«Тропа обреченных»

Тропа обреченных (fb2) - Тропа обреченных 1734K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Иванович Семенов

Юрий Семёнов Тропа обреченных

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Следственное дело «Волынцы», законченное производством более тридцати лет назад, вновь лежало перед полковником госбезопасности Киричуком. Василий Васильевич открыл нужную страницу пухлого тома. Он хорошо помнил, а теперь всего-навсего удостоверился в том, что проходивший по делу оуновец[1] Петр Сорочинский, известный Киричуку еще по работе в Волынской области, был осужден за совершенные преступления, хотя незадолго до ареста порвал с бандеровцами, уничтожив главаря банд. Это смягчило его вину.

Никак не ожидал Василий Васильевич Киричук новой встречи с Сорочинским, да еще спустя столько лет. Вернее сказать, встрече еще предстояло состояться в управлении КГБ Донецкой области. Сейчас перед бывалым, умудренным жизненным и чекистским опытом полковником, на удивление стройным, со спокойным лицом, лежала обыкновенная ученическая тетрадь, исписанная своеобразным, округлым, как приплюснутая спираль, почерком, памятным Василию Васильевичу с той давней поры, когда на допросе связной Сорока начал давать собственноручные показания.

Слов нет, стараясь побольше смягчить свою вину, кое-какую помощь оказал тогда Сорочинский органам госбезопасности в борьбе с бандеровцами. Однако он понимал, что ему не приходится рассчитывать на прощение земляков, которым принес горе. Потому-то после отбытия наказания он подался «в восточные промышленные районы Украины для восстановления разрушенного войной народного хозяйства», как значилось в сохранившемся у него, изрядно потертом направления на работу.

В заявлении на имя начальника УКГБ Донецкой области Сорочинский писал:

«…Моя помощь работникам государственной безопасности в поиске и разгроме оуновских бандитов известна. Все это происходило в моем родном Иваническом районе Волынской области, где поселиться мне было опасно: селяне считали меня бандитом, и я решил, выйдя на свободу, направиться подальше с глаз, облюбовал работу в Донбассе.

Суть моей просьбы такова. Мне пошел шестьдесят седьмой год, когда пора подумать о покое. Тянет меня в родные края, нет мне ничего краше села Луговки на Волыни, куда я и приехал к дальним родственникам. А мне прохода там нет, ребятишки кричат: «Бандит!» — и камнями швыряют. Земляки мне без намеков говорят в глаза: «Что заслужил… Убирался бы куда-нибудь подальше». Обидно, хоть живым в землю ложись. Помогите мне спокойно дожить старость. Выдайте документ для сельского Совета, чтобы он, зная все, мог объяснить людям мою помощь в борьбе с бандеровцами. Ведь до чего дошло, в глаза говорят: «Уезжай, душегуб, а то прибьем». Прошу, помогите. Куда мне деваться на старости лет? Живу в гостинице «Украина» в номере 102. Сорочинский Петр Харитонович».

Василий Васильевич вспомнил Сорочинского того времени — тридцатипятилетнего долговязого детину с отвислым и всегда потным носом на сухощавом лице. А за ним сразу и лицо Марии Опанасовны Сорочинской, жены старшего брата Петра — Миколы, имевшей псевдоним Артистка. Это она в последний момент круто повернула судьбу Сорочинских, обратившись за содействием к чекистам.

Киричук снял телефонную трубку. Он захотел сообщить о заявлении Сорочинского Михаилу Степановичу Попереке, работающему начальником управления внутренних дел Донецкой области, а в конце сороковых годов занимавшему пост заместителя министра госбезопасности Украины.

— Поперека слушает! — раздался в трубке басовитый отрывистый голос.

Киричук, улыбаясь, назвал себя.

— A-а, Василий Васильевич, доброго здоровья! Рад слышать.

— Спасибо, Михаил Степанович! Как вы-то?..

— Раны дают знать, а так, как говорится, все на уровне… Что у тебя, выкладывай, а то времени, как всегда…

Киричук придвинул к себе объемистый том следственного дела, будто хотел раскрыть его, и ответил!

— Заявление поступило от нашего общего знакомого… бывшего оуновца Сорочинского, который на Волыни…

— … убежал из-под ареста… Как не помнить, ты тогда до света поднял меня, перепугался шибко, — хохотнул Поперека и спросил: — Ну и что он?

— Нет, убежал тогда другой. А Петро Сорочинский — тот самый, который топором порешил главаря банд… Так вот, он вернулся было на родину, в Волынскую область, а там ему житья нет, бандитом ругают, ребятишки камнями в него пуляют.

— И чего же он хочет?

— Помощи. Просит засвидетельствовать, что помогал Советской власти, искупил свою вину.

— Чего он в органы госбезопасности-то обращается? Для этого есть Советская власть на месте, пусть на Волыни и просит помощи.

— Там не жалуют его. О нас вспомнил в трудную пору… Старость к родным местам позвала.

— Нечего ему на Волыни делать. Тут и весь мой сказ.

— Советуете отказать ему?

Поперека малость помедлил с ответом.

— Архивное дело надо поднять, — наконец предложил он.

— Оно передо мной, а волынскую операцию с Сорочинским я и без архива никогда не забуду.

Поперека не согласился:

— Не умел я полагаться только на память, хотя она меня не подводила, тем более когда около сорока годов прошло.

— Памятное было время.

Василий Васильевич попрощался, положил трубку и мысленно ушел в ту далекую пору, о которой сейчас говорил с Поперекой.

2

Конец февраля сорок седьмого года в Волынской области стоял небывало снежным: за последние три дня, к удивлению старожилов, пушистые белые хлопья непрерывно падали и падали, засыпая села, поля и леса.

Величественный покой царил в лесу. Особенно на этом березовом островке, среди редких широкоствольных дубов с раскидистой, отяжелевшей кроной. Казалось, слегка коснись могучего ствола, он тут же сбросит с ветвей кипенно-белое убранство.

Именно об этом — сбросит! — прежде всего подумал главарь банд в прилегающих к Луцку районах Иван Гринько — надрайонный проводник ОУН по кличке Зубр, высунувшись поутру из квадратного лаза схрона[2] и оглядываясь вокруг. Освоившись со слепящей яркостью косых лучей восходящего солнца, проникающих сюда будто бы сквозь атласные березовые стволы, Гринько увидел слева оголенные, сбросившие снег березы. В его сознании мелькнула предостерегающая мысль; снова отрясет пришедший связной припорошенные деревья, пока достигнет по перекидной жердине дороги. Любой проезжий тут поймет, что к чему, жди тогда обкладки чекистами или «ястребками»[3]… От одной этой мысли у проводника сжались кулаки, отросшие ногти до боли впились в ладони. Зубру вовсе не хотелось ни покидать с верными хлопцами Дмитром и Алексой их последнее перед «черной тропой» убежище, где он еще после болезни не успел набраться сил, ни уж тем более погибать.

Присев, Гринько протиснулся в узкий мерзлый проход и на четвереньках проник за дверцу. В прихожке-подсобке оказалось свободнее, тут можно было встать во весь рост — не удавалось это сделать лишь длинноногому Дмитро. В жилом отсеке с приходом связного Сороки стало тесно. Сейчас тот сидел на полу возле небольшого, наподобие табурета с высокими ножками, стола, развлекая лежащих на широких нарах охранников Зубра Дмитра и Алексу:

— …А толстая мне говорит: «Я вечером думала, приласкаешься ко мне…»

Вошедший Гринько жестко посмотрел на Сороку, гаркнул:

— Хватит о бабах! Выгоню тебя, Петро, в холодный лаз до вечера!

Сорока вскинул к плечу открытую ладонь: молчу! При этом желваки на его скулах мгновенно собрались, напряглись, выдавая истинное отношение связника к замечанию. Он приметил, как тут же сошла улыбка с тощего лица костлявого Дмитро, как прикрыл глаза пухленький подросток Алекса, еще не познавший девичьего поцелуя, но уже погубивший не одну человеческую жизнь.

— О Марии дозволяю рассказать, к жене брата не присмолился, надо думать? — прищурился Гринько, хихикнув нутром, так что колыхнулся ремень на животе, и вдруг остыл, спросив: — Она-то, надеюсь, не угодила за энкавэдэшный забор?

Петро свел густые, побритые поверху брови, от неожиданности соображая, что от него требуется. А потом ошарашил новостью:

— Заборчик-то, друже Зубр, сменился. Неужто Артистка не известила там в бумагах, которые принес?

— Как сменился? — Гринько, сидя, отодвинул коптилку и взял со стола скрученное в трубочку донесение. — Ты отвечай; что тебе до бумаг, когда спрашиваю?

— Так и сменился. Был энкавэдэшный, стал эмгэбэшный. С эмгэбэ нам теперь предстоит дело иметь. Тесная будет дружба, черт бы их побрал!

— Ну будет! Запел… — склонился над привезенными Сорокой бумагами Гринько, сразу отыскав заинтересовавшую его подробность. «…В областном управлении МГБ появилось двое новых работников, они изучаются… В Теремновском районе разместилось воинское подразделение, с его участием чекисты провели в Лышенском лесу прочесный поиск против одной из групп Ворона. Сам он вместе с пятью братами погиб».

Гринько даже вскочил на ноги от неприятной новости, ему захотелось бежать куда глаза глядят. Но ни вылезти наружу, ни тем более уйти средь бела дня было нельзя, крайне опасно. Оставалось взять себя в руки, что он и сделал было, как вдруг Сорока, не ведая о возникших у встревоженного начальника мыслях, поделился:

— Боголюбы проезжал, много военных там видел, грузовых машин… Дальше хода нет, вроде как застряли.

— Куда хода нет? — дернулся к нему Гринько. — Почему не выяснил?

— Да их повсюду понаехало, военных-то, не мне же считать.

— А с чего ты решил, что эти, в Боголюбах, застряли? — не мог скрыть обеспокоенности Гринько.

— Топчутся без дела, не квартируются, походная кухня дымит.

Гринько утер лицо рукавом, простуженно прокашлялся, хрипловато бросил:

— Была бы у меня должность «директора паники», я бы тебе ее пришпилил. Хотя сорока тоже птица вредная, ты идешь, а она будто знает, куда путь держишь, наперед залетает и орет на всю округу.

— К чему это вы мне, друже Зубр? — явно обиделся связной, и желваки на его скулах напряглись, подрагивая.

— Да ты не обижайся, друже Сорока, я ж шуткую. Хоть, давай кличку твою заменим, не нравится она мне.

— Меня в детстве Сорокой дразнили.

— Тем более. Кто же созвучно своей фамилии — Сорочинский — выбирает псевдо? Давай мы тебя Барометром будем звать.

— Это в честь чего именно Барометром? — очень удивился связной.

Гринько хмыкнул:

— Плохую погоду всегда предсказываешь.

На нарах засмеялись, и Зубр прикрикнул на Алексу:

— Ты что ногами дрыгаешь? Развеселился, пустая твоя макитра! Есть хочу!

Парень мигом оказался в подсобке, стало слышно, как он заширкал ножом об нож.

— Что же передать Марии… то бишь Артистке? — спросил Сорока, не привыкший, да и не любивший величать Марию — жену брата — по псевдониму. Он уже разок получил замечание Гринько на этот счет, грешным делом подумав тогда, что тот неравнодушен к обаятельной женщине с артистической натурой. Сорока и сам другой раз дивился и не различал, где Мария сама по себе, а где играет роль, причем проявляя при этом поразительную смышленость.

— Подумать надо… — уклонился от ответа Гринько. Но после паузы сказал в раздумье: — За войсковыми стоянками день и ночь надо следить, они скорей выдадут намерения… И за чекистами — само собой…

Поел Гринько одно сало с размоченным сухарем. Жевал скучно, лениво. Думал о чем-то. А потом лег на нары, сказал ворчливо:

— Храпишь ты, Барометр, по-страшному и фыркаешь, как мерин. Всю ночь не спал… под утро чекисты приснились. Ты там не приволок за собой хвоста?

Он не ждал ответа и вскоре захрапел. Прилег и Сорока. Но спать не хотелось, в душе не прошла обида от испытанного унижения. Захотелось побыстрее уйти из этого склепа. Взгляд его остановился на преспокойно игравших в карты Дмитре и Алексе, подумал: «…Ждут весны, а весной подцепят пулю в лоб, а то и раньше… Что это я в самом деле такое предсказываю? Правда, хреновый «барометр».

Когда Сорока проснулся, Зубр, к его удивлению, уже стоял в полупальто и черной папахе.

— Сиди тут, Сорока, до «черной тропы», дальнейшие указания пришлю с Дмитром, — властно распорядился надрайонный проводник.

Снегопад, кругом тихо, покойно. До сумерек было еще далеко. Гринько умышленно вышел несколько пораньше, чтобы не спеша переправиться к дороге и успеть вовремя к подходу лошади. Он ловко взобрался по наклонной жердине на дереве — нельзя оставлять на снегу следов — и подал знак рукой Дмитру, чтобы тот шел за ним.

Досадное зло взяло связного Сороку почему-то в тот момент, когда долговязый Дмитро неуклюже начал взбираться по жердине наверх и чуть было не сорвался с нее возле самого дерева, если бы не подхватил его сильной рукой Гринько. Жердину они перекинули на соседний дуб.

«Трус ты! — мысленно прокричал Сорока в спину Гринько. — А еще Зубром называешься… И зачем я тебе об этих войсках рассказал? Вот ты чего испугался: как бы сюда не нагрянули… Получается, мы погибай… У-у, так бы и всадил пулю в твою спину!»

3

Самолет качнулся, пошел на снижение.

Генерал-майор Поперека посмотрел в иллюминатор, сказал вдруг:

— Зима дает отдых и возвращает молодость! — И на вопросительный взгляд Киричука добавил: — А для бандитов в схронах зима губительна, после нее они как истощавшие вконец клопы. Однако с двух-трех заходов их не изведешь…

«Вон о чем он, Михаил Степанович», — подумал Киричук, несколько удивившись тому, что один из руководителей Министерства госбезопасности Украины определенно не знает, с какого захода можно окончательно покончить с оуновцами. Так он и сказал Попереке.

— Прыткий какой, — басовито густо отозвался тот и предложил: — Не возражаю, если конкретно скажешь, сколько тебе нужно сделать заходов, чтобы определенно доложить, что с оуновскими бандами в Волынской области покончено. — И тут же перешел на официальный тон: — Ориентирую на борьбу серьезную.

— Это ясно, товарищ генерал. Одного понять не могу: что ОУН думает о себе и на что рассчитывает? Не такие же они глупые, чтобы не знать, что их ждет.

— Азартный игрок всегда на что-то надеется, тем более когда идет ва-банк, — подметил Поперека.

— Чем же тогда больше страдают оуновские верхи: недальновидностью, тугоумием или, наконец, отчаянием обреченного, порождающим жестокость? — увлеченно продолжал докапываться Киричук.

— Всем сразу, Василий Васильевич, страдают, а держатся-то, считай, подогревом новой гнусной надежды, — четко заключил Поперека, тряхнувшись от толчка приземлившегося самолета.

— Какой такой «гнусной надежды»? — не понял Киричук. — Их жданки развеяло в пыль, в прах задолго до мая сорок пятого. Или прошлое их ничему не научило, к новому хозяину ластятся?

— Приластились уже, Василий Васильевич, и к рукам прибраны, инструкции получили далеко идущие на случай войны Запада с Востоком и даже на случай поражения. Вот так!

— Это для меня ново… — продолжал вдумываться в услышанное Киричук.

А Поперека продолжал:

— Одной из главных целей оуновских банд, надо думать, станет метод выживания. Не от хорошей жизни, как говорится. Выживание с целью продержаться и сохранить силы до новой, обещанной им в течение ближайших десяти лет войны с Советским Союзом.

— Задача у нас сложнее, чем я предполагал, — сделал для себя вывод Киричук и спросил: — Есть верные сведения о сохранении и накоплении сил оуновцами или это наше заключение?

— Поступили инструкции для ОУН с Запада, в них оговорено «на случай войны» и «на случай поражения». Из них следует то, что я сказал. Да вы, Василий Васильевич, познакомитесь с ними. И добудете новые, свежие, будьте уверены.

…Между тем из приземлившегося самолета выбросили металлическую лесенку, и первым по ней, пригибаясь, сошел могуче сложенный Поперека. Следом за ним появился Киричук. Высокий, подтянутый, он легко спрыгнул на землю, устремился навстречу начальнику управления МГБ Волынской области полковнику Исаенко.

— Получается, Иван Афанасьевич, — обратился Поперека к Исаенко, — я не только поддержал просьбу назначить прежнего твоего сослуживца подполковника Киричука заместителем начальника управления, но и самолично доставил его. Однако не будем терять времени. Нужно потолковать об обстановке и наших задачах перед открытием «черной тропы» оуновцев, когда сойдет снег с полей и они активизируют свои действия.

— Мы уже опередили бандитов, погромили их, — охотно поделился Исаенко, когда они вошли в его кабинет.

— Это можно было бы счесть успехом, если бы не некоторые обстоятельства, — остудил его Поперека. — Не понимаешь? Вы наскоком метете рядовых бандитов, а вам надо дотянуться до уцелевших главарей. Ясно?.. А как вы думаете?

— Мы ликвидировали не только рядовых, но и главаря банд — районного проводника Ворона, захватили схрон, — энергично возразил Исаенко.

— Я и говорю: если бы не некоторые обстоятельства. Но они случайны. Не окажись без всякого ожидания этот Ворон в лесном схроне, на который вы навалились, в чем был бы ваш успех? Нельзя на случаи надеяться.

— Ну а взятые в схроне документы? На них мы рассчитывали и взяли, — вскинул крепко сжатый кулак Исаенко.

— Ты с таким чувством изобразил захваченное, что можно подумать — Ворона вскинул за шиворот.

— Что вам Ворон? Другого возьмем живым, — уверенно пообещал Исаенко.

— Все то же, Иван Афанасьевич, — стоял на своем Поперека. — Нельзя нам по сомнительным данным бросать силы на прочесывание леса, чтобы в результате натолкнуться на несколько затаившихся бандитов. Прежде всего нужно использовать свои чекистские возможности, а уж по ходу дела, если возникнет необходимость, применить прочесывание. На трудовой народ следует крепче опираться! Население давно поняло, что собой представляют украинские националисты, узнало их как пособников и верных холуев гитлеровских оккупантов, как палачей. Мы должны нанести решительный удар по бандитскому подполью, вернее, его остаткам на Волыни.

Киричук уяснял самое необходимое для начала:

— Что нам известно, товарищ генерал, о главарях ОУН районного масштаба, с кем больше всего нам иметь дело? О бандах?

Поперека подошел к стене, отшторил крупно расчерченную схему, говоря:

— Предстоит оперативно установить действующих проводников, как они именуют руководителей банд по своей условной структуре, дислокацию и численность банд, выявить связных, эсбистов, ведающих службой безопасности, и добиться, как этого требует партия, полной ликвидации оуновского бандитизма. И одна из главных задач, от решения которой зависит успех всего дела, — внедрение в их среду наших людей. Эту работу надо вести с величайшей осторожностью и продуманно. Мы должны знать их замыслы, обязаны выходить на руководителей ОУН как районного, так и старшего ранга. Надеюсь, тут пояснений не требуется.

— Все понятно, — сказал Киричук. — Это сложное дело. Тут нельзя пробовать, экспериментировать, цена — жизнь! — здесь надо на все сто с гарантией разработать операцию и сыграть…

— Ну и разыгрывайте «с кровью без крови, истерику без слез»… — машинально произнес Поперека поговорку давнего своего друга — чекиста и вдруг воскликнул: — Постойте, постойте! Так это же Антон Сухарь голос подает, в привычное ему дело просится. Как же это я не вспомнил его сразу? Вот кто для этой цели может подойти. Хотя вы, я уверен, и здесь найдете толковых работников, способных справиться с таким сложным делом, но все-таки… Закажи-ка, Иван Афанасьевич, по срочному Полтаву, пусть позовут к аппарату капитана Сухаря.

Исаенко снял телефонную трубку специальной связи.

А Михаилу Степановичу уже не сиделось. Заложив руки за спину, он грузно шагал по кабинету, рассказывая:

— Мы с Антоном Тимофеевичем перед войной такую чистую операцию провели, что он чуть ли не вплотную приблизился к верхушке ОУН. Его уже послали учиться в немецкую разведшколу под Грубешовом, в Польше, да война сбила планы. Не слишком громких, но приметных удач добился.

Киричук вставил:

— Выходит, представляется возможность, имея опыт и, так сказать, «оуновское прошлое», проникнуть к бандитским верхам.

Раздался глухой сигнал телефонного аппарата. Генерал снял трубку, густо произнес:

— Поперека! Слушаю!.. Здравствуй, капитан! Узнал, что ли? Чего у тебя голос сиплый?.. Я же говорил, береги горло, а то сердце расшатаешь этой ангиной… Тебе ведь на новом месте работы с нею никак нельзя. Как на каком новом? Я разве не сказал?.. Вольноопределяющимся хочу тебя сделать. Не возражаешь? Ты не забыл школу абвера, в которой учился перед войной? Да нет, ни подрывать, ни с самолета прыгать не придется… Кое с кем из старых твоих знакомых повидаться желательно. Через три дня жду тебя в Киеве, распоряжение сегодня дам. Работать начнешь на территории Волынской области. Больше ничего не скажу, потому что операцию надо еще разработать. Вместе над ней поразмышляем, у нас так надежнее выходит. Правильно говорю?.. Кстати, твой дядька лесник жив?.. Он все там же работает? Сухарь его фамилия, не ошибаюсь? Да, встречался я с ним… Ну вот, Антон Тимофеевич, опять мы с тобой на прежние, довоенные места шагнем. До скорой встречи!

4

Неказистая лохмоногая лошаденка без понукания бежала довольно шустро по свежеприпорошенной дороге в Садовском лесу, как будто понимала, что подсевшим в сани двоим седокам очень некогда, к тому же оставаться им на виду небезопасно.

Яростно ненавидел Гринько Советскую власть, которая лишила его мельницы и пяти гектаров земли, на которых сезонно работало полдюжины батраков. Но крайняя жестокость, с какой он зверствовал, еще руководя бандой, подразумевала более ощутимые материальные потери.

Назначение Гринько надрайонным проводником — вожаком банд в близлежащих к Луцку районах изменило его психологию и поступки. И не случайно, видать, он сменил свою былую кличку Волкодав на Зубр, вложив в новое название, безусловно, определенный смысл.

Он подумал о брошенном схроне, с успокоением надеясь на скорое тепло и горячую еду. Хорошо бы наваристого борща, который умела на объеденье готовить Явдоха, жена Сморчка — Яшки Бибы, под домом которого на окраине города просторный схрон для крайнего случая и подобающего главаря, с надежной вентиляцией и запасным выходом через колодец. Гринько и сейчас мог проникнуть в схрон, не заходя в дом. Но нужды в этом не видел. Потайной лаз служил прежде всего выходом при опасности.

Гринько поймал себя на мысли: о чем бы он ни думал, каждый раз на его пути вставала Мария Сорочинская, Артистка, носившая поначалу нежное прозвище Ласка, данное ей еще в девичестве безмерно влюбленным Миколой, будущим мужем, да так и приставшее к ней больше собственного имени. Это теперь Микола почти не произносит «будь ласка», очерствел мужик.

Подъезжая к окраине Луцка, Гринько вдруг спрыгнул с саней, пошел рядом.

— Слазь-ка и ты, Дмитро-мурло, — бросил он, — сейчас у развилки свернем, так неприметней будет. А ты возвращайся, — махнул вознице.

Парень стеганул коня, и вскоре стихли и легкий хрип лошади, и скрип полозьев. Только слышались торопливые шаги двоих, входящих в город.

Гринько теперь занимало одно: дома ли Яшка с Явдохой и все ли у них ладно? Об этом узнает охранник, а сам он переждет за сараем в соседнем дворе.

Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившего ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот же день и обозвал Иван Гринько нового работника «мурлом», сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и складного мускулистого обличья, и на лицо попривлекательнее, с укладистой русой шевелюрой. Потому и обидно было слушать Дмитро от кривоногого недоростка с глубоко запавшими глазами обидные слова «мурло», «рыло», больше подходившие ему, Ивану, особенно сейчас — обросшему и немытому.

Политика не интересовала Дмитро. Без образования и с ленивым умом жил человек. У него была одна забота: как помочь парализованной матери. Теперь помощь не требовалась. В прошлом году она умерла. Иван Гринько расчетливо одолжил денег на похороны, чем окончательно привязал к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его «холуем», зная — тот и не заметит унижения. А Дмитро замечал и порой сильно обижался, но помалкивал, потому как деваться было некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому и другому. Поэтому любое приказание своего хозяина выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес. Вот и сейчас, когда Гринько сказал: «Иди к Яшкиному дому, не забыл, поди, стукни три раза в крайнюю слева раму; если все в порядке, мигни из дома светом в окне. Да не болтай долго, а то ведь пока твое ненасытное мурло не нажрется, о деле не вспомнишь. Не спеши, но и не морозь меня, понял?» — Дмитро бросился исполнять поручение.

Надо сказать, Гринько зря сказал на связного, что он «ненасытное мурло». Парень, хотя и любил поесть, никогда не позволял себе сесть за стол, не завершив неотложное дело. Да и никто не пригласит его сразу к столу, человека на побегушках.

Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, перекатывая на скулах тугие желваки: то ли нервничал, то ли действительно застыл и зверски проголодался.

Свет в кухонном окне не мигнул, а просто на крыльцо вышел худенький, неразличимый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тоненько сказал в темноту:

— Пошли в хату.

Явдоха всплеснула руками, увидя Зубра, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху — собранные в узел на темени волосы торчали кисточкой, и сама она, полная, розовенькая, совсем без шеи, наигранно улыбалась, успевая и дело делать, и в бок сунуть мужу, который, без слов поняв ее, шмыгнул за самогонкой.

— Яков, присядь-ка возле. — За руку притянув к себе хозяина, Гринько взял из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул самогонку в рот и забил его ржаным хлебом, нетерпеливо начал жевать. — Все ли ладно? — спросил он наконец и резко предложил: — Пейте, чего переглядываетесь!

Яшка с Дмитром церемонно опорожнили рюмки.

— Происшествиев особых нет, но и что все ладно, не скажешь, — подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал Яшка Биба. Он всегда говорил путано, даже если все обстояло благополучно. Можно сказать кратко и просто: «Задание выполнено». А он обязательно напустит тумана: «Надо бы затемно, а связной засветло потащился передать «грипс»[4], а то бы, если на мосту оказался их торчальщик, встреча хотя бы и состоялась, а там кто знает, чем бы все кончилось, может, была бы заварушка для нас вовсе нежелательная…» И когда тошно становится слушать Яшку, его перебивают. Явдоха говорит, он привык придуряться на людях и не сразу из этого состояния способен выйти. И верно, Сморчок был преушлый, понятливый человек, ему не требовалось дважды повторять одно и то же, а задания он выполнял с завидной быстротой и точностью, но говорить начнет, будто перед следователем в придурковатость впадает. И если тут не помощь Явдохи — только цикнет на него, — нормально, без витиеватости, излагать свои мысли Яков не способен.

Зная эту слабость Бибы, Гринько нетерпеливо спросил:

— Какие же «не особые происшествия» и что «неладно», ты конкретнее давай, не тяни.

— Ну где же ладно, когда Артистка на базаре бабе морду побила, а ее мужику двухведерную кадку о остатками капусты на башку напялила.

— Может, за дело? — слегка улыбнулся Гринько, но поправился: — Незачем, конечно, к себе внимание привлекать!.. Ну а мужик что?

— Милицейскую свистульку в зубы и давай свиристеть, на подмогу звать.

— Совсем плохо… — хмурясь, круто качнул головой Гринько.

— Это еще не совсем погано, — подзадорил Яков. — Марья, то есть Артистка, ну так и есть артистка заслуженна, такую спектаклю разыграла на людях, за нее боязно. Куда умная дура полезла, сидела бы себе в тенечке. Серьезным делом порученным орудует, к чему ей физзарядка…

— Что за спектакль» куда ты разговор уводишь? — одернул Гринько.

Биба выпучил глаза — чего тут непонятного? — ответил:

— Свисток вырвала у мужика, уцепила верзилу за отвороты шинели да так рванула вниз — двумя полосами разодрала края бортов донизу. Тут два милиционера прибежали, схватить Марью хотели, сдержать, но не можут, она одному локтем в грудь, тот кубарем… Народ хохочет, потехой исходит, сгрудился, тут Марья-то и утекла. Вот чего ей теперь за это дело будет?

— Ничего не будет, — зло бросил Гринько. — На вид себя выставила… Сова в городе?

— Тут он, под тобой, в схроне. Позвать, что ль? — поднялся Биба.

— Сам спущусь к нему, — усадил хозяина на табурет Гринько. Он обрадовался, что сможет повидать своего эсбиста[5] Сову и узнать от него побольше и потолковее информацию. Поэтому интерес у него к Сморчку пропал. Выпив еще рюмку, он приказал Якову: — Артистку мне в любую пору до завтрашнего утра доставь. Да чтоб без ее Миколы, пусть не болтается тут возле дома. Сам присмотришь. А теперь проводи нас с Дмитром в подпол.

Просторный схрон Бибы под сенями и сараем Гринько считал самым уютным. Сюда затащили даже кровать из железных прутьев.

Яков засветил лампу, и Гринько увидел на койке спящего в телогрейке и сапогах Сову. Тот не пробудился даже тогда, когда Гринько громко заговорил, взяв со стола бутылку с остатком самогонки:

— Нажрался, скот… Зачем, Яков, дал? — напустился проводник на Бибу.

— Так Сова же с собой принес, бутылка не моя, — оправдывался тот, раскрывая шкафчик. — Моя вот, немецкая, пузатая, это энзэ, я ему так и сказал, неприкосновенный запас.

— Чего ж в ней половина? — затормошил спящего Гринько.

Эсбист вскочил с постели, лохматый, большелобый, со сплющенным кривым носом и неестественно узким, будто в насмешку срезанным, подбородком.

— А-а?! — дико рыгнул он, утер ладонью губы и так довольно ощерился, узнав своего вожака, что, казалось, готов был броситься в объятия. Да вовремя успел сообразить, что от него разит перегаром. А потому только сделал приглашающий жест присесть, простуженно говоря: — Надо же! Не думал, не гадал, Друже Зубр! Вовремя! Как же вы вовремя! Голова кругом идет…

— Пить надо меньше, — жестко бросил Гринько, присаживаясь на короткую лавку. — Тебя же голыми руками бери, не только шороха, голосов не чуешь. А тебе это непозволительно по рангу.

— Учту, виноват… — покаялся эсбист. — Простудился, решил полечиться.

— Я так и подумал, друже Сова, — примирительно заключил Гринько и все же предостерег: — Повторов избегай, не допущу я, чтобы моего знающего помощника потрошили чекисты.

— Резон есть, — согласился тот.

— Сверху не слышно весенних указаний? — поинтересовался Гринько.

— Артистку попытайте, через нее же связь к краевому проводнику Хмурому… — тонко хихикнул эсбист, добавив: — Может, у нее с ним поближе контакт.

— Ты мне это брось! — возмутился Гринько, но, видать, поторопился выразить свои эмоции, заинтересованно спросил: — Что-нибудь известно тебе?

— Ни-и, шуткую, — замахал руками Сова, поняв, что сболтнул не просто лишнее, но и опасное для себя.

Об этом же сказал ему и Гринько:

— Ты учти, ночная птица, Хмурый не переносит любопытных, поэтому твои догадки могут сильно напортить тебе. Я не скажу, другой выслужится… Ты это понял. Опохмелись на здоровье, если охота есть. Да спать давай. Кровать моя. Все! Гася свет.

5

Отправляясь представить нового своего заместителя первому секретарю обкома партии Профатилову, полковник Исаенко говорил Киричуку:

— Учти, Василий Васильевич, будешь говорить с Ильей Ивановичем, помни, он человек опытный, отлично изучил местное население, знаком со множеством людей. И главное — всегда чувствует и знает обстановку. Обрати внимание: чувствует! Ты с этим столкнешься не раз… Во все вникает, но не по мелочам. Так что от тебя, Василий Васильевич, уже сегодня требуется широта познания и глубина мышления в новом качестве.

— Я еще в курс дела не вошел, — напомнил Киричук.

— Принял командование, значит, за все и в ответе, — пояснил Исаенко. — Бандитам все равно, когда мы приходим, когда уходим. Кстати, припомни-ка, что говорил твой наставник юности Наумцов: «Чекист с четверть оборота должен подключаться к любой оперативной скорости». Я верно помню?

У Киричука потеплели и оживились глаза.

— Смотри-ка, помнишь, — удивился он. — Федор Владимирович при этом еще добавлял: «Не теряя ориентировки».

— Разумное дополнение, — поддержал Исаенко и спросил: — Тебе известно, где он сейчас?

Этого Киричук не знал и был чрезвычайно обрадован, услышав, что Наумцов жив и здоров, работает в Запорожском управлении МГБ. Да и как было не обрадоваться вести о чекисте, по которому сверял меру человеческой порядочности и крепости духа в людях.

Они познакомились в начале тридцатых годов, обучаясь в Винницком гидромелиоративном техникуме. Киричуку было семнадцать, а коммунисту Федору Наумцову все двадцать пять. Он уволился в запас младшим командиром из кавалерийского полка корпуса червонных казаков. Влияние старшего на формирование личности вступающего в жизнь смышленого паренька было огромным, как в понимании долга, дисциплины, так и щепетильной обязательности во всем, пригодившихся Василию Васильевичу в многолетней чекистской работе.

А прежде была работа по специальности в Казахстане: они разъехались из Винницы в разные стороны. Переписывались. В одном из писем Федор Владимирович сообщил о том, что стал сотрудником ОГПУ.

В школьные годы Киричуку приходилось встречать военных с вышитым на рукаве щитом и мечом в овале. Он знал, что это чекистский отличительный знак, и благоговел перед сотрудниками ОГПУ. Забывая обо всем на свете, ходил за ними по улице. Чекисты вызывали у него трепетное уважение: они боролись со шпионами, с врагами. И вдруг простой, хорошо знакомый человек стал чекистом. Нестерпимо захотелось последовать его примеру. Наумцов одобрил это желание, предупредив молодого друга о том, что в предстоящей работе у него до конца дней должно быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки. Тогда Киричук еще не знал, что это слова Феликса Эдмундовича Дзержинского.

В сентябре 1933 года по путевке Южно-Казахстанского обкома комсомола Киричук стал сотрудником органов госбезопасности. Войну встретил на посту заместителя начальника управления НКГБ Ферганской области. А осенью чекистская судьба свела его с Исаенко в военной контрразведке при формируемой 53-й отдельной армии. Тут-то им и довелось узнать врагов иного рода — оуновцев.

Исаенко не забыл, как умело разоблачил Киричук законспирированных бандеровцев, которые стремились проникнуть в действующую армию с целью сбора шпионских сведений, убийства командиров и политработников. Поэтому после войны, когда ему потребовался заместитель, непосредственно руководящий борьбой с бандеровским подпольем на Волыни, полковник Исаенко вспомнил о Киричуке, и в этой новой должности Василий Васильевич должен был сейчас представиться первому секретарю обкома партии.

Профатилов приветливо встретил руководителей государственной безопасности на Волыни. Небольшого роста, плотного телосложения, он был словно влит в темно-синий френч, какие носили партийные работники довоенной и послевоенной поры. Привычно выйдя из-за стола, он радушно пригласил всех к небольшому диванчику, стоящему в углу кабинета.

— Я достаточно осведомлен о вас, Василий Васильевич, а обо мне полковник Исаенко, пожалуй, успел уже вам рассказать, так что, будем считать, знакомство состоялось.

— Вы правы, Илья Иванович, пуд соли все равно за один присест не съедим, — поддержал Киричук.

— За присест не надо, а в принципе я за то, чтобы мы с вами дольше работали. Для начала я не стану пускаться в наставления. Поживите, оглядитесь. Постоянно помните о том, что мы затянули ликвидацию вооруженных банд, отчего сдерживается осуществление важных социальных, экономических и политических мер, предпринимаемых в перестройке хозяйства. Нам необходимо укрепление местных органов Советской власти и правопорядка. Работа преогромная. Она требует полной самоотдачи.

— А иначе работать нам еще не приходилось, — выразил привычную готовность Киричук.

— Знаю, выспаться часто не доводилось… — с пониманием подметил Профатилов. — Но стоящие перед нами задачи требуют еще — энергичнее вести борьбу с остатками банд. Мы не должны допускать, чтобы у нас продолжали гибнуть люди.

Исаенко вставил:

— Гибнут прежде всего самые активные люди.

— К сожалению, да, — поддержал Профатилов. — А недобитые оуновцы мешают населению полнокровно жить и работать в полную силу. Сказать прямо, они в яростной злобе готовы смести все, что им мешает. А у крестьян не всегда хватает духа дать решительный отпор бандитам. Прошлой осенью бандеровцы особо начали охотиться за «ястребками». Имейте это в виду, чтобы не повторились уроки прошлого. Напомните об этом майору Рожкову, он занимается с группами самообороны.

— Учтем! — сделал пометку в блокноте Киричук и заверил: — Возьму на контроль.

— Необходима, товарищи, большая организованность населения, убежденность людей в правоте нашего дела. А для этого какие усилия мы должны проявлять постоянно? — вопросительно посмотрел на Исаенко и Киричука секретарь обкома.

— Известно какие… — живо откликнулся Исаенко. — Всего себя отдать на то, чтобы покончить с националистическим бандитизмом.

— Нет, этого недостаточно, — решительно возразил Профатилов. — Я имею в виду постоянное участие чекистов в пропагандистско-разъяснительной работе среди населения. В идеологической борьбе мы не должны терять души людей ни при каких обстоятельствах. Надо постоянно воспитывать людей, прежде всего молодежь, убежденными социальными борцами, которые не отступят перед устрашением. Мы знаем, пополнение оуновских банд происходит чрезвычайно туго, в основном за счет обманутых и силком уведенных в лес, которых бандиты стараются сразу скомпрометировать участием в кровопролитном акте.

— Скрепляют кровью, как они говорят, чтобы новичок не сбежал, боялся наказания, — сделал пояснение Исаенко.

— Само собой разумеется, это не ново. — Избегая лишних растолковывавши, Василий Васильевич продолжал слушать секретаря обкома партии.

— Таких рядовых бандеровцев, далеких от националистических идей, много, надо сказать. Их было бы значительно меньше, проводи мы необходимую работу не только пропагандистского характера. Например, у меня есть точные данные, сколько призывников вместо службы в армии угодили в лес. Увели их бандиты от родного дома. Кто воспротивился, тех убили либо покалечили. Как видите, лесные шустряки поразворотливее оказались военкомовских работников, а чекисты тут вообще не сработали. И это очень плохо… Повторюсь, прежде всего помните о постоянном участии чекистов в разъяснительной работе.

— Понятно… Илья Иванович, — задумавшись и как бы не соглашаясь с чем-то, сказал Исаенко. — Чекист — прежде всего боец партии, это ясно, а в наших условиях он еще и воин на переднем рубеже… Но не забываем ли мы при этом одну очень важную особенность нашего труда: за чекиста никто не сделает его основной, так сказать, кровной работы, на которую он поставлен, ибо наши функции…

Профатилов приподнял руку, спрашивая:

— А разве входило в четко определенные функции чекистов двадцатых годов бороться с беспризорностью? — и тут же ответил: — Нет, не входило. Но чекисты благороднейшим образом справились с этой необычной для них задачей.

Киричук счел нужным высказать свое мнение:

— Насколько я понял, Илья Иванович, чекист обязан использовать любую возможность для разъяснения населению сущности социалистических преобразований.

— И непременно раскрывать суть украинского буржуазного национализма, для чего необходима соответствующая подготовка, — задержал взгляд на Киричуке Профатилов. — Это, Василий Васильевич, касается не только вас, как новичка на Волыни. Я, например, постоянно читаю соответствующую литературу и нахожу кое-что любопытное. Да вот хотя бы взять небезызвестного прислужника Гитлера митрополита Шептицкого, того самого, который в сорок первом году написал об Украине как о подневольной фашистам территории, народ которой не имеет права на свободу и свою суверенную державу. Не стану касаться известных его изречений о том, что властвовать могут «богом избранные единицы», что «работник не имеет права на собственность» и тому подобное. Все это мы в разных вариантах слышали. И вдруг обнаруживаю введенное Шептицким понятие «национальная держава» вместо «украинская держава», этакий смысловой выверт типа «рiдна хата», «всенациональная хата».

— Вот тебе и самостийная Украина… — оживленно подхватил Исаенко. — А все оттуда же, от собственничества: навоз возле хаты — мой! Тронь — на вилы подымет. И государственность у националистов, униатских священников в том же духе: Украина для украинцев. Прежде всего собственность! Единоличное представление своего хозяйства и государства.

— Так что, Василий Васильевич, вам на ходу придется познавать тонкости реакционной националистической идеологии украинских собственников — злобствующих врагов коренных интересов трудящихся, — закончил секретарь обкома, добавив: — Они понимают, их карта бита. Мы должны поскорее дать людям возможность спокойно трудиться.

6

Не восхищаться своим чутким слухом Зубр не мог: «верный страж» его ни разу не подвел. Вот и сейчас, едва скрипнула ляда — деревянная крышка лаза, Гринько тут же пробудился; по тихим приближающимся шагам узнал Яшкину походку, неспешную и даже как будто с сонной ленцой, не дающей повода к беспокойству.

Скрипнула дощатая дверь в схрон, и, прежде чем вспыхнул трехцветный немецкий фонарик, раздалось предупредительное, вполголоса, пожелание доброго утра.

— Друже… Я это… это я с делом. — Чуть ли не у самого носа Гринько вспыхнул, ослепив, фонарик. Тот отмахнулся, зло обругал:

— Слепишь, паразит! Тюкну я тебя, Сморчок, наведешь ты меня на грех.

— Так это, вчера-то вы сами и велели… до утра чтоб, вот я и говорю, тут она, в боковушке ждет, сердитая, а улыбается.

— Артистка! — с придыхом вырвалось у Гринько, схватившегося за небритый подбородок.

— Буди, говорит, Ивана… вас, значит, удача мне подвалила.

— Какая удача? — неспокойно спросил Гринько, надевая пиджак и по привычке проверяя, все ли цело в карманах. Уточнил: — Она так и сказала: «Ивана» — или как иначе?

— Да, так и повеличала, как же еще, — говорил Яшка, сам не зная почему скрывая произнесенное Артисткой: «Буди Ваньку, некогда мне ждать кобеля… ночью, видите ли, доставь… что я ему? Зови, говорю, а то уйду. Он тут должен был сидеть и терпеливо слушать, когда моя ножка скрипнет половицей на порожке». Властная женщина засмеялась, и непонятно было Бибе, всерьез ли она говорила или шутила.

— Это само собой, — кивнул Гринько и привычно распорядился: — Иди живо приготовь мне все для бритья; чистую, получше, рубаху достань, гребень не забудь, второй месяц пятерней причесываюсь… а сама пусть в боковушке сидит, пока не явлюсь. — И, уже подымаясь по лестнице вслед за Яшкой из подпола, добавил: — Явдоха пусть столик накроет, винцо там, яблочки… С дамой все-таки, они это ценят, тем более такая помощница.

В прихожие он слегка подмигнул Явдохе, несшей начищенный до яркой желтизны самовар, и та, довольная, расплылась в улыбке. Легко обманываются женщины, отвыкшие от приветливого внимания. А знай она мысли этого угрюмого человека, наверняка бы ошпарила его провальные глаза. Оскорбительно-обидное подумал о ней Зубр: «Сама как свинья, и зрачки поросячьи сияют…»

Яшка принес полотенце, бритву, поправил ее на оселке и, манерно откинув мизинец, подал Гринько. Тот уже намылился и, задернув мешковатую занавеску в закутке у печки, где висел рукомойник, сунулся носом в осколок зеркала, твердой рукой ловко заработал бритвой.

Из закутка вышел посвежевшим и, тихо приблизившись к приоткрытой двери в боковушку, прильнул к щели. Он прямо-таки впился глазами в преспокойно сидевшую на табурете обожаемую женщину. Мария мечтательно смотрела в окно. Никогда еще Зубр не видел лицо Артистки таким одухотворенным, загадочным, будто перед ним сидела не бойкая, давно известная ему игривая хохотунья с кудельками на висках, а совершенно другая женщина.

«У, сатана!» — мысленно вырвалось у Гринько, и он распахнул дверь:

— Слава Украине!

— Героям слава! — чуть приподнялась она со скрипучего табурета, подавая руку, и снова опустилась на него.

— Здравствуй, Артисточка. Рад видеть тебя в добром здравии.

— Будь и ты здоров, Зубр. Что-то не нравится мне твоя личность, болел, слышала.

— Личность моя крепко здорова, к ней хвороба не причастна!

— Зачем позвал? — вдруг непривычно строго спросила Мария и добавила вовсе не по рангу поучающе: — Не надо бы превращать хату Сморчка в расхожий постой. Очень даже зря… Заследили главный запасник Хмурого. Не одобрит он.

— Я и не знал, что ты так шибко осведомлена, дорогуша.

В этот момент с улыбчивым «извиняйте» вплыла Явдоха, высоко держа в руках самовар, а следом за ней, пружиня на хворых ногах, торжественно нес перед собой граненый штоф с вишневой настойкой и тарелку моченых яблок шустрый Яков, успевший раньше хозяйки поставить угощение на стол да еще выложить из кармана кулечек с конфетами-подушечками.

Когда хозяева ушли, Гринько взял с этажерки две чашки, протер их полотенцем, налил вина. Он делал все это молча, по-домашнему деловито, не глядя на Марию. А та наблюдала за ним с тем любопытством, с каким присматривают за ребенком, взявшимся за непривычное занятие.

— Будь ласка, выпей за нашу удачу! — предложил Гринько и, подождав, пока Мария подняла чашку, чокнулся, разом выпил.

— За удачу!.. — охотно подхватила она и, сделав несколько глотков, отставила чашку. Заговорила напористо, властно: — Задачей номер один Хмурый ставит перед «черной тропой» уточнить и доложить численность оставшихся боевок, потери за три зимних месяца, наличие оружия и боеприпасов, возможность их пополнения, а также все о дезертирах, сомнительных лицах.

— Об этом наверняка в «грипсе» сказано, — испытующе посмотрел в глаза Марии Гринько, беря у нее послание Хмурого.

— Не знаю я, что в «грипсе», не любопытна, говорю то, что велено передать на словах.

— Кем велено? — резко спросил Зубр. — Не Хмурый же облагодетельствовал тебя личным вниманием?

— А почему бы и нет? — с вызовом бросила Артистка, спохватившись: а вдруг Зубр принимает ее слова за чистую монету, и как бы тут не переиграть… Она заметила, как в лице, в глазах Гринько собралась готовая взорваться напряженность, а потому встала, прошлась по комнате, поигрывая округлыми бедрами — знала, бестия, чем сбить недовольство мужика, который не мог оторвать от нее глаз. Она повернулась к нему, сказала просто и душевно: — Хмурым велено. Только я, Иван, чай с ним не распивала и не сидела вот так. В глаза его не видела. Говорю, велели передать. В следующую пятницу с темнотой явишься в хату Шульги в Боголюбы известной тебе дорогой, строго обязательно. Кумекай сам. С данными, о которых говорила. А завтра вечером я тебе принесу кое-какие известия о причине ареста наших троих в Луцке. Пока сходимся на одном: что-то выдали захваченные чекистами «грипсы» в схроне Ворона. Да ведь там фамилии не упоминаются. Наверное, какую-то промашку допустили, по тексту кто-то из них выплыл… Самой не по себе, как бы не подцепили, потому и рассерчала, когда позвал меня. Еще бы не хватало тебя завалить. Проходными дворами круг дала.

Высказанная Артисткой забота о Зубре была фальшивой, и они оба понимали это. Уловив тревогу во взгляде Гринько, Артистка плеснула масла в огонь:

— Добра не жди!

— Какого добра?! От кого? — повысил голос Гринько, успевший распечатать и прочитать небольшой по содержанию «грипс»: «Друже Зубр! Жду. Бог. Брат Ш. 4.22 X 1224», что означало: «Жду в Боголюбах у брата Шульги в четверг 22-го числа. Хмурый».

Артистка молча поднялась, не ответила.

— Больно ты осведомлена, вижу. Своим умом дошла али как?

— Ты меня вроде бы за глупую не считал. Чего же сейчас дуришь? — убедительно просто ответила Мария и деловито спросила: — Сюда тебе принести свежие новости, что разузнаем об арестованных, или в тайник у грушки положить?

Зубр тяжело, исподлобья посмотрел на Артистку, не зная, что ответить, и вдруг решительно сказал:

— Принесешь сюда. Буду ждать.

7

В полдень капитан Антон Тимофеевич Сухарь переступил порог кабинета генерала Попереки. Их встреча была накоротке: обнялись, всмотрелись друг в друга, оба рослые, даже будто бы внешне очень похожие, если не брать во внимание глубокие залысины, напористость во взгляде старшего и густую темную шевелюру, открытую улыбку младшего.

Это со стороны. А внутреннее — их многое роднило, начиная с той предвоенной весны, когда Антон Сухарь только приступил к чекистской работе. Вскоре он получил ответственное задание внедриться в ряды оуновцев, что успешно и осуществил, оказавшись в немецкой разведывательной школе под городом Грубешовом. Только раз ему, Цыгану, перед самой войной довелось прийти из-за границы с устным секретным приказом оуновцам готовить «большой сбор». Тогда чекисты воспользовались возможностью подсунуть «дополнение» к этому приказу, обязывающее главарей банд львовского приграничья собраться для получения боевой задачи в Са́мборском лесу, где они и были обезврежены. Трижды за первое военное полугодие фашистский абвер забрасывал разведывательно-диверсионные группы во главе с Антоном Сухарем в тыл обороняющихся частей Красной Армии. И каждая из этих групп «успешно выполняла» свои задачи и гибла «геройски» в не вызывающей сомнения ситуации, позволявшей спастись лишь немногим, в том числе руководителю. Учитывая, что очередное такое «спасение», вероятнее всего, привело бы к нежелательному концу, лейтенант Сухарь больше не вернулся в абвер, его оставили работать в особом отделе Юго-Западного фронта. После ранения и «подлатки» в госпитале судьба снова свела его с Поперекой в особом отделе армии на Южном фронте. Потом служебные пути их разошлись. И вот впервые после пятилетнего перерыва соратники по нелегкой чекистской судьбе снова встретились.

— Хорош, хорош! — по-родственному мягко смотрел на Сухаря Поперека. Полюбовался им какое-то мгновение, удовлетворенно хлопнул по плечу: — Один или с Таней приехал?

— Вдвоем устраиваться не езжу. Пребольшой привет вам послала и банку меда, чтоб сердце не болело.

— Так у меня ж, слава богу, не болит.

— Чтоб не заболело, — присел к приставному столику Сухарь.

— Это другое дело. Где же мед? Давай! — протянул обе руки Михаил Степанович, добавив: — Это она мне за то, что я тебе снова не очень сладкую жизнь уготовил. Редко будешь видеться с семьей, совсем, может быть, не придется этот год.

— Что за работа? — любил определенность Сухарь.

Поперека распрямился за столом, вздохнул, будто миновал крутой рубеж, ответил исчерпывающе:

— В ОУН нужно войти с черного хода и выйти из парадного. Может быть, с одним из главных бандитов. Ты готов для такой роли?

Капитан Сухарь понял свою задачу.

— Уж не на главаря ли центрального провода задумка вывести меня? — спросил он обыкновенно, без нажима.

— Нет, не на него, Антон Тимофеевич, но, как говорится, чем черт не шутит. Словом, ориентир верный берешь. Цель нашу нона обобщенную наметим: выход на члена центрального провода ОУН. И начинать тебе придется со вживания в их среду. Наметка тут у меня одна звонкой струной должна прозвучать. Из нашего с тобой старого багажа… Ты где остановился?

— В гостинице… Я что-то, Михаил Степанович, пока не вижу связи между моим вживанием в ОУН и выходом на руководящее лицо. Ну, как бы это сказать, будто предстоит мне скоротечное продвижение из солдат в генералы. Так не бывает. Да и рядовым-то бандитом при их жесткой конспирации меня не враз примут, проверку учинят. Убить кого-нибудь предложат.

— Никакой ты для них не рядовой, — отмахнулся Поперека, — а свой человек с высшим разведывательным образованием, преподнесенным тебе в абверской школе, которая по нынешним временам здорово ценится оуновцами. Войти к ним ты должен со звонким прикрытием, чтобы убедить в твоей бандитской хватке и исключить возможную проверку. Все это мы сделаем с тобой не на авось, как сложится, а как нужно нам. И выход твоего солдата если не в генералы, то хотя бы в адъютанты генерала нас устроит на все сто.

— По-ни-маю… — Губы Антона Тимофеевича сложились трубочкой. — На адъютанта я, пожалуй, при соответствующих условиях вытяну. Что там за наметка, говорите, из старого нашего багажа? Ну, та, что звонкой струной должна прозвучать.

Поперека расплылся в улыбке.

— Будет толк, капитан! — сказал он наконец, словно в тем-то окончательно убедившись. — Ты помнишь фамилию Дербаш?

— Дербаш… Дербаш? — повторил Сухарь. — В абверской разведшколе под Грубешовом преподавал нам средства связи и способы диверсий на ней. Разок от пограничников удирали с ним, я его, можно сказать, спас.

— Он самый, молодец! — похвалил Поперека. — Так вот он в верхах у бандитов… Фамилия знакомая, вижу, по материалам проходит. Какой он из себя?

— Небольшой, сутулый, и челюсти-салазки расперты, как у дохлого окуня. Колючий, увертливый мужик… Ты смотри-ка, живой!

— Эсбист центрального провода, фигура значимая, тебя он должен помнить и, будем рассчитывать, поддерживать. А легенду мы тебе наиправдивейшую сложим. Теперь ты понимаешь, Антон, какого я тебе покровителя выискал?

— «Учителя» моего! — ничуть не преувеличил Сухарь, осознав сложнейшую ответственность, которую возлагали на него. Добавил: — Считайте, я вхожу в роль, дрожу, как английский сеттер перед выстрелом.

— Только без азарта, не увлекаться, капитан. Ни эмоций, ни расслаблений ни на мгновение, — счел нужным сразу предупредить подчиненного и друга Поперека. — Сегодняшний вечер и завтрашний день даю на подготовку, почитаешь кое-какие материалы, они сориентируют тебя вообще и по легенде внедрения. Ну, а как и где станешь вживаться, это мы обсудим позже. Поедем домой обедать, мед не забудь прихватить. Мне гостинец посылают, а он дразнит им.

8

Подполковник Киричук стал замечать: стоит ему заглянуть к кому-нибудь из сотрудников в кабинет, как у него прежде всего возникало желание подойти к окну и какое-то время поразглядывать ближние и дальние дома, будто изучая окружение.

— Что вы там углядели? — тоже подошел к окну Чурин и указал рукой в сторону справа: — Во-он за углом через дорогу монастырская постройка с колоннами, видите, крыша как на куличе, полукружьями. Там знаете что? В одной половине, слева, милиция, а в другой, справа, духовная семинария.

— Неужели?! — изумился Киричук. — И ничего, ладят?

— С миром живут, терпят друг друга и вреда не чинят.

— Так что вы там раскусили, в зашифрованном «грипсе»? — перешел к делу поважнее Киричук.

— Да вот… — Анатолий Яковлевич достал из ящика стола папку, раскрыл. Сверху лежали квадратной формы листочки из тетради, где в каждую клеточку была вписана буква. Пояснил: — Шифр не поддается знакомым приемам прочтения. И я пошел по другому пути. Известно, что в «грипсах» у них бытует неизменно обращение «друже» и «слава Украине». Я, начиная с первого верхнего ряда, пометил буквы, которые составляют названные слова. Получились вразнобой занятые клеточки. Их-то я и перенес на точно такой же тетрадный лист, занятые ячейки вырезал и стал прилаживать эту рамочку с оконцами к тексту и по горизонтали и по вертикали. Тут у меня начали вырисовываться слова, не полностью, правда, но их можно было угадать по смыслу, а дальше оставалось найти положение клеточек к новым буквам. Так открылся весь текст.

— Вроде бы просто… — заметил Киричук. — И нужные сведения они достают без подкопа. Застращают человека, он им на все вопросы даст ответ.

— Ларчик-то, верно, легко открывается. Не с одним из таких пособников я говорил, спрашивал, зачем он помогает оуновцам. Ответ один: за эту помощь вы, то есть Советская власть, на худой конец только лишите свободы, а за помощь вам, если узнают бандиты, уничтожат всю семью, спалят хозяйство. Вот и весь аргумент.

— Но как ни страшится бандитской пули население, однако нам охотно помогает, без этого мы бы не смогли работать, — с удовлетворением заметил Киричук.

Чурин в тон ему добавил:

— Это бесспорно. Помощь оказывают в самой различной форме: и лично приходят в органы госбезопасности, кстати, ко мне даже на квартиру приходили и рассказывали о местах укрытия бандитов, и письмами сообщают любопытные для нас сведения.

— Да, надо эти отношения укреплять, — заключил Василий Васильевич. С его лица сошла озабоченность. Благожелательное мнение об этом работнике в нем окончательно утвердилось.

9

В Железнодорожном переулке, что рядом с вокзалом в Луцке, минута в минуту с приходом утреннего поезда из Киева остановилась обшарпанная полуторка с металлической бочкой в кузове. Худощавый, ничем особо неприметный на лицо шофер остался за баранкой, наблюдая через обзорное зеркало за прохожими. Среди них он пытался отыскать высокого мужчину средних лет в шинели без погон и в кирзовых сапогах, у которого были с синим отливом волосы. В руках тот должен держать потертый чемоданчик.

Ожидаемый появился совсем неожиданно, и не со стороны вокзала, а сбоку, стремительно выйдя из открытой калитки двора, напротив которого стояла машина. Привычным движением распахнул дверцу, сел в кабину, положив чемоданчик на колени.

— Доброе утро, Василий Васильевич! Я — Сухарь.

— Здравствуй, Антон Тимофеевич! — откликнулся подполковник Киричук, тронув машину. — Полный порядок… Но какая необходимость была добираться сюда с вокзала проходными дворами?.. Все, что ли, их в Луцке знаете?

Сухарь терпеливо выслушал и объяснил:

— В нашем деле лучше появляться не с той стороны, откуда ждут. Это, Василий Васильевич, я вспомнил предвоенное наставление Михаила Степановича Попереки.

— И он отзывался о вас уважительно, — охотно поделился Киричук.

— А в Луцке я не был с довоенной поры. Ну, а как неприметно оказаться возле нужного объекта, сами знаете, дело не хитрое.

— Будем считать, что знакомство состоялось. — Василий Васильевич перевел разговор: — Довезу вас до края лесочка у села Бабаево. А там уж сами добирайтесь к своему дядьке Мохнарыло. Он действительно ваш родственник?

— Никифор Лексеич-то? Брат матери, конюхом он в колхозе. Его жена — тетка Ивга — меня одиннадцатилетним привезла к себе. Так что с радостью сейчас к ним, — не стал увлекаться подробностями Сухарь, спросил: — Как будем связь держать? Это для меня поначалу очень важно. Может сложиться так, что сразу удастся установить контакт с бандитами, выйти на них или они сами наткнутся на меня. Пару дней на обживание и, так сказать, естественное вхождение в роль. А там видно будет, когда в лес уйти.

— Связь для надежности предусмотрим личную. Она будет только со мной и строго конспиративно. Встречи в полночь в дубках, что пониже мостка через речку, ежедневно.

Машина легко шла под уклон. Киричук даже притормозил малость — вот-вот надо было свернуть на полевую дорогу к лесу, за нешироким клином которого — место расставания.

— Почему вы с генералом решили усложнить ввод к оуновцам? — спросил вдруг Киричук. — Не проще ли и вернее было сразу отправиться к своему родичу — леснику, ведь ваше, так сказать, бандитское прошлое, сотрудничество с абвером выглядит солидно и в проверке не нуждается.

— Потому и усложнили, что нуждается. Я воевал в рядах Красной Армии, был в плену, репатриирован американцами из лагеря перемещенных лиц. Затем около года проходил проверку, благо служил и остался под своей фамилией. Наконец отпустили домой. А где мой дом? Ехать на Львовщину, в Са́мбор, и на кого-нибудь там напороться, чтоб старое мне вспомнили…

— Так налететь-то вам и здесь прелегко, — проверял Киричук, признав при этом, что он и сам чисто воспринял предложенную игру.

— А что делать, когда меня к «своим» тянет. Не может быть, чтобы ни души не встретил.

Очень уж убедительно прозвучали в исполнении Сухаря слова «к своим тянет». И Киричук не стал дальше развивать этот разговор, решив, что опытнейший Поперека, знающий чувство меры в чекистских делах, зря усложнять их не станет.

Подымаясь на пригорок к селу Бабаево, Сухарь пристально рассматривал хаты и почерневшие от старости сараюшки, неизвестно как уцелевшие после такой испепеляющей войны. Рядом с селом темнел сбросивший остатки снега лес. Это на северо-западе. С востока село огибала неширокая речка.

Только теперь, перед встречей с дядькой Никифором, Антон Тимофеевич забеспокоился: насколько тот осведомлен о прошлом племянника с предвоенной норы? Не написала ли мать своему братцу, что ее любимый сынок Антон работает в госбезопасности?

«Вот так фокус выйдет», — встревожился Сухарь, подходя к приземистому, по-родному близкому домику. Он постучал в кухонное окно, в которое моментально сунулась остреньким носом сильно постаревшая тетка Ивга. И, забыв обо всех тревогах, Антон, как бывало в детстве, бросился в сени. Он помнил: тетка его любила.

Она признала его не сразу, даже ойкнула, когда племянник подхватил и поднял ее, сухонькую, как ребенка, и лишь когда гость назвал себя, провела шершавой ладошкой по его лицу, весело заулыбалась и звонко крикнула:

— Никифор! Да ты што разлегся, глянь-ка, кто приехал! Антон!

А Никифор Алексеевич, кряхтя, уже вставал с постели, не сразу сообразив, о каком Антоне так радостно воскликнула его старуха. Но признал гостя, едва тот подошел, обнял, пустил слезу, вспомнив своего погибшего сына, только и сказал для начала: «Живой!»

— Вы, наверное, считали меня погибшим? — спросил Антон не без умысла, желая сразу сориентироваться, как вести себя.

— Да уцелеть-то у таких, как ты, шансов мало было… Нынче удивительно не когда убьют, а когда живут.

— У каких таких-сяких? — навострился Сухарь.

— С твоего, Антоша, года-то, поди, один на сотню с войны домой-то воротился. Скидывай шинельку-то, приглашения не жди.

— А ты пригласи, не развалишься, гость он, — из-за печки упрекнула тетка Ивга.

— Ранен был или обошлось? — поинтересовался старик, наблюдая, как раздевается племянник.

— Два раза меня зацепило, но здоров. — Антон повесил шинель и подошел к дяде.

Старик внимательно рассматривал его. Сухарю показалось, что дядя обеспокоен его появлением. «Прощупывает, время тревожное…» — подумал Сухарь. Вспомнил информацию о нем: «С бандитами связи не имел и не имеет».

— Чего домой не поехал? Я это не к тому… живи на здоровье, нам даже лучше, места хватит.

— Нет дома-то, разве не знаешь? Отец помер, мать к Евдокии уехала… В Са́мборе никого из наших.

— Когда же Тимофей помер-то? — с фальшивинкой в голосе и вытаращенных глазах, изображавших сожаление, спросил Никифор Алексеевич и сам заметил наигрыш. Переспросил: — Погиб или помер?

Сухарь понял: дядька крутит, проверяет его.

— Ты же, дядя, ездил на его похороны ровно два года назад, по весне, — напомнил племянник, ожидая, что старик смутится либо начнет отнекиваться. Но старик не смутился.

— Соврал, — не моргнув, ни капельки не усовестившись, признался он и легко повторил: — Взял и соврал.

— Нынче без этого нельзя, — решил подладиться Сухарь, склонившись к дяде. — Тем более если ложь не в ущерб людям, а на пользу.

— Вранье, оно и есть вранье, — резко отмахнулся Никифор Алексеевич. — Ты чего приехал-то? Не таись, свои помогут.

— Случайная необходимость заставила, дядя Никифор. Когда проверку проходил после плена, написал в анкете, что отец умер, а мать уехала к дочери, моей сестре, адреса ее не знаю…

— Да как же это ты, в Орехове она Запорожском! — живо вставил Никифор Алексеевич, и по лицу его было видно, говорил участливо, не заподозрив обмана.

— Тогда-то я не знал… Ну и в графе, к какому месту жительства отправляюсь, надо было указать адрес. Чей же еще я, кроме вашего, напишу? Вот мне и выдали приписное и проездные документы через Луцк в Бабаево.

— И тут твой дом, — согласно кивнул дядя Никифор и сунулся к окну — кого-то увидел во дворе, сообщил: — Мирон семенит и штанами подергивает. Чего бы это он, хитрюга? Пронюхал уже, видать, о тебе, Антон, ему всюду бандюги мерещатся.

— Кто такой?

— Кормлюк-то? Мирон Иваныч? Секретарь сельсовета.

— Ну-у!.. — уважительно поднялся Антон Тимофеевич, считавший любого на этой должности в здешних краях человеком отважным. — Ему по должности положено порядок блюсти.

Новый гость без стука боком вскользнул в приоткрытую дверь, присел на лавку и, ни на кого не обращая внимания, уставился в кухонное окно. Тщедушный, лысенький, он хитровато щурил правый глаз, что-то высматривая за окном.

— Опять от кого-то бежал, Мирон Иваныч? — подковыристым тоном спросил Никифор Алексеевич, подходя к секретарю. — Да куда ты глазеешь? Что случилось?

— А чего? — подался остреньким носом к хозяину Кормлюк, будто сию минуту только говорил с ним.

— Да ничего, откуда бежишь, говорю.

— A-а… Думал, он увяжется за мной, — шустро прошел в горницу секретарь и бесцеремонно оглядел сидящего за столом Сухаря. Сказал с удивлением: — У тебя тоже гость.

— Еще какой! Племянник приехал. — И представил Антона.

— Это хорошо, когда племянник. А то тут вот такие племянники ездют, не знаешь, убежишь ли.

— Что в самом деле случилось у тебя, как побитый вполз.

— Не городи… — отмахнулся трехпалой рукой Кормлюк, внимательно посмотрел на Сухаря, сказал: — Субъект в Бабаеве объявился: рожа страшней некуда, бледная, зиму, видать, в схроне проторчал, раненая рука на перевязи. Спокойный такой, как у себя дома. И еще говорит, что он инструктор райкома. Велел наш актив собрать. Э-э, думаю, вижу, что ты за птица. В лесочке, поди, бандюг не меньше полдюжины оставил. Актив ему подавай.

Тетка Ивга успела подрезать сала, подала его прямо на полукруге дощечки, сама налила в рюмки самогонки — захотела уважить гостей. И Кормлюк не стал ждать приглашения, ловко вскинул рюмку, показавшуюся в его больших трех пальцах мизерным сосудишком.

— За племянника! Видать, с войны еще вдет, — угадав, провозгласил он.

Антон Тимофеевич поглядывал то на живое, подвижное лицо секретаря сельсовета с прищуренным глазом и остреньким носом да поблескивающим единым металлическим зубом во рту, то на его трехпалую руку, шевелящуюся наподобие клешни. А из головы не выходил таинственный пришелец в Бабаево: не из леса ли?

— Интересу мало, — уловив взгляд на своей искалеченной руке с тремя пальцами, сказал Кормлюк. — Пальцы что? Кишки на куски чуть не искромсало под поездом. Из плена бежал. В тот раз не убег.

— Я тоже бегал, — охотно подхватил Сухарь. — Да неудачно. Чуть богу душу не отдал, американцы освободили.

— Ну, понесли, друзья по несчастью, — остановил Никифор Алексеевич и дал знак племяннику — прикусил палец, чтобы тот не распространялся насчет плена.

А Сухарю хотелось побольше сообщить о себе информации, авось пригодится, пойдет по селу. Только вот будь Кормлюк не советской властью на селе, он бы порассуждал о своем житье в американской зоне оккупации и о перенесенных лишениях в лагере.

— Вовек его не забудешь, плен-то, — посетовал Сухарь и поинтересовался: — Как вы-то тут живете? Банды прикармливаете?

— Черт бы их, оглоедов, кормил, — сердито проворчал Никифор Алексеевич.

— Вошь тоже сама кормится, — сухо сплюнул Кормлюк и поднялся из-за стола, властно пригласив: — Пошли-ка проверим этого субъекта, я вас вроде актива приведу.

— Чтобы он нас кокнул? — между прочим, воспротивился Никифор Алексеевич, доставая сапоги.

Село раскинулось на возвышении, а тут, в низине, где разместилось пять дворов на отшибе, у изгиба реки, было как будто бы серо и глухо. Они вышли на дорогу, но Кормлюк не захотел идти по ней, ловко перепрыгнул кювет и засеменил по оттаявшей земле, говоря шагавшим следом:

— Через две хаты, у дядьки Парамона, сидит. Знает, где приткнуться, паразит… Чуть сигнал дам, хватайте его. Не бойтесь, револьвер со мной.

В неказистой хате дядьки Парамона, у которого, говорили, два сына в банде, собрались люди, Инструктор райкома партии Беловусько Федор Ильич, как представился приезжий, говорил:

— …Земельное общество вас самих в конце концов не устроит. Здесь нужна инициативная группа по созданию колхоза, потому как необходима более крупная организация хозяйства, чем парные супряги. Ничего не дают эти парные объединения тягла и сельхозинвентаря. Ну, объединились Иван с Павлом, имеют они два коня, четыре бороны, плуг. Семян набрали. А сколько таких более или менее справных супряг наберется? Объедини-ка безлошадных, что с того выйдет?

Пришедшие с секретарем сельсовета «активисты», слушая «бандита», у которого собрались проверить документы, переглянулись без опаски, не найдя ничего подозрительного в простом на вид, большелобом человеке, одетом в телогрейку и армейскую шапку, с раненой рукой на перевязи.

— С какого же перепугу ты мырнул от него? — шепнул Никифор Алексеевич Кормлюку.

— С чего ты взял? — привычно ответил на вопрос вопросом секретарь сельсовета. — Вот наш актив… Тебя недоставало, Никифор. В председатели колхоза хочу тебя рекомендовать.

— Что, новый фокус выкинул? — отмахнулся Никифор Алексеевич. — Партизана Фрола угробили, его предшественника поуродовали. Ты вроде бы дядьку Парамона хотел рекомендовать в председатели, его не тронут бандиты.

— Эту кандидатуру прибережем до лучших времен… — серьезно ответил Кормлюк, и вдруг его осенило: — Антон Тимофеевич! Ты вроде как почти что нашенский, бабаевский. Впрягайся-ка в председатели, народ поддержит…

— Он чего не поддержит… А стрельнут в кого? — моментально воспротивился Никифор Алексеевич.

— Что тебе далось это «стрельнут»? И меня могут уложить, да ничего вроде, бог миловал, — задрал острый свой носик Кормлюк.

— И то верно… Да от тебя вреда-то никакого бандитам.

— А вредным-то зачем?

— Как же, Мироша, друг ты мой? Подладно-то со всеми — так не выходит у нас. Вот и колхоз-то: не успели сложить — распался. Чужой дядя вон хлопочет, а ты убег от него, банда тебе мерещится в лесочке.

— Ну, будет, Никифор, пошутил я. Лучше бы присоветовал племяннику возглавить колхоз, дело-то необходимое, сеять уж скоро, тянуть нельзя. А твоего Антона — хоть в плуг.

— Спасибо, Мирон Иванович, не для меня это, — наотрез отказался Сухарь. — У меня головные боли… Мне бы конюхом, люблю лошадок.

— Ну смотри… Ты куда нацелился, уходишь? Нет, погоди, все-таки помогни нам документики проверить у этого инструктора. Поприсутствуй только.

Инструктор райкома охотно достал документы, подал их Сухарю, но тот кивком указал на секретаря сельсовета. Кормлюк прочитал предписание Торчинского райкома партии о направлении Беловусько Ф. И. в село Бабаево для организации колхоза, полистал новенький паспорт и военный билет, справку о ранении. Спросил:

— Удостоверение райкома есть?

— Еще не получил, не успел, а работа не ждет. К вам у меня первое поручение.

Кормлюк вздохнул:

— Вы хоть знаете, что за обстановка у нас тут? О бандах слышали?

— На вокзале у кассы говорили мне.

— Какой вокзал?.. — изумился секретарь сельсовета, уже не сомневаясь в искренности приехавшего представителя. — В райкоме-то вам дали инструктаж?

Беловусько по-детски улыбнулся и рассказал:

— И дали и не дали… Я после госпиталя с женой приехал в Луцк к сестре, она тут с семьей, квартира… Позвала, мы и прикатили. Я — в обком к секретарю по кадрам насчет работы. Я в партии еще с довоенной поры. Мне предложили ехать в район, говорят, в какой хочешь. Согласен, отвечаю, в любой, где тут же дадут квартиру. Назвали Торчинский. Приехал один, зашел в райком, представился, мне дают направление к вам… Сказали, осторожней чтоб я… Так что скажете насчет актива?

— Актив, какой у нас актив, вся самодеятельность актив. К вечеру соберем.

10

Установились светлые, погожие дни. А сегодняшний — особенно солнечный и пахучий, будто не от земли, а с выси тянуло молодой зеленью. Было ее еще немного: едва пробилась трава да треснули почки на некоторых деревьях и кустах. Воздух взбодрился живой лепестковой свежестью.

Двоякое чувство испытывал сейчас Киричук в лесу. Постоянно находясь в состоянии деловой собранности, он и не заметил, как поддался влиянию душистой весенней нежности, довольно вздыхая и улыбаясь. Он широко шагал по краю поляны за расторопным майором Тарасовым, начальником Торчинского райотдела МГБ.

Час назад, когда подполковник начал знакомиться с организацией работы в райотделе, пришло известие об обнаруженном за селом Рушниковка схроне, который захотелось рассмотреть Василию Васильевичу. Туда сейчас и направлялись чекисты с солдатами.

Киричук с пониманием сказал начальнику райотдела:

— Самый тревожный, оказывается, ваш, Торчинский, район, больше всего в нем за прошлый год совершено бандитских преступлений.

Майор Тарасов спокойно ответил:

— Район как район, разве что самый активный на Волыни… А частые бандитские вылазки здесь вызваны прежде всего тем, что и колхозов у нас больше, чем у других.

Василию Васильевичу понравилась сдержанная рассудительность начальника райотдела. Он решил поручить ему разработку операции с двойным заслоном-засадой.

Широколобый, сурового вида лейтенант Кромский сдвинул деревянную ляду с лаза в схрон, доложил, указывая на берег речки:

— Вон там у ивы мы нашли консервные банки, кости. Это у речки-то после зимы! Ясное дело, где-то здесь бункер. Полдня елозили, пока лаз в него нашли. Ракетами туда дыма напустили. Молчок. Потом уже спустились вниз. Кто-то прятался тут вдвоем или втроем. По лежанкам видно. И ушли недавно: колбасные очистки еще не высохли, вода в кружке не застоялась.

Лейтенант спустился во входной колодец, который оказался ему по плечи, и сразу исчез. Следом за ним проник в схрон и Василий Васильевич. Там уже Кромский включил фонарик и поставил его на короткий, из широкой доски, стол у земляной стены. Свет падал на двойные нары, прикрытые полушубком. На полу в углу темнел металлический ящик, и подполковник сразу потянулся к нему рукой.

— Стойте! — ухватил его за локоть майор, только что влезший через проход в схрон. — Нельзя так! А вдруг ящик минирован?

Лейтенант спокойно сел на нары.

— Да нет, — произнес он равнодушно, — проверен уже, фугаски нет.

Только сейчас Киричук обратил внимание, как низок потолок схрона, как сыро и заплесневело давит в ноздри застоявшийся воздух.

— Несите ящик наверх, — распорядился майор и прошелся ладонями по земляной стене, говоря: — Тут ниша, а то и две, должна быть для секретных бумаг: шифры, способы чтения кодированных «грипсов», указания сверху. Смотря кто в схроне сидел.

— У вас имеются такие бумаги? Надо бы, вернемся, познакомиться с ними, — тоже прощупывая стену, говорил Киричук и вдруг охнул с удивлением, обнаружив под рукой квадратную нишу. Проговорил тихо: — Нащупал, вот те на… Дайте-ка, майор, фонарик — глянуть, что здесь есть… Шкатулка резная!

— С ценностями, бывает, прячут, — вплотную приблизился Тарасов, увидя в руках подполковника находку из дерева.

А Киричук в мгновение извлек из шкатулки прошитые на уголке листы из тонкой светлой бумаги, перебрал их, задержал взгляд на небольшой, наподобие брошюрки, тетрадочке с отпечатанным на машинке текстом. Бросался в глаза украинский орнамент из крестиков на титульном листе, и с угла на угол крупные буквы, тоже из крестиков, броско выделили название «Конспирация».

— Старье! — небрежно отозвался Тарасов. — Я бы эту пространную инструкцию уместил в одном предложении: молчание — лучшее средство конспирации. Не шибко оригинально, как видите.

— Ну а как на деле? Все ли они дальше своей банды никого не знают?

— Чуть дальше действительно не знают, за редким исключением, — подтвердил майор и предложил лейтенанту: — Займитесь схроном, чтоб никаких писаний тут не осталось. Я с подполковником Киричуком — в отдел. Засаду отменяю, нас видели. Нечего на авось караулить. Закончите — отправляйтесь домой.

Уже в машине — крытом грузовике — Василий Васильевич с любопытством перебрал в шкатулке другие «грипсы» — тонкие, хорошо сохранившиеся листки с зашифрованным текстом, обнаружив на одном из них прямое обращение: «Друже Угар!» Он показал бумагу майору Тарасову, и тот охотно пояснил:

— Этот Угар верховодит бандами в нашем Торчинском районе. Подлинная фамилия районного проводника — Скоба Лука Матвеевич. Ему тридцать четыре года. Из торговцев. Орудует и скрывается, как у нас говорят, успешно. Вот наскочили, но их уже нет. Опередили нас. Возможно, случайно пришла «черная тропа». Может, и нет.

— Какой же это успех? — тихо возразил Киричук. — Как волки бегают. Инициатива целиком наша, надо только поэнергичнее ставить ловушки, заслоны, использовать все возможные средства, чтобы метались они…

— Это теоретически, Василий Васильевич, — не мог целиком согласиться с начальником бывалый Тарасов и для большей убедительности добавил: — Пока что мы с вами, случается, ищем ветра в поле.

Въехали в Рушниковку. Машина остановилась у церковной ограды. Солдаты с сержантом спрыгнули из кузова на землю. Следом за ними спустились подполковник с майором.

— Часок можете смело вздремнуть, — сказал Тарасов сержанту. — Мы в сельсовет… Наблюдателя выставьте, мало ли что.

— А мы вот тут, на лужайке у церковной стены, укроемся, — облюбовал место сержант.

— Устраивайтесь, — одобрил Тарасов, увлекая Василия Васильевича в просторное село.

С возвышенности была видна полоска речки. Оттуда, от широкого сарая с дымящейся трубой, доносился однообразный стук наковальни. Бегала детвора, копошились куры, далеко впереди маячила лошадь с телегой да женщина, держа коромысло на плечах, несла воду. Люднее было на огородах: всюду сгорбленные, склонившиеся к земле спины.

— Сам бы сейчас взял лопату, — с чувством произнес Василий Васильевич и пояснил: — Люблю сельские запахи и звуки.

— Вы из деревни?

Киричук отрицательно мотнул головой:

— Из Винницы я, в Проскурове детство прошло. У деда бывал на селе. Памятно! Любо мне все сельское: и звенящая струйка молока о подойник, и скрип колес, и фырканье лошадей, и кудахтанье кур — всего не перечесть. Вспомнил, и пахнуло на меня горелой сыростью мазанки-бани под обрывом у речки, захотелось деревенской парной… Мой дед был любитель и меня приучил.

Встречный мужичок приподнял шапку, здороваясь, и двое чекистов в гражданской одежде от неожиданности смутились, ответили торопливо, с поклоном. В услышанном «Добрый день!» Василий Васильевич уловил столько приветливого расположения, что даже село перестало казаться ему настороженно притихшим.

— Приятно, знаете ли… — признался Киричук. — Прохожий вас знает?

— Как не знает! Его сын Филимон группой «ястребков» тут руководит, богатырь хлопец! Его хата у колодца с журавлем.

— Этого «ястребка» я запомню, — сказал Киричук. Для него сейчас многое происходило впервые. Напомнил: — Вы что-то не досказали об Угаре?

— О нем досказывать можно много. Я Угара лично не видел, но по отдельным материалам, по фотографии хорошо представляю. Кучерявый, глаза навыкате, будто удивленные, физиономия симпатичная, девки, говорят, табуном за ним ходили, пока он в Канаду со старшим братом не подался. Шесть лет за океаном прожил и чего-то вернулся перед войной на родину. Английский в совершенстве знает, может прикинуться иностранцем. Стремительный, ловкий. Первый помощник у него, ведающий безопасностью, Шмель — отъявленный бандит.

В калитке появился рыжеволосый конопатый парень высоченного роста с двумя вооруженными «ястребками». Он широко улыбался, до десен выказывая редкие зубы, а его веснушки, казалось, поигрывали блестками на тугих, налитых щеках.

— Здравствуй, Филимон! Что нового, докладывай. Это наш товарищ, — скороговоркой обратился Тарасов.

— Здравствуйте, товарищ майор! С позавчера тихо было, а ночью на хуторе у млына[6] двое с оглядкой прошли. Скворца в одном признали, чуете? А кола чуете, Угара на хуторах шукайте.

— Скворец — связной Угара и его телохранитель, — пояснил майор Василию Васильевичу. И к Филимону: — В Рушниковку не заходили?

— Нет, не слыхать было. А на хутор я отрядил трех «ястребков», принесли весть: бандиты на полчаса заходили в хату Ганки Кули. Приглядеть за ней покрепче надо. Польку свою то за речку, то к лесу гоняет.

— Вы и приглядите, не мне ж из райцентра присматривать, — порекомендовал Тарасов и спросил: — Сколько у вас на сегодня «ястребков»?

— Шестнадцать числится.

— Это прилично.

Уголки губ Филимона поползли вверх, только неизвестно было, почему он собирается улыбаться.

— Новеньких вовлекать надо, ребята подрастают.

— Не проглядеть бы, чтобы их в банду не заарканили, — и то польза… А новеньких привлекаем. Вот двое близнецов в армию не сгодились по причине слабого зрения. Правильно я говорю, ребята?

Братья заулыбались, но тут же подтянулись перед начальством.

— Ты чего же это знать не даешь, что у вас тут делается? — упрекнул Тарасов Филимона. — Не явись мы сейчас, так бы и не узнали, что Скворец тут наследил, а это значит — Угар близко. Наверняка он на задах отсиживался, пока связной у Ганки торчал. За полчаса, шустрый, управился, конечно, главарь неподалеку ждал.

— Не-е, я бы нынче как-никак связался с вами.

— Когда? — уже без интереса спросил Тарасов и сам ответил: — Кокнули бы кого-нибудь, тогда бы ты зашевелился.

Киричук с Тарасовым направились к сельсовету. Между тем солдаты, облюбовав пригретый солнцем нежно-зеленый бугорок у церковной ограды, разбросались, сморенные усталостью: вчера до полуночи патрулировали шоссе на Львов, а сегодня чуть свет выехали к лесу за селом Рушниковка. Сержант дремотно поглядывал на лежащих, поджидал возвращения солдата, которого послал за водой. Когда тот появился, сержант сказал:

— Идем-ка поглядим. Держись ближе к стене церкви, в ней наверху кто-то есть.

— Видели кого-нибудь?

— Кто-то высунулся в оконце и отпрянул. — Сержант показал на землю рукой: — Что это за газетные комки?

И не успел он досказать, как солдат живо схватил что-то скомканное в газете, развернул и, сплюнув, отбросил в сторону.

— Тьфу, гадость! — возмутился солдат. — Нашел чем шутить.

— Замолчи! — ухватил его за грудки сержант. — Вон еще валяются. Чьи они?

Ближе к ограде лежали еще два «сюрприза».

— Оттуда швыряют… — добавил сержант, задрав голову. — Приспичило, а поганить церкву не могут, хотя она и не действующая. А выходить днем наружу, видать, не хотят.

— Думаете, бандиты там? — начал понимать, в чем дело, солдат.

— Пальнут вот, и думать нечем будет. Пошли-ка скорей. — Сержант быстро зашагал к отдыхавшим солдатам, спокойно сказал им: — Ребята! Без паники… На колокольне враг!

Все перешли под укрытие каменной ограды. А немного погодя из-за ближайшего поповского дома показались Киричук, Тарасов и Филимон. Сержант бросился к ним навстречу, доложил о находке. И вот они уже гуськом бегут вдоль каменной ограды к входным воротам, взволнованные неожиданной вестью.

Едва остановившись, майор Тарасов официально обратился:

— Товарищ подполковник! Здесь мой участок, и командую тут я. — И, получив разрешение, скомандовал: — Сержант! По одному все за мной! — И бросился к побитой паперти.

Выстрелов не последовало.

За считанные секунды вся нижняя часть церкви была занята. Киричук тоже проник в заброшенную церковь с пистолетом на боевом взводе и увидел, как Тарасов напрягся весь, намереваясь преодолеть виток чугунной лестницы, чтобы выскочить на первое дощатое перекрытие. Забеспокоился, как бы там не подстрелили чекиста: весь окажется на виду. Не знал подполковник, что Тарасов принимался выкуривать бандитов из четвертой по счету церкви. И сейчас майор по известным ему приметам выбирал момент для рывка, чтобы, выскочив наверх, одним движением оказаться за изгибом лестницы, где его уже ниоткуда пуля не достанет. И когда удалось это сделать, под куполом прогудел властный голос:

— Тарасов приказывает: сложить оружие, выходить по одному! Минуту на размышление!

Киричук решил, что ему самое время понаблюдать за обстановкой снаружи, поэтому он вышел из церкви, обошел ее, задрав голову. Но ничего подозрительного не заметил. И тут вдруг увидел спешащих к церкви парией с винтовками; благо сразу различил среди них Филимона, одобрительно подумал: «Народное войско на подмогу летит».

Раздались два одиночных выстрела. Там, наверху, казалось, загудел купол.

Василий Васильевич бросился к паперти и мигом проник в церковь. Увидел, как скрылись наверху двое солдат, и сам начал подыматься по винтовой лестнице.

— Странно, будто постреляли один другого, — недоуменно сообщил Тарасов, успевший слазить наверх, к звоннице, и вернуться на нижнее перекрытие. — Сейчас снимут их… Пошли обратно.

Неприятное и грустное чувство испытал Василий Васильевич при виде убитых молодых парней. За что сложили головы? Кто они? Кто обманул их?

— Погоди-ка! — отстранил «ястребка» и склонился над окровавленным лицом парня Филимон. — Так он же жив, веки дрожат… Гляньте-ка… Это же Скворец, к Ганке Куле на хутор ночью вот с этим, значит, на пару заходил… В село явились дневать.

Киричук прощупал пульс тяжелораненого и велел осторожно перенести его в машину.

— Скорее в ближайшую больницу! — поторопил Киричук. — Связной Угара!

11

Привыкнув работать допоздна, Сухарь не мог заставить себя уснуть с наступлением темноты. Улегшись в закутке на лежанку — от кровати в переднем углу отказался, — он мысленно торопил время, томительно дожидаясь, когда должен встретиться с подполковником Киричуком в дубках, которые находились пониже мостка через речку.

Задолго до полуночи Антон Тимофеевич, набросив шинель, тихонько выбрался из дома, посидел на лавочке — пригляделся к кромешной темноте и, осторожно ступая, пошел под горку, к мосточку у речки.

Шел, не испытывая ни тревоги, ни страха. Хладнокровия ему не занимать. И все-таки, войдя в дубки, вздрогнул, услышав:

— Здравствуйте, Антон Тимофеевич!

Они укрылись в густых зарослях.

— Думал, вы еще на подходе, — признался Сухарь.

— Нетерпение у меня, да и вам, чую, не сидится. Что на селе говорят о бандитах?

Сухарь от этого вопроса чуть не засмеялся, вспомнив встречу с секретарем сельсовета, ответил:

— В каждом новом человеке мерещится оуновец. Вчера днем инструктора райкома партии тут приняли за бандита. Напряжены люди, оуновцы мешают жить крестьянам, потянувшимся к коллективному труду.

— В том-то и дело… — вырвалось с сожалением у Киричука. — Других новостей, вижу, нет. Приглядывайтесь, как люди живут на селе, навестите кого-нибудь из старых знакомых. Есть такие?

— Должны быть, конечно…

— Тогда больше не задерживаю. Если почувствуете опасность, уходите к своему дяде — леснику или постарайтесь известить его, где вы. Завтра в полночь встретимся здесь же.

Но этому не суждено было сбыться.

…Еще в первый вечер, обходя село Бабаево, Сухарь увидел возле сельмага женщину, показавшуюся ему давно знакомой. У нее были русые, заплетенные в одну косу волосы, лицо овальное, прямоносое, которое немножко портила вздернутая от шрамика верхняя губа. Но и без этой бесспорной приметы Антон Тимофеевич узнал Наташу Хряк, когда-то бойкую, задиристую девчонку, со старшим братом которой дружил в юности. Вчера он понаблюдал, куда пойдет Наталия — его она не признала. Заметил, что ее хата под шифером богатенько глядится на фоне осевших по соседству развалюх.

Сегодня Сухарь с обнадеживающим удовлетворением увидел во дворе Натальиного дома здорового мужчину, в котором признал Митьку-голубятника, когда-то самого сильного из подростков в Бабаеве, которого недолюбливал: обижал слабых.

К нему в гости и решил наведаться около трех часов дня Антон Тимофеевич. Подоспела тетка, спросила:

— Ты к Готре?

«Готра! — вспомнил Сухарь фамилию Митьки-голубятника. — Но откуда тетка Ивга узнала, куда я собрался в гости?»

— Почему ты решила, что я к Готре? — спросил он.

— Он приходил, спрашивал о тебе. Кто-то ему сказал…

— Вот в чем дело… Выходит, я, можно сказать, приглашен.

Идти до хаты Готры было недалеко. Антону Тимофеевичу повезло: неподалеку от калитки он нагнал с ведром воды Наталью, выхватил из ее руки ношу.

— Ой, напугал! — всплеснула она руками. — Если бы Митя не сказал о тебе, подумала бы, налетел бандит.

— Что я, такой уж страшный?

— Да и они по роже не больно страшны… Ты, говорят, в плену был?

— Кто говорит?

— Ну, кто-то Мите сказал.

— Был, везде я успел… Дмитрий-то дома?

— Где же ему находиться? А ты гладкий, справный.

— Ты тоже не отощала.

— Будет тебе смешить-то, разнесло, хочешь сказать. На воде и хлебе сижу. Говорят, с воды тоже толстеют.

— Не толстеют, а пухнут, — отшутился Сухарь. — Я косу твою увидел, и знаешь, что вспомнил?

— Что? — широко улыбнулась она.

— Бывало, в юности, когда у тебя волосы в одну косу заплетены оказывались, говорили: «Сегодня Натка опять проспала в школу». А сейчас решил, тебе некогда ею заниматься.

Лицо Наталии вспыхнуло в довольной улыбке, ей было приятно, что кто-то сохранил в памяти такую трогательную подробность из ее детства, о которой она и вспомнить-то не могла, даже муж никогда ничего не говорил похожего, а тут еле узнанный человек — свидетель детства — преподнес ей такой подарок.

— Ой, Антон! — обхватила она его крепкими руками за шею, поцеловала в щеку и бросилась в калитку, крикнув весело: — Сегодня я не проспала!

Набычившись, у ограды стоял Дмитрий. Крупное злое лицо, губы подобраны, а из глубоких глазниц сверкали два распаленных огонька. Сухарь, конечно же, понял причину такой реакции, однако приветливо вскинул руку и, к своему удивлению, увидел, как Готра, будто бы спохватившись, вдруг приглашающе открыл пошире калитку, согнав с лица хмурое недовольство и говоря:

— Заходи, Антон, гостем будешь.

Они пожали друг другу руки, и в этом излишне крепком рукопожатии хозяина Сухарь уловил какую-то настораживающую неестественность. Уж не сцену ли ревности задумал тот устроить, заподозрил он.

— Я заходил к тетке Ивге, тебя не застал.

— Откуда ты узнал, что я приехал?

— Видел, из хаты дядьки Парамона ты выходил. Подумал, неужто Антон?

— Что же не окликнул?

— Да как-то неожиданно все, не поверилось даже, — замялся Готра.

— Как с того света, хочешь сказать, — с усмешкой пояснил Антон Тимофеевич.

— Столько лет! И еще каких! Потом… — почему-то стушевался хозяин, полез в этажерку за рюмками и даже с фальшивинкой прикрикнул на жену за то, что копается где-то и не подает закуску на стол.

— Что же за этим «потом», договаривай, мы с тобой как-никак ровня, вроде бы друзья с детства, — захотел основательно завязать разговор Сухарь.

— Было и сплыло «потом». Ты правда в плену был? Кормлюк рассказывал, — с недоверчивостью в голосе спросил Готра.

«Что-то он знает обо мне, — мелькнуло в сознании Сухаря. — Иначе почему бы ему подвергать сомнению мой плен?»

— Довелось, чего ты с иронией о моем плене? Неволя никого еще не веселила, — упрекнул он хозяина, внимательно следя за выражением его лица.

Насмешливо скосив глаза и без слов подтверждая свое недоверие к услышанному, Готра вдруг вышел во двор. Антон Тимофеевич видел через окно, как он скрылся за дверью сарая и вскоре вышел оттуда не один, а с горбатеньким старичком, продолжая что-то наставительно говорить. Тот часто кивал плешивой головой, порываясь идти.

— За горилкой деда послал, у меня чуть на донышке осталось, — пояснил Готра, вернувшись, и налил две рюмки. — Давай за встречу! За то, что живы! Закусывали молча, будто не зная, как продолжить разговор.

— Ты отца моего помнишь? — неожиданно и с недоброй интонацией в голосе спросил Готра.

Сухарь отрицательно покачал головой, ответил:

— Откуда же, у вас я не бывал, да и с тобой как-то не ладили. Увидел бы, может, и вспомнил.

— Едва ли, не признал ты его однажды. Мой отец столкнулся с тобой разок перед войной, по копне вороных волос выделил среди дружков твоих, только неудобное время и место подвернулось, так он рассказывал.

— Где же это? — как можно спокойнее поинтересовался Антон Тимофеевич, бросив взгляд на увеличенную фотографию на стене, похоже отцовскую, в красноармейской форме.

— В Са́мборском лесу, — произнес, как будто не сразу решился, Готра и вопросительно уставился на гостя.

— Ну и что? — не смутился Сухарь. — Грибы перед войной я там уже не собирал.

— Какие грибы, что придуряешься? — сердито отмахнулся Готра и спросил напрямую: — Ты сейчас-то не из леса вышел?

— Ах вот ты о чем… — вполне удовлетворил Сухаря вопрос, и он еще подзадорил: — То было давно и неправда.

— Неправда, говоришь?! — двинулся на гостя возбужденный Готра. — Моего отца не ты тогда подстрелил? Признал он тебя среди бандитов, когда его на хутор везли!

Последние слова он произнес, когда в сенях хлопнула дверь и на пороге появился бойкого вида «ястребок» в заломленной на голове папахе и с наганом в кобуре на боку.

«Этого еще не хватало, — раздосадованно подумал Сухарь. — Готра задумал изловить меня. Вот за кем он посылал старика…»

— Проверь-ка, Люлька, этого бандита, задержи, пока милиция приедет, — ухватил было Антона за борт пиджака Готра, но тот резко двинул локтем и отступил в угол.

Ожидая, должно быть, сопротивления, «ястребок» выхватил наган и возбужденно скомандовал:

— Стоять! Ни с места! Ощупай его, Митрий, нет ли оружия.

Сухарь дал обыскать себя, успев понять, что это задержание, приезд милиции, которую, как он понял, вызвал Готра, — вся эта канитель ему ни к чему и может только навредить проникновению к оуновцам. В конце концов его отпустят, а потом придется объяснять бандитам, почему милиция освободила его, не копнула старые грехи. Как же тут выкрутиться?..

— Бандит? — спросил Люлька в упор.

— После плена к дяде родному приехал, меня тут знают…

— Мало ли кого мы знаем, кто чаще по ночам ходит, — с начальственным видом рассудил Люлька и решил: — Пошли! Посидишь в чулане, милиция разберется.

— Глупый ты, Дмитрий, — только и сказал Сухарь Готре, направляясь под дулом нагана к выходу.

— Ты думал, шито-крыто, а батька-то мой жив… — торжествующе выпалил Готра, вскинув руку, чем отвлек внимание Люльки. Этого-то мгновения и хватило Сухарю для того, чтобы обезоружить «ястребка»: увидя возле своей груди наган, Сухарь ухватился за него обеими руками, рванул и с оружием, которое продолжал держать за ствол, выскочил во двор. Он сразу бросился было к калитке, но передумал и метнулся за сарай, в возбуждении легко перемахнул через плетень. Только тут оглянулся, преследования не увидел, на всякий случай, для пересудов, два раза пальнул из нагана в воздух и прямиком направился к подступающему лесу.

12

Для Ивана Николаевича Весника хуже наказания, чем дежурство по управлению, не было. У него на сутки останавливалась должностная работа, на которую и без того всегда недоставало времени, и он урывал его за счет сна, зачастую задерживаясь на службе.

На этот же раз помощник Киричука по оперативной работе увлекся до того, что попросил сменяющего Кромского повременить, продолжая насаживать на карту миниатюрные зеленые флажки с обозначением кличек вожаков банд.

Эти-то флажки прежде всего привлекли внимание Василия Васильевича Киричука, когда он утром пришел на работу. Удивился:

— Банда Кушака, смотри, у Марьяновки вчера была, на границе с Львовской областью, а теперь на полсотню километров к Луцку махнула… Что это она возле Бабаева забыла?

— Уже ушла оттуда на юго-запад, наверное, обратно к Марьяновке. На рассвете дом нового председателя колхоза Бублы подожгли, его ранили, дочь убили.

— В Бабаеве?! Когда это случилось?

— Под утро. Раненого бандита захватили. Группа «ястребков» ушла преследовать банду.

— С этого сразу и надо было докладывать… Я отправляюсь в Бабаево, — решил подполковник и, прихватив с собой майора Рожкова, через несколько минут мчался по шоссе на запад.

— До Бабаева у меня как раз руки-то и не доходили, — признался Рожков.

— А у меня до вас, Сергей Иванович. Будь наоборот, бандиты бы ни в Бабаево сегодня не сунулись, ни на председателя колхоза бы не напали. Ну а коли полезли, ноги бы свои не унесли.

— Вероятно, Василий Васильевич. Только мне известно, что в Бабаеве крепкая самооборонная сила, под ружьем восемнадцать «ястребков», не считая актива и добровольцев на случай чего.

— Какая же это сила, когда убивают?.. — возразил Киричук.

— Бандитам большого труда не надо, чтобы подстрелить… — парировал Рожков. — За Бабаево я был спокоен, командир «ястребков» там надежный хлопец. Микола Люлька его зовут.

— У меня иное мнение об этом ротозее, — со скрываемым удовлетворением возразил Киричук, осведомленный о вчерашнем происшествии с Сухарем в селе Бабаево: в полночь у них не состоялась встреча. Но ничего не стал говорить.

Микола Люлька с Кормлюком подошли к машине, когда она остановилась возле пожарища.

— Почему в селе, почему не преследуешь бандитов? — напустился на Люльку Рожков.

— Упустили… — виновато ответил командир «ястребков». — Все я предусмотрел, даже ночевать остался в хате Бублы, председателя колхоза, но, оказалось… и себя, и людей подвел… подожгли они. А мои двое ребят на другом конце села патрулировали.

— Как патрулировали? — очень удивился Киричук. — Так вас всех до одного перестреляют. Соображать надо! В засаде сидеть должны «ястребки»…

— Да нигде они не патрулировали, — совершенно не поверил словам Люльки Рожков. — И ты, Микола, отвыкай оправдываться, когда по уши виноват.

— Мы бой держали, в бегство обратили бандитов.

— Еще бы, иначе они вас вверх ногами бы на столбах повесили или, как нынче в селе Сарпиловка, изуродовали троих «ястребков», — не стал досказывать подробности страшной новости Киричук.

Рожков предложил Люльке:

— Созови-ка в сторонке своих «ястребков» и подходящих на эту роль ребят, поговорить надо. Воспитывать на живом примере требуется, к чему приводит безответственность.

Бублу отправили в больницу. Раненого бандита под охраной — тоже. Увезли и жену Бублы с убитой дочерью.

«Ястребки» оказались под рукой, Люльке не пришлось бегать созывать их. И Рожков начал короткую беседу:

— О печальном факте, как на поминках, товарищи, трудно говорить. Давно ли мы скорбели по семье Курилло, вырезанной бандитами? И вот новое преступление. Не митинговать вас позвал, не убеждать. Совесть пристыдить. На вас люди надеются, ложась спать. А вы безответственно ставите их под удар своей бездеятельностью. На вашей совести гибель дочери Бублы.

«Ястребки» притихли, прятали глаза.

Народу понемногу становилось больше, и Василий Васильевич счел нужным выступить перед людьми.

— Товарищи! — вскинул руку Василий Васильевич. — Бандиты, как видите, злобствуют. И чем ближе их конец, тем они становятся коварнее. Они едят ваш хлеб и всячески мешают выращивать его. Мы должны уничтожить бандитов, чтобы все могли свободно трудиться на пашнях, на заводах и стройках. Много у нас дел после небывалой войны. И уж коли одолели такого жестокого и сильного врага, как фашистская Германия, будьте уверены, Советская власть очистит свою землю от врагов и паразитирующих элементов. Наш лозунг был и остается: «Кто не работает, тот не ест».

— Вопрос можно? — вскинул руку белоголовый дядько Андрон. — Носют тут по семьям-хатам, как налогом обкладывают, ну эти, что из леса, силком всучают квадратные талоны с цифрой — бифоны называют, вроде заема. Мне на триста целковых этот побор угодил, плати, говорят, без разговору, а пикнешь, не дашь гроши, считай, дух из тебя вон. Как же это понимать? На заем мы подписались — выкладывай. И эти живоглоты за пазуху лезут, а с ними пока шутки плохи, сами нынче видели, последние штаны снимешь. Как вот тут быть, господарь безпеки?

— Ну, коль штаны готовы снять, снимайте, пусть бандиты высекут вас, — махнул рукой Киричук. — А кто не желает, пусть борется. При коллективном организованном отпоре ни один бандит не сунется.

— Суются… — потише, будто для себя, произнес дядько Андрон.

— Ничего подобного, — не принял реплику Киричук. — Повторяю, там, где сообща защищают свои интересы, подальше эти места обходят бандиты. Бабаево в этом отношении должно быть примером. Стоящий перед вами майор Рожков окажет вам организационную помощь.

— Спасибо, растолковал, — удовлетворился Андрон. — А то ведь я думал, ты увильнешь, дескать, старайтесь не давать, то да се… Но ты с жизненным пониманием.

— Еще вопросы?

— Правда, что ли, снижение цен будет? — полюбопытствовала Наташа Готра.

— Это решение правительственное, мы его одинаково узнаем.

— Значится, опять мы без председателя… — донеслась реплика.

— Кто вам сказал, что без председателя? — задрал кверху остренький носик Кормлюк. — Захар Иванович к вечеру вернется, велел мне передать, чтобы работы шли своим чередом — инвентарь готовили, зерно перебрали. Так и велел сказать: сплочением чтобы откликнулись крестьяне на его горе.

Он и сам заметил, что завернул лишнее, но по простоте душевной заключил, что призыв сойдет, большого греха тут нет, и закруглил разговор.

13

Мария привыкла доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала: «Хи-ив-ря-я!» — и несла низкий табурет с подойником на середину двора, надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Мария любила свою неказистую буренку. Она давала на удивление много молока. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от Хиври. И Мария продавала его не всякому, а по собственному выбору. Мурлыча во время дойки песню, Мария успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.

Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском, наполнила две кружки, по-мужски — движением от живота — отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Муж угрюмо следовал ее примеру. Для него это было обычное состояние. Для Марии же что-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:

— Займешь место на базаре, сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст… Если скажет: «Гони!», живо разыщи меня. А я пошла, — подхватила она бидон. — Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?

— Молчание — золото! — изрек Микола одними губами.

— Мне это золото в ушах проржавело, сопун несчастный. Я слышу, как ты со своими глиняшками-поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.

— Когда разговаривать с тобой, ты больно деловая стала, до рассвета начала шляться.

— Ну, будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились, не пытай… поручений много… Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.

— А вот и я… — стоял у порога соседский подросток Костя. — Я готов, тетя Маша.

— Ну, племянничек золотой, чего дрыгаешь ногой… Ешь давай и веди Хиврюшку-милушку. — Она налила ему молока, взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в прорезь на ремешке туго сложенную записку. Потом застегнула ремешок на шее буренки, погладила ее между глаз и ласково пропела: — Связничок ты мой, тайничок.

Костя повел буренку на пустырь.

Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Двор она прошла с задумчивым лицом, глядя исподлобья: вспомнила поручение Хмурого, приказавшего ей лично с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем в УМГБ Волынской области подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.

И тут Мария вспомнила тот день, когда началась ее связь с «тайными людьми», так она звала оуновцев, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к двум часам Мария велела сходить своему посыльному — законному муженьку. Немало воды утекло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. И теперь недаром Хмурый счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из видных чекистов на Волыни. И это доверие не столько радовало ее, сколько вселяло тревогу.

Однако стоило Марии выйти за ворота, как вся хмурость сошла с ее лица и беспечная радость заиграла в глазах. Она шла энергично, с привлекательной, гордой осанкой. Вдруг снова вспомнила о чекисте, разузнать о котором ей было поручено. Теперь Артистка и сама не могла понять, почему впервые после многих тайных поручений забеспокоилась. Раньте подобного с ней не случалось. Она охотно принимала любое поручение и с легкостью, даже с воодушевлением, стремилась исполнить его.

Возле табачного киоска Мария остановилась, чтобы купить коробку спичек. Успела при этом сообщить: «На Котовского восемь с вечера занято». И пошла своей дорогой.

Отсюда ей хорошо был виден дом возле магазина, где поселился чекист Стройный. Во дворе Мария увидела женщину и рослую девчушку, но кто они, узнавать не стала, отложив это на другой час, ибо неподалеку, через два дома, жила Варя, которой она носила молоко.

«Как же попросить ее все разузнать о подполковнике? — думала Мария. — Не годится запугивать, надо с ней помягче. Бабенка она покладистая, смышленая… Можно было бы подкатиться к ее соседке Ксюшке, ушлой оладошнице, да она завтра же на весь базар растрезвонит».

Так и не решив окончательно, как подойти с разговором о подполковнике — экспромтом у нее выходило глаже, — Мария вошла в притемненную кухню и застала Варвару у печки.

— У-у, хлебный пар какой духмяный! — восхитилась Мария, подвигая к себе кружку и наливая в нее молока. — Дай-ка мне горбушку и наливай себе, пожуем.

— Тебе нельзя много хлеба, это мне еще не грех поправиться… — Изящная хозяйка достала кружку, глянула через плечо: — Цветешь ты, Маша. Я вот сама баба, да и то бы тебя сграбастала и затискала.

— Мой мужик мне не говорил этого, — живо подхватила Мария, и в глазах ее вспыхнули искорки. — Вчера на базаре один подполковник — второй уж день прицеливается — откомплиментил мне на ухо: «Милушка! Если бы вы встретились мне в не такой уж отдаленной юности, я бы давно сошел с ума». «А сейчас вы не сумасшедший?» — спрашиваю. «Пока нет», — говорит. Иду с рынка, а он мне, серьезный такой, вежливый, разрешите, говорит, проводить… Ты дашь мне горбушку?

— Ой ты, неужто разрешила? — торопливо спросила Варвара и, схватив горячую краюху, отломила исходившую паром горбушку, протянула гостье — и опять: — Ну, разрешила, что ль?

— Кто же так, с ходу-то… — аппетитно откусила душистого хлеба и запила молоком Мария. — Говорю, чего меня провожать, я посидеть с музыкой хочу.

— А он? — аж взвизгнула от нетерпения Варвара.

— Так я, отвечает, пожалуйста, было бы ваше желание. Куда пойдем?

— Волокла бы его в ресторан… Ну, ну, и что ты?

— Мало ли что я желаю, говорю. А может, чего еще и не желаю. Он мне: как вас понимать? Обыкновенно, объясняю. Не желаю, чтобы ваша жена страдала, и желаю, чтобы муженек мой нас не увидел, а то обоих чудными сделает.

— И отшила, да? — застыла в ожидании Варвара.

— Какой там, вовсе прилип. «Какая, — шепчет, — вы откровенная, и голос у вас девичий». А я ему: так я и вся из себя такая… И прошлась вперед, бедром вильнула. — Мария показала, как она это сделала.

— Ой, по шкуре мурашки, здорово, Маша! — будто от холода энергично потерла плечи Варя и еще спросила: — Он, поди, обалдел?

— Он-то не знаю, а я вроде как втюрилась. Интересный мужчина, складный, глаза чистые, влюбчивые, какая-то в нем ласковая мягкость.

— Ну и давай… чего там. Не бойся.

— Я и не пугаюсь… — заговорщически шепнула, склонившись к Варваре, Мария и доверительно поделилась: — Мне бы о нем поразузнать, кто он, где жена и есть ли она. Такой не должен бы бегать, такая работа у него, ой-ей-ей, если не врет, в державной безпеке. Если правда, тогда другое дело. Да вроде не трепач, быть не может, а прощупать его надо, откуда он, какой характер, даже чего он любит, а чего нет.

— Ну, Мария, ты даешь, обалдеть можно. Только ты не как лягушка попала ужу на глаз? — живо прояснилось в голове Варвары. — Не гипнозом он тебя… говорят, в энкавэдэ пользуются этим умопомрачением.

— Чего городишь? В любви умопомрачение без энкавэдэ обойдется. И потом, что они, другие люди, что ли? Как все — с головой, с ногами. Даже лучше.

Варвара снова всплеснула руками, говоря:

— Глянуть бы на него! — откусила от каравая хлеба и залпом выпила полкружки молока. — А сколько ему лет-то? Не о старом вроде говоришь.

— Вот ты и узнай мне, сколько ему годов, не считая во рту зубов. Ему что-то за тридцать пять…

— Так он младше тебя?

— По-твоему, это плохо?

— Да нет… — повела плечами Варвара. — Плохо, когда никого нет. Тебе это не грозит.

— Он живет через два дома от тебя, поселился у тетки, у которой сын утонул.

— У Степаниды? — поняла Варвара. — Зайду к ней по-соседски завтра, поспрашиваю.

— У меня нынче вечером с ним встреча, надо же знать, обнадеживать его или как…

— Узнаю все, Маша, согласна, вплоть до того, храпит ли он ночью, а то от моего хоть беги. Ты только познакомь и меня с ним.

— Это еще зачем?!

— Ну-у, Маша, тебе ли бояться. Взглянуть охота на него, любопытно мне, тебе ведь кое-какой не приглянется, тебя, думаю, за подсердечко зацепить нужно.

— Нужно, Варя, когда не нужно будет, нос в окно на улицу выставляй… Так ты погодя и сходи к Степаниде, осторожненько с ней погутарь, мол, интересный постоялец… Нет, не говори «интересный», скажи «видный мужчина».

— Сообщу, Маша. Перед свиданием приходи, портрет его с потрохами выложу. А ты все-таки познакомь меня с ним. Ну, потом, когда…

— Зачем «когда»? Вечером выйди и жди его с работы, глазей тайком сколько угодно. Кстати, заметь, когда он возвращается домой, — ответила Мария, обозвав себя дурой за то, что предложила Варваре караулить подполковника после работы. Но успокоилась на том, что вечером получит нужную информацию, а там, не велика беда, что-то придумает. Заторопилась: — Ой, Варя, расчувствовалась я, заболталась, давай-ка посуду под молоко… В полшестого вечера я забегу. Побольше, понастырней мне все узнай, как для себя. Ладно?

…Базар Мария любила, на нем, можно сказать, и выросла. Без него ей чего-то недоставало. Вроде бы ощущения присутствия всего города, где можно и на людей посмотреть, и себя показать, и услышать разные новости, узнать, чем довольны и чем расстроены горожане, встретить нужных ей людей и самой оказаться полезной кому надо. На базаре Артистка чувствовала пульс жизни города, состояние его здоровья и недуги. В нынешнем своем положении Артистке было за что любить базар.

Она знала базар с детства. Бывало, чуть свет шла на базар, чтобы занять место за дощатым прилавком, куда потом являлась мать, с рассадой ли, с первой ли черешней, с молодыми малосольными огурчиками — всем тем, что давали огород и фруктовый сад.

Родительское хозяйство было разделено между шестью сыновьями. Выйдя замуж, Мария получила от братьев денежную долю наследства, по девичьей наивности возмечтав вскорости самой разбогатеть на мужнином доходном ремесле. Ее Микола унаследовал от отца несложное, но трудоемкое производство глиняных, крытых глазурью игрушек — «свистулек», как небрежно стала обзывать Мария то, о чем мать ее, бывало, говорила с почтением, похваливая будущего зятя: «Золотые руки у парня, приработок имеет, всегда лишняя копейка в доме, с ним не пропадешь, глины на его век хватит». Но не учла будущая теща ленивости зятя, который не только сам редко ходил за глиной, но и принесенную соседским мальчишкой Костей месил без охоты, да и то после тройного напоминания жены.

Микола работал грузчиком на хлебозаводе в три смены, от «свистулечного» промысла начал отходить: расчета не видел. Мария понимала это, ей самой противно было торговать «самодельным уродством», но это занятие позволяло ей в любое время торчать на рынке не с пустыми руками, а при деле. Главное же дело хранилось в тайне, и каждый день поручалось новое. А сегодня — небывало новое.

После ареста в Луцке пособников бандитов пока незаметно было, чтобы они кого-нибудь выдали. Мария приняла меры, чтобы уберечь своих людей, кого знали арестованные и могли выдать. Всех предупредили, и они сразу исчезли. За жильем скрывшихся она установила присмотр. И вот вчера вечером буренка Хивря принесла в ошейнике записку, в которой сообщалось, что квартира врачихи Моргун, на Котовского, дом 8, «занята».

Без труда Артистка определила, кто выдал врачиху, снабжавшую оуновцев лекарствами. О Моргун знал арестованный Дорошенко. Он сегодня должен был взять у нее приготовленную коробку и передать на рынке в два часа дня связному Лонже. Предполагалось, Дорошенко выдал эту явку, и чекисты не упустят такую возможность.

Ради этого дела и торчала на рынке Мария, держа подле себя верного посыльного Костю, совсем отбившегося от родного дома. Правда, родители его и не возражали — пусть кормится в трудную пору возле соседки, коли ей помощник нужен.

После полудня Артистка оставила мальчишку с товаром, а сама пошла по толкучке, беспечная, с веселыми, смеющимися глазами, которые умели все видеть, сортируя встречных на людей обыкновенных, базарных, и залетных, требующих к себе особого внимания. Их она накрепко примечала.

Нет, Ложка не болтался на толкучке. Не появлялся он и возле ларьков, среди овощных рядов. Не заметить его было невозможно: рослый, большеголовый, с одутловатым лицом, — его враз приметят чекисты.

Артистка занервничала. Не за Ложку она переживала. За свое неумение что-то предусмотреть и предотвратить. Сейчас она, вернувшись к неходовому товару и предупредив непоседливого Костю, чтобы тот никуда не отходил, заработала руками: наливала в свистульки воды, свиристела ими на все лады, переставляла на фанерке кургузых козлов с позолоченными рогами, размышляла: «Зачем Микола плодит этих козлов, когда их не покупают, может, специально назло мне штампует, чтобы перестала его мучить, дескать, походит неделю с товаром и перебьет его, торговлю забросит. Это он, муженек, может сотворить, сопун несчастный…»

Размышления Марии мигом прервались, едва она увидела у края толкучки полное, благодушное лицо чекиста в гражданском, которого видела со Стройным на улице в форме капитана и прозвала его Благим. Мария вся извертелась на месте, пытаясь хоть краешком глаза уловить полупрофиль стоявшего с ним сутулого мужичонки в кепке и телогрейке, энергично размахивающего рукой, что-то предлагая на продажу.

Марии очень захотелось пробраться к ним, постоять рядом, послушать их разговор. Да не решалась оставить удобный наблюдательный пост на возвышении, с которого хорошо видны входные ворота.

Извелась Мария, следя то за входными воротами, то за чекистом с подозрительным человечком, который вдруг повернулся к ней в полный профиль — длиннолицый, широконосый, с глубокими морщинами на лбу. Нет, его она видела впервые. И по привычке первого знакомства тут же дала ему прозвище Напарник. Придуманных кличек она не забывала, они проходили и в ее донесениях, шли в обращение.

Чуть было не сорвалась с места Мария, чтобы протиснуться к «объекту» своего интереса, как вдруг увидела в воротах грузную фигуру Ложки. Он, как верблюд поводя головой, проплыл к ларьку с края толкучки, удаляясь от чекистов, которые топтались на месте.

— Костя! — ухватила за руку мальчишку Артистка. — Видишь вон у края ларька толстого дядьку? Армейская фуражка на башке еле держится…

— Та вижу, цигарка в зубах.

— Живо иди, передай ему вот этого однорогого козла и скажи: «Тетка велела бегом отнести. Дорошенку хоронят». Понял, Костя? Давай скорей! Дорошенку, черт бы его драл!

И она пошла, пошла к гомонящей толпе, веселая, улыбчивая, будто увидела разжеланнейшего человека, которого торопилась по меньшей мере обнять. Совсем рядом оказались те двое чекистов. Напарник вертел в руках часы, а Благой, видимо, приторговывал их.

«Пойте, пойте, голубчики», — во все лицо улыбалась Артистка, готовая, казалось, взвизгнуть от удовольствия, видя, что чекисты остались ни с чем — грузный Ложка вильнул за уборной и, наверняка уже выдавив со страха еще одну доску в дыре забора, выскользнул на улицу.

Артистка, поводя плечами, стала дурачиться и готова была пойти в пляс. Обнаружив в руке глиняного петушка, она приложила его к губам и, озорно свистнув «милицейской» трелью, вдруг со смехом сунула игрушку в разинутый рот блаженно стоявшего дядьки и тоненько, по-девичьи крикнула:

— Ду-ди-и! Пароход ушел!

И тут вовремя подоспел ее Микола, за руку увел на прежнее место, сказав всего одно слово:

— Баламутка!

И мгновенно улетучился из Марии игривый запал. Она поправила налезшую на глаза прядь волос и спокойно спросила мужа:

— Что Шурка-сапожник?

— Ничего. За починкой велел завтра прийти в это же время.

— И все, ничего не передавал?

— Нет, завтра, сказал.

— Ну и хорошо, — зевнула, похлопывая ладошкой по влажным губам, Мария и распорядилась: — Ты поторгуй, Микола, а мы с Костей пойдем домой.

— Ты что? Надо мне перед полной соснуть? — начал складывать в корзину товар Микола.

— Так ты и сейчас спишь, какая тебе разница. — Мария взяла за плечо Костю и живо пошла с базара.

Ей вдруг захотелось побыть одной. Отпустив Костю, она пошла в противоположную от дома сторону, за железнодорожное полотно, к пустырю, где побрякивала колокольчиком ее ненаглядная Хивря.

Темнобокая коровенка дремотно лежала под пригретым солнцем бугром, не чуя своей хозяйки, вяло присевшей вдалеке на трухлявое дерево. Было по-весеннему ярко и тепло.

После базарной суеты и минутного шутовства Марии захотелось покоя. В последнее время ее частенько тянуло к уединению, чего не случалось очень давно, можно сказать, с молодости. Но тогда, в девичьи годы, она желала одиночества от избытка нежных чувств и разумного сдерживания ласковой своей щедрости. Теперь же уединения требовала усталость.

Но мечтать вообще она не умела. Ей нужна была конкретность. И вдруг этой конкретности будто бы не стало.

Артистка чувствовала, что живет как-то не так, не туда ее заносит, но как вернуться на «круги своя» — не знала. И куда идет, к чему — не ведала, потому что не вольна́ была знать о своем месте в завтрашнем дне. Осознавать это становилось ужасно. Ей хотелось определенности. А где ее взять, если не может ни с кем поделиться своими сомнениями? Значит, надо молчать, надо смириться. Но смириться Артистка не хотела. Вопреки логике, ей вдруг захотелось петь. И она запела.

Мария услышала, как протяжно, жалобно откликнулась Хивря, узнав по голосу хозяйку, которая еще звонче залилась песней и бросилась по низине к бугру, помахивая руками, как крыльями, веселая, трепещущая, а со стороны — неудержимо счастливая.

Расчувствовавшись, Мария с разбегу схватила Хиврю за уши, хотела чмокнуть ее в лоб, да не успела, буренка от неожиданности метнулась в сторону, чуть не поддев свою хозяйку на короткие, торчащие вперед рожки, набычившись и вылупив удивленные глаза.

— Ты чего вспугнулась, дуреха моя, Хивря? — протянула к ней руку Мария, погладила между рогами. — Куда нам с тобой шарахаться? Обе мы на привязи, с петлей на шее. У меня она, поди, скорей затянется.

Руки Марии привычно, будто машинально, прощупали ремешок на шее коровы, изъяли из тайничка складную металлическую пластину, а из нее сложенный в полоску «грипс». Водворив пластину обратно, женщина живо пошла прочь, моментально оглядев идущие вдалеке фигуры, но подозрительного не заметила, к тому же обзор перекрыл железнодорожный состав, и Мария пошла вдоль дороги, спокойно развернула изъятую из ременного тайничка бумагу, прочитала: «В больницу Торчина доставлен Скворец — связной Угара. Пулевое ранение в голову. Сделана операция, живой. Под охраной безпеки. 1040».

Сложив донесение и завернув в шелковый, из парашютного полотна, платочек, Мария сунула его в привычное место, за пазуху, где уже лежало другое сообщение, поважнее, полученное ею утром в спичечном коробке от продавца табачного киоска. В нем говорилось: «За Лучковским озером, к лесу восточнее Луцка, встал палаточный городок воинской части, Ставят казармы стационарно. В наличии около 20 грузовиков (в основном полуторки) и десяток легковых «козлов». Проникновение пока исключено. Ведутся занятия редкой цепью на поле и в лесу. Отмечен выезд небольших групп. Солдат на увольнение не пускают. 724».

«Застану ли Зубра? Неужели смотался после встречи со мной?» — думала Артистка, рассчитывая передать с ним для Хмурого и четко выполненное поручение о Стройном — она не сомневалась, что любопытная Варвара добудет нужные ей сведения о чекисте, — и важное сообщение о расположившейся под Луцком воинской части.

С чувством исполненного долга Артистка раньше срока подходила к дому Варвары, игриво напевая.

— О, весела ты, как всегда, любо-мило с тобой, все болячки спадут, — встретила ее Варвара с чугунком в руке. — Легко живешь, Маша, завидно. А тут, тьфу!

Оставив чугунок с кашей, Варвара села на табурет, загрустив вдруг. Она безучастно посмотрела на Марию, и та даже не решилась завести разговор о том, зачем пришла.

— Правда, что ли, базар теперь будет не до пяти, а до семи вечера? — удивила вопросом Варвара. — Постановление, говорят, властей есть, чтобы народ после работы мог продукты купить. Карточки вроде собираются отменить.

— Не слышала, — соврала Мария, не желая тратить время попусту, однако заметила: — Тебе-то что, дня мало? Да и бываешь ты на базаре не каждую неделю.

— А я, может, хочу, как и ты, свободней жить, на людях веселей.

— Дура ты, дура! Варвара, базар не цирк, какое там веселье, там гам да матерщина, кто кого объегорит. Разве более или менее стоящий человек пойдет туда?

— А ты что? Ты… разве ты обманывать ходишь? Свое же изделие, баловство ребячье продаешь, это тоже надо… Мне вон батька тряпочную куклу с базара принес, лет пять мне было, по сию пору помню. Другие, может, облапошивают, наверняка аферничают. Но какой же у тебя обман?

— Голый обман, Варварюха-необманюха. Ты ходила, что там мой подполковник?

Поджав губы, Варя некоторое время сидела молча. Потом поставила чугунок на шесток, повернулась к Марии.

— Верно, он там работает, в безпеке, подполковник, — заговорила она, щуря глаза, как бы припоминая. — Живет он у Степаниды, верно, много не болтал о себе, жена у него красавица, дочка — девица большая.

— Откуда известно, жена какая? Он же один тут, никого не привез, — напористо выразила сомнение Артистка.

— Степанида говорит, он с портретом жены приехал, как с иконой вошел к себе в комнату. Посуди, любит или нет.

Мария испытующе посмотрела на Варвару.

— Она заподозрила, что ты влюбилась, глупую фантазию подсунула, чтобы отшить. — И тут же усомнилась: — А там, кто его знает, может, у военных так заведено — вместо иконы… Ты давай говори.

— Ну, серьезный, обходительный, все верно, Степанида подтвердила. Чай любит. Чистоплотный, от зеркала не отходит. Утром бреется, наверное, одеколонится. Не храпит…

— На кой мне черт его храп? Откуда он? Зачем тут?.. Какое настроение, не жаловался ли на что? — нетерпеливо оттараторила Мария и, сбавляя тон и озаряясь улыбкой, мягко попросила: — Ты, Варя, говори, говори, у меня ведь, понимай, нетерпение. Скоро на свидание, а мне уж чего-то и неохота…

— Ты и не ходи, посиди у меня. Разбередила только себя…

Мария поднялась.

— Нет уж, пойду провожу своего в ночную и как раз успею, малость подождет. А когда он на работу уходит, не спросила?

— Какая разница, он же тебе не с утра, а вечером нужен. Вечером какой мужик вовремя домой является? И этот, твой подполковник, уехал на машине. Забежал домой и уехал. Трое еще с ним были. В гражданском. И он, видать, переодеться приезжал. Зеленая машина, военная легковушка. Не веришь, я номер специально запомнила: ЛН 08–71.

— Он мне говорил… — задумчиво произнесла Мария, сдерживая восторг. — Ну, что может уехать, тогда завтра в то же время встретимся… Спасибо тебе. Пойду, а то мой проспит.

Варвара проводила ее, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. И все же рассмеялась, когда хлопнула наружная дверь. Считала, что здорово разыграла молочницу насчет любимой жены подполковника, потому что к Степаниде не заходила, случайно увидев, что та провожала своего постояльца. Ну а номер машины она запомнила просто так, для достоверности. Некогда ей было тратить время на пустяки — расспросы.

14

Поспать Зубр любил. За нынешнюю крутую зиму он так разбаловался, что даже поражал своих охранников-связных. Одно время он, казалось, спал круглосуточно и не высовывал носа из лаза бункера. Правда, тому имелась причина — болел.

Назавтра в ночь Зубр собрался идти на встречу с Хмурым. Предстояли нелегкие ночные переходы, а впереди — неизвестно еще какие виды на «временное жительство», потому бывалый главарь заранее набирался сил.

Он не велел Яшке будить его, в схрон не полез, а завалился, не раздеваясь, в маленькой боковушке и взрывно захрапел. Поднялся с темнотой бодрый, сдержанный.

Вообще, за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно — так и отметил он про себя, уткнувшись в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником — Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.

Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией, о чем он доложит Хмурому. Это обстоятельство придало ему покоя и уверенности. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки, она обещала.

— Сова вернулся? — спросил Зубр у подвернувшейся Явдохи.

— Туточки, в низочке… Позвать? — При каждом слове, как голубь на ходу, кивала головой Явдоха, вскидывая волосатый, с тряпичным бантиком хвостик.

Увидя вошедшего в боковушку Сову, Зубр поморщился: лохматый, с помятым, немытым лицом, да еще с кривым носом, приляпанным под мощный лоб, тот выглядел уродливо.

— Будь здоров, друже Зубр! — поприветствовал Сова, дернув плечами.

— Здоровьичка и тебе. Садись. Пил вчера?

— Не здесь же оставлять, — не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.

— Ну смотри… — с угрозой произнес Зубр — и сразу о деле: — Видел? Докладывай!

— Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська-Муха…

— Что там у Шурки-сапожника, где Муха пряталась?.. Разучился докладывать, что ли, я тебе устрою похмелье красивое! — по-настоящему возмутился Зубр, хотя одновременно его приятно задело растяжное «кра-си-вая». Он слышал о привлекательности чернявой врачихи со сросшимися у переносья бровями и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе — тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.

Сова подобрался.

— Ночью Шурка вышел ко мне, рожу его не разглядывал…

— Ты не гоношись… — резко, чего-то не досказав, оборвал Зубр. — Докладывай!

— Велел Шурка в сарае подождать, запер меня, урод, а там кто-то стонет… Думаю, пришибли тут кого-то, сейчас до меня доберутся… Чего Сашка меня запер? Наган достал, он безотказный. Рукой стал шарить, а этот как хрюкнет, я и обалдел.

— К чему ты мне это? — помягче спросил Зубр. — Специально нервы колешь? Хочешь, чтобы я подумал, на тебя белая горячка находит?

— Да нет же, друже Зубр, как раз нервишки-то твои и желаю поуспокоить. Надо было бы мне этого порося с собой прихватить…

— Ну будет! О ней говори, — прервал Зубр.

— Привел под крендель, по тихой доставил, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское. Так что, кроме того, что рука у нее полная и мягкая, ничего сказать не могу, некогда было.

— Ну и на том спасибо. В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай, обдует там тебя. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?

…Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитро, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:

— Бросили, думал… а куда я?.. Тут о ума один сойдешь… Есть будешь?

— Давай, — уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал — без верховодства не знал, куда шаг ступить.

Ради такого случая обрадованный Алекса достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, извлек опротивевшее изжелтевшее сало, ножом привычным движением отхватил развалистые дольки. Ножу Алекса уделял больше внимания, чем самому себе.

— Как там на людях-то? — поинтересовался он.

— Каких людях? Я не был на них, — очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. — Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.

Оба голодно чавкали.

— Куда пойдем-то, мне можно сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.

— Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. — Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: — Ночью далеко слышно, громко не надо.

— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.

— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.

— Ясно, друже Зубра поведем, — вырвалась догадка у Алексы.

— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, — спохватился Дмитро. — А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.

— Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.

— Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, — криво усмехнулся Дмитро.

— Маньку с Панькой еще бы себе оставили, — глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.

— Это само собой, — не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: — Каких таких Маньку с Панькой?

— Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.

— Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.

— Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.

— Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.

— Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.

— Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.

Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.

И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.

От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь:

«Друже Хмурый!

Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды, на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро…»

Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел на новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что она дает в донесениях.

И она исправила:

«…с утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой военной легковушке под номером ЛН 08–71».

Подумав, что бы еще написать, добавила:

«…На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление: быстрый, взгляд тяжелый. Видно, держит в напряжении подчиненных, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных…»

Подобрав губы, она решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. И, вычеркнув ее, перечитав все написанное, Артистка не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, она совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.

Она пришла в дом Яшки Бибы строгая, с чувством собственного достоинства, властно сказала встретившей ее Явдохе:

— Позови Зубра, и живо!

Тот, к удивлению Артистки, сам вышел на голос.

— Рада, что могу тебя еще раз повидать.

— Я больше чем рад. Еще бы немного — и не застала.

— Тогда давай живо о деле. Вот это передай Хмурому, что он поручил мне, — сделала ударение на «мне», — выполнила молнией. А с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.

Зубр не выдержал:

— Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.

— Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую, — смягчила она, — а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь. — И она стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку, о том, что Скворец, связной Угара, в больнице.

Опасаясь, должно быть, как бы Артистка не перечислила еще с десяток эпизодов своих подвигов, Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:

— Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.

— Славу богу! — как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.

— Я постараюсь, — выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: — Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.

— Я и не думала, чтобы ты его обидел.

— Да хочешь знать, чтобы не накликать твой гнев, я не знаю, что сделаю! — достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и достал две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: — Вручаю тебе от меня, Мария!

Все это он совершил так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.

— Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная! — вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: — Живи тыщу лет! Тебе надо!

…Когда Мария ушла, Зубр помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватил руками голову и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки. Но Зубр думал не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни одного постороннего человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации, поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии — оно ему не требовалось.

Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.

15

Над Ступинским лесом светила луна. Можно было продолжать путь — до лесничества оставалась самая малость: выйти напрямки к берегу речки и дальше вниз по течению не больше километра. Низко пригибаясь, Сухарь отправился скорым шагом через просеку. Эта пробежка напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубешова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной Армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.

Антон Тимофеевич старался неслышно скользить подошвами по мягкой, травянистой земле. Он так увлекся осторожностью передвижения, что треснувшая вдруг под ногой ветка вспугнула его и остановила на полшаге. Сухарь прислушался. Сквозь глухую тишину доносилось журчание воды. Он вспомнил неширокую речку, в которой ловил раков, знал, что если возьмет чуть левее, то выйдет на лесную дорогу, а по ней прямо к дому лесника.

Волнение охватило Антона Тимофеевича, едва он постучал в слабо освещенное окно, теплом обдало его грудь — встреча с родными всегда чувствительно задевала его.

Дядько Селиван, кряжистый, как и батька Антона, белоголовый старик, встретил племянника с восторженным причитанием не хуже тетки Ивги, засуетился у стола, не зная, чем и приветить желанного гостя, уцелевшего в небывалой войне.

— Бабка-то вчера к Маньке умотала, шестого родила, одурела баба, по нонешнему времени двое одного не прокормят… Ну а ты, ты-то как? На похороны Тимоши-то я не попал, месяца два спустя узнал. Да и ты, слыхал, батьку не хоронил. Вот она, жизнь-то, околеешь тут под деревом, зайцы стороной обходить станут, люди не скоро сыщут.

— Да что же ты себя хоронишь, здоровый такой? Нытиком вроде не был.

— Заноешь, когда нутро дерет.

— У врача-то был? Что он говорит?

— А-а… — отмахнулся старик. — Ты-то как? Садись поешь да рассказывай. Иль с дороги поспать охота? Отоспишься в моей глуши.

Антону Тимофеевичу совсем не хотелось спать, он достаточно отдохнул в дороге. К тому же ему очень не терпелось поговорить, рассказать «все» о себе, узнать обстановку, войти, как выразился бы Поперека, в атмосферу жизни.

И он поведал родному дяде свою горькую судьбину, связанную с пленом, не забыв упомянуть и о происшествии в селе Бабаеве, откуда пришлось бежать, отстреливаясь. Дядько Селиван вздыхал и охал, потом сходил во двор, прикрыл ставни. А вернувшись, не знал, что сказать, скорбно поглядывал на племяша.

— …У меня, конечно, не найдут, — начал он осторожно. — Милиция, говорю, не доберется, что-нибудь придумаем. Но тут другая, понимаешь, на пути пень-колода. Ходят тут разные люди, которые скрываются в лесу, наверное, знаешь, о ком я говорю, прознают, к себе увлекут. А у них и вовсе гибельно.

— Бандиты, что ли? — не ахти какую догадку проявил Антон Тимофеевич, довольный, что все пошло как надо.

— Не вздумай при них ляпнуть «бандиты», кишки выпустят. Они заходят иногда. Да вот вчера были.

— Дядь! У тебя с ними дела какие?

— Никаких делов. Бывает, оставляют продукты, переднюют, раненых пару разов оставляли. Возразишь, брыкнешься, башку оторвут. Что я тут один с ними в лесу? Ладить приходится. Нынче, видать, придут, днем тут один кабана в погреб на снег положил.

— Смотри, как бы тебе чекисты не накостыляли.

— И они заходят иногда.

— Со всеми ладишь, — уже тоном упрека сорвалось у племянника.

— Лажу, — простодушно признался старший Сухарь. У него пропал интерес продолжать разговор. Предложил, беря лампу: — Пошли спать. Разберешь себе в передней.

— Спасибо, иди сам туда. Мне нынче охота на печке, забыл уж, когда валялся на ней. Вот и полушубок, кстати, постелю.

— Шел бы ты, Антон, в горницу, — просяще предложил дядько Селиван. — Вдруг явятся эти, ну, из леса которые, тут сразу разглядят — давай ответ, кто да что. А туда они редко суются.

— Не беспокойся, не съедят они меня. Можешь рассказать, кто я и чего прибежал к тебе. Они с документами могут помочь. Иначе труба мне…

— То-то и оно. Беда-то какая! Ума не приложу… — запричитал дядько Селиван, ложась тут же возле печки на топчане, будто бы не желая оставлять племянника один на один со своей бедой.

…Под утро в окно постучали сильно и требовательно. Не зажигая огня, дядько Селиван открыл дверь. В прихожку шумно ввалились трое, и по тому, как один из них зажег спичку, привычно сиял стекло с лампы, подпалил фитиль, было видно — бандиты тут как дома. Антон Тимофеевич вполглаза наблюдал за ними с печки.

— Мы ненадолго, Селиван. Кривой принес кабана?

— Доставил, в погребе на снегу.

— Добро. Жалко ты, старый хрыч, не умеешь колбасу делать, волоки теперь… А тут спешить надо, напоролись мы нынче на «ястребков», как бы сюда не пришли. Уйдем, не трясись, я посты расставил.

Говоривший был среднего роста, мужиковат и угрюм, со скрипучим, хрипловатым голосом. Он присел было у стола, пока двое других пошли за тушкой борова, как вдруг заметил выглядывающую с печного полога черноволосую голову. Живо подошел к спящему, оглядел.

— Кто это? — настороженно спросил он лесника.

— Свой, племяш мой, сын моего брата. Дурак, чего-то натворил в Бабаеве, схватили его, а он обезоружил «ястребка» и убежал со стрельбой, говорит, может, и убил кого-то.

— Куда же он метит? Тут ему ни к чему отираться, завалит наш постой. Разбуди-ка!

— Хочу вечером отправить… Забота еще мне, пень-колода. На станцию повезу, провожу.

— И куда же он метит?

— К дочери моей, в Тернополь, к Маньке, там и старуха моя. Переждет.

— Поймают в городе… Как зовут-то его? Буди давай!

— Антон… Сухарь Антон.

Племянник сделал вид, что только проснулся, ничего не понимая, вяло спустился с печки.

— Милиция пришла! — скрипуче выкрикнул бандит и подскочил на лавке. — А он глазищи не продерет, убивец. Тюкну сейчас гирькой по башке, мигом зенки раскроет.

— Чего надо? — спросил Антон Тимофеевич и — к дядьке: — У тебя там похмелиться не найдется?

Лесник вытаращил на него глаза, но тут словно на выручку пришел верховодящий бандит, с ухмылкой заговорил:

— Дак он с похмелья, паразит. Ничто не мило ему и тюрьма не страшна. — Он достал фляжку и плеснул в кружку самогонки. — Хватани, герой, ты заслужил.

«Дернуло с языком, напоролся», — клял себя чекист, изображая удовольствие от выпитого. А потом ему пришлось рассказать все, что произошло в Бабаеве.

— А попал ему в башку-то, «ястребку»?

— Мне бежать надо было, а не разглядывать.

— Точно говоришь? Смотри, проверим. Давай знакомиться. Кузьма Кушак, а это мои хлопцы, — кивнул он на вошедших парней.

— Антон, фамилия Сухарь.

— Псевдо успеешь себе придумать, если возьмем к себе. Собирайся живо, нельзя тебе в Тернополь.

— Мне и тут хорошо.

— А мне лучше знать, где тебе будет ладно. Сюда НКВД вот-вот может налететь. А ты уже в розыске, хоть обрейся и нос набок свороти, найдут. Помогу тебе надежно, понравился ты чего-то мне. Собирайся, говорю, пойдешь с нами. А ты, Селиван, в случае чего нас тут не видел. Понял?

…Не в правилах Зубра было возвращаться в схрон, из которого ушел, тем более с опасением, как бы там не накрыли. Но делать нечего, пришлось ночью свернуть с маршрута, чтобы укрыть Муху. Вконец застращал ее Зубр чекистами и тюрьмой.

Прощался с ней в схроне с покровительственным поцелуем в лоб, наставляя:

— Неделю потерпи одна, пришлю за тобой, с комфортом заживешь… тут и еда, и покой. Не вздумай уйти… Не вздумай!

По лесу группа отправилась напрямки в сторону Боголюб: впереди Дмитро, за ним через сотню шагов Сова, постоянно сходясь и расходясь, сверяя направление. А уж за ними в некотором отдалении шел Гринько — надрайонный главарь Зубр со своим телохранителем Алексой.

Лесистые холмы подсказали, что вышли южнее Рушниковки. Прилично отмахали на одном дыхании — больше двадцати километров, присели накоротке. И только тут Гринько пожалел о том, что не оставил Муху в Рушниковке у рябого драчуна Помирчего. При этом он даже не вспомнил о препятствии, которое не допускало устраивать там разыскиваемую женщину: в просторном схроне под домом находилось пропагандистское гнездо.

До рассвета оставалось около двух часов, можно бы успеть преодолеть огромное поле и проникнуть в Боголюбский лес. Дмитру с Алексой в непроглядную темень здесь, на кочковатой полянке, все было знакомо на ощупь — в пятнадцати метрах под березой находился лаз в схрон, в котором они жили с Зубром в начале ушедшей зимы.

Без труда выйдя к березе, Дмитро сразу нашел присыпанную землей ляду, сунулся руками к стволу и нащупал металлическую коробку, извлек ее из-под корня. В коробке, как и ожидалось, лежал скрученный «грипс».

Укрывшись пиджаком и включив фонарик, Зубр прочитал предназначенное ему короткое предписание, подписанное Рысью — эсбистом Хмурого. В нем указывалось, чтобы друже Зубр приказал своим спутникам укрыться в бункере возле горелой поляны, сдал им оружие и отправился на запад. Пройдя полтысячи шагов, он должен остановиться и подавать условные сигналы. О селе Боголюбы в «грипсе» не было ни слова.

«Что это может значить?! — ошпарила Зубра сама подпись — Рысь, обрубающая настораживающий текст. — Служба безопасности! Она с добром никогда не вмешивалась. Не удавкой ли тут пахнет?»

Гринько еще никогда не предлагали сдать оружие. Именно это обстоятельство прежде всего заронило тревогу, а уж подпись эсбиста Рыси разожгла ее. И он засомневался, стоит ли ему идти одному на запад эти полтысячи шагов. Но в то же время знал, возникающие сомнения не приведут его ни к какому решению, кроме одного, предписанного ему: оставить попутчиков, сдать им свое оружие и пойти по указанному пути. Иного ему не дано. С СБ шутки плохи, она и невиновных на тот свет отправляет.

Зубр подозвал к себе попутчиков.

— Вы останетесь здесь, в схроне, до моего возвращения, — не очень уверенно произнес он и с нажимом добавил: — Нате, возьмите мое оружие, у нас новые порядки заведены.

16

Как же неузнаваемо может перемениться человек, окажись он на самом что ни на есть своем месте в деле! Его прямо-таки не узнать становится, преобразится весь. Точно так переменился лейтенант Проскура с той минуты, когда усвоил свою предстоящую роль: пойдет с паролем в дом, где последний раз был Скворец — связной Угара, чудом оставшийся в живых, о чем пока ни одна бандитская душа не знала.

Не пришлось капитану Чурину возиться — натаскивать Проскуру, избравшего себе неброскую «бандитскую» кличку Прок, что, по его разумению, означало: будет работать впрок. Экипировавшись, он явился в кабинет Чурина, оглядел углы, пошарил на столе, спросил властно:

— Ты, дядько Пересядько, чего зенки таращишь: не признал? — Приблизился вплотную к капитану: — Не узнаешь?.. А со Скворцом тоже не признал бы? И колбасы не отряжал нам прошлый раз?.. Блохи водятся в доме?

Чурин вспомнил пароль, упоминавшийся в показаниях арестованного бандита, принял игру лейтенанта, ответил:

— Есть блохи малость, к лету разведутся.

— Летних мы еще успеем покормить. Дай-ка сперва пожрать, — придвинул он к столу стул, сел и повысил голос: — Я кому сказал, шевелись!

— Туточки, подам… и сальца, и колбаски, — двинулся из-за стола Чурин, а сам рукой показывает, дескать, присаживайся к столу по-настоящему.

— Да не тревожьтесь, товарищ капитан, надо будет, котел каши съем, чтоб убедить, какой голодный.

Чурин в это время придирчиво оглядел Проскуру и вдруг, ухватив его за плечи, энергично предложил:

— Распрямись-ка, не сутулься, чтоб грудь колесом!.. Свысока гляди. А то как затюканный писарчук… Во!.. Губы подбери. Ты, Паша, все время на физиономии эту маску держи… Сыграл ты экспромтом ничего.

Ночь пришла морозная и сырая, какие нередко бывают по весне на Волыни, с промозглым, пронизывающим ветром над подледенелой землей.

Холодно и неуютно на ней Проскуре — Проку. Он затаился с подветренной стороны за стожком, откуда видно было входное крыльцо с навесом в хате Кули, Незамеченным нельзя ни войти в дом, ни выйти из него.

Время медленно ползло к полуночи. Одетый в простой хлопчатобумажный пиджачок и тонкие штаны, он весь продрог.

Но войти в хату Кули раньше полуночи Скворец не велел. Точность — пароль Угара, сам ли он приходил или являлись от его имени.

Проскуре поручили установить контакт с Ганной Кулей потому, что она, бесспорно, была связной районного главаря. С нею поддерживал контакт захваченный Скворец, который рассказал о симпатии молодой женщины к Угару, дав понять, что для него она сделает все, что может. О конкретной роли Кули в пособничестве бандитам Скворец умолчал, ответив всего лишь: «Да что попросишь, то и сделает». И проговорился о двух «грипсах», взятых то ли в тайнике, то ли у Кули. Скорее всего, у нее, иначе зачем бы он заходил в хату. Угар не пошел за ним, это Скворец подтвердил.

В условленный час Прок не спеша пошел к хате. Как было подсказано Скворцом, постучал по раме среднего окна и стал ждать.

Павел Гаврилович видел, как слегка дернулась занавеска, донесся ответный стук в стекло, — значит, все шло как надо, и он уверенно направился к двери. Ее открыли, ни о чем не спрашивая.

— Проходи! — вяло произнесла хозяйка.

— Кто дома? — гортанно прогудел Проскура, переступив порог.

— Никого. Не греми, — пропустила она его и заперла двери.

В маленькой комнатенке горела лампадка. Лики образов смотрели на вошедшего отрешенно.

Куля встала в проходе, худенькая, с хитровато настороженными глазами.

— Я — Прок. От Рыси. Разобраться пришел.

— Не знаю я ни Прока, ни Рыси. До разборов твоих мне дела нет. — И она сложила руки на груди, подчеркивая полное безразличие.

— Я назвал себя, чтоб знала, — подошел к ней Павел Гаврилович. — А разбираться с тобой буду по делу, к которому причастна. Почему, к примеру, после твоей хаты на Угара и его хлопцев налетели чекисты? Где они их прихватили, надеюсь, знаешь?

— Кого таких? — равнодушным тоном спросила Ганна и вдруг резко: — Что молча переступил порог?

Проскура понял, что допустил промашку — не досказал пароль.

— Здравствовать дому твоему пожелать успею, прежде гибель братов уяснить хочу, — ответил он.

— Так бы и сказал…

— Это уж ты меня не учи. Отвечай! Куда от тебя пошел Скворец в последний раз?

— Мне это знать ни к чему.

— Что тебе известно и что говорят в Рушниковке об убитых чекистами на церкви?

— Поболтали и перестали… Видел кто-то Угара, «ястребки» мечутся, ко мне приходил Филимон с оравой, шарили тут. А ничего, с тем и ушли.

— О чем спрашивали?

— «Где бандит?» — орал Филимон — и винтовку мне под нос.

— И что ты ответила?

— Ничего не ответила, он поорал да и перестал.

— Кому ты говорила, что Скворец был у тебя?

Ганна сощурилась и посмотрела колюче.

— Какие права у тебя, чтобы допрашивать меня? — больше упрекнула, чем спросила она. — Что надо? Говори и уматывай!

Проскура взял ее за плечи и усадил на стул с подчеркнутой деликатностью.

— Я еще не решил, голубушка, с собой тебя взять или тут оставить. Может быть, и тащить-то тебя нет смысла. Поняла?

— Я ничего не знаю. Скворец пришел и ушел, куда — они не говорят, всем известно.

— Но ведь от тебя ушли, забрались на отсидку в церковь, никто их не видел. Как же чекисты разнюхали?

— Это их надо спросить. Я надежно выручала всегда…

— Кто приходил к тебе после Скворца до рассвета в тот день? — жестче спросил Проскура и ухватил Кулю за руку.

— Игнат был… ой, я его по-старому, ну, Шпигарь приходил.

— Шпигарь?! — повторил Проскура, скрыв улыбку. — Зачем он приходил? У него же завтра со Скворцом намечена встреча у тебя тут.

— За тем и приходил, что и ты. Узнали о гибели Скворца, звено связи нарушилось. Велел выяснить до завтра, как быть. В тайник под грушей отнесла его «грипс» к Угару, завтра с утра пойду за ответом.

Проскура весь напрягся.

— Так вот, вместо Скворца пойду я. Будешь иметь дело только со мной. Иногда. Наш пароль… — Проскура сделал паузу, повторил: — Наш пароль: стук в половине первого ночи в крайнее от крыльца окно прежними пятью ударами, пароль через дверь, если нет опасности: «Не могли прийти вечером?» Отклик: «Придем на зорьке». Поняла?

— Поняла, — с задумчивым спокойствием отозвалась Куля.

— Так как же понимать? Шпигарь изменил явку или она завтра состоится? — спросил Проскура.

И тут произошло такое, отчего Проскура слегка вздрогнул и на мгновение оцепенел, услышав позади себя:

— Состоится сейчас… Я — Шпигарь!

Проскура и сам не знал, как совладал с собой и не метнулся в сторону, чтобы успеть вскинуть оружие.

— Что ты?! — в предельном напряжении вяло повернул голову и посмотрел через плечо Проскура, увидев усатое лицо угрюмого бандита в дверном проеме и опущенную руку с пистолетом. И первым спрятал свой безотказный наган. Подошел, подал руку, сказал энергично: — Прок!

— Шпигарь! — охотно ответил немолодой, с сединкой в бороде и на висках, связной, представляющий неизвестно кого.

— Ну и добре! — миролюбиво произнес Прок и улыбнулся Куле, что означало: спасибо за сюрприз, мои нервы оказались крепче, чем я думал. Спросил: — Чей будешь, Шпигарь?

— Мы псевдо сменили не для трепа, друже Прок. Соображай…

Проскуру задел ответ:

— Я выполняю поручение эсбиста Рыси, а это значит — приказ Хмурого! Он тут главный, выходит, по чину ты мне доклад начинай, друже Шпигарь. С чем пришел? — Павел Гаврилович сел на лавку.

Куля устроилась на кровати. Шпигарь опустился на низкую табуреточку. Что-то соображая, он медлил, и тогда Проскура круто бросил:

— Значит, ты сообщил чекистам, где находится Угар!

Ничуть не смутившись, Шпигарь ответил:

— Друже Прок! Как я мог сообщить в МГБ о том, что мне рассказал сам Угар, сбежав из церкви. Ганка соврала, я не был у нее той ночью, когда приходил Скворец. Я нынче вечером с темнотой пришел, доставил «грипс» от Угара, а ты мне… Ненормально выходит.

— Давай «грипс»! — предложил Проскура.

— Ганка! Вручи!.. Я бы еще побыл малость и ушел.

— Не было у нас гарантии, что Угар жив. Дошло, что его со связными накрыли и вроде убитым видели.

— Двоих кокнули, верно. А Угар ушел. Везучий! Только напуган. Кругом ищут… А он и не бегал никуда.

— Молодчик, знаю, на то он и Угар, чтобы у чекистов голова болела… В Рушниковке, поди, отсиживается?.. Как доложить Рыси? Пусть Угар сам напишет, как он вырвался с колокольни. Пусть докажет, что его не схватили, а упустили. Понял, друже Шпигарь?

— Вот он какой оборот вышел, — с просветленной догадкой на лице проговорил связной — и на ухо Проку: — У Христы Угар, на дальнем порядке Рушниковки, вторая хата с краю… Я тоже чего-то не поверил его побегу с колокольни. Сбивается, рассказывая.

Проскура слушал Шпигаря, напряженно думал: отпустить его или доставить в управление? Если он не вернется до утра куда надо, Угар может насторожиться и уйти с хаты Христы. А отпустить бандита, окажется лишний ствол в охране районного проводника, труднее будет брать его после рассвета.

— Слушай меня, друже Шпигарь, — вроде бы принял решение Проскура, надеясь за разговором выяснить дальнейшие намерения связного. — Покажешь тайник, чтобы я знал. Завтра там будет указание для Угара. Не исключено, что Рысь захочет видеть его лично. Было такое намерение, так ему и скажи… Тебе когда велено вернуться?

— У меня еще дело, завтра об эту пору вернусь… Ну, мне скорей надо, задержали. Идем, тут недалеко, покажу.

— Пошли… Из дома, Куля, нынче никуда, — погрозил пальцем Прок и вышел вслед за Шпигарем на крыльцо, думая: «Поспешишь ты сейчас с кляпом во рту. У нас тоже срочное дело к тебе».

О возможности захватить Угара живым Василию Васильевичу Киричуку доложили около четырех часов утра. Проскуре удалось подбросить арестованного Шпигаря в управление на попутной военной машине. Не успевший еще уйти с работы майор Весник сразу оценил обстановку: послал своего помощника на квартиру к подполковнику, поднял по тревоге солдат и отправил в засаду вдоль кромки леса за селом Рушниковка, рассчитывая, что Угар, обнаружив опасность, побежит не куда-нибудь, а к лесному массиву.

Появился в управлении лейтенант Кромский. Он с равнодушным видом сел на диван в комнате оперативного дежурного, и если бы не автомат на его груди и не брезентовая сумка с гранатами на ремне, можно было подумать, что он заглянул сюда между прочим и не нашел с кем обмолвиться словом. Молоденькие младшие лейтенанты Алексей Близнюк и Даниил Сыч не вызвали у него интереса.

Подошел грузовик с солдатами. Подоспевший Киричук с чекистами на «виллисе» вырвались вперед. Долгим взглядом проводил машину Павел Гаврилович Проскура. У него своя задача. Ему предстояло заняться любопытным «грипсом», который выдал Шпигарь. В нем говорилось:

«Зустрич 8 апреля в 23 часа на Лю отдельный дуб позывные два лом деляка отзыв два бека». Но кому же предназначался «грипс»?

Проскура колдовал над ним недолго и показал документ Веснику. Тот расшифровал лишь начальные доступные слова; «Встреча 8 апреля в 23 часа где-то возле отдельного дуба…» Срочности не было, до назначенного срока оставалась почти неделя, и загадку расшифровки отложили до прихода Чурина, в исключительные дешифровальные способности которого вдруг уверовали все в отделе.

Анатолий Яковлевич без особого труда, лишь малость поразмыслив, объяснил:

— Назначается встреча на Лю, вероятнее всего — Любика возле Рушниковки, я так думаю, по карте надо посмотреть, там вроде ничего другого, похожего на «Лю», нет, а там возле отдельного, приметного дуба встреча. Пароль «два лом деляка» — это два раза надломить сухую ветку. Ну а отзыв «два бека» — тут куда ни проще, два раза проблеять по-бараньи.

— И волоки «барана» в управу, — весело заключил Проскура, необычайно довольный негаданным уловом. Подумал: «Что-то больно лихо я начал, в сущности еще ничего не сделав и ухватив этакую «хвостину». Не случится ли так: веселились, потом прослезились? Надо будет глядеть в оба».

Чекистская группа во главе с подполковником Киричуком достигла Рушниковки, когда рассвело и во дворах кое-где появились люди. Машина стремительно подкатила к темной развалюхе с осевшей крышей на отшибе села, в которой жила тетка Христа.

«Неужели арестованный Шпигарь соврал или Угар успел испариться до рассвета, когда оцепление у леса еще не заняло своего рубежа? — мелькнуло у Киричука, не увидевшего во дворе хаты тетки Христы ни души. — Или кто-то, возможно, не позволяет хозяйке выйти во двор. И поросенок не зря кричит голодный, и куры не выпущены».

— За мной! — скомандовал Киричук, вбежав во двор ветхого домишка. Что-то мрачно-таинственное было в нем, унылом и притихшем. Подполковник не боялся, но и не исключал неожиданного выстрела, даже автоматной очереди. За Киричуком цепочкой шли Кромский, Близнюк и Сыч. Еще трое солдат с улицы приближались к воротам.

Чекисты рассредоточились, сторонясь окон. Киричук с Кромским сразу проникли в сени, следом за ними — двое солдат. Близнюк с Сычом уже осматривали сарай.

В хате было светло. Посреди кухни стояла тощенькая старушонка, хозяйка Христа. Она, обхватив натруженными, корявыми пальцами подбородок и подперев локоть рукой, казалось, дремотно застыла и ей ни до чего не было дела.

— Здравствуйте, хозяйка! — поздоровался Киричук, оглядывая углы и запечный проход.

Кромский с солдатом проскользнули в комнату.

— Здравствуйте! — повторил Киричук. — Извините за вторжение. У вас посторонние есть в доме?

— Одна я с внуком, — хворо пропела Христа и вскинула лицо к потолку, указала пальцем вверх, дескать, они там, говоря: — Да и внук сбежал, помощник золотой…

Лейтенант шагнул из кухни к сеням, показывая, что он первым пойдет на чердак. Мигом оказался на лестнице, дал поверху автоматную очередь.

Расслышав ответные одиночные выстрелы, Василий Васильевич по лестнице живо поднялся наверх. Он слышал, как трещали доски и мощно простучал гулкий автомат лейтенанта. На чердаке вдруг стало светлее. И ни души. Это подполковник понял, увидя сдвинутые доски в крыше. Через образовавшуюся щель ушли бандиты, а следом за ними, надо думать, бросился и Кромский. Его автомат подал голос снаружи. И винтовочные выстрелы…

Быстро спустившись вниз и перемахнув через плетень, Василий Васильевич быстро побежал вслед за солдатами. И тут увидел впереди слева топчущегося на месте Кромского. Тот рассматривал уткнувшегося лицом в землю бандита. Чуть подальше, впереди, лежал второй.

Со стороны леса цепью приближались солдаты. Киричук поспешил к взводному:

— Осторожней! Бандит исчез! — и про себя подумал: «Как в воду папул. Да что же это за чудотворец, Угар?! Мышь не проскочит. Не в комара же он превратился». И приказал с досадой: — Искать бандита! Повсюду!

Но следов Угара не обнаружили.

Непонятное исчезновение Угара сильно расстроило Киричука. У него появилось такое ощущение, будто его крепко надули в присутствии подчиненных, которые сами толком ничего не могли понять. Они хорошо видели трех удирающих бандитов, открыли по ним огонь. И вот третьего недосчитались, он исчез. Для большей уверенности подполковник стал допытываться у хозяйки, сколько у нее находилось гостей в доме.

— Трое, господарь полковник, как есть трое… молодые, чернявые два и старшой, ладный, кучерявый, зубы блестят золотые, подшутить любил над ребятами, прямо и на бандита не похожий, — объясняла несколько оживившаяся тетка Христа.

У Василия Васильевича отпали все сомнения. Он понял, Угар где-то проскользнул, затаился и, возможно, сейчас, ликуя, наблюдает за происходящим из скрытого места где-нибудь в соседнем дворе. Или, может, воспользовавшись суматохой погони за двумя беглецами, ушел огородами незамеченным.

Киричук выяснял у тетки Христы:

— Когда бандиты пришли к вам, тетушка Христа?

— Они не фулиганили… За ворота не велели ходить, а сегодня и за порог.

— Когда же они пришли? Ночью, вчера?

— Третьего дня, господарь… Стемнело, и пришел.

— Кто пришел? Один?

— Сперва один, постарше который. Потом эти двое и с ними еще один, этот вчера к ночи ушел, что с бородой.

— Так их было четверо, вы говорили сначала — трое. А может быть, пятеро или больше?

— Нет, больше не заходил никто.

— Вы кого-нибудь из четверых раньше видели?

— Старшего будто замечала где-то, а вспомнить не могу. Мало ли их, похожих-то… А этот приметней. Не вспомню, хоть что делай.

— О чем они говорили, кого называли?

— Мне сказали, ты, бабка, не подслушивай, а то ухи варом зальем. Шутковал все старший и ругался часто матерно. Не в духе он больше ходил… Да, хлопчики, рогатого этого называл, изюбра; где он, говорит, днюет и ночует. Я думала, на охоту его тянет, как моего покойного Игната… а тут слышу, о человеке будто балакает. Как уж это он сказал, дай бог памяти, когда бородатый уходил?.. О!.. Ты, наказывал, скажи, чтобы изюбр позвал меня, говорить с ним больно нужно ему.

«Надо мне допросить Шпигаря, что такое наказывал ему Угар и каким образом связной собирался установить контакт с Зубром», — подумал Киричук — и снова с вопросом:

— Где спали бандиты?

— На горище[7]. Один в сенцах сидел, караулил.

— Что они ели?

— Что давала. Сала у меня нет.

— Они вам ничего не наказывали? Ну, не просили что-нибудь сделать?

— Кобеля завести велели. А зачем он мне? Красть у меня нечего, и поесть — тоже. До свежего лука не доживешь.

— Спасибо, тетка Христа. Будьте здоровы! — слегка поклонился Киричук и вышел во двер.

От ближнего двора энергично возвращался Кромский с солдатами, было видно, поиск не удался. А две другие группы во главе с младшими лейтенантами Близнюком и Сычом продолжали розыск сбежавшего Угара на крайнем дворе, загроможденном многочисленными сараюшками и пристройками.

Василий Васильевич отдал команду, чтобы прекратили поиск бандита. У подполковника мелькнула успокоительная мысль: «Никуда он не денется. Мы еще с ним встретимся».

17

Кушак вел свою группу глухим бестропьем, куда не всякий дорогу найдет. Так Кузьма заверил Сухаря. Антон Тимофеевич приметил, что главарь банды не отпускает его далеко от себя. Понемногу выпытывал все, что хотел знать, и на привале начал уточнять — перепроверять:

— Ты в американской зоне после плена сколько был?

Сухарь ответил без задержки:

— Около семи месяцев.

— Что же они так долго держали? Проверяли? Или учили чему?

— Я не спрашивал их, держали, и все.

— А я спрашиваю, ты ноль внимания: учили американцы чему-нибудь?

— В смысле разведывательному делу?

— О! Понятливый. Значит, учили. А мы знаем, чему они учат и для чего.

— Ничего ты, сопляк, не знаешь. То, что ты только начинаешь понимать, я давно забыл, — решил круто оборвать Сухарь, сочтя момент самым подходящим.

Кушак вскочил, разъяренный.

— А ну лижи сапоги, гад! — схватил он с земли винтовку и загнал патрон в патронник. — Ползи, сволота, до трех считаю. Первый раз мне НКВД спасибо скажет.

— Сопляк, повторяю! Немецкий абвер меня учил. А ты на американском подловить хочешь. Сам не смыслишь в этом ничего. Опусти винтовку. Вояка!

Ствол винтовки стал вяло клониться вниз.

— Проверим, — произнес утешительное для себя Кушак и, приказав завязать глаза Сухарю, отобрал у него наган.

Сначала Сухарь шел, держась за палку, потом его везли по ухабам на телеге. Наконец остановились. Кушак повел свой «трофей» в дом, усадил на лавку, но повязки не снял.

Кто-то шнырял рядом, задевая за колени, сзади противно чавкали, а под боком кто-то бряцал затвором, раздражая. Потом все стихло. И тут с глаз Сухаря сдернули повязку.

Освещенные лампой, перед ним за столом сидели двое. Один в светлой украинской рубахе, с холеным, чисто выбритым лицом и аккуратно зачесанными назад темными маслянистыми волосами. Другой выглядел намного старше, с тощим, вымученным лицом, с жиденькими грязновато-седыми волосьями на голове и в бороде, с накинутым на плечи френчем польского покроя. На впалой груди его поблескивал крупный крест с распятием. На церковного служителя он не смахивал, выглядел слишком неряшливо. Упорный, пронизывающий взгляд уперся на неизвестном человеке. Возле стола переминался Кушак, и с таким видом, будто хотел сказать: сейчас мы тебе покажем! Только теперь в руке у него Сухарь заметил кольцо из колючей проволоки, понял — это удавка, прозванная бандитами «катюшей».

— Говорят, «ястребка» ты убил вчера? — спросил прилизанный чистюля.

— С кем я говорю? — вопросом ответил Сухарь, напряженно соображая, как бы в разговоре не переборщить.

— Ты нарушаешь нашу заповедь. Она тебе не знакома, потому мы немного потерпим.

— Я ее знаю с давней поры. А излишним любопытством никогда не страдал. Спрашиваю, потому что хочу знать, могу ли доверить свою тайну. С кем я имею дело?

За столом переглянулись. «Церковник» согласно кивнул, «прилизанный» продолжал:

— Вопросы пока задаем мы. Я повторяться не люблю. Убил «ястребка»?

— Было дело… С приятелем юности встретился, как приехал в Бабаево, тот в гости позвал. По рюмке выпили. Вдруг появился «ястребок» и — с наганом на меня. Тут и секрет раскрылся: отца «ястребка» перед войной наши оуновские ребята подстрелили, среди них тот тогда увидел и признал меня. Вот сын и решил со мной счеты свести, милицию вызвал. Ну а я, проходя мимо «ястребка», когда он велел идти на выход, выбил у него наган да бежать. Пальнул по нему два раза для надежности, чтобы по преследовали. Ну а попал ли, не знаю. Тут старых грехов хватает…

— Какие же это старые грехи? — заинтересовался «прилизанный».

Сухарь помедлил, делая вид, что колеблется с ответом.

— Хорошо, — дал понять, что принял решение, и предложил: — Прошу удалить Кушака.

За столом снова переглянулись. На этот раз «церковник» сказал:

— Друже Кушак! Выйди на час.

Тот покорно ушел, оставив, однако, удавку на столе.

Сухарь подтянулся, козырнул двумя пальцами и, почувствовав себя вошедшим в роль, торжественно произнес:

— Слава Украине!

— Героям слава! — слегка приподнялись за столом.

— Я — Цыган, состою в ОУН с весны сорокового года. Закончил разведшколу абвера, в войну действовал. Попал в плен к немцам, потом оказался в американской зоне оккупации, репатриирован, проходил проверку, пять дней как освобожден, вот мой документ, — положил он на стол развернутую бумагу. — Обо мне прошу сообщить по вашим каналам эсбисту центра друже Комару. Я должен действовать.

Справку прочитали и вернули Сухарю. Пошептались.

— Откуда ты знаешь псевдо Комара?

— Я в Германии знал, мой учитель жив. Со Станидом я встретился в Германии. Он выцеживает наши старые кадры… А Комар учил быть верным до конца. Я рад, что снова среди своих.

…Передав Цыгана под покровительство Кушака, эсбист краевого вожака Рысь и Отец Хрисанф принялись обсуждать факт появления кадрового оуновца с абверовским образованием, знающего слишком много. Такими сведениями в ОУН не бросаются на ветер.

— Проверим, — заключил Рысь. — Отправлю нынче же «грипс» Комару по первому каналу, пусть сам распорядится, за какую кишку тащить Цыгана. По-моему, ты, пресвятой Хрисанф, к отцу Иннокентию рвался в Бабаево. Учти, там колхоз-таки налаживают, актив расшевелился шибко. Вразумить надо. Бери ораву своего Кушака. Там заодно и выяснишь, что натворил со стрельбой Цыган, словом, подтверждение нужно. И побыстрее, хлопотно присматривать за ним в лесу. Подтверждение будет, слабинку дадим.

— Работать заставь, мало ли дела.

— Когда ты, ушлятина-дьяк, поумнеешь? — кольнул Хрисанфа обидным Рысь. — Нам с тобой надо смотреть, как бы не пришиб нас самих до смерти этот Цыган. Вот что на сей момент важно.

Остаток ночи и весь день Шпигарь метался по камере. Он последними словами клял чекистов и самого себя, громыхал кулаками по двери, падал на койку, рыдал и матерился. К вечеру стал умолкать, попросил пить. Кружку с водой взял, а к миске с супом и к хлебу не притронулся, но и не швырнул, как это сделал утром и в обед.

Узнав о переменах в поведении арестованного, Киричук распорядился привести его и позвал Проскуру с Чуриным поприсутствовать при беседе.

Шпигарь вошел в кабинет уверенной походкой, не дожидаясь приглашения, сел на стул в углу и стал разглаживать бороду. По внешнему виду и по тому, как арестованный с любопытством смотрел на присутствующих, Киричук понял, что в нем произошел явный надлом и пришло заметное успокоение. С чего бы это?

Василий Васильевич решил, что буйство Шпигаря утихомирила какая-то задумка, не иначе. И за ним надо смотреть не в оба, а во все четыре. Чем-то выдаст себя, переиграет. Не первый он такой.

— Я не привык называть людей по кличкам, — тихо начал Киричук. — Как ваше отчество, Игнат?

К удивлению, Шпигарь без промедления ответил:

— Игнат Фадеевич.

— Так вот, Игнат Фадеевич, сколько времени вы знакомы с Угаром, что знаете о нем?

Смотря, не моргнув, на Киричука, Шпигарь ответил:

— Я вам скажу… Но вы мне — прежде: где Угар, дался ли он вам?

— Нет, Игнат Фадеевич, врать не стану, упустили мы опять Угара, скользкий он человек.

— Толковый мужик…

— Насчет толкового не знаю и сомневаюсь, а хитрости в нем хватает, в этом я сегодня убедился. Накрыли мы его по вашему адресу у тетки Христы, с ним еще двое были.

— Где же Угар?

— Погулять дали ему, нам пока так выгодней. Вы тоже действуете, как вам выгоднее.

— Это само собой.

— Хитрить с вами, Игнат Фадеевич, мы не собираемся, в свою веру обращать — тоже. Поймете сами бессмысленность, противонародность своих деяний — будет хорошо, значит, убережете от погибели еще кое-кого. Вышедших с повинной мы не караем. Примеры у вас самих есть, слово свое мы держим. У нас твердое, неизменное правило: люди, все без исключения, должны верить слову Советской власти. В этом наша сила. Не поймете нас, не сложите оружия, уничтожим.

— Кто сильнее, тот прав.

— В итоге — да, — согласился Киричук.

— Как его разглядеть, итог-то? — принял словесный вызов Шпигарь. — Ваши партизаны вовсе в труднейшую пору дрались с немцами в глубинке, за тыщу верст от фронта.

— Вот вы, сами того не желая, подтверждаете силу правого дела. Победа наша в войне ничему вас не научила. Морочите людям голову. А жизнь-то идет, по-новому строится, как бы вы ни злобствовали из-за урла, как бы ни устрашали.

— Ну что же, подполковник, я тоже буду в открытую, без вранья.

— Совсем без вранья? Да не может быть, — улыбнулся Киричук с такой непосредственностью, что арестованный не выдержал, ответил ему тем же. И в этой его неподдельной улыбке Василий Васильевич уловил обнадеживающий признак.

— А совсем-то без вранья и у ребенка не бывает, — разумно уточнил Шпигарь.

— Вы, конечно, понимаете, что мы можем обойтись и без вас, но чистосердечное признание и для вашей пользы.

— Какая уж для меня может быть польза, — небрежно отмахнулся оуновец, поставив этим движением что-то вроде точки на разговор. Так показалось Василию Васильевичу. Но он ошибся и был приятно удивлен, услышав: — Хотите знать, почему я облюбовал себе псевдо Шпигарь? Не гвоздь, не шуруп, а — шпигарь! Потому что им крепят сваи-балки, вбивают надежно, насовсем и никогда не выдергивают, чтобы использовать дважды. Можно, конечно, его вбить вторично, чтобы закрепить на нем, к примеру, бельевую веревку, но тогда это будет не шпигарь, а цеплялка. На ней удавиться больше смысла.

И наступила пауза.

— Так что есть ли смысл-то… По правде скажу, иного захода в разговоре ожидал с вашей стороны.

— А я ведь, Игнат Фадеевич, перед разговором с вами подумал, что вы после проявленного психоза одумались и решили круто изменить тактику: прикинуться успокоившимся и попытаться обвести нас с возможной для себя выгодой. Верно ли я говорю?

— С вами, подполковник, нельзя играть. Вы вызываете на откровенность.

— Это для нас взаимно неплохо. Скажите, какое у вас образование?

— Я закончил гимназию и два курса семинарии. В Польше, надеюсь, понимаете. До прихода Советской власти на Волыни. Так что я личностно пострадал от нее, оставшись недоучкой.

— Но ваша потеря легко поправима. У нас учеба, вы знаете, бесплатная.

— После тюрьмы? Диплом для гроба?

— Мы опять пришли к тому… Я надеюсь, вы хорошенько подумаете над этим нашим коротким в общем-то разговором; если появится желание продолжить его, пожалуйста, только скажите. Знайте, у вас не все потеряно.

— Ой ли?!

— Не будем возвращаться… Подумайте для начала хотя бы вот о чем. Что дали вам, националистам, ваши желанные избавители — немцы, сколько жизней взяли и крови выпили они вместе с вами из украинского народа, чего вы собираетесь достигнуть с новым своим покровителем из-за океана? Об этом и подумайте. Человек вы мыслящий, должны понять.

— Хорошо, я и без вашего предложения поразмышляю.

— А теперь скажите, если не возражаете, о каких тэренах — участках действия и укрытия банд — речь идет в этом «грипсе»? — Киричук положил перед арестованным отобранный у него документ на тонкой, папиросной бумаге. В нем говорилось:

«Друже Зубр! Срочно! Испытываю потерю связи. Крайне нужна смена тэрена, дважды еле ушел от чекистов. Предлагаю третий тэрен, второй опасный тоже. Дайте канал связи моим третьим запасником. Нужно повидаться. Жду свежих указаний. На пасху уйду. На крайность использую связь первого канала. Угар».

Шпигарь, читая, почесывал в бороде, дважды бросил короткий взгляд на подполковника, спокойно, как о давно известном, сказал:

— Второй тэрен в Торчинском районе, там Тарасов вовсю шурует, санкцию на него запросили — «убрать!», а третий тэрен в Затурцевском районе, там потише.

— Покажите на карте границы тэрена, — предложил Чурин.

— Этого не покажу, даже если бы знал.

— Понятно. Спасибо на этом.

— Нет, «спасибо» на зуб не положишь. За эту мою консультацию подадите мне курку, шмат сала и горилку для успокоения нервов. Будет?

Василий Васильевич в ответ улыбнулся, видя, что проголодавшийся оуновец не шутит.

— А то у вас тут на кислом борще отощаешь, убежать мочи не будет.

— Ну а связь по первому каналу что значит? — продолжал свое Киричук.

— По главной, по специальной связи.

— Как ею пользуются? Где она проходит?

— На сегодня будет, я подумаю, подполковник, У меня живот сводит. Это хорошо, что появился аппетит.

— Еще последний вопрос: куда вы собирались идти нынче ночью, с кем встретиться и где отсидеться днем, потому что обратно вернуться рассчитывали через сутки?

— Вопрос большой, ответ короткий: в бункер собирался. О нем — потом, никуда бункер не денется. Пожую, подумаю…

— Хорошо, — не стал настаивать Киричук, почувствовав и сам, что надо сделать перерыв. — И еще совсем маленький вопрос, Игнат Фадеевич. Поясните, кто же должен был получить этот «грипс»? Как я понимаю, принести его должен был Скворец, а вы прийти получить и отправить по назначению. Скворца не стало, появились с «грипсом» вы. Передали его Кули и собирались уйти, но тут появился Прок…

— Не упоминайте мне о нем, подполковник! О вас не скажу, а у него физиономия… налететь на такую рылу и облапошиться…

— Прекратите, арестованный! Я же вам не говорю, на кого вы смахиваете. Вы, может быть, больше мне несимпатичный, а я ничем не выдал своего отношения.

— Еще успеете, вы много хотите выцедить из меня.

— Почему вы не дослушали, я просил вас пояснить что-то.

— Сбили вы у меня охоту…

— Не капризничайте, Шпигарь.

— Ну ладно, пусть и у вас аппетит не пропадет… Я оказался случайно под рукой, попутно послал меня Угар. Я из другой епархии. Говорю, в бункер еще надо было… Цените. Раз сказал, значит, рассчитываю рядиться с вами. А теперь пожрать дайте. Сил нет, есть хочу.

…Когда Шпигаря увели, Проскура живо поднялся, беспокойно заговорил:

— Машину скорей надо, можно успеть. Как это я сразу не сообразил, на сегодняшний вечер Шпигарь оставил Куле для передачи «грипс». Ну конечно же, сегодня с темнотой надо ждать связного!

— Придет ли? — засомневался Чурин. — После такой операции в Рушниковке с солдатами, да к тому же Угар ушел.

— Гадать нечего, отправляйтесь, Прок, и возвращайтесь по необходимости. Опасности для вас пока нет, — сказал Киричук.

Чурин спросил:

— Павел Гаврилович, но вот придет связной, возьмет «грипс», вероятно, оставит свой. А дальше что?

— Смотря по обстоятельствам. Брать, наверное, надо, как Шпигаря.

— Так мы троих, ну пятерых связных возьмем — и крышка тебе за однообразие. Связных новых пустят, явки изменят.

— Ну и что? — не принял предостережения Проскура. — Мы не только возьмем бандитов с поличным, но и нащупаем каналы связи. Потом, как было уже подмечено, функционеров новых пустить, явки изменить — дело вовсе не простое, промахов станет больше. По-моему, вариант нормальный.

Киричук поддержал Проскуру и добавил:

— Но если поймете, что есть смысл и польза отпустить связного до следующей встречи, не задерживайте. Женщину эту, Кулю, продолжайте понемногу приручать, боже упаси вашу расшифровку, пока в игре надобность преогромная.

— Какой разговор!.. — тряхнул головой Проскура.

— А вы с ней потихоньку беседуйте, завтра на день останьтесь, если надо, не спешите. Донесение для нас заложите в тайник… Мне хочется сказать еще вот что. Не обольщайтесь первоначальной удачей.

— Рыбку надо еще вытащить из пруда, — успел вставить Чурин.

— Правильно… — поддержал Киричук. — Сама судьба предоставила нам, считаю, удачный вариант в игре с Угаром. Над этим мы сейчас с майором Весником работаем. О Сове Проскура уже подсунул им ложную информацию, клюнуть должны. Интуиция подсказывает мне — в точку мы целим. А это — знаете ли!.. Но я вовсе не хочу сказать, что мы должны упускать бандитов в надежде на лучшие варианты. Понятно, думаю?.. Удачи вам, Проскура! — И сразу к Чурину: — Вернемся ради одной детали к Шпигарю: о бункере. Тут надо подумать. Не стал я задерживать Проскуру этим разговором.

— У нас с вами уже выработалась одинаковая реакция, — заметил Чурин. — Когда вторично Шпигарь упомянул бункер, я понял, что он это делает не зря.

— Вот-вот, первый раз он тонко намекнул об этом, мы не среагировали на приманку. А второй-то, второй раз как выпукло преподнес: «Говорю, в бункер еще надо было…» Дескать, что вы, глухие, я вам такое говорю!

— И правильно сделали, что не обратили внимание. Он еще раз напомнит, — решил Чурин.

— Не напомнит, сами спросим. Уж не надеется ли он сбежать, когда поедет показывать укрытие? Пожалуй, рассчитывает.

— Пусть мечтает, так легче жить. Нет жизнелюбия без мечты. И в этом для нас есть польза.

— Есть! — согласно кивнул Киричук, придвинув к себе чистый лист бумаги. — Так с чего же начнем наше послание Угару?

18

Давно уж Зубр перестал бахвалиться тем, что он лишен чувства страха и в этом его сила, живучесть, потому как с испугу человек чаще творит глупости. Он достиг желаемого, о нем стали говорить так, как ему нравилось. Но смелости у него от этого не прибавилось, даже наоборот, с каждым днем он все острее чувствовал, как страх подтачивает его силы. И то, что его обыскали самоуверенные подручные Рыси, пуще прежнего разожгло в нем подозрительную мнительность, боязнь. Зубру даже показалось, что его арестовали и не связали только потому, что он своим ходом доберется до явки быстрее и без лишних хлопот.

Он шел лесом в сопровождении двоих здоровенных детин, тревожно соображая, за что к нему проявлена этакая обидная бесцеремонность. А стоило ему вспомнить свой пистолет, отобранный доверенными людьми краевого эсбиста, как у него сразу начинали трястись поджилки и ему становилось душно.

Зубр скоро измотался от быстрой ходьбы и переживаний — что за каверзный подвох такой! — благо на рассвете вышли к лесной сторожке, где расположились передневать. Так подумал Зубр, развалясь на стылой поутру земле. Но он не успел поблаженствовать в чистейшей лесной свежести и покое, как увидел в подходящем к нему человеке Рысь. Зубр сразу узнал его по холеной роже и жгуче-черным, будто намасленным, волосам. А еще по выглядывающей из-под пиджака расписной украинской рубахе, оказавшейся, как всегда, на удивление свежей. Было видно, связная Рыси аккуратнейшая чистюля.

— Здоро́во, друже! Обижают ваши люди.

— Чем обижают? Кто посмел?

— Пистолет отобрали, доверия лишили. Как под конвоем ведут.

Рысь заулыбался во всю свою гладкую физиономию.

— Оскорбительный стал людям почет… «Эскорт» он называется, жизнь твою берегут, — пояснил он. — А пистолет попросили на сохранность опять же для общего спокойствия, чтобы на каждом шагу тебе не объяснять, где можно стрелять, где нет. Как это говорится, со своим уставом в чужую епархию не ходят.

— Так епархия-то у нас одна, какая еще чужая? — искренне удивился Зубр.

— Одна, кто говорит, что не одна? Это я просто поговорку привел… И ты не обижайся, что таких гарных хлопцев тебе в охрану личности выделил, у них и оружия в достатке, зачем им твой гнусавый пистолетик.

— Я жаловаться буду Хмурому.

— Ты мне пожалься, больше пользы выгадаешь.

— Друже Рысь, в чем дело? Мне будто не доверяют. Куда мы идем?

— А вот это тебе бы и по рангу не поспешить бы спрашивать. Что-то ты наперед забегаешь, подмечаем. Куда торопишься? Кто тебя подгоняет? Вот что сомнительно.

— Во мне сомнение? Тут какая-то ошибка, друже Рысь. Не терзай, ты же мне друг?

— Какой я тебе друг, Зубр? Только и всего-то на одних нарах пару недель провалялись. Друг, когда все без вдруг… По-разному мы с тобой поем, — согнал тот с лица всякий наигрыш.

А на лице Зубра застыло глупейшее растерянное выражение. Он ничего не мог понять, вспоминая слова «по-разному мы поем».

— Друже, ты когда последний раз видел Угара? — не отставал Рысь.

Зубр задумался: сообрази тут попробуй, когда это было!

— В ноябре, после праздника, числа десятого.

— Какого праздника, Зубр?

— Так этого, ну, ихней революции, — не понял тот сразу причину вопроса.

— А ты голосом выдаешь, будто о рождестве Христовом речь ведешь. Чтишь, что ль, советский праздник-то?

Зубр ответил не сразу. Как ни трусил он перед вышестоящим эсбистом, все же сообразил, что, если у того есть веские основания, пусть я доносные, притянутые, чтобы ему не доверять, зря он будет и доказывать, и возмущаться — все равно не миновать удавки на шею и обвинения: «С кем из чекистов связан, когда продался?» Других слов он перед смертью не услышит. Так зачем же смиренно откликаться на истязающие подходы Рыси, конца им все равно не будет, тот не отстанет, и не лучше ли прервать неизвестность, самому заговорить «на басах»?

— Ты что к слову чепляешься? Не подходи ко мне больше, ни звука не произнесу! Веди куда надо… меня… переиспытанного!.. Да я сам удавлю любого вот этими… — затряс он крупными волосатыми ручищами.

— Добре, Зубр, такая возможность у нас завсегда под руками. Уважу тебе, только не ори, хотя и в лесу находишься. Но прежде скажи: ты зачем с Совой на хату к Сморчку залез, главный запасник высветил? Почему не выполнил запрет Хмурого?

— Никакого запрета не было, до меня не доходило, — сразу вспомнилась Артистка, понял, откуда ветер дует, — коварная бабенка уже донесла, а он расщедрился, серьги ей золотые подвалил. — Ну а с Совы сами спросите. Мне лично Хмурый на крайность дозволил укрыться у Сморчка. Перед ним я и в ответе. Ерунда какая-то. Только и делов, значит?..

— А сколько Сову до последней встречи не видел? — не отставал Рысь.

— С рождества Христова, друже эсбэ, с января, значит, — напевно, с ударением на каждом слове, ответил Зубр.

— Ну и как он?

— Что «как он»?.. A-а, пить начал, я его дважды предупредил, сказал, не хочу, чтобы моего эсбиста потрошила Чека. С угрозой предупредил.

— С угрозой, говоришь… — мгновенно о чем-то вспомнил Рысь. Он быстро прервал разговор и вскоре удалился.

Зубр не знал, что ему предполагать. Эсбист что-то нащупывал, не имея, по всей видимости, доказательств против него. Упоминал лишь Угара и Сову, Сморчок тут не в счет. На чем-то он подцепил Сову. Но тогда зачем же его оставили в схроне на полянке?

Отмахнулся Зубр от возникающих вопросов, даже сплюнул, ощутив, что прямой опасности лично ему нет. Однако тревога осталась, никакой ясности-то еще не проглянуло. Да тут к тому же подпустили страху явившиеся двое здоровенных мужиков, с которыми он чуть ли не бок о бок ночью пришел сюда. Они без лишних слов, как на расправу, пригласили: «Пошли!» И таинственно-молча повели от сторожки в глубь леса.

Вот когда все напряглось в нем. Зубр хорошо знал легких на расправу эсбистов, карающих даже при малом сомнении в верности.

Зубра скоро привели к стогу на полянке, возле которого он оторопело увидел лежащего со скрученными назад руками Сову. Его разбитое в кровь лицо трудно было узнать. Эсбист пытался что-то сказать, узнав своего главаря. Наверное, хотел просить пощады, не иначе, но его рассеченные, опухшие губы лишь нервно вздрагивали.

И посуровело лицо Зубра. Для него сейчас неважно было, виновен тот или нет. У него самого установилось правило: нанес удар, бей дважды. И он готов был, даже хотел тупорылым сапожищем добавить боли Сове.

— Узнаешь помощничка? — вкрадчиво спросил Рысь. — Так вот, он признался, что с зимы работает на НКВД, продал Угара, того чуть трижды не схватили чекисты. А вот как тебя он не заложил — башкой мотает, ничего сказать не может. Ты давай его сам спроси… давай, а я посмотрю на ваш контакт.

Наступал опаснейший момент. Сова не может говорить. Как же его допрашивать? Он будет дополнять свое мычание отчаянными жестами, и кто его знает, как их поймет Рысь. Тут легко и самому стать виноватым.

— О чем мне его спрашивать? — всем своим внешним видом выразил готовность приступить к делу Зубр.

— Спрашивай: он один работал на НКВД или с кем еще?

Зубр понял: Рысь будет стремиться привязать его к обреченному. Подсел на корточки к Сове, слово в слово повторил вопрос.

Сова вяло поднял на него глаза, отрицательно новел головой и отчетливо тихо произнес:

— Чист… я…

И тут в самое ухо ему Рысь гаркнул:

— Зубр продался чекистам?!

И все поразились отчетливому ответу:

— Чист он…

Рысь распрямился и рукой показал Зубру, чтобы тот поднялся с корточек, ровным, обычным тоном сказал ему:

— Где твой кривой вострый ножичек с костяной ручкой? Достань-ка, покажь… А теперь кончай его, ночную птицу! Давай!

Зубр сразу понял, что от него хочет эсбист, расстегнул ворот рубахи, засучил рукава — он всегда соблюдал этот начальный ритуал палача, шматка сала только недоставало, которым он всегда наслаждался после убийства жертвы. Он был готов и обернулся к Рыси. Тот согласно кивнул — начинай! — и крикнул:

— Волоки его сюда, на середину!

Сова не держался на ногах, его опустили на колени, подхватив под руки. Зубр неспешно подошел к нему, резко, будто изловив муху, ухватил его за волосы, запрокинул голову и подержал его так напоказ. Никто не заметил, как он коротким ударом ножа по шее Совы безошибочно вскрыл сонную артерию.

Сову бросили на землю. Он упал, неловко подвернув под себя руку и прилгав шейную рапу к земле, дернулся несколько раз, будто зарыдал, но потом притих, лежал спокойно, и не было до него больше никому дела.

И еще без малого ночь пробиралась группа Рыси с Зубром в придачу до лесного хуторка Веселка в Иваническом районе — далеко проникли, аж под Заболотцы, что рядом с Львовской областью. Беспокойства Зубр не чувствовал, шел все больше рядом с эсбистом. Но пистолет ему, его безотказный парабеллум, не вернули.

На хутор пришли в темноте. Зубру отвели каморку и велели спать. Сказали: надо будет, позовут. В другом случае, если бы не пережитое за сутки, он наверняка бы оскорбился таким приниженным обращением. Ведь, бывало, Хмурый желал его видеть немедленно, в любой час. И почет ему оказывался, с бесконечными «пожалуйста». А тут будто ординарец чей-нибудь…

«И этот, чего доброго, косо встретит, лохму бровей удивленно вскинет и тоже небось губы скривит, как Рысь, скажет с издевкой: какой я тебе, мол, друг?» — распалял себя Зубр, размышляя о Хмуром, которому дважды спас жизнь во время войны. Первый раз — при карательной операции против партизан в Березовском лесу на Львовщине. Тогда тот с небольшой группой бандеровцев оказался в отрыве от основных сил карательного отряда и был окружен партизанами. Тут-то и подоспел командовавший заслоном Зубр. С сотней Угара он прорвался к своему главарю, выручил Хмурого. Второй случай произошел при отступлении под натиском Красной Армии из-под Ровно на Волынь. Тогда Зубр вместе со своим связным Кушаком вынес раненного, попавшего в засаду Хмурого и доставил в Боголюбы. Кушак укрыл его у своего брата Шульги. От него Хмурый ушел уже краевым проводником.

Нет, не мог Хмурый забыть этих услуг, думал Зубр, надеясь, что тот не даст его в обиду. Как-никак он знал и уважал его отца, главу лесного благочиния — церковного лесного округа, который призывал соотечественников к беспощадной борьбе против Советов. В последнее он больше вкладывал личную утрату — благословленные им на борьбу против своего народа четверо его сыновей погибли. И лишь пятый, старший, уцелел, как он говорил, под его тайной молитвой. Сам же духовный пастырь, без устали подымая дух разваливающегося бандитского сброда, бесславно погиб от руки своего служки, всадившего в него нож с целью грабежа.

Зубр ездил с Хмурым на похороны, скорбел вместе с ним, и этот факт показался ему сейчас очень значимым.

Напрасно Зубр взбудоражил себя мнительным подозрением, зря посетовал на невнимание к себе: не успел он уснуть, как его подняли и со всей учтивостью проводили в соседний дом. Хмурый встретил его в прихожей, не выказав ни малой доли неприязни или какого-то недовольства. Обритый наголо, без бороды и усов, с моложаво-гладким лицом, он показался Зубру каким-то чужим, подмененным. Издалека, видать, шел, коли начисто изменил внешность. Правда, остались неизменными постоянно шевелящиеся лохматые брови. Они принадлежали ему, Хмурому.

После обычного приветствия они даже обнялись. Но как раз это-то обстоятельство и подсказало Зубру держать ухо востро. Не обнимались прежде. Нет ли тут подвоха? Ох уж эта его мнительность…

Быстро перешли к делу. Зубр дал информацию о наличных силах, среди которых Хмурый похвально выделил банду Кушака.

— Численность ты мне зря преувеличиваешь, фактуру твою я по прошлому году знаю, — не дослушал отчет Хмурый. — Вяло на «черную тропу» вышел, один Кушак у тебя действует, он хозяин своего тэрена, да замухрышка еще проявил себя, Гном… Но это все детали. Скажи, Зубр, как твое мнение насчет того, что противу нас враг стал активнее вести борьбу: чекисты на пятки наступают, «ястребки» в каждом селе готовы огнем встретить…

— Ожесточают борьбу с нами. Ничего хорошего не сулят новости. Мы же не можем на удар ощутимым ударом…

— Должны! И для этого я тебя позвал. Но убеждаюсь по твоему сомнению, нет в тебе решимости драться за троих.

— Напрасно, друже Хмурый, у меня злости хватит на десятерых, она покрепче всякой решимости. Вы только скажите, участить террористические акты или как?

— Слушай внимательно, Зубр. Наш противник стал опаснее. У него и активность проявилась больше, мы это уже чувствуем. Но они ведут пока что вроде разведку без боя. Угара, к примеру, загоняли, луцкую агентуру колупнули, до врачей — нашего медицинского нерва — добрались. Они к лету разойдутся так, что и укрыться негде станет. Нам надо четче отработать связь и вовремя отходить от ударов. Прежде всего займись этим. И подразделением противника под Луцком. Поручи его Артистке, она всюду проникнуть сможет. Только, чур, предупреди ее самолично, чтобы выкрутасы базарные прекратила, строго предупреди от моего имени, что она может завалить себя, прежде всего себя, и других.

Зубр живо достал последнее донесение Марии, передал краевому проводнику. Хмурый сразу прочитал его, погладил мясистый подбородок, восхищенно говоря:

— Ну что за баба, прелесть! Жалко будет потерять… А потеряем, ей-богу, горячая больно для такого участка. Вот что давай сделаем. Освобождай Артистку от прежних дел и всяких поручений, сократи круг связей — затаскали мы ее всякой всячиной. Пусть она занимается войсковыми делами и управлением безпеки, прежде всего этим Стройным — он, подполковник, верховодит всем против нас, — на рожон лезть запрети, на рынке чтоб избегала болтаться, пусть забудет его.

— У нас с вами одинаковые мысли насчет рынка, я ей говорил то же самое, — подметил Зубр.

— Надо не говорить, а требовать.

— Мои люди знают: чем вежливее я прошу что-либо сделать, тем строже потребую за исполнение.

— Ни к чему нам разнообразие деликатности, она длинна и расплывчата. Нам сподручнее жесткая краткость. И ты, по-моему, ею всегда пользовался.

— Точно так, — согласно кивнул Зубр.

— Что же ты речами зря время отнимаешь, от Сморчка научился?.. Не одобрил я твое жительство у него с Совой, чуть было тебя там мои не подцепили с ним.

Зубр поспешил окольно выразить свою непричастность к «преступлению» Совы, сказал:

— В схроне у Бибы я его чуть не пришиб за язык, не пришлось бы мне пырять его вчера на поляне.

— Ловко ты управляешься с этим, говорят, чик — и готов, — с оживлением похвалил Хмурый, умевший с невообразимой процедурой лишать жертву жизни. Что там Зубр перед ним! Он мог руками разорвать грудь обреченного и достать бьющееся сердце или казнить «облегченно», сдавливая руками шею и ломая позвонки.

Хмурый спросил:

— За какой «за язык», о чем ты не договорил?

— Да стоит ли, Сова болтал, его уже нет.

— Не тяни, время дорого, — закурил Хмурый папиросу.

— Повторять неловко, ну… что вы приблизили Артистку, покровительствуете ей и так далее.

Глаза Хмурого повеселели. А ответ и вовсе ошарашил Зубра:

— Опасно наблюдательный был твой Сова. И эсбист, видать, толковый. Может быть, зря его кокнули. Я бы с ним хорошо погутарил, откуда ему известно о том, о чем я ни с кем не говорил. Глядишь, он бы мне и о тебе, Зубр, и о Рыси, и об Угаре — о всех, понимаешь, тайну раскрыл. Рысь у меня не обладает такими данными. А доложи он мне то, что ты сказал… Ну да ладно, с Артисткой поработай сам, научи и потребуй от моего имени, если своего авторитета недостает, чтобы осторожней была. Я ее потом продвину, — улыбнулся он, — чтоб под рукой была.

Нет, ревнивый червячок больше не глодал Зубра.

— Надо в Луцк вертаться, с Артисткой надо в самом деле строже поработать, а то она, шальная, живо башку сломит на таких сложных поручениях. А выполнить их надежнее некому.

— Так и сделай… — поднялся из-за стола Хмурый, вышел в горницу и не враз вернулся обратно, держа в руке зеленую коробочку. Передавая ее Зубру, на мгновение раскрыл, показал золотое колечко и сказал с важным видом: — Вручи Артистке от меня лично.

— Будет исполнено, друже Хмурый! Вручу и дословно передам поздравление, — с подъемом ответил Зубр, успев подумать о том, как ловко вышло с подарком: на днях обещал Артистке походатайствовать за нее, а сегодня поощрение — вот оно, в его руках.

— А тебе возвращаю твой парабеллум… в знак обретенного вновь доверия. — Хмурый протянул оружие Зубру.

Тот не взял, а схватил свой громобой, прижал к губам.

Хмурый упрекнул:

— Ты бы прежде мне поклонился, спасибо сказал. Чуть не прихлопнули тебя из этого парабеллума. Я разобрался — тебя не наказывать, поощрить надо. Поощрил бы, если бы лучше работал. Знаю, все знаю: болел, зима, теперь самый разворот… Насчет средств побольше заботы прояви, займись финансами, фактурой, ценностями, поступления регулярно чтоб шли, мне перед верхами ответ держать, помни.

Вошла связная, поставила на стол закуску, бутылку мутноватой самогонки, весело скосила глаза на Зубра: мол, живой, привет тебе, мы тоже в здравии.

Выпили. Закусывая, Зубр начал деловито:

— С низов у меня санкцию просили на ответную меру после ареста троих наших, смертельную акцию совершить над чекистом на выбор. Я усомнился в целесообразности.

— Убрать можно, когда нужно, с большой пользой, чтобы не подставить под удар других. Наметь дни недели для действий и Связи. Связь отработайте по часам и минутам во всем разнообразии: личной, тайниками, письменной где можно.

— Связь требует внимания, — согласился Зубр.

— Особо усиль работу по пропаганде в летний период, всех неустойчивых для острастки в расход. Взять на учет призывников и начать заниматься ими, чтобы они сами шли к нам. Но полагаться на добровольность, сам понимаешь, мы не можем, значит, надо уводить в лес. Нам нужны люди, что перед тобой скрывать, потери большие.

От второй рюмки Зубр отказался. Хмурый выпил, долго жевал молча.

— А раз потери, — вдруг продолжил он, — значит, медикаменты, медперсонал… Не подыскать нам кандидатуры вроде Артистки, но пошукайте, задарите, чего бы ни стоило, отыщите женщину, которая возьмет в руки медобеспечение.

— Это я, друже, беру на себя, — пообещал Зубр, вспомнив Муху — она присоветует, подскажет, его будущая помощница. Ему вдруг стало скучно с Хмурым, ничего-то особо нового он не преподнес ему, потому что, наверное, и сам еще плутал в догадках, как действовать. А на догадки он тоже не дурак, чекисты поправят, куда обернуться. Успеть бы только, не зевнуть.

И тут краевой проводник подивил Зубра грустным размышлением вслух, будто намекнув, что разговор с ним далеко не закончен.

— Не пойму… а понять можно, постараться надо, — с трудом он подбирал слова для выражения своей мысли, — почему ни один, с кем после снегов встречался, словом не упомянул о вольной самостийности нашей. Ну ни звука! Попытал тебя, друже Зубр, неверно ты меня понял об осторожности. Нам надо действовать постоянно, всюду, только изобретательнее, умнее. И ждать своего часа! — Голос у него сорвался, а сам он закашлялся, ухватился за грудь.

— Я же так и понял, друже Хмурый… Дай бог удачи, — перекрестился Зубр.

Хмурый отмахнулся:

— Не крестись, когда твоего бога нету… Тем более что ты ничего не понял. Думаешь, наверное, выдохлись. Крах почуял и мрак напереди без перспектив, выжить бы до зимы.

— Обижаешь, друже Хмурый, — привстал Зубр с расстроенным видом.

— Тогда слушай, тебе по рангу прежде всего положено быть в курсе новости: в ближайшее обозримое время возможна война американцев с Советами. Для нас заготовлены инструкции на случай войны и даже на вариант поражения.

Зубр качнул головой — смотри-ка! — в знак одобрения.

— Мы должны быть готовы к этой войне. Тут и весь ориентир. К нам с признанием и пониманием относятся на Западе. Американцы, как мне известно, оказывают нам постоянную поддержку и впредь обещают достаточную помощь.

— Это дело!.. Неужели правда?! — облегченно вырвалось у Зубра.

— Мы должны исполнительски старательно сотрудничать. Это реальная правда. Ты рад или сомневаешься?

— Как же не рад, друже… Очень обрадован. Все положение нынешнее меняет.

— Надежно меняет, друже Зубр, потому тебя прежде всего и хотел видеть. — Хмурый, морща узкий лоб, уставился на собеседника, будто что-то припоминая, и перешел к другому: — Литературу получи, размножь у себя, всем раздай. Напоминать надо, твердить, а кому и вдалбливать цель нашу… Она требует жертв и крови. Ежедневно! Каждый день, Зубр! Каждый, без исключения. Иначе погибнем и ничья помощь не выручит.

Зубр промолчал.

— Карта с собой?.. Помечай пункты для связи, явок с моими людьми без промежуточных точек. До июля по два донесения в месяц по прежней форме, запиши: пятого и двадцатого. А указаний-инструкций с верхов я целиком еще не получил. Жду.

19

Отправив банду неугомонного Кушака по намеченному маршруту, Отец Хрисанф захотел накоротке поговорить с Цыганом. Он новел разговор о происшествии в селе Бабаево.

— Я не собирался убивать «ястребка», зачем было усложнять мое положение и передвижение, когда мне к своим, к вам выход обеспечить требовалось! А я чуть не угодил в тюрьму.

Затопорщились седоватые усы Хрисанфа при слове «тюрьма». Он потер шею, будто освободился от чего-то, и заговорил быстро, с елейным напевом:

— Не заблуждайся, сын мой, свобода духа и плоти, вскормленная в нас предками, дедами и отцами, святая святых нашего земного бытия, и не грех нам вынужденно отстаивать свое право гордыней насилия противу закабаления рода нашего безверной силой. Твой осудительный поступок в селе Бабаево не в укор, потому как нет в нем мирского укрощения мелкого самолюбия. В народе тебя могут осудить, наши восхвалят, ибо ты поднял руку на блюстителя антихристовой власти. Бог простит тебе святое прегрешение.

— Тем и довольствуюсь и смиряюсь, — постарался в лад ответить Сухарь.

— Вот и хорошо. Ты в церковь ходишь? Душу кропишь святым словом?

— Я за проволокой сидел, церковь-то в Бабаеве вроде как сызнова увидел, но на паперть не поднимался. Не успел.

— Все мы не успеваем. — Голос Хрисанфа стал вдруг скрипучим, будто у него что-то надломилось в горле. — Значит, отца Иннокентия не видел. А что говорят о нем миряне?

— Разговора не заходило, будто и нет такого.

— Есть такой… еще ка-кой! На выборы советские паству крестом осеняет, нечестивец, большевицкий подпевала. Ты слышал похожее когда-нибудь? Так он к ихней власти свой лик и тянет. Еще с до войны. Ты как думаешь, среди священников партийцы водятся? Говорят, Иннокентий под рубахой красну книжку носит.

— Да что вы, откуда? Может ли церковник в ихней партии быть?

— Все может, бог грехи отпустит. Не такие покаяния прощал… А кто у тебя из родичей в Бабаеве?

— Тетка с дядей.

— Фамилия?

— Мохнарыло.

— Дядько работает?

— Конюхом.

— А дружок твой?

— Готра Дмитрий? Кем он работает, не знаю, некогда было спрашивать.

— С Парамоном не встречался? Самогонки у него богато, нехристя.

— Видел, заходил к нему со своим дядькой, кто-то там приехал, а мне ни к чему на людях отираться, я ускользнул… Потом эта канитель с «ястребком», до стрельбы дошло.

— Ну ладно, храни тебя бог, — перекрестил Хрисанф Цыгана и отправился в путь.

Он не любил ходить с бандой. Очень шумно и больше опасности. Но держался всегда неподалеку от нее, чтобы в случае чего мог рассчитывать на ее помощь. Неотлучно с ним в пути всегда находился Федька Шуляк, который доводился Хрисанфу дальним родственником. Он был не только верным охранником, но и бессловесным исполнителем воли наставника и покровителя.

Сейчас Федор, как ищейка, шел вслед за бандой Кушака, сохраняя безопасный интервал на случай стычки основной группы.

Начало темнеть, и они торопились выйти из глухомани к ближней вырубке, откуда за ночь предстоит преодолеть напрямки последние километры. Ни за что бы не отправился Хрисанф в этакую даль, с ночным переходом и дневной отсидкой в лесу, если бы не желание встретиться со своим церковным недругом, завладевшим приходом в селе Бабаево и вытворяющим, по его мнению, такие несовместимые с саном священника деяния, за которые, счел Хрисанф, ему стоит спросить с Иннокентия за старые долги в разнопонимании роли и места служителя культа.

Нет, Хрисанф не претендовал на место батюшки Иннокентия в Бабаеве. Во-первых, он находился на нелегальном положении, а во-вторых, не был рукоположен в священники после окончания курсов при епископском соборе пять лет назад. Его выпустили дьяконом. Не забыть ему слов Иннокентия, рукоположенного в тот же день в священники с обозначенным приходом: «Не гневи бога, Хрисанф, не хули епископат, тебе по усердию и способностям учинили выпуск дьяком, потому как не молитвы освежали твой ум, а скрип новой сыромятной портупеи и националистический гимн, который ты одурело пел на заутренней вместо акафистов, осеняя себя за неимением креста пистолетом».

Хрисанф после этих слов чувствовал себя подавленным, он вспомнил, что готов был броситься на недавнего однокурсника по учебе, но вынужден был сдержать гордыню, потому что Иннокентий легко мог зашибить его, к тому же драка в соборе после благочинного рукоположения могла лишить бузотера и дьяконского минимума.

Дьяк Хрисанф нашел свое место в лесном благочинии, коверкал на свой лад молитвы, но находился на хорошем счету у бандитов, для которых крест без пистолета все равно что тост без выпивки.

Шла война, фронт отодвигался на запад, священники лесных благочиний с повышенным усердием метались с проповедями к вооруженной пастве, призывая не жалеть сил и жизни против советских партизан и живучего антихриста — Красной Армии.

Уцелевшие после войны и оставшиеся на Волыни священники пытались пристроиться как могли. Но пришлось отвечать за старые грехи, которые оказались тяжкими перед теми, кто боролся против гитлеровцев.

Хрисанф избрал себе новый псевдоним — Отец и из леса не вышел. Вот только когда он пожалел, что нерадиво учился на пасторских курсах, где, как смутно помнилось ему, рассказывали о беглопоповцах. Как бы ему теперь пригодились тонкости смутной веры, может быть, он бы приспособил себя к ней «вольноопределяющимся без духовной власти над собой». Ему так нравилось это «беглопоповец», что он вслух стал примерять новое звание, принимая его, так сказать, голышом и не давая себе отчета в истинности смысла. Он объяснил его расплывчатым умозаключением о том, что настало смутное время, когда расчленилась власть Владыки и только самые верные слуги его, к которым он причислял и себя, несут и хранят ее в себе до лучших грядущих времен.

Хитрого и лукавого пройдоху уличить в изобретательном вранье некому было, да и незачем, беглопоповец так беглопоповец, все оуновцы нынче находились в бегах, тем и живы, хотя к этому разряду священнослужителей относили тех, кто порвал с официальной церковью и примкнул к старообрядческой общине.

Хрисанф был ярый бандит с претензией на некоторую обособленную свою значимость, возвышающую его над другими. Он и псевдо выбрал себе Отец в расчете на определенный смысл в соседстве с именем Хрисанф.

И тут он прослышал о толковом, ладящем с властями отце Иннокентии. Поинтересовался Хрисанф, не однокурсник ли его этот Иннокентий, который, помнится, в немилость попал самому Поликарпу Сикорскому — организатору Украинской автокефальной (автономной) православной церкви, именуемой УАПЦ.

Не один Иннокентий был вышиблен тогда из епархии, благо остался жив, за признание московского патриархата, уводящего верующих от внедряемой Сикорским западной ориентации. Идейным наставником у отца Иннокентия оставался архиепископ Алексий Громадский, не изменивший православию, за что и был убит бандеровцами по прямому указанию Сикорского.

И вот отец Иннокентий всплыл на доходном приходе после изгнания фашистов и возвращения в западные области Украины Советской власти. В глазах Хрисанфа он стал предателем, которому за одно недавнее благословение паствы идти на большевистские выборы надо переставить глаза и вырвать поганый язык. Так выразился бывший дьяк.

Встречи, бурной словесной перепалки хотел Отец Хрисанф с Иннокентием и утоления какой-то давней обиды и сегодняшней слепой озлобленности, как будто тот виновен был в его преступной, ни к чему не пригодной, кроме насилия, жизни.

На другой день к вечеру Хрисанф первым пустил в Бабаево Федьку Шуляка с заданием собрать у дядьки Парамона кое-кого из селян, чтоб среди них обязательно находились конюх Мохнарыло и Митька Готра.

— Харчей надо раздобыть, день завтра долгий, — выдал свои мысли Кушак.

— В село не смей! — одернул Хрисанф. — Только бы и бегал. Накроют.

— На хутор пошлю, заказ мой был.

— К бабе тянет, а не харч, — не соглашался Хрисанф. — Дела сделаю, после полуночи можешь идти.

— Говорю, послать хочу, а сам тут… У этой Кули не разбежишься. Кто с ней якшается?

В ответ не услышал ни слова.

Темень нашла, все смазала, ничего не видно. Глухая ночь наступала.

— У Парамона сыновья живы? — раздался тихий скрипучий голос Хрисанфа.

— Не слышно о них, значит, живы, — отозвался Кушак.

— Дурак, живы, когда слышно… От тебя не будет ни звука дня три, мне уже сомнительно, принял бог твою душу или отказался. Не возьмет он, думаю.

— И хорошо бы, — понравилось Кушаку.

— Что хорошо? Собакам он бросит твое гнильцо. Только они жрать его не станут, — крякнул Хрисанф, подымаясь. — Ну, береги вас бог, чтоб меня заарестовать никто не мог. Малость погодя расставь посты у дома Парамона. Да хату не перепутай.

Решив, что все предусмотрено, Хрисанф ушел в темноту. Дорога ему была хорошо знакома — немного жил тут, и все его на селе знали, даже собака в будке признала бы, да глухой стала, на свое имя не откликается.

Как и договорились, Федор ждал его посреди дороги, у дома. Значит, ни засады, ни чужих у дядьки Парамона нет. Да и откуда, когда боевики к нему не заглядывают — два сына в лесу.

Отец Хрисанф пришел сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь такое свое памятное «пришествие», о котором в Бабаеве должны были надолго запомнить.

— Слава вам, дети Христовы! — степенно поднял руку Отец Хрисанф, переступив порог дома Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать. — Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему: всем, кто после наших остережений собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?

— Ничего я не думаю… А с жинкой нам и дома тепло.

— Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.

— А что я-то? Колхоз был, да распался, но я, конюх, остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.

— Разговорчивым стал, словоблуд. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.

— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон. — Посуди сам. Власть Советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе… А ты с архаровцами своими к нам за жратвой едешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили…

— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь смутную на нас?! — взвизгнул Хрисанф. — Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни, поддерживающих веру нашу в справедливость господню!

Старик Андрон с чувством возразил:

— Не приемлю, Хрисанф, твоих смутных слов. Кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за иродов, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите… На твоего Федьку Шуляка молиться, — разошелся дед, — который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?

— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.

Поднялся недовольный говор.

— Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом! — предложил распаленный старик Андрон.

— Я тебе покажу! — пригрозил Хрисанф и заговорил о насилии властей, неудачно приведя пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.

А ему в ответ:

— Хулиганов спокон века вязали. И верно, засадить надо было Антошку-бандита, правильно его забрали, да вислоухий «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.

Отец Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:

— Вразуми, господи, рабов своих покорять плоть духу, земное — небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! — резко закончил он и ушел из хаты.

Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.

— Отправь попозже старика Андрона к прародинам на вечный покой, — раздраженно распорядился Хрисанф. — Я за него помолюсь. Бог простит.

…Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:

— Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?

Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон»! Отец Иннокентий не только напомнил ему старую, неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право на этот пустяковый в духовенстве чин.

Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:

— Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.

— Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве? — остановился у аналоя отец Иннокентий, взяв молитвенник.

— Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий, — задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф, с обидой спрашивая: — С каких нор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.

— Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись, вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием, — вопросительно глянул он в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся, перекрестил нечестивца со словами: — Свят! Свят! Сгинь с глаз!

И тут произошло то, чего отец Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет ТТ и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло:

— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?

Отец Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился:

— Теперь я тебя понимаю, своим языком говоришь. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм!

— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут, — задергался как на шарнирах Хрисанф.

— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского.

— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути, на большевиков ориентир держал.

— Что ты понимаешь, Хрисанф, в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсэсовцы зад себе давали подтирать. Прости ты меня, господи, Христа ради! И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.

— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил. Ты-то зад не лижешь?

— Мы с государством в мире должны жить, — не обратил внимания на колкость отец Иннокентий. — Нас, священников, единицы остались, кто при немцах не кадил противу Советов, потому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.

— Больно много знаешь! — с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф. — До какой срамоты дожил батюшка-наставник, в проповеди на большевистские выборы кличет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?

— Православная церковь, юродствующий Хрисанф, всю войну молилась и призывала паству к разгрому фашистов. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своим незаконнорожденным детищем — УАПЦ, этой духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный и тот рухнул. Озверел ты.

— Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю, — чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: — Пойдем!

Отец Иннокентий немного помедлил, смотря на крупнокостного старосту, решил возле него обезоружить и выгнать Хрисанфа за дверь, одному с ним возиться возле аналоя грешно и неловко. Но когда они направились к выходу, священник увидел за колонной вооруженного автоматом бандита — Федьку Шуляка, а потому, не задерживаясь, вышел на паперть.

Сквозь ночную мглу на небе едва угадывалось слабое мерцание звезд. Они-то и навели отца Иннокентия на мысль о том, что человеческая душа наподобие такой слабой блестинки существует в пространстве и в конечном итоге незаметно гаснет. Как возникла, мало кто видел, так и ушла, до этого, в сущности, никому дела нет. А намять, известно, недолга.

Отец Иннокентий пошел, грузно ступая ногами. Ему почему-то ни о чем реально не думалось в ожидании выстрела, а в голову снова пришла мысль о слабой блестинке звезды, которую уже не найдешь, не сыщешь на темном небе. Он больше и не смотрел на него, шел и шел, оступаясь и припадая то на одну, то на другую ногу, не замечая, что село остается за спиной и он идет к заросшему терном овражку.

Шуляк помог отцу Хрисанфу спуститься под уклон. Их встретил Кушак, без расспросов по привычке связал руки захваченного священника за спиной, дежурно предупредил, осадив его за плечи на землю:

— Пикнешь, крысу в рот запихаю.

Отец Хрисанф в это время сказал Шуляку наверху:

— Кончать Андрона не надо. Живо волоки его сюда. В Бабаево я больше не ходок. Следующие поминки от меня справят в Рушниковке.

Километра три отошла ночью банда Кушака за дальние от Бабаева хутора, уводя с собой отца Иннокентия и старого Андрона. Хрисанф с Шуляком на этот раз не отставали, а все норовили выйти вперед. Но как-то так получалось, на пути попадали то овражек, то колючий кустарник, то болотца, которые Кушак неизвестно как обходил или живо преодолевал, на что у Хрисанфа умения не было. А Федька его не бросал. И тащились они позади, пока не достигли открытого холма, на котором в одиночестве доживал свой век знаменитый на всю округу Маринин млын.

Еще недавно к нему съезжались любопытные, в большинстве своем молодые люди, чье сердце было чувствительно к любви и жалости, чтобы посмотреть на довольно еще крепкий, суровый, ставший вдруг одухотворенным старый млын, свидетель трагической любви и человеческой верности.

…Случилось вот что. В Заречном хуторе немцы надругались над дивчиной Мариной. Хлопец ее — Минька бросил в хату с гитлеровцами гранату, надеясь уничтожить врагов. Но он, глупый, наверное, ничего не знал о запале. Граната не взорвалась.

Миньку схватили и не нашли на чем повесить для устрашения других. И тут кто-то из фашистов показал на млын, торчавший над холмом. Загоготали, руками замахали возбужденные гитлеровцы — понравилась идея. Они даже не стали сгонять к млыну население из ближайших хуторов, считая, наверное, что зрелище издали будет еще более устрашающим. Им самим, видать, не терпелось отвести душу, посмотреть, как будет болтаться повешенный на крыле ветряка.

Гитлеровцы долго фотографировались на редкостном фоне, довольные, гогочущие. Такое не каждому дано видеть.

А то, что увидели хуторяне поутру на другой день, заставило содрогнуться: на смежном крыле ветряка, где висел Минька, появилась хрупкая фигурка Маринки. Она сама пошла за своим другом.

И потекли сюда люди.

К млыну привел свои жертвы Хрисанф. Они сразу поняли его замысел. Но никто предугадать не мог, насколько он жесток и коварен.

— Ну что же, отец Иннокентий, скоро заутреня. За упокой будем служить молебен али наш гимн о здравии исполним, отпущу я тебе грехи до поры? А?.. Иль не надо?

Помолчал.

— Ты, говорун Андрон, почему язык проглотил? Вечером слова сказать не давал. Такие, как ты, агитаторы нам похуже чем с трибуны. Ты, каналья, каждый день по мозгам долбишь, да еще наизнанку выворачиваешь, в нутро к нам лезешь, выводы укладываешь туда. Я вот выложу их, выпростаю, солнце еще не взойдет.

Дед Андрон будто пробудился.

— Перед зарей, Хрисанф, только петухи орут голосисто, воображают, без них солнце не взойдет. Подери глотку и ты, коли охотка есть.

И получил удар наотмашь.

— Я те помараю сейчас, Андрон… приласкаю… в тонкую кишку вытяну, забудешь мать родную!

— Побойся бога, Хрисанф, что замышляешь, антихрист! — не выдержал отец Иннокентий, поняв, что бывший дьяк услаждает себя словесным садизмом и в любую минуту может наброситься на свою жертву.

Но Хрисанф уже торопился. Он следил за своей предрассветной минутой и не терял времени даром.

— Кто же из нас, отец Иннокентий, шел и идет противу Христа? — с властным видом подступал дьяк, повышая голос. — Бог велел терпеть. Я терплю, мы терпим все в борьбе. Ты пребываешь в благополучии, взгляни на себя, раб божий, морда твоя лоснится, в покое живешь и согласии. Жил… Только враги веры учиняли гонение праведников, обзывали христиан антихристом. Бог мне повелел карать отступников веры. Аминь!

— А кто благословил бандитизм? Антихристы сикорские сгинули. А те, что остались…

Кушак сунул ему в рот ремень от винтовки.

— Ведите их за мной, — пошел к млыну Хрисанф, дотянулся рукой до края опущенного крыла, ощупал его драные края, продел кусок приготовленной веревки. Потом подтянул вниз второе, смотрящее вниз крыло и сделал то же самое. Подал команду:

— Раздеть нагишом!

— Гад ползучий!.. Ты что измываешься?!. Ползучий гад! — гневно бросил дед Андрон, в мгновение раздетый Шуляком догола.

Кушак справился с отцом Иннокентием.

Начало светлеть. Никто не мог понять, как же Хрисанф собирается вешать свои жертвы.

— Взять их за руки! И сюда, под крылья! — выхватил Хрисанф короткий блеснувший нож и крикливо добавил: — Привязывай!

20

На хуторе Панок в Торчинском районе майор Тарасов отыскал сестру Угара Мотю, интересную, с важным видом женщину средних лет, глядя на которую чекист постарался представить себе ее родного брата, который в Канаде прожил шесть лет, белый свет повидал.

Киричук решил побеседовать с Матреной Матвеевной сам. Главной его целью было добиться от женщины согласия уговорить брата прийти с повинной. Предполагался и второй вариант: передать с ней приглашение Угару вступить в переговоры с чекистами, гарантируя ему полную безопасность.

Ранним воскресным утром чекисты перехватили Матрену Матвеевну по пути на базар. Место было выбрано скрытное, в низине за мосточком, возле широкой, распушенной ивы.

Разговаривали стоя.

— Прошу извинить, Матрена Матвеевна, за эту маленькую задержку, — мягко начал Киричук, отводя озадаченную женщину в сторонку. — Я сотрудник государственной безопасности. Обстоятельства вынуждают нас говорить скрытно.

— Вы о моем брате Луке? — облегчила начало разговора Матрена Матвеевна. — Зря теряете время. Ничего не знаю о нем. Шесть лет не виделись.

— А если удастся встретиться? — подал надежду Киричук.

— Дай бог, я его люблю и жалею. Он жив?

Василий Васильевич слегка улыбнулся.

— Да, конечно, иначе бы я вам не потребовалась. И что, могу повидаться с ним? — Матрена Матвеевна манерно вытерла кончиками пальцев уголки губ.

— Мы могли бы не препятствовать этой встрече.

— Для чего? — спросила она и выжидательно уставилась на Василия Васильевича.

— Для нашей обоюдной пользы. Ну, а брату вашему, который скрывается под кличкой Угар, наверное, в первую очередь. Смертельная опасность нависла над ним. И вы можете помочь ее избежать.

— Каким образом?

— Передайте ему, что я, подполковник Киричук, хочу встретиться с ним для разговора в безопасных условиях. Он должен понять, что над ним сгустились нехорошие тучи. Ему трижды везло уходить от нас. Понимаете, везло чудодейственно. Люди, кто бывал с ним, гибли, а он здравствует. В оуновской организации не любят таких живучих, им перестают верить.

— Это дело ихнее, — отстранилась ладошкой Матрена Матвеевна.

Василий Васильевич успел при этом уловить мелькнувшую хитроватую остринку в глазах солидной женщины, подсказавшей, что прекращать с ней разговор еще рано.

— Я не убеждать вас приехал, Матрена Матвеевна, — как можно душевнее продолжал Киричук. — Мы подвохом не занимаемся. Если чекист сказал, что нужна беседа, значит, будет взаимно заинтересованный разговор и расстанемся мы, как говорится, достойно. Предлагаем вам поговорить с братом. Если вам дорога его жизнь…

Матрена Матвеевна не дослушала, запричитала:

— Увольте, Христа ради, ничего я не знаю… отношения никакого не имею. Мне на базар надо, я пойду?

— Ладно, идите! — бросил Киричук, раздосадованный. И когда она ушла, сказал для самоуспокоения майору Тарасову: — Ничего, подберем ключи к Угару. Куля поможет… Это надежней будет.

Обращение к Угару Киричук с Чуриным в окончательном варианте оставили таким:

«Угар! Очередного отрыва от чекистов впредь не допустим, «везучесть» вас уже покинула. Поймите крайность своего положения: трижды ушедшему не повезет в четвертый раз. Есть необходимость поговорить с вами. Ждем в полночь между ближайшими вторником и средой либо между средой и четвергом в березняке возле хутора «Три вербы». Откажетесь, больше предложений не будет».

Они не подписали документ, зная, что Угар поймет, от кого он исходит.

Вручить «обращение» должна была Куля. Только она могла отыскать никому не ведомыми путями своего обожателя.

Отсиживаясь у Кули в хате, Прок стал у нее вроде как своим, не вызывающим подозрений человеком.

— Ты это, Куля, срочно, любым путем доставь Угару. Торопись, выручать его надо.

Куля усомнилась, спросила:

— Угар сам о выручке попросил? Что это с ним? Сам десятерых выручит и троим разом нос утрет.

— Он не знает, почему ходят по его следу, — сразу нашелся Проскура. — И матерый зверь попадает в капкан. Так вот, спасай его, если он тебе дорог.

Последнее он произнес зря, потому что худенькая остроносая Куля сразу ощетинилась, дернулась даже, дерзко бросив:

— Не лезь, куда не просят!.. Сказал, что надо, поняла — и пошел! — выхватила она из руки Прока сложенное послание Угару, накинула платок я хлопнула дверью.

Проскура видел, как промелькнула мимо окон фигурка женщины; в порывистом рывке он почувствовал охватившую ее тревогу.

Оставалось терпеливо поджидать Кулю дома, куда она должна вернуться после встречи с Угаром. Ну а не вернется… Об этом Проскуре не хотелось думать.

…Условный стук прозвучал в раму среднего окна по-женски мягко, бестревожно. Проскура все же достал из-за пояса пистолет и живо вышел в сени. Прислушавшись, он сбросил щеколду, распахнул наружу дверь.

Куля стояла на крыльце. Она специально малость помедлила, давая Проку узнать себя, и потом шагнула в сени, обдав встречавшего душистой остринкой духов.

— Что не спишь? Я могла бы и к утру, а то и завтра вернуться, — по-домашнему просто сказала Куля.

— Видела Угара? — нетерпеливо спросил Проскура.

— Я не обещала видеть его, — грустно ответила Куля, но вдруг оживилась, сообщив: — Что давал, передала. Через полсуток он получит ваш «грипс». Живой, сударик! Живой!

— Что же не повидала его? — без всякого подхода поторопился спросить Проскура.

— Мы видимся не когда хочется, а когда можно.

— Значит, передала. Молодец! Отдыхай, Ганночка. — Впервые Проскура назвал ее по имени, да еще ласкательно. И не без умысла доверительно подметил: — Я чую, духами пахнет, кто же это, кроме сердечного дружка, такой сюрприз преподнесет, конечно, Угар. Думаю, виделась ты с ним…

— Ступай к себе, я лягу, — достала она из сумочки флакончик и поставила его на комод. Но руку не убрала, грустновато сказала: — Он бы меня по этому запаху узнал в темноте. Его предвоенный подарок…

Проскура тихонько вышел в прихожую.

…А в это время Мария вдалбливала Яшке Бибе срочное донесение Хмурому. У него дождалась утра, когда пошел народ, и вернулась усталая домой.

У порога ее вопросительно встретил муж, посочувствовал:

— Замучили они тебя, Маша. Молочка из погребка достать?.. Я схожу.

— Сходи, пожалуй, — вздохнула Мария и убрала со стола миску. Она почему-то напомнила ей тюремную посуду, которую никогда не видела, но о которой слышала. Тоска подступила к сердцу.

Микола принес крынку молока, налил в кружку и подал Марии. Она не взяла, а достала из этажерки тонкий стакан, подставила его, сказав:

— Лей, из кружки успею напиться… У Шурки-сапожника был?

— Принес, — подал он скрученную бумажку. — Брательник вчера вернулся, Петро.

— Где он, почему сразу не отыскал меня?

— На перевязку пошел, пузо располосовали — свищ был.

— У него всегда не как у людей, — развернула она листочек, только сейчас заметив, как трясутся у нее пальцы. Прочитала: «Базар запрещаю. Даю достойное тебя поручение. Посылаю подарок. 12».

Мария знала, дюжина — цифра Хмурого. Вспомнила Зубра, подумала: «Молодец! Слов на ветер не бросает, живо и подарок подоспел, не успел пообещать… Но я его сама заслужила…»

— Когда принес? — спросила она нетерпеливо.

— Только что вернулся…

— Хорошие вести. Тут, может быть, судьба моя… И откуда он там, черт-те где, все знает? Наперед меня… Чудно!

— О чем ты, Маша?

— На базар я больше не ходок. Свистульки твои мне больше не потребны. Книги читать буду, ума набираться. А то ведь я всего одну книжку, да и ту не дочитала… Была там любовь, да кончилась. Какой же интерес ее дальше читать?

— Устарела уж вроде про любовь-то, — проворчал Микола и пошел, подкашливая, во двор.

— А у любви нет старости!.. У нее страсть, телок! — крикнула она ему вслед и будто ожила от этих слов, ногой притопнула, руки ее вскинулись, звонко щелкнули пальцы, и она закружилась в танце.

Микола снаружи прикрыл дверь.

21

Весь день связной Шпигарь водил чекистов в Гороховском районе — то между селами Гать и Усичи, то возле Балясины. Потом уперлись в Лыщенский лес. Шпигарь обрадовался знакомому мосточку через речку, вошел в лес, оказавшийся узким клипом березняка, понял, что забрался сам не зная куда. Пришлось вернуться. Шли пешком, возвращались на машине к исходному пункту и начинали поиск снова, ища путь к важному схрону, который нехотя выдал арестованный бандит. Киричук предупредил чекистов о том, что Шпигарь ведет себя подозрительно, за ним нужен тщательный присмотр.

— Как же вы не можете найти дорогу к схрону в открытую, днем, когда крадучись, в темноте не ошибались? — высказал недоумение Киричук.

— Потому и не найду, что ночью ходил. В темноте по-другому все видится. Да и был я там всего два раза. Ночью отыщу, — уверенно заявил Шпигарь.

— Хорошо, ночью так ночью, может быть, вы и правы, — согласился Киричук.

В темноте Шпигарь пошел увереннее. За селом Гать он обнаружил свою дневную ошибку и сказал о ней Киричуку:

— Вот тут мы холмик миновали днем, вышли на Усичи, не туды, надо по склону направо и держаться ни вверх, ни вниз, ногами ровность чуять, с закрытыми глазами упрешься в колючий кустарник — там терна много растет, — потом чуток под уклон дальше, дальше, пока вода не блеснет. Будет мосточек, но на него не надо ходить, у нас свой есть, невидимый. Пошли дальше, покажу. У речки — ни слова.

Василий Васильевич на ходу познавал преподнесенный урок, и все выходило верно, подмеченные ночью тонкости и ориентиры передвижения начисто стирались многообразием увиденного днем, немудрено и заблудиться.

На берегу речки Шпигарь неслышно походил туда-сюда, потом позвал подполковника с собой, указал на корягу и предложил потрогать ее, шепотом говоря:

— Тут проложен мосток в две доски, его не видно, накрыт водой, поверху она течет. Проход устойчивый, уверенно только надо. И чтоб ни один не свалился, на четвереньках пусть, а доползет до того берега, тут всего-то переплюнуть. И быстрей, а то приспичит в схроне пойти за водой…

Это предостережение Киричук оценил особо. Он только что подумал о том, как же он пустит Шпигаря опробовать невидимый мосточек, когда на той стороне его с собакой не найдешь, умотает черт-те куда… А первому идти… И вдруг у самого уха услышал голос Чурина, который знал, когда надо подстраховать своего брата чекиста, а тем более начальника:

— Я пошел, его можно следом… Скажите всем, чтобы ступню целиком фиксировали.

И он плавно прошел на тот берег. За ним Шпигарь, потом солдаты; Киричук на радостях чуть было не соскользнул в воду, как будто перед ним сильно раскатали дорожку.

Плотной цепочкой углубились в лес. Продвигались медленно, осторожно.

— Стоп! — шепотом сказал Шпигарь идущему рядом Киричуку. — Дальше нельзя. С полета метров осталось. Пусть ваши люди вправо и влево разойдутся. Предупредите всех: могут вылезти из схрона за водой. Нас не минуют. Соображайте… Я свое сделал, распоряжайтесь. Утром покажу замаскированную ляду… Только не дадутся они, если кто там будет.

Расставив людей, Василий Васильевич вернулся к Шпигарю, прилег между ним и Чуриным, спросил:

— Почему вы, Игнат Фадеевич, не пошли первым по мостку? Мы о нем не знали, думали бы, что вы по воде зашагали. Сунулись бы за вами, а там, поди, глубоко, иначе бы зачем мосток. Верно я говорю?

— Верно-то верно. Только пришел момент о себе подумать. Дважды его у нас не бывает.

…Как же долго подступал рассвет! Ожидание захвата бандитов до предела напрягло нервы. Ведь все, кроме Чурина, в такой операции участвовали впервые.

— Там схрон, — указал Шпигарь рукой в сторону полянки. — Под той вон горбатой березой ляда. Поползли.

Он продвигался по-пластунски, ловко работая локтями. Метрах в пяти от лаза в схрон остановился и подождал, пока приблизится Киричук.

— Залегайте тут, и чтоб ни сопеть, ни ворочаться, Я ляду посмотрю, изнутри закрыта или снаружи.

Василий Васильевич видел, как Шпигарь на четвереньках, опираясь на локти и колени, достиг кривой березы, как ищейка, обвел носом край лаза и с еще большей осторожностью попятился назад. Было ясно: в схроне кто-то есть.

Еще в отделе Анатолий Яковлевич подговаривался спуститься в схрон к бандитам, когда представится такой случай, ссылаясь на свой «ошарашивающий» план, для которого нужен только момент внезапности. Сейчас на него можно было рассчитывать. В ранний час собака в будке и та дрыхнет без задних ног.

Этот довод и был, может быть, той каплей, которая перетянула решение подполковника в пользу плана Чурина. Он выглядел так: Анатолий Яковлевич спускается в лаз, пригибается и уходит по горизонтальному проходу в схрон с пистолетом на боевом взводе и там действует по обстановке. Следом за ним для прикрытия должен идти Близнюк, успевший побывать на выездах и проявить себя надежным бойцом.

Киричук внес поправку: вместо младшего лейтенанта Близнюка прикрывать Чурина он пойдет сам. Иначе бы ни под каким видом не разрешил ему опасно рисковать собой. Ну и еще Василий Васильевич верил в неотразимую силу внезапности.

Осторожно сняли с люка ляду. И тут Василий Васильевич увидел довольно широкую шахту, в которой свободно можно уместиться вдвоем. Шепнул пригнувшемуся тут же Чурину: «Я на прикрытие первым, потом делайте свое дело!» И, придержавшись на руках, спустился по самую голову в люк. Пригнулся, заглянул в полумрак горизонтального прохода, но ничего там не увидел, еле распрямился, тормозя спускающегося Чурина.

С пистолетом в руке и веревками в кармане, Чурин сразу полез в узкий проход. Все его мысли сосредоточились на одном: продвигаться плавно и тихо, чтобы даже дыханием не выдать себя и не всполошить бандитов раньше срока, а появиться перед ними внезапно. Прежде всего в этом виделось главное для решения задачи. И чекисту это удалось сделать.

Добравшись до внутренней дверцы в проходе, он отбросил ее и ввалился в схрон так неожиданно, что сидевшие за едой двое здоровых мужиков вскочили, отпрянув с испуга, как от привидения. В чувство их привел бойкий возглас пришельца:

— Слава Украине!

Те машинально, не освободившись от растерянности, ответили:

— Героям слава!

А Чурин, не упуская инициативы, сунул под ремень пистолет, вытащил из кармана веревку и, заломив руки назад ближнему широкомордому оуновцу, начал их связывать.

— Друже, что вы делаете? — не пытаясь вырваться, взмолился тот.

— Вы что, не узнали меня? — потуже затянул связку Чурин и пояснил: — Я эсбист от Хмурого.

И тут чекист увидел, как велик страх оуновцев перед службой безопасности: они сникли и больше ни о чем не спрашивали. Второй безропотно дал связать себя.

Василий Васильевич все это время невидимый находился во мраке прохода в схрон с автоматом на боевом взводе, готовый в любой миг прийти на помощь.

В шахту спустили веревку, и арестованные поочередно были подняты наверх. И только тут, наверху, увидя форму советских солдат, схваченные бандиты все поняли. Обезвреженных оуновцев посадили на подводу и повезли к машине.

У Чурина нервы были напряжены до предела. Он, будто бы только начиная понимать, что происходит, поспешно оглядывался, ища схваченных бандитов. А увидев их удаляющимися на подводе, бросился следом, видимо еще не осознавая, что все уже кончилось…

22

Перемены в лесной жизни Сухаря наступали постепенно. По ним он безошибочно судил, с каким успехом срабатывает легенда о его жизни, в которой за основу легла все-таки настоящая, хотя и короткая, оуновская «служба». В ней значится не просто участие в банде, а причастность поприметнее и значимее, вплоть до школы абвера и руководства разведывательно-диверсионными группами на важных участках в тылу Красной Армии в начальный период войны.

Первые два дня до Цыгана как будто никому не было дела. Он никуда далеко не уходил — не велели, но поблизости обошел все, не столько наслаждаясь тихой лесной прелестью, сколько размышляя о тех, кто его окружает. Он жил сейчас среди убежденных врагов, борьба с которыми должна вестись насмерть. Ему «повезло» оказаться среди таких — жестоких, беспощадных бандитов из числа подручных эсбиста Рыси, общение с которыми ему было необычайно полезно, в науку, потому что впереди на его пути обязательно должна была встретиться и покрупнее хищная рыбина.

Поначалу за Сухарем откровенно следили, ел он вместе со всеми, спал где придется, но только не в одиночестве. Однако на третьи сутки после возвращения на постой Отца Хрисанфа с бандой Кушака ему разрешили свободное передвижение. Даже Рысь при встрече стал по-дружески похлопывать его по спине, что на языке эсбиста означало определенное расположение.

Такое начало порадовало Сухаря. Его к тому же перевели из сарая в дом, где жили Хрисанф с Кушаком и еще каким-то угрюмым типом.

Спустя несколько дней Сухаря разбудили до света. Его удивил своим появлением Отец Хрисанф — бодрый, без следов сна и обычного недовольства на лице. Странно прозвучала его шутка: «Сухарь черный, сухарь белый, хлеб насущный, не горелый. Поздравляю, Цыган, не пригорел!» В услышанном прозвучало благое предзнаменование. И уже окончательно успокоило Антона Тимофеевича заботливое предложение Хрисанфа побриться. Эта подсказка намекнула на предстоящую встречу с кем-то с «верху», никак, от Комара отдача пошла, значит, Дербаш помнит его, прислал, видать, не фитюльку какую-то, раз бриться заставляют. И, уже бреясь, внес поправку в это предположение: здесь и посыльного главного эсбиста примут с почетом.

Но явился явно не простой бандит. Антон Тимофеевич это сразу понял, когда вошел в занимаемую Рысью горницу. Кроме него, кстати, одетого не как обычно в белую украинскую рубаху, а во френч с оттопыренными накладными карманами, за столом сидел, в сером гражданском костюме, волевой, с выразительными чертами лица мужчина лет сорока. На голове у него, слева, возле пробора, образовалась от шрама глубокая залысина, которую он мог бы прикрыть волосами, но оставил на виду.

Именно эта мысль почему-то пришла на ум Антону Тимофеевичу, зрительно сфотографировавшему римско-греческий профиль человека, который, к его удивлению, даже не взглянул на вошедшего.

Нет, не с распростертыми объятиями приехал встретить его посланник, да, впрочем, Сухарь и не рассчитывал на теплый прием.

— Кто вы, назовите себя, — предложил приезжий, только теперь взглянув на Антона Тимофеевича, и сам представился: — Буча.

— Цыган, — ответил Сухарь, не поняв, что тот назвал: псевдоним или фамилию.

— Полностью себя назовите, как на миру, и все о себе, — уточнил Буча и разрешил: — Меня здесь можете по имени — друже Павло.

Антон Тимофеевич неспешно стал рассказывать о себе, видя, с какой внимательностью слушает и наблюдает за ним Буча. И только по одному этому Сухарь безошибочно определил в госте человека, умеющего с пользой для себя выслушать и не забыть ни одного возникшего вопроса. Подумал: «Это уже что-то значит, коли солидно обставляют мою проверку».

Впрочем, Сухарь несколько забежал вперед в своем предположении, но не ошибся в нем.

Посыпались вопросы. Обычные, простые поначалу — Антон Тимофеевич ожидал их иными.

— Дети есть?

— Нет, наверное… Я же не женат, а так… если до войны, так чего гадать.

— Вот именно, давайте кратко, а то мы за неделю не напредположимся. Значит, детей нет. Скажите, знакомых много, кто вас знает на Волыни, на Львовщине?

— Нет, много неоткуда. Точно так же, как, наверное, и у вас, друже Павло, извините.

— У меня много, ошибаетесь… Попрошу перечислить их на бумаге. Не сейчас, потом. Укажите также места диверсий ваших групп в тылу Красной Армии, кто конкретно участвовал. Под вашим командованием, разумеется. Кто вам назвал наших людей из руководства в лагере перемещенных лиц?

— Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду, не сыщет он меня нигде. Вгорячах ему бахнул о разведшколе абвера… что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить, я не подарок для Советской власти. О немецкой спецшколе расспрашивал, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. Американец даже просиял весь, говорит, с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету — Комар. Обещал дать знать обо мне сюда, в «верха». Что же мне, упускать такую возможность? Для вас я не безродный.

— Конечно. Только, между прочим, Комар никакого американца не знает, должен разочаровать вас.

— Может и не знать, зато о нем известно, — сразу нашелся Сухарь.

— Вы много знаете, друже, — покачал головой Буча.

— Отчего же не знать, американцы — нахальный народ, они в конспирацию играть не любят.

— Это хорошо или плохо?

— Плохо, наверное, и так и этак, обходятся же люди без всякой конспирации и не говорят, что погано живут.

— Это разоружающей агитацией пахнет, друже Цыган. Я вас правильно понял?

— Однако все великие свершения сотворены во мраке тайны, поэтому грех нам чуждаться ее, она защитница наша, — рассудительно досказал Сухарь.

— Это другое дело, — понравилось Буче. — Это другой коленкор, понимаешь, у тебя мозги работают с приятным вывертом, записать охота, не забыть бы. Вы курите?

— Нет.

— А я бросил. Владимир Антонович не переносит табачного дыма, чует даже от одежды.

«Антонинович!» — вспомнил вдруг отчество Дербаша Сухарь, а то убей, не пришло бы на ум. Осталось у него в памяти смахивающее на женское отчество, и все. Умышленно подхватил:

— Он же сам курил, Володар Антонинович, еще как дымил.

— Такие и не переносят, кто бросил. И чем дальше, тем хуже… А кого вы назвали «Володар Антонинович»? Я сказал «Владимир»…

— Того же назвал, кого и вы, — теперь уже внимательно следил за собеседником Сухарь. Добавил: — Я его Владимиром не знал.

— Вот как, — постучал пальцами по столу Буча, и на лице его мелькнуло что-то вроде улыбки. — Он уже и сам, между прочим, забыл это псевдоимя.

— Не мог он забыть, оно настоящее. Уж если я помню, как он, посмеиваясь, рассказывал там, под Грубешовом, в Польше, тонкости от первого псевдонима Дардер, так сам он вряд ли забыл бы. Разыгрываете меня, друже Буча.

— Вовсе нет, друже Цыган. Мне интересно, давайте я расскажу друже Комару подробности его первого псевдо. Ему приятно будет, поверьте.

«В самом деле, он вроде клюнул, расположился, это очень даже здорово может выйти — с именем и псевдонимом. Никогда не вспоминал, и вот, пожалуйста, сгодилось», — мелькнуло в сознании Сухаря, и он охотно стал рассказывать:

— Все очень просто, друже. Он взял окончание имени Володар и начало фамилии Дербаш, получилось: Дардер. И уж если друже Комару будете напоминать, то под завязку пошуткуйте, какой потайной смысл имеет его псевдо: «дал деру». Но это так, шутки ради, мне приятно было вспомнить.

— Мне тоже, — вдруг подал руку Буча. — Приятное воспоминание.

Антон Тимофеевич от души заулыбался, пожимая руку и считая, что начало проверки он вполне выдержал.

А выдержал он совершенно случайно большее.

— Отдыхай, друже Цыган, весь день можешь спать, — предложил Буча и пояснил: — В ночь уйдем. Дорога у нас трудная.

Хозяйка пригласила Василия Васильевича завтракать в беседку. Обычно она ставила ему по уговору большую кружку парного молока, хлеба — ел постоялец мало, этого ему хватало до обеда. Обедал и ужинал он в городе, иногда приходил в дневной перерыв отдохнуть немного в тишине. А так все время на работе, не прекращал ее до полуночи…

Сейчас он увидел на столе в беседке сковородку с поджаренным и залитым яйцом мясом, тарелку с солеными помидорами и огурцами. Но самое большое недоумение у него вызвал графинчик, бесспорно с водкой, и стакан. Разглядывая непонятное угощение, Киричук не заметил появления Степаниды Ивановны.

— Кушайте, Василий Васильевич, сынка моего помяните, год как схоронила.

— Сочувствую, Степанида Ивановна, — взял он в руки графинчик, мгновение помедлил — нельзя обидеть! — налил для приличия немного, тихо произнес обычное: — Пусть земля будет пухом!

Как нарочно, времени для завтрака у него нынче осталось меньше обычного, а тут на ходу нельзя — женщину оскорбишь.

— Знал я о вашем горе, Степанида Ивановна, не спрашивал, коснуться боялся. Вы уж извините за эту сухость.

— Какое извинение, спасибо, наоборот… Все думала, сыновей своих привезете, — тяжело вздохнула она, — я бы за ними как за своим… Что же не едут они?

— Учебный год надо закончить. А тут квартира моя освободилась, глянуть некогда… ремонт делают.

— Так вы скоро съедете? Тогда хотя бы навещайте, привыкла я к вам.

— Откуда привычка, мы почти не видимся.

Хозяйка замотала головой:

— Разве в том дело, сколько видишься? Всем бы таких постояльцев. У нас захолустье, народ грубоватый. А с вами вроде и сама получше глядишься.

Киричук признательно улыбнулся:

— Тут какими глазами посмотреть, дорогая Степанида Ивановна. Бандеровцы обо мне говорят, будто я головорез, хищник, живьем могу съесть.

— Это бандиты-то говорят?.. Та их перевешать, паразитов, мало, сколько они горя людям нанесли! У меня сестра под Бережанкой, двадцать километров отсюда, вся больная стала от них. Мой сынок утонул, а у нее убили, «ястребком» он был на селе… Кабана забрали, ко мне за деньгами приезжала, велели ей три сотни на ихний займ приготовить… И не говорите о них, нашли на кого ссылаться…

— Я пошутил, конечно…

— Мне, как женщине в возрасте, виднее… Да разве только мне? Между прочим, и молодухи на вас глядят с приятным вниманием, сразу интерес проявили. И не шутейно — о том, о сем, а с основательным прицелом: чего любите и храпите ли ночью.

— Это еще зачем? — перестав есть, выразил недоумение Киричук и поинтересовался: — А что за молодухи, любопытно? Я еще могу нравиться, значит…

— Не лукавьте, Василий Васильевич, вы сами о себе знаете… «Молодухи» — это я в общем сказала, ну а бабеночка одна тут, Варварой зовут, вон через два дома ее хата, действительно интересовалась, встретила тут меня и давай пытать… Хотите, познакомлю? Приглянулись вы ей, и все тут.

— Знакомить не надо, — отрицательно потряс головой Василий Васильевич. — Мне это совсем ни к чему.

— Застеснялись, вижу… Ну а какой грех — малость внимания уделить соседке?.. Беды нет, а ей, может, радость.

— Когда нашему брату чекисту развлекаться?.. Сами видите, некогда.

Все утро Василию Васильевичу не давали покоя настораживающие слова хозяйки: «Интерес проявили… с основательным прицелом». Степанида Ивановна, конечно, имела в виду совсем не то, что он заподозрил: оуновскую приглядку.

Как уже повелось, придя на работу, Василий Васильевич прежде всего направился к майору Веснику. Указывая карандашом на воткнутые в карту черные флажки, означавшие зарегистрированное появление банд, Иван Николаевич тихо, но довольно энергично докладывал:

— Все бандитские налеты, Василий Васильевич, а за ночь их было три, произошли, заметьте, на юго-западе области, в непосредственной близости от Львовщины, вот здесь — между Гороховом и Берестечко. В селе Сарпиловка, возле Заболотц, опять этот Гном… Он захватил троих «ястребков». Измывался над ними, пока не убил.

Лицо Василия Васильевича напряглось, он подошел ближе к карте, как будто захотел получше рассмотреть ее, спросил сдержанно:

— Разве Чурин не сел еще на хвост этому Гному? Мало людей, пусть еще возьмет. Когда от Анатолия Яковлевича последнее сообщение было?

Весник раскрыл перед подполковником журнал телефонограмм.

— Вот в двадцать два часа дежурный по райотделу из Горохова передал.

Киричук прочитал запись:

«Отправляюсь обложить край леса за Сарпиловкой, предполагаемую отсидку Гнома. В случае безуспешности утром жду ориентировку. Капитан Чурин».

— Ориентировку дали? — спросил он.

— Дал и отправил солдат для преследования в двух направлениях — в сторону Бубнов и Лукович. Гном все время туда стремится, там его не трогали. И оттуда, уверен, он налеты делает.

— Не мало послали солдат?

— Хватит, — спокойно ответил Весник. — Хочу обратить ваше внимание, Василий Васильевич, что в последние дни бандиты дают знать о себе в отдалении от центральной части области, как будто специально отвлекают наше внимание подальше к Львовщине, к польской границе. Есть данные, Зубр сделал переход по Торчинскому району на встречу с Хмурым. Думаю, свидание у них уже состоялось. Три дня назад в лесу обнаружен труп эсбиста Совы. Убит он излюбленным приемом Зубра — ножом по сонной артерии. Предварительно его жесточайше измордовали, родная мама не узнала бы.

— У него скула прострелена, читал я в справке, — напомнил Киричук. — Шрам приметный.

— Заплыло все лицо, какой там шрам, — стал пояснять Весник. — Его по плоскому лбу и подбородку клинышком, которого совсем не стало — зубы выбили, да еще по черной гриве волос опознал Дорошенко, Тогда и шрам разыскали.

— Ну и ладно, меньше нам хлопот, — утратил интерес к убитому Киричук. Немного помолчав, сказал: — Конечно, неспроста бандиты оставили центральную часть области в полном затишье. Тут тебе и переходы к месту встреч, и разведка, и беседы главарей. Вчера надо было поднять весь оперсостав, «ястребков», активистов на поиск постоев. В такой ситуации легче напасть на Хмурого. А прежде всего мы должны ликвидировать особо зверствующие банды Кушака и Гнома.

Весник спросил:

— С Угаром сегодня назначена встреча, со вторника на среду?

— Не назначена, а предложена, — поправил Киричук.

— Не придет он, Василий Васильевич…

— Почему такая уверенность?

— Тетку Христу обнаружили в доме убитой.

— Когда? — очень огорчился Киричук.

— Последняя моя утренняя запись. Обнаружили труп…

— Это понятно, Иван Николаевич. Меня интересует: тетка Христа убита до того, как мы послали обращение к Угару, или после. Если он получил нашу бумагу и убрал старуху, тогда вы правы, на встречу с нами он не придет. Если же…

— Понял, Василий Васильевич. Немного погодя я вам все доложу определенно.

— Постарайтесь побыстрее, мне надо окончательно наметить район заслона вдоль границы с Львовской областью для предстоящей операции.

— Какой участок избрали?

— Вы же его сейчас сами подсказали: на юго-западе, где заактивничали банды. Возьмем дугу между Гороховом и Берестечко.

— Львовское управление будет принимать участие?

— Обязательно. Они подстрахуют наш заслон.

— Когда начнем операцию? — поинтересовался Весник.

— Завтра. Не может быть, чтобы у нас все лопнуло с Угаром… — прорвалась тревога Василия Васильевича. — Подъеду-ка нынче в Торчин к Тарасову, поговорю там в больнице с бывшим охранником Угара Скворцом, надо расспросить Степана кое о чем. У вас все, Иван Николаевич?

— Не совсем. К двенадцати часам вас приглашает Илья Иванович, секретарь обкома.

— Что же вы сразу-то не сказали?! — встрепенулся Киричук. — Нельзя так шиворот-навыворот.

— Прежде всего в курс новостей счел желательным ввести, — рассудительно ответил Весник. — А вызывает он скорее всего потому, что «ястребков» ночью бандиты поубивали. О них он все допытывался. Нервничает…

Секретарь обкома партии Профатилов встретил Киричука огорченный.

— Что же это такое творится, товарищ подполковник Киричук! — впервые услышал дрогнувший голос Профатилова смутившийся Василий Васильевич. — В первый же день нашей встречи я советовал вам учесть урок прошлого, особо напомнил о том, что за «ястребками» осенью специально охотились бандиты. Говорил и просил нацелить на эту работу Рожкова. Сделали вы что-нибудь?

— Мы сразу провели совещание. Подметил я и об этом, Илья Иванович, — несколько удрученно подтвердил Киричук.

— «Подметил»… — проиронизировал Профатилов. — Вы сделали какую-то пометку тогда в блокноте и сказали очень понравившиеся мне слова: «Возьму на контроль». Я еще подумал, что дело у нас наладится. Контроль — залог исполнения. А вы, мне думается, и не заглядывали в свои записи.

Киричук виновато молчал. Он понимал: грош цена его оправданиям, когда люди гибнут.

— Сколько будет твориться бандитский произвол? Конкретно: Гнома и Кушака? — спросил секретарь обкома.

— По свежим данным, опергруппа Чурина и «ястребки» сели на хвост банде Гнома, конечного результата пока нет.

— Сели, значит, на хвост… — повторил Профатилов. — А мне бы хотелось слышать от вас о том, что вы за горло крепко взяли бандитов. Можно надеяться на это?

— Можно, Илья Иванович, все идет к тому. Мы наметили операцию — прочесывание на юге области, рядом с Львовщиной, там вроде скопище собирается, если судить по сообщениям с мест… Хочу заверить вас, Илья Иванович, главные результаты всех наших усилий подступают. Люди работают, не жалея себя. Мы оправдаем доверие партии.

Секретарь обкома в знак одобрения кивнул и закончил:

— Я не сказал, Василий Васильевич, что не верю вам. Надеюсь, впредь наши встречи будут содержательнее.

Ничему бы сегодня Василий Васильевич не поразился так, как если бы ему сказали о том, что перед встречей с Угаром, всего за три-четыре часа, он будет гулять и плясать на свадьбе. Но именно так и случилось. Готовясь к встрече, Киричук заехал в больницу к связному Скворцу, чтобы расспросить о коварном главаре, чуть было не лишившем своего подручного жизни. А тут новость: у Тарасова в отделе женится сотрудник, не пойти к которому на свадьбу начальник не мог, а этот увлек с собой не сумевшего отказать Киричука.

Василию Васильевичу доводилось бывать на русской, а живя в Средней Азии — на узбекской и казахской свадьбах, а вот на украинской, своей, так сказать, кровной, ни разу не пришлось. Тем более на западно-украинской. И, сказав сейчас об этом Тарасову, он услышал от него на ходу:

— Отличаются тутошние свадьбы от всех других, какие я знаю. Поздновато мы идем, самое интересное прошло днем. Жених с дюжиной дружков преодолевают множество преград, пока доберутся к невесте, к которой упорно не допускают двенадцать ее подружек. Все они в белом, с веночками на голове. И дружки выделяются в темных костюмах-тройках, у каждого тросточка с бантом. Мой лейтенант-жених еле собрал двенадцать дружков из соседних райотделов. Их всех одеть надо было, как полагается на свадьбе. Сложная проблема встала с черными костюмами-тройками. Где их взять? Однако и в грязь лицом жениху ударить нельзя, не безродный же он. Пришлось половину сотрудников обшивать. Обычай!.. Черт бы его побрал! Сказал своим холостякам, ни единой свадьбы чтобы не было, пока с бандитами не покончим.

— Чего же так-то, пусть женятся, костюмы есть, бантики к тросточкам подновите, — без охоты пошутил Киричук и поинтересовался: — Венчаться-то, надеюсь, не ходили?

— Ну что вы!.. После регистрации брака в сельсовете молодых с песнями и пляской повели к речке купать.

— Это еще зачем?

— Новорожденную семью обмывают, вроде крещения, что ли… А в общем-то озорство, конечно, повод потешиться повеселее. Я жениху наказал документы дома оставить, а перед купелью успеть пиджак дружкам сбросить. Ну а в остальном, наверное, все Почти что как на всех свадьбах в сельской местности. И оценку ей, между прочим, дают не по количеству гостей или выпитого.

— Любопытно! Какое же мерило? — заинтересовался Киричук, с удовлетворением отметив про себя основательную устойчивость Тарасова на этой земле, без чего, наверное, у того не было бы полнейшей уверенности в работе.

— Оценивают, представьте, по обильности и многообразию печева.

— Какое уж нынче печево, — снисходительно отмахнулся Киричук, входя в распахнутые ворота, где во дворе шла свадьба. За двумя рядами столов, накрытых белым, гомонили разноликие гости, большинство из которых прямо-таки светились кипенными расшитыми блузами и рубахами. Места всем хватало. На свадьбу тут приглашают персонально.

Появление двух человек в форме, посаженных на самые видные места за столом, подсказало всем, что это начальники жениха, и потому вызвало вместе с любопытством оживленное перешептывание.

Пока Тарасов произносил затянувшийся тост во благо молодых, Киричук не сводил глаз с симпатичного лысеющего жениха, с молоденькой, с живыми, темно поблескивающими глазенками и ямочками на щеках невесты, явно счастливой в этот час, любящей. Хорошая пара, заключил Василий Васильевич и про себя еще раз возразил Тарасову: пусть сотрудники женятся! Он снова перевел взгляд на жениха, порассуждал: «Он, поди, с до войны гимнастерку не снимает, ему бы уже кучу детей иметь, а он все воюет… Надо подсказать Тарасову, чтобы завтра не тревожил его». Потом подумал, глядя на невесту: «Милая, счастливая дивчина! Кончается твой покой за этим праздничным столом. Тревога, ожидание будут постоянно сопровождать тебя. И детей своих в основном ты сама станешь подымать на ноги. Знаешь ли ты, на какую самоотверженность идешь?..»

Будто бы почувствовав взгляд подполковника, невеста повела глаза в его сторону, легкая улыбка скользнула по ее лицу, словно бы говоря, что ничегошеньки такого она не знает, но и ничего не боится.

А Тарасов шептал ему на ухо:

— Бедно, говорим, голодно, а стол гостям накроют, откуда что берут… Да вы хоть поешьте, ночью работать. Смотрите, какие кренделя-завитушки, печево богато.

— Значит, хороша свадьба, — вспомнилось Киричуку. Он предложил майору: — Завтра не тревожьте молодожена, если уж только в крайнем случае…

— Постараюсь, — согласно кивнул Тарасов и преспокойно известил: — Ночью-то он в наружном обеспечении вашей встречи с Угаром.

— Как?! — только и вырвалось у Киричука, понявшего, что он ничего не сможет сделать для лейтенанта: ни времени, ни возможности на замену и перестановки в группе прикрытия не было.

Ночь пришла светлая, теплая и такая от свежего сена пахучая, что не лежалось чекистам — вдоль березняка по низине хуторяне прошли первоукосный ряд. Киричук, Тарасов и Кромский заняли позиции впереди засады сравнительно неподалеку друг от друга, в предполагаемом месте выхода Угара на встречу. Договорились ждать молча и терпеливо, без малейших передвижений до часа ночи.

После встречи со Скворцом в больнице сомнение Киричука насчет явки Угара поколебалось. Он логично подумал о том, что если уж тот решится установить контакт с чекистами, то не станет вести дотошную разведку, а тем более пытаться истомить чекистов ожиданием. Скорее всего, он явится, как предложено ему, в первую же полночь.

Появления Угара подполковник ожидал со стороны южнее хутора, через низину, напрямки из леса — березняк стоял на пути. Или же, избегая выходить на открытое место, он придет к условленному месту по краю леса.

Незадолго до полуночи по дороге, что проходила вдоль березняка, проехала повозка. Поначалу Киричук подумал: «Приспичило в полуночный час…» Но когда лошадь зафыркала от усталости, выдавая, что пришла издалека и после быстрой езды никак не отдышится, Василий Васильевич навострил ухо: никак, разведка Угара проплыла?

Но больше ничто не нарушало тишины ночи.

Ровно в полночь Василий Васильевич услышал лягушечье кваканье — откуда ему быть здесь? За ним сразу отчетливое:

— Званый пришел! Выходи из б-березняка!

— Явился! — облегченно произнес Киричук, догадавшись, что Угар незаметно сошел с повозки, притаился и в нужный момент подал голос.

— Подойди, Лука Матвеевич. — Киричук сделал несколько шагов навстречу. Слева от него сделал то же самое Тарасов.

Не спеша, с таинственной торжественностью, они сошлись.

— Слава Украине! — по привычке произнес оуновец и спросил: — Василий Васильевич? Я не ошибся?

— Нет, не ошибся, Лука Матвеевич.

— А ты, чекист, ошибся, — остудил подполковника пришедший. — Друже Угар прислал сообщить, что ждет вас. Велел явиться без оружия. Идемте, провожу.

Ответ обескуражил и сильно озадачил чекистов. То, что Угар назначил новое место встречи ради своей безопасности, было понятно. Однако почему чекист должен снимать свои условия и с риском для жизни принимать предложение прожженного бандеровца?

Оперативные работники уединились на короткий совет. Тарасов и Кромский высказались против того, чтобы Киричук рисковал собой.

— Давайте я пойду, у меня есть опыт, — предложил майор.

— Тут ваш опыт не годится, — принял решение Киричук, передавая свой пистолет Кромскому. — Дебаты окончены. Я должен идти. Упустить такую возможность я не могу. Если до утра меня не будет, подымайте тревогу. Риск оправдан, он необходим.

— Как вас звать, порученец? — спросил Чурин, подойдя вплотную к пришедшему рослому парню и стараясь разглядеть его лицо.

— Какая тебе разница… — бросил тот. — Не прощайтесь насовсем-то. Друже Угар велел сказать — сам проводит вас до безопасного места.

Киричук старался не отставать от скорого на ногу связного, приходилось прибавлять шаг, а кое-где, под горку, спускаться чуть ли не бегом. Они миновали низину, без задержки — видно, сопровождающий много раз исходил тут — пересекли довольно широкий клин леса, потом по краю вырубки круто свернули на северо-восток, показалось, чуть ли не в обратном направлении. Два раза присаживались — бандит явно проверял, нет ли преследования, — и снова ускоренным шагом, без передышки миновали широкое поле и на взгорье, у хуторка в три дома, остановились. Отсюда было слышно, как журчала вода: внизу, у лобастого мыса, круто сворачивала речка Черногуска. О ее существовании Киричук не знал, но место, где он сейчас находился, отвези его отсюда с закрытыми глазами, отыскал бы бесспорно. Недаром он шутливо говорил, что природа вмонтировала в него надежный компас.

— Седай, трошки погодь, — распорядился бандеровец, отошел несколько шагов, снова по-лягушечьи издал протяжный звук. В стороне пару раз треснула ветка, и через минуту, плавно вышагивая, к подполковнику приблизился ничем особо не примечательный человек.

— Я — Угар, — с достоинством сказал он и попросил пришедшего представиться.

— Подполковник Киричук, — ответил Василий Васильевич, теперь уже не сомневаясь, что ошибки нет.

— Будь здесь, мы — к мосткам, — приказал связному Угар и, коснувшись локтя подполковника, начал спускаться по тропе вниз.

На берегу, неподалеку от мостков, возвышалась лавочка. Угар усадил на нее Василия Васильевича и присел рядом, говоря:

— Как интересно бывает-то, сидим, не грыземся, за пистоли не хватаемся, жить охота, — коротко хмыкнул он. — А я ведь вас, подполковник, дважды чуть на тот свет не отправил. Ну самую малость довороти вы свое лицо в мою сторону — за горбылями я стоял на углу сарая у тетки Христы, — пальнул бы наповал. А с верхотуры церковной — не ручаюсь, мог промахнуться, висел чуть не под самым крестом.

— За что же тетку Христу убили? Безобидная была старушка, — с сожалением произнес Киричук, понимая в то же время, что его сочувствие сейчас неуместно.

— Мой эсбист распорядился, Шмель, я не знал, — как второстепенное отбросил Угар и спросил: — Какой же предмет нашей встречи? Мою ловкость, неуловимость в свою удачу обратить хотите?

— Не совсем так, Лука Матвеевич. Вы нам нужны, чего скрывать. Зачем вам на погибель-то идти, неужели еще не поняли, к самому краю ведь приблизились! Трудовой жизнью вам надо искупать тяжкие грехи.

— В колхоз зовете меня? Не пойдет!

— Значит, не поняли.

— Давайте потише… — сдерживал разошедшегося подполковника Угар. — Может, чего-то я и не знаю. Может, и ерунду…

Киричук решил, что пора взять инициативу разговора на себя.

— Этак мы нашу встречу превратим в пустословие. Давайте в самом деле вместе на денек съездим куда-нибудь, где нас не знают, поговорим и посмотрим вокруг, в кино сходим.

— В ресторан хочу, — то ли пошутил, то ли всерьез высказал желание Угар.

— Обязательно сходим, где-то мы должны будем поесть.

— Что вы от меня хотите? — перешел к делу Угар.

— Помочь вам. Помогая нам, вы облегчите свою судьбу. Здесь в народе устоялось, по-моему, убедительное мнение: большевик сказал, значит, твердо исполнит обещание. Нам иначе нельзя, мы слово свое держать должны, чтобы народ не разочаровался. Он верит Советской власти.

— Что есть, то есть… Вам не откажешь. Я сразу унюхал, особо после вашего письма, что если сами не изловите, не прибьете, то свои пришибут. Только чем вы мне гарантируете жизнь и свободу? Или только одну жизнь?

— Нет, почему же, выход с повинной освобождает вас от наказания за бандитское прошлое.

— А за мою службу сотником против вас во время войны?

— Это была не служба, а соучастие в преступлениях гитлеровцев. Гарантирую только, что вашу помощь нам суд учтет.

— Смайл! — тихонько воскликнул по-английски Угар.

— Что вы сказали? — не понял Киричук.

— Смайл! Улыбайтесь! — говорят в Канаде — признак удачно совершенной сделки. Хмурый человек никогда не провернет прибыльного бизнеса, потому что по его постной роже все решат — у него плохи дела. А у кого хорошие, тот «смайл»!

Киричук уточнил:

— Надо понимать, мы приняли взаимовыгодное соглашение. Когда продолжим нашу конкретную деловую беседу?

— Выбирайте любой городишко подальше отсюда, там и поговорим. Надо, надо с толком поговорить, есть у меня сомнение… Да и власть вашу, точно, когда было разглядеть: перед войной не успел, времени не хватило, теперь вот только собрался… с вашей помощью, — неторопливо излагал свои мысли Угар. — Встретимся там, в березняке, ровно через неделю, в ночь со вторника на среду, запасная встреча на следующий день, со среды на четверг, беру вашу наметку.

— У меня просьба, Лука Матвеевич, — решил воспользоваться случаем Киричук. — Ваши люди всерьез угрожают начальнику Торчинского райотдела МГБ, каверзные и опасные штучки выкидывают. Вы поговорите с ними, пусть оставят чекистов в покое, мы шутить не будем.

— Это чтобы меня, значит, за чекистского ходатая сочли и, к вашему сожалению, без шума убрали, — реально рассудил Угар. — Но я что-то придумаю. Для чего нам придумывалка дана? Для обмана.

— Припрячьте его пока в наших отношениях, должны же мы какое-то доверие друг к другу нажить.

— Безусловно!

— Деликатный вопрос у меня, Лука Матвеевич.

— Пожалуйста, сколько хотите.

— Ваш порученец предан вам?

— Нынче мать родная предана до конца не каждая. А почему вы спросили? — очень любопытно стало Угару. — A-а, не продаст ли он мою связь с вами, чекистами? Так вы не беспокойтесь, не продаст.

— Уверены?

— Совершенно. Вы думали, разбазарился Угар, раскрылся, чтобы собственный телохранитель кокнул или на крючке держал. Так мы же, Василий Васильевич, соображаем. Посидите-ка тут маленько, я сейчас ворочусь, точку одну поставлю на нашем разговоре.

Когда он ушел, первое, что пришло в голову Василию Васильевичу, было сомнение: очень уж легко Угар пошел на сближение. Какую цель он может преследовать? Если боится кары от своих, тогда бы поспешил и не назначил следующую встречу через неделю. Тут, видимо, у него пока все нормально. Выходит, в нас все дело, наше обращение к нему в точку попало. Но зачем он посвятил в тайну встречи — с кем? с чекистами! — своего связного? И сам же утверждает, что матери родной не каждой можно довериться…

Послышались легкие шаги. С пригорка спустились две тени и прошли возле воды. И вдруг громкий выстрел взорвал тишину, от которого Василий Васильевич вздрогнул и оторопел, услышав еще, как что-то громоздкое хлюпнулось в воду. Подполковник успел сообразить: Угар убрал со своей дороги свидетеля. Он же пошел поставить точку на состоявшемся разговоре. И поставил ее для своей безопасности и доверия к себе.

— Ну и концы в воду, можно идти, — подошел Угар к подполковнику Киричуку. — Учтите, Василий Васильевич, на следующую встречу в березняк я приду один.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Июль пришел жаркий и сухой. Не прикрытая ни облачком земля изнывала от зноя, наводя уныние на людей. Удручали изжелтевшие раньше срока хлебные поля, ощетинившиеся тощими колосьями.

…С наступлением вечерней прохлады Киричук решил пройтись по городу, хотя бы немного отвлечься от дум и о предстоящей операции против зверствующих банд Кушака и Гнома, и о новой, назначенной на завтра в ночь встрече с Угаром, и о соседке Варваре, проявившей к нему подозрительный интерес. Устал он, голова отяжелела. Захотелось ни о чем не думать, подышать вечерним остывающим воздухом и отправиться куда глаза глядят.

Отдав распоряжение освободить от вечерней работы всех сотрудников, занятых в операции, Киричук позвал с собой капитана Чурина и вышел с ним из управления.

— Ничего, иногда необходимо все отложить, — как-то очень серьезно сказал Анатолию Яковлевичу Киричук. Спросил: — Вы давно последний раз гуляли по городу? Чтобы вот так — вышли и отправились на прогулку?

Чурин улыбнулся и промолчал.

— Что, даже не помните?

— У меня, когда бывает время, одно влечение: иду рыбачить на Стырь. Жена поначалу обижалась, а потом как-то отправилась со мной. Вышивала, поглядывала, как я рыбачу, плотву из речки таскаю. И разок взяла удочку, на беду свою поймала рыбешку… Теперь она уже заядлый рыбак. Вы были на берегу Стыри? Неуютный бережок, топкий. В прошлое воскресенье моя Тамара залезла по колено в него, вся перемазалась… подсекла рыбину, вытащила ее из воды, а она сорвалась над топким берегом и забилась в грязи. Жена как была в нарядном платье, хороших тапочках, так и прыгнула в жижу, схватила подуста, прижала к груди… Ну, думаю, втравил по-настоящему, азартный рыболов из нее выходит.

— Любопытную деталь вы мне рассказали. Приятную. Моей жене на рыбалке не приходилось бывать.

— Вы еще не перевезли семью, Василий Васильевич? Что так?

— К сентябрю прикатят, к началу учебного года. Им сейчас в Ташкенте лучше. Да и квартиру еще не совсем привели в порядок, заглянуть мне в нее некогда.

— Да, на себя-то у нас времени в обрез.

— Вы давно в Луцке, Анатолий Яковлевич?

— Два года.

— Расскажите мне о нем.

— Тут все, можно сказать, на виду, — оглядел Чурин площадь, будто увидел ее впервые. — Городок небольшой, до войны в нем жило тридцать тысяч человек…

— Это я знаю, — прервал Киричук. — Меня интересуют достопримечательности города, его прошлое. Луцкий замок[8], например… Пошли к нему, посмотрим, с весны порываюсь.

— В замке я бывал, когда приехал в Луцк. В нем дух древности! — значимо произнес Анатолий Яковлевич, уводя подполковника по крутой тропе к Въездной башне. — Замок до шестнадцатого века строили, перестраивали. К восемнадцатому веку он уже оказался сильно разрушенным временем, вдобавок сгорел княжеский дворец, — все больше поддавался желанию поделиться своей осведомленностью Чурин. Он считал для себя обязательным знать прошлое населения, среди которого живет и работает. Этим Анатолий Яковлевич заметно отличался от других сотрудников. Во всяком случае, ни у кого из них не было историко-познавательных выписок по Волыни, какие сделал для себя Чурин, о чем подполковник не знал и потому удивился, когда подчиненный с глубоким знанием на ходу прочитал ему короткую, насыщенную подробностями лекцию, вызвавшую желание и самому побольше узнать о Волыни. — Считается, — начал Чурин, входя во двор замка, — что Въездная башня, которую мы прошли, строилась первой, а потом две другие — Владыки и Свидригайла… Сам же город, есть данные, был основан в тысячном году киевским князем Владимиром. Вы заметили, Василий Васильевич, город разбросался на холмах. Его в старину окружали болота, а теперь опоясывает река Стырь. Такое расположение и окружение защищало от врага. В замке, вот здесь, где мы сейчас стоим, размещались войска, орудия, прятались жители. Перед входом сохранились следы рва, он заполнялся водой. Подъемный мост…

— Неприступной, поди, считалась крепость. Стены, стены-то какие крепчайшие, — только и успевал бегло разглядывать высоченные, изъеденные временем могучие башни Киричук.

Чурин подхватил:

— Вы представьте себе, что в середине прошлого века собирались разобрать замок, эти величественные крепостные башни, можно сказать, редкостный шедевр славянского зодчества, разобрать и продать кирпич. Но оказалось, что разборка обошлась бы дороже стоимости добытого кирпича, поэтому замок сохранился. Замок города Луческа. Так раньше называли Луцк.

— Лу-ческ?! — повторил Киричук.

— Да, но почему и когда появился Луцк, скажу честно, не докопался.

— Мы это успеем сделать, — заинтересованно пообещал Киричук.

Чурин посоветовал:

— Тогда начинайте познание с образования Галицко-Волынского княжества Киевской Руси, когда фактически Луцк стал центром Волыни, и вообще здесь происходило много примечательных исторических событий, переломных, я бы сказал, этапных. Взять хотя бы передачу Луцка Люблинской унией под владычество Польши. Мрачный период, должен сказать, крутого закабаления народа, особенно сельского, и возбуждение протеста, свободолюбия всех слоев населения. Ведь с четырнадцатого века народ повел непрестанную борьбу против феодального гнета польской и украинской шляхты. Чем она завершилась под руководством Богдана Хмельницкого, всем известно. Об этом следует напомнить «господарям» бандеровцам: воссоединением Украины с Россией.

Чурин заметил, собеседник слушает его с почтительным вниманием.

— Я дам, Василий Васильевич, свои конспекты и несколько брошюр по истории, географии Волыни, — предусмотрительно предложил капитан и окончательно поразил подполковника словами: — Для работы с Угаром вам необходимо посерьезнее подготовиться.

— Ну как вы все угадываете?! — вырвалось у Киричука. — Дайте, конечно, и конспекты и литературу. — А про себя подумал: «Вот кто поедет с Угаром в Городок, Чурин! Он сумеет поговорить с ним об оуновской обреченности». — Если Угар придет, заниматься им будете вы, — сказал Киричук как о давно решенном.

— Почему «если придет»?! Вы не уверены?

— Пожалуй, можно без «если». Завтра в полночь на встречу отправимся вместе… Вы ухо с ним держите востро. Не упускайте возможности в разговоре разубеждать его. Это должно быть чуть ли не главной целью встречи. — Киричук широко переступил канаву у травянистого склона под стенами замка и продолжал: — Предвижу, Угар умышленно поведет активный спор. Он станет отрицать, хулить советское, будет допускать промахи по незнанию, которыми вы должны незамедлительно воспользоваться. Вот эту тонкость я хочу, чтобы вы постоянно имели в виду, когда останетесь с ним один на один и отправитесь в Городок.

— Ясно. Сколько лет Угар прожил в Канаде? — вспомнил важную деталь Чурин.

— Шесть лет. Очень хорошо, что вы заинтересовались его заграничным прошлым, — одобрил Киричук. — Учтите существенную деталь. Сейчас ему тридцать четыре года. Выходит, родился Угар в тринадцатом году. Вернулся из-за границы перед войной, тогда ему было двадцать шесть, а в Канаду, значит, уехал девятнадцатилетним. Сумбур у него в голове насчет польского, канадского и немецкого оккупационного житья. Он хочет побывать в ресторане. Сходите, побудьте всюду, где захочет, объясните все, чем заинтересуется.

— Я понял, Василий Васильевич, — остановил подполковника Чурин и спросил: — А что после разговора? Какую гарантию с него возьмем? Что предложим?

Киричук ответил не сразу. На пути у них под стеной замка криво рос необхватный дуб с крупным дуплом на высоте поднятой руки. Суровой и могучей древностью веяло от него, хранящего, казалось, в себе таинство важных вековых свершений. Именно так и подумал Киричук, задержавшись на мгновение возле зеленого красавца, и пошел дальше по тропе, отвечая Чурину:

— Пусть поможет взять своего эсбиста Шмеля. Брать его немедленно, пока он что-нибудь с Тарасовым не сделал, очень уж опасные предупреждения ему подкладывает.

— Стоящее задание. Но я бы к нему еще добавил требование представить план отсидок банд, их наличную характеристику.

Киричук обернулся к Чурину и мягко подытожил:

— Вот этим я и хотел закончить, догадливый Анатолий Яковлевич.

Как током пронизало Марию Сорочинскую, увидевшую идущих ей навстречу Киричука и Чурина. Первым она заметила Стройного — не зря дала ему такое прозвище: подполковник шел, расправив грудь и слегка подав плечи назад, шагал уверенно и ровно, можно сказать, с важной строгостью. Благой оказался не таким уж полным и благодушным на вид, каким она запомнила его на базаре. Он был хорошо сложен, со смышленым строгим лицом, и, по всему видать — решила Артистка, — человек напористый, решительный.

Мария и сама не могла понять, почему вдруг потеряла контроль над собой, рванулась вперед, опустив глаза, кокетливой походкой прошла мимо.

Она долго не могла успокоиться, вспоминая, как взглянули на нее Стройный и его помощник, пока не вошла в дом хворого Сороки, обнаружив его, к удивлению, за ремонтом крыши.

— А ну слазь, притвора шелудивая! Я думала, в самом деле он скопытился, хворает! — прикрикнула Мария на Сороку, назначенного Зубром в целях конспирации Артистки единственным связным для всех поручений.

Рисковать будет он, Сорока, встречаясь с нужными людьми. Артистку уводили, отрывали от соприкосновения с теми, кто снабжал информацией и поставлял разведданные Хмурому. Это он, краевой проводник, определил меру строгой конспирации Артистки. Зубр обработал в деталях выход связных на контактное звено — Сороку, с которым она не пропадет: родственник не выдаст жену брата в случае провала.

— Чего шумишь? — появился в хате Петро, положил на лавку молоток с гвоздями. — Не на карачках, как видишь. А с утра лежал, бок ноет, как бы снова в больничку не залезть.

— На крышу, как петух, забрался, мог бы и до нас сходить… Не заставляй меня лишний раз к тебе шаркать, приказ знаешь.

— Какой приказ? — не понял Петро.

— Ты что, балда, понимать разучился? Кому приказано ежедневно наведываться ко мне? Не заставляй меня просить тебе замену.

— Ума хватит, — распрямился ссутулившийся связной. — Ты чего пришла?

— Как это тебе нравится! — хлопнула по бедрам Мария. — Доложить ему, зачем пришла… Давай живо передай Зубру по «срочной» важную весть. На словах скажешь, запомни: «Из управления безпеки разом ушли по домам десять чекистов, в том числе Стройный. Предполагаю, надо ожидать где-то облаву. Артистка».

— Сейчас идти? — спросил Петро.

— Ты все запомнил?

— Ага.

— Повтори!

Сорока повторил коряво, но по смыслу верно.

— Но где же ты успела без меня раздобыть такую важнецкую информацию? — спросил, прищурив глаза, связной. — Тебе же запретили всякие встречи. Я доложу кому надо.

— А ну давай живо топай к Хмурому! — вспыхнула Артистка, не имея ни права, ни желания рассказывать о том, что даже бывшие связные продолжают привычно докладывать ей новости письменно через тайник и при встрече на улице.

Возвращаясь через площадь в управление, Киричук заметил неподалеку два запыленных синеватых автобуса и возле них толпящихся с чемоданчиками и котомками девчат. Парень по бумажке выкрикивал фамилии, называл район области и указывал на автобус, в который следовало садиться.

Василий Васильевич заметил среди присутствующих инструктора Торчинского райкома партии Беловусько. Тот узнал подполковника, вышел навстречу.

— Что у вас тут за хоровод, Федор Ильич, и как вы здесь? — заинтересовался Киричук.

— В педучилище на распределение приезжал. Я теперь кадрами интеллигенции в районе занимаюсь — духовная работа нынче на селе тоже хлеб насущный. И как вы запомнили мое имя-отчество? Всего-то раз виделись.

— Очень даже просто… У вас левая рука зажила? — не забыл о ранении Киричук.

— Давно уж.

— Ну а имя — ничего удивительного, в молодости у меня друг чекист был, Федор Ильич, которого на самом деле звали Фарук Исмаилович, в Средней Азии мы работали.

— А я ваше не запомнил, извините.

— Василий Васильевич. Так как там поживает в Бабаеве председатель колхоза Бубла?

— Здравствует Захар Иваныч. У него «ястребки» с песней по селу ходят… Колхоз крепко сколотил. На днях пару комбайнов получил. Вот туда в школу двух учительниц повезу.

— Приятно слышать. Очень важный участок, Федор Ильич, вам поручен, я бы сказал, наиважнейший в этих краях на сегодня. Кадры учителей — это наши маяки, не случайно против них злобствуют бандиты.

— Злобствуют, — с чувством поддержал Беловусько. — Учителя, врачи, завклубами просвещают людей, рассказывают о новой жизни. Вот и зверствуют бандиты.

— Изменились вы, Федор Ильич. Что значит во вкус работы вошли основательно, это приятно, — с удовлетворением подметил Киричук и направился к стоявшей неподалеку учительнице из села Сосновка Полине Алоевой, с которой познакомился лишь вчера, возвращаясь с майором Тарасовым из села Мерва после осмотра южного крыла завтрашней облавы. Шустрая, говорливая молодая женщина поразила бывалого чекиста удивительной смелостью.

Уже не раз бандиты письменно, а недавно и устно предупреждали Полипу, требуя бросить школу и исчезнуть из села, пока не поздно. Но она не только не оставила школу, где работала и жила, но еще и взяла под свое начало клуб, возглавила самодеятельность. Полина понять не могла, почему так лютуют бандиты против самодеятельности. Этот вопрос она и задала прежде всего приехавшему в Сосновку подполковнику Киричуку.

— Все очень просто: где свет горит, оживление, да еще и песни, там жизнь, к ней тянутся люди. А бандитов больше устраивает темнота в селах, когда люди разобщены, сидят за семью запорами, так на них легче влиять, человек взаперти послушнее. А ты не даешь им быть покладистыми.

— Не даю, Василий Васильевич. Народ здесь трудолюбивый, понятливый. Он должен бодрую улыбку видеть на наших лицах постоянно. Только не боязнь. Иначе зачем мы здесь?

Василию Васильевичу понравилась запальчивая решимость учительницы, но все же предостеречь ее он счел своим долгом. Вчера у него это как-то не получилось. Поэтому, заметив в толпе Полину Алоеву, Киричук направился к ней.

Она встретила Василия Васильевича как давнего знакомого.

— Вырвалась на денек. А вас я вспоминала… вон ваше управление, шла мимо, хотела позвонить, но не решилась.

— Вы-то не за назначением тут?

— За ним самым… Я же фактически одна в сосновской школе. Вот не понадеялась на товарищей из гороно, знаю я их обещания, приехала сама за молодым педагогом, — кивнула она на полненькую, румянощекую дивчину. — Теперь мне полегче и повеселей будет. К сентябрю еще двоих обещали, я их заставлю слово сдержать.

— Воинственная вы женщина, Полина… У вас прямо-таки в крови наступательный пыл.

— Зачем же размазней-то быть? Я вам, Василий Васильевич, вчера говорила о необходимости быть бодрой, веселой, словом, без уныния перед врагом. А мы, педагоги, не имеем права на постный вид еще и перед ребятишками. Их воспитывает доброе сердце, улыбка, оптимизм — основа человеческой уверенности. — У нее озорно сверкнули глаза, и она громко выкрикнула: — Унылость не для нас! Унылость — враг!

Теперь уже Киричук взял Полину за локоть и тихо, только для нее, сказал:

— Хороший, добрый вы человек, Поля. Только послушайте все-таки меня, бывалого оперативника. Будьте осторожней, осмотрительней. Это нам положено рисковать и по убеждению, и по долгу службы. А вам — нет, у вас другая задача.

— Спасибо, Василий Васильевич, я и сама поняла, что перебарщиваю. Да ведь оживление на селе чувствую от своей работы. Мне кланяться люди стали уважительней. Чуть что не ясно, идут в школу, просят растолковать. В библиотеке больше книг теперь берут.

— Это, конечно, приятно… Ну, счастливо вам, труженица, — подал руку подполковник. — Буду в ваших краях, загляну.

2

Участники облавы на рассвете одновременно вышли на исходные рубежи от Браны до Мервы — лесистое «донышко» подпирала Львовщина, где занял рубеж заслон «ястребков» на случай, если бандиты подадутся на отсидку в соседнюю область.

В этом глухом уголке было всего два небольших села и множество мелких хуторов, разбросанных в самых неожиданных местах. Киричук с чекистами обосновался в селе Сосновка, заняв ту самую школу, в которой работала Полина Алоева. Сюда предстояло вести задержанных, присылать связных с донесениями.

Ровно в пять утра началось прочесывание местности. Киричук отдавал последние распоряжения лейтенанту Кромскому на ходу:

— Уточняю, сторож МТС Валуй живет не в Сосновке, а за речкой на хуторе, ведет замкнутый образ жизни. Есть данные, что он тесно связан с бандитами, имеет схрон.

— Все ясно, товарищ подполковник. Разрешите действовать? — был готов отправиться со своей группой на выполнение задания нетерпеливый Кромский.

— Поделикатней прошу, без нажима, — предупредил Киричук.

Связной принес донесение от майора Тарасова, со вчерашнего вечера заночевавшего у кромки леса — там углубилась в чащобу банда Кушака. Начальник райотдела писал:

«Ночью взял приотставшего от банды Федьку Шуляка — связного дьяка Хрисанфа, о местонахождении которого данных не дает. Сообщил лишь: банда Кушака ушла туда, куда он направлялся, рассчитывая нагнать ее, а где она остановится на отсидку и куда двинется потом, не знает. До рассвета передвижений замечено не было. Предполагаю, банда Кушака притаилась в запасном отсиднике, надо принять все меры, чтобы покончить с ней. Конкретно предлагаю: незамедлительно расширить западное крыло облавы, от железнодорожного полотна Браны — Стоянов до шоссе на Журавники, что составит в квадрате шесть на шесть километров, — туда указал уход банды арестованный Ф. Шуляк на утреннем допросе. Перебазируюсь на хутор Садовый с лесной его стороны, беру под контроль край шоссе в указанном квадрате. Майор Тарасов».

Вручив прибывшему посыльному записку, Киричук требовательно добавил:

— Передайте майору Тарасову, чтоб под конвоем прислал сюда ко мне арестованного Шуляка, если он не нужен ему.

— Связанный лежит в телеге, — пояснил посыльный.

— В телеге, говоришь… — усмехнулся Киричук. — Везите его сюда.

Пришло известие от майора Весника с восточного крыла облавы: есть контакт с бандитами, отвечают огнем. И с западного крыла от майора Рожкова пришла точно такая же весть, только бандиты здесь стремились вырваться на северо-запад, вероятно за железную дорогу, в тот самый лесной квадрат, взять под контроль который решил предусмотрительный Тарасов.

«Никак Рожков Кушака гонит прямо на Тарасова? — предположил Василий Васильевич. — Изловить бы эту гадину, и вся сегодняшняя облава удовлетворила бы нас».

Через полчаса его надежды подтвердились. Доставившие арестованного Шуляка на подводе двое «ястребков» сообщили, что в группу Тарасова привезли тяжело раненного парня, отставшего от банды Кушака.

Последняя весть вселяла в Киричука уверенность в том, что сможет покончить сегодня же с самой активной и жестокой сворой.

Подойдя к подводе, Киричук задал Шуляку единственный вопрос:

— Скажите, Федор, где ваш покровитель — Отец Хрисанф?

— Ты что, нас всех и по батюшке знаешь? — огрызнулся бандит.

— Кто в холуях ходил, вроде тебя, тот и сам, поди, забыл, как его по батюшке. А нам-то и вовсе незачем знать. Так где же Хрисанф? Всегда вы с ним неразлучны.

— Далеко Хрисанф, теперь можно сказать, — ответил бандит. — Мы всегда за Кушаком тащились. На этот раз отстали далеко… За мной следом шел Хрисанф, когда схватили меня. Ушлый мужик, не пойму, как он увернулся.

Киричук поверил в сказанное и, поняв, что ни о какой погоне речи быть не может, велел отвести арестованного в подвал.

Мимо школы раза два прошел босоногий мужичок неопределенного возраста. Он щурил любопытные глаза на подполковника, занятого серьезным разговором. И стоило Василию Васильевичу скрыться за дверями школы, проскользнул за ним следом.

— Товарищ начальник энкавэдэ! — с ходу обратился он. — Смотрю на вас и маюсь: подойдешь к вам, башку после оторвут, но и не сказать не могу.

— Вы что-то сообщить хотите? — остановил словоохотливого мужичка Киричук. — Я слушаю.

— Куда потащились ваши сквозь лес, как по грибы, когда под носом смотреть надо! Вы потрусите Порфирия Маслака, наваристая кость для вас выйдет. — И он направился обратно, добавив: — Вы меня не видели, я вам ничего не говорил.

— Минуточку, товарищ, вы кто будете-то? — остановил заявителя Василий Васильевич.

— Это не обязательно, без беды чтоб.

— А что, Маслак с бандитами связан? Постоем у него пользуются?

— Вчера пользовались, нынче не знаю, сами, говорю, потрусите, — к чему-то загнул пальцы на руке мужичок и добавил определеннее: — Все проглядели кулака, и энкавэдэ его не чует. Вникните: у Маслака пять га, мельницу на сына переписал, крупорушку на свояченицу, а маслобойку снохе отдал в подарок. И шито-крыто, все при себе оставил, раскулачивать некого. А в сводке читаем: число хозяйств третьей группы — кулацких — уменьшилось наполовину.

— Толково объясняете, — одобрил Киричук. — И много у вас таких в Сосновке, прибеднившихся?

— Маслака потрясите, он на других кивнет. Хорошенько потрясите, спросите, почему сдал хлебопоставки шесть центнеров зерна, когда ему десять определили вместо сорока центнеров по его хозяйству и земле?

— Ну, вы это на собрании в колхозе решайте, мы этим не занимаемся, — пропал интерес к заявителю у Киричука.

— Вам видней, но и я не слепой, — тряхнул головой мужичок и выпалил, уходя: — Двое поздно вечером к Маслаку из леса нырнули. Чужие!

…На рассвете, когда в село приехали чекисты с солдатами, оуновский пособник Порфирий Маслак понял: начинается облава. И не отходил от окна. Громоздкий, с тугими складками на короткой розовой шее, он тяжело сопел от долгого выжидания, исподлобья смотрел вдоль улицы, страшась прихода чекистов. Он боялся этой минуты: двое его опасных гостей не захотели ни покинуть дом, ни спрятаться на горище. И все еще спорили, как объяснить свое пребывание на хуторе.

Павло Буча нервно жестикулировал руками, пугливо посматривал в окна на дорогу. Он клял обстоятельства вчерашнего вечера, заставившие свернуть к Сосновке и заночевать там, ворчал на своего напарника, не умеющего ходить по лесу быстро и бесшумно. Оставалось, счел он, бежать.

Сухарь поразил Бучу выдержкой и рассудительным разговором.

— У вас документы, друже Павло, в порядке?

— Да что толку в них? — резко отмахнулся тот. — Каким образом мы здесь, в Сосновке? Все равно задержат, начнут проверять. Липовые у меня документы.

— Попытаемся… Да возьмите же вы себя в руки! Нельзя так распускаться, — не понравилась Сухарю отмашка Бучи. — У меня нормальные документы, следую по ним в село Бабаево, под Луцк. Вы мой родственник, скажем, двоюродный брат по матери. И едем мы на попутных к дядьке, запомните, Мохнарыло Никифору Алексеевичу, тетку зовут Ивга.

— Постой-ка, постой, повтори, — ухватился за подходящий вариант Буча.

Сухарь повторил.

— А зачем упоминать Бабаево? Ты там «ястреба» чуть не кокнул, — повел деловой разговор взявший себя в руки Павло.

— Дом ставить дядьке едем. Да мало ли что нам там надо…

— Не скажи… Эй, Порфирий! — позвал Буча хозяина. — Придумывай, почему мы у тебя торчим, если Чека нас тут накроет.

— Свят, свят! Они и меня заметут. Вы уж давайте… Переночевали, а я ничего не знаю…

— Как так? Я тебе сейчас горлышко прижму, сразу все узнаешь, — пристукнул кулаком по столу Буча и властно предложил: — Неси живо закуску на стол, самогонку да рассказывай, где мы с тобой немцев громили на исходе войны.

— Я не воевал.

— Где же ты укрывался?

— Ох, друже, идут до нас трое с винтовками и офицер с пистолей, прямо в окно уставился, — боком попятился Порфирий, пока Буча не крутнул его к себе за плечо.

— Убавь зенки-то, куда вылупил, будто не надивишься никак! Они сейчас потрясут… Улыбайся, боров! Скажешь, попросились ночевать, пустил до утра. Вот в дорогу кормишь. Живо на стол чего-нибудь давай!

— Не суетись, — теперь уже поправил напарника Сухарь, поглядывая в окно и беспокоясь за исход встречи с чекистами. Угадывал, что их задержат, чего доброго, отвезут в Луцк. И не хотелось думать об этом. Ведь, кроме подполковника Киричука, его ни один сотрудник госбезопасности на Волыни в лицо не знает.

Постучали в окно, а через минуту Порфирий Маслак с неузнаваемым, важным видом вплыл в горницу, где за столом сидели его временные постояльцы, говоря:

— Мои довоенные друзья навестили, путь на Луцк держат, фронтовики, документы в порядке, сам проверял, время такое…

— Документы ваши, разрешите удостовериться, — обратился младший лейтенант к Сухарю.

Порфирий тем временем расставил закуску на столе, принес штоф самогонки, но чекист знаком руки остановил его и спросил у Сухаря:

— По документам, Антон Тимофеевич, вы должны проследовать через Луцк в Бабаево, а получается каким-то образом наоборот: через отдаленную Сосновку на Луцк. Объясните.

— Очень просто. Вот и проездные сохранились, из Бабаева уехал пару недель назад, мне перед тем инструктор райкома партии Беловусько предложил стать председателем колхоза, кстати, секретарь сельсовета однозубый Мирон Кормлюк самолично уговаривал меня. Но я не решился чего-то. Вот на родину, в Са́мбор, съездил. Не приглянулось мне там. Решил-таки в Бабаево обосноваться. Если не избрали там председателя, соглашусь. Советует и мой родич Павло, — кивнул он в сторону Бучи. — Хотим вместе пятистенку ставить.

Близнюк проверил документы у второго постояльца, но просмотрел их бегло, положил в планшетку, вежливо предложил:

— Попрошу вас пройти со мной на сборный пункт, порядок такой.

Досадуя, что нет возможности открыть себя, Сухарь огорченно шагал рядом с Бучей к школе, замечая вопросительные взгляды крестьян, чаще враждебно смотрящих на них. Это обстоятельство малость смягчило огорчение Сухаря за прерванный путь, когда внедрение чекиста в ОУН можно было считать на пороге свершившегося.

Буча шепнул Сухарю:

— Влипли… я же с оружием. Ух как нелепо!

— И у меня наган… для самообороны… с войны… — осекся на слове Сухарь.

— Прошу сюда, — раскрыл кабинет директора школы младший лейтенант Близнюк и пропустил задержанных вперед.

Сухарь от неожиданности застыл на месте: за столом сидел не менее удивленный Киричук. Нахмурив лицо и выказывая огорчение, Антон Тимофеевич всем своим удрученным видом говорил: попался, не знаю, как выкрутиться.

А Близнюк доложил:

— Товарищ подполковник! Задержали двоих посторонних в доме зажиточного крестьянина Маслака. Вот их документы, — положил бумаги на стол младший лейтенант, повторив чуть ли не слово в слово оправдание Сухаря, каким-то образом даже запомнив фамилию Беловусько.

Василий Васильевич сразу оценил обстановку. Услышав фамилию инструктора райкома партии, он понял, каким ходом пытается воспользоваться Сухарь, намекая о Бабаеве, куда следует отпустить его с «родичем» Бучей, сочтя их постой в Сосновке случайным — застала ночь.

Задержанных поместили в комнате-классе, в которой уже содержались четверо доставленных из леса мужчин. Через несколько минут Киричук попросил привести к нему Антона Тимофеевича Сухаря.

Василий Васильевич встретил его один на один, обнял, пожал руку.

— Что случилось? Кто это с тобой? — спросил он.

— Провожатого прислали за мной. Надо понимать, заочный контакт мой с Комаром — Дербашем состоялся. Клюнули, выходит.

— Нам в самом деле повезло. Только ради этой встречи, выходит, стоило устроить нынешний прочес.

Сухарь поторопил:

— Не будем затягивать разговор, а то мой неуравновешенный друже Буча неладное учует. А публика эта в сомнения легко впадает.

— Сейчас-то откуда и куда путь держите?

— Тут не измеришь, сколько они со мной напетляли, но я определенно знаю, проговорился бандит, держали меня на базе около Подберезья, аж за Гороховом. Оттуда за три дня добрались сюда. Вчера вечером Буча ворчал, не хотел заходить в Сосновку, но и не решился идти дальше, хотя прошлые ночи мы почти не отдыхали. Я понял, мы малость не добрались до конечного пункта. Он где-то неподалеку, с краю Волыни или Львовщины. Там уж с вами я не столкнусь.

— Не беда. Прикинем ваш маршрут от Подберезья через Сосновку с выходом на Львовщину. Треугольник твоего местопребывания определим.

— Контакт необходим. Новости скоро будут. А пароль давайте такой: ваши инициалы. «Я от В. В.». Просто и понятно.

— Ну, иди. Можешь сказать этому Буче, я тебя о плене расспрашивал и о селе Бабаево, о дядьке твоем. Заикнись, что я, мол, удовлетворился тем, что ты знаешь тамошнюю местность. А особенно, скажи, расположило подполковника твое знакомство с инструктором райкома партии Беловусько, человеком в этих краях новым, оуновцам едва ли известным… И все в таком духе. Понятно?.. Будь здоров! Не волнуйся, не так уж долго мы с тобой балакали. Бучу ровно столько же продержу.

— Почему нас не обыскали? — спохватился Сухарь, вспомнив, как встревожился за свой пистолет его напарник, и рассказал об этом Василию Васильевичу.

— Да ничего, — успокоил Киричук. — Пусть это подтвердит, что мы поверили в ваши документы и доводы. Внешне в вас ничего подозрительного, «лесного», нет, не ощупываем же мы каждого задержанного. Мы и других, кое-кого, не станем обыскивать, можешь там попозже поинтересоваться с пользой для себя… Вместе с другими, кто нам не нужен, и вас отпустим с извинением. Все будет в чистейшем виде. Счастливо тебе!

Пока привели Бучу, Василий Васильевич успел походить из угла в угол и порассуждать про себя о нечаянной встрече с Антоном Тимофеевичем, так нежданно появившимся в глухом уголке области.

Буча вошел в кабинет, заложив руки назад и остановившись на почтительном расстоянии от стола.

— Проходите, пожалуйста, садитесь. — Киричук взял документы, раскрыл паспорт и с улыбкой посоветовал: — Вы бы опустили руки из-за спины, мы говорим, кому следует это делать.

— Слышал, так положено перед вами, — неспешно опустился на стул Буча, приглаживая волосы.

— Осужденному преступнику, Павел Митрофанович, руки положено убирать. А вам-то это зачем? Мы с вами почти что на равных. Я лишь исполняю служебный долг, а через полчаса мы с вами, может, сойдемся в столовой и будем хлебать борщ и нахваливать повара…

— Нам бы иттить, время идет, а мы в Горохов должны заглянуть насчет гвоздей, без них какая стройка, — просительно проговорил Буча.

— Где ваша жена? Дети есть? — вдруг спросил Киричук.

Буча выжидательно посмотрел ему в глаза, беспокойства не выдал, ответил с чувством:

— Погибла жена, фашист повесил на грушке у хаты. Не мог я в хате жить, возле которой жинка погибла. Шасть на крыльцо, а перед глазами она виснет на грушке. На меня уж помутнение вроде как находить стало, ночью с криком вскакивал… Хорошо, хоть детей не нажили.

Киричук сделал вид, что удовлетворился ответом, спросил:

— Как зовут вашего дружка или попутчика, где познакомились с ним?

— С Антошкой-то Сухарем? Мой отец с его матерью брат с сестрой. Мы вместе с ним у нашего дядьки в Бабаеве лето проводили… Туда и топаем.

«Ну топай, не спотыкайся, доведи Антона до места, спасибо тебе будет», — мелькнуло у подполковника. Он тихо сказал:

— Документы у вас в порядке, но малость обождите в той комнате, у меня тут неотложное…

…Сухарь встретил Бучу с таким видом, будто уже не чаял увидеть его живым. Тот крепко, с удовлетворением сдавил его локоть, шепнул, чтобы не слышал парень по соседству:

— Наплел я ему все в лад. А главное, по-моему, документам поверил твоим. Они все-таки и не поддельные, и свежие, и необычные.

Сухарь сбил его благодушный настрой, сказав:

— Чего это он малость придержать нас решил? Вдруг позвонит в Бабаево или в райком Беловуське, а ему сразу об «ястребке» и моей стрельбе?..

— Не пугай! — одернул покрасневший Буча я поправил пистолет под пиджаком. Он тяжело засопел, пригнувшись за школьной партой. Продолжать разговор у него охота пропала.

Лейтенант Кромский со вчерашним практикантом, а ныне оперуполномоченным Сычом и тремя «ястребками» поднялся к заречному хуторку. Здесь жил сторож МТС Валуй с женой и детьми. Имел домину на восемь окон с трех сторон, беленую подсобную хатенку и два сарая.

Все это Кромский рассмотрел из укрытия, устроившись за старым, с подгнившим срубом, и заросшим лопухами колодцем, не приметив ничего подозрительного. Ни детворы, ни хозяина видно не было, откуда-то из-за сарая доносился стук топора да мычала корова. Появилась во дворе хозяйка, бросила курам зерна и убежала в сени.

— Пошли! — подал команду Кромский, и все четверо направились за ним по тропе.

Снова соскользнула с крыльца молодая хозяйка, держа накрытое фартуком эмалированное блюдо. Она быстро, вприпрыжку ушла в тень вдоль сарая и вдруг, ойкнув, остановилась, испуганно глядя на свернувших с тропы военных во главе с лейтенантом. Она засуетилась, прикрывая фартуком блюдо, но материя сползла у нее из-под руки, выказывая аппетитные вареники в сметане.

— Здравия желаю! — козырнул лейтенант, улыбаясь смуглой привлекательной женщине.

Идущий следом Даниил Сыч, недоумевая, произнес:

— Вареники в сарай несла, шикарно кормит борова… по паре штучек нам бы отвалила.

— Какого борова? — остановился Кромский и увидел возле двери сарая на ящике блюдо, прикрытое голубоватым фартуком, понял недоумение Сыча, но не показал вида. Он спросил у подошедшей хозяйки: — Хозяин дома?

— Туточки он, — как-то напряженно ответила она и пошла за сарай, добавив: — Ступайте в хату, сейчас позову.

Она вернулась с ним скоро:

— До тебя.

Нескладный, с угрюмым видом хозяин потоптался на месте и спросил:

— Чего?

Кромский усадил его, говоря:

— Так вот и живете в глуши, одичать можно.

— С моей не одичаешь.

— Веселая, видать, у вас хозяйка.

— Концерты дает… — угрюмо подтвердил Валуй.

— Мы из управления госбезопасности, — перешел на официальный тон лейтенант. — Посторонние на хуторе есть?

Хозяин отрицательно помотал головой.

— Разрешите осмотреть дом. — Кромский подал знак Сычу, чтобы следовал за ним, и начал осмотр комнат.

Неприхотливая древность предстала перед чекистами: деревянная кровать, топчаны, лавки, допотопная покосившаяся этажерка и кованый, сработанный с надежной основательностью сундук в переднем углу, почти что под образами, прялка с узорчатым колесом, по которому Кромский осторожно провел рукой, сказав задумчиво:

— У нас в доме на селе точно такая же стоит, — и вдруг обратился к хозяйке: — А теперь скажите, кто у вас в сарае?

— Зойка в сарае, коровка моя.

— Вареники сейчас ей снесли?

— Какие вареники?.. — взвизгнула бойкая женщина, всплеснув руками. — Ты что, с ума спятил?

— Да те, которые под фартуком несла, на ящик возле двери сарая поставила, — сказал Кромский и резко приказал: — Выйти всем во двор!

И когда лейтенант вышел на крыльцо, сразу заметил — блюда на ящике уже не было. Понял, хозяйка успела убрать его, когда уходила за мужем. Сказал ей:

— Шустрая хозяюшка! Вареники твои свою службу сработали, иди отнеси их тому, кому они предназначены. Да скажи постояльцам своим — не одному же ты несла столько вареников, — чтобы сюда, до хаты, шли. Вокруг чекистов, мол, много.

Хозяйка сникла, за спину мужа встала, и Кромскому ничего не оставалось, как приказать:

— Младший лейтенант Сыч! Охраняйте задержанных! «Ястребки», за мной!

Он подскочил с пистолетом к двери сарая, распахнул ее и укрылся за косяком. Переждав немного, влетел в сарай, следом за ним «ястребки».

В стойле справа находилась корова, у стены слева чуть ли не до крыши навалено сено. Ничего подозрительного Кромский не заметил. Он придирчиво обследовал земляной пол, простучал его черенком лопаты. Под ногами находилась глухая твердь. Не мешкая, перекидали сено в пустующий угол. На освободившемся месте земля была как земля.

Вяло жуя, корова косила большие удивленные глаза на незнакомых людей. Кромский успокоительно похлопал корову по боку и направился к выходу, решив обследовать территорию возле сарая, но до его слуха донеслось подозрительно звонкое постукивание. Прислушался: корова переступала передними ногами, поскальзываясь и норовя встать поустойчивее на деревянной опоре, с гулкой звонкостью выдавая под собой пустоту.

Кромский поспешно вывел корову из стойла, недоумевая, зачем ее в летний ясный день содержат в темноте у кормушки, когда кругом полно свежей травы. И лишь теперь вспомнил, что несколько минут назад эта чернобокая буренка паслась возле сарая. Он сам ее видел, подходя к хутору. Значит, корову только что загнали в стойло… Для чего?

Лейтенант попытался расчистить лопатой то место под кормушкой, где находились передние ноги коровы, но острие все время упиралось во что-то твердое, пока наконец не выворотился угол квадратной ляды.

Ни уговоры, ни басовитый нажим не подействовали на сторожа МТС Валуя, в схрон к оуновцам он не полез, испуганно твердя: «Убьют!» Передать в схрон предложение о сдаче оказалось некому. И тогда Кромский взял ракетницу, зарядил ее патроном и выстрелил во входной люк. Оттуда повалил дым.

— В схроне! — громко крикнул Кромский. — Выходи наверх! Бросай оружие! Сопротивление бессмысленно!

Он выстрелил еще ракету, приказывая:

— В схроне! Выходи!..

В ответ раздалась автоматная очередь.

На восточном крыле облавы к полудню все было кончено: трое убито, двое тяжело ранены, в том числе главарь банды.

Сложнее вышло на западном крыле облавы. Остатки разгромленной банды Кушака, в том числе и он сам, прорвались сквозь заслон на Львовщину. Других данных от майора Тарасова не поступало.

Рассортировав людей — арестованных под стражу, задержанных по подозрению — отдельно, Киричук вышел на крыльцо. Не сиделось ему в четырех стенах, когда там, в лесу, еще бьются с бандитами.

Привели вихлястого подвыпившего старичка, порывавшегося убежать, которого здоровенный «ястребок» молча и, видать, не первый раз хватал в охапку и тащил к крыльцу. Задержанный пытался вырваться, громко ругался:

— Пусти, цепляло, чтоб кишки у тебя наизнанку вывернулись, изгрызу, ответ некому держать будет… Где винторез? Ты мне кабана стрелять будешь? В своем лесе ногой не шагнешь. Куда грибы дел?

Следом подошел «ястребок» с обрезом и лукошком, доложил, что старик задержан при преследовании банды Кушака, кто он, не говорит, откуда — тоже.

— Ах ты, цепляло несчастный! Ты кобеля спроси любого в Сосновке, он хвостом извертит передо мной, уважаючи, и человек тут любой назовет… — не договорил он, представ перед подполковником. Враз сориентировался, захотел поустойчивее держаться на ногах, взялся за перильце и обратился поосмотрительнее: — Здрасьте, друже товарищ, господарь начальник, дай бог вам доброго здравствования… Скажи, чтоб отвели домой, а то свалюсь.

Василий Васильевич заулыбался от такой непосредственности и, кажется, готов был отпустить лесного гуляку, если бы не отобранный у него обрез.

— Где же ты, дед, назюзюкался так? — спросил Киричук.

— Думал, пузырь отымут, я куму нес, а если бы я всю допил, цепляло не донес бы меня… Отпусти, а то песни орать буду.

— Зачем обрез с собой носишь, дед? — взял из рук «ястребка» оружие Киричук, понюхал ствол, почуял запах гари. Он уже хотел было спросить, в кого стрелял задержанный, как тот опередил:

— В лесу поднял, добро такое, осенью на кабана пойду. Гришка зимой двоих уложил, от третьего на дереве бог его спас… Так он же с берданкой, а с этим винторезом кабана промеж глаз можно класть…

Со стороны речки по дороге рядом с телегой шла группа людей, среди которых Василий Васильевич узнал энергично шагавшего лейтенанта Кромского, а рядом с ним мужчину и женщину. Не дослушав задержанного, распорядился увести его в школу и позвать кого-нибудь из селян, чтобы опознать старика, расспросить о нем: там видно будет, что с ним делать.

Подоспела весть от Тарасова:

«Преследование прекратил, настичь Кушака не удалось, просочиться сквозь заслон вероятность малая, предположительно — главарь мог укрыться в тщательно замаскированном схроне. Прошу разрешения на прочесывание в обратном порядке — до северо-восточной кромки леса. Ранен «ястребок», он отправлен в Горохов. Жду указаний. Тарасов».

— Передайте майору, — сказал Киричук связному. — Разрешаю действовать до шестнадцати часов. И жду его здесь, в Сосновке.

У крыльца остановилась телега. На ней Василий Васильевич увидел убитых: рыжеволосого парня и тучного, коротко остриженного дядьку.

Кромский доложил, указывая на стоящих рядом с ним мужчину и женщину:

— Задержанные супруги Валуй содержали схрон под сараем. Бандиты выйти из него отказались. В перестрелке убиты, — кивнул он на телегу, — вот этот пухлолицый, говорит хозяин, ученый человек, из верхов бандеровцев, — Жога, три дня как пришел из Рушниковки, рябой Помирчий привел. Есть там такой, знаю его… В схроне изъяты отпечатанные на машинке документы и рукописные листы. На хуторе остались трое детей Валуя. У них в Сосновке бабка живет. Надо обязать председателя колхоза позаботиться о ребятишках.

— Попросить председателя колхоза, — поправил лейтенанта Киричук и вернулся в школу, остановился возле раскрытой двери в класс, в котором находились задержанные. Удивился, что веселого старика не слышно было. Сразу открылся и секрет: он спал в проходе между партами.

…Прочесывание закончилось.

В школьном классе набралось десятка полтора задержанных без явных улик причастности к бандитам, которых после выяснения личности пришло время отпустить. Среди них Киричука прежде всего заботили невозмутимый Сухарь и настороженно притихший Буча.

— Товарищи! — обратился подполковник к столпившимся возле двери людям. — От имени Советской власти приношу извинение за вынужденную задержку вас и проверку личности. Известные вам обстоятельства заставляют нас прибегать к такому принуждению. Надеемся, к этому вы отнесетесь без обиды. Жалобы у кого есть в связи с этим?

— Какие могут быть жалобы, все верно, — застоявшимся трубным голосом покрыл возникшую тишину улыбающийся Буча.

— Может быть, кому документ нужен о задержке в пути, прошу подойти ко мне. — Василий Васильевич приметил седовласого, но крепкого на вид пасечника, оказавшегося во время боя с бандой под огнем и выведенного в безопасное место, а потом — сюда, в Сосновку, подошел к нему, предложил: — Не уходите, вас мы отправим на машине.

— Не беспокойтесь, делайте свое дело. Родичи у меня тут есть, загляну на час, случай привел.

— Тогда вы свободны. Все можете разойтись. Документы получили?

«Наши на месте», — подумал про себя поравнявшийся с Киричуком Сухарь. Он шел не торопясь, будто молча прощаясь с Василием Васильевичем, и Буча не выдержал такой медлительности, выскочил наперед, успев прихватить своего подопечного за руку.

На крыльце они оба встали, как по команде, Буча стянул с головы кепку, напряженно глядя на убитых, медленно спустился со ступенек и как-то неловко, бочком, не отрывая глаз от тучного покойника, миновал телегу и потом так быстро-быстро пошел по дороге, что Сухарь, еле поспевая за ним, сдержал:

— Да что вы будто сорвались, куда мы идем?

— У нас нынче все наоборот… — тяжело дыша, хотя прошли самую малость, ответил Буча. — Кого убили! Это подумать только, кто погиб! Остап Жога, верный помощник Хмурого. Но как он сюда угодил? Он же в Рушниковке надежно сидел… — терялся в догадке замолчавший Буча.

У Антона Тимофеевича не было охоты говорить. Он шел легко и удовлетворенно. Тем более немного погодя у его напарника прорвалась обнадеживающая фраза:

— А ты молодец! Ну, не совсем ты, а документы твои… Но и ты ничего… Вон у лесочка свернем куда надо.

3

Покончить с Кушаком майору Тарасову не удалось. Коварный главарь банды исчез, потеряв почти всю свою свору. Скорее всего, считали, он успел выскользнуть из-под крыла облавы до того, как она замкнулась с цепью заслона.

Как ни огорчала Киричука эта неудача, она все-таки не могла сильно испортить результатов процеживания на южном «донышке» области. «Улов» превзошел все ожидания. Взлетом везения Василий Васильевич счел ликвидацию помощника Хмурого по пропаганде Остапа Жоги.

В конце концов, о какой неудаче могла идти речь, когда бандитствующих «кушаков» на дюжину стало меньше: разгромлено две банды, ликвидирован очаг пособников, состоялась обнадеживающая встреча с Сухарем — вполне достаточно, чтобы считать операцию успешной. Конечно, возьми Кромский Остапа Жогу целехоньким, тогда бы…

Желание новых удач еще больше приходит от их избытка. Главная легла в короткую фразу сводки: «Потерь нет, легко ранен — один».

Изложив результаты операции, Киричук вкратце описал суть захваченных в схроне документов:

«…Бесспорно, Остап Жога разрабатывал для банд положения пропагандистского характера, в которых все внимание концентрируется вокруг необходимости поддержания веры в разваливающуюся идею борьбы ОУН. Применительно к соображениям сегодняшнего дня главарям банд рекомендуется придавать особое значение работе СБ — службы безопасности, обязывая ее постоянно выявлять среди членов ОУН колеблющихся, склонных к измене, подлежащих уничтожению. В документах особо отмечается нажим МГБ на ОУН».

Принимавший участие в составлении сводки Чурин высказал простую, но важную мысль:

— Думаю, этими сведениями можно повлиять на Угара, пусть у него от унылых вестей голова кругом пойдет.

— Пусть только не перекружится, — принял предложение Киричук и спросил: — Куда же мы его определим на ночлег?

— Домой к себе возьму, куда же еще? — нашел простой выход Чурин.

— Подумать надо хорошенько. Все-таки он… забывать нельзя, кто он, своих связных перестрелял… Может, Кромского под видом родственника на время встреч поселить к вам?

— Лишнее, считаю, — отказался Чурин. — У меня сосед — сотрудник МВД, замечательно смелый человек, но и Тамара моя не из робкого десятка, проверенный, так сказать, помощник чекиста. Да еще какой!

— Как понимать? — заинтересовался Киричук.

— Это же не первый гость будет в моем доме, один бандит аж окорок привез на хату — борова заколол, говорит, жинка послала, благодарит, что на правильный путь мужика вывел. Вообще жена у меня прелесть, все понимает, потому что слишком уважает мою работу…

— Прежде всего вас, — вставил Киричук.

— Это само собой. Однажды с ней выезжал для розыска и поимки жены одного крупного бандита. Тамара обнаружила ее в Брюховичах и вместе с ней шла через лес во Львов, а при входе в город у дрожжевого завода я ждал их. Только увидев меня — она раньше была под арестом, — эта бандитка догадалась, с кем шла, хотела убежать, но была задержана.

— Молодчина! — похвалил Киричук.

— Так что не беспокойтесь, Василий Васильевич, — подытожил Чурин. — Встретимся мы в полночь, пока домой приедем, вы же с нами будете, пока перекусим-переговорим, спать-то останется шиш да еще маленько…

…Пришло время ехать к секретарю обкома партии Профатилову. Они еще вчера договорились о том, что Киричук сразу же по возвращении из Сосновки известит о результатах чекистской операции. Но этого оказалось недостаточно. Узнав о захваченных у бандитов документах, Илья Иванович захотел ознакомиться и с ними.

Быстро пробежав глазами отчет о результатах проведенной операции на юге области, Профатилов стал раскладывать на столе захваченные оуновские бумаги.

— В целом замысел операции осуществлен, можно считать, успешно. Кушака не поймали — плохо, очень досадно. Этого кровожадного зверя надо непременно поймать и судить не в зале заседаний, а на площади в Бабаеве или в Торчине. Кончайте побыстрее с ним, не обольщайтесь тем, что случай подсунул вам нежданную компенсацию в виде пропагандиста Жоги. — Профатилов взял в руки оуновский документ с отпечатанным на машинке текстом, пробежал его глазами и зачитал концовку: — «Учитывая необходимость более эффективного использования боевок, предлагается тактика активного перемещения вооруженных групп, что должно создать у населения представление постоянного присутствия силы и действия ОУН». Это уже не от хорошей жизни. Ну зачем, для чего, для кого самообман? Что он им дает? — недоуменно и сердито произнес секретарь обкома.

— Тут в «грипсах» есть примечательные признания о больших потерях кадров, о моральном упадке, о частой потере связи, — взял бумаги Киричук. — Любопытно, Илья Иванович, послушайте: «С пятым связь неладна, я к нему посылаю, а ответов не приходит. Возможно, по причине постоянного нажима большевиков или где-то порвалась связь. Наверно, в этом году с ним не удастся свидеться. Большевики всюду, они снуют за нами как привидения, прилагают все усилия, чтобы подавить и парализовать наши действия. Чрезвычайно сильно реагируют на наши внешние проявления, много людей в этом году погибло. Очень тяжело стало с пересылкой связных на дальние расстояния, потому что, пока дойдут, могут быть сотню раз схвачены или убиты. По этой причине мало надежды на помощь в людях».

— Вполне подходящая оценка чекистской работы, Василий Васильевич! — с веселой искоркой в глазах произнес секретарь обкома.

— Вы обратили внимание, их чаще преследуют не чекисты, а большевики?

— Они выражаются верно, между прочим, — охотно поддержал Профатилов. — Под большевиками они подразумевают обобщенный образ всего советского. Хорошо сказано, прямо-таки записать впору: «Большевики всюду, они снуют за нами…» Читайте, что там еще интересного?

— О-о, наш знакомый Угар тут слезу пустил, я его кличку в бумагах проглядел. С ним мы планируем выйти на беседу.

— Который на колокольне от вас сбежал? — вспомнил Профатилов.

— Он самый. У него предстоит встреча с Зубром, Надеемся вплотную подступить к тому.

— Какую выгоду себе вымаливает Угар?

— Замаливает, скорей, — уточнил Киричук, ища глазами достойное внимания сообщение Луки Скобы: — «В тэрене разгром, группы в дальнем отрыве, связь порушена. Данных о состоянии сил и дальнейших намерениях большевиков не имею. Я докладывал, но не уверен, сработал ли мой канал связи, о том, что сам в конце июня бежал из церкви, в которой погибли два моих хлопца». — Киричук взглянул на секретаря обкома, усмехнулся, говоря: — Прошлой ночью Угар вот так же начал плакаться. Сам угробил людей и слезу сочувствия пускает: «хлопчики погибли». Жалуется на связь: «с других тэренов больше месяца не получил ни одной почты, не получил и сверху. Вынужден был из-за преследований уйти в «Шапа» — шатающуюся партию, потому связь держал случайную. Закрепиться нигде не смог, собираюсь отойти в свой старый тэрен. Идти туда Зубру не советую, предлагаю ему вызвать меня к себе».

— Шатающаяся партия? — повторил Профатилов. — Можно подумать, они не все шатающиеся. Ну, удач вам.

Степанида Ивановна рассказала Василию Васильевичу о любопытствующей соседке. Усталый постоялец рассеянно выслушал хозяйку дома, и та сочла неловким приставать с пустым разговором. Но интерес Варвары в ней остался. К тому же прошлый раз она не уважила ее должным вниманием. Поэтому сейчас, возвращаясь с базара и оказавшись возле калитки Варвары, шмыгнула за нее. Хозяйку она увидела в саду на лавочке с блюдом крыжовника — протыкала иголкой ягоды. Села рядом, откровенно разглядывая ее нежно-белое лицо, плечи, грудь.

— Вы чего это как прицениваетесь, Степанида Ивановна? — даже смутилась Варвара и поправила разрез кофточки.

Гостья всплеснула руками.

— Ой, недотрога! — игриво произнесла она. — Будет передо мной-то… Я извелась после твоего ухода, натура вот такая.

— Чего это вы?

— Ну как же, посмеялась я насчет твоего интереса к моему постояльцу, не присоветовала ничего, старая дура, будто сама молодой не была.

— Ах вон вы о чем!.. Я уж давно забыла.

— Не гонорись ты, все мы так. А мужик, оказывается, внимание к тебе имеет. Вот я и подумала, чего же я спорола, тебя не приветила, не по-женски получилось, — привирала она, не ведая, что делает.

— Да ничего особенного, — стала вслушиваться Варвара с расположением, и пожилая женщина уловила эту тонкость, заговорила настойчивее:

— Ты меня не бойся, я как мать родная… Уж больно я его уважаю, человек хороший… и ты с душой, а таким завсегдашеньки охота доброе сделать…

Варвара слушала, соображая, и вдруг напрямки гостье:

— Не вертите, Степанида Ивановна, зачем пришли?

— Помочь хочу.

— В нем? — удивилась Варвара.

— Познакомиться же тебе не терпелось с моим постояльцем.

— И он что, согласный?

— Наверное, коли я пришла, — с гордым видом распрямилась Степанида Ивановна.

— Что вы ему там наплели?

— Ничего, только сказала: интересуется женщина, через дом живет, заходила, спросила о вас. Влечение у нее в глазах прочитала…

— Ой, хитра вы, «в глазах прочитала»… Втюрилась, поди, сказали, срамоту на меня навели, — уколола Варвара палец и по-детски сунула его в рот.

— Свят, свят, какая же срамота любовь, штука житейская, потребная…

Варвара звонко расхохоталась:

— Ну и сказанули вы, будто вот об этой миске с крыжовником! Вы когда-нибудь любили, Степанида Ивановна?

Та обиделась, надуто ответила:

— Молода ты смеяться надо мной, Варвара. У меня сын был, утонул, ты знаешь.

— Простите, Степанида Ивановна! Нечаянно вышло, я вроде как на равных с вами.

Старая отмахнулась:

— Ладно уж, сама напросилась.

— Он правда, что ли, хочет видеть меня? Когда прийти-то?

— Я не знаю, он день и ночь работает… — пожала плечами Степанида Ивановна и рассудила: — Для этого дела вы на пару время найдите. В выходной давай с утра, часов в девять, к завтраку, заходи. Чайку попьем, побалакаем, разглядитесь. Да уйду я, не морщи лоб.

— Не могу я в воскресенье, мой дома… Давайте лучше нынче-завтра, подгляжу, когда он в перерыв явится, и сама приду.

— Это уж как тебе удобней, — поднялась Степанида Ивановна, забеспокоившись, что хватила лишку, кажется, не просил ни о чем постоялец. Но тут же решила — не беда. Не со злом же она к ним, с добрым сердцем. От этого худа не будет.

С той минуты, как ушла со двора услужливая соседка, Варя то и дело вспоминала о своем обещании прийти познакомиться с подполковником, которого видела издали и как следует разглядеть не успела. Но первоначальное любопытство с беспечным женским баловством сошло, и она подумала: зачем ей этот несколько обязывающий визит и встреча с незнакомым мужчиной, да еще из безпеки? Варе неловко и досадно стало от мысли, что ее приход в чужой дом с легкомысленной целью будет выглядеть унизительным. И она сразу отбросила свое намерение.

Однако тайная мысль не исчезла бесследно, заставляя молодую женщину выдумывать себе в угоду завлекательную встречу. От разыгравшегося воображения лицо ее начинало румяниться.

Расчувствовавшаяся Варя совсем забыла о Марии, об ее просьбе — узнать поподробней о подполковнике. А когда вспомнила о ней, то не ревность, а какое-то иное щепетильное чувство задело ее. Припомнила, как Мария рассказывала ей об ухаживании обходительного подполковника, с которым, наверное, у нее ничего не вышло. И, оправдывая свои действия необходимостью исполнить просьбу обаятельной знакомой — это она, мол, просила, я тут ни при чем, — Варя с облегчением решила сегодня же отправиться — поразвлечься, как сказала она сама себе.

Собираться стала загодя. Сначала она вымыла голову, но, разохотившись, забралась в корыто и, потирая себя мочалкой, расхохоталась от собственной шутки: «Без мочалки еще не понравишься». Потом обнаружила, как огрубели у нее руки и некрасиво отросли ногти, провозилась с ними до обидного долго, непоправимо затупив кончик мужниной опасной бритвы. Когда она подобрала себе платье и решила погладить его, вспомнила, что кончился древесный уголь. Тут-то ее осенило сбегать за ним к Степаниде Ивановне.

Ей приятны были эти сборы. Она чувствовала облегчение в душе, живость в движениях, небывалую внимательность к самой себе, от которой она отвыкла, но не забыла и потому подумала: «Живешь черт-те как, в зеркало глянуть догадки не стало, интерес простыл. Да и когда ж мне: то к поросенку, то носом в печку, то за лопату, то за топор… сгорбатилась вся. А тут, глянь-ка, распрямилась, расфуфырилась, другой выглядеть захотелось…»

Достав новые туфли и с трудом напялив их на ноги, Варя с унылым видом опустилась на табурет, поглаживая щиколотку. Она с зимы заметила, что ноги у нее будто припухать стали.

Сбросив туфли и надев домашние тапочки, она резво отправилась к Степаниде Ивановне попросить угля для своего утюга, заодно и предупредить о сегодняшнем визите.

С кастрюлькой в руке Варя влетела в сени и остолбенела, увидя на веранде за столом улыбающуюся хозяйку и подполковника с мягким, внимательным взглядом. Она не сразу узнала его в пижаме и была удивлена тем, что он отдыхал в рабочее время.

— Ой, Степанида Ивановна, я потом, — в краску бросило Варю после всего только что передуманного.

Проворная хозяйка не дала ей сделать и двух шагов к отступлению, подхватила гостью под руку и повела к столу.

— Посиди с нами, поешь клубники, у меня нынче много поспело, слава богу, а то ни огурца, ни помидор.

Подполковник вышел ей навстречу, подал руку.

— Василий Васильевич, — представился он, кивнув головой.

— Варя, — ответила гостья, потупившись. Овладев собой, она быстро нашла оправдание своему появлению: — Гладить собралась, а уголь закончился. Вы не богаты, тетя Стеша?

— Сейчас пойду принесу, — взяла та у Вари кастрюльку и поспешно удалилась.

— Вы рядом живете? — спросил Киричук и пояснил: — Степанида Ивановна говорила мне.

— Что говорила? — смутилась Варя.

— Что вы очень вкусный хлеб печете, — ответил Василий Васильевич, выдав улыбающимися глазами, что утаил правду.

— Из нынешней муки не спечешь, — ответила она, уверенно определив, что постоялец тетки Степаниды человек безусловно обходительный, не зря она его рекомендовала с лучшей стороны.

— Ничего, будет у нас и крупчатка, и ржаная, и всякая мука.

— Хоть бы пшеничной обыкновенной, чтоб пироги на пироги были похожи.

— Будут пироги, Варя… Жалко, мне скоро на работу, я ждал вас в воскресенье.

— Как ждали?

— Ну, так сказать… Вы хотели меня видеть? — уверенно спросил Василий Васильевич.

— С чего вы взяли?

— Как с чего? — изумился Киричук такому повороту, невольно пожав плечами.

Варе стало неловко. Пересилив себя, она поправилась:

— Вы правы, Василий… я собиралась заглянуть сюда в воскресенье… Степанида Ивановна мне говорила о вас… любопытно стало. Все-таки вы человек необыкновенный.

— Чем же? — склонил набок голову Киричук, внимательно следя за выражением переменчивого лица собеседницы.

— Люди из безпеки, из энкавэдэ, по-моему, необыкновенные, вы в какой-то кромешной тайне… страшной к тому же.

— И я страшный?

— Да нет, скорее, наоборот, не зря вы нравитесь женщинам. — Она смущенно отвела взгляд.

— Каким женщинам? Еще новость…

— Ой, вы хитрый, скрытный. Да мы о вас все знаем.

— Вот как, откуда же? И где я родился, знаете?

Варя отмахнулась:

— Зачем нам — где родились? Знаем, как в Луцке появились, кому полюбились.

— Ничего не понимаю, — искренне удивился озадаченный Киричук.

— Все вы понимаете, — изобличающим тоном заговорила Варя, рассерженная упирательством. — Вы женатый, конечно?

— Да, у меня два сына. Какое отношение это имеет к нашему разговору?

— К нашему — никакого. Мне тоже интересно было познакомиться с вами, поговорить…

— Почему «тоже»? — сухо и устало произнес Киричук.

— Ой, артист, и не моргнете, будь я вашей женой, ей-ей, поверила бы, что вы безгрешны.

— Все мы не безгрешны.

— Ага, поправляетесь все же… Я ожидала, вы не такой сдержанный.

— Какой же? Да говорите вы наконец, Варя, что за намеки, — попросил Киричук настойчиво.

Варя поднялась, намереваясь уходить.

— Думала, откомплиментите мне, как Марии, если вы ко всем одинаково любезны. Оказывается, нет, там другого сорта ягода, — со скучным видом направилась она в сени и столкнулась с хозяйкой.

— Вот тебе уголек… Ты, никак, уходить нацелилась? Посиди, — повернула ее к столу Степанида Ивановна.

— Некогда рассиживаться, скоро мой с работы придет, — взяла она кастрюлю с углем, вопросительно взглянула на Василия Васильевича и, явно для Степаниды Ивановны, с независимым видом сказала: — Не я интересовалась вами, Василий Васильевич, а наша общая знакомая — молочница, которой вы прохода не давали на базаре.

— Так-так, — вырвалось неопределенное у Киричука. — Это уже что-то…

— Вспомнили? Или у вас уже было столько встреч, что путаете?

— Нет, Варя, память у меня хорошая, — прояснилось лицо Киричука. — Но вы все же напомните.

— Вот те раз, как будто я с вами, а не она была в ресторане, — произнесла Варя и увидела, как с неподдельной искренностью изумился подполковник, поняв вдруг без сомнения, что молочница навыдумывала ей все, а этот скромный внимательный человек и знать-то ничего не ведает. И она, застыдившись, бросилась в сени, на ходу крикнув: — Простите! Наврала все Машка! Наплела, торговка!

Всего два шага успел сделать Киричук за шустро выскочившей на крыльцо возбужденной женщиной, сам не зная, что предпринять: то ли догнать и расспросить ее, то ли прежде обдумать услышанное. Он желал выяснить, что за сплетня появилась о нем, кого так заинтересовала его личность. Сказанные в открытую слова «мы о вас все знаем» поначалу не были восприняты им всерьез. Мало ли что сболтнет взбалмошная женщина! Однако неприятная выдумка о базаре и ресторане с участием незнакомой ему молочницы Марии заставила Василия Васильевича почувствовать какую-то интригу. И тут он понял, что кто-то нечистоплотный подбирается к нему, ища непонятного контакта.

Киричук прикрыл распахнутую дверь и направился было в дом, как вдруг увидел в проеме на веранду хозяйку.

— Наболтала, не поймешь, что к чему, — хихикнула Степанида Ивановна в кулачок. — А чего юлит, вспыхивает, соперницу ищет? Свяжись с такими непутевыми. И не надо вам, Василий Васильевич…

— Чего не надо, Степанида Ивановна?

— Пускать их сюда не надо, — увернулась от прямого ответа хозяйка.

— Пусть ходят. По крайней мере, будешь знать то, чего с тобой не было, — недовольно произнес Василий Васильевич, уходя к себе в комнату.

…Прибежав домой, Варя швырнула в сенях кастрюлю с углем и бросилась в постель, горько рыдая. Она и сама толком не понимала, что с ней творится в эту минуту. Ею овладело непонятное чувство жалости к самой себе.

Понемногу она успокоилась, мысленно все больше обращаясь к Марии. Хотела понять, зачем та наврала про ухаживание подполковника. Для чего посылала с обманным поручением в чужой дом? Сама виновата, решила Варя, Мария просила осторожно поспрашивать тетку Стешу, а меня куда понесло?

Но обида на Марию не проходила, и Варя вдруг накинула жакет, выбежала на улицу, решив немедленно увидеть молочницу.

Солнце палило вовсю, день стоял душный. Пыльный ветер порывами налетал то с одной, то с другой стороны, крутил по дороге крохотными смерчами, разнося пыль. Земля ждала влаги.

Решительной походкой направлялась Варя к обидчице, намереваясь с порога высказать ей все, что о ней думает. Наружную дверь ей открыли не сразу. Дома кто-то был, потому что навесного замка Варя не увидела и продолжала барабанить в окно. Но Мария вышла вовсе не с заспанным лицом, а скорее с возбужденным, что охладило Варю. К тому же за столом в горнице увидела деверя хозяйки — Петра, мужика противного, с маслянистыми глазками и потным длинным носом.

— Ты чего, дорогуша? Случилось что? Садись-ка, — предложила Мария.

— Ничего, я постою… — с неприязнью глянула на Петра Варя, всем видом своим показав, что сидеть с ним за одним столом ей неприятно.

— Успеет, насидится… — грубо пошутил деверь и привычно обтер двумя пальцами потный нос.

Этого как будто и недоставало Варе. Она вдруг вспомнила спокойное удивленное лицо постояльца тетки Стеши, сердито стрельнула на расплывшуюся в улыбке Марию и, не раздумывая, понесла:

— Ты, оладошница базарная! Свистулька ты глиняная! За что про что меня в срамоту ввела? Кобелей себе в дурью усладу навыдумывала, а я красней за тебя перед людьми, как обмаранный теленок… Ты за кого меня принимаешь, Хивря ты безмозглая!..

«Хивря безмозглая…» — эти слова возмутили Марию, которая не в силах была понять причину взрыва обычно спокойной женщины. И, не помня себя, она так мазнула Варвару по лицу сверху вниз своей тяжелой рукой, что та отлетела к столу.

— Вон! Прибью! Ишь, буркалы вылупила, я тебе дам! — замахнулась было Мария снова, но Варвара отбежала за стол.

— Это мы еще посмотрим, кто кому даст, — погрозила кулаком Варя. — Он тебе помахает руками, он тебе покажет, как срамить безпеку… Я приведу его сюда завтра.

От одного слова «безпека» Мария поняла — что-то произошло, почувствовала надвигавшуюся опасность. И, не придя в себя от возбуждения, она ухватила Варю за плечи и одним движением усадила на стул, с которого только что вскочил обеспокоенный новостью Петр.

— Не ори! Рассказывай! — прихлопнула Мария рукой по столу и села рядом. — Ты от него сейчас?

— От него!

— Чего понесло?

— Я к Степаниде… он дома торчал, стал расспрашивать, хозяйка ему сказала, что я им заинтересовалась.

— Ну и о чем он тебя спрашивал?

Варя рассказала все как было, преувеличивая лишь свою неловкость.

— А что за подруга тебя упросила узнать о нем, ты сказала? — настороженно и нетерпеливо спросила Мария.

— Нет, я убежала, — совсем забыла Варя, что крикнула в тот момент: «Наврала все Машка… торговка!»

— Ну и не срами меня. Лезть незачем было.

— Кого срамить? Он тебя и не знает, — снова повысила голос Варя и передразнила: — Откомплиментил ей, обходительный, в ресторан звал… Фантазерка!

— Погоди, не морочь голову, — напряженно соображала Мария. — Откуда же тебе известно, что он не знает меня, если ты не говорила, кто я? Значит, был разговор обо мне?

— О тебе не было. Говорили о той, которую он в ресторан и не думал приглашать.

Вмешался внимательно слушавший Петр:

— Тебя без кувалды, Варька, не поймешь. Речи не было, но было… Шел разговор о Марии, скажи?

— Тебе-то чего надо, морду вытянул, как будто тыщу потерял, — направилась она к двери, но Мария заслонила выход.

— Что ты ему наплела обо мне? Разве он тебе скажет о свиданиях со мной, дура, на такой работе человек? А ты наплела, поди, на меня.

— Да он и не спросил о тебе, нужна ты… Пусти! — попробовала она пробиться силой.

Петр махнул рукой, давая понять Марии, чтобы отпустила незваную гостью. А когда та ушла, сказал со злом:

— Доигралась!

Мария растерянно смотрела на него.

— Что-то же надо делать, соображай, — занервничал Сорока.

— Ты слышал, она говорит, он обо мне и не спрашивал, — напомнила Мария с надеждой.

— Не спросил, так допросит… Убрать надо! — тряхнул лохматой головой Сорока и бросился за дверь.

Артистка смотрела ему вслед испуганным взглядом, не в состоянии молвить слово.

…Стемнело, когда вернулся Сорока — Петро Сорочинский. Одетый в простенькое, под мужичка, одеяние — в сапогах, заношенной вельветовой куртке я древнем картузе с козырьком набекрень, — он швырнул у порога тощий мешок и встревоженно уставился на Марию с Миколой. Те ужинали.

— Что?! — испуганно вырвалось у вскочившей из-за стола Артистки.

— Схватили Шурку-сапожника, скрутили. Варьку он… — наконец выдавил Сорока, утерев рукавом вспотевшее лицо. Желваки так и ходили у него на скулах.

— Ты его… подослал? — испуганно, будто обвиняя, спросила Мария и простонала: — Что вы наделали?!

— А как бы ты хотела? — повысил голос Сорока. — Ты насвистела, наворочала, а я отвечай! Так, Артистка?! Только не хочу я в намордник под цепь, тикаю на волю.

— Толком скажи, не кривляйся, — ухватил его за руку Микола. — Ну?!

— Варьку топором порешил Шурка-сапожник. Я у калитки стоял. Ушли нормально, только муж Варькин, оказывается, засек, налетел, до угла не дошли… Я убег. Сапожник нынче-завтра еще, может, не продаст, но люди меня видели, могут опознать.

— Куда же ты? — понял все Микола, растерянно вернувшись к столу. — Ты поешь, к нам-то не враз сунутся. За что вы ее?

— Это ты супружницу спроси, она тебе вернее расскажет… Она и тебя, погоди, в бега спровадит, коли успеет.

— Спрошу, не твое дело! — оборвал его Микола. — Куда нацелился, можешь сказать?

— К Зубру подамся, разыщу, больше не к кому, еще не поверят, подушат прежде. — Схватив со стола пышную буханку хлеба, Сорока сунул ее в мешок, налил в кружку кипятку, хотел выпить, но обжегся.

— Где же ты Зубра сыщешь? — спросила Мария. — Идем, отведу тебя к Сморчку, переждешь. Я дам знать, пришлют за тобой человека.

— А если тебя возьмут? — резанул Марию по сердцу Сорока, торопливо отхлебывая кипяток.

— За что меня-то? — через силу усмехнулась Мария. — Я Шурку-сапожника к Варьке не посылала. Другое дело, если ты продашь.

— Меня поймать сперва надо, — отставил кружку Сорока и, взяв мешок, вскинул его на плечо.

— Да куда ты, давай обмозгуем, — хотел отобрать мешок Микола, но брат отстранился.

— И тебе, Мария, наверное, бежать надо, может, и тебе, Микола. Мозгуйте сами. — Петро приоткрыл дверь и ошарашил новостью: — Шурка-сапожник упирался, не хотел на мокрое идти… Припугнул его, учтите, маху дал, с языка сорвалось: «Артистка требует, ей эсбист приказал, выполняй!» Кто же думал, что так выйдет… схватят…

Мария не успела уценить Сороку за куртку, больно ударилась о ручку двери и растянулась на пороге. Микола подскочил к ней, помог встать, запер в сенях дверь и рассудительно успокоил жену:

— Пусть тикает, а ты не бойся, нам на руку! Мы ихних дел не знаем, в случае чего с Петром ты на ножах, мало ли что он где скажет, а с Шуркой-сапожником я один по починке сталкивался… Да и неизвестно, продаст ли он. Петра, может, еще потянет, а тебя…

— Пожалеет, хочешь сказать? — думала свое, рассеянно слушая, Мария. — Там, в эмгэбэ, все разговорчивые становятся.

— Почему в эмгэбэ? — со спокойным видом спросил Микола и усадил жену рядом с собой за стол. — Ты, Маша, не трусь. Убийствами занимается милиция. Подумай, выгодно Шурке Кухче выдавать себя бандеровцем? Нет. Он Петра будет топить, скажет, тот убил, может быть, даже этого не станет говорить, отречется.

— Забыл, он говорил, муж Варькин их засек… — напомнила Мария, тупо смотря перед собой.

— Мало ли что засек, нам-то какое дело, — стоял на своем Микола. — Ты, Машка, помни: мы за моего брата не ответчики, он натворил, смотался, пусть ищут, коли виноват, привлекают к ответственности, нам до этого нет дела. Мы скромно живем, тихо. Завтра же глины привезу, товару наделаю, ступай на базар, отвлекись, там тебе всегда весело.

— Не велено мне больше на базар.

— Ну и что? Обстановка заставляет, надо привычным занятием проявить себя. Давай пиши бумагу своему главному, отнесу Сморчку, пусть отправит, — полез за бумагой и чернильницей Микола.

— Не надо, погоди, голова моя не соображает, — задержала его рукой Мария. — Ты посиди, поговори со мной. Душа чуяла — быть беде.

— Сон, что ли, плохой видела? — покорно присел возле жены Микола.

— Эмгэбэ возле себя на рынке видела, боюсь я туда идти.

Микола остался сидеть с приоткрытым ртом.

— Если заберут меня, тикай и ты, Миколаша. Сразу уходи к Сморчку. Он все тебе устроит. Я предупрежу его.

4

Угар нахоженной дорожкой пришел с темнотой к хутору, в котором жила Куля, и, не останавливаясь, избегая соблазна заглянуть к ней, пересек дорогу, направился сквозь жиденький березняк к поляне со стожком, в котором решил укрыться до полуночи — назначенный час встречи с Киричуком. Нишу в стожке он выгребал старательно, не спеша — времени оставалось достаточно. К тому же надо было успокоиться от перенапряжения последних дней, вызванного особыми обстоятельствами, от которых зависела его судьба.

Началось с того, что районный эсбаст Шмель снарядил двух террористов подготовить окончательный вариант покушения на майора Тарасова. Предупрежденный подполковником Киричуком на первой встрече, Угар дал нахлобучку Шмелю, ссылаясь на выдуманное указание сверху не вызывать крутых ответных мер МГБ и неизбежных в связи с этим потерь, потребовал немедленно вернуть террористов. Но не успел он дождаться их возвращения, как получил приглашение от Зубра явиться на встречу с ним через первичный пункт связи в Боголюбах. Насторожился: что бы это значило? Не донес ли чего-нибудь Шмель? Может быть, Зубр поставил крест на его удачливых побегах от чекистов и уготовил ему петлю?.. Это второе обстоятельство совсем лишило покоя Угара, тем более тут некстати подоспело предупреждение Зубра с грифом «срочно!» о готовящемся на завтра «чекистском прочесе в неустановленном районе области», в связи с чем рекомендуется поберечься прежде всего ему, Угару, которого удивительным нюхом чует и с подозрительной промашкой упускает МГБ. Зубр, правда, не давал этих пояснений к своей рекомендации, их Угар болезненно додумал сам, заподозрив и в приглашении и в предостережении опасный для себя подвох. А тут еще подлил масла в огонь его настырный Шмель, сообщив новость о казни эсбиста Совы: «За предательство интересов ОУН». Это известие окончательно утвердило отказ Угара встретиться с Зубром. А если бы он еще узнал о том, что тот собственноручно порешил ножичком своего эсбиста, Угар, наверное, ни о чем не раздумывая, ударился бы в бега без оглядки.

Устроившись поудобнее в стоге и кое-как прикрыв отверстие сеном, Угар стал ждать. Он невольно думал о Куле — та бегом бы сейчас оказалась тут, знай о его приходе. Но именно Кулю он теперь больше всего не хотел видеть. Его заботливая и предусмотрительная Ганночка с полувзгляда и полуслова поняла бы неладное у своего сердечного дружка, завалила бы его вопросами. Он разрешал ей такую вольность.

Усталость последних дней сказалась — его клонило ко сну, и Угар стал до боли потирать руки. Еще не хватало проспать условленную встречу, без которой он не знал, что ему завтра делать.

…Угар объявился с краю березняка у дороги точно в полночь, будто заранее с вечера притаился в кустах и в назначенный срок, удостоверившись, что чекисты в сборе, подал голос. Как и уговорились, пришел один. Сухо ответив на приветствие, Угар без лишних разговоров высказал пожелание поскорее добраться до укромного места и отоспаться.

Они сели в машину, которая понесла их к Луцку.

— Что вы так, Лука Матвеевич? Я ожидал вас в бодром состоянии встретить, — участливо заметил Киричук.

— Устал… дел много стало, — уклончиво пояснил Угар и бесцеремонно поинтересовался: — Как ваша облава прошла?

Удивленный такой осведомленностью, Киричук не подал виду, ответил доверительно:

— На все сто с гаком.

— А как велик гак?

— Это уж вы сами определите… Вашего пропагандиста Жогу накрыли. Вы не знакомы с ним, Лука Матвеевич? — задел за живое своего собеседника Киричук.

— Остапа… Жогу!.. — дернулся Угар. — Не врете?! Да куда же это все несется так стремительно? Куда?.. Он живой? Остап живой?..

— Успокойтесь, Лука Матвеевич, возьмите себя в руки, — с неодобрением произнес Василий Васильевич и, не щадя бандита, ответил: — Я дам вам для опознания фотографию убитого, вместе удостоверимся… Что вы так переживаете за Жогу?

— Я и сам не знаю, — нервно признался Угар. — Жога — ушлый конспиратор, смелый… Ваших много пострадало, когда его брали?

— Ни единый человек… Но откуда вы узнали о нашей облаве?

— Так она была? Состоялась? — обрадованно среагировал Угар. — Значит, без подвоха предупреждал меня Зубр.

— О чем вы, Лука Матвеевич? Чем таким вас удовлетворила наша операция? — очень заинтересовался Киричук.

Угар помедлил, словно набираясь духа, и заговорил тихо:

— Предупредил меня Зубр о возможном вашем налете, докопаться он только не успел, в каком районе набег вы наметили. Может, даже решил, опять за мной гоняться станете. А я уверен был, не по мою душу ваши сборы. Да что там уверен, в другую крайность шарахнулся: не поверил ему. Думал, неспроста он меня к себе тягает, — нервно махнул рукой Угар и стал рассказывать о пережитом за последние дни, не скрывая трусливых своих порывов, потому что очень желал удовлетворяющего совета.

Душевное излияние Угара закончилось уже на квартире Чурина. Стол был накрыт, и Анатолий Яковлевич позвал гостей помыть руки.

— Чудно́, не верится, с чекистами одним полотенцем утираюсь, — подчеркнуто старательно все делал Угар, выдавая свое желание скрыть нажитую в бегах от людей одичалость, однако сполоснул лицо и руки без мыла, оставив на белоснежном полотенце темные следы.

Лицо Луки Скобы выглядело молодо и привлекательно. Правда, плотно облегающий его упитанную фигуру защитного цвета френч с накладными карманами был ему тесноват и в сравнении с аккуратными гимнастерками чекистов выглядел изрядно заношенным. Да и брюки, видать, не знали утюга.

Вопросительно оглядев накрытый Тамарой Михайловной, женой Анатолия Яковлевича, стол, Угар в упор уставился на хозяина.

— Что? — не понял недоумения Чурин.

— Горилка разве не водится у вас? Душу успокоить бы… Да и не мешало бы за нашу с вами удачу, так сказать, за полное одобрение и знакомство… — Он взял с тарелки несколько кусочков колбасы и начал жевать, поняв, что выпивки не будет.

— Не держу дома… — ответил Чурин и пояснил определеннее: — У нас, Лука Матвеевич, закон — работать со светлой головой. Но мы с вами устроим «застолье».

— Да я и сам могу… — со скучным видом продолжал есть Угар. — День у меня сегодня, можно сказать, особенный. Решающий, может быть.

— Приятно слышать, — подхватил оживленно Киричук и спросил: — Вы и теперь не доверяете Зубру? Боитесь встречи с ним?

Угар тряхнул волнистой шевелюрой, выразив отрицание, а на смуглом лице его мелькнуло выражение настороженности.

— Нынче не знаешь, кого больше бояться, — уклонился он от ответа.

— Ну а все же, Лука Матвеевич?.. — настаивал на ответе Киричук и посоветовал: — Не обходите острые углы. Сгладить и выпрямить их мы сможем теперь вместе. Для этого надо советоваться. Я, например, порекомендовал бы вам ладить с Зубром и встретиться с ним непременно.

— А если он меня удавит? Заманит и…

— Значит, боитесь, — заключил Киричук. — Из этого выходит — мы должны быть осмотрительными настолько, чтобы на вас замахнуться никто не успел.

— Всего не предусмотришь… Нет, не пойду к Зубру. Он крутнет своей махалкой с кривым ножичком, — резко взмахнул рукой возле шеи Угар, — и конец всему…

В разговор вступил Чурин:

— Не преувеличивайте, Лука Матвеевич, вы же не трус. К чему ложное впечатление о себе создавать? — Он придвинул вилку к продолжавшему есть руками гостю. — Не кинется же он с порога на вас… Мне, например, известно, Зубр посмаковать любит над своей жертвой. А сделать что-нибудь с вами мы не позволим. Возле вас будет надежная защита Прока.

— Прока? — повторил со сведенными бровями Угар. — Кто такой? Я что-то слышал о нем… Вспомнил, ой как вспомнил… мне говорила она.

— Кто — она? Куля, наверное? — подсказал не без умысла Киричук.

— Вы знаете Ганну? — распрямился за столом Угар. — Да, конечно, знаете… Уж не работает ли она с вами? Куля… ваша?

— Ну что вы нервничаете? — мягко сдержал его Киричук. — Нет, Куля к нам никакого отношения не имеет. А Прока она знает. Можете ему доверять, как мне.

— А вы уверены, что я вам доверяю? — прищурившись, бесцеремонно спросил Угар.

— Мы с вами, Лука Матвеевич, ничего целиком не доверим друг другу, — тоже напрямую, без нажима, ответил Киричук. — А то, что мы сейчас нуждаемся во взаимной помощи, тоже верно. И не будем осложнять то, что само по себе для нас не просто.

— Не будем, — понятливо кивнул Угар, а мелькнувшая на его лице улыбка выдала удовлетворение таким ответом.

— Вот и хорошо, — ответил с улыбкой и Киричук. — Вам нужно и пора отдохнуть, завтра, вернее сказать, уже сегодня Анатолий Яковлевич устроит вам экскурсию в Городок, под Ровно, тут несколько часов езды, там вас никто не узнает. Пару дней вам для начала можно себе позволить пожить человеческой жизнью.

— Может, я в первый же день убегу в лес, — неудачно пошутил Угар, чем рассердил подполковника.

— Нет уж, Лука Матвеевич, давайте без фокусов! Мы не развлекаться едем с вами в Городок, а чтобы глаза раскрыть одичалому, ничего не знающему о советской жизни человеку. И спокойно поговорить.

— Всех-то вы не просветите таким образом, которые в лесу, — вставил Угар.

— Придет время, просветим, спасибо люди скажут, — понравился Киричуку этот поворот разговора. — Это ведь в ОУН варварская установка, помните: каждый оуновец должен обработать, подготовить, завербовать в организацию, скрепить кровью двоих новых членов. Чуете, как звучит: скрепить кровью, то есть убить кого-то, чтобы страшиться наказания Советской власти.

— Надежная привязка должна быть, а как же иначе? — вытирая ладонью губы, подтвердил Угар.

— Мы-то вас не скрепляем кровью? — вклинился в разговор Чурин.

— Думаю, успеете после возвращения из Городка, — уверенно ответил ему Угар.

— Вот и ошибаетесь, — возразил Киричук. — Ни сами убивать, ни тем более вас посылать на это мы не собираемся. Однако обезвредить вашего эсбиста Шмеля, чтобы обезопасить жизнь майора Тарасова, мы должны поспешить.

— Прибейте его, Христа ради, моей душе легче станет, — скрестив руки на груди и закатив глаза к потолку, попросил Угар. — Я себе Прока в эсбисты продвину, коли он толковый, надежный мужик, как вы говорите.

— Где можем накрыть Шмеля сегодня до утра? — спросил Киричук.

— В Рушниковке он сейчас…

— У Помирчего? — спросил Киричук.

Угар заинтересованно уставился на Василия Васильевича.

— У Помирчего, спрашиваю? Что вы вдруг примолкли? — повторил подполковник.

— Да ничего, теперь уж что скрывать. Остап Жога там сидел, незачем вам было его на хутор за Сосновку упускать… Чудеса какие-то, Помирчий не может быть вашим, никак не может, потому Жогу и не взяли у него… Там Шмель сегодня, до рассвета может уйти, смотрите, подполковник, чтоб не ужалил он кого-нибудь насмерть.

Василий Васильевич сразу поднялся, заспешил, говоря:

— Мне в самом деле пора. Отдыхайте, понаблюдайте, Лука Матвеевич, хорошенько приглядитесь, как люди живут и чем дышат. Бедно еще у нас после войны, зато стремление у всех какое, отношение к жизни уловите… Так что не кровью мы вас скреплять хотим.

— Уж не по радио ли хотите предложить выступить? — нахмурился Угар.

Вопрос застал Киричука уже в коридоре, он обернулся.

— Во-первых, Лука Матвеевич, крепко запомните, мы вас силком заставлять делать что-нибудь не собираемся, — медленно произнес он. — Желательно, чтобы вы поняли свои заблуждения и захотели искупить свою вину перед народом. Об этом не забывайте, скажу вам, во-вторых. И в-третьих, на нашу помощь всегда можете рассчитывать. Поняли?

— Уяснил, — подтвердил Угар, согласно кивнув головой.

— Завтра Анатолий Яковлевич ответит вам и на остальные вопросы.

С хорошим настроением уходил Киричук. А перед тем как Чурин захлопнул за ним дверь, шепнул ему:

— Срочно выезжаю в Рушниковку, может, успеем взять Шмеля. Из Торчина утром позвоню.

…Ложиться в постель Угар категорически отказался. Он сбросил подушку на ковровую дорожку и, не раздеваясь, сняв только сапоги, блаженно растянулся на спине, заложив руки под голову. Чурин еще уговорил его спять френч и постелить под себя байковое одеяло.

На брючном ремне гостя открылась кобура с пистолетом. Вот почему он не сразу решился раздеться, понял Чурин, задержав взгляд на оружии. Угар догадливо снял его, подал хозяину, говоря:

— Вы молчите, а сам не догадался отдать.

— Но вот решились же… — взял и отнес в другую комнату пистолет Анатолий Яковлевич.

— Чего-то жутко у вас тут… и мыши в сенях озоруют, — раздался голос Угара.

— Уж не боитесь ли вы мышей? — откликнулся Чурин.

— Крыс пугался… канадских. Нигде таких здоровых не видел, как на ферме Майкла — хозяина, они у него двух овец загрызли.

— Да не может быть, — не поверил Чурин. — Что же это за крысы?

— Говорю, здоровые, как шакалы, с длинными хвостами. Зимой по деревянной лестнице с фермы в поселок не пройдешь, они как зверюги носятся. В хлеву шныряют. Боялся — сонному ноги отгрызут.

— Вы в хлеву спали?.. Что вы там вообще делали?

— Работал на животноводческой ферме, ну и спал там…

— И зимой?

— Там тепло. Я понимаю, Анатолий Яковлевич… Брат у меня прогорел с торговлей, пришлось в наймы пойти, еле на обратную дорогу денег наскреб.

— Выходит, вы Канаду и не видели?

— Почему не видел? Видел, только что нам там… Брат остался, у него долги… А Майкл — хозяин толковый, ему наплевать на политику. Его зовут на выборы, помню, а он гнать посторонних со двора велит, говорит, я, мол, лучше постригу газон. Корова телится, он принимает и обрабатывает телка, в кровище, в гадости перемажется, а морда у него самая раздовольная. Почему, скажите?

— Дела идут с прибылью.

Угар удовлетворился.

— Потому что хозяин он полный на своей земле и закон государственный на его стороне.

Анатолий Яковлевич ему в пику:

— Закон, говоришь, на его стороне. Хозяина! А что на вашей стороне с братом?

— Мы что… мы сезонные рабочие. Нам бы выбиться в люди…

— Лучше не скажешь: выбиться в люди! На какой же закон вы рассчитывали там, где власть имущих? На обратную дорогу денег еле набрал. Майкл на вас ярмо не надевал, сами в него залезли, нужда заставила, вольные невольники. Так какого же черта колхозным хомутом себя стращаешь? В колхозе тебе перво-наперво ссуду, поимей в виду, могут дать в рассрочку на десять лет для строительства-обзаведения. Тебе Майклы подвалят такую выручку? Да никогда в жизни. Какой ему интерес! Без интереса-то у них ничего не делается.

— А у кого делается? Она вся жизнь — голый интерес, чего уж тут крутить, — отмахнулся Угар и уточнил: — А взамен чем платить? Ну нам вот, нашему брату. Не врешь ты? И какая ссуда?

— Говорю, на целый дом, стройся, живи на здоровье, какой тут может быть обман. Привык у себя в ОУН с подвохом да оглядкой, как бы не обдурили, не прибили. Уясните себе наконец, у Советской власти все в открытую, без тумана. И землю не надо покупать. Работайте на здоровье.

— Как бы Лазаря не запеть от такой песни, — ненастойчиво противился Угар и тут же выяснял: — Под ссуду, наверное, что-то существенное заложить надо? Вдруг сбегу?

— Ну и беги, — отмахнулся Чурин, — что ты вцепился в эту ссуду, как будто она тебя здорово заинтересовала? А то пиши заявление.

— У меня своих денег хватит, — с гордым, независимым видом отстранился от предложения Угар и убедительно добавил: — Кто деньги дает не в рост, а в помощь, тот основательно должен сидеть на своем месте. Ваша власть дает, это хорошо.

— Приятно слышать, Угар, что ты с таким верным пониманием. Значит, должен осознавать, на какую стену лбом лезешь, должен понимать, как основательно строит новую жизнь Советская власть. Главное, уверенно. А что твой хозяин местный или американский, какая у него твердейшая основа? Клочок своей земли, сам весь в дерьме бывает, с теленком в хате спит, а тоже мне — «господарь». Смешно! Сколько он вам платил, батракам? Ну, этим, сезонным рабочим?

Угар широко зевнул.

— Ах да, на дорогу обратную еле собрал… Понимаю, — тоже широко зевнул страшно усталый Чурин. — Давайте в самом деле спать, наговориться успеем… Спокойной ночи!

5

В это утро Киричук не раз с благодарностью вспомнил секретаря обкома, который настойчиво посоветовал ему отдохнуть. Позади была бессонная ночь. Василий Васильевич не любил и не умел спать сидя. А сейчас он немного вздремнул, откинув голову на заднем сиденье машины, лихо мчавшейся к Рушниковке. Рядом с шофером ехал майор Рожков, прозванный в управлении «главнокомандующим «ястребков». Такое похвальное прозвище Сергей Иванович получил не зря. Он не только помогал создавать вооруженные группы самообороны, но и обучал их на практике боевой сноровке, появлялся прежде всего там, где чувствовал в этом деле слабинку и где было неспокойно.

До Рушниковки оставалось немного. Грузовая машина с солдатами и «ястребками» не отставала, приглушенные фары ее согласно кивали вслед легковушке, будто бы убаюкивая и говоря: «Не беспокойтесь, глядим в оба».

Рожков ехал бодрый, посматривая на дорогу. Он успел выспаться, когда к нему заехал Киричук, и теперь мысленно блуждал возле дома Помирчего, вспоминая прилегающую территорию и прикидывая, где бы мог хозяин облюбовать скрытый выход из дома. Колодец? Может быть. Возможно, под ворохом сушняка на углу огорода. У всех нормальных дрова и тот же сушняк сложены возле сарая или на худой конец в предогородье, а не на грядках в дальнем углу. Землю тут берегут, клочок обрабатывают с пользой.

Майору вспомнился рассказ Павла Гавриловича Проскуры о том, как к нему и его помощникам успела привыкнуть хозяйская собака, что даже не тявкнет на них, признает своими.

Проскура в этот момент лежал под яблоней, вслушиваясь в ночные шорохи. Рядом с ним ровно посапывал Алексей Близнюк, пяля глаза на звездное небо. Второй помощник — Даниил Сыч укрылся за кустом акации возле дома.

— Ты по верхам-то меньше смотри, не отвлекайся, — шепнул младшему лейтенанту на ухо Павел Гаврилович. Однообразное ожидание сковало у него и спину и ноги.

— В такую светлынь бандиты остерегаются ходить, они луну не любят, она их предательница, — ответил Близнюк равнодушно.

— Приспичит, пойдут, а ты лясы точишь. Помолчи, скоро рассвет.

И тут сквозь тишину донеслись тихие переливчатые звуки, скоро перешедшие в хорошо различимый храп. В первое мгновение Павел Гаврилович не знал, что предпринять, чтобы разбудить Сыча, а рука его будто бы сама собой зашарила по земле. Она сразу наткнулась на падалицу, и Павел Гаврилович с силой запустил в сторону храпевшего яблоками.

С третьего броска он понял, что попал, только не туда, куда надо. Пронзительное кошачье недовольство с шипением моментально подняло собаку; она гавкнула, загремела цепью, рыча и носясь вдоль дома.

Проскура отполз с Близнюком подальше от греха к огороду, тихонько ворча:

— Я тебе посплю в засаде… И ты, Близнюк, сопишь и отдуваешься, как паровоз, за версту слышно.

— Тише, кто-то идет… — предостерег Алексей.

— Иде-ет… Храпун тащится, леший бы его побрал, — узнал Даниила по приседающей походке Проскура и дал ему знать: — Ложись! Ползи сюда, храпун несчастный. Сегодня же у меня отправишься в управление.

…Машина въехала в Рушниковку, когда начался рассвет. Киричук занервничал, сочтя приезд запоздалым.

Миновали сельсовет. Рожков выскочил из машины возле дома с резными наличниками, в котором жил долговязый Филимон, руководитель рушниковских «ястребков»… Село спало.

Василий Васильевич занялся тыльной стороной — за домом и огородом Помирчего, заметив вывернувшегося из серого рассветного утра лейтенанта Проскуру.

— Вышел из засады, товарищ подполковник, — стал докладывать Павел Гаврилович. — Вчера к вечеру в дом Помирчего проник Шмель.

— Не успел он удрать, как думаете? — спросил подполковник.

— Я уж и предполагать-то опасаюсь, — признался Проскура и посоветовал: — Куда это на горушку повел Рожков «ястребков», надо по низине их подальше поставить, а то кто их знает, этих «схронников».

— Добро, Павел Гаврилович, идите к Рожкову и расставьте людей, как считаете нужным… А что собаки не слышно?

— В будке запер.

Простукивая и осматривая каждый квадратный метр на дальних задах дома, Киричук с чекистами неспешно продвигались к огороду Помирчего. Глядя на них, со стороны могло показаться — саперы ищут оставшиеся после войны мины.

И вдруг сонную округу тихого рассветного утра огласил взрывной, басовитый голос «ястребка». Он стоял во дворе оцепленного дома и размахивал руками.

Киричук живо направился к нему со стороны огорода.

— Зачем понесло во двор? Запрещено! — напустился Киричук.

Не вникая в замечание, тот с веселым видом затараторил:

— Нашел! Понимаете?.. И где нашел!

— Что нашли? Говорите толком, — остановил его Киричук.

— Чего ищем, нашел, — сбавил восторженный тон «ястребок» и пояснил: — Сели мы на крыльце поесть, сала шматок развернули. А рыжий кот из-под руки хвать наше сало — и в калитку. Я за ним. Сало же! Еле прет шматок, башку набок свернул…

— Погодите, я вас о деле спрашиваю, — перебил словоохотливого рассказчика Василий Васильевич. — Вы покороче.

— Бросил кот сало, я подбежал к нему, винтовку поставил на землю, чтобы поднять шматок, и слышу гулкое такое под прикладом, как из бочки, я рядом постучал — плотная земля. Опять на том месте — пустота. И давай шарить. Ковырнул, крышку приподнял. Ба, под ней дыра… Лаз в схрон! На крышке опилки.

Беспокойная догадка мелькнула у Василия Васильевича: кто-то ночью выходил из лаза наружу и не поставил козлы обратно на место, а хозяин Помирчий не успел доглядеть нарушенную маскировку. Значит, Шмель ушел.

Однако горевать было рано и некогда. Приказав Рожкову получше смотреть за домом, а обнаруженный лаз держать под винтовкой, Киричук направился за ворота, к крыльцу. Следом за ним спешили Проскура, Сыч и Близнюк.

В дверь долго стучать не пришлось. Ее открыл угрюмый, обросший щетиной Ефим Помирчий. Высокий, сутулый, он уперся руками в дверные косяки и неучтиво буркнул:

— Опять притащились?

— С проверкой! Пройдите в хату! — деликатно предложил Киричук. А Проскура не выдержал — у него был богатый опыт на этот счет, — рванулся в сени, отстранив хозяина плечом.

— Ой, ударил… — притворно схватился за живот Помирчий, застонал, провожая каждого чекиста взглядом, будто стараясь запомнить.

— Кто в доме? — спросил Киричук. — Посторонние есть?

— Нет! — тыкнул хозяин.

— Оружие?

— Пушка на крыше! Ты прошлый раз оставил.

Помирчего обыскали и оставили сидеть на сундуке в углу горницы. Сюда же привели его жену, неспокойную старушку, и больную, слабоумную дочь, которая во все глаза смотрела на незнакомых мужчин, хихикая и смущаясь.

Намаявшийся в засадах возле дома Помирчего, лейтенант Проскура воспрянул духом от участия в живом деле и теперь на месте устоять не мог — то беспокойно осматривал с Близнюком горище, то дотошно оглядывал пристройку с чуланом, в котором подозрительно громоздко стоял несдвигаемый ларь. Он доверху был засыпан мукой.

Между тем Киричук отвел женщин обратно в переднюю, решив, что им там будет спокойнее.

— Переждите здесь, а если что потребуется, скажите, — объяснил он.

— Добро, господарь. Стрелять будешь, пожалей Маньку, отпусти к крестной. Девка уже напугана, рассудка лишилась.

Манька слушала с открытым ртом, не смеялась.

— Бах-бах, — произнесла она, пряча испуганное лицо.

— Кто под полом? Сколько их? — спросил напрямую Киричук.

Старуха перекрестилась.

— Не знаю ничего, не знаю… Ищите сами… — трясла она перед собой руками.

Присев рядом и положив пожилой женщине руку на плечо, подполковник с мягкостью предложил:

— Скажите правду, и я отправлю вас к крестной. Мы знаем, что у вас схрон и прорыт ход к огороду, мы сняли с лаза ляду, сходите, посмотрите.

— Зачем же мне ее смотреть, чего меня тогда спрашивать? — понапористей ответила старуха.

— Где еще выходы из схрона? Здесь, в доме, где вход?

Появился Рожков, деловито доложил:

— «Ястребки» расставлены надежно, а дыры-выходы мы и без подсказки сейчас увидим. Разрешите начинать?

Василий Васильевич вывел его в сени.

— Что начинать? — спросил он.

— Ракеты пулять в лаз. Штук пять стрельну, лядой прикрою — и смотри, где дым повалит, там и выход. Туда и дышать полезут, если есть кому.

Видеть такое Киричуку еще не доводилось, но он сразу оценил этот простой и надежный прием, который избавит от многих хлопот.

— Давайте! — разрешил он, заметив, как манит его к себе хозяйка.

Она подхватила старшего начальника за руку, отвела в сторону, беспокойно говоря:

— Не видел чтоб душегуб, а то прибьет. Отправь к крестной, через две хаты, стрелять, вижу, будут… Нельзя Мане, Ефимка сгубил ее, стрелял под ухом, теперь нельзя, замается головой, орать будет.

— Забирайте ее живей и идите, — разрешил Киричук.

А старушка ему прямо в лицо:

— С горища проход в схрон, он за чуланом промеж стен… И на огороде копай, там ящики. — И, уходя, еще попросила: — Его не отпускай, Ефима-то, не надо… нельзя его… не хозяин он, не родич, я хозяйка… дочь сгубил, чужак он.

— Мы об этом поговорим, — заверил Киричук и поспешил к Рожкову, услышав гулкий выстрел ракетницы.

Сергей Иванович одну за одной выпустил в лаз три ракеты, Даниил Сыч прикрыл дыру лядой. А вскоре в стороне, за плетнем, из колодца пыхнул дымок, а потом пошел, пошел, расплываясь над журавлем.

Все становилось ясно: из схрона выход в колодец. Вот где ускользали из-под наблюдения бандиты. Чурин рассказывал Киричуку о таких сооружениях: из схрона пробит выход в колодец и для набора воды, и для скрытого ухода по набитым скобам.

К колодцу подошли чекисты и двое «ястребков».

— Еще, что ли, Рожков, дымку набавьте. Тройку ракет, думаю, хватит, — разохотился Киричук.

— Надо ли, Василий Васильевич? — хитровато прищурился Рожков. — Я предлагаю туда не ракету, а в лаз самому спуститься и захватить проход. Один он там, Шмель.

— Нет! Рисковать ни в коем случае! Придумайте что-нибудь безопаснее, — категорически отказал Киричук и подошел поближе к срубу колодца.

— Тут не стойте, опасно, для него здесь самая пристрельная полоска, — предостерег Рожков подполковника, указав на противоположную сторону сруба. — Перейдите туда, к мертвому пространству, там он вас не увидит.

— Вот и хорошо, что опасно, — одобрил Василий Васильевич.

Он снял с плетня глечик, нацепил его на жердочку, а сверху на него надел фуражку и медленно выставил «голову» с края в колодец. Подождал. Тихо. Крикнул в квадратную пустоту:

— Шмель! Выходи! Бежать некуда!

Звонко резанул слух выстрел, неприцельный, на голос. Да и как было прицелиться, когда колодец затуманил дым. Послышался грудной кашель. Рожков успел сделать свое дело и теперь стоял возле Василия Васильевича, не зная, говорить ему или нет о своем новом предложении, которых у него в подобных ситуациях возникало множество.

— Шмеля, или как там его, надо ошарашить.

— И что вы предлагаете? — повернувшись, заинтересовался Киричук.

— Сквозняк убрать, — серьезно ответил Рожков.

— Бифштекс с горилкой не подать ему туда? — принял слова Рожкова за шутку Киричук и растяжно крикнул в колодец: — Шмель! Последний раз предлагаю сдаться. Бросай оружие! Выходи! Минуту жду!

— А я дело хочу предложить, Василий Васильевич, — снова обратился Рожков к присевшему на бревно подполковнику. — Надо бросить гранату в лаз. Она взорвется и засыплет проход, в результате у Шмеля один выход останется на волю — через колодец.

Киричук задумался. Он посмотрел на часы — на них было семь пятнадцать — и, как артиллерист, махнул рукой:

— Взрывайте!

Взрыв под землей Киричук ощутил ногами и ударившим из колодца гулом. А когда он утих, донеслось ругательство бандита.

— Сдавайся, Шмель! — еще раз крикнул Киричук и предупредил: — Иначе взорвем колодец, молись богу!

И через несколько мгновений из колодца отчетливо донеслось:

— Кто это говорит?

— Подполковник Киричук!

— Стройный! Жизнь обещаешь?

— Судить будем… Выходи! Взорву!

— Погодь… Сдаюсь!

— Бросай оружие! — достал пистолет Киричук и показал чекистам рукой, чтобы удалились от сруба — мало ли что взбредет бандиту в голову с отчаяния, еще швырнет из дымной дыры лимонку.

Оуновец долго не показывался, но было слышно, как он там в глубине кряхтел и ворчал, очевидно с трудом приспосабливаясь к скобам, набитым в бревенчатый сруб колодца. Его силуэт не сразу разглядел Киричук сквозь растворяющуюся молочную дымку. Но вот показалась лохматая голова. Слышался обдирающий горло кашель. Наглотавшийся дыма бандит еле двигался.

Он к тому же, оказалось, ничего не различал перед собой, продвигаясь наверх. Василий Васильевич это понял, когда оуновец зашарил рукой по срубу, стараясь ухватиться за очередную скобу и не видя, что достиг самого верха, где осталось немного изловчиться и вылезти наружу.

Без рубахи, в одних штанах, бандеровец с трудом выбрался на край сруба. Он торопливо протирал глаза. Ему дали прийти в себя.

Василий Васильевич тем временем послал Филимона с двумя «ястребками» раскопать землю под сушняком на огороде и вытащить оттуда все, что там зарыто.

— А вы, Сергей Иванович, займитесь расчисткой прохода в схрон, вас, по-моему, туда так и тянет, — разрешил Василий Васильевич Рожкову и оговорился: — Об осторожности не говорю, тут вы опытней меня, но напоминаю: не забывайте о ней.

— Случается, минируют схрон, — сказал майор. — Но тут маловероятно. Бандит выскочил без рубахи, до него сделать ничего не успели, значит, чисто.

Довод Рожкова оказался убедительным, и Киричук спокойно согласился:

— Копайте!

Оуновец, было видно, прислушивался к разговору, таращил слезившиеся глаза и вдруг позвал:

— Стройный! Где ты? Вяжи давай!

— Кто такой? Как звать? — приблизился к нему Киричук.

— Непомнящий.

— Можно и так. Назовите кличку.

— Псевдо?.. Воевода!

Киричук вспомнил рассказ Скворца в больнице — он упоминал эту кличку, потому воспользовался известной ему подробностью.

— Какой же воевода без войска? Вам же Угар другое псевдо порекомендовал.

— Какое? — встряхнулся тот.

— Шмель! Устраивает?

Глаза эсбиста сразу проморгались и уставились на чекиста.

— Много знаете, подполковник, чудно мне больно, откуда уши торчат… Кто меня выдал?

— Вы сами вышли из схронки. И не забудьте, это смягчающее обстоятельство.

— Соломку постелют при расстреле? Не надо мне вашей смягчинки.

— Так ли, Шмель? Жить разве не охота? Поднялся наверх-то без посторонней помощи.

— Глаза мне задымили, ничего не видел, а то бы меньше двух из вас на тот свет не взял бы.

— Будет жужжать, вихляться, сдались ведь. Кто еще в схроне, внизу там?

— Были и давно сплыли.

— Никуда они не делись, как и эсбист Шмель, — подзадорил Киричук и спросил: — Заявить нам ничего не хотите?

— Нет. Рубаха, пиджак у меня там остались, — указал он рукой в землю. — Дайте что-нибудь.

— Дадим, не замерзнете. — Киричук взглянул на оплывший по брючному поясу живот Шмеля. — Подумайте, может быть, все-таки есть что сообщить нам? Для своей же пользы.

— Выдать?! — дернулся арестованный. — Давайте, только скажите, кто меня предал?

— Вы, кто же еще, не помнящий родства, сами пробазарили себя и перепродали. Неужели вы этого не понимаете?

— Не надо меня агитировать.

— Зачем? Подумайте, стоило вам лишь пригрозить майору Тарасову, как мы сочли необходимым успокоить вас. Вчера вы отправились в Рушниковку, не зная, что Остап Жога давно сбежал отсюда и в другом месте приказал долго жить… Не предупредил он никого, что сюда нельзя…

— Хватит! — зажал уши руками Шмель. — Ведите!

— А вы говорите… — удовлетворился реакцией бандита Киричук и кивнул «ястребкам»: — Конвоируйте в дом!

Во дворе подполковника ждала новость: на огороде выкопаны ящики с патронами, пистолетами, несколько винтовок. Их, как вязанку дров, прижал к груди долговязый Филимон.

— Ходил рядом и не чуял, товарищ Филимон, — с упреком сказал руководителю «ястребков» Киричук.

Он распорядился погрузить в машину захваченное оружие и отправился искать «через две хаты, в третьей» крестную Маньки, к которой пошла хозяйка дома, отрекшись от своего постояльца: не хозяин, не родич — чужак!

Но разыскивать их не пришлось. Маня сидела посреди двора в окружении кур, сгребала пыль и сыпала ее, приговаривая: «цыпа-цыпа-цыпа». Глупые куры, кудахча, не поддавались на обман.

Едва Киричук вошел во двор, как на крыльце появилась старушка с женщиной средних лет, наверное крестной Мани, которая тут же увела больную в дом, не проронив ни слова.

— Нашли чего на задах? — спросила старушка, видимо не уверенная за целость тайника на огороде.

— Нашли, спасибо. Как звать вас? Давеча не до того было. Меня — Василий Васильевич.

— Боялась, вдруг ночью вырыли, окажусь болтуньей… А звать меня, как все обзывают: баба Яга.

— Ну зачем же мне, как все, мало ли что… неловко даже, — мягко улыбнулся Киричук. — Это даже обидно. Какая вы баба Яга?

— Так не от ведьмы мое имя, а от Ядвиги, коротко, с детства меня и мать звала «Яга», «Ягонька», а к старости само вышло — баба Яга. Не думала, не привыкла, да откликаюсь. Какая уж теперь Ядвига!

— Ну хорошо, было бы здоровье. По вас видно, жизнь энергично прожили, бойко.

— Да уж шустринки хватало, не то что теперь — на месте топчусь… Ты о нем, о Ефиме, хочешь спросить?

— И о нем. Кто же он вам? — удовлетворился Киричук переходом к делу.

— Считай, никто. Привезли его в конце войны раненного, под другой фамилией. Ну, с немцами был, потом в банде этой…

— Продолжайте, я понял.

— Которые привезли Ефима, сказали мне: не вылечишь — девку заберем и тебя прибьем. Сыном попрекнули, в сельсовете работал… Вылечила. Он Маньку в лес уволок, сгубил дите, домой видите какой приползла. Врал он, будто она стрельбы испугалась и свихнулась. Бандиты напали, брехал, Маньку защищал, над головой у нее стрелял, еле отбился. Теперь вижу, от каких бандитов он тикал. Прятался сначала, солдат боялся. А потом дружки по ночам в прошлом году схрон построили.

— Что же вы не сообщили нам? Мы бы защитили, — поинтересовался Киричук и глянул на часы: было ровно восемь утра.

— Пока вы защитите, без кишков останешься, — ладошкой отмахнулась тетка Ядвига.

— Кто жил в схроне?

— Всю зиму господарь Остап с двумя девками, с одной Ефимка таскался… Ездили всякие. Потом реже и реже. А с весны опять пошли. Придут в дверь, а обратно не выйдут. Думала, прибьют там, а куда девают — неизвестно.

— И куда же они девались?

— Кто же их знает… Мне самой далеко отходить не велели. Сколько раз дня по три во двор не пускали, кто-то видный, чуяла, приходил.

Киричук понял, что может получить от хозяйки дома лишь косвенную и случайную информацию, на которую сейчас не может тратить время.

— Спасибо, тетушка Ядвига! Идите домой. Просьбу вашу я выполню, Ефима Помирчего мы не отпустим.

— Вам спасибо, Василий Васильевич. От всех соседей и селян… А все равно боязно.

— Чего же вам бояться-то? Не вы их выдали.

— Мне-то нечего, да за Маньку… одна я у нее надёжа.

— Примем меры, обещаю. Спите спокойно.

— Где уж там спокойно, — покачала головой старушка. — Сами-то вы покоя не видите.

— Потому и не видим, чтобы людям было легче жить! С открытой дверью.

— Хоть бы с открытой форточкой, — то ли пошутила, то ли сказала всерьез пожилая женщина, возвращаясь с внучкой домой.

Киричук внимательно смотрел им вслед, сожалея, что еще нельзя ему с уверенностью обещать людям спокойной жизни.

— Вы отпустили жену Помирчего? — подошел сбоку Рожков. — Хозяйку пропагандистского логова?

Киричук рассеянно повернулся к нему, сказал:

— Несчастная женщина… Что там в схроне?

— Все изъято, погрузили. Пора ехать. Я задержусь.

— Очень хорошо, Сергей Иванович, что остаетесь. Догадываюсь, для чего.

— «Ястребков» надо проинструктировать. Как это вольготно жилось тут приходящим в дверь и уходящим через лазы людям?

Киричук увидел Проскуру и позвал его к себе, говоря Рожкову:

— Порекомендуйте «ястребкам» последить за домом тетки Ядвиги, запретите называть ее «бабой Ягой», она и так обижена, обратите внимание «ястребков» на то, что к Помирчему обязательно придут люди, не много, а придут.

— Вы уверены, Василий Васильевич?

— Пришел же Шмель после того, как утек Жога.

— То — другое, тот наш присмотр засек и утек, а мы вон какую демонстрацию учинили.

Подошедшему Проскуре не по себе стало от этих слов, он обиженно вклинился в разговор:

— Что Жога засек — неизвестно, может, время пришло переменить тэрен, потому и всякая шваль продолжала идти. Брать ее следовало.

— Ну и брал бы… — насмешливо задел Рожков.

Проскура глянул на подполковника, промолчал.

— Разберемся, разговор большой напрашивается, — пообещал Киричук — и к Проскуре: — Можете съездить домой, к пятнадцати часам прошу на совещание ко мне, и с темнотой со своими помощниками обратно снова в дом тетки Ядвиги. Засаду продумайте сами, но чтобы ни один, кто явится, не ушел. Ночку подежурьте, завтра подменим. Дело для вас несколько серьезнее нашлось. Завтра поговорим. Поехали.

6

До последней минуты, пока легковая и грузовая машины, набрав скорость, не выехали мимо церковной ограды из Рушниковки, Отец Хрисанф не отошел от окна. Забыв об осторожности, он все утро ширкал жиденькой бородкой по оконному стеклу, стараясь подальше разглядеть улицу с маячившими вдалеке «ястребками». И не присел, не дал отдых хворым, измученным ночными переходами ногам. А когда шум машин стих, он плюхнулся на табурет и старательно перекрестился.

Стоявший сбоку, возле конторки, отец Василий, рискованно приютивший у себя в доме бандитствующего дьяка, подметил перетрусившему гостю:

— Истинно крестишься, заблудший Хрисанф, грех свой чувствуешь, дом мой приемлет твою молитву, господи Исусе, вижу, не утратил ты веру в бога, хотя речи твои есть порождение порченой души. Скорбно зреть, страх за окном для тебя сильней боязни кары божьей.

Усталое, изможденное лицо Хрисанфа понемногу напряглось от желания вникнуть в суть то ли похвалы, то ли осуждения благочинного служителя, успевшего на доходном приходе и рожу свою облагородить, и облениться на заученных молитвах.

— Не по совести обиду сносить заставляешь, отец Василий. Скорбно мне слышать о себе: «заблудший Хрисанф». К чему такую хулу возводишь?

— Хула наговору сродни, она обезобразить способна лик ангельский. А на черное сказать — мрак, искажения не будет. Грех обижаться, Хрисанф, «друже» я тебя не назову, а заблудший ты, раб божий, в прямом смысле дважды: душой и телом.

Хрисанф смотрел на гладкого, самодовольного отца Василия, а видел перед собой упрямого недоброжелателя отца Иннокентия, и мысли его терялись. Казненный поп не первый раз приходил ему на ум в строгом молчании, будто намекая о покаянии.

— Душа исстрадалась, тело устало, отец Василий, — сказал Хрисанф. — А покоя вечного они не хотят, все вершить собираются…

— Что ты хочешь вершить, Хрисанф, когда все свершилось и тебе откупить для себя уже нечего? Укусить еще можешь. Только зачем это тебе? Ты покоя земного найди. Или не смыслишь как?

— Подскажи! — тряхнул бородой Хрисанф и с ехидным нажимом добавил: — Уважь меня.

— Рад бы уважить тебя в мирских делах, Хрисанф, да ведь я не сельсовет. А молитва моя тебе ни к чему.

— Я сам себе сотворю молитву, надо будет, не хлопочи, — сказал Хрисанф.

— По своей и живи тогда, ищущий себя Хрисанф, наша молитва едина, иноверцев она под своей крышей не приемлет.

— Прогнать хочешь? — обеспокоился Хрисанф.

— Сам уйдешь, как на заре пришел. Чего такую рань?

— На заутрене хотел душу очистить. Посоветоваться зашел.

— Облаву увидел, отца Василия вспомнил, — поддел священник.

— Нет, мы их вместе в окно увидели, — возразил Хрисанф, соображая, как бы ему без спора продержаться в доме попа до темноты и незаметно уйти отсюда подальше к Сосновке — после недавнего чекистского налета там безопасность недели на две обеспечена.

Отец Василий тоже сейчас говорил не совсем то, о чем думал. Поначалу ему захотелось сделать вид, что Хрисанфа не помнит и ничего о нем не знает. Но с первой же минуты это оказалось невозможным, потому что тот так по-свойски облапил его у порога, что уже никак нельзя было удивиться пришельцу.

Сейчас, брезгливо оглядев жалкого, некогда задиристого, нахального, дьяка, он все же не смолчал, кольнул:

— Я-то думал, желал меня увидеть, растрогался… А ты, значит, энкавэдэ с «ястребенками» на машине увидел, с испугу скорей ко мне — тут, мол, не тронут. Теперь понятно, чего ты сразу к окну…

— Не мытарь душу, не разжигай злобу, много ее выперло из меня, — кривясь, признался Хрисанф.

В боковой двери показалась дивчина в фартуке, позвала завтракать. Но отец Василий только глянул в ее сторону и, дав уйти, спросил без витиеватого намека:

— Тебя винят прихожане в смерти отца Иннокентия. Что скажешь на это?

— На кого-то надо валить, но я ни при чем, — уставился в глаза отцу Василию Хрисанф и для убедительности добавил: — С войны не видел его. А прибить мог бы, злоба у меня на него.

— Почему? Что не поделили?

— Благополучный шибко был, — не задумываясь, ответил Хрисанф.

— Значит, не злоба, зависть в тебе жила, — поправил отец Василий.

— Злоба! — с чувством подтвердил Хрисанф свою причастность к судьбе погибшего священника.

Отец Василий молча поприглаживал свою строго «обтесанную» угловатую бороду, сказал, не глядя на Хрисанфа:

— В злобе истину не ищут. Злоба светлое омрачает черным, нежность обернет грубостью. — Он задумчиво помолчал и, обратившись к Хрисанфу, спросил: — Ты нищему хоть семишник когда-нибудь на пропитание бросил?

— Чего это тебе, отец Василий, нищий на ум пришел? — прищурил правый глаз Хрисанф.

— Был ли проблеск доброты в тебе, хочу познать. Человеческая душа без доброты лишена опоры созидания, в ней, значит, властвует зло. А зло — это разрушение. Оно допустимо и самогибельно. На разрушенном воцарится добро, оно — созидание, без него нет души. Ты, Хрисанф, не приспособлен к добру, душа твоя почернела. Но скажу тебе, я хоть и не сельсовет, а простой смертный — раб божий, но совет мой просится один, хочешь его знать?

— Говори!

— Выходи с повинной.

У Хрисанфа нижняя губа обхватила верхнюю, топорща на подбородке седой хохолок, глаза насмешливо прищурились. Выдержав паузу, он попросил:

— Покорми меня и дай отдохнуть, отец Василий. С темнотой я уйду. Навсегда отсюда уйду.

Отец Василий, лишенный смелости, был честным. А честность сама по себе, случалось, требовала отваги. Именно перед таким выбором оказался сейчас тихонравный священник, проводив бывшего дьяка спать в монашескую комнатушку.

В ушах отца Василия застряла угроза Хрисанфа: «Не вздумай взять грех на душу, не заставляй меня окропить твой дом кровью. Продашь меня, лютой платой отделаешься, наши знают, куда я пошел». Угроза сдерживала, но желание выдать убийцу отца Иннокентия росло.

«Отказывается, не убивал, говорит, садист-развратник. На кого руку поднял? — мысленно распалял себя отец Василий. — Слуга божий помешал. Да что же это за выродки такие! Причастный к духовной епархии выкормыш зверствует с ножом на миру, подымает его на благочинную душу. И отнекивается, отводит от себя вину. Не выйдет!»

Отцу Василию вспомнился рассказ старосты церковного прихода, где служил отец Иннокентий, как Хрисанф с вооруженным бандитом увели батюшку из храма, а утром нашли его с пожилым дядькой Андроном казненными у ветряка. И можно было бы снять зверскую вину с Хрисанфа — скорее всего, так оно и было, грех свалили бы на изощренную в пытках голову Кушака, если бы не оказались свидетели, слышавшие предсмертные слова старого Андрона: «Хрисанф зарезал… обоих… Хрисанф».

Стоило отцу Василию вспомнить короткую подробность гибели уважаемого им человека — единомышленника в христианской вере, — и он готов был сам покарать кровавого бандита, вышвырнуть его из-под своей крыши… И тут же не удовлетворился такой малостью, захотел ему кары суровой.

А мысли его уже забежали вперед. Подумал: кого послать за милицией? О попадье нечего было и думать, в милицию ее силком не затащишь, за что-нибудь уцепится. Прислужницу же Фроську посылать ненадежно. Однако он вдруг решительно пошел к ней на кухню и обычным тихим голосом спросил:

— Фрося, где у тебя бельевая веревка? Принеси мне.

Та побежала в сени, а отец Василий попробовал щепотью кутью, размышляя: «Мой староста Агафон скрутит его в узел, сунет в мешок и на горбу втихую куда угодно отнесет».

Молодая, полная, не по годам рыхлая, Фрося вплыла обратно в дверь со смотанной на локте веревкой и, перевязав ее концом, протянула издали:

— Пожалте, батюшка.

— Спасибо, Фрося. А теперь быстро сходи за старостой Агафоном, пусть сейчас же придет ко мне.

— Чичас! — охотно отозвалась Фрося и снова уплыла в сени.

Отец Василий открыл из кухни дверь в комнаты, чтобы лучше слышать храп бандита; так ему было спокойнее и не пропадала решимость действовать. Он настойчиво думал о мщении. «Кощей шелудивый, кровопийца ненасытный, суд правый сотворить помогу над тобой, чтобы не было утешения тебе в муках твоих земных и небесных… Прости меня, господи. Аминь!»

Хрисанф стал дышать ровнее, чуть прихрапывая. Отец Василий, выглянув в окно, заволновался: очень не хотелось ему, чтобы бандит пробудился.

«А что, если со мной они так же потом, как с отцом Иннокентием, взрежут, как арбуз…» — тряхнул головой, зажмурившись пугливо, отец Василий. Однако намерение во что бы то ни стало не дать уйти Хрисанфу если не из дома, то из Рушниковки, брало верх.

Церковного старосту Агафона отец Василий заметил в окно. Да и как было не приметить плывущую к дому глыбу! Фрося где-то отстала от него, тем лучше, попозже бы ей явиться, болтовни меньше будет. Староста вроде надежный человек, уважительный. Это его посылал отец Василий к церковному старосте, чтобы узнать подробности казни на окраине Бабаева. Только вот почему он тогда бесскорбно пересказывал жуткие тонкости самосуда? Ну ни жилочки не шевельнулось у него на лице, ни грустиночки не возникло в голосе, будто не о пролитой крови, а о лампадном масле вел речь.

Нет, чего-то в последнюю минуту отец Василий поопасался призывать на помощь своего старосту, решив понадежнее сам все обговорить с милицией, чтобы взяли Хрисанфа вечером подальше от его дома. И понадеялся: «Пусть сами сообразят они там, по-тихому чтоб все было. Ни к чему мне показ. Во вред может выйти».

7

Чурин предположить не мог, чтобы его усталый гость до света не сомкнул глаз. Притворяясь спящим, он даже не перевернулся на другой бок. И никто не узнал бы об этом, если бы Угар, завтракая, не признался:

— Мерещилось мне, Анатолий Яковлевич, будто вы за мною наблюдаете с пистолетом в руке, ждете, не поползу ли к вам… и пальнете. Такая вот дурь запала мне. Дико, скажете.

— Нет, не скажу. Обыкновенные человеческие условия вызвали необычные чувства… Оттаиванию поддалась душа.

Жена Чурина сочла нужным поддержать разговор и мнение мужа, по-женски мягко вставила:

— Души прекрасные порывы вам скоро знать дадут, вы на пути к благим поступкам.

Угар отмахнулся:

— Какие уж там прекрасные, Тамара Михайловна, когда темнота на тебя пистолетом глядит… А может быть, все оттого, что живешь, не успеешь зенки продрать, рукой за пистолет хватаешься, спать ложишься, опять о нем думаешь. Разве это жизнь? — снова махнул рукой Лука и потянулся за хлебом, но сдержал руку, живо взял вилку, пошутил: — Я вроде как из Китая объявился, палочками стал есть… А чаще руками, вилку забыл когда видел.

— А как едят китайцы палочками? — не поняла сравнения жена Чурина.

— Не знаю, по-ихнему не пробовал. А по-лесному — обыкновенно: застругал ветку и тыкай мясо или чего там горячее.

— Кто же вам готовит?.. Где?.. — проявила любопытство хозяйка. Но, заметив неодобрение на лице мужа, прервала расспросы. Да и гость не был расположен отвечать на них, произнеся небрежно:

— Было бы из чего готовить, холуев там хватает.

— А если не из чего? — не удержалась хозяйка.

— Такого не бывает. Достать надо, значит.

— Отнять у крестьянина, выходит, — пояснил Чурин жене.

Угар успел вставить:

— Не отнять, а воспользоваться поддержкой крестьян.

— Ничего себе поддержка! Вваливаются ночью в хату, требуют к такому-то числу заколоть кабана да еще нагло приказывают столько-то колбасы дармоедам сделать. — Анатолий Яковлевич, заметив, что гость отложил вилку, перестал есть, стушевался немного, смягчил: — Ну это вы бросьте, Лука Матвеевич, нате-ка вилку, ешьте, к присутствующим разговор не относится, мы для того и встретились, чтобы не любезностями ласкать слух друг друга… А истина рождается где? В споре.

— Спорить я люблю, — принял пояснение Угар.

— Не будем устраивать, Лука Матвеевич, спор ради спора. Но вы меня очень даже рассердили вашим небрежным заявлением, что «холуев хватает». Это ведь о живых людях, кто, кстати сказать, рискуя, добывает для вас хлеб насущный.

— Вы считаете лучшим, чтобы я сам тащил кабана на своем горбу? — спросил Угар с хитроватым выражением на лице.

Чурин заметил это и кольнул самолюбие подопечного:

— А что вы за важность такая, чтоб за вас кто-то живот надрывал? Говорят, любишь кататься, люби и саночки возить. А наш лозунг: кто не работает, тот не ест. — Он взглянул на часы — до отхода поезда оставалось без малого два часа.

— Ничего с их горбом и животом не случится, — самодовольно парировал Угар.

— Тащить на горбу чужое, Лука Матвеевич, то есть отнятое у людей, само по себе плохо. И как можно так унизительно называть своих кормодобытчиков, без которых вы ничто, так сказать, человек без средств к существованию.

— Почему без средств?..

— Кто же вам их добыл? Опять же они, холуи, как вы изволили выразиться. Они строят удобные схроны для вас с любовницами, совершают преступления, грабя и убивая, — слегка умерил возбужденный тон Чурин и спокойно закончил тем, ради чего и позволил себе этот упрек: — Я не уверен, Лука Матвеевич, что вы достаточно осведомлены в том, насколько ничтожны вы сами для главарей ОУН. Вы только подумайте, чьими соками они питаются, по каким каналам утекает добытое, кто пользуется благами. И какую корыстную цель преследуют эти ваши так называемые руководящие борцы.

— Какую же? — сразу подхватил внимательно слушавший Угар.

— А такую. Любой ценой прорваться к власти, чтобы основательно, по-хозяйски сесть верхом на свой народ, в том числе и на тех, как вы говорите, холуев, которые нынче вам корм и запас на черный день добывают, исполняя волю дармоедов. И вы, Лука Матвеевич, не злите меня, обижусь.

— Ладно, не буду… Все исполняют чью-то волю, чего тут спорить. Нам наше хорошо, вам ваше лучше. Мы все слуги, а слуги разве не холуи?

— Ну будет, довольно! — сдерживая себя, начал подводить черту их разговора Чурин. — Я понимаю, ты заражен оуновской пропагандой. Но как ты, бандитский начальничек, нагло осмеливаешься проводить параллель между своей сворой и законной народной силой, которую представляем, в частности, и мы, чекисты? Я, Лука Матвеевич, уверен в нашем народе, потому что мы сами из народа и, запомни, народные интересы защищаем. Потому и народ с нами. Потому нам и не требуются «друзья»-союзнички, коим вы холуями служили в недалеком прошлом и которых наголову разбили мы, советский народ. А вы на своих братьев руку поднимаете, хотите держать в страхе, кровь пьете и нагло называете это «воспользоваться поддержкой крестьян».

Угар слушал со вниманием.

— Вам, Лука Матвеевич, с азов-низов начинать надо познавать советскую жизнь. Верно говорят, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Наговоримся, успеем… Примерьте-ка мой пиджак, френч не годится для поездки, рубаху сначала наденьте и галстук. Да еще вот усы приспособьте для маскировки.

От галстука Угар отказался, брезгливо отбросил его со словами: «Удавку себе еще не напяливал». Однако блестящие медные запонки вставил в манжеты с ребячьим любованием. И повертелся у зеркала, причесываясь с излишним старанием.

— Постричься тебе надо, похож на дикаря, — подметил Чурин, перейдя вдруг на «ты», чтобы непосредственнее расположить Угара к себе.

Телефонный звонок застал их перед уходом.

— Да, собираемся выходить, Василий Васильевич. Очень приятно, что успели взять. Откуда вы?.. Из Торчина? Привет от меня Тарасову. Прямо удивительно, как вы обернулись. Сам, значит, вышел? Целый?.. Из наших никто не пострадал? Да, сразу извещу, как вернусь. Спасибо! — повесил он трубку.

— Подполковник Василий Васильевич звонил? — поинтересовался Угар, поправляя свою кучерявую шевелюру.

— Он! Счастливого пути пожелал и хорошего настроения Луке Матвеевичу. Значит, тебе. Поехали!

…Желанная посадка состоялась, и Чурин несколько успокоился: шансов налететь на ненужный глаз оставалось все меньше. Вагон оказался наполовину пустой.

Соседством старушки, разбитного парня в гимнастерке без погон и скучной большеглазой молодухи, уныло смотревшей перед собой, Чурин остался доволен. Он представить себе не мог, какую добрую службу сыграет для чекиста балагуристый нрав вчерашнего солдата, бесцеремонно представившегося скучной соседке с прибауткой:

— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебя уважит, всю судьбу твою расскажет, — с треском перебрал оказавшуюся у него в руке колоду карт и весело добавил: — Ну еще разок взгляни, будто рублик подари.

— Да ну вас, не до вас… — отмахнулась молодуха, однако уже не отрывала глаз от раскладываемых карт, слушала.

— Все расскажу я тебе, красавица, истинно, чего сама не знаешь, не предполагаешь, но страшно желаешь: о любви, о краже, о пропаже, о верности и нечаянном интересе. Скажи, как звать тебя, и на твое имя карты выложат весь твой интерес и тайну души. Если сама пожелаешь, позолоти ручку, красавица, прежде чем сказать имя свое.

— Ушлый какой, ты угадай имя, тогда я еще подумаю, что тебе дать… — несговорчиво повела плечами молодуха и заворчала: — Стыда нет, с базара гонят, так они, дармоеды, в поездах рыскают, дурачков ищут.

— Назову-ка я тебя Дунькой, — ловко раскладывал парень карты, наигранно приговаривая: — Под бубновую даму ты не годишься, к тебе трется крестовый король, староватый для тебя, блондинки с удивленными глазами. Попробую разложить на червонную. Ты, Дуняша, видать, с мужем не в ладах…

— Погодите! — не дала она смешать карты. — Давай-ка, что там на червонную ложится, это моя масть.

— Не ложится, а неотступно преследует тебя крестовый король. Чего ему надо от тебя, ты знаешь, а чего бегаешь от него — сама понять не можешь.

— Не знаю, — мотнула головой молодуха, и вдруг у нее прояснилось: — Так ты видел нас при посадке у вагона, подслушивал, афера! Убери свои карты!

— Вот те на, в глаза не видел, — собрал шутник карты, перетасовал и вдруг повернулся к старушке: — Давай, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Осеняет меня сегодня, что было с тобой и чего не было. Все открою, не скрою: печали-хлопот у тебя много, ой как много…

Старушка снисходительно улыбнулась, мягко сказала:

— На них и помру, куда деваться… У меня, сынок, все давно угадано, все давно известно и во вчерашнем и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.

Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал его:

— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?

— За них, милых… — застыла она с неподвижным взглядом.

— К внучке, видать, насовсем едете… — старался продлить разговор Чурин.

— Чего захотел… — насмешливо хмыкнула ворчливо настроенная молодуха. — К родным детям насовсем теперь не каждый родитель отправится, а ты захотел — к внучке.

«Черт ее дергает за язык, не даст она мне поговорить с пользой для Угара», — подосадовал Анатолий Яковлевич, но старушка легко поставила все на место:

— К кому, может, и не отправятся, только не к моей Алене. Зовет насовсем. Чего, говорит, ты в доме на селе одна, в городе у меня без хлопот поживи, будет тебе в земле копаться, передохни, аль не надоело. Видишь, как рассуждает. А я без земли-то, без огородишка помру сразу.

— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.

— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.

— За что же они его? — очень заинтересовался Чурин.

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было… Тут эти бандюги стрельбу открыли… Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он, старый, побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

Старушка захлопала глазами.

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь? — посовестила она Угара. — Сразу видно, не потерял ты никого из близких… Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели на войне люди, путают, как и что сказать, ляпнет, не думавши, ты уж не суди его, мать, — смягчил Анатолий Яковлевич и с дальним прицелом спросил: — У вас пенсия связана с потерей кормильца, надо понимать? А почему пенсия за сыновей, вы сказали?

— Старший-то у меня офицер был, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать, с меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки мне завезли, и сено по ошибке.

— Как по ошибке?

— Да коза у меня, а завезли на корову… ну как семье погибших.

Чурин, между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Тот согласно кивнул и вдруг брякнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — странно посмотрел на Угара парень в гимнастерке. — Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое, — поспешил смягчить глупейшее высказывание Угара Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели. Чурин положил руку на плечо «умно» молчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, как принято у вас здесь, да и не старики же мы с тобой, а то людям в глаза бросается.

— Давай, — без промедления согласился Лука Скоба.

— Вот и хорошо, — не дал ему распространяться Чурин, заметив, как любопытно уставился на них парень в гимнастерке. И с подъемом заговорил: — Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел деревянную церквушку на взгорье, ярко освещенную солнцем, крутой, в зеленом ковре, обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга кто как смог.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука.

— Я не про это сейчас. Еду я тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в ноле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб Лука Скоба.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Понимаешь? Люди чуть свет в поле выходят. Страдная пора! Сознание! А какое сознание у тех, Лука, кто ночью разбойничал, нажрался чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул?

— Так то ж борьба, Анатолий… Толя, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса, — с выгодой для себя рассудил Скоба.

— Все может быть, — нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «С тебя теперь по каждому дню все больше будет спроса, ошибаешься ты и тут». Он сказал ему об этом немного погодя, когда они шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки Устье. За спиной у них, на востоке, оставалось невидимое отсюда Ровно.

— Благодать-то! — звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели поинтересней-то не видел, мотаясь по Волыни? — поразился Чурин слишком чувствительному восторгу Угара.

— Нет, Анатолий Яковлевич. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была.

— Может быть, ты и прав, Лука… А чего ты опять меня по имени и отчеству величаешь?

— Никого же нет; как водится, называю…

— Называй, как хочешь. Здорово ты, Лука, одичал все-таки, а сообразительность не утратил, да и чувствительность — тоже. Благодать, видите ли, углядел.

— Чурбак, ты думал, Угар? Не-ет… Понимаешь, в чем дело? Вольными глазами посмотрел вокруг, с легким чувством, — раскинул он руки. — Ты знаешь, что такое просто, без ничего, посмотреть вокруг?

Чурин с любопытством уставился на своего противоречивого подопечного, охотно ответил:

— Просто, без ничего, и не видится ничего, Лука. Это уже какое-то просветление, значит, не зря тратим время. Потому что знаем — не с дураком дело имеем.

Они не спеша приближались к Городку — в полкилометре начинались крайние дома.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Рушниковку? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — не успел сообразить, как ответить, Чурин, спускаясь к реке.

— Себя больше… Доброе дело для себя не жалеют.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца: выкурили.

— В Рушниковке, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили… Цепко работаете.

— Жалеешь все-таки… — с упреком произнес Чурин. — Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.

— Это ты брось, Анатолий. Ведь душой-то с вами все равно не буду. От своих отплываю… Да тьфу ты, пропади они! Жить хочу. А уживусь на земле-то? Да еще посáдите…

— Не сажаем, как видишь. — Чурину все же понравилось смятение в душе Угара, которое он не скрывает, выплескивает для самоуспокоения.

— Куда вам торопиться! Невыгодно, значит… На воле от меня больше пользы.

— Что ты все носишься со своей персоной, забубнил: «я» да «меня»! С ним по-людски о воле толкуешь, которую ему еще заслужить надо. А он выламывается: «с вами не буду». А без нас, Лука, пропадешь.

— Я то ж чую, — признался Угар. — В поезде со старухой ты ловко насчет пенсии подхватил. Понял я бабкин покой, это видная забота.

— Чья забота? — задержал внимание Чурин, желая услышать от Угара непривычные для него слова.

И он их произнес:

— Власти твоей забота, ну, советской, если хочешь.

— Это другой разговор. Я же видел, ты все понимаешь.

— Я и поддакнул, мол, понял…

— Понимать, Лука, это хорошо, но этого мало. Знать надо убежденно.

— Какие убеждения на голодный желудок? — приложил руку к животу подопечный, всем своим видом говоря: «Не забивай ты мне сразу голову, не переварит она всего разом». Просяще предложил: — В ресторацию веди, жрать охота, за деньги не бойся, у меня хватит.

— Не надо нам награбленных денег, — отстранился рукой Чурин, видя, как Лука полез в карман пиджака.

— Наговариваешь предвзято, глянь-ка, новенькие, — потряс банковской сотенной пачкой оуновец и остался доволен произведенным впечатлением.

Чурин будто не поверил своим глазам.

— Откуда они у тебя в пачке? — не скрыл он изумления.

— Давай медяками миллион, я тебе нелапаными ассигнациями рубль к рублю выдам… Чего вертишь? Настоящие! Мы деньги не печатаем.

— Это мы с тобой попробуем, обменяем, — между прочим сказал Чурин.

— Денежного помощника я не выдам вам, — отстранился рукой Лука Скоба, как будто у него пытались что-то отнять силой. — Да он и не враг вам, запугали мы его шибко.

— Ну и выродки же вы! — заметил Чурин. — И ведь бахвалишься передо мной, бандюга с большой дороги! Как только я терплю?

— А чего? Без мошны-то, наверное, никакого дела стоящего нет, а с голодным брюхом и к жене не полезешь, — фактор важный, житейский.

8

В последнее время Киричук все меньше бывал в управлении. Скопились дела, которые нуждались в решении. А ему присесть некогда. Но сегодня он решил часть своего времени посвятить изучению показаний арестованных во время облавы оуновцев, выслушать доклад своего заместителя майора Весника.

— Со вчерашнего вечера зарегистрировано одно бандитское нападение, — как всегда неспешно начал тот. — Оно произошло засветло в Хмелевке, под Владимиром-Волынским. Бандиты скрутили проволокой комсорга с его дивчиной и бросили их в колодец. Кто-то из села успел позвонить в райотдел, выехавшая опергруппа настигла банду и ликвидировала ее. Взяты двое раненых.

— Потери у нас есть? А то вы забываете об этом докладывать.

— Раненых, убитых нет, потому не упоминаю, — как бы между прочим сказал Весник, доставая листочек с записью, и продолжал: — Ваша квартирная хозяйка вчера поздно прибегала вся в слезах, едва вы уехали на встречу с Угаром, просила сообщить вам, что убита у себя дома соседка Варя. — Иван Николаевич заглянул в листочек, повторил: — Соседка Варя Грач убита.

Новость поразила Киричука. Ему мгновенно вспомнилась встреча с взволнованной женщиной, и он машинально спросил:

— Во сколько примерно это случилось?

— Почему примерно, могу точно сказать: в шестнадцать пятнадцать.

— Вскоре после ее ухода, — заключил Киричук, чувствуя какую-то непонятную связь между его встречей с Варей и происшедшей трагедией.

— Что вы говорите? — не понял Весник.

— Откуда у вас такая точность?

— Узнавал в милиции, не ОУН ли это работа.

— Ну и что выяснили?

— Поймали убийцу, он сапожник, мотивы преступления неясны.

— Когда говорили с милицией?

— Ночью…

— Почему с утра не поинтересовались, что нового в этом деле?

— Я не думал, что это важно для нас.

— Может быть важно. Очень даже важно!

Киричук отпустил Весника и позвонил по телефону начальнику Луцкого горотдела милиции. Тот пообещал сейчас же прислать оперработника с материалами по делу об убийстве Варвары Грач.

Тем временем Киричук начал знакомиться с показаниями арестованного Шуляка:

«…Кузьма Кушак для прикрытия может пользоваться городской квартирой в Ковеле, улица Октябрьская… В селах Конюхи и Бережанка он имеет коханок… потому при большой опасности стремится в лес к этим селам.

Под селом Майдан возле речки Стоход новый бункер и погреб с провизией для трудной поры и долгой отсидки…»

Подчеркнув последние слова, Киричук тут же на нолях написал красным карандашом:

«Срочно разыскать бункер с целью захвата. Оставить засаду. При необходимости привлечь арестованного Шуляка!»

Поставив точку и прочитав далее показания о том, что подручный Хрисанфа отказался назвать возможное место пребывания «сановного» покровителя, Василий Васильевич мысленно снова вернулся к кровожадному главарю банды, чувствуя какую-то свою личную недоработку в том, что тот еще не пойман. Слишком много было решительных порывов настичь и уничтожить Кушака, всякий раз растворяющихся в других заботах до новой бандитской вылазки.

«Последовательная устремленность в работе до логического конца! Устремленность нарастающая!» — записал он себе в памятку для совещания, до которого оставалось чуть больше получаса.

Явившийся из городского отдела милиции оперработник оказался энергичной женщиной средних лет с волевым сухощавым лицом, черты которого выглядели еще мельче из-за того, что она носила крупные роговые очки.

Старший лейтенант Кравец, как представилась следователь городского отдела милиции, раскрыла перед Киричуком папку, в которой кроме протоколов с места совершения преступления, экспертизы, допросов лежали фотографии.

— Это фотография убийцы, Александра Кухчи, сапожника по специальности.

— Он признался в убийстве Варвары Грач?

— Куда же он денется, на нем ее кровь. И задержан Кухча недалеко от дома — не успел уйти.

— Как все это произошло, подробней, пожалуйста, расскажите, — попросил Киричук.

— По материалам следствия картина вырисовывается такая. В течение часа перед убийством Варвара Грач дважды отлучалась из дома. Это видела соседка из окна. Она показала, что, убегая вторично, Варя крикнула ей: «Мой придет, пусть ужинает, я к молочнице сбегаю!» Эта же соседка видела, как Варвара вскоре прибежала обратно, а следом за ней двое мужчин. Ей еще показалось любопытным, чего это горбоносый парень вошел в сени, а другой — постарше, скуластый — вернулся к калитке и выглядывает на улицу. Пока она повозилась с печкой и снова вернулась к окну, у соседки во дворе уже никого не оказалось. На крыльцо выбежал муж Варвары и кинулся на улицу…

— Муж находился дома? — удивился Киричук.

— В том-то и дело, что он всего на какую-то минуту опоздал. Преступники ушли, ничего не взяв в доме. Почему? То ли это не входило в их планы, то ли стоявший на страже у калитки скуластый преступник, заметив приближение мужа Варвары, подал сигнал к бегству. Муж видел, как выскочили из его калитки двое неизвестных. И нагнал их, когда обнаружил в доме случившееся. Задержал только убийцу. Соучастник не назван.

— Мне кажется, преступники не видели приближения мужа, иначе бы не дались ему, время было у них исчезнуть.

— Возможно. Ясно одно, убийство не с целью грабежа. Да и нажиться-то у Грач нечем. Любовная версия отпадает.

— Ну хотя бы что-то убийца говорит? — хотел уловить хоть какую-нибудь зацепку Киричук.

— Надо было, говорит, вот и убил, — изобразила рукой короткий удар топориком следователь, как, должно быть, это сделал на допросе Кухча, и пояснила: — У меня такое впечатление, что это преступление он совершил неожиданно для себя, не успев придумать никакой версии.

— Я уже сомневаюсь, знали ль преступники мужа убитой, — логически заключил Киричук. — Бесспорно, не знали они точное время его возвращения с работы, зачем им было лезть на рожон? Ведь явно они не собирались уничтожать их вместе.

— Вы правы, товарищ подполковник, — согласилась Кравец, привычно в который раз ткнув пальцем по сползающим с остренького носа очкам, и заключила: — Тогда тут подосланный убийца, вполне возможно, он и сам не знает точных мотивов преступления.

— Такое редко бывает, хоть в чем-то сведущ… — не согласился Киричук и спросил: — Родных, знакомых кого-нибудь успели опросить?

— Соседей только. Сестра должна прийти… Дружбы они особо ни с кем не водили.

— Поинтересуйтесь, пожалуйста, у мужа, у сестры о Марии — знакомой Вари Грач, ее она «молочницей» звала. Кто она, где живет, какую дружбу с убитой водила. И сообщите мне. А когда вызовите на беседу, пригласите меня.

— Обязательно, товарищ подполковник.

— Только не забудьте на первую беседу пригласить. Это важно.

Оперативное совещание началось в кабинете заместителя начальника управления ровно в пятнадцать часов. Подполковнику Киричуку жаль было, что нет Чурина, Рожкова, Кромского и еще некоторых чекистов, без которых любой серьезный разговор о работе отдела, тем более сегодняшний, представлялся несколько обедненным. Но кто знает, как позже сложится обстановка в отделе. Может быть, не соберешь и этих сотрудников. Да и разговор необходим немедленный.

Вдруг в дверях появился майор Рожков и поспешил сесть на свободное место возле майора Весника.

— Вчера вместо себя послать на очень ответственную встречу я никого не мог, — тихо и сосредоточенно начал Киричук. — А тут еще за полтора часа до рассвета выяснилось, что есть возможность захватить эсбиста Шмеля в Рушниковке. Мог я не ехать туда, а отправить, например, одного Рожкова, который, как видите, только что возвратился из тех мест? Мог. Но я поехал сам, исходя из того, что Шмель перед рассветом может уйти в лес. Нельзя было терять ни минуты. И все-таки нужно было послать Рожкова одного. С задачей он самостоятельно справился бы не хуже. Он и так сделал там что нужно, как человек бывалый. Вот и нашлось бы, товарищи, у меня время для других неотложных дел… Приведу еще пример. Следователь Александр Федорович Баринов, сам зачастую сильно занятый, старается облегчить и нашу задачу, привлечь внимание, чтобы, чего доброго, не были пропущены в протоколах допросов важные для нас показания. Прочитанная мною такая записка из протоколов была составлена вчера. Вчера же следовало отправить оперативные группы по добытым адресам, чтобы взять или уничтожить озверевшего бандитского главаря Кушака. Но мы до сих нор не шевельнулись. Я отсутствовал, и заместитель мой был в отъезде… Вручаю вам, майор Весник, эту записку с адресами. Сейчас же примите все возможные меры к розыску Кушака.

Весник живо ушел.

— Должен сказать, — задумчиво продолжал Киричук, — что сегодня утром завершилось то, на чем мы должны были поставить точку по крайней мере весной. Мне с первых же дней работы на Волыни стало известно о некоем Помирчем, пособнике оуновцев, у которого в доме, предполагалось, есть что-то большее, чем обычный постой. Такой, помнится, шел у нас разговор. Верно, дважды мы проводили осмотр хаты и надворных построек. — Но противник оказался хитрее, там орудовал референт по пропаганде — факт, большинству из вас известный.

— Трудно тут винить чекистов, — заступился Рожков. — У Помирчего в Рушниковке все три лаза необычные.

— В случае с хатой Помирчего мы, а прежде всего я сам, заслуживаем строгого наказания, — подвел итог Киричук.

— Всякое бывает, Василий Васильевич, не по шаблону работаем, — все же смягчил разговор еще раз Рожков и собрался пояснить: — Самокритичность — это хорошо, но давайте трезво…

— Куда трезвее, Сергей Иванович, если сейчас, в эту минуту, Кушак, Гном или другой какой кровосос творит свое черное дело. А мы после вчерашнего бегства Кушака уже как будто забыли о нем. Я все это к тому говорю, чтобы вы поняли: паи нужно менять стиль работы, действовать оперативнее, не давать врагу ни минуты передышки. Мы не имеем права на послабления в работе ни при каких обстоятельствах.

— Это верно… — вырвалось некстати у Проскуры.

— Что верно, Павел Гаврилович? — подхватил Киричук. — Вы не опытом ли хотите поделиться, как с творческой инициативой следует выполнять приказ?

— Промашка вышла, Василий Васильевич, — поспешил признать ошибку Проскура.

— Я уж опасаюсь давать вам посложнее поручение. Вдруг у вас опять заснет кто-нибудь при выполнении задания?

— Стыдно признаться, уснул в засаде молодой сотрудник Даниил Сыч, храп пустил… — нахмурился Проскура.

Пока продолжался хохот, Сыч несколько раз взволнованно вытирал лицо платком.

— Пригрелся я под утро, нечаянно получилось… — вызвал новый грохот смеха бесхитростным откровением молодой сотрудник.

Киричук поднял руку:

— Потише, товарищи! Не надо смеяться, не для развлечения собрались. Человек он молодой, в наших рядах считанные дни, он еще не освоился с нашим режимом. Так что не надо потешаться, чтобы самому не стать смешным.

Поднялся Рожков.

— Очень нужный и важный разговор возник у нас, товарищи. Ценность его я вижу в том, что теперь наверняка любой из нас будет самокритичнее.

— Вы поконкретней, Сергей Иванович, — подсказал Киричук.

— Конкретность и заставляет говорить, — охотно продолжал Рожков. — Как вам известно, меня прозвали главнокомандующим «ястребков». Ну, и я, наверное возомнив себя большим начальником, стал мало уделять внимания воспитательной работе и созданию новых боевых групп. Вот в чем, в общих чертах, вижу свою ближайшую задачу.

— Резонно, Сергей Иванович, — поддержал Киричук, решив закругляться. — Я охотно присоединяю ваши слова к высказанному мною соображению насчет последовательной, нарастающей устремленности в работе и надеюсь — состоявшийся разговор принесет нам пользу. А сейчас приказываю: всем по домам! Давайте хоть раз как следует выспимся и отдохнем. — Он взялся за подбородок, потер его и подумал: «Побриться бы не забыть».

9

Провинциальный Городок под Ровно оказался просторным, уютным и даже несколько оживленным в этот субботний июльский день. Возле кинотеатра на Советской улице было особенно людно. И всюду, куда ни глянь, одни девчата, будто парней в кино не допускали вовсе.

Лука Скоба извертелся весь, пока миновали кинотеатр. Правда, отпуская непотребные шуточки в адрес девчат, он произносил их невнятно. Но Чурин все же одернул его и увел на противоположную сторону, где было не так людно.

— Эх, пригласить бы в ресторацию баб и провести с ними вечерок, — размечтался Скоба.

— Постригись только сперва, — усмехнулся Чурин, подводя Угара к парикмахерской.

Лука охотно сел в кресло к молоденькой парикмахерше, поразглядывал себя в зеркало, разглаживая лицо кончиками пальцев. А когда дивчина принялась за работу, он затараторил без умолку, мешая парикмахерше, и та не раз прерывала стрижку. Анатолию Яковлевичу впору было вмешаться и унять Скобу. Стрижка, видать, понравилась ему. Полюбовавшись на себя в зеркало, он, расчувствовавшись, сунул сотню в руку парикмахерше и разом выпалил столько грубоватых комплиментов, что Чурин едва увел из зала умильно улыбающегося ухажера.

Парикмахерша нагнала их и протянула Чурину сотенную бумажку:

— Оплатите, товарищ, в кассу. Вы вместе, вижу.

Анатолий Яковлевич не знал, что делать: то ли платить в кассу за стрижку, то ли объясняться с Угаром.

— Да сколько же в парикмахерской денег, что надо кассира держать? Это же не банк. Дивчина стригла, разве ей трудно деньги получить? Работу ей доверяют, а деньги, выходит, нет. Нехорошо!

Они проходили мимо городского парка, в котором заливалась гармошка, стараясь заглушить аккордеон, и пели голосистые девчата. Песня лилась широкая, душевная, с высоким подголоском, срывающимся на озорные нотки.

— Что там распелись, не свадьба? — остановился Угар.

— Почему же обязательно свадьба? Захотели и поют. Украинскую песню, между прочим… Слышишь?

— Постой, замолчи!.. — рукой потряс Лука Скоба, с умилением на лице слушая ласкающие слух слова.

Скоба ухватил Чурина за руку и увлек его в парк, нетерпеливо говоря:

— Идем, погляжу. Я им сам подпою.

Из-за деревьев они выскочили к подмосткам эстрады, на которой пел девичий хор.

Лука, волнуясь, стал душевно подпевать.

Закончил он песню в одиночестве, услышав с эстрады возмущенный бас руководителя хора:

— Прекратите хулиганить, не мешайте репетиции! Милицию позову!

Лука повернулся к Чурину, спросил недоуменно:

— Чего он шумит? Кто хулиганит? Я ему сейчас спою в ухо, — намерился впрыгнуть на подмостки обиженный, но Чурин сдержал его, объясняя:

— Репетиция идет, не понимаешь, что ли, помешали мы. Пошли-ка отсюда.

Лука подхватил Чурина под руку.

— Товарищ! Минуточку! Прошу, погодите, — спрыгнул с эстрады руководитель хора и ухватил Луку за плечо. — Вы уж извините, что я вас обругал, не обижайтесь. Нам так трудно с репетициями: то не все соберутся, то негде, то музыкального сопровождения нет…

— А наше какое дело? — прервал его Угар.

— Я объясняю… У вас такой прекрасный голос, вам бы петь…

— Не вышло вот, настроение отбили. Идем пить, — начал дурачиться Скоба, польщенный похвалой.

— Поступайте к нам в хор, товарищ, у вас распрекрасные данные.

— Сколько грошей платить будете?

— Как сколько? Это дело для души, добровольное, у нас хористам не платят.

— Ах, не платят… В честь чего же я стану время терять и глотку драть? Не пойдет! Время — деньги.

— Вы шутите? — все еще на что-то надеялся руководитель хора, смотря вслед удаляющимся «нарушителям».

— Будь здоров, хоровой начальник! — обернулся Угар и с издевкой в голосе добавил: — Кассира заведешь, споемся.

Последняя фраза Скобы окончательно убедила Чурина в том, что его подопечный сообразителен и работа с ним не проходит даром.

— Живо, однако, ты, Лука, усвоил роль кассира, — подметил Чурин, дав успокоиться Скобе.

— Кассир — это деньги, а деньги — штука ощутимо понятная. Я слышал, поется: «а без денег мы не люди, мы без денег барахло». Потому, учил меня Майкл, надо сперва интересоваться, за сколько тебя нанимают, а потом уж спрашивать, что тебе делать. Ты все должен уметь.

— Ну а пение зачем в тот же ряд поставил: сколько будут платить? — не спросил, а упрекнул Чурин. — В хоре люди поют для души.

— Ну и что? — не понял разницы Угар. — Я в церковном хоре пел за гроши. У нас говорили, спеваем не только для Иисуса, но и для куса.

— А в бога-то ты веруешь?

— Не так чтобы очень… Но верую.

— И не боишься такими скверными коленцами разгневать Всевышнего?

— Чем же, если я крещусь и молюсь: «Господи, спаси и сохрани, помоги в удаче…» А удачи у нас все денежные. Вот и выходит, каждодневно у бога гроши вымаливаем. А карбованцы всем на что? На спокой души. Тогда она и петь будет.

— Крохоборская твоя логика и нутро твое, — не боясь обидеть, заключил Анатолий Яковлевич. — Однако тебя даже встряхнуло вон как, сам запел. А вы, бандиты, участников самодеятельности пытаетесь разогнать, письма угрожающие подкладываете, преследуете людей за их добро, даже убиваете непослушных. За что, спрашиваю?! — с нажимом закончил Чурин.

От этих слов Угар вроде как встрепенулся, сверкнул золотыми зубами.

— Веселятся, значит, нас не боятся, — уверенно ответил он. — Выходит, хорошо им при Советах. За это и наказывают.

— Вот как… Что же сейчас ты от песни ни зубами не заскрипел, ни руками не замахал, а как живчик завертелся, заголосил от всей души?

— Так песню-то мою, на моем родном языке поют. — Лука с чувством приложил руку к груди и добавил тихо: — Я уж и забыл, когда слышал песню на полный бабий голос.

Чурин довольно усмехнулся.

— Ты же утверждал, будто на украинском языке у нас ни говорить, ни читать не дают, — напомнил он.

— Это в лесу говорят… Так надо.

— Мне ты не в лесу говорил.

— Какая разница тебе-то? Что мне тебя стращать? Сам думал так… И все равно за ничего драть глотку не стал бы.

— Не понять тебе, Лука, бескорыстие людей. Для этого надо в коллективе пожить. Не у Майкла и не о бандой, а в нашем, советском коллективе, где один за всех и все за одного, а не всяк сам по себе. Тогда нутром почуешь, что не все деньгами измеряется.

— И ты думаешь, я за просто так с песней канаву пойду копать?

— Это работа, и за нее деньги платят. Помозгуй на досуге, в конечном итоге, вяжу, ты все как есть разумеешь.

— Когда не обсчитывают, — живо сообразил, что ответить, Скоба.

При выходе из парка Чурин увидел газетные стенды и потащил Луку к ним, говоря:

— Ну-ка, иди сюда, нос тебе утру, Скоба ты ржавая, читай, на каком языке нисаны газеты. Это что? Все газеты на украинском языке.

Скоба пробежал глазами заголовки: «Уборка на Волыни», «Помощь безлошадным».

— «Утаивают землю, — прочитал он вслух и глянул на Чурина: дескать, интересное что-то, послушай. — Микита Костюк пролез в члены сельрады, утаил три гектара земли, а голова другой земельной громады Прокоп Полищук — два гектара. Как видно, эти «активисты», пробравшись в члены сельского Совета, утаили для себя землю, воспользовавшись тем, что сами распоряжались наделом, то есть обмером. А своя рука, говорят, владыка».

— Ну и что ты понял? — очень заинтересовало Чурина.

— Не дурак Микитка, пролез к власти и украл три гектара земли. Это уметь надо.

Анатолий Яковлевич безнадежно махнул рукой.

— А чего зевать-то? — взялся чуть ли ни убеждать Скоба. — Если можно столько земли оттяпать или утаить, значит, девать ее некуда. Три гектара! Это не три мешка с овсом. На что он рассчитывал?

— На что ворюга рассчитывает, не знаешь?

— Так это же земля, люди-то видят, как же он ее оттяпал? На ней работать надо… Чудно, у собственников лишки земли отобрали, там счет знают, вплоть до маслобойки и крупорушки. Где же ваш, сам говорил, контроль и учет?

— Разоблачили хапуг, как видишь, проконтролировали, надо понимать. А ты спрашиваешь, Лука, зачем нужен кассир. Водятся еще у нас такие, которые могут хапнуть — украсть.

— Где их нет?

— Это не ответ, — возразил Чурин. — Борется с этим Советская власть с первых дней, как со своим наиглавнейшим злом — пережитком от прежнего режима. Изживем мы частнособственническое «мое». Основа Советской власти — это коллективное «наше».

— Как же вы изживете, Анатолий, когда дите и то кричит «мое»?

— Так мы же не изживаем в людях «мое», не искажай. Не своди взрослый разговор на детское мышление, — решил закруглить Чурин. — У нас вон в детском саду ребятишки такие коллективные…

— Колхоз — не детский сад, Толя. Подумать, люди, каждый туда вложил свое, стало наше, а кто-то в верхи пролез, вроде Микитки Костюка, оттяпал себе из «нашего», сделал «мое», когда-то его накроют, да и поймают ли?..

— Для этого у нас есть закон, который оберегает и личную собственность, и общественную, государственную. Так что не сомневайся, у Советской власти порядок строгий. Другое дело, у нас после такой войны прорва всяких прорех и забот, не до всего доходят руки. И вы, бандюги, не даете людям спокойно жить… Разумеешь ведь все.

— Всего не уразумеешь, — серьезно, с пониманием произнес Скоба.

— Уясни главное: в материальной основе Советского государства стоит коллективная собственность, коллективный труд. Наше! В этом наша крепость и сила, которая фашистскую Германию одолела. И все одолеет. Понимать должен.

— Что сообща, всем миром, это конечно… — уверенно согласился Скоба.

— Ага, соглашаешься!.. Так вот, у нас, у коммунистов — от коммуны это слово, от единого, — все сообща с народом и при его поддержке, чего не было, нет и не будет у вас, бандеровцев-бандитов, как точно прозываетесь по фамилии Бандера, потому вам и требуется в страхе людей держать, сохранять в них, так сказать, повиновение.

— Вы-то разве не держите в повиновении? Чуть чего, сразу в тюрьму… — задело Скобу. — И насчет поддержки народа еще надо поглядеть.

— Смотря какое «чуть чего» и как его понимать, Лука Матвеевич, — загорячился Чурин. — И глупость ты несешь насчет сомнения в поддержке народа, на что я мог бы не обращать внимания, но у меня цель открыть тебе глаза на истину. Не пугалом, а объяснением действуем.

— Ну, давай, просвещай, — с вызовом приготовился слушать Скоба.

— Тебе, Лука Матвеевич, должно быть, известен период, когда со всех сторон накинулись на молодую Советскую республику шакалы Антанты и контрреволюции. А кто сплотил народ, кто руководил им, кто победил?.. Чего молчишь? Та борьба происходила на заре Советской власти. Но и тогда ее не одолели ни внутренние, ни внешние враги, хотя в стране были разруха и голод. А два десятка лет спустя большевики сплотили народ на священную войну против фашистской чумы. И мы победили. Теперь ты понимаешь, кто имеет право говорить о своем народе и от его имени? Только не вы, чистокровные бандиты, больной нарост на здоровом теле, — тихо закруглил Чурин и дал Угару поразмыслить, видя, что тот умышленно уставился в газету, где была напечатана рецензия на документальный кинофильм «Суд народов» — о Нюрнбергском процессе над военными преступниками.

Чурин, увидев рецензию, подумал о том, что ему надо обязательно сводить на картину Угара: «Пусть посмотрит, чем кончилась авантюра для фашистских главарей, поразмышляет о своей судьбе».

— Пошли-ка в кино, а? С до войны не был, не поверишь, — обратился Угар к Чурину.

— Отчего же не поверить, кто вам его в лесах да в бегах приготовит?

Это предложение понравилось Чурину. Ему тоже хотелось посмотреть кинофильм «Суд народов», который демонстрировался в ближайшем кинотеатре.

Они перешли дорогу и оказались в кинотеатре, довольные, что до начала сеанса остались считанные минуты. Лука будто бы вовсе забыл о присутствии возле него чекиста, блуждал по фойе, с интересом рассматривая пришедших на сеанс, ни к кому не обращаясь и не пяля глаза на девчат. И, уже сидя в зале, рассудительно поделился своими мыслями:

— Уверенная, вижу публика, спокойная и приодетая. Чувствует себя надежно.

Необычайно удовлетворила Чурина наблюдательность прозреваемого бандита, понемногу оправдывающего надежды чекистов.

Когда погас свет и на экране красными буквами вспыхнуло название фильма — «Суд народов», — Угар обратился к Чурину с вопросом:

— Что за суд?! Куда мы попали?

Анатолий Яковлевич промолчал, только указал рукой на экран, смотри, мол, там все увидишь и услышишь.

Мелькнули кадры с видом нюрнбергского Дворца юстиции в момент, когда на караул вставали советские солдаты. Жестко, с торжественным оттенком прозвучал голос ведущего, сообщившего о том, что судебный процесс Международного военного трибунала над главными военными преступниками фашистской Германии проходил в Нюрнберге с 20 ноября 1945 года до 1 октября 1946 года.

В зале кинотеатра притихли, словно бы присутствующие наяву ощутили себя в зале суда, напряженно наблюдая за рядами подсудимых, сидящих под стражей союзнических солдат в белых касках.

«Процесс, который теперь должен начаться, является единственным в своем роде в истории мировой юриспруденции, и он имеет величайшее общественное значение для миллионов людей на всем земном шаре», — начал речь председательствующий.

Нацистские преступники разместились на скамье подсудимых в соответствии с положением, которое они занимали в рейхе.

Во главе первого ряда сидел набычившийся рейхсмаршал третьей империи Герман Геринг, рядом с ним заместитель Гитлера по нацистской партии Рудольф Гесс.

«Сосед Гесса слева, — представлял ведущий, — Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел».

Риббентроп выглядел обмякшим, неряшливым. Это тем более было заметным в соседстве с фельдмаршалом Кейтелем, являвшимся на заседание трибунала в отутюженном френче и начищенных сапогах.

Угар нетерпеливо тронул Чурина за руку, произнес удивленно:

— Жирным был, а сейчас, смотри, все висит на нем.

— Геринг, что ли? — понял Чурин. — Где ты его видел жирным?

— В газетах немецких. А на суде — мешок с костями.

И тут, кстати, показали внутренний вид тюремной камеры, с туалетом в неприкрытом углу возле двери, у стены стол и стул, справа — лежак.

«Жизненное пространство в пять квадратных метров, которое они завоевали», — слышится уничтожающее пояснение.

— О-хо-хо, каково-то… Ну и судьбина! Не приведи бог, — прорвалось из глубины души у пригнувшегося от изумления Угара.

Быстро меняются кадры. Снова Кейтель. Последний раз в жизни он был в полном параде, с фельдмаршальским жезлом и моноклем, 8 мая 1945 года. Он подписал тогда акт о безоговорочной капитуляции Германии, и как только поставил подпись, прозвучали повелительные слова: «Германская делегация может удалиться».

Снова кадр «жизненного пространства» тюремной камеры, исхудавшие, и без того сухопарые, Йодль и Кейтель, не глядя друг на друга, сидят за ужином.

На экране Эрнст Кальтенбруннер, заместитель палача Гиммлера. У него лошадиное, испещренное шрамами лицо, холодные глаза убийцы. Из его кабинета шли директивы об уничтожении миллионов людей в лагерях смерти.

Угар дернулся к Чурину, руку приложил к его плечу, порываясь что-то сказать, но не смог.

«Мы все были тенью Гитлера», — оправдывается Кальтенбруннер.

Не удержавшись, Чурин шепнул подопечному на ухо:

— А ты чьей тенью ходил?

Не сразу ответил Угар, будто бы увлеченный тем, как Геринг укутывается принесенным с собой армейским одеялом, прежде чем сесть на деревянную скамью. Куда делось к этому времени у подсудимых показное достоинство первых дней процесса, когда они, вероятно, считали конвой личной охраной! Чем дальше, тем унылее, нервознее становились главари рейха…

Угар ответил Чурину:

— Ничьей я тенью не был. Да и уж не стану…

А когда фильм кончился и они вышли на улицу, Лука добавил к сказанному:

— У меня все еще в голове гулкие удары шагов, будто ведут меня по тюремному коридору к камере. И деться некуда…

Некоторое время шли молча. Анатолий Яковлевич и сам еще оставался под впечатлением от фильма, эпизоды которого продолжали возникать в его памяти, и он не мешал размышлениям Угара. Но тот молчал недолго, сказал вдруг с возбуждением:

— Не укладывается, понимаешь, в голове: диво, как вы перемололи такую махину… Кино, что посмотрел, имеет прямое отношение к нашему разговору, и продолжать его неохота. Поехали, Анатолий Яковлевич, обратно. У меня там дело для вас тонкое приготовлено. Схема схронов! На вокзале в буфете перекусим. — Он остановился вдруг и добавил: — Они, ну геринги там, риббентропы, тоже чего-то недопоняли в вас когда-то. А наши верхи в ОУН, выходит, и до сих пор недоуразумели главного. Вот что мне странно…

— Соображать начинаешь, — от души похвалил Чурин.

— Сообразишь, когда у самого петля на шее, — живо откликнулся Угар, стрельнув на чекиста острым, понимающим взглядом, и широко зашагал к станции, увлекая за собой Чурина.

10

Придя на перерыв домой, Киричук долго не мог уснуть, взбудораженный новыми домашними подробностями трагической гибели Вари, услышанными от взволнованной Степаниды Ивановны.

Василия Васильевича поразили ее слова, произнесенные слишком обвинительно:

— Вертихвостка накрутила, а эта жизнью заплатила. Больно уж та весела нынче, счастлива. Такого не бывает. Понимай, как хочешь.

Понять было не трудно, почему Степанида Ивановна, как и он, взяла на заметку молочницу Марию. Они же вместе слышали возмущенные слова Вари в адрес этой женщины, одинаково настроились против нее. И теперь этот настрой мешает им логически думать.

Нечеловеческая усталость все-таки взяла верх, Киричук провалился в глубокий сон. Проснулся он через полтора часа со светлой, легкой головой и сразу пошел в управление.

Следователь горотдела милиции доложила ему по телефону:

— Подозреваемый в убийстве Александр Кухча дал показание, что акцию совершил не он, а Петр Сорочинский, который сбежал при появлении мужа убитой Грач. Но не это главное, что мне хотелось сообщить. Я нашла молочницу Марию. Фамилия ее Сорочинская. Она жена Миколы — брата Петра Сорочинского. Так что вы, товарищ подполковник, верно нацелили меня на эту женщину. Здесь какой-то клубок.

— Боюсь, что распутывать его будем вместе, по виду о контакте с нами не подавайте. Когда Сорочинскую пригласите к себе?

— Послала ей повестку на завтра, к десяти утра.

— О чем будете вести разговор?

— О Петре Сорочинском, о его розыске.

— Да, пусть она не знает, что ее подозревают. К десяти утра я подойду к вам.

Положив телефонную трубку, Василий Васильевич задумался: зачем Сорочинская подсылала к нему Варю и что за интерес появился у молочницы к руководителю управления госбезопасности на Волыни?

Телефонный звонок прервал его размышления. Майор Тарасов, с которым он сегодня виделся, возвращаясь из Рушниковки в Луцк, доложил удивительную новость:

— Арестовал бандита Хрисанфа.

— Молодец, майор! Обнять тебя хочу…

— Не я, к сожалению, молодец, а отец Василий из Рушниковки. Это он выдал преступного дьяка.

— Неужели? Вот те на! Давай, вези «крестоносца» в управление, а то Шуляк заждался своего наставника, — распорядился Киричук и добавил: — К ним бы еще Кушака, и ох какое бы трио мы собрали! Я бы тогда предложил открытое судебное заседание где-нибудь на площади, скажем, в Бабаеве, с широкой оглаской. Вот было бы дело!

Приближалось время второго допроса Шмеля, и Василий Васильевич отправился к следователю Баринову. Александр Федорович доложил подполковнику, что Помирчий отвечать на вопросы отказался.

Шмеля привели побритым, в чистой рубахе — приодели.

— Гонялись за мной, побриться было некогда, подполковник Стройный! — все еще щурясь, будто от дыма, заметил арестованный.

— С чего вы решили, что мы гонялись за вами? — ответил Киричук. — Я же сказал, что оставлять вас дольше на свободе нельзя было. По той же причине Отца Хрисанфа вам за компанию подсадим. У нас вы по графику расписаны.

— Будет свистеть-то, — не сразу понял иронию Шмель. — Не разоспись я в схроне и уйди ночью скрытым лазом, сами бы дым глотали, ищи-свищи меня.

— Не-ет, не успели бы. Я даже знаю, как вы представились Помирчему.

— Как? Скажи пароль!

— Не было никакого пароля. Постучали в дверь Помирчему и сказали: «Эсбист Шмель! Открой».

— Я всегда так говорю, это действует.

— С какой целью вы пришли к Помирчему? — с нажимом спросил подполковник.

— К Помирчему у меня никогда не имелось дела. Я шел к Остапу Жоге. Мне нужен был его совет, мы старые друзья.

— Какая же вы служба безопасности без необходимой информации? Жогу-то мы уже похоронили.

— Врешь! — дернулся Шмель.

Киричук раскрыл специально взятую папочку, вынул из конверта фотографии, протянул арестованному.

— Опознайте, кстати, третьим. Товарищ Баринов! Оформите протоколом, — предложил он.

Шмель живо перебрал фотографии, ответил коротко:

— Он!

— Кто — он? — захотел уточнения следователь.

— Остап Жога! Главный у нас по пропаганде.

Киричук любил и умел задать вовремя нужный вопрос, а тут ему наудачу вспомнилась оброненная арестованным Ложкой коротенькая фраза: «Лихо работает», и он без особой надежды спросил:

— А что знает эсбист Шмель о женщине, которая в Луцке «лихо работает»?

— Артистка, что ли? Мне сообщили, что вы ее засекли на рынке… Она тут, что ли, сидит?

— Да нет, карасей ловит, — сам не зная почему, не подтвердил Киричук.

— Знаем мы, как ловите, мои люди получше видят.

— Болтаете больше. Врут вам «лихо работающие», — сердито бросил Киричук, решительно поднявшись и предложив следователю: — Продолжайте, Александр Федорович, допрос.

Не заходя к себе, Киричук направился в кабинет к Веснику.

— Иван Николаевич! — Киричук взял чистый листок бумаги, написал на нем адрес Марии Сорочинской и придвинул его майору. — Срочно поинтересуйтесь этой особой, завтра она вызвана к десяти утра к следователю в горотдел милиции.

…В эту самую минуту Мария с мужем вышли из дома, направились по плохо освещенным улицам к хате Сморчка — Яшки Бибы, где должен был на время укрыться Микола Сорочинский. Он не хотел скрываться. Настояла жена. Тот звал уйти вместе, она возразила:

— Если Шурка возьмется продавать нас, то начнет с тебя… после Сороки. А Петра он, видать, заложил в протокол. Почему вызывают повесткой меня, а не тебя? Ты же с сапожником дело имел. Как думаешь?

— Продал он Петра, а за ним — тебя, помнишь, что брательник напоследок ляпнул: постращал Шурку тобой. Вот он и выложил следователю… Боязно мне за тебя, Маша. Давай вместе уйдем.

— Я выкручусь, а ты ступай, — обняла она мужа и поцеловала. — Яшка укроет тебя, надежно спровадит неподалеку, чтобы связь могла держать с тобой. Есть у меня больно секретная точка для этого, она для важной или крайней связи с Хмурым. Да ведь ты не чужой. Ни единой душе, смотри, об этом. Придешь в Порфирьевку к бабе Ваське, ну Василисе. Она знает о тебе. Скажешь: «Я от племянницы, нет ли чего мужу от племянницы?» Дважды ты должен повторить слово «племянница». Утихнет, вернешься домой. Нет, сообщу.

— Как сообщишь? Посадят если…

— Костя отнесет мои вести к бабе Ваське. И с Хиврей передам. Тут не твоя забота. Скажи Сморчку, пусть не забывает вечером брать в ошейнике у Хиври мои записки. Если сам уйдешь от Яшки, скажи ему куда. Мало ли что… Ну, ступай. С богом!

Под стук колес Угара скоро в вагоне начало клонить ко сну. Не говоря ни слова, он залез на третью полку, и вскоре весь вагон огласился его рычащим храпом.

«Вконец уморился мужичок», — подумал Чурин, удовлетворяясь тем, что с выспавшимся человеком будет приятнее и полезнее иметь дело. Ехать было недалеко, до полуночи поезд приходил в Луцк, откуда Угар просил отправить его на хутор к сестре, где у него скрыт подготовленный план схронов Торчинского района. Одно это торопило Чурина в Луцк. И еще порадовали слова, высказанные Лукой: «Ездили мы с тобой вместе, а в другом мире побывал я один, с меня и этого вот так хватит. — И он провел пальцем по верхней губе. — И ты молодец, Анатолий Яковлевич, без оглядки говорил, понятно. Надежные вы мужики, расположение мое к вам стало больше».

Чурину не спалось. Он вспоминал все перипетии минувшего дня, размышлял о поковерканной судьбе Угара.

Пробудился Лука возле самого Луцка. Пощупав усы и удовлетворясь, что «сидят» они нормально, он тяжело спрыгнул вниз, нечаянно задев дремавшую женщину.

— Ой, боров, да куда же ты на голову… чтоб тебе лихо было, — заохала пассажирка, отпрянув к стене.

Ожидая ответного взрыва, Чурин готов был сдержать Луку, решив выйти с ним в тамбур. Но Угар поразил его неожиданной нежностью.

— Ой, голуба милая, не сердись, будь ласка, сорвался, шею чуть не свернул, — дозволенно гладил женщину по плечу Лука, успев подмигнуть Чурину: дескать, не волнуйся, скандала не будет.

«Артист!» — подумал Чурин и понимающе улыбнулся Угару.

Киричук никак не ожидал к исходу суток телефонного звонка от Чурина, да еще из Луцка. Но тревога его тут же исчезла, когда он узнал, что съездил Анатолий Яковлевич нормально, задерживаться необходимости не возникло, потому и вернулись, а теперь появилась нужда срочно повидаться с Василием Васильевичем. Угар просит отвезти его на хутор к сестре за важным документом для чекистов.

Киричук ответил:

— Ждите при въезде на вокзальную площадь, рядом с газетным киоском, сейчас буду.

Он приехал через несколько минут — до вокзала от управления рукой подать. Шофер живо развернулся и погнал машину по свободной дороге в сторону Торчина. Неподалеку там и хутор Пеньки. Ночь стояла темная, ветреная, пахло грозой.

— Что-то Лука Матвеевич с постным видом воротился, постарел с усами, — вызвал на разговор Киричук, обернувшись с переднего сиденья.

— Еще бы немного, одни усы от меня там и остались, — отшутился Угар и все же ответил по делу: — Нормально съездили. Приговор трибунала и его исполнение крепко сообразиловку заострили.

— Какой трибунал? — живо спросил Чурина Киричук.

Анатолий Яковлевич сказал о кинофильме, на котором они были в Городке, и почему Угар захотел вернуться в Луцк, отказавшись даже от ресторана. Киричук изумился:

— Так вы голодные приехали? А я, признаться, ожидал вас навеселе.

— Повеселились, Лука Матвеевич с хором спел и был приглашен в самодеятельность. На малости не сошлись.

— Какой же?

— Наш солист даром петь не захотел. — Чурин прикрыл ладонью рот Угара, пытавшегося что-то сказать, и от души добавил: — Отличный у него голос.

— Приятно слышать, — понравилась новость Киричуку. — Хорошее настроение — надежное подтверждение уверенности. Но ответьте, Лука Матвеевич…

— Спрашивайте.

— Анатолий Яковлевич доложил мне, что вы приготовили и хотите передать нам схему ваших схронов.

— Точно так, — подтвердил Угар.

— Но мы же с вас ничего не требовали.

— Вы требовать не могли и еще, наверное, не можете… Но зачем тянуть резину, сегодня предложили бы. А у меня, может, время не терпит. Завтра крайний срок возможной встречи с Зубром, иначе они могут повязать меня. Вы еще не верите мне, а тот, может, уже совсем без доверия относится.

— Мы думали о вашей встрече с Зубром. Желательно, чтобы она состоялась.

— Пытать вдруг начнет, прирежет, как своего эсбиста Сову?

— Исключим такую возможность, дадим вам под видом охраны чекиста с надежными людьми…

Угар с отчаянием перебил:

— Так сколько ни давайте, говорить-то мы будем один на один! И не там, где явка обозначена, а куда отведут. Пикнуть не успеешь.

— Что предлагаете?

— Советуюсь вот… Арестовать хотите Зубра сразу?

— Тут ваше мнение нужно знать, — не стал раскрывать Киричук чекистского решения о том, чтобы пока не трогать надрайонного главаря. — Беседа с вами для Зубра может быть вполне удовлетворяющей. Нам известно, у него недавно состоялась встреча с Хмурым, надо думать, появились новые установки. Для нас они представляют интерес.

— Тогда, выходит, необходимо топать на встречу. Так я понимаю, — задумчиво сказал Лука Матвеевич. — Брать Зубра вам нельзя, поставите под удар меня. Или, может, на пару нас в собачник?

— В какой еще собачник? — нахмурился Киричук.

— В ящик с решеткой.

Подполковник недовольно покачал головой:

— Вы ведь и сами сомневаетесь в том, что говорите. Так доверьтесь мне как человеку. Мы, чекисты, очень обязательные люди, слово и дело у нас не расходятся.

— Говорю с вами — верю, а потом башка додумывает, — повертел пятерней возле головы Угар.

— Правильно делаете, что размышляете. Только не подпускайте плохих мыслей в наш адрес, их быть не должно.

— Постараюсь, — спокойно заверил Угар и вторично спросил: — Что будет с Зубром?

— Вы же сами сказали, что трогать не надо. Значит, мы его не видели, он нас — тоже. Ограничимся пока информацией, которую получите у него.

— Так вернее, — удовлетворился Угар и добавил: — С новыми связными мне идти можно по двум соображениям: моя охрана чекистами перебита — факт доподлинно известный, к тому же нет прилипалы эсбиста Совы — этот мог раскусить подставку.

— Верно судите, Лука Матвеевич, — поддержал Киричук и ошарашил Угара неожиданным: — Но вы уж при нас-то не сваливайте на чекистов того, к чему они не имеют отношения.

— Как не имеют? — подался всей грудью вперед Угар.

— Это вам лучше знать, лукавый Лука Матвеевич, — упрекающим тоном произнес Киричук, очень желая открыть бандеровцу секрет того, почему он тот раз на колокольне не убил до смерти своего верного связного Скворца, имя которого — Степан Панок. Но говорить не стал, опасаясь как бы Угар не поддался боязни случайной встречи с пострадавшим и его ответной мести. Но и не сказать ничего тоже не мог. Оуновец должен был чувствовать, что чекистам известно побольше того, что доступно знать ему.

— Так стреляли же по нас вовсю… — неуверенно откликнулся Угар, выдав взволнованность поразившей его догадкой.

Василий Васильевич помолчал, интригующе улыбаясь.

— Да, Лука Матвеевич, мы оба знаем, что произошло на колокольне, и давайте, как говорится, замнем для ясности.

— Нет, Василий Васильевич, вы знаете что-то больше, — все понял и признал Угар.

— Мы и обязаны знать больше, иначе какие же мы чекисты.

— Это само собой… — пробормотал Лука, притихнув.

Киричук дал ему подумать, сказав Чурину:

— Интереснейшую литературу вы мне дали, Анатолий Яковлевич. Ведь вот не признаем мы бога, а приверженность к определенной вере в нас есть. Сегодня мне было приятно обнаружить, что Волынь всегда оставалась оплотом православия.

— Да, тут известны любопытные факты безуспешной борьбы униатской церкви с православной.

— Через церковь влиять на умы людей, ориентируя паству на Запад, — подметил Киричук, не без умысла заведя этот разговор при Угаре.

Чурин понял и подхватил:

— Доходило до физического воздействия за православную веру и службу. С жандармами пороли на церковном погосте. Чего далеко ходить, в селе Жатка Гороховского района зимой больше недели шла бесконечная служба — прервать ее насильно не посмели, но потом произошло неслыханное надругательство в крещенский мороз над раздетыми верующими.

Угар не выдержал.

— Батюшки! Вера! Церковная служба-то зачем вам?! — удивленно воскликнул он.

— А как же, Лука Матвеевич? Униатская церковь — повивальная бабка украинского национализма, нельзя нам ее не знать! Униатские священники в бандитских формированиях усердно одурачивали украинцев, призывали до последнего драться с Красной Армией.

— Было и сплыло, — отмахнулся Угар. — Теперь мы вроде как без церковной веры остались. В Канаду перебрались униатские верхи.

— И у них очень здорово душа болит об украинском народе, так вы думаете? — спросил Киричук.

— Нечего мне о них думать, они в верхах, у них свое.

— Что у них там своего, без народа? Живут награбленным у него. Немецким фашистам откадили, шиш получили, теперь к другому хозяину подлаживаются. Как вы на это смотрите, Лука Матвеевич? — очень захотел узнать его мнение Киричук.

Угар хмыкнул и возбужденно выпалил:

— Да пропади они, у меня другим голова забита… Все ищут союзников, я тоже вот нашел, обоюдно нам приспичило пойти друг к другу… Плохо это или хорошо, наплевать. Мне выгодно, я иду… Они тоже не без выгоды. И вы разве с просчетом? Каждый по-своему ищет, чего тут спрашивать.

— Насчет «приспичило» — ошибка, и нас в союзники не причисляйте, — решительно внес поправку Киричук. — И заокеанских боссов с их западной свитой напрасно ОУН почитает союзниками.

— Не-ет, тут надежно, — не думавши сжал кулак Угар, вызвав немедленную реакцию Чурина.

— Ты, Лука Матвеевич, считаешь надежным союз хозяина со слугой? — припомнил он ему недавнее возражение и добавил для убедительности: — Новое братание напоминает ваш лопнувший союз с абвером. С ним вы в свое время тоже легко нашли общий язык.

Киричук продолжил:

— Теперь, наверное, и сами понимаете, что партнерство ОУН с фашизмом оказалось союзом крысы с удавом в ущерб украинскому народу. Так чему же научило ОУН недавнее прошлое?

— Ничему! — вставил Чурин.

— Посудите сами, мы, Советская власть, боремся за сплочение и созидание украинского народа под мирным небом, что подразумевает благо, а не разрушение, тогда как ваши новые так называемые союзнички, эти падкие на отбросы с душком мусорщики с Запада, приманивают, привлекают вас своими бредовыми планами возможной войны. Тут, конечно, не до забот о народе. Да и о каком благе может идти речь, когда сулят войну? А в ней ОУН видит спасение. Так ведь?

— Поговаривают… — задумчиво кивнул Угар.

— Ну что же, гитлеровская Германия начала войну, а кончила известно чем. Что касается новоявленных устрашающих планов против нас, то их, без сомнения, ожидает крах. Тут об ОУН и говорить нечего. Так-то, Угар, — закончил Киричук, видя, что машина встала возле мостков через ручей, у заросшего камышом берега. Дальше на хутор предстояло идти пешком. — Минуточку… — попросил подполковник, когда они вышли из машины, и удалился в сторону мостков.

«Куда это он?» — напряг слух Чурин и вскоре уловил из темноты тихий говор. Он сразу догадался, что Киричук предусмотрел все необходимое для безопасности и сейчас пошел проверить, как обстоит дело. Он не ожидал возвращения Василия Васильевича с майором Тарасовым.

— У нас все в порядке, Лука Матвеевич, мы готовы, — сообщил Киричук.

— Идемте к хате, зайду один или вместе, как хотите… — предложил Угар. — Надо вас с сестрой познакомить. Не бойтесь, баба она надежная.

— С Матреной Матвеевной я знаком, держать язык за зубами она может, — охотно сообщил Киричук.

— Так это вы тогда были?

— Да, я. И мне известно, что она не одна в доме, еще дочь с мужем.

— Нет их, куда-то уехали.

— Мужа сестры, который служил в Красной Армии и погиб, вы знали?

— Все верно, только я его мало знал.

— Ну пошли, — окончательно решился Киричук и приказал Тарасову: — Машина пусть стоит здесь, за час, думаю, управимся. Остальное — как договорились.

Трое перешли мостки и скрылись в темноте. Следом за ними, обеспечивать охрану чекистов, двинулись еще пятеро. Два домика маячили впереди на фоне звездного неба. У крайнего справа тявкнула собака и замолчала. В окне зажегся свет. Брякнула щеколда…

Они втроем вошли в освещенную керосиновой лампой прихожку. Чурин сразу же отправился осматривать комнаты. И тут случилось неожиданное: Киричук вдруг оказался в крепких объятиях солидной женщины. Она рывком чуть было не свалила его с ног, крича стоявшему рядом брату: «Тикай, Лука! Чекисты! Рятуйся!» Угар едва оттащил сестру, ругаясь: «Не ори! Свои они!»

Освободившись из цепких рук женщины, Киричук так и не вынул руку с пистолетом из кармана пиджака. Тут и Чурин выскочил из соседней комнаты.

Между тем Угар все растолковал сестре своей Моте, и та бросилась Киричуку в ноги с причитанием:

— Ой, дорогой ты мой, ненаглядный гость, в переднем углу тебе место, не ругай ты меня, старую дуру, что я не раскрылась тебе в прошлый раз, соврала, будто ничего не знаю о Луке! Да разве ж я враг своему брату, вон он соколик какой у меня…

Киричуку было не до церемоний. Он посоветовал Матрене Матвеевне и дальше держать язык за зубами, чтобы в следующий раз вела себя не так агрессивно, говорила потише и рукам воли не давала, а вела бы себя, как первый раз возле мосточка, сдержанно и благородно.

Угар вручил Киричуку сшитые блокнотиком листы, в которых было описание расположения схронов и двух банд с указанием тэрена каждой из них. Чекистов, разумеется, особо интересовал главарь банды Кушак, выскользнувший из поля зрения. Пока что он себя ничем не проявлял после облавы под Сосновкой.

— Разыскать Кушака трудно, — ответил Угар, проводив сестру в другую комнату. — Надо ждать, пока он сам даст знать о себе. Вы быстрее об этом проведаете.

Чурин вмешался:

— То, что мы быстрее узнаем, Лука Матвеевич, пусть тебя не тревожит. Сам же прими срочные меры к розыску Кушака.

— А в следующий раз сообщите, что удалось выяснить, — подхватил Киричук. — Готовьтесь на завтра к встрече с Зубром. Через три дня ждем вас здесь. Не сможете, приходите на четвертый, на пятый.

— Запасная явка у Ганны, — предусмотрительно предложил Угар.

— У Кули? — уточнил Василий Васильевич. — Давайте пароль. Прок придет, поставьте в известность Ганну.

— Тот самый, которого мне в охранники метили для встречи с Зубром? — вспомнил Угар.

— И в эсбисты, — шутливо подсказал Чурин.

— Почему бы и нет? Вы пришлите его ко мне, потолкую, прикину, — захотел, видать, надежной защиты на всякий случай Угар. — Пароль пусть будет для нас с ним и для Ганны один: «Я из Городка». Отзыв: «Из какого городка?» Ответ: «Из-под Ровно». Вечером с темнотой жду. Если придет не один, остальные пусть в стогу переждут.

— Договорились, Лука Матвеевич. — Киричук подошел вплотную к Угару и, посерьезнев лицом, добавил: — Я с преогромным риском выделяю вам оперработника. Человек он толковый, смелый, как говорится, не подведет и не промахнется. Мы не думаем, чтобы ваша судьба была решена у Зубра. Ему не до вас, как нам известно. А там уж смотрите и действуйте по обстоятельствам. Чекисты, скажите, все активнее и напористее работают. Знайте, никаких компрометирующих мер против вас нами не принималось. Скажу больше, мы пошире распространим свое намерение быстрее покончить с Кушаком и Угаром, пусть до Хмурого дойдет наше негодование к ним. С чем и поздравляю, Лука Матвеевич, все должно быть хорошо.

— Дай бог! — облегченно ответил Угар, перекрестившись, и вдруг рука его застыла на уровне груди и он с неподдельной искренностью спросил: — Какому же я теперь богу молюсь-то?

— Как какому, Лука Матвеевич? — шутливо и мягко подхватил Киричук. — Нашему богу, какому же еще.

— Да нет, Василий Васильевич, ваш нам не подходит, какие тут шутки, — тяжко вздохнул Угар и добавил удрученно: — Дожили, веру отменили, грехи отпустить некому… На пистолет буду молиться… на пистолет!

11

Первоавгустовская гроза прошла стороной, едва зацепив Луцк, под утро оглашая его глухим, без раската, громом. Бойко начавшийся дождь вдруг перешел в шепот, выдавая свое намерение прекратиться вовсе.

Свежее рассветное утро встало над городом с ярким солнцем в широких разрывах облаков. Дышалось легко и свободно.

В этот ранний час бодрствовали многие участники событий, чьи судьбы прямо или косвенно оказались связанными друг с другом. Эти люди в конечном итоге должны были сойтись под одной крышей управления государственной безопасности.

Киричук с Чуриным приехали домой и укладывались спать. А за это время Угар уже прошел большой путь от хаты своей сестры Моти к хуторку, где жила Ганна Куля, которую он сейчас хотел видеть больше всего на свете.

А в Рушниковке насквозь промок под ливнем лейтенант Проскура, последнюю ночь карауля возможных «гостей» арестованного Помирчего.

Не спали и все трое Сорочинских: Мария одиноко сидела за столом в полумраке комнаты — ставни были закрыты, голова у нее разламывалась от дум и бессонницы, ей тяжко было переживать неизвестность одиночества; Микола — муж ее, с непривычки к схрону, сидел на лежаке, не зная, который час, мучительно думая о том, что он больше не увидит ни жену, ни дома и ни поговорить, ни поделиться не с кем; в неважном настроении встретил рассветный час промокший и продрогший Сорока — Петр Сорочинский, удачно добравшийся до света в Боголюбы и не слишком приветливо встреченный нервным Игнатом Шульгой — братом Кузьмы Кушака. Чуть было он не повязал Сороку и не допросил с удавкой, не вспомни тот цифровой пароль для такого случая, данный ему лично Зубром.

Игнат после проверки набросился с вопросами на Сороку — не слышал ли он чего о Кушаке и Хрисанфе, о родиче Федьке Шуляке: слухи недобрые ходят в Боголюбах. Многие считали, наверное, так: коли пришелец из Луцка, то и новости у него должны быть обширные. Откуда же Сороке было знать, что Федька Шуляк беззаботно спит в эту минуту в камере предварительного заключения, а его родич — покровитель Хрисанф извелся весь от злости в одиночке, не подозревая, что его прислужник находится по соседству, за стеной.

Пожалуй, спокойнее и уютнее всех чувствовал себя в это рассветное утро Антон Сухарь, определившийся наконец на свой постой и получивший возможность без пригляда за собой выспаться в мягкой постели, отведенной ему в комнате, из окна которой видны просторный поселок и чем-то радующее полотно железной дороги.

Поселок именовался станцией Жвирка.

Допрос Марии Сорочинской должен был начаться в десять утра. Потому Киричук решил, не заходя в управление, прямиком из дома направиться в горотдел милиции.

Василий Васильевич успел после визита к сестре Угара хорошо выспаться и сейчас бодро шагал к зданию, в котором ему до сегодняшнего дня еще не доводилось бывать. Увидев идущего навстречу майора Весника, остановился.

— Куда это вы мимо нашего крыльца? — подал руку Киричук.

— Я не мимо, перекусить иду, со вчерашнего дня дома не был.

— Что случилось?

— Ничего особенного, все обычное. А задержался еще из-за дамы, интересующей нас. Вы на ее допрос собрались?

— Да, пятнадцать минут у меня еще в запасе, — взглянул Киричук на часы.

— Действительно, как артистка выглядит на фотографии, — многозначительно произнес Весник. — И фамилия ее знаете какая? Со-ро-чинская.

— Молочница, и она же — Сорочинская?! — не понял Киричук. — При чем тут Артистка?

— А при том, Василий Васильевич, прошу прощения, что не сразу доложил. Молочница, торговка с базара и Артистка — это одно лицо.

— Неужели?! Где фотография? — изумленно спросил Киричук.

— У меня в сейфе…

— Идемте в управление! Дайте материалы и фотографию, — распорядился Василий Васильевич. — Что там еще по Артистке?

— С вечера до утра из хаты не выходила, утром подоила корову, заперла дом, сарай. Отправила буренку с соседским мальчишкой на выпас, потом сбегала к табачному киоску, задержалась недолго, купила коробку спичек и удалилась. Заглянула в два магазина, в столовую — там шмыгнула на кухню, с кем встречалась, не установлено. И пошла на площадь, села на лавочку возле горотдела милиции. Все. Возникает вопрос…

— Куда делся ее муж? — угадал Киричук. — В самом деле — куда?

— Не в доме же она его заперла… — отбросил такую возможность Весник и заключил: — Сбежал, вернее всего, вечером. Значит, не только рыльце у него в пушку, а сам он весь в дегте и в перьях вместе с братом.

— Что же тогда она сама не ушла? — выразил сомнение Киричук у порога управления и сам ответил на него уже в кабинете своего заместителя: — Коли эта особа в трех лицах нам представилась, значит, знает, что делает.

Когда же Весник показал подполковнику фотографию Артистки, тот, взглянув, воскликнул: «Ба! Я же ее где-то видел…» — и потянулся рукой к телефону.

На другом конце провода находилась следователь городского отдела милиции Кравец.

— Доброе утро! Киричук говорит, — представился подполковник, рассматривая фотографию. — Сорочинскую уже пригласили?

— Нет, жду вас, — ответила Кравец.

— Допрашивайте без меня, пока мое присутствие не нужно. Будьте осторожны с ней, хамелеоном. Неплохо бы вручить ей повестку на вызов мужа. Что она скажет? Он как будто отсутствует со вчерашнего дня. Куда он делся?

— Хорошо, так и сделаю.

— Вы не арестуете ее сегодня?

— Пока нет таких намерений. Но… что даст допрос.

— Если будет возможность, пусть погуляет денька два.

— Такая возможность, по-моему, будет.

— Спасибо, ждать буду вашего звонка после допроса, — положил Киричук телефонную трубку и вдруг напустился на Весника: — Не годится так, Иван Николаевич! Никуда не годится! Подошла Артистка к табачному киоску, спичек взяла коробок, забежала в столовую, нырнула на кухню… Что это все означает? Она вам набегает за день.

— Вы правы, конечно… — согласился майор.

— Разберитесь, Иван Николаевич, с документами, уясните, кто есть кто, и поставьте четкую задачу подчиненным. Обязательнейшую!

Газета «Радянська Волинь» опубликовала обращение бывшего бандеровца Степана Панка к рядовым членам ОУН, которое не привлекло бы заинтересованного внимания чекистов, если бы Киричук не узнал по фамилии бывшего связного Угара, чудом оставшегося в живых Скворца.

Василий Васильевич пригласил к себе в кабинет Чурина и Проскуру и предложил Анатолию Яковлевичу зачитать заметку.

Чурин читал разоблачительное откровение, сожалея, что нет рядом Угара. А то бы сказал ему: «Слушай, Лука, и не говори, что печать не упоминает о вас, о бандеровцах. Вот послушай».

«Я, бывший оуновец Скворец, в последнее время связной и телохранитель районного проводника Угара, обращаюсь к рядовым членам ОУН. На протяжении трех лет я находился среди вас на Волыни. За это время я вместе с другими оуновцами причинил много бед населению. Главной заботой был и остается сбор денег и заготовка продуктов. При этом погибает много рядовых членов ОУН. В то же время бандеровские главари всех рангов преспокойно проживают в хороших законспирированных постоях и только письменно посылают свои распоряжения с помощью курьеров по низовым звеньям ОУН, ожидая хороших продуктов и денег.

Рядовой бандеровец живет в тяжелых условиях, не имея никаких денежных ресурсов для жизни. Одежду и питание он должен с риском добывать у тружеников-крестьян, в то время когда оуновское руководство имеет в своем распоряжении большую сумму денег, на которые приобретает для себя все необходимое. И даже больше, чем нужно: фотоаппараты, радиоприемники, музыкальные инструменты.

Главари не интересуются условиями жизни своих подчиненных. Окруженные женщинами — каждый имеет по две так называемые машинистки, — ведут барский, разгульный образ жизни. Ради своих корыстных интересов начальники очень сурово обращаются с подчиненными, а в случае опасности ценою их жизни спасают свою шкуру. Недавно Угар, будучи настигнут чекистами, ища спасения, убил своего связного и выстрелил мне в голову. Советские врачи спасли меня.

Оуновцы! Рвите связь с бандами, в этом ваше спасение. Это я вам говорю, бывший связной и телохранитель Угара. Верьте мне, все вышедшие с повинной живут свободно, занимаются полезным делом.

Степан Панок».

— Ну и как? — нарушил возникшую паузу Киричук.

— Несколько общо, побольше бы конкретности, остроты, но для Скворца и это хорошо, — высказался Чурин.

Проскура добавил:

— Проще и поучительнее было рассказать о том, как и ради чего пытался убить его Угар.

— Не придирайтесь, высказано просто, с откровением, оно рассчитано не на вас, а на таких же, как сам Скворец, у которых своих примеров в достатке. Пусть думают.

— Все верно, — поддержал Чурин и посоветовал Проскуре: — Возьми газету с собой, Павел Гаврилович, дай прочитать Угару. У тебя сегодня встреча с ним?

— Да, вечером в доме Кули.

— Когда Лука прочитает откровение «покойного» для него Скворца и начнет расспрашивать о своем бывшем охраннике, вы его успокойте — мести не будет, ибо ближайшее окружение Угара — Шмель, Скворец, Хрисанф, Ложка, Шпигарь перекочевали к нам.

— Пусть не опасается столкнуться со Скворцом, не допустим, — подсказал Киричук.

…Чурин проводил Проскуру в машине до Рушниковки, и тот, собираясь отправиться дальше пешком на хутор «Три вербы» к хорошо знакомой хате Ганны Кули, поворчал:

— Опротивеет мне скоро это село, никуда я от него: на рассвете уехал, с темнотой вернулся.

— А мыкаться-то с оперативной группой по всей области, думаешь, лучше? — посетовал на свою беспокойную жизнь Чурин.

…Проскура подошел к крыльцу Кули, трижды постучал в среднюю перекладину окна и стал ждать у двери. Появился свет — кто-то вошел в кухню с лампой, скрипнула в сенях дверь.

— Кто там? — донесся голос Кули.

— Свои, открой… Прок явился.

Звякнула щеколда, открылась дверь.

— Проходи! — отрывисто предложила она и торопливо закрыла дверь.

В горнице за столом сидела девчушка лет двенадцати с тоненькой шейкой и болезненно-большими глазами, смотревшими вопросительно, настороженно.

— Здравствуй! — невнятно произнес Проскура, поглядывая на дверь в соседнюю комнату и ожидая появления из нее молодого мужчины, в котором он без ошибки должен узнать Угара.

Девочка опустила голову, не ответила.

— Ужинать будете? — спросила Ганна.

— Ужинать? — переспросил Проскура и произнес пароль, который, казалось, вовсе не нужен был: — Я из Городка!

У Кули приоткрылся маленький ротик, довольная ухмылка задела ее губы.

— Из какого городка? — произнесла она с удивленным облегчением.

— Из-под Ровно, — провел рукой по соломенной головке девочки Проскура и участливо заметил: — Чего худенькая такая? Может, помочь чем?

— Иди за мной, — предложила хозяйка и направилась с лампой в соседнюю комнату.

На диване сидел Угар. Проскура сразу узнал его по фотографии и рассказам. Он даже успел подметить, насколько его большие удивленные глаза схожи с глазами девочки. И нос чуть вздернутый, с придавлинкой на кончике…

Они были достаточно осведомлены друг о друге, поэтому знакомство состоялось просто. Но больше всех оказалась довольна Куля. Еще бы! С ее любимым другом в трудную пору надежный человек, которого они оба знают. Неизвестно только, зачем им потребовался пароль при встрече? Он, наверное, никогда не мешает.

Лука, заметно заикаясь от какого-то волнения, сразу предупредил:

— Обращение в тэрене общепринятое: друже Угар, друже Прок. Молчание — лучшее качество у нас, вопросов без дела не задавать, да и по делу не лезть, куда не просят, — говорил он тихо, напряженно поглядывая на прикрытую дверь. Шепнул в лицо: — Остальное, когда будешь уверен, что мы одни.

— Понял! — кивнул Проскура и достал из кармана газету, протянул Угару.

— Что это? — спросил Угар.

— Чурин прислал и привет просил передать, — развернул газету Проскура и подивил своего подопечного невероятной новостью: — Статья вот твоего бывшего охранника Скворца.

Что стало с Угаром, трудно передать. Он, пораженный, уставился на подпись под опубликованным обращением, казалось, ничего не видел, не соображал. Потом снова уткнулся в газету, а когда закончил читать, упавшим голосом произнес:

— Все, нельзя идти к Зубру. Он меня за них, особенно за Шмеля, исполосует своим ножичком на ремни.

Как же пригодилась Проскуре предусмотрительная мысль Чурина о том, что все несчастья Угара спишутся бандеровцами на недобитого и попавшего в МГБ Скворца!

— Башка варит у тебя, друже Прок, — похвалил Проскуру за толковое разъяснение Угар.

— Положись, друже Угар, на мой опыт, — шепнул Проскура. — Зубр должен не только поверить, но и подсказать тебе, как быть после такого предательства телохранителя.

Не моргнув, по-совиному смотрел перед собой Лука, мысленно витая где-то вдалеке. И вдруг положил Проскуре руку на плечо, сказал властно:

— Если твои слова оправдаются, быть тебе моим эсбистом. А пока ты официальный кандидат на эту должность. — Он встал с дивана, прошелся по комнате и добавил: — Зубру «грипс» послал, что направляюсь к нему… Пошли ужинать. И в путь, друже Прок.

12

За ночь Угар с Проком сделали два привала: до Боголюбов около двадцати километров — путь немалый. От быстрой ходьбы Павел Гаврилович к утру изрядно устал, потому и решил Угар сделать незапланированный короткий отдых, рассчитав до света попасть в дом Игната Шульги.

На первом привале Угар спросил своего кандидата в эсбисты:

— Друже Прок, что ты придумал для своей оуновской биографии, как сможешь выкрутиться, если тебя спросит новый эсбист Зубра?

— У него появился новый?

— Не знаю, но должен бы уже быть. Он, к примеру, тебя и спросит: откуда объявился?

— Тайный агент, скажу, Шмеля и Угара, лично доверенный функционер, выполнял их особые поручения, на месте не сидел, а родом я из Городка Ровенской области, как в народе, чего выдумывать.

— Как начинал, какое твое оуновское прошлое, отвечай, там придумывать некогда будет, — торопил Угар.

— Я не торчал в лесах, отвечу, мой ранг в ОУН повыше, мы с батькой постой содержали. Накрыли нас эмвэдэшники вскоре после войны, я с друже Воеводой утек…

— Так-так, продолжай. Ты Шмеля называешь Воеводой, не ошибаюсь? — понравилось Угару.

— Его прежнее псевдо было Воевода, оно не нравилось вам… А меня он окрестил Проком, сказал: «в прок для меня работать будешь». Мне завлекательно стало. Рассказывал об истории Украины, о Мазепе… Песням оуновским учил.

— Когда с Угаром, спросят, впервые встретился?

— Прошлой осенью, он приезжал со Шмелем и еще каким-то дядькой…

— Верно врешь, в прошлом году мы ездили к Ровенским братам по заданию Волкодава, так Зубр тогда звался.

— Не волнуйся, друже Угар. Что касается тебя, ты знал обо мне. Недавно вспомнил и велел Шмелю привести к тебе. В посыльных пока я у тебя. А намерений своих в отношении меня ты еще сам толком не знаешь. Что скажешь, то и верно.

— Врешь и прикидываешься складно, друже Прок. Вас учат, что ли, этому в безпеке?

— Учат грамоте, а сообразительность жизнь кует.

— Смотри, чтоб этот новый эсбист тебя в жилку не вытянул, — предупредил Угар. — Ты хитрее должен быть. Не забывай! Молчание у нас в почете.

…Ко двору Шульги они проникли огородами, бесшумно проскользнули вдоль притемненной стены сарая и скрылись за неприкрытыми воротами риги. Проскура в темноте чувствовал, что Угар здесь все знал на ощупь, каждая вещь тут, наверное, имела строго определенное место, потому что Лука вскоре сунул ему в руку сверток и предложил лезть за ним на сеновал.

В свертке оказались мягкий хлеб, сало, огурцы, помидоры и луковица. Угар живо нарезал хлеб и сало.

— Ешь, друже Прок, чтобы дальше идти смог, — повеселел он. Глянув в щель между горбылями, с настроением подметил: — Как часы, вовремя! Светает!

Проскура вспомнил о том, что Угар привержен был к точности. И еще обратил внимание на то, что он почти не заикался.

На сеновале дышалось легко, хотелось спать.

Шаги, приближающиеся к риге, они услышали одновременно. Угар вскинул руку и дал понять Проскуре, чтобы лежал спокойно. И сам лег на спину, прислушиваясь.

Вошедший в ригу прокашлялся, цыкнул на кого-то, и в ответ ему коротким лошадиным отфыркиванием откликнулся Угар. А хозяин уже поднялся по лесенке и, поглаживая отвислые усы, изучающе уставился на незнакомого ему Прока.

— Залазь, Игнат, тут свои, — приподнялся Угар — и сразу с упреком: — Поесть положил, а горилку пожалел. Беднеть начал.

— Беднеть не беднеть, но не напасешься, друже Угар. К тому же — тебя завтра ожидал. Какой разговор, сейчас все в лучшем виде будет, — присел на лежанку Шульга, нет-нет да и поглядывая на сопровождающего проводника человека.

— Голубцов мне, перчику поострее, больше ничего пока, уснуть надо, покарауль, — привычно распорядился Угар и спросил: — О сопровождающем для меня позаботился?

— Да, но тебя ждал завтра…

— Предупреди, чтобы сегодня прислали, а то запаздываю, — жестко сказал Лука. Спросил: — Какие тут новости?

— Вашего Сороку ночью по каналу Зубра спровадил, неприятности у него, небось сами знаете…

— Какие? — насторожился Угар.

— Убили кого-то, поймала милиция. Дальше разговор не заводили… Две ночи тут спал, он и самогонку выжрал, не знаю, как учуял за бочкой фляжку, — приноравливался задать свой больной вопрос Шульга и тут спросил: — Друже Угар, успокой душу, прости мой вопрос. Не любопытство, душа за брата болит, сильно насолил он им, ловят… Скажи, живой Кузьма?

Угар не любил давать ответ без промедления. Сейчас он хотел спать, да и вообще не был расположен к разговору о переусердствовавшем бандглаваре Кушаке — брате Шульги, тем более сам не знал, где он сейчас и жив ли. Сказал уклончиво:

— О деле потом. Принесешь голубцы, поговорим.

Когда Игнат ушел, Угар предупредил Проскуру:

— Не хватало нам тут заставать этого Сороку. Он со своими родичами за вашей управой безпеки, по-моему, приглядывал. Тебя, друже Прок, он мог засечь. Вот-те номер выходит. Я понял, Сорока в сторону Зубра нацелился. И мы туда. В петлю! Улавливаешь?

— Неприятно, — только и ответил Проскура.

— Ничего себе «неприятно»… В петлю, говорю, можем залезть.

— Давай думать.

— Думай не думай, а столкнуться мы с ним должны, — уже прикинул Угар. — Тем более если узнает о моем появлении, припрется, нахальный, краевой поблажку дает ему, пароль даже на хату Шульги выдал. Так что воротиться тебе, наверное, придется. Все равно, знаю, на следующем пункте оставят, к Зубру меня одного уведут. Как думаешь ты-то?

— Для нас важно, чтобы ты до Зубра дошел. Задачу знаешь. Тут твое решение вес имеет.

— Хорошо, обмозгую. Нам повезло, проговорился Шульга о Сороке.

— Кто такой Кузьма, о ком тревожится Игнат? Брат, говорит? — задал вопрос Проскура.

— Кузьма Кушак, тот самый, которого никак не поймаете.

— Игнат — брат Кушака? — почему-то очень удивился Проскура. — Вот мы куда попали!

— А ты думал, куда с Угаром попадешь? — насмешливо откликнулся проводник. — Давай спать, голубцы не скоро подадут.

…Голубцы Игнат принес в прочерневшей, закопченной макитре, прикрытой плоской блеклой тарелкой. Вынув из кармана две облезлые, с истертыми краями деревянные ложки, он обтер их рушником и вручил гостям, каждому по отдельности. В нем чувствовалось желание угодить, которое как-то не соответствовало его постному, предупредительно настороженному выражению лица.

Не глядя на хозяина — хозяином сейчас тут был он, Лука, — Угар церемонно снял с макитры тарелку и всей грудью блаженно втянул ароматный сметанно-мясной дух и живо извлек белосочный горбатый голубец.

— Ешь, друже Прок, — специально для Шульги сказал Угар.

Проскура тоже потянулся ложкой к тарелке… Голубцы оказались на редкость вкусные. Они оба их ели, казалось, забыв обо всем на свете, будто бы наперегонки. И когда Угар вынул из макитры последний, глубоко вздохнул для решимости и довольно произнес:

— Ух, душу отвел! Долго помнить буду.

Игнат только того и ждал.

— Есть для кого стараться, друже Угар. Мою бы душу малость успокоил: обещал о брате Кузьме новость сказать.

— Я новости в «грипсах» нишу, с собой их не ношу. Опасно! Понимаешь? А Кузьма твой ловок, два кольца облавы под Сосновкой невидимо развел и ушел на постой.

— Знать бы куда. Нужен он мне.

«Мало ли что…» — хотел упрекнуть Угар Игната, но решил лучше соврать:

— Меняет тэрен твой Кузьма, скоро увижусь с ним. Скажу, чтобы дал знать тебе.

…С наступлением темноты Угар с Проком разошлись в разные стороны из села Боголюбы: один обратно к Рушниковке, а другой на запад.

— Встретимся через два-три дня на хате, откуда пришли, пароль тот же, — для вида сказал на прощание Угар и ушел вслед за человеком в плаще, с накинутым на голову капюшоном.

Сохраняя видимость скрытого передвижения, Проскура задами сделал огромный крюк, обходя Боголюбы и стремясь выйти к ближайшей, известной ему тут столбовой дороге, как вдруг стрельба и крики в селе заставили его остановиться. Тревожная догадка вселилась в него: не с Угаром ли что? Этот вопрос заставил его подумать о себе. Впереди ему предстоял долгий путь до хутора возле Рушниковки. Но зачем он пойдет туда? Ему надо в Луцк, в управление. А что, если по дороге схватят бандиты? Напороться на них тут легко.

Отойдя поглубже в кукурузное поле, Павел Гаврилович, раскинув руки, с треском повалил упруго поддающиеся стебли, подмял их под себя, улегся поудобнее, решив тут переждать до утра.

А Угар в это время шел полем, еле поспевая за связным Дмитро и слыша за собой торопливые шаги коротконогого Алексы, у которого к тому же недопустимо стучал обо что-то приклад автомата.

У лесочка их встретили трое вооруженных, ослепив лучом фонарика. Подошла подвода. Кто-то сказал:

— До вала, там пешком.

Правил лошадью Дмитро. Угар с Алексой сидели по краям спиной друг к другу.

«Скоро, наверное, глаза будут завязывать всякому, кто к их сиятельству на прием пожалует, — с раздражением думал Угар о предосторожностях, с какими допускает к себе Зубр. — Чином себя возомнил, гнилье трусливое. Труднее жить стало, трижды след обрываешь и заметаешь… Дай мне только уйти от тебя, последнее испытание у меня, без него не обойтись. Сопровождающие смирно ведут себя, подозрительного ничего не проявляют. Правда, раньше приветствовали, слово дружелюбное услышать приходилось, нынче — молчок. Да и кому говорить охота?»

Лес кончился, и лошадь остановилась. Подошли двое, пошептались с Дмитро и уехали на подводе. Дальше Угара повели пешком — нолем, снова лесом, но недолго, скоро вышли на поляну к дому. Пока Дмитро куда-то отлучался, Угар по контурам крыш разглядел еще несколько построек, но так и не понял, хутор перед ним или лесничество.

Вошли в дом. Когда Дмитро провел Угара в боковую от кухни комнатенку, он успел заметить через приоткрытую дверь в горницу смуглолицую черноволосую женщину, показавшуюся ему очень знакомой. Но не вспомнил ее, увидя появившегося Зубра. Новенький защитного цвета френч сидел на нем привлекательно-ладно.

Они пожали руки, сели к столу, поставленному здесь, видать, специально для подобных встреч.

— Как здоровье, друже Угар? — спросил Гринько, проверяя, все ли застегнуты пуговицы на френче.

— Спасибо, друже Зубр, сам как здоров? — ответил Лука, обратив внимание на похудевшее лицо и запавшие глаза своего главаря.

— Слава богу! Живем-можем… И ты глядишься, чего сразу по вызову не явился? Нарушаешь приказ.

— Трудности сложились, друже Зубр, я докладывал, сам чуть не сгинул. Большевики задолбили Луцкий и Торчинский районы, куда деваться, под рукой вертимся у них, вон в какую даль сменили тэрен, они и там, под Сосновкой, накрыли. Мне в себя прийти надо было, связь со всеми потерял.

— Тикают, наверное, от тебя хлопцы. Перестреляешь, боятся. Опасную молву о себе пускаешь.

— Какую? — Угар догадался, тот намекает на обращение Скворца в газете.

— Кто же к тебе пойдет в связные, когда ты их при опасности стреляешь? Другого выхода, что ли, не находишь?

— Какой же выход на колокольне? Все равно бы они нас постреляли. Я облегчил участь хлопцев. Откуда энкавэдисты знали, сколько нас там? Я в окошечко еле пролез на конус купола, как святой распластался, не столько боялся упасть, сколько думал — увидят в селе и продадут… А чекисты подобрали убитых — и вниз. Я живо обратно, внутрь верхотуры.

— Мне другие подробности любопытны, друже Угар: как убитый тобой Скворец воскрес? Он или не он поносит нас ядовитым обращением? Что ты думаешь на этот счет и что предпринял против изменника?

— Не до смерти, значит, я его… Сам вчера только узнал, сразу поручил искать Скворца и немедленно уничтожить, — приврал Угар.

— Проследи выполнение, чтобы он еще раз не воскрес, не дайте ему раскричаться в газете, сочинителей там хватит. Очень погано вышло со Скворцом, остро колет.

— Сам дивлюсь, видел же, в башку всадил пулю.

— Подивился бы поболе, коли бы не подоспели некоторые обстоятельства. Мнение было, хлопцы сдаваться вместе с тобой не хотели… Теперь Степан Панок внес твердую ясность.

— В следующий раз я ему башку отрублю для верности.

— Твой Кушак так и делает, ловко, стервец, действует. А в тебе — чуешь ли? — не все истинно нам показалось, друже Угар. Я уже замену тебе подыскал, представление друже Хмурому подготовил, а тут два приятных сообщения. — Зубр таинственно посмотрел на собеседника снизу вверх и отрывисто бросил: — Тебе повезло!

— В чем же? Какие это сообщения?

— Ну, раз проговорился… — наигранно поломался Гринько. — Во-первых, эсбист Шмель доложил Рыси о ваших трудностях и преследованиях чекистами, вины твоей он не отметил. Это важно и вовремя, понимаешь, подоспело. А то уж мы считали, ты уклоняешься… Но тут, видим, и ты явился без ощущения вины — это второе обстоятельство. Не скрою, успокоило меня твое сообщение, что направляешься ко мне. Задержаться пришлось, как видишь, честь тебе оказал.

Угар не вникал в фальшивые словоизлияния Зубра. А тот продолжал:

— В анализе событий последнего времени мы с Хмурым пришли к выводу единому: чтобы избежать разгрома и сохранить кадры, нам надо менять тактику. В первую очередь прекратить произвольные террористические акты, а допускать их только по политическим соображениям… Учитывая, что ОУН оказалась не в состоянии воспрепятствовать вступлению селян в колхоз, комсомол, предлагаем теперь, наоборот, заставлять для маскировки проникать в их ряды и вредить во всем и всюду. В инструкции дано подробное перечисление новых установок. Надо переходить к скрытому сопротивлению.

— Как это, не понимаю? — переспросил Угар.

— Везде и всюду: не выполнять, затягивать, критиковать. Мы должны беречь и накапливать силы для решительных действий в случае войны. Ваш пример, друже Угар, оказался поучительным, не скрою, в том смысле, что мы чуть было не помогли МГБ доконать и тебя лично. Докладная Шмеля, повторяю, заставила нас посмотреть правде в глаза и сделать верные выводы. Иначе бы молились мы за упокой твоей души.

Теперь-то Угар вполне понял цену спасительных обстоятельств и безусловную возможность кары над ним, приди он к Зубру по вызову сразу в тот же день или даже прошлой ночью.

В комнатушке появилась темноволосая привлекательная женщина, с достоинством отдала Зубру скрепленные листы бумаги и удалилась.

Узнал, вспомнил Угар эту женщину. Встречал ее на постое в Луцке — врач, делала операцию кому-то, жутко было смотреть на ее окровавленные, шарящие в чужом животе уверенные руки. Потому и неприятно ему было услышать сейчас:

— Ну вот и готово тебе указание-инструкция, Муха отстукала.

«Да, Муся ее называли, — вспомнил Угар. — «Отстукала», говорит. Гордая врачиха стала Мухой. А она вроде как в положении…»

— Ты чего губы выпятил, будто недоволен чем, — одернул его Зубр. — Возьми-ка инструкцию, даю два часа сроку тебе на ее изучение. Сам проверю перед уходом. Передай от Хмурого и от меня одновременно остережение Кушаку на будущее, пусть умерит отчаянную лихость, остынет, а то скоро сгорит.

— Исполню в точности, друже Зубр, я и сам хотел его осадить при первой же встрече, с ним уговором нельзя, — проявил полное согласие Угар.

— Скажи Кушаку, на него мы собираемся возлагать поважнее задачи, нежели поножовщина. И поручаю тебе, Угар, вместе с Кушаком и его людьми обеспечить проход за Сосновкой на Львовщину для какого-то туза, наверное из центра. Потому и поручаю лично тебе надежное выполнение задания людьми Кушака. Он этот проход знает, посты живо расставит. Чтоб через три дня все было готово для прохода. Задача ясна?

— Ясна, друже Зубр. Завтра же в ночь я отправлюсь к Кушаку.

В комнатенку вошел, поигрывая желваками на скулах, Сорока. Увидя невредимого Угара, обрадованно заулыбался, но, заметив строгость на лице Зубра, посерьезнел и коротко доложил:

— Исполнил!

— Ступай, жди там… — махнул рукой Гринько.

— Артистка горит… на подполковнике безпеки… — не удержался Сорока поделиться неприятной новостью.

Зубр сделал вид, что ничего не слышал. А когда родич обожаемой им Артистки удалился, он поднялся и повторил:

— Два часа даю сроку на инструкцию, изучай!

…Прошло часа три. Уже рассвело, а в доме как вымерло. Угар успел вызубрить инструкцию назубок в расчете, что чекисты ему предложат изложить ее по памяти, иначе бы он плюнул на эту зубрежку. Лука понял смысл со слов Зубра, а вариантов и сам мог нанизать — учись только. Но куда все делись — ни Дмитро, ни Алексы. И Зубр не идет.

Выйдя на кухню, потом в сени, Угар увидел на крыльце старичка.

— Батька, где все? — спросил он. — Спят, что ли?

— Кто все-то? Я один тут, никого и не было.

— Как не было? Ты из ума, что ли, выжил?

Старик поднялся, подошел ближе к Угару, порассматривал его, морща лоб, и загадочно ухмыльнулся, говоря:

— Где бумаги, которые тебе дали? Велено сжечь.

— На столе в комнате.

— Идем, заберу… Все понял?

— Где Зубр? — повысил голос Угар.

— У нас изюбры в лесу водятся, а твово не знаю. Поесть хочешь, дам. И на чердак лезь спать. Стемнеет, уйдешь… Обстоятельства!

13

Следователь горотдела милиции Кравец прислала Киричуку протокол допроса Марии Сорочинской и сообщила по телефону:

— Обвиняемый Кухча Александр стоит на своем: Варвару Грач убил Петр Сорочинский, по кличке Сорока. Его же роль в преступлении заключалась в том, что в сенях поджидал мужа убитой, который должен был вернуться с работы. Договорились убрать и его. Убив хозяйку, Сорока заторопился, и Кухча выскочил за ним на улицу. Там их и нагнал муж Варвары Грач… Кровь на рубахе Кухча объяснил тем, что об нее руки вытер Сорока после убийства.

Киричук напомнил:

— Вы зачитали ему показания соседки убитой, которая утверждает, что молодой, то есть Кухча, прошел в дом, а тот, что постарше, значит, Сорочинский, находился во дворе, на страже.

— Да, я зачитала ему эти показания. Кухча несколько замешкался, но быстро нашелся, сказал: «Да, я занял свое место в сенях, а Сорока некоторое время понаблюдал за улицей и прошел в дом…» Как изворачивается убийца, думаю, для вас не очень интересно, Василий Васильевич. На топоре отпечатки пальцев Кухчи, словом, доказательств обвинения достаточно, они несколько развязали ему язык. Кухча, понятно, все сваливает на Сороку, хочет избежать наказания. Картина складывается более-менее правдоподобная. Кухча, скорее всего, не врет, утверждая, что совершенно не знает причину убийства Варвары Грач. Сорока пришел к нему неожиданно, позвал на мокрое дело, от которого сапожник стал отказываться. Тогда Сорока пригрозил ему, читаю из протокола: «…Если не пойдешь, не выполнишь приказ Артистки, ты знаешь, что за это будет: убьют». Я пошел. Дорогой Сорока еще раз сослался на Артистку, сказав, будто она велела торопиться, пока нас не продала женщина, к которой идем».

— Вы правы, так оно, скорее всего, и было, — согласился Киричук. — Артистка не может быть не причастна к убийству. Мы также располагаем кое-какими данными. Свои соображения выскажу, как познакомлюсь с протоколом допроса.

И он задержал свое внимание на самых существенных вопросах и ответах.

Вопрос[9]. Расскажите о ваших отношениях с братом мужа — Петром Сорочинским?

Ответ. Отношения мои с ним были натянутые, как и у мужа.

Вопрос. Когда вы с ним последний раз виделись?

Ответ. Недели две назад, после больницы, о его болезни мы даже не знали, виделись редко.

Вопрос. Где сейчас находится Петр Сорочинский?

Ответ. Этого я не знаю.

Вопрос. Есть ли среди ваших знакомых Варя Грач?

Ответ. Да, я знала Варю Грач, говорят, ее убили.

Вопрос. От кого вы узнали о ее гибели?

Ответ. Весь город знает, на улице женщины говорят…

Вопрос. Какие у вас были отношения с Варей Грач, когда вы последний раз виделись?

Ответ. Знакомая… Молоко я ей носила через день.

Вопрос. Была ли у вас дома Варя Грач и когда последний раз?

Ответ. Была по весне, тогда же и договорились, что я ей буду носить молоко, продавать то есть.

Вопрос. У нас есть показания, что Варя Грач была у вас позавчера дома не больше чем за час до гибели. И брат мужа, Петр Сорочинский, в это время находился у вас. Что вы можете сказать по этому поводу?

Ответ. Это неправда. Я плохо себя чувствовала, лежала весь день до прихода мужа. Кто-то к нам заходил вечером, я не видела, муж встретил и скоро проводил. Может быть, это был его брат, я не интересовалась.

Вопрос. Где сейчас ваш муж Николай Сорочинский?

Ответ. Поехал к родичам на село запасы для солки делать.

Вопрос. Где проживают родичи, к которым поехал муж?

Ответ. Сначала в Бабаево, потом… у него много родичей, там он решит, куда поехать дальше.

Вопрос. Знаете ли вы Александра Кухчу, сапожника? И какие у вас отношения?

Ответ. Александра Кухчу я не знаю. Прошу объяснить причину ваших вопросов.

Вопрос. Вы приглашены для выяснения обстоятельств гибели Вари Грач. К ее убийству причастны, как установлено, Александр Кухча и Петр Сорочинский. В показаниях вы фигурируете как соучастница. Скажу точнее, влиятельная соучастница. В этом следствию и надлежит разобраться.

Возбужденный выкрик допрашиваемой:

— Это вранье! Клевета! Как можно?! Кому это надо?!

Вопрос. Подумайте и скажите: кому выгодно вас оклеветать?

Ответ. Не знаю. Возможно, брату мужа. Петр мстит мне за то, что я его не переношу, гоню: взял деньги — не отдает. Больше некому… Да, он грозил мне.

Вопрос. Вы, конечно, не знаете, за что мог убить Петр Сорочинский Варю Грач? Но как вы думаете об этом?

Ответ. У меня в голове не укладывается.

Вопрос. Разговор какой-нибудь о Варе Грач с Петром Сорочинским у вас раньше был?

Ответ. Нет, такого разговора с ним не было.

Вопрос. Почему вы говорите неправду, утверждая, что Варя Грач не была у вас дома за час до гибели? Из показаний свидетелей видно, что она ушла от вас возбужденная.

Ответ. Нет таких свидетелей. А если есть, то они ошиблись. У меня были хорошие отношения с Варей Грач. Мне очень жалко ее. И пусть не врут, не может быть тут моей вины.

Василий Васильевич отложил протокол допроса, подумав: «Вяловат допрос, но ничего не поделаешь, подступиться к ней, к Артистке, надежного мосточка пока нет, тут надо подумать».

Вся сложность была в том, что, хотя и Степанида Ивановна могла открыто выступить свидетелем по делу об убийстве Вари и дать вместе с Киричуком косвенно обличающие Марию Сорочинскую показания, вскрывающие причину конфликта молочницы с убитой, Василий Васильевич не хотел до поры вклинивать в уголовное дело оуновскую подоплеку убийства.

Появление Проскуры обрадовало Василия Васильевича.

— Проходи, садись, Павел Гаврилович, я уж тебя с Угаром вспоминал… Возвратился он?

Проскура закивал головой:

— Явился под утро, не запылился, с настоящим бандитом — новым своим связным, представил ему меня референтом службы безопасности, так что я теперь эсбист.

— Виделся Угар с Зубром?

— Да, все благополучно прошло. Зубр дал Угару очень интересное для нас поручение. Доверил банде Кушака обеспечить проход с Волыни на Львовщину или наоборот какому-то важному лицу, так надо понимать, коли сам занимался обеспечением его безопасного прохода.

— Когда отправитесь?

— В ночь уйдем. Угар ждет указаний. Сказал так: «По-моему, Василий Васильевич захочет взять Кушака живым. Есть возможность. — И добавил: — Мне оно особо зачтется».

Трое суток никто не тревожил Антона Сухаря, если не считать приглашения хозяйки на завтрак, обед и ужин. Влада Львовна была женщиной солидной, сдержанной, в расспросы и вообще в разговор без надобности не вступала. На ее лице не появлялось ни приветливости, ни безразличия, как будто она тут была не хозяйкой, а горничной, присутствие которой, кстати сказать, гость постоянно чувствовал. Чувствовал он еще и то, что к постояльцам тут привыкли, знали, что они — оуновцы из верхов, иначе бы муж Влады Львовны не сутулился при встрече, здороваясь. Сухарь даже не знал, как зовут этого шустрого, легкого на ногу седогривого мужчину. И если бы не уважительно-мягкое обращение к жене «Владочка», можно было подумать, что он приставлен к хозяйке курьером. Она же его никак не называла, во всяком случае, услышать Антону Тимофеевичу его имя не довелось.

Еще в доме появлялась хозяйская дочь, голосок которой Сухарь слышал по утрам, когда та куда-то уходила, и снова замечал вечером, по ее возвращении. Дочь оказалась разговорчивой, но понять ее из-за скороговорки новому человеку было невозможно.

Просторная комната Антона Тимофеевича находилась «на горище», как назвал он про себя жилье на втором этаже. Дом был старинный, под железной кровлей. Над коньком крутобокой крыши возвышался флюгер с хищным гордым орлом, да еще выделялась веранда — новая пристройка над парадным входом. По ней-то и ориентировался первый день Сухарь, самостоятельно выйдя обозреть поселок и округу.

К его удивлению, это оказалась знакомая станция Жвирка на Львовщине, с поселком между железной дорогой и Бугом, — путь через Иваничи на Владимир-Волынский и Ковель, в десяти с небольшим километрах от Волыни. В самой Жвирке Сухарю бывать не приходилось, только проезжал мимо поездом в канун войны, — тут неподалеку он трижды переходил польскую границу, когда ОУН посылала его в разведывательную школу абвера под Грубешовом. В последний раз — вместе со своим наставником по курсу Дербашем, когда они еле оторвались от пограничников.

На восточной окраине Жвирки Сухарю очень захотелось выйти к берегу Буга, искупаться, часок понежиться на солнце, тем более Павло Буча сам порекомендовал ему оглядеться в поселке, сочтя, что документы у него в порядке, а возможный розыск по случаю конфликта в Бабаеве и стрельбы сюда едва ли добрался, раз уж обошлось при задержании чекистами на Волыни. Но он не дошел до берега, увидя впереди шумную, веселую компанию с гармошкой, живо повернул обратно, заметив вдруг метнувшуюся за угол штакетника нескладную фигуру, признав по сивой гриве мужа хозяйки.

Ему вдруг пришло в голову посмеяться над доглядчиком, потому он быстрым шагом миновал дорогу, свернул в узкий проход между штакетными заборами, обогнул дом и вернулся на прежнюю улицу. Не задерживаясь, он с прежним деловитым видом обошел соседний дом с огромным садом и присел на груду бревен у забора, загадав: «Если появится наблюдальщик, скажу ему: давай теперь я за тобой побегаю, устал, поди». Но тот не появился — отстал, рыскает где-то, и Антон Тимофеевич со скучным видом направился «домой».

Подыматься в дом он помедлил — надоело одному на верхотуре, присел на крыльцо, стал разглядывать редких прохожих и размышлять о них. Повод для этого дал босоногий подросточек с соломенными волосенками, прошествовавший мимо с озабоченным видом, неся в обеих руках полбуханки хлеба с довеском. Худое, изможденное лицо мальчишки и бережно зажатый в руках хлеб с целехоньким довеском вызвали жалость в душе Антона Тимофеевича, а вместе и уважительное расположение к мальцу, напоминавшему слова деда: кто хлебу цену знает, тот чужого не замает.

Энергично ступая, прошла в яловых сапогах и армейской, короткой, до колен, юбочке серьезная дивчина со вздернутым носом, бросившая приветливый взгляд на Антона, и он ей улыбнулся легонько, подумав: «За своего брата демобилизованного приняла. Конечно, не за бандита…» И тут ему вспомнились слова Павла Бучи, сказанные им перед уходом из этого дома: «Подобрее лицом-то будь, не бычься, а то рожа у тебя хотя и не зверская, но больно угрюмая. Демобилизованным глядись, у Влады Львовны на квартиру временно встал, работу себе подыскиваешь… Не понравится тут, дальше пойдешь, может, в свой Самбор, в который пока охоты нет… Понял? Ну, бывай, здравствуй! Вернусь через день, может, через три. Жди!»

Среди редких прохожих было совсем мало мужчин. Прошла сгорбленная монашка, не видя людей, две размахивающие руками говорливые старухи, молоденькая женщина с ребенком на руках — единственное светлое, улыбчивое лицо, после которого морщинистая бульдожья физиономия «хозяйкиного мужа» показалась и вовсе отвратительной.

— Ну и как? — спросил Сухарь, когда тот ступил ногой на крыльцо.

— Что как?

— Как дышится?

— Душно.

— Отдышитесь, посидите, — подвинулся к краю насмешливо настроенный постоялец.

— Чего это мне отдыхиваться? — тряхнул тот сивой гривой, поняв насмешку. — Пусть отдышится, кто запыхался.

И он поднялся на крыльцо, хлопнув дверью.

…На третью ночь возвратился в Жвирку Павло Буча. Сухарь узнал его по тяжелым, но быстрым шагам, пока тот подымался по деревянным ступеням наверх.

— Не спишь, друже Цыган? — проскользнул он в дверь и внимательно оглядел своего подопечного. Затем сказал: — Знаю, заждался. Кто же тебя теперь лучше знает, чем я?

В хорошем настроении вернулся Буча, в бестревожном. И когда Сухарь ответил ему сухо: «Нынче сам себя перестаешь узнавать иногда», засмеялся от души, говоря:

— Вот-вот, и друже Комар мне о том же, когда я напомнил ему и расшифровал псевдо Дардер. Вспомнил, понимаешь, сразу и выражение «дал деру».

— Вспомнил?! — удовлетворенно вырвалось у Сухаря. — Меня-то самого он припомнил?

— Это тебе друже Комар сейчас сам скажет, — поплотнее задвинул штору на окне Буча и добавил: — Ты в форме, глядишься… А то, думал, заспанным увижу, помятым.

«Вспомнил меня Дербаш, по всему видать, поверил, а то бы разве пошел сюда, — подумал Сухарь. — Если в самом деле придет, как это понимать? Меня вроде должны были бы с предосторожностью к нему вести… Или это у них проверенный прием, безопасность тут отработана».

— Что это ты обидел Пал Палыча? — неожиданно спросил Буча. — Говорит, бегаешь ты, как козел, не угонишься за тобой. И оскорбляешь.

— Ах, этого… — догадался, о ком идет речь, Сухарь и предупредил: — В следующий раз я его где-нибудь к собачьей будке подведу и кобеля спущу, он у меня за своим тылом будет больше смотреть.

— Ну это ты брось, пусть работает, он и за мной ходит, а то чутье, навык потеряет, — защитил наблюдальщика Буча и направился к двери, говоря: — Порядок!.. Ты встреть как положено.

Однако традиционного приветствия как-то не получилось. Быстрый, суетливый Дербаш одним махом поднялся наверх в комнату к Сухарю и оказался перед ним, раскинув руки.

— Ты?! — выпалил он. — В сам деле ты, друже Цыган, живой!

— Ну так и сам цел, вижу, друже Дардер, выходит, живучие мы с тобой.

— Живучие, Антон, — присел к столу Дербаш и указал рукой на стул рядом. — Садись, ты вроде еще выше ростом стал. И забудь мое старое псевдо, зови «друже Комар».

— Само собой… — поддакнул Сухарь, глядя на низкорослого, с крутыми, как у дохлого окуня, челюстями своего первого абверовского учителя из оуновцев. Он подумал: «Комар ты и есть, хоботок бы у тебя кровожадный вырвать…» И льстиво добавил: — Тебе тоже вроде как ничего не сделалось.

— Не надо, не бабы, — оговорил Дербаш. — У меня уже полбашки седой, боюсь, рожу перекосит от делов… Да и ты как обклеванный петух по осени: одно перо в хвосте и гребешок на боку.

— Время, время, — уклончиво ответил Сухарь и поинтересовался: — Зачем такое писклявое псевдо выбрано — Комар?

— О Комаре, друже Цыган, я тебе потом расскажу, — неспешно провел по угловатой челюсти эсбист центра ОУН и вдруг в упор спросил: — Помнится, тебя вместе с Охрименко выбрасывали с самолета, больше о нем ничего не слышал? Боевой, отчаянный был. Помнишь?

— Я с ним, друже Комар, не высаживался, но принимал его группу и провожал на Полтавщину. Там он натворил делов, говорили, мост взорвал, да не тот, помешал прорыву ударных танков Клейста.

— Погиб потом, а то бы ему… — поостыл после ответа Комар.

А Сухарю памятно и приятно было услышать эти слова: «а то бы ему…», потому как самому с группой чекистов довелось уничтожить диверсантов, возглавляемых Охрименко.

— А как ты в кадры Красной Армии втесался и как в плен угодил к американцам? — перешел на другое Дербаш.

— На переправе — комендатура. Всех отставших от частей, идущих из госпиталей — мало ли — в маршевую роту. Дважды так угодил… А в плен я сдался.

— Кому, американцам? — поспешил с вопросом Дербаш.

— Какие у меня к ним дела могли быть? Немцам, друже Комар, сдался, просил в абвер меня передать, дескать, с ним я работал. Пехотный майор пробормотал что-то и пальцем мне погрозил… Словом, меня со всеми — в эшелон и отправили в Веймар, оттуда на машинах к французской границе… Там и сменилась комендатура: была немецкая, стала американская.

— Американцы вербовали? Ты что-то моим людям рассказывал, — напомнил Дербаш сосредоточенно.

— Нет, как на духу, меня не завербовали, — приложил руки к груди Сухарь. — Но старались очень… особенно их капитан…

Дербаш сразу:

— Напрасно ты о них так, надо было сговориться, я бы тебя сейчас получше определил. Мы с ними и ладить, и работать должны. Сам понимай, без них мы, одни против Советов, — ничто. Разумей! — Он помолчал, гладя выступающие скулы, и продолжил прерванный разговор: — То, что не смог сделать Гитлер, сделают американцы своим новым оружием. Нам теперь за них надо крепко держаться. И ОУН идет на это сотрудничество. А то, что они вербуют наших, в этом резон есть. Нынче всюду только сверяй да перепроверяй.

— Выходит, я зря заершился, почуяв, что американцы подбираются ко мне?..

— Как заершился? — захотел уточнить Дербаш.

— Напрямую сказал тому капитану: зря стараетесь, потому что не найдете меня, вернусь домой, уйду в лес к своим.

— Понятно… А я сразу припомнил тебя, когда при мне произнесли твое псевдо — Цыган, — перевел разговор Дербаш. — Но как ты-то на меня вышел?

— Я и не выходил… Когда своих, лесных, встретил, как было не сказать о своем учителе, о знакомом большом человеке…

Дербаш остановил:

— Что, если бы это оказался не я, кто-нибудь другой? Да и в низах знать Комара не могут, не дано им.

— Как это «кто-нибудь другой», когда я в Германии знал, что Дербаш жив, он — друже Комар. Там, на Западе, больше узнаешь, чем у нас тут. Да и не на осведомленность Кушака или Хрисанфа рассчитывал. Доложить-сообщить всяко должны были.

— И доложили… — закругляюще подытожил Дербаш и пооткровенничал: — Пораньше бы встретились, да не мог, в другой стороне находился. А тут, в Жвирке, ближайший надежный постой для моего теперешнего маршрута. Вот и велел тебя привести сюда, к Владе Львовне. Поживешь пока тут, отсюда и в дело уходить будешь.

— Что за дело? — напористо спросил Сухарь.

— Ух ты!.. Какой и был раньше, — вырвалось у Дербаша. — Ради дела, не скрою, тебя вовремя принесло. Уже подыскивал надежного человека… Проверить мне нужно одного деятеля в верхах, подозреваю, он дает нежелательную информацию группке властолюбцев — впредь так и будем их называть, которые хотят верховодить в ОУН. Ты понимаешь меня?

— В общем, да.

— Ты же понимал меня с полуслова… — На лбу Дербаша сбежались к переносице две тугие складки. Сердито шепнул: — Поможешь мне свести его к ногтю, в чине будешь. А ты, если постараешься…

Сухарь поспешил заверить:

— Постараюсь, друже Комар!

— Тогда отдыхай. О задании продолжим разговор утром. Надо все обдумать, увязать. А я страшно устал. Рад был тебя видеть.

14

На другой день после ареста Марию Сорочинскую доставили в кабинет Киричука.

Артистка переступила порог с подчеркнуто независимым видом, сказала: «Здравствуйте!» — и подошла к столу, вопросительно глядя на Василия Васильевича. Она была в белой кружевной кофте, в черной, туго облегающей юбке.

— Садитесь. — Киричук указал рукой на стул возле стола.

Нахмурив брови, она сказала:

— Спасибо, любезный подполковник. Я отношения к убийству не имею, других показаний от меня не будет.

— Не спешите, Мария Опанасовна, я вас пригласил не обстоятельства убийства выяснять, а причины, побудившие к нему. И кое-что, связанное с этим, непосредственно вас касающееся.

— Мудрено вы говорите. Это для меня — что в лоб, что по лбу. — Она поправила кофточку на груди. — Я же сказала следователю. За брата мужа я не в ответе.

— Ответьте мне, пожалуйста, Мария Опанасовна, на несколько вопросов. Первое! Вы состоите членом ОУН — Организации украинских буржуазных националистов?

— Чего мне там у них делать? Это бандеровцы, что ли?

— Прошу вас отвечать по существу — коротко и ясно. Так состоите или нет?

— Нет! Я возле мужа состою.

— Зачем вам потребовалось псевдо Артистка? Вас так именуют оуновцы?

— Как меня именуют, это мое дело. Я же не спрашиваю, почему вас зовут Стройным.

— Пока что вас, арестованную, спрашиваю я. И будьте добры, отвечайте на вопросы. Кстати, Стройным, если судить по оуновским бумагам, вы назвали меня. Но ближе к делу. Зачем вы подослали свою знакомую Варвару Грач к ее соседке Степаниде Ивановне? Вы хотели расспросить, разузнать побольше о ее постояльце — новом руководителе управления госбезопасности? Вы же не для себя собирали сведения. Ответьте, для кого?

— Для себя, кому же… Какая женщина не хочет побольше знать о предмете своего влечения? В моем вы вкусе.

Киричук легонько прихлопнул ладонью по столу.

— Ну вот что, Мария Опанасовна, поиграли для разминки, и будет. — Он достал из крупного конверта помятый исписанный листочек. — Эту записку, написанную вашей рукой, мы изъяли у киоскера.

Артистка судорожно расстегнула верхнюю пуговицу кофточки, молчала. А Киричук для большей убедительности добавил:

— Будете молчать или уклоняться от показаний, я начну очные ставки с киоскером, с Ложкой, которого вы лучше знаете по кличке Детина… Да, да, тот самый, которого вы предупредили на базаре об опасности, но ему не удалось уйти от нас… Не делайте, Мария Опанасовна, удивленное лицо, игра окончена. А свидетелей из числа ваших вчерашних соучастников у нас большой выбор, в том числе и Шпигарь, с которым вы утратили связь, а теперь можете повидаться.

— Я его никогда не видела… — произнесла вдруг Артистка, отрешенно смотря перед собой, так что Киричук хорошо рассмотрел ее лицо — невысокий лоб, чуть раскосые глаза, слегка выступающий вперед гладкий подбородок, рот со вздернутыми уголками губ.

— Скажите, кто скрывается под цифрой «724»? Через кого он передавал вам информацию о воинских частях на Волыни? — спросил Василий Васильевич.

— Я не знаю, кто это — «724», — твердо ответила она, откинувшись на спинку стула. Она напряженно подумала: «Выходит, не знает о тайничке в ошейнике буренки Хиври?» Потом добавила: — Передавали мне на ходу две бумажки, на которых была эта цифра, я не интересовалась, все Сороке отдавала, ну этому, брату мужа, Петру Сорочинскому. Это он просил иногда помочь: возьми, принеси, передай…

Киричук перебил:

— Не надо, Мария Опанасовна, не принижайте свою роль, мы теперь знаем, как вы работали. Ваши же люди нам подсказали оценку: «лихо работает»! Это о вас говорят — доверенная связная краевого главаря.

— Сказать можно все, — произнесла она, потупясь, думая о чем-то своем, и спросила с надеждой: — Что теперь?.. За это строго?

Киричук удивился наивности вопроса. Он прозвучал естественно, без подвоха, а потому Василий Васильевич подушевнее спросил:

— Вы разве не осознавали, что делали? С чего началось ваше сотрудничество с оуновцами?

— Да ни с чего…

— Расскажите об этом «ни с чего».

— Близкий человек попросил меня сходить в одно место, взять сверток… Сам он болел. Потом понемногу я втянулась. Мне интересна была тайная игра. И тайные люди симпатичны.

— Они убивают, а вы с симпатией к ним, — упрекнул Киричук.

— Никого они не убивали тут… Потом уж я узнала… Сначала интересно было.

— Когда это было — «сначала»?

— Да сразу после войны.

— Кто этот близкий человек, привлекший вас к сотрудничеству с оуновцами? Муж? Его брат?

— Да, Петр Сорочинский.

— Почему тогда муж скрылся?

— Он не скрылся, поехал к родичам.

— В такую пору к родичам? Подумайте-ка вы сами: тут беда нависла над женой, а он в бега.

— Я сама его проводила, он ни при чем, чего бы ему маяться.

— Вы связь обговорили с ним?

— Да, первое время мы договорились сообщать о себе. Если бы ничего не произошло, я велела бы ему вернуться.

— Каким образом? — ровно, располагающе продолжал допрашивать Киричук; он ничего не писал — протокол вел следователь Баринов, — а потому их разговор стал походить на беседу.

— Мало ли у нас знакомых, через кого мы можем переброситься вестями.

— А все-таки?

— Я не допущу неприятностей добрым людям, — поднялась вдруг Мария. Она самовольно подошла к столику у окна, взяла графин, налила воды, сделала несколько глотков и со стаканом вернулась на свое место, сообразив, что этого, наверное, нельзя делать в ее положении, по-детски оправдалась: — Ой, простите…

И это неожиданное извинение показалось Киричуку настолько наивным, что заставило усомниться: убежденный ли враг перед ним, что в общем-то позволяло относиться к ней снисходительнее. Во всяком случае, Василий Васильевич не признавал в женщине убежденного националиста — пожалуй, она права, говоря, что заигралась в «тайную игру», а это несколько меняло дело.

Продолжая допрос, Киричук напомнил Марии Сорочинской об обращении Верховного Совета УССР, ЦК компартии Украины и Совнаркома республики, дававшем возможность таким, как она — оуновка, спасти себя при условии чистосердечного раскаяния и оказания помощи органам власти в разгроме банд. Мария словно очнулась, смахнула слезу.

— Где сейчас находится Петр Сорочинский, вы знаете? — подоверительнее спросил Киричук.

— Нет, не знаю… Он стремился к Зубру.

— Он уже возле него.

— Смотри-кась!.. — вырвалось у Артистки.

— Ваш муж Николай Сорочинский не будет стремиться к брату?

Мария немного подумала.

— Едва ли… а там кто знает, — пожала она плечами, успев подумать: «Все знает… и спастись можно, намекает… чего бы он тогда про указ мне… и о чистосердечном признании… о помощи власти напрямую сказал… боже мой, как быть-то?..» И поправилась: — Но я могла бы, если надо, нацелить Миколу к Петро, который у Зубра… Поимейте в виду, я готова помочь, как говорится, чем смогу…

До полуночи в березовой роще близ хутора «Три вербы» майор Весник обговаривал с Угаром план захвата главаря банды — Кушака.

Местность от Сосновки до Львовщины Иван Николаевич хорошо знал, и Проскура скоро перестал удивляться замечаниям майора, высказываемым Угару.

Кушака решили брать после того, как он обеспечит проход неизвестного функционера, которого будут встречать Угар с Проком. Проскура по обстановке должен будет решить, как дальше быть с пришельцем. Весник посоветовал: «Арест функционера вместе с Кушаком нежелателен по той причине, что этим актом мы провалим Угара».

Угар терял самообладание, слушая наставления. А когда Весник ушел, он развалился на траве, раскинул руки и с облегчением произнес: «Батюшки ты мои! Замучил! До чего же занудливый человек! Ну разве все до мелочи предусмотришь? Заботливый майор, за руку только не отвел нас куда надо…»

Угар с новоявленным эсбистом Проком и связным до рассвета прошли на юго-запад километров пятнадцать и укрылись в заросшем кустарником овраге. Как ни протестовал Угар, предлагая продолжать путь, Павел Гаврилович решил иначе: им ни в коем случае нельзя было засвечиваться. Считая себя в безопасности возле чекиста, Угар терял чувство предосторожности, что могло обернуться потерей бдительности в оуновском стане.

Угара надо было не только сдерживать, но и напоминать ему, что находящийся рядом с ними связной — действующий бандит.

Обижаясь на замечания Прока, Угар вдруг очень тепло отозвался о Чурине, вспомнив поездку с ним в Городок под Ровно, и даже немного обидел Проскуру, сказав: «Мы с Анатолием Яковлевичем понимали друг друга без понуждения, он подход к человеку имеет, не хочешь, да послушаешься. С ним бы мы сейчас…»

Ничего ему не ответил на это Проскура, только повнимательнее стал к своему подопечному. Две ночи они шли от хутора «Три вербы» к селу Сосновка на юго-западе Волыни. Не спускаясь к нему, обошли хаты и углубились в лес.

Угар прибавил шагу — до хуторка, где жила Кубышка, оставалось километров восемь, и он спешил хотя бы на рассвете достичь цели, опасаясь, как бы Прок не заставил дневать где-нибудь в кустах. Лука на ходу тихонько рассказывал ему:

— Кузьма проговорился мне, будто на хуторе столько для него тайников понаделано, что он может трижды всю свою ораву спрятать.

Кубышка встретила их сонная.

— Как здоровье, Кубыня? — поинтересовался Угар, обходя необхватную хозяйку лет под тридцать и без стеснения разглядывая ее, пухлотелую, с румянцем во все щеки — на левой выделялся портивший лицо рубец.

— Мое твоему не завидует. Ты чего так открыто с оравой?

— По свету вокруг обследовали сначала, чего в темь на рожон лезть… Да ты никак учить меня хочешь?

— Учат дураков, а они умней не становятся, коли сообразиловки нет… У тебя что-нибудь ко мне?.. Пошли.

Она увела Угара в сени. Его связной, казалось, сразу задремал на лавке, а Проскура сел к окну. Сквозь занавеску рассмотрел вторую хату — на отшибе, с закрытыми ставнями, вспомнил рассказ Угара о том, что на хуторе живут отец Кубышки и сестра с мужем, которые не вмешиваются ни в какие дела. Очевидно, Кушак выдрессировал родню Кубышки, как ему хотелось. Впрочем, скорее всего, страх перед зверюгой сделал свое дело.

Через несколько минут в горницу вернулся один Угар и тихо произнес:

— Спешили не зря, друже Прок, дело будет. — Он прошелся из угла в угол, размышляя, и добавил с сожалением: — Вчера надо было бы нам явиться, вчера…

Немного погодя он пересказал услышанные от Кубышки подробности вчерашней расправы Кушака над учительницей Полиной Алоевой во время репетиции самодеятельности в клубе Сосновки. «Кричала она сильно, а он все бил ее и бил ножом…» — запала в душу Проскуры мучительная подробность, которая лишила его покоя, требовала ответного действия. Но надо было заставить себя терпеливо ждать. Кубышка отправилась к Кушаку. Он не может не прийти на встречу с Угаром.

…Кушак появился средь бела дня, шумно войдя в хату. Высокий, крепко сложенный, с крупной, некрасиво выступающей челюстью, придающей его угрюмому лицу устрашающий вид. Он не только на равных, а чуть ли не с превосходством глянул на Угара, не удостоив вниманием Прока, сказал хрипловатым, скрипучим голосом:

— Не вовремя заявились на постой, кругом рыщут… Как проскочили?

— Уметь надо… — с нажимом ответил Угар, давая понять, что ему не нравится начало разговора.

— К ночи от меня отстали «ястребки». В Сосновке их что-то много развелось. Они подались на Мерву, решили, дурачье, что там я ховаюсь… — насмешливо гыкнул он. Спросил вдруг: — Дело до меня?

Помедлив для важности, Угар, слегка заикаясь, ответил:

— И дело, и еще поручение от Хмурого, и наказ от Зубра.

— Тогда другой разговор. — Кушак подал знак Кубышке, указав рукой на стол — угощение готовь! — и продолжил: — А то я подумал, тикал друже Угар до края Волыни, тай вспомнил про друже Кузьмини, сховаться решил у его Кубыни.

— Шутковать мне с тобой некогда, Кушак! — жестко одернул Угар. — Со мной наш новый эсбист Прок, у которого к тебе тоже есть дело.

Проскура счел подходящим момент вступить в разговор.

— Наказ у меня к друже Кушаку и предупреждение эсбэ, — не глядя на главаря банды, решительно сказал он.

Было заметно, с нажимом произнесенное «эсбэ» дошло до сознания кровожадного бандита, он внимательно посмотрел в сторону говорившего и податливо отозвался:

— Слушаю, друже Прок! И заявляю наперед, вины в себе не чую.

Угар незаметно моргнул эсбисту, чтобы тот продолжал, почувствовав влиятельное воздействие на Кушака.

— Вина есть, но не такая, чтобы наказывать, — снисходительно начал Прок. — Скажи, почему нарушаешь новую установку о прекращении террористических актов? Какая была исключительная необходимость вчера убивать учительницу?

— Я что-то не понимаю… — расширились глаза Кушака, и приоткрылся крупный рот. — Мне что же, предлагается семечки лузгать?

— Приказано беречь силы, чтобы до последнего не доконали нас, — вклинился Угар. — И тебе предупреждение на этот счет от Хмурого и Зубра, уберечь тебя, дурака, хотят.

— Тогда другой разговор… Так я теперь и прирезать никого не могу? Как же без крови жить-то? Без нее бояться не будут…

— Будет смаковать-то, рисоваться, дело серьезное поручено нам с тобой, — придвинулся поближе к Кушаку Угар и стал рассказывать о поручении по охране прохода какого-то значительного оуновца.

Кубышка поставила на стол прежде всего бутылку самогонки, вызвавшую у Проскуры беспокойство. Кушак сам достал из этажерки стаканы, продолжая деловой разговор:

— Передохнуть я не прочь, опротивело бегать — тоже верно. Да ведь сидя-то ни денег, ни припасов… А ты сейчас требовать начнешь. Отослали мы, что было, казначею… — Он налил мутной жидкости в три стакана и поднял свой: — За доброе поручение и гладкое исполнение! Проход будет чистый, не первый раз. За встречу и удачу!

Следователь Кравец позвонила Киричуку утром, одна он пришел на работу, и сообщила:

— У меня есть новость для вас, товарищ подполковник. Мария Сорочинская на рассвете повела такой разговор: если бы мне встретиться с подполковником из безпеки сейчас, с утра, я бы ему кое-что о себе важное рассказала бы.

— Доставьте, пожалуйста, ее ко мне, мы продолжим беседу, — попросил Киричук.

Положив трубку, Василий Васильевич достал папку с материалами на Сорочинскую, просмотрел вчерашний протокол допроса. Подумал: у нее, наверное, есть сведения, где искать Зубра! Подобраться к нему и обезвредить — это было бы на нынешнем этапе борьбы с ОУН чрезвычайно важно.

Киричук успел просмотреть входящую почту, когда в кабинет ввели Сорочинскую. Она остановилась у порога, ожидая, что ей скажут. Отпустив сопровождающего, Василий Васильевич пригласил арестованную сесть возле стола и заметил:

— Вчера вы бойчее входили.

Она подошла к столу энергично, как на что-то решившийся человек, села уверенно, глаз не прятала.

— Да не знаю, где тут что можно, — ответила она, занятая какой-то напряженной мыслью. Добавила: — Только решилась попроситься к вам, и… будто мысли мои прочитали, доставили сюда.

— Их не трудно прочитать, Мария Опанасовна. Вы умная и сообразительная женщина, следовательно, я вправе ожидать от вас разумного решения. Эту мою веру укрепляет, не буду скрывать, убеждение, что вы — случайно приставший к националистам человек, но сильно запутавшийся. Однако вас, как говорится, не поздно на правильный путь вывести. Даже необходимо. И в этом смысле вольно-невольно мы с вами, по-моему, начали продвигаться вперед. Так что я жду от вас разумных шагов. Слушаю.

— Не сочтите неуместным, но мне с вами спокойно, полегче как-то, и сейчас я пришла почему-то без вчерашнего страха, — начала Сорочинская.

— Так о чем вы, Мария Опанасовна, решили нам рассказать?

— Хочу искупить свою вину. Для этого мне с мужем надо встретиться, с Миколой, и поскорей, пока не поздно, а то уведут его к черту на кулички, след не найду.

— Какова цель неотложной встречи?

— Вас же Зубр интересует. А у него Сорока, значит, все уже рассказал ему.

— Верно оцениваете обстановку, я тоже так считаю, — поддержал Киричук. — Что же должен будет сделать ваш муж?

— Мне нужно с ним встретиться, поговорить. Для меня он все сделает. Да и, видать, с охотой все сделает. Микола должен будет добраться до Зубра, пароль к человеку я ему дала, эта бабка свяжет его с нужными людьми. А там встретиться со своим братом Петром, с Сорокой. Тот хотя и дурной, да на свою выгоду у него нюх собачий, вдобавок брата любит, Миколу моего, не продаст. На худой конец отсоветует… Хотя нет, у него последнее время все больше ругательное на языке и к Угару и к Зубру, особенно с весны. Я думаю, два мужика отыщут момент скрутить или пришибить одного. Зубр, правда, всегда с охраной…

— Ну что же, продумано неплохо. Вас, наверное, ценили главари?

— Любили, — живо ответила Артистка.

Киричук спросил:

— Зубр не заподозрит подсылку вашего мужа, его не начнут пытать?

— Нет, он предсказывал мой арест, велел быть осторожней… А уход братьев Сорочинских без обмана… Не-ет, не заподозрит. И ничего не сделает, Хмурого побоится. Ну а в общем-то, у них все возможно, друг другу не верят.

Киричук закончил запись и заключил:

— Ваше предложение разумно, я изучу его. Всю ночь, что ли, размышляли, не спали?

— Какая разница? — усмехнулась Артистка. — У меня, может, вчера тут за столом все сообразилось.

— С чего начнем?

— Мне нужно попасть домой, чтобы послать записку, желательно сейчас же, потому что мальчишка, которого пошлю, должен успеть все сделать засветло; ехать надо в Порфирьевку.

— А почему вам самой не съездить? — не увидел необходимости в посыльном Киричук. — Так будет надежней и быстрей.

— Как же я съезжу, когда арестована?

— Кто знает об этом?

Она пожала плечами:

— Ну так мы ожидали ареста, меня не было дома около двух суток… Хотя погодите, мы с Миколой договорились: если к вечеру второго дня от меня не будет вестей, значит, меня посадили, могут считать.

— Прекрасно, — постучал пальцами по столу Киричук. — Вас вызывали на допрос по поводу убийства Вари Грач, приглашали свидетелем. Милиция ищет Петра Сорочинского, других неприятностей у вас нет. Дайте им знать. Не задерживаясь, отправляйтесь в Порфирьевку, туда мы вас подбросим на машине. Постарайтесь побыстрей встретиться с мужем. И проводите его в путь. Напомните, выход с повинной у нас в действии. Теперь от него зависят смягчающие вину обстоятельства.

15

Задолго до рассвета настороженно спавший Сухарь услышал на лестнице шаги. Дербаш вошел в комнату без следов сна на лице, умытый и причесанный на пробор, волосы его поблескивали грязноватой проседью, будто намасленные. На нем была жилетка, поверх которой красовалась витая серебряная цепочка, спадающая от срединной пуговицы в боковые кармашки. Всем внешним видом он походил на приказчика.

— Я знал, что ты не спишь, — сел он в уголок к столу. — Чего одетым завалился? Тебе это, пока на постое, вроде ни к чему.

— Быть в сборе не повредит, — оправдался Сухарь, заправив постель и тоже присев к столу. — У меня, друже Комар, такое чувство, будто мне сложнейшее задание поручили, а я его и остерегаюсь, и справиться хочу — себя проверить охота, на что годен в нынешней жизни.

— Это к месту ты сказал, опередил прямо меня. Очень хотелось мне знать твой общий настрой. Нормальный он у тебя, значит, и дело сладишь. Только все с умом надо, — подметил Дербаш, выкладывая на стол две фотографии. — Запомни это лицо, тебе предстоит встретиться с Горбуном и работать.

Антон Тимофеевич взял фотографии, свел их вместе, внимательно разглядел. Лицо Горбуна — вытянутое, с узким, длинным носом — сразу впечаталось в память Сухаря. Он только внимательнее вгляделся в смотревшие на него в упор удивленные глаза и в плотно сжатые, слегка косившие тонкие губы. И снова перевел взгляд на удлиненный бугорчатый нос, который, впрочем, соответствовал его суженной физиономии.

— Голос у него резкий, прямо из глотки, — слух режет, — дополнил впечатление Дербаш и, забрав фотографии, спрятал их в карман.

— Чем он занимается? — перешел к делу Сухарь, почему-то вдруг сразу решив, что «объект» ему достался сложный.

— Член нашего центрального звена, занимался вопросами материального обеспечения, а сейчас его на финансы перебросили. Словом, человек возле кормушки, по которой можно о многом судить. А ты знаешь, что значит быть в курсе содержимого денежного мешка? У Горбуна доступ к секретной документации открылся. И тут узнаем нежелательные подробности — утекать начали секреты к группе властолюбцев, которая, используя сложное положение в ОУН, копает под наше заграничное руководство. И что выкрадут секретного, наизнанку выворачивают, паскудят наши верхи. И в этом им помогает Горбун, кроме него — некому. Но есть тонкости, понимаешь…

— Не вникаю, коли не положено.

— А ты не напрашивайся, — одернул Дербаш. — Скажу только, тактику меняем: террористические акты — на спад, беречь силы, выжидать момент. Новые инструкции появились на случай войны и даже на случай поражения. Далеко идущие… — потряс указательным пальцем Дербаш и круто оборвал себя: — Но не об этом речь у нас, друже Цыган. И не о верховодстве и влиянии в ОУН. В данном случае о том, кто в наших рядах двурушничает и выдает секреты.

— Сложная задача, — понял Сухарь.

— Твоя роль скромна, ты всего-навсего доверенный связной из-за кордона, у тебя пароль от верхов ОУН. С ним явишься к Горбуну, так сказать, с официальным поручением по недавнему финансовому отчету, а когда с деловой частью закончишь, тут же начинай проверку подозреваемого. Прежде всего вручи ему визитную карточку на Макара Мироновича Михайлюка, — показал он атласный прямоугольник из плотной бумаги с типографски тиснутыми фамилией, именем, отчеством и ложным адресом. — Подай и скажи: «Просил передать Макар Мироныч»; сделай паузу, определи, как среагирует, потом добавь: «Михайлюк». С нажимчиком «М» произноси, будто бы капельку заикаешься. Это тонкость пароля.

— Надо потренироваться, — решил Сухарь.

— Если возьмет визитку и заинтересованно откликнется на твое представление, да еще в контакт с тобой войдет, значит, в точку мы попали. Больше мне ничего не надо.

— А вдруг не отреагирует? — с настороженностью спросил Сухарь, оценив ответственность поручения.

— Не торопись… — сделал замечание Дербаш. — Не среагирует как надо либо визитку не возьмет, уйдешь подобру, больше от тебя ничего не требуется. Вернешься сюда. Словом, результаты мне лично доложишь.

— Разумеется, лично… Вопрос есть.

— Давай, спрашивай.

— Вся тонкость возможности тайного контакта, как видно, заключается в визитной карточке и контрольном пароле, который я должен произнести с ударением на «М». Это будет означать, что я свой, из оуновской, так сказать, оппозиции. Я правильно все понял?

— Совершенно. В чем сомнение?

— Тонкости о визитке и пароле точно установлены, друже Комар, или здесь есть элемент догадки, вероятности?

— Объясню, друже, тебе надо знать. Важную сомнинку подметил. Слушай. Встретился я с посланцем из-за кордона. Бандеровец он, по-настоящему, без подвоха, пришел, даже мне бумагу от высокого начальника доставил. Но промашку дал, полез не туда, куда надо, заповедь нарушил. Ну я и прищучил его, начал давить. Он и рассыпался, заодно выдал тонкости визитки. Надо было понимать, у него не только официальное поручение Горбуну по финансовой части, но и тайное задание тех самых властолюбцев, которых двурушник стал снабжать нежелательной информацией. Но тут, понимаешь, — хлопнул Комар рукой по коленке, — переборщил я с удавкой, загнулся посыльный, а я не все из него успел вытянуть.

— А если это не Горбун? — не разделил целиком подозрения Сухарь. — Шел по делу к одному, а тайное поручение имел к другому.

Дербаш, сделав паузу, посмотрел на него строго.

— Я прежде всех перебрал и перетасовал, друже Цыган, ни одного не пропустил, а их всего-то ничего…

— А вдруг?.. — без наигрыша, по-деловому вникал в суть дела Сухарь.

— Никаких «вдруг»… — начал сердиться Дербаш. — Я безошибочно ориентирую тебя на Горбуна. Мне нужно лишь малое подтверждение его двурушничества. Сегодня изучишь с Бучей маршрут, и в ночь пойдете. Краем немного на Волынь выйдете. Не попадайтесь, смотрите, больше чекистам, второй раз твои документы не сработают. Учти, тот, кто вас задерживал, проверил у себя в Луцке, не значитесь ли где. И глаза чекист небось вытаращил, когда узнал, кого отпустил. Бабаевское происшествие уже приписано к твоему прошлому. Словом… да ты сам знаешь.

— Соображаю… — поддакнул Сухарь.

— Вообще-то, как бы не сглазить, ты с умом, везучий, — подобрели глаза Дербаша. — Когда мне Буча рассказал, с какой выдержкой в критической ситуации ты выскочил вместе с ним из ловушки, я вспомнил, как ты в сорок первом ловко увел от меня пограничников и сам вывернулся. Вон откуда наше «родство» пошло.

Сухарь, довольный, заулыбался. Ему было приятно вспомнить то «родство» под чекистским оком.

— Ну ладно, о подходах к Горбуну мы еще поговорим, он у меня вот тут как гвоздище торчит, — постучал он пальцами по темечку и встал. — Пошли завтракать, мое время пришло.

Сидели они за столом на зашторенной веранде. В доме стояла тишина, будто никого и не было. Но никто никуда не уходил — где появлялся Дербаш, выход за порог из дома ни одному человеку не разрешался, кроме связных и охраны.

— Так, значит, хочешь знать, почему я избрал себе псевдо Комар, — вспомнил Дербаш. — Слушай тогда легенду, люблю ее рассказывать… Было это в древнюю пору потопа, когда все живое гибло от стихии. В ладье на плаву собралось невидимо зверей, птиц и насекомых. Все притихли в страхе, даже жрать друг друга не хотят. Болтаются они в бушующем море и вдруг обнаруживают течь в ладье, сучок вылетел из доски в днище. Вычерпывают они воду, а та все прибывает и прибывает. Видят звери, птицы и насекомые — конец им приходит, давай бога молить спасти их души. Бог услышал призывы и говорит: «Кто из вас в ладье найдет выход из положения и спасет всех, тогда я того награжу, пусть просит у меня все, что хочет». И тут находчивая змея сообразила, что надо сделать. Она сунула хвост в отверстие, где был сучок, и заткнула его собой, прекратила течь. Набравшуюся воду вычерпали. А через некоторое время буря утихла и ладья приткнулась к берегу. Змею благодарят, восхваляют. А она к богу: «Желание мое исполняй! Я спасла всех».

«Что же ты хочешь в награду?» — спрашивает бог.

«Хочу знать, у кого кровь слаще», — отвечает змея.

«Хорошо, — отвечает бог и призывает к себе комара, дает ему поручение: — Лети отведай разной крови и скажи мне, какая слаще».

Комар улетел. Долго его не было. Вдруг видят звери, птицы и насекомые — летит весело комар. Метнулась шустрая ласточка, взвилась к нему навстречу. Подлетает к комару и спрашивает:

«Узнал, друже, у кого кровь слаще?»

«Знаю! — весело пискнул комар. — У че-ло-ве-ка!»

«У кого?» — переспросила хитрая ласточка.

«У че…» — только было разинул рот комар, как ласточка хвать его за язык и откусила его.

«Дзз-дзз…» — заныл комар, не умея ничего больше произнести.

Бог спрашивает: у кого же кровь слаще? Ему надо выполнить обещание змеи. А комар в ответ:

«Дзз-дзз-дзз…» — и остаточек языка показывает.

Поняла все змея, увидела, рядом ласточка пролетает, и как метнется к ней, хвать ее за хвост. Ласточка рванулась, взвилась, а змея с уголком вырванного ласточкиного хвоста шлепнулась на землю. Так никто и не знает, у кого кровь слаще. Кроме комара и ласточки. Комар кровушку сладкую попивает до сих нор и тайну для себя одного держит. А ласточке она ни к чему. Бог устроил ее житье возле человека. И хорошо, что у комара вырван язык. Ему же на пользу вышло. Молчание — золото!

Сухарь легонько улыбался.

— Чего хихикаешь? — не понравилось Дербашу.

— Безобидный больно комаренок выходит, — теперь уже засмеялся Антон Тимофеевич, вызвав такую же ответную реакцию.

— Комар — насекомое ушлое, увертливое, руки обобьешь, не прихлопнешь его. Вглядеться надо, чтобы различить… Так что не надо о нем так небрежно, друже Цыган. Тебе давай-ка тоже псевдо сменим. Обязательно даже. Подумай.

— Это не проблема, вон молоток лежит, просится в псевдо, — шутливо сказал Сухарь, а Дербаш подхватил:

— Мне нравится: друже Молоток. И смысл хороший. Вдумайся-ка! Давай вбей мне Горбуна одним махом под самую шляпку.

— С чем же я к нему приду для начала? — вернулся к практической стороне вопроса Сухарь.

Дербаш сразу не ответил. Они после завтрака поднялись наверх, прикрыли дверь и сели к столу.

— Человек, пришедший из-за кордона с бумагами для нас, Горбуна в лицо не видел, как и тот его. Это совершенно точно. Функционер собирался к нему с деловым поручением. С каким? Мы должны придумать его. Например, ты уполномочен устно передать Горбуну недовольство закордонного руководства заметным спадом финансовых поступлений. Пусть даст объяснение. А по твоему паролю он его представит. Вот после этого ты ему и вручи визитку, начинай разоблачение. Дальше мне учить тебя нечего, действуй по обстановке, главное, уйди чисто. Подумай, за день мы еще поговорим.

Всю дорогу из Луцка до Порфирьевки Мария Сорочинская ехала задумчивая, обеспокоенная. Лейтенант Кромский вспомнил Киричука, наставлявшего его: «…И еще учтите, женщина она хотя и в возрасте, но слишком оживленная, даже, я бы сказал, игривая — природа у нее такая, безвозрастная, поправляйте ее, коли что не так».

Марии было не до отвлеченных разговоров. Мысли ее вертелись вокруг мужа: где он сейчас может быть, не занесло ли его по стечению неизвестных ей обстоятельств поближе к братцу Петру, соседство с которым могло принести беду? Однако, поразмыслив и вспомнив обещание Яшки Бибы исполнить до мелочи все, что она скажет, успокоилась, решив, что у нее все-таки немало шансов повидать своего муженька. Ей необходимо было поскорее увидеть в добром здравии бабку Василису, которая может для нее все устроить.

Так незаметно, за размышлениями, они переехали за Стырь, и только тогда Мария потребовала:

— Вон туда, в рощицу, отгоните машину, я дальше пешком. Ждите, будет задержка, извещу.

Кромский ответил:

— Хорошо. До темноты жду.

Откуда им было знать, что в эту самую минуту ушедший в бега Микола Сорочинский усердно пилил дрова с сыном бабки Василисы!

Микола с остервенением орудовал двуручной пилой, не сразу обратив внимание на вошедшую во двор женщину. Однако, услышав, что кто-то ойкнул за спиной, оглянулся и обомлел, увидя в добром здравии жену, и бросился к ней.

— Как же ты тут?.. — затормошил жену обрадованный Микола.

— О, помолодел сразу, и голос ожил, никак, соскучился, — повела мужа в сторонку Мария, шепнув ему: — Тише говори, не повторяй за мной… Бери монатки, сейчас уйдем, я только с бабкой Васей переброшусь парой слов, нельзя не повидать…

А бабка Василиса уже стояла на крыльце, приятно удивленная. Крупная, громоздкая женщина с мелкими чертами нежно-белого личика.

— Кого я вижу, милушка, любовь ты моя, — тихо пропела она, и Мария, услышав, подалась к крыльцу.

— Здравствуй, баба Василиса! — обняла гостья хозяйку. — Ты чего же эксплуатируешь моего муженька? Я его не за этим к тебе посылала.

— А зачем же? — усмехнулась бабка Василиса. — Мужика в безделье опасно держать, он постоянно работать должен, а то одряхлеет, какая жене польза от него тогда.

— Я его передохнуть на природу отправила, да потребовался вот… Как ты-то, стара беда?.. Все с ухмылочкой… Я пустая сегодня, без подарочка.

— Сама пришла — подарок. Посидела бы, чего так-то, а у меня печево нынче — тесто угодило, тебя чуяло.

— На дорожку, пожалуй, дай, от твоего отказаться не могу, — скрипнули половицы крыльца под ногами Марии, пошутившей: — Ласковое какое, запело подо мною.

— Под тобой кто не запоет… А Микола твой, видать, отпелся, слова не выдавишь.

— Он у меня серьезный мужик, ему не к лицу возле такой жены с хиханьем вертеться… — остановила она за руку бабку Василису, спросила: — Мне что есть?

— Было, Сморчку отдала, он вчера с твоим пришел…

— Знаю, — соврала Мария. — Ну давай еду, а то больно спешу… дух-то какой у тебя тут хороший, гарбуз, что ли, печешь?

— И гарбуз… Угостить?.. — Она набрала в узелок пирожков и плюшек и подала его Марии, любимице своей, перекрестив ее: — Храни тебя бог!

— Бережет, слава богу, — чмокнула та в щеку приветливую хозяйку, прижав узелок с печевом к груди, и снова ойкнула, отстранив подарок: — Горячие-то!..

Уводя Миколу со двора, Мария обернулась, растрогавшись вдруг тем, что бабка Василиса крестила их вслед. Крикнула:

— Спасибо! Будь здорова, баба Василиса!

Лишь за селом она сказала мужу:

— Арестовала меня вчера милиция. На допрос в безпеку возили, со Стройным вот так разговаривала… Всё о нас знают, меня Артисткой назвал. Много они нашего брата заарканили.

Микола удивленно спросил:

— Как же ты вывернулась?

— Оттуда не вывернешься просто так, дорогой мой… Они люди с умом… Ничего, поправились.

— Кто?! Чекисты?

— Они, Миколаша! Слушай меня и не перечь. Они паше спасение теперь, иначе кому тюрьма, кому удавка. Куда мы с тобой залезли? Какое нам дело до них? Чего мы петлю себе на шею напялили? Есть возможность сбросить ее.

— Как?! Работать на чекистов? — громко вырвалось у Миколы, и он на всякий случай подозрительно посмотрел вокруг.

— И поработаешь… Ты хочешь меня сохранить? Тебе же, знаю, надоела моя канитель, сам говорил… Возможность есть, другой не будет. — Она вошла с ним в кусты и повела кратчайшим путем к поджидавшей машине, неспешно рассказывая об условиях выхода с повинной.

— Что я должен сделать? — испуганно спросил Микола.

— Помочь захватить Зубра, — тихо сказала Мария, отчего Микола застыл на месте, не поверив, а та продолжала: — Сейчас отвезем тебя к Боголюбам. Иди к Шульге, пароль я тебе дам свой, берегла на всякий крайний случай. С ним доставят к Зубру. Лай вовсю Петра, скажи, Сорока подвел меня, того и гляди заарестуют, работа встала, что, мол, делать с этим убийством Варьки, крылья подрезал. И не болтай много, трусость не выказывай, сразу в неверие войдешь.

— Зачем все это? — расширились глаза Миколы.

— Чтобы к Зубру доступ найти, а случай подвернется, заарканить его. Тем более тебе рассчитаться с ним есть за что: меня он все время добивался. Сказала ему последний раз, когда ночью Сморчок меня вызвал, чтобы не лез, потому что Миколу своего еще люблю… Не ухмыляйся, так и сказала, можешь напомнить ему при случае. Ей-богу, не вру. Даже еще ляпнула ему насчет того, что я здорово старше его… Надо же было смягчить самолюбие мужика, с ним на ножах нельзя.

— Замечал, думал, ты с ним… — пустился было в разбирательство всего наболевшего Микола, но его одернула Мария:

— Будет об этом, знай да помалкивай. Если бы что было, тебе известно, я бы сразу сказала. — И после паузы с умыслом добавила: — Все равно от него покоя не будет, он и тебя убрал бы, да меня побоялся, предупредила его… Месть от него возможна, осторожней с ним будь. Сейчас он тебе ничего не сделает, злорадствовать станет… Петро-то у него, знаешь?

— У Зубра?!

— Да, у него. И узнала, думаешь, от кого? От Стройного — подполковника из безпеки. Они каждый шаг, что ли, наш знают? Дивно…

— Тогда я пойду… тогда это нам на руку, — ободрился Микола.

— Связь через бабку Ваську, Костю каждую неделю буду посылать. Только не вырваться тебе к ней в Порфирьевку. Смотри, кроме Петра, ни с кем ничего не передавай. Находиться буду дома, если у чекистов не появится необходимость раскрыть мой арест. Гадать не будем, за меня не беспокойся. Правильно я сделала, что осталась. Давай выкарабкиваться к жизни.

Последние слова она сказала при Кромском, встретившем их возле машины.

— Мой Микола, знакомьтесь, — представила мужа лейтенанту. — Бабка Васька наудачу его в работники определила. А у нас дело поважнее… Муж согласен осилить Зубра. Едем к Боголюбам. Дорогой свой план расскажу.

16

К утру августовский лес наполнялся холодной, промозглой сыростью и непроглядным туманом, заблудиться в котором без привычки ничего не стоило. Продрогший насквозь Проскура дождаться не мог, когда солнце проникнет в густую чащобу.

С Лукой у него все уже было переговорено за трое суток — люди в проходе расставлены, Кушак проникся ответственностью, возложенной на него Зубром, и старался вовсю — мотался по разбросанным постам в сопровождении единственного своего связного.

Проскуре тяжело было смотреть, как вольготно разгуливает Кушак, тот самый, обнаружить и накрыть которого чекисты долго не могли. И зло стало разбирать Павла Гавриловича на этого застрявшего где-то таинственного вояжера, из-за которого, чего доброго, можно упустить главаря банды.

Но именно он, Кушак, прибежал на исходе четвертой ночи к Угару с приятной вестью, что на первом посту встретили друже Молотка со связным и сейчас их сопровождают сюда, в орешник.

— Дневать хотят тут, куда они на рассвете… — сообщил Кушак и предложил устроить гостей у Кубышки, пообещав, что она их надежно укроет.

Проскура насторожился.

— Друже Угар, — обратился Кушак к Луке, — услужи мне. Канитель, понимаешь, ненормальная вышла у меня… Нельзя мне на свету показываться друже Молотку, признал я его в темноте — фонариком блеснул, он меня, кажись, нет.

— В чем дело? Ты можешь объяснить? — заинтересовала Угара странная неловкость Кушака.

— Да виделись мы с ним по весне у лесника Сухаря. Друже Молоток — тогда он псевдо Цыган имел — шел после плена к нам, «ястребка» в Бабаеве вроде убил. Ну мы и столкнулись.

Проскура весь подался вперед к едва различимому в предрассветной темноте Кушаку, жадно слушал его, вспомнив предупреждение Киричука о возможной встрече с внедряющимся к оуновцам капитаном Сухарем, приметное лицо которого он запомнил по фотографии и, конечно же, не забыл простенький пароль: «Я от В. В.».

А Кушак продолжал:

— Я психованный был, что-то мне не понравилось, не поверил чему-то, велел ему сапоги свои лизать… с завязанными глазами вел на постой. Он смело держался, не боялся. Обозвал меня сопляком или еще как-то обиднее… Не надо мне больше встречаться с ним, так лучше будет.

— Какие у тебя могут быть с ним дела? — равнодушно отнесся Угар. — Не лезь на глаза, и все тут.

— В лес уйду… — сразу решил Кушак, не подозревая, как этими словами действует на нервы Проку.

Павлу Гавриловичу никак не хотелось далеко отпускать Кушака, тем более теперь, когда явился такой «гость», как Сухарь. Брать надо главаря банды, вязать сегодня же. И тут неожиданно, скорее всего без всякой цели, Угар удачно предложил:

— Давай-ка я тебе усы напялю, тогда Кубыня не признает. И ступай устраивать постой, ты тут все знаешь, не мне же заниматься. Веди гостей.

Светало, когда они пришли к хате Кубышки. Проскура хорошо разглядел Антона Сухаря — ошибка тут исключалась — и с первой же минуты стал ждать случая, чтобы переговорить с ним. Но возле Антона Тимофеевича все время находился пришедший с ним Буча, хотя, впрочем, и деваться им друг от друга было некуда. Однако Проскуре удалось привлечь внимание Сухаря и едва уловимым движением головы дать понять, что надо выйти наружу поговорить. Догадливый Молоток смерил взглядом Проскуру, спросил:

— Как звать тебя?

— Эсбист Прок.

— Ну, ты, оказывается, чин, друже Прок, — направился к двери Сухарь и пригласил: — Пойдем, поможешь мне ополоснуться.

Они отошли подальше за сарай, Сухарь передал Проскуре ведро с водой, начал снимать рубаху, сказав всего лишь:

— И что?..

Проскура, оглянувшись, сказал тихо:

— Я от В. В.

— Я бы не подумал, — ответил Сухарь. — Это даже хорошо… Кто тут знает о вас?

— Угар, больше никто.

— Неужели?! — изумился Сухарь, подставляя спину под струю воды.

— Василия Васильевича работа. Поимейте в виду, Кушак признал вас и чего-то боится. Угар ему фальшивые усы нацепил.

— Что-нибудь рассказывал обо мне?

— Да, про плен упоминал, о «ястребке» в Бабаеве… как сапоги приказывал лизать.

— Погано, как бы он не нагадил мне. Очень нежелательно, что бандиты меня тут знают, я же из-за кордона по новой легенде.

— Вас проводим, и Кушака в мешок, только нас и видели.

— Пораньше нельзя это сделать? Ни к чему мне эта реклама.

— Попробуем, с Угаром посоветуюсь, — пообещал Проскура и подсказал: — В. В. надеется, у вас что-то есть для передачи.

— Передайте, вошел в контакт с эсбистом Комаром, иду выполнять его задание под видом функционера из-за кордона к финансисту центра Горбуну, его проверяем. Дня через три я вернусь на свой постой, запомните: станция Жвирка, дом недалеко от магазина, — стал объяснять Сухарь, где и как можно встретиться с ним, описал внешность хозяйкиного мужа — Пал Палыча.

— Отлично! — вырвалось у Проскуры.

— Через три-четыре дня у меня будут новости: и по Горбуну, и координаты Комара. Попозже я вам дам схему постоя Горбуна, его трогать не надо, коли эсбэ им заинтересовалось. Иду спать до вечера. Кушака берите.

На ходу обтираясь полотенцем, Сухарь скрылся в доме. Проскура нашел Угара в мазанке вместе с Кушаком и Кубышкой — они пили молоко. Павел Гаврилович не отказался от угощения, залпом опорожнил кружку и обратился к Угару деловым тоном:

— Друже Угар, надо идти к тайнику, друже Молоток хочет взять «грипсы» и оружие сейчас, а не на обратном пути.

— Давно пора, чего тянешь… — поддакнул Кузьма.

Угар все понял.

— Говорил же, сразу надо было все взять с собой, — для большей правдоподобности посожалел он и сразу принял решение: — Тогда по росе и пошли.

Кушак отправился в путь в приподнятом настроении. В здешнем тэрене он привык чувствовать себя хозяином.

Проскуру теперь уже беспокоило другое: окажутся ли в ранний час на месте чекисты с машиной? Ведь предупредить их он не успел — пошли четвертые сутки ожидания этого момента.

Но все складывалось удачно, и горевать было не о чем. К тому же контакт с Сухарем придал словно бы больше уверенности. Неизмеримая радость возникает за своего брата чекиста, у которого полный порядок по работе в стане врага. Это же, наверное, испытывал и Сухарь, узнав, кто такой Проскура. Подобное с подпой остротой может понять лишь тот, кому до слез пришлось скорбеть при виде фуражек товарищей, привезенных после операции.

Они шли лесом быстро, молча. Угар впереди, за ним — Кушак, а следом еле поспевал замыкающим Проскура. Широкий, длиннорукий, с плоским высоким затылком, главарь банды выглядел страшновато.

Павел Гаврилович заранее обговорил с Угаром, как они будут действовать в последний момент. Проскура должен стоять слева от Кушака, когда Угар будет доставать из тайника «грипсы» и оружие. Угар отвлечет внимание Кушака, показывая ему оружие. В это время Проскура должен ударить главаря бандитов по голове рукояткой пистолета, который он хранил в кармане.

Момент этот настал. Но чекист, видать, легковато ударил противника. Кушак упал на колени и пытался подняться. Проскура с Угаром повалили его, связали.

— Смотри за ним внимательно, а я поищу на дороге наших! — на прерывистом дыхании выкрикнул Проскура и скрылся в зарослях.

Он выбежал на лесную дорогу и увидел невдалеке замаскированную легковушку. «Вот хорошо-то!» — обрадовался Проскура и бросился к машине.

Майор Весник и Проскура быстро прибежали к Угару. Вскоре подъехала и машина. Кушака увезли в Луцк.

А Проскура с Угаром вернулись на хутор. Лишь на другой день, когда проводили Сухаря с Бучей, Кубышка не выдержала, поинтересовалась о своем дружке сердечном Кузьме — среди банды, пришедшей на постой отоспаться, она не увидела Кушака. На вопрос Угар ей ответил, что тот ушел с гостями и вернется дня через три. В тот же день она была арестована, ликвидировали чекисты и банду. «Осиное гнездо» еще некоторое время существовало. В него «залетели» еще несколько бандитов, пока не состоялся открытый суд над Кушаком и Хрисанфом. Памятный суд!

Трудно сказать, что так повлияло на психику Угара, только он, добравшись с Проскурой до хаты Кули, в тот же вечер сильно напился.

Павел Гаврилович терялся в догадках, что конкретно так подействовало на Луку. Арест Кушака был явно не в счет, неприязнь к нему он выразил открыто. Не мог его тронуть и разгром банды Кушака. Не арест же Кубышки запал ему в душу!

Утром Проскура, ничего не узнав от Угара, отправился в Луцк.

Новость о состоянии Угара озадачила Киричука. Он чувствовал, надо что-то немедленно предпринять, привезти на худой конец Угара в управление. Но сделать это мог один Проскура, вхожий в дом Кули. Иначе все можно испортить. И в то же время Киричук не мог сразу послать Павла Гавриловича на хутор «Три вербы», потому что удерживало другое неотложно важное дело: предстояло срочно составить донесение о встрече с Сухарем, о его новом псевдо Молоток. Эти сведения надо было немедленно передать в Львов. Их ждали львовские чекисты.

Киричук, объяснив ситуацию Проскуре, сказал:

— Напишите, Павел Гаврилович, все обстоятельно, после чего поезжайте на хутор к Угару, привезите его в управление. Мне пора к секретарю обкома.

Но Угар с хутора уже исчез, даже не попрощавшись с Кулей.

…Илья Иванович Профатилов выслушал информацию Киричука.

— Таким образом, операция завершилась успешно, — закончил чекист и напомнил: — Я не забыл ваше пожелание, Илья Иванович, об открытом судебном процессе над Кушаком, Хрисанфом и их подручными.

— Очень хорошо, — удовлетворился Профатилов. — Компанией и судить будем, это очень даже важно и политически необходимо. Проведем в Бабаеве или в Рушниковке?

— В Бабаеве, думаю, целесообразнее. Убийство отца Иннокентия особый смысл приобретает: ничто не свято для бандитов.

Профатилов улыбнулся:

— Святость мы на втором плане оставим. А на первом — преступления. Сколько в Бабаеве народу пострадало — от председателей колхоза до старого Андрена. Такую жестокость проявили… Вы охрану арестованных ненадежнее организуйте.

— Не сбегут, Илья Иванович…

— В клубе их надо судить и транслировать по радио хотя бы на площади в Бабаеве, пусть люди слушают… Съедутся отовсюду.

17

На рассвете Горбун пригласил представителя из-за кордона к себе в горницу. Он сидел за столом и что-то писал, делая вид, что занят. Оказался он таким, каким его Антон Тимофеевич и представлял: тощим, длиннолицым, с тонким отвислым носом. Его болезненную худобу еще более подчеркивали удлиненные, тонкие пальцы рук. Бросались в глаза крупные оттопыренные уши. И еще волосы: темные, жесткие, торчащие.

Горбун оторвал взгляд от бумаг и несколько мгновений рассматривал пришедшего, и тому показалось, что от него ждут еще какого-то подтверждения достоверности явки.

Сухарь достал спрятанный в подкладке «грипс», подал Горбуну и решил немножко надавить, сказав:

— Пока ждал, выспаться можно.

— Я за полночь пришел… — небрежно кинул хозяин, пробежав глазами бумагу. Спросил: — Что еще?

— Отчет забракован, данные крайне занижены, не заставляйте идти на проверку, считают, что не может так резко упасть наша материальная основа. Вот ответ на ваше «что еще». К ночи дайте подробное объяснение.

— Такое бегом не делается, через два дня в эту пору будет готово.

— Нет, сегодня к ночи! — нажал Сухарь.

— Я документы здесь не держу. Хорошо, завтра получите, — хладнокровно пообещал Горбун.

Подошел самый ответственный момент: говорить больше не о чем, надо вручать визитную карточку.

— Возьмите вот, просили передать, — протянул визитную карточку Сухарь.

— Что такое? — не поднял руки Горбун. — Кто просил передать?

— От Макара Мироныча… Михайлюка! — положил на стол визитку связной.

Горбун повертел перед глазами атласно поблескивающий прямоугольник из плотной бумаги, прочитал написанное раз и другой, отрицательно покачал головой, вернул послание.

— Это не мне, должно быть. Вы что-то напутали! До завтра! Будьте здоровы!

С непонятной досадой, с огорчением, можно сказать, уходил от Горбуна Сухарь, как будто ему очень важно было, чтобы тот обязательно оказался тем, кого подозревал в нем Комар. Проще простого оказалось: доложить эсбисту любой, выгодный чекистам вымысел и разом предрешить судьбу этого угрюмого человека.

Молодуха проводила Сухаря в мазанку, где его поджидал Буча. Антон Тимофеевич, хмурясь, начал с убийственной дезинформации, решив заодно с Горбуном скомпрометировать в глазах руководства ОУН и краевого проводника, сообщив с напускным гневом:

— Взял визитку, обрадовался, руки жмет, как родного брата встретил. Устно просил передать Макару Миронычу Михайлюку, от кого визитка, что Хмурый тоже с ними, он отстраняется от Бандеры, свою теорию развивает: изжило себя само наименование «бандеровец», оно связывается с пониманием «банда», что вредит ОУН и подлежит усиленному изживанию.

— Он у меня помычит сегодня, — достал из кармана петлю удавки Буча. — Они у меня подрыгаются, ушлые крысы.

— Погоди-ка, ты что! — сдержал его Сухарь, как будто тот собирался сейчас же отправиться свести счеты. — Завтра он мне пояснительную к отчету приготовит, это важно. Друже Комар велел.

— Пусть поживет, завтра все вытяну из него…

На другой же день Шульга отвел Миколу Сорочинского из села Боголюбы в лес и доставил прямиком в банду Гнома, в которой находился Сорока — Петр Сорочинский.

Идти недалеко, через густой кустарник, — банда разбросалась где попало, лишь наблюдатель укрылся на могучем дубе, откуда, казалось, через густую крону и разглядеть ничего невозможно.

Петро дремал, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Когда возле него остановился Микола, поднял голову.

— Батюшки! — зашевелился Сорока, вставая. — Да как же ты тут, брательник?! Смотри-кась, разыскал… И Мария здесь?

Когда Микола рассказал о том, что произошло за эти дни с ним и с женой — он скрыл только ее арест и цель последней встречи с ней, — Петро с недоумением спросил:

— Тогда зачем же тебе надо было тикать из дома? Как видишь, мне совершенно необходимо стало побыстрее смотаться, пока Шурка меня не продал. Я знал, что он все будет на меня валить. Теперь-то пускай, теперь семь бед — один ответ.

Микола обеспокоенно спросил:

— Что ты здесь делал в эти дни?

— Вначале Зубр возле себя содержал, хотел меня шифровальщиком сделать. Не подошел ему чего-то, говорит, рассеянный, «директором паники» обзывал. Вот к Гному спровадил. А ты почему бежал?

— Маша настояла. Зубру сообщить обстановку велела, — замялся Микола. — Где его сыщешь?

— Мотается он, боится, по-моему, на одном месте задерживаться.

Микола придвинулся к нему поближе, тихо сообщил:

— Дела такие, что о них лучше нам вдвоем только знать, и ни единой душе больше.

— Нам вообще надо придерживаться этого правила, — охотно подхватил Сорока.

— Тогда слушай и за моим тылом смотри, чтобы кто-нибудь не подстроился. Секрет у меня громадный.

— Я и подумал, ты неспроста заявился…

— Таскают Марию-то, в безпеку Стройный вызывал, Артисткой ее величал, все о нас им известно, о тебе разговор вел.

— Откуда он меня знает?

— Они, оказывается, все знают. Как не знать, когда столько заарканили чекисты. Есть, видать, кому рассказывать и о тебе, и обо мне, не говоря уж о Марии. Вот какие дела-то…

— Так она сидит, выходит? — без сочувствия спросил Сорока, оторвав стебелек и прикусив его зубами.

Микола сурово посмотрел на брата. Его удивило не равнодушие Петра к судьбе Марии, а холодность вообще к тому, что он говорил. Это заставляло его повременить с разговором о главной цели его появления здесь. Но Петро вдруг дал ему повод понадеяться на лучшее.

— Чего молчишь? Подвел я ее, выходит. Нечаянно, сам бы лучше за нее сел. Ради тебя, вернее.

У Миколы глаза оживились.

— Ради меня, да и самого себя, можешь успеть кое-что сделать. Должен, не лопухи же мы с тобой, как батька, бывало, говорил.

— Чего сделать-то? Не мямли, — поторопил Петро.

— Не марать больше руки кровью, вот что, — издалека решил подойти к главному Микола.

— Это уж как выйдет… С чего у тебя такая забота?

— Ты жить хочешь?

— Хочу.

— А с ними в банде много наживешь?

— Ну, нет… Давай, давай, телись, чего обхаживаешь, не девка. Уйти хочешь предложить? Так там же тюрьма, дадут столько, что и на том свете придется досиживать. Зачем мне такая роскошь? Ты иди.

— С повинной выйти предложил Стройный, а повинившихся они по домам отпускают. Марию вчера видел, в Порфирьевке у бабки Васьки нашла меня. Так вот скажу, слушай, нам предложили для гарантии и смягчения вины помочь им повязать Зубра. Смотри, чтоб никому ни звука!

— Потише сам-то… — Сорока хлопнул брата по коленке, утер вспотевший нос. — Этого козла вонючего я для своего удовольствия удушил бы. Только обманут они, чекисты. Им бы нас выловить да перегрызться повод дать.

— И я Маше об этом, она мне толкует: не чекисты помилование раздают, а Советская власть ее гарантирует, она слово держит, обращение было от имени Верховной Рады Украины.

Сорока говорил с сомнением:

— Обработал ее Стройный, неохота бабе в тюрьму, хватается за соломинку.

— Ты Машу не осаживай, не тебе тянуться до нее, она не промахнется. И завалил-то ее ты, тебе и слушаться бы нужного совета, пока возможность есть. Она вон боится другого — наперед смотрит, как бы горячий, дурной Петро новых дел кровавых не натворил, говорит, ступай, торопись, а то дорогу назад обрубит.

— Так и сказала?

— Ну а как же, о чем я толкую… Ты думаешь, я без оглядки отнесся? Ты знаешь меня, не кинусь в омут, не размерив-примерив. Дело Маша предлагает, а Советской власти скажем как есть: темные были, сдуру впутались, да вот просветлились. Уж лучше отсидеть, много ль на худой край дадут, чем жизнь кончать.

— Ох, Микола, Микола… — вздохнул Сорока. — Врозь от тебя не пойду, ты знаешь. Была не была… А Зубр сейчас Гному одному больше всех доверяет, на прикрытии мы у него. Третьего дня сопровождали, скоро обратно пойдет…

— Маша просила рассказать Зубру об обстановке и своей тревоге — выполнять поручения боится. Как быть? Как в контакт с Зубром войти? Ну и понадеялась она, может быть, вместе удастся побыть. Момент и подвернется…

— Гм, подвернется… — ухмыльнулся Сорока. — Он в сортир без охраны не ходит, Алекса с Дмитро так и вьются возле него, сильно настропалил.

— Прикончить и уйти можно. Вдвоем бы только нам всегда быть, чтоб сразу мотать. А то ведь одному из нас оставаться нельзя, удавят.

— Это уж давай держаться друг дружки… Мария-то на воле или в кутузке?

— На воле, говорит, как жила, так и живет.

— С кем? Когда ты тут…

— Ожил, вижу, на похабщину потянуло… Усну малость. Значит, договорились? Окончательно?

— Спи, Микола.

Вечером к Василию Васильевичу приезжала семья. Откладывать переезд невозможно стало — скоро занятия в школе. Квартира у него была давно готова, но он медлил с вызовом потому, что в Ташкенте жене с сыновьями жилось спокойнее и сытнее. Да и самому меньше переживаний и забот, когда его целиком только и хватало для работы.

Утром он отправился на пару с Чуриным в Бабаево поговорить с людьми, посоветоваться с ними о предстоящем судебном процессе — готовились к нему, необычному, тщательно. На дороге их встретил Тарасов и повел сотрудников из областного управления госбезопасности в клуб, где у порога поджидало несколько человек, среди которых Киричук заметил секретаря сельсовета Кормлюка.

— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте!.. — раскланивался Киричук, удивившись присутствию здесь же председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали, — изобразил что-то в воздухе трехпалой рукой Кормлюк и — прямо с вопросом к подполковнику: — Процесс будет над бандитами?

— Понятно, — кивнул головой Киричук. — Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными, думаю, вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком. Не убегут они здесь от нас?

Все загудели, руками замахали.

— Вы смотрите, чтобы самосуд не устроили, — не торопясь, предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя. — Я, собственно, это и пришел сказать.

— То само собой… друг дружку не затоптали бы, — говорил и кивал головой в подтверждение Кормлюк, сверкая крупным металлическим зубом во рту.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться, — начал он, видя, как тянутся к клубу люди. — Ведь мы будем судить не только бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей у нас не надо искать. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочери лишился. И это после того, как он, защищая Родину, потерял в бою руку, вернулся домой к мирной жизни… Давайте, товарищи, поможем правосудию отобрать свидетелей на процесс, которые вскроют ужасные преступления бандитов. Пусть судят их по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев он отправил в Германию… — сказал Дмитрий Готра.

— Сколько партизан он перевешал собственноручно, скажи, — напомнил басом Микола Люлька.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным представлялось ему исчезновение Луки. Суметь скрутить Кушака и вслед за этим исчезнуть самому — этому не находилось объяснения. Не поступило сведений о том, чтобы его схватили бандеровцы, расправились с ним. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, напившись пьяным.

18

Октябрь ворвался на Волынь мрачными глухими грозами, нервно рвущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Орех рано сбросил лист, пропали опята… Сыро, неуютно, уныло в потемневшем отчужденном лесу. Ни одного живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва средь жиденьких берез. Это были Алекса с Дмитро — связные Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Зимой его занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили «крышу» дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра, — сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть… Сам в тепле с бабой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Что ему не зимовать, благодать житуха: баба — не отходя, под боком, жратвы — обожрешься, оправляться только — одно неудобство, а так живи, не тужи, — рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

Появился Зубр, неуклюже вылез из лаза; морщась и отирая руки о мокрую траву — перемазался, он придирчиво оглядел «крышу» схрона и, ничего не сказав, позвал работников за собой. Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев, возле кустарника. Носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил, — распорядился он.

— Что это будет? — не подумавши, спросил Алекса. — Погребок?

— Что будет, с вас не убудет… — оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите, позовите. Тогда и поедим.

В схроне Муха продолжала шить при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно, снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то готовить?

— Попозже… — хмуро оглядел он склоненную голову Мухи со спавшими локонами, гладкие, крепкие плечи и разложенную с края стола распашонку из белой портянковой байки. Он не был расположен к разговору и не знал, что ему сейчас делать.

А вчерашняя врачиха Муся Моргун, симпатичное личико которой со сросшимися темными бровями портил маленький, клинышком, подбородок, превратившаяся под видом машинистки в бесправную сожительницу главаря банд, всеми помыслами была занята ожидаемым ребенком, начинавшим менять ее неприязненное отношение к сожителю — будущему отцу.

Нет, Муха не строила планов на дальнейшую жизнь с Зубром, который был ей немил. К тому же она почти не сомневалась в том, что этот человек, с которым ее нечаянно свела горькая, как в наказание, судьба, не жилец на земле и его надо суметь дотерпеть. Она не имела к нему вражды. Больше того, он даже стал ей теперь необходим.

— Где же они тут жить устроятся? — снова задала вопрос Муха, не столько заинтересованно, сколько устало от молчания. Иван последнее время вообще перестал с ней говорить. Она понимала, что становится ему в обузу. И смирилась с мыслью, что он ее, скорее всего, спровадит, а там будь что будет, не съедят же ее чекиста. Уедет подальше с Волыни и обрубит все… Но в самом деле, где тут Алекса с Дмитро устроятся на целую зиму, если даже он отправит ее куда-нибудь? Тут и спать им негде. А ютиться он не любит. Ничего не стоило вырыть еще хотя бы закуток. Спросила: — Ты что, не слышишь?

— Рядом себе роют, места, что ли, мало, — ответил Зубр и, помолчав, тоже спросил: — У тебя сестра, говорила, есть. Где она?

— В Тернополе. Что ты ее вспомнил? К ней спровадить меня хочешь?

— К ней нельзя.

— Это почему же? Больше мне некуда, в моем-то положении.

— Думать надо было прежде! — сорвался голос у Зубра. — Сама врач.

— Тебе-то какая боль? Поеду к сестре… Себе другую приведешь.

— Нельзя к сестре.

— С чего ты взял? Она давно зовет меня…

— Нельзя! Продашь меня! — У Зубра скулы заходили. Он повернулся, чтобы снова подняться наверх, но остановился от истеричного испуганного вскрика:

— Куда ж ты меня, Иван?! Куда?!

— Здесь останешься… — бросил он, не оборачиваясь и не видя брызнувших слез из широко открытых в ужасе глаз Мухи, только донесся до него уже в проходе лаза взвизгнувший сквозь рыдание голос:

— За что?! Не гу-би-и…

Он поднялся наверх, повернулся спиной к работавшим невдалеке хлопцам, достал из-за пояса пистолет, проверил обойму, пощелкал затвором и, удовлетворившись, аккуратно положил его обратно.

Яма была почти готова, рядом возвышалась горка жирной черной земли. Алекса отдыхал, копал Дмитро. Настороженная острота мелькнула в их взгляде.

— Хорош, вылазь, Дмитро, — распорядился Зубр, глянув в яму, а когда тот поднялся наверх, жестко, как это делал всегда перед казнью, чтобы исполнение соответствовало требованию, приказал: — Задушите Муху! И волоките сюда!

Подручные мгновение помедлили, видно соображая, что от них требуется. Зубр не выдержал и с нажимом встряхнул их:

— Прищемите ей дыхало, а то продаст, уйдет… И тащите, говорю, сюда!

Дмитро с Алексой рванулись с места, как будто в самом деле испугались предательства. Глядя им вслед, Зубр подумал: «И на вас надёжи нет, до зимы как бы не разболтали об этом схроне…»

День разогревался, сгоняя в низину жиденький туман; казалось, земля тайком дышала.

И вдруг на ум Зубру пришла Артистка. Нет, он не подумал о том, где она, что с ней, а только внутренне ощутил, будто на месте Мухи в схроне сейчас она, его давняя симпатия, за которой надо бы послать Сороку, заманить ее в лес, пока чекисты не накрыли, и остаться с ней на зиму, скорее всего на последнюю лесную зимовку в схроне, о котором ни одна душа не будет знать. Продуктов запасено вдоволь, а по хозяйству Мария управится. Да и он разомнется, поможет. Толковая мысль!

Он нетерпеливо обошел вырытую могилу. Решил: в ночь уйдет к Гному, только порядок здесь «не нарушенный» наведет.

Послышалось прерывистое дыхание. Зубр вскинул голову и увидел, как Дмитро вытаскивает из лаза обвисшее тело Мухи. Разодранное платье едва держалось на ней клочьями.

Хихикая, Алекса выскочил из лаза и вприпрыжку стал помогать Дмитро дотащить труп. Они не успели бросить его в яму, Зубр не дал.

— Похороните хоть по-человечески, ублюдки! — взвинтился Зубр и приказал: — Лезьте вниз, я подам, аккуратно опустите, она с моим ребенком.

Алекса первым спрыгнул в могилу, прислонился к боковой стенке, готовый принять убитую. Дмитро подвинул труп поближе к краю, чтобы Зубру без хлопот сладить с ним, и тоже спустился в яму, вскинув руки, говоря, что он готов. И тут Зубр с деловым видом достал из-за полы телогрейки пистолет, заметил, как дрогнули, затряслись руки Алексы. Он выстрелил ему в грудь, метя в сердце. Вторую пулю сразу же послал в метнувшегося с воплем Дмитро. Он будто привычно поставил две точки, глянул себе под ноги, не спеша свалил труп Мухи вниз и поинтересовался, как там все улеглись. Потом огляделся. Не заметив ничего подозрительного, отложил на траву пистолет, чтобы не давил ему в живот, и принялся работать лопатой. Ему казалось, он удалился в такое недосягаемое уединение, где никто не страшен. Но тревожные предчувствия не покидали его…

Тяжелый осадок у Сухаря оставила расправа Бучи над Горбуном, под пыткой подтвердившим свою двурушническую связь. Павло Митрофанович сразу заспешил. Но выйти за крыльцо до темноты побоялся. Сухарь видел, как напарник изнервничался весь, похуже, чем перед встречей с чекистами в Сосновке, ему снова захотелось прибить его тут же и уйти. Но сделать этого не мог. Буча нужен ему как исполнитель приказа Комара, которому тот лично доложит «чистые» подробности допроса и смерти Горбуна.

Сухарь не присутствовал при этом докладе — Буча покинул его в Жвирке, и лишь на другой день, когда Антона Тимофеевича доставили на окраину Яворова к Комару, он по выражению довольного, с сияющими глазами лица референта понял: тот удовлетворен свершившимся.

— Будь, друже Молоток, гостем желанным, — снял рушник со стола Дербаш, раскрыв закуску и бутылку водки. Пригласил: — Садись, это тебе поощрение. И потолкуем.

Они выпили, молча закусили. Сухарь ждал, а Дербаш будто бы додумывал последние тонкости предстоящего разговора.

— Так и не научился пить, — заметил Комар. — Это хорошо, надежи больше, язык будет короче. Тебе он теперь важным инструментом станет. Обратно я тебя в Германию спровадить хочу, в западную зону, разумею, прогуляйся в головной центр, поручение у меня срочное.

— Справлюсь ли? Да и эта заграница мне вот как, — провел он пальцем по горлу. — Надолго?

— До чего же я тебя знаю, друже Молоток, — с легкой веселостью заговорил Дербаш, шевеля выпирающими скулами. — Ход конем сделал, подумал, а потом — конкретно о деле. Приемлемо.

— Как же не думавши-то, друже Комар? Не думавши залетишь как кур во щи.

— Соображение должно моментально работать, — энергично заявил эсбист и поправился: — Иногда надо и покумекать… Так вот, в твоей поездке потребуется и то и другое качество одновременно: ты должен сразу реагировать, замечать, соображать и делать вид, что отвечаешь подумавши, солидно.

— Не уловлю тонкости, — откровенно признался Сухарь.

— Встретишься с моим главным наставником, лично доложишь все о Горбуне — свои соображения я ему сообщил, на пару с ним разработаете подход к тем, с кем тот поддерживал контакт. Пароль свой личный дам тебе, а по нему дальше получишь. Соображаешь ты хорошо, а действовать будешь, как я тебе сказал, как говорится, торопись медленно. И тогда ты будешь действительно молоток, — налил он по последней рюмке, с чувством произнес: — За твою удачу! За наш успех!

Они еще посидели, обсуждая и переход польской границы через «окно», и как затем попасть по назначению, под Мюнхен.

— Буча посвятит во все тонкости, он у меня уже дважды сходил туда и обратно, — закруглял Комар, как вдруг спросил: — Что там Горбун толковал о Хмуром? В связи с чем? Очень путано рассказал Буча, я толком не понял, что там за суждения толкует тот о вредности самого прозвания «бандеровец»?

— Как же это Буча не доложил как следует об опасных антибандеровских настроениях Хмурого? Он, как посвящал меня Горбун, агитирует за то, что понятие «бандеровец» изжило себя, оно становится вредным, потому что у населения в сознании связывается со словами «банда», «бандит».

— Ты смотри, куда гнет! — хлопнул по ляжкам Комар. — Это же не просто рассуждения. Давай-ка подробно изложи мне все это… Буче хвост накручу, мямлил мне тут — пойми его.

Сухарь быстро писал о том, что якобы ему стало известно от Горбуна по поводу готовности Хмурого к измене бандеровскому главенству в ОУН, а Комар прохаживался по комнате, возмущался:

— Неужели непоправимо все трещит, ползет? — Он взлохматил пятерней волосы на затылке. — Очищать надо, вырывать гнилье, чтобы здоровое не заражало… Вернешься, друже Молоток, я тебя на место Бучи в контрразведку поставлю, а то Павло не дотягивает. Хорошее мы тебе псевдо избрали. Оправдываешь — Молоток!

Едва Куля узнала от посыльной, что ее Лука жив, здоров и ждет свою Ганну, сразу же бросилась к своему милому дружку в Рушниковку.

Куля вспомнила о посыльной, когда подходила к ее хате. Оглянулась — та маячила очень далеко. Вошла во двор, не зная, что предпринять. Но нерешительность ее длилась всего один миг, потому что она услышала, как скрипнула сенная дверь, легонько приоткрывшись, и показался Лука. Он приложил палец к губам.

Если бы не это предостережение, Куля бросилась бы к крыльцу. Столько она пережила за дни разлуки… Войдя в сени, она повисла на шее Луки и зарыдала. Он подхватил ее, говоря каким-то чужим, хриплым голосом:

— Ну что ты, что?.. Погоди, успокойся, живой ведь, а что делать будем, поговорить пришел… Позвал вот…

Всхлипывая, Куля вопросительно посмотрела ему в глаза.

— Как это, что делать будем? — спросила она неуверенно. — Ты о чем, Лука? Что у тебя с голосом? Ты здоров?

Он отмахнулся, усадил ее на лавку.

Куля пожала плечами, потерла кулачком под влажным носом, соображая. Спросила потверже:

— Зачем звал, Лука? Загадки разгадывать? Ты пить, что ли, опять начал? Перегаром несет. И чудной ты какой-то, на себя непохож.

— Почуднеешь тут… Не хочу я больше скрываться по лесам и схронам. Видишь, что творится. Надо выход искать.

Куля встрепенулась.

— Надо!.. Конечно, надо, Лука! — с чувством прорвалось у нее. — Ты сам додумался или надоумил кто? Заговорить об этом боялась, доверилась судьбе… Надо найти, Лука, есть же, наверное, у нас хоть лазеечка к счастью. Милый ты мой! Ну скажи, есть? Дочь ведь растет.

— Есть! — коротко вклинил Угар, обнадежив этим признанием растроганную женщину.

— Какой? Ну говори же!..

— Боюсь. Не смею тебе сказать, язык не поворачивается.

Куля поднялась, давая понять, что собирается уйти, — она знала, чем его пронять, упрекнула:

— Я-то его считала самым удалым, ловким, везучим.

— Был! — ответил, как огрызнулся, Угар.

— Ну, ну, подыми-ка голову, — взяла она его за подбородок. — Проспаться тебе надо, в себя прийти. С тобой никого уже, что ли, нет?

— Куда они денутся…

— Что ко мне не пришел? Прок надоел, ходит, спрашивает… Эсбиста приставил.

При этих словах Угар вскочил с лавки, возбужденно затараторил, заикаясь:

— Нечего ему ходить! Я так и знал, потому к тебе и не шел. Арестует меня Прок. Он — чекист.

— Про-ок… чекист?! — подскочила и отмахнулась руками Куля.

— Да, чекист. Я с ихним главным вот так же, как с тобой, не раз балакал. Но ты об этом… — погрозил он ей кулаком.

— Я понимаю тебя. И не осуждаю, брось думать об этом. Ты умнее оказался. Только почему сбежал?

— Говорю, душа заболела, мучить меня стала, натворить мог что-нибудь. Жизни-то впереди не вижу. И повис…

— Ничего ты не повис, Лука. А как собираешься жить, ты мне, одичалый, дай знать, — взяла она его под руку и тряхнула чуть-чуть. — Не робей, я же с тобой! — И предложила: — Пойдем ко мне. Проку скажешь, что болел, или придумай что-нибудь понадежней.

Угар взвился:

— Дура! Прошлый раз спьяну, к-кажется, много П-проку лишнего наговорил. Вот и утек. А я, может, т-только на самую верную п-прямую вышел.

— Ну и надо покориться, — рассудила Куля. — Надо о себе думать. Куда тебя, туда и я. Другого не будет.

— Есть еще ход, — решился наконец сказать Лука. — Только один у меня, может, понадежнее вариант и остается: в открытую, на людях, выйти с повинной, чтоб с некоторой гарантией. Обещание тут властей пока надежное.

Он еле договорил последние слова, обхваченный цепкими руками Кули. Она целовала его, всхлипывая…

Сойдя в Жвирке с поезда и направляясь к зданию вокзала, Сухарь решил перекусить в буфете.

Он взял себе почти все, что было на витрине. Устроившись в уголке за стол, он начал есть, поглядывая на входную дверь и думая о том, что ничуть бы не удивился, если б вдруг увидел Пал Палыча с его бегающими глазками.

Антон Тимофеевич обратил внимание на сидевшего напротив крупного, с благодушным, улыбчивым лицом парня, который, вяло пожевывая, поглядывал на него так, будто хотел заговорить. И Сухарь дал понять, что заметил это.

— Поджидал вас на перроне, боялся проглядеть, — не промедлил с ответом сосед и нагнулся пониже над столом, добавил: — Шевчук Александр. «Я от В. В.», Антон Тимофеевич.

Сухарь в ответ никак не среагировал, продолжая есть, — думал. Потом сказал:

— Идите за мной, как сверну в проход между домами, сворачивайте и вы, там я встречу.

«Но как они узнали, что я должен приехать на поезде?.. Вообще мог не явиться сюда или притопать из леса с другой стороны. Сам не знал, куда меня Буча везет и где окажусь». Довольная усмешка появилась у Сухаря на лице.

Он спросил об этом подошедшего Шевчука.

— Мы поджидали вас, когда вернетесь сюда после встречи с Проскурой в лесу, вы же сказали ему, что будете в Жвирке дня через три, — открыл секрет Шевчук. — Остальное все просто. Мой напарник, лейтенант Карпенко, сопровождал вас в Яворов, а несколько часов назад сообщил мне сюда по телефону, что вы едете в Жвирку. Оставалось не проглядеть на перроне.

— Молодцы! — от души похвалил Сухарь и уточнил: — Выходит, Карпенко засек и дом, в котором я был?

— Ну а как же, Антон Тимофеевич, у нас даже задание — в случае чего успеть помочь вам. Во Львове четко наблюдают за вашим передвижением.

— Вы разве не из Волынского управления? — уловил очередную новость Сухарь.

Шевчук подтвердил:

— Нет, мы львовяне.

— Очень приятно, — остановился Сухарь возле бревен в тихом, неприметном закуточке у высокого штакетника, пригласил Шевчука присесть и сразу заговорил о деле: — Доложите, Александр… как вас по отчеству? — поинтересовался Сухарь.

— Агафонович.

— Доложите у себя, Александр Агафонович, что встреча в том доме у меня состоялась на постое эсбиста Комара, по фамилии Дербаш. На постое у него связная, не женщина, а громадина, поимейте в виду, если будете брать Комара, Вы, пожалуй, сладите. Горбуна Буча убрал по приказу Комара. В опасной неустойчивости подозревается Хмурый, тень на него бросил Горбун. В связи с этим Комар, как он проговорился, вызвал Хмурого к себе срочно. Подчеркиваю, чем закончится у них разговор, — трудно сказать. Если Комар захочет расправиться с ним, то наверняка это сделает не у себя. Значит, эсбист даст Хмурому уйти. Вы все поняли, Александр Агафонович?

— Понял, — коротко ответил Шевчук.

— Руководство решит, что с ними делать. Но при этом надо учесть третье обстоятельство. Комар направляет меня под Мюнхен, в заграничный центр, дает личное поручение по связи убитого Горбуна. Подробнее я опишу и завтра к открытию буфета на вокзале принесу, постарайтесь встретить меня в дверях, могу быть не один. Сориентируемся там. Прошу руководство учитывать, решая судьбу Комара, как она может отразиться на моей дальнейшей «карьере». И санкционируется ли моя «командировка» в Германию? Последнее надо решить немедленно, так как меня могут сопроводить к переходу границы в Польшу завтра же, надо быть готовым. Какие будут дополнительные задания? Словом, нужно, чтобы завтра к утру все для меня было ясно.

— Понял, Антон Тимофеевич. Времени до утра достаточно.

19

Крытая машина с арестованными бандитами задним ходом подошла к широкому и высокому крыльцу бабаевского клуба. И загудела, туго качнулась невиданная в Бабаеве людская масса, которой не хватало места в селе и она словно выплеснулась на возвышающийся с севера холм — оттуда виднее. Сюда стекались сотни людей, и, казалось, вокруг в селах не осталось ни живой души. Пробиться к клубу стало невозможно. Цепь солдат, ухватившись за руки, сдерживала напор разгоряченных людей.

Было бы проще, если машина подошла вплотную к двери, чтобы без показа провести арестованных внутрь помещения. А тут пришлось на виду у всех сопроводить каждого — Кушака, Хрисанфа, Шуляка и еще двоих бандитов — вверх по широкой лестнице, вызвав возбужденный гул, сквозь который пробивались истеричные вскрики.

Среди собравшихся шел свой пересуд, свои перечисления преступлений бандитов, которые еще долго не исчезнут из людской памяти.

А гул нарастал, возмущенные выкрики слились в скандируемое «Смерть!». И вдруг разом все оборвалось. Из динамика на столбе послышался ровный требовательный голос, объявивший о начале суда над бандитами и попросивший соблюдать выдержку и порядок.

Свыше двух часов зачитывалось обвинительное заключение. В притихшем переполненном зале сквозь ровный волевой голос прорывались всхлипывания и стоны. Иногда чтение ненадолго останавливалось, чтобы дать людям успокоиться.

Подсудимые сидели за барьером так, будто и здесь соблюдали бандитское свое положение: рядом с Кушаком находился Хрисанф, за ним — Шуляк, а двое других, помоложе, держались чуть в отрыве, на уголке, как будто отстранясь от жутких злодеяний главарей.

Взлохмаченный Кушак выглядел тупо и обреченно, вроде бы что-то соображая, ничего не видя и не слыша. Он в кровь расчесал себе руки: обострилась экзема; казалось, одно это занимало его больше всего. Хрисанф нервно дергался, без конца прикладывая ладонь к уху, особенно когда улавливал, что речь идет о нем, хмурился и жевал губами, подергивая изредившейся бороденкой. А то вдруг застывал, вслушиваясь, — припоминал.

Когда же начались показания свидетелей, он встречал вызываемых жадными глазами и даже приподымался на лавке, стараясь получше их рассмотреть. А однажды издал удивленный звук, пораженно смотря на горбатую старушку с посошком в руке, которая быстро передвигалась по проходу зала, стуча металлическим наконечником на своей клюке.

Рассказ старушки оказался коротким: собирая в лесу ягоды с внучкой, набрела на бандитский схрон, возле которого сидел Хрисанф с губастым парнем, стоящим сейчас за ним, на него указала она посошком. Парень схватил девчонку, а Хрисанф повалил ее, старуху, начал душить и кричать: «Федька! Кончай, продадут!» Очнулась она в овраге под ветками, поняла, что жива, и еле добралась домой. Потом ездила к схрону и к оврагу с милицией, нашла внучку растерзанной.

Вероятно, не скажи Хрисанф проходившей мимо старушке: «Сама сдохнешь, помучься за внучку», — ничего бы не произошло. Но тут случилось такое, что пришлось прервать судебное заседание, объявить перерыв.

Услышав гнусные слова, мучимая вновь переживаемым горем, старушка повернулась на голос сутуло сидящего Хрисанфа и вдруг, возможно сама того не понимая, будто в испуге отстраняясь от нечистой силы, ткнула вскинутой остроконечной клюкой своей в ненавистное лицо.

Хрисанф подскочил, зажав руками глазницу. И застонал, заныл, крутясь на одном месте. Его сразу увели оказывать помощь.

В проходе затеснились люди, поняв, что продолжения не будет.

— Чуяло мое сердце, что-то случится… — вырвалось у Тарасова. — Но ничего, о сегодняшнем в Бабаеве раззвонится подальше Волыни, до глухих уголков докатится. Все нормально, Василий Васильевич. Давайте об Угаре думать.

— А он у меня не выходил из головы, — признался Киричук, и вовсе нахмурившись.

Третьи сутки банда Гнома срывалась с места на место в Ступинском лесу. Она избегала соприкосновения с населением, возвращаясь под утро к обгорелой вырубке, где главарь банды поджидал возле родника Зубра. Когда он должен появиться, никто не знал. Гном приходил к неуютному месту, как было приказано в присланном «грипсе», и с рассветом исчезал обозленный: ни свободы, ни покоя, ни действия, одна нервотрепка на студеном ветру, и все без толку.

Гнома бесило еще и то, что его банда распадалась: осталось в ней всего пятеро. Но приходилось мириться — пятеро так пятеро, по осени достаточно, спокойнее перезимуют, не рыть новый схрон.

На четвертый день, в последнее воскресенье октября, Зубр сам встретил Гнома у родника.

— Ты что как сохатый продираешься, гремишь ветвями? — встретил замечанием Зубр, покуривая под дубком.

— Сушняк тут кругом да пепел, в носу прочернело, — пробурчал Гном, поглядывая по сторонам — никого с пришельцем не было. Редко он выходил на встречу сам.

— Какие новости у тебя? Все обычное? Где люди?

— По кустам стерегут. Какие дела теперь, пятеро осталось вместе с Сорокой и его братом. Шульга привел, погорели они там, в Луцке.

— Это какой брат, не Микола ли? Муж Артистки? — бросил и затоптал сапогом цигарку Зубр. — Зови их сюда.

Внимательно глядя на приближающихся братьев Сорочинских, Зубр ожидал услышать обнадеживающую новость об Артистке, которую безвыходность заставила муженька своего спровадить в лес. Это другой коленкор, можно сказать, полпути до нее самой. А она ему, Мария, как никогда необходима и, главное, сама в руки просится. Когда же он услышал от Миколы обласкавшие его слух слова: «Иди, говорит жена, к друже Зубру, расскажи обстановку, спроси, что делать дальше, он тебя определит…» — важно почмокал губами, довольный возникшей мыслью: «Устрою, еще как покойно определю, дай только жинку твою приманить сюда». Он сказал:

— Коли навис милицейский прицел, они докопают, уходить ей надо. — Он присел, положил на колени планшетку, начал писать, говоря Гному: — Доставь срочно бабке Ваське, скажи ей слова: «Молния красавице», она знает, что это такое. Пусть в Порфирьевке Артистка спрячется, там видно будет, что дальше делать.

Оставшись одни, Сорока с Миколой молча с пониманием переглядывались, избегая шептаться, только раз они легонько кивнули друг другу в знак согласия с тем, что их момент пришел. И, будто выдавая свой замысел, Петро взял топор, начал рубить толстые ветки для костра. Но тут его поманил Зубр и предложил:

— Готовь, Сорока, завтрак. — Он швырнул завернутое в тряпицу сало, которое всегда носил с собой на переходах. — Порежь и подпали на огне.

Микола тем временем сходил к стожку, принес набитый мешок и связку сена, в укромном местечке, средь молодых березок и папоротника, устроил мягкое ложе и даже снял с себя зеленую солдатскую куртку на кате, чтобы лесной «благодетель» накрылся: холодный ветер пробирал поутру.

Эту заботу насытившийся Зубр отметил приятным удивлением:

— За это не пропадет за мной! За усердие, внимание, значит. Приживайся давай.

Микола покорно кивнул головой.

— Пусть меньше ходят, треск стоит, — вытянув шею, посмотрел куда-то Зубр и распорядился: — Скажи Гному, нечего шастать, пусть тут, рядом устраиваются. Одного — наблюдать на дерево. Не будите меня без дела.

Петро с Миколой направились к костерку, возле которого сидел, жуя, главарь банды, живо и тихонько переговаривались:

— Подождем, пока соберутся кучнее. Как только притихнут, я топором — Зубра, а ты из автомата — троих. Один на дереве будет торчать, помни, — принял окончательное решение Сорока.

— Ох! — передернул плечами Микола, выказав пугливую неохоту: не подымалась еще у него рука на человека.

Выслушав переданное распоряжение Зубра и продолжая неспешно есть, Гном ничего не ответил. Щурясь от дыма, он палкой расшвырял костер, как от нечего делать, оббил головешки, а когда поднялся, коротко и властно бросил:

— Затоптать и присыпать!

Сорока с Миколой живо принялись выполнять поручение, не упуская из виду Гнома. Он подозвал чубатого парня с винтовкой, и они, задрав головы, стали рассматривать высокую березу. Главарь банды что-то долго объяснял, показывая руками то в одну, то в другую сторону, должно быть, подсказывал, как лучше вести круговое наблюдение. Потом развел остальных бандитов в разные стороны от Зубра, вероятно организуя возможную оборону. И сам скрылся за кустами.

Сорока вдруг напомнил Миколе:

— Главное сделаем, а с остальными как выйдет. И тикать. Хотя нас никто не заставлял их убивать, но, думаю, мы сделаем нужное дело, и это нам зачтется.

Они перебрались поближе к Зубру и Гному, лежавшим метрах в тридцати друг от друга, посидели, послушали. Зубр уже храпел.

Сорока собрался с духом, крепко взял в руку топор, сразу озлобившись, жестко глянул на притихшего Миколу, резко тряхнул головой — пошли!

Зубр уже мертвым лежал на земле, когда Микола короткой автоматной очередью разделался с Гномом. Он кинулся было, обо всем забыв, к брату, но тот мелькнул меж деревьями и исчез.

Глухо, вроде даже безветренно стало в лесу после гулкой автоматной стрельбы, будто все вокруг прислушалось, что же такое произошло на горелой вырубке возле родника. И тут Микола, продвигаясь в сторону сбежавшего брата и озираясь по сторонам, услышал, как позади справа затрещали ветки. Он метнулся в кусты, пригляделся и увидел торопливо спускающегося с дерева наблюдателя. Автоматная очередь свалила его на землю. Больше Микола никого не видел. Не помня себя, он бросился бежать. Куда — не знал. Ему хотелось только одного — подальше куда-нибудь, пока хватит сил. Его гнал страх…

…В середине дня майор Тарасов доложил Киричуку по телефону о том, что сообщение явившегося с повинной заявителя Миколы Сорочинского подтвердилось. В Ступинском лесу обнаружены три трупа, в которых опознаны надрайонный вожак Зубр, главарь бандитов Гном и его связной. Петр Сорочинский, по кличке Сорока, пока не разыскан.

Прочес леса в поисках двоих оставшихся в живых бандитов завершен. Оказавшие сопротивление бандеровцы уничтожены. При завершении операции погиб майор Рожков.

20

Грустная тишина долго стояла в управлении госбезопасности после похорон Рожкова.

Генерал Поперека, приехавший на похороны, сказал с болью:

— Тяжело сознавать… в мирные дни гибнут чекисты с боевыми орденами Великой Отечественной войны.

Начальник управления полковник Исаенко, пригласив руководящих оперативных работников, стал докладывать заместителю министра обстановку в области, но тот остановил его:

— О ваших делах я осведомлен. Результаты, прямо скажем, неплохие. Работу вы провели огромную. Мне представляется, еще одно усилие — и крышка главарю бандитов на Волыни Хмурому обеспечена. Очень радует ваш результативный контакт с львовянами. Он вселяет уверенность, что в ближайшее время мы приступим к ликвидации центрального очага ОУН.

Поперека встал из-за стола. Поднялись и все присутствующие.

— Сидите, сидите. — И Поперека, взяв под руку Киричука, стал прохаживаться с ним по кабинету, продолжая разговор: — Важнейшую роль тут должен сыграть выход чекистов на Комара, что даст возможность не только засечь новые объекты, но и обнаружить ведущую персону оуновцев, которая может оказаться вовсе не у львовян, а у нас на Волыни.

— Если не в Ровно или возле него, — вставил Киричук.

— Возможно, и так, — прошелся по кабинету Поперека. — Мне сейчас хочется напомнить о том, как однажды здесь в кабинете была задумана операция с вводом чекиста к оуновцам, добротно начатая Сухарем под руководством подполковника Киричука. Выход Антона Тимофеевича на заграничный центр ОУН санкционирован. Я приветствую этот успех.

— Спасибо! — слегка склонил голову Киричук. Спросил: — Что же с Комаром?

— Эсбиста Комара пока решено не трогать. Почему, я уже сказал… Что касается Хмурого, то его не нынче, так завтра львовяне должны взять.

Киричук припомнил:

— Очень медленно продвигался капитан Сухарь в стане бандеровцев, но, оказалось, оседал надежно.

— Надежно! — с удовлетворением подтвердил Поперека и уточнил: — Кстати, Сухарь не капитан, уже майор.

…А через день Александр Агафонович Шевчук, прибыв в Луцк, рассказывал Киричуку:

— Самая памятная подробность ареста Хмурого у меня приходится не на него самого, а на его связную, о столкновении с которой мне, ничуть не обиженному силой человеку, распространяться как-то и не хочется. Но поделюсь.

Когда руководство решило эсбиста Комара не брать, передо мной поставили задачу дождаться появления Хмурого, который, по информации Сухаря, находился на подходе. Так оно и вышло. Хмурый вскоре прибыл к Комару на хату постоя. Он успел отрастить бородку, вел себя настороженно и в то же время без тревоги. Во всяком случае, мне так показалось. Однако после встречи с эсбистом Хмурый, было видно, занервничал.

Предполагалось, после встречи с Комаром он покинет Яворов, за городом собирались его арестовать. Но у того оказался свой постой в отдельном домике, где его поджидала связная. Она ему открыла дверь.

Решили подождать и выяснить, что они намерены делать дальше. И хорошо, что помедлили, иначе бы могли насторожить и спугнуть Комара.

Хмурый задерживался в Яворове, и когда он в третий раз покинул свой постой, наши напарники решили, что тот снова направится к эсбисту, идет прежней дорогой, и очень-то присматривать за ним не стали. Тут-то и произошел казус: Хмурый исчез, не доходя постоя Комара.

Надо было срочно действовать: брать связную и выяснять, куда направился ее сожитель. Карпенко остался караулить во дворе, неподалеку от двери, а я через сарай проник в сени, в прихожку, двигался осторожнейшим образом, да свалил таз со стены. Сразу распахнулась дверь из комнаты, и передо мной предстала в одной мужской рубашке нараспашку связная — женщина крупная, мощная — это я могу засвидетельствовать.

Испугавшись меня в первое мгновение, она сразу поняла, в чем дело и кто я, и рванула дверь на себя, но я уже подставил локоть и ногу, ухватил ее… Что дальше происходило, пока я одолел ее и связал — веревка для такого случая со мной была, — описать невозможно. Я же еще молодой парень, давало знать смущение — обнаженная женщина бьется в руках. Ну а когда она меня за горло схватила — удушить нацелилась, — тут уж, извините, пришлось изловчиться без деликатности.

Теперь смех берет, как вспомню… Накрыл ее одеялом, позвал Карпенко, перенесли, связанную, в дальнюю комнату, подальше от двери. Но она так и не сказала, куда пошел Хмурый, наверное, в самом деле не знала. Однако сообщила, что на постой тот вернется. Пришел он лишь на другой день, потрепав нам своим отсутствием нервы. От нас уйти ему на этот раз не удалось.

21

Воскресный базар в Торчине славился на всю Волынь. На подводах, арбах, верхами, а больше пешком сюда стекались не только со всей округи, но и с таких дальних мест, как из-под Горохова и даже Турийска. Издалека везли и вели крупную живность. Не случайно ходила шутка: «Торчин что Торгсин».

Неудивительно, до обеда в Торчине, особенно вокруг базарной площади, где неподалеку размещался райотдел МГБ во главе с майором Тарасовым, в воскресенье было ни пройти, ни проехать. Потому, наверное, мало кто обратил внимание на шестерых невзрачных всадников, обшарпанных и помятых, без седел и с веревочными уздечками, с трудом пробирающихся по обочине дороги вслед за вырвавшимся вперед, будто стесняющимся своего войска, довольно ладным, даже ухарски молодцеватым, их вожаком.

На людной дороге на них не обращали внимания. А тут на сравнительно тихой «административной» улице к верховым стали присматриваться с удивлением. А бравый, уверенный вид вожака, наверное, еще больше подогревал возникающий интерес.

— Подтяни-ись! — протяжно скомандовал он, будто за ним шла сотня, и пришпорил каблуками серого, рвущегося на резвый ход коня. Вскоре всадники свернули за угол дома к подъезду — входу в райотдел МГБ.

Не дожидаясь, пока спешится «войско», вожак вбежал на крыльцо и скрылся за дверью.

— Из областного управления!.. — энергично произнес он, проходя мимо копавшегося в тумбочке сержанта.

Тарасов только что пришел к себе в кабинет, доставал из сейфа папки с бумагами, когда распахнулась дверь и порог переступил бравый незнакомец с плеткой на запястье, лихо и с подпрыжкой щелкнул каблуками, небрежно вскинул два пальца под заломленную папаху, создавая видимость официальности, и раздельно доложил:

— Майор Тарасов! Главарь районных, как вы называете, банд Угар, по крещению Лука Скоба, явился с хлопцами сдаваться в безпеку с повинной. — Он прошел к столу и положил на него вынутый из кобуры наган. Добавил серьезно и деловито: — Все, отвоевал, так и доложите Василию Васильевичу.

— Ну, здравствуй, Лука, я тебя почти таким и представлял, — подошел к нему Тарасов и насмешливо поправил: — Не отвоевал ты, а отбегался, отстрелялся из-за угла, отпрятался. А с кем мы воевали, ты сам знаешь. Где твои бандиты?

Угар прокашлялся — не по нутру пришлось замечание, обходительных Киричука с Чуриным вспомнил, но раздумывать некогда было, ответил:

— Гляньте в окно, у подъезда спешились.

— Чего же глядеть, пошли, заводи их во двор… — указал рукой на дверь Тарасов.

Сержант раскрыл ворота, и пестрое воинство Угара с неказистыми лошадьми кучно вплыло во двор. Оглядывая неровный строй, на правом фланге которого встал вожак, Тарасов спросил:

— Добровольно все явились с повинной?

— Да!.. А как же! — ответили ему разноголосо, и, видать, по неслышной команде Угара все положили на землю перед собой обрезы, пистолеты, палаши, ножи и даже отвертку.

Во двор вышли несколько сотрудников — кого это там начальник привечает? Одному из них тот предложил переписать вышедших с повинной бандитов, потребовав пометить адреса, куда собираются отправиться разоружившиеся.

— Как куда отправимся? Вы разве нас не арестуете? — спросил Угар.

— Пока нет, разбираться будем с каждым. Давайте отправляйтесь по домам, отдохните от трудов неправедных, а завтра утром… Нет, завтра не годится, послезавтра к девяти утра чтоб как один собрались тут же. Если есть такие, кому некуда идти, пусть останутся. Задача ясна?

— Ясна, — задумчиво протянул Угар. — Все тутошние. Мне тоже есть куда идти, прибьют только, боюсь. Мне теперь самое надежное — за решеткой.

— Посоветуемся с Василием Васильевичем… Если хотите, можете поехать сейчас со мной в Луцк.

Угар живо кивнул головой.

Слушая не в первый раз наставления Бучи о том, как переходить польскую границу через «окно», с кем там прежде всего встретиться для дальнейшего продвижения, Сухарь и вникал в тонкости советов, и размышлял о нем самом — сорокалетием бандеровце.

Расхаживая по комнате на втором этаже, Антон Тимофеевич раздумывал о Буче потому, что оставались считанные минуты их напарничества. Сейчас он уйдет с беспокойным Пал Палычем на вокзал, чтобы отправиться в свой опасный путь, а это значит — больше никогда не увидится с ним. Его, наверное, вскоре арестуют, как и Пал Палыча после содействия Сухарю в переходе границы.

…Шевчук с Карпенко вышли на платформу, когда поезд остановился и Сухарь с Пал Палычем стали подыматься в вагон. Чуть в стороне они увидели прогуливающегося Павла Бучу. Он дождался, пока в окне появился друже Молоток, который вскинул открытую ладонь, прощаясь, что означало: все нормально!

Поезд в Жвирке стоял всего несколько минут, и ожидания отправления не было. Когда дернулись вагоны и поезд пошел, Шевчук с Карпенко нацелили свое внимание на человека в темном полупальто и сапогах, энергично шагавшего по платформе, и пошли за ним. Они дали ему выйти из здания станции, позволили пройти еще немного, благо свернул он поближе к чекистской машине, и с двух сторон крепко взяли его под руки.

— Не шуметь, Буча! — тихо, со спокойной властностью произнес Александр Агафонович. — Вы арестованы! В машину!

…Вечером, едва стемнело, Шевчук с Карпенко постучались в дом к Владе Львовне. Дверь им открыла дочь. Уступив дорогу и ни о чем не спрашивая, она крикнула:

— Мама! Пришли!

Карпенко задержался запереть дверь, а Шевчук живо скользнул в просторную комнату на первом этаже и столкнулся лицом к лицу с хозяйкой.

— Что вам угодно? — требовательно спросила она, вскинув голову.

— Совсем немного, Влада. Вам требуется одеться, на дворе холодно, и отправиться с нами. Мы из управления госбезопасности. Вот ордер на ваш арест. И на мужа… А дочь отпустим. Побеседовать с ней надо.

Поезд шел неровно, с долгими остановками, — опаздывал. Пал Палыч нервничал. Сухарь смотрел на него с непониманием, не сразу сообразив: для перехода границы время рассчитывается четко. А им от станции Смолицы, где они выйдут, еще три часа ходу к намеченному пункту, рассвет бы не застал.

— Сидите спокойно, чего дергаетесь, — тихонько сделал замечание Антон Тимофеевич своему сопровождающему и снова уставился в окно, как будто наглядеться не мог на лесистые холмы.

Правда, за окном сейчас текла речка Солония, неширокая, но шустрая, по берегу которой против течения прямиком попадешь в Польшу. А Сухарю хотелось туда ясе, куда текла речка, — прямиком на восток, в Полтаву, к жене, к детям.

Мысленно Антон Тимофеевич снова обратился к своему дому, который не просто отдаляется от него, а вот-вот отгородится чужеродной землей, неизвестно когда и свидятся вновь. Перед долгим расставанием ему захотелось положенного всем людям человеческого прощания на дорожку, чтобы, как принято исстари, минуту посидеть с близкими. Перед глазами Сухаря предстала обиженно опустившая подбородок его благодушная, степенная Таня, всегда провожавшая его с молчаливой тревогой.

Жена подошла к нему, собираясь что-то сказать… А он услышал вдруг голос Пал Палыча:

— Нам пора, Антон Тимофеевич. — Тот подхватил кошелку с провизией. Поторопил: — Стоянка тут короткая.

«Короткая, как точка… — мелькнуло у Сухаря, а потом подумалось: — Мне длинная-то ни к чему. Меня дома ждут».

Прошли годы…

Киричук пригласил бывшего оуновца Петра Харитоновича Сорочинского в управление КГБ Донецкой области, чтобы дать ответ на его заявление.

Он вошел в кабинет приемной, сутуло горбясь и шаркая ногами, устремившись глазами на сидящего за столом Киричука.

— Проходите, садитесь, — предложил Василий Васильевич, успев отметить про себя, как сильно изменился, постарел этот белоголовый одряхлевший человек, у которого прежними остались лишь потный отвислый нос да подрагивающие желваки на серых скулах.

— Спасибо, Василий Васильевич, — мягко откликнулся тот, все еще разглядывая чекиста.

— Я тоже не помолодел, — между прочим подметил Киричук, раскрыв папку с заявлением Сорочинского. Добавил: — В отставке, но еще тружусь. — И перешел на официальный тон: — Прочитали мы ваше заявление, Петр Харитонович. Скажу сразу, не по назначению вы обратились со своей просьбой. Справок мы не даем, на жительство не устраиваем. У КГБ совершенно иные функции. Вам следует обратиться по своему вопросу в местные органы Советской власти, в тот сельсовет или райисполком, где находится ваша Луговка.

— Значит, не можете подтвердить, — упавшим голосом заключил Сорочинский.

— Что подтвердить-то, Петр Харитонович? Подумайте сами, что? Где вы участвовали в поиске и разгроме оуновских банд? Не припомню такого.

— А банды Гнома на Волыни? Схрон указал, постой у Сморчка в Луцке…

Киричук отрицательно покачал головой.

— Преувеличиваете, Петр Харитонович, — сказал он строго.

— Я не думал, что у вас такая память, — буркнул себе под нос посетитель и добавил: — Можно бы учесть, как мы с братом Миколой порушили банду Гнома.

— Насколько я знаю, вы убежали от брата в сложный, смертельный момент, забыв о названной вами банде, — не оставил шансов к возражению Киричук. — Мы вас, помнится, на третьи сутки отыскали.

— А я ведь кроме отбытого наказания честно трудился, Василий Васильевич, — уклонился от неприятного напоминания Сорочинский. — Все годы после освобождения в шахтах уголек долбил. Сколько его с моих рук на-гора-то ушло — не счесть. Потому пенсию повышенную государство мне дало, как благодарность за нелегкий непрерывный труд.

— Поздравляю, Петр Харитонович! — искренне вырвалось у Киричука. — Так это же очень убедительный аргумент для ваших односельчан. В Луговке надо было показать документ. Честный труд очень много значит. Советская власть, не помня старых грехов, по заслугам обеспечила вашу старость.

Вскочив со стула, Сорочинский трясущимися руками достал паспорт, пенсионное удостоверение, сбивчиво говоря:

— Честный… Я показывал, говорил!.. Как не сказать, похвалился, цифру пенсии на вид выставил, а он на меня с палкой, еле увернулся.

— Кто с палкой?

— Никита, сосед в Луговке. Орать начал: «Бандит он был… А пенсию поболее моей дали…»

— Значит, вы не в обиде на Советскую власть? — захотелось Киричуку услышать подтверждение от бывшего оуновца.

— Кто же говорит… Я, Василий Васильевич, потому и в Луговку свою захотел… вроде совсем во всем себя в правах утвердить. Сидит вот тут непрощение какое-то, — постучал он кулаком по груди. — Думал, поможете, а торговаться, выходит, не на что.

— С Советской властью торговаться захотели?! — порывисто упрекнул Киричук.

— Да не торговаться… Шахтером же работал, среди настоящих трудяг жил, всякая старая шелуха послетала, — отмахнулся Сорочинский.

— Что вам далась эта Луговка? Не забудут вам старых грехов ни дети, ни внуки пострадавших от оуновцев.

— Я то ж думаю, Василий Васильевич.

— Вы женаты? Семья-то есть? Дети? — вдруг захотелось узнать Василию Васильевичу, приметившему и застиранный, неглаженый воротничок выгоревшей зеленоватой рубахи, и скомканный кусок темной тряпицы вместо носового платка.

— Женат, как же… был. Первая к полюбовнику ушла, а от этой… ну, последней, сам убег, ей домашний бесплатный батрак нужен был, мало в саду-огороде, так она меня к стиральной машине хотела приспособить… и храп не терпела, в коридоре топчан мне сама наладила. Мнила из себя, фельдшер-недоучка, неуважение выказывала… А детей нет, где же там наживешь!

— Где ваш брат Микола с женой Марией? Что с ними стало?

— Микола в Тернополь уехал, пока Мария на казенных харчах сидела, боялся мести лесных братов. Да кому он нужен был! Давно не пишем… Мария-то, поди, жива. Порода у них такая живучая. Артистка, одним словом, — махнул он рукой, уходя.

«Совсем одинок. Это ужасно в его годы», — подумалось Киричуку. Мысли его само собой переключились на соратников, с которыми шел нелегкими и такими прекрасными дорогами жизни. Не стало Михаила Степановича Попереки, работавшего в последнее время начальником Управления внутренних дел Донецкого облисполкома, и Антона Тимофеевича Сухаря. В городе Смела Черкасской области давно живет Анатолий Яковлевич Чурин. Он ежегодно бывает в Луцке у дочери, встречается с живущим там Николаем Константиновичем Кромским, полковником в отставке.

Недавно Чурин сообщил Василию Васильевичу о том, что виделся в Луцке с Лукой Матвеевичем Скобой, носившим оуновскую кличку Угар. Он стал хорошим портным, давно на пенсии, но продолжает работать. О бандитском прошлом вспоминает без охоты. Говорит: «Недоразвитый был. Но лихой».

Идет время… Недавно донецкие чекисты отметили семидесятилетие Киричука. Откликнулись друзья, соратники и ученики из далекой Ферганы, Ленинграда, Москвы…

«Мир может быть всегда спокоен,

Имея рыцарей таких…»

Эти слова из адресованного ему в связи с юбилеем приветствия Василий Васильевич соотнес прежде всего со своими товарищами, с которыми делил чекистские будни. Как делал это всегда, с тех самых пор, когда двадцатилетним юношей стал сотрудником органов, обеспечивающих государственную безопасность Отечества.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

ОУН (Организация украинских националистов) — фашистское объединение в Западной Украине в 1929 — начале 1950-х гг., преемница Украинской Войсковой организации (УВО). Боролась против воссоединения Западной Украины с Советской Украиной, сотрудничала с гитлеровцами. Организовывала военно-террористические формирования — УПА, боровшиеся против Советской Армии в Великую Отечественную войну. После 1945 г. остатки ОУН действовали подпольно, к началу 1950-х гг. окончательно ликвидированы. (Здесь и далее — примеч. автора.)

(обратно)

2

Скрытое помещение с тщательно замаскированным входом.

(обратно)

3

Члены сельских групп самообороны от бандитов.

(обратно)

4

Документ секретной переписки оуновцев.

(обратно)

5

СБ — служба безопасности в ОУН.

(обратно)

6

Ветряная мельница.

(обратно)

7

Чердак.

(обратно)

8

Комплекс сооружений XIV–XIX вв.

(обратно)

9

По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg