«Черная тропа. Повести и рассказы»

Черная тропа. Повести и рассказы (fb2) - Черная тропа. Повести и рассказы 1206K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Харитонович Головченко

ЧЕРНАЯ ТРОПА

Город спит. Уже недалеко до рассвета. В бойкой и шумной жизни его магистралей это, пожалуй, самый безмятежный час.

Алексею Петровичу Павленко кажется, что он проснулся от тишины. Он выходит на балкон покурить и долго стоит у перил, глядя на знакомые кварталы, теряющиеся в смутно мерцающей мгле.

Он хорошо знает этот город еще с предвоенной поры, любит мозаику его кварталов, простор новых улиц и площадей, стройные силуэты тополей вдоль проспекта, бессонные огни вокзала, дальнюю колоннаду заводских труб.

Завод… Когда-то Павленко сам привычно входил в механический цех, к своему продольно-строгальному станку, рассматривал чертежи заданных деталей и, включив станок, следил, как, подобно маленькому плугу, резец весело и быстро ведет по металлу сверкающую борозду.

В те годы завод был совсем маленький, такой, каким его построил заезжий бельгийский купчина. Позже, в тридцатых годах, рядом с приземистыми зданиями старых цехов торжественно встали железобетонные громадины, стеклянные вершины которых были видны издалека.

Быть может, странно, что и теперь, через много лет, прошедших с того времени, когда Павленко работал у станка, его по-прежнему привлекает сам облик завода, привлекает и смутно волнует, порождая чувство легкой, неизъяснимой грусти. Свет над заводскими корпусами, еле различимый отсюда вечером, к ночи становится ярким и манящим.

Есть что-то праздничное в этом ночном облике завода.

Возможно, что чувство, похожее на грусть, которое испытывает в эти минуты Павленко, коренится в первых, неповторимых радостях, пережитых давно, в начале его трудового пути. Сколько чудесных вещей могли бы изготовить его руки! Но у человека - одна жизнь, а время не возвращается. И Алексею Петровичу не приходится сожалеть об ушедших годах - они были заполнены кропотливым и сложным трудом.

В этот предутренний час улицы города пустынны. Не спит только ночная смена на заводе. Не спят машинисты паровозов, стрелочники, дежурные врачи, ночные сторожа… Павленко невольно сравнивает себя с ночным сторожем. Впрочем, это сравнение принадлежит не ему. Его сын, еще совсем маленький Юра, как-то спросил:

- Почему ты опять ночью не был дома? Ты ночной сторож, да, папа?

Гладя его кудрявую головку, Павленко отвечал:

- Да, сынок…

Юрий вырос и уже стал врачом. В письмах он зачастую спрашивал: «Не пора ли на пенсию, отец?» И Павленко не знал, что ему ответить: сын даже не догадывался, что это был обидный, намекающий на старость, вопрос.

«Так, ночной сторож… - говорил себе Павленко. - Чем же он плох, твой пост? Пусть спокойно спят дети в этих притихших домах, - ты охраняешь их сон. Пусть уверенно трудятся мастера, никто им не помешает». И Алексей Петрович ловил себя на мысли, что, даже любуясь родным городом, раскинувшимся в долине, он смотрит со своей профессиональной точки зрения. Что ж, и это в порядке вещей. Если бы здесь рядом стоял художник, его, пожалуй, увлекла бы игра светотеней на призмах и квадратах крыш. Архитектора заинтересовали бы пропорции зданий. Крановщик подумал бы о жаркой работе на высоте, над этими башнями и куполами. Строитель - о точном воплощении чертежей… А он, «ночной сторож» города, думал об охране его ясного покоя.

Только понятие ночи у него было свое. Ночь представлялась Павленко не такой, какой знает ее каждый с детских лет. Она невольно вызывала в нем представление о каком-то средоточии зла, тайных недобрых помыслов, ухищрений, жестокости и коварства.

И Алексей Петрович возвращается мысленно к последней почте, к самодельному треугольнику письма, отравленного злобой. Где, под какой из этих крыш живет человек, сочиняющий такие письма?

Спит город… Спят тысячи людей. Но где-то не спят, притаились ночные тени зла.

Нет, Павленко нисколько не жалеет об избранном пути. Правда, он многое мог бы сделать со времени своей юности и на заводе, множество прекрасных вещей. Но оберегать самую жизнь мастеров, их труд, кров и очаг, их счастье, не в этом ли гордость твоя, чекист, безвестный ночной страж Родины?

Он возвращается к письменному столу. Теперь уже не уснуть до рассвета. Но эта бессонница охраняет спокойный сон других, и если она сменится сознанием до конца исполненного долга, это и будет его наградой.

* * *

Вчера утром полковник Павленко разбирал почту. За три дня, которые он находился в отъезде, накопилось много писем, журналов, газет. В стопе официальных пакетов, меченных штампом и скрепленных сургучными печатями, его внимание привлек скромный самодельный треугольник без обратного адреса.

«Кажется, анонимка», - подумал Алексей Петрович и отложил треугольник в сторону. Он не терпел анонимок, за которыми, как правило, скрывались мелкие дрязги, сомнительные репутации, уязвленное самолюбие.

Звонок телефона заставил его на минуту оторваться от просмотра почты. Говорил секретарь обкома.

- Алексей Петрович, не могли бы вы приехать сейчас ко мне?

«Встречались недавно, - подумал Павленко, - что могло случиться?» Он вызвал машину.

Уже направляясь к выходу и мельком взглянув на стол, он снова обратил внимание на самодельный треугольник. Уж эти анонимщики! Каждый обязательно раскрывает какую-то тайну. А на поверку оказывается, что человек перессорился с соседями, недоволен начальством или стремится занять заманчивую должность: Какая же тайна в этом письме?…

Павленко развернул треугольник, пробежал глазами крупные печатные строки, усмехнулся и спрятал анонимку в карман. Было ощущение, словно он прикоснулся к чему-то грязному. «Впрочем, - решил Павленко,- на досуге нужно будет обдумать, кому и зачем могла понадобиться эта наивная клевета…»

Секретарь обкома Гаенко встретил полковника в своем кабинете, как обычно, приветливо.

- Хочу посоветоваться с вами, Алексей Петрович, в отношении одного очень навязчивого «корреспондента». Пишет мне чуть ли не ежедневно. Вот, прочитайте - свежее сочинение. Только что принесли.

Павленко разгладил на столе тетрадный листок.

- Пожалуйста, читайте вслух, - попросил секретарь.

- «Мною руководят самые чистые патриотические побуждения, - читал Павленко уже знакомые печатные строки, мысленно отмечая характер написания отдельных букв. - Именно эти побуждения и заставляют меня сигнализировать об опасности, которая нависла над большим государственным делом. В конструкторском бюро Зарубы - полнейший разлад. Инженеры перессорились между собой. Объединить их усилия уже невозможно. Сейчас, когда приближаются сроки испытания нового двигателя, могут произойти самые неожиданные и неприятные события. Желание скомпрометировать соперника иногда заводит очень далеко. Кто может поручиться, что эти мелкие страсти не отразятся на главном - на государственном интересе? Вы слишком надеетесь на конструктора Зарубу, но чем он заслужил ваше доверие? Из-за морального разложения и пьянок в кругу приближенных он не пользуется авторитетом среди подчиненных. Возможно, вы еще спохватитесь, но будет поздно. Поэтому я счел своим долгом дать этот сигнал. Доброжелатель».

- Ну, что вы скажете? - помолчав, спросил Гаенко. - Хорош «доброжелатель» нашелся! Пишет печатными буквами, к тому же с удивительным упорством. Вот, посмотрите - полная папка его писанины набралась. Завтра, уверен, поступит очередное письмо.

Он выдвинул ящик стола и подал Алексею Петровичу довольно объемистую папку. Но полковник, не раскрывая ее, положил на стол перед секретарем недавно полученный треугольник.

- Вот оно что! - удивился Гаенко. - Значит, чуть ли не под копирку?… Да, так и есть, слово в слово! Интересно, вы и раньше получали такие же «сигналы»?…

- Нет, - сказал Павленко. - Это - первый… Как видно, «корреспонденту» не терпится: пишет, а результатов нет. Чего же он добивается? Снятия Зарубы?…

Гаенко прошел из угла в угол по кабинету, в раздумье остановился у окна.

- Я знаю Зарубу давно, еще с гражданской… Вместе в рабочем Луганском отряде в 1918 году пробивались к Царицыну. Тогда Тимофей Павлович был токарем на паровозостроительном заводе Гартмана, а нынче он - знаменитый конструктор! Знают его и ценят и в Киеве, и в Москве… Моральное разложение… пьянки… Все это, конечно, клевета. Кому же она понадобилась, полковник, и зачем?

Павленко раскрыл папку и внимательно перечитал письма.

- Я, Иван Сергеевич, и не подозревал, что у вас такое количество «сигналов» накопилось! Все они, правда, весьма однотипны. Анонимщик стремится во что бы то ни стало скомпрометировать Зарубу. Не конструкторское бюро завода в целом, а именно Зарубу, только его…

- Пожалуй, - согласился Гаенко. - Но Заруба является автором нового замечательного проекта. Значит, скомпрометировать и дело, которым он занят?

- Вполне возможно. Зачастую именно так и действуют враги…

Гаенко присел к столу, отодвинул прочитанные полковником письма.

- Разберитесь, Алексей Петрович. Возможно, вся эта писанина не стоит выеденного яйца. Но ведь случается и другое… Признаться, я не хотел беспокоить вас по мелочам, складывал эти письма в папку и все обдумывал, какими чувствами продиктованы они? Бывает, что человек сообщает очень важный сигнал, требующий нашего немедленного вмешательства, но по каким-либо причинам предпочитает остаться в тени. Но тут другое дело… В конструкторском бюро завода все молодые инженеры. Опытом и знанием Заруба превосходит каждого из них. Вряд ли кто-нибудь из этих молодых инженеров осмелится помериться силами с таким конструктором. Нет оснований предполагать, что письма написаны из карьеристских побуждений… Возможно, это дело рук какого-нибудь обиженного Зарубой человека? Возможно, клевещет он с целью мести? Но и это мало вероятно. Нужно знать Зарубу - его мягкий и добрый характер, его отзывчивость к людям. Помню, когда Тимофея Павловича выдвигали кандидатом в депутаты Верховного Совета, именно об этих его душевных качествах говорили и рабочие, и руководители завода, и молодые специалисты. Трудно допустить, чтобы у такого открытого и сердечного человека были закоренелые, злобные враги…

Протерев очки и разложив перед собой письма в виде большого квадрата, Павленко внимательно всматривался в печатные буквы. Глядя на него, секретарь улыбнулся:

- Когда-то я читал Конан-Дойля…

- Понимаю.

- Конечно, его герой сейчас рассказал бы нам об авторе этих писем очень многое. Но сочинять, как видно, легче, чем разгадывать загадки, поставленные жизнью.

- Я тоже кое-что могу сказать… Автор, как видно, давненько изучал русскую грамматику. В слове «объединить» вместо твердого знака пишет апостроф. Между тем человек он грамотный: обороты речи правильные, грамматических ошибок нет… Далее: нажим руки мягкий. Вполне возможно, что писала эти строки женщина… Еще одна интересная деталь! Обратите внимание на букву «С» в слове «сигнал»… Автор, как видно, по привычке начал выводить эту букву, как латинское «S»… Потом спохватился и исправил оплошность. Деталь весьма многозначительная, если я не ошибся в ее анализе… Наконец, чего стоит словарь неизвестного адресата: «сервис», «забвение», «лавры», «деликатный», «покорнейше прошу»… Вот, например, фразочка, достойная дореволюционных канцелярий: «Еще раз покорнейше прошу вас обратить внимание на вопиющие беспорядки…» А вот уже другой стиль: «Окружив себя полным сервисом, Заруба почил на лаврах…» Или: «Возможно, вам выгодно предать этот деликатный вопрос забвению…» В общем, как говорится, «галантерейный стиль». Впрочем, в практике не редки случаи, когда авторы анонимок всячески засекречивают себя и нарочитыми грамматическими ошибками, и надуманной фразеологией. Речь в данном случае идет о человеке вполне грамотном, хитром и осторожном. Обратите внимание на последние буквы каждой фразы. Почти все они заканчиваются хвостиком. Специалисты-графологи считают это верным признаком осторожности.

Гаенко встал, тряхнул седой шевелюрой:

- Мне интересно знать, товарищ полковник, сможете ли вы поближе познакомиться с этим анонимом?

- Попытаемся, Иван Сергеевич…

- Что для этого нужно?

- Время…

- А как вы полагаете: враг это или просто злобствующий обыватель?

- Меня самого занимает именно этот вопрос, - сказал Павленко. - Позвольте, я сообщу вам о расследовании ровно через месяц?

- Вы даже указываете точный срок? - удивился Гаенко.

- Если говорить откровенно, я оставляю немного времени про запас…

- Ну что ж, запомним. Итак, сегодня 25 мая 1951 года…

Он перелистал настольный календарь и записал: «Встреча с полковником Павленко».

- Впрочем, Алексей Петрович, - заметил он мягко, видимо собираясь перейти к очередным делам, - если вся эта история пустяковая, право, не следует ради отчета мне тратить на нее большие усилия. Я думаю, в вашей практике иногда встречаются «загадочные» дела, которые на поверку не стоят хлопот.

- Вообще-то я избегаю этих слов - «загадочный», «таинственный», «необъяснимый»… - сказал Алексей Петрович. - Важно происхождение факта: если тщательно проследить всю цепь обстоятельств и поставить на место недостающие звенья, таинственность улетучится, как дым…

Гаенко задумчиво улыбнулся…

- И все же это понятие существует.

- Да, пока не объяснены факты…

- А если и нет возможности их объяснить?

- В это я не верю, - убежденно сказал Павленко. - Даже самое подготовленное, осмотрительно совершенное и тщательно замаскированное преступление всегда оставляет следы.

Гаенко отодвинул ящик стола и достал какую-то книгу.

Полковник успел заметить готический шрифт заголовка. Небрежно листая страницы, Гаенко спросил:

- Вы читаете по-немецки?

- Да, вполне свободно…

- В таком случае рекомендую вам ознакомиться с этой книжонкой. Издана совсем недавно в Западной Германии. Называется «Восточный фронт». Автор много раз подчеркивает, что происходит из рода потомственных немецких вояк. Впрочем, это неинтересно… Подобной макулатуры, полной сожалений о просчетах и ошибках Гитлера, в Западной Германии ныне печатается много. За тоскливым нытьем этих писак явно проглядывают реваншистские тенденции… Меня заинтересовали, конечно, не причитания битого гитлеровского офицера. Дело в том, что в этой книжонке цитируются некоторые документы, якобы захваченные гитлеровцами в районе Лохвица - Сенча, в урочище Шумейково, где части генерала Карпенко дали фашистам свой последний бой. Эта страница истории Великой Отечественной войны остается до сих пор еще не заполненной. Ее пытается заполнить какой-то гитлеровский враль. Однако суть вопроса не в его обобщениях. Суть в этих документах. Как они могли оказаться у немцев? Я знаю, что документы не имели копий и перед последним боем были сожжены…

- Очевидно, ваши сведения не точны, Иван Сергеевич, - заметил Павленко. - Возможно, документы не успели сжечь?

Гаенко покачал головой; две резкие линии очертили его губы:

- Ну, нет, извините! Это я знаю наверняка… Я находился в штабе генерала Карпенко и видел, как даже пепел этих документов был развеян по ветру. Вы говорите, Алексей Петрович, нет загадок? Это - одна из них… Правда, она отдалена временем. Однако лично для меня, участника тех трагических событий, эта загадка до сих пор остра.

Павленко взял книгу, перелистал, быстро нашел отмеченные вопросительными знаками страницы. Некий хвастливый Капке утверждал, будто даже последний приказ генерала Карпенко был перехвачен немецкой разведкой. Далее следовали славословия в адрес немецких военных разведчиков, их биографии. В конце главы цитировался приказ, помеченный 17 сентября 1941 года…

- Я знаю, Иван Сергеевич, - сказал Павленко, - что вы участвовали в обороне Киева и отходили с войсками на Борисполь, Пирятин, Лохвицу. Мне было бы очень интересно узнать подробности этого отхода и последнего боя.

- Ну, что ж, - согласился Гаенко, - как-нибудь встретимся в свободное время, я расскажу.

- Вы разрешите мне взять на время эту книжонку?

Сдерживая улыбку, Гаенко спросил:

- Неужели вы надеетесь разгадать загадку? Прошло немало времени, целых десять лет! Возможно, конечно, автору книжки действительно кое-что известно. Однако не будете же вы запрашивать его? - Обычно сдержанный, Гаенко заговорил увлеченно: - Да, время многое скрывает. Но иногда случается и другое: некоторые факты со временем приобретают более четкие очертания, становятся более понятными. - Секретарь протянул Алексею Петровичу руку: - Итак, через месяц вы расскажете мне об авторе анонимки?

- Сейчас я почти уверен, что это пустая клевета, почти уверен… - сказал Павленко. - Однако хотел бы ответить вам без этого «почти».

* * *

Областной центр, в котором работал Павленко, давно уже считался в органах госбезопасности спокойным, тихим городом. Созданные здесь добровольные отряды рабочей милиции пристально следили за общественным порядком. Газетная хроника лишь изредка сообщала о происшествиях, да и происшествия были мелкие: то неопытный шофер нарушил правила уличного движения, то какой-нибудь подвыпивший гуляка напросился на штраф или получил пятнадцать суток.

Иногда в беседах с сослуживцами Павленко не без удовольствия замечал:

- Самый высокий показатель нашей деятельности - чистая страница книга регистрации: «Никаких происшествий не было». Приятно читать эту запись! Не знаю, как другие, а что касается меня - я за то, чтобы побольше было таких страниц.

Майор Василий Бутенко, рослый, лысеющий брюнет, спрашивал со сдержанной улыбкой:

- Не пора ли нам, товарищ полковник, подумать о переквалификации?

У Бутенко была сугубо штатская внешность: китель на нем сидел как-то мешковато, явно стесняя движения; форменная фуражка и шинель не шли к добродушному, всегда улыбающемуся лицу. Майор выглядел веселым простаком, с которым занятно поболтать о пустяках, выслушать от него какую-нибудь забавную историю, неизбежно сопровождаемую располагающей усмешкой. Бутенко мог моментально, без малейшего признака навязчивости, знакомиться и сходиться с людьми - шутил, сочувствовал, удивлялся, давал и выслушивал советы. И все это было естественной чертой характера: он близко принимал к сердцу интересы и заботы людей.

Но за мягкой улыбкой и теплым взглядом карих глаз, за смешливыми морщинками по углам губ и беспечно-рассеянным видом в майоре Бутенко таилась настойчивая, сильная воля, внутренняя собранность и отвага. Павленко ценил в майоре эти черты характера и нередко поручал ему ответственные задания.

- В самом деле, - говорил с оттенком смущения Бутенко, - деньги от государства получаешь, а спроси самого себя: что ты сегодня сделал? Был в боевой готовности? Маловато… Сказать, что не было дела, - как-то невразумительно. А в общем, в нашей деятельности, товарищ полковник, все больше пауз…

Павленко смеялся:

- Значит, скучаете по происшествиям?

- Не скучаю! Мне тоже нравятся чистые страницы книги регистрации. Но все-таки…

- Да, все-таки рановато о переквалификации говорить! Верно: развитие советского общества неизбежно ведет к ликвидации преступности. А значит, и к сокращению следственных органов. Я верю, уже недалек тот день, когда преступник-рецидивист будет такой же редкостью, как, скажем, больной проказой…

Павленко уже привык, входя по утрам в свой кабинет, выслушивать спокойный доклад капитана Алексеева: «Важных происшествий не было…»

Но сегодня, возвратясь из обкома и вызвав Алексеева для доклада, он с первого взгляда заметил, что подтянутый, с нежным юношеским лицом капитан сдерживает волнение. Стараясь казаться спокойным, Алексеев доложил:

- На полигоне, где конструктор Заруба производит свои испытания, произошел взрыв… Трое рабочих легко ранены. Сейчас на полигоне находится капитан Петров.

«Не об этой ли опасности предупреждала анонимка?» - подумал Павленко и кивнул капитану.

- Дальше…

- Прошлой ночью, - четко докладывал Алексеев, - в доме вдовы Цветаевой убит студент индустриального института Зарицкий… Майор Бутенко выехал расследовать. Десять минут назад он сообщил по телефону, что возвратится через полчаса.

- Дальше, - снова кивнул Павленко, силясь вспомнить, где и когда он уже слышал эту фамилию - Зарицкий?

- В милицию поступило заявление от гражданки Спасовой, шестидесяти лет, домохозяйки, проживающей на дальней окраине города, в Кривом переулке… Бесследно исчезла ее дочь Галя, девятнадцати лет, из конструкторского бюро Зарубы…

- Кем она работала в бюро?

- Уборщицей. Образование - семилетка… Незамужняя. Трудовой стаж - три года.

- Как только возвратится майор Бутенко, пусть явится ко мне.

Осторожно прикрыв за собой дверь, капитан вышел.

- Вот тебе и «спокойный город»! - невольно проговорил Павленко вслух, по-прежнему стараясь припомнить, где слышал он фамилию Зарицкого. Федор Зарицкий… Федя… Феденька… Да, так называла стройного, белокурого парня дочь Зарубы - Лиза, тоже студентка. Теперь Павленко отчетливо вспомнил один из вечеров, проведенных в семье инженера Зарубы. Они сидели на ярко освещенной веранде, перед старинным, с «медалями», тульским самоваром… Окна были раскрыты в сад, и с клумбы доносился густой, прохладный аромат ночных фиалок… Лиза играла на пианино. Федор Зарицкий стоял рядом с нею, перекладывая нотные листы. Заруба с улыбкой поглядывал на дочь и на ее белокурого друга. Помнится, он заметил весело: «Ну чем не сценка из усадебного быта?… Веранда, сад, цветы, самовар…»

Лиза перестала играть.

«А мне нравится. Не обязательно должна быть складная металлическая мебель и электрический чайник вместо самовара. Из самовара и чай вкусней. А цветы… Цветок и через тысячу лет будут любить, как сейчас мы любим…»

Вскоре Заруба предложил партию в шахматы, а Лиза и Федор ушли в кино. Провожая их теплым взглядом, Заруба сказал: «Неужели и мы, Алексей Петрович, когда-то были такими?»

Во время игры Тимофей Павлович еще раз вспомнил своего молодого гостя. «Между прочим, признаюсь, - заметил он, - что этот самый Федя Зарицкий за шахматной доской кладет меня на обе лопатки… Даже неловко перед дочкой. Смышленый парень! И учится только на «пять»…»

- Жаль юношу, - сказал Павленко вслух, теперь уже отчетливо вспомнив его оживленное лицо, приветливую, чуточку смущенную улыбку, светлую прядь волос, упавшую на лоб.

«Кому же мог помешать этот юноша? Кто мог решиться на это подлое дело?…» Полковник вдруг подумал о том, что все события этого дня в какой-то степени касались инженера Зарубы. Во-первых, анонимка - весьма подозрительный сигнал какого-то «доброжелателя». Во-вторых, взрыв на полигоне… Далее, исчезновение уборщицы конструкторского бюро. Наконец, убийство вхожего в семью Зарубы студента.

«Вполне возможно, - подумал Павленко, - что эти факты нисколько не связаны между собой. Просто совпадение… Зарубу окружает множество людей, и нельзя, конечно, связывать непосредственно с ним любое событие, которое могло произойти в личной жизни кого-либо из его сотрудников… А что, если между этими разрозненными событиями существует определенная связь? - Полковник порывисто встал и широко зашагал по кабинету. - Если это так, то, быть может, анонимка явится первым звеном, за которым последуют и другие? Значит, необходимо обнаружить автора анонимки! Пожалуй, он находится в самом конструкторском бюро. Одновременно следует начать тщательное следствие по делу об убийстве студента и об исчезновении Гали Спасовой… Далее: специальная комиссия установит причины взрыва на полигоне. Этот факт, возможно, отпадет совсем. Но он может быть главным в цепи других событий. В таком случае очень важно быстрое и точное заключение экспертов. Техническая оплошность или чужая рука? Если второе - предстоит очень серьезная и напряженная работа. Но пока все это лишь разобщенные факты, и ни в коем случае не следует связывать их воедино».

Телефонный звонок прервал размышления полковника. Докладывал капитан Петров. Голос его звучал сдержанно и глухо:

- Взрыв опытного образца двигателя произошел из-за недосмотра. В рабочих чертежах оказалось заниженным сечение камеры сгорания. В подлинниках расчеты правильные, но в цех чертежи поступили с одной маленькой поправкой…

- Доставьте мне копию заключения экспертов, - сказал полковник и повесил трубку.

Дверь кабинета распахнулась: майор Бутенко неловко козырнул и замер у порога.

- Наконец-то! - облегченно вздохнул полковник. - Садитесь, докладывайте…

- Загадочное убийство, товарищ полковник, - сказал Бутенко, присаживаясь у стола. - Выстрел произведен через окно, когда студент готовился к зачетам. Пуля попала ему в лоб, прошла навылет и застряла в противоположной стене комнаты. На улице шел сильный дождь, и следы преступника не сохранились. Гильзу не нашли. Выстрел был произведен примерно в одиннадцать часов вечера.

- Почему «примерно»?

- Студент снимал комнату у одинокой старухи, некоей Цветаевой. В вечер убийства дома был один Зарицкий - хозяйка ушла к своей замужней дочери, живущей в центре города. Домой она вернулась в двенадцать часов ночи, когда прекратился дождь. Студент был уже убит, кровь на столе уже застыла.

- И никаких, даже косвенных, свидетелей? - напряженно спросил полковник.

- Кое-что есть… Правда, очень мало. Сосед Цветаевой, по фамилии Фоменко, вышел в это время на веранду. Его внимание привлек глухой звук, словно от удара в дно ведра, но он не придал этому значения. Потом Фоменко услышал гул мотора автомашины. Как раз напротив дома Фоменко на столбе висит электрический фонарь. В то время когда машина на большой скорости промелькнула мимо, Фоменко показалось, что кузов ее был железный, а задние колеса имели по одной покрышке вместо двух спаренных. Фоменко подумал, что шофер пьян и непростительно быстро ведет машину. Позже, услышав крик соседки и узнав, что убит Федор, он понял: эта машина могла иметь прямое отношение к убийству. Фоменко утверждает, что это было в половине двенадцатого ночи. Вот и все, товарищ полковник, что можно было выяснить на первых порах, - закончил майор, устало глядя на Павленко.

Некоторое время полковник молчал. Он внимательно всматривался в какую-то четвертушку бумаги, исписанную крупными печатными буквами.

«Кажется, начальник не особенно интересуется моим докладом», - с легкой обидой подумал Бутенко, но тут же понял, что это не так.

Полковник решительно встал из-за стола.

- Мало, майор, очень мало! Что дал осмотр комнаты убитого?

Бутенко посмотрел на него удивленно:

- Да ведь это дело ведут прокурор и милиция, товарищ полковник. Они, конечно, разберутся.

Полковник резко остановился у стола. Густые брови его нахмурились, у правого глаза задергался мускул. Майору был знаком этот признак нервного напряжения, которое у Павленко появлялось лишь в трудные минуты следствия.

- Вы удивлены, майор, что вам поручается расследование убийства студента? Зачем же, думаете, в таком случае милиция? Верно ведь?

- Нельзя сказать, чтобы в точности, однако… - простодушно улыбнулся майор.

- Вот-вот! А известно ли вам, что студент Федор Зарицкий, убитый прошлой ночью в доме Цветаевой, считался в семье главного конструктора Зарубы своим человеком?

- Нет, я не знал об этом, товарищ полковник, - ответил, поднимаясь, Бутенко.

- Это меня очень волнует. Неправда ли, странное совпадение? Много событий попадает в поле нашего зрения за последнее время, особенно за последние сутки, и некоторые из них так или иначе связаны с именем известного конструктора. Давайте вместе поразмыслим… Садитесь!

Полковник присел за приставной столик, напротив майора, взял лист чистой бумаги, цветной карандаш и уже мягче взглянул на несколько растерянного Бутенко.

- Первое… - Он вывел на листе бумаги римскую цифру. - Кто-то присылает анонимки явно клеветнического характера. На кого? На Тимофея Зарубу. Вот, познакомьтесь с образчиком кляузы. У секретаря обкома таких писулек накопилось уже немало.

Бутенко пробежал глазами анонимку.

- Грубая работа, - небрежно заметил он.

Полковник усмехнулся:

- Как знать!… По крайней мере, мы обязательно должны познакомиться с автором этих сочинений. Но перейдем ко второму, Второе - это взрыв опытного образца двигателя. Только что позвонил капитан Петров и сообщил, что в рабочих чертежах обнаружена неизвестно кем сделанная поправка. Занижено сечение камеры сгорания. Это и привело к взрыву.

- А каковы расчеты в подлинниках?

- В подлинниках эти расчеты правильны, а вот в копию чертежей, которые были направлены в цех, кто-то внес поправку.

- Возможно, просто ошибка, - заметил Бутенко. - Насколько мне известно, чертежами занимались инженер Якунин и начальник цеха Зубенко. Люди они на заводе известные, и сомнений в их честности быть не может.

Полковник, казалось, не слышал последних слов Бутенко.

- А если не просто ошибка, а ошибка умышленная? Попытка сорвать испытание опытного образца нового двигателя? Намерение физически уничтожить конструктора?

Слегка обрюзгшее, с несколько рассеянным выражением лицо Бутенко оживилось.

- А тут еще убийство человека, бывавшего в доме Зарубы! Очевидно, Зарицкий что-то знал, и его поспешили убрать… В таком случае… - Бутенко потер переносицу и вопросительно взглянул на полковника.

Павленко кивнул.

- Не будем делать поспешных выводов, майор! Поменьше предвзятости. Во всей этой истории нужно серьезно разобраться. Сегодня же займитесь тщательным изучением обстоятельств гибели студента. Капитан Петров продолжает расследование причин взрыва на испытательном стенде.

Майор Бутенко вышел из кабинета, почти столкнувшись в двери с дежурным по управлению КГБ. Тот доложил:

- К вам на прием Заруба, товарищ полковник.

- Тимофей Павлович?

- Нет, его дочь.

- А, Лиза! Пригласите ее ко мне.

Лиза вошла в кабинет и растерянно остановилась. Глаза ее, полные слез, выражали страх, губы судорожно дергались.

- Тяжело, девочка? - участливо спросил Павленко, подойдя к ней. - Ну что же, поплачь, не стесняйся, мы ведь люди свои… Сядь вот сюда и не обращай на меня никакого внимания. Поговорим потом, когда ты немного соберешься с силами. Может быть, завтра? Я ведь догадываюсь, что Федор был для тебя не просто знакомым.

- Нет, нет, я должна поговорить с вами сейчас, - возразила девушка, глотая слезы. - Я не такая слабовольная, как вы думаете, Алексей Петрович… Главное, что я виновата перед вами и перед Федором тоже виновата, и сознавать это особенно мучительно. Ну что мне стоило прийти к вам раньше или побеседовать, когда вы были у нас! Возможно, вы спасли бы Федю!

- Так, так, слушаю, Лиза, слушаю!…

Пересиливая спазму, сжавшую горло, она заговорила негромко, отрывисто:

- За два дня до того, как это случилось… как Федора убили, он не пришел в институт. На лекциях мы сидели всегда вместе. Такого никогда еще не бывало, чтобы он опоздал или вовсе не явился на занятия… Если даже заболеет и не может прийти, он обязательно позвонит мне по телефону домой. А тут ни звонка, ни записки… Никто не знал, почему не явился он в институт. Только вечером Федя пришел к нам домой. Я была одна, готовилась к зачетам. Увидела его - и испугалась: лицо бледное, глаза запавшие, одет небрежно. Я, конечно, разволновалась, начала расспрашивать, но он вдруг вскочил со стула, заявил, что ему некогда, у него очень важное и срочное дело и зашел он лишь для того, чтобы вернуть взятую у меня книгу. В общем, говорил как-то путано и сбивчиво и почему-то настойчиво советовал мне еще раз прочитать роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард», который он принес. Тогда, мол, я все пойму. Мне стало обидно, что он от меня что-то скрывает, и я попросила его поставить роман Вальтера Скотта на этажерку, так как мне сейчас не до него - ведь на носу зачеты.

«Ну, а я тоже готовлюсь сейчас к зачету. Может быть, самому страшному в моей жизни», - сказал он как-то глухо. Я не придала тогда значения его словам, не поняла их иносказательного смысла и посоветовала ему не пропускать лекций в институте, если он так боится провалиться.

«Боюсь?- переспросил меня Федя. - А, пожалуй, ты права, я действительно боюсь. Только я сумею преодолеть свой страх».

Он вдруг опять заторопился, начал прощаться. Я ни о чем его больше не расспрашивала. Мы молча вышли в коридор. Федя хотел меня поцеловать на прощанье, но я уклонилась. Тогда он вдруг так странно взглянул на меня и промолвил грустно:

«Ты права, я и не достоин твоего поцелуя…»

Девушка глубоко вздохнула, спазма снова стиснула ей горло.

- Это все, Лиза? - мягко спросил Павленко.

- Нет… У самой двери Федя остановился. Лицо его казалось еще бледнее. Он протянул ко мне руки, но я отступила. Мне почему-то вдруг стало страшно. А Федя зашептал торопливо, словно в бреду: «Лиза… Лиза… ты должна мне верить, Лиза!… Может быть, я трус, но… Да, да, только из трусости я…»

Вошла работница, и Федя выскочил на лестничную площадку. Я хотела броситься за ним, но Даша остановила меня каким-то вопросом. А потом догонять Федора было уже поздно: внизу хлопнула дверь… В последний раз.

- Он не говорил больше ни о чем? - спросил полковник. - Не помните, Лиза, назвал он какую-нибудь фамилию?

На этот вопрос Лиза не могла ответить. Пытаясь вспомнить подробности, она почти дословно повторила свой рассказ, и Павленко понял, что в этот день ничего больше от Лизы не сможет добиться.

- Вы рассказывали обо всем этом кому-нибудь?

- Папе, маме и больше никому.

- Обещайте мне, Лиза, что пока вы больше никому не будете об этом рассказывать.

Она доверчиво и твердо взглянула полковнику в глаза.

- Да. Обещаю…

* * *

Почти в течение трех суток майор Бутенко и лейтенант Горелов проверяли автопарк города. Назвавшись работниками автоинспекции, они обошли все гаражи и все учреждения, в которых имелись грузовые машины, и взяли на заметку свыше сорока полуторатонок и трехтонок с железными кузовами и одинарными скатами.

Выяснить, какие из них выезжали в ту ночь, когда было совершено преступление, особого труда не представляло. На подвозе строительных материалов к заводу ночью работало свыше двадцати машин. Круг поисков, таким образом, несколько сужался, однако найти машину, которая во время работы отлучалась со своего маршрута, до сих пор не удалось.

В числе водителей этих машин были самые различные люди - демобилизованные солдаты, бывшие трактористы, молодые выпускники шоферских курсов, комсомольцы и комсомолки. Просматривая их личные дела, Бутенко убеждался, что заподозрить кого-либо в совершении такого тяжкого преступления, как убийство, не было основания.

Как-то, усталые и раздосадованные, они присели отдохнуть в конторке заводского гаража, и Горелов начал строить свои предположения вслух.

- От маршрута вокзал - строительная площадка до места преступления не больше километра. Сколько времени мог занять у преступника этот крюк? Пожалуй, минут десять, не больше. Ясно, что, совершив убийство, он возвратился за грузом, и никто не заметил его отлучки. А преступник находился именно в этой смене…

- Возможно, что все происходило именно так, - с усмешкой заметил Бутенко. - Но в этой смене работали одни комсомольцы. Восемь девушек и четырнадцать парней. Нельзя поверить, чтобы среди этих ребят оказался матерый преступник. Не забудьте, он действовал быстро, но осторожно, - даже подобрал отстрелянную гильзу. Кроме того, в городе не один гараж. Наконец, машина могла быть и иногородней.

Лейтенант Горелов смущенно согласился:

- Да, это верно. Видно, иголку в стоге сена проще найти…

Анатолий Горелов лишь недавно прибыл в органы госбезопасности из заводской комсомольской организации. Активный общественник и хороший организатор, он успел проявить себя и в учебе, и на производстве. С первого дня знакомства майор заметил, что у парня есть хватка: страстное увлечение порученным делом, способность искать все новые пути следствия, внимание к подчас неуловимым мелочам.

Этот смуглый, ясноглазый юноша с отличной физической подготовкой, страстью к чтению и цепкой памятью, отличался той особой жадностью к жизни, которая свойственна сильным, деятельным натурам. В новой для него профессии Горелов стремился сразу же войти в курс дела, спотыкаясь, злился на самого себя, но веры в свои силы не терял.

Угадывая его постоянную внутреннюю напряженность, Бутенко иногда с одобрением отмечал убедительность логических суждений Горелова, а иногда без труда опровергал их. В такие минуты лейтенант как-то виновато улыбался и выглядел совсем мальчиком. Впрочем, особой робости Бутенко в нем не замечал. Когда они оставались наедине, юноша нарочно высказывал свои мысли вслух, с чуткой готовностью ожидал поправок или опровержений со стороны майора. Бутенко ценил в нем эту черту. Вот и сейчас он уверенно сказал:

- Найдем, лейтенант. Сотни тропинок есть, многие из них уводят от цели, но где-то же есть и верная тропа. Мы должны ее заметить…

Звякнула щеколда, и порог конторки неторопливо переступил заведующий гаражом, пожилой солидный усач в замасленной спецовке. Четверть часа назад Бутенко беседовал с ним и не мог не заметить в глазах усача сдержанную, хитрую усмешку.

- Отдыхаем, товарищ инспектор? - спросил он сочувственно и, разглаживая пачку измятых путевок, присел за столик напротив Бутенко. - Да, нелегкая у вас работенка! Какой-нибудь шалопай натворит беды, а вам разбирайся…

- К вашему автохозяйству у меня претензий нет,- заметил Бутенко, закуривая. - Постановка дела у вас, как вижу, образцовая…

Усач улыбнулся, явно польщенный:

- Двадцать лет как один годик на этом деле стою! Любой марки машину разберу и соберу до винтика. Знаете, сколько я шоферов обучил? Может, не поверите? Четыреста… У меня, касательно специальности, от молодых секретов нет. Смело могу весь гараж лучшим своим парням доверить.

- И доверяете? - без особого интереса, лишь бы поддержать разговор, спросил Бутенко.

Усач удивился:

- А как же? Дело вполне законное. Ночью у меня ребята по очереди дежурят. Правда, не все, только самые проверенные. Это приказом по заводу разрешено.

- Правильно, конечно, - согласился Бутенко. - Если водитель опытный, на механика растет, ему это полезная практика. Кто, к примеру, дежурил у вас в прошлую ночь?

Завгар порылся в карманах, достал записную книжку, надел очки:

- Семен Петренко… Славный паренек. Недавно из армии прибыл, танкист.

- А двадцать четвертого числа? Тоже из молодых?…

Завгар перелистал страницы книжки:

- Морев… Этого я вне очереди назначил. У парня стряслась неприятность, я и решил: пусть в гараже побудет, чем в рейс ехать. Я, между прочим, из практики знаю, что, если у человека беда какая-нибудь случится, он за баранкой рассеянность может допустить.

- А что у него случилось?

Усач спрятал книжку и принялся протирать очки.

- В чужие дела я не вмешиваюсь, не имею привычки. Другое дело, если технический вопрос… Слышал краем уха, что крепко расстроен малый. Вроде бы невеста сбежала от него.

- Ну, невеста найдется, - засмеялся майор. - От хорошего жениха не убегают.

Горелов украдкой удивленно взглянул на майора: ему было непонятно, какой интерес находит Бутенко в этом беспредметном разговоре.

Но Бутенко весело продолжал:

- Не думаю, чтобы эта история была для вас безразлична. Наверное, Морев и вас приглашал на свадьбу?

Завгар внимательно посмотрел на Бутенко, и снова майор заметил в его глазах сдержанную, лукавую усмешку.

- Я не любитель гулянок. Даже свою собственную свадьбу без всякого шума отмечал. Правда, со мной такого не случалось, чтобы невеста исчезла…

- Ну, так уж и исчезла! - возразил майор. - Просто уехала куда-нибудь к родственникам.

Усач, как видно, не любил, чтобы его слова брали под сомнение.

- В том-то и дело, что исчезла, - твердо повторил он. - Да, ни слуху, ни духу. Ежели бы уехала, на заводе, я думаю, предупредила бы.

- А, на заводе, - проговорил Бутенко. - Разве и на заводе не знают, где она?

Занятый мыслями о неуловимом грузовике с железным кузовом, Горелов досадливо поморщился: «Ну, что за дело майору до исчезнувшей невесты какого-то шофера?»

Усач, однако, не нашел этот вопрос неожиданным. Он безразлично пожал плечами:

- Пожалуй, на заводе имеются дела поважнее. Не вышла на работу уборщица - ну и ладно. Не бегать же разыскивать ее! - Он усмехнулся и тронул Бутенко за локоть: - Впрочем, все это для вас неинтересно, товарищ автоинспектор! Я знаю, чего вы допытываетесь. Хотите, скажу?

- Ну-ну, угадайте…

Ловким движением усач вскинул на нос очки и взглянул на Бутенко хитроватым, проницательным взором.

- Вас интересует, товарищ инспектор, один деликатный вопрос: кто прошлой ночью сбил на главной улице города газетный киоск? Ведь правда, я не ошибаюсь?

Бутенко сделал изумленное лицо.

- Вы удивительный человек! Прямо-таки волшебник.

Завгар, заметно польщенный, шире расправил плечи и сказал не без самодовольства:

- Практика! У меня в городе каждый водитель - дружок. Вся информация от шоферов тут вот, - он постучал согнутым пальцем по записной книжке, - в этой памятке собирается… Итак, могу открыть вам секрет: киоск был свален трехтонкой, которая прибыла из Харькова и уже умчалась обратно. Номер машины, к вашему сведению, у меня тоже записан. Я сам не терплю, товарищ инспектор, автолихачей…

Бутенко подробно расспросил завгара об этом случае, задавая все новые вопросы. Горелов не переставал удивляться тому, насколько майор вошел в роль автоинспектора. Все же эта беседа с добродушным, чуточку лукавым усачом показалась Горелову утомительной и длинной. Только в сумерки они ушли из гаража. Шагая через лужи длинным глухим переулком, тускло освещенным фонарем, лейтенант спросил:

- Неужели и этот материал, товарищ майор, вы приобщите к делу?

Бутенко взглянул на него с улыбкой:

- Как, разве вы ничего не поняли?

- Признаюсь, меня нисколько не интересовали ни киоск, ни харьковская автомашина.

- А шофер Морев, у которого исчезла невеста?

- К нашему делу это как будто не относится.

Бутенко мягко положил руку на плечо Горелову.

- Древнее изречение, лейтенант, гласит: «Пути господни неисповедимы». Это значит, что невозможно заранее разгадать пути человеческой судьбы. Я вспомнил это изречение не случайно. Дело в том, что в доме, который мы сейчас посетим, насколько мне известно, евангельское слово в большом почете. Короче: мы идем на квартиру к невесте шофера Морева, которая, как вы слышали, бесследно исчезла.

- Кажется, начинаю понимать, - смущенно пробормотал Горелов. - Вот только обидно, что зря потратили столько времени. По-моему, проще было сразу сказать завгару о цели нашего визита. По всему видно, он человек порядочный.

Бутенко громко рассмеялся.

- Его честность и у меня не вызывает сомнений. А другие качества? Не кажется ли вам, что он человек несколько самовлюбленный? Такие люди обычно любят покрасоваться, намекнуть, что им-де известна некая важная тайна. Для преступника же одного такого намека будет вполне достаточно… Однако вернемся к исчезнувшей девушке. Что, по вашему мнению, мы сможем узнать у хозяйки дома?

- Если вы подозреваете Морева… - сосредоточенно морща лоб, заговорил Горелов.

- Нет, нет! - прервал его майор. - У меня еще нет оснований для таких подозрений.

- В таком случае, - заключил Анатолий, - мы идем по второстепенной линии. Может быть, даже по линии, которая нисколько не касается убийства.

Бутенко, казалось, не расслышал этого замечания. Придерживая Горелова за локоть, он негромко рассуждал:

- Единственное, что удалось узнать сегодня, - это один, быть может, многозначительный факт. Двадцать четвертого ночью Морев дежурил в гараже. Он знал, конечно, что все машины, занятые на стройке, возвратятся только утром. Без всякого риска быть замеченным, он мог взять одну из машин и прокатиться куда ему было угодно. Заметим, это очень смелый, пожалуй, рискованный вывод. Но такое сочетание фактов возможно. Морев беспокоился о своей исчезнувшей невесте и мог поехать на квартиру ее матери ночью.

Далее: мать невесты, конечно, знает жениха. Не вредно будет, выясняя обстоятельства исчезновения девушки, собрать сведения и о Мореве. Очень важно установить, не приезжал ли он к этому дому ночью двадцать четвертого числа? Мы помним, что именно двадцать четвертого ночью убит студент…

- Вы, товарищ майор, - заметил после молчания Горелов, - как будто соединяете воедино два факта: исчезновение девушки и убийство. Однако насколько я понимаю, эти события изолированы одно от другого.

- Посмотрим, - в раздумье проговорил Бутенко. - Запомните: вы - представитель заводского комитета и пришли узнать, что слышно о Гале Спасовой… - Он вынул блокнот и взглянул на мелко исписанную страницу. - Да, Галя Спасова.

Кривой переулок не случайно носил свое название. Высокие дощатые заборы, старенькие подслеповатые домишки, заросли бурьяна и кучи мусора на узенькой тропе. На взгорке и на склоне оврага переулок дважды круто изгибался, и глубокие черные рытвины кое-где пересекали его от забора к забору. Домик, в котором жила Спасова, выглядел в сравнении с другими чистеньким и аккуратным.

В окошке светился огонек, и майор, привстав на носки, заглянул в комнату. У стола, при свете керосиновой лампы, сухонькая, седая старушка склонилась над большой раскрытой книгой.

Бутенко негромко постучал в дверь, и старческий голос откликнулся взволнованно:

- Галя… Ты?

- Нет, это с завода, - сказал майор.

Женщина открыла дверь, и они вошли в невысокую светлую горницу, сняли фуражки, осмотрелись. Старушка кинулась к табурету, но тут же остановилась, не в силах справиться с волнением.

- Что слышно о Галеньке?

- Мы хотим у вас спросить, мамаша, - сказал Бутенко, - как это могло случиться, что Галя вдруг не явилась домой?

Мельком заглянул он в книгу и успел прочитать замасленный подзаголовок: «От Матфея».

«Старушка религиозная», - отметил майор.

Спасова набожно перекрестилась:

- Вот уже четвертый день, как ее нету… Совсем я, люди добрые, от тоски извелась. А вчера я такое узнала, что сердце и совсем упало. - И, помолчав немного, доверительно сообщила: - Дочь моя, оказывается, была в несогласии с отцом Даниилом, и он ей божьей карой пригрозил… В молитвенном доме говорили.

- Простите, мамаша, - мягко прервал ее майор, - разве Галя посещала молитвенный дом?

- А как же, сыночек, посещала! Я еще сызмальства ее к молитвам приучила. Все хотелось как лучше, чтобы чистая, светлая она была душой.

- А какой вы веры, мамаша? - спросил Бутенко.

- Христианской, сынок, православной.

- Значит, ваша дочь была послушницей в церкви?

Старушка вскинула голову и строго поджала губы.

- Нет, милый, мы истинную веру исповедуем.

- Значит, истинно православной церкви? Так я вас понял?

- Правильно, милый, истинно православной.

- И дочь ваша была послушницей проповедника, странника?

- Верно говоришь, сынок.

- И моления проводили тайно, так?

- Власти нам не чинили препон, однако отец Даниил говорил, что лучше, если власть не знает о наших исповедях, и мы молились по ночам. А проповедник у нас святой человек.

- А давно вы знаете этого проповедника?

- С тех пор как прислан он к нам всевышним. Около года уже…

- И ваша дочь сразу же стала послушницей святого?

- На третьем молении ей вышло посвящение в послушницы.

- Сколько же лет вашей дочери?

- А вы и не знаете? У вас же все в заводской конторе записано. Ей девятнадцатый годок.

- Просто я не помню, - сказал Бутенко, - народа на заводе много. Но интересно, мамаша, почему этот святой отец таких молодых девушек в послушницы берет?

- Такова его воля.

- Значит, подозрительна она, эта «воля», бабушка, - откровенно высказался Горелов. - Молились бы уж сами, а зачем же девушку в это грязное дело втягивать?

Женщина испуганно замахала руками, морщинистое лицо ее перекосилось.

- Грех вам так говорить. Не было у меня в думках ничего плохого. Я слову проповедника всегда верила, как этой книге, может, и сейчас, грешная, скверно мыслю о нем? Только мысли мои, сынок, окончательно с толку сбились, а тут еще убийство в нашем переулке произошло… Я целыми ночами молюсь, а страх под окошками так и бродит.

- Какое убийство, мамаша? - удивленно спросил Бутенко.

- Да разве не слышали? Студента недавно убили. Федора… Тут неподалеку, по соседству он жил. Будто нечистый мне все время подсказывает: а может, и с Галей недоброе случилось?

- Этот Федор знал Галю? - спросил майор.

- Конечно, знал. К нам он, правда, не приходил, потому что я таких не уважаю… Но с Галей встречался и книжки ей разные давал.

- А почему, бабушка, вы таких не уважаете? - заметил Горелов.

Старушка перекрестилась дрожащей рукой.

- В бога не веровал. И Галю отговаривал, чтобы на моления не ходила. Может, оттого и пошла она против отца Даниила.

- Значит, Федор знал и шофера Морева, жениха Гали?

- А как же! Они часто вместе бывали. Только Федор все время книжками занят был, и я не замечала, чтобы он гулял с Моревым. По-моему, из-за этих книжек они и дружили. Федор в нашем переулке вроде учителя был: и малым и взрослым книжки читал, и даже дарил, случалось.

- Жаль Морева! - сказал майор. - Видно, крепко переживает?

Старушка вздохнула.

- Еще бы, сыночек… Он хоть и старше Гали на целых десять лет, а всегда, бывало, у нее совета спрашивал. Когда узнал, что Галя вечером не вернулась, он уже на зорьке в окошко стучался, спрашивал: не пришла ли Галя?… А когда студента убили, еще пуще встревожился и на скамеечке дежурил…

- Подождите, мамаша, - удивился Бутенко, - а ведь той ночью и утром, насколько мне помнится, шел сильный дождь?

- Верно, сыночек, да только он, бедняжка, и дождя не замечал…

- Вы видели, что он сидел на скамеечке у калитки?

- Нет, я из дому не выходила. Он сам говорил, что на скамеечке дежурил.

- И сколько раз он стучался в окно?

- Да на зорьке, и потом, когда уже совсем рассвело. Два раза.

Все эти вопросы, казалось, настораживали старушку: она не понимала, какое отношение мог иметь Морев к исчезновению Гали. Заметив это, майор сказал:

- Не удивляйтесь, мамаша, что мы подробно расспрашиваем вас обо всем. Будем разыскивать вашу дочь, и потому нам важно знать, с кем она в последнее время встречалась. Как думаете, могла она проведать отца Даниила? Где он находится, ваш молитвенный дом?

Старушка заметно колебалась: сказать или не говорить? Бутенко перехватил ее взгляд, и она опустила голову.

- Вы, конечно, понимаете, мамаша, - мягко сказал майор, - что моления отца Даниила нас не интересуют. Нам будет легче разыскать Галю, если мы узнаем, где и у кого она бывала.

- Вы извините, милые, только об этом грех мне говорить, - ответила женщина, разглядывая свои узловатые пальцы.

- Но ведь власти знают этот адрес, - говорил Горелов. - На Крутой улице… Что же тут скрывать, бабушка?

Женщина глубоко вздохнула:

- Знаете, а переспрашиваете… У монашки Евфросинии, на Крутой…

Вставая из-за стола и беря фуражку, Бутенко сказал:

- Как видно, придется наводить справки у отца Даниила. Интересно, застанем мы его в это время?

Старушка опять засеменила по комнате, сетуя, что ничем не угостила добрых людей, и в третий раз принялась было рассказывать о страхах, которые не дают ей покоя.

Прощаясь, лейтенант сказал шутливо:

- Не беспокойтесь, бабушка, я слышал, что отец Даниил человек гостеприимный. Уж он-то наверняка чайком нас угостит!

- Да ведь его нету теперь, отца Даниила! - словно вспомнив, воскликнула старушка. - Он, милые, все время поговаривал, что хочет удалиться от сует. Теперь-то он и удалился.

- Давно ли?

- Пожалуй, уже неделя будет.

- Значит, Галя не могла к нему пойти?

Женщина беспомощно развела руками:

- Господь ее знает, где она…

Они простились с набожной старушкой и вышли на заросший бурьяном двор. После спертого воздуха ее каморки так приятно было вздохнуть полной грудью, улавливая в легком ветерке донесенный откуда-то запах мяты. В июльском небе, промытом дождями и уже очистившемся от туч, спокойно горели крупные звезды. Где-то за Кривым переулком, за оврагом, негромко, задумчиво пела гармонь, и ее звонкие голоса, подхваченные басами, то жаловались, то смеялись.

- А ночь хороша, - прислушиваясь к песне гармошки и словно продолжая свою мысль, проговорил Бутенко. - Жить бы, радоваться, если бы не бродили призраки по нашей земле…

- Призраки? - удивился лейтенант.

- А кто же он такой, хотя бы этот отец Даниил? Кто тот человек, что оборвал жизнь Федора? Призраки прошлого… Они бредут звериными тропами, обманывают, убивают. - Он мгновение помолчал, потом тихо сказал: - Морев подозрителен… Завтра же проверьте данные его биографии.

- Удивительная случайность… Да, какая-то случайность, и мы наскочили на Морева! - увлеченно прошептал лейтенант.

Бутенко похлопал его по плечу и молвил с еле уловимым упреком:

- Нет, не случайность… Далеко не случайность… Круг людей, близких студенту Федору, мы должны изучить. Однако еще рано, Горелов, делать какие-либо выводы.

* * *

В цехе специальных изделий большого машиностроительного завода угадывались скрытая напряженность и тревога. Капитан Петров хорошо знал этот цех. Несколько лет назад он работал здесь токарем. Если бы не служба в пограничных войсках, он, пожалуй, уже стал бы мастером. Но после увольнения из войск в обкоме ему предложили пойти на работу в органы госбезопасности. Петров согласился. Он был дисциплинированным коммунистом. Служба на заставе расширила его кругозор. Увлекающийся и немного мечтательный, он встретил окончание войны как переломный момент в истории всего человечества. Ему казалось, что теперь уж навсегда покончено с войнами, - ведь весь мир убедился не только в нашей мощи, но и в преимуществах нашей системы. Конечно же, даже заядлые наши враги, думал он, постараются жить теперь с нами в полном согласии и дружбе!

Поимка первых нарушителей государственной границы, матерых шпионов и диверсантов, которые направлялись к нам со взрывчаткой и ядом из лагеря наших недавних союзников, развеяли эти иллюзии. Петров понял, что скрывается за их миролюбивыми заявлениями. И он как будто еще немного повзрослел. Изменился даже внешне. Широкий, чуть выпуклый лоб прорезали две морщинки, черты лица стали более жесткими, во взгляде появилась спокойная сосредоточенность. Лишь озорные искорки, иногда загоравшиеся в его серых глазах, напоминали о прежнем Васе Петрове, весельчаке и балагуре, бесхитростном заводском парне.

Назначенный на работу в органы госбезопасности, Василий считал себя солдатом, призванным оберегать спокойствие и счастье своей Родины. И сюда, в его родной город, могли протянуться черные тропы врага. Теперь он твердо знал: надо всегда быть начеку, чтобы обеспечить мирный труд народа. И все же временами его по-прежнему тянуло в знакомый цех. Последние дни Петров частенько приходил сюда. Одетый в форму инспектора пожарной охраны, строгий ко всем установленным на предприятии правилам обращения с огнем, он мог беспрепятственно в любое время появляться в любом цехе и отделе завода. Здесь многие хорошо знали Петрова, а старый мастер Бойко обычно встречал его с шутливой укоризной:

- Вижу, скучно тебе, пожарник, на каланче дежурить? Опять приглядываешься к станку?…

- Что же, кому-то и пожарником надо быть, - оправдывался Петров, - необходимо беречь народное богатство от огня.

- Стал бы ты, Василий, на прежнее свое место, к фрезерному, - серьезно советовал мастер, - дело знакомое, проверенное, и беспокойства меньше.

Петров с увлечением принимался разъяснять старику всю важность пожарной службы, и мастер снова убеждался, что один из его лучших учеников окончательно привязался к другой профессии.

Появившись в цехе вскоре после взрыва, капитан не мог не заметить настроения подавленности и тревоги. Мастер сам заговорил с ним об аварии на полигоне.

- Слышал про наши новости, Василий? - хмуро спросил он, предлагая Петрову папиросу. - Ну, по глазам вижу, слышал… Я понимаю: дело-то наше новое и разные неприятности могут при опытах случаться, а все-таки жалко труда большого. Истинно сказано в народе: семь раз отмерь - один раз отрежь!

- Вы думаете, Дмитрий Сергеевич, что конструкторы неверно отмерили?

Мастер нахмурил колючие брови, встопорщил жесткие усы:

- Как же иначе прикажешь понимать? Если камера сгорания не выдержала давления газов, значит, расчет неправильный. Еще хорошо, что обошлось без жертв. А ведь могло случиться и плохое! Тут, братец, не только в израсходованном металле дело и не только в потерянных нами рабочих часах… Тут жизни человеческой грозила опасность.

- Однако прежде всего она грозила самому конструктору, - заметил Петров. - Ведь он, а не кто-то другой проводил испытания…

- Суть факта от этого не меняется, - строго сказал мастер.

- Но кому, если не конструктору, знать о возможной опасности?

Мастер досадливо тряхнул головой.

- Разве товарищ Заруба один работает? Сколько у него там помощников в конструкторском бюро! Попробуй усмотри за всеми, точно ли каждая малость расчетов записана! Другой, может, и не подозревает, что за самую малую его ошибку конструктор при испытании жизнью отвечает. Цех мой, конечно, тут ни при чем: задана деталь - мы ее делаем. Но когда такое несчастье случилось, авария, мы не можем сказать, что наша хата, мол, с краю. Общее это дело, общий интерес, и, стало быть, всю цепочку надобно прощупать, найти неисправное звено…

Проходя однажды по коридору конструкторского бюро, Петров услышал разговор в полуоткрытом кабинете. Он сразу узнал голос инженера Зубенко.

- Это даже не ошибка! - запальчиво говорил Зубенко, словно пытаясь кого-то перекричать. - Это… какая-то чертовщина! Я помню размеры камеры сгорания до последнего микрона. Но обратите внимание: здесь стоит другая цифра. Эта является причиной аварии.

Петров остановился у доски объявлений и прислушался.

- Объем камеры сгорания уменьшен, - послышался резкий голос старшего инженера Якунина. - Ясно, что в связи с этим давление значительно увеличилось к максимально допустимому и последовал взрыв… Но ведь я сам проверял чертеж. Все было правильно. Спрашивается: кто же поставил другие цифры? И странно, они вписаны нашими чернилами.

Послышались торопливые шаги. Звонко стуча каблуками, по коридору прошла какая-то женщина, на Петрова пахнуло пряным ароматом духов. Не оборачиваясь, капитан вчитывался в объявление о созыве профсоюзного собрания.

С тех пор как Петров занялся розыском автора клеветнических писем, он обращал внимание на любой рукописный текст. И сейчас, всматриваясь в строки объявления, он невольно изучал каждую букву - нет ли здесь сходства с почерком автора анонимок.

Вот «с» - робкое, написанное словно с усилием… Вот характерное «р». Сердце Петрова учащенно забилось. Неужели след анонимщика? Вряд ли. Больше нет никакого сходства.

Петров перевел взгляд на стенгазету «Изобретатель», висевшую рядом с объявлением. Невольно бросалось в глаза ее оформление: заголовок, отпечатанные на машинке заметки, подписи под рисунками. Внизу большими буквами было напечатано: «РЕДКОЛЛЕГИЯ: Лысенко, Захаров, Вакуленко».

«Машинистка Вакуленко? - подумал Петров. - Надо все-таки добыть что-нибудь, написанное ее рукой».

Два дня назад, просматривая в отделе кадров личные дела работников конструкторского бюро, Петров обратил внимание на почерк Вакуленко в анкете. Он был мелкий и ничем не напоминал почерка анонимок. Вот только буква «з» в одном месте была написана как-то по-своему: верхняя линия ее вышла не полукруглая, а почти прямая, примерно так, как в тексте анонимки.

Сходство, конечно, небольшое. Эксперты, которым капитан передал анкету Вакуленко, к определенному мнению не пришли и попросили дать еще что-либо, написанное машинисткой конструкторского бюро. Но тут оказалось, что Вакуленко писала все только на машинке. Ни клочка бумаги, где был бы почерк Вакуленко, Петров до сих пор не нашел.

Рассматривая объявление о созыве профсоюзного собрания и стенгазету, капитан вдруг подумал: а не попросить ли машинистку написать объявление, скажем, о проведении учения по линии пожарной охраны?

Дверь кабинета скрипнула, и Петров обернулся. Перед ним стоял Якунин.

- А, товарищ Якунин! - улыбнулся капитан. - У меня к вам маленькая просьба…

Инженер молчал, недовольно хмурясь и жуя мундштук погасшей папиросы.

- Совсем маленькая, товарищ инженер… - продолжал Петров. - Мы все вспоминаем о важности пожарной охраны, когда загорается наш дом. Давайте отступим от этого правила. Мы решили провести занятие по вопросам пожарной охраны.

- Вы, инспектор, слышали наш разговор? - внезапно спросил Якунин, внимательно глядя на капитана. Петров удивленно посмотрел на инженера.

- Вот сейчас, в кабинете.

- А-а, - улыбнулся пожарник. - Серьезный, видать, был разговор, громкий. О чем это?

- Мало ли о чем! - отмахнулся Якунин. - Я это к тому, что нашим конструкторам сейчас не до таких пустяков, как противопожарные занятия.

- Дело, конечно, малое, но польза от него большая, - серьезно возразил инспектор. - Да и касается оно не только конструкторов. А к вам я по другому поводу: надо написать объявление.

Инженер досадливо махнул рукой и указал на соседнюю дверь.

- Договоритесь с машинисткой. Скажите, я велел.

Петров приоткрыл указанную дверь и вошел в комнату. Она была крайней в пристройке, где размещалось конструкторское бюро. Через широкое окно в боковой стене виднелась большая часть цеха. Близко, у самого окна, смутно поблескивали металлом замысловатые конструкции станка. Где-то в глубине цеха трепетно вспыхивал голубоватый огонь электросварки.

Машинистка конструкторского бюро Лена Вакуленко сидела за своим столиком, просматривая какие-то бумаги. У нее, по-видимому, было отличное настроение: с припухлых, слегка подкрашенных помадой губ не сходила улыбка, на еще молодом лице мягко обозначался румянец. Рассеянно просматривая тусклый печатный лист, Лена вполголоса напевала какую-то мелодию и время от времени поглядывала через окно в цех. Оттуда доносился размеренный гул станков, лязг цепей подъемных кранов, звон металла и шипение автогена. Не удивительно, что Лена не расслышала тихого скрипа двери.

- Извините, товарищ Вакуленко, - мягко сказал Петров, - я к вам с разрешения инженера Якунина.

Вакуленко еле заметно вздрогнула от неожиданности и выпрямилась. И тотчас же на ее лице появилась вежливая, несколько равнодушная улыбка: Вакуленко уже не раз видела пожарного инспектора и в цехе, и в бюро.

- Кажется, в пожарном отношении у меня все обстоит благополучно, - сказала она весело. - Возможно, инженер Якунин ошибся?…

Изображая крайнюю смущенность, Петров изложил свою просьбу.

Вакуленко слушала, улыбаясь, бесцеремонно разглядывая его с ног до головы. По-видимому, ее забавлял этот симпатичный, но неловкий парень, так заметно робевший перед женщиной. Лишь на мгновение взгляды их встретились, и Петрову показалось, будто за ее улыбкой, за внешней веселостью и умеренным кокетством кроется напряженное ожидание чего-то - какого-то слова, не досказанного им.

Петров по опыту знал, что впечатление первых минут знакомства зачастую бывает безошибочным, поэтому он пожалел, что их разговор неожиданно прервался. В комнату вбежала девушка, яркая, красивая блондинка, вбежала и растерянно остановилась, глядя то на Лену, то на Петрова.

Вакуленко засмеялась:

- Что же ты робеешь, Зиночка? У нас с товарищем пожарным инспектором секретов нет.

Зина небрежно кивнула Петрову, извинилась и, наклонясь над столом, торопливо заговорила:

- Значит, встречаемся у театра в семь тридцать? Надевай голубенькую кофточку. Она тебе идет… Говорят, концерт будет очень интересный. Только не опаздывай. Нет ничего хуже, как ждать у театра одной…

Лена вздохнула и поправила на блузке подруги брошь.

- Ой, Зиночка, к сожалению, я не смогу пойти в театр.

- Почему же ты не сказала раньше?

- Разве я знала, что такое случится?

- Будешь работать вечером? Это новости… Но как же твой билет? Партер… Хорошее место.

- Я свой билет продала. Какой-то юноша взял. У тебя будет интересный сосед.

Они заговорили о чем-то совсем тихо, и Петров отошел в сторону, делая вид, что рассматривает географическую карту на стене.

- Послушайте, товарищ инспектор… - окликнула его Лена. - Вы можете оставить свое объявление у меня и прийти через часок? Что? Оно у вас не написано? Вот, возьмите бумагу и напишите. Ровно через час будет готово.

Петров присел к столу и быстро набросал текст объявления о предстоящих противопожарных учениях. Подавая исписанную страницу Вакуленко, он заметил в ее глазах усмешку.

- Извините, если наделал ошибок, - смущенно сказал он.

- Случается, за ошибки бьют, - заметила она строго и тут же обернулась к подруге, давая Петрову понять, что разговор с ним окончен.

У стола капитан уронил оставшийся у него листок бумаги, наклонился, поднял его и вышел в коридор. С этим листком поднял и другую бумажку, валявшуюся у ножки стола. По-видимому, Вакуленко выронила ее из сумки и не заметила. Это был билет на концерт: партер, ряд седьмой, место двенадцатое…

Ожидая, пока будет написано объявление, Петров раздумывал об этом билете. Почему Вакуленко сказала Зине, будто продала билет? Она же могла отдать его Зине, и та пригласила бы на концерт кого-нибудь из своих знакомых. Но машинистка, видно, не хотела этого. Возможно, она хочет с кем-то познакомить Зину? А может, это совсем не тот билет? Тогда почему же Лена ничего не сказала о нем подруге?

«Однако к чему мне строить эти догадки? - вдруг спросил он самого себя. - Подумаешь, великое дело, какие-то женские шашни! Неужели полковник Павленко так заразил меня этой привычкой анализировать каждый факт, что я стал придавать значение даже заведомым пустякам? Рассказать полковнику об этом случае, и он, пожалуй, посмеется…»

Капитан сунул билет в карман и, чтобы незаметнее прошло время, вышел на заводской двор. У входа в цех его окликнул токарь из механического - Майстренко.

- Рассказывай, гроза пожаров, как живешь? - весело спросил Майстренко.

Так как Петров не нашел, что именно ему рассказать, токарь сам принялся рассказывать какую-то длинную историю о неудавшейся рыбной ловле. Капитан все чаще поглядывал на часы. Стрелка уже подошла к шести, а Майстренко все говорил захлебываясь о своих незадачливых приключениях.

- Извини меня, приятель, за отлучку, - наконец не вытерпел Петров. - Пока ты забросишь сеть и вытащишь ее в десятый раз, я успею сбегать в бюро и взять объявление…

- Нет, сказано - не рыбак, - разочарованно заключил Майстренко, - а ведь я до самого интересного не дошел!

В коридоре Петров встретил Зину. Она спросила с упреком:

- Куда же вы исчезли, товарищ инспектор? Объявление готово. Возьмите на столе.

- Я задержал Вакуленко? Придется извиниться.

- Лена уже ушла…

Они вошли в комнату, и Зина подала ему лист, исписанный крупными четкими буквами. С первого же взгляда капитан понял: писала не Вакуленко.

- Извините, что так получилось, - сказал Петров. - Не думал я, что и вас придется затруднить.

- Ладно уж! - улыбнулась Зина. - Труд не велик, а Леночка была занята. Бедняжка даже в театр не сможет пойти.

Замечание Зины напомнило Петрову о билете. Лена, конечно, спохватится, будет его искать. Возможно, даже возвратится в эту комнату. Если предполагаемое знакомство Зины с каким-то юношей имеет для нее, Вакуленко, значение, она обязательно возвратится. Делая вид, будто внимательно перечитывает текст объявления. Петров склонился над столом и незаметно оставил скомканный билет.

Выходя вслед за Зиной из комнаты, он подумал: «Что-то хитрит Вакуленко. Объявление попросила написать подружку. «События начинают приобретать неожиданный оборот!» - вспомнил шуточную фразу полковника. - Но эта хитрая дамочка должна возвратиться. Она возвратится или… Или я ничего не понимаю в ее затеях!»

Швейцар помог ему разыскать несколько кнопок, и Петров вывесил свое объявление на самом видном месте. Теперь нужно было выиграть время, подождать и убедиться, что Вакуленко возвратилась. Как же сделать, чтобы она его не заметила?

К счастью, Майстренко еще не ушел. Окруженный группой рабочих, он стоял на том же месте, неподалеку от входа в цех, и громко продолжал свой бесконечный рассказ о рыбалке. Василий присоединился к слушателям. Теперь он охотно поддерживал красноречивого рыболова.

Когда на крыльце конструкторского бюро мелькнула женская фигура, Петров еще раз почувствовал, как взлетает и падает его сердце. Через три-четыре минуты Вакуленко снова появилась на крыльце. Она спешила… Василий не сомневался в том, что она была рада, так как потерянный билет нашелся. И он тоже был рад. Отныне какая-то ниточка была в его руках, кончик ниточки, быть может, очень ненадежный. «Впрочем, - сказал он себе, - если тянуть эту ниточку осторожно, она, пожалуй, может привести к неразмотанному клубку».

* * *

Занятый в течение всего дня событиями, внезапно всколыхнувшими тихий город, Павленко не раз ловил себя на том, что мысленно он снова и снова возвращался к тем строчкам книги «Восточный фронт», которые так озадачили секретаря обкома. Иногда Алексей Петрович злился на самого себя: до этой ли книжонки ему сейчас, когда на полигоне произошла столь подозрительная авария (а ведь она могла быть более разрушительной и повлечь человеческие жертвы), когда в городе открыто проявили себя какие-то темные силы? Но - странное дело - хвастливая откровенность какого-то Капке, с которой он рассказывал о захвате секретных штабных документов в урочище Шумейково в сентябре 1941 года, все более занимала внимание Павленко, и он уже строил одну за другой различные версии, объясняющие этот факт.

Вечером, запершись в своем домашнем кабинете, Алексей Петрович с нетерпением раскрыл сочинение Капке.

Вступление показалось ему длинным и скучным. Подобно многим своим коллегам, Капке сокрушался по поводу того, что в один печальный день «интуиция» вдруг изменила его незадачливому фюреру. Зато он восхищался изощренной «деятельностью» двух главных гитлеровских шпионов - фон Папена и Канариса, учеником которых считал себя. Видимо, стараясь оправдать и собственное прошлое, Капке витиевато рассуждал о неизбежности жестоких мер при подавлении сил противника, ссылался при этом на исторические примеры. Кровавые расправы правителей Древнего Рима, зверства кондотьеров пятнадцатого века, методы массового уничтожения политических противников, применявшиеся в средневековье, являлись, по мнению Капке, примерами «древней традиции борьбы». Впрочем, он признавал, что Гитлер и его подручные затмили своих кровавых предшественников.

Даже неискушенный читатель легко мог бы понять, что все эти рассуждения понадобились агенту-мемуаристу лишь для того, чтобы оправдать преступления сотен таких же, как сам он, Капке, головорезов, из которых гестапо сделало людей-автоматов, наемных убийц и профессиональных палачей. Но в писаниях этого гестаповца было и другое: он пытался окружить себя и подобных себе подонков ореолом жертвенности и мужества. Листая страницы «мемуаров», Алексей Петрович испытывал все более неотступное желание поскорее вымыть руки. Вот каким «героем», оказывается, был этот Капке: он проповедовал законы «Феме» - жестокого средневекового суда, восстановленного гитлеровцами и опирающегося на многочисленную армию тайных убийц, Шпион признавался, что, опасаясь быть разоблаченным, он должен был «убрать с дороги», согласно законам «Феме», любого свидетеля, даже если бы это были женщины и дети. «Должен был» или убирал? Впрочем, гадать об этом не приходилось. Не случайно он с похвалой отзывался о неких Данке, фрау Кларенс и Моринсе, которые ревностно исполняли этот суд «Феме» на оккупированной территории Украины в 1941-1943 годах.

Фамилия или кличка Моринс дважды мелькала на страницах книжки. Этот самый Моринс, по свидетельству Капке, и доставил гитлеровским генералам совершенно секретные штабные документы из урочища Шумейково - приказ об отходе на новые рубежи и план контрнаступления наших войск.

Павленко задумался. Моринс… Моринс… Где, когда он слышал эту фамилию? Неужели память обманывала?

Он взглянул на часы: половина первого ночи. Рука сама потянулась к трубке телефона. Однако удобно ли беспокоить секретаря обкома в столь поздний час? Он колебался минуту, потом снял трубку и набрал номер. Знакомый голос откликнулся почти тотчас: Павленко понял, что секретарь еще не ложился.

- Ну, что вы, право, какое тут беспокойство? - с чуточку уловимой улыбкой ответил секретарь. - Ведь вы беспокоите не только меня, но и себя!

- Я очень заинтересовался одной подробностью, - сказал Павленко. - Не можете ли вы вспомнить, кто именно сжег штабные документы в урочище Шумейково и кто присутствовал при этом?

- А, понимаю! - заговорил Гаенко оживленно. - Значит, вы прочитали книжицу этого Капке? Вполне понятно, что у вас возник такой вопрос… Между прочим, он возникал и у меня, и я старался восстановить в памяти каждую подробность тех трагических минут. Думаю, мне удалось это. Да все эти подробности и не забывались. В жизни бывают минуты, которых нельзя забыть… Могу вам сказать совершенно точно: при сожжении документов присутствовали: генерал Карпенко, начальник штаба Седой, его помощник Михеев, шофер генерала, я и еще какой-то младший сержант, раненный и подобранный нами в дороге… Все эти люди погибли в последнем бою.

- Вы уверены, - спросил Павленко, - что шофер генерала тоже погиб?

- Еще бы! Он умер у меня на руках, раненный в живот разрывной пулей… Тогда за рулем автомобиля его сменил этот младший сержант. Он оказался хорошим водителем и сумел прорваться через цепь наступавших эсэсовцев.

- Какова его дальнейшая судьба?

- Не думаю, чтобы он мог уцелеть. В том последнем бою уцелела лишь горстка воинов. Гитлеровцы заплатили за жизнь каждого нашего солдата и офицера десятками жизней своих вояк. Они стремились во что бы то ни стало захватить генерала Карпенко живым. Им это не удалось. Ну, а я, как вам известно, спасся благодаря контузии. Меня сочли убитым… Что касается младшего сержанта, то, насколько я помню, он не выходил из машины. Документы были сложены кипой во дворе правления колхоза, облиты бензином и подожжены… Одну минутку! Да, младший сержант выходил из машины. Он помогал шоферу накачать из бака бензин.

- Он приближался к горевшим документам?…

- Нет… Помнится, у костра стояли Михеев и генерал Карпенко.

- Очень хотелось бы знать, - сказал Павленко, - остался ли этот младший сержант в живых?

Помолчав, Гаенко сказал в раздумье:

- Прочтя книжонку Капке, я строил такие же предположения. Потом отбросил их. Возможно ли, чтобы посторонний человек мог безошибочно взять из кипы документов самый важный? Невероятно, чтобы он посмел это сделать, но еще более невероятна такая безошибочность. И, наконец, последнее: я не думаю, что этот человек мог остаться в живых. В самый разгар боя я видел его в маленьком отряде Михеева. Со связками гранат солдаты встречали вражеские танки. Были такие, что бросались под гусеницы. И я отчетливо помню, что в последний раз видел этого человека на взгорке со связкой гранат на груди…

Павленко еще раз извинился за поздний звонок. Он не мог не согласиться, что секретарь рассуждает логично.

Прощаясь, Иван Сергеевич заметил в шутливом тоне:

- Надеюсь, вы вскоре убедитесь, что есть тайны, не поддающиеся разгадке?…

Осторожно положив трубку на рычаг, Павленко долго сидел у стола, чертя на листке бумаги замысловатые геометрические фигуры. Вот и снова не уснуть до самого утра. Утром холодный душ, стакан крепкого чая - и опять придет то состояние внутренней собранности и сдержанного беспокойства, какое он всегда испытывал перед завесой неразрешенной, быть может, неразрешимой загадки.

Раскрытая книга лежала перед ним, и, механически перечитывая только что подчеркнутый абзац, он повторял чужие имена, за которыми скрывались какие-то темные люди, да, люди, знавшие тайну похищенных документов… Фрау Кларенс, Данке, Моринс… В «воспоминаниях» гестаповца мелькало много и других фамилий, и все они наверняка были вымышленными, так как вряд ли Капке стал бы разоблачать своих друзей. Разоблачать?…

Павленко вскочил из-за стола и зашагал по кабинету из угла в угол.

Разоблачать военных преступников - долг каждого честного человека. Но разве пресловутый Шпейдель, или воинственный крикун Штраус, или боннский министр по делам перемещенных лиц Оберлендер, этот палач Львова и других городов Украины, не разоблачены? Разве разоблачение помешало им занять при канцлере Аденауэре высшие государственные посты? А разве для тех же Капке, Моринса, фрау Кларенс, Данке печатное подтверждение их «подвигов» в период войны не является в Западной Германии «путевкой в жизнь», опорой для продвижения по служебной лестнице в среде немецких реваншистов? Да, Капке мог сохранить настоящие имена и фамилии своих однокашников. Он мог это сделать даже в порядке услуги им…

Павленко снял телефонную трубку и приказал дежурному по управлению немедленно запросить в соответствующих архивах, где, в каких городах подвизались в период оккупации Украины гестаповцы Данке, Кларенс и Моринс…

- Нас интересуют и фамилий, сходные с этими, - сказал Алексей Петрович. - И важно узнать, какие дела творили эти голубчики…

Теперь он испытывал такое чувство, будто напал на след. Впрочем, Павленко знал, что это чувство зачастую бывает обманчивым. «Что из того, - мысленно сказал он себе, - если я отыщу ту потайную тропинку, по которой агент Моринс доставил секретные документы? Ведь это дела давно минувших дней…» И все же он был убежден, что уже не оставит этого дела, не сможет оставить - по сердцу, по характеру своему, по принципу чекиста. Искать - и найти ответ. Да, только так. Другого решения он и не мог принять.

За стеклами окон уже синел рассвет, когда Павленко выключил настольную лампу.

* * *

В семь часов вечера капитан Петров вышел на театральную площадь. Ему не давал покоя один вопрос, который минутами казался очень важным, а минутами - совсем пустяковым. Кому передала или передаст Вакуленко свой билет? И в чем тут дело? Может, сообщить полковнику и спросить у него совета? А вдруг Павленко назовет всю эту историю сплошной чепухой? Наконец, может случиться и такое, что Вакуленко просто разыгрывает подругу, готовит ей сюрприз, и сама появится в седьмом ряду партера… Хорош он будет тогда в глазах полковника! Нет, нужно идти намеченным путем самостоятельно и добиться результата.

Предъявив служебное удостоверение городского пожарного инспектора, капитан прошел в театр. До начала концерта оставалось тридцать минут, и он успел осмотреть краны-гидранты, запасные выходы, заглянул за кулисы. Не заметив ничего такого, что нарушало бы противопожарные правила, он сказал помощнику администратора, который с унылым терпением плелся сзади, что еще остается осмотреть осветительное устройство на третьем ярусе. Помощник администратора глубоко вздохнул, но Петров облегчил его настроение, сказав, что на ярус поднимется один. Он поблагодарил помощника и застучал каблуками по каменным ступеням лестницы.

В ложе, у осветительного устройства, он увидел высокую худую блондинку с черными, накрашенными бровями, неторопливо менявшую в фонарях цветные стекла. Расслышав стук дверей и шаги, она укоризненно взглянула на капитана.

Петров представился ей с добродушной улыбкой:

- Инспектор пожарной охраны.

Она насмешливо скривила губы:

- А у меня не горит…

- Ежели совсем не горит - плохо, - сказал Петров. - Света не будет. А ежели чересчур - это для других опасно… Вот я и пришел познакомиться…

Блондинка жеманно передернула плечами.

- Пришел познакомиться с аппаратурой.

Она придвинула ногой стул:

- Тогда садитесь.

Блондинка засмеялась и снова передернула плечами. Впрочем, Петров уже не обращал на нее внимания; он шарил глазами по освещенным лицам публики, заполнившей партер, быстро отыскал седьмой ряд и увидел Зину. Место рядом с нею оставалось незанятым.

Театр был наполнен ровным жужжанием, как большой улей. Опоздавшие торопливо занимали места. Женщина в белом переднике бойко продавала мороженое. Кто-то уже хлопал в ладоши, требуя начинать концерт. На сцене, по-видимому, шли последние приготовления - тяжелый плюшевый занавес вздрагивал и колебался.

Склонившись на барьер, обитый красным бархатом, капитан мысленно анализировал известные ему факты.

«Неужели все мои подозрения безосновательны? - спрашивал он себя. - Место рядом с Зиной по-прежнему пустует… Значит, Вакуленко никому не передала своего билета? Просто не пожелала идти в театр? Почему же она обещала Зине «интересного соседа»? Почему проявила такую озабоченность потерей билета и вернулась за ним в конструкторский отдел? А этот настороженный и проницательный взгляд Вакуленко? Нет, в действиях Лены крылась какая-то хитрость. Но какая именно? Зачем? Возможно, все это лишь маленький, безобидный роман?»

Свет в театре стал медленно гаснуть, и алый занавес торжественно двинулся вверх. Постепенно откатываясь к задним рядам, в зале смолк шум и сдержанный говор.

В чуть дымящемся голубоватом потоке света, сверкая лаком туфель, из глубины сцены к рампе стремительной походкой вышел одетый в традиционный черный фрак, в белоснежной манишке, с пышным бантом на шее стройный седой конферансье.

Публика встретила его аплодисментами. Он стоял улыбаясь, слегка протянув руки, будто сожалея, что не может обнять каждого из этих дорогих ему людей.

Петров лишь мельком взглянул на артиста. Его внимание привлек другой человек, осторожно пробиравшийся между рядами. Очевидно, опоздавший разыскивал свое место: он пробрался вдоль седьмого ряда, еще раз посмотрел на свой билет и решительно сел.

Петров облегченно вздохнул. Нет, Вакуленко не обманула подругу: рядом с Зиной уселся, поправляя галстук и приглаживая волосы, обещанный ей Леной «интересный сосед».

Конферансье рассказывал какую-то забавную историю, партер, амфитеатр, ложи, балконы то совершенно затихали, то откликались всплесками смеха и аплодисментов, а капитан Петров тем временем, напрягая зрение, старался рассмотреть лицо соседа Зины. Но видел он только смутные очертания профиля, широкие, крепкие плечи да длинную прядь волос, падавшую на лоб. Поправляя прическу, незнакомец встряхивал головой, и Петров запомнил эту молодцеватую манеру. Вскоре он заметил, что незнакомец все чаще стал поворачиваться к Зине, очевидно, о чем-то разговаривая с ней.

Немного раздосадованный неудачно занятой позицией, хотя другую он и не смог бы занять, капитан осмотрел, для видимости, проекционный фонарь, электропровода, выключатель, пожелал блондинке успеха и вышел в коридор. Он был уверен, что во время антракта Зина выйдет в фойе не одна. Иначе, зачем бы понадобилось Вакуленко устраивать это знакомство? Теперь Петрову следовало подыскать для наблюдения укромное местечко, чтобы среди празднично одетой публики его скромная фигура пожарного инспектора не привлекала внимания.

Он окинул взглядом просторное, ярко освещенное фойе с белоснежными стенами, с натертым до блеска паркетом. Нет, стоять здесь и глазеть на публику было бы нелепо. А вот буфет в глубине фойе - прилавок во всю стену, - это, пожалуй, подходящее место.

Едва раздается звонок - Петров у буфетной стойки. Два бутерброда, бутылка воды, и деловитый скромный пожарник занимает крайний столик у самой стены. К прилавку устремляются зрители. Петров оглядывает мельком фойе. Почти все столики заняты; за каждым - веселая компания молодежи.

К нему тоже подсаживаются двое веселых парней: у одного усики, будто выведенные тушью, у другого - прическа Тарзана, а через плечо переброшен узенький ремешок фотоаппарата. Капитан узнает юношу - это фотокорреспондент городской газеты, заядлый болельщик футбола, объект постоянных шуток местного футбольного радиокомментатора. Недавно Петров помог ему во время пожара сделать несколько хороших фотоснимков к очерку «Победители огня». Но сейчас, увлеченный разговором о какой-то рыженькой Тосе, «Тарзан» не узнавал, вернее, не замечал пожарного инспектора.

Слушая болтовню двух молодых людей, Петров украдкой наблюдает за публикой. Он замечает Зину и ее нового знакомого, смуглого парня с выправкой спортсмена. Они медленно идут среди других пар, и во взглядах, в улыбке Зины угадывается смущение от неожиданного знакомства. Этого нельзя сказать о ее собеседнике: тот самоуверен, и взгляд его нагловат.

Петров запоминает черты его лица: тонкие губы, черные быстрые глаза, ровный, чуть-чуть с горбинкой нос, несколько выдвинутый подбородок. Капитану необходимо лишь несколько секунд, чтобы запомнить все это. Завтра, если понадобится, он может составить словесный портрет незнакомца. Однако у Петрова возникает идея: он ведь может иметь фотографию «интересного соседа» Зины.

Обстоятельства благоприятствуют ему.

Заметив свою рыженькую Тосю, юноша с усиками срывается со стула и спешит к пей. «Тарзан» сокрушенно вздыхает. И тут капитан легонько прикасается к его руке.

- Нехорошо, нехорошо, молодой человек, не узнавать друзей…

- О! - изумленно восклицает юноша и горячо трясет руку Петрову. - Быть вам богатым, товарищ инспектор… И как это я вас не узнал?

- Ничего, вина не так уж велика.

- Нет, я добрых дел не забываю. Я в долгу перед вами. Позвольте угостить вас пивом, товарищ инспектор?

- Спасибо, я уже выпил. А ты даже в театре с фотоаппаратом?

- Думаю во втором отделении несколько снимков сделать. Когда цветы певице будут подносить… Ну, если не пивом - разрешите пирожным вас угостить?

- Девица я тебе, что ли? - улыбается Петров, и по выражению его лица «Тарзан» догадывается, что у пожарного инспектора возникает вдруг какая-то интересная идея.

- Если уж хочешь, Володя, что-то для меня сделать… Пожалуй… Только не знаю, сможешь ли ты… Речь о фотографии идет.

Володя широко улыбается:

- Для вас всю катушку пленки не пожалею.

- А сможешь ты сфотографировать человека так, чтобы он этого не заметил? Только не расспрашивай, тут дело деликатное, сердечное. Словом, речь идет о девушке.

- Укажите мне ее и завтра получите портрет…

- А если она заметит?

- Ни за что в жизни. Я своим аппаратом могу целиться в одну сторону, а фотографировать другую…

- Портрета мне не нужно, Володя. Только негатив. Ты, верно, знаешь, я сам фотографией балуюсь… Но одно условие: никому ни звука…

- Слово…

- Уважаю за деловитость!

- Не подведу.

Петров указал ему глазами на Зину. Девушка стояла возле самого буфета; знакомый, смеясь и слегка кланяясь, подносил ей цветную корзиночку, полную конфет.

- Засечено, - твердо сказал Володя.

Петров улыбнулся и нетерпеливо потер руки:

- Вот удивлю ее, особенно если с этим самым парнем заснимешь…

- Можете считать, что фотография у вас в кармане!

Прозвенел звонок, и они простились, условившись встретиться утром на заводе, где у фотографа были какие-то дела.

Второе отделение концерта Петров слушал из ложи администрации, куда его любезно пригласил помощник администратора. Скромно устроившись на заднем стуле, в уголке, он по-прежнему наблюдал за интересовавшей его парой.

Когда после концерта Зина шла об руку с новым знакомым пустынной улицей города, направляясь к себе домой, она не могла, конечно, знать, что человек в скромной форме пожарника незаметно следует позади и почему-то тревожится за нее.

* * *

Секретарь заводского отдела кадров - полная, властная на вид женщина - встретила лейтенанта Горелова с едкой любезностью. Узнав, что молодой человек является работником паспортного стола, она распахнула перед ним дверцу огромного шкафа и, указав на груды папок, молвила с усмешкой:

- Можете быть уверены, наши все прописаны. Мне уже пришлось заплатить за рассеянность штраф. Вторично платить не собираюсь…

- Признаюсь, - сказал Горелов, - я никогда еще не оштрафовал ни одного человека. Просто мне нужно уточнить сведения о некоторых работниках из механического, литейного и гаража.

- Все они перед вами, - сказала секретарша, усаживаясь за стол. - Все, и даже с превышением: здесь и котельный, и деревообделочный, и модельный.

Горелов ругнулся в душе и вытащил с полки наугад толстую кипу папок. Это были личные дела работников заводского коммутатора. Он сунул папки обратно на полку и взял следующую кипу. После анкет работников бухгалтерии, клуба, ремонтных бригад замелькали дела электриков, токарей, экскаваторщиков, бульдозеристов…

- Послушайте… Что вы делаете? - испуганно воскликнула секретарша. - Так вы мне перепутаете все дела!

- Ну, что ж, - улыбнулся Горелов. - Тогда у вас будет работы больше, чем у меня.

- Нет уж, давайте лучше я сама. - И она стала нехотя выкладывать на стол личные дела рабочих механического, литейного и гаража. Папок было много, и лейтенант с тоской наблюдал, как груда на столе все растет.

- Достаточно? - наконец спросила секретарша.

- Да, пожалуй, на целую неделю! - весело отозвался Горелов.

Пристроившись у свободного краешка стола, он принялся листать бесчисленные анкеты, среди которых его интересовала лишь одна. Вот, наконец, и она. Морев Степан Фаддеевич… С малого квадрата фотографии на Горелова глянули чуточку прищуренные, равнодушные глаза.

Данные у Морева были образцовые: рабочий, участник Великой Отечественной войны, был ранен, награжден орденом Красной Звезды и медалями, закончил механический техникум в Ростове, судимостей не имел…

К делу были приложены два отзыва организаций, в которых ранее работал Морев. Директор сочинской автобазы, по-видимому, не чаял в нем души, а начальник бакинского СМУ-2 свидетельствовал, что Морев был трижды премирован как отличный водитель самосвала.

Отзывы были тщательно оформлены, штампы и гербовые печати отчетливы, даты, регистрационные номера, подписи начальников - все, как и должно быть. И все же он решил взять фотографию Морева с тем, чтобы, пересняв ее, на следующий день возвратить.

С обиженной кем-то из паспортистов секретаршей Горелов простился почти дружески. Он сказал, что на сегодня достаточно наглотался пыли ее архива, а следующую порцию согласен принять завтра.

Через полчаса, возвратившись в управление, лейтенант Горелов вызвал междугороднюю и заказал разговор с Сочи и Баку. Его заверили, что данные о службе Степана Морева будут присланы с ближайшей авиапочтой.

В управлении на своем письменном столе Горелов нашел записку майора Бутенко: «К четырем часам постарайтесь прийти на Крутую, 17».

Улица Крутая находилась на окраине, и Горелов встревожился: успеет ли он к четырем?

Ему посчастливилось остановить на ближайшем перекрестке такси, которое он отпустил в двух кварталах от Крутой. Окраина города была пустынной - одна из тех редких в нашей стране окраин, на внешнем виде которых время почти не отразилось: ни новых строений, ни тротуаров, ни мостовой. Эта часть города с подслеповатыми бревенчатыми особняками доживала свои последние дни: по плану расширения города здесь намечалось разбить парк культуры.

Улица Крутая, изогнутая между оврагов и пустырей, пользовалась неважной славой: работникам районного отделения милиции нередко приходилось наведываться сюда и беспокоить в частных особняках то самогонщиков, то рыночных дельцов, то граждан без прописки и без определенных занятий.

По-видимому, не случайно именно здесь, на Крутой, в полуразрушенном доме свил себе гнездо и «святой» проповедник - личность весьма загадочная. Верующие старушки в самом деле считали его святым, способным творить чудеса. «Отец Даниил» даже в заморозки ходил босиком, спал, говорили, на голых досках… Впрочем, здоровьем он отличался исключительным, а одно из его главных «чудес» заключалось, пожалуй, в том, что он с поразительной ловкостью избегал встреч с милицией.

Горелов уже немало слышал о «святом» и хотел быстрее познакомиться с ним поближе. Теперь, когда исчезла Галя Спасова, а цепочка следов вела к «отцу Даниилу», это знакомство стало неизбежным. Все же, помня постоянные сдерживающие замечания Павленко, его критические вопросы в ходе следствия, лейтенант не спешил с выводами. «Важно обстоятельно и бесстрастно разобраться во всем этом деле», - говорил он себе. Однако само это слово «бесстрастно» казалось ему до обидного неуместным. Разве можно идти без страсти по горячему следу врага? Нет, очевидно, нужно подчинить себе страсть, обратить ее в силу, в логику, научиться терпеливо развязывать самые сложные житейские узлы…

На углу Крутой, у ее начала, Горелов заметил мужчину в серой кепке и легком темном пальто. Он не сразу узнал майора, которого больше привык видеть в военной форме.

- Есть признаки, что птичка улетела, - сказал Бутенко, оборачиваясь и раскрывая пачку «Беломора». - Я заходил здесь в два дома, чтобы снять угол. В одном посмеялись над этим «святым», а в другом ждут «чуда». Оказывается, трое суток назад он ночевал у богомольной хозяйки и сказал, что уходит «искать истину»…

- А какое же «чудо» он запланировал?

- Толком хозяйка и сама не поняла, да это и простительно - ей восемьдесят лет!… Однако мне хотелось бы знать: ушел он из города или просто спрятался? Если ушел, найти его по приметам - дело несложное, а если спрятался, искать будет сложней.

Они остановились у дома № 17. Это был последний в ряду, старенький домишко над оврагом. Узенькая тропинка вела в глубь двора, к ветхой дощатой веранде. Вдоль высокого прогнившего забора и у полуразрушенного сарая с покосившимися дверьми буйно разросся бурьян. Дальше, по склону оврага, виднелся запущенный, заросший травой сад.

Бутенко первый поднялся по скрипучим ступенькам на веранду и постучал в дверь. Ему не ответили. Подождав с минуту, он постучал снова. За дверью послышалось старческое покашливание и неторопливое шарканье ног.

- Кого там бог несет в такую позднюю пору? - спросил болезненно слабый женский голос. - Ежели ты, Феодора, то отца Даниила нету…

Звякнул отброшенный крючок, проскрипел засов, и дверь приоткрылась. Пожилая женщина с грустным восковым лицом удивленно взглянула на незнакомца.

- Да ведь еще только пятый час, мамаша, - вежливо сказал Бутенко, приподнимая кепку. - Извините за беспокойство, но мы ненадолго…

- Что ж, заходите, - робко молвила Евфросиния, сторонясь от порога и пропуская гостей. - Мне, больной, что вечер, что ночь, что утро…

В квартире было сумрачно, почти темно; ставни здесь, по-видимому, никогда не открывались; в сыром, затхлом воздухе стоял запах ладана и топленого воска. На стенах смутно поблескивало серебро икон; в углу еле мерцал синеватый огонек лампады. В этой первой комнатке, служившей и кухней, жила хозяйка, а остальные, как видно, пустовали.

Чтобы сразу же поддержать и продолжить разговор, Бутенко спросил участливо:

- Как же так, мамаша, вы - больная, и никто из соседей не вызовет врача?

Женщина туже затянула у подбородка узел черного монашеского платка, смахнула какой-то ветошью пыль с грубей, топорной работы скамейки и предложила гостям присесть.

- Люди у нас, дай бог здоровья, добрые. Вызывали они доктора, да только к чему? Все от воли божьей зависит, и у каждого свой крест. В молитве мое исцеление и в святой воде, которой кроплюсь каждую субботу. А вы, добрые люди, не доктора ли?

- Нет, мы заводские, - сказал Бутенко. - Нашей работницей Галенькой Спасовой интересуемся. Кажется, она бывала у вас?

Старушка перекрестилась на образ, вздыхая, присела на табурет.

- Как же, бывала, милая. Скромная такая, ласковая. Отец Даниил горлицей ее называл, а только горлица не удостоилась… - Евфросиния внезапно смолкла, видимо решила, что рассказывает лишнее этим незнакомым людям, но Бутенко быстро спросил:

- Чего не удостоилась? Стать послушницей?… Ну, какие тут секреты, мамаша, если речь о жизни человека идет?…

Хозяйка снова вздохнула и передернула плечами; глаза ее неотрывно смотрели на икону.

- Я разве все знаю? Мне и не положено все знать. Я в комнату к ним не заходила.

- В эту? В соседнюю? - спросил майор.

- Да, в эту…

- Здесь жил отец Даниил?

- Здесь он жил и молился.

- А почему он с Галей оставался наедине?

- Он со всеми истинно верующими наедине беседовал.

- Но вот вы сказали, что Галя не удостоилась… Откуда вам это известью?

Евфросиния перевела на Бутенко смиренно-равнодушный взгляд.

- Отец Даниил поведал. Галя хотя и добрая, и ласковая была, а в душе ее бес гордыни таился. Потому она и отвернулась от Христа…

Бутенко растерянно развел руками.

- Не понимаю, хозяюшка. Так она и сказала, - мол, отрекаюсь?…

Лицо хозяйки вытянулось и стало безжизненно строгим; она заговорила тем бесстрастным тоном, каким начетчики повторяют чужие слова:

- Пророк Матфей говорит, что Христос был друг мытарям и грешникам и повторял законникам, что блудницы и мытари предварят их в царствии божьем. Он открыто беседовал с женой-самаритянкой, ел и пил у мытарей и принимал дары блудницы… Он всем нам велел наследовать этот пример. А Галя воспротивилась. Она увидела здесь двух женщин, торгующих на базаре, и сказала, что не верит им, ибо они завтра снова будут на базаре обманывать, сквернословить и пить вино. Тогда отец Даниил ответил ей, что Христос останавливался в Вифании у Симона Прокаженного, у мытарей - Левия и Закхея, и сам пил вино…

- О, да вы знаете писание! - невольно удивился, Бутенко. - Эти две женщины… спекулянтки?

Евфросиния по-прежнему неотрывно смотрела на икону.

- Бог им судья…

- Они приносили сюда вино?…

- Отец Даниил не чуждался их.

- Он пил вместе с ними?…

- Он причащался…

- Значит, предварительно «освящал» вино?

- Он освящал и вино, и хлеб…

- А Галя… тоже… «причащалась»?

Хозяйка обиженно вскинула голову.

- Я никогда не подсматривала за ними. Разве только Галя молилась с ним наедине? Приходили разные люди - и молодые, и старики. Одна культурная, вежливая дамочка целыми вечерами с ним просиживала. Если бы, не дай бог, с той дамочкой случилось какое несчастье, - разве я свидетель или судья?

- А как звали эту дамочку? - спросил Горелов. - Как называл ее отец Даниил?

- Как всех: раба божья… Мирского имени ее не помню. Помнится только, что была она и в тот вечер, когда Галя ушла и не вернулась. Меня отец Даниил к церковному старосте купить свечей послал. Возвращаюсь - он сам полы моет. Воду вскипятил и какой-то железкой доски скребет. Это, говорит, у меня закон. Я, говорит, всегда чистым жилище оставляю… Вот ведь какой человек! Послушницы были готовы ноги ему мыть, а он не погнушался сам тряпку взять и черной работой заняться.

Горелов перехватил быстрый и напряженный взгляд майора; он заметил, как руки Бутенко сжались и побелели. По-видимому, майор придавал какое-то особое значение тому, что проповедник сам вымыл пол. Впрочем, продолжая беседу, Бутенко оставался спокойным, даже несколько равнодушным.

- Вы знали, что проповедник собирался уйти? - спросил он. - Отец Даниил говорил вам об этом и раньше?

- Нет, ничего не говорил. Может, и собирался, а только мне об этом не сказывал…

- А когда вы вернулись со свечами, Гали и той дамочки уже не было дома?

- Не было. Он сам полы мыл. Я хотела помочь, так он не позволил и сказал, что утром уйдет…

- И ушел утром?

- На зорьке еще.

Бутенко встал и приоткрыл дверь соседней комнаты.

- Вы позволите посмотреть покои отца Даниила?

- Смотрите, - равнодушно молвила хозяйка. - Никаких секретов тут нет. Люди мирно и тихо молились, какой же в том грех?

Евфросиния сняла с гвоздя жестяную керосиновую лампу, вытерла краем фартука закопченное стекло. Горелов зажег спичку, и огонек неохотно переместился на обгорелый фитиль.

- Вы извините, что ставни у меня в доме закрыты, - сказала хозяйка. - Ветром они сорваны были, так пришлось гвоздями заколотить. Дом-то совсем уже обветшал, того и смотри, в овраг свалится…

Она взяла ведро и, с трудом передвигая ревматические ноги, вышла на веранду.

Осторожно неся перед собой лампу, Горелов первый вошел в покои «святого».

Бутенко внимательно осмотрел мебель: стол, старую никелированную кровать, шаткие стулья. Проповедник, по-видимому, спал совсем не на голых досках: кроме мягкой перины и одеяла на кровати громоздилось несколько больших подушек.

Первое, на что обратил внимание Бутенко, - это пустые бутылки из-под вина. Они стояли на подоконнике - две с наклейкой «десертное» и третья, разбитая - с наклейкой «вишневая». В этой бутылке осталось немного наливки, а остальная, видимо, была почему-то разлита на полу.

Майор взял из рук Горелова лампу, поставил ее на, пол и опустился на колени. Доски пола в этом месте были слегка соструганы чем-то острым, однако в тусклом свете лампы все же явственно проступали оставленные наливкой очертания пятна!

- Как думаете, Горелов, - спросил Бутенко, зажигая спичку и стараясь заглянуть в паз между досками,- случайно святоша пролил здесь вишневку?

- Возможно, потому он и вымыл полы, чтобы скрыть следы возлияний?

- В таком случае, почему он не убрал бутылки?

- Был уверен, что хозяйка уберет.

- А был ли он уверен, что хозяйка обязательно заметит пятно? Так ли уж чисто в этом доме, чтобы наводить лоск? Обратите внимание: он старательно скреб доски!

- Возможно, - спохватился Горелов, - что наливку он вылил на пол уже после того, как смыл другое пятно?

- Да, а потом смыл и пятно от наливки. Что из этого следует? Во-первых, что «проповедник» опытный преступник. Во-вторых…

- Ждал нашего визита.

- Правильно, Горелов! Однако пока не вскрыт этот пол и не произведен химический анализ пятна, мы ничего не можем утверждать окончательно.

Он оглянулся на дверь.

- Кажется, сейчас вернется хозяйка. Развлеките ее, Горелов, разговором, а я еще немного побуду здесь. Евфросиния возвратилась не скоро; в ожидании ее Горелов долго листал засаленные страницы Библии. Из соседней комнаты не доносилось ни звука, и Горелов невольно подумал: почему так притих майор? Он подошел к приоткрытой двери и заглянул в комнату. Придвинув лампу к самой стене, Бутенко лежал на полу и старался что-то достать перочинным ножом из-под плинтуса. Расслышав шаги хозяйки, Горелов прикрыл дверь и присел к столу. Библия снова оказалась у него под рукой, и он перевернул несколько страничек. Глава «От Иоанна» была заложена узкой полоской бумаги. Горелов присмотрелся к закладке: вся она испещрена столбиками мелких цифр. Может быть, за этими густыми столбиками цифр что-то.скрывается? Бутенко всегда подчеркивал свой особенный интерес к непонятным подробностям. Лейтенант достал записную книжку и спрятал в нее закладку.

Звякнула дверная щеколда, и на пороге появилась Евфросиния, с трудом держа в руке ведро, полное воды. Горелов поспешил ей навстречу, легонько подхватил ведро, перенес и поставил на край скамейки.

- Спаси тебя господь, добрый человек, - устало прошептала старушка и оглядела комнату. - А где же тот, другой?

Горелов не успел ответить: майор вошел в кухню с противоположной стороны.

- Жив-здоров, хозяюшка! - Он задул лампу, по весил ее на гвоздь. - Спасибо вам за огонек… Ну что же, комната самая отличная, ничего особенного в ней нет.

- Ничего особенного… - подтвердила Евфросиния.

- Вот что меня интересует, мамаша, - сказал Бутенко, доставая платок и вытирая руки. - Галя Спасова… носила бусы?

- Вы же ее знаете! Всегда носила.

- Красные? Вернее, кирпичного цвета?

- Да, вроде бы как ягоды боярышника…

- Такие?…

Он раскрыл руку, и Горелов увидел на его ладони три темно-красных зернышка бус. Женщина насторожилась:

- Откуда они у вас?

Бутенко улыбнулся.

- Память от Гали…

Хозяйка тотчас же успокоилась.

- Да, у нее точно такие были.

Майор осторожно завернул бусинки в платок и спрятал в карман.

- Извините, хозяюшка, за беспокойство. К вам только одна просьба: в комнату отца Даниила вы не входите и никого не пускайте, пока ее не осмотрит следователь. Пожалуй, он сегодня же к вам придет.

Евфросиния испуганно всплеснула руками:

- Боже мой! А что случилось? Ну, говорят, будто Галя пропала. Сами знаете, какая нынче молодежь. Может, она со своим молодым человеком уехала? При чем тут отец Даниил?

Майор терпеливо объяснил, что Галя - работница завода и, значит, является членом рабочего коллектива, что коллектив не может отнестись равнодушно к ее исчезновению. Он еще раз попросил хозяйку не открывать комнату и ничего в ней не убирать.

Успокоенная мягким тоном и вежливостью гостей, хозяйка проводила их до калитки. Шаркая старыми ботами по утоптанной тропинке, она говорила сочувственно:

- У каждого человека своя забота. Вот и вам нынче покоя из-за Гали нет… А ведь душа-то мира и покоя требует. Теряется она, мельчает в суете сует…

- Я слышал, - заметил Горелов, - что ваш постоялец тоже покоя не знал.

Старушка покачала головой; сухое лицо ее, обрамленное черным платком, снова приняло строгое выражение.

- Нет уж, неверные это были толки. Он в молитве истинную отраду находил.

- А какие капиталы все время он подсчитывал? - запальчиво спросил Горелов, заметив удивленный взгляд майора. - Не случайно же он цифрами бумагу исписывал? Дело тут понятное - он прибыли свои выводил…

Евфросиния горько усмехнулась:

- Прибыли… Молодой человек! Да он последнюю рубашку нищему отдал бы. Ну, верно, что цифрами он занимался, так это же в откровениях Иоанна указана цифра 666… В «Апокалипсисе» она записана. Вот он и выписывал цифры наугад, и это число у него получалось. Великое откровение в том числе: предсказание царства божия…

- Удивительно! - шумно вздохнул Горелов. - Значит, самую точную науку - математику и ту проповедник на вооружение взял?

Проявив на прощание неожиданную словоохотливость, хозяйка с жаром принялась говорить об апостоле Павле и его предсказаниях, но Бутенко извинился и заявил, что оба они торопятся на завод. Через минуту, шагая рядом с Гореловым по рытвинам Крутой, он спросил с интересом:

- Откуда эти новости о математике? Лейтенант достал записную книжку и подал ему узкий, продолговатый листок.

- Отлично, дружище! - прошептал майор, мельком взглянув на колонки цифр и бережно пряча листок в своем блокноте. - По всем данным, мы возвращаемся не без результатов… Шифр это или нет - скажут специалисты. Я думаю, что это очень похоже на шифр. Если так, значит, «святой» проявил непростительную рассеянность.

Тронутый этим словом - «дружище» (у майора оно означало высшую похвалу), лейтенант спросил:

- А три бусинки, которые вы нашли? Что они могут дать?

- Отвечу вам завтра, Горелов, как только получу результаты химического анализа. В каждой бусинке имеется отверстие для нитки, и, если в такое отверстие проникла влага, химики скажут, что она собой представляет.

Горелов почувствовал вдруг острый холодок озноба.

- Вы подозреваете… убийство?

- Вполне возможно, - ответил майор.

- И эту старую женщину в соучастии?

- Нет, женщина темна и доверчива. Она из тех верующих, кто за путаницей «святого писания» не замечает реальных вещей. Однако не будем спешить с выводами. Сейчас мы должны поехать к прокурору и взять официальное разрешение на тщательный обыск в этом доме. Несмотря на большую осторожность, «святой Даниил» все же оставил следы…

* * *

После того как, следуя на почтительном расстоянии, капитан Петров проводил Зину и ее нового знакомого, он не вернулся домой. Усталость клонила ко сну, ныли коленные суставы и ступни ног, застуженные еще в окопах на среднем Дону; от длительного нервного напряжения слегка кружилась голова. Однако, несмотря на переутомление, мысль работала четко и ясно, и один вопрос не давал капитану покоя. Подозрения в отношении Лены Вакуленко усиливались, а доказательств пока не было. Где же добыть какую-нибудь бумажку, написанную рукой Вакуленко?

Неожиданно он вспомнил стенную газету конструкторского бюро «Изобретатель». Вспомнил, вероятно, потому, что стенгазета была разрисована самыми яркими красками.

«Не может быть, - сказал он себе, - чтобы Вакуленко, являясь членом редколлегии, за все время ничего не написала от руки. Может, подписи под рисунками, какие-нибудь исправления в тексте заметок». В памяти всплыла еще одна подробность: как-то на столе Вакуленко он видел недописанный развернутый лист стенгазеты.

Прежде всего Петров подумал о возвращении на завод. Нужно разыскать начальника охраны завода, открыть вместе с ним помещение завкома, где хранятся комплекты стенных газет. Пожалуй, он возвратился бы. Но теперь ему показался важным и другой вопрос: где обитает новый знакомый Зины? Он помнил наставление Павленко, что расследование каждого факта следует доводить до конца, что такое расследование подчас открывает цепочку новых фактов.

Ждать Петрову пришлось недолго: Зина вскоре простилась с молодым человеком, и тот, лихо заломив кепку, зашагал прямо к афишной тумбе, за которой стоял капитан.

Опустившись на край тротуара под тумбой, Петров сбросил китель пожарника, сел на него, снял фуражку, взъерошил волосы. Упираясь локтями в колени и уронив на ладони голову, он сладко захрапел. Шаги приближались, потом несколько замедлились; молодой человек взглянул на пьяного, пошел быстрее и повернул за ближайший угол. Угадывая его направление, Петров наискось, дворами, пересек квартал и не ошибся: молодой человек прошел вдоль забора, за которым уже стоял Петров. Но в дальнейшем капитану пришлось применить всю свою изобретательность, чтобы остаться незамеченным. Молодой человек почему-то ежеминутно менял направление, сворачивал в глухие переулки, шел через пустыри. Так они оказались на самой окраине города, на улице Крутой. Здесь, подойдя к приземистому домику, юноша постучал в ставень. В доме тотчас зажегся свет. Капитан приметил, как четкими полосками осветились щели в ставнях. Потом открылась калитка, и новый знакомый Зины вошел во двор.

Капитан запомнил этот низенький, в два окошка домик, старую акацию у калитки. Еще несколько минут постоял на углу, у высокого с проломами забора, и уже хотел было уйти, как вдруг где-то близко хлопнула дверь. Он насторожился. Кто-то вышел во двор, глухо откашлялся, невнятно заговорил. Петров шагнул через пролом в заборе и, прислонившись к столбу, стал ждать.

Вскоре он услышал неторопливые шаги, шарканье локтя о доски забора.

- У нее, конечно, безопасней, - молвил молодой голос. - Только потерпите до среды.

- Знаю, - приглушенно отозвался другой.

- В среду обязательно, - продолжал первый собеседник. - Постараюсь к вечеру…

Они прошли, быть может, в двух шагах от капитана, но он не уловил больше ни слова. В ночной тьме Петров видел две удаляющиеся фигуры - знакомую, спортивного сложения фигуру молодого человека и другую - высокую, нескладную. Если бы новому знакомцу Зины не захотелось закурить, Петров не узнал бы примет этого, второго. Но, прикуривая, молодой человек чиркнул спичкой, осветив на секунду бороду своего спутника.

Напрасно капитан дежурил на своем неудобном посту почти до утра, уверенный, что молодой человек вернется и, возможно, раскроется еще какая-нибудь неожиданная подробность. Он не вернулся. Петров подумал, что в домике, очевидно, обитал этот старик.

Откуда было знать Петрову, что тропа на улицу Крутую уже знакома его сослуживцам, что совсем недавно у этого забора стояли его товарищи - Бутенко и Горелов? Впрочем, они искали другой дом.

* * *

Утром полковник Павленко получил телеграфный ответ на свой запрос. В телеграмме сообщалось, что фамилии, очевидно, были названы им не точно и что в свое время были зафиксированы сходные с названными фамилии гитлеровских преступников: Кларенс, Данкель, Моринсон… Эти трое особенно отличались жестокостью в оккупированном гитлеровскими войсками Львове, где батальон особого назначения «Нахтигаль», из дивизии «Бранденбург», в 1941 году расстрелял свыше трех тысяч мирных советских граждан. Гестаповцы Данкель, Кларенс и Моринсон чинили зверские допросы в Белоборском лесу, под Львовом, и лично принимали участие в казни 1400 человек.

Полковник несколько раз перечитал телеграмму. «Удивительное совпадение фамилий, - подумал он, - Кларенс - Ларренс; Данкель - Данке; Моринсон - Моринс… Очевидно, и у гестаповского «летописца» Капке эти фамилии не случайно следовали одна за другой. Правда, Капке приводил и другие фамилии, но эти он поставил рядом».

И снова Павленко задумался над вопросом: где и когда он слышал эту фамилию - Моринс? Странно, что в памяти упрямо возникал назойливый мотив какого-то танго… «При чем здесь эта ресторанная дребедень?» - злясь на самого себя, думал полковник. Вот и снова вспоминается строчка немецкой песенки: «Мой милый Моринс, отзовись…» Где же он слышал ее? Когда?…

И вдруг Павленко вспомнил один из осенних вечеров, проведенных в этом же кабинете, и тихое жужжание магнитофона, и надтреснутый голос, исполнявший песенку.

Он снял трубку телефона и вызвал к себе в кабинет майора Тарасенко.

- Есть, через минуту быть у вас…

- Прихватите магнитофон и ту старую пленку, помните, «Мой милый Моринс»?…

- Тогда разрешите три минуты?… - попросил майор.

- Жду, - сказал Павленко и положил трубку, испытывая смутное волнение, причины которого он и сам не смог бы объяснить.

Майор Тарасенко, строгий, сухощавый, с бритой головой, с глубоко запавшими глазами за толстыми стеклами пенсне, явился точно через три минуты, козырнул у порога и осторожно поставил на кресло магнитофон.

- Проходите ближе, - сказал Павленко. - Хочется мне вспомнить эту песенку, майор. Кажется, она когда-то представлялась нам загадочной?

Тарасенко подхватил магнитофон и поставил на угол стола.

- Точно, товарищ полковник… Мы записали ее около полугода назад. Она весьма назойливо передавалась на коротких волнах. И передатчик, по всем данным, находился в Западной Германии. Вслед за песенкой следовал телеграфный шифр, который мы тоже записали. Однако нам не удалось найти ключевой строки, а передачи «Моринса» вскоре прекратились.

- Помню, мы переслали этот шифр по инстанции вверх…

- Так точно, товарищ полковник.

- Хорошо, послушаем песенку.

Четкими движениями руки майор включил магнитофон. Нестройные звуки джаза наполнили кабинет. Тоскливо заныл саксофон, грянул аккорд рояля, и после причудливой скороговорки кларнетов слегка осипший женский голос уныло, скучающе пропел: «Мой милый Моринс, отзовись…»

Покинутая неким легкомысленным Моринсом, какая-то немка молила возлюбленного хотя бы об одной строчке письма и обещала ему верность.

Тоскующий голос затих, и тотчас отчетливо, как телеграфный ключ, зазвучали деревяшки ксилофона… Майор шепнул чуть слышно:

- Шифр…

Певучие деревяшки размеренно выбивали точки и тире, а затем эту явно телеграфную мелодию продолжила неравномерная дробь барабана. Дробь оборвалась; тяжело, сердито, совсем не музыкально вздохнул и застонал аккордеон.

- Скажите, майор, - спросил Павленко, - вы не допускаете мысли, что этот самый «Моринс» находится где-то на нашей территории?

Тарасенко сосредоточенно сдвинул брови.

- Я думал об этом, товарищ полковник. Но ответной передачи мы не перехватили. Что касается самого шифра, то он, очевидно, имеет двойной ключ: кроме условной азбуки еще и заведомо нелогичную перестановку слов. Эта внешняя нелогичность, быть может, обусловлена устной договоренностью между передающим и принимающим. По крайней мере, те отдельные слова, которые я прочел, не имеют связи, а сообщений из нашей высшей инстанции пока не поступало.

Их разговор был прерван телефонным звонком: на прием к полковнику просился майор Бутенко.

- Жду с нетерпением, - сказал полковник и кивнул Тарасенко: - Можете остаться.

Заметно усталый, Бутенко старался держаться молодцевато: щелкнул каблуками, поздоровался и, как всегда, добродушно улыбнулся.

- Разрешите доложить, товарищ полковник?…

Павленко заметил синеватые наплывы под его глазами и подумал, что майор всю ночь не спал.

- Садитесь, товарищ Бутенко, - пригласил он мягко и, привстав, пожал руку майору. - Рассказывайте. Речь идет об исчезновении работницы конструкторского бюро завода Гали Спасовой, не так ли?

- Да, именно об этом, - сказал Бутенко. - И очень хорошо, что товарищ Тарасенко здесь…

- Это интересно! - воскликнул Павленко. - Вы имеете вопросы непосредственно к Тарасенко?

- С вашего разрешения, товарищ полковник.

- Прошу…

Майор достал из блокнота и подал Тарасенко узкую полоску бумаги.

- Это разыскал лейтенант Горелов. Некий «святой», а вернее, проходимец, забыл сию бумаженцию в Библии на квартире у одной богомольной старушки. Мне очень хотелось бы знать, товарищ майор, что означают проставленные здесь цифры?

Тарасенко осторожно взял двумя пальцами полоску бумаги, впился в нее серыми строгими глазами, торопливо поправил пенсне и спросил:

- Разрешите, товарищ полковник?

- Что именно?

- Я должен исследовать эту запись… Понадобится часа четыре, не меньше.

- Хорошо, идите, - согласился полковник. - И не торопитесь. Если нужно будет, продлим время…

Тарасенко захлопнул крышку магнитофона, взял его под мышку и, бережно сжимая в руке полоску бумаги, вышел из кабинета.

- Отмечаю успехи лейтенанта Горелова, - сказал Павленко, едва закрылась за майором дверь. - Итак, вернемся к Гале Спасовой…

Бутенко развернул носовой платок и разостлал его на столе. Полковник увидел три алые, черненькие по краям, похожие на зерна боярышника бусинки.

- Эти три зернышка, - сказал он, - из ожерелья Гали Спасовой. Мне удалось найти их в доме, где обитал проповедник. Религиозная секта сумела завлечь в свою паутину молодую работницу завода. Галя, по-видимому, вскоре поняла, что находится в окружении темных личностей, так как среди молящихся оказались две спекулянтки. Спасова знала их… Она заявила, что не может верить этим подонкам. Потом Галя исчезла… Химический анализ показал, что в отверстиях этих бус запеклась кровь.

- Где вы нашли бусы? - помолчав, спросил полковник.

- Они закатились в трещину между плинтусом и полом в комнате, где жил Даниил.

- Обнаружены еще какие-нибудь следы преступления?

- Да, пятно на полу. Но Даниил тщательно вымыл пол горячей водой. Потом он выплеснул туда бутылку наливки.

- Ваши дальнейшие действия?

- Я попросил у прокурора разрешения на обыск в этом доме. Вместе с Гореловым мы вскрыли пол. Явных следов крови не обнаружено. Доски мы отправили на анализ, однако он не дал результатов. Я думаю, «святой» немало потрудился, чтобы окончательно скрыть следы.

- Вы осмотрели и усадьбу?

- Тоже безрезультатно.

- А внешние приметы «святого»?

- Высокий, худощавый, с окладистой седой бородой. Обычно ходит босой, даже в заморозки, одевается во всякую рвань.

- Я очень сомневаюсь, - сказал Павленко, - чтобы сегодня вы его встретили небритого, одетого в рвань и босого. Все же нужно немедленно сообщить его приметы всем нашим работникам области и проследить за его связями. Главное, не упускать его из поля зрения ни на час… Меня теперь особенно интересует ответ майора Тарасенко: что скажет он об этой цифровой записи, найденной Гореловым?

- Есть, сообщить всем нашим работникам приметы… - повторил Бутенко, вставая.

- Одну минутку, - остановил его полковник. - Что слышно по делу об убийстве студента?

- Мы заподозрили шофера грузовой машины Морева. Он дружил с Зарицким. Возможно, между ними произошла ссора, причины которой нам пока не известны. Между прочим, на похоронах Зарицкого Морев рыдал, как ребенок. В ночь, когда было совершено преступление, он дежурил в гараже. Но есть сведения, что ночью Морев отлучался на грузовой машине. Такую машину, как вам уже известно, заметил сосед покойного студента, Фоменко.

- Откуда вы знаете, что Морев отлучался ночью из гаража?

- Это подтверждает мать Гали Спасовой. Встревоженный исчезновением Гали, Морев приходил к ее матери на заре и затем утром. Мне кажется, товарищ полковник, примечательным сам факт, что студент и Галя были близкими знакомыми Морева. Морев ухаживал за Галей…

- Что ж, это может облегчить следствие, - заметил полковник. - Интересно, знал ли Морев о том, что Галя посещает «проповедника»?

- Я тоже подумал об этом, - сказал Бутенко. - У меня даже возникло подозрение: не бывал ли Морев на молениях? Когда мы получили разрешение прокурора на обыск и снова явились к монашке Евфросинии, я показал ей фотографию Морева. Она уверяет, что такой человек в ее доме не бывал… Впрочем, это не является ответом на наш вопрос, - на него может ответить только Степан Морев, но допрашивать его, мне кажется, пока рано.

- Вы изучаете его биографию?

Майор положил на стол переписанные Гореловым в отделе кадров завода копию личного дела Морева - анкета, биография, отзывы с прежних мест работы. Павленко внимательно прочитал все и прикрыл пресс-папье.

- Фотография?

Бутенко подал ему три фотокарточки открыточного размера. С минуту полковник рассматривал смуглое, несколько замкнутое лицо шофера. Затем снова спросил:

- Что ответили на ваши запросы с мест?

- Из Сочи ответили, что Морев Степан Фаддеевич у них на автобазе никогда не работал. Баку подтверждает свой отзыв, однако вносит поправку: не Морев, а Морин. Имя и отчество сходятся.

- Все это очень интересно, - задумчиво проговорил Павленко, снова беря из-под пресс-папье копии отзывов и перечитывая их. - Я понимаю, вы не спешили докладывать мне обо всем этом, пока не будет внесена ясность в биографию «героя». Но некоторую ясность можно внести и на месте. Передайте оригиналы отзывов эксперту: пусть установит, нет ли в них подчисток. Необходимо проверить и паспорт. Далее: снова свяжитесь с Сочи и передайте им текст ложного отзыва. Здесь имеются две подписи: директор - Трофимов и секретарь - Вакульчук. Есть ли такие люди, и если - да, то как появились их подписи под ложным документом? За Моревым - Мориным установите наблюдение. Если попытается уехать, не мешайте, но и на новом месте не упускайте его из виду.

Полковник встал и протянул Бутенко руку:

- Информируйте меня чаще и… пришлите капитана Петрова. Он занимается аварией двигателя, но вот уже почти сутки ничего не сообщает.

- Капитана Петрова нет в управлении, - сказал майор. - Недавно я звонил ему на квартиру. Оказывается, и дома его не было всю ночь.

Павленко строго сдвинул брови.

- Насколько я знаю, Петров - человек дисциплинированный. Странно… Позвоните на завод, разыщите его и пришлите ко мне.

Бутенко ушел выполнять задание, а полковник еще долго неподвижно сидел у стола, рассматривая фотографию шофера и дымя трубкой.

* * *

Капитан Петров возвращался из своего ночного похода с чувством раздраженности и досады. Были потеряны почти сутки, но, если строго отнестись к фактам, ничего существенного он не узнал. Новое знакомство Зины, подстроенное Вакуленко, могло оказаться всего лишь веселым эпизодом. Даже ночная встреча молодого человека с каким-то неизвестным стариком могла быть делом самым обычным. Возможно, старик - родственник этого парня, направлялся куда-то и тронулся в путь еще затемно, чтобы пораньше прибыть на место. Отрывок их разговора, услышанный Петровым, тоже ничего особенного не представлял: молодой человек заботливо советовал старику беречь себя и обещал проведать его в среду. Слово «безопасней» могло относиться к слабому здоровью старика…

По собственному опыту и по опыту некоторых своих товарищей Петров знал, что подчас какая-нибудь мелочь, преувеличенная воображением, может сбить с толку, увести от цели. Он решил оставить всю эту историю со знакомством Зины и, чтобы как-то наверстать упущенное время, еще этой ночью, до начала смены, снова побывать на заводе, просмотреть комплекты стенных газет.

Начальник охраны завода, уже пожилой человек, не удивился ночному визиту Петрова: они хорошо знали друг друга. Не удивился он и просьбе капитана - открыть помещение завкома.

Комплекты стенных газет были сложены на шкафу, и, сняв их, Петров легко разыскал знакомый «Изобретатель». Как и в той газете, которую он просматривал на доске, все заметки были отпечатаны на машинке. Значит, со стенгазетой ничего не выйдет. Остается другое…

Осмотр всего помещения машинного бюро, ящика стола, за которым работала Вакуленко, также оказался безрезультатным. Нигде ни единой строчки, написанной рукой Вакуленко.

Скорее механически, чем сознательно, он заглянул за шкаф и вдруг увидел там сверток запыленной бумаги. Это были копии каких-то старых протоколов и среди них - обычная ученическая тетрадь. Капитан приоткрыл обложку: несколько страниц в тетради было вырвано!

Он спрятал тетрадь в карман, не заметив удивленного взгляда начальника охраны (впрочем, Петров мог не беспокоиться: этот человек умел молчать), и, шатаясь от усталости, побрел в свою комнатушку пожарного инспектора. Кроме столика, телефона, графина с водой здесь, на случай ночевки, был и топчан. Петров почти упал на топчан, даже забыв выключить свет.

В девять часов утра капитана разбудил фоторепортер. Он оказался человеком слова: прибыл к пожарному инспектору точно минута в минуту и, манерно поклонившись, подал пакет.

- Я обещал вам два снимка? Извольте получить четыре отличных негатива! Дважды ваша блондинка запечатлена одна и дважды со своим кавалером. Надеюсь, товарищ инспектор, вы не забудете мою скромную услугу, и при случае на вашей пожарной машине найдется местечко для любознательного фотокорреспондента?

По-видимому, юноша заранее приготовил эту речь и теперь выпалил ее на одном дыхании, без малейшей заминки. Для него было высшей похвалой искреннее изумление инспектора четкостью негативов и ловкостью фотографа: молодая пара даже не подозревала, что позирует перед объективом аппарата.

Они расстались очень довольные друг другом: Петров заявил репортеру, что отныне считает себя его должником и при случае обязательно погасит эту свою задолженность.

Капитан сразу же поспешил в заводскую фотолабораторию, где иногда печатал свои любительские снимки. Фотография молодого человека, искоса поглядывающего на Зину, получилась отчетливо и резко, с тем элементом характера, который в натуре не всегда уловим, но зачастую довольно точно фиксируется на пленке.

Закончив работу, Петров вышел на заводской двор. Хотелось обдумать и привести в систему некоторые разрозненные факты. Итак, машинистка Вакуленко… Почему она сама не написала объявление, а перепоручила это Зине? Из желания скрыть свой почерк?… Она искусно подстроила знакомство Зины с неизвестным молодым человеком. Нет сомнения - Лена знает этого человека. Но зачем она познакомила его с Зиной?

Автор анонимки всячески стремился скомпрометировать Зарубу и косвенно - его изобретение. Даже предсказывал аварию… Кто-то внес поправку в чертежи, доставленные в цех. Кто это сделал, ответить пока невозможно: Вакуленко не имела доступа к чертежам. А Зина? Могла ли она внести в проект исправления, повлекшие аварию? Возможно, с этим как-то связано и.знакомство? Быть может, оно понадобилось, чтобы окончательно втянуть Зину в преступную шайку? Похоже на это… Поведение молодого человека, пробиравшегося ночью на улицу Крутую кружным, окольным путем, снова представилось капитану подозрительным. Было в его поступках что-то свойственное людям, которые, опасаясь слежки, стремятся запутать след. А этот неизвестный старик? Что за встреча была у них ночью? Капитану казалось очень важным без промедления выяснить личность неизвестного молодого человека и личность его знакомого или родственника - старика.

У заводских ворот Петров заметил в кабине грузовой машины знакомого шофера и сделал ему знак. Машина остановилась.

- Подвези-ка, приятель, по срочному делу. Очень, понимаешь, тороплюсь.

Шофер улыбнулся:

- Да ведь у вас, пожарников, свои вездеходы! - Но тут же открыл дверцу, и Петров сел рядом с ним.

- Улица Крутая. Остановишь на углу…

Водитель недовольно нахмурился:

- Далековато! А главное, дорога там ни к лешему… Ну, ладно уж, подвезу.

Машину швыряло на ухабинах. В овраге, отделяющем Крутую улицу от города, колеса забуксовали. Потом мотор стал чихать. Лавируя между рытвинами, полуторка выбралась кое-как на взгорок и остановилась на углу Крутой. Капитан вышел из машины и хотел было уйти, но, взглянув на знакомый флигель, остановился: он увидел возле флигеля такси.

- Что-то, приятель, мотор у тебя подводит, - сказал он шоферу. - Я тоже немного автомобилист, может, помочь надо?

Они одновременно подошли к мотору. Шофер открыл капот и стал проверять подачу горючего в карбюратор. А капитан тем временем украдкой наблюдал за такси. «СА 16-21», - заметил он номер. Почему-то Петров был уверен, что снова увидит ночного знакомца, однако ошибся. Из калитки вышла женщина с небольшим чемоданом. Шофер такси поспешно выскочил из машины и открыл дверцу. Женщина поставила на заднее сиденье чемодан, выпрямилась и встряхнула головой, поправляя прическу. В эту минуту Петров увидел ее лицо. Это была Елена Вакуленко.

Склоняясь еще ниже над мотором и заслоняясь локтем, капитан старательно помогал шоферу, пока «Победа» не промелькнула мимо. Вскоре она скрылась за пригорком.

Через четверть часа Петров зашел в райжилотдел, предъявил секретарю удостоверение пожарного инспектора и, сетуя на постоянные нарушения противопожарных правил на Крутой, попросил список домовладельцев и квартиронанимателей этой улицы.

В доме номер три, как было указано в списке, проживал престарелый вдовец, пенсионер Сергей Никитич Матюшко. Петров спросил у секретаря сначала о жильцах некоторых других домов, затем о Матюшко.

- Право, не знаю, что и сказать о нем, - задумчиво ответил секретарь. - Дедушка Никитич вроде бы впал в детство… Большое горе пережил он в войну: взрослых детей потерял, жену, братьев… Теперь все молится, все какие-то псалмы бормочет. Если вы и за ним заметили небрежность в отношении огня - хорошо, я навещу его, сделаю внушение.

- Пожалуй, я сам потолкую со стариком, - решил инспектор. - Вы говорите, он живет один?

- Один-одинешенек. Все книги церковные читает… А в общем, тихий, безобидный человек.

Вскоре Петров постучал в окошко приземистого флигеля. Через минуту дверь открыл маленький, щупленький старичок с белоснежной курчавой бородкой и ласковыми голубыми глазами.

- Ах, батюшки! Так скоро? - воскликнул он, пряча под мышку кепчонку и придерживая локтем дверь.- Ну, здравствуйте, милый… Ну, проходите.

Капитан вошел в низенькую, чистую горенку, снял фуражку, осмотрелся. Весь угол и добрую половину стены здесь занимали иконы. На противоположной стене висели какие-то выцветшие фотографии, обрамленные расшитым полотенцем. Два пучка желтого бессмертника свешивались у изголовья кровати, над чистыми, белыми подушками. На столе лежала высокая стопка книг.

Хозяин суетливо переступил через высокий порожек, отложил в сторону свою кепчонку и, улыбаясь по-детски ясными глазами, протянул Петрову руку.

- А Леночка говорила, что за вещами приедут вечером. Почему она так поторопилась?

- Присаживайтесь, Сергей Никитич, - пожимая маленькую сухую руку, сказал Петров и поставил перед хозяином стул. - Мне нравится ваша комнатка: чисто, светло…

Старик широко, безмятежно улыбнулся, и эта безмятежность улыбки и взгляда неожиданно вызвала у Петрова короткое, щемящее чувство грусти: капитан понял, что маленький гостеприимный хозяин жил в каком-то своем, нереальном мирке.

- А чем же мне заниматься, как не за чистотой наблюдать? - мягко сказал Матюшко. - Работать я уже не гожусь. Шестьдесят лет плотничал да столярничал. Слава богу, добрые люди не забыли: почтальон каждый месяц пенсию приносит. Отец Даниил навестил…

- Значит, он совсем выселился от вас? - как бы между прочим спросил Петров.

Сергей Никитич глубоко вздохнул, лицо его стало печальным:

- Говорил, что вернется… А когда? Этого нам с вами не знать.

- Сколько же у вас прожил отец Даниил?

- Ну, это вы сами знаете… Пять суток. С того самого дня, как от Евфросинии ушел. Правда, вещи его все время тут находились. Вот Леночка сегодня чемодан взяла, а сундук… Вы что же, сейчас его заберете?

Капитан встал, шагнул в угол, взял кружку, набрал из ведра воды.

- Извините, Сергей Никитич, пить захотелось.

Нужно было выиграть какую-то минуту времени, сориентироваться, обдумать ответ старику. Именно эта минута многое решала. Очевидно, за сундуком приедут еще сегодня. Если взять его, вся компания Вакуленко всполошится. Что в этом сундуке? А вдруг ничего подозрительного? Может, Вакуленко оставила его, чтобы узнать, не идут ли по ее следам? Однако она все равно узнает, что у Матюшко кто-то был.

- Отличная у вас водица, Никитич, ледяная, - весело молвил Петров, возвращаясь и снова присаживаясь к столу.

Матюшко улыбнулся, пригладил белоснежную у виска прядь:

- Хорошая вода, благодарение богу…

У Петрова уже оформилось решение.

- Не знаю, хватит ли у меня силенки донести его, этот сундучок, - сказал Петров, наклоняясь и заглядывая под кровать. - Что он, тяжелый?

Старик развел маленькими, со взбухшими венами руками.

- Не знаю. Не поднимал.

Капитан решительно выдвинул сундук из-под кровати и, заслоняя его собой, попробовал приоткрыть крышку. Она не подалась. Обитая накрест металлическими полосками, она была заперта на внутренний замок.

- Веревки не найдется у вас, Никитич?- спросил Петров. - Я сделаю лямку и так, пожалуй, донесу.

Старик опять засуетился:

- Надо посмотреть в сарае…

Капитан еще раньше заметил на лежанке широкий массивный секач. Теперь, едва лишь Матюшко вышел яз горницы, он взял этот секач, поддел крышку сундука, рванул ее изо всех сил. Но плотная крышка не сдвинулась. Петров переместил лезвие секача по трещине, ближе к замку, и рванул еще раз. Крышка приподнялась, увлекая за собой сорванный замок.

Сундук был до отказа набит каким-то тряпьем: полотенцами, мятыми ношеными рубахами, носовыми платками, носками.

«Промашка… - мелькнуло в сознании Петрова. - Какая непоправимая ошибка!» Он приподнял тряпье и вдруг ощутил, как сильно забилось и замерло сердце. Под тряпьем смутно, холодновато блеснула черная округлость и грань пластмассы. Да, он не ошибся: это был коротковолновый передатчик немецкого серийного выпуска - еще совсем недавно полковник показывал сотрудникам управления точно такой аппарат, отобранный у иностранного резидента.

Торопливо сбросив на пол остальное тряпье, Петров увидел рядом с передатчиком три батареи, накрепко втиснутые между его корпусом и стенкой сундука, какие-то металлические стержни и проволоку. Антенна!

Не теряя ни секунды, капитан начал складывать обратно все тряпки и вдруг ощутил в руке какой-то твердый, тяжелый предмет, завернутый в полотенце. Он встряхнул полотенце, и оттуда вывалился маленький, черный, словно игрушечный, пистолет. Петров сунул его в карман, бросил в сундук полотенце и опустил крышку. С трудом вставив замок в паз, он снова задвинул сундук под кровать. Затем отошел, сел на прежнее место и, кося глазами на дверь, осмотрел пистолет. Это был дамский вальтер с полной обоймой патронов.

Странно, что именно в эту минуту Петров испытал чувство душевного облегчения и покоя, хотя и понимал всю сложность ситуации.

Старик Матюшко все еще не возвращался. Петров успел рассмотреть фотографии, висевшие в дубовых рамочках над кроватью. Это были простенькие снимки на фоне провинциально пышной декорации. Внимание капитана привлекла карточка подполковника Советской Армии - человека с открытым, волевым лицом. Среди снимков каких-то разряженных тетушек эта фотография казалось случайной.

Наконец за дверью послышались мелкие шаги, и на пороге появился хозяин: он удивленно улыбался и качал головой, с недоумением рассматривая обрывок веревки.

- Вот беда какая! Извините, милый человек… Пришел я, значит, в сарайчик, пришел… и забыл зачем. Долго старался вспомнить и не мог - начисто все вылетело из головы! Ежели не наступил бы на веревку, так и не вспомнил бы. Понимаю, что это высшей волей напоминание мне было сделано: смотри, мол, раб Сергей, вот она, веревка, под ногами!

- Да, удивительный случай, - согласился Петров, осматривая обрывок веревки. - Играется она, высшая воля, - сама память отбирает, сама и напоминает.

Старик вздохнул и опустил глаза:

- Пути господни неисповедимы, но все они ведут к обретению праведниками вечного блаженства в царстве славы после страшного суда Христова…

- А веревка, Никитич, не подходит, - прервал его Петров. - Я принесу свою. А пока пусть сундучок еще постоит у вас.

Он положил обрывок веревки на лежанку, наклонился и еще дальше задвинул сундук под кровать.

- Пускай себе стоит, - согласился старик. - Не мешает… Да только Леночка говорила, что сегодня заберет. Я даже удивился: обещала приехать вечером, а прислала вас днем. Сама ведь совсем недавно укатила.

Глядя в ясные глаза Матюшко, капитан все больше убеждался, что Никитич не имеет ни малейшего представления о содержимом сундука. Матюшко был рад вежливому собеседнику и охотно отвечал на все вопросы. Он рассказал о своем сыне Сергее - подполковнике, убитом в бою под Лозовой, о жене, погибшей от осколка вражеской бомбы, о дочери, угнанной оккупантами в рабство и умершей где-то в чужом краю… Капитан слушал, стиснув зубы, стараясь не выдать своих чувств. «Какие же мерзавцы! - думал он. - Окружили этого несчастного человека ложью, пользуются его бедой, прячутся за его спиной!» Задавая самые различные вопросы, Петров узнал, что сундучок находится в доме Никитича уже полгода, что принадлежит он какому-то студенту Степану, который на рассвете ушел с отцом Даниилом. Вечерами, когда Матюшко уходил слушать проповеди отца Даниила, студент часто занимался в доме Никитича.

Картина, раскрывшаяся перед Петровым, была вполне ясная: слабая ниточка - утерянный и найденный Вакуленко театральный билет - привела капитана к большому запутанному клубку, вернее, к омуту, в котором водились крупные рыбы.

Дружески простившись с Матюшко и пообещав навестить старика в ближайшее время, капитан вышел с Крутой, остановил первую встречную машину и велел шоферу ехать в центр.

* * *

Майор Тарасенко был озабочен: Павленко заметил это, едва Тарасенко вошел в кабинет.

- Вижу, вы справились даже быстрее, чем обещали? - встретил его Павленко.

- Так точно, товарищ полковник… Разрешите доложить?

Павленко пригласил майора сесть и взял протянутую Тарасенко бумагу. На ней знакомым четким почерком майора была написана одна-единственная, возможно, незаконченная фраза: «…пеленгирующие станции автоматически могут произвести засечку…»

- Значит, цифровая запись, найденная лейтенантом Гореловым, - шифр, - заметил полковник.

- Да, старый шифр, который мы записали и прочли еще весной. Он передавался из-за границы обычным аппаратом Морзе. Принимающий не был обнаружен.

- Вы прочитали всю запись, доставленную лейтенантом Гореловым?

- Это была только часть записи, случайный обрывок.

- Что ж, - сказал Павленко, - нас интересует сам факт: в доме, где жил Даниил, найдена шифрованная запись.

Он поблагодарил Тарасенко и отпустил его. В ту же минуту дежурный доложил, что на прием вторично явился майор Бутенко.

- Только что получил акт технической экспертизы по поводу аварии на полигоне, - сообщил Бутенко. - Обнаружена подделка размеров камеры сгорания двигателя. Очень ловко и умело произведено исправление цифр: четверка переделана на двойку, шестерка на ноль. Таким образом, объем камеры сгорания уменьшен. Подделка произведена теми же, чернилами, которыми пользуются конструкторы. Экспертизой все это доказано. Вот акт…

- Наконец-то мы подходим к самому главному событию этих дней, - сказал Павленко. - Я уверен, что целый ряд других происшествий, расследованием которых мы сейчас заняты, примыкают к этому главному. Но кто же мог это сделать - внести коррективы в чертежи?

Бутенко внимательно следил за мыслью полковника. А тот неторопливо продолжал:

- Чертежи совершенно секретны. Доступ к ним имели кроме конструкторов Зарубы и Якунина инженеры Ясинский и Зубенко. Ясинский копировал чертежи для цеха, его рукой и проставлены все размеры. Этот болезненный, рассеянный старик мог, пожалуй, допустить ошибку. Но после Ясинского чертежи проверил и подписал Якунин. Он лично передал их начальнику цеха. Эти факты вчера обсуждало партийное бюро цеха. Якунин категорически утверждал, что он тщательно, до микрона, проверил все размеры и ошибки не мог допустить. Какое впечатление производит этот человек на вас? - обратился Павленко к майору.

- Я познакомился с ним совсем недавно, - ответил Бутенко. - Значительно лучше его знает капитан Петров. Но все же… Характером Якунин крутоват. Самолюбив. Ревнив к успехам других. Своему делу предан с подлинной творческой страстью. В его показаниях не было и тени опасений за себя: он вполне убедительно доказывает, что не мог допустить ошибки. Между прочим, после беседы с Якуниным я разговаривал еще с инженером Зубенко. От этой беседы у меня до сих пор неприятный осадок.

- Вы подозреваете в чем-то Зубенко?

- Нет, в честности этого инженера у меня сомнений нет. Но уже с первой минуты я почувствовал, что Зубенко чего-то не договаривает, почему-то кривит душой…

- Мог ли иметь доступ к чертежам кто-то другой, кроме Зубенко, еще до того, как литейному цеху было дано задание на отлив камеры сгорания?

- Возможно. Однако Зубенко об этом не говорит!

- А если он не знает?

- Если и не знает, то, надеюсь, догадывается. Во время допроса он заявил мне, что должен подумать. Обещал подумать и сказать.

- Подождем. Он сам должен прийти?

Майор взглянул на часы:

- Да, обещал еще с утра явиться.

- Хорошо, майор, я сам побеседую с инженером Зубенко. Но меня не оставляет мысль о Гале Спасовой. Нужно еще искать… Возьмите в помощь себе несколько сотрудников уголовного розыска и снова осмотрите дом, усадьбу и все окрестности. Постарайтесь искать незаметно, чтобы не привлекать внимания посторонних. Да, еще одна подробность: монашка Евфросиния сказала вам, что к проповеднику приходила какая-то «культурная дамочка». Эта дамочка ушла с Даниилом? Ищите ее, она нужна не менее самого «святого».

Примерно через час после того, как майор ушел, полковнику доложили, что в управлении находится инженер Зубенко.

- Просите ко мне, - велел Алексей Петрович, откладывая в сторону акт технической экспертизы, который он перечитывал, наверное, в десятый раз, все больше удивляясь наглости и примитивности внесенной поправки. Действительно, поправка в расчетах камеры сгорания была топорной работой, но ведь нередко остается незамеченной ошибка не в специфических тонкостях, а именно в чем-то общепонятном и простом. В данном случае налицо был грубый недосмотр. Но кто же из работников конструкторского отдела мог бы допустить мысль, что среди них найдется человек, который захочет и сможет внести в безупречно точные расчеты авторов такое преднамеренное искажение?

Сутулый, небритый, несколько сумрачный человек вошел в кабинет и, приблизившись к столу полковника, назвал свою фамилию.

- Садитесь, товарищ Зубенко, - пригласил полковник, быстро, по привычке, фиксируя взглядом все примечательное в лице посетителя.

У инженера был усталый вид, бледное лицо его осунулось, утомленные бессонницей глаза часто мигали, пальцы нервно застегивали и расстегивали пиджак.

- Вы хотите еще что-то сообщить нам? Я знаю о вашей беседе с майором и охотно выслушаю вас.

Зубенко заерзал на стуле, вздохнул и сказал решительно:

- Я обещал майору поразмыслить. Правда, еще тогда у меня были кое-какие подозрения. Но я опасался возвести на человека напраслину, да еще на человека, который… - Он немного замялся, подбирая нужные слова, но махнул рукой и сказал решительно: - Который мне был симпатичен…

- Речь идет о женщине? - спросил Павленко.

- Да… Но я никогда не мог бы подумать, что она…

- Понятно.

- Все же дело, которому мы служим, важнее личных чувств. Истина, конечно, простая, но если она коснется тебя самого… Эх, знаете, товарищ полковник, - сложная, болезненная это штука!

- Я это отлично понимаю, товарищ Зубенко: не думайте, что чекист грубеет на работе в силу ее специфики. Нет! Когда окунешься в самую гущу жизни, яснее видны ее темные и светлые стороны, и тогда легче понять чужие страдания, заблуждения, горе.

Впервые за время их короткой встречи Зубенко взглянул полковнику в глаза.

- Спасибо… Хорошие слова сказали вы. Собственно, если бы оно было иначе, я, пожалуй, и не пришел бы… Вызвали бы, конечно, однако сам не явился бы… Ну, вот… Теперь, когда подделка размеров обнаружилась, я много думал: кто же мог это сделать? И пришел к выводу: это могла сделать Елена Вакуленко.

- Вакуленко?

- Да, машинистка конструкторского бюро.

- Какие же у вас доводы?

- Только косвенные. Взять хотя бы такое обстоятельство, очень, на мой взгляд, странное: Вакуленко всегда проявляла повышенный интерес к чертежам. Чтобы уметь свободно читать их, нужен определенный навык, но откуда ему взяться у простой машинистки? Да и сама она не раз мне повторяла, что не может разобраться в «невероятном сплетении линий и геометрических фигур». Тем не менее, интересовалась чертежами. Ну, допустим, это было любопытство. Но любопытство, как правило, быстро остывает. Допустим, что у нее проснулась жажда к учебе: для этого у нас в конструкторском имеется технический кружок. Вакуленко ни разу не посещала его занятий, хотя я сам ее приглашал. И все же, повторяю: она при случае старалась заглянуть в чертежи, даже зная, что они секретны.

- Вряд ли, - заметил полковник, - этот довод очень убедительный.

- Минутку, - вежливо, но решительно сказал Зубенко. - Есть доводы более конкретные и, мне кажется, веские. Когда я принес чертежи начальнику цеха, тот сразу же, при мне, стал рассматривать их.

- Где это было?

- В его конторке, в цехе.

- Дальше.

- В это время испортился конвейер сборки, его вызвали. Он ушел, и я тоже вышел, а чертежи остались на столе. Через несколько минут вернулся в конторку (начальник находился еще в цехе) и застал там Вакуленко. Когда вошел, она, мне показалось, спрятала автоматическую ручку. - Зубенко достал носовой платок и вытер бледное, осунувшееся лицо. Щеки его вздрагивали, губы слегка кривились. - Эту ручку ей подарил я. Может быть, поэтому Лена иногда заправляла ее нашими специальными чернилами. Как-то я дружески сказал ей, что это не совсем удобно… А она как расхохочется… Да, расхохоталась так искренне, так по-детски… Вы понимаете, товарищ полковник, что значит в моем возрасте быть немного… ну, полюбить женщину и строить какие-то планы на остаток жизни?

- У кого же Лена заправляла ручку?

- У секретарши… У Зины.

- Вы называете чернила… специальными?

- Конечно. Вы должны это знать.

Павленко смущенно улыбнулся:

- Простите, Семен Григорьевич, я никогда не вмешивался в ваши конструкторские дела, но если вы пользовались специальными чернилами - а это понятно, если учесть важность вашей работы, - то как же вы допустили…

- Что она заправляла ручку нашими чернилами?

- Да… Тем более что вы обратили на это внимание, и вам самому такое своеволие не понравилось?

Зубенко расправил плечи и прямо, почти вызывающе, посмотрел полковнику в лицо.

- Вам кажется, товарищ полковник, что я хочу уклониться от ответственности? Нет, нисколько… Я - кадровый рабочий, выросший до инженера. Но главное - я коммунист. И если проявил робость, войдя к вам, поверьте, робел не перед вами, а перед собой, перед своей совестью коммуниста. Ну, конечно, если бы сразу понял, что эта женщина неспроста интересуется секретными чертежами, нашел бы в себе достаточно силы… Но когда я смотрел в ее светлые глаза, слышал безмятежный голос, затем наедине сам удивлялся собственной желчности и подозрительности. Да, поверьте, я - человек, убежденный в своей принципиальности и знающий, что такое бдительность, поверил этим ясным глазам… Я верю им и сейчас. Но эти сомнения… Товарищ полковник, прошу вас, избавьте меня от этих сомнений! Нет, не официальным путем, если можно, дружеским советом. - Он спрятал в карман платок и тихо, в раздумье сказал: - Может, она просто зашла в конторку… А ручка?… Ручка, заправленная нашими чернилами?

- Подождите, Семен Григорьевич, - прервал его Павленко. - А вдруг действительно ваши подозрения или сомнения - сплошная чепуха? Возможно, в ручке были совсем другие чернила?

Зубенко снова пристально взглянул полковнику в глаза и покачал головой.

- Нет… Я попросил у нее ручку, чтобы сделать запись в блокноте. В ручке были наши чернила. Если бы не эта подробность, не сказал бы майору, что, мол, подумаю, поразмыслю.

- Итак, вы утверждаете…

Зубенко порывисто поднялся со стула:

- Я ничего не утверждаю. Просто у меня есть сомнения, которыми решил с вами поделиться. Был бы счастлив, товарищ полковник, если бы все это действительно оказалось чепухой.

- Спасибо, Семен Григорьевич, - вставая, сказал Павленко, - что вы поделились своими сомнениями со мной. Как-нибудь встретимся, поговорим обстоятельней. Но обещайте: о нашем разговоре не должна знать ни одна душа.

Алексей Петрович проводил инженера до двери кабинета и, возвратясь к столу, записал эту фамилию: Вакуленко… Почему-то, верно по звуковой ассоциации, вспомнилась ему другая фамилия: Вакульчук. Он припомнил и еще одно совпадение фамилий: Морев - Морин - Моринс…

- Нет, - сказал себе Павленко, - все это похоже на фантастику: положительно, книжонка Капке не дает мне покоя.

Однако он тут же написал две телеграммы-молнии: одну - во Львов, с просьбой прислать ближайшей авиапочтой фотографии Моринса, фрау Кларенс и Данке; вторую - в Сочи, с просьбой выслать фотографию Вакульчук.

Не успел полковник вызвать дежурного, чтобы отправить телеграммы, как на столе резко и продолжительно зазвонил телефон. Хрипловатый незнакомый женский голос сказал:

- Говорят из хирургического отделения Первомайской больницы. К нам доставлен ваш сотрудник капитан Петров. Тяжелое ранение… Сейчас он на операционном столе.

Трубка запрыгала в руке Павленко:

- Он назвал себя?

Тот же хрипловатый голос ответил:

- Нет, при нем были документы… Только что мы отправили их вам с милиционером Захаровым.

- Кто говорит и номер вашего телефона? - спросил Павленко.

- Дежурная сестра Сикорская…

Павленко нажал рычаг телефона и набрал номер хирургического отделения больницы. Тот же голос ответил:

- Дежурная сестра. Да, звонила. Состояние больного тяжелое. Главный хирург, профессор Кальчик, не ручается за исход операции.

Будучи верен своей привычке не оставлять дело незаконченным, Павленко вызвал дежурного и передал ему текст телеграмм. При выходе из кабинета дежурный столкнулся с милиционером. Молодой, краснощекий сержант подошел к полковнику и передал ему пакет, завернутый в плотную бумагу. Павленко тут же развернул его. Там были документы Петрова - удостоверение, партийный билет, служебный пропуск, а также записная книжка, черный пакет из-под фотобумаги и ученическая тетрадь. После этого сержант положил на стол два пистолета: ТТ и маленький вальтер.

- Что случилось с капитаном?

- Я не был при этом происшествии, товарищ полковник… - ответил сержант.

- Вы даже не видели Петрова?

- Нет, видел… Я подошел, когда его забирала «скорая помощь». В больнице мне передали документы и оружие. Костюм Петрова находился в приемной. Я сам еще раз обыскал его, но ничего больше не нашел. Петров был в очень тяжелом состоянии, выкрикивал какие-то слова… Потом потерял сознание и замолчал…

- А какие слова? Вы не запомнили?

- Помню, называл какого-то Вакуленко… И говорил что-то «в среду»… А что именно и кто этот Вакуленко - не знаю.

Отпустив милиционера, Павленко вызвал лейтенанта Горелова и велел ему ехать в больницу, чтобы выяснить подробности происшествия и разузнать о состоянии здоровья капитана. Затем осмотрел маленький, черный, словно игрушечный, вальтер, разрядил его, высыпал патроны на стол. Все они были с разрывными пулями.

В записной книжке Петрова полковник увидел две торопливые нечеткие записи: «Вакуленко» и «Такси СА 16-21».

Кликнув дежурного, Алексей Петрович распорядился:

- Разыщите такси СА 16-21… Немедленно пришлите ко мне шофера этой машины.

Затем внимание Павленко привлекла ученическая тетрадь. Едва раскрыв ее, он понял: именно, на вырванных отсюда страничках было написано несколько анонимок - линия отрыва двух листков, на которых были написаны анонимки, полностью совпадала с линией отрыва в тетради.

«Да, явный просчет анонимщика, - подумал Алексей Петрович, - оставить такое вещественное доказательство».

А может быть, это простая неряшливость? Ведь такой детали, как линия отрыва бумаги, почему-то до сих пор не придавали значения в программах подготовки шпионов и диверсантов даже разведки США и Англии.

«Пользуйся бумагой только такой, которая наиболее распространена в данном городе, районе или области», - говорится в их инструкции шпионам.

Ученическая тетрадь и является наиболее распространенным видом бумаги. Вот почему большинство анонимок было написано именно на листках из школьной тетради. А вот о линии отрыва инструкция почему-то не упомянула. Впрочем, те же инструкции предупреждают: «Везде и всегда соблюдай осторожность! Малейший неверный шаг может стать для тебя роковым…» Но может быть, автор анонимок не имеет ничего общего со шпионами и даже не подозревает о существовании таких инструкций.

В тетрадке было вырвано шесть страниц, а линия отрыва совпала только в двух анонимках. Не исключено, что их автор сам не вырывал страниц, а только воспользовался двумя листиками, вырванными кем-то другим и брошенными где-то. Или взял у кого-то, не подозревая, что тетрадь с вырванными страничками может случайно попасть не в корзинку для бумаги, а за шкаф, и оказаться серьезной уликой.

Особенно поразили полковника фотографии, находившиеся в черном пакете. Он тотчас узнал Морева - Морина. Очевидно, Горелов и Петров гонялись за одной «птичкой»! Лицо девушки, снятой с шофером, тоже показалось Павленко знакомым…

Хотя в серии этих событий еще недоставало очень важных звеньев, полковник не сомневался, что на конструкторском отделе завода были сосредоточены преступные действия шайки, и в этой шайке несомненно важную роль играла Вакуленко. Поэтому он подумал, что миловидная девушка, сфотографированная с Моревым - Мориным, должна была иметь какое-то отношение к этому отделу завода.

Он вызвал свободного сейчас лейтенанта Цымбалюка, вручил ему найденную у Петрова фотографию и поручил узнать, кто именно снят вместе с Моревым и какое отношение имеет эта девушка к конструкторскому бюро.

Было четыре часа дня, когда позвонил майор Бутенко. Приглушенный голос его звучал взволнованно:

- Пропажа найдена, - доложил он. - За улицей Крутой на огороде есть заброшенный колодец. Хозяйка из номера семнадцатого опознала…

- Продолжайте работу. Выясняйте подробности, - сказал Павленко.

В половине пятого прибыл лейтенант Горелов. До этого он дважды звонил из больницы, но ничего утешительного не мог сказать. Теперь, лишь взглянув на его сосредоточенное лицо, полковник понял, что Горелов принес какие-то важные сведения.

* * *

Нет, Елена Вакуленко была не настолько проста, чтобы не приметить пожарного инспектора, который уже несколько раз встречался ей в самых неожиданных местах. Еще когда инспектор попросил написать объявление, она почуяла неладное. Потом заметила его, когда вернулась за утерянным билетом.

Она знала, что совершенно изменить почерк трудно - определенные характерные приметы в нем обычно все-таки остаются. Вакуленко с самого начала была против анонимок, считая их делом мелочным и опасным. Однако Морев резко возражал ей. Он рассматривал анонимки как «отвлекающую меру». «Кто может подумать, - рассуждал он, - что автор этих грубо состряпанных анонимок способен на серьезные дела? А позже, когда станут разыскивать анонимщика, нетрудно будет с помощью ложного адреса отвлечь поиски от истинного следа».

И все-таки Вакуленко боялась. А может быть, это напрасные страхи? Но почему этот пожарник все время встречается ей на пути?

- Тем более это важно проверить, - сказал Морев. - Обязательно пойду в театр.

Он заметил пожарного инспектора в буфете, за крайним столиком, хотя тот как будто его не видел.

Встреча на углу улицы Крутой, где инспектор вместе с шофером был занят проверкой мотора машины, окончательно убедила Вакуленко, что этот молодой, интересный парень очень ловко идет по ее следам.

Через несколько минут после отъезда с Крутой она остановила машину на Базарной площади. Здесь, как было условлено, ее ждал на своей полуторке Морев.

Выслушав Вакуленко, Морев, не теряя ни минуты, вскочил в кабину своей машины и помчал в сторону Крутой. Ему надо было во что бы то ни стало выиграть какое-то время, чтобы осуществить задуманную операцию и затем скрыться. Поскольку теперь этот план оказался под угрозой разоблачения, оставалось одно: идти на крайний шаг, убрать с дороги контрразведчика.

Едва остановив машину около Крутой улицы, он увидел инспектора: Петров размашисто шагал в сторону перекрестка, где проходила довольно накатанная дорога вокзал - каменоломни. Как случилось, что Петров не заметил полуторку Морева? Очевидно, машину от его взгляда скрыла густая листва молодых акаций.

Проскользнув через прилегающую улицу, Морев пересек чей-то запущенный огород и вышел к дому старика. Сергей Никитич встретил его удивленным взглядом. Морев оттолкнул старика и бросился к сундуку. Он сразу понял: отныне его самой важной тайны не существовало.

Казалось бы, теперь он должен спасать то, что осталось: увезти сундук и спрятать радиопередатчик в другом месте. Однако Мореву сейчас было не до того, он дорожил каждой секундой. Выбежав из флигеля, он вскочил в кабину полуторки и включил мотор. Уже через несколько минут в конце квартала заметил инспектора: Петров садился в грузовую машину. Морев последовал за этим грузовиком.

На Базарной площади, возле продовольственного ларька, Петров на ходу соскочил с машины, подошел к ларьку и взял два пирожка: он с самого утра ничего не ел и сильно проголодался. Продавщица отсчитывала ему сдачу, когда дуло пистолета прижалось к спине Петрова, повыше поясницы. Выстрел щелкнул коротко и сухо, и продавщица сказала недовольно:

- Опять мальчишки шалят…

Но в ту же минуту поняла свою ошибку: покупатель в форме пожарника стукнулся локтями о прилавок, лицо его выразило недоумение, удивление, испуг. Падая, он выбросил вперед руку и опрокинул весы. Продавщица с криком выбежала из ларька и увидела другого человека, садившегося в кабину полуторки. Машина резко рванула с места и скрылась за ближайшим углом.

* * *

Шофер такси СА 16-21 оказался молодым пареньком, хрупким, веснушчатым и застенчивым. Впрочем, когда его ввели в кабинет полковника, он не проявлял ни малейшей робости, только был заметно удивлен.

- Ничего, мы люди небольшие, мы постоим, - ответил он на приглашение присесть и засмотрелся на синий абажур настольной лампы.

Павленко все же усадил его в кресло и придвинул свою деревянную табакерку, в которой кроме табака были и сигареты.

- Не балуемся, - сказал паренек, почему-то краснея. - Когда-то папаша отучил…

- Сколько пассажиров сегодня перевезли вы? - спросил Павленко. - Постарайтесь припомнить: не было ли среди ваших пассажиров человека в форме пожарного инспектора?

- Нет, не было, - твердо сказал паренек. - День сегодня какой-то неудачный… Трех человек за все время отвез.

- Вы их запомнили?

- А как же! Старик с маленькой девочкой, потом симпатичная дамочка, блондинка.

- Где она наняла такси?

- Вызывала из гаража по телефону.

- Куда?

- К большому новому дому недалеко от завода. Называется он «Металлист»… Нашего брата из этого дома часто вызывают. Я, значит, подъехал к дому, она уже ждала.

- Куда вы поехали?

- Сначала на Базарную площадь, потом на Крутую, потом опять в «Металлист».

- А номер дома на Крутой?

- Это в самом начале улицы… Кажется, третий. Небольшой флигелек. •

- У этой блондинки были какие-нибудь вещи?

- В домике она взяла чемодан, и мы отвезли его в «Металлист»…

- А зачем вы заезжали на Базарную площадь?

Паренек растерянно развел руками:

- Право, не пойму. Правда, Базарная площадь по пути на Крутую, но есть дорога и покороче. Я хотел было свернуть на эту короткую дорогу, а женщина сказала, чтобы ехал через Базарную.

- Она выходила из такси на Базарной?

- Да, выходила…

- Не заметили, что она делала?

- Там стояла какая-то полуторка. Номер у нее заводской… Номера городских машин я хорошо знаю. Так эта женщина подошла к машине и с минуту о чем-то говорила с водителем. Потом мы поехали дальше.

Павленко похвалил шофера такси за хорошую память. Тот покраснел пуще прежнего и снова продолжал свой рассказ.

- Скажите, а вы не запомнили этого водителя в лицо?

- Да разве всех упомнишь, товарищ начальник? - смущенно молвил паренек. - Не старый, не молодой… Среднего роста.

Павленко положил перед ним фотографию Морина.

- Не похож ли?

Паренек привстал с кресла.

- Как будто он… Да, точно. Значит, вы его знаете? Это лихач?

- Вы не ошиблись, - улыбнулся Павленко. - Лихач и калымом занимается. Надо будет с ним поговорить…

- Я так и подумал, - сказал паренек с заметным облегчением. - Чего бы это заводской машине в рабочее время на Базарной торчать?

Павленко еще раз посетовал на лихачей, из-за которых нередко случаются аварии, и, прощаясь с шофером, попросил, чтобы этот разговор остался между ними.

- На меня можете положиться, - сказал паренек. - Я сам калымщиков да лихачей ненавижу. Позорят они наше водительское племя. Я бы их всех в два счета разогнал.

Пока полковник беседовал с шофером такси, лейтенант Горелов сидел в дальнем углу кабинета, поминутно поглядывая на часы. Ему казалось, что после того, как он вышел из больницы, прошло очень много времени. Однако стрелки часов словно бы устали, и, если им верить, миновало лишь тридцать пять минут.

Горелов нервничал, но не решился напомнить о себе: он знал, что Павленко любил расследовать каждый факт с обстоятельной неторопливостью. Лейтенант понимал, что этот испытанный метод и сейчас вполне оправдывал себя: шофер такси, не подозревая о том, принес исключительно важные сведения. Картина недавних событий, возникшая в представлении Горелова из отрывочных слов капитана Петрова, значительно дополнялась, показаниями шофера. И все же лейтенант едва сдерживался, чтобы не вскочить и не сказать, что сейчас дорога каждая секунда.

Полковник отпустил шофера такси и кивнул Горелову, приглашая его к столу, но звонок телефона отнял у лейтенанта еще одну драгоценную минуту.

- Слушаю, товарищ Цымбалюк, - сказал полковник, перекладывая на столе какие-то бумаги. - Кто? Зина Левицкая? Кто она такая? Секретарь Зарубы? Хорошо. Достаточно. Можете возвращаться. - Он положил трубку и улыбнулся Горелову: - Вижу, что вам не терпится, лейтенант… Кстати, позвольте поздравить вас с важной находкой. Цифровая запись, которую вы обнаружили в Библии, оказалась шифрованной.

- Теперь нам известно, где находится и радиопередатчик, - не умея скрыть волнения, торопливо заговорил Горелов. - Я только что от капитана Петрова. К нему на короткое время вернулось сознание, и он успел сообщить мне, что Елена Вакуленко, машинистка конструкторского отдела, без сомнения, агент иностранной разведки. Капитан видел ее выходящей из дома номер три по улице Крутой с чемоданом в руке. Петров побывал в этом доме, познакомился с хозяином, вскрыл замеченный под кроватью сундук и увидел радиопередатчик. В этом же сундуке обнаружил пистолет системы «вальтер» и взял с собой.

- Пожалуй, Петров проявил излишнюю торопливость, вскрывая сундук, - заметил полковник.

- Он объясняет это внезапностью ситуации, в которой оказался. К тому же выдался подходящий момент, чтобы окончательно выяснить род деятельности этой шайки. Кроме всего, товарищ полковник, он был уверен, что сегодня же сможет схватить их с поличным.

- Вы напрасно стараетесь оправдывать капитана Петрова, - строго сказал полковник. - Он не нуждается в оправданиях. Я ценю его за находчивость, бдительность и смелость. И все же, не поторопись он, мы смогли бы собрать более подробные сведения об этой шайке. Сейчас им очень важно знать: Петров жив или умер.

Они, конечно, приложат все усилия, чтобы получить из больницы справку. Мы пошлем нашего сотрудника в хирургическое отделение. Если кто-либо будет спрашивать по телефону о состоянии здоровья Петрова, пусть отвечает, что раненый умер, не приходя в сознание. Я знаю, что родственников у Петрова в городе нет.

Горелов поднялся, но полковник движением руки остановил его.

- Что слышно о «святом отце»?

- С улицы Крутой он исчез… Не думаю, чтобы он успел уйти далеко. Петров повторил несколько раз, что в среду они должны встретиться: шофер с полуторки и «проповедник».

Полковник задумался.

- В среду… Что еще рассказал капитан Петров?

У Горелова вырвался невольный вздох.

- Капитан снова потерял сознание.

Павленко встал, обернулся, взглянул на географическую карту республики.

- Завтра утром вам предстоит отбыть в командировку, лейтенант…

Горелов посмотрел на него удивленно.

- В такое горячее время, товарищ полковник?!

- Да, именно в такое горячее время. Здесь мы управимся и без вас. Вот, обратите внимание на этот кружок: Лохвицкий район, село Дрюковщина… Утром вы прилетите в Харьков, а сюда доберетесь машиной. Задание и необходимые материалы получите перед отъездом. А сейчас отправьте хотя бы Цымбалюка в больницу и можете перед дорогой отдохнуть.

Горелов был немало озадачен этим неожиданным решением начальника. Похоже, что полковник был недоволен его работой, хотя и похвалил за находку шифрованной записи. Иначе почему же в самый разгар следствия по такому важному и сложному делу Павленко отсылал бы его в какую-то Дрюковщину? Не решаясь переспрашивать, лейтенант надел фуражку, козырнул и вышел из кабинета.

Через несколько минут, почти вслед за Гореловым, из управления вышли в город пятеро оперативных работников. Полковник приказал им вести неусыпное наблюдение за домами № 17 и № 3 по улице Крутой, за квартирами Вакуленко в доме «Металлист», Зины Левицкой и шофера Морева в частных строениях. Он позвонил в заводской гараж, и оттуда сообщили, что машина Морева находится на мойке, а шофер отправился домой по болезни.

Павленко не ошибся, предположив, что Вакуленко и ее компания заинтересуются дальнейшей судьбой «пожарного инспектора». Посланный в больницу лейтенант Цымбалюк вскоре доложил, что состоянием здоровья инспектора интересовались двое: сначала женский голос, затем мужской. Ни мужчина, ни женщина фамилию Петрова не назвали, так как, вероятно, не знали ее; оба спрашивали о пожарном инспекторе, и оба выразили сожаление по поводу его кончины. Еще Цымбалюк доложил, что эти неизвестные интересовались, приходил ли инспектор в сознание. Он ответил отрицательно.

В этот день полковник почти не оставался один, хотя ему хотелось побыть одному и тщательно подумать над собранным материалом. Теперь он окончательно уверился в том, что его первоначальная догадка была правильной: подделка, внесенная вражеской рукой в чертежи, авария на полигоне, гибель Гали Спасовой, убийство Федора Зарицкого, тяжелое ранение капитана Петрова, пистолет и радиопередатчик в квартире старого пенсионера, отрывок шифрованной телеграммы - все это звенья одной цепи. И Галя Спасова, и Зина Левицкая не были для Морева случайными знакомыми: он добивался знакомства с ними, так как обе работали в конструкторском отделе.

Не проще ли сразу же взять у прокурора ордер на арест Морева, Вакуленко и Левицкой? Но в таком случае может успеть скрыться «святой отец». А он, видно, в этой шайке фигура немаловажная. Кроме него может скрыться и еще кто-нибудь. Это будет означать, что часть шайки останется на свободе и попытается осуществить какие-то свои замыслы. В чем заключаются эти замыслы? Судя по фактам, в стремлении сорвать работу Зарубы над новым двигателем. Первая попытка преступников подстроить аварию оказалась не вполне успешной. Значит, они предпримут еще попытку. Теперь и незначительный эпизод показался Павленко очень важным: кто-то неизвестный справлялся, жив ли инспектор. Поверив - а у них не было оснований не поверить - тому, что Петров умер не приходя в сознание, они решили, что выигрывают какое-то время, и, естественно, начнут снова действовать. Вот в этот момент шайку и следует обезвредить.

Соединяя воедино цепочку фактов, Павленко задавал себе один вопрос: не упустил ли он из виду какую-нибудь деталь? В ходе следствия все еще не было новых материалов по делу об убийстве студента Федора Зарицкого. Возможно, что с арестом Морева - Морина этот эпизод сразу же прояснится. Но пока… Да, пока оставался невыясненным один второстепенный момент. Лиза рассказывала, что Зарицкий принес ей роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» и сказал, будто она кое-что поймет, если прочтет этот роман. Ясно, что Зарицкий намекал на ситуацию, в которой он оказался в последние часы своей жизни, однако девушка так и не просмотрела книгу: она читала ее раньше.

Значит, надо просмотреть сейчас. Причем именно тот экземпляр, который дал Лизе студент Зарицкий. А вдруг он оставил какую-нибудь запись на полях!

Павленко написал записку, вызвал посыльного и направил его на квартиру к Зарубе.

Мог ли он подумать в ту минуту, как близок был к открытию недостающего в следствии важнейшего звена? Просто вспомнил подробность. Но оказывается, что именно подробности, каждую из которых постоянно должен помнить следователь, зачастую ведут к неожиданным и важным открытиям.

Позже Павленко убедился и в том, что в ходе раскрытия преступления найденная подробность обязательно должна точно монтироваться во времени. Если бы он тотчас же заинтересовался книгой, о которой в беседе с ним упомянула дочь Зарубы - Лиза, враг был бы обнаружен значительно раньше. Но тогда полковник подумал: «Какое отношение к этим событиям может иметь книга Вальтера Скотта? Романтика юности…» А теперь, когда он вспомнил о книге, посыльный явился ни с чем. Он объяснил, что после нервного потрясения, пережитого Лизой, отец отправил девушку к тетке. Заруба сам пересмотрел всю свою библиотеку, но этого романа не нашел.

- Что ж делать, - сказал Павленко, - Подождем, пока вернется девушка.

* * *

Перед вечером, возвращаясь после работы с завода, Зина Левицкая заметила у подъезда своего дома какого-то молодого человека. Он терпеливо прогуливался по тротуару, помахивал хворостинкой и курил. Зина сразу же узнала своего нового знакомого и невольно ускорила шаг.

Сегодня Морев показался ей особенно веселым. Чисто выбритый и надушенный какими-то тонкими духами, одетый в модный темно-синий костюм, из-под которого выглядывала голубая тенниска, оставлявшая открытой загоревшую сильную шею, обутый в черные лакированные сандалеты, он выглядел значительно моложе и элегантнее, чем при первой встрече.

Зине понравился и его легкий поклон, и ласковая улыбка, и та заботливая поспешность, с какой он взял из ее руки сумку.

- Вы, конечно, знали, что я на «посту»? - весело спросил Морев, беря ее под руку. - Я дежурю здесь уже почти два часа…

- Что же случилось? - кокетливо удивилась Левицкая. - Может, какое несчастье?

Он ответил вопросом на вопрос:

- Разве встревожить человека может только несчастье?

- О, я сразу же заметила, - смеялась Зина, - что вы не лезете за словом в карман.

Они разговаривали весело и громко, так как поблизости не было ни души, только на углу дома, на широком асфальтовом тротуаре ребятишки играли в классы. Ни Морев, ни Зина не могли и подумать, что их разговор может слышать третий человек. А третий стоял совсем близко, за дверью подъезда, и рассчитывал секунды, чтобы успеть раньше Зины подняться на второй этаж. Это был скромно одетый почтальон с обычным грузом журналов и газет в кожаной сумке.

Десятью минутами позже, поднимаясь в свою квартиру, Зина встретила почтальона на лестничной площадке. Он учтиво посторонился. Левицкая не обратила на него внимания. Она изумилась бы, если бы знала, что этот неприметный, вежливый человек мог бы через сутки и через неделю повторить слово в слово все, что сказал ей Морев и что она говорила ему.

- Наверное, Зиночка, мне придется сверять часы по вашему возвращению с работы, - шутливо заметил Морев. - Ровно в шесть вы закончили работу и шли обычным шагом пятнадцать минут. Между прочим, я так и предполагал, что вы будете у дома в четверть седьмого.

- Почему же вы пришли на два часа раньше? - спросила она.

Он ответил без малейшей запинки:

- Верно, потому, что у сердца свой счет времени. Однако теперь я буду являться регулярно в шесть.

- Значит, сердце подчинится часам?

- Да, по необходимости. Но каждый вечер, ровно в шесть, я буду дежурить у вашего подъезда…

Левицкая громко расхохоталась.

- Забавный вы, Степан Фаддеевич… Не знаю, хватит ли у вас терпения ждать меня, ну, скажем до часа ночи? Не удивляйтесь: случается, что я возвращаюсь очень поздно.

- Кажется, у меня есть соперник? - спросил он деланно строгим тоном.

Зина отвечала с такой же строгостью:

- Спрашивать об этом рано. Ведь мы только недавно познакомились! Но будем откровенны: имеется не соперник, а соперница - работа.

- Не понимаю… До часа ночи работать?

- Да, это когда начальник собирается в главк. Приходится печатать множество материалов. Одна машинистка не справляется, и тогда подключаюсь я.

- Ну, видимо, в главк он ездит не каждый день, - весело проговорил Морев. - Кстати, завтра вечером мы сможем прокатиться за город. Мне обещали машину. Погода отличная, настроение - тоже… Почему бы не подышать воздухом леса и лугов? Что? Вы не согласны?

- Просто не смогу, - грустно ответила Зина.

- И виновата… соперница?

- Послезавтра - другое дело. Именно завтра большая работа.

- Начальник собирается в главк?…

Зина не ответила.

- Положим, эта поездка может еще и не состояться. Отложат на другое число…

- Нет, вряд ли. У нас точно. Особенно когда с отчетом требуют. Старик уже и машину заказал на девять утра.

- О, действительно порядок у вас четкий! Ровно в девять, как по железнодорожному графику! Одного я, Зиночка, опасаюсь, - мягко заворковал Морев, приближаясь вместе с нею к подъезду, - а вдруг этот ваш начальник решит и вас взять с собой? А у меня на послезавтра билеты в театр. И очень хорошие места…

Левицкая заметно обрадовалась:

- Послезавтра «Кармен»? Отлично, Степан Фаддеевич! Нет, Заруба сам поедет. Мне в главке делать нечего.

Морев явно старался продлить этот разговор.

- Разные бывают начальники. Другой в случае вызова, скажем в министерство, объявляет всеобщий аврал, всех помощников своих в дорогу прихватывает, стенографистку, секретаря. Вдруг ему вздумается в дороге речь свою зафиксировать, гениальные мысли записать…

- Вы начинаете зло иронизировать, Степан Фаддеевич, - строже заметила Зина. - Наш старик никогда помощников не берет. Им и здесь работы хватает.

- Если я немножечко иронизирую, Зина, так потому, что сам начальников знаю. Возил некоторых из них. Бывало, наберут с собой целую гору папок, каких-то свертков, диаграмм. И личного секретаря, чтобы с этим бумажным ворохом управляться. Может быть, ваш начальник и не таков.

- Конечно, нет! У нашего Зарубы одна-единственная папка. Он никогда ее не оставляет ни на минуту. Словом, послезавтра обязательно дойдем в театр - это же моя любимая опера. Я обожаю Бизе…

Они заговорили о театре, потом Зина перевела разговор на Лену Вакуленко, женщину очень веселую и остроумную. Словно о чем-то вспомнив, Зина спросила:

- Скажите, вы знаете Лену Вакуленко? Только говорите правду.

- Впервые слышу, - в недоумении ответил он.

- Да ведь это же она уступила вам билет в театр, и мы оказались рядом…

- Какая она из себя - блондинка? Да, кажется, я у блондинки билет купил. А почему вы решили, что я с нею знаком?

- Очень просто: Лена сказала, что в театре у меня будет интересный сосед… А вы даже покраснели!

- О себе я скромного мнения. Спасибо этой блондиночке! - смеясь, сказал Морев. - Если бы я знал, кто будет соседкой, то уплатил бы за билет десятикратную цену!

* * *

В большом заводском доме «Металлист» в тот вечер погас свет. Почти тотчас на электростанции поднялся телефонный трезвон. Дежурный отвечал разгневанным абонентам, что где-то, очевидно, оборвался провод и что монтеры уже обследуют линию.

Вскоре жильцы «Металлиста» увидели на верхушках столбов электропередачи двух монтеров. Свет зажегся… Но один из монтеров еще долго работал на высоте, по-видимому меняя изолятор.

Верхушка этого столба находилась на уровне окон квартиры Вакуленко. Плотные белые занавески занимали только нижнюю половину окон, поэтому монтеру, если бы он этим интересовался, можно было видеть, что происходит в квартире.

Монтер, однако, был занят своим делом и почти все время держался на кошках спиной к дому. Закончив работу, он спустился на землю, подхватил на плечо старый изолятор, взял свою сумку и ушел.

Через несколько минут полковнику Павленко было известно, что в квартире Вакуленко находятся трое: она сама, какой-то молодой смугловатый человек и высокий старик с коротко подстриженными седыми волосами. А еще через полчаса на столе перед полковником лежало несколько увеличенных фотоснимков, на которых лица трех собеседников, благодаря яркому свету в квартире, проявились достаточно отчетливо.

Полковник тут же передал «монтеру» самую четкую фотографию тройки, а также отдельные фото Морева и Вакуленко.

- Возьмите мою машину, - сказал он, - и немедленно направляйтесь на Крутую, в дом номер 17, к монашке Евфросинии. Уточните, кого она знает из этих троих. Я думаю, что мы получили, наконец, фотографию «святого отца», хотя он снял бороду и укоротил прическу. Машину остановите, не доезжая Крутой, чтобы не привлекать внимания посторонних…

Не менее важным показалось полковнику и сообщение «почтальона» - лейтенанта Цымбалюка. Мореву удалось выпытать у Зины Левицкой необходимые сведения о поездке Зарубы в главк. Наивная девушка и не подозревала, что раскрывает секрет.

Павленко приказал Цымбалюку взять еще один пистолет и в ближайшие дни тщательно и незаметно охранять конструктора Зарубу.

Затем он позвонил самому Зарубе:

- Тимофей Павлович? Привет старому шахматисту… Итак, собираемся в поездку?

- Я давно уже готов, - ответил Заруба. - Но вызвали только на послезавтра, на четверг…

- У меня есть соображения чисто делового порядка, - сказал Павленко. - Твою машину поведет мой шофер… Впрочем, еще сегодня я пришлю к тебе этого человека, и он объяснит, в чем дело.

Заруба понял, что задавать вопросы не следует, и спросил, почему Алексей Петрович не заглянет к нему сам. Павленко сослался на неважное самочувствие и спросил о Лизе. Оказывается, Лиза еще гостила у тетки, должна была приехать на следующий день.

- Кстати, ты просил у нее роман Вальтера Скотта? - вспомнил Заруба. - Да, приходил от тебя товарищ, но этого романа в своей библиотеке я не нашел. Право, не знаю, куда Лиза могла его спрятать? Ничего, успеешь, Как только дочь вернется, я пришлю тебе книгу.

* * *

«Электромонтера» - капитана Алексеева - майор Бутенко встретил, когда возвращался от монашки Евфросинии. Они узнали друг друга и пошли рядом.

- На Крутую? - тихо спросил Бутенко.

- Да, сверить фотографии…

- Значит, Алексей Петрович не дождался меня… - В тоне майора послышались досадливые нотки.

- Я знал, что вы работаете здесь, - сказал капитан. - Но не думал, что задержитесь так долго…

- Были причины… Но вам повезло: ведь я уже хорошо знаком с хозяйкой дома.

Они прошли темной улицей и поднялись на веранду. Майор постучал в дверь. Хозяйка действительно уже хорошо знала его голос. Она открыла тотчас, едва он назвал ее по имени.

Занятый в течение всего дня розысками Гали Спасовой, поглощенный всевозможными предположениями, Бутенко не замечал той разительной перемены, которая произошла во всем облике хозяйки за эти последние часы. Когда из заброшенного колодца на краю оврага Бутенко и его помощники вытащили на веревках застывшее, скрюченное тело девушки, положили его на. смятую, пожухлую траву и пригласили для опознания хозяйку дома, Евфросиния словно онемела. Она смотрела на труп Гали, вытянув шею и что-то бормоча, совершенно не слыша вопросов, с которыми к ней обращались.

Майор еще раз спустился в колодец и стал шарить в липком иле. На поверхность он поднялся, держа в руке черный от ила топор.

Евфросиния заметила топор и нерешительно, рывками, словно толкаемая кем-то в спину, приблизилась к майору, по-прежнему что-то бормоча, и, протянув дрожащие руки, ощупала лезвие, обух, топорище.

- Мой!… - закричала она, шатаясь. - Мой топор… Мой!

В те первые минуты Бутенко не смог больше добиться от нее ни единого слова. Только через два часа, видя, что люди, находившиеся в ее доме, сочувственно и мягко относятся к ней, Евфросиния немного успокоилась и смогла отвечать на вопросы.

- Да, это Галя Спасова, - сказала она, зябко вздрагивая и кутаясь в старый шерстяной платок. - Топор свой я тоже среди десятка других узнаю. У него две большие зазубрины посредине и отломан уголок. Топорище на конце пополам треснуло. - Вскинув руки, она заметалась по комнате, протяжно заголосила: - Неужели… Неужели этот антихрист выдавал себя за посланца Христова?

Она упала на колени и, торопливо крестясь, принялась читать какую-то молитву.

Бутенко испытал в эту минуту чувство неловкости, стыда и жалости и не нашел слов, чтобы снова успокоить несчастную фанатичку. Но теперь, едва лишь взглянув ей в лицо, он заметил, что безжизненно-смиренное выражение сменилось отчетливо строгим, между бровей залегла глубокая складка и какая-то мысль засветилась в глазах.

- Еще одно дело, хозяйка, мы позабыли, - сказал он, переступая порог. - Это и понятно: столько переживаний да суеты. Посмотрите фотокарточки и скажите: бывали у вас эти люди или нет?

Капитан Алексеев развернул газету и достал фотографии, а Бутенко прибавил в лампе огня.

Евфросиния пошарила рукой по подоконнику, нащупала очки, надела их и взяла фотографии. Наблюдая за ее лицом, на котором было сдержанно строгое, решительное выражение, майор не сомневался, что она готова помочь.

- Да ведь это же Елена! - воскликнула Евфросиния, поднося фотографию Вакуленко к самому стеклу лампы. - Та самая дамочка… я вам говорила. Она была здесь в тот день. А потом, когда я ходила за свечами, она ушла… - Тут хозяйка замялась и выговорила с усилием: - Да, ушла с проповедником.

- Вы не ошибаетесь? - спросил Бутенко. - Присмотритесь лучше…

Евфросиния взглянула на фотокарточку еще раз.

- Перед образом богородицы могу присягнуть. Елена это… Она и раньше приходила.

Бутенко указал ей на фотографию Морева, но Евфросиния покачала головой:

- Нет, этого не знаю.

- А разве он не приходил с Еленой? - спросил майор. - Может, провожал ее?

- Елена приходила одна, - уверенно сказала хозяйка. - В последний раз она пришла еще днем, закрывшись с проповедником, долго о чем-то говорили. А вскоре, тоже еще засветло, пришла Галя. Отец Даниил очень обрадовался ей, тут же, на кухне, благословил, но я приметила, что Галя усмехнулась… И что-то сказала. Мне послышалось, будто она сказала: «Не дурачьтесь»… Может, я и ослышалась. Даниил, значит, за руки ее взял и почти силком в комнату, где Елена была, потащил. Потом он вышел, дал мне двадцать пять рублей, перекрестил и послал за свечами.

Бутенко слышал все это от монашки уже несколько раз, но теперь обратил внимание на одну деталь - Галя сказала «проповеднику»: «Не дурачьтесь». Раньше Евфросиния об этом не говорила. Вообще сейчас она упоминала о «святом» без прежней почтительности: вероятно, известные ей разрозненные факты из его деятельности невольно слагались в ее сознании в определенную картину, и охваченная ужасом женщина не решалась увидеть в этой картине себя.

- Хорошо, - сказал Бутенко. - А вот обратите внимание на этого почтенного старика. Недавно он сбрил бороду, однако лицо осталось прежним.

Евфросиния приблизила фотографию к свету, пристально всмотрелась и выронила ее из рук.

- Он!… Отец Даниил!

Капитан поднял фотокарточку.

- А вы не ошиблись?

- Нет, что вы!… Да неужели это он?…

- Сейчас, хозяйка, важно выяснить: знаете вы этого старика или нет?

С неожиданным спокойствием и решительностью она обернулась к образам и перекрестилась:

- Да осудит меня господь на вечные муки и гибель и да постигнет меня кара божья и отчуждение от истинной православной церкви, геенна огненная да будет моим уделом, если я покривлю против правды, что это есть наш проповедник отец Даниил…

Алексеев улыбнулся и, взглянув на Бутенко, проговорил негромко:

- Мрачно и торжественно, как в монастыре…

Бутенко строго повел глазами.

- Если понадобится, хозяйка, вы сможете это подтвердить?

- Везде и всегда, пока живу на свете, - отчетливо, громко произнесла Евфросиния.

* * *

Майор Тарасенко зачастую работал по ночам. Ему были известны позывные целого ряда радиостанций, которые прослушивались в эфире чуть ли не на всех волнах. Учитывая события, неожиданно развернувшиеся в его родном городе, он счел необходимым усилить контроль за эфиром.

В два часа ночи Тарасенко услышал условный сигнал и записал длинную строчку необычных, перепутанных точек и тире. Ключ шифра лежал перед ним, и он без особого усилия прочитал передачу. На той же короткой волне снова транслировалось уже известное майору танго.

Он быстро устранил помехи и включил магнитофон. Через десять минут, прослушивая четкое выстукивание ксилофона и отмечая его сначала в виде точек и тире, а затем в виде колонки цифр, Тарасенко с изумлением убедился, что передача велась по старому шифру. Обрывок этого шифра был найден лейтенантом Гореловым в молитвенном доме, но Тарасенко считал его устаревшим.

Вскоре он прочитал несколько слов:

«Жду ответа… Жду ответа… Жду ответа… В среду в Старом лесу получите подарок…»

«Вероятно, - подумал Тарасенко, - сейчас последует ответ. В эфир должен выйти тот, кому предназначалось это сообщение». Он плотнее прижал наушники, напрягая слух. На его высоком лбу появилась испарина, серые запавшие глаза всматривались сквозь стекла пенсне то в шкалу диапазона, то глядели на плавно вращавшиеся диски магнитофона. Вдруг в наушниках затрещало, и в общем треске и шуме, наполнившем эфир, он успел прочитать короткую фразу, выстуканную телеграфным ключом:

«Моринс скучает и ждет… - Спустя несколько секунд ключ застучал снова: - Все поняли. Ждем среду… Старом лесу…»

Затем в эфире словно что-то оборвалось, стало тихо.

Тарасенко поспешно накинул плащ, выключил магнитофон и радиоприемник и вышел из комнаты, решив, несмотря на поздний час, отправиться домой к полковнику Павленко, чтобы сообщить эти важные новости. В коридоре он встретил майора Бутенко и удивился, что тот до сих пор не спит. Заметно усталый и чем-то расстроенный, Бутенко кивнул на потолок:

- Только что от полковника…

- Как, разве он до сих пор в управлении? - удивился Тарасенко и, шагая через две ступеньки, поднялся на второй этаж.

Павленко прочитал расшифровку, положил ее на стол и накрыл ладонью. Большая узловатая рука полковника, рука старого донецкого рабочего, еле приметно вздрагивала.

- Очень хорошо! - сказал Алексей Петрович и улыбнулся чуточку хитровато и лукаво, со смешливыми морщинками у глаз. - Да, очень хорошо. Молодец, Тарасенко, перехватили важное сообщение! Видимо, в Старый лес прибудет действительно ценный подарок. А теперь, майор, нам с вами следует отдохнуть. Кстати, я подвезу вас домой своей машиной.

* * *

Во вторник областная газета тремя строчками мелкого шрифта сообщила о трагической смерти при исполнении служебных обязанностей инспектора пожарной охраны Петрова. Об этом позаботился, очевидно, Павленко, хотя Петров чувствовал себя после операции лучше.

В это утро у машинистки Вакуленко мучительно болели зубы. Она повязала щеку платком и неторопливо, механически перепечатывала для Зубенко какой-то скучный циркуляр.

Как обычно, Зубенко торопился и уже дважды справлялся, закончена ли перепечатка. Ожидая, он присел у окна и развернул газету.

- А ведь это наш Петров! - вдруг воскликнул он удивленно и, отметив ногтем сообщение в газете, показал его Зине, вошедшей в комнату.

- Что, Петров? Погиб?! - изумилась Зина. - Тот самый пожарный инспектор, для которого я писала объявление? Как жаль… Такой молодой! Ты помнишь его, Лена? Интересный мужчина, кудрявый блондин…

- Право, не помню, - помедлив, сказала Вакуленко. - Разве он бывал у нас в отделе?

Наблюдая украдкой за Леной, Зубенко заметил, что с этой минуты ее словно подменили. Очевидно, зубная боль прекратилась: Вакуленко сняла платок, а во время обеденного перерыва, как всегда, кокетничала и. смеялась. Еще он заметил, как она пробежала в дальний конец коридора, где висел общий телефон, и сняла трубку.

Считая отныне своим первостепенным долгом наблюдать за Вакуленко, инженер позвонил из своего кабинета полковнику и сообщил о странной перемене, которая произошла в настроении Лены после того, как она прочла скромный некролог.

- Спасибо, - отозвался знакомый, бодрый голос. - Да, это очень хорошо, что вы позвонили.

А когда еще примерно через час Алексеев сообщил полковнику из гаража, что шофер Степан Морев явился на работу, Павленко и совсем развеселился.

- Значит, тройка успокоилась, - сказал он майору Бутенко, явившемуся за получением задания. - Что же, будем ждать четвертого. Право, не терпится мне познакомиться с ним!

- Я думаю, - заметил Бутенко, - что теперь они могут прийти за радиопередатчиком.

- Пожалуй. Только днем вряд ли решатся. К тому же Морев и Вакуленко на работе. А «святой» убежден, что ушел в глубокое подполье. До самой среды, до завтра, он на покажет из квартиры Вакуленко носа.

- А если Морев возьмет в гараже машину и попытается отвезти ему передатчик? Тот может успеть радировать об опасности. Не значит ли это, что завтрашний «подарок» мы можем утерять?

Нет, положительно сегодня у Алексея Петровича было отличное настроение. Дымя трубкой, он хитро щурил карие, с искоркой глаза.

- Не беспокойтесь. В гараже дежурит наш Алексеев. Машина Морева будет занята исключительно вывозкой щебня. К ней прикреплены три грузчика и среди них Алексеев.

Взволнованный близостью развязки, майор курил одну папиросу за другой. Павленко, улыбаясь, остановил его руку, когда тот снова открыл портсигар.

- Имеется и такое предположение,- неторопливо продолжал он. - Сегодня в конце рабочего дня Морев может попросить у завгара машину для личной надобности… на четверг. А завтра, в среду ночью, тройка собирается встретить какого-то своего дружка. - Полковник встал, голос его прозвучал строже: - Вы обязаны встретить «гостя» и проводить его до новой квартиры. Надо узнать, где он решил остановиться. Предполагаю, что главные события должны развернуться не в среду, а в четверг. Тогда мы внесем в эту историю свои поправки. Но «гостя» вы должны встретить в Старом лесу и во что бы то ни стало узнать его адрес. Я договорюсь с генералом Новиковым, чтобы его ребята при появлении неизвестного самолета у нашей границы не заметили его.

- Будет исполнено, - мягко, по-штатски, отозвался Бутенко.

Коротким движением руки полковник дал понять, что разговор еще не окончен.

- Сегодня вы, по сути, свободны. Постарайтесь хорошенько отдохнуть. С полуночи до утра, весь следующий день и еще одну ночь вам вряд ли придется отдыхать.

- Не впервые, товарищ полковник, - весело проговорил Бутенко.

Алексей Петрович посмотрел на майора, который вы глядел простоватым, компанейским парнем, вышел из-за стола, прошел до двери, вернулся и остановился перед Бутенко.

- Вчера я посетил капитана Петрова. И, сидя в его палате, вспомнил золотые слова Феликса Эдмундовича Дзержинского: «Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК». Ну, а Петров - настоящий чекист. Скромный, честный, чуткий и отзывчивый человек. Знаете, о чем он меня просил? Чтобы я побеспокоился о старике-пенсионере, в доме которого на Крутой хранится шпионский радиопередатчик. Старик не виновен: он сам не ведает, кого приютил. Скрывая следы, бандиты могут убить и старика. Об этом и беспокоится наш Петров. Я обещал, что не забуду о Сергее Никитиче Матюшко. Уже договорился, что старику дадут путевку в дом отдыха. Позаботьтесь, майор, пусть собесовцы сегодня же отправят старика на отдых. Дом он пусть закроют на все замки, а присматривать попросит соседей.

- Будет исполнено, - сказал Бутенко.

В двенадцать часов дня полковнику принесли в кабинет целую кипу почты. Заметив конверт со штампом «Сочи», Павленко вскрыл его первым. На стекло письменного стола выпала обернутая тонкой бумагой фотокарточка. Он присмотрелся пристальней. Это была обычная «пятиминутка», видимо извлеченная из архива личных дел.

Препроводительная записка сообщала, что Елена Семеновна Вакульчук действительно работала в конторе сочинской автобазы в качестве секретаря-машинистки с января по июнь 1950 года и была уволена за безответственное отношение к хранению автобусных билетов.

Павленко сверил фотографии. Сомнения быть не могло: Вакуленко и Вакульчук - одно и то же лицо.

«Хитрая бестия! - невольно подумал Павленко.- Ведь главное-то совсем не в билетах, а в похищенных бланках. Вот откуда отзыв о безупречной работе шофера Морева…» И еще Алексей Петрович подумал о том, что с 1950 года эта «парочка», находясь на территории Советского Союза, конечно, успела завязать связи и подготовить укромное место, чтобы вовремя исчезнуть.

Единственная ли явка всей тройки на квартире Вакуленко? Ясно, что ни одного из них нельзя было упускать из виду ни на час. В этом отношении Павленко своевременно принял надежные меры. Все же очень важно при первой возможности узнать, насколько противник успел обеспечить свой тайный тыл.

Из-за массивной, обитой черным ледерином двери послышался шум, возгласы. Павленко удивленно поднял глаза. На пороге появился дежурный; он старался отстранить, сдержать кого-то спиной и начал было докладывать, что на прием просится молодая гражданка, но доложить не успел: ловко поднырнув под его рукой, в кабинет вбежала Лиза. В руках она держала книгу в алом, поблекшем сафьяновом переплете.

- Алексей Петрович! - воскликнула она в отчаянии. - Это важно… Очень важно. Я не могу ждать ни одной минуты!…

Павленко кивнул дежурному, тот вышел и закрыл дверь. Тяжело дыша, Лиза стояла посреди кабинета, хрупкая, стройная и очень бледная.

Полковник приветливо улыбнулся.

- Бедная Лиза!… Значит, дежурный не пускал? Бесчувственный человек… Ну, проходи, Лизонька, садись. Как тебе отдыхалось у тетушки?

В следующую минуту он понял, что Лизе не до шуток и не до разговора об отдыхе. Медленно, как-то несмело она подошла к столу и подала ему книгу. Бледное лицо девушки передернулось, губы болезненно скривились.

- Дура я… Какая же я дура! Ну почему я не заглянула в эту книгу сразу, когда он поставил ее на этажерку! Я совсем недавно ее читала и подумала, что для меня там нет ничего нового… - Она громко всхлипнула и почти упала на стул. - А потом… когда это случилось… Когда Федор был убит, я, не раскрывая, спрятала книгу как память о нем. А в книге… было письмо… Значит, он не случайно просил, чтобы я снова прочитала роман. Да, он сказал: «Ты кое-что поймешь…»

Алексей Петрович поднял обложку и взял конверт, уже разорванный наискось. В конверте лежали исписанные мелким, но четким почерком два тетрадочных листа бумаги. Павленко развернул их и стал читать:

«Дорогая Лиза! Моя первая и последняя любовь! Когда ты прочтешь это письмо, ты не только не захочешь, но и не сможешь меня видеть. Я сам иду с повинной в органы госбезопасности. Единственное, что хочется тебе сказать: я не преступник. Да, никаких преступлений против Родины я не совершал. И тем не менее вина моя перед Родиной очень велика. Тяжко сознавать, что в решительные минуты я проявил подлую трусость. Впрочем, сознание своей тяжкой вины не покидало меня ни на час в течение целого ряда лет. Казалось бы, со временем все забывается, но у меня с течением лет это сознание вины все более обострялось,

Я повинен в том, что уже давно живу под чужой, вымышленной фамилией. Настоящую свою фамилию я скрыл. Можешь мне поверить, я сделал это не для черных дел, а только из трусости, желая скрыть ошибки молодости, допущенные мной еще несознательно и в силу сложившихся обстоятельств.

Настоящая моя фамилия - Иваненко. Федор Петрович Иваненко. Когда началась война, мне было шестнадцать лет. Жили мы вдвоем с матерью. Отца не помню - он умер еще в 1926 году. Вскоре после вступления в наше село немцев умерла и мать. Принял меня под свою опеку дядя, двоюродный брат моего отца, человек уже пожилой, в прошлом очень зажиточный. Немцы назначили его старостой села, и он сначала неохотно, а потом все ревностнее нес службу. Эту перемену в нем нетрудно объяснить: он был крайне скуп, а немецкие офицеры, приезжавшие из района, останавливались у него, дарили ему кое-что из награбленного.

Однажды за обедом уже опьяневший эсэсовский капитан сказал дяде:

«Племянник у тебя хороший! По глазам вижу - смышленый. Пора пристраивать его к прибыльному делу».

В скором времени меня определили для обучения в районную полицию, затем я был направлен на службу в гестапо, а позже, по рекомендации все того же капитана, зачислен в штат зондергруппы майора Клейвица.

Трудно рассказать тебе, что я пережил, узнав о страшных делах зондергруппы. При первом же случае я сбросил немецкий мундир и ночью бежал к своим, навстречу наступающим частям Советской Армии.

Мне повезло: без особых расспросов меня зачислили рядовым в пехотную роту, и я два года честно воевал против мерзавцев из зондеркоманд и прочих гитлеровских палачей и грабителей. Имею боевые награды. В бою под Берлином был ранен. Теперь получаю пенсию как инвалид войны.

Все время мне казалось, что темное пятно моей биографии останется никому не известным. Только иногда я вспоминал прошлое и исповедовался наедине, перед своей совестью. У меня было веское оправдание: ведь я своей кровью смыл позор прошлого и, значит, мог смело смотреть в глаза людям. Я навсегда избрал путь честного служения Родине.

Но, оказывается, обо мне помнят те, что уже пытались толкнуть меня на черную тропу. Три месяца назад ко мне явился «гость». Я сразу же его узнал: это бывший работник гестапо Морин… Мы познакомились в зондергруппе майора Клейвица. Уже тогда Морин успел выслужиться в ефрейторы, хотя и не был арийцем. Вероятно, чтобы скрыть свое славянское происхождение, Морин прибавил к своей фамилии букву «с». Его называли Моринс. Несколько позже он добавил еще две буквы и стал Моринсоном. Эти ухищрения Морина меня, впрочем, не интересовали. Сбросив немецкий мундир и убежав к своим, я позабыл и о Морине, и о Моринсе, и о Моринсоне.

Но вот он явился и заговорил со мной, как старый приятель. Я рассказал ему о своем бегстве из зондергруппы и о том, почему считаю свою вину искупленной. Он похвалил меня и стал рассказывать о себе. Сначала я поверил ему и восхищался его доблестью! Еще бы! Он убил гитлеровского полковника и двух майоров и бежал в партизанский отряд, захватив штабные документы эсэсовской карательной дивизии… Постепенно мы стали друзьями. Дело в том, что он очень ловок, умеет прикидываться и находить подход. Лишь время от времени в его разговорах я примечал какие-то чуждые интонации, как бы случайные, враждебные по отношению к нашей стране слова… Я пытался разъяснить Морину его ошибки. Но вчера он пришел ко мне после окончания рабочего дня, сам закрыл дверь на ключ и сказал прямо: «Довольно прикидываться. Мы понимаем друг друга. Итак, будем работать вместе…»

Я подумал, что он шутит, но вскоре понял свою ошибку. Он говорил со мной тоном старшего, он приказывал и предупредил, что в ближайшие дни даст мне одно важное секретное задание.

Между нами произошел бурный разговор. Странно, что он не завершился дракой. Я сказал Морину, что, если он предлагает мне все это всерьез, мой долг - обратиться в органы госбезопасности. Он засмеялся и достал из кармана бутылку вина. Я не захотел с ним пить.

«А еще называешься фронтовым товарищем! - упрекнул он. - Неужели ты не понимаешь шуток?»

Теперь я ему не верю. Я вижу единственный выход: пойти и рассказать все о себе и о нем, просить наказания или смягчения судьбы.

Дорогая Лиза! Извини меня за слово «дорогая»… Не сомневаюсь, что ты прочтешь его с гневом. Но ты для меня действительно самый дорогой на свете человек. Мысль о тебе и о нашей светлой дружбе придает мне силы сделать этот решительный шаг».

Полковник отложил письмо, вышел из-за стола, сел на стул рядом с Лизой, легко прикоснулся к ее руке.

- Ты считаешь себя виноватой в том, что сразу же не просмотрела книгу?

Девушка чуть слышно прошептала:

- Да…

- Но помнишь, еще тогда ты сказала мне о книге? И я тоже не придал этому значения. Поистине: век живи, век учись… Очевидно, мы оба виноваты, Лиза, и я в большей степени.

Они помолчали некоторое время.

- Будь сильной, девочка, - мягко сказал Алексей Петрович и проводил ее до двери.

В течение дня Павленко больше не получал каких-либо важных сообщений. Только в конце заводской рабочей смены позвонил Алексеев и сказал, что у Морева заболела сестра, и он просил у завгара разрешения воспользоваться заводской машиной, чтобы навестить ее в селе, расположенном в двадцати километрах от города, в четверг, в первой половине дня. Завгар ответил ему, что должен подумать, и, тайком посоветовавшись с Алексеевым, дал разрешение.

* * *

Продумав предстоящую операцию, Василий Бутенко решил, что для успешного исхода ему вполне достаточно двух помощников. Капитан Алексеев и лейтенант Цымбалюк были польщены и обрадованы, когда Бутенко сказал, что берет их для завершения «дела Морева, «святого отца» и К°».

Наблюдатели сообщили, что на улице Крутой, в доме № 17, - полное затишье. К монашке Евфросинии в среду никто не приходил. Никто не появлялся и в доме № 3, а старик Сергей Никитич Матюшко превосходно устроился в отдельной палате пригородного дома отдыха. Морев находился в гараже и никуда не выезжал, так как завгар поручил ему какую-то неотложную работу на месте. Вакуленко вовремя явилась на службу в конструкторский отдел, вела себя тихо и скромно, однако заметно нервничала. Из ее квартиры в доме «Металлист» никто не выходил, - очевидно, «святой» был уверен в надежности своего укрытия.

Перед вечером Бутенко взял такси и вместе с лейтенантом Цымбалюком выехал на окраину города. Здесь они отпустили такси, «проголосовали», и грузовая машина довезла их до Старого леса. Алексеев остался наблюдать за квартирой Вакуленко, превратившись уже в шофера потрепанного «оппеля».

Старый лес начинался в двадцати пяти километрах от города: по взгоркам, по разлогим балкам, по берегам извилистой, с глинистыми колдобинами речонки рос берест, густой дубняк, ольха, клен, колючий боярышник и мелкий орешник. Когда-то здесь вздымались могучие, в три обхвата, дубы, но теперь от них остались кое-где только черные прогнившие пни да ямы на местах раскорчевки.

В густой и сырой чащобе водился барсук; отлогие каменистые склоны берега облюбовала лисица; говорили, что где-то в непролазном кустарнике прятался волк.

За Старым лесом хранилась недобрая слава: в гражданскую войну здесь укрывалась кулацкая банда, которая чинила налеты и грабежи; в пору немецко-фашистской оккупации гестаповцы увозили сюда обреченных. Память об этих событиях в народе была свежа, нередко она облекалась самыми мрачными версиями, и неудивительно, что вблизи леса никто не селился: место мрачное, да к тому же и неудобное - все овраги, балки, тощая земля.

В этот вечер на майора Бутенко Старый лес произвел совсем иное впечатление. Было так приятно дышать сладковатым настоем трав и листвы, слушать птичьи голоса, шорохи, настороженный хруст валежника…

Бутенко условился с Алексеевым, что, как только тройка прибудет в лес, капитан промчится на своем «оппеле» и, проезжая через мостик на изгибе речки, даст сиреной три коротких сигнала.

Место для наблюдения за лесом и дорогой они выбрали на пригорке, где чернел обветшалый сторожевой курень прошлогодней колхозной бахчи. Лесная опушка начиналась в полусотне шагов от куреня, а проселочная дорога, довольно ровная и накатанная, проходила по склону в двух сотнях метров.

Так хорошо было растянуться на охапке слежалой соломы, чувствовать теплое дыхание земли, ощущать ласковое прикосновение ветра, слушать жужжание запоздалой пчелы, смотреть на ясное, мирное небо, улавливая первые проблески звезд. Как-то не верилось Бутенко - не вязалось с окружающим добрым покоем, - что где-то близко, избегая встреч с людьми, крадется по-волчьи тайными черными тропами враг, хитрый, коварный и беспощадный.

Занятый своими думами, Цымбалюк молча мечтательно смотрел вниз, на лесную даль, над которой медленно перемещались вечерние тени, постепенно переходившие в ночь. Темень стояла недолго; вскоре над горизонтом обозначилась желтая полоса, расширилась, сгустилась, стала кроваво-красной. Подобно горящему стогу сена, запылал, задымился восход луны.

И степь, и лес, дальняя излучина проселочной дороги - все неузнаваемо переменилось под лунным светом: степь стала дымчато-голубой, лес - угольно-черным, а две узенькие колеи дороги наполнились жидким серебром.

Где-то протяжно и глухо кричала птица козодой; в соломенной кровле куреня осторожно копалась мышь; тонко пели комары.

Время от времени Бутенко поглядывал на светящийся циферблат ручных часов. Было уже за полночь… Вот он посмотрел в сторону города, на всхолмленную степь, и ему показалось, что над смутной линией горизонта вспыхнул и угас пучок света. Затем он снова появился и угас, а потом из-за пригорка выдвинулись две горящие точки. Проселком шла машина… Свет ее фар снова вспыхнул, слегка продлился, словно запутавшись в бурьяне, и по проселочной дороге, неподалеку от куреня, промчалась маленькая легковая машина.

Три коротких гудка сирены, заглушенные влажным ночным воздухом, донеслись до слуха Бутенко. Майор тотчас же стряхнул с себя сладкую ночную дрему.

- Внимание, Цымбалюк, - негромко сказал он.

Оба стали смотреть на дальний - за лесом, за низиной - холм, где «оппель» должен был три раза включить и выключить свет фар.

Короткие вспышки света мелькнули и пропали в лунной синеве ночи. И вдруг Бутенко услышал отдаленный монотонный, вибрирующий гул. Майор понял: на большой высоте шел самолет. Но уже через несколько секунд гул замер, и Бутенко невольно подумал, что, возможно, ему показалось. Он взглянул на Цымбалюка и хотел спросить: «Ты слышал?», но Цымбалюк схватил его за руку повыше локтя и весь подался вперед, вглядываясь в лунное небо, где плыло и таяло легкое светлое облачко.

- Вижу, - прошептал Цымбалюк. Бутенко тоже заметил уже черную точку, промелькнувшую пониже облачка и стремительно падавшую на лес.

Неизвестный «гость» был опытным парашютистом: он раскрыл парашют на высоте не более чем в пятьсот метров, и через две-три минуты и черную, игрушечную фигурку человека, и легкий голубой купол парашюта поглотил лес.

Цымбалюк решительно шагнул вперед:

- Пошли!…

- Нет, - остановил его Бутенко. - В лесу мы можем разминуться. Он будет пробираться в город и обязательно выйдет в степь.

Ждать им пришлось очень долго: уже упала роса, и над низиной повисла белая пелена тумана, когда из лесу, неподалеку от дороги, вышли трое. Они двигались быстро и бесшумно, словно тени. Перейдя дорогу, пошли степью, буераками в сторону каменоломен и скрылись за поросшей бурьяном межой.

Светало, когда запыленный «оппель» резко затормозил на извороте проселка. Бутенко и Цымбалюк сели в машину, капитан Алексеев включил мотор.

- Я тоже видел его, - сказал Алексеев. - Быстро приземлился.

Цымбалюк порывисто вздохнул.

- Взять бы сейчас же этих мерзавцев! Ну, объясните, товарищ майор, почему мы медлим?

Бутенко зажег спичку, с удовольствием затянулся дымом папиросы:

- Мы могли бы взять их еще вчера. Но спешка не всегда уместна. Ведь теперь кроме Вакуленко, Морева и «святого» мы можем взять и свежую «дичь».

- Но… неужели они направляются на квартиру к Вакуленко? - удивился Цымбалюк.

- Я тоже думаю об этом, - сказал Бутенко. - Возможно, в городе есть и другая явка. Если же они остановятся у Вакуленко, из этого следует определенный вывод…

- Понятно, - подтвердил лейтенант. Бутенко насторожился:

- Что именно понятно?

- Из этого можно сделать вывод, что они спокойны… «Пожарный инспектор» убран вовремя, и они обрели свободу действий.

- Вывод, конечно, правильный, но не полный, - заметил майор, размышляя вслух. - Ясно, что долго оставаться у Вакуленко они не могут. Дом «Металлист» у всех на виду… Если у них нет другой явки, вряд ли они займутся сейчас поисками ее. Тот факт, что «святой» скрывается у Вакуленко, дело случая. Он поторопился разделаться с Галей, так как боялся, что она его выдаст. Очевидно, он требовал от нее каких-то действий в конструкторском отделе. Мало ли что может сделать простая уборщица! Например, снять слепок ключа от сейфа. Выкрасть ценный документ. Подстроить пожар… Нечто в этом роде «святой», безусловно, предлагал Спасовой, но та отказалась. Когда в среде молящихся Галя увидела двух мерзких спекулянток, она поняла, что пошла по черной тропе. Тут «святой» допустил грубую ошибку: он переоценил силу своего влияния на Спасову, степень ее религиозности. Не случайно же она ему сказала: «Не дурачьтесь». Именно в ту секунду он понял свою ошибку и осознал, что единственный выход, который оставался у него, у Вакуленко и Морева, - это устранение, убийство Гали. В присутствии этой миловидной дамочки, Елены Вакуленко, а может быть, и при ее самом активном участии, он убил Галю. Ясно, что после этого «святой» должен был бежать. У старика Матюшко он остановился лишь временно. Было бы опасно задерживаться здесь, неподалеку от места злодеяния, надолго. Но и «Металлист» не может служить «святому» долговременным пристанищем. Кто-то придет к Вакуленко - водопроводчик, почтальон, управдом, просто знакомый или знакомая, - и обязательно заметит постояльца. Нельзя забывать и самого главного: он прибыл в наш город не скрываться, а действовать. Морев тоже отлично понимает, что убийство студента расследуется, и время работает не в их пользу. Вывод из всего этого прост и ясен: они намерены в самые ближайшие часы совершить задуманное преступление и затем исчезнуть. Только из-за ограниченности времени они базируются на квартире Вакуленко.

- Значит, вы полагаете, - помолчав, спросил Цымбалюк, - что они затребовали подкрепления? Этот парашютист…

Майор дружески улыбнулся ему.

- Вопрос вполне логичен, лейтенант… Действительно, разве эта «тройка» почувствовала себя слабой для совершения какого-то задания? Мне думается, что это явился связной. Возможно, он прибыл с новыми инструкциями, деньгами, с пополнением обычного арсенала шпионов - ядами, средствами тайнописи, новым шифром, оружием. По-видимому, и как помощник он не будет лишним.

Цымбалюк даже привстал с сиденья:

- Тем более, почему бы их сразу же не взять?

Бутенко обернулся и легонько потрепал его по плечу.

- А обвинительный акт? Ведь необходимо письменное изложение обвинения, по которому виновник и предается суду. Обвинительному акту предшествует следствие. Сможете ли вы доказать, что убийство Спасовой и Зарицкого не обычные уголовные дела? Допустим, сможете. Но роль советского следователя не только в том, чтобы раскрыть преступление. Надо пресечь подготавливаемые преступления! Вот это и есть наша с вами функция, товарищ лейтенант. Естественно, возникает вопрос: а знаем ли мы, что именно собираются сделать уже известные нам вражеские лазутчики? Это нужно знать не только для состава обвинения, но и для того, чтобы замыслы врага не являлись для нас загадкой.

Лейтенант заметно нервничал; он закурил, рука его дрожала:

- А «элемент времени»? Вы сами не раз напоминали о нем, о необходимости действовать решительно и быстро. Что, если за то время, пока мы идем по следу, «четверка» успеет осуществить свой замысел?

- Именно потому мы и не спим, - сказал Бутенко, - что учитываем «элемент времени». Вас беспокоит медлительность? Кстати, она имеет лишь внешний характер. Чем плохо, что мы заполучим и парашютиста? «Ключевые позиции» противника мы уже знаем и непрерывно следим за ними. А сейчас узнаем, куда направляется эта компания, и окончательно сможем судить о ее намерениях.

- Они войдут в город со стороны каменоломен, - заметил Алексеев, пристально кося глазами в сторону степи, где недавно скрылись три тени. - Значит, со стороны Крутой…

- Не думаю, чтобы они шли пешком, - сказал Бутенко. - Крутая для них опасна. Скорее всего, остановят машину и постараются побыстрее добраться в «Металлист». Видимо, они захотят увидеться со «святым», который, надо полагать, - не последняя скрипка в этом «оркестре».

Было ровно шесть часов утра, когда старенький «оппель» остановился в двух кварталах от дома «Металлист», возле кафе «Первомайское». Кафе открывалось очень рано, так как первая заводская смена проходила по этой улице и многие рабочие или завтракали здесь, или прихватывали с собой молоко, кефир, бутерброды.

Цымбалюк вышел из машины, направился в кафе, занял столик у широкого светлого окна и заказал себе завтрак. Бутенко и Алексеев поехали дальше, к заводу.

Еще минут через пятнадцать перед кафе остановилась груженная камнем, запыленная трехтонка. Ее шофер явно отклонился от маршрута: камень возили на новостройку, что на окраине города, а не на завод.

Из кабины грузовика вышла женщина, раскрыла сумочку и уплатила шоферу, а из кузова на тротуар спрыгнул рослый, одетый в поношенное пальто, небритый парень. Он обернулся, взял чемоданчик и, не простившись с шофером и, вероятно, забыв его поблагодарить, торопливо зашагал по улице к дому «Металлист».

В кузове находился и еще один человек. Цымбалюк узнал его с первого взгляда (не напрасно же лейтенант изучал фотографии). Это был Морев.

Степан Морев сидел потупившись, приподняв воротник пиджака, стараясь ни на кого не смотреть, неловко примостившись на камне. Только случайно и только на секунду взгляд его встретился со взглядом Цымбалюка, и Морев, казалось, что-то почуял: он как будто вздрогнул и ниже опустил голову.

Через несколько секунд, меняя место, он внимательно взглянул на молодого парня, сидевшего у самого окна кафе, но тот был занят яичницей и не обратил на него внимания. Цымбалюк понял, что у Морева был наметанный глаз и та постоянная инстинктивная осторожность, которая присуща шпионам.

Трехтонка двинулась дальше, и лейтенант, привстав, проследил за ней через противоположное окно: машина направлялась к заводу.

Расплатившись за свой скромный завтрак, Цымбалюк вышел из кафе и успел заметить, что женщина, приехавшая грузовиком, и ее спутник почти одновременно вошли в подъезд «Металлиста».

Теперь лейтенант спешил на завод: он знал, что в это утро главный конструктор Заруба должен был выехать в главк и что завгар предоставит шоферу Мореву какую-то из заводских машин для «поездки в село».

* * *

Принято говорить, что талант - это великое терпение, и чем больше терпение - тем больше талант. Речь идет о длительном творческом усилии, об умении мобилизовать все свои духовные возможности для завершения задуманной работы.

Следователь верит только фактам, а эти факты подчас нарочно запутаны, перечеркнуты, искажены. Иногда следователь как бы читает книгу, в которой отсутствует множество страниц, и нужно большое терпение, чтобы в точности восстановить эти страницы.

Алексей Петрович отлично знал эту истину: он был осмотрителен при анализе фактов и требовал от своих сотрудников самой строгой проверки следственного материала.

«Проявляйте больше терпения, изучая причины и следствия, - нередко повторял он.- Помните, что страницы протокола - это страницы жизни».

Будучи верен своему принципу, Павленко решил восстановить в пределах возможного биографии Морева, Вакуленко и «святого отца». Первая робкая догадка, возникшая у полковника при сопоставлении фактов, привела его к неожиданным результатам: два совершенных в городе убийства были делом рук самых отъявленных врагов. Казалось бы, нельзя медлить, он должен был арестовать преступников, едва лишь приоткрылись их лица. Но Павленко поступил иначе: ни на час не упуская врагов из виду, он старался дознаться, кто же эти люди и чего именно они хотят.

Вот почему, даже получив неопровержимые доказательства преступной деятельности Морева и его друзей, Павленко не поспешил арестовать их, но с нетерпением ждал ответа на свой запрос и с волнением принял у дежурного пакет с пятью сургучными печатями и штампом «Львов».

В пакете оказались две фотографии и, кроме препроводительного документа, три страницы четкого, отпечатанного на машинке текста. Павленко жадно припал к этому тексту, забыв о своей трубке, которая свалилась на пол… Давно он не испытывал такого волнения, такой кипящей ярости и безмерного гнева, как в эти минуты.

Слог письма мог показаться спокойным, даже слишком спокойным и деловым, но за его невозмутимостью Алексей Петрович ощутил кипение такой же ярости, какая теперь бушевала в нем самом.

Другой полковник, тоже в прошлом рабочий и фронтовик, писал:

«В ответ на Ваш запрос относительно гитлеровских военных преступников - Кларенс, Данкеля и Моринса - сообщаю:

В первых числах июля 1941 года они принимали участие в массовых казнях советских людей в Белоборском лесу, под Львовом.

Иоган Данкель (правильно - Данке) - фашистский майор, награжденный двумя орденами Железный крест, отлично владел русским языком, сам вел допросы и расстреливал советских военнопленных. Кличка Данкеля - «Даниил».

Кларенс и Вакуленко, по-видимому, одно и то же лицо; настоящая фамилия - Лещинская, имя - Лариса.

Родилась Лариса Лещинская во Франции, куда в 1919,году эмигрировал ее отец, дворянин, царский генерал. Имеет незаконченное инженерное образование, отлично владеет французским, немецким и русским языками, служила сначала в различных французских разведывательных организациях, а затем, после поражения Франции,- в гестапо.

Отец Лещинской умер незадолго до начала второй мировой войны, а Лариса переехала вместе с матерью в Германию, в город Вупперталь. Очевидно, еще в то время она была намерена сменить своих французских хозяев на немецких.

На Харьковщине, вблизи железнодорожной станции Тополи, генерал Лещинский имел крупные владения. В период фашистской оккупации Украины Лариса Лещинская приезжала в этот район вместе с матерью, осматривала земли, принадлежавшие когда-то ее отцу, и хлопотала перед оккупационными гитлеровскими властями о восстановлении права собственности. Кто-то из местных жителей ночью убил старуху Лещинскую, вероятно, за ее прежние «благодеяния», а Лариса - Кларенс успела бежать в расположение немецкого воинского подразделения.

К тому времени у нее уже был стаж службы в гестапо, и оккупанты немедленно предприняли карательную экспедицию.

Что касается службы Ларисы Лещинской в гестапо, то следует отметить, что она лично избивала арестованных советских людей и участвовала в массовых казнях.

Моринс (он же Моринсон) - личность довольно загадочная. Его фотографии у нас нет, но известны приметы: брюнет, среднего роста, спортивного сложения. В оккупированном Львове он находился недолго и почти ежедневно менял одежду: носил погоны то ефрейтора, то обер-лейтенанта, но предпочитал гражданский костюм. Известен как палач и садист, издевавшийся над своими жертвами. В совершенстве владеет немецким и русским языками. Национальность Моринса не установлена, однако есть основания полагать, что он, как и Лариса Лещинская, выходец из русского белоэмигрантского отребья и с «фрау Кларенс» был знаком давно. Свидетель, старый официант, показал, что, обедая с Кларенс в ресторане, Моринс говорил: «У нас в Вуппертале…» Это было в первые дни оккупации Львова».

Дочитав письмо, полковник взглянул на фотографии. На одной из них была изображена группа немецких офицеров, разместившихся за банкетным столом. Компания уже заметно подвыпила и чему-то смеялась. Здоровенный детина с широким, тупым лицом, с прической «ежик» и огромной свастикой на рукаве мундира, подняв бокал, держал речь. По-видимому, он говорил что-то очень смешное; другой немец, упитанный и плечистый, хохотал, откинувшись на спинку стула. У него были крупные зубы, четкий, широкий, самодовольный оскал. Среди пирующих были и женщины: очень красивая, пышная блондинка; другая - худенькая, с замысловатой прической; третья - Павленко сразу ее узнал - Вакуленко.

Одета Вакуленко - Лещинская была в темное платье без рукавов, с очень глубоким декольте. На обнаженных руках ее поблескивали кольца, стройную длинную шею охватывало тяжелое ожерелье. Она тоже держала в руке бокал и, немного скосив глаза, кокетливо поглядывала на соседа, немецкого полковника с дряблым, надменным лицом.

Вторая фотография изображала немецкого майора: худощавого, седого, подтянутого, с двумя «железными крестами» на мундире. С первого взгляда можно было понять, что это ретивый служака, черствый и волевой, холодный и беспощадный. Павленко не раз доводилось видывать подобных служак, будто штампованных в старой прусской солдафонской школе. Одежда, прическа, выражение лица резко изменяют облик человека, но форма головы, носа, очертание губ, разрез глаз остаются неизменными, и опыт подсказывает следователю достоверность всех этих признаков сходства. Павленко узнал в майоре «святого Даниила» в удивился одному: Даниил не изменил своей гестаповской клички.

Теперь у Павленко не было ни малейшего сомнения, что Морев - Морин - давний приятель «святого» и Лещинской. Он понимал, что в ближайшее время от них следует ждать решительных действий, ради которых «тройка» столь долго, осторожно и упрямо бродила вокруг завода.

Ночью полковника неожиданно навестил уже знакомый молодой шофер такси. Он сообщил, что ему «повезло»: дамочка-блондинка с каким-то молодым человеком наняла такси и выезжала за город. На окраине села Хуторок она попросила остановить машину. Здесь они расплатились, сошли и не спеша направились по проселку в Хуторок. В дороге они говорили о какой-то тетушке, которая внезапно заболела, и у которой останутся ночевать, однако, несмотря на болезнь тетушки, оба шутили, смеялись, но как будто немного нервничали: то внезапно умолкали, то как-то неестественно громко смеялись. От них пахло вином… Шофер удивился, что пассажиры вышли на окраине Хуторка и не захотели проехать к дому тетушки машиной, хотя это маленькое селение «все на ладони», все домики стоят у дороги, и подкатить к любому из них, как он сказал, «проще пареной репы».

Павленко поблагодарил водителя за информацию, но тот гордо заявил:

- Это же наше общее дело - блох из дому выводить! Да я, товарищ полковник, на самую крайность готов, ежели паразита учую!

Порадовал Алексея Петровича славный паренек: его решительность была еще одним подтверждением того непреложного, сотни раз проверенного факта, что нашим органам безопасности с постоянной готовностью помогают советские люди.

Поездка Морева и Вакуленко за город особенно беспокоила полковника, и он с нетерпением ждал, когда появится или позвонит Бутенко.

Очень кстати Бутенко позвонил в половине девятого утра: он тоже отлично знал, как дорога теперь каждая минута. Он сообщил, что прибыл четвертый гость, который отдыхает у Леночки, и что водитель Степа взял у завгара полуторку, чтобы навестить сестру.

- Все это очень хорошо, - сказал Павленко. - Нам тоже пора проявить гостеприимство. Зайдите к Леночке и пригласите ее ко мне. Пусть она явится вместе с папашей и гостем. Машина должна отправиться точно в назначенный час, и поведет ее наш друг Алексеев.

Он дал еще несколько указаний, в которых, если бы даже кто-либо подслушивал разговор, трудно было бы понять что-то определенное. Но Бутенко все отлично понял.

* * *

Утром, едва Зина Левицкая пришла на службу, ее вызвал главный конструктор Заруба. Он сидел за столом в своем кабинете и беседовал с каким-то юношей, одетым в чистую рабочую спецовку. Зина успела отметить: юноша был плечистый, с ясным взглядом, мужественными чертами лица.

Левицкая была уверена, что умеет угадывать настроение своего начальника: он улыбался ей доброй, чуточку задумчивой улыбкой, и по этой улыбке девушка поняла: «старик» в самом отличном настроении.

- Я вижу, наша Зиночка сегодня особенно мила, - сказал Заруба, вставая из-за стола.

Зина вспыхнула и опустила глаза: молодой человек смотрел на нее ласковым, веселым взглядом.

- Вы вызывали меня, товарищ начальник… - Заговорила она смущенно и потому излишне официально, а Заруба, иронически подделываясь под этот тон, продолжил фразу:

- Да, вызвал, чтобы поручить особо важное задание, которое состоит из двух разделов… Во-первых, знакомьтесь. Как думаете, Зина, кто этот молодой человек? Насколько я знаю, вы проницательны…

- Очевидно, инженер, - тихо проговорила Зина и еще раз взглянула на юношу. Взгляды их встретились, и девушка окончательно смутилась.

- Итак, познакомьтесь, - предложил Заруба. - Это наш новый водитель, Зина, зовут его Николай Федорович…

Зина пожала крепкую, сильную руку и снова обернулась к Зарубе.

- Ну вот, первый раздел уже выполнен: вы знакомы… А второй заключается в том, что вам придется поехать в главк и отвезти чертежи. Коллегия отложена, а чертежи просили прислать сегодня. Поедете моей машиной, которую поведет Николай Федорович. Чертежи сдадите в секретариат, под расписку. Вот вам папка. Машина у подъезда.

Зина охотно согласилась на эту поездку. Степа, с которым они договорились пойти в театр, предупредил, что он, к сожалению, вечером будет занят - работа все!

А Зина и не жалела. Она и сама не смогла бы ответить, почему это поручение начальника было ей приятно. Возможно, потому, что утро сияло солнечной позолотой и в степи как-то особенно привольно и хорошо! Через несколько минут она вышла из парадного конструкторского бюро с большой черной папкой в руке!

Николай Федорович предупредительно открыл дверцу машины, осторожно поддержал девушку под локоть, и Зина поняла: водитель хотел, чтобы она сидела с ним рядом.

Мягко загудел мотор, машина плавно двинулась вдоль улицы. Легкий ветерок ворвался в приоткрытое боковое окошко, тронул прическу Зины, рукав шелкового платья, ласково коснулся лица.

Как хорошо начинался этот день: и начальник сегодня был особенно внимателен и вежлив, и водитель так радостно заглянул ей в глаза, и главное, вместо обычной канцелярской работы предстояла отличная прогулка.

Впрочем, и обычной своей работой Зина была довольна. На службе к ней относились по-дружески тепло. Правда, в этом ласковом отношении она подчас улавливала покровительственные нотки. Пожалуй, ее считали еще слишком молоденькой и наивной. Да, в сущности, Зина и была такой. И хотя девушка гордилась своим положением сотрудника конструкторского бюро, где разрабатываются такие важные - совершенно секретные! - вопросы, прямого отношения к ним она не имела: ведь, как правило, ей приходилось разбирать только общую почту.

Сегодня ей впервые было оказано такое высокое доверие. И это, конечно, тоже влияло на ее светлое настроение.

Сделав несколько поворотов, ощутимо набирая скорость, машина проскользнула мимо последних строений города и вышла на широкий асфальт автострады, похожей на черную реку. По берегам этой неподвижной реки зеленела трава, а дальше простирались безбрежные поля кукурузы.

У смотрового стекла машины ластился встречный ветерок; то затихая, то врываясь в открытое окно правой дверки, он приятно освежал лицо и шею Зины.

Шофер оказался веселым, находчивым собеседником: он бывал во многих городах и увлекательно рассказывал о далеком полярном Мурманске, где в летнюю пору, когда почти три месяца длится день, привозные петухи теряют чувство времени и орут в изумлении в неположенные часы.

Не то чтобы очень, но все же чуточку (так она мысленно отмечала) Зине нравился этот спокойный, вежливый юноша. Постепенно и она стала рассказывать о себе, о своей учебе и других делах, а шофер время от времени задавал ей вопросы и улыбался некоторым ее ответам. Если бы Зина была наблюдательной, она заметила бы, как напряженно всматривался шофер в даль дороги и в окружающую степь и как на его лице еле заметно вздрагивали мышцы.

Уже остался позади Хуторок, малое селение у самой дороги, и на дальнем невысоком взгорке четкой синеватой полоской обозначился Старый лес.

Зина продолжала увлеченно болтать, нисколько не подозревая, что слова ее уже не доходят до сознания спутника, что думает он совсем о другом - о близкой и, возможно, смертельной опасности. Он знал, что где-то здесь, в степи, или там, где дорога прорезает лес, предстоит встреча с вооруженным врагом, злобным, отчаянным и беспощадным, и что малейшая оплошность может стоить жизни и ему, и этой беспечной девушке.

Старый лес начинался мелким кустарником, густыми зарослями орешника и береста; дальше, вплотную приближаясь к дороге, поднимался молодой дубняк, а в низине, у самой речонки, буйно разрослась ольха.

Мост через речку был очень узким: двум машинам не разминуться, и тот, кто хотел встретить здесь конструктора Зарубу, расчетливо выбрал позицию.

Шофер увидел на мосту, под старой ольхой, полуторку. Он опустил руку в карман и, нащупав пистолет, незаметно для Зины снял предохранитель. Затем нажал на тормоз, и машина остановилась в десяти метрах от грузовика. В ту же минуту из зарослей ольшаника выбежал человек; подскочив к машине, он рванул правую дверцу и замер в изумлении.

- Ты?!

В поднятой руке Морева Зина увидела пистолет; вскрикнув, она откинулась на спинку сиденья и крепко прижалась плечом к шоферу. Папка лежала у нее на коленях. Морев схватил папку и рванул клапан. Замок не открылся. Морев очень спешил. Чтобы освободить руку, он сунул пистолет в карман пиджака. В этот миг молодой шофер, сначала будто оцепеневший за рулем, оттолкнул от себя Зину и, закрывая ее своим телом, мгновенно оказался на правой стороне сиденья. Дуло его пистолета смотрело в лицо Морева.

- Ложись, гад! - приказал шофер. - Двинешься - буду стрелять…

Морев вздрогнул и покорно опустился на землю, лицом вниз.

На черной полосе асфальта, прорезавшей лес, мелькнула, и скрылась, и снова стремительно выросла из-за пригорка большая машина с высоким кузовом. Это группа оперативных работников спешила на помощь капитану Алексееву.

* * *

Майор Бутенко был уверен, что после отъезда Морева к «больной сестре» тройка шпионов - Вакуленко, «святой Даниил» и парашютист - не станет долго задерживаться и постарается скрыться. Он очень обрадовался, услышав приказание полковника «пригласить гостей».

Старенький «оппель» быстро домчал майора и Цымбалюка к «Металлисту», и они поднялись на лестничную площадку у квартиры Вакуленко.

Здесь они остановились в ожидании; из-за двери слышались приглушенные голоса - женский и спокойный, очень спокойный, басовитый - мужской.

Бутенко рассчитывал, что придется еще некоторое время подежурить здесь, но, против его ожидания, дверь открылась, и на площадку почти одновременно вышли двое. Бутенко даже не вглядывался в их лица. Он сделал шаг и произнес очень мягко:

- Извиняюсь…

Пожилой человек в поношенной черной шляпе, из-под которой поблескивала седина, резко посторонился и сказал:

- Пожалуйста…

Вероятно, уже через секунду он пожалел о собственной вежливости: в грудь «святого Даниила» нацелились два пистолетных дула.

Лейтенант бросился вперед, и другой «квартирант» Вакуленко в испуге поднял руки.

- Спокойно, господин Данке, - негромко сказал Бутенко, - одно ваше движение, и вы мертвы… Войдите в квартиру.

Задержанные молча переступили порог. Вакуленко бросилась от двери, через прихожую, в глубь просторной комнаты, но Цымбалюк уже стоял перед ней и легко, словно без всякого усилия, взял из ее руки маленький браунинг.

- Садитесь, господа, - приказал Бутенко, по-прежнему держа в руках два пистолета. - Спешить вам уже некуда.

Цымбалюк шагнул к стене и снял трубку телефона.

- Мы находимся «в гостях», - произнес он почти весело, - Просим опергруппу сюда…

* * *

В течение семи дней полковник Павленко не вызывал четверых арестованных шпионов. Он с нетерпением ждал возвращения Горелова. А лейтенант почему-то задерживался в командировке. Но вот, наконец, он прибыл и прямо с аэродрома явился с докладом.

Выслушав Горелова, прочитав его письменный доклад, полковник еще раз ознакомился с протоколами допроса шпионов и вызвал всю четверку одновременно.

Они вошли в сопровождении конвоиров, скрестив за спиной руки.

- Садитесь, - предложил им Павленко. - Надеюсь, вы извините меня, что я вынужден был на целую неделю разъединить вас?

Они молча уселись на поставленные вахтером стулья, не ответив ни словом полковнику, не взглянув друг на друга.

Но взгляды их не были мертвы: словно завороженные, они уставились на отдельный столик, стоявший у окна, на те предметы, которые лежали на столике. Это была целая «коллекция» оружия, ампулы с ядами. Были здесь и два радиопередатчика, взятые на квартире у старика Матюшко и на квартире Вакуленко - Лещинской. Был и топор, которым «святой» зарубил Галю Спасову, и его «библия», и многое другое.

- Итак, - невозмутимо продолжал Павленко, - давайте же сосчитаем, сколько вас здесь?

Они сидели по-прежнему молча, не шелохнувшись.

Алексей Петрович раскурил трубку и взял со стола какую-то бумажку.

- Мне кажется, каждый из вас пребывает в нескольких лицах. Елена Вакуленко, она же Вакульчук, она же Лариса Лещинская, она же Кларенс - в четырех лицах. И все-таки вы одна, не правда ли, мадам Лещинская? Вы помните Тополи, Вупперталь, Львов 1941 года? Молчите? Я понимаю… вашу забывчивость. Но вот фотографии, которые напомнят вам названные мною города…

Вакуленко - Лещинская взглянула на фотографии и заерзала на стуле. Щеки и губы ее задергались.

- Не буду вас расстраивать, - продолжал Павленко. - Пойдем дальше. Господин Данке, он же Данкель, он же Даниил и, наконец, «святой Даниил» - немецко-фашистский майор, кавалер двух Железных крестов, убийца не только Гали Спасовой, но и многих, многих советских людей во Львове в 1941 году…

Данке не шелохнулся. Сухощавое лицо его было замкнуто и бесстрастно, и только прожилка на виске трепетно билась, выдавая его волнение.

- Далее, - спокойно продолжал Павленко, примечая каждую подробность в поведении арестованных. - Морев, он же Морин, он же Моринс и Моринсон… Довольно скучное танго сочинили для вас и с весьма примитивным шифром на ксилофоне…

- Довольно! - резко воскликнул «святой Даниил», пытаясь подняться со стула.

- Что именно «довольно»? - спросил полковник.

- Вы все знаете… - прошептал Данке и закрыл руками лицо. - Вы все знаете. И эти фотографии… Где, какими путями вы их достали?…

- Это не мы достали, - спокойно ответил ему Павленко. - Ваши обличия сохранил народ, который никогда не простит вам совершенных преступлений. Народ нам всегда поможет и помогает.

- Но если вы действительно все знаете, - воскликнул «святой», - зачем тогда допрашиваете нас?

Полковник улыбнулся:

- Ну, что это за допрос по сравнению с гестаповскими допросами! Разве кто-либо тронул вас хоть пальцем?

- Что же вы хотите? - глухо проговорил Данке.

- Уточнить одну подробность, - сказал полковник, снова раскуривая трубку. - Где вы, поклонник Шопенгауэра и Ницше, «ариец», изучали христианскую православную религию и особенно ее самое реакционное, антигосударственное, антиобщественное ответвление, так называемое «учение» ИПЦ - истинно православной церкви?

- В специальной школе, в Бонне, - вздрогнул и, слов но пересиливая себя, ответил Данке.

- Разве это «учение» обязывает… убивать?

- Нет, но оно является ширмой…

- Для какой цели?

- Цель эта древняя, - потупившись, негромко сказал Данке. - Всемирное господство арийской расы.

- Которого вы добивались столь подло и мерзко?

- Все средства хороши…

- Так говорят иезуиты.

- Пусть. Все равно…

- Так утверждает «Феме»?…

Данке бессильно опустился на стул.

- Вы знаете и это?

- Немного… Значит, всемирное господство за счет уничтожения других народов - французов, славян… А почему же вам помогала мадам Лещинская?

- Потому что она - дура, - бесстрастно ответил Данке.

Вакуленко - Лещинская порывисто встала со стула.

- Подлец… Как ты смеешь?… Предатель!

Данке даже не взглянул на нее.

- Молчи, подошва… Мы засыпались из-за тебя. Из-за твоих глупых анонимок.

- Я имела такое задание Моринса и выполняла его.

- Все ясно, - молвил Павленко. Он заметил, что Морев - Моринс порывается что-то сказать, но махнул рукой и обронил безразлично: - Господин Моринсон, я не нуждаюсь в ваших признаниях. Уведите арестованных…

Они вышли из кабинета, а полковник сначала открыл форточку, потом набрал номер телефона хирургического отделения больницы, чтобы навести справку о состоянии здоровья капитана Петрова.

* * *

На следующее утро Алексей Петрович позвонил секретарю обкома.

- Извините, Иван Сергеевич, я задержал взятую у вас книгу…

Гаенко рассмеялся:

- Ну и как, прочли?

- . Прочел, и не без пользы…

- О, если так, желаю вас видеть. Кстати, анонимок больше не поступало.

- Это мне известно, - сказал Павленко. - С вашего разрешения, я буду у вас во второй половине дня.

Затем он приказал привести Морева - Моринса и задал ему лишь один вопрос. К его удивлению, тот не отпирался.

Впрочем, если бы Морев даже попытался скрыть подробности, доклад Горелова его изобличал. Вероятно, считая вопрос, заданный полковником, лишь второстепенным, вступительным к ряду других вопросов, Морев подробно рассказал о том эпизоде, который особенно интересовал полковника. Стенографическую запись его рассказа, расшифрованную и перепечатанную на машинке, Павленко получил через час.

Морев был изумлен, что полковник больше ни о чем не спрашивал его.

* * *

Гаенко мельком взглянул на книжку «Восточный фронт», которую Павленко положил на стол, и сказал с чуточку насмешливой улыбкой:

- Я помню наш разговор о загадках, тайнах… Сейчас, очевидно, и вы сошлетесь на «завесу времени», правда же? Конечно, очень трудный узелок!

- Автор этой книжонки, - сказал Павленко, - по-видимому, большой хвастун. Описывая деятельность гитлеровской фронтовой разведки, он многое преувеличил. Но документ, о котором идет речь, действительно оказался в руках командования немецко-фашистских войск в период боев под Лохвицей.

Алексей Петрович взял книгу, раскрыл ее и быстро нашел знакомую страницу.

- Обратите внимание на эти фамилии: Моринс, Кларенс, Данкель… Все эти господа сейчас находятся у нас. Их «расшифровка» началась с простой анонимки! Это была ниточка, тоненькая, почти неуловимая, но она привела к большому клубку. В клубке оказалась и некая четвертая личность, диверсант, парашютист, однако о нем я не имею пока достоверных сведений…

Гаенко привстал с кресла; пальцы его рук, вцепившиеся в стол, побелели:

- Они у вас?

Алексей Петрович наклонил голову.

- Да, Иван Сергеевич, вы не ослышались. Как видите, не прошло и месяца… Но вас интересовала «тайна»? Как это ни странно, однако сам Капке, автор книжонки «Восточный фронт», помог нам приоткрыть «завесу времени».

Он достал из внутреннего кармана пиджака запись показаний Морева и передал Гаенко.

- Итак, слово имеет сам господин Моринс, он же Моринсон…

Гаенко прочитал запись показаний шпиона:

«Мою фамилию и мои клички вы знаете… Я мог бы по-прежнему путать карты, но теперь это не имеет смысла. Ваши разведчики работали с исключительным терпением. Мне до сих пор не верится, что они сумели нас обвести, что они победили. Когда мой шеф, майор Данкель, раскрылся, а у него не было другого выхода, ибо игра не стоила свеч, я понял: все кончено. Причина того провала, который нам уготован судьбой, заключается в единственном и решающем факте: мы не имеем опоры. Мы искали ее, но не могли найти. Единственным ходом, который у нас оставался и который, казалось, безошибочно сделал майор Данкель, была ставка на религиозность ваших людей. К сожалению, несмотря на всю осмотрительность майора, и здесь мы провалились, так как дурочка Спасова на поверку оказалась далеко не дурочкой… Но меня удивляет, почему вы не спрашиваете о главном: о целях, которые ставила перед собой наша группа? Почему вас интересуют столь отдаленные события? Хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Я понимаю, что наша главная цель вам известна. Только рассчитывая на смягчение своего удела, я даю полный, искренний ответ…

Вы спрашиваете, каким образом секретный штабной документ, подписанный генералом Карпенко, оказался в наших руках?

Этому факту предшествовало много событий, которые следует бегло восстановить. Эти события памятны мне, так как я был награжден за участие в них и повышен в чине.

Я был выброшен с самолета в глубоком советском тылу, в районе Пирятина. В дни непрерывных боев, которые развернулись на просторах Украины в 1941 году, никто не обратил внимания на раненого сержанта, отставшего от своей части. Мне удалось присоединиться к штабу советского Юго-Западного фронта.

Когда танковые части Гудериана и Клейста соединились в районе Лохвица - Сенча по реке Сула, Полтавской области, и тем завершили окружение киевской группы ваших войск, в окружении оказался Военный совет и штаб Юго-Западного фронта во главе с командующим генералом Карпенко.

Потеряв связь со ставкой своего главного командования и другими фронтами, Карпенко принял решение прорвать кольцо окружения и вывести Военный совет, штаб фронта и части Советской Армии из этого котла. Собрав ударный кулак боевой техники и пехотных частей, генерал Карпенко достиг города Пирятина. Здесь он убедился, что кольцо окружения сжимается и что силы немецкой армии во много раз превосходят его силы.

В ночь на 18 сентября 1941 года Карпенко приказал всем членам Военного совета, работникам штаба фронта и 5-й армии сойти с машин и двигаться в направлении Лохвицы пешим ходом. Для охраны штаба фронта и оперативных документов было выделено 50 курсантов школы НКВД. Продвижение штаба прикрывали, сдерживая наши непрерывные атаки, 4-й Украинский полк НКВД и оставшиеся части армии. Хутор Высокий, села Демьяновку, Куреньки, Пески эта небольшая группа советских войск прошла с ожесточенными боями, и я не раз благодарил судьбу, что остался жив… Правда, бойцы берегли меня, поскольку я сказался раненым. 19 сентября, после тяжелого боя, мы вступили в село Городище, Полтавской области.

Я не забуду тех бесконечных часов, когда вокруг нас непрерывно рвались снаряды и мины, и, признаюсь, чертовски жалел, что оказался в этой мясорубке.

Помню, поблизости сельской хаты, во рву, собрался Военный совет… Карпенко предложил уничтожить все оперативные документы штаба фронта и 5-й армии. Возражений не последовало. Вскоре на колхозном дворе запылал костер… Однако я заметил, что помощник начальника штаба Михеев спрятал у себя на груди какой-то документ.

С той самой минуты документ, спрятанный Михеевым, стал для меня самой желанной целью. Не буду рассказывать о дальнейшем ходе боя. Могу лишь отметить, что Михеев и группа его солдат погибли героически. Они бросились с гранатами под немецкие танки. Мне повезло… Я уцелел. Я оказался в группе пленных. Дальнейшее вам понятно. Когда я рассказал командиру дивизии о себе, меня немедленно представили к награде. Но моей задачей было разыскать труп Михеева и взять документ… Одну минутку, господин полковник… Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня. Я - разведчик, и вы - разведчик; у нас особая, тонкая форма борьбы. Я никого не убивал. Я был только разведчиком…»

Гаенко отложил в сторону страницы приказаний и задумался, прикусив губу, нахмурив брови.

- Он довольно точно излагает события, этот Моринс… Правда, в его показаниях имеются и неточности… Генерал Карпенко приказал начальнику оперативного отдела штаба полковнику Багряному взять под свое командование три тысячи бойцов и оставшиеся механизированные части и обеспечить прорыв кольца вражеского окружения. Направлением главного удара были села Мелехи, Воронки, Жданы… Багряный должен был также разведать место переправы через Сулу… Группа полковника Багряного выступила на выполнение боевого задания, а за нею двинулись штаб и Военный совет фронта. В арьергарде шел генерал Потин с двумя бронемашинами и горсткой бойцов, прикрывая Военный совет с тыла и флангов. Село Мелехи мы прошли с непрерывными боями, а в район села Воронки прибыли поздней ночью. Здесь немцы развернули крупные силы танков и мотопехоты. Завязался ожесточенный бой. Багряный форсировал реку Сулу и с небольшой группой бойцов вышел из окружения…

Гаенко умолк. Резким, нервным движением достал портсигар, закурил.

- Остальные продолжали сражаться? - негромко спросил Алексей Петрович.

- Да, остальные погибли героями… Гитлеровцам дорого обошлась эта ночь! Между прочим, я читал приказ Гудериана. Знаете, что он приказывал своим воякам? Он приказывал им учиться доблести у солдат генерала Карпенко…

- Вы обратили внимание, - помолчав, спросил Алексей Петрович, - на эти слова в показаниях Моринса: «Я - разведчик, и вы - разведчик»?…

Гаенко усмехнулся:

- Да, конечно, обратил… Мерзавец даже не подумал о том, что оскорбляет вас! Вы охраняете великую Родину, жизнь и труд своего народа, а он по-собачьи лижет руку, дающую деньги. Что о нем сказать? Профессиональная дрянь.

- Да. Кстати, наш сотрудник недавно побывал в тех местах с фотографией Моринса. И, представьте себе, этого негодяя опознали. Ожидая прихода фашистских войск, он провел несколько дней в селе. А когда гитлеровцы захватили село, Моринс выдавал им раненых советских бойцов и многих собственноручно расстреливал.

Карандаш резко хрустнул и переломился в руке Гаенко. Иван Сергеевич встал и надел шляпу.

- Сейчас мы поедем вместе.

- Вы хотите видеть этого Моринса? - спросил полковник.

Гаенко брезгливо поморщился:

- Зачем?… Нет, поедем проведаем Петрова. Надо представить его к награде.

- Очень правильно! - согласился Павленко.

- Скажите, Алексей Петрович, а с этим некрологом…

- Все в порядке, Иван Сергеевич. После ареста шайки мы все объяснили. Да, собственно, пожарного инспектора Петрова больше и нет. Есть майор госбезопасности Петров. Сегодня он повышен в звании. Поедем, поздравим его.

… Навестить майора Петрова они смогли, однако, только через день, так как Гаенко вызвала по прямому проводу Москва, и неотложные дела заняли у него почти сутки.

* * *

Зина Левицкая была взволнована: ее вызывали в управление КГБ. Девушка до сих пор не могла сообразить, что же произошло? Почему ее знакомый, Степан Фаддеевич, такой любезный и внимательный, вдруг оказался в лесу и с пистолетом в руке бросился к машине? Чего он хотел? Почему схватил папку, в которой, как позже узнала Зина, были только старые газеты? И почему Заруба послал ее в главк с этими старыми газетами вместо чертежей? Возможно, просто по рассеянности? Наконец, кто был этот новый шофер машины, такой веселый, симпатичный парень, и почему он оказался вооруженным? Словом, у Зины возникло сто тысяч «почему?».

Всю дорогу, идя в управление, девушка волновалась, как никогда, а в приемной начальника не могла сдержать слез, которые застилали и жгли глаза.

Молодой человек в военной форме встретил ее очень вежливо и, скрывшись на минуту за дверью кабинета, тотчас возвратился.

- Пожалуйста, Зина, вас ждет начальник…

«Не так уж страшно», - подумала девушка и твердым шагом вошла в кабинет. Полковник поднялся ей навстречу.

- Здравствуйте, здравствуйте, Зина! - весело проговорил Алексей Петрович. - Вы теперь, можно сказать, наша крестница. - Он пожал ей руку, предложил стул. - Пригласил я вас, Зина, чтобы побеседовать о наших общих делах. Мы ведь причинили вам некоторые неприятности. Наверное, перенервничали вы во время этой поездки? Страху набрались?

Девушка теребила край носового платка.

- Было немножко…

- Видите ли, иначе мы не могли поступить. Ваш знакомый, Морев, оказался шпионом иностранной разведки. Он и познакомился с вами с единственной целью: чтобы узнать, когда Тимофей Петрович Заруба выедет в главк… Да, узнать об этом, убить Зарубу и отобрать у него чертежи…

Зина схватилась руками за голову.

- Боже мой…

Полковник прикоснулся к ее плечу.

- Теперь уже волноваться не следует. Ведь все обошлось благополучно…

- А что… что же мне за это будет? - Зина смотрела на него широко открытыми глазами.

Алексей Петрович сдержал улыбку.

- Право, сам не знаю, что с вами делать. Были бы вы, Зина, моей дочерью, наверное, отстегал бы я вас по первое число… Это чтобы разбирались в знакомствах и не болтали лишнего.

Он присел рядом. По лицу Зины текли слезы. Но Алексей Петрович понимал: это были слезы досады и одновременно облегчения.

- Ну, довольно, девочка, не плачь, - переходя на «ты», негромко, по-отцовски тепло сказал он. И вдруг засмеялся: - А знаешь, Зина, у меня есть один приятель, правда помоложе меня и не женатый. Он очень хотел бы с тобой познакомиться.

Она посмотрела на него удивленно, а Павленко набрал номер телефона и сказал:

- Капитан, зайдите ко мне…

Спустя две минуты в кабинет вошел стройный, молодцеватый капитан.

- Капитан Алексеев явился по вашему вызову.

- Знакомьтесь, капитан… - серьезно сказал полковник, но Алексеев заметил веселые искорки в его глазах.

- Зина?! - воскликнул он и снова, уже радостно, взглянул на Павленко. - Да ведь мы знакомы… Правда, Зина?

Девушка привстала и снова опустилась на стул.

- Вы?… Николай Федорович?… Шофер и… капитан?…

- Что ж, если знакомы, - строго молвил Алексей Петрович, - не буду вас больше задерживать. Надеюсь, капитан проводит вас домой. На улице уже темнеет.

* * *

В жизни каждого человека бывают незабываемые, неповторимые минуты. Алексей Петрович Павленко мог бы вспомнить много их, значительных, радостных, печальных… Но особенно памятной для него осталась та минута, когда вместе с секретарем обкома он вошел в просторную, светлую палату, в которой лежал майор Петров.

Увидев пришедших, Петров приподнялся на локтях и улыбнулся пересохшими губами.

Гаенко первый приблизился к постели, молча взял руку раненого и поднес ее к своей груди.

- Спасибо, наш славный товарищ, - проговорил секретарь, и голос его дрогнул.- За подвиг твой спасибо, за любовь к людям.

Вот это и врезалось в память Павленко: ясная тишина палаты, рука майора у груди Ивана Сергеевича, пересохшие губы Петрова и радость, гордое счастье в его глазах.

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

Перевод с украинского Ирины Стишковской

I

Из очередной командировки полковник Гриценко возвращался поздно вечером. Моросил холодный густой дождь, который так щедро выпадает в марте на донбасской земле. Забрызганная грязью «Победа» монотонно шуршала по гладкому асфальту. За окнами проплывали огни шахтерских поселков, но полковник не замечал их. Почти всю дорогу он сидел с закрытыми глазами, и трудно было понять, то ли он дремлет, то ли что-то обдумывает.

Некоторое время машина ехала по широкому проспекту, потом свернула в тихий безлюдный переулок и остановилась у подъезда серого многоэтажного дома. Гриценко сразу открыл глаза, распахнул дверцу и как-то виновато посмотрел на черные квадраты окон своей квартиры.

- Не дождались. Отдыхают…

Простившись с шофером, он вошел в подъезд. Тихо открыл дверь и, чтобы никого не беспокоить, на цыпочках направился к вешалке. Не успел снять шинель, как дверь спальни бесшумно открылась, и на пороге появилась жена Елена Петровна. Новый шелковый халат красиво облегал ее стройную, словно девичью, фигуру. Долгие годы напряженного труда, недостатков и бедствий не согнали с ее красивого лица нежного румянца, не погасили игривых огоньков в ее темных и глубоких глазах. Она была точно такой же, как и два десятка лет назад, разве только с незабываемого сорок второго года появилась в каштановых прядях седина, да так и застыла серебристым инеем.

- Я уже думала, что и сегодня тебя не будет.

Она взяла из рук мужа шинель. В уголках ее губ легла мягкая, чуть печальная улыбка. От этого лицо стало еще добрее и привлекательнее.

- Как же ты добрался в такую непогодь?

- Лучше не спрашивай: дороги в степи - сплошное месиво.

Стояли в коридоре возле вешалки, лицом к лицу, как молодые влюбленные. Редко выпадают им такие встречи! Он всю жизнь в разъездах. Вот только нагрянет в полночь, перемолвится словом-другим, а утром снова в район. Возможно, поэтому подобные встречи и бывали для них такими радостными и желанными.

- Ну, иди умывайся, а я ужин подогрею: голодный же, знаю.

- Ты, как всегда, догадлива.

Ужинать сели на кухне. Елена Петровна примостилась рядом с мужем и засмотрелась на его белый, как вишневый цвет, чуб.

- Стареем мы, Коля. Ох да, я и забыла, - встрепенулась она. - Телеграмма же позавчера из Черногорска пришла. Сейчас принесу.

Минуту спустя Гриценко уже разворачивал бланк. Пробежал глазами ровные строки, и сразу морщины на лбу разгладились. В телеграмме говорилось: «Поднимаю тост за двадцатипятилетие мирного сосуществования. С серебряной свадьбой! Рад был бы поздравить лично, но не могу. В конце апреля уезжаю на Кавказ, по дороге обязательно загляну. Кланяюсь…»

- Ты смотри, а и в самом деле двадцать пять… «мирного сосуществования». Вот уж придумал! - Гриценко расхохотался. - А я-то из головы выпустил. Ну, не молодец ли мой Петруха? Что ж, жинка, зови гостей, будем серебряную свадьбу справлять!… А помнишь, Лен, каким скромным был на Десне наш свадебный банкет?…

Забыл полковник про ужин. Вместе с женой понеслись они на крыльях воспоминаний в далекие, всегда дорогие сердцу дни неповторимой молодости.

Побывали в новгород-северском доме отдыха, где впервые познакомились, побродили в березовой роще над рекой, где впервые было произнесено заветное «люблю», встретились со многими старыми друзьями. И не было бы конца волшебному путешествию, если бы его не прервал резкий телефонный звонок.

Полковник вышел. Через открытые двери кабинета Елена Петровна услышала густой баритон мужа:

- Слушаю… Что? Час назад? А кто был в кабинете? Слушайте, дежурный, немедленно вызовите капитана Борисько. Пусть берет людей и выезжает на место. Да, да. Я тоже буду, и прокурора предупредите.

Разговор закончился, но муж почему-то не возвращался на кухню.

- Коля, сколько можно тебя ждать? Иди ужинать…

- Не до ужина мне сейчас, - ответил он сухо, на ходу застегивая китель. - Лучше заверни что-нибудь на дорогу.

- Снова едешь? - В голосе Елены Петровны нетрудно было уловить грустные нотки. - А как же со свадьбой, с гостями?

- Леночка, хорошая моя, придется отложить нашу свадьбу.

Сразу погасли огоньки в глазах жены, лицо стало хмурым: даже в день семейного праздника он не имеет возможности побыть с семьей.

Сначала это раздражало Елену Петровну, потом она смирилась, поняла, что такая уж служба у мужа - каждую минуту кто-нибудь может попросить у него помощи.

- Надо спешить, - сказал полковник, одеваясь, и совсем тихо добавил: - Из Срибляков сообщили: Горовой убит…

- Что? - Она схватилась рукой за грудь, да так и окаменела. - Не может быть!

Панас Горовой был давним другом семьи Гриценко. Его знакомство с полковником началось сразу после гражданской войны, а со временем переросло в большую и искреннюю дружбу. Вместе партизанили в глубоких тылах гитлеровцев в годы фашистского нашествия. Закончив боевые походы, Панас возвратился восстанавливать родной Донбасс. Гриценко был назначен начальником областного управления Комитета государственной безопасности тоже в донецких краях. Часто бывали они друг у друга, делились планами, мыслями, а несколько месяцев назад Панаса послали начальником на одну из самых отсталых шахт, в отдаленный район. Получив телеграмму из Черногорска, полковник собирался было пригласить друга к себе на серебряную свадьбу. А тут такая ужасная весть…

- Ну, успокойся, Лена, возможно, это ошибка. - Гриценко поцеловал жену и вышел за порог.

А уже в два часа ночи он осматривал место происшествия.

Горовой был убит в своем кабинете выстрелом через окно. Пуля попала в висок, немного выше брови. Смерть наступила так внезапно, что в задубевших пальцах осталась зажатая авторучка, будто начальник шахты собирался что-то немедленно дописать. После того как положение убитого было тщательно зафиксировано, и труп отправили на судебно-медицинскую экспертизу, полковник со своими сотрудниками начал обсуждать обстоятельства преступления.

Из рассказов свидетелей стало известно, что в момент убийства в кабинете находился главный инженер шахты. Они с Горовым сидели за столом и просматривали наряды.

- Преступник не обязательно мог стрелять в начальника шахты, - будто про себя произнес прокурор, стоя возле окна с пробитым стеклом. - Он целился, скажем, в инженера, пуля же случайно попала в висок Горовому.

Эти слова сразу же заинтересовали всех присутствующих.

- Нет, товарищ прокурор, стреляли именно в начальника шахты, - возразил капитан Борисько, который только что возвратился со двора, где изучал следы бандита. - Почему? А потому, что линия прицела от места, где стоял убийца, через пробоину в стекле проходит точно… В этом вы сами можете убедиться.

Борисько подошел к окну и громко, чтобы его слова были слышны во дворе, сказал:

- Слушай, Шаранда, встань на то место и подай мне через пробоину конец шпагата.

Потом он сел на стул, на котором несколько часов назад сидел Горовой, и прижал конец шпагата к своему правому виску. Все увидели, что натянутый ровной струной шпагат проходит далеко от того места, где сидел инженер шахты.

- Капитан и в самом деле имеет основание утверждать это, - после долгих раздумий заговорил полковник.- Преступник, бесспорно, стрелял не в инженера. Но чем вызвана эта кровавая расправа?

Гриценко устроился на краю стола. Не спеша размял в пальцах папиросу, зажег. Затянулся дымом так, что даже в груди зашлось, и склонил голову. Кто же убил Горового? Что послужило причиной? В практике его работы бывали случаи, когда оскорбленный муж в порыве ревности жестоко расправлялся с любовником своей жены. Однако Панаса он никак не мог представить в роли любовника, издавна знал его как примерного семьянина. Так что версию о ревности пришлось отбросить безоговорочно. А может, это месть? Возможно, кто-нибудь решил свести счеты с начальником шахты. Только за что? Ведь Горовой всегда отличался добродушием, справедливостью, хотя и был требовательным и к людям и к себе. Трудно представить, чтобы такой человек мог нажить заклятых врагов. Все равно при следствии эту версию отбрасывать нельзя. Нужно во что бы то ни стало выявить недругов Панаса, изучить их… Убийство могло быть совершено и по политическим мотивам. Именно на это и обратил главное внимание полковник. Горового не раз избирали в состав обкома, знали в Киеве и в Москве как хорошего организатора и опытного хозяина. Не мог Гриценко не учесть и того, что Панас в свое время громил с комсомолией банды на Дону, а в годы Отечественной войны со своим партизанским отрядом был грозой для предателей и гитлеровских прислужников. Притаившийся враг мог поднять на него руку, чтобы напомнить: борьба не закончена, оружие не сложено.

Догорая, папироса прижгла полковнику палец, и он порывисто, будто после дремы, поднял голову. Выбросил окурок, обвел присутствующих тяжелым, усталым взглядом и глухо заговорил:

- А теперь проанализируем уже известные нам факты. Убийство произошло в половине двенадцатого ночи. В это время третья смена получала в нарядной рабочие задания, а вторая еще не была поднята на-гора. По-моему, подобное стечение обстоятельств не случайно. Стреляли в дождливую ночь, через окно, выходящее в противоположную сторону от мостовой. И это опять не случайно. Вывод один: убийца, хорошо знающий распорядок рабочего дня на шахте и расположение помещений, не мог не ведать и того, что Горовой именно в это время бывает у себя в кабинете. Кому же известно все это? Безусловно, тому, кто работал или и сейчас работает на шахте. А это уже и есть отправные данные для розыска.

Все внимательно слушали Гриценко, хотя каждый понимал: сказанного полковником далеко не достаточно для того, чтобы среди нескольких тысяч шахтеров найти притаившегося бандита. Тишину нарушил лейтенант Шаранда, принесший от медиков-экспертов пулю. Полковник положил на ладонь крохотный кусочек металла, оборвавший жизнь Горовому.

- Пуля от пистолета «парабеллум».

- О, это уже о чем-то говорит! - воскликнул капитан Борисько.

- Да-да, это и в самом деле о чем-то говорит, - согласился Гриценко.

Какой-то миг он сидел, прищурив глаза, потом обратился к Борисько:

- Вот что, капитан, назначаю вас руководителем группы по расследованию убийства.

Это решение возникло у Гриценко не случайно. Борисько работал в органах государственной безопасности пятнадцать лет и зарекомендовал себя как вдумчивый и одаренный чекист. Поручая ему новое сложное дело, полковник был уверен, что Борисько найдет те нити, которые приведут к преступному гнезду.

Ровно через две недели из шахтерского поселка Срибляки к Гриценко прибыл капитан с папкой собранных материалов. Полковник сразу же заметил, как побледнело и осунулось лицо Борисько, каким болезненным блеском светились его глаза.

- Ну, как дела?

- Дела, товарищ полковник, не радуют: на след преступника пока напасть не удалось. Я уже докладывал, что все лица, на которых пало подозрение, проверены. Все они честные люди. Убийца будто сквозь землю провалился. Сейчас изучаем Задирача…

- Кто он? Почему на него пало подозрение?

- Работник лесного склада. По службе аттестуется хорошо. Шахтеры о нем тоже неплохого мнения. Замкнутый только, нелюдимый. А подозрение на него пало вот почему. За три дня до своей смерти Горовой вместе с главным инженером осматривал лесной склад шахты. Там они встретили уже пожилого бородатого человека. Горовой даже остановился, когда увидел его. Инженер уверяет, что бородач тоже остановился и как-то неестественно затоптался на месте. Короче, у главного инженера сложилось впечатление, что они уже где-то встречались. И действительно, начальник шахты потом говорил: «Ну до чего же знакомое лицо… Где я его видел? Хоть убей, не припомню».

- Давно работает этот Задирач в Срибляках?

- Сразу же после освобождения Донбасса. Вот его личное дело. Справки подтверждают, что родом он из Черногорска…

- Откуда, откуда?

- Из Черногорска.

Гриценко с интересом взял тоненькую папку, перевернул страницу, другую. Начал внимательно рассматривать фотографию. На ней был изображен уже пожилой человек с большой лысиной и взлохмаченной бородой. Глаза его, спрятанные в глубоких впадинах, затенялись густыми бровями. Долго смотрел на это лицо полковник. Что-то знакомое улавливал он в нем. А что? Так и не мог припомнить.

- Разговоров с бородачом избегайте. Фотокарточка останется у меня.

II

- Разрешите доложить, товарищ полковник?

Гриценко нехотя оторвался от бумаги, исписанной мелкими рядами строк. У двери вытянулся моложавый лейтенант.

- Что там?

- На ваше имя прибыл срочный пакет.

- Давайте.

Лейтенант положил прошнурованный, с пятью сургучными печатями пакет на стол и, щелкнув каблуками, вышел.

На желтоватой бумаге было написано: «Лично начальнику областного управления Комитета государственной безопасности». Полковник привычно разорвал конверт и вытащил оттуда целую пачку одинаковых по формату листов.

- Ну не Петро, а золото! - промолвил он. - Быстро сделал все, о чем я его просил.

Развернул и положил перед собой бумаги.

Первой была личная записка. Дальше, на отдельном листе, наклеены в ряд три фотокарточки, скрепленные сургучной печатью. Каждая из них имела свой порядковый номер.

С фотографий на полковника смотрели три разных лица: на левой был заснят в профиль еще не старый сутулый человек с длинным хрящеватым носом и глубоко запавшими глазами. Вид у него хмурый, голова склонена на грудь. На третьем снимке справа - пожилой человек с обрюзгшим лицом, во взгляде мутных глаз светилась скрытая злость и воровская хитрость, а сильно сжатые тонкие губы, таящие в уголках лукавую улыбку, говорили о жестокости.

Фотокарточку под номером вторым Гриценко уже видел раньше. На ней был старый бородач из лесного склада шахты в Срибляках. Именно это фото и послал полковник в Черногорск для выяснения личности работника, именующего себя Задирачом.

Закурив погасшую папиросу, Гриценко приступил к чтению протоколов. Чем дальше он углублялся в текст, тем сильнее чувствовал, как приливает к лицу кровь и на лбу выступают капли пота. Бросив окурок папиросы в пепельницу, снял телефонную трубку:

- Немедленно вызовите шахту в Срибляках… Да, да. Кабинет начальника. Кто это? Капитан Борисько? Чудесно! Это Гриценко говорит. Разыщите и задержите «Бородача»! Под усиленной охраной доставьте ко мне в управление. Так… Возьмите разрешение прокурора и произведите у него на квартире самый тщательный обыск. Все понятно? Действуйте.

Не прошло и двух часов, как из Срибляков позвонил Борисько. Голос у него был радостный:

- Товарищ полковник, задание выполнено, - докладывал он. - «Бородач» и его сопровождающие прямо с работы торопятся к вам в гости. На квартире у него нашли парабеллум и другие интересные для нас вещи. Теперь «икс» не существует.

- Все немедленно везите сюда! - хотел очень спокойно произнести полковник, но от волнения в горле запершило, и получилось так, что приказание он отдал почти шепотом.

После разговора с Борисько он встал из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по кабинету. В тот же миг в комнату непрошенно ворвался теплый ветер, затрепыхал портьерами, зашуршал на столе бумагами.

В воздухе уже пахло весной. Над землей, чуть ли не цепляясь за вершины далеких копров, торопились куда-то на север редкие серые тучи. Немного спустя разорвалось пепельное покрывало и в просветах появились блюдца синего-синего неба. Выглянуло утреннее солнце, рассыпав на полированную мебель горсть слепящих осколков.

Гриценко стоял у окна, а мысли его, будто легкие весенние тучки, неслись вдаль. Как странно бывает в жизни: десятки лет стремится человек к чему-нибудь, и все напрасно. Потом вдруг приходит минута, и человека осеняет открытие. Так случилось и с Гриценко. Пришла наконец и для него эта золотая минута, и сейчас ни смерть Горового, ни другие события уже не были для него загадкой.

В полдень Задирач под охраной был доставлен к Гриценко. Старик перешагнул порог кабинета так непринужденно, как будто зашел к себе в хату. Даже не сочтя нужным хотя бы бегло окинуть взглядом комнату, семеня ногами, он направился к столу. Вид у него был серьезный, деловой и вместе с тем безразличный. Но и в этом безразличии Гриценко сразу же уловил незаурядную натренированность.

Пока Задирач устраивался в мягком кресле, полковник еще раз внимательно оглядел благообразного сутулого старичка с взлохмаченной рыжей бородой, в слишком уж скромном ватнике и в чунях.

Старик перехватил взгляд и вопросительно посмотрел на чекиста.

- Смотрю на вас и не припомню, где мы встречались, - начал Гриценко.

Задирач пожал плечами:

- Кто его знает? На веку, как на длинной ниве, мало ли кого встретишь. Да разве же всех запомнишь? Можно и ошибиться.

- Что можно, то можно. Только когда встречаешь человека в третий раз, ошибки не бывает. Не так ли?

Старик ничего не ответил. Сидел и внимательно рассматривал портрет Дзержинского на стене. И казался таким спокойным, что его лицо напоминало маску.

- Ну, так догадываетесь, для чего вас сюда вызвали? - снова спросил полковник.

- Видно, здорово припекло, если с работы взяли.

- Хотел я поинтересоваться, как вам теперь живется. Не оскорбляют ли вас, не унижают?

- А как мне живется? Живу, как и все, кто на хлеб себе честным трудом зарабатывает.

- На родине своей давно были?

- А чего мне туда ездить? Родных все равно никого нет.

- Ну, а тут как пристроились? Наверно, нелегко приходится? Рассказывайте, не стесняйтесь. Мы с вами давно знакомы, думаю, объяснимся быстро.

- Что же рассказывать? Я человек простой, моя автобиография на одной странице поместится.

- На одной, говорите?

- Конечно.

- Ну, тогда рассказывайте и ту автобиографию, что на одной странице поместится.

Неторопливо, слово за словом, Задирач говорил о своем жизненном пути. Гриценко взял какой-то лист бумаги и, слушая старика, пробежал глазами по строкам.

- Ну и штукарь же вы, хотя и называете себя маленьким человеком, - громко расхохотался полковник, - Слово в слово пересказали то, что писали четырнадцать лет назад. Видно, хорошую память имеете.

- Да, на память не жалуюсь. - В глазах старика вспыхнули и мгновенно погасли злые зеленоватые огоньки.

- Вот видите, сами признаете, что память хорошая. А самого главного вы мне все ж таки и не поведали. Вероятно, из головы вылетело? Что же, бывает… Идите и припомните.

Когда арестованного вывели, Гриценко закрыл ладонями лицо и сидел так долго-долго. Он вспоминал события давно минувших дней…

III

Связка бумаг упала на слабое синеватое пламя - в комнате совсем стемнело. Через минуту листы скрутились и, извиваясь, покрылись бурыми пятнами. Из-под них выскользнули желто-горячие языки и сразу же на противоположной стене, в пустых раскрытых шкафах, задрожали теплые оранжевые отблески. Только лицо коренастого человека в военном кителе, с одной шпалой в петлице, присевшего на корточки перед огнем, даже освещенное пламенем, оставалось холодным и непроницаемым. Ни глухое бухание канонады, ни громыхание санитарных повозок, катившихся по мостовой, ни причитания женщин на улицах не вывели бы его из состояния глубокой сосредоточенности. Связками секретных бумаг он набил ненасытную утробу печки, отчего пламя в ней гудело, даже ревело. Освещенные оранжевыми отсветами огня, его высокий вспотевший лоб, крепко сомкнутые губы, квадратный с ямкой подбородок казались выточенными из красного дерева.

Когда на полу осталась одна толстая папка в бордовой ледериновой обложке, военный облегченно вздохнул и вытер со лба мелкие капли пота. Даже не взглянув, он швырнул толстую рукопись в печь. Пламя осветило тисненный на обложке номер - глаза военного сразу расширились. Словно что-то припомнив, он выхватил из пламени папку, погасил тлеющий ледерин и развернул обложку. На запыленной, пожелтевшей от времени первой странице каллиграфическим почерком было выведено: «Дело об убийстве неизвестного гражданина в ночь на 28 мая 1933 года в бывшей усадьбе помещика Мюллера». В левом верхнем углу другой рукой размашисто написано чернильным карандашом: «Дело не закончено. Не закрывать до окончательного выяснения».

Человек в военном кителе горько усмехнулся. На переносице у него двумя остистыми колосками сошлись брови. Как наивно и незначительно звучат сейчас эти слова, когда каждый день умирают тысячи невинных людей. Лишь во время одной из бомбежек полутонная бомба попала прямо в подвал, где разместился детский дом, и сто тридцать детских сердец навсегда перестали биться. А среди них, несомненно, были будущие поэты, ученые, композиторы… И следователь не проводит бессонных ночей у себя в кабинете, разматывая бесконечный клубок версий и догадок, чтобы найти убийцу и установить причину преступления. Теперь все это лишнее. Убийцы известны всему миру. Они не прячут свое лицо.

Человек со шпалой в петлице перелистывал страницы, а в памяти воскресли события далекого прошлого. Перед глазами возник залитый солнцем малолюдный вокзал. Молодой человек лет двадцати трех, в белой кепке, с чемоданчиком в руках, вышел из поезда на платформу. Посмотрел вокруг - с вокзала был виден весь Черногорск, катившийся зелеными бурунами к извилистой реке. На горизонте, за синей полоской виднелись густые леса. «Глухомань, - подумал он. - И какая здесь может быть работа!»

Юноша направился в областную прокуратуру. Небрежно положил на стол документы:

- Из Киева… Следователем сюда прислали.

Молодому юристу было действительно трудно проявить себя в Черногорске. После завершения коллективизации преступность в лесном крае резко уменьшилась. Работникам милиции больше приходилось разбираться в мелких и малоинтересных делах. То нужно было помирить соседей, поссорившихся из-за колодца, то установить, кто на религиозных праздниках вымазал дегтем ворота и ставни в домах красавиц-гордячек.

Работа больших усилий не требовала, да и удовлетворения приносила мало. Поэтому все чаще в голову молодому следователю закрадывалась мысль: а не податься ли из этих краев? Что пользы из того, когда хорошего вола запрягают в детский возок? Конечно, себя он считал настоящим волом, а порученные ему дела - крохотным возочком. Скоро, однако, представился случай убедиться, что он очень серьезно ошибался. В одно погожее летнее утро его вызвал к себе прокурор. Разговор был коротким. Старик невысокого роста с взлохмаченной седой бородой ходил мелкими шагами по комнате и сыпал скороговоркой:

- Только что мне позвонили: в эту ночь на окраине города убит человек. Наш незаменимый криминалист Влас Никитович с неделю тому назад, как вам известно, поехал отдыхать в Сочи. Отзывать его считаю нецелесообразным. Вы же парень хваткий и по настоящему делу истосковались. Думаю, справитесь. Учтите, следствие усложняется тем, что всю сегодняшнюю ночь лютовала буря. Таким образом, никаких следов на месте убийства не осталось. Почему? Стечение обстоятельств или опыт преступника? Поразмыслите.

Старичок подал молодому юристу костлявую ладонь и занялся своими делами.

Вскоре юноша прибыл на место. Труп обнаружили за бывшим имением помещика Мюллера в густом, заброшенном парке, возле каменной могильной плиты с распятием. Убитый лежал на животе, раскинув руки. Толстые, покрытые густыми черными волосами пальцы мертвеца с отчаянием впились в разбухшую от дождя землю, словно неизвестный никак не хотел, чтобы его отрывали от этого места. Документов при нем не было.

Следователь окинул взглядом местность. Как и предполагал прокурор, следов никаких не обнаружил. Если же убийца и оставил что-нибудь после себя, то все было смыто дождевыми потоками. Предстояло отыскать другие детали, которые послужили бы ключом к раскрытию причин таинственной смерти.

В тот же вечер на первой странице ледериновой папки появилась надпись: «Дело об убийстве неизвестного гражданина…» А перед молодым следователем сразу возникли сотни вопросов: кто этот человек, как он очутился ночью в опустевшем парке, кто в городе знает его?…

Проходили дни, папка постепенно разбухала от показаний. Вскоре удалось установить, что потерпевший - сын бывшего эконома Мюллера, Михась Деркач, петлюровский вояка и проходимец. В свое время он служил в Державной варте[1] Скоропадского, прислуживал кайзеру, бежал с Украины вместе с пилсудчиками. Почему же он появился в родном городе, где многие знали его в лицо? Где находился раньше? Когда и к кому прибыл?

Полгода следователь тщательно распутывал дело, но так и не мог обосновать ни одну из своих версий. Тогда он написал на имя прокурора докладную записку, утверждая, что заклятый контрреволюционер убит кем-то из своих земляков, которым он насолил еще в годы гражданской войны. Исходя из этого, просил закрыть дело. Прокурор, ознакомившись с докладной, холодно буркнул:

- Документ возьмите на память о своей первой большой профессиональной ошибке. Когда следователь признает себя бессильным, он уже не страшен для врага. Дело остается открытым!

- Но позвольте, товарищ прокурор, стоит ли над какой-то контрой… Я думаю, что можно…

- Очень хорошо, молодой человек, что вы все-таки думаете, было бы куда лучше, если бы вы еще думали правильно. Ваши доказательства никак меня не убеждают. Не соглашаюсь с вами, батенька, как хотите, не соглашаюсь. Да в конце концов это просто недальновидно. Разве нас интересует гайдамак Деркач? Подумайте только, кто из честных людей стал бы скрываться, обезвредив врага. А имени убийцы ни вы, ни я не знаем. Значит, убийца скрывается. Почему?… А может быть, это дело рук бывших сообщников Деркача, живущих с нами рядом, но о прошлом которых мы не знаем? Подумайте, подумайте.

И он сунул оторопевшему юноше костлявую ладонь.

«Наверно, тот сообщник Деркача и рассчитывал на такие выводы, какие сделал я, - подумал следователь. - Нет, не выйдет! Все равно, гад, я тебя найду. Пусть даже через полстолетия, а от тебя не отстану».

С тех пор прошло девять лет. Молодой следователь успел стать опытным специалистом и работал уже несколько лет в НКВД, но поединок с невидимым врагом продолжался, надпись на титульном листе папки в ледериновой обложке словно предостерегала: «Дело не закончено…»

…Капитан задумчиво просмотрел последние страницы. Война прервала его напряженную работу. Неужели навсегда так и останется тайной для людей, кто же эти сообщники, убившие Деркача?…

В коридоре раздались громкие шаги, капитан, наверное, не слышал их. Очнулся он, когда пепел выпорхнул легкой стайкой из глубокого отверстия печки и у двери кто-то окликнул:

- Товарищ Гриценко!

- Сейчас идем. Сейчас. Захватите с собой и эту папку.

- Товарищ капитан, в камере осталось двое арестованных. Эвакуировать их мы уже не сможем.

- Арестованные?…

Капитан Гриценко приподнялся, взглянул на стройного лейтенанта в длинной шинели.

- Веди сюда, - приказал он.

Потом подошел к открытому окну. Со второго этажа посмотрел на город, раскинувшийся внизу. Каким неузнаваемым стал он за эти дни. С тех пор как немецкие танковые части прорвали где-то на севере, за Днепром, нашу оборону и совсем неожиданно появились в районе Черногорска, город превратился в настоящий улей. Сотни подвод с беженцами, автомашины с оборудованием, воинские части днем и ночью катались неудержимым потоком на восток.

Одна из дивизий Пятой армии пробила «коридор» в железных клещах Клейста и Гудериана и отчаянно удерживала его, чтобы дать возможность своим войскам выйти из окружения. Но с каждым часом положение усложнялось. Третий день не прекращались танковые атаки врага, над советскими позициями то и дело появлялись фашистские бомбардировщики…

Прислушиваясь к напряженному гулу боя, Гриценко подумал: «Хоть бы не сомкнули кольцо, пока не стемнеет!»

Скоро лейтенант ввел в комнату арестованных. Высокий, сутуловатый, с хорошо заметной лысиной человек лет сорока подошел почти к самому окну. Уставился на Гриценко безразличными, мутными, как папиросный дым, неподвижными глазами, покорно ожидая, что ему скажут.

Это был бухгалтер Трофим Трикоз. На нем - длинная полотняная сорочка и коричневые штаны, заправленные в сапоги.

Второй арестованный - молодой парень, с взлохмаченной черной шевелюрой, остановился у двери и с какой-то особой сосредоточенностью смотрел на свои стоптанные башмаки.

- Слушайте, - обратился к ним Гриценко, - вас следовало бы наказать, во сейчас не время вдаваться в подробности содеянных вами преступлений. Отпускаю вас на волю. Надеюсь, что в тяжелые для Родины дни вы поймете свою вину и найдете место в борьбе.

- Конечно, конечно, - растягивая в постной улыбке губы, загнусавил Трикоз. - Вы не сумлевайтесь, гражданин начальник, свое место мы найдем…

- А ты что скажешь, Ивченко? - обратился капитан к чернявому парню.

- Вам виднее, начальник, - глухим, надтреснутым голосом пробубнил парень, неотрывно глядя на свои стоптанные башмаки. - А за мое место в жизни можете не волноваться.

- Ну, добро! Идите!

Лейтенант уступил дорогу, и арестованные быстро застучали каблуками по коридору. Гриценко еще раз проверил столы, шкафы и оставил комнату. Когда шли по темному коридору, лейтенант мимоходом обронил:

- А все-таки зря выпустили того, черноволосого…

IV

Перешагнул Ивченко порог тюрьмы и остановился, оглушенный уличным гомоном. Вокруг, как черные привидения, к самому небу поднимаются столбы дыма, громоздятся руины… Смотрит Петро на все это хмурясь, исподлобья, а лицо словно из глины слеплено - ни печали на нем, ни веселья. Видно, не принесла ему воля большой радости, хотя и пришла она так неожиданно. Зато напарник Петра сиял от счастья.

- Вот она, воля наша… - довольно потирал он руки. Потом, обернувшись к парню, восхищенно воскликнул: - А ты, брат, здорово горячий! Ну, как бритвой ему отрезал. Ай-ай-ай!

- Чего же мне с ним деликатничать? Что думал, то и сказал.

- Оно-то, конечно, так… Только давай сматываться отсюда побыстрее… Как бы чекисты не раздумали.

Они побежали вдоль забора, свернули в глухой переулок. Когда вышли на стык улиц, Петро хотел было повернуть вниз, на Беевку, но Трикоз схватил его за рукав:

- Сегодня я тебя никуда не отпущу. Ради такого дела не мешает и по чарке…

Парень на миг остановился как вкопанный, потом решительно зашагал за Трикозом. И, наверное, не пожалел потом: сроду не ел он таких лакомств, какими угощала их жена бухгалтера Марфа.

Хозяин дома оказался довольно любезным. Он все время подливал Петру сивухи и предлагал выпить то за счастливый день, то за светлое будущее, то за здоровье «ослободителей». И парень пил, пока не расплылось все вокруг в мутном тумане. Тогда Трикоз взял гостя под руку и вывел на свежий воздух, в сени. Потом о чем-то рассказывал шепотом, что-то обещал, однако слова бухгалтера отскакивали от Петра, словно горох от стенки. Парень соглашался со всем, совершенно не понимая, что от него хотят.

- Э-э, да что с тобой гутарить, - наконец снисходительно махнул рукой Трикоз. - Все равно ничего не понимаешь - пьяный как чоп[2]. Иди лучше спать. Только помни, что я тебе сказал, Петро: никому ни слова! Прикуси язык. Человек нынче - зверь, человеку не доверяй, а будешь меня держаться… Короче, вижу, ты хлопец путевый, и в люди тебя выведу. Скоро, брат, скоро и на нашей улице ударят в бубен.

Он легонько толкнул Ивченко в спину. Мелкий осенний дождь пшеном сыпанул в разгоряченное лицо, обдал приятной прохладой. Петро ступил в лужу, натекшую под стрехой[3], и покачнулся…

- Смотри же, парень, держись меня, иначе пропадешь, как муха в кипятке… - донеслось до его затуманенного сознания.

Ивченко что-то пролепетал в ответ и поплелся к воротам. Нащупал скобу, открыл калитку. Раздался лай рассвирепевшего пса, и снова все утихло.

Под монотонный шорох дождя Петр шагнул за ворота. Куда же идти? Где же та дорога, о которой говорил Трикоз? Город утонул в непроглядном мраке. Ни огонька, ни голоса. Только дождь шумит нудно и тоскливо, да откуда-то издалека чуть доносятся раскаты частой стрельбы. В такое глухое и тревожное время, наверное, один он остался на распутье. Попробуй найди теперь свою дорогу! Были бы рядом друзья, спросил бы, посоветовался, куда свернуть - направо или налево. «Интересно, где сейчас Анюта?» И вдруг, будто в зеркале, Петро увидел смуглое девичье лицо. Черные лучистые глаза искрятся растопленным серебром, задорно надуты алые, почти детские губы. «Где ты, Анюта? Вспоминаешь ли обо мне?»

Тоскливо, неспокойно на душе у парня. Сердито тряхнув головой, он бредет по улице, нелегко ему удержаться на скользкой дороге, поэтому рукой все время судорожно хватается за заборы.

Было уже за полночь, когда он притащился к хате тетки Грицихи. Промокший, сел на завалинку, задумался: «Стучать или, может, в сарае на сене переночевать? Не впервой же. А все-таки просушиться бы нужно. Насквозь промок…»

Стукнул раз-другой в ставню.

Молчание. За долгие годы Петро привык к теткиным ласкам. Снова постучал.

- Кто там? - раздалось наконец из хаты.

- Да это я.

- Кто?

- Биографию вам рассказывать, что ли?

Сухо скрипнула дверь.

- Заходи, - прошепелявили старческие губы.

Петро переступил порог. В лицо повеяло запахом заплесневевшего хлеба и кислого молока. Он остановился у двери - хата будто дегтем налита. Можно задохнуться от спертого воздуха.

На печке что-то долго шуршало. Потом тетка зажгла коптилку. Слабый огонек заморгал в густых сумерках, едва отражаясь желтыми отблесками на теткином лице, изборожденном морщинами.

- Та откуда ж это ты в такую глухую пору?

- Будто не знаете, - пробурчал он недовольно. - Не с курорта же.

- Знаю, что не с курорта. Но раз я тебя кормлю, буду спрашивать, о чем захочу. Есть будешь?

- Спасибо. Накормили добрые люди.

- Чую, на всю хату самогонкой несет.

Грициха села на лежанку. Петро по-прежнему стоял у двери. С его одежды тонкими струйками стекала вода и расплывалась на земляном полу черной лужей.

- Рвань тюремную хоть бы снял, - ворчливо сказала тетка.

Под припечек глухо шлепнула фуфайка.

Петро достал с полки кувшинчик с табаком и начал крутить цигарку. Хмель хотя и прошел, пальцы все равно не слушались, дрожали. Пришлось набивать трубку. Он прикурил от коптилки, жадно затянулся и сразу зашелся трескучим кашлем.

- Так что тебе там пришивали?

- А это у чекиста Гриценко спросите.

- А Охримчук уже дома… Сама сегодня видела. Ходит по двору такой бледный, видно, хорошо ему от тебя перепало.

- Пусть ходит, пока ходится. Все равно шею сверну. Я с ним еще поквитаюсь!

- Ой, не на того, парубок, кулаки сучишь. Не на того. Охримчук человек безобидный, он как теленок - куда гонят, туда и идет. Ну, подбросил нам по глупости своей колхозный плуг и борону. Да кто же перед богом не грешен? А вот того косолапого аспида, Гриндюка, со святой землицей смешать следовало бы. Слышишь?

- Он зла людям не делает…

Петро не успел договорить, как старуха, хлопотавшая над горячей сковородкой, яростно насела:

- Как это не делает? А твоего отца кто в Сибирь загнал? А меня кто поедом ел?

Петро надулся и ничего не ответил.

Умолкла и Грициха.

Тишина повисла в хате, тоскливая, неприятная. Лишь стекла в окнах сильно дрожали от далекой канонады. Облокотившись на край стола, сидел хлопец, а мысли сновали где-то далеко-далеко. Давно уже трубка погасла - не замечал Петро, все думал.

- Удрал или выпустили тебя? - прервала тетка его мысли.

- А? Вам как будто не все равно.

- Оно, конечно, все равно, да как бы не пришлось потом за тебя ответ держать. Неужели эти антихристы возвратятся? Не приведи господи! - перекрестилась старуха.

- Ах так! - вскочил Петро как ошалелый. - Ну, так можете не бояться. Оставайтесь сами!

Бросился к двери, а с лежанки раздалось вдогонку:

- Не кипятись - все равно некуда тебе идти. И не сказала я еще, что Анька перед эвакуацией письмо тебе просила передать. Далеко только сейчас его искать, да и глаза можешь испортить, читая. Ложись-ка спать, а уж завтра и поговорим обо всем.

Петро только зубами заскрипел от злости и стал укладываться в постель.

На другой день Петро проснулся рано. Тетки уже дома не было. Напился квасу, вышел во двор. Небо, покрытое грязными, серыми тучами, сеяло на землю густую седую изморось. На шоссе гудели моторы - немецкие войска вступали в Черногорск.

Петро возвратился в хату и снова лег в постель. Сон не шел.

В полдень вернулась домой тетка. Едва ступила через порог, как сбросила возле лохани с помоями здоровенный мешок и сама присела на него. От частого дыхания в груди у нее что-то посвистывало.

- Ох, еле-еле доперла, - наконец сказала она отрывисто.

- Что?

- Да соль. Чуть свет забегает ко мне Рябчиха. Пошли, говорит, магазин настежь открыт. Мы туда, а там уже кое-кто руки греет… Возле посуды да одеколона давятся. Смотрю я - в ящике соль. Ну, думаю, посмотрим, как вы все эти черепки да одеколон мне сносить будете, когда припечет. Без соли-то долго не протянете. Гляди, пуда два будет. Если на рублики перевести, то заработала неплохо. Жаль, тебя с собой не взяла…

Она вытерла заскорузлой ладонью пот со лба и как-то неестественно сухо захихикала. Петро отвернулся к стене и закурил самокрутку.

- А на улицах что творится: солдат видимо-невидимо, да все в железных шапках, машин - не сосчитать. Флаги повывешивали черные как вороны, ну, прямо-таки как при покойном батьке Махно было.

- Поесть дадите что-нибудь? - перебил Петро тетку.

- Вишь, о дровах и не вспомнил, а есть давай. Пан не большой. Подождешь.

Старуха захлопотала возле печки. Отсыревшие дрова шипели и не хотели разгораться. Тетка бросилась к прискринку[4], вытащила оттуда пачку бумажек и сунула в печь. Сразу затрепыхало ясное пламя, а Грициха вдруг вскрикнула:

- Ой, людоньки добрые, что это за напасть на меня нашла: записку Анюты сожгла.

И она растерянно подала племяннику недотлевший клочок бумаги.

Парня словно пружиной сбросило с постели. Вырвал огарок из теткиных рук да так и застыл стоя. На листке осталось всего несколько слов, и, что там прежде было написано, Петро так и не разобрал. Он взял под сундуком топор и пошел в сарай. Долго не заходил в хату - все колол дрова.

Через несколько дней старая Грициха, слоняясь по городу, услыхала, что возвратился Гриндюк с дочкой. Говорили, что попал он в окружение под Полтавой и не успел выехать на восток. Как только Петро узнал об этом, сразу же надел свои новые штаны, рубашку, вымыл старые башмаки и отправился на другой конец города, на Беевку.

Подошел к хате Анюты и остановился в нерешительности: как это ему заходить без дела? Потом все же набрался смелости и открыл дверь.

Еще из сеней Петро услышал в хате дружный гомон. Когда вошел, разговор внезапно оборвался. На диване сидели его одногодки: Марко Петлеванный, Грицько Обух, Семен Майстренко, Одарка Москвич. Все удивленно уставились на него, праздничного, принаряженного. Анюта, как только увидела Петра, раскраснелась ярче ленты:

- Ты что хотел?

- Я? Просто так, но дороге…

- Ну что ж, нам пора, - поднялись Обух и Майстренко. За ними встали и остальные.

- Я вас провожу,- крикнула Анюта им вдогонку.

Спустя минуту Петро стоял посреди хаты один. Уши у него горели, грудь распирало от злости и обиды. «Обошли, поговорить даже не захотели, кроются от меня, не доверяют. Неужели я им чужой?»

Открылась дверь, из маленькой комнатки выглянул дядько Герасим. Высокий, широкоплечий с неизменным фартуком на груди, он напоминал сказочного кузнеца, на самом же деле был сапожником. Усмехнулся в темные усы:

- Чего же стоишь? Заходи ко мне, рассказывай.

Петро даже не взглянул в его сторону.

- На них обиделся? Без тебя обошлись? Значит, не доверяют тебе товарищи.

- Ну и черт с ними! - вскипел гость. - Подумаешь, товарищи! Я тоже без них сто раз обойдусь!

- Вон оно как! Разными дорогами, выходит, пойдете? А я-то думал…

Глаза хлопца затянула серая пелена; чего еще этот Гриндюк лезет в душу…

- Скажите, моего отца вы в Сибирь отправили? - вдруг резко спросил он.

Взгляды их встретились. Дядько Герасим спокойно ответил:

- А если я, то что? Мстить будешь?

Вошла Анюта. Взглянула на гневные лица и застыла на пороге.

- Что же теперь делать собираешься? - перевел разговор Гриндюк.

- А я знаю?

- М-да… В такое время и без руля? Далеко может тебя занести, хлопче, не выплывешь потом. Советчиков много, а совета нет.

- Советуют, спасибо.

- В полицию?

- Хотя бы и в полицию, а что? Не все же вам верховодить!

- Ну что ж, иди. С нагайкой оно легче…

Гриндюк презрительно скривил губы.

Анюта всхлипнула и выбежала во двор. Петра словно кипятком облили, и он крикнул, побагровев:

- Никого я не собираюсь стегать! Вам бы в полицию…

- Да ты не трещи над ухом. Легче, браток, ой легче. Тут не злиться и не смеяться, а ситуацию понимать надо. Кто в твой карман лезет, тот тебе добра не хочет.

- Никому я в карман лезть не собираюсь! Вот пойду в деревню - и пропади все пропадом!

- В кусты спрятаться хочешь? Нет, брат, от жизни не спрячешься, она везде тебя найдет. В селе тоже голова нужна. Да и не близко оно отсюда. А для большого похода и сапоги нужны хорошие…

Петро вихрем выскочил во двор. Не оглянувшись, зашагал по улице. «Врагом считаете. Ну что ж, посмотрим!»

И представилась ему такая картина.

Анюту ведут фашисты. Она совсем раздета, а мороз во дворе - камни трещат. Руки у нее связаны проволокой, тело в синяках. Идет Анька, а глаза у нее еле-еле открываются. И вот появляется он, Петро. Хватает за горло одного фашиста, другого, и они будто сквозь землю проваливаются. И на дворе вдруг весна расцвела, придорожные ромашки улыбаются. Дивчина хочет броситься ему на грудь, а он отворачивается и идет прочь. Анюта садится в высокую траву, умоляюще смотрит ему вслед и… плачет. О, как она кается, что оскорбила его! Нет, лучше пусть она не плачет, пусть только сидит и смотрит ему вслед…

Петру кажется, что кто-то действительно сверлит его пристальным взглядом. Оглянулся - вокруг ни души. Позади - город, впереди - поле. По обе стороны дороги буреют некошеные хлеба. Обильные дожди давно уже прибили к земле дородные колосья, зерно высыпалось, проросло, солома потемнела. Никто и не думал собирать урожай, хотя стояла уже поздняя осень.

Еще год назад в такую пору под октябрьским солнцем здесь кустилась густая озимь, и среди зеленого моря, словно молчаливые сторожа, маячили одинокие скирды. Теперь от полей несло запустением и скорбью.

Дошел хлопец до развилки дорог. Куда же дальше? Раздавленные гусеницами заболоченные грейдеры тянулись вдаль, и не видно им ни конца ни края. «Да, дороги сейчас тяжелые. Для таких дорог и в самом деле нужны хорошие сапоги».

Петро взглянул на свои старенькие башмаки: носки задрались, передки потрескались, а подошвы отскочили. «Правду сказал дядько Герасим: в такой обуви далеко не уйдешь».

Он постоял на раздорожье и потом решительно повернул назад, к городу.

V

Уже совсем стемнело, когда капитан. Гриценко с группой работников государственной безопасности вышел за город. Остановились на пригорке, в последний раз посмотрели на освещенный заревом пожарищ Черногорск и, опустив головы, молча двинулись дальше.

Дорога за Заполочами была вся запружена народом. Сотни автомашин и подвод медленно продвигались по разбитому шляху. Нудное завывание сирен и разрывы бомб, надрывный гул моторов и скрип телег, ржание лошадей и пронзительный плач детворы - все сливалось в какой-то страшный грохот, в мучительный стон. Этот стон ни на минуту не утихал над дорогой.

Гриценко с тремя лейтенантами свернул в сторону и направился некошеной рожью. Черногорск уже давно остался позади. И странное дело: чем ближе подходили чекисты к Заполочам, тем реже доносилась оттуда стрельба. Наверное, бой утихал. Когда же вдали, за горой, показались пылающие хаты, по разрозненным группам отступающих, будто электрическая искра, прокатилась весть:

- Немецкие танки!

Вскоре, из балки донесся глухой гул моторов. Где-то совсем рядом раздалось несколько длинных пулеметных очередей, и огненные струи трассирующих пуль прошили мрак. Послышалась чья-то команда приготовиться к отражению танковой атаки. Поднялся крик. Сотни людей, сбивая друг друга, бросились врассыпную по полю. В темноте кто-то до хрипоты кричал, все еще пытаясь командовать, в другом месте кто-то с дикой бранью разряжал в воздух пистолет. Стрельба прорывалась то спереди, то сзади, то где-то сбоку, и трудно было понять, кто и в кого стреляет.

Чекисты хорошо знали район и сразу же взяли направление на село Кадобы, лежащее над Волчьей балкой, километров семь вправо от Заполочей. Бежали полем, напрямик. Красное зарево, кровавым дымчатым пологом затянувшее горизонт, указывало им дорогу. Смешались гражданские и военные. Все чаще попадались в поле трупы лошадей, опрокинутые подводы. Видно, беженцы еще днем выходили из окружения этими же полями.

На рассвете группа Гриценко была уж под Кадобами. Перейдя вброд небольшую речушку, чекисты садами и огородами начали пробираться в село. Но только приблизились к первой хате, как их остановил резкий окрик:

- Хенде хох!

Бросились назад, не открывая огня, и один за другим скатились в балку. (Как потом выяснилось, в село еще с вечера вошли немецкие танки.) После короткого отдыха в придорожном рву решили пробираться на север в лесистые районы области. Хотя Черногорск и был окружен немецкими войсками, линия вражеского фронта, вероятно, еще не сомкнулась, и сквозь нее можно было просочиться к своим. Вдоль Волчьей балки и двинулась группа Гриценко.

Вскоре на горизонте показался лес. Правда, не густой, но все же идти по нему, особенно днем, было намного безопаснее. Поэтому путь продолжали лесом. Чем дальше уходили от Черногорска, тем длиннее казались километры. Уже в первую ночь дали себя почувствовать ноги. У каждого на пятках появились кровавые волдыри.

Проходили дни. Люди ожесточились, ослабли, кожа на их лицах посерела и стала пепельной. Ночью они преодолевали десятки мучительных километров, а днем, спрятавшись в лесной чаще или в копнах немолоченого хлеба, забывались коротким, беспокойным сном.

Петляя по хуторам и селам, группа Гриценко проделала длинный путь и все-таки от Черногорска отошла не дальше как на сотню километров. На седьмой день чекисты решили сделать суточный привал, чтобы приготовиться к новым тяжелым переходам.

Неподалеку от опушки леса разглядели в утренних сумерках скирду. Когда до скирды оставалось каких-нибудь тридцать метров, в соломе что-то зашуршало. Как по команде, все четверо упали на вспаханное поле. Замерли. Сомнений не было, там - люди. Кто они: свои или враги?

Гриценко достал из кобуры пистолет, чтобы в первый же удобный момент открыть огонь. Невыносимо долгими казались минуты. Он прижимался грудью к вспаханному полю, явственно слыша удары своего сердца. Вот снова зашуршала солома, и уже все ясно услышали слабый стон.

- Раненые…- прошептал капитан товарищам.

- А может, засада?

- Сейчас увидим. В случае чего прикройте огнем.

В несколько прыжков Гриценко преодолел расстояние до скирды. А через минуту позвал к себе спутников. Приблизившись, они увидели человека, лежащего на земле. Уже рассвело, и нетрудно было рассмотреть, что раненый - еще совсем молодой парень в форме лейтенанта. Он лежал с закрытыми глазами. Свежий утренний ветерок ласково шевелил его пышные белокурые волосы. Юноша изредка стонал, и тогда темные тонкие брови надламывались.

Гриценко достал флягу с водой и напоил раненого.

- Кто вы? - прошептал тот.

- Свои, советские.

- Братья, выручайте… Ранен я… Силы последние покидают…

Голос у него был совсем слабый. В груди что-то хрипело и булькало.

- Кто тут у вас старший? Коммунисты есть? Должен передать большую тайну…

Чекисты склонились над ним и показали свои партбилеты. Юноша долго рассматривал красные книжечки с дорогим силуэтом Ильича, потом четко и совсем спокойно сказал:

- Умираю, друзья…

- Крепись, лейтенант. Скоро доберемся до своих, там тебя сразу на ноги поставят.

- Нет, не успокаивайте меня. Пока я не потерял сознания, должен открыть вам…

Усталость будто ветром сдуло с чекистов. Со скорбью и вместе с тем с гордостью смотрели они на лейтенанта. Некоторое время он лежал молча с широко раскрытыми глазами, потом, прерываясь, начал свой рассказ:

- Наша дивизия попала под Черногорском в котел. По приказу генерала Карпенко мы заняли круговую оборону. Три дня вели бои под селом Заполочи с фашистскими танками. Но силы оказались неравные… Перед смертью генерал Карпенко вручил мне свой планшет и приказал любой ценой передать его нашему командованию. Здесь очень важные документы… Передаю вам этот планшет - совесть и честь всей дивизии. Пронесите его, чего бы ни стоило через все фронты и преграды, и передайте командованию. Еще передайте моей матери в Киев…

Раздавшийся вдали сильный взрыв заглушил его голос. Он же вернул чекистов к действительности. Где-то в северо-восточном направлении послышалась стрельба, как будто там разгорался бой.

- Слышишь, друг, фронт близко! Это уже наши наступают!

Четверо подхватили раненого на руки и понесли к лесу. Там вырезали две осиновые жерди, прикрепили к ним плащ-палатку и, положив лейтенанта на самодельные носилки, зашагали на выстрелы. Шли напрямик, пересекая полевые тропинки и овраги, блуждая в некошеных хлебах. От усталости деревенели руки, свинцом наливались ноги, пот заливал глаза. Раненого несли по очереди. Сначала он глухо стонал, метался в беспамятстве, а потом вдруг затих, умолк.

Никто не знал, сколько километров преодолели люди капитана Гриценко. Остановились только в каком-то овраге, около криницы, под древними вербами. Положили носилки на землю, и в это время из-за горизонта выглянуло неяркое осеннее солнце. Его косые лучи упали на бледное, даже прозрачное, лицо лейтенанта. Он открыл глаза и утомленно улыбнулся.

- Против солнца цветут розы - будут дни погожи…- Прошептал он пересохшими губами.

Гриценко пошел к кринице набрать во флягу воды. Когда он вернулся, юноша был мертв.

Хоронили лейтенанта без салютов. Сняли фуражки, постояли несколько минут в молчании над могилой и, взяв планшет, как святыню, понесли его через вражеские тылы к своим. Никто не произнес ни единого слова, хотя каждому хотелось сказать: «Спи спокойно, наш юный товарищ. Мы выполним твою просьбу. А после войны поставим тебе памятник на века…»

И снова четверо людей упорно пробирались полями и перелесками. Стрельба понемногу утихла, а со временем и совсем прекратилась. Когда солнце уже поднялось высоко над деревьями, чекисты увидели село, над которым гигантским грибом висел черный дым. Кустарниками подошли к околице. В саду встретили какого-то седоголового старичка.

- Слушай, отец, где тут дорога к своим?

Старик с недоверием исподлобья оглядел их и крикнул:

- Гей, гей, хлопцы, а ну-ка покажите дорогу этим молодцам к генералу Горе.

Из хаты выбежали два красноармейца с автоматами на груди. Один из них подошел к чекистам:

- Чего задворками шляетесь? А ну, выкладывай оружие!

- Ты нам его вручал? - спросил Гриценко тоном, не терпящим возражений, и приказал: - Ведите к своему командиру.

- Оно и в самом деле так лучше будет,- заметил другой боец.- Командир во всем разберется.

Шли селом. Тихие, безлюдные улицы удивили Гриценко. Нигде ни души. И когда достигли просторного выгона[5], заполненного народом, он понял, что все население собралось на митинг.

Еще издали чекисты увидели широкоплечего бородатого человека, выступающего перед толпой. Потом его сменил стройный красноармеец. Чекисты вместе со своими конвоирами подошли к толпе и остановились, чтобы дослушать юного оратора, читающего стихотворение:

Огнем зари восток занялся, Повел с конца в конец. В края родные возвращался С войны слепой боец. Все дальше в путь дорога манит, Курган стоит седой… Ожил в предутреннем тумане Мир новый, молодой.

Он читал негромко, но каждое его слово разносилось по всей площади. Мертвая тишина стояла вокруг, лишь изредка женщины нарушали ее всхлипыванием.

- Кто это? - обратился Гриценко к красноармейцу.

- Поэт наш, Андрей Коляда, - улыбаясь, ответил тот. И тут же лицо его стало серьезным, и он недовольно буркнул: - Слушайте…

После митинга чекистов привели к командиру, который сидел около самодельной трибуны, разложив на коленях карту. Это был тот самый коренастый человек с черной бородой, который выступал здесь до Коляды. Заметив Гриценко и его товарищей, он прикрыл карту планшетом и строго оглядел их.

- Кто такие?

- По форме не видишь? Из окружения выходим.

- Форма сейчас ни о чем не говорит. Мало ли подозрительных типов в разных формах шатается? Документы есть?

Гриценко неторопливо подал свои документы. Неизвестный командир очень внимательно, даже с интересом, просмотрел их, потом сказал:

- Значит, из Купянска родом?

- Как видите, оттуда.

- Чекист? Смотри, и в комсомоле бывал?

- С двадцать второго года до вступления в партию.

- А кто ж у вас в Купянске комсомолией заправлял?

Капитан прекрасно понимал, что бородатый командир ему не доверяет, и, чтобы рассеять его сомнения, ответил спокойно и обстоятельно:

- При мне нашим вожаком Горовой был. Человек боевой. Я, правда, мало его знал, так как он вскоре после моего вступления в комсомол выехал из Купянска на лечение. Помню, одно время в районе появилась банда Илька Пречистого. Никак чекисты не могли с ней справиться. Тогда Горовой организовал из молодежи отряд и целую неделю за этим бандитским батькой гонялся, пока в капкан не загнал. Но в последнем бою Панас был тяжело ранен в голову. Его отправили в госпиталь, а вскоре я уехал в Киев на учебу. Вот так и разлучились…

Бородач слушал, слушал, потом широко улыбнулся и сдернул с головы фуражку. И тут Гриценко заметил у него на лбу багровый рубец, знакомыми показались и вьющиеся пряди…

- Панас? Горовой?!

Они бросились друг другу в объятия. А вокруг все удивлялись такой неожиданной развязке.

- Сегодня, оказывается, у меня двойной праздник, - первым заговорил Гриценко.- Да, кстати, помоги мне побыстрее добраться до командующего армией. У меня к нему чрезвычайно важное дело.

Горовой не торопился с ответом. Вытащил из кармана кисет, скрутил цигарку и только после глубокой затяжки проговорил:

- А я, друг, сам больше двух месяцев ищу дорогу к командующему. И никак найти не могу.

- Это как понять?

- А так, что мы - всего лишь истребительный батальон. В рейдах по вражеским тылам с середины июля. ночью идем, а днем отдыхаем. Вот разузнали, что в этом селе гитлеровские каратели остановились, а на рассвете вместе со школой их на воздух и подняли. Видишь дым?… А вечером снова в дорогу. Ты сейчас со своими хлопцами иди искупайся в пруду, пообедайте, потому что в полдень выступаем. А я тут командирам некоторые распоряжения отдам. По дороге поговорим… Рядовой Дердиященко, проводите товарищей, - приказал он одному из «конвоиров».

Только сейчас Гриценко почувствовал, как смертельная усталость сковала тело. Не хотелось ни есть, ни пить, ни умываться - только бы упасть на землю и заснуть. А за спиной слышался голос Горового:

- …не только в селах, но и по хуторам. Возвращайтесь к девяти вечера. Ждать будем в лесу.

Уже давно ночной мрак раскинул над лесом свои темные шаты[6], а разведка все не возвращалась. Бойцы истребительного батальона под холодным дождем устроили привал в перелеске, ожидая приказа о выступлении. Ждали и чекисты. Разведка возвратилась только около полуночи. Пробираясь сквозь колючие заросли терна, разведчики бережно несли кого-то на руках.

Разыскав командира батальона, они коротко доложили:

- В окрестных селах обнаружили многочисленные отряды полевой жандармерии. Дорогу нашли в обход, через хутора. Когда шли назад, напоролись на засаду. Андрей тяжело ранен.

- Андрей?! - не то выкрикнул, не то простонал кто-то в толпе.

Андрея Коляду бойцы горячо любили. Любили за щедрую душу, за меткое слово, за бесстрашное сердце. Никто не мог сравниться с ним в разведке. Не раз, бывало, пробирался он в самое фашистское гнездо и выведывал все, что нужно. Когда в разведку ходил Коляда, батальон ни разу не сбивался с маршрута. Сам он был родом из этих краев и местность знал хорошо. А теперь он лежал на руках товарищей…

Два месяца действовал во вражеском тылу истребительный батальон Горового, громил вражеские гарнизоны, уничтожал мосты и железные дороги и почти каждый день вырывал из рядов народных мстителей все новых и новых бойцов. С тяжелыми боями из житомирских лесов через всю Киевщину пробирались к своим смельчаки. Но фронт, как нарочно, отодвигался все дальше на восток. Больше трех недель прошло с того дня, как отряд потерял связь с Большой землей. Только по слухам, ползущим по селам, люди Горового знали, что Советская Армия оставила Киев и отступила за Днепр.

- Придется Андрея где-то на хуторе оставить - умрет в походе,- решил Горовой и отдал приказ выступать.

Вслед за разведчиками потянулись молчаливые бойцы и командиры. Заметая за собой следы, шли через яры, в обход больших сел, где разместились каратели. В первом же хуторе постучали в окошко крайней хаты. На стук отозвалась старушка:

- Кто там?

- Партизаны.

- Что хотите, сыночки?

- Просьба к тебе, мать. Сыны у тебя есть?

- На фронте оба.

- Вот у этого раненого тоже есть мать. Она ждет его… Возьми к себе хлопца, выходи. О твоих сыновьях тоже чья-нибудь мать позаботится.

Вытерла слезы старушка, захлопотала. А бойцы обняли на прощание своего почти бездыханного друга и снова выступили в далекую дорогу.

VI

- Ай!… Ай!… Ай! - послышались из хаты какие-то странные выкрики.

Марфа так и окаменела. Выпал из рук клубень картошки, коротко лязгнула о ведро лопата. «Что это там случилось? Когда на огород выходила, Трофим с приятелем своим, Петром Ивченко, сидел, дочка в хате прибирала. А может, пришли…»

Тревожные времена настали, ненадежные. Словно чума прошлась по городу - опустели когда-то шумные, солнечные улицы. Даже днем редко увидишь прохожего. Псы и те забились по глухим закоулкам и словно онемели. Видно, и животные почувствовали, что не люди, а сама смерть снует по селам в черных суконных мундирах с эмблемами черепа и костей на рукавах.

Несколько дней Марфа не выходила на улицу, не выпускала и свою двадцатилетнюю дочь. Но зима была уже не за горами - взяла Марфа ведро да лопату и пошла на огород рыть картошку. Не успела и десятка кустов выкопать, как из хаты вдруг раздался этот странный крик. «Не глумятся ли ироды над Оленкой?» От этой мысли тревожно заныло в груди…

Спотыкаясь о кусты, Марфа кинулась во двор. Вскочила в хату и застыла - перед зеркалом замер Трофим, грудь выпятил, нос задрал в потолок. Его правая рука вытянута вперед, а глаза отсвечивают в зеркале тусклым нехорошим блеском. Таким высокомерным и спесивым она никогда не видела своего мужа. Подошла, ласково спросила:

- Что случилось, голубь? Где Оленка?

Он даже глазом не моргнул. Столбом стоял посреди хаты, будто кол проглотил. Еще раз окликнула - молчит, как воды в рот набрал. «Господи, и что с ним творится? - подумала она.- Только три недели в тюрьме побыл, а теперь словно его там подменили. Говорить не говорит, ночами не спит, все о чем-то думает, смотрит на всех ненавистно».

Быстро метнулась в сени, намочила бураковым квасом полотенце и снова к мужу, приложила к лысине - говорят, всегда в память приводит.

- Прочь, нечистая сила! Дуреха! - завопил Трофим и с такой силой швырнул полотенце в красный угол, что оно прилипло к лику святого Николая чудотворца.

Муж посмотрел исподлобья на Марфу, сплюнул и сел на скамейку. Спина его ссутулилась, глаза дико уставились в глиняный пол. Дрожащими пальцами схватил рашпиль и с болезненной ненавистью стал шкрябать по тупому заржавленному лому. Железо, словно от боли, заскрипело, завизжало, а лицо Трофима скривилось в судорожную самодовольную улыбку.

- Трохимчик, да перестань ты хоть на минутку, Христа ради, - снова стала льнуть к нему Марфа. - Ну скажи, милый, что с тобой? Я же тебе всегда только добра хотела. Поделись, что твою душу гложет. Каким-то не таким ты стал. А может, болит что-нибудь? Да кончи же ты шкрябать рашпилем - зачем он тебе? - И она положила руку на лом.

- Отстань от меня! Ну и опостылела же ты мне, как гнилая редька, опостылела! Так и липнешь дегтем к душе!

Он резко встал со скамейки, холодно повел мутными глазами и потащился во двор. Женщина бессильно опустилась на пол, склонила голову на грудь и тихо зарыдала, без слез, обхватив голову руками. Вот дождалась благодарности за многодневные заботы!

Откуда только брались у Марфы силы и терпение, чтобы сносить все обиды и несправедливости, выпавшие на ее долю. Видно, в несчастную годину родилась она, потому что за свои сорок лет не слышала ни слова приветливого, ни ласки людской. С малых лет осталась она сиротой, росла в наймах среди чужих людей. Пасла чужой скот. Нет, не было у нее беззаботного детства. Когда же настала семнадцатая весна, пошла батрачить в экономию пана Мюллера. Все лето вязала без устали тугие пшеничные снопы. За старательность и сообразительность эконом взял ее на зиму к хозяйскому двору, для работы на коровнике. Не догадывалась тогда дивчина, какое лихо поджидало ее на панском дворе.

Осенней ночью, когда она возвращалась из коровника в людскую, встретил ее возле клуни[7] рыжий Ганс, сын Мюллера. Похолодело в душе у Марфы. Не раз она замечала, как Мюллер-младший бесстыдно следил за каждым ее движением, когда она наклонялась над снопами.

Бросилась в сторону, однако Ганс успел схватить ее за руку. От него несло винным перегаром, глаза похотливо жмурились. Даже месяц закрылся пологом туч, чтобы не видеть этих наглых глаз, оскаленных зубов, всклокоченных волос. Ганс прижал ее к себе и… Страшно даже вспомнить об этом.

Но, видно, суждено было и ей немножко счастья: в эту ночь молотильщики остались ночевать в клуне, чтобы на следующий день пораньше начать работу. Услышав приглушенный девичий крик, во двор выскочил Савва Латюк. И как только увидел барахтающегося Ганса, сразу все понял. Выдернул из плетня кол и шарахнул обидчика по голове. Ганс взвился ужом, зажал ладонью рассеченный лоб и, воя, кинулся наутек.

Савва подошел к дивчине. Высокий, широкоплечий, всегда улыбающийся, он стоял перед ней и не знал, что говорить. А лицо Марфы залил мучительный румянец, жег стыд. Всхлипнув, она припала к груди парня. В этот же миг ясным оком выглянул месяц. Хлопец нежно гладил ее плечи и смотрел, смотрел… Видно, пришлась ему по душе пышная девичья коса, а может, заворожили темные глубокие очи.

- Нелегко тебе одной придется… Давай вместе будем, - сказал Савва.

И они пошли по жизни вместе. Только очень коротким был их путь. Через несколько месяцев грянула революция. Савва пошел в Красную гвардию. Вместе с другими бедняками делил панскую землю в уезде. Однако не суждено было бывшим батракам собрать свой первый урожай: саранчой налетели из Киева гайдамаки. Привел их в Черногорск сын мюллеровского эконома Михась Деркач. Не справиться беднякам с такой силой, и подались они вместе с Саввой к Щорсу.

Много дней прошло с тех пор, как родилась у Марфы дочка Еленка. Давно уже хозяйничали в Черногорске комнезамы, а Савва все не возвращался с польской войны. Летними вечерами уходила Марфа с грудным ребенком на руках на киевский шлях и долго стояла, всматриваясь в даль. Нет, не видно Саввы на дороге, не спешит он к дочке.

А дни летели…

Однажды майским вечером 1922 года кто-то осторожно забарабанил пальцами в окно. Марфа подошла к окну, глянула и обомлела - во дворе стоял военный. Хотела вскрикнуть - речь отнялась, думала навстречу броситься - ноги будто не свои. С трудом открыла дверь.

В хату вошел высокий человек.

- Мир дому сему! Прими, Марфина, поклон земной от Саввы.

Только тогда женщина узнала пришельца: это был Трофим Трикоз, сын мюллеровского конюха Онисько. Его правая рука белела бинтами, шея тоже была забинтована. Сам худой, черный, только глаза блестят, как угли.

Хозяйка пригласила гостя сесть. Трофим снял буденовку, примостился у края стола.

- Не знаю, как и начинать,- наконец выдавил он из себя. - Одним словом, должен тебе, Марфа, сказать, чтобы не ждала ты своего Савву: погиб он.

Марфа не заплакала, не заломила руки. Ее словно парализовало. Сидела у камина и, будто сквозь сон, слушала Трикоза.

- Это случилось за Шепетовкой. Наш эскадрон был в боевом дозоре. Въехали мы на рысях в одно село, а там - белополяки. Ну и началось. Савва, командир наш, не из тех, кто отступает. Вихрем носился по улице. Я - следом за ним, чтобы в нужную минуту на помощь броситься: земляки же как-никак. И вот выскакиваем аж на кладбище, а там офицерня между крестами попряталась. Савва - на кладбище. Троих хорунжих зарубил, на четвертого замахнулся и… короче, выстрелил тот Савве в грудь. Ну, тут и мне досталось. Рубанул какой-то гад. Да так, что вот уже третий год никак не очухаюсь. Все кости в плече перерубил… Завещал мне Савва, если что с ним случится, передать тебе земной поклон.

С того вечера не всходило больше для Марфы солнце красное. Слонялась как в воду опущенная. Спасибо, хоть Трофим не забывал: наведывался вечерами, рассказывал про лютые сечи, играл с трехлетней Аленкой. Вскоре умер его отец, старый Онисько, и остался Трофим в доме один как перст. Нелегко ему приходилось - раны не заживали, а на руках хозяйство как-никак. Тогда и предложил он Марфе:

- Были мы с Саввой верными друзьями: одну жизнь строили, одной дорогой шагали. Не по пути ли нам с тобою, Марфа? Аленке отец нужен…

Подумала женщина, подумала и согласилась. Но не пришло с Трофимом счастье в ее хату. Жили они мирно, спокойно, и все же какая-то незримая стена всегда стояла между ними. Трофим был молчаливым, замкнутым. Марфа никогда не знала, что у него на душе, хотя изредка замечала в глазах мужа такую злобу, такую тоску, что потом его глаза и во сне преследовали ее. Она думала, что настроение такое у него от болезни. Потом зажили раны, а Трофим стал еще угрюмее и нелюдимее. Он сторонился людей, избегал разговоров, жил какой-то странной и непонятной жизнью, все больше отдалялся от семьи. Уже во время войны он попал в тюрьму за растрату государственных денег. Вернулся оттуда еще больше озлобленный. И теперь всю злобу вымещал на Марфе.

…У порога что-то затарахтело. В комнату вбежала дочка. Марфа вытерла глаза, подняла голову - лицо у Елены бледное, губы дрожат:

- Мамочка, немцы… Они там с отцом!

- Прячься, дочка! Прячься немедленно!

Через сени они бросились в каморку. Елена опрометью вскочила в высокую кадушку, а мать накрыла ее кружком и разложила на нем несколько головок капусты. Потом опасливо вышла во двор. Никого. Выглянула на улицу - тоже никого. Вдруг из парка Мюллера послышались голоса. Марфа припала к плетню.

Недалеко от облупленного, с разбитыми стеклами замка Мюллера стоял высокий сухопарый немец в черном мундире. На груди у него висели какие-то блестящие металлические бляшки, видно награды, в руках хлыст. Позади него стояли два офицера и еще несколько солдат. А перед ним, потупив голову, - Трофим. В его фигуре было столько покорности и бессилия, что Марфа сразу забыла про оскорбление. Но как ему помочь?

- Ты должен знать, кто грабил имение! - гаркнул фашист. Голос показался женщине знакомым, она еще внимательнее присмотрелась к сухопарому немцу.

Длинное и худое лошадиное лицо фашиста было украшено золотым пенсне. Красной морковиной висел мясистый нос. Когда Марфа увидела рыжие космы, то почувствовала, как пот выступает у нее на лбу…

- Боже мой, боже мой! Неужто судьба так безжалостна ко мне?

- Какое счастье! Сегодня я вижу перед собой ясновельможного пана Ганса Мюллера! - слышался заискивающий голос из толпы фашистов. Она с трудом узнала голос Трофима…

VII

- Вижу, у пана майора сегодня не совсем хорошее настроение, - сказал Мюллер, отхлебнув из серебряной чашки горячего крепкого кофе со сливками.

Долговязый Отто Шмультке даже не шевельнулся. Он стоял спиной к полковнику и тупо смотрел в окно, словно считал пузыри в мутных лужах дождя. Французская сигара в его зубах давно погасла, но Шмультке не замечал этого.

Полковник Мюллер догадывался, почему у коллеги плохое настроение: вчера Отто получил извещение о том, что где-то в степях под Одессой погиб его старший сын Карл.

Что же, в таком случае даже офицер войск СС может немного погрустить. На пользу. Будет злее в работе, меньше будет жалости к тем, на кого давно пора надеть хорошие цепи. Допив кофе, Мюллер приложил салфетку ко рту и встал из-за стола. Застегивая китель, прошелся по кабинету. Придирчиво осмотрел вещи. На его длинном худощавом лице с отвисшими губами появилась улыбка: гарнитур ему нравился.

На полу щедрыми красками горел персидский ковер, принесенный сюда из городского Дворца пионеров. У стены стоял старинный мягкий диван с зеркальной спинкой. Бархат, причудливые узоры, вышитые подушечки! Вот что значит умело провести у населения реквизицию «для нужд армии фюрера».

У другой стены тянулся ряд мягких стульев красного дерева. В углах возле окон на подставке возвышались вазы, сделанные несколько столетий назад умелыми руками венецианцев. Только массивный стол с большим чернильным прибором как-то неуклюже прижался к полу. Над столом, в проеме окон, висел портрет фюрера.

Мюллер долго и внимательно всматривался в выражение лица Гитлера, потом подбежал к зеркалу, отбросил назад рыжие пряди волос, пристукнул каблуками начищенных до блеска сапог, еще раз повернулся, осмотрелся вокруг. Нет, что ни говори, хоть он и рыжий и осунулся немного за последнее время, есть у него что-то от фюрера. Полковник довольно улыбнулся, погладил ладонью хорошо выбритые щеки и сел за стол. Закурил сигару. Кольца дыма поплыли под потолком, но скоро его начала угнетать тишина. А болван Отто как тень все маячил перед глазами.

- Знаете, пан Шмультке, не так уж и плохо в этой России, черт побери, - начал Мюллер со своего стереотипного «знаете», выработавшегося у него на допросах. - Пусть русские дожди не нагоняют на вас скуку и отчаяние. Тучи идут с запада, ветер веет с фатерланда. Он несет запах родной земли, придает нам силы для борьбы. Знаете, фюрер оценит вашу большую потерю и…

Шмультке оглянулся, тупо сверкнул вытаращенными глазами и снова уставился в мутную лужу. Он, наверное, так и не разобрал, о чем говорил полковник.

«О, это уже никуда не годится, - подумал Мюллер. - С таким настроением лучше в петлю, чем идти в бой против большевиков… Прикрикнуть на него, что ли? Пусть придет в себя». Ганс Мюллер хорошо знает натуру Отто: только затронь - обидится и обязательно потом отомстит. Разве мало своих коллег отправил он на тот свет?

Мюллер подошел к Шмультке и положил руку ему на плечо.

- А знаете, мой покойный отец тоже сложил голову где-то на этой проклятой Украине. Вам, конечно, известно, что я рос близ Черногорска. Мы имели очень приличное имение. О, я любил щедрую солнцем и красками Украину, пока не побывал в родном фатерланде. Меня отдали в Иенский университет. Профессора, как видите, из меня не вышло, а вот немцем я стал. Настоящим немцем по духу, с такой, знаете, ницшеанской закваской. Когда в прошлую войну я вернулся на Украину, она представлялась мне неисчерпаемым сундуком с деньгами. И мы с отцом начали служить этой идее. Через агентов на всех базарах скупали на фальшивки ценности и золотые вещи. Скоро три сундука трещали от сокровищ. Но в это время созрел гнойник революции, и все полетело вверх тормашками. Землю моего отца разделили между собой местные красные бандиты. Правда, скоро имение снова стало нашим - в город пожаловали петлюровцы. А там не замедлили явиться и войска кайзера. Я немедленно поехал в фатерланд, чтобы решить с банками дело о принятии ценностей, и вдруг… В те дни в Берлине вспыхнула революция. А Черногорск захватили красные. Отца довез прямо до Польши наш кучер Онисько, но при переходе через границу отца убили. Кучер тоже скоро умер, а клады наши… Вне всякого сомнения, их захватили чекисты. Поэтому, как видите, у меня с этими варварами есть еще и личные счеты. Не горюйте, Отто, у всех нас были потери, но они окупятся сторицей.

- А я совсем не о потерях думаю, - спокойно отчеканил Шмультке трескучим неприятным голосом. - Меня другое волнует: в городе немало евреев, и мы все еще дышим с ними одним воздухом. Эту «санитарную» операцию нужно провести немедленно. За одну ночь, чтобы не поднимать такого шума, какой получился в Киеве. Вот тогда и окупятся наши потери.

Даже Мюллер был поражен словами майора: думать в такую минуту о золоте, о карьере… Но он только усмехнулся:

- Знаете, Отто, я всегда ценил вас как вдумчивого стратега и поражен, что вы ломаете голову над такими мелочами. Ведь в этом деле нам могут помочь местные антисемиты. О, я помню варфоломеевские ночи, которые устраивали молодчики из союза Михаила Архангела! Сейчас для этого нужен хороший организатор. У вас есть кандидатура?

- Да. Петро Ивченко. Доложили, что он - сын раскулаченного. Только что освобожден нами из большевистской тюрьмы…

- Знаю о таком, - прервал Мюллер, - А сколько ему лет?

- Кажется, двадцать.

- Так и знал, что вы не учитываете такого фактора, как опыт. Нужен опытный в деле человек. Можно ли доверять молокососу?

- Все это теоретически верно, но такого человека разве сразу найдешь, - сердито прохрипел Отто и зашелся кашлем.

- О, положитесь на меня. Я уже подумал обо всем. Скоро придет такой человек. Правда, его нужно еще будет хорошо обработать.

Шмультке сильнее захрипел, даже уши налились кровью. Ну и везет же хвастунишке Гансу. Недаром в свои сорок лет он уже успел получить погоны полковника. А он, Отто Шмультке, начавший служить еще тогда, когда Мюллер пешком под стол ходил, до сих пор сидит в майорах из-за таких вот выскочек…

Минут через сорок дежурный офицер доложил, что пришел русский и просит допустить его к полковнику.

- Ведите сюда!

В кабинет вошел высокий сутулый человек. Он хмуро смотрел исподлобья. Придирчиво оглядев согнутую косоплечую фигуру, Отто нашел его вполне подходящим для своего дела. Человек постоял с минуту, потом, что-то вспомнив, сделал шаг вперед и неестественно громко выкрикнул, оскалив гнилые зубы:

- Айл Гитлер!

Офицеры небрежно ответили.

- Садись!

Человек сел.

- Знаешь, для чего я тебя вызвал? - холодно произнес Мюллер, даже не взглянув на него.

- Знаю, герр оберст.

- Ты должен подробно объяснить немецкому командованию, как случилось, что ты оказался на службе у большевиков.

- Я по порядку, можно?

Оберст одобрительно кивнул головой и бросил многозначительный взгляд в сторону Отто, который сидел с каменным выражением лица. Лишь карандаш в его руках бегал по страницам записной книжки.

- Еще во время той войны я выполнял некоторые задания немецкого командования, которые передавал мне «Земляк». По его приказу я вступил в войско Петлюры, служил в Державной варте Скоропадского. Но эти правительства держались недолго, мне приходилось все время кочевать, и связи с немецкой разведкой усложнялись.

- Ближе к делу! - прикрикнул Мюллер.

- Мы отступали из Киева. В одном селе под Шепетовкой неожиданно напали буденновцы. Бой мы приняли, но пришлось отступать. Когда я с несколькими хорунжими бросился на сельское кладбище, на нас налетело двое верховых. Один из них был Савва Латюк - вы, наверно, помните его, пан Мюллер. Не так ли? Так вот, Савва узнал меня и замахнулся саблей. И хотя я успел выстрелить ему прямо в грудь, он, полумертвый, разрубил мне плечо… Опомнился я уже в госпитале. Думал, что расстреляют. К превеликому удивлению, меня приняли за красного. Я бредил и часто выкрикивал имя Саввы, а он, как потом я узнал, был у них заслуженным командиром. Когда я пришел в сознание, меня окружили комиссары и стали расспрашивать о смерти Латюка. И я рассказал… Так я стал «большевиком». Мне поверили. После госпиталя выдали документы, и я приехал в Черногорск. Долго не мог работать, потому что рана не заживала. Боялся, что меня разоблачат. Решил примазаться к жене убитого большевистского командира. Вот так судьба свела меня в одной постели с большевичкой. Я терпел все мужественно. Хотя бывали минуты, когда казалось…

- Твоя психика нас мало интересует. Мы хотим знать, почему наш агент Трикоз стал прислужником большевиков? - снова повысил голос оберст.

- У них все живут по принципу - кто не работает, тот не ест. Не работать я не мог. Вот и стал бухгалтером МТС. Исполнял свои скромные обязанности: тихо щелкал на счетах, своевременно сдавал финансовые отчеты и выплачивал, работникам заработную плату. Нигде и никогда не выскакивал в передовики. Старался быть вежливым, никому не возражать. В МТС говорили обо мне как о честном труженике и…

- А почему перестал служить нам?

- Я потерял с вашей агентурой связи и законсервировался.

- Сразу же после прихода к власти фюрера мы специально для восстановления связи прислали сюда «Земляка».

- Он был убит чекистами двадцать восьмого мая в саду вашего отца до того, как встретился со мной.

- Нам известно, кто приложил руку к этому делу…- многозначительно произнес Шмультке и ехидно усмехнулся.

Все время Трикоз вел себя спокойно. Стоило только в разговор вмешаться Шмультке, как он заерзал на стуле.

…О, если бы только могли узнать слуги фюрера, какие мысли роились в эту минуту в голове Трикоза! В его памяти всплыли события давно минувших дней. 1933 год… Грозовая майская ночь… Парк Мюллера, по которому идут двое… Взмах руки, и острый шкворень вонзается в спину человека, шедшего впереди. Отчаянный крик, тело глухо ударяется о землю… Убийцей был он, Трикоз. От этих воспоминаний на лбу у него появились мелкие капельки пота, которые сразу заметил Отто. Оскалив зубы, он прохрипел:

- Чем можешь опровергнуть?

- Чем угодно… Посудите, разве стал бы я рисковать в июне этого года, когда ко мне прибыл ваш агент? Для выполнения задания он требовал денег… Много денег. И я взял их в кассе. Восемьдесят тысяч взял и отдал ему. Потом ревизия, тюрьма… Именно в этом кабинете меня допрашивал чекист Гриценко. Я не сознался…

Шмультке схватывал на лету каждое слово и записывал в блокнот. Глаза его ожили, как у коршуна, увидевшего падаль. Он все время облизывал толстые влажные губы.

- Твой рассказ похож на выдуманную чекистами историю. - Мюллер встал, засунул руки в карманы галифе и подошел к Трикозу. - Неужели ты думаешь, что нас можно обмануть такой дешевкой? А если нам известно, что ты перекрашенный чекист?

Трикоз побледнел, у него мелко задрожали пальцы правой руки, лежавшей на коленях. Едва сдерживая волнение, он пролепетал:

- Докажу… Чем угодно докажу! В мире никто, кроме меня, не ведает, где ваш отец и его верный кучер Онисько спрятали сокровища. Если бы я был чекистом, если бы я хотел… Золотом меня озолоти, все равно не сказал бы…

Мюллер как ошпаренный подскочил к Трикозу. Глаза у него загорелись, словно у голодного волка.

- Тебе известно, где сокровища моего отца? И ты не выдал их? Говори!

И Трикоз рассказал. Потом схватился за голову руками и протяжно завыл, как пес, у которого отняли жирный кусок.

- О, это заслуживает внимания! - уже весело заговорил Мюллер, расстегнув китель. - Но пока слишком мало. Чтобы окончательно убедить нас в твоей преданности фюреру, надо доказать это делом.

- Что я должен еще делать?

Двое опытных слуг фюрера дали ему точные инструкции.

VIII

Своего приятеля Петро дома не застал. Жена Трикоза, Марфа, сказала, что муж отправился куда-то еще на рассвете, а когда вернется, она не знает. Парень потоптался смущенно на пороге и, попрощавшись с хозяйкой, вышел на улицу. Постоял немного у калитки, потом не спеша направился к центру города.

Война наложила на Черногорск свой зловещий отпечаток. Город стал каким-то молчаливым и настороженным. Закрылись магазины, почти совсем обезлюдели улицы, затихли всегда шумные школьные дворы. Петро шел по проспекту, такому уютному в прошлом, и не узнавал его. Половина деревьев вырублена, цветники растоптаны, всюду грязь и запустение. Увидел все это, а в душе такое чувство, будто ему на открытую рану кинули горсть соли.

Почти в самом центре, на стыке улиц, он неожиданно столкнулся с Трикозом. Оба остановились и удивленно посмотрели друг на друга. Первым заговорил Трофим:

- Ты чего серый, как туча?

- Значит, нечему радоваться.

- Тетушка голову грызет, что ли?

Парень махнул рукой и отвернулся.

- Как живешь, что делать собираешься?

- Теткины молитвы за упокой большевиков каждый вечер слушаю. Уж так они мне надоели, что сил нет: хоть бы на неделю-другую к дяде в село отправиться. Трикоз сморщился, будто ему под нос сунули тухлое яйцо.

- Не в Яновщину ли, случайно, собираешься?

- Ну да.

- Не советовал бы я тебе туда ходить: время не то.

Потом наклонился к самому уху Ивченко и зашептал:

- Великие дела намечаются, большим человеком можешь в городе стать. Ворон только не лови.

- А мне-то чего ждать? Лучше, чем сейчас, не стану. А на могилу к матери пойду, какие бы там перемены ни намечались.

Трикоз заметил, как собеседник нахмурил брови, и поэтому возражать не стал. Еще в тюрьме он достаточно убедился, что Петра уговорами не возьмешь. Да и легко ли уговорить человека, чтобы он не шел на поклон к могиле родной матери? И к тому же Петро родом из Яновщины, а родные места всегда манят.

- Ну, раз решил, иди.

Трикоз положил руку на плечо юноши и вкрадчиво добавил:

- Я и сам бы так сделал. Только вот что: поступай как знаешь, а в таких ветхих башмаках я тебя в дорогу не выпущу. До Яновщины, пожалуй, верст сорок наберется, а башмаки-то твои, посмотри, прямо никудышные. Возьмешь мои чеботы: свои люди - сочтемся! Подожди немного, я сейчас вернусь.

Петро стоял на раздорожье и никак не мог понять, почему это бывший бухгалтер так внимателен к нему. Не замышляет ли он чего-нибудь? Поведение Трикоза было подозрительным. А может, он просто добрый человек. Разве ж мало на свете хороших, бескорыстных людей?…

Примерно через полчаса Трикоз вернулся. Протянул Петру какую-то небольшую коричневую книжечку:

- Удостоверение для тебя.

Петро глянул на картонную обложку и от удивления даже глаза вытаращил:

- Да какой же я полицай? Кто это придумал?

- Не будь дураком, - уже сердито зашипел Трофим. - Этот листок всюду перед тобой дорогу откроет. А без него, смотри, как бы тебе в первом же селе не надели на шею «конопляный галстук».

Парень молча повертел в руках кусочек картона и спрятал в карман.

- Вот так бы сразу. Ну, давай заглянем ко мне…

Поздно вечером Петро возвратился домой пьяный. На нем были добротные, домашней работы чеботы и совсем новая фуфайка. Грициха, как увидела принаряженного племянника, даже руками всплеснула:

- Откуда на тебе такое добро? Куда снарядился?

- В Яновщину…

- Какого беса ты там не видел? - вспыхнули в глазах ее зеленоватые огоньки и тотчас погасли. Потом тетка заговорила, усмехаясь: - А впрочем, почему бы не навестить дядечку? Когда будешь по селам проходить, расспроси о ценах на всякую всячину, приценись к соли, разузнай, что мужичкам нужно.

Еще долго поучала она Петра, что надо делать для успешной коммерции, парень же, как только улегся на лежанку, сразу уснул крепким молодецким сном.

На следующий день на рассвете Петро отправился в путь. Что сорок километров для молодых здоровых ног? Еще солнце и за небосклон не опустилось, как он уже был в Яновщине. Отыскал знакомую дядину хату и шагнул через порог.

Тетка хозяйничала у печки и не услышала, как скрипнули двери. Оглянулась - племянник стоит. Бросилась к парню, склонила голову к нему на грудь и давай краем старенького фартука глаза вытирать. А тут и старый Федор вошел. В зубах самокрутка торчит, в руке казанок, - видно, свиньям в хлев корм носил. Поднял глаза на гостя и тоже оторопел.

- Гром меня побей, если не Петруху вижу, - обрадовался он и схватил хлопца в свои крепкие, заскорузлые руки. - Тебя каким же ветром занесло в отцовские края? А мы о тебе такого понаслышались, что и говорить неохота. Рады, рады, что все враньем оказалось.

- Нет, наверно, не все. - И Петро опустил голову.

Дядя словно крапивой ужалил его. Не знал Петро, с какого конца и рассказывать безутешную правду. Взглянул на старика, и еще сильнее защемило у него в груди. Темные, как спелый терн, выразительные глаза тетки готовы были смеяться от большой радости. У дяди тоже разгладились лучистые морщинки в уголках глаз. Так стоило ли омрачать печалью радостные минуты? Петро колебался.

- Правду говорили люди, - наконец произнес он.- Сидел бы и сейчас в тюрьме, если бы немцы не освободили…

В хате воцарилась тишина. Старик глубоко затянулся дымом цигарки. Потом бросил окурок под припечек и сказал:

- Что было, то прошло; что имеем, о том знаем; а что будет - увидим. Нехорошо получилось, да уж не переделаешь…

- Хорошо, что хоть живой-здоровый остался, - спохватилась тетка.- А вот от нашего Андрейки ужо больше двух месяцев ни слуху ни духу.

Петро еще сызмальства глубоко уважал своего двоюродного брата. Хотя Андрей на несколько лет старше, это не мешало им быть неразлучными друзьями. Летом они целыми днями пропадали на пруду, бродили в лесных чащах, выслеживали гнезда перепелов. Когда у Петра умерла мать и тетка Грициха забрала его к себе в город, кончилась для мальчика золотая пора детства. С тех пор он редко бывал у дяди, а еще реже виделся с Андреем.

С детства двоюродный брат увлеченно писал стихи, а после школы поехал в столичный университет. Вскоре из Киева он прислал Петру открытку: «Я, сын потомственного нищего Федора Коляды, ныне студент советского университета…» И вот учебу на третьем курсе прервала война.

- Где-то он сейчас? - запричитала тетка, вытирая глаза. - Одно-одинешенькое письмо через неделю после начала войны прислал. Написал, что пошел добровольцем на фронт. Обещал еще написать и вот как в воду канул. Что с ним? И сны какие-то нехорошие мне снятся…

- Довольно, старуха, слезами горю не поможешь… А как же там, в городе? - обратился дядя к племяннику. - Грициха торговлю еще не развернула?

- Как раз собирается. И мне наказывала, чтоб в селах цены на продукты узнавал.

- Не человек - червь ненасытный. И когда уж она барахлом насытится? В могилу, что ли, собирается свои лохмотья забрать? Ну, да хватит перед обедом о Грицихе. Чтобы аппетита не портить. Стара, угощай гостя, чем богаты.

К ночи, видно, сорока на хвосте разнесла по селу весть о том, что приехал из города Ивченков сын. Когда с луга потянуло туманом и сыростью, ко двору Федора Коляды стали собираться соседи, родственники и просто знакомые. Всем хотелось послушать новости, забыли люди о газетах при новой власти.

Далеко от больших дорог затерялась среди лесов Яновщина. И хотя вокруг уже управляли старосты, здесь еще жила Советская власть. Люди, как и раньше, ходили в колхоз на работу и с тревогой ожидали завтрашнего дня. Фашистов видели здесь лишь тогда, когда проходил фронт, - больше новая власть сюда не показывалась. Носились разные слухи о новых порядках, и никто точно не ведал, где правда. Поэтому и собрались к Коляде послушать бывалого человека из города. А где у хороших людей обходится без чарки? Вот и выпили за здоровье гостя, за лучшие времена, за победу, а уж после и разговор пошел оживленнее.

Петр охотно отвечал на все вопросы, которыми засыпали его селяне: и о грабежах, и о вырубленных аллеях, и об убийствах, насилиях… Будто наяву увидели хлеборобы все эти бесчинства. Об одном лишь умолчал Петро: о том, как очутилось в его кармане полицейское удостоверение.

С того вечера односельчане Коляды стали собираться к хате старого Федора, как на молитву. Говорили о партизанах генерала Горы, появившихся в окрестных селах, советовались, как бы переправить заступникам народа хлеб нового урожая и скот…

Проходили дни. От нечего делать дядя принялся бондарничать, а тетя - трепать коноплю. Петро тоже не оставался без дела. Он или помогал старику гнуть обручи в пристройке, или ходил в лес за лещиной. Время от времени старики замечали, что племянник становится печальным и нелюдимым. Тогда они еще усерднее хлопотали возле него, пытаясь развеселить. Не догадывались, что в такие минуты он был далеко от них - в Черногорске, на Беевке, в небольшом домике Гриндюка.

Перед Октябрьскими праздниками Петро решил возвратиться в город.

- Снова к Грицихе? - угрюмо спросил Коляда.

- А то куда же?

- Ой, Петро, послушай меня, старого, не ходи к ней больше, оставайся у нас. Ведь собьет тебя с пути праведного старая прорва, рублем собьет. Ты ее еще не знаешь. Чует мое сердце, что к делу с тюрьмой она тоже руку приложила. Весь ее род испокон веков нечистый. Только добра тебе желаю, поэтому расскажу, что они за люди. Мы ведь когда-то соседями с ними были, потом породнились, так что я их хорошо узнал. Не люди, а волки настоящие, о наживе и барыше только и мечтали. Все хитрили, все обманывали людей и на этом богатели. Жила Грициха со своим братом Кириллом, пока не вышла замуж за какого-то вдовца из Черногорска, державшего магазин. А отец твой тут один остался. Попутала же нечистая сила мою младшую сестрицу Ольгу с ним связаться. Наверно, дольше прожила бы, да он ее живьем в могилу согнал. Мы, вишь, бедняки, еще деды-прадеды в долгах у Ивченков были. Не зря же нас и Колядами прозвали. А бедного всякий обидит, кому не лень. Кирилл Ивченко никогда не ленился. Как только не глумился он над твоей матерью: и мокрыми вожжами ее бил, и из хаты на мороз нагую выгонял, и за косы по улице таскал… Мы уж и просили, и уговаривали его, да где там! А власть наша тогда слабенькая была, не у кого защиты просить. Скоро, правда, и на Кирилла погибель нашлась. В двадцать девятом стали создавать колхозы. Вот тогда и решил он кулацкий бунт поднять. Но его свои же селяне связали и передали уполномоченному по области Герасиму Гриндюку… Казалось бы, для Ольги солнце взошло… Взойти-то оно взошло, да только ненадолго. То ли отбил что-то Кирилл у нее в груди, то ли в изувеченное тело хвороба вселилась, только стала Ольга кровавым кашлем задыхаться и как свеча таять. Видели все, что смерть у нее уже за плечами стоит. Не успела она и глаз сомкнуть, как черной вороной прилетела из города Грициха. Все барахло заграбастала - не пропадать же, мол, братниному добру. А чтобы глаза всем замылить, тебя забрала. Хотел я возразить, да сельсовет за Грициху горой встал, - ребенка, мол, бездетной надо отдать. Вот так ты и очутился в Черногорске. Давно уже я собирался тебе об этом рассказать, все случая удобного не было. Да и побаивался: поймешь ли ты меня? А теперь ты взрослый, понимай, как знаешь…

О многом узнал в тот вечер Петро. Когда легли спать, сон долго не шел к хлопцу. Он лежал с широко раскрытыми глазами и думал. Отца Петро не помнил. Поэтому никак не хотелось верить, что он был таким жестоким извергом. Видно, все-таки дядина правда. Неужели отец был похож на Грициху? Тетку Петро никогда не любил, даром что она пыталась иногда выказать ему сочувствие. Да, люди давно уже поговаривали, что не из сердобольности взяла она его к себе, а из-за прискринков, набитых золотом и серебром. Думал Петро обо всем этом и не знал окончательно, кто же все-таки прав: Грициха или дядя Федор.

Вдруг голос во дворе:

- Федор, открывай! Гости прибыли!

Старики засуетились. Дядя выбежал в сени, загремел засовом и через несколько минут вернулся в хату с двумя пожилыми мужчинами, которые несли кого-то на самодельных носилках.

- Не узнаете? - послышался знакомый голос.

Петро склонился над носилками и остолбенел - перед ним лежал Андрей. Черный, худой, небритый, он совеем не был похож на того жизнерадостного, розовощекого парня, который так счастливо улыбался с портрета на стене. Только большие, выразительные, как у матери, глаза по-прежнему светились добротой и умом.

Тетя упала перед незнакомцами на колени:

- Как же вас и благодарить, люди добрые? Ой, горюшко ты мое!

- За что благодарить? Это священное дело - подлечить партизана и помочь к родителям добраться. Наши сыновья тоже с иродами воюют. Может, в лихую годину и им кто-то поможет.

В ту ночь в хате Коляды допоздна светились окна. Как ни утомила раненого Андрея многокилометровая дорога на арбе с сеном, до третьих петухов рассказывал он родным о своем боевом пути. А путь тот, как и всех его ровесников, был тернистым и крутым. Он начался уже на второй день войны, когда вместе с однокурсниками филолог Коляда подал в партийный комитет заявление с просьбой послать его на фронт. Просьбу удовлетворили, и через несколько дней из добровольцев был сформирован батальон. Одетые в серые солдатские шинели, юноши прямо из университетских аудиторий разошлись по путаным дорогам войны. Печально смотрел им вслед Тарас с гранитного постамента, смотрел и благословлял на великое ратное дело.

Укомплектованный кадровыми командирами, батальон отправился на учения в сосновые леса, за Дарницу. Нелегко приходилось вчерашним студентам овладевать наукой ненависти. Но в самые тяжелые минуты среди них всегда появлялся комиссар Горовой. Простой, чуткий, смелый, он умел подбадривать комсомолию. Недаром же полюбили его бойцы.

В середине июля коммунистический истребительный батальон был отправлен на передовую. Темной дождливой ночью под прикрытием огня наших артиллеристов добровольцы перешли линию фронта. С того момента и начался тяжкий рейд батальона по вражеским тылам.

Бойцы взрывали мосты и железные дороги, выводили из строя коммуникации, уничтожали вражеские гарнизоны в селах, поднимали народ на борьбу с фашистами. Каждую неделю аэропланы с красными звездами на крыльях в условленных местах сбрасывали на парашютах для смельчаков медикаменты, оружие, газеты. Так прошел месяц. И вдруг в первых числах августа связь с Большой землей оборвалась. Напрасно ждали самолетов неделю, другую - ни один больше не появлялся. Выполнив боевое задание, командир батальона решил прорываться назад, к фронту. Только где фронт? Никто не знал. Глухими дорогами пробирался отряд на восток. Чем дальше шли, тем тяжелее становился их путь. В сентябре начались холодные обложные дожди, а бойцы были одеты в поношенную летнюю одежду и почти все разуты. К тому же давал себя чувствовать голод. Давно уже опустели солдатские карманы, были вытряхнуты последние крохи хлеба, последние щепотки табака. Питаться часто приходилось лишь сырыми буряками да початками кукурузы. С каждым днем люди все больше слабели. Вот тогда и пригодились литературные способности Андрея.

Упадут, бывало, на привале бойцы как мертвые. Кажется, нет на свете силы, которая могла бы поднять их на ноги. А Коляда прислонится к дереву и начнет читать свои незамысловатые стихи. Сначала друзья слушают его молча, а там, глядишь, приподнимется кто-нибудь - и к поэту:

- Ты бы немного громче, Андрейка.

Читал юноша о своих ясных мечтах, и, наверное, видели в те минуты бойцы и луга в весеннем цветении, и дивчину с тугими, как перевясла[8], косами, и сгорбленную мать, что каждый вечер выходит за ворота высматривать на дороге сына. И так растревожит Андрей небалованные солдатские души, что проясняются улыбками суровые, небритые лица, а в глазах появляются стальные отблески. Без команды встают бойцы, без команды идут в новые походы, чтобы схватиться с фашистами. В одном из боев погиб командир батальона. После боя комиссар Горовой, принявший командование, собрал в перелеске всех бойцов и сказал:

- Больше месяца смотрите вы, хлопцы, в глаза смерти. И не вам ее бояться. Но, как коммунист, я должен сказать: не пробиться нашему маленькому отряду через вражеские заслоны. А вот если объединить нам вокруг себя тех людей, которые сейчас в одиночку и группами пробираются к фронту, тогда не страшны нам никакие преграды, пройдем вражескими тылами, как нож сквозь масло.

С той поры в истребительный батальон стали вливаться десятки новых бойцов. Были среди них солдаты и командиры, попавшие в окружение, местные советские и партийные работники и рядовые честные труженики. Многим приходилось добывать себе оружие прямо в бою.

Группа Горового, хотя и медленно, но упорно продвигалась на восток.

- Сколько горя выпало на долю наших людей, ничем не измерить, - продолжал Андрей свой рассказ, и старики, принесшие его в родную хату, качали в знак согласия головами. - Всюду по нашей земле только смерть, кровь, слезы… Скорей бы мне на ноги подняться! Но большевики, и будучи прикованы к постели, должны вести борьбу. Не так ли говорил наш земляк Николай Островский, вспомни.

Вскоре хлопцы всерьез начали готовиться к борьбе.

Андрей, лежа с закрытыми глазами, диктовал стихи, а Петро старательно записывал их.

Голый ветер тужит на руинах, Край, врагом истерзанный, лежит. Мать мертва, но все сжимает сына, Кровь ее из раны не бежит. Средь пожарищ черных после боя Тишина скупые слезы льет. Страшный вихрь войны унес с собою Жизнь людей, их радость и жилье.

Под стихотворением приписали: «Товарищ! Если тебе дорога свобода, если тебе ненавистны гитлеровские убийцы, перепиши эту листовку в трех экземплярах и передай своим знакомым. Этим ты приблизишь победу над врагом».

Потом Петро по просьбе Андрея, которому ни в чем не мог отказать, разносил листовки по селам, и разлетались они по Украине сотнями и тысячами.

Возможно, Ивченко так и остался бы жить у дяди, но внезапно у Андрея началось воспаление легких. Он тяжело кашлял, слабел, таял с каждым днем как воск. Вот тогда-то и пришло в голову Петру: немедленно пойти в город к известному врачу Копылову и попросить, чтобы он помог двоюродному брату.

IX

Он выбрался из лесистого оврага, вытер красной, как столовый буряк, ладонью пот, выступивший над круто взломленными бровями, и медленно зашагал через поле. Вокруг, до самого леса, раскинулось серое, однообразное поле нескошенных хлебов. Едва не цепляясь за телеграфные столбы, катились мохнатые тучи.

Парень всматривался в даль, протирая глаза задубевшими кулаками, но города так и не видно на горизонте. Перед глазами как-то пугливо дрожали, вытанцовывая диковинный танец, желто-горячие круги, потом они быстро катились прочь и исчезали неизвестно куда. А сверху спускались новые, еще более красочные: зеленые, красные, фиолетовые - и закрывали небосклон. Прерывистое, неспокойное дыхание. Жилы будто ртутью налиты, ни рук, ни ног не поднять. Хоть бы на минуту присесть у дороги, отдохнуть. Однако он упорно шагал по набрякшей земле.

- Что это со мной творится? - спрашивал сам себя и не узнавал собственного голоса.- Не заболел ли, часом?

Заболел… Ведь предупреждал и дядя Федор утром. А откуда он знал? Будто сквозь седую пелену, видел перед собой худое, смуглое от жестоких ветров и летнего солнцепека, похожее на зарумяненный в печке ржаной каравай, лицо дяди. Глаза у него серые, ласковые, так и улыбаются людям. Когда говорит, как-то странно шевелятся его рыжие прокуренные усы.

А что он говорил?

Вслушивается Петро в немую полевую тишину, вспоминает предупреждение старого Коляды.

- Не ходил бы ты, Петро, сегодня в город, - слышится дядин голос. - Погода каверзная, а вид у тебя что-то неважный. Да и кашель твой, прямо скажу, не нравится мне. День-другой переждешь, а там, смотри, и земля подмерзнет, дороги наладятся. Ну, тогда и с богом от порога.

Петро будто и не слышал тех слов. Молча обернул ноги теплыми полотняными портянками, обул сапоги. Разминаясь, прошелся к печке, где хозяйничала тетя.

- Ты, Петро, послушал бы старого: он дело говорит. А для Андрейки мы и тут фельдшера найдем. В соседнем селе, говорят, очень хороший есть. Вы?ходим, не впервой…

Усмехнулся Петро в ответ, не сказал ни слова, потому что догадывался, куда клонят старики, По округе, с Кирпичных Ям, где гитлеровцы держали под открытым небом несколько тысяч советских военнопленных, разнеслась эпидемия тифа. Больше тифа беспокоила стариков весть о карательных экспедициях эсэсовцев, бродивших по селам. Люди гутарили, что где-то за Чепелевкой партизаны генерала Горы пустили под откос пассажирский эшелон с начальниками фашистского штаба. С тех пор почти ежедневно из леса доносился гул канонады. Никто точно не знал, что там творится, только догадывались, что эсэсовцы прочесывают вековые сосновые боры. А еще гутарили, что будто бы к Черногорску теперь ни пройти ни проехать: на всех дорогах немцы устроили засады и каждого расстреливают на месте, не спрашивая даже, кто он и откуда. Петру же нужно было идти в город именно через Чепелевку. Вот старики и беспокоились за племянника.

Все это понимал парень и, чтобы развеять тревогу сердечных родственников, сказал:

- Да вы за меня не беспокойтесь. Я к такой погоде привык. Бывало, с Андреем по снегу босиком гоняли, в прорубях на любом морозе купались, а видите, не взяла никакая хворь. И сейчас не возьмет.

Взвалил на плечи котомку с харчами и подарками, обнял на прощание двоюродного брата и шагнул за порог. Хозяин ему вслед:

- Ну, пусть будет счастливой твоя дорога. А старой передай: с барахлом на тот свет никого не пускают, пусть жадничает поменьше.

На дворе уже рассвело. Где-то на другом конце села захлебывался от злости пес. Порывистый ветер разносил по улице запах жареного лука и паленых кизяков. Петро простился с родственниками и ушел в туман…

Перевалило за полдень, когда он минул Чепелевку. Где-то позади, в глубине векового леса, слышалась пальба. До города оставалось уже не так и далеко. Надвигался вечер.

Шагал парень широко, неторопливо. Хрустела под сапогами тоненькая ледовая корка, давила спину обледенелая котомка. Дорога извивалась среди порыжевших полей и убегала в мутную даль.

Из-за туч на минуту выглянуло солнце, посмотрело кровавым оком на разоренный, опустевший край, заиграло красноватыми отблесками на лужах, покрытых тонкой скорлупой льда, и снова скрылось. Вдали показались крыши домов. Это был город. До первых хат, если идти напрямик, рукой подать - километров пять-шесть осталось.

Петро свернул с полевой дороги и поплелся напрямик. Солнце уже совсем спряталось в пепельно-серую пелену туч, и колючий северный ветер быстро погнал по земле густые сумерки.

Медленно спускался Петро в долину, еще дольше взбирался на косогор. А взобрался - остолбенел: мираж или заблудился? Еще месяц назад, когда он отправлялся в Яновщину, тут темной пропастью зияло глубокое глинище. Вся Зачепиловка - предместье Черногорска - брала здесь глину для обмазывания хат, а теперь от ямы и следа не осталось.

Он обошел глинище вокруг. На промерзлом грунте заметил следы автомобильных колес. Их было много. И все они вели в город.

Вдруг Петру показалось, будто под ногами у него зашевелилась земля. Он испуганно отскочил в сторону. И тут до него донесся протяжный, глухой стон, исходивший откуда-то из глубины, словно сама планета стонала от нестерпимых мук.

От ужаса пот выступил на лбу хлопца. Стон усилился, а земля зашевелилась еще сильнее. Теперь Петро был уверен, что это не бред, не фантазия, а ужасная, потрясающая действительность. С перепугу он вскрикнул и бросился бежать к городу.

- Стой, поганец! - вырос перед ним неожиданно высоченный мужчина в чумарке[9], подвязанный шерстяным красным поясом. В руках он держал винтовку.

Этого человека Петро не раз видел до войны. Он служил ездовым в ремстройконторе. По-уличному его называли Спотыкачом, потому что когда он ходил, то припадал на левую ногу. Петро удивленно взглянул на него и пошел дальше.

- Кому говорю: стой! Стрелять буду! - И Спотыкач щелкнул затвором.

- Да что с вами, дядько?

- Пес тебе дядька! Пошли со мной!

- Я же не злодей! - закричал Петро.

- А об этом в полиции расскажешь. Ну, иди, иди же, а то так огрею прикладом по казанку, что пойдешь к чертям камыш косить.

Ничего не оставалось делать, как исполнять приказание. Под конвоем Спотыкача брел Ивченко по улицам Черногорска. Хорошо еще, что безлюдно было вокруг, а то хоть у серого глаза одалживай. И все же усталость победила волнение. Ныло все тело, хотелось поскорее упасть на землю, и, казалось, ему было все равно, куда поведет Спотыкач. Только в ушах все стоял загадочный, приглушенный стон из-под земли.

Добрались до центра. Было уже совсем темно. Даже с первого взгляда Петро заметил, как неузнаваемо изменился перекресток. На здании универмага висело огромнейшее полотнище с паукообразным черным знаком. Возле дома, в окнах которого горел свет, выстукивая железными подковами, ходил с автоматом на груди немецкий часовой. Раньше здесь был горком партии.

Спотыкач повел Петра дальше, к зданию бывшей тюрьмы.

- Заходи! - И охранник толкнул Петра дулом в спину.

Поднялись по ступенькам на второй этаж. Долго петляли полуосвещенными коридорами, пока не вошли в просторный кабинет.

Два дивана, шкаф, стол. На стене портрет какого-то человека в казацкой папахе, с длинными усами, а под ним фашистское знамя. Сидящий в кресле человек низко склонился над бумагами.

- Пан начальник, - проговорил из-за спины Петра Спотыкач. - Вот этот злодюга на ночь глядя пробирался с торбой в город. Я сразу понял, что за птица. Хотел от меня удрать, так я догнал - и к вам…

Тот, кого назвали паном, не спеша поднял голову. И Петро сразу же узнал Трофима Трикоза, с которым встречался в этом же кабинете у капитана Гриценко. Теперь у Трофима была горделивая поза и пренебрежительный взгляд.

- Откуда тебя, Ивченко, нечистая сила принесла?

- Откуда же, как не из села.

- В родных местах, значит, побывал. К земле небось приглянулся? И какой же ты дурила, Спотыкач! Лучшего моего знакомого не рассмотрел. Иди прочь с очей моих ясных, чучело! - крикнул Трикоз на полицая.

Тот мигом вылетел за дверь.

- А мы тут с ног сбились, тебя разыскивая. Дело хорошее для тебя было. Жаль, опоздал! Не печалься, ты еще сможешь побывать на «красном банкете».

Петро стоял молча. Его охватило какое-то безразличие ко всему. Он слушал Трикоза, смотрел на его обрюзгшее лицо и не понимал, чего от него хотят. В ушах еще отдавался страшный стон из-под земли.

Скрипя хромовыми сапогами, Трикоз вышел на середину комнаты. Он был весь затянут в блестящую кожу и напоминал черного ворона.

- Да ты, я вижу, почему-то не рад встрече, - подошел он к Ивченко. - А помнишь, как нас в эту конуру вшивый энкаведист вызывал? Еще в тот вечер я твердил тебе, что и на нашей улице ударят в бубны. И, как видишь, судьба улыбнулась нам. Теперь не Гриценко, а я решаю в этом кабинете - жить или не жить сообщникам большевиков, - хвастался Трикоз. - Пусть же еще звонче загремят бубны! Слышишь их звуки?

Действительно, где-то за стеной надрывалась гармонь, и утомленно бухали бубны.

- У меня голова кружится, - сказал в ответ Петро.

- Да ты, наверно, голодный? Сейчас я тебя сведу в нашу харчевню.

Трикоз схватил Ивченко за рукав и потянул в коридор.

Спускались в темноте по каким-то крутым ступенькам. Зашли в просторную, с низким потолком комнату, до отказа набитую разношерстным людом. Одни сидели на скамейках за длинным столом и горланили «Попереду Сагайдачный», другие притопывали возле гармошки, размахивая руками. В подвале было так накурено, что на стенах еле светили керосиновые лампы. Воняло подгорелым самогоном и квашеной капустой.

Как только Трикоз вошел в этот балаган, гармонь и бубен утихли. Пьяная орава встретила его угрюмо, без особенного энтузиазма. Он что-то прокричал им и уселся в красном углу. Петра усадили между небритыми мужчинами с синими распухшими лицами.

Парень исподлобья окинул всех взглядом. Сколько их? Откуда они взялись? Внимательнее присмотревшись, он стал узнавать среди них то сторожа с разодранной ноздрей из третьей Черногорской школы, то мельника городской паровой мельницы, то учителя Савченко… Вдруг он увидел и Охримчука, примостившегося на самом краю скамейки, жалкого, раскрасневшегося. «Эх, сволота, посчитать бы тебе сейчас ребра, - даже заскрипел зубами Петро. - Вот где себе гнездо нашел».

Кто-то прогорланил тост. Загремели кружки, забулькала в глотках сивуха. Потом раздалось нудное чавканье. Петро и сам опорожнил кружку самогона. По телу сразу поплыла приятная теплота. Рядом кто-то из компании взревел:

- Вот это нашего куреня парубок: хлещет сивуху, как конь!

Лили еще, и он пил со зла, под дикий рев ватаги. Пил, пока не расплылось все перед глазами, и он нырнул в зияющую пустоту.

Сколько пролежал под столом, он не помнил. Проснулся от удара чем-то тупым в нос. Потом кто-то наступил ему на пальцы руки. От боли Петро открыл глаза. В комнате слышался невообразимый шум, метались какие-то красноватые тени, что-то громыхало и охало.

- Больше захотел, гад?

- Поровну между всеми делить, поровну!

Снова, будто колом по мешку с песком, лупили кого-то.

Внезапно все стихло. На середине комнаты появились хромовые сапоги со скрипом.

- А ну, за стол, вражьи дети!

Петро узнал голос Трикоза.

- Не для того меня новая власть районным начальником полиции сделала, чтобы беспорядки происходили. Из-за чего завелись, окаянные, из-за барахла? Да я из вас… Да я вам всем глотки позатыкаю тряпками, только фюреру верно служите. Кто на ногах устоит, пойдем сейчас со мной к колченогому Гриндюку.

Хищно засопела ватага. У Петра хмель как ветром сдуло. Неужели Трикоз в самом деле пойдет творить расправу? Неужели и Анюту смерть ожидает?

- За нашего шефа! - заверещал одинокий голос.

Петро вылез из-под стола. Умышленно закрыв рот ладонью, шатаясь, кинулся во двор. Вдогонку ему гоготали:

- Феклу пошел целовать? Фе-е-еклу!…

Окольными путями пробирался парень на Беевку. Бежал долго, пока не перехватило дыхание. Наконец - знакомый перелаз. Хотел перешагнуть - упал. Все равно надо спешить. Приподнялся, дополз до окна. А как постучать? Нащупал рукой какую-то палку и начал стучать в стену.

Вышел, прихрамывая, Гриндюк, склонился над ним.

- Дядьку, бегите! - прохрипел Петро. - Полицаи сегодня убить вас собираются… Берегите Анюту, пусть не забывает!

Немного погодя от хаты Гриндюка мелькнули огородами две тени. На следующий день между соседями поползли слухи, что сапожник с дочкой будто бы пошли менять вещи по селам. Другие говорили, что забрали их среди ночи гестаповцы и в глинище закопали, а иные лишь многозначительно кивали головами. Только Петро, хотя и знал обо всем, молчал, как сырая земля: его свалил сыпной тиф.

X

Почти целый час пришлось ждать шефу полиции около дверей кабинета Мюллера. Наконец вызвали. Не успел он переступить порог, как Мюллер рявкнул:

- Не вижу старой закваски, пан Трикоз. Неужели у вас такая короткая память, что забыли о кровавых ночах Богдановского куреня в Киеве, на Подоле?

Мюллер, выхоленный, напомаженный, вышел из-за стола. Он был без кителя, в одной нижней сорочке. Пестрые подтяжки с темными бляхами глубоко врезались в гладкое тело, словно в тесто. В правой руке он крутил нагайку. Жалобно посвистывая, она извивалась причудливыми петлями. В минуты спокойствия Мюллер всегда любил забавляться нагайкой. Сплел ее адъютант Бухрс из кожи варшавской коммунистки Ядвиги Обжецкой. Правда, одноглазого Бухрса поляки потом повесили за ноги на одной из окраин Варшавы, но нагайка сохранилась как память об операции «33», за которую Мюллер получил звание оберста и Железный Крест из рук самого Франка.

- Операцией по «профилактике» населения я не доволен, - остановился он напротив оторопевшего Трикоза. - Твоя орава полицаев не стоит одного моего солдата. Дикари!

На лице новоиспеченного шефа полиции сразу появились багровые пятна. Он неподвижно замер посреди комнаты, только мелко дрожал кадык над воротником вышитой сорочки.

- Служим вам верой и правдой.

- Для нас, немцев, самая убедительная характеристика - то, что вы делаете для укрепления нового порядка. Фюрер приказывал нам: «Мертвые не бывают свидетелями». Поэтому во время этаких дел у вас не должно быть свидетелей…

- Пан оберст, пан Мюллер, - заикаясь пролепетал Трикоз, - в городе вы не найдете ни единого христопродавца…

- Не вы же их расстреляли, - оборвал его Мюллер и впился в полицая своими бесцветными глазами. На его выхоленном лице появилась многозначительная холодная улыбка. - Если бы не мои рыцари, они бы у вас поразбегались, как крысы.

- Сам бог тому свидетель… у меня ствол парабеллума покраснел. Я старался, я даже руку себе обжег… Вот посмотрите…

Мюллер вернулся к столу и погрузился в мягкое кресло. Взглянув исподлобья на крайне взволнованного холуя, захохотал, громко, почти безумно, и откинул голову на спинку кресла.

Трикоз стоял перед ним и не знал, смеяться ему или плакать. Только глазами моргал и ждал.

- А все-таки слабый у тебя очкур[10], Трохим… - произнес наконец фашист. - Мне доложили, как ты глинище сравнивал. По-нашему, скажу… Знай, фюрер щедро награждает своих верных слуг.

Трофим топтался на месте, вытирая шапкой вспотевшее лицо. С перепугу он никак не мог прийти в себя. Ну и хитер же этот Мюллер: начинает за здравие, а кончает за упокой. Что за дурная привычка?

А тем временем оберст вытащил из папки лист бумаги, на котором хищно распростер крылья орел, и сунул его Трикозу. Тот боязливо, словно это был раскаленный лист железа, дотронулся пальцами. Глаза испуганно забегали по строчкам: «Немецкое командование в награду за содействие войскам фюрера при наведении порядка в городе Черногорске передает в пользование пану Трикозу флигель в поместье графа Мюллера с тем, чтобы…»

У шефа полиции от радости перехватило дыхание. Только не шутит ли снова Мюллер? Оберст же утвердительно кивал головой:

- Да, это не шутка. Вы действительно заслужили награду. Только помните, она вас ко многому обязывает. Это - аванс!

- Я понимаю, понимаю…

- Особняк имеешь, пора бы подумать и о молодой, красивой женушке, - не пряча желтых конских зубов, сказал Мюллер и жестом пригласил Трикоза сесть. - Думаю, пан Трикоз, довольно вам возиться с пархатыми. - Лицо его сразу сделалось холодным, словно вылепленным из гипса. - Впереди вас ожидают более серьезные и более важные дела. Я получил сведения, что в окрестных лесах появились партизаны. Сколько их, как они вооружены - нам неизвестно. Бесспорно одно: с Черногорском они держат связь, и вполне возможно… Короче, большевики оставили в городе своих агентов. Вы должны помочь моим солдатам уничтожить всех подозрительных.

Долго сидели они за столом, обсуждая план новой операции. Потом оберст поднялся, надел китель, давая этим понять, что разговор закончен. Трикоз вскочил и потрусил к двери, низко кланяясь.

- А разрешение на флигель?

- Ох, забыл грешным делом, от радости забыл.

Гулко гремела земля под ногами полицая. Трикоз все еще мял в руках шапку. На душе у него саднило.

Правда, встречи с Мюллером всегда были не особенно приятными, и все же их можно было терпеть. Но такую, как сегодня… Что-то слишком щедрым был оберст. Может, хочет отблагодарить за сундуки с кладом? Почему же сам не живет на окраине города, в имении? Не партизан ли боится?… Ну что ж, служба службой. Далеко идут лишь те, кто мало спрашивает и мало думает. Сказало начальство: бери награду - надо выполнять приказ.

…Поздно ночью, когда город забылся в тяжелой напряженной тишине, ватага полицаев вывалилась из главной управы, несколькими небольшими группами разбрелась по улицам.

Сам шеф полиции, зло обкусывая на пальцах ногти, отправился с тремя неуклюжими здоровилами на Крохмалевскую. После дневного разговора с Мюллером он был в плохом настроении. Об этом знали сподручные и плелись в стороне, словно боялись, как бы шеф полиции не наградил тумаками.

Шли молча. Под ногами жалобно скрипел первый снежок, да в разных концах города слышались приглушенные крики - начали кровавое дело эсэсовцы. Когда приблизились к одноэтажному кирпичному домику, стоявшему против колодезного сруба, остановились.

- Ну, помоги бог! - выдохнул Трикоз и перекрестился. - Операцию надо провести так, чтобы пан оберст были довольны.

Те трое тоже перекрестились.

Пропищали и стихли заржавевшие петли калитки - полицаи очутились на небольшом дворе.

Тихо, жутко. Даже пес, наверное почувствовав запах пороха, забился в будку и не подавал голоса. Окна дома были плотно закрыты ставнями.

Трикоз подошел к окну, постучал:

- Открой, Копылов!

Ждали недолго. Через несколько минут за дверью загромыхал засов, и желтоватая кромка слабого света выскользнула из сеней на двор, выхватив из темноты ссутулившуюся фигуру.

- Трикоз? - не то от удивления, не то от страха негромко вскрикнул в сенях хозяин. - Что привело вас в такую пору? Заходите…

И он отступил в глубь сеней, давая дорогу поздним гостям.

Бухая по полу намазанными дегтем сапогами, трое направились в хату, а четвертый остался возле дверей, на страже.

Копылов, по-старчески сложив на груди руки, оторопело остановился посреди комнаты. Что-то недоброе чувствовало его сердце, и даже при слабом свете керосиновой лампы было видно, как побледнело изборожденное морщинами лицо, а на большой лысине заблестели мелкие капли пота.

Все жители Черногорска знали Копылова - добродушного и приветливого старика. До войны он работал стоматологом в городской больнице и, хотя был уже немолод, всегда принимал участие во всевозможных общественных комиссиях по обследованию и содействию. Когда началась война, стал работать в военном госпитале. Эвакуироваться на восток он не успел, так же как и многие работники других учреждений. По правде говоря, Копылов даже и не думал куда-нибудь выезжать, поскольку оккупацию считал временной. На всякий случай с женой Домной Ефремовной они приняли некоторые меры предосторожности: пересмотрели домашнюю библиотеку, выбрали всю политическую литературу и вместе с семейными фотографиями закопали на огороде; все письма, бумаги и даже подшивка местной газеты «Черногорская коммуна» были сожжены. Казалось бы, никаких «компрометирующих» материалов не осталось, но супруги с первого же дня оккупации жили в тревоге, в ожидании чего-то страшного и неизбежного. И вот это страшное пришло.

- Чем могу быть полезен? Может, снова у вас… - с трудом выдавил из себя врач: до войны он не раз лечил бухгалтеру гнилые зубы.

Трикоз стоял между полицаями немой и грозный. Руки заложены за спину, папаха надвинута на самые брови.

- Сегодня я буду лечить твои зубы, старый опенок… Где сын? - Даже голосом он пытался подражать Мюллеру.

- А откуда же мне знать?

- Не прикидывайся дураком!… Нам известно, что большевики оставили в городе твоего выродка. Кто с ним еще? Где они?

- Не знаю.

- Ты у меня припомнишь… Давай-ка свои щипцы, которыми у людей зубы рвал. Я тоже поучусь этой профессии на твоих зубах. Думаю, тогда ты вспомнишь, где скрываются большевики.

Старик, как пьяный, подошел к столу, вынул из сумки козью ножку. Коршуном накинулись на него полицаи…

На крик из соседней комнаты выскочила в ночной рубашке Домна Ефремовна. Ничего не понимая, она остановилась на пороге. Полицаи отступили от Копылова.

- А ну, обыщите красное гнездо! - рявкнул Трикоз.

Обыск в квартире продолжался около часа. Уже были опрокинуты столы и кровати, разбита посуда, разворочена печка, разорваны подушки, а шеф полиции все копался в книгах на этажерке.

- А, вот он, депутатик народный! - злорадно выкрикнул Трикоз, хватая газету, которой была застлана полка этажерки. С ее пожелтевшей страницы улыбался Сергей Копылов - единственный сын врача. Жирным шрифтом была напечатана его биография.

- «Голосуйте за верного сына партии большевиков!» - начал читать Трикоз. - «Верного сына…» Видишь, как Советы орали о твоем вылупке. За какие же это заслуги, разрешите вас спросить? А?

Копылов с окровавленным лицом стоял у стены и даже не пошевелил губами.

- Так где же все-таки скрывается верный сын Советов? Где его приспешники?

Врач молчал.

- Ах так?! Ты у меня соловьем защебечешь, собака!

Со всего размаху Трикоз ударил старика в лицо. Копылов покачнулся и рухнул на пол. К нему бросилась жена.

«Вот если бы сейчас подвернулся пан Мюллер. Наверно, был бы доволен моей работой», - думал полицай.

Копылов открыл глаза, над ним склонилась жена.

- Вот такая благодарность… - произнес он. - Не убивайся, Домна, пришел мой час. Жил я честно, щедро служил людям, желал им только добра и напоследок тоже подлости не сделаю. Ничего не добьются от меня бандиты. Дурни, хотели, чтобы я им сына выдал. Не ждите! Слышите?!

Он криво усмехнулся и закрыл глаза. Тоненькая струйка крови побежала по подбородку. Жена всплеснула руками, заголосила.

- Брешешь, ты у меня все скажешь! На горячую жаровню посажу, а говорить заставлю! - заорал шеф полиции.

Как львица бросилась Домна Ефремовна на Трикоза и вцепилась ему в горло. Тот захрипел, покачнулся, но подоспели полицаи.

- Повесить ведьму, сейчас же повесить на срубе над колодцем… Пусть все видят!

…Всю ночь лютовали эсэсовцы со своими приспешниками. Утром взошло солнце, оно испуганно заглянуло в мертвые глаза десятков людей, качающихся на ветру по улицам города. Это были кровавые следы гитлеровского «нового порядка».

XI

Морозная ночь раскинула свои темные крылья и задремала над обледеневшей землей, окутанной белым пушистым покрывалом. Уснул и город глухим, тревожным сном пленного. Ни огонька вокруг, ни голоса людского. А чтобы кто-нибудь случайно не нарушил покой, дежурит на окраине Черногорска пеший объездчик управы Охримчук. Закутавшись в долгополый кожух, он топчется на дороге, ведущей к сосновому бору.

Неспокойно на душе у Охримчука, видно, мало надеется он на свою винтовку, потому что все время оглядывается вокруг, прислушивается, как вдали трещит лед на речке.

Долго тянется время в декабрьские ночи, страх как долго. Холод острыми колючками пронизывает насквозь кожух, валенки и больно впивается в тело. Чтобы как-нибудь скоротать невыносимые часы, Охримчук задирает голову и начинает считать звезды, но и они мигают холодно и неприветливо.

Присел полицай под тыном, вытащил из кармана кисет с самосадом. Не слушаются задубевшие пальцы. Наконец свернул толстенную цигарку, чиркнул спичкой. Когда огонек погас, стало еще темнее. Потом вроде затрепетали пугливые тени - идет кто-то или кажется?

- Фу-ты, напасть! - выругался Охримчук и закрыл глаза.

Когда снова оглянулся, как будто немного рассвело, он встал и потихоньку побрел по улице. Вдруг раздались чьи-то шаги. Под рубашкой у Охримчука словно сотня червяков зашевелилась, Сбросил с плеча винтовку, щелкнул затвором.

- Кто идет? - Хотел крикнуть властно, но голос прозвучал робко.

- Сейчас я тебе покажу, сволочь, кто, - послышалось в ответ.

С первого же слова Охримчук узнал своего шефа. «И чего это его нечистая сила по городу носит в такой мороз?»

- Так-то ты, паскуда, караул несешь? - грозно зарычал Трикоз, подходя к своему подчиненному. - Кто разрешил на посту огонь зажигать?

- Да я же только… Одну затяжку…

- Холоп лопоухий! За версту же видно, где ты слоняешься! Или, может, в Германию захотел? Так я быстро это дело оформлю.

Наругавшись вволю, Трикоз исчез так же внезапно, как и появился, а у Охримчука словно камень на душу лег. Не чувствовал он уже ни холода, ни страха. Стоял, как пень, посреди дороги. А грудь распирала странная, холодная пустота.

«Что ж, Трикоз все может. Ему в Германию на каторгу человека запроторить - все равно что раз плюнуть. Сколько крови людям выпустил за эти месяцы, вола утопить можно. Подумать только: даже жена с дочерью его бросили, убежали куда-то на село. Нет, от такого чего хочешь ожидать можно…»

От одной мысли, что ему придется покинуть родную хату, любимую Настуню и ехать в далекую и страшную Германию, Охримчук вздрогнул. И для чего все творится на свете белом? Никак не мог он этого понять, потому что никогда не интересовался политикой. В политике нужно было о чем-то спорить, а Охримчук на слова был нещедрый, ему вполне хватало тех, которые еще в люльке поведала мать. Круг интересов у него не выходил за пределы собственного хозяйства.

Еще задолго до войны выбился Охримчук в люди. Столько приходилось бедствовать на кулацких полях до коллективизации, что артель показалась ему, сироте-калеке, родным домом: она ему хлеб дала, а самое главное - человеком сделала. Даже Настуня Бабич - красавица на весь округ - не побрезговала им. А мог ли он мечтать о таком счастье во времена кулачества?

Поэтому держался Охримчук колхоза, старательно ухаживал за скотом. Около него на ферме трудилась дояркой и жена. Вместе они вырабатывали немало трудодней, так что зерно получали не пудами, а центнерами. Да и в своем хозяйстве всегда имели и поросенка и коровенку. Об ином житье Охримчук и мечтать не мог.

Бывало, на общем собрании примостится где-нибудь в углу, зачадит самокруткой и потихонечку дремлет. За столом оратор рассказывает о прибылях колхоза, о повышении материального благосостояния колхозников, о плане на будущее… Кондрата Охримчука же не легко всколыхнуть. Сидит он, терпеливо ожидая, когда собрание кончится. Одно лишь горе не покидало семью Охримчуков - не было у них детей.

На фронт Кондрата, конечно, не взяли, потому что от рождения хромал он на правую ногу, а вот скотину колхозную поручили гнать куда-то на восток. Случилось так, что покинуть дом ему не пришлось.

Проходили последние августовские дни. Поздними ночами с запада уже доносилось сердитое уханье канонады, но никто из черногорцев и во сне не предполагал, что в город могут прийти немцы. В учреждениях, на предприятиях, в колхозах все шло своим чередом, каждый был занят своей обычной работой.

Не сидел без дела и Охримчук. Как и раньше, он до восхода солнца приходил на ферму, чистил, кормил, присматривал за скотиной. Как-то после дождя решил он вскопать у себя на участке делянку под пшеницу. Запряг пароконку, бросил на воз плуг, борону да и подался кривыми переулками к своей нивке.

Недалеко от дома Охримчука догнала автомашина, такая запыленная, что казалась седой. Из кабины высунулся военный в командирской фуражке:

- Где тут самый ближний колхоз?

- Тут, недалечко. Направо как свернете, так по Лисовке хат с двадцать проедете, потом на Беевку влево возьмете, а после…

- Ты сам-то себя понимаешь? - спросил военный, вытирая ладонью черный пот со лба. - Куда едешь?

- Озимь…

- Озимь? На вокзале вон беженцев полно, дети голодные, а ты… сеять. А ну, марш перевозить их в колхоз. Накормить нужно!

- А я разве что? Я ж ничего. Вот только плуг…

Через минуту Охримчук с военным перебросили через тын Ивченчихи, прямо в лапчатые подсолнухи, плуг и борону, и пустая подвода загромыхала на выбоинах к вокзалу.

С того времени прошла неделя, а может, и больше. Охримчук, конечно, забыл про борону и плуг, лежащие в чужих подсолнухах. Напомнил о них страшный случай.

В одну из ночей кто-то обокрал колхозный амбар. Увезено было несколько мешков крупчатки, сахару, много мяса. Немедленно созвали собрание артели, которое постановило предать военному суду каждого, кто осмелится присвоить себе хоть на копейку колхозного имущества. Вот после этого собрания и обнаружили в усадьбе Ивченко колхозные плуг и борону.

Говорили разное, только старый Онанченко - сосед Петра, видевший, каким образом очутился в подсолнухах колхозный инвентарь, недовольно качал головой. Наверное, он и рассказал об этом Петру.

Вечером, когда Охримчук возвращался с работы, его встретил Ивченко с засученными по локоть рукавами.

- Ты что ж, подлюка, в Сибирь меня задумал сослать? - без обиняков обратился он к Кондрату Охримчуку. - Только не пройдет это тебе безнаказанно, тихоня вражья! Получай заработанное!

И он со всего размаху ударил Охримчука чем-то тяжелым по голове.

Неизвестно, чем бы кончилась вся эта история, если бы не подоспели люди. Кондрата отлили водой и отправили к врачу, а Петра отвели в городскую тюрьму.

Болел Охримчук до самого прихода оккупантов. А когда выздоровел, то сидел дома, не показываясь людям. Днем и ночью преследовало его какое-то непонятное чувство страха. Со временем оно рассеялось, и Охримчука уже можно было видеть и на улице, и на дворе бывшего колхоза, куда он начал наведываться от скуки. Вскоре наступили суровые времена: немцы объявили набор рабочей силы в Германию. Получил повестку на комиссию и Охримчук. «Бросить семью, бросить родной край и ехать в Германию? - волновался он. - Ни за что! Пусть хоть повесят, не поеду! Нечего мне там делать». Думал и удивлялся своим мыслям: как же это он смог так отчаянно думать.

Перед тем как идти на комиссию, он, по совету родственников жены, долго и терпеливо курил шелковые лоскутки (говорили, от этого начинается туберкулез), пил крепкие настои липового цвета с дубовой корой, но обмануть немцев ему так и не удалось. Мордастый лекарь в круглых больших очках с черной роговой оправой разборчиво написал: «Годится для работы». А это значило: не видать больше Охримчуку ни дома, ни жены.

И такая на него тоска напала, что согласен был в тот миг хоть сквозь землю провалиться. Сколько ни думал, а выхода никакого найти не мог.

Нежданно-негаданно спасение пришло само собой. Как-то встретил он на улице бухгалтера Трофима Трикоза.

- Кондрат, ты чем опечален? - спросил тот.

- А чего радоваться? В Германию вот посылают…

- Вяжу, неохота тебе от подола жены отрываться.

- Чего и говорить. Поедет ли порядочный человек по доброй воле в какую-то Германию? Известное дело, не хочется. Только что придумать, ума не приложу.

- Хочешь, помогу? - И Трикоз криво усмехнулся, показав ряд съеденных гнилых зубов. Кондрата обдало трупным запахом, он не выдержал и отвернулся.

- О боже, неужели это возможно, - наконец недоверчиво вымолвил он. - Всю жизнь благодарить буду. А как это сделать?

- Очень просто. Нужно только стать охранником порядка в городе. Я вижу, ты за большевиками не особенно убиваешься, а обязанности у тебя будут пустяковые - улицу ночью караулить или на базаре порядок наводить, ну и тому подобное…

- Да хоть сейчас за дело!

- Ну, смотри мне, Кондрат, только раки задом ползают. А теперь давай-ка свои документы.

Так Кондрат Охримчук, никогда не интересовавшийся политикой, стал охранником нового порядка. Ежедневно он должен был приходить на сбор в управу, а потом отправляться «на патруль» или на облаву. Уже с первых дней не пришлась ему по сердцу такая работа, да что поделаешь - в Германию тоже не хотелось. А чем дальше, тем тяжелее становились для него обязанности полицая, тем нестерпимее хотелось порвать с дикой ватагой Трикоза, потому что люди стали считать его хуже зверя.

- Будь проклят тот час, когда я тебя встретил, ирод, - шептал Охримчук, плетясь по улице. А тяжелые мысли роем кружились в голове: не отмахнуться от них, не отделаться.

«И какого беса я тут мерзну? От кого и что стерегу? Порядочного человека все равно нечего бояться, а такой изверг, как Трикоз, разве меня послушает? Нет, нехорошее что-то затевают в управе!»

Когда повернуло далеко за полночь и прокричали первые петухи, Охримчук вышел на окраину города, потоптался немного и побрел к стожку соломы за чьим-то тыном. Разрыл свежий, душистый ворох и сел. Мороз инеем оседал на ресницах, веки смыкались…

Проснулся Кондрат от треска. Взглянул и глазам своим не поверил - несколько согнутых фигур, оглядываясь, пробирались мимо него. Хотел было крикнуть - горло будто кто веревкой затянул. Дышать стало тяжело, и сердце из груди вот-вот вырвется. Что за люди? Куда они идут?

Кондрат всмотрелся - вроде автоматы у них на груди.

Так и просидел Охримчук до утра под тыном, боясь вылезти из соломы, чтобы не встретиться с таинственными автоматчиками. А когда уже совсем рассвело, издерганный и утомленный, он поплелся домой.

Перешагнув порог, Охримчук почувствовал приятный запах жареного сала и лука: возле печи уже хлопотала жена. Она взглянула испуганными увлажненными глазами на белого от инея мужа и ничего не сказала.

Кондрат поставил между ухватами свою промерзшую винтовку, стянул валенки и улегся в постель. От ночных тревог не осталось и следа. Улыбнувшись, он спросил Настю:

- Спала спокойно? Маленький ножками не барабанил?

Настя выпрямилась, задумалась. Из печки на ее лицо падал отсвет пламени, и от этого в ее больших карих глазах то загорались, то гасли дрожащие искринки. Жена порывисто всхлипнула и закрыла лицо краем серого клетчатого платка.

- Тебе нездоровится? - вскочил с постели Кондрат. Босиком подошел к, ней, ласково обнял за плечи. - Ну, что с тобой? Что, миленькая?

- Душа у меня болит, - простонала жена сквозь слезы. - Люди меня чуждаются… Я же для них полицайка, и только. А с ребенком как же будет?

Охримчук ничего не ответил. Присел на охапку дров возле припечка, посадил на колени Настю. Темно у обоих на душе, зябко, хотя в устье печи полыхает горячее пламя, разрисовывая стены багряными коврами.

- Что же делать будем? Ничем я людей не обидел, а видишь…

Он хотел еще сказать, но на крыльце что-то застучало, а через миг двери порывисто распахнулись, и вместе с клубами пара в хату вкатился Нагиба - посыльный управы. Тяжело дыша, он выпалил:

- Пан Трикоз… вызывает всех. Партизаны в город пробрались. Их за прудом в ольшанике окружили… Собирайся быстро.

Охримчук вяло, неохотно поднялся. Заглянул жене в глаза, шепнул:

- Ну, не горюй. Тебе нельзя горевать - еще маленького растревожишь.

Уже на улице он услышал стрельбу. Беспорядочно трещали винтовки, изредка короткими очередями в ответ огрызался автомат.

Кондрат повернулся к Нагибе:

- Сколько же их, тех партизан?

- Говорят, человек с двадцать, а может, и того больше. Лиморенко на Беевке их застукал, поднял тревогу. А там немецкий патруль подоспел. И заварилась каша…

Они выбежали на выгон, где стояла автомашина и толпилось несколько полицейских.

- Какая разиня их проворонила? - злобно шипел Трикоз, так что даже пена летела у него изо рта. - Всех перевешаю, если живыми не возьмете! Слышите?

Угрюмо стояли полицаи. Трикоз еще о чем-то распоряжался, а потом повел ватагу к пруду. Поскольку Охримчук угнаться за ними не мог, его оставили в засаде за тыном, возле речки, чтобы задерживал всех, кто попытается выбраться из города.

Кондрат перелез через тын, присел на куче запорошенной снегом картофельной ботвы, поставил между ног винтовку.

…Солнце поднималось все выше, было уже около полудня, а бой все не утихал. Охримчук все сидел за тыном над застывшим ручейком, уставив глаза в землю. Зловеще завывал ветер, холодно смотрело солнце, поминутно затягиваясь мягким покровом туч. Тоскливо, мучительно было на сердце у Кондрата, что-то сосало под ложечкой, тяжесть в груди неимоверная. Ну и жизнь!

Выстрелы утихли после полудня. «Неужели всех перебили?» - подумал Кондрат и вылез из своего укрытия. Взглянул на ольшаник и окаменел: по заснеженному лугу, под вербами, куда спускались огороды, шли трое оборванных людей.

Еще молодой белокурый парень, без шапки, в одной сорочке, вяло переставлял ноги, прижимая к груди окровавленную руку. Второй был с длинными рыжими усами и бородой. Держался на ногах крепко, только время от времени прикладывал ко лбу горсть снега. Между ними шла девушка, почти совершенно раздетая. Нижняя сорочка, облегавшая ее стройную фигуру, на спине и на животе была разрисована кровавыми георгинами. Обняв раненых, она гордо шла навстречу смерти.

Полицаи не стреляли. Как рассвирепевшие борзые, перебегали они от дерева к дереву, приближаясь к партизанам.

- Ну, стреляйте! - раздался над лугом звонкий девичий голос.

Он показался очень знакомым Охримчуку, однако узнать, чей голос, Кондрат не мог. «Да не она ли, часом, мимо меня ночью в город проходила?» - мгновенно пронеслось в сознании.

А девушка все продолжала:

- Что ж боитесь? В плен мы не сдадимся, все равно нас повесите…

- Не повесим! - прокричал кто-то из-за вербы.

- Если гарантируете нам жизнь, - это говорил уже тот, рыжеусый, прикладывающий ко лбу снег, - мы отдадим вам очень ценное донесение. Пусть только придет самый старший немецкий офицер.

Он остановился, вытащил из-за пазухи какой-то пакет и поднял его над головой. Из-за деревьев робко выглядывали полицаи.

- Офицер сейчас будет! - снова закричали за вербами.

Ждать в самом деле пришлось недолго. Послышался гул мотора, и вскоре на поляну выкатилась гусеничная бронемашина. Сделав крутой разворот, она затормозила. Открылись дверцы, и из стальной черепахи вьюном выскользнул эсэсовец с офицерскими погонами на плечах.

- Мы гарантируй жисть, если сдавайт сразу, - проскрипел он на ломаном русском языке. - Ежели ценный донесение давайт, вы будете жить. Этой слова оберста Мюллера.

- Согласны, пан офицер, - ответила девушка.

- Взять пакет! - скомандовал эсэсовец солдатам.

- Нет, нет, пан офицер, только вам лично. - Старый партизан протянул сверток.

Фашист сделал несколько шагов и только хотел взяться за сверток, как девушка кошкой вцепилась ему в горло. Солдаты, стоявшие возле бронемашины, бросились на выручку. Началась свалка. Вдруг расцвел черный букет дыма, и весь город всколыхнулся от глухого мощного взрыва. Охримчук издали увидел, как полетели в воздух какие-то клочья. Когда дым рассеялся, на месте, где стояли окруженные фашистами партизаны, чернела земля и валялись обугленные лохмотья.

В груди у Кондрата словно что-то оборвалось. Его руки обмякли, винтовка стала такой тяжелой, будто к ней привязали стопудовую гирю. Хотелось провалиться сквозь землю, погибнуть, развеяться дымом, лишь бы не ощущать позорящего стыда, выжигающего грудь. Он обхватил лицо руками, рухнул на землю и глухо зарыдал.

XII

Глухо стонет сосновый бор в непогоду. Рассвирепевшим зверем бросается он вдогонку студеному ветру. Трещат от натуги деревья, хлещут ветвями темноту, но узловатые корни крепко привязали стволы к земле. Отпыхтевшись, лес в исступлении шарахается назад, чтобы набрать разгон, и снова бросается в погоню за ветром. И гудит, гудит… А между стволами в безумном танце носится растрепанная вьюга, высвистывая тягучую, никогда не оканчивающуюся мелодию. Что-то тревожное и грозное слышится в глухом стоне.

Гриценко еще с детства нравилась лесная вьюга, величественная, таинственная. Он лежит на сосновых ветках, возле раскаленной добела бочки, служащей печкой, и вслушивается в завывания метели. В землянке тепло, уютно, пахнет хвоей и свежеиспеченной картошкой. Сейчас Гриценко не до еды. После тридцатикилометрового перехода ноют ноги, горит все тело. Далеко, далеко за ветром бегут мысли, не хочется ни двигаться, ни говорить. Единственное желание - спать. Только въедливая, неотвязная мысль о боевом товарище гонит сон.

- Как ты думаешь, Таращенко, что могло случиться с группой Горового? - спрашивает он у человека в полушубке, неподвижно лежащего рядом.

Тот долго молчит: то ли обдумывает ответ, то ли дремлет. Но вот он зашевелился, и в землянке раздался грубый, охрипший голос:

- Сам не пойму. Наверно, метель - помеха, а может…

Знает Гриценко, что означает это «может». Погода здесь явно ни при чем, хотя зима 1941 года и в самом деле выдалась суровой. С сентября всю осень шли обложные холодные дожди. Насыщенная водой земля уже не вбирала влагу. Ударили морозы. Лютые, сорокаградусные. А перед Новым годом и снег повалил. С тех пор и начались тяжелые времена для партизан. Все дороги и тропинки были завалены снегами, а на базе не осталось ни картошки, ни муки, ни мяса.

Помогла идея Горового - снарядить «армию нищих» по окрестным селам. Горовой в отряде Таращенко воевал еще с осени. Сформировав во вражеском тылу боевую группу из бойцов и офицеров, попавших в окружение, он пробивался с боями на восток, однако наткнулся на прочный заслон карательных экспедиций фашистов. Прорываться не решился, потому что боеприпасы почти кончились, а люди смертельно устали. Горовой пошел в леса и там встретился с местными партизанами во главе с Таращенко. После переговоров отряд влился в партизанскую бригаду, в которой Горовой стал комиссаром.

Человеком он был спокойным, сообразительным, хорошим товарищем. Вырос Горовой в шахтерской семье где-то в Донбассе. С шестнадцати лет пошел по проторенной отцом тропинке - за обушок и под землю. Воевал с бандитами, организовывал комсомолию, работал, а вечерами учился. Одаренность хлопца скоро заметили и на профсоюзном собрании решили послать его на курсы инженерно-технического состава.

С этих курсов он возвратился на свою «мышеловку» незадолго до 1941 года и вскоре стал начальником. Война спутала жизненные дороги людей - очутился потомственный шахтер Горовой в черногорских лесах на границе с Белоруссией. Сколько дорог было исхожено темными ночами, сколько отправлено на тот свет фашистов!

Недели две назад пошел он с шестью партизанами в Черногорск, чтобы наладить связи с подпольщиками. Все сроки возвращения прошли, а Горовой все еще не подавал о себе вестей. Поэтому-то и не спалось Гриценко.

- О комиссаре не печалься, - снова зашевелил усами Таращенко, переворачиваясь на бок и натягивая кожух на плечи. - Вот увидишь, придет: такие, как он, и в огне не горят, и в воде не тонут.

«Не горят, не горят… Такие, как он, и в огне не горят…» Фраза звучит в ушах Гриценко и отдается глухим звоном во всем теле. А чьи это слова?

Он пытается вспомнить, вьюга мешает. Ощущение такое, словно в глаза кто-то песку насыпал. Да чьи же все-таки это слова?

…Из фиолетового тумана выплывает лицо генерала, Он усмехается. Гриценко узнает Стоколоса. Генерал встает из-за стола и не спеша идет к нему навстречу.

- Как чувствуете себя, товарищ капитан? Поправились?

- Спасибо, на здоровье не жалуюсь.

- Ну, и чудесно. Здоровье еще нам ой как понадобится. Мы сейчас и в огне гореть не должны. Понимаете? - А у самого под глазами синие мешки и на лбу густая сетка морщин.

Сели за стол. Лицо у Стоколоса сразу же стало суровее:

- Так вот, капитан. Вызвал я вас по очень серьезному делу. По данным разведки, в районе Черногорска появилось несколько партизанских отрядов. Действуют они разрозненно и несогласованно, а фашисты у них под носом пытаются наладить производство взрывчатки. Понимаете? Командование решило направить вас в район Черногорска для того, чтобы вы скоординировали действия партизанских отрядов и сорвали фашистам производство. Детальные инструкции будут переданы вам уже за линией фронта… Думаю, задание вам под силу. Если уж вы сумели вынести из окружения и доставить командованию такие ценные документы, то это поручение тоже выполните. Все остальное в инструкциях.

Беседа продолжалась около часа. На прощание Стоколос пожал Гриценко руку, пожелал успеха.

- Помните, капитан: от того, насколько успешно вы выполните свое задание, зависит жизнь тысяч людей.

В ту же ночь с небольшого прифронтового аэродрома поднялся самолет и взял курс на запад. Пассажир был один - еще молодой человек, сидящий на узлах. Вскоре в кабине что-то ослепительно вспыхнуло, земля огрызалась зенитным огнем.

- Нащупали, подлюги! - выругался человек, сидящий на узлах, и припал к окошечку. Почти возле самых крыльев вспыхивали розовые шарики, рассыпая красные брызги.

- Товарищ капитан, машина под обстрелом. Держитесь за поручни - иду на снижение, - передал пилот,

Потом какая-то невидимая сила так резко дернула самолет, что Гриценко даже повалился на бок. Почему-то стало душно, хотелось расстегнуть воротник сорочки. Он почувствовал, как распирает грудь, а на лице выступает пот. Закрыл глаза.

Сколько времени продолжался этот адский полет, Гриценко сказать не мог, только показался он ему вечностью. Наконец пилот подал знак:

- Приготовиться!

Самолет пошел плавнее. Стало сразу прохладно. Дышалось легко, как после тяжелой работы. Вот уже и люк открыт. Далеко внизу, в беспросветной мгле, виднеются три слабых огонька. Это - партизанский знак.

Сброшены грузы. Самолет сделал еще один разворот, и на земле снова замигали три звездочки.

- Желаю успеха! - махнул рукой пилот. И капитан опрометью бросился в темную пасть ночи. Холодный воздух перехватил дыхание. Не понять, где земля, где небо. Резкий рывок в плечах - и над головой зашуршал купол парашюта. Огоньки неудержимо неслись навстречу.

Как приземлился, Гриценко тоже плохо помнил. Почувствовал лишь, что лежит на земле, в лицо пышет горячий воздух и страшно ноют ноги. Невдалеке слышался какой-то галдеж - разговаривали неизвестные люди. Присмотрелся внимательнее - ни души, а голоса все громче, громче…

- Где же я? - закричал Гриценко и проснулся.

Протер глаза - угли в бочке едва тлеют, тускло коптит каганец. На месте, где был Таращенко, лишь кожух остался.

Поднялся Гриценко на ноги, бросился за перегородку, откуда неслись взволнованные голоса.

Никто из партизан не спал. Тесным кольцом обступили они занесенного снегом человека, ничком лежавшего на сосновых ветках. Дед Онисько, бывший колхозный сторож, нацедил в кружку кипятку из чайника и по одной ложке вливал неизвестному в рот.

- Смотри, губы ему ошпаришь.

- До свадьбы заживет, - бурчит в ответ старик. - А разбудить его только кипятком и можно. Вишь, как медведь, в спячку залег.

Гриценко подошел к командиру отряда, который, опершись плечом в стену, покусывал зеленую хвою. Спросил, откуда взялся спящий молодец.

- Да Ничипор Сук в балке возле Жиденцов его нашел. В табор, говорит, пробирался… Попробовал вести его Ничипор, а он с ног валится, до того из сил выбился. Ну, положил на лошадь, а, пока до табора довез, он и дуба, кажется, дал.

- А что за человек?

Таращенко пожал плечами.

Капитан присмотрелся к неизвестному. Продолговатое лицо было до того худое, что казалось зеленоватым. Длинный острый нос, рассеченный квадратный подбородок… Что-то знакомое было в этом лице. Будто видел он где-то этот рассеченный подбородок и черные непокорные волосы. Где? Или спросонья ему показалось? Гриценко начал скручивать цигарку.

- Не зашли бы в балку жиденецкую, каюк бы парню пришел, - послышался неторопливый голос Ничипора.

- Видно, беда погнала его в лес в такую вьюгу.

- Ну, этот крещение прошел что надо…

Все говорили наперебой, только Антон Климпотюк сидел в углу землянки, словно воды в рот набрал. Правда, он и раньше не отличался особенной разговорчивостью. Поэтому, наверное, и остался холостяком до тридцати с лишним лет, хотя, работая до войны в ремстройбригаде, считался лучшим бондарем в городе.

- Где я? - вдруг раскрыл глаза чернобровый парень.

- А ты кто такой?

- Я из Черногорска… Шел, чтобы рассказать партизанам… Все они погибли… И Анюта тоже, - парень снова закрыл мутные глаза.

Вдруг из угла порывисто поднялся Антон, высоченный, могучий - потолок для него низок, землянка мала. Он зло выплюнул окурок.

- Кому ты брешешь, прихвостень фашистский! Тебя же к нам подослали! Я вашу милость своими собственными глазами в балагане Трикоза видел. Сочувствующим хочешь прикинуться? Не выйдет! Слышишь? Не верю!…

Антон так и не договорил, отвернулся к стене. Знали партизаны, какой огонь разожгла в его сердце Анюта-пулеметчица в лютые морозы 1941 года, знали, что значат для него страшные слова обмороженного приблуды.

Весть о гибели Анюты словно ветер разнеслась по всему партизанскому лагерю. Еще могущественнее и грознее застонал бор, еще свирепее завыл ветер от этой вести. А в землянку все сходились ночные хозяева своей земли. Молчаливые, хмурые, грозные.

- Кто ты такой и кем сюда послан?

Это уже спросил парня Таращенко, сурово сдвинув на переносице брови.

- Раз моим словам не верите, говорить не буду.

- А нам и не нужно, чтобы ты говорил, - ревет из угла Климпотюк. - Мы тебя как облупленного знаем. Сынок кулацкий! Буян! Богачом задумал при немцах стать?

- Чтоб ты подавился своей брехней!

- Брехня? А в тюрьме за что сидел? За грабеж. А с Трикозом чего компанию водил? Кто знает, может, ты сам и расстреливал…

- Да я два месяца в тифу валялся, - как-то спокойно и совсем безразлично, будто между прочим, проговорил вдруг парень. Видать, понимал, что словам его все равно не поверят. Потом обвел долгим и тоскливым взглядом суровые лица партизан и на какой-то миг задержался на Гриценко.

В это мгновение капитан вспомнил и кровавые отблески пламени на стекле, и дребезжание стекла от взрывов, и двух арестованных, выпущенных им на волю. Вспомнил и слова лейтенанта: «А все-таки зря выпустили того, черноволосого…» Неужели Ивченко действительно стал предателем? А что, если правду говорит Климпотюк? И терпко стало на душе у Гриценко.

- Ну что ж, расстреливайте, раз не верите. Жизнь мне теперь ни к чему! - шепотом сказал Ивченко и отвернулся от людей.

О чем думал он в те минуты, никто не ведает. Только лицо его стало еще зеленее, и под глазами еще сильнее сгустились тени.

Вдруг за дверью послышались чьи-то шаги, и в землянку ввалился почти раздетый человек. Он бросился к Ивченко, обнял его и с опаской дрожащим голосом спросил:

- Петрик, неужели все правда? Она же шла к тебе, больному, на свидание. Не может быть…

Петро ничего не ответил, только закрыл лицо ладонями, и его плечи судорожно задрожали. Глухо зарыдал и старый Гриндюк.

- Повесить негодяя, - зловеще прошептал кто-то в толпе. - Повесить!

- Не каркали бы дурное. - Гриндюк поднялся на ноги. Голова опущена, не хотел, видно, чтобы люди видели слезы. - Петро мне с дочкой жизнь спас… Любили они с Анютой друг друга… За что ж тут вешать?

Поплелся к двери, и через мгновение его поглотила темная ревущая ночь.

Утром Петро сидел перед Таращенко, Гриценко и двоюродным братом Андреем Колядой. Андрей после выздоровления снова вернулся в отряд. Петро рассказал подробности гибели группы Горового.

- …Теткина хата как раз над прудом, около ольшаника стоит, - начал он. - Утром услышал я выстрелы и бросился к окну. Смотрю, в овраге, возле зарослей, толпа полицаев и эсэсовцев, человек пятьдесят. Вокруг стрельба, а к полудню все стихло… Смотрю и глазам не верю: из ольшаника Анюта, почти совсем раздетая, с двумя партизанами выходит. Все без оружия, в крови. Шли они лугом, над ручейком, а вокруг, как змеи, увивались эсэсовцы. Я видел, как партизаны остановились, о чем-то пошептались, потом подъехала машина. Хотел я на помощь броситься, выбежал в сени, а тут - как ахнет взрыв… Вышел во двор, а на том месте, где Анюта с партизанами стояла, воронка чернеет…

Слушал Гриценко рассказ, а в памяти всплывало: «Такие и в огне не горят…» Вот тебе и не горят!

XIII

Мюллер разговаривал с шефом полиции, сидя на столе спиной к двери, холодно и сухо. Майор Шмультке тоже ни разу не взглянул на вытянувшегося в струнку Трикоза. Он жевал конфету, глядя в окно тупыми бесцветными глазами. В тишине комнаты слова оберста падали, как капли холодной воды:

- Я хотел бы, чтобы ваши охранники были такими же боеспособными, как те шестеро партизан. Не быть нам победителями, если мы будем так дорого платить за каждую большевистскую голову. Запомните это!

Да, шеф полиции и без того знал, какой беспомощной оказалась разношерстная ватага полицаев, собранная им с таким огромным трудом. В первой же стычке семеро партизан (хотя Мюллеру он доложил, что их было всего шестеро) уничтожили семнадцать эсэсовцев и полицаев. Четырнадцать ранили. Хорошо, что среди потерпевших была почти половина эсэсовцев, а то бы никак не оправдаться.

В разговоре оберст изложил свой план «боевой подготовки охраны». Предлагалось устроить однодневный сбор полицаев округа, перед которыми эсэсовцы смогли бы продемонстрировать, как нужно расправляться с противниками фюрера. Местом сбора был назначен хутор Вильховой, куда, по доносам, нередко наведывались партизаны.

На сретение спозаранку, когда в только что открытой церкви ударили в колокол, Трикоз на автомашине выехал из города. Он сидел рядом с шофером-немцем и повторял про себя заготовленную речь. На заднем сиденье дремали двое автоматчиков.

Полевая дорога ужом петляла между пригорками. И хотя на дворе еще дули февральские ветры, снег начал заметно оседать. Видно, приближалась оттепель. Трикоз смотрел через переднее стекло кабины на гребень темного леса, в даль, где притаились невидимки партизаны, и неприятный холодок пробегал по спине.

Часа через полтора новенький «оппель-капитан» облегченно вздохнул, остановился возле кирпичного дома в самом центре хутора Вильхового. Вокруг стояли десятки подвод. Привязанные к коновязи рысаки лениво пережевывали овес. Площадь перед домом напоминала чем-то ярмарку старых времен. Было людно, шумно. Только люди, слоняющиеся между санями, были с винтовками.

Шеф полиции вышел из автомашины и огляделся. Суета на площади постепенно улеглась. Полицаи ожидали приказаний.

- Всем в хату! - бросил Трикоз и в сопровождении немцев направился к дому.

За ним беспорядочно последовала вся ватага. Скоро в помещении клуба до тошноты смердело конским потом, дешевым табаком, самогонным перегаром. Будто на молебне, молча и хмуро стояли седоволосые старики и молодежь: глухие, хромоногие, подслеповатые.

«Ну и вояки… - подумал Трикоз. - Вами бы только болото гатить. Ни на что другое не годитесь».

Он влез на табуретку, поднял руку,

Стало тише.

- Слушайте, панове! Мы собрались сюда, чтобы поучиться у рыцарей нашего дорогого фюрера, как воевать с большевистскими бандами партизан…

Говорил, а сам думал, какими словами раскачать ему эту инертную массу. Среди полицаев большинство были заклятыми врагами Советской власти, но немало встречалось и совсем случайных людей. И теперь этих «панов» надо было научить убивать, вешать, насильничать. Иначе не оправдать ему высокого доверия, купленного у освободителей за сундук награбленных еще в гражданскую войну ценностей. Шеф решил повлиять на полицаев пламенной речью. Он долго кричал, размахивая руками, об опасности «большевистской пропаганды», упрекал их в мягкосердечии к сочувствующим «советам», требовал беспощадной расправы над всеми подозрительными. Закончил Трикоз свое выступление словами:

- Всегда помните призыв нашего отца, нашего освободителя, нашего великого фюрера: «Убивайте каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!…»

Речь его, по-видимому, не особенно повлияла на разношерстную толпу. Один бородач, стоявший напротив, озабоченно ковырял в носу, из угла доносился громкий храп.

Решили перейти к «делу». По команде немецкого офицера полицаи высыпали на площадь и начали выстраиваться возле коновязи. Все как на подбор - кривоногие, пузатые, низкорослые, кособокие. Кучка эсэсовцев-инструкторов привычно рассыпалась цепочкой, но спеша окружила ближайшую хату, факельщики подожгли ее и тут же деловито расстреляли детей и женщин, пытавшихся вырваться из огня.

- А теперь и мы покажем, как усвоили урок рыцарей великой Германии. В этом хуторе еще до войны осел цыганский табор. А цыгане - испокон веков агенты большевиков. Так докажем же, что мы верные слуги фюрера! - Трикоз выхватил из кармана пистолет и бросился к первой хате.

- До-ка-жем! - недружно прокатилось по рядам, и ватага полицаев, как стая коршунов, рассыпалась по хутору.

…О «практической боевой подготовке охраны» Мюллер узнал от своих солдат на другое утро. И не замедлил поздравить Трикоза. Через своего адъютанта он послал в управу записку: «Учебой охраны доволен. Это событие можно было бы отметить не только поздравлением. Мюллер».

Трикоз долго соображал, на что намекает оберст, но так и не догадался, пока ему не дала надлежащего совета переводчица. С этого дня Трофим зажил как в угаре. В своем особняке он распорядился навести порядок, дослал в села «охрану» реквизировать для армии фюрера свежего сала, крупчатки, самогонки. Дел теперь у него было больше, чем нужно.

И вот настало воскресенье. Трикоз проснулся рано. Встал, надел недавно сшитый костюм, обул начищенные до блеска сапоги, затянулся ремнем и прошелся по комнате. Новые сапоги приятно поскрипывали. Он остановился перед зеркалом, придирчиво осмотрел себя. Наверное, не понравился сам себе, потому что, вытащив флакон одеколона, смочил голову и начал причесывать остатки волос так, чтобы хоть немного прикрыть лысину. Пошел еще раз проверить, как приготовлены комнаты для желанных гостей. Добротная мебель, ковры, зеркала… Все, что было лучшего в городском краеведческом музее, очутилось в подаренном оберстом особняке. В небольшом зале стоял сервированный стол. Соседняя комната была оборудована под салон: рояль, радиоприемник, мягкие кресла.

Трикоз усмехнулся. Сколько лет он мечтал о такой роскоши, сколько дум передумал - и вот наконец сбылось. Жалко, правда, что драгоценности пришлось возвратить Мюллеру, но все равно ему хватит и того, что успел приобрести за месяцы новой власти. А приобрел он немало! От удовольствия Трикоз повернулся на одной ноге, включил радиоприемник, чтобы послушать музыку. Но из репродуктора раздался знакомый голос московского диктора.

В передаче рассказывалось, что Красная Армия пополнилась людьми и техникой, получила в помощь новые резервные дивизии. И настало время, когда на главных участках огромнейшего фронта она смогла перейти в наступление, за короткий срок нанесла немецко-фашистским войскам один за другим удары под Ростовом-на-Дону и Тихвином, под Москвой и в Крыму. В ожесточенных боях под Москвой она разбила немецко-фашистские войска, угрожавшие советской столице окружением. Красная Армия отбросила врага от Москвы и продолжает теснить его на запад. От немецких захватчиков полностью освобождены Московская и Тульская области, десятки городов и сотни сел других областей, временно захваченных врагом. Теперь у немцев уже нет того военного преимущества, которое они имели в первые месяцы войны…

Трикоз тяжело опустился в кресло. Хорошее настроение как рукой сняло, солнечный день сразу потускнел. Что-то жгучее и неприятное зашевелилось под ложечкой. А из репродуктора доносился все тот же голос.

От злобы Трикоз так рванул проволоку антенны, что приемник чуть не свалился на пол. О, с каким наслаждением вцепился бы он в глотку диктора! Репродуктор молчал, а в душе Трикоза росла тревога. Что, если фашистам и в самом деле придет каюк? Что тогда делать? Где искать спасения? У Трикоза даже пот выступил на лысине. И тут же он хитро усмехнулся: ничего, он, Трикоз, сумеет устроиться при всякой власти.

Когда пробило десять часов, за окном раздалась сирена автомобиля. Хозяин бросился во двор встречать гостей. Из брюхастого «хоря» вылезли оберст Мюллер, майор Шмультке и еще несколько офицеров.

- Рад видеть в своем доме дорогих гостей, - согнулся перед ними Трикоз.

Вошли в салон.

- О, вы совсем неплохо украсили дворец моего отца, - восхищенно воскликнул Мюллер. - Вижу, у вас хороший вкус.

Трикоз угодливо усмехнулся:

- Не зря же с деда-прадеда прислуживали вашему роду. От вас перенял науку.

- А догадываешься ли, какую новость я для тебя приготовил?

Полицай пожал плечами. Не знал, улыбаться ему или делать серьезный вид.

- Ахтунг! - выкрикнул Мюллер, и все офицеры вытянулись. - Объявляю, что по моему ходатайству за заслуги в наведении нового порядка приказом немецкого командования присвоено герру Трикозу звание лейтенанта армии великого фюрера!

Офицеры взяли под козырек, а Трикоз как-то странно затоптался на месте и даже потянулся кулаком к глазам.

- Вы что, не рады новости? - обратился после минутной паузы Мюллер.

- Ясно, взволнован, страшно взволнован… Двадцать лет я прозябал, страдал, ожидал счастливых дней и наконец господь смилостивился. Чем я могу… Ну, разве же я мог даже подумать?

- Фюрер ценит своих верных слуг.

Трикоз покорно выдавил из себя улыбку, хотя мундир офицера немецкой армии не много доставил.ему радости. В ушах еще звучали слова, услышанные из репродуктора…

XIV

Петро одним махом перепрыгнул через забор и присел под кустом. Ветка распустившейся сирени хлестнула его по лицу и запуталась в черных волосах. Парень прислушался. Тихо, словно вымерло все вокруг. Окутанный седой мглой, Черногорск спал каким-то немым и настороженным сном. В ночной тишине раздавался только шелест листвы, которая неумолчно шептала что-то свое, непонятное людям.

Ивченко встал, на цыпочках подошел к хате Охримчука и словно прилип к ставне. Сквозь щель он увидел жену полицая - Настю. Она лежала на кровати в одной сорочке, закинув руки за голову. Толстая черная коса, сбегая из-под головы, обвивалась вокруг шеи и по груди скользила под одеяло. Настя, наверное, что-то говорила, потому что ее губы слегка шевелились, но сквозь стекло нельзя было разобрать ни единого слова.

На кровати, в ногах у жены, сидел сгорбленный Охримчук. За зиму он страшно постарел, лицо пожелтело. При тусклом освещении оно казалось вылепленным из воска. Охримчук виновато, исподлобья смотрел на Настю.

Петро никак не мог догадаться, о чем они вели разговор, пока Охримчук не припал ухом к выпуклому животу жены. Вмиг на лице Кондрата заиграла счастливая и радостная улыбка, что совершенно не подходило к его сгорбленной фигуре. Невольно Петро и сам улыбнулся и тут же сурово сжал губы и прошептал:

- Выродка ожидаешь, гад полосатый! А сколько чужих детей на тот свет отправил?

Парень сплюнул, зло скрипнул зубами, и в горле у него пересохло. И было из-за чего озлиться Петру.

Всю зиму отряд Таращенко скитался в лесах вблизи Черногорска, готовясь к выполнению сложного и тяжелого задания. По данным разведки, фашисты объявили деревообделочную фабрику, ранее ничем не примечательную, объектом первой важности, и она усиленно охранялась эсэсовцами. Не зря, видно, в народе говорят: ко всякому замку - свой ключ. Через несколько месяцев партизаны сумели подобрать ключ к немецкой охране, и тогда там, за колючей проволокой, появились свои люди. А уже в конце марта капитан Гриценко рапортовал в Москву: «Сегодня утром партизаны взорвали фабрику».

Сразу же после этого знаменательного для партизан события в отряде стало известно, что немцы готовят большую карательную экспедицию. Гитлеровцы вызвали воинские части из Киева и Полтавы, надеясь взять партизан в клещи.

Однако каратели задерживались с выходом: сначала из-за глубоких снежных сугробов, а потом из-за весенней распутицы. Когда же журавлиными кликами огласились окрестности, двинулись в наступление эсэсовцы.

Лес, в котором находился отряд Таращенко, был окружен сплошным вражеским кольцом, и партизаны не могли теперь выходить на боевые задания малыми группами. Вскоре из Москвы был получен приказ пробиваться всем отрядом на север, в Брянские леса, для соединения с партизанами Сабурова, Ковпака, Кошелева. В тот день, когда в отряде узнали о распоряжении собираться в дорогу, в землянку к Таращенко и Гриценко пришел Петро Ивченко. Он просил отпустить его на несколько дней в город, чтобы на память о себе оставить пулю в груди Трикоза. Обсудив предложение, Гриценко сказал:

- Идея хорошая… Только не проберешься один в Черногорск.

- Так я же не один.

- А с кем?

- С Андреем Колядой, братом моим…

Авторитет Андрея как разведчика был в отряде непоколебимым, поэтому командиры возражать не стали.

Хлопцы направились в Черногорск, преисполненные больших надежд. В город добрались незамеченными, проникли ночью в спальню шефа полиции, но там его не застали. Позже они узнали, что за несколько дней до их появления в городе Трикоз по каким-то срочным делам выехал в Киев. Два дня они ожидали ката[11] на чердаке во флигеле, а он так и не появился. Между тем приближался срок возвращения в отряд.

На третью ночь, голодные и злые, партизаны вылезли из своего укрытия и решили покончить хотя бы с одним предателем - Охримчуком. Садами пробрались к его усадьбе. Осторожно начали готовиться к делу.

Петро некоторое время смотрел в щель, чтобы узнать, что происходит в хате, а потом подошел к забору и шепотом предупредил:

- Можно!

Андрей тенью проскользнул под белой стеной и остановился возле пристройки.

- Через окно? - спросил он Петра.

- С чердака будет лучше.

Хлопцы нашли во дворе колышек, бечевку и бесшумно завязали двери сеней. Затем Петро кошкой взобрался на дерево, росшее у хаты, по ветке спустился на соломенную крышу. За ним поднялся и Андрей. Легли рядом и начали расшивать свясла[12]. Под трубой с каждой минутой вырастала куча снопков, а в кровле, будто черная латка, увеличивалась дыра.

Прислушались разведчики - ничто не шелохнется. Тихо, тепло. Над головой чистое глубокое небо, мелкими глазками отчужденно подмигивают звезды.

Петро вытащил из кармана финку, зажал ее в зубах и нырнул в дыру на чердак. Немного подержался на руках, а когда внизу под ногами зашуршало сено, отпустил слегу. Окунувшись в сухую траву, почувствовал под собой что-то похожее на мешок. «Что-то» зашевелилось, послышался слабый стон. Петро отскочил в сторону, к трубе, и зажал в руке финку.

Некоторое время было тихо, как в гробу, а потом возле борова[13] снова что-то зашуршало. Юноша затаил дыхание. Вдруг четко послышался стон, глухой, прерывистый. Так немощно мог стонать только больной человек. Кто? Как попал на чердак к полицаю?

Пока Петро прислушивался, влез и Андрей. И тоже застыл в нерешительности. А шорох усиливался: кто-то ворошил сено. Тогда Петро вытащил из-за пазухи фонарь и нажал кнопку. Луч яркого света ударил в самый отдаленный угол, из темноты выхватил худое, заросшее щетиной лицо неизвестного. Голова у него была забинтована, на щеке виднелся свежий шрам. Нет, враг не стал бы залечивать свои раны на темном, запыленном чердаке. Кто же это?

- Или ошибаюсь, или в самом деле вижу комиссара Горового, - нерешительно произнес Коляда, определенно не веря своим глазам.

- Кто вы такие? - в свою очередь спросил неизвестный все тем же глухим, слабым голосом.

Вместо ответа Андрей негромко продекламировал давний стих-пароль:

В лесах любимой Украины Горит огонь борьбы святой, И каждый куст, и ветвь рябины Кричат врагу: убийца, стой!

Будто пружиной подбросило раненого человека.

- Неужели Андрей? Что за встреча! Ну думалось ли, чтобы вот так… Откуда? А где наши?

Два боевых друга крепко обнялись. Петро тоже вышел из-за трубы, присел возле раненого, а в горле будто галушка застряла. Сколько легенд слышал он от партизан о бесстрашном комиссаре!

- Как же вы здесь очутились?

- Удивляетесь? Я сам долго удивлялся. Как видите, полицай полицаю - рознь. Жена Охримчука спасла. Меня в голову возле криницы ранили. Я лежал без сознания. Наверное, женщина меня тогда и подобрала. Как перенесли в хату, не помню. Когда пришел в себя, вижу, на печке в тряпье лежу…

Петро слушал комиссара и чувствовал, как прерывисто стучит сердце.

- А я ж убить Охримчука хотел… - промолвил он.

- Придется изменить намерение. Он - человек хороший.

Горовой трижды постучал по борову. Вскоре на чердак влез сам Охримчук, и все спустились в хату.

Говорили долго. Хотя комиссар чувствовал себя еще неважно, все же хлопцы решили немедленно отправить его в партизанский отряд. Разработали план. А когда пропели третьи петухи и во дворе забрезжил рассвет, хозяин, накрыв Горового, Андрея и Петра на чердаке сеном, сказал:

- Отдыхайте. Я пойду крышу латать… Целый день пролежали они в тревоге. Только под вечер заскрипела ляда[14] и послышался знакомый голос:

- Пора в дорогу.

Когда они вышли во двор, там уже стояла арба.

Партизаны легли на сено. Охримчук укрыл их сверху рядном, притрусил сеном, и арба покатилась по улице. Дружно бежала пароконка по укатанной дороге. Повозка так подскакивала на выбоинах, что даже в глазах рябило.

- К мосту подъезжаем! - послышался голос Охримчука.

Кто не знает, как охраняли мост фашисты, да еще весной, во время половодья! Рука Петра судорожно сжимала рукоятку пистолета. Только бы проскочить. А там сам нечистый поможет, ведь лес недалеко…

Застучала под колесами мостовая, кони перешли на размеренный шаг. «Сейчас часовой загородит дорогу»,- подумал Ивченко.

- Пферде, хальт! - послышался окрик.

- Дрова, понимаешь, по дрова еду… для управы… для пана Трикоза, - доносились обрывки речи Охримчука.

И вот уже арба катится по деревянному настилу - опасность, однако, еще не миновала.

Наконец въехали в лес. Охримчук распряг лошадей.

- Ну что ж, хлопцы, счастливой вам дороги!

Он произнес это печально, с тоской. Петру сразу стало жалко пожилого Охримчука, которого он долгое время так презирал.

- Может, еще встретимся когда-нибудь, а если нет, то не поминайте лихом. Отправился бы я с вами, да не могу - жена вот-вот родить должна. Как же ее одну бросить? И радость и горе мне с ней.

На том и распрощались.

Солнце уже село за густые верхушки деревьев, когда трое направились по глухой просеке в глубину леса. Четвертый повернул к городу.

- Ничего не понимаю, - отозвался Ивченко. - Полицай и…

- А что тут понимать? Охримчук - человек наш, только слишком ограниченный и безвольный. В полицию случайно попал, так сказать, угодил в сети, расставленные Трикозом.

«Святая правда, Трикоз не одному Охримчуку силки готовил», - отметил Петро про себя.

Их разговор прервали несколько выстрелов, прогремевших где-то возле речки. Партизаны переглянулись и поехали дальше. Им и в голову не приходило, что в ту минуту угасала жизнь человека, о котором они только что говорили…

С тех пор как Коляда и Ивченко доставили в партизанский лагерь раненого комиссара, прошло много дней. Немало событий произошло в жизни таращенковцев. Успешно проскользнув сквозь вражеские заслоны, отряд уже давно перебазировался в Брянские леса и влился в одно из крупных соединений. На огромнейших пространствах партизаны были полновластными хозяевами, и фашисты не осмеливались появляться в их владениях.

Осенью 1942 года командование советских вооруженных сил возложило на народных мстителей серьезную и важную миссию. Партизанские соединения в полном боевом порядке должны были оставить леса, форсировать Десну, Днепр, Припять, выйти на Правобережную Украину и продвигаться к Карпатам.

Чтобы отвлечь внимание фашистов, командование соединения решило провести несколько маскировочных рейдов небольшими отрядами в других направлениях. Выбор пал на группу Таращенко. Ему поставили задачу разгромить вражеский гарнизон в районе Черногорска.

Теплым вечером отправлялись таращенковцы в поход. Отряд продвигался форсированным маршем, уничтожая на своем пути вражеские опорные пункты, коммуникации, гарнизоны. Уже через неделю он был под Черногорском. Прямо с марша партизаны ударили по врагу. Натиск был настолько неожиданным и сильным, что фашисты в панике покинули город.

Командир отряда разместился на выгоне, возле беевского колодца с журавлем.

Еще слышалась на окраинах стрельба, а к командиру уже поступали радостные вести:

- Взята управа!

- Партизаны овладели гестапо!

- Захватили в плен двух немецких офицеров!

От командира во все концы города неслись конные гонцы с приказом:

- Живым или мертвым разыскать начальника черногорской полиции Трикоза.

Проходили часы. Бой утихал. Однако партизанам так и не удалось напасть на след кровавого фашистского прихвостня. Его не было ни во флигеле помещичьей усадьбы, ни в саду, ни в управе, ни в полиции, будто он сквозь землю провалился.

Стали допытываться у соседей: не видели ли случайно, куда спрятался бандюга.

- Видела я его, видела сучьего сына, как в садик без шапки, босиком удирал, - сообщила какая-то бабуся. - А куда он там девался, не скажу. Не заприметила - ведь глаза уже не те, что в молодости.

Так и ушли народные мстители из Черногорска, не найдя подлого предателя.

От людей они узнали о последнем преступлении Трикоза. После того как партизаны покинули дом Охримчука, туда явился шеф полиции. Увидев заделанную наспех дыру на соломенной кровле хаты, он взобрался на чердак и нашел в сене окровавленные бинты и несколько патронов. Позеленев от злости, он бросился со своими бандитами в лес, вдогонку за Кондратом. Охримчук, простившись с партизанами, в это время уже возвращался в город. Как раз на мосту он и встретил своего начальника.

На следующий день черногорцы нашли труп Кондрата на берегу реки. А еще через несколько дней на центральной улице повесили Настю Охримчук с дощечкой на груди: «Она прятала большевиков».

Вскоре партизаны отправились в новые походы и больше никогда не возвращались к Черногорску. По-разному сложились их судьбы. Многие пали в боях смертью героев, другие дождались прихода Советской Армии, воевали на фронтах. Но никто не ведал о судьбе Трикоза, лютого палача Черногорска. А невыдуманная история кончилась просто…

XV

Когда «Бородача» привели на очередной допрос, Гриценко коротко пересказал ему существо событий, записанных им для себя по памяти.

Не дослушав до конца, арестованный закричал:

- Хватит с меня! Слышите? Хватит!

Он вскочил на ноги и ударил кулаком по столу. Теперь он нисколько не напоминал того спокойного и благообразного старичка, который еще вчера так непринужденно перешагнул порог кабинета Гриценко. От недавнего безразличия не осталось и следа. Будто параличом скривило ему рот, лысина зарябила темно-красными пятнами. Всегда прикрытые хмурыми бровями глаза выкатились из глубоких впадин.

- Знаю, чем должна окончиться эта невыдуманная история, - прохрипел он. - После того как партизаны оставили город, шеф полиции Трикоз вылез из своего укрытия в бывшем помещичьем парке, он прятался в склепе, под могильной плитой. Там долгое время хранились клады Мюллера. Да, да, именно там! Вылез и задумался: что ожидает его в будущем. И он решил покинуть Черногорск, пока еще не поздно. Трикоз был слишком хитрым и практичным человеком, чтобы не понимать, что корыто Гитлера уже треснуло и вот-вот развалится. Поэтому содрал он с себя форму немецкого офицера, натянул плохонькую одежду и, прихватив документы на имя своего земляка Ивана Задирача, которого собственноручно застрелил незадолго до налета партизан за отказ ехать на работу в Германию, побрел на восток. В Черногорске же все были уверены, что Трикоза уничтожили партизаны. О нем скоро забыли. А через какие-нибудь полгода вернулась на Украину Советская власть. Трикоз «добровольно» поехал в Донбасс, на восстановление шахт. Со временем заслужил уважение тех, кого так ненавидел и кого боялся всю жизнь пуще огня. Вот так и жил, пока не…

- Вот так и жили! Да только просчитались, - перебил его полковник. - Не мог я так закончить свою невыдуманную историю, потому что в самом деле не знал, как удалось спастись от народной мести выродку Трикозу, не знал, как он перекрасился в честного труженика. Тут я рассчитывал на вашу память и, как видите, не ошибся.

Старик молчал. Уставившись в пол, он о чем-то напряженно думал. Жилы на его висках налились кровью, посинели. Наконец он поднял глаза.

- Слушайте, уважаемый гражданин следователь, - лицо его расплылось в постной улыбке, а голос снова стал спокойным и безразличным. - Спасибо вам, очень интересную быль рассказали мне. Ничего не скажешь, волнующая. Однако невыдуманная история существует лишь тогда, когда она подкрепляется документами. Без них она превращается в искусную выдумку, сплетню, если хотите.

- Ну, кто-кто, а вы, безусловно, не сомневаетесь в том, что в рассказанном мною нет ни капли выдумки. А чтобы убедить в этом других, не сомневайтесь, найдутся документы. Взгляните, вам это ни о чем не говорит? - И Гриценко показал толстую папку в ледериновой обложке с немного обгорелыми краями. На первой пожелтевшей странице каллиграфическим почерком было выведено: «Дело об убийстве неизвестного гражданина в ночь на 28 мая 1933 года в усадьбе бывшего помещика Мюллера».

- Оно не закрыто, его нужно закончить, - заметил старик.

- Можете быть уверены - закончим. У нас теперь имеются все доказательства, что «Земляка» убили вы. А вот эту вещь узнаете?

Полковник положил на стол толстый блокнот. На обложке, обтянутой коричневой кожей, виднелись золотом тисненные немецкие слова.

- Мы нашли его в сейфе вашего мецената-гестаповца. Он имел неосторожность перечислить тут все «заслуги» пана Трикоза перед фюрером, чтобы выхлопотать ему офицерский чин. Ну и еще некоторые довольно интересные документы найдутся…

- Безголовый пень!

- Ну, а этот почерк, вы, наверное, сразу признаете? Перед глазами старика появились протоколы определения личности с тремя фотокарточками.

- Написаны они Петром Ивченко. Помните такого? Хорошую жизненную школу прошел этот человек. И не без вашей помощи. Тюрьма, полиция, партизаны, Советская Армия. А ныне он наш работник и сможет кое в чем мне помочь. Да и бывшая жена Трикоза, Марфа, не откажется рассказать о злодеяниях мужа. Она с дочкой и внучкой недалеко отсюда живет.

Старик тяжело вздохнул и опустил голову. Полковник продолжал:

- А вот эта забавная штучка найдена в вашей квартире во время обыска. Выводы экспертов удостоверяют, что в ней не хватает одного патрона. К сожалению, мы нашли его уже разряженным.

И полковник положил на стол парабеллум с отстрелянной гильзой и пулей.

- Боже, вам и это известно? - как-то совершенно бессильно вымолвил преступник и еще ниже опустил плечи.

- Как видите, известно, Трикоз-Задирач.

- Тогда что же вам от меня еще нужно?

- О вас-то мы все знаем, но нам хотелось бы понять, как рождается и живет на свете вот такая пакость. Видно, пора начинать откровенный разговор.

- Я грамотный. Давайте бумагу. Про все напишу сам.

- Что же, разумно.

Полковник подал ему несколько листов бумаги и карандаш.

Через неделю Гриценко вместе с капитаном Борисько и майором Ивченко, по дороге на Кавказ, заехавшим на несколько дней погостить в Донбасс, читали записку Трикоза. Она была крайне циничной и наглой. Начиналась так:

«Писать мне, собственно, нечего. Вам уже все известно и без моих объяснений. И то, что вы знаете, - правда…

Каяться в своих грехах я не собираюсь. Я - ваш враг и почти полстолетия боролся с вами, как умел. Но вас миллионы, у вас сила, а что я мог противопоставить?! Разве что ненависть. Да и мог ли кто-нибудь на моем месте поступить иначе?

Мой отец прислуживал богатеям, выбиваясь в люди. «Терпи и молчи, - учил он меня, - только этим можно купить себе силу и уважение». И я приготовился терпеть и молчать.

Верно, сама судьба отметила меня и ласково мне улыбнулась. Благодаря счастливому случаю я сделался неимоверным богатеем, миллионером. В моих руках оказались клады, собранные династией Мюллеров. За них я мог купить себе славу и любовь, власть и красоту, но вы отобрали эту улыбку судьбы у меня из рук.

Я имел миллионы, а был ничтожным, простым работником, «товарищем».

Я ненавидел вас. Рад был служить всем, кто только был против вас. Вы называете это изменой Родине, преступлением, для меня же такая судьба была надеждой на будущее.

Всегда я пытался вредить вам. Женившись на большевичке и усыновив большевистского выродка, я завоевал авторитет среди бедноты. Был образцовым бухгалтером, и это принесло мне доверие. Но и авторитет, и доверие я использовал очень умело. Писал анонимные письма в высокие инстанции, обвиняя в измене тех, кто были настоящими моими идейными врагами.

И не раз я достигал цели… Это была своего рода кровная месть.

Пришла война. Мне казалось, что я дождался своего солнца, однако это солнце очень быстро затуманилось, даже по-настоящему не согрев меня. И вот я снова сделался «товарищем», снова стал улыбаться тем, кого ненавидел. Да годы были уже не те, не стало у меня больше ни надежды, ни утешения. И умирать не хотелось…

Всю жизнь я прожил по принципу: опасность не страшна, страшна случайность. Остерегался всех случайностей и не уберегся. Именно случайность меня в погубила. В конце декабря к нам на шахту назначили нового начальника. Как-то, обходя склады, я встретился с ним с глазу на глаз и чуть не упал с перепугу.

В новом начальнике я сразу узнал бывшего комиссара партизанского отряда, чье лицо хорошо запомнилось мне по плакатам; которые мы вывешивали в Черногорске и в окрестных селах, обещая за его голову 50 тысяч марок.

Горовой долго смотрел на меня, потом как-то неестественно крепко пожал мне руку. Я подумал, что он тоже меня узнал.

С тех пор я потерял покой.

Передо мной стала дилемма: удирать в неведомый край или же убить Горового. Я решился на последнее, ибо в мои годы бежать уже некуда.

Долго выбирал удобный момент и наконец выбрал.

Это меня и погубило.

Что же, радуйтесь!

Мой час пробил. Не раз скрещивались наши стежки и снова расходились. На этот раз они так скрестились, что одному из нас не место под солнцем. Третья встреча с вами для меня стала роковой».

Был уже вечер, когда дочитали каракули палача. На темном ковре неба мигали стыдливые звезды, тянуло прохладой. За окнами шуршали молодыми листьями юные тополя, словно переговариваясь между собой о чем-то таинственном и интересном.

Полковник поднялся из-за стола, взял папку в ледериновой обложке и написал размашисто: «Дело закончено».

- Слушайте, друзья! У меня же событие! Чуть не забыл пригласить вас на серебряную свадьбу. Да, да, не удивляйтесь. Справляем с Еленой Петровной серебряную свадьбу. От всей души прошу ко мне,

Три человека вышли на улицу.

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

Лидочка собиралась в школу…

Был вечер, и до той заветной минуты, когда перед нею впервые откроются двери школьного класса, оставалась еще целая ночь и беспокойное утро, но Лидочке не терпелось. Шуточное ли дело - впервые собираться в школу! Тут важно не забыть, например, тетрадку. И ручку… И чернильницу… И карандаш. И важно, чтобы новый портфель был чистеньким - ни пылинки. А туфли, платьице, голубая лента в косичках - все должно выглядеть так, чтобы каждый, кто встретит Лидочку завтрашним утром, сказал:

- Эта девочка спешит в школу!…

Она не могла не заметить, что и отец ее - председатель сельсовета - Савелий Иванович Косачев, и мать - Софья Петровна Косачева, были настроены в этот вечер торжественно. Маленькое событие в семье всем им казалось значительным, и, настроенный мечтательно, отец сказал:

- Так и годы пролетят - не заметишь. Давно ли, Софья, мы радовались ее первому шагу? А ведь может и такое статься, что годиков этак через пятнадцать войдет в нашу квартиру дипломированный врач, или агроном… или учительница - Лидия Савельевна Косачева!…

Мать улыбнулась:

- Много еще воды утечет!…

- И все же верится, - сказал Косачев, наблюдая, как дочь примеряла перед зеркалом платье. Черные глазенки ее сияли от счастья, разгоряченные после купанья щеки налились ярким румянцем. Новое голубенькое платье в горошек ей очень нравилось, и не меньше нравился портфель - деловитый и важный, с блестящим замком, и коричневые туфельки, стоявшие у кроватки. Если бы сейчас, в эту минуту, в школу! Но придется еще раздеваться и ложиться в постель, и только утром мама разбудит ее и скажет:

- Ну, девонька, пора…

В какой уже раз Лидочка представляла себе, как она выбежит на крыльцо - нет, не выбежит, - выйдет вполне спокойно, спустится по ступенькам и, неся в правой руке портфель, а в левой букет левкоев, - любимых маминых цветов, - пройдет под окнами соседей, и те обязательно выглянут, конечно, и скажут:

- Подумать, еще так рано, а девочка уже идет в школу!…

Но разве она пойдет одна? У соседей есть злая собака Рябчик. Хорошо, если калитка закрыта и Рябчик привязан. А если нет? Озабоченная этой непредвиденной опасностью, Лида спросила:

- Мама, ты тоже со мной пойдешь?

- Ну как же! Обязательно провожу тебя…

- А потом ты уйдешь, а я одна останусь?…

- Нет, девочка, вас встретит учитель. Там соберется много таких же малышек, как ты, и он будет с вами заниматься.

- Я знаю учителя! - радостно воскликнула Лида. - Он близко от нас живет…

- И еще у вас будет учительница, Зоя Васильевна. Не знаешь? Ну, ничего, завтра познакомишься, ребята ее очень уважают…

- Еще бы не уважать! - пошутил Косачев. - Не будешь слушаться - сразу подавай ей уши… Крепко надерет!

Лида удивленно взглянула на отца.

- А вот и нет! Мама говорила, что в школе за уши не дерут.

- Это послушных не дерут, - продолжал дразнить Косачев. - А ведь ты частенько не слушаешься ни меня, ни мамы…

Заметив веселые искорки в глазах отца, Лида захлопала в ладоши:

- И совсем ты выдумываешь! Зою Васильевну я буду слушаться…

На улице стемнело, и Софья Петровна зажгла лампу. Мгла дождливого осеннего вечера за окнами еще больше сгустилась. Стали виднее мелкие брызги дождя, осевшие на стеклах. Черная ветка акации зябко тянулась к окну. Ветер настороженно шумел над крышей… И от этой непроницаемой мглы за окном, и от шороха ветра в комнате казалось особенно светло и уютно.

- Ну, хватит, девонька, чепуриться, - сказала мать. - Снимай платьице, будем ужинать.

Стоя посреди комнаты, Лида с усилием развязывала поясок. Савелий Иванович по-прежнему смотрел на дочь, мысленно повторяя: «И все же не верится!» Вспоминался партизанский отряд, в котором он познакомился с Софьей. Казалось, все это было совсем недавно. Однако дочери уже семь лет.

- Долго ты, школьница, с поясом возишься, - молвил он чуть насмешливо. - Может, учительницу позвать, чтобы помогла?

Девочка облегченно вздохнула:

- А вот и развязала! Я же не виновата, что он затянулся в узелке…

Захватив подол платьица, Лида вскинула ручонки, чтобы снять школьный наряд, невольно шагнула к отцу и вдруг оступилась. Грянул выстрел. Девочка пошатнулась и рухнула на пол.

Еще не понимая, что произошло, боясь поверить в страшное несчастье, Косачев бросился к дочери и подхватил ее на руки. Он почувствовал, как холодеет ее тело… Лицо девочки было залито кровью. Узенькая, черная струйка сбегала по новой ленте. В комнату вбежала Софья Петровна. Недоумение сменилось ужасом в ее глазах.

А за окном все так же монотонно постукивал дождь. Крупные капли смутно поблескивали в свете лампы, и стекла казались заплаканными. Ветер сторожко шуршал над крышей. Сквозь разбитое стекло в комнату тянуло осенней сыростью, запахом мокрой земли.

* * *

Уполномоченный районного аппарата КГБ майор Мехеда медленно шагал по комнате, время от времени глотая соду и брезгливо морщась. Сода несколько облегчала неприятное ощущение изжоги, но каждый раз, доставая новую таблетку, он кривился от непреодолимого отвращения.

Склонившись над чемоданом, жена Мехеды укладывала все необходимое в дорогу.

- Цветную рубашку возьмешь? - спросила она тем терпеливым тоном, каким обычно говорят с больным.

Мехеда безразлично кивнул и снова отхлебнул из стакана.

- А эту, голубую?

Мехеда молча согласился: боль под ложечкой разрасталась, и он не особенно прислушивался к вопросам жены. Давно страдавший болезнью желудка, Мехеда в этот вечер собирался выехать на лечение в Кисловодск. Получив разрешение начальника управления на отпуск, он еще утром передал дела своему заместителю, взял билет на поезд, отправлявшийся в три часа ночи, и теперь собирался в дорогу.

- Все, кажется? - не совсем уверенно спросила жена и после некоторого колебания осторожно закрыла крышку чемодана.

- А, не все ли равно! Вот только не забудь…

Телефонный звонок прервал Мехеду.

- Вот только бритву не забудь, - окончил он, уже беря трубку телефона.

Звонил районный прокурор.

- Убийство? - испуганно переспросил Мехеда. - В Подлесном? Так. Ясно… Стреляли в окно? Хорошо, сейчас выхожу, подъезжай.

Жена застыла у чемодана и удивленно смотрела на мужа.

- А билет на поезд, а путевка?

- Понимаешь, убийство! В районе столько времени нет даже случаев хулиганства, а тут убийство, - взволнованно объяснил он, поспешно облачаясь в свой форменный костюм.

Спустя час районный прокурор и уполномоченный КГБ уже были на месте трагического происшествия и внимательно изучали обстоятельства преступления. Пуля прошла сквозь голову девочки, отклонилась в сторону, пролетела мимо сидевшего на стуле Косачева и застряла в раме противоположного окна.

Баллистические данные ее полета давали основание думать, что выстрел был направлен прямо в грудь сидевшему на стуле Косачеву. Лида, стоявшая посреди комнаты и снимавшая свое новое платье, очевидно, шагнула вперед как раз в тот момент, когда преступник спустил курок. Пуля поразила ее случайно.

Отстрелянной гильзы у окна найти не удалось. Розыскная собака, приведенная на место убийства, сразу же взяла след от окна, у которого стоял преступник. Она повела проводника на огороды, дошла до заросшей осокой речки и остановилась у самого берега. Лапы ее вязли в топком иле. Собака металась, рычала, разгребала когтями и мордой болотный ил.

Засунув руки по локоть в грязь, проводник вытащил какой-то бесформенный, облепленный глиной предмет.

- Галоша! - закричал он, высоко поднимая свою находку.

Дальнейший след преступника скрылся под водой, и собака его уже не взяла.

Вытащенная из грязи галоша не была единственной находкой сегодняшнего дня. Недалеко от дома Косачева майор Мехеда поднял раскисший от дождя окурок папиросы, на котором еще можно было разобрать фабричный штамп «Шахтерские».

Вернувшись к себе в отдел, Мехеда долго рассматривал обе эти находки. Казалось, не было в них ничего примечательного, ничего особенного, определяющего индивидуальность убийцы. Многие советские люди курят папиросы «Шахтерские», многие носят галоши тринадцатого размера, как и эта, лежавшая на столе. И все же это могли быть важные улики в руках того, кто умело поведет розыск!

Интересно, правильны ли его предположения относительно извлеченной из подоконника пули? Уже, пожалуй, можно позвонить эксперту.

Мехеда снял телефонную трубку, набрал нужный номер.

- Капитан Савельев? Да, именно по этому поводу я и звоню… Ага, так я и думал.

Экспертиза показала, что пуля калибра 7,92 выпущена из нарезного оружия. Выстрел мог быть произведен из винтовки немецкого образца.

Еще одна важная улика!

* * *

Прошли недели и месяцы. Наступила весна. Но майор Мехеда все еще не сумел проникнуть в тайну гибели маленькой Лиды.

Возникло и было проверено множество версий, предположений и догадок, однако все они ни к чему не привели. Напасть на след преступника не удавалось. А это значило, что нужно было снова искать, в корне изменив самый метод поисков.

Из опыта майор Мехеда знал, что в случаях, когда напасть на след преступника сразу же не удается, приходится действовать путем своеобразного отсчета: приближаться к истине методом исключения невозможного и ограничения возможного. Иначе говоря, вопрос приходилось ставить на первый взгляд странно: кто из окружающих не мог бы пожелать председателю сельсовета Косачеву плохого?

Таким образом, круг тех, кто был бы способен на подобное преступление, все сужался.

Трудный и долгий путь! С Косачевым ежедневно соприкасались сотни людей. В сложной обстановке руководства крупным сельским Советом не единичны случаи, когда отдельные люди считают себя обиженными и бывают чем-либо недовольны.

Значит, в окружении Косачева следовало выявить тех, что мог затаить против него недоброе чувство, пристально присмотреться к каждому такому человеку, убедиться, способен ли «обиженный» на преступление?

Мехеда изо дня в день изучал близких к Косачеву односельчан и, хотя все его усилия оказывались потраченными впустую, испытывал чувство облегчения. «Нет, этот не мог стрелять из-за угла!»

Одновременно его не покидало и чувство горечи. Кто же тогда смог? Все, на кого падала малейшая тень подозрения, казались честными, хорошими людьми. Некоторые из них могли вспылить, в пылу спора сказать резкое слово, но, спаянные общим делом, люди быстро забывали свои мелочные счеты: совершенное преступление казалось им непонятным и тем более страшным. Нет, никто из окружения Косачева не был способен на убийство. Где же искать преступника?… Возможно, им был кто-то из прежних односельчан Савелия Ивановича? Не мешает проверить, кто уехал из села, и при каких обстоятельствах.

И снова начинались поиски, осторожные расспросы - кропотливая, незаметная и напряженная работа.

Постепенно удалось собрать сведения почти о всех выбывших из села, сколько-нибудь знакомых ранее с Косачевым.

И снова он испытывал чувство тревожной досады: неужели опять время было потрачено впустую? «Нет, не впустую!» - говорил он себе. Круг людей, которых можно было заподозрить в убийстве маленькой Лиды, все время суживался.

Чтобы проверить себя, Мехеда решил еще раз навестить семью Косачевых.

Увидев майора, Софья Петровна побледнела:

- Снова о том же? Только раны тревожите…

- Нет, нет, я к вам проездом, мимоходом, - ответил Мехеда смущенно. - Все же мы - знакомые. Вот и решил навестить…

Софья Петровна вздохнула и устало опустилась на стул. Лицо ее за зиму еще более осунулось, уголки когда-то яркого рта опустились, у глаз тонкой сетью легли морщинки. Печать безысходной тоски лежала и на лице Савелия Ивановича. Вяло пожав майору руку, он пригласил его присесть, предложил папиросу, с видимым усилием задал несколько ничего не значащих вопросов и угрюмо замолчал, погруженный в свои невеселые мысли.

Появление майора Мехеды с новой силой воскресило в его памяти образ дочери. Вот кружится она, радостная, возбужденная, по комнате, расправляя складки нового платьица; черные косички залетают то вперед, то назад, и вплетенные в них банты мелькают у оживленного личика девочки, словно две большие порхающие бабочки… До сих пор он не мог вспомнить подробности той минуты, когда прозвучал выстрел. В памяти сохранилась только лента и тонкая алая струйка на ней, только неподвижность и странная тяжесть холодеющего тельца.

Стараясь казаться спокойным, Косачев отвернулся к окну.

Выждав, пока он немного успокоится, Мехеда предложил:

- Может быть, выйдем пройдемся?

Косачев молча встал и направился к выходу.

Весеннее солнце уже прогрело почву, и земля покрылась мягкой зеленью муравы. Зацветали сады. На посаженных вдоль улицы тополях разворачивались первые клейкие листочки. Это радостное пробуждение жизни так не вязалось с тем, о чем думали и Косачев и Мехеда. Некоторое время оба они молчали.

Здесь, на улице, Мехеда еще отчетливее приметил, как изменился за зиму председатель сельсовета. Он шел сгорбившись, понуро опустив голову, тяжело передвигая ноги. Чувство щемящей жалости к этому убитому горем человеку укором отдалось в сердце майора. Нет, он найдет убийцу Лиды, во что бы то ни стало найдет, какие бы трудности перед ним ни стояли, сколько бы времени это ни потребовало!

- Если не ошибаюсь, Савелий Иванович, - начал Мехеда издалека, - вы коренной здешний житель? Здесь и родились?

- Родился-то здесь, - вяло отозвался Косачев, - а вырос, можно сказать, сиротой… Отца в гражданскую убили, мне тогда три годика было. Вскоре и мать умерла. Так и рос, как бурьян у дороги, пастушком у богатых людей. А жизнь пастушка, да еще сироты круглого, знаете, какая была.

Косачев загляделся на дальнюю степь и умолк, но лицо его несколько оживилось: мимолетное воспоминание о далеком прошлом несколько отвлекло его от неотвязных тяжелых мыслей. Вскоре он снова заговорил:

- Теперь-то вспоминаю, и даже не верится, как выжил. Да, наверное, и не выжил бы, если бы не организовался у нас колхоз и меня в колхозные подпаски не забрали. Правда, на первых порах тоже приходилось несладко. Жил на конюшне с конюхами, одежонка хоть и получше, но все же не ахти какая, только и того, что голод не донимал. Ну, а потом наш колхоз начал крепнуть, организовали при нем для таких, как я, интернат. Жадно потянулся я к учебе. И вот что интересно: начал жизнь пастушком и по этой же линии пошел - на зоотехника решил учиться. В сороковом году получил диплом и, можно сказать, крепко на ноги стал! Сначала заведовал животноводческой фермой, а потом избрали меня председателем сельсовета. Я до работы, как и до учебы, жадный был, - жить бы да работать! А тут треклятая война грянула, как гром с ясного неба. И пришлось мне новое дело осваивать: тонкую и сложную методику партизанской борьбы.

Увлеченный воспоминаниями, Косачев неуловимо изменился; плечи его выпрямились, вся фигура стала как-то собраннее, голос окреп, и глаза смотрели зорче.

- Сначала мы только «пощипывали» врага: там загорится склад со снаряжением, здесь исчезнет полицай или фашистский солдат, в третьем месте мина разворотит рельсы на железнодорожных путях. Но постепенно силы партизанского отряда крепли. Не буду рассказывать о тех операциях, которые мы провели. Вы, конечно, знаете, как действовали партизаны в тылу противника. Одно было ясно: мы так напугали гитлеровцев, что наши силы стали не то что двоиться - четвериться у них в глазах. Каратели за карателями налетали на село, прочесывали леса, которые поблизости, хватали всех, кто казался им подозрительным. Однажды схватили и меня…

Мехеда вздрогнул. Чутье чекиста подсказывало ему, что именно в этом периоде биографии Косачева таится какой-то неизвестный ему самому секрет - причина совершенного злодеяния.

Продолжая беседу прежним, спокойным тоном, не выдавая особой заинтересованности, он спросил:

- Простите, Савелий Иванович, а при каких обстоятельствах захватили вас гестаповцы?

- Этого я и до сих пор не могу понять, - сказал Косачев. - Мы были хорошо законспирированы. Людей в подпольной организации было немного, и все народ проверенный - я за каждого поручиться готов. И все же гестапо напало на след… Возможно, это была чистая случайность…

- Кто же все-таки входил в организацию?

Косачев указал на братскую могилу в центре села. Голос его дрогнул:

- Вот они… Все здесь, кроме меня и Софьи.

Мехеда свернул за ограду и подошел к братской могиле. Близоруко щуря глаза, он силился прочитать надпись на скромном постаменте.

«А. О. Сы-тен-ко…» - прочитал он по слогам.

Сзади приблизился Косачев. Он объяснил:

- Первый, Андрей Онуфриевич… Бригадиром полеводческой бригады у нас работал. По наказу партизанского штаба остался в селе, и немцы его старостой назначили. А эти пять фамилий, что пониже, - все наши сельские комсомольцы, кто семь, кто девять классов окончил. Дети почти, а вот умерли, как герои! Тут, снизу, мы еще Цивку приписали. Он раньше в кооперации работал. Тоже, бедняга, лютой смертью погиб - гитлеровцы его повесили еще раньше, чем этих расстреляли… Да, не думали мы, когда к заданию готовились, что все так трагически кончится. Еще хорошо, что Софья дней за пять до этого на связь с партизанским отрядом ушла. Иначе и ей бы здесь лежать…

- Это вы о Софье Петровне?

- О ней, конечно… Породнились мы с ней в партизанском отряде, а теперь нас еще крепче, чем любовь, общее горе связало…

Косачев снова помрачнел и на все дальнейшие вопросы Мехеды отвечал неохотно, короткими фразами. Видимо, его раздражал этот разговор, который он считал бесполезным.

- Ну, а в чем,состояло ваше последнее задание? - немного помолчав, спросил Мехеда.

- Задание обыкновенное: нужно было поджечь амбары и сараи, где хранился собранный для гитлеровцев хлеб. Запасли горючее, разработали план. Сытенко как староста запланировал в вечер поджога собрать совещание полицейских, тех, кто охранял зерно. Два члена группы выделялись для наблюдения за помещением старосты. Остальные пять - я возглавлял эту пятерку - должны были бесшумно снять охрану и поджечь зернохранилище. Пароль, чтобы можно было поближе подойти, мне заранее сообщил староста. Выполнив задание, все мы должны были уйти на соединение с партизанским отрядом в лес. В селе приказано было остаться только Сытенко. Как староста, он не мог оказаться под подозрением, и через него мы рассчитывали поддерживать дальнейшую связь между селом и партизанским отрядом.

Мехеда внимательно слушал рассказ председателя и с тоскою думал, что опять ничего существенного не узнал. Ни малейшей, самой тоненькой ниточки, за которую можно было бы ухватиться! Однако с упорством человека, решившего во что бы то ни стало докопаться до истины, он продолжал задавать вопросы.

- Значит, поджечь зернохранилище вы так и не успели? Похоже, что гитлеровцы заранее узнали о ваших планах и сумели вам помешать?

- В том-то и дело, что меня арестовали за день до того, как мы должны были поджечь склады. А еще через день в камеру ко мне бросили окровавленного Цивку. О судьбе остальных я узнал позже, когда всю нашу группу повели на расстрел.

- Какое же обвинение лично вам предъявили гестаповцы?

- Обвинение в том, что я возглавлял нашу подпольную организацию. Требовали, чтобы я указал местонахождение партизанского отряда. Ну, и конечно связных. Сначала даже не очень били, больше уговаривали. Купить, гады, хотели. Ну, а когда увидели, что я на их посулы не пойду… да что там говорить! Сами знаете, как в гестапо допрашивали. - Косачев поднес спичку к потухшему окурку. - Да, досталось нам тогда с Цивкой! Нас, конечно, допрашивали каждого отдельно, но с его слов я знаю, что и от него требовали того же: «Скажи, где партизаны, кто связным работает?» Им, видно, и невдомек было, что и про партизанский отряд, вернее, место, где он базируется, и кто наш связной, знал только я… Вскоре Цивку снова увели на допрос, и в камеру он больше не вернулся. Начальник гестапо угрожал мне потом, что и меня повесят, как Цивку. Но, как видно, не вышел еще срок моей жизни…

Мехеда слушал, не задавая вопросов, не решаясь прервать эту цепочку воспоминаний, в которой, возможно, таилось какое-то решающе важное для следствия. звено.

- Срок моей жизни… - с чуть приметной усмешкой повторил Косачев. - Сам я эти слова произнес и сам их отвергаю. Пустые слова! Нет у человека срока, отпущенного ему судьбой. Правда, в первые минуты и меня словно бы подавила апатия, молчаливая покорность судьбе. В человеке иногда проявляется такое: мол, ничего не поделаешь, смирись… А человеку, оказывается, до самого последнего мгновения нельзя надежды терять и ни на кого-то другого, а на себя надеяться нужно.

Он скомкал окурок, наступил на него носком сапога.

- Так вот, вначале и меня словно пришибло. Уж больно все страшным и неотвратимым показалось, когда глубокой ночью неожиданно разбудили меня и вывели во двор. Темень вокруг, тишина, и только один тусклый фонарь качается на столбе от ветра. Эта пустынная площадка двора, обнесенная высоким дощатым забором, смутно освещенная единственным фонарем, почему-то мне зловещей показалась. А тут, в полумраке, эсэсовцы с автоматами заметались: толкают прикладами каких-то людей, выстраивая их в колонну по двое, что-то выкрикивают на непонятном языке - не то подают команду, не то ругаются. Меня с силой толкнули к тем, которых строили в колонну, и я с размаху налетел на Сытенко. «Значит, и его арестовали!» - ужаснулся я, и тут же успел рассмотреть другие знакомые лица… Тут меня словно молотком по голове ударили!… «Как же могло случиться, что все наши в тюрьме?» Ну, наконец, построили нас и повели. Я очутился в паре с Колей Панченко, нашим первым гармонистом и весельчаком. Сжал он мою руку, пытается что-то сказать, но голос его срывается, и весь он, чувствую, дрожит. «Держись, Коля!» - шепчу ему и все сильнее сжимаю его пальцы. Вижу, начинает успокаиваться парень, словно это мое крепкое пожатие силы ему придало. А у меня в голове мысли мечутся. Неужели конец? - спрашиваю себя. Да, конец, сам себе отвечаю, надежды на спасение нет! И такая тоска по жизни меня охватила, что каждый звук, каждый запах неповторимо дороги мне стали, - будто хлынуло мне в душу все, что в жизни нашей есть. Нет, думаю, не отдам я вам своей последней радости - умереть, как птица, на лету! И уже забрезжила у меня надежда: «А что, если попытаться? Бежать?» Мы как раз вышли из села. Темнота ночи стала еще непрогляднее. Эсэсовцы зажгли ручные фонарики, освещают то дорогу, то нашу колонну смертников, будто щупальцами по нас шарят. Я нарочно сгорбился, иду, еле ноги передвигаю, а сам все прикидываю, где овраг начинается. Весь расчет построил на неожиданности: брошусь вдруг на цепь солдат, скачусь в овраг, а тогда - либо пуля на лету, либо воля… И вот, видите, пуля не догнала. Еще три долгих года я воевал с оккупантами, два боевых ордена от правительства имею.

Незаметно Мехеда и Косачев прошли к самому краю села. Солнце уже клонилось к закату, с полей потянуло прохладой. К аромату распускающихся тополей, цветущих садов, молодой зелени примешивался горьковатый запах дымка: хозяйки начинали топить печи. Наблюдая за легким дымком, оседавшим в прозрачном весеннем воздухе, Мехеда перевел задумчивый взгляд на крыши домов, и глаза его потеплели:

- Слушал я вашу страшную повесть, Савелий Иванович, а сам новым селом вашим любовался. Вот хотя бы эти дома - их уже не назовешь хатами! Да, невольно хочется сказать: «Жизнь побеждает!» Ведь что нам враг оставил? Развалины, а подчас и пустое место. И вот - отстроились, и не только отстроились - вперед шагнули. Взять хотя бы вон ту хату. Нет, нет, правее, тут уже можно говорить об архитектуре. Чем не дача где-нибудь на южном берегу Крыма! Широкая застекленная веранда, большие окна, крыша из ребристого шифера…

- Будущее нашего села. Со временем откажемся от соломенных крыш, - уверенно сказал Косачев.

- Но, я вижу, у вас не одна хата шифером крыта?

- По решению правительства всем семьям погибших подпольщиков такие дома поставили. Их прежние хаты гитлеровцы сожгли вместе с имуществом.

- А дальше, я вижу, хата старая, а крыша новая.

- Баба Домаха живет, мать Цивки. Только одну ее хату немцы и оставили. Пощадили больную старуху.

- У всех сожгли, а бабу Домаху пощадили?

- Упросила она их, в ногах валялась. Ну, потыкали, потыкали эсэсовцы ей в лицо пистолетом и пошли. Люди рассказывают, долго она с перепугу хворала.

Постояв еще некоторое время на околице села, Косачев и Мехеда тронулись в обратный путь. Савелий Иванович молча курил, Мехеда сосредоточенно о чем-то думал. Машинально похлестывая гибким ивовым прутиком, у братской могилы он замедлил шаги.

- Значит, здесь и похоронены все, расстрелянные в ту ночь у оврага?

- Да. После войны перевезли их останки сюда, а сначала в овраге зарыли, тайком от гитлеровцев.

- А как же узнали, что их расстреляли у оврага? Ведь вас, единственного свидетеля, не было тогда в селе?

- После расстрела они для устрашения объявили фамилии казненных. Ну, а где искать их тела, в селе все знали - не иначе как у крутого обрыва.

- И тело Цивки здесь нашли? Его, вы говорили, раньше повесили?

- Вот насчет Цивки получилась неясность. Говорят, не нашли его. Но когда мы памятник ставили, так и решили сообща: люди за одно дело головы сложили, значит, в память потомкам, все они на одной траурной доске должны быть обозначены.

Мехеда хотел задать еще какой-то вопрос, но, взглянув на своего собеседника, промолчал. Вид братской могилы, очевидно, напомнил Косачеву другую, свежую могилку. Он снова сгорбился, стал грустен и молчалив.

Не заходя к Савелию Ивановичу на квартиру, Мехеда попрощался, сказав, что ему надо еще кое с кем поговорить, и направился в сторону сельсовета, где оставил свою машину.

Теперь, оставшись один, он мог спокойно разобраться во всем, что сегодня услышал, подумать о тех еще не ясных ему самому предположениях, которые у него возникли.

Казалось странным, что всю подпольную группу гитлеровцы арестовали одновременно. И особенно странно, что они арестовали и старосту, который, по-видимому, был у оккупантов вне подозрений. Правда, он созвал совещание полицейских как раз в тот вечер, когда партизаны собирались поджечь зернохранилище. Но ведь такие совещания с полицейскими староста проводил неоднократно и раньше в силу своих служебных обязанностей. Пароль сторожевой охраны он сообщил лично Косачеву. Другие члены группы этого пароля не знали. Значит, проговориться о том, что староста рассекретил пароль, никто не мог. И все же Сытенко был арестован в одну ночь со всеми…

«Очень похоже, - думал Мехеда, - что всю группу подпольщиков кто-то предал. Но кто? Кто мог это сделать? Ведь всех подпольщиков гитлеровцы расстреляли. В живых остались только Косачев и Софья, да и то лишь случайно. Косачеву удалось спастись бегством, а Софья ушла на связь с партизанским отрядом. Правда, дней за пять до провала группы она была в селе. Ну и что же из этого? Ведь уже тогда она любила Косачева, а предавая группу, она прежде всего предала бы и любимого человека. Да и весь облик Софьи Петровны и ее деятельность в партизанском отряде говорили о том, что она не могла быть предательницей…»

Взгляд Мехеды снова остановился на новой шиферной крыше бабы Домахи.

«Цивка… Остается Цивка. Он исчез из камеры и больше не появлялся. Косачев уверен, что гитлеровцы повесили его. Однако об этой казни стало известно со слов эсэсовца, который допрашивал Косачева. Возможно, конечно, что Цивка пал первой жертвой палачей. Его могли вывести из села и где-нибудь, без свидетелей, расстрелять. Сколько таких безвестных могилок разбросано в степях Родины! А что, если допустить другое? Предположим, Цивку намеренно посадили в камеру с Косачевым с провокационной целью. Гестаповцев особенно интересовали сведения о месте расположения партизанского отряда, а дать их мог только человек, возглавлявший подпольную группу. Видя непреклонность Косачева, гестаповцы и решили использовать для этой цели Цивку. Тогда становится понятной и гуманность, проявленная ими к бабе Домахе. Все хаты подпольщиков они сожгли, грудного ребенка Сытенко на улицу выбросили, а тут вдруг старуху пощадили. Угрожать ей револьвером они могли для отвода глаз… Итак, предположим, что Цивка не был расстрелян, а скрылся, боясь разоблачения. Скрылся временно, в ожидании, когда все члены сельской подпольной организации будут расстреляны. Надежды его не оправдались: Косачеву удалось бежать. Таким образом, остался человек, который мог догадаться о его преступной роли. Единственный человек! Умри он, и все будет шито-крыто.

У Мехеды даже лоб вспотел от волнения. Он, конечно, понимал, что и эта новая версия может оказаться ложной, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что именно сегодня он близок к раскрытию преступления.

«Зайду к бабе Домахе!» - решил Мехеда и, минуя сельсовет, направился к ее хате, на ходу обдумывая благовидный предлог в объяснение своего визита.

Он вошел в сени и сквозь открытую в кухоньку дверь увидел подвижную худощавую старуху, возившуюся возле печи. Морщинистое ее лицо раскраснелось. Она ловко орудовала чаплицей, то засовывая сковородку в печь, то вынимая. В хате стоял приятный запах печеного теста и растопленного коровьего масла.

Увидев незнакомого человека, старуха оставила сковороду и, вытирая руки о передник, вопросительно взглянула на Мехеду.

- Я, бабушка, из собеса… Прислали меня проверить, аккуратно ли в вашем селе получают пенсионеры переводы, - пояснил Мехеда.

- Да вы садитесь, садитесь, - приветливо пригласила старуха и придвинула табурет, предварительно вытерев его ладонью. - Что ж стоя разговаривать! В ногах, люди говорят, правды нет… Кстати и блинчиков моих отведайте… Видимо, недаром пекла, чуяла, что гость будет!

Поставив на стол тарелку с горкой блинов, баба Домаха и сама присела у стола, напротив гостя. На вопросы Мехеды отвечала она охотно, и вскоре между нею и «представителем собеса» завязалась непринужденная беседа. Хозяйка рассказала, что свою пенсию она получает исправно, поблагодарила государство, которое не забыло ее в сиротстве, посетовала на свой преклонный возраст и одиночество.

- Трудно, товарищ хороший, на старости лет в одиночестве век коротать. Ох, трудно! И не голодаю будто, и не холодаю, а все равно словно неприкаянная брожу. Правду люди. говорят, что материнским слезам век не высохнуть…

В голосе старой женщины послышались слезливые нотки, но лицо ее, - как приметил Мехеда, - оставалось спокойным, и глаза не отражали глубокой материнской скорби. В жесте, которым старушка поднесла уголок платка к глазам, майору тоже почудилось что-то фальшивое.

- Это ваш погибший сын? - Мехеда указал глазами на большую фотографию, висевшую на стене среди множества других фотокарточек.

- Он, сердечный… Он, голубчик мой! - Сняв раму с гвоздя, баба Домаха вытерла концом занавески стекло, прикрывающее фотографию, и ласково провела по портрету рукой. Мехеда устыдился своих недавних мыслей и в душе упрекнул себя за излишнюю подозрительность.

Однако по дороге домой прежние подозрения овладели им с новой силой. «Нет, к старухе надо обязательно и пристально присмотреться», - решил он.

* * *

Наблюдение, установленное за бабой Домахой, выявило одно странное обстоятельство. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, она регулярно, два раза в месяц, ходила в районный центр за восемь километров от своего села.

- Мало ли чего ходит, - рассуждал лейтенант Коваль, которому было поручено проследить за старухой. - Надобность есть, вот и идет. В кооперацию, на базар, а может, просто богу помолиться - ведь церковь есть только в райцентре…

Однако в настроении лейтенанта вскоре произошла перемена. И в магазины, и на базар, и помолиться старуха никогда не заходила - разве что перекрестится, проходя мимо церкви. Зато неизменно она посещала почту; дойдет до местного отделения связи, бросит в почтовый ящик письмо и сейчас же трогается в обратный путь, спешит к себе домой.

«Странно, - рассуждал Коваль, - в селе есть почтовый ящик, почта выбирается регулярно каждое утро и вечер, а она за восемь километров ходит лишь для того, чтобы бросить в ящик письмо. Конечно, встречаются такие недоверчивые старики, что во всем видят обман и подвох. Может, у старухи какие-нибудь нелады с местным почтальоном, вот и боится она, что письмо ее не дойдет. Но все же кому она может так регулярно писать? И почему так дорожит своими письмами? В ее возрасте отмахать восемь километров туда и обратно - не так уж просто. Похоже, что совсем она не безобидная бабушка, а весьма хитрая и, может быть, даже вредная старуха. Что ж, посмотрим, кому она пишет, - решил Коваль. - Тогда и объяснятся странности ее поведения».

Разгадкой этого вопроса и занялся Коваль. Как назло, баба Домаха то ли прихворнула, то ли ленилась последнее время писать - во всяком случае, в течение двух недель из села никуда не отлучалась. Лейтенант уже начинал нервничать. Не такое это веселое и увлекательное занятие - следить за тем, когда старуха соберется в дорогу, и идти за ней так, чтобы это никому не бросилось в глаза. Но условия работы уже приучили молодого лейтенанта сдерживать нетерпение. Проклиная и старуху, и того, кому она писала, он терпеливо ждал, и терпение его, наконец, вознаградилось. Однажды утром он увидел, что баба Домаха, одетая в дорогу, показалась с большим замком в руках, и поспешил в районный центр, к отделению связи.

Удача в этот день сопутствовала лейтенанту во всем. В момент, когда появилась баба Домаха, он стоял у почтового ящика и старательно выводил адрес на положенном на блокнот конверте. Его белую безрукавку шевелил ветерок, спутанные прядки белокурых волос свисали на глаза. Пытливо взглянув на растрепанного молодого человека, поглощенного письмом, и, по всей вероятности, убедившись в его безобидности, старуха вынула из кармана потертого мужского пиджака конверт и бросила его в ящик…

Спустя час лейтенант уже докладывал майору Мехеде о добытых им сведениях.

Выслушав доклад Коваля, майор вскочил из-за стола.

- Да ты понимаешь, какие сведения ты раздобыл! Первейшей важности сведения! Ведь Николай Панченко вместе со всеми подпольщиками расстрелян немцами. И труп его односельчане опознали. По левой руке, на которой не было указательного пальца, отрезанного силосорезкой. Я специально опросил недавно всех, кто присутствовал при опознании расстрелянных. А теперь выясняется, что старуха Цивка пишет Николаю Панченко письма да еще отправляет их с такими предосторожностями!…

* * *

Майор Мехеда сидел в отделе кадров артели «Коммунар» и изучал личные дела работников. Непривычный галстук жал ему шею, штатский костюм стеснял движения - все время казалось, будто пиджак сползает с плеч.

Работники отдела кадров холодно посматривали на этого неожиданно приехавшего из области ревизора, и в их взглядах читалось: «Почему вдруг ревизия? Смотри, да и придерется: мол, личные дела неправильно оформлены или еще что…»

Одной только девушке с пышным перманентом, отбиравшей для просмотра ревизору личные дела, присутствие незнакомого, пусть даже немолодого мужчины доставляло видимое удовольствие. Она все время вертелась возле Мехеды, бросала на него выразительно-смущенные взгляды и кокетливо улыбалась.

«Экая надоедливая особа!» - с досадой думал Мехеда, стараясь оградить себя от заигрываний томной девицы подчеркнутой деловитостью. Он уже устал от груды просмотренных папок. Как всегда, в минуты волнения его начинала мучить изжога и тупая боль в подреберье. Чтобы скрыть свою заинтересованность единственным делом, ради которого он приехал, - документами Николая Панченко, - ему приходилось делать вид, будто он пристально изучает все личные дела сотрудников «Коммунара».

Наконец, в очередной стопке поданных девушкой личных дел он увидел то, что его интересовало. Под номером 1245 на папке красовалась четко выведенная надпись: «Панченко Николай Федорович».

С нарочитым безразличием взглянув на надпись, Мехеда вытащил портсигар, долго разминал папиросу, прикурил. Спасительная папироса, дающая возможность собраться с мыслями, овладеть своими чувствами! Теперь можно придвинуть папку к себе и открыть обложку. Мехеда неторопливо перевернул страничку и едва не вскрикнул от изумления, хотя именно этого ожидал: с фотографии, приклеенной на первом листке личного дела Николая Панченко, на него смотрело уже знакомое лицо Цивки. То самое лицо, которое он впервые увидел на портрете в хате бабы Домахи, то самое лицо, которое он досконально изучил по маленькой, тайком сделанной с этого портрета фотографии, лежавшей сейчас в кармане его пиджака.

«Цивка! Значит, дело об убийстве маленькой Лиды близится к концу. Все ясно. Провокатор Цивка покушался на жизнь Косачева, но убил его дочь!»

Когда поздно вечером Мехеда вышел из отдела кадров на улицу, все небо было затянуто клочковатой дымкой облаков. С юга стремительно надвигалась черная грозовая туча. Время от времени ее пронизывали ломаные стрелы молний, издали доносились раскаты грома. Ветер свежел. Мехеда с жадностью вдыхал воздух, влажный, насыщенный запахом дождя, и в приближении грозы ему невольно чудилось дыхание могучей, очищающей силы, которая сметет с лица земли всю нечисть, подобную Цивке, все то, что порождает само понятие предательства и преступления.

* * *

Мехеда уже располагал достоверными данными о том, что по документам расстрелянного гитлеровцами партизана Николая Панченко проживает агент гестапо Цивка, в свое время предавший подпольную группу Косачева.

Дальнейшее расследование установило, что в ночь убийства Лиды Цивка на работе не был. Он попросился в отпуск, и пятидневный отпуск был ему предоставлен.

Получив санкцию районного прокурора на арест Цивки и обыск в его квартире, Мехеда срочно вызвал в Енакиево лейтенанта Коваля.

- Ну, вот, лейтенант, ниточка из хаты бабы Домахи привела нас в Донбасс. Возможно, поведет и дальше. Думаю, что вы не прочь лично познакомиться с таинственным адресатом старухи, который доставил вам столько хлопот. На операцию отправляемся на рассвете.

Заметно взволнованный Коваль спросил:

- Разрешите обратиться, товарищ майор?

- Слушаю вас, лейтенант.

- Операция может быть небезопасна, а ваше личное участие…

- Выполняйте приказание, лейтенант! - строго прервал его Мехеда. Но, заметив растерянное, почти виноватое выражение его лица, смягчился. - Видите ли, лейтенант, - сказал он уже другим тоном, - меня все время мучило чувство вины перед маленькой Лидой. Только арестовав ее убийцу, я смогу вздохнуть спокойно! А вы предлагаете, чтобы в самую решающую минуту я был в стороне?…

Едва забрезжил рассвет, майор Мехеда и лейтенант Коваль уже стояли у дверей квартиры, в которой жил Цивка. Лейтенант постучал сначала тихонько, затем громче. Цивка, очевидно, не спал, так как почти сразу же за дверью послышались шаги и несколько раздраженный голос:

- Кто там?

У Цивки могло быть оружие, и лейтенант решил соблюдать осторожность.

- Да открывайте же, вам вызов на работу… Гоняют в такую рань! - ворчливо отозвался он и старчески закашлялся.

Цивка с минуту помедлил, затем приоткрыл дверь.

Воспользовавшись этим, Коваль рывком распахнул дверную створку и, тесня растерянного Цивку назад, вошел в комнату. За ним вошел Мехеда.

- Гражданин Цивка, прошу не шуметь! Вот ордер на ваше задержание и обыск квартиры, - сказал Коваль и многозначительно похлопал себя по карману брюк, где лежал револьвер.

Застывший было на месте Цивка, поняв значение этого жеста, бессильно опустился на стул. Он пытался что-то сказать, но губы его запрыгали, зубы начали выбивать мелкую дробь.

Мехеда прошел в глубь комнаты. Единственное ее окно было плотно завешено одеялом. Электрическая лампочка казалась тусклой из-за наполнявшего комнату пара - это кипел на электрической плитке чайник. Возле кровати, на тумбочке, лежала полупустая пачка папирос.

- «Шахтерские» курите? - спросил Мехеда, кивая на пачку.

- Ну, «Шахтерские»! А что, не по штату рабочему человеку? - вызывающе ответил Цивка.

- Так, между прочим спросил. Окурочек изволили неосторожно обронить возле хаты Косачева, - сказал, майор насмешливо. Глядя в упор на Мехеду, Цивка приподнялся со стула.

- Сидеть! - крикнул лейтенант.

Арестованный вздрогнул. Вобрав шею в плечи, он опять опустился на стул.

- Только четыре часа утра, а уже чаек подогреваете? - спросил Мехеда и подошел к шипящему чайнику. На стуле, возле чайника, стоял стакан с водой. Только опытный взгляд майора мог заметить, что она имеет слегка рыжеватый оттенок.

«Ах, вот оно что!» - молниеносно пронеслось в голове Мехеды. Он не сомневался, что его догадка правильна. Круто повернувшись к преступнику, он приказал:

- Руки!

Цивка протянул дрожащие руки, сжатые в кулаки.

- Разожмите, лейтенант!

Коваль с силою стиснул кисти Цивки, и пальцы его разжались. Мехеда внимательно их осмотрел.

- Так и есть! Осмотрите, лейтенант… Вот еле заметный порез на пальце левой руки… Кажется Мне, Цивка, что мы вас можем обвинить не только в предательстве подпольной партизанской группы, не только в убийстве Лиды Косачевой, а и еще в одном тягчайшем преступлении.

Продолговатое испитое лицо Цивки стало пепельно-серым.

- Правда, неплохо мы изучили вашу кухню, разгадав рецепт тайнописи кровью? Где же письмо, которое вы готовили для своих хозяев?

Преступник вскинул на майора исполненный ненависти взгляд.

- Есть, товарищ майор! Вот оно самое, это письмо, - торжествующе воскликнул Коваль и вытащил из книги, которая лежала под матрацем, еще влажный лист бумаги.

- Все ясно! Бывший агент гестапо нашел себе новых хозяев, - резюмировал Мехеда, рассматривая находку Коваля.

Обыск в квартире, где жил Цивка, дал еще много материалов для полного изобличения преступника.

Из проявленного тайнописного письма, а затем из показаний шпиона-убийцы было установлено, что Цивка связан с разведкой одной из капиталистических стран. Он должен был поставлять шпионские сведения о военных и стратегических объектах на Украине. В последнее время патрон шпиона начал выражать недовольство работой своего агента. Он требовал, чтобы Цивка лучше законспирировался и развил более энергичную деятельность. Однако непреодолимый страх за свою шкуру не давал Цивке покоя, мешал работать. Встреча с Косачевым казалась ему неизбежной. Малейшая неосторожность матери, старой Домахи, живущей в одном селе с Косачевым, - и Савелий Иванович узнает, что Цивка жив и, конечно, догадается о предательстве… Как проклинал он, предатель, самого себя, что однажды, в припадке сыновнего чувства, подал матери весточку о себе! Он настрого запретил ей отвечать на его письма. Но старая Домаха, догадываясь, что у сына имеются причины скрываться от односельчан, все же не понимала серьезности угрозы, которая над ним нависла. Впрочем, она была уверена в полной секретности своей переписки. Она продолжала писать.

Обдумывая свое положение, Цивка решил прочно обезопасить себя. Намеченный план представлялся ему несложным: убрать с дороги Косачева, переменить местожительство, сфабриковать новый паспорт, взамен похищенного у расстрелянного Николая Панченко, и навеки исчезнуть даже для старой Домахи.

Изобличенный в шпионаже, Цивка упорно отрицал свою вину в убийстве Лиды и в покушении на Косачева. Однако экспертиза показала, что характерные особенности подковки на каблуке ботинок, изъятых при обыске, соответствовали оттиску внутри галош, найденных в грязи на берегу реки. Со дна реки был также извлечен обрез немецкой винтовки, брошенной туда Цивкой после выстрела в окно. Запутавшись в своих показаниях, припертый уликами, предатель был вынужден сознаться и в этих преступлениях.

И как напоминание о них, как немой призыв к бдительности на каждом житейском шагу высится в селе Подлесном скромный постамент над братской могилой партизан и зеленеет маленький холмик на сельском кладбище.

ПЕРВАЯ ОШИБКА

Сквозь дремоту Александр Петрович Головин слышал, как в смежной комнате о чем-то препирались жена и сын.

Не оформляясь в отчетливые слова, разговор доносился до него, как назойливое жужжание двух голосов.

«О чем это они»? - вяло подумал Александр Петрович и снова погрузился в то дремотное полузабытье, которое было его обычным послеобеденным отдыхом.

Но именно тогда, когда сознание его, казалось, совсем выключилось, в мозгу внезапно из каких-то неведомых глубин всплыло одно короткое слово:

«Ошибка!»

Очнувшись, Александр Петрович прислушался к спору между женой и сыном. Ясное дело, Вовка упрямится, не хочет переписать упражнение, но Анна, как всегда, неумолима. И откуда у нее это умение настоять на своем? Без окрика, без шума, с терпеливой, спокойной ласковостью. Вот и сейчас: уже умолк спор, слышно, как Вовка придвигает к столику стул…

Александр Петрович закрывает глаза. Полежать бы еще минут двадцать. В последнее время ему просто необходима такая короткая передышка между дневной и вечерней работой. По-видимому, сказывается переутомление, да и годы берут свое…

Сквозь опущенную темную штору дневной свет едва просеивается в окно, и комната тонет в мягком полумраке. Этот полумрак действует на Александра Петровича убаюкивающе. Но сегодня сон и дрема бегут от него. Подслушанное слово «ошибка» тревожит его и покалывает, как заноза. Словно давно уже сидела она в его теле, и теперь от одного неосторожного прикосновения пораженное место снова заныло и заболело.

«Ну и что же? Видно, недаром говорится, что не ошибается тот, кто не работает», - попытался успокоить себя Александр Петрович и тут же сам себе возразил: «Но есть и другая истина: «Ошибка ошибке - рознь». Не всякую ошибку можно безболезненно исправить, как исправляет их Вовка в своей тетради. Допустим, ошибся конструктор самолета в своих расчетах. Хорошо еще, если дело обойдется порчей машины при испытании, одними материальными потерями. Но может погибнуть и летчик! А взять ошибку врача у операционного стола? Она может стоить больному жизни. Или рассеянность провизора? Напутал что-то в рецепте, проглядел какую-то запятую в дозировке, и целебное лекарство, прописанное врачом, становится смертельным ядом… А разве не было случаев во время войны, когда ошибка командира приводила не только к провалу задуманной операции и потере боевой техники, но и к бессмысленной гибели солдат? В любой профессии, в любой области малейший просчет может повлечь за собой совершенно неожиданные по масштабам последствия. Не мешало бы об этом подумать тем, кто всерьез отстаивает «право на ошибку». Посадить бы их этак на год к нам в управление да поставить лицом к лицу с людьми, судьбы которых мы решаем. Хотя бы с этим Санько!»

Перед мысленным взором полковника снова встала картина сегодняшнего допроса арестованного. Побледневшее исхудалое лицо, густо заросшее рыжей щетиной. Копна растрепанных волос, которых давно не касался гребень. А главное, этот отрешенный от всего окружающего взгляд. Казалось, что арестованный, израсходовав все аргументы в свою защиту, безропотно подчинился неизбежному и с каким-то тупым безразличием ждал решения своей судьбы. Скорее по инерции, чем в сознательном стремлении оправдаться, он на все вопросы неизменно отвечал одно:

- Я никого не убивал. Отпустите меня!

Полковник приказал увести Санько и еще раз внимательно пересмотрел материалы в лежавшей перед ним папке. В свое время заместитель Александра Петровича, подполковник Клебанов, познакомил его с ходом следствия и привел веские аргументы, изобличающие Санько. Дело о двойном убийстве в селе Веселом было направлено в суд. Доводы Клебанова казались тогда Головину вполне убедительными. Конечно, в мелкие детали и все перипетии следствия он не вникал, так как смог положиться на своего заместителя, человека опытного и знающего. Головин вообще был противником мелочной опеки, связывающей инициативу сотрудников. И вот, оказывается, переоценив Клебанова, он допустил оплошность. Не так уж было все просто и ясно с этим Санько, как показалось на первый взгляд!

Нетерпеливое желание поскорее разобраться в своих сомнениях заставило полковника Головина вернуться в управление госбезопасности раньше обычного.

- Суд возвратил нам дело об убийстве в селе Веселое на доследование, - сообщил он Клебанову, вызвав его в свой кабинет. - Кажется, мы проявили излишнюю поспешность в своих выводах…

Откинувшись на спинку кресла, Клебанов спокойно закурил папиросу.

- Посудите сами: за два дня до убийства Санько с кулаками набросился на бригадира и угрожал ему расправой! У того же Санько изъято охотничье ружье, а именно из охотничьего ружья был произведен выстрел. У него найден баббит, из которого изготовлены пули-жеканы. Какие же нужны еще доказательства?

- Однако подсудимый Санько на суде заявил, что в вечер, когда произошло убийство, он находился в соседнем селе…

Клебанов равнодушно усмехнулся.

- Стремясь уйти от наказания, - неохотно молвил он, - преступник всегда ищет какого-нибудь оправдания… В данном случае и оправдания-то были явно несостоятельны. Санько утверждает, что в вечер убийства он находился у своего приятеля, в селе Христовое. А этот приятель, некто Демченко, на следствии показал, что уже с неделю и в глаза его не видал.

- Но жена приятеля, Екатерина Демченко, на суде заявила иное. Она подтвердила, что обвиняемый в тот вечер действительно был в Христовом. Вы опрашивали жену Демченко?

- По моему вызову она вместе с мужем пришла в сельсовет, но сказалась больной, и мне пришлось ее отпустить. Женщина действительно едва на ногах держалась.

- И все время, пока шло следствие, она болела?

Благодушное выражение постепенно начало исчезать с лица Клебанова, тонкие его губы вздрогнули и поджались.

- При вторичном моем приезде в Христовое я разыскал Демченко, - сказал он обиженно, - чтобы поговорить с мужем и женой, так сказать, в интимной обстановке.

- И что же показала женщина?

- Она подтвердила слова мужа. Сначала, правда, пробовала отмолчаться. Уж больно она застенчивая, что ли…

- А чем вы объясняете то обстоятельство, что на суде она изменила свои показания?

- Да это же яснее ясного, - оживился Клебанов. - Сговор с обвиняемым в том, какие показания давать. Что-нибудь пообещал или просто разжалобил… Знаем мы эти штучки! А в суде не разобрались, что и как. Да и зачем им голову ломать, если гораздо проще - возвратить дело на доследование! Но, спрашивается, что доследовать? Совершенно очевидно, что убийца - Санько. Против него все доказательства.

- А если это просто несчастливое стечение обстоятельств? Бывает же так: на первый взгляд все говорит против определенного человека, все нити ведут к нему, но вдруг выясняется мелкое, побочное обстоятельство, и оно опрокидывает все, что раньше казалось непреложным. Учтите и другое: если у кого-то возникло сомнение в правильности вашей версии, значит, в ней есть слабые звенья. Доследование дает нам возможность подкрепить свою точку зрения и более веско ее обосновать или же… - полковник Головин в упор взглянул на Клебанова. - Или же честно признать свою ошибку и начать все сначала.

Клебанов молча кусал мундштук очередной папиросы. Резким движением руки он погасил спичку и швырнул ее в пепельницу, так и не прикурив. Кожа на его скулах слегка порозовела.

- В правильности своих выводов я глубоко уверен, - упрямо сказал он. - Можете положиться на мой опыт и мое внутреннее чутье. Кажется, я не желторотый юнец, впервые переступивший порог…

- Напрасно вы обижаетесь, товарищ подполковник, - мягко прервал его Головин. - Речь идет не о личном престиже. Наша задача - установить истину. Что же касается внутреннего чутья, к сожалению, к делу его не подошьешь.

Поднявшись с кресла, Головин пригладил пряди посеребренных сединой волос. Лицо его было сосредоточенным и задумчивым.

- Придется проверить все с самого начала, подполковник! - сказал он твердо.

Весна пришла неожиданно рано и наступила сразу. Маленькая речка, протекавшая у села Веселое, за день превратилась в многоводную реку. Она затопила огороды и вплотную подошла к крайним хатам села. Освобожденные от зимних утеплений, весело смотрелись они в широкую водную гладь, поблескивая чисто вымытыми стеклами окон. Навозные кучи у сараев слегка дымились. Возле них азартно греблись куры. Выведенные из хлевов коровы лениво жевали сухую солому. Утки выбирались на сушу и, отряхиваясь, старательно чистили блестящие перышки.

В лесу, подступающем к селу с другой стороны, звонко постукивал дятел. Он словно вторил перезвону молотков, доносившемуся с колхозного двора, - здесь люди ладили сельскохозяйственный инвентарь. У амбаров готовили к посеву зерно.

Из МТС привезли тракторы, и они стояли теперь на сельской площади, готовые выйти в поле.

На высоких пригорках, где уже начала пробиваться трава, затеяла веселую возню детвора. Здесь стоял такой же галдеж, как и у деревьев возле колхозного клуба, на которых грачи мостили гнезда.

Подполковник Клебанов вышел из дверей клуба и досадливо поморщился, оглушенный потоком этих звуков. Они мешали ему сосредоточиться, непрошеным диссонансом врывались в строй его мыслей, в ту цепь логических построений, которая так хорошо, звено к звену, укладывалась в его сознание, пока он сидел в клубе.

Опустив голову, Клебанов прошелся вдоль здания, завернул за угол, отмеривая шаги и ощупывая взглядом каждую неровность почвы. Он так углубился в это занятие, что не заметил, как рядом остановился газик.

- Здравствуйте, подполковник! - окликнул его Головин, выходя из машины.

Клебанов от неожиданности вздрогнул.

- Вы? - удивился он. И тут же, стараясь скрыть охватившее его смущение, поспешно добавил: - Вот хожу и еще раз анализирую обстоятельства преступления.

Головин указал на ступеньки крыльца.

- Я бы тоже хотел освежить их в памяти. Может, присядем здесь на солнышке и вместе обсудим?

- Лучше сядем на те доски, - предложил Клебанов,- чтобы место, откуда стреляли, было в поле нашего зрения.

Они подошли к невысокому штабелю досок и уселись на них.

- Вот здесь, в этом направлении, преступник убегал в сторону леса, - указал Клебанов.

- Нет уж, если решили заново восстановить всю картину, то давайте с самого что ни на есть начала, - остановил его Головин. - Итак…

- Было десять часов вечера. В клубе проходило колхозное собрание. Вон в той комнате… видите эти два крайних окна? - за столом, против окон, разместился президиум собрания. Направо, у стены, стоял длинный деревянный диван, на котором сидели колхозницы. У противоположной стены на стульях сидел бригадир колхоза Иванов, рядом с ним доярка Юрко, а дальше еще несколько человек… Середину занимали скамьи, на которых было полно народу. Пришлось даже открыть дверь в соседнюю комнату, так как в первой все не вместились. Окна в то время, естественно, были освещены… и вот…

- Простите, вы сказали: президиум сидел против окон? Как это понять? У стены, противоположной той, где окна?

- Нет-нет, я не точно выразился. Президиум разместился именно у той стены, через окно которой выстрелили… Так вот, доклад инструктора райкома партии близился к концу, как вдруг прогремел выстрел. Бригадир Иванов схватился за левый бок, доярка Юрко вскрикнула и начала сползать со стула. Когда к ней подбежали, она уже кончалась. Заряд, посланный убийцей, как оказалось, был из двух жеканов - самодельных баббитовых пуль. Один жекан легко ранил бригадира Иванова, другой же угодил прямо в сердце Юрко.

- Возможно, убийца целился именно в Юрко?

- Нет, баллистические данные свидетельствуют о том, что стреляли в бригадира колхоза Иванова. Отверстие, образовавшееся в стекле, направление полета пули, положение преступника в момент выстрела, установленное по следам у окна, - все говорит о том, что Юрко пострадала случайно. Пуля была самодельная, заряженная, видимо, в охотничий патрон, с большими зазорами между жеканом и стенками патрона. К тому же следует учесть и возможную неточность прицела, так как головы сидящих в президиуме заслоняли от убийцы намеченную им жертву.

- Какие у вас есть основания для такого вывода?

- Председатель собрания Собко закрывал своей головой сидевшего у стены бригадира. Преступник, видимо, долго стоял, ожидая, пока Собко отклонится в сторону. Об этом свидетельствует и сильно вытоптанное место на земле у окна.

- Крепкие у преступника нервы!

- Убийство имеет явно политическую подоплеку, - уверенно продолжал Клебанов. - Представьте эту картину: собрание колхозников обсуждает план весеннего сева, и вдруг - выстрел! Несомненно, здесь действовал классовый враг: колхоз передовой в области, намеченная жертва - знатный бригадир… Убийца, конечно, рассчитывал на политический резонанс. Возможно, и не он, но те, кто направлял его руку. Преступление было, конечно, заранее подготовлено. Об этом свидетельствует тот факт, что место, где стоял преступник, было густо засыпано табаком, чтобы собака не могла взять след…

- Все возможно, товарищ подполковник… Однако не будем делать поспешных выводов.

- Я хочу только напомнить вам, что Санько - сын осужденного за связь с оккупантами. А ведь яблочко от яблони недалеко катится!

- Пословицу, как и внутреннее чутье, на которое вы ссылались, тоже к делу не подошьешь, - сухо сказал Головин. - Нужны факты. Где был убит комсомолец, пытавшийся задержать преступника?

- Комсомолец Олексюк стоял за углом клуба, разговаривал с девушкой. Когда прозвучал выстрел, он бросился за человеком, рванувшимся от окна в сторону леса. Возле того дерева Олексюк настиг убийцу, и тот в упор выстрелил в своего преследователя, смертельно его ранив. У места этого второго убийства найден охотничий патрон шестнадцатого калибра.

Головин встал и шагами отмерил метры от окна, возле которого находился убийца, до места, на котором стоял комсомолец в момент выстрела. Затем измерил расстояние от окна до дерева, возле которого Олексюк настиг убийцу.

- Странно, - рассуждал Головин вслух, - очень странно! Олексюк стоял в восемнадцати метрах от окна, от которого побежал преступник, и уже на пятидесятом метре догнал его. Таким образом, он должен был бегать значительно быстрее, чем человек, которого он преследовал. Однако в материалах следствия, насколько я помню, есть сведения о том, что нога у Олексюка была забинтована… Ведь так?

- Медицинская экспертиза установила вывих левого коленного сустава, - хмуро подтвердил Клебанов.

- Почему же, в таком случае, человек, стрелявший в окно, не успел убежать от своего преследователя? Если, так вы утверждаете, убийцей является Санько, этого бы, конечно, не произошло. Санько совершенно здоров, молод - он всего на три года старше Олексюка. К тому же и ростом он выше на целых 13 сантиметров и бегать должен быстрей. Каким же образом случилось, что хромой Олексюк, находившийся от преступника в восемнадцати метрах, все же догнал его?

- Убийца, естественно, волновался… Возможно, у него началось сердцебиение… Да мало ли какая причина могла ему помешать! Может, он заметался из стороны в сторону? - смущенно пытался объяснить Клебанов упущенную им во время следствия деталь.

- У человека, бегущего от опасности, обычно удесятеряются силы, - напомнил Головин.

- Преследователь тоже в состоянии возбуждения… - начал было Клебанов, но Головин прервал его.

- Вы говорите, что у Санько изъяли охотничье ружье шестнадцатого калибра? - оживленно спросил он.

- Да. И у места, где погиб Олексюк, тоже найден патрон шестнадцатого калибра. Как видите, товарищ полковник, улика прямая!

- Улика важная, но… многое все же неясно. Вы утверждаете, что Олексюк, догнав преступника, схватился с ним. Об этом свидетельствуют следы на месте борьбы. Как же, находясь на таком близком расстоянии от преследователя, преступник мог выстрелить из ружья в упор? Значит, у него было другое оружие, с коротким стволом, например обрез?

- Санько мог отбросить противника, изловчиться и… - Клебанов выразительно щелкнул пальцами, вскидывая воображаемое ружье.

Полковник покачал головой:

- Весьма сомнительное объяснение. И возникает другой вопрос. Даже самый опытный и хладнокровный убийца не рискнул бы появиться у места задуманного им преступления с ружьем через плечо. Он побоялся бы привлечь внимание. Тем более что ему, как вы сами утверждаете, долго пришлось топтаться у окна, выжидая удобного момента для выстрела.

- Было уже темно. К тому же он мог спрятать ружье под плащом или пальто, - неуверенно возразил Клебанов.

Глаза Головина возбужденно блестели, казалось, он приближался к решению сложной задачи.

- Согласен с вами - ружье преступник мог спрятать под полой верхней одежды. Но объясните мне, что означала фраза, сказанная умирающим Олексюком, когда к нему на помощь подбежали товарищи? Надеюсь, вы помните ее?

- Он сказал, что не узнал преступника.

- Не совсем точно. В протоколе записано так: «Не узнал, он голый…» Слышите, «голый»! - торжественно подчеркнул Головин.

Клебанов недоуменно взглянул на полковника, явно не понимая, к чему тот клонит.

- Вы смотрите на меня удивленно? Но в этом определении, на которое вы не обратили внимания, может быть, и кроется разгадка: из какого оружия был произведен выстрел. Что значит по-местному это выражение «голый»? Оно означает раздетый, без пальто. Когда мальчишка-озорник в холодную погоду выбежит на крыльцо в одной рубашонке и штанишках, мать ему вслед кричит: «Куда ты, окаянный, голый побежал! Холодно, простудишься!» Поняли вы теперь, почему умирающий Олексюк употребил слово «голый»? Человек, которого он преследовал, был без обычной в эту пору года верхней одежды. В темноте в пылу борьбы Олексюк не успел рассмотреть его лица.

Клебанов понуро молчал. Он уже понимал, что следствие произвел небрежно, однако все свои промахи считал лишь мелкими упущениями и был подавлен главным образом тем, что выставил себя перед своим начальником в невыгодном свете.

Чувствуя это внутреннее сопротивление своим доводам, Головин продолжал уже более резко:

- Таким образом, ваше утверждение, что оба убийства были произведены из охотничьего ружья, изъятого у Санько, бездоказательно. В подкрепление своих слов приведу еще один аргумент. Известно, что преступник произвел два выстрела - в окно и в преследующего его комсомольца. Приблизительно на полдороге до места схватки с Олексюком найден отстрелянный патрон. Как это можно объяснить? Очень просто. Выстрелив и бросившись бежать, преступник на ходу перезарядил ружье, и первый отстрелянный патрон выпал. Значит, преступник был вооружен обрезом двухствольного охотничьего ружья или другим подобным оружием. Но вы-то изъяли у Санько одноствольное ружье!

- Возможно, и так, - неохотно согласился Клебанов.

- Скорее всего, так! - жестко поправил его Головин.- Свои умопостроения мы должны делать только на основании фактов. Схватились за то, что лежало, так сказать, на поверхности. К сожалению, вы многое упустили, и даже собранный вами фактический материал не проанализирован со всей тщательностью. Потому и зашаталось сделанное вами построение, стоило только из него вынуть пару кирпичиков.

Сердито хмурясь, полковник Головин подошел к окну, через которое был произведен выстрел, и осмотрел пробитое в стекле отверстие. Клебанов стоял в сторонке и жадно курил.

- Смотрите! - подозвал его Головин. - Окно имеет шторку и, вероятно, было зашторено. Как же преступник мог видеть, что делается в помещении?

- Шторка в месте пробоины была приоткрыта. В образовавшуюся щель хорошо был виден президиум и сидящий у противоположной стены бригадир Иванов.

- Вы проверили, почему шторка оказалась приоткрытой? - взволнованно спросил Головин.

- Я не придал этому особенного значения.

- А ведь это чрезвычайно важная деталь! - медленно выговорил он с досадой. - Обязательно надо было установить: случайность это или сделано преднамеренно? Шторку, прибирая, могла слегка раздвинуть уборщица - тогда это случайность. Но могло оказаться, что преступник присутствовал на собрании, выбрал удобный момент, специально освободил это поле для обозрения, затем вышел и совершил задуманное. Вы улавливаете, какое это имеет значение для направления следствия?

- Вы хотите сказать, что убийцу надо искать среди местного населения? Но ведь и Санько местный житель!

- Анализируя факты, - терпеливо продолжал полковник, - мы пришли к выводу, что самая важная улика против Санько - изъятое у него одноствольное охотничье ружье шестнадцатого калибра, - по-видимому, отпадает. Если отпала основная улика, значит, и обвинять его в убийстве мы не имеем права. Возможно, конечно, что обнаружатся какие-то новые факты, подтверждающие его вину. Но пока их нет, и сейчас мы можем твердо и определенно утверждать лишь одно: да, убийцу Юрко и Олексюка надо искать в этом селе.

Уже темнело. В селе постепенно стихало деловое оживление напряженного трудового дня. Не стучал больше молот на колхозном дворе, не урчал трактор, смолкли смех и говор у амбара, разбежалась по домам детвора. Вечер рождал новые звуки, приглушенные и мягкие. Протяжно мычали коровы, с тихим звоном опускались в колодцы ведра на длинных «журавлях», монотонно попыхивал движок колхозной электростанции. Где-то, на дальнем конце села, нетерпеливый гармонист тронул лады баяна. Обрывок напевной мелодии словно растаял в вечерней мгле. Невольно Головин подумал, как не вязалось событие, которое привело его сюда, с красотой этого весеннего вечера, с умиротворенным покоем уходящего дня. И снова слово «ошибка» напомнило о себе, как заноза. Теперь он уже не сомневался в поспешности Клебанова. Невеселые мысли Головина прервал капитан Григорьев. Он почти выбежал из переулка, стукнул каблуками, козырнул:

- Товарищ полковник, разрешите обратиться?

Головин улыбнулся. Исполнительный, деловитый Григорьев нравился ему.

- Что нового, капитан?

- Порядок, товарищ полковник! Привез ту женщину, что свидетельствовала на суде в пользу Санько. Ждет в сельсовете.

- Порядок, говорите? А сами-то верите, что стрелял Санько?

- Противоречия в деле задержанного, конечно, имеются… Я говорил о них товарищу подполковнику.

- Почему же подписали документы перед отправлением дела в суд?

Капитан замялся.

- Подполковник Клебанов опытнее меня… Я думал, если он настаивает…

- Значит, вы подписали документы, в достоверности которых сами не были убеждены? Так я вас понял? Краска смущения залила щеки Григорьева.

- Так, товарищ полковник, - сказал он, опуская глаза. - Сознаю свою ошибку.

- Это хорошо, что поняли ошибку, капитан, - несколько мягче сказал Головин, но глаза его по-прежнему смотрели сурово. - Следует сделать для себя выводы и научиться отстаивать свою точку зрения. Мы с вами не шахматные задачи решаем. И человеку дана только одна жизнь. Испортить эту жизнь - такое преступление, какому и меры не сыскать!

- Я понимаю, товарищ полковник, - тихо проговорил Григорьев. Голос его срывался от волнения. - Надо было, конечно, о своих соображениях доложить вам, а я усомнился… Заглушил собственные сомнения… Да что и говорить!

Клебанов разговаривал со сторожихой и теперь спустился с крыльца. Заметив его приближение, Головин прервал капитана.

- Ну, добро! Посоветуйтесь тут с подполковником о дальнейших действиях, а с Демченко я поговорю сам.

В сельсовете Головин увидел молодую женщину в цветастом платке. Истомленная ожиданием, она нервно кусала губы и то завязывала, то развязывала концы платка. Серые с влажным блеском глаза ее настороженно и испуганно глянули на Головина, щеки вспыхнули и сразу побледнели.

- Здравствуйте, милая… Александр Петрович Головин, - представился полковник, протягивая женщине руку.

- Катя, - тихо молвила женщина, и щеки ее снова вспыхнули.

Чтобы дать ей время прийти в себя, Головин расспросил ее о работе, о семье, поговорил о родном селе Кати, в котором он был проездом. Чувствуя дружеское расположение полковника, Екатерина Демченко заметно успокоилась и стала отвечать на вопросы не так односложно, как вначале.

- Ну, а теперь, когда мы с вами познакомились, давайте поговорим и о деле, ради которого пришлось вас потревожить, - словно спохватился вдруг Головин. - Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

Демченко уклонилась от прямого ответа.

- Вам виднее…

- Хорошо, тогда я вам объясню. Дело касается ваших показаний на суде относительно Санько. Вы действительно видели его в вечер убийства в Христовом?

Демченко затеребила бахрому платка.

- Видела!

- Я бы попросил рассказать об этом подробнее.

- А что же такое необыкновенное рассказывать! Был в Христовом, и все! Видела я его, на улице встретила… Зря вы человека таскаете, напраслину на него возвели.

- Поймите, Катя, такой ответ не может нас удовлетворить. Вы говорите, что мы зря арестовали Санько. Выходит, вы хотите помочь напрасно обвиненному человеку. А рассказать, где и как его встретили, отказываетесь. Как же мы тогда можем поверить вашему свидетельству? Невольно напрашивается мысль, что вы обознались, нетвердо помните, что действительно видели Санько именно в тот вечер. Тем более что и муж ваш утверждает, что Санько к нему не заходил.

- Муж в этот вечер поздно домой вернулся. Он скот на мясокомбинат гонял, - поспешно сказала Демченко.

- Значит, Санько заходил к вам домой в отсутствие мужа? Почему же вы об этом не сказали на следствии? И только что заявили, будто встретили Санько на улице?

Демченко судорожно глотнула воздух, хотела что-то сказать и вдруг закрыла лицо руками.

- Как же я могла сказать, если у меня муж, дети… Неужели вы не понимаете? - сквозь слезы выкрикнула она. - Ведь позор-то какой, стыд! Никогда бы никому не призналась, кабы не жаль безвинного человека. До самого суда не знала, что пойду свидетелем объявлюсь. Все от совести своей хоронилась. Да и на суде-то, небось знаете, все путалась, все про встречу на улице говорила.

- Понимаю, Катя, что вам нелегко во всем признаться. И хочу вам объяснить: разбивать вашу семейную жизнь мы не собираемся. То, что случилось, дело вашей совести. От суда вы можете потребовать, чтобы свои показания вы давали при закрытых дверях. О ваших показаниях на следствии никто не узнает. Можете не боясь рассказать все откровенно.

И Катерина Демченко рассказала.

Это была повесть о двух запутавшихся, слабовольных людях, стыдящихся и самих себя и своих близких, перед которыми они должны были лицемерить. Однако ее показания со всей очевидностью подтверждали, что в памятный вечер Санько действительно в селе Веселом не был.

Выходя из кабинета председателя сельсовета, где происходила эта беседа, Катя задержалась в дверях. Полковник заметил: глаза ее просветлели, плечи расправились шире, словно сбросила она груз, который давил ее непосильной тяжестью.

- Вы теперь, товарищ полковник, конечно, понятия низкого обо мне, - сказала она с робкой улыбкой и остановилась, подыскивая слова. - Только я хочу сказать: словно затмение с меня сошло. Уж так наказнилась, уж так намучилась… Вместе бы с кожей сняла с себя позор… Вы не думайте, что я такая… совсем пропащая… нет!

- Ну что вы, Катя! - дружески улыбнулся полковник. - У вас хватило мужества сознаться и спасти человека. Это многое значит. По-иному будете смотреть теперь на жизнь.

У крыльца сельсовета полковника уже ждали в машине Клебанов и Григорьев. Он уступил капитану первое сиденье и занял место рядом со своим заместителем. По дороге он сухо изложил Клебанову суть показаний свидетельницы, приказал уточнить ряд фактов, о которых она говорила, и в заключение сказал:

- Проверить все утром и завтра же отпустить Санько. Да лично перед ним извинитесь. Ежедневно мне докладывать о дальнейшем ходе следствия по. делу об убийстве в селе Веселое. О том, что произошло, мы поговорим особо.

Долго в эту ночь не мог заснуть Александр Петрович Головин. Мучительный стыд жег ему душу.

«Как же я не разгадал Клебанова раньше? - спрашивал он себя, ворочаясь с боку на бок. - Не замечал его чванливой самоуверенности, показной возни с бумагами, холодка, с которым он относился к работе? Это его невозмутимое спокойствие я воспринимал как выдержку, умение владеть собой. Оказывается, за ним крылось равнодушие… И ведь были же у меня основания присмотреться к нему попристальнее. Да, были…»

И Александру Петровичу вспомнилась первая встреча с Клебановым и неприятное впечатление, которое Клебанов тогда на него произвел.

Два года назад, отдыхая в Сочи, Головин как-то оказался случайным свидетелем сцены, которая разыгралась в столовой.

- Чем вы меня кормите? - кричал какой-то «новенький» официантке. - У меня дома собака лучше питается.

Обернувшись на голос, Александр Петрович увидел невысокого, плотного человека, с круглым, по-детски розовым лицом, с большой лысиной, прикрытой начесом волос. Серые глаза незнакомца, почти не затененные ресницами, округлились от возмущения, губы кривила брезгливая гримаса. Официантка что-то негромко сказала ему, очевидно предложила переменить блюдо, но тот с силою швырнул ложку в тарелку. Брызги борща разлетелись в стороны - на белую скатерть, на передник официантки, на платье сидящей рядом дамы, очевидно супруги новоприбывшего. Публика в столовой возмущенно зашумела.

- Что же вы стоите? - еще более раздраженно вскрикнул новичок. - Принесите воды! Разве не видите, из-за ваших порядков у жены совершенно испорчено платье!

Александр Петрович почувствовал, как горячая волна прилила к его сердцу,

- Виноваты не порядки в санатории, а ваша невыдержанность, - зло сказал он. - И потрудитесь держать себя приличнее в общественном месте!

- Мой муж подполковник и знает, как себя вести, - с вызовом бросила женщина и надменно вскинула голову, увенчанную какими-то замысловатыми локонами.

Александр Петрович поднялся из-за стола:

- Тем более он не должен компрометировать своего высокого звания.

Несколько дней отдыхающие сторонились новеньких, но на берегу моря, среди прекрасной южной природы как-то особенно быстро забываются все мелкие дрязги. О скандале в столовой никто уже не вспоминал. Да и сам Головин не придавал ему такого значения после того, как новичок, отрекомендовавшийся Клебановым, подошел к нему и извинился:

- Простите меня, дорогой товарищ! Признаюсь, вел себя по-свински. Но, знаете ли, нервы… проклятые нервы! У всех нас они начали сдавать после войны, а тут еще изматывающая, напряженная работа…

Они разговорились и установили, что оба работают в одном ведомстве, и это до некоторой степени сблизило их. А когда спустя два месяца Клебанова назначили одним из заместителей Головина, Александр Петрович не был ни огорчен этим, ни удивлен.

Только теперь, бессонной ночью, восстанавливая в памяти первое их знакомство и подробности поведения Клебанова на работе, Александр Петрович вдруг, словно через увеличительное стекло, видел то, что раньше ускользало от его внимания.

«Еще в санатории Клебанов, конечно, знал, что вопрос о его переводе в управление решен и что ему придется работать со мной… Потому и полез со своими извинениями, - думал Александр Петрович.- А я, простофиля, поверил, даже пожалел. Бедняга, мол, переутомился, развинтился… А у него здоровье как у быка, и нервам каждый может позавидовать. Просто себялюбец, этакий «обтекаемый» человек. Такие ко всему и всем могут приспособиться…»

Беспощадный к самому себе, Александр Петрович начал припоминать, как повел себя Клебанов на новом месте работы. Сначала присматривался, скромненько выжидал. Когда его сотрудники удачно провели несколько дел, сумел все представить так, будто это была заслуга всего отдела, и в первую очередь его как руководителя. Но итог был подан с чувством меры, так, чтобы не слишком уж выпячивать себя, чтобы этот вывод сам напрашивался. Незаметно и настойчиво Клебанов старался оттереть трех других заместителей своего начальника, если, конечно, игра стоила свеч. В случаях, когда те выдвигали важные предложения, Клебанов неизменно поддерживал идею в целом, но уничтожающей критикой частностей все сводил на нет. Говорил Клебанов красноречиво, любил, что называется, «заострить вопрос», подвести под него политическую подоплеку, но даже в своих критических выступлениях умел никого не затронуть лично, и поэтому его взаимоотношения со всеми были ровными, часто даже товарищескими.

Александр Петрович припомнил, что и сам он был не прочь потолковать с Клебановым об охоте на уток, о рыбной ловле, не замечая того, что Клебанов просто играет на этой слабой его струнке, чтобы косвенно упрочить свое положение.

«Приспособленец, пустозвон! - с горечью думал Головин. - Но как же я мог это проглядеть? Как мог допустить, чтобы он оставался на важнейшем участке работы? Чтобы расследовал такое важное дело, как убийство в селе Веселое?… Вот и сегодня я целый день возмущался ошибками, допущенными в следствии, вразумлял Клебанова. Но основную-то ошибку допустил я! Значит, я оказался плохим руководителем, не присмотрелся к человеку, находящемуся в моем подчинении, не изучил его характера и деловых качеств. Именно из-за этого едва не пострадал невиновный! Нет, от этого дела Клебанова нужно отстранить!»

Приняв такое решение, Головин немного успокоился, но долго еще с суровым пристрастием корил и допытывал самого себя.

* * *

Время шло. Разговоры об убийстве в селе Веселое постепенно утихли. Каждый день приносил людям новые впечатления, новые тревоги, заботы и радости.

Время неуловимо работало на преступника, день за днем оно стирало его следы. С тех пор как Головин отстранил Клебанова от руководства расследованием и взялся за него сам, было собрано много интересных материалов, однако напасть на след убийцы все еще не удавалось. Это тревожило и мучило Головина, как старая, наболевшая рана.

«Я допустил ошибку и должен ее исправить!» - упрямо твердил он себе, перебирая все новые данные следствия, анализируя их, прикидывая так и этак.

И сегодня с утра он заново перечитал все протоколы, показания свидетелей, выводы экспертизы и в какой уже раз принялся анализировать известные факты, особо останавливаясь на неясностях, которые еще оставались в следствии.

Например, вопрос о табаке. Преступник специально рассыпал его у окна, чтобы собака не могла взять след. Экспертиза установила, что это самосад домашнего приготовления, с примесью, для запаха, сухих цветочков буркуна.

Многие в Веселом выращивали на своих огородах табак, однако никто из них не знал свойств буркуна и но примешивал к табаку. По заданию полковника в одно из воскресений Григорьев обследовал в окрестных селах все базары и только на одном, в районном центре, нашел самосад с примесью буркуна. Его продавал старик, похваставшийся, что знает секрет, как сделать табак «духовитым и пользительным для здоровья». Старик оказался жителем села Песчаное, другого района, каких-либо родственных связей в селе Веселое не имел и даже не знал о его существовании.

«Как же самосад попал в Веселое? - спрашивал себя Головин. - Вернее, кто его купил у старика? Хорошо, если это постоянный покупатель, тогда старик может его припомнить. А если табак куплен случайно, только потому, что он «духовит»? Именно эта особенность табака должна была заинтересовать преступника… Нужно будет выяснить, кто из весельчан ездил за последние недели в районный центр…»

Обвинения против Санько Клебанов строил на том, что у заподозренного было найдено охотничье ружье и куски баббита, идентичные тому, из которого была изготовлена самодельная пуля-жекан, извлеченная из груди Юрко.

Экспертиза установила, что такая марка баббита применяется в местной МТС для заливки подшипников, а дальнейшая проверка показала, что почти все охотники села Веселое «достают» на машинно-тракторной станции баббит и отливают из него охотничью дробь. Некоторые охотники, выследившие волков и диких кабанов, отливали не только дробь, но и пули-жеканы. Однако проверка показала, что заподозрить в убийстве этих людей нельзя.

Патрон, найденный у места гибели Олексюка, мог подойти к любому ружью 16 калибра. Именно такие ружья были у большинства местных охотников.

Одно обстоятельство привлекло внимание Головина: патрон оказался совершенно новым. Капсюль, разбитый в его гнезде, очевидно, был вставлен впервые. Налет гари во внутренней стороне патрона был таким, каким он и должен быть после одного выстрела. Это свидетельствовало о том, что патрон, возможно, был специально изготовлен злоумышленником.

После выстрела на патроне не сохранилось следов чьих-либо рук. Очевидно, он был подан в ствол автоматически.

Сейчас и этот патрон, и пуля-жекан лежали на столе полковника. Важные вещественные доказательства! Но доказательства пока немые. Как же заставить их говорить, как из безмолвных свидетелей превратить в грозных обвинителей против преступника?

В дверь торопливо постучали, и на пороге показался капитан Григорьев, запыленный, вспотевший, но веселый.

- Товарищ полковник, - возбужденно воскликнул он еще с порога. - Я с важной новостью! Вот нашли! - он перевел дыхание и положил на стол какой-то предмет, завернутый в газетную бумагу.

- Ракетница? - удивился Головин, разворачивая сверток.

- Двухствольная ракетница, товарищ полковник… Она переделана для заряда охотничьими патронами!

Головин взял со стола патрон и вставил в один из стволов ракетницы.

- Подходит! - сказал он, волнуясь. - Где и при каких обстоятельствах вы ее нашли?

- На огороде одного из колхозников. Очевидно, ее бросили в воду еще во время весеннего паводка, когда огороды были затоплены. У меня давно мелькнула мысль, что надо обследовать всю прилегающую к реке полосу. И вот - такая находка!

- Молодец, капитан! Проявили находчивость и инициативу. Именно эта ракетница могла быть орудием убийства. Двухствольное, как я и предполагал, оружие… Итак, еще один шаг вперед на нашем трудном пути. Теперь вы должны выяснить всю родословную этой штучки: узнайте, на каком заводе она изготовлена, куда направлена, где продавалась, вообще изучите всю ее «биографию». Я - снова в Веселое, хочу побеседовать с бригадиром Ивановым. Насколько мне известно, он уже поправился.

* * *

Бригадир Иванов днями возвратился из больницы. Рана его оказалась неопасной и быстро зажила. Но нервное потрясение, по-видимому, оказалось довольно сильным. По крайней мере, бригадир все еще отсиживался дома.

Все это сообщили Головину в сельсовете, и, постучавшись к Иванову, Александр Петрович чувствовал себя неловко: может быть, не следовало лишний раз тревожить человека?

Вопреки ожиданиям, Иванов выглядел здоровяком.

Он радостно бросился навстречу полковнику, словно давно его ждал и хотел познакомиться.

- Товарищ Головин, верно? Слышал о вас! Очень рад познакомиться. Иванов Михаил Федорович… А это жена моя - Анастасия Филипповна.

Головин пожал его руку, поздоровался с женой, еще молодой женщиной с грустными, слегка воспаленными глазами.

«Видно, и она немало пережила», - подумал Головин, еще острее испытывая чувство неловкости, - так неприятно являться непрошеным гостем.

- Миша, может, приготовить что-нибудь? - спросила Анастасия Филипповна мужа.

- А как же, Настенька… А как же! - засуетился Иванов.

- Очень прошу вас не беспокоиться, - запротестовал Головин. - Я совсем ненадолго. Должен побеседовать с вашим мужем.

- Ну тогда я пойду, - сразу же согласилась хозяйка. - У меня уроки.

- Учительницей в школе работает, - пояснил Иванов, когда его жена вышла. - Хотя и чужие дети, а все веселее.

- У вас никогда не было своих детей?

- Да, понимаете, были, только… - Иванов почему-то замялся и сказал неуместно: - Живем с ней дружно…

- Как чувствуете себя? Поправились? - спросил Головин, окидывая могучую фигуру хозяина. Он был значительно старше своей жены, но в голове его еще не серебрился ни один волос. Румяное лицо дышало здоровьем, только глаза смотрели нерешительно и словно с украдкой. - Давно бригадиром работаете?

- Четвертый годок пошел. Другому сказать, подумает, что не так-то уж и много. Только ведь год году рознь, правда? Какую бригаду принял! Разваленную до основания. Попотел, пока порядок навел.

- Хозяйство у вас хорошее. Видел ваши конюшни, свинарник… Недавно построили?

- Пришлось покрутиться. Не один я, конечно, но и моя доля немалая. Как жили раньше? Земли запущенные, урожаи низкие, колхозники на трудодни граммы получали… А теперь все зажили в достатке. Второй год бригада держит первенство по области. На сельскохозяйственной выставке павильон свой имеем. Да, трудов положено немало! И вот за все… благодарность!

Иванов махнул рукой и тяжело вздохнул. Почему-то в жесте его Головину почудилась нарочитость.

Будто вспомнив о своих обязанностях гостеприимного хозяина, он придвинул гостю пачку «Беломора».

- Курите, товарищ полковник!

Головин закурил.

Закурил и хозяин, жадно затягиваясь и с силой выдыхая дым.

- Да, случай, конечно, прискорбный, - вернулся к начатой беседе Головин. - Как все-таки вы расцениваете этот выстрел?

- Враждебные элементы распоясались! - отрубил Иванов и зло выкрикнул: - Не запугают! Постоим за народное дело! Гитлера сломили, а тут одним выстрелом думают запугать?!

И снова Головину показалось, что в голосе Иванова звучали фальшивые нотки. От слов его отдавало каким-то неискренним пафосом.

«Возможно, это влияние Клебанова?» - остановил себя Головин и, чтобы проверить впечатление, спросил:

- Вы, по всей вероятности, уже беседовали с моим заместителем?

- Несколько раз. Он ко мне в больницу приезжал.

«Так и есть! Это Клебанов его настрополил».

- Вы сказали о враждебных элементах. У вас имеются на примете подозрительные лица?

- Санько мне расправой угрожал. Вообще, личность темная. Жил на оккупированной территории.

- Санько к убийству не причастен. А на оккупированной территории, к сожалению, вынуждены были оставаться миллионы советских людей. Это не порок их, а несчастье.

- Да, да, конечно, это так, - поспешно согласился Иванов.

- А кроме Санько, кто, по вашему мнению, не внушает особенного доверия?

- Трудно сказать. Тонкое дело! Враг с открытым лицом не ходит… Нет, не прикину в уме, кто бы на такое злодейство мог решиться… Сам не раз задумывался, а вот назвать никого не берусь…

Он уклонялся от прямого ответа. Лицо его было спокойно, но глаза будто хотели ускользнуть, укрыться от пытливого взгляда полковника. Дальнейшая беседа не дала ничего такого, за что можно было бы зацепиться в поисках.

В подавленном настроении Головин шагал по улице села.

«Странно, - думал он, - выдает себя пострадавшим за народное дело, говорит, что в селе есть враждебно настроенные люди, а назвать их не может. И этот бегающий взгляд. И эта самореклама. Словно один он трудился, боролся, строил колхоз…»

Посреди улицы у колодца оживленно судачили о чем-то женщины. Головин подошел к ним.

- Здравствуйте, бабоньки! - сказал он весело. - Можно и проезжему водички напиться?

- Здравствуйте, если не шутите! - отозвалась бойкая молодуха. - Водички нам не жаль…

- Не шучу, а водички хочу, - в том же шутливом тоне продолжал Головин. Он рад был немного побалагурить, чтобы отделаться от своих неотвязных мыслей.

Молодая кареглазая женщина с лукавым изгибом губ указала рукой на два полных ведра, стоявших на срубе, и молвила с мягкой усмешкой:

- Да вы не стесняйтесь, денег не спросим, а коли не хватит, еще наносим.

- Ах и вода!- похвалил Головин. Он отпил через край ведра еще несколько глотков. - Истинный нарзан!…

Соседки переглянулись и почему-то притихли. Они смотрели на женщину, что неторопливо шла к колодцу от ближайшей калитки.

Он понял ревнивые взгляды соседок: стройная смуглянка была очень красива. Черные косы ее мягко обвивали голову, ясные черные глаза смотрели радостно и удивленно.

- Добрый вечер! - поздоровалась она.

Ей никто не ответил.

Привычными плавными движениями она опустила ведро и зачерпнула воду, коротко взглянув на полковника влажными, как черная смородина после дождя, глазами. Перекинув коромысло через плечо, женщина гордо вскинула голову и так же неторопливо пошла назад, легко и плавно, слегка покачивая бедрами.

- Какая красавица! - невольно вырвалось у Головина.

- Приглянулась? - спросила кареглазая, и зубы ее блеснули в насмешливой улыбке. - Она до вас, мужиков, не гордая. Только занятая сейчас.

- С бригадиром, бесстыдница, пугается, - сердито сказала пожилая колхозница и сплюнула.

- С каким бригадиром?

- Так с Ивановым же! - усмехнулась кареглазая.

- С Ивановым? - удивленно переспросил Головин.- У него же есть жена.

- Жена так, для порядку… А гостит у других.

- И жена-то у него третья или пятая, - добавила пожилая колхозница и осуждающе покачала головой.

- А я думал - Иванов хороший семьянин, - с деланым равнодушием заметил Головин.

- Ой, хороший семьянин! - прыснула кареглазая. - Кобель он бессовестный, а не семьянин! Не одна горькими слезами от него плакала… Авдотью эту, красавицу, муж из-за него топором хотел зарубить. Отпросилась, клялась и божилась перед всей родней, что будет верная да покорная.

- Притихла что-то последнее время, - задумчиво сказала высокая, средних лет женщина со строгим лицом, обращаясь к подругам. - Раньше, помните, как высоко неслась? Наплакалась от нее на свинарнике. И то не так, и это не по ее характеру. Любовница бригадира, чего же не командовать! А теперь тише воды, ниже травы ходит.

- Кто же ее муж?

- Прицепщик. Возле тракторов в МТС работает. Пока не женился - был парень как парень. А теперь такой худющий да страшный! Она-то женщина в соку. Вот и ищет мужика покрепче. А кто виноват, что человек извелся? Она же, бесстыдная! - злобно выкрикнула молчавшая до сих пор болезненного вида женщина с коричневыми пятнами под глазами.

Чувствуя, что страсти не в меру разгорелись, Головин попробовал немного утихомирить женщин.

- Жизнь, бабоньки, прожить - не поле перейти. Случается, что и с дороги человек собьется. Вот бы и помочь такому правильную дорогу отыскать. И потом чужая душа - потемки. У каждого свой характер, свои побуждения, своя психология…

- Какая такая психология? - оборвала его пожилая колхозница. - Распутство это, а не психология!

Над улицей заклубилось густое облако пыли - это возвращались со стадом пастухи. Поспешно подхватывая ведра, женщины стали расходиться.

- Спасибо за воду и приятную беседу! - крикнул им вдогонку Головин.

- На здоровьечко! - обернулась кареглазая. Ведра на ее коромысле колыхнулись, и вода выплеснулась ей на ноги. Женщина рассмеялась и быстро пошла вдоль улицы, спеша к своему двору.

Головин повернул к сельсовету, где его ждала машина.

«Что, если отрешиться от политической подоплеки и подойти к делу с иной стороны? - подумал он. - Вполне возможно, что в Иванова стрелял кто-то из обиженных мужей…»

* * *

Листая свой блокнот, капитан Григорьев не раз поглядывал на часы и, как только Головин вошел, быстро вскочил с места и доложил торопливо:

- Ракетница, товарищ полковник, была в продаже в городском спортивном магазине и куплена в воскресенье 10 апреля. Вот чек на ее продажу, изъятый из архива магазина.

- Кто из весельчан был в этот день в городе? - спросил Головин.

- Колхоз организовал выезд на базар автомашиной. Вот список всех, кто ездил десятого в город. - Пробежав глазами протянутый ему список, Головин остановил взгляд на одной фамилии.

- Прицепщик Васько, - вслух прочитал он. - Вы знаете, какая у него семья?

Григорьев взглянул в свой блокнот:

- Двое детей и жена.

- А ее, случайно, зовут не Авдотьей? - оживился Головин.

- Так точно, Авдотья, - удивленно ответил Григорьев. - Вы тоже ее знаете, товарищ полковник?

- Случайно видел и невольно запомнил - красивая женщина.

- Тогда это она. Разрешите продолжать?

- Пока оставим Авдотью в стороне. Ваши соображения, капитан?

- Кто-то из приезжавших на базар мог купить ракетницу и патроны к ней. Старик, торгующий самосадом с буркуном, оказывается, в этот день был на рынке. Значит, тот, кто купил ракетницу, мог купить и табак.

- Логика в этом есть… Дальше?

- Еще одно замечание, товарищ полковник. Экспертиза установила, что патроны были заряжены дымным порохом, магазины же продавали только бездымный. В продаже другого давно не было. Единственный человек в селе, у кого еще сохранился дымный порох, - сторож МТС. Тут выясняется такая интересная подробность: незадолго перед убийством Васько попросил у него немного пороху, якобы для своего друга.

- Очень хорошо!

- Что уж хорошего? Если Васько приобрел в городе ракетницу, купил табак, а у сторожа попросил порох - значит, не исключена возможность, что стрелял именно он!

- Не исключена, капитан!

- Но в чем же мотивы этого преступления?

- Ревность. Иванов сожительствовал с женой Васько. Это единственный мотив.

- Убийство из ревности?

- Очевидно. Подполковник Клебанов предвзято решил, что преступление носит политический характер, он запутался в дебрях собственных измышлений и едва не увлек и нас за собой. Все оказывается гораздо проще и по-житейски объяснимо. Кажется мне, капитан Григорьев, что мы приближаемся к финишу! Однако для полной ясности необходимо…

Он отложил карандаш, закурил и принялся перечислять по пунктам все, что предстояло еще сделать для изобличения преступника.

* * *

Вызванный в управление госбезопасности для допроса Иванов явился точно в назначенный срок. Вид у него был удивленный и несколько встревоженный.

- Повестку мне вручили, чтобы к вам явился, - заявил он хмуро, вертя в руках узенькую полоску бумаги.

- Да, без ваших правдивых показаний нам не обойтись, - сухо сказал полковник. - Садитесь, пожалуйста.

Иванов присел на кончик стула и выжидательно взглянул на полковника.

- Я уже, кажется, все рассказал вам, что знал.

- Я говорю о правдивых показаниях, - подчеркнул Головин.

- Я и говорил правду! За правду, может, и пострадал. Вот до сих пор рука болит.

- О том, за что вы пострадали, поговорим позже. А сейчас скажите мне такую вещь: в беседах с Клебановым да и со мной вы ссылались на каких-то враждебно настроенных по отношению к колхозному строю людей и сеяли подозрения вокруг Санько… Зачем понадобились вам эти измышления и клевета?

- Я… высказывал предположения… Санько мне угрожал, ну вот и подумал…

- А разве вам никто больше не угрожая? Муж Авдотьи Васько, например?

Иванов побледнел. Он хотел что-то сказать, но осекся, боясь неосторожным словом выдать свое волнение.

- Что же вы не отвечаете? Прицепщик Васько угрожал вам?

- Было такое дело… Теперь припоминаю.

- Расскажите об этом подробнее.

- Зашел я как-то вечером на свиноферму, хозяйство посмотреть, а тут откуда ни возьмись - Васько. С ножом на меня бросился.

- А что же было дальше?

- Пили с Васько мировую. Вроде бы помирились.

- Значит, вы приходили посмотреть хозяйство? Почему же в таком случае набросился он на вас?

- Дурь на человека нашла. Соображение потерял…

- Жена Васько, Авдотья, работает в свинарнике?

- Ну, в свинарнике… - Иванов все больше терял самообладание, руки его, все еще сжимавшие повестку, дрожали.

- Значит, вы к Авдотье приходили, а не хозяйство осмотреть.

Капитан Григорьев записывал у бокового столика протокол допроса; он выжидательно взглянул на Иванова, но тот молчал.

- Почему же вы не заявили властям о том, что Васько набросился на вас с ножом? - спросил Головин.

- Запамятовал.

- Неправда, Иванов! Вы прекрасно помнили об угрозах Васько, знаете, кто в вас целился. Почему же молчали об этом и распространяли версию о каких-то враждебных элементах? Нашкодили - и в кусты? Боялись, что за двух невинно погибших с вас спросят?

Иванов рванул ворот рубашки, мгновение тупо смотрел на отлетевшую на ковер пуговицу, навалился грудью на стол и зарыдал.

С чувством брезгливости Головин смотрел на вздрагивающие плечи этого большого и сильного мужчины.

- Довольно, Иванов! Возьмите себя в руки! - строго прикрикнул он. - Слезами не воскресите убитых. Да и своего тяжелого проступка не смоете.

- Я… я сознаю свою вину. Не думал, что так получится, - бормотал Иванов сквозь всхлипывания. - Я боялся ответственности… Такие жертвы, и я вроде бы как причина… А мой авторитет!…

Немного успокоившись, он рассказал о своих взаимоотношениях с Васько, признался, что с самого начала подозревал в совершенном преступлении мужа Авдотьи.

- Распишитесь на протоколе ваших показаний, - предложил Головин, когда допрос был окончен. - А за одно и на ордере на ваш арест. Вот санкция прокурора. Вы привлекаетесь к уголовной ответственности за неправдивые показания следственным органам и попытку оклеветать честных людей.

Когда арестованного увели, Головин попросил капитана сесть поближе.

- Ну, а теперь, капитан, давайте просмотрим наши улики против Васько.

- Я опросил всех ездивших десятого апреля на рынок в райцентр. Колхозник Стеценко припоминает, что Васько заходил в спортивный магазин. Значит, наши предположения, что ракетницу купил он, не лишены оснований. Далее: две женщины помнят, что Васько по дороге домой курил в кузове машины махорку. До этого он всегда курил дешевые папиросы, а тут сделал самокрутку. Запах табака был весьма приятный. Кто-то из девушек даже пошутил: «Васько ароматы раскуривает!» Опять-таки напрашивается мысль, что Васько курил сдобренный буркуном самосад, купленный у деда на базаре.

- Так, дальше!

- На месте схватки преступника с Олексюком мы в свое время сделали слепки следов. Вышли они неудачно, однако каблуки хорошо видны. На них выделяются три гвоздя, расположенные треугольником. Вчера я был в поле, где пашет трактор, на котором Васько работает прицепщиком. Присмотрелся к его следам, оставленным на сыром черноземе. На них хорошо видны вдавленности трех расположенных треугольником гвоздей, аналогичных тем, которые видны на слепках.

- Очень важное обстоятельство!

- И, наконец, еще одно. Оказалось, что Васько выписал в кладовой МТС новую ножовку. А нам известно, что ракетница переделана для заряда охотничьими патронами именно при помощи ножовки. Что Васько брал порох у сторожа МТС, вам уже известно, товарищ полковник! Да, еще хочу прибавить. Все замечают, что за последнее время он сильно подался и даже характером изменился. Раньше дают ему, бывало, наряд на работу, а он шум подымает, другую требует, повыгодней. Теперь же подчиняется беспрекословно, куда его ни пошлют. В работе тоже стал более исполнительный. Словом, старается репутацию себе создать.

Полковник еще раз просмотрел все свои пометки, сделанные во время доклада Григорьева, и прихлопнул их рукой.

- Хорошо, капитан… Сегодня же доложите прокурору и получите санкцию на арест Васько.

* * *

Стоя у открытого окна, Александр Петрович жадно вдыхал свежий утренний воздух. Теперь, когда дело об убийстве в селе Веселое близилось к завершению, он особенно ощутил перенапряжение последних недель, державшее его в состоянии какой-то отрешенности от всего окружающего. Кажется, совсем недавно каштаны выбросили стройные чашечки соцветий, а теперь белые лепестки пожелтели и уже облетают. Зато каким нарядным, каким зеленым кажется город, особенно если смотреть на него так вот, с высоты четвертого этажа… Прекрасно и всегда неповторимо это буйное пробуждение природы - вечное обновление и вечное торжество жизни над смертью!

Облокотившись на подоконник, Головин слегка высунул голову из окна. Вдруг мимо него с писком и чириканьем взлетели вверх два воробья. Покружившись в воздухе, они комом упали на соседнюю крышу и, подпрыгивая, воинственно попискивая, принялись долбить друг друга клювиками. Оторванные перышки подхватывал и уносил ветер. В азарте боя воробьи сорвались с крыши, камнем полетели вниз и только у самой земли разлетелись в разные стороны. А на ветке каштана самодовольно сидела воробьиха, клювом расправляя пышные перышки, словно охорашиваясь.

«Тоже ревность!» - рассмеялся Головин и, вернувшись на свое место у письменного стола, снял трубку телефона:

- Капитан? Прошу зайти ко мне!

Через минуту Григорьев уже начал свой ежедневный утренний доклад.

- Васько арестован и обыск произведен. При обыске найден кусок баббита со свежими следами рубки зубилом. Вот этот баббит, а вот и зубило с остатками баббита на лезвии. Очевидно, этим орудием Васько изготовил пули-жеканы. Найдены также охотничьи пыжи из войлока, хотя ружья Васько никогда не имел.

- Важные улики для изобличения убийцы, - заметил Головин, рассматривая вещественные доказательства.- Как ведет себя Васько?

- Волнуется. Руки трясутся…

- Пусть посидит в камере, немного успокоится. Давайте побеседуем с его женой.

В кабинет вошла уже знакомая Головину Авдотья. Сдержанно поздоровавшись, она села на предложенный ей стул и обвела кабинет настороженным взглядом.

- Авдотья Степановна, кажется, так? - спросил Головин.

- До сих пор так величали.

- Вы знаете, зачем вас пригласили?

- Не знаю, так скажете, - тем же сдержанным тоном ответила она.

- Расскажите нам, где вы были в тот вечер, когда произошло убийство?

- Дома была. На собрание муж не пустил.

- А муж где был?

- Тоже дома.

- И никуда не отлучался за весь вечер?

- По хозяйству выходил, голый. И скоро вернулся.

- Голый?! - воскликнул сидевший рядом с полковником Григорьев, но, встретив сердитый взгляд Головина, больше ни о чем не спрашивал.

Державшая себя вначале с достоинством, Авдотья Васько после вопроса о том, отлучался ли ее муж, стала заметно нервничать. На все дальнейшие вопросы она отвечала запинаясь, иногда после долгих пауз. Было ясно, что она и сама подозревала мужа, догадывалась обо всем после убийства.

Отправив Авдотью домой, Головин, вызвал на допрос Васько.

Вид арестованного говорил о его крайнем физическом и душевном изнеможении. С первого же взгляда было понятно, что человек этот уже определил свою судьбу, что воля его сломлена.

- Вы знаете, за что вас арестовали? - спросил Головин.

- Нет, - едва слышно ответил Васько и потупил глаза.

- Ну, что же, тогда давайте вместе разберемся… Вы курите?

- Курю, - так же тихо ответил арестованный.

- Тогда, пожалуйста! - Головин придвинул к нему кулек с самосадом, купленным Григорьевым у старика. Дрожащими пальцами Васько скрутил цигарку и закурил. По комнате распространился приятный запах буркуна.

- Хороший табак, ароматный, - как бы между прочим сказал Головин. - Вы, кажется, тоже такой покупаете?

Васько захлебнулся дымом.

- Нет, я курю папиросы, - сказал он, откашлявшись. Рука с цигаркой, упавшая на колено, слегка подпрыгивала, сотрясаемая мелкой дрожью.

- А в воскресенье, десятого апреля, вы же покупали махорку?

- Не помню, может, и купил, папирос не хватило…

- Плохая у вас память, Васько! Возможно, вы забыли, что и эту штуковину купили? - Головин вынул из ящика ракетницу и положил ее на стол.

Васько вскочил со стула и попятился к стене.

- Садитесь, арестованный! - резко сказал Головин. - Будете дальше отпираться или дадите показания о совершенных вами убийствах?

Васько хотел заговорить, но зубы его выбивали мелкую дробь, в уголках рта запузырилась пена. Головин протянул ему стакан с водой. Обхватив его обеими руками, Васько жадно пил.

- А мастер вы неплохой, удачно приспособили ракетницу для заряда охотничьими патронами, - сказал Головин, чтобы вывести арестованного из состояния нервного шока.

Уставившись взглядом в пол, Васько молчал.

- Вот и кусок баббита, из которого вы сделали жеканы. Узнаете его? Или показать вам пулю, извлеченную из груди Юрко? Есть и патрон, найденный возле убитого вами Олексюка.

Лицо Васько исказило страдание.

- Не хотел я их, гражданин полковник! - крикнул он в страстном порыве отчаяния. - Иванова думал, обидчика своего! Жену он мою опозорил и меня…

И Васько начал давать показания.

* * *

Генерал Романов, сидя за своим рабочим столом, внимательно слушал доклад полковника Головина.

- Так ошибку Клебанова, говорите, исправили? - спросил он, щуря карие, молодо поблескивающие глаза и отгоняя рукой дым.

- Сделали все возможное, товарищ генерал. Преступника нашли. Невиновного Санько освободили. И извинились перед ним.

- А для себя выводы какие из этого сделали?

Головин почувствовал, как гулко, размеренно ударило сердце.

- Вы неправильно поняли меня, товарищ генерал. Не Клебанова ошибку я исправил, а свою. То, что я не распознал его и доверил ему такое важное дело…

- Понятно, товарищ полковник! Это я и хотел услышать. Рад за вас!

- Урок для меня был тяжелый, но, думаю… - Головин умолк, словно взвешивая свои слова, и закончил уверенно: - Но и полезный. На всю жизнь запомню!

- Со своими сотрудниками обсудили все происшедшее? - спросил генерал.

- А как же. Провели специальное совещание, на котором проанализировали допущенные в начале следствия ошибки.

- Как же держал себя Клебанов?

- Подал рапорт об отставке, товарищ генерал.

- Значит, ничего не понял человек! - с досадой сказал Романов, - Что же, в таком случае хорошо, что догадался… - Он круто повернулся и подошел к столу. - Рапорт Клебанова при вас, полковник? Давайте подпишу! Удовлетворю его просьбу!…

ТАЙНА СПИЧЕЧНОЙ КОРОБКИ

Лучи солнца, косо падающие в окно, скользили по книжному стеллажу, по мягким креслам и зеркальным блеском зажигали натертый мастикой пол. Постепенно они проникли в угол комнаты, где стояла кровать, и осветили лицо спящего. Он раздраженно поморщился и открыл глаза. Полная пожилая женщина в розовом халате, не слышно ступавшая по ковру, метнулась к нему, но человек, лежавший на кровати, уже повернулся спиной и натянул на голову простыню.

- Алик! - нерешительно позвала женщина и замерла у тумбочки.

Из-под простыни донеслось тихое, ровное дыхание. Сын опять уснул.

Порывисто вздохнув, хозяйка вернулась к прерванной уборке. Осторожно, чтобы не потревожить спящего, сложила ровной стопочкой книги, грудой наваленные на письменном столе, смахнула с зеленого сукна кучки пепла, вытерла влажной тряпкой чернильный прибор и абажур настольной лампы… Неубранным оставался только угол комнаты, где стояла кровать. Поколебавшись, женщина осторожно подошла к ней и, тяжело наклонившись, подняла с пола несколько окурков и обгорелых спичек, сунула в туфли на толстой микропористой подошве небрежно брошенные на коврик носки, поправила измятый пиджак, висевший на спинке стула, сняла с кресла брюки и, сложив их по складке, повесила на спинку кровати.

Убедившись, что все здесь в относительном порядке, хозяйка вышла в столовую, тихонько прикрыв за собою дверь, и прислушалась к звукам, доносившимся из ванной.

В этих звуках сегодня что-то не совсем обычное. В равномерное журчание текущей из крана воды вплеталось сердитое посапывание, прерываемое раздраженными возгласами. В ванной что-то со звоном упало, и в столовую вбежал коренастый мужчина, зажав подбородок пальцами, из-под которых сочилась кровь.

- Опять этот бездельник не вытер после себя бритву! Безобразие, абсолютно не бреет! Вот полюбуйся! - кричал Федор Захарьевич, рассматривая в зеркало порез.

Жена подала ему флакон с одеколоном.

- Залей ранку. Алику я скажу. Но и Даша хороша! Кажется, не так-то уж много у нее дела…

- Ты, Мария Ивановна, на Дашу не сваливай! Не в няньки она к нам нанималась! - сердито отрезал Федор Захарьевич. Он налил на ладонь одеколон, поднес руку к подбородку и фыркнул. - Уф, как запекло! Дай пудру, поскорей… Ну, что, очень заметно?

- Чуточку, если присмотреться. Поднимать из-за такого пустяка скандал…

- И как ты не поймешь, что парень хотя бы себя должен обслуживать! Два года бьет баклуши, шляется по целым дням. У меня все это в печени сидит! - Он с шумом отодвинул стул и присел к столу.

Обиженно поджав губы, Марья Ивановна придвинула мужу салат, принесла из кухни дымящуюся миску с молодым, залитым сметаной картофелем.

- А, молоденькая картошечка! - обрадовался Федор Захарьевич, и его дурное настроение тотчас улетучилось. Присыпая картофель зеленью петрушки и укропа, он говорил примирительно:

- Ты, Маша, напрасно обиделась. Ведь Алик мой сын и мне ли за него не тревожиться? Два года, как окончил школу, но и работать не работает, и учиться не учится.

- Ты прекрасно знаешь, что он готовится в институт…

- Да сколько же можно готовиться! Уже второй год эта канитель! Если бы занимался, не провалился бы в прошлом году на экзаменах.

- Может быть, в этом году…

- Вот именно, что только «может быть»! Эх, не хлебнул он еще горя, мотыльком по жизни порхает. Ему б такую молодость, как у нас с тобой, узнал бы почем фунт лиха… Помнишь, как в конторе на шахте полы ты скребла?

- Зато уж ты важной персоной был, - усмехнулась Мария Ивановна. - Кучером у самого шахтовладельца! Синяя поддевка, картуз набекрень заломленный… Всем девчатам, что на откатке, первый кавалер!…

Федор Захарьевич встряхнулся, высоко поднял голову.

- А я ноль внимания, правильно? До дивчины кареокой бегал. Помнишь, Маша?

На увядшем, немного одутловатом лице Марьи Ивановны появилась мечтательная улыбка.

- Разве молодость забывается? Наработаешься, бывало, спины разогнуть не можешь, а все бежишь к садику заветному, где мы ночи с тобой сиживали… Словно один день промелькнула та весна…

- А в десятом помнишь забастовку в Юзовке? Я тогда уже коногоном работал.

- Олечка наша в ту пору умерла, молока у меня не стало, - с упреком сказала Мария Ивановна.

Федор Захарьевич вздохнул, глянул на часы и заторопился:

- Ну, я пошел. Ты все же поговори с Аликом…

Оставшись одна, Марья Ивановна придвинула к себе поднос, поставила на него стакан мужа и свою чашку, потянулась было за тарелками и забылась, бессильно опустив руки на край стола: воспоминания одно за другим вставали перед ее глазами. Мало, очень мало радостных дней выпало на ее долю! Короткое девичество, а за ним замужество с его тревогами, горестями, вечной нуждой. После революции, когда окончилась гражданская война, стало полегче, да Федора вскоре на учебу послали, и опять пришлось рассчитывать каждую копейку. Когда уже все наладилось и в дом пришел достаток, вспыхнула война. Тяжелая эвакуация с Аликом, вечный страх, что вот придет похоронная на мужа… На этот раз судьба оказалась к ней гораздо милостивей, чем к другим женщинам. Пожить бы, отдохнуть, да с сыном неполадки… Федор на нее вину за это сваливает - балуешь, мол. А как не побаловать, ведь за то же и боролись, чтобы детям нашим легче жилось!… Успеет еще наработаться. Мальчику, конечно, нелегко: товарищи уже на втором курсе, некоторые работают, собственные деньги имеют, а ему за каждой мелочью к матери приходится обращаться! Оттого и нервный стал, даже дерзить начал - самостоятельность хочет показать! Федору поговорить бы с ним задушевно, да где там, все время занят. И всегда-то так было, не только теперь: прикрикнет, нашумит - и умыл руки.

Вернувшаяся с рынка домработница отвлекла Марью Ивановну от грустных мыслей. Десятки мелочей требовали хозяйского глаза; новый день, как всегда, принес и новые заботы.

Алик тем временем уже проснулся и теперь, сладко потягиваясь, сидел на кровати. На бледном, осунувшемся лице его застыла гримаса: препаршивое все-таки самочувствие! Здорово, видно, вчера перехватили! Мучительно напрягая память, он старался припомнить события вчерашнего вечера. Все они казались подернутыми зыбким туманом. Ресторан, музыка… какие-то девушки. Как зовут ту черненькую, что льнула к нему? Тина, Лина, Инна? А ну ее к черту, и так голова раскалывается. Витька, конечно, напрасно подмешал ей в вино коньяк. Вдруг расплакалась и начала говорить, что жизнь у нее пропащая. И на него, Алика, набросилась, вздумала мораль ему читать. Виктор здорово ее оборвал… Вообще, Витька чудесный парень. Такой никогда не подкачает и не бросит друга в беде. Сразу видно - человек он не мелочный. Сколько вчера он заплатил? Кажется, триста? Если разделить на двоих, выйдет по сто пятьдесят… Многовато… Он и раньше одалживал Алику то по четвертаку, то по полсотни…

Хмуря лоб, Алик пытался подсчитать, сколько же он задолжал Виктору. «Двадцать пять… потом еще двадцать пять… На прошлой неделе пятьдесят… Итого сто. А со вчерашним - двести пятьдесят… Мать, конечно, встанет на дыбы. Черт возьми, где же достать? Продать часы? Нет, без часов невозможно, как-то несолидно… Придется все же попросить… А как же тогда с поездкой? Деньги нужны на билет и на карманные расходы. Нет, о долге маме и заикаться не следует. В крайнем случае отнести в комиссионку фотоаппарат. Жаль, но иного выхода нет. Дома можно будет сказать, что на пляже украли…»

Эти подсчеты и размышления прервала мать, появившаяся на пороге с чашкой в руках.

- Выпей чашечку кофе… Ты, я вижу, совсем раскис, - сказала Марья Ивановна, и в тоне ее голоса послышался упрек.

Алик предпочел его не заметить.

- Мамочка, ты у меня просто ангел! - воскликнул он с наигранной живостью. - Именно о чашке черного кофе я сейчас мечтал. Из-за этой проклятой жары мозги словно расплавленные, ничего в голову не лезет.

- Ну жара-то тут ни при чем, - многозначительно подчеркнула Марья Ивановна, твердо решившая держать себя сегодня построже.

- Опять нотация? Пойми, я достаточно взрослый, чтобы самому распределять свое время. Нельзя же круглые сутки за учебниками сидеть! Да и не зубрилка я какой-нибудь, которому нужно от буквы до буквы заучивать. Мне важно схватить суть, а выводы я сумею построить.

- На экзаменах ты все же провалился, - напомнила Марья Ивановна.

- Опять об этом! Сколько раз тебе повторять: конкурс… сумасшедший конкурс! И каждый член экзаменационной комиссии старается протащить своих! Прекрасно знаешь, какой наплыв во все вузы и как режут на экзаменах!

Марья Ивановна смягчилась и перевела разговор на другое:

- Кстати, все хочу тебя спросить: что это за чемодан ты третьего дня притащил?

- Чемодан? Так я же тебе объяснил: мой приятель, Виктор, сам ленинградец, едет к сестре в Одессу и здесь остановился проездом. У дяди, где он живет, комнатка маленькая, да и соседи на руку нечисты. У Витьки уже пропал портсигар, который он забыл на столе. Он и попросил меня об этой маленькой товарищеской услуге. Между прочим, мама, Виктор настойчиво приглашает меня недельки на две прокатиться с ним в Одессу. Как ты на это смотришь? Жить будем у его сестры, так что поездка будет стоить мне очень мало: только билет и немного денег на карманные расходы.

- Ну, разве можно ехать к чужим людям, обузою на их шею!

- Ах, мама, у тебя какие-то странные, мещанские представления обо всем. Сестра его замужем за крупным работником, даже неловко будет говорить о плате за стол. Допустим, ко мне приехал бы мой друг, ты что, брала бы с него плату за ночлег и еду? Скажи, брала бы?

- Н-нет, конечно…

- Вот видишь! А мне бы так хотелось побывать в Одессе, в море покупаться… Когда еще такой случай представится?

- Ты должен готовиться к экзаменам. Отец ни за что не согласится на твою поездку.

- Ох, мама, это же всего двухнедельная передышка! Отдохну и тогда знаешь как возьмусь!

- Да и с деньгами у нас сейчас туговато. За путевку отца в этом месяце внести надо. Я себе босоножки заказала, ты ведь знаешь, что из-за своей подагры в магазине я ничего подобрать не могу.

- Значит, для вас-то деньги имеются… А для меня? - обиженно надулся Алик.

- Что ты, сынок! - всполошилась Марья Ивановна. - Единственный ты у нас!… Ну, так и быть, поговорю с отцом. Урежу домашние расходы и что-нибудь наскребу.

- Правда, мама? Я так и знал, что ты согласишься. Ведь ты у меня хорошая-прехорошая, самая лучшая на свете!

Сразу повеселевший Алик вскочил с кровати и начал одеваться. Марья Ивановна растроганно смотрела на сына.

«Ласковый он у меня, ценит материнскую заботу…»

* * *

Полковник Шевколенко выключил люстру, и кабинет, освещенный одной настольной лампой, наполнился приятным полумраком. Сразу же стук в висках стал слабее, словно на лоб положили прохладную ладонь.

«Дает-таки себя знать гипертония, - подумал полковник. - Видно, давление опять подскочило».

Сегодня он чувствовал себя особенно плохо, а вопросов, которые нужно было немедленно решить, накопилось больше обычного. С трудом старался он сосредоточиться на том неясном сигнале, что с утра тревожил его именно своей неопределенностью.

Придвинув к себе тоненькую папку, полковник Шевколенко развернул ее на первой странице и вновь - в который раз в этот день! - стал пристально всматриваться в небольшую прикрепленную к листку бумаги фотографию.

Не лишенное красоты лицо. Немного насмешливый прищур глаз, улыбка как будто веселая, но почему-то кажется недоброй. Черты лица правильные, только подбородок слегка тяжеловат. Обнаженное до пояса тело хорошо натренировано. Видно, что человек этот долго и много занимался спортом. Это и все, никаких особенных примет. В сущности, лицо ординарное. Почему же все-таки оно выделяется как-то на этой групповой фотографии? Возможно, потому, что юноша этот значительно старше всех, запечатленных на снимке? Или потому, что в облике его нет того простодушия, которым светятся все остальные лица?

А у девчушки все же проявилось чутье! Письмо ее - интересный документ. Вся она в нем, как на ладони. Такую еще можно спасти.

Он отложил фотографию и взял в руки неровно исписанный листок.

«Пишу вам, прямо скажу, после пьянки, и вообще у вас не должно быть ко мне доверия. Я раньше все мечтала о красивой жизни, а теперь вижу, что никакой красивой жизни нет, разговоры одни и выдумки. То есть не совсем выдумки. Есть такие, конечно, которые могут даже подвиг совершить. Но до них тянуться трудно. Я ведь легкомысленная очень и слабовольная. Вот и несет меня, как щепку по воде.

Вы, может, подумаете, что пишу вам по злобе или из ревности? Нет, не такая я бессовестная, чтобы совсем стыд потерять и даром беспокоить людей.

Все это вам неинтересно, мне только хотелось бы, чтобы вам было понятно, как может девушка познакомиться с парнем, совсем даже не зная, кто он.

Словом, я с Виктором познакомилась на танцульке в парке, а потом он меня и подругу пригласил в ресторан, а на другой день опять, и так всю неделю мы хороводились одной компанией (он привел еще одного парня и какую-то свою знакомую)… Сначала мне Виктор очень понравился: и веселый, и одет хорошо, и денег много, и рассказывает очень интересно. Но только стала я вдруг замечать, что он все старается подпоить нас, особенно того парня, которого с собой вечно таскает, а сам, когда никто не видит, в рюмку себе все нарзан подливает.

В воскресенье мы компанией поехали на пляж, и Алька, тот парень, что с Витькой ходит, хотел всех нас снять. А Виктор вдруг ну просто из себя вышел! Не выношу, говорит, любительских снимков, да и вообще терпеть не могу сниматься. Даже побелел весь от злости. Тогда я и Вера, подруга моя, решили тихонько подговорить фотографа, того, что на пляже ходит, чтобы он нас незаметно снял. Карточкой хотели Виктора вечером подразнить. И из-за этого потом целый скандал получился. Короче говоря, выхватил Виктор из рук Веры карточки и все до одной порвал. Только вот эта, что вам посылаю, осталась - она у меня в сумочке лежала.

Почему он так боится, чтобы его физиономия на карточке была снята? Думаю я сейчас и не понимаю. Зачем ему было допытываться, какой фотограф снимал? Откуда у него денег столько? Для чего ему этот Алька и почему он его про какой-то чемодан просил? Кто ж он такой, этот Виктор?

Ведь я даже его фамилии не знаю. Так, встретились на танцульке и пошли куралесить… А вдруг он аферист? А вдруг он еще хуже?

Простите, если все это моя фантазия. Очень мне страшно стало. Добавить больше нечего. Помню только, что говорил, будто он ленинградец. И адреса здешнего его не знаю. Что-то про дядьку упоминал, у которого остановился, но я не расспрашивала.

Тина Белоусова.

Если нужно будет, то я живу по улице Садовой, в доме номер 7, квартира 3».

Перед мысленным взором полковника возникла тоненькая девичья фигурка, поразившая его с первого взгляда какой-то вопиющей своей несообразностью. Так не шли к нежному овалу полудетского лица огромные, словно пуговицы от пальто, клипсы; таким нелепым казался хаотической беспорядок архимодной прически «мальчик без мамы», с такой беспощадной тщательностью губная помада уродовала рисунок рта. Только глаза на этом лице - смятенные, вопрошающие, жалко умоляющие - выражали искреннее чувство.

Ничего нового к тому, что было написано в письме, девушка добавить не смогла, однако разговор с нею затянулся надолго. И не о Викторе говорил полковник с Тиной, - о ней самой, о жизни, которую она еще не знала, но уже успела осудить.

- Спасибо! - сказала девушка, прощаясь, и ее заплаканные глаза просветлели. - Так и сделаю, как вы советовали. Поеду к брату, поживу у него, пока все это с меня смоется. А там видно будет. Однако знаю: к прежнему возврата не будет!

Вспоминая этот разговор, полковник тяжело вздохнул: сколько уже встречалось ему таких искалеченных судеб. Причина одна и та же: беспечность родителей и равнодушие окружающих. Юность у Тины сложилась печально: отец бросил семью, мать озлобилась и опустилась. А что же Алик? Кажется, все условия у парня есть, однако…

Он снял телефонную трубку и вызвал майора Сергеева, которому было поручено проверить все обстоятельства, сообщенные Белоусовой, и установить личность Виктора. Майор явился через несколько минут.

- Лейтенант Захарчук еще не вернулся? - спросил Шевколенко.

- Жду с минуты на минуту… Время позднее даже для завсегдатаев ресторанов, - усмехнулся Сергеев, усаживаясь в кресло у стола.

- А как вообще лейтенант справляется с делами?

- Пока неплохо. Исполнен рвения и даже энтузиазма. Это его первое «настоящее дело». Вы-то знаете, что такое первое серьезное дело для начинающего!

Полковник задумчиво улыбнулся.

- Все мы через это прошли! Даже завидно как-то. Трепет ожидания каких-то волнующих событий… минуты неуверенности в своих силах, иногда чувство острого отчаяния: кажется, провалил все дело… Потом - снова взлет мысли, напряжение всех чувств. Упоение победой!… Эх, хорошо, черт побери, быть молодым!

- Недурственно! - усмехнулся и Сергеев. - Захарчук ходит сияющий, даже не ходит - летает. И видели бы вы его, разряженного в пух и прах под этакого, знаете, стилягу! Умопомрачителен и неотразим.

- Что же все-таки он успел уже выяснить?

- Личность, именующая себя Виктором, получила в отделе корреспонденции до востребования на центральном телеграфе телеграмму на фамилию Саврасова. Телеграмма отправлена из Ленинграда. Нами запрошен дубликат, и вот его текст: «Уговор дороже денег». Мало понятно, однако ясно одно: речь идет о выполнении чего-то ранее обусловленного. Подписи под телеграммой нет. Мы поинтересовались, был ли прописан в Ленинграде Виктор Саврасов. Ответ получен отрицательный. Значит, или он соврал и приехал из иного пункта, или был прописан по другому паспорту. Скорее, последнее.

- Где он остановился здесь?

- У «дядюшки», но «дядюшка», конечно, миф. Живет он на Заречной у некой Фещук, женщины тоже весьма подозрительной.

- Белоусова показала, что с Аликом шел разговор о каком-то чемодане…

- Прибыл он к Фещук без вещей. Мы проверили квитанции камеры хранения ручного багажа. Здесь на протяжении пяти дней хранился большой желтый чемодан, оставленный пассажиром Саврасовым. Приемщик багажа хорошо запомнил этот чемодан, так как он был слишком уж тяжелый. Три дня тому назад вещи забрали. Личность человека, предъявившего багажную квитанцию, приемщик не помнит. «Молодой, кажется, человек, а какой именно - описать не берусь».

- Каковы ваши выводы относительно личности Виктора Саврасова? Спекулянт? Аферист? Или…

- Пока решить трудно. В картотеке уголовного розыска ни физиономии Виктора, ни фамилии Саврасова нет. Боюсь, не птица ли он более крупного полета? В этом плане меня смущает лишь одно: вражеские агенты обычно не привлекают к себе внимания, стараются раствориться в массе. А этот все время на виду.

- А не тонкий ли это расчет? Своеобразная, так сказать, маскировка?

- «Трюк» психологически вполне оправданный. Но опять-таки очень меня смущает непонятная заинтересованность Виктора в этом свихнувшемся юнце, Алике. Для вербовки кандидатура мало подходящая, слишком уж неустойчивый элемент…

- Меня беспокоит, - заметил полковник, - что Виктор взял из камеры хранения свой чемодан. Не собирается ли он перекочевать куда-нибудь?

- О, на этот счет можно быть спокойным. Никуда не ускользнет! Он у нас под неусыпным наблюдением. Кроме того, я надеюсь, что лейтенант Захарчук… одну минутку!… Мне кажется, я слышу его шаги.

Однако в дверь никто не постучал, шаги звучали уже в конце коридора.

- Что-то долго он задержался…

- Очевидно, не случайно… Что ж, придется подождать!

…В низеньком подвальчике ресторана стонал, всхлипывал, томно ворковал джаз, до неузнаваемости искажая напевную мелодию популярного вальса. Жиденький оркестр старался «блеснуть». Зажав подбородком скрипку, яркий блондин резко размахивал смычком, подергивая в такт мелодии бесцветными редкими бровями. Пожилой лысый мужчина, кривя рот то в одну, то в другую сторону, казалось, старался перепилить виолончель. Длинноволосый молодой человек энергично рвал мехи аккордеона, привычно перебирая пальцами клавиатуру. Жгучий брюнет в красном галстуке темпераментно бил в бубен, встряхивая копной густых спутанных волос и раскачиваясь всем телом. Закатив глаза, низенький розовощекий флейтист самозабвенно вслушивался в замирающую на самой высокой ноте трель. Певица, с оголенными плечами и спиной, картинно куталась в длинный черный шарф в ожидании своего выступления.

Между столиками в танце кружилось несколько пар. Одни - неловкие и смущенные, очевидно, случайные посетители ресторана, другие - непринужденно развязные.

- Может, и мы потанцуем, Леша? - спросила миловидная сероглазая девушка сидевшего рядом с ней за столиком молодого человека, и глаза ее лукаво блеснули.

- Ну что ты, Лида! - испуганно прошептал тот. - Ведь я тебе ноги оттопчу…

- Значит, в твоем «арсенале» коварного соблазнителя танцы не значатся? Серьезный пробел! Никогда бы не подумала этого, глядя на твои коротенькие брючки, длиннополый пиджак и сногсшибательный галстук! Кстати, как ты себя чувствуешь в новом наряде?

- Шутом гороховым! И подумать только, что некоторые вполне добровольно все это на себя напяливают!

- Однако ты довольно шумно выражаешь возмущение! Тебе не кажется? Несоответствие, так сказать, формы и содержания… Кстати, обрати внимание: наш сосед со своей дамой, кажется, повздорили. Ну, конечно! Вот они пробираются к столику.

- Итак, приготовиться, начинаю! - рассмеялся лейтенант Захарчук. Он взял девушку за руку и, близко наклонясь к ней, стал что-то тихо нашептывать.

Лида прикрыла рукой лицо, словно отгораживаясь от любопытных взглядов. Плечи ее слегка вздрагивали от еле сдерживаемого смеха.

- Лешка, никогда не слышала такой чуши, какую ты городишь! А глаза-то, глаза! Нет, я решительно перед тобой не устою.

За соседним столиком оживленно зашумели. Бледный, уже изрядно захмелевший юноша высоко поднял бокал и выкрикнул:

- Витька, за наше путешествие! За Черное море и всех прекрасных незнакомок, которые изнывают по нас в Одессе! За…

- Замолчи, дурень! Ты пьян и потому глуп. А глупость всегда громогласна. Я уже предпочитаю интимные полутона. Правда, Зоенька?

Светло-соломенная блондинка глупо хихикнула:

- Про интимность, Витенька, в обществе говорить неприлично!

Виктор расхохотался, с шумом отодвинул стул. Блондинка обиженно надулась:

- Ты все время, Виктор, сегодня с насмешкой… Хочешь дурочку из меня сделать? Можешь, кажется, напоследок…

- Безусловно могу! Итак, за твои добродетели, равные уму! Алька, пей до дна, ты оскорбляешь мою даму.

Заметно польщенная, блондинка кокетливо повела глазами и чокнулась со всеми. За столом завязался шумный, безалаберный разговор, прерываемый иногда едкими репликами Виктора. Он явно был не в духе и заметно обрадовался, когда его даму и сидевшую рядом с Аликом рыженькую девушку кто-то пригласил танцевать.

- Тьфу, хоть на пять минут отделались! Глупы, как индюшки, и гогочут, как гусыни! Посадим их в такси и сплавим. Есть один деловой разговор. Впрочем, ты и так уже пьян, а к концу вечера тебя совсем развезет. Поговорим лучше сейчас.

- Может быть, завтра в поезде? Голова, знаешь, того…

- В том-то и загвоздка, что неожиданно все осложнилось.

- Что, не едем? Вот так номер! Я своих стариканов еле уговорил! Как же теперь с билетами? Да почему же такое… что случилось?

- Дядьку сегодня утром пришлось отвезти в больницу - приступ аппендицита. Придется делать операцию. Конечно, я ничем помочь не могу, но как-то неудобно… надо хотя бы зайти узнать, передачу принести… Черт, так все по-дурацки вышло!

- А мы-то пили за Черное море!

- Слушай, как это я не сообразил! Чтобы не было лишних разговоров у тебя дома, поезжай завтра один! А денька через два и я прикачу. Во-первых, сохранится хоть один билет, а их знаешь как трудно летом в Одессу достать, в курортный город? Во-вторых, железо надо ковать, пока оно горячо, - вдруг возьмут и передумают твои стариканы, у старых людей всегда семь пятниц на неделе.

- Очень просто. Могут и передумать. Да только скучно будет одному!

- Зато потом повеселимся вместе. Как, кстати, у тебя с деньгами?

- Малая толика есть: мать дала и загнал свой фотоаппарат.

- Ну, знаешь, это черт знает что! Совсем не по-товарищески. Ведь я же говорил - пока есть у меня, бери, не стесняйся! Я разных церемоний не выношу. Друг я тебе или нет?

- Конечно же друг! Наипервейший! - В пьяном умилении Алик полез к Виктору целоваться, но тот брезгливо его отстранил:

- Телячьи нежности потом. Сейчас - дело. Бери билет. Значит, договорились? Завтра двигаешь.

- А за чемоданом когда придешь?

- Понимаешь, - замялся Виктор, - перетаскивать к себе, потом снова тащить на вокзал… Лишняя канитель! А что, если ты его прихватишь? За услугу, дружище, особый расчет…

- Заметано!

- Тогда руку! Вот это по-мужски! Утром же дам телеграмму сестре, чтобы она тебя встретила. Скажем, у входа в вокзал, под часами. На всякий случай запиши ее адрес.

Виктор наклонился к Алику, вытащил из его кармана авторучку и на оторванном от меню клочке бумаги записал адрес.

За соседним столиком звякнул опрокинутый бокал. Девушка вытирала бумажной салфеткой скатерть и сердито выговаривала смущенному молодому человеку.

- Вот тюлень! - презрительно бросил Виктор. - Целый вечер обхаживал свою простушку - и такой финал! Девчонка не на шутку рассердилась, видишь, собирается уходить.

- А-а, кто?

Алик бессмысленно осматривал зал, колыхавшийся перед ним вместе с кружащимися в танце парами.

* * *

Майор Сергеев заметно нервничал. Шагая по кабинету из угла в угол, он поминутно посматривал то на стоящие в углу часы, то на окно, за которым уже брезжил рассвет.

«Неужели операция не удалась и Виктор ускользнул? - с тревогой думал он. - Кажется, все хорошо проверили. Лейтенант Хоменко мог бы по часам расписать весь «трудовой» день этого типа. Утром зашел на телеграф и справился о телеграмме. Телеграмма, конечно, была. Лейтенант Захарчук постарался, чтобы липовая сестричка не оставила своего братца в неведении. «Курсовка обеспечена. Можешь приезжать. Целую Нина». Условный текст, конечно, не возбудил у Виктора тревоги. Он в полной уверенности, что чемодан доставлен по назначению… В самом прекрасном настроении Саврасов позавтракал в скромном кафе и сразу же отправился на пляж. Может быть, впервые ехал он сюда просто отдохнуть и понежиться на солнце. По крайней мере, все его поведение свидетельствовало об этом. Он полежал на песке, искупался, снова погрелся на солнце и даже немного вздремнул. Ни с кем подозрительным на берегу реки он не встречался. Пообедал, вернее, перекусил тут же на пляже, в буфете. Очевидно, сегодня он решил избегать ресторанов, где появлялся обычно в сопровождении компании. Когда начало вечереть, отправился на Заречную к Зое Фещук и никуда из ее квартиры не выходил. Так сообщал лейтенант Хоменко. Правда, Зоя Фещук выходила из дому, но явно по хозяйственным делам. В гастрономе она купила бутылку коньяку и закуску и сразу же вернулась домой. На квартиру к ней никто не приходил. Таким образом, арест Виктора Саврасова ничем не мог осложниться. Разве только попыткой отстреливаться? Вряд ли. Глупо было бы с его стороны - один против троих он ничего бы не сделал. А вдруг действительно отстреливался и кто-нибудь из сотрудников ранен?»

Стараясь отогнать тревожные мысли, Сергеев подошел к столу и еще раз перечитал переданное Захарчуком по телефону короткое донесение:

«Операция прошла успешно. Александр Тимохин задержан при выходе с поезда. Чемодан изъят. На встречу с «сестрой Виктора» вышел Антонов с соответствующим ручным «багажом». Приняты меры для установления лица или лиц, которые явятся за чемоданом. Подробности доложу лично. Захарчук».

Майор Сергеев взял расписание поездов, чтобы рассчитать, когда можно ждать Захарчука, но дверь без стука широко открылась, и на пороге появился возбужденный лейтенант Хоменко.

- Взяли, товарищ майор! - сообщил он. - В постели, без шуму! Вот изъятое при аресте!

Лейтенант подошел к столу и положил на него пистолет ТТ, две обоймы и толстую пачку денег.

- Пистолет нашли в потайном кармане пиджака, что висел на стуле, рядом с кроватью. Деньги найдены в заднем кармане брюк. В кармане пиджака находился и паспорт на имя Саврасова Виктора Павловича. Второй паспорт, на имя Фещенко Григория Семеновича, был зашит в подкладке его плаща.

- Ффу-у! - облегченно вздохнул Сергеев. - А я, признаться, уже начал было волноваться. Почему же вы задержались так долго?

- Понимаете, в квартире, где живет Фещук, соседи отмечали именины, и гости долго не расходились. Вот мы и ждали, пока все успокоится и наш птенчик сладко заснет…

- Где сейчас задержанный?

- До вашего распоряжения отправили в одиночную камеру, товарищ майор.

- Добро! Сейчас мы им займемся… Как, кстати, он себя ведет?

- Впечатление таково, что попытается разыгрывать оскорбленную невинность. Главной-то улики, чемодана, который он так хотел сплавить, при нем нет!

- Ничего, скоро он будет иметь возможность им полюбоваться!

- Значит, у Захарчука тоже все в порядке?

- Жду его либо первым поездом, либо самолетом. Загляните в расписание, а я тем временем полковнику Шевколенко позвоню - просил немедленно сообщить ему о результатах операции. Уверен, что не выдержит и придет, так что вы, лейтенант, немного задержитесь - расскажете о подробностях.

Полковник Шевколенко в эту ночь, по-видимому, тоже не спал. Он тотчас взял трубку и, выслушав Сергеева, сообщил, что сразу же выезжает.

Солнце уже взошло, и пробуждающийся город наполнил комнату звуками своей обычной жизни. А майору Сергееву и лейтенанту Хоменко казалось, что вовсе и не было бессонной ночи с ее тревогой и ожиданием. Удача порой так же снимает усталость, как хороший, крепкий сон, да и ожидание Захарчука держало их обоих в напряжении.

- Неужели он не догадался вылететь самолетом? - нетерпеливо спросил Сергеев, когда стрелки часов соединились на цифре «12».

- Так точно, товарищ майор, догадался! - донеслось из-за его спины.

Сгибаясь под тяжестью чемодана, в кабинет шагнул улыбающийся Захарчук.

Сергеев и Хоменко удивленно переглянулись.

- Что с тобой, Николай? - встревожился Хоменко, - Паршивый чемоданишко еле тащишь!

Захарчук усмехнулся.

- А ты возьми попробуй…

Хоменко схватил чемодан, и его сразу же перетянуло вниз.

- Ого-го! - воскликнул он. - Что же в нем такое?

- Не иначе, как слитки золота! - пошутил Захарчук.

Вошел полковник Шевколенко и тоже приподнял чемодан.

- Да, тяжеловат! Камнями он, что ли, набит? Впрочем, не будем гадать. Давайте поскорее откроем.

- Замки прочные, видно по специальному заказу. Придется сорвать, - деловито заметил Сергеев. - А ну-ка, молодежь, беритесь!

И вот замки сорваны, и крышка чемодана открыта. Все замерли от изумления.

- Спички? - растерянно сказал Хоменко, обводя присутствующих недоумевающим взглядом.

Захарчук взял одну спичечную коробку и осторожно ее открыл.

- Ничего не понимаю! Какая-то земля… И вот еще, смотрите, вроде ила. А здесь листки какие-то попадаются… Теперь - жужелица… Вот шутку сыграл! Заметил, наверное, что за ним следят, и нарочно подстроил… А я-то дурак!

Но Шевколенко и Сергееву теперь было не до переживаний лейтенанта. Одновременно опустившись на колени, они лихорадочно перебирали спичечные коробки, время от времени обмениваясь понимающими взглядами и короткими восклицаниями:

- Н-да!

- Каково?

- А это!

- Товарищ полковник! Товарищ майор! - взмолился Захарчук, начиная заражаться волнением своих начальников. - Да объясните же, ради всего святого, в чем дело?

- А вот прочтите! Видите надписи на коробочках? «Солнечногорск», «Лесногорск», «Красногорск», «Южногорск» и тому подобное… Поняли?

- Пробы грунта? - не совсем уверенно спросил Захарчук.

- Вот-вот. Крупную птицу удалось поймать!

- Но я не пойму, для чего, собственно… Хотя нет, догадываюсь: какие-нибудь полезные ископаемые!

- Не какие-нибудь ископаемые, а самые определенные! С ног сбились разведчики капиталистических стран, стремясь узнать расположение нашей атомной промышленности, ее мощность и места добычи сырья. Вот и шныряли агенты их разведок по Союзу, собирая, где возможно, пробы. Особенно, конечно, в подозрительных, с их точки зрения, местах. А потом в лабораториях содержимое этих невинных с виду коробочек они собирались исследовать на радиоактивность… Названия пунктов, откуда взяты эти пробы, конечно, условные.

- Выходит, дороже золота было для них содержимое этого чемодана!

- В вашей шутке о слитках, лейтенант, была доля истины. А теперь аккуратно соберите все коробочки. Мы их тоже исследуем и установим, где именно побывал этот мерзавец и кто ему помогал собрать такую «коллекцию».

- Вы думаете, мальчишка знал, что он везет?

- Вряд ли… Скорее, его просто использовали, как удобную ширму. Но если бы у него увяз коготок, его бы тоже, возможно, завербовали. Ведь именно среди таких неустойчивых, морально разлагая их, они черпают кадры своих пособников…

- Я-то хорош! - горестно вздохнул лейтенант. - Сразу и не сообразил, что к чему, когда эти коробочки увидел.

Полковник улыбнулся ему:

- Вы думаете, все постигается так быстро? Здесь не в одном опыте дело. Жизнь каждый день выдвигает новые требования. Враг взял на вооружение новейшие достижения науки. Значит, чтобы разгадать его происки, мы должны знать больше, чем знает он… Впрочем, обо всем этом мы успеем еще поговорить. А теперь идите отдохните. Небось намаялись с Виктором и Аликом, а? Операцию проведи хорошо. Благодарю.

* * *

Пожилой коренастый мужчина вошел в кабинет и грузно опустился в кресло. Понурив голову, он с минуту сидел молча, словно забыл о цели своего визита. Только медленно наливающийся кровью затылок свидетельствовал о его волнении. Полковник Шевколенко поспешно налил стакан воды и придвинул его посетителю.

- Вам нехорошо? Выпейте!

Мужчина покачал головой.

- Уже прошло… Спазмы сосудов, знаете… Впрочем, это к делу не относится. Я просил, чтобы меня приняли не для разговоров о собственном здоровье. Что с моим сыном, с Аликом?

- Алик Тимохин нами арестован.

- Это, по-видимому, простое недоразумение, товарищ полковник!

- К сожалению, нет. Вы знали, с кем отпускаете сына в Одессу?

- Какой-то его приятель…

- Вот именно «какой-то»! С этим, как вы говорите, приятелем ваш сын познакомился всего дней десять тому назад, в ресторане. Вообще-то вам известно, что ваш сын стал завсегдатаем ресторанов?

- Он достаточно взрослый… Я не мог контролировать каждый его шаг.

- На какие деньги он гулял?

- Очевидно, давала мать. В таком возрасте юноша может иметь кое-что на карманные расходы.

- Значит, достаточно взрослый, чтобы пить, иметь деньги на карманные расходы, но слишком мал, чтобы работать?

Федор Захарьевич Тимохин опустил голову.

- Должен признаться, мать сильно его избаловала.

- Эх, Федор Захарьевич! - с глубокой грустью вырвалось у полковника. - Вот сидим мы здесь, беседуем и словно в прятки играем! Неловко мне, право, заводить с вами разговор о воспитании, повторять избитые истины, хорошо вам самому известные. Не думаю, чтобы вы хотели укрыться от определенной ответственности, сваливая все на жену. А речь-то идет о юноше, который едва не погубил себя бесповоротно! Для вас он - сын. Для меня… выражаясь фигурально, тоже вроде сына. Ведь и я ему в отцы гожусь, и у меня у самого дети! Тут обоим нам надо бы объединиться, подумать, как спасти душу парня от того растлевающего, что уже проникло в нее. Ведь этот Виктор…

- Простите, товарищ полковник, жена мне говорила о каком-то чемодане, который Виктор оставлял у сына на хранение. Кто этот субъект? Вор? Он использовал доверчивость сына? Может, даже втянул в свою шайку?

- Человек, скрывающийся под именем Виктора Саврасова, оказался шпионом, агентом иностранной разведки!

Федор Захарьевич подался вперед, на его мертвенно-бледном лице жили только глаза - они впились в полковника и требовали ответа, пусть даже самого беспощадного.

- Значит, мой сын… Алик… был… - с усилием выговорил он.

- К счастью, только слепым орудием в руках Саврасова. Но ведь все могло кончиться хуже, значительно хуже!

Тимохин поднялся, опираясь на край стола и ощупывая его, как слепой.

- Когда я шел к вам, меня ужасала одна мысль -,что он может оказаться вором. Теперь же, да, я благодарю судьбу за то, что он… не шпион. Как велика мера страдания, которое может выпасть на долю человека!

- Давайте поговорим лучше, Федор Захарьевич, о мере… нет, о силе терпения в борьбе за душу человека! - мягко сказал полковник Шевколенко.

ПОЛЕТ В НИКУДА

Полковнику Снежко снилась рыбная ловля. Будто сидит он на берегу озера и напряженно следит за тихонько вздрогнувшим поплавком. Вот красное перышко дернулось сильнее, поплавок повело в сторону. Сейчас он совсем скроется под водой - время подсекать! А тут, как на грех, зазвонили звоночки донок. Их длинные удилища выгнулись дугой. Бьются, мечутся рыбы, до предела натягивая леску… звоночки звонят все сильнее, все заливистей… «Какую же донку хватать первой? Пожалуй, вот эту, крайнюю…»

Потянувшись к удилищу, он с силой рванул его и… проснулся: на тумбочке у кровати пронзительно звонил телефон.

Силясь удержать в памяти ускользающие обрывки приятного сновидения, Снежко снял трубку.

- Слушаю, - пробормотал он вяло.

Резкий голос дежурного показался Снежко испуганным. Новость грянула, как выстрел у виска.

Полковник вскочил с кровати и крепко стиснул трубку:

- Убит лейтенант Конигин?… При каких обстоятельствах?… Да, да, слышу… Высылайте машину!

Быстро одевшись, он спустился к подъезду своего дома. Машина еще не прибыла, и Снежко, нервничая, зашагал взад и вперед по тротуару.

Невольно ему казалось, что рядом с ним шагает статный смуглолицый лейтенант, привычный спутник многих таких же выездов на место происшествия. Воспоминание об этом было настолько живо, что полковник на минуту усомнился в достоверности только что полученного известия.

«Может быть, он только ранен… Может быть, в милиции вообще что-то напутали. Позвонили в отдел госбезопасности не с места происшествия, а на основании какого-то заявления…» - успокаивал он себя.

Расстроенное лицо капитана Васильева, выскочившего из машины, вернуло его к действительности. Капитан сообщил, что Конигин действительно собирался не то вечером, не то сегодня утром выехать в один из ближайших населенных пунктов для расследования какого-то дела. Убийство совершено на дороге, ведущей именно к этому населенному пункту. Женщина, позвонившая в милицию, очевидно, знала Конигина в лицо, так как определенно назвала его фамилию…

Машина помчалась еще безлюдными улицами города, вырвалась на широкое, покрытое асфальтом шоссе.

- У первой развилки, - угрюмо указал капитан Васильев.

Шофер молча кивнул головой и увеличил скорость. Низко нависшие облака стремительно поплыли навстречу машине. В сплошную полосу слились чахлые деревца, посаженные вдоль магистрали. Утренняя роса покрыла их сизоватым налетом.

Вблизи развилки шофер затормозил.

- Здесь или повернем на грунтовку? - спросил он хрипло и вытер рукой вспотевший лоб.

Полковник сделал знак остановиться. Все трое вышли из машины. Отсюда хорошо было видно распростертое на обочине грунтовой дороги неподвижное темное тело.

Лейтенант лежал на спине, с чуть завалившейся назад головой. Его затянутую шнуром шею пересекала длинная поперечная рана. На застывшее лицо густо осела утренняя роса. Словно серебристым ворсом, ею была покрыта и вся одежда убитого.

- Осмотрите тело! - приказал Снежко тем жестким тоном, который всегда появлялся у него в минуты наибольшего душевного волнения.

Капитан Васильев склонился над убитым.

- След шнура неясный. Очевидно, удушение не удалось, и тогда перерезали горло. Странно, имеется и след пулевого ранения в затылочной части… Документы целы. А вот и деньги - пятьсот рублей. Кобура расстегнута… Постойте, постойте, а где же оружие? - Капитан Васильев выпрямился и вопросительно взглянул на полковника.

- Надо осмотреть все вокруг. Возможно, у Конигина выбили из руки пистолет, когда он хотел защититься. Посмотрите с той стороны, а я обследую с этой. Вы, Саша, - кинул Снежко шоферу, - пройдите назад. Борьба могла завязаться раньше, чем он упал.

Все трое низко склонились над побуревшей редкой травой.

Пистолета нигде не было.

- Что ж, иногда отсутствие вещи гораздо красноречивее, чем ее наличие, - задумчиво сказал полковник, когда место происшествия было обследовано. - Присядем, капитан, здесь, в сторонке, и давайте разберемся в том, что нам удалось установить. Не кажется ли вам странным способ убийства?

- Более чем странным, товарищ полковник. Шнур, нож, выстрел… Слишком уж много орудий убийства! Или это изуверство, или попытка устрашающе подействовать на психику тех, кто будет производить расследование, чтобы сбить их со следа…

- А мне кажется, что вы немного увлеклись, капитан. В действительности все было гораздо проще.

- То есть?

- Переставьте последовательность, в которой вы перечисляли орудия убийства. Скажем так: шнур, выстрел, а потом уж нож. Улавливаете, в чем здесь разница?

Капитан смутился:

- Признаться, нет.

- А между тем, если вникнуть, все становится до очевидности ясным. Я представляю себе картину убийства так: человек, замысливший преступление, идет рядом или почти рядом с лейтенантом. Конигин вооружен и достаточно силен физически, поэтому преступник не решается напасть на него открыто. Тогда, выбрав подходящий момент, он набрасывает на шею своей жертвы шнур. Слишком неловко, чтобы удушить сразу. Конигин рванулся и вырвал конец шнура из рук убийцы. Задыхаясь, он пытается раздвинуть петлю, сдавившую его шею. Одно короткое мгновение, на которое он остановился. Но его достаточно для убийцы. Выхватив из кобуры Конигина пистолет, подбежавший сзади преступник стреляет. Сделав по инерции шаг вперед, лейтенант упал, он еще хрипит в агонии. У преступника мелькает мысль, что рана не смертельна. Тогда он перевернул свою жертву вверх лицом и, «для уверенности», полоснул еще ножом по горлу… Это, конечно, лишь грубая схема, по ход событий, я убежден, был именно такой. Присмотритесь к следам, оставленным на земле, к примятостям травы.

- Но мог ли Конигин подпустить к себе незнакомого человека? Он был сама предусмотрительность и осторожность! - воскликнул капитан.

- Значит, что-то усыпило его бдительность.

- Или кто-то?

- Безусловно, мог быть и соучастник, который отвлек внимание лейтенанта.

- И, однако, все это очень странно. Ведь непонятны самые мотивы убийства. Ограбление? Нет! Все вещи Конигина целы, даже деньги сохранились. Документы на месте - он всегда носил их в правом внутреннем кармане кителя. Правда, исчез пистолет… но преступник мог бросить его где-нибудь дальше или просто механически сунуть в карман. Возьмем другой вариант - убийство из мести. Насколько я знаю, у Конигина не было личных врагов. По крайней мере, явных. Конечно, какой-нибудь преступник, которого он помог изобличить… Как вы считаете, не следует ли поинтересоваться всеми делами, которые вел Конигин?

- Наше дело найти убийцу, и надо прощупать все нити, могущие привести нас к цели. Однако слишком распылять внимание тоже не следует. Выберем сначала наиболее вероятные варианты… Знаете, что больше всего меня поражает? Такая деталь, как исчезновение оружия! Преступник мог совершить убийство именно с целью завладеть пистолетом… Как вы на это смотрите, капитан?

- Вполне реальное предположение… Но как доказать это фактами?

- Нужно извлечь пулю, и, если она окажется из пистолета Конигина… какой у него был пистолет, мы знаем!

- Понимаю! Это докажет, что преступник не имел своего огнестрельного оружия. Значит…

- Оно было ему крайне необходимо, и он решил приобрести его любыми средствами!… А теперь направляйтесь в судебно-медицинскую экспертизу. Чем скорее мы будем иметь интересующие нас данные, тем лучше…

Полковник поднялся и подошел к убитому. Прищурив глаза, он еще раз внимательно осмотрел землю, на которой лежало тело лейтенанта, мысленно отмечая каждый мельчайший след, могущий стать полезным в раскрытии преступления. Капитан Васильев остановился немного поодаль. Невыразимая тоска сжимала его сердце. Он дружил с лейтенантом, и в его сознании до сих пор как-то не укладывалось, что Конигина нет в живых. «Нет, невозможно смириться, - мысленно говорил он себе, - нужно действовать, еще и еще искать!» Наклонившись, капитан начал шарить в траве и вдруг быстро вскочил на ноги.

- Товарищ полковник! - крикнул он возбужденно. - Интересная находка!…

Полковник увидел на его ладони женскую приколку для волос, очень нарядную, необычной формы безделушку.

- Смотрите, обронена недавно! Она не успела заржаветь или покрыться пылью. В приколке зажато два рыжих волоска.

- Да, очень ценная находка, - согласился полковник. - Она подтверждает мысль, что у преступника был соучастник, вернее, соучастница.

- Теперь понятно, почему Миша Конигин не принял мер предосторожности. Женщина обычно вызывает меньше подозрений.

- А не могла ли сопровождать лейтенанта какая-нибудь дама его сердца?

- Что вы! У Конигина молодая жена, он был хорошим семьянином, и до его женитьбы я не замечал за ним какого-нибудь донжуанства, хотя он очень нравился женщинам. Мы даже посмеивались, что некоторые его соблазняют, как Иосифа Прекрасного… Был даже случай… - Капитан оборвал фразу, оживленное лицо его застыло в мучительном напряжении, словно стремясь поймать какое-то ускользающее воспоминание. - Да, была одна рыженькая, она буквально преследовала Конигина! Ну, просто изнывала от любви к нему.

- Кто же такая? - заинтересовался полковник.

- Вы, может, помните смазливенькую девицу в буфете на вокзале? Феней ее зовут. Теперь она где-то в другом месте работает.

- К сожалению, стар, чтобы на смазливеньких девиц заглядываться… На всякий случай поинтересуйтесь этой Феней. И вообще, точно установите, когда отправился Конигин на выполнение задания, ехал ли он или шел, проверьте, кто его видел в последний раз и все прочее… Вечером доложите мне лично.

В столовой шахты № 3-бис сегодня было особенно шумно и многолюдно. Хотя спиртных напитков здесь не продавали, но пили почти за каждым столиком. По пути в столовую многие прихватывали в магазине бутылку, чтобы по случаю выдачи зарплаты «раздавить по маленькой».

Большинство посетителей уже изрядно подвыпили, и разговоры за столиками становились все громче, все оживленнее, а требования поскорее подать заказ - все нетерпеливее. Сплетаясь между собой, эти отдельные окрики, восклицания, непривычно громкие голоса наполняли зал тем особенным гулом, который можно сравнить только с шумом прибоя.

Капитан Васильев невольно остановился у порога, пораженный этой необычной для столовой обстановкой.

«Пожалуй, чтобы не выделяться, и мне надо было бы захватить с собой бутылочку», - подумал он и одернул синюю рабочую спецовку, так непривычно свободно облегающую тело.

Медленно продвигаясь меж столиков, Васильев прошел в глубину зала. Здесь тоже было тесно, но оставалось несколько незанятых стульев. Один из них стоял у стола, за которым сидели высокий плечистый парень и рыжеволосая худенькая девушка.

- Разрешите присесть? - спросил Васильев непринужденно.

Парень поднял на него мутные, посоловевшие глаза.

- Катись! - бросил он зло. - Не видишь, что сижу с девушкой? - Не обращая больше внимания на Васильева, он перегнулся через стол, пытаясь дотянуться до бутылки, которую девушка придвинула поближе к себе. Неловко взмахнув рукой, он осушил очередные «сто пятьдесят», тупо посмотрел на стакан и небрежно отодвинул его локтем.

- Совсем очумел, - сказала девушка и, подняв стакан, добавила уже сердито: - Мог бы, кажется, в такой день…

Ее дальнейших слов капитан не расслышал, так как рядом поднялась со своих мест шумная компания. Васильев присел на освободившийся стул неподалеку.

- Эх, Феня, Феня! - укоризненно выговорил тот. - Не понимаешь ты, что мне душу в вине утопить хочется. Этакое пережить! Петлей, а потом по горлу…

- Да не кричи ты, дурной! Об этом лучше молчать. И вспомнить-то страшно.

Горячая волна ударила в голову капитану, в ушах так зашумело, что с минуту он ничего не слышал. Потом снова до него донесся голос рыжеволосой:

- Плати, да пойдем! Совсем тебя, горький мой, развезет.

Васильев быстро повернулся и просительно взглянул на девушку:

- У вас, кажется, есть лишний стакан… Дайте, красавица, коли не жаль!

- А мне что, берите, - равнодушно сказала девушка и встала, поправляя волосы.

«Приколка, точно такая же…» - пронеслось в сознании Васильева.

Парень тем временем вытащил из кармана пятьдесят рублей и небрежно бросил их на стол.

- Нюся, возьмешь! - крикнул он проходящей официантке, не ожидая, пока она подойдет к столику, нетвердо ступая, направился к выходу. Рыжеволосая поспешно последовала за ним.

- Вы что будете кушать? - спросила официантка Васильева, пряча оставленную пятидесятирублевку в карман передника.

- Водочки бы мне, грамм этак двести… Аппетит, знаете, разыгрался, - возможно равнодушнее сказал Васильев, зная, что водки она не подаст.

- У нас это воспрещается, - строго сказала официантка.

Капитан кивнул на опустевший столик.

- Значит, для тех есть, которые сдачи не требуют?

- Вы, гражданин, не имеете права оскорблять! - обиделась девушка. - Если Нестеренко выпивши, так Феня сама счет сведет. Не первый раз так-то. А водку каждый сам несет, хоть говори им, хоть не говори…

- Ну, тогда прошу прощеньица. Пойду и я для аппетита прихвачу.

Васильев вышел из столовой и в конце улицы увидел знакомые фигуры. Парень тяжело переступал ногами, всем корпусом наваливаясь на тщедушную девушку, которая силилась его поддержать.

- Здорово сегодня Нестеренко нализался! - будто невзначай, заметил Васильев стоявшему у входа молодому шахтеру.

- Получка длинная, а ум короткий, - равнодушно ответил тот.

- А он где сейчас работает? Слышал я, перевели?

- Ваську Нестеренко? Вот выдумал! На первом участке он, как и раньше. Он у начальства в почете! Вчера смену прогулял, и то как с гуся вода!

«Прогулял смену. И вот разговор с Феней, который она старалась оборвать… Неужели такая неожиданная удача? Нет, не надо увлекаться! Сначала все проверить… Пойти к начальнику участка и расспросить о Нестеренко, узнать подробнее о Фене. Еще раз поговорить с шофером и работницей ОРСа, заметившей на перекрестке военного с женщиной…»

Нетерпеливые мысли роем кружились в голове капитана Васильева.

До вечера остались считанные часы, а полковник, он знал определенно, потребует прежде всего фактов.

* * *

Полковник Снежко с раздражением слушал доклад майора Лысенко, только что вернувшегося из командировки.

- Не понимаю, майор, вашего олимпийского спокойствия, - не выдержал наконец полковник. - Три месяца прошло после сообщения «Южного кедра» о направленном в нашу область диверсанте, но… чего же мы достигли? Ровным счетом ничего! А теперь вы утешаете меня, что, мол, вражеский агент фактически связан по рукам и ногам, так как при высадке все его шпионское снаряжение погибло, а явки, которые были даны ему и его напарнику, провалены. Слабое утешение! Никуда не годная попытка оправдать свою беспомощность! Да и можем ли мы полагаться на те сведения, о которых вы мне только что говорили?

- Все совпадает. Дата, указанная «Южным кедром», и количество парашютистов. Даже приметы, указанные тем типом, что мы захватили, совпадают…

- Вы лично ознакомились с протоколом допроса задержанного?

- А как же! К сожалению, о своем напарнике он мог сообщить немного: задание они получили общее, но инструктировали каждого отдельно и до вылета не встречались. Кличка того, которому удалось скрыться, «Зубр».

- Приметы?

Майор закрыл свой блокнот и, минуту помедлив, сказал смущенно:

- С приметами как раз и плохо. Слишком уж невыразительны. Средний рост, светлый шатен, глаза неопределенного цвета, не то светло-карие, не то зеленоватые. Лицо славянского типа. Ни одной привлекающей внимание черты!

- Да, попробуй поищи по таким признакам!… Что же вы намерены предпринять?

- Действовать в том же направлении, что и раньше.

- Долго же придется искать!

Майор пожал плечами.

- Иного выхода не вижу. Наблюдение за эфиром ничего не дало, да и не может дать, поскольку шпион лишился рации. Думаю, что, потеряв связь, без денег и оружия, без… - майор остановился, заметив, что выражение лица полковника странно изменилось, и вопросительно взглянул на Снежко. - Вы что-то придумали иное, товарищ полковник?

- Так, мелькнула одна мыслишка. Пока неоформленная. Позже обсудим! А пока я хотел бы вас попросить еще немного задержаться - сейчас должен прийти Васильев, послушаем, что нового скажет он о сегодняшнем убийстве.

- Меня просто ошеломило, когда я узнал. Хлопец-то какой золотой! Моя Полина Михайловна сейчас у жены Конигина. Представляю, что с бедняжкой! Недавно поженились, такая пара была!

Снежко нахмурился. Человек сдержанных чувств, он не любил высказывать их вслух. Заметив, что разговор о погибшем полковнику тягостен, Лысенко умолк, в душе ругнув себя за «причитания».

Не сразу возобновившийся разговор протекал вяло. Время от времени оба посматривали на часы, и, когда на пороге появился капитан Васильев, они облегченно вздохнули.

Капитан вошел стремительно, глаза его блестели - по всему было видно, что он доволен собранными сведениями.

- Не спрашиваю, есть ли новости, так как вижу, что вам не терпится их сообщить, - усмехнулся Снежко. - Итак, что вам удалось узнать?

- Не слишком уж много, но кое-что есть, отправной, так сказать, пункт. Убийц Конигина видели!

- Прошу по порядку, капитан!

- В семнадцать часов Конигин был на автобусной остановке. Не дождавшись автобуса, он «проголосовал» грузовой машине и сел в ее кузов поверх кочанов капусты. Удалось установить, что овощи предназначались для ОРСа треста «Краснолучуголь», и, таким образом, я легко нашел грузовик, подобравший лейтенанта: ГАЗ-150, номер 2075. Шофер - некто Кирилюк, подтвердил, что он подобрал в машину военного в форме лейтенанта. В кабине с шофером ехала девушка, экспедитор ОРСа, Снигирева. И она и шофер утверждают, что на первом перекрестке лейтенант попросил остановить машину и сошел.

- Люди на перекрестке были?

- Шофер никого не заметил, но девушка, сидевшая в кабине, твердо помнит, что на перекрестке стоял военный с женщиной. Лиц она не разглядела, так как начало уже темнеть, но она и не присматривалась.

- Какое расстояние от перекрестка до места, где обнаружен убитый Конигин?

- Ровно триста метров. Вполне вероятно, что военный и женщина пошли с Конигиным как попутчики. Это не могло возбудить у лейтенанта подозрений. Дальше, очевидно, все произошло так, как вы и предполагали.

- Военного и женщину больше никто не видел?

- Нет, дорога была безлюдна.

- Худо!

- Не совсем, товарищ полковник. Очень серьезные подозрения у меня вызывает одна интересная парочка. Помните, я вам говорил о бывшей буфетчице вокзала - Фене?

- Рыженькой?

- Вот-вот. На всякий случай я решил узнать, с кем она сейчас водится, и здесь совершенно неожиданно открылись подробности… - от волнения голос капитана сорвался, - просто поразительные по тому, как некоторые данные совпадают…

- Так, так… интересно! - оживился полковник.

- Во-первых, оказалось, что она находится в связи с неким Нестеренко, человеком, внушающим подозрения. Сильно пьет, нрава угрюмого, с товарищами по работе не сошелся - очень груб и самоуверен. Правда, работник он неплохой. Я говорил с начальником первого участка, где Нестеренко работает, и тот дал ему хорошую характеристику как рабочему, однако подтвердил, что парень пьет и вообще в отношениях с людьми диковат. Самое же интересное, что в день убийства Нестеренко не вышел на ночную смену. Впервые за все время прогулял! Причины прогула объяснить отказался…

- Есть еще что-нибудь?

Капитан Васильев подробно рассказал о своих наблюдениях в столовой и дословно передал разговор Фени с Нестеренко.

- На перекрестке видели женщину с военным, - напомнил Снежко.

- Нестеренко демобилизовался из армии, и у него имеется военная форма.

- Вы проверили, где провели вечер и ночь Нестеренко и Феня?

- Дома Нестеренко не ночевал. Что же касается девицы - она живет в шахтерском поселке, в маленькой комнате с кухней. Ход изолированный. Соседей расспрашивать побоялся, чтобы не разболтали и не вспугнули эту особу. Я считаю, что после их ареста…

- Одну минутку, капитан! - остановил его Снежко. - Вопроса об аресте мы ставить не можем, не имея веских доказательств их вины. Учтите это!

- Но один их разговор в столовой чего стоит!

- Убийство произвело на всех очень тяжелое впечатление, и вполне понятно, что люди о нем говорят.

- Говорят, но не так! Нестеренко был явно подавлен тяжелыми воспоминаниями и хотел, как он выразился, «залить душу вином». А его дама зажимала ему рот. Потом эта приколка, найденная на месте преступления. Я нарочно обошел все магазины. Нигде подобных приколок нет. Та, что мы нашли, настоящая черепаховая вычурной формы. Очень хитроумный зажим. Волоски, зажатые в ней, рыжеватые, по цвету как раз подходят к волосам Фени. Конечно, она могла потерять приколку раньше. Но ведь самый вид вещи говорит, что ее обронили недавно. Кстати, в прическе Фени я заметил еще одну такую приколку и такой же черепаховый гребень.

- Простите, - вмешался майор, - я еще не знаком с подробностями дела и, возможно, задаю праздный вопрос. Но мне неясны мотивы, по которым девушка могла бы стать соучастницей этого страшного преступления.

- Ревность или обида из-за того, что ею пренебрегли. Я рассказывал полковнику… Одно время она буквально вешалась на шею Конигину. Мы даже острили по этому поводу, и он ужасно злился.

- В припадке ревности, пожалуй, - согласился Лысенко, но тут же спохватился: - Я подчеркиваю это слово: в припадке… Феня, однако, вскоре утешилась с этим… как бишь его… Кажется, Нестеренко? Да и почему бы ее новый поклонник вздумал мстить Конигину за прежние, неразделенные чувства Фени? Согласитесь, это нелогично!

- Девица могла использовать Нестеренко в своих целях. Узнав, что тому нужно оружие…

- Опять ничего не понимаю! - воскликнул Лысенко. - О каком оружии речь?

- У Конигина исчез пистолет, - пояснил полковник и многозначительно взглянул на Лысенко.

- Ах, вот в чем дело! - взволновался майор.

Снежко молча кивнул и, вынув из ящика стола листок бумаги, протянул его Лысенко:

- Заключение экспертизы. Как видите, извлеченная пуля была выпущена из пистолета Конигина. Какой вывод вы сделаете из этого, майор?

- Преступник не имел при себе огнестрельного оружия!

- Очень рад, что мое и ваше мнение совпадают. А если продолжить эту мысль?

Лысенко все заметнее волновался:

- Преступнику нужно было оружие. Возможно, и убийство это совершено с целью завладеть им.

Не совсем понимая, почему и полковник и майор так возбуждены, Васильев не вмешивался в разговор. У него невольно зарождалось чувство обиды. Столько потратил он сегодня сил и такие важные собрал материалы, но о них словно бы забыли, говорят о второстепенных деталях!

Полковник угадывал настроение капитана и круто изменил разговор:

- Вернемся, однако, к вопросу о Нестеренко и Фене. Капитан Васильев собрал ценные данные. Мы знаем, когда выехал лейтенант Конигин, и можем рассчитать, когда он сошел с машины. Приблизительно установлено, что его убийцы - мужчина в военном и женщина. Есть серьезные основания предполагать, что это был Нестеренко и его девица. Именно в тот день Нестеренко совершил прогул; именно в эту ночь не ночевал дома; возле убитого найдена приколка, такая же или похожая на ту, что носит Феня; оба слишком уж взволнованно говорили об убийстве…

По мере того как полковник перечислял факты, лицо Васильева светлело. После каждой фразы, сам не замечая того, он утвердительно кивал головой.

- Однако, - продолжал полковник, - можно очень легко и опровергнуть каждый из этих доводов. Возьмем основной факт, свидетельствующий против Нестеренко, - прогул и то, что он не ночевал дома. С молодым парнем, да еще любящим выпить, такое может случиться. Особенно если у него связь с женщиной. Второе - у Нестеренко есть военная форма, а на перекрестке заметили именно военного. Так ли необычно, что парень после демобилизации сохранил военную форму? Ручаюсь, что у большинства рабочих, бывших солдат, такая форма бережно хранится, как живое воспоминание о трудном и славном прошлом… Теперь о разговоре в столовой. Действительно он может вызвать подозрения. Но… психика пьяных отличается от психики нормальных людей. Пьяный часто склонен преувеличивать свои чувства. Нередко у него появляются навязчивые идеи, от которых он не может отрешиться. Подробности убийства, действительно очень страшные, поразили его воображение, когда он о них услышал, и вот, при опьянении, они снова всплыли в сознании с особой, ужасающей силой. О приколке мы уже говорили. Правда, она не совсем обычна, но и не уникальна! Как видите, каждый из доводов против Нестеренко и его подруги можно отбросить. Не обижайтесь, капитан, из этого не следует, что я отвергаю вашу версию. Я только говорю, что ее надо проверить, и проверить тщательно, прежде чем решать вопрос об аресте. Это тем более важно, что исходная точка у вас очень слаба. Речь идет о мотивах убийства.

Васильев облизнул пересохшие губы. Ему самому вдруг показалось нелепым предположение, что хрупкая, хорошенькая Феня спокойно помогает убивать Конигина, пусть даже когда-то он невольно и оскорбил ее женское самолюбие.

Полковник продолжал сосредоточенно:

- Так вот, о мотивах убийства. Слишком уж демонические страсти! Девушка такого темперамента не сидела бы за буфетной стойкой, а строила бы свою жизнь по-иному. Ваше предположение, что Нестеренко нужно было огнестрельное оружие, а Феня, учтя это, использовала его как слепое орудие, - неубедительно. Для чего Нестеренко мог потребоваться пистолет? Он не деклассированный элемент, а рабочий, и хороший рабочий. Правда, выпивает и нрава непокладистого. Но разве один он этим грешит? Вы сами говорили, что в столовой было много подвыпивших! Что же до таких черт характера, как грубость и самомнение, то они могут быть и плодом плохого воспитания, и результатом каких-то жизненных неудач. Правда, такие люди, оторванные от коллектива индивидуалисты, скорее могут стать орудием в чьих-то руках. На их слабых струнках легче играть.

- Что же я должен делать, товарищ полковник? - спросил капитан удрученно. - Снова собирать доказательства?

- Вы должны осторожно допросить обоих, не прибегая к такой крайней мере, как арест. Придумайте для этого любой предлог. Скажите, что опрашиваете всех, кто знал Конигина, или что-либо другое. Рекомендовал бы сначала поговорить с Феней… кстати, как ее фамилия?

- Чумакова.

- Так вот, рекомендую сначала поговорить с Чумаковой. Женщины зачастую более эмоциональны и поэтому скорее себя выдают. А пока - продолжайте наблюдать за обоими. Коль на них упала тень подозрения, надо либо снять ее, либо доказать их виновность. Завтра же с утра займитесь Феней. Или днем, как будет удобнее. Вызовите ее, когда Нестеренко будет на работе.

- Будет исполнено, товарищ полковник!

- А теперь отдыхайте. Мы с майором тоже сейчас отправимся на покой.

* * *

Хрупкая пышноволосая девушка смотрела на капитана Васильева со смешанным чувством удивления и тревожного ожидания.

Как вести себя с Феней Чумаковой, капитан обдумал заранее, но сейчас ему пришла новая мысль: начинать не с вопросов, а заставить девушку разговориться.

Он не спеша прикурил, потянулся к стоящей на краю стола пепельнице, чтобы бросить в нее обгорелую спичку, и, словно невзначай, отодвинул локтем лежащий на столе листок бумаги.

- Моя приколка! - воскликнула девушка и растерянно взглянула на Васильева. - Но… почему она у вас?

Сердце Васильева учащенно забилось: «Выдала себя!»

- О чем это вы? Ах, об этой штучке! - возможно беспечнее сказал он и, словно рассматривая приколку, завертел ее в руках. - Действительно, милая вещичка! Это что, черепаха?

- Самая настоящая! Гарнитур у меня целый, подарок… - Феня вытащила из своих пышных волос вычурно изогнутый гребень. Ее лицо сияло простодушной гордостью.

- Плохо же вы с подарками обращаетесь! - усмехнулся Васильев. - Тем более что, наверное, поклонник преподнес?

- Это для вас должно быть безразлично. Кто дарил, тому и знать…

- Нестеренко, например? - в упор спросил капитан. Лицо Фени залилось краской, и в голосе прозвучал вызов:

- А если и Нестеренко, так что?

- Ничего особенного. Плохо только, что он из-за вас прогуливать начал! Он с вами был позавчера?

- Может, и со мной.

- Не может, а точно - с вами!

- Похоже, что вы за девушками стали наблюдать? - насмешливо спросила Феня. - Что-то не слышала о такой должности! Или новую завели?…

- Напрасно, гражданка Чумакова, уклоняетесь от прямого ответа. От него многое для вас зависит! - холодно, сразу меняя тон, сказал Васильев.

- Странный разговор вы ведете со мной, начальник! Сказали бы уж прямо, что нужно?

- Я прямо и спрашиваю, только вы уклоняетесь от ответа. Повторяю: где вы были с Нестеренко позавчера вечером и что делали?

В комнату вошел полковник Снежко и присел у одного из столов, делая вид, будто углубился в изучение каких-то бумаг. Феня окинула его лишь мимолетным невидящим взглядом. Взмахнув ресницами, чтобы согнать навернувшиеся слезы, она зло ответила:

- Коли не стесняетесь про такое спрашивать, отвечу: спал у меня Василий.

- Значит, вы признаетесь, что были с ним вдвоем?

- Известно, вдвоем, третий тут, небось знаете, лишний!

- А приколку где потеряли?

Лицо девушки быстро менялось - в светло-карих глазах все ярче разгорались злые огоньки.

- Вы же нашли пропажу, вам и знать! - отрезала она.

- Я-то знаю, а вот вы припомните.

- И голову ломать не стану! Не одинаково, где обронила? Коли такое стряслось, так и голову потерять было можно!

- Что же, собственно, стряслось? - насторожился Васильев.

Девушка ответила не сразу. Она смотрела на Васильева широко раскрытыми глазами. Ее переплетенные пальцы хрустнули.

- Ой, не могу я об этом и вспомнить! - внезапно всхлипнула она.

Поднявшись из-за стола, полковник сделал капитану Васильеву предостерегающий знак и подошел к Фене со стаканом воды.

- Выпейте, - мягко сказал он, - расскажете, когда немного успокоитесь.

- Да нет, уж лучше сразу… все равно перед глазами стоит. Так страшно получилось, что люди и не поверят, если им рассказать… Ведь о Конигине мы говорили, когда на него наткнулись!

- Попробуйте, Феня, рассказать все по порядку, - попросил полковник.

- Ну, переночевал у меня Василий, а утром, только светать стало, я выпустила его, чтобы соседи не видели, и пошла немного проводить. Думала, проведу до конца поселка и вернусь. Только Вася разговор один затеял… - девушка замялась.

- Не стесняйтесь, все, что вы расскажете, останется между нами, - успокоил ее Снежко.

- Чтобы понятно вам было, я про себя, товарищ полковник, скажу: дурной какой-то характер у меня получился. Наверное, это через жизнь мою неустроенную. Отец и мать умерли, когда я маленькой была, без присмотра и слова доброго у тетки я воспитывалась. Вот и тянет меня на людскую ласку, прилепиться сердцем к кому-нибудь хочется. И так, чтобы всю душу отдать, чтобы никакой неправды не было. Теперь-то я знаю, что мечты эти к жизни не подходящие! Вот рассказала я Василию, как долго страдала за Конигиным, а ему в сердце будто заноза вошла. Все допытывается про него, все думает, что я от него что-то скрыла… В этот раз тоже так получилось. Сказала я ему, что неаккуратно он ходит, что лучше бы, чем пить, на приличный костюм деньги отложить, а он и взбеленился: «Жалеешь, что с рабочим человеком связалась? По тому офицеру своему до сих пор страдаешь?» Ну, и всякие прочие слова. Так с разговором этим до перекрестка дошли. Василий первый заметил, что у дороги кто-то лежит. Мы еще посмеялись с ним, думали, пьяный. Даже мимо хотели пройти. Но только что-то будто в сердце кольнуло, словно за руку кто взял и повел к месту этому страшному… Не помню уж, как потом бежали, как в аптеку вскочили, чтобы в милицию позвонить. У Васи так зубы стучали, что провизорша вместо него в трубку говорила. Вот и все. Что же вам еще сказать?

Тяжело переводя дыхание, девушка умолкла.

- А не припомните ли, Феня, в котором часу вы с Нестеренко шли к себе домой? - спросил полковник.

- Темнеть уже начало, а в каком часу - точно не знаю.

- Какая-нибудь машина вас обогнала?

- Снигирева, экспедиторша, капусту к себе везла.

- А когда мимо перекрестка проходили, там кто-нибудь стоял?

- Мужчина в военном и женщина одна.

- Вы их знаете?

- Мужчина стоял спиной, а женщина отвернулась…

- Почему же вы сказали: «и женщина одна»? Это слово «одна» указывает, что вы ее узнали, даже несмотря на то что она отвернулась?

- Я ее в лицо только знаю, с другого поселка она.

- Почему же вам запомнилось ее лицо? Вы с нею сталкивались раньше? Припомните, Феня, это для нас очень важно!

- Она с гитлеровцами во время оккупации хороводилась. Шиковала больно - вот и запомнилась.

- А может, вы слышали где-нибудь ее фамилию? - допытывался полковник.

Феня наморщила лоб, стараясь припомнить.

- Лузгина… Лузговская… Помню, что-то на «Лу». Ах да, кажется, Лузинская! А может, и не Лузинская, а что-то похожее, - снова заколебалась она и извиняющимся тоном добавила: - Уж вы простите, устала я сильно, может, потом вспомню…

- Очень вас прошу, если вспомните, сейчас же позвоните. - Полковник взял клочок бумаги и записал на нем номер телефона. - А теперь, я думаю, пора вам и отдохнуть. Есть у вас, капитан, вопросы к товарищу Чумаковой?

- Как будто бы все, - смущенно ответил Васильев, обескураженный тем, что дело повернулось совсем иначе, чем он ожидал.

- Тогда поблагодарим Феню и извинимся за то, что потревожили ее. И не забудьте вернуть ей приколку, капитан! - усмехнулся Снежко. - Как-никак, а именно эта штучка нам помогла…

Уже поднявшаяся с места девушка удивленно взглянула на полковника.

- Потом, потом, Феня, я вам все объясню! Пока это мой секрет!

Когда Чумакова вышла, полковник, веселый и довольный, повернулся к Васильеву:

- Ну-с, капитан, вы не в претензии на меня за то, что я лишил вас вашего «вещественного доказательства»?

- Приходится подчиняться начальству! - притворно вздохнул Васильев и серьезно добавил: - А знаете, товарищ полковник, какое это приятное чувство, когда с человека снимается подозрение!

- В нашей работе, капитан, - самое приятное! Чем больше честных, хороших людей, тем и работать легче… А теперь давайте пройдем к майору Лысенко. Нужно сегодня же заняться этой Лузинской или как там ее!

* * *

В кабинете полковника Снежко не умолкали телефонные звонки.

В разработанной операции время исчислялось не днями, а часами и даже минутами. На выполнение срочных заданий были мобилизованы почти все оперативные работники отдела. Сейчас сведения начали поступать отовсюду.

Как и ожидали Снежко и Лысенко, нити от скрывшегося вражеского агента вели к Лузинской.

Разысканные в оставленных гитлеровцами архивах документы, показания соседей, наблюдения так или иначе сталкивающихся с Лузинской людей рисовали ее отталкивающий облик.

Разбираясь во всех этих данных, что потоком текли по телефонным проводам и ложились на стол телеграфными бланками, выслушивая устные информации сотрудников, Снежко и Лысенко отсеивали ненужное, сопоставляли даты, заполняли еще имеющиеся «белые пятна» логическими построениями. И постепенно разрозненные мозаичные кусочки начали складываться в одну цельную картину сначала жалкой, а затем темной и преступной жизни.

- Во время оккупации Таисия Лузинская сожительствовала с неким Ложниковым, не занимавшим никакого официального поста, но имевшим явных покровителей в гестапо. С гестаповцами он и отступил. Вот его фотокарточка, найденная в архивах, и устные описания наружности Ложникова, записанные лейтенантом Островым со слов помнивших его людей. - Лысенко передал полковнику фото и исписанный листок бумаги с отчеркнутыми красным карандашом строчками.

- Да, кажется, совпадает с приметами, которые дал задержанный диверсант. Только странно, что этот «Зубр» рискнул появиться в местах, где его несомненно помнили по прошлой его «деятельности».

- А с другой стороны, ему ведь и некуда было податься без денег и без средств связи, когда он убедился, что явки провалены. Только к женщине, в чувствах которой он был уверен. Да и появление его у Лузинской было замечено чисто случайно. Не родись в эту ночь у соседа до дому, Назаренко, дочь, и не возвращайся он поздно ночью из родилки, никто бы не узнал о госте Лузинской, и ей не пришлось бы потом объяснять соседям, что приехал двоюродный брат. Как он «уехал» от нее, никто не видел, и вообще, во время его официального, так сказать, визита к двоюродной сестрице с ним никто не встречался. Очевидно, запрятала она его надежно. В собственном доме сделать это было нетрудно. Объявив соседям и немногим знакомым, знавшим о госте, что брат неожиданно уехал, Лузинская не вернулась к прежней рассеянной жизни, а стала вести себя более замкнуто. Характерно, что она перестала покупать продукты в ближайшем гастрономе, как делала это раньше, а ходила за покупками в наиболее отдаленные от своей квартиры магазины, чаще всего в разные. Но в сравнительно небольшом населенном пункте нелегко что-либо скрыть. Слишком часто стала она покупать спиртные напитки и папиросы, и это не могло не привлечь внимания продавщиц…

- В день убийства Лузинскую видели в обществе какого-нибудь военного?

- Этого установить не удалось. Вернее, пока не удалось. Ведь времени-то прошло так мало!

- И все же бежит оно катастрофически быстро! Вас не тревожит, что от капитана Васильева до сих пор ни слуху ни духу?

- Отчасти меня это радует. Если бы Лузинская исчезла, как мы опасались, он снял бы наблюдение за ее домом.

- Все же, - заметил полковник, - кого-нибудь из своей группы он мог бы прислать с донесением!

Лысенко порывисто вздохнул. Его самого терзали тысячи опасений. Невероятно, чтобы преступники так медлили! Обеспечив себя оружием, они несомненно должны были скорее скрыться. Не для коллекции же они его добыли ценой тягчайшего преступления, а для осуществления каких-то своих планов!… Что, если эти планы мог выполнить в одиночку таинственный постоялец Лузинской? И вдруг он уже на пути к тому, чтобы их осуществить?

Чем дольше длилось ожидание, тем заметнее нервничал Лысенко, тем чаще и глубже затягивался дымом сигареты Снежко, тем придирчивее проверяли оба каждое свое распоряжение.

В шестом часу вечера от Васильева поступило первое донесение. Он сообщал, что Лузинская дважды выходила из дому и вела себя очень нервозно. Ни с кем из посторонних не разговаривала, и было заметно, что она избегает встреч со знакомыми людьми. Во время первой своей прогулки она зашла в сберегательную кассу и, не закрывая личного счета, взяла с книжки почти весь свой вклад - пять с лишним тысяч рублей. Затем Лузинская отправилась на вокзал, но с полпути вернулась, вышла на главную улицу и остановилась у справочного киоска. Проверкой установлено, что она справлялась о времени отправки поезда на Ригу и стоимости проездного билета. Во время второй прогулки Лузинская купила в универмаге среднего размера чемодан, однако вернулась и заменила его вместительной женской хозяйственной сумкой новейшего фасона. Наблюдения за домом не давали основания предполагать, чтобы в квартире Лузинской находился кто-либо посторонний…

- Кажется, дело близится к развязке, майор, - удовлетворенно сказал Снежко, прочитав сообщение Васильева.

- Меня тревожат последние строки в донесении капитана. Неужели мнимый двоюродный братец успел ускользнуть?

- Я считаю, что после убийства он не возвращался домой. Это было бы слишком неосторожно.

- Вы думаете, она встретится с ним в пути?

- Где-нибудь на промежуточной станции или на месте назначения. Так или иначе теперь мы их не упустим из виду. Пошлите в помощь Васильеву еще двух человек. Чтобы сбить со следа возможную погоню, преступники могут прибегнуть в дороге к неожиданному трюку, и одному Васильеву трудно будет за ними уследить.

- Разрешите приготовиться в дорогу и мне? - спросил майор. - Организовать, так сказать, встречу!

- Как только получим сообщение Васильева о том, что Лузинская выехала именно в предполагаемом направлении, - вылетайте. Вам надо их опередить. Думаю, что преступники не рискнут воспользоваться самолетом - среди огромного количества пассажиров железнодорожного транспорта легче затеряться. Но на всякий случай обеспечьте, чтобы во всех аэропортах, где они могут пересесть с поезда на самолет, знали приметы обоих. И вот еще что…

Телефонный звонок не дал полковнику окончить фразу. Он выслушал информацию, роняя лишь отрывистые слова:

- Так… хорошо… одобряю… Хорошо.

- Васильев? - нетерпеливо спросил Лысенко, как только Снежко положил трубку.

- Не лично, но от него. Капитан просил передать, что Лузинская взяла два билета до Риги, но в поезд села одна. Билета никому не передавала. Для облегчения наблюдения Васильев взял двух оперативных работников своей группы.

- Значит, товарищ полковник?… - поднимаясь, спросил Лысенко.

- Значит, в путь, товарищ майор. Ни пуха вам, ни пера!

* * *

Самолет уже был готов к вылету, до старта остались считанные минуты, но трапа не убирали: ожидали двух опоздавших пассажиров.

Радио аэропорта непрерывно объявляло: «Пассажиры Рогов и Гусакова займите свои места в самолете! Пассажиры Рогов и Гусакова…»

Вслушиваясь в эти слова, Лысенко нервничал все больше. Раздражала и слишком большая для его головы фуражка с «крабом» работника Гражданского воздушного флота, и жавшая под мышками, с чужого плеча, форма, и чуть хрипловатый голос диктора, бесстрастно повторяющий одну и ту же фразу. А главное, с каждой минутой исчезала уверенность в успехе операции.

«Неужели Ложников и Лузинская что-то заметили?! - с тоской думал он. - Кажется, каждая мелочь была предусмотрена, и силы расставлены так, чтобы комар носа не подточил! Посмотреть на Васильева и Смирнова - заправские грузчики! Ходят этак вразвалочку, как люди, привыкшие таскать тяжести, суетятся вокруг каких-то ящиков и пакетов, укладывая их на багажную тележку… Каждый жест отработан, как у артистов! Разве послать одного из них к начальнику аэропорта и попросить задержать самолет еще на несколько минут? Пожалуй, так и следует сделать!»

Майор уже сделал шаг в сторону своих подчиненных, но оба они стремительно бросились вперед, спеша на помощь двум запыхавшимся пассажирам.

- Эх, гражданин, сейчас же сходни поднимут! - укоризненно крикнул Васильев Ложникову и, берясь за ручку его чемодана, с грубоватой любезностью буркнул: «Давайте уж подсоблю!»

Лузинская значительно отстала от своего дружка, - она сама сунула в руки подбежавшему Смирнову до отказа набитую сумку и умоляюще крикнула:

- Ради бога, скорее! Скажите, пусть не убирают трап.

Освободившись от багажа, пассажиры со всех ног бросились к самолету, но майор Лысенко, словно не видя их, ловко убрал трап. Дверцы самолета сразу же захлопнулись, мотор взревел.

Девушка, производившая эту посадку, вдруг огорченно вскрикнула и повернулась к опоздавшим.

- Как же так, граждане пассажиры… - начала было отчитывать она и вдруг осеклась, заметив, что происходит что-то необычное.

Два грузчика держали за руки мужчину, а неизвестный ей человек в форме работника аэрофлота крепко взял под руку женщину.

- Полет не удался, Ложников! - сказал он с издевкой и уже официальным тоном добавил: - Вы и ваша спутница арестованы!

Пассажир отчаянно рванулся, пытаясь освободиться из крепко державших его рук.

- Вы не имеете права! - завопил он истерически. - Вы будете отвечать…

- А это что за игрушка? - насмешливо спросил один из грузчиков, извлекая из его кармана пистолет ТТ. - Думаете, не знаем, каким путем вы его добыли?…

Арестованный свирепо взглянул на грузчика и больше не сопротивлялся. Из бокового кармана его был изъят и второй пистолет, системы «вальтер».

Обоих задержанных в сопровождении «грузчиков» усадили в подъехавшую машину. Лысенко остался на аэродроме один. Он снял фуражку и, вытирая большим клетчатым платком вспотевший лоб, с улыбкой взглянул на изумленную девушку.

- Украли у вас пассажиров, товарищ разводящий? - пошутил он. - Ничего, по месту своего настоящего назначения они будут доставлены!

* * *

Изобличенному в зверском убийстве Конигина вражескому агенту нечего было терять, и он с циничной откровенностью признался, что хотел купить себе свободу ценой жизни всего экипажа самолета. Обученный своими хозяевами искусству пилотажа, он надеялся, выбрав удобный момент, расправиться с пилотом и бортмехаником и перелететь через границу в западную Европу.

Для подобной операции старенький вальтер, хранившийся у Лузинской еще со времен гитлеровской оккупации, был мало надежен, и преступники решили раздобыть оружие любой ценой.

В ходе следствия была выяснена и картина трагической гибели Конигина. В основном она мало отличалась от той, какую нарисовали себе работники отдела госбезопасности. Правда, Конигин явился лишь случайной жертвой - разрабатывая свой план, преступники избрали перекресток именно потому, что надеялись встретить здесь милиционера-орудовца, контролирующего этот участок дороги. Заметив спрыгнувшего с машины лейтенанта, они решили, что это более удобный случай: навязавшись военному в попутчики, они могли совершить задуманное подальше от шоссе.

- А ведь они, пожалуй, могли бы осуществить свой план, не оброни Феня возле убитого приколки! - невольно воскликнул при разборе операции капитан.

- Вряд ли! - возразил полковник Снежко. - Нет преступления, которое не оставило бы после себя следа, пусть самого неприметного. Разве нам помогла одна Феня? А десятки других людей, при помощи которых мы собрали все нужные сведения в такой кратчайший срок? Именно эти зоркие глаза и толкнули «Зубра» на такой рискованный шаг.

- Полет в никуда! - рассмеялся капитан Васильев.

ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО

Председатель завкома профсоюза Федор Иванович Банько в этот день, как и всегда, пришел на работу с небольшим опозданием.

В его просторном кабинете все сверкало чистотой и свежестью: нигде ни пылинки, в открытые окна струится утренняя прохлада, лучи еще нежаркого солнца мягкими бликами ложатся на пол, веселыми зайчиками вспыхивают на зеркальной поверхности хорошо отполированной мебели.

Федор Иванович снял пиджак, аккуратно повесил его на вешалку у входа и прошел в комнату отдыха. Стоя у большого зеркала, он поправил галстук, одернул белую, отлично выглаженную сорочку, легко провел ладонью по щекам и подбородку. Убедившись, что все в порядке и приглашать парикмахера нет надобности, Федор Иванович вернулся к себе в кабинет и сел за письменный стол.

В открытое окно вместе с потоком свежего воздуха врывался шум станков, звонкие удары молота в кузнечном. Скользнув взглядом по знакомым заводским корпусам, Федор Иванович привычным движением руки нажал кнопку электрического звонка. Вошла секретарша.

- Прессу! - бросил он ей привычную фразу.

Секретарша подала пачку со свежей почтой и вышла.

Журналы «Большевик» и «Вопросы экономики» Федор Иванович сразу же отложил на угол стола. Здесь уже собралась порядочная стопка подобной литературы, отложенной для чтения, но так и не прочитанной. Дело в том, что Федор Иванович не любил «сложной политики», его, как он говорил, волновали вопросы «острые», поэтому он внимательно следил только за тем, кого и за что критикуют.

Прочитав заголовок передовой «Правды», Федор Иванович пробежал глазами первые абзацы второй колонки. Обычно здесь идет речь о положении на местах. «Нет, сегодня, кажется, никого не «долбают»! Передовая сугубо установочного порядка о техническом прогрессе в промышленности. Конечно, надо бы прочесть, но сначала поищем чего-нибудь остренького. Возможно, есть фельетончик…»

Федор Иванович перевернул страницу и бросил быстрый взгляд в ее верхний правый угол. Как раз то, что его интересует: фельетон. И автор подходящий - умеет остро высмеивать людей, чуждых советскому обществу, прямо-таки беспощадно уничтожает их. Вот и сегодня. Под орех, можно сказать, разделал самого руководителя крупного учреждения за черствое отношение к людям.

«Так и надо этому бюрократу! - удовлетворенно подумал Федор Иванович. - Забывают, что люди - наш ценнейший капитал…»

Размышления его прервал шум, донесшийся из приемной. Кто-то что-то доказывал, женский голос ему возражал. Были отчетливо слышны слова секретарши:

- Я вам уже говорила, товарищ Банько занят, он не может вас принять!

- Третий раз прихожу - и все нельзя! Когда же он у вас не занят?

Федор Иванович недовольно поморщился. «Ну и люди.- подумал он, - не дадут газеты просмотреть».

Когда шум в приемной утих, Банько вызвал звонком секретаршу.

- Что у вас за безобразия творятся в приемной? - сердито спросил он.

- Снова, Федор Иванович, приходил Новацкий из механического.

- Опять с заявлением?

Секретарша вздохнула.

- Опять! Просил передать немедленно и лично вам…

Банько взял из ее руки ученическую тетрадь, густо исписанную карандашом, перелистал странички и, не читая, положил в толстую, распухшую от бумаг папку, лежавшую на краю стола.

- Хорошо, посмотрим, - сказал он и снова взялся за газеты, теперь уже местные. Однако даже просмотреть их ему не удалось. Зазвонил телефон. Говорил директор завода Власюк.

- Федор Иванович, я же просил вас разобраться на месте, что там происходит в цехе с Новацким! Вот жалуется, что предлагал какие-то усовершенствования и никто его даже выслушать не захотел.

- Новацкий рвач, разложившийся человек… Бросил семью, - пояснил Банько.

- То, что он бросил семью, конечно, плохо, но заявление его надо рассмотреть. Возможно, его действительно, как он утверждает, в цехе затирают. Прошу, разберитесь!

Директор положил трубку.

- Разберитесь, - раздраженно проворчал Банько. - Возись с этим склочником! Есть, кажется, дела поважнее!

Прошел месяц. Неприятный разговор с директором был забыт. Банько занялся более важными, с его точки зрения, вопросами. Заявление Новацкого так и осталось лежать в толстой папке на столе у председателя завкома.

* * *

В пять часов вечера директор завода, Игнатий Павлович Власюк, начал прием рабочих по личным вопросам.

На прием записалось пятнадцать человек, и секретарь директора Валя немного нервничала: успеет или не успеет она вовремя освободиться?

Назвав очередную фамилию по лежавшему перед нею списку, девушка прикидывала в уме, как долго задержится у директора тот или иной посетитель, и, когда ожидания ее не оправдывались и разговор в кабинете затягивался, с тоской поглядывала на неумолимо движущуюся стрелку часов.

«Конечно, прием опять затянется, и я снова опоздаю, - с горечью думала Валя. - И как это люди не поймут, что Игнатий Павлович не двужильный? Вот хвалят Власюка за чуткое отношение к людям, он, мол, из рабочих и понимает нужды рабочего человека, а чтобы самим чуткость проявить… Нет! И видят же, должны понимать, что человек устал. Шутка ли! С пяти часов прием, а сейчас…»

Валя посмотрела на свои маленькие часики, потом перевела взгляд на большие настенные часы и, укоризненно покачав головой, вздохнула. Она знала, что к концу приема под умными, проницательными глазами директора яснее обозначатся мешки и его энергичное лицо покажется постаревшим.

Наконец список стал исчерпываться. Вскоре в нем осталась лишь одна фамилия.

- Новацкий, заходите, пожалуйста! - объявила Валя.

Со стула поднялся худощавый человек в рабочей стеганке и прошел в кабинет, плотно закрыв за собою массивную, обитую дерматином дверь.

Сразу повеселев, девушка закрыла футляром машинку и принялась было укладывать в ящик стола папки, но в приемной раздался звонок: вызывал директор.

«Какой неотесанный этот Новацкий, даже фуражку не снял! - мелькнуло у Вали, когда она переступила порог кабинета. - И почему он стоит? Ведь Игнатий Павлович всегда предлагает посетителям сесть…»

Новацкий стоял у стола, глубоко засунув руки в карманы брюк, в какой-то вызывающе-небрежной позе. И выражение лица его было таким же вызывающим; он в упор смотрел на директора.

«Что это он такой страшный!» - подумала Валя и почувствовала, как сердце ее испуганно сжалось. Однако она тут же мысленно выругала себя за трусость, услышав привычно спокойный голос Власюка:

- Валя, пожалуйста, передайте заявление товарища Новацкого в завком профсоюза. И предупредите Банько: я очень прошу сообщить мне о результатах.

- Завтра же утром передам.

Взяв заявление, девушка вышла и, уже закрывая дверь кабинета, услышала:

- Повторяю, Новацкий, решить этот вопрос без предварительного расследования я не могу. И пожалуйста, не угрожайте!

На улице темнело. Зажглись электрические фонари. Из расположенного возле заводоуправления садика в открытое окно потянуло прохладой и запахом маттиолы.

«Ой, десять часов, Володя уже ждет! - нервничала Валя. - И дернуло же меня назначить свидание как раз в приемный день! Опять не поверит, что на работе задержалась… Хотя бы этот скорее ушел!»

Чтобы не терять времени, Валя вытащила из сумочки зеркальце и пудру и, нетерпеливо посматривая на дверь директорского кабинета, начала приводить себя в порядок. Она открылась так неожиданно и так хлопнула, что Валя вздрогнула и едва не выронила из рук пудреницу. Новацкий вышел еще более возбужденный, глаза его лихорадочно блестели.

- Бюрократы… бюрократы проклятые! Все одним миром мазаны! - злобно выкрикнул он и выскочил из приемной в коридор, снова изо всех сил хлопнув дверью.

Почти одновременно из кабинета донесся другой хлопок, похожий на удар книги о пол.

«Вот, сумасшедший! - рассердилась Валя. - Расхлопался! Не иначе как этажерка с книгами у директора завалилась…»

Поднявшись из-за стола, девушка взяла свою сумочку и закрыла ящики на ключ. Сейчас выйдет директор или позовет ее звонком и, как всегда, немного виновато улыбаясь, скажет: «Опять вас задержал, Валюша! Небось в душе ругали? Ну, ничего, бегите домой». А может, и пошутит, как в прошлый раз: «Видел, видел тебя с кавалером. Вроде стоящий парень!»

Но дверь не открывалась, и звонка не было слышно.

Валя прошлась по комнате, села. Теперь, когда она осталась в приемной одна, ожидание казалось еще более томительным и обидным. Большая стрелка часов издевательски перепрыгивала с минуты на минуту. Вот она уже оббежала полкруга, поползла по циферблату вверх. Три четверти часа прошло с того момента, как вышел Новацкий. «Может, напомнить о себе? Попросить разрешения уйти? Нет, неудобно как-то. Да и Володя, не дождавшись ее, наверное, ушел. А что, если все-таки ждет?»

Валя подошла к обитой дерматином двери и, тихонько повернув ключ автоматического замка, приоткрыла дверную створку. В кабинете было тихо, ни малейшего шороха. Директор сидел в кресле, склонив голову на левое плечо.

- Игнатий Павлович! - нерешительно окликнула Валя.

Власюк не отозвался, даже не повернул головы.

«Неужели заснул?» - удивилась Валя и подошла ближе к столу.

- Игнатий Пав… - позвала она снова, но голос ее прервался: из простреленного глаза Власюка медленно сплывала густая кровь.

Охваченная ужасом, Валя попятилась назад, силясь закричать, позвать на помощь. Ей и казалось, что она кричит. Странным было, только то, что она не слышала собственного голоса. Наконец судорога, сжавшая ей горло, ослабела. Переведя дыхание, она стремглав бросилась в приемную, затем в коридор заводоуправления.

- По… по… помогите! - хрипло вырвалось у нее. - Ой, да помогите же!…

Уборщица, мывшая полы в коридоре, бросив тряпку, подбежала к девушке и схватила ее мокрыми руками за плечи.

- Опомнись, девонька! Да опомнись же, говорю! Ведь жива, здорова… Али испугалась?

- Там… там… директор… в кабинете. Ой, тетя Галя, зовите же кого-нибудь!

Из диспетчерской заводоуправления, привлеченные криком Вали, уже выбегали люди.

* * *

- Черт знает что! Мы не едем, а ползем, - подгонял шофера полковник Михаил Гордеевич Литовченко. - Ведь что может получиться? Набьется в кабинет народу, натопчут, все вверх дном перевернут. И восстанавливай после этого картину убийства, ищи оставленные преступником следы!

- Так людей же на улице множество, - оправдывался шофер. - Мне тоже, товарищ полковник, неохота на скамью подсудимых сесть.

- А ты с оглядкой нажимай, на то ты и шофер первого класса.

Однако волновался полковник напрасно. Когда он с группой своих оперативных работников прибыл на завод, он убедился, что здесь были приняты необходимые меры. В приемной, у директорского кабинета, сразу же была выставлена охрана, и никто из посторонних в кабинет не входил, не считая, конечно, Вали, которая первая обнаружила случившееся несчастье.

Девушка сидела сейчас на подоконнике и, всхлипывая, рассказывала:

- …когда я уходила, я только услышала: «Вы не угрожайте!» А потом почти сразу же вышел Новацкий и сильно хлопнул дверью… Я ждала вызова директора, не дождалась, зашла в кабинет и увидела…

Закрыв лицо руками, Валя умолкла, не в силах продолжать.

- Донянчились с этим Новацким! Он и мне угрожал, - послышался чей-то голос из группы рабочих.

- А ты, Банько, не обгоняй событий. Тут и без тебя разберутся, - строго заметил пожилой рабочий.

Как только посторонние разошлись, работники управления госбезопасности, прокуратуры и милиции приступили к осмотру места убийства.

Порядок в кабинете Власюка был образцовый. Строго поблескивал мрамор чернильного прибора, ровно сияли за стеклами шкафа корешки книг, четкой линией протянулась между дверью и столом ковровая дорожка, мягкими успокаивающими складками спадали белые портьеры. Лишь у одного открытого окна портьера слегка шевелилась под дуновением легкого прохладного ветерка. Нет, ничто в этой комнате не говорило о предшествующей убийству борьбе. Наоборот, все свидетельствовало о том, что смерть сразила директора мгновенно. В его закоченевших пальцах, лежавших на развернутой папке, была зажата ручка, тело казалось склоненным над столом. И только совершенно не соответствовали и этой деловой обстановке, и виду занятого работой человека бессильно опущенная в сторону его голова и кровавое зияние раны на месте левого глаза.

После того когда положение убитого было точно зафиксировано, тело Власюка осторожно перенесли на диван. В кабинет вошла молодая девушка - врач судебно-медицинской экспертизы. Тщательно осмотрев труп убитого, она начала диктовать: «Я, судмедэксперт, сего числа в 00 час. 30 минут засвидетельствовала смерть… Труп мужчины имеет пулевую рану…»

Пока следователь записывал заключение врача, полковник Литовченко вполголоса обсуждал с остальными обстоятельства убийства. И все время, пока шло это обсуждение, ему не давала покоя мысль о том, что вот здесь, в кабинете, всего час или два назад за этим столом сидел человек, разговаривал, думал, к чему-то стремился. А теперь его творческая мысль была так же мертва, как и это безжизненное тело, обнаженное для осмотра, под взглядом чужих, незнакомых людей.

К утру оперативная группа опросила всех, кто находился в момент убийства в здании заводоуправления, и собрала сведения о последних часах жизни Власюка. Майор Петренко докладывал полковнику о предварительных данных следствия:

- Опрос всех, кто мог пролить свет на это загадочное убийство, естественно, побудил нас обратить самое пристальное внимание на Новацкого. Новацкий буквально засыпал и дирекцию и завком профсоюза своими заявлениями. Он неоднократно бывал на приеме у директора, требуя внедрения своих предложений по переустройству цеха, где он работал. Вот заявление на имя Власюка, в котором содержится прямая угроза. Позвольте, я процитирую: «если моя просьба не будет удовлетворена, вынужден буду принять другие меры…» Думаю, что сказано достаточно красноречиво. Кроме того, секретарь директора, Валентина Сидорчук, подтверждает, что Новацкий на приеме прямо угрожал Власюку. После этого посетителя никто ни в приемную, ни в кабинет директора не входил. Это также явствует из показаний Валентины Сидорчук. Таким образом, убийство Власюка, безусловно, дело рук Новацкого. Я предлагаю арестовать преступника.

Лейтенант Циба, проводивший опрос свидетелей и сейчас присутствовавший на докладе своего непосредственного начальника, положил перед майором какую-то бумагу и сказал что-то негромко.

- Что там у вас, лейтенант? - заинтересовался Литовченко.

Циба замялся:

- Мне думается, товарищ майор упустил одну существенную деталь.

- Доложите вы…

- Валентина Сидорчук говорит, когда Новацкий уходил и ударил дверью, в кабинете раздался хлопок… Ей показалось, что в кабинете с этажерки упала на пол книга. Но мы все осмотрели и никакой книги на полу не обнаружили.

- Странно, - согласился полковник. - Деталь, безусловно, важная, и ею следует заинтересоваться.

Лицо лейтенанта просияло откровенной, еще почти детской улыбкой. В органах госбезопасности он работал всего лишь год, однако уже успел зарекомендовать себя хорошим, дельным работником. В нем развивалась наблюдательность, строгий подход к оценке материалов и событий. Циба знал и производство - незадолго до новой своей должности окончил механический техникум. Ободренный полковником, Циба продолжал уже смелее:

- Хлопок из кабинета послышался уже после того, как Новацкий вышел. Что же это был за хлопок?

- Могла же форточка хлопнуть от ветра, - раздраженно заметил Петренко. - Или, скажем, створка окна.

- Но ведь открытое окно держалось на крючках, а форточка в раме была плотно закрыта, - возразил полковник…

Петренко смутился:

- Да, правильно, я как-то об этом забыл.

- Таким образом, книга не падала, оконная рама и форточка хлопать не могли, никаких предметов, которые бы свалились со стола, мы не нашли. А девушка, судя по ее показаниям, явственно слышала хлопок, - резюмировал Литовченко. - Как же вы можете это объяснить?

Петренко молча перебирал в руках лист бумаги со своими заметками для доклада. Уже немолодое лицо его и даже лысина покраснели; морщины у глаз слегка вздрагивали.

С чувством досады и жалости опустил полковник глаза. Взгляд его невольно скользнул по колодкам орденов и медалей на груди майора - свидетельству долгой и безупречной службы в органах госбезопасности. Да, майор зарекомендовал себя как опытный, знающий и, безусловно, честный работник. Он имеет значительные заслуги перед Родиной. Но не в этом ли всеобщем признании его опытности и заслуг таятся причины того, что в характере майора стали все заметнее проявляться и некоторые недостатки? В последнее время он очень часто переоценивал свои способности. Решив, что только он может правильно оценить события и разобраться во всей сложности их сплетений, Петренко перестал прислушиваться к мнению рядовых работников. Это и привело к таким просчетам, как сейчас: не допуская мысли, что молодой лейтенант может как-то повлиять на ход следствия, Петренко не снизошел до того, чтобы вдуматься в полезные мысли и совет своего подчиненного.

Затянувшуюся паузу первым нарушил полковник.

- Подведем итоги, - предложил он. - Для предварительных итогов в нашем распоряжении уже имеются некоторые серьезные материалы. Подозревать Новацкого в убийстве директора завода у нас имеются основания: во-первых, Новацкий был в кабинете директора непосредственно перед убийством, и его вид поразил Валю. Когда она вошла в кабинет, ей стало ясно, что разговор происходил необычный. Во-вторых, многозначительны слова директора, услышанные девушкой, когда она выходила из кабинета: «Пожалуйста, не угрожайте!» В-третьих, в завкоме профсоюза изъяты заявления Новацкого, в которых он угрожает расправиться с бюрократами. В-четвертых, Новацкий вышел из кабинета Власюка крайне возбужденный, глаза его, лихорадочно блестели; уходя, он сильно хлопнул дверью. Все эти обстоятельства свидетельствуют против Новацкого, и на основании их можно сделать предположительный вывод о том, что директора убил именно Новацкий.

Уже оправившийся от смущения, Петренко утвердительно закивал головой.

- Я именно так думаю… - начал он, но полковник остановил его движением руки, продолжая развивать свою мысль:

- Я подчеркиваю: это лишь предположительный вывод. В изложенной мною версии есть противоречия и неясности.

Заметив, что майор недоуменно поднял брови, Литовченко повторил еще раз:

- Да, противоречия и неясности. В самом деле, экспертиза установила, что причиной смерти Власюка является пулевая рана в глаз. Значит, выстрел был произведен из огнестрельного оружия. Почему же секретарша директора не слышала выстрела в тот момент, когда Новацкий находился в кабинете? И затем, почему не осталось в кабинете отстрелянной гильзы? Наконец, третье немаловажное обстоятельство: утверждение Валентины Сидорчук о том, что в момент, когда Новацкий ударил дверью, в кабинете раздался какой-то хлопок. Допустим, что смертельно раненый Власюк, агонизируя, сделал какое-то резкое движение и что-то свалил на пол. В таком случае, несомненно, положение трупа было бы иное, да и упавшая вещь лежала бы на полу. Но и поза убитого, и данные экспертизы доказывают, что смерть была мгновенной. Возле стола мы тоже ничего не нашли. Откуда же раздался хлопок? Этот явственно услышанный хлопок в то время, когда Новацкого уже не было в кабинете? Галлюцинация слуха у Валентины Сидорчук, провокация памяти?… Вы, лейтенант, лично опрашивали эту Валю, и я хотел бы знать, какое создалось у вас мнение о правдивости ее показаний?

- Совершенно определенное: девушка говорит правду. Она услышала хлопок и подумала, что упала книга. Она твердо уверена, что слышала это уже после ухода Новацкого.

- Значит?… - Литовченко вопросительно взглянул сначала на Цибу, потом на Петренко и сам сделал вывод: - Значит, возможна и другая версия!

- Вы допускаете, что убийство было совершено другим лицом, выстрелившим через открытое окно? - неуверенно спросил майор.

- Я считаю, что расследование должно вестись и в этом плане. И рано еще ставить вопрос об аресте Новацкого. Это не шутка: мы решаем судьбу человека!

* * *

Первые лучи солнца проникли сквозь шторы и залили комнату мягким светом. Полковник Литовченко прикрыл рукой усталые глаза. На протяжении ночи он не спал; веки его воспалились, казалось, что глаза засорены песком. Однако возбуждение ночной напряженной работой еще не прошло. Оно требовало разрядки, и полковник решил заняться мелкими текущими делами. Он знал по опыту, что такое временное переключение мыслей со сложного на простое часто равносильно отдыху. У людей, привыкших к напряженной работе, оно способно восстановить свежесть восприятия и ясность мысли.

Однако сегодня утром полковник так и не успел вникнуть в лежавшие перед ним материалы: позвонил Петренко и сообщил, что на заводе, где директором был Власюк, идет общее собрание рабочих.

«Следует послушать, о чем говорят люди», - решил Литовченко.

Минут через десять он уже был в цехе, где проходило собрание. Напряженная тишина, суровые, печальные лица людей. Рабочие внимательно слушали оратора. Взобравшись на ящик с полуфабрикатами, он говорил о том, как уродливо случившееся, какую большую ответственность несет каждый из членов нового социалистического общества в борьбе со всеми мрачными пережитками прошлого, о помощи, которую должен оказывать каждый советский гражданин органам, призванным охранять спокойствие и благополучие наших занятых великим созиданием людей.

Стоя в толпе рабочих, Литовченко слушал выступавшего и думал, как хорошо и искренне он говорит, как важно было созвать такое собрание, вселить уверенность, что никто не посмеет помешать нашим людям спокойно жить и трудиться.

Рядом с Литовченко стоял черномазый растрепанный паренек. Он тронул локтем своего соседа, пожилого рабочего, и спросил:

- Дядя, а кто говорит?

- Зубенко, секретарь парткома, не видишь? Э, да ты, видать, из новичков… Ну-ну, слушай и вникай: не уйти гаду от ответственности, всем рабочим коллективом искать его будем. Такого человека порешил!

Секретарь парткома еще заканчивал свою речь, когда на импровизированную трибуну проворно взобрался председатель завкома Банько.

- Товарищи! - громко воскликнул он, привычным жестом выбросив вперед руку. - Разрешите и мне? Здесь выступали многие рабочие, выражая, так сказать, свой гнев. Не буду повторяться, я целиком с ними согласен. Я хочу только предостеречь вас: среди нас, товарищи, есть опасные люди… Новацкий не одному директору угрожал, он неоднократно угрожал и мне…

Литовченко досадливо поморщился: «Не надо бы ему о Новацком! Зачем возбуждать против него людей, когда виновность его еще не доказана…»

Очевидно, эта же мысль промелькнула и у секретаря парткома. Полковник заметил, как Зубенко дернул Банько за пиджак, предостерегая от излишней болтливости. Не понимая, в чем дело, Банько замялся и, уже потеряв прежний апломб, скороговоркой выкрикнул:

- Такие люди могут направляться рукой международного империализма!

Стоявший впереди Литовченко молодой рабочий обернулся к растрепанному, чумазому пареньку.

- Слышь, Петька, наш Гришка Новацкий из механического - «рука империализма». Ну и словесник Банько!

- А ты что же, не согласен? - полушутя-полусерьезно спросил Литовченко.

В глазах паренька зажглись озорные искорки.

- Так Новацкий же псих! У него шестеренки не на месте, заржавели, понимаете? Я с ним в одном общежитии живу. Какая там «рука империализма»! Сумасшедший он!

Неожиданно взволнованный этим общим проявлением скорби и гнева, полковник направился из цеха в заводоуправление. Ему хотелось побеседовать с Банько, речь которого была трескучей и неуместной.

«Конечно, - думал он, - тот факт, что Банько указал на Новацкого, неожиданно может сыграть на руку работникам следствия. Если убил не Новацкий, то настоящий убийца, узнав, что розыски идут по ложному пути, ослабит настороженность, успокоится, и его легче будет найти. Однако можем ли мы подчинять нашим профессиональным интересам интересы отдельного человека, даже заподозренного в тягчайшем преступлении? Конечно нет! А Банько публично опозорил Новацкого, вина которого еще не доказана…»

Пройти к представителю завкома оказалось делом не таким уже легким.

- Вы к Федору Ивановичу? - резко спросила секретарша. - Тогда зайдите в другой раз. Он только что проводил собрание и сейчас не принимает.

Видя, что слова ее не произвели должного впечатления, секретарша быстро вскочила из-за стола, чтобы преградить путь назойливому посетителю. Стеклянно-круглые, как у куклы, глаза излучали холодную непреклонность, узкие брови изогнулись высокой дугой. Всем своим видом она выражала высокомерие, не снисходящее даже до гнева.

- Я не к вам, милая, - мягко пытался умерить ее служебный пыл Литовченко. - А примет ли меня товарищ Банько, решать не вам.

Узкая рука секретарши с ярко-красным маникюром решительно легла на дверную ручку.

- Я вам уже объяснила: Федор Иванович занят. Вас много тут ходит, и если с каждым…

Не слушая окончания этой тирады, полковник Литовченко молча отстранил секретаршу и открыл дверь.

Банько сидел, склонившись над столом, и просматривал какую-то бумагу. Ни спор в приемной, ни стук двери не вывели его из состояния деловой углубленности в работу.

При входе посетителя он даже не поднял головы.

«Вот выдержка, - усмехнулся про себя Литовченко. - Всем бы нашим работникам такие крепкие нервы!»

- Здравствуйте, товарищ Банько, - спокойно, с чуть уловимой иронией в голосе сказал полковник.

Ни один мускул не дрогнул на лице Банько. Занятый чтением, он, казалось, не услышал и приветствия. Только дочитав до конца, он откинулся в кресле и строго взглянул на человека, посмевшего войти в его кабинет без доклада. Однако тяжелый его взгляд, остановившийся на Литовченко, постепенно начал светлеть, и, наконец, лицо расплылось в радушной улыбке: он узнал полковника, с которым познакомился ночью.

- А, высокий гость!… Милости просим, товарищ полковник!

Банько вышел из-за стола и крепко пожал Литовченко руку, чуть задержав ее в своей мягкой теплой ладони. Лицо его приняло трагически-скорбное выражение.

- Проглядели, каюсь… Такого опасного человека не распознали!

- Я просил бы вас познакомить меня со всеми материалами, касающимися Новацкого.

- Да вот, полюбуйтесь! - Банько положил перед полковником толстую папку, лицо его брезгливо сморщилось.

Литовченко присел у приставного столика и углубился в чтение заявлений Новацкого. И содержание этих заявлений, и манера излагать свои мысли сразу же поразили полковника. Бросались в глаза не только отсутствие технических обоснований того или иного рационализаторского предложения, но и полное отсутствие логики в основных посылках и выводах. Последние заявления Новацкого носили явно бредовый характер. То он требовал пересмотреть расстановку станков в цехе, обвиняя всех инженеров и дирекцию в технической неграмотности, то выдвигал фантастический план коренного переустройства всего завода, нагромождая нелепицу за нелепицей. Заявления написаны в грубой, часто оскорбительной форме и неизменно заканчивались угрозами бюрократам, зажимающим предложения новатора. В бюрократизме обвинялись все руководящие работники завода.

Полковнику невольно вспомнились слова молодого рабочего о том, что у Новацкого «шестеренки заржавели». В состоянии возбуждения такой человек действительно мог перейти от угроз к делу.

Видя, что Литовченко заканчивает просмотр заявлений, Банько поглядывал выжидающе. Однако полковник сделал вид, будто не понимает значения этих нетерпеливых взглядов.

- Вы говорили о «руке империализма», - негромко заметил он. - Возможно, у вас имеются для этого какие-нибудь основания?

- А разве не ясно, что такие люди, как Новацкий, - находка для империализма? Неустойчивый, разложившийся элемент! Где же им еще черпать свои кадры?

- Ну, знаете, все это область предположений… Обвиняя человека, мы должны опираться на факты.

- Как? Вы до сих пор не убеждены, что именно Новацкий убил директора?

- Возможно, и он, однако утверждать этого не могу.- Литовченко невольно усмехнулся. - И вам не советую!

В кабинет вошел секретарь парткома Зубенко. Случайно получилось так, что в первую ночь следствия Литовченко не успел с ним познакомиться, и сейчас председатель завкома представил их друг другу.

- Очень приятно, товарищ полковник. - Лицо Зубенко озарилось открытой, приветливой улыбкой. - Очень рассчитываю на вашу поддержку. Мне кажется, товарищ Банько напрасно поспешил объявить, что Власюка убил Новацкий.

Банько покраснел и прикусил губу. Казалось, он готов был ответить резкостью, но голос его прозвучал почти ласково.

- На эту тему мы как раз и беседовали, когда вы вошли. Я считаю… Я считаю…

Телефонный звонок не дал ему окончить. Банько взял трубку.

- Слушаю, - сказал он начальственным тоном. И вдруг выражение самоуверенности исчезло с его лица. - Что… что?! - закричал он надрывно. - Новацкий застрелился в общежитии?! Да, Зубенко у меня, и мы сейчас выезжаем.

Бросив трубку на рычаг, Банько взглянул на Зубенко с видом нескрываемого превосходства.

- Вот, доделикатничались! Я же говорил, что его надо было сразу арестовать! А теперь преступник, убийца ускользнул из наших рук!

Ошеломленные только что полученным известием, полковник и Зубенко промолчали. Это новое событие придавало делу об убийстве Власюка еще более трагический характер. Оба думали об одном: кто же такой Новацкий - убийца, испугавшийся ответственности за совершенное им преступление, или жертва случайного стечения обстоятельств?

До общежития все трое доехали в полном молчании. Обиженный сделанными ему замечаниями, Банько восседал в машине с видом человека, несправедливо оскорбленного в своих лучших побуждениях. Зубенко мысленно корил себя за то, что не выступил после председателя завкома и не сгладил впечатления от его речи. Полковник Литовченко с горечью думал о том, что эту вторую на протяжении суток смерть, по всей вероятности, можно было бы предотвратить…

Из общежития навстречу машине выбежала сестра-хозяйка, пожилая худенькая женщина. Она была одна в помещении, когда раздался выстрел, и еще не оправилась от потрясения. Нетвердо ступая и поминутно вздрагивая, она провела приехавших в конец коридора и остановилась у крайней двери.

- Здесь! - сказала она шепотом.

Новацкий лежал на спине посреди комнаты, раскинув руки. На его изможденном лице застыло выражение страха и недоумения. Белая рубашка с левой стороны была обильно залита кровью. Рядом валялся револьвер. У двери громоздились стулья и перевернутый стол: прежде чем выстрелить в себя, он забаррикадировал дверь.

Сестра-хозяйка рассказала:

- Сегодня с самого утра был он вроде бы не в себе. То выскочит в коридор, то снова в комнате спрячется. Потом слышу, командует: «наступать», «отступать», «врагу живым не сдаваться!». Видать, все ему фронт, война мерещились. Я позвонила в «скорую помощь», смекнула, что человек заболел. Только отошла от телефона, как слышу - выстрел! Кинулась я сюда, а дверь-то завалена, пришлось людей кликнуть… Ой, не приведи бог такое увидеть, что мы увидели…

Женщина закрыла рукой глаза, из-под узловатых ее пальцев закапали слезы.

* * *

В этот день полковник Литовченко сам нарушил установленный им же порядок: на доклад о ходе следствия он вызвал не старшего группы, майора Петренко, а лейтенанта Цибу.

К этому его побудило упорство майора. Узнав о самоубийстве Новацкого и о том, что у последнего был револьвер, Петренко окончательно уверовал в непогрешимость своей версии и старался вести следствие только в этом направлении. К показаниям Вали о хлопке в кабинете он продолжал относиться скептически, так как они не укладывались в его схему. А между тем именно таинственный хлопок мог оказаться ключом ко всему делу. И лейтенант Циба, по-видимому, это понимал.

- Разрешите войти? - спросил он, несколько смущенный тем, что ему придется докладывать полковнику, а не своему непосредственному начальнику.

- Прошу вас! - Литовченко указал рукой на стул у письменного стола.

Лейтенант сел и развернул перед собой свои заметки и вычерченный карандашом план территории заводоуправления и прилегающих к заводу улиц.

Полковник с интересом взглянул на план.

- Есть какие-нибудь новые материалы?

- Кое-что есть. - Лейтенант ответил с подчеркнутым спокойствием, но его порозовевшие щеки и заблестевшие глаза говорили о том, что это «кое-что» не так уж, по его мнению, незначительно.

- Интересные новости, товарищ полковник, - сдержанно начал Циба. - Окно в кабинете директора, открытое в вечер убийства, выходит вот сюда, на улицу Цветную. Улица не освещена. Свет из окна кабинета пробивается только через узкую щель между портьерами. Когда встанешь на выступ фундамента, хорошо видна фигура человека, сидящего за письменным столом. В то же время стоящий за окном остается незаметным: тень от портьеры надежно укрывает. С улицы его также трудно приметить: закрывают ветви деревьев.

Рассказывая, Циба водил карандашом по чертежу, придвинув его ближе к полковнику.

- Самое интересное, товарищ полковник, - следы человека именно под этим открытым окном! Обратите внимание: вот здесь, у самого окна, разбита небольшая клумба, засаженная цветами. Так вот, на этой самой клумбе отчетливо видны следы двух ступней и вмятина от упора одной руки с растопыренными пальцами. На выступе фундамента я нашел кусочки чернозема и глины. Они могли отстать от ботинок стоявшего здесь человека. Следы ног на клумбе находятся как раз против выступа фундамента, вернее, против того места, где мог стоять человек.

- А клумба на каком расстоянии от стены? - спросил полковник.

- На расстоянии полутора метров. Высота фундамента свыше метра. Если предположить, что там стоял человек и выстрелил, то, убегая, он спрыгнул бы на клумбу и, чтобы не упасть, уперся бы рукой о землю.

- Какой давности следы на клумбе?

- Уборщица заводоуправления говорит, что она каждое утро поливает цветы и что никаких следов на клумбе утром, в день убийства, она не видела. Палисадник обнесен заборчиком, и туда, кроме уборщицы, поливающей цветы, никто не заходит.

- Что еще обнаружено при осмотре палисадника?

- Вот эта пуговица. - Циба положил на стол брючную пуговицу с торчащими в отверстиях черными оборванными нитками.

- Где же была найдена пуговица?

- На той же клумбе. По-видимому, она оторвалась в момент прыжка.

- Возможно, лейтенант. Но если предположить, что неизвестный нам преступник стрелял через окно, значит, у окна должна быть и отстрелянная гильза?

- Гильзы нет, товарищ полковник.

- Вот в этом и загвоздка! Экспертиза показала, что извлеченная из головы убитого пуля выпущена из пистолета системы «вальтер». Но где же гильза?

- Гильзы ведь нет и в кабинете, - заметил Циба. - А если предположить, что стрелял Новацкий, то именно в кабинете мы должны были ее обнаружить…

- Преступник не учел трудностей следствия и не оставил нам гильзы, - пошутил полковник и уже серьезно добавил: - А найти ее или разгадать тайну ее исчезновения надо!

- Товарищ полковник, - заторопился Циба, - еще одна важная деталь: от этого окна до стула, на котором сидел Власюк, всего пять метров. Линия прицела через окно идет прямо в левый глаз.

- Но учтите, что Новацкий, находясь в кабинете директора, мог зайти и от окна…

Циба задумался.

- Мог, конечно.

- Значит, еще не доказано, что стреляли через окно. Согласен с вами - за окном мог быть человек. Это подтверждают следы на клумбе и на выступе фундамента, оторванная пуговица, наконец, показания уборщицы. Значит ли это, что человек, вскарабкавшийся на выступ фундамента, действительно выстрелил? Могло быть и так: случайный прохожий из любопытства заглянул в освещенное окно. Или мелкий воришка, которого это открытое окно соблазнило? Он вскарабкался на фундамент в надежде чем-нибудь поживиться, но, увидев сидевшего за столом человека, испугался и спрыгнул… Прямых доказательств, что выстрелили через окно, у вас пока нет. Учтите, я не отвергаю вашу версию, я только говорю, что у вас еще недостаточно доказательств.

- Понимаю вас, товарищ полковник!

- Предположим, что услышанный секретаршей хлопок был действительно выстрелом из пистолета. Значит, это случилось в 10 часов 30 минут вечера. В это время на улице еще много прохожих, и кто-нибудь мог его тоже услышать. Нужно найти таких людей. Учтите и то, что преступник, убегая, мог столкнуться с кем-нибудь из прохожих. Вид бегущего, взволнованного человека невольно зафиксируется в памяти, даже если прохожий не придаст этой встрече значения.

- На Цветной улице не так уж много домов. Если проверить, кто из живущих на Цветной в это время находился вблизи заводоуправления… Так я вас понял, товарищ полковник?

- Правильно! Здесь даже незначительные показания могут сыграть решающую роль. Кстати, слепки следов на клумбе вы сделали?

- Так точно, товарищ полковник!

- Тогда продолжайте действовать. Я считаю, что вы добились немаловажных результатов.

Смущенный и обрадованный похвалой, Циба вспыхнул, но лицо его сразу же помрачнело.

- Вы чем-то встревожены, лейтенант?

- Как вам сказать, товарищ полковник…

- А все-таки? - настаивал Литовченко, уловив в голосе лейтенанта неуверенные нотки.

- Я, право, не знаю… я боюсь…

- Того, что майор Петренко не представит вам свободы действий?

Циба опустил голову.

- Майор считает, что я занимаюсь второстепенными деталями, и я боюсь, что он…

- Хорошо, я поговорю с майором.

Отпустив лейтенанта, Литовченко задумался.

«Нехорошо, конечно, что приходится действовать через голову Петренко. И у лейтенанта Цибы действительно сложное положение… Придется поговорить с майором серьезно. Он не только сам допускает ошибки, но и связывает своих подчиненных. А ведь у этого молодого лейтенанта есть хватка! Из него может выйти неплохой работник, если такие, как Петренко, не собьют его с правильного пути… И все же с майором тоже важно найти правильный тон, чтобы не подлить масла в огонь… Наверное, и так уже обиделся?»

Полковник не ошибся. Майор вошел в кабинет с замкнутым лицом человека обиженного и ущемленного.

- Разрешите доложить, товарищ полковник? - подчеркнуто официально спросил он.

- Присаживайтесь! Но прежде чем приступить к делу, я хочу вас поздравить.

Петренко недоуменно приподнял брови.

- И не только поздравить, но и. поблагодарить. Да, чудесного работника вы из Цибы воспитали! Очень интересные данные собрал. Ведь правда?

- Я еще не ознакомился с его материалами.

- Очень жаль, мы бы вместе с вами порадовались. Толковый парень!

Он взял Петренко под руку и прошелся с ним по кабинету. Словно невзначай, остановился у шкафа с зеркальной дверцей. С минуту он вглядывался в свое и майора отображение, потом повернул к Петренко погрустневшее лицо.

- Да, постарели мы с вами, майор. Вон какая у вас лысина - только здесь, в зеркале, я заметил. И морщины под глазами. Я летами помоложе вас, но и у меня голова белая. Сердце начало шалить… Недалек тот час, когда и в отставку придется подавать. Вы, может быть, раньше, я попозже, или наоборот - это ведь значения не имеет. Однако и после нас с вами потопа не будет. Придут другие, помоложе и, возможно, поумнее. Даже наверное поумнее. Иначе грош была бы нам с вами цена! Вот взять хотя бы этого Цибу. Парень, несомненно, даровитый, но в его достижениях, я думаю, имеется доля и нашей с вами заслуги. Даже, вернее, вашей…

Обескураженный, майор молчал. Он ожидал разноса и приготовился к отпору, однако все складывалось совсем не так, как он предполагал.

Словно не замечая смущения майора, Литовченко продолжал увлеченно:

- Да, трудное это дело - руководить. Быть начальником - это не только уметь приказывать, главное - уметь прислушиваться к мнению подчиненных, аккумулировать в себе все полезное и умное, чтобы потом все ценное претворить в жизнь, заставить служить общему делу. Мы-то с вами это понимаем, а ведь есть люди, которые личное мнение, личное самолюбие ставят превыше всего… Впрочем, что это я разболтался? Простите, что занял у вас столько времени. Просто задумался сегодня о нашей будущей смене. Сердце пошаливает, вот и приходят грустные мысли.

Он присел к столу и спросил уже деловито;

- С. чем вы пришли сегодня, майор?

Петренко раскрыл блокнот:

- Совершенно неожиданные и очень интересные данные о Новацком: в его личном военном деле записан диагноз после контузии. Вот выписка: «Шизофрения в легкой форме». Я полагаю, для следствия - это первостепенное открытие!

- К сожалению, открытие, сделанное слишком поздно! - заметил Литовченко.

- Это уже не наша вина, тут повинны заводские организации. Обрати они вовремя внимание на больного Новацкого, убийство можно было бы предотвратить.

- Вы все еще считаете Новацкого убийцей?

- Пока все данные следствия говорят не в его пользу. Впрочем, разрешите, я все изложу по порядку… В период Отечественной войны Новацкий командовал подразделением, имеет несколько правительственных наград за выполнение боевых заданий. В боях за Варшаву он был контужен и два года пролежал в госпитале на излечении. Вышел с диагнозом, о котором я вам уже говорил. Из госпиталя Новацкий вернулся домой, к жене и дочери. Поступил на завод в механический цех строгальщиком. На заводе его встретили заботливо, и Новацкий первое время хорошо себя проявлял. Он стал передовиком производства, директор не раз отмечал его в приказах за внесенные рационализаторские предложения, товарищи с уважением отзывались о бывшем фронтовике.

- Я слышал иные отзывы о Новацком.

- В том-то и дело, что облик его постепенно стал меняться. Теперь понятно почему: прогрессировала болезнь.

- И никому это не бросилось в глаза?

- Все дело в том, что болезнь развивалась постепенно. Сначала он замкнулся в себе, потом, наоборот, стал общительным, но легко возбуждался и раздражался. От полезных рационализаторских предложений перешел к составлению сумбурных планов. Эти планы, естественно, отвергались, он раздражался и возбуждался все более. Дома он тоже стал невыносимым и вскоре бросил семью. Его поступок квалифицировали как моральное разложение.

- Вы говорили с женой Новацкого?

- Как раз сегодня она должна прийти.

- Я бы хотел присутствовать при ее опросе. А сейчас продолжайте, майор!

- Не понимая, что произошло с передовым рабочим, директор просил заводской комитет профсоюза разобраться в предложениях и жалобах Новацкого. Несколько раз настойчиво напоминал он об этом Банько. Но этот чинуша отгородился от живых людей своей приемной и секретаршей и отнесся к порученному делу спустя рукава. Он решил, что Новацкий зазнался, стал рвачом, скандалистом, морально разложившимся человеком, и старался убедить в этом всю заводскую общественность. Чувствуя себя незаслуженно обиженным, Новацкий угрожал Власюку, Банько, начальнику цеха, кричал, что расправится с бюрократами.

- А ведь некоторые рабочие догадывались о его болезни. Мне один паренек на собрании сказал: «Так Новацкий же псих! У него шестеренки заржавели». Жаль, что этого не заметил Банько…

- Вся беда в том, что, оставив семью и оказавшись в общежитии, Новацкий очутился среди зеленой молодежи. Видя его чудачества, молодежь начала над ним подтрунивать. «Что тебе, Гришка, завод перестраивать, - говорили, например, ему, - займись-ка лучше охлаждением солнца - уж больно сильная жара».

- Все ж печальная история! - вздохнул полковник.

- Я считаю, что на основании сказанного можно сделать и вывод, - заключил Петренко.

- Какой?

- Психическая неполноценность Новацкого привела к преступлению, а затем - к самоубийству. Теперь я в этом не сомневаюсь.

- Нужны точные доказательства, майор, а не личная уверенность. В вашей логически обоснованной версии нет основного: доказательства того, что убил Новацкий.

- Но ведь при нем найдено оружие! Я лично осмотрел маузер, из которого он застрелился: маузер старый, с раздутым стволом, - в обойму же мог случайно попасть патрон от пистолета «вальтер».

- И это не лишено логического смысла, но по-прежнему нужны доказательства. Что же, продолжайте свои поиски в избранном направлении, но одновременно прошу заинтересоваться и версией Цибы. Он тоже собрал интересные материалы. В его версии, как и у вас. все обосновано и не хватает основного - доказательства. А руководствоваться только предположениями и логическими обоснованиями в нашем с вами деле нельзя.

* * *

Ольга Сидоровна Новацкая пришла в управление КГБ крайне взволнованная. Закусывая губы чуть ли не до крови и непрерывно вытирая глаза, она рассказывала с большими паузами, часто теряя нить своей горестной исповеди.

- С Гришей мы поженилось по любви и жили хорошо. Ну, а потом война. Сколько мы с ним не виделись? Сейчас даже не соображу… в голове все как-то путается. Ну, да это и не важно! Главное, с войны пришел живой. Ведь не всем женам такое счастье выпало… Так первое время все шло хорошо, уж такая радость на сердце была! А потом я стала замечать - не таким Гриша вернулся! И на заводе будто хорошо, и деньги есть, квартиру нам дали. А на него временами будто затмение какое находит. Словно чего-то боится, жалуется на жизнь, на людей непонятливых… Натерпелась я, намаялась… Бывало, ночью вскочит с постели - и давай пистолет проверять… Откуда, спрашиваете, пистолет? А он его у одного штабного немецкого офицера отнял, когда в плен того захватил… Раньше пистолет в ящике лежал, а тут, смотрю, Гриша его все в карман прячет, даже ночью под подушку кладет. Я ласкою все стараюсь, ласкою… развеять, бедного, думаю. Дочурка, на меня глядя, тоже: «Папочка! Папочка!» Ну, он, бывало, отойдет вроде, пройдет у него это затмение… Только чем дальше, тем чаще и чаще на него такое стало находить. Уже ни ласка, ни слезы не помогают… О чем это я говорила? Ах, да, бить меня начал. Еще бы меня одну, я бы стерпела, снесла, ведь жалела его, любила. А он и на ребенка взъелся. То милует, целует, а то как хватит чем попало: книжка в руках - так книжкою, палка - так палкой. Ну, тогда и начались у нас скандалы… Вот опять забыла… Когда это он от нас ушел? Как узнала, что он на себя руки наложил, память у меня будто оборвалась. Уж вы простите, может, что и забыла… Да что толку-то в моем рассказе? Не поднимешь больше, не воскресишь!

Новацкая тихо, безутешно заплакала.

Когда она ушла, Петренко, записавший ее показания, сказал убежденно:

- Еще одно явное доказательство психической невменяемости Новацкого. А чего стоит эта деталь: револьвер, который он с собой последнее время носил! В состоянии возбуждения выхватить из кармана револьвер - дело двух-трех секунд. Тут уж никакие сдерживающие центры не сыграют. Я лично считаю, что дело об убийстве Власюка мы можем прекратить. Для этого у нас есть все формальные основания.

- Формальные основания, конечно, есть, - сдержанно согласился полковник. - Убийца - Новацкий. Ну, так как он покончил с собой, спрашивать больше не с кого. Проще простого положить дело в архив. А вот будет ли у нас с вами после этого совесть чиста, майор? Я лично в этом не уверен.

Петренко хотел было возразить, но прозвучал телефонный звонок. Начальник районного отделения милиции сообщил:

- Гражданка одна у меня тут находится… Сообщает интересные сведения. Возможно, они имеют отношение к убийству Власюка. Поскольку вы занимаетесь этим делом, может, побеседуете?

- Обязательно! - откликнулся Литовченко. - Она еще у вас? Хорошо. Сейчас же высылаю к вам машину…

Отправив майора Петренко в милицию, полковник взволнованно зашагал по кабинету. Быть может, сейчас появится недостающее звено в цепи неопровержимых доказательств? Как много дают в работе такие сигналы от населения, как важно ощущать постоянную связь с народом! Сколько сложных преступлений раскрыто только благодаря помощи наших людей! Они помогают работникам, ведущим расследование, лучше освоиться с местными условиями, подчас сообщают незначительные, на первый взгляд, факты, но эти факты совершенно по-новому освещают дело… Возможно, что женщина, явившаяся в милицию, и не сообщит ничего ценного, однако в одном ее желании помочь уже кроется та идущая от сердца к сердцу сила, которая помогает нашим чекистам без промаха разить врага.

Минут через двадцать Петренко вернулся в сопровождении пожилой, немного растерянной женщины.

- Вот уж и не знаю… столько вам хлопот из-за меня! А вдруг все мои мысли и подозрения - только фантазия? - сказала она, несколько оправившись от смущения.

Полковник улыбнулся.

- Что ж, лучший способ рассеять подозрения - это убедиться в их неосновательности.

- Правда, правда ваша, сыночки! Вместе разобраться легче. Ну, коли так, то не обессудьте, что время, может, даром заберу. Уж выслушайте мои сомнения. Мы втроем живем: я, внучек и муж мой, офицер в отставке. Муж тяжело болеет, все больше лежит. Я тоже часто прихварываю. Ну, а внучек и за меня, и за мужа бегает. Покаюсь перед вами: один он у нас, вот и избаловали. Надо было больше дома держать, а он все во дворе с мальчишками хороводится. Правда, ничего плохого мы за ним не замечали. Только вот недели две тому назад соседка мне говорит: «Что это вы своему Алику пистолет даете, разве это игрушка для десятилетнего ребенка?» Я так и обмерла. «Какой такой пистолет?» - «Да дедушкин, он все мальчишкам его показывает». А муж мой действительно имеет оружие. Подарок командующего армией. Вот он.

Старушка вытащила из сумочки пистолет системы «вальтер» и протянула полковнику.

«Боевому офицеру в знак памяти о пребывании в Германии. 1944 год», - прочитал он надпись на рукоятке, и сердце его учащенно забилось.

- Я, конечно, всполошилась и бросилась к Алику. «Брал пистолет деда?» - спрашиваю. «Я только Вовке показать», - отвечает. Ну, думаю, показал товарищу, это еще не так страшно, на то и мальчишка. Но с тех пор все чаще стала в письменный стол заглядывать, где вальтер этот лежал. Как на грех, на прошлой неделе приехала ко мне в гости племянница, и я закрутилась по хозяйству, с разговорами разными. Про пистолет-то и забыла. А потом словно что-то меня толкнуло: пойди, мол, посмотри. Открыла ящик и обмерла: исчез пистолет! Я мужу боюсь признаться, тайком Алика допытываю. А он уперся. «Никакого я пистолета не брал, сами, наверное, куда-нибудь сунули». Мне бы тревогу забить, а я промолчала. И все по ящикам шарю. Думаю, может, правда, муж перепрятал пистолет? А спросить его боюсь. Пять дней так промучилась. На шестой открываю ящик и глазам своим не верю: лежит этот вальтер на месте, будто его никто и не трогал! Ну, тут уж я не вытерпела. Рассказала мужу про все свои переживания и с укором к нему: зачем, мол, не сказал мне, что пистолет куда-то переложил? А лицо его как побледнеет!… Оказывается, он к пистолету и не притрагивался! Взялись мы за внучонка вдвоем: скажи и скажи, кому давал оружие? Ведь в это время мы про убийство директора завода уже прослышали.

- А что же сказал Алик?

- В том-то и горе наше, что ничего. Уперся. Твердит одно: «Не брал!»

- У вас есть подозрения, кому он мог дать оружие?

- В соседнем с нами доме один живет. Недавно из тюрьмы вернулся. Поступил было на завод, но то ли его уволили, то ли сам ушел.

- А как фамилия вашего соседа?

- Гиренко. А еще есть у него кличка хулиганская: «Гришка-прук».

- Пистолета не было в столе пять дней? Когда же он снова появился?

- Да вот два дня назад. Муж говорит, что одного патрона не хватает. Посоветовались мы с ним и решили: надо заявить в милицию. Я сначала поплакала, ведь отвечать и нам придется за плохое хранение оружия. Но муж у меня принципиальный. «Поделом нам, говорит. Может, это из-за нашей небрежности человек хороший погиб».

Майор Петренко проверил пистолет. В обойме действительно не хватало одного патрона. В стволе видна была сажа - след недавнего выстрела.

Оставив вальтер как вещественное доказательство, старушка ушла.

Майор Петренко растерянно потирал свою лысину.

- Вот это новость так новость! Что ж получается: пистолет возвращен на место в стол два дня назад, а Власюк убит три дня назад? Значит, в момент убийства оружие находилось в чужих руках. Важное обстоятельство!

- А как насчет того, чтобы закрыть дело? - лукаво улыбнулся Литовченко.

Майор опустил глаза.

- Нет, уж теперь не закроем!… И благодарю за хороший урок.

- Какой урок? Старуха ведь пришла не по моей инициативе.

- За разговор у зеркала. Вы думаете, я не понял его скрытого смысла? Но, честно признаюсь, вполне оценил его только сейчас.

* * *

«Линия Цибы», как теперь в шутку друзья называли его версию, приобрела решающее значение.

На другое утро, уже по инициативе Петренко, лейтенант первый докладывал о новых материалах, полученных за сутки.

- Выявил интересного человека. Фамилия его Фесенко. Работает на заводе в механическом цехе, а живет в заводском доме. Знает почти всех рабочих в лицо. Старых - потому, что вместе работали, новых - потому, что новые лица всегда привлекают внимание. В вечер убийства он с женой шел из кино, недалеко от завода, и услышал глухой звук. Ему показалось, будто о крышу ударил камень. Вскоре мимо него быстро пробежал человек. Фесенко узнал уволенного с завода Гиренко. Он был в своей рябой кепочке с маленьким козырьком. Фесенко не придал значения этой встрече. Но когда услышал об убийстве Власюка, невольно о ней вспомнил и принялся анализировать. В памяти всплыли такие подробности: Гиренко бежал в сторону от заводоуправления. Увидев Фесенко, надвинул кепку, чтобы прикрыть лицо.

- Вы проверили, за что был уволен Гиренко с завода?

- Сразу же, как только узнал эти новые подробности. За год работы на заводе он получил четыре взыскания. Вот приказы директора. Первый выговор - за сон на работе. Затем предупреждение за перегрев электрический печи накаливания, из-за чего она вышла из строя. Вот третье взыскание: выговор за включение рубильника в тот момент, когда ремонтировалась электролиния. Из-за этой оплошности одного из рабочих ударило током, он и до сих пор в больнице лежит. Наконец, за неделю до убийства приказом директора Гиренко уволен с завода как расхититель государственного имущества. Было доказано, что он украл с заводского склада десять кубометров леса.

- А его прошлое?

- Темная личность. Пятнадцать лет отсидел в тюрьме за убийство. Так что бывалый хлюст.

- Есть еще что-нибудь?

- Пожалуй, для нас самое главное - следы, обнаруженные на клумбе у окна. По размеру они подходят к ботинкам Гиренко. Он носит сорок второй размер.

- Да, сегодня вас можно поздравить с крупным успехом, лейтенант!

В кабинет незаметно вошел майор Петренко. Он протянул лейтенанту руку.

Его рукопожатие было крепким и искренним, хотя было ясно, что ему нелегко далось это признание своей неправоты.

- А теперь разрешите доложить, товарищ полковник? Целый день потратил, допрашивая этого паршивого мальчишку, внука старухи. Ничего не говорит! Наконец, признался: вальтер он давал Гиренко. Тот ему обещал за это подарить воздушный пистолет. Ну, естественно, взял клятву никому не говорить. Для большей гарантии припугнул.

- Теперь уже можно подводить итоги, майор! Давайте-ка их суммируем.

- Итоги таковы: пистолет офицера в отставке находился у Гиренко в момент убийства Власюка. После выстрела в окно, который Валя восприняла как хлопок, а Фесенко как удар камня о крышу, Гиренко видели убегающим от заводоуправления. Следы, оставшиеся на клумбе, подходят к обуви Гиренко. Наконец, так сказать, психологический аргумент: увольнение с работы за воровство могло побудить к преступлению.

- А вы что скажете, лейтенант?

- Я полагаю, что медлить нельзя. Необходимо задержать Гиренко и произвести у него обыск.

- Правильно, медлить больше нельзя. У нас достаточно материалов, чтобы изобличить убийцу!

* * *

Прошло много времени. Бандит Гиренко по приговору суда был расстрелян, и трудная работа по расследованию сложного дела об убийстве директора завода начала забываться. Люди, изобличившие преступника, решали уже другие важные вопросы общественной и государственной безопасности.

Но однажды вечером все волнения, связанные с этой двойной трагедией - Власюка и Новацкого, - с новой силой всплыли в памяти полковника Литовченко. Прогуливаясь как-то после работы по улицам города, он случайно встретился с человеком, тоже причастным к описанным выше событиям. Это был Банько.

Бывший председатель завкома утратил свою прежнюю гордую осанку и имел жалкий, потрепанный вид. Даже голос его изменился: исчезли басовитые начальственные нотки.

- Здравствуйте, товарищ полковник! - несмело поздоровался он.

Не проявляя особой приветливости, Литовченко остановился. С самого начала вынужденного знакомства Банько был ему глубоко несимпатичен, но теперь его пришибленный вид пробудил у полковника чувство, похожее на жалость.

- Здравствуйте, товарищ Банько. Как живете, где работаете?

Банько отвел в сторону глаза:

- Пока на иждивении жены. Болею…

- Кажется, вы по профессии токарь?

Бывший председатель глубоко вздохнул:

- Придется, по всей видимости, возвращаться к станку. - Вдруг он загорячился: - Пятнадцать лет проработал на руководящей работе и вот - благодарность! Какого-то шизофреника, видите ли, не разгадал!

- Не шизофреника, Банько, а человека… человека погубили! Неужели вы до сих пор не поняли, насколько вы очерствели и оторвались от народа!

- Вам легко говорить, полковник! Ведь вы - «карающий меч», а мы люди простые, - уныло съязвил Банько.

- Простые? Именно об этом вы и забыли! О долге быть отзывчивым и простым.

Распрощавшись с Банько, полковник не сразу забыл о нем. Жалость, вызванная его потрепанным видом, исчезла. Но долго еще у Литовченко не исчезало неприятное чувство, будто он прикоснулся к слизняку.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В глухой чаще векового леса сидел на гнилом пеньке Василий Бондарь. Восковое, костлявое лицо его было сосредоточенно; потускневшие, глубоко ввалившиеся глаза пристально всматривались в измятый листок бумаги. Силясь преодолеть озноб и унять дрожь рук, Бондарь читал по складам:

«…Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной».

- Видал, какую приманку Советы нам подбросили? Выходи, мол, с повинной, а мы тебя того! - И он обвел рукой вокруг своей жилистой шеи.

- Нужно им канителиться с нами… Сами в лесу подохнем! - нехотя, с горечью молвил Грицюк. Он только что намылил щеткой из осоки подбородок и щеки и теперь ожесточенно скоблил их острым осколком стекла от разбитой бутылки.

- Ну, ты, потише… Иначе душу из тебя вытрясу! - злобно выкрикнул Бондарь, и все тело его вдруг забилось в жестоком приступе кашля. Он кашлял долго и надрывно, захлебываясь и время от времени сплевывая на землю густо окрашенную кровью мокроту. Изможденное лицо его, со вздувшимися на висках венами, покрылось капельками пота.

Отбросив осколок стекла, Грицюк схватил жестяную кружку с гнилой болотной водой и помог Бондарю напиться. Потом он осторожно уложил его на сухие листья у куста, подмостив под голову свою стеганку.

Обессиленный приступом, Бондарь устало закрыл глаза. И сразу же лицо его словно утратило все признаки жизни. От полукружия опущенных век, туго обтянутых кожей скул, заострившегося хрящеватого носа повеяло мертвенным покоем.

И только дыхание, со свистом вырывавшееся сквозь стиснутые зубы, свидетельствовало о том, что Бондарь еще жив.

Прислушиваясь к этому свистящему дыханию, Грицюк с ужасом ждал, что оно вот-вот прервется. Страшная мысль, что он может остаться в лесу совсем один, впервые промелькнула в его сознании со всей суровой отчетливостью. Отгоняя эту мысль, он поправил стеганку под головой больного, подгреб под его бока охапку листьев. Бондарь открыл глаза.

- Ну, вот! - обрадовался Грицюк. - Грозился душу вытрясти, а из самого она чуть было не улетела!

- Ты что это, вместо попа вздумал отходную мне читать? - насмешливо спросил Бондарь, и в его тусклых глазах вновь зажглись злые искорки. - Не бойсь… Еще тебя переживу!

Грицюк опустил голову и указал на открытый люк бункера.

- Нет, брат, видно, не выдержать нам обоим! Пять лет в этом сыром погребе гнием! А за что, спрашивается, всю муку принимаем? За батьку Бандеру? Так он же в роскоши живет и в ус не дует! За границей дачу себе купил, машину. Ест вкусно, спит в тепле. А за чьи деньги? За деньги организации, значит, и за наши с тобой деньги! И вот за тех! - Грицюк кивнул в сторону поляны, на которой чернели несколько дубовых крестов.

- Что-то больно много рассуждать ты, Федор, стал! Иван с Петром тоже все шушукались да на батьку капали… Христопродавцы проклятые!

- Петро и Иван теперь с семьями живут как люди. А мы с тобой диким зверьем в берлоге…

Приподнявшись на локте, Бондарь впился взглядом в лицо Грицюка, глаза его постепенно налились кровью.

- Ага, значит, за ними решил идти, виниться?! Предателем надумал стать! Говори, предать надумал? - хрипел он, приподнимаясь.

- Ты что, белены объелся? - попятился от него Грицюк.

Но Бондарь уже выпрямился во весь рост и, пошатываясь на длинных ногах, шагнул вперед.

- Убью, проклятый! - с неожиданной силой вскрикнул он, занося над головой Грицюка сжатые кулаки, но неожиданно пошатнулся, из его горла хлынула кровь.

К вечеру еще один наспех сколоченный крест появился на лесной полянке.

И только теперь, окруженный молчанием леса, с особой ясностью ощутил Грицюк всю полноту своего одиночества. Сидя у бункера, он тупо смотрел на верхушки деревьев, позолоченных заходящим солнцем, и с тоской думал о надвигающейся ночи. Вот уже потемнели кроны дубов. На фоне ярко-оранжевого заката они еще выделяются четкими контурами, но между стволами тени постепенно сгущаются в непроницаемый мрак. Он стеной обступает поляну, надвигается со всех сторон. И только свежевыструганный крест белеет смутным призраком, пугающим и зловещим.

Вздрогнув, Грицюк поднялся с пенька и прислушался. Где-то послышался треск сушняка - очевидно, прошел лесной зверь. Потянуло морозным ветерком и запахом гнилых листьев. Еще раз оглянувшись на полянку, Грицюк спустился в бункер.

Коптящее пламя пропитанного маслом фитиля вспыхнуло над плошкой, и по стенам бункера заметались тени. Он наскоро разобрал постель, задул коптилку и, не раздеваясь, лег. Ему хотелось поскорее заснуть, уйти от тяжелых воспоминаний дня, от давящего чувства одиночества. Но сон не приходил. Угрюмая тишина леса словно вошла и в это подземное убежище. Тяжкой глыбой навалилась она на грудь Грицюка, и он, задыхаясь и корчась, до утра пролежал в постели, не сомкнув глаз.

Вся прошлая жизнь встала перед Грицюком в эту долгую бессонную ночь. Тщетно пытался он найти объяснение и оправдание этой жизни. Прежде всего - оправдание! Ведь не ради разбоя и наживы вступил он на этот путь, который привел его, в конечном счете, сюда, в лесной бункер. Нет, вступая в организацию, он думал, что послужит своему народу. Тогда западные украинские земли еще входили в состав буржуазной Польши, и для него лозунг «вольной соборной Украины» был прежде всего ключом к освобождению от ига польских панов. И он беспрекословно выполнял все указания руководства и Степана Бандеры. Да, тогда все казалось простым и ясным. А потом запуталось. Запуталось так, что и не поймешь: бандит ты или за идею борешься.

Он стрелял в польских помещиков, чтобы они на украинских землях не селились. А потом с такой же ненавистью убил в родном селе председателя колхоза, бывшего батрака, Ивана Квитковского. В свое время всадил он пулю в жирный затылок волынского воеводы, душившего крестьян, а теперь с таким же хладнокровием разрядил пистолет в бедняка из бедняков Петра Лысюка, избранного председателем сельсовета. Ненавидя немецких фашистов, он подстерегал их на лесных тропах с оружием в руках, а когда пришла Советская Армия, чтобы изгнать оккупантов с украинских земель, стрелял из-за угла в спины советских бойцов и командиров.

Холодный пот выступил на теле Грицюка. Впервые он дал волю своим сомнениям, заглянул в лицо страшной правде. И снова чувство бесконечного одиночества охватило его. Уже не страх перед глухим безмолвием леса, а нечто большее давило его - до предела обостренное ощущение своей отверженности, страшное сознание, что ничем не искупить ему своей вины и не смыть пролитой крови.

- Каин! Братоубийца! Зверь, лесной зверь! - шептал он пересохшими губами, в тоске и смятении вспоминая все совершенные его бандой преступления: сожженные хаты, ограбленные дворы, замученных и убитых людей. Чудились лица этих убитых, они приблизились к самому его изголовью, склонились над ним, обжигая ненавидящими взглядами.

Он вскочил с постели и заметался по тесному бункеру, в темноте натыкаясь на скользкие, сырые стены.

«Бежать, бежать от них без оглядки! Что угодно, только не оставаться здесь одному!»

Невольно вспомнились слова обращения, которое сегодня читал Бондарь. Грицюк зажег коптилку и принялся лихорадочно шарить в карманах. Вот он, этот смятый листок! Где это место? «Советское социалистическое государство прощает вину всем тем, кто явится с повинной…» Бондарь утверждал, будто здесь кроется ловушка… А если нет? Если действительно ему, Грицюку, можно будет явиться к людям и сказать: «Винюсь во всем, карайте или милуйте!» Вряд ли его помилуют - он и сам такого не помиловал бы. Но если он явится добровольно, наказание, наверное, будет смягчено. «А может, все-таки помилуют? Ведь пишут же…»

Он снова жадно впился глазами в строки обращения. Нет, не может все это быть обманом. Украина воссоединена в едином государстве, со своим правительством, своими национальными органами. Ей ли лукавить перед каким-то Грицюком, ей ли его бояться! Это тебе не «вильна соборна», о которой кричит Бандера из подворотни своих заграничных хозяев, а по-настоящему свободная земля, где земляки Грицюка по-новому строят свою жизнь. Он это видел, он это чувствовал давно, однако заглушал в себе голос совести и сомнения, злобой отгораживался от этого ясного мира.

«Порвать с прошлым, покаяться перед людьми, искупить свою тяжкую вину перед народом… Но как же быть с присягой, принятой при вступлении в ОУН? Он знал ее на память: «…обязуюсь беспрекословно подчиняться всем приказам руководства и сохранять в тайне все его дела… если нарушу свою присягу, пусть покарает меня суд, вплоть до высшей меры наказания…»

Его, конечно, приговорят к высшей мере. Немало таких, как он, на его памяти покарало свирепое «руководство»: за неосторожное слово о бессмысленности борьбы, за отказ вступать в вооруженные отряды ОУН, за попытку оградить себя от участия в грабежах, именуемых сбором продовольственного налога, за нежелание способствовать бандеровским «освободителям»… Страшные картины расправ снова встали перед Грицюком. И эти свои - убитые своими же - тоже подступали к изголовью, тоже требовали ответа.

* * *

Старший лейтенант Таран пришел на работу раньше обычного. Еще с вечера он решил просмотреть всю накопившуюся за время трехдневной командировки почту и сразу же принялся за дело. Работалось хорошо. В открытую форточку тянуло утренней свежестью, косые лучи солнца, проникающие в комнату сквозь густую листву клена, неуловимо перемещались на столе, весело дробясь на чернильном приборе… Тихо. Спокойно… Светло… Даже докучавший обычно лейтенанту стук пишущей машинки, доносившийся из приемной, в это утро как-то особенно ладно вливался в бодрый ритм хорошо начатого дня.

И неожиданно лейтенант услышал испуганный вскрик девушки-секретаря, шум от падения стула, чей-то низкий хриплый голос и грузные шаги. Прислушиваясь, он приподнялся в кресле, готовый броситься на помощь секретарю, но дверь кабинета уже распахнулась. Пятясь в сторону письменного стола, секретарь Оля быстро отступала от порога, за которым стоял хмурый оборванный человек с автоматом за плечом.

Лейтенант быстро вышел из-за стола и пошел навстречу незнакомцу.

- Вы ко мне? - спросил он тем обычным ровным тоном, каким привык разговаривать с посетителями. Ни одна нотка не дрогнула в голосе лейтенанта, только во взгляде его серых строгих глаз мелькнуло предостережение: «Не вздумай дурить!»

Незнакомец, казалось, понял значение этого взгляда. Тоска, смятение, неуверенность, страх - все эти чувства почти одновременно промелькнули в его глазах, заставили замяться на пороге.

- Мне бы старшего из кагебэ, - неуверенно сказал человек с автоматом.

- Тогда прошу, заходите! По какому делу и кто вы такой?

- Я Грицюк… я пришел…

- А, Грицюк! Давно вас жду! Что же, садитесь, побеседуем.

- Меня… ждете? - Грицюк неуверенно топтался у стола, не решаясь сесть на предложенный ему стул. - Как же так ждете? Разве знаете?

Услышав имя известного на весь район бандита, секретарша тихонько выскользнула в приемную, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, - в дверь кабинета настороженно заглянул младший лейтенант Стеценко. Таран едва заметно шевельнул бровью - условный знак, означающий, что младший лейтенант должен уйти.

- Спрашиваете, знаю ли? - ответил Таран с усмешкой. - А как же? Ведь вы с Бондарем у нас в районе редкостные люди! Двое таких на весь район осталось. Кстати, почему не пришел Бондарь? Упорствует, не верит нам, решил в лесу отсиживаться?

- Бондарь навек в лесу остался… Умер он вчера, - угрюмо объяснил Грицюк.

- Сам избрал дороженьку - сам виноват. А жаль родных, ведь ждут его…

- У меня тоже жена и дочь остались, - понурясь, прошептал Грицюк.

- Да, знаю. Труженица у вас жена. И дочка хорошая. В школу ходит, кажется, в шестом классе учится. Боюсь, трудновато будет вам на первых порах с ними. Ведь все свое нутро придется перетряхнуть. Ну, об этом потом поговорим, от вас самого все будет зависеть. А сейчас побеседуем о другом. Скажите: вы готовы к тому, чтобы рассказать все, без утайки?

- Готов, пан лейтенант! Простите, не пан, а…

- Вот и хорошо! А теперь… впрочем, сдайте сначала оружие - сюда, возле этого шкафа поставьте!… Так! Теперь можете рассказывать. Я слушаю вас.

* * *

По классу пронесся приглушенный шумок. Преподавательница математики окинула учеников внимательным взглядом и сказала спокойно:

- Ребята, вы мешаете отвечать своей подруге! Она снова взглянула на Зину, смущенно стоявшую за второй партой.

- Что же ты молчишь? Опять не знаешь? А ведь урок-то легкий. Объясни, Зина, что с тобой происходит в последнее время?

Лицо девочки покрылось красными пятнами, на глазах блеснули слезы, но губы упрямо сжались.

- Может быть, ты нездорова или что-нибудь не поняла? - продолжала добиваться учительница.

Девочка еще ниже опустила голову и продолжала молчать.

Заливистая трель звонка прервала эту тягостную сцену. Класс сразу же наполнился гомоном и шумом. Захлопали откидные крышки парт; урок математики был последним, и ученики поспешно собирали книги и тетради, торопясь домой. Наиболее проворные уже выбегали в коридор, на ходу прощаясь с учительницей, звонко перекликаясь друг с другом.

- Ну, а ты, Зина, на минутку останься. Дашь мне свой дневник, - сказала учительница, делая отметку в классном журнале.

Девчонка уже успела уложить книги: она растерянно взглянула на учительницу и покорно расстегнула сумку.

- Вот… - прошептала она, подавая обернутый в зеленую глянцевитую бумагу дневник.

Учительница развернула его и начала листать аккуратно заполненные странички.

- Как же это так получилось, Зина? По всем предметам у тебя пятерки, по моему тоже, а сегодня по алгебре я вынуждена поставить тебе двойку! Второй раз на этой неделе тебя спрашиваю, и второй раз ты не приготовила заданного… Плохо, очень плохо начинаешь учебный год!

Теребя кончик вплетенной в косу ленты, девочка исподлобья следила, как рука учительницы протянулась к чернильнице, обмакнула перо. Вот тонкие пальцы, сжимающие ручку, застыли над страничкой дневника, словно в нерешительности. Еще можно попросить, обо всем рассказать.

- Ольга Ивановна, я… мне…

Поздно! Перо, поскрипывая, выводит жирную цифру «2».

- Ты хотела что-то сказать, Зина? - спросила учительница, выжидающе взглянув на девочку.

Глубоко переводя дух, девочка вдруг всхлипнула и стремительно выбежала из класса.

Расстроенная непонятным поведением всегда ровной и спокойной ученицы, Ольга Ивановна устало откинулась на спинку стула.

«Тебе, моя милая, сегодня тоже следовало бы поставить двойку, - с грустной иронией укоряла она себя. - Люди говорят: опытный педагог! А ты с девчуркой поговорить не сумела…»

- Что это вы так задержались, Ольга Ивановна? - спросила пионервожатая, заходя в класс. - И вид у вас какой-то особенный… Чем-то взволнованы?

Ольга Ивановна порывисто вздохнула:

- Да, круглой отличнице вынуждена была поставить двойку.

- Зине Грицюк?

- Представьте себе, Грицюк. Ума не приложу, что с ней сталось?

- Несчастье у нее. Отец пришел домой…

- Позвольте, Анна Петровна, я что-то вас не пойму! Какое же это несчастье, если отец в семью вернулся? Наоборот, радость большая!

- Вы, Ольга Ивановна, новый человек у нас и многого еще не знаете. Ведь отец Зины отъявленный бандит. В лесу скрывался…

- Огорошили вы меня, честно признаюсь. Но девочка… девочка-то при чем? За грехи отцов дети не ответчики!

- Формально это так, а в действительности… Взять хотя бы Зину. Отшатнулись от нее все, «бандеровкой» дразнят. И матери ее несладко.

- Но почему же вы молчали? Так навеки ребенка искалечить можно!

- Я уже говорила с ребятами, объясняла. Но слишком уж озлоблены все против Грицюка. Банда, в которой он был, одно время терроризировала весь район. И в нашей школе есть сироты - отцов их убили и замучили бандиты. Галя Ткач, например…

- Да, страшно все это и больно… И тем не менее…

- Я понимаю вас, Ольга Ивановна, конечно же, Зину надо всемерно поддержать. Именно сейчас поддержать, в сложное для нее время. Я и пришла для того, чтобы поговорить с вами об этом.

- Что же, давайте обсудим, как нам действовать. Простите, я только сделаю одну пометку.

Ольга Ивановна раскрыла дневник в зеленой обложке и вычеркнула в нем двойку.

* * *

Уже неделю Федор Грицюк дома, но словно чужой он в своей собственной хате. Первые два дня он этого как-то не замечал. Слишком уже разительной была перемена в самом образе его жизни. С наслаждением помывшись и переодевшись во все чистое, почти сутки отсыпался он в мягкой и теплой постели, а проснувшись, с жадностью накинулся на горячую еду, на молоко, на свежий хлеб, испеченный из пшеничной муки свежего помола.

С чувством неосознанной досады он отметил про себя, что семья его живет ничуть не хуже, чем при нем, «кормильце», а во многом даже и лучше. И когда жена отлучалась, он заглядывал во все уголки и ревниво ощупывал все новые вещи, появившиеся в доме.

- Молодец, Варвара! - похвалил он жену. - Не хуже людей живешь… Не сломила тебя злая доля! Она взглянула на него с вызовом:

- Колхоз не дал сломиться. На ноги поставил…

- Что же, в этом колхозе всем такая оплата или, может, за угождение начальству? - ехидно спросил Грицюк, темнея лицом.

- Известно, за угождение! Только не за такое, как ты думаешь, а за угождение работой.

Сидя на низенькой скамейке, Варвара чистила картошку. Она выпрямилась и сказала решительно:

- Думала я думку, Федор, ночь не спала, все искала, как нам быть… И такое хочу тебе сказать: в новый дом старого духу не неси! Будешь волком в лес смотреть да жизни нашей мешать, сама на тебя заявлю: враг он, мол, наш неискоренимый.

- Выходит, лишний я стал? Мешаю тебе вроде?

- Ты против всей жизни пошел! Вот казнили вы людей смертью лютой, хаты их жгли, последнее забирали, а повернули жизнь? Только вдовьих да сиротских слез прибавилось. А жизнь пошла так, как люди радеющие ее направили.

Глаза Грицюка сузились, под кожей скул заходили желваки:

- Это что же за радетели такие?

- А будто сам не знаешь? Ты у совести своей спроси, может, она тебе подскажет, против кого руку направлял. Против тех, кто народ весь поднял, кто дочку твою в школе учит, кто за труды мои платит мне сполна, кто свет в этой хате зажег, машины всякие в село прислал!

Разгоряченная спором, Варвара словно помолодела: глаза ее ярко блестели, на бледных щеках вспыхнул румянец, ссутулившаяся спина выпрямилась.

Пораженный этим неожиданным отпором жены, ранее всегда тихой и покорной, Федор сказал примирительно:

- Эх, Варя, Варя, да разве я об том? Ты совесть мою не трогай. Я уже наисповедовался и накаялся, как из лесу к вам шел. Я о другом: жена ты мне или не жена?

- А это тебе решать! Только знай: ломать себя я не дам…

Подобные разговоры возникали в последние дни все чаще, так как Варвара приходила с работы заметно расстроенная. Дочка тоже словно пряталась от отца. Еще когда мать дома, хотя бы пообедает, а нет Варвары - бросит книги на скамью и убежит на целый день. И Федор Грицюк почти целый день оставался в хате один, томясь от безделья, терзаемый противоречивыми мыслями и чувствами.

Попытки чем-нибудь заняться во дворе тоже пришлось оставить. Стоило Грицюку сойти с крыльца - его словно окутывала атмосфера настороженной враждебности. Проходя мимо его усадьбы, соседи молча отворачивались, другие вообще старались обойти его хату стороной, третьи с вызовом и насмешкой мерялись с Федором взглядами, и по этим взглядам Грицюк понимал, что они ничего не забыли.

Однажды в полдень Варвара пришла домой особенно взволнованная. Бессильно опустившись на скамейку, она вдруг припала головой к подоконнику и разрыдалась.

Федор хотел расспросить жену о том, что случилось, но осекся. Чутье подсказало ему: плакала она из-за него.

В томительном молчании стенные ходики отсчитали пять… десять минут…

Тихо всхлипывала женщина, грузно шагал по скрипучему полу мужчина.

В хату вбежала Зина, но, увидев плачущую мать и хмуро шагающего из угла в угол отца, словно бы оступилась и тихонько прикрыла за собой дверь. Стук щеколды вывел Варвару из забытья. Выпрямившись, она вытерла слезы, оправила на голове платок и впервые за все дни взглянула на мужа грустно и растерянно.

- Что же будет с нами, Федор?! - вырвалось у нее.

- Варя… Ты хотя бы расскажи, что приключилось! Не чужой я тебе, дочка у нас!

- Не хотела я тебя растравлять, Федор, не говорила, как люди меня сторонятся, про слезы дочери молчала. А сегодня услышала такое, что силы терпеть нету. Чутку услышала я, что хотят колхозники просить, чтобы из села тебя выселили. Быть-то как?

- Ну, это мы посмотрим! - вскипел Грицюк. - Мне прощение дали, потому - сам с повинной пришел. Нету такого закона…

- Это ты говоришь про закон! - с горьким упреком воскликнула Варвара. - Ну, простила власть - ее дело, видно, не больно ты для нее страшен. А люди-то простили? Ты у людей прощения попросил?

- Да чего ты от меня хочешь? Чтоб я пошел и каждому в ноги поклонился?

- Ой, не знаю, Федор, не знаю… Может, и поклониться следует, а может, взаправду, уехать… Чтоб никто, ни одна душа не знала про тебя, не попрекала… Может, поедем, а?

- Хату отцовскую бросить?

- Там хата родная, где счастье живет да честь… Вон в Донбасс людей кликали. Поедем, вместе на шахту станем, я работы не боюсь. И Зиночка наша будет учиться. Там, говорят, курсы всякие, техникумы… Будешь работать… снимешь с себя позор…

Лицо Варвары посветлело. Она уже видела это счастливое будущее, которое выправит их надломленную жизнь. Постепенно к мысли об отъезде начал склоняться и Федор, весь вечер они обсуждали планы будущего, и отчуждение между ними как-то само по себе начало исчезать.

Утром Варвара встала повеселевшая.

Она споро управлялась возле печи, готовя разом завтрак и обед, так как в этот день должна была задержаться на работе, а уходя, пообещала:

- Поговорю с кем следует, попрошу помочь.

Грицюк тоже в это утро занялся делом. Он прикидывал в уме, что из хозяйства придется продать, а что нужно будет взять с собой, составил подробную опись всего своего добра. Только с хатой не знал он, как поступить. Заколотить окна и двери до поры до времени? Рискованно, по бревнышку отцовский дом растащат. Сдать внаймы? Вряд ли в селе найдется такой, что захочет поселиться в его хате. Да и неизвестно еще, какие новые законы Советы завели: может, если он выедет, и хата не его станет? Пойти разве посоветоваться с лейтенантом, с тем, что повинную его принимал? Обещал же лейтенант помочь «на новые рельсы становиться», предложил заходить в случае чего…

Пообедав, он вышел было уже за калитку, но тут неожиданно лицом к лицу столкнулся с товарищем детства - Станиславом Качинским. Грицюк невольно попятился обратно во двор, но его остановил голос Станислава.

- Отсиживаешься, значит, Федор, будто за крепостными стенами? - насмешливо спросил Станислав.

- А тебе-то какая забота? - вызывающе ответил Грицюк. - Не брат ты мне и не сват, чтобы обо мне печалиться.

- Да, слава Иисусу, таким родственничком бог миловал. Но все-таки знакомый, вроде бы приятель давний.

- А если знакомый, почему в гости не заходишь? - уже насмешливо спросил Грицюк.

- Ты пригласи, быть может, и зайду,

Грицюк отступил от калитки.

Губы его все так же насмешливо улыбались, но глаза смотрели испытующе, и что-то жалкое, растерянное, просящее таилось в глубине этого взгляда.

Качинский прошел в калитку и направился к невысокому крыльцу.

Молча вошли в хату, присели у стола, долго крутили цигарки, стараясь скрыть охватившее их замешательство, старательно раскуривали самокрутки, прокашливались.

- Ну, Федор, не для того мы вместе собрались, чтобы в молчанку играть, - не выдержал, наконец, Качинский. - Рассказывай, долго еще будешь от людей хорониться?

- Я от людей не хоронюсь, - глухо возразил Грицюк. - Это они от меня, словно от дикого зверя, бегут. Выйдешь, а отовсюду глаза на тебя, будто штыки, направлены.

- Значит, народ обвиняешь?

- Почему народ? Сам понимаю вину свою… А только мочи моей больше нет казниться так, уж лучше бы сразу голову сняли!

- Да, понимаю, нелегко тебе. Только ведь что происходит? Не знают люди, с чем ты вернулся, не доверяют, словом. Да и старое не сразу всяк забудет. Ведь человеческое сердце какое? Иной раз будто и простил, и забыл, а сидит в этом сердце заноза, и все колет, все колет…

- Мы с Варварой уехать надумали, - после минутного колебания сказал Грицюк. - Не будет у нас здесь жизни…

- А я такой думки: самое это простое дело уехать, но стоит ли? От людей можно убежать, а ведь от совести своей не убежишь!

- Значит, нет мне выхода?

Задумчиво прищурясь, Качинский поплевал на огонек самокрутки, притушил его пальцами и оглянулся, выискивая, куда бы положить окурок. Грицюк поспешно придвинул ему блюдечко.

- Значит, без выхода я остался? - повторил он свой вопрос, и в голосе его прозвучала безысходная тоска.

- Про свой выход, Федор, всяк сам решает. Только мое разумение такое: повиниться человеку мало, надо делом, работой свой грех у людей выкупить. Вот тогда они тебе поверят. Это не у попа на исповеди: покаялся человек, и сразу ему отпущение всех грехов, ходит он вроде святой и чистенький. А людям-то его святость без надобности, потому что для людей-то ничего он не сделал. Кабы на меня такое, как с тобой, я бы с самого первоначала к ним пошел, без утайки им всю свою душу открыл, а потом сказал бы: «От власти я прощение получил, от вас хочу его честным трудом заслужить. Давайте работой меня проверяйте, старанием для людей». Так-то Федор!… Собрание у нас третьего дня будет, может, придешь?

В тяжелом раздумье Грицюк опустил голову.

- Не знаю… Мысли у меня сейчас в разные стороны мечутся. Может, и приду, - сказал он после долгой паузы. - Боюсь только, выдержу ли? Всю душу, поди, вымотают?…

- Это верно. Придется несладко, - согласился Качинский. - Только не миновать через это пройти. Вон бабы рожают, тоже криком кричат. А из крику ихнего да боли лютой новая жизнь получается… И потом, хочу я тебе сказать, отходчивые у нас люди, сердцем щедрые. Это раньше жизнь беспросветная людей злобила, а теперь народ силу свою почувствовал. А сильный - он завсегда добрый…

Вскоре Качинский ушел, а Грицюк еще долго мерил комнату тяжелыми шагами. Из глубокой задумчивости его вывел приход дочери.

- Садись, доченька, вместе с батькой пообедаешь, - неожиданно предложил Федор и сам принялся собирать на стол.

Обедали молча. Смущенная неожиданным вниманием отца и непривычной лаской, прозвучавшей в его голосе, Зина чувствовала себя еще более скованной, чем обычно в его присутствии. Погруженный в свои нерадостные мысли, только уже под конец обеда он, словно очнувшись, спросил:

- А у вас собрания где проводятся?

- В классе, - не поняв отца, тихо ответила Зина.

- Да нет, я не про то! Я про колхозные спрашиваю…

- Если общие - в клубе, а если одно правление, так в сельсовете.

- Ну, добро! - молвил Грицюк и снова зашагал по комнате.

* * *

- Становись, доня, помогать… Вареники будем лепить. Скоро отец с работы придет, а ужин еще не готов…

Раскрасневшаяся, оживленная Варвара хозяйничала у печи. Качалка в ее руках так и мелькала, глаза оживленно поблескивали.

Вот уже больше месяца работает Федор на строительстве больницы, и с этого времени все изменилось в их доме. После того памятного собрания пришел Федор домой, как с креста снятый. Варвара даже испугалась. Впрочем, вскоре она поняла, что не на людей он злобился, а на свою жизнь запутанную, на тех, кто на обманный путь его толкнул. Начал работать, и словно легче ему стало. Недаром говорят люди, что работа от всякого горя лечит!

Односельчане относятся теперь к Федору без прежней подозрительности. Есть, конечно, и такие, что кольнут иной раз, без этого в жизни не обходится, но и это случается нечасто. Иные даже хвалить его стали за работу. Трудится он и правда по-честному, истосковался по работе, набросился на нее, как голодный на хлеб. Вот и сегодня, пора бы уже прийти, а его все нет и нет… Что же это он так долго не идет? Уже давно стемнело. Варвара подбросила в печь хвороста, отодвинула казанок с вскипевшей водой, переложила уже готовые вареники на сито и накрыла их чистым полотенцем.

- Побросаем в воду, как отец придет, пусть поест горяченького, - пояснила она Зине и принялась прибирать в хате.

Не знала, не чаяла она, что в эту минуту для Федора Грицюка снова решается его нелегкая судьба.

И сам Грицюк в этот вечер не предчувствовал ничего плохого. Собрав, как всегда, свой плотницкий инструмент, он немного замешкался, отбирая доски посуше на завтра, и вышел из помещения недостроенной больницы, когда все уже разошлись.

Зябко поеживаясь под холодным ветром, Федор взглянул вверх, на вереницу низких туч, стремительно надвигающихся с северо-востока, и подумал, как хорошо это вышло, что строительная бригада успела подогнать здание под крышу, ведь, того и гляди, польют дожди, повалит мокрый снег. Ишь какая темень сейчас из-за этих туч!

Торопливо спустившись с пригорка, на котором строилась больница, Грицюк повернул на тропку, ведущую к его хате. Здесь навстречу ему из тьмы кто-то шагнул.

Федор сошел с тропки, желая пропустить встречного, но тот шагнул следом за ним.

- Не убегай, Грицюк, не поможет! - произнес незнакомый простуженный голос.

- Я и не бегу. Мне бежать нечего.

- Ой ли?

- Да уж так!

- А присягу, помнишь, какую давал? Грицюк почувствовал, как слабеют у него ноги. «Вот оно! Достали меня, проклятые… Не помилуют!» - молнией пронеслась мысль.

- Стрелять пришел? Ну, стреляй! - сказал он глухо, понимая, что бежать не удастся. И сразу тупое безразличие овладело им.

- Сам, выходит, знаешь, что заслуживаешь пули?

- Что я знаю, то мое…

- А если я скажу, что пули тебе мало?

Не дождавшись ответа, незнакомец шагнул вперед и крепко схватил Грицюка за предплечья. Наклонившись к самому его лицу, он злобно прошептал:

- Кабы моя воля, душу бы из тебя вынул, сволочь продажная. Только есть приказ руководства до поры до времени не трогать тебя, если наказу покоришься! Так вот, слушай: велено тебе затаиться, входить в доверие. А про то, чем искупишь предательство свое черное перед ненькой Украиной, особое распоряжение будет. И помни: попробуешь ослушаться, ни дочь, ни жену твою не пощадим, весь колхоз огнем пустим! И так сделаем, что комар носа не подточит. На тебя же первое подозрение в поджоге падет. Ну, а про дочку и жену никто и не догадается, с чего это они слабнуть начали - мало ли болезней людей косит…

Грицюк почувствовал, как холодеет его сердце и земля уходит из-под ног. Вот сейчас, сейчас он сорвется в черную, бездонную пропасть и потащит за собой Варвару, Зину, всех близких людей. А он-то поверил, что вырвался из западни, что снова может стать человеком! И снова, как это было уже раз в лесу, чувство обиды и ненависти пронизало все его существо и вывело из состояния столбняка. Нет, на этот раз бандиты его не поймают! На этот раз он сам сведет с ними счеты за свою изломанную жизнь. Внезапно рванувшись, он бросился на незнакомца, сбил его с ног, навалился на него всем корпусом. Два тела сплелись на земле в молчаливой смертельной схватке.

* * *

Встревоженная долгим отсутствием мужа, Варвара не выдержала и, накинув стеганку и платок, вышла на крыльцо. Нет, шагов Федора не было слышно, а в темени ночи ничего не разглядеть! Может, сегодня какое собрание? Нет, будто не объявляли… Побежать разве к Качинским? Как-то было такое, что Федор зашел к ним с работы и засиделся.

Все еще не зная, на что решиться, Варвара спустилась с крыльца и остановилась у калитки. И вдруг слабый стон донесся до ее слуха. Вскрикнув, она рванула щеколду, выбежала на улицу и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мягкое. Лишь смутно запомнилось ей, как упала она на колени и приподняла бессильно свисавшую в ее руках голову мужа.

- Федя, да что же это с тобой, Федя! - трясла она плечи мужа, объятая отчаянием и ужасом. Очнувшись, Федор Грицюк снова застонал.

- Беги, Варя… кличь людей. От врагов наших этот гад пришел… Живой еще, наверное… Там, где тропка заворачивает, остался. Скажи, что колхоз грозился спалить…

Только теперь Варвара почувствовала, что ее руки, поддерживающие голову мужа, стали мокрыми и липкими.

Дико вскрикнув, женщина заголосила.

В хатах захлопали двери.

МЕСТЬ ВРАГА

Осень в Полесье особенно хороша. Лиственный лес в эту пору полон волшебных тонов и красок. Тронутые ржавчиной, окрашенные золотом и багрянцем, деревья уже не сливаются в сплошной массив, а словно бы смотрят сказочным сиянием. Вот пламенеет, будто охваченный пожаром, широколистый клен. Чуть уловимо колышет лимонно-желтыми листьями стройный осокорь. Немного пониже его кроны - тускло-бурое пятно молодого береста. И рядом - семья березок полыхает сквозным и трепетным огнем…

Заросли орешника… Ветви совсем обнажились, только кое-где притаились спелые орехи. На кислицах и диких грушах полно плодов. Время от времени они срываются с веток и с тихим шорохом падают к подножию стволов. На колючих длинных плетях ежевики тоже еще сохранились ягоды. Черные, переспевшие, они так и тают во рту. А вот на терновнике ягоды только дозревают. Их глянцевитая поверхность покрыта, как инеем, сизым налетом. Кусты шиповника так же нарядны, как и в пору цветения - они украшены ярко-красными плодами.

Каждое дерево, каждый куст по-разному отмечены прикосновением осени. И лишь крона могучего дуба высится на поляне крутобокой округлой горы. Дубу еще не время бронзоветь - у него свои сроки.

В такую пору чудесной золотой осени я и мой спутник, подполковник Савин, вынуждены были совершить остановку в самой чащобе векового леса. Пока шофер возился с заглохшим мотором автомашины, Савин в раздумье бродил меж деревьев, а я рассматривал, сидя на пне, искусно сработанную из сухой травы и листьев зимнюю квартиру ежа.

И оба мы наслаждались непривычной для нас красотой осеннего утра в лесу, родниковой чистотой воздуха, запахом увядающей листвы, неожиданным отдыхом после тряски по ухабистой лесной дороге.

Не без сожаления услышали мы от шофера, что «потерянная искра» найдена, и снова уселись в машину, чтобы продолжать путь.

Было раннее утро. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь ветви деревьев, золотили на земле опавшие листья, скользили по смотровому стеклу, яркими бликами вспыхивали на капоте машины.

Дорога постепенно выравнивалась, и машина двигалась теперь почти бесшумно. Убаюканный покачиванием рессор, мой спутник незаметно уснул. Мне тоже хотелось вздремнуть, но впереди, на полянке, мелькнули две человеческие фигуры, мелькнули и скрылись в лесу.

Не отрывая взгляда от густых зарослей, в которых скрылись незнакомцы, я тихонько встряхнул Савина за плечи. Он проснулся мгновенно, однако ничего заметить не успел.

- Право же, вам просто могло показаться, - старался успокоить меня Савин, - В этих местах бродит много разного зверья - косули, лоси… Очевидно, парочка этих быстроногих перебежала дорогу, а вам невесть что почудилось.

- Да как же почудилось, когда и я видел! - воскликнул шофер. - Заметили нас и - шасть в сторону! Зверье-то, может, и зверье, да только двуногое. Иначе зачем бы им от нас хорониться?

- Ну-ка, нажмите! - приказал я, не упуская из виду примеченный взгорок.

Шофер переключил скорость, и машина быстро понеслась вперед.

Савин молча вынул из кармана пистолет и дослал патрон в патронник. Заметив это, вооружился и шофер. Придерживая баранку одной рукой, он наклонился, вытащил из-под коврика под ногами маузер и положил его возле себя на сиденье. Я отстегнул кобуру и снял пистолет с предохранителя.

Издали мне казалось, что я хорошо приметил место, у которого неизвестные свернули в лес, но извилистая дорога и быстрая езда приводили к потере чувства расстояния.

- Кажется, здесь, - сказал я не совсем уверенно, указывая на густые заросли орешника, почти вплотную подступившие к березовой рощице.

- А по-моему, чуток подальше… - тоже неуверенно заметил шофер. - Вон возле трех березок…

Мы остановили машину и углубились в заросли, внимательно присматриваясь к свежему слою листвы.

Нет, ничто не говорило здесь о недавнем присутствии человека. Продолжать поиски не было никакого смысла, и я приказал шоферу ехать дальше.

- Может, посмотрим здесь? - предложил он, когда мы подъехали к березовой рощице.

Савин с сомнением покачал головой.

- А почему не дальше?-усмехнулся он.- Такие же березы и такой же орешник! Если это единственный признак, то в течение ближайших пятнадцати минут нам придется раз двадцать останавливать машину!

- Похоже, что мы напрасно теряем время, - согласился я. - Далеко углубиться в лес мы не можем, а эти двое, конечно, не станут нас ждать. Что ж, сообщим о наших подозрениях начальнику местного отдела госбезопасности. Возможно, у него есть какие-нибудь данные.

Расценив последние мои слова как приказание ехать быстрее, шофер повел машину на предельной скорости.

Подпрыгивая на рытвинах и ухабах, она кряхтела и стонала, а вместе с нею кряхтели и мы, но, к счастью, лесная дорога вскоре окончилась, мы выехали на хорошо укатанное широкое шоссе.

Начальник местного отдела госбезопасности, майор Костенко, был заметно встревожен нашим сообщением.

- Боюсь, что это были не браконьеры или порубщики, - задумчиво сказал он. - Дело в том, что в последнее время здесь начали твориться довольно странные вещи: в одном из колхозов почти полностью сгорело заготовленное на зиму сено, в другом начался падеж на свиноферме, в третьем - в амбаре оказалась проломленной черепица крыши, и во время дождя залило семена льна. Все эти разрозненные на первый взгляд факты словно бы связаны одной общей нитью: ЧП произошли на решающих участках. Вот почему я но склонен рассматривать каждый отдельный случай как происшествие, вызванное простым недосмотром.

- А что же дали следственные материалы? - спросил я.

- К сожалению, следствие еще не закончено. Предварительные данные уже сейчас дают основания предполагать умышленную диверсию. Эти два неизвестных, которых вы встретили, подозрительны. Кстати, есть еще один сигнал: вчера мне позвонил председатель одного из наших лучших колхозов и просил приехать для проверки каких-то важных, как он сказал, обстоятельств.

- Это один из пострадавших колхозов? - заинтересовался Савин.

- Нет, в Боровом пока все спокойно. Но Неврода - мужик толковый, зря не стал бы звонить. Да и опыт у него имеется. Всю войну находился в партизанском отряде, а когда очистили эти края от оккупантов, участвовал в истреблении оставшихся после гитлеровцев банд.

Костенко вызвал своего заместителя и распорядился хорошенько прочесать лес в указанном нами районе. Затем мы занялись обсуждением ряда служебных вопросов, ради которых приехали. Однако нашу беседу в самом начале прервал телефонный звонок.

Майор снял трубку, и лицо его вдруг побледнело:

- Что… что?! - вскрикнул он взволнованно… - При каких обстоятельствах?… Так, понятно! Сейчас же выезжаю.

Он осторожно положил трубку на рычаг и обернулся к нам:

- Звонили из Борового. Ночью убит председатель колхоза Неврода. Убийцы скрылись…

Минут через десять мы снова мчались по тряской лесной дороге, но уже в другом направлении.

В пути Костенко коротко рассказал нам все, что знал о Невроде.

- В прошлом бедняк, Неврода был организатором колхоза. Долгие годы - в нем председателем. Среди односельчан да и во всем районе пользовался большим авторитетом. Прекрасный хозяин, сумевший правильно определить направление в развитии колхоза. Тут всё пески, и зерновые давали низкий урожай. Зато лен родил хорошо. Неврода и занялся выращиванием льна. Хорошо поставлено в колхозе животноводство и огородничество. Все это дает возможность высоко оплачивать трудодень и позволяет делать значительные капиталовложения в строительство. Вы и сами увидите, что колхоз зажиточный. А ведь раньше здесь народ перебивался только картошкой да яблоками! Жгли лучину! Теперь даже не верится, когда увидишь вечером ярко освещенное электричеством село… Да, многое сделал для своего села Неврода. Хороший, настоящий был человек!

Минут через сорок, миновав небольшое лесное озеро, мы выехали на обсаженную вербами плотину, примыкавшую к главной сельской улице.

С первого взгляда на эту улицу можно было понять, что здесь произошло какое-то необычное событие.

Возле хат молчаливыми группами толпились колхозники - на лицах тревога, растерянность, горькая печаль.

Изуродованное тело Невроды лежало на подостланной ряднине в сенях, где он и был убит. Над убитым склонилась женщина в белом халате. Отрекомендовавшись врачом судебно-медицинской экспертизы, она коротко сообщила нам о предварительных данных осмотра тела погибшего:

- Восемь ножевых ранений, два из них тяжелые - в голову и область сердца. Они-то и послужили причиной смерти. Остальные ранения были нанесены, по-видимому, «для верности», когда Неврода уже упал. Об этом свидетельствовал характер ран: очевидно, орудие убийства - нож - был направлен сверху вниз.

В горнице нас встретила жена Невроды. Ее покрасневшие от слез глаза горели лихорадочным блеском. Нетрудно было понять, что женщина мобилизовала все свои душевные силы, чтобы сохранить спокойствие в эти трагические минуты.

- Мы уже спали, - прерывающимся голосом рассказывала она, - как вдруг раздался стук в окно. Я проснулась первая и разбудила мужа. Не одеваясь, он подошел к окну и спросил: «Кто там?» Голоса, что ответил с улицы, я не признала, а слова разобрала точно: «Выдь, дядя Неврод, на минутку, важное дело!» Муж вернулся к кровати и натянул только брюки. Пошарил было, чтобы свет включить, да тут снова застучали, уже в дверь. Ну. он и пошел в сенцы. «Боюсь, не сталось ли что с Зорькой, ведь телиться должна», - сказал он мне на ходу. За нашу Зорьку я и сама беспокоюсь, ведь это рекордсменка наша, на сельскохозяйственную выставку готовили. Накинула я юбку, стала кофточку одевать, а муж тем временем уже запоры, слышу, открыл. Мне бы броситься в сени, а я один рукав натянула да так и стою, прислушиваюсь - все эта самая Зорька на уме вертится. И вдруг… - Женщина застонала и сжала голову руками.

- Передохните немного, успокойтесь, потом расскажете, - невольно вырвалось у меня.

- Ох, не успокоиться мне до самой смерти, до конца жизни не забыть последнего его крика! Словно обезумела я, заметалась по комнате, да все шарю свет зажечь, да все шарю свет… Потом уж поняла, что и сама кричу, когда дети проснулись и заплакали. Ну, выбежала я в сени, а он, вижу, лежит, а улицею, от крыльца нашего, двое бегут. Мне бы кинуться людей кликать, а я к нему… Упала рядом с ним да так и замерла…

- Муж ничего не успел сказать? Не узнал убийц?

- Видать, узнал, все силился что-то сказать, да только слова у него не получались, а хрип один и клокотание в груди. Ведь в сердце-то самое, ироды проклятые, угодили! В его-то сердце, что к людям всегда с ласкою, с заботою, со старанием. Ой, молю вас, молю вас, товарищи дорогие, найдите этих каинов проклятущих! Пусть станут и в глаза моим сироткам посмотрят, пускай мое вдовье горе к самой сырой земле их придавит!

Женщина заметалась по хате, снова охваченная неистовством своего горя. Из смежной комнаты выскочил мальчик лет двенадцати и маленькая девчурка. Вцепившись в подол материнской юбки, девочка зарылась в нее лицом, вся сотрясаясь от рыданий. Мальчик, охватив плечи матери уже крепнущими руками, со сдержанностью взрослого настойчиво и ласково твердил:

- Мамо, не плачьте!… Годи, мамо!…

Много раз я сталкивался с несчастьями людей, но горе этой осиротевшей семьи особенно меня взволновало. Чувствуя, как к горлу подкатывает тугой комок, я поспешно вышел в другую комнату.

Это была маленькая спаленка, и все в ней дышало мирным покоем. Размеренно тикали ходики. На широкой кровати с откинутым одеялом свеже поблескивали простыни. На таких же белоснежных подушках сохранились небольшие вмятины - след, оставленный головами спавших людей. На полу у кровати стояли ботинки Невроды, а на стуле лежал его пиджак. Хорошо отглаженная чистая сорочка, очевидно, была приготовлена еще с вечера. Рядом с ней в скатерть была вколота иголка с белой ниткой и рассыпано несколько пуговиц. Видно, жена Невроды перед самым сном приводила застежку сорочки в порядок. Могла ли она тогда подумать, что муж никогда больше не наденет этой рубашки?

На стене, против кровати, висело охотничье ружье с патронташем. Я расстегнул патронташ и заглянул в него - он был наполнен заряженными патронами. Острое чувство досады кольнуло меня в сердце.

«Как же так? - думал я. - Иметь ружье и не принять мер предосторожности? А ведь с оккупантами воевал, бандитов искоренял!… Видно, очень о рекордсменке тревожился… И может быть, голоса за окном узнал?… Конечно так, иначе он несомненно взял бы на случай ружье. Тем более что сам накануне звонил Костенко и сообщил о каких-то своих опасениях… Да, теперь о них не узнать!… Впрочем, возможно, он что-нибудь говорил жене? Это сейчас же необходимо проверить!»

Очень тяжелая обязанность расспрашивать людей в минуты их душевных потрясений, однако я знал, как бывает подчас гибельна для розысков преступника каждая минута промедления и, поборов чувство неловкости, возвратился в комнату, где осталась жена Невроды

Ничего существенного узнать от нее не удалось. Бедная женщина находилась в шоковом состоянии; в ее памяти образовался провал, отделяющий сегодняшний день от вчерашнего. Она могла рассказывать только о событиях минувшей трагической ночи, все остальное если не начисто стерлось из ее памяти, то отступило далеко назад.

Я попрощался и направился в сельсовет, где Костенко опрашивал ближайших соседей Невроды.

Только теперь, на свежем воздухе, я почувствовал, как измотала меня дорога и как измучился я душевно.

«Присяду возле этого дедушки, - решил я, заметив на скамейке у калитки одинокую фигуру старика, - хотя бы немного отдохну…»

Охотно подвинувшись и покосившись на мои погоны, старичок из деликатности не завел разговора об убийстве видимо понимая, что мне эта тема неприятна.

- Отдохнуть решили, проветриться? - спросил он приветливо. - Вот и я свои старые косточки на солнышке грею Хорошо-то как! Когда еще денек такой выпадет!

- Да и денек хорош, и в селе у вас так чудесно, - поддержал его я. - Вон какие хаты отстроили!

- Хаты добрые, - согласился старик. - Можно сказать: и углами красна теперь изба, и пирогами.

- Значит, живете неплохо?

- Не жалуемся. Пашиничка есть, государство в обмен на лен дало, деньжонки на трудодень получили, овощь всякую имеем.

- А сало у вас есть, дедушка?

- А у кого его нет, сала-то? Мужик без сала не работник! А вы что, сало любите? - усмехнулся старик, и вокруг его глаз лучиками собрались лукавые морщинки.

- А кто же его, дедушка, не любит!

- Ну, тогда приходите, попотчую.

- За приглашение спасибо. Закончим дела - обязательно приду.

- А может, сейчас? Перекусить между делами-то?

- Нет, сейчас спешу, и без того с вами засиделся. Ждут…

- Ну, на нет и суда нет. Тогда до свиданьица. Только обещание свое помните!

- А как же, дедушка! - отозвался я уже на ходу, заметив спешившего мне навстречу Костенко.

- Какие-нибудь новости, майор?

Костенко выглядел очень усталым и озабоченным.

- Опрос ничего не дал, а новости все же есть. Метрах в ста от председательской хаты преступники свернули на огороды, вон через тот двор вдовы Грицай. У нее картофельную сухую ботву, сложенную в кучу, кто-то ночью ногами разметал. В конце огорода найдена одна очень интересная штуковина: ремень и самодельные ножны. Сейчас покажу…

В сельсовете Костенко подал мне эту не совсем обычную находку.

- Очень интересно! - вырвалось у меня. - Эта немая вещь многое может нам рассказать! И ремень, и ножны изготовлены из кожи-сырца, кустарной выработки - это первое. Второе: на боках ремня отчетливо видны свежие следы среза ножом. Ножны сшиты просмоленной сапожной дратвой и ею же пришита пряжка к ремню - третье важное обстоятельство. Кстати, пряжка ржавая, а проколы для дратвы свежие. И все они сделаны опять-таки сапожным шилом. Наконец, еще одно - сама форма ножен, размер их. Все говорит о том, что они были изготовлены для финки. А Неврода убит именно финским ножом. Итак, у нас есть несколько исходных нитей, по которым мы можем искать или самого убийцу, или человека, знающего преступников, изготовившего для них ремень и ножны.

- Если малость поразмышлять, - задумчиво сказал Костенко, - то человек этот должен заниматься тайной выделкой кож и быть одновременно сапожником. Но ведь мог же он кожу просто купить?

- Вот и надо соединить эти две нити, если такое предположение верно. Во всяком случае, начинать надо с поисков сырца, от которого был отрезан ремень. Свежие срезы свидетельствуют о том, что это было сделано недавно. Значит, наши шансы найти кожу не так уже малы. Прошу вас выяснить, кто в селе занимается тайной выделкой. Кстати, о находке ремня и ножен кто-нибудь знает?

- Только Грицай, но я ее предупредил, чтобы она молчала. Думаю, будет молчать. Между прочим, она и сама просила никому не говорить о находке на ее огороде, так как опасается мести преступников.

Короткий осенний день клонился к вечеру. Пора было подумать и о ночлеге. Вспомнив о радушном приглашении старика, я решил заночевать у него, надеясь кое-что узнать о местной обстановке.

- А, уважили-таки, не побрезговали! Я думал, просто шутки шутили, - весело крикнул старик, коловший у крыльца поленья. - Ну, милости просим, заходите! Закончили, значит, с делами?

- То-то и оно, что нет. Заночевать придется. Вот я и пришел к вам за советом: не знаете, у кого посвободнее?

- Да у нас же, у нас, мил человек! С превеликим удовольствием гостя такого примем. Двое нас на всю хату - я и дочка. И о чистоте не сомневайтесь. В комнатах у моей Насти, как в веночке.

Действительно, в горнице, куда ввел меня старик, было чисто и уютно. Недавно побеленные стены отдавали белизной, радовала взор веселая роспись на зеркале грубки, пестрели цветными узорами искусно вышитые полотенца. Пучки сухого шалфея и богородицыной травки, засунутые за большой портрет военного в форме сержанта, наполняли комнату немного терпким ароматом.

- Зять мой… Погиб на фронте, - пояснил старик. Он открыл дверь в соседнюю комнату и кликнул:

- Настя, иди принимай гостя!

В дверях показалась еще молодая женщина. Загорелое ее лицо и веселые карие глаза были приветливы.

- Просим садиться, - молвила она певучим голосом. - С батей пока побеседуйте, а я вечерять вам соберу.

Молодая женщина быстро засновала по комнате, ловкими движениями оправляя скатерть, накрывая на стол, нарезая хлеб.

Вскоре на столе появились традиционные соленые огурцы и помидоры, вспотевший, обвязанный чистой тряпочкой кувшин, сложенная аккуратными колечками домашняя колбаса, большой кусок сала.

Старик с лукавой усмешкой похлопал рукой по кувшину:

- Тоже собственного приготовления. Наливочка! Употребляете? Или, может, сбегать в сельмаг?

- Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, - сказал я, присаживаясь рядом с хозяином.

- Ну, тогда налей, Настуся, по первой и с нами хоть пригубь.

- Почему же только пригубить? - спросил я.

- Она дояркой в колхозе, и самое время на работу бежать, - объяснил старик.

Когда Настя ушла, Трофим Петрович налил по второму стаканчику, выпил, крякнул и еще более оживился.

- Что же вы сала даже не попробовали? Да и то сказать, закуска-то не порезана. Подождите, я сейчас! - Он открыл ящик стола, вытащил большой нож, снял с него чехол, быстро и ловко нарезал сало тоненькими ломтиками.

Я взял в руки отложенный в сторону чехол и обомлел.

«Такой же, из сырца, дратвой шит!» - пронеслось в голове, и я невольно с подозрением взглянул на старика.

К счастью, он не заметил моего взгляда, а я успел овладеть собой.

- Орудие у вас надежное! - сказал я, будто невзначай, рассматривая нож.

- Резник я, - пояснил старик. - Хожу по дворам, кабанов режу. Мне без такого орудия невозможно.

- Сами, наверное, сделали?

- Нет, я по этой части не мастер. Дед Карпо подарил мне, когда я колол у него кабанчика. Говорит, сам выковал.

- А ножны тоже он шил?

- А как же! Дед Карпо у нас, как говорится, и швець, и жнець, и на дуде игрець! На все руки мастер!

- У меня есть охотничий нож. Надо бы попросить его сделать ножны. Как вы думаете, дедушка, возьмется?

- О, это он вмиг сделает!

- Сделать-то, может, и сделает, а вот где кожи достать? Случайно, у вас не завалялось кусочка?

- Из своего материала пошьет. Чинбарит он потихоньку. - Спохватившись, что сказал лишнее, старик поправился: - Для себя, конечно… для обихода, так сказать, домашнего…

Чтобы не насторожить своими вопросами хозяина, я незаметно перевел разговор на другое. Поговорили мы об охоте и рыбной ловле, вспомнили старину. Старик, уже изрядно подвыпивший, сел, по-видимому, на своего излюбленного конька.

- Эх, мил человек! - говорил он, сокрушенно покачивая головой. - Уж слишком легкая жизнь теперь пошла. А оно-то, легкое, трудностью иногда к человеку оборачивается. Привыкает он жить на легких хлебах. Ведь раньше как было? И обувку, и одежку - все на себя - своими руками. Штаны - полотняные, постолы - сыромятные, кожух - собственными руками дубленный, одеял и совсем не знали - рядна ткали. Оно, конечно, трудно, да мастерство человек приобретает, а науку, люди добрые говорят, за плечами не носить… А теперь? Чуть что, берешь денежки - и в кооперацию. Да еще капризничаешь: и то, мол, не по фасону, и это, мол, цвету скучного. А бабы-то и совсем разбаловались - нитки ссучить не умеют! Я уж свою Настеньку корю, корю… Вспомни свою матку, говорю, первой мастерицей она в селе была.

- Остались же у вас старики, которые прежнее мастерство помнят? Вот бы и учили молодежь. Вы сами рассказывали только что про деда Карпа, про его золотые руки…

- Э, дед Карпо к нынешнему времени духу неприветливого!

- Отчего же это так? Плохо ему в колхозе живется?

- Почему плохо? - удивился старик. - Дай боже всем добрым людям нашего достатку! А только, видите ли, в чем тут дело, - старик придвинулся ко мне поближе и доверительно зашептал: - Несоответствие в их семье получилось!

Я не понял:

- Как это?

- Породнился он с людьми нехорошими. Дочку свою единственную за молодого Савчука выдал, за Степку. А тот с детства отцовским духом напитанный. Федор-то Савчук, Степкин батька, все раньше возле куркулей терся. Ну, потом, конечно, винился: темный, мол, был, опутанный. Люди поверили. А он, гад, только затаился! Как гитлеровцы пришли, сразу нутро свое гадючье показал: начальником полиции при оккупантах сделался. И сыночек тоже в полицаи подался. Намучился народ от них!

- Что же, Савчуки эти и сейчас в селе?

- Невозможную вещь говоришь, мил человек! Разве народ простил бы? Старого Савчука с бандою его, что в лесах орудовала, когда гитлеровцы отступили, Неврода поймал, и показательным судом судили. Десять лет получил. Ну, а молодому посчастливилось - с немцами успел удрать.

- А жена его где?

- Где ж ей быть? С батькой живет, с Карпом. Только через судьбу свою несчастливую злющая стала, на всех завистливая…

Прибежавшая из коровника Настя прервала нашу беседу. Постелив мне и отцу, она уселась за составление рациона для отелившейся, наконец, Зорьки, а мы со стариком улеглись спать.

Сон, однако, пришел ко мне не сразу. Много, неизмеримо больше, чем надеялся, услышал я в этот вечер!

- «Что это? - думал я. - Неожиданная удача или то случайное стечение обстоятельств, которое иногда уводит следствие в сторону, заставляет его идти по ложному пути, соблазняя мнимою очевидностью фактов? Может же оказаться, что дед Карпо никакого прямого касательства к совершенному преступлению не имеет. Подарил же он нож с ножнами и резнику! Такой же подарок он мог сделать еще кому-нибудь в селе или выполнить чей-то заказ. Только и всего. Значит, нужно проверить, у кого есть ножи и ножны, изготовленные дедом, а затем присмотреться к этим людям. Несомненно, старик помнит и всех своих заказчиков, и тех, кого он одарил. Если с ним побеседовать… Нет, беседовать нельзя! Потому что вероятен и другой вариант: обращаясь к деду, преступники были уверены, что он будет молчать. Представлялись интересными в этом плане родственные связи старика. И Федор, и Степан Савчук служили гитлеровцам. Да, но ведь и того и другого в селе не было: один отбывал наказание, другой, если не погиб, то мыкается где-то в лагерях для перемещенных лиц… Если бы один из Савчуков находился здесь, все факты стали бы на свои места: Неврода поймал Федора Савчука, из-за него бандита судили… из чувства мести отец или сын… Вот-вот… кажется, начинает вырисовываться! Младшего Савчука могли перебросить через границу, или старший мог совершить побег. Во всяком случае, эта линия, дед Карпо - Савчуки, заслуживает очень пристального внимания…»

Незаметно усталость взяла свое, и я заснул, все еще не придя к определенным выводам, не зная, что буду делать завтра.

Однако правильно говорит пословица, что утро вечера мудренее. Проснулся я со свежей головой и сразу же отбросил вчерашнее намерение - пойти к деду Карпу якобы за тем, чтобы заказать ножны.

«Если он причастен к убийству, мое появление и разговор о ножнах могут только его вспугнуть. Нет, действовать нужно иначе».

Майора Костенко и подполковника Савина несколько удивило мое предложение зайти поочередно во все хаты, якобы для опроса жителей. Однако, выслушав мои соображения, они вполне одобрили мой план. Такой опрос не поставил бы старика в какое-то исключительное положение: к нему зашли, как и ко всем. Если он невиновен, на его доброе имя не упадет тень, если же у него есть основания бояться нас, то наше появление не покажет, что мы заинтересовались именно им.

Не медля, мы приступили к делу. Посещение деда Карпа я, естественно, взял на себя, и часам к двенадцати уже стоял во дворе у его хаты, отбиваясь от лохматого пса. На лай собаки из хаты вышла молодая женщина.

- Серко, сюда! - крикнула она, и пес, завиляв хвостом, уполз под крыльцо.

- Злая она у вас, - сказал я.

- На то и держим, чтобы свое собачье дело знала, - неприветливо молвила молодая женщина, ощупывая меня быстрым, недобрым взглядом.

- Вынужден побеспокоить по долгу службы… Вы уж извините! Батюшка ваш дома?

- А где им об эту пору быть? Сапожничают.

Пропустив меня в сени, женщина приоткрыла дверь хаты и крикнула:

- До вас, батя, райцентровские!

- Что же ты в хату не кличешь, дура?! - буркнул старик.

Пока происходил этот разговор, я быстрым взглядом окинул сени. Внимание мое привлекла обычная крестьянская коса, прислоненная в углу у дверей. Полотно ее до половины было вырублено зубилом.

«Так вот из чего дед Карпо ножи делает!» - подумал я.

Пропустив меня в хату, молодая женщина замешкалась в сенях, затем тоже вошла, плотно прикрыв за собой дверь. Тем временем я представился хозяину и сообщил ему о цели своего прихода:

- Вот ходим, дедушка, по дворам, интересуемся, не заметил ли кто случайно чего-нибудь подозрительного прошлой ночью?

- Это когда Невроду-то убили? - спокойно спросил старик, откладывая в сторону ботинок на железной лапе и сапожный молоток.

- Спали мы с батей о ту пору! - негромко сердито сказала молодая женщина.

- А ты помолчи, Любка, не встревай в мужицкий разговор, - оборвал ее дед и бросил на нее короткий, укоризненный взгляд. - Вот гостю лучше стул ослобони, на ногах люди все утро…

«Знает, что мы заходили в другие хаты. Это хорошо!» - обрадовался я.

Дочь старика смахнула со стула кожаные обрезки, и я присел.

- Ноги, признаться, побаливают. Да и не только ноги - в голове все кругом пошло из-за этого убийства…

Тень усмешки пробежала по губам старика.

- Задарма, значит, ноги бьете и мозги сушите? - спросил он; в прищуре его глаз зажглись насмешливые огоньки.

Я ближе придвинул свой стул к маленькому столику, за которым сапожничал дед Карпо, и сказал доверительно:

- Служба, дедушка, такая неблагодарная. Преступник-то себе дорожку заранее стелет, а мы вслепую, во все стороны кидаемся. Потому на добрых людей надежда. И к вам потому пришел. Да, видно, тоже впустую, и вы в эту ночь, наверное, крепко спали?…

- Да, ноченьку выбрали злодеи удачную, - заметил старик сочувственно. - Вот и я, грешный, заработался с вечера, - на осень-то и зиму все обувку свою готовят! - а потом, как лег - камнем до утра и пролежал. По надобности своей даже не встал. Ну, а Любка - женщина молодая, таким всегда сладко спится.

- Жаль, не знал, дедушка, что вы сапожничаете, а то бы и я попросил с вечера набойки набить.

- А вы сегодня, как управитесь, пришлите. К утру будут готовы.

- Сегодня вечером мы уже далеко будем. Что же тут сидеть!

Тихий облегченный вздох Любки донесся из-за моей спины. Лицо старика осталось непроницаемым. Лишь в глубине его глаз на мгновение мелькнул какой-то слабый огонек, тщательно подавляемая вспышка радости. Стараясь скрыть свое волнение, дед Карпо полез в карман за табаком.

- Закурите, дедушка, моих, - предложил я и, вытащив коробку папирос, положил ее на столик, прямо на обрезки кожи.

- Нет, я ваших городских не люблю, дух у них слабый, - отказался дед Карпо.

- Ну, если наше не в лад, то мы с нашим назад, - засмеялся я и, взяв коробку с папиросами обратно, незаметно вместе с нею прихватил пальцем и маленький кусочек кожи.

Теперь можно было уйти. Еще раз скользнув взглядом по сапожному столику с лежащим на нем ботинком и просмоленной дратвой, я поднялся и начал прощаться.

- Простите, что побеспокоил вас с дочкой, от дела оторвал.

- Какое же это беспокойство? Приятно побеседовали, у нас чужие люди - редкость. Жаль только, что набоечек вам не подправил.

Старик тоже встал, вытер ладони о замасленный полотняный фартук и протянул мне руку, крепко стиснул мои пальцы уверенным движением человека, который вдруг обрел спокойствие. Дочь старика, возившаяся у печки, лишь издали кивнула мне, не поднимая опущенных глаз.

Надевая в сенях фуражку, я на мгновение приостановился. В глаза мне снова бросилась стоящая в углу коса. Однако теперь ее прикрывали мешки, обрубленная часть не была видна.

«Так вот почему ты замешкалась в сенях!» - подумал я.

* * *

Часам к трем мы уже закончили все свои дела, даже успели немного перекусить. Жена Невроды не хотела отпустить нас, не накормив. Бледная, с глубоко запавшими глазами, но уже овладевшая собой, она твердо заявила:

- Не ломайте обычая нашего, мертвого нужно помянуть. На похоронах вы не будете, ну так сейчас за память его добрую чарку выпейте. Не обижайте меня с детьми.

Во время обеда женщина держала себя со спокойным достоинством, угощала нас, но сама ничего не ела.

- Не могу, - сказала она просто. - Я и тела своего не чувствую. Словно сердце одно у меня осталось да думка неспокойная.

Чтобы отвлечь ее, мы старались говорить о будущем детей, о разных хозяйственных делах, в которых колхоз обещал ей помощь. Вспоминать о страшных событиях позапрошлой ночи все, и она в том число, в разговоре избегали. Только уже перед самым прощанием Евдокия Николаевна Неврода отвела меня в сторону и, пристально глядя в глаза, сказала:

- Мертвого, знаю, не воскресить. И горю моему вы не поможете. Одно хочу услышать: найдете вы их? Есть такая надежда?… Ведь страшно жить, когда люди такие по земле ходят!

- Найдем, Евдокия Николаевна! - уверенно пообещал я. - Конечно, чем больше люди нам помогут, тем скорее найдем. Вот и вы во многом можете нам помочь. Припомните, были у вас или у вашего мужа в последнее время с кем-нибудь стычки? Или раньше кто-нибудь ему угрожал?

Женщина покачала головой:

- Нет, не упомню такого! Характеру он был спокойного, рассудительно с людьми обращался. Иной бы накричал, а он с шуткой или будто за советом, глядь, незаметно по-своему и повернет… А люди за это, к нему с уважением… За всю жизнь только один человек на него и злобился, да и тот сгинул. Даже вспоминать о том де стоит.

- А все-таки расскажите!

- Федор Савчук у нас тут начальником полиции был, а потом, как гитлеровцев прогнали, с бандой в лесу прятался. Ну, Вася, муж мой, его изловил и судить представил. Так Федор этот, Савчук, кричал тогда, что из гроба встанет, а за все отомстит…

- У него кто-нибудь остался в селе?

- Кто уж! Старуха Савчукова давно померла, сын жинку бросил и с гитлеровцами подался…

- А жена младшего Савчука что собой представляет?

- Баба как баба! Известно, осталась ни женой, ни вдовой - вот на весь свет и злобится. Все от людей в сторону. Даже в лес по ягоды или за хворостом одна норовит.

Мое решение установить за хатой деда Карпа наблюдение, после всего рассказанного женой Невроды, еще более окрепло.

Но теперь в свой, согласованный с майором Костенко, план я решил внести некоторые коррективы.

- Евдокия Николаевна, - спросил я, - нельзя ли будет поселить у вас одного человека? Только чтобы жил он под видом какого-нибудь вашего родственника, мол, в гости приехал. Для нас это большая помощь была бы.

Женщина задумалась.

- Вот уж не знаю… - нерешительно сказала она. - Братов моих здесь все знают: нет-нет и наезжали в гости в наше село. Муж сестрин - личность в районе известная, бригадир он знатный. Вот разве вроде племянник приехал? Тот, что в Донбассе на шахте работает! Летом ведь обещал навестить, погостевать. Ну и подумают люди: на похороны, мол, отпросился…

- Очень хорошо! На том и порешим. Значит, ждите завтра гостя!

Распростившись с женой Невроды, мы направились к сельсовету. По дороге я решил забежать к Трофиму Петровичу, поблагодарить за хлеб, за соль. Однако резника дома не оказалось.

- Дед Карп кликнул его… Кабана вдруг надумал резать, пояснила Настя. - Может, сбегать позвать?

- Что вы, Настенька! Зачем человека от дела отрывать? Просто передадите мой привет и благодарность за ночлег и угощение.

Я догнал своих спутников и сообщил им о только что сделанном новом открытии.

- Да, это действительно странно, - согласился со мной подполковник. - Праздника никакого не предвидится, в в это время обычно на селе никто свиней не режет. Разве для продажи старик решил? Надо будет проверить, повезет ли он мясо на базар?

- Вряд ли для базара, - с сомнением покачал головой майор Костенко. - Никакой выгоды нет. Свиньи в это время еще неоткормлены, значит, сало будет плохое, а это прямой убыток.

Уже не задерживаясь, мы выехали из села и в райцентре были еще засветло.

- Что ж, давайте поразмыслим, - предложил я, когда мы, помывшись с дороги, собрались в кабинете Костенко.

- Выводы из собранного материала можно сделать следующие, - начал майор. - Построенная нами версия вероятна, но каждый из фактов нуждается в подтверждении. Есть еще очень слабые звенья. Наиболее шатко предположение о связи деда Карпа с кем-то из Савчуков. Связь эта могла бы существовать только в том случае, если бы Степан и Федор Савчуки находились где-то поблизости от села. Возможно ли это? В отношении Степана Савчука трудно что-либо утверждать или отрицать. О судьбе его мы знаем только одно - он ушел с фашистами. Правда, его могли перебросить к нам как шпиона или диверсанта, но доказать это мы можем, только поймав его с поличным. В отношении Федора Савчука положение иное. Он отбывает наказание, и срок наказания еще не истек. Следовательно, в данное время он должен находиться в местах заключения. Если его там нет, значит, он умер или сбежал. И то и другое легко проверить.

- Значит, отметим, - записал на листке бумаги Савин. - Послать запрос о Федоре Савчуке, предварительно установив место его заключения.

- Теперь о причастности к убийству, пусть даже косвенном, Карпа Вугляра. Многое говорит за то, что ножны, потерянные убийцами, изготовил он. Однако на основании наших данных мы еще не можем привлечь его к ответственности. Нужны более веские доказательства. Я думаю, что обрезок кожи, захваченный вами, товарищ полковник, во многом нам поможет. Я уже послал его на исследование, и, если эта кожа окажется идентичной той, из которой изготовлены ножны и ремень, мы получим очень важную улику.

Твердым и четким почерком он сделал под первой записью вторую: «Анализы кожи».

- Тогда уж допишите, товарищ подполковник: «и дратвы». - Я полез в карман и вынул спичечный коробок, в который спрятал обрывок просмоленной суровой нитки. - Еще одна памятка от деда Карпа! Возле его сапожного стола валялось несколько таких обрывков, и я нарочно притиснул их каблуком, чтобы унести незаметно.

Костенко позвонил и передал коробок вошедшему лейтенанту, приказав срочно отправить дратву на анализ.

Обсудив еще ряд деталей, требующих проверки и уточнения, мы перешли к основному, наиболее волновавшему нас вопросу.

- Успех наших поисков будет зависеть от того, сумеем ли мы с теми немногими данными, которые имеются в нашем распоряжении, проследить за нитью, ведущей к преступникам из хаты старого чинбаря, - вернулся к прерванному разговору Костенко. - Я считаю, что, получив анализы, мы сможем действовать более решительно.

- То есть? - заинтересовался я.

- Допросить старика и произвести у него обыск. Под давлением улик он несомненно признается, кому передал ножны, ремень, а может быть, и нож.

- Очень поспешное решение, - заметил Савин.

Я согласился:

- Безобразно поспешное! В случае связи старика или дочери с преступниками, мы, действуя подобным образом, сами подрубим сук, на котором сидим. Только наблюдение за хатой деда Карпа может привести нас к убийцам! Недаром же его дочь бегает в лес. Не случайно, по-видимому, колет сейчас кабана старик. Не на базар, а в лес отправит он мясо и сало.

- Если они в лесу, - сказал Костенко, - то прячутся где-то вблизи села. Значит, прочешем лес и поймаем…

- Или спугнем… Ведь не будут же они поджидать нас с вами! Кстати, есть что-нибудь новое о двух неизвестных, которые скрылись от нас в лесу?

- Весь участок обследован. Никого обнаружить не удалось.

- Вот видите!…

- Можно расширить район поисков, - уже не совсем уверенно предложил Костенко.

- Одно другого не исключает. Поиски вести нужно, однако очень осторожно. А наблюдение за Вугляром и его дочерью будем продолжать. Выделите оперативную группу, которая этим займется. Начальник группы может поселиться у вдовы Невроды под видом ее родственника. Это развяжет ему руки.

- А если наша версия окажется ложной?

- Давайте снова ее пересмотрим, проверим все факты так и этак. Если найдем новую исходную точку, поведем следствие и по этому пути… Итак, в нашем распоряжении есть пока одно вещественное доказательство - ножны с ремнем. Подполковник Савин, вам предоставляется первое слово…

До позднего вечера мы просидели в кабинете Костенко, строя один вариант за другим, и в конце концов убедились, что самое разумное - подождать результатов анализа и ответа на запрос о Федоре Савчуке.

Усталость, накопившаяся за время нашей длительной поездки, давала себя знать - на следующее утро я проснулся довольно поздно. Накануне мы с подполковником условились съездить в соседний район с тем, чтобы снова возвратиться сюда к вечеру. Однако осуществить поездку не удалось. Не успели мы с Савиным побриться, как в гостиницу к нам прибежал посланец от Костенко. В короткой записке майор сообщал, что анализы с несомненной точностью показывают: кожа ножен и взятый мною со стола сапожника клочок были из одного куска. Это подтверждала и структура материала, и способ выделки, и многие другие данные. Дратва, которой были прошиты ножны, и обрывок, прилипший к моему каблуку, тоже вполне совпадали. Просмолены они были одинаковым составом. Сведения о Федоре Савчуке, писал Костенко, еще не получены.

«Похоже, что мы идем по верному следу», - удовлетворенно подумал я.

- Может, дождемся сообщения о Федоре Савчуке? - предложил Савин.

Я с нетерпением ожидал ответа на наш запрос и поэтому охотно с ним согласился.

Однако получили мы его только на следующее утро. В шифровке сообщалось, что «отбывающий наказание Савчук Федор Павлович в июле этого года совершил побег из заключения. Меры, принятые к розыску преступника, результатов пока не дали».

Итак, одно звено нашей цепи становилось на место.

Оперативная группа, отправленная в село Боровое, пока не сообщила ничего существенного. Ни днем, ни ночью в хату к деду Карпу никто посторонний не заходил, а старик и его дочь за пределы села не отлучались. Правда, лейтенанту Орлову, руководителю группы, показалось подозрительным, что Любовь Савчук целый день находилась в людных местах, явно прислушиваясь к разговорам. Сама она в беседу ни с кем не вступала. Соседи Вугляра недоумевали: «Почему дед Карпо, в нарушение закона и вопреки своему обычаю, не снял шкуры с забитого кабанчика? То ли уж очень спешил, то ли хотел, чтобы сало получше сохранилось?»

В ожидании последующих событий я и Савин выехали в соседний район, собираясь к вечеру вернуться обратно. Однако дела задержали нас дольше, чем мы ожидали, - пришлось ограничиться телефонным звонком майору Костенко. Новость, которую он сообщил, ошеломила нас: в областную больницу в безнадежном состоянии доставлен неизвестный, в котором одна из санитарок, родом из села Боровое, опознала Федора Савчука. Никаких иных подробностей Костенко сообщить не мог, так как сам только что получил телефонограмму из области.

- Вот и зашаталось все возведенное нами здание, товарищ полковник! - с досадой проговорил Савин.

- Во-первых, санитарка могла ошибиться… Во-вторых, мы не знаем, где, как и при каких обстоятельствах был задержан или найден этот доставленный в больницу человек… Я думаю, Костенко запросил подробности, однако в область необходимо сейчас же выехать либо вам, либо мне. Мы выиграем время и скорее придем к какому-то решению.

Савин взял со стола фуражку:

- Разрешите собираться?

- Да, возьмите мою машину. Я достану здесь, в районе, и выеду к Костенко. Боюсь, растерявшись, он может проявить горячность. Утром буду ждать вашего звонка.

Мои опасения, что Костенко мог растеряться, к сожалению, оправдались. Из Борового он получил сообщение, что дочь деда Карпа перед рассветом задами дворов пробралась в лес с довольно объемистым узлом, но далеко в чащу не углубилась, а спрятала принесенное в хорошо замаскированном дупле. Очевидно, это был условный передаточный пункт, так как она, ни с кем не встретившись, скоро вернулась обратно.

За дуплистым деревом было установлено наблюдение.

- Вы понимаете, что может получиться, товарищ полковник? - нервничал Костенко.- К этому дереву никакой дьявол не подойдет, раз Федор Савчук оказался в больнице. Мой пост наблюдения потеряет время напрасно. А эта Любушка-голубушка будет преспокойно отдыхать в полной уверенности, что ее посылка пришла по назначению. Я считаю, что надо добиться ордера прокуратуры на арест старика и его дочери.

- Давайте рассуждать логически. Узел спрятан чуть ли не на опушке леса. Сомнительно, чтобы человек, скрывающийся от правосудия, рискнул сюда прийти. Почему не допустить такого: ночью плутать в лесу страшно, а утром выходить с большим узлом - очень приметно. Вот она и отнесла его в лес затемно, спрятала, как не раз уже это делала, в хорошо ей знакомом месте, чтобы потом, войдя в лес с пустыми руками, не опасаясь случайных свидетелей, прихватить свою передачу и принести ее по назначению.

- Ох, теряем мы время! Ведь Савчука-то нет! В больнице он!

- Не забывайте, убийц было двое.

- Этим вторым мог быть сам дед Карпо. Один из преступников побежал в лес, а он к себе домой.

- Старый человек вряд ли пойдет на такое преступление.

- Что же вы советуете?

- Продолжать наблюдение за дочерью старика.

Наш спор разрешился неожиданно. Из Борового позвонил лейтенант Орлов, очень взволнованный и еще больше обескураженный:

- Любовь Савчук пошла в три часа дня в лес и до сих пор не вернулась. Сержанта Фесенко, которому было поручено наблюдение за тайником, на месте не оказалось. По-видимому, он последовал за женщиной. Я думаю снять наблюдение за хатой и всей группой углубиться в лес. Просьба прислать проводника с ищейкой.

Костенко сразу повеселел и торопливо ответил Орлову:

- Руководить операцией буду лично. Сейчас выезжаю. О проводнике и собаке побеспокоюсь… Ждите. Еду…

Эта ночь тянулась для меня бесконечно долго. Я очень жалел, что, уступив настояниям Костенко, не выехал в Боровое. Моя помощь, возможно, и не была нужна, однако узнал бы я все скорее и не томился бы так неизвестностью. Под утро я прикорнул на диване, в кабинете майора, но долгий телефонный звонок заставил меня сразу же очнуться.

- Поздравьте и примите мои поздравления! - кричал в трубку Костенко. - Пойман Степан Савчук… Собственной персоной!

Вскоре он рассказал мне о подробностях операции. Она едва не закончилась для майора Костенко трагически. Заметив погоню, уже почти настигнутый собакой, бандит обернулся к майору и вскинул обрез. Но, к счастью, обрез дал осечку. В двенадцать дня позвонил Савин и сообщил, что Федор Савчук был задержан на узловой станции: работникам милиции показался подозрительным его вид, и они решили проверить его документы. Рванувшись из рук милиционера, Савчук пытался вскочить на отходящий товарный поезд, но сорвался и сильно ударился головой о проезжавшую багажную тележку. Не приходя в сознание, он скончался в больнице.

При осмотре вещей Федора Савчука был обнаружен финский нож с едва заметными следами запекшейся крови. Анализ показал, что это человеческая кровь и группа ее такая же, как у Невроды.

При допросе арестованных - Степана Савчука, Любови Савчук и Карпа Вугляра - ни я, ни Савин же присутствовали. Оба мы в тот же день выехали домой.

Только много позже я узнал небезынтересные подробности этого дела.

Оказавшись по окончании войны в лагере для перемещенных лиц, Степан Савчук был завербован одной из иностранных разведок и, после соответствующей подготовки, переброшен на территорию Советского Союза для выполнения шпионского задания. Однако родная земля словно мстила своему изменнику. Спустившись на парашюте в глухом лесу, Савчук едва не погиб в топком болоте. Чудом удалось ему спастись, однако, выбираясь из трясины, он растерял все свое снаряжение. Рация утонула в болоте, и он лишился возможности установить нужные связи. В каждом шорохе, в каждом треске сухой ветки ему чудилось преследование. Животный ужас гнал его, словно дикого зверя, в самые глухие дебри. Вскоре он понял, что у него осталось только три выхода: проглотить зашитую в воротнике ампулу, явиться с повинной или незаметно пробраться домой. Страх перед смертью и ответственностью заставили его отбросить два первых способа избавиться от мучений…

Более месяца скрывался Степан Савчук на чердаке, в доме тестя, и начал уже приходить в себя после всего пережитого, как вдруг поздней ночью в хату деда Карпа постучался отец Степана - бежавший из заключения Федор Савчук.

Ради дочери дед Карпо терпел присутствие зятя, но совсем не был склонен рисковать из-за свата.

- Вот что, Федор, - заявил он решительно, - день-два пересидеть можешь, а там - не обессудь, ищи себе другой схованки. Да и тебе, Степан, пора думать, что делать. Не век же на чердаке сидеть! Рано или поздно, а люди приметят. И тебе тогда конец, и мне отвечать придется.

В ожидании счастливой случайности, которая даст им возможность раздобыть «чистые» документы, Савчуки переселились в лес.

Недолго, однако, жили они в относительном мире и согласии. Каждый из них считал другого помехой на пути к своему спасению. Стычки и ссоры возникали между ними все чаще и скоро переросли в открытую вражду. Особенно возненавидел отца сын. Трусливый по характеру, он все с большей подозрительностью относился к ночным вылазкам отца, догадываясь, что случаи внезапных пожаров, порчи семенного материала, падежа скота в окрестных колхозах, о которых рассказывала во время свиданий жена, - дело рук Федора Савчука. Не о колхозном добре, конечно, болел душой Степан. Он боялся, что своим неосторожным поведением отец погубит их обоих. Особенно опасался он, что Федор Савчук сведет наконец свои давние счеты с Невродой: а ведь Боровое было основной базой снабжения, единственное место, в котором они могли рассчитывать на помощь. И Степан потребовал от отца, чтобы тот до поры до времени не трогал Невроду. Федор Савчук дал сыну слово.

Порешив как можно скорее, до наступления холодов, разойтись в разные стороны, Савчуки усиленно начали готовиться к осуществлению задуманного плана. Все чаще навещала в лесу мужа и свекра Любка, готовя их в дальнюю дорогу. Это и привлекло внимание Невроды. В горячке сборов Любка утратила всю осторожность и вдруг заметила, что председатель колхоза стал чересчур часто встречаться на ее пути.

- Следит он за мной… Ох, чует мое сердце, следит! - поделилась своими страхами Любка.

Она ушла, а Савчуки порешили: немедленно убрать Невроду с пути. Теперь и Степан соглашался, что действовать нужно быстро, пока председатель не забил тревогу.

ЧП

Карпов стоял посреди цеха. Со стороны могло показаться, что он остановился в нерешительности, забыв, зачем сюда пришел. Его сутулая фигура была неподвижна, лоб избороздили морщины, кустистые брови сошлись на переносице, взгляд нацелился в одну точку. Хотя здесь было много людей, работала целая смена; наверное, только один начальник цеха Егоров знал, что директор завода, напрягая слух, из общего хаоса производственных шумов - скрежета металла, гула моторов, шороха шнековых аппаратов - улавливал звуки, говорившие о неисправности механизмов.

Цех по производству аммонитовых патронов для буро-взрывных работ в угольных шахтах был детищем Карпова. Он начинал его отстраивать на развалинах взорванного оккупантами довоенного здания, руководил монтажом оборудования. Поэтому не только знал технологию производства, но и прекрасно разбирался в оборудовании цеха. А оборудование это имело свою специфику и необычный внешний вид. Вдоль стены стояли шнековые аппараты. Чем-то напоминающие машины для начинки колбас, они были наглухо соединены между собой единым металлическим кожухом и внутри насажены на длинный шнек, который в соседнем помещении соединялся с протирочной машиной, схожей с вертящейся бочкой с люком. Работницы, стоящие у каждого аппарата, подставляли бумажные гильзы, заряжали аммонитом патроны. Директор любовался ловкостью, с которой они наполняли взрывчаткой гильзы и укладывали их в деревянные ящики.

Егоров понимал: неспроста директор завода в столь позднее время пришел в цех. Он старался казаться спокойным, и только покрасневший рубец на шее - след фронтового ранения - выдавал волнение. Неоднократные замечания директора о неполадках в оборудовании уже давно вывели начальника из душевного равновесия. И сейчас он ожидал разноса. Но директор обернулся к нему и спокойно сказал:

- Слышите?

- Что? - насторожился Егоров.

- Шестой аппарат барахлит!

- Знаю. Девятый тоже. После смены намечаю ремонт.

- А в пятом подшипники греются. Слышите запах? До конца смены еще три часа, нельзя рисковать людьми.

- Хотя бы еще час поработать, плана нет. Первая смена еле-еле выполнила норму.

- Да, план! Сегодня получил телеграмму: главк требует увеличить отгрузку шахтам аммонитовых патронов, - Карпов болезненно поморщился. - А впрочем… Останавливайте на ремонт и немедленно!

Карпов резко повернулся и вышел. За дверью его обдал приятный ветерок с легким морозцем, стало легко дышать. Но чувство тревоги, появившееся еще в кабинете, когда прочитал докладную записку пожарника о грубых нарушениях техники безопасности в цехе, не покидало. Он и до получения записки хорошо знал, что оборудование не в порядке. Но остановить цех для наладки не имел возможности. Освобожденный от фашистских оккупантов Донбасс поднимался из руин, каждый день входили в строй все новые и новые шахты. Для проходки штреков, отпалки угля в лавах требовался аммонит, и завод получал повышенные планы производства взрывчатки.

Карпов медленно шел по протоптанной в снегу тропинке, глубоко засунув руки в карманы стеганки. Перед его взором открылась вся панорама завода. Через большие окна просматривался залитый ярким светом цех по производству аммонита. Там непрерывно двигались сита и дозаторы, в которых в определенных пропорциях смешивались тротил и селитра для получения вещества, называемого аммонитом. Дальше в тусклом свете мигавших на столбах электрических лампочек высился цех по производству капсюлей-детонаторов для взрыва аммонита. А еще дальше виднелись другие цеха и подсобные помещения. Карпов невольно вспомнил недавнее прошлое этих мест. После освобождения Донбасса по приказу Верховного Главнокомандующего он в числе многих специалистов угольной промышленности был демобилизован из рядов Советской Армии и направлен на восстановление «всесоюзной кочегарки». Главный инженер и он же директор тогда еще не существующего завода, Карпов вот так же бродил здесь впервые среди развалин и скелетов цехов и не думал, что всего через каких-нибудь два-три года завод приобретет столь внушительный вид.

У самого заводоуправления он встретил главного механика Федорова в армейской шинели с петлицами, но без погон, в шапке-ушанке со звездочкой. Федоров позже Карпова вернулся из армии и получил назначение на завод. Так случилось, что приказ об откомандировании специалистов в Донбасс поздно пришел в его часть, все время преследовавшую гитлеровцев по пятам. Федоров был взволнован, на щеке застыла мыльная пена.

- Сел побриться, а тут позвонили, что вы в цехе! Случилось что-то, Петр Иванович?

- Предложил остановить цех, помогите там разобраться! А я зайду домой, еще не обедал.

- Ваши переехали на новую квартиру!

- О! Черт возьми, совсем забыл. Спешу, до свидания, проследите за цехом…

К приходу Карпова в квартире уже был относительный порядок. Мебель расставлена, люстры повешены. Оставалось только расстелить связанное в узлы постельное белье.

- Извини, совсем забыл. На заводе опять неприятности, - сказал он жене с порога.

- Ничего. Мне помогли заводские.

Карпов разделся, осмотрел все три комнаты. Подошел к детской кроватке, поправил одеяльце на дочери, залюбовался ее розовыми пухленькими щечками.

- А ты знаешь, мы недурно устроились. - Карпов обернулся, привлек к себе жену. - Ох, какое же это счастье: за столько лет скитаний - своя квартира!…

Вдруг весь дом тряхнуло, со звоном посыпались стекла. И тут же в коридоре пронзительно зазвонил телефон. Подбежав к телефону, Карпов взял трубку и произнес привычное:

- Слушаю! Что? Что ты сказал?… Взрыв цеха?!

Лицо его побелело, ноги подкосились, он стал медленно оседать на пол.

* * *

В органах безопасности рабочий день был ненормированным. Обедали и то больше в кабинетах. Если кто-либо и уходил с работы в час ночи, то обычно говорили: сегодня он ушел рано. Но такую роскошь могли себе позволить сотрудники только тогда, когда в окнах начальства гас свет. Заветные эти окна знали все. Сколько глаз, начиная с вечера и до поздней ночи (а нередко и до утра), поглядывали на них в надежде, что свет вот-вот погаснет и вызова от начальства уже не последует. Однако чаще всего окна светились долго. Это объяснялось тем, что начальник управления КГБ работал с большой нагрузкой и ему каждую минуту могли понадобиться сотрудники. Одни для того, чтобы выехать на задержание скрывающихся полицаев и старост, другие неусыпно следили за происками оставленной фашистской агентуры и обезвреживали ее.

Весь этот день полковник Романенко просидел на совещании в облисполкоме, а когда вернулся в управление, к нему повалили сотрудники. Лишь к одиннадцати вечера он подписал все служебные бумаги, решил неотложные вопросы и, когда остался в кабинете один, почувствовал сильную усталость. Кости ломило, в висках стучало, перед глазами плыли круги. Собственно, ничего удивительного в этом не было. Столько работы… К давно известным задачам обеспечения госбезопасности добавились новые, не менее важные. Наряду с обезвреживанием оставленной фашистами агентуры надо было раскрыть всех, кто сотрудничал с гитлеровцами и помогал им устанавливать «новый порядок», разыскать и отдать в руки правосудия всех полицаев, старост, предателей, руки которых были обагрены кровью советских людей.

Минуты передышки оборвал резкий телефонный звонок. Полковник взял трубку:

- Слушаю… Что?! Взрыв на заводе? - Он крепче прижал трубку к уху, нажал кнопку звонка в приемную.

Офицер, вошедший в кабинет, застыл у порога, не решаясь доложить о себе. Он слышал отрывистые короткие фразы полковника: «Жертвы есть?… Причина?… Сила взрыва?… Прокурор города выехал?… Немедленно выезжайте и вы! Я тоже еду… Да, да, сейчас!…»

- Товарищ полковник, вы меня вызывали? - напомнил о себе офицер.

- Позвоните в Министерство госбезопасности, сообщите, что на заводе очень серьезное ЧП: взрыв цеха, есть жертвы. Причины взрыва пока неясны. Доложите, что подробности сообщу, когда разберусь во всем на месте.

- Есть, товарищ полковник! Разрешите исполнять?

- Да, еще вызовите мою машину и скажите майору Романкину, пусть выходит к подъезду. Он поедет со мной.

…Снегопад усиливался. В свете уличных фонарей снежинки были похожи на клочки ваты, медленно оседавшие на мостовую. Тихо. Заснеженные веточки акации не шевелились. Людей на улице почти не было. Только кое-где мелькали автомашины, да издалека доносились голоса загулявших парней.

У парадного подъезда уже прохаживался Романкин. Низенький, в полушубке, в ушанке, он чем-то был схож с большим мячом. Романкин догадывался: если полковник вызвал именно его, значит, где-то что-то произошло на предприятии. Техник-машиностроитель, Романкин хорошо знал уязвимые для происков вражеских разведок места в промышленности.

Полковник выбежал из здания, бросив на ходу:

- Садитесь, Романкин! - и скрылся в машине.

Надвинув папаху на глаза, он не то задремал, не то о чем-то задумался.

Выехали за город. Первым нарушил молчание Романкин:

- Товарищ полковник, куда мы?

- На заводе катастрофа…

- На аммонитовом? - удивился Романкин.

- Да. Взрыв цеха.

На этом разговор и окончился. Романкин, удрученный известием, прикидывал мысленно, что же там могло произойти, а полковник внимательно смотрел вперед и, казалось, любовался красотой снежинок, искрившихся в лучах автомобильных фар. Временами казалось, что впереди порхает масса белых мотыльков, как в южную летнюю ночь у фонаря…

На завод приехали утром. Снегопада здесь не было. Морозец выписывал узоры на окнах одноэтажных домов. Кое-где вместо стекол в окнах виднелись подушки, одеяла, фанера. А ближе к заводу стали встречаться дома с вывалившимися оконными рамами. Когда подъехали к заводоуправлению, полковник сказал:

- Вы, Романкин, идите в контору и опечатайте всю техническую документацию, а я осмотрю место взрыва…

* * *

То, что увидел полковник, превзошло все его ожидания. Кирпичи, скрюченное оборудование, деревянные балки и железные кронштейны веером разбросаны во все стороны. На развалинах маячила одинокая фигура человека в теплом пальто с отвернутым воротником, в котором пряталось худощавое лицо и рыжеватая бородка.

- Я думал, застану здесь много людей, а, оказывается, вы один, - сказал полковник, подойдя к незнакомцу.

- Разошлись. Было много: и прокурор, и из органов, все были, - неопределенно ответил человек в пальто, - А вы тоже по этому делу прибыли?

- Да, по этому. Я начальник управления госбезопасности.

- О! Тогда давайте знакомиться: профессор Горбунов.

- Горбунов? Из института взрывчатки?…

- Точно. Назначен техническим экспертом комиссии по расследованию взрыва.

- Мы с вами знакомы, профессор.

- Так-так, и я вас, кажется, припоминаю. Да, такое знакомство не забывается…

- Конечно, получилось тогда нехорошо. - Полковник опустил глаза. - Работал я тогда в управлении кадров наркомата, вот меня и послали исправлять ошибки… Я очень рад видеть вас во здравии!

- Спасибо. А встречи-то у нас с вами всегда необычные.

- Н-нда, один этот вид нагоняет тоску. - Полковник описал рукой полукруг в воздухе.

- Хоть бы что-нибудь осталось. Не знаю, за что и зацепиться, с чего начинать поиски причин взрыва!

- Если профессор сомневается, что же тогда мне говорить? - улыбнулся полковник.

- Не прибедняйтесь, я только на вас и надеюсь!

- Шутите, профессор!

Оба они осмотрели развалины и направились к заводоуправлению.

* * *

На одной из дверей заводоуправления появился листок бумаги с надписью красным карандашом: «Оперативная группа органов госбезопасности». Маленькая прокуренная комната с одним окном и двумя однотумбовыми столиками теперь напоминала архивный склад. На столах, подоконнике и просто на полу лежали стопки заводских дел. Здесь и техническая документация оборудования, и чертежи, и описания технологического процесса. Различные справочники по технике безопасности, материалы проверок цехов по противопожарному режиму, отчетности, описания, анализы… Романкин точно выполнил указания полковника и собрал в эту маленькую комнатку всю документацию завода. Он сидел за столом, а рядом стоял капитан Величко. В гимнастерке, затянутый ремнями, с тяжелой кобурой на боку, он выглядел молодцевато. Но светлые волосы его слиплись от пота, а на круглом лице появилась бледность. Капитан эту ночь не спал.

Тихим, спокойным голосом он докладывал:

- За ночь немногое успели сделать, товарищ полковник.

- Расскажите все подробно! - Полковник оседлал стул, упершись подбородком в спинку.

- Ночью я был в одном селе. Это в пятнадцати километрах от города. Нам стало известно, что там скрывается бывший начальник полиции города. Взяли его без шума на чердаке у родной тетки. При нем имелся парабеллум и две обоймы патронов. По дороге оттуда я увидел над городом зарево, а через несколько секунд услышал взрыв. Завез я арестованного в отдел, доложил вам по телефону, а сам сразу же на завод… Осмотрел место, произвел первые допросы, и, скажу вам прямо, товарищ полковник, впечатление не из хороших. В цехе не было порядка. Оборудование имело неисправности, перегревались подшипники. Сам директор не отрицает этого. Вечером он был в цехе и распорядился остановить его. По указанию директора механик цеха вызвал ремонтную бригаду, и в первые же минуты ее работы произошел взрыв. Вероятно, слесари прокручивали оборудование на больших оборотах… Выяснить не у кого, все они погибли!

- А директор, как объясняет директор?

- Ничего он не объясняет. Говорит, может, прокручивали, а может, и не прокручивали. В его суждениях есть странность, товарищ полковник.

- Странность?

- Невнятно и даже странно отвечает на вопросы следствия.

- Уголовное дело возбудили?

- Конечно, все по закону. Мы договорились с прокурором города: уголовное дело возбудил следователь прокуратуры, он же будет вести допросы обвиняемых и свидетелей.

Из-за стола поднялся Романкин:

- Товарищ полковник, мы сегодня изучим всю документацию завода, а следователь запротоколирует первые показания. Затем составим единый план оперативно-следственной работы. Сегодня вечером или завтра утром доставим вам и прокурору на утверждение.

- Согласен. Только в плане предусмотрите всю техническую сторону вопроса. Надо исследовать все детали, относящиеся к состоянию оборудования цеха и соблюдению правил безопасности. Второе: противопожарное состояние цеха. Третье: наличие умысла и в связи с этим возможности его практического осуществления. Уязвимые места в цехе и возможность доступа в цех подозрительных лиц. - Полковник встал, зашагал по кабинету. - Особое внимание обратите на нашу специальную работу. Прокурор пусть ведет уголовное дело, но мы с вами должны представить проблему в целом - не только в ее уголовном аспекте, но и в политическом. Вы понимаете, о чем я говорю?

- Так точно, товарищ полковник! - ответил Романкин.

- Хорошо. Наряду с общим планом оперативно-следственной работы надо еще во всех деталях продумать и наш план, учитывающий нашу специфику.

- Безусловно, товарищ полковник, мы имеем это в виду.

- Вот и прекрасно. Действуйте, а я пойду познакомлюсь с материалами следствия. Чем там уже располагает прокурор?

…Прокурор города Хиневич сидел за столом в таком же маленьком кабинете, только в другом конце здания. Сидел он прямо и только указательными пальцами обеих рук упирался в видавший виды конторский столик. Из-под пиджака виднелись белоснежные манжеты. Сбоку стола сидел следователь с худощавым бледным лицом и взъерошенными светлыми волосами. Сухие руки с длинными пальцами привычно орудовали автоматической ручкой. На потертой военной гимнастерке, со следами недавно снятых погон, желтели нашивки о ранении. Отчисленный из армии по болезни военный следователь Ивашкевич вернулся в свой родной город тотчас же после освобождения его от немецко-фашистских захватчиков и стал работать в городской прокуратуре.

Приход полковника был для обоих неожиданностью.

- О! Товарищ Романенко! Какими ветрами! - Прокурор поднялся навстречу. Они были знакомы: неоднократно встречались на областных совещаниях.

- Ваши неприятности заставили двинуться в путь!

- А я сказал областному прокурору, чтобы никого не присылали: сам разберусь.

- У меня в этом нет сомнений!

- А это мой следователь, знакомьтесь, - энергичным жестом указал прокурор на Ивашкевича.

Полковник из выступлений на совещаниях знал, что прокурор несколько заносчив и хвастлив. Поэтому от его слуха не ускользнуло «мой следователь», «сам разберусь».

- Ну, и чем же следователь порадует нас? - спросил полковник, - пожав руку Ивашкевичу.

- Кое-что уже есть…

- Это «кое-что» не так уж маловажно, товарищ полковник, - вмешался прокурор. - Картина вырисовывается не в пользу руководства завода. В цехе не было порядка. Со взрывчаткой обращались, как с песком. Сплошные неисправности в оборудовании. В общем, я имею уже достаточно оснований, чтобы принять решение о руководстве завода…

Снова полковник отметил про себя прокурорское «я», но тут же его внимание привлек скрип входной двери. В кабинет вошла девушка. В стеганке, повязанная платком, в мужских кирзовых сапогах.

- К прокурору я… Вот повестка…

- Захарина?

- Да, Захарина…

- Эта девушка, товарищ полковник, должна нам интересное рассказать… Верно, Захарина?

- А шо я таке знаю?… - Девушка пожала плечами.

- Сначала садись, пожалуйста!

- Не барыня, постою. - Скрестив руки на груди, вошедшая выставила вперед грязный большой сапог. Может, эта решительная, независимая поза заставила прокурора сразу перейти на «вы».

- Вы, кажется, последней ушли из цеха?

- Ну, последняя, так шо?

- Расскажите, пожалуйста, что вы видели в цехе перед уходом?

- А шо я там могла видеть?

- Ну, обстановка, понимаете… Для нас это очень важно.

- Обстановка? А яка там обстановка? Вторая смена, как и всегда, работала. Вечером пришел директор, пошушукался з нашим мастером и ушел. Потом пришел механик завода и остановил работу. Все девчата сразу ушли. А я наводила порядок на своем рабочем месте. Потом вышла из цеха, сделала несколько шагов, как меня ослепило огнем. А очнулась уже в больнице. Вот и все!

- Мы сделали хронометраж. С момента выхода Захариной из цеха до места, где ее настиг взрыв, прошло ровно полторы минуты, - многозначительно сказал прокурор.

- Понимаю. Очень важно установить, что же было в цехе до взрыва, - сказал полковник.

- И единственный свидетель этого - Захарина. - И, обращаясь к девушке, попросил: - Рассказывайте все, что помните.

- Я уже все сказала.

- А кто оставался в цехе?

- Начальник цеха и три слесаря,

- Что они делали?

- Слесари возились у шнековых аппаратов. Начальник цеха что-то писал.

- Может быть, вы заметили что-нибудь необычное в их поведении?

- А шо може буты необычного?

- Ну, скажем, суетились, волновались, возможно, проявляли растерянность?

- Ничего такого не було.

- Ну, а может, пожар?

- Та вы шо? Який там пожар! Не було цього, - девушка обиженно отвернулась. - Ще питати будете?

- Пожалуй, все. И за это спасибо. Очень ценные сведения вы нам сообщили, - сказал прокурор и снова уселся, указательными пальцами опершись на стол.

- Та шо там я таке сказала?

- Спасибо. Очень хорошо сказали. - Полковник подошел к Захариной, взял ее за локоть. - Разрешите задать еще один вопрос? Что говорят люди о взрыве?

- Люди? Разное говорят.

- Ну, а все же?

- Говорят про шпионов, а больше начальство ругают.

- Про шпионов тоже говорят?

- Ще як! Дид Свирыд даже, сам бачив, як спускались парашютисты биля самого завода.

- Кто такой этот дид?

- Сторожуе в ночь коло заводского ларька…

Захарина ушла. В комнате воцарилась тишина. Следователь пересматривал ранее составленные списки инженерно-технического персонала, выбирал, кого еще допросить. Прокурор посматривал на часы, видимо думал об обеде. А полковника волновало сказанное девушкой о шпионах. Он уже успел и раньше наслушаться о том, как эти шпионы «спускались на парашютах». Все это выглядело наивно и неправдоподобно. И все же возможность умышленного взрыва цеха он исключить не мог. Если предположить, что взрыв явился только результатом технических неполадок в цехе, то ему, полковнику госбезопасности, здесь делать нечего. Пусть прокурор сам разбирается и определяет виновных. Но пока не было материалов, дающих основание для таких выводов.

* * *

Полковник и Романкин в гостиницу шли пешком. Над городом опускались сумерки. В одноэтажных домиках, обсаженных вишнями и обнесенных заборчиками, зажигались огни. Полковник всей грудью вдыхал бодрящий морозный воздух, подставляя утомленное лицо ветерку. Бессонная ночь и напряженный день давали о себе знать. Когда Романкин сказал, что имеются серьезные документы, свидетельствующие о грубых нарушениях техники безопасности в цехе, полковник резко прервал:

- Вы, кажется, чекист, и не техника безопасности предмет ваших забот.

- Само собой, товарищ полковник, но в документах цеха такие перлы, что сами говорят за себя! Удивляюсь, почему цех раньше не взорвался!

- Подобного я сегодня наслушался вволю. Если нет ничего другого, давайте перенесем разговор на завтра.

В гостинице их встретила высокая женщина. Если бы не сеточка морщинок у глаз, она выглядела бы совсем молодо.

- А я вас давно жду! Позвонили еще утром, что вы приедете. Ваша комната на втором этаже, я провожу вас!

- Спасибо, - поблагодарил полковник.

В гостинице было тепло. Ощущался запах краски и сырого мела. Уже поднявшись на второй этаж, женщина сказала:

- Только три дня, как открыли гостиницу. Вы, можно сказать, новоселы. А вот и ваша комната, пожалуйста, входите!

Когда она ушла, Романкин сказал:

- А хозяйка наша, товарищ полковник, просто писаная красавица.

- Понравилась?

- Хороша, ничего не скажешь!

- В Донбассе почти все такие. И это не случайность. Сюда съезжались отовсюду люди всех национальностей. Приезжали и женщины. Замуж выходили те, что покрасивее, оседали на постоянное жительство. Так постепенно произошел своеобразный отбор.

- А ведь в этом, пожалуй, есть рациональное зерно, товарищ полковник! Эта красавица действительно воплотила в себе интернациональные черты. Брови кавказские, тонкие и легкие, как морская чайка, разрез глаз восточный. Сама стройная, будто русская березка. А руки… Вы заметили ее оголенные руки? А как она на вас посмотрела!…

- На меня? Выдумываете, - равнодушно сказал полковник.

В дверь постучали.

- Извините, - в комнату вошла администратор гостиницы, - забыла сказать, что у нас на кухне есть чай, а внизу в ресторане можно поесть.

- Спасибо, воспользуемся вашей любезностью, - сказал полковник.

- Вот бы чайку организовать, - сонно молвил полковник, когда женщина скрылась за дверью.

- Это можно! - Романкин ушел за чаем.

Только полковник переоделся в пижаму, как в комнату, постучавшись, вошел худощавый щуплый мужчина, длинноволосый, с большими очками на остром носу.

- Извините. Хочу представиться. Профессор сказал мне, что нам предстоит работать с вами.

- Давайте знакомиться, - пожал полковник сухую руку гостя.

- Сиверский. Кандидат технических наук, член экспертной комиссии.

- Профессор, кандидат наук - целое отделение института! Наверное, думаете растянуть исследования на целый месяц.

- О, полковник, дай боже, как говорят, в месяц управиться!

- А вы разве не знакомы с материалами следствия? Прокурор уже заканчивает уголовное дело, а вы собираетесь быть здесь месяц?

- Уголовное дело не моя стихия. Истину я привык познавать научным путем. А для обобщений еще не вижу материала. - Сиверский лукаво улыбнулся.

- Вы ставите под сомнение материалы уголовного дела?

- В уголовном деле все правильно. И все же, чтобы принять это за доказательство, нужен эксперимент.

- Эксперимент?

- Да. Научный эксперимент. Надо проверить аммонит на «чувствительность». А вообще у нас с вами еще будет много времени для беседы. Очень твердый орешек выпал на нашу долю. Рад с вами познакомиться…

В дверях Сиверский буквально столкнулся с Романкиным.

- Кто это? - спросил Романкин, когда дверь закрылась.

- Крупный ученый по взрывчатке, правая рука профессора.

- Науку двигать приехали! Но мы и без них обойдемся. Я вам через два дня доложу исчерпывающие данные о причинах взрыва, - заверял Романкин, наливая чай.

- Ну-ну, поглядим…

Выпив чай, Романкин разделся и лег. А через несколько минут он уже спал. Полковник еще долго сидел у стола, временами отхлебывая уже остывший чай. Напрягая память, пытался восстановить многочисленные впечатления, полученные за день напряженной работы. И все же, анализируя показания свидетелей, данные документов о положении в цехе до взрыва, объяснения директора, он не мог прийти к какому-либо определенному выводу о возможных причинах взрыва. Первое, что бросилось в глаза, - грубые нарушения правил безопасности. Прокурор и Романкин схватились именно за это. Но разговор с профессором и Сиверским побудили полковника критически отнестись к их мнению.

…Полковник проснулся в девять утра. Встал, подошел к окну. Улица была заполнена народом, по ней спешили школьники с портфелями и ранцами за плечами. Да, в этом маленьком степном городке царила мирная жизнь. В поведении людей, их внешнем облике уже не чувствовалось той настороженности и тревоги, как это было во время войны. Да и внешний вид города лишь несколькими руинами в центре напоминал о недавней войне. Как все то, что видел полковник в окне, не вязалось с тем, о чем он думал! Такие загадочные взрывы, как на заводе, и в войну происходили не часто.

Подойдя к столу, полковник увидел тарелку с сосисками, чай и записку: «Завтракайте! Я ушел на завод». Эта маленькая забота Романкина растрогала его.

Выйдя из гостиницы, он мгновенно ощутил запах приближающейся весны. Этот особенный неповторимый запах был ему хорошо знаком. На железной дороге ко всему этому еще примешивался теплый запах жженного угля. В селе запах весны неотделим от запаха дымящегося навоза. Здесь же, в Донбассе, полковник еще ощутил и знакомый запах горелой породы…

Наслаждаясь весной, он медленно шел по улице, не замечая ничего вокруг.

- Прогуливаетесь, полковник? - Звонкий возглас заставил его поднять голову.

- Здравствуйте, товарищ прокурор!

Полковнику бросился в глаза играющий румянец на щеках прокурора.

На перекрестке путь им преградила траурная процессия: на двух устланных коврами грузовиках стояли гробы. Множество людей шло за ними. Впереди шел директор завода, мрачный, подавленный, с поникшей головой.

- Погубили людей, а теперь разыгрывают трагедию. Вишь, как с креста снятый! - зло сказал прокурор.

- О ком это вы?

- О директоре и его свите. В рог их надо согнуть!

- О! Значит, око за око, зуб за зуб?

- А если бы и так! Чего с ними церемониться?

- А вы уверены, что повинен именно директор?

- А кто же еще? Послушайте доклад своего Романкина. Мы с ним вчера собрали достаточно доказательств! Да и вы ведь присутствовали на одном допросе…

Когда траурная процессия скрылась за углом, полковник резко повернулся и быстрым шагом пошел к заводу.

* * *

Три дня полковник избегал разговора с прокурором и своими помощниками, стараясь самостоятельно разобраться во всех обстоятельствах происшедшего взрыва. Три дня Романкин настойчиво навязывал ему свой доклад о ходе расследования, и каждый раз полковник отсылал его с очередным заданием для новой проверки. Наконец Романкин уговорил полковника и начал раскладывать собранные им документы на маленьком столике в рабочей комнате заводоуправления.

- Электрическое оборудование цеха, - начал Романкин, - было в аварийном состоянии. Проводка постоянно искрилась. Электромоторы перегревались. Подшипники раскалялись до такого состояния, что работницы обжигали руки. И это в цехе, где находится взрывчатка. Но и это еще не все! В шнековых аппаратах случались частые поломки. Вот вам целая кипа уличающих документов. Прочитайте, что писал пожарник завода в канун взрыва. Писал, словно хотел облегчить нашу работу. Вот, пожалуйста, прочитайте хотя бы один абзац.

Полковник взял у Романкина листок. Прочитал вслух: «Если эти нарушения не будут устранены, в цехе обязательно произойдет взрыв».

- Ну, что скажете, товарищ полковник? Улика - первый сорт, - торжествовал Романкин.

- Ничего не скажешь, документ серьезный, Что же вы предлагаете?

- Предлагаю немедленно арестовать директора, главного энергетика и главного механика завода. Еще бы следовало начальника цеха, но он погиб! Прокурор согласен и сегодня же готов дать санкцию.

- А не рано?

- Почему же рано? Все абсолютно ясно!

- Даже слишком ясно! - повысил голос полковник.

- Так это же хорошо! Мои ребята постарались, собрали все доказательства… - Голос у Романкина звучал торжествующе, самодовольно.

- Я привык, товарищ Романкин, размышлять. - Полковник, волнуясь, зашагал по кабинету. - Не хочу, чтобы потом другие исправляли наши ошибки и называли нас с вами дураками.

- Ну зачем же так грубо?…

- Затем, дорогой коллега, что много, очень много нам с вами пришлось исправлять ошибок прошлого. Пора бы научиться на этих ошибках. Всего несколько дней работаем, и уже уверовали в «улики вины»!

- Но это не выдумка, это документальные и неопровержимые улики. Не верите? - Романкин умоляюще смотрел на полковника.

- Верю. Вы все правильно доложили. А вот с арестом спешить не будем!

- Не понимаю вас. - Романкин положил бумаги на стол.

- Вы познакомились с профессором? - спросил полковник.

- Познакомился.

- Так вот, несколько лет назад профессор был арестован. Слишком «ясной» тогда была его вина. А сейчас вот встретился с ним и не могу смотреть ему в глаза. Стыдно за наши тогдашние глупости. Вот как бывает, Романкин. Глубже изучайте эти ваши «улики вины».

Полковник ушел. Когда дверь за ним закрылась, растерянный Романкин произнес:

- Так я и знал. Струсил полковник…

* * *

В самые тяжелые дни неудач в период войны Карпову не было так трудно, как сейчас. Острой болью отозвалась в сердце гибель людей. Он испытывал угрызения совести перед родными погибших, перед коллективом рабочих. Корил себя, что в тот вечер ушел из цеха. Лучше бы сам там остался. А теперь всякое могут подумать. Как же, сам ушел, а людей оставил на верную гибель! Карпов уже слышал такие разговоры о главном механике Федорове. Так случилось, что Федоров, остановив работу цеха, вызвал слесарей, организовал ремонт оборудования, а сам ушел домой. Только успел он отойти от цеха, как произошел взрыв. Кое-кто и истолковал это как проявление трусости: дескать, учуял опасность и ушел из цеха, а людей оставил… Хотя такого о директоре завода и не говорили, все же Карпов принимал эти упреки и на свой счет. Особенно угнетало то, что он сам никак не мог найти причину взрыва. Уже в который раз допрашивает его прокурор, беседует с ним профессор, идут непрерывные запросы из главка и обкома, все требуют объяснений, а он ничего вразумительного сказать не может. Он чувствовал, что это воспринимается следователями как хитрость, преднамеренная уловка, попытка уйти от ответственности.

Приехав домой обедать, он сел за стол, да так и просидел более часа, уставившись в одну точку. Жена понимала душевное волнение мужа, ей хотелось поговорить с ним, помочь советом. Но разговор не получался.

- Ну, что ты так убиваешься? Авось все хорошо кончится!

Карпов ответил:

- Собери-ка лучше чемоданчик. Все может быть!

- Я уже собрала. - Жена вытащила из-под кровати небольшой чемоданчик, где лежало две пары белья, рубашки, носовые платки, мыло, бритва, носки. - Может, еще банку свиной тушенки положить?

- Зачем? Там же, наверное, кормят…

- А кто его знает, как оно там, - сказала она и заплакала.

У Карпова засаднило в горле, он пожалел жену, ее молчаливое горе потрясло его: «Чемоданчик-то давно сложила, а от меня прятала, не хотела расстраивать».

- Если посадят, вызови телеграммой маму и устраивайся на завод. Начальник отдела кадров обещал взять тебя!

В соседней комнате заплакал ребенок. Жена вышла, а когда возвратилась с дочкой на руках, Карпов уже стоял посреди комнаты с чемоданом в руках. Он поцеловал малышку, тронул ее крохотный носик, улыбнулся и ушел…

Уже сидя в кабинете, он думал о том, что будет с семьей. Трудно им без него придется… За этими размышлениями и застал его полковник.

- Вы уже пришли… - непроизвольно вырвалось у Карпова.

- Разрешите войти? - заметив растерянность директора, спросил полковник.

- Спрашиваете разрешения… Зачем?

- Я же к вам пришел, а не вы ко мне!

- Тогда прошу, садитесь! - Карпов закурил, глубоко затянулся.

- Да, я вижу, вы уже подняли руки! - Полковник подошел к стулу, на котором стоял чемоданчик, потрогал его.

- А что же мне делать? Прокурор сказал, что арестует!

- И вы согласны с ним? Почему не защищаетесь?

- Трудно защищаться, когда все складывается против меня.

- Вы считаете себя виновным во взрыве?

- Не считаю. Но факты… С техникой безопасности меня подвели. А вообще, кому это нужно, никто не хочет вникнуть в мои объяснения.

- А каковы они, ваши объяснения?

- Я не верю, что нарушения, которые мне предъявил прокурор в качестве вины, явились причиной взрыва.

- А что же было причиной?

- Не знаю точно. Может, и нарушения, а может, и другое. Надо подумать, разобраться!

- Думайте, разбирайтесь!

- Думать, разбираться… Когда? Меня каждый день допрашивают, каждый день напоминают, что мое место в тюрьме. - Карпов, волнуясь, вскочил со стула.

- А как бы поступили на месте прокурора вы?

- Я? - удивленно посмотрел Карпов на полковника.

- Да, вы. Цеха нет, люди погибли. Допустим, что вы следователь. Как бы вы поступили?

Директор поперхнулся табачным дымом.

- Не знаю… Вина моя, безусловно, есть. В цехе действительно порядка было мало…

Полковник в раздумье подошел к окну: «Вот и сам директор почти согласен с предъявленным ему обвинением. Может быть, правы Романкин и прокурор, требуя согласия на его арест?»

Полковник резко повернулся, подошел к Карпову:

- А почему же все-таки произошел взрыв?

- Почему? Если бы я знал…

- Ну что же, до свидания, товарищ директор. Мало я получил от нашей беседы, - сказал полковник,

- Вы уходите? А я думал…

- Что вы думали?

- Думал, что за мной…

- Это могут сделать и без меня. До свидания…

Полковник закрыл за собой дверь и прижался к ней спиной. Он был в смятении: «Что же дальше? Ведь шел к нему, надеясь хоть что-то прояснить! Может, Романкин прав?…» Полковник взглянул на противоположную дверь. Там, рядом с табличкой «Главный инженер» был приклеен лист бумаги с надписью: «Тех. экспертная комиссия».

Полковник открыл дверь.

- Заходите, дорогой. Наконец-то вспомнили обо мне, - обрадовался профессор.

- Ну, как же без вас в таком деле! - сказал полковник, пожимая протянутую руку.

- А вид-то у вас неважнецкий! Не простудились ли? - спросил профессор.

- Нет, здоров. С директором беседовал, расстроился. Прокурор считает его основным виновником взрыва. Он здесь работает давно, и завод восстанавливал.

- Ну, и что же? Это же хорошо, в его пользу.

- А вы, профессор, разве не знаете о вскрытых следствием возмутительных фактах нарушений правил противопожарного режима в цехе?

- Не знаю.

- А чем же вы занимались эти дни?

- Ищу причину взрыва. А вы что, уже нашли ее?

- Но ведь грубое нарушение техники безопасности и привело к взрыву.

- Интересно. Садитесь, рассказывайте. Что же конкретно?

В кабинет вошел Сиверский. Он остановился в дверях, чтобы не мешать разговору. Снял очки, вытер их платком.

- Грубые нарушения в электрохозяйстве цеха… Поломки оборудования… Да там целый букет безобразий!

- Вообще-то нехорошо, конечно. В цехе должен быть порядок. Но скажите, полковник, при чем здесь взрыв?

- Не понимаю вас, профессор!

- Почему же не понимаете, уважаемый полковник? - вмешался в разговор кандидат наук. - Нарушения правил безопасности в цехе действительно были, но откуда вы взяли, что эти нарушения были причиной взрыва?

- Искрение, трение, удары - и все это в массе взрывчатки!

- Но вы не учитываете, товарищ полковник, что аммонит - вещество инертное. Он не обязательно должен взорваться от всех нарушений, которые вы перечислили. Если хотите, я лично не верю, что это явилось причиной взрыва.

- Вы серьезно?

- Вполне серьезно. - Кандидат наук сел за стол напротив полковника.

- Он зубы съел на взрывчатках, - сказал профессор.

- Так вы оба отбрасываете возможность взрыва от нарушения правил техники безопасности?

- Ну как вам сказать… Говорят, что ружье, даже не заряженное, один раз стреляет, Однако вероятность взрыва от указанных вами причин далеко не на первом плане…

Все, как по команде, закурили. Стало так тихо, что слышно было прерывистое, взволнованное дыхание полковника. Тягостное молчание нарушил профессор:

- Вижу, полковник, вы нам не верите. Мы тоже себе еще не совсем верим. Это пока только предположение.

- Предположение… Только предположение! - Полковник окинул профессора строгим взглядом.

- Да, да, не удивляйтесь, предположение. Но предположение научное, основанное на знании свойств взрывчатки. А чтобы убедить вас и подтвердить наше предположение, завтра проделаем эксперимент. Приходите утром. Уверяю вас, полковник, вести поиски причин взрыва намного полезней, чем выжимать признание вины из перепуганного директора!

…В свою рабочую комнатку на первом этаже полковник вернулся мрачнее тучи. Здесь его ждали. Прокурор, сидя на стуле в углу, чистил ногти. Романкин что-то писал за столом. У стола примостился следователь прокуратуры, перед ним лежал лист бумаги, исписанный красивым почерком. Полковник подумал, что хотя в рассуждениях ученых и есть логика, но она основана только на предположении, а в рассуждениях его помощников не только логика, но и не менее убедительные факты.

- Ну, что? - нехотя спросил полковник.

- Ждем вас. У нас все готово, - ответил Романкин.

- Что готово?

- Прошу прочитать, здесь все написано, - передал ему лист бумаги следователь.

- Ждем вашего согласия, чтобы приступить к действию, - заметил Романкин.

- К действию? - Полковник пробежал взглядом врученный ему следователем документ. Постановление на арест директора завода было мотивировано бесспорными фактами нарушения правил техники безопасности и противопожарного режима в цехе. Он должен был поставить свою подпись ниже подписи следователя, а вверху уже красовалась размашистая и уверенная подпись прокурора: «Арест санкционирую».

Сердце полковника екнуло, в груди что-то оборвалось. В памяти всплыли слова профессора: «Вести поиски причин взрыва намного полезнее, чем выжимать из перепуганного директора завода признание вины». Полковник резко повернулся, строго взглянул на прокурора.

- С этим повременим!

- Но я не могу ждать! Я по закону обязан принять решение. Ваше согласие для меня не обязательно.

- Без моего согласия вы не сделаете этого! Слышите? Я возражаю!

* * *

Звонкая, промерзшая степь. Такой звонкой она бывает только в Донбассе. Местами снег растаял, показались черные заплаты пахоты. В народе говорят, что это - работа «бокогрея». Косые лучи солнца растопили снег только на пригорках. Там, где еще остался снег, он стал пористым, рыхлым. Появившиеся днем ручейки к утру замерзли. Ночной морозец превратил в сосульки стебельки придорожного бурьяна.

«Победа» то прыгала по замерзшим комьям грязи, то проваливалась в рытвины, и тогда во все стороны разлетались черные брызги. Только опытный шофер мог вести машину так, чтобы она не застряла. В машине сидели полковник, прокурор и Романкин.

Шофер видел в зеркальце пассажиров и не мог понять: поссорились они или просто недоспали? Первым заговорил Романкин:

- Что еще выдумали ученые?

- Пустая трата времени. Все эти эксперименты к уголовному делу не подошьешь, - сказал прокурор.

Романкин попытался разрядить обстановку шуткой:

- Будем вести уголовное дело на научной основе!

- Именно на научной! Что же здесь плохого? - отозвался полковник.

На склоне холма, перед самым обрывом, остановились, К машине подошел со своими спутниками профессор.

- Прекрасно, что все вы здесь! - сказал он. - Подготовка к эксперименту почти закончена.

Необычное зрелище открылось глазам приехавших. К столбу высоковольтной линии, пересекавшей степь, был присоединен кабель. Он змейкой спускался на дно оврага, где к нему присоединялся другой кабель. Белые оголенные провода двух кабелей сцепились большим узлом, Внизу, у соединения обоих кабелей, хлопотали кандидат наук и группа специалистов. Подведя приехавших к оврагу, профессор пояснил:

- Сейчас на место соединения двух кабелей будет насыпан аммонитовый порошок, такой же, как тот, что взорвался в цехе. Затем включим рубильник и сделаем искусственное замыкание - «вольтову дугу» с температурой в две с половиной тысячи градусов. И как вы думаете, что произойдет с аммонитом?

- Взрыв, - сказал прокурор.

- Полковник, а вы что скажете?

- Посмотрю, потом скажу!

- Проявляете осторожность… Ну, а ваше мнение? - обратился профессор к Романкину.

- Мое?… «Вольтова дуга» превышает в несколько раз возможную температуру при тех нарушениях в электрическом оборудовании, которые нам известны…

- В этом и суть эксперимента. Взорвется аммонит, - значит, будем глубже изучать электрооборудование цеха как возможную причину взрыва. Не взорвется - сразу отбросим эту версию и займемся другими.

Рабочие принесли в овраг бумажный мешок с аммонитом. Кандидат наук обратился к профессору:

- Можно высыпать?

- Высыпайте. Всем в укрытие! - скомандовал профессор. - Пойдемте, товарищи, со мной. Попытаемся подорвать все шестьдесят килограммов взрывчатки!

Никто из присутствующих не заметил условного сигнала, поданного профессором людям, находившимся у столба электропередач. Взмах руки над головой означал «включить рубильник». Таким же взмахом руки ответили и профессору: «рубильник включен». И он вслух повторил:

- Вот и все. Рубильник включен! Прокурор даже присел, ожидая оглушительного взрыва. Но его не последовало.

- Пойдемте, взрыва уже не будет! - Профессор первым вышел из укрытия. За ним - остальные. Когда подошли к обрыву, на дне оврага увидели: аммонит горел, как горят древесные опилки.

- Для взрыва аммонита нужен более сильный импульс в виде капсюля детонатора! - пояснил профессор.

- А возможно… - что-то хотел сказать прокурор.

- Все возможно. Эксперимент будем считать законченным лишь после трех-, четырехкратной попытки взорвать аммонит.

* * *

Выводы экспериментов были ошеломляющими не только для прокурора. Притих и Романкин. Научные рекомендации оказались весьма полезными. В кабинете профессора впервые собрались все, кто хоть в какой-то мере был причастен к следствию. Собрались для того, чтобы обменяться мнениями, развеять возникшие сомнения.

Разговор начал прокурор:

- Безусловно, после вчерашнего эксперимента взгляды на некоторые объективные доказательства вины изменились. Однако это не означает, что подобные нарушения правил техники безопасности надо прощать!

- Прощение или отпущение грехов - это по вашей части, прокурор! - пошутил профессор. - Я же думаю, что прежде необходимо найти причину взрыва, тогда и вам легче будет принять решение.

Профессор сидел в кресле, курил, любуясь тем, как колечки дыма плавно парят в воздухе.

- А вы, профессор, вчера высказали мысль о необходимости более сильного импульса для взрыва. Что вы имели в виду? - спросил полковник.

- Это обычный капсюль-детонатор, который производится здесь же на заводе, только в другом цехе, - ответил профессор.

- А как он мог попасть в этот цех?

- Не знаю. Но если детонатор все же попал, тогда, безусловно, взрыв. Надо лишь выяснить, как он попал в цех. Но это уже задача больше следственная, чем научная, - улыбнулся профессор.

- Вы намекаете на возможность злого умысла? - Полковник окинул взглядом присутствующих.

- «Умысел», «диверсия» или что там еще… Все это категории вашего профиля, товарищ полковник. Мне о них судить трудно. А вот предположение даже об обычной халатности рабочих-грузчиков, которые могли завезти капсюль вместе с аммонитом, могу высказать!

После недолгой тишины снова заговорил прокурор:

- И все же нельзя сбрасывать со счетов того, что в цехе был сплошной хаос. Да мало ли где мог быть зажат аммонит так, что он взорвался!

- Все возможно,- сказал кандидат наук Сиверский.- Для проверки ваших сомнений мы готовим ряд новых экспериментов. Если аммонит проявит «чувствительность» на трение, удары и прочее и взорвется, тогда будем искать возможную причину взрыва в узлах оборудования цеха.

- Сиверский начнет эти эксперименты завтра, - заметил профессор. - Прошу всех присутствовать.

- Майор Романкин обязательно будет, - сказал полковник.

- Ну, а я пошлю следователя, - сказал прокурор.

- Прекрасно! Пусть наши помощники займутся экспериментами, а нам надо поразмыслить, - профессор снова закурил. - Не хочу от вас скрывать, что эти эксперименты могут дать лишь общее представление, если хотите, ориентировку для последующего разбирательства. Дело в том, что очень хорошо подготовленный эксперимент не воссоздает тех производственных условий, в которых находилась взрывчатка в цехе. Признаюсь, я несколько преувеличил значение экспериментов, чтобы сдержать ваш темперамент и не допустить поспешных выводов.

- Так сказать, применили научный прием охлаждения голов, - пошутил полковник.

Профессор засмеялся, пожал плечами, хотел что-то сказать, но зазвонил телефон. Он взял трубку. Закончив разговор, профессор предложил:

- Давайте еще раз осмотрим место взрыва. Там скорее появятся полезные мысли!

…И опять - в который уже раз! - на развалинах сновали люди. Некоторые из них рассматривали скрюченные обломки оборудования цеха, другие копались в осколках кирпича. Только профессор и полковник стояли у самых воронок. Стояли вместе, но думали разное.

- А вы не задумывались, полковник, вот над этими воронками? - указал профессор тростью на две воронки, образовавшиеся посредине цеха. - Воронки правильной формы. До двух метров глубины, радиус примерно пять метров.

- А здесь нечего задумываться, профессор! Воронки образовались там, где в цехе стояли ящики с аммонитом.

- А вам известно, что при поверхностном взрыве аммонит не делает воронок?

- Не понимаю.

- Что ж тут не понимать! При взрыве аммонита взрывная волна идет вверх.

- Это предположение?

- Нет, наука! А вообще снова нужен эксперимент. Я думаю, что под полом цеха были какие-то заряды.

- Заряды? Как они могли туда попасть?…

- Не знаю. Вот если эксперимент подтвердит, что поверхностный взрыв аммонита не дает воронок, придется вам устанавливать природу этих зарядов.

- Допустим, там были заряды. Но как они могли попасть под пол?

- А это уже дело вашей профессии, полковник!

- Вы снова говорите загадками.

- Для меня воронки - большая загадка. Конечно, они могли образоваться от взрыва бомб или снарядов, которые со времени войны остались здесь. Но при взрыве бомб или снарядов в земле обязательно остается множество осколков. Надо завтра же организовать просев земли из воронок. Если не найдется мелких осколков, тогда я умываю руки. Тогда придется выявлять вам, как эти заряды попали под пол цеха,

- Вы.абсолютно убеждены в этих загадочных зарядах?

- Почти убежден. Окончательно скажу после экспериментов и просева земли из воронок.

Чем дальше в лес, тем больше дров! Чем глубже мы пытаемся проникнуть в тайны взрыва, тем больше новых загадок возникает!

Собрав всех своих сотрудников, полковник сказал:

- Пора подвести итоги нашей работы. Первое слово предоставляю Романкину.

Романкин вздрогнул от неожиданности, удивленно посмотрел на своего начальника. К докладу он не готовился. Все же, овладев собой, заговорил:

- Намеченный вместе с прокуратурой план расследования уголовного дела в основном выполнен. Восстановлена обстановка в цехе до его взрыва. Изучена вся технологическая и техническая сторона дела, выявлены уязвимые места. Таким образом, заложены основы дальнейших следственных действий.

- Достаточно, майор! Доклад одобряю, - сказал полковник. Это я и хотел от вас услышать. Важно, чтобы вы поняли: мы, выражаясь военным языком, только вросли в обстановку. Впереди непочатый край работы… Ну, а наш оперативный план?

- Могу доложить, - сказал Романкин,

- Нет. Докладывать будет капитан!

Величко вскочил со стула.

- Проверка лиц, имевших доступ в цех, закончена. Среди них нет таких, которых можно было бы подозревать в злом умысле!

- А сообщение деда о парашютистах?

- Тоже проверено. Ночной сторож действительно видел при лунном свете спускавшийся парашют. Но это был метеорологический зонд. Он найден. Дети утром подобрали его на том месте, которое указал нам дед Свирид!

- Садитесь, докладом доволен. Время обычных следственных действий прошло. Теперь главное в глубокой оперативной работе. Особое значение следует придать проверке двух версий: во-первых, возможно ли было подбросить капсюль-детонатор в цех; во-вторых, мог ли капсюль попасть туда случайно. В обоих случаях выяснить, где, в каком месте технологической цепочки возможен взрыв капсюля.

* * *

Высказанная профессором мысль о возможном взрыве под полом цеха какого-то заряда взволновала полковника. «Что это за заряд? Реально ли это предположение? А если все же воронки образовались в результате взрыва аммонита в цехе?» Целую неделю потратил полковник на выяснение этих вопросов. Вместе с профессором провел не один день на полигоне вдалеке от города, принимая участие в проведении различных экспериментов. Неоднократные наземные взрывы аммонита в степи не дали воронок. Взрывали сто, сто пятьдесят и триста килограммов, и на стерне оставалось подметенное взрывом гладенькое место.

- Так и должно быть! - заговорил профессор. - Зачем же взрывной волне лезть в землю, когда вверху простор и свобода? То же произошло и в цехе. Взрывная волна пошла вверх и в стороны. Она разнесла здание, и незачем ей было лезть под асфальт пола, чтобы образовывать воронки. Нет, дорогие коллеги! Теперь я могу вам категорически сказать: в местах образования воронок под полом цеха взорвались какие-то заряды! Какие? Не спрашивайте, не знаю. Но они, эти загадочные заряды, там безусловно были.

- А если этот же аммонит закопать в землю и взорвать? - спросил полковник.

- Образуется воронка. Любой подземный взрыв обязательно образует воронку, - ответил профессор. - Мы вам это можем сейчас продемонстрировать.

…В земле была выкопана ямка в полметра. В нее насыпали сорок килограммов взрывчатки и подорвали. Взрыв дал воронку точно такую, как две воронки на месте взрыва цеха.

- Если бы под полом цеха скопился аммонит и взорвался, тогда можно было бы объяснить природу образования воронок. Но вы знаете, что пол в цехе асфальтирован и просыпаться аммонит просто не мог.

…Ничего не дали и эксперименты на «чувствительность» аммонита при трении и ударах. На токарном станке в специально приспособленных цилиндрах аммонит подвергали самой большой силе трения, а взрыва не произошло. Ударяли аммонит и механическим кузнечным молотом, но он только обугливался, но не взрывался.

- Странная взрывчатка, - удивился Романкин, докладывая полковнику. - Чернеет, обугливается, а не взрывается. Правильно говорил профессор, что для взрыва аммонита нужен возбудитель большой силы. А если насыпать взрывчатку в костер, что будет?

- При пожаре в цехе могла создаться взрывоопасная обстановка. Но вы же знаете, что пожара не было, - сказал полковник.

* * *

В этот день на месте взрыва было много людей. У самых воронок женщины установили большое решето и просеивали землю, выбранную из воронок. По периметру цеха рабочие копали канаву. На развалинах с лопатами работали чекисты. Из обломков кирпича они выбирали искореженные металлические детали оборудования. Полковник, щурясь от ярких лучей весеннего солнца, обошел место работы и, убедившись, что его указания выполняются, ушел в свою конторку. Так называл он маленькую комнатку на первом этаже заводоуправления, в которой разместилась оперативная группа МГБ.

Размышления полковника прервал телефонный звонок. Звонил генерал. Как полковник ни избегал этого разговора, все же объясняться пришлось.

- Столько времени сидите на заводе, а до сих пор я не слышу вашего доклада о результатах расследования, - упрекнул генерал после обычных слов приветствия. - Прокурор мне звонил, что уголовное дело в ажуре.

- В уголовном деле действительно материалов достаточно, чтобы судить руководителей завода за нарушение правил безопасности. Но мне не хочется, чтобы впоследствии кто-либо исправлял наши ошибки.

- Что вы такое говорите! Объясните толком, пожалуйста.

- Все то, что вам докладывал прокурор, правда. Но я лично не уверен, что именно нарушения правил безопасности являются причиной взрыва.

- Вы меня подводите, полковник! С меня спрашивают доклад о результатах расследования, а что я буду докладывать? Вас бы посадить на мое место! Прошу завтра доложить все детали расследования!

- Слушаюсь, товарищ генерал.

…Вечерело. Солнце скрылось за горизонтом. По улице города шли рядом прокурор и полковник. Навстречу им спешили люди. В небе плыла черная туча - вот-вот хлынет дождь.

- Приехали мы с вами сюда зимой, а уже весна… - сказал прокурор.

- Еще и лето здесь встретим, - невесело пошутил полковник.

- А вы не думаете, полковник, что мы с вами уже скомпрометировали себя? Люди говорят о нашей неспособности.

- О репутации думаете?

- Погибли люди, такой ущерб нанесен государству, а никто пока не понес за это наказания!

- Снова по принципу: око за око, зуб за зуб?

- Ваше упрямство уже становится невыносимым. Я вынужден буду действовать самостоятельно.

- Какие слова! Еще скажите: вверенной мне властью… Давайте уж вместе проявим выдержку и терпение…

* * *

Проснулся полковник от шороха в комнате. Романкин готовил завтрак. Он принес чай, несколько вареных яиц, банку тушенки.

- Пора, товарищ полковник! Скоро девять.

- Вы вчера поздно пришли? Я не слышал.

- Заканчивал проверку людей. Организовал экспертизу деталей оборудования.

- Ну, и какие же ваши заключения?

- Такие заключения, товарищ полковник, что на заводе и в его окружении нет человека, способного умышленно подбросить детонатор.

- Ну, а случайное попадание детонатора возможно?

- Безусловно возможно. Детонаторы производятся на этом же заводе, и хранение их организовано плохо. Мы уже нашли на территории завода несколько штук. Детонатор мог случайно попасть в мешок с аммонитом, и его могли завезти в цех. Попав в оборудование, он неминуемо был бы раздавлен, от чего произошел бы взрыв… Но попасть-то детонатор в оборудование мог только через протирочную машину.

- Что это за машина?

- Аммонитовый порошок завозят в цех в бумажных мешках, где он может слежаться. И чтобы размять слежавшиеся груды аммонита, его засыпают в протирочную машину. Там он разминается крыльчатым маховичком, а затем червячный винт подхватывает его и тянет в шнековый аппарат, где производится зарядка патронов. Если в аммонит попал детонатор, и его вместе с аммонитом засыпали в протирочную машину, то взрыв обеспечен. Но есть и «но».

- Что же это за «но»?

- Если бы детонатор попал таким образом, взрыв обязательно был бы в протирочной машине.

- Почему обязательно?

- Потому что другой возможности проникнуть постороннему предмету в технологическое оборудование нет. Шнековые аппараты закрыты сплошным металлическим кожухом. А со стороны протирочной машины имеется решетка, через которую червячным винтом, шнеком продавливается аммонитовый порошок, и малейший твердый предмет решетка задержит. Поэтому, если бы детонатор попал в протирочную машину, то он в ней бы и взорвался. Но в таком случае протирочная машина была бы разрушена с внутренней стороны. Мы собрали части разрушенной протирочной машины. И уже внешний осмотр дает основание безошибочно заключить, что она разрушена с внешней стороны.

- Логика есть в ваших суждениях, но это нужно закрепить экспертизой.

- Мы уже направили разрушенные части протирочной машины на экспертизу.

* * *

Вечерело, когда профессор позвонил полковнику:

- Очень хочу вас видеть!

В кабинете научно-технической экспертизы стояла сизая дымовая завеса. Профессор сидел в своем излюбленном кресле, на лице его - усталость и озабоченность. Кандидат наук за приставным столиком что-то писал. Едва полковник переступил порог кабинета, профессор сказал:

- Попали в заколдованный круг, полковник. Помогайте нам: возможности науки исчерпаны.

- Знаю, профессор, что вы все больше склоняетесь к возможной диверсии.

- Слово «диверсия» больше ваше, а не научное. Я его не совсем понимаю. Но во взрыве много необычного, загадочного!

- Под полом цеха, в местах образования воронок, взорвался какой-то заряд. Это теперь не вызывает сомнения! - сказал кандидат наук.

- Допустим, что так. Но тогда вы должны нам раскрыть природу этого заряда. Вы же знаете, осколков не нашли, взрыв бомбы или снаряда исключается!

- Заряд мог быть в мягкой оболочке, - заметил кандидат наук.

- Что же это за загадочный заряд в мягкой оболочке! - повысил голос полковник.

- Такие заряды бывают, полковник! - сказал профессор.

- Кто же нам тогда скажет, хотя бы предположительно, что это за загадочная адская машина, которая пролежала в земле больше года, а затем взорвалась. Вы же знаете, что цех восстановлен год назад, и пол тогда заасфальтировали. Значит, тогда же он и заложен, этот загадочный снаряд.

- Не горячитесь, полковник! Надо еще нам подумать, авось и дадим ответ на совершенно непонятное явление.

- Мы уже допускали невероятное. Допускали, что заложен снаряд, а провода были выведены наружу. Но поиски этих проводов не дали результатов. - Полковник затянулся, и его лицо скрылось за облаком дыма.

- Предположение о заряде с проводами тоже маловероятно. Учтите условия хранения этого заряда: сырость, влага…

- Если допустить, что совершена диверсия, есть более легкий способ для ее осуществления.

- Какой, полковник? - спросил кандидат наук.

- Достаточно подбросить в оборудование капсюль-детонатор.

- Или если он попадет туда случайно, - добавил профессор.

- Все это верно, профессор. И все абсолютно исключается!

- Почему исключается?

- В шнековые аппараты капсюль может попасть, как вы знаете, только через протирочную машину. Значит, взрыв будет только в протирочной машине. В шнековые аппараты его не пропустит решетка.

- Тоже правильно. Но взрыв обязательно будет. Крыльчатка протирочной машины раздавит капсюль…

- Я тоже говорю, профессор, что правильно. Но прошу, не теряйте главной нити в наших рассуждениях. Я же только что докладывал вам, что взрыва в протирочной машине не было. Вот, читайте. - Полковник передал профессору лист бумаги.

Профессор прочитал: «Исследование обломков протирочной машины показало, что она разрушена с внешней стороны силой взрыва в цехе…»

- Не понимаю, полковник.

- Мои хлопцы откопали обломки протирочной машины и отправили на исследование. Вот результат.

- Сдаюсь, полковник! Ваши хлопцы, прямо скажу, молодцы. И нам нос утерли!

- Нет, профессор, никому мы нос не утирали. Но доказательства о том, что ни о какой диверсии и речи быть не может, собрали убедительные. Даже ваш помощник не может ничего возразить.

- Логика железная, сдаюсь, - сказал кандидат наук.

- Давайте, профессор, все же допустим, что капсюль попал в протирочную машину и вызвал взрыв. Почему же тогда образовались воронки?

- Верно, верно, полковник! Совсем забыл о воронках.

* * *

- Что вы здесь натворили? - спросил профессор, указывая тростью на площадку цеха. - Проводили какие-то раскопки?

- Проводили, профессор, - ответил полковник. - Вот здесь выкопали ров вокруг фундамента цеха. Искали провода от воронок за стенами цеха. Все проверяем ваши предположения о наличии под цехом каких-то зарядов.

- Ну, а канава зачем же?

- Допустим, эти заряды были заложены при строительстве цеха и проводки для взрыва выведены за цех. Ну, а эти горы земли рабочие вынули из воронок и просеяли в поисках осколков от взорвавшихся бомб или снарядов.

- Вижу и понимаю. - Профессор поднял какую-то железку, остановился, рассматривая ее. - Полковник, смотрите, по форме похоже на осколок.

- Ерунда! Вчера девушки откопали в воронке эту железку и показали ее мне. Наверное, обломок сковородки. Вы же не думаете, профессор, что бомбы или снаряды могли быть в чугунной оправе?

- Нет, конечно. Обязательно должен быть стальной кожух!

- Ну, а это - крупнозернистый чугун. Присмотритесь!

- Фу-ты, сразу не заметил! И без анализа видно, что чугун!

Окурок во рту полковника догорел до самых губ. Кажется, он забыл о нем. И только почувствовав ожог, выплюнул его в воронку. На воде, на самом дне воронки, раздался легкий всплеск и засиял отблеск цвета радуги. Полковник насторожился, присел на корточки, всмотрелся в воронку. Бросил туда комочки земли. На поверхности воды еще ярче вырисовались жирные пятна, спектром радуги они разошлись по воде.

- Профессор! Бросьте свою железку, скорей идите сюда! - крикнул полковник.

- Что случилось?

- Интересное явление, смотрите!

Оба склонились над воронкой.

- Черт возьми, ведь это может быть разгадкой тайны! Как я раньше не догадался! Склероз, батенька, склероз!

- Что вы имеете в виду, профессор?

- Химический анализ воды и почвы даст нам возможность понять, какие вещества взорвались в этих воронках. Немедленно химический анализ!

- Вы придаете этому такое большое значение…

- Да, да, очень большое значение. Если не решающее! С помощью химического анализа мы подойдем к причинам взрыва. А случайность, батенька, всегда обусловлена закономерностью. Закон философии.

Все собрались в кабинете научно-технических экспертов в заводоуправлении.

- Химическая экспертиза установила наличие в почве остатков денитрохлоргидрина, - сказал профессор. - Это взрывчатое вещество немецкого происхождения. В Советском Союзе оно никогда не производилось, и мы его у немцев никогда не покупали. Вот здесь, в этом толстом справочнике, описаны свойства денитрохлоргидрина. При воздействии влаги и солнца он самовзрывается. Описан и один случай такого самовзрывания. В 1928 году одна из скандинавских стран закупила у немцев большую партию этой взрывчатки. Перевезли ее пароходом и сгрузили под навесом порта. А через пять дней произошел взрыв, причинивший много разрушений. Оказалось, что от воздействия солнечных лучей, отражающихся от поверхности моря, взрывчатка нагрелась и взорвалась. Полковник, вы улавливаете ход моих мыслей? - спросил профессор.

- Конечно. Мне еще вчера позвонили из Москвы и сообщили эти свойства взрывчатки. Ночью был вскрыт пол в цехе. В других местах тоже найдены бумажные мешки с денитрохлоргидрином. Установлено, что в этом цехе во время оккупации немцы производили зарядку мин. А когда стали отступать, цех разрушили. Но часть мешков, лежавших в сторонке, не взорвались, они так и лежали под развалинами. Когда наши строители восстанавливали цех, то бульдозеры сровняли площадку, мешки эти были засыпаны под полом цеха.

- Так, так. И взрывчатка лежала в земле, влага постепенно разлагала бумажные мешки. Намокнув, взрывчатка самовзорвалась, а уже от ее взрыва сдетонировал и аммонит, находившийся в цехе. Вы согласны, товарищ прокурор? - закончил профессор.

- Конечно! - Прокурор пожал плечами.

- Вот видите, полковник, и прокурор согласен! - сказал профессор.

1

Державная варта - охранные войска ставленника немцев гетмана Скоропадского.

(обратно)

2

Чоп - колышек, затычка в винной бочке.

(обратно)

3

Стреха - нижний, свисающий край соломенной крыши.

(обратно)

4

Прискринок - ящик в верхней части сундука для мелких вещей.

(обратно)

5

Выгон - сельская площадь, место для сбора крестьян.

(обратно)

6

Шаты - богатая одежда.

(обратно)

7

Клуня - гумно, овин, житница.

(обратно)

8

Перевясло - соломенный жгут для вязки снопов.

(обратно)

9

Чумарка - вид верхней мужской одежды.

(обратно)

10

Очкур - пояс для шаровар.

(обратно)

11

Кат - палач.

(обратно)

12

Свясла - соломенные жгуты.

(обратно)

13

Боров - горизонтальная часть дымохода, ведущая от печи к дымовой трубе.

(обратно)

14

Ляда - дверца в потолке на чердак.

(обратно)

Оглавление

ЧЕРНАЯ ТРОПА

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

ПЕРВАЯ ОШИБКА

ТАЙНА СПИЧЕЧНОЙ КОРОБКИ

ПОЛЕТ В НИКУДА

ЗАПУТАННОЕ ДЕЛО

ВОЗВРАЩЕНИЕ

МЕСТЬ ВРАГА

ЧП Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg