«Утерянное Евангелие. Книга 1»

Утерянное Евангелие. Книга 1 (fb2) - Утерянное Евангелие. Книга 1 (Заглянувший за горизонт) 1015K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Петрович Стогний

Константин Стогний Утерянное Евангелие

Голодные и злые

Глава 1 Море не прощает ошибок

Сизая дымка заволокла горизонт, сливаясь воедино с поверхностью воды. Море плавно переходило в небо, или небо — в море…

…Пара странствующих альбатросов мерно парила в беспорядочных потоках восходящего воздуха. Гордые хозяева бескрайних небесных просторов, они почти никогда не бывают на суше. Их стихия — Мировой океан. Путь их лежал в родные места, где пернатые однолюбы, способные перемахнуть через Атлантику за пару недель, воспроизведут потомство. А пока внизу расстилалась водная пустыня Индийского океана и до заветной цели было далеко. Но это не беда. Устав, можно вздремнуть на волнах, спустившись вниз, а в случае голода зоркий глаз всегда углядит добычу с неимоверной высоты.

Гигантская птица, сложив свои пестрые двухметровые крылья, стрелой ринулась в воду. Там, в глубине, тысячью пестрых спинок струился косяк жирной макрели — самой вкусной морской еды. Альбатрос почти без брызг нырнул в воду, как хороший прыгун с вышки, и с легкостью пронзил глубину в пять метров, ухватив крепким, слегка загнутым хищным клювом крупную рыбину. Сейчас хозяин этих морей вынырнет с добычей на поверхность и обязательно поделится ею со своей возлюбленной…

…Но кто-то решил иначе. Ниоткуда и вдруг появилась громадная черная тень. Широкое чудовищное жерло хищника захватило альбатроса целиком. Десятиметровый самец касатки, торжествуя, вынырнул из воды и показал свое огромное белое брюхо. Из его пасти меж острых зубов торчали только две когтистые лапы и кончики таких роскошных еще несколько секунд назад пестрых крыльев странствующего пернатого рыцаря.

Пронзительный крик подруги альбатроса разорвал воздух. Несчастная птица носилась вокруг места трагедии кругами еще несколько минут. Наконец, поняв, что потеряла любимого навсегда, она так же плавно, как и прежде, но уже одна исчезла в сизой дали…

— Море не прощает ошибок.

Крепкий чернобородый капитан, облокотившись на железный парапет, задумчиво выпустил дым через нос.

— Плохая примета, — отозвался старший помощник, понимая, что разговор с начальником предстоит серьезный.

Уже третью неделю сухогруз «Карина» выполнял свой очередной международный рейс, выйдя из порта «Ильичевск» еще четвертого сентября. Куда лежал их маршрут? Об этом знали только капитан и старпом. Негласный закон коммерческого рейса — минимум информации. Моряки — народ неприхотливый: не говорят, значит, так нужно. Обычно информация о грузе на борту так или иначе просачивается и к концу командировки все уже знают, что и куда везут. Но это плаванье было не таким, как всегда. С самого начала команда прибыла на уже груженное судно, а позднее выяснилось, что о содержании трюмов не знает даже старпом. Это было удивительно.

Со временем удивление переросло в тревогу, а тревога — в перешептывания между членами команды. Кто-то заметил, что капитан судна Владислав Колобов подолгу не выходит из своей каюты, практически не шутит, когда общается с коллективом. А техник, матрос Богомол, случайно проходивший мимо контейнеров и громадных ящиков, обтянутых брезентом, был готов поклясться, что знает этот запах. Запах «свежей» военной техники, залитой солидолом…

— Брешешь, Васька! — восклицал насмешливый старпом.

— Не брешу, Виталий Семеныч, я этот запах на всю жизнь запомнил. Я в танковых войсках служил, Т-72 с закрытыми глазами соберу и разберу, — доказывая свою правоту, начал хвастаться молодой матрос. — Я, как тот солдат в фильме: с танками разговаривать могу…

Но Виталий уже не слушал его. На его памяти приходилось возить всякое, но чтоб вот так… тяжелую военную технику… Это было слишком. Поэтому сегодня, выйдя покурить с капитаном один на один, он намеревался услышать от него вразумительный ответ на волновавший всех вопрос.

Пятидесятилетний старпом-одессит Виталий Сокольский, некогда жгучий брюнет, а ныне поддернутый сединой морской волк, будто сошел с картинки, на которой изображена старая просоленная рыбацкая шхуна, а он у штурвала подгоняет рыбаков, поспешно выбирающих прыгающую кефаль из трала: «А ну, живее, тюльки-селедки! А ну, не рассуждать! Ша, рыба, почищу!!!»

— Влад, я ведь не пальцем деланный, — саркастически улыбаясь, заметил бывалый моряк.

— …Да знаю я, — с досадой оборвал старого товарища Колобов.

Капитан действительно знал, что послужной список старпома куда больше, чем у него самого, просто что-то в жизни не сложилось. Виталий Сокольский ходил в загранплавания еще тогда, когда самым ценным качеством моряка была партийность, а основным заработком — привезенная из-за границы «контрабанда»: лишняя пара джинсов, модные грампластинки. А при неудачном стечении обстоятельств можно было схлопотать срок за женское белье и даже обыкновенную жвачку «Тутти-Фрутти». Обманывать старого товарища было бесполезно.

— Мне за этот груз голову снимут, если что…

— Если… что? — переспросил Сокольский, прищурившись.

— Если не довезем.

— А если довезем, значит, не снимут?

Колобов вдруг посмотрел своему старшему помощнику прямо в глаза. Во взгляде капитана были растерянность, боль, сожаление — дескать, связался на свою голову.

— Да ты расскажи, Владичек, — мягко, по-одесски «подкатил» к капитану Виталий. — Тебе ж легче станет.

Колобов молчал, не решаясь выложить Сокольскому всю правду. На его совсем еще не старом лице образовалась глубокая морщина между бровями.

Сокольский вынул из помятой пачки сигарету и, подкурив, глубоко затянулся.

— Танки везем?.. — спросил он спокойно после короткой паузы.

— …И не только, — наконец выдохнул капитан, забивая свою трубку заново.

— А конвой, как я понимаю, не дали?.. — начал Виталий.

Капитан, выпустив плотное облако дыма, промолчал, из чего старпом понял: Колобов, как и весь экипаж судна, стали заложниками в чьей-то игре.

Ветер крепчал, а мужчины все курили и курили, какое-то время сохраняя молчание.

— …Мне позвонили за сутки до рейса. Сказали, что груз секретный, — после долгой паузы начал свой рассказ Колобов. — …А по документам идет как сопутствующие товары. Я сразу понял, что оруж…

Владислав сглотнул подкатывающий к горлу ком. Слово «оружие» ему так и не далось.

— Ну, в общем… Спрашиваю, а кто охранять будет? — продолжил капитан. — А мне в ответ: мол, охрана привлечет внимание, начнутся вопросы, а груз — секретный. Его нужно доставить без огласки.

— Не мог послать этого судовладельца подальше? — возмутился Сокольский. — Ты, в конце концов, лицо государственное и даже юридическое…

— …«Государство» и позвонило, — перебил капитан.

Виталий застыл, приоткрыв рот. Он хорошо знал правовую базу капитана судна. За груз, сохранность корабля и экипажа отвечает капитан, и только капитан. Никто, даже судовладелец, не имеет права подвергать опасности моряков. Но в этот раз дело было не в судовладельце, а в тех, кто представляет государство…

— Ах ты ж… шмель мохнатый… — произнес Виталий, и его лицо приняло выражение обиженного ребенка. Так, наверное, обижаются сильные мужчины.

— А как же люди?

— Да когда у нас о людях думали, Виталь? — горько усмехнувшись, отозвался Колобов.

— Я еще помню те времена, когда думали… — задумчиво ответил Сокольский.

Старпом вдруг спохватился, будто от его активной деятельности что-то зависело.

— Ладно, капитан… Как считаешь, проскочим?

— Должны. До берега 260 миль. Пираты сюда не сунутся. Далеко… И до порта назначения сутки, не больше… Да и о грузе знаем только мы с тобой.

Надежды Владислава развеял голос первого помощника, раздавшийся из рации: «Справа по борту в сторону «Карины» движутся два плавсредства с вооруженными людьми». Капитан и старпом растерянно переглянулись и подняли бинокли. В десяти кабельтовых от «Карины» бороздили воды два бота средней величины и на мощных двигателях. В каждом из них сидели не менее десяти африканцев. Все они были вооружены автоматами и ручными пулеметами.

— Только мы с тобой знали, говоришь? — горько усмехнулся Сокольский.

…Уже через несколько секунд экипаж «Карины» носился по палубе, выполняя четкие команды капитана. Владислав Колобов пользовался непререкаемым авторитетом, как и следует настоящему лидеру. Крепкий, высокий, моложавый, внешне добирающий солидности благодаря своей черной бороде, в свои тридцать пять лет Колобов обладал крепким мужским характером и морское дело знал чуть хуже Нептуна — и то лишь потому, что много курил, как шутили матросы. С этим парнем, родом откуда-то из России, каждый из членов команды был готов в огонь и в воду. Оказавшись один на один со стихией, люди, как правило, забывают о национальностях и странах. Порой даже языковый барьер нивелируется перед лицом общих трудностей. А в случае «Карины», с ее украинским экипажем и российским капитаном, языковых барьеров не было вовсе.

Уже стоя на капитанском мостике, Колобов отдал приказ: «Самый полный вперед!»

Огнестрельного оружия членам экипажа гражданского судна не полагалось. Оставалось одно: побег. Сухогруз набрал полный ход, и Колобов, прекрасно знавший судовождение, стал за штурвал лично, не забывая при этом руководить экипажем. Как тут не вспомнить славных штурманов прошлого, умело управляющих парусами и уводивших свои шхуны от разбойных нападений пиратов иногда и против ветра… Но и на полном ходу, со скоростью в 17 узлов, «Карина» двигалась вдвое медленнее пиратских ботов, и два десятка бандитов неминуемо настигали украинских моряков.

— Рация! Не сказали радисту! — вдруг опомнился стоящий рядом с капитаном старпом.

— Нельзя-а-а, — простонал Колобов. — Никто не должен знать.

— Да ты что, Влад!.. — возмущению Сокольского не было предела.

Но Колобов не слышал его. Он раздавал указания то боцману, то первому и второму помощникам и техникам машинного отделения.

Сомалийские пираты, о которых моряки до этого слышали только из международных новостей, подошли на расстояние не больше пятидесяти метров. Послышались первые автоматные очереди, словно требующие от экипажа сухогруза остановиться.

— Стоп, машина! — скомандовал Колобов.

«Карина» постепенно замедлила ход и наконец прекратила движение. Самые ловкие из пиратов, закинув «кошки» на тринадцатиметровую высоту борта, принялись подниматься на палубу судна.

— Брандспойты, к бою! — скомандовал капитан, и неожиданно для непрошеных гостей матросы, стоящие на палубе, стали сбивать карабкающихся бандитов водой, словно жители осажденного средневекового города-крепости. Первая атака сомалийцев была сбита, и Колобов, вздохнув с облегчением, скомандовал:

— Полный!..

…Как вдруг получил удар прикладом в спину и упал грудью на панель приборов. Сзади него стоял невысокого роста негр с длинными «дредами» и автоматом в широких и крепких руках.

— Приплыли… — на ломаном английском сказал он и криво усмехнулся.

Очевидно, часть пиратов вскарабкалась на судно с другого борта. Все случилось так быстро, что стоящий рядом старпом Сокольский даже не успел удивиться. Он только почувствовал, как под лопатку ему уперся ствол автомата.

— Гибель альбатроса — плохая примета, — в крайнем отчаянии только и произнес он.

— Море не прощает ошибок… — соглашаясь с ним, сипло ответил лежащий на приборах капитан…

Глава 2 «И дым отечества…»

А воздух другой. А небо голубее… И земля зеленее…» Все, как в хорошем старом кино. Родина… В этом году украинский журналист Виктор Лавров решил провести отпуск, не выезжая за рубеж. Он был сыт по горло островами с аборигенами, жаркими и не очень странами со всей их экзотикой. Кроме того, зная все плюсы и минусы «солнечного рая», начиная с людей и заканчивая вредными насекомыми, свой долгожданный отпуск Лавров ни в одном из этих мест не проводил и никому бы не советовал.

А здесь, в глубине родной Украины, в Яблунивке… Здесь даже петухи кричат по-другому, по-свойски… А как запахнет подсохшей скошенной травой с лугов или паленым керосином из примуса, на котором крикливая соседка варит обед для поросят — вообще больше никуда не хочется. Вспоминаются старенькая бабушка с крынкой вечернего молока, ее хатка с аккуратной соломенной крышей и разноцветные половички по всему дому. Кружевные вышитые полотенца-рушники: «Ось моя робота. Вишивати колись була охота», — аккуратные уютные подушечки на старых панцирных кроватях, образа святого Серафима и Николая Чудотворца в углу…

…Уже старушки нет много лет, остались одни воспоминания. Но детство, лучше которого ничего не было… «Эх, как хочется побыть ребенком… Лавров, возьми себя в руки! С тобой твои дочки!»

Виктор специально снял домик в селе, подальше от столицы, чтобы по-настоящему отдохнуть душой, широкой украинской душой с любовью к бескрайним степным просторам, густым лесам и бесконечным глубоким песням. Лавров лежал прямо на воде посередине небольшого пруда, берега которого поросли ивовым кустарником и густым камышом. Утренняя рыбалка удалась. В прибрежных зарослях на хрупком деревянном мостке лежала старая бамбуковая удочка, взятая напрокат у соседа, и улов. Полведра карасиков с детскую ладошку величиной станут вкуснющей сельской ухой на обед и не менее изумительным ужином, приготовленным на сковороде, в сметане. Этот пир вдали от цивилизации Виктор обещал своим Даше и Лизе.

«Задерживаются девчонки. Сколько же можно спать?! Уже, поди, и девять утра». Виктор неторопливо повернул голову в сторону маленького пляжа, если так можно было назвать небольшой бережок справа. На нем загорали несколько приезжих, чьи палатки стояли неподалеку. Дым от костра чуть поодаль будоражил воображение любителей шашлыков.

«Нет, не идут… Вот же чертовки маленькие», — продолжал ворчать про себя Виктор и тут же сыронизировал: «Подожди, подожди, Лавров. Это если они чертовки… то ты — черт?.. Ну да. Черт. Но сейчас больше похож на тюленя…» Виктор упоенно прикрыл глаза, продолжая наслаждаться своим «парением» на воде. Как хорошо!.. Счастье, когда тебя никто не трогает…

…Внезапно чьи-то сильные руки ухватили Лаврова за щиколотки и дернули вниз под воду. Все произошло настолько быстро, что журналист даже не успел опомниться, как захлебнулся. Пузыри воздуха вырвались на поверхность, словно из подземного вулкана.

В один момент перед тонущим Виктором, как ускоренная кинолента, пронеслась вся его жизнь. Детство, родная Борщаговка, школа и хоккей у дома в насквозь промокших ботинках. Последний звонок с девочкой-первоклашкой на плече. Разведшкола и война в Афганистане, верхом на БМД, когда так хотелось просто жареной картошки с луком. Университет Тараса Шевченко и первая любовь — девушка из Непала с «миндальными» глазами Прия Кансакар. Следственные органы и морг на Оранжерейной. Семья, дети, дом. Острова, людоеды, моджахеды, террористы… Но почему здесь, на родине, почти под домом?.. Беда… Беда…

На водной глади пруда осталась только шапка-котелок, которую Лавров носил для защиты от солнца. На илистое дно медленно спускались сорванные с лица солнцезащитные очки…

* * *

В средине двадцатого века читательский мир облетела сенсация. Задержан женоубийца, дело которого долго не могли раскрыть. Мужчина-альфонс подыскивал себе богатых невест бальзаковского возраста и — как странно! — через некоторое время после заключения брака счастливая «молодая» жена умирала, утонув… в ванне. Понятное дело, согласно брачному контракту убитому горем супругу причиталась внушительная сумма от состояния безвременно почившей возлюбленной. И все бы ничего, но после третьей утопленницы делами «черного вдовца» заинтересовалась полиция. Эксперты-криминалисты брали воду на анализ, изучали ее температуру, а также влияние резкой перемены температуры воды на человеческий организм и материалы, из которых делают ванны… Тщетно. Все версии и гипотезы разбивались о камни реальности: ничто из вышеперечисленного не могло служить причиной смерти совершенно здоровой и пышущей жизнью купальщицы.

Но вот на одном из следственных экспериментов, куда были приглашены лучшие пловчихи, криминалист-сердцеед, поглаживая одну из девушек в наполненной ванне, заставил ее расслабиться, засмеяться и даже почувствовать к себе симпатию и вдруг, осененный идеей, неожиданно дернул ее за ноги. Опытная пловчиха тут же ушла под воду и захлебнулась. Врачи, ожидавшие неподалеку, насилу откачали бедную спортсменку. Далее в результате оперативных мероприятий следователи смогли поймать негодяя с поличным. Очередная богатая жена оказалась «подсадной уткой» и была готова «тонуть». Преступника наказали, а заодно был раскрыт очередной способ убийства богатых невест…

* * *

Чудовищно! Кому понадобилось топить в пруду во время отдыха отца двоих детей? Да к тому же крепкого стокилограммового мужчину. Все эти килограммы в воде становятся невесомыми, и убийца, видимо, знал это. Конечно, он бы не рискнул напасть на Лаврова на берегу, поэтому поступил хитрее, выверив каждый свой шаг. Он вошел в пруд, тихим брассом преодолел некоторое расстояние, затем остановился, нырнул и, проплыв глубоко под Виктором, развернулся и сделал свое дело.

Да, Лавров не был готов к тому, что его будут топить таким неожиданным способом. А если бы это случилось на глазах у дочек, которых он так ждал…

…Но недаром существуют центры по выживанию, готовящие из людей машину — неубиваемую, негорящую, непотопляемую. Эти навыки остаются с человеком на всю жизнь. Нахлебавшись воды и теряя силы, Виктор пошел ко дну, выпуская последний воздух, но опрометью обернулся, увидел мутные очертания чьей-то крепкой фигуры, обхватил ее ногами и что было сил начал давить пальцами на солнечное сплетение врага. Фигура дернулась раз, другой, но Лавров, обвив оппонента ногами, держал его крепко и не отпускал. Вскоре противник затих, и его руки безвольно поднялись кверху…

— Буа-а-а-а-а-р-р-р-р-р! — Виктор с диким ревом вылетел из воды почти по пояс. Желание жить оказалось сильнее любых методов утопления невест. Вода лилась изо рта, из ноздрей. Уши пострадали тоже. Такое впечатление, что их кто-то забил ватой и там, за этой ватой, жует яблоки.

Кое-как отдышавшись, журналист оглянулся по сторонам. Своим звериным рыком он испугал какую-то пожилую пару, проплывавшую в двадцати метрах отсюда, и они — лысая макушка и шляпа, как у черепахи Тортиллы, — уже развернулись и поплыли к берегу. На берегу было несколько ничего не подозревающих отдыхающих, принимающих солнечные ванны. Убийца так и не всплыл, и Виктор, набрав полные легкие воздуха, нырнул…

…Выбираясь на берег, Лавров волок за собой человека без сознания, держа его пальцами за ноздри: короткая стрижка убийцы не позволяла взять его за волосы.

Уже вернувшиеся на берег пенсионеры успели оповестить всех отдыхающих о том, что там, на середине пруда, под водой происходит что-то страшное. Какой-то мужик ужасно гаркает и борется с каким-то чудовищем. Это вызвало легкий переполох, и любопытные зеваки столпились неподалеку от того места, где «какой-то мужик» Лавров выволок человека на берег и положил на ковер из обильно растущего лугового мятлика. Виктор еще до конца не пришел в себя и сел рядом со своим «убийцей», тяжело дыша. Перед глазами плыли красные круги, а в висках бешено стучал пульс. Минуту спустя журналист уставился на лежащего. Кто он? Откуда взялся? И самое главное: почему он хотел убить Виктора? А может быть, он был не один?

Лавров посмотрел вокруг. Так и есть. Из-за камышей к нему бежали двое крепких мужчин, которые ничем не отличались от других отдыхающих. Все правильно, убийцам не нужно выделяться из толпы. Где вы видели киллера, который разгуливает по пляжу в «балаклаве» и черной спецовке «милитари»? Виктор вскочил и максимально, насколько ему позволяло его нынешнее состояние, сконцентрировался. Он не стал принимать боевую стойку, зная, что лучшее оружие — это неожиданность. Тем более, когда оппонентов двое. Два коротких удара кулаком в подбородок одному и другому, под удивленное ойканье зрителей, и двое врагов оказались в нокауте.

Журналист обернулся в сторону отдыхающих. Тут уже собралось достаточное количество зрителей. «Фигасе пресс-конференция…», — мимолетом подумал он.

— Граждане! Прошу всех быть свидетелями! — голос Виктора дрожал от возбуждения. — Только что на меня было совершено покушение. Причем дважды…

В толпе послышались слабые голоса перешептывания: «Лавров? Лавров… Виктор Лавров. Журналист с “телика”». — «Да не-е-е, не Лавров. Что ему тут делать?» — «Да я тебе говорю, Лавров!..»

— Да, я Виктор Лавров, официально заявляю… — начал журналист, едва сдерживая эмоции.

— …Паша?! — вдруг послышалось за спиной.

В чехарде эмоций Виктор не заметил, как все из-за тех же камышей выбежала невысокая женщина с большими серыми глазами и в купальнике. Она увидела лежащих на траве «бандитов» и замерла на месте. Затем медленно, крадучись, пошла к тому, который недавно тонул. На ее бледном от шока лице был вопрос: «Что? Что? Что?»

— Паша?! — вскрикнула женщина, подойдя вплотную к лежащему у ног Виктора человеку. Громадного Лаврова она просто не замечала. Упав на колени, она с ревом кинулась на грудь погибшему.

— А-а-а-а-а-а…

В ту же минуту из-за камышей выскочило еще трое мужчин и две женщины, крича наперебой.

— Паша! Павло! Паша! Павлик!

— Маринка, что случилось?

За этой компанией бежала девочка лет десяти. Один из мужчин обернулся к ней:

— Светка! Я кому сказал остаться у мангала?! Бегом отсюда.

Виктор смотрел на все это «представление» в растерянности.

— Твою мать… — только и вымолвил он.

— О-о-о-о-о-о-о! — неслось над прудом. — Господи-и-и-и-и!

Маленькая женщина Марина билась в истерике над «убийцей» Лаврова… Рядом испуганно топтались те, кто выбежал из-за камышей. Толпа наблюдателей с пляжа потянулась сюда же.

— Спокойно! — выкрикнул Виктор все еще на эмоциях. — Всем отступить на два шага!

Он опустился на одно колено и принялся осматривать того, кого две минуты назад вытянул из воды за ноздри. Мужчины из компании Марины тем временем возились у двоих получивших нокаут, которые уже пришли в себя и сидели на траве, ничего не понимая.

— Пульс есть… — резюмировал Виктор. — Галдеж прекратить! — скомандовал он толпе и принялся делать искусственное дыхание человеку, который несколько минут назад чуть не утопил его…

Вскоре парень стал подавать признаки жизни. Несколько рвотных позывов — и вода стала выплескиваться изо рта мощным фонтаном. Друзья оживились, одобрительно восклицая и поддерживая того, кто делал пловцу искусственное дыхание. Наконец «утопленник» Паша открыл глаза и хорошо прокашлялся. Обведя радостных друзей взглядом, он увидел Лаврова, стоящего прямо над ним. На грудь Павлу, рыдая, упала его Маринка…

— Ты кто? — грозно спросил Лавров «киллера» спустя десять минут после его спасения.

— Я — Паша…

— Я вижу, что не Котигорошко! — злился Виктор. — Ты понимаешь, что мог меня утопить?!

Паша, как и два его нокаутированных друга, все еще сидел на траве, растерянно хлопая глазами.

— Про… простите мен…ня. Я пошуткувати хотів, — на суржике пролепетал пловец.

Это был молодой мужчина лет тридцати пяти. Крепкий сельский парень, по-видимому, недавно переехавший в город и решивший отдохнуть с друзьями на природе у себя на малой родине. Лицо его не выражало признаков усиленного умственного труда. Светлые, почти бесцветные глаза виновато смотрели на «большого дядю» Лаврова, и лицо скривилось то ли в гримасе глуповатой улыбки, то ли в сожалении.

— Дернуть человека за ноги в воде, чтобы пошутить? — переспросил Виктор.

— Я думал, шо вы — Васыль, а вы не Васыль…

— Сейчас бы в морг уже вашего Васыля отправляли, дурила! А может, и тебя вместе с ним, — буркнул Лавров.

— Ой, господи, — сероглазая Марина, испугавшись в очередной раз, обняла мужа за плечи. — Пашенька…

Журналист уже давно понял, что Паша никакой не наемный убийца, а просто пьяный «шашлычник», который решил подшутить над товарищем, но «ошибся ногами». В толпе зрителей появился и тот самый Васыль — местный тракторист, здоровенный увалень ростом под 190 см, действительно чем-то похожий на Лаврова. А двое парней, которых Виктор принял за сообщников киллера и нокаутировал, оказались просто Пашиными друзьями, прибежавшими на помощь.

— По-хорошему я должен был отвести тебя в милицию и подать заявление. Ты это понимаешь? — продолжил отчитывать Павла Лавров.

— А по-плохому? — глупо спросил кто-то из толпы зевак.

— А по-плохому — спас дурня, — ответил Виктор и этим еще больше разрядил обстановку и тут же добавил: — Рэмбо, твою дивизию. Ладно… Чаю ему налейте. Только не водки! А чаю!

Зеваки с пляжа уже стали расходиться, эмоционально обсуждая увиденное. Виктор повернулся и двинулся в сторону своего тайника с ведром карасей. «Чуть не утопил, Павлик, твою душу…», — думал он, добавляя непечатное ругательство.

— Спасибо вам! — официально обратился к Лаврову какой-то парень, заставив его остановиться и обернуться.

Перед ним стоял простой селянин лет тридцати, рыжий, с носом-картошкой и веснушками, как у подростка. Он еще раз повторил:

— Спасибо вам! — и ни к селу ни к городу добавил: — Мы очень любим ваши программы!

— Так за что спасибо-то? — удивился Виктор. — За программы или за этого?..

Виктор кивнул на Пашу, который уже пытался встать на ноги.

— А автограф можно? — послышался голос одного из оставшихся зрителей с пляжа.

— А куда я тебе его поставлю на пляже? — рассерженно спросил Виктор.

Смеялись даже те, кто недавно получили по физиономии.

— Хорошо отдохнули, ничего не скажешь, — сказал один из друзей Паши, недовольно потирая зашибленный подбородок.

— …Зато буду говорить, что получил по морде от самого Лаврова, — добродушно усмехнувшись, ответил его товарищ, глядя вслед уходящему журналисту.

Глава 3 Голодные и злые

— Витя! Привет! Есть срочная поездка! В Австралию!

— Хм… А почему не на альфу Кассиопеи?

Так начинался разговор двух старинных товарищей: журналиста Виктора Лаврова и его начальника, генерального продюсера телеканала Максима Радуцкого.

Макс неожиданно позвонил рано утром, когда Виктор собирался на рыбалку, проверяя заранее заготовленную наживку — красных навозных червей, которых накопал вчера у соседки во дворе. И тут вдруг звонок…

— Ты же сам говорил, что никогда не был в Австралии! — кричал в трубку Максим. — А тут заказчик нарисовался. Оплачивает экспедицию да еще и за цикл передач об австралийских аборигенах заплатит.

— А что за срочность в четыре утра?

Трубка ответила молчанием. Макс, видимо, так увлекся «вербовкой» Виктора, что такого вопроса не ожидал.

— Ну-у-у-у… Ты же все равно не спишь?

— Не сплю! — начал сердиться Виктор. — Но это не значит, что нужно звонить среди ночи!

— …А когда тебя еще поймаешь, как не рано утром? — парировал Макс. — К тому же я уже и билеты тебе забронировал… на завтра… на обед…

— Макс! Да ты охренел! — едва сдерживая нервный смех, выдал Виктор. — Может, ты мне еще и съемочную группу нашел?

— Нашел! — радостно ответил продюсер. — Ребята готовы с тобой хоть на край света!

Виктор, спрятавшись за сараем, чтоб не разбудить дочек в доме, задорно подфутболил ногой лежащий рядом кусок старой коры. По правде говоря, он уже был здесь пятый день и его тянуло в дорогу.

— А как же мой отпуск, Макс? — спросил журналист для порядка.

— Витя, Григорий Сковорода впервые отдохнул по-настоящему только тогда, когда стал памятником, — хохотнув, ответил Радуцкий.

Лавров, едва сдерживая смех, схватился за ребра. После недавнего приключения с «убийцей» на пруду у него все еще болели легкие.

— Ладно, Макс. Но помни! Ты мне уже должен, как земля колхозу!

Конечно, Виктор жалел о том, что не догуляет свой отпуск. И с дочками он почти не бывает, и вообще…

«…Какая замечательная сиеста на родине! Здесь и степь, и лес, и пруд, черт бы его побрал… Но разве дело в этом? Эти милые сердцу запахи и звуки, памятные с детства! Чистейшее, лучшее небо в мире. Моя Вселенная… как слова песни «Чому я не сокіл? Чому не літаю?..» Почему?..

Виктор застыл в немом вопросе, открыв сарай, приспособленный под гараж. На него смотрел его «гелик» без двух передних колес и зеркал заднего вида.

— Охренеть. Вот тебе и друзья-земляки…

Пока Виктор наслаждался отдыхом, прививая своим дочкам любовь к родине, кто-то умудрился пробраться в сарай-гараж и свинтить колеса и зеркала с его «мерседеса»…

Дело принимало серьезный оборот. Взвесив все «за» и «против», Лавров прикинул, что такси, как и эвакуатор, быстро сюда не приедет. Самым разумным решением было уезжать своим ходом. Заплатив хозяину домика и отдав распоряжения насчет эвакуатора, он, к большому удивлению Лизы и Даши, быстро стал собираться домой.

— Что, уже домой? — возмущенно произнесла старшенькая Лиза.

— Уже-уже, — почти оправдываясь, торопливо пробормотал Виктор и тут же нашелся: — И так уже начало учебного года пропустила…

Хотя, конечно, Лавров чувствовал себя виноватым перед дочками. Праздник общения с отцом — такой, увы, нечастый — заканчивался.

Выезжали второпях — на первом и последнем в этот день автобусе из села в районный центр. Порадовало то, что, кроме водителя, в стареньком «ПАЗике» советских времен больше никого не было.

— Доедет? — шутливо спросил Виктор водителя на разбитой сельской остановке.

— Залізно! — ответил искренний водитель. — Цей автобус ще нас з тобою переживе…

— Пусть переживет, только не во время этой поездки. Хорошо? — весело договорился с водителем Виктор.

Автобус чихнул, пыхнул и начал свой путь. Но закончил его на середине пути.

— Засада якась… — почесал в затылке почти не удивившийся шофер и, взяв из-под сиденья гаечный ключ, полез куда-то в двигатель, давая понять: дальше сами.

Вокруг жизнерадостно пели степные птички и стрекотали кузнечики. До железнодорожной станции было около восьми километров. Для Лаврова это было не расстояние, но с пятилетней Дашей и пятнадцатилетней Лизой да еще и с кучей сумок в руках о коротком марш-броске можно было забыть.

«Черт возьми. Это ж надо! И, как назло, никакого транспорта. Хех, где же ты, моя госпожа удача?»

И тут призывы Лаврова были услышаны: из-за тополиной посадки с громким скрипом выехала телега, запряженная клячей, которая еле-еле волокла тощие ножки с непомерно большими копытами.

— Смотри, папа, живая лошадка! — обрадовалась младшенькая Даша.

— Только и дела, что живая, — грустно усмехнувшись, ответил Лавров.

Конечно, младшей дочке не нужно было спешить на любимый телеканал по требованию-просьбе генерального продюсера. А езда в кузове телеги, будто приехавшей из музея старины — с продольными и поперечными брусьями, с оглоблями, колпаками и чека́ми деревянных колес — вот это доселе невиданно и интересно! Девочка даже забыла про планшет со «старкрафтами» и «нидфоспидами», зато узнала, что такое «тили́паться» по бездорожью и что такое «бісова дитина» и «припини, падлюко!» когда лошадь не слушается.

Не верьте, что автомобиль — это средство передвижения. Автомобиль — это роскошь, когда едешь на телеге. Особенно по проселочной дороге и без малейшей надежды встретить попутку. Все было как будто против того, чтобы Лавров успел на самолет.

Только к вечеру того же дня Виктор с изрядно уставшими Лизой и Дашей умудрились сесть в последний вагон пассажирского поезда, который кланялся каждому столбу, пропуская вперед литерные составы, и по счастливой случайности замер у платформы, где за два часа не остановилось ни одной электрички. Быстро договорившись с немолодыми проводницами, которые тут же узнали известного журналиста и покраснели от счастья, Виктор с семьей «поселился» в самом последнем купе вагона — единственном месте в поезде, где было три свободных места.

Уставшие девчонки, отказавшись от ужина, тут же повалились спать, а Виктор молча уставился на темнеющие посадки кленов вдоль убегающего назад железнодорожного полотна. Неторопливый пассажирский поезд должен был преодолеть расстояние в 250 километров только к утру…

— Познакомимся? — послышалось с места напротив.

Немолодой, изрядно побитый жизнью мужчина, седой и с большими залысинами, в первый раз за вечер нарушил молчание и выставил на стол бутылку самогона. Виктор долго гипнотизировал сосуд, втянув голову в плечи. Он не любил таких спонтанных застолий, тем более в поезде, да еще и с неизвестным спиртным и совсем неизвестным хозяином этого спиртного. Но сегодня, глянув в серые и какие-то пустые глаза соседа, вдруг кивнул головой.

— А, давай!..

Глоток «колдовства» из чайного стакана и пару кусочков полтавского сала, смоленого соломкой… Даже без хлеба, да со свежим грунтовым помидорчиком, порезанным на дольки… Да будь ты хоть академик! Если ни разу не пробовал, то какой ты украинец? Видимо, новый знакомый Лаврова, Павел, знал толк в настоящем самогоне.

Эх, красота! Виктор почувствовал, как тепло от шестидесятиградусного напитка медленно растекалось по всему организму. Давно он не пивал такого забористого бальзама. Арманьяк, бомбейский джин, ямайский ром, итальянскую граппу и многое-многое другое пробовал журналист в своих поездках. Но никакой абсент, никакие кукурузные американские ухищрения даже близко не напоминают простой украинский самогон из глубинки. И напиток ядреный, и разговор…

— Вот ты по заграницам ездишь? — «грузил» Виктора слегка захмелевший мужик. — За бабочками бегаешь… Негритянскими… А я вот никому не известный сельский мужик и не выделываюсь…

— Удивительное дело, — играя недоумение, поднял брови журналист. — Как только человек чего-то добился в жизни, сразу те, кто знал его раньше, а чаще те, кто даже не знал, начинают шушукаться: «Да он зазнался! Да он скурвился!» Причем абсолютно безосновательно. Просто потому, что отделился от прежнего своего круга общения. Просто потому, что работает на телевидении…

— …Вот видишь, ты на телевидении. А я где? Простой безработный.

Журналист уже не в первый раз сталкивался с такой позицией. Однажды, лет десять назад, случайно встретившись с одноклассниками, уже достаточно взрослыми людьми, он услышал от худого и давно выпивающего безработного Юры: «Конечно, вы там на «телике» работаете, ни хрена не делаете, а получаете миллионы…» Виктор, который всегда славился выдержкой и спокойствием, усмехнулся и достал из портфеля две видеокассеты с рабочим материалом по одной из своих поездок.

— Хорошо, Юрик. Давай так. Я тебе даю черновой материал — 180 минут видео. Твоя задача — к завтрашнему дню подготовить монтажный лист для режиссера, чтобы тот смог смонтировать программу и она вышла в эфир. Сделаешь — и я плачу тебе из своего кармана двести долларов.

Двести долларов по тем временам в Украине — деньги немалые, и Лавров знал, что говорит. На эти деньги семья из трех человек могла прожить, не голодая, два месяца. На предложение Виктора одноклассник Юра глупо ухмыльнулся и посмотрел вокруг, в поисках поддержи у друзей, которые с интересом следили за развитием беседы.

— Ну… я не знаю. А как это?.. А я не умею.

— А чего же ты говоришь, что мы ни хрена не делаем? — засмеялся Лавров.

— Да я так, ляпнул… Не подумал… — под общий хохот признался Юрий.

Вот и весь разговор.

Поэтому здесь, в поезде, Виктор был готов к любым сюрпризам, и к таким голословным заявлениям, как и к повышенному вниманию к своей персоне, у него давно был иммунитет.

— Хе, простой безработный… — Журналист саркастически кашлянул, продолжая разговор. — А ты просто поработать не пробовал? Ты думаешь, я сразу пришел, сел в телевизор и начал вещать?..

— …Ой, ой, ой, — перебил собеседник. — Все это мы уже слышали. Вы все и на войне были, и грудь под пули подставляли, и… ля-ля, фа-фа. А только байки все это. Сладкая какашка для простых обывателей. А вся правда в том, что кто удачно попал — тот и живет. Особенно те, кого власть кормит.

Виктор понимал, что ждать тактичности от этого простого сельского мужика, да к тому же озлобленного, не стоит. Но и сам он, слегка «подогретый» самогонкой, не собирался «отсиживаться».

— Почему-то все патологические неудачники во всем винят власть, — вздохнув, сказал он.

— Да, Лавров! Но если неудачников становится слишком много, уж не власть ли виновата в этом?..

Виктор не нашелся, что ответить. Слишком неожиданным был поворот в разговоре с этим парнем.

— Я бы этих сволочей по стенке размазал! — крикнул мужик и ударил кулаком по столу так, что пустые стаканы тревожно застучали в металлических подстаканниках.

— Ш-ш-ш-ш, — успокоил собеседника Лавров, глядя на спящих дочек.

— Я дико извиняюсь… — спохватился Павел и в искреннем сожалении положил ладонь на грудь. — Пойдем, подымим?

Виктор, хоть и не курил, но кивнул головой, и мужчины вышли из купе, плотно прикрыв за собой дверь.

…В прокуренном тамбуре последнего вагона было, как на доске для виндсерфинга — чуть зазевался и упал. Да еще и как на дискотеке, когда танцующие еле-еле слышат друг друга.

— …Уймись, старичок. Все люди братья, — примирительно и как можно миролюбивее произнес Виктор, продолжая разговор, начатый еще в купе. — А к тому же у всех папы и мамы…

— Папы-мамы, говоришь? — желваки мужика надулись.

Лаврову совершенно не хотелось разводить агрессивную полемику с человеком, которого он видит первый и последний раз в жизни. Все будет, как в плохом кино. Сейчас этот «работяга» поведает ему о своей тяжелой судьбе человека, абсолютно не желающего трудиться, они обнимутся, спросят друг у друга «Ты меня уважаешь?» а завтра будут прятать глаза, пытаясь вспомнить: «Что, интересно, я ему вчера наплел?»

Но в этот раз Виктор ошибся. Его собеседник, которого, по удивительному совпадению нескольких последних дней, тоже звали Павлом, будто и не думал сильно пьянеть, а уж тем более обниматься. Закурив свою «Приму» без фильтра, он просто поведал историю из жизни…

— Два брата ехали по своим делам на машине. Трезвые ли, пьяные? Сейчас это уже не важно, — начал свой рассказ Павел, смачно затягиваясь «термоядерной» «Примой». — Попали в аварию… Один погиб. Второй, который был за рулем, — ни царапины… Брат… Родной брат… Не интересно?

Мужчина обратил внимание, что Виктор смотрит в окно.

— Нет-нет. Все нормально. Продолжай дальше…

Лавров слышал десятки таких историй, и ему действительно было не интересно. Но раз уж ввязался в разговор, нужно было уважать собеседника, и Виктор взял себя в руки и перевел взгляд на своего попутчика.

— …Дальше? Родители решили наказать преступника и подали иск…

«Родители? Иск? — пробило журналиста. — Да нет же. Бред, какой-то бред…» Но Виктор не ослышался.

— Да, родители обвинили старшего сына в гибели младшего, — кивнул собеседник, как бы поддакивая самому себе.

— …Но подожди! — путаясь в услышанном, переспросил Виктор. — Насколько мне известно, в случае гибели кого-то в ДТП в полиции в любом случае обязаны возбудить уголовное дело!

— Знаю только одно, — отмахнулся от Лаврова собеседник. — Парень мог и не сесть, а сел на шесть лет за убийство по неосторожности… Еще мать бегала и орала на все село: «Я его посажу! Я его накажу!..»

— Как?! — Виктор отказывался верить своим ушам.

— Вот так, Витя, вот так, — грустно резюмировал Павел. — Но дальше — больше. Через полгода родителям сообщили, что их сын, которого они так сурово наказали, был убит в тюрьме во время криминальной разборки.

— Ё!.. — воскликнул потрясенный журналист.

— Вот и я говорю, ё… За год потеряли все, что у них было — двух сыновей… А потом?.. А потом сами ушли, один за другим… Тоже за год.

— А-а-а… — Виктор с явным недоверием хотел задать еще какой-то вопрос, но вдруг уперся в жесткий взгляд Павла.

— …Не веришь? А я верю. Потому что знаю… Я племянник тети Зои и двоюродный брат этих парней. Еду вот оформлять наследство после смерти дяди Пети. Потому что другой родни у них не было… Вот тебе и братья. Вот тебе и папы, и мамы…

Павел вынул из-за пазухи недопитую бутылку самогона, сделал два глубоких глотка и нервно затянулся сигаретой.

— Откуда столько злости у людей? — после долгой паузы задумчиво произнес Виктор.

— А от голода… — вдруг прямо заявил Павел. — Тебе знакомо это чувство? Или забыл?..

Виктор осекся. Он вдруг понял, что все эти годы, путешествуя, он познавал мир африканцев, папуасов, эскимосов, кого угодно. А вот то, что в душе у собственного народа, — он упустил… Его узкопрофильный взгляд — взгляд маленького, но функционера, погрязшего в буднях телевизионного конвейера. Это взгляд владельца футбольной команды, не знающего, что такое по-настоящему получить по ногам в штрафной площади. Это — взгляд толстосума-олигарха в третьем поколении, который никогда не знал, что такое полкилограмма картошки и пакет кефира в холодильнике, а до получки еще неделя. Одной фразой собеседник обрубил всю его спесь. Но, как и следует представителю «четвертой власти», Виктор не подал виду, что это его зацепило.

— Ты слушай меня, журналист. Я тебя уважаю! Никто другой тебе правды не скажет! Будут лебезить, восхищаться, просить автограф…

Виктор действительно задумался. Давно у него не было такой беседы.

— Кстати! — вдруг поменял тон Павел. — Ты мне должен… автограф!

Мужик засмеялся. Ничто человеческое не было ему чуждо, и иронии ему было не занимать.

— Для тебя? Сколько угодно! — абсолютно искренне ответил Виктор.

— Держи краба! — протянул руку журналисту еще недавно злившийся собеседник и расплылся в широкой честной улыбке.

…До самого утра Виктор не мог уснуть. Рядом, на нижней полке тихо посапывала младшенькая Даша, на верхней обустроилась Лиза и видела, должно быть, десятый сон. Уснул и его собеседник Паша, отвернувшись к стенке. Серость зарождающегося нового дня уже пробивалась сквозь окно. Серость… в душе серость, от услышанного, от увиденного и прочувствованного за последние дни. Она выплыла, как осеннее облако среди ясного погожего дня. Лавров уже почти не думал о злой шутке недотепы Паши на сельском пруду, хотя раненые легкие еще побаливали. «Смотри-ка. И тот Паша, и этот — тоже Паша. Имя редкое, а люди частые…»

Журналист думал обо всем понемногу. О людях — голодных, поэтому злых. Злых до глупости, до жестокости, до самоуничтожения… Как эти родители, что потеряли одного сына и отправили в тюрьму другого…

«…Отличный сюжет. Можно будет сделать неплохой эксклюзив… Опять ты думаешь обо всем потребительски, Лавров!» — укорял себя Виктор. Но, с другой стороны, что он мог сделать? Каждый занимается своим делом, и Лавров просто не мог оставаться в стороне. Вот он приедет из Австралии и обязательно…

«Об этом, действительно нужно будет снять программу. И, может быть, не одну…»

Рав Шаул — гроза неверных

Глава 4 Раввин без страха и упрека

Женщина средних лет сидела на тяжелом табурете у ниши. На ее еще совсем не старом лице, в уголках губ образовались глубокие складки, что говорило о недавней потере родного человека.

Яркие солнечные лучи пробивались сквозь фигурно зарешеченные оконца, слепили зайчиками и заставляли непроизвольно улыбаться. Человек — дитя природы и, неся бремя жизни под солнцем Иудеи, не может не улыбаться ему.

Не было слез. Были покой и смирение. Здесь, у высокого кованого жертвенника в просторной зале молитвенного дома, думалось о вечном, и все земное казалось пустым и напрасным.

Ветхий, но чистый балахон женщины относил ее к небогатому, но благородному сословию ремесленников, не боящемуся летнего зноя и живущему на трудовые доходы.

Сидевший за столом молодой мужчина в римской белой тунике и бордовом плаще внимательно рассматривал ее. Минуту назад он дал знак легионерам, приведшим ее, удалиться.

— Почему ты дрожишь? — спросил мужчина по-арамейски.

— Я не дрожу, но если тебе так угодно… — тихо ответила собеседница.

— При слове Рим все должны дрожать!

— Ты римлянин? — иудейка недоверчиво подняла бровь.

— Я тарсянин. Меня зовут Шаул из Тарса. Запомни это!

— Почему я должна запоминать это? — равнодушно спросила женщина.

— Потому что я один из тех семидесяти, что вершат правосудие! Мы — Синедрион! И в наших руках твоя жизнь! — торжественно провозгласил представившийся Шаулом.

— А что, разве правосудие и лишение жизни — это одно и то же?

— Молчать! — тяжелый кулак Шаула опустился на стол с такой силой, что глиняная чаша едва не опрокинулась, забрызгав водой отшлифованную столешницу…

На крик в проеме широкой двери появились все те же легионеры, которые привели женщину на допрос, — отряд в светло-серых туниках, сверкающих серебром нагрудниках одного цвета с тяжелыми шлемами и ярко-красных плащах. Но, увидев недовольный взгляд «следователя» из Синедриона, воины тут же вышли обратно. В эту минуту сюда вбежал маленький испуганный писец с папирусами в холщовой сумке и тростниковыми палочками для письма в руке. Шаул смерил его мимолетным взглядом, и тот спрятался в углу, поспешно готовясь к скорописи.

— Я мог бы сломать тебе шею одним движением пальцев, — жестоко улыбаясь и шипя от злости, выдавил из себя тарсянин и посмотрел на свою широкую ладонь.

— Да, — покорно согласилась женщина в буром балахоне. — Но тогда для чего было приводить меня сюда? Ты же хотел что-то узнать?

Шаул, обезоруженный речью женщины, встал и, заткнув большие пальцы рук за широкий пояс, сделал несколько шагов вокруг стола.

— Я — иудей, — неожиданно выдохнул он, потерев пальцами короткую черную бороду. Его смуглое лицо совсем не напоминало о том, что еще полминуты назад багровый от злости чиновник готов был броситься на хрупкую гостью. — …И ты — иудейка. Мне бы хотелось что-то сделать для тебя. Отвечай на вопросы честно и не пытайся ничего скрыть от меня. Это сохранит тебе жизнь. Тебе это понятно?

— Да, господин.

— Обращайся ко мне «рав Шаул», я римский гражданин, но раввин.

— Да, рав Шаул.

— Ты поймешь, если я буду говорить по-гречески?

— Пойму, — односложно ответила женщина, с отрешенной улыбкой глядя на лучи солнечного света.

— Я буду задавать тебе вопросы на греческом, ты отвечай на арамейском. Твои ответы должны быть понятны любому члену иерусалимского Синедриона, будь он иудей или эллин.

— Хорошо, господин…

— …Рав Шаул! — еще раз рявкнул раввин.

— Хорошо, рав Шаул, — еще спокойнее повторила женщина.

— Итак, начнем! Как тебя зовут?

В руке писца заходила тонкая палочка, скрипя по длинному полотну папируса.

— …Как тебя зовут? — повторил Шаул.

— Мирьям.

— Откуда ты?

— Из Назарета, ты же знаешь.

— Не пререкайся, а отвечай! — сверкнул глазами грозный римлянин-тарсянин. — Сколько тебе лет?

— Сорок девять.

— Ты замужем?

— Я вдова.

— Как звали твоего мужа?

Ответа не последовало. Шаул уже собрался было вспылить в очередной раз, но Мирьям вдруг посмотрела раввину в глаза. Ее взгляд был чистым и беззлобным.

— Рав Шаул… зачем это все? Ты ведь хочешь узнать о моем сыне…

Желваки дознавателя заходили.

— Да! О смутьяне и отступнике Иешуа!

— Но вы и так убили его. Этого мало?

— Это было не убийство, а справедливая казнь! Или ты считаешь, что власть Рима…

— …Мой муж был плотником, — тихо перебила Шаула Мирьям. — А Иешуа — сыном плотника и никому не делал зла.

— Тогда скажи, почему твой сын Иешуа, сын Иосифа из Назарета, семнадцать лет не приходил на праздник Пасхи в Храм, как полагается любому благоверному иудею?

— Он всегда был где-то в дальних краях с караванами.

— Где бродяжничал и попрошайничал. Да? — с издевкой спросил Шаул.

— Где учился у Всевышнего постигать мир, — смиренно произнесла женщина. — В Египте, в Пальмире и Вавилоне, в Херсонесе Таврическом и в Танаисе Скифском…

— …И там он начал свои безумные проповеди! Да?

— Там он вел беседы с мудрецами о Боге, о жизни, о смерти.

— Как христианский сектант… — продолжал язвить раввин.

— …Как ма[1], — поправила раввина Мирьям.

— Учитель, — усмехнулся раввин. — Откуда же вернулся последний караван этого учителя?

— Из Александрии на реке Гифасис, это в Индии, — продолжала рассказывать Мирьям, не обращая внимания на издевательский тон Шаула.

— …Ты сумасшедшая! Как и вся ваша секта христиан! — не выдержал дознаватель Синедриона. — Вы украли труп вашего предводителя и растрезвонили всем о том, что он воскрес! Вы несете смуту и заслуживаете смерти!

— Что ты знаешь о смерти, рав Шаул? — вдруг спросила Мирьям и писец от испуга выронил свое «перо». Услышать такую дерзость из уст простой иудейки было равносильно грому среди ясного неба. Сам Шаул онемел от неожиданности.

— Ты ведь не жестокий человек? — вдруг мирно спросила женщина. — Я вижу. Ты просто играешь роль, которая тебе выгодна. Ты возомнил себя жестоким после того, как еще юношей убил выводок щенков, отнеся их к речке, подальше. Чтобы никто не слышал… Помнишь, ты хотел испытать короткий меч, который подарил тебе твой дядя?

Шаул слушал с открытым ртом. Мать смутьяна Иешуа вещала о том, что произошло около двадцати лет назад и о чем знал только сам Шаул.

— Тебе казалось, что ты был один. Но ничто не может укрыться от глаз Господа. Что ты знаешь о смерти?.. Затем ты убил множество врагов, потом отправлял на смерть тех, кого считал врагами. Но твой первый грех — кровь невинных маленьких шерстяных комочков — положила начало этому порочному кругу.

Писец уже продолжал скрести в папирусе, закрыв глаза рукой. Слушать такую крамолу было выше его сил. Шаул сидел молча, уставившись в одну точку, а Мирьям продолжала:

— Ты думал о смерти как о наказании… Но ты ошибся, рав Шаул. Ты и твой Синедрион.

— Как?.. — тихо произнес Шаул.

— Он был у меня… — открыто сказал Мирьям. — Уже после казни. Я плакала… А Иешуа сказал: «Прости им. Не ведают, что творят. Они свершили благо. Так было предначертано в Писании. Ведь я умер также и за их грехи…»

Писец в углу отбросил свое орудие письма и закрыл лицо ладонями.

— Откуда ты узнала про щенков?.. — после долгой паузы спросил раввин.

— Считай, что я угадала. Ты все равно не поверишь, как не веришь в то, что мой сын приходил ко мне.

Бесстрашная мать христианского сектанта смотрела на раввина без тени ненависти. Кто она? Несчастная мать человека или счастливая мать Сына Божьего? Она жила, тихо скорбя об утрате, у своей падчерицы, в доме Зеведея и Саломеи. Об этой заботе попросил сам Иешуа, принимая смерть на кресте. Просьбу родителям передал некровный племянник Иешуа — мальчик Йонахан, не отходивший от места казни до самой последней минуты своего дяди. Он все надеялся, что дорогого сердцу родственника спасут…

Воспоминания вызвали слезы, и Мирьям спрятала их за синим платком, натянув его на лицо.

«Красивый платок, шелковый, наверняка Иешуа привез из Индии, — почему-то подумал Шаул. — Сыновья всегда дарят матерям платки, возвратившись из дальних странствий…» Он ведь тоже был чьим-то сыном, и его мать тоже плакала о нем. Но довольно сантиментов!

— Луций! — громко вскричал Шаул после нескольких минут молчания.

Начальник стражи, тучный невысокий римлянин Луций, вышагнул из дверей в сопровождении двух легионеров.

— Уведите ее… эту сумасшедшую, — и раввин, опустив голову на руки, закрыл глаза.

* * *

По иудейским законам тела не должны висеть на распятьях всю ночь. К тому же, мертвое тело должно быть захоронено в течение суток после казни. Но в тот день все пошло совсем не так. Казнь Иешуа совпала с Шаббатом, когда хоронить от заката пятницы до заката субботы не принято. Но появился человек, пожелавший снять мертвое тело с креста и положить у себя в фамильном склепе. И Рим не препятствовал этому. А наутро тело Иешуа исчезло…

Его сторонники превратили это исчезновение в событие, назвав его Воскрешением. Но что было особенно страшно для фарисеев[2]: слово Иешуа ходило в народе.

Опасаясь восстания иудеев, подогретых сторонниками Иешуа, Синедрион решил собрать доказательства для суда над сектой христиан. Для этого нужно было найти тело казненного преступника. Этим и занимался Шаул, допрашивая всех, кого ему удалось задержать с помощью специального отряда римских легионеров.

Большой двор у римских казарм был полон солдат, занятых своими делами. Кто-то нес воду в большом пифосе, кто-то переворачивал сохнувшие на солнце матрацы. Посреди двора конюх прихорашивал взнузданного коня. Тот взбрыкивал и норовил укусить. Шаул чуть прикрыл рукой глаза, ослепшие было от яркого света. Сухими горячими пальцами он вытер взопревший лоб, сложил руки на груди и глубоко задумался.

Расследование, которое ему поручил Синедрион, — выявить зачинщиков среди секты христиан — только началось, а он уже был выбит из колеи беседой с матерью казненного преступника. Почему ему показалось, что Мирьям не лгала? Почему он поверил ей? Нет. Вздор. Побывав среди сумасшедших, начинаешь думать, как они, и в скором времени становишься таким же, как они. Но что же его так терзало? То ли правда, сказанная женщиной, — та правда, которую знал только он. То ли внутреннее ощущение какой-то чудовищной несправедливости, на стороне которой он служил…

Но к делу! Рав Шаул стряхнул с себя бремя раздумий и вошел обратно в дом.

Иосиф из Арифматреи, богато одетый мужчина средних лет с коротко стриженной седой бородой, уже ждал его, сидя за столом. Шаул быстро прошел мимо него и сел в свое курульное кресло.

— Кто взял тело Иешуа из вашего склепа? — не приветствуя уважаемого жителя Иерусалима, спросил молодой раввин.

— Я не знаю.

— Мне сказали, ты честный человек, — Шаул сидел напротив Иосифа, широко положив расслабленные руки на столешницу.

Иосиф тоже был членом Синедриона, но особое положение «дознавателя» позволяло Шаулу вести себя, мягко говоря, бестактно.

— Что ты хотел от меня услышать? — поднял брови арифматреец.

— Синедрион хочет услышать правду о казненном преступнике.

— Их было трое.

Иосиф не лгал. Действительно, рядом с Иешуа на крестах умирали еще двое — Гиста и Десма. Но они, в отличие от учителя христиан, были настоящими разбойниками.

— Не зли меня, уважаемый человек! — начал заводиться Шаул. — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Иешуа! Меня интересует только он. Сегодня не накажут за правду. Говори!

Иосиф смотрел на Шаула, как старый мастер на подмастерье, которому дали власть в мастерской на один день.

— Почему ты снял тело преступника Иешуа с креста в день Шаббата? — стал напирать на допрашиваемого Шаул.

— Шаббат — праздник семьи. Я — уважаемый и любимый отец семейства. Неужели я не мог поступить в такой день по велению сердца? Иудеям не чуждо сострадание. Или ты забыл? К тому же мне было разрешено…

— …И положил тело смутьяна у себя, в фамильном склепе? — с сарказмом спросил тарсянин.

— Перед смертью равны все. Перед Богом — нет.

Молодой раввин почувствовал, что нить расследования опять ускользает из его рук. Он готов был сорваться, вызвать стражу и начать допрос с пристрастием, несмотря на все регалии и достоинства Иосифа Арифматрейского, но что-то остановило его. Походив вокруг, Шаул посмотрел на писца и поднял руку, что означало: «Беседа пойдет не для записи». Маленький служащий Синедриона с легким поклоном отложил свою палочку в сторону и опустил руки на стол ладонями вниз.

— Скажи честно… ты ведь ученик Иешуа? Не так ли? — вполголоса спросил Шаул Иосифа, нагнувшись к самому его уху. — Правда? Я обещаю, что никому не скажу.

Иосиф держал спину ровно и в течение всей беседы смотрел, не опуская глаз. Его лицо было спокойно. Взгляд прям и тверд. Так смотрят люди, родившиеся знатными и богатыми, привыкшие всю жизнь распоряжаться чужими жизнями. Но сегодня его жизнь могла зависеть от этого молодого и тщеславного члена Синедриона, жаждущего докопаться до истины и снискать уважение в элитных кругах.

— Я был восхищен словом Иешуа и его мыслью, — признался рав Иосиф и добавил с заметным огорчением: — Он не заслужил такой смерти.

— Они вскрыли ваш фамильный склеп и украли тело, — рав Шаул вернул беседу в русло расследования. — И ставят под угрозу Рим и Синедрион.

— Кто — они?

— Твои сторонники — секта христиан, — заносчиво вывалил Шаул.

— Это не ученики Иешуа, — возразил рав Иосиф, чуть склоняя голову направо и упрямо выставив вперед свой открытый лоб. — Не настоящие.

— Говорят, он воскрес, чтобы сплотить Иудею против Рима? — Шаул отвернулся от Иосифа и посмотрел в маленькое окно со снисходящими солнечными лучами. — Мессия… Ты в это веришь?

Умудренного опытом Иосифа было не так просто спровоцировать. Он молчал, по-прежнему чуть наклонив голову и рассматривая молодого раввина. Шаул, расхаживая вокруг знатного горожанина, рассуждал:

— Мы ждем Мессию. Царя. Откуда может быть цезарь в Римской империи? Из Рима. Хорошо, пусть не из Рима, а из богатейшей провинции Римской империи — из Сирии, из сирийской Пальмиры. А Иудея — это отдаленная окраина Сирии. Но Иешуа родился даже не в Иерусалиме. Про него говорят, что он из захолустья, из Назарета, но и это преувеличение, потому что он родился в еще большей палестинской глуши — в Вифлееме. Хуже того, в вифлеемском хлеву…

Вдруг Шаул увидел, что Иосиф бесшумно смеется, и замер на месте. Писец в углу сидел, уставившись в одну очку и стараясь не слушать. Молодой раввин вдруг обмяк, будто потерял весь свой пыл и служебное рвение.

— Скажи мне честно… Он действительно воскрес?

Иосиф грустно улыбнулся и вымолвил:

— Будь он жив, думаю, он обнял бы тебя как брата. Даже после всего, что с ним сделали…

Шаул второй раз за сутки впал в ступор. Такое с ним случалось редко. А скорее — никогда.

— Оставь меня, — вдруг сказал он, бессильно садясь в свое кресло и пряча глаза.

Иосиф уже дошел было до выхода, но резко остановился.

— Ну? — раздраженно воскликнул молодой раввин. Ему совсем не хотелось продолжать общение с Иосифом. Но влиятельный горожанин опять подошел к столу.

— Ты думаешь, «был ли он царем?» — С этими словами Иосиф достал из полотняной сумы венок, сплетенный из колючих ветвей терна, и положил его на стол перед Шаулом. — Я возвращаю его царский венец.

Шаул несколько секунд исступленно смотрел на венец со следами запекшейся крови. Крови человека, которого христианские сектанты считали Богом.

— …И вот еще, — Иосиф вынул из сумы сверток и выложил на стол.

— Что это?

— Убрус[3] с отпечатком лица покойного. Есть еще плащаница, в которую завернули Иешуа, — ответил арифматреец. — Нужны они тебе для следствия?

— Вон! Пошел вон отсюда! — заорал тарсянин, смахнув со стола и сверток, и терновый венок. — Вон!

Иосиф, сохраняя размеренность и спокойствие, удалился.

Шаул же был раздираем внутренними противоречиями. Уже второй допрашиваемый кряду сводил его с ума. Кому верить? Во что верить? Проще всех убить, чем допрашивать. Но сколько же крови было на этих руках, начиная с шести маленьких щенков, убитых им в далекой юности…

Глава 5 Откровение красавицы Мары

Когда в комнату к Шаулу римляне втолкнули Никодима, дознаватель стоял в оконной нише, подставив лицо сквозняку. Молодой и пугливый Никодим, как ни странно, тоже был членом Синедриона и… тайным учеником Иешуа. Но все тайное когда-нибудь становится явным. Информация об иудее, потворствующем сектантам, дошла и до Шаула.

Никодим сел на трехногий табурет перед столом, пытаясь движениями своими походить на размеренного Иосифа. Получалось довольно забавно, словно трехлетний малыш в коротеньких детских шортиках пытается надеть на голову шляпу своего отца-великана.

— Знаешь, кого я ищу? — грозно спросил Шаул, полуобернувшись и уперев руки в бока.

— Да, — односложно ответил Никодим, но голос его все равно успел дрогнуть. Угрожающий вид раввина сделал свое дело.

— Назарянин жив?

— Д… Да, — заикнулся юный горожанин.

— Откуда знаешь?

— Сказал друг… друг моего друга.

Шаул остался в оконной нише, вертя пальцами серебряный сестерций с профилем императора Тиберия.

Тщедушный, еще безусый Никодим смотрел на дознавателя как на злого демона, которым его пугали в детстве.

— Что именно сказал друг твоего друга? — строго уточнил Шаул.

— Что когда две женщины пришли к могиле Иешуа тем утром, то никого не нашли. А позже встретили Иешуа на дороге. Живого.

Писец испуганно посмотрел на Никодима, потом вопросительно на Шаула. Раввин кивнул головой, разрешая писать.

— Имена, — с угрозой в голосе спросил он Никодима.

Юнец вздохнул и опустил глаза на свои пальцы, сжимающие и теребящие край хитона на уровне колен.

— Так или иначе, мы узнаем правду, — предупредил Шаул. — Но когда мы ее узнаем…

Неизвестно откуда вышагнул Луций и стал за спиной допрашиваемого, отчего тот вжал голову в плечи. Тарсянин поймал взглядом глаза начальника стражи и чуть покачал головой, как бы запрещая римлянину прикасаться к члену иерусалимского городского совета. Затем подошел к краю стола, оперся, нависая над Никодимом, и, застилая собой свет, прищурился.

— Послушай, Никодим. Ты — уважаемый человек…

— Да? — почему-то удивился молоденький иудей.

— А как же? — наигранно удивился Шаул. — Разве может быть член Синедриона неуважаемым человеком?

Допрашиваемый, увидев, что Луций отошел в сторону, понял, что бить его не будут… во всяком случае пока. Он благодарно выпрямил согнутую в страхе спину и, посмотрев в глаза Шаулу, глубоко вздохнул с облегчением.

— Я знаю лишь одно имя… — промямлил окончательно подавленный Никодим. — Одна из этих женщин — Мирьям из Мигдал-Эля, ее еще называют Мара…

* * *

— Ее видели перед тем, как украли тело, — пояснял Луций, широко шагая рядом с Шаулом в тени колонн внутреннего двора. — Утром. Потом она пропала. Это все, рав Шаул.

— Где она учила?

— Учила? — удивился Луций.

— «Мара» — это женский род слова «учитель», — перевел с арамейского Шаул.

— Она проповедовала девкам на улице, — с ехидцей произнес легионер.

— Ты не привел никого, кто мог бы узнать ее? — упрекнул раввин начальника римской стражи.

— Но кто?.. — Луций остановился в недоумении. Он был на полголовы ниже Шаула, его одежда отличалась только военным поясом с большим кинжалом. — Кто это может быть?

Шаул открыл дверь в казарму легионеров и коротко свистнул. Солдаты резко оглянулись на звук.

— Кто из вас видел Мирьям из Мигдал-Эля? — спросил раввин на латыни.

Человек шесть-семь подняли руки…

— Ну, так кто это может быть? — поддел Шаул Луция, и тот стыдливо уперся взглядом в носки своих кожаных сандалий.

— Тот, кто ходит по девкам, знает, кто девкам проповедует, — усмехнулся раввин.

— Ну… Я не хожу, — признался уже немолодой Луций.

* * *

Улочки ночного Иерусалима были подсвечены факелами лишь в самых темных углах.

— …Мы рубили их, как могли, но нас было меньше. Пришлось отступить, — увлеченно рассказывал Луций, поглядывая на Шаула и своих стражников, замерших вдоль стены большого здания.

Начальник стражи и раввин сидели на корточках, опершись спинами на ограждение каменной лестницы. Один из отозвавшихся в казарме легионеров в это время высунулся из-за угла, приглядываясь в сумерках к редким прохожим.

— Я оглянулся и увидел, как тела моих мертвых соратников выставили на вершине, чтобы мы видели… Поэтому мы не щадим врагов Рима. Даже если это безоружные христиане.

— Сегодня все должны остаться живыми, — строго наказал Шаул и, увидев на лице Луция недоумение, добавил: — Вдруг вы убьете какого-нибудь важного свидетеля?

— Да, рав Шаул, — скрепя сердце ответил начальник стражи.

В доме, за которым следил легионер, открылась дверь и оттуда вышел изрядно захмелевший купец. Его поддерживала молодая крепкая девица.

— Это она? — спросил Шаул.

— Нет, — отозвался легионер.

Парочка скрылась за углом.

— Да, еще был случай… — начал было Луций, но Шаул ухватил его за руку.

— …Ш-ш-ш-ш.

В ту же секунду из другого, но такого же темного переулка проскользнула к двери женская фигура с непокрытой головой. Придверный факел на секунду осветил ее лицо.

— Она! — твердо сказал легионер, обернувшись к своим командирам.

Двери харчевни распахнулись от удара ногой. В проеме стояла тучная широкая фигура начальника стражи в полном снаряжении и с коротким мечом в руке.

— Всем стоять! — раздался резкий голос Луция. Он так и не научился говорить на арамейском без акцента.

— Вперед! — добавил командир уже по-латыни и освободил дорогу.

Легионеры забегали внутрь в кожаных доспехах, бронзовых шлемах и с железными мечами наголо. Кто-то из трапезников вскочил и замер как вкопанный, кто-то, напротив, бросился вон к запасному выходу через кухню, сметая скамьи и сдвигая столы.

— Вот она, — закричал кто-то из легионеров, указывая на исчезающую в дверном проеме молодую женщину в темно-коричневом плаще.

За ней тут же бросились несколько солдат. Остальные иудеи, мужчины и женщины, в ужасе прижались к стенам. Никому не хотелось получить тумака или того хуже — тычка коротким римским мечом.

Беглянка вскочила на бочку, устремляясь к распахнутому окну, один из легионеров попытался схватить ее за плащ, но, получив сокрушительный пинок в грудь, опрокинулся и сбил с ног подоспевшего соратника.

Девушка бесстрашно выпрыгнула из окна на мостовую. Еще мгновенье, и она упала бы, ударившись головой о широкий каменный бордюр, как вдруг… ее подхватили сильные мужские руки. Перед ней стоял молодой высокий крепкий мужчина. От его неприятной улыбки девушку бросило в дрожь.

— Что вам нужно? — вскрикнула молодая иудейка.

— Одной ходить опасно, — издевательски протянул раввин, продолжая улыбаться.

Один их легионеров вышел из тени, глянул на задержанную и кивнул, утвердительно угукнув.

Шаул молча потащил беглянку прочь от задворок харчевни, крепко вцепившись в ее левое плечо…

* * *

…Та же комната и те же зарешеченные оконца. Тот же скорбный взгляд и невыносимая боль утраты у ямочек губ… Только не солнце, а луна глубокой ночью. Только не Мирьям из Назарета, а Мирьям из Мигдал-Эля. Шаулу казалось, что это заколдованный круг, что сам он зачарован. Еще бы: он не спал уже третьи сутки.

— Почему ты убегала? — спросил раввин после всех обязательных для начала протокола вопросов.

— Испугалась, — ответила женщина, но в голосе ее вовсе не чувствовалось страха.

Шаул встал и, борясь со сном, начал расхаживать по комнате. Опять женщина, которая на него не смотрела, и опять струящийся свет — лунные блики на совсем молодом лице.

— Ты была с матерью Иешуа во время его казни. Ты не убежала, как все остальные его ученики, а была под крестом до самого конца. Ты помогала снимать его с креста, обмывала тело вместе с матерью. Ты была его женой?

— Кому надо, тот видит, — ответила Мара.

Ямочка на ее подбородке дернулась. Женщина едва сдерживала слезы.

— Просвети меня, — сказал Шаул спокойно, повернувшись к допрашиваемой спиной. От его слов качнулось пламя светильника на стене.

— Это… — Мара запнулась, подбирая греческие слова. — Ради нас…

— Избавь меня от своего христианского бреда, — прервал ее дознаватель и вернулся в свое кресло за столом. — Куда вы дели тело Иешуа?

Мара загадочно улыбнулась, чуть покачала головой, обводя взглядом пространство над Шаулом, и произнесла с твердой уверенностью:

— Он здесь!

— Как призрак? Там, где начинается лунный свет? — Шаул встал перед ней, присел на край стола и скрестил руки на груди. В его словах слышался плохо скрываемый сарказм.

Мара посмотрела на раввина в римской одежде с жалостью. Так смотрят на красивую овцу, приведенную в Храм для жертвоприношения.

— Открой сердце и увидишь, — предложила она Шаулу.

— Я вижу обман!

— Эти слова близки к твоим устам, но далеки от твоего сердца. Чтобы увидеть Иешуа, надо смотреть на него глазами его апостолов. Не глазами воина Пилата, не глазами предателя Иуды и не глазами убийцы Ирода, а глазами его учеников.

— Я могу сделать с тобой все, что захочу, даже казнить, — Шаул указал головой на римских стражников за окном, невидимых, но, несомненно, стоящих там в карауле.

— Разве это важно? — Мара опять загадочно улыбнулась, подставив лицо лунному свету.

— А-а-а, — протянул Шаул. — Мученица…

— Нет, — женщина слегка покачала головой. Движение оказалось обреченным. — Свидетель[4].

— Тогда стань из преступницы свидетельницей. Назови остальных, и я освобожу тебя, — предложил дознаватель.

— Я уже свободна, — ответила Мара, и слезы покатились по ее щекам.

Шаул посмотрел на присутствовавшего при допросе Луция. Тот взглядом высказал недоумение: «Что делать-то?»

Раввин взял трехногий треугольный табурет, поставил его напротив Мары и сел ровно напротив нее. Та даже не повернула к нему лица. Она беззвучно плакала, глядя в окно и чуть раскачиваясь взад-вперед.

— Ты кричала на дороге «Иешуа жив!». Радостно, как мне сказали. Почему? Ты видела его?

— Я слышала его.

— Но он мертв.

— Я слышала его, я помню его голос.

— Не сомневаюсь, — скептически заверил ее раввин. — Ты была его конкубиной? Римское право позволяет такую форму брака… Ко вдовам часто приходят умершие мужья. Видения такие.

— Он любил меня. Воодушевил меня…

— Воодушевил? — недоуменно повторил писец редкое слово.

— Это как? — не выдержал Луций, приготовившись сказать пошлость.

— Выйди, — сердито сказал Шаул, и римлянин, поняв, что сказал лишнее, подчинился.

— …Вы не знаете, вам не понять, — продолжала Мара.

— Хватит нести бред! — потребовал Шаул скорее для ушей уходящего Луция, чем для Мары.

— Ты хочешь узнать, что он сказал? — молодая христианка вдруг посмотрела на Шаула точно так, как сутки назад на него смотрела Мирьям.

Раввин, потерев виски, еще раз четко ощутил повторяющуюся цепь событий.

— Конечно…

— Он сказал: «Пришел к своим, а свои меня не приняли».

— А обо мне… — Шаул закашлялся. — …Обо мне ты ничего не хочешь сказать?

— О тебе? — Мара еще раз посмотрела на римского дознавателя. — Ты пуст. Пуст, как амфора в месяце тишри[5]. В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь.

— Уходи, — сцепив зубы, пробормотал Шаул.

— …Но безгрешных людей нет на земле, — продолжала женщина.

— Уходи, или я убью тебя!

— Пусти в свою душу любовь, искупишь грех…

— Луций! — вскричал раввин, и начальник охраны не заставил себя долго ждать, опять появившись в дверном проеме.

— Отпусти ее…

— Что-о-о? — удивленно протянул римлянин.

— Пусть идет. Она не в себе.

С этими словами иудей закрыл свои уставшие глаза и потер их пальцами, сильно сжав переносицу.

— Два дня без сна, рав Шаул, — сочувственно сказал Луций. — Тебе мерещится всякое…

— Я сказал, пусть идет… — повторил Шаул. — Еще не хватало, чтобы нас на смех подняли, что римский легион гоняется за сумасшедшими.

— Будет исполнено, — был ответ.

Они заметили, как Мара заснула, приложив непокрытую голову к известняковым камням жилища.

— Разбуди меня, если не проснусь с рассветом, — попросил Шаул, уходя в смежную комнату, служившую ему спальней.

— Вставай! — грубо на греческом языке обратился Луций к женщине и поднял ее за плечо. — Пошла!

Измученная Мара засеменила за ним, путаясь в длинном подоле и неловко задрав левую руку, которую до боли сжимал безжалостный римлянин…

В своей комнате засыпал смертельно уставший Шаул. В его ушах эхом стояли слова Мары: «В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь… Пусти в свою душу любовь, искупишь грех… искупишь… искупишь… искупишь…» Молодой раввин уходил в царство Морфея под играющую где-то вдали одинокую флейту халиль.

Дикие сыновья фьордов

Глава 6 «Теплый» семейный ужин

Кто это скачет на крепком и сильном коне? Харальда внук, справедливый и грозный воитель. Меч его праведный яростно рубит врагов. Волос прекрасный да не спадет из-под шлема. Конунга гордого смелая крепкая рать Станет на страже границ мира неба и фьордов. Он победит, ведь его справедливее нет, Он, как и дед, — воплощение снежного ветра. Сдвинем же кубки, нальем и себе, и друзьям! Выпьем за конунга Трюггви — он Харальда отпрыск. Выпьем за Олафа славного — сына его. И победим, даже если придется погибнуть…

Давно умолк восьмиструнный лангелейк, замолчали звонкие бубны, сник охотничий рог, отложил свою скрипку-хардангерфеле Уис-музыкант.

Затихли звуки саги в честь Трюггви Олафссона, 33-летнего внука конунга-объединителя Норвегии Харальда Прекрасноволосого. Длинный дом верховного правителя холодной и суровой страны — с выпуклыми стенами, около ста пятидесяти локтей длины, с конюшней на пятьдесят лошадей, стойлом для скота, жилыми помещениями и пиршественным залом — безмолвствовал.

Хороша была пирушка двух отрядов: дружины Трюггви и небольшого войска Гудреда Эйриксона. Гудред был братом Харальда Второго по прозвищу Серая Борода — двоюродного внука великого конунга Харальда Прекрасноволосого. Эта встреча стоила знатного медопития с объятиями, танцами и прославлениями величайшего из предков.

Проводив пьяных гостей, дружина Трюггви попадала здесь же. Спали прямо в одежде, вповалку, шумно, с благими стонами и руганью сквозь громкий храп, как спят сытые и пьяные мужчины после обильного принятия на грудь… Вечеринка удалась.

…Трюггви проснулся от тревожного ощущения, что по крыше его Длинного дома кто-то ходит.

Молодой конунг приподнялся на локтях, оглядывая спящих. Огромный камин с дотлевающими углями изредка потрескивал. Трюггви усиленно прислушивался к посторонним звукам с крыши… Что за дьявол? Кто это мог быть?.. Внезапно сильная мужская рука ухватила парня за плечо и уложила на место. От неожиданности Трюггви вскрикнул. Хергер-весельчак, лежавший рядом, оказывается, не спал.

— Не шевелись, конунг, — прошептал воин. — Заклинаю тебя внуком Бури, не шевелись.

Трюггви чуть приподнял голову и только тут заметил, что все парни — Уис-музыкант, Етхо-молчун, Ронет, Хельфдан-жирный, Ретель-лучник, Хэлга, Скальд — лежат на спинах, чуть прикрыв глаза, и притворяются спящими, даже похрапывают. Рагнар-хмурый лежал к предводителю спиной, но наверняка наблюдал за входной дверью. По-настоящему спал лишь Хэлтаф-мальчишка.

— Когда они войдут, мы встанем в круг, спиной к спине, посередине зала, — еле слышно просипел Хергер-весельчак.

— Кто это может быть? — не удержался от напрасного вопроса Трюггви.

— Кроме нас и людей Гудреда, в заливе Вик никого нет…

Хергер-весельчак не успел закончить, как ставня незастекленного окна на втором ярусе Длинного дома была вышиблена мощным ударом. В помещение ввалился гигантский воин с огромным двуручным мечом наперевес. Его истошный боевой клич сразу изменил все и навсегда…

По команде великана остальные ставни зала были вышиблены почти одновременно. Через окна в пиршественный зал хлынуло полчище врагов. Дружинники Трюггви, не дожидаясь, пока их убьют лежащими, вскочили с мест и бросились к центру зала. Там на огромных цепях висел чудовищных размеров котел. Но не тут-то было! Нападавшие хорошо знали тактику ближнего боя в помещениях и заранее распределили, кто кого будет убивать.

Трюггви выхватил из ножен меч, но тут же получил удар боевым топором по правой руке. Лезвие топора не попало по кисти, но от удара рукояти меч выпал из руки молодого конунга и зазвенел на каменном полу зала. Увидев над собой занесенное лезвие секиры, Трюггви нелепо поднял полусогнутую руку над головой, будто она могла защитить его. Громадный рыжий воин был уже на замахе, когда из его груди вылез острый конец легкого боевого меча. Черная кровь хлынула изо рта нападающего, и он рухнул прямо к ногам Трюггви Олафссона. Это из жилого помещения в пиршественный зал ворвался верный Вульвайф и вовремя подоспел на помощь своему конунгу.

Ретель-лучник, который не промахивался никогда и на охоте мог попасть даже в ласку, успел выстрелить всего один раз: на него с молниеносной скоростью летел соратник только что убитого врага. Ретель не растерялся и, схватив стоявшее у его ложа копье, метнул. Орудие убийства прошило неприятеля насквозь чуть пониже горла с такой силой, что едва не вылетело у него за спиной.

Трюггви только успел подобрать свой меч, как на него напал еще один непрошеный гость — громила с невероятно широкой грудной клеткой и с булавой в громадной пятерне. Конунг выставил вперед свой длинный и широкий клинок. Одним ударом по мечу нападающий развернул Олафссона вправо и на отмахе уже целил в голову, но промахнулся. Трюггви успел уклониться, но тяжелая булава все же прошла по касательной. Ее шипы разодрали кожу на виске, лбу и сломали переносицу. Рука громилы по инерции ушла в сторону, и он на мгновение потерял равновесие. Воспользовавшись заминкой, отважный конунг развернулся лицом к врагу, перебросил свой меч из правой руки в левую и засадил его в грудь верзилы по самую рукоять. Тот взревел, как медведь, напоровшийся на рогатину охотника, и — о ужас! — прямо с мечом в груди схватил Трюггви Олафссона двумя огромными ручищами, поднял его над собой и забросил в дверной проем, ведущий в жилое помещение.

Тем временем соратник конунга Хельфдан-жирный один за другим наносил удары мечом, вкладывая в них всю массу своего тела и издавая леденящее кровь рычание. В мирное время верзила Хельфдан валил вековое дерево за час, а теперь… удар налево — и напавший с раскроенной головой улетел к стене, сбивая с ног всех, кто был за ним. Удар направо — и следующий несчастный с рассеченной грудной клеткой сшиб всех, кто был рядом. Толстяк был просто непобедим, и это придавало сил его соратникам, которые отчаянно дрались с многократно превосходящим их врагом. Но наконец кто-то мелкий и прыткий изловчился и запрыгнул Хельфдану прямо на плечи. Малыш уцепил великана пальцами за глазницы, задрал его рыжую бороду кверху и одним движением ножа распорол силачу горло от уха до уха.

Какая жуткая смерть! Ретель-лучник никак не мог помочь Хельфдану-жирному, так как сам отбивался от двух нападающих на него мечников. Мечом Ретель владел не хуже лука, вот только ему не хватало физической мощи. Вскоре он почувствовал, что при всей его технике боя он стремительно теряет силы. Была надежда лишь на Вульвайфа, который, размахивая клинком направо и налево, прорубался к Лучнику, чтобы стать с ним спина к спине.

…Очнувшись от удара оземь, Трюггви увидел над собой испуганные глаза жены с младенцем на руках. Красавица Астрид, будучи дочерью постоянно воюющего народа, уже давно все поняла и была готова к побегу. На руках она держала тепло укутанного сына Олафа, сына Трюггви.

— Астрид, возьми свою лошадь… и мою, на смену. Скачи в Опростадир… к своему отцу, — захлебываясь кровью, приказал Трюггви Олафссон. — На нас напали люди Серой Шкуры, они с ладьи, лошадей у них нет, тебя не догонят… Спасай… Спасай сына…

Конунг знал, о чем говорил. Усадьба Опростадир находилась в Оппланне — одном из двух норвежских фюльке[6], не имеющих выхода к морю и недоступных для морских разбойников. Жена конунга, отчаянная двадцатилетняя норвежка Астрид, с грудным сыном на руках со всех ног бросилась в соседнее помещение Длинного дома — туда, где стояли кони. А ее муж, схватив со стены меч, снова устремился в зал для пиршеств, где теперь пировала смерть.

— Харальд! — закричал Трюггви что есть мочи, чтобы пересилить своим голосом звон мечей и вопли раненых. — Серая Шкура, выходи на бой!

— Я за него! — выкрикнул Гудред Эйриксон, резкий и проворный коротышка. Тот самый, который висел на плечах у Хельфдана-жирного.

— Ты подло хотел убить меня, а убил моего лучшего воина! Попробуй теперь убить меня в честном бою! Пусть наши дружинники останутся живы. Только ты и я!

— Тогда мне жаль тебя, — нагло заявил Гудред. — Ты не сможешь сложить песню об этом бое.

Коротышка был одет в кожаные штаны и рубаху, поверх которой была кольчуга. На ногах — сапоги по колено, на голове — кожаный шлем колпаком с пришитыми металлическими бляхами. В левой руке Гудред держал деревянный щит, а в правой — тяжелый прямой меч. Соперники, словно примеряясь друг к другу, начали ходить по кругу. За ними расположились зрители — воины обоих дружин, которые только что до смерти резали друг друга.

— У тебя хорошие музыканты, Трюггви, — издевался Гудред. — И мед хорош, и рыба… А какая у тебя красивая жена!

Негодяй залился смехом. Вместе с ним стали хохотать и его сторонники.

— Дай щит, — приказал Трюггви оказавшемуся по левую руку Уису-музыканту и шепотом добавил: — Позаботьтесь об Астрид и Олафе. Им надо попасть в Опростадир, к отцу. Пока я буду биться, отпустите коней и уходите.

— Мой конунг… — вздохнув, возразил было Уис…

— …Я сказал, уходите! — зашипел Трюггви. — Только тихо.

Уис-музыкант протянул щит своему конунгу, но Трюггви не успел его взять, так как его левую руку атаковал Гудред. Конунг отдернул кисть, и удар Гудреда провалился в пустоту. Следующий взмах меча Гудреда намечался по горлу Трюггви — и снова конунг оказался невредим, отпрянув назад.

Первый удар меча Трюггви был остановлен щитом Гудреда. Еще один удар меча Трюггви пришелся уже на меч противника. В пылу борьбы, подбадривая Гудреда, никто из врагов не заметил, как дружинники Трюггви Олафссона один за другим украдкой покидают место событий, исчезая в проеме двери, ведущей в жилую часть Длинного дома. А где-то за домом осторожно, чтобы не уронить младенца, привязанного к груди, красавица Астрид с трудом забралась на спину громадного жеребца. Еще мгновение, и связка двух лошадей с женой и наследником великого конунга Харальда Прекрасноволосого исчезла в глубине ночного Осло-фьорда.

Тем временем, продолжая борьбу, конунг прижал меч Гудреда почти к полу, но получил удар щитом прямо в лоб. Щит Гудреда был снабжен железной шишкой посередине, и удар получился болезненным. Трюггви отскочил назад, его сломанный нос дышал с большим трудом, глаза заливала кровь из разбитого лба. Гудред был многоопытным бойцом, и все это давно уже заметили. Как и то, что молодой конунг был одет в длинную кожаную рубаху без кольчуги, кожаные штаны и мягкие войлочные сапоги. Кроме того, Олафссон бился с непокрытой головой.

Конунг опять бросился в атаку, нанося сокрушительные удары по щиту, которым прикрывался Гудред. От щита летели щепки, и после четвертого удара уже не осталось смысла его держать. Гудред, прижатый спиной к пиршественному котлу, что свисал на цепях посередине залы, кинул остатки щита в Трюггви и крикнул:

— Теперь мы на равных!

В это время ватага подданных — друзей и соратников конунга — аккуратно, чтобы не шуметь, вывела из конюшни лошадей и, быстро оседлав их, бросилась вслед за Астрид. Денник Длинного дома остался пустым.

А Трюггви, стараясь подольше задержать врага, изворачивался от ударов своего троюродного брата, как мог. Гудред нанес удар мечом, Трюггви принял. Гудред поднажал на меч Трюггви двумя руками, Трюггви удержал… Тогда кровожадный родственник надавил еще сильнее и, прижав меч молодого конунга влево, вдруг отпустил правую руку и невесть откуда выхватил длинный тонкий кинжал.

Трюггви перехватил левой рукой правое запястье Гудреда, не дав стилету воткнуться в свою шею.

— Хорошая расплата за сытный ужин… — простонал через силу Трюггви. — С братом!

С этими словами он развел руки Гудреда в разные стороны и толкнул его грудью.

Какое-то время бойцы снова ходили по кругу. Предатель Гудред выставил вперед и меч, и стилет. Они снова сшиблись мечами, Трюггви уже прижал оружие Гудреда к полу, но по его лицу полоснул кинжал. Конунг отпрянул. Его движение «поймал» Гудред и еще раз ударил по мечу Трюггви, направленному острием вниз, и обратным ходом своего меча вверх ударил Трюггви в лоб. Непокрытая голова конунга Трюггви Олафссона раскололась, как спелый арбуз…

Истекая кровью, молодой конунг рухнул на каменный пол пиршественного зала и на последнем вздохе громко протянул фразу из саги, посвященной ему:

— Сдвинем же кубки. Нальем и себе, и друзьям…

— …И победим, если даже придется погибнуть, — ответил далеким хором голосов ночной фьорд где-то за окнами…

После смерти Трюггви конунг Харальд Серая Шкура и его братья присоединили к своим владениям земли залива Вик в южной Норвегии. Тех, кто владел этими землями, называли в те времена словом «викинги».

Глава 7 Тихая пристань Опростадир

Бонд[7] Эйрик Бьодаскалли восседал посреди пиршественного зала в своем Большом доме в Опростадире. Его длинные седые волосы на висках были заплетены в две косицы так же, как длинная и седая борода. Эйрик был очень стар и постоянно мерз, поэтому даже в жарко натопленной пиршественной зале он кутался в козьи шкуры.

Три музыканта играли что-то веселое: местные на бубне и свирели, а Уис-музыкант — на норвежской скрипке-хардангерфеле. Эйрик дал им знак прерваться и поднял коровий рог с медом.

— Сейчас я хочу выпить за свою дочь Астрид Эйриксдоттир и ее сына Олафа Трюггвасона — законного наследника великого конунга Норвегии. Пусть он вырастет доблестным воином, и пусть у него будет столько добычи, сколько можно погрузить на ладью, но только чтобы она не утонула!

— За великого конунга Норвегии Олафа Трюггвасона! — подхватили пирующие с одной стороны большого стола.

— За правнука первого великого конунга Норвегии Харальда Прекрасноволосого! — раздались восторженные отклики гостей с другой стороны стола.

И опять Уис-музыкант взял свою хардангерфеле. И понеслась музыка. Свободная, воинственная, простая, но веселая и застольная:

Будет Олаф править Норландом, Будут нам доспехов глянцы Дети фьордов, лун и холода В путь по морю — к иностранцам. На ладьях своих потрепанных В земли мы пойдем богатые. А пока богатства… Вот они! В сагах и штанах залатанных. Будет нам и хлеб, и золото, Завоюем у соседа. Будет Олаф править Норландом, Будут радости победы.

Отшумел пир. Отыграла веселая музыка Уиса-музыканта. Печальная Астрид укладывала маленького Олафа, перевозбужденного от излишнего внимания гостей. Женщина была в длинном сером платье из козьего пуха. Распущенные волосы густо спускались ниже пояса превосходными светлыми прядями. Эйрик, наблюдавший за дочерью с ложа, нарушил молчание:

— О чем ты думаешь, доттир[8]?

— Помнишь, было знамение, и колдунья сказала: «Твой сын объединит Норвегию»? — ответила Астрид, снимая мягкие кожаные сапоги и растирая слипшиеся пальцы ног. — А мой сын — беглец.

— А еще она сказала, что Олафу будет способствовать удача, — откликнулся старик. — Он ведь не погиб. Хотя и мог.

— Когда ты умрешь, — спокойно сказала Астрид, забираясь под медвежью шкуру к отцу, — ты передашь ему свою удачу. Олафу понадобятся воины. Его друзья, а не рабы. Чужая птица может стать более верной, чем родная.

— О чем ты?

— Гудред был троюродным братом Трюггви, — грустно сказала Астрид. — И он предал его…

В камине уютно потрескивали дрова, освещая колыбельку с уснувшим Олафом. Астрид после дальней дороги и всех переживаний наконец-то могла вручить свою жизнь самому сильному и любимому мужчине на всем белом свете — своему отцу. Но выспаться опять было не суждено.

Глубокой ночью прискакали дозорные с сообщением, что к Опростадиру приближается отряд вооруженных всадников. Их было человек тридцать. Ворота усадьбы заперли, над частоколом поставили лучников.

Вскоре из лесу выехали конные викинги в черных мехах.

— Нас прислал конунг Харальд Серая Шкура, — выкрикнул их предводитель, убедившись, что ворота усадьбы заперты и непрошеных гостей никто не собирается пускать внутрь.

— Конунг Харальд прислал нас сюда с предложением! Он добровольно берет на себя воспитание Олафа, сына Трюггви, — продолжил воин. — Он наилучшим образом вырастит ребенка и оправдает своего брата, убившего конунга Трюггви в честном поединке. Он воспитает мальчика с честью и сохранит его до его зрелых лет — для правления Норвегией, для которого он рожден!

— Передайте Харальду, что Серая Шкура показал на деле, насколько он полон лжи и коварной злобы. Так что мать Олафа не верит вашей благовидной лести. Олаф не поедет с вами против воли Астрид, и он никогда не попадет во власть Серой Шкуры, доколе моя дочь и мой внук захотят остаться здесь под моим покровительством, — ответил с частокола Эйрик Бьодаскалли.

Командир викингов дал знак своим спутникам, те зажгли смоляные факелы и принялись кружить вокруг усадьбы, закидывая горящие снаряды за крепкую ограду. Разгорающиеся костры тут же тушили младшие дружинники Эйрика — отроки лет двенадцати-четырнадцати.

— Где они взяли лошадей? — удивился Хэлтаф-мальчишка, стоящий тут же на частоколе вместе со всей дружиной убитого Трюггви.

— Отловили тех, что мы выпустили, — с досадой ответил Рагнар-хмурый.

— Давайте на север! — раздалась команда старшего дружинника Вульвайфа. — Там частокол низкий.

В поджигателей у деревянной стены полетели стрелы. Один из них, сраженный метким выстрелом, упал с коня на сноп сена.

— Ага! — торжествующе закричал Ретель-лучник. — Попался!

В ответ полетели дротики, один из которых прошил насквозь Хэлтафа-мальчишку, руководившего пожарной командой. Перестало биться молодое, но отважное сердце. Это подхлестнуло бойцов Трюггви, и они с удвоенной яростью ожидали активных действий врага.

Факел нападавших застрял в частоколе, ярко освещая укрывавшегося за бревном Ронета. Тот попытался сбросить факел вниз, но его кисть оказалась пригвожденной дротиком. Пока Ронет освобождал ее, еще четыре дротика воткнулись ему в шею и верхнюю часть спины. Мертвый Ронет беспомощно повис вниз головой…

Ретель-лучник, казалось, ничего не замечая вокруг, посылал стрелу за стрелой в нападающих, ни разу не промахнувшись и всякий раз хохоча от восторга. Рагнар-хмурый, подававший ему стрелы, вдруг заметил, что один из викингов умудрился забраться на частокол и в прыжке разрубил от плеча до пояса одного из бойцов усадьбы Опростадир. Рагнар всадил ему в живот меч в тот момент, когда викинг выпрямился и повернулся к Ретелю-лучнику. Еще один нападавший прыгнул с частокола на Рагнара. Хмурый успел повернуться и встретить его удар мечом.

Ретель-лучник выпустил последнюю стрелу в приблизившегося всадника, тот упал с лошади, гулко ударившись спиной об утоптанный снег, и его же конь наступил ему на лицо.

— Седьмой! — продолжал хохотать Ретель. — Славная охота!

В это время Рагнар-хмурый с мечом в одной руке и колчаном стрел Ретеля в другой отбивался от огромного викинга с медвежьей головой вместо шлема. Хмурый бросил колчан в лицо нападавшему и, опустившись на одно колено, резко полоснул мечом по животу противника. «Медвежья голова» упал лицом вниз, и Ретель дважды всадил меч ему в спину.

— Я же предупреждал, что дерусь не хуже, чем стреляю, — кричал лучник, отбиваясь от следующего врага.

Рагнар-хмурый делал свое дело молча. Его противник согнулся от короткого тычка мечом в живот, и невеселый дружинник покойного конунга, не теряя времени, наотмашь отрубил врагу голову.

— Стрелы-то где? — обратился к нему Ретель-лучник и указал ему за спину. — Их еще много!

Рагнар обернулся, не поднимая меч слишком высоко, всадил его в замахнувшегося викинга и пробежал, толкая его спиной вперед до валявшегося на земле колчана. Подобрав футляр со стрелами, Хмурый бросил его Лучнику и тут же, прямо в полете, сразил мечом очередного запрыгнувшего викинга…

Но что это? Один из нападавших добивал булавой поверженного Етхо-молчуна. От рождения глухой Етхо не умел ни кричать, ни рычать, как его собратья по оружию. Но бился он честно. И вот, похоже, наступал его последний час… Рагнар-хмурый, сатанея, подскочил к убийце молчуна Етхо и заколол его мечом в спину. Тот всем телом навалился на отошедшего в мир иной глухонемого воина. Раздосадованный Рагнар скинул врага с мертвого тела соратника.

— Даже мертвым не смеешь!

В это время сторонники Харальда Серой Шкуры, нападавшие с помощью крючьев на длинных крепких веревках, привязанных к лошадям, смогли повалить один из столбов ворот, и черные всадники один за другим заскакивали в образовавшийся проем, рубя оборонявшихся на скаку. С Хэлги сбили красивый позолоченный шлем, явно трофейный. Рассерженный Хэлга, который ударом кулака мог забить в дерево кованый гвоздь, что есть силы влепил по морде коню. Бедное животное неистово заржало и упало на землю, будто его ударило током. Расторопный Хэлга подскочил к ничего не понявшему всаднику и проткнул его мечом насквозь. Затем схватил мертвого за косу, обрубил ее и торжественно поднял над головой, издав победный клич. Но вдруг в грудь и спину Хэлги воткнулось сразу несколько дротиков. Отважный воин с диким рычанием стал вырывать их из себя. Но дротиков становилось все больше и больше. Хэлга упал замертво, хотя казалось, что эхо от его рыка еще разносилось в лесу, окружавшем частокол.

Ретель-лучник взобрался на крышу усадьбы и в свете полыхавшего сарая, неистово хохоча, посылал смертоносные стрелы в прорвавшихся за частокол викингов. Он поздно заметил, как к нему подобрались двое неприятелей: одного он успел застрелить, а второй… разрубил голову Ретеля русским «тапр-окс». Тонкие пальцы мастера стрельбы выпустили надежный прочный лук, и грянувший оземь Ретель так и остался лежать с остекленевшим взглядом и застывшей улыбкой на молодом лице.

Вульвайф и Хергер-весельчак схватили заточенные толстые жерди и встали в темном месте на пути скачущих прямо к Большому дому всадников.

— Держи! — кинул Вульвайф еще одну жердь подбежавшему к ним Уису.

— Что мне с ней делать?! — растерялся музыкант.

— Подопри ногой и стой! — скомандовал Вульвайф.

Ждать пришлось недолго. Трое передних всадников со всей прыти насадили груди и шеи своих коней на жерди. Предсмертные крики лошадей, хруст ломающихся жердей и костей всадников заглушались остервенелым рычанием оставшихся в живых дружинников покойного Трюггви, рубящих в капусту поверженных викингов.

Рог протрубил отступление. Защитники Опростадира бежали до самых ворот, кидая в спины всадников копья и дротики. В темноте попасть трудно, но еще одного беглеца, спрыгнувшего с крыши, все же удалось убить.

В свете горящего сарая люди подбирали своих раненых и вели их в Большой дом. Чужих раненых добивали. Иссеченный Рагнар-хмурый, упав на колени, тяжело дышал, держась двумя окровавленными кистями за рукоять воткнутого в землю меча. Скальд подошел к нему и поднес к губам умирающего рог:

— Выпей меду, друг мой.

Рагнар-хмурый сделал последний в своей жизни глоток. Рог из его мертвых рук приняла подошедшая вдова конунга Трюггви — Астрид. Вся в саже, с растрепанными волосами, она допила хмельной мед и спросила Скальда:

— Мы умрем?

— Такое… возможно, — услышала она невеселый ответ.

Хальфредр Беспокойный — так на самом деле звали Скальда — ловил разгоряченным лицом падающие с неба снежинки. Астрид взяла его за руку:

— Пойдем! Ты сочинишь мне сагу о моем покойном муже Трюггви, а я награжу тебя, как может наградить женщина.

— Почему же он, а не я? — раздался удивленный и обиженный голос Уиса-музыканта.

Действительно, непревзойденным мастером сочинять саги был он, и это знали все.

— Хорошо, сочинишь ты, — согласилась Астрид. — Но я вознагражу все равно его.

С этими словами она повела Скальда за собой…

— Как скажешь, кюна[9] Астрид, — улыбнулся вслед музыкант.

…Утром их нашел на сеновале и разбудил Уис-музыкант.

— Вставай, — обратился он к неожиданному избраннику вдовы храброго Трюггви, пряча взгляд от обнаженной груди Астрид Эйриксдоттир.

В Большом доме их ждали Вульвайф, Эйрик Бьодаскалли, Хергер-весельчак и еще пара человек из местных.

— Нам не выстоять против всей армии Харальда Серой Шкуры, дочь, — обратился старик к Астрид. — А тебе надо вырастить наследника норвежского престола. Ты сегодня же отправишься в Швецию, в усадьбу моего старого друга. Его так и зовут — Хокан Старый. Возьмешь оставшихся людей своего мужа. В провожатые я пошлю с вами Торольва Вшивую Бороду и его сына Торгисля.

…Так недолго гостила Астрид у своего отца.

* * *

— Знаю, — ответил на церемониальное представление Хокан Старый, и глаза его загорелись жарким огнем. — Я знал Эйрика Бьодаскалли еще юношей, знал и его отца… А ты, девочка, очень похожа на него! Гордись этим! — обратился старый швед к Астрид. — Мы ходили вместе на Миклогард через Кенугард и Хольмгард[10]. Как он там у себя в Норланде?

— Наверное, погиб, — обреченно воскликнула Астрид.

— Что ж, — торжественно произнес Хокан Старый. — Такова судьба воина, даже когда он старик.

Древний швед восседал на огромном стуле, покрытом шкурой бурого медведя. Сам он был одет в шубу из цельных куньих шкур. По левую руку от Хокана на меховом стуле поменьше сидела то ли молодая жена, то ли старшая внучка. Торольв Вшивая Борода не знал, можно ли ей доверять, и поэтому, приблизившись вплотную к Хокану, прошептал ему на левое ухо:

— Астрид с младенцем-наследником норвежского великого престола Олафом Трюггвасоном. С ней ее наложник Хальфредр Беспокойный Скальд. Они будут представляться мужем и женой.

Астрид Эйриксдоттир не могла взять Скальда в мужья, так как он был ниже ее по происхождению, но ее наложником он быть мог. И родись у Астрид от него дети, их бы величали не по отцу, а по матери — «Астридссон» или «Астридсдоттер». Так и спустя много веков сын галицкого князя Ярослава Осмомысла и некой Настасьи, Олег, звался не Олег Ярославич, а Олег Настасьич[11].

— …И еще одно… — продолжал нашептывать Торольв старику. — Эйрик просил укрыть Олафа до поры…

— Вот как? — поднял брови Хокан Старый и глубоко задумался…

* * *

Старый раб Буртси в шерстяном сильно изношенном рубище, надетом поверх серой льняной туники, отдавал распоряжения челяди, растаскивавшей угощения по столам.

— Музыканты туда, — указал он Уису-музыканту, увидев в его руках норвежскую скрипку-хардангерфеле.

На большом вертеле скворчала истекающая жиром туша вепря.

— Вы оказали нам гостеприимство, Хокан, — обратился к хозяину усадьбы Торольв Вшивая Борода, держа в руках связку из сорока соболиных шкур, которых как раз хватало, чтобы сшить шубу. — Вот вам наши подарки!

Вульвайф, одетый в длинную замшевую тунику, достал из сумы корень на кожаном шнурке, показал его всем присутствующим, а затем с легким поклоном протянул его молодой жене Хокана — Вилю.

— Кван, — пронесся вздох среди присутствующих женщинж. — Он подарил ей кван!

Вместо того чтобы позволить Вульвайфу надеть на себя кожаный шнур, Вилю поймала в воздухе душистый корень и глубоко вдохнула его восхитительный аромат. Вульвайф с щедрой улыбкой отпустил шнур и позволил хозяйке усадьбы самой надеть на себя парфюм. Он понял, что его предыдущий жест был слишком фамильярен.

Торгисль подал отцу еще одну связку шкур, на этот раз куньих. Торольв Вшивая Борода вручил их сияющей Вилю, чуть потрясая, чтобы она увидела, как играют на блестящем меху отблески горящих факелов.

— Охохо-хо-хо-хо! — воскликнула от восторга Вилю и повернулась к старому мужу, чтобы тот тоже погладил великолепный куний мех. Когда она развернулась обратно к дарителю, тот протягивал ей еще одну связку выделанных шкурок, на этот раз беличьих.

Вульвайф достал из сумы шапку из огненно-рыжего меха лисы, сшитую колпаком с двумя хвостами по бокам, и с поклоном вручил самому Хокану Старому. Хозяин усадьбы ко всеобщему удовольствию тут же водрузил ее себе на голову. Присутствующие одобрительно посмеялись.

Торольв Вшивая Борода указал на длинный стол, на котором разместились верховое седло, конская узда, украшенная серебряными бляхами, моржовая кость и тюленьи пузыри для изготовления непромокаемой одежды.

— Здесь все наши подарки, ты сам их раздашь, почтенный Хокан!

Мажордом Хокана, а его звали Отар, объявил:

— Хокан Старый хочет услышать сагу о конунге Трюггви Олафссоне! Все слышали о нем, потому что слава бежит впереди потомков великого конунга Норвегии Харальда Прекрасноволосого.

Отар обнял за плечо одного из гостей и вывел поближе к Хокану:

— Это Хальфредр Беспокойный, — громко объявил мажордом. — Он скальд конунга Трюггви, он сложил о своем конунге посмертную сагу, и мы будем вместе ее слушать!

— О-о-о-о!!! — раздались поощрительные возгласы.

Мажордом указал Скальду на невысокую скамью с резной спинкой, на которую он сел сам и усадил рядом с собой поэта.

— Вилю, — чуть слышно позвал молодую жену Хокан Старый и, указав на Скальда глазами, произнес: — Рог.

Вилю поклонилась мужу и повелителю, проскользнула в угол с напитками и возникла перед Хальфредром с длинным турьим рогом, до краев наполненным хмельным медом. Она протянула ему двумя руками рог и, улыбаясь, произнесла:

— Твои мысли далеко, чужеземец, наверное, они рядом с твоей красавицей женой и маленьким сыном? Вернись обратно, будь счастлив с нами!

Скальд тоже двумя руками принял рог с медом от молодой хозяйки усадьбы, оглядел присутствующих и осушил его, пролив немного на свою накидку, сшитую из двух шкур молодых серых тюленей.

Вилю внимательно, чуть наклонив голову набок, смотрела на действие хмельного меда. Ее лицо немного расплылось в глазах Скальда. Хозяйка усадьбы приняла опустошенный рог и опрокинула его, показывая присутствующим, что сосуд пуст и всем остальным также надо выпить из своих бычьих рогов размером поменьше. Служанки сновали между выпивающими, наполняя их остроконечные кубки из кожаных бурдюков.

Музыканты начали негромкую и неторопливую музыку, аккомпанирующую новой саге о конунге Трюггви Олафссоне:

…Серая бухта прощается с конунгом славным, Вороны съели отважное сердце героя. Будет теперь на ладье в царстве Одина плавать, Гордый народ восхваляя, он славой покроет. Ветер холодный несется над фьордами: Трюю-ю-ггви. Астрид кричит: «Я тебя не забуду!» Трюю-ю-ггви. Славные воины плачут о конунге Трюю-ю-ггви. Снег засыпает, что было до гибели Трю-ю-юггви. Да. Он погиб от предателя подлой измены, Трон королевский от лютых врагов защищая. Подвиги Трюггви для «нордов» навеки нетленны. Голос его нас направит к победам, вещая.

Пронзительная сага Скальда заставила умолкнуть всех участников хмельного пиршества. Эти слова были прожиты вместе с чудо-поэтом, и вот уже вся зала подтягивала вместе с ним:

Ветер холодный несется над фьордами: Трюю-ю-ггви. Астрид кричит: «Я тебя не забуду!» Трюю-ю-ггви. Славные воины плачут о конунге Трюю-ю-ггви. Снег засыпает, что было до гибели Трю-ю-юггви.

По окончании песнопения хозяин пиршества, Хокан Старый, резко встал, что было удивительно для его почтенного возраста, и ударил посохом об пол.

— Ну что ж! Я принял решение! Они остаются с нами! Да будет так!

Глава 8 И все-таки плен

Шло время. Астрид с Олафом и Хальфредром Беспокойным жили в отдельном доме. Хокан приставил к ним несколько служанок для работ по дому и старого раба-грека по имени Буртси. Таков был неписаный закон скандинавов: мальчика, будущего мужчину и воина, с самой колыбели должны воспитывать мужчины.

Буртси очень полюбил маленького норвежца. За три года, пока Астрид скрывалась на усадьбе Хокана Старого, Олаф пошел из рук матери в руки Буртси и говорить начал одновременно на языке своих корней и на языке раба-грека.

Если мальчика укладывала спать Астрид, она рассказывала сыну древние норвежские сказки. А когда засыпающего Олафа сторожил Скальд, он повествовал малышу старинные скандинавские саги. Если же с малышом оставался Буртси, то старый грек делился с несмышленышем самым сокровенным:

— Я, Олаф, много стран повидал и много языков знаю. Ну вот слушай… Сто лет назад мощи святого папы римского Климента на полузатопленном островке близ города Херсонеса были обретены римскими монахами — Константином Философом и его старшим братом Михаилом.

Буртси совсем не умел разговаривать с детьми. Откуда? Ведь у него их никогда не было. Незавидная участь раба — вот единственное, что он видел с отрочества. И все же маленький Олаф, не понимая и половины из того, что говорит старый грек, с интересом слушал его вкрадчивый и надтреснутый от времени голос.

— …Также в их распоряжении оказался «Подголовный камень святого Климента», и они вступили в диалог с голосом Господа нашего Иисуса, а тот рекомендовал им перевести Его учение на славянские языки, как когда-то Он сказал то же самое апостолу Павлу: «С эллинами по-эллински, с иудеями по-иудейски».

— Буртси, а он им прямо из камня так и говорил? — спросил по-гречески Олаф.

— Да, малыш, ангел говорил с Моисеем из горящего куста, а Иисус говорил из камня. И вот Константин Философ и Михаил составили славянскую азбуку и перевели с греческого на болгарский язык основные богослужебные книги.

— Азбука — это как руны? — Олаф, казалось, и не собирался засыпать. Удивительно, но, даже будучи еще совсем маленьким, он уже выбирал из рассказов Буртси самое главное.

— Да, азбука — это как руны, только больше знаков, тридцать восемь, а рун, чтобы ты знал, двадцать четыре.

— Мне не нравится азбука, ее трудно учить, — заявил трехлетний малыш.

— Богословы Западной церкви тоже, как ты, посчитали, что Учение Иисуса может быть верным без искажений только на трех языках, на которых была сделана надпись на Кресте Господнем: арамейском, греческом и латинском, — продолжил свою быль старый грек. — Поэтому греки Константин Философ и Михаил были восприняты как еретики и вызваны в Рим.

— И они поехали туда, чтобы их там наказали?! — поразился мальчик.

— Да, малыш, часть мощей они оставили в Херсонесском храме вместе с подголовным камнем Климента — так велел им голос Господа нашего Иисуса Христа. А часть мощей второго папы римского они отвезли в Рим.

— И их там поставили в угол?

— Нет, — тихонько засмеялся старый грек, погладив мальчонку по голове своей иссохшей рукой. — Там их встретил папа Адриан II. Братья передали ему мощи святого Климента, и тот утвердил богослужение на славянском языке. Мощи святого Климента и переведенные книги папа Адриан II приказал положить в базилике святого Климента, по-италийски — San Clemente. В этой базилике также похоронили славянского просветителя Константина Философа, который принял схиму и новое имя — Кирилл. Его старшего брата папа рукоположил в епископы с именем Мефодий.

— Жалко Константина, почему он умер?

— Так было угодно Господу Богу. У епископа Мефодия служил мой отец, и так он уважал этого Мефодия, что назвал меня его именем. Да-да, мой мальчик, в детстве меня звали Мефодием, а Буртси меня прозвали уже тут, когда мы с отцом попали в рабство к Хокану Старому…

Старый раб заметил, что трехлетний непоседа наконец-то уснул. Он оставил мальчика в колыбельке и вышел поинтересоваться источником необычного шума снаружи. Это к Хокану Старому прибыли гонцы от Харальда Серая Шкура. Норвежский конунг прознал, что наследник великого престола скрывается в Швеции, и прислал конный отряд с требованием, чтобы мальчик ехал с ними. Предводителем отряда был норвежский ярл Хокан Могучий. Встретивший его прямо у конюшни Хокан Старый не согласился выдать Астрид и Олафа и ответил так:

— Тезка, сама Астрид должна располагать отъездом, как своим собственным, так и ее сына Олафа, и она с тем отдалась во власть мою, чтоб ей уже ни в чем не зависеть от твоей воли.

— Я убью тебя, старая крыса! — свирепо процедил Могучий и взялся за рукоять своего меча.

Внезапно в его грудь уперлись большие навозные вилы. Верный раб Буртси вырос перед воином как из-под земли. Еще никто и никогда не видел старого грека таким злым.

— Кто ты такой, дерзкий и надменный? И как ты осмеливаешься грозить нашему господину?! Или ты сейчас уберешься прочь со всем твоим коровьим стадом, или я нанесу тебе вечное бесчестие — сдохнешь от руки раба, заколотый навозными вилами!

— Хорошо! — надменно засмеялся Хокан Могучий. — Живите. Но помните: великий конунг Норвегии…

— Великий конунг Норвегии — это Олаф Трюггвасон! Запомни это, слуга предателя! — послышался гневный голос Астрид.

Женщина стояла за спиной у Хокана Старого. Тетива лука в ее руках была натянута.

— Я — дочь викинга и не промахнусь! Лучше проваливай!

— Баба-воитель! Ха-ха-ха, — во весь голос засмеялся Могучий — так, что его конь аж развернулся от неожиданного крика и попятился.

И все-таки в глазах Хокана был страх. Погибнуть от руки женщины, хоть и жены конунга, было не менее позорно, чем от руки раба.

Посланник норвежского конунга не посмел захватывать шведскую усадьбу так, как они поступили с Опростадиром в Оппланне, и счел за лучшее удалиться и обратиться к шведскому конунгу за разрешением забрать наследника великого норвежского престола у бонда Хокана Старого.

В эту же неделю Хокан Старый снарядил ладью-снеккар на двадцать пар весел в гребной поход rott[12] на Гардарику. Дело в том, что Сигурд, сын Эйрика из Опростадира и родной брат Астрид, служил воеводой через море, в Кенугарде у конунга Святослава Ингварсона и был в большом почете. Хокан Старый решил отправить Астрид в Кенугард[13], так как в случае приказа своего шведского конунга он будет вынужден выдать Олафа норвежскому конунгу Серой Шкуре. Вместе с небольшой дружиной покойного мужа Астрид, а также Торольвом Вшивой Бородой и его сыном Торгислем Хокан Старый отправил с Олафом и его воспитателя — грека Буртси. После того преступления, что сотворил старый раб, он в любом случае был в Скандинавии не жилец.

* * *

По дороге на Хольмгард ладья Торольва Вшивой Бороды попала в сильнейший шторм. Экипаж успел убрать квадратный шерстяной парус и всю ночь на веслах разворачивал свой снеккар так, чтобы волны не опрокинули его ударом в борт. С рассветом шторм стих так же внезапно, как и начался. Обессилевшая команда воинов-гребцов забылась глубоким сном, пригреваемая лучами ясного летнего солнца.

Двенадцатиметровый снеккар, названный так за изображение змеиной головы на носу, покачивался на легкой морской ряби, и маленькому Олафу казалось, что он опять спит в своей младенческой люльке и слушает бесконечные легенды грека Мефодия-Буртси. Резкие крики чаек разбудили малыша. Он зубами развязал веревку, которой Астрид привязала его к себе, и выскользнул из объятий спящей матери. Мальчик очень хотел пить. Он пробрался к питьевой бочке, зачерпнул ладошкой водицы, хлебнул и тут же выплюнул, оросив лицо спящего рядом с бочкой Торгисля. Тот вскочил, как ужаленный, и увидел по правому борту остров, покрытый деревьями с ярко-зеленой листвой.

— Земля! — закричал молодой норвежец.

— Это, наверное, остров Даге, — заключил, вглядевшись, Торольв Вшивая Борода, который проснулся от крика сына.

— Без него мы бы прошли мимо, — Торгисль указал на Олафа. — Нам бы пришлось тяжело без пресной воды.

— Я помню этот остров по прошлым походам с Эйриком Бьодаскалли и Хоканом Старым, — сообщил старый норвежец. — Никому не везло, кто искал здесь пристань.

Через несколько минут, когда все гребцы были разбужены, Торольв Вшивая Борода уже командовал движением весел: «en-to, en-to, en-to». Снеккар двигался на юг вдоль острова Даге в поисках ручья или островной речушки.

— Подальше от берега, Вульвайф, — скомандовал рулевому Торольв Вшивая Борода.

Вульвайф управлял ладьей при помощи рулевого весла с коротким поперечным румпелем, установленным на правом борту у кормы. Он вдруг крикнул:

— Торольв, драккар по правому борту!

— Сушите весла, — скомандовал Вшивая Борода.

Гребцы подняли весла и принялись оглядываться, пытаясь через плечо рассмотреть черную ладью, появившуюся внезапно справа, из островного залива.

— Они не показывают нам белую изнанку щита[14]? — с надеждой спрашивали задние гребцы, которым совсем ничего не было видно.

— Это эсты, наверное, — гадали гребцы с передней части снеккара.

— Э! Хергер! — позвал Весельчака рулевой Вульвайф. — Замени меня.

Хергер взялся за румпель, а старший дружинник быстро пробрался на нос.

— Это эсты! — объявил он всей команде гребцов. — Гребите назад.

— Стойте! — отменил команду Торольв Вшивая Борода и пояснил свое решение: — Никто не сможет сказать, как мы убегали! Если они нападут, то узнают, как кусаются наши мечи!

Норвежцы внимательно всматривались в драккар на тридцать весел под свернутым черно-сине-белым парусом.

В этот момент сзади снеккара, пока еще вдалеке, появилась еще одна ладья.

— Еще один драккар, — крикнул с кормы Уис-музыкант.

Вульвайф мрачно всмотрелся в развернутый ветром квадратный черно-сине-белый парус.

— Мы попали в западню, — заключил он.

— Пусть только попробуют напасть на нас, — Уис-музыкант бросил весло и с обнаженным мечом подскочил к высоко задранной корме.

— Сегодня будет много работы, — объявил Вульвайф гребцам.

Когда уже можно было докричаться до драккара эстов, приблизившегося к ним на веслах, Торольв подошел к носу и оперся о змеиную голову.

— Кто ваш предводитель? — крикнул эст в бронзовом шлеме, закрывающем пол-лица, из-под забрала которого была видна лишь длинная рыжая борода.

— Я! — крикнул в ответ старый норвежец. — Торольв Вшивая Борода, со мной Вульвайф, старший дружинник покойного конунга Трюггви Олафссона. А ты кто?

— Я — Клеркон, — последовал ответ рыжебородого, который снял шлем, подставив под солнечные лучи вытянутое веснушчатое лицо с голубыми глазами. — Со мной мой брат Ацур!

Услышав свое имя, стоявший за Клерконом молодой эст с короткой рыжей бородой горделиво ее задрал.

— Ты можешь выбрать, — заявил Клеркон. — Или сойди на берег и отдай нам все добро, или мы вас всех перережем!

— Только эсты так спешат за чужой добычей, — бесстрашно ответил Торольв и спросил: — Ты не любишь драться, Клеркон?

— Бог Один решит, кто победит! — выкрикнул Клеркон и отпрянул в сторону.

Ацур резко метнул копье и попал прямо в Вульвайфа. Тот рухнул на палубу на глазах ошеломленных гребцов. Один из них — с топором, заткнутым сзади за пояс — прикрыл Торольва и Вульвайфа щитом. Вшивая Борода вытащил копье из груди мертвого старшего дружинника и крикнул на подоспевшего Торгисля:

— Уходи! Уходи! — он опасался, что меткий копьеметатель Ацур убьет и его сына.

— Готовьтесь к бою! — скомандовал Клеркон своим гребцам, одновременно надевая на голову свой тяжелый шлем. — Разбирайте оружие, убирайте весла!

— Ты дорого мне заплатишь за это! — рычал сквозь зубы Торольв, натягивая через голову кольчугу поверх своей кожаной туники.

Драккар эстов по инерции приближался к снеккару норвежцев. Зубастая пасть дракона проскользнула мимо высоко задранной головы змеи.

— Уберите весла! — скомандовал Торольв, надевший железный шлем с наносником и «очками». Он пробежал к мачте, прикрывавший его щитом гребец бросился за ним.

Морские разбойники забросили на борт снеккара «кошки» и принялись подтягивать левый борт ладьи норвежцев длинными веревками. Одна «кошка» зацепила гребца-шведа за шею, он безуспешно попытался обрубить веревку боевым топориком, но так и был утянут за борт.

— Рубите «кошки»! — скомандовал Торольв.

Все гребцы, у кого были мечи, бросились исполнять его команду. Удар нужен был рубяще-режущий, поэтому топоры были бесполезны. Одному из мечников тут же впилась в спину стрела.

— Аха!!! — раздался торжествующий клич лучника-эста, взобравшегося на самую макушку мачты драккара.

Торольв метнул в него «тапр-окс», и лучник рухнул на палубу с этим топориком в голове.

— Прикройте Астрид с Олафом! — Вшивая Борода послал на корму двух шведов с большими прямоугольными щитами.

— Хергер! — призвал рулевого Торольв.

Хергер-весельчак не заставил себя долго ждать и с медвежьим ревом перепрыгнул на борт драккара с двумя обнаженными мечами. Норвежец ударом левого меча отклонил набегавшего на него копейщика, движением правого ударил еле успевшего прикрыться щитом мечника и, не прерывая движения, этим же мечом заколол в живот его соседа. Левым мечом атаковал щит еще одного мечника и, пока тот удерживал равновесие на раскачивавшейся палубе, заколол его, развернувшись правым мечом. Наконец стало понятно прозвище Хергера: всякий раз, когда он убивал очередного противника, из его рта вырывался леденящий душу сатанинский смешок, короткий, но наводящий ужас на тех, кто еще был жив. Хергер-весельчак был берсерком — воином, впадающим в священный раж и двигающимся в полтора-два раза быстрее своих врагов.

Эстов, привыкших грабить купцов, охватил страх. Единственное, что их подбадривало — это неумолимо приближающийся на подмогу драккар с такой же ватагой морских разбойников. Но до его прибытия еще надо было дожить. Хергер-весельчак раздавал всем, кто оказывался в досягаемости его мечей, и мало кто поднимался после его ударов.

Когда второй драккар поравнялся с правым бортом снеккара, Клеркон крикнул:

— Торольв, рыбка попалась в сети!

— На абордаж! — скомандовал Вшивая Борода.

Немедленно выдвинулись трапы, и по ним кинулись на не успевших схватить оружие и уставших от длительной гребли эстов норвежцы со шведами во главе со Скальдом.

Хергер-весельчак прорубал себе дорогу к носу, где стоял убийца его командира Ацур. Один из оглушенных им эстов попытался неожиданно атаковать Весельчака сзади, но был вторично ошеломлен щитом по голове Уисом-музыкантом и сброшен за борт.

На корме второго драккара гребцы разобрали оружие и в свою очередь атаковали корму снеккара. Астрид и Буртси уже сами удерживали над Олафом щиты, так как оба прикрывавших их шведа рубились с нападавшими эстами.

Узкий трап на уровне рулевого весла стал местом особо ожесточенного сражения: на него заскочила пара эстов, и швед безуспешно попытался сбросить доски с двумя мужчинами на них. Тогда он вскочил на трап и боевым топором с длинной рукоятью ударил по первому эсту. Тот прикрылся щитом, а второй эст из-за его спины воткнул в бок шведа копье. Какое-то время они все втроем балансировали на трапе, ничего не предпринимая. Потом мертвый швед утянул за собой в море эста со щитом, а второй эст получил по голове от набежавшего мечника. Но и мечник упал с трапа, сраженный в шею топором нового нападающего.

Астрид ничего этого не видела под двумя большими щитами. Она прижимала к себе маленького сына и молилась богам, крепко зажмурив глаза.

Наконец эстонский трап, наскоро собранный из весел, был сброшен в воду. Два шведа, схватив с двух сторон длинное весло, сбили с ног всех заскочивших на корму эстов, Торгисль с Торольвом порубил сбитых с ног эстов топорами. В этот момент на длинных канатах, спущенных с мачты первого драккара, к ним прилетели Клеркон с Ацуром. Ацур ногами сбил за борт молодого Торгисля, а напротив Торольва Вшивой Бороды оказался капитан морских разбойников Клеркон.

— Он мой! — крикнул Ацуру старший брат.

Ацур не подпускал никого, кто пытался подбежать и помочь старому норвежцу Торольву.

Рыжий эст Клеркон и седой норвежец Торольв. Оба в шлемах. Оба в кольчугах. У Торольва щит и меч. У Клеркона меч и кинжал с рукоятью из острого рога косули, который он держал «испанским» хватом — лезвием к себе. Эст первым нанес рубящий удар сверху вниз. Норвежец прикрылся щитом, попытался заскочить Клеркону за спину и ударил сбоку. Эст успел повернуться к нему лицом и блокировал разящий меч лезвием кинжала, после чего атаковал норвежца прямым колющим ударом. Торольв увернулся и наотмашь рубанул по правому плечу Клеркона. Но эст успел блокировать своим мечом и этот удар и смог прижать клинок норвежца к ящику на палубе. Следующим движением Клеркон с силой вогнал острие рога косули в противника. Шлем с Торольва слетел, он вытаращил глаза и испустил дух.

Могучий эст поднял его тело над головой и закричал что есть силы:

— Вшивая Борода ме-о-о-о-ртв!!! — после чего бросил побежденного норвежца на палубу. Кольчуга, сапоги и кожаная одежда Торольва были ценными трофеями. А ради чего еще стоило драться?

В этот момент в правый глаз Хергера-весельчака глубоко вонзилась стрела, и он рухнул замертво на палубу драккара, не выпуская из рук своих окровавленных мечей. Обескураженный Уис-музыкант не успел увернуться от удара длинным веслом и свалился рядом с Весельчаком. На носу второго драккара пираты накинули рыбацкую сеть на Скальда, чем сковали его движения, сбили с ног и обмотали накрепко веревкой.

— А ну-ка, что тут у нас, — коварно-сладким голосом произнес Клеркон, раздвигая щиты, прикрывавшие Астрид с Буртси. — Это какие-то знатные пассажиры!

— О! — воскликнул подоспевший «на самое сладкое» Ацур. — Чур, бабу мне, дите со стариком тебе!

— Ну уж нет, братец, — возразил Клеркон. — Поделим, как договаривались: ладья тебе, все, что на ладье, — мне.

И добавил:

— Поздравляю тебя, капитан Ацур! Прикажи своей команде перегрузить все, что есть на твоем снеккаре, к нам на драккары!

По договору младшему брату Ацуру досталось также все, что выпало за борт снеккара. Так юный Торгисль оказался рабом нового капитана Ацура, но этим же вечером эст выменял его на великолепного козла, чтобы накормить себя и команду примкнувших к нему пиратов из экипажей старших братьев.

— Я дарю тебе свободу, — объявил Клеркон плененному Скальду. — Чтобы ты рассказал всем, как погибли Торольв Вшивая Борода и Вульвайф, старший дружинник покойного конунга Трюггви.

— Я сложу сагу о твоем благородстве, Клеркон, — ответил, поклонившись, Скальд. — Но позволь мне остаться подле моей жены и ребенка.

— Пожалуйста, Скальд, — рассмеялся наслаждающийся своим благородством морской разбойник. — Я продам тебе твою naine за полфунта золота, а сына — за четыре с половиной фунта[15].

Так ослепший от контузии Уис-музыкант, Скальд, юный Торгисль, старый Буртси, Астрид и Олаф оказались в Эстланде, в хозяйстве морского пирата Клеркона.

Настоящие мужчины не сдаются

Глава 9 Человек за бортом

Никто не может представить себе, на какой отчаянный поступок может толкнуть судьба. Люди прыгают с парашютом, лезут в горы, занимаются руферством[16]. Многие говорят, что это от недостатка адреналина в крови. Отчаянные головы выполняют акробатические трюки на мотоциклах, велосипедах, автомобилях, когда выжить, казалось бы, не так много шансов, но…

…Но все равно трудно представить себе человека, плывущего без акваланга под водой в открытом океане.

Матрос Александр Пасларь никогда не отличался покладистостью. Работая в машинном отделении, он нередко мог огрызнуться даже в разговоре со старпомом. Но свое дело знал отлично. Мало кто мог «разложить по косточкам» и собрать заново механику судна так, как Сашко Угрюмый, прозванный так за свой массивный подбородок, будто прижатый к груди, и за неприятный взгляд маленьких серых глаз. И если у кого-то язык был подвешен, у Александра он был завязан на узел и не шевелился — так о нем шутили товарищи. Он мог молчать целыми днями и быть незаметным ни для кого, кроме своих сменщиков — Богомола и Штепуры. Но если говорил, то всегда по делу и был хорошим, надежным другом — и в шторм, и в штиль. Тихий и незаметный друг.

Вот и в этот раз, когда «Карина» была захвачена пиратами, в суматохе никто не заметил, как с кормы судна в воду нырнул человек…

Отличный пловец, Угрюмый плыл уже целый час. Набирал полные легкие воздуха и нырял, скользя вперед, чтоб быть незамеченным. Его не пугала большая вода, не испугало и то, что, вынырнув в очередной раз, он оглянулся и увидел «Карину» так далеко, что заметить его в бинокль с капитанского мостика было уже невозможно. Матрос лег на воду, отдышавшись и давая отдохнуть уставшему телу. Черные мошки на фоне ярко-лазурного неба плавно кружились перед его глазами. Александр лежал на поверхности глубоченной Сомалийской котловины, уходящей вниз на километры, и черная смоль бездны, готовая поглотить любого непрошеного гостя, таила в себе неизвестность. Не особо думая, что ждет его там, на дне, отважный моряк перевернулся и снова поплыл неторопливым брассом, удаляясь от судна все дальше и дальше. На что он надеялся, когда прыгал за борт? О чем думал? Человеческие силы не безграничны. До ближайшего берега не менее четырехсот километров, но Пасларь невозмутимо греб вперед.

Безумие? Возможно, но никто из команды не знал, откуда на руках Александра и по всему его телу глубокие шрамы от ран, полученных еще в далекой молодости, почему на погоду так крутит все суставы. Тот, кто побывал в плену у афганских моджахедов и выжил, хорошо прочувствовал, что такое пытки: как хрустят, ломаясь, кости, как подвешивают за ребра на мясной крюк, как рвутся связки на руках и ногах, как, как, как… Матрос Угрюмый дал себе слово, что в плен больше не сдастся. Уж лучше погибнуть здесь, в бескрайних просторах океана, теряя силы, пойти ко дну, чем еще раз испытать то, что преследовало Угрюмого с юности.

Свобода. Как тяжело она дается. Александр плыл долго и упорно. Зная, что африканское солнце беспощадно и обжигает даже через воду, он предусмотрительно не снял рубашку и бриджи. И они вскоре стали для матроса тяжелее скафандра.

Кровь прибывала к голове и словно колола иглами в ноздрях, сердце заходилось, а воздуха не хватало. Он опять ложился на воду и, немного успокоившись, плыл и плыл. Два часа? Три? Четыре?.. Он потерял счет времени, и его передышки становились все длиннее и длиннее. Наконец он захотел пить и сделал пару глотков противной соленой воды — больше было нельзя, могли отказать почки. Да и рвота. Страшный приступ тошноты подбирался все выше… Хватит пить — себя погубишь. Так его учили старые «морские волки», которых на его длинном веку матроса было немало. Он и сам стал «морским волком», прожженным тропическим солнцем и пропитанным солью океана. Казалось, его кожа выделяет соль даже на берегу, в дни коротких отпусков. Но силы были на исходе… Даже такой человек-кремень, как механик Александр Пасларь, смертельно устал. Перед глазами поплыли красные круги, стало трудно дышать — ни вдохнуть, ни выдохнуть. И вдруг…

Берег! Откуда? Он был совсем рядом, метрах в ста. Будто бы матрос заплыл за буйки и вот-вот услышит строгий, требовательный голос инспектора из радиорубки со спасательной станции: «Мужчина в одежде, срочно вернитесь в зону купания!» Берег, такой неожиданный, как чудесное спасение из кромешного ада. Еще несколько гребков, и Угрюмый выберется на мокрый песок и, прижавшись к нему, лишится чувств… Золотистый песок был близко, прибой ласково шептал: «Саш-ш-ш-ш-ша… Са-ш-ш-ш-а…» Вот уже чуть-чуть, вот уже совсем рядом…

…Демон этих широт — белая акула — проплыла перед самым носом механика. Ее острый большой плавник заставил догадаться, что длина чудовища не меньше трех метров… Но где же берег? Нет его. Вокруг только водяное безмолвие. Теплое, черное и ужасное… И плавник, и еще плавник, и еще… Но белые акулы не собираются в стаи! А кто сказал, что это стая? Акулы и в стае — группа одиночек. Хотят есть. Вот и кружат. Не было сил даже испугаться. Александр уже ничего не слышал, только исступленно смотрел на этот хоровод хищников перед вкусным обедом. Сейчас они съедят его. Это будет больно, но недолго.

Но что это? Большой хищник весело поднырнул под Александра и приподнял его над водой. Угрюмый удивленно обхватил его тело, чтобы не соскользнуть обратно в воду. «Поплывем?» — явственно услышал изможденный моряк. Он молча схватил огромный серый плавник, почему-то широкий и круглый.

— Fuck you! — послышалось из ниоткуда, и Александр, получив болезненный удар локтем в переносицу, рухнул на дно большой моторной лодки.

— Эти белые совсем с ума сошли! Полез меня лапать за задницу! — возмутился пират сквозь громкий хохот своих товарищей. — Заводи, Вакиль…

— Смотри, Гурфан. Не убей его. Усубали приказал доставить живым, а не мертвым.

Трое сомалийцев на вельботе, отыскав беглеца, взяли курс обратно на «Карину»…

Как потом узнает Угрюмый, пираты, захватив украинское судно, вскоре добрались до корабельной документации и стали проверять наличие экипажа на судне. В судовой роли[17] остался один-единственный моряк, которого не нашли, — механик Александр Пасларь. За ним тут же отправили поисковую группу. Матроса обнаружили на седьмом часу его заплыва, в трех милях от «Карины», когда он уже терял рассудок от обезвоживания и прямого попадания солнечных лучей. Обнаружили случайно, заметив стаю акул в бинокль. Одну из акул из ручного пулемета расстрелял Вакиль, безобразный сомалиец с пухлыми щеками и бельмом на глазу. Гроза океана, белая акула, стала опускаться на дно, пожираемая своими же собратьями. Сомалийцы воспользовались заминкой и втащили украинца на борт своего вельбота…

Александр еще был не в состоянии понять, что самое страшное позади: он остался жив благодаря расторопности своих врагов. Обессиленный матрос лежал на дне лодки, истекая кровью из разбитой переносицы.

Солнце давно закатилось за горизонт. Туда, где гипотетически был ближайший берег — неприветливые пески и мангры воюющего государства, Республики Сомали. Ближе к экватору солнце всегда садится в одно и то же время и темнота опускается настолько быстро, что, кажется, там, на небесах кто-то большой и могущественный устал от беспокойных жителей Экватора, зевнул и выключил свет: «Всем спать!» Но матросам «Карины» не спалось. Всех их согнали и заперли в одном из трюмов их сухогруза, выставив у дверей охрану.

В стороне, у юта, облокотившись на перила, стояли Вакиль и Гурфан. Грязные, нечесаные и весьма оригинально одетые. На каждом из пиратов были джинсы, оранжевые фута бенадиры[18] и накидки с капюшонами. Проще говоря: полуевропейский, полусомалийский стиль. В руках у бандитов было оружие, с которым они не расставались практически никогда. И сейчас, оживленно беседуя друг с другом на языке сомали, они то и дело щелкали затворами, как бы играючись.

Все свободное время они посвящали жеванию ката. По утверждению любого сомалийца, кат, внешне чем-то напоминающий лавровый лист, расслабляет или придает сил, в зависимости от настроения. Сомалийцы его не просто любят, они гордятся тем, что употребляют его, как жевательный табак.

— Что-то не пойму я этих русских, — говорил Вакилю Гурфан, маленький и худой сомалиец с европейскими чертами лица.

— Они не русские. Усубали как-то называл, ю… ю… — толстый Вакиль с глазом, будто затянутым пленкой от яйца, пытался подобрать слово. — Ю… юки… юкирей?

— Юкрейн?

— Да… ну, короче белые… Из Европы… — кивнул головой Вакиль и чавкнул, жуя свою жвачку.

— Подожди, Вакиль… Не все белые одинаковые. Ты вспомни турок или греков. Пару раз в голову дашь — и сразу на четвереньки падают и смотрят, как побитая собака. Вяжи — не хочу.

— Или чайна… — поддакнул собеседнику толстяк. — Пугнешь его — у! — и он сразу что-то на своем лепечет: «тням-ням, мням-тям-тям».

Вакиль попытался изобразить испуганного китайца, Гурфан подыграл ему, садясь на корточки и раздвигая края глаз пальцами в стороны: «Ми-ми-ми-ми…» Сомалийцы расхохотались.

— …А этих… Этих так просто не испугать, — вдруг серьезно сказал Гурфан, выпрямившись и выплевывая за борт зеленую кашицу растительного наркотика. — Ты видел, как этот на меня смотрел?

Вакиль стал насмешливо вращать своим единственным здоровым глазом.

— У-у-у-у, — нарочито пугающе завыл он.

— …Мне кажется, он и акулу убил бы, — абсолютно серьезно продолжал его собеседник.

— Да брось ты, Гурфан. Ты же солдат…

— Солдат… Но ты же видел, как он на меня смотрел?

— Да просто лежал с разбитым носом. А ты ему еще и добавил, чтоб не смотрел, — успокаивающе сказал Вакиль и рассмеялся.

— Мне кажется, что если убить такого… как его? Юки. юкирейна… Его дух все равно восстанет и убьет тебя. Я их боюсь…

— Смотри, чтобы Усубали тебя не услышал, а то больше на захват не возьмет, — строго сказал «бельмоглазый». — Это они должны нас бояться, а не мы их. У нас оружие.

— Но они-то не боятся?! Кто-то смотрит, как охотник на дичь, кто-то улыбается, как идиот, и от этой улыбки становится нехорошо. Кто-то вообще молчит, как мертвый слон…

— Это верно, — согласился толстый сомалиец. — Не знаешь, что от них ждать. Нужно быть очень внимательными.

Тщедушный пират дослал патронник и перевел переключатель в режим стрельбы одиночными.

— Смотри, Гурфан, — сурово предупредил Вакиль, подозрительно глядя на товарища. — Усубали запретил их убивать. Все пленники должны остаться целыми…

Прошло уже два часа, как поисковая группа пиратов вернулась на корабль со смертельно уставшим и жестоко избитым механиком. Бессознательного Александра волокли по палубе на глазах у всей команды, и за ним тянулась полоса крови. Под дулами автоматов никто из моряков ничего не мог сделать. Угрюмого швырнули прямо к ногам товарищей.

— Так будет с каждым, кто захочет убежать! — коротко обратился к экипажу на ломаном английском тот самый пират с «дредами», который днем ударил капитана прикладом в спину. Это был главарь шайки — Усубали.

Старпом задумчиво смотрел в иллюминатор трюма. Там из стороны в сторону расхаживал часовой с автоматом Калашникова наперевес. Мысли одолевали старого моряка. «Бунтовать нельзя. Могут убить Колобова и тогда вообще — пиши пропало. Где они его прячут? Наверное, в капитанской каюте, на той стороне судна… Не добраться. Эх, шмель мохнатый, друг Михалкова, что ж делать-то?..»

Моряки тем временем перебрасывались в темноте помещения короткими фразами.

— Не скули, Карамушка, без тебя тошно… — зацепил один моряк другого.

— Кто скулит? Я скулю? Да я вообще молчу! — возмутился матрос, больше похожий на крупного подростка, чем на взрослого мужчину.

— Так ты молча скулишь… — продолжал шутить его товарищ, чем немного разрядил ситуацию. Послышались смешки.

— Тихо вы, нашли время шутить! Думать надо! — оборвал их моряк чуть постарше, моторист Штепура с каким-то старушечьим лицом.

— А что думать-то? Толку в плену думать? — сердито вмешался еще один член экипажа.

— Думать нужно всегда, даже в постели с бабой, — веско отрезал Сокольский. — Не дергайтесь. Вы же слышали, что капитан сегодня сообщил на родину — все живы, все здоровы!

Действительно, сразу после захвата судна Усубали заставил Колобова позвонить судовладельцу и сообщить, что судно захвачено и стоимость его освобождения — 2 миллиона долларов. Потом капитану разрешили позвонить родне и сказать, что все живы и здоровы.

— Хитрый гад… — играя желваками, заговорил боцман Засуха. — Знает, что если судовладелец бабки зажмет, ему родня покоя не даст.

— То-то и оно, — подтвердил Сокольский и грустно вздохнул. — А могли проскочить…

— Это значит, какая-то тварь сообщила, — подхватил злой боцман.

— Я знаю, какая тварь… — послышалось из темного угла. В узком луче лунного света из глубины трюма появился Вова Тур, который попал в команду первый раз в жизни. Племянник боцмана, который, по словам матери, окончательно отбился от рук, присутствовал на борту в качестве юнги. Первые две недели семнадцатилетний юноша пролежал пластом, страдая морской болезнью. Потом понемногу освоился и стал выполнять простые поручения посыльного.

— Я знаю… — повторил Вова и смутился. В первый раз его слушала вся команда.

— Что ты знаешь? — грозно и с недоверием спросил боцман.

— Там, на корабле… — стушевавшись, начал юноша.

— …На корабле? А мы сейчас где? — перебив, издевательски спросил его дядя.

— Подожди, Федорович, не бузи, — оборвал боцмана Сокольский. — Говори, малый, что хотел.

— Там, наверху, — поправился Вова.

— На палубе? — переспросил старпом.

— Да, на палубе, — кивнул головой паренек. — Я слышал, как этот, их главный, говорил по телефону… Он сказал, что звонок, передавший координаты «Карины», поступил из порта убытия… Значит от нас, из Ильичевска…

Сообщение юнги произвело эффект разорвавшейся бомбы. Моряки начали шумно переговариваться между собой. Старпом задумался.

— Так вот где собака порылась, — по-одесски произнес Сокольский.

— Подожди, а как ты понял? — спросил юнгу кто-то из матросов. — Они ж на своей тарабарщине галдели?

Поле этого замечания все члены экипажа смолкли как один.

— Ну… в принципе ничего сложного… Там слова английские, арабские, итальянские… К сожалению, я не разобрал еще один язык — это их наречие… Может быть, поэтому я и не поступил на переводчика, — пробормотал Вова и виновато вздохнул.

Удивлению и восторгу моряков не было предела.

— Ни хрена себе, Вован! Да ты гений!

— Красавец! Маладца!

Среди шумных возгласов одобрения сидел довольный боцман и улыбался.

— Вот видишь, Федорыч, — поучительно сказал Сокольский. — А ты говоришь, что он от рук отбился и неумеха. Полиглот твой племяш. Не то, что ты. Кроме матерного, ничего и не знаешь…

— Эт точно, — подтвердил Засуха и тут же грозно посмотрел на племянника и погрозил ему своим костистым кулаком. — Но ты не зазнавайся! Понял?

— Так, — сосредоточенно перевел разговор на другую тему Сокольский. — Капитану нужно как-то сообщить то, что Вова услышал. Но как?..

В трюме опять повисла тяжелая пауза.

Сашко Угрюмый лежал прямо на полу. Его слегка приоткрытые глаза заволокло мутной пеленой, и радужные оболочки спокойно плавали по белкам глаз. Механик был в забытьи. Над ним колдовал судовой врач Олег Пасюк. Обычный весельчак и балагур чуть старше тридцати никак не напоминал врача. Его крепкие медицинские шутки наподобие «Доктор, я буду жить? — Я не доктор, я плотник» поражали своим цинизмом, и суровым парням из команды моряков это нравилось. Но сегодня одессит Олег Пасюк был серьезен, как никогда. Померив пульс и дотронувшись ладонью до лба механика, он взволнованно покачал головой, глядя на старпома, Виталия Сокольского.

— Сильный жар… Нужны антибиотики и жаропонижающее. Боюсь, как бы не начался сепсис.

— Думаешь, дадут зайти в медчасть? — влез с вопросом матрос Богомол.

— Я врач, а не астролог! — злился Пасюк.

— Олег, — вполголоса обратился к врачу Сокольский. Тот долго смотрел на старпома, будто переговариваясь одними глазами.

— Хорошо, Семеныч, сделаем…

Сокольский и Пасюк жили на одной улице на одесской Молдаванке и понимали друг друга с полуслова.

Виталий подошел к задраенной двери трюма и стал барабанить. Через несколько минут дверь открылась. На пороге стоял чудовищный Вакиль и сверлил старпома своим единственным глазом.

— Что надо?

— Человек умирает, — на хорошем английском ответил Сокольский. — Нужна помощь. В медпункте есть лекарства.

Виталия было бесполезно пугать. Будь у сомалийца хоть три глаза и два рта, украинский моряк смотрел бы на него так же спокойно. Вакиль это понял с самого начала захвата судна. Он без лишних слов достал рацию и что-то затараторил Усубали, который, по-видимому, находился на капитанском мостике.

— Кто пойдет? — сквозь свои переговоры спросил Вакиль у Сокольского.

— Он.

Олег Пасюк выступил на шаг из-за широкоплечего старпома.

— Через капитана Усубали! — приказал пират и, посмотрев куда-то в сторону, крикнул: — Гурфан! Отведи его к капитану…

— Капитаны, мать вашу, — буркнул старпом и захлопнул дверь в трюм изнутри.

Любой хороший врач по природе своей — психолог. Олег был хорошим врачом, и при всем своем кажущемся разгильдяйстве сразу смекнул по взгляду Гурфана, что с ним будет проще, чем с «бельмоглазым» толстяком. Олег пошел по-моряцки вразвалочку, не вынимая рук из карманов, весело насвистывая какую-то мелодию. Он больше напоминал американского рэпера, чем украинского моряка, к тому же судового врача. Это настораживало Гурфана, но вместе с тем было любопытно. Таких пленников он еще не видел. На это и был расчет Олега. Зайдя за угол, туповатый Гурфан остановился.

— Эй, ты! — сказал он на английском. — Ты что, крутой?

— Я-то? — обернулся Пасюк. — Ага!

С этими словами он вынул из нагрудного кармана ковбойки обычные очки от близорукости. И — тут ему пригодились его юношеские дурачества — вдруг вставил дужку в нос, продев ее через дырку в хряще и выпустив через вторую ноздрю… Медик поднял руки вверх, а очки остались висеть в носу как на вешалке. От неожиданности Гурфан приоткрыл рот.

Олег так же быстро вынул очки из носа и положил обратно в карман.

— А раньше здесь висела серебряная цепь! Йо! Пойдем?

— Пойдем! Ты рэпер? — удивился Гурфан.

— Йес! — ответил Олег и на ходу начал выстукивать ритм какой-то песенки и потихоньку начитывать текст.

Удивленный бандит шел за Пасюком, ухмыляясь. Он впервые слышал хороший американский «черный» рэп в исполнении белого. Олег успевал сориентироваться. Он лихорадочно перебирал в голове слова, как талантливый импровизатор. До капитанского мостика было недалеко, но еще раньше на их пути располагалась каюта Колобова. Этого Олегу и было нужно.

Проходя мимо каюты и продолжая отбивать такт руками и ногами, «рэпер» вдруг продолжил свое чтение на непонятном сомалийцам русском языке.

Эй, бородач, с табаком и прической, Им позвонили из Ильичевска. Нас застучали, нас заложили, Слили нас неграм. Чтоб мы так жили… Йо!

Конечно, медик неимоверно рисковал, выделываясь перед конвоиром, но другого выхода у него не было. И его риск был вознагражден. Из каюты капитана сквозь открытый иллюминатор он услышал звук упавшего тяжелого предмета. И сразу догадался: капитан его услышал и ответил…

Вскоре Олег, ведомый Гурфаном, свернул за угол. Дело было сделано.

…Владислав проснулся глубокой ночью в полной темноте. В каюте капитана все было перевернуто вверх дном еще со вчерашнего вечера. Отобрав смартфоны у всех членов команды, сомалийские пираты искали дополнительные средства связи, а также оружие и документы, не забыв и о ценностях, которыми почему-то посчитали старую подзорную трубу, подаренную Колобову его дедом, и бронзовую пепельницу на столике.

«Проклятые черти, — думал капитан, выходя из забытья. — Как еще зубы золотые не повыдирали у команды».

Ему было горько. Вверенное ему судно было захвачено. И это в двадцать первом веке. «Карину» захватили! Бред… В такую паскудную ситуацию он не попадал ни разу. Его отделили от остальных моряков, загнанных в один из трюмов судна, и везде выставили вооруженную охрану. Но что заставило его проснуться? Биологический будильник. Он, конечно, услышал «рэп» Олега и дал ему знать об этом падением деревянной статуэтки в виде орла. Колобов всегда возил ее с собой как талисман. У пиратов она особого интереса не вызвала и осталась нетронутой. Владислав планировал что-то предпринять именно под утро, когда внимание любого, даже самого внимательного караульного притупляется. Это происходит, как правило, с четырех до пяти утра. Колобову нужно было срочно добраться до тайника, который, понятное дело, находился не в каюте капитана. Но как это сделать? Оружия нет, у входа — до зубов вооруженный бандит, а может быть, и не один. Владислав все продумал заранее. Он бесшумно встал и на ощупь пробрался к своей семиструнной гитаре, которую пираты тоже не тронули. И очень зря. В умелых руках и точилка для карандашей становится оружием. Он быстро и почти бесшумно снял струну «соль» — не самую тонкую и достаточно прочную. Вот вам и оружие. Беззвучно подойдя к двери, моряк спокойно надавил на нее, придерживая ручку другой рукой. Смазанные петли не подвели: было очень тихо. В тонкую щель Владислав увидел своего охранника, сидящего в коридоре в двух метрах от входа в каюту и мирно спящего.

«Вот и хорошо, — подумал капитан. — Никого не нужно будет убивать…» Он выскользнул в коридор так тихо, что даже не разбудил спящего. Кто знает корабль лучше капитана? Не поверите — никто. Матросы, устраивая «нычки» с продуктами, чтобы поесть после вахты, даже не подозревают, что все это известно капитану. Просто он все понимает: он ведь тоже когда-то был матросом и тоже хотел есть, а по закону моря вся недоеденная в обед пища должна быть выброшена за борт, чтобы не отравить личный состав.

Аккуратно пробравшись по палубе, Владислав скользнул по одной из лестниц вниз, потом вверх, потом пробрался между несколькими контейнерами и запустил руку в расщелину, о которой знал только он… Есть! Его запасной смартфон был тут. Но нужно было торопиться. До быстрого экваториального рассвета оставалось не более пяти минут.

Колобов пробрался туда, где в темноте его невозможно было заметить даже с капитанского мостика — на нос судна. Он спрятался за один из контейнеров на борту и прислонил смартфон к уху.

— Актиния на связи… /… / Место провала — порт убытия /… / Алло, вы слышите меня?.. Прием!

Владислав не увидел, как в метрах двадцати от него, на другой стороне носа «Карины», прямо на борту сидел аквалангист. Он почти полностью сливался с гладью океана. В руках у неизвестного было устройство, очень похожее на подводное ружье. На пружине ружья вместо стрелы помещалась капсула. Человек, не шевелясь и держа устройство на бедрах, нажал на спусковую скобу, почти не целясь. В ту же секунду Колобов вскрикнул, выронил смартфон за борт судна и схватился за грудь. Вес капитана неудержимо клонил его за борт. Человек в акваланге исчез так же внезапно, как и появился. А Владислав, теряя ориентацию в пространстве и задыхаясь, из последних сил ухватился за металлический парапет. К нему уже бежали трое пиратов, заметившие его в наступающем рассвете. Еще несколько секунд, и сомалийцы успели подхватить борющегося за жизнь капитана, но было уже поздно. Пираты вытянули Владислава на палубу, когда он уже был мертв…

Глава 10 Япона мать…

Здесь всюду ощущается «Нихон» — родина солнца с ее жителями нихондзинами, говорящими на нихонго, необычная, как ее письменность, потрясающая, как самый высокий ее вулкан, известный всему миру, до конца неизведанная даже специалистами кокугаку. Ветка эфемерной облачной вишни и волшебная трель суйкинкуцу перед чайной церемонией… Угадали?

Нет, не угадали! Это не Япония, это ресторан «Кобэ» в Одессе.

— …Япошки-то почему такие умные? Потому что рыбу едят! — выдал один из посетителей «Кобэ», держа за хвост огромную королевскую креветку в кляре и макая ею в фарфоровую пиалу с соусом унаги.

— Да я всю жизнь рыбу жру, а толку? — сквозь грубоватый смешок отозвался мужчина в дорогом кашемировом костюме и с увесистым золотым перстнем на руке.

— Так надо есть, а ты жрешь! Поэтому толку и нет, — заметил его приятель, у которого из-под брюк английской шерсти торчали красные носки.

Оба засмеялись во весь голос. На столе перед мужчинами стояла початая бутылка безумно дорогого виски.

«Интеллигенция», — как всегда с иронией подумал Виктор Ларов, глядя на двух бизнесменов со стороны.

— …Зато ден-е-е-е-ег! — будто прочитав мысли старинного приятеля, вполголоса протянул Сергей Крыжановский.

Он знал свой долг хозяина заведения и учтиво улыбался гостям издалека, когда их взгляды случайно пересекались. Ничего не поделаешь — закон рынка. Кто платит, тот заказывает музыку.

— Вот видишь, а я тебе предлагал в VIP-зал идти, — добавил ресторатор Виктору.

— Не хочу, — дружелюбно ответил журналист, беря палочками хаси и отправляя в рот маленький кусочек сашими из мраморной говядины.

Сергей, извинившись перед Лавровым, бодро встал и проводил богатых гостей до двери, улыбаясь почти по-японски. Затем быстро прошел обратно.

— Это еще что… — сказал ресторатор, вернувшись на свое место напротив Виктора. — Я видел одного промышленного магната, который суп мисо через края тарелки хлебал.

— Это ты ему маленькую ложку положил, так он и обиделся, — невозмутимо заключил Лавров.

— Да… Мельчает народ. Мельчает, — задумчиво, но слегка пафосно заметил Сергей.

Виктор покраснел, едва сдерживая смех. Неподалеку сидела высокая женщина пышных форм и в возрасте.

«Она была маленькая, но тело об этом не знало…» — заметил про себя журналист и тут же почувствовал угрызения совести. В конце концов, люди приходят в ресторан поесть и отдохнуть, а не покрасоваться на подиуме. «И еще неизвестно что они думают, глядя на тебя, Лавров».

Здесь Лавров точно кривил душой. Он еще мог дать фору многим ребятам с обложек спортивных журналов. Толку сушить стероидные мышцы, когда в них нет силы? Виктор легко мог подтянуться не менее сорока раз при весе в сто килограмм и, если что, пробежать марш-бросок вместе со взводом спецназа и при этом помогать самым слабым бойцам, подхватив чужой автомат или противогаз.

«В свои сорок… сорок с хвостиком… я еще… Ох, черт подери, мне все сорок и сорок, а хвостик все увеличивается и увеличивается…» — рассуждал Лавров про себя.

На стол наконец поставили стейки «Кобэ». Это угощение было достойно королей. Самая дорогая говядина в мире — мраморная. Сочная, с прожилками горячего жира она действительно стоила своих денег. Сергей Крыжановский, с которым Лавров познакомился очень давно в одной из азиатских стран, был страстным поклонником и непререкаемым знатоком всего тайского, китайского, тибетского и японского. Поэтому к блюдам в своем ресторане он относился с особой скрупулезностью. Уж если угощал, то угощал так, что это можно было запомнить на всю жизнь. Он быстро налил себе и другу по маленькой рюмочке саке.

— Так! За встречу! И быстренько по маленькому кусочку стейка. Попробуй, какой он, когда горячий! — суетливо протараторил Крыжановский, подняв рюмку для тоста.

— Ну, будьмо! Раз горячий… — улыбнулся Виктор. Ему и самому не терпелось отведать такого мяса. На базаре не купишь: оно производится и не у нас, и не для широкого потребления.

Виктор любил заезжать к Сергею, коренному одесситу, мужчине с бородкой «каре» и живыми веселыми темно-карими глазами. Заезжал Лавров иногда по делу — проконсультироваться перед очередной командировкой в Азию. Иногда — просто так, по дружбе, в перерывах между своими экспедициями. Они любили общаться не по Интернету. Интернет — это что? Картинка да набор печатных символов или в лучшем случае искаженное изображение в скайпе. Хотелось живых эмоций и дружеского диалога. В этот раз Лавров приехал к Сергею в январе, почти сразу после своей поездки в Австралию, агитируя товарища переключиться на обычаи «зеленого континента». Конечно, в порядке шутки. Сергей же яростно защищал свою любимую Азию. Все это напоминало веселый спектакль, и друзья явно получали от него удовольствие. Они сидели в ресторане уже третий час, и журналисту совсем не хотелось уходить, а Сергею — отпускать его.

Непоседливый Крыжановский опять куда-то убежал, чтобы лично позаботиться о десерте для гостя, а Виктор наслаждался неброским, но тонким и нежным, как и сама Япония, интерьером ресторанчика «Кобэ». Эти стулья с плетеными спинками и столешницы из натурального дерева… А светильники с иероглифами, хоть не понятными, но красивыми. Они давали не слишком яркий, мягкий, приятный бежевый свет. Легкая музыка наполняла душу ощущением такого уюта, что хотелось подпевать…

«Вот состаришься, Витя, — расслабленно думал журналист. — Купишь себе ресторан. Назовешь его как-нибудь в стиле тех стран, где побывал — например, «В гостях у Вицлипуцли» или просто “Хули”[19]».

— …Жируешь, Лавров? — вдруг послышалось за спиной.

Немного дребезжащий баритон вывел Виктора из его мечтаний. Он обернулся. Перед ним стоял мужчина в униформе ресторана, совсем не похожий на японца. Скорее, это был старый еврей, работающий в цеху мастером чистоты.

— Простите, мы знакомы? — удивленно спросил журналист бесцеремонного одессита.

— Я с вами — да. Вы со мной — нет, — почему-то обиженно ответил мужчина.

— Чем обязан?..

— …Всем, — сухо обрубил старик.

Лавров только сейчас рассмотрел недовольного уборщика. Большой нос, уже седеющие, но густые, как щетка, жгуче-черные волосы выглядывали из-под несуразной пилотки рабочего костюма.

— Простите… — продолжал удивляться Виктор.

— …Вы тут празднуете, а там, — старик кивнул головой в сторону, будто указывая за соседний столик. — …Там ребята гибнут. Наши… понимаешь?

От тона собеседника, опять перешедшего на «ты», Виктору стало не по себе. Старик говорил настолько искренне и от души, что журналист действительно почувствовал свою вину. Только вот за что?

— Подождите… Расскажите толком. Кто гибнет и где?

— Пацаны наши. На сухогрузе «Карина» у берегов Сомали. Пятый месяц чалятся. Или не слыхал?..

* * *

Уже несколько лет мировые информационные агентства то и дело сообщали о захвате мирных судов в водах Индийского океана у берегов Танзании, Кении и Сомали. Группы людей на легких судах, катерах или моторных лодках, угрожая оружием, а нередко и используя его, атаковали проплывающие мимо плавсредства, брали на абордаж и требовали выкупа от судовладельцев. Очень часто эти требования достигали чисел с шестью нулями, и хозяева суден, дабы уберечь свое имущество и людей, были вынуждены раскошелиться.

Морские разбойники — это бывшие рыбаки, хорошо знающие морское дело, боевики Республики Сомали, принимающие участие в непрерывной гражданской войне на территории своей родины, и технические специалисты в области GPS-оборудования. Причины просты: с 1991 года Сомали перестало существовать как централизованное государство, рухнули экономика и торговые связи, гражданская война отпугнула инвестиции. Федерализация на самом деле была фикцией. Республика оказалась разделенной на несколько враждебных кланов, промышляющих грабежами, выпрашиванием денег у сильных мира сего и вымогательством. Страшная, дикая, преступная политика руководства, человеконенавистническая и недальновидная…

Да, конечно, Лавров мельком слышал о захвате украинского сухогруза «Карина», но за общим потоком международных новостей упустил это сообщение из виду. Да и подробностей не знал…

— Слышал, — скованно ответил Виктор.

— Вот так, Лавров. Это тебе не под бобочкой[20] от «Версаче» прыщи прятать, — покачал головой старик в униформе.

Блатные словечки деда в униформе говорили о том, что какую-то часть своей жизни он провел за решеткой.

— А ты откуда знаешь про захват? — в несвойственной для себя манере грубовато спросил Виктор. Он уже не обращал внимания на хамский тон собеседника. Его интересовал сам предмет беседы.

— Соседка у меня во дворе, Людка Богомол, плачет ночами. Сын у нее там. Матрос. Мальчишка совсем. Только из армии пришел и решил денег заработать. Вот и заработал…

Сердце Виктора сжалось. Он почему-то вспомнил «свой» Афганистан: как мечтал о встрече с родными, как чудом уцелел и как после вывода войск его отправили служить еще на полтора года. В стране не хватало солдат. Это был, конечно, не плен, но в армии, где боевое оружие всегда под боком, могло случиться всякое — не офис.

Виктор достал визитницу, которую постоянно носил с собой, и протянул старику визитную карточку.

— Вот, пусть позвонит. Я всегда готов помочь…

— Ты мне номер телефона-то не суй! Не шлюху снимаешь! Ты для народа? Или народ для тебя? — грозно сверкнул глазами старик.

Виктор опешил от неожиданности. Услышать такое было неприятно и обидно. Он ничем не заслужил такого отношения к себе. До сих пор им только восхищались, краснели и просили автограф или сфотографироваться, а тут…

— Хочешь помочь, приходи. Завтра в двенадцать дня, на «Ланжерон» к шарикам… Привет.

Сердитый старик даже не стал слушать, что скажет Виктор в ответ. Он повернулся и зашагал в подсобное помещение…

Вечер был испорчен. Не хотелось допивать саке и пробовать великолепный «фондан» — кекс с горячим шоколадом внутри, к которому подается шарик сливочного мороженого и листочки свежей мяты. Перед Лавровым внезапно встали события трехмесячной давности и ночной разговор в тамбуре поезда с простым селянином Павлом. Кто подумал об этих людях? Кто их защитил? Голодные и злые… Да, так и есть. Поэтому и шутки у них такие злые и жестокие. Виктор вспомнил второго Павла — недотепу Пашку, который чуть не утопил его, намереваясь подшутить над своим другом.

Может быть, кто-то другой и обиделся бы на старого хама в униформе, но Лавров, всегда трезво оценивающий реальность, задумался. Все это время он жил и работал, как ему казалось, для людей, для общества. Его развивающие, увлекательные программы, эксклюзивы, доставшиеся упорным трудом, а иногда и с большим риском для жизни, в данный момент казались чем-то мелким и недостаточным. Что он упустил? Упустил то, что по-настоящему волнует зрителя. Сейчас он — успешный журналист, достаточно состоятельный семьянин, «Человек года» и так далее, и так далее… Но судьба могла повернуться и по-другому. Он, сын простого рабочего, мог не поступить в университет, и его карьера продолжилась бы где-нибудь на заводе, и был бы он никем не востребованным, уставшим от жизни и выработанным физически, нервным оттого, что не может дать своим детям даже самого элементарного… И, как бы пафосно это ни звучало, Виктор сам из этого народа, он не должен забывать о нем и оставаться в стороне от судеб моряков, попавших в беду вдали от родины.

* * *

Несмотря на середину января и минусовую температуру, светило яркое солнце и Лавров, в солнцезащитных очках и вязаной шапке-ушанке, был почти неузнаваем. Он торопился к указанному месту встречи, и ему совершенно не хотелось останавливаться для раздачи автографов и отвечать на глупые восклицания: «Ой, вы такой брутальный мужчина!» или «Вы такой же, как мой муж, если бы он не пил…» Виктор без заминок быстро дошел до пустынного в это время года парка Шевченко и зашагал по Суворовской аллее вдоль длинного парапета, отделяющего зеленые насаждения от обрыва над строениями Одесского порта.

«Шарики на «Ланжероне». Какие могут быть шарики зимой? Никто не продает шариков, когда на песке лежат ледяные глыбы. В чем подвох? Шарики, шарики… Ну конечно! Это спуск на пляж!» — неожиданно догадался Виктор.

Действительно, две громадные белые сферы на пляже «Ланжерон» рядом со спасательной станцией — одна из главных достопримечательностей города. Одесситы и гости Южной Пальмиры фотографировались около них, когда по городу еще ездили извозчики. Их не разрушила даже суровая реальность смутных девяностых…

— Здравствуйте, Виктор! Меня зовут Людмилой. Вас дядя Паша просил прийти?

У самой лестницы «с шариками» к Виктору подошла моложавая женщина в темно-зеленом пальто и теплом берете с брошью из искусственных камушков.

«Опять Паша?! — подумал Лавров. — Одни Павлы. Они что, сговорились?» А вслух недовольно ответил:

— Не знаю, чей он дядя, но с людьми разговаривать не умеет.

— Вообще он хороший. Только жизнь не сложилась.

«И опять жизнь не сложилась. Да что ж вы, люди дорогие?! Что ж с вами со всеми делать?» — продолжал думать Лавров. На душе, конечно, скребли кошки. От всего, о чем он размышлял в последнее время.

— Итак. Я весь внимание, Людмила.

— Идемте отсюда, — оглядываясь, предложила женщина и начала спускаться на песчаный берег.

— Идемте, так идемте, — согласился Виктор и пошел рядом, спускаясь по каменным ступенькам старой, как сама Одесса, лестницы.

— …Просто за мной могут следить. Я боюсь, — испуганно оправдывалась одесситка.

— Даже так? — удивился Лавров. — Тогда мы неправильно идем.

В Викторе мгновенно проснулись навыки разведчика, полученные еще в юности, что бывало довольно часто в его богатой событиями жизни путешественника. Он оглянулся и внимательно посмотрел вокруг. Пляж пустовал, только где-то далеко, в море, стояли на рейде суда, ждавшие швартовки в порту. Асфальтированная дорожка на возвышенности вдоль пляжа с закрытыми на зиму кафе и просматривающаяся сквозь голые деревья Трасса здоровья тоже не вызывали особых подозрений. Все было тихо и спокойно.

Журналист на мгновенье пожалел, что оставил машину на стоянке неподалеку от гостиницы, но потом одернул себя, посчитав несерьезным все эти игры в «сыщики-разбойники». Женщины зачастую преувеличивают. На всякий случай он все-таки поднялся по ступенькам обратно и повел Людмилу за спасательную станцию — к морю, где берег был закован в каменные плиты. Здесь для вероятного противника панорама наблюдения была максимально перекрыта. День был холодный и ветреный, и на пирсе, врезающемся в берег, на удивление не было ни одного рыбака. Лишь одинокий старик стоял почти у самой воды, спиной к зимнему солнцу и… занимался зарядкой. И это в такой холод! Высокий, сухопарый и крепкий, с седой шевелюрой и бородой он, словно сказочный персонаж, играл всеми мышцами на обнаженном теле бронзового цвета. На нем были только светлые кальсоны, закатанные так, что напоминали набедренную повязку. Сколько ему было? Семьдесят? Семьдесят пять? Какая разница. У человека, играющего с природой и не проигрывающего ей, нет возраста.

«Это я, только в старости. Если, конечно, доживу до этих лет…» — мельком подумал Виктор, глядя на «атланта»-пенсионера. Должно быть, старик приходил сюда каждый день с самого детства.

Тем временем Людмила начала свой рассказ.

Это случилось в сентябре, когда судно «Карина» вышло со своим грузом куда-то в Африку. Почему куда-то? Порт назначения на коммерческом рейсе матросы узнали уже по отплытию. Людмила не хотела отпускать своего сына в плаванье. Что-то подсказывало: добром это не кончится.

— …Мы и кредит взяли, — рассказывала Люда, шмыгая покрасневшим на холоде носом. — Не маленький. Хотели нашу пристройку в Треугольном переулке[21] утеплить…

Моряки Одессы еще со времен порто-франко[22] считались самыми зажиточными среди простых людей города. Попал в море — значит, повезло. Там и заграничные рейсы и зарплата хорошая. Зная о платежеспособности моряков, им даже «малые кредиты» в местных банках выдают совсем немалые.

Казавшаяся сильной Людмила вдруг расплакалась, и Лавров по-мужски обнял ее за плечи, успокаивая. Сам же он постоянно смотрел из стороны в сторону, не упуская ни единой детали. Со спины Виктор и Людмила были прикрыты старинной постройкой административного здания, слева от них строился гостиничный комплекс, а справа был выход все на тот же пляж. Пока журналиста не смущало ничего. Слежки, похоже, действительно не было. Женщина ошибалась — у страха глаза велики.

«Брат Нептуна» на берегу, совсем неподалеку, продолжал удивлять своей удалью молодецкой. Вот он подхватил осколок ракушечника величиной со школьный портфель и принялся легко и непринужденно поднимать его от груди вверх, при этом правильно дыша: вдох-выдох, вдох-выдох.

— Я с ним говорила! Уже после того, как их взяли в плен, — взволнованно продолжала Людмила о своем сыне. — Я же слышу, что у него голос совсем не такой, как всегда. Я ему: Васенька, сынок, что у тебя болит? А он мне — мама, все хорошо, успокойся… Но я-то знаю, что нехорошо. Я это чувствую! Понимаете?.. Эти сволочи их в порт не пускают! У ребят пресной воды на неделю осталось!..

В голосе женщины опять появились нотки истерики, но Виктор умело увел разговор в другое русло.

— …Людмила, а куда вы обращались по этому поводу?

— Ой, да куда мы только не обращались…

Виктор слушал эту горькую правду о том, как всю осень и половину зимы Людмила Богомол и родственники других моряков «Карины» обивали пороги инстанций — Министерства обороны, Верховной Рады, Министерства иностранных дел, — и понимал, что бюрократия может съесть кого угодно. Обычно чиновники, ответственные за что-либо, на самом деле самые безответственные. Люди из народа для них — «любі друзі», любое жесткое требование — «це провокація», любой документ — в ящик стола, «нехай набереться Державної ваги». Как это все знакомо…

— Нам врут. Слезу пускают, — продолжала мать моряка. — Говорят, что пытаются приложить все усилия. Но я же не дура! Вижу, что брешут… Как в кабинетах, так и по телевизору… Ой, извините.

Людмила спохватилась. Виктор ведь был представителем телевидения, и одесситка поняла, что сказала лишнее.

— Не за что извиняться. Вы во всем бесконечно правы, — угрюмо ответил журналист. — Ну, раз кто-то брешет, то исправлять — мне. Я возьмусь за это дело. Проведу расследование… в общем, сделаю, что смогу.

— Ой, спасибо… — женщина положила руку на сердце.

— Не нужно благодарить, — спокойно перебил Виктор. — Пока не за что… Только одна просьба. Вы просто ходили погулять, подышать свежим воздухом, и вообще я вам приснился. Понятно?

— Понятно, — улыбнулась Людмила, но это была улыбка сквозь слезы.

Их отвлек шумный всплеск воды. За спиной у Людмилы «бешеный» старик-спортсмен рыбкой прыгнул в воду с каменной плиты берега.

— Ну, вы только посмотрите! — радостно прокомментировал Виктор. — Видать, с протромбином все в норме.

Старик мощным баттерфляем отплывал от берега, где остались лежать его спортивный костюм, куртка и кроссовки.

— К русалкам поплыл. Ихтиандр, — романтично добавил журналист.

Сам того не ведая, Лавров поднял Людмиле настроение. Она очень надеялась на помощь знаменитого журналиста. С таким мужчиной кому-то как за каменной стеной. Знала бы она, как тяжело ему дается эта каменная стена…

Лавров принялся вспоминать, что он слышал о захвате «Карины». Об этом в СМИ говорили не часто, но очень эмоционально, как и следует подавать такие новости. Но одно дело — слышать, другое — видеть и знать. Тем более что настоящая журналистика — это не просто аналитика, но и чертовски тяжелый труд в пути и на месте происшествия. Об этом мало кто знает, но, положа руку на сердце… некоторые журналисты позволяли себе и позволяют до сих пор писать материалы, не выходя из офиса, основываясь на материалах предыдущих лет и базы Интернета. Лавров был не из таких. А тем более, когда он пообщался непосредственно с матерью матроса с захваченного украинского судна.

Проходя по дорожке мимо памятника «Неизвестному матросу», Виктор подумал: «Мертвых у нас помнят… А как быть с живыми? Или обязательно нужно умереть, чтобы вспомнили?» Еще он размышлял о том, как трудно ему будет в Киеве. Он твердо решил расследовать дело о сухогрузе «Карина». А уж если Лавров что-то решал, то уже ничто не могло его остановить…

Глава 11 Перевербовал…

Тяжелое лезвие колуна на крепком длинном топорище застыло в воздухе, словно хищник, выбирающий цель. Мгновение, и топор резко опустился вниз, разрубая широкое березовое полено на две равные части. Замах, и следующий удар трехкилограммового орудия расколол очередное полено до самого основания, стукнувшись о твердую буковую колоду. Уже полчаса человек, коловший дрова с завидной выносливостью, «клал» одно полено за другим. Не каждый взрослый мужчина способен помахать колуном хотя бы полчаса, а уж тем более, когда у него… одна рука.

Полковник спецслужбы в отставке Короленко продолжал колоть дрова на хорошо утоптанном снегу у своей маленькой русской парильни. Пустой левый рукав его толстовки был аккуратно заправлен внутрь и не мешал работе. «Особист» потерял руку в мирное время, сопровождая секретный груз из аэропорта в хранилище службы безопасности. Обидно уходить на пенсию, когда тебе нет и пятидесяти. Уже третий год Короленко рубил дрова, плавал в бассейне, стрелял, учился писать неудобной ему правой рукой… Он еще пошумит, он еще докажет, что зря его скинули со счетов, докажет… по крайней мере себе.

Эта борьба человека с самим собой продолжалась до тех пор, пока к воротам дома на Софиевской Борщаговке не подкатил на своем «мерседесе» Виктор Лавров. Короленко прислонил колун к колоде и вошел в дом. Через полминуты консольные откатные ворота одного из двух гаражей в начале двора открылись и «гелик» журналиста свободно въехал в просторное помещение.

— Здорово, полковник! — улыбнулся Виктор, выходя через заднюю дверь гаража во двор. В руках у него была бутылка замечательного таврийского коньяка.

— Привет, Лавров! — хитро щурясь, еще не восстановив дыхание после тяжелой работы, ответил Короленко, протягивая журналисту свою единственную правую руку.

Он был очень рад приезду Виктора. Неписаный кодекс разведчика — ни с кем не сходиться — всегда держал Короленко на «голодном пайке». Настоящих друзей у СБУшника не было. Как часто случается в жизни, человек называет друзьями коллег по работе, соседей по лестничной клетке, единомышленников или просто людей, которых давно знает. Почему? Может, от тоски, что у него в действительности нет того, кого можно назвать другом? Так и здесь. У Короленко не было друзей. Что у него было к пенсии? Маленький домик в итальянском стиле да парильня, которую он очень уважал.

Виктор был одним из немногих гостей, кому полковник был действительно рад. Скрытный, не дающий глупых обещаний, не спешащий с выводами, всегда «бьющий в десятку» своими ироничными высказываниями, журналист импонировал натуре самого Короленко. А уж о способностях Виктора Лаврова что и говорить. Иногда он удивлял даже Короленко, который в силу своего прагматизма привык ничему не удивляться.

— Что, полковник? Лес рубят — щепки летят? — Виктор посмотрел на густой покров коры и кусочков дуба вокруг колоды.

— Хочешь помочь? — усмехнулся Короленко.

— Да куда уж мне? Ты одной рубаешь, как я двумя, — пошутил в ответ Лавров.

— Ой. Да-да-да!.. — с иронией воскликнул «чекист», хотя, конечно, эти слова были ему приятны.

Он и вправду был крепок, несмотря ни на что. Старый холостяк — да уже и не холостяк, а, скорее, бобыль, — бывший офицер спецслужб прекрасно понимал, что с таким тяжелым увечьем жить полноценно можно, только регулярно работая над собой. Жалеть его было некому. Это и давало ему силы не раскисать, а бороться. Наперекор всему, назло судьбе. И он побеждал.

— А может, поставишь себе тэны в баню, и ну его нафиг? — провокационно спросил Виктор.

— Парильню надо топить настоящими дровами, а не электричеством! — назидательно ответил Короленко. — Мы ведь люди, а не цыплята гриль?

— Железно! — засмеялся Виктор.

— Пойдем в дом, Лавров, а то скажешь, что я тебя простудил! — наигранно пробурчал Короленко и похлопал Виктора по спине своей широкой ладонью.

В небольшой, но добротной печи громко стреляли дрова, прогорая из головешек в мелкие угли. Первым из девяностоградусной парильни выскочил Виктор и, миновав накрытый стол, пробежался во двор. Здесь он ухнул на себя ведро ледяной воды, приготовленной загодя.

— У-а-а-а-а-а-ф-ф-ф-ф-ф-р-р-р! — вырвалось из груди.

На улице было минус семь. Но тело после дубового веника, пропаренного в растворе эвкалипта, совершенно не чувствовало холода.

Вернувшись в теплый предбанник, Виктор принялся растираться, поглядывая на стол. «Невидимая» горничная этого дома — Марина — к приезду гостя постаралась на славу. Печеная утка с черносливом, твердый сыр, маслины, фета, парочка оригинальных салатов, виноград и, конечно, цитрусовые… Словом, все, что не сможет убить вкус прекрасного коньяка, который журналист привез с собой. Короленко, конечно, знал, что Виктор приедет к нему, и подготовился к встрече, как надо.

Лавров из кадушки, стоящей на отдельном столике, большой деревянной ложкой зачерпнул домашнего кваса. Свежий резкий хлебный запах из кружки, похожей на бочонок, взбодрил его. Из парильни тем временем вышел раскрасневшийся полковник.

— Что, не выдержал, журналюга, моей парильни? — издевательски спросил он.

— Старый садист! — парировал Виктор, играя обиду. — У тебя сердца нет!

Короленко тем временем ловко надевал свой протез, напевая:

«Нам разум дал стальные руки — крылья. А вместо сердца пламенный мотор… Все выше и выше, и выше…»

— Чего ты сидишь? Наливай!

— Кажется, эта песня не так заканчивалась, — сквозь смех ответил журналист, открывая душистый таврийский коньяк…

— Слушай, Витя, что я тебе скажу, — вдруг стал серьезным Короленко и как-то устало плюхнулся в широкое плетеное кресло во главе стола. — Тебе не стоит туда ехать…

— Куда? — Виктор смотрел на товарища с хитрой ухмылкой.

Он еще ни словом не обмолвился о своих планах и о причине визита к отставному полковнику.

— Ну, туда, куда собираешься, — уклончиво и невозмутимо ответил Короленко и, насыпав на кусочек лимона соли, тут же отправил его в рот, причмокивая и поясняя: — Иногда руку судорогой сводит…

Виктор посмотрел на крепкую руку пенсионера спецслужбы. Пятидесятисантиметровый бицепс мог бы стать прекрасным украшением титульной страницы любого физкультурного журнала.

— А фантомные боли не беспокоят?

— На «Карину» не пускают ни своих, ни чужих.

Лавров не сдавался. Он уже налил коньяку и себе, и собеседнику и поднял свой бокал, нарисовав им в воздухе галочку, обозначая тост.

— За встречу, полковник!

После «рюмки», закусив горячей уткой, пропахшей черносливом, Короленко продолжил напирать на Виктора:

— …Неизвестно от чего умер капитан. Уже пятый месяц лежит в холодильнике.

Журналист открыл маленький бар-холодильник и достал оттуда запотевшую от холода, почти пустую бутылку «Тоника». Он был в гостях у полковника не первый раз и знал, что и где лежит.

— А вот я когда-то попал в холодильник, когда поехали снимать программу о мясохладокомбинате… Представляешь?

— Сухогруз скоро потеряет управление. Моряки стоят вахты, дрейфуя, то и дело возвращаясь в точку, где произошел захват. На связь практически не выходят, — продолжал рассказывать отставник.

Игра в «кошки-мышки» продолжалась. Лавров отвечал невпопад, но так было нужно. С такими людьми, как полковник, лучше общаться полунамеками.

— …И вода заканчивается, — в тон Короленко отвечал Виктор, выливая остатки «Тоника» в фужер.

— Да, пресной воды осталось совсем мало. В общем, все совсем плохо…

Уже и бутылка коньяку подходила к концу, а Виктор продолжал валять дурака, не говоря прямо, зачем приехал. Но Короленко это было и не нужно. Он прекрасно понимал, что Виктор пришел к нему за помощью — он хочет во что бы то ни стало попасть в Сомали и помочь несчастным украинским морякам. Но как? Вот он и пришел за советом. Но, к сожалению, полковник действительно ничем не мог ему помочь, поэтому оставалось только отговорить журналиста от этой затеи.

— …И к тому же, — продолжал вечер уговоров офицер спецслужбы. — На борту «Карины» оружие…

Виктор застыл, глядя в одну точку и играя желваками. Затем встал, подошел к двери в парильню, на которой висела мишень для дартса и, вытащив оттуда дротики, вернулся на свое место.

— Мое оружие — перо, — спокойно сказал журналист. — В хорошем смысле этого слова, — и кинул один из дротиков в мишень.

— …Судно почему-то шло без конвоя… С этим не надо разбираться. Если шло без конвоя, значит, это кому-то было нужно.

Рассказывая, Короленко смотрел, как Виктор один за другим отправляет дротики точно в цель.

— И вдобавок, самое основное… — полковник замялся, и Виктор посмотрел ему в глаза.

— …Поступила информация, что координаты судна пиратам сообщили из порта убытия. То есть из Ильичевска. По телефонной связи.

— А вот это уже интересно! Ты знаешь, полковник, я себе такую «мобилу» прикупил! — восторженно воскликнул Виктор.

— Я тебя умоляю! Оставь в покое это дело, — вдруг попросил старый «чекист». — Неужели ты думаешь, что способен найти того…

— Гаврилыч! Мои пуговицы пришиты крепко! Отрывать их бесполезно…

— Да? — грустно спросил полковник.

— Да!

— Ну, тогда еще по коньячку? — совершенно весело спросил Короленко.

— Да-а-а-а! — протянул Виктор, понизив голос.

Мужчины засмеялись, и полковник нажал на кнопку переговорного устройства, висящего на стене, обшитой лакированной «вагонкой».

— Мариночка! Принесите нам коньячку, пожалуйста!

* * *

Утро выдалось серым и хмурым, в воздухе витал запах оттепели. Короленко, провожающий Виктора до гаража, шел угрюмый. Вечер уговоров не удался. Виктора было не сдвинуть. Он ни слова не проронил о своих намерениях и ничего не попросил. Такой прокол у полковника был впервые в жизни. Уж кто-кто, а он умел и вербовать, и перевербовывать, но тут потерпел фиаско. На заборе у гаража, видимо, почувствовав скорое потепление, каркнула громадная черная ворона.

— Плохая примета, — проворчал Короленко, уже подойдя к задней двери в гараж.

— С каких это пор ты начал верить в приметы, полковник? — весело спросил Виктор.

— С каких? С никаких… — пожал плечами бывший СБУшник.

— А, знаешь… — неожиданно доверительно произнес журналист. — Я тоже верю в приметы. Вот, например, если ваши соседи сверху ушли на работу, забыв при этом закрутить кран на кухне, то это — к дождю!

Шутка Виктора не произвела должного эффекта. Короленко не повел и бровью.

— …Не суйся ты в это дело, Лавров, — обреченно сказал полковник. — Тут замешаны такие силы, что даже нашей организации не справиться.

— Откуда узнал, что я собираюсь в Сомали? Радуцкий сказал? — спросил Виктор, впервые за весь визит говоря с Короленко начистоту.

— Ты на него не обижайся… — вместо утвердительного ответа сказал полковник. — В конце концов, это я ему посоветовал отправить тебя в Австралию, чтобы ты не ринулся в Африку в сентябре.

— Ах, вот оно в чем дело…

— Вот видишь, я тебе все рассказал, как есть, — вздохнув, сказал Короленко. — Не обижайся, слышь? Хотя бы на него…

— А чего мне на него обижаться, полковник? Я уже у него не работаю. Со вчерашнего дня. Все обиды остались в прошлом.

— То есть как?! — абсолютно искренне удивился Короленко. — Он тебя уволил?

— К чертовой матери! — засмеялся Виктор. — Так и сказал! К чертовой матери! С тобой, Лавров, опасно находиться рядом…

— Да… ты… — сбивался с мысли Короленко. — Я… да никуда он не денется. Вернешься — помиритесь и все…

— Полковник, я же не ребенок. Ты меня знаешь. Сказал, что поеду. От канала или без канала, все равно поеду.

То, что появилось на лице Виктора, трудно назвать улыбкой. Скорее это была та гримаса горькой иронии, когда человеческие принципы выше всего. Даже рабочего места.

— Далась тебе эта Сомали, — с досадой воскликнул Короленко.

— Далась! — неожиданно горячо выпалил журналист. — Знаешь, когда я увидел слезы матери одного из матросов «Карины», совсем еще мальчишки, который только-только вернулся из армии и поехал заработать денег, я вспомнил… Вспомнил, как после вывода войск из Афгана нас оставили служить дальше, хотя мы уже и отбарабанили по два положенных года. В стране солдат не хватало — понимать надо! В отпуск, конечно, съездили, ну а потом вернулись. Все, как один… Комсомольцы, йетить твою мать…

Виктор говорил так, что черная ворона, сидевшая на заборе, испугалась и улетела.

— …А потом? Потом один мой товарищ. Боевой. Вместе кашу жрали из котелка. Был убит случайной пулей. Офицер в комнате для хранения оружия чистил пистолет и — все, как положено — отвел затворную раму, поднял свой «ПМ» под сорок пять градусов, произвел проверочный — нажал на спусковую скобу. Прозвучал выстрел. Патрон оказался в патроннике. Пуля вылетела из «оружейки», разбив окно, и на излете убила Генку, просто идущего из столовой в восьмидесяти метрах от казармы. Прямым попаданием в висок! И где? Не на войне, будь она проклята! А в мирное время, когда и дембель уже должен был пройти!.. Суд-пересуд. Никто не виноват! Никто ни в кого не целился, и все было согласно правилам техники безопасности. Просто дикая случайность. А человека нет… А сейчас? Зная, что такой «выстрел» может произойти в любой момент и произойти не случайно, никому до этого нет дела! Никому!.. И вот когда я увидел мать этого матроса, я вдруг вспомнил мать Генки, которая приехала за трупом в часть!.. Поэтому не уговаривай! Раз у нас, в правовом государстве, некому об этом подумать, я займусь. Хоть что-то попытаюсь сделать. И, если спасу эти жизни, значит, не зря живу на этом свете.

Лавров, казалось, вылил все, что хотел сказать вчера. При этом Короленко, глубоко спрятав эмоции, слушал его с каменным лицом.

— Мир погубят эмоции, Витя, — спокойно сказал бывший офицер спецслужбы, раскидывая ногой мелкие веточки на начавшей таять дорожке.

— Миром управляют эмоции! — возразил Виктор, сделав ударение на слово «управляют».

Короленко долго боролся с самим собой. Он так увлекся размышлениями, что не заметил, как с левого плеча, на которое крепился протез руки, сползла куртка. Виктор поправил ее, накинув обратно. Он понял, что ему пора…

— Ну… — начал он.

— …В общем, так! — перебил его полковник. — В Сомали у нас никого нет. Туда даже Интерпол не суется. Гражданская война, сам понимаешь. Единственное, что могу посоветовать… Один из немногих способов спасти моряков «Карины» — сделать все, что творится на судне и вокруг него, достоянием гласности, показать мировой общественности… поднять шум, короче. И чем скорее, тем лучше. И тогда даже сильные мира сего испугаются и постараются замять дело — ребят отпустят и все сведут на нет. Ты понял?

«Побежденный» Короленко смотрел Виктору в глаза. Виктор никогда не боялся играть в эти игры и выходил победителем из любой «дуэли».

— Я понял. Спасибо, полковник, — просто ответил он. — Но…

— …Никаких «но»! — перебил Короленко, ухватив мысль журналиста. — Начинать следствие отсюда — самая большая глупость для тебя. Сожрут, и фамилии не спросят. Поезжай, а я тебя подстрахую отсюда… как смогу… Вайбер мой помнишь?

— А то, — улыбнулся Лавров.

— Ну, будь!

Крепкое мужское рукопожатие, и Виктор, окрыленный поддержкой старого товарища, уже выезжал из гаража, посигналив на прощание, и двинулся в сторону трассы.

— Черт возьми! Настоящий гасконец! — задорно процитировал Короленко крылатую фразу из кино и поплелся в сторону своего итальянского домика.

Камни умеют говорить

Глава 12 Артефакт гробницы Иосифа

Первосвященник был седобородым старцем лет пятидесяти. Его одежды отличались изысканностью и великолепием: риза голубого цвета по подолу была украшена разноцветными яблоками и золотыми позвонками. Сверху на ризу надет ефод — короткий халат до бедер, сотканный из крученого виссона и голубой, червленой и пурпурной шерсти и прошитый золотыми нитями. На груди находился судный наперсник — табличка, украшенная четырьмя рядами трех драгоценных камней, каждый по числу колен Израилевых. Голова первосвященника была покрыта кидаром[23], к которому было прикреплено то, что только через восемнадцать веков назовут кокардой — рельефная пластина из чистого золота со словами «Святыня Господня».

— Как идет расследование? — Иосиф Каиафа задал вопрос, едва выслушав слова приветствия от Шаула.

— …Вряд ли тело повезли в Назарет, так как это слишком далеко. Скорее всего, его перехоронили где-то здесь, в Иерусалиме, — доложил Шаул.

Он оделся, как подобает иудейскому священнику в подобных случаях — фартук-надроги, который надевался поверх туники, длинный льняной хитон и разнотканый пояс.

— И это все?! Ты приходишь в Храм, чтобы ничего не сказать мне? — сердито воскликнул первосвященник. — Ты допрашиваешь и отпускаешь преступников!

— Кто доложил, стража? — дерзко поинтересовался Шаул.

— Римляне в наши дела не лезут, какой-то тупица доложил. С кем ты общаешься из Синедриона?

Еще два дня назад Шаул с легкостью назвал бы имена Иосифа и Никодима, но сегодня, сам не зная почему, решил промолчать.

— Я хочу, чтобы их всех арестовали и, желательно, казнили! — потребовал Каиафа.

— Позволь разобраться, отче…

— …Естественно, — раздраженно продолжал первосвященник. — Пока не собрался весь Синедрион!

— Поздно, — усмехнулся Шаул, видя, как во дворе дома первосвященника один за другим появляются сыны Иудеи, относящиеся к колену Левия, название которого, как и тринадцать других, было написано на одежде Каиафы.

Они назывались левитами, их наряды были проще, но тоже состояли из ефода, хитона и специального пояса, которым они подпоясывались.

Услышав их шаги, первосвященник поспешил взять в руку отложенный было посох из миндального дерева.

— Что случилось, дети мои? — спросил у них Иосиф Каиафа.

— Отче, ученики Иешуа становятся все заметнее, — доложил один из прибывших левитов. — Они говорят, что распятый воскрес.

— И люди верят?

— Слабые верят, сильные хотят, — последовал ответ. — Надо объявить христиан государственными преступниками.

— Это бесполезно, — заявил первосвященник. — Государственными преступниками их могут объявить только римляне, у нас есть лишь права на самоуправление и суд по имуществу.

— Объяви! — настаивал левит.

— Без мертвого тела у нас есть потенциальный Мессия, — устало произнес Иосиф Каиафа. — Без сомнений, нельзя, чтобы Пилат увидел хаос, нужно найти останки.

С этими словами первосвященник подошел к Шаулу и ткнул ему указательным пальцем прямо в лицо:

— Ты будешь следить за каждым его учеником! Возьми людей, сколько нужно. Не спите! Не ешьте! Умрите! — яростно шипел Каиафа. — Но найдите останки этого чертового Иешуа!.. Или я гарантирую тебе ад!

— Слушаюсь, отче, — покорно ответил тарсянин.

Все тело Шаула дрожало. Никто из добропорядочных иудеев не осмелился бы перечить первосвященнику в эти минуты. Никто, кроме того, на чьи останки он только что объявил охоту.

* * *

— Ключ в учениках, — сказал Шаул начальнику римской стражи Луцию, широко шагая в утреннем свете прочь от дома первосвященника. — Через них найдем его…

Мешочек с сестерциями, глухо звякнув, упал к ногам, обутым в крепкие кожаные сандалии. Обладатель этих сандалий сидел на четырех мешках с зерном, позади него неслышно возник Луций. Никодим взглянул на кошель, затем недоуменно и с плохо скрываемым страхом посмотрел на Шаула.

— Это тебе за помощь, — пояснил дознаватель. — Будет больше, если поможешь еще… Ученики Назарянина… Сколько их. Имена. Планы. Запасы оружия. Где собираются. Кто настоящий лидер. И где они прячут останки?

Никодим посмотрел, не наблюдает ли кто за ними, и медленно поднял мошну.

— Мы торопимся, — предупредил его Шаул и направился прочь. К нему присоединился Луций.

— Их двенадцать, — отчетливо произнес им в спину Никодим.

Чтобы его лучше услышали, фарисею пришлось встать. Обладатели гранатовых плащей обернулись. Шаул через левое плечо, а Луций через правое. Они так решительно вернулись к фарисею, что тот отступил на шаг.

— Их же осталось одиннадцать? — недоверчиво спросил Шаул. — Йехуда из Кариота удавился.

— Они приняли к себе еще одного, мытаря[24] Левия Матфея, — торопливо пояснил Никодим.

— Где остальные? — спросил Шаул, впившись глазами в Никодима.

— Они прячутся.

— Где?

— Я не знаю.

— Скажешь нам имена?

— Только еще одно, — пообещал фарисей и поднял указательный палец…

* * *

Отряд легковооруженных римских легионеров бежал по узкой иерусалимской улочке. Шаул по своему обыкновению шел вслед за солдатами быстро и уверенно. Наваждение ночи слетело с него, и он опять стал прежним иудеем, ставшим под знамена Рима, — жестоким, необузданным, убежденным палачом своего народа.

Попавшийся на пути иудейский мальчик заметался было, увидев грозный отряд, но напрасно: римляне свернули налево и вышибли ногами двустворчатые двери. Их встретили восемь пар испуганных глаз — два ребенка, две женщины и четверо молодых мужчин. Они завтракали.

Римские солдаты подперли спинами двери, держа наготове короткие мечи-гладиусы. В дверной проем зашел Шаул.

— Кто Филипп из Вифсаиды? — раввин строго осмотрел присутствующих.

— Я, — робея, ответил вставший мужчина в горчичном хитоне.

— Взять его, — коротко скомандовал Шаул и уступил проход Луцию.

* * *

В комнате для дознания Шаул, опять усевшись на краешек тяжелого стола, спросил Филиппа, не смевшего сесть без разрешения:

— Почему ты примкнул к ученикам Иешуа?

— Он сам позвал меня, когда принимал водное крещение у своего троюродного брата Йонахана. Сказал: «Иди за мной!»

— И ты, как послушный баран, поплелся за ним… — рассмеялся Шаул. — Чем же он заманил тебя?

— Иешуа называл себя посланником, который исполняет волю Отца. И он исполнял, исцеляя прокаженных, изгоняя бесов из одержимых и… поднимая из мертвых.

— Что-о-о? — не сдержал смеха Шаул и посмотрел на Луция. — Ты слышал это?

Луций тоже рассмеялся, тихонько захихикал и писец в своем уголке.

— Я говорю то, что видел. Я видел, как поднялся из могилы праведник Лагар… Он и сейчас живет и радует своих домашних.

— …Прекрати нести бред! — грубо оборвал Филиппа Шаул. — Он кто, твой Иешуа? Бог?

— Я видел его, рав Шаул, — продолжал Филипп. — Я шел рядом с ним после Воскрешения. Он говорил со мной. Это невероятно, но это так! Иудеи говорят: «Господь Бог». Вы имеете в виду, что тот, кто сейчас правит этим миром, является и создателем этого мира. Так вот, говорю тебе: как Господь — это Бог, так Иешуа — это Христос[25]!

Оторопевший Луций перевел взгляд со стоящего грека на сидевшего на столе раввина.

— Прекрати, безумец, — миролюбиво попросил раввин. — Ты и так уже наговорил себе на казнь. Не делай так, чтобы она была еще более жестокой, чем ты заслуживаешь…

Филипп молчал, выказывая этим скорее смирение, чем страх.

— Приведи его. Сейчас, — предложил намеренно равнодушным голосом Шаул. — Покажи тело. Он же не сбросил изношенную шкуру, как змея?

— Бог не приходит по требованию, — очень серьезно ответил Филипп.

— Что значит это Воскрешение? — помолчав, спросил Шаул, убедившись, что писец все успевает записывать.

Филипп тоже посмотрел на писца, склоненного над папирусом, на Луция, держащего себя правой рукой за левый локоть, на Шаула, склонившегося над своим правым бедром, закинутым на стол:

— Вечная жизнь! Для каждого… — Филипп протянул к Шаулу ладони, будто предлагал что-то невидимое. — Каждого, кто верит.

— Сколько вас? — сухо спросил Шаул.

— Сейчас нас мало, — признался Филипп. — Но наше оружие — любовь. И это… это меняет все!

— Каковы ваши намерения?

— Почему ты боишься Его? Империя Ему не нужна. «Отдайте кесарю кесарево» — вот чему он нас учил.

— А если я велю распять тебя?

— Я приму это с радостью, — Филипп раскинул руки и опустился перед Шаулом на колени. — Бей!

— Бей? Ха-ха-ха, — раввин зашелся громким хохотом. — Глупец! Ты не знаешь, что такое распятие.

Шаул взял со своего стола тяжелый четырехгранный гвоздь и бросил его к коленям Филиппа. — Возьми!

— Что это? — удивленно спросил проповедник.

— Представь, что это железо проходит сквозь твои руки. И такой же гвоздь проходит через твои ноги. Его вбивают в пяточную кость. Можешь представить?

Филипп оторопело смотрел на большой кованый гвоздь.

— Вот что ты пропустил, когда сбежал с места казни, — продолжил раввин. — Гвозди пробивают кости…

Шаул встал со стола и подошел к правому плечу коленопреклоненного Филиппа:

— И тебе решать, что хуже. Боль здесь, — Шаул взял Филиппа за правую руку и нажал ногтем на запястье. — Или здесь, — с этими словами раввин сильно пнул грека по щиколотке. Тот вскрикнул и упал на вытянутые руки.

— Ты понимаешь, что тебя мучает вес собственного тела, а потом ты просто не можешь дышать, — сладко продолжал Шаул, погладывая на Луция, который за свою службу распял не один десяток преступников. — Ты осознаешь, что больше никогда не сможешь легко дышать, потому что каждый вздох дается тебе с огромным трудом.

Раввин снова сел на стол.

— Иешуа повезло, он висел всего несколько часов. Обычно люди висят сутками. Тяжело убивать, когда знаешь, что жертва чувствует все до конца, даже когда пика протыкает легкое и достигает сердца. Наверное, много костей ломается, когда трупы снимают с креста. Иногда их снимают прямо с такими гвоздями в костях…

— Хватит! — выдохнул Филипп, склонив голову. — Хватит!

— Что сейчас с его телом? — спросил Шаул, поставив правую ногу на треугольный табурет. — Выглядит, наверное, ужасно? Спрашиваю в последний раз. Где. Другие. Ученики? Это последний вопрос. Скажи и можешь идти.

Филипп поднял голову. Он больше не улыбался.

— Сказать тебе? — переспросил книжник.

— Даю слово, что отпущу. Где они?

Филипп поднялся с колен, подошел к раввину Шаулу так, словно не хотел, чтобы легионер Луций услышал ответ:

— Они… Они повсюду! — произнес Филипп пониженным голосом и засмеялся.

* * *

Шаул спокойно смотрел, как выходит из римского двора Филипп, довольный тем, что его отпустили и даже не били. Раввин посмотрел на стоящего в тени колонны Никодима и приказал:

— А ты отведешь нас в фамильный склеп Иосифа Арифматрейского.

…Они спешились на тропе и оставили лошадей легионерам. Шаул, Луций и Никодим пешком поднялись к старинному склепу, укрытому в тени лавровых деревьев и олив. Вход в склеп преграждал огромный каменный диск. Трое мужчин с трудом откатили его в сторону по специальному желобу.

Раввин зашел в пустой склеп, дал глазам привыкнуть к полумраку и огляделся. Здесь могли поместиться три, максимум четыре человека. В высеченных в скале нишах было несколько костниц или урн-оссуариев для хранения праха усопших.

Шаул позвал Никодима и спросил:

— Где лежало тело?

— Вот здесь, рав Шаул, — указал Никодим, проведя указательным пальцем невидимую линию. — Вот его подголовный камень.

Торсянин шагнул в сторону, чтобы свет от входа упал на каменное погребальное ложе высотой от пола до колена. Тело по иудейскому обычаю лежало ногами на восток (то есть ко входу), головой на запад. Там, где была голова Иешуа, лежал правильной формы кусок черного вулканического стекла размером с плоский кирпич-плинфу. Больше никаких следов не было.

— Сейчас мы проверим, воскрес он или не воскрес. Я лягу на место покойного Иешуа, а ты, Никодим, сходи за Луцием и попытайтесь вдвоем вынести меня из склепа, — распорядился раввин.

Никодим исчез в дверном проеме. Шаул лег на ложе, коснувшись головой плинфы из черного обсидиана.

Черный обсидиан, по египетским поверьям, которые евреи вынесли из египетского плена, помогал покойнику добраться до Царства мертвых. Камень был дорогой, зачастую покойнику клали лишь небольшой обломок черного обсидиана. Иосиф Арифматрейский оказал почесть «царю Иудейскому»: «камень мертвых» размером с плинфу — это поистине царский подарок усопшему.

«Куда же ты делся?» — подумал Шаул по-арамейски, ведь это был его родной язык.

— Не ищи меня среди мертвых, но ищи меня среди живых, — вдруг прозвучало у него в голове тоже по-арамейски.

Голос был чужим. То есть Шаул, конечно, как и все люди, разговаривал сам с собой, но здесь голос, ответивший ему, не был голосом Шаула из Тарса.

— Что это?!

Кровь ударила в виски, бешено заколотилось сердце. В один момент перед молодым раввином пронеслись все события и допросы трех предыдущих дней: ясновидение Мирьям и прорицание Мары, преданность своей вере Иосифа и предательство Никодима, тупая бессильная злость и угрозы первосвященника Каиафы. Неужели истина была так близка?

— Как тебя зовут? — спросил вслух по-гречески тарсянин.

— Иешуа, сын Иосифа из Назарета, — раздалось в голове.

— Луций! — ответил на прозвучавший вопрос вошедший в склеп римлянин.

— Погоди, Луций, — отозвался Шаул. — Я еще полежу здесь, подумаю.

— Крикнешь, когда надо будет, — отозвался бесстрастный стражник и вышел из гробницы. Но раввин его не слышал. Он был всецело поглощен откровением, которое ему открылось.

— Ты и вправду иудейский царь? — спросил по-арамейски Шаул, не произнося ни звука.

— Ты спрашиваешь меня, потому что остальные считают меня таковым? — последовал беззвучный ответ.

— Ты царь? — еще раз спросил мысленно Шаул, не поддаваясь на уловку.

— Мое царство не в этом мире. Если я земной царь, неужели ты думаешь, что мои ученики выдали бы меня? — ответил голос.

— Значит, ты действительно царь? — подумал Шаул.

— Я был рожден, чтобы принести правду в мир, — последовал ответ. — Все, кто слышат правду, слышат мой голос.

— Правда… что есть правда? — спросил Шаул на латыни, раздосадованный уклончивостью ответов голоса, назвавшегося «Иешуа из Назарета».

Он приподнялся на локте и не услышал ответа. «Ага, — смекнул молодой раввин. — Я слышу голос в своей голове только тогда, когда она покоится на “камне мертвых”».

Он перевернулся на живот и приложил к обсидиану лоб. «Это правда, что ты исцелил слепого… и воскресил мертвого?»

Молчание.

Шаул поднялся, переложил «камень мертвых» с ложа на пол склепа и опять лег затылком на вулканическое стекло.

— Это твое рождение было предсказано в Писании? Ты сотворишь для меня маленькое чудо? — спросил Шаул на латыни.

— Ego non satis intelligo[26], — раздалось в его голове.

— Что есть правда, Иешуа? — снова перешел на мысли по-арамейски Шаул. — Ты слышишь ее, узнаешь, когда ее произносят?

— Да, узнаю.

— Как? Ты можешь мне объяснить?

— Если ты сам не слышишь правды, никто не сможет тебе объяснить…

Никодим и Луций так и не дождались, когда Шаул их позовет. Он сам вышел из склепа с черным камнем в руке.

— Рав Шаул, — обратился к нему начальник римской стражи, но тарсянин не слышал его, что-то бубня себе под нос.

— Рав Шаул! — громко повторил начальник стражи.

— Да, — наконец откликнулся раввин, пряча обсидиан в свою походную сумку.

— Пришло донесение, что христиане покинули Иерусалим и направились в Дамаск. Бегут, негодяи! — отрапортовал Луций.

— Значит, мы отправимся в погоню! — воодушевленно произнес Шаул. Глаза его сверкали, обуреваемые новыми мыслями и желаниями.

— Но у меня нет разрешения покидать территорию гарнизона! — возразил римлянин.

— Тогда я поеду к христианам… в погоню за христианами один. Мне есть о чем с ними поговорить, — твердо сказал раввин.

Глава 13 Наваждение Шаула

Изо рта каменного лика Медузы горгоны щедро лилась вода. Иерусалим — этот оазис жизни под раскаленным солнцем Иудейских гор — вдоволь снабжался живительной влагой по хитроумной системе акведуков и водопроводов. Луций и Шаул принимали ванну после конной прогулки к склепу Иосифа Арифматрейского и обратно. Они нежились под перламутровыми струями драгоценнейшей жидкости, которая многим из простых смертных была доступна только за деньги, — чистейшей водицы, что мальчики-рабы лили им на головы из кувшинов. Под самым потолком купальни зияло почти идеально круглое окно, из которого на мужчин струился яркий дневной свет.

— …Моя сила в упорстве, Луций, — откровенничал с начальником стражи Шаул. — Если передо мной есть цель, я никогда не сдаюсь.

— Превосходно! Глупо, но превосходно! — иезуитски хихикнул Луций. Что у него было за душой, было известно только ему одному. У себя дома он мог позволить себе такой тон даже с дознавателем Синедриона.

— Я все равно поеду в Дамаск, — настойчиво сказал раввин.

— Твоя воля, рав Шаул, — уже серьезно отозвался Луций.

После бани они предались трапезе под навесом во дворе у дома римлянина: сладкое вино с ледяной водой, инжир и пресные лепешки, крылышки фазана, но самое главное — печеная шея молодого барашка. Это вам не вяленая рыба какого-нибудь нищего проходимца. Изысканное кошерное блюдо было приготовлено специально для дорогого иудейского гостя, пока Шаул и Луций плескались в купальне.

Им прислуживала сестра Луция — скромная улыбчивая Юнона, голубоглазая и простоволосая. «Как галилеянка Мара, любимая женщина Иешуа», — заметил про себя Шаул. В голове опять отчетливо прозвучали слова прекрасной Мары, сказанные на допросе: «Пусти в свою душу любовь…» И опять в его сердце зажглась та искра, которая время от времени прожигала все его существо уже третьи сутки, еще со встречи с Мирьям, матерью Иешуа.

— Нравится? — поддел раввина Луций, заметив, как молодой иудей смотрит на Юнону.

Девушка при этом покраснела.

— Хороша невеста? А? — продолжал захмелевший стражник. — Наплоди с ней иудейчиков. Ха-ха-ха…

— Не заставляй меня это слушать! — недовольно фыркнула Юнона и, подхватив пустой винный кувшин, быстро вошла в дом.

Уже немолодой крепкий и толстый римский легионер был старше своей сестры лет на двадцать. Он клятвенно обещал покойным матери и отцу, что поднимет девушку на ноги и удачно выдаст замуж. Все естество непробиваемого и беспардонного вояки не позволяло ему выражаться культурнее. Он и так умудрился ни разу не выругаться, что было для него настоящим подвигом.

— Ты знаешь, что Шаул — римский гражданин? — спросил сестру Луций, когда она вышла к столу с очередным кувшином вина.

— Брось, Луций. Это не моя заслуга, — скромно заметил Шаул.

— Его папаша вынудил римских вельмож дать ему гражданство! — засмеялся пьяный начальник стражи. — Ха-ха-ха… Разве не так, Шаул? Ну, скажи!

— Он заплатил пятьсот драхм, — сознался иудей.

— Двухлетний заработок?! — поразилась Юнона.

— Для его отца это было не очень много, — икнув, сказал Луций. — Сущие пустяки… ки…

У Луция перехватило дыхание, и он, схватив чашу с вином, которую ему уже наполнила Юнона, принялся шумно пить, громко глотая. Шаул же, который не сильно налегал на дар лозы и оттого был гораздо трезвее хозяина дома, продолжал любоваться красавицей Юноной, которая готовила очередную смену блюд на столе. Девушка была прекрасна. Льняная туника с золотым поясом подчеркивала правильные формы ее тела. В широких проемах одежды угадывались остроконечные девичьи груди… Высокая и статная, Юнона была совершенно не похожа на своего тучного краснолицего брата.

— Никогда бы не подумал, что ты — сестра Луция.

— А я никогда бы не подумала, что вы — раввин, — засмеялась девушка.

Их глаза нашли друг друга, и девушка отвела взгляд, в очередной раз залившись румянцем. Крепкий, смуглый тридцатилетний иудей мог бы вскружить голову любой девушке Иерусалима.

— Ну, что ты?! — влез в разговор Луций, обращаясь к сестре. — Он не только раввин, но и настоящий торговец! Вот послушай! Ты знаешь, что в Храме все время забивают ягнят?..

— Да, — удивилась Юнона. — Для жертвоприношений, но при чем тут?..

— …Подожди, — продолжал легионер. — Не перебивай старших. Так вот! Только на Пасху, за один день, забивают двадцать тысяч ягнят! Шкуры идут на палатки! Для римских солдат, для храмовой стражи, для армии Ирода. И всем заправляет палаточник Шаул! Вот!

Раввин при этом лишь скромно улыбнулся.

— Шить палатки я научился еще в мастерской отца…

Шаул сам не понимал, для чего он все это рассказывает, но продолжил:

— Потом это умение помогло мне зарабатывать средства на пропитание собственным трудом… Потом я стал воином, потом раввином… Но шкуры все равно не забыл.

— Так это же замечательно! — воскликнула девушка.

— Видишь, — обратился уже к Шаулу начальник римской стражи. — Девушкам по вкусу дельцы, а не скромные раввины.

— Откуда ты знаешь, что по вкусу девушкам? — заявила Юнона и подлила гостю вина.

— Это еще не все, — не унимался Луций. — Шаул сделал так, что первосвященник назначил его Главным дознавателем, а эта должность даже выше, чем начальник храмовой стражи.

— Луций… — попытался пресечь пьяную речь раввин.

— И теперь он разъезжает по Иерусалиму с римским мечом, а за ним следует повсюду отряд потных римских солдат! — с этими словами Луций расхохотался и указал на себя.

Еще через несколько минут Луций уже клевал носом, беспрестанно что-то бормоча.

— Так, кажется, ему пора отдыхать, — заметил Шаул.

— Не сметь трогать начальника стражи Храма!.. Начальника Храма стражи!.. Начальника! — пьяно взревел Луций на рабов, которые пришли, чтобы отнести его в комнату для отдыха. Видимо, им это было не впервой. Римлянин уже не видел перед собой никого и ничего.

— Ты не понимаешь, Юнона! Он богат! Он сказочно богат!.. — кричал Луций уже где-то за пределами комнаты с застольем. А римская красавица и молодой иудейский раввин молча стояли, глядя друг другу в глаза. Грудь Шаула вздымалась, он дышал часто и прерывисто… Затем, не сказав ни слова, повернулся и поспешно вышел.

* * *

— Не шевелись, Агарь, — предупредил двадцатипятилетний бородач свою жену, выставив вперед руку и как бы останавливая ее. Полосатый халат мужчины моментально взмок от ужаса, и по спине потекли неприятные струи пота.

Его жена в сером льняном хитоне стояла вытянувшись, как струна, в руках грабителя, который левой рукой зажимал ей рот, а правой держал огромный обоюдоострый кинжал у тоненькой шеи. Разбойник вжался спиной в стену в узком темном переулке, и молодая женщина практически лежала на нем. Полуживая от испуга горожанка, не видя напавшего на нее бандита, лишь чувствовала губами и носом его грязные вонючие пальцы. Приступ тошноты подступал к горлу.

Муж Агарь сам был в точно таком же положении: он стоял спиной к еще одному разбойнику, державшему остро наточенный клинок у его горла. Третий грабитель копошился в корзине с пожитками молодой семьи.

— Не шевелись, не шевелись, Агарь, нет!

— Шимон! — наконец превозмогая сухость в горле, воскликнула молодая женщина.

Ей все не верилось, что это действительно происходило с ними. Двое суток они добирались из Вифсаиды в Иерусалим — голодные и разбитые усталостью… и теперь их грабят средь бела дня в темном проулке между главными улицами!

— А ну, стоять! — вдруг услышал незнакомый голос грабитель, который копошился в корзинах, навьюченных на пару маленьких осликов. Негодяй на мгновенье замер и повернул голову туда, откуда услышал окрик. На выходе из проулка он увидел высокого мужчину в одежде простолюдина.

— Стоять, я сказал! — повторил он.

Бандит усмехнулся и продолжил свое черное дело.

Шаул — а это был именно он — совсем забыл, что утром, выезжая в склеп Иосифа Арифматрейского, он специально оделся попроще, чтобы не привлекать к себе внимания ненужных глаз. Поэтому его непримечательная туника не произвела на трущобных бандитов должного впечатления. Более того, разбойник, державший кинжал у горла Агарь, оттолкнул молодую женщину и кинулся на раввина. Налетчика не остановило даже то, что в руках у «простолюдина» появился короткий римский меч.

Замах ножа… и в ту же секунду Шаул вдруг почувствовал нежелание убивать. Такое с ним было впервые. Еще мгновение назад он был готов выпустить негодяю кишки, что для него, человека с богатейшим опытом поединков, было пустяком. А теперь… он даже не поднял свой меч, а просто ударил нападающего ногой в коленную чашечку. Нога преступника хрустнула, и он грохнулся на каменный тротуар улицы, подняв дикий крик.

В этот момент потрошитель корзинок понял, что дело добром для него не кончится и, бросив все и проскользнув мимо Шаула, пустился наутек по центральной улице Иерусалима.

Никем не удерживаемая молодая женщина замерла, как будто превратилась в жену Лота, оглянувшуюся на горящий Содом.

— Агарь, беги! — призвал Шимон, натыкаясь кадыком на кинжал третьего грабителя.

Агарь не пошевелилась. Она беззвучно плакала, запрокинув лицо.

Шаул спокойно прошел мимо корчившегося от боли разбойника и двинулся в сторону женщины.

— Беги, Агарь, беги, — громко настаивал Шимон.

Но что за беда! Агарь была из числа тех жен, которые никогда не послушают мужа в момент опасности, сделают все наоборот, все испортят и обвинят во всем самого мужа — если он, конечно, останется в живых.

За остолбеневшей женой и за осликами с корзинами Шимону было сложно рассмотреть, как там развиваются события. Лишь громкий крик одного из налетчиков давал понять, что происходит что-то страшное.

Шаул подошел к иудейке. Женщина, не понимая, что произошло, просто села на корточки и закрыла голову руками.

Раввин-воин усмехнулся сквозь сомкнутые губы и уже был готов наброситься на бандита, удерживающего мужчину. Он не заметил, как только что выведенный из строя налетчик добрался до ножа, который обронил во время падения, из последних сил подполз к неожиданному заступнику и ударил наотмашь. Обоюдоострое лезвие кинжала разрезало грубую кожаную сандалию раввина, но, к счастью, встряло точно между вторым и третьим пальцами, насквозь пробив подошву. Шаул брезгливо отшатнулся и легко ударил мстительного налетчика рукоятью меча по затылку, оглушив. Почему он не воткнул острие своего клинка ему в шею?.. «Не убивать!» — грозно скомандовал голос внутри. Раввин просто приставил меч к основанию черепа бандита, и тот, распластав руки в стороны, затих.

…Меченосец смотрел суровым взором прямо в глаза тому разбойнику, что еще удерживал Шимона, держа кинжал листообразной формы у горла жертвы. Сам же Шаул, играючи, удерживал второго преступника. Казалось, одно движение — и все…

— Убей его!!! — приказал Шимон мечнику.

Старый разбойник прижал его кадык кинжалом еще сильнее, а Шаул придавил мечом шею своего молодого пленника. Раздался стон.

— Натан, брат… — в ужасе пролепетал старый разбойник, державший Шимона.

— Убей его! — просипел Шимон, не обращая внимания на кинжал, разрезающий его кадык.

Шаул чуть приподнял свой меч, продолжая смотреть на немолодого налетчика.

— Жизнь за жизнь? — раввин начал медленно водить мечом по шее, целя в основание черепа молодого разбойника, играя на нервах старика.

Тот не выдержал, бросил кинжал и кинулся к молодому, упав на колени.

— Натан, брат…

Шимон со стоном вдыхал воздух, растирая кровь из царапины на шее.

— Забирай его и пошли вон отсюда, — спокойно произнес Шаул, отфутболив кинжал старого налетчика в сторону. — Ну-у-у?!

Повторного приказания разбойник ждать не стал и, подняв Натана и обвив его руку вокруг своей шеи, медленно повел прыгающего на одной ноге бандита восвояси.

Шаул вложил меч в ножны с характерным железным лязгом и подошел к Агарь, которую уже обнимал и тормошил Шимон.

— Ну, ну… Ну, что ты, милая?..

— Шимон, я так испугалась! — сдавленно ответила молодая женщина.

Посмотрев на Шаула, спасенный мужчина будто опомнился и бросился к своим корзинам, достав оттуда две большие рыбины.

— Вот! Это все, что у меня есть! Возьми! Я ловлю, солю и копчу рыбу, продаю на базаре.

Шаул развел руками, словно желая сказать: «Ну, зачем вы, я это вовсе не из-за вознаграждения».

— Прошу тебя! — воскликнул умоляющим тоном Шимон, вкладывая в руки Шаула по рыбине. — Ты спас нам жизнь!

Раввин улыбнулся и не стал отказывать этому простому трудовому иудею.

— …И прости меня, добрый человек! — вдруг попросил Шимон.

— Это за что? — удивился тарсянин.

— Я просил убить его! — кивнул рыбак в сторону ушедших налетчиков, будто они были еще здесь.

— Ну, так он же чуть не зарезал твою жену!

— Иешуа учит любить своих врагов! — ответил Шимон с достоинством, обнимая свою Агарь, которая все еще плакала.

— Иешуа? — застыл Шаул. — Я спас жизнь одного из его последователей?

— Иешуа — Мессия, — очнулась от ступора Агарь.

— Иешуа мертв, — то ли спрашивая, то ли провоцируя, сказал Шаул.

— Это неправда! — горячо заверил его Шимон.

— Это правда, мой доверчивый друг.

— Иешуа называл меня Кифа — я его первый ученик, а это моя жена — Агарь.

— А меня зовут Шаул из Тарса… и вы обязаны явиться ко мне на допрос перед закатом. В казармы римского гарнизона.

— Ша-а-а-аул? — протянули муж и жена одновременно.

Они конечно же были наслышаны о жестоком и бессердечном дознавателе Синедриона. Молва о нем ходила далеко за пределами Иерусалима. Встреча с Шаулом для христиан означала либо смерть, либо заточение, либо самое безобидное — пожизненное рабство. Агарь и Шимон онемели от ужаса.

— Ты… нас… казнишь? — наконец произнес, запинаясь, христианин, глядя снизу вверх на человека, которого еще минуту назад считал другом.

Шаул спокойно посмотрел на свою разорванную сандалию и покачал головой.

— …Сказано: «Ангелам своим заповедает сохранить тебя. И понесут на руках тебя, да не приткнешься о камень ногою своею…»

Затем он поднял глаза на испуганных Шимона и Агарь.

— Так?

— Так, — снова в один голос ответили молодые муж и жена.

Раввин, отложив рыбу, снял сандалии.

— Вечером жду.

И ушел, босиком и с двумя рыбинами в руках. Пораженные рыбак и его жена молча глядели вслед этому жестокому и коварному палачу христианского мира.

* * *

Шаул не мог избавиться от своего наваждения.

Обычно славившийся своим служебным рвением, он впервые не торопился на службу. Он шел босой по центру Иерусалима, с двумя рыбинами под мышками, и короткий меч, заткнутый за пояс, никак не соответствовал его одежде простолюдина. Но ему было не до этого. Раввину было хорошо, как в детстве, когда он с веселой ватагой ребятишек гонял к баням подглядывать за купальщицами и получал хворостиной от старой нерасторопной охранницы-иудейки. Когда ячменная лепешка была одна на всех, а кусок вареной баранины, стянутый из дома, ватаге сорванцов казался самым вкусным лакомством на земле.

Циничное отношение мелкого торговца, случайно выбившегося в люди, к тем, кто теперь ниже рангом, куда-то пропало. Что произошло? Он впервые сдерживал себя во время вакханалии у Луция. Его не интересовало вино. Затем он не захотел убивать грабителей, хотя мог расправиться с ними без особых трудностей. Он был всецело поглощен каким-то необъяснимым ощущением — внутренней теплотой, без злобы, без подозрений к каждому… как в детстве. Да, так оно и было в детстве.

«Всему виной этот проклятый черный камень, который ты взял в гробнице Иосифа. Надо его выбросить», — говорил новому Шаулу тот служака рав Шаул, от которого дрожал едва ли не весь Иерусалим. «Но как же хорошо!» — вздохнул Шаул. «Нет! Ты ведешь себя как простолюдин! Недостойно!» — убеждал его голос римского прислужника Шаула.

«Да, конечно! От камня нужно избавиться». Раввин подошел к сточной яме, открыл суму и вынул из нее этот загадочный обсидиан. Оглянувшись вокруг и зачем-то стараясь быть незамеченным, Шаул присел на корточки. В голове его путались мысли: «А если я и вправду говорил с ним? А если?..» Молодой раввин в нерешительности еще раз осмотрелся. Редкие прохожие, одиноко пробежавшая собака, старик у дома… «Брось… брось его!» — предательски шептал служака Шаул. Пальцы рук начали разжиматься, и камень уже готов был ухнуть в грязную жижу нечистот… как вдруг из-за угла вышла семья с двумя детьми — мальчиком и девочкой.

— Мирьям! Куда ты побежала? Нам в другую сторону, — позвала девочку мать.

«Мирьям?! — пронеслось в голове у Шаула. — Нет! Надо попробовать еще раз». И он быстро спрятал черный обсидиан обратно в суму.

«Черт бы тебя побрал! Дурак!» — разозлился вояка-Шаул.

«Сам дурак! — про себя ответил раввин. — Ну, да. Сам и дурак. А кто же? Уже стал разговаривать сам с собой».

— Старик, скажи, я похож на сумасшедшего? — вдруг спросил раввин нищего, сидящего у фонтана.

— Дай три драхмы, скажу.

— На! — три монеты звякнули по каменной мостовой прямо под носом у старого иудея.

— Не похож… а может, и похож. Не знаю. Не разглядел. Дай еще две драхмы, — протянул руку лукавый старик.

Шаул, ничего не ответив, подхватил свою суму и зашагал дальше.

— Кто такая Мирьям из Вифлеема?

Шаул лежал в комнате отдыха, заперев дверь и спрятавшись от посторонних глаз. Его голова покоилась на черной плинфе.

— Моя мать, — сразу же последовал ответ по-арамейски.

В римский лагерь он буквально прибежал, что для его статуса было, мягко говоря, странно. Его сначала даже не узнали и пытались остановить двое стражников у входа. Босой, в рубище, без сопровождения охраны. Еще вчера жестокий раввин разозлился бы и, выругавшись, треснул бы солдат лбами друг о друга. Но сегодня он просто молча посмотрел на них, дал себя узнать и так же молча проследовал в зал для допросов. Его цель была превыше всего: он хотел еще раз услышать голос из «камня мертвых». И он его услышал…

— Значит, я не ошибся, — выдохнул раввин.

— Ошибкой было бы остаться с ними… — опять ответил голос.

Шаул вскочил как ошпаренный. Он сел, глядя на камень, через который только что общался с Иешуа. Колдовство? Нет, он не верил в колдовство. Но почему его так тянуло продолжить этот разговор? Он опять прислонился головой к камню.

— …С кем остаться? — не теряя нити разговора, продолжил раввин.

— С теми, кто не желает добра народу Иудеи. С теми, кто погряз в фарисействе и считает Бога своей собственностью, живя лишь своими низменными инстинктами. С теми, кто имея уши — не слышит и имея глаза — не видит…[27]

— А я еще ничего не решил… С кем остаться, — вдруг взыграл характер Шаула.

— Ты решил, а иначе выбросил бы камень в канаву.

— И-и-и… — пораженный Шаул запнулся. — …Что мне теперь делать?

— Паси овец моих, — туманно ответил голос Иешуа.

Молодой раввин вдруг понял, что вся его жизнь может измениться в один момент: не будет богатства, славы, почета. Не будет благосклонности первосвященника и уважения элиты. Не будет для него ни Рима, ни Иудеи… Но здесь же раввин почувствовал, что все эти блага — сиюминутная мишура.

Настанет день, и не будет первосвященника, умрут могущественные повелители. От неурожая падет скот, будет голод. От чумы погибнет большая часть населения — и солдаты, и друзья, и враги. И вот человек уже один — маленький, слабый и никому не нужный… Как же стать сильным?

— …Только со мной, — ответил Иешуа на мысли Шаула.

— …Но я не смогу стать одним из вас, — неуверенно то ли спросил, то ли заключил растерянный Шаул.

— А ты не будь одним из нас. Будь самим собой, — ответил Иешуа.

Как просто и точно. Самим собой. Шаул опять вернулся мыслями в те времена, когда он любил мать и отца, не требуя взамен ничего, когда, не приемля ничего, кроме правды, он любил жизнь, какая она есть, и мечтал сделать так, чтобы она была еще лучше. Это ли не благо? Так было, пока он впервые не убил… Вспомнились слова Мирьям из Вифлеема: «Ты просто играешь роль, которая тебе выгодна. Ты возомнил себя жестоким…» Да, да. Именно так оно и было. Но не так просто отказаться от своих грехов. Не так просто поверить сразу, что все можно изменить.

— Ты… Бог? — Шаул ждал ответа от заветного камня.

— Я Сын Божий и Сын Человеческий… Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы каждый верующий в Него не погиб, но имел Жизнь Вечную.

— Хорошо! Тогда яви чудо! — не сдавался Шаул.

— Ты просишь меня о чуде?

— Да…

— …А разве не чудо, что красавица Юнона так похожа на Мирьям из Мигдал-Эля? Ведь впервые в жизни ты полюбил не плоть, а душу…

— Мара?.. — пораженный Шаул приподнялся с камня, не веря тому, что услышал, но тут же лег обратно. Это действительно было правдой. Голос не лгал.

— …А разве не чудо, — опять начал вещать таинственный камень, — что кинжал разбойника не коснулся тебя, когда ты защищал ученика моего Петра?

— Рыбак Шимон? — переспросил Шаул.

— …Я нарек его Петром[28]. Камень, на котором я начал строить веру. И ты спас его, не думая о том, кто он…

— Ты и это знаешь?.. — спросил Шаул и сразу же понял, что вопрос глуп. Ведь с ним разговаривал Сердцеведец[29].

— …А разве не чудо, — продолжал голос Иешуа, — что ты сейчас разговариваешь с камнем, а слышишь меня?

— Я…

Шаул не успел договорить. В дверь раздался настойчивый и громкий стук. Раввин подскочил и, спрятав плинфу в сумку, быстро открыл. На пороге стоял римлянин в полной боевой амуниции.

— Первосвященник Иосиф Каиафа требует тебя к себе, рав Шаул! — торжественно провозгласил страж.

Глава 14 Против воли Императора

— Пойдем со мной! — ответил на приветствие Шаула первосвященник. — Тебе оказано большое доверие.

— Слушаюсь, отче! — ответил с легким поклоном Шаул. Он успел переодеться перед своим визитом в Храм: на нем были белый хитон и черный плащ, обмотанный особым способом жгутами вокруг плеч и пояса. Он выглядел безупречно.

Шаул и Иосиф шли по бесконечным ступеням длинной крутой лестницы на самый верх Храмовой горы, реконструированной еще самим Иродом Великим. Иродом, злым гением иудейского народа, бесчеловечие которого навеки сделало его имя синонимом жестокости. Это он убил свою семью и множество раввинов, сопротивлявшихся его неограниченным амбициям. Это он приказал уничтожить всех младенцев Вифлеема до двухлетнего возраста, когда узнал о рождении Иешуа…

…Теперь же здесь правил Антипа, достойный наследник и сын своего отца, не меньший ирод, чем сам царь Ирод. Отличие было только в том, что Ирод Великий был первым, а Антипа — вторым.

В большой зале в конце длинной колоннады на троне восседал мужчина преклонного возраста, седой, с большими залысинами и нездоровым румянцем на лице. Он был одет в длинный красный не подпоясанный хитон с рукавами, шитыми золотом. Мужчина смотрел на Шаула из-под пунцовых век. Это был грозный царь Иудеи Антипа.

— Я слышал, Шаул из Тарса, что ты наводишь ужас на последователей Иешуа?

— Благодарю за высокую оценку моей службы, царь! — ответил Шаул.

— …Последователи возмутителя спокойствия Иешуа есть и в других городах, — посчитал нужным влезть в разговор и первосвященник Иосиф Каиафа.

— Да-да. Большинство иерусалимских христиан ушло в Дамаск, — подтвердил Шаул.

— Мы знаем это и испытываем великую жалость, что вовремя не сделали главного, — с металлическими нотками в голосе ответил царь. — Мы не зря позвали тебя сюда, Шаул из Тарса.

Антипа и Иосиф Каиафа переглянулись. Это говорило о том, что решение давно принято.

— Тебе дадут все полномочия и рекомендательное письмо в синагогу в Дамаске… — начал первосвященник.

— Да-да, — подтвердил Антипа. — Тебе следует найти сектантов и привести их в Иерусалим на суд. В случае неподчинения или сопротивления разрешаю применять любую силу.

— Слушаюсь, мой повелитель, — склонил голову рав Шаул.

— И сразу же назад! — добавил Антипа. — Как же без тебя? Я слышал, что твои пытки отличаются особым мастерством.

— …Мне трудно говорить о себе, — потупив взор, ответил Шаул.

Внутри него все обрывалось. Его опять пытались затянуть в клещи системы. «Самое главное сейчас молчать и не сорваться, — думал молодой раввин. — Ты должен быть сильным, Шаул!»

— Ну, не скромничай, — довольно засмеялся Иосиф Каиафа. — Повелитель, я ручаюсь: большего мастера пыток не видывал свет.

— Отлично! Хорошо, когда есть такие преданные люди, — с уважением заметил Антипа и посмотрел на первосвященника. — А мы тем временем подчистим здесь, в Иерусалиме. Кто займет место Шаула, Иосиф?

— Я думаю, начальник стражи Храма Луций…

Молодой раввин, брошенный «из огня да в полымя», стоял молча, внимательно слушая, что замышляют сильные мира сего. Ни один мускул не дернулся на его лице, хотя внутри бушевали эмоции. Он вдруг представил себе кровавую резню, которую устроит первосвященник руками римского легиона в Иерусалиме. Шаул смотрел на это глазами мальчишки из Тарса, где отец стриг овец, а мать пекла лепешки… Пьяное от крови лицо непоколебимого воина-убийцы Луция, боль и слезы ни в чем не повинных женщин, детей — их крики и распятия, на которых будут погибать их отцы. Нет… Этого нельзя допустить.

— А как ты планируешь действовать, Шаул? — вывел раввина из раздумий хитрый царь Антипа, сверля его глазами. Казалось, он догадывался, о чем задумался иудей. — Как бороться с сектантами?

— Думаю изловить зачинщиков смуты, повелитель. У меня есть список их имен. Многих я знаю в лицо и даже успел допросить, — спокойно сказал Шаул, не теряя самообладания. — Затем задержать тех, кто пришел их оплакивать. И тоже судить и казнить.

Глаза царя загорелись.

— Ты видел, Каиафа? Этот молодой раввин рассуждает лучше многих твоих мудрецов из Синедриона!

— Да, повелитель, — согласился первосвященник. — Его ждет повышение… Но только после Дамаска.

— Согласен! Так тому и быть! — взмахнул рукой Антипа. — Дайте Шаулу охрану. Лучших воинов. Выдвигаешься завтра!

Непомерно длинный и богатый событиями день заканчивался. Рав Шаул следовал в казармы римских легионеров своим обычным путем, но в сопровождении двух дюжих стражников Храма. Таким было повеление царя Иудеи, согласно которому с головы будущего главного раввина не должен был упасть ни один волос. Еще вчера вечером тарсянин был бы счастлив такому щедрому авансу властителей и, гордясь собой, строил бы планы относительно скорейшего выполнения приказа. Найти, привезти, а кто не подчинится — закидать камнями или отдать на потеху солдатам. Но сейчас он думал совершенно по-другому и шел в казармы почти бегом. Мимо рынков, кишащих людьми, известняковых средиземноморских домов, фонтанов с холодной водой, улиц с вереницами торговцев, подозрительными и хитрыми нищими и ленивыми префектами, наибольшее количество которых почему-то собиралось там, где меньше всего преступлений…

Шаул подумал, как давно он не был дома, среди обыкновенных людей. Дом — в Тарсе, у струящегося Бердан-чая, под фисташковым деревом, посаженным еще дедом. Дом, где не думаешь о долге перед Синедрионом, не нужно подозревать всех и каждого и вести охоту на неугодных. Шаул променял простую свободную жизнь на богатство и власть. И цена этому богатству — человеческие страдания и даже жизни. А ведь все это лишь потому, что «враги» думают по-другому и властитель видит в них угрозу своему трону…

— Пей!

Перед маленьким писарем иерусалимского Синедриона стояла чаша с игристым вином жарких средиземноморских долин. Удивленный слуга смотрел на чиновника большими круглыми глазами. Не ослышался ли он?

— Пей, я тебе говорю! — сдвинув брови, потребовал Шаул.

— Но… как же, рав Шаул. Мне же нужно писать…

Шаул сидел напротив писца с точно такой же чашей, а перед ними на столе стоял огромный кувшин.

— Я завтра выдвигаюсь в Дамаск, — рассказал писцу Шаул. — Исполнять повеление высочайшего — ловить секту христиан. Не знаю, вернусь живым или нет. Выпьем за то, чтобы я вернулся живым.

Писец неуверенно, дрожащими руками взял чашу с вином и посмотрел вглубь, будто боялся утонуть.

— Пей во славу Великого Рима! — грозно провозгласил раввин.

Сомнений не осталось. Писец поднес чашу к губам. О, это чудо! Такого вкусного вина он никогда не пил. Тягучее, душистое, сладкое, дорогое, нектар счастья, эликсир удачи, зелье правдивости, снадобье умиротворенности… не допив и половины, писец уронил чащу и лишился чувств.

Сосредоточенный Шаул только этот и ждал. Он выплеснул содержимое своей чаши на каменный пол и вино растеклось замысловатой пятерней.

— Прости, Ахим, — улыбнулся абсолютно трезвый Шаул. — Ты мне сегодня не нужен. Ну, хоть поспишь подольше.

Несколько лет работы в охране Храма не прошли для Шаула даром. Он знал настойки, которые могли развязать язык, нагнать страх, заставить заниматься сексом с кем угодно и просто отравить. Но убивать безобидного, к тому же верного раба в планы тарсянина не входило.

Раввин взял мирно спящего писца на руки, точно ребенка, и отнес в свою комнату отдыха. Вернувшись, он посмотрел в тот угол, где в холщовой сумке стояли папирусы. Одним движением Раввин вытряхнул их на стол. Допрос Мирьям из Вифлеема, Иосифа Арифматрейского, Филиппа, Мирьям из Мигдал-Эля… Все по списку, с которым Шаул не расставался. Раввин усмехнулся и, открыв кованый сундук в углу залы, достал оттуда охапку чистых папирусов.

— Будем переписывать набело…

— Рав Шаул! К тебе просятся двое иудеев!

В дверном проеме стоял римский стражник. «Луций, видимо, еще не протрезвел и доберется до службы только завтра. Что ж, тем лучше», — рассуждал про себя Шаул, разгребая под горящим очагом ворох углей. Это были остатки доказательств виновности христиан — то, что записывал слуга за говорившими сектантами во время допросов.

— Мужчина и женщина? — спросил раввин.

— Да, рав Шаул.

— Зови мужчину, — приказал Шаул.

— Как тебя зовут? — тарсянин продолжал сидеть у очага, не оборачиваясь. За его спиной, не смея сесть, стоял его случайный знакомец Шимон.

— Кто как. Родители назвали Шимоном, хотя Иешуа звал Кифой[30]. — Наверное, за мое жестокосердие[31], потому что до меня долго доходит. Но если уж я что усвоил, то знаю это твердо. Поэтому я предпочитаю, чтобы меня называли Петр[32].

— Ты слишком много говоришь. Для камня это неестественно, — подцепил Шимона-Петра Шаул.

— Я из Вифсаиды, у нас все много говорят, — несло Шимона то ли от страха, то ли от бесстрашия. — И я много говорю, и моя жена много говорит, и…

— …Петр, — перебил его Шаул и сделал многозначительную паузу. — Рыбак Петр, ты понимаешь, к кому ты попал?

— Да… — ответил мужчина и, опустив голову, сник.

— Нет. Ты еще ничего не понимаешь…

Петр вдруг понял, что этот вечер может быть для него последним. Он просто не мог поверить, что человек, который сегодня спас его от смерти, теперь пригласил, чтобы судить и казнить его. Хотя торжественная казнь для устрашения непокорных была обычным делом в Иудее. Но сейчас Шаул смотрел на него странным взглядом. Невозможно было понять, что у этого человека на душе. Конечно, беспощадный раввин, слухи о котором разнеслись по всей Иудее, был коварен и непредсказуем. И разговаривать с таким человеком нужно было осторожно. А не то…

— Хочешь, убей меня прямо здесь, и не терзай! — вдруг выпалил Петр. Он решил идти напролом. — Или отправь на ваш проклятый суд и распните меня, как вы распяли моего учителя и друга Иешуа! Ради него и его слова я приму любую смерть как должное. Да… да… да!

— Разве умереть, не оставив после себя ничего, это умно? — вдумчиво спросил Шаул. — Ты ведь успел немногое, я так понимаю…

Эти слова заставили Петра замолчать и подумать.

— Вот… правильно, — продолжил Шаул после непродолжительного молчания. — Вера верой, а благоразумие никто не отменял. К тому же Петром тебя назвали не за жестокосердие, а за непоколебимость. На этом камне Иешуа и собирался строить свою веру.

— Откуда ты… знаешь?.. — поразился рыбак.

— Потом. У нас мало времени. Слушай меня внимательно и запоминай. Завтра по указу царя Иудейского в Иерусалиме начинается облава на секту христиан. На всех, кто не успел уйти в Дамаск. Сообщи своим, уходите.

— К-куда? — заикаясь, спросил испуганный Петр.

— В горы, в пустыню, в море. Куда угодно. Если хотите жить. Будут хватать всех, кто проповедует, и кто слушает проповеди, и кого сочтут подозрительным… Сами тоже уходите.

— Но как же я уйду? Я еще не продал рыбу…

— Ты и вправду тупой! — рассердился Шаул. — Бери свою бабу и уходи, пока цел. Или у вас секта самоубийц?

— Я не боюсь смерти! — гордо заявил Петр.

— А кто будет учить? Пойми ты, камень, что они уничтожат и вас, и детей ваших, и всех, кто что-либо слышал и знает о вас.

— А ты?

— …А я тебе говорю: уходи! — уклончиво ответил Шаул.

— Зачем ты помогаешь нам? — Петр внимательно смотрел на Шаула.

— Пока не знаю, — честно ответил Шаул. — Может быть, как и вы: сошел с ума. Значит, не жди, когда я опять стану нормальным, и беги!

Чтобы подтвердить свое красноречие, Шаул взялся за рукоять своего коротко меча.

— Я не верю тебе, Шаул из Тарса! — в нерешительности сказал Петр.

— А мне не нужно верить, я не Господь! Марш отсюда! Ну!

Петр, беспрестанно оглядываясь, быстро вышел из комнаты.

От Иерусалима до Дамаска было не более ста пятидесяти поприщ[33]. Это около четырех дней пути на лошадях. Шаул еще не знал, что он будет делать в Дамаске, но чувствовал, что прежним в Иерусалим он уже не вернется…

Крестное знамение Олафа

Глава 15 На волю

Весенний туман покрывал холмы берегов залива Хаапсалу-лахт. От подножья холма, наверх, к мрачным чертогам крепости Хаапсалу восьмилетний мальчишка тащил тяжелую деревянную бадью воды. Толстая веревка вместо ручки больно впивалась в пальцы, но ребенок и не думал останавливаться. Превозмогать эту боль стало уже привычкой, как и то, что деревянная бадья своими острыми краями сильно натирала правую ногу.

За земляными стенами крепости, под скалой размещались грубо сколоченные клети. К одной из них и направлялся прямой потомок Великого конунга Норвегии, а ныне маленький раб Олаф Трюггвасон.

Сквозь толстые сырые жерди мальчик посмотрел на дрожащего от утреннего холода раба-гладиатора Торгисля. Лохмотья, в которые превратилась одежда викинга, едва ли могли сохранить тепло тела. Олаф черпаком на длинной рукояти налил Торгислю свежей воды. Они не разговаривали. Торгисль после смерти своего отца от рук пирата Клеркона больше не произнес ни слова. А Олафу сказать было нечего.

Клеркон продал Торгисля, справедливо опасаясь мести, другому морскому разбойнику по имени Реас. Точнее, не продал, а обменял на богатую, шитую золотом плащ-епанчу. Так как Торгисль никого к себе не подпускал, кроме Олафа, то подвыпивший Клеркон продал разбойнику Реасу и малыша, и старого грека Буртси, снабдив последнего рекомендацией «умеет врачевать: вывихи, переломы, колотые и рубленые раны, лихорадку». Старик и вправду лечил Торгисля после многих и многих поединков. Реас был знаменит тем, что устраивал в Хаапсалу гладиаторские бои.

* * *

На ристалище Торгисля приводили в ошейнике, к которому были прикованы две длинные жерди, свободные концы коих держало по дюжему мужику. Руки у викинга при этом были связаны впереди. Из одежды на нем были только штаны. На ногах — сапоги, еще те, в которых много лет назад Торгисль выехал из Опростадира с отцом Торольвом, чтобы сопровождать Астрид и Олафа — дочь и внука своего хозяина, Эйрика Бьодаскалли.

Кутаясь в шерстяные плащи, около дюжины вооруженных топорами и копьями эстов сидели на камнях взгорка, ожидая зрелища. На этот раз разбогатевший на морском разбое Ацур выставил против Торгисля двух своих лучших бойцов. Драться должны будут голыми руками. Ставки были высоки, но Реас был уверен в победе Торгисля: еще никому не удавалось одолеть этого свирепого викинга.

Ацур пристально рассматривал Торгисля и вспоминал, как без малого шесть лет назад сбил того ногами с палубы, захватывая у викингов свой теперешний корабль-снеккар, и как обменял юного тогда бойца на чрезвычайно хорошего козла, которого и зажарили на пиршество. От своих заединщиков-эстов Ацур отличался большой золотой фибулой на толстом шерстяном плаще да серебряным кольцом, стягивающим угол этого плаща для застежки. Голова капитана пиратского снеккара не была покрыта, темно-рыжие волосы на ней, усы и борода были коротко стрижены. В руках Ацур сжимал полотняную калиту, битком набитую крупными монетами.

Эст, державший Торгисля на жерди слева, отстегнул защелку на ошейнике викинга и взял в руки боевой топор на длинной рукояти. Эст с жердью справа повел на ней Торгисля к столбу в центре большого, с натоптанной грязью, ристалища. Норвежца усадили коленями прямо в мерзлую жижу. Эст привязал к ошейнику толстую вервь и отстегнул правую жердь. Второй эст все это время держал боевой топор на подстраховке. Они спешно удалились.

Реас посмотрел на Олафа и глазами указал на Торгисля. Мальчик подошел к викингу и принялся развязывать тому руки. Толстая грубая конопляная веревка разбухла от влаги, и узел, который должен был развязаться от одного рывка за конец, никак не хотел распускаться. В этот момент один из бойцов-гладиаторов подбежал к столбу и резко дернул за канат, другой конец которого был привязан к ошейнику Торгисля. Гладиатор подтягивал к себе викинга, который скользил спиной по грязи, пытаясь в движении освободить от веревки свои руки.

Второй гладиатор подбежал к опрокинутому викингу и резко ударил того ногой справа по ребрам. От удара норвежец перевернулся на живот и быстро поднялся на ноги уже со свободными руками. Второй гладиатор отскочил в сторону, на край ристалища. Торгисль бросился за ним, но первый гладиатор опять дернул за канат и викинг снова повалился на спину.

Норвежец перевернулся и кинулся в атаку на гладиатора, дергавшего его за ошейник. Тот отпрянул за столб. Но второй гладиатор, подобно игрокам регби, бросился на Торгисля головой вперед и сшиб его в партер. Лежа на спине, норвежец сначала оторвал от своего корпуса прижатую голову гладиатора, потом приподнял стонущего от напряжения противника на вытянутых руках и, выскользнув из-под него, захватил его голову правой ногой и прижал к земле.

Не успел первый гладиатор подбежать к борющимся в грязи противникам, как Торгисль впился зубами в яремную вену второго. Тот громко и обреченно закричал. Первый гладиатор бил норвежца по голове кулаками, по ребрам, по хребту, сложив кулаки вместе — все безрезультатно.

Внезапно Торгисль совершил резкое движение головой вверх и затылком разбил нос склонившегося над ним первого гладиатора. Норвежец встал, в его зубах была вырванная плоть врага, из разорванной шеи которого толчками выплескивалась темная кровь. Викинг выплюнул кусок кожи с мясом, бросился к нокаутированному первому гладиатору и, схватив того за затылок, нанес резкий удар лбом в его разбитый нос. Даже помрачневший Ацур со своего зрительского места услышал хруст ломающихся носовых костей несчастного. В тот же миг Торгисль намотал на шею теряющего сознание бойца канат, схватил вервь почти у самого своего ошейника и бросился к краю ристалища. Резкий рывок сломал хрящи на шее первого гладиатора, и тот обмяк, сидя на коленях.

Все еще не успокаиваясь, Торгисль тянул и тянул свою веревку, пытаясь упереться ногами в грязь, но сапоги скользили, и норвежец то и дело падал ягодицами на землю. Седой круглолицый Реас смотрел на эти попытки викинга со смешанными чувствами. С одной стороны, он опять выиграл кучу денег, с другой — все его люди боялись Торгисля, а кому-то сейчас надо будет опять конвоировать его в клетку.

Когда норвежец убедился, что оба выставленных против него бойца мертвы, он успокоился, подошел к краю ристалища и сел лицом к зрителям, положив кулаки на колени. Олаф подошел, связал его кисти и пристегнул обе жерди к ошейнику. За эти жерди подручные Реаса отвели Торгисля в клетку. Там мальчик опять отстегнул жерди и пристегнул цепь, которая была продета через большое железное кольцо, прикованное к скале. Другой конец цепи мальчик подал эсту за клетью, и тот ее натянул. После этого Олаф развязал руки викинга. Торгисль безучастно сел на помост и укрылся грязным шерстяным плащом.

Реас долго всматривался в лицо своего раба-гладиатора сквозь скрученные жерди, пытаясь увидеть хоть какую-то эмоцию у того, кто голыми руками убил двух сильных умелых бойцов. Наконец эст достал из сумы свиную ножку-рульку и засунул мясо в специальный проем для еды — кормушку.

Когда Реас ушел, в клеть к Торгислю опять забрался Олаф. Он принес бадью с водой, чтобы норвежец помылся, и даже плошку козьего молока. Видать, она досталась ему самому, но маленький раб предпочел поделиться ею с викингом. В обязанности Олафа входила также очистка подклети от нечистот.

Олаф привык разговаривать с викингом, хоть и никогда не слышал ответов:

— Больше некому нас лечить, Торгисль, — сообщил мальчик, выгребая зловонную массу из подклети. — Буртси умер. От старости. Сказал, что счастлив умереть, устал жить в рабстве… Неужели нам тоже всю жизнь придется прожить рабами, Торгисль?!

Викинг посмотрел на него одним глазом: второй заплыл огромным синяком после битвы. Норвежец слушал мальчика и под звук его голоса мелкими движениями точил плоский наконечник стрелы.

Однажды за очень хороший бой Реас наградил Торгисля купанием в горячем источнике. Давно викинг не получал такого наслаждения — посидеть по шею в теплой воде, которая пахла вареными яйцами и, по словам лекаря Буртси, залечивала раны. На каменистом дне этого водоема викинг случайно укололся и нащупал кусочек железа — наконечник стрелы. Он спрятал его в рот, делая вид, что умывается. С тех пор Торгисль хранил наконечник в щели скалы, маскируя комочком мха. И точил о камень при любой возможности.

— Буртси говорил: «Человек ищет, кому поклониться», — продолжал мальчик, поглядывая на руки викинга, оттачивающие лезвие. — Ты вот служил моему деду Эйрику Бьодаскалли, а может, и сейчас служишь, будучи рабом Реаса. А я, сколько себя помню, всегда был рабом этих эстов… Буртси учил меня: достоинство человека определяется достоинством той святыни, которой человек отдает свою жизнь на служение. Чем выше эта святыня, идея, реальность, которой я отдаю свою жизнь, тем выше я оцениваю собственную жизнь. Тем выше мой собственный статус. Быть рабом Божьим — это не унижает, не закабаляет, а освобождает. Потому что если я раб Божий — я больше ничей не раб.

Мальчик нагрузил нечистоты на большую деревянную лопату и понес подальше от жилья, чтобы жуткий смрад не отравлял жизнь Торгисля и его охраны. Вернулся маленький раб с песком на той же лопате, чтобы засыпать им пространство подклети.

— Во-первых, я не раб своих страстей, голода и холода, — продолжил прерванную мысль ученик грека Мефодия. — А во-вторых, я не раб того, что обо мне думают Реас и жена его Рекон и сын их по имени Рекони. Я из иных источников получаю свои оценки, не их словами я питаю свою душу и свой ум.

Олаф закончил с песком и присел передохнуть рядом с клетью, достав из-за пазухи краюху хлеба.

— Так Буртси мне много-много раз говорил, и я запомнил слово в слово, — объяснил мальчик. — Вот сам посуди: если ты слуга конунга, то ты самый свободный человек в Норвегии, потому что если ты слуга конунга, ты больше ничей не слуга. А если ты слуга ярла, то уже не такой свободный, потому что над твоим хозяином есть конунг. А если я раб Божий, то я свободен вообще на всей земле — и в Норвегии, и в Швеции, и в Эстланде, и в Гардарике… Чем выше статус господина, которому ты служишь, тем больше твоя свобода. Тем больше независимость от всех тех, кто претендует на власть над тобой. Раб Божий больше никому не раб!

В это время эсты беседовали в доме Реаса.

— Они настоящие чудовища — эти последователи Христа, — заявил хозяин дома.

Его голова была обмотана тряпицей, так как нестерпимо болела.

— Один мой раб-христианин рассказывал, что они поедают своего бога. Вкушают его плоть и пьют его кровь, — вспомнил Реас умершего врачевателя Буртси.

— Омерзительно, — откликнулся Ацур.

— И они ненавидят нас, желают нам смерти, — продолжил Реас.

— Так что молись, чтобы боги защитили нас, — предложил Ацур. — У нас много богов, а у них лишь один.

— Я не могу отдать тебе викинга, — вернулся к началу разговора Реас. — Он нам нужен.

— Но тебе нужны деньги, Реас, — возразил Ацур. — Как и всем остальным. Он у тебя уже больше пяти лет, и все это время твои люди живут в страхе. Я хорошо заплачу.

Реас долго смотрел на Ацура и наконец протянул открытую ладонь для скрепления договора рукопожатием.

* * *

Одетый в шерстяное рубище Торгисль стоял перед Реасом, удерживаемый двумя жердями, пристегнутыми к ошейнику. Руки викинга были связаны спереди.

— Я продал тебя, викинг, и мальчишку, — сообщил Реас своему рабу. — Теперь твой хозяин Ацур.

С этими словами старый эст скомандовал людям Ацура:

— Мешок ему на голову и забирайте его!

Процессия из шести человек двинулась к заливу Хаапсалу-лахт, где был пришвартован снеккар Ацура. Первым по тропе шел капитан корабля. За ним следовал пират с большим мечом за спиной, дальше — воин с жердью в руке, другой конец которой был прикован к ошейнику викинга. За гладиатором шагал еще один воин с жердью. Оба пирата с жердями были вооружены огромными топорами на длинных рукоятях. Завершал шествие Олаф со связанными впереди руками. Он плелся, привязанный к поясу последнего воина с жердью. Его Реас тоже отдал Ацуру, потому что Олаф был своеобразным «ключом» к неукротимому норвежцу.

Тяжелее всех приходилось Торгислю, так как он шел с мешком на голове и связанными руками, не видя дороги; а на пути были и буераки, и ручьи, которые надобно было переходить по скользким камням. Пираты удерживали норвежца за ошейник, когда тот поскальзывался, не давая пленнику упасть. При этом они нещадно бранились и ржали ужасными голосами. Викинг вслушивался, просчитывал: за сколько шагов идут передние и сколько их. По разным по характеру рывкам жердей он понял, что задний конвоир обременен привязанным к нему мальчиком.

Торгисль засунул связанные руки под мешок и вытащил изо рта наконечник стрелы, наточенный, как бритва. Сначала он разрезал конопляную веревку на запястьях, потом отстегнул от ошейника жерди, позволяя их железным крюкам находиться до поры в кольцах ошейника.

Когда тропа пошла в гору, викинг свободными руками сбросил с головы мешок и освободил ошейник от жердей. Заднюю жердь с пиратом, который все видел, он толкнул, и тот свалился под гору на Олафа, запутавшись на какое-то время в жерди и веревке с маленьким рабом. В эти мгновенья Торгисль дернул на себя переднюю жердь, и пират скатился с горы спиной вперед прямо к нему в смертельные объятья. Норвежец схватил пирата за голову и острым наконечником стрелы перерезал своему конвоиру горло. Затем выхватил из его слабеющей руки топор, упал на спину и, уйдя от удара топором заднего конвоира, резким движением отсек тому опорную левую ногу. Вторым ударом викинг всадил топор в поясницу заднего конвоира, а когда тот упал навзничь, третьим ударом раскроил его голову с такой силой, что кровь и мозги брызнули Торгислю в лицо.

Скрывшийся за пригорком мечник услышал звуки борьбы и бросился назад, высоко подняв меч в первом замахе. На этом движении его и поймал Торгисль, с неистовой силой засадив лезвие топора прямо в грудь эста. Викинг подобрал его меч и пошел скорым шагом догонять убегающего Ацура.

Перепуганный Олаф не сразу выполз из своего укрытия между камнями. Когда он поднялся вверх по тропе, а потом спустился вниз с пригорка, то обнаружил избитого в кровь капитана пиратов. Стоящего, но распятого веревками так, что кончики его сапог еле-еле доставали до земли. Рядом, на другом камне, сидел Торгисль и о чем-то думал. Низкие облака с просветами синего неба накрывали землю от холмов до самого моря. Викинг провожал глазами эти плывущие на север облака.

— Что ты видишь? — спросил разбитыми губами Ацур, его язык выталкивал зубную крошку и кровавые пузыри. — Себя?

Торгисль повернул голову к Ацуру и долго-долго на него смотрел, размораживая в своей памяти, как Ацур, когда еще не закончились переговоры, коварно метнул копье и пронзил им Вульвайфа. Как сбил его с палубы отцовского снеккара. Как измывался над викингами, вылавливая крюками раненых из воды. А сейчас эстонский пират стоял избитый, окровавленный, распятый на камне, под низким своим поганым эстонским небом с облаками, что плыли прямиком в Норвегию.

Викинг подошел к эсту, схватил его за ворот льняной домотканой рубахи и резким движением разорвал ее пополам до самого низа, обнажив белое тело Ацура с рыжими кудряшками на груди и многочисленными шрамами, часть из которых покрывали магические татуировки. Острым, как бритва, наконечником стрелы Торгисль распорол живот Ацура ровно по линии над штанами, от одного бока до другого.

Захватчик их снеккара в это время истошно орал. Морской ветер рвал в клочья этот крик, который вовсе не мешал Торгислю, а, напротив, доставлял наслаждение. Затем викинг прижался щекой к щеке к пирату, запустив с двух сторон свои руки прямо тому в брюхо. Эст уже визжал от невыносимой боли. Норвежец чуть напрягся и вырвал из живота Ацура парящийся клубок кишок, который выпал к ногам заходящейся в воплях распятой жертвы. Торгисль посмотрел на содеянное с чувством глубочайшего наслаждения. Он с удовлетворением встряхнул кистями, сбрасывая с них кровь и слизь своего давнего обидчика.

Олаф много чего повидал за свои неполные девять лет, но все равно перепугался до смерти. Он спрятался под камень и не смел выглянуть оттуда, только слушал: как вопил потрошеный пират, переходя на фальцет; как освободившийся раб вернулся к трупам своих конвоиров и подобрал себе новую одежду и обувь. С мечника он снял сапоги и штаны, а с переднего конвоира — длинный кожаный жилет и почти новый шерстяной плащ. Переодевшись, бывший гладиатор с мечом и топором в обнаженных руках отправился по тропе назад к земляной крепости Хаапсалу.

Когда шаги Торгисля стихли, Олаф выбрался из укрытия и посмотрел в сторону Ацура. Тот умирал, тихо поскуливая и стоя по щиколотку в собственных зловонных кишках. Мальчик побрел назад в Хаапсалу. Больше идти ему было некуда. Там он не застал в живых никого, кроме своего хозяина. Сам Реас с переломанными ногами и руками сидел в клети Торгисля в рабском ошейнике, прикованный цепью к скале так, чтобы видеть перед собой головы жены и сына, насаженные на копья.

Мальчик набрал в тяжелую деревянную чашу воды и, открыв клеть, попытался напоить раненого. Так его учил поступать наставник Мефодий: «Будьте милостивы к врагам своим». Седой Реас, отхлебнув воды вперемешку с кровью, текущей у него из ноздрей, двумя руками вцепился в шею мальчика, хрипя разбитыми губами: «Я заберу тебя с собой!»

Олаф ударил его чашей по голове, потом еще и еще раз. Даже когда хватка его хозяина ослабла, Олаф бил и бил острым краем чаши в височную кость Реаса — в истерике, в ненависти, в остервенении. Так он тоже перестал быть беглым рабом, но стал рабом освободившимся.

Через какое-то время Олаф, вооруженный кинжалом одного из убитых слуг Реаса, нагнал Торгисля. Тот шел с мечом за спиной и топором в руке, шел так, как будто знает, куда идет. И Олаф пошел за ним, не приближаясь ближе двухсот шагов. Однажды Торгисль остановился и оглянулся на следовавшего за ним мальчика, но никак не проявил своего участия или вражды. Просто зашагал себе дальше.

У ручья, где Торгисль напился, умылся и присел передохнуть, Олаф догнал его и решился присесть рядом, со стороны подбитого, а потому закрытого левого глаза. Викинг повернул голову и понаблюдал видящим глазом, как мальчик играет с нательным крестом.

— Нравится? — спросил Олаф, обнадеженный тем, что викинг смотрит доброжелательно и не отворачивается. — Мне его Буртси подарил.

Когда стемнело, Торгисль дал мальчику свой плащ, чтобы тот поспал в тепле. Викинг подобрел к Олафу еще больше, когда мальчик по дороге рассказал ему, как впервые в жизни убил человека — их бывшего хозяина Реаса. Норвежец сидел над уснувшим наследником великого норвежского престола, и прошлое постепенно оживало в его памяти. Он, Торгисль, должен не только отомстить за смерть своего отца. Прежде всего он служит конунгу Олафу, которого обязан доставить в Кенугард к сыну своего господина — Сигурду Эйриксону. Жизнь Торгисля снова обрела смысл.

На другой день они вышли к селению эстов, жители которого были собраны в большую толпу с пожитками, отряд хорошо вооруженных воинов собирал с них дань. Торгисль остановился, оценивающе осматривая бойцов и их вооружение — мечи, секиры, красные каплевидные щиты. Олаф встал возле викинга. Вечерний ветер шевелил его грязные спутанные светлые волосы.

— Ты из здешних родов, воин? — спросил на языке эстов главарь тех, кто обирал этих самых эстов.

Торгисль по обыкновению молчал. Олаф, спасая положение, громко ответил по-эстонски:

— Еi!

— Почему за тебя говорит мальчишка? — удивился главарь неведомой шайки.

Торгисль не отвечал, его здоровый глаз шарил по присутствующим, вычленяя вооруженных людей. Их лица были забрызганы кровью. Судя по всему, эсты оказали ожесточенное сопротивление. Один из напавших на селение, с огромным двуручным мечом, имел невиданную прическу в виде длинного окровавленного чуба, свисавшего с обритой головы.

— Вы эсты? — опять задал вопрос главарь.

Его позолоченная кольчуга и полированные наплечники сверкали на солнце.

— Нет, — подумав какое-то время, ответил Олаф. — Мы норвежцы.

— Ложь! — не поверил главарь.

— Не стоит злить пришельца, — вдруг вмешался чубатый владелец двуручного меча. — Я о нем слышал. В Эстланде нет бойца кровожаднее. Он убил своего хозяина Реаса и почти всех его людей.

С этими словами перепачканный то ли своей, то ли чужой кровью чубатый встал и взвалил свой чудовищный меч на плечо. Олаф отметил, что чубатый говорит по-скандинавски, но так и не разобрал акцент. Опыта у мальчика было маловато.

«Бивой!» — крикнул главарь, и один из мечников отделился от толпы эстов и подбежал к командующему. Это был боец не старше тридцати лет с темными кучерявыми волосами и окладистой бородой.

Торгисль сделал шаг вперед, чуть закрыв собой Олафа. Его здоровый глаз смотрел твердо из-под нахмуренного лба. Бивой обнажил длинный прямой меч и направился к норвежцам боевой походкой: ноги его чуть подпружинивали, корпус слегка раскачивался.

Торгисль сделал еще полтора шага вперед. Он чуть ослабил хватку топора, дав железному лезвию утянуть вниз топорище. Таким образом, хват из походного обратился в боевой. Это было почти незаметное движение, но Бивой его рассмотрел и замедлил свой шаг.

Торгисль отметил для себя, что плечи Бивоя покрывает лишь легкий кожаный доспех с нашитыми железными колечками. Главарь вдруг передумал, догнал Бивоя и легким задерживающим движением за правую руку отослал мечника обратно.

— У немого есть имя? — спросил главарь мальчика.

Олаф опять поравнялся со своим напарником и ответил:

— Его зовут Торгисль, сын Торольва Вшивая Борода из Опростадира.

При этом Олаф подумал, что вряд ли этот главарь знает, где находится Опростадир, он, поди, и про Оппланн-то не слышал.

— Торгисль, можешь разделить с нами трапезу, а потом и поговорим… Можешь с мальчишкой, — предложил командир и добавил, обращаясь к младшему путнику: — Как тебя там зовут?

— Я Олаф, сын Трюггви из Вика и Астрид Эйриксдоттир, — достойно ответил юный норвежец и, казалось, потряс этим спрашивающего до глубины души.

— Олаф?! Ты — Олаф Трюггвасон?!! — вскричал главарь неведомой шайки. — Я Сигурд Эйриксон из Опростадира, я твой дядя!

Услышав это, бывший гладиатор посмотрел на потерявшего дар речи мальчика. Неожиданно миссия Торгисля Торольвсона была завершена.

* * *

Они сидели вокруг вечернего костра — Сигурд Эйриксон, его дружинники, собиравшие дань с эстов, и Олаф с Торгислем Молчуном.

— Я уже два года как служу в Хольмгарде воеводой у сына великого князя Святослава Ингварсона, — рассказывал Сигурд. — Сын этот, по имени Вальдемар, немногим старше тебя, Олаф, ему всего двенадцать лет. Великий князь Святослав нажил его не от жены, а от служанки своей бабки Хельги, вдовы Ингвара Рюриксона, князя Кенугарда. А служанку ту зовут Мальфрида[34], и она в большом почете у Хельги и у своего конкубита Святослава. Вот почему великий князь дал Хольмгард в правление ее сыну Вальдемару и приставил регентом брата Мальфриды — Добрыню, а воеводой новгородским назначил меня.

— А ты теперь свободен, — обратился Сигурд к Торгислю. — Что теперь думаешь делать?

Олаф, не понявший, что дядя разговаривает не с ним, ответил:

— Хочу домой.

— А где твой дом? — уточнил на всякий случай Сигурд.

— Не знаю, — ответил после некоторого раздумья мальчик. — Там, где моя мама.

— Мы обязательно найдем твою маму, Олаф, — пообещал Сигурд. — Вот только в Норвегию вам с ней возвращаться пока нельзя. Конунг Харальд Серая Шкура был убит два года назад, и норвежская корона перешла к королю Дании Харальду Синезубому, но на самом деле власть в Норвегии оказалась в руках ярла Хакона Могучего. А это очень опасный для тебя человек.

— Торгисль, — опять обратился к викингу Сигурд. — Нам нужны хорошие воины. Мы собираем дань с эстов, а потом вернемся в Хольмгард. Там мы контролируем торговый путь из варяг в греки. Это славное дело! У нас тебя ждут богатство и земля. Верно, дружина? — обратился воевода к своим соратникам.

— Да! Это так! — отозвались россы.

Торгисль не ответил отказом. Он был обнадежен обещанием найти усадьбу убийцы своего отца — пирата Клеркона. «Война бесконечна, — думал бывший гладиатор, глядя в огонь. — Она порождает значительно больше бродяг, чем героев».

Глава 16 Дроттнинг[35] — рабыня

Солнце уже давно село, да и гости капитана Клеркона уже расползлись, кто по домам, кто — пьяный — по углам. Длиннолицый эст остался за столом в компании юноши-раба и прислуживающей рабыни Астрид. Кроме них на ногах все еще держались Хальфредр Беспокойный и Уис-музыкант, которые шушукались в углу для музыкантов.

— Должен же быть какой-то другой способ, Скальд? — шептал слепец.

— Мы за пять лет уже все перепробовали, он не дает выкупить Астрид, все время увеличивая цену! — возразил Хальфредр и решительно вернулся к столу.

Уис-музыкант безнадежно покачал головой.

— Три чаши, — такими словами встретил Клеркон вернувшегося Скальда. — Для трех твоих попыток. Победишь — я отдам тебе твою женщину Астрид. Выигрываю я — ты пьешь! Выпьешь все три, и ты становишься моим рабом. И сегодня ночью ты мой, и я могу делать с тобой, что захочу!

Скальд посмотрел на юношу-раба. Судя по всему, тот хорошо знал, как выглядит «что захочу» в исполнении пирата Клеркона. Хальфредр оглянулся на Уиса-музаканта. Тот уже не был рабом, Скальд выкупил его, но тогда ценой были просто хвалебные стихи, а сейчас — честь и свобода. Уис-музыкант не одобрял решимости Скальда и всем видом своим это показывал.

Хальфредр Беспокойный поставил локоть правой руки на стол.

— До первого касания или перелома, — объявил правила Клеркон и крепко ухватил его за ладонь.

— Начали! — ответил ему Скальд, и они принялись бороться на руках.

Уис-музыкант досчитал лишь до девяти, когда раздался звук удара кулака об стол и раздался довольный смешок Клеркона.

Астрид принесла поднос с тремя глиняными кубками. Один из них ее хозяин взял и поставил перед ее конкубитом[36]. Хальфредр не мог официально жениться на ней, на рабыне, так как он потерял бы свой статус свободного человека.

— Пей до дна, мой любимый поэт! — приказал пират.

Расстроенный проигрышем Хальфредр взял кубок и отпил. Это был не хмельной мед, не ячменный эль и не виноградное вино, то был настой на грибах. Но делать нечего, уговор дороже денег — и Скальд допил остаток. В глазах у него помутилось и голову повело так, что Хальфредр отскочил от стола, чтобы его не вытошнило прямо там.

— Скальд, не блюй! — рассмеялся пират. — Это пойло берсерков, оно придаст тебе храбрости.

Уис-музыкант подошел к Хальфредру и спросил сквозь зубы:

— Скажи мне, у тебя есть план?

Но Скальд только потряс головой, как боксер после того, как пропустил особо точный удар в лицо.

— Может, продолжим, пока у тебя не прошел запал? — предложил Клеркон.

Хальфредр ответил Уису-музыканту легким хлопком по плечу, упрямо закусил нижнюю губу и вернулся на свое место. Юноша-раб поспешно убрал пустой кубок со стола.

— До первого касания или перелома, — напомнил Клеркон и взял соперника за ладонь.

— Начали! — ответил ему Скальд.

На этот раз Уис-музыкат успел досчитать до двенадцати, пока не услышал удар кулака о столешницу.

— Че-о-о-орт!!! — прорычал Хальфредр Беспокойный.

— Чтоб я сдох! — воскликнул Уис-музыкант, потому что понял: его друг и спаситель снова уступил в борьбе.

Клеркон взял второй кубок с подноса стоявшей тут же Астрид и поставил его перед Скальдом.

— Следующий проигрыш, следующая чаша, — махнул пират приглашающим жестом. — Каковы твои шансы, поэтесса?

Хальфредр ничего не ответил. Он сидел, склонив голову и обхватив пальцами свой затылок. Пират издевательски засмеялся. Астрид с болью и отчаянием смотрела на своего защитника. А Клеркон подошел к юноше-рабу, взял его лапищей за правую щеку и сладострастно поцеловал в губы.

Скальд испил до дна еще один кубок грибного зелья. В его глазах все стали двигаться очень медленно, он даже мог видеть траекторию движения каждого, кто хоть немного шевелился. Хальфредр опять вскочил, чтобы не вытошнить на столешницу все, что он только что выпил. Он таращил глаза в темноту и тяжело дышал. Наконец сделал шаг и оказался вплотную с Уисом-музыкантом.

— Уис, дай мне свой пояс! — горячечным шепотом потребовал Хальфредр.

— Чего? — не понял слепец.

— Ну! Дай мне свой пояс, я дарил тебе, — напомнил Хальфредр. — Твой пояс!

— Хорошо, Скальд, — наконец-то понял Уис, передавая ему серебряный пояс в виде гадюки. — Змея будет тебя оберегать. Когда боги на твоей стороне, ты не проиграешь.

— Да! — только и ответил Скальд, сворачивая в клубок пружинящий пояс, искусно связанный из крохотных серебряных колечек.

— А-а-а-а-а, — с предвкушением протянул Клеркон. — Жду не дождусь, когда сделаю тебя женщиной, поэтесса!

Самодовольная рожа пирата расплывалась в глазах Скальда — это давало о себе знать выпитое зелье из магических грибов.

— Ну, не грусти, — продолжал глумиться Клеркон. — Тебе, возможно, даже понравится!

Он широко улыбнулся и заразительно рассмеялся.

Хальфредр Беспокойный привстал над столом и сказал на ухо ржущему пирату:

— До первого касания или перелома!

В ответ он услышал возбужденный рык:

— Начали!

Скальд всматривался в оскаленную рожу пирата над их сцепленными кулаками. Его зубы то становились настолько четкими, что Хальфредр видел даже начинающийся кариес, а то, напротив, оскал Клеркона расплывался в сплошную белую полосу без просветов.

Уис-музыкант досчитал до восьми, когда свободной рукой Скальд бросил под столом серебряный пояс прямо в чресла Клеркона, изрядно ушибив его. Пират вскочил от неожиданности, но Хальфредр успел завалить его десницу. Левой рукой эст держал извивающуюся гадюку, рот его был перекошен в смертельном ужасе. Наконец он бросил гадину на стол. И лишь потом разглядел, что это не живая змея, а металлическая копия.

Рассвирепевший от того, что выказал свою трусость, Клеркон шагнул к своему сексуальному рабу и со всей силы влепил тому леща. Голова безропотного юноши откинулась, но он устоял. Видать, ему не впервой было выхватывать такие оплеухи. Затем пират обнажил меч и вернулся к вскочившему из-за стола Хальфредру. Скальд хохотал, левой рукой потрясая серебряной змейкой, а правой держа приготовленный топор.

— Ты форпюльт[37], Скальд! — выкрикнул разъяренный пират и добавил, внезапно успокоившись: — А я люблю форпюльтов!

Клеркон распростер объятия и щедро расхохотался, приглашая Скальда обняться, как помирившиеся братья. Хальфредр решился на эти объятия. Астрид боялась поверить, что после почти шести лет рабства она наконец-то свободна! Тридцатилетняя женщина недоверчиво смотрела на обнимающихся и смеющихся мужчин, подсознательно ожидая от своего коварного хозяина какой-нибудь подлой уловки…

На берегу морской гавани Кярдла острова Даге они сидели у ночного костра все вместе — пират Клеркон, Хальфредр Беспокойный Скальд, Уис-музыкант и Астрид Эйриксдоттир. Сидели и пили эль. А юноша-раб им прислуживал.

— Ты, Скальд, великий поэт, — провозгласил захмелевший Клеркон. — Никто, кроме тебя, не слагал саг обо мне. Завтра, как я догадываюсь, вы уйдете, так что расскажи мне эту сагу еще раз, напоследок, друг мой драгоценный!

Звездное небо внимало Скальду, когда тот читал нараспев свою сагу о битве норвежского снеккара и двух эстонских драккаров. И хотя Уис-музыкант аккомпанировал Скальду на эстонских гуслях-каннель, читал поэт по-норвежски. Да, за последние годы он выучил эстонский язык, но стихи мог слагать лишь по-норвежски.

Звезды на Балтике нечастый, но надежный ориентир. Вот почему россы на своих ладьях тоже присоединились к звукам саги о капитане Клерконе. То Сигурд Эйриксон командовал движением весел: «en-to, en-to, en-to». Огромная глыба драккара на тридцать пять пар весел вошла в гавань и пришвартовалась у крепости Кярдла.

— Это ты, Клеркон? — раздался окрик с борта ладьи. — Встречаешь гостей заморских?

— А вы кто, гости заморские? — отозвался пират, раздосадованный тем, что сагу Скальда прервали.

— Я Сигурд Эйриксон, воевода князя Хольмгарда, прибыл за данью, что ты задолжал за три года. Со мной Торгисль, сын Торольва Вшивая Борода, и он утверждает, что ты ему тоже кое-что должен!

С борта ладьи посыпались дружинники со швартовыми канатами.

— Все, что я должен князю Хольмгарда, я готов отдать, воевода, а вот Торгислю Торольвсону я ничего не должен — я победил его отца в честном поединке, у меня тут и свидетели есть.

— А ну-ка, друг мой любезный, — обратился Клеркон к Хальфредру. — Доскажи свою сагу, как мы бились с Торольвом Вшивая Борода!

И снова зазвучали гусли Уиса-музыканта, и Скальд продолжил сагу о событиях шестилетней давности, а россы слушали его речь, сгрудившись вокруг костра и опершись на свои боевые топоры с длинными рукоятями.

Когда Хальфредр Беспокойный закончил свой сказ, Торгисль подвел Олафа к Астрид и произнес:

— Вот твоя мама, малόй!

Олаф растерялся. Он так долго мечтал найти свою маму, но в то же время никогда не слышал, чтобы Торгисль разговаривал! Мальчик бросился к женщине, обнял ее и расплакался. Астрид тоже тихо плакала. От счастья. Она, свободная женщина, гладила волосы сына, целовала его в макушку, что-то шептала сквозь слезы… Сестру наконец обнял и грозный Сигурд…

— А ты, оказывается, не немой, Молчун? — похлопал по плечу Торгисля воевода.

— Я поклялся не разговаривать, пока не отомщу за смерть своего отца, но сага Скальда отменила все мои клятвы.

* * *

Драккар Сигурда Эйриксона, груженный моржовой костью, китовой кожей, батистовыми тканями и серебряной утварью, взял курс на Хольмгард. В Финском заливе их накрыл плотный туман. И штиль. Можно было бы идти на веслах, но куда? Ночью не видно звезд, днем — солнца. Гребцы задвинули весла и полулежали на своих скамьях в ожидании хоть какого-то просвета. Но туман был такой густой, что с кормы с трудом просматривался нос корабля. На носу сидел Олаф с Астрид и Сигурдом.

«Мой дядя столько рассказывает о Кенугарде, — думал мальчик. — А я не устаю слушать о его красоте и богатстве».

— Знаешь, что я делаю, когда боюсь, мам? — спросил Олаф у Астрид.

Та покачала головой.

— Я молюсь Христу, — заявил ее сын. — Он отдал свою жизнь, чтобы избавить нас от бедствий, боли и горя. Вот что мы делали с Буртси — молились Иисусу Христу. Поэтому крепись, мам.

Астрид посмотрела на Сигурда. Тот молчал, вглядываясь в кромешный туман в надежде увидеть хоть какой-нибудь ориентир.

— Давно не видел такого тумана, — заявил Хальфредр Беспокойный. — И так далеко от берега.

— А я вообще уже давно ничего не видел, — горько пошутил Уис-музыкант.

— Может, это проклятие? — спросил Бивой.

— Это не проклятие, — заверил всех Сигурд. — Просто туман и ничего больше.

Когда даже через ночь туман не рассеялся, Олаф встал на колени и сложил руки на груди в молитве:

— Это твоя лодка, Господи! Это твои люди, Господи! Мы просим тебя послать ветер! Разогнать туман! Мы молим тебя послать ветер и направить нас в Хольмгард. Мы молим тебя, Господи, взять нас за руку и отвести к князю Вальдемару!

Но ничего не изменилось от молитвы мальчика: рассеянный солнечный свет с трудом проникал на палубу драккара. Штиль и туман. Туман и штиль…

Уже давно были спеты все песни, пересказаны все саги, струны на гуслях Уиса-музыканта, сделанные из конских волос и кишок, отсырели. Закончилась пресная вода. Бивой зачерпнул ковшом воду за бортом и отпил.

— Будешь так делать — умрешь, — предупредил его Сигурд.

Олафу больше всего было жаль маму. Ему казалось, что она сильнее всех страдала от морской болезни и жажды. Но нет: ночью умер один из раненых бойцов. Товарищи раздели его, разули и сбросили босого мертвеца за борт.

Уису снились кошмарные сны, где он снова мог видеть, но все, что он мог видеть — это реки крови и окровавленные трупы.

Ночь сменяла день, но туман не рассеивался.

— Нет ветра, нет течения, — сказал в очередную непроглядную ночь Бивой.

— Думаешь, это из-за мальчика-христианина? — спросил чубатый, которого звали Велига.

— Конечно! — ответил без всяких сомнений Бивой.

— Как мы его убьем? — прошептал Велига.

— Я сам, — негромко ответил Бивой, достал из-за пояса нож и начал пробираться к носу ладьи.

Он уже практически добрался до Олафа, спящего в объятиях матери, когда снизу взметнулась рука с кинжалом и в грудь Бивоя вонзился клинок. Несостоявшийся убийца хекнул. Торгисль поднялся, выдернул из груди Бивоя свой кинжал и столкнул заколотого за борт. От громкого всплеска проснулись все вокруг.

Дружинники обнажили мечи. Им пришлось не по нраву, что новенький зарезал их соратника.

— Это все из-за мальчишки-христианина! — пояснил всем Велига.

— Заткнись! — приказал Сигурд.

— Он убил одного из наших, — обвинил Торгисля чубатый Велига.

— Я предупреждал вас! — прорычал Сигурд, встав на сторону своего земляка против славян. — А теперь отвали!

Дружинники разошлись по своим лавкам. Сначала варяги, а потом и славяне. На носу остался стоять с топором наготове лишь Торгисль. Гребцы напряженно наблюдали за ним со своих лавок. Наконец сел и Торгисль, лицом к вероятным противникам. Он демонстративно положил топор перед собой. За его спиной жались друг к другу Олаф и Астрид. Рядом с Торгислем устроились Хальфредр и Уис-музыкант. Сигурд сидел спиной к правому борту, между родственниками и своей чуть было ни взбунтовавшейся дружиной.

Туман и штиль. Туман и штиль…

Торгисль дремал, положив голову на борт. Он хотел спать, но не мог уснуть. Ладья покачивалась на волнах, в такт этим покачиваниям по палубе каталась маленькая деревянная бадейка, скрепленная железными кольцами. Норвежец встал и на ослабевших ногах добрался до нее. Он остановил ее движение и поднял. Нестерпимо хотелось пить.

Очнувшийся Сигурд наблюдал, как его земляк наклонился с борта и зачерпнул воды деревянной емкостью. Торгисль приготовился сделать небольшой глоток соленой гадости, чтобы хотя бы просто промочить пересохшие горло и рот. Но вода не была соленой. Даже наоборот: вода была вкусной, как молоко матери!

Сигурд наблюдал, как жадно пьет Торгисль и тихо засмеялся. Проснулся Олаф. Мальчик увидел, как Торгисль протянул бадейку его дяде, жестом предлагая попробовать. Бадейку перехватил Велига.

— Смерти нашей хочешь? — спросил чубатый и отпил.

Он вздохнул и осушил бадейку до дна. Потом поднялся, повернулся к Сигурду и сказал:

— Пресная вода!

Сигурд выхватил у него бадейку, зачерпнул воды сам и отхлебнул

— Это речная вода! Должно быть, мы в устье Невы. А река — это берега, ребята!

Проснувшиеся дружинники с новой надеждой принялись всматриваться в кромешную мглу.

Наутро туман поредел, и стали видны дремучие леса невских берегов.

— Весла в воду, сонные куры! — скомандовал Сигурд. — Неву пройдем, а там и Ладога не за горами!

Глава 17 Хольмгард… Кенугард…

В Хольмгарде, который местные называли Новгородом, Сигурд Эйриксон скрыл ото всех, что привез из Эстланда не только дань за три года, но и наследника великого норвежского престола. Воевода снарядил в Кенугард караван плоскодонных речных ладей-шитиков. В них погрузили дань, что платил новгородский князь великому киевскому князю Святославу Ингварсону. С ними в Кенугард он отправил свою сестру Астрид, племянника Олафа и Скальда с Уисом-музыкантом. Торгисль остался служить в дружине князя Вальдемара вместо убитого им Бивоя.

— Астрид, сестра моя, — говорил воевода Сигурд. — В Хольмгарде вас могут найти убийцы, подосланные ярлом Хаконом Могучим, а в Кенугарде, у князя Святослава Ингварсона, ты вырастишь Олафа в полной безопасности.

Десятиметровые ладьи-шитики преодолели озеро Ильмень, а оттуда поднялись вверх по реке Ловать. У Смоленска в весеннее половодье притоки Ловати и Западной Двины подходят друг к другу на расстояние семь километров. Их преодолели волоком. А дальше спустились на юг по Западной Двине в Днепр.

— Смотри, Олаф, видишь приток? — показал налево купец Гостята. — Это Десна, по-нашему значит Правая. Самый длинный из притоков Днепра.

— Какая же она правая, если она слева? — высказал недоумение Олаф.

— Вот ты несмышленыш! — воскликнул Гостята. — Это для тебя она слева, а для гребцов-то справа! Десну прошли, тут и до Кенугарда недолго осталось.

В Кенугарде, который местные называли Киевом, норвежские гости застали великую скорбь: при возвращении из похода на Болгарию Святослав Игоревич был убит печенегами на днепровских порогах. Княжеством правила его мать — пятидесятидвухлетняя княгиня Ольга. Так было всегда: Святослав все время проводил в военных походах, а в Киеве заправляла его властолюбивая мать, вдова убитого древлянами князя Игоря. Она вырастила сына, а теперь и внуков. Юридически великий княжеский престол перешел к старшему из них — Ярополку, но кто такой семнадцатилетний князь Ярополк против великой княгини Ольги?

Так рассуждала вдова конунга Астрид, когда прямо с пристани направилась со всей своей челядью прямиком в терем Ольги, где и раскрылась, кто она такая и что ее сын — наследник великого норвежского престола Олаф Трюггвасон.

Ольга — властная женщина в фиолетовой тунике до пола и темно-синем платке, удерживаемом на голове серебряной диадемой, — велела подвести к себе девятилетнего мальчика.

— Говорят, что ты сын конунга Норвегии? — строго спросила великая княгиня по-норвежски.

Она смотрела на Олафа прямо, сердито, будто собиралась покарать его неведомо за что. Оробевший Олаф молчал. Ольга хмыкнула, прошла к лавке у стены и села, опершись руками о лавку.

— Знаешь меня? — опять обратилась она к мальчику на его родном языке.

— Кто тебя не знает? — наконец нашелся Олаф. — Хельга ты, княгиня, вдова Ингвара Рюриксона.

— Говорят, ты греческие книги читать умеешь? — чуть сварливо спросила княгиня.

— Умею, старый грек научил, Буртси его звали, а по-гречески — Мефодий.

— А по-нашему, по-славянски тоже можешь? — продолжала расспрос Ольга на местном наречии.

— Тоже могу! — ответил ей Олаф.

— Тоже грек научил? — поинтересовалась княгиня.

— Нет, купец Гостята, здешний, тот, с кем мы из Новгорода приплыли.

— Чему еще обучен?

— Коней люблю.

— Коней все любят.

— Стрелы мечу.

Ольга встала, в руках ее неизвестно откуда оказался кинжал.

— А нож? — спросила она и подала мальчику оружие.

Олаф взял в руку обоюдоострый нож, оценивающе взвесил его и с силой метнул в деревянную стену. Клинок вонзился, завибрировав.

— Ах! — порадовалась княгиня. — У варяжского конунга и петушки яйца несут!

«Крута… — подумал Олаф. — Крута княгиня Ольга. Таких, как я, полон двор у нее».

* * *

Однажды погожим летним деньком пошли Олаф с Хальфредром Беспокойным на Подол, на торжище. Олафу очень нравилось это место. Чем здесь только не торговали: из Византии везли вина, пряности, стекло, парчу; из Прибалтики — янтарь; из Новгорода — меха соболей, куниц, выдр и бобров, льняные ткани, оружие; с Волыни — хлеб, мед, воск, смолу, шерстяные ткани.

— Кто поборет медведя?! — вдруг раздалось в толпе.

Это на ярмарку привели ручного бера, который был ростом с человека, если становился на задние лапы.

— Я! — вызвался какой-то удалец с золотыми кудрями в простой холщовой рубахе по колено.

Кияне и гости сгрудились посмотреть на извечную ярмарочную забаву. Мόлодец достал из-за пояса боевой топорик и бросил его на землю, оставшись безоружным. Медвежий поводырь пошел собирать с людей ставки. Медведя надо было побороть, но не убить. А вот сам бер такое правило мог и не соблюдать. Зверь бессловесный, что с него взять?

— Знаешь, где зимой живет бер? — спросил Олафа наставник.

— Знаю, в своем логове, в берлоге, — ответил Скальду десятилетний мальчик.

В толпе зевак Хальфредр заметил знакомое лицо, присмотрелся и обомлел.

— Олаф, хочешь увидеть убийцу своего отца? — спросил он воспитанника.

— Где?! — сразу помрачнел Олаф и забыл и про медведя, и начавшуюся борьбу.

— А вон, стоит в кожаном жилете с нашитыми железными ромбами. Гудред Эйриксон его имя. Помнишь, я рассказывал сагу о смерти конунга Трюггви Олафссона?

— Это точно он? — уточнил Олаф.

— Мне его рожу никогда не забыть!

Не медля ни минуты, Олаф протолкался к ристалищу, где боролись человек и медведь, подобрал «тапр-окс» и решительным шагом подошел к Гудреду, который после смерти Харальда Серой Шкуры скрывался в Киеве от Харальда Синезубого.

— Какой у тебя красивый меч! — обратился Олаф к норвежцу на его родном языке. — Как тебя зовут?

— Гудред Эйриксон, — самодовольно ответил польщенный мужчина, стараясь не упустить из виду того, что происходило на ристалище. — А ты кто такой?

— Я сын своего отца! — ответил Олаф Трюггвасон.

— Ахахахах! — рассмеялся Гудред. — Ну, об этом и говорить не стоит, а как его зовут?

— Наклонись ко мне, — попросил мальчик. — Чтобы никто не услышал, потому что это секрет.

Норвежец наклонился, а Олаф, что есть силы взявшись двумя руками за топорище, хрястнул его топориком прямо по темени таким ударом, как колют дрова. Непокрытая голова Гудреда Эйриксона раскололась пополам.

— Трюггви Олафссон — имя моего отца, — выкрикнул маленький убийца прямо в закатившиеся глаза Гудреда, выпустил оружие из рук и бросился наутек, в терем княгини Ольги.

— Убили! — слышал он сзади крики. — Убийство!!!

Кто-то бросился к дружинникам князя Ярополка, следившими за порядком на торжище, кто-то с топорами и мечами побежал вслед за мальчиком-убийцей.

— Княгиня!!! — кричал Олаф, ворвавшись в покои Ольги. — Защити! Помоги!

— Что случилось? — спросила Ольга, поднимая с колен рухнувшего ей под ноги мальчика с забрызганным кровью лицом.

— Я убил человека! — признался Олаф и зарыдал.

— Кого?! Где?!

— Убийцу своего отца, Гудреда. На торжище, — последовал ответ мальчика сквозь рыдания.

— Запереть ворота! — тут же приказала Ольга своим стражникам. — Дружину во двор, с оружием, всех до единого!

Толпа, взобравшись с Подола по круче Замковой горы к терему Ольги, остановилась, уткнувшись в запертые ворота.

— Откройте, — раздался требовательный стук. — Откройте великому князю Ярополку!

Четверо слуг вынесли из терема огромный дубовый стул, потом поставили перед ним коротконогие деревянные табуреты. Вышла Ольга в полном княжеском облачении — в парчовой шубе до пола, в золотой княжеской короне. Она ступила сначала на табурет, а затем устроилась на троне.

— Откройте ворота и впустите моего внука! — приказала она дюжим привратникам.

Когда ворота открылись и дружинники князя Ярополка ворвались на подворье вперемешку с горожанами, то вмиг оторопели: перед ними восседала на возвышении великая княгиня Ольга. По левую руку от нее находился Олаф в пажеском кафтанчике и с мечом. По правую руку возвышался воевода Свенельд в посеребренных латах. Дружина великой княгини была выстроена во дворе в боевом порядке.

— Ярополк, внук мой, — обратилась великая княгиня к юноше, возглавлявшего толпу киян. — Подойди ко мне!

Ярополк подошел к соправительнице.

— Великий князь, — учтиво обратилась к нему Ольга и указала левой рукой на пажа. — Это мой дружинник, Олаф Трюггвасон, наследник великого норвежского престола. Он отомстил убийце своего отца. Да, он виноват, потому что по нашим законам никто не смеет убивать без суда, проводимого великим князем. Объяви народу свой приговор и свою княжью волю — выплату виры.

— Я, великий князь киевский, — обратился Ярополк к горожанам и своим дружинникам, — объявляю пажа Олафа Трюггвасона виновным в убийстве заморского гостя Гудреда Эйриксона и назначаю ему выплату виры — сорок гривен.

Толпа ахнула. Это была очень тяжкая вира, на сорок гривен можно было купить двадцать коров!

— Это еще не все, — поднял руку Ярополк, успокаивая городской люд. — За ненадлежащий присмотр накладываю виру в двадцать гривен на воспитателя отрока и соучастника убийства — Хальфредра Беспокойного. Выдайте его сюда.

Изрядно помятого и оборванного Скальда вытолкнули к ногам княгини Ольги.

Это был очень большой штраф, но великая княгиня выплатила его товарищам Гудреда, городу и великому князю. С того дня она сама взялась за воспитание будущего конунга Норвегии — Олафа Трюггвасона.

— Олаф, ты понимаешь, что означают слова Иисуса Христа «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую»? — спросила Ольга мальчика.

— Да, княгиня, — ответил отрок, убивший уже двух человек. — Это значит, что если поразили тебя с одной стороны, то повернись к противнику своей здоровой стороной.

Родина, которая настораживает

Глава 18 Винницкое Сомали

Наверное, еще никогда Виктор Лавров, собираясь в командировку, не готовился так тщательно. Может быть, потому, что эту поездку и командировкой-то можно было назвать с натяжкой. Кто его командировал? Кто уполномочивал? Теперь, после увольнения с телеканала, он был предоставлен самому себе. Не то чтобы публика сразу его забыла. Ни в коем случае. Молва об его увольнении уже прокатилась по всему медиапространству страны, и бойкие менеджеры с центральных каналов доставали его звонками по несколько раз на дню, предлагая контракты на выгодных условиях — один лучше другого.

История с увольнением сразу же обросла слухами и нелепыми домыслами. Одни говорили, что Виктор Лавров получил в наследство от своего дяди страусовую ферму и поехал в Австралию. И теперь будет перебираться туда со всей семьей, чтобы остаток жизни посвятить мемуарам. «Мемуары. Страусовая ферма. Неужели кто-то считает, что среди страусов пишется легче?» — удивлялся Виктор, читая очередную заметку.

Другая небылица была о том, что Виктор Петрович завел любовницу где-то в Океании, и она настолько вскружила голову журналисту, что он решил больше не возвращаться в Украину, а остался на каком-то острове и стал вождем племени.

«Угу! Чингачгук Красный Нос…» — думал Виктор, едва сдерживая хохот.

Но больше всего его позабавила байка о том, что настоящего Лаврова давно нет. Его съели папуасы, а тот, кто выдает себя за известного журналиста — его двойник. И этому есть свидетель с «редкой» фамилией Геращенко. Виктор почесал в затылке. «А ведь хорошо придумано! Сколько таких геращенок в Украине. Поди найди… А может, он не врет?»

Виктор посмотрел на себя в зеркало.

«А ведь действительно похож на Лаврова как две капли воды!»

Вообще Виктор, хоть по роду работы и часто смотрел на себя в зеркало («в кадр» нужно заходить человеком, а не «дикобразом»), редко заострял внимание на изменениях в своей внешности. Время шло, и уже то там то тут проскакивает седина, углубились морщины на лбу и ямки по краям губ, ресницы стали реже… Ну и что? В мужчине это не главное! А что главное? Лавров над этим не задумывался, а жил, как жил.

Ехать в такую экспедицию одному было равносильно самоубийству. Но телевидение тем и отличается от других мирных видов деятельности, что здесь работают люди, которые думают об опасности в последнюю очередь. Начиная с замысла проекта и до выхода в эфир все, кто причастен к этому, живут программой, ее концепцией, развитием событий во время съемок и самим съемочным процессом. Сколько раз забывают поесть, бегая за эксклюзивами в командировках! Сколько часов недосыпают, променяв теплую постель на ночные монтажи видеоматериалов! Сколько кофе выпивают, путаясь в премудростях написания закадрового текста! И вдруг, когда программа уже готова и удовлетворенные режиссеры, операторы, редакторы, продюсеры смотрят на свое детище по телевизору, где журналист под пулями, или на вершине Эвереста, или среди полярных льдов, кто-то обронит: «А ведь он мог погибнуть…» Но это так… лирика. Окончится эфир, и завтра все начнется заново.

Попав на телевидение и прижившись здесь, ты уже никогда не будешь прежним. Во всех телепрограммах станешь выискивать два неправильных плана подряд, вслушиваться во все новости — что не так сказал ведущий, во время художественного фильма будешь задавать вопросы сценаристу, при этом беседуя с телевизором. Профессиональный цинизм «сожрет» любую интригу. Поэтому, сидя рядом с родственниками, тебе лучше телевизор не смотреть. Что обычно телевизионщики и делают. Уже давно на ТВ бытует поговорка: «Я телевизор не смотрю. Я в нем работаю…»

И все-таки найти единомышленников в этот раз Виктору было не так просто. Не помогло даже имя. Те, кто раньше выстраивался в очередь к нему на проект, а потом с гордостью говорили: «Я работал с Лавровым!», — теперь смущенно ссылались на какие-то важные дела и нехватку времени. Сомали — это не лужайка у Белого дома. Это воюющее государство. А при умении Лаврова найти приключения даже в пустыне, вероятность остаться живым казалась очень сомнительной.

Однако и здесь нашлись двое «пилигримов», у которых загорелись глаза. Оператор Олег Маломуж и режиссер Игорь Хорунжий были простыми чернорабочими телеканала: при непосредственном участии в производстве программ никогда не попадали в кадр, да и не очень этого хотели. На таких людях, как правило, держится все и везде. Крепкие взрослые мужчины, которые характеризуются простым словом «мужик». Под стать самому Лаврову: если надо, и женщину в горящую избу не пустят, и коня на скаку испугают. И все это без лишних слов и криков. Между тем, при кажущемся равнодушии ко всему, что происходит вокруг, они спокойно и целеустремленно выполняли свою работу. И пусть сорокалетний Маломуж и тридцатишестилетний Хорунжий не были такими резвыми, как Виктор Лавров, но надежнее группы, пожалуй, было не сыскать. Как только Виктор пригласил их с собой, попросив о конфиденциальности, Олег тут же ушел в давно полагавшийся ему отпуск, а Игорь — срочно «заболел».

Итак, группа была готова. Теперь перед Виктором стояла непростая задача: собрать как можно больше информации на родине. Ему, конечно, не раз приходилось бывать на африканском континенте. На склонах Килиманджаро, в заповеднике Серенгети — в Танзании, на островах Пемба и Занзибар, у водопада Виктория — на стыке границ Замбии и Зимбабве, в племени масаев — на юге Кении, и в православных храмах в Эфиопии. Но в Сомали Лавров еще не был ни разу и, как настоящий профессионал, должен был подготовиться.

От своих коллег из Европы Виктор узнал, что попасть в постоянно воюющую республику воздушным путем непросто. Это можно сделать только из Найроби — столицы Кении. И то лишь в случае дополнительной оплаты за посадку в аэропорту Могадишо. В Сомали, раздираемой гражданской войной, обе посадочные полосы аэродрома контролировались главарями разных бандитских группировок: одна — представителем Аль-Каиды по имени Али, другая — индусом Дивитом Сингхом. В случае неуплаты самолет-«нарушитель» ожидал неминуемый расстрел из крупнокалиберных пулеметов.

Само по себе определение «Сомалийская диаспора в Украине» имеет несколько комичный оттенок. Где Украина, а где Сомали? Разные страны, разные климатические условия, разные культуры, все разное. Что забыли у нас дети жаркого солнца и соленого океана? Как живется у нас людям, для которых носорог и лев — это, пусть не всегда добрые и милые, но соседи? Несведущий обыватель посмотрит на вас с широко раскрытыми глазами: «А разве такое может быть?..» Может! Такая диаспора в Украине есть.

Используя старые журналистские связи, Виктор Лавров обратился за помощью к начальнику Винницкого УВД. Полковник Листвин приветливо встретил гостей из Киева. Он удивительно соответствовал свей фамилии: был весь рыжий, как кленовый лист осенью, правда, с седыми проблесками. Конечно, Виктор, помня наставления Короленко, не особо распространялся об истинной цели визита к сомалийцам. Журналист надеялся найти связь между представителями диаспоры и их родней в восточноафриканской стране, чтобы договориться о спокойной посадке в аэропорту Могадишо, пусть и за деньги. Листвину же было сказано, что готовятся съемки программы на восточном побережье африканского континента, и это было не очень далеко от правды.

Лавров, Хорунжий и Маломуж, словно три сказочных богатыря, с полным достоинства видом сидели в одном из кабинетов УВД и ждали встречи с представителями африканских племен, проживающими… в Винницкой области.

Гибкий и изобретательный ум телевизионщиков рисовал веселые картинки проживания африканца в условиях украинской семьи. Виктор, Олег и Игорь вели беседу умело, рассказывая в лицах, как настоящие актеры. Рядом с ними был и полковник Листвин, он и смотрел спектакль.

— А представляете себе такого зятя… — спокойно рассуждал Хорунжий. — Приходит он на праздник в гости. Ты ему: «Ты с собой ничего не принес, сынок?» А он тебе: «Принес, папа»… Вынимает «там-там» из сумки и начинает барабанить.

— Я лично слышал, как одна бабушка, теща африканца, качала коляску и кричала дочке через весь двор: «Анжела, йди сюди, Манфред всрався!» — рассказывал Олег.

Мужчины зашлись хохотом. Смеялся и начальник УВД.

— Вы смотрите, при них не брякните ничего. А то они русский хорошо понимают. Еще обидятся. Скандала не оберешься.

— Вы расисты! — деланно бурчал Лавров, едва удерживая на лице серьезную мину.

— Хм… расисты. А представь себе, приходит к тебе дочка, приводит жениха, — предлагал свою версию Маломуж. — А он оттуда, из какой-нибудь Вольты. Ты с ним серьезно говорить, а тут вдруг муха пролетела или кузнечик проскакал, и уже все внимание на него… Лакомство. Какой уж тут тесть? Никакого уважения.

Виктор только тихо посмеивался. В некоторых странах он пробовал такую гадость, что и кузнечик, и муха покажутся деликатесом. Но лучше об этом не распространяться.

Африка разнообразна и многолика — сотни народов и тысячи этнических групп. У каждого из племен своя культура, свои особенности общения. Можно не принимать десятки вещей, связанных с обычаями и вкусовыми пристрастиями этих людей, но журналисту, как дипломату, нужно все это уважать и хотя бы стараться понять. Общение со многими народами, народностями, племенами и общинами требует терпения и гибкости. Виктор к этому давно привык — это был его образ жизни, поэтому он вел себя сдержанно даже дома.

Тем временем представители сомалийской диаспоры прибыли, немного опоздав, и вошли в кабинет без стука. Три «афроукраинца» в куртках и джинсах. Увидев эту троицу где-то в городе, можно было бы подумать, что к двум сыновьям-студентам приехал папаша откуда-то из теплых краев — никакой национальной одежды или еще чего-нибудь примечательного.

Силах Рахмун, старший из представителей диаспоры, был мужчиной между сорока и пятьюдесятью, слегка располневшим, лысоватым и с неприятным взглядом, прекрасно владеющим русским языком и говорящим почти без акцента. Он сидел напротив журналиста и смотрел в упор. Что-то вспомнилось Лаврову при взгляде в эти черные глаза с большими воспаленными капиллярами на белках… Они казались злыми. Или не казались? Или… «Ну, конечно, Матаджи!» — осенило Виктора.

Пару лет назад Лавров ездил в Папуа Новую Гвинею, где попал в племя людоедов с ярким названием «Хули». Одним из вождей этого племени был неуступчивый и кровожадный папуас Матаджи — сильный и смелый воин, маленький дьявол джунглей, гроза любого непрошеного гостя. Столкнувшись с Матаджи в лесу один на один и посмотрев ему в глаза, сразу поймешь, кто охотник, а кто жертва. Такого человека лучше иметь среди друзей, чем враждовать с ним. Но случилось так, что Матаджи стал украинскому журналисту другом, готовым отдать за него жизнь. И если глаза Силаха Рахмуна были похожи на глаза Матаджи, это еще не значило, что он сделает то же самое. Украинец смотрел в эти глаза абсолютно открыто, не пугаясь и не заискивая.

Два других сомалийца, парни двадцати-двадцати пяти лет, были настолько одинаковыми во всем, что с первого раза и не запомнишь, кто из них кто — высокие, худые, с одинаковым бездумным выражением лица. В разговоре с Лавровым Силах Рахмун то и дело переговаривался со своими соплеменниками на языке сомали — самом распространенном на их исторической родине.

Виктор не знал языка, на котором разговаривал Рахмун, но, как журналист-профессионал, готовился к встрече. Свободно владея несколькими европейскими языками, Лавров потратил две ночи, чтобы ознакомиться с трудами Лео Райниша и Богумила Анджеевского[38] и сделал для себя определенные выводы. Речь сомалийцев изобилует словами из арабского, итальянского и английского языков, хотя фонетическая основа — местные наречия. Но не следует называть сомалийский язык экзотическим! По статистическим данным, на нем в мире разговаривает до тридцати миллионов человек.

В некоторых странах человек без музыкального слуха — все равно что глухонемой, поскольку не сможет воспроизвести правильно ни одного слова. Всему причиной — произношение гласных и согласных звуков по разным фонетическим признакам: высоко или низко, протяжно или отрывисто, открытым ртом или с выпячиванием губ. Виктор, имея опыт общения со многими народностями, схватывал фонетические навыки налету. Именно поэтому он не дословно, но все-таки немного понимал то, о чем хитрый Силах говорил своим парням, и то, что они ему отвечали.

— Этот белый думает, что я ему расскажу, кто такой Али? Наивный…

— Он же сказал, что просто будет снимать программу о Сомали…

— Да мало ли, что он там сказал. Все белые коварные, как львица на охоте, но наивные, как жираф…

— …Я не львица и не жираф, — вдруг вклинился в разговор сомалийцев Виктор на русском. Силах сидел с отвисшей от удивления челюстью, а журналист продолжал:

— …Я обыкновенный сотрудник телевидения, которому просто нужно попасть в Сомали. Я хорошо заплачу кому следует. От тебя, Силах, мне нужно только одно: чтобы ты помог нам решить эту задачу.

Полковник Листвин довольно крякнул — дескать, знай наших! Оператор и навигатор молчали с каменными лицами, зная непреложную истину толковых парней: «Молчи, дурак, за умного сойдешь».

Силах все еще не мог прийти в себя от удивления, а двое парней, сидящих рядом, испуганно переглядывались и рассматривали всех, кто был возле Виктора. Ни Маломуж, ни Хорунжий, а уж тем более полковник Листвин сомалийского языка не знали. Но сейчас молодым парням казалось, что их видят насквозь. Силах Рахмун своим взглядом уже не напоминал людоеда. Выражение его глаз стало страдальческим и обиженным.

— Я всего лишь раханвайн[39], — уныло сказал африканец.

Сомали населяет множество племен, но основные шесть постоянно на слуху: дир, дарод, исаак, хавийе — кочевники-скотоводы, часто очень зажиточные и могущественные, поскольку имеют возможность хорошо и быстро торговать. Но есть еще дикиль и раханвайн — это оседлые земледельцы, выращивающие злаки. Большинство племен Сомали издавна враждуют между собой. Так, например, дарод и исаак воевали еще до гражданской войны, постоянно оспаривая первенство. Кстати, ныне основной костяк сомалийских пиратов состоит именно из африканцев племени дарод.

— Я — раханвайн, — жалостливо повторил окончательно погрустневший Силах и кивнул на своих «нукеров». — И они из племени раханвайн. Мы мирные земледельцы и не имеем никакого отношения к племени дарод.

Конечно, Силах лукавил. Любое племя, даже самое маленькое, считает себя великим и могучим. А иначе как воспитывать детей? Как жить, когда не сможешь защитить себя от врагов? Просто сейчас хитрый сомалиец прикинулся маленьким и несчастным.

— Хорошо! — выдохнув, громко сказал Виктор, будто делая заключение из всего услышанного. От досады и волнения он сам не заметил, как перешел на английский вперемешку со скудным арабским, почти не подбирая словосочетаний.

— Силах. Вы — дети Сомали, приехали жить к нам в Украину. Наша земля приняла вас, как своих. Вы живете, работаете, рожаете детей, молитесь Богу, и никто вас здесь не обижает. Теперь я скажу тебе правду! Сейчас в водах Индийского океана прямо у ваших берегов гибнут наши люди — украинцы, захваченные негостеприимными сомалийцами.

— …Мы сами уехали от войны, — вставил сомалиец, оправдываясь.

— Вы уехали от войны. У тебя есть дети?..

Сомалиец раздул ноздри и тяжело задышал:

— Четверо…

— …А что делать нашим детям, которые ждут своих отцов? Подумай об этом!

Сомалиец уже не смотрел на Виктора, а взглядом искал защиты у полковника Листвина.

— Виктор Петрович, — кашлянул полковник. — Говорите на понятном языке, пожалуйста.

— Силах! — не унимался Лавров, продолжая убеждать сомалийца на смеси из английского и арабского. — У тебя тоже есть дети, и их никто не держит в неволе. Будь справедливым… Силах, Нидар Ба Ку Хели![40]

Нидар — палач над неправедными. Бог из древне-сомалийской мифологии, который наказывает воров, жуликов, прелюбодеев и детоубийц. Упоминание о нем было последней надеждой Виктора. Действительно, многие сомалийцы не забыли своей древней мифологии, даже несмотря на долгие попытки колонизаторов привить им всяческие религии. Хуур — вестник смерти, Ээбе — божество неба, Нидар — справедливый палач.

Это была слабая надежда, но все же… И тут Силах побледнел. С минуту он молчал, затем неуверенно ответил по-русски:

— Я всего лишь раханвайн…

Глава 19 Кольцо сжимается

— Чертов сын, — буркнул Маломуж, глядя на пробегавшие за окном «гелика» заснеженные придорожные кусты.

У него все еще не выходила из головы беседа Виктора с Силахом Рахмуном. Съемочная группа Лаврова возвращалась домой на его машине.

— Да. Так и не согласился помочь, — досадуя, подтвердил Лавров. — Но! Мы не ищем легких путей! Поедем через Кению. Найроби — Момбаса, а оттуда в Могадишо…

— А до Кении как? На велосипедах? — поинтересовался Маломуж.

— Вечерней электричкой, — в тон ему ответил Виктор.

Знали бы они, что почти угадали свой дальнейший путь…

Утром следующего дня Виктору позвонили, пригласив в управление Службы внешней разведки для беседы с начальством.

— …И, пожалуйста, не опаздывайте, — вежливо попросил незнакомый мужской голос. — У генерала Грищенко все расписано по минутам, сами понимаете…

«Что? Куда? Зачем? Почему?» Мысли Виктора путались. Он совсем не ожидал такого поворота событий. Своего времени для встречи с ним не пожалел сам начальник Службы внешней разведки…

Откуда ветер дует? Кто донес? О намерениях Лаврова отправиться в Сомали знали немногие… А может быть, все-таки многие? Радуцкий и Короленко не в счет. Когда Виктор в поисках съемочной группы обзванивал своих друзей и старых знакомых с телевидения и бегал по каналу, он совершенно не думал о том, что кому-то обязательно понадобится доложить куда следует. Но в том-то все и дело, что журналист никому не рассказывал конкретно, для чего он едет в Восточную Африку. «Да кто его знает? Такие времена, что только одно слово «Сомали» уже вызывает подозрение… Пострадаешь, Лавров, за свой длинный язык. Сейчас дадут пятнадцать лет расстрела, и будешь ты бедный…» — иронизировал Виктор.

По пути в Службу он несколько раз набирал полковника Короленко. Все-таки без консультации такого матерого спеца было бы непросто, но, увы, Лаврову никто не ответил.

«Ну что ж. Когда Бог давал людям разум, журналист беседовал с генералом», — в очередной раз пошутил над самим собой Лавров и вошел в просторные двери управления Службы внешней разведки Украины.

* * *

Кабинет большого начальника всегда должен соответствовать его чину. Чем больше начальник, тем просторнее его кабинет, роскошнее мебель и гардины на окнах, дороже настольная лампа, по традиции, сделанная под старину. А у шикарной чернильницы с татуированной чеканкой подставкой, как правило, помещается пара эксклюзивных ручек с золотым пером. Любой чиновник мечтает о таком рабочем месте.

Прекрасный палисандровый паркет, который положили, по всей видимости, еще при первом секретаре ЦК Компартии Украины Шелесте, сверкал, как в музее. Сейф из кабинета можно было вынести разве что с помощью подъемного крана. А под самым портретом президента, недалеко от флага, по традиции лежал сувенир, извещающий о патриотической принадлежности того, кто здесь работает: у Виталия Евгеньевича Шитого это был абсолютно бездарно составленный букет в украинском стиле, состоявший из сухих колосков ржи, кукурузы, васильков и зачем-то красного горького перца.

Хозяин этого перца с сухими початками кукурузы — уже немолодой, но активный мужчина с живым взглядом и слегка развязными манерами, высокий и упитанный — ходил перед своим рабочим столом большими шагами. Благо, было, где ходить: в ширину его кабинет был никак не меньше десяти метров.

— Ну, что ж, первая часть мероприятия затянулась…

Перед «гуляющим» туда и обратно Шитым на красивом деревянном стуле с высокой спинкой сидел «человек в штатском» — крепкий полноватый офицер Службы безопасности Сысоев.

— …Операции, — поправил он чиновника.

— Что? — переспросил взволнованный генерал.

— У нас это называется операцией.

— Называйте это хоть игрой «в квача»[41]. Я не знаю, сколько они еще будут тянуть, — нервничал генерал.

— Может, денег в казне нет? — пытался смягчить разговор Сысоев.

— Я бы на вашем месте не шутил, — стиснув зубы, сдержанно ответил Шитый и сел в свое кресло за рабочим столом.

— Вы же сами говорили, что нужно потянуть время.

— Говорил, говорил. Но никто не думал, что это затянется на четыре с половиной месяца.

— Не сегодня-завтра команда «Карины» начнет умирать, и тогда выкупать будет некого, — безразлично сказал СБУшник.

— Что значит некого? А оружие? Псу под хвост? — возмутился генерал. — Выкупят, никуда не денутся.

Даже циничный офицер спецслужбы скривил рот, поражаясь такому безразличию Шитого к людям. Он поднялся и сделал несколько шагов к окну, задумавшись. За окном по трассе стайками протекали машины, по своим делам шли прохожие. Так уж сложилось в этом мире, что их жизнь ничего не стоит и не значит.

— А не боитесь, Виталий Евгеньевич? — спокойно спросил Сысоев после долгого молчания.

— Чего? — с легкой иронией спросил генерал. — И кого?

В этом голосе было столько самоуверенности и сытой лени, что любому собеседнику стоило бы задуматься. Шитый как будто спрашивал: «Ты угрожаешь? Или просишься ко мне под крыло?»

— Да я вот смотрю, этаж у вас невысокий, — увильнул в сторону представитель спецслужбы, глядя в окно. — С любой крыши…

Сысоев, как профессионал, оценивал обстановку. Дома напротив стояли далеко.

— …Обычная трехлинейная винтовка с оптическим прицелом делает чудеса, поражая цели с расстояния почти двух километров, — продолжил он свою мысль.

— Продумано, Геннадий Александрович, — смеясь, ответил генерал. — Это не просто пуленепробиваемые, это самолетные стекла. Так что любая пуля для них — детский пистон.

В руке генерала неизвестно откуда появился пистолет «ПМ», направленный в сторону Сысоева. Мгновение… и Шитый несколько раз нажал на спусковую скобу. Пистолет, внешне очень похожий на настоящий, сделал несколько звучных выстрелов пистонами. Сысоев при этом не дрогнул.

— Сыну подарок готовлю ко дню рождения. Специально под заказ сделали, — размахивая игрушечным «макаровым», похвастался Виталий Евгеньевич.

— Ну, это когда окна закрыты, а если?.. — продолжал дознаваться зануда Сысоев.

— …А есть проветривание, — перебил генерал.

— Есть специалисты, которые забрасывают гранату в форточку на восьмом этаже, — обыденно рассказывал СБУшник. — А у вас только третий. Забросят даже в щель.

— Откройте окошко, — закуривая, попросил генерал.

— Что? — переспросил Сысоев.

— Окно откройте! Или боитесь? — начал раздражаться Шитый.

Офицер спецслужбы открыл окно настежь, в кабинет ворвался морозный воздух. Шитый ухватил со стола пепельницу из меершаума[42] и швырнул в открытое окно. Пепельница влетела в проем окна и, словно оттолкнувшись от батута, тут же вернулась обратно, упав под ноги Сысоеву. Тот в недоумении посмотрел на генерала.

— Ну как? — торжествуя, спросил Шитый.

Сысоев аккуратно поднял пепельницу и поставил ее на стол перед собеседником, который стряхнул в нее пепел дорогой сигариллы.

— Наконец-то я вас удивил, дорогой мой скептик, — довольный генерал откинулся на спинку кресла.

— Не скрою, вы правы, — Сысоев опять подошел к окну. — Мне остается только спросить: как это?

— Существуют такие полимерные материалы, сеть из которых практически не видна.

— Нанотехнологии? — догадался Сысоев.

Шитый кивнул в ответ.

— Такой себе невидимый батут. Бросит бандит гранату и получит ее обратно. Сетка не даст ей влететь даже в широко открытое окно, а оттолкнет обратно. И, что самое главное, ее почти не видно, настолько тонкие волокна…

— А… — хотел продолжить расспросы Сысоев.

— Достаточно… на сегодня, мой друг, вопросов достаточно, — дружелюбно прервал спеца генерал. — У вас еще есть что-нибудь ко мне?

Шитый давал понять, что разговор окончен, но у «человека в штатском» были совсем другие планы.

— Пан Шитый, хочу спросить вас прямо. А если кто-то узнает, что на «Карине» оружие…

Внезапный удар Шитого кулаком по столу прервал фразу Сысоева.

— Что значит узнают? Кто узнает? Мы же с вами договаривались, что…

— Спокойно, Виталий Евгеньевич, — очень тихо перебил генерала спец, но сделал это так, что Шитый моментально замолчал и приоткрыл рот не то от удивления, не то от испуга. — Для того мы с вами и сотрудничаем, чтобы конфиденциальная информация таковой и оставалась. Мы ведь сотрудничаем?.. Хочу вас познакомить с одним человеком… и не возражайте, потому что от этого может зависеть успех всего, как вы говорите, мероприятия.

— Хорошо, — тяжело перевел дыхание Шитый. — Что это за человек и где он?

Сысоев кивнул головой и вынул из кармана телефон.

— Войдите.

Не успел он скомандовать, как тяжелая дверь в кабинет открылась и по паркету зашагал высокий, сухопарый и седой как лунь мужчина в костюме-тройке. Ему не хватало только пенсне и «брегета» в пистоне жилетки, и можно было бы подумать, что кто-то оживил академика Павлова.

— Прошу любить и жаловать. Агент Корень, — представил колоритного гостя Сысоев.

Если бы в кабинете находился Виктор Лавров, он конечно же сразу узнал бы в «академике» того самого «нептуна» с побережья одесского пляжа «Ланжерон».

— Что вы видели, расскажите нам, — учтиво попросил «службист».

— Три дня назад Людмила Богомол встречалась с Виктором Лавровым.

— Людмила Богомол — мать матроса-механика с «Карины», — пояснил Сысоев.

— Знаю… знаю… — сквозь зубы процедил Шитый. — Приходила ко мне как-то. Пришлось поплакать вместе с ней. Активная, как…

— …Я установил за ней слежку, как бы чего не натворила, — кивнул головой в ответ Сысоев.

— А о чем они говорили? — поинтересовался у старика генерал.

— Услышать не удалось, — спокойно ответил «нептун». — Увидеть тоже.

Шитый вопросительно посмотрел на Сысоева.

— Лавров то ли что-то заподозрил, то ли так получилось случайно, что он перекрыл себя Людмилой, стал за ней, и я не разобрал ни слова.

— Лавров, Лавров, — озадаченно вспоминая, забормотал генерал. — Кто это? Что-то знакомое.

— Ну, этот журналист. С телевидения, — напомнил Сысоев. — Человек года и так далее…

— Ах, да-да-да-да-да… И что же?

— Ничего. Но без всякой цели активистка с журналистом встречаться не будет, — заключил офицер спецслужбы.

— Но вы ведь не знаете, о чем они говорили? — неуверенно спросил Шитый.

— А вам одного факта того, что они уже встретились, мало? — вопросом на вопрос ответил агент Корень.

Эти слова пожилого агента ввели чиновника в ступор.

— Вы свободны. Продолжайте наблюдение, — приказал Сысоев старику, и тот, не прощаясь, молча вышел из кабинета.

— Геннадий Александрович, — проглотив сухой комок в горле, почти прошептал Шитый. — А этот ваш… Корень… не подведет?

— Этот наш Корень уже работал со СМЕРШем, когда нас с вами еще и в проекте не было.

— Ну, если бы мне было семьдесят лет, я бы не рискнул…

— Девяносто три!.. — улыбнулся Сысоев. — Ему девяносто три года, и он все еще выполняет третье упражнение по стрельбе. Без очков, должен заметить!

— Ну… мне остается просто вам верить.

— Да, больше ничего и не остается, — веско сказал Сысоев.

При этих словах генерал посмотрел в глаза спецу и понял, что успех его махинаций и вправду целиком и полностью зависит от этого человека. Он открыл коробку из красного дерева, достал оттуда очередную сигариллу и подкурил.

— А что будем делать дальше? Если Лавров знает, то это…

— …Я хочу убедиться, что у вас есть план. Надеюсь, он у вас есть? — глубоко затянувшись и выпуская кольцо дыма, спросил генерал.

* * *

— Фу-х-х-х-х! Хорошо хоть папу не сказали привести, — пробормотал Лавров, выходя на улицу после беседы с генералом и вытирая платком пот со лба.

«Говорят, что генерал — это выживший из ума полковник. Так вот, Лавров. Тебе не повезло. Этот не выжил».

— Ну как? — послышалось за спиной, и Виктор резко обернулся. Перед ним стоял Короленко, смеясь одними глазами. — Кто победил?

— Знаешь, полковник, — отвечал Виктор, пожимая руку старому спецу, — как выиграть у чемпиона мира по шахматам?

— Как?

— Это когда ты играешь белыми, а у него все карты одной масти и без козыря.

Короленко, засмеявшись, похлопал Виктора по плечу.

— Тебе, Лавров, книжки пора писать, а не по африкам ездить.

— И ты туда же! — возмутился Виктор, подходя к своему «гелендвагену». — Только что мне этот батон в погонах рассказывал, кто виноват, что делать и кому на Руси жить хорошо.

— И что ты ему ответил?

— Хіба ревуть воли, як ясла повні?

— А серьезно?

— А серьезно — он мне пытался запретить ехать.

— А ты?

— А я что? Зачем мне лезть в бутылку? Я прикинулся ветошью и сказал, что и слыхом не слыхивал ни о каких Сомали и вообще, если поеду куда-то, то не сегодня.

— И он тебе поверил?

— Ну, как этим глазам можно не поверить? — ответил журналист и посмотрел на Короленко таким взглядом, что тому захотелось дать ему кусочек колбасы.

— Артист…

— Поехали выпьем, зритель… — парировал Виктор, открывая дверцу водителя.

— Не-е-е. У меня дела… я тут голубей кормлю.

Только сейчас Виктор заметил в искусственной левой руке полковника сумку с мокрым хлебом.

— Знаешь, очень нервы успокаивает, — простецки улыбнулся пенсионер спецслужбы, и в этом было что-то трогательное.

На самом же деле Виктор понимал, что Короленко пришел сюда не просто так. Но лишних вопросов таким людям не задают и, попрощавшись со старым товарищем, журналист медленно тронулся в сторону дома.

Виктор заметил за собой одну особенность. В последнее время в моменты крайнего напряжения он начинал шутить. И не просто шутить, а прямо-таки фонтанировать иронией и юмором. То ли это от того, что боялся сказать что-то лишнее, или просто потому, что его остроумие помогало ему справиться с психологическим напряжением. Нет, он никогда не был угрюмым и всегда находил, как съязвить, саркастически поддакнуть, но в последние пять лет это чувствовалось особенно остро. Вот и сегодня его по-настоящему «несло».

Беседа была не из приятных. В ней Лавров сумел выдержать дуэль взглядов, не поддаться на провокации крупного начальника, не выдать своих планов и, поддерживая разговор, учтиво согласиться с генералом по всем пунктам его речи. Начальство любит, когда его слушают и понимают, даже когда ему только кажется, что его слушают и понимают. Единственное, что уяснил для себя журналист: помощи ему ждать неоткуда, судьбы моряков «Карины» никого не интересуют и от этого дела он не отступится ни при каких условиях…

Размышления Виктора прервал телефон. Звонила старшенькая.

— Папочка, большое спасибо за пиро5женки! Мы тебя очень лю…

Разговор неожиданно прервался.

— Алло, Лиза! Какие еще пироженки?!

Виктор сразу почувствовал прилив крови к голове, и предательское чувство ужаса поползло по корням волос. Небо, затянутое тучами, будто упало вниз и висело над самой дорогой. Лавров быстро набрал Лизын номер. Трубка «ответила», что абонент вне зоны доступа. Телефон младшей дочери Даши не отвечал… Журналист сразу вспомнил предостережение Короленко. «Не ввязывайся ты в это дело, Витя. Сожрут и фамилии не спросят…»

— А ну-ну-ну-ну-ну, — бессвязно, сдавленно почти прошипел Виктор и утопил педаль газа своего «Кубика» до предела.

Лавров знал город лучше любого навигатора: где срезать, где объехать посты дорожного патруля. Да, он рисковал, идя по городским дорогам почти на предельной скорости, но сейчас ему было решительно наплевать. Ужас, отчаяние, но при этом крайняя решительность и поднимающаяся откуда-то лютость гнали журналиста вперед.

Проскочив полгорода за считаные минуты, через полчаса после обрыва связи с Лизой он уже подъехал к своему дому, останавливаясь и ставя машину на «ручник» вспотевшей ладонью. Калитка во двор оказалась открытой. Двухгодовалый самец кавказской овчарки, стокилограммовый Амаль, которого Виктор купил еще в прошлом году, во дворе отсутствовал. У будки бесполезной змейкой валялась оборванная цепь. Виктор тенью пробрался к дому, прислушиваясь… Тишина. Как она пугала его… Журналист осторожно подошел к двери. Она была закрыта. Лавров выдохнул и достал ключ… Он сразу поднялся на второй этаж. Средь бела дня в детской горел свет… Виктор сделал несколько нерешительных шагов к двери и заглянул внутрь… На Дашкиной кроватке мирно лежали две дочки Лаврова, старшая и младшая, и мирно посапывали. Уснули и видели неизвестно какой по счету сон.

Еще никогда Виктор Лавров не испытывал такого облегчения. Черт возьми! Ноги сразу стали ватными и почему-то захотелось плакать… Он вспомнил слово «пироженки». Где-то в доме лежали злосчастные кондитерские изделия неизвестного происхождения. Он спустился вниз и прошел в столовую. Так и есть. На столике стояла нетронутая коробка заварных пирожных. Но успокаиваться было рано. Это мог быть не яд, а взрывчатка. Лавров осторожно подошел к коробке и прислушался. Часового механизма внутри не было. Так же осторожно Виктор вышел из столовой и ринулся во двор, где в сарае на деревянной стене висел багор. Еще минута, и журналист, подцепив коробку пирожных за веревочку, аккуратно шел по коридору, держа тяжеленный железный шест с крючком за конец и вытянув руки далеко вперед.

— Папа! — послышалось сверху. Это бежала по лестнице проснувшаяся неугомонная Даша.

— Стоять! — неожиданно рявкнул Лавров так, что сам испугался своего голоса.

Девочка застыла на месте, а старшая сестричка, подоспев к ней сзади, положила руки ей на плечи. Виктор как раз проходил мимо лестницы.

— Девчата, не шумим, — спокойно сказал отец. — Лиза, открой мне дверь. Даша, оставайся на месте.

Все произошло быстро и без лишних нервов. Виктор вынес опасный предмет на хозяйственный двор и бросил его вместе с багром за сарай, при этом закрыв уши и открыв рот, чтобы не оглушило. Но взрыва не последовало.

Открыв глаза через несколько секунд, он увидел, как возле дома застыла Даша, а на нее недоуменно и испуганно смотрела Лиза. За углом лежала разорванная коробка эклеров. Это действительно были сладости. Дети переглядывались и не понимали: уже можно смеяться? Между пирожными лежала записка. «03-го февраля в аэропорту Найроби к вам подойдет Наргис. У него номер счета для Али… Нидар пощадит меня».

Виктор с шумом выдохнул.

— Не подвел, Силах Рахмун. Пятерка тебе, Лавров…

Он сел прямо на сухую дубовую колоду и закрыл лоб ладонью. Сердце все еще бешено колотилось. Его плеча коснулась маленькая ладошка младшей дочери.

— Папа, ты знаешь, Амаль убежал, — грустно сказала девочка.

Виктор посмотрел на Дашку. Светло-русая челка и озорной взгляд голубых глаз. Совсем его взгляд, такой родной… Журналист обнял дочку за плечо, затем обнял и подошедшую к нему старшенькую — Лизу.

— Совсем ты, папа, с ума сошел со своими путешествиями, — с укором сказала Лиза.

И была права. Виктор заигрался в казаки-разбойники. Короленко предупредил. Ну и что? У Короленко вся жизнь такая: операции — спецоперации, агенты — суперагенты, задачи — сверхзадачи. Вот и мерещится враг в каждом соотечественнике.

А ему, Лаврову, не к лицу эти глупости. Придумал себе, что за ним охотятся. Смешно. «Совсем, что ли, заболел, Лавров?» — усмехался Виктор, обнимая своих девчонок.

Единственное лекарство от этой «болезни» — просто работа. Делать то, что надо, и будет то, что будет… В конце концов, если спецслужбы не шевелятся, а чиновникам наплевать на то, что сограждане пропадают в Индийском океане, то кому нужен он — «щелкопер», «журналистишка, «писака»?

— Ладно, девочки, — Виктор поднялся с колоды. — Пойдемте искать Амаля, а потом все вместе съездим за тортом!

Предложение было встречено радостными прыжками Дашки и теплой ласковой улыбкой почти взрослой Лизы. Жизнь продолжалась. Долой «отравы» и «взрывчатки»!

Через испытания к вере

Глава 20 «Не искушай Господа Бога своего…»

Конный отряд храмовой стражи мерно преодолевал поприще за поприщем по раскаленной пустыне из Иерусалима в Дамаск. На первом же ночлеге Шаул лег затылком на плинфу из черного обсидиана и снова услышал голос Иешуа. Он изъяснялся на арамейском с сильным вифлеемским акцентом. Но вскоре Шаул вовсе перестал замечать это. Весь привал их беседа лилась, как патока, — спокойно, умиротворенно, и Шаул, хоть и получал от нее удовольствие, все же чувствовал, что что-то подмывало его ее оборвать, пойти с собеседником ва-банк…

— …Почему ты открылся мне? — вдруг спросил тарсянин. — Ведь меня справедливо называют чудовищем Храмовой горы, цепным псом первосвященника, злодеем с улыбкой ангела.

— …А как тебя звали в детстве? — спросил голос Иешуа.

— У меня было прозвище Павел[43].

— Ну вот. И как ты думаешь, кому было бы легче открыться — Малому или чудовищу Храмовой горы?

— Хм… Но я еще сам не решил, кто я, — то ли растерялся, то ли слукавил Шаул.

— Хорошо, пусть так, — ответил Иешуа после паузы. — Время твоей миссии еще не наступило. Любой путь к вере лежит через искушения.

Эти слова несколько осадили азартный тон раввина. Он почувствовал некую обиду в голосе из Камня.

— Какие искушения? Какая миссия? — спрашивал Шаул несколько раз подряд, никто ему больше не ответил.

Раздосадованный таким окончанием разговора, тарсянин не спал. Его давил гнев. Уже давно никто с ним так не разговаривал. С ним, членом Синедриона, у которого были полномочия едва ли не самые чрезвычайные после первосвященника Иосифа Каиафы и царя Иудеи Антипы. А тут какой-то Камень. И вообще: почему он ему не отвечает? Может быть, наваждение наконец сошло и все, о чем говорил Шаул с Иешуа, — это лишь плод его воспаленного воображения? Но если он действительно говорил? Да как он смел не ответить на вопросы дознавателя Синедриона! Разъяренный раввин в сердцах вышвырнул суму со злосчастным Камнем прямо на марше.

…Уже пятый час Шаул ехал угрюмый и неразговорчивый, что бывало с ним редко. Обычно в пути он учил кого-нибудь жизни или развлекал стражу байками, над которыми смеялся громче всех, порой не замечая, что легионеры смеются вместе с ним только для того, чтобы не разгневать. Но сегодня римляне удивленно переглядывались и молчали. Рав Шаул не был похож на самого себя.

— …Да заткнись ты! — вдруг неожиданно выкрикнул тарсянин.

— Но я же ничего не говорил! — виновато удивился ближайший к нему римлянин.

— Все равно заткнись! — еще больше бушевал Шаул, затем резко дернул узду вправо и развернул коня в обратную сторону.

— Езжайте дальше. Я вас догоню.

— Куда ты, рав Шаул? — вскрикнул воевода Махимус, отправленный в поход страшим над стражей. — Посмотри!..

Римлянин указал рукой туда, откуда армада держала путь. На размытом горизонте, словно огромная волна-цунами, по всем фронту стояло громадное облако пыли. Надвигался хамсин[44]. Его с незапамятных времен боялись даже самые отважные воины. Он съедал одиноких путников, караваны с богатыми товарами и даже целые селения.

Рав Шаул несколько секунд смотрел на поднимающуюся вдали бурю.

— Что ж, тем лучше, — сквозь зубы процедил он и рванул обратно.

Ошарашенные римляне смотрели, как за копытами жеребца Непоколебимого Тарсянина, как за глаза звали Шаула солдаты, вздымались клубы песчаной пыли. Вскоре он превратился в темную точку на горизонте, а затем исчез из виду.

Шаул двигался тем же путем, которым пять часов назад ехала конница. Теперь он передвигался не торопясь, зная, что у него с собой всего один бурдюк с водой, который он успел прихватить с обоза. Влагу нужно было беречь. Конечно, желание найти в пустыне кусок черного обсидиана величиной со среднюю тарелку было безумием, но об упрямстве раввина ходили легенды. К тому же, ему повезло: песчаная буря ушла вправо, на запад, и Шаул просто объезжал ее.

Только спустя несколько часов какая-то неведомая сила заставила всадника остановиться. Он решил, что Камень нужно искать именно здесь, без каких-либо ориентиров. Следов привала, да еще и после бури, понятное дело, не осталось. Кроме того, не было уверенности, что это вообще был именно тот путь. Шаул спрыгнул с коня и окинул взглядом окрестности. Он четко вспомнил, куда и каким образом отшвырнул кусок черного обсидиана. Но на том месте сейчас была огромная куча песка.

«Должно быть, нанесло ветром во время бури…» — догадался тарсянин. Вынув свой короткий меч, он принялся разрыхлять эту песчаную гору. Затем, сняв шлем, начал работать им как ковшом, откидывая песок в сторону.

Какая неимоверная глупость верить в то, чего не может быть. Невозможно отыскать иголку в стоге сена, сосчитать звезды на небе, измерять кувшинами Мертвое море… Пришла ночь, изрядно похолодало, а Шаул все рыл и рыл без остановки. Наконец силы оставили иудея настолько, что он рухнул в беспамятстве рядом с огромной ямой, которую сам же и вырыл.

Шаул открыл глаза от того, что услышал чьи-то шаги. Солнце уже поднялось, но молодой раввин не ощущал изнуряющей жары. В стороне лежал пустой бурдюк из-под воды. Неподалеку стоял боевой конь тарсянина, пытаясь выкусывать из скудной растительности, пробивающейся сквозь песок, зеленые листочки какого-то растения. Получалось плохо, и конь недовольно фыркал. Тарсянин не ошибся: к нему бежали двое римлян из стражи.

— Рав Шаул, рав Шаул! — наперебой закричали они, когда увидели, что дознаватель приподнял голову.

— Мы уже думали, что не найдем тебя, — радостно сообщил один из воинов. — Искали тебя полночи.

— Махимус уже хотел возвращаться в Иерусалим, — подхватил рассказ второй римлянин.

Шаул молчал, глядя на свою амуницию. Сбоку на бедре была приторочена заветная сума — с Подголовным Камнем Иешуа. Раввин торопливо открыл ее и, посмотрев внутрь, облегченно выдохнул. Цел… Камень был цел.

* * *

Из-за прихоти раввина отряд задерживался в пути уже на два дня. Никто не посмел бы задавать лишних вопросов уважаемому члену Синедриона. Только старший отряда стражи — Махимус — все время норовил что-то спросить, но не решался. Шаул же не обращал на это все никакого внимания. Ему не терпелось опять поговорить с Камнем. Но в этот раз, как и в следующие два ночлега, камень не ответил ему.

В ушах Шаула стояли последние слова Иешуа: «…Время твоей миссии еще не наступило. Любой путь к вере лежит через искушения».

— Ну что ты? Я ведь нашел тебя, — уговаривал раввин. — Я же простил тебя.

— Путь к вере лежит через искушения, — отдавалось в мозгу.

— Ну… хорошо. Я ошибся: это не я простил тебя, а ты — меня, поэтому и нашелся…

— …через искушения, — был монотонный ответ.

— Ты что же, действительно возомнила себя Богом, проклятая говорящая плинфа!!! — вконец разозленный Шаул не находил себе места.

— Время твоей миссии еще не наступило…

— Миссия! Я тебе покажу миссию! — Шаул лежал на плинфе с закрытыми глазами и скрежетал зубами.

— Рав Шаул, что с тобой?

Тарсянин открыл глаза. Перед ним стоял рыжий рябой легионер и тряс его за плечо. Видимо, в запальчивости Шаул выкрикнул последнюю фразу вслух.

— Все в порядке, Руфус.

— У нас великая миссия, рав Шаул! Правда? — туповатый римлянин с пустым взглядом голубых глаз и густой растительностью на руках, распространившейся, вероятно, по всему телу, полностью соответствовал своему имени[45].

«Какая же, к дьяволу, это миссия — людей убивать, — горько подумал Шаул. — Миссия! Тысяча проклятий на мою голову».

Шаул вдруг ощутил все низкодушие вверенного ему дела. Не воевать с врагами, не лететь конницей в гущу строевых порядков неприятеля с мечом наперевес, а ловить простых людей. Допрашивать, пытать и, если понадобится, уничтожать.

Ночевка заканчивалась. Ярко-красное марево на западе говорило о том, что завтра может быть ветер, а следовательно, и хамсин, поэтому было необходимо пройти в эту ночь как можно дальше.

— По коням! — скомандовал старший легиона Махимус, громадный римлянин, под которым неистово заржал его вороной друг Инцитат II. Почти такой же жеребец был только у самого Калигулы, и громила Махимус страшно этим гордился.

Топот и ржание лошадей, бравый дух римских воинов, запах конского пота и легкий ветерок с севера манили молодого раввина в путь. Он лихо запрыгнул на своего пегого красавца Цереру и пришпорил его. Великолепный римский конь встал на дыбы, яростно закусив удила. И вот уже раввин из Синедриона опять становится тем самым беспощадным Шаулом из Тарса.

«Какой бред в голову лезет! Что миссия, а что не миссия?.. Люди, не люди… Сектанты — это люди? Шаул, никакой ты не малой, твое оружие — меч, твое слово — приказ, твоя стихия — казнь проклятых врагов Отечества и выполнение повеления великого царя Иудеи, как бы его ни звали! Вперед, будущий главный раввин! Вперед к новым победам и наградам!»

Шаул скакал впереди всех. За ним, держа дистанцию, ехала конница лучших стражей римского легиона. Сколько их было? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят? С таким войском был не страшен никакой враг. Особенно проклятые христианские сектанты… Но кто это там вдали, в темноте?

Темные пешие силуэты не укрылись от зорких молодых глаз тарсянина.

— Остановить! — скомандовал он. — Без моей команды не трогать!

Конники настигли путников в считаные минуты. Мнимыми врагами царя иудеи оказалась семья из четырех человек — отца, матери и двух детей четырех и шести лет. Дети спокойно спали в корзинках по бокам навьюченных осликов. Добрые иудеи, жалея скотину, шли рядом, ведя подводу. А еще рядом с женщиной шла коза. Видимо, единственное богатство этой семьи.

— Кто такие? — грозно спросил Шаул, сдвинув брови.

— Волею Господней, Рафаэль из Вифлеема, жена моя Руфь и дети Сим и Хам.

— Куда идете?

— В Дамаск, повелитель, — ответил Рафаэль.

— Какой я тебе повелитель! — разозлился тарсянин.

— А кто ты? — наивно спросил мужчина.

Шаул никак не мог взять в толк, что это — действительно тупость или изощренная форма глумления над властями?

— Я — рав Шаул!

— Приятно познакомиться. А я Рафаэль из Вифлеема, жена моя Руфь и дети Сим и Хам… — опять сказал иудей.

— …Отлично! — зло перебил раввин. — Почему идете ночью, как бродяги?

— А что, разве ночью ходят только бродяги? Вы же тоже идете ночью…

— …Молчать! Ты кого с бродягами сравниваешь? Да кто ты такой!

— …Я Рафаэль из Вифлеема, жена моя Руфь и дети Сим и Хам… — ответил мужчина и в третий раз.

Шаул взбесился. Такой наглостью могли обладать только проклятые христиане, необузданные в своем желании подковырнуть, поиздеваться, поглумиться над Храмом. Дикие негодяи сектанты! Он ухватился за рукоять своего короткого меча и был готов изрубить этого мерзавца в куски, а если будут визжать, то и всю его семью. То, что произошло в следующий миг, спасло и Рафаэлю, и его семье жизнь…

Молодой и амбициозный тарсянин неожиданно закатил глаза и всей спиной откинулся назад. Перед его глазами, будто молния, мелькнула яркая вспышка света, за которой последовала абсолютная темнота. Мгновенье, и рот Шаула наполнился пеной. Болезнь, которую он называл «жало в плоти». Одно время недуг беспокоил его чаще и злее, когда он проваливался в удушливую темноту и переставал видеть мир и цель. Но в последние два года этого не замечалось. И вот, опять она… эпилепсия, приобретенная еще в детстве, когда Шаул нырял за рыбой в речку и ударился спиной о валун.

Рот Шаула скривило набок, но из седла раввин не выпал, поскольку его ноги были вставлены в стремена. Он лежал на крупе своего жеребца Цереры, ничего не видя и не понимая, что творится вокруг. А вокруг него один за другим ездили встревоженные римские воины, не зная, что делать.

— Снимите его, — вдруг попросил Рафаэль, но его не услышали.

Тогда мужчина громко закричал.

— Снимите его, если хотите, чтобы он жил.

Через несколько секунд Шаул уже лежал на песке. «Проклятый сектант», по-видимому, хорошо знавший медицину, ловко вытянул язык раввина наружу и вставил между зубами кусок сыромятного ремня.

— Он вне опасности, — резюмировал Рафаэль. — Но ему надо отдохнуть.

— Что с ним? — спросил Махимус.

— Caduca[46], — ответил иудей. — Он очень устал и в последнее время много нервничал. Этот недуг лечат только покоем…

Римляне взяли большую накидку и, подвязав к паре лошадей, соорудили нечто вроде гамака, куда и уложили больного раввина. Наутро они планировали быть уже в Дамаске.

В благодарность за помощь Рафаэля и его семью не стали убивать сразу, а повели за собой. Маленькие ушастые ослики едва поспевали за римской конницей, и здесь уже о жалости к ним никто не думал.

Необычный караван продолжил свой путь, ведь на востоке уже вставала заря…

Глава 21 В Божьем Дамасском Храме

В комнате, которую выделили Шаулу в синагоге, было сухо и прохладно. Толстые известняковые стены постройки не успевали прогреваться за день. К тому же, зарешеченные деревянными решетками окна были открыты и помещение отлично проветривалось.

Ослепший раввин пролежал здесь три дня. Сознание его потеряло связь с реальностью, мысли путались, а все тело казалось ватным. Не хотелось ни есть, ни пить. Не было никакого желания жить, бороться за себя и вообще думать.

Шаул не слышал молитв, которые обязательно читали служители синагоги три раза в день, не прикасался к еде, которую ему приносили услужливые иудеи, работающие при синагоге.

Камень молчал, хотя Шаул все это время лежал, касаясь головой черной плинфы.

— Зачем тебе этот камень, убери его! — обращался к Шаулу местный раввин Метушелах.

— Уйди, ради бога, — просил тарсянин. — Дай хоть умереть спокойно.

— Ты не умрешь! — вдруг отразилось в голове Шаула, и раввин даже дернулся от неожиданности. Камень вновь обрел дар речи!

— Что с тобой, рав Шаул? — спросил уже уходящий Метушелах, обернувшись на движение Шаула.

— Ничего, ничего. Иди с Богом, добрый иудей, — откликнулся тарсянин.

— Не упоминай имя Бога всуе, — опять произнес Камень.

— А что, он меня накажет? Меня уже ничем не накажешь. Все равно я скоро умру, — мысленно отвечал молодой раввин…

— Ты не умрешь! — повторил голос Иешуа. — Не для того тебя спасали.

— Кто меня спас? — удивился Шаул. — Ты?

Он совершенно ничего не помнил с момента встречи с христианином и его семьей.

— Тебя спас Рафаэль из Вифлеема, хоть ты и хотел его убить.

— Я не хотел никого убивать. Я не знаю, что на меня нашло, — обиделся Шаул.

— Это уже не имеет значения. Завтра на рассвете Рафаэля и его семью казнят.

— Как?!

— Тебе рассказать в деталях? — спросил Шаула голос Иешуа. — Рафаэля распнут, а над его женой сначала надругаются римские солдаты, а потом закидают камнями, как и ее детей…

— Кто приказал? — взревел Шаул. Он вспомнил, что у старшего храмовой стражи по распоряжению первосвященника есть полномочия принимать решения в случае болезни или смерти представителя Синедриона.

— Они этого не сделают… — возмущенно начал раввин.

— …Сделают, — спокойно перебил Иешуа.

— …Если я прикажу…

— …Прикажи.

Шаул вдруг почувствовал на своей правой щеке тепло от упавшего на него солнечного луча. Но что это? Перед невидящими глазами заиграли расплывчатые пятна света, которые постепенно стали оформляться в очертания комнаты. Вот потолок, вот стена, вот окно, из которого на раввина лились свет, тепло и благость. Шаул из Тарса прозрел.

Окончательно убедившись, что он снова видит, раввин встал и поспешно вышел из комнаты. В коридоре никого не оказалось. Только при входе в строение стояли двое стражников. Увидев Шаула, они тут же преградили ему путь.

— Вам не велено, — виновато сказал рыжий Руфус.

— Что значит не велено? — не понял римлянина Шаул.

— То и значит. Рав Метушелах и начальник стражи Махимус запретили выпускать вас из синагоги.

— Вам нельзя. Вы — безумный и голый, — подтвердил второй стражник.

Только тут Шаул заметил, что совершенно не одет. Он повернулся и вошел обратно в темный коридор синагоги. Как странно: не было гнева, была удрученность. Он сделал несколько шагов по коридору, как вдруг его посетила мысль. Он начал прислушиваться и осматривать боковые комнаты. Одна из них вела во двор, где стоял маленький домик священника Метушелаха. Туда заходил сам Метушелах и великан Махимус.

«Хм… учи, учи… никакого проку, — подумал Шаул. — Почему охрану не выставил, дылда? Ну ладно… Тебе же хуже».

Окинув комнату взглядом, Шаул обнаружил одежду служителя. Она хоть и была ему очень мала, но легко могла прикрыть срам, и уже через несколько секунд крепкий молодой раввин, облаченный в сутану служителя синагоги, стоял у решетчатого окна комнаты. Выждав время, когда дозорный, ходивший вокруг, ушел на другую сторону строения, Шаул схватился за деревянную решетку в окне и что есть силы дернул… Крепкие руки бывшего скорняка сделали свое дело. Решетка была вырвана «с мясом». Путь был свободен. Вспоминая уроки рукопашной схватки, Шаул рыбкой вылетел на улицу, мягко опустившись на руки, и без особого шума в несколько шагов преодолел расстояние до домика служителя синагоги. Здесь, соблюдая максимальную осторожность, он распластался и пополз вдоль стены. Результаты правильной тактики не заставили себя долго ждать. Из окна с обратной стороны домика в тени раскидистого оливкового дерева молодой раввин услышал фразу елейного добряка Метушелаха.

— …Рав Шаул не в себе и больше не может выполнять свои обязанности.

Тарсянин замер, продолжая слушать, что о нем говорят.

— Я пошлю гонца в Иерусалим. Сказать, что раввин Шаул не в себе, — грустно рассказывал римлянин.

— Надеюсь, ты понимаешь, что грозит начальнику стражи, который не уберег дознавателя Синедриона? — начал плести свою паутину хитрец Метушелах.

— Не-е-е-т, — удивленно протянул римлянин.

— Тебя отдадут под суд…

— Как? За что? Я верой и правдой… — наивно возмутился туповатый великан.

— Слушай меня, сынок, — вкрадчиво продолжал Метушелах. — Я много лет служу Богу и знаю, что такое Храм Иерусалимский, знаю, как нещадно карает первосвященник… Я помогу тебе… Ты должен убить Шаула…

— Что?.. — вскрикнул Махимус.

— Ч-ч-ч, — оборвал вспыльчивого римлянина хитрый старик. — Ты должен убить Шаула, а тело спрятать. Как будто его никогда и не было. А гонцу скажешь, пусть передаст, что рав Шаул ушел…

— Да я… — пытался возразить начальник отряда стражи.

— …Ты же римлянин, Махимус! А почему такой глупый? — засмеялся Метушелах. — Или ты хочешь отважно погибнуть просто так? За этого иудея? Он ведь иудей… Но, насколько я слышал, купил римское гражданство. Мог ли он вообще приказывать такому могучему воину, как ты? Да к тому же настоящему римлянину! Кто он такой? От него надо избавиться.

— А когда?

— Вот и я говорю когда, — словно учитель в школе рассуждал дамасский раввин. — Сегодня ночью, после всех молитв. Завтра — нельзя. День казней, и будет много народу… В субботу сюда потянутся верные иудеи на чтение Торы.

— …Хорошо, — после долгой паузы произнес стражник. — Но об этом должны знать только я и ты.

— Ой, что ты! — засмеялся священнослужитель. — Еще меньше. Я, например, вообще забуду… И тебе советую…

— А Рафаэль?..

— …А этих, — служитель синагоги улыбнулся, будто тема иудейской семьи доставляла ему удовольствие. — Завтра вытащим из подвала и казним.

— Но мы еще не посылали гонца в Синедрион! — возмутился Махимус.

— А ты хочешь, чтобы на суде в Иерусалиме они рассказали, как заболел Шаул?

Махимус сдвинул брови.

— Но-о-о… что мы скажем первосвященнику?

— Скажем, что сектанты оказали сопротивление при задержании и ранили… Шаула. Поэтому их казним именем Царя Иудейского. А Шаул, хе-хе… Куда-то пропал…

— Злой ты старик, — обхватил голову руками римлянин.

— Зато справедливый… и умный, — назидательно заметил Метушелах…

Шаул отполз от окна и, выпрямившись во весь свой большой рост, был готов ринуться обратно в окно. Но вдруг остановился. Что делать? Командовать легионерам — глупо. Уже все знают, что Шаула «отлучили от власти». Заскакивать драться с Махимусом и этим стариком — еще глупее. Махимус в полтора раза больше самого Шаула — можно и проиграть, к тому же оружие куда-то спрятали… Рафаэль! Его и женщину с детьми нужно спасти. Пусть идут, пусть скажут людям, что римляне пришли творить произвол. Пусть Рафаэль соберет всех… всех… Нет, пусть просто бежит, взяв жену и детей. Он не может умереть. Не должен! Он помог Шаулу, не дал погибнуть во время этого жуткого приступа эпилепсии.

— Вам помочь, равви? — послышалось за спиной.

Несносный Руфус стоял неподалеку за спиной, не узнав своего бывшего начальника в одежде священнослужителя. Шаулу казалось, что он чувствует взгляд рыжего легионера на спине.

— Нет-нет, сын мой, — не оборачиваясь, ответил на чистом арамейском Шаул, подражая Метушелаху и, взяв клюку у входа в домик служителя синагоги, слегка сгорбился и зашагал куда-то за постройку синагоги. Здесь его встретил дозорный, но не обратил внимания на лицо «старика».

Глуповатый Руфус пошел обратно к центральному входу и вскоре скрылся за углом. Приближался вечер. Он не обещал Шаулу ничего хорошего. Сегодня ночью его придут убивать. Нужно было что-то предпринимать. Но что?.. «Камень!» — вспомнил Шаул и выглянул из-за угла синагоги. «Чисто…» Рискуя быть увиденным, если не стражей, то Метушелахом или Махимусом, молодой раввин беззвучно пробрался к окну с вырванной решеткой. Оно было в тени, и, к счастью, никто во дворе не заметил повреждения.

Шаул ловко забрался в то окно, из которого выпрыгнул полчаса назад, и исчез в глубине синагоги.

— Ну что, приказал? — послышался голос Иешуа как только раввин успел прислонить голову к плинфе.

— Господи! Что делать? Они погибнут… — с внутренним надрывом воскликнул Шаул.

Да, это был совсем другой тарсянин: не заносчивый и надменный воитель, презирающий все и вся, кроме наживы; не лютый дознаватель Синедриона, которым матери пугали своих детей; не свирепый служака, еще более злой, чем немилосердный первосвященник. Это был человек, жаждущий справедливости, — не святой, не великий, не благочестивый. Просто маленький и жалкий, каким может быть любой потерявший поддержку сильных мира сего и надежду на правду. Как часто люди приходят к Богу лишь потому, что им плохо… Пусть это так, но что может быть искреннее этого шага?

Тот, кто совсем недавно был готов убить любого, кто станет у него на пути, лежал и беззвучно шевелил губами. На лбу выступил холодный пот. Шаул ощутил себя ничтожным и бессильным перед человеческой подлостью и коварством.

— Господи, Господи, помоги мне, неразумному…

— Ты сам все знаешь… — вдруг ответил Камень. — Вставай и действуй.

Давно стемнело. Недалеко от синагоги, разбив свои шатры, стоял лагерь верных стражей Иерусалимского Храма. Воины весело пили за здоровье Императора Тиберия. С ними вместе гулял и нынешний начальник стражи, исполинский воин Махимус. На углях, оставшихся от большого костра, дожаривался большой и сочный баран, которого отважным завоевателям любезно поднесли местные жители. Рекой лились хмельные дары местных виноградных лоз.

В атмосфере вакханалии никто не заметил, как совсем рядом по освещенной стене синагоги скользнула тень. А через минуту рав Шаул уже стоял за стволом высокого каштана и наблюдал за двумя стражниками у входа в громадный подвал синагоги. Рука тарсянина крепко сжимала рукоять кованого ножа, которым Метушелах затачивал палочки для письма. Раввин нашел его у большого алтаря в центральном зале синагоги.

Взоры стражников были устремлены в сторону лагеря, где их собратья предавались объятиям Бахуса и ни о чем не думали.

— Махимус обещал нас поменять.

— Ага, жди! Он уж, наверное, и забыл о нас.

Шаул зажал нож в зубах, как заправский бандит. Он был готов в любой момент броситься на своих бывших подчиненных: ударить железным жалом правого, перерубив ему голосовую связку, чтобы тот не смог закричать, затем, выхватив у него короткий меч, отрубить голову второму, пока тот не успел опомниться. Все это было вполне реально. Для человека с боевым опытом такая разминка — не более чем развлечение, чтобы согреться. Шаул выждал момент и выскочил из-за дерева, бросившись в атаку. Подлетев к страже, он… вдруг не стал убивать, а ухватил обоих воинов за шиворот и ударил их друг об друга. Потрясение было такой силы, что мужчины сразу же обмякли, уронили свои пики и опустились на землю.

И вот уже через несколько мгновений, сорвав копьем замок на двери, Шаул проник в подвал. Испуганная Руфь, обняв Сима и Хама, жалась в углу. Здесь же, прямо на холодном каменном полу, лежал несчастный Рафаэль.

— Кто ты?! — вскричала женщина, не узнав в темноте переодетого в священника Шаула.

— Ш-ш-ш, — приставил указательный палец к губам Шаул, давая понять, что кричать не стоит. — Пойдемте скорее. У нас мало времени. Рафаэль!

— Он не может идти, — срываясь на слезы, пояснила Руфь. — У него перебиты ноги.

— Не трогай меня, — сдавленно попросил мужчина. — Лучше я умру сам.

— Это лет через пятьдесят, — усмехнулся Шаул. — А пока…

Молодой раввин с легкостью поднял Рафаэля на руки.

— Руфь, бери детей и за мной! Только не орать! — скомандовал тарсянин и с христианином на руках направился к двери.

— Ой! Что это с ними? — спросила Руфь, глянув на стражников, лежащих при входе.

— Они ударились, — коротко ответил молодой раввин.

Зарево римского костра вдруг осветило его лицо, и Рафаэль задрожал всем телом.

— Шаул?! Нет! Только не это! Не мучь меня! Лучше брось!

— Успокойся, глупый сектант. Если бы я хотел тебя убить, я бы сделал это в подвале… Так, теперь все молчим и за мной!

Пьяная орава римлян не заметила, как Шаул пробрался к коням и вывел своего верного жеребца Цереру. Через несколько минут в одном из дворов Дамаска, в двух кварталах от синагоги, Шаул привязывал к жеребцу покалеченного врачевателя Рафаэля и усаживал в седло Руфь с двумя детьми.

— Поедете в Кутейфу, там вас не найдут. Во всяком случае, будет время отсидеться и подлечиться.

— А как же мои ослики? — жалобно спросил Рафаэль.

— Вот… — смеясь, едва удержался от ругательства Шаул. — Узнаю иудейскую кровь! «Это вы нашего сына спасли от леопарда?.. А где же его сандалии?»… Купишь себе осликов. Я слыхал, в Думе будет большой базар — продадите моего коня. Денег хватит на четырех осликов.

Рав Шаул грустно посмотрел на Цереру.

— Прощай, друг… Так надо.

На глазах Шаула выступили слезы. Он обнял большую голову своего породистого жеребца и поцеловал его в громадный крепкий подбородок, отчего конь захрапел и готов был заржать, но тарсянин успокоил его легким похлопыванием по тому же подбородку.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивал беспомощный Рафаэль. — Ты же римлянин, ты же должен был…

— …Я никому ничего не должен был, — без эмоций ответил раввин. — Кроме тебя. Ты спас мне жизнь, я умею быть благодарным. Все, хватит разговоров. Езжайте.

— Шаул! — обессиленный Рафаэль взял тарсянина за руку. — Мы с женой ждем еще одного сына. Я хотел назвать его Иафетом, но назову… твоим именем. Пусть будет Шаул.

— Назови его лучше Павлом… — тихо ответил раввин. — …Так меня зовет Иешуа.

— Иешуа? — удивлению Рафаэля не было предела. — Ты сказал Иешуа?..

— Н-о-о-о! Пошел! — вместо ответа Шаул стегнул Цереру и, не оборачиваясь, побрел по улице обратно, в сторону синагоги.

* * *

— Теперь ты готов к миссии, — изрек Иешуа.

Добравшись до синагоги, Шаул опять прильнул к черной плинфе.

— Что ты говоришь? Какая миссия? — сокрушенно воскликнул раввин. — Мои руки по локоть в крови! Мое сердце очерствело и стало каменным! Я стольких отправил на смерть, сколько никогда не смогу родить сам. Я стольких убил своими собственными руками, думая только о славе и богатстве. Я стольких предал, идя по головам к своему положению. Мой грех искупить невозможно.

Шаул весь дрожал. Бешено колотилось сердце, и было трудно дышать. Неужели страшная болезнь опять настигала его?

— Нет такого греха на земле, который нельзя искупить. Павел, запомни это! Ибо для меня один кающийся грешник дороже и значимее, чем десять праведников…

— Я сейчас еще одного заблудшего убью и опять стану грешником, — вдруг выдал Шаул, берясь за рукоять меча, который он в качестве трофея взял у одного из стражников у подвала.

— Не смей, Павел! — в первый раз повысил голос Иешуа. — Слышишь меня! Не смей! Не этому я учил тебя.

— А вот мы посмотрим, — усмехнулся Шаул, отрываясь от плинфы и садясь на скамью. Он был готов к встрече своего убийцы.

В разгар шумного разгула Махимус почувствовал, как ему на плечо легла чья-то слабая рука. Обернувшись, он увидел перед собой служителя синагоги.

— Чего тебе? — спросил нетрезвый начальник стражи.

— Надеюсь, ты не забыл, что тебе надлежит сделать? — настойчиво сказал Метушелах.

— Чего?.. Ах, да, — спохватился Махимус, оглядывая пьяных легионеров. Они были настолько «ушатаны» хорошим сирийским вином, что почти ничего не соображали. Эту вечеринку придумал Метушелах, чтобы никто не заметил преступления, которое должно было совершиться глубокой ночью. Винные запасы его погреба после этой вакханалии изрядно поскуднели.

— Самое время, — продолжал служитель синагоги. — Пойдем.

Махимус нехотя встал и угрюмо поплелся вслед за противным стариком. «Убить его? И все кончится! — думал римлянин. — А вдруг не кончится? От старого хитреца можно ожидать чего угодно».

— Давай. А как справишься — я подскажу тебе, где спрятать тело, — почти приказал старый иудей и хлопнул римлянина по плечу.

Римлянин, даже будучи пьяным, остановился в нерешительности.

— Давай, — не сдавался Метушелах. — Что тебе стоит убить его, больного и слабого! Убей этого проклятого тарсянина. Когда я стану главным раввином, я тебя не забуду. Ведь Луций тоже не вечен. А представляешь, как будет звучать: начальник Иудейской Храмовой Стражи Махимус Ужасающий!

Глаза великана-римлянина загорелись. Перед таким соблазном не смог бы устоять ни один уважающий себя римлянин. Вперед!

В считаные мгновенья он преодолел коридор и ногой открыл дверь в комнату, где лежал голодный и слабый Шаул… Вернее, должен был лежать. Комната была пуста…

— Они сбежали! А-а-а-а! Они сбежали! — вдруг раздался шум пьяных голосов, который вывел Махимуса из ступора. По коридору к нему неслись несколько воинов. Они спотыкались и падали, не в силах справиться с сильным опьянением. Они были напуганы, но даже этот испуг не протрезвил их. Бежавший впереди Руфус шлепнулся плашмя прямо перед начальником стражи.

— Махимус! Иудеи сбежали.

— Догнать! — звериным рыком приказал Махимус. — Догнать и убить!

Пьяные римляне кинулись к своим коням, но один за другим стали валиться, не в силах взобраться на них. Кто-то предусмотрительно подрезал все подпруги на седлах. Крики, громкие ругательства и шум разносились на многие и многие кварталы вокруг. Махимус сел на порог синагоги и закрыл лицо руками. Шаул бежал! Как такое могло быть? Что теперь делать? Если обман и самоуправство раскроются, то…

— А-а-а-а-а — а-а! Шаул! Будь ты проклят! — послышался дикий крик Метушелаха из своего домика, и Махимус поспешил туда.

Священнослужитель сидел на полу комнаты и беспомощно водил глазами из стороны в сторону.

— Свиток со списками сектантов пропал… — подавленно сообщил он. — Все пропало.

Из груди Махимуса вырвался такой рев, которого, пожалуй, Дамаск не слышал со времен своего основания. Громадный римлянин выхватил меч и бросился на подлого иудея, первым же ударом отрубив ему руку. Священник взвыл и ничком упал на пол, хватаясь за обрубок у самого плеча. Второй удар рассек ключицу и встрял по самую рукоять в грудную клетку. Открытые неживые глаза старого иудея уже не видели, как разъяренный Махимус все рубил и рубил уже мертвого в куски, в страшное дымящееся месиво…

Глава 22 Павел Тарсийский

Субботнее утро выдалось тревожным. В городе ходили упорные слухи о пропаже раввина из местной синагоги. Жена гончара Рувима Рэма видела, как рано утром в пятницу из ворот центра богослужения выехала странная телега с римлянами…

Тревога Филиппа была неслучайной. Это потом, через много лет, его назовут Святым Апостолом, верным другом и целителем, а пока ему еще нужно было выжить, чтобы выполнить то, что было предписано свыше.

Прибывшие на прошлой неделе христиане из Иерусалима сообщили о том, что готовятся массовые гонения и сюда направляется ужасный рав Шаул, который не даст покоя ни одному последователю Иешуа.

«На телеге был красный мешок. Похоже, будто это были пятна крови…» — вспоминал слова Рэмы Филипп.

— Бедный Метушелах, — тихо сокрушался иудей вслух, чистя песком медный потир[47]. — Он, конечно, был книжником[48], но никто не давал права на такую расправу, ибо сказано: «Не убий»… Нет разочарования большего, чем умереть без Христа в душе.

— Мир дому твоему, Филипп из Вифсаиды!

Верный иудей вздрогнул, поднял глаза и обомлел. Меньше всего он ожидал увидеть перед собой «исчадие ада».

— Ша-а-а-ул? — протянул вифсаидянин.

— Не ждал? — спокойно спросил Шаул, проходя и садясь напротив Филиппа. — Я и сам от себя не ждал. Еще неделю назад никогда бы не поверил, что приду к тебе за помощью…

— Чего ты хочешь? — ответил целитель и праведник.

— Если помнишь, я тебя недавно отпустил…

— Если хочешь есть… — не найдя, что сказать, начал было Филипп.

— …Я хочу принять крещение, — перебил собеседника Шаул.

Филипп замер, не говоря ни слова.

— Да, так бывает, Филипп. Даже «цепной пес первосвященника» когда-то хочет переродиться. Даже «чудовище Храмовой горы» хочет милости Божьей…

Филипп продолжал изучать Шаула. Нет, перед ним был не дознаватель Синедриона, не жестокий цербер на службе у Рима. В глазах молодого раввина не было ни глумления, ни высокомерной напыщенности маленького царька. Это был обычный молодой мужчина, который, судя по выражению лица и складкам у губ, за последние несколько дней пережил многое.

— Ты ищешь укрытия? Почему? — спросил вифсаидянин. — От кого?

— Трудно говорить, когда тебя не слышат, — грустно вздохнул Шаул.

Вдруг Филиппа поразила страшная догадка.

— Ты… ты убил Метушелаха… и теперь скрываешься от народного гнева?!

— Он никого не убивал! — послышался громкий баритон.

Шаул и Филипп оглянулись. У них за спиной стоял высокий седоватый мужчина с греческим профилем.

— Нафанаил! — словно вдохнув глоток живого воздуха, воскликнул Филипп.

— Приветствую тебя, брат мой Филипп, — ответил грек Нафанаил и посмотрел на Шаула. — И тебе здравия, Шаул из Тарса!

Шаул не нашелся, что ответить. Доселе он приветствовал христиан только словами «Имя? Фамилия? Откуда ты?» Он только слегка поклонился, понимая, что Нафанаил имеет некоторую симпатию к нему.

— Он никого не убивал, — повторил Нафанаил, обняв и поцеловав Филиппа по христианскому обычаю. — Я шел из Думы в Дамаск и встретил семью брата Рафаэля. Он мне все рассказал. Шаул спас и его, и Руфь, и сыновей его — Сима и Хама. Шаул покаялся… и хочет быть одним из нас.

— Это правда? — еще не до конца веря в услышанное, спросил Филипп, глядя на Шаула.

— Это — истина, — ответил тарсянин, глядя на Филиппа просто и прямо.

— Воистину, всевластны дела Господни! — торжественно произнес Филипп. — Я уж думал, что ты за мной пришел.

— Господь думал по-другому! — улыбнулся в ответ Шаул.

— На то Он и Господь, — согласился Нафанаил.

— Покрести его, Птолемеич, — по-простому сказал Филипп. — Он просит.

— С радостью, друзья мои. С радостью! — воскликнул Нафанаил и залился раскатистым грудным смехом.

— А почему ты назвал его Птолемеичем? — спросил Шаул Филиппа вполголоса.

— Потому что его отец — Варфоломей[49].

Филипп и Нафанаил крестили Шаула у ближайшего общественного фонтана с большой каменной бадьей.

— Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, — торжественно произнес Филипп и трижды полил на голову Шаула воду из большого ковша, который подобрал тут же.

— Как тебя наречь? — спросил Нафанаил. — А то Шаул из Тарса звучит ужасно для последователей Иешуа.

— Павел, — ответил новокрещенный.

— Теперь ты один из нас! Помни это! Рад тебе, брат Павел! — сказал растроганный радушный Птолемеич и обнял еще недавнего врага всех христиан…

— Я рад за тебя! — присоединился к поздравлениям Филипп, обнимая своего крестника. — …И рад тебе! И Иешуа рад тебе.

— Да, один кающийся грешник дороже Господу, чем десять праведников! — просветленно улыбнулся Шаул, а теперь уже Павел.

— Подожди! — вклинился в беседу Нафанаил и протянул Павлу широкую серую ленту для подвязывания волос. — Негоже ученику Иешуа идти на проповедь всклокоченным.

Бывший раввин иудейского Храма и римский воитель подвязал свои длинные волосы, и лицо его тут же приобрело новые черты: яркий румянец на щеках выдавал в нем еще совсем не старого человека, а искорки задора в глазах позволяли понять, что за свою выстраданную идею — слово Веры — он будет стоять до конца.

— Куда мы теперь? — спросил проповедников бывший дознаватель Синедриона.

— В синагогу, — ответил Нафанаил.

— В синагогу? — отшатнулся Павел.

— Боишься? — провокационно спросил Филипп, глядя то на новоиспеченного христианина, то на Птолемеича.

— Дух Господень на мне! Не боюсь! — выпалил Павел с каким-то юношеским запалом.

И новые друзья, рассмеявшись, зашагали по шумной улице вместе с теми, кто шел на проповедь.

Почти у самой синагоги их заметил одинокий римский воин, кого-то выискивающий в толпе. Увидев Павла, он остановился и замер.

— Рав Шаул! — воскликнул он. — Мы тебя разыскиваем уже вторые сутки!

Павел посмотрел на своих друзей ничего не понимающим взглядом, будто ему задали вопрос на непонятном языке неизвестного племени. Он был мало узнаваем: одетый в прекрасный хитон, который дал ему Филипп еще у себя дома, с перевязанными волосами и веселыми глазами, он совсем не был похож на того угрюмого, циничного и жестокого раввина Иерусалимского Синедриона.

— Рав Шаул! Это ты? — повторил стражник, хлопая глазами.

— Кто? — удивленно и с интересом спросил римлянина Павел, как будто никогда не слышал своего бывшего имени.

— Павел, что он от тебя хочет? — подыграл товарищу Птолемеич, на что тот пожал плечами.

— Наверное, хочет с нами на проповедь, — влез Филипп.

— Нет, нет… Я обознался, — почти закричал римлянин, испугавшись, что его сейчас поведут в эту ужасную синагогу, и поспешно удалился.

— Людям нужно говорить только правду! — сказал тарсянин, и друзья, перемигнувшись, продолжили свой путь. Действительно, римскому стражу была сказана чистейшая правда. В еврейскую синагогу, из которой прошлой ночью убегал Шаул из Тарса, вошел верный иудей и ученик Иешуа — Павел Тарсянин.

Храм у иудеев был один — это Храм Соломона. Предшественник царя Антипы, царь иудейский Ирод Великий перестроил его в поистине огромное сооружение на еще более огромной искусственной Храмовой горе. Синагоги же были центрами иудейской культуры везде, где в Римской империи обосновались иудейские общины ростовщиков, торговцев и ремесленников.

Сегодня в дамасской синагоге было сумрачно, как и вчера, и позавчера, и всегда. Свет узкими снопами падал из тесных световых окон, расположенных на втором уровне. Иудеи, галдя, заполоняли скамьи, расположенные по бокам большой полутемной залы. Среди присутствующих были только мужчины, покрытые платками. Согласно иудейской традиции, покрытая голова — знак того, что над вами могучая сила. Странно, но о пропавшем раввине Метушелахе никто не говорил ни слова. Должно быть, люди приходили к Богу, а не к нему.

— Сейчас самое время, — сказал Нафанаил Павлу, когда они вместе с Филиппом вошли в залу.

— А что мне говорить? — Павел заметно волновался.

— Просто расскажи, что с тобой было, — последовал ответ Птолемеича.

— Этого будет достаточно?

— Более чем, — кивнул головой Нафанаил и потянул за руку Павла. — Пошли! Если что, я подскажу.

Они прошли мимо старинных известняковых колонн и ряда иудеев в полосатых халатах. Встали в том месте, где обычно вещал покойный Метушелах.

— Братья! — Нафанаил поднял в приветствии обе руки и обратил ладони к слушателям. Ниспадающие лучи света освещали его серо-зеленую хламиду, покрытую кирпичного цвета халатом. — Хочу представить вам своего друга, он хочет вам что-то сказать.

Павел вышел из-за спины Птолемеича под луч света. Он удерживал большой платок на голове так, как держит банное полотенце ребенок, только что вышедший из ванной комнаты. Павел осматривал присутствующих иудеев Дамаска, исследуя, кто как отреагировал на его появление. Но его еще никто не узнал. Все чернобородые мужи напряженно молчали и ждали, что он им скажет.

— Мое имя… Шаул из Тарса… — наконец произнес Павел.

— Ты что, рехнулся? — зашипел на него Филипп, подошедший сзади.

— Ш-ш-ш, Филипп, не мешай. Он все правильно делает, — успокоил Нафанаил Филиппа и подбодрил Павла:

— Давай, давай, парень, продолжай.

— Итак, братья. Меня звали Шаул из Тарса.

Иудеи повскакивали с мест.

— Какой ты нам брат! Душегуб!

— Как ты посмел привести его сюда?! — крикнул кто-то Нафанаилу.

— Это же сам дьявол!!!

— Не может быть! Это сам Шаул! Гонитель всех верных!

Гул нарастал. Христиане из иудеев не хотели признать в Шауле обращенного истинного верного. Как Шаул, этот ревностный фарисей, мог поклоняться тому, что преследовал? Что мог противопоставить Шаул этим обвинениям?

— Первосвященник Храма дал мне власть, — закричал что есть мочи Павел. — Брать под стражу всех последователей Иешуа! Вот письмо к настоятелю синагоги и список всех тех из вас, кого я должен арестовать!

Павел вытащил из-за пазухи свиток, развернул его и медленно пошел вдоль шеренги вскочивших иудеев, позволяя им найти свои имена.

— …Но это было до того, как я поговорил с Иешуа на пути сюда, — предупредил потенциальных арестантов Павел. — До того, как я постиг, что он сын Божий. До того, как я понял, что он Христос. До того, как я уверовал, что он воскрес и вознесся на небеса.

Иудеи остолбенели в замешательстве…

— До того, как я принял Святое Крещение, — приложил Павел правую руку к груди и отыскал глазами Нафанаила. — И пошел, как и вы, за Иешуа! И теперь имя мое — Павел! Запомните это раз и навсегда!

Павел высоко поднял список предполагаемых арестантов и поднес его к семирожковому светильнику:

— И вот это мне больше не нужно! — с этими словами он поджег папирус.

Недовольный гул толпы перерос в восторг: «Смотрите! Горит! Горит! Он с нами! Павел с нами! Он больше не Шаул из Тарса! Он наш!».

— Слово Иешуа — мой меч! — Павел поворачивался ко всем и показывал, как горит папирус с их именами. — Слово Иешуа — мой огонь!

— Бог тебе в помощь, брат! — раздались ответные возгласы иудеев, зачарованно взирающих на горящий папирус с чьей-то бедой. — Ты теперь один из нас!

Павел бросил горящий папирус себе под ноги и поднял руки к небу.

— Да будет так!

Ликующие иудеи бросились обнимать его.

* * *

Ночью отряд храмовой стражи разыскивал своего пропавшего командира. Стражник постучал в дверь синагоги. Открыл Нафанаил.

— Мы ищем Шаула из Тарса, — сказал начальник стражи Махимус.

— Откуда?

— Ты что, оглох? Не знаешь, кто такой Шаул? — взвился римлянин.

— Знаю. Я просто не расслышал… Он сегодня не приходил молиться, — ответил спокойный Птолемеич. — И я не знаю, где он.

На его радушном лице было написано: «Хочешь, заходи и помолись вместе с нами». Но угрюмый Махимус сдвинул брови еще больше.

— Тогда мы обойдем дома всех иудеев, — пригрозил Махимус.

— Мы будем только рады, — вкрадчиво ответил Нафанаил.

— Поязви у меня, змей! — рявкнул Махимус и повернулся к отряду. — За мной, бегом марш!

Когда шаги римлян стихли, из глубокой неосвещенной ниши выглянул Павел.

— Мне надо покинуть Дамаск и вернуться в Иерусалим.

— Ворота заперты на ночь, — возразил Нафанаил. — Пойдем к Филиппу, он что-нибудь придумает.

Хитроумный Филипп повел их к тому месту крепостной стены, где торговцы поднимали в город товары в огромных, в человеческий рост корзинах. Филипп и Птолемеич посадили Павла в корзину и с помощью лебедки спустили груз по ту сторону крепостной стены.

Храмовые стражники искали раввина Шаула в Дамаске целый месяц. Наконец они вернулись в Иерусалим с пустыми руками: без арестантов и без начальника.

Русь у истоков христианства

Глава 23 Владимир — князь Новгородский

В это время, в начале августа месяца, явилась на небе удивительная, необыкновенная и превышающая человеческое понимание комета. В наши времена никогда еще не видали подобной, да и прежде не случалось, чтобы какая-нибудь комета столько дней была видима на небе. Она восходила на зимнем востоке и, поднимаясь вверх, высясь, как кипарис, достигала наибольшей высоты, а потом, тихо колеблясь, испускала блестящие и яркие лучи и являлась чем-то полным страха и ужаса для людей», — заметил в тот год византийский писатель Лев Диакон.

Четыре всадника приближались к Новгороду по берегу озера Ильмень. Это были славяне Добрыня с Велигой и норвежцы Сигурд с Торгислем. Они возвращались с соколиной охоты и упивались видами и звуками, зачарованные, одурманенные обилием красок и впечатлений. С одной стороны дороги был овраг, заросший подлеском, с другой — круто поднимался склон холма. По обе стороны росли громадные дубы с широко распластанными корнями, покрытые лишайником, папоротником и мхом. Кое-где на месте срубленных или упавших гигантских деревьев в лесу открывались окна, и здесь молодая поросль буйно вырастала над телом поваленного великана. В большом количестве виднелись прихваченные морозцем багровые листья. Белобокие сороки, завидев всадников, прерывали посиделки на вершинах деревьев, перелетали дорогу и громко пронзительно трещали.

Конники пересекли деревянный мост, перекинутый через мелкую быструю речку с чистым белым песчаным дном. По берегам в потаенных местах, куда с трудом проникали солнечные лучи, уже намерзал тонкий лед.

Время от времени они проезжали хуторки — группы разбросанных вдоль дороги избушек, окруженных небольшими огородами. Своры захлебывавшихся от лая дворняг преследовали коней, уворачиваясь от хлесткого удара арапником. Уже вот-вот должны были показаться стены Новгорода, когда на пути охотников появился одинокий всадник.

— Если это кривич, то он здорово удивится, — сказал Велига, вглядываясь во встречного конника.

Он был одет в меховой зипун и шерстяные штаны. Чуб-оселедец растрепался на скаку.

— Это не кривич, — возразил ему Сигурд, также одетый в заячьи меха с лисьими бармами на плечах.

Волосы и борода норвежца были коротко острижены. Он широко улыбнулся приближающемуся всаднику. Уже хорошо была видна толстая войлочная куртка с нашитыми металлическими ромбами и серый плащ, закрепленный на правом плече фибулой. Юный всадник был без шапки, спутанные волосы цвета ржаной соломы закрывали уши.

— Нас встречает Ясно Солнышко! — шутливо объявил Сигурд. Но юноша не ответил на улыбку норвежца.

Тот тоже мгновенно нахмурился:

— Вальдемар, что случилось?

— Ярополк напал на земли древлян, осадил Овруч, мой брат Олег погиб, — доложил новгородский князь Владимир.

— От меча? — спросил Торгисль.

— Нет, — покачал головой Владимир. — Задавило конем. Дружинники Олега, кто не захотел идти под руку Ярополка, приплыли в Новгород вместе с раненым воеводой Уббой.

— Веди меня к нему, Вальдемар, — распорядился новгородский воевода Сигурд Эйриксон.

Владимир развернул своего гнедого жеребца, и теперь к Новгороду скакали пятеро всадников. К крепостным стенам они прибыли уже ближе к закату. Под стенами был разбит временный лагерь остатков дружины покойного князя Олега Святославича.

Всадники перевели лошадей из карьера в кентер и остановили их у крайних палаток. Подбежавшие отроки из младших дружинников приняли взмыленных коней и повели их шагом, дав отдышаться после длительной скачки. Добрыня снял колпак со своего сокола и привязал птицу за лапы к перекладине коновязи. Сокол взмахнул крыльями раз-другой, а затем угомонился.

Спешившийся первым Сигурд подождал Добрыню и замешкавшегося Владимира, отдававшего распоряжения младшим дружинникам. Мальчишки-кривичи стояли на краю пристани и наблюдали, как тридцать дружинников-данов в поте лица с громкими криками волокли огромную палатку: казалось, на площади валяется громадная коричневая морщинистая туша кита. Эту кучу парусины разобрали, растянули, и она вспучилась кверху, набухая, словно чудовищный гриб-дождевик. Потом гриб вдруг раздался в длину и вширь и превратился в шатер весьма внушительных размеров. Когда наконец выяснилось, что это такое, раздался громкий крик изумления и восторга — это кричали новгородские ротозеи, которые толпой сошлись поглядеть, как варяги разбивают лагерь.

У шатра овручевского воеводы Уббы их встретил дан Хвитсерк в темно-фиолетовом плаще с серебряной древлянской гривной на шее.

— На рассвете его покормили полбой, — доложил целитель новгородскому воеводе. — Но из его желудка прорывается запах лука. Если его внутренности пронзены, мы ничего не сможем сделать.

— Давно? — уточнил Сигурд.

— Неделя, может меньше, — был ему ответ.

Владимир, которого лекарь и воевода в разговор не включили, не мог скрыть своего сокрушенного вида. Отец послал его княжить в Новгород в десятилетнем возрасте, но на самом деле всеми гражданскими делами заправлял его родной дядя, регент Добрыня Резанович из волынского села Низкиничи. Войском же руководил воевода Сигурд Эйриксон из оппланнского хутора Опростадир. Ныне князю уже семнадцать, а дядя и воевода с ним не больно-то считаются.

Старший брат Ярополк вознамерился собрать под свою руку земли, розданные их отцом Святославом трем своим сыновьям. И вот Олег уже мертв. Славянская часть его дружины переметнулась под стяг Ярополка. В древлянской столице Овруче великий киевский князь оставил своего посадника и теперь намерен сделать то же самое с Новгородом на землях кривичей.

Владимир, взмокший после горячей скачки, теперь озяб и кутался в свой шерстяной плащ. Сигурд взглядом «поймал» глаза юноши и молча предложил ему зайти вместе с ним в шатер. Подошедших Торгисля и Велигу он таким же малозаметным движением глаз и подбородка отослал прочь.

В полутемном шатре на ложе из шкур лежал воевода Убба. Этот грозный прежде дан был стар и сед. Его нагое тело закрывала длинная белая льняная рубаха и больше ничего.

— Знамения обманули нас, Сигурд! — такими словами встретил раненый воевода вошедших в шатер мужчин.

Сигурд сокрушенно покачал головой, рассмотрев большое кровяное пятно на животе могучего старика.

— Весь этот треп о небесных причинах произошедшего — лишь оправдание нашей слабости, — продолжил умирающий. — Кто теперь сможет выступить против объединенного войска полян и древлян? Кривичи?

— Кто у Ярополка воевода?

— Блуд, из полян.

Сигурд посмотрел на Добрыню и подумал: «Этот теперь не боец против своих».

— Я поведу твоих людей, Убба, — заявил Сигурд.

— Возможно, однажды все так и будет, — ответил овручевский воевода. — Вот только против славян киевского князя остатки моих варягов и твоя новгородская дружина навряд ли устоят.

Убба посмотрел долгим взглядом на юного князя Владимира.

— Твой князь Вальдемар, — продолжил Убба с равнодушием умирающего. — Внебрачный сын Святослава… и даже Рагнхильда, дочь Регнвальда из Полоцка, отказалась выйти за него замуж, предпочтя киевского Ярополка. Ты уверен, Сигурд, что славяне из твоей дружины не предпочтут служить законному сыну Святослава Ингварсона?

— Они дали клятву, что будут воевать только под началом Вальдемара, — ответил Сигурд, но он и сам себе не верил.

— Есть один человек, способный помочь князю Вальдемару, — сообщил Убба. — Человек с огнем в сердце. Достаточно смелый, чтобы посодействовать Вальдемару справиться с молотом богов…

Убба замолк, набираясь сил, чтобы продолжить свое предложение. Сигурд, Добрыня и Владимир тоже молчали и, не переглядываясь, ожидали продолжения.

— Харальд Синезубый… — наконец произнес раненый дан. — Найдите короля Дании, попросите у него военной помощи. Рерик Метатель Колец был его родственником.

Воевода Убба из Еллинга, начинавший служить еще в отроках в дружине Игоря Рюриковича, знал, о чем говорил: его отец служил у датского конунга Рюрика, который отобрал у шведов контроль над торговым путем из варяг в греки. Воевода Рюрика — Олег — убил шведских конунгов Аскольда и Дира и обеспечил княжение в Киеве сыну Рюрика и своему племяннику Игорю.

Но одно дело контролировать торговый путь, а совсем другое — контролировать местные славянские племена. С последним Игорь не справился. И лишь его жена Ольга, дочь болгарского царя из Плиски, знала: чтобы править славянами, надо самим зваться, как славяне, поклоняться их богам и говорить на их языке. Вот почему ее единственного сына звали Святослав, а из трех внуков Ярополк и Владимир были названы по-славянски. А так-то у россов было принято называть новорожденных только именами мертвых родственников.

* * *

Мальчик лет десяти по имени Вагн Окессон из племени йомсвикингов играл на свирели и получал непередаваемое удовольствие от звуков, извлекаемых им из деревянной дудочки. Он сам нашел на берегу устья реки это место, где подступающие к воде скалы отражали эхо по многу раз. Вечерело, было зябко, мальчик был одет в шерстяную серую тунику и мягкий кожаный плащ из шкуры морского зверя. С моря надвигался туман, ветра не было, звук свирели получался чистым и мягким. Но что это? Из-за тумана все громче и громче, ближе и ближе раздавались равномерные всплески.

Вагн Окессон хорошо знал эти звуки. Йомсборг, где он жил, был крупной крепостью, там имелась обширная гавань, которая могла вместить одновременно триста больших кораблей. Их весла пели точно такую же песнь. Но сейчас приближался чужак, потерявший фарватер. И прежде чем драккар на тридцать пар весел вынырнул из тумана, Вагн бросился улепетывать со всех ног, второпях оставив на берегу свою прекрасную свирель.

Он добежал по руслу ручья между скалами до лужайки, скрывшись в лесных зарослях, а оттуда вышел уже в сопровождении двух дозорных йомсвикингов. Втроем они добрались до заранее заготовленной кучки смолистых дров и подожгли ее. Густой черный дым предупредил других дозорных в крепости о прибытии неизвестных на военном корабле.

Уже вскоре по тому же руслу ручья поднимались люди, высадившиеся с корабля: первым с обнаженным мечом шел Сигурд — воевода новгородский; за ним следовали Торгисль Молчун и чубатый Велига Полянин; за ними поднимался резвый юноша князь Владимир Святославич; замыкал процессию его дядя Добрыня Резанович. В теплой одежде — на море шел снег — они сразу вспотели. По спине и груди побежали липкие струйки пота.

Когда пятеро незваных гостей вышли на лужайку между скал, туда, где дымил сигнальный костер, их встретила шеренга из восемнадцати местных воинов, вооруженных мечами, но без доспехов.

Воевода огляделся и убедился, что отставшие дружинники-новгородцы — Громол, Давило, Хотибор и Стоян — поравнялись с Владимиром. Затем он обернулся к встречающим и попытался что-то объявить, но те с боевым кличем бросились в атаку.

Сигурду ничего не оставалось, как снова обнажить вложенный было в ножны меч и ринуться им навстречу. Он резким движением зарубил первого же добежавшего. Второго встретил Велига, вооруженный огромным боевым молотом-клевцом с ударной частью в форме круглого в сечении клюва, изогнутого книзу и скомбинированного с молотком на обухе. Клевец пробил грудь нападавшего, и тот с жалобным воплем упал на землю бездыханным.

Третьего нападавшего обескуражил Торгисль обманным движением меча, который он тут же глубоко всадил в грудь противника. Тот булькнул, захлебываясь собственной кровью, и соскользнул с лезвия вниз.

Добрыня дрался старым добрым топором, держась за топорище двумя руками. Вот он блокировал рубящий его меч снизу, а вот уже топор пробил тело врага от шеи до грудины. Еще взмах топором, и кованое железо пробило кому-то ребра сбоку. Упавшего Добрыня добил с резким замахом так, что у раненого не осталось никакого шанса выжить. Брызнувшая фонтаном кровь залила Добрыне оскалившееся лицо и бармы из волчьего меха.

Давило был двуруким фехтовальщиком и не позволял Владимиру даже скрестить свой меч с противниками. Левым или правым мечом он пронзал наскакивающих на юношу йомсвикингов. При этом лицо его было сосредоточено и одухотворено, каким оно бывает у дирижера, взмахом палочки добившегося от оркестра особо торжественного финального аккорда.

Громол тоже действовал двумя руками: левой он подсекал топором ноги нападающих, а правой докалывал мечом раненых, повергнутых ниц. Его друг Хотибор орудовал огромным двуручным мечом, который раньше принадлежал Велиге, но, судя по всему, надоел чубатому.

Последнего напавшего на них дозорного йомсвикинга заколол мечом Стоян. Когда он оглянулся, то увидел, что воевать больше не с кем. Но и в Йомсборг путь им теперь был заказан.

— Хорошо ли, что нам удалось так быстро обагрить мечи? — обратился к воеводе Сигурду регент Добрыня.

— Это были лишь дозорные крестьяне, — ответил воевода, вглядываясь в темневшую вдали громаду крепости Йомсборг. — Распорядись, чтобы нашли их лошадей, в Еллинг пути по воде нет…

Уже смеркалось, когда Сигурд и Добрыня снарядили пару подходящих жеребцов.

— На самом деле мы не знаем, такой ли уж преданный Харальд Синезубый родственник нашего Рюрика или нет, — задумчиво сказал Добрыня подтягивающему ремни конской амуниции Сигурду. — И не знаем, согласится ли он нам помочь.

— Вспомни, что мы семь лет назад пообещали великому князю Святославу Ингварсону, — попробовал развеять его сомнения новгородский воевода. — Объединимся и отстоим Новгород для его сына Вальдемара.

Мужчины крепко обнялись, затем вскочили в седла. Кони пошли ровным шагом, всадники приноравливались к движениям незнакомых животных. На их пути встали пешие Велига, Торгисль и Владимир.

— Куда-то собрались? — грозно спросил Велига.

— Это не твое дело, полянин, — ответил норвежец. — Пропустите нас!

— Хрена с два! — дерзко ответил Велига и засунул большие пальцы рук за пояс.

— Мы направляемся в столицу данов — Еллинг, — ответил Добрыня. — К конунгу Харальду Синезубому.

— На кой вам сдался этот христианин? — опять спросил Велига и предложил: — Давайте лучше наймем варягов в Йомсборге.

— Только родственник Рюрика может помочь нам вернуть себе Новгород и даже завоевать Киев, — ответил Сигурд.

Велига молчал, поглядывая на новгородских начальников исподлобья.

— Туда ехать два дня по землям данов, — сказал Добрыня. — И кто знает, что ждет нас в пути.

— Я бросил кости, Сигурд, — заявил Велига. — И они показали, что мы едем вместе!

— Уж не те ли кости, — насмешливо уточнил Сигурд, — в которые ты проиграл свой двуручный меч Хотибору?

— Как долго вы продержитесь? — задал вопрос по существу Торгисль. — Берите нас с собой, мы удвоим ваши шансы.

Воевода Сигурд посмотрел на регента Добрыню и увидел, что тот очень даже не прочь удвоить шансы.

— Тебя, Вальдемар, мы не берем, — твердо сказал воевода своему юному князю, который все это время скромно стоял и молчал, завернувшись в свой долгополый плащ.

— Почему нет?! — с возмущением спросил Владимир.

— Потому что кто-то должен оставаться и командовать ладьей! — ответил ему дядя Добрыня.

Юноша вздохнул и подошел прямо к правому стремени воеводы.

— Сигурд, возьми меня с собой!

— Следи за кормчим Путятей, — ответил князю Сигурд. — Отчитаешься, когда вернусь.

Он тронул коня рысью, Добрыня присоединился. Велига и Торгисль побежали выбирать себе трофейных лошадей.

Юный князь остался на месте. Вид у него был крайне разобиженный. Мимо него пустили в галоп своих коней Велига и Торгисль, догоняя старшин…

Солнце склонялось к западу, и косые тени подбросили всадникам хлопот. По мере того как они, скользя и спотыкаясь, спускались в долину, воздух становился все гуще, и к окружающей морской влаге добавился их собственный пот. После крутого откоса, по которому они буквально скатились, смешанный лес сменился гущей темно-зеленого можжевельника с тяжелыми пучками хвои. В темноте кони спотыкались, того и гляди грозя охрометь.

— Солнце окончательно село, — объявил Добрыня то, что все заметили и без него. — Нужно найти место для ночлега.

Добрыня в Новгороде был тем, кого бы мы сегодня назвали главой городской администрации, поэтому все привыкли выполнять его невоенные распоряжения. Через полчаса вся компания сидела в лесу у костра, за их спинами потряхивали гривами стреноженные кони. Люди вечеряли, раскинув затекшие конечности и расположившись со своими припасами на относительно широкой части тропы подле сухого дерева.

— Рюрик не любил жить вдалеке от большой открытой воды, — рассказывал Добрыня молодежи. — Викинги, они ведь как? Налетели с моря, повоевали, награбили, потом на ладью и поминай как звали. А на реке так не получается. Все места, удобные для причала, давно известны. Броды и мели тоже лучше знают местные. Пока гребцы до моря догребут, их «вдоль по бережку, вдоль да по крутому» всадники не один раз обгонят и в узком месте с двух сторон засаду-то и устроят.

— Это так ваши древляне князя Ингвара поймали? — уточнил Сигурд Эйриксон.

— Примерно так, — согласился Добрыня. — Устроили его варягам жуткую резню. Потому что дань за помощь против кочевников мы платить согласны. А вот грабить себя не позволяем.

— Так почему Рюрик послал своего сына княжить в Киев, раз сам дальше Новгорода никогда не забирался? — полюбопытствовал Торгисль.

— Его интересовала торговля с Царьградом, — ответил Добрыня.

— Теперь для князя Владимира все это и не важно! — бросил Велига.

— Важно! — возразил Сигурд. — Если он станет великим киевским князем…

Угли в костре еле-еле тлели малиновым цветом, больше было дыма, который в безветренную погоду поднимался столбом вверх. Все спали, завернувшись в дорожные плащи и подложив под голову седла. Сигурд внезапно проснулся от краткого призывного ржания одного из их коней. Воевода прислушался: потрескивание углей, скрип покачивающихся вершин деревьев, шорох листвы, шебуршание лошадей в темноте. Но был еще какой-то неясный глухой звук. Не разобрать.

Сигурд беззвучно вскочил, толкнув в колено Торгисля. Тот тихо разбудил Добрыню и Велигу. Все крадучись покинули лежбища и заняли засадные места под деревьями у еле заметной лесной тропы: Добрыня с топором, Велига с клевцом и норвежцы с мечами.

Юноша в сером плаще пробирался по лесной тропке, с трудом видя ее в пятнах теней и лунного света. Под уздцы он вел коня — ночью верхом по лесу не поскачешь, без глаз останешься. Норвежец кинулся на него и приставил нож к подбородку, тронутому легким пушком.

— Сигурд! Это я! — только и успел выкрикнуть юнец.

— Черт!!! — Сигурд отпустил Владимира. — Я ведь мог тебя убить!

Остальные вооруженные путники окружили новгородского князя.

— Я все сделал, как ты сказал, — отчитался юный князь. — Я проследил за Путятей. Он отчалил сразу после тебя. Наши поймали мальчишку по имени Вагн Окессон, он внук конунга йомсвикингов Палнатоки. Путятя решил с ними договориться.

— Вот предатель! — воскликнул Торгисль.

— Я не знал, что делать… — растерянно сказал юный князь.

— Ты все сделал правильно, Вальдемар, — потрепал его по плечу воевода.

— Возвращайся, пока тебя не хватились! — предложил Велига.

— Нет! — возразил Сигурд. — Это слишком опасно. Князь отправится с нами.

— Торгисль, дай ему что-нибудь поесть! — приказал Добрыня.

— А давайте вернемся, вырежем Путяте яйца и сломаем ему позвоночник? — предложил Велига.

— Доброе предложение! Но мы продолжим наш путь в Еллинг, — отказал воевода.

— Сигурд, — возмутился Торгисль. — Путятя сговорится с йомсвикингами, и мы останемся без ладьи!

— Дружина князя Вальдемара никогда не перейдет на сторону конунга Палнатоки, — отрезал новгородский воевода.

— Ты ведешь нас в Еллинг к какому-то уродскому христианину, — зарычал Велига. — Пока изменник Путятя продает нашу ладью йомсвикингам!

— Наша дружина Палнатоке не по зубам! — ответил Сигурд и вплотную приблизил свое лицо к физиономии чубатого. — Велига, тебя никто не заставляет идти! И никто не заставляет оставаться!

Полянин сопел, широко раздувая ноздри и плотно сжав губы. Ростом он был поменьше норвежца, поэтому ему приходилось задирать плохо выбритый подбородок с висячими усами. Наконец Велига согласно кивнул. Толстяк Добрыня ободряюще похлопал его по плечу.

Несколько позже той же ночью Велига устроился у костра и завернулся в плащ рядом с Торгислем.

— Я знаю, твоя вера пошатнулась, — сказал он негромко норвежцу. — Ты не веришь в богов и в предзнаменования. Но одинокий всадник, прибывший в полную луну… Даже ты не будешь отрицать: это плохой знак для всех нас.

— Он молод, — так же тихо ответил Торгисль. — У него хорошее чутье…

— Он несет с собой смерть, — оборвал его Велига.

Норвежец приподнялся на локте и посмотрел на лежащего головой на седле славянина:

— Мы что, должны избавиться от князя из-за твоих суеверий?!

— Если человек не верит в предзнаменования, во что же он тогда верит? — ответил вопросом на вопрос Велига.

Варяг наклонился к самому уху полянина и отчетливо произнес:

— Он верит в себя.

С этими словами норвежец отвернулся и натянул на голову плащ, давая понять, что разговор окончен.

Глава 24 Улита

Причудливый зеленоватый рассвет застал их, полусонных и вялых, подле хорошо отдохнувших лошадей. Лес источал прохладное благоухание — точь-в-точь как настоявшийся в погребе мед. Но как ни сильно пахли омытые росой и согретые весной земля, и мхи, и листья, все эти деликатные источники обонятельных восприятий забивались плотным запахом сыромятной кожи седел. Теперь уже пятеро всадников в развевающихся плащах скакали по зеленым холмам Ютландии. Низкое небо Северного моря иной раз озарялось молнией и разражалось далеким громом. В воздухе запахло надвигающимся дождем.

— Нок!!![50] — услышали они вопль, прежде чем поднялись на холм и увидели, в чем дело.

Там стоял высокий одинокий каменный столб. К нему за скрученные сзади руки на длинной веревке была привязана девушка. Это она истошно орала «ин» или «икь»[51], когда четверо мужчин бросали в нее камнями, а если их снаряды попадали в цель, женщина кричала от боли безо всяких слов. Она металась на веревке со связанными руками, будучи не в состоянии закрыться, а мужчины метко кидали в нее камни, всякий раз бранясь, когда промахивались.

— По-бабьи жить — по-бабьи выть. Мы не должны вмешиваться, — предупредил всех Сигурд Эйриксон. — Нам надо ехать дальше.

— У нас на Руси мимо такого не проезжают, — возразил ему Добрыня Резанович.

— Ты прав, — ответил ему норвежец и пятками толкнул своего коня вперед.

Когда они подъехали ближе, то увидели, что истязателей не четверо, а пятеро. Еще один пожилой мужик сидел на коленях среди камнеметов, и это именно ему девушка кричала «no-o-o-ok!!!». Она была в длинной грязной тунике из конопляной дерюги, ее голые ноги и руки были покрыты кровавыми ссадинами. На правой щеке кровоточила рана.

— И-и-и-икь, — обессилено простонала девушка и опустилась на колени, свесив до земли рыжие локоны растрепанных волос. Она смирилась с предстоящей смертью.

Один из ее истязателей — молодой здоровенный детина в кожаной куртке, какую надевают под металлический доспех, — обернулся, услышав топот копыт. Торгисль вырвался на белом коне вперед: бывший гладиатор вспомнил, как его много лет убивали, точно так же привязав к столбу. Он осадил жеребца метров за пятьдесят от места казни и спешился.

Палачи прекратили избиение камнями и почти синхронно пошли в сторону Торгисля, положив левые руки на рукояти мечей, закрепленных на поясах. Рядом с конем Торгисля остановились и другие его спутники.

— Отпустите ее! — потребовал Торгисль.

— Отвали, а не то тоже получишь! — огрызнулся дюжий коротко стриженный молодец без усов и бороды.

Девушка, почувствовав, что убивать ее перестали, посмела приподнять голову. Пряди волос тотчас прилипли к рваной ране на правой щеке.

Торгисль, не обращая внимания на угрозу, прошел мимо ката, явно намереваясь освободить едва не казненную девушку. Со звериным рыком молодой дан выхватил меч и сильно замахнулся, намереваясь разрубить норвежца сзади от плеча до штанов. Но Торгисль, вытащив свой меч испанским хватом, блокировал удар нападавшего клинком, а потом тяжелым набалдашником рукояти сокрушил левую височную кость молодого дана. Тот рухнул, потеряв сознание.

Велига, преодолев слабый блок мечом, вонзил клюв своего боевого молота прямо в грудь еще одному палачу. Сигурд, дождавшись замаха, проткнул своим мечом живот третьего нападавшего и протолкнул лезвие по самую рукоять. Затем поднырнул под меч врага и плечом толкнул раненого на землю. Дан не успел даже вскрикнуть: норвежец разрубил его голову пополам.

Добрыня, держа двумя руками огромный топор, ушел в сторону от удара мечом сверху, а когда четвертый палач неизбежно наклонился, следуя по траектории своего меча, древлянин сильно ткнул его снизу вверх, разрубив нижнюю челюсть. Палач упал лицом вниз, и топор Добрыни вонзился в его спину.

Князь Владимир все это время держал поводы пяти лошадей, чтобы животные не разбежались. Торгисль наклонился к поверженному дану, вытащил у того из-за пояса небольшой нож и направился к каменному столбу с привязанной девушкой. Сзади него поднялся на четвереньки недобитый дан. Сигурд воткнул кинжал недобитку в левый бок, провернув для надежности внутри живота вонзенным клинком. Палач рыкнул и умер.

Торгисль подошел к рыдающей девушке, разрезал веревку на ее руках и, бросив нож к ее коленям, пошел назад, к лошадям. Девушка схватила нож и кинулась к пятому пожилому дану, безмолвно сидящему все это время на коленях метрах в десяти от нее. Она всадила нож в его толстенное брюхо, потом еще раз, и еще, и еще.

— Э! Э! Э! — Велига попробовал оттащить рыжую бестию от терзаемого трупа, она отмахнулась от него ножом и располосовала чубатому скулу.

— Ах ты ж сука! — выругался полянин и прямым ударом в лицо нокаутировал девушку.

Он потрогал глубокую рану под левым глазом, осерчал еще больше и хотел добить спасенную клевцом, но подоспевший Торгисль мечом отвел фатальный удар хищно изогнутого острого клюва:

— Она моя!

— А! Ну, да! Забирай, — взял себя в руки чубатый полянин и пошел потрошить сумы убитых палачей на предмет съестного.

Торгисль полил из небольшой кожаной фляжки окровавленное лицо девушки, а когда она очнулась, дал ей допить остатки.

— Как тебя зовут? — спросил он свою спасенную.

— Улита, — ответила та, сглатывая воду вперемежку с кровью, сочащуюся у нее из разбитого носа.

— Странное имя какое-то, — удивился Торгисль.

— Христианское… я христианка, — пояснила Улита, готовая к тому, что ее опять примутся за это убивать.

— За что вас, христиан, так все ненавидят? — спросил норвежец.

— А за что же их любить, Тор? — воскликнул подошедший Добрыня. — Вот сам посуди: собрался я в гости к Сигурду. У того жена и двое детишек…

Серые глаза его светились энтузиазмом. Добрыня несколько форсировал голос, словно обращался к задним рядам построенной дружины. Этот сорокадвухлетний шатен был в полной мере наделен живостью ума и речи, которые придавали особого колорита говору волынского весельчака.

— Детишек двое у тебя, Сигурд?! — крикнул толстяк воеводе, осматривающему окрестности в поисках лошадей убитых данов.

— Двое, — отозвался воевода. — Только они давно уже не детишки, а девки на выданье.

— Неважно, — продолжил Добрыня. — Иду я в гости к Сигурду, сколько подарков надо нести с собой?

— Сколько? — переспросил Торгисль.

— Пять подарков: Сигурду, его жене Ингеборге, по одному дочкам и еще один подарок богу домашнего очага, Роду по-нашему, — пояснил древлянин. — Идешь в гости, хоть цветочек по дороге Роду сорви, хоть яблочко принеси, жалко тебе, что ли, яблочка-то? А христиане никаких богов, кроме своего Распятого, не признают и ничего домовому не принесут…

Сигурд высмотрел датских коней и, коротко свистнув, чтобы привлечь внимание Велиги, послал того за лошадьми. А сам тоже подошел ко все еще сидящей на земле Улите.

— Ты вот в дом к славянину вошел, что нужно сделать? — спросил Добрыня то ли у Торгисля, то ли у Сигурда.

— Что? — спросил Торгисль.

— К печи подошел, руки приложил, не важно — тепло на улице или мороз. Так ты с пращурами моими поздоровался, уважил весь мой род, значит, — пояснил Добрыня. — А христианин зайдет, крестом себя вот эдак обмахнет, — Добрыня перекрестился левой рукой, — а с Родом не поздоровкается. И вот если я пришел в дом к Сигурду и домовому ничего не пожертвовал, мне-то не страшно. Я от него через дорогу, да через порог живу, меня мой Род хранит. А у воеводы потом телка околеет или дочка охромеет. Он-то богов своих уважает, а они сердятся. Почему? Из-за меня, стало быть, они его наказывают. Вот почему христиан так не любят. Не за то, что они Христу своему молятся, а за то, что наших богов не уважают, а те гнев свой на нас обращают. Понятно теперь?

— Так было дело? — спросил Торгисль у девушки.

Та кивнула.

— Во фрайдей, день жертвоприношений богу Фраю, я отказалась это сделать, и дядя привел меня сюда на казнь, — пояснила Улита.

— Так это ты дядю своего убила? — догадался потрясенный Добрыня.

— Да! — призналась девушка и горько заплакала.

— Ты знаешь дорогу в Еллинг? — спросил воевода рыдающую Улиту.

Та снова кивнула головой, не в силах хоть что-то произнести, но потом все же взяла себя в руки:

— День пути отсюда, на опушке леса у подножья гор есть рунический камень, он укажет путь к нашему христианскому королю Харальду Синезубому.

— Поедешь с нами! — приказал воевода. — Торгисль, она твоя добыча, вот ты за ней и присматривай! Сними для нее с мертвеца какие-нибудь штаны помельче, а то с голыми ногами она далеко не уедет.

Улита сама выбрала себе одежду с убитых, потом зашла за коней, чтобы переодеться. Перед молоденьким коноводом она безо всякого стеснения сняла с себя грязную, как мешок из-под картошки, тунику с прорехами. Солнце отражалось от ее ослепительно белой кожи с рыжими веснушками на плечах. Юный Владимир не мог оторвать глаз от роскошных грудей с большими розовыми ареалами плоских сосцов и рыжей щетки на женском лоне.

— Решил меня поиметь? — заметила его нескромный взгляд девушка, натягивая штаны и подпрыгивая. Ее груди тоже подпрыгивали. — Я уверена, что решил.

— Я — новгородский князь Владимир, сын великого князя киевского Святослава Игоревича, — представился юноша.

— Какого хрена ты тут делаешь, принц? — спросила Улита.

— Тебе следует говорить со мной с большим уважением! — не ответил на ее вопрос Владимир.

— Уважение? — переспросила датчанка. — Хочешь чьего-то уважения, заслужи его. Хочешь моего уважения, будь сильнее, чем кажешься!

Она поравнялась с его конем и спросила:

— Почему тебя называют Владимир Ясно Солнышко?

— Потому что я за такие глупые вопросы на кол сажаю! Ясно, солнышко?!

У ближайшего озерца они остановились напоить лошадей и самим наполнить фляги. Перекусили под раскидистыми деревьями, пожевав вяленого конского мяса и запив завтрак вересковым медом. Торгисль отошел в сторонку умыться. Улита нерешительно подкралась к обнаженному по пояс Торгислю, рассматривая бесчисленные шрамы на его теле.

— Странное все-таки у тебя имя, Улита, — сказал Торгисль, заметив, что девушка к нему тянется.

— Так звали святую христианку, — пояснила рыжая, трогая пальцами засохшую кровяную корку на своей правой щеке. — Шрам, наверное, останется…

— Эта христианская святая твоя родственница? — уточнил Торгисль.

— Нет, она давно жила в Византии, в городе Икония. Ее крестил апостол Варнава, а его потом забили камнями. Опасаясь такой же участи, Улита с маленьким ребенком переехала в Тарс, но их и там замучили до смерти, — рассказывала датчанка и посматривала, как играют мускулы норвежца, когда тот одевается и прилаживает на ремнях амуницию.

Тот покопался в своих вещах и достал свирель, когда-то оброненную мальчиком на берегу, где причалил их драккар.

— Вот, возьми, — вручил норвежец деревянную дудочку датчанке.

Она недоуменно взяла музыкальный инструмент в руки.

— В нее дуют, — пояснил Торгисль.

Улита смущенно улыбнулась и посмотрела на него тем самым взглядом, который потом не дает мужчинам уснуть по ночам. Раздался призывный свист воеводы Сигурда, означающий «Привал окончен».

Глава 25 Кровавый путь к Богу

Ведомые рыжей датчанкой, путники скакали дальше по песчаным дюнам — в вересковые пустоши, предгорья Ютландии, на меловые откосы, в леса. Туда, где скалистые горы, где спят облака, где в поисках корма сквозь вереск густой пробираются куропатки. А сколько весной тут оттенков зелени — не счесть! Тут и изумруд, и малахит, и нежная зелень утренней зари, и кремовая зелень можжевеловых побегов. Все это инкрустировано радугой листьев вереска, которые бывают не только зелеными, но и серебристыми, желтыми, бронзовыми, оранжевыми, красными и коричневыми.

— Красиво у нас, правда? — крикнула раскрасневшаяся от скачки Улита, обращаясь к Торгислю Молчуну.

Тот кивнул головой, не раскрывая рта.

— Бог создал сперва Ютландию, а потом уже рай, взяв Ютландию за образец! — заявила датчанка.

Глядя на великолепные девственные луга, радующие глаз своими нежными цветами, Торгисль сам себе признался, что Улита стала для него одним из секретов вересковой пустоши, считающейся хранилищем древних тайн и обителью мистических существ.

В низкорослом лесу с кривыми цепкими деревьями они спешились. Смеркалось, и Велига предложил:

— Лучше бы мы подождали, когда луна нас направит.

— По собственной глупости часто считаешь других дураками! — одернул его Добрыня.

В этот момент Сигурд предостерегающе поднял руку и спросил:

— Слышите?

Все стали напряженно вслушиваться в шум ветра и звуки трущихся друг о друга сухих ветвей и колышущегося бурьяна. Ничего особенного слышно не было, но Сигурд все же распорядился:

— Вы двое, — обратился он к Владимиру и Улите. — Держите коней и оставайтесь на месте. Остальные за мной!

Все взяли оружие наизготовку и стали передвигаться боевым шагом — не теряя равновесия и внимательно поглядывая по сторонам. Последним шел Добрыня, он-то и заметил краем глаза, как сзади него кто-то бесшумно проскользнул. Добрыня резко обернулся, готовый сокрушать своим топором невидимых врагов, но… никого не было.

Торгисль пригнулся, выставив вперед руки с мечом и кинжалом. Он шел очень медленно, постоянно поворачиваясь в разные стороны, но вечерний туман густо струился между деревьями, которые отбрасывали первые лунные тени, и из всего этого вырисовывались обманчивые силуэты враждебных троллей.

И все же Добрыня заметил быстрое движение слева, подал корпус вправо, и длинное лезвие меча прочертило борозду на левом боку его кожаного доспеха. Древлянин крутанулся и вонзил топор в спину атакующего мечника. Тот заорал, разорвав криком туманную тишину леса.

Второму нападающему с таким же колющим ударом Добрыня усилил скорость движения, захватив его за плечо, а когда тот сумел остановиться, древлянин снес ему пол-лица топором. Следующий мечник в сплошном черном шлеме с прорезями для глаз попытался зарубить славянина, но Добрыня остановил его меч верхушкой лезвия топора, а потом всадил оружие в живот нападавшему. При этом каждый издал одинаково страшный рык.

Отошедший далеко вперед Сигурд бросился на помощь Добрыне. Он ориентировался на звук, так как туман сгустился еще больше. Вместо Добрыни из тумана на воеводу выскочили два дана в чешуйчатых латах. Одному из них Сигурд тут же отрубил руку, вооруженную мечом. Брызжущей кровью мечник окропил всех вокруг и упал под ноги своему соратнику, чье лицо закрывала серебряная маска в виде человеческого черепа. Тот чуть замешкался, уворачиваясь от падающего товарища по оружию, этого мгновения Сигурду хватило, чтобы заколоть человека в маске прямым тычком острого меча.

Туман был уже такой плотный, что Торгисль зарезал кого-то подвернувшегося и только потом убедился, что это не свой. Он растерянно огляделся. Бойцы рычали, сталь звенела, но кто есть кто — в тумане темного леса было не разобрать. Норвежец стал пробиваться к коням и Улите. В этот момент Велига отбросил бесполезный в лесу клевец, пронзил нападавшего кинжалом, отобрал у него меч и тоже кинулся на подмогу Добрыне.

Улита и Владимир привязали лошадей и сели перед ними на корточки. Юноша взглянул на девушку, расстегнул фибулу и сбросил плащ с плеч.

— Что ты хочешь делать? — испуганно спросила девушка.

— Сейчас увидишь, — загадочным шепотом ответил молодой князь.

Он с лязгом обнажил меч и бросился вперед. И вовремя! Из тумана на него наскочил дан в черной кожаной маске на лице. Владимир воткнул в живот противника меч по самую рукоять. Отпихнув ногой умирающего, он встретил мечом еще один удар — от второго дана. Сил не хватило, мощный враг свалил его на колени. Меч Владимира был прижат к его же шее, а неприятель, взявшись двумя руками за рукоять своего клинка, все напирал и напирал. Князь левой рукой вытащил кинжал и воткнул его в правый бок мечнику, в самую печень. Дан закричал, широко раззявив тухлый рот, и Владимир воткнул в этот зев освободившийся меч. Оглянулся — Улита видела? Она видела!

— Я говорил тебе ждать! — вынырнул из тумана Сигурд.

Звуки боя стихли, нападавшие то ли были перебиты все до единого, то ли сбежали.

— Я не ребенок! — возразил князь, вкладывая окровавленный меч в ножны.

— Ступай за девкой! — металлическим голосом приказал воевода.

Когда подошел Добрыня, норвежец заметил:

— Это были не простые даны. Они слишком хорошо одеты и слишком хорошо обучены. Если Путятя сумел договориться с йомсвикингами и дружина подалась в морские пираты, то конунг Палнатока мог послать за нами, чтобы избавиться от Владимира.

— Ты понимаешь, — спросил Добрыня напрасное, — что если князь погибнет, мы лишимся всех наших полномочий для переговоров с Харальдом Синезубым? Они должны были знать, где нас искать. Может, кто-то им помогает?

— Только не говори всю эту чушь про кометы и знамения!

Мужчины осматривали трупы в поисках чего-нибудь ценного, полезного или особо хорошего оружия или доспехов. Какой смысл идти на охоту и ничего не принести из добычи? Какой смысл воевать, если ты не можешь при этом грабить?

— Добрыня!!! — вдруг раздался тревожный клич князя Владимира.

Дядька бросился к племяннику, за ним все остальные, но, подбежав, они увидели, что помочь юноше они ничем не могут. То есть могут, только если сложат оружие: Владимира крепко держал высокий стройный мужчина в дорогих доспехах. Лицо его скрывала серебряная маска в виде человеческого черепа.

Неизвестный не убил новгородского князя, значит, у него было к нему какое-то дело. Чтобы все это поняли, «серебряная маска» просто стоял за юношей, держа острый кинжал у него под подбородком.

— Всем опустить оружие! — приказал Добрыня. — Сигурд, ты первый. Брось меч!

Воевода исполнил приказание градоначальника. За ним бросил молот Велига. Торгисль воткнул меч в землю и отошел от него на шаг в бессильной ярости. Он заметил, что Улиты нигде нет.

«Серебряная маска» что-то шепнул Владимиру на ухо.

— Кинжалы и ножи тоже сбросьте, — крикнул плененный князь. — И дайте себя связать!

Все посмотрели на Добрыню. Тот с огромным сожалением кинул кинжал на землю, к мечу, и опустился на колени, выставив вперед руки с соединенными кистями. Воины в черном, чьих соратников отряд Сигурда только что так яростно убивал, привязали пленных к деревьям на таком расстоянии, чтобы пленники не могли переговариваться.

К Сигурду подошел тот, кто пленил Владимира, снял маску и оказался мужчиной лет сорока с выбритым подбородком и без усов.

— Как тебя зовут? — спросил главарь «черных».

Сигурд свесил голову на грудь и отрешенно ею покачал.

— Ну же! — потребовал «серебряная маска». — У тебя должно быть имя!

— Пошел на!.. — дерзко ответил пленник, сидевший на земле с прикрученными сзади дерева руками.

— Какое разочарование! — процедил «серебряная маска». — От новгородского воеводы я ожидал большего.

— О чем бы ты там ни договорился с нашим кормчим, это не продлится долго, — заявил Сигурд.

— С кормчим? — недоуменно переспросил «серебряная маска». Он сделал шаг к привязанному норвежцу и опустился перед ним на колено. Крупные блестящие металлические чешуйки на его плечах сверкнули в лунном свете. — Прямо сейчас мы могли бы помочь друг другу.

Сигурд поднял голову и недоуменно посмотрел на незнакомца.

— Я могу помочь Вальдемару сделаться королем его народа, — произнес мужчина с честным и открытым лицом. — Меня зовут Харальд Синезубый Гормссон.

— А что-то зубы у тебя не синие! — рассмеялся Сигурд, не доверяя собеседнику.

— Это детское прозвище, я тогда очень любил голубику… да я и сейчас ее люблю. Послушай, мы могли бы заключить союз, который сохранится на поколения!

— В тени креста? — уточнил Сигурд, вскинув брови.

— В тени благоволящего короля и церкви, которые поспособствуют развитию образования и просвещения.

— Я сознаю пользу образования и просвещения, но я воевода, а такие решения принимает регент Добрыня, — переложил ответственность норвежец.

Харальд Синезубый тщательно перекрестился, приложив руку в боевой перчатке сначала ко лбу, потом к груди, затем к левому плечу и наконец к правому. Он закрыл глаза и прочел про себя краткую молитву.

— Подумай о моем предложении, — сказал король Дании, вставая с колена. Харальд посмотрел на своего воина, взглядом приказав сторожить пленника, и ушел.

Торгисль был привязан к дереву точно так же, как и новгородский воевода. Только с ним никто не разговаривал. Сторожащий его дан сидел рядышком и перебирал четки. Торгисль закинул голову к небу и рассматривал в утреннем свете листья дерева, под которым он сидел. Судя по трещинам в корнях, дерево было старое и уже начало гнить. На высоте около пяти метров его венчало густое сплетение ветвей с темно-зеленой листвой, а в полутора-двух метрах над землей к стволу прилепилась птица поразительной красоты размером с ладонь. Преобладающая интенсивная бархатисто-зеленая окраска переходила на шее и голове в темно-голубую с алыми и вишневыми метинами. Глаза — большие, умные, черные.

По беспокойству птицы Торгисль почувствовал, что к ним кто-то подкрадывается. Почти не меняя положения головы, норвежец всмотрелся в заросли кустов за датским воином. Так и есть: там виднелся движущийся краешек одежды Улиты.

Торгисль медленно вернул голову в нормальное положение и сквозь ресницы осмотрел дана. Тот, видать, молился, чтобы не уснуть. Бросалось в глаза, что за последние часы он изрядно вымотался. Кожаный шлем сдвинут на затылок, светлые кудри спутаны, глаза мутновато-стеклянные, как у человека, которого вдруг разбудили и он еще не переступил рубеж между сном и явью. В движениях ощущалась некоторая неуверенность.

Когда норвежец убедился, что девушка смотрит на него, он слегка приподнял расставленные руки, чтобы она увидела на его запястьях веревки, уходящие за толстый ствол. Торгисль кивнул Улите головой — мол, поняла?

Это движение заметил его стражник.

— Ну же! — обратился к нему Торгисль. — Всего глоток!

Дан подумал, что пленник вымаливает у него воды из его кожаной фляжки, что лежала тут же на земле.

Страж взял фляжку, побулькал остатками воды, встал и подошел к Торгислю. По движению стража было видно, что он не собирается наклоняться к пленнику. Норвежец подумал, что дан сейчас будет лить воду сверху струйкой и открыл рот пошире. Но злой датский шутник просто вылил воду на землю рядом с ним.

Торгисль возмущенно захлопнул рот. Дан уже набрал в легкие воздуха, чтобы расхохотаться, но в этот момент к нему сзади бросилась Улита и воткнула в его поясницу свой нож, которым сутки назад она зарезала собственного дядю.

Страж с ножом в пояснице издал хриплый стон. Улита вынимала из него клинок, когда он развернулся и повалил ее на землю.

— В шею сзади! — скомандовал норвежец.

Девушка вонзила нож дану в шею с левой стороны.

— Еще! — приказал Торгисль.

Улита выдернула нож и вогнала его в датскую шею снова. Дан навалился на нее и душил за горло двумя руками. Девушка покачала клинком в шее стражника, и горячая кровь брызнула сначала ей на руку, а потом залила лицо. Дан забулькал и отвалился в сторону, пытаясь рукой задержать вырывающуюся из него жизнь. Он еще не умер, когда пленник приказал девушке:

— Быстрее разрежь мои путы!

Но девушка никак не могла отдышаться, она втягивала ртом утренний воздух вместе с кровью мужчины, стекающей по ее лицу, но ей все было мало.

Добрыня и Велига были привязаны к деревьям друг напротив друга. Когда Торгисль появился перед стражами, один из данов поднялся первым, и норвежец выверенным движением полоснул его лезвием по шее. Он даже глаз успел закрыть, зная, что в него брызнет горячим. Второй страж вскочил и успел занести меч, но Торгисль поднырнул под него и воткнул клинок прямо в солнечное сплетение — между нашитыми на кожаную куртку металлическими пластинами.

— Ты цел? — спросил норвежец у полянина, разрезая его путы.

— А чего мне сделается? — хохотнул чубатый.

Добрыню освободила Улита.

— Где Владимир? — поинтересовался Торгисль, освобождая Сигурда, предварительно воткнув кинжал в глаз его стражу.

— Ушел с ними, — ответил воевода.

— Чтобы встретиться с их святыми и преклониться перед их Христом, — добавил Велига.

Торгислю было очень неловко встречаться глазами с Велигой, который смотрел на него взглядом «Ну, я же тебе говорил?!»

Когда совсем рассвело, они нашли тот рунический камень, который искали. Сигурд напряженно вглядывался в руны, но ничего не смог разобрать. Он попытался очистить надпись от наросшего мха.

— Не нужно! — вмешался Велига. — Не трогай! Это не к добру.

— Чтобы найти Харальда, мы должны были сначала найти этот камень! — возразил воевода. — Что тут написано, Улита?

Девушка тоже принялась всматриваться в руны и наконец сказала:

— Не о том, как найти Харальда. Здесь говорится, что Синезубый «покорил всю Данию».

— Что это значит? — спросил Добрыня у датчанки.

— Это значит, что надо искать следы лошадей, пока их не смыло дождем, — ответил за девушку Торгисль.

А дождь, поначалу слегка накрапывающий, действительно все усиливался.

— Я в этих вещах разбираюсь, — заявил Велига. — Знаки недобрые, если мы опять войдем в этот лес — мы покойники!

— Ты покойник, если не войдешь! — выхватив из ножен меч и приставив его к кадыку Велиги, заявил Сигурд.

Ко всеобщему облегчению, во второй половине дня облачный полог раздвинулся и в небе наметились голубые просветы. Где-то к обеду пеший отряд Сигурда нагнал по лесной тропе конный отряд Харальда. Конники как раз спешились близ одинокой каменной церкви, построенной в виде дозорной башни с деревянной крышей, круто нависающей над широким крыльцом и винтовой каменной лестницей. У церкви были расположены могилы и каменные кресты с кругом на перекрестье.

Небо совсем расчистилось, и над землей могил курились струйки пара. Яркое солнце высветило пойманные листвой и цветками дождевые капли, они мерцали среди зелени ветвей, точно упавшие с неба созвездия. Ливень безжалостно исхлестал вересковые кусты, и каждый куст, пылающий алыми, желтыми и оранжевыми листьями, стоял в широком круге сбитых листков, будто в луже собственной крови.

Сигурда немало удивило, что у Владимира на месте его меч, но раздумывать было недосуг. Дождавшись, когда процессия из шести мужчин оставит без внимания замыкающего короля, воевода бросился к нему и, схватив за волосы, приставил к горлу острый листовидный кинжал.

— Бросьте оружие и отпустите князя! — приказал воевода.

— Ты посмеешь осквернить храм Божий? — просипел король из-под его кинжала.

— Это всего лишь помещение с дверью и светильниками, не лучше и не хуже прочих, — прорычал воевода и приказал «черным» данам: — А теперь опустите оружие и отпустите князя!

Датский король с крепко сжатыми губами покивал головой, подтверждая для своих подданных действительность приказа новгородского воеводы. Его воины побросали мечи на землю. Когда железо попадало на камни, раздавался характерный звук, который заставлял всех вздрагивать. Нервы были натянуты, как тугие струны.

Велига плоской стороной клевца с удовольствием ударил в живот того, кто, как он угадал, полонил его и привязал к дереву.

— Мы выследим вас и убьем, как безбожных животных! — пообещал сквозь зубы Харальд Синезубый.

— Вы строите эти храмы, — указал Велига на церковь, — чтобы вселять ужас в сердца всех, кто к ним приближается! Они ничем не отличаются от тюрьмы!

В эти минуты из храма вышла процессия монахов с большими крестами. Известняк, которым был вымощен церковный двор, не позволял подошвам скользить, хоть и был мокрым.

— А ну, хватит! — крикнул князь Владимир. — Сейчас все новгородцы опустят оружие! Сигурд, тебя это тоже касается! Мы обо всем договорились с королем Харольдом. Мы принимаем крещение, он дает нам войско!

— Что-о-о-о?! — возмутился Велига. — Чтобы я поклонился этому Распятому?!! Да никогда в жизни! Ты, князь, девке хочешь угодить, да?! Захотелось плоти христианской отведать?!

Услышав эти слова, Улита бросилась к Торгислю на грудь:

— Не надо, Тор, не надо, пусть Господь покарает его!

Владимир обнажил меч:

— Ты не оставляешь мне выбора, Велига! — с этими словами князь приставил острие клинка к груди полянина.

Велига с ревом отбил клевцом меч юноши в сторону. Но Владимир не дал ему так просто поднять боевой молот вверх: держа меч двумя руками, он заблокировал это движение. Велига с рыком все же сумел оторвать клевец от земли, но отскочил назад, опасаясь тычка острием клинка в живот.

Он опять бросился в атаку, но ход его боевого молота справа налево князь блокировал мечом. Велига хотел было поддеть юношу клевцом, но князь отбил и это движение, при этом пропустив тычок рукоятью прямо под дых. Владимир, согнувшись от боли, отбежал спиной к противнику. Но когда Велига с бешеным криком атаковал Владимира, оказалось, что это была уловка и полянин с огромным трудом смог увернуться от просвистевшего кончика меча, летящего, чтобы перерубить ему носовую перегородку.

Бой продолжался мучительно долго. Победа приближалась то к Велиге, то к князю, но никому не давалась окончательно. Наконец Владимир нанес в челюсть Велиги ощутимый удар набалдашником рукояти меча. Улите показалось, что из объятий Торгисля она услышала, как у Велиги вылетели коренные зубы с правой стороны. Чубатого «повело», князь атаковал его спину рубящим ударом, но Велига защитился, закинув молот далеко за спину. Когда Владимир возвращал меч наизготовку, Велига сначала ударил его в грудь рукоятью, а потом тыкнул в живот тыльной стороной клевца. Князь страшно закричал, выдыхая. Его отбросило назад, он согнулся, подставляя Велиге затылок.

— Сдавайся! — крикнул Велига и, замахнувшись двумя руками, атаковал княжеский затылок. Но Владимир увильнул в сторону, шустро просунул меч между руками и шеей Велиги и закрутил поединщика, используя инерцию движения чубатого воина. Полянин грохнулся на спину. Владимир держал лезвие на его горле, тяжело дыша. Он подтянул меч к себе так, что кончик клинка уперся прямо в ямку между ключицами Велиги.

Князь огляделся, все еще пуская большие кроваво-слизистые пузыри изо рта и носа. Северное солнце окрасило небо и даль в нежный розово-багряный цвет, позолотило флотилию степенно плывущих над храмом пухлых облаков, обсыпало белыми блестками серебряный крест на макушке крыши, а новенькие доски крыши превратило в балтийский янтарь.

Велига замер в надежде, что юноша его пощадит, ведь столько довелось пережить вместе! Князь нашел глазами Улиту, дождался, когда их взгляды встретятся и резким движением меча заколол своего дружинника. Полянин затих навсегда…

— А сейчас все снимут доспехи, наденут белые обрядовые рубахи, исповедуются, причастятся и примут Крещение! — громко приказал своим людям князь новгородский Владимир Красно Солнышко Святославич и добавил: — Улите не надо, она крещеная.

Трагедия в небе Найроби

Глава 26 Наши собираются

Еще дымящийся касавец-лобстер, красный, душистый, будоражащий аппетит, лежал на большом фаянсовом блюде, окаймленный экзотической зеленью экваториального пояса. Темнокожий официант в ослепительно белой униформе с небесно-голубыми лацканами и в белых перчатках в мгновение ока снял с никелированного подноса блестящие остро отточенные ножницы и, мастерски разрезав хитиновый панцирь креветки-великана вдоль всей шейки, одним движением вытянул тонкую полоску внутренностей. Затем, полив изысканное блюдо лимонным соком, аккуратно поставил его перед клиентом.

— Прошу вас, мистер!

Уже вторые сутки Виктор ждал встречи в Найроби, столице Кении. Он прилетел сюда один рейсом British Airways из Лондона. В то время как оператор Олег Маломуж должен был прибыть Turkish Airlines из Стамбула, а навигатор группы Игорь Хорунжий самолетом Египетских Авиалиний из Каира. Так было задумано, чтобы не привлекать внимания на родине: разъехаться в разные стороны, чтобы потом объединиться непосредственно перед вылетом в Сомали. Но, к сожалению, вылета могло и не состояться. Лавров хорошо помнил содержание записки Силаха: «3-го февраля, в аэропорту Найроби к вам подойдет Наргис…» Виктор не знал, кто такой Наргис, но никто не подошел к нему ни третьего, ни четвертого февраля. Лавров терпеливо ждал в аэропорту имени Джомо Кениаты[52]. Может быть, в записке речь шла о другом аэропорте столицы Кении — Wilson?

Но какой смысл подходить к Лаврову не в том аэропорту, в который украинец прилетел? Виктор не суетился и не волновался, тем более его съемочная группа задерживалась. Но где? С визами проблем быть не могло, с багажом тоже. Уже давно прошли те времена, когда операторов не пускали на борт самолета с телекамерами. Камеры стали гораздо компактнее, да и сейчас практически в каждом смартфоне есть своя камера. Ну, дорога есть дорога, и Лавров продолжал ждать. Единственное, о чем он думал — о встрече с Наргисом, которого он никогда не видел.

Уютный ресторанчик The Talisman, возможно, лучший во всей столице, журналист облюбовал еще в одной из своих предыдущих поездок в Кению. Ему здесь нравилось все: прекрасные натуральные камины в глубине зала, небольшие пальмы в деревянных кадушках на открытой площадке заведения, аккуратные столики и складывающиеся стулья из натурального дерева и, конечно, кухня — великолепная, заслуживающая самых искренних похвал. Где еще можно попробовать такого великолепного лобстера?

— Гевюрцтраминер для мистера?

Виктор поднял глаза. Перед ним стоял высокий худой африканец с европейскими чертами лица, все в той же униформе ресторана с гербом на правом наружном кармане матерчатой белой куртки.

— Европейское белое вино для европейского белого гостя, — предложил африканец еще раз.

— Благодарю, я не заказывал вино, — спокойно ответил Лавров на английском, продолжая лакомиться лобстером.

Мужчина без тени смущения поставил на стол большой винный бокал на длинной тонкой ножке и вынул пробку из бутылки. Из нее вырвался насыщенный аромат немецкого вина с добавлением каких-то пряностей.

— Я же сказал… — начал было Виктор.

— …Не спешите, мистер, — тихо перебил служащий. — Меня зовут Наргис.

Виктор продолжал есть, не глядя на странного официанта, который оказался вовсе не официантом.

— Почему так таинственно? — не меняя тона и не делая резких движений, поинтересовался журналист.

— С вас пятьсот долларов, — спокойно заявил африканец, выкладывая на стол кожаную книжечку для счета.

— Ск-о-о-о-лько? — Виктор от удивления чуть не подавился куском лобстера.

Это было немыслимо. Пятьсот долларов за какую-то бумажку! Но «официант» уже собрался уходить, поправляя полотенце на руке с подносом. Виктор быстро сообразил, что если этот вымогатель сейчас уйдет, в Сомали придется добираться на перекладных. Пришлось достать из портмоне пять стодолларовых купюр и положить их в «счетницу».

— Нужный вам документ найдете под бокалом. Вылет послезавтра из аэропорта Wilson, так что поторопитесь, — приглушенно сказал Наргис, забирая деньги. — Вас же будет трое?

— Да-а-а, — удивленно протянул Виктор в ответ.

Журналист был шокирован осведомленностью этого африканца. А кто еще знает о том, что их будет трое? Может быть, в Сомали уже считают, сколько получат за голову каждого из них?

Тем временем Наргис удовлетворенно поклонился и ушел так же незаметно, как и появился.

Стараясь отогнать от себя дурные мысли, Виктор поднял бокал и неторопливо сделал глоток гевюрцтраминера. В нос ударил крепкий запах пряностей. Под картонной подставкой была аккуратно приклеена скотчем записка, свернутая в четыре раза. Это был номер счета сомалийского предводителя Али, чья банда контролировала взлетную полосу в аэропорту Могадишо. Рядом с длинным числом была указана сумма, которую следовало перевести, — три тысячи долларов. «Да, Лавров. Три с половиной тысячи долларов за бокал. Такого вина ты еще не пил…»

В тот же день Виктор перевел необходимую сумму на счет и встретился с Хорунжим и Маломужем, которые прилетели в Найроби почти одновременно, нашли друг друга в аэропорту и пришли к журналисту в условленное место — в тот же ресторан The Talisman.

— Где вас носит? — спросил радостный Лавров. — Нас уже пираты заждались!

— Какие пираты, Петрович? — недоуменно спросил Хорунжий.

— Сомалийские.

Виктор сразу не рассказывал товарищам об истинной цели поездки ради сохранения конфиденциальности. Он был уверен, что парни, с которыми он уже ездил и не один раз, поймут его. Но всякое могло быть, вплоть до того, что члены группы могли просто испугаться и вернуться домой.

— Пира-а-ты? — неуверенно переспросил Маломуж.

— Ужас какой! — искренне воскликнул Хорунжий.

— Они самые! — ответил журналист. — Самые настоящие!

— Тогда мы не то снаряжение взяли, — указал на свою камеру Олег. — Пару «калашей» бы.

— Ниче, если надо, добудем, — поддержал Олега Игорь Хорунжий. — Ножом же умеешь пользоваться?

С этими словами навигатор вынул из-за пояса отличный охотничий нож с наборной ручкой и лезвием из легированной стали, видимо, сделанный заключенными. Как он провез это оружие через три таможни, было известно только ему одному.

— О-о-о! Дашь колбаску порезать? — с интересом наблюдая за товарищем, спросил Маломуж.

— Но-но-но! — воскликнул Виктор. — Не вздумайте! Спрячь быстро. Нам еще проблем с властями не хватало… Хм… Вот как с вами в мирные поездки ездить, головорезы?

Лавров рассмеялся. Он, конечно, не ошибся в них. С такой съемочной группой и в огонь, и в воду. Ни тени испуга. И никаких лишних вопросов: что за пираты? Зачем нам пираты? Надо, значит, надо. И пусть эти ребята не профессиональные разведчики, но в мужестве, силе и удали не уступят никому.

Столица Кении — Найроби — вопреки расхожему мнению о бедной, голодной и больной Африке, поражает великолепием и уровнем развития. Трудно поверить, что городу-четырехмиллионнику чуть больше ста лет. Он был заложен в последний год девятнадцатого столетия как штаб-квартира железной дороги Эвасо Найроби[53], и уже через год первые деревянные строения тогда еще поселка пришлось сжечь из-за эпидемии чумы. Удивительно, но сегодня Найроби — самый большой город Восточной Африки с прекрасно развитой инфраструктурой: двумя аэропортами, железной дорогой, деловыми кварталами с небоскребами и пятизвездочными отелями, торговыми центрами и ресторанами, сетью банковских услуг всех видов, которые только возможны. Такому развитию всего за сто лет могли бы поучиться многие города не только Африки, но и других континентов.

Лавров вместе с группой не терял времени даром и весь свой свободный день посвятил путешествию по кенийской столице. При том, что сама Кения — страна экваториального пояса, Найроби, расположенный на высоте 1.5 км над уровнем моря, город не жаркий. Даже летом температура здесь редко бывает выше двадцати пяти градусов по Цельсию. А поднявшись на любую возвышенность, можно легко увидеть две самые знаменитые вершины Африки: на севере — гору Кения, на юго-западе — вулкан Килиманджаро, почти «шеститысячник», вздымающийся к небу соседней Танзании.

Совсем рядом со столицей Кении протянулась Восточно-Африканская рифовая долина, которая находится как раз на стыке тектонических плит, и землетрясения здесь — явление частое. Но нашим путникам повезло. В их день в Найроби подземных толчков не было.

Группа Лаврова гуляла в окрестностях Сити Сквера в центре города. Самые красивые исторические постройки в европейском стиле свидетельствовали о некогда главенствующей здесь власти колонизаторов. Британцы, конечно, принесли сюда цивилизацию, но расширить свое влияние не получилось. Могущественное свободолюбивое племя масаев, издревле населявшее эти места, подняло восстание сразу после Второй мировой войны. Высокие, крепкие, выносливые и хитрые воины племени масаев не боялись никакого оружия британцев и, несмотря на многочисленные жертвы, добились независимости в 1963 году.

Виктор, крепко задумавшись, стоял у памятника жертвам войны. Трое бойцов в непривычной военной форме с винтовками и копьями… Что они могли против хорошо оснащенных войск королевы Елизаветы? А ведь смогли. Вот уж действительно: народ победить невозможно. Можно уничтожить, погубить памятники истории, лишить культуры и образования. Но победить? Никогда. Прочувствовав это, испытываешь уважение к такому народу.

Уже много часов гуляя по столице Кении, запечатлев изумительные по красоте виды национального парка «Ухуру» и покормив жирафов в национальном парке «Найроби», Виктор и его группа не встретили ни одного белого человека. Ничего удивительного, они ведь находились в Африке. Но никто даже не обратил внимания на «этих белых», не возникло ни одной конфликтной ситуации, не было даже полунамека на цвет кожи гостей из Европы. Удивительный город и удивительная страна. При всей жажде независимости особое место в центре Найроби занимает музей Карен Бликсен — датской писательницы, написавшей известный всему миру бестселлер «Из Африки». Мало того, один из самых респектабельных районов столицы Кении носит имя Карен Бликсен — это пригород, где находились ее кофейная плантация и дом.

— Почему так? — спросил Лавров у гида по имени Уилсон, высокого и тощего, как жердь, кенийца, явно прямого потомка настоящих масаев.

— Что именно, мистер Лэвроф? — переспросил африканец, кожа которого была черной как воронье крыло.

— Почему в Найроби один из самых лучших районов назван именем белой женщины? Она ведь тоже колонизатор?

— А разве можно забывать историю? — искренне удивился Уилсон.

— А если… Это плохая история? — провоцировал гида Виктор. — Если стыдно, например.

Кениец смутился и на некоторое время замолчал. Виктор переглянулся с Хорунжим и Маломужем.

— Зачем же задавать парню такие неудобные вопросы? — спросил Виктора Олег на русском языке.

— Ч-ч-ч, — прервал оператора Лавров, давая понять, что внимательно слушает гида.

— История не бывает плохой, — наконец нашелся парень. — История — это история. Люди могут поступать плохо или хорошо. Но прошлое поменять нельзя. Оно такое, какое оно есть… Мой дедушка был рабом на плантации в Конго, но я все равно его люблю и уважаю. Да, наш народ поработили белые… Но я не держу зла на них. Они принесли нам цивилизацию. И Карен Бликсен столько сделала, чтобы нас еще лучше узнали во всем мире. Разве можно не быть благодарными ей за это?

Трепетное отношение к истории своего рода, к прошлому своей страны поразило и тронуло Виктора. Неужели это люди, к которым цивилизация пришла, когда Европа уже давно изобрела электричество и в воздух поднялись первые аэропланы? Какие-то сто лет, и они стали мудрее нас, европейцев…

«Все правильно, — отвечал журналист сам себе. — Мудрость не зависит от умения пользоваться вилкой и ложкой. Это так же, как образование, не добавляет ума. Свою историю нужно знать: хорошую — чтобы ею гордиться, плохую — чтобы не повторять ошибок».

С этими мыслями Виктор и уснул. День прошел незаметно. Завтра предстоял вылет в Сомали…

Глава 27 Проклятый маршрут

Лавров, Маломуж и Хорунжий разместились в отеле Giraffe Manor — шикарном экзотическом оазисе в стороне от городской суеты. Виктор не зря выбрал именно это место. Giraffe Manor («усадьба жирафов»), почти полностью увитая плющом двухэтажная каменная постройка в английском стиле, была воздвигнута еще в 1932 году, и пятьдесят гектаров земли вокруг здания предназначались для сохранения редкого вида — жирафов Ротшильда. Но шли годы, и предприимчивые хозяева сделали из двухэтажного особняка небольшую гостиницу. А прилегающий к строению парк стал замечательным местом для прогулок среди дикой природы, где можно насладиться красотой тропических деревьев и кустарников, увидеть множество удивительной красоты птиц и бабочек, встретить бородавочника и, конечно, главную достопримечательность: жирафа. Все животные здесь ручные и добрые, как в Волшебной Стране Оз, только не говорят по-человечьи. Обычно гости Найроби останавливаются здесь перед сафари. И это, наверное, правильно. Станет ли «охотник» стрелять в бородавочника после того, как кормил с рук маленькую веселую свинку в усадьбе Giraffe Manor? Да и в любое другое животное? Может быть, и станет, но уже не так остервенело и кровожадно, как хотел до этого.

…Виктор проснулся утром от дикого крика. Отменная реакция заставила его моментально подняться с постели и посмотреть туда, откуда раздавались вопли. Следующей его реакцией стал оглушительный хохот: у большого открытого окна комфортабельного номера в оцепенении стоял Олег Маломуж, а его лысую голову облизывал пятидесятисантиметровый черный язык жирафа, просунувшего свою громадную морду в проем.

— Что… что… что это, Витя? — орал Маломуж, испуганно глядя на Лаврова и боясь пошевелиться.

Хорунжий не мог произнести ни слова. Он лежал ничком на небольшом диване и заходился в приступе беззвучного хохота.

— Это Келли. Она очень любит целоваться, — послышалось сзади.

За спиной стояли портье и официант с кофейным сервизом на подносе.

Виктор забыл предупредить своих товарищей, что жирафы в этом отеле — нечто наподобие белок в Ботаническом саду на «Универе»[54]. Их кормят все и всегда, и длинношеие животные дружат с посетителями, которые рады этому общению, как дети.

Где еще в мире можно не только покормить жирафа, но и поцеловаться с ним? Вы скажете — не гигиенично? Но жирафам ничего не известно о правилах гигиены. А людям — известно, но они все равно целуются и даже умудряются делать при этом селфи.

Вытирая влажную макушку и затылок полотенцем, Олег хохотал вместе со всеми.

— Горячее дыхание, зубы и язык. Я уж подумал, лев, — пояснил свой крик оператор.

— Какой лев на втором этаже? — продолжая смеяться, спросил Виктор.

— У страха глаза велики, — оправдывался Маломуж.

— Ей просто понравилась твоя мужественная черепушка, — отдышавшись от своей истерики, заключил Хорунжий. — Она ведь дама.

— Да уж, дама хоть куда! — с внутренней теплотой согласился Олег, угощая громадную Келли какой-то зеленью с подноса, стоящего на столе. Жирафиха, блестя огромными глазами, доверчиво протягивала к лакомству свой длинный язык.

— Ты же стоял боком к окну, неужели ты не видел? — удивился Хорунжий.

— Да увлекся как-то, а тут неожиданно… — смутился Олег.

— Ну, что ж. Боевое крещение жирафами приняли. Теперь завтракаем — и вперед, за орденами! — скомандовал Лавров.

Аэропорт Wilson — второй в Найроби, он находится в четырех километрах от столицы и предназначен для внутренних рейсов по Кении, за исключением всего нескольких рейсов в ближайшие страны. Одной из таких стран была Федеративная Республика Сомали, где уже добрых два десятка лет царили безвластие и беззаконие. И все же Виктор, до этого дня ни разу не бывавший в Сомали, был верен себе: бороться с трудностями по мере их возникновения. Что же касается его спутников, то и Маломуж, и Хорунжий вели себя обыденно, будто отправлялись куда-то за город снимать очередные «говорящие головы» для новостей.

Для полета из Найроби в Могадишо они погрузись в советский Ту-134 производства Харьковского авиационного производственного объединения. Самолет рассчитан на восемьдесят пассажиров, но набралось от силы тридцать. Все черные. Когда Лавров зашел в салон, казалось, на него посмотрели все.

— Тут щось горіло, хлопці? — спросил вошедший вслед за Виктором оператор Маломуж.

— Цыц ты, нетолерантный засранец! — одернул Олега Лавров. — А вдруг кто-то украинский знает?

— Ого! — кратко оценил обстановку режиссер-навигатор Хорунжий с огромным футляром штатива Manfrotto в руках.

В аэропорту ему объяснили, что служба доставки багажа в Могадишо не работает, так что придется весь багаж везти как ручную кладь. Салон Ту-134 был весь завален этой «ручной кладью», каковой она является в представлении африканцев — коробки, корзины, клетки с курами и даже коза с веревочкой, намотанной на рога. Никто не рассаживался в соответствии с купленными билетами, поэтому «белым людям» просто освободили три кресла в «бизнес-классе» — точнее, два первых ряда за кабиной пилотов, потому что рядом с Маломужем никто из местных садиться не захотел.

— А еще говорят, что мы, белые, — расисты, — недовольно ворчал Олег.

— А кто тебе сказал, что ты — белый? — подколол друга Хорунжий.

…В этих креслах они и провели четыре часа. Причем не взлетая. Было душно, африканцы галдели так, что голова просто раскалывалась. Туалеты не работали. Один раз страшные на вид чернокожие стюардессы разнесли по пластиковому стаканчику теплой воды. Олег и Игорь брезгливо посмотрели на эту «живительную влагу», но все же взяли по стаканчику.

— Это вы еще не были в племенах, где пожуют-пожуют, а потом предлагают попробовать.

— Ой, фу-у-у-у! — протянул Олег, а Игорь чуть было не подавился своей водой.

— А ты пробовал? — сконфуженно спросил режиссер.

— Нет. Я жевал, — сказал Лавров и отвернулся к иллюминатору.

— Ясно, Маломуж, с кем мы поехали? — нарочито боязливо спросил Игорь оператора.

— Угу, — подыграл ему Маломуж. — Пей, Игорь, а то вождь попьет и угостит…

На самом деле что Игорю, что Олегу не очень хотелось встречаться глазами с черными, не очень чистыми и не очень-то любезными пассажирами, а пегая коза, сорящая своими «орешками» в проходе, и вовсе действовала на нервы. Да еще это затянувшееся ожидание вылета… Ведь им никто ничего не объяснил. «Just wait»[55] — вот и все разъяснения. Наконец в салон вошел капитан аэросудна, очень напоминавший Майкла Дункана из фильма «Зеленая миля», и объявил:

— Леди и джентльмены, сегодняшний рейс переносится на завтра, так как не продано и половины билетов. Нынешний рейс объединили с завтрашним, поэтому увидимся на следующий день в это же время.

«Леди» с необъятными задами и в пестрых тюрбанах, а также их «джентльмены» в штанах, сшитых из мешков гуманитарной помощи, потянулись на выход. Вместе с козой, с рогов которой был размотан шнур управления…

Не успел Виктор вместе со съемочной группой спуститься по трапу вниз, как к ним подошел представитель посольства Украины в Кении — Вадим Осадчий.

— Как хорошо, что я вас нашел. Сворачиваемся, хлопцы.

— Не понял?! Как это? — раздраженно спросил Виктор.

Он, конечно, не мог не уведомить представителей Службы внешней разведки о вылете из Найроби в Могадишо и еще вчера успел зайти в посольство и пообщаться с этим самым Осадчим. Но вовсе не для того, чтобы ему вдруг запретили продолжить командировку.

— Не серчай, Виктор Петрович, дело не в нас, — словно предвосхищая вопрос Виктора, объявил Осадчий. — Только что узнали, что сегодня ночью в перестрелке бандитских группировок убит Али аль-Шахраи. И сейчас неизвестно, какая взлетная полоса в Могадишо контролируется и кем. Если деньги не дошли — то самолет при посадке могут обстрелять из крупнокалиберных пулеметов. Лучше пару дней туда не лететь. Думал, не успею вас предупредить.

Возвращался по бетонке в здание аэропорта Виктор угрюмым и неразговорчивым. Позади со своим багажом топали Маломуж и Хорунжий. Рядом с Виктором шел Осадчий.

— Может, вернетесь домой?

— С какого это перепуга? — подозрительно спросил Виктор, останавливаясь.

— Из Киева звонили. Сказали, что ваше появление там нежелательно.

Осадчий смотрел на Виктора без эмоций, как и полагается дипломату. Он мог думать все, что ему угодно, но внешне был обязан сохранять достоинство и придерживаться этикета. Если дипломат сказал «да» — это означает «может быть»; если дипломат сказал «может быть», то это — «нет»; если дипломат сказал «нет» — то это не дипломат. Виктор же не стал миндальничать и врубил напролом:

— Официальный запрет был?

— Нет.

— Вот и отлично, — сердито ответил Лавров.

— Что отлично? Что? Петрович, что? — наперебой стали спрашивать оператор и навигатор, только что догнавшие журналиста и дипломата.

— В Сомали на велосипедах поедем, как и планировали! — громко объявил Виктор.

Окончание беседы проходило уже в здание вестибюля аэропорта, и Лавров, наскоро попрощавшись с Осадчим, стал уводить группу к выходу. Внезапно к нему подошел какой-то невзрачный сомалиец.

— Мистеру нужно лететь в Сомали?.. Я могу вас отвезти. У меня самолет.

— Что?

Виктор посмотрел на африканца. Маленький и худой, он был больше похож на жокея, чем на пилота. К тому же его одежда — кожаный камзол, шапка с большими очками и сапоги — казались старомодными и смешными. Словом, герой из мультика. Доверять свою жизнь такому летчику было абсурдом.

— У меня все документы в порядке, мистер. А у вас?

Лавров переглянулся со своими товарищами.

— У меня «Цесна», мистер. Места хватит на всех троих, — продолжал убеждать африканец, глядя на великанов из Украины снизу вверх. — Всего за девятьсот… восемьсот… нет, шестьсот долларов…

— А как же посадка на полосу в Могадишо?

— Не переживайте, мистер, я на своем самолетике могу сесть и на трассу… У меня есть, куда посадить самолет и без аэродрома.

— Петрович, решайся! — уговаривал Маломуж. — Не охота на перекладных. Сколько тут ехать, сутки?

— Да нет, не сутки… Придется делать крюк через Момбасу. Там на побережье можно нанять вооруженную охрану и…

— Вы не переживайте, мистер, — продолжал убеждать пилот. — Этот маршрут хоть и называют проклятым, лично я в это не верю…

Но Виктор не слушал балабола. Он чувствовал на себе чей-то взгляд из глубины вестибюля. Не пытаясь оборачиваться, он понял, что это Вадим Осадчий. В голове крутилось одно: «Запрет. Запрет близок. Нужно успеть уехать…»

— …Ну, где твоя «Цесна», пилот? — приняв решение, спросил журналист у тревожно-смешного кенийца-«жокея».

* * *

Виктор почти никогда не колебался, принимая решения. Его чрезвычайно развитая интуиция порой побеждала здравый рассудок. В многочисленных путешествиях по миру бывали ситуации, которые не поддавались анализу и выходили за рамки реальности. Непальские пещеры, загадочные свойства которых не могла объяснить наука, спасали Лаврову жизнь. Ужасающие подземные лабиринты в карстовых пещерах, в которых пропадали десятки спелеологов, вдруг открывали перед ним единственно верный путь. А великие молчальники неожиданно для самих себя раскрывали перед Виктором такие секреты, что ему мог позавидовать любой ученый, отдавший науке целую жизнь. Везение? Может быть… Когда-то это должно было закончиться, ведь всю жизнь везти не может. Или может?..

Сегодня Лавров впервые по-настоящему заколебался. Конечно, нужно было торопиться в Сомали, где в ста шестидесяти милях от берега дрейфовало захваченное пиратами судно с украинскими моряками. Но, сев в маленькую легкомоторную четырехместную «Цесну», он почувствовал такое нежелание лететь, что готов был побежать через все эти горы, джунгли и саванны, побежать на спор и в очередной раз победить. Но обстоятельства требовали от журналиста другого решения. И не только обстоятельства. В его размышления влез тот самый наглый, как маленькая мартышка, пилот самолетика.

— Должен вас предупредить. Я легко могу найти и других пассажиров, хоть вы мне и понравились. Если не хотите лететь, так сразу и скажите!

— Полетели, Петрович! — уговаривал Хорунжий.

— Может быть, другого такого шанса не будет! — присоединился к Игорю Олег Маломуж. — Сейчас в аэропорту зацепят и отправят на родину. Ты видел, как этот дипломат смотрел на тебя? Была бы его воля — не пустил бы.

— Я разберусь, — процедил Виктор, стиснув зубы…

Легкая «Цесна» закудахтала и стала быстро разгоняться по взлетной полосе. Вадим Осадчий, не спешащий покидать вестибюль аэропорта, разочарованно наблюдал за взлетом частного самолета: переубедить Виктора Лаврова ему так и не удалось. Пробежав метров двести по «бетонке», легкомоторное «чудо» наконец оторвалось от земли. Самолетик был довольно старый и, казалось, дрожал или от своего почтенного возраста, или от большого количества пассажиров внутри. Внезапно на взлете маленькая «Цесна» покачнулась и стала дергаться из стороны в сторону. Резкий порыв ветра опрокинул «старушку» на бок, и пилот сделал «полубочку», но все-таки выровнял самолет. Затем второй порыв ветра будто ударил воздушное суденышко в бок, и оно, резко потеряв скорость и накренившись влево, камнем полетело вниз и… со всего маху врезалось в зеленый холм неподалеку от аэродрома. Через несколько мгновений к небу взметнулся столб пламени и черного дыма…

Осадчий выронил чашку с кофе, и по брюкам его строгого делового костюма расползлось темно-бурое пятно. Не обращая внимания на ожог, представитель посольства Украины пулей вылетел из вестибюля аэропорта, на ходу крича в трубку:

— Группа Лаврова погибла! /… / Да, да! /… / Только что! /… / На моих глазах! /… / Гос-с-с-споди, да не знаю я!!! /… / Все. Еду… еду…

С этими словами Вадим запрыгнул в представительскую машину и она рванула с места, виляя между многочисленными кенийскими «тарантасами» и уносясь куда-то в город. Вдали, за аэропортом Wilson, на пригорке догорал злосчастный «легкомоторник» «Цесна», похоронивший и пилота, и его незадачливых пассажиров…

Продолжение следует.

Примечания

1

Ма (арамей.) — учитель. (Здесь и далее примечания автора.)

(обратно)

2

Фарисеи — представители ортодоксального иудаизма, не поверившие в Сына Божия.

(обратно)

3

Льняной платок.

(обратно)

4

Игра слов: «мученик» и «свидетель» по-гречески звучат и пишутся одинаково μάρτυρας.

(обратно)

5

Сентябрь в Древней Иудее.

(обратно)

6

Территория, которую занимало племя.

(обратно)

7

Боярин (норвеж.).

(обратно)

8

Дочка (норвеж.).

(обратно)

9

Кюна (норвеж.) — королева.

(обратно)

10

Константинополь, Киев и Новгород соответственно.

(обратно)

11

Имя в те времена давалось не для того, чтобы отличать человека, как сейчас, а напротив: чтобы отождествлять внука и деда. А для того чтобы отличать одного человека от другого, давали прозвища, многие из которых впоследствии стали фамилиями, и с этого момента по ним отождествляли выходцев из одной семьи.

(обратно)

12

Произносится как «росс».

(обратно)

13

Киев.

(обратно)

14

Знак мира у викингов.

(обратно)

15

Шведский фунт равен 0,425076 кг.

(обратно)

16

Руферство (от англ. roofing, посещение крыш домов) — исследование труднодоступных объектов: домов, небоскребов, башен и пр. Чаще всего связано с риском для жизни.

(обратно)

17

Судовая роль — полный список экипажа, составляемый капитаном судна.

(обратно)

18

Фута бенадир — кусок ткани, спадающий с плеча.

(обратно)

19

Хули — племя туземцев Папуа Новой Гвинеи.

(обратно)

20

Бобочка — рубашка на блатном жаргоне.

(обратно)

21

Большинство взрослых одесситов все улицы города называют по-старому: Большую Арнаутскую — улицей Чкалова, Преображенскую — улицей Советской армии. Как привыкли с детства. Так и улицу Утесова кто-то называет Треугольным переулком по сей день.

(обратно)

22

Порто-франко — свободный от налогов порт.

(обратно)

23

Головной убор в виде чалмы.

(обратно)

24

Мытарь — таможенник в Древней Иудее.

(обратно)

25

Χριστός (греч.) — Помазанник в понимании Спаситель.

(обратно)

26

Я плохо понимаю (лат.).

(обратно)

27

Фарисейство — лицемерие, ханжество, производное от слова «фарисей» — религиозное течение в Древней Иудее.

(обратно)

28

Петр по-гречески означает камень.

(обратно)

29

Тот, кто ведает сердцами и чаяниями людскими (библ.).

(обратно)

30

Кифа (арамей.) — камень.

(обратно)

31

Тупоумие (арамей.).

(обратно)

32

Камень (греч.).

(обратно)

33

Поприще — древнеиудейская мера длины, соответствует одной английской миле, следовательно, 146 поприщ — 270 км.

(обратно)

34

На Руси была известна как Малуша.

(обратно)

35

Дроттнинг (норв.) — жена конунга.

(обратно)

36

Конкубит — неофициальный муж.

(обратно)

37

Форпюльт — грубое норвежское ругательство.

(обратно)

38

Ученые-исследователи сомалийского языка.

(обратно)

39

Небольшое оседлое племя Сомали.

(обратно)

40

Нидар найдет и покарает тебя (сомал.).

(обратно)

41

Украинская детская игра, идентичная играм «сало», «салочки», «догонялки» и т. п.

(обратно)

42

Меершаум (нем., морская пена) — жароустойчивый пористый минерал.

(обратно)

43

Малой (арамей.).

(обратно)

44

Песчаная буря.

(обратно)

45

Руфус (лат.) — рыжеволосый.

(обратно)

46

Эпилепсия (лат.).

(обратно)

47

Чаша для причастия.

(обратно)

48

Книжники, соферимы (иврит) — ряд священнослужителей Древней Иудеи, толкователи закона Моисея, отрицавшие пришествие Христа.

(обратно)

49

Имя Варфоломей является арамейским патронимическим именем (отчеством) «bartalamai» — «сын Фалмая», где Фалмай — искаженное на арамейский лад греческое имя Птолемей.

(обратно)

50

Nok (дат.) — хватит.

(обратно)

51

Ingen или ikke (дат.) — нет или не надо.

(обратно)

52

Джамо Кениата — первый президент независимой Кении.

(обратно)

53

Прохладные воды (суахили).

(обратно)

54

Так киевляне называют станцию метро «Университет».

(обратно)

55

Просто подождите (англ.).

(обратно)

Оглавление

Голодные и злые

  Глава 1 Море не прощает ошибок

  Глава 2 «И дым отечества…»

  Глава 3 Голодные и злые

Рав Шаул — гроза неверных

  Глава 4 Раввин без страха и упрека

  Глава 5 Откровение красавицы Мары

Дикие сыновья фьордов

  Глава 6 «Теплый» семейный ужин

  Глава 7 Тихая пристань Опростадир

  Глава 8 И все-таки плен

Настоящие мужчины не сдаются

  Глава 9 Человек за бортом

  Глава 10 Япона мать…

  Глава 11 Перевербовал…

Камни умеют говорить

  Глава 12 Артефакт гробницы Иосифа

  Глава 13 Наваждение Шаула

  Глава 14 Против воли Императора

Крестное знамение Олафа

  Глава 15 На волю

  Глава 16 Дроттнинг[35] — рабыня

  Глава 17 Хольмгард… Кенугард…

Родина, которая настораживает

  Глава 18 Винницкое Сомали

  Глава 19 Кольцо сжимается

Через испытания к вере

  Глава 20 «Не искушай Господа Бога своего…»

  Глава 21 В Божьем Дамасском Храме

  Глава 22 Павел Тарсийский

Русь у истоков христианства

  Глава 23 Владимир — князь Новгородский

  Глава 24 Улита

  Глава 25 Кровавый путь к Богу

Трагедия в небе Найроби

  Глава 26 Наши собираются

  Глава 27 Проклятый маршрут Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg