«Рассказ об одной экспедиции»

Рассказ об одной экспедиции (fb2) - Рассказ об одной экспедиции 980K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кирилл Владимирович Станюкович

РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

В Ташкенте у нас была пересадка. Когда мы там вылезли, то оказалось, что вокзал забит транзитными пассажирами. В начале тридцатых годов это случалось нередко. Поезда шли, но переполненные, и сесть на них было невозможно: билетов не продавали.

Тут мы и застряли. Стояла дикая жара, летали миллионы мух, мы умирали от скуки. Вот тогда-то Димка и выдумал игру «ловить на удочку».

Дело в том, что среди прочих вещей у нас был небольшой чемодан. Обычно с такими чемоданами ходят балерины в театр или чемпионы на каток.

На вид этот чемодан был изящен и даже хрупок, но носить его можно было только на плече - внутрь мы вставили прочный каркас из толстой стальной проволоки и набили чемодан дробью. Он весил около пяти пудов. Ловили же мы на удочку так: дотащим чемодан до пустой скамейки и оставим там, а сами уходим в другой конец зала ожидания и наблюдаем за ним краем глаза.

- Посмотрим, кто из промышленных людей первым клюнет,- сказал Димка.

Первым клюнул какой-то здоровенный, довольно прилично одетый парень. Он несколько раз с независимым видом прошел через зал, не глядя на чемодан, затем уселся рядом с ним, посидел некоторое время, положил на него руку, потом резко встал, не выпуская ручки чемодана, и хотел уйти, но чемодан не сдвинулся с места. Тогда он рванул его изо всей силы, но вес чемодана оказался для него настолько неожиданно тяжелым, что хотя он и оторвал его от скамейки, но не смог удержать, и чемодан свалился с лавки на пол, придавив вору ногу. Мы с Димкой захохотали, а вор открыто погрозил нам кулаком и, сильно хромая, удалился.

Общими усилиями поставили мы чемодан на то же место. Нас было трое: я - ботаник и начальник, Димка - зоолог, мой помощник, и к нам еще прикомандировался аспирант-энтомолог Борис. Он так жё должен был работать в Тянь-Шане, но из-за басмачей ехать один опасался. Мы согласились включить его в свою экспедицию при условии, что он часть расходов возьмет на себя и будет подчиняться общему порядку.

Борис - молодой человек лет двадцати шести, очень высокий, очень худой и очень носатый, одетый в костюм экспедиционного типа, за спиной у него роскошный рюкзак, в руке большой сачок для ловли насекомых, на поясе - патронташ, в котором вместо патронов лежали пробирки, карманы тоже забиты пробирками, заткнутыми пробками, ватой. На большом носу Борис носил темные очки, на голову надевал тропический пробковый шлем. От него несся отвратительный запах эфира - морилка с насекомыми, которая оттопыривала его карман, была хорошо заряжена.

Поставив чемодан на место, я начал дремать от скуки, но мой сон был прерван Димкой, который усиленно тол-кал меня локтем. Теперь мимо чемодана дефилировал классический образец беспризорного, характернее которого трудно себе представить. Это был парень лет 14-15 в рваных ватных штанах, в не менее рваном ватнике, с копной нечесаных волос, покрытых старой фетровой шляпой. На его нижней губе видимо с незапамятных пор висел махорочный окурок, рваная тельняшка, сквозь которую виднелись клочья ваты и грязные бинты от повязки, прикрывала его грудь. Грязен был этот беспризорный до невероятности, даже на лице у него красовалось здоровое пятно, не то от дегтя, не то от колесной мази. Вид у него был презрительно-пренебрежительный. Он несколько раз прошел мимо чемодана, потом на ходу прихватил его за ручку, но чемодан от его рывка только с грохотом свалился с лавки. Весь зал радостно захохотал. Видимо, все наблюдали за этой сценой. Беспризорный же мгновенно исчез, и напрасно Димка кричал ему вслед:

- Эй, промышленник! Бери, бери! Мы не возражаем..

Вообще наше ожидание в Ташкенте изобиловало приключениями. Борис, сказав, что если я не возражаю, то он пойдет «пособирать», ушел. Через некоторое время какой-то бравый милиционер попросил меня в привокзальное отделение. Дежурный с мрачным видом потребовал у меня документы. Он смотрел их мучительно долго, задавая вопросы. В конце концов он «предъявил» мне Бориса и спросил, знаю ли я этого человека. Я сказал, что знаю. И мне на ум пришло, что, действительно, вид Бориса в колониальном шлеме и в очках, закрывавших чуть ли не половину лица, мог легко смутить душу милиционера.

- В чем дело, Борис? - спросил я.- Что случилось?

- Да я и сам ничего не понимаю. Меня схватили и привели сюда.

- Что вы делали?

- Да ничего, мух собирал. Виноват, разрешите,- и Борис, подойдя к окну, стряхнул к себе в морилку бабочку из стекла керосиновой лампы, стоявшей на окне.

Дежурный милиционер растерянно посмотрел на него.

- Да подождите вы,- сказал я,- где вы мух собирали?

- На перроне.

- Не на перроне, а в уборной,- поправил милиционер.

- Ну и что же?- сказал Борис.- Я ловил мух и сажал их в морилку. Они захотели посмотреть морилку. Я их предупредил, чтобы осторожнее обращались с ней, там яд. А они говорят: «Яд? Пойдем в отделение».

- Так в чем же дело? - спросил я у милиционера.

- Зачем ему яд?

- Для насекомых, морить насекомых…

Мы вышли, нас отпустили.

- Не смущайте вы милицию,- сказал я Борису, когда мы отошли. Очки - раз, колониальный шлем - два, пробирки - три, яд - четыре.

- Н-да…- протянул Дима, когда я, вернувшись, рассказал ему эту историю.- Мы получили ценного сотрудника, заместителя Жака Паганеля. Я боюсь, как бы не пришлось держать его самого в пробирке и кормить, как ребенка. Во всяком случае, оставлять его одного просто опасно.

Мы долго сидели на вокзале. Было скучно и жарко. Непрерывно приходили и уходили поезда, а билеты все не продавали, и мы не могли уехать.

Приближался вечер, мы решили поесть. Я только было вцепился в бутерброд, как почувствовал совершенно невыносимую зубную боль. Я так и застыл, держа бутерброд с двумя котлетами в руке. Боль не прекращалась, она была невыносима, и я решил или сейчас же найти-зубного врача, или кинуться под поезд.

Кивнув на вещи, и промычав Димке распоряжение, о смысле которого он мог только догадаться, я вышел на площадь. На самой ее середине, заложив руки в карманы, с выражением презрения ко всему на свете стоял беспризорник, тот самый, который пытался украсть наш чемодан. Я молча отдал ему бутерброд, который все еще держал в руке, он также молча взял его.

Я подошел к милиционеру и спросил, где найти зубного врача. Милиционер мучительно долго думал, а я стоял, и мне хотелось его убить, наконец он указал на какую-то улицу, и я пошел. По удивительно старой вывеске, на которой были изображены челюсти, я нашел дантиста, довольно-таки древнего и довольно-таки грязного старика, одетого в халат, который был весь в пятнах. Его руки так тряслись, что зеркальце и стальной крючок с длинной металлической ручкой прямо прыгали у меня во рту.

Наконец он со всем своим железом убрался из моего рта и, поникнув, уселся на стул. Его кабинет был очень мал, в нем только и стояли мой стул с подголовником и его без подголовника да шкафчик с инструментами пытки.

- Надо рвать,- мрачно сказал он.

- Ну рвите,- еще мрачнее ответил я.

Я сначала не понял причины его мрачности, мрачным должен был быть я, а не он. Но оказалось, что вырвать у меня зуб ему вовсе не просто. Старик долго тянул, тянул, пот выступил на его лице, но зуб не вырывался. Я, вспотев еще больше, чем он, ломал подлокотники и прилагал все усилия, чтобы не кричать.

Доктор положил щипцы и уселся рядом со мной на стул. Он был в полном изнеможении, а у меня в глазах потемнело.

Потом он взял какой-то другой инструмент - и все началось опять. Через пять минут мы оба были чуть ли не в обмороке. Доктор, поникнув, сидел, отдыхая, и его бессильные старые узловатые руки безнадежно свешивались между колен. Мы смотрели друг на друга, как два затравленных кролика. Потом он ушел и вернулся с сыном, здоровым парнем, который, как выяснилось, работал агрономом. Он решительно взял инструмент - и зуб затрещал.

Когда через некоторое время у меня перед глазами чуть прояснилось, и мы все втроем осмотрели зуб, оказалось, что один из корней не вырван. Мы некоторое время постояли молча, глядя друг на друга. Доктор и агроном чувствовали себя виноватыми, их вид говорил: «Сделали что могли, старались, но…» Прополоскав рот, я ушел. Денег с меня не взяли.

Я поплелся на вокзал. Временами мне становилось очень плохо, меня рвало, я был рад тому, что в ташкентских аллеях темно, и подолгу стоял, прислонившись головой к какому-нибудь пирамидальному тополю. Кто-то помог мне дойти до вокзала.

У входа мой провожатый меня покинул. Когда мне стало легче, я сообразил, что до вокзала меня довел тот же самый беспризорный, который пытался «увести» наш чемодан с дробью. Говорят, в таких случаях сердца людей сразу же наполняются чувством горячей благодарности. Со мной было не совсем так.. Я сперва осмотрел свои карманы и только после того, как убедился, что все цело, позволил себе наполниться чувством горячей благодарности. Затем я удивился тому, что возле наших вещей никого нет, и когда через некоторое время вернулся Дима, я накинулся на него, возмущаясь, как он мог бросить все без присмотра.

- Да ведь это Борис взялся смотреть за вещами, пока я схожу на базарчик за черешнями,- сказал он,- куда же мог деться этот чудак, или его опять забрали в милицию?

- Идите ищите,- велел я.

Дима ушел и быстро вернулся. Он был раздосадован.

- Ну? - спросил я.

- Этот чудак ловит у фонаря ночных бабочек, которые слетаются на свет,- ответил Дима.- Удивительное усердие!

- Нельзя его одного оставлять с вещами,- сказал я. При таком стороже у нас и чемодан с дробью упрут.

- Так за каким чертом он нам тогда нужен,- возмутился Димка,- зачем мы будем его опекать, если он даже чемодан покараулить не может? Кузен Бенедикт какой-то.

- Ну ладно,-сказал я .-^Такому энтузиасту помогать надо.

Только Димка стал раскладывать на газете черешню, хлеб, колбасу, яйца, как появился Борис. Он вовсе не был смущен тем, что бросил вещи, казалось, он об этом и не думал, он был преисполнен восторга от того, что поймал какого-то бражника. Борис весь сиял, и у меня не хватило духу обругать его за брошенные вещи.

- Ладно,- сказал я.- Садитесь! Ешьте! Через полчаса надо штурмовать кассу!

Бориса не пришлось приглашать дважды, он уселся и начал есть С удивительным проворством. Как сказал Димка: «Мы обнаружили две особенности нашего нового друга: прекрасно ловит всяких мушек, но и по части пожрать просто талант, подобрал с газеты все чистенько, как столь любимая им саранча».

Ночью мы все же достали билеты на проходящий поезд и с огромным трудом залезли в вагон. Это была настоящая ночная битва, нас толкали и оттирали, а мы лезли, нам наступали на ноги, а мы таранили чемоданами кого по» пало. Мы цеплялись за поручни, срывались вниз и карабкались опять. Пожалуй, мы бы не сели, если бы не Димка, он чуть не по головам влез в вагон, открыл окно с другой стороны поезда, и мы подали ему туда все вещи. Хуже всего было с дробью. Чемодан пришлось открыть и передать его содержимое по частям.

Когда все вещи были в вагоне, то и мы с трудом, но все .же пробились внутрь.

Через некоторое время раздался звонок, потом поезд загудел и тронулся. Наш вагон, как и все остальные, был набит до предела.

До утра мы дремали, привалившись к чему попало. А утром все как-то устроились, стало гораздо удобнее. Оказалось, что всем можно сидеть и иногда по очереди лежать. В соседнем купе была даже почти свободная нижняя полка, на которой сидел только один очень живописный старик. Он забрался с ногами на лавку, и больше никто на нее не садился, так как старикашка чесался.

К вечеру Димка, устроившийся в проходе на чемодане, сделал некоторые наблюдения.

- Вы посмотрите,- сказал он,- ведь этот ушлый старец чешется только при приближении новых пассажиров, которые собираются сесть рядом с ним, а когда никто не покушается на его полку, он сидит себе смирно.

Дима перешел в соседнее купе, уселся рядом со стариком, и когда тот начал по обыкновению чесаться, Димка тоже начал скрести свой живот и бока под рубашкой. Дед посмотрел на Димку, Димка на деда, и они поняли друг друга без слов. Димка остался там.

Неторопливо, неизменно поезд все шел и шел… Вот вдали показались горы. Это справа и слева поднимались хребты Тянь-Шаня. Поезд петлял и свистел на подъемах. Вместо безжизненных пустынь появились зеленые волны ковыльной степи. Манящие горы со снеговыми гребнями то приближались, то опять уходили вдаль.

К вечеру, когда спала жара, мы с Димкой вышли на площадку нашего вагона. Было так приятно проветрить-

ся после дневной духоты! Ветер уже не обжигал, солнце не палило, а горы, освещенные вечерним светом, все приближались.

На ступеньках сидел беспризорный, сверху нам были видны только его дырявая фетровая шляпа с оборванными краями, с воткнутым в нее маленьким пером, и руки, держащиеся за поручень. Все это было так грязно, что вызывало отвращение, особенно руки, которые даже потрескались от грязи.

- «И шляпа с траурными перьями»,- продекламировал Дима,- «и в кольцах тонкая рука».

- Не «тонкая», а «узкая»,- неожиданно сказал беспризорник.

- Что? - переспросил Дима.

- Не тонкая, а узкая рука, говорю,- повторил беспризорный, поднимая к нам лицо.

- Рука! Рука! Погляди-ка еще сюда,- сказал Димка, и когда тот поднял голову, радостно закричал: - Да это наш друг промышленник! Ведь это он пытался украсть у нас чемодан!

- А не он ли меня от зубного врача до вокзала провожал, когда меня тошнило? - добавил я.

- Пить надо поменьше,- наставительно сказал беспризорный,- тоща и тошнить не будет.

- Ну ладно, хотя я и не пил и ты, думая, что я мог осквернить Ташкент после перепоя, меня обижаешь, › но все же я чувствую, что придется дать тебе бутерброд.

Мы пошли в вагон, и я соорудил солидный бутерброд, который беспризорный мгновенно проглотил, такая же судьба постигла и два других, потом я кормил его еще чем-то, и он все съел.

- Как тебя звать? - спросил Дима.

- Костя,- ответил он.

- И куда Костя едет?

- По делам,- подмигивая, сказал беспризорный.

- А не надоело тебе путешествовать? - спросил я.

- Нет,- сказал он и полез под лавку. Подложив под голову локоть, он закрыл глаза.

- Шустрый парень,- сказал я.

- Талантливая молодежь,- подтвердил Дима.

- Напустит он нам тут вшей,- брезгливо поморщился Борис.

- Чем же ты не доволен, энтомолог? Будешь собирать коллекцию прямо на себе,- сказал Дима.

Поезд все шел. Остановок было много, поезд стоял на них подолгу. На остановках Борис выскакивал с сачком и ловил насекомых, после гудка он бежал, догонял вагон и садился на ходу. Я волновался, как бы он не отстал.

Скоро Бориса знал уже весь поезд, и к нам в вагон, зажав в кулаке или посадив в спичечный коробок, понесли всевозможных насекомых.

С теми, кто приносил ему насекомых, Борис был суров, спасибо говорил хмуро, а иногда и вовсе не благодарил, а еще ругал за то, что повредили крылья у бабочки или усы у жука. Все выслушивали его замечания молча и с улыбкой удалялись в свой вагон с видом людей, сделавших доброе дело.

Я смотрел в окно, Димка курил, беспризорный спал.

- Знаешь, Дима,- сказал я,- давай возьмем с собой этого путешественника, пусть у нас в экспедиции побудет, может выровняется?

- Вряд ли,- ответил Дима,- очень ушлый: чемоданы увести может и Блока знает. Больно высокой квалификации, не удержать такого.

- А все-таки, может, попробуем?

- Да бросьте вы, начальник,- возразил Дима.- Ну зачем он вам? Только разве для того, чтобы потом рассказывать друзьям, вот, мол, какой у нас был интересный беспризорный… Или вы думаете, что из него .впоследствии выйдет знаменитый ученый или артист и он вам будет на старости лет дарить портсигары с трогательными надписями и посылать поздравительные телеграммы к дню рождения? Конечно, это возможно, но мало вероятно! Скорее он заберет кое-что из вещичек и пересядет на другой поезд.

Спускались сумерки, колеса отстукивали свою бесконечную песню, под которую так легко думается и так легко засыпаешь. Поезд шел, шел все вперед сквозь ночь, .везя нас навстречу нашей неизвестной судьбе. Ведь на границе, где предстояло нам работать, было неспокойно. Там орудовали банды басмачей.

Я долго не спал и думал о том, что будет дальше. Скоро взошла луна, и далекие горы, и широкие увалы вблизи полотна были задумчиво красивы. В свете луны, падавшем ка пол вагона, неясно виднелась голова Кости, который спал под лавкой, подложив под голову локоть. Он спал, и в выражении его лица было что-то грустное.

Я отвел глаза от этого детского, но уже какого-то измученного, заострившегося лица. Когда я опять посмотрел на него, то увидел, что оп не спит, глаза его открыты и смотрят па меня. Я кивнул ему головой, он вылез из-под лавки и сел напротив.

- Ты куда едешь? - спросил я.

- Да так,- пожав плечами, сказал он,- еду вот.

- Слушай,, а не надоело тебе шляться, не пора ли домой?

- Куда?

- Домой.

Он пожал плечами.

- Родители есть?

- Нет.

- Умерли?

- Да.

- Кто у тебя были родители?

- Отец - врач.

- То-то ты Блока знаешь!

- Папа любил Блока,- грустно сказал Костя.

- Ну, а какие-нибудь родственники у тебя есть?

- Есть.

- Ну, а к ним?

- Нельзя.

- Почему?

- Такое дело…

- Грязное что ли дело?

- Хуже…

- А какое?

- Мокрое,- тихо сказал он и оглянулся.

Я тихонько свистнул.

- Ну, тогда действительно… Ну и что же дальше будешь делать?

- А что делать,- он безнадежно пожал плечами.

Что-то в его лице или тоне было такое, из-за чего я не мог думать о нем плохо. «Но все-таки убийство - это убийство»,- подумал я, и решил, что Дима прав и что действительно лучше не связываться. Но как он дальше будет жить с убийством на душе? Или оно, может, и не тяготит его? И я, испугавшись ответственности и хлопот, не вмешался в судьбу Кости. Приняв твердое решение не брать его в экспедицию, я заснул под стук колес.

Мы ехали еще целый день, ведь тогда в тридцатом - тридцать первом годах поезда ходили здесь очень медленно. Ранним утром на следующий день нас разбудил проводник, и мы, едва успев выкинуть все наше снаряжение, выскочили на маленькой станции, где поезд стоял всего несколько минут.

Вокруг раскинулась пустыня. Станционные строения, несколько деревянных домиков на кирпичном фундаменте, стояли среди сыпучего песка, образовавшего большие волны, гребни которых доходили до самых окон, а иногда и до крыши. У домов, стоявших в промежутке между волнами, обнажился фундамент, и они повисли в воздухе, как на сваях. Некоторые здания с одной стороны были засыпаны выше окон, а с другой - повисли в воздухе на обнаженном фундаменте. У местных жителей мы узнали, что они попадают в свой дом различными путями: когда через дверь, а когда через окна. Песок перемещался, его сыпучие волны двигались.

Это было интересное место: куда бы вы ни поглядели, кругом песок - справа, слева, внизу, песок появлялся у нас в карманах, отстаивался в кружках с чаем, хрустел на зубах и оказывался на дне закупоренных бутылок с теплым лимонадом. Днем песок ослеплял и жег, обдавая жаром снизу, ночью горел, как снег при свете луны. Вечером, когда поднимался ветер, он хлестал по лицу и засорял глаза, утром, когда было тихо, радовал взор необычайной красотой пустыни.

Нам повезло: уже через несколько часов удалось нанять верблюдов и тронуться к Тянь-Шаню, к горам, которые виднелись на горизонте.

Как хорошо ранним прохладным утром идти верблюжьим караваном по сыпучим барханным пескам! Верблюд, раскачиваясь, идет широкой поступью, и кажется, что не едешь, а плывешь. Сверкает песок, и длинноногие тени перемещаются по крутым склонам ближайших барханов, Чуть веет ветер, на горизонте далеко-далеко видны зубчатые таинственные гребни хребтов.

Как только мы тронулись, один верблюд «запел» и пел целый день. Он начинал тянуть какой-то звук и тянул до тех пор, пока ему хватало воздуха, за это время можно было сосчитать до пятнадцати, затем звук обрывался, но не надолго, верблюд снова набирал воздух и опять начинал тянуть. И так целый день.

Весь день мы шли по песку, сначала по сыпучему, барханному, затем барханы сменились буграми, на которых росли корявые кустарники и высокие злаки. Затем бугры стали понижаться, потом они выровнялись, и мы вышли на песчаную равнину.

Приблизились к горам, и восхитительное плавание на кораблях пустыни превратилось в пытку. Мы стерли себе ноги о рваные вьючные седла, поясница ныла от непрерывных поклонов, которые мы отвешивали в такт размеренному верблюжьему ходу.

Когда мы к вечеру решили разбить лагерь у подножия гор на берегу светлой речки, всего в нескольких сотнях метров от большого поселка, то насилу сползли с положенных. на землю верблюдов - ноги были стерты и сильно болели. Но зато мы за этот день прошли более шестидесяти километров и очутились у самого подножия гор, именно там, откуда нужно было начать работу.

Мы разбили палатки, развели костер, поставили чайник и кастрюли. Потом был ужин вкусный-вкусный - суп с картошкой и консервами, потом чай, крепкий-крепкий. А потом ужин был съеден- и костер догорел, а мы все сидели, в ярком свете луны перед нами стояли спокойные горы, и в темном небе матовым светом отливали их ледяные гребни. Они были красивые и таинственные, в них чувствовалось что-то зовущее и одновременно что-то грозное, даже пугающее. Мы ведь еще в поезде наслушались рассказов о басмачах, и поэтому восхищение удивительной картиной ночных гор смешивалось у нас с тревогой за будущее.

А рядом журчала чистая горная река, которая невдалеке от лагеря выходила на равнину. Вода была такая прозрачная, что и сейчас, при лунном свете, на дне виднелась галька, в светлых струях быстрыми тенями перемещались рыбы, из толщи воды к поверхности непрерывно шли пузырьки. Река слегка кипела, за долгий путь она наглоталась воздуха.

В этом большом и широком омуте около нашего лагеря река отдыхала после десятков километров пути по го-рам, где она неслась как бешеная все вниз, вниз, вся в пене и брызгах, вся в каскадах. Здесь, выйдя из гор, она образовывала широкий и чистый плес, и пузырьки насытившего ее воздуха, как в стакане с шампанским, поднимались к поверхности воды.

Утро было ясное, но мы насилу вылезли из спальных мешков. После вчерашней верховой езды на верблюдах не сгибались ни ноги, ни спина. Но я с Димой сразу ушел в поселок выяснить, как обстоят дела с лошадьми, с рабочими, с продовольствием, а Бориса оставил дежурить: он должен был приготовить обед.

В поселке мы договорились, чтобы нам завтра же привели лошадей на продажу, сказали всем, кому можно было, что нам нужны рабочие. Ходили долго, конечно, проголодались и устали.

За обедом Борис налил нам такую дрянь, что я, несмотря на то что не желал показывать свое неудовольствие, сморщился.

- Знаешь что, Борис,- сказал Дима,- в средние века за приготовление такого супа сжигали на костре, но сейчас нравы смягчились - во время гражданской войны таких поваров просто расстреливали.

- Я приехал сюда заниматься наукой, а не варить супы,- услышали мы в ответ.

Суп был действительно не на высоте. Борис нарезал нечищеную картошку, навалил туда рису, наверное, немытого, так как на поверхности плавала шелуха, положил бобовые консервы и кабачковую икру и все это пересолил. У меня даже мелькнула мысль, что он сделал это нарочно для того, чтобы ему больше никогда не поручали готовить. Короче говоря, суп был отвратителен, и я ничуть не удивился, когда нехотя хлебавший эти помои Дима положил ложку и прекратил еду. Но на его лице было не отвращение, а изумление, и глядел он куда-то вдаль…

По тропе к нашему лагерю приближалась одинокая фигура, она была еще далеко, лица не видно, но второй такой фигуры быть не могло. Этот ватник, эти рваные ватные брюки, эта шляпа…

- Промышленник?! - с изумлением сказал Дима.

Это был он.

Он прошел мимо нас, лег на живот на берегу реки и долго, жадно пил. Затем оторвался, вытер рот ладонью, подошел к нам, сел, вернее свалился от усталости на землю, и сказал хриплым голосом:

- Возьмите меня в экспедицию, я буду что угодно делать и буду стараться. И денег мне не надо, и, честное слово, ничего не украду!

У него на глазах блеснули слезы.

Мы с Димой переглянулись.

- Ешь,- сказал Дима, передавая свою чашку с супом Косте.- Ешь, промышленник, может, хоть ты сможешь с голоду съесть стряпню этого блохолова.

- Я прошу,- резко сказал Борис,- подобных глупых слов про меня не говорить!

- Это верно, Димка,- вмешался я.- Шутки хороши, но оскорблять не нужно.

А этот суп, что,- спросил Дима,- это не оскорбление?

- Ну довольно. Посмотрим, какой суп сваришь нам ты!

Про Костю не было сказано ни слова, с общего молчаливого согласия он остался у нас.

После обеда мы опять ходили с Димой по поселку, ведь нам нужно было достать седла и продовольствие.

А вечером мы совершенно неожиданно забрели в садик возле церкви. Церковь была старая, деревянная, с несколькими куполами и с огромным числом крыш и коньков. Крыши были маленькие, располагались одна над другой. Димка долго с вожделением смотрел вверх и сказал:

- Летучих мышей, видимо, здесь сила несметная, и ведь тут могут быть и новые виды. Но как добыть их? Чердака нет. Нужно попробовать залезть на крышу, и, когда мыши начнут вылетать, бить хлыстом сверху.

- Подожди,- сказал я ему,- давай вначале у здешнего бати попросим разрешения.

Темнело, надвигалась туча. Она заняла уже полнеба и быстро приближалась к нам, захватывая все большее пространство. В густом церковном саду, где росли ели и высокие тополя, становилось темно.

Мы постучались в дверь домика у церкви, и из него вышел высокий, широкоплечий и очень мрачный человек, одетый в потертую рясу, с длинными волосами и бородой. Лицо его было сосредоточенно, замкнуто и настороженно.

- Простите, пожалуйста,- сказал я,- в вашей церкви, вероятно, много летучих мышей, и я хотел попросить разрешения половить их.

- Летучих мышей? - спросил он.- Не понимаю.

- Что же тут не понимать,- сказал Дима.- Посмотрите, как пошли,- и он указал на летучих мышей, которые одна за другой начали вылетать из-под маленьких крыш.

- Зачем вам они?

- Да я зоолог.

- А как же вы их будете ловить?

- Вот влезу по срубу на крышу, сяду на конек и буду сверху хлестать по мышам.

- Да что вы,- сказал священнослужитель,- зачем же это?

И его замкнутое хмурое лицо осветилось милой улыбкой. Неожиданно этот почтенный батюшка мощным прыжком спрыгнул с крыльца, бегом завернул за угол церкви и уже через минуту показался с огромной тяжелой лестницей на спине. Я подумал, что такой груз был бы по плечу Ивану Поддубному в его лучшие годы. Лихо крякнув, священник развернул лестницу в воздухе и приставил ее к стене так, что она достала до крыши; Димка быстро вскарабкался наверх и, усевшись на конек, начал махать хлыстом, стараясь попасть по потоку летучих мышей, они одна за другой вылетали из-под конька, на котором он сидел, а я и поп подбадривали его снизу громкими криками. Почтенный священнослужитель впал в такой раж, что подпрыгивал от нетерпения, и, кажется, готов был сам вскарабкаться на крышу. Я корректировал куда и как бить, кричал предостережения, чтобы Димка в азарте не свалился, а мыши уже летели отовсюду прямо сотнями. Темнота сгущалась, и только все более близкие вспышки молний освещали эту сценку. Но дождь согнал Димку с крыши, и он слез, не добившись успеха…

Мы шли. к лагерю, батя отправился нас провожать и с какой-то жадностью расспрашивала том, что мы здесь делаем.

Показался огонь костра, в ярком лунном свете стояли горы.

- Взяли бы вы меня с собой,- неожиданно попросил священник. -Какая у вас интересная работа и сколько вы ездите! А то вот так, сидишь-сидишь на одном месте и киснешь. Да еще всякие неприятности.

- Верно, батюшка,-сказал Дима.- Едемте с нами, я и то смотрю, как это вы с вашей фигурой пошли по такой специальности…

- А и правду говорите,- неожиданно, задрав патлатую голову, батюшка так захохотал, что в горах отдалось эхо.-Как бы хорошо поехать с вами, и вам бы польза: я ведь стрелок хороший, охотник, и с лошадьми умею обращаться. Э, да что говорить, это все мечтания, жизнь другое велит! - И, махнув рукой, он повернулся и ушел обратно.

- Занятный человек,- сказал Дима.- Какой атлет, ведь из него мог бы выйти замечательный борец или кавалерист. И вот, не угодно ли, пропадает зря.

В лагере было тихо, Борис спал, Костя исчез в неизвестном направлении, мы поискали его, поискали, и я лег спать. Только Димка не ложился, он долго сидел и курил у костра.

- Кончай дымить,- сказал я ему,- которую папиросу ты там смолишь?

- Я вообще кончаю,- заявил Дима.- Это была последняя папироса в моей жизни!

Он решительно бросил окурок в камни у реки и протянул мне помятую пачку.

- Посмотрим, как это получится,- сказал я.

- Да, посмотрите,- гордо ответил Дима.

Утро выдалось хлопотливое и жаркое, к нам вели лошадей, мы их осматривали, пробовали, одних покупали, других нет. К обеду мы освободились, уселись у палатки на брезент. Обед, приготовленный Димой, был явно хорош, но когда я увидел, какими руками Костя подает нам чашки с супом, меня чуть не стошнило.

- Слушай, ты хоть раз в этом году мылся? - спросил Дима, беря двумя пальцами Костю за руку.- Или ты считаешь, что от грязи никто не умирал и что грязью даже лечатся?

Но Костя ничего не ответил, только выдернул руку и отошел.

После обеда я достал мыло, полотенце, трусы и сказал Косте:

- Бери это, сейчас же раздевайся и мойся, оденешь трусы, а все, что на тебе, прокипятишь в тазу и выстираешь.

- Хорошо, потом,- ответил он.

- Не потом, а сию минуту,- приказал я.- Понял, ну? Да ну же, раздевайся! Мыла тебе - полкило, воды - река, глядишь, может, и отмоешься.

- Да ну же, промышленник! - вмешался Дима.- Живо! Не ломайся! Я вижу у тебя настоящая водобоязнь!

И Димка решительно схватил Костю за ватник, сдернул его, но когда он стал снимать рваную тельняшку, раздался такой исступленный визг, что Димка от неожиданности выпустил Костю из рук, и тот мгновенно опять натянул на себя тельняшку.

- Ну что же ты? - сказал я с неудовольствием Диме.- Сдери, сдери с этого грязнули его рвань, пусть моется!

- Кажется, нельзя, шеф,- ответил Дима.

- Нельзя? Почему нельзя? Надо же вымыть этого дурака!

- В том-то и дело,- странно улыбаясь, сказал Дима,- что нельзя, потому что это, кажется, не дурак!

- Не дурак? Умный, что ли?

- Нет, не дурак, а дура!

- Что?

- То. Девчонка!

- Не может быть! Костя, это правда?

- Ага,- угрюмо ответил, вернее ответила, «Костя», и слезы брызнули у нее из глаз.

- Интересно,- Сказал я.- А ну рассказывай все!

- Я всю правду расскажу, только не выгоняйте меня из экспедиции!

- Ну?

- Когда папа умер, я попала к тете Жене.

- А мать?

- Мама раньше умерла.

- Ну и что?

- Тетка… очень плохая…

- А долго ты у нее была?

- Почти год.

- Потом?

- Ну, в общем тетка была такая…

- Какая такая?

- Ну, такая в общем… она меня продала.

- Продала? Да неужели нашелся такой дурак, что тебя купил? - спросил Димка.

- Сам ты дурак.

- Да замолчи, Дмитрий! - закричал я.- Вот трепло, ни минуты не можешь помолчать! Кто тебя купил?

- Один теткин знакомый, землемер, Иван Филиппович.

- Землемер? Интересный землемер.

- Ну да, он вообще был какой-то странный, то приезжал, то уезжал. Мальчишки говорили, что он контрабандой занимается. За границу ходит.

- А почему ты думаешь, что он тебя купил?

- Я подслушала, как он тетке говорил, что вот сколько я вам денег за эту девчонку передавал, а вы все ломаетесь.

- Ну и что?

- Тогда тетка сказала, чтобы я шла к нему жить и что у него мне будет хорошо.

- А зачем же он тебя купил?

- В жены купил,- сказала она тихо.

- Что? В жены? Не может быть!

- Правда.

- Ну, а дальше?

- Дальше? Он привез меня к себе, я ничего не знала… А потом стал ко мне приставать…

- И что?

- Я кричала.

- А потом?

- Потом полоснула его бритвой. Он упал и захрипел.

- А ты что?

- Я выскочила из дому и бежать. Потом обрезала волосы и поехала к другой тете в Москву, но не нашла ее.

- Потом?

- Потом думала в милицию пойти и все рассказать, да побоялась, не поверят, что Иван Филиппович такой был. И решила, лучше буду беспризорничать.

- И долго ты беспризорничала?

- Не очень, месяца два.

- Как же тебя зовут?

- Ксения.

Я был совершенно ошарашен, Ксения ревела. Потом мы послали девочку мыться, дав ей, кроме трусов, еще брюки и рубашку, а сами сидели и долго разговаривали.

Выходило, что она не так уж и виновата, что ей надо помочь, а вмешивать милицию в это дело пока не стоило, тем более что она ни фамилии землемера, ни места, где все это происходило, не хотела назвать. Но было ясно, что случилось это где-то в Средней Азии, где-то недалеко. Мы решили все выяснить осенью, разыскать ее тетку и поговорить с ней «серьезно».

В общем мы решили взять Ксению с собой.

- Однако у нас подбирается неплохая экспедиция,- сказал Димка вечером.- Сумасшедший блохолов, дикая беспризорная девчонка, взять бы еще этого недовольного жизнью попа для коллекции.

Когда пришла Ксения, причесанная и чистая, я посмотрел на нее и подумал: «И как же мы раньше не разобрали, что это девочка?»

Явился с ловли Борис. Сначала он ничего не заметил, потом стал псе пристальное приглядываться к Ксении, а затем отозвал в сторону Димку. Димка вернулся, широко улыбаясь:

Можете себе представить,- сказал он нам.- Вот Борис утверждает, что Костя похож на девушку.

В этот вечер я долго сидел у палатки и, глядя на залитые луной горы, думал о том, что они нам сулят. Дима с электрическим фонарем что-то искал в камнях у реки.

- Ты что там потерял? - спросил я.

- Да так, ничего,- ответил он и исчез.

Я подошел к краю высокого берега и поглядел вниз. В темноте слабо тлел красноватый огонек. Димка не выдержал, отыскал брошенный вчера окурок и потихоньку тянул.

В это время пришел к нам в гости священник, он шутил, смеялся, задавал много вопросов, а когда мы в свою очередь спросили его, как он живет, нахмурился и махнул рукой. Не успел поп уйти, как появились еще две личности. Сначала они стояли в стороне и смотрели. Мне это рассматривание показалось подозрительным, я взял ружье и подозвал их. Это были два паренька с комсомольскими значками.

- Вам что, ребята, нужно? - убедившись, что это не бандиты, спросил я.

- Вы экспедиция?

- Экспедиция.

- Научная?

- Ну, научная.

- А почему к вам враг науки ходит?

- Какой враг науки?

- Здешний поп.

- Почему же он враг науки?

- Да как же, он всем говорит, что мы произошли от Адама и Евы, а не от обезьяны.

Мы захохотали, а ребята стали еще более серьезными.

- А что вам нужно от этого попа?

- Нам комитет поручил вести антирелигиозную работу.

- И как вы ее ведете?

- Мы к нему ходили, убеждали его, что нет бога, просили, чтобы он это сам сказал в церкви.

- А он что?

- Он нас спихнул с крыльца.

- Знаете, что, ребята,- сказал Дима,- по-моему, у вас неплохой поп, ей-богу, хороший, только вы к нему не так подходите. Если бы вы нашли ему какую-нибудь интересную работу, он бы и сам с удовольствием запер на ключ свой «собор» и занялся чем-нибудь другим. Ему его ремесло, по-моему, и- так надоело хуже горькой редьки.

- Вы серьезно говорите? - недоверчиво спросили они, глядя на нас исподлобья.

- Совершенно серьезно,- сказали мы.- Вы подумайте.

Они обещали подумать и, степенно попрощавшись с нами, ушли.

Еще несколько дней мы занимались сборами, несколько дней возились с лошадьми, седлами, продовольствием, наняли двух мальчишек-коногонов.

Наконец все было готово, у нас были и лошади, и продовольствие, и все, что нужно. Перед самым отъездом к нам присоединилась небольшая киносъемочная группа, ехавшая на Тянь-Шань снимать видовой фильм. Во главе ее стоял маленький плешивый человек, одетый с особым кинематографическим шиком. На нем была кожаная курточка с множеством карманов, высокие шнуровые ботинки и кепка, которую он согласно кинематографическим обычаям носил козырьком назад.

Перед самым отъездом Дима, осмотрев наше разношерстное сборище, сказал:

- Боже мой, ну я же говорил, единственное, чего нам не хватает, это попа-атлета!

* * *

Какое огромное облегчение испытываешь, когда закончены все долгие и нудные приготовления.

Какая огромная радость охватывает тебя, когда выходишь прекрасным летним утром с караваном в горы.

Все выше и выше поднимается тропинка по склону хребта.

Били, рвали землю подковы! По крутым склонам сыпался щебень с узкой тропы. Хрустел песок, скрипели

камни, взлетала дорожная пыль под копытами наших коней.

Вверх! Вверх! По крутым склонам, по узким тропам. По камню. По песку. Через бешеные струи горных рек идет, идет караван.

- Пошел! Пошел! - кричат коногоны, свистят и бьют камчи.

- Ач! Ач! Ач! - дикими голосами орут погонщики верблюдов.

Все выше и выше идет караван!

Все выше и выше!

Привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Холод снегов и зелень долин.

Суровые скалы, бурные клокочущие реки, тучные пастбища, волшебно прекрасные леса!

Как красивы, как могучи твои хребты, в безмерной вышине их гребни режут синее небо.

Как белы и неприступны твои ледяные вершины! Как густа и сладка трава твоих высокогорных джайлау-пастбищ, где тысячи кутасов, сотни тысяч коней, миллионы баранов пасутся все лето, тучнея на глазах.

Как прекрасны леса в твоих ущельях и на склонах, где стройные ели на сорок, на пятьдесят, на шестьдесят метров уносят свои вершины ввысь, в кристальный горный воздух.

Как богаты твои дикие яблоневые леса, где осенью ломаются ветки под тяжестью плодов, где вся земля покрыта ими!

Как богаты поля и сады у подножий твоих гор, где до самой земли клонятся колосья пшеницы, где выше домов растет кукуруза, где столько арбузов и дынь на бахчах, что под ними не видно земли.

По твоим неприступным скалам скачет красавец киик да крадется свирепый ирбис. В твоих лесах живет ворчливый медведь. На осыпях квохчут стаи кекликов, со снежных скал свистят улары.

Шныряют в небе орлы и грифы.

И владыка этой прекрасной горной страны, вольный киргиз, орлиным взором окидывает свои стада, пастбища, леса и поля.

Привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Били, рвали землю подковы!

Свистели камчи!

Осыпался щебень с тропы!

Вверх! Вверх по склону шел и шел караван.

- Пошел! Пошел! - кричали коногоны.

- Ач! Ач! Ач! - кричали погонщики верблюдов.

- Кайда барасен - Куда едешь? -спрашивал старый киргиз, сидя у своей юрты при дороге.

- Далеко, наверх, на джайлау,- отвечали мы.

* * *

Мы шли целый день, поднимаясь вверх. Как всегда, в первый день пути многое не ладилось, дурили лошади, падали вьюки.

Я строго следил за тем, чтобы никто не отставал. Ведь мы ступили туда, где орудовала банда басмачей;

Поэтому, как только я недосчитывал кого-нибудь, мне приходилось останавливать караван.

В первый раз мне пришлось задержать всех из-за отставшего Бориса. Я сделал ему выговор, но он отстал второй раз, ему встретился интересный богомол, затем он отстал в третий раз, и когда я ему сказал, чтобы это было в последний раз, он возразил, что приехал заниматься наукой и что его задерживают важные дела, он «собирает интересные объекты». Я ответил, что все собирают интересные объекты, но никто не срывает работу другим, и если он еще раз отстанет, то я попрошу его покинуть нашу экспедицию.

- Да не волнуйтесь, шеф,- сказал Димка,- если его какой-либо басмач придавит, я тому басмачу ручку поцелую.

Единственный, кто не возмущался, когда случались задержки,- это кинооператор. Он сейчас же начинал рассказывать.

- Знаете,- говорил он,- какие бывают режиссеры? Вот, например, один, не буду называть фамилию, все его знают. На съемке шум, гам, кричит на известную артистку, свою собственную жену, чуть не матом: «Я не могу! Это ад! Кругом идиоты! Кто одел римского воина в татарский панцирь?!» -И раз! Раз! Рвет на себе рубашку. В следующий раз опять крик, шум. Ну, думаю, полетела рубашка! Ничего подобного! Оказывается на нем какая-то парижская замшевая курточка. С тех пор, как чуть что, я прихожу к его жене и говорю: «Слушай, Тамара! Если ты хочешь, чтобы я работал с твоим мужем, одевай его всегда в замшевую курточку!..»

Рассказы нашего кинооператора замечательны тем, что он говорит в основном о себе, реже о своих друзьях и уж, конечно, все эти друзья знаменитости: министры, послы, великие ученые. Ниже заслуженных артистов и профессоров он в своих рассказах никогда не опускался.

На Ксению, или, как ее у нас зовут, на Ксюшу, всегда приятно посмотреть, она прямо сияет. Из-за нее возник спор между Димой, Борисом и кинооператором, каждый из них хочет, чтобы Ксения помогала именно ему.

Вечером мы остановились на берегу шумного ручья.

Стемнело. Горел костер. В свете его выступали деревья, на воде плясали блики… Лошади хрустели травой, то появляясь в освещенном пространстве, то уходя в темноту. Мы все, усталые и притихшие, сидели у огня и ждали. А в казане булькал суп, распространяя вкусный запах.

Неожиданно раздался торопливый топот копыт, и в освещенное пространство въехал всадник, пристально обвел взглядом наши лица. Это был очень крупный человек с усами, и я заметил, что на кисти его руки вытатуирован большой якорь.

- Экспедиция? - спросил он.

- Экспедиция,- ответили мы.

- Здравствуйте, Семен Иванович! - закричали, вскакивая, наши коногоны Шурик и Алешка.

- Здравствуйте. Этот вот человек, что там лежит, ваш? - и он показал в темноту туда, откуда приехал.

- Какой человек?

- Убитый.

- Убитый? - спросили мы тихо с испугом.- Нет, у нас все целы.

- Будьте осторожны,- сказал Семен Иванович,- это, наверное, опять работа Меченого.

- А кто такой Меченый?

- Да есть такой курбаши у басмачей, не то русский, не то татарин, из семеновских казаков.

- Меченый это фамилия?

- Нет, прозвище. У него на щеке шрам.

- Мы пока мало разбираемся в том, что тут происходит. Откуда эти басмачи? На что они рассчитывают? - спросили мы.

- Да дело очень простое. Начали мы здесь коллективизацию, но сами понимаете, не всем хочется коллективизироваться, байству например. Вот байство и организует банды и других подбивает, убивают активистов, милиционеров, да и вообще кого попало. А тут еще давно разбитые белогвардейцы-семеновцы, бежавшие в Китай, зашевелились, устраивают нам «полундру». Лезут через границу, своих агентов посылают, оружие перебрасывают. Так что будьте осторожны.

- Зачем же их пропускают через границу? - возмутился кинооператор.- Почему их не переловят?

- А кто их может не пропустить,- усмехнулся человек с татуировкой.- На границе никого нет, открыта граница. Мы организовали два комотряда, человек по тридцать, из коммунистов и добровольцев. Вот и все наши военные силы. Так что вы держитесь поближе к комотрядовцам или к нашим полевым бригадам, туда они сунуться побоятся.

- Это какие такие полевые бригады?

- Да нашего совхоза. Ну, пока! - сказал он и исчез в темноте.

- Кто это? - спросили мы у Шурика и Алешки.

- Директор совхоза,- ответили они.

Этой ночью мы все дежурили по часу. Я долго расспрашивал Алешу про комотряды.

Выяснилось, что вооружены они плохо, одеты во что попало, но некоторым сейчас дали шинели.

На следующий день мы встали рано и тронулись в путь, вскоре достигли гребня хребта - и перед нами открылось широкое межгорное плато. Далеко впереди тянулась бесконечной полосой ковыльная степь, зеленели четырехугольники посевов; за этим межгорным плато поднимался склон второго хребта.

Мы с Димкой ехали впереди и на одном из холмов неожиданно увидели двух вооруженных всадников на хороших конях. «Басмачи!» - мелькнуло у меня в мозгу. Бежать было поздно, да и наши должны были подъехать с минуты на минуту. Но тут я заметил, что всадники одеты в шинели, и у меня отлегло от сердца.

- Здравствуйте,- сказали мы, подъезжая.

- Здравствуйте,- улыбаясь, сказал передний всадник. Он был киргиз, но чисто говорил по-русски.- Куда едете?

- Экспедиция,- ответили мы.

Посыпались вопросы о том, сколько нас, где будем стоять и так далее.

- Документы надо? - спросил я.

- Надо,- улыбаясь, сказал всадник.

Я вынул документы и подал ему. В этот момент показались наши.

- Идите вперед, догоним! - крикнул я им, и караван по тропе между высоких кустов потянулся вниз. Мой собеседник все еще смотрел документы, и только тут я заметил, что он держит их вверх ногами.

- Не боитесь басмачей? - спросил проверяющий.

- А их здесь много? - в свою очередь спросил я.

- Да есть,- ответил комотрядовец.

В это время кусты зашевелились, и на дорогу выехал еще один всадник: на прекрасной лошади. Я люблю хороших лошадей, а эта была просто чудо - кровный донец, рыжий, с белой звездой и в белых «чулках». Конь легко, не скользя, взлетел по крутому склону к нам на вершину холма, и я, удивленный этой легкостью, увидел, что он кован на кавалерийские подковы с шипами.

Всадник, русский, со светлыми усами и небольшой, видимо, недавно отпущенной бородкой, подъехал к нам в тот момент, когда я брал из рук моего собеседника документы.

- Экспедиция? - спросил он.

- Экспедиция,- ответил я и, помахав рукой, направил лошадь под гору.

Мы _ шли целый день по плато и вечером подошли к заставе. Часовой нас остановил шагов за двести и пропустил только одного меня.

Небольшой домик-мазанку в середине двора окружал высокий четырехугольный дувал, в дувале через неравные промежутки были пробиты на высоте плеч отверстия, служившие бойницами; стояли оседланные кони.

Вслед за провожатым, нагнувшись, я вошел в мазанку. Внутри была только одна полутемная комната, окна забаррикадированы мешками с песком, и свет проходил только через узкие бойницы. На полу, на разостланных кошмах, сидели и лежали люди, некоторые в гимнастерках, но большинство было одето как попало: в пиджаки, в рубашки, в ватники, в халаты и малахаи. Здесь были и молодые, и бородачи. Здесь были русские и киргизы, казаки и татары. Из всей этой группы одетым в форму оказался только один командир, маленький человек с голым коричневым черепом, тонкий и щуплый, на голову ниже всех своих подчиненных.

Вообще все это воинское соединение имело очень мирный вид. Кто играл в шашки, кто штопал, кто читал,

- Так, значит, занимаетесь наукой в наших краях? - сказал командир, нарочито громко и резко.- Очень хорошо. Наука очень нужна и полезна. А мы вот бьемся здесь с байскими бандами, защищаем советскую власть. Новости там, внизу, в районе, есть какие? Как там?

- Да нет,- ответил я,- особых новостей я не знаю.

- Новость в районе одна,- раздался молодой, давящийся от смеха задорный голос.- Колькина Клава после его отъезда в комотряд ходит на танцы с Петькой.

Дружный хохот и страшная возня были ответом на это заявление. Видимо, Колька мял под собой друга, сообщившего такую весть..

Застава хохотала, и начальник, стараясь переменить тему, вдруг сказал:

- Мы тут читаем сочинение Дюма «Граф Монте-Кристо». Вам не приходилось читать?

- Читал,- совершенно опешив, ответил я.

Так вот, мы решали вопрос, какая современная оценка ему будет, Дантесу. Он ведь страдал от буржуазии, от этого банкира Данглара, ну и от других, и он с ними боролся. Как это расценивать? У нас тут некоторые бойцы считают, что он революционер и его можно было бы в партию принять. Ну не сразу, конечно, в начале проварить в заводском котле. Тогда и из него вышел бы толк. А богатство свое он с радостью отдал бы на революцию.

Я не выдержал и засмеялся.

- Конечно, он страдал,- сказал я,- но вообще вопрос этот сложный.

В это время свет из двери заслонила мощная фигура женщины. Это была пулеметчица, жена командира.

- Ну вы что тут разболтались? - раздался ее грозный голос,- грязь, окурки, а они целый день валяются и все своего графа читают. Побриться время не найдут, все бы им про графа. А ну, убраться сейчас же, чтобы полная чистота была, а то ужина не получите!

И исчезла. Все сразу вскочили, видно было, что приказы этого начальника выполнялись сразу. Во время уборки мы с командиром вышли.

- Документы проверять у вас не стану,- сказал он.- Я и так вижу, что вы за люди.

- Да у меня уже проверяли ваши, только проверщик ваш неграмотный.

- Где проверяли? - спросил начальник.

- Вон там, на гребне хребта, на перевале.

- Ну и ну! Какие люди проверяли?

Я рассказал.

- Под счастливой звездой вы родились,- сказал начальник.- Ведь этот на донце и был Меченый, курбаши, самая контра, в бороду решил свой шрам спрятать. Мы в том месте вчера их прижали, одного убили, так, значит, они приезжали его похоронить.

- Почему же они не напали на нас?

- Вероятно, потому, что их было всего двое, а вас много.

Сгущались сумерки. Неожиданно нарастающий топот копыт нарушил тишину тихого вечера, он приближался, и вот прямо в ворота с ходу влетел казах на лошади.

- Басмач Акбура! - отдуваясь, как лошадь, прохрипел он.- Магазин грабят, завмаг и его жена убили.

- Застава, в ружье! - тонким голосом закричал командир и кинулся в дом.

Через минуту он выскочил, перепоясанный шашкой и кобурой, и, подпрыгивая на своих тоненьких ножках, побежал к лошади.

Его жена торопливо кидала в тачанку ящики с лентами и заводила в оглобли упрямившихся лошадей.

И еще через минуту застава рысью выехала за ворота и скрылась в темноте.

- Рыба! Рыба! - закричала нам жена начальника, проскакивая на тачанке вслед за верховыми.- Кушайте!

Мы подтянули караван вплотную к заставе и поставили палатку. Зашли в дом, там на столе стояло огромное блюдо жареной форели. Мы были голодны и все съели.

Этой ночью едва не погиб Димка. Он продолжал тайком курить. Поэтому на окрик часового: «Эй! Кто там курит?» - помедлил с ответом и чуть не получил пулю.

Отряд вернулся обратно на следующий день. Они опоздали: магазин разграбили, завмага и его жену убили, убит был и старик сторож. Басмачи ушли в неизвестном направлении.

Мы начали работать. Сначала я с Димой пошел на хребет и осмотрел оттуда окрестности. Нам нужно было обследовать три параллельных хребта. У подножия первого, низкого, лежит пустыня, через которую мы прошли. Между первым и вторым длинное, приподнятое плато, где расположены застава и совхозная база, раскинулись совхозные поля. Второй хребет, гораздо выше первого, покрыт кустарником и лесом. За вторым хребтом идет высокогорное плато с прекрасными джайлау. За этим плато огромный хребет с ледяными вершинами. За ним Синьцзян.

Первые дни работалось плохо, все мысли были о басмачах.

Мы выезжали верхами - Димка, Борис, Шурик, Алешка и я. Я собирал и описывал растения, Димка стрелял птиц, Борис ловил насекомых, Шурик помогал мне, а Алешка непрерывно, как часовой, оглядывал окрестности. Оседланные лошади стояли возле и в любую минуту мы были готовы удрать.

Кинооператор сидел на заставе, время от времени он выходил, заставлял своего помощника вынимать и устанавливать аппаратуру. Вся застава затихала. Он долго ходил в раздумье, затем говорил: «Нет! Нельзя! Солнце уходит в контражур!» - и сворачивал аппаратуру. Он был недоволен, и вся застава чувствовала себя вроде виноватой. Начальник отзывал меня в сторону и спрашивал, можно ли сделать так, чтобы солнце не уходило в контражур.

Вообще наш кинооператор пользовался на заставе огромным авторитетом, ему давали лошадей и охрану, его приглашали обедать, когда у комотрядовцев было что-либо вкусное. И все это потому, что он постоянно рассказывал о том, как пил коньяк с Колькой (это нарком), охотился с Васькой (это известный ученый) и так далее.

Через несколько дней мы зашли далеко на склон хребта. К вечеру, когда пора было собираться домой, внизу у подножия хребта, как раз в том месте, где нам надо было- проходить, показалась группа всадников, человек в пятнадцать. Я долго смотрел в бинокль, но никак не мог рассмотреть, кто это. Мы спрятали лошадей в кусты, а сами из-за прикрытия наблюдали, пока не стемнело. Там же в кустах мы и просидели, подремывая, всю ночь.

Утром Дима долго рассматривал следы на тропе.

- Эх! - сказал он, подражая Дерсу Узала,- я вижу у вас «посмотри есть, а понимай нету!» Неужели не видите, все подковы местной работы, а один след кавалерийских подков с шипами.

Когда мы вернулись в лагерь, отряда не было, он тушил пожар. Горели ячменные поля.

Мы забрали кошмы и поскакали тушить пожар. С шумом и треском горели огромные поля ячменя. Пламя шло широким фронтом. Намочили кошмы в ручье, прицепили их на длинных веревках к седлам и поволокли по огню. Один верховой ехал по одну сторону посевов, другой - по другую, так что мокрые кошмы волочились по самому пламени и тушили его. Мы довольно сильно закоптились, кое-кто получил ожоги, но не опасные.

Сгорело двадцать гектаров ячменя. В том месте, откуда начался пожар, на обочине, на мягкой земле были ясно видны следы подков с шипами.

- Ясно? - спросил Димка директора.- Видишь какие следы?

- Нет, не ясно!

- «Посмотри есть, понимай нету!» - сказал Димка.- Меченый.

На следующий день мы отправили Ксюшу, кинооператора и его помощника со всем нашим имуществом на совхозную базу, где было безопасно, а сами пошли на склон хребта и целый день работали. К вечеру, сварив обед, поели у костра, лошадей пустили пастись. Когда пришло время ложиться спать, мы, взяв ружья и спальные мешки, ушли за километр в кусты и расположились там.

Утром мы проснулись рано. Кругом нас на склоне хребта зеленели луга и заросли кустов. Кусты покрывали чуть не половину склона. Здесь росли и жимолость, и боярышник, они образовали густую непроходимую чащу, через которую трудно было пролезть. Среди зарослей было много полян, и на них, скрытая от всех, шла своя жизнь.

Вот на одной поляне пасется маленькое стадо косуль, их пять, они не замечают нас.

Но что-то спугнуло их. Тень? Откуда она? Медленно по кругу ходит тройка беркутов, и тень одного из них прошла по полянке. Мгновенно, как кузнечики, прыгнули косули в сторону, с невероятной легкостью, как птицы, перелетели через кусты. Вот и исчезло стадо косуль. И опять тишина.

На другой поляне спокойно кормятся зайцы, неторопливо прыгая на своих странных ногах. Но вдруг беркут по круто наклонной линии кинулся вниз на зайца. И когда хищник был совсем близко, такие нелепые и на первый взгляд неуклюжие ноги бросили зверька в кусты с невероятной силой и скоростью, а беркут, тяжело махая крыльями, стал набирать высоту.

Из кустов мы наблюдали за нападением пустельги на горных куропаток, за тем, как вьются в одном месте, охотясь за пчелами, проворные золотистые щурки.

Мы работали в этот день на склоне хребта, а потом спустились вниз и пошли на восток, к совхозной бригаде.

До нее оставалось километра три, она уже была видна, когда мне понадобилось остановиться, чтобы собрать растения. Я не велел никому уходить, но пока я собирал растения, Борис, конечно самовольно, двинулся вперед, его сопровождал Алеша. Не прошли они и километра, как наткнулись на басмачей.

Напоролся на них Борис, а Алеша, шедший сзади, рассудив, что дело еще неизвестно чем кончится, «героически» залег. Борис увидел на кусте листогрызов, пошел к ним по поляне и неожиданно оказался перед наведенными на него дулами винтовок. К счастью, он не понял, что ему угрожает, и, как рассказывал Алеша, не обращая внимания на резкий окрик, преспокойно прошел мимо бандитов. Сказав им «одну минуточку!», он стал собирать в пробирку насекомых с ветки боярышника. Дула винтовок опустились.

- Девона! (блаженный),- сказали басмачи, переглянувшись.

Это и спасло Бориса. По команде главаря один из басмачей вывел Бориса на дорогу, подталкивая его винтовкой, и дал прикладом в спину. Хотя считается грехом обижать блаженных, но басмачи все-таки его раздели.

У домов совхозной бригады мы встретили несуразную фигуру в трусах и драных носках ^ сачком в одной руке и морилкой в другой. Борис был в сильном нервном расстройстве, бледен, слегка заикался и ничего сказать толком не мог. И все оглядывался.

Мы поскорее пошли на совхозную базу. Это было пестрое скопище палаток, временных, только что построенных загонов для скота, штабелей мешков с овсом и удобрениями. Здесь же валялись сельскохозяйственные орудия, дымились костры под котлами столовой.

Возле барака, наскоро сколоченного из неоструганных свежих досок, у коновязи стояли лошади, на крыльце сидели с цигарками в зубах люди.

- Ты что это теляшом светишь? - спросил директор, с удивлением разглядывая Бориса.- Загораешь что ли? Ограбили? Эй! Где тут начальник самообороны?

И вскоре десяток всадников с винтовками за плечами поскакали к тому месту, где ограбили Бориса. Но поздно.

Следующие дни мы работали недалеко от базы, возвращались ночевать на базу, где было безопасно.

В один из последующих дней я вернулся в лагерь поздно. Все спали, только Димка сидел у костра.

- Знаете, шеф,- громко сказал он,- наш кинооператор сегодня выкинул номер. Он заявил директору, что хочет его снимать, а сниматься, кажется, все на свете любят. Ну тот, конечно, побрился, приоделся. А наш герой,. оказывается, снимал его на пустую кассету. Ведь вот, ей-богу, дрянная привычка людей обманывать. Болтать любит, врет все время. И за это он получил полведра меду, чуть не целый окорок, все это жрал один, а что не съел, спрятал. Скажите, разве не свинья? Удивительный субъект; в комотряде всем головы заморочил своими рассказами и все бегал на заставу обедать. Здесь опять то же самое.

- Откуда ты это знаешь? - спросил я.- Ведь ты же днем был на хребте?

- Ксюша сказала. Она дежурила в лагере.

- Где он все это спрятал?

- Да тут недалеко, в кустах.

- А ну неси сюда все,- сказал я.

Димка зажег «летучую мышь» и двинулся в кусты.

Из палатки выбежала Ксюша. По-видимому, никто еще не заснул и все слышали наш разговор. И через минуту уже вылезли все. Даже Борис, радостно улыбаясь, вышел с ножом из палатки. Мы разожгли костер поярче, сели вокруг и молниеносно съели мясо, а затем пили чай с медом, громко ругая при этом кинооператора.

А он лежал один в палатке и притворялся спящим.

* * *

Шумит лес, качаются высокие ели.

Шумит лес, бежит шумливый ветер, он шуршит листьями кустов, пригибает метелки трав, качает тяжелые еловые лапы.

Кругом стоят огромные тянь-шаньские ели, их ровные стволы поднимаются на пятьдесят метров в синее небо. Их могучие стволы, как гигантские серые колонны, окружают наш лагерь, и мы живем в каком-то удивительном храме, где крыша - зеленая хвоя, где пол - золотисто-зеленый мох и мягкие лесные травы.

Здесь, в этом горном лесу, пахнет тайгой, здесь поднимаются по ночам из-под моха, прорывают его, молчаливые грибы, выходят на свет красные макушки сыроежек. Здесь, в ветвях, посвистывают юркие таежные синицы, здесь дятел простукивает деревья.

Шумит лес. Бежит, струится ветер, он шевелит мои волосы, веселой прохладной струей забегает в рукава моей рубашки, обвивает мое горячее тело, и от этого становится хорошо-хорошо.

И высокое небо, и белые спокойные облака, и вся жизнь прекрасна.

В глубокой щели, в густом лесу, стоят наши палатки, пасутся наши кони, курится дымок над нашим костром.

Недалеко от нас стоит застава, мы в сравнительной безопасности.

Мы ушли от совхозной бригады, спрятали свой лагерь в густом еловом лесу и отсюда выходим работать на склоны хребта или на равнину.

* * *

Бориса точно подменили, после того как он нарвался на басмачей, он не отходит от лагеря и, несмотря на непрерывную пикировку с Димой, предпочитает работать поблизости от него. Димка же, который не расстается со своим тройником, не боится ничего. Меня даже немного пугает его лихость. Он ходит где попало и, кроме того, непрерывно стреляет своих птичек. Правда, стреляет полузарядами, так что звук от выстрела негромкий, но все же…

И еще не совсем мне нравится «Костя», оказавшийся девочкой. Это существо на. наших глазах превратилось в девушку. И вот Дима и Борис начали за ней приударять. Конечно, неплохо, что они бреются и часто моют руки, но между ними появилось соперничество, которое в некоторых случаях вносит в нашу жизнь нервозность. Ксюша стала неожиданно центром внимания экспедиции; оба наших петушка вертятся вокруг нее, а кинооператор непрерывно засыпает ее всякими историями. Вот что он рассказал сегодня:

- Представьте, раз снимали любовную сцену на мосту. Всего и участвовало: актер, актриса и я, оператор и режиссер. Вдруг появляется пьяный и начинает приставать к актрисе. Мы к нему и так, и сяк, и уговаривали, и кричали - никакого внимания. Не дает снимать, да и только! Что делать? Бегу к нашей даче, мы вместе со всей съемочной группой недалеко на даче жили. Хватаю шкуру медведя, в которой во время съемок изображали этого зверя. Бегу назад, на опушке надеваю шкуру, встаю на четвереньки и двигаюсь к мосту. Я думал, что пьяный убежит, представьте, наши убежали, а пьяный лег и притворился мертвым. Ну тут уж я и задал ему! Я его и катал по мосту, и лапой царапал, а под конец скатил в воду. Он выплыл и бежать!

* * *

Комотрядовцы становятся все активнее, они посылают группы к перевалу, они днем и ночью патрулируют тропы. Но внизу, на равнине, в далеких пустынях, мы знаем, продолжаются схватки с басмачами. Нам известно, что Меченый со своей группой пытался поднять восстание, что его агенты в аулах пугали людей коллективизацией, тем, что будут отбирать жен, детей. Кое-кого им удалось обработать, но того, что хотели, о чем мечтали басмачевские курбаши - массовых выступлений,- не произошло. Орудовали только отдельные шайки. А комотрядовцев становилось все больше, появились отряды самообороны, и басмачевским бандам приходилось все труднее. За ними началась охота.

Так, не вспыхнув, чадя, угасало пламя басмачества.

Шло лето, у нас все было спокойно, мы нередко поднимались теперь и наверх, на джайлау.

Здесь был совершенно другой мир, мир тишины. Уходили в вышину неподвижные ледяные вершины, они первые просыпались по утрам в розовых лучах солнца, они горели белым ледяным светом весь день и последние гасли в лучах заката. С них, с этих ледяных вершин и гребней, струились тысячи ручьев, которые серебряными нитями пересекали пологие склоны, окаймленные высокогорными лугами. На них холодный ветер шевелил ярко-зеленые листья осок, невысокие метелки злаков. Здесь распускались удивительные яркие цветы, желто-фиолетовые тянь-шаньские фиалки, желтые крошечные крупки, багровые остролодочники. В скалах, на осыпях выглядывали сиреневые примулы, поднимали свои рогатые головы белые эдельвейсы.

Здесь было тихо и просторно. В ослепительном свете высокогорного солнца, под ярко-синим небом шла своя, особенная жизнь. Здесь вдоль склонов с пронзительным криком летали красноносые альпийские галки, а в небе чертили медленные круги хищные беркуты, шныряли огромные ширококрылые стервятники. И когда они снижались, было слышно, как ветер шумит у них в перьях. Было странно слышать этот шум, напоминающий отдаленный рокот мотора самолета; ведь мы, наблюдая полет птиц в вышине, всегда считаем его бесшумным!

Здесь, на широкие сочные лужки, вылезали жирные сурки, здесь по скалам с удивительной ловкостью прыгал владыка скал горный козел-киик, на широких плоских плато паслись могучие архары.

Тихо в высокогорьях, здесь прежде паслись отары баранов и косяки лошадей, стада мохнатых яков, а сейчас тишина и безлюдье… Поднимают свои ледяные вершины молчаливые горы, зеленеют луга, и только чуть шуршит ветер в траве, только чуть звенят легкие струи воды в прозрачных ручьях…

Мы все чаще бываем в высокогорьях. Борис еще не отделался от своего страха. Он избегает открытых пространств, и мы обычно ходим вдвоем с Димой. Дима хотя и смел, но как работник не из самых трудолюбивых. Ему постоянно приходится делать замечания, а один раз я не выдержал и даже накричал на него: как-то, придя посмотреть, как он работает, я застал его мирно спящим, а рядом сидела Ксюша и потрошила птичек.

Соперничество между Борисом и Димой не прекращалось, они часто ругались между собой и ходили ко мне жаловаться. Борис говорил, что Димка бездельник, что тон трепач и грубиян, Димка говорил, что Борис трус и пижон, что он «работает» под Жака Паганеля или под кузена Бенедикта и делает все только напоказ.

А рядом с нами жил своей жизнью комотряд, быть может, более слаженно, чем мы, так как там бойцы были связаны дисциплиной. Они ходили в разъезды, с ними проводили занятия, начальник рассказывал им о международном положении, читал газеты. Его жена - пулеметчица - ругала за грязь, ведала продовольствием и вмешивалась во все дела отряда. С Димкой она часто ссорилась, так как он ее называл «баобаб среди баб». С некоторых пор она и к нам стала захаживать, чтобы «давать указания».

Так, пришла раз и стала мне говорить, что заставлять девушку ходить в штанах нельзя и чтобы мы сшили Ксюше платье. Я ей возразил, что в экспедиции девушке ходить в штанах лучше, удобнее. Тогда она вдруг закричала, что заставит меня сделать что нужно. Я обозлился и сказал, чтобы она не лезла в чужие дела. С тех пор отношения у нас с ней вконец испортились. В своем отряде она продолжала всем распоряжаться, в частности, потребовала, чтобы ее супруг бросил курить, так как курить вредно. В результате, кроме Димки, появился второй тайный курильщик, и я не раз видел, как они вместе дымили под крутояром в стороне от лагеря.

В то утро все было тихо, все были заняты своей работой, ночные разъезды вернулись благополучно, ушли дневные, все спокойно. Тепло, в верхушках елей шумит ветерок.

В это время у заставы показался всадник.

- Смотрите! - закричал Димка,- да это никак наш знакомый поп!

Мы побежали к заставе. Действительно, это был богатырь-батюшка. Он пытался пробиться к командиру ком-отряда, но жена пулеметчица не пускала его - командир всю ночь с коня не слезал и сейчас спит.

- Господи Иисусе,- благочестиво сказал Димка,- какая радость! Вы, святой отец, приехали в комотряд обедню служить?

- Дурак ты, вьюнош! - резонно заметил поп.

- Что случилось? - спросил я.

- Да вот не пускают,- ответил он,- а дело важное. Я сейчас перебрался на пасеку и там живу. У моей пасеки свалился с лошади директор совхоза и расшибся сильно. Он просил пакет доставить, а она вот не пускает.

- Однако молодец вы, батюшка,- сказал я.- А ну, пустите! И, отстранив пулеметчицу, которая пыталась загородить нам дорогу, мы прошли в дом.

Командир прочитал письмо и задумался. Некоторое время он стоял, раскачиваясь на своих тоненьких ножках, храня глубокое молчание. Потом жена так же молча забрала у него письмо. Затем он спросил у бати:

- Это точно?

- Точно,- ответил священнослужитель.- Мне и на словах то же самое рассказал Семен Иванович.

Тогда начальник отобрал письмо у жены и дал его мне, сказав:

- Вот прочти и считай, что и ты, и все твои люди мобилизованы.

Я стал читать. В письме сообщалось, что, по некоторым данным, басмачи объединили все банды в одну, но что будут делать - неясно, может быть, собираются напасть на поселок, может быть, уйти в Китай. Группа эта насчитывает, по одним данным, 150 человек, по другим - 500. Если они пойдут в Китай через перевал, ком-отряд должен любой ценой их остановить.

- Ну, что будем делать? - сказал начальник, поджав губы. Если они пойдут в Китай, то, наверное, не этой дорогой, уж они-то знают, где мы стоим. Я полагаю, Меченый здесь так долго вился потому, что, значит, он и раньше не очень надеялся на победу, а думал просто пограбить и уйти назад, за перевал, с добычей. Вот он тут и дороги выяснял, и всех пугал, хотел, видно, чтобы все ушли отсюда, чтобы совхоз свою бригаду убрал, и магазин спалил для этого. Хотел, видно, чтобы и мы плюнули да ушли отсюда. Но вот, значит, не вышло, так он уходит, и уходит, видишь, не с пустыми руками: вот же ребята пишут, что он забрал пять совхозных отар и две отары из колхоза «Ленин Юлы», и гонит с собой. Ну, так что будем делать? Перевал здесь один, а дороги к нему две, нужно бы обе перекрыть.

- Да, конечно.

- Нужно-то нужно, но не выйдет.

- Почему?

- Людей мало. Скоро должно прийти подкрепление из колхоза «Ленин Юлы», да, видно, нам уж его не дождаться, времени нет. Придется, всех брать и идти наверх, к перевалу, и там, где у перевала дороги сходятся, там и встречать. И поторопиться не мешает, а то как бы они раньше нас не подошли к этому месту! Так?

- Ну, так.

- Тебе что нужно?

- Мне? Как что? Лошадей нужно, оружия у нас тоже нет, только у Димки приличное ружье.

- Лошадей бери, у нас их много, клинки есть, а вот насчет винтовок слабо.

- Ну, знаешь, без винтовок мы много не навоюем!

Хоть мы и долго спорили, но экипировались плохо, в отряде запасного оружия было мало.

Я получил огромного рыжего жеребца, правда, слегка хромавшего. Мне дали две охотничьи берданки разного калибра и только по одному патрону на каждую. Кроме того, я получил шашку. Нижний конец у ножен был оторван, и клинок высовывался из них, как босая нога из короткой штанины. Димка был вооружен своим тройником. Шурик и Алеша получили по берданке и по шашке, Борису дали шашку. Но зачем нам нужны были шашки? Ведь никто из нас рубить не умел!

Кинооператора и Бориса командир назначил коноводами и связными. Они оба примолкли.

Уже через полчаса наш немногочисленный отряд пошел вверх по реке к перевалу, так как ждать возвращения дневных патрулей не было времени. Мы шли по лесной тропе все вверх. Погода стояла хорошая, но на душе было тяжело и тревожно, по совести сказать,- просто страшно. Ко мне подъехал кинооператор и сказал, что его, совершенно штатского человека, никто не имеет права мобилизовать, что у него плоскостопие и порок сердца. Я посоветовал ему все же держаться вместе со всеми, на заставе никого не осталось, и если туда попадут басмачи, то веселого будет мало.

Быстрым шагом, а иногда и рысью мы все шли и шли вверх по долине. Ниже стали ели, поредел лес, ветер подул сильнее. Наконец мы вышли из леса на межгорное плато. Впереди на полкилометра шла тройка дозорных. Они первыми достигли подножия увала, через который шел наш путь, и начали подниматься на него. Дозорные были уже на гребне, когда мы только подошли к подножию.

И тут началось!

Это был первый бой, в котором я участвовал, и воспоминания о нем у меня отрывочные и противоречивые. Но я все же постараюсь рассказать о том, что видел и чувствовал.

Сначала донесся пронзительный крик дозорных, и командир, обернувшись к нам, закричал:

- Вперед! Ребята, вперед! Ну же, скорее!

И мы поскакали вверх по склону. Когда я поднялся на увал, то прозвучала команда: «Коноводы! Взять коней!»

Раздались выстрелы, они становились все громче, все чаще. Я кое-как спрыгнул с лошади и подвел ее к Борису. Борис стоял бледный и трясущимися руками взял у меня повод.

Я вылез на гребень. Вправо и влево лежали на земле комотрядовцы и стреляли вниз, горное эхо непрерывно перекатывало и повторяло гулкую стрельбу.

Мы лежали на высоком увале, а внизу, под нами, в глубокой пади виднелась сплошная разнородная масса, покрывавшая все дно,- там были и люди, и кони, верховые и вьючные, верблюды и собаки. Огромное пространство занимали бараны, которые, испугавшись выстрелов, волнами метались туда и сюда, внезапно останавливались, а потом неслись снова. Мы были на гребне, враг был внизу, в этом и заключалось наше большое преимущество.

Я скинул с плеч берданки, выстрелил из одной, затем из другой, а потом сел и подумал: «Что же мне делать?» Патронов у меня больше не было. Кругом гремели выстрелы, над нами с визгом летели пули, некоторые из них попадали в камни и со свистом рекошетировали.

- Ляг! Ляг! - закричал мне командир.

Я покорно лег. Грохот стрельбы и свист пуль создавали какое-то бодрое, но вместе с тем тревожное настроение. И тут впервые в своей жизни я услышал рядом все заглушавший рокот пулемета и, оглянувшись, увидел его. Дергаясь, бежала лента, вцепившись в ручки и прильнув к металлу лицом, лежала пулеметчица. Я подумал: «Куда же это она стреляет?» Потом увидел, что по противоположному склону уходит вверх, к гребню, изо всех сил нахлестывая лошадей, группа всадников человек в пятьдесят. Было видно, как метались и крутились лошади, падали люди, как взлетали белые дымки от пуль, бивших по камням. А пулемет рокотал, лишь иногда приостанавливаясь, пулеметчица переводила тупой ствол его в другую сторону, и опять раздавался рокот.»

Это продолжалось долго. Через некоторое время пулемет замолк, и пока пулеметчица заправляла следующую ленту, стояла относительная тишина. И тогда снизу из этой толпы, переполнявшей лощину, донесся ужасный крик. Сначала кричали и махали руками несколько человек, потом вся эта человеческая каша завопила, замахала руками, запросила о пощаде.

Тогда раздалась команда, и Борис трясущимися, руками раздал нам перепутавшиеся поводья. Лошади волновались и крутились, я никак не мог сесть в седло, потому что и мой хромой конь не хотел стоять на месте. А побледневший Борис смотрел кругом вопрошающими глазами, в которых был ужас. Он, по-видимому, думал, что все пропало и что мы сейчас сядем на коней и пустимся наутек. Я хотел ему что-то сказать, но едва только попал в седло и еще не успел найти носками стремена, как мой огромный жеребец сразу взял с места и в азарте, позабыв про хромоту, понесся вниз по склону, догоняя комотрядовцев, скакавших впереди. Вот я выровнялся с остальными, затем мой конь понес меня вперед, прямо на толпу басмачей. Я попытался задержать лошадь, но безуспешно. Все скакали - и я скакал, все махали шашками - и я крутил в воздухе камчей, потому что клинок вынуть не успел, да и не догадался. Я скакал и кричал, не помню что, кажется:

- Ложись! Убью!

Потом я увидел чужие искаженные лица. Особенно бросилось мне в глаза совершенно перекошенное от страха лицо какого-то мальчишки.

Тогда раздался голос командира: «Забирай оружие! Отгоняй от вещей!» И мы начали отгонять от вещей толпу людей в халатах, отбирать у них ружья и винтовки и бросать их на землю.

Как только басмачи были обезоружены, я вдруг с испугом подумал: «Где же наши?» - и тотчас же заметил Димку, за его спиной висели две винтовки, на седле болтались еще две. Кинооператора я не увидел. Ксюша в стороне бинтовала кому-то руку.

Затем, оставив баранов, вьюки, лошадей на попечение нескольких человек, среди которых я заметил Бориса, мы погнали эту толпу пешком по дороге, по которой пришли сюда. На увале, широко расставив свои огромные ноги в высоких сапогах, стояла наша пулеметчица, и все басмачи, проходя мимо, смотрели на нее. Очевидно, у всех у них на уме был один и тот же вопрос: «Неужели это она так страшно стреляла, эта огромная женщина?» .

Мы гнали басмачей по широкой межгорной долине, азарт прошел, я с удивлением увидел, что день по-прежнему ясен и что как будто ничего и не произошло. Я опомнился после всех этих событий, которые, казалось, видел во сне.

И тогда, оглядев пленных, растянувшихся по дороге длинной змеей, я подумал: «Почему они все-таки сдались? Их ведь так много!» Конечно, они были внизу, мы наверху, нас не было видно. Мы могли стрелять на выбор, у нас был станковый пулемет, у них не было. Но ведь их было во много раз больше, чем нас, они могли смести, затоптать нас. Нет, тут дело на в этом, они были побеждены не сейчас, а раньше, когда поняли, что их дело не вышло, что они разбиты. Многие из них бежали за границу в изгнание с неохотой. И это поражение, и этот плен, видимо, были для очень многих из них не горем, не несчастьем, и если не радостью, то во всяком случае облегчением. Пускай их накажут, но они останутся дома.

Когда мы уже входили в лес, я неожиданно увидел кинооператора, который как-то смущенно сказал:

- Вы не видели мою лошадь? Она убежала, и я немного отстал.

Я ответил, что нет, не видел.

Мы не успели дойти до заставы, как спустилась ночь, и нам пришлось остановиться на очень широкой поляне, окруженной густым лесом. На середину ее мы положили басмачей, и большое пространство оказалось завалено их неподвижными телами. Мы не разрешали им ни вставать, ни садиться.

Шла ночь, шумела река, а мы верхами ездили один за другим по кругу. А потом мы и наши лошади настолько устали, что командир разрешил остановиться, и мы стояли кольцом, кто держал за повод свою лошадь, кто пустил ее щипать траву.

Я стоял и думал: «Что я буду делать, если на меня кто-нибудь кинется?» Потом пришла Ксюша, спросила, хочу ли я есть, и дала хлеба, а потом по моей просьбе принесла одну из басмаческих винтовок, к которой было несколько патронов. Мы стояли с Ксюшей, тихо говорили и изо всех сил старались не заснуть.

Под утро тень от леса подошла вплотную к телам басмачей, и вот тогда Ксюша толкнула меня, и, хотя у меня совершенно закрывались глаза, я ясно увидел, что от груды тел отделилось небольшое темное пятно и чуть заметно движется к лесу.

Все остальное произошло быстро, я резко сказал:

- Назад!

Пятно остановилось. Я второй раз крикнул громко:

- Тебе что сказали? Назад! Ну!

Оно по-прежнему было неподвижно.

Тогда я двинулся на него, и, когда был уже совсем рядом, басмач вскочил, кинулся на меня, и я, не успев даже поднять к плечу винтовку, выстрелил в упор, он упал.

Ночь уже кончалась, и, когда на выстрел ко мне подбежал командир, я увидел, что небо посветлело на востоке. Стали видны стволы деревьев, камни, темная масса лежащих людей. На далеких снеговых вершинах появились отблески, сперва оранжевые, потом розовые, наступил день.

Пришел день, и я нечаянно, хотя и не хотел этого делать, посмотрел на него, на того, кого убил. Он лежал навзничь, раскинув руки. Недалеко в траве валялся нож, лезвие его покрылось росой. Я взглянул на бледное мертвое лицо с русой небольшой бородой, в нем было что-то знакомое, и я невольно приблизился к трупу, наклонился и под бородой ясно увидел шрам, он пересекал горло и выходил около уха на щеку.

Передо мной лежал тот самый человек, которого мы встретили в горах, передо мной лежал хозяин дивного донца в белых чулках, кованного на подковы с шипами.

Я видел, как смотрели в его сторону басмачи, я видел, как подходили комотрядовцы и внимательно глядели на него, и после того, как слово «Меченый» было уже произнесено, я неожиданно услышал громкий крик Ксюши:

- А-а-а-а-а!

Обернувшись к ней, я увидел ее искаженное лицо.

- Что? Что ты! - схватил я ее за руку.

- Он!

- Кто он?

- Тот, который купил меня!

- Этот? Не может быть!

- Он! Он! Конечно, он! Ведь это я его бритвой полоснула. Ведь я думала, что убила его.

- Так, значит, это ты его? - сказал командир.- Однако ты молодец! А посмотрите, как они все на него смотрят.

И тут я увидел, что все басмачи приподнялись и внимательно смотрят в нашу сторону. В этих взглядах было и горе, и откровенное злорадство, и удивление, и простое любопытство.

Потом подошел Димка. Лицо его в неверном утреннем освещении выглядело каким-то серым и измученным.

- Устал, Димка? - спросил я.

- Да нет, то есть… конечно, устал, но знаете, шеф, я готов еще сутки, еще двое не спать - и ничего, потому что я как-то успокоился. Ведь, по правде сказать, эти субъекты,- он кивнул головой на басмачей,- всем страшно мешали. Правда? Работать мешали, да и жить мешали, мы хоть и хорохорились друг перед другом, а ведь боялись! Они всем мешали, вот этому землеробу,- он кивнул головой на начальника комотряда,- мешали землю пахать, бате мешали сесть спокойно и подумать, а подумавши, остричь свои патлы, снять свою юбку и заняться делом. Да и сами себе они мешали, ведь большинство из них совершенно никакого настроения не имели магазины жечь и людей резать. А ведь жгли и стреляли в кого попало. Нет, правда, начальник, разве я не верно говорю? - сказал Дима командиру отряда.- Я устал, но на душе как-то ужасно легко. Правда? А? Вот разве тебе, начальник, не надоел этот длинный ножик, которым рубят людей? Или твоей бабе не надоел этот чертов пулемет? Ну, скажи?

И командир молча улыбнулся. Он, видимо, в эту минуту думал о чем-то далеком. Он даже не поправил Димку, как всегда: «Не баба, а женщина». Он молча внимательно и пристально смотрел на Меченого.

- Завалить камнями,- наконец приказал он.

* * *

Два дня мы гнали басмачей вниз с гор, и, когда подошли близко к равнине, на помощь комотряду прибыла свежая группа. Я пришел к командиру и сказал, что нам нужно работать, нужно опять идти в горы, пока не наступила осень.

Мы простились с комотрядовцами, пожали друг другу руки, и они пошли вниз, гоня свое нечистое стадо, а мы отдохнули, подтянули подпруги и двинулись опять назад, туда, в горы.

И ОПЯТЬ!

Били, рвали землю подковы! По крутым склонам сыпался щебень с тропы. Хрустел песок, скрипели камни, взлетала дорожная пыль под копытами коней.

- Привет, привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Цветущие склоны, могучие ледяные вершины. Леса

и пастбища, скалы и бурные реки.

Опять кипит мирная жизнь на твоих склонах, в твоих красивых долинах опять пасутся стада овец и коз, лошадей и мохнатых кутасов.

И владыка этой прекрасной страны, вольный киргиз, принялся за свой мирный труд.

Били, рвали землю подковы!

Вверх, вверх опять шел наш караван.

- Кайда барасен? - спрашивал старый киргиз, сидя около своей юрты при дороге.

- Далеко, наверх, на джайлау,- отвечали мы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Летят птицы, летят маленькие птички. Они летят низко над землей множеством стаек. Они летят вниз по долине, туда, на юго-запад, и вся долина наполнена их непрерывным порханием.

Летят птицы. Они то дружно поднимаются в воздух, то припадают к земле, и все кругом наполнено этим непрерывным легким порханием.

Мы сидим на склоне хребта, под нами - долина, перед нами - ясный синий, но холодный Зор-куль - удивительное высокогорное озеро, красивое, но суровое и холодное. За ним- дикие резкие пики гор Гиндукуша. Они доходят чуть не до самого неба, разрезая далекую синеву зубчатой пилой своего гребня. Под ними - ледники и широкие поля фирнов.

За Зор-кулем чужая земля - холодная, угрюмая горная часть Афганистана.

Небо ярко, солнце светит, но здесь, в высокогорье, на высоте 4300 метров, ветер холоден, и стоит набежать облачку, как может пойти снег. Стоит сентябрь на самой грани с октябрем. Пролет птиц говорит, что мы находимся на самом краю теплой осени, готовой резко и внезапно перейти в зиму.

Летят птицы…

Валя смотрит на птиц и говорит, что идет осенний перелет. Но в это как-то не верится. Во-первых, тепло, не похоже, что уже осень. Потом, почему эти птицы летят, не сбившись в большую стаю высоко над горами? Мы привыкли, что перелет - это большое событие, когда десятки и сотни тысяч пернатых, накопив в течение лета силы, бросаются в опасный путь.

Их ждут бури, туманы и голод, их подстерегают стаи воздушных пиратов. Но через моря, через горы, навстречу ветрам с упорством летит и летит вперед стая.

Сейчас же стаи мелких птиц несутся над самой землей, и это как-то не похоже на осенний перелет.

Еще пока зеленеют листья высокогорные растения, на первый взгляд жалкие, но цепкие и сильные, живущие в этом суровом краю, где каждую ночь ледяные пальцы мороза перебирают их листья и стебельки, делают их твердыми, хрупкими и как будто мертвыми. Но эти замерзшие растения с восходом летнего солнца радуются и оживают на целый день и, не боясь, вступают в сумерки заката. Они знают, что за летаргией ночной стужи придет ясное утро. Опять будет солнце, опять будет тепло и по сосудам разогревшихся и оживших листьев опять заструится кипучий поток жизни. Опять поднимутся в воздух бабочки, окоченевшими трупами провалявшиеся всю ночь среди трав, опять раздастся сердитое, но радостное гудение шмеля, поднявшегося в воздух, чуть только согрел его горячий солнечный луч.

Сегодня с утра ни облачка, всегда жесткий высокогорный ветер едва чувствуется. Неподвижен Зор-куль с отраженными в нем хребтами.

Мы устали. Мы целый сезон напряженно работали. Мы сделали гораздо больше,.чем нам было поручено. Мы заканчиваем, но нам нужно три дня хорошей погоды - сегодня, завтра и послезавтра.

Нас много, большинство из нас ботаники, они составляют геоботаническую карту, но в группе есть и зоологи. Кроме того, с нами Джурбай, главный зоотехник совхоза, который должен принимать здесь скот от колхоза и который давно «прикомандировался» к нашей экспедиции. Это очень высокий мрачный киргиз, красивый какой-то удивительной дикой красотой. Такие великолепные фигуры, такие красивые каменные и в то же время страстные лица, наверно, были у командиров отборных корпусов Чингис-хана. Джурбай сейчас разговаривает с председателем колхоза Махметкулом. Махметкул тихо его уговаривает на киргизском языке, который, по его мнению, понимает только он да Джурбай.

- Слушай, Джурбай,- говорит он, дружески кладя руку ему на рукав,- неужели ты мне не веришь? Я же никогда не обманываю! Прими на веру, не ходи туда сейчас. Пойдешь - спугнешь архаров; видишь, они в щели рядом с кутасами пасутся. Я утром поохочусь, а ты приходи потом. Сам знаешь, кутасы без пастуха всегда пасутся и никуда не деваются. Когда надо будет, придешь и заберешь. Ладно?

Джурбай, важно покачивая головой, с некоторым сомнением смотрит на Махметкула, подсовывающего ему акт. Затем поднимает бинокль, смотрит на склон, где пасется стадо, опускает бинокль и вопросительно смотрит на меня.

- Сколько? - спрашиваю я по-русски.

- Вроде сорок пять. Вроде правильно,- говорит Джурбай. Некоторое время он в раздумье смотрит на Махметкула, на меня, а затем подписывает.

- Глупо я сделал? - говорит он мне, провожая взглядом Махметкула, который, поспешно спрятав приемочный акт в карман, быстро спускается по склону.

- Нет,- говорю я,- Махметкул ничего.

Джурбай задумчиво кивает головой. Поразительно, с какой ловкостью он скрывает свое незнание киргизского языка и удивительно быстро ему учится. Ведь Махметкул, говоривший с Джурбаем по-киргизски, искренне уверен, что тот его прекрасно понимает.

Странные судьбы бывают у людей. С Джурбаем я встретился еще весной в Оше. Он пришел к нам на базу и сказал, что после окончания института едет работать на Памир и просит его подвезти. Мы согласились. Подошел наш шофер Обсамат и заговорил с ним по-киргизски.

Но Джурбай ничего не ответил, а потом пожал плечами и сказал:

- Что тебе нужно? Говори по-русски!

Обсамат рассердился и ушел. Его обидело, что киргиз не захотел говорить с ним по-киргизски.

- Тоже еще, пижон приехал! Институт в Москве окончил, на своем языке говорить не хочет. Не повезу его, пусть на другой машине едет,- сказал потом мне Обсамат.

Но Джурбай все же поехал с нами и с этого времени находился не столько в совхозе, где работал, сколько в нашем лагере, где бы мы ни располагались. На это была важная причина. Причину звали Ниной. Она была практиканткой в нашей экспедиции и отличалась очень большой жизнерадостностью.

Но и в эти и в последующие дни Джурбай и меня и всех других поражал тем, что упорно не желал говорить ни слова по-киргизски. Он был не прочь иной раз «шикнуть» английской или французской фразой, но не произнес ни одного киргизского слова.

- Слушайте, Джурбай,- как-то обратился я к нему,- почему вы не хотите говорить по-киргизски? Зря это. Ведь люди на вас обижаются.

- Почему я не говорю по-киргизски,- пожав плечами, отвечал он,- да по той простой причине, что я ни одного слова, кроме «салям алейкум», не знаю.

- Так вы не киргиз?

- Нет, киргиз по рождению. Но мои приемные родители русские. Воспитывался я в русской семье, где ни слова не говорили по-киргизски.

- В русской семье? А кто ваши родные отец и мать?

- Они погибли.

- Где?

- Здесь, недалеко.

- Когда?

- В тридцатом.

Я пристально начал всматриваться в его лицо. А что, пожалуй, и правда он был похож…

- Ваши приемные родители - Логиновы?- спросил я.

- Да,- сказал он, встрепенувшись.- Мой отец - профессор Логинов.

- И вы сын Джурбая Тохтасынова?

- Вы знали моих родителей?

- Знал, Джурбай. Сказать по правде, мне пришлось не раз сменять Любу Логинову, которая тащила тебя на спине после того, как погиб твой отец.

Джурбай напряженно смотрел мне в лицо и молчал. А мне было неизвестно, что он знает и чего не знает, что рассказали ему и что нет, что нужно ему знать и что нельзя.

И я рассказал ему все…

Это были трудные дни, когда мы уходили, отстреливаясь, вниз по долине, стремясь выйти из гор туда, вниз, туда, к людям.

В начале зимы, когда наша экспедиция уже заканчивала работу, в ту проклятую ночь на нас напала банда басмачей. Все, кто были в соседней палатке, все погибли. Мы же успели выскочить и спрятались неподалеку за камнями. Весь следующий день мы, лежа там, отстреливались от басмачей. И, наверное, неплохо, потому что они близко не совались. А ночью, как только стало темно, завьючили оставшихся у нас лошадей и двинулись вниз по долине.

Трудно идти в темноте по камням. Выл ветер, кружила метель, время от времени откуда-то раздавались выстрелы.

Утром мы тоже продолжали идти, и это было ошибкой. Поняли мы это слишком поздно, когда Самойлов получил пулю в легкие. Пришлось опять залечь в камнях и пролежать весь день. Там, в камнях, и умер Самойлов, там мы его и похоронили. Нас осталось трое: Люба и Коля Логиновы и я. Это были неплохие ребята, но они меня очень нервировали, за них было страшно. Они недавно поженились и так боялись, что убьют кого-нибудь одного из них, а другой останется жить, что не расставались ни на секунду, и напрасно: ведь там, где может спрятаться один, для второго часто нет места.

Весь этот день мы пролежали в укрытии. Кругом стояли заснеженные горы, широкие белые склоны были так красивы, так задумчивы, удивительный покой разливался в этом зимнем прекрасном пейзаже.

Но достаточно было высунуть голову - и по камням начинали щелкать пули.

Среди дня на нас наткнулся Джурбай. Он ехал верхом, и на седле перед ним сидел его сынишка, мать которого недавно умерла.

Очень своеобразный человек был Джурбай. Во-первых, он имел образование, окончил медресе в Бухаре, а это было в то время исключительной редкостью среди киргизов. Но муллой не стал. Он отправлял обряды, но только для друзей и родных. Тем не менее Джурбай был очень набожен, намазы и другие положенные обряды совершал пунктуально. К врачам ни при каких обстоятельствах не обращался. Еще более интересно было то, что он неплохо знал Библию и любил потолковать о христианской религии.

Второй его особенностью была невероятная физическая сила, он, может, и не стал муллой потому, что во всех сколько-нибудь крупных празднествах участвовал в качестве борца (полвана), и редко кому удавалось победить его.

В этот период мусульманское духовенство в большинстве своем относилось к советской власти резко отрицательно, Джурбай же после революции сразу стал на сторону советской власти. Почему это произошло - трудно сказать, возможно, потому, что он был беден, возможно, потому, что был правдоискателем.

Кроме всего прочего, он отличался удивительным оптимизмом. Его беспредельная вера в людей, пожалуй, граничила с неосмотрительностью, но этим он и привлекал многих к себе.

Джурбай подсел к нам, и мы рассказали ему обо всем. Он долго думал, а потом вдруг решил, что поедет к басмачам.

Напрасно мы уговаривали его не ездить, доказывали ему, что это просто безумие.

- Я должен поговорить с ними,- сказал он.-Ничего, там есть мои родственники.

Мы не смогли его остановить.

Оставив нам малыша, Джурбай сел на коня и, громко крича что-то, поехал к басмачам. Они не стреляли.

Мальчик спал на полушубке, потом проснулся, поплакал, опять заснул. Шел час за часом, сверкал снег, мягко журчала река, тени становились длиннее. Перед самым вечером вдали показалась лошадь. Она то останавливалась, то петляла. Только в сумерках она подошла к нам. К ее спине был привязан труп замученного Джурбая. Дорого заплатил Джурбай за свое простодушие.

Мы шли всю ночь, ведя лошадей. Опять мело, опять крутил буран, откуда-то из темноты стреляли. Только на следующий день наши преследователи отстали. К вечеру мы привезли тело Джурбая в его аул. Там уже все знали. Имя Джурбая шло впереди нас.

Я уехал первый, и только потом узнал, что Люба за эти дни так прикипела сердцем к малышу, что не смогла с ним расстаться.

И вот теперь стоял передо мной этот сильный и красивый мужчина с лицом монгольского воина, в спортивном костюме самой последней моды, москвич, родившийся на Памире, киргиз, не понимавший ни слова по-киргизски.

- Знаешь,- сказал я ему,- я очень рад, что вижу тебя, и вдвойне рад оттого, что вижу тебя здесь, на Памире.

- Да,- задумчиво произнес Джурбай,- отец в

Москве часто говорил, чтобы я поехал, посмотрел, подумал и сам выбрал, где мое место.

- А сейчас где они, в Москве? - спросил я.

- Нет их уже,- потупившись ответил Джурбай.

После этого разговора в Оше прошло много месяцев.

Сменялись времена года, как-то менялись и люди.

По склону шел ветер, светило яркое солнце, и некогда было сидеть, предаваясь воспоминаниям, надо было действовать.

Дав ребятам задание, я быстро сбежал вниз со склона, туда, где ждала машина. Наш шофер Обсамат лежал на вытащенных из кабины сиденьях и снисходительно беседовал с двумя колхозницами, которые чинно расположились напротив. У Обсамата был настолько нахально-снисходительный вид, что я со злорадством молча ткнул пальцем в расползшиеся листы задней рессоры. Но Обсамата трудно смутить.

- Это ничего,- сказал он,- сейчас будет рессора.

Но «сей час» оказался долгим. Мы несколько часов пролежали под машиной. Сначала отвинчивали рессору, потом долго выколачивали центральный болт, потом забивали его в рессору. За это время похолодало, начали мерзнуть - ведь мы лежали на мерзлой земле, а сбоку еще прихватывало резким ветром!

Только к вечеру мы наконец тронулись. Солнце закатывалось. Не видно было ни одной птицы, пролет прекратился. Хлестал холодный ветер, шумел Зор-куль, набегая мутными волнами на берег.

А позже вечером, когда мы уже добрались до лагеря, ветер так усилился, что наша большая палатка вся тряслась от его налетающих порывов. Я долго сидел и писал, прислушиваясь к завыванию ветра.

- Почему это,- сказала Нина,- когда дует ветер, всегда как-то тревожно, всегда ждешь чего-то плохого?

Мы промолчали. Было ясно, что погода портилась не на шутку.

На рассвете я выглянул наружу - все бело! На палатке сплошным слоем лежал снег. Наш пес Бельчик, спавший у входа, весь занесен снегом.

Снег продолжал шуршать по палатке. Гонимый сильным ветром, он несся почти параллельно земле.

«Неужели уже зима, неужели не успели, неужели не кончим»,- с тоской подумал я.

Погода была такая, что даже оба наши зоолога, Валя и Салом, не вышли на добычу. У них интересные отношения: с одной стороны - приятели, и специальность одна, оба птичек собирают, спят рядом, выпивают по случаю вместе, но на работе - соперники! Охотятся, как правило, врозь. Вечером, когда ботаники усаживаются перебирать растения, зоологи так же вытаскивают свои вьючные ящики. Раскладывают на них вату, скальпели, мышьяк, все необходимое для того, чтобы снимать шкурки с птиц, чистить их черепа. Оба искоса посматривают друг на друга: что-то добыл соперник, но не спешат показывать свою добычу.

- Что у тебя сегодня?-наконец не выдержав, спрашивает один.

- Да так, ничего особенного,- безучастным тоном отвечает другой и вытаскивает из рюкзака индийского гуся. И вся палатка ахает от восхищения.

- Ну что ты, это здорово! Это очень интересно! - и они принимаются разглядывать его, мерить.

- А у тебя что?

- Да так, пустяки,- и из мешка небрежно извлекается сова (сова здесь большая редкость).

- Черт возьми, неплохо! - поджимая губы, говорит соперник.

Утром каждый из зоологов норовит встать раньше другого, а так как они спят рядом, то иногда проявляют большое искусство, стараясь вылезти из спального мешка, не разбудив соседа.

Но сегодня погода настолько отвратительная, что и зоологи решили не выходить из палатки. Впервые может быть за много дней, они, проснувшись утром, засмеялись и опять укрылись с головой.

Буран не утихает. Иногда ветер проносит мимо палатки черных клуш, они кричат, а он, кувыркая, несет их до тех пор, пока они, обессилев, не сваливаются куда-нибудь в ямку.

Мы все сидим в палатке. В ней холодно. Перекладываем гербарий, выправляем дневники. Девушки читают вслух Бернса, несколько человек играют в домино.

Напрасно я снова и снова выхожу из палатки посмотреть, что делается вокруг. Метет, туман, все бело. Недалеко от нас, сбившись в кучу, неподвижно стоят колхозные козы и бараны, снег покрывает их, и они только изредка встряхиваются.

Одни кутасы спокойно и неторопливо переходят с места на место, ищут траву под снегом. Им сегодня хорошо, а вчера было жарко.

Вечером я решил сходить на колхозную ферму. Со мной пошли Джурбай и Валя. Когда нужно было достать что-либо в колхозах, я всегда прибегал к помощи Джурбая, ему легче получить все, что нужно. За нами увязался Бельчик. На ферме он сцепился с колхозными собаками и, несмотря на то что тех было две, быстро обратил псов в бегство. Нас пригласили в юрту, и он твердо занял позицию у входа. Когда мы вышли, у него было прокушено ухо, но в юрту он никого не впустил.

С друзьями Бельчик вежлив. Но чужим его нужно опасаться, он ростом с небольшого теленка и весит килограммов пятьдесят. Шерсть у него густая, памирских холодов он не боится и спокойно спит под снегом.

На обратном пути с фермы мы приняли минутное прояснение за улучшение погоды и сделали глупость - пошли на склон хребта. Мы долго поднимались вверх в надежде на скорое прояснение, но напрасно: летели струи колкого снега, ничего не было видно.

- Где-то, где-то мои бычки, мои бычки, черт бы их побрал! - говорил Джурбай, идя рядом со мной и насвистывая «Полет валькирий». Он поглядывал вверх по склону, надеясь увидеть своих кутасов, но в непрерывном мелькании метели ничего не было видно.

Метель пела, ветер усиливался, и вдобавок начало темнеть. Мы двинулись назад и уже в полной темноте с трудом нашли лагерь, так как у палатки не было огня.

На обратном пути Джурбай крутился, крутился возле меня, а потом, когда Валя отошел, спросил, как я думаю, пойдет за него Нина или нет. Я ему посоветовал самому это выяснить.

С мокрыми ногами, в обледенелых ватниках мы добрались до лагеря, и, несмотря на то что было еще рано, я сразу забрался в спальный мешок, но и в нем долго не мог согреться.

Джурбай, сидя в углу, прислушивался к вою вьюги и время от времени из темноты смотрел на Нину. Она чувствовала эти взгляды. А па дворе шумел ветер, шуршал по палатке снег.

Ночью мне было жарко и жестко. То меня кто-то звал, и я вскакивал, то мне казалось, что я заблудился, продолжаю блуждать в снегу, не видно огня у палатки, и я не знаю, куда идти.

Утром я понял, что заболел.

Дежурные молча возились у кучи замерзшего кизяка, пытаясь разогреть чай. Дым от костра шел прямо вверх - был мороз.

Снег лежал на палатке, на веревках-растяжках. За колесами машины намело сугробы.

С утра мы быстро сияли палатку, покидали все вещи в машину, и она ушла на заставу без людей. Джурбай, надев брезентовый плащ поверх ватника, отправился с прибывшим откуда-то пастухом искать кутасов.

А мы шли целый день, описывали, мерили, собирали. С утра было сносно, тихо, даже опять возобновился поток птичьих стаек. Но день был хмур и туманен, гор не видно, дали закрыты.

Идти было трудно, меня всего ломало, но отставать от сотрудников не хотелось и приходилось хитрить, скрывать свою слабость.

Днем в одной ямке мы нашли трех замерзших птичек, в других местах встретились перья и кровь. Это от мороза и хищников гибли во время пролета птицы.

На заставу, где мы решили остановиться, прибыли поздно. Нашей экспедиции отвели роскошное помещение - большую пустовавшую квартиру офицера - и покормили хорошим обедом.

Ночью я поминутно просыпался, несколько раз меня будили, трясли за плечо - я кричал.

Проснулся поздно, через окно вливался ровный, но не яркий белый свет - отсвечивал снег. За стеклом в безветренном воздухе медленно и неторопливо падали белые хлопья.

Наши пошли на разведку. Конечно, работать при таком снеге ботаникам почти невозможно, но ведь работу во чтобы то ни стало надо было кончать.

Я чувствовал, что заболел всерьез. Надо поскорей добираться к врачам.

Начинающаяся метель опять сбивала полет маленьких птичек, летящих вниз по долине. Вот так же мело и тогда, когда погиб Джурбай, такой же снег, и мы идем, идем, и время от времени выстрелы, и кругом снег, снег.

Пришел начальник заставы с сержантом. Сержант смущенно улыбался и говорил, что он ничего не понимает (он оказался не окончившим курса медиком). Но начальник поставил мне градусник и сказал:

- Ну видно же, что вы больной!

И велел сержанту слушать меня. Тот долго меня прослушивал и спереди и сзади, а после сказал:

- Хотя я не врач, но могу сказать твердо: у вас воспаление легких.

Они ушли, а я лег, и от того, что мне сказали, почувствовал себя еще хуже.

Вернулись с работы наши, они кое-что сделали, но не кончили. Приходилось ждать еще день.

Смеркалось, потом стало темно. Я лежал один в пустой комнате. Голова у меня слегка кружилась, было трудно дышать, но тепло и не так уж плохо - это значило, что температура сильно поднялась.

Ночь тянулась очень долго, я бредил. Время от времени мне кто-то давал пить. А я все бродил по снегу, не видно было света, и я никак не мог найти нашу палатку.

Наступил день, за окном все продолжалась вьюга. А мне было хуже. Мучил озноб и не хватало воздуха. Я с тревогой заметил - под ногтями появилась синева. Сердце не вытягивало.

Днем пришли Валя и начальник заставы, сели против меня, и Валя сказал: «Вам нужно скорей ехать в больницу». Я засмеялся и ответил, что это и без них знаю.

Позже явился замерзший Джурбай и стал ругаться:

- Осмотрел все вокруг,- горячился он,- бычков нигде нет, они, наверное, уж давно за границей.

Но начальник твердо возразил:

- Ерунда, не может быть! Их бы заметили.

После того как Валя и начальник ушли, Джурбай сидел долго молча, а потом сказал:

- Нина согласилась, но ей больше нравится Москва, а мне хочется на Памире остаться, здесь хорошо, и диссертацию здесь можно написать. Как вы думаете?

Я ответил, что это серьезное решение и принимать его он должен сам.

Джурбай сидел молча, а я лежал и думал, почему его, прожившего всю жизнь в столице, тянет на Памир? Я долго размышлял и решил, что ему хочется остаться на Памире по нескольким причинам. Во-первых, он романтик, и Памир привлекает его, во-вторых, ему здесь хотя и трудно, но тепло, даже, по-видимому, теплее, чем в Москве. На Памире в любом доме ему уступали лучшее место. К нему, когда он только приехал, приезжали знакомиться многие старики. Его мнение всегда выслушивали с самым почтительным вниманием люди гораздо старше его. Ведь он был Джурбай, сын доброго, смелого Джурбая, и он не приехал, нет, молодой Джурбай вернулся, он был в отлучке, он учился, а сейчас вернулся домой.

Незаметно я уснул. Ночь тянулась бесконечно, меня заваливало снегом, снег был сухой, он забивал рот, я пытался кричать и не мог.

Утро. Одеваюсь с чужой помощью.- Помогая мне, Джурбай все время бормочет:

- Где же все-таки мои бычки? Где эти канальи?

- Сам знаешь,- говорит начальник,-уйти за границу они не могли, значит, скорее всего перевалили через хребет и пасутся где-то на том склоне. Вообще говоря, если вылезти на гребень хребта, то оттуда сразу увидишь, где стадо. Ну, да что говорить, залезть на гребень и летом очень трудно, а зимой и вовсе невозможно.

Джурбай очень внимательно все это выслушивает:

- Видимо, так и есть, надо ехать,- и он лезет в кузов машины.

Я с трудом забираюсь в кабинку. Мы трогаемся. Справа тянется заснеженный склон хребта, слева - светлая речка, а перед ней забор из колючей проволоки. Это граница. За речкой, которую можно перейти, закатав штаны,- Афганистан. На , земле, на траве, даже на колючей проволоке снег. Все неподвижно, только над самой землей вниз по долине летят стайки птиц.

Снег, снег и снег… Гудит машина. Проходит час, второй, третий, мы все едем и едем. Все бело!

Эта дорога кажется мне продолжением ночных кошмаров.

Мы остановились, кто-то застучал по кабинке. Я опустил стекло, у кабинки стоит Салом.

- Знаете,- говорит он,- с Валей плохо, по-моему, он болен, а хорохорится, говорит, ерунда.

- А ну, давайте его сюда!

Неохотно вылез из кузова Валя.

Кладу ему руку на лицо. Даже несмотря -на то что у меня самого высокая температура, чувствую, что он горит.

- Давно это?

- Да не знаю, видимо, после той прогулки под снегом.

Мы сияли полушубки и втроем поместились в кабине. Обсамат с сомнением посмотрел на мои колени, прижатые к ручному тормозу и к рычагам переключения передач, но ничего не сказал.

Мне было плохо. И белая качающаяся пелена, и шум мотора, и горячий пол кабины, и отвратительный запах бензина - все превратилось в какой-то бесконечно длящийся бред.

Валя в полузабытьи. Он то приваливался ко мне с закрытыми глазами, то с каким-то ошеломленным видом озирался кругом, а потом его голова начинала стучать по стволам ружья, которое он упорно держал между колен, не соглашаясь никому отдать.

Шлагбаум около следующей заставы. Подошел начальник. Лицо мокрое от пота, он задыхается, видно, бежал от самого дома. Это наш старый друг, его предупредили, что я заболел и что поеду мимо.

- Ну как? - говорит он.- Давай, заезжай, покушай, отдохни.

- Нет,- отвечаю я.- Пенициллин есть?

- Нет. Но все-таки, может, покушаешь? Все горячее, все на столе.

Но мне страшно даже подумать, что придется вставать и идти.

- Знаешь, совсем худо, нужно в больницу, да и не › мне одному, вот и Валя скис.

- Валя? Ну!, Сильно скис?

Валя открыл глаза, он с трудом понимает, что происходит вокруг.

- Немного есть,- бормочет он.

Затем начальник сует в окно кружку, до половины налитую чем-то красноватым. С сомнением беру ее и пью. Захватывает дух, по пищеводу проходит горячая струя. Это слегка разведенный спирт с вареньем. Вторую кружку выпивает Валя.

- Ну как? - говорит начальник заставы. В одной руке у него фляга, в другой кружка, на лице улыбка человека, выполнившего свой долг.- Поедете?

- Лучше поедем,- отвечаю я,- спасибо!

Он кивает головой часовому, шлагбаум уходит вверх, жужжит стартер, гудит мотор, трогаемся.

Машина идет вверх по дну щели. Летит снег, залепляя ветровое стекло, раздражающе ерзает по стеклу снегоочиститель. Валя то приваливается ко мне с закрытыми глазами, то бессмысленно смотрит вперед, в метель. Внезапно раздается его крик:

- Стой! Стой!

Машина тормозит, дверца хлопает, и Валя исчезает в темноте.

«Бред,- думаю я.- Он же ничего не соображает».

Но вдруг мелькнула желтая вспышка, прогремел выстрел, и Валя выплыл из мрака. В одной руке - ружье, в другой - птица.

- Что случилось? - спрашиваю я.

- Интересная штука - выпь. Очевидно, отбилась во время перелета. Ее редко здесь встретишь. Очень редко.

- Глупости вы делаете, простудитесь еще хуже. Черт с ними, с этими выпями, потом настреляете.

Едем. Едем. Все качается, Валя все время клонится в мою сторону.

Потом машина останавливается, и Джурбай говорит что-то, но я плохо понимаю. Машина трогается, а он остается.

- Что он говорил?-спрашиваю я.

- Он искать пошел,- отвечает Обсамат.

Долго соображаю, кого он может искать. «Ах да, бычки, бычки! - вспоминаю я и с тревогой думаю:-Он остался один среди метели». Но предо мной встает чуть улыбающееся твердое и страстное лицо монгольского всадника, идущего в бой, и на душе становится спокойно.

Через несколько минут опять стук по кабине. У дверцы стоит Нина. Она что-то кричит мне, но до моего сознания доходят только отдельные слова, мне никак не удается сообразить в чем дело…

- Он может погибнуть,- наконец разбираю я.

Ах, вот что! Нина беспокоится о Джурбае. Она думает, что он может погибнуть.

- Залезайте в кузов,- сердито говорю я.- Он не ребенок! Здесь есть фермы, и машины по тракту все время ходят! Идите садитесь!

Лицо Нины остывает, она лезет в кузов, и машина трогается.

Правильно ли я поступил, отпустив Джурбая? Он, видимо, решил подняться на гребень хребта. Молодец! Но это очень тяжело.

Опять едем, опять косой снег в полосе качающегося света.

- Подъезжаем,- наконец говорит Обсамат.

Машина остановилась. С трудом вылезаю и иду по двору.

Потом полутемная комната, белый стол, белые халаты, тишина. Доктор смотрит на градусник и прищелкивает языком.

- Сколько? - спрашиваю я.

- Ерунда, но придется несколько деньков полежать у нас,- и лицо у него становится неестественно веселым.

Потом палата. Я лежу, темно. Меня колют, и опять темно. Потом светлеет и приносят суп. А я все не* могу найти палатку, она где-то здесь, но нет огня, и вязнут ноги в снегу. Где Джурбай? Где он? Опять колют. Потом приходит Обсамат, потом уходит. Смотрю в окно: метет метель. Опять темно, опять колют, уже в другую руку. А палатки нет. В сугробе сидит облепленный снегом Джурбай с неподвижным и измученным лицом, я вспоминаю, что не должен его отпускать, но все не могу припомнить почему. Опять у доктора неестественно веселое лицо. Опять темно, потом светло, и мы идем, идем. Все бело, сзади басмачи, все время чувствую, что мы выделяемся на фоне снега и что в нас легко попасть. Зачем, зачем я его отпустил на гребень? Почему-то плутаю один, видимо, заблудился, а кругом снег. Сидит Салом, у него в руках заяц. Колют. Потом светло, а метель все метет. Мне вдруг пришло на ум, что в этой комнате несколько лет назад умер от воспаления легких профессор Можаров.

Опять кололи и дали принять какие-то пилюли. А потом я вспомнил, что работу мы все-таки доделали, и заснул. Спать мне все не давали, только засну - колют, повернусь на другой бок - колют, засну - опять колют. Я рассердился и сказал, что не дам больше так часто колоть. Сестра засмеялась и ответила, что она колет совсем не часто, через 6 часов.

- Ведь вы которые сутки спите. Вон ваш друг уже поправился.

Тут я проснулся. На соседней койке лежал Валя и улыбался.

- Ну как? - спросил он.

Я подумал: «А правда, как?» - и стал сгибать руки и ноги.

- Да я совсем здоров! Здоров! - закричал я.

Принесли завтрак: кашу, стакан молока, хлеб с маслом.

Я сказал сестре, что меня голодом морят, а она ответила, что всем хватает, а что это я просто изголодался, потому что шесть дней ничего не ел.

- Так несите же мне все то, что я не съел за эти шесть дней!

- Сейчас принесу,- пообещала сестра.

Потом пришел Джурбай. Лицо у него спокойное и хорошее.

- На хребет лазил? - спросил я.

Он кивнул.

- Сколько лез?

- Почти сутки.

- Очень тяжело, а?

- Ничего.

- А как бычки?

- Нашлись,- сказал он.

Оказывается, бураном стадо подогнало к дому Махметкула, а тот, боясь, чтобы с кутасами чего не случилось, отправил их со своим пастухом в совхоз другой дорогой. В то время, когда Джурбай искал их, они давно уже были в совхозе.

- Тут вам немного для подкрепления,- сказал Джурбай, ставя что-то под кровать,- здесь, наверное, плохо кормят.

Пришли наши, мы долго болтали о том, о сем. Они тоже что-то поставили под кровать, сказав, что наверное, в больнице плохо кормят, но мне есть уже не хотелось.

Нина как-то странно держала себя и очень долго со мной прощалась. Когда уже все ушли, она вбежала, наклонилась ко мне и шепнула на ухо: «Мы остаемся. Правда, я дура?» - и убежала.

Навестил меня и Обсамат. Сказав, что в больнице скверное питание и что сейчас будет «хорошее питание», тоже засунул под кровать большую кастрюлю, не обращая внимания на мои протесты.

Только ушел Обсамат, как пришел один знакомый корреспондент.

Потом начался обход. Доктор во время обхода почему-то внимательно смотрел под мою кровать. Лицо у него стало очень злым.

- Знаю,- сказал он,- что и в больницу пытаются приносить водку, но такого, поверьте, у нас еще не бывало. То вы умираете, то ресторан открыли.

Я очень удивился и заглянул под кровать. Валя тоже свесился со своей койки. Действительно, под кроватью была масса всяких пакетов с колбасой, с котлетами, кастрюля с бульоном, даже арбуз и множество бутылок.

- Доктор,- сказал я,- ради бога, не сердитесь. Вы должны это конфисковать. Заберите все для больных и для врачебного персонала. Отдадим без обиды.

- Нет,- ответил доктор,- конфисковывать я не буду. Только, пожалуйста, уберите это, а то кто-нибудь увидит. Неудобно.

Доктор ушел. Корреспондент после его ухода засмеялся и расстегнул пиджак, у него из внутреннего кармана торчала бутылка.

- С ума сошли! - набросился я на него.- На кой черт вы это притащили? Неужели вы серьезно думали, что, едва поправившись, я сразу начну сосать водку?

- Да нет, но так, знаете, для приличия. Нельзя же старому экспедиционному волку нести в больницу конфеты. Правда? Ведь это было бы как-то неудобно.

- Какая чушь! - закричал я и подошел к окну. Небо было ясное. Снег покрывал все, а вдоль реки низко над землей, перепархивая, летели птичьи стайки.

ДЕНЬ В ТИГРОВОЙ БАЛКЕ

Мы в скуку дальних мест не верим

- Вот она, Тигровая балка! - сказал водитель, останавливая машину.

Перед нами раскинулась холмистая песчаная пустыня, пологими уступами опускавшаяся к пойме Вахша. Эта пойма была шириной в несколько километров, вдалеке виднелись невысокие горы.

Широкой каймой вдоль реки шли старицы и озера, поросшие лесами корявой туранги на возвышенных местах и непроходимыми зарослями высоких трав в низинах. На высоту до 5-6 метров поднимались пушистые метелки тростника и эриантуса. Но уже наступили холода, и поникшая природа производила унылое впечатление.

- Невеселое место,- сказал шофер.- Я в Тигровую балку

который раз приезжаю и, когда ни приедешь, всегда плохо: летом жара такая, что дышать нечем, комары, змеи и скорпионы; зимой холодно и тоскливо, людей мало, только шакалы завывают. Сюда только в наказание присылать!

- А давай лучше спросим здешних работников, так ли это, устроим референдум,- предложил я.

И мы устроили опрос.

- Что значит «скучно»! - возмутился зоолог Потапов.- Да вы забываете, какие тут птицы гнездятся и зимуют, удивительные, редкие птицы!

- Как скучно? - сказал другой зоолог,- здесь же водятся страшно интересные грызуны!

- Почему скучно? - спросил третий зоолог,- а олени?

- Я бы не сказал, что в Тигровой балке скучно,- ответил Саид-Алиев,- здесь же масса самых хороших, самых ядовитых змей.

И то, что жизнь в Тигровой балке била ключом, мы почувствовали довольно скоро. Вечером удобно устроились на широкой веранде, но уснуть долго не могли. Нам мешали шакалы, только мы задремали, как они тотчас же проникли на веранду, залезли на стол и опрокинули на пол тарелку. Да, действительно, здесь, кажется, не было скучно.

- Проклятье! - сказал Потапов, вылезая из спального мешка и подходя к столу.- Сперли всю рыбу.

Когда порядок был восстановлен и мы опять залезли в спальные мешки, я спросил:

- Ну бог с ней, с рыбой, а что тут кого-нибудь из нас тигр не утащит?

- Нет,- ответил Потапов.- К сожалению, нет. В последний раз следы тигра видели здесь в 1953 году, да и то, наверное, он пришел из Афганистана. Пришел и ушел обратно - не понравилось!

- А ведь в тридцатые годы тигров здесь было больше чем достаточно. Вот нам директор Жогалев рассказывал, что мимо его палатки всего в нескольких шагах прошел тигр.

- В том-то и дело,- с грустью сказал Потапов,- ведь жалко, что ни одного не осталось. Это были последние тигры в Средней Азии.

Я не выспался, но нужно было вставать.

- Вставай,- тряс меня за плечо Потапов. Мы сели в мотоцикл с коляской и понеслись по бездорожью. Потапов пригласил меня познакомиться с его подопечными птицами. Жаль только, что большинство их улетело.

В заповеднике Тигровая балка много разной живности. Здесь под охраной человека живет и кабан, и тугайный олень, и волк, и шакал, здесь много интересных птиц, здесь можно наблюдать и за утками, и за лебедями, здесь на скалах и на небольших деревьях свили себе огромные гнезда грифы и орлы, здесь гнездится змееяд.

Мы охотились за белыми цаплями с необычным оружием - мощным максутовским телеобъективом, которым можно было снимать с очень большого расстояния.

Заметив на той стороне довольно широкого озера двух цапель, медленно и неторопливо расхаживавших по мелководью, мы быстро объехали озеро на мотоцикле и, оставив его, пошли к птицам под прикрытием деревьев.

Вскоре лес перешел в кустарник, и нам пришлось ползти. Мы подползли довольно близко к берегу, но прежде чем я успел поймать цапель на мушку, они, заметив нас, взмахнули крыльями и улетели. Только когда они, высоко пролетев над озером, опустились на той стороне на вершину дерева, я издали неторопливо стал наводить свой аппарат, сперва видоискателем поймал дерево, а потом и цапель. И хотя они были почти за полкилометра, я все же довольно ясно видел их. Лязгнул затвор, и первый снимок был Сделан.

А потом целый день мы охотились на оленей, но нам не повезло: ни одного оленя не удалось снять. Два раза мы замечали их, но мгновенно раздавался тревожный клич вожака, напоминающий громкий кашель, и олени уносились, как ветер.

Вечером, подъехав к маленькому домику, где расположилась группа зоологов, мы застали их за работой. Наше внимание привлекли грызуны в стеклянных сосудах с резиновыми трубочками.

- Боже мой, какие симпатичные мордочки, что это за зверюшки? - спросили мы.

- Мы работаем сейчас в основном с песчанками,- ответили нам,- вот это полуденные песчанки, это краснохвостые, а это тонкопалый суслик и малый тушканчик.

- И зачем же вы мучаете этих милых грызунов?

- Это они нас мучают! Вам наверняка известно, что растения сухих высокогорных пустынь, таких, например, как на Памире, испаряют воды гораздо больше, чем получают в виде осадков. Помните это неожиданное открытие? Стали разбираться, откуда же берется дополнительная влага. Оказалось, что вследствие очень резких колебаний температуры водяные пары воздуха конденсируются в почве. Растения поглощают и испаряют эту влагу.

- Ну, а песчанки?

- Песчанки и другие пустынные грызуны даже в самый жаркий период почти совсем не пьют, а на внутренние процессы и на испарения расходуют много жидкости.

- Как же это происходит?

- Оказывается, они всю воду получают с пищей, с травой. И им вполне хватает этой, как мы ее называем, метаболической, воды, как бы жарко ни было. В этих камерах мы и пытаемся выяснить, сколько же они все-таки получают воды.

За разговорами мы не заметили, как в лабораторию вошел Сафар Алиевич Саид-Алиев. Он внес и поставил в угол большой ящик, закрытый сверху сеткой.

- Что это у вас? - спросил я.

- Это мои эфы.

- Что? - и мы с опаской заглянули в ящик. Действительно, в ящике свили кольца седоватые изящные эфы с такой примечательной отметкой на лбу, по которой их сразу можно узнать. Они казались такими безобидными, прямо не хотелось верить, что их укус смертелен. Кроме эф в ящике сидели еще две гюрзы.

- Боже мой, вы с ума сошли! - закричали мы.- А вдруг они удерут? Ведь их укус смертелен!

- Да, действительно, смертелен, если не принять вовремя мер,- сказал Сафар Алиевич.

- Зачем же вы их притащили сюда?

- Они на улице мерзнут в плохую погоду.

- А как ловят змей?

- Очень просто, палкой с рогаткой на конце придавливают «шею» змеи к земле, потом длинным пинцетом кладут ее в мешочек и завязывают его.

- А она не сможет удрать из мешочка?

- Бывает, что и удирает. Один раз я увидел кобру, а мешка у меня с собой не было. Недалеко работали энтомологи, я к ним: «Дайте, ради бога, мешок!» Мешок они мне дали, но я впопыхах забыл осмотреть его. Поймал кобру, посадил ее в мешок, завязал, повесил на пояс за шнурок и пошел. Потом гляжу - кобры уже нет в мешке. Оказывается, мешок был дырявый, она из него выбралась и уползла в кусты, мимо которых я проходил. Насилу поймал ее опять. Кобры и эфы хотя и опасны, но не так, как гюрза: они начинают шипеть, когда вы к ним приближаетесь, предупреждают, а гюрза действует бесшумно.

- Слушайте, Сафар Алиевич, это ужасная работа. Ведь вы каждую минуту подвергаетесь смертельной опасности!

- Ну что вы, несчастные случаи бывают сравнительно редко,- смущенно улыбаясь сказал Саид-Алиев.- Работать со змеями очень интересно. Да и кто-то должен этим заниматься, ведь из змеиного яда приготовляют замечательное сильнодействующее лекарство.

И я вспомнил про зоолога Пестинского, который когда-то работал в Ташкентском зоосаду. Он погиб, собирая змеиный яд. Его дважды кусала гюрза, в первый раз пришлось отнять палец, а после второго укуса он долго болел и умер.

В то время при зоопарке был кружок юных натуралистов. Одному из юннатов, мальчику лет двенадцати, очень хотелось работать со змеями. Он часто выполнял мелкие поручения Пестинского, но к змеям его не подпускали. Однажды мальчик поехал с родителями под Термез. Там во время прогулки он увидел кобру, другие бы испугались и убежали, а он обрадовался - и к ней! Представьте себе, схватил ее за голову, положил в мешок и притащил домой. Родители в ужасе: «Выкинь, выкинь, эту гадину», а он ни за что. Привез в Ташкент и отдал Пестинскому.

Я помню, тогда в зоопарке все горячо обсуждали, как быть с мальчиком. Одни говорили: «Героический поступок, нужно наградить и предать гласности». Другие возражали: «Если вы это сделаете, то завтра же все ташкентские школьники начнут хватать голыми руками змей, и, конечно, будет масса несчастных случаев».

Наступил вечер. Шелестели высокие травы. Ветер шумел в ветвях туранги, багровый закат предвещал перемену погоды.

На дороге к центральной усадьбе мы встретили научную сотрудницу Гуляеву, которая шла в окружении оленей. Она из соски выкормила их.

Оленей собирались перевезти для акклиматизации в горные леса Сарыхасора. Там растет и грецкий орех, и яблоня, встречаются густые заросли тростников, там олени, наверно, хорошо приживутся. Но не все они остаются милыми и ласковыми. Некоторые из них, как, например, двухлеток Малыш, когда вырастают, становятся большими задирами. Малыш не дает себя фотографировать и норовит поднять на рога всех фотографов. Даже хозяйке недавно здорово от него досталось.

Мы подошли к центральной усадьбе уже в сумерках.

Из кузова машины поднялась голова нашего водителя, Он совсем опух от сна.

- Ну где вы пропали? - спросил он, протирая глаза,- я совсем подыхаю от скуки в этой проклятой балке!

ПО СТРАННОМУ СЛЕДУ

Заснуть я не мог, как ни старался. На метеостанции Каракуль, где мы заночевали, это случалось часто. Человек, едущий из Оша на Памир, находится в пути целый день, все поднимаясь, и на Каракуль попадает только ночью. А ночью здесь уставшему и непривычному путнику плохо: высота около четырех тысяч метров, от озера поднимаются испарения. Человек начинает задыхаться. Это «тютек» - горная болезнь.

Мне надоело вертеться в мешке, слушать, как охает Дудик, как чертыхает его Димка и как храпит Мамат, я вышел на крыльцо.

Погода была невообразимая. Снег, туман и ветер. Снег заполнял небо, покрывал землю. Тяжелые волны тумана, насыщенные снегом, неслись от озера. Они были настолько густы, что временами становились невидимыми метеорологические будки, стоявшие в двадцати метрах от крыльца. Луна, сквозь рваные облака изредка бросавшая откуда-то сбоку свой свет, освещала только крутящийся в воздухе снег.

А плотные волны тумана стремительно, одна за другой, все шли от озера, глухо бившегося в отдалении.

И в этом хаосе тумана, крутящегося снега, свиста ветра, шума прибоя внезапно раздался какой-то странный звук. Странный и тягостный, он усиливался, заполняя воздух, заглушая все, даже свист ветра. Казалось, ревет какой-то обезумевший от тоски и ярости гигантский зверь.

Мне приходилось слышать рев тигра. Это неприятно, это страшно, особенно страшно, когда сидишь один у палатки, а рев идет откуда-то из близких камышей. Но этот жуткий рев или рык был и страшней, и как-то тоскливей, и он все рос и рос, пока не кончился тяжелым стоном.

Сколько он продолжался? Полминуты? Минуту? Трудно сказать. Знаю только, что мне было очень неприятно, а пожалуй, просто страшно, понадобилось сделать большое усилие над собой, чтобы не кинуться назад в комнату.

Неожиданно я почувствовал кого-то рядом с собой - это был Дима, он также напряженно всматривался в темноту.

- Ты слышал? - спросил я.

- Что это? - в свою очередь спросил он.

- Не знаю,- сказал я.- Я никогда такого рева не слыхал.

Рядом с Димой появился Мамат.

- Мамат, что это такое?

- Не знаю,- сказал Мамат.- Я такого не слышал.- Когда-то давно, говорят, так кричал большой зверь. Но, наверное, это все так… сказки…

- А он какой?

- Да говорили, большой, хвост маленький и два зуба огромных.

А метель все шумела и шумела, мешая явь с мечтами, предположения с действительностью. Мои уставшие за день глаза готовы были принять покрытого снегом Мамата за медведя, а припорошенный снегом воз сена с торчащими белыми оглоблями за мамонта.

Мы постояли, помолчали. Стало холодно. Вернулись и комнату, которую нам предоставили гостеприимные хозяева, и опять залезли в спальные мешки. В спальных мешках было хорошо.

Только я заснул, как меня разбудили. Приехал пограничник с заставы и попросил меня и других сотрудников зоологической экспедиции осмотреть странные следы на границе.

- Простите, что побеспокоил,- сказал он.- На границе переход, следы странные, а начальник заставы знает, что вы по следам специалист. Он просит вас съездить, посмотреть, если не трудно.

- Может, утром? - предложил я.

- Лучше . все-таки поторопиться. Видите ли, ведь сейчас начало лета, и снег быстро тает, я и лошадей привел.

- Ну что же, нужно так нужно, поехали! - без большого энтузиазма согласился я.

И через несколько минут мы все уже двигались к границе. Поехал весь состав нашей зоологической экспедиции: и я, и мой помощник Дима, и наш старый друг охотник Мамат, и даже художник Дудик. Он сказал, что он бывший конник, любит верховую езду, и отправился с удовольствием.

Несмотря на свою «любовь к верховой езде», Дудик трясся сзади, жалуясь на плохое седло и утверждая, что прежде в его полку были совсем другие, гораздо более удобные седла.

- Разве это седло,- ворчал он.- Это же дрянь! А вот у меня в Москве есть казачье!

Ветер стихал. На земле ровной пеленой лежал снег. Но он был неглубок, и копыта лошадей оставляли черные следы.

Мы быстро поднимались к гребню хребта, широкому и почти голому, по нему-то и шла граница. Чем дальше мы ехали, тем светлее становилось, и когда добрались до гребня, то уже всходило солнце.

У самой границы откуда-то из-за камней появились офицер и два солдата. Они подошли к нам с винтовками наперевес, но потом опустили их. Офицер действительно оказался нашим старым знакомым Николаевым.

- Ну, показывайте, что у вас тут непонятное,- сказал я.

- Да ничего непонятного, обычный переход, только замаскированный. Вот глядите! - сказал Николаев.

Это был высокий человек с большими пышными пшеничными усами. Я знал, что он любит франтить, но меня поразило, что даже в такую непогоду его сапоги сохраняли яркий блеск.

На середине перевала между грудами камней, то появляясь на снегу, то исчезая на щебне, вился след - отпечатки огромных кошачьих лап. Хорошему следопыту не надо объяснять, что такое тигровые следы - это следы домашней кошки, увеличенные в десяток раз. Можно было уверенно сказать, что это типичный след тигра. Но откуда тигр мог взяться в высокогорье? Вот ведь что было непонятно!

- Интересно,- сказал посерьезневший Дима. -Тигр. И очень, очень крупный! Но я что-то не припомню, чтобы тигр заходил в высокогорья.

- И не надо припоминать,- с насмешливой улыбкой ответил Николаев.- Этот тигр на двух ногах. Вернее, не один, а два тигра, и они шли точно один за другим, стараясь ступать след в след.

- Ерунда,- возразил Дима.- Не фантазируй, Николаев, так подделать нельзя. А рев? Ты слышал рев? Не мог не слышать, он ревел как труба!

- В том-то и дело, что не как труба, а просто это была труба.

- Труба? Да зачем же? Чтобы себя обнаружить?

- Если вот ты, зоолог, и видевший тигров и слыхавший их рев, путаешься, то что же все остальные скажут? Ясно скажут: тигр, и все! Значит, не было нарушения границы, значит, все в порядке.

- Ерунда! Такой рев не подделаешь!

- Подделки неплохие, но все же есть ряд просчетов. Видите, след точно тигра, да только велик. Мы-то видели тигровые следы в Тигровой балке. Л таких тигров не может быть, след слишком крупный. И рев, разве это рев тигра? Нет! И громче, и с каким-то подвыванием. Нет, товарищи, тут явный переход ловких ребят, ловких, но немного переборщивших. А на этом-то они и попались! Они, видимо, кому-то трубой давали знать, что прошли благополучно, или еще что-нибудь.

- Интересно, кому они давали знать? За границу? Ведь там же Китай! Там же друзья!

- Ну и что же, что друзья, а сообщник или сообщники диверсантов могут быть и здесь и там. Они надеются, что мы границу с Китаем особенно охранять не будем.

- Так это, да не так,- сказал Дима.- Нет, брат, твоя гипотеза не гипотеза, а гипотенуза.

- А вот увидишь! Когда поймаем нарушителей, я тебе эти тигровые тапочки, в которых они разгуливают, подарю. Ну ладно, разговаривать некогда, мне приказано идти по следу диверсантов. А вы пойдете?

- По следу диверсантов мы не пойдем, нам идти за диверсантами не за чем, но как зоологи мы просто обязаны пойти по следам такого интересного зверя,- ответил Дима, переглянувшись со мной.

- Ну, вы что-нибудь будете рисовать здесь? - спросил я Дудика.

- Что рисовать-то? - пожал он плечами.

- А следы?

- Не вижу в них ничего интересного.

- Интересного тут много, но времени мало, тронулись!

- Кого это вы привезли? - спросил меня Николаев шепотом.

- Это художник. Он приехал рисовать природу Памира.

- И думаете, нарисует?

- Должен.

- Вряд ли ему это удастся.

И мы, сев на коней, погнали их по слегка петляющему следу. Ни Наль, наша собака, жесткошерстный терьер, ни ищейка из этого наряда не брали следа.

- Ну, посмотри, Николаев,- сказал Дима.- Ты говоришь, люди! А твоя собака, специально тренированная на людей, почему не берет след? Почему? А?

- След чем-то испортили: табаком, креозотом, еще чем-нибудь. Они, брат, свое дело знают! Им прекрасно известно, что у нас на границе есть собаки.

- Нет, милый, просто пограничные собаки по следу животных не идут, вот и все. Так что считай, что из тебя Шерлок Холмс не вышел!

- Поживем - увидим! - сказал Николаев.- Посмотри, и твой Наль - охотничья собака, а след не берет. Так что из тебя тоже следопыта Дерсу Узала не получилось!

- Не верно, Наль не идет по следу потому, что боится тигра.

Действительно, с Налем творилось что-то странное, он как-то пугался следа и шел не впереди нас, а сзади.

Нужно было торопиться. Мы тронулись вдоль склона хребта, следы то появлялись там, где был наметен снег, то исчезали на щебне. Но чем дальше мы ехали, тем следов становилось меньше, так как снег быстро сходил. Нас все время удивляло, что рядом со следами тигра появлялись следы, похожие на собачьи.

Километрах в шести от границы мы совершенно неожиданно наткнулись на следы двух людей. Странно было, что в тех местах, где лежал хороший снег, виднелись следы и тигра и людей. Следы эти не могли принадлежать пограничникам, у них обувь иная.

А потом следы исчезли, и долгое время мы шли наудачу, сохраняя примерно прежнее направление. Снег быстро испарялся, солнце буквально съедало его на глазах. Это характерно для Памира, где снег может испаряться не тая, так как там слишком сухо.

Время приближалось к полудню. Мы оставили в стороне метеостанцию и шли вдоль хребта по совершенно диким безлюдным местам. Дудик, несколько раз поведав нам, как он брал призы за джигитовку, свернул к метеостанции. Отъехав в сторону, он думая, что его не видят, слез с седла и повел лошадь на поводу, видимо, джигит сильно натер ноги.

Мы совсем было потеряли надежду на то, что снова найдем след, когда неожиданно наткнулись на растерзанного кутаса.

Мы долго ходили кругом, осматривая его со всех сторон. Поразительно было, что голова и шея животного были совершенно не тронуты. Только рядом с загривком зияли две сквозные раны.

- Смотрите,- сказал Николаев, и у него даже усы зашевелились от удовольствия.- Смотрите, какой же это тигр? Тигр всегда норовит или шею сломать или перегрызть горло. А это что? Смотрите, рядом две сквозные раны, это, скажите, откуда? Это же явно от огнестрельного оружия, а бок весь просто изрезан. Смотрите, какие разрезы! Его драли, чтобы не было видно пулевых ран. Им надо было показать, что это все сделал тигр. Но вот забыли, что тигр не станет рвать сбоку.

- Интересно, новая гипотеза,- задумчиво проговорил Дима.- Диверсанты грызут бок кутасу, чтобы показать, что они тигры. Так?

И мы все долго смотрели и думали: кто же это - люди или тигр? Или вдруг перешли границу и люди и тигр? А может быть, только люди? Ничего не понятно.

Отсюда Наль, очевидно по крови, взял след, и мы быстро поехали. Километр за километром двигались мы по незаметным, местами чуть проступавшим следам. Чьим? Не разобрать! След обогнул Каракуль с юга, подошел к озеру и вывел нас по перешейку на полуостров, который выдавался в озеро на много километров. Назад след не повернул.

Закатывалось солнце. Синее-синее лежало перед нами холодное озеро. Небольшие волны били размеренно в его песчаные берега. Далеко на середине, теряясь вдали, длинной вереницей плавали лебеди. Изредка с резким криком проносились крачки.

Кончался день, вечернее красное солнце, перекатившись вдоль снеговых вершин далекого хребта, ушло за горы, и долину залили фиолетовые тени. Темнели горы, темнели дали. Только снежные вершины и облака еще долго были озарены оранжевым светом. Потом погасли и вершины, лишь легкое облачко, как кем-то забытая прозрачная вуаль, продолжало светиться на темнеющем небе. Но вот погасло и оно, и над нами одна за другой начали появляться звезды.

И тогда оттуда, с полуострова, уже погрузившегося в ночь, раздался неистовый хохот, он становился все громче и громче, дошел до визга, перекатываясь в темноте с одной стороны полуострова до другой, и вдруг затих.

Стало неприятно; в этих хохочущих и плачущих голосах, доносящихся из темноты, было что-то отвратительное.

- А это что? - спросил Дима, толкая под локоть Николаева.

- Да, странно… может быть, это один из диверсантов дает сигнал своим сообщникам.

- Сказать, что это такое? - спросил Дима.- А?

- Новая гипотеза?

- Нет, старая. Это шакалы, сопровождающие тигра.

- Вряд ли, здесь шакалов нет,- задумчиво сказал Николаев.

Ясно, что кто-то - или тигр, или диверсанты - на полуострове. Нужнр было закрыть выход через перешеек, но сделать это мы не могли. Перешеек был слишком широк и холмист, он не просматривался с одного места, тем более ночью.

Однако у Николаева появилось сомнение: ушли ли диверсанты на полуостров, может быть, собака взяла какой-то другой след, а нарушители где-то сняли свои обутки, оставлявшие след кошачьих лап, и пошли дальше в поселок, где постараются затеряться среди людей, или, может быть, сели на попутную машину и уехали в райцентр Мургаб? Поэтому он решил приступить к поискам в поселках.

Тогда мы договорились, что я с Димой, Маматом и одним солдатом останусь, а Николаев с другим солдатом поедут назад.

- Слушай,- сказал я лейтенанту,- попроси, чтобы завтра подтянули сюда людей и устроили облаву. Но только поскорее, нас маловато и нам может туго прийтись. Да и есть нечего! Так что ты поторопись.

Они уехали, а мы остались и залезли в ямку. Было холодно, с озера дул ветер. К счастью, взошла луна, так что все было видно. Изредка с полуострова доносился хохот шакалов. Или это подражал им диверсант?

Всю ночь мы не спали, тряслись от холода, да нужно сознаться, что иногда и от страха. Ветер потихоньку дул все время, кругом раздавались какие-то шорохи: то сухая трава шелестела, то в камнях что-то шумело, а мы, сидя спина к спине, напряженно всматривались в темноту.

Под утро мы совсем закоченели и едва дождались солнца, которое мгновенно обогрело нас. После этого стали по очереди спать.

Среди дня неожиданно прибыл с провожатым Дудик. Он сказал, что Николаев обшаривает окрестности, всех поставил на ноги и в штабеле тюков пресованного сена обнаружил одного из диверсантов. Но нас просят сидеть и караулить. Предполагают, что перешли двое и что один может быть здесь.

Рисовать Дудик ничего не стал, сказав, что это все не интересно, а к вечеру отбыл на метеостанцию.

Эта ночь была чуточку короче, мы чувствовали себя смелее. Под утро, когда все тело сковывает сон и усталость, наша собака Наль начала беспокоиться и принюхиваться.

Как только стало светло, мы пересекли полуостров и на сухом обдуваемом песке увидели широкие круглые следы, уходящие обратно к горам. Все-то мы прозевали.

В это время прискакал Николаев. Оказалось, что, по показаниям пойманного нарушителя, его сообщник двинулся в центр Памира. Правда тапочек, в которых диверсанты переходили границу, у него не нашли, и он отрицал, что шел в них. Мы еще раз осмотрели следы, ветер быстро менял их очертания, занося сухим песком, так что трудно было что-либо разобрать. Но все-таки я продолжал думать, что это тигр.

Николаев был уверен, что это нарушитель, и поэтому решил немедленно, пока тот не успел далеко уйти, начать преследование, не дожидаясь отряда.

Дудику, который должен был скоро подъехать, оставили записку, чтобы он шел по меткам, которые мы будем делать. Лошади у нас были, продукты и спальные мешки Николаев привез. Вооружены мы были двумя винтовками. Собака взяла след и уверенно повела.

Партия имела очень пестрый вид: щеголеватый Николаев, застегнутый на все пуговицы, выбритый, в начищенных сапогах, Дима в штормовке и альпинистских ботинках, Мамат в халате и белой киргизской шляпе.

След шел вначале по моренам, заполнявшим долину Ак-джилга. Вокруг стояли бурые безжизненные горы, на них лежали, серебрясь, фирновые поля; горели металлическим блеском, светились ледники. Было прохладно, несмотря на жгучее солнце, ведь мы находились на высоте свыше четырех тысяч метров.

Потом мы вышли к реке Кукуй-бель-су и пошли вверх;

Я пристально всматривался в берег реки, но следов не видно; их только чуяла собака. У каждого поворота мы обшаривали местность в бинокль, а затем уже делали бросок до следующего поворота.

Когда солнце низко опустилось, мы разбили лагерь. Но нам нужно было остановиться так, чтобы нас не было видно, а нам было видно все. Разожгли костер в овраге, там же на ночь оставили лошадей, а сами, как стемнело, вышли на открытое место и разложили спальные мешки.

Я совсем было заснул, когда опять донесся тот же самый хохочуще-плачущий звук. Он вырос, перекатился в горах, а затем затих.

Мне теперь казалось, что в этом крике есть что-то искусственное. Но и Николаев, недоуменно покачав головой, сказал:

- Все-таки, действительно, очень непонятный звук!

Я так устал, что, несмотря на тревожные чувства, сразу заснул. Проснулся я перед самым рассветом, мне нужно было дежурить последним. Сдавая дежурство, Мамат тихо сказал:

- Он опять ночью кричал.

- Не может быть! Как, плакал, хохотал?

- Нет, ревел, как джильбарс, вдалеке, где-то у перевала.

Утром мы опять тронулись в путь; Наль следа не брал, как мы ни гоняли его. Очевидно, след, что называется, простыл, выветрился. Решили идти вверх по долине, к хребту, туда, откуда раздавались хохот и рычание.

Мы продвинулись уже километров на пятнадцать, когда Наль резко потянул в боковую щель. Вошли в узкую теснину, по которой в Кукуй-бель-су вливался небольшой приток. Здесь, на зеленой траве, валялась огромная растерзанная туша кутаса. У него, как и у того, на которого мы натолкнулись раньше, были поломаны ребра, вытащены внутренности, но шея и голова не тронуты. Видимо, здесь шла борьба, не сразу сдался кутас, кровью забрызган был весь луг. Тяжелое зрелище! Наль вдруг сам взял след, залаял и повел. Очевидно, след был свежий.

До перевала оставалось еще далеко, но, осмотрев все до самого гребня в бинокль, мы пошли открыто. Подъем был труден, .и с лошадей пришлось сойти, они задыхались; щебень оползал под ногами, воздуха не хватало.

Четыре тысячи семьсот метров! Едва ползем.

Четыре тысячи восемьсот метров! Мы по полчаса лежим без сил.

Четыре тысячи девятьсот метров! Делаем пять-шесть шагов и стоим, тяжело дыша, широко открыв пересохший рот.

На самом гребне пришлось лезть по снегу, мешали крупные кальдоспоры. Их приходилось рубить, чтобы пройти. Свалилась от горной болезни лошадь Димы и подмяла его. Как он уцелел, не знаю. Спасибо, Мамат подскочил, ткнул шилом лошади в нос - пустил кровь.

Последние метры по снегу до перевала были бесконечны. Но вот мы влезли. Лошади стояли, отдуваясь; люди лежали и тяжело дышали.

Первым ожил Дима и недоуменно посмотрел вниз, туда, откуда мы только что пришли.

- Вот ведь никак не ожидал! Смотрите, кто едет! - закричал он. Действительно, на измученной лошади по тропе к перевалу полз Дудик. Его сопровождали двое проводников. Один ехал впереди и тащил лошадь за узду, а сзади другой нажаривал ее нагайкой. Сам Дудик, видимо, был в полупрострации.

Ледники и фирны белыми мантиями покрывали крутые склоны гор. Из-под ледников текли ручьи, проторившие себе узкие желоба во льду. Они множеством тонких беловато-серебряных нитей пересекали склоны, сливались в ручейки и ручьи, в речные потоки и уносились туда, куда теперь лежал наш путь.

Вечернее солнце ослепительно горело на гладкой обтаявшей поверхности ледников и снегов, резало глаза. А кругом, куда ни посмотри, горы и горы, черные резкие хребты и белые-белые снега.

Этот суровый мир, хаос гор приковал наши взоры, и мы очнулись, только когда к нам на перевал на тяжело дышащей лошади вылез Дудик. Его спутники киргизы посмотрели на низкое солнце, помахали нам руками и быстро устремились назад, вниз с перевала.

И когда проводники исчезли вдали, из глубины ущелья донесся рев - отвратительный, страшный и в то же время тоскливый. Я не знаю даже, с чем его сравнить. Он какой-то невыносимой тяжестью сковывал руки, ноги и совершенно подавлял. Потом, когда он утих и это ужасное оцепенение спало, я подумал, что, может быть, этим ревом зверь нагоняет страх на свою жертву, парализует ее.

- Не то тигр, не то собака Баскервиллей,- пробормотал Димка.- Ну, теперь-то ты убедился? - спросил он у Николаева, но уже без насмешки, очень серьезно.

Но Николаев, пожав плечами, ответил:

- Знаешь, а все-таки в этом звуке слишком много металла. Разве тигр так ревет? Ведь нет же!

Взяв себя в руки, двинулись мы вниз в темную Билянд-киикскую щель. Мы решили заночевать недалеко от перевала. Там не было травы для лошадей, но в темноте мы боялись идти дальше.

Ночь прошла тихо.

На следующий день мы начали спуск по противоположному склону. На камнях, на щебне не было следов, но Наль уверенно тянул вниз. Щель углублялась, становилась уже, а стены ее круче. Набирая воду из больших и малых притоков, Билянд-киик весь в желтой пене с грохотом спускался с гор.

С середины дня Наль перестал чуять след: возможно, зверь переправился на другой берег реки. Поэтому мы решили тоже переправиться. Долго искали брод, но все равно выбрали плохое место. Может быть, в это время, когда столько воды, здесь вообще нельзя найти хорошую переправу?

Нелегка переправа через горную реку, которая падает каскадами с таким грохотом, что не слышно голоса и нужно переговариваться знаками. Течение так сильно, что у груди и боков лошади вода встает пенным буруном в полметра высотой. Тяжелые валуны катятся в водных струях, постукивая об источенное водой каменное ложе.

Мы решили пересечь реку чуть вкось, по перекату, где течение бешеное, но зато было чуть мельче. Я пошел первым, дойдя до середины, встал на отмели, ожидая остальных. Грохот дикий! Я напрасно кричал, они на берегу ничего не слышали. Но вот Мамат тоже вошел в воду. Он и Дудик, который ехал вплотную за ним, переправились без происшествий. Но Димка, как всегда, начал рисоваться, увидев, что у других все благополучно, не стал следить за лошадью, позволил ей сойти с переката. А достаточно было одного шага в сторону, как вода сразу захлестала через холку. Николаев, ехавший за Димой, схватил Димкину лошадь за повод, но и его лошадь едва держалась, ее также одолевал бурун. Секунду или две, напрягая все силы, качались оба всадника, пытаясь сохранить равновесие. Но вот не выдержала лошадь Николаева, упала. И в ту же секунду течение подхватило, закрутило и понесло лишившегося поддержки Диму. Я видел, как вслед за ними поскакал вдоль берега Мамат, как он забрасывал в реку веревку, как за нее ухватился Николаев и при помощи Мамата вылез на берег. С радостью я увидел, что Димкина голова появилась из воды и он уцепил-ся за камень. Потом по берегу с веревкой побежали Мамат и Николаев, вот они кинули веревку, и Дима, борясь с течением, добрался до берега. Все это произошло мгновенно. «Хоть люди спаслись»,- подумал я.

Но Николаев и Димка до берега добрались безоружными. И винтовка Николаева, и винтовка Мамата, которая была у Димы, пропали. С лошадьми пропала и большая часть продовольствия. Без оружия нам делать здесь было нечего. Наша экспедиция провалилась, и нужно было возвращаться.

За поворотом, на двести метров ниже, река выходила, как в трубу, в узкую многокилометровую щель. Там, в теснине, на страшных каменных зубьях вода устроила такую мельницу, что не то что наши лошади, а, видимо, и камни перетирались в песок!

Да, положение оказалось просто скверное. Начинало темнеть, но как ночевать без оружия? А что, если теперь наш неведомый враг, которого мы преследовали, сам перейдет в наступление? Тогда что?

В это время в склоне горы мы заметили пещеру. Она была на высоте всего около сотни метров над рекой, но попасть туда было вовсе не так просто. Крутой склон, по которому нужно было лезть, слагали рыхлые .конгломераты, и он непрерывно осыпался. Здоровенные валуны при малейшем прикосновении могли пойти вниз. С огромным трудом, проклиная все на свете, я добрался до небольшой площадки у входа в пещеру. Зато расположена она была очень удобно. Отсюда неплохо обороняться от врагов, спуская по крутому склону камни.

Вход в пещеру преграждал камень. Мне удалось сдвинуть его в сторону, в какую-то, как будто для него специально приготовленную нишу. Я полез внутрь. Вход был узок, но постепенно пещера расширялась. Я зажег электрический фонарик, и на стенках вдруг выступили причудливые рисунки. Вот изображение огромного кутаса, в которого летят стрелы. Вот, столкнувшись рылом к рылу, стоят два кабана, а вот страшный зверь с двумя огромными клыками разинул пасть на человека, обороняющегося копьем,- саблезубый тигр! Удивительная картинная галерея уходила вглубь.

Какая находка! Это жилище первобытного человека, здесь жили наши предки, жгли костры, скрывались от непогоды, здесь они отсиживались при нападении хищников, ведь, загородив вход камнем, они чувствовали себя в полной безопасности! Да, в этой крепости можно переночевать.

Я вылез из пещеры и закричал нашим, чтобы они поднимались сюда.

И когда склоны окутали тени, мы все сидели на площадке перед пещерой, а наши кони паслись на лужке у реки. Вечернее солнце садилось в облака, погода портилась. По небу с запада шли тучи, и только изредка красноватые лучи солнца прорывались сквозь небольшие просветы, чтобы в последний раз озарить багряным светом снеговые вершины. Быстро холодало.

И именно тогда над долиной и по горам тягучим, перекатывающимся, щемящим душу звуком пронесся вой. Дыхание остановилось, мы чувствовали себя хуже, чем когда-либо, ведь мы были безоружны! Как, наверное, сжималось сердце у первобытного человека при этом реве!

- Ну что? - спросил Дима у Николаева, когда мы немного оправились от гнетущего чувства.- Все еще думаешь - диверсант?

- Несомненно,- ответил Николаев.- Это сигнал, он не знает, что его сообщник уже попался, зовет его.

- Как он может не знать этого, когда они сидят рядом! - возразил Дудик.

- Сидят? Где сидят?

- Как где? На заставе! - Разве я не сказал, что после вашего отъезда второго диверсанта также поймали?

- Не может быть! Что же ты молчал? Где его поймали?

- Да там же, ведь первый спрятался в штабеле сена, а второй укрылся на крыше магазина, среди пустых ящиков.

- Почему же первый мне сказал, что второй пошел на Билянд-киик?

- А ты бы хотел, чтобы тебе один шпион радостно помогал искать другого?-не выдержал Дима.

Тут опять, но на этот раз гораздо ближе и громче раздался отвратительный и грозный рев, и мы увидели, как внизу у реки, в километре от нас, показались темные точки.

- Бинокль! - закричал я.

В бинокль хотя и неясно, но было видно, как вдоль берега движется какая-то бурая масса. Сзади, рассыпавшись, бежало пять маленьких фигурок. По-видимому, это были шакалы, сопровождавшие своего повелителя.

- Ах, черт! Жаль, не взял я своего бинокля! - воскликнул Дудик.- Он увеличивает в 24 раза.

- Боже мой! - воскликнул Дима, оставивший без внимания очередное вранье Дудика.- Да это просто гигант какой-то! Кто это? Это не тигр, он больше, он чуть не с корову!.. И цвет какой-то странный, бурый, как у медведя,- сказал он через некоторое время, когда зверь приблизился. И грива.

- Но ведь он сейчас подойдет к лошадям,- сказал Дудик.- Что делать?

- Что делать? Ну поди и отгони его! - посоветовал Дима.

- Смотрите, почуял! Лошадей почуял! Начал красться.

Действительно, зверь начал красться, укрываясь за камнями, но, когда он дошел до края луга, ему все же оставалось сделать бросок метров в сто. Но тут Димка не выдержал и толкнул с края площадки камень, и вслед за ним целой лавиной покатились вниз, стуча и грохоча, другие камни. На стук ли камней оглянулись лошади или ветер донес до них запах зверя, но все они внезапно повернули головы в его сторону, и не успел страшный хищник броситься, как лошади припустились вверх по реке. Хорошо, что их не привязали на ночь. Уже через несколько минут погони стало ясно, что зверь не в состоянии догнать лошадей, они были далеко и мчались туда, назад к перевалу.

- Веселенькое положение,- заметил кто-то,- теперь они до самой заставы не остановятся!

- А как же мы? - в недоумении спросил Дудик.

- Будешь жив, пешком дойдешь! - ответил Дима.

Зверь поднял голову, и опять жуткий и тоскливый рев покатился по долине. И тогда я увидел в бинокль, что из его раскрытой пасти торчат вниз огромные, страшные, чуть загнутые клыки, похожие на моржевые бивни. Их было отчетливо видно, ну совершенно отчетливо!

- Вот так история,- сказал Дима.- Просто чертовщина какая-то! Ведь это же махайрод - саблезубый тигр, который вымер в начале четвертичного периода.

Отсюда, притаившись за камнем, мы видели, как проносились по лагерю шакалы, пожирая наши последние продукты, как они теребили мешок, в котором были хлеб и мясо, как таскали его по лагерю, тянули в разные стороны, пока он не лопнул и его содержимое не высыпалось. Звери быстро поглотили продукты, огрызаясь друг на друга.

- Странно, что он мясо у шакалов не забирает,- сказал Дудик.- Что же это он не ест?

- А он не может,- ответил Дима.- Махайрод привык к крови и внутренностям, к печенке. У него огромные передние клыки, а другие зубы, их три, очень слабы, ими зверь даже мясо не может есть. Это ведь охотник на неповоротливых, но защищенных толстой шкурой толстокожих носорогов, мастодонтов. Он накидывается на них и своими ужасными клыками распарывает брюхо или прыгает на загривок и ударами клыков разрывает сонные артерии. Как бы то ни было, убив толстокожего гиганта, он пьет кровь, пожирает печень, требуху. Наши львы и тигры кидаются на копытных и перегрызают им шею, лев может лапой и хребет переломить. А махайрод слишком тяжел, он не догонит легких и подвижных архаров, кииков, поэтому он на кутасов и нападает; они неповоротливы, их легче поймать и распороть брюхо. Вот видите, от него даже усталые лошади удрали. Поэтому саблезубые тигры исчезли и в Азии, и в Америке в начале четвертичного периода, когда уменьшилось число толстокожих.

Теперь была хорошо видна огромная фигура со страшными, свисающими с каждой стороны пасти, длинными, как ножи, клыками, было видно, как он, принюхиваясь, ходит по лагерю. Вдруг, уж не знаю как, он почуял нас, повернул голову в нашу сторону, потом полез по склону. Мы молча отпрянули от края площадки и поползли в пещеру. Затем совместными усилиями закрыли вход каменной глыбой и прочно укрепили ее снизу и с боков крупными обломками.

Наступила тишина. Кто лежал у входа, кто сидел в глубине; было темно и тихо. Через некоторое время где-то недалеко посыпались камни, потом мы услышали шорох, и вот узкую полоску света, проникавшую сквозь щель, что-то заслонило.

Громкий вздох; гнилостный запах проник в пещеру. Затем кто-то толкнул камень, сильнее; камень зашевелился, еще и еще, и тут глыба, которую мы втроем едва сдвинули, покачнулась и стукнулась о стенку; кто-то пытался протолкнуть ее в глубь пещеры, но она была прочно заклинена обломками. Удары и звуки скребущих когтей становились все сильнее. Временами камень прямо колотился о стенку. Мы лежали рядом и поддерживали его изо всех сил. Потом удары и скрежет прекратились, слышалось только сопение. Прошло несколько минут, и вдруг опять посыпались яростные удары по камню, раздался рев.

Опять наступила тишина; шли минуты, мы молчали, мы боялись разговаривать, так как наши голоса, по-видимому, вызывали у махайрода ярость. Прошло полчаса, час. Очевидно, голод начал мучить саблезубого. Махайрод снова кинулся на камень, пытаясь сдвинуть его в сторону.

Неожиданно я почувствовал, что камень изменил положение.

- Свет, свет зажгите! - сказал я.

- Ни в коем случае,- зашипел Дудик,- он еще больше взбесится!

- Камень подается! - сказал я.- Давайте свет!

Зажгли свет, рычание и удары усилились. Я оказался прав, камень сдвинулся в бок, щель увеличилась. Мы всеми силами навалились на камень, стараясь вернуть его в прежнее положение, но сила зверя была велика. В поту, изо всех сил упирались мы плечами в глыбу, но не могли удержать ее на старом месте, она под ударами лап медленно двигалась в свою нишу. Как мы прежде не догадались завалить нишу? Это была ошибка.

- Ну,- сказал Дудик, - в мышеловку попали!

Но в эту минуту у зверя вдруг изменилось настроение. Царапанье и рычание прекратились. Он не понял, что камень сдвигается. Мы быстро подтащили обломки камней и забили ими нишу.

Шло время, снаружи доносился шум реки. Нас раздражали летучие мыши, их было великое множество. Они вечером отправились на охоту, но натолкнулись на запертый вход и метались с писком.

Ночь тянулась бесконечно.

- И откуда могла взяться эта вымершая гадина? - раздался в темноте голос Димки.- И долго ли она нас будет караулить? Интересно!

- Интересно еще и другое,- сказал Николаев,- сколько мы сможем выдержать без еды и без воды? Мамат, слушай, откуда махайрод мог взяться?

- Давно я об этом звере слышал,- помедлив, ответил Мамат.- Я ведь в детстве жил в Синьцзяне. Там, на склонах Кашгарского хребта, еще много нетронутых мест. Там есть даже такие уголки, где еловые леса растут! Настоящие еловые леса из тянь-шаньской ели! Вот и говорили, что где-то высоко в горах лежит большая котловина, которая считается проклятой: кто туда попадет, тот погибнет. Мне дед перед смертью по секрету рассказал, что издали с высокой горы он видел эту котловину. Она круглая, как чаша, покрыта лесами и пастбищами, диких кутасов там видимо-невидимо. Говорят, что на огромной плоской вершине горы находится мусульманский рай, куда на белом верблюде привозят души праведников. А вот души грешников сбрасывают в эту черную глубокую падь.

Пожалуй, и прав был Мамат, если такая падь существует, то махайрод только в ней и мог сохраниться.

- Почему же он ушел оттуда? Здесь-то ведь ему и холодно и голодно?!

- А кто его знает, что могло случиться. Говорили, что недавно в Синьцзяне было землетрясение, эту котловину засыпало, теперь ее нет. Может, он последний чудом уцелевший от землетрясения махайрод?

Мы долго лежали молча. Потом заснули. Я спал урывками, все время просыпаясь. Жажда мучила ужасно, язык начал пухнуть, губы засохли и потрескались, во сне я непрерывно видел как течет и пузырится чистая вода в ручейке.

Когда я проснулся, в щель проникал матовый свет, снаружи выл ветер, было холодно, похоже, что шел снег. Раздался хохот шакалов, но рева слышно не было.

- Здесь он или нет? - спросил Димка.

- Сейчас узнаем,- сказал я и поднес Наля носом к щели. Наль потянул воздух, ощетинился и залаял. Рычание, немедленно раздавшееся снаружи, было ему ответом.

День тянулся бесконечно.

И какой я был дурак, что не напился толком вчера у реки! Ведь все остальные попили и поели прежде чем лезть в пещеру.

Дважды в течение дня раздавался злобный тоскливый рев. Среди засыпанных снегом гор рычал и выл голодный измученный зверь. Начала тускнеть и гаснуть полоска света, пробивавшаяся через щель под сводом, и наконец погасла. Среди ночи у самой пещеры несколько раз раздавался хохот и плач шакалов, потом рев.

Когда рассвело, мы поднесли Наля к щели, он принюхался, слегка заскулил и потянулся к выходу. И тогда мы решили, что если ждать еще, мы совсем обессилим, а так, может быть, удастся как-нибудь уйти незамеченными. След мы намеревались запутать, идя по воде.

Когда мы с бесконечными предосторожностями отодвинули камень, то долго ничего не видели - все было бело. Мела пурга. Зеленый лужок, на котором паслись наши лошади, весь покрылся снегом. Мы жадно набросились на снег.

Вдруг снизу, с того места, где были остатки нашего лагеря, раздался рев, и мы увидели отвратительную фигуру зверя, он, заметив нас, начал карабкаться наверх.

- Ребята, если он еще раз загонит нас в пещеру, нам конец. Мы долго не протянем без воды и пищи. Попробуем камнями отбиться,- предложил Николаев.

И мы лихорадочно начали шатать камни и сваливать их у края площадки. Махайрод дал нам все-таки время на это, так как поднимался не торопясь.

Вот саблезубый в 50-60 метрах от нас, вот он подошел еще ближе, и тут мы начали швырять и скатывать камни. Димка кидал их самозабвенно и яростно, Николаев тщательно целясь, а Дудик отбежал куда-то к входу пещеры. Наши камни катились по склону, задевали за другие, которые в свою очередь сталкивали многочисленные, плохо держащиеся на крутом склоне валуны. И тут нам повезло: один из камней угодил зверю в переднюю лапу, кажется, это был камень, брошенный Николаевым, зверь зарычал, отпрыгнул, повернувшись боком, и в это время здоровый валун, весело прыгавший вниз по склону, с размаху ударил его в бок. Махайрод даже не зарычал, опрокинулся и покатился вниз по склону.

Мы продолжали швырять все, что было у нас еще в резерве. Несколько раз он пытался встать, но падал опять; наверное, к этому времени у него другие лапы были тоже подбиты. Ведь по склону катилась целая каменная лавина! Уже над самой рекой в последний раз махайрод попытался встать, но опять не удержался и с высоты четырех-пяти метров грохнулся в воду.

Минуту или полторы еще виднелась его огромная голова, которая вертелась в брызгах на поверхности реки, но вот и она, крутясь в пене, исчезла за поворотом.

Все… Мы больше не видели чудовища. Только камни продолжали скатываться в реку, поднимая брызги. Потом все стихло.

Грязные, небритые и голодные, но радостные, мы орали, размахивали руками, каждый из нас был уверен, что это его камень свалил саблезубого. Мы кричали, жестикулировали. В общем, наверное, мы были похожи на группу первобытных людей, победивших страшилище махайрода.

Только Дудик вдруг нахмурил брови. Он во время боя почему-то оказался в пещере.

- Боюсь, что вы поторопились, ребята, с уничтожением этого животного, ведь он же представляет большую научную ценность! Да и мне его нарисовать неплохо бы было.

- Что же ты не рисовал его, когда он лез сюда по склону?

- Странный вопрос; ты видишь, какие условия освещения?

- В пещере они лучше?

- Глупое замечание!

Затем мы спустились вниз и долго-долго пили, потом нашли уцелевшие консервы и съели их.

Разыскивать остатки махайрода было бесполезно, но мы все же дошли до щели, в которую уходила река, и еще раз убедились, что здесь такая мельница, которая все перемелет.

Затем мы навьючили на себя спальные мешки и все, что уцелело, и пошли вверх по реке.

- Все это настолько дико и неправдоподобно,- сказал Дима,- что, боюсь, нам не поверят.

- Да,- сказал Николаев,- если я подам об этом рапорт, то меня сначала пошлют на медицинское освидетельствование, а если я буду упорствовать с рассказами, то и в санаторий.

Шел снег, он становился все гуще, резкий ветер крутил снежинки, облака спускались, заволакивая склоны. Скоро в метели исчезло все: и горы и небо. Мы медленно и тяжело двигались вдоль реки по долине назад к перевалу.

Оглавление

РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ДЕНЬ В ТИГРОВОЙ БАЛКЕ

ПО СТРАННОМУ СЛЕДУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg