как же так? У отца вон как ловко получается… Отец подошел, взял Матвейкины руки в свои, и принялись они вдвоем рубить. Он ощущал отцовские сильные руки с дубленой мозолистой кожей, и ему было спокойно. Отец убрал руки и отшагнул в сторону, а Матвейка так и продолжал ссекать корье. Затем отец забрал топор и стал рассекать кору поперек.

– Смотри, сын, и запоминай. Рассекать поперек кору надо обязательно еще на дереве, иначе потом просто покрошишь, если на земле будешь рубить. А так кора лежит привычно, не гуляет и не трескается вдоль.

Окорили пару пихт. Потом Матвейка набрал по-быстрому колбы и сморчков полную котомку, и они отправились в обратный путь, свистнув Серко. Отец связал корье веревкой и соорудил что-то вроде заплечного мешка, закрепив корье на спине. Странно было видеть отца, несущего на спине такую огромную охапку. Казалось, она вот-вот ткнет его носом в землю. Но отец шагал и шагал, весело насвистывая что-то под нос. В тайге он стал каким-то веселым и общительным, не таким, как дома.

Матвейка же нес котомку с колбой и отцовское ружье на плече. Оно больно колотило его прикладом по бедру и оттягивало плечо, но Матвейка ни за что не отдал бы его. Он чувствовал себя настоящим охотником!

Серко весело бежал впереди. На белок внимания он уже не обращал – еще чего. Внезапно пес остановился и бешено зарычал, пригибая голову к земле. Отец мигом сбросил корье с плеч, выхватил у Матвейки ружье, начал заряжать, глядя вперед. Матвейка тоже бросил котомку и стоял, стискивая нож (у него на поясе всегда висел отцовский охотничий нож).

Серко же маленькими шажками пошел вперед, ступая осторожно, как по тонкому льду, и рыча низко и страшно. Отец наконец зарядил ружье (хотя на самом деле почти мгновенно, но для Матвейки секунды сейчас растянулись) и пошел вслед Серко. И вдруг впереди, прямо на тропе, показался медведь. Тощий, какой-то ободранный, не очень большой. Но страшный до жути. Он беспокойно смотрел на Серко и на отца, поводил носом и крутил головой, низко опустив ее к земле и гляди исподлобья. Мрачный, тяжелый взгляд.

Отец вскинул ружье к плечу, но стрелять не спешил. Серко тоже не кидался вперед – просто стоял и утробно рычал, дрожа всем телом. Отец вдруг сказал негромко:

– Иди себе. Зачем мы тебе? Иди… я не стану стрелять.

Матвейка стоял, замерев от ужаса, и не мог понять, почему отец не стреляет. А медведь все стоял и смотрел, как будто решая, стоит ли верить. Потом как-то смешно попятился, скрылся за деревьями и бросился наутек. Серко перестал рычать, но стоял все так же напряженно. Как и отец – он не опустил пока ружья.

Постояли чуть-чуть, прислушиваясь. Отец разделил корье на две неравные части. Ту, что поменьше, закрепил на Матвейке, вторую на себе, повесил на плечо заряженное ружье, и они пошли. Матвейка все время поглядывал на Серко, не заволнуется ли? Но все было тихо – медведь и правда ушел.

Дойдя до зимовья, они сгрузили корье и затеялись кашеварить. Матвейка быстро промыл колбу и сморчки от мелкого лесного мусора, порезал их и положил в чугунок, где уже шкворчал добрый кусок сала. Отец же в это время почистил несколько картофелин.

Скоро все это великолепие весело бурлило, распространяя вокруг просто убийственные запахи! Матвейка глотал слюну и все думал, почему же отец не стал стрелять. Решил спросить вечером, после ужина. А пока сидел на крылечке и выстрагивал из сосновых сучков деревянные гвозди – крепить корье на крыше. Сосна хрупкая, когда ломаешь ее. Но вот такие вот гвоздочки из сучков да корневищ очень крепкие и легко входят в дерево. Главное, сделать их не слишком толстыми и не слишком тонкими. Иначе или не полезут, или просто сломаются. Такие гвозди его научил делать еще дед, сидя долгими зимними вечерами у печки.

Наконец жареха поспела, и отец понес ее на улицу, держа тряпкой раскаленный чугунок. Сели на улице, благо погода была чудесная. Обжигаясь, ели прямо из чугунка. Хорошо хоть ложка деревянная не жжется. Ложки тоже дед еще резал…

Серко блаженно щурился на солнышко, положив голову Матвейке на колени. Отец сказал:

– Сейчас будем крышу латать. Успеть надо дотемна, так что будешь мне помогать. Сначала вместе залезем на крышу и быстро скинем старое корье. То, что целое, оставляем, – и глянул на Матвейку цепко – понял ли?

Матвейка только молча кивнул и отхлебнул чаю…

…Отец первым забрался наверх, подал Матвейке руку. Сам перебрался на другую часть крыши и начал быстро срывать старое корье. Матвейка последовал его примеру. Ощупывал корье руками и совсем негодное сбрасывал вниз безжалостно. Гвозди отламывались вместе с корьем – сгнило все. Отец рассказывал попутно, отдуваясь:

– Эту крышу я лет пять назад делал, нормально послужила. А теперь вот сгнила. Вышло время. Всему свой срок приходит, даже железу. Ты об этом помни, сын.

Матвейка слушал и удивлялся про себя – какой у него батька, оказывается, интересный… Крышу они ободрали быстро. Отец спрыгнул вниз, нацепил на спину связку свежего корья и полез наверх. На крыше он быстро распутал свои узлы и начал укладывать новое корье поверх уцелевшего с прошлого года. Прижимал плотно, приставлял гвоздь и двумя точными ударами загонял его в крышу. Матвейка начал быстро раскладывать корье по всей крыше. Так и работали – Матвейка раскладывал, отец приколачивал. Управились до темноты, как отец и хотел.

Потом сварганили на ужин каши и наскоро поели. Утром решили идти на рыбалку.

Лежа в темноте, Матвейка все не решался задать вопрос. Но потом набрался решимости, спросил:

– Бать, а почему ты в медведя не стрелял?

Отец усмехнулся в темноте:

– А я все думал – спросишь или нет? Незачем было его стрелять. Он хозяин здесь. А мы… мы в гости пришли. Он весенний, голодный. Только что из берлоги своей вылез, не ел всю зиму. И ищет, чего бы такого съесть. А тут мы на пути. Но он не стал, все понял. Да и весной добывать медведя незачем – шкура дрянь, мясо дрянь. Нет, незачем. Первый таежный закон – никогда не стреляй, если нет нужды. И не бери больше, чем тебе нужно.

Матвейка помолчал, обдумывая, и спросил еще:

– А если бы он на нас кинулся, что тогда?

– Тогда бы стрелял, тут мы бы в своем праве были. Каждый имеет право защищать себя и своих. Таков второй таежный закон.

– А осенью, получается, можно стрелять?

– А зачем? Если кто заболел и желчь нужна, например, или жир – то да. А без нужды не надо. С тайгой надо в мире жить. Тайга нас кормит и одевает, и кров дает…

Отец замолчал, а вскоре и засопел спокойно, ровно. Матвейка все думал над его словами. Все это было и так понятно, он нутром это все знал. А теперь вот, когда отец все облек в слова, понял окончательно…

…Утром отец поднял Матвейку еще затемно. Дрова в печку подбрасывать не стал – все равно же уйдут сейчас, и в зимовье было зябко. Быстро попили теплого чаю (котелок стоял на печке всю ночь) и отправились в путь. Из снастей у отца была только самодельная острога. Весной крупные рыбины терлись возле берега, заходили на нерест в узкие протоки. Тут их и острожили. Идти до Чарыша было далеко, часа три пешего ходу. И они шли.

Предутренняя тайга казалась Матвейке какой-то незнакомой. За каждым кустом мерещился медведь или волк. Серко же был спокоен. И только иногда останавливался, широко зевая, показывая вершковые клыки. Он явно не понимал, куда это его друг идет в такую рань.

Матвейка крутил головой по сторонам, не забывая поглядывать и под ноги – здесь везде из земли выступали узловатые корневища. Отец же шагал и шагал мерно, только ружье покачивалось за плечом. Как он что-то видел в такой темноте? Потом Матвейка и сам начал явно различать тропинку: она была светлее окружающей земли.

Отец сказал через плечо:

– Звериная тропа. Лоси здесь весной переходят дальше. Да и другой зверь к реке ходит. Звери – они ведь тоже лапы по бурелому ломать не любят…

Вокруг постепенно светлело, и вот загомонили птицы, как-то дружно и сразу. И потеплело на душе, все ночные страхи исчезли бесследно. Хорошо как! Солнечные лучи пронизали тайгу, яркими полосами ложась на кусты и деревья, скользили по лицу теплыми лапами…

Вот и Чарыш. Красивый и своенравный, с перекатами и омутами, зажатый здесь с одного берега крутым обрывам, а с их стороны – тайгой, выходящей к самой воде. Река уходила вдаль, в горы, и от красоты захватывало дух…

Спустились к воде и пошли по большим прибрежным окатышам, прыгая с камня на камень и вглядываясь в воду. Вот отец замер, изогнулся весь и ударил острогой в воду прямо себе под ноги. И сразу кто-то сильный забился в воде, взметывая фонтаны брызг и выдергивая острогу из рук. Но отец не сдавался, давил острогу вниз, прижимая рыбину ко дну. Матвейка подбежал ближе и из-под руки отца увидел здоровенный малиновый хвост, никак не меньше весла от соседской лодки-обласка. Ух ты! Таймень! Точно таймень! Вот его черная широкая, округлая, как бревно, спина, и мощная широколобая голова, и малиновый хвост, бьющий по воде. Отец держал тайменя, навалившись на острогу всем весом. А острога дергалась, норовя вырваться из рук или сбросить отца в воду.

Но вот и речной гигант устал, перестал биться. Лежал на дне и шевелил плавниками да разгонял мелкие камешки жаберными крышками. Отец, все так же держа острогу одной рукой, спрыгнул в воду и навалился на тайменя, сел на него верхом. Ух великан! Сейчас, увидев отца, сидящего на рыбине, Матвейка понял, что таймень значительно больше, чем ему показалось вначале. А таймень заворочался, забился под отцом, но уже поздно.

Отец подхватил его обеими руками под жабры и выволок на берег. Упал рядом с ним, тяжело отдуваясь. Матвейка смотрел на рыбину, разинув рот от удивления. Темно-синяя, почти черная спина постепенно переходила к более светлым бокам и совсем белому брюху. Ярко-малиновые плавники размером в отцовскую ладонь и хвост, широкий и мощный. Лобастая голова с толстыми губами и маленькие черные глаза. Таймень потряс его своими исполинскими размерами. Отдышавшись, отец быстрыми движениями вспорол тайменю брюхо, вывалив оттуда большой клубок потрохов, вырвал жабры. В желудке тайменя они нашли частично переваренную щуку килограмма на четыре. Ох и здоров!

Отец с трудом взвалил рыбину на плечи, продев веревку через губастую тайменью пасть, и пошел к зимовью. Широченный малиновый хвост волочился по земле. Шли с передышками, да и немудрено – таймень весил пуда четыре, не меньше. Но дошли все же.

Отец подвесил тайменя на вбитый в стену сук, и пошел отстирывать одежку – весь пропитался рыбьим духом. Если сразу не отстирать, через день придется выбросить.

Уходя, сказал:

– Запрягай, домой поедем

Матвейка расстроился было, но потом вспомнил про таежный закон. Тот, который: «не бери больше, чем надо». Ведь если они не довезут тайменя, и он пропадет, то получается, что они зря его добыли. И побежал запрягать…

Надо ли говорить, какими глазами смотрели на лежащего в телеге тайменя все в деревне? А в глазах мальчишек Матвейка вознесся на недосягаемую высоту – это ж надо, такого тайменищу поймать!

Дома отец порубил тайменя на части. Часть унес на ледник, часть переработали в фарш и тоже отправили на ледник – будут потом вкусные пельмени с котлетами. Еще часть раздал по соседям и родне. Из головы мамка сварила пару больших тазов заливного. А в этот день был большой праздничный пирог, на который позвали родню. Вот так один таймень полдеревни накормил…

Глава 2

Весна в том году выдалась очень дружной. Необычно быстро пронесло лед по реке, как будто весна торопилась поскорее вступить в свои права. Сразу и везде зазеленела трава и установилась теплая ясная погода. Все эти весенние дни Матвейка проводил на улице.

К этому времени уже забылся гигантский таймень… И только шрам на боку Серко напоминал уличанским пацанам о волке, от которого их спас друг Матвейки, да и сам Матвейка не заскочил, как все, на сарай, а остался рядом, готовый с оглоблей в руках ему помогать…

Отношения с отцом после их поездки на зимовье тоже изменились. Он стал учить Матвея разным промысловым ухваткам. Как подготовить снаряжение к сезону и как его держать в сохранности летом, как отличить здорового зверя от больного, как ходить по тайге без шума и как не встретиться с медведем, и много чего еще. А Матвейка слушал отца и удивлялся: как один человек может столько всего знать? Как это умещается в памяти? Но отец не просто рассказывал – он показывал на своем примере.

Как-то Матвейка с отцом собрались на речку, ловить хариуса. Хариус – рыба осторожная и невероятно капризная. Поймать ее никто из деревенских мальчишек пока так и не смог. И между ними велось негласное соревнование на первого хариуса. Матвейка вечерами донимал отца просьбами показать, как вязать сплетню и самых уловистых мух, где стоит хариус и как подходить к реке. Ох, и сложная это наука – ловить хариуса. Сначала нужно изучить, что он ест. А питается хариус в разное время года разными насекомыми. Крупный хариус и мальком не брезгует. И значит, нужно узнать, как выглядят эти насекомые и попробовать их повторить из шерстинок и перьев. А еще нужно держать в голове, какие насекомые в каком месяце начинают вылетать или падать в воду… у-у-у-у-у, голова кругом!

Но Матвейка мужественно запоминал все азы рыболовной науки, пытая посмеивающегося в усы отца. Он выщипывал подшерсток у стоически терпевшего бесчинства Серко, драл пух и перья из кур и принесенных отцом с охоты уток и вальдшнепов. А потом вечерами в неверном свете керосинки непослушными пальцами пытался из всего этого добра соорудить мух всех типов и размеров. Отец изобразил ему ручейника и поденку, стрекозу и еще какого-то жучка. Они показались Матвейке невероятно красивыми и аккуратными. И он пытался повторить – ну хотя бы приблизительно – эти шедевры. Но тщетно. Из его рук выходили какие-то невнятные комки перьев с торчащими во все стороны шерстинками. Не-е-ет, такое даже в реку бросать стыдно – засмеют харьюза Матвейку. Он пыхтел, сопел и мучился, бросал и начинал на другой день, снова бросал.

К весне у него получилось пять разных мух. Матвейка был уверен в том, что уж теперь-то он точно первым поймает хариуса. Ждал и не мог дождаться момента, когда вода в реке наконец посветлеет и можно будет попытать рыбацкую удачу. И этот день настал – отец согласился пойти на речку и показать Матвейке, как ловить хитрого хариуса. Но утром за ним приехали из соседней деревни – нужно было кому-то помочь. И Матвейка пошел на реку один.

Выстроганное из ольхи удилище, плетенная из конского волоса толстая леса и простецкий крючок, выкованный деревенским кузнецом по великой просьбе, драгоценные мушки и плетеная корзина с крышкой, в которой сейчас покоились краюха хлеба, луковица и кусок отварного сала. Матвейка шел по деревне, победно поглядывая по сторонам – он теперь самый настоящий рыбак. Мальчишки увязались за ним, всем хотелось поглядеть, как Матвейка хариуса добывать будет. А он шел и усиленно вспоминал все, что ему рассказывал отец. Какие омутки стоит обловить в первую очередь, как не бросать тень на воду (хариус и тени пугается), и много чего еще.

Но вот берег Чарыша. И все наставления вылетели из Матвейкиной головы. Чарыш потрясал и завораживал. Он всегда так действовал на Матвейку, с самого первого знакомства. Тогда Матвейке было всего пять и они с отцом и мамой переправлялись на другой берег, на богатые ягодники. Матвейка сидел на дне лодки и ловил рукой брызги от весел. А потом и вовсе изогнулся и дотянулся ладошкой до такой мягкой и шелковистой воды. Вдали в голубой дымке терялись поросшие тайгой горы. И тонкая полоска тумана, от солнечного света играющая золотыми бликами, резала горы пополам…

Матвейка стоял и смотрел на реку, и просил у Чарыша разрешения половить рыбу. Он верил в то, что все вокруг живое, такое же живое, как он сам: и река, и горы, и каждое дерево в тайге. Он чувствовал токи жизни, которые просто переполняли все вокруг, били через край, щедро отдавая эту жизненную силу и ему. И он рос, напитывался этой силой, и жаждал тоже с кем-нибудь ей делиться. Вот только не знал как…

А мальчишки сзади уже перешептывались, толкая друг друга локтями и поглядывая на замершего Матвейку. Потом один из них, Игнашка, самый бойкий, крикнул ему:

– Матвейка, ты никак на рыбу ворожишь? Смотри, утащит тебя водяной!

И мальчишки захохотали, загомонили, наперебой предрекая Матвейке самые каверзные козни со стороны водяного. Матвейка же молча оглянулся на галдящих сверстников, уселся на круглый теплый камень, отставив удочку чуть в сторону, и принялся закатывать штаны. Рыбачить предстояло взабродку, иначе до омутков ему было никак не достать.

Но вот все готово. Матвейка шагнул в воду, поправил корзинку на животе, и пошел, медленно ощупывая босыми ногами скользкие речные камни. Вода была теплой – у самого берега было по щиколотку, и солнышко успевало прогревать даже камешки на дне. Шаг… другой… вода почти доходила до колен, и ноги уже ощутимо зябли. Но все это мелочи. Разыгравшееся не на шутку волнение горячило кровь, и Матвейка не замечал холодной воды, ощутимо давящей на правую ногу и норовящей столкнуть, понести его к горам.

Пошире расставив ноги и зарывшись для верности пальцами в камешки, Матвейка принялся вязать муху. И чего он на берегу этого не сделал? Здесь же вон как неудобно вязать! Попыхтев пару минут, балансируя зажатым подмышкой удилищем, Матвейка все же справился. Осмотрел еще раз критично муху и опустил ее на воду, отправив к облюбованному омутку за большим камнем. Муха плыла быстро и была еле различима. Солнечные блики играли на поверхности бурливой реки, до боли обжигая глаза и мешая хоть что-то разглядеть. Почти закрыв глаза, Матвейка смотрел за мухой сквозь ресницы. Она неслась, подпрыгивая на волнах. Вот прошла мимо камня, попала в водоворотик и… ничего. Леска вытянулась на течении. Еще один заброс, и все повторяется сначала.

Постояв на этом месте еще немного, Матвейка побрел дальше. Пальцы на ногах совсем заледенели и не чувствовали дна. Идти от этого было тяжело, непривычно. Но за несколько шагов все пришло в норму, и Матвейка брел уже веселей. Вот и следующий подходящий участок – бурливое течение здесь переходило во внешне спокойный участок. Короткий заброс, и мушка снова понеслась по поверхности воды. И в тот самый миг, когда она миновала последний бурунчик и попала на спокойную гладь, прямо под мушкой появился маленький водоворотик… а потом мушка выпрыгнула на поверхность воды. Это же поклевка была! Именно так батька и рассказывал! Э-э-э-эх, растяпа! Матвейка быстро перезабросил муху и с удвоенным вниманием напряженно ждал… вот опять! Он дернул удилище, и муха пулей вылетела из воды, даже не царапнув хариуса. Да что ж такое?

Раз за разом Матвейка подбрасывал муху хариусу и каждый раз опаздывал. Азарт охватил Матвейку, небывалый и яркий. «Не-е-е-ет, я тебя все равно поймаю», – твердил он про себя. И когда он уже отчаялся, рука вдруг ощутила сначала тяжесть, а затем упругие рывки – попался! Попался!!! Матвейка осторожно подтянул к себе хариуса и выловил его из воды.

Какой красивый! Пятнистые серебристые бока, длинное тело… Матвейка вспомнил, что говорил ему отец про спинной плавник. Взял его двумя пальцами и потянул вверх. Ух ты! Да это же настоящий парус! Весь в разноцветных пятнышках, плавник хариуса играл на солнце всеми цветами радуги. Матвейка любовался им, поворачивая рыбину так и эдак. А потом чмокнул его в лоб и положил в корзинку, напрочь забыв о лежащих там хлебе и сале с луком…

Больше в этот день Матвейка не поймал ни одного хариуса. Внезапно налетел сиверко (северный ветер), а потом и дождь натянуло – первый в этом году. И Матвейка поплелся на берег. Мальчишки ждали его в деревне, под большим деревянным навесом сеновала. Он показал им первого хариуса и вмиг взлетел на недосягаемую высоту. Мальчишки причмокивали губами, прицокивали языками, поднимали плавник и всячески выражали восхищение. А Матвейка спешил домой, похвастаться отцу первым в жизни хариусом!

Когда он зашел в дом, мокрый и продрогший, отец сидел за столом и пил чай. Увидев сияющего Матвейку, он молча похлопал по лавке рядом с собой. Мама засуетилась, стягивая с Матвейки мокрую одежду. А Матвейка молча достал из корзины хариуса и положил на стол перед отцом. Отец так же молча его рассмотрел, потом потрепал Матвейку по мокрым вихрам и придвинул ему свою кружку с чаем…

На следующий день Матвейка заболел. Дышалось ему тяжело, в груди что-то булькало и хрипело, виски ломило… Мама отпаивала его молоком с медом и закутывала в тулуп, а он лежал на жарко натопленной печке и мерз. Так прошло три дня, не заполненных ничем, кроме озноба и кашля. Потом отец принес откуда-то барсучьего жира и натер им Матвейку, снова закутал его в тулуп и дал выпить теплого молока с этим же жиром. И Матвейка уснул. Снилась ему всякая всячина: говорящие медведи и укоризненно глядящий на него Серко, тайга и почему-то пустая лодка…

Утром ему стало гораздо легче. Он попробовал встать и не смог – слабость накатила волной, Матвейка рухнул на лавку, мигом вспотев. Батька налил ему крепкого бульона и заставил выпить всю кружку. В дом просился Серко, он скулил и царапал дверь – чувствовал, что другу плохо. Отец открыл дверь, и Серко осторожно зашел, прижимая уши и ожидая грозного окрика. Но отец молчал. Серко осторожно подошел к Матвейке, ткнулся холодным носом ему в руки, обнюхал всего. Потом сел перед ним, заглядывая в глаза. Поймав Матвейкин взгляд, заулыбался и неуверенно шевельнул хвостом. Матвейка с трудом поднял руку и положил на лоб Серко. Серко вздохнул, положил голову на колени друга и так сидел. Матвейка задремал, привалившись к стене. Отец поднял его на руки и положил на печку. Серко улегся внизу, но отец выставил его за дверь: в доме ощутимо пахло мокрой псиной.

Проснулся Матвейка на удивление бодрым. Кашель еще немного донимал, но дышалось уже гораздо легче и сил было хоть отбавляй. Он чувствовал, что ему нужно в лес. Там он напитается новыми силами и выздоровеет окончательно.

И Матвейка засобирался. Отца дома не было, мама управлялась по хозяйству на дворе. Он взял с собой крынку молока и краюху хлеба, и вышел на двор. Серко приветствовал его радостным поскуливанием. Он улыбался и прыгал, пытаясь прикусить руку – их любимая забава. Мама только глянула на Матвейку, улыбнулась и дальше занялась делами. Сегодня ему можно было еще ничего не делать. Но уже завтра опять начнется привычная работа по дому.

А пока Матвейка вместе с Серко выскочили за ворота и наперегонки бросились вниз по улице, к лесу…

Вот и лес. Матвейка поставил крынку, положил на нее сверху краюху. Подошел к сосне, прижался к ней всем телом, и стоял так. Он слышал, как внутри бегут соки, питая каждую иголочку. Ощущал тепло и вкусный-вкусный запах живицы. И чувствовал, как оживает сам. Как и по его жилам начинают бежать те же соки, наполняя его жизнью и теплом. Как же хорошо!

Постояв так немного, Матвейка уселся под деревом и принялся завтракать. Отломил от краюхи кусок и отдал его Серко. А потом принялся и сам жевать душистый домашний хлеб, запивая его утренним молоком. Какая же вкуснятина!

Он посидел еще немного, а потом поднялся, легко и пружинисто, и пошел домой – пора было помогать маме…

Глава 3

Матвейка менялся. И с удивлением отмечал в себе эти перемены. Ему все так же увлекательно и весело было прыгать с пацанами по крышам сараев и ходить на рыбалку, купаться в теплых, прогретых солнцем мелких заводинках Чарыша и донимать батьку вопросами. Но в лес он теперь старался выбраться один (Серко не в счет, он как часть самого Матвейки, как правая нога или рука). Он начал обращать внимание на такие мелочи, мимо которых еще вчера проносился не глядя. И вопросы его к батьке стали совсем другими. Теперь он пытался не просто узнать что-то, а докопаться до самой сути.

И по вечерам накатывала какая-то грусть, непонятная и от этого совсем грустная. Матвейка взрослел. Стал замкнутым и молчаливым. Он и раньше не отличался особой разговорчивостью, но сейчас стал совсем молчуном. Он пытался понять, что же с ним такое происходит? Но когда заходил в лес, в нем будто расслаблялась какая-то пружина. Он дышал полной грудью. Просто было хорошо и легко. Сделав всю работу по дому, Матвей уходил в лес и бродил там дотемна в сопровождении верного Серко. Собирал грибы, смородину и малину щипал для чая. А вокруг ведь столько душистых трав! А их можно ли заваривать? А чем полезны? Вот малину при простуде заваривают, а смородину для запаха. А что еще?

И Матвей, придя домой, подступился с вопросами к маме. В их деревне всегда женщины занимались заготовкой трав на зиму. Вся деревня выходила в лес или в поле и заготавливала разные былинки. Матвей никогда не мог понять – зачем всем вместе ходить?..

– Мам, а какие вообще травы собирать можно? – спросил он у устало сидящей у печи мамы.

Она лишь улыбнулась, поглядела на него внимательно и сказала:

– Так ведь смотря для чего, сынок.

– Ну… для чая, например?

– Для чая много разных трав можно собирать. Да всему свое время. Каждая травинка в свою пору силу набирает. Вот тогда ее и брать надо.

– А-а-а-а. Так это поэтому всей деревней за травой ходят, да? Когда она самая сильная, все ее и берут. А кто определяет, что трава уже стала сильной? Как это узнать?

– Это чувствовать надо… да и примет же много разных. Бабка Авдотья траву слушает и всегда угадывает. Верно, слышит она все же. Вот сейчас, например, самая пора почек сосновых да березовых набирать…

– А зачем они? – Матвею стало любопытно.

– В почке вся сила дерева собирается. Вот сосны по пятьсот лет живут… значит, силы в них много. А еще сейчас можно «медвежьи ушки» собирать – очень они при разных хворях полезные…

– Мам, а кто они, ушки-то? – Матвей заулыбался, уж больно название смешное.

– Брусничник это, сынок. Не подмечал? Листочки у брусники маленькие, округлые, как медвежьи уши. Вот и прозвали.

Всю ночь Матвею снились медвежьи уши, торчавшие из зарослей брусники. Утром, наскоро умывшись и выпив парного молока, Матвей занимался привычным домашним делом – ходил за скотиной. Чистил стайку, в которой суматошно толклись розовые поросята, да в хлеву прибирал. Потом пробежался по несушкам, собрал яйца в плетеную корзину, отнес в сени. Затем сходил за водой на колодец, натаскал полные кадки. После полез на крышу – нужно было подправить конек. Да и вообще…

Сидя на крыше, Матвей ловил такие знакомые запахи деревни: парного молока и хлеба, навоза и крепкого самосада. От реки неслись ароматы тайги и буйного разнотравья. Матвей вдыхал все эти запахи полной грудью и как будто летел…

Внизу скрипнула калитка – приехал отец. Он задрал голову к небу и весело глядел на Матвея, приложив ладонь козырьком к глазам:

– Матвей, а ты чего это там сидишь? В тайгу не собираешься что ль?

Матвей принялся было говорить что-то про поправленный конек, но потом вдруг сообразил, что отец говорит про тайгу. Про тайгу! И кубарем скатился по лесенке вниз.

Отец тем временем уже отвязывал лошадь – нужно было запрягать. Сборы были недолгими: у отца всегда все загодя было готово, а Матвею и собирать особо нечего. Взяли припаса на несколько дней, соли, муки, пшеницы, масла бутыль да с чердака сняли мешок ароматного ядреного самосада.

Но главный груз в телеге – ульи. Они стояли тесными рядками, распространяя вокруг густой медвяный запах. Еще в конце марта они с отцом откидали снег с зимовальной ямы – омшаника, где пчелы провели всю зиму, прокопали водоотводы, прочистили продухи… А когда потеплело, траншею открыли – убрали солому, сняли доски и дали доступ солнцу. Как радовались пчелы первому теплу! Теперь пришло время везти ульи на пасеку. Пасека их стояла на краю большой елани [*], за рекой. За спиной – разнолесье, богатое травами и цветами, чуть дальше – лесное озерцо с черной водой. Мед всегда получался ароматным, тягучим. За ним приезжали даже из соседних деревень, хотя пасек вокруг много…

Тронулись в путь. Поскрипывала телега на ухабах, деревянные колеса гулко стучали, соскакивая в ямы, отец дымил самокруткой в усы… Матвей сидел, привалясь спиной к покачивающимся ульям, и размышлял о том, как сложно все вокруг устроено. Взять тех же пчел – обычные ведь мухи, а какую пользу несут. Отец рассказывал, как в пчелином улье все организовано. Да, в их деревне такого порядка нет. То же и у муравьев. Маленьким Матвей мог часами наблюдать, как юркие черные муравьи строят свой дом, постоянно волокут в него разные веточки, листики… Или как они гурьбой тащат извивающуюся гусеницу, помогая друг дружке. Однажды он стал свидетелем того, как рыжие лесные муравьи совершили настоящий набег на муравейник черных. Рыжие – крупные, злые. Матвей на всю жизнь запомнил, как больно они кусаются. И вот рыжие ворвались в муравейник к черным и принялись откусывать им головы. А черные отбивались, нападая гурьбой. И отбились, рыжие ушли несолоно хлебавши…

Так он размышлял, временами отмахиваясь от пискливых комаров или звонко прихлопывая их то на лбу, то на руке. Вот и река. Остановились, осмотрелись. Брод был наезженный, много раз исхоженный и знакомый до каждого камешка. Но Чарыш – река своенравная. И новые промоины могут появляться там, где ты этого совсем не ждешь. Отец разделся и пошел в воду, ведя лошадь в поводу. Матвей шел за телегой, держась за борт руками. Серко плыл, быстро загребая лапами и смешно вытянув морду.

Колеса телеги погрузились в воду до половины, и вода ощутимо толкнула и телегу, и Матвея. Впереди самый сложный участок – русло. Глубина меньше метра, но вода летит очень быстро. Отец уверенно вел лошадь под уздцы, а та прядала ушами и фыркала. Вдруг Матвей почувствовал, как телега подалась под напором воды, пошла прямо на него. Он уперся ногами в каменистое дно, пытаясь удержать телегу, да куда там! Телега начала заваливаться на бок, ульи опасно накренились. Лошадь заволновалась, но отец железной рукой заставил ее буквально выскочить на мелкое место, вытягивая за собой и телегу. Уф-ф, миновали стремнину.

На берегу они быстро оделись, но Матвей еще долго не мог согреться, зуб на зуб не попадал. Он блаженно подставлял солнцу бока, напитываясь теплом…

Вот и елань, залитая солнцем и дышащая свежестью. Вокруг тесно, плечом к плечу, выстроились красноствольные сосны вперемешку с тонкими березками и черемухой. Совсем скоро наполнится тайга ее благоуханием. Первым делом сгрузили ульи. Составили пока рядком, чуть позже разнесут их по местам. Выпрягли лошадь, привязали на длинном поводе – пусть пощиплет свежей травки. А сами занялись сооружением шалаша.

Отец ловко и быстро вырубил несколько жердин, очистил их от сучков и соорудил каркас, закрепив жердь между двумя сосенками. Затем к этой поперечине привязал пару жердей, упер их в землю. Между ними закрепил еще одну поперечину. Закончив с остовом будущего шалаша, они с Матвеем пошли за лапником. Первым слоем пошли березовые ветки с молодой листвой. Их крепили снизу вверх, так чтобы каждый следующий ряд накрывал предыдущий, на манер черепицы. Следом накрыли сосновыми лапами, пушистыми и густыми – они не пустят внутрь воду, если вдруг пойдет дождь. Шалаш получился на загляденье – сухой и просторный. Вечером они разведут костер перед входом, и все тепло будет собираться в шалаше, отражаясь от стенки, а дым будет уходить вверх, распугивая комаров.

Пришло время расставлять ульи. Отец сначала обошел всю поляну, осмотрел места, где стояли ульи в прошлом году. Серко бегал следом, любопытничая и обнюхивая землю. Кое-где пришлось расчистить, где-то подровнять – за зиму земля просела в некоторых местах. Подготовив площадку, они принялись таскать ульи. Пчелы встревоженно крутились вокруг. Как только улей вставал на место, они тут же устремлялись в леток, проверить, все ли нормально дома? Через короткое время над поляной раздавался мерный гул – пчелы обживали новое место. Отец с Матвеем принялись кашеварить. Скоро вечер, за хлопотами день пролетел незаметно…

Поужинав, сидели у костра, и Матвей расспрашивал отца:

– Бать, а медведь если придет? Они ж мед любят. Будет зорить пасеку?

– Будет, как не зорить.

– А как тогда быть? Жить здесь все лето?

– Нет, конечно, буду приезжать, проверять.

– А если встретишься с ним? Бать, а он же набросится, да?

– Не обязательно. Может и уйти. Если не хочешь с медведем встретиться – шуми. И он уйдет. Медведь человека не любит и встречаться не хочет…

– Так может тут как-то шуметь, чтобы он не лез?

– А как? – Отец хитро улыбался, глядя на Матвея.

А тот не замечал, все его мысли уже были заняты тем, как же отвадить медведя от пасеки.

Потрескивали в костре смолистые сосновые сучья, лениво звенели комары, отец дымил самокруткой, и ее дым смешивался с синеватым дымком сушняка, путаясь в сосновых ветках над головой.

Так ничего и не придумав, Матвей лежал, заложив руки за голову. Он впервые спал в шалаше, и все ему было удивительно! Спишь ведь на улице, получается. Но не так, как на сеновале. На сеновале как-то… все равно ты дома. А здесь ты в тайге, вокруг тихонько поскрипывают под легким ночным ветерком деревья, запах костерка смешивается с запахом хвои, кто-то шуршит в траве. А на недалеком озерце ухает филин. И все это вместе и есть тайга, полная приключений!

Ночью Матвею снился медведь – большой, совсем не страшный. Он сидел с ними у костра и рассказывал про свое житье-бытье, про злых охотников и маленьких медвежат. И ел мед из большой кадушки, макая туда лапу и смешно ее облизывая…

Утро началось с переполоха – Серко облаивал сосну, встав на задние лапы. Он оглядывался на Матвея, требуя посмотреть наверх. Матвей задрал голову, высматривая в ветвях того, на кого так лаял верный пес. Отец стоял рядом. Он уже увидел и ждал, когда заметит сын. Наконец Матвей углядел длинное черное тело, округлые ушки и симпатичную остроносую мордочку – соболь! Ух ты, настоящий соболь! А Серко все лаял и лаял, и оглядывался на Матвея и его отца, как будто спрашивая: «Ну вы чего? Ну вот же он!»

Отец коротко свистнул, отзывая Серко – пора было завтракать, впереди долгий день.

Быстро сварили кашу, позавтракали и стали собираться – пора было отвезти припас в зимовье и посмотреть, как там держится новое корье. Запрягли лошадь и отправились в путь. От пасеки до зимовья было около десяти километров по предгорьям, идти будут полдня точно.

Матвей шел чуть в стороне от телеги, высматривая грибы (сморчки вовсю лезли на каждой полянке, куда падали солнечные лучи) и привыкая к тайге. Он учился ходить неслышно, как показывал отец – ставя ступню на внешнюю сторону и как будто перекатываясь вперед. Ничего не получалось, ноги быстро уставали и каждый шаг сопровождался хрустом. Не-е-ет, так из него охотника не выйдет! И Матвей старался. Серко удивленно поглядывал на друга, но ничего не говорил – не умел просто. А так бы обязательно сказал что-нибудь такое, по глазам было видно.

Одновременно Матвей тренировал внимательность – он старался подмечать разные мелкие детали: интересный куст, сломанную ветку, большую чагу. А еще он высматривал мелких лесных обитателей – белок и бурундуков. Их здесь всегда было много. И так внимательно старался подмечать, что не заметил огромного глухаря. Тот стоял прямо у них на пути, вытянув шею и задрав голову. Серко с лаем кинулся к птице, пытаясь схватить. Глухарь развернул крылья и хвост, и Серко резко остановился – птица оказалась чуть не вдвое больше его самого. А глухарь, воспользовавшись замешательством противника, резко подпрыгнул вверх и полетел. Серко попытался его достать, подпрыгнув, но не сумел – он ведь не глухарь, летать не умеет…

Матвей стоял, заворожено открыв рот – настолько красив и могуч был этот глухарь. Отец, услышав переполох, подошел к Матвею:

– Что тут у вас?

– Большой такой, черный, крылья во! – принялся сбивчиво рассказывать Матвей, широко разводя руки и возбужденно блестя глазами.

– Глухарь – главная птица в тайге. Он может лису ударом крыла убить, очень грозный противник.

Матвей только удивленно головой покачал – это ж какой силищей надо обладать птице, чтобы лису победить!

…Лошадь тянула телегу, мерно взмахивая головой и пофыркивая. Серко то исчезал, то появлялся вновь. Тайга вокруг жила своей бурной весенней жизнью. Оглушительно гомонили птицы, по соснам с ветки на ветку прыгали белки. Один раз Серко загнал на сосну полосатого бурундука. Тот гневно сверкал глазами-бусинками и цокал, глядя на Серко сверху вниз…

До зимовья добрались, когда солнце уже пересекло полуденную черту и вовсю обливало плечи сосен теплыми лучами. Корье было на месте, дверь прикрыта и подперта колом, как они ее и оставляли. Все было нормально. Они быстро перетаскали привезенный припас, разместили в лабазе. Лабаз у них был знатный – небольшой крытый сарайчик на высоте четырех метров, между тремя соснами. Никакой зверь не доберется!

Заночевать решили в зимовье – на пасеку вернулись бы только к ночи. Да и отец задумал показать Матвею глухариный ток недалеко от зимовья.

Проснулись затемно. Быстро перекусили, выпили чаю и отправились к току. Идти было легко, хоть и темно вокруг. Матвей уже начинал понемногу привыкать к таежной жизни, и она ему нравилась.

Внезапно отец сделал ему знак – тихо! И крадучись пошел вперед маленькими шажками. Матвей пошел следом, стараясь не шуметь и боясь даже дышать. И услышал впереди: «Чок-чок-чок». Отец подманил его к себе, прижал палец к губам, и отвел вниз ветку. Матвею открылась небольшая круглая полянка. В центре лежала замшелая пихта, и по ней гордо вышагивал глухарь: большущий, черный как смоль. Он задирал голову и чокал, тряся бородой, расправив хвост и крылья. Напротив него по земле ходил второй глухарь, и тоже чокал. У отца на плече висела верная берданка, но он не снимал ее – не собирался стрелять. И глядя на этих красивых птиц, Матвей понимал причину. Зачем губить такую красоту? От голода они не страдают, а стрелять просто так, ради озорства? Нет, этого они делать не станут. Постояв немного и понаблюдав за токующими глухарями, они так же бесшумно пошли назад, стараясь не потревожить птиц.

Вернувшись к зимовью, плотно позавтракали вкусной распаренной кашей и отправились на пасеку. Нужно было проверить, как обжились пчелы на новом месте, да и домой собираться – дел накопилось за эти пару дней достаточно…

Глава 4

В это утро все казалось Матвею необычным. И яркое жаркое солнце, которое с самого рассвета заливало все вокруг горячими лучами, и легкий ветерок, доносивший со двора в открытое окно запахи трав, теплого хлеба, молока и меда. И даже перебрех соседских собак (Серко обычно в этих забавах не участвовал) был каким-то непривычным. А все потому, что у Матвея сегодня – именины. Он никогда особенно не ждал этого дня до самого его прихода. Но утром каждый раз его охватывало какое-то радостное томление, предчувствие чего-то необычного. И это утро не стало исключением. Матвей лежал на лавке, мечтательно уставясь в потолок. В это утро его не подняли ни свет ни заря, как обычно это бывает в деревне. Отец сам задал корма и прибрал в хлеву, а мама затеяла праздничный обед и вовсю гремела чугунками.

Матвей вскочил, быстро размялся и побежал на двор, умываться. Ох и бодрит же дождевая водичка из большой деревянной бадьи, стоявшей под сливом. Ухая и вскрикивая от прикосновений холодной воды, Матвей умылся до пояса – так же, как любит делать его отец (он хотел быть на него похожим), растерся докрасна и пошел в дом. Мама ласково потрепала его по макушке испачканной в муке рукой и тут же приставила к делу – тесто вымешивать. Большое, пышное, тесто прокатывалось под руками, становясь упругим. Знатный будет пирог! Отец же уехал куда-то, оседлав лошадь – видно, дела.

За окном раздался громкий свист – это Игнашка, соседский паренек, пришел звать Матвея на улицу. Видимо, он со своими делами по дому уже справился, и теперь сгорал от нетерпения первым из уличанских поздравить именинника. Мама лукаво глянула на Матвея, проверила тесто и сказала:

– Беги уж. Заждались тебя поди.

Матвей звонко чмокнул ее в щеку и рванул на улицу, споткнувшись в сенях о пустое ведро и чуть не выкатившись кубарем под ноги Игнашке.

Игнашка стоял на дворе, на почтительном расстоянии от лежавшего у будки Серко (его никогда не привязывали, не хотели унижать друга). Увидев Матвея, он обрадованно улыбнулся, а потом, как-то неловко, смущаясь, протянул ему руку:

– С днем рождения что ли?

– Что ли, – Матвей в ответ крепко пожал его руку.

Они только недавно научились обмениваться рукопожатиями, подсмотрели у старшаков. К слову, старшаки недавно побывали в Бийске и многое там видели. Большие дома каменные, большие обозы и даже дам в шляпках! Но малькам, как они презрительно называли Матвея и его сверстников, они этого, понятно, не рассказывали – еще чего. Но Игнашка очень был пронырлив и всегда все узнавал самым первым. Был у него такой талант – оказываться в нужном месте в нужное время.

И однажды благодаря этой своей привычке он спас всю деревню. Что его понесло на Лешачий луг – никто не знает. Даже по названию судя, место это особенной любовью не пользовалось, хотя и располагалось совсем рядом с деревней. Поросший бурьяном и чертополохом, Лешачий луг был просто непроходим. У мальчишек даже было такое соревнование – прохождение луга насквозь на скорость. А потом полдня выбирали колючки из одежды и волос. В тот раз Игнашка – тощий, юркий, с волосами цвета спелой пшеницы и в веснушках по самые уши – прибежал в деревню, заполошно крича и размахивая руками.

Отец Матвея увидел его первым (их двор был ближе всего к лугу), встряхнул за плечи и сказал строго, глядя в глаза:

– Говори толком. Ну!

– Пал! Там пал! – Игнашка тыкал пальцами в сторону луга. Отец Матвея все понял сразу. Повернулся к Матвею:

– Беги по деревне, поднимай народ,

Потом к Игнашке:

– Не обгорел?

– Не. – Игнашка уже отдышался и горел желанием чем-нибудь помочь.

– Тогда беги к старосте, понял?

Игнашка мотнул головой и помчался по пыльной дороге, взбивая пыль босыми пятками.

А отец Матвея, схватив лопату и топор, побежал на луг.

Матвей метался по деревне, срывая голос, поднимал народ. Мужики подхватывались сразу, брали лопаты и бежали бороться с палом. А Матвей несся дальше. В голове его крутилась только одна мысль: «Только бы батька не сгорел». И сердце тревожно трепыхалось, сбиваясь с ритма, мешая дышать.

Обежав деревню, Матвей бегом рванул в сторону луга, над которым уже виднелся столб густого дыма. Запах гари становился все сильнее, и дышать делалось просто невозможно. Стена оранжевого огня шла на деревню, пожирая сухой бурьян метр за метром. Это грозило большой бедой, и мужики спешно копали сухую неподатливую землю, пытаясь остановить пал. А старшаки подрубали бурьян навстречу палу, растянувшись цепочкой. Жар стягивал кожу на лице и сушил губы, моментально высушивал пот и заставлял курчавиться волосы. Матвейка завороженно смотрел на огонь и больше не переживал за отца – мужики работали слаженно…

В тот раз деревню они отстояли. И Игнашке на общем сходе подарили картуз и гармонику. А он, обычно задиристый и неунывающий, краснел и смущался. Но уже через час гоголем расхаживал по деревне в новом картузе и пиликал на гармонике – Игнашка был неисправим. И Матвейка так хотел на ней поиграть…

Это было год назад. А сейчас чуть повзрослевший, но такой же шалопаистый Игнашка стоял перед Матвеем и неловко улыбался. Потом вдруг шагнул в сторону, за крыльцо, и появился оттуда с гармоникой, той самой.

– Дарю, – сказал и улыбнулся уже открыто и просто.

– Зачем? Она же твоя… тебе же… – Матвей не спешил принимать подарок.

– Бери-бери. – Игнашка вручил гармонику Матвею. – Я на ней играть все равно так и не научился. Нету во мне музыки. А ты вон постоянно что-то напеваешь. Значит, музыка в тебе есть. И вообще, ты мне друг или портянка?

– Спасибо! – Матвей присел на крыльце и попробовал растянуть гармонь. Она протяжно всхлипнула. Матвей вскочил, забежал в дом, оставил там гармонику, и рванул обратно.

Игнашка уже нетерпеливо приплясывал за воротами.

– Ну чего ты возишься? Пошли скорей на плес купаться, наши все там уже!

И они бегом помчались по дороге вниз, к реке. Матвей бежал и чувствовал, что еще чуть – и он оторвется от земли, взлетит, так много энергии было в нем, так полнила сила его мышцы, так просила полета его душа. Он бежал и счастливо улыбался. Он давно уже обогнал Игнашку, и тот бежал где-то сзади, просил подождать. Но Матвей не мог остановиться, даже если бы захотел…

Вылетев на берег, Матвей промчался мимо остолбеневших мальчишек и девчат и с разбегу, с полного ходу прыгнул в реку. Он летел над водой и очень хотел растянуть этот миг! Ему казалось, что он долетел до середины немаленького плеса. В воду ухнул шумно. Погрузился с головой, и все звуки как отрезало тонкой пленкой воды. Только биение сердца и приглушенный водой плеск. Матвей открыл глаза – Чарыш нес его под водой очень быстро, и он рванулся вверх, толкнувшись ото дна и загребая руками. Легкие горели от нехватки воздуха, и перед глазами вставали красные круги. Но Матвей был спокоен – Чарыш любил его. И Матвей не забывал бросить в его воды краюху хлеба, поблагодарить за ласку.

Вырвавшись на поверхность, Матвей заозирался – далеко ли унесло его течение? Оказалось, далеко. Короткими саженками он поплыл к берегу, беря по диагонали – так легче было преодолевать течение. Выбравшись на берег, стянул с себя мокрую рубаху из грубой домотканой холстины и растянулся на травке, восстанавливая дыхание. Полежав так немного, поднялся, отжал штаны и рубаху, и пошел к ребятам.

Те встретили его шумными поздравлениями, похлопываниями по плечу и дружескими тычками в бок. А Анюта, худенькая и зеленоглазая, неловко чмокнула его в щеку, страшно покраснев. Матвей почувствовал, как щеки и уши его наливаются жаром. А в голове металась всего одна глупая мыслишка: «А чего это она? А?»

Ребята тут же подметили это, да и как было не подметить – всего двое из них были такого замечательного пунцового колера, что можно было темные углы освещать, и принялись подтрунивать:

– Тили-тили-тесто! Жених и невеста!

Матвей вскинулся было, но тут же остыл – ребята веселились от души, не хотели обидеть. А вот Анюта, закрыв лицо руками, побежала прочь. Матвей не пошел за ней – незачем. Захочет – вернется и будет веселиться со всеми.

Они купались, доставали со дна камешки, переплывали плес туда и обратно, стараясь, чтобы не снесло течением слишком далеко. Побеждал тот, кто выходил на свой берег ближе всех к теплившемуся на берегу костерку. Матвей побеждал сегодня во всех состязаниях – это был его день.

А потом они пошли к нему домой, где мама с отцом уже приготовили на улице большой стол, уставили его пирогами да наваристой ухой. Посреди стола красовался большой запеченный гусь с яблоками.

Все расселись шумной гурьбой. Анюта тоже пришла. Матвей сел с одного торца стола, отец с мамой – с другого. Отец поднялся, одернул рубаху, огладил бороду:

– Ну, сынок, вот ты и повзрослел. Теперь, если что со мной случись, будешь ты главным в доме. Ну-ну, мать, – приобнял вскинувшую на него глаза жену, – будет. Сын наш вырос. Поздравляю тебя, сынок.

С этими словами отец извлек из-под стола и протянул Матвею длинный сверток. Сердце забухало в груди, он боялся поверить глазам, но руки уже сжимали в руках, ощущали тяжелую надежность винтовки.

Дрожащими руками Матвей развернул холстину, и на свет появилась берданка – новая, в смазке. Новый не истертый приклад, блестящий ствол. Матвей приложился – приклад удобно уперся в плечо, как будто друг руку положил. Матвей поднял на отца сияющие глаза и не стал ничего говорить. Все и так было ясно. А мама смотрела на него и грустно улыбалась.

А потом Игнат попросил гармонь и так урезал, что ноги сами пустились в пляс! Матвей улучил момент и сказал ему:

– А зачем же ты сказал, что играть не умеешь?

– А я только что научился. – Игнат подмигнул ему, тряхнул соломенными волосами и заиграл еще пуще…

Прошла неделя. Матвей изнывал от нетерпения пострелять из берданки. Но отец запретил.

– Сначала научись разбирать и собирать с закрытыми глазами, ходить за оружием. Пойми, как оно работает. И потом только учись стрелять. Иначе навредишь.

Сказал как отрезал. Когда отец говорил таким тоном, спокойными рублеными фразами, спорить с ним было бесполезно.

И Матвей учился. Разбирал и собирал, смазывал, чистил, прикладывал к плечу и долго выцеливал, привыкал к весу винтовки в руках, учился с ней ходить. Брал ее с собой в лес и ходил, постепенно переставая ощущать вес на плече.

Наконец пришел день, когда отец утром сказал:

– Собирайся, в тайгу поедем. Ружжо не забудь.

Матвей обрадовался, засуетился, собирая все потребное в дорогу… Вот все готово, пора. Сначала – на пасеку, проверить. Потом – зимовье. Попутно – по еланям посмотреть травы.

…Телега привычно тряслась на ухабах, Серко бежал рядом, иногда ныряя в высокую траву. В воздухе висел гул комаров и слепней, солнце неярко светило сквозь тонкую пелену знойных облаков. Такие бывают после долгой жары, затягивают тонкой кисеей небо и не пускают жару к земле, создавая парник. Земля парит, предвещая близкую грозу. Воздух настаивается на терпких запахах полевых трав и влажной земли, хвои и листвы, становясь густым и плотным. И разливается вокруг такое тревожное ожидание. Кузнечики поют как-то не вместе, по одному. А комары и оводы атакуют особенно зло. И даже птицы поют так, будто боятся криком прорвать эту тонкую пелену. И тогда на землю хлынет…

Матвей сидел, поглаживая берданку и поглядывая вперед, на дорогу. Коробка с патронами стояла тут же, рядом. Да и в поясном мешке лежал десяток.

Телега закатилась в лес, и звуки как отрезало. В лесу стояла тишина. Ни ветерка, насекомых не слышно. Все приготовилось к грозе. Отец настегивал лошадку, торопясь успеть до дождя.

Матвей же соскочил с телеги и принялся обрывать березовые ветки с уже основательно проклюнувшейся листвой – самая пора веники вязать. Оборванными ветками начал укрывать сложенный в телеге провиант, патроны и оружие. Отец только одобрительно глянул и подстегнул лошадку в очередной раз…

До пасеки они добрались как раз к моменту, когда в небе тяжело прокатился первый гулкий раскат грома. Подул ветер, срывая и унося в сторону липкую паутину знойных облаков, освежая своим влажным прохладным дыханием. И березки весело зашумели листьями, зашептались, радуясь его приходу.

Они быстро стаскали все в шалаш, привязали лошадь и поставили телегу на попа, облокотив ее на сосенку возле шалаша. Пошли было осматривать пасеку, но громкий раскат грома прямо над головой загнал их в шалаш. И тут же небеса разверзлись! Ливень хлынул стеной, как будто в небе кто-то перевернул бездонное ведро и вода лилась из него сплошным потоком. Белая стена дождя, сначала почти горячего, накрыла пасеку, гулко стуча по ульям и стенкам шалаша, по телеге и быстро наполняющимся ведрам и котелку. Батя курил, и дым никак не мог выйти за пределы шалаша, оседал на землю, наполняя все вокруг запахом самосада. Гром гремел не переставая, трескучие молнии разрывали тучи над самой головой. И вдруг одна из молний угодила точно в верхушку стоящей перед ними сосны. Матвей видел, как молния ударила в дерево и застыла на пару мгновений в воздухе, а затем с оглушительным треском сосна лопнула, полетела щепа и запахло горелым деревом. Лошадь забилась на привязи, приседая на задние ноги, и бешено дергая головой. Отец выскочил под дождь, начал ее успокаивать.

А потом Матвей увидел, впервые в жизни, как дерево горит внутри. Щепки моментально погасли под ливнем, а вот внутри сосна продолжала гореть, и постепенно ствол чернел, набирался жара, шипел и плевался брызгами…

Гроза закончилась так же быстро, как началась. Дождь просто перестал идти и солнце засверкало, заиграло в каплях воды на траве и листьях. Воздух пах небывалой свежестью и молодой листвой. Благодать…

Они пошли смотреть пасеку. Пчелы уже деловито кружились возле летков, осматривая ульи. Все у́лики были целы, никто их не потревожил. Поляна густо усыпана цветами и травами, и работы у пчел было хоть отбавляй. Отец открыл крышку одного из ульев и достал рамку. Она уже была заполнена сотами и постепенно наполнялась медом, часть сот уже были запечатаны.

Отец удовлетворенно хмыкнул, поставил рамку на место и закрыл крышку. Пчелы его никогда не кусали. Почему – непонятно.

– Вот, Матвей, видишь, как оно устроено все? Дождь не дождь, а пчела свое дело завсегда знает.

– Бать, а как травы выбирать?

– А ты смотри за пчелами. Они на какую попало траву не сядут. Только на самую что ни на есть полезную и пригодную для сбора. Хотя в засуху пчелы даже на пропастине кормятся, бывает. Но тот мед горький, черный.

Осмотрев пасеку, они засобирались в путь – ночевать здесь смыла не было, нужно было припас в зимовье забросить. Скоро туда заезжать на заготовку грибов.

И они отправились. Матвей хотел было зарядить берданку, но отец запретил:

– Никогда не держи патрон в стволе, убьешь кого ненароком. Собираешься стрелять – заряжай. Ну или если опасность какая. А просто так – не моги.

– А вдруг медведь, бать?

– Серко предупредит, ты поглядывай.

И он глядел во все глаза, в глубине души даже желая, чтобы Серко подал знак. Но все было тихо и спокойно. И Матвей смирился.

Добравшись до зимовья, они разом остановились. Дверь была сорвана и лежала внутри, мешок из-под муки лежал на пороге, наполовину выпотрошенный. И везде были медвежьи следы, уже застарелые.

Матвей зарядил берданку. Затвор сыто лязгнул, загоняя патрон в ствол. Матвей настороженно осматривался, хотя Серко вел себя спокойно и даже пару раз недоуменно глянул на друга – чего это ты, мол, в охотника играешь?

Зашли в зимовье, засветили лампу. Мда-а-а… набедокурил косолапый… Стол перевернут, печка на боку лежит, мукой засыпано все вокруг. И посреди зимовья, прямо напротив входа, зловонная куча.

Убирались долго. И пока наводили порядок, отец все ворчал под нос, что за вот это вот найдет и расстреляет медведя. Восстановили печку, обмазали глиной трубу, чтобы не дымила, и затеялись ужин готовить. Наварили каши с грибами, поужинали плотно да и спать завалились. Серко, по обыкновению, залез на нары к Матвею.

Посреди ночи он заволновался. Насторожился сначала, потом низко утробно зарычал, глядя на дверь. Матвей проснулся, сел и прислушался. Снаружи доносилось пыхтение, тяжелое и мощное. И от двери вдруг потянуло мокрой псиной. Отец тоже уже не спал. Одними губами прошептал Матвею:

– Бери ружжо, – и сам потянулся к своей бердане.

Матвей бесшумно соскользнул с нар, прижав морду Серко рукой сверху. Этот знак означал «тихо», и Серко привычно умолк.

Взял берданку, медленно зарядил, медленно отпустил затвор – тот с тихим лязгом встал на место. Все, готов.

Сопение меж тем немного отдалилось. Отец тоже зарядил бердану и сидел на краю нар, готовый стрелять в любой миг.

Выходить сейчас в ночь было безумием – непонятно, где медведь. Ты никак не успеешь довернуть ружье и выстрелить. Нереально. Оставалось сидеть и ждать. Так Матвей узнал, что наличие даже двух заряженных винтовок в руках неробких людей не всегда играет решающую роль в тайге.

Так они просидели полночи. Серко временами нервно поднимал голову и глухо взрыкивал – медведь бродил где-то рядом. Отец сказал перед сном:

– Завтра пойдем его стрелять. Он нам покою не даст. Раз уже трижды здесь был – будет ходить еще.

Матвей уснул сразу – сказался долгий день и бессонная ночь.

Утром проснулись с тяжелыми головами, позавтракали и стали собираться. Искать медведя можно было долго, но с Серко они рассчитывали управиться за день.

Все вокруг было истоптано медведем. Следы были очень крупными, в три ладони Матвея. Отец только осмотрел их внимательно, но ничего не сказал. Пошли.

Шли, чутко осматриваясь и глядя на Серко. А тот бежал носом в землю, иногда поднимая морду вверх и нюхая воздух. Петляли по тайге часа четыре уже, когда перед заросшим балком Серко встал. Шерсть на загривке поднялась дыбом, лапы напружинились, морда пригнулась к земле, уши прижались к голове…

Отец пошел чуть правее, знаком показав Матвею встать наоборот левее. Серко нырнул в заросли и тут же оттуда раздался его бешеный лай и низкий, страшный рев медведя. Матвей аж в коленях ослаб на миг: такой жуткий это был рев – низкий и вибрирующий рык.

А потом Серко выскочил из кустов по другую сторону балка и запрыгал на краю, азартно облаивая кусты. Медведь не показывался. Отец жестом подманил Матвея к себе, и очень вовремя – медведь вылетел из кустов в их сторону и… остановился. Низко опустив голову и качая ей из стороны в сторону, он смотрел на них взглядом, мутным от ярости, и низко рычал, обнажая желтые клыки. Потом рявкнул на них, дернув головой и топнул передними лапами, смешно подпрыгнув.

Все это заняло доли мгновенья. Вдруг из кустов вылетел Серко и с ходу вцепился в ляжку медведя. Тот вертелся, пытаясь достать собаку лапой с длиннющими когтями и рыча, широко разинув пасть. Отец уже целился, Матвей тоже вскинул винтовку к плечу.

Поймал момент, когда медведь повернулся левым боком, и выстрелил. Приклад боднул в плечо увесисто, пуля угодила в заднюю ногу, медведь дернулся. И в то же мгновение еще один выстрел – это отец. Его пуля пришлась в шею, чуть ниже уха. Медведь упал как подкошенный, дернув головой. Матвей шагнул было к нему, но отец схватил его за рукав:

– Стой! Куда пошел? Нельзя! Никогда к зверю битому не подходи, пока не уверишься, что убил. Смотри, уши торчком стоят, видишь?

– Вижу. – Матвей слегка опешил от такой резкости отца.

– Живой он. Момента ждет, чтобы кинуться.

А сам тем временем быстро перезарядился. Матвей повторил за ним действия. Отец прицелился и выстрелил еще раз, за ухо. На тот раз медведь дернулся и обмяк. Из ноздрей хлынула густая темная кровь.

– Вот теперь готов.

Отец подошел к медведю и принялся его осматривать. Нашел входное от пули Матвея – на бедре, пуля прошла навылет, пробив брюшину. Потом принялся осматривать шею.

Подозвал Матвея:

– Гляди. Первая моя пуля его только оглушила, прошла по касательной, ударив по черепу. Это как кувалдой треснуть. Вот он и лежал, а уши выдали его. Если бы подошел – сломал бы он тебя. А вот вторая, за ухо вошла и в мозг ему ушла. С полем, сынок.

С разделкой туши медведя они провозились часа четыре. Медведь был огромным. Одна лапа как все тело Матвея в толщину. Когти что твои ножи, а ступней мог накрыть, наверное, все тело Матвея от пояса до шеи, так ему показалось. Сняв шкуру, отрезав лапы и вырубив ребра, остальное они скинули в балок – там найдется кому поживиться.

В зимовье они варили лапы, нарезали полосками мясо и коптили его два дня. К слову, отварная медвежья лапа очень похожа на человеческую кисть…

Домой вернулись с добычей. А Матвей еще и с первым охотничьим опытом.

Глава 5

Отец вернулся из города каким-то возбужденным и растерянным. Матвей впервые видел его таким. Зашел в дом, сел за стол, бросив на него картуз. Закурил. Долго и молча курил. А потом, глядя прямо на Матвея, сказал:

– На войну позвали. С немцем биться.

И принялся крутить новую самокрутку. Мама зашарила рукой, нащупывая лавку, села, прижав руку ко рту и молча смотря на отца, привалилась к стене. Матвей молча обнял отца, прижался, вдыхая такой родной запах. Потом отстранился и спросил:

– Бать, а надолго?

– Да кто ж его знает, сынок. Как немца побьем, так и приду.

Мама беззвучно плакала, не вытирая слез, и они капали на вышитую рубашку, оставляя на ней маленькие темные пятнышки.

– Бать, а куда идешь-то? – Матвей пытался спрятать свой страх за вопросами.

– Сначала в город, а оттуда поездом в Москву поедем… м-да…

– А отказаться никак? – спросил Матвей и смутился вдруг.

– Ты чего это, сын? Немца бить надо, иначе он завтра здесь квартировать будет. Не-е-ет, мы ему ужо покажем! – Отец отложил недокрученную папироску и поднялся, стукнув кулаком по столу. А потом как-то обмяк, сел вновь и принялся заново крутить самокрутку.

Сборы были недолгими. Отец взял верную берданку, в мешок сложил одежду, сверху каравай и добрый шмат соленого сала, на пояс подвесил старую мятую флягу с самогоном. Присели на дорожку.

Отец сказал Матвею:

– Сын, ты остаешься за главного. Оставляю тебе патроны все, бережно расходуй, зазря не пали. Пасека на тебе, мать поможет, она знает. Зимовье не забрасывай. В этот год грибов много будет, заготовить надо. Поросей по осени забейте – к соседу пойдешь, он дома по здоровью остается. Он поможет, я уже договорился. Солонины наготовьте. На бане крышу поднови, прохудилась. И это… мать береги, помогай ей во всем.

Матвей слушал и не слышал. Все это было как-то… не взаправду. Не могло такого быть. Батя – он же всегда был рядом. Он всегда учил и подсказывал. И всегда говорил о том, как Матвей останется главным, если вдруг что. Когда в далеком Петербурге расстреляли демонстрацию, а потом в Москве случилось восстание, по деревне загуляли слухи, что вот сейчас всех соберут и повезут в столицу, царя защищать. Матвей тогда был совсем маленький, но хорошо помнил взволнованные глаза мамы и общий деревенский сбор. Отец тогда говорил что-то, по обыкновению рубя ладонью воздух, толпа волновалась и качалась. А Матвей висел на заборе и ничего не понимал, но страшно гордился отцом.

И вот это самое «если вдруг что» наступило. Именно что вдруг наступило. Матвей страшился за отца, боялся ответственности и неизвестности, совсем немного. Он пытался и не мог осознать, что вот прямо сейчас ему надо стать взрослым, он не был готов к этому. Отец так многому его еще не научил, так много не рассказал.

«Хорошо хоть медведя того мы вместе застрелили», – подумалось ему вдруг не к месту. И суматошные мысли приняли другое направление: как охотиться и на кого? И когда? Как травы заготавливать, ягоды с грибами? Как солонину делать? Как мясо коптить? Тысяча «как», «почему» и «зачем» вертелись в голове. Но спрашивать Матвей не стал. Не на это надо было тратить эти оставшиеся минуты…

И они пошли провожать отца. Мама шла, прижавшись к нему, а отец обнимал ее за плечи. Матвей шел с другой стороны, неся отцовскую берданку. И так же по улице шли семьи. Шли на площадь перед домом старосты. Там уже собралась вся деревня. Но все стояли по отдельности, друг с другом, урывая последние минутки. А потом на крыльцо вышел староста и громко заговорил:

– Началась война! И надо бить австрияк, загнать их в их норы. Давайте, мужики! А мы вас ждем. За семьями вашими догляд будет, вы не волнуйтесь. Не бросим ведь, а, народ?

Народ на площади загомонил, послышались выкрики: «Не бросим, конечно!». Отец обнял их с матерью, расцеловал крепко, царапая жесткой щетиной щеки, подхватил берданку и пошел к крыльцу. Там уже выстраивался отряд из десяти деревенских мужиков, которых позвали воевать. Тут же стояли две подводы, на которых им предстояло отправиться в город.

На одной из подвод сидел невзрачный пузатый мужичонка в болотном кителе и мятой фуражке. Прозвучала команда, и мужики расселись по подводам, закинув туда же свои пожитки. Свистнул кнут, и подводы со скрипом тронули с места. Над площадью висела мертвая тишина, и в этой тишине скрип колес звучал особенно тоскливо. Толпа двинулась следом за подводами, провожая мужиков. На войну. Постепенно толпа провожающих редела, и только мальчишки да старшаки продолжали молча идти за маленьким караваном. Отец смотрел на Матвея не отрываясь, а затем вдруг соскочил легко, прижал его к себе порывисто, отстранил за плечи и, глядя в глаза, сказал весело:

– Ты не грусти, сын. Живы будем – не помрем. Мать береги, – развернулся и в два прыжка догнал подводу, запрыгнул на нее и закурил, улыбаясь. Таким его Матвей и запомнил – улыбающимся и с самокруткой в зубах. Матвей стоял, потерянно опустив руки и глядя вслед отцу. Злые слезы капали в пыль. Он развернулся и пошел к дому – пора было становиться главным…

Над деревней повисла тягостная тишина. Мальчишки не носились по улицам, гоняя кур и поросят, женщины не судачили, облокотясь на калитки. Тишина. Только старушки сидели на завалинках, согреваясь на солнышке – кровь уже не грела…

Оставшиеся в деревне мужики собрались на площади со старшаками – держали совет по дальнейшему деревенскому обустройству. Нужно было перераспределить силы: как ставить сено на всю деревню, картошку копать… да мало ли дел в деревне? А рук заметно поубавилось.

Матвей тоже пошел на площадь. Он рассудил, что раз уж остался вместо отца, то и понимать все должен как отец. Мужики молча глянули на него и подвинулись, давая место в общем кругу. Матвей молчал и слушал, что старшие говорят, со своими мыслями вперед не лез. Он впитывал каждое слово и пытался разобраться в причинах тех или иных решений. Когда речь зашла о помощи каждому из десяти дворов, оставшихся без хозяев, Матвей все же не смолчал:

– Почему без хозяев? Отец меня за главного оставил, значит я и хозяин.

Мужики переглянулись, одобрительно посмеиваясь, и староста спросил с хитрецой:

– А сам со всем хозяйством управишься, хозяин?

Матвей смутился, но набычился упрямо:

– Надо будет, и справлюсь.

– Да ты не ершись, Матвей. Мы помочь хотим. А хозяин, конечно, ты, – вступил в разговор тот самый старшак, который раньше норовил Матвея пнуть или подзатыльником наградить.

Матвей глянул на него и ничего не ответил. Порешили так: сначала всей деревней делают все деревенские дела, а потом помогают каждому из десяти дворов.

Матвей пошел домой. Там ждала мама, надо было делать домашние дела. Подоить корову, прибрать в хлеву, задать корма… дел на дворе всегда множество.

Мать сидела на завалинке, подперев щеку кулаком, и перебирала пальцами шерсть на загривке лежащего у ее ног Серко. Тот блаженно щурился и даже не встал навстречу Матвею, только хвостом шевельнул лениво.

Увидев Матвея, мать подхватилась с крыльца, обняла его порывисто и заплакала наконец, отпуская страх. Матвей гладил ее по спине, уговаривая не плакать.

Потом они до самого вечера занимались домашними делами, грустить было особо некогда.

Ужин был тоже непривычным. Отцовское место пустовало, и стол выглядел, как щербатый рот. Мать поставила было Матвееву миску на отцовское место. Матвей молча глянул на нее исподлобья и переставил на привычное место. За ужином он рассказал маме, о чем они договорились с мужиками, и пошел спать…

Прошло две недели. Точнее, пролетели в делах. Подновил крышу на бане, подправил забор… Пришло время ехать на пасеку. В этот раз без заезда на зимовье – нужно было проверить рамки и откачать первый мед.

Медогонка лежала в телеге. Матвей внимательно перебрал в голове все, что уже сложил в телегу – не забыл ли чего. Они с мамой закрыли ворота и поехали. Матвей правил, мама тряслась сзади, иногда охая на кочках.

До пасеки добрались быстро. Стоял жаркий свежий полдень, и над пасекой висел неумолчный гул – пчелы трудились, ныряя в леток с полными мешочками пыльцы на ножках. Матвей слегка переживал, хотя пчелы его не кусали тоже. Сгрузили с мамой медогонку, поставили в тенек, рядом с ней поставили деревянный бочонок.

Мама поудивлялась на шалаш – очень он ей понравился. Матвей тем временем запалил дымокур. И пошли они проверять ульи. Матвей открыл крышку первого улья. Пчелы встревоженно крутились вокруг, и Матвей пшикал дымом, отгоняя их в сторону. Вытащил первую рамку, посмотрел ее на свет – полнехонька!

Обрадованно вытащив пяток рамок, он понес их к медогонке, сметя предварительно веточкой пчел обратно в улей. Соскреб восковые пробки, установил две рамки в медогонку и принялся раскручивать ручку. Рамки завертелись, разогнались, и вот по желобку в бочонок потек прозрачный очень запашистый мед…

Они наполнили медом оба бочонка, закрыли улики и прикопали все следы меда, чтобы не привлекать медведя лишним запахом. Домой ехали повеселевшие немного – мед был очень удачным, дозревшим, хотя и таким ранним. Матвей не удержался, залез пальцем в бочонок, за что тут же получил крепкий подзатыльник от мамы. Но палец он облизал с превеликим удовольствием!

Вот и случилось первое серьезное дело без отца. Сколько их еще предстоит…

Глава 6

Матвей собирался на зимовье. Нужно было завезти туда соль, кадушки под грибы, укроп сушеный, надрать смородинового листа. Внутри его снедало волнение. А как иначе? Первая самостоятельная поездка в тайгу, только он и Серко. Страшно… и очень гордо. Матвей твердо знал, что отцу за него краснеть не придется. Вот вернется с войны и увидит, что хозяйство по-прежнему крепко, грибы насолены, солонина в доме есть, дичь набита, крыша на бане подлатана… А еще сено поставлено, дрова на зиму заготовлены, поле убрано, картошка в погреб ссыпана рядом с морковью и свеклой, капуста в бадьях квасится, телега обслужена, сани тоже обихожены…

Вот только не знал пока, как он все это сделает. Но если отец делал, то и он сможет. Некогда переживать, работать надо. И он работал. Каждый день от зари до зари тянул всю отцовскую работу (так ему тогда казалось). И гордился этим невероятно.

Завтра надо ехать в тайгу – грибы пошли. Маслята по сосновым опушкам, подберезовики с подосиновиками и крепкие грузди по березовым колкам, а в чистых сосняках – белый гриб.

Пришло время заготовок. Матвей договорился с уличанскими мальчишками и девчатами, и они всей гурьбой будут заготавливать сразу на несколько семей. Мальчишки обустроят весь быт, подготовят летнюю печку на полянке возле зимовья и будут собирать грибы. А девчата будут их солить в березовых кадушках. Командовать девчатами будет Анюта как самая опытная – она каждый год со своими родителями и братьями выезжала в тайгу на заготовку и знала об этом все. А пацанами будет руководить Матвей. И это заставляло собраться, обдумывать все и искать совета у мамы.

– Мам, а как лучше грибы заготавливать? Ну, когда одно лукошко – это одно, а тут ведь на всех надо.

Мама принялась обстоятельно рассказывать – понимала, как важно для Матвея не ошибиться:

– Ну, сначала, сынок, ты должен всегда знать, что нужно делать. Даже если совсем не знаешь. Тебя поставили управлять, а это ответственность. От того, как ты скажешь, будет зависеть все. Поведешь за грибами не туда – и не заготовите ничего. Или слишком далеко будешь собирать – половину принесенных грибов будете выкидывать. Белый гриб три часа только нормально себя чувствует, а дальше червяк его съедает. А вот грузди с лисичками по три дня нормально лежат. Подберезовик брать надо только с крепкой шляпкой и на сухом месте. В сырости они быстро портятся, синеют. Маслята брать надо только некрупные и обязательно скользкие – такие самые лучшие.

Матвей запоминал изо всех сил и сравнивал услышанное с тем, что знал сам. Он никогда так не обдумывал сбор грибов. А ведь, оказывается, так много всего нужно учесть! Мама меж тем продолжала наставлять:

– Если ты разом все виды грибов принесешь, девчата замаются их перерабатывать, ведь к каждому грибу свой подход. Вот и планируй. Если белого много – бери в первую очередь его и подосиновики с подберезовиками. Белый – царь-гриб, самый вкусный. А потом уже можно и грузди с лисичками собирать. Груздь все лето растет, до самого снега, успеете заготовить. А вот белый – капризный, чуть жара постоит – и все, нет белого. Чуть дольше чем надо дождик полил – и снова нет белого.

Матвей только диву давался – как много всего нужно знать, чтобы грибы заготавливать. Но зато какие вкусные они на столе, с чесночком и смородиновым листом, с укропным духом да под парящую отварную картошечку… Матвей сглотнул слюну и спросил:

– Мам, а солить их как? Варить надо или нет? Сколько брать соли да всего остального?

Но мама только сказала:

– А это тебе знать пока не нужно. Девчата ваши сами справятся. Анютка вон какая бойкая да шустрая, все умеет. А, Матвей? – и лукаво так улыбнулась, заставив Матвея покраснеть до корней волос, быстро и жарко.

Мама сделала вид, что не заметила его смущения, и продолжила, вставая и наливая ему холодного молока из крынки:

– На-ка вот, молока попей да послушай, что еще скажу. Твое дело Анютке помогать, а не командовать ей. Обеспечь ее грибами в полной мере, а уж она справится. Лучше подумай, как с мальчишками лес делить будете? Ведь не дело же под ногами друг у друга путаться и одними тропками ходить, так? Вот и подумай, какие приметные места знаешь, чтобы на участки поделиться и там собирать, к соседу не заходя. Ну и про медведей помнить надо – шумите побольше да без ружья от зимовья ни ногой. И кто-то обязательно должен с девчатами оставаться с ружьем.

Матвей потягивал холодное, с ледника, молоко, и только кивал, запоминая. Еще одну сложную науку предстояло постичь без отца…

Вечером они собрались с мальчишками и девчатами и стали держать совет: кто что с собой берет, чем кормиться самим, сколько им там прожить надо, кто остается в деревне помогать по хозяйству, и еще тысяча вопросов. Порешили так: в деревне останутся пять мальчишек. Они будут помогать по хозяйству тем, чьи дети на заготовке: дрова колоть, за скотиной ходить. В тайгу поедут на четырех подводах, повезут и припас, и соль с укропом, и кадушки для засолки. Воду будут брать на роднике, том самом, чудесно пахнущем кедром…

И вот день выезда. Подводы с утра выстроились у Матвеева двора, и Игнат уже вовсю наводил порядок, внося шум и суматоху в стройный порядок. Лошади только косили на него большими умными глазами, фыркали и подергивали ушами. Так они обычно отгоняли назойливых мух.

Матвей чмокнул маму в щеку и вышел за ворота, выпустив и Серко. На плече берданка, с собой солидный запас патронов, нож, топор, большой чугунок и чугунок поменьше, ложка деревянная в сапоге, в заплечном мешке каравай хлеба, добрый шмат сала да несколько коробков спичек. Остальной скарб с вечера был уложен в телегу, в том числе и гармонь – а чем прикажете вечерами заняться?

Все уже собрались и ждали только его. Мама вышла следом – проводить.

Матвей сложил все в свою телегу, еще раз обнял маму и дал отмашку – поехали. Его телега пошла первой – дорогу к зимовью знал только он. Мама перекрестила их вслед, и пошла в дом, заниматься делами. Скоро уже придут помощники, надо их накормить…

А Матвей, впервые ведший целый обоз, втайне страшно этим гордился и временами незаметно поглядывал на ехавшую за ним Анютку, притворяясь, будто осматривает следовавшие позади телеги.

Солнце недавно поднялось из-за горизонта, и его ласковые лучи мягко обнимали за плечи. Легкий ветерок отгонял комарье и мошку, принося с притаежного луга запахи просыпающихся трав. Верный Серко бежал у телеги, зорко обозревая окрестности на предмет всевозможных напастей, винтовка лежала под рукой. А за спиной без умолку болтал Игнат, вызывая дружные приступы хохота. И Матвей немного успокоился, перестал так сильно волноваться. В конце концов план на сегодня был понятен – добраться до зимовья и обустроить быт, а потом пробежаться вокруг, присмотреть приметные деревья и балки для распределения участка. А на завтра он спланирует сегодня вечером. Так и будет планировать, день за днем. Придя к такому решению, Матвей окончательно успокоился и принялся балагурить вместе с Игнатом, чему тот откровенно обрадовался – вдвоем у них всегда получалось поднять боевой настрой у всей команды.

Обоз втянулся в тайгу, и все примолкли. Вокруг вовсю буйно зеленели березки и осинки вперемешку с черемухой и рябиной. Запахи в воздухе витали сказочные, где-то невдалеке куковала кукушка и дробно стучал дятел.

Девчата, в тайге бывавшие редко, восторженно крутили головами. А когда прямо перед лошадью Матвея на дорогу выкатилась ежиха с двумя маленькими ежиками, пискам и визгам не было конца. Матвей соскочил с телеги, подхватил ежиху и ежиков на руки и поднес их девчатам, показать. У маленьких ежиков иголки были мягкие и они смешно тянули любопытные носы, обнюхивая ладошки. А мама-ежиха раздраженно фыркала и пыталась цапнуть Матвея за палец. Ежики, такие добродушные с виду, питаются гадюками и мышами, и зубы у них острые. Матвей не стал долго мучить ежиков и отпустил их в траву на другой стороне дороги. Ежиха быстро пересчитала всех двух своих чад и спешно, смешно переваливаясь, увела их в густую траву.

Обоз тронулся дальше, но девчата еще долго обсуждали забавных ежиков. А потом внимание их отвлекли два невероятно наглых бурундука. Они наперегонки скакали по березам, сопровождая обоз. Один из них набрался смелости и запрыгнул на телегу, где ехала Анютка с подружками. И девчата замерли, боясь спугнуть наглеца. А тот, пользуясь всеобщим замешательством, принялся деловито сновать по тюкам и мешкам, смешно водя маленьким черным носом и блестя глазками, время от времени призывая своего собрата присоединиться к нему. Но тот не рисковал.

И юркий зверек продолжал деловито сновать по едущей телеге. Добравшись до мешка с хлебом, он попытался проникнуть внутрь и вероломно умыкнуть каравай. Но девчата не дали, не выдержав и громко рассмеявшись. Бурундук присел напуганно и вдруг порскнул с невиданной скоростью и прытью, взлетел на дерево и гневно застрекотал, ругаясь на жадных девчат. Матвей не выдержал, достал из своего мешка пышный каравай и отломил горбушку, которую бросил под дерево. Оба бурундука тут же слетели с дерева и принялись ее требушить. Даже спасибо не сказали…

Вот и зимовье. Все вроде бы в порядке. Серко спокоен, обежал все вокруг, обнюхал и сел у двери. Матвей зарядил винтовку и пошел осмотреться. Девчата и мальчишки соскочили с телег, забалагурили – все устали сидеть в тряских телегах и были рады возможности наконец-то размяться. Анютка спросила Матвея:

– Матвей, а ты чего это за ружжо схватился? Или боишься кого? Бурундуков поди не просто так прикармливал? – И все звонко рассмеялись, разрывая таежную тишину, оживляя ее и внося сумятицу в древний как мир уклад.

Матвей ничего не сказал, только поманил Анютку пальцем к медвежьим следам – здоровенным, в ногу взрослого человека. Они хорошо сохранились с прошлого раза – мокрая почва быстро высохла, сохранив следы хозяина тайги. Анютка подошла к Матвею, всем своим видом выражая насмешку. Но, увидев следы, поменялась в лице и крикнула девчатам:

– Ой, девчата, гляньте, это ж медведь! Да какая лапища у него!

Все подбежали, стали удивленно охать и ахать, а Матвей снисходительно на них поглядывал. А потом эдак невзначай обронил:

– А ведь след-то недавний. Ходит где-то хозяин.

Все настороженно замолчали, и тогда Матвей добавил:

– А вообще он тут дверь вынес однажды и стол внутри сломал. А потом мы с отцом всю ночь с винтовками сидели, ждали… Так что вы поосторожней, не дома уже.

Девчата испуганно заохали, а мальчишки принялись доставать свои ружьишки. Видя, что Матвей разряжает винтовку, Игнат спросил его:

– А ты чего это? А ну как придет?

– Ага. И за нос тебя ка-а-ак цапнет… Нельзя оружие заряженным держать.

Игнат надулся и отошел. Но уже через пару минут его звонкий голос разносился из зимовья – там он помогал девчатам размещать пожитки.

Быстро разгрузили телеги, стаскав припас под крышу, а печку-буржуйку поставив посреди полянки, подальше от деревьев. Определили, что девчата будут жить в зимовье, а парни соорудят большой хороший навес и будут ночевать там, благо ночи уже стояли теплые. Сказано – сделано. Навес решили сделать от глухой стены зимовья. Вкопали столбики из срубленных неподалеку осинок, потом сделали поверху обвязку и несколько поперечин. Ну а дальше как в шалаше – сначала береза, потом сосновый лапник. Заднюю и боковую стенки сделали так же. Руководил постройкой Матвей как самый в этих делах опытный (а как же, целый шалаш с отцом поставил на пасеке). И ребята слушались его беспрекословно. Все как-то прониклись серьезностью момента и не подшучивали над Матвеем. Одно дело игры и совсем другое – обустройство стана.

Когда навес был готов, занялись обустройством кострища: смели в сторону хвою и песок, выкопали небольшую ровную ямку под костер, немного обкопали ее по кругу. Так даже выкатившийся из костра уголек ничего не подожжет.

Теперь пришло время лежанок. И снова отправились за лапником, натаскали порядком, соорудили длинное ложе вдоль задней стенки. Теперь только тулупы сверху кинуть – и постель готова. Все вокруг пахло свежей смолой, руки липли, топор тоже нужно было оттереть. Матвей быстро протер его намасленной ветошью, снимая остатки смолы, и отставил в сторону.

Девчата тем временем уже устроились и принялись готовить обед на всю ораву. Матвей показал им родник, а сам с парнями пошел осматривать лес и разбивать его на участки. С девчатами оставили Павку, нескладного, костистого скуластого паренька лет пятнадцати, чему он был несказанно доволен. Он изначально не горел желанием ехать на заготовку. Павка всегда был задиристым и легко кидался в драку, труса никогда не праздновал и был в общем надежным. Девчата обычно над ним подшучивали, а он только отворачивался и краснел.

…Матвей, Игнат, Колька, Иван и Андрейка – таким составом они пошли размечать лес.

Матвей – невысокий, крепко сбитый, черноволосый и с ярко-синими глазами на немного грубоватом лице (глаза ему достались от матери).

Игнат – шустрый, юркий, с копной соломенных волос и веснушчатым носом, невысокий и очень живой. Балагур и заводила.

Колька – русоволосый с почти желтыми тигриными глазами, широкоплечий и широкогрудый, с гулким голосом. Когда он говорил, казалось, что слова начинаются в его груди. Мастеровитый и основательный.

Иван – высокий и крепкий, известный в деревне силач. В двенадцать лет сбил с ног соседнего старшака, ударив в грудь. Белые волосы и широкое как лопата добродушное лицо с немного детской улыбкой, большущие кулаки и оттопыренные уши, над которыми никто не смеялся.

Андрейка – высокий, нескладный, весь какой-то угловатый. Ориентировался в лесу лучше всех из их компании. Он каким-то внутренним чутьем всегда угадывал направление выхода из леса и ни разу не заблудился.

…Зашли вправо от зимовья и пошли, выглядывая по пути грибы и приметные деревца. Пройдя около километра, повернули налево и пошли дальше. Примерно через километр Матвей увидел обгоревшую сосну и сказал:

– Андрейка, твой участок от места входа и до этой сосны. Запомнил?

– Конечно, – Андрейка усмехнулся.

– Ну тогда пошли дальше.

Пройдя еще примерно километр, Матвейка остановился:

– А ну, давайте искать приметы какие.

Они завертели головами, но ничего не находили. Тогда Матвей топором высек на ближайшей сосне крест и сказал:

– Игнат, это твой участок. До зимовья тоже и до горелой сосны.

Так они наметили участки для каждого. И с последнего участка решили собрать первые грибы на жареху.

К зимовью вернулись уже в сумерках. Девчата давно все приготовили и коротали время у небольшого костерка, который Павка для них развел. Голодные, как сто китайцев, парни быстро разделались с ужином, и сейчас сидели, устало щурясь на костер и швыркая горячим ароматным чаем. Завтра предстоял долгий день…

Глава 7

Ночь прошла спокойно. Спалось на лежанке из лапника и тулупов просто прекрасно – мягко и уютно. Теплившийся у входа костерок дымил тонко, отгоняя комаров и наполняя навес теплом. Серко жался к боку Матвея, делясь своим теплом и чутко охраняя сон.

Когда все улеглись спать, Матвей обошел стан, проверяя, все ли прибрали и нет ли где остатков еды – именно их запах мог привлечь нежеланных гостей. Поэтому все остатки сжигали в костре. Закапывать их тоже было бесполезно – нюх у медведя очень острый.

Девчата о чем-то громко шушукались в зимовье, временами приглушенно смеясь. Матвей улегся, закинув руки за голову. Сон не шел. Он мысленно перебирал прожитый день – все ли правильно сделал? Пока получалось, что нормально. Участки наметили, обустроились. Можно и заготовки начинать. Матвей подумал, что хорошо бы как-то учитывать общее количество грибов, но потом эту мысль отбросил. В конце просто поровну разделит все заготовленное, и всех делов. Из зимовья раздался Анюткин голос:

– Ах ты зараза! Да чтоб тебя!

Матвей вскочил и подошел к двери – за ней был переполох. Он дернул дверь и спросил в темноту:

– Вы чего расшумелись, перепелки?

Мимо его ног шмыгнуло что-то небольшое, и Серко тут же устремился в погоню, пытаясь схватить неведомую зверушку.

Девчата дружно завизжали, захохотали, а Анютка прикрикнула на него:

– Ну-ка кыш, охальник! – и замахнулась подушкой.

Матвей пожал плечами и пошел за Серко – посмотреть, кого это он там на дерево загнал?

Оказалось, это хорек. Он пробрался в зимовье и начал шуршать по мешочкам, разыскивая что-нибудь вкусненькое. Анютка заметила и попыталась прогнать нахала, но он ощерился на нее, чем и вызвал праведный гнев…

Все вновь затихло. Парни, к слову сказать, даже не проснулись. Хороши таежнички…

Утро выдалось туманным. Тайга купалась в тумане, то окунаясь в него с головой, то почти выныривая. Березки радостно блестели освежившейся листвой и хвастались перед солнышком своей яркой зеленью.

Солнечные лучи путались в густых сосновых кронах и нежно поглаживали рябинки и осинки. Быть грибам! Туман самый что ни на есть грибной.

Наскоро умывшись и перекусив свежей распаренной кашей (расстарались девчата, встали пораньше), парни разошлись по своим участкам. На стане снова остался Павка – Матвей решил, что так будет лучше. Павка не очень любил тайгу и не умел по ней ходить, а на зимовье приносил немало пользы: тяжести таскал, охранял девчат и не давал им бояться, будучи постоянным объектом их добрых подтруниваний. У каждого за плечами по берестяной торбе на веревках. Свою Матвей сплел сам, еще когда дед был живой, он и научил. Дед вообще был рукодельником и любое дерево в его руках оживало и принимало самые причудливые формы. И уж из бересты он мог сплести вообще что угодно!

Матвей накинул свою торбу, подвязал веревку на животе. На плечо же повесил винтовку. Нож был закреплен в нагрудных ножнах, рукоятью вниз. Отцовский нож, с березовой рукояткой и гибким прочным клинком. Матвей загонял его меж бревен и качался всем весом – нож выдержал. Таким ножом можно и гвозди рубить, да незачем. Фляга с родниковой водой висит у левого бедра. Еще один нож – за голенищем сапога.

Сапоги Матвею справил отец, когда ездил в город, и Матвей нарадоваться не мог этой обновке. Прочные, на толстой кожаной подошве, они позволяли ходить бесшумно и быстро, и оберегали ноги от острых сучков.

Еще раз мысленно проверив снаряжение и осмотрев стан, Матвей отправился на свой участок. Серко бежал впереди, и его закрученный колечком хвост мелькал в зарослях. Уговорились в первый день искать белый гриб, но брать все, что есть. Нужно было понять, что вообще сейчас можно собрать. Вот на полянке меж берез Матвей приметил характерные кочки – наверняка грузди. Они любят так прятаться. Нашел один – прощупай землю рядом, наверняка еще возьмешь. Груздь семейками растет.

Так и оказалось. Крепкие, с завернутыми внутрь шляпками и брызжущие на срезе белым молоком, запашистые груздочки перекочевали в торбу. Матвей всегда срезал грибы, стараясь оставить грибницу невредимой – через пару дней здесь можно будет снова нарезать груздей.

Так он и шел по участку, забирая то влево, то вправо.

Каких только грибов он не видел. И моховички, и грузди, и маслята. А уж мухоморов с поганками и вовсе было не счесть. Моховички он брал только самые крепкие – пойдут в грибную похлебку, варить которую Анютка была великая мастерица. При мысли об Анютке Матвей снова почувствовал, что краснеет, и, злясь на себя за это смущение, решил думать о чем-нибудь другом. Вот взять, к примеру, моховики: отчего они такие разные? И красные, и желтоватые, и почти зеленые.

Или подберезовики взять и подосиновики. Очень похожие грибы, но такие разные! И по вкусу разные. Матвей очень любил пироги с подосиновиками, а вот подберезовики в похлебке чудо как хороши…

И Матвей думал о том, зачем нужно такое разнообразие? Шагал, размышлял, а торба меж тем все тяжелела. Там уже было по чуть-чуть всех грибов. Но Матвей искал белый гриб – очень уж ему хотелось найти царь-гриб. Внезапно прямо перед Матвеем выпорхнул рябчик. Серко азартно погнал суматошно заметавшегося рябчика, взлаивая и подпрыгивая. Но стрелять Матвей не будет – не сезон. Сейчас вся птица птенцов вывела.

Свистом отозвав Серко, Матвей пошел дальше. Он хотел обследовать участок, поросший соснами – тонкоствольными и высокими, стройными рядами стоящими на пригорке. И едва не запрыгал от радости, когда вошел внутрь сосняка – белые грибы стояли тут и там!

Скинув торбу, Матвей сел под одной из сосенок и подставил лицо солнцу. Тепло, тихо и спокойно было у него на душе. Как и тогда, после болезни, он чувствовал жизненные токи, бегущие по дереву. Энергия просто витала в воздухе, наполняя его до краев. Похожие ощущения он испытал однажды, когда зашел в деревенскую церковь. Она была вся наполнена светом и теплом, которое будто бы обнимало за плечи…

Посидев немного, Матвей принялся срезать грибы и складывать их в торбу. Винтовка так и осталась стоять у сосны. Матвей увлекся и не сразу заметил постороннее присутствие. Подняв голову, он обомлел: на краю полянки стоял большущий серый волчище и спокойно смотрел на Матвея. В голове метнулась мысль: «А где Серко? Почему он молчит?» Рука тем временем шарила в поисках винтовки. Матвей не сводил взгляда с волка и все пытался нашарить винтовку. Волк молча ждал. Вспомнив, что винтовка у дерева, Матвей оглянулся невольно. А когда повернулся, волка уже не было. И тут же на полянку выскочил жизнерадостный Серко, закрутился вокруг Матвея. Матвей подвел его к тому месту, где стоял волк:

– Нюхай, Серко ищи след, ищи…

Серко добросовестно крутился, уткнувшись носом в землю, и ничего не находил. Поднял голову, заглядывая другу в глаза виновато.

Так ничего и не найдя, Матвей навьючил на себя изрядно потяжелевшую торбу и отправился к зимовью. По пути он все гадал, что же это было и было ли вообще. Серко ведь ничего не нашел… И вспомнил, как отец ему рассказывал про покровителя леса, большого волка. Но он тогда не воспринял его слова всерьез – таежники всегда любили наделять зверей и деревья особенными качествами. А теперь вот задумался – а вдруг? Тем более что и сам он чувствовал, что тайга живая, и река живая…

Зимовье встретило его суетой. Был полдень, и там кипела работа. Павка таскал с родника воду и колол дрова, девчата кашеварили. Внутри зимовья варили еду для всех, а на уличной варили первые принесенные из леса грибы. На столе лежали по одному груздь, белый, подосиновик, лисичка, моховик и подберезовик. Рядом стоял Игнат. Увидев Матвея, он тут же пристал с расспросами:

– Чего набрал? Много грибов? А ловко я придумал? Это чтобы все знали, какие грибы сегодня все набрали. А девчатам так ловчее придумывать, что за чем варить и солить…

Матвей слушал трескотню друга и радовался про себя тому, что тот с ними. Очень он оживлял обстановку своей неумолчной болтовней и шутками.

Отставив в сторону торбу, Матвей умылся и принялся помогать Павке с дровами. Дров нужно было очень много. Игнат, глядя на Матвея, тоже поплевал на руки, взял топор и отправился за сухостоем…

Постепенно собрались все парни, сгрузили грибы и потянулись умываться. Потом принялись помогать девчатам разбирать грибы. Больше всех отличился Андрейка – он принес полную торбу белых грибов, крепких и ароматных. Но и остальные не с пустыми руками из тайги вернулись. А Иван так еще и целый букет из костеники собрал, для девчат. И страшно смущаясь, протянул его Даренке, круглолицей и смешливой. Та прыснула в кулачок, глядя на этого смущенного медведя, но букетик приняла и принялась ощипывать с него ярко-красные кислые ягодки, лукаво поглядывая на подружек.

Быстро перекусив, ребята засобирались на второй заход – времени до заката было достаточно, и вполне можно было набрать еще по торбе…

Вечером они сидели у костра все вместе, и парни рассказывали, кто и как ходил и что видел. Рассказал и Матвей. Обо всем, кроме волка. А девчата торжественно выставили на стол первую миску белых грибов, удивительно душистых и вкусных. Анютка с тревогой в большущих зеленых глазах следила за выражением лица Матвея.

А тот, откусив кусочек хрусткого гриба, задумчиво поднял взор и бессовестно тянул паузу. Анютка извелась вся, но виду не подавала. Матвей, глянув на нее коротко, усмехнулся и мечтательно сказал:

– Эх, сейчас бы картошечки…

И тут же к миске потянулись ложки, зазвучали шуточки… И глядя на веселую суету, Матвей наконец поверил – заготовка началась…

Глава 8

Заготовка шла своим чередом. Парни ежедневно ходили в тайгу и несли, несли грибы. Крутобокие боровики и крепкие грузди, ароматные лисички и красноголовые подосиновики, липкие маслята и зеленеющие на срезе запашистые рыжики. Здешняя тайга была изобильна и щедра к своим. А девчата знай себе солили и варили грибы, наполняли добрые березовые кадки. Часть грибов шла на сушку. Для этого Матвей расстелил на крыше большой кусок грубого полотнища и приколотил его по углам теми же сосновыми гвоздями. Очищенные от мелкого лесного сора и нарезанные пластиками грибы выкладывались на солнце после того, как солнце испарит росу, и убирались под крышу на ночь. За пару дней грибы высыхали до нужной кондиции.

Все втянулись в ставшую уже привычной круговерть таежных будней. Утро начиналось со всеобщей побудки – Игнат на гармони изображал залихватские переливы, весело притопывая босой ногой по утрамбованной земле. Умывались, завтракали и принимались каждый за свои дела.

Павка так и прижился в качестве подсобника, в тайгу не ходил. Матвей все ждал, когда же он запросится вместо кого-нибудь в тайгу, но нет. Павка упорно тянул свою работу: колол дрова, таскал воду, резал грибы и кучу еще чего делал по стану. И Матвей смирился. Тем более что работу свою Павка делал хорошо и стан держался благодаря и его усилиям тоже.

Девчата брались за готовку и переработку подготовленных с вечера грибов. Анютка оказалась очень толковым организатором. Всех она приставила к делу. Круглолицая смешливая Даренка и худенькая Тайка, спокойная русоволосая с удивительной чистоты синими глазами Алёнка и веснушчатая, рыжая, бойкая Алька, чернявая, с мелодичным голосом и всегда печальными глазами Майка – всем нашлась работа. Кто-то кашеварил на всю ватагу, кто-то резал грибы, кто-то их варил и раскладывал по кадушкам.

В первый же день Анютка наказала Матвею:

– Смородиновый лист берите, больше берите. Очень он в груздях и рыжиках хорош, да и чай с ним вку-у-усный. – Она мечтательно закатила глаза и звонко рассмеялась.

– Ску-у-у-усный, – передразнил ее Матвей и пошел в тайгу.

Он шел легко, упруго, хвоя пружинила под ногами. Вокруг заливались щебетом птицы и гудела мошкара. Утро выдалось душным, все говорило о скором ненастье. Здесь, в горах, грозы всегда случались яростными, громкими и быстрыми, и Матвей хотел успеть вернуться до дождя. Торба уже привычно оттягивала плечи, винтовку он нес в руке. Серко челночил где-то впереди, изредка оглядываясь на друга.

Отойдя от стана уже на приличное расстояние, Матвей услышал за спиной ружейный выстрел, потом еще один. Звук донесся со стороны зимовья. Серко насторожился, а затем стелющимися прыжками рванул в ту сторону. Матвей скинул торбу и побежал следом, на ходу загоняя патрон в патронник, но у него это плохо получалось.

Серко уже был там и отчаянно рычал на кого-то. Он вообще почти не лаял – просто смотрел в глаза и показывал внушительные клыки. Матвей, предполагая самое худшее, наддал ходу и ворвался на стан запыхавшись. Глазам его предстала следующая картина: Павка, держась за скулу, сидит на земле. Девчата сгрудились у печки. Анютка с ружьем в руках стоит перед грязным оборванным мужиком, заросшим колючей бородой до самых глаз. Серко застыл между ним и Анюткой, не сводя с чужака бешено сверкавших глаз и низко рыча.

Матвей на мгновение невольно залюбовался Анюткой – гордая, статная, глаза сверкают, губы решительно сжаты, ружье держит крепко (неважно, что разряжено)…

Мужик, увидев Матвея, дернулся было в сторону, но Серко зарычал громче, и чужак застыл.

Матвей подошел, не сводя с мужика настороженных глаз, и спросил у Павки:

– Он тебя ринул?

Павка кивнул, поднимаясь и потирая красную скулу. Матвей глянул на Анютку:

– Цела? Не обидел тебя?

– Н-нет, – Анютка вдруг растеряла всю решимость и готова уже была расплакаться.

Матвей повернул злые глаза на чужака:

– За что ударил, ты?

– А ты мне не тычь, сопля, – чужак осмелел, поняв, что взрослых рядом не наблюдается.

Матвей сплюнул под ноги и сказал:

– А ведь могу и пристрелить тебя. Тайга – закон. Садись на землю, говорить будем.

Внутри у Матвея все тряслось. От страха, от злости, от Анюткиного напуганного взгляда…

Чужак не спешил садиться. Он осматривался по сторонам, высматривая что-то.

– Сядь! – Голос Матвея хлестнул по нервам всех собравшихся, даже Серко уши прижал.

Чужак усмехнулся недобро и сел под сосной, скрестив ноги. Серко подшагнул к нему чуть ближе, готовый броситься в любой момент. Матвей спросил у Павки:

– Как было?

– Я дрова колол, когда этот из леса вышел. И сразу к котлу, на нас не глядел даже. Я ему говорю: «Дядь, ты чего?» А он мне по мордам. Тут Анютка ружье хвать и выстрелила в небо. А потом еще раз зачем-то…

Анютка вступила в разговор:

– А чего мне было делать? Он Павку вон треснул, а мне чего? Я знаешь как напугалась… – и покраснела.

Матвей повернулся к чужаку. Тот так и сидел, привалясь к сосне и прикрыв глаза.

– Эй, дядь, ты кто? – страх окончательно уступил место злости.

– Дед Пихто. Ты кто, чтоб я тебе отчет давал?

– Ты, дядь, не зли меня. Колено прострелю – далеко ты уйдешь? Говори подобру…

Чужак заговорил, все так же не открывая глаз:

– Заблудился я. От обоза отбился. Две недели уж хожу, изголодался. Вот и рванул к котлу, как съестной дух учуял…

Матвей внимательно смотрел на чужака, и не очень ему верилось в его историю. Хотя… всклокоченные волосы, грубой ткани серая нательная рубаха, грязные портки, борода до самых глаз, натруженные руки со сбитыми костяшками… на ногах странные следы. Каторжанин, не иначе. Та-а-ак, что же с ним делать?

Матвей поднялся, подошел к печке, заглянул в котел. Потом повернулся к Анютке:

– Накормить надо бы.

А потом к чужаку:

– А ты мог бы и попросить, чай не отказали бы в еде…

Серко всюду ходил за чужаком, который назвался Бирюком. Хм, ну Бирюк так Бирюк. Бирюками всегда называли нелюдимых мужиков, не любящих людей. Накормив Бирюка, Матвей сказал:

– Пора тебе. С нами тебе делать нечего. Вздумаешь вернуться – Серко учует. Иди добром.

А внутри все сжалось. А ну как откажется? И чего тогда с ним делать? Как прогнать? Не стрелять же? Человек все же…

Но Бирюк не стал спорить. Попросил только нож – в тайге без ножа очень сложно, даже летом. Матвей ножа жалеть не стал – отдал обычный, которым девчата грибы резали.

Бирюк молча кивнул и ушел в лес. И почти сразу налетела гроза. Девчата засуетились, собирая с крыши грибы и занося в зимовье продукты и прочий скарб. Резко стемнело. Воздух загустел и стал похож на крепкий травяной настой. Низкое небо клубилось черными тучами, березы взволнованно зашумели, закачались…

Парни по одному спешно возвращались на стан. Вернулись все, кроме Игната. Первые тяжелые капли сочно ударили в землю, звонко застучали по стволам сосен и крыше зимовья, зашлепали по мягкому песчаному пригорку. Все собрались под навесом, жгли костер и обсуждали дневное происшествие. Девчата взахлеб, перебивая друг друга, рассказывали парням про Бирюка. Те рассматривали ссадину на скуле Павки и уважительно поглядывали на Матвея. А Матвей уже начал тревожиться. Игната все еще не было.

Гроза вовсю громыхала над тайгой. Заметно похолодало. Судя по всему, дождь зарядил надолго. Матвей встал решительно:

– Так, надо Игната искать идти. Уже ночь скоро, дождь идет. Должен был уже вернуться. Давайте так – Андрей и Павка здесь с девчатами, а мы идем по участку Игната. Мало ли что случилось, надо его найти. Идем рядком, друг друга не теряем.

Растянувшись редкой цепочкой, они двинулись. Серко бежал впереди. обнюхивая кусты. Но в дождь от его обоняния толку было немного, и Матвей больше надеялся на себя и ребят.

Они прошли весь участок, спускались в балки и забирались на пригорки – Игната нигде не было. Они кричали и пытались прислушиваться, но шорох дождя надежно прятал все звуки ночной тайги. В такую пору даже медведи залегают где-нибудь под кустом и дремлют вполглаза, пережидая непогоду. Парни начинали уже стучать зубами – с гор потянул сиверко, пробирая до костей. Матвей решил продолжать поиски один:

– Вот что, парни, идите в стан, погрейтесь. А мы с Серко еще походим, поищем.

Парни возмущенно загомонили, а Иван сказал баском:

– Ты, Матвей, за кого нас держишь?

Матвей собрался было что-то ответить, но в этот момент Серко вдруг залаял, чего с ним обычно не случается. Он топтался на месте, лаял и оглядывался на ребят. А потом сорвался с места и стрелой полетел в ночь. Парни не сговариваясь побежали следом… Игнат сидел под деревом, обняв колени и уткнувшись в них лицом. Насквозь мокрый, он мелко дрожал. Матвей подбежал. присел рядом, заглядывая в лицо:

– Игнат, ты как?

– Н-н-нормально… з-з-з-замерз только…

– Идти можешь?

– Н-н-не знаю… н-н-ногу подвернул.

Иван подошел, молча поднял Игната и понес его в стан. Матвей подхватил полную грибов торбу и поспешил вслед за друзьями.

…У костра, уже отогревшись, Игнат рассказал, как он вдруг заблудился на исхоженном вдоль и поперек участке. Кружил и не мог найти дорогу к стану. А тут еще и гроза началась, стемнело…

– И вдруг из-за елки волк выходит, здоровенный такой. Стоит и смотрит на меня. Я его как увидел, так про все забыл и бежать. Бежал, бежал, пока не заблудился окончательно. Тогда сел и решил утра ждать. А уж утром я бы вышел…

Ребята недоверчиво крутили головами и посмеивались над Игнатом. И волка он видел, и в трех соснах заблудился. А девчата, натерпевшиеся за сегодняшний день, уже ничему не удивлялись, суетясь вокруг ребят, подкладывая им вкусной каши и подливая Анютиной грибной похлебки.

Матвей слушал Игната и вспоминал свою встречу с волком. И думал уже, что ему не пригрезилось. Эх, батя, спросить бы у тебя, да ты далеко…

Следующее утро началось с гостей. На стан вернулся Бирюк. Когда Матвей вышел из-под навеса, тот спокойно сидел у костерка и заваривал чай.

Увидев Матвея, он улыбнулся в бороду и сказал глухо:

– Здорово ночевали.

Матвей хмыкнул и ответил:

– И тебе не хворать. Каким ветром?

Бирюк усмехнулся:

– А ты ничего, не боишься.

Матвей красноречиво глянул на винтовку и на Серко, да и не стал ничего отвечать.

Бирюк молча налил чаю в кружку, протянул Матвею, как бы признавая его старшинство в этом конкретном коллективе. Матвей отпил пару глотков и вернул кружку.

– Что планируешь делать, Бирюк? Зачем вернулся?

– Помогать вам буду. А когда уйдете, здесь останусь. Зимовать где-то надо.

– А откуда ты вообще? Как здесь очутился?

– Ты не спрашивай, я и врать не стану. – Бирюк прямо посмотрел на Матвея.

– Тогда уходи. Я либо тебе доверяю, либо нет.

Бирюк помолчал, поворошил дрова в костре, снова поднял глаза на Матвея:

– Я беглый. Меня хотели на войну забрать, с немчурой биться, а я не хочу. Не хочу, понимаешь!

Матвей тоже помолчал. Потом сказал:

– А мой отец не побежал. Пошел на войну. И дерется там сейчас. За тебя и за меня. А ты… ты даже в тайге места себе найти не можешь, к нам вот прибился. Иди с миром.

Бирюк помолчал недолго, затем принялся уговаривать:

– Вам же здесь без взрослых тяжко. А я в помощь буду, по стану помогать – дрова колоть, воду таскать или еще чего. А хочешь, так и в тайгу за грибами ходить буду…

Матвей молча отрицательно покачал головой. Бирюк поднялся и ушел. Матвей знал, что больше они уже не увидятся. И на душе у него стало легко и спокойно. Он все сделал правильно.

Проснулись ребята, потянулись умываться. Анютка, сегодня какая-то особенно свеженькая с утра, принялась командовать девчатами и Павкой, а Матвей собрал парней у костра – нужно было планировать день. Сегодня или завтра они закончат заготовку – кадки уже почти все заполнены и пора свезти их в деревню. Да и дома дел накопилось. Потому Матвей решил сегодняшний день посвятить посещению пасеки. Нужно проверить, не набедокурил ли там медведь и откачать мед.

Решили разделиться. Иван и Матвей едут на пасеку, а остальные как обычно. Но тут Анютка запросилась с Матвеем – она никогда-никогда не бывала на пасеке и очень хотела посмотреть. Она стояла перед Матвеем, глядя снизу вверх ему в глаза и часто хлопая ресницами:

– Ну Матвейка, ну пожалуйста, что тебе стоит?

И Матвей, конечно, сдался. Любой бы сдался…

…Перед самой пасекой под ноги Матвеевой лошади выкатился медвежонок. Он горько жаловался на судьбу и не замечал ничего вокруг. Лошадь всхрапнула и остановилась. Матвей соскочил с телеги, взяв винтовку на изготовку – где-то рядом может быть и медвежья мама, а это сулило большие неприятности. Иван тоже схватил ружье и настороженно озирался. Серко же, помахивая хвостом, разглядывал найденыша – такого маленького медведя он видел впервые и никак не мог взять в толк, как себя с ним вести. А мелкий продолжал заливаться плачем. Анютка потянулась было к нему:

– У, какой маленький! А где твоя мама?

Матвей прислушивался, нервно озираясь:

– Я бы тоже хотел это знать…

Но рева медведицы слышно не было. Похоже, медвежонок был один – такое случается в тайге. Бывает, медведь задерет медведицу, когда она защищает от него своих детей, или звероватый охотник убьет. И малыши обычно погибают. Что делать с этим, Матвей уже решил – сноровисто засунул того в мешок и бросил на телегу.

На пасеке Анютка пищала от восторга, кушая соты и облизывая пальцы, и пичкала медом медвежонка. А тот ворчал недовольно в мешке, но мед трескал.

Стан встретил их суетой – все паковали вещи и готовились к завтрашнему отъезду. Мед встретили радостными криками – все любили сладкое, а уж полакомиться свежими сотами…

Вечером они сидели у костра, пили чай и пели песни. Даренка оказалась на диво голосистой и ее низкий грудной голос переливами разносился по тайге. Да и остальные девчата не отставали. Искры костра взлетали вверх, смолистые сучья потрескивали в жарком огне… И Матвею было очень хорошо среди друзей, с которыми вместе они сделали первое большое дело.

Глава 9

Деревня встретила ребят праздничным убранством. Женщины в венках из полевых цветов, мужики принарядились в косоворотки, ребятня носилась по лужам взапуски, гоняя гусей. Над банями тут и там поднимались дымки, что было удивительно – понедельник на дворе. Настроение царило оживленное, улыбки на лицах встречных удивляли Матвея – до праздника вроде бы еще далеко, чему все радуются?

Недоуменно переговариваясь, ребята начали развозить заготовленные грибы по домам. Зайдя с кадушкой в Анюткин двор, Матвей чуть было не выронил ее из рук себе на ноги – на завалинке курил Анюткин батя, ушедший вместе с Матвеевым на войну. Матвей поздоровался, поставил кадку и рванул домой со всех ног, обгоняя даже легконогого Серко.

Рывком распахнул калитку, влетел во двор и… увидел отца. Тот смывал дорожную пыль в кадке, стоя спиной к воротам. Матвей бросился к нему, обнял его со спины, прижался. Отец развернулся, обнял, прижал голову к плечу, похлопал по спине. На крыльце стояла мама и счастливо улыбалась…

Банька у них уже была растоплена и постепенно набирала жар. Отец принес с собой большую охапку только что сорванных трав, и мама устелила ими пол парной. От этого в воздухе стоял густой медвяный аромат летнего луга и дышалось удивительно легко и вкусно. Батя же запаривал в кадке дубовые и березовые веники. А на леднике своего часа дожидались пихтовые лапы и резкий квас. Эх-х-х, банька будет!

Пока суть да дело, ребята привезли и Матвееву долю грибов. Стаскали кадки в погреб, распрягли и почистили лошадь, утолкали под навес телегу… Отец, сидя на крыльце и покуривая самокрутку, одобрительно поглядывал на их суету и не вмешивался. Сами уже умеют, незачем мешать.

Когда Матвей внес во двор мешок и выпустил из него медвежонка, отец только удивленно поднял брови, а мама ойкнула и сбежала с крыльца, по-девчоночьи легко перебирая ногами. Матвей залюбовался и подумал, какая она все же красивая у него. Невысокая, худенькая, русоволосая с большими яркими синими глазами, опушенными густющими черными ресницами. Когда она улыбалась, на щеках появлялись миленькие ямочки и глаза начинали лучиться…

Медвежонок затравленно озирался по сторонам и смешно ворчал, пятясь задом к печке. Почувствовав за спиной жар, он недоуменно развернулся и принюхался – от печки тянуло травами и теплом. Серко наблюдал за косолапым, смешно наклонив голову набок. А тот обследовал двор. Подошел к загону с поросятами и сразу сунулся в корыто – оттуда пахло съестным. Поросята пятились от него и возмущенно визжали. Свиноматка же угрожающе пошла на него, и Матвей поспешил убрать его от корыта – разъяренная свинья могла натворить немало бед. Матвей навсегда запомнил, как свинья укусила за бок теленка, и тот очень долго болел потом.

Медвежонок возмущенно заверещал и начал вырываться, а силы в нем было как во взрослой большой собаке. Он вывернулся из рук Матвея и пошел в атаку на свинью, смешно качая маленькой головой и глядя на нее исподлобья. Медвежонку было уже несколько месяцев, был он большеньким и уже чувствовал свою силу. Поросята прыснули в стороны, а свинья наскочила на топтыгина, но тот и не подумал отступить – раззявив рот, он ревел на противника, и свинья отступила. Напугалась и умчалась в загон, уводя за собой поросят. А медвежонок подошел к корыту и спокойно начал есть, поводя глазами по сторонам – отстоял все-таки.

Отец спросил Матвея:

– Сын, ты зачем его принес? Он ведь дикий, ему в тайге жить надо.

– Бать, он там погибнет же. Мамки нет у него, он нам сам под ноги выкатился, я пожалел…

– И что дальше делать думаешь? – отец заинтересованно глядел на сына.

А тот, воодушевившись тем, что отец не заставляет увозить звереныша назад в тайгу, принялся излагать свой план (он и сам ведь все время думал, что ж делать с найденышем):

– Есть у нас сарайка пустая. Ну та, где Борька жил, помнишь?

Борька – здоровенный бык под тонну весом, жил у них в отдельной стайке, сколоченной из крепких бревен. Там же был небольшой загон для него.

Отец кивнул – помню, мол.

– Ну и вот, мы его там поселим. Места там достаточно, зиму переживет. А весной в тайгу отвезем его.

Отец посмотрел на сына, помолчал. Потом сказал, глядя ему в глаза серьезно:

– Ты понимаешь, что он – зверь? Он не может жить с людьми. Коровы для него – дичь. Он задерет кого-нибудь. Это сейчас он маленький, но уже через три месяца это будет большой и опасный зверь. И тогда мне придется его застрелить. Или тебе.

Матвей насупился. Нутром он понимал, что отец прав, но ведь жалко же…

– Бать, и чего тогда делать?

Отец сказал:

– Пойдем в баню, сын. После подумаем. А пока ты его в сарайку закрой и поесть дай чего-нибудь…

Мама суетилась, собирая на стол и готовя все для бани. На летней печке на улице вовсю пыхтел чугунок с травками для бани, запаривать которые мама была большая мастерица. Она вообще хорошо знала и умела все, что касалось трав. Для бани она всегда готовила особый настой, который нужно было плескать на окатыши, принесенные с берега Чарыша.

Были там чабрец (он же богородка) и зверобой, мята и смородина, немного толченых можжевеловых ягод и полынь. Отец баню любил и парился подолгу, с передышками, попивая в перерывах квас или горячий чай, под настроение. Матвей старался не отставать, но пока что у него не получалось выдерживать такой жар, какой любил отец.

Баня у них была добрая – нижние венцы из листвяка, а сам сруб из кедра. Кедр хорошо жар держит и сруб получается дышащим, не душным. Полки же осиновые, выглаженные заботливой рукой отца, ошкуренные мягкой шкуркой – в любой жар лежать на них под вениками было сплошное удовольствие.

Матвей принес с ледника пихтовые лапы и опустив в бадью с ледяной ключевой водой – им нужно быть холодными. Быстро разделись и зашли на первый круг. Ступив в парную, Матвей вдохнул полной грудью, до предела заполнив легкие целебным духом. Хорошо! Ноги по травам на полу ступали мягко, травы были горячими и щедро отдавали в воздух свои ароматы. Чудесный банный дух! Уселись на полок. Матвей отважно залез к отцу, на верхний полок. Отец усмехнулся, глянул на сына и взялся за черпачок. Зачерпнул чуть травяного настоя и плеснул на камни. Густая волна пропитанного травами пара окатила Матвея, заставляя зажмуриться и вжать голову в плечи, активно дыша ртом. Пар был легким и свежим, дышалось легко и свободно. А запах… Матвей очень любил запах бани. Смесь кедра, трав и чего-то еще неуловимого вызывало в нем всегда умиротворение и спокойствие. Не даром на Руси от века принято было после долгой дороги или перед важным делом идти в баню – успокоить тело и просветлить душу, настроиться на правильный лад.

Вот и сейчас Матвей наслаждался покоем и медленно пробирающимся в каждую клеточку тела жаром, вбирал его в себя, чувствуя, как наполняется молодой задорной энергией.

Отец поддал еще, и Матвей сполз на нижний полок – уши немилосердно жгло. Отец же сидел, выпрямившись и дыша глубоко и ровно. Вот силища!

Матвей сидел на полке, склонив голову, пряча ее от жара. Но дышалось при этом легко. Таким и должен быть настоящий пар – жаркий, но легкий. Не зря ведь после бани говорят: «С легким паром!» Прогревшись как следует, Матвей выскочил в предбанник и макнул голову в кадку с теплой водой. Отец, выйдя следом, приподнял его и со смехом окунул в кадку целиком, а сам заскочил в ледяную, ухнул довольно, присел пару раз и выскочил, расплескивая воду на струганые доски пола. Матвей тоже выбрался из кадки и уселся на скамейку, переводя дыхание. Отец поглядел на него весело и пошел в парную. Матвей зашел следом и сразу полез на полок – отец будет его парить. Парил отец знатно, долго и обстоятельно, прохлопывая веником каждый сантиметр тела и нагоняя жар.

Вот и сейчас отец приготовил пару березовых веников, покрутил ими в воздухе, разгоняя пар. Поддал чуть на камешки и снова покрутил вениками. Матвей накрыл голову холодной пихтовой лапой – так он мог лежать под вениками хоть полдня. Под пихтовой лапой дышалось легко и свободно, пар не обжигал.

И вот мягкие кудрявые березовые венички легко прошлись по спине и ногам, приучая тело к жару. Загуляли по спине, мягко и увесисто охлопывая, прогревая кожу и напитывая ее своим запахом. Матвей расслабленно потянулся и выдохнул. Веники захлопали сильнее и быстрее – по спине, по ногам, по ступням. Ступни отец всегда пропаривал особенно тщательно – все здоровье в ногах…

Как следует прогрев Матвея березовыми вениками, отец обдал его ледяной водой, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Волна восторга окатила Матвея, хотелось кричать что-то бесшабашное! Как же здорово! Он выскочил из парной и с размаху окунулся в ледяную воду, посидел в ней немного и перебрался в теплую.

А из парной тем временем доносились увесистые смачные шлепки – отец и себя парил любо-дорого. Матвей выбрался из купели и лег на лавку – тело требовало расслабления.

Отец выскочил из парной красный, как вареный рак, и ухнул в ледяную воду, погрузившись с головой. Выскочил и тоже растянулся на лавке.

– Сын, а я ведь до войны так и не доехал, – сказал он в потолок.

– И хорошо, бать, что не доехал. А как так получилось?

– До города добрались, там два дня просидели на вокзале – поезда ждали. Потом дали паровоз, мы по теплушкам попрыгали да и покатили в Ново-Николаевск. Ехали три дня туда, стояли долго на перегонах. И уже там на вокзале нам сказали по домам ехать. Никто ничего не понял. Вот так оно, сын, на войну ездить, – отец невесело усмехнулся.

– А опять не позовут? – Матвей перевернулся на спину и посмотрел на отца.

– Дак кто ж их знает, сын. Могут и позвать. Позовут – пойду. А пока пошли париться, – отец пружинисто подскочил с лавки и пошел в парную.

Матвей пошел следом – предстояло любимое парение, с дубовыми вениками.

Отец всегда сначала парил березовыми, разогревая кожу и подготавливая ее к настоящему жару. А уже потом брал в руки дубовые веники и парил ими от души. Так парил, что Матвей готов был выскочить из парной. Но терпел мужественно, ибо знал – именно после этого все тело наполнится искрящейся энергией, до краев заполнится.

…Однажды, Матвею было лет десять всего, он упал с кедра, летел, ударяясь об ветки. И когда со всего маху приложился об землю, боли уже не чувствовал. Отдельной боли. Он болел весь. Мальчишки тогда на руках дотащили его до дома. Отец ощупал его и сказал маме:

– Баню топи. Не поломался он.

А потом долго и аккуратно разминал его на полке, натирал медом с травами и поил теплым молоком с медом. На следующий день Матвей не мог подняться – все тело болело. Но отец безжалостно загнал его в баню и аккуратно попарил березой. А через пару дней уже по-настоящему, с обливаниями и сменой веников. И поставил на ноги. Так что баня она не только для удовольствия, она для здоровья очень полезна…

Матвей снова накрыл голову пихтой, спасаясь от жара. У дубового веника лист широкий и захватывает гораздо больше жара, чем березовый. И в разогретое березой тело этот жар входит как нож в масло, проникая везде. Матвей блаженствовал под вениками, а отец пыхтел и отдувался, пропаривая сына. Поддал парку, и тот, смешиваясь с ароматом дуба и трав, заполнил парную. Матвей вертелся на полке так и эдак, подставляя веникам бока, а отец парил и парил, не зная устали. Наконец он бросил веники в кадку и пошел за дверь. Матвей сполз с полка и вышел в предбанник, пошатываясь. Отец окатил его из ведра ледяной водой, сбивая прилипшие листья и смывая теплую негу. И Матвей ожил, волна кипучей живой силы снова прокатилась по жилам, подхватывая и унося в небо. Вот это жизнь!

Матвей рассмеялся, хватил кружку холодного кваса и пошел в парную, посидеть после веников на полке, отмякнуть немного. Отец зашел следом и растянулся на полке. Матвей взял дубовый веник и принялся охаживать отца. На два у него пока сил не хватало. Это кажется: что там такого – вениками махать. А попробуй помаши…

После бани они сидели на завалинке и пили горячий травяной чай – мама расстаралась и накрыла стол.

Отец рассказал, как они добирались и что интересного он видел в Ново-Николаевске. Город большой, но грязь такая же, как и везде. Да и города отец особо не видел – дальше вокзала и не ходил никуда.

А потом Матвей рассказал ему про заготовку, про пасеку… Услышав про Бирюка, отец нахмурился. Подумал и сказал:

– Все верно сделал, сын. Мало ли кто он такой, пришлый этот. Уверен ты, что он ушел?

Матвей подумал чуть и сказал честно:

– Не знаю, бать. Не видели мы его больше. Но мог и не уйти. Занял зимовье и живет там.

– Главное, чтоб не пакостил. А так… пусть его.

Отец встал:

– Ладно, пойдем с косолапым что-то решать.

Сил на расстройство у Матвея после бани не было – слишком хорошо ему стало. Они пошли к загону. Тихо. Матвей подошел тихонько и заглянул: медвежонок спал, устроившись в самой середине загона, по-хозяйски. Он вообще ничего не боялся, похоже.

Отец посмотрел на него, на сына, и сказал:

– Пусть поживет пока. А ближе к осени в тайгу повезем. Выживет – молодец. Нет – так и так погибнуть должен был. Но шанс ты ему дал.

И потянулись дни. Матвей кормил Урсула (так он назвал для себя медвежонка), работал по хозяйству. А Урсул подрастал, становился больше и быстрее, но был все таким же игривым.

Он любил побороться с Матвеем, побегать от Серко по загородке. И с каждым днем Матвей все больше убеждался, что зверю не место среди людей. Повадки Урсула становились все более дикими. И он решился. Подошел к отцу:

– Бать, надо увозить его в тайгу. Пора. Иначе добром не кончится.

Отец только кивнул молча и пошел собираться. Матвей же принялся думать, как же им заставить Урсула влезть в телегу и ехать в ней? Задачка не из легких.

Но отец – старый таежник, и умеет найти выход из любой ситуации.

Они сделали силки из крепкой веревки и стянули ему лапы. Серко прыгал вокруг, не понимая, что же это такое делают с его новым другом? А Урсул ревел и ворочался, силясь вырваться из силков. Но тщетно. Матвей натянул ему на голову мешок, и они с отцом и соседским старшаком кое-как закинули его в телегу.

Уф! А ведь еще и развязывать его как-то… самый опасный момент.

Собрались и поехали. Урсул ворчал и ворочался, лошадь нервно всхрапывала и прядала ушами.

Выпускать Урсула решили возле зимовья. Доехали, сгрузили его с телеги. Матвей разговаривал с ним ласково, пытаясь успокоить. А Урсул забыл обо всем на свете и настороженно принюхивался – его будоражили такие знакомые запахи…

Бирюка в зимовье не было. И вообще никого не было. Все осталось так, как Матвей оставил.

А Урсул тем временем пытался встать. Отец наклонился и дернул за веревку, распуская силки. Медвежонок вскочил, отбежал неуклюже в сторону и стоял, нюхая воздух задранным вверх носом. Потом развернулся и молча пошел в тайгу. А Матвей с отцом занялись своими делами, благо в зимовье всегда есть чем заняться.

Глава 10

Проснувшись утром, Матвей долго лежал, глядя в дощатый потолок в неверном утреннем свете. Рядом спокойно сопел отец. Серко, почуяв пробуждение друга, встрепенулся, потянулся и ткнулся холодным носом ему в бок. Матвей встал, стараясь не шуметь – незачем отца будить, пусть поспит пока. Вышел из зимовья, огляделся. Туман плавал клочьями, цепляясь за деревья и кусты, обещая теплый день. Он потянулся с хрустом, размялся и побежал к роднику, умываться. Родничок, как всегда, встретил его ласковым журчанием и чудным запахом свежести. Матвей опустился перед ним на колени, напился студеной воды. Серко крутился рядом, и Матвей напоил его, набирая воду в ладони.

От родника Матвей пошел к высоченному обрыву, с которого открывался чудный вид на горы. Идти до него было не очень далеко, и Матвей легко бежал по утреннему лесу, прыгая по корневищам и перескакивая лужи.

…Горы, крутобокие и покрытые тайгой, стояли перед ним, укутавшись в туман. От них тянуло холодком и свежестью, и Матвей зябко поежился. От этой панорамы у него всегда захватывало дух – хотелось шагнуть с обрыва и лететь над тайгой. Постоял немного и пошел назад – пора было ставить чай, благо дровишек с вечера припасли.

Отец уже проснулся и занимался костром – тонкий дымок вовсю поднимался над застывшими в безветрии соснами, а оранжевые языки пламени жадно лизали закопченные бока чугунков. Скоро будет каша и чай. Чайный котелок висел на тагане, который отец соорудил из длинной молодой осинки и пенька. Пока завтракали, солнце поднялось и осветило тайгу, заиграло тенями и росными каплями. Как там Урсул? Матвей невольно возвращался мыслями к медвежонку – ведь он сейчас совсем один. Отец, как будто услышав, сказал, глядя в костер:

– Как-то там наш медведище? – и поправил поленце в огне, заставляя его гореть ровнее.

…Отец мог разжечь костер даже в ливень из, казалось бы, сырых дров. Топор и спички – этого ему было вполне достаточно для обустройства удобного быта в любом месте тайги, в любое время года…

Матвей только вздохнул и налил себе еще горячего ароматного чаю. Пора было уже и собираться – отец задумал доехать до своего промыслового участка, самому осмотреться и Матвею его показать. От зимовья до участка было порядочно, больше двадцати километров, так что ночевать они будут в горах. Отец поглядел на небо, поджал губы. Матвей проследил за его взглядом, но ничего не заметил. Небо как небо, обычное вполне. Ясное, глубокое, залитое солнечным светом.

– Бать, а чего не так?

– Дождь будет. А может и грозу к вечеру натянет.

Отец поднялся и пошел укладывать в телегу топор и прочие пожитки. Матвей еще раз внимательно посмотрел на небо, недоуменно пожал плечами и пошел помогать…

Они привычно тряслись в телеге уже около двух часов, постепенно забираясь все выше в горы. Дорога тянулась вдоль реки по распадку, с обеих сторон стиснутая покатыми пушистыми горами, заросшими тайгой. Река сбегала из седловины, на самом верху грохоча на перекатах. Здесь же она пока была не так бурлива. По берегам густо росли березы, и дорога то выкатывалась на самый берег, то вновь пряталась в тайге.

Матвей вовсю крутил головой по сторонам – тайга здесь была уже другой. Много травы (по берегам всегда так) и густой подлесок не давали обзора. И все время казалось, что за ними кто-то наблюдает из глубины. Но Серко был спокоен, да и отец безмятежно покуривал, отмахиваясь временами от назойливых комаров, которых даже ядреный табачный дым не пугал. Дорога окончательно ушла от реки в тайгу и начала крутой подъем. Они соскочили с телеги – лошади и так было тяжело тащить ее в гору. Так, чего доброго, и помогать придется – подъем был крутым и затяжным. И только Матвей так подумал, как лошадь встала. Отец уперся в задний борт, Матвей тянул лошадь за повод. Потом подозвал Серко и сунул повод ему в зубы. Показал по дороге вверх:

– Веди! Веди ее, понял?

Серко попятился в гору, не выпуская повод. И лошадь стронулась. А Матвей встал с отцом плечом к плечу, приналег… Так они поднимались минут тридцать. Матвей совсем выбился из сил, но на взлобок они забрались. Лошадь в мыле, они тоже. Сели отдышаться. А вокруг такая тишина особенная. Когда очень много разных звуков, но все равно очень тихо и спокойно. Шелестят березы под ветерком, птицы распевают, насекомые жужжат… Даже комариный писк кажется таким родным, хотя уж этих-то кровопийц никто нигде не любит.

Отдохнув, пошли дальше. Дорога тянулась по самому гребню. Деревья вдруг расступились, и справа открылась внезапно большущая поляна, заросшая жарками, как пламенем в глаза полыхнуло. Так красиво!

Оба они, и отец, и Матвей, завороженно смотрели на открывшееся им диво и не могли насмотреться. Как же все-таки красиво в тайге!

Однажды весной они с отцом шли по лесу, собирая первые сморчки и отыскивая залитые солнцем полянки, где уже пробивалась первая колба. И вот так же внезапно наткнулись на целую поляну кандыков и подснежников. Матвей тогда набрал целую охапку для мамы. Как лучились ее глаза, когда Матвей занес цветы в дом и положил их на стол! Вот и сейчас Матвей жалел, что они едут не домой – он бы принес маме жарков, она очень их любит.

Поляна с жарками осталась далеко за спиной, и впереди замаячил новый подъем. Отец повернулся к Матвею, подмигнул ободряюще:

– Ничего, сын. Этот подъем – и дальше участок начинается. Но придется потрудиться, да. Готов?

Матвей только кивнул молча и спрыгнул с телеги. Вот и подъем. Серко снова тянул лошадь, а Матвей с отцом толкали телегу, помогая. Дорога здесь состояла сплошь из камней. Разной величины, они примыкали друг к другу вплотную, и телега скакала по ним с грохотом. Лошадь оскальзывалась, но продолжала упорно идти дальше. Они останавливались дважды – слишком тяжелым был подъем. Наконец и он закончился. Матвей перевел дух и осмотрелся. Вокруг – дремучая, беспросветная тайга. Солнце красиво освещает стволы кедров, а где-то далеко внизу шумит река. Красиво.

– Бать, а ночевать где будем? Шалаш ставить?

– Не, под телегой поспим. Но ты погоди ночевать – до места еще не добрались.

И они снова стронулись с места. Телега поскрипывала, катясь по мягкой лесной стежке. Видно было, что телеги здесь не видели никогда – ни одного следочка. Матвей вспомнил, что отец всегда уезжал на промысел на коне, и все свое имущество возил в седельных сумах.

– Бать, а зачем мы в этот раз с телегой сюда? Ничего ж не привезли особенного. Или отсюда что повезем?

Отец глянул на него хитро и спросил:

– А вот как ты думаешь, сын, где мы сейчас?

– Ну как, на участке твоем…

– А прикинь нашу дорогу – от зимовья сюда…

Матвей нахмурился и задумался, вспоминая дорогу. И внезапно его осенило. Он вскинул на отца враз посветлевшие глаза и выпалил:

– Так это получается, где-то прям под нами пасека?

Отец довольно хмыкнул и кивнул.

– Бать, а как мы туда спустимся? Есть дорога короткая?

– Есть, сын. Все увидишь.

Они все катились и катились, и Матвей даже начал задремывать – так мягко шла телега. Но вот отец натянул вожжи, и лошадь послушно остановилась.

Они стояли на небольшой уютной полянке, окруженной настоящим частоколом кедров. Их могучие стволы высились со всех сторон, наполняя воздух удивительным запахом живицы. А дальше начиналась дремучая тайга, и так и мерещилась избушка на курьих ножках.

Отец распряг лошадь, привязал ее недалеко от телеги на длинном поводе – пусть пасется пока. Позже он даст ей воды – сейчас, сразу после тяжкого подъема, нельзя.

Рядом обнаружился родник, что и не удивительно. Отец хорошо знает свой участок, и место для ночевки выбрал с умом. Первым делом они с Матвеем надрали две больших охапки разнотравья – на постель. Рассыпали траву на солнечном месте – пусть подсохнет пока, на сухом спать приятнее. Потом отец топором подрубил кусок дерна, снял его и отложил в сторону, обнажив чуть влажную землю. Здесь будет костер.

Матвей тем временем собрался за дровами и бревнышками для тагана. Винтовку на плечо, топор за пояс, и в путь. Далеко идти не пришлось. Выбрал подходящий сухостой, несколькими ударами подсек его и уронил точно в нужное место. Отец давно научил его этому хитрому делу – правильно ронять деревья. Когда дерево пошло на свал, Матвей резво отскочил в сторону: комель падающего дерева порой такие коленца причудливые выписывает – только успевай уворачиваться. Обрубив все сучья, он начал стаскивать их к костру. Отец вскоре присоединился, и в два топора они быстро разобрали ствол на отдельные бревнышки. Топор в отцовых руках порхал ласточкой, с кажущейся легкостью откусывая от дерева солидные куски. Матвей же тюкал по бревну, вгрызаясь в дерево гораздо медленнее. Но не сдавался и свой кусок дерева все же отрубил. Отец посмотрел на него:

– Руки покажи.

Матвей вытянул вперед руки ладонями вверх – ладони были вполне себе обычными. Первые мозоли от топора Матвей пережил еще весной, и с тех пор руки уже пообвыклись с топорищем.

Отец удовлетворенно хмыкнул и пошел к кострищу, прихватив пару самых больших бревешек. Матвей поспешил следом, немного гордясь собой.

Вечерело. Солнце уже скатывалось за гору, заливая все вокруг теплым светом.

Постепенно смолкали птицы, и только комары гудели все злее. Матвей быстро развел костер и подбросил в него немного лапы, чтобы дымом разогнать докучливых кровососов. Набрал в котелок воды из родника, подвесил его над огнем – пора поужинать. В животе с самого утра ничего не было. Второй котелок пристроил рядом – чайку хотелось очень. Отец тем временем достал солонину и горох, и вскоре каша забулькала, распространяя вокруг сводящие с ума запахи сала и лука. Чтобы хоть немного отвлечься от голода, Матвей принялся расспрашивать отца об его участке. Отчего именно здесь? Какие звери здесь водятся кроме промысловых? Когда промысел начнется?

Отец отвечал обстоятельно, признавая за сыном право знать больше:

– Здесь грива кедровая богатая, а соболь кедр любит и селится обязательно рядом с кедрачами. В год, когда урожай маленький, и соболя мало рождается. Белка здесь есть, норка, лиса – это из меховых. А так все те же, что и внизу. А еще иногда маралы заходят с той стороны, – он махнул рукой куда-то в сторону.

– А что там, в той стороне?

– Там, сын, Белуха. Ну или Кадын-Бажи, или Уч-Сумер, как ее алтайцы зовут. Это у них гора священная. Высокая она, и две вершины у нее. Такая высокая, что облака где-то посерединке у нее размещаются. И еще с нее начинается великая Катунь – очень красивая и мощная река.

Матвей слушал, открыв рот – так было интересно. А отец продолжал:

– С одной стороны у Белухи – Аккем, белое озеро. И ниже – Уймонская степь, там староверы живут. С другой же стороны – Укок. Место мрачное. Там алтайцы хоронят своих шаманов и пути туда нет.

– Бать, а ты где бывал?

– В Уймоне бывал. Ох и волшебная там земля, плодородная. Палку в землю воткни – дерево вырастет. И бегут там Катунь и Кокса, а дальше еще есть Кучерла. И Мульта. И озера есть Мультинские, красоты невиданной. И над первым озером там гора есть – Спящая Принцесса называется. Есть у алтайцев предание, что это Кадын-Бажи отдыхает. Но придет время, когда людям нужна будет защита, – и она поднимется.

Матвей сидел, забыв обо всем на свете. И перед мысленным взором его разворачивались грандиозные панорамы и стояла прекрасная принцесса… А после ужина он лежал у костра и глядел в звездное небо. И думал о том, как же велик мир вокруг него. И о том, как сильно ему хочется побывать в Уймоне и увидеть Белуху и Спящую Принцессу. И когда-нибудь он обязательно…

Глава 11

Ранним утром отец разбудил Матвея и молча поманил за собой. Они шли по просыпающейся тайге, и Матвей гадал – куда? Утренняя тайга – особенная. Воздух за ночь отстоялся, наполнился горной свежестью и звонким запахом росных трав. Солнце едва только показалось из-за горы и едва золотит самые верхушки кедров. Дневные птахи пробуют голоса, а зверье еще сладко потягивается в своих норах. Даже непоседливые бурундуки застыли на месте, встречая солнечный свет.

Вдруг деревья расступились, и Матвей вслед за отцом вышел на самый край огромного откоса. Прямо перед ним расстилался горный склон, сплошь покрытый Иван-чаем, и его розовые соцветия светились в солнечном свете. А дальние горы тонули в сизой утренней тени. Какая красота!

Воздух здесь совсем другой – как родниковая вода, холодный и свежий, напоенный запахом цветущего кипрея. Пока Матвей взирал на величие открывшейся перед ним картины, отец спустился ниже и теперь срывал цветы иван-чая.

Матвей поспешил помочь. А отец срывал цветы и приговаривал:

– Если знаешь, где иван-чай растет – голодным никогда не останешься. Да и хворь никакая не пристанет. Вот сейчас мы с тобой чаю сильного наварим. Для него только цветы нужны – это если в котелке варить. А вообще иван-чай – самая главная в тайге трава.

Они набрали целую охапку и пошли назад, к костру. И повернувшись в другую сторону, Матвей увидел, как солнце заливает светом заполненный туманом распадок, но под ногами все еще плавает сизый туман, и в очередной раз удивился разнообразию родного Алтая.

У костра отец наполнил котелок цветами иван-чая, залил до края родниковой водой и пристроил над огнем. Теперь можно и умыться. Пока закипал котелок, они успели подогреть кашу и плотно позавтракать. От костра между тем потянуло чуть сладковатым и даже немного яблочным запахом – это дал аромат закипевший чай. Отец снял его с огня и прикрыл большим лопухом, не убирая далеко от костра – пусть напреет немного.

– В старину, сын, иван-чай собирали монахи. Он им заменял даже мясо в голодное время.

Матвей удивленно вскинул брови:

– Как это, бать? Это ж трава!

– Ты щи любишь? Знаешь, какие из него щи получаются – сытные и вкусные. Возьми вон листьев молодых пожуй – вкусно и для здоровья польза великая. Когда лихие люди на монастыри налетали, монахи запирались там и жили спокойно, иван-чаем питаясь, вон как…

Матвей оторвал листок, пожевал немного – немного даже на колбу похоже, а вообще вкусно.

– Вот так в тайге можно от голоду спастись. Ешь себе да водой запивай…

Чай оказался ароматным и густым, наваристым. Чуть горьковатый и очень запашистый, с каждым глотком он наполнял Матвея энергией и теплом. Он был готов взлететь выше кедров – стоило только захотеть!

Но долго распивать чаи им было некогда, сегодня нужно было пройтись по участку, осмотреться. Винтовки на плечо, нож и топор на пояс, мешок за спину – можно идти. Свистом подозвав Серко, Матвей шагнул следом за отцом в такую таинственную здешнюю тайгу. Он впервые был на участке, и ожидал чего-то необычного.

Впрочем, пока ничего особенного он не видел. Разве что здесь, повыше, было очень много пихты и богатые кедрачи. В кедраче очень светло и тепло как-то, уютно. А пихтачи и ельники – мрачноватые, суровые и неприветливые. И везде, куда ни кинь взгляд, стоят грибы – разноцветные сыроежки и моховики, маслята и грузди.

А отец шел, внимательно оглядывая землю и кусты, словно искал что-то. Матвей не вытерпел:

– Бать, а чего мы ищем?

– Следы, сын. Хочу понять, кто тут у меня квартирует, с кем соседствовать будем. Ты тоже смотри.

И Матвей смотрел, стараясь не упустить что-то важное. Вот разворошенный муравейник – это медведь. Они любят полакомиться кисленькими лесными мурашами. Разворошит косолапый муравейник, облизнет лапу и собирает на нее мурашей. И даже болючие укусы рыжих муравьев ему нипочем – не могут они прокусить его толстенную шкуру. Они с отцом осмотрели муравейник внимательно – муравьи его уже восстановили, медведь был давно, пару дней назад. Тут же рядом, на кусту, Матвей увидел трепыхавшийся на легком ветерке клочок бурой шерсти. Отец кинул взгляд на находку, сказал:

– Молодой совсем мишка. Первогодок.

– Бать, а как ты узнал? – тут же пристал с расспросами Матвей.

– А ты посмотри на какой высоте от земли шерсть висит. Да и тонкая она, блестящая. У взрослого мишки шерсть темнее и грубее. Значит, нету здесь большого – он не терпит соперников, сразу прогоняет.

– Бать, а волки тут есть?

– А как же. Лось есть, марал есть, косуля с кабаргой. Значит, и волк есть. Он завсегда там, где добыча.

– Бать, а кабарга это кто?

– Это маленький оленек с во-о-от такими клыками, – отец показал указательный палец.

– А они чего, с волками дерутся? Или зачем им такие зубищи?

Отец усмехнулся:

– Не-ет. Они этими клыками корни выкапывают и мох с камней обдирают. Ну и во время гона сражаются за самок. А вообще самый безобидный оленек из всех, хоть и выглядит страшновато.

Они пошли дальше, разойдясь немного в стороны. Серко по обыкновению бежал впереди. И вдруг залаял, запрыгал под могучим кедром, задрав голову вверх. Отец улыбнулся радостно и поспешил на лай. Матвей старался не отстать, но угнаться за отцом по тайге было сложно. На ветке, метрах в пятнадцати над землей, сидел соболь – по летнему времени не очень уж пушистый, но все равно изящный. На высоких для его тела лапах, с круглыми ушками и живыми любопытными глазами, он смотрел на Серко и, похоже, нисколько его не боялся.

А пес встал на задние лапы и теперь просто смотрел на соболя. А чего лаять, друзья уже пришли. Матвей задрал голову и разглядывал самого ценного промыслового зверя. И думал о том, что жалко ему будет в такую красоту стрелять. А соболь тем временем молнией рванул вверх по стволу и скрылся в густющей кедровой кроне.

Отец отозвал Серко и они пошли дальше. Участок большой, и ходить им еще долго, хорошо бы к ночи к костру вернуться.

Обещанный вчера отцом дождь так и не случился. Матвей спросил:

– Бать, а вот ты вчера про дождь говорил, а ведь не было его. Будет?

Отец глянул на небо, на сына и сказал, улыбаясь хитро:

– Обязательно будет, сын. Лета без дождя не бывает.

Он шагал неутомимо, мерно, внимательно глядя по сторонам и дыша ровно и размеренно. Матвей всегда удивлялся умению отца ходить по тайге – долго, бесшумно и не уставая. И при этом он умудрялся подмечать все вокруг, обращать внимание на мелочи. Вот он вдруг остановился. Матвей дернулся – что?!

А отец поманил его к себе, показывая куда-то вперед. А та-а-ам… раскинулся богатый голубичник! Тяжелые кисти спелых ягод оттягивали веточки вниз, пригибая их к земле.

Матвей рванулся было вперед, но отец придержал его за руку и громко откашлялся. Тишина. Тогда и отец шагнул вперед, отпустив Серко, которого держал за холку, прижав к земле. Тот вломился в ягодник, спугнув пару птах. Присев у самого богатого куста, Матвей принялся набивать рот спелыми ягодами. Ум-м-м, какое наслаждение! Голубичный сок стекал по подбородку, но Матвей не обращал на это внимания – некогда было.

А какое вкусное голубичное варенье делает мама! Матвей очень любит намешать его с холодным молоком и запивать румяные булочки. Или макать в варенье блины… или оладушки… Мда… похоже, проголодался. Набив живот ягодой, они с отцом пошли дальше. Отец сказал:

– Тут родник рядом, надо умыться, да и попить не мешает.

Родник нашелся быстро – маленький, неглубокий, но очень чистый. Они напились, умылись, напоили Серко и немного отдохнули под кедром. Стояла полуденная жара, и даже кедровая тень не спасала от духоты. В воздухе гудели насекомые, но комаров слышно не было – не любят они кедрачи. Матвей лежал, положив голову на корневище и глядя в небо. А там, в вышине, парил коршун. Его немного тоскливый крик эхом разносился по застывшим горам, отзываясь и в душе Матвея какой-то грустью. Как бы он хотел так же взлететь над горами, хоть раз увидеть свою землю с высоты! Разом увидеть и тайгу, и горы, и реки, и озера – его земля прекрасна, он это чувствовал, а хотелось знать.

Отдохнув, они пошли дальше – нужно было забираться еще выше, к самым облакам. Подъем был тяжелым. Тропа порой маячила перед самым носом, солнце пекло немилосердно, пить хотелось до зубовного скрежета. Но отец все шел и шел вперед, заставляя Матвея идти следом, не сдаваться. И Матвей тоже шел, сцепив зубы. Отец не сдается, а он чем хуже?

Так и дошли. На чистом гоноре, как сказал потом отец, хлопнув его по плечу. Упали под кедром, на самом краю обрыва, и смотрели вдаль, на горы.

У ног их расстилалось всхолмленное поле, переходящее в пологие горы, скрывающиеся в дождевой пелене. Быть непогоде, прав был батя. Вот же чутье у него на погоду! Хотя чему тут удивляться. Если ты живешь всю свою жизнь в тайге, охотишься на зверя, ты и сам становишься частью этой тайги, перенимаешь звериные повадки. Вот и отец стал тайгой. Ходит бесшумно и быстро, спит чутко. Ему под любым кустом в тайге и стол, и кров. И от этого он бережет тайгу как свой дом, не берет лишнего и его тому учит.

– Бать, а сколько ты обычно зверя берешь за зиму?

Отец усмехнулся и ответил:

– Да сколь тайга даст, сын. Мы ведь с тобой здесь хозяева, понимаешь? Но не такие хозяева, как ты у ружья хозяин. У ружья ведь как? Оно твое и все. А с тайгой все наоборот. Тут ты ей принадлежишь и поэтому хозяин. И должен беречь ее как свой дом бережешь. Не чинить разору самому и другим не давать. Каждая былинка здесь как волосок на голове твоей. И если зазря ты ее рвешь, тайге плохо. Помни об этом, сын. Всегда помни.

Матвей сидел, потрясенно слушая отца. То, что он сказал сейчас, так перекликалось с его собственными ощущениями. Он думал, что его отношение к тайге как к живому существу – странность. А оказывается, отец так же к ней относится. И это полнило его тихим счастьем и делало отца еще роднее.

Посмотрев еще раз на небо, отец сказал:

– Пойдем, сын. Нам до грозы уже никак не успеть. Так хоть не на открытом месте пережидать. Тайга от дождя укроет и в обиду не даст.

Отец достал из мешка флягу, куда утром перелил остатки иван-чая, и протянул Матвею.

Сделав пару добрых глотков, Матвей вернул флягу отцу и поднялся.

И они пошли, ускоряясь, хотя Матвей был уверен, что сил уже не осталось. Но удивительное дело – иван-чай разошелся по жилам и усталость ушла. Как будто и не было тяжкого подъема.

А гроза за спиной набирала обороты. В спину тянуло влажным ветром, напитанным запахом грозы и трав, гулко громыхал гром, отражаясь многократно в горах. Но все это было там, за спиной. А здесь все та же удушливая жара и пот, ручьями бегущий по лицу и разъедающий глаза. Отец на ходу достал из мешка две тесемки и протянул одну Матвею:

– Повяжи на лоб, глаза от пота спасает…

И пошел дальше, упруго, пружинисто, неслышно. Матвей шел следом, стараясь подражать его походке, и тихо радовался – получалось! Он тоже теперь ступал бесшумно, как будто обтекая ступнями все веточки и шишки, и дыхание не сбивалось. Винтовка уже солидно оттягивала плечо, да и топор на поясе тянул к земле. Но ничего, это все мелочи. А вот попробуй-ка без топора шалаш себе сообрази? Или таган сооруди? Можно конечно, но вымотаешься при этом… Топор – первый в тайге помощник. У отца топор серьезный, с длинным топорищем, увесистый. У Матвея поменьше, им плотничать удобно. При помощи топора отец мог сделать абсолютно все, даже ложку выстрогать.

Они ушли глубоко в тайгу, кедрач уступил место разлапистым пихтам и сумрачным елкам, приземистым и колючим. Отец высматривал место, где им переждать бурю. А то, что надвигается именно буря, уже было ясно. По небу неслись разорванные клочковатые тучи, ветер тонко и зло свистел в ветвях кедров, сбивая на землю мелкие ветки и роняя зеленые шишки. Гроза за спиной ревела и рычала, терзая сосняки и кедрачи, хлеща их ливнями и градом. И вот наконец они вышли к огромной старой лиственнице, разлапистой и мощной. Вплотную к ней стояли несколько таких же огромных пихт. Под их ветвями они и расположились. Удара молнии они не боялись – вокруг было много гораздо более высоких деревьев.

Первые тяжелые капли захлопали влажно и сочно, заставляя лапы раскачиваться в такт. Серко уселся между Матвеем и его отцом, высунув язык и поглядывая на небо с некоторой опаской. А в небе уже шли на сближение две огромных тучи, сами похожие на горы. Угольно-черные снизу и кипенно-белые вверху, они неслись друг к другу со скоростью двух поездов, поливая все по пути тугими струями ливня. Стремительно темнело. Матвей глянул на отца, и вопрос замер у него на губах – отец восхищенно смотрел в небо:

– Вот это силища, сын! Вот это мощь! Гора с горой никогда не сойдется, а в небе вон, вишь, запросто. Э-э-э-эх, сейчас как шар-р-рахнет!

И в этот момент тучи сошлись. Огромная ветвистая молния ударила в землю. От тяжкого грохота вздрогнула земля, а с лиственницы посыпалась хвоя. Серко вжал голову в плечи и даже зажмурился. Небо разверзлось. Молнии сверкали одна за другой, грохот гремел не переставая, и вода с неба лилась сплошным потоком. А потом вдруг внезапно посветлело и… пошел град. Крупный, с голубиное яйцо, он гулко бил в стволы деревьев, шлепал по лужам, взметая целые фонтаны брызг, покрывал землю толстым слоем кусочков льда.

И вдруг заиграло солнышко и пошел легкий слепой дождик. Матвей выскочил из-под защиты лиственницы и закричал от восторга: яркая огромная радуга разделила небо на две части и сияла сейчас невообразимыми цветами.

Гроза умчалась, оставив после себя потрясающей красоты небо и запах свежести. И Матвей дышал и не мог надышаться…

Участок они обошли за три дня, и отец остался очень доволен осмотром. Видели много соболей, урожай ореха в этом году выдался богатый. Видели следы медведей и лосей. Дважды видели маралов на соседнем склоне. А уж мелкого зверья в тайге было неисчислимое множество. Заехали на голубичник и набрали полную телегу – зимой варенье будет сказочное. А на пасеку заезжать уже не стали, решили следующим заходом туда с медогонкой заехать. А еще Матвей набрал для мамы целую охапку ее любимых жарков и сидел сейчас в телеге, представляя себе ее счастливые глаза…

Глава 12

Раннее-раннее утро. Легкий ветерок покачивает яблоньку за окном и колышет вышитые мамой неплотно прикрытые занавески. Рассветное солнышко то и дело заглядывает в комнату, и пылинки лениво кружатся в теплых лучах, где-то в углу тонко пищит комар. Маленький трехцветный котенок нападает на свою тень, задрав хвостик – морковку и смешно выгибая спину. Пахнет теплым хлебом и простоквашей.

Матвей потянулся до хруста, вскочил с лавки и отправился умываться. Родители уже поднялись и вовсю управлялись по хозяйству. Нужно было успеть пораньше все закончить – сегодня вся деревня идет на заготовку иван-чая. А дело это ответственное и суеты не терпящее. Матвей быстро ополоснулся и принялся помогать отцу. Задать корма, выпустить корову (стадо уже шло по улице в сторону пастбища) и сделать еще сотню мелких, но обязательных дел.

Потом быстрый завтрак и в путь. Мама собрала с собой котомку с едой – десяток яиц, крынка молока, хлеб, зелень, курочка да копченое сало. Ах, как отец коптит сало! На ольхе, обложенное чесночком, с мягкой тонкой кожицей…

Телега тряско катилась по колдобинам, и мама, временами охая на ухабах, прижимала крынку с молоком к себе, чтобы то не расплескалось. Серко умчался вперед и иногда появлялся в поле зрения. Уличанские псы лениво на него брехали, но он не снисходил. Куда им, дворовым, до таежного охотника? Дорога шла под гору, в низинку, к притаежному лугу, сплошь заросшему иван-чаем.

Иван-чай лучше всего собирать именно в таких притаежных низинках, где так любят держаться мягкие туманы и выпадает обильная роса. Он в таких местах вырастает крепким, сочным, с хрустящим листом и пышными соцветиями.

На лугу постепенно собиралась вся деревня – женщины в праздничных платках да мужики в нарядных косоворотках. Тут же носилась ребятня. А как иначе? Иван-чай – главная трава в тайге, и собирать ее надо с уважением и радостью. Тогда и чай получится хорошим и будет храниться всю зиму. Мама Матвея сушила и толкла корень иван-чая, и добавляла в муку – хлеб тогда получался пышным, чуть сладковатым и долго хранился…

Солнце едва поднялось над тайгой и заливало луг робкими неуверенными лучами, играя в каплях обильной росы. Матвей спрыгнул с телеги и пошел по росной траве, сбивая капли на землю. Роса приятно холодила босые ступни, наполняя тело бодростью, а сердце радостью…

Телеги ставили в ряд поближе к тайге. Так удобнее было носить собранную траву, да и в солнцепек они окажутся в тени. Взрослые потянулись на луг, побродить по росе. Собирать иван-чай еще было рано, нужно было дождаться солнышка. Оно поднимется и разбудит легкий ветерок, и вместе они быстро осушат росу.

А пока можно поздороваться с солнцем и тайгой и помолиться. Нельзя на такое ответственное дело без молитвы идти. В их деревне церкви не было, и они всей семьей иногда ездили в соседнюю, к батюшке Кириллу. Был он добрым, улыбчивым и всегда Матвею радовался, как сыну. И Матвей к нему тянулся за советом, да и отец церкви не бегал.

А солнце тем временем поднялось чуть выше, стало пригревать. Ветерок сбил росу, и народ потянулся на луг. Матвей пошел за отцом и мамой, стараясь повторять за ними все, что они делали. Мама попутно объясняла:

– Вот смотри. Сначала отрываешь цвет, откладываешь в сторону. Затем зажимаешь пальцами стебель и сверху вниз снимаешь лист, но не весь. Самый нижний брать не нужно – ему солнца не достается. Лист в мешочек, цвет в отдельный. Потом стебель у самого корня ломаешь и притаптываешь, иначе он всю силу будет отдавать в мертвый стебель и зачахнет.

Матвей кивнул и принялся наполнять свой полотняный мешок. У отца был большущий берестяной туес, у мамы тоже мешок. Вот какая-то женщина затянула песню, да так звонко, задорно! Ей начали вторить сначала в одном месте, затем в другом, и вскоре пел весь луг. Это было так красиво и так неожиданно, что Матвей замер на мгновенье – голоса сливались, переплетались, разливаясь по тайге подобно вешним водам. Вообще, в их деревне любили петь. Каждый праздник на улицу выставляли столы, собирались все вместе, ели, пили и пели. Самой голосистой была мама круглолицей Даренки. Ее низкий грудной голос обычно был слышен лучше других, да и петь она любила.

Матвей никогда не пел, хотя порой удержаться было почти невозможно. Особенно когда запевала Анютка. Говорила она громко, задорно, а вот пела очень нежно и мелодично. И Матвей всякий раз, слыша ее голос, хотел подпеть ей, помочь. Но не решался.

Анютка, кстати, тоже была на лугу со своими родителями – вон ее цветастый платок виднеется. Отец ее, Никодим, крупный, костистый, лицо как будто топором вырубили, тоже был здесь. Сноровисто и споро обдирал лист, большущие его руки так и мелькали. Видя их вместе, Матвей всегда удивлялся – как у такого огромного дядьки могла получиться такая миниатюрная и хорошенькая девчушка? Потом смотрел на ее маму, Агафью, и все вставало на свои места. Была она маленькой, хрупкой и глазастой веселушкой, с косой толщиной в руку. На всех деревенских сходах бойко говорила, на праздниках первая плясунья, она была любимицей всей деревни. Да и Анютку тоже любили за легкий нрав и готовность помочь.

Матвей вздохнул украдкой и продолжил сбор. А песня все лилась и лилась над лугом. С непривычки затекла спина и болели руки, но мама продолжала работать без устали, и Матвей старался не отставать. Солнце уже пекло вовсю, и пот лил градом. Наконец отец дал отмашку – все, хватит. Они унесли собранный иван-чай в телегу и уселись пообедать. Можно было и дома это сделать, но мама редко выбирается из дома, и отцу хотелось хоть как-то ее порадовать. Тем более что через пару дней уже пора на покос выезжать, на напряженную работу – головы не поднять.

Мама быстро расстелила на земле небольшую тряпицу и выложила на нее снедь. Только они уселись, как подошла Анютка, принесла домашней колбасы:

– Матвей, попробуй-ка. Я варила, – и залилась краской, опуская большущие зеленые глаза.

Матвей тоже покраснел и молча смотрел на нее, заставляя краснеть еще больше и ее, и себя. Отец пришел ему на выручку, похлопав по земле рядом с собой:

– А ты садись, Анют, поснедай с нами чем Бог послал.

Анютка улыбнулась быстро, глянула на Матвея из-под опущенных ресниц и легко опустилась рядом с ним. Отец быстро нарезал колбасы, наломал хлеба, почистил луковицу…

Пока ели, отец расспрашивал Анютку о житье-бытье. Матвей все больше помалкивал, глядя на нее исподтишка. А она, раскрасневшись, рассказывала отцу про то, как Матвей Бирюка прогнал с зимовья и как ей было страшно. Отец только кивал, слушая, а мама улыбалась хитро. Пообедали, и отец вручил Матвею кусок копченого сала, которое они так и не съели:

– На-ка, отнеси Никодиму, пусть угостится, – и подмигнул.

Сказано – сделано. Матвей пошел проводить Анютку, болтая по пути ни о чем, благо идти было совсем ничего. Подойдя к Никодиму, он сказал:

– Дядь Никодим, попробуй, мы с отцом коптили.

И замолчал, не зная, что еще сказать. А Никодим поглядел на него хмуро (он вообще был хмурым) из-под кустистых бровей, взял сало и вдруг улыбнулся:

– Спасибо, Матвей. Батьке скажи, зайду сегодня. Есть о чем поговорить.

– Хорошо, дядь Никодим, скажу! – Матвей кивнул и пошел назад.

Родители уже собрались и ждали Матвея – пора было ехать, чай нельзя долго держать в мешках.

Дома отец расстелил в тени большой кусок грубого полотна и высыпал на него собранные листья слоем толщиной в три пальца – так листья не пересохнут. Теперь их нужно будет ворошить, чтобы выпускать влагу и из нижних листьев тоже. Рядом в теньке же выложили собранный цвет – ему тоже нужно обсохнуть.

Сохнуть листу до вечера. За это время Матвей с отцом подготовят берестяные короба. Они нужны для того, чтобы лист в них дозревал, набирался вкуса и березового духа.

Подготовка коробов – это целая наука, в чем Матвей убедился этой весной. Тогда они с отцом нашли в тайге, распилили и притащили домой две большие березы, упавшие от сильного ветра.

Притащили они их для того, чтобы взять берёсту, ну а стволы на дрова пойдут. Береза жарко горит, для бани самое то. Стволы протащили в жарко натопленную баню и полдня отливали горячей водой, распаривали и умягчали берёсту. А потом отец прорезал ее вдоль ствола и снял целиком, подсекая деревянной лопаткой. Распаренную берёсту растянули на полу нутром вверх и аккуратно сняли первый слой, коричневый и мягкий.

С двух краев куска все еще мягкой берёсты отец ножом вырезал замки. Затем быстро и ловко свернул бочонок, использовав в качестве дна тонкий отпил от этой же березы. Приколотил берёсту по нижнему краю к отпилу, а края свел и замкнул в вырезанные ранее замки. Когда берёста высохнет, замки сомкнутся плотно и бочонок будет держать воду.

Таких бочонков получилось шесть штук, и этого должно было хватить для заготовленного иван-чая…

Матвей с отцом ворошили листья в перерывах между другими домашними делами до тех пор, пока мама не сказала, помяв один листочек в пальцах:

– Все, достаточно. Теперь обминать.

Матвей пристал с расспросами:

– Мам, а как ты поняла, что пора?

– Вот смотри, – она взяла в руки лист, – лист сначала какой был? Крепкий и плотный. А сейчас он мягкий и тоненький. Из него лишняя влага ушла. Жилка в середине видишь какая – мягкая, нежная. И теперь надо его обмять.

– А зачем мять? Он так не высохнет что ли?

– Обминают, чтобы он свой сок дал. Если сразу мять, он воду даст и толку не будет. А так воды уже нет, а сок еще есть.

Мама начала мять листья руками, как капусту при квашении, а Матвей с отцом принялись помогать. И мяли до тех пор, пока листья не стали влажными и темными. Листья, полежав немного, стали скручиваться в трубочки. Матвей во все глаза смотрел на этакое чудо – листья как живые! И убеждался в том, что все вокруг живое, такое же, как и он сам.

А какой запах стоял! Запах свежескошенной травы, напоенной солнцем и теплом. Матвей вдыхал и не мог надышаться этим ароматом.

Отец тем временем принес берестяные туеса и начал плотно закладывать в них лист иван-чая. Набили туеса, и мама накрыла их сверху крапивой – плотно, стебелек к стебельку. Это для того, чтобы листья свой сок не теряли, а напитывались им, набирались вкуса и силы. Бочонки убрали под навес, пусть теперь стоят до завтрашнего вечера…

Весь следующий день Матвей ждал, когда же они откроют туеса? Очень ему было интересно увидеть, что же получилось? С утра они с отцом поехали на пасеку – нужно было мед откачать, да и вообще проведать – не набедокурил ли медведь?

Сели на телегу и отправились. Уже на подъезде к пасеке Серко с грозным рыком рванул вперед, и скоро оттуда донеслось его низкое рычание – он кого-то встретил. Матвей учуял запах дыма и взялся за винтовку. Отец только молча глянул на него и покачал головой – не надо, мол.

Въехали на пасеку и увидели… Бирюка. Тот сидел у костра и спокойно смотрел на них. Серко стоял напротив и рычал на одной ноте, грозно встопорщив загривок. Отец соскочил с телеги и пошел к шалашу. Бирюк встал и шагнул навстречу, не обращая внимания на Серко. Но тот не привык к такому отношению и встал между ним и отцом, злобно сверкая глазами и ощерив клыки. Отец молча смотрел на Бирюка, а тот на Матвея. Потом сказал, обращаясь к отцу Матвея:

– По здорову тебе, хозяин. А я вот тут пожил немного, не серчай. Пчел твоих не трогал, а и они меня тоже.

Отец глядел на него спокойно, в глаза. Потом сказал:

– И тебе не хворать. Кто таков?

– А ты вон у сына своего спроси, он знает, – Бирюк кивнул на Матвея.

– Ты на сына моего не кивай. Я ведь тебя спрашиваю, – отец выделил голосом слово «тебя».

Бирюк усмехнулся:

– Может, сядем? В ногах правды нет, – и показал на костер перед шалашом. Их шалашом.

У отца на скулах забегали желваки:

– Мы может и сядем. А ты не шибко тут хозяйничай.

Обошел Бирюка, заглянул в шалаш, осмотрел пасеку, вернулся к костру. Матвей все это время сидел на телеге, не убирая руки с винтовки. Бирюк молча следил за отцом Матвея. А тот глянул на него цепко и спросил:

– Чего хочешь?

– Можно в зимовье вашем зиму пережить?

– Как жить будешь? Ружья нет, одежды нет, припасов нет… а?

– Справлюсь.

– Не справишься. Кто таков?

Бирюк уселся на скрещенные ноги и сказал, с вызовом глядя отцу в глаза:

– Беглый я. От войны убег. Что делать будешь?

Отец нахмурился, поглядел на Матвея, потом опять на Бирюка. Сел к костру, протянул к огню руки. Матвей спрыгнул и тоже подошел. Серко сел рядом, настороженно глядя на гостя.

– А что тут сделаешь? Запретить я тебе не могу. Прогонять тоже не стану. Живи. Но узнаю, что пакостишь – выслежу и застрелю. Так нормально?

Бирюк поглядел оценивающе, но отец ответил спокойным взглядом, и тот опустил голову:

– Нормально. Куда деваться.

Матвей спросил:

– А чего ты к людям не идешь? В деревне работа всегда есть, лишних рук не бывает.

Отец тоже вопросительно посмотрел – ему понравился вопрос Матвея.

Бирюк помолчал и сказал:

– Да кто ж меня примет, беглого?

– А то, что ты беглый, на лбу у тебя написано?

Бирюк помолчал и ответил:

– К зиме решу, что делать. А пока тут побуду, пасеку сторожить стану, если не против.

Отец сказал:

– В зимовье не ходи – мы сами там будем до снега. А после решим. Пошли пока помогать…

Они откачали мед, оставив пару рамок и небольшую баклажку Бирюку. Тот благодарно наклонил голову и ничего не сказал.

Вернувшись домой, Матвей первым делом пошел к туесам – любопытство разбирало. Снял травы, и под навесом воцарился густой аромат свежих яблок с ноткой земляники! Ух ты! Вот это да! Как же трава может пахнуть яблоками? Матвей для верности чуть не засунул голову в туес, не в силах поверить, что это именно от иван-чая такой чудный запах. Подошла мама, и они вдвоем стаскали туеса в уже протопленную сухую баню. Там они расстелили полотно в парной и рассыпали лист. Здесь он будет сохнуть до утра. А уже утром мама досушит его в печи. И после этого чай наберет свой полный вкус и аромат, и будет долго храниться. Цвет тоже занесли в баню досушиться. Зимой его будут добавлять в чай для запаха. А этим вечером они заварили первый в жизни Матвея его чай. И даже без меда он казался ему необыкновенно вкусным и ароматным…

Глава 13

…Вж-ж-жих! Подшаг, правая рука назад, левая вперед и вверх… Вж-ж-жих! Подшаг…

Полуденное солнце беспощадно калит голову и плечи, домотканая рубаха пропиталась на спине потом. Но пот моментально высыхает и берется соленой корочкой. Запах свежескошенной травы и гудение мошкары, тихий шелест березок и осин. Тайга замерла и почти не дышит в этом зное, как будто боится обжечься.

Их покос расположился на дальнем лугу, между тайгой и небольшой речушкой, в которой водились пескари и гольяны. Травы на этом лугу всегда стояли богатые, густые, и сено здесь ставил еще Матвеев прапрадед. Каждое лето Матвей приезжал сюда с родителями. Сначала помогал сгребать скошенную траву в валки, купался и ловил гольянов в быстрой прозрачной воде. Потом начал помогать сметывать копешки. Сидя в теньке, он маленьким наблюдал, как отец с мужиками идут рядом, мерно взмахивая литовками. И косы звенят, срезая травы и укладывая их под каждый взмах. А потом, во время обеда, отец со звоном правил косы всех работников, пока мама выставляла на тряпицу нехитрую домашнюю снедь. И нигде Матвею так вкусно не елось, как на покосе…

Сегодня Матвей впервые взял в руки косу и поначалу сильно волновался. До этого отец, конечно, показывал ему косьбу. Как правильно держать косу, как ее вести над самой землей, чтобы острие не втыкалось в землю и лезвие срезало траву у самого корня, как ставить руки, чтобы спина не болела… да много разных «как». Косить далеко не так просто, как Матвею казалось – отец делал все легко, играючи.

Для обучения отец вывел Матвея на лужок, поросший мягкой высокой травой, не слишком густой. Выбрал солнечный день и с утра пораньше они поехали на луг, бросив две косы в телегу и взяв с собой еды – учиться придется долго.

На лугу отец выбрал участок поровней и стал показывать Матвею правильный хват.

– Вот так держать надо. И косой не махать нужно, а тянуть ее. Тогда и рез получится, и в землю утыкаться не станешь. – Он взял косу и плавно повел ей над самой землей, показывая Матвею.

Матвей взялся так же, попробовал – неудобно, не идет рука, как будто мешает кто, назад тянет. Матвей уже почти догнал отца ростом, и коса в общем была ему по руке. Но с непривычки никак не получалось срезать траву – он ее рубил, рывками продираясь косой сквозь заросли. От этого он нервничал и все получалось еще хуже. Отец играл с Серко, не обращая на него внимания. И Матвей немного успокоился, и коса пошла ровнее. Как там отец говорил? Не махать, а тянуть? Ну-ка…

И рука пошла, и трава легла наконец под косой. Отец легко спрыгнул с телеги, взял из телеги косу и встал рядом:

– А ну поспевай. Да косу шибко назад не заводи – обрежешь ноги идущему рядом.

И они пошли. Отец вырвался вперед, и Матвей все никак не мог за ним угнаться. Остановились передохнуть, и отец пошел по косьбе посмотреть качество работы. Вернулся к Матвею, сказал:

– Руку правую не тяни так сильно – косу задираешь, смотри, – он показал Матвею на траву. Он пригляделся – в начале косьбы он срезал траву у самой земли, а дальше она становилась все выше.

Матвей кивнул, и они пошли снова. Полдня ходили, травы накосили на хорошую копну. В конце концов отец кивнул удовлетворенно, и они отправились домой.

Дома отец сел править косы – за полдня Матвей умудрился основательно посадить свою. Матвей же отправился к Анютке – отец наказал ему отнести дядьке Никодиму табаку.

Зайдя в Анюткин двор, Матвей остановился, любуясь Анюткой – она развешивала белье, привставая на цыпочках, и ее тоненькая ладная фигурка обрисовывалась под тонким сарафаном, просвечивающим на солнце. Калитка за его спиной громко стукнула, и Анютка обернулась. Увидев Матвея, она улыбнулась широко и залилась краской. Матвей тоже покраснел, но нашел в себе силы сказать:

– Привет, Анют. Я тут батьке твоему табаку принес, отец наказал.

– Привет, Матвейка, – Анютка уже справилась со смущением и теперь разглядывала его с лукавой улыбкой, – а батьки нет дома. Уехал он в тайгу, завтра только будет. Но ты проходи, чего на пороге встал?

Матвей прошел, сел на завалинку, а Анютка продолжила развешивать белье, повернувшись к нему лицом:

– Табак вон на крылечке поставь. Как живешь-то? На покос когда?

– Завтра поедем. Погоды установились, можно уже, – Матвей повторял отцовские слова, стараясь казаться взрослым и солидным.

Анютка прыснула, глядя на него, и сказала, подражая его ломкому баску:

– Да, пора ужо…

Тут и Матвей не выдержал, улыбнулся – очень уж забавно она выглядела.

– Поснедать хочешь? Окрошки настрогала, ядреная!

Матвей подумал чуток и кивнул – давай, мол, свою окрошку.

Квас Анюткина мама делала знатный, на ржаном солоде да с сухарями, с хреном. Был он темный, резкий и очень вкусный. Его мама другой делала, светлый и чуть менее резкий, но тоже вкуснющий.

Анютка сбегала на ледник, принесла запотевшую крынку с квасом и посуду с настроганной окрошкой. Именно такую Матвей и любил больше всего – с разварным мясом, много редиски, зелени, огурцов, пара яиц и картошка. А Анютка тем временем разложила окрошку по глубоким мискам и залила квасом. Выставила на стол соль и густющую сметану, достала хлеба. Матвей крепко посолил, добавил сметаны и размешал. Анютка принесла свежий корень хрена и быстренько его почистила. Матвей построгал его тонкой стружкой и добавил в окрошку – вот теперь самое то!

В такую жару лучшей еды и придумать сложно. Ароматная, холодная, резкая окрошка прекрасно утоляет и голод, и жажду. Пока ели, пришла Анюткина мама. Матвей вскочил, поздоровался, она кивнула ему приветливо и ушла в дом. Анютка сказала:

– Мы завтра тоже на покос заезжать будем. Одним станом стоим, а?

– Как обычно. Я завтра на косу встаю.

Анютка глянула на него с уважением, кивнула – пора, мол.

А Матвей подумал о том, как же здорово на покосе – все живут одним станом. По вечерам костер и песни, купания ночные… Эх-х! Жаль только, не все уличанские в одном месте соберутся – разъедутся по дальним покосам со своими. С одного луга ведь на всю деревню сена не возьмешь, вот и ставят станы в разных местах. Но зато потом и встреча радостней…

Он поднялся:

– Спасибо тебе, хозяюшка. Пойду я – готовиться надо.

Анютка снова смутилась – хозяюшкой ее еще не называли пока, и только кивнула.

Дома вовсю кипела работа – отец с мамой собирались на покос. Жить им там не один день, так что многое с собой взять надобно. Пыхтела баня – перед покосом следовало хорошенько повеселить тело вениками…

К вечеру, уже после бани, они втроем сидели на крылечке и пили чай. Мама напекла вкусных булок из тонкой белой муки, и они запивали их чаем, макая в свежее клубничное варенье. Клубники в этом году на косогорах уродилась тьма, и Матвей с уличанскими набрали не по одному туесу. Теплый клубничный аромат вплетался в запах знойного разнотравья и кружил голову, и они сначала больше ели, чем собирали. Крупная, краснобокая, запашистая клубника была самой любимой ягодой у мамы Матвея. А сам он любил таежную малину и смородину…

Утром они наденут самые лучшие одежды и с песнями поедут на свой покос, ведь сенокос – это всегда праздник. Макушка лета, теплые ночи, аромат луговых свежескошенных трав, ночные купания после зноя, песни у костра. Парни и девчата красуются друг перед другом удалью и красой, песнями и плясками…

Проснулись затемно – к рассвету нужно быть уже на лугу, ведь по росе самая лучшая косьба.

Когда они приехали, солнце только-только показалось над тайгой. Дядька Никодим с мужиками уже сооружали полог – под ним они будут ночевать. А рядышком, в тени деревьев, уже ставились шалаши – в них будут храниться припасы. Матвей с отцом поставили свой навес рядом, потом быстро соорудили и шалаш, стаскали туда провизию и винтовки, отогнали телегу за шалаш, лошадь стреножили и пустили пастись. Тем временем подъезжали и другие покосники – работа предстояла большая.

Анютка с другими девчатами затеялись готовить на всех завтрак – в большом котле запарили кашу, разложили овощи, хлеб… Ребятня носилась тут же, громкими криками тревожа таежную тишину.

Мужики же прошлись быстро вокруг стана, проверили траву – много змей выползало из леса погреться на солнышке – а затем взялись проверять остроту кос, править их звонкими оселками.

Матвей заметно волновался. Впервые ему вставать в ряд, впервые угоняться за взрослыми косарями, да и Анютка будет смотреть. Ох, как бы не опозориться…

Завтрак готов, и мужики, наскоро похватав горячей каши, потянулись за косами. Пора. Солнышко светит достаточно, трава росная и под косу будет ложиться легко.

Матвея поставили на самом краю, справа, как самого неопытного. Оно и понятно – и покос не попортит, и ноги ничьи не зацепит. И они пошли. Матвей старался не отставать. Росная трава с сочным хрустом и тонким звоном ложилась под косой, и Матвей шагал и шагал, выкашивая неплохой кусок. Рядок за ним получался неровным, но он не отставал, шел в ногу со всеми. Отец шагал рядом, дыша ровно и мощно и иногда одобрительно поглядывая на него.

Девчата шли следом и рукоятями граблей разбивали скошенную траву, ворошили ее – так она быстрее высыхала. Работали они весело, с песнями. Даренка с матерью затянули, все остальные подхватили, и полилась песня над лугом. А солнце поднималось и пригревало все сильнее. Остановились, подправили косы и пошли дальше. Мужики, казалось, не знали усталости. А вот у Матвея спина уже разваливалась на части, и каждый взмах давался с большим трудом. Но сдаться он не мог – все идут, и он дойдет, не сахарный. Да и девчата сзади подгоняют:

– Ой, Матвейка, ты никак устал? Ну дай покошу, а ты пока поразбивай, – это Даренка подзадоривает беззлобно.

…Вж-ж-жих! Подшаг, правая рука назад, левая вперед и вверх… Вж-ж-жих! Подшаг…

Трава за спиной лежала уже ровными рядами – он приноровился, но впереди еще косить и косить…

Наконец отец дает отмашку – хватит, конец косьбе на сегодня. Солнце выжигает воздух, выпаривает воду из тела и сушит траву на корню – не поработаешь. Да и обедать пора. Матвей дошел еще с десяток шагов и остановился, переводя дух. Глянул назад – не так и далеко они отошли от навеса, а ему-то казалось, что уже и не разглядеть будет их стан.

Отец, стараясь чтобы не услышала Анютка, сказал, хлопнув его по плечу:

– Молодец, сын.

И пошел дальше. А Матвей улыбнулся довольно и пошел следом, весело насвистывая – и откуда силы взялись?

На стане вовсю кипела работа – становые приготовили обед. Мужики составили косы к специальной жерди и пошли на реку, купаться.

Холодная вода (речушка начиналась в горном озере и была очень чистой и холодной) приятно остудила распаленное работой и солнцем тело, смыла пот и уняла зуд от укусов мошкары. Ребятня плескалась тут же, отважно прыгая в омуток с наклонившейся над водой березы. Хорошо…

Накупавшись, они пошли на стан. Там, в теньке, на траве уже были расставлены миски с горячей пшеничной кашей, нарезано сало, зелень, и ледяная вода из родника стояла в крынках. А еще мама запарила иван-чай, для силы…

Пообедав, Матвей прилег под навесом – нужно было дать роздых натруженной спине. Он лежал, жевал травинку и смотрел в ясное бездонное небо. Там, в синей вышине, широко распластав крылья, кружил коршун. Он зорко выглядывал добычу и готов был в любую секунду, сложив крылья, камнем рухнуть вниз. Матвей смотрел на него и завидовал – когда-нибудь он обязательно взлетит над своей тайгой… Стрекотали кузнечики, жужжала мошкара, стрекоза прилетела и села на колышек, трепеща прозрачными крылышками. Серко, тоже накупавшийся, блаженно щурился, вывалив язык – жара ему нелегко давалась, в этакой-то шубе…

Немного полежав, Матвей поднялся и пошел к навесу Анютки – там собрались все девчата и парни, затевали что-то. Работы после обеда уже не будет, так что можно было и развлечение себе придумать. Единственное, вечером разбитое сено нужно будет сгрести в высокие валки в сажень высотой – так оно не отмокнет за ночь. Ну а утром валы снова разгребут и вечером уже сначала сгребут в валы, а потом скидают в копны.

Пока же они затеяли петь песни в кружке. Для этого садились кругом в тенечке и начинали по очереди петь песни, стараясь перепеть друг друга. Обычно в этих состязаниях побеждала Даренка, а Анютка была ее вечной соперницей.

Матвей сидел и слушал, как по очереди запевают девчата, и больше всех ему нравились Анюткины песни. Были они полны какой-то светлой грусти, и Матвею хотелось их слушать и слушать. Но Анютка допела, и песню подхватила Тайка – задорно, громко. Матвей поднялся, пошел к своему шалашу. Взял винтовку, свистнул Серко и пошел в тайгу – ему очень хотелось побродить там, подышать лесом.

В лесу было сказочно. Солнце лениво играло в листве березок и черемух, гоняя солнечные зайчики по траве. Легкий ветерок навевал прохладу, пахло грибами и еще чем-то таким, чем только в тайге пахнет. Как же хорошо здесь. Матвей вышел на полянку, сплошь усыпанную земляникой. Красные огоньки ягод светились тут и там, наполняя воздух чудным терпким земляничным духом. Матвей развернулся и пошел назад, к стану.

Ребята уже напелись и занимались кто чем. Матвей нашел Анютку и поманил ее за собой, приложив палец к губам. Она удивленно посмотрела на него, но пошла.

Когда они зашли в тайгу, она не утерпела, дернула его за рукав:

– Матвейка, ты куда меня ведешь? – брови сердито насуплены, но глаза улыбаются озорно.

– Увидишь. – Он заговорщицки подмигнул.

Через пару минут он сказал, повернувшись:

– Закрой глаза.

Анютка зажмурилась, улыбаясь с ямочками, и Матвей снова ей залюбовался – такая она была хорошенькая. Затем взял ее за руку и повел за собой. Провел в самый центр поляны:

– Открывай.

Анютка открыла глаза и ахнула – вокруг красным-красно от земляники. Она повернулась к нему, глаза восторженно сияют:

– Матвейка, сколько земляники! Надо ребят позвать! Можно? – она заглянула ему в глаза снизу вверх. Он только улыбнулся, присел на корточки и быстро сорвал ей букетик из земляники. Она счастливо зарылась в него носом, глядя на Матвея поверх ягод своими глазищами.

Матвей покраснел и сказал:

– Пошли, что ли, ребят позовем.

Она взяла его за руку и… звонко чмокнула в губы. Губы у нее были мягкими и пахли земляникой. Голова закружилась, и Матвей стоял замерев. А Анютка развернулась и пошла на стан, звать ребят, улыбаясь и общипывая ягодки по одной…

Солнце клонилось к закату, и они с девчатами вышли сгребать сено в валки. Работа эта не сложная, но суматошная – только успевай граблями сено подтягивать и подгребать наверх.

Мелкая сухая труха вилась в воздухе, липла на мокрые спины и больно кололась. Работали дружно, с песнями, и к темноте закончили. Завтра с утра разгребать, чтоб досохло, и вечером уже в копны…

Ближе к ночи, искупавшись, они развели на стане большущий костер и сидели вокруг него. Взрослые женщины затянули песню, девчата подхватили. А мужики молча щурились на огонь. Потом взрослые разошлись по навесам, спать, а молодежь отправилась на реку. Купаться ночью было удивительно хорошо. Вода казалась теплой, как парное молоко, слепней и комаров не было. Яркие крупные звезды покачивались на воде. Было очень тихо, и их громкий смех разносился далеко, отражаясь эхом от замершей тайги. Матвей смотрел на Анютку и чувствовал вкус земляники на губах. Какое чудное лето…

Глава 14

Проснулся он от переполоха – под соседним пологом визжали девчата и что-то неразборчиво басил Никодим. Оказалось, под утро в тепло от речки приполз большой черный уж. Как он прополз мимо чутких собак – загадка. Однако ж Анютка проснулась от непонятной тяжести на ногах – ужик пробрался под навес и устроился, свернувшись уютным клубком. Увидев змею и в темноте не разобрав, что это безобидный любитель лягушек, она громким визгом переполошила весь покос. Никодим спросонья хватанул ужа возле головы и хотел отрезать голову, но в последний момент разглядел желтые полоски за ушами. Выругался в сердцах и велел Анютке отнести его к реке, а та отказывалась – не хотела брать в руки. Ужик же обвил руку Никодима и спокойно поглядывал по сторонам.

Анюткин пес, бестолковый брехун Шарик, виновато помахивал хвостом и обнюхивал ужа.

Увидев подошедшего Матвея, Анютка взмолилась:

– Матвейка, унеси его к реке, ну пожалуйста! Я его в руки не возьму – проти-и-и-ивно…

Матвей пожал плечами, принял ужа от Никодима и понес к воде. Анютка пошла следом – все равно же умываться. Серко тоже побежал за ним, заглядывая вверх, на змею – любопытно же! Становая ребятня тоже проснулась и с любопытством поглядывала на Матвея, поглаживающего ужика. Матвей показал им ужа и сказал:

– Вот глядите – полоски желтые видите? Это только у ужа такие есть. Уж не ядовитый и не кусается особо, ест лягушек да мальков. А вот если такую же змею без полосок увидите – бегите. Это гадюка, она убить может. Гадюк у нас много, так что под ноги смотрите.

А потом, повернувшись к Анютке, он спросил:

– Хочешь погладить?

Видя, как она отшатнулась, сказал:

– Да ты не бойся. Ужики смирные, не кусаются вовсе. И на ощупь такие… необычные. Ну погладь, а?

Анютка зажмурилась крепко и протянула дрожащую руку к ужику, как в огонь сунула. Притронулась самыми кончиками пальцев и отдернула сразу. Постояла секунду, открыла глаза и уже решительней погладила всей ладонью. Зябко передернула плечами и сказала, глядя на Матвея обрадованно:

– А и правда не страшно. И не противно вовсе. Давай его отпустим?

Матвей присел на корточки, опустил руку к земле, и уж соскользнул с нее, исчезая в траве у самой воды. Серко обнюхал его, чихнул смешно и прыгнул в воду, забрызгав радостно загомонивших детишек.

Ну вот и славно, теперь умыться и новый день начинать. Работы впереди – край непочатый…

Пока девчата ворошили валки, растаскивая сено для просушки, Матвей с мужиками успели уйти далеко. Коса в руках пела, со звоном срезая ароматное разнотравье, солнце грело ласково, разгоняя кровь в жилах и радуя молодое сильное тело. Матвею казалось: размахнись он посильней – и полетит над землей птицей… И он шел и шел. Тело радовалось работе и утренней свежести, хоть он и не спал почти – улеглись под утро, всю ночь купались и пели песни у большого костра.

Отец уже не присматривал за ним – ни к чему, справляется. Матвей почти не отставал от взрослых, и те не подтрунивали над ним, признавая равенство…

Ближе к обеду небо затянуло хмарью… Это еще не тучи, но уже и не безоблачное синее небо. Тонкая кисея, как будто дымка. Отец беспокойно поглядывал в небо – не притащило бы дождь. Ох и прибавит он работы…

А потом вдруг из тайги вышел лось – здоровенный, темно-бурый. Он стоял на опушке, обеспокоенно принюхиваясь и поглядывая на покос. Все остановились и смотрели на таежного исполина, красивого и величественного. Лось постоял немного и ступил на стерню осторожно, как на тонкий лед.

Шаг, другой… и вот он пошел на махах поперек покоса, обходя и стан, и косарей. Собаки сорвались с лаем, погнали сохатого к реке. А тот шел ровно, не оглядываясь даже на собак. Его волки съесть не смогли, вон какой вырос – что ему собаки? Серко даже не дернулся с остальными псами – команды не было, да и не на охоте они. Только следил за погоней, чутко подняв уши. Лось быстро пересек покос и вломился в прибрежные заросли. Собаки заметались бестолково вдоль кустов, пара из них рванулась за лосем в глубь зарослей, но тут же выскочили обратно. Бык развернулся, склонил голову, выставляя вперед широченные рога и глядя налитыми кровью глазами. Собаки полаяли еще немного для порядка и потянулись к стану…

Это небольшое происшествие не отвлекло их надолго – покос большой и косить еще много, некогда перекуривать особенно. А хмарь в небе густела, наливалась темнотой. Будет гроза.

Отец дал отмашку – пора косьбу заканчивать. Разгребенное с утра сено нужно было скидывать в копны – так оно намокнет только сверху, и не придется его долго пересушивать. Мужики отставили косы и вместе с девчатами взялись за грабли и вилы. Накошено уже порядком, и нужно поспешить.

Работали споро, не отвлекаясь на обед – времени было в обрез. Где-то в горах уже вовсю грохотал гром, перекатываясь большими валунами по гулкому небу. Ветер стих и воздух звенел от напряжения, а мошка накинулась на них с удвоенной жестокостью.

Девчата и женщины сгребали сено в валки, парни и мужики вилами скидывали в копны. Троих парней отрядили к реке, нарубить больших разлапистых веток – ими прикроют копны, чтобы ветром не разметало.

И вот все сделано. Дождя пока нет, но в воздухе уже висит тонкая водяная взвесь – так бывает перед очень сильным грозами. Мужики принялись снимать навесы – унесет ведь – у прятать в шалаши со всем остальным припасом. Сами там же спрячутся от дождя. Матвей с отцом переждут под телегой – не раз уже так делали, и ничего, не промокли. Шалаши и телеги стоят у самой тайги, на небольшом подъеме, так что водой не зальет, но места в них мало, и все не поместятся.

Мама рано утром уехала домой – сосед повез женщин в деревню. Хозяйству ведь догляд нужен.

Доделав все дела и приготовившись к разгулу стихий, отправились на речку – налипшая на потное тело труха больно кололась, нужно было ополоснуться. До реки дойти не успели – хлынул ливень. Да какой! Тугие теплые белесые струи скрадывали видимость, хлестали по спине и лицу, со звоном били в моментально образовавшиеся во впадинках лужи. Хорошо, покос был с уклоном – после дождя вода быстро сойдет в реку и сено успеет просохнуть.

Матвей скинул рубаху и босиком стоял под дождем, подставляя ему лицо. Дождь смывал с него усталость и уносил боль из натруженной спины, заставляя счастливо улыбаться. Анютка не выдержала и тоже выскочила под дождь, а за ней и остальные девчата. Они кружились в хороводе, громко крича песни и шлепая босыми ногами по мокрой траве. Матвеев отец тоже стоял под дождем, подняв лицо к небу и впитывая запахи и свежесть дождя. Сено промокнет, вон какой дождище – стеной! Но с этим уже ничего нельзя было сделать. Оставалось только наслаждаться дождем…

Гроза прошла мимо, зацепив их самым краем. Небо посветлело, а затем и вовсе очистилось. Тайга стояла, умытая и свежая, и как будто улыбалась, глядя на веселящуюся молодежь и сверкая на солнце изумрудной зеленью. Солнце жарило, выпаривая воду и расцветив небо высокой радугой.

Работы сегодня уже не предвиделось – вода будет уходить с луга до утра. И только завтра после того, как роса обсохнет, можно будет раскидать копны для просушки. И Матвей засобирался в тайгу. Взял винтовку, свистнул Серко и пошел побродить в одиночестве.

Тайга волновалась и шумела, не успокоившись еще после дождя. Там и тут с веток срывались тяжелые капли, влажная листва густо шелестела на ветру, дышалось легко и привольно. Запах грибов почти исчез, зато пахло свежей зеленой травой и березовой листвой, а в сосняке стоял яркий аромат лежалой хвои.

Матвей бродил так довольно долго, без какой-то особенной цели. Солнце уже касалось верхушек самых высоких сосен, когда он повернул назад, к стану. И тут Серко вдруг насторожился, встал, принюхиваясь.

Матвей поглядел на друга и зарядил винтовку. Из-за большого разлапистого куста вышел… Урсул! Матвей сразу его узнал по ошейнику из темной шерсти на шее. Урсул тоже узнал Матвея, пошел к нему, переваливаясь. Он вырос и стоя на четырех лапах был уже по пояс Матвею. Подошел на расстояние шага, косясь на Серко настороженно. А тот просто обнюхивал медвежонка, виляя кончиком хвоста.

Матвей замер, боясь пошевелиться. Урсул все же стал уже диким зверем, живущим в тайге, мало ли…

А медвежонок обнюхивал Матвея, смешно вытягивая губы трубочкой и водя носом в разные стороны. Вот он подшагнул еще ближе и уткнулся лбом Матвею в живот, заставив пошатнуться. Матвей положил ладонь Урсулу на загривок, потрепал, почесал за ухом, и медвежонок выдохнул расслабленно, заваливаясь на бок. Он принялся ловить руку Матвея своими лапами, и когда поймал, тут же потянул ее в пасть. Матвей отдернул было, но Урсул не отдал, заворчав басовито. Взял аккуратно зубами, а потом отпустил, вскочил, отпрыгнул в сторону и оглянулся на Серко – побегаем? Серко не заставил себя упрашивать, и с веселым порыкиванием бросился за медвежонком. Так они носились ураганом по окрестным кустам, сметая все на своем пути. Серко догонял и пытался тяпнуть Урсула за заднюю ногу, а тот на бегу крутился вокруг себя и снова бежал. Потом он развернулся и налетел на Серко, подмяв его под себя, и они покатились по траве. Матвей же наблюдал за их игрой и пытался понять, к добру ли эта встреча? Ведь Урсул – зверь, и не должен подходить к человеку. А если он увяжется за Матвеем и выйдет к стану? А там дети и девчата, перепугает ведь. Да и собаки там. И мужики с ружьями. Беда будет, надо его прогонять. Матвей встал, свистнул Серко. Тот с сожалением оставил Урсула и подбежал, сел рядом, вывалив язык – напрыгался. Урсул косолапил следом. Матвей присел на пень, протянул к Урсулу руку. Тот подошел, уткнулся носом в ладонь. Матвей заговорил, глядя на медведя:

– Уходи. Тебе не нужно за мной ходить, убьют тебя там. Уходи. Тайга – твой дом. И я буду к тебе приходить в гости. Может, встретимся. А сейчас – иди.

Он встал и подтолкнул Урсула в сторону. Тот подумал, что с ним играют, и пошел враскачку, пытаясь зацепить Матвея лапой за ногу. Тогда Матвей снял с плеча винтовку, поднял в воздух и выстрелил. Урсул отпрыгнул от него, глянул испуганно, и смешно переваливаясь, скрылся за деревьями. А Матвей сказал Серко расстроенно:

– Вот так, Серко, и уходят друзья. Но нельзя ему с нами, понимаешь?

Тот, конечно, понимал. И смотрел сочувственно, и сопел, и даже носом в ладонь ткнулся – не грусти, мол, друг. Я же здесь…

На стан Матвей вернулся уже затемно. Сидя у костра, рассказал отцу о встрече с Урсулом. Тот помолчал по обыкновению, и сказал:

– Ты снова все верно сделал, сын. Нельзя ему к нам. И лучше бы вам больше совсем не встречаться. Пусть живет. Шанс ты ему дал, так не забирай.

Матвей кивнул только – в глазах закипали злые слезы, но отец прав…

Ночью совсем распогодилось и вызвездило так, что в небо было больно смотреть. Яркие звезды куполом накрыли тайгу, большая луна освещала покос так, что можно было шить. Матвей сидел у маленького костерка, пил чай и думал о том, что иногда ради дружбы надо этой самой дружбой жертвовать…

Глава 15

Телега поскрипывала на ухабах, раскачиваясь и гулко бухая колесами в ямы. Они ехали домой. Вереница телег тянулась с покоса, и над дорогой летела песня. Девчата тянули ее удивительно звонко, отгоняя закравшуюся грусть. Всем было жаль уезжать с покоса – очень уж там было хорошо. Долгие ночные посиделки и купания, привольные песни и свежая земляника, веселые происшествия и добрая работа – все это было жалко оставлять до следующего лета. Да и завершение покоса говорило Матвею о том, что лето повернуло на осень, и скоро начнутся нудные дожди, а потом снова долгая снежная зима.

Но он не грустил. Осень – самая грибная пора, да и охота осенью. Они с отцом поедут на заливные озера, на утку. А по первому снегу будут долгими часами караулить гусей в засидках и тропить зайцев, погонять которых Серко был большой любитель. Матвей покачивался в телеге, размышляя о грядущих охотах. И мысли его невольно вернулись к Урсулу. Урсул не приходил, и в тайге Матвей с ним больше не встречался. Он думал с горечью, что напугал и обозлил медвежонка, но понимал, что так будет лучше для всех.

…Сборы были недолгими – свернули полог, загрузили в телегу хабар, да и тронулись в путь. Шалаши разбирать не стали – еще пригодятся, они приедут сюда для того, чтобы вывезти стога в деревню. Будут впрягать лошадей в волокуши, на которых и ставились стога, и тянуть сено в деревню, под навесы. Но это будет позже, в сентябре, а пока они ехали домой.

Дома их с отцом ждет мама – топит баньку и готовит праздничный стол, выставляя все самое лучшее. Она любит и умеет вкусно накормить хоть одного, хоть двадцать человек. В руках у нее все горит, любая работа спорится. Матвей всегда любил смотреть за ней, когда она что-нибудь делала по дому. Быстрая, подвижная, ловкая – мама всегда находила время для него. Стряпает пирожки, вся в муке, вытрет руки о передник и потреплет его по вихрам или испачкает ему нос в муке, мазнув пальцем. И этот теплый запах теста прочно ассоциировался у него с мамой и таким теплым уютом…

Матвей невольно сглотнул слюну, подумав о пирожках. Он любил с квашеной капустой – пышные, румяные, кисленькие. А отец любил с картошкой и шкварками. Матвей все время получал по рукам, тягая шкварки прямо со сковороды – он обожал ими хрустеть.

Но больше всего Матвей любил пельмени. Он с нетерпением ждал момента, когда установятся холода и отец будет бить скотину. С утра во дворе царило оживление. Приходил на подмогу отцу дядя Никодим – они с отцом дружили с детства и помогали друг другу. Во дворе они палили и скоблили поросят, обдирали и разделывали бычка. Мама тут же, на уличной печке, варила свеженину. Отец с дядей Никодимом при помощи только ножей быстро и ловко разбирали мясо, развешивая его на крючьях во дворе – парному мясу нужно остыть. Потроха и все для колбасы дядя Никодим забирал домой – его жена лучше всех в деревне делала домашнюю колбасу.

Потом, уже в тепле, отец большим ножом мелко-мелко нарубал мясо на пельмени, а мама заводила тесто. Матвею же доставалась почетная обязанность по чистке лука и чеснока. А после начиналось настоящее священнодействие – они садились лепить пельмени.

Они стряпали их всей семьей, приглашали Анютку с родителями, усаживались за длинный стол и стряпали. Мама отрезала от пышного теста небольшой кусочек и ловко скатывала его в тонкую колбаску, отхватывала ножом маленькие кусочки, которые Анюткина мама тут же скалкой раскатывала в тонкие лепешки и подкидывала их по столу к стряпчим. А те уже старались, лепили пельмени – пальцы так и мелькали. Настряпанные пельмени выносили на мороз, в сени, где они промерзали до звона. Потом их ссыпали в большие мешки, в которых они и зимовали в сенках. А через пару дней все то же самое повторялось уже у Анютки.

Матвей больше всего любил именно такие пельмени, с мороза. Они были самыми вкусными! А уж с отцовой горчицей, какую он делал на огуречном рассоле, пельмени были чудо как хороши!

Так, в мыслях о разных вкусностях, Матвей и не заметил, как они добрались домой. Зайдя в избу, Матвей повел носом и радостно улыбнулся – пахло пирогами. Мама расцеловала их с отцом и отправила в баню, чтоб не мешались.

Баня была натоплена жарко – мама с утра начала ее протапливать, и Матвей даже не полез наверх. Зашел в парную и сразу согнулся, пряча уши от жара. Отец же, довольно ухая, забрался на полок и поддал жару…

Поужинав, Матвей растянулся на лавке в летней кухне – тут было прохладно, и он частенько летом здесь ночевал. Пахло свежеструганым деревом и баней, где-то под самым потолком тоненько пищал комар. За стенкой всхрапывала корова, пережевывая свою жвачку, да толклись поросята, задевая боками за стену и тихонько похрюкивая.

Утром мама сказала ему:

– Сегодня будем огурцы солить. Накопай-ка хрена и листа смородинового нарви да укропа с венчиками.

Матвей кивнул и пошел в огород, взяв лопату. Хрен рос почти дикарем, у самого забора, и Матвей быстро справился, надрав большой пучок. Глаза разъедало от резкого запаха хрена, но он мужественно терпел. Главное, руками в глаза не лезть, иначе потом пару дней будешь с примочками лежать. Затем надрал смородинового листа и укропа и пошел к маме – узнать, чем помочь. Она собирала огурцы в большую кадушку, бережно откручивая их от стеблей. Выпрямила спину, утерла лоб и сказала:

– Езжай-ка за водой, на ключ. Большую бадью набери.

Сказано – сделано. Матвей поставил на телегу большую бадью, взял с собой ведро и поехал на ключ. Тот находился в распадке, недалеко от окраины деревни, и к нему вела наезженная дорога. Быстро начерпав ведром ключевой воды, Матвей покатил к дому, раскланиваясь по пути со встречными.

Когда он уже закатил телегу во двор и закрыл ворота, за спиной негромко откашлялись. Обернувшись, увидел стоящего у калитки старосту.

– По здорову вам.

– И тебе здравия, – мама улыбнулась приветливо. Старосту в деревне уважали.

– Сено-то хорошо нынче поставили, покос богатый.

Мама глянула на него весело и кивнула:

– Богатый, твоя правда.

Староста помолчал чуток и продолжил:

– Да и хлеб, по всему видать, уродился. Колос вон какой налитой, – он покрутил в руках зеленый пока пшеничный колосок, – да только не видать нам хлеба, говорят.

Мама удивленно посмотрела на старосту:

– Это кто ж такое говорит? Да и куда ему деваться, хлебу-то?

Староста вздохнул тяжко:

– Да уж вестимо куда. Отберут нонче хлеб.

Мама всплеснула руками:

– Петро Милованыч, это ты что ж такое сказал сейчас? Кто отберет-то? С ружьем что ль отбирать придут?

Староста только рукой махнул и пошел прочь, сказав напоследок:

– Сход вечером будет. Там все и скажу.

Мама пожала плечами и велела Матвею помогать.

В большой березовой кадушке она выкладывала слоями огурцы, перекладывая их чесноком, смородиновым листом и очищенным корнем хрена. Матвея же приставила размешивать соль в ключевой воде. Потом, плотно набив кадушку, заложила все сверху укропом и сказала Матвею:

– Размешал? Заливай, только тихонько, чтоб не всплывали.

Так огурцам стоять в теньке до самой осени, а потом они спустят их в подпол. Матвей страсть как любил огурчики маминого посола – хрусткие, резкие и ароматные.

Полдня солили огурцы, но насолили хороший запас. Мама выглядела встревоженной, но ничего не говорила. Матвей и сам волновался – очень уж непонятно староста говорил.

Вечером вернулся отец, и они пошли на сход, все вместе.

Народ перед домом старосты волновался, судил и рядил. Дверь открылась, и староста вышел на крыльцо. Все замолчали, напряженно вслушиваясь в его слова:

– Пришла беда откуда не ждали, – начал староста дрожащим от волнения голосом, – в Петрограде бунт!

Народ взволнованно загудел, и кто-то спросил:

– А чего же император? Куда смотрит?

На него зашикали, а староста ответил:

– Не будет скоро никакого императора. Скинут его, попомните мои слова.

Все пришибленно молчали, а староста продолжил:

– И смекаю я, что новая власть примется нас добра лишать. Они ж чего говорят, большевики-то? Говорят, мол, фабрики рабочим, землю крестьянам. Все, мол, должно быть общее.

Матвеев отец не смолчал, спросил громко:

– Это как это – общее? Я, значит, спину рви, а потом все общее? Хитро придумали!

Народ одобрительно зашумел, но староста поднял руку, призывая всех к тишине:

– Тише, чего разгалделись? Если они к тебе с ружьем придут хлеб отбирать – воевать с ними станешь?

Матвеев отец рубанул рукой воздух:

– И стану! Мне что, по миру идти? Так, нет? – отец оглядел толпу. Все молчали, кто-то опускал глаза. А Прошка, вечный пьяница, сказал громко:

– А чего бы и не поделиться, если амбары полные?

Отец только глянул насмешливо и не стал отвечать. А бабы подняли Прошку на смех:

– Уж чья бы корова мычала!

– Ты б хоть раз сам чего в жизни сделал…

– Иди проспись, делильщик…

И вытолкали его с площади. Прошка, зло ощерясь и пошатываясь пьяно, пошел, оскальзываясь в уличной грязи.

А староста тем временем сказал:

– В общем, думать надо, сколько хлеба себе оставим, а сколько отдадим. Не дадим добром – возьмут силой. Я все сказал.

Народ начал понемногу расходиться. Мама глядела на отца расширенными от страха глазами, прижав руку ко рту. Отец же зло сплюнул и пошел домой, шагая широко и размахивая руками…

Вечером к ним пришел дядя Никодим. Сел за стол, положив на него большие натруженные руки и сумрачно глядя на Матвеева отца:

– Что думаешь?

Отец помолчал, потом сказал:

– А что тут думать? Семью в тайгу, а самим оборону держать. Патроны есть.

Никодим глянул остро:

– А сдюжим?

– А что делать? Отдать все и с голоду пухнуть?

Никодим помолчал, покатал желваки. Потом сказал:

– Погоди воевать. Не пришел еще никто. Да и придут ли?

– Придут – поздно будет. По погребам прятаться что ли? Не-е-ет, я так не хочу. С немцами повоевать не пришлось, так со своими придется. Что ж делается-то, Никодим?

Помолчали. Никодим поднялся и сказал:

– Воевать, значит? Ну, значит так, – и вышел, не прощаясь.

Был июль 1917 года, и все только начиналось…

Глава 16

Густой стылый белесый туман плотным покрывалом повис над самой водой, скрадывая очертания деревьев и кустов на другом берегу. Легкий утренний морозец серебрил траву и прихватывал воду в лужах, заставляя листья берез звенеть на легком верховом ветерке. С гор тянуло ледяным дыханием осени, и лиственницы наверху уже пожелтели, тронутые приближающимся предзимьем. Где-то в тумане крякали утки, обсуждая свои утиные дела.

Стоял конец сентября. Давно уже вывезены стога с покоса и заготовлены все соленья, осталось только капусту заквасить, но это еще через пару недель, по первому снегу. Буквально вчера они закончили засолку опят – маленьких, крепеньких, еще розовых. Очень отец любил их с отварной картошечкой. Да и в постные дни все эти соленья очень украшали стол…

…Тот выезд за опятами они спланировали давно, да все ждали погоды. Моросили холодные дожди, по ночам прихватывал морозец, какие уж тут опята. И вот распогодилось, пришло бабье лето – румяное и теплое, солнечное. Матвей с отцом запрягли лошадь в телегу, взяли большие туеса и поехали в тайгу. Недалеко от зимовья был хороший ложок, они каждый год там брали много опят. Обычно они управлялись одним днем – опята ведь растут большими семьями, и много времени на сбор не требуется. До места добрались без происшествий – тайга стояла легкая, солнечная, и лошадь тащила телегу без видимых усилий. Привязали лошадь, чтобы не ушла далеко, взяли туеса и пошли к приметному логу – на самом его краю плотным строем выстроились ровные и почти одинаковые пушистые елки. Серко первым нырнул в лог, Матвей с отцом следом. Прошли весь лог – ни одного опенка. Отец хмыкнул, глянул на Матвея и решительно пошел обратно. Поехали дальше.

Отъехав от лога на приличное расстояние, ближе к горам, они въехали в небольшой распадок. По нему сверху стекал небольшой ручей, плотно стояли лиственницы и кедры, а у самой воды тянулись вверх ивы и ольха. Солнышко редко заглядывало сюда – не пускали окрестные высокие горы, и здесь царил прохладный сумрак. Матвей напился из ручья – вода пахла хвоей и грибами – и пошел, внимательно поглядывая по сторонам. Вот один небольшой пенек с опятами, вот еще. Постепенно туес наполнялся маленькими крепенькими грибками. Запах у опят особенный, очень аппетитный, так и хочется откусить. Матвей срезал их целыми семейками, укладывая на дно тяжелевшего туеса. Наполнив, он высыпал его в телегу и пошел снова. Отец тоже уже успел набрать полную торбу. И вдруг Матвей увидел высоченный пень, полностью покрытый опятами, от самых корней и до макушки. К этому пню он приходил трижды, унося каждый раз доверху набитый туес. В телеге высилась гора опят, и Матвей прикрыл ее сверху разлапистыми ветками, чтобы не ссыпались на ходу…

Вся деревня заготавливала опята, свозила стога и делала еще тысячу важных дел. Все было как обычно, но в воздухе повисло тревожное ожидание. Все помнили слова старосты, да и из города приходили очень тревожные вести. Страна пошла вразнос. Власть менялась больно и тяжело. Люди поделились на белых и красных, появились провокаторы. На Алтае творилось не пойми что. То тут, то там в деревнях народ с вилами поднимался на защиту своих домов и от тех, и от других. Люди в деревнях хотели просто жить и растить детей, а им навязывали передел земли. Переселенцы хотели отобрать землю у старожилов и активно поддерживали нарождавшуюся власть Советов. Белые пытались набрать из числа крестьян новобранцев для защиты старых порядков, взыскивали подати и земские сборы – армию нужно кормить. Крестьянам это не нравилось, и они готовы были отбиваться и от красных, и от белых. В Барнауле произошли беспорядки, вызванные повышением цен на продукты – народ требовал перехода власти к большевикам. Все это замешивалось в котле грядущей революции… В их деревне тоже появлялись представители и тех, и других, но были биты. Никто ничего не понимал, но все готовились к худшему. Мужики проверяли оружие, женщины думали, куда прятать добро…

…Туман чуть разошелся, и Матвей пристально вгляделся, пытаясь различить дичь. Утка была на воде.

В полной тишине над водой далеко разносился плеск воды и кряканье. Вот откуда-то сверху на воду спикировал еще один табунок крякашей – крупных и грузных. Матвей любовался на эту первозданную картину и не стрелял. Он знал, что его выстрел разрушит эту красоту, и не спешил. И отец в соседней засидке тоже не стрелял – любовался. Такой их тайга была и сто, и тысячу лет назад. Так же прилетали на это небольшое таежное озерцо утки, купались и кормились. Так же сидели охотники, не в силах оторвать взгляда…

А тайга вокруг была чудесна! Белоствольные, все в золоте березки и красные осины, изумрудно-зеленые кедры и темные елки – все это буйное разноцветье играло красками и полыхало пожаром в тумане.

Вдруг метрах в ста слева от Матвея к воде вышел лось. Он зашел в воду и пил, опустив большую рогатую голову. Пил он долго, шумно, временами поднимая голову и оглядываясь по сторонам.

Напившись, сохатый развернулся и ушел в тайгу – ветви сомкнулись за его спиной бесшумно, не потревожив тишины. И тут грянул выстрел! Дробь сыпанула по воде, накрывая табунок. Утки поднялись и с посвистом крыльев понеслись прямо на Матвея, пара осталась на воде, распластав изломанные крылья.

Матвей вскинул ружье и выстрелил, сбив одну утку – она сорвалась с траектории и грянулась в воду недалеко от берега. Серко тут же прыгнул в воду, доплыл до утки, и поволок ее на берег, бережно держа в зубах. Матвей потрепал его по холке, благодаря, а пес развернулся и бросился в воду за оставшимися двумя. Матвей перезарядил ружье – скоро прилетят новые. А день тем временем разгорался – ясный, солнечный, напоенный запахом осенней тайги. Тут и прелые листья, и хвоя, и грибы, и что-то еще неуловимое, полнящее Матвея необъяснимой грустью и волнением…

Уток они с отцом настреляли в этот день столько, сколько и хотели. Теперь ждать прилета гуся. А пока можно и на глухаря поохотиться, и на косача. Но в первую очередь нужно было подготовить пчел к зимовке. Запасти для них питание на зиму – мед и пергу, подставить полупустые рамки для засеивания – к зиме нужно увеличить количество пчел, чтобы они друг друга обогревали, обработать ульи… дел масса. Да и омшаник нужно проверить и просушить. Но это все завтра. А сегодня – день в тайге, с отцом.

Матвей почему-то стал очень дорожить каждым проведенным с отцом днем. И отец тоже старался уделять ему побольше времени.

Сейчас они сидели у костра. Отец обдирал утку для шулюма, Матвей быстро чистил картошку и морковку с луком. Отрезав птице лапы, крылья и голову, отец подрезал кожу и снял ее чулком вместе с пером – некогда было ощипывать, да и не любил он это делать.

Заложили все в котелок, подвесили его над огнем. Отец сказал, вороша дрова в костре:

– Надо нам поговорить, сын. Тревожно мне.

Матвей вскинул глаза на отца, но ничего не сказал – ждал продолжения. И отец продолжил:

– В городах творится страшное. Люди друг на друга войной идут, брат на брата поднимается. Голодают люди. И скоро они пойдут к нам, отбирать еду у нас.

Он смотрел в огонь. Брови сурово сошлись над переносицей, по щекам гуляют желваки, большие кулаки сжаты:

– Нам нужно быть к этому готовыми. Придут миром – и мы со всей душой. Но чую, они злом придут.

– И что делать, бать? Стрелять в них что ли?

– А как они с ружьем? Что тогда? Они нас жалеть не будут, сын. Они ведь придут за едой для себя и своих детей, понимаешь? В такие моменты никого не жалко… – Отец замолчал.

Матвей не знал, что сказать. Потому сказал, что думал:

– А может, в тайгу уйдем? Запасы в зимовье увезем, переживем зиму как-то.

– А дальше, сын? Всю жизнь в тайге не проживешь. Вон Бирюк живет в тайге, и что? Не может человек без человека прожить. Мы, конечно, выживем в тайге, это понятно. Но как мы будем жить? Как звери дикие? От людей хорониться? Не-е-ет, сын, я из своего дома не побегу.

Они помолчали. От котелка потянуло вкусным дымком – по краешкам уже загуляли мелкие пузырьки.

– Вот что, сын. Как скажу тебе – будь готов грузиться и в тайгу ехать с матерью. Припасы завтра начнем свозить в зимовье потихоньку. Если что, зиму там продержимся, а к лету станет ясно, что дальше.

Матвей вскинулся было, готовый спорить, но отец осек его одним взглядом – не время для споров, не время…

Шулюм получился очень вкусным – с ароматом дымка и пороха, с запахом дикой утки, наваристый и сытный. Осенний крякаш жирный, полнотелый, мясо нежное, и есть его сплошное удовольствие. Наевшись и отдав остатки Серко, Матвей с отцом стали собираться домой. Вечерело, солнце расцвечивало небо в пурпурные цвета, отражаясь в озере и просвечивая тайгу насквозь.

В пути Матвей обдумывал слова отца, и никак не мог решить – прав ли он? Неужели придут с оружием грабить деревню? А что бы он, Матвей, делал на месте этих людей? Если бы, к примеру, Анютка голодала? Пошел бы он грабить? Нет, не пошел бы. Он бы в тайгу пошел, зверя добывать. А там что, другие люди? Неужто за кусок хлеба можно вот так? А отец тогда как же? Ведь он же готов воевать с ними за тот же кусок. Но, с другой стороны, он сказал, что если добром придут, то и он со всей душой… Отчего все так сложно? Как решить-то?

Дома они с отцом эту тему не обсуждали – не хотели тревожить маму, она и так сильно переживала. Женщины в деревне постоянно обсуждали слова старосты и приходящие из города новости, а тут еще и Прошка начал вносить смуту. Он ходил по деревне и говорил всем встречным:

– Скоро, скоро пощипаем вас, распотрошим амбары и скот уведем, – и хохотал, страшно закатывая глаза. Мужики махнули на него рукой, а женщины поначалу ругались, а теперь и вовсе шарахались от него, как от чумного.

Среди молодых тоже царили разные настроения. Игнат, встряхивая своей соломенной головой, говорил весело:

– Да чего вы так волнуетесь? Ну придут и придут – нешто не люди? Человек с человеком завсегда миром дело решит.

А Иван гудел своим басом, показывая здоровенный кулачище:

– Как придут, так и уйдут. Видали мы таких.

Павка, глядя исподлобья, сказал резко:

– А я думаю, в тайгу надо. Там нас никто никогда не сыщет.

Матвей удивленно посмотрел на него. Павка не очень-то любил тайгу, а тут надо же. Спросил его:

– А ты в тайге зимой бывал, Павка? Там ведь снега выше головы, не находишься. Лыжи у меня, допустим, есть. А у тебя? Настоящие, ходовые?

Павка отвернулся – не было у него лыж.

И тут Игнат спросил:

– Матвей, а ты сам-то что думаешь? Ну если придут?

Матвей сказал просто:

– Не знаю. Придут миром – отчего не накормить? А если силой брать захотят…

Он не стал продолжать, но все и так было понятно.

И вроде бы понятно все стало, а легче не стало. Камень на душе становился все тяжелее…

Глава 17

Шаг. Еще шаг. Спина гудит от напряжения, дыхание сбивается, пальцы соскальзывают с горловины туго, под завязку набитого мешка. Почему мука такая тяжелая? Мешок муки гораздо тяжелее такого же мешка картошки. Уж их-то Матвей за сегодня натаскался…

…Первой ходкой они увезли на зимовье тридцать мешков картошки. А до этого три дня копали там погреб и омшаник для пчел. Тяжело было, но они справились. Дядя Никодим помог, и в три лопаты сумели. Потом накатали перекрытие из бревен, застелили сверху плотно соломой и засыпали землей – теперь не промерзнет. Зимой еще снегом присыплет, и нормально. Продухи тоже сделали правильные, будет дышать и погреб, и пчелам воздуха хватит. Копать было тяжко – горная тайга же, много корневищ и камни попадаются. Зато теперь можно спокойно перевозить сюда припас. Единственное, нужно еще сарайку поставить и баньку, а времени на это совсем нет – октябрь начался, скоро снега лягут.

И Матвей позвал на помощь уличанских парней – все рукастые, сарайку сколотить точно сумеют. Зазвенели пилы, вгрызаясь в сухостой, защелкали клинья, распуская бревна на плахи, загуляли по ним рубанки – все спешили, понимали недостаток времени. Никто ничего не спрашивал. Надо – значит, надо. Работали не жалея сил, и сарайка выросла у зимовья – просторная, крепкая. Здесь будут храниться дрова, веники и прочий скарб.

Продукты все будут в погребе, включая и овощи, и соленья. Солонина, как и мясо, нормально в лабазе перезимует – никакой зверь не достанет.

Сруб баньки тоже собрали и крышей накрыли – здесь отец с дядей Никодимом споро работали, ладно. Все внутренние дела позже сделают. Но вот печку надо было выкладывать сейчас, по теплу. И отец привез печника из соседней деревни – молчаливого старого дедка. Тот хмуро оглядел все, покивал и уехал на неделю – кирпич нужен особенный, который жар хорошо держит.

…Матвей с отцом таскали муку и зерно, складывали на телегу. За сегодня им только еще одну ходку до зимовья сделать удастся, хотелось побольше увезти. Сгрузили на телегу и инвентарь – косы, серпы и прочее. Матвей нес уже седьмой мешок, и пот лил градом, спина нещадно болела и пальцы просто не сжимались – не хватало сил. Но он сжал зубы и тащил этот мешок почти с него размером. Отец же носил по два за раз – половину всей муки погрузили на телегу и зерна половину. Остальное им на зиму. Мало ли, вдруг и не придет никто.

Эти тревожные мысли читались в глазах у всех без исключения. В соседней деревне белые угнали всех мужиков на войну – выдали шинели и котелки и отправили в Барнаул, где народ устраивал беспорядки и требовал отдать власть большевикам. И все ждали, что и к ним придут. Но пока не приходили. Иногда ожидание беды хуже самой беды…

Но вот наконец все загружено, можно трогать. Отец щелкнул вожжами, понужая лошадь. Матвей закрыл за ним ворота, догнал телегу, вспрыгнул на ходу на задок. И заметил Прошку, который из-под руки смотрел на них, стоя в конце улицы. Нехорошее предчувствие ворохнулось в душе, и Матвей сказал отцу:

– Бать, что-то Прошка за нами присматривать взялся. Не нравится мне…

Отец повернулся, посмотрел за Матвея, туда, где все так же стоял Прошка, отвернулся, плюнул зло:

– Прихвостень непонятно чей. Пусть смотрит. Много не высмотрит.

Но Матвея он не успокоил, тревога продолжала тихонько звенеть в голове. Прошка за последнюю неделю успел замучить всю деревню своими дурными шутками и намеками на скорое разорение, и Матвей даже порывался его урезонить, да отец не дал. Сказал ему:

– Сын, дерьмо не трогаешь – оно и не пахнет. Не надо Прошку трогать. Толку не будет, а крику на всю округу.

Матвей подумал немного и согласился. А сейчас думал, что, может, и зря.

Моросил нудный дождь, было холодно, парок вырывался изо рта, и Матвей зябко ежился.

Серко бежал у самого колеса, не отходя далеко. Заехали в тайгу, и Матвею стало чуть спокойней. Так бывает, когда в тревожную минуту друг успокаивающе положит руку на плечо и ты ощутишь, что не один. И тревога отступает чуть. Недалеко от зимовья Серко вспугнул в кустах здоровенного глухаря, и тот с громким шумом вырвался вверх, заставив лошадь испуганно шарахнуться, едва не перевернув телегу. Отец железной рукой усмирил ее, вернул на дорогу. Серко виновато махнул хвостом, глядя на отца, и побежал дальше.

– От шельма – отец усмехнулся и потянулся за табаком, но рука его замерла на полпути – у зимовья горел костерок и рядом сидел Бирюк. Босой, в закатанных по колено штанах, еще больше заросший, в тонкой нательной рубахе, он тянул руки и ноги к огню, пытаясь согреться. Увидев их, он встал тяжело, опершись рукой о землю:

– Здорово, – голос его осип и был почти не слышен.

Отец молча спрыгнул с телеги, привязал лошадь и принялся молча таскать муку и зерно в зимовье, складывать под нары. Матвей последовал его примеру. Серко же вообще проигнорировал чужака – угрозы он не представлял, пес это чуял.

Бирюк пожал плечами и принялся помогать, оскальзываясь иногда. Он, как и Матвеев отец, брал по два мешка зараз, и носил их в зимовье. Они все перетаскали, отец сказал Бирюку:

– Ночуй пока в зимовье. Печку топи, чтоб не отсыревало. Утепли – мха вокруг много. Да и ставь себе рядом что-то – инструмент есть. Зимой мы тут сами будем гостевать.

Бирюк посмотрел на отца внимательно, спросил:

– Совсем плохо там? – он кивнул куда-то за спину.

Отец ничего не ответил, отвязал лошадь, и они поехали домой. По темноте не очень хотелось, да ничего не поделаешь – оставлять жену одну дома он теперь не мог…

До дома добрались уже в полной темноте. Матвей с наслаждением стянул с себя сырую одежду и нырнул под теплое одеяло – спать хотелось невообразимо.

Утро началось с Прошки. Они с отцом таскали на телегу соленья, когда стукнула калитка, и Прошка ввалился во двор, распространяя вокруг густой запах бражки. Мама, увидев его, сказала:

– Еще солнце не поднялось, а ты уж где-то налакался…

Тот поднял на нее удивительно трезвые глаза и сказал:

– А я может с вечера пьяный. Тебе-то чего, а?

Отец глянул на него и сказал:

– Ты рот-то закрой, пугало. С женой моей говоришь. Чего надо?

Прошка икнул картинно, сел на крыльцо не спросясь и сказал:

– А ты меня не пугай, пуганый. Скоро по-другому говорить будем, – и полез в карман за табаком.

Отец отвернулся, на щеках вздулись и заходили желваки. Поднял с земли тяжеленную кадушку с огурцами и поставил на телегу.

А Прошка продолжал:

– Вот, к слову, куда это вы муку вчера увезли, а? – Он нагловато так смотрел на них, и у Матвея зачесались кулаки свернуть ему нос набок.

Отец сказал, сдерживаясь:

– Не твоего ума дело. Куда увезли, туда и ладно.

Прошка встал и сказал, выламываясь пьяно:

– А это мы еще посмотрим, моего или не моего. Думаешь, самый умный, да? Думаешь, никто не знает, что ты беглого прячешь?

Отец посмотрел зло, а Матвей ошарашенно – откуда узнал он? Неужели проследил?

Мама стояла, прижав руки ко рту, и глядела на отца. Справившись с собой, сказала:

– Ты, Прошка, бросал бы бражничать. Чего тебе там с пьяных глаз привиделось?

Прошка развернулся к ней и заявил победно:

– Был я в вашем зимовье, и все видел. Своими глазами. Живет там приблудный какой-то, грязный весь и босый. Не иначе беглый.

Отец сказал ему примирительно, хотя Матвей видел, что ярость просто клокочет в отцовских глазах и вот-вот выплеснется, ошпарив беспутного Прошку:

– Ты, Прохор, никак умом тронулся? Нет на моем зимовье никого. А если и есть, я узнаю. И прогоню.

Прошка выпрямился горделиво:

– Ишь, Прохором величаешь. Знать, уважаешь крепко, а? – и засмеялся эдак поганенько.

Отец повернулся к Матвею:

– Неси, Матвей, самогону, выпью с гостем немного. Да на стол чего собери.

Бросил на телегу пучок сена, закрывая стоящие там кадки, и пошел к Прошке. Взял его под руку, повел к лавке под навесом, приговаривая:

– Выпей со мной, Прохор, да расскажи толком, кого это ты на моем зимовье видел? И точно ли на моем?

Прошка семенил, не поспевая за широким отцовским шагом и даже не пытался освободить руку из его железного хвата. Сели, Матвей уже вынес самогон да немудрящую закуску – хлеб, солонину да пару луковиц…

Отец ухитрился напоить Прошку, не выпив при этом ни капли. И вытянул из него все, что тот знал.

Оказалось, что Прошка вчера за ними проследил до самого зимовья. Отсиделся в лесу, дождался пока они уедут, и потом полночи наблюдал за Бирюком. Дошел до деревни под утро, выпил для храбрости и пришел к ним. Загрузили Прошку в телегу, довезли до его дома, молча. Вернулись к себе, загрузили соленья и поехали на зимовье. Молчали до самой тайги. А там отец сказал вдруг:

– Нехорошо это, сын. Прошка знает теперь, где зимовье. И если придут сюда нас обирать, он же первый и побежит продавать. Еще и Бирюк этот… подведет он нас под монастырь, нутром чую.

Матвей вздохнул только и сказал:

– Надо было его тогда пристрелить.

Сказал и сам испугался своих слов – настолько чужими и страшными они были. Отец посмотрел на него и сказал отрывисто, зло:

– Ты мне это брось, стреляльщик! Еще раз услышу – винтовку о спину поломаю, понял?

Матвей вздрогнул, опустил глаза и сказал:

– Бать, я не подумал, не сердись. Я не знаю, что делать…

– Застрелить – оно проще всего. Но не ты жизнь давал, не волен ты в человечьей жизни, понял? Господь только волен решать, кому жить, а кому нет. Всегда об этом помни.

Отец замолчал и молчал долго, отчаянно дымя самокруткой. Потом сказал негромко:

– Вот что, сын. Бирюк уйдет. И мне не важно, куда. Не уйдет сам – я помогу. С Прошкой надо как-то решать. Вернемся домой, ты к нему пойдешь. Унесешь ему самогону, солонины и поклон передашь за то, что помог нам супостата обнаружить. Скажешь, что убег он от нас. Хотя… ладно, сам схожу, незачем тебе в это путаться.

Приехав на зимовье, они обнаружили Бирюка за работой – он вовсю конопатил щели в бане.

Увидев их, он подошел, поздоровался, помог стаскать соленья в погреб. Отец достал из телеги старые сапоги, потертый овчинный тулупчик, пару штанов и портянки. Протянул все это Бирюку, сказал:

– Одевайся, зима скоро, замерзнешь.

Бирюк смотрел на них потрясенно. Губы у него запрыгали, глаза подозрительно заблестели. Отец отвернулся и пошел в избу. Бирюк вошел следом, принялся одеваться. Оделся молча, но потом подошел все ж к отцу и сказал срывающимся голосом:

– Я не знаю… как… вы… ты… спасибо! Погибель ведь мне, понимаешь? А ты… я по гроб тебе обязан.

Отец глядел на него хмуро, потом сказал:

– Уходить тебе надо. Теперь насовсем. Увидел тебя один… продаст он и тебя, и нас. И все вместе загремим. Уходи, добром прошу.

Бирюк сел на нары, сцепив узловатые пальцы. Сказал, глядя в пол:

– Некуда мне. Но я уйду, не стану вас подводить. Это ведь мой крест, мне его и нести. Завтра. Доделаю баньку вам, подумаю. А утром уйду.

Отец кивнул и поднялся:

– Поехали, Матвей.

Бирюк тоже поднялся, и сказал им обоим:

– Медведь тут ходит. Небольшой. Кружил вчера полночи, дверь нюхал. А под утро улегся у двери – я его сопение слышал. А потом ушел, как рассвело. А я сижу и думаю, что делать. Ружья нет, вилы в сарайке…

Матвей с отцом переглянулись, и Матвей сказал:

– Не вздумай. Это… в общем, не надо его вилами, понял?

Бирюк ухмыльнулся, показав белые крепкие зубы:

– Поди ж ты, ручной, а?

Матвей не сказал ничего и вышел за отцом…

Дома они снова застали Прошку – тот сидел на лавке в безобразно пьяном виде. Увидев Матвеева отца, он пьяно заулыбался, попытался встать, но упал на мокрую землю.

Отец поднял его, усадил на лавку, сказал, скрывая отвращение:

– А ведь прав ты оказался, Прохор. И вправду обретался там какой-то. Но убег он от нас. Я его хотел сюда привезти да старосте сдать. Он бы его определил, но сбег тать.

Прошка поднял на него мутные глаза, шумно дыша сивухой:

– От тебя убег? Врешь, не мог он от тебя сбечь. Ты ж первый охотник. – Он икнул, заваливаясь.

Отец подхватил его, опер на стенку сарайки, сказал внушительно:

– Ну что ж мне, стрелять его было? Он ведь и не сделал ничего? А вдруг заблудился человек? Мы даже парой слов не перекинулись…

Прошка упал на лавку и захрапел, провалившись в пьяное беспамятство…

На следующий день Матвей поехал на зимовье один – отец пошел к старосте, говорить про Прошку. Нужно было как-то обезопаситься. Староста, конечно, сделать ничего не мог, но мужик он был правильный, и отец его крепко уважал.

Матвей вез на зимовье чай и солонину, подсолнечное масло в бутылях и мед. Приехав на место, он не застал там Бирюка – тот сдержал слово. Законопатил баню до конца, соорудил полок, и ушел. Матвей перетаскал все в погреб – солонина в бочонках пока там постоит. Уже по морозу перенесут они ее в лабаз.

…Перетаскав все, он сел на крыльце передохнуть. Поднял глаза и обомлел – из-за деревьев вышел волк. Тот самый. Матвей готов был поклясться в этом. Волк молча смотрел на него. Серко сидел рядом и молча смотрел на волка, никак не реагируя. Просто смотрел. И это потрясло Матвея больше всего. А волк вдруг сделал шаг к нему, потом еще один… И вот он совсем рядом, Матвей чувствует его запах. Запах зверя. Слышит тихое дыхание, ощущает его на своей коже. Волк положил голову ему на колени и зажмурил глаза. Серко лег у ног, положив морду на лапы и вздохнув протяжно.

Матвей осторожно, боясь и не веря в происходящее, положил руку на голову волка. Шерсть была мягкой-мягкой и очень густой. Матвей погладил его, почесал за ухом. Волк стоял не шевелясь, принимая его ласку. А потом поднял голову, посмотрел в глаза своими янтарными умными глазами, развернулся и ушел, растворился среди деревьев. Матвей опустил взгляд на Серко – тот безмятежно дрых. Вот негодяй! Матвей толкнул его ногой, и Серко вскочил, обнюхал Матвея, лизнул в щеку и вильнул хвостом.

– Вот подлиза, – Матвей рассмеялся и потрепал друга по загривку. По пути домой он думал, рассказать ли отцу о волке? Поймет ли?

Но доехав до дома, и думать забыл – во дворе стоял Прошка и два каких-то мужика в шинелях и с винтовками на плече. Напротив стоял отец и ровным голосом рассказывал:

– …Ну он и побежал. Я ему вслед кричу: «Стой, дура! Куда бежишь?» А он даже не оглянулся. Что мне, стрелять по нему, что ли?

Один из мужиков спросил:

– Раньше видел его?

– Нет, не видел. Тут ведь каждый чужак на виду.

Встрял Прошка:

– А еду, еду куда увез?

Мужики заинтересованно переглянулись. Отец ответил:

– Так на продажу ж увез.

– И как, продал?

– А то как же, конечно. Выменял на бычка. Весной бычка мне отдадут и пару телочек.

Прошка заголосил было, но один из мужиков прервал его:

– Не блажи, тетеря. Пей меньше.

Кивнул отцу и пошел со двора, смерив Матвея долгим взглядом. Прошка засеменил следом. Матвей затворил за ними калитку, повернулся к отцу – тот сел на крыльцо и зло сжимал кулаки:

– Ну Прошка, ну сволочь, погоди у меня…

Мама обняла его за плечи, прижалась щекой:

– Перебедуем и это. Ты, главное, не озлись. Не надо.

Матвей глядел на них и вдруг заметил, как они оба постарели…

Глава 18

– Открывай, хозяин! Где ты там, спишь что ли?

Кто-то гулко долбил в калитку сапогом. Серко вскочил и стоял перед воротами, ощерившись и не издавая ни звука. На дворе раннее-раннее утро. Густые как сливки серые сумерки, стылая морось в воздухе. Отец в накинутой на голое тело овчиной телогрейке и растоптанных калошах пошел отпирать калитку – с недавнего времени все в деревне стали запираться на ночь. А ведь не было такого никогда, дома открытыми стояли днем и ночью. Но сейчас тревожно стало, да и пришлые появились. Их несло по Алтаю голодом и злобой, выметало из городов и бросало в деревни. Как грязь в лицо…

Матвей стоял на крыльце, зябко кутаясь в такую же телогрейку и переступая голыми ногами – стук поднял их с лавок.

За воротами стояли давешние мужики в шинелях. Хмурые, заспанные и какие-то помятые, с щетиной и стойким запахом перегара. Отец глянул вопросительно:

– Ну, чего шумите? Ночь на дворе, чего не спится-то?

Старший из них, с винтовкой с примкнутым штыком, сказал грубо, проталкиваясь во двор:

– А скажи-ка мне, голубь, когда ты Прохора видел последний раз?

Отец опешил:

– Вот те раз! Вы ж сами его вчера от меня увели? А чего спрашиваешь?

Старший пытался раскурить самокрутку, прикрыв ее ладонью – скорее по привычке, ветра не было, и за него ответил второй:

– Нашли вашего Прохора за огородами, мертвого, что характерно. – Он тоже потянулся за табаком, но старший цыкнул на него, и он передумал.

Отец крякнул озадаченно, почесал в затылке и спросил:

– А я при чем? Чего ко мне пришли-то?

Младший открыл было рот, но старший первым сказал:

– Так вы с ним ругались – нет? Он на тебя хулу возвел, вот ты его и того, а?

Отец ощерился, Матвей никогда его таким не видел. Жесткая складка пролегла от губ, глаза стали злыми:

– Что мелешь, ты?!

Мужики даже отшагнули немного, и Матвей невольно подумал, что отец его стоит напротив этих мужиков, как волк против двух дворняг. Вроде и одного племени, но…

Потом старший опомнился, шагнул к отцу:

– Ты не очень-то тут… мы ж поговорить пришли.

– Отчего ж не поговорить, – повернулся к Матвею, – давай чаю, сынок. А вы вон, в кухню проходите.

Мужики забухали сапогами в мерзлую поутру землю – с вечера шел дождь, а ночью приморозило немного. Зашли в кухню, разместились. Матвей зашел в дом, оделся быстро. Мама уже достала из печи чугунок с горячей водой и запаривала иван-чай. Матвей подхватил его и понес отцу, зажав в прихватках. От чугунка шел густой вкусный пар.

В кухне мужики расселись вокруг стола и с наслаждением дымили – все же в тепле и сухости, не на улице, где промозглый октябрь вытягивал из тебя остатки тепла.

Матвей бухнул чугунок на стол, туда же поставил кружки. Отец выжидательно посмотрел на старшего. Тот отвел взгляд, потом начал говорить:

– В общем, Лукьян, – он кивнул на младшего, – шел сегодня… ну, из гостей шел. Решил срезать немного, чтоб через всю деревню не тащиться, ну и за огородами увидал Прошку вашего. Чего молчишь, говори? – он повернулся к напарнику.

Тот пожал плечами и заговорил:

– А чего тут говорить. Иду. Смотрю, в канаве чернеет что-то. По темну и не разглядишь. Подошел ближе – мужик какой-то. Я его винтовкой ткнул – не шевелится. Переворачиваю – а у него горло от уха до уха перехвачено, вот так-то, – он с вожделением посмотрел на исходящий паром чугунок.

Отец заметил его взгляд, сказал:

– Погодь немного, пусть напарится чутка, а то совсем пустой будет.

Потом повернулся к старшему:

– Ну а ко мне-то чего пришли?

Тот смутился немного, но ответил все же:

– Я ж говорю – ты на него злой был, все знают. Да и он на тебя хулу возводил – мол, с беглыми знаешься. Вот мы и подумали, что это ты его. Как только Лукьян заявился, мы сразу к тебе.

Отец усмехнулся как-то недобро:

– Это вы ошиблись. Никогда я на человека руки не поднимал, если только по уху треснуть. А чтобы вот так, по-воровски, глотку резать… Нет. Я бы об эту падаль и руки пачкать не стал.

Старший смотрел на отца внимательно, вдумчиво, потом сказал:

– Это ты не нам будешь рассказывать. В город поедем, там и расскажешь.

Отец вскинулся:

– Кому там рассказывать-то? Там же непонятно кто власть? То красные, то белые. Что непонятного-то? Не я это.

Тот кивнул согласно, но сказал:

– Мое дело маленькое – доставить тебя, а там пусть разбираются, ты аль не ты.

Отец помолчал, потом встал, разлил по кружкам чай:

– А если не пойду добром? На штык будешь брать?

– Я не буду. Но в город все равно доложить обязан. А те уж церемониться не станут, точно тебе говорю. Поехали лучше с нами. Если не ты, так и не будет ничего – дознаются, и домой поедешь.

Тут подал голос младший, Лукьян:

– Погоди. Давай света дождемся и на место пойдем, поглядим – может, следы какие есть? А там и решим. Как можно вот так облыжно человека винить? Никак не можно.

Старший глянул на него, на отца и кивнул, соглашаясь…

Утро занималось солнечное – ветерок разогнал серую хмарь и дохнул свежестью на сонные улицы. Матвей с отцом и оба шинельных ехали на телеге туда, где лежал Прошка. Матвей ежился внутренне, страшась увидеть мертвого Прошку, но деваться было некуда – оставить отца одного с этими двумя он никак не мог.

Вот и канава. Матвей издали увидел сначала торчащие из канавы растоптанные, с прилипшими комьями грязи сапоги – они почему-то бросились в глаза. Подошли ближе, стараясь ступать по траве – вдруг в грязи следы. И Матвей, и отец сразу увидели четкий след, вдавленный в грязь, со скошенным правым каблуком. Это Бирюк. Отец отдал ему свои старые сапоги, со скошенным каблуком на правой ноге. На Прошку Матвей не глядел – боязно. Отец, однако, склонился над ним, посмотрел, вздохнул.

Оба мужика тоже увидели этот след. Старший сказал отцу:

– Покажь-ка правый сапог.

Потом повернулся к Матвею:

– А ты, парень, покажь?

Почесал в затылке, спросил:

– У тебя ведь нету больше сапог, а?

Отец сказал спокойно:

– Отчего ж нету, есть. Да только нормальные они у меня, с целыми каблуками. Пошли, покажу.

Они, кряхтя, загрузили Прошку на телегу и поехали к дому старосты – тот должен был поднять женщин и подготовить похороны. Родных у Прошки не было, некому было теперь о нем заботиться.

Староста обомлел, увидев Прошку, но потом взял себя в руки. Отец оставил телегу у него во дворе – пригодится им еще, потом заберут. И они вчетвером пошли к дому, скользя на еще не оттаявшей под утренним солнышком грязи. Иней блестел на траве, не спеша таять, все вокруг было таким чистым и красивым. И Матвей невольно думал о том, что вот пропал Прошка, а вокруг ничего не поменялось. То ли Прошка был такой беспутный, что мир и не заметил его ухода, то ли мир такой, что смерть одного человека ничего в нем не меняет…

Дома шинельные осмотрели сапоги и ушли, сказав напоследок:

– В город доложим как есть. Пусть сами решают.

Хлопнула калитка, отец сел на стылое крыльцо, зачиркал спичкой, прикуривая.

Матвей сел рядом. Помолчали. Потом отец сказал:

– Видишь, сын, как оно вышло. Не пришлось нам с Прошкой решать, взял Бирюк грех на душу. Ох и зря он это. Теперь всю жизнь татем ночным ходить и бояться. От этих, – он кивнул на ворота, – может и спрячешься. Но от себя не убежишь.

Матвей промолчал – сказать ему было нечего…

К обеду вся деревня гудела – такого у них отродясь не случалось. Нет, бывало, что деревенские парни друг друга калечили в драке. Но чтобы вот так, жестоко – такого не случалось. Теперь все будут и дома двери на ночь запирать. Ох и времена настали…

Прошку похоронили быстро – из соседней деревни привезли батюшку, он прочел отходную, да и все на этом. Крест поставили и пошли. Женщины всплакнули немного – хоть и беспутный был Прошка, а все же человек…

Над деревней кружила беда. Какая-то смутная, неясная тревога во всем – в разговорах, в криках воронья, в неожиданном скрипе калитки. От всего этого хотелось выть, и Матвей сбежал в тайгу. Погрузили с отцом на телегу остатки меда, иван-чай в мешках, еще немного картошки, солонину, и Матвей поехал.

Отец закрыл за ним ворота и остался дома – мало ли что. Матвей катил по хляби, разбрызгивая грязь – колеса то и дело били в ямы на дороге. Скорей бы уже зима. На санях с ветерком куда как весело. Но пока вот так. Хорошо хоть дождя нет, и на том спасибо.

Когда он проезжал мимо Анюткиного дома, она выскочила из калитки, махнула ему – стой, мол.

Матвей натянул вожжи, спрыгнул с телеги. Анютка подошла к нему, сказала, смущаясь:

– Матвейка, а ты в тайгу, да?

– Ну да.

– А возьми меня с собой? – Анютка залилась краской, но смотрела прямо в глаза.

Матвей удивился:

– А зачем тебе в тайгу?

Анютка потупилась, сказала:

– Не могу я в деревне. Все как пришибленные ходят. Только и разговоров что про Прошку да про грабеж. Не могу больше! – Последние слова она почти выкрикнула.

Матвей сказал просто:

– Собираться долго тебе? Мы до вечера, к ночи дома будем.

Анютка просияла и бросилась домой, крикнув на бегу:

– Я быстро! Не уезжай без меня!

Она и вправду быстро вернулась, неся в руках корзинку. Увидев недоуменный взгляд Матвея, пояснила:

– До вечера же есть захотим? Вот я взяла немного.

Матвей только улыбнулся, сказав:

– Да уж не померли бы с голоду.

Анютка насупилась, засопела, в грязь закапали слезинки. Матвей взял ее лицо ладонями, вытер слезы:

– Ты чего, Анют? Ты молодец, хорошо, что взяла! Ну… ну перестань, а?

Серко уткнулся носом ей в руку, помахивая хвостом. Анютка кивнула молча, продолжая всхлипывать, а Матвей сказал:

– Поехали что ли?

Он подсадил Анютку на телегу, удивившись ее легкости.

До самого зимовья Анютка без умолку болтала, как-то разом повеселев и заулыбавшись, как только они выехали из деревни. По молчаливому уговору они решили не говорить ни про Прошку, ни про что другое. Благо Анютка оказалась такой болтушкой, что совсем скоро Матвей потерял нить разговора и только поддакивал временами, надеясь, что угадал с местом…

В зимовье Анютка удивленно хлопала глазами – откуда-то взялись банька, омшаник и сарайка, куча припасов… Не вытерпела, спросила:

– Матвейка, а зачем это все? Как будто жить тут собрался…

Матвей помолчал, потом ответил все же:

– Мало ли…

Через пару дней должен был приехать печник, класть печь – погода пока позволяла, нужно было успевать. Перетаскал груз из телеги, проверил лабаз и сарайку – все в порядке. Развел костер пожарче – несмотря на солнце было прохладно. Время катило к обеду, и уже хотелось есть.

Пока Анютка собирала на стол, Матвей решил пробежаться вокруг зимовья. Серко он оставил с Анюткой, для защиты. Сам же взял винтовку и пошел. И сразу наткнулся на некрупные медвежьи следы. Урсул. Он где-то рядом. Уже скоро ему в берлогу ложиться – сможет ли? Обычно в первую зиму медвежата с мамкой зимуют…

Матвей шел по тайге – легко, бесшумно, совсем как отец. Он наконец научился чувствовать тайгу, быть ее частью. Чувствовал ее силу, ее жизнь. В воздухе витали горьковатые запахи увядания и мокрой прелой листвы, поздних грибов и дыма от костра. Полная тишина, ни ветерка, воздух звонкий и прозрачный. Видно самые дальние горы и каждую иголочку на верхушке кедра, не сбитые ветром шишки. Пошишковать в этом году они так и не успели. Впереди еще вывоз ульев и уйма других дел. Ладно, падалицы наберут, им много не нужно…

Он шел и шел, растворяясь в тайге, дыша каждой клеточкой, впитывая в себя эти запахи и рассеянный между кедров поздний солнечный свет. Пришла пора идти назад – Анютка звонко стучала по чему-то железному, зазывая его обедать. Матвей улыбнулся и поспешил на зимовье…

Обедать уселись тут же, у костра. Анютка выловила из кадки несколько крепких соленых огурчиков, пряно пахнущих смородиной, укропом и хреном. У Матвея побежали слюнки – очень он любил мамины огурчики. Несколько яиц, краюха хлеба, добрый шмат солонины с чесноком да домашняя колбаса. У костра прел чугунок с чаем. Благодать!

Матвей принялся за еду, с аппетитом уплетая все, до чего дотягивались руки. Анютка с улыбкой смотрела на него, подперев щеку рукой. Глаза ее смеялись. Матвей перестал жевать, спросил:

– А ты чего не ешь?

– Да я пока на стол собирала, наелась, – она звонко рассмеялась, – там укушу, тут отщипну… Мне много ли нужно?

Матвей кивнул и продолжил есть…

А потом они пили горячий чай, держа кружки через рукава и сдувая пар. Сидели рядом, молчали, смотрели на тайгу и пили чай. Когда из-за деревьев метрах в тридцати вышел Урсул, Анютка тихо ойкнула, а Матвей бросил кружку и схватился за винтовку. Урсул стоял и смотрел на него не мигая. Серко принюхивался и неуверенно помахивал хвостом. Вроде и Урсул это, но пахнет от него по-другому. Матерым зверем пахнет. Анютка спряталась за Матвея и тихо дрожала. Матвей сделал шаг, и она тихонько заскулила за спиной:

– Матвейка, не ходи, он тебя порвет… Матвейка, не ходи… я боюсь, Матвейка.

Матвей улыбнулся ей ободряюще и сделал еще шаг. Урсул стоял, низко наклонив голову. Тогда Матвей вернулся к Анютке, поставил винтовку возле нее, сказал:

– Если что, стреляй в воздух. Он испугается. Поняла?

Анютка подняла на него огромные глазищи – в них плескался ужас. Матвей встряхнул ее за плечи, потом погладил по голове. Она постепенно приходила в себя.

– В воздух. Поняла?

Она медленно кивнула. Матвей развернулся и пошел к Урсулу. Тот тоже закосолапил навстречу, смешно переваливаясь. Серко забежал вперед, они обнюхались – Урсул вырос еще больше, мех его стал гуще и темней. Медведь подошел вплотную, обнюхал Матвея – ноги, живот, руки, лицо… Потом уперся лобастой головой ему в живот, подталкивая. Он всегда так делал, когда хотел ласки. Матвей трепал его за загривок, таскал за уши – Урсул же ворчал низко, норовил подцепить его за ноги лапой и подмять под себя. Так они играли до тех пор, пока Матвей не вспомнил про Анютку. Обернулся… и обмер. Она стояла, держа их на прицеле. Винтовка зажата в побелевших пальцах, губа закушена…

Матвей позвал ее:

– Анют… Анюта… все хорошо. Опусти винтовку, слышишь? Это же Урсул. Помнишь медвежонка на пасеке, помнишь? – он старался говорить тихо, успокаивающе. Анютка перевела взгляд с медведя на него, опустила винтовку, села на лавку… и расплакалась.

Матвей оставил Урсула возиться с Серко, сел рядом с Анюткой, приобнял за плечи:

– Одни слезы тебе от меня, а?

Она уткнулась ему в плечо носом и разревелась пуще прежнего…

Урсул меж тем сел на задние лапы и смотрел на Матвея. Матвей глянул на него, развел руками – сам, мол, видишь…

Анютка успокоилась, отстранилась от Матвея, сказала сердито:

– Предупреждать надо, что у тебя тут медведь… я б ни за что не поехала.

Матвей сказал примирительно:

– Кабы я знал, что он придет. А он, вишь, пришел. – Матвей улыбался.

На душе у него было легко – Урсул не помнил обиды.

Он встал, пошел к медведю, потрепал его по шее и сказал:

– Иди, пора.

Развернулся и пошел к Анютке – уже нужно было выезжать, чтобы успеть домой до темноты…

Дома он рассказал отцу про Урсула. Отец только головой покачал:

– Где ж то видано, сынок, чтобы охотник с медведем дружил?

Матвей помолчал немного, решаясь, а потом выпалил:

– Бать, а ко мне волк приходил.

Отец усмехнулся:

– Давно?

– Да нет, вчера только. Когда вот я один свозил припас. Ну и до этого по лету, когда мы грибы заготавливали… Бать, а ты почему не удивился? Что за волк такой? Он ведь не рычал. Подошел и я его гладил, как вот Серко глажу.

– Это тебя тайга приняла, сынок. Теперь ты таежник…

Глава 19

Ночью выпал снег. Он падал и падал белыми пушистыми хлопьями, пряча серость и грязь, пряча осеннюю неустроенность и выбеливая околки и луга, пригибая к земле сразу отяжелевшие кедровые лапы. Ни ветерка, только тихий шорох снежинок…

Матвей проснулся, просто открыв глаза. За окном было непривычно светло. Он сел на лавке и уставился в окно, глядя на разом изменившийся двор и улицу за забором. Везде лежал снег – чистый, белый, звонкий. Матвей выскочил из дома, набрал полные пригоршни снега и растерся им докрасна, заставляя тело проснуться. Первый снег. Это значит, что они поедут на охоту. Сейчас самое время тропить зверя. Да и гуси скоро прилетят… А еще через пару недель отец, наверное, поедет на участок, промышлять. И он обещал взять Матвея с собой.

Но как же он поедет? Из города пришла новость о революции в Петрограде – свергли царя и власть окончательно взяли большевики. Слухи летели один другого тревожнее, никто не знал, чего ждать от новой власти. Староста на общих сходах рассказывал такие страшные вещи, что женщины плакали, а мужики сжимали кулачищи и готовы были идти войной на кого угодно. Вот только непонятно было, кого воевать. Бесчинствовали и красные, и белые. Грабили деревни, жгли дома и посевы, пытали крестьян.

Белые ходили по деревням и набирали ополчение. В одной из деревень под Барнаулом за отказ идти воевать с большевиками они запороли мужика нагайками, а потом крупной солью обсыпали, в тулуп завернули и связали. Умер мужик в мучениях страшных. Дом его сожгли показательно, требуя подчинения от остальных. Деревня поднялась и взяла тех белогвардейцев в вилы. А следом пришли красные и долго пытали старосту, пытаясь выведать, кто из жителей деревни ушел с белыми…

Их деревенька стояла на отшибе, у самой тайги. И к ним, кроме тех двух шинельных, пока так никто и не приходил. Да и они уехали в город и пропали. Никто по ним не горевал – ушли, и слава богу. Но все ждали, что вот-вот нагрянет та самая орда голодных, грабить и бесчинствовать. Половина деревни, по примеру Матвеева отца, вывезла припас в тайгу, на зимовья. Все готовы были сняться с места и уйти, налаживать жизнь вдали от всего этого ужаса. Но пока никто не приходил, и жизнь в деревне шла своим чередом.

Матвей с отцом вывезли пасеку в новый омшаник, печник сложил в бане печь, скоро придет время бить скот. За всеми этими привычными заботами даже забылись как-то, улеглись страхи, висевшие до этого черной тенью над Алтаем.

Отец вышел на крыльцо и с улыбкой смотрел на Матвея – сын за прошедшее лето заметно подрос и окреп, стал гибким и быстрым, жилистым. Руки окрепли и огрубели от работы, черты лица немного отвердели – ушла детская округлость. Только глаза были теми же, озорными, совсем как у матери. Матвей увидел отца, подошел, встал рядом – почти одного роста, они были похожи, как крепкий кряжистый кедр и молодой, вытянувшийся к солнцу.

Отец, не глядя на сына, сказал:

– Пора учить тебя стрелять, сын.

Матвей вскинулся:

– А я разве ж не умею? Утей вон бью же влет? Да и медведя не забоялся тогда.

– Да кто ж спорит, сын. Утей бьешь, твоя правда. Да только я о том говорю, чтоб научиться тебе наверняка стрелять. В горах марала на другом склоне. Или сохатого с одной пули добывать. Или зайца в угон взять. Это все наука непростая, сын.

Матвей помолчал, потом спросил:

– Когда, бать?

Отец скосил на него глаза, улыбаясь с хитрецой:

– Не терпится, а? Сегодня в тайгу поедем. Походим пару дней – марала хочу добыть, пока они не откочевали выше.

Помолчали немного, потом Матвей не утерпел:

– Бать, а не будет марала? Сохатого тогда? Или козу [†]?

– Посмотрим. Как загадывать?

Позавтракав плотно, они с отцом собрались и выехали. Сначала доберутся до зимовья и уже оттуда пойдут выше в горы, искать марала. В горах снег стеной, и маралы спустились пониже, спасаясь от непогоды. Серко бежал, радуясь снегу и предстоящей охоте. Он каким-то своим чутьем всегда угадывал, когда они ехали не просто в тайгу, а на охоту, добывать зверя. Ехали они на лошадях – по горам с телегой не наездишься, это Матвей еще летом при осмотре участка твердо уяснил. Да и не нужна им телега в этот раз: везти с собой особенно нечего, а будет добыча, они ее в арчимаки уложат.

Арчимаки – это такие здоровенные седельные сумки, отец привез их откуда-то из дальнего Алтая. Сшитые из толстой бычьей кожи, они были огромными, и в них запросто можно было увезти разделанного марала.

А Матвей ехал и волновался – это его первая ходовая охота в горах. Когда не попутно добываешь рябчика или бьешь утку из скрадка, а идешь за зверем. Множество вопросов вертелось в голове, и он решил спросить все же:

– Бать, а как мы марала искать будем? По следам?

– Нет, сын. По следам ты марала ни в жизнь не найдешь. Повадки зверя надо знать. Если знаешь, как зверь думает, – завсегда с ним встретишься. Вот марал все лето кормится в горах. В тайгу марал не ходит – неудобно ему тут с рогами ходить. Любит он вольный простор. Закинет рога на спину и летит быстрее ветра – ни одна лошадь не догонит.

Матвей уже не удивлялся тому, сколько знает его отец – просто старался запомнить все, что он говорит. А отец тем временем продолжал:

– К зиме вожак табуна ведет его вниз. Переплыть реку или озеро для марала не сложно. Главный враг марала после волка и человека – снег. Не может марал по глубокому снегу ходить. Той зимой много маралов от голода погибло – застал их снег в низинке, не смогли выйти. То-то волкам с медведями поживы было… Да и прочий зверь лесной никогда от мяса зимой не откажется, разве что зайцы с белками не едят. А вот соболь тот же с большим удовольствием пропастиной питается. Вот мы с тобой станем низинки обходить, марала выглядывать. Будет удача – добудем.

Так, за разговорами, они добрались до зимовья. Снег вокруг был испещрен следами – тут и белки, и заячий след стежкой пролег, и птичьими крестиками все истоптано. Следов Урсула не было – залег все же в спячку, видимо.

Наскоро попили горячего чаю, собрали с собой немного еды и выдвинулись.

Сначала двигались по знакомым местам, исхоженным вдоль и поперек. Но постепенно тропа забирала все круче вверх, лошади порой оскальзывались на осыпях, и у Матвея в такие моменты перехватывало дыхание. Тропа шла по самому краю обрыва. Слева от тропы, буквально в полуметре, начинался крутой обрыв, и где-то там, далеко внизу, зеленела река. Вообще-то она всегда обычного голубого цвета, но каждую осень становилась изумрудно-зеленой. Такой красивой, что дух перехватывает.

Воздух был сух и свеж, пахло снегом и хвоей, снизу доносило запахи прелой травы и студеной речки. Цокали где-то над головой еще по-летнему рыжие белки. Они пока не перелиняли, ждали чего-то.

Матвей ехал следом за отцом. Тот покачивался плавно в седле, временами оглядываясь – как там Матвей? Все же конный переход в горах – дело ответственное. Перевалили хребет и начали спуск вниз, в долину, купавшуюся в стылом тумане. Серко бежал где-то впереди, обнюхивая все вокруг, – его золотое время.

Чуть ниже тропа стала широкой, и лошади пошли рядом. Отец продолжил рассказывать про маралов:

– Матерые быки ходят по одному. Осенью у них начинается гон, и быки выходят к табунам, в которых самки и молодые самцы. Они бьются друг с другом, и порой даже калечат и убивают один другого. После победы такой бык некоторое время ходит с табуном, а потом снова уходит в горы и живет один, спасаясь от волков. Вот такого быка мы с тобой и будем искать.

Матвей слушал внимательно, оглядываясь по сторонам – они были в распадке, который выходил в долину. С обеих сторон вздымались крутобокие горы, заросшие пожелтевшими уже лиственницами, рядом текла небольшая речка. Они двигались медленно, внимательно вглядываясь в склоны. Проехали распадок насквозь и вышли в долину – Матвей был здесь впервые и озирался по сторонам, впитывая пейзаж. А посмотреть было на что: пологие холмы переходили в высокие горы, вершины которых утопали в снеговых тучах.

Солнечные лучи освещали всю эту красоту, не в силах растопить снег, покрывший траву серебристым налетом…

Отец повернул лошадь налево, и они направились вдоль самой подошвы горы, с которой только что спустились. Отец замолчал и больше не курил, крутил головой по сторонам. Потом подался ближе к горе и начал подъем. Матвея терзало любопытство, но он молчал – отец явно был не расположен к разговорам. Смотрел по сторонам, пытаясь понять, что заставило отца вновь направиться в гору. А они все поднимались и поднимались, петляя между деревьев, – никакой тропы здесь не было. Лошадь всхрапывала недовольно, но продолжала мерно шагать, не решаясь ослушаться седока.

Они поднялись достаточно высоко, заметно посвежело. Наконец отец слез с седла, привязал лошадь к дереву на длинном поводе. Матвей молча сделал то же самое – не время для вопросов. Отец был сосредоточен, двигался быстро и экономно. Зарядили винтовки и скорым шагом пошли в гору. Отец ступал мягко, бесшумно, и Матвей шел так же. Несколько минут подъема, и отец прилег за лежащей на земле лиственницей, похлопав по земле рядом с собой.

Матвей улегся рядом с ним, дыша сбивчиво – быстрый подъем дался нелегко. Серко лег рядом, послушный условному сигналу. Отец же дышал ровно и спокойно. Глянул на Матвея, сказал:

– Успокой дыхание. Когда стреляешь, должен быть спокойным и дышать неслышно.

Матвей задышал глубоко, выдыхая медленно, успокаивая дыхание. Продышался, посмотрел на отца. Тот наблюдал за склоном под ними, едва подняв голову над бревном. Матвей проследил за его взглядом и поначалу ничего не увидел. Потом вдруг как-то сразу, будто пелена с глаз спала, увидел марала. Тот стоял ниже места их лежки метров на двести. Стоял и тревожно нюхал воздух, поводя головой в разные стороны. Матвей в первый раз в жизни видел марала, и невольно залюбовался им. Могучий бык, с роскошными развесистыми рогами, с темной шеей, он крепко стоял на широко расставленных ногах, готовый сорваться с места в любой миг. Потом вдруг вытянул морду вперед и заревел громко, трубно.

Серко дернулся было, но Матвей положил ему руку на загривок, и пес успокоился. Отец прошептал:

– Ишь ты, поет как. Это называется «охота на реву», сын. Марал в такие моменты очень насторожен, ждет ответного клича.

В этот момент марал снова вытянул морду и протрубил. И тут же откуда-то из-за спины раздался еще один такой же трубный рев и треск веток – прямо из-за спины чуть правее выскочил еще один марал и большими прыжками устремился вниз. Матвей вздрогнул, дернулся испуганно, но отец только покачал головой. Марал их не заметил. Он вообще сейчас ничего не замечал, кроме соперника. Вот он вылетел на косогор, где стоял первый марал, остановился, нюхая воздух. Затем сделал шаг, другой, снова встал.

Его соперник тоже шагнул навстречу и остановился. Затем они пошли по кругу, не сводя друг с друга налитых кровью глаз. Матвей во все глаза смотрел за двумя величественными животными, затаив дыхание. Удивительный танец двух готовых к схватке вожаков, завораживающий и напряженный. А они все шли и шли по кругу, а потом разошлись вдруг в стороны, развернулись мордами друг к другу и низко склонили головы, как будто отдавая дань уважения. Конечно же, они просто выставляли рога для нападения и защиты, но Матвею показалось, что они так поклонились друг другу. Сердце его учащенно забилось – сейчас, вот сейчас…

И вдруг оба поднялись на задних ногах и бросились друг на друга. Громкий треск рогов, хрип и шумное дыхание, шорох осыпающихся из-под копыт камней… Разошлись – и снова сшибка! Они были одинаковы, и Матвей все никак не мог определить, кто же из них сильней.

Разошлись, стоят, дыша шумно и бешено вращая глазами. Затем снова сшибка, сцепились рогами, вертят головами, пытаясь свалить один другого. А потом, расцепившись, они встали на задние ноги и стали наносить друг другу удары передними острыми копытами. Вот один из них оскользнулся и встал на все четыре ноги. Второй тут же насел на него, нанося удары копытами с огромной скоростью. И тот бежал! Отскочил в сторону, показав сопернику спину. Остановился, дыша шумно, а потом пошел вниз, в долину. Завороженный, Матвей и не увидел, что правее, метрах в ста пятидесяти от них, у самой тайги стоит табунок маралух, голов в десять.

Отец толкнул его локтем, кивнул в ту сторону – смотри, мол. И Матвей смотрел. Побежденный прошел мимо маралух, даже не глянув в их сторону. Да и те не особенно на него смотрели – все их внимание привлек победитель. Статный, красивый, он испустил победный рев и пошел к маралухам. Отец сказал Матвею вполголоса:

– Сейчас стрелять его не нужно – после драки мясо у него пахучее, жесткое. Марала надо бить до драки. Вот тогда самое то. Сейчас спугнем их и пойдем ночевать.

Отец громко откашлялся, и маралы сорвались с места, уносясь за укос, а они поднялись и пошли к лошадям. Пора было искать место для ночевки. Осенью в горах ночь падает сразу, и очень не хотелось заниматься станом впотьмах.

Поднявшись еще немного, они нашли удобное место под корнями старого кедра. Он стоял на небольшом бугорке, а у его подножия образовалась небольшая выемка, с двух сторон прикрытая от ветра. Сверху их защищали от снега мохнатые кедровые лапы.

Быстро расчистив площадку от снега, они накидали лапника бросили сверху пару тулупов, которые достали из бездонных арчимаков. Затем быстро напластали сушняка, Матвей притащил из леса пару бревешек для нодьи – особого таежного костра, который горит потихоньку всю ночь, обогревая таежников.

Отец уложил одно из бревнышек на снег, быстрыми ударами топора стесал кору с верхней части, затем вырубил продольное углубление по всей длине. Затем вбил четыре колышка по обеим сторонам от бревна, чтобы не укатывалось. Сложил внутрь углубления бересту и сушняк, подпалил, а затем сверху уложил второе бревно. Ветерок, тянущий вдоль склона, разгонял пламя внутри нодьи, попадая в вырубленное углубление, и скоро от костра потянуло ровным теплом.

Нодья горит всю ночь, и не нужно просыпаться и подкладывать дрова. Матвей плотно набил котелок снегом и подвесил его над костром на тагане – нужно поужинать. Настрогали солонины, засыпали в кипящую воду пшена – скоро будет каша. Во втором котелке отец решил запарить иван-чая – лучше всего он согревает зимней ночью в тайге.

Тепло от нодьи отражалось от уклона за спиной Матвея, и в их небольшом убежище было очень тепло. Тянуло запахом каши и чая, дымок от костра терялся в кедровых лапах. К ночи вызвездило – будет морозец. Всегда так после снегопада. Матвей щурился, глядя в огонь – жарко все же, и размышлял о том, каким удивительным изобретением была нодья. Как еще обогреться ночью в тайге? Так, чтобы костер до утра тебя грел и не потухал? Прогорая, верхнее бревно просто опускается ниже, давая пищу огню. А выемка вдоль бревна обеспечивает тягу, такую же, как поддувало в печи.

Пока готовилась каша, они дали овса коням и натопили им воды в большом кожаном ведре – отец всегда возил его с собой в зимнюю тайгу.

Когда каша поспела, отец снял котелок с костра и поставил в зашипевший снег. Они ели, обжигаясь, хватали горячую кашу губами, дуя на ложки. И каша эта была такой вкусной! С дымком, распаренная, с салом и луком… Потом они долго пили чай, глядя на засыпающие горы, которые почти не были видны в темноте – только их вершины выделялись темными силуэтами на звездном небе. Сделав очередной шумный глоток, отец сказал, глядя в огонь:

– Утром пойдем дальше – сюда маралы уже не придут. Они сейчас где-то недалеко ночуют и утром выйдут кормиться. Здесь-то мы быка и возьмем. А пока давай спать.

Он улегся, вытянув ноги к костру и накрывшись вторым тулупом. Матвей тоже лег, натянув шапку поглубже и повернувшись к огню лицом. Серко лег рядом, по обыкновению согревая друга – ему-то в его таежной шубе никакие морозы не страшны. Сон пришел незаметно…

Проснулся на редкость отдохнувшим и свежим, быстро умылся снегом, набил котелок и подвесил над нодьей. За ночь та прогорела едва наполовину, и жара для приготовления чая было хоть отбавляй. Быстро попили чаю, затушили костер, сели на лошадей и отправились на поиски маралов.

Утро занималось морозное, яркое и звонкое.

Тонкая полоска рассвета расчертила темное утреннее небо, заливая вершины гор ярким розовым светом и прогоняя звезды с небосклона. Стояла оглушительная тишина, и тихие шаги лошадей по мягкой прели казались Матвею громкими, как набат. Что уж говорить про их дыхание и похрапывание. Но отец был спокоен – лошади не пугают маралов.

Они двигались вдоль склона горы, по самой границе тайги, уже около часа, и Матвей успел даже немного замерзнуть. Внезапно отец поднял руку, второй натягивая поводья.

Затем направил коня в гору, в тайгу. Там спешился, привязал его к небольшой сосенке и пошел крадущимся шагом, Матвей за ним. Вот они вышли на опушку, и Матвей увидел маралов. Солнце уже поднялось над горами и теперь щедро заливало долину золотистым сиянием. И в этом ярком утреннем свете маралы выглядели сказочными животными. Пар от их дыхания клубился и оседал легким инеем, рога вожака сверкали на солнце. Они стояли и смотрели на солнце, как будто встречали его. Вот вожак пошевелился, и весь табун пришел в движение. Спустившись чуть ниже, маралы принялись копытить неглубокий снег, выкапывая пожухлую траву и мох.

Отец толкнул Матвея локтем, сказал шепотом:

– Вот сейчас будем бить. Ты будешь. А я подстрахую. Клади винтовку на бревно и целься. Пока просто целься.

Матвей послушался и уложил винтовку на небольшое бревно, за которым они с отцом пристроились.

– Целься, привыкай к мушке, прикинь расстояние. Куда будешь бить?

Матвей подумал чуть, потом ответил так же шепотом:

– Под лопатку.

Отец сказал:

– Можно и под лопатку, но тогда надо ждать, пока он к тебе левым боком встанет. А ну как не встанет, что тогда? Нет, сын, бить надо в шею. Стараться уложить пулю за ухо, это наверняка будет. Привыкай пока…

Матвей кивнул только и устроился поудобнее. Он смотрел над стволом на мушку, сквозь мушку на марала, и в душу его закрадывались сомнения. Попадет ли? Сумеет ли? Ведь шея все же меньше, чем бок…

Так он размышлял, когда отец тронул его за плечо:

– Готов?

Матвей кивнул, хотя готов не был совсем, но не сознался бы в этом даже под пытками.

Отец сказал ему:

– Как будешь готов – стреляй. Я подстрахую.

И больше ничего не сказал. Все уже сказано, незачем отвлекать.

А Матвей смотрел на марала и ловил момент. Вот марал поднял голову, словно что-то услышав, и теперь стоял четко в профиль, вырисовываясь на фоне белого снега и окрестных гор.

Матвей задержал дыхание и плавно, но быстро потянул за спуск. Б-бам! Выстрел, приклад тяжко боднул в плечо, и Матвей с ликованием увидел, как передние ноги у вожака подломились, и он рухнул мордой в снег. Остальные маралы стремительно уносились в горы, оставив вожака на снегу…

Они полежали еще несколько секунд, а потом поднялись и пошли к поверженному маралу. Серко обогнал их – он летел вниз по склону, крутя хвостом как пропеллером. Подскочил к маралу, трепанул его за загривок и отошел в сторону.

Подошли, осмотрели марала. Пуля угодила точно за ухо. Отец посмотрел на сына, улыбнулся широко, хлопнул крепко по плечу и сказал радостно:

– С полем, сын!

Матвей просиял:

– Спасибо, бать!..

Потом они взялись за разделку. Подтянули марала к деревьям, привязали веревку к задним ногам, перекинули ее через ветку, и с помощью лошади подняли его над землей. Отец быстро развел костерок и сказал Матвею натопить воды. Матвей набил снегом кожаное ведро и пару котелков, поставил топиться.

Отец тем временем приготовил два ножа. Одним он быстро и ловко ободрал с марала шкуру, подрезая ее легкими движениями, периодически обтирая нож снегом.

Затем этим же ножом обрезал задние и передние ноги. Попутно рассказывал Матвею:

– Обдирать надо сразу, пока он теплый и шкура не пристыла к подкожному жиру. Это называется «беловать» – видишь, жир белый? Поэтому. Одним ножом и шкуру снимать у гонного марала, и мясо резать нельзя. Когда гон у них, они себе на живот и ноги мочатся, чтобы запахом самок привлекать, и мясо можно испортить – будет пахнуть.

Отец убрал этот нож в сторону, тщательно отмыл руки в уже растопившейся в котелке воде, взял второй.

Этим ножом он быстро вскрыл брюшину, вывалил оттуда белые чистые потроха, обрезал и положил их на снег. Матвей даже удивился – ни капли крови не вытекло пока. Серко обнюхал потроха и сел в стороне – его время еще не пришло.

Отец же отрезал голову, вырезал язык – это особенный деликатес. Потом быстро разобрал тушу на части, разделяя ножом суставы. Буквально 10 минут, и марал полностью разделан.

Мясо бросили на снег, немного остыть. Отец принялся за разделку ливера. Печень, сердце, желудок и легкие отложил в сторону, остальное разобрал на части. Часть сразу отдал Серко – тот с жадностью набросился на парящее мясо, часть отложил – заберут с собой, потом будет чем кормить верного помощника.

Печень же насадил на два прутика и сказал Матвею:

– Подержи-ка над огнем, но недолго, чтобы чуть только взялась с обеих сторон.

А сам отвязал веревки, голову завернул в шкуру и отнес в лес – здесь найдется кому прибрать. Потом помыл оба ножа, отмыл руки и пошел к костру.

Печень уже была готова и исходила вкусным паром. Матвей глотал слюну, вдыхая запах свежей дичины. Отец отхватил ножом кусок немного кровившей печени и сунул в рот, подавая Матвею пример. Тот тоже отхватил кусок и принялся жевать… хотя нет, жевать не пришлось – печень просто растаяла во рту. И вкус ее не шел ни в какое сравнение со вкусом обычной коровьей печени.

А отец сказал ему:

– Сын, теперь ты настоящий охотник. Ты добыл первого зверя и съел его печень. Теперь ты понял, что такое стрелять по-настоящему?

Матвей даже покраснел от гордости, но сказал все же то, что думал:

– Нет, бать, не понял. Быстро все. Просто прицелился и попал. Надо еще стрелять.

Отец кивнул согласно – постреляем, раз надо. Потом улыбнулся и обнял Матвея, прижав его голову к своему плечу. Теперь можно и домой…

Глава 20

…Растянутый в беззвучном крике рот… такой близкий и такой недостижимый тонкий лед… снизу он очень красивый, просвечивается насквозь, и по нему гуляют тени…

От нехватки воздуха легкие горят огнем, тяжеленные валенки тянут вниз, на дно… Матвей резко взмахивает руками, пытается всплыть, но мокрая одежда не пускает, сковывает движения… и ледяная вода уже просочилась под одежду, гладит холодными пальцами, сжимает горло и грудь… не дает вдохнуть. Рывок и… Матвей проснулся, сел на лавке. Дышит тяжело, часто, лоб покрыла испарина… Уф-ф-ф. Это снова сон. Это снова воспоминание…

…В ту осень первые морозы сковали реку первым льдом необычайно рано. Уже в середине октября закраины прихватили воду у самых берегов, и не собирались оттаивать. Снег тонким пока еще покрывалом накрыл все вокруг, и мальчишки играли в догоняшки. Матвейка убегал от от Игнашки – обоим было по семь лет в тот год. Он всегда бегал быстрее вихрастого Игнашки, и не сомневался, что и в этот раз тот его не догонит. Он мчался так, словно за спиной его были крылья, вниз по улице, под горку. Игнашка кричал что-то, но Матвейка и не думал останавливаться – ему нравилось бежать вот так, вдыхая морозный вкусный воздух и не чуя ног под собой. Увидев впереди реку, он попытался остановиться и не смог – ноги все так же несли его вперед, к обрыву. Он понимал, что сейчас сорвется в ледяной омут, а остановиться не мог, как ни старался. Какая-то необоримая сила несла его вперед, к реке. Прозрачный темный лед, а под ним вода… Чуть ниже по течению льда не было – там был перекат, который перемерзал только в самые лютые морозы. А тут, под обрывом, на спокойном омуте, уже завязался тонкий ледок. Все это Матвейка успел увидеть как-то разом, отчетливо и ярко. Перед самым обрывом он все же умудрился почти остановиться, но… земля вдруг ушла из-под ног, короткий полет…

Удара о лед Матвей даже не ощутил. Тот будто разошелся, раздался под ним в стороны, принимая в свои холодные объятья. Все звуки вдруг стали какими-то странными, словно приглушенными. Течение властно потянуло его дальше, валенки камнем тянули на дно. Матвейка все пытался дотянуться до льда… Странно, он совершенно не испугался. Он видел красивый лед, по которому бегут какие-то тени. А сквозь лед виднелось ярко-синее небо… Дышать было совсем нечем, легкие стянуло огненным обручем. Вот и дно. Коснувшись его ногами, Матвейка оттолкнулся изо всех сил и рванулся вверх, туда, к спасительному воздуху… и увидел вдруг метнувшуюся в воду тень. А потом морду Серко, который нырнул с открытыми глазами, схватил его за ворот тулупчика и рванул вверх…

Выплыли они на перекате, там, где не было льда. Серко, упираясь всеми лапами, тянул тяжеленного Матвейку на берег, но его собачьих сил не хватало. Одежда, валенки – все набрало воды. И тут откуда-то из-за головы Серко протянулись крепкие руки – отец подхватил его на руки и бегом понес к дому…

Уже в бане, лежа на полке под вениками, Матвейка расплакался – ему вдруг стало страшно. Отец погладил его по голове, а потом сказал:

– Друзей благодари, сынок. Хорошие у тебя друзья – Игнашка да Серко.

И больше ничего не сказал. В тот раз Матвейка даже не кашлял после ледяного купания…

Сейчас у Матвея было ощущение, что все вокруг вот так же летит куда-то, не чуя ног, и не может остановиться. Со всех сторон ползли страшные слухи о запытанных крестьянах и сожженных деревнях, о бесчинствах красных и белых. Староста уже не собирал сходы – ему нечего было сказать людям. Никто не знал, на чью сторону вставать, когда придет пора. А в том, что выбирать придется, никто не сомневался…

Осень промчалась в привычных заботах. По первому снегу собирали клюкву – непростое дело. Клюква растет на рямах – болотистых участках, и к первому снегу как раз набирает цвет и вкус.

Отец привычно запряг лошадь, они погрузили в телегу туеса и поехали. Ехать было далеко – рямы были в стороне от зимовья, и ночевать им нужно будет в тайге. Мама набрала теплых вещей, отец ей не мешал. Он знал, что и так не даст семье замерзнуть, но ведь спорить с женщиной… Он и не спорил.

До места добрались, когда солнце уже клонилось к закату, поливая тайгу тусклыми розовыми лучами. Глубокие синие тени пролегли по снегу, придавая тайге совсем уж сказочный облик. В тайге снега было больше, чем в деревне, как всегда. Местами на снегу лежала шелуха от шишек – белки с бурундуками шелушили кедры, собирая зимний припас. Да и клесты с их удивительными клювами ловко выбирали орехи из еловых шишек. Елки стояли вокруг, облепленные снегом, будто кутаясь в белые шубки. Красота…

Матвей восхищенно глазел по сторонам. Как же красива тайга под снегом! Торжественна и молчалива. Он глянул на маму – та соскочила с телеги и стояла на опушке, глядя на солнце, и глаза ее сияли. Отец тоже посмотрел на нее и… не стал окликать. Стан они и сами с сыном поставят, пусть любуется.

Матвей привычно пошел за дровами – принести пару бревнышек для нодьи, да и лапник для шалаша нужен. Когда он вернулся к телеге, волоча по снегу отяжелевшие к зиме бревешки, мама уже вовсю суетилась, помогая отцу. Снег они уже расчистили, отец принес первую порцию лапника и сооружал шалаш. Они шутили, и мама звонко, по-девчоночьи смеялась, белозубо улыбаясь. Матвей улыбнулся и пошел назад – еще пару ходок за дровами и лапником сделать нужно.

Потом они готовили ужин, и мама тихонько напевала что-то под нос. Отец же зарядил винтовку и поставил ее к дереву. По первому снегу еще могут выйти медведи – не все из них залегли в берлоги. Да и волков в округе очень много. Волк, конечно, не пойдет к костру – слишком осторожен. Но в тайге отец привык быть настороже.

Спали на большой медвежьей шкуре, укрывшись тулупами, Серко улегся рядом с Матвеем. Маму они уложили между собой – так она точно не замерзнет.

Утром Матвея разбудил громкий цокот белки над головой. А потом на лицо ему посыпался снег, заставив проснуться окончательно. Он открыл глаза и улыбнулся – белка сидела на ветке прямо над ним и любопытно заглядывала ему в лицо, забавно крутя головой и блестя черными бусинками глаз. Серко встрепенулся, поднял голову и тоже уставился на белку – уже переодевшаяся в серую зимнюю шубку, она была такой красивой, что он даже забыл зарычать.

Белка еще поглядела на них, потом ловко побежала вверх по стволу. Пробежала по ветке и перескочила на соседнюю елку, уронив на спящих родителей целый пласт снега!

Мама заполошно вскинулась, а отец рассмеялся и сказал ей:

– Вот такая в тайге побудка. Проснулись белки и тебя будят – вставай, лежебока!

Затем посмотрел в небо и сказал Матвею:

– Вёдро сегодня. Сгонит снежок солнышком, ягоду легче будет брать. Эх, хорошо!

Он потянулся и вдруг громко, звонко гаркнул:

– Эге-ге-ге-гей!!!

Эхо разнеслось далеко по тайге, спугивая мелких птах. Мама прыснула и сыпанула ему в лицо рассыпчатым снегом. Отец обнял ее, прижал к себе и крепко чмокнул в щеку…

Позавтракали быстро, затушили нодью и отправились к ряму.

Клюква обсыпала кочкарник на болоте, и ярко алела из-под снега.

Взяли туеса и принялись за сбор… Через пару часов Матвейка перестал чувствовать свои пальцы, а туесок наполнил едва на четверть. Отец же с мамой набрали гораздо больше. Матвей решил посмотреть, как же они берут ягоду. Оказалось, отец просто продирал кустики всей ладонью, расставив пальцы наподобие грабель, собирая ягоду с листвой. Увидев удивленный взгляд Матвея, сказал:

– Дома отвеем, сын. А так проще ее собирать.

Матвей опустил глаза – он-то по ягодке обрывал. Неудивительно, что уже и спина болит, и руки отмерзают, а результата мало. С другой стороны, у него зато в туесе ягодка к ягодке…

Домой ехали, весело распевая песни. Настроение у всех было прекрасное – так замечательно прошел их день в тайге. И когда прямо перед мордой лошади с дороги на ветку вспорхнул тетерев, мама как раз тянула припев. Матвей резко вскинул винтовку и сбил черную птицу с ветки, попав в голову. Отец не зря уже пару месяцев учит его стрелять и навскидку, и в угон.

Мама замолчала на полуслове, а потом с гордостью глянула на сына – настоящим охотником вырос. Матвей же поднял увесистого косача, забросил в телегу и сам запрыгнул следом. Ох, и вкусный завтра будет обед!

По пути на снегу они видели сотни разных следов – и заячью стежку, и лисьи суетливые шажки, и собольи строчки. Зверя в их тайге всегда было много, и поздней осенью каждый житель тайги старался запастись едой на долгую снежную зиму. А зимы в их краях были суровые. Порой такие морозы подступали, что по ночам из тайги доносились целые кононады – это с громким треском рвались стволы деревьев.

В ворота вошли уже по темноте. Дом за сутки не успел остыть, и Матвей с наслаждением улегся в теплую постель. В тайге хорошо, но дома все же лучше…

И вот он подхватился посреди ночи – снова этот сон про тонкий лед. Матвей утер испарину, выпил воды и вышел на двор. Небо было затянуто низкими клубящимися тучами, быстро несущимися под резким северным ветром. Матвей поежился и вернулся в дом, досыпать.

Утром они с мамой перебирали ягоду, рассыпав ее на большом полотнище во дворе. Мама собиралась квасить капусту, и клюква в этом деле была как нельзя кстати. Да и пироги с клюквой у мамы получались чудные. За мамины пироги Матвей был готов на каторгу пойти.

Вот и старался, помогая ей отвеивать листву и мелкие веточки, благо с мерзлой ягодой это получалось легко – сор не лип к сладким спелым бокам клюквин. Но не очень-то ему это нравилось – уж слишком кропотливая работа. Мама кинула на него смешливый взгляд и сказала:

– Сходил бы к Анютке, позвал ее на подмогу. А сам вон капусту потом рубить. Тут от тебя толку все равно никакого. Не терпит ягода мужские руки.

Матвей вскинулся радостно, кивнул и побежал к Анютке. Та согласилась сразу:

– Конечно, Матвейка, обожди только, соберусь.

И умчалась в дом, одеваться. А уже через пять минут они входили в ворота Матвеева дома. Отец с утра уехал на участок, готовить избушку к промыслу, а на обратном пути заедет на зимовье – проверить.

Только зашли во двор, Анютка сразу бросилась помогать. Матвей поглядел на маму и Анютку. Две чернявые головы почти касались друг друга, склонясь над ягодой. Вздохнул и пошел на огород, рубить капусту.

А потом, уже в доме, он резал кочаны на мелкую-мелкую соломку, Анютка чистила и резала морковку. И перед ними росли две горки. Анютка сопела и старалась догнать Матвея, но у нее ничего не получалось, и она, закусив губу, старалась еще пуще. Матвей же только посмеивался и крошил, крошил капусту.

Мама глядела на них и улыбалась – очень они напомнили ей их с Матвеевым отцом в юности. Точно так она пыталась за ним угнаться, и не могла.

Мама брала нарезанную капусту и морковку, густо солила крупной солью и мяла в большой березовой кадушке. Потом добавляла в капусту добрую жменю клюквы. И так раз за разом, пока кадушка не наполнилась.

У них вышло четыре больших кадушки капусты – на зиму хватит. Матвей вынес их в сени, закрыв вырезанными из дуба крышками.

А потом мама с Анюткой затеялись печь большой пирог с клюквой. В печи к тому моменту уже исходил прозрачным соком запеченный косач, и Матвей сглатывал обильную слюну. В чугунке томилась рассыпчатая картошка, а на печи под рушником отдыхал пышный хлеб.

Но вот пирог собран и поставлен в печь. Теперь только ждать…

Отец вернулся затемно – уставший, пропахший тайгой и костром. Он долго обстукивал валенки от снега, затем зашел в сени, повесил на стену винтовку, разделся и вошел в дом.

Сел за стол, положив на него большие натруженные руки. Мама тут же засуетилась, накрывая на стол. Косач истекал тонким жирком на столе, распространяя по дому одуряющий запах. Картошка парила в чугунке, и брошенный внутрь добрый кусок масла таял, стекая тягуче по ее рассыпчатым бокам. Хлеб пах теплом и уютом, а в запотевшей крынке стояло взявшееся толстым слоем сливок молоко…

После ужина они с отцом сидели на крыльце, вдыхая хрусткий морозный воздух и глотая горячий пряный сбитень – мама большая мастерица его варить. Отец сделал большой глоток, выдохнул шумно и сказал, глядя перед собой:

– Через пару недель заеду на промысел. Будешь раз в неделю ко мне приезжать, припас подвозить и добычу домой забирать. Будете с мамой шкурки мездрить. Ну и ты за главного, сын. Если вдруг нагрянет кто, бери мать – и в зимовье. Все бросайте и – туда. С собой только одежку и оружие. А уж оттуда, когда мать довезешь, и за мной. Будем тогда решать, что дальше.

Матвей помолчал. Его пугало грядущее. Оно давило на него своей неотвратимостью и непонятностью. Но подвести отца он не мог. Спросил только:

– А Анютку можно с собой?

Отец посмотрел на него, глаза его потеплели:

– Можно, сын. Люба она тебе, я же вижу. Можно и даже нужно. И Никодима с женой с собой зови. Завтра пойдем с ними говорить…

…Снежок похрустывал под ногами, солнышко светило по-весеннему, хотя на дворе – самое начало ноября. Матвей с отцом шагали по деревне к Никодиму и Анютке.

Скрипнула калитка, они поднялись на крыльцо, обстучали валенки, зашли в дом. В доме вкусно пахло рыбным пирогом. У Матвея сразу потекли слюнки – он очень любил рыбу во всех видах. А уж рыбные пироги так особенно! Анютка покраснела смущенно, увидев Матвея, потом шагнула навстречу, поздоровалась:

– Здравствуйте, дядь Матвей, привет, Матвейка!

Из комнаты вышел Никодим, пожал им обоим руки. Сели за стол, на который Анютка тут же выставила пыхтящий самовар и пышный рыбник. Никодим отрезал от него по хорошему ломтю и положил на тарелки, придвинул их к обоим Матвеям – старшему и младшему.

Тонкое тесто внизу, слой лука и рыбы, пышная румяная верхняя корочка – Матвей впился зубами в пирог и опомнился только, когда прожевал последний кусочек. Пирог был очень вкусным, с тайменем. Никодим с отцом вовсю обсуждали подробности ухода в зимовье, а Анютка спросила у Матвейки:

– Давай еще положу.

Матвей кивнул согласно и спросил:

– Мама пекла?

Анютка глянула на него, подбоченилась горделиво:

– Чего это мама? Я сама, – и прыснула, не сдержавшись.

Матвей улыбнулся следом, и принялся за второй кусок, прислушиваясь к разговору отца с Никодимом. Отец говорил:

– Не дело, Никодим, в деревне оставаться, когда придут. Сам-то ты ясно отобьешься. Привози их в зимовье.

Тот возражал, сжимая кулаки:

– Как можно дом бросать? Пограбят ведь, пожгут. Нешто не слыхал, что творят ироды?

– Слыхал, как не слыхать. Потому и говорю – в тайгу надо уходить. А уж там решать, как с ними бороться. Подумай.

Никодим помолчал, потом остро глянул на Матвея:

– Матвейка, скажи-ка мне – оборонишь ли Анютку и мамку ее? Сдюжишь?

Матвей прямо посмотрел ему в глаза и сказал, краснея от волнения:

– Сдюжу, дядь Никодим. Обороню. Но мыслю, лучше всем вместе оборонять.

Отец поглядел на него, кивнул молча, повернулся к Никодиму:

– Дело он говорит. Вместе сподручней будет оборону-то держать. Да и кто в тайгу за нами пойдет?

Никодим усмехнулся:

– Ну да, нашел кого спрашивать. Твой же сын-то. А как с остальными быть? Их, стало быть, пускай грабят? Так получается?

Отец нахмурился, но сдержался и сказал:

– Я за остальных не ответчик. Я за своих только отвечаю. И защитить их должен. И защитить я их могу, только убрав в тайгу. А потом уже и сюда вернуться можно. У остальных тоже зимовья есть. И многие туда припас по осени вывезли. Но в первую очередь я буду спасать своих. И тебя к тому зову. Думай. Я через пару недель на промысел пойду. Ты ведь не промышляешь? В деревне будешь. И если вдруг что, Матвей точно в тайгу поедет с матерью. За вами тоже заедет. Думай, Никодим, – он говорил короткими рублеными фразами, как будто гвозди забивал.

Никодим выслушал его молча, потом сказал:

– Девчат своих в сани лично усажу. Ну а сам пока не знаю, решу.

Потом повернулся к дочери, сказал:

– Аньк, собирайте с мамкой хабар какой ни есть. Если вдруг ехать, так чтоб все готово было.

Анютка только кивнула, но осталась стоять – жуть как любопытно и страшно ей было слышать это все. Она переводила взгляд с одного на другого, а потом остановилась на Матвее, спросила его:

– Матвей, а чего собирать-то?..

Две недели промчались скоро в текущих домашних делах. Первые метели нанесли большие сугробы, а установившиеся после них морозы сковали реку прочным ледовым панцирем. Матвей с отцом успели сходить на охоту за зайцами – русаков в этих местах было много. Серко выгонял зайца под выстрел, Матвей бил в угон, сшибая зайца с бега. Однажды он увидел лису-огневку – она мышковала. Кралась аккуратно по снегу, едва ступая и прислушиваясь чутко. Там, под снегом, с места на место перебегали полевки. Услышав шуршание мыши, лиса угадывала место, а потом вдруг подпрыгивала, изгибалась в воздухе и резким ударом передних лап пыталась сквозь снег прижать полевку к земле, проваливаясь до самых лопаток.

И была она так изящна и красива, что Матвей не стал стрелять – ну не мог он губить такую красоту. Смотрел и думал, что не сможет быть промысловиком, как отец. Он вдруг абсолютно четко это осознал, и от этого осознания у него стало так светло на душе, что он заливисто громко свистнул. Лиса без малейшей задержки сорвалась в бег, Серко рванулся за ней, но Матвей отозвал его условным свистом – пусть бежит. А лиса неслась, петляя, и вскоре скрылась в тайге…

Утром отец сел на коня и отправился на промысел. На участке у него тоже стояла небольшая избушка, припас был завезен с осени, и сейчас в арчимаках он вез самое необходимое – соль, патроны, спички, порох, дробь… Винтовка висела за спиной, кисет с табаком на груди.

Матвей закрыл за ним ворота и пошел в дом. Перед отъездом отец еще раз напомнил Матвею про зимовье и больше говорить ничего не стал – все уже было многажды сказано.

Мама стояла на крыльце и смотрела как-то беспомощно. Матвей подошел к ней, обнял, сказал:

– Не переживай, мам. Все хорошо будет. Если что в тайгу уйдем. Да не будет ничего, скорее всего.

Мама только посмотрела на него, ничего не ответив. Развернулась и ушла в дом – пора было готовить обед…

…Лошадь под ним шла легко, мерно вышагивая по накатанной дороге. Рядом бежал Серко, верная винтовка висела за плечом. Сыпал легкий снежок, и Матвей немного переживал, каким будет подъем. Тропа к участку была богата на подъемы, это он еще с лета помнил. Но ничего, справится. Пора было везти отцу припас и забирать у него добытые собольи и беличьи шкурки.

Вот и подъем. Конь шел уверенно, лишь иногда оскальзываясь на скрытых под снегом камнях, но тут же выравниваясь. В конце концов Матвей спрыгнул с седла и пошел впереди, ведя коня в поводу. Так было гораздо легче им обоим. К участку Матвей добрался далеко за полдень – и он, и конь устали неимоверно. У Матвея не хватало пока опыта правильно ходить по горам, он умотался сам и коня умотал. Один Серко все так же бежал впереди, пружинисто переставляя лапы и рыская по сторонам, зарываясь временами в глубокий пушистый снег.

Отца в избушке не было, но печка была теплой – внутри теплились угли. Значит, ушел утром. Интересно, когда вернется? Может ведь и в тайге заночевать, если далеко сегодня за соболем пошел…

Избушка почти скрылась под снегом, утопая в сугробах. Дверь заросла куржаком – внутри тепло.

Матвей разгрузил седельные сумки, приготовил похлебку с солониной и жареным луком, накормил Серко. Потом напоил коня (тот уже успел отдышаться после подъема, и можно было поить), уселся на завалинке.

От порога избушки открывался сказочный вид на горы, покрытые тайгой и уходящие вдаль сплошным волнующимся морем.

Солнце понемногу скатывалось за гору, и скоро должна была наступить ночь. Вечера в горах не бывает. После дня сразу наступает ночь, стоит только солнцу спрятаться за горами.

Матвей подумал, что отец сегодня уже не придет. Ну что же, завтра он проверит лабаз – там должны лежать засоленные шкуры – и поедет домой. Припас отцу он привез, а и маму одну оставлять не годится…

Отец так и не пришел. Матвей ворочался на лавке и никак не мог уснуть – это ведь была его первая самостоятельная ночевка в тайге. И не важно, что он в теплом зимовье, и рядом надежный друг Серко и верная винтовка. Все равно было как-то жутковато. Но сон все же пришел, смежил веки…

Проснулся Матвей от холода – печка прогорела и в избушке стало свежо. Вскочил, подбросил дров – за маленьким слепым окошком стояла непроглядная темнота. Он поежился зябко и нырнул под теплую медвежью шкуру…

Утром пришел отец. Матвей растопил печку и умывался, когда отец вышел из-за деревьев. Он шел легко, уверенно шагая на широких охотничьих лыжах. За пояс на веревке были привязаны небольшие салазки, на которых лежали битые соболя и белки. Увидел Матвея, улыбнулся и ускорил шаг.

Обнялись. Матвей помог занести добычу в дом, запарил в закипевшем котелке чай.

Отец посмотрел вопросительно:

– Ну, как дома?

– Нормально, бать. Мама переживает немного, но ничего. Если что, мы уйдем.

– Ладно, забирай добычу и езжай – негоже мать одну оставлять надолго.

Они споро ободрали свежую добычу, отец засыпал каждую шкурку крупной солью и скатал в тугой рулончик. Затем достал добычу первой недели из лабаза, сложил все в один из арчимаков, и Матвей поехал домой…

Глава 21

Снег бывает очень разным. Бывает острым, колючим. Под порывами ветра он мелкой крупой сечет лицо, шуршит по насту и почти не закрывает обзор.

А бывает пушистым и мягким. Медленно падает на землю сплошной стеной, большими кружащимися словно в танце хлопьями. Такой снег бывает перед морозами в безветренные дни. И как ни силься ты разглядеть хоть что-то, ничего не выходит – снег скрадывает расстояния и приглушает звуки.

Сегодня был особенный снег. Он маленькими искорками сыпался с неба и сверкал на солнце тысячами самоцветов. Это был даже не снег, это летели из не по-зимнему высоких туч кристаллики льда, заметные только по разноцветным взблескам. Они тоненькими острыми иголками легонько касались лица и таяли от дыхания. Уже третий день давил крепкий морозец. Такой крепкий, что в лесу с громким треском лопались сосны, а выдыхаемый пар тут же оседал на землю такими же точно ледяными кристаллами. Глухари и косачи сидели в сугробах, спрятавшись от стужи, а белки с бурундуками не рисковали высунуть на улицу носы, пережидая морозы в уютных дуплах. Одни только медведи спали в теплых берлогах, и не было им дела до опустившейся на тайгу стыни.

Зима пришла в тайгу полновластной хозяйкой. Осеннее разноцветье сменилось белоснежными кружевами. Елки и кедры оделись в белоснежные шубы, их лапы склонились под тяжестью снега, грозя обрушить вниз целые сугробы. Снег сковал твердый острый наст, и лоси резали ноги, пробираясь по тайге в поисках еще не объеденных осинок…

…Широкие охотничьи лыжи, подбитые камусом, легко скользили по насту. Эти лыжи Матвей сделал сам, по отцовой науке. Парил в бане и гнул, держал в зажимах, а потом подбивал шкурой с ног лося. Такие лыжи не скатывались назад – густая жесткая шерсть камуса не пускала.

Сегодня он вышел в тайгу поискать зайца или другую дичь: скоро Рождество и Васильев вечер, и мама наказала добыть чего-нибудь на праздничный стол. Матвей втайне гордился этим – раньше мама отцу наказывала добывать дичь, а теперь вот и он подрос.

Отец все еще был на участке, но должен был вернуться сегодня или завтра. За это время Матвей успел сходить к нему несколько раз, доставить припас и забрать шкурки.

Легконогий Серко летел по снегу, как будто его не касаясь. Они шли к зимовью, а потом в сторону большой кедровой гривы – там всегда было много птицы, да и заячьих следов по опушкам и полянкам было множество.

Вот возле одного из сугробов у корней могучего кедра Серко остановился, принюхался, зарывшись носом в снег. И вдруг, взметнув снег и заставив собаку испуганно отпрянуть, из сугроба выскочил косач. Черный, краснобровый, он шумно захлопал крыльями, пытаясь взлететь, и не мог – засиделся за ночь в сугробе. Матвей вскинул винтовку… и передумал. Ему стало жаль эту красивую гордую птицу, оказавшуюся вдруг беспомощной. Серко почти беззвучно лязгал зубами, больше угрожая, чем реально пытаясь схватить. И тут рядом взметнулся еще один сугроб, и еще. Матвей изумленно наблюдал за появлением косачей. Всего их появилось около десятка. Они вспархивали и улетали, петляя между деревьями и тяжело просаживаясь почти до земли. Матвей проводил их взглядом и пошел дальше, мысленно ругая себя за жалостливость. Серко же просто посмотрел на него недоуменно и порысил дальше…

А мороз тем временем все крепчал. Он перехватывал дыхание и крепко хватал за щеки. Но теплый овчиный тулупчик и богатая соболья шапка не давали Матвею замерзнуть. Шел он на лыжах легко, ходко, скатываясь с пригорков и легко взлетая на подъемы. Ему нравилось бежать по тайге вот так. Тайга стояла непривычно светлая и прозрачная, пахло снегом и немного хвоей, и Матвей не мог напиться этим воздухом, хрустким и звонким.

Ночевать он будет в зимовье – нужно проверить сохранность припасов и протопить печь, да и обернуться одним днем не получится. Но до зимовья еще идти и идти. И он шел. На очередном подъеме он остановился, скинул толстые рукавицы-шубенки, растер лицо колючим снегом, осмотрелся. Заблудиться он не боялся – в тайге он был дома. С самого раннего детства он ходил по лесу и всегда каким-то внутренним чутьем угадывал нужное направление, выводя за собой мальчишек. Сейчас он хотел отдышаться и наметить дальнейший маршрут. В этом месте можно было немного срезать путь, но тогда придется преодолеть густой урман и глубокий овраг. Подъем Матвея не пугал, но вот спуск… А, была не была!

Полчаса уверенного хода – и он на краю оврага. Глубоченный, поросший елками. Склоны покрыты глубоким снегом, на дне сгустилась синяя тень. Противоположный склон идет уступами, а с этой стороны – отвесный обрыв. Матвей постоял, собираясь с духом, а затем шагнул вниз.

Елки понеслись навстречу, приближаясь как-то сразу! Дыхание перехватывало. Матвей едва успевал уворачиваться от деревьев, петлял между ними, стараясь не задеть ни лыжей, ни винтовкой. Заденешь – и полетишь кубарем по склону. И нет ничего хуже, чем сломать ногу в тайге зимой. Об этом Матвей подумал уже тогда, когда летел вниз по склону, все разгоняясь и разгоняясь. Ух какая скорость! Вот впереди необхватная елка, а рядом с ней разлапистый куст. Как же это все объехать?! Матвей выставил перед лицом локоть и врубился в куст на всем ходу, прошел его насквозь, но зацепился ремнем винтовки. Как будто кто огромной рукой дернул его за плечо, заваливая на спину, небо мелькнуло перед глазами, удар…

Очнулся он от того, что Серко облизывал его лицо горячим мокрым языком и поскуливал негромко. Матвей открыл глаза, попытался сесть – острая боль пронзила правый бок. Он охнул, завалился на спину, посмотрел в небо – солнце не успело сдвинуться, пролежал он недолго. Прислушался к себе – болит правый бок, больше вроде бы нигде не болит.

Осторожно перекатившись на левый бок, вздохнул глубоко и тут же охнул – боль хлестнула его огненным кнутом, до темноты в глазах. Плохо дело… Но лежать нельзя – замерзнешь. Нужно вставать и идти в зимовье – туда ближе. Сжал зубы и сел рывком, застонав – больно.

Осмотрелся – лыжи лежали чуть ниже, винтовка все так же за спиной. Снял ее осторожно, морщась от боли. Встал, опираясь на нее, постоял немного – боль в боку стала чуть меньше. Или он просто притерпелся. Вообще, он боли не особенно боялся. С детства так было. Ударится больно, стоит, стиснув зубы, а слезы катятся сами. Но это не он плачет, это телу обидно от неожиданной боли.

Надел лыжи, остановился, глядя вверх, на склон оврага. Снизу он казался гораздо выше. Как теперь подниматься? Сняв с пояса топор, он парой ударов срубил небольшую рябинку, освободил ее от веток. Теперь можно и идти. Серко тревожно заглядывал ему в глаза – все ли в порядке? Дойдет ли? Или уже в деревню бежать за помощью? Матвей потрепал его по голове, зажмурился, постоял чуть, свыкаясь с болью, и пошел. Шаг. Еще шаг. Вдохнуть толком не получалось – боль тут же протыкала бок раскаленной иглой. Но идти надо, иначе замерзнешь.

Подъем дался ему очень нелегко, но он выбрался. Серко помогал изо всех сил, вцепившись зубами в полу тулупа и подтягивая его наверх. Наконец Матвей уселся в снег на самом краю обрыва, тяжело дыша. Набрал пригоршню снега, растер лицо и шею – немного полегчало.

Отдышался, встал и пошел – от этого оврага до зимовья еще пара километров, но все по ровному, без спусков и подъемов. Бок болел нещадно, но Матвей уже приноровился к боли, шагая короткими шажками и дыша неглубоко. Шел и думал о том, что в зимовье сейчас очень холодно, нужно растопить печь и приготовить еды для Серко – сам он есть вряд ли сможет. Ему бы сейчас чаю и спать. Хорошо хоть в зимовье пара медвежьих шкур есть, спать будет тепло…

На подходе к зимовью Матвей принюхался – в воздухе отчетливо пахло дымком. Печным дымком. Дым из печи пахнет совсем не так, как костровой дым. В чем тут секрет, Матвей не знал, но уверенно различал эти дымы. И этот запах посреди зимней тайги зажег в душе Матвея радость. Дымок – это тепло, еда и крыша над головой. Дым – это надежда на отдых.

Матвей вышел на полянку перед зимовьем. Так и есть – из трубы тянется вертикально вверх синий дымок, у сосны стоит привязанная отцова лошадь. Сердце Матвея радостно ворохнулось – батя! Теперь все будет хорошо.

Он торопливо пробежал последние шаги, скинул лыжи, распахнул дверь и шагнул в зимовье, низко склонившись перед притолокой. Отец колдовал у печки, на которой исходил паром котелок с чем-то вкусным – у Матвея от запаха закружилась голова. Он шагнул к отцу, но охнув, сел на пол. Увидел отца, и как будто стержень выдернули. Отец подхватил, поднял, усадил на нары. Посмотрел в глаза и спросил:

– Что, сынок?

Пока отец снимал с него тулуп и валенки, он сквозь зубы рассказал ему о спуске и подъеме, про косачей и про то, что не стал стрелять. Отец снял с него теплую кофту из шерсти Серко и задрал рубаху – правый бок опух подушкой и налился темным багровым цветом. Осторожно ощупал сначала вокруг, слегка надавливая, затем положил ладонь на синяк.

– Ребра целы, может треснули только. Ничего страшного, сын. Поболит и перестанет.

Матвей только кивнул. Его снова бросило в пот, в глазах потемнело. Отец уложил его, налил горячего чаю, во втором котелке запарил разных травок – Матвей не смог определить, каких именно. Распаренные травы отец приложил к поврежденному боку, сверху положил чистую тряпицу и свернутую кофту. Допив чай, Матвей провалился в сон. И снился ему большой волк, который вдруг превратился в Серко. Он лизал ему руки и заглядывал в глаза…

Проснулся Матвей от негромкого звона топора – отец на дворе колол дрова. Прислушался к своим ощущениям – вроде бы не болит ничего. Шевельнулся слегка – болит, но уже совсем терпимо. Он аккуратно уселся на нарах, скинул медвежью шкуру, которой укрыл его отец. Надо же, он совершенно не помнил, как провалился в сон.

Встал, дошел до печки – пол холодил ступни, заставляя зябко поджимать пальцы. Заглянул в котелок – мясная похлебка с перловкой! И тут только он понял, как сильно проголодался. Обулся, вышел на улицу. Отец как раз закончил колоть дрова, и теперь нес их к дому, положив на сгиб руки. Увидел Матвея, посмотрел внимательно. Матвей улыбнулся:

– Все хорошо, бать. Не болит уже.

Отец кивнул и сказал:

– Ой не кажи гоп, сынок. Умывайся и поглядим, что там у тебя приключилось.

Матвей быстро умылся снегом, но растираться до пояса не стал. Очень уж холодно, да и бок тревожить не хотелось, сегодня еще домой идти.

Отец уже разлил похлебку по глубоким мискам, наломал хлеба, почистил пару луковиц. Матвей накинулся на еду, хватал с ложки жадно, обжигаясь. Отец только посмеивался, глядя на него. Умяв две порции, Матвей откинулся к стене, утер вспотевший лоб. Отец рассмеялся, глядя на него:

– Ешь – потей, работай – мерзни, а, сынок?

Матвей кивнул сыто – ему было слишком хорошо, чтобы говорить. Но отец расслабляться не дал.

– Снимай рубаху, буду бок смотреть.

Матвей скинул рубаху и повернулся к отцу правым боком. Бок заплыл почти черным синяком. Отец пощупал его, надавливая, спросил:

– Глубоко можешь вдохнуть?

Матвей попробовал сначала осторожно, потом смелее:

– Да, нормально.

– Ну и хорошо. Сейчас домой пойдем. На лошади поедешь, а я на лыжах.

Бранить его за глупый риск отец не стал. Сказал только:

– Не уверен – не ходи.

А про косачей так сказал:

– Не стрелял – и ладно, сын. Я глухаря подбил, будет что на стол поставить. А и не было бы, так не помираем же с голоду.

Затушили огонь в печке, подперли дверь и отправились домой. Матвей на лошади, отец встал на его лыжи.

Погода стремительно портилась. Небо как будто пожелтело слегка, задул сильный ветер. Он дул со всех сторон сразу, норовя залезть под одежду и отобрать остатки тепла. Бросал в лицо снежную крупу, стрелял зарядами в спину, подгоняя. Даже здесь, в тайге, чувствовалось, что буран разыгрался нешуточный. Отец шел впереди, торя дорогу в снегу, выбирая неглубокие места – лошади по глубокому снегу ходить не любят, быстро выбиваются из сил. Выбрались на летнюю тропу и шли по ней, временами обходя овражки. А буран разыгрывался все сильней, создавая высокие переметы на открытых участках. Матвей с тревогой поглядывал на отца, но тот шагал и шагал неутомимо. И Матвей в очередной раз задумался: как много в человеке сил? Где предел возможностей? Вот его отец, например, – ведь не было ни разу ситуации, в которой он бы не знал, что сделать. Ни разу он не сказал: «Все, не могу больше». Просто берет и делает. Тяжело или нет – неважно. И Матвей тоже хотел быть таким. И ему было стыдно за вчерашнюю слабость. Надо же, увидел отца и все, сел. Он хотел предложить отцу поменяться, но потом передумал. Нет смысла. Он на лыжах будет задерживать отца, и они будут идти до глубокой ночи…

К деревне они вышли засветло. Буран почти сбивал с ног, не давал дышать. Над крышами поднимался дымок, но ветер тут же срывал его и уносил прочь или норовил запихать обратно в трубу. Вошли во двор. Матвей отвел лошадь в стойло, почистил, накрыл старой шкурой, и пошел в дом. Лошадь всхрапнула, учуяв звериный дух, но и только.

Отец сидел у печки – лицо осунулось, волосы на лбу слиплись от пота, но глаза блестят по обыкновению весело и упрямо. Устал, конечно. Но виду не показывает. Мама выскочила во двор – проверить баньку. Она их ждала сегодня и баню протопила с утра.

Какое же это блаженство – после перехода по тайге и бурана зайти в парную! Ветер гудит за стенами, бросает в окно снег, а ты сидишь в тепле и вбираешь жар всем телом…

Утром Матвей выглянул в окно – света белого не видно, буран со вчерашнего не унялся. Правый бок, к слову, у него почти совсем не болел. Лишь иногда при неловком движении боль напоминала о себе, но березовые веники в отцовых руках, как обычно, сотворили чудо. Ветер носился по улице, поднимая в небо целые сугробы и разбрасывая их окрест, собирая и снова разбрасывая. В такую погоду никаких дел, кроме домашних. И они с отцом весь день управлялись по хозяйству.

А к вечеру в гости пришел Никодим. Зашел, как-то сразу заполнив всю горницу, уселся за стол. Поглядел на отца, на Матвея, потом сказал:

– Слыхали, Матвеи, чего делается?

Отец покачал головой:

– Нет, Никодим, только из тайги. А что делается? И где?

– Тут в соседней деревне церкву пожгли, а батюшку кнутами посекли, ироды.

Отец вскинул глаза:

– Кто? Как посмели?

Никодим усмехнулся мрачно:

– Знамо кто. Большевики эти. Сначала к батюшке белые пришли, за благословением, значит. Ну а следом красные. И за это самое благословение сначала кнутами секли, а потом церкву подпалили.

– А народ что же? Народ-то где был?

– А что народ? Когда батюшку секли, народ молчал. Ну а когда церкву подпалили – за вилы взялись. Убегли большевики, но обещали в силах вернуться и всю деревню кнутами запороть… Вот так.

Отец помолчал, сжимая и разжимая кулаки, потом спросил глухо:

– Значит, и к нам скоро припожалуют, так?

– Не знаю, Матвей. Могут. А могут и мимо пройти. Но народ ропщет.

– И что? Что толку дома на печи роптать? Придут – надо быть готовыми дать отпор. Не придут – и нечего самим лезть. Толку не будет.

Никодим молчал. Долго. Потом поднялся и в дверях сказал:

– Я подумал. Если придут – я с вами в тайгу. Там проживем.

Отец улыбнулся обрадованно и сказал:

– Вот и хорошо. Теперь я спокойней буду. Но и я уже на промысел не пойду. Некому стало шкуру сбывать. Да и дом оставлять уже не гоже. Так что вместе пойдем. А ты погодь идти, сядь пока.

Никодим вернулся к столу, глянул вопросительно. Отец продолжил:

– Что у тебя из припаса есть?

Никодим начала загибать пальцы:

– Дробь фунтов шесть, пороху в достатке, пыжи, патронов сотни четыре.

Отец покачал головой:

– Не повоюешь особо, ну да ладно. У меня чуть больше всего добра, да и осенью я еще закупил. На короткое время хватит. Так, теперь про еду. Если вы с нами – надо больше припаса на зимовье завозить.

Никодим кивнул:

– В праздники и завезем, народ гулять будет. Да и красные с белыми ведь тоже люди, празднуют, так что спокойно все увезем. Места в лабазе и омшанике хватит?

– Хватит, за это не переживай. Ну и лабаз еще один можно поставить, это недолго.

На том и порешили. Никодим ушел, а Матвей подумал о том, что еще нужно подготовить из того расчета, что в зимовье с ними будут три женщины. Повернулся к отцу:

– Бать, надо тогда шкур еще, одеяла и прочее разное везти – нас трое, да Никодим, Анютка и мама ее. Им тяжело там будет всю зиму, это ж не изба с печью.

Отец глянул одобрительно, сказал:

– Дело говоришь. Вообще надо утеплить зимовье и пол какой-никакой сделать – земля-то холодная. Завтра поедем, увезем часть запаса и начнем до ума доводить.

А Матвея посетила интересная мысль:

– Бать, а ведь в бане ж тоже можно жить. Не обязательно всем в одном зимовье ютиться. Там места на троих за глаза хватит. Печка есть, полок – те же нары. Нормально получится. А?

Отец посмотрел на него, хмыкнул:

– Вот завтра и попробуем там заночевать. Если нормально – предложим Никодиму.

К ночи буран наконец угомонился, и ударил трескучий мороз. Зима в этом году выдалась лютая, морозы сменялись буранами, ни дня продыху пока не было. Снова ехать по такому морозу в тайгу не очень хотелось, но деваться некуда – нужно готовить исход.

Ворота за спиной закрылись с мягким хлопком, снег заскрипел под полозьями саней. Матвей сидел, завернувшись в медвежью шкуру, но мороз все равно пробирался под тулуп и щипал за бока. Впереди – долгая-долгая зима…

Глава 22

– Звяньк! Звяньк! Звяньк!

Пешня со звоном втыкалась в колкий лед, отламывая от него небольшие куски и раскалывая утреннюю рассветную тишину над рекой. Деревья на берегах кутались в куржак, надо льдом висел стылый туман – изморозь. Розовый рассвет только-только занялся, и посветлеть еще не успело. Самое холодное время на реке зимой – это рассвет. Как только солнце покажет свой краешек из-за горизонта, холод резко усиливается, воздух начинает звенеть и особенно сильно щипать за уши.

Матвей упорно прорубался к воде, пешня в его руках взлетала вверх и опускалась вниз резко, сильно. А кто говорил, что зимняя рыбалка – это сплошь удовольствие? В первую голову это труд. Пешня была надежная, отцовская, тяжелая, и поднимать ее становилось тяжелее с каждым взмахом. Зима удалась ранняя, лед на реке встал крепкий, монолитный и толстый. И Матвей уже битых полчаса откалывал лед и отпинывал его куски в сторону, расчищая лунку. Совсем скоро он доберется до воды и наконец забросит снасть на хариуса.

Но для начала нужно все же пробить лед, и он усердно махал пешней, временами отирая вспотевший лоб. Звон разносился над рекой далеко – тишина стояла необыкновенная, какая бывает только зимним утром. Все еще спит вокруг – птахи греются в своих теплых гнездышках, лисы сидят по норам, свернувшись клубком и уткнув носы в свои пушистые хвосты. Только в деревне призывно мычат коровы, требуя утренней дойки, да лениво перебрехиваются собаки. Отсюда, с реки, Матвею хорошо видны крайние дома, стоящие на самом берегу.

В одном из них живет дед Влас – самый рыбак в их деревне. Вон и обласок его лежит, перевернутый на берегу, укрытый от снега лапником. Летом дед Влас на своем обласке каждое утро выходил в большую заводь и до обеда ловил рыбу. И всегда возвращался с уловом, чем вызывал страшную зависть у всех мальчишек. Они всячески старались выведать его секрет, но дед Влас хранил молчание. Он вообще был неразговорчив, а уж про рыбацкие секреты так вовсе никому ничего не говорил. Матвей же, в отличие от остальных мальчишек, не пытался вызнать, как же дед Влас ловит рыбу, – он хотел всему научиться сам. А рыбы в их реке было много – и щука, и плотва с карасем, и окунь, и сазан, и хариус. Но самый желанный трофей, конечно же, таймень. Дед Влас ловил тайменей и потом угощал ими соседей, он был не жадным. Но тайменем Матвея не удивишь – вся деревня до сих пор помнит их с отцом трофей.

Зимой дед Влас рыбачил редко: старый уже, тяжело майну рубить. Матвей кинул взгляд на его дом – большой, с резными наличниками и просторным двором. Над трубой вился еле заметный в утреннем сумраке дымок, окно теплилось неярким теплым светом – не спит дед Влас. Матвей размахнулся и обрушил пешню на лед, отколов сразу большой кусок, затем еще и еще. Скрипнула дверь, звук ее разнесся далеко в утреннем тумане – дед Влас вышел на двор и стоял, глядя на реку из-под приложенной ко лбу козырьком ладони. Матвей глянул на него и ударил пешней еще раз, пробив наконец толстый и крепкий ледяной панцирь. Брызги разлетались вместе с мелким ледяным крошевом, распаленное дыхание вырывалось клубами пара – Матвей в несколько ударов расширил лунку. Отложив пешню, он рукой вычерпал из воды лед, расчищая лунку. Затем бросил в черную студеную воду добрую жменю отварного мормыша – очень его крупный хариус уважает. Подтянул ногой за ремень небольшие санки, уселся на них, споро размотал снасть – волосяную леску с привязанной небольшой блесенкой из серебряной ложки. Ну, с Богом!

Блесна нырнула в воду и стремительно пошла на дно. В этом месте хариус всегда зимует – тут глубокая яма с течением, в достатке еды и воздуха. И Матвей всерьез рассчитывал поймать пару крупных экземпляров. Взмах рукой – блесна в воде дернулась вверх и пошла чуть в сторону, подражая небольшой рыбке. Снова взмах…

Солнце тем временем поднялось чуть выше, едва показавшись над тайгой. Утренний свет из розового стал желтым, по реке протянулись длинные тени от деревьев, воздух наполнился блеском – это сверкали на солнце мелкие кристаллики льда, оставшиеся после крепкого ночного морозца. Матвей очень любил такие тихие утренние часы, когда все в природе готовилось встречать солнце. Тишина наполнялась первыми птичьими голосами, в деревне начинали хлопать двери и громко переговариваться хозяюшки, приветствуя друг друга. А он здесь, на реке, как будто бы со стороны наблюдает за привычной утренней суетой, и она кажется ему удивительно правильной и доброй. Он физически ощутил запах парного молока и теплого хлеба и сглотнул набежавшую слюну…

Снова скрипнула дверь у деда Власа, и он показался на пороге с пешней в руках. Спустился с крылечка, повозился немного во дворе и вышел за ворота. Впереди бежала его лайка Каюр – пес с суровым характером, под стать хозяину. Дед Влас тащил за собой такие же небольшие саночки со стоящим на них деревянным ящичком.

Матвей взмахивал удочкой, заставляя блесну играть на течении и привлекать самых крупных харьюзов. Заметив деда Власа, он с интересом наблюдал за его передвижениями. А тот не спеша спустился к реке, ступил на лед и пошел к Матвею. Плес большой, места хватит всем, да и компании он был рад. Вот дед Влас дошел до Матвея, остановился. Каюр обнюхался с Серко, потом подошел к Матвею, боднул того головой и отошел – поздоровался, значит. Матвей встал, сказал:

– С добрым утром, Влас Микитич!

Задорно так сказал, весело. Дед Влас глянул на него из-под седых кустистых бровей, хмыкнул в бороду:

– Здравствуй и ты, Матвей Матвеич.

Он отчего-то всегда звал его именно так – Матвей Матвеич. Раньше Матвей смущался, а потом привык.

– Что ловишь?

Матвей замялся, потом сказал:

– Хариуса хочу поймать, а уж поймаю или нет, того не знаю.

Дед Влас кивнул, соглашаясь, и принялся тюкать по льду пешней недалеко от Матвея. Постучит немного, отколет несколько кусков льда и отдыхает. Матвей поглядел на него, потом встал, подошел к нему:

– Влас Микитич, можно мне? Разомнусь хоть, а то рыба не клюет, так хоть погреюсь…

Дед Влас молча отдал ему свою пешню и отшагнул в сторону. Матвей принялся рубить лед быстрыми ударами, отпинывая куски и крошево в сторону. Дед Влас же закурил и заговорил:

– Место ты, Матвей Матвеич, верное выбрал. Тут, под нами, яма, где хариус зимует. Должен ловиться, шельмец.

Матвей, не прекращая работы, сказал прерывисты голосом:

– А это я, Влас Микитич, за тобой подглядел. Ты в прошлую зиму на этом самом месте рыбачил, вот я и пришел сюда.

Дед Влас усмехнулся добродушно:

– Так оно и правильно, Матвей Матвеич. Как иначе учиться? А скажи-ка, мормышем закормил ли?

Матвей остановился, улыбнулся широко:

– А то как же? Конечно, закормил. По прошлой зиме после твой рыбалки на лед ходил смотреть, и увидел возле лунки мормышей. Ну, значит, думаю, кормил. И решил тоже попробовать. Батя-то у меня зимой не рыбачит – промышляет обычно, так что не подсказчик мне в этом.

Дед Влас спросил, сведя брови сурово:

– А отчего ко мне не подошел, не спросил? Я бы рассказал, мне не жалко.

Матвей смутился чуть, но ответил прямо, сбившись на «вы»:

– Так вы вон пацанам мало что уши не обрываете за любопытство. Вот я и подумал…

– Так то пацанам, – протянул дед Влас.

Матвей пробил лунку, расчистил ее и пошел к своей. Дед Влас за ним:

– А ну покажи блёску-то…

Матвей рукой разломал тонкий ледок, которым уже взялась лунка – морозец давил крепкий – и достал из воды блесну. Дед Влас потер ее о рукав тулупа, потом об валенок, покрутил в руках – она играла на солнышке яркими взблесками. Крякнул довольно, сказал:

– Хороша блёска, хороша. Только чуть уже надо ее сделать, такую хариус взять не сможет. Эта на щуку да окуня хороша. Пойдем-ка, дам тебе харьюзовую, – и поманил Матвея за собой.

Матвей шагнул следом. Дед Влас поднял крышечку ящика и достал оттуда тряпицу, развернул ее. А там… у Матвея в глазах зарябило – много там было блесенок разноцветных. Дед Влас выбрал одну, серебристую в черных точках, узкую, прогонистую, отдал Матвею:

– Вот эту вяжи, да играй не махами, а на меня смотри и повторяй.

Сам же быстро выбрал похожую, привязал к леске и бросил в воду. Матвей быстро поменял блесенку и посмотрел на деда Власа.

А тот начал поднимать руку короткими рывками, заставляя блесну плясать в толще воды. Матвей повторял за ним, старательно тряся удочкой, и вдруг почувствовал потяжку. Инстинктивно дернул рукой и ощутил сопротивление на другом конце лески. Не веря своему счастью, начал выбирать леску руками, и вот на льду тяжело ворочается крупный серебристый красавец, собирая на себя снег. Матвей радостно подхватил его и поднял, показывая деду Власу. Тот только улыбнулся и в свою очередь потащил из воды хариуса…

К обеду они наловили достаточно рыбы и засобирались домой – дел по дому было много.

Матвей отвязал блесну, протянул деду Власу:

– Спасибо, Влас Микитич! Теперь такую себе спроворю. А и за науку спасибо тоже.

Дед Влас блесну не взял, сказал только:

– Дареное кто же возвращает? Лови уж…

Матвей не нашелся, что ответить, кивнул только и пошел к дому…

А дома мама начистила рыбы и взялась готовить. Головы, плавники, хвосты и икра пошли в уху, а остальное в пирог. И вскоре по дому поплыл чудный запах наваристой ушицы! Мама никогда не добавляла в уху картошку – она варила щербу. Щерба – для щербатых, в ней жевать особенно нечего. Для начала она промазала дно чугунка сливочным маслом, потом уложила слой рыбы. Сверху слой лука вперемешку с морковкой, а затем снова рыбы. Уложив там пять-шесть слоев, она аккуратно заливала все водой, почти наполняя чугунок до краев, и ставила все в печь, посолив и поперчив. В конце варки она добавляла укроп да зеленый лук (они всегда сушили их на зиму) и черный перец. И венцом всего приготовления ухи было поджигание небольшого кусочка берёсты. Горящую бересту мама тоже бросала в уху и ставила ее томиться… Рыба получалась разварная, в янтарном бульоне плавали желтые бляшки жира… В общем, обед удался на славу. Харьюзовая уха чудесна!

После обеда Матвей засобирался в тайгу, на зимовье – они договорились на сегодня с дядей Никодимом вывезти туда еще запасов, солонины и квашений с соленьями, да муки пудов пять. Обстановка вокруг становилась все тяжелее, красные укореняли свою власть жестко, а белые пытались ее подорвать всеми путями. И жители деревень попали меж двух огней. Те и те требовали от них повиновения и все новых податей. Если кто отказывал, жгли дома и били плетьми, творили разор. Появились и те, кто требовал разграбить все деревни и раздать хлеб и мясо всем поровну. В общем, они готовили исход. Да даже если и не исход, то в тайге они припас вернее сохранят, чем в доме – такие теперь времена…

Выехать они не успели. В деревню с лихим посвистом и громким топотом влетели несколько всадников. Кони запаленно хрипели, роняя на землю клочья пены с изорванных губ и гневно грызя удила. Матвей как раз только зашел в Анюткин двор, как по улице пронеслась эта кавалькада. Напротив двора Никодима, увидев Матвея, вся пятерка остановилась. Все какие-то обтрепанные, у троих за спиной винтовки с примкнутыми штыками, у всех на поясе шашки и кнуты. Один из всадников, усатый, в грязной шинели, очень усталый, крикнул:

– Эй, хлопец, где дом старосты?

Матвей спросил, выходя за ворота:

– А вы кто будете? И староста вам зачем?

Тот поморщился как от зубной боли, но ответил:

– Сбор надо общий. Так куда ехать?

Матвей показал и вернулся во двор. Никодим сказал:

– Ну вот и до нас добралось. Отец на участке?

– Не, он больше в эту зиму не промышляет. В зимовье он, баню для вас утепляет.

Никодим кивнул, сказал:

– Пойдем к старосте, послушаем.

Народ понемногу стягивался к дому старосты. У коновязи стояли кони, всадников видно не было, видно, в дом зашли. День стоял солнечный, прямо-таки мартовский, но улыбок на лицах не было. Женщины тихонько переговаривались, мужики же молчали напряженно, ожидая выхода старосты с заезжими.

Наконец дверь его дома открылась, на крыльце появился староста в сопровождении того усатого, который говорил с Матвеем. Староста откашлялся. Видно было, что ему очень не хочется говорить то, что он сейчас скажет. Помявшись и глянув исподлобья на стоящего рядом белогвардейца (а это были именно они), староста сказал все же:

– Вот, значит, какое дело. Прибыли к нам их благородия… – он замялся, – или как их теперь называть… кхм, да… так вот. Прибыли они к нам за помощью. Ну, в общем, пусть сам говорит.

Белогвардеец приосанился и гаркнул неожиданно зычно:

– Я – штабс-капитан армии его императорского величества Петровский. Красная зараза распространяется как чума, поглощая все большие территории! Они отбирают хлеб и силком забирают на службу здоровых мужчин! Они сжигают дома и рушат церкви! Только мы можем защитить страну от этой чумы! И нам нужна ваша помощь!

Он говорил вдохновенно, все больше распаляясь, глаза его сверкали. Он рубил рукой воздух, призывая народ идти на войну с «красной заразой» и помогать в снабжении белой армии – единственной надежды России.

– Мы – передовой отряд. За нами – большое войско и сам адмирал Колчак! И скоро мы сковырнем большевиков, выбьем их из Петрограда. Уже через несколько дней здесь будет большой отряд – дайте им кров и стол, поменяйте лошадей. Россия нуждается в вас!

Народ слушал молча, угрюмо глядя на штабс-капитана. А тот все говорил, словно не замечая угрюмых настороженных взглядов. Наконец, он выговорился. И тогда голос подал Никодим:

– Красно говоришь, штабс-капитан его величества. Только где же теперь его величество? Отрекся ведь он от нас.

Штабс-капитан нимало не смутился:

– Мы не за императора боремся! Мы за сохранение великой России!

Никодим перебил его:

– Не надо нам этого всего, громкого и красивого. Скажи нам, штабс-капитан, чем вы лучше красных? Ваши люди запытали мужика, забили кнутами и в соль завернули! Зачем вы здесь? Выбивать из нас хлеб кнутом?!

Народ вокруг зароптал, послышались выкрики:

– Правильно! Зачем? Чем лучше?!

Штабс-капитан поднял руки в успокаивающем жесте, заговорил снова, стараясь быть очень убедительным:

– Если бы мы хотели взять у вас что-то силой – мы бы взяли!

На этих словах Никодим недобро усмехнулся, а народ недовольно загудел, заволновался.

– Но! Мы пришли просить о помощи! И надеемся на ваше благоразумие!

Никодим спросил:

– И сколько людей в том отряде? Скольких нам кормить и размещать? Сколько лошадей готовить?

Петровский посмотрел на Никодима оценивающе, сказал:

– Отряд большой. Вы не справитесь, – и прямо посмотрел Никодиму в глаза.

Тот взгляда не отвел. Над улицей повисла тишина. Люди ждали, что скажет староста. А тот не знал, что сказать. Тогда Никодим протиснулся к крыльцу, взошел на него, подвинув плечом белогвардейца. Тот недовольно поморщился, но промолчал. Никодим встал между ним и старостой – огромный, на голову выше и в полтора раза шире офицера, сказал, глядя на толпу:

– Я так мыслю. Если просят добром – почему и не помочь. Но если начнут бедокурить – будем стрелять.

Народ одобрительно зашумел, но кто-то крикнул:

– Да на кой они сдались им помогать? Сначала им, потом другим… Что сами есть будем?

Никодим глянул на стоящего рядом офицера, сказал громко, так, чтобы все слышали:

– У нас в каждом доме по винтовке, и стрелять мы умеем. Помогать – это дать столько, сколько можешь. И мы дадим именно столько, сколько можем. Согласны?

Народ загомонил, староста же только хлопнул Никодима по плечу. Белогвардеец кивнул согласно и сказал:

– Я надеюсь, что вы не оставите нас один на один в этой войне! Мы не будем творить бесчинств.

Никодим сказал:

– Здесь каждый это услышал. И ты услышал, что стрелять мы умеем.

Петровский молча ушел в дом, гулко топая сапогами по крыльцу. Никодим спустился с крыльца и пошел, раздвигая толпу – плечи его плыли над макушками…

В этот день в зимовье они не поехали – было уже поздно. Да и конники остались в деревне, определившись на постой по разным домам, и оставлять женщин дома одних Матвей с Никодимом не захотели.

А утро началось со скандала – один из заезжих с утра срубил шашкой голову гусю. Захотелось ему на обед птицы, и он, не спросив разрешения, зарубил гусака. Всех едовых гусей забили еще в начале декабря, и оставшиеся не предназначались на стол. Хозяйкина дочка, маленькая конопатая смешливая девчушка, навзрыд рыдала над птицей. А ее отец подступился к Петровскому с требованием покарать негодяя. Тот же пытался уладить дело миром, упирая на то, что это всего лишь гусь. И тогда послали за Никодимом – вчера его авторитет, и без того немалый, возрос необычайно. Никодим, вникнув в суть вопроса, поступил просто – пришел к Петровскому и спросил:

– Если ты в малом бесчинствуешь, то что же будет в большом?

Петровский не нашелся, что ответить. Они молча собрались и тронулись из деревни. Никодим громко сказал ему вслед:

– Помни: ждем с добром. Иначе будем стрелять.

Ни один из белогвардейцев не обернулся. Деревня замерла в ожидании большой беды, которая начала принимать человеческий облик…

Глава 23

Буран за окнами бесновался и выл, как раненый зверь. Бился в стены и бросал в окна пригоршни плотного снега, ворочал деревья в тайге и гнул к земле ветви старой яблоньки. Серко жался в будке, спрятав нос в пушистый хвост и лишь изредка приоткрывая глаза – оценить происходящее буйство. Матвей сидел в тепле и вслушивался в рев ветра. Хлопнула дверь в сенях, затопали шаги – это мама обивала снег с валенок.

– Ох и буранище, сынок. Совсем дышать невозможно. – Раскрасневшаяся мама вошла в горницу, повесила на гвоздь телогрейку, платок туда же, устало уселась за стол. – Пеструшка-то нервничает, еле подоила ее. Перетаптывается на месте, головой крутит и мычит все. Уж я ее успокаиваю, а она все толчется, толчется…

Мама вздрогнула, когда ветер особенно сильно ударил в стену, заставив дом низко загудеть, завибрировать. Матвей сказал, задумчиво глядя на маму:

– Как батя там, в тайге? Должно быть, нормально, в зимовье все же.

Отец позавчера ушел в тайгу, увез очередную партию продовольствия и запас пороха, который ему привез из города сын деда Власа, Петро. Он приезжал к отцу редко и всегда привозил для отца порох и дробь. И обычно просился с отцом в тайгу, страстным был охотником. Уехал он в город, отучился там на машиниста и сейчас работал в депо.

Мама вскинула на него глаза, в которых глубоко угнездилась тревога:

– Конечно, нормально. Он и под елкой буран переждет, бывало уж.

– Когда ж? Мне не говорил даже…

Матвей встал, налил маме горячего сбитня, поставил перед ней парящую кружку.

Она глянула на него благодарно, сделала глоток, подув на пряное питье, и начала рассказывать:

– Молодой он тогда был совсем, года на два аль три старше тебя нынешнего. Мы тогда с ним еще только друг на дружку поглядывали, – мама заулыбалась, вспоминая. – Был он упрямый и строгий такой. А уж красивый какой! Вихрастый, глазищи такие, все девчата в деревне по нему сохли. А он не смотрел ни на кого – все время в тайге. Девчата промеж себя его бирюком прозвали.

Матвей на этих словах вздрогнул, вспомнив невольно другого Бирюка. Мама не заметила ничего, продолжила:

– Задумал он тогда соболей добыть. Деды ему говорили, что непогода собирается, просили обождать. Но он же упрямый. Если что решил – решения уже не изменит. Вот и собрался он да ушел в тайгу. А на второй день такая же непогода началась. Дом соседний не разглядеть, ветер с ног сбивает. Заволновались мы за него, пошли к дедам за советом. А там уж отец его, дед твой. Совет держат – идти искать или обождать. Разное говорили. Кто говорил, что идти не нужно – и его не найдешь, и сам пропадешь. А кто и собираться начал.

Мама перевела дыхание, глотнула еще сбитня, и продолжила:

– Дед твой выслушал всех, а потом сказал: «Нечего гуртом ходить. Сам пойду, один. А вы ждите, пока распогодится. И коли не выйдем, то уж тогда ищите. Он на гриву пошел, и я туда ж». На том и порешили. Зимовья тогда еще не было, его твои отец с дедом после вот этого и поставили.

Матвей слушал жадно, представляя себе молодых отца и деда в дикой снежной круговерти.

– И ушел дед тоже в тайгу. Как сейчас помню: вот он взял свою берданку и исчез в метели, как в воду канул. А мы с девчатами сидим в одном углу волнуемся, а взрослые женщины в другом. Два дня их не было, а на третий пришли. Точнее отец пришел и деда на волокуше привез. Оказалось, что дед твой в большой овраг угодил, не углядел его в буране. Зашибся и еле вылез оттуда. Отец твой все три дня просидел под елкой, костер жег да соболей подстреленных с белками жарил. Дед на огонь и вышел. Пошли он домой, да дед не сдюжил – очень у него бок болел.

На этих словах Матвей непроизвольно потер и свой бок, ушибленный при падении в овраг, и спросил:

– И не страшно ему было?

Мама улыбнулась горделиво:

– Отец твой вообще ничего не боится. Ни разу его напуганным не видела. Но ты у него лучше спроси, как домой придет.

Мама поднялась, ушла в их с отцом комнату, зашебуршила там, зашарила по сундукам, собирая постель. А Матвей вышел на двор, к Серко. Тот подвинулся привычно, давая место. Матвей рассмеялся:

– Э нет, Серко, я теперь уже не влезу в твою будку – маловаты хоромы для нас двоих.

Серко недоуменно поглядел на друга – выходить ему жуть как не хотелось. Но пересилил себя все же, вышел, ткнулся холодным носом в ладони, качнул едва заметно хвостом. Матвей присел перед ним на корточки, потрепал лобастую голову. Серко не упустил возможности и тут же облизал ему лицо. В этот заход в тайгу отец не взял пса с собой – в драке с уличными собаками он повредил переднюю лапу и слегка прихрамывал.

Матвей ощупал ему лапу – Серко терпеливо сносил от него любое самоуправство, а больше никому не позволял. Разве что отцу, и то не всегда. Все было в порядке, лапа у друга уже поджила, и он вполне был готов к ходовой охоте. Матвей обдумывал поход в тайгу, выручать отца, и мысленно перебрал все, что может понадобиться в тайге…

Лег, но долго не мог уснуть. Лежал и смотрел в потолок, закинув руки за голову и слушая вой ветра. Перед глазами разворачивались картины одна мрачнее другой: отец бредет по заснеженной тайге, в буране, просвета не видно, костер не развести. Попробуй разведи костер в такой ветер. Но потом подумал, что отец даже в ливень костер разводит, что уж говорить про буран. Выкопай в снегу ямку, чтобы не задувало, наломай сухого лапника, и костер готов. А там и укрытие от ветра соорудить не проблема. Для обогрева ведь большой костер не нужен – нужно толковое укрытие от ветра. Так что все у отца нормально, точно. С этими мыслями Матвей и уснул.

Проснулся и прислушался – за окнами царила полная тишина. Вскочил, выбежал на крыльцо. Буран унялся, и снег сыпался на землю крупными редкими хлопьями. Было тепло и очень тихо. Тянуло запахом березового дымка и навоза, где-то брехал пес, да у соседа трубно мычал бык. Мама звякала подойником в стайке, в загородке гоготали гуси. Серко выскочил из будки, потянулся, встряхнулся и запрыгал вокруг растирающегося снегом Матвея. Растершись докрасна, Матвей зашел в дом, быстро позавтракал молоком с теплым хлебом, снова вышел на двор. Взял в сарае лопату и принялся расчищать двор – снегу намело порядком, не пройти. Часа за полтора управился, полюбовался делом рук своих – двор сверкал чистотой, хоть на ярмарку вези.

Калитка скрипнула, запуская во двор Анютку. Она громко поздоровалась, лучезарно улыбаясь:

– Привет тебе, Матвейка!

Серко приветливо помахал ей хвостом – Матвею он никогда так не махал, качнет едва, вот и вся радость. А тут машет, гляньте-ка на него! Матвей облокотился на лопату, ответил с улыбкой:

– И тебе привет, Анюта. Заходи в дом, поснедаем что ни есть.

Она чиниться не стала, кивнула просто и легко взбежала по лестнице, обстучала валенки от снега и вошла в дом.

Когда Матвей зашел в дом, Анютка с мамой уже вовсю болтали, сидя за столом. Увидев вошедшего Матвея, мама начала собирать на стол. Анютка сунулась было помочь, но мама замахала на нее руками – сиди, мол, сама все.

Матвей опустился на лавку, избегая смотреть на Анютку, – он никак не мог забыть ту земляничную полянку. А Анютка смотрела на него порой как-то… выжидательно, что ли. Смотрела, а потом просто отворачивалась и болтала как ни в чем не бывало. Вот и сейчас она уставилась ему прямо в глаза своими зелеными глазищами. И была в ее взгляде и грусть, и хитринка какая-то, и еще что-то, что он никак не мог угадать.

Мама повернулась, и Анютка быстро опустила глаза, густо краснея. Матвей же и так сидел краснее помидора. Мама улыбнулась мимолетно, поставила чугунок с кашей, крынку с ледяным квасом да хлеб – пост на дворе. Поели, болтая о том о сем. Мама выспрашивала Анютку о ее маме, а Матвей молчал, поглядывая тайком на обеих. После завтрака Анютка сказала Матвею:

– Я чего пришла-то? Папка мой тебя кличет, поговорить о чем-то хочет. Ты зайдешь?

Матвей кивнул, сказал:

– Обожди меня, вместе пойдем…

Никодим ладил что-то во дворе, стуча топором. Распогодилось, тучи разошлись и яркое уже почти весеннее солнце заливало двор ярким светом. Увидел вошедших ребят, подошел, протянул Матвею руку:

– Здравствуй, Матвей, – прогудел своим низким гулким голосом, – как ночевал?

– Здравствуй, дядя Никодим. Звал?

Никодим хмыкнул в усы, присел на крыльцо, хлопнул рядом с собой широкой как лопата ладонью:

– Садись, чего стоять. А то пойдем в дом, поснедаем?

– Не, дядь Никодим, только из-за стола, – Матвей улыбнулся и сел рядом.

Никодим помолчал чуть по обыкновению, потом заговорил глухо:

– Ты вот что, Матвей. Я тут в город собрался – осталось у меня мал-мало царских рублей, потратить надо. Говорят, в городе можно еще. Спроси у матери, если есть у вас, тоже могу полезного чего взять.

Матвей удивленно поднял брови:

– А пошто их тратить? И на что?

– Как пошто? Власть же сменилась. Стало быть и деньги будут меняться. Но нам их деньги не нужны, нам бы пороху успеть закупить да дроби, да еще чего нужного. Отец когда из тайги домой?

– Должен сегодня к вечеру, но не знаю точно. Пуржило ведь, не было охоты. Так что может и задержаться. А вы когда едете?

– Думаю завтра с утра.

– Дядь Никодим, не дело одному ехать. Лихих людей на дорогах много. Может, подождать отца и вместе ехать?

Никодим глянул на него остро:

– В корень зришь, Матвей, это хорошо. Но некогда ждать, деньги уже запретили. Но еще можно успеть, дельцы втридорога принимают. Так что поспешу…

По всей стране подняли голову мошенники и ростовщики. Все они стремились урвать свой кусок от большого пирога, безбожно задрав цены на товары. Изо всех деревень потянулись люди, у которых были накоплены какие-то сбережения, отдавая кровные мошенникам. Они понимали, что могут и не успеть и деньги просто пропадут. И покупали, покупали, покупали полезные и нужные вещи про запас. Другие, отчаявшись, отдавали свои деньги белогвардейцам, откупаясь от их поборов и призыва в ополчение. Многих грабили на дорогах, но крепкие и не робкие, вроде того же Никодима, удачно возвращались домой…

Отец так и не приехал в этот день, и Матвей твердо решил назавтра идти в тайгу, на зимовье. Ну а пока они с матерью решали, что им может быть нужно в городе. Мама думала про утварь и отрезы тканей, а Матвей настаивал на боеприпасе. Сошлись на том, что возьмут всем по паре крепкой хорошей обуви, побольше ткани и на оставшиеся деньги порох, дробь и пули с пыжами. Оно и верно. Обувь – первое дело, самому ее не сделать. Одежду сошьют, была бы ткань. Ну а порох и прочий охотничий припас всегда прокормят. Еще Матвей задумал купить большой моток прочной веревки, крючков рыболовных и хороший нож. Уже вечером взял деньги и пошел к Никодиму. Озвучил ему список желаемого. Тот покивал, потом сказал:

– Ну и правильно, так и возьму.

Утром Никодим уехал в город. Сел на коня и поехал. Матвей же взял немного солонины и хлеба, небольшой чугунок, спички, топор и нож, закинул на плечо винтовку, встал на лыжи и пошел в тайгу. Небо временами хмурилось тучами, но в основном горело яркой синью.

У них с Серко была любимая зимняя забава – Матвей надевал на него веревочный ошейник, пропускал веревку под передними лапами и выводил на спину, привязывал к этой конструкции вожжи и Серко тянул его по снегу. Вот и сейчас Серко домчал его до реки и вроде бы даже не запыхался. Матвей отвязал вожжи, обмотал вокруг пояса и они пошли. Углубились в тайгу. Следов вокруг видимо-невидимо! Звонко тенькали синички, длиннохвостая сорока перемещалась вместе с ним, по пути оглашая тайгу громким стрекотом, как будто оповещая всех таежных жителей: «Человек в тайге! С ружьем!»

Матвей легко и размашисто дошел до памятного оврага, посмотрел вниз. Мда-а-а, как же это он в прошлый раз решился? Обошел и двинулся дальше – до зимовья было рукой подать. Вышел он из дома поутру, а уже солнышко перевалило за полдень. В тайге время всегда летит незаметно. Пару раз Серко облаял белок, а в одном месте поднял на крыло косача. Матвей не стал стрелять – не было нужды.

В зимовье отца не было. Печка уже остыла – значит, не ночевал. Следы вели в сторону кедровой гривы, где они тогда смотрели на глухариный ток. Матвей не раздумывая пошел следом. И вот впереди бахнул выстрел. В заснеженной тайге звук выстрела разносится не очень далеко, и Матвей наддал, стремясь поскорее увидеть отца. На подходе он остановился и громко крикнул, сложив ладони у рта:

– Батя, это я! Где ты?

В ответ услышал близкое:

– Тут я!

И отец вышел из-за могучего кедра метрах в тридцати от них. Серко радостно бросился навстречу, Матвей следом. Обнялись. Отец спросил встревоженно:

– Ты чего здесь, сын? С мамой что-то?

Матвей замотал головой:

– Нет, все хорошо. Просто начали волноваться – такой буран был. Да и дядя Никодим в город поехал, тратить царские рубли. Ну и мы ему отдали, наказали, что купить.

Отец вздохнул облегченно, сказал:

– Ладно, все потом. А пока давай поохотимся еще. Я соболя сейчас стрелял, но не попал. Ушел, шельмец. Но раз Серко здесь – возьмем.

Серко, услышав, что говорят о нем, вопросительно посмотрел на них. Отец сказал ему:

– Ищи. Ищи!

И пес сорвался с места. Охота на соболя была им страстно любима, он с упоением искал запах хитрого зверя и загонял его на дерево, лаем призывая хозяина.

Матвей спросил отца:

– Батя, а куда сдавать будем? Ведь перекупщики-то теперь, верно, не работают?

Отец сказал:

– Пушнина всегда в цене, сын. Что при царе, что при новой власти. Но может ты и прав…

Он свистом отозвал Серко, сказал:

– Чаю сейчас наварим да домой двинем – мать извелась вся.

Быстро сообразили костерок, набили котелок снегом плотно, повесили над огнем. Тонкий синеватый дымок потянулся от жарко горящих смолистых сучьев, жар костра быстро растопил снег вокруг. Солнце уже клонилось к вечеру, тени удлинились, потемнели. Тайга дышала легко и свободно. Матвей пересказал отцу свой разговор с Никодимом и их с мамой решение. Отец кивал, соглашаясь, а в конце рассказа сказал:

– Верно все решили, сын. Иначе ведь просто пропали бы те деньги. Теперь бы Никодим в целости вернулся, много лихих людей. Он хоть оружный поехал?

– Да, бать, с винтовкой.

Помолчали, допили чай. Потом закидали костер снегом и отправились домой…

Никодим вернулся вечером следующего дня. Они как раз только сели ужинать, когда в ворота громко забухали кулаком и послышался голос Никодима:

– Хозяин, встречай гостей!

Матвей вскочил из-за стола, отворил калитку. Никодим стоял возле саней, в которых горой было свалено все, что он купил. Споро перетаскали все в дом, попытались было усадить Никодима а стол, но тот спешил домой. Уговорились, что завтра он придет в гости и расскажет городские новости.

А пока Матвей любовался привезенным из города ножом в прочных кожаных ножнах с широкой петлей для ремня. Нож был такой, что у него захватывало дух! С гладкой березовой рукоятью и блестящим трехвершковым клинком, тонким кровостоком и бритвенной заточкой. Матвей воткнул его в щель между бревен и немного покачал вверх-вниз – нож упруго пружинил. Такой не сломается и прослужит долго. Им и зверя обдирать удобно, и рыбу потрошить. Хороший таежный нож.

Он поднял счастливые глаза на отца и протянул нож ему – оцени, мол, батя, какой нож хороший. Отец принял нож, покрутил в руках, попробовал пальцем на остроту, и остался доволен. Протянул обратно сыну – владей. Матвей уже приладил ножны к поясу, и ловко, не глядя, нашел кончиком ножа устье – удобно, по руке слажено…

Никодим пришел ближе к полудню. На дворе снова немного пуржило, и говорили в доме.

– В городе никому до нас дела нет. Там большевики повсюду свою власть утверждают. Цены выросли до невозможности. Раньше на эти деньги я бы в три раза больше купил. Но хорошо хоть так. А так… везде патрули какие-то, смотрят все косо, как будто я тать какой. И всюду слухи – что Колчак собрал большую армию и скоро воевать пойдет. Что везет он с собой несметное количество золота и идет куда-то в Китай. Да чего только не болтают. На дороге видел ограбленных и убитых, две семьи. Там же солдаты крутились, выспрашивали, кто что видел. В общем, беда, – закончил он неожиданно.

Матвей слушал Никодима, и в сердце его крепла та тревога, что жила в нем с прошлой весны. А Никодим помолчал и добавил:

– Но думается мне, до нас нескоро все это дойдет. Некогда им. Заняты борьбой с «царскими недобитками». Народ говорит, от Бога они заставляют отвернуться. Недобрая это власть, неправильная…

На Алтай накатывала весна. Скоро запоют капели и зазвенят ручьи, на проталинах полезет сон-трава, вскроется река… Матвей не мог начать радоваться, как он всегда радовался весне. Хотел, но не получалось. И он с тоской думал: неужели это навсегда? Неужели взрослые не умеют радоваться таким простым вещам, как журчание ручьев и яркое солнце? Или это все тревожное ожидание непонятного? Как научиться радоваться снова? Тяжело вздохнул и пошел на двор. Но и там серое небо и поземка, тоскливо…

И вдруг увидел Анютку – она шла по улице, кутаясь в платок и прикрываясь от ветра ладошкой. Увидела Матвея, разулыбалась и помахала рукой. Матвей помахал в ответ и тоже расплылся в улыбке. И подумал с благодарностью, что Анютка заставляет его радоваться несмотря ни на что. Значит, не все еще потеряно…

Глава 24

– Теньк! Теньк-теньк-теньк! – заливалась прямо за окном желтобокая синичка.

Она смотрела на Серко, блаженно вытянувшегося на солнышке во всю свою немалую длину, склонив голову на бок и задорно сверкая черными бусинками глаз. А Серко наслаждался первым, таким долгожданным, теплом. Лежа на боку, он зевал и блаженно щурился, временами лязгая зубами в попытке поймать пролетающую мимо муху. И это в марте! Вокруг еще снег, да и на дворе утоптанный за зиму покров не спешит плавиться под жаркими лучами, только проседает день ото дня. А муха, ошалевшая от такой ранней побудки, в отчаяньи металась по двору, разыскивая товарок. Потом присела на серый от времени воротный столб и застыла на месте, тоже поддаваясь теплой весенней неге. Синичка же, заметив первую весеннюю муху, не спешила ее ловить – смотрела и, похоже, не верила своим глазам.

На самой маковке второго воротного столба сидел здоровенный котище. Полосатый, с огромными зелеными глазищами, он мог бы быть очень красивым, если бы не изодранные в многочисленных драках уши и суровый взор.

Кот пришел к ним во двор в сильную пургу. Пролез под воротиной, осмотрел двор и увиденным, похоже, остался доволен, поскольку беззастенчиво прошествовал мимо остолбеневшего от такой беспримерной наглости Серко прямиком на крыльцо, где и уселся, озирая окрестности с хозяйским видом. Опомнившийся Серко шагнул к крыльцу, и в его взгляде читалось явно не желание творить мир во всем мире. Котяра глянул на него, зевнул и преспокойно отвернулся. Серко рванулся вперед с явным намерением покарать нахала, и натолкнулся на яростный отпор. Кот рванул навстречу, выпустив когти и страшно завывая на одной ноте. Серко опешил, но не остановился, а кинулся в бой…

Ситуацию спас Матвей – он открыл дверь, чтобы выяснить причину шума, и котяра влетел в дом, едва не сбив его с ног. Серко же остановился, глянул на Матвея, проворчал что-то и ушел в будку. Матвей закрыл дверь и повернулся к коту. Тот сидел в сенках с донельзя независмым видом и… вылизывал заднюю ногу, вытянув ее вперед. Матвей хмыкнул и пошел в дом. Котов он любил, да и выгонять на улицу живое существо в такую пургу… нет, это не про него. Так котяра и прижился. Жил в сенях и платил за добро тем, что исправно ловил мышей, складывая их у порога. Серко, как ни удивительно, смирился с наглым пришельцем и предпочитал его игнорировать. Между ними установилось шаткое перемирие. Мама же каждый день выставляла коту, которого они не сговариваясь решили звать Котом, миску молока. Да и требухи из порции Серко ему тоже перепадало. Иногда Кот исчезал на несколько дней, но всегда возвращался к миске с молоком. На руки ни к кому не шел, но иногда позволял себя погладить. В общем, характер у Кота был скверный…

Сейчас же Кот, как и Серко, наслаждался теплом, жмурил глазищи на солнце и краем глаза следил за синичкой. Матвей вышел на двор, радостно прищурился на солнце, потрепал Серко по мощному загривку, потянулся до хруста… Хорошо! Весна! Наконец-то закончились серые зимние дни, метели и колючий снег, выматывающая однообразная работа по очистке двора, огромный теплый тулуп и неуклюжие валенки снова на сушку и в сундук…

Стукнула калитка, и во двор решительно шагнул сияющий Игнашка.

– Матвей, приходи на именины! – выпалил он. Глаза весело сверкают из-под пшеничного чуба, на ногах щегольски начищенные сапоги – и как умудрился не испачкать, пройдя полдеревни от своего дома до Матвея. В этом был он весь – жил на показ, ярко и весело.

Матвей улыбнулся в ответ, крепко стиснул руку друга, потом хлопнул по плечу и кивнул. Потом сказал:

– Пойдем в дом, съедим что ни есть. Мама вон холодца наварила, вку-у-усный…

Игнашка чиниться не стал, шагнул за Матвеем в дом. Матвей прихватил в сенях судок с холодцом, поставил на стол. Развернул завернутый в рушник каравай хлеба, наломал, выставил соленья – любимые хрустящие пряные огурчики в мутном рассоле, капусту и редьку с запашистым подсолнечным маслом, грибы и горчицу. Горчица была особенная, ее отец делал на огуречном рассоле. От нее непроизвольно текли слезы и перехватывало дыхание.

Игнашка наложил холодца в миски себе и Матвею, уставился на друга выжидательно. Быстро прочли молитву и приступили к еде. Матвей густо намазал горчицу на хлеб и с наслаждением впился зубами в хрустящую корочку. Игнашка, глядя на друга, повторил и… слезы брызнули из глаз, лицо покраснело… Он спешно хватил ложку горячей каши, и от этого все внутри вообще вспыхнуло пожаром! Он слепо зашарил руками по столу в поисках хоть чего-то, что поможет ему… Матвей, со смехом следивший за другом, все же сжалился над ним и придвинул кружку с рассолом – резким, пряным. Игнашка залпом осушил кружку и выдохнул:

– Гы… гы… горчица… о-о-о-о-о-о…

Матвей утер слезы и спросил со смехом:

– Ты разве не слышал еще про батину горчичку? Ее ж вся деревня знает. Прошлым годом староста так же вот попробовал, так теперь только у бати и просит – к холодцу да к пельменям. А ты ее как масло на краюху… Ох, умора…

Игнашка с опаской посмотрел на лежащий на столе кусок хлеба – хочешь не хочешь, а доедать надо, иначе ж ведь Матвей засмеет. Рука его несмело потянулась к хлебу, но потом лицо озарилось улыбкой – он хватил ложку каши, а следом откусил от горбушки с добрым слоем горчицы. Не помогло. Лицо снова налилось краской, во рту разгорался пожар. Пара глотков рассола, заботливо налитого Матвеем, и его лицо вернуло здоровый румянец.

– Как вы ее едите? – Его удивлению не было предела.

Матвей, все это время со смехом наблюдавший за бесплодной попыткой друга обхитрить горчицу, взял остаток краюхи и молча начал жевать. Игнашка затаив дыхание ждал, когда же у Матвея хлынут слезы, но тот только покраснел немного и продолжал невозмутимо жевать. Игнашка махнул рукой, взял другой кусок хлеба и принялся за еду…

Пообедав, друзья засобирались на полянку у реки – там собиралась вся деревенская молодежь, готовиться к проводам зимы. Ведь через пару дней начало масленичной недели! Нужно было подготовить чучело зимы, а это дело ответственное. По деревне уже носились ребятишки с блинами, выкрикивая: «Прощай, зима сопливая! Приходи, лето красное! Соху, борону – и пахать пойду!» Другая часть детворы собирала старые лапти и встречала каждого въезжающего в деревню вопросом: «Везешь Масленицу?» И горе тому, кто отвечал отказом, – его били лаптями и забрасывали снежками, что всегда оборачивалось веселым хохотом и валянием в снегу…

На берегу уже собрались парни и девчата. Парни соорудили из двух жердин основу для будущего чучела, и теперь обматывали ее соломой. Девчата же принесли из дома цветастые тряпки, в которые будут обряжать зиму. Но вот чучело готово, и девчата принялись обряжать его, распевая приличествующую случаю песню. Даренка затянула низким грудным голосом, Анютка подхватила, и песня полилась над рекой, отражаясь эхом от замершей в предвкушении весны тайги. Пока девчата рядили чучело, парни затеяли выбор Масленицы и Воеводы – именно им предстояло на общем гулянии зазывать весну и прогонять зиму.

Выбирали просто – устроили состязания на силу и ловкость. Воеводой, как обычно, стал Иван: он поднял на положенной на плечи жерди сразу шестерых. И Матвей подумал, глядя на его богатырскую фигуру, что если бы на той жерди поместилось десять парней, он бы и десять поднял – такой силой дышало все его могучее тело.

А вот Масленицей в этот год выпало быть Игнашке – он юркой лаской увернулся от всех ловцов и первым добрался до заветного чучела, повернулся к зардевшейся тихой Тайке и лихо ей подмигнул…

А на следующий день всей деревней строили снежный город, который предстояло штурмовать в первый день Широкой Масленицы.

Неделя Масленицы пролетела быстро. Все ходили друг к другу в гости, чучело Масленицы возили по деревне на санях, потом дружно катались с горок и хозяюшки потчевали всех блинами… И вот пришел четверг – разгул. Вся деревня высыпала на берег. Разделились на две примерно равные части и началась потеха! Одни обороняли снежный городок, другие его захватывали. Летели снежки, завязывались шуточные кулачные бои… Раскрасневшаяся Анютка защищала стену, а Матвей в числе прочих рвался ее захватить. Их взгляды встретились, и непроизвольные улыбки вспыхнули на их лицах. Анютка спрыгнула со стены, подскочила к Матвею и уронила его в снег, изо всех сил толкнув в широкую грудь. Он с хохотом повалился в снег, увлекая Анютку за собой…

А потом настали и проводы. Чучело Масленицы установили на берегу, все снова вышли на берег, выставили столы. Тут и там пыхтели самовары, горками высились блины, мясо, соленья, квашенья. Парни и девчата прыгали через большой костер, пели песни и всячески славили приходящую весну. А потом выбранный Воевода поджег чучело, и женщины затянули прощальную песню… Чучело догорело, блины доели… проводили зиму. Теперь год окончательно на весну повернул, и делалось от этого на душе светло и радостно…

Матвей в эти дни с каким-то особенным теплом смотрел на отца и маму – были они такие молодые, задорные, смешливые, какими он их и представить себе не мог. Надо же, а ведь раньше он не замечал этого в них. Отец и мама всегда были для него взрослыми и серьезными. А теперь вот как будто глаза открылись…

Отгремели праздники, и накатились новые будни. Пора было выбраться в тайгу, осмотреться и проверить зимовье – не позори́л ли кто? Матвей с отцом засобирались, к ним присоединился Никодим, а за ним и Анютка собралась – порядок, мол, надобно навести в зимовье да в бане – а ну как придется заезжать, а там…

На том и порешили. Сборы были недолгими, и вот они уже ютятся в санях, накрывшись большой медвежьей шкурой. Полозья поскрипывают по снегу, лошадка мерно бухает копытами в утоптанный в деревне снег. И бежит она бодро, потому что весна! Она тоже чувствует скорое тепло и радуется ему. Отец с Никодимом о чем-то негромко переговариваются, до Матвея долетают только обрывки разговора, да он и не прислушивается особенно. К чему? Особенно когда рядом Анютка, доверчиво прижавшаяся к нему и счастливыми глазами глядящая вокруг.

А посмотреть было на что. Матвей каждую весну с упоением любовался просыпающейся природой. Вот на крышах вытянулись и заплакали сосульки, играя на солнце искрами. Небо синее-синее, и солнце в нем какое-то особенно яркое. В воздухе уже вовсю носятся весенние запахи, пахнет талым снегом и чудится звон ручьев. Птахи распевают, порхая над деревней и усаживаясь на коньки крыш. Все какое-то праздничное, яркое и сочное. И Анюткины зеленые глаза на этом весеннем солнце горят изумрудным блеском. Когда она смотрит на солнце, они становятся удивительно прозрачными и яркими, и Матвей не может оторвать взора от ее лица. Анютка, почувствовав его взгляд, улыбнулась мимолетно, но даже не глянула в его сторону. А Матвею того и надо – он уже почти успел покраснеть и отвернуться, но Анютка не спугнула, и он продолжал молча любоваться.

А потом они въехали в тайгу, солнечный свет спрятался, и Анютка повернулась к Матвею:

– Матвейка, а медведи уже проснулись? Или рано им еще?

Матвей задумался, потом сказал:

– Какие-то наверное проснулись. Если берлогу худую выбрал медведь, так ему капель на нос капать начала – от такого кто хочешь проснется.

Анютка представила себе эту картину и звонко рассмеялась, разбивая таежную тишину. Отсмеявшись, Анютка продолжила расспросы:

– Матвейка, а если мишка проснулся, он же злой, наверное?

– Конечно, всю зиму ведь не ел, лапу сосал. Сейчас вышел, а есть и нечего – снег пока везде лежит. Вот и ходит, ищет, чем бы поживиться. Особенно ему нравятся девчата… зеленоглазые.

Анютка нахмурилась шутливо, стукнула его маленьким кулачком в плечо:

– А парни черноглазые ему, значит, не нравятся?

Матвей заслонился ладонями и затараторил с наигранным испугом:

– Что ты, что ты! Нельзя ему парней есть – они ведь и стрелять могут начать, да и мясо у них жилистое. То ли дело девчонка. Мясо нежное, бегать быстро не может, да и ружья нет. Нет, точно девчата ему нравятся.

Анютка прижалась к нему, заглянула в глаза:

– Ну ты ведь меня защитишь?

Матвей покраснел быстро и жарко, потом сказал чуть севшим голосом:

– Ага.

Дальше ехали молча. Тайга просыпалась. Тут и там сновали белки, мелкие птицы перелетали с ветки на ветку, оглашая все вокруг звонкими трелями. Снег густо усыпан шелухой и мелкими чешуйками коры. Где-то недалеко долбит дятел.

И вот из-за сосен прямо перед санями вышагнул лось. Огромный, голова в пол-лошади размером, он величественно прошел мимо остолбеневших людей, удостоив их мимолетного взгляда. Никодим схватился было за винтовку, но отец положил ладонь на ствол и пригнул его к земле:

– Пусть идет, Никодим. С голоду мы не помираем, мясо есть. А он хозяин здесь, негоже. Да и весна, худой он, жилы сплошные. Бить его надо осенью, сам ведь знаешь.

Никодим чуть смущенно ответил:

– Да знаю, рука сама пошла…

Лось тем временем все так же неспешно брел по грудь в снегу. Высокие ноги и немалая сила позволяли ему без проблем передвигаться по глубоким сугробам…

Весна уже вступила в свои права. Будут еще и метели, и морозец схватит подтаявший снег крепкой корочкой, но это зима, силясь задержаться еще хоть ненадолго, впустую растратит последние силы.

Что принесет эта весна с собой? Деревня устала ждать плохих новостей, и они не замедлили грянуть набатом…

Глава 25

Сначала Матвей услышал долгий, на одной ноте женский крик, полный отчаяния и страха. Он тянулся и тянулся, заставляя волосы на затылке вставать дыбом, растягивая губы в непроизвольном оскале. Так кричат от безнадеги, когда помощи ждать просто неоткуда. Вихрем он вылетел из тайги на берег и увидел бьющуюся в полынье фигуру. Незнакомая молодая женщина, скорее даже девушка, из последних сил старалась выбраться на лед, но он раз за разом проламывался под ней.

Матвей рванул к ней, на ходу сбрасывая тяжелый тулуп, расстегнутый из-за тепла, скидывая валенки. Серко несся впереди, длинными прыжками стелясь над синим ноздреватым уже льдом. Долетел почти до самой полыньи, ухнул в воду, ухватил женщину за руку у самого плеча своими вершковыми клыкам, слегка сжал. А женщина, увидев подмогу, забилась еще сильнее. Она уже не кричала – не хватало воздуха и сил. Молча, обреченно билась, и от этого было еще страшней.

Матвей упал на живот и пополз, извиваясь по-змеиному. В правой руке он держал сорванные с пояса вожжи – весной он всегда ими подпоясывался, мало ли. Вот и пригодятся, похоже. Матвей, срывая голос, крикнул женщине:

– Не дергайся, замри! Потонешь!

Она послушно замерла, положив обе руки на лед. Серко плавал кругами, готовый в любой миг схватить ее за руку, удержать голову над водой. Матвей дополз и метнул вперед, в полынью конец кожаной веревки:

– Хватай! Намотай на руку, туго намотай!

Женщина безучастно смотрела вперед, куда-то мимо Матвея, и, казалось, не слышала его совсем. Матвей повторял раз за разом команды, но женщина оставалась безучастной. В бессилии он с размаху ударил по льду свободной рукой, выбивая брызги и мелкое ледяное крошево. И тут Серко, до этого настороженно вслушивающийся в команды Матвея, укусил женщину за руку, выводя ее из ступора. Почувствовав боль, она очнулась и забилась снова. Увидела вожжи и судорожно принялась наматывать на руку. Матвей вскочил на ноги, уперся ногами в затрещавший под ним лед и потянул вожжи на себя. Бесполезно! Напитавшаяся водой одежда женщины не давала ему вытянуть ее из воды. Серко выскочил из полыньи, отряхнулся, разбрасывая вокруг веер брызг, и рванул на помощь другу. Попытался вцепиться в вожжи и тянуть вместе с Матвеем, но тот отогнал – а вдруг перекусит?

Она старалась как могла, Матвей тянул изо всех сил… никак. Матвей зарычал в бешенстве и рывком выдернул ее из полыньи, упав на спину и крепко приложившись затылком. Не время о себе думать, вставай! И он вскочил, потянул женщину по льду к себе, на крепкий участок, отступая и отступая назад…

Через несколько минут на берегу пылал огромный костер, Матвей суетился вокруг спасенной, срывая с нее намокшую одежду – не до стеснения сейчас. А она сидела безучастно и смотрела в огонь. Платок намок и сбился на спину, пепельно-русые волосы растрепались, разметались по плечам, посиневшие губы сжаты в тонкую нитку, необыкновенные льдисто-синие глаза смотрят в одну точку. Матвей сорвал с нее все, вплоть до исподнего, и женщина задрожала, мелко-мелко, все так же глядя в костер. Все же отводя глаза от нагого женского тела, он принялся растирать ей белые кисти рук, возвращая их к жизни. Через пару минут интенсивного растирания руки начали розоветь, а женщина вдруг вскрикнула тонко – вместе с кровью к пальцам вернулась чувствительность. Матвей радостно улыбнулся и удвоил усилия, потом принялся растирать ноги. Накинул ей на плечи собственный тулуп. Серко улегся у ее ног, и она поставила на его теплый бок свои маленькие изящные ступни.

Наконец в ее глазах появилось осмысленное выражение. Она молча наблюдала за тем, как Матвей набил полный котелок снега и пристроил его над огнем. Затем опустила глаза на терпеливо лежащего Серко, потянулась погладить. Пес встрепенулся, ощутив ее тонкие пальцы на могучей шее, лизнул руку и снова положил голову на передние лапы, уставясь в огонь. Он тоже любил смотреть на пляски огня…

Матвей угомонился наконец, уселся напротив, протянул руки к костру и глянул на нее поверх огня. Она была красива. Очень красива. И он с удивлением понял, что и не женщина это вовсе, а молодая девчонка, может чуть старше его самого. Тонкие брови, чуть вздернутый нос, сочные губы, большие ярко-синие глаза и крупные русые локоны. Заметив взгляд Матвея, она не отвел глаз, посмотрела прямо. А потом вдруг из ее глаз потянулись две дорожки слез. Страх от пережитого догнал ее сейчас, в тепле и безопасности, и она беззвучно плакала. Матвей потупился смущенно – он никогда не умел утешать. Забросил в котелок добрую жменю иван-чая, снял котелок с огня и поставил рядом с огнем, набирать вкус и цвет. Потом поднял глаза на женщину и спросил:

– Тебя как звать-то, кулема?

Его спокойный голос и внимательные глаза как-то разом иссушили слезы, она вздохнула глубоко, поежилась, ответила:

– Любавой кличут. Спасибо тебе! Потопла бы я без тебя и песика твоего, – она перебирала жесткую шерсть Серко, ласково трепала уши, а тот безропотно сносил этакое самоуправство.

Матвей только хмыкнул и не сказал ничего – не о чем тут говорить. Налил напревшего чая в кружку, протянул Любаве. Она потянулась было, и тулуп упал с ее плеч, открывая взгляду Матвея медового цвета кожу. Смутились оба, Любава прянула назад, кутаясь в тулуп и густо краснея. Матвей встал, поднес ей кружку, обмотал тулуп вожжами, чтобы больше не распахивался. Затем на срубленных неподалеку жердинах пристроил сушиться уже успевшую взяться ледком одежду, повернулся к огню:

– Вот так и ладно будет. Ты откуда здесь взялась, Любава?

Девушка, сжимая кружку обеими руками, пила обжигающий чай маленькими глотками и блаженно щурилась – ей наконец стало тепло и спокойно. Сделав еще пару глотков, протянула кружку Матвею – глотни и ты, мол. Матвей молча отстранил ее руку – тебе нужней, и выжидательно посмотрел на нее.

Любава вздохнула снова и начала рассказ:

– Я из Бийска иду… Жили мы там с батюшкой и матушкой. Батюшка лавку лекарскую держал, а матушка за хозяйством следила. Когда началось все это неустройство, стала матушка отца уговаривать закрыть лавку да и в деревню уехать – у нее много родни в Уймоне, уж как-нибудь бы устроились. А отец ни в какую – лекарства, говорит, и красным и белым нужны. Какое-то время все было спокойно, лавка работала, отец торговал. А неделю назад вломились ночью в дом в куртках кожаных, всех пинками на улицу погнали. Кричали, мол, все теперь народное. Пьяные, страшные… один из нагана все вверх стрелял. А потом меня разглядел, глянулась я ему. Полез ко мне обниматься, отец его и двинул. А он из нагана своего батюшку в живот… – Она горько заплакала, сотрясаясь всем телом, почти завыла.

Глотая слезы, она продолжила:

– Матушка меня оттолкнула, крикнула: «Беги, дитятко!» – ну я и побежала. Услышала сзади выстрел и мамин крик. Обернулась было, а он за мной бежит, сапожищами своими бухает и кричит… В себя пришла под мостом. Как там очутилась – не помню. Ну и пошла куда глаза глядят. Пару раз с обозами вместе добиралась, добрые люди кормили и к костру пускали погреться, одежды вон дали…

Матвей вспомнил, что удивлялся такой несуразности в выборе одежды – понятно теперь.

А Любава, словно спеша выговориться, продолжала захлебываясь:

– Я шла сначала вдоль дороги, а потом подумала, что могут за мной гнаться, и ушла в поле… И вот сюда вышла. Пошла через реку и… под снегом полыньи не видно.

Матвей хотел было сказать, что отлично видно полыньи и под снегом, но передумал – Любава сидела перед ним, измученная и напуганная. Зачем ей еще и по больному?

Он поднялся и сказал:

– Пошли, Любава, отведу тебя в деревню. Там напоим, накормим и угол дадим. Охолонешь немного и решишь, куда дальше. Ты ведь в Уймон теперь?

Она подняла на него испуганные глаза:

– Нет-нет, в деревню я не пойду! А вдруг эти придут?

Матвей ощерился недобро:

– А и хорошо бы, чтоб пришли. Ты их если увидишь, сразу мне скажи…

И такой мрачной злобой повеяло от его слов, что Любава вздрогнула, да и сам Матвей удивился, ощутив в себе новое. От злости у него начало пульсировать в висках и покалывать кончики пальцев.

Одежда тем временем уже подсохла, и Любава быстро переоделась, прячась за тулупом. До деревни добрались быстро. Матвей связал обе лыжи вместе, усадил на них девушку, привязал вожжи к ошейнику и Серко и свистнул. Серко привычно рванул с места, и девушка ойкнула, ухватившись за вожжи…

Матвей шагнул в дом, а следом за ним робко вошла и Любава. Встала у порога, нерешительно поздоровалась:

– Здоровья вам, милые люди.

Матвей отметил про себя это удивительно обращение, повторил, будто пробуя на вкус: «Милые люди… хм». Мама вскинулась удивленно, потом шагнула навстречу:

– Проходи, дитятко, садись вот тут…

При слове «дитятко» Любава снова тихо заплакала, и мама захлопотала вокруг.

Глянула мельком на Матвея, но ничего спрашивать не стала – привел в дом, значит надо так.

Отец зашел в дом со двора, хлопнул сына по плечу, вышел на крылечко. Матвей следом. Рассказал историю Любавы и то, как вытащил ее из полыньи. Отец усмехнулся:

– А и хороша девка, сын. Крестница она тебе теперь.

Матвей кивнул согласно – исстари так повелось. Спас человека – значит, подарил ему новую жизнь, стал кем-то вроде крестного.

А в доме тем временем кипели нешуточные страсти, хотя внешне это почти не проявлялось. Любава, найдя в Матвеевой маме внимательную и сопереживающую душу, делилась с ней сокровенным. А та кивала, вздыхала, промокала глаза краем рушника и гневалась. Матвей с отцом зашли было в дом, но мама так на них глянула, что они дружно попятились и вышли на двор. Отец отправился топить баньку – девчонку стоило хорошенько напарить. Шутка ли – в полынье накупалась…

Не дело, конечно, так наскоро баню топить. Ей бы настояться, набрать жара, но не до того сейчас, девчонку в тепле дома колотила крупная дрожь, и даже горячее молоко (болящим и в пост можно) с медом не согревало.

Матвей положил руку Любаве на лоб, потом потрогал руки – холодные, как будто только из полыньи. Вошел отец, сказал:

– Вот что, девонька, баню я истопил, попарить тебя надо бы.

Она кивнула молча, поднялась и неверной походкой отправилась в баню. Мама заспешила следом. Помогла Любаве раздеться и повела в парную. Уложила на полок, растерла тело медом и принялась парить дубом. Мед, он все болезни из тела вытягивает, а лист дубовый широкий хорошо жар нагоняет. Но как ни парила мама Любаву, та все никак не могла согреться. И тогда мама вышла из бани и позвала мужа:

– Матвей, не могу я справиться… Иди помогай.

Отец сосредоточенно кивнул и пошел в баню. Работа закипела. Парили в четыре руки, отец поддавал и поддавал жару. Мама не выдержала и, ойкнув, выскочила из парной…

Чуть позже отец взял разморенную порозовевшую Любаву на руки и отнес в дом. Уложил на печь, дал напиться крепкого травяного настоя с медом и накрыл доброй медвежьей шкурой…

А утром в деревню пришла беда. Отряд конников с гиканьем и стрельбой ворвался на главную улицу, пронесся к дому старосты, распугивая ребятню и топча не успевших увернуться кур. Любава, заслышав с улицы топот копыт и злое гиканье, побледнела, заметалась по дому – то ли спрятаться, то ли ухват в руки схватить…

Находники же выволокли старосту из дома, бросили в грязь. Старший, какой-то кудлатый расхристанный мужик с наганом орал громко и хлестал несчастного старика нагайкой, требуя выдать белых и выставить самогону борцам с царской сволочью. Остальные спешились и гоготали громко, давая советы, как лучше ударить. Со всех сторон потянулся народ. Женщины причитали, мужики гневно роптали.

Матвей, отец и дядька Никодим бегом бросились к месту расправы. Никодим поймал размахнувшуюся руку, сжал крепко и глянул грозно в бешеные глаза кудлатого. Тот дернулся, еще раз, но из хватки Никодима так просто не вырваться. Остальные находники грозно заворчали, дернулись было к старшаку на выручку. Отец решительно шагнул вперед, раздвинув плечами плотное кольцо, Матвей скользнул следом. Отец подступил к кудлатому, одного с ним роста, уставился в яростные синие глаза, спросил спокойно:

– Пошто старосту нашего калечишь?

Никодим выпустил руку, встал плечом к плечу с Матвеем, возвышаясь над всеми на добрую голову.

Кудлатый с вызовом, пьяно выламываясь, крикнул отцу в лицо:

– Счас и тебя покалечу, контр-р-р-р-ра…

И замахнулся нагайкой. Отец брезгливо толкнул его в челюсть, даже не ударил. Тот ухнул в грязь, толпа его ближников разразилась громким гоготом. Кудлатый вскочил, цапнул наган, и тут уже Никодим ударил его по голове пудовым кулаком. Ударил сверху, не жалеючи, и кудлатый упал плашмя, закатив бельма глаз, из носа его потекла струйка крови. Бабы в толпе завопили:

– Ох, убил! Как есть убил.

Вся ватага онемела на миг, а потом с ревом бросились на Никодима. Вокруг Матвея замелькали кулаки, кто-то выстрелил в воздух. Никодим размахивал своими кулачищами как молотами, бил куда ни попадя, и каждый удар укладывал одного противника в грязь. Отец же бил короткими точными резкими ударами, и скоро мало кто дерзал к нему подступиться. Матвей тоже не остался в стороне. Увидев, как один из находников тянет с перевязи шашку, он подшиб его под колено и двинул кулаком в затылок, укладывая лицом в грязную снеговую кашу. Мужики рвали из ближайшего забора колье и били извергов изо всех сил. Понимали, что щадить нельзя. Упусти одного, и не будет потом жизни. Вернется и приведет большую силу, и сгорит деревня. Над улицей стоял рев и вой избиваемых, прозвучало несколько выстрелов. Деревня ворочалась и рвала врага зубами, словно раненый зверь. На силу нашлась другая сила. Били находников долго, войдя во вкус и мстя им за этот год страшного ожидания и за старосту, за все сразу.

А потом стащили их всех в один большой сарай, где и заперли, приставив пару мужиков с отобранными винтовками и шашками. Кудлатый оказался крепким и вскоре пришел в себя. Стал громко орать, требовать развязать и вернуть оружие, грозил всевозможными карами, обещал наградить. Но вскоре замолк.

Мужики же собрались у околицы держать совет – что же делать дальше. Отпустить этих – греха потом не оберешься. А убивать… рука не поднимется. Вот и ломали голову, решая судьбу никчемных людей. Никодим, со сбитыми в кровь кулаками и большой ссадиной на скуле, проворчал негромко, но так, что услышали все:

– Спалить их вместе с сараем, и всех делов…

Мужики зароптали. Староста, уже оправившийся и сидевший на прислоненной к забору лавке нахохлившимся вороном, сказал сухим надтреснутым голосом:

– Никак нельзя, Никодим. Мы ведь не звери какие…

Никодим перебил его:

– А что тогда? Отпустить с миром? Может, и меду им налить еще прикажешь?

Глаза его зло сверкали, на скулах гуляли желваки, кулачищи сжаты.

Отец Матвея обвел всех тяжелым взглядом:

– Решать все одно как-то придется. Отпускать их нельзя, но и убивать ведь никак. Давайте прикинем, что будет, если они сейчас уйдут?

Отец Игнашки, вечно хмурый Петро, вскинулся:

– Как что будет? Приведут они сюда орду таких же лиходеев, и все поляжем! Не сдюжить нам супротив оружных-то, так, нет?

Отец Матвея нехорошо так улыбнулся:

– Ну, мы тоже не безответные. Винтовки почитай в каждом втором доме. Неужто не отобьемся?

Все притихли, оценивая реальную возможность боя на улицах родной деревни. Лица мужиков скучнели. Матвей протиснулся вперед:

– Бать, а давай я Любаву приведу? Очень этот кудлатый похож на того, про кого она рассказала.

Мужики удивленно закрутили головами – какая такая Любава? Староста спросил таким же каркающим голосом:

– Что за Любава такая? И про кого она рассказывала?

Отец кивнул Матвею, и принялся рассказывать. Матвей живо добежал до дома, позвал за собой Любаву:

– Не бойся, пойдем, посмотришь. И если узнаешь кого… – он не договорил, но и так все было понятно. Любава вскинулась сначала испуганно, а потом глаза ее зло сверкнули, и она сказала решительно:

– А пойдем! Я этого… этого… я его где хочешь узнаю!

Когда Матвей с Любавой пришли к околице, мужики повернулись разом. Любава под их взглядами порозовела. Староста сказал ей:

– Да ты не боись, девка, не обидит тебя больше никто. Мы сейчас в сарай пойдем с тобой, лиходеев искать. Не страшно?

Любава упрямо тряхнула локонами и первая шагнула к воротам сарая. Сказала звонким голосом:

– Открывайте, показывайте кто там есть.

Мужики заухмылялись довольно – огонь девка. А у Любавы от страха сердечко вот-вот готово было выскочить из груди. Но она не показывала виду.

Ворота открылись. Пленники сидели на полу спинами друг к другу и подслеповато щурились, пытаясь разглядеть вошедших. Любава пошла между ними, пропуская мимо ушей сальные шуточки. Дойдя до кудлатого, она будто на стену натолкнулась. Побледнела, рванулась было назад, но потом остановилась. Тот же, разглядев ее, протянул с мерзкой ухмылкой:

– Ух ты какая пташка залетела к нам на огонек. Неужто соскучилась за мной?

Вокруг тихонько загоготали, заперешептывались. Любава со всей силы пнула кудлатого в лицо, выбивая ему зубы и расплескивая кровь по усыпанному соломой полу. Тот неловко завалился набок, заматерился громко, а Любава продолжала пинать его, норовя попасть побольнее. Матвей обхватил ее и силком оттащил от харкающего кровью вожака находников. Любава обмякла вдруг и расплакалась громко, навзрыд. Пленники притихли – в воздухе повеяло скорой расправой. Мужики глядели на них без всякой жалости и сострадания, в глазах их явно читался приговор.

Больше ни о чем не говорили. Всех пленников выволокли из сарая, погрузили на телеги и повезли в тайгу. Решили так – их увезут в тайгу, на несколько дней пути в самую глушь, и там оставят, не развязывая. Никакого оружия, даже ножа им не оставят. Смогут распутаться и выйти к людям – значит, такое у них счастье. Не смогут – туда и дорога. Кудлатого же решено было расстрелять, в назидание другим. За ним тянулась кровавая дорожка из города, и Любава тому свидетель.

Она просилась с ними в тайгу, но отец Матвея сказал:

– Вы оба остаетесь дома. Да и я останусь. Чтобы их увезти, хватит двоих оружных. А нам в деревне надо быть – вдруг за ними следом еще кто нагрянет.

На том и порешили. Пара телег, груженых связанными понурыми мужиками, ушли в тайгу. Находники сначала пытались просить о чем-то, угрожать, но потом замолчали. Сапоги с них сняли. Босиком в тайге весной ох как непросто…

Оставшиеся в деревне мужики поспешили по домам – пора было начинать вывозить из деревни скарб. Решили на лето всей деревней перебраться в тайгу. Оттуда будут выбираться в поле, там будет заготовка. Мужики будут обрабатывать огороды. Скотину решено было угнать в соседнюю деревню, а к осени забрать назад, если удастся. Другого варианта уберечь семьи от гибели мужики просто не видели…

Отряженные с пленниками мужики вернулись домой только через неделю. Рассказали, что увезли далеко и там оставили, просто скинув с телеги. Про кудлатого не говорили – собаке собачья смерть. За эту неделю угнали скотину, вывезли все что можно в зимовья. В нескольких местах соорудили все же загоны для коров – несколько еланей были вполне пригодны для выпаса. Да и пару птичников больших сколотили, куда согнали всех кур и гусей со всех дворов. Матвей смотрел на то, как стремительно пустеет деревня, и сердце его сжималось. Но делать было нечего. Ох и мороки будет с защитой скота и птицы от дикого зверя…

На завтра был назначен исход – тянуть больше было нельзя. В воздухе ощутимо висела угроза, вот-вот могли появиться еще такие же бандиты. О них обмолвился один из пленников, пытаясь выторговать себе лучшие условия – обувь и нож.

Матвей, Любава, Анютка, отец, мама, Никодим с женой – все они сидели вокруг стола в доме Матвея, и подавленно молчали. Матвей глядел на пустые стены, на стоящую в красном углу икону, и в сердце его зрела уверенность в том, что больше он свой дом не увидит.

Наутро они закрыли дом, подперли дверь, закрыли ворота… Мама тихо плакала, Любава молчала, отец укладывал последние тюки в телегу. Сани лежали в сарае вверх полозьями – больше они ничего не оставили. Наконец они расселись в телеге и тронулись в путь. Ехали по пустой, мертвой деревне, и эта гробовая тишина была самой страшной тишиной в жизни Матвея.

Скоро брошенные дома захиреют, скособочатся, а колодцы пересохнут. Если из колодца не брать воду – он умирает. Как и человек, который вдруг стал не нужным…

Они ехали в молчании, Серко трусил рядом со скрипучей телегой. Впереди их ждала новая жизнь. Жизнь в тайге…

Конец первой книги

[*] Елань – поляна в лесу.

[†] Козами в Сибири всегда называли косуль. (Прим. автора.)

БЛАГОДАРНОСТИ

Огромное спасибо моей семье за всемерную поддержку и помощь в написании книги, неослабевающий интерес к судьбе Матвея и тонкую настройку сюжета, за ваше тепло и любовь. Без вас я никогда не решился бы писать.

Спасибо друзьям и знакомым, которые внимательно следили за рождением книги и поддерживали мою авантюру под названием «я пишу книгу». Без вас книга не появилась бы.

Особая благодарность «Товариществу «Северные чаи» и лично Сергею Цитренко за своевременные и очень точные подсказки по традициям заготовки правильного Иван-чая. Без его помощи книга не была бы настолько точна в деталях.

И, наконец, спасибо моим читателям. Без вас книга легла бы в стол.

Оглавление

Матвейка

  Предисловие

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  БЛАГОДАРНОСТИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg